Между нами, вампирами
Часть 1
1
Жил вампир. Звали Валдемарас Касперадис. Это когда он жил в Греции. Или Лукаш Жмиевски — когда в Польше. Иеремия Блюм — в Израиле. Валентин Сорел — запамятовал где. Простительно ему: за тысячу лет жизни столько адресов, имен, фамилий сменил, что если все запоминать — память лопнет.
Наверное, внешность у Валдемараса была универсальной — его везде принимали за своего. Даже в Аргентине, куда явился однажды в середине девятнадцатого века — не по доброй воле, а спасаясь от судьбы.
Он терпеть не мог выглядеть и чувствовать себя чужаком, в каждой новой стране старался быстрее ассимилироваться. Первым делом учил язык, что не вызывало затруднений: схватывал на лету, через пару недель разговаривал без акцента. В Южной Америке выдавать себя за коренного жителя — индейца аймаро не собирался, слишком явный подлог, решил предствиться испанцем. Выбрал красиво звучащее имя — Мигел Пино Делгадо.
В Аргентине маршрут его лежал к прегорьям Анд, на рудники, где добывали серебро — металл, который, собственно, дал название стране. Но прежде собирался пожить пару дней в Буэнос Айресе — посмотреть, как здесь принимают иностранцев. Если встретит недоверчивые взгляды, шкурой ощутит враждебность, немедленно сядет на корабль, плывущий в родное Северное полушарие.
Прошелся по зажиточному району Сан Телмо, заглянул в трущобный Ла-Бока, покружил по площади Доррего, где толпился народ, покупая-продавая-танцуя-бездельничая. К удивлению, заметил лишь пару-тройку типично индейских лиц. Почему он думал, что их здесь большинство?
После того, как Колумб открыл путь завоевателям-конкистадорам, здесь образовался новый этнос «креолы» — дикая мешанина народностей, стершая расовые особенности. В эту мешанину Валдемарас вписался отлично: с его жгуче-черными волосами, будто закоптившимися на знойном солнце Патагонии, и врожденной смуглостью кожи. Прохожие не обращали на него внимания.
Если выбирать из трех основных человеческих рас: белой, черной и желтой, он, несомненно, относился к первой. Но это слишком грубая классификация, не учитывающая нюансов. Нюанс Валдемараса заключался в том, что отец его — урожденный гасконец, мать — арабка. Имя, полученное при крещении, Франсуа. Место появления на свет — поместье Фикелмон, в самой сердцевинке Франции. Год рождения — 1096.
История происхождения такова.
Отец его барон Жерар Фикелмон в начале второго тысячеления от рождества Христова служил вассалом у герцога Нижней Булонии Готфрида — крупного землевладельца. Он остался в памяти современников и потомков как организатор самого первого в истории Крестового похода. Готфрид Булонский отличался взрывным, неуправляемым характером, за что получил от друзей прозвище «Бульонский» — кипящий, как бульон.
Прозвище, веселое и меткое, отлично подходило герцогу. Шальной отвагой и кровожадностью при уничтожении врагов завоевал он уважение соратников, авторитет у рядовых воинов. С хозяина брали пример вассалы, массово последовавшие за господином в карательную экспедицию на Восток. Они прямо-таки кипели желанием вернуть священные для христиан реликвии под юрисдикцию католического Папы. Для чего существовал единственный способ… Нет, не дружеская беседа за чаркой вина, не дискуссия на темы теологии. Острый меч — самое лучшее убеждающее средство.
Будто ошалелые, без пощады или укоров совести кололи они тела и сносили головы иноверных супостатов, встречавшихся по пути. На время похода забыли доблестные рыцари-католики о проповедуемом собственной церковью человеколюбии. На тот момент оно было неактуально. Даже вредно. Не стоило морочить голову второстепенными глупостями: преступления, совершаемые во славу христианства, не считаются провинностью перед Всевышним. А если какие и посчитаются, то искупятся папскими индульгенциями. Так что не бойся гнева Небесного, смело следуй за герцогом Готфридом, неиствуй в праведном гневе, громи, убивай — расплаты не наступит. Наоборот, тепленькое местечко в раю под вечно сияющим солнцем и в окружении прекрасных дев обеспечено.
Крестоносцы не щадили никого, в том числе беззащитных и безвинных мирных граждан. Единственным грехом которых была привычка ходить молиться не в церковь, а в мечеть или синагогу. Эти три храма раньше частенько стояли по-соседству — в то благословенное время, когда некоторые из их посетителей еще не прониклись идеей провозгласить свое вероисповедание главенствующим над другими. И не приобрели желание ту идею насаждать насильственным путем, успешно нарушая главную заповедь каждой религии — не убий себе подобного.
Добравшись до стен святого города Иерусалима, рыцари — защитники Гроба Господня, вошли в его ворота, круша горожан направо и налево. Уничтожали исступленно и безжалостно как надоевших, обнаглевших амбарных крыс, в голодный год ворующих последнюю провизию. Гнев слеп. Если разобраться: за что убивали мирное население? Видели тех людей впервые, ущерба от них не понесли, сопротивления не встретили. Но — религиозный фанатизм здраво не рассуждает.
Опьяненные победным азартом, католики несколько дней рубили жителей, воодушевляясь их страхом и сломленным духом. Рубили, пока улицы не превратились в кровавые реки. Рубили, пока сами не измокли в чужой крови насквозь.
Остановиться не имели ни желания, ни мотивации: к религиозному исступлению прибавилась жадность. Указом того самого Готфрида крестоносцам разрешалось завладевать имуществом убиенных. Потому жителей уничтожали целыми семьями — без скидок на пол, возраст и беспомощность. Расправившись с хозяевами, вешали на ворота оставшегося сиротой дома щит или другую личную вещь. В качестве предупреждения сородичам: мол, сюда не заходи, здесь уже разграблено.
В погромном сумасшествии Жерар Фикелмон не отставал от других. Его боевая горячка была подогрета чаркой сладкой, дымно пахнущей кипрской командарией, которой рыцари перед каждым сражением поднимали боевой дух. Еще хотелось молодому Жерару не осрамиться перед опытными вояками, не прослыть трусом.
Вообще-то экстремальная, бессмысленная кровожадность была ему несвойственна. Когда-то он мирно проживал в замке Фикелмон, доставшемся от отца и уютно расположившемся на холме у правого берега шустрой речки Илмэ. Наслаждался окружающими пейзажами, которые в реальности выглядели милее, чем на картинах. Мечтал о будущем — семье и обязательном наследнике и не помышлял в массовом количестве расчленять себе подобных.
Так бы продолжать ему жить в пасторально-беспечальной сказке, да завистливые соседи не дали, захотели завладеть кусочком чужой земли. Осуждать их за воровские намерения сложно. Люди делятся на две категории: которые создают и которые жаждут захватить созданное. Алчность родилась вместе с человеком и закрепилась в мозгу как инстинкт — такой же настырный и подчиняющий как голод или стремление к продолжению рода.
Ничего с ней не поделаешь, не искоренишь — ни законами, ни логическими доводами, ни пасторскими проповедями, ни философскими теориями. Посягательство на собственность можно остановить только ответной силой. Закон «хочешь мира — готовься к войне» не устарел и в наши дни, а в средние века был нормой повседневной жизни.
У малоземельного барона Жерара своего войска было маловато, чтобы защититься, требовался влиятельный покровитель. Поступил на службу к Готфриду, чем на время остудил захватнические планы соседей. Но покоем наслаждался недолго. Энергичный характером и крайне набожный герцог загорелся грандиозной идеей: организовать все-европейский, вооруженный поход в арабские земли с благородной миссией — защитить Святые регалии от иноверцев.
Отказаться от участия не могло идти речи: вассал — лицо подчиненное. Став крестоносцем, Жерар вынужденно поменял ориентиры с романтичных на циничные. Пропитался ядом человеко-ненависти под соусом праведной борьбы за единственно верную религиозную доктрину — католицизм. Что оказалось легче, чем предполагал — низменным инстинктам потакать проще, чем подниматься до моральных идеалов.
Итак, цель многомесячного путешествия была достигнута — Иерусалим взят. Эйфория победы велика, куражиста. Когда противник сломлен, сила озлобленности против него удваивается. Религия военных — агрессия, бездумная, не требующая резонов. Заразившись ею, Жерар не рассуждал, участвовал в бойне наравне со всеми.
Однажды ворвался он в зажиточный дом в надежде поживиться имуществом. Только занес руку с мечом — не глядя порубить обитателей, чтобы не мешались под ногами. Остановился, озираясь одичавшими глазами, выискивая, с кого начать.
И — замер. Рука осталась наверху, забыв опуститься.
Наткнулся он взглядом на нечто чудесное, чистое, неожиданное встретить среди подлостей войны. Девичьи глаза — кротости ангельской, цветом глубже и черней ночного моря. Глаза, которые смотрели без страха и ненависти, с наивностью и любопытством. Которые жгучим лучом пронзили сердце и сожгли его агрессию в пепел.
Дрогнула карающая рука, не посмел воин разрушить великолепие — убить юную деву, красивее которой никого за всю свою молодую жизнь не видел. Хоть обезумел от ярости и находился во хмелю предвкушения легкой победы, при виде обнаженной красавицы окаменел. Оторопел. Забыл обо всем на свете. Значит, не зря ее отец, спасая остальных пятерых детей и себя с женой, выставил дочь перед убийцей, в последний момент сорвав с нее хиджаб.
Правду говорят: красота спасет. Словно злая пелена спала с глаз завоевателя, явив истинную картину его деяний, заставив ужаснуться. Сознание прояснилось, в мозгу произошел переворот. В один миг разъяренный лев превратился в безобидного ягненка.
Опустив меч, Жерар спросил:
— Как тебя зовут?
— Саида.
— Будешь моей женой.
И не обманул. В те времена рыцарских обычаев кавалеры держали слово. Он обнял девушку и увел в комнату, которая служила спальней, судя по внешнему виду: на полу лежали толстые самотканые ковры, цветастые одеяла, пухлые подушки.
С Саидой он познал истину жизни. Ночью он лежал, слегка утомленный любовной игрой, и смотрел в крохотное окошко, где на черном иерусалимском небе сияли далекие, по-южному яркие звезды. Он переводил взгляд на девушку и видел в ее черных глазах те же самые звезды, только вблизи.
«Вот счастье, — подумал Жерар. — Самое простое и самое доступное. Не в золоте оно, не в драгоценностях. Не во власти, не в убийстве. Я избранник небес, раз имею его, зачем мне все остальное? Иерусалим, война, кровь? Пусть Готфрид дальше воюет без меня. Он думает, что очистив святой город от иноверцев, осчастливит человечество. Заблуждается. Не осчастливит даже себя».
Утром он повесил щит на двери дома, чтобы каратели не вздумали заглянуть. Переодев Саиду в мужское платье, он вывез ее на родину под видом собственного слуги. Сыграли свадьбу по христианскому обряду и зажили дружной маленькой семьей в родовом замке Фикелмон.
Через положенное время семья собралась разрастись. Но… не получилось увеличиться в количестве. Осталось оно прежним, только качество изменилось: Саида умерла, успев родить сына Франсуа.
Жерар убивался, да ничего поделать не мог. И никто не мог, даже лучшие лекари из столицы. Над жизнью и смертью земные силы не властны. А со своими неземными он опоздал. Жерар был вампир. Он собирался когда-нибудь и жену сделать бессмертной, укусив небольно и не выпивая крови. Но не спешил — был ослеплен сиюминутным счастьем. Не задумывался о плохом. Почему-то откладывал на будущее. А оно так и не наступило.
Обиделся за это на новорожденного сына, лишил отцовской любви. Не возненавидел, но не полюбил. Часто глядел он на невинно шевелящегося в одеялах младенца и думал сокрушенно: выкармливаю убийцу собственной жены. Волна возмущения и ненависти поднималась, грозя ослепить, лишить благорассудства. Шептала подло:
— Можешь легко за нее отомстить. Младенец — его убить ничего не стоит. Только стукнуть кулаком посильнее…
Однажды почти решился. Рука поднялась замахнуться. И… опять Жерар замер как когда-то в Иерусалиме, когда увидел глаза Саиды. Только теперь он увидел свои собственные. Франсуа смотрел на него двумя разными по цвету глазами: правый голубой, левый коричневый — отличительная особенность вампирского рода Фикелмон.
Понял тогда Жерар: как бы ни была горька обида, лишать себя единственного наследника — ошибка, которую не сможет простить до конца своей бессмертной жизни.
Он честно передал сыну все, что умел и знал. Научил тому, что входило в кодекс родовитых французских вельмож: рыцарской гордости, воинской отваге, преданности присяге, чувству собственного достоинства, которое наказал беречь превыше всего. Отдал все, кроме… любви. Оставил ее для той — единственной, которую не уберег. И по которой не переставал убиваться.
В ночь перед восемнадцатилетием Франсуа, отец позвал его в кабинет, находившийся в высокой башне замка. Стояла умирающая осень, прелый запах которой настойчиво проникал в комнаты и зависал без движения. Его не могли прогнать ни горящие камины, ни пучки душистых трав, которые раскладывали слуги по углам.
В кабинете отца пахло заброшенностью: застаревшей пылью пергаментов, неживой сыростью дождя, душными испарениями уставшей земли, приготовившейся заснуть под снегом.
«Как в могиле», — шевельнулось предчувствие у Франсуа. Ни камин, ни свечи не горели. Лишь полная луна — неприветливая, отчужденная, освещала комнату через проржавевшие решетки узкого, островерхого окна. Там стоял Жерар и, склонив голову, смотрел на что-то в собственных руках. Его фигура, облитая голубым лучом, создавала растянувшуюся по полу тень, которая была чернее остальных предметов и выглядела скорбно. Войдя в комнату, Франсуа не решился наступить на нее, обошел стороной и остановился поодаль.
— Иди сюда, — сказал отец, не поворачиваясь.
Когда сын подошел, Жерар протянул миниатюру в овальной рамке с цепочкой и спросил:
— Знаешь, кто это?
В нежном лунном свете Франсуа разглядел юную девушку с божественно красивым лицом и человечески добрыми глазами. Ее взгляд поразил: страдающий и одновременно извиняющийся. Будто девушка заранее просила прощения. За то, чего не совершала. Или совершила — ненарочно. По незнанию. По приказу судьбы. Оставила самое дорогое — ребенка без материнской заботы и ласки. Преступление, невозможное простить.
— Знаю, — кивнул Франсуа.
Он никогда не видел ее, даже на портретах, но сразу узнал. Внутренним чутьем, подсказкой крови. Сердце подскочило, загнанно затрепетало и заныло. Не физической болью, а тоской, затяжной, трудновыносимой. Будто воткнули меч в самую душу Франсуа, и оставили, потому что если вынуть — умрет на месте, а если оставить — будет мучиться, но жить.
Это была трагедия всей его молодой жизни. Франсуа вырос без любви — материнской, отцовской. В детстве страдал, плакал тайком в постели, с головой накрывшись одеялом. Молился усердно, упрашивая Бога вернуть маму, которую представлял легким летним облачком на небе и любил безмерно. Вопросов не задавал — где она, отец не рассказывал. Жестокий был. Не жалел, не утешал.
Жадно и всегда напрасно ждал он от отца малейшего знака приязни, хоть мягкого прикосновения, хоть холодного поцелуя на ночь. Так и не дождался.
Подростком задумывался: почему именно ему так не повезло? Плакал реже, но горше, печаль проглатывал вглубь. С годами стало казаться — так надо, разумеется само собой, должен терпеть молча — он же мужчина и рыцарь. Сердце успокоил уговорами, мятущемуся уму нашел применение — увлекся религией, до фанатизма.
Заинтересовался героической историей прошлого. Спрятался в книги про подвиги первых крестоносцев, воинственных отечественных монархов, стремившихся объединить слабые, разрозненные княжества в могучую страну. Мечтал поскорее стать самостоятельным, перестать жаждать родительской любви. Заняться взрослыми делами: балами и турнирами, военными походами и охотой на лис.
Он знал про себя, что вампир, но вскользь, незаостренно. Воспринимал, как нечто естественное — передающееся по наследству качество характера или навык к профессии: кто-то плотник, кто-то кузнец. А Франсуа — вампир. Практического применения или выгод не успел испытать, не задумывался как-то. Не имел нужды. Внутренне догадывался — знание и навыки придут сами собой, когда созреет время.
Однажды отец коротко просветил его насчет законов и сверх-возможностей:
— Члены вампирского рода живут вечно и разделяются на три категории. Они враждуют между собой. Есть вампиры агрессии: едят людей, когда захотят, всех подряд, не разбирая, в том числе — женщин, детей. Могут на своих напасть с голоду. От них отбиться просто — дашь в зубы, он поймет, отстанет. Пойдет искать более легкую добычу. Есть вампиры-каннибалы — питаются только своими, чтобы перенять силу, властвовать над миром. С ними будь осторожен. Если встретишь, обязательно придется драться. Если он победит, ты умрешь. Если ты — твоя жизнь укоротится наполовину, потому что истратишь много сил.
— Половина вечности — это сколько? — спросил Франсуа осторожно, боялся — отец рассердится, что перебил.
Жерар не рассердился. Терпеливо объяснил:
— Это значит: если встретишь еще одного каннибала и убьешь — умрешь вместе с ним. Не победишь — погибнешь в его пасти. Но не бойся. Такие редко встречаются. Они друг друга почти извели.
Мы — вампиры баланса. Наш род неагрессивный. С другими вампирами за превосходство не боремся, избегаем междоусобных стычек. Подчиняемся Высшему закону, состоящему из нескольких правил. Запомни хорошенько, Франсуа. Обычные люди не должны догадываться о нашем существовании. Если кто-то случайно узнает, немедля того уничтожь.
— Почему? — рискнул опять спросить Франсуа.
— Потому что это сверхъестественное знание, которого не выдержит человеческий мозг. — В более подробные объяснения Жерар вдаваться не стал. — Кроме вечной жизни, имеем другие преимущества, которые ты освоишь самостоятельно позднее. Одно из них — мы рождаем детей только когда захотим. Если бы это происходило как у людей — без участия сознания, вампиры расплодились бы и съели человечество, а потом друг друга. Такого Высший закон не должен допустить. Запомни еще одно правило. Когда настанет желание подпитаться свежей человеческой кровью, выбирай кого похуже: никчемных людишек или преступников. Хороших убивай только в честной драке. А подонков истреблять — двойная польза: тебе и человечеству. Потому баланс.
Больше к той теме не возвращались.
Странно — Франсуа не ожесточился сердцем, не возненавидел отца за нелюбовь. Чувствовал, что тот к нему не совсем равнодушен, иначе не стал бы приглашать мастеров военного дела и лучших учителей для общего образования. Франсуа видел — отец сам страдает, и в душе давно его простил. Он бы и полюбил его, да не знал, как это делается.
Глядя на медальон с портретом матери, подумал: именно такой, одновременно святой и земной, он себе ее представлял…
— Последнее, что могу тебе сказать, сын. Если когда-нибудь встретишь девушку, которую полюбишь так, как я люблю твою маму, не раздумывая, подари ей вечность. Только сначала спроси — готова ли она ее с тобой разделить.
— Почему ты говоришь так, будто собрался… умереть?
— Я собрался.
— Это же невозможно!
— Возможно.
— Но мы, вампиры, не умираем по своей воле.
— Умираем. Ну… почти. Слушай внимательно, Франсуа. Не осуждай и не огорчайся. Попробуй понять. Когда ты родился, я потерял самое дорогое. Я обиделся на тебя, но нашел силы жить дальше. Выполнил свой отцовский долг, научил тебя тому, что необходимо. Всему остальному научит жизнь. С сегодняшнего дня считаешься взрослым. Я тебе больше не нужен, а жить бесцельно не могу. Ухожу в могилу по собственному желанию. Я давно готовился: не поддерживал силы свежей кровью, потому скоро войду в полумертвый транс. Похорони меня рядом с женой в каменной гробнице в родовом склепе и никогда не открывай. Это моя последняя воля. Обещаешь?
Решение отца поразило неожиданностью. Показалось предательством, ударом в самое больное. Франсуа онемел. Несправедливо и жестоко, слишком эгоистично с его стороны. Пусть он не любил сына, не проявлял сочувствия, не проводил с ним время. Жили в одном замке, а виделись редко. Одна мысль утешала Франсуа: отец — единственный родной человек, который существовал рядом. Немного, но лучше, чем ничего. Теперь же он хочет лишить его последней опоры — своего присутствия.
Слезы мгновенно набухли и потекли живыми, горячими струями по щекам. Горло перехватило удавкой, не давая словам вырваться на свободу. Да, он мечтал поскорее стать взрослым. Да, стремился освободиться от детских обид. Да, хотел стать самостоятельным, вкусить нового опыта. Но не так внезапно! Без подготовки ума и сердца — страшно…
Он смотрел на отца и молча шевелил губами, пытаясь выдавить из себя хоть один из тысячи вопросов, путавшихся в голове. Прекратил попытки, увидев в глазах Жерара смертельную тоску — в ответ на неспрошенное.
— Обещаю… — еле слышно прохрипел Франсуа.
Жерар надел цепь с портретом себе на шею и отвернулся к луне.
— Дальше пойдешь один. И не печалься, сын. У тебя все наладится. Нескоро, но наладится, знаю точно. Не бойся совершать ошибок. Это нормально. Кто в молодости не ошибался, тот не станет в старости мудрецом.
Слабо махнув рукой, Жерар дал понять, что закончил. Франсуа уходить не спешил. Он вглядывался в четко очерченный луной профиль, бесстрастный как всегда, и будто чего-то ожидал. Что отец пропросит, наконец, прощенья? Откроет тайны, которыми владел, объяснит причины незатухающей печали? Научит верно любить — как сам? Единственный раз обнимет — напоследок?
Не дождался.
Еле сдерживая обиду, выбежал из кабинета.
Больше Франсуа отца живым не видел.
Перед тем как задвинуть плиту гробницы, он еще раз на него взглянул. Жерар выглядел древним стариком, хотя не достиг и пятидесяти: желтая, высохшая кожа, заострившийся нос, провалившиеся глазницы, бесцветные губы. Франсуа на секунду подумал — отец действительно мертв. Потом засомневался. Потом — не все ли равно? Наклонился, поцеловал в лоб, не мраморно холодный, но чуть теплее. Это было их первое и последнее соприкосновение.
Крышка заскрежетала, окончательно закрываясь, и будто обрезала последнюю нить между отцом и сыном, как пуповину. Франсуа вдруг отчетливо ощутил, что остался один на свете — навалились страх, беспомощность, неизвестность. Наверное, то же чувствует младенец в те несколько секунд, когда его еще не положили в руки матери.
Вернувшись домой, заперся в комнате на три дня. Не ел, не пил. Прислушивался к себе, размышлял, плакал. Он не ожидал, что уход Жерара окажется настолько болезненным. Раньше думал про себя, что никого не любил, теперь понял — ошибся. Узы крови крепки, от них так просто не отречешься. Отец держался с ним холодно-отстраненно, а все-таки не был чужой. Одиночество Франсуа было тяжким, но не кромешным.
Жаль, что отец ушел рано. Ушел по своей воле. Сделал выбор — не в пользу Франсуа. Тот не осуждал: кто знает, как поступил бы сам на его месте. Теперь, когда обстоятельства изменились, от Франсуа тоже требовалось выбрать. Одно из двух: или набраться мужества прожить собственную судьбу, столь несчастливо начавшуюся, или одним махом избавить себя от печалей, теперешних и будущих, по примеру отца замуровать себя в склепе.
На третью ночь он пришел к срединному решению: не торопить смерть и замуровать себя. Не навечно в склепе, а в замке, оставшемся в его единоличное владение.
Видеть никого не хотелось. Лучше книги, одинокие прогулки по крыше башни, размышления, тренировки с мечом. Неожиданно у Франсуа открылся талант к рисованию. Очень вовремя. Отдушина получилась — чтобы отвлечься, не разъедать себя изнутри, не бередить вопросами вникуда, упреками без адреса. Обуревавшие сердце эмоции выплескивал на бумагу. Рисовал всегда одно и то же: золотые дворцы, рыцарей в боевом облачении, божественно красивых женщин в разной одежде, с одинаковым лицом.
Отгородившись от мира стенами замка, Франсуа потерял счет годам. Однажды очнулся, понял — упускает нечто важное. Жизнь течет мимо, опыт не приходит: с людьми не общается, на ошибках не учится, женщину не познал — ребенок во взрослой оболочке. Натренировал мышцы, а применить негде.
В тот момент пришла весть об очередном призыве Папы на Священную войну — как нельзя подходяще. Нарушив добровольное заточение, Франсуа отправился в свой первый Крестовый поход. Второй по историческому счету.
Поход происходил через век после его рождения и был бы практически невозможен для столетнего старца Франсуа, если бы он существовал по человеческим законам. Нет, время на него не действовало. Он питался энергетически богатой кровью — откормленных монахов из близлежащего монастыря Святого Себастьяна, за счет чего оставался молод физически и полон энтузиазма.
Он чрезвычайно обрадовался возможности поучаствовать в походе на мятежный Восток. И неважно — под каким лозунгом: отвоевать обратно христианские владения в Турции или удовлетворить военные амбиции монархов. Франсуа двигало другое. Одним из первых встал в ряды крестоносцев, чтобы доказать себе и целому свету — что? Свою непомерную отвагу? Способность совершать подвиги? Приверженность рыцарскому коду?
А кому это нужно? Франсуа быстро понял, что те романтические идеалы — суета сует. Нет, отправился на войну с чисто практической целью: проверить, действительно ли он бессмертен, и как это работает.
Проверил. Его убивали, он воскресал. Заметил: легче всего восстановиться после удара ножа или меча — рана зарастала на глазах. Сложнее приходилось, если отрубали голову. Дожидался ночи, ходил ее искать. Иногда затрачивал долгие часы: бродил между трупами, копался в ямах с массовыми захоронениями или нырял в реки. Франсуа не ленился, искал до последней возможности — именно свою голову, которая была дорога.
В крайнем случае можно было бы приставить чью-нибудь другую, но ему не хотелось. Нравился собственный облик, к которому привык и который считал уникальным, в первую очередь — из-за разного цвета глаз. Его лицо было слишком впечатляющим, чтобы навсегда потерять. От матери он унаследовал яркую восточную красоту, от отца — мужественность. Комбинация получилась такова, что равнодушными не оставались ни женщины, ни мужчины — даже те, которые не считали себя приверженцами смелых экспериментов в любви.
Когда собирались компанией выпить вечером на привале, снять усталость прошедшего дня, кто-то из сослуживцев признавался Франсуа:
— Слушай, ты слишком красив для мужчины. Представляю, как легко ты укладываешь женщин в постель. Если бы я не был убежденным поклонником дамского сословия, ей-Богу, не задумался бы попробовать с тобой…
— И не мечтай! — обычно обрывал Франсуа приятеля, которому алкоголь до неприличия развязывал язык.
Но тема затронута горячая, тут же вступал другой:
— Да, Франсуа, признайся. Откуда у тебя такая внешность? Нефранцузская, я бы сказал. Наверное, когда отец в походах свободное время убивал, твоя мамаша со слугой-мавром утешалась!
— Заткнись, Гийом! Если пьяный, все равно соображай, что говоришь. Предупреждаю: еще раз услышу про моих родителей хоть одно неучтивое слово, распрощаешься со своей тупорылой бургундской головой. Пожалеешь потом недалекими мозгами, что не остановили вовремя язык, да поздно будет!
Угрозы Франсуа не были пустой бравадой. Один раз он наглядно доказал их действенность, проткнул неосторожного обидчика мечом. Не до летального исхода, только проучить: кольнул в мягкое место — в бедро. Тот остался хромым инвалидом. Что оказалось хуже смерти: кто будет в походе за больным смотреть? Его не бросили, но и не помогали, везли за собой в телеге, частенько забывая еды-питья предложить. Погибал долго и мучительно.
Случай тот помнился. Разговор мгновенно переходил на нейтральные для участников темы. А Франсуа задумывался. Чем ближе к Иерусалиму, тем чаще. О матери. Один раз увидел ее на картинке в медальоне, с тех пор не мог забыть. Часто сидел он бессонными ночами, греясь у затухающего костра, глядел во всеобъемлющее небо. Вспоминал ее мягкие черты, ее глаза, тепло которых ощущалось даже с портрета.
В сердце просыпалась застарелая боль, в душу черным, лохмоногим тарантулом вползала тоска. Он скучал по той, которую никогда не видел. Никогда не касался. Не встречал улыбкой. Не слышал ее успокаивающего голоса. Не вдыхал родного запаха. Не называл мамой…
Странно? Нелогично? Франсуа давно взрослый, воин и мужчина, а до сих пор печалится о матери? Соратникам рассказать — посмеются. А Франсуа не до смеха. Он так и не смирился с ее отсутствием, не поверил в ее смерть. Казалось, мама была жива, но где-то очень далеко, куда ни людям, ни вампирам не добраться. Он жаждал увидеть ее, тосковал. Спрашивал себя: какая она была в жизни? За что так сильно любил ее отец? И почему ему, Франсуа, не суждено было ее увидеть?
Ах, если бы она по милости Небес оказалась рядом! Так много имел ей сказать. Необязательно словами. Он бы обнял ее, осторожно прижал к груди. Поцеловал бы ее руки. Исполнил любое желание. Он бы излил на нее свою любовь, которой накопил столько, что она волновалась и бурлила внутри, требуя выхода. Но он закрыл шлюзы. Давно, когда отец на его любовь не ответил. С тех пор она затаилась и только ждала момента выплеснуться на кого-нибудь, хоть ручейком, хоть потоком.
Мысли следовали друг за другом и приводили к выводам, которых Франсуа сам от себя не ожидал. В которых не хотел признаться. Скрывал даже от себя. Зачем он на самом деле отправился в этот поход на родину матери? Он не идеалист и не фанатик, значит — не ради защиты католических святынь, они только предлог для войны религий. Недеялся найти родню — по линии Саиды? Но как он их узнает, более чем через сто лет? Живы ли они? Нет, слишком расплывчато, зыбко. Недостижимо и бессмысленно…
Был тот предрассветный час, когда природа замолкает ненадолго — как бы приготовиться, набрать воздуха, чтобы вскоре грянуть громогласным хором голосов и шумов, приветствуя восход солнца. Франсуа открыл глаза, будто очнулся от ненастояще звучащей тишины. Наконец-то цель его всплыла на поверхность сознания: он явился сюда найти девушку, похожую на мать.
Да, его тайная, неясная мечта обрела конкретные очертания. Как только найдет красавицу, бросит воевать, увезет ее на родину — по примеру отца. Только не повторит его ошибку, не запоздает с ее посвящением в вечноживущие. Укусит аккуратно, подарит бессмертие. Но не забудет сначала спросить, как советовал отец. Она без раздумий согласится. Родится у него сын. И будут они втроем счастливы. Вечно. Бесконечно.
Так представлялось Франсуа. Но у жизни оказались другие планы.
Девушки, похожей на Саиду, он не встретил. Или выродились они к тому времени, или разбежались по окрестным странам, спасаясь от слепой ненависти пришельцев. Которая не разбиралась, кто настоящий враг, а кто случайная жертва, рубила всех, несчастливо под руку попавших.
Не осуществившись, мечта загасла. Не без последствий — оставив еще один чувствительный шрам внутри, свежий, саднящий. К личному разочарованию добавилось недовольство военными предводителями, обуреваемыми неутолимой алчностью. Захватив по дороге очередной арабский город, высокопоставленные сеньоры каждый раз начинали грызню за должность правителя.
«Низко, по-плебейски, — брезгливо думал Франсуа, — и за этих базарных торговок я должен терпеть боль и рисковать головой? Хватит!» — сказал он себе однажды и, никому не сообщаясь, вернулся в замок Фикелмон.
А замка-то не оказалось. Вернее, оказался, да не в его власти. Пока он терпел нужду в походах и терял голову в сражениях, его родовое поместье захватили завистливые соседи. Собирать войско, отбивать его — народу не нашел. Наверное, не особенно хотел. Находился в разброде. Хорошо, новые владельцы отцовскую гробницу не осквернили, а то бы Франсуа показал им дорогу на тот свет. В одиночку бы справился, горло перегрыз.
Негостеприимно встретила его земля предков, потому опротивела. Слишком много боли витало над ней: рано умершая мать; отец, добровольно за ней ушедший; прошлое, которое хотелось забыть; будущее, не захотевшее осуществиться.
В то же время жаль было покидать эти места. Здесь все знакомое, родное — как часть собственной души. Здесь могилы родителей. Здесь старый замок, с башни которого вглядывался в горизонт; шустрая речка, в которую прыгал с шаткого мостика; вдоль берега вымахавшая выше головы крапива, которой когда-то впервые обжег ладони. Воспоминания детства — они дороги, остаются с человеком на всю жизнь.
Со слезами на глазах и тяжестью в сердце уходил из поместья Франсуа, решив больше не возвращаться.
Куда идти, что делать? — размышлял он, покачиваясь в седле, предоставив лошади выбирать маршрут.
Поколесить по стране, найти нешумное, малолюдное местечко, начать оседлую, трудовую жизнь? Или поселиться в Париже, заняться бесцельным времяпрепровождением — балами и банкетами? Нет. Мирный труд крестьянина не привлекал, безделье вельможи тоже.
Не было покоя ни в душе, ни в голове.
Замок Фикелмон Франсуа оставил далеко позади, но от печалей, с ним связанных, не избавился. Знал — будут теребить, подтачивать изнутри, пока не доведут до самоубийства. Или еще хуже — превратят в маньяка, лишающего жизни каждого, неудачно встретившегося на пути, мстящего другим за свое.
Война для него — самое подходящее занятие. Удобное в двух смыслах. Как для вампира — дает возможность законно убивать, подпитывать силы кровью. Как для человека — не оставляет времени мучиться болью, которая пусть не исчезнет без следа, но спрячется за каждодневными испытаниями.
Откуда воинственность?
Когда-то Франсуа был ранимым, романтичным подростком, жаждавшим поделиться переполнявшей сердце любовью. С наивной надеждой, что его полюбят в ответ. Не получилось. Отец отгородился от него стеной из печалей, мать в материальной оболочке не существовала. Других достойных персон не нашлось. Франсуа замкнулся. Когда любовь не на кого излить, она превращается в свою противоположность. В ненависть. Которую сдерживать труднее. Которая имеет странное свойство: чем яростнее ее выплескивают, тем быстрее она прибывает.
Не столько из религиозных соображений, сколько из желания от себя убежать он принял участие во всех последующих крестовых походах. В седьмом или восьмом, Франсуа давно сбился со счета, он в очередной раз потерял голову в ожесточенной резне против султана Бейбарса. Поначалу не расстроился, привык. Думал: стемнеет — найду, поставлю на место. Ошибся. Чуть ли не роковым образом. Недооценил противника.
Бейбарс хоть и мусульманин, оказался благородным человеком. Он не только снес головы попавшим в плен крестоносцам, но велел их по-христиански захоронить, чтобы не оставлять на осквернение диким животным. Вот когда Франсуа по-настоящему перепугался. Пришлось сначала откапывать тело, потом три ночи отчаянно искать голову среди кучи других, вроссыпь погребенных. Можно сказать случайно наткнулся: узнал лежавший рядом шлем с родовой геральдикой Фикелмонов — лиса, прыгающая через три сабли.
Тот случай стал предпоследней каплей, которая наполнила до краев чашу его желания вернуться во Францию — там хоть и чужие, но свои. Последней каплей оказалась старая проблема: междоусобные распри сеньоров, которые быстро перекинулись на всю разношерстную толпу. Последовали разбирательства между рыцарскими орденами. Потом начали собачиться родовитые воины, потом их слуги. Потом переругались все те, кто составлял основную походную массу: монахи, солдаты, гражданские, нищие, побирушки, проститутки, больные, раненые, собаки, куры. Оказывается — ссора заразней проказы.
На войне нет ничего страшнее потери боевого духа. Бейбарсу повезло. Не такой уж он великий полководец, что одержал впечатляющие победы. Разрозненные, не доверяющие друг другу отряды крестоносцев не составило бы труда разгромить и молодому султану, не имеющему опыта в битвах. Франсуа надоело терпеть поражения из-за чужой глупости. Он плюнул и вернулся.
Следующие несколько столетий Франсуа принимал участие во всех мелких и крупных вооруженных конфликтах, которые происходили в Европе. К его удовольствию — недостатка в них не имелось. Воевал в Бургундских войнах против Габсбургов, в Столетней войне против англичан, в Тридцатилетней — не запомнил против кого, потом против голландцев…
С ожесточенным азартом ввязывался в любую заварушку, лишь бы побрызгать ненавистью в чей-нибудь адрес, но придерживался кодекса справедливости — выступал на стороне не захватчиков, а обороняющихся.
В конце восемнадцатого века шел на Париж вместе с озверевшими от голода голоштанниками-санкюлотами, скандируя: «Хлеба! Хлеба!». Скандировал за компанию — из сочувствия к людям, угнетенным социальным неравенством. Разозлил ответ королевской жены, той самой Марии Антуанетты, пустоголовой, похотливой австриячки, бесконечно далекой от нужд французского народа. Ответ, ставший потом классическим примером тупости до идиотизма:
— Если у них нет хлеба, пусть едят пирожные!
Обычно он не высовывался на предводительские позиции, благоразумно оставаясь незаметным человеком массы, но в тот единственный момент не выдержал. Франсуа возглавил лионское отделение якобинцев. Под прогрессивными лозунгами «свобода, равенство, братство» поднял людей, повел на Версаль. С благородной, патриотической целью — отрубить гильотиной головы погрязшего в роскоши короля и его высокомерной супруги.
После кровавой революционной вакханалии заметил неожиданную вещь: его ненависть стала иссякать. Душа измаялась и опустела. Запросила покоя. Передышки. Смены деятельности.
Надоело все. Разрушать, пусть и во имя великих целей. Убивать без разбора. Ночевать где попало. Носить тряпье. Надоели скоротечные половые утехи, по-животному — не спросив имени, не заглянув в глаза. Захотелось чего-то настоящего, созидательного. Не войны, а труда. Пусть тяжело, зато честно — зарабатывать на хлеб собственным потом, силой натренированных мечом мышц. Захотелось испытать простые человеческие радости, построить дом, завести семью. Понадеялся осторожно: не настало ли и для него время узнать — что же такое «любить и быть любимым»?
Сбросив монарха и установив республику, Франсуа отошел от революционной деятельности: в массовом терроре не участвовал, бывших соратников — Дантона, Марата и Робеспьера не казнил. К приходу Наполеона и его планам покорения Европы остался равнодушен.
«Я свое отвоевал», — сказал себе Франсуа и отправился отдыхать от войны на юг. В благословенный Прованс — с ласковым средиземноморским солнцем и прозрачным воздухом, дрожащим от жары. В теплых краях люди чуточку добрее характером. Может, то же относилось и к судьбе?
Нанялся сборщиком винограда в хозяйство Шато де ла Гарде, которое производило лучшее в провинции вино из Мерлот-винограда. Франсуа раньше в виноделии не разбирался. О его тонкостях просветил его сам хозяин Шато месье Дюран — довольный жизнью провансалец слегка за пятьдесят. Он был плотно сложен, имел выпуклый живот над бесформенно висевшими штанами, красные от загара щеки и шустрые пальцы, вечно грязные от въевшейся виноградной пыли.
Просветил не сразу. Через пару лет, когда заметил усердие молодого работника и вознамерился сделать его управляющим — помощником себе. А может, и кем-то более… Имелась у месье Дюрана дочка на выданьи –семнадцатилетняя Шарлот.
Но обо всем по порядку.
Стоял липкий июньский вечер после знойного дня, когда устанешь не столько от работы, сколько от жары. Когда пот насквозь пропитает кожу и одежду, когда лень расслабляет мышцы, и не хочется не только двигаться, даже дышать. Когда одолевает одно желание — присесть где-нибудь в укромном, тенистом уголке и неподвижно ждать облегчающей прохлады ночи.
Но июньская ночь не торопится — как бы желая предоставить время вдоволь налюбоваться на природу, по-южному богатую красками. Которыми расцвечивают сады, поляны и обочины дорог буйно цветущие кусты: нежной, бело-розовой магнолии; скромного на вид, восхитительного на запах жасмина; ярко-малиновой бугенвиллии, цветы которой сплошняком облепляют растение, что из-за них листву не видно. А лиловая, одуряюще пахнущая лаванда? Кто не видел ее, не вдыхал, тот не проникся очарованием Прованса!
Терпкие, волнующие ароматы надолго зависают в удушливо-стоячем воздухе и сменяются только от случайного ветерка, который приносит из кухни еще более терпкие запахи: свежеподжаренного мяса, приправленного розмарином, кориандром, тимьяном. Но все их перекрывает щекочащий ноздри дух чеснока — короля вкусов, от которого слюна наполняет рот, требуя дегустации.
Месье Дюран был демократ. Авторитарный. Что означало: трудился наравне с работниками, но панибратства или разгильдяйства не допускал. Дисциплину держал строго. К новым людям присматривался долго, потом решал — или полюбить или относиться нейтрально. Тех, кто не нравился: ленив был или замечен в злоупотреблениях, выгонял без стесненья.
В теплые месяцы — с конца марта по начало октября жизнь обитателей хозяйства происходила на улице. Здесь работали, отдыхали, веселились, играли в карты и кости, молодежь плясала под аккордеон — только спать расходились по домам. Пищу принимали сообща, на лужайке перед хозяйским домом за грубо сбитым, длинным столом — гладко зачищенным, для крепости врытым в землю. Стол просторный, помещались и хозяева, и работники. Ели, болтали, смеялись. Еду запивали некрепким, освежающим вином, сделанным из винограда, за которым ухаживали.
Гармония и безмятежность царили в Шато де ла Гарде. Да, работали тяжело, от восхода до заката, но месье Дюран не скупился на хорошую еду и добрую чарку, от чего забывалась усталость. Жизнь не напрягала и была предсказуемой. Возможно потому, что в хозяйстве никто даже не заикался о политике.
События, сотрясавшие страну, обошли Шато стороной. Здесь слыхом не слыхали о революционных нововведениях, вроде тех жерминалей и термидоров — новых обозначениях месяцев года. Дни и недели отсчитывали по старинке — в соответствии с церковным календарем, по нему же отмечали праздники. Так же по старинке прилежно посещали храм, соблюдали традиции и обряды: когда создавать семью, когда гадать на супруга, когда поминать покойных родственников, когда петь песни, восхваляющие Всевышнего за урожай.
Прованс понравился Франсуа ощущением отсутствия времени. Непоколебимой стабильностью, сохранявшейся века. Здесь существовал быт, заведенный столетия назад, и, можно быть уверенным, будет существовать столько же. Провинция будто располагалась на отдельном куске земли — благополучном и невозмутимом острове. Он неспешно дрейфовал на покойных волнах Средиземного моря, не желая сообщаться с остальной Францией, мятежно колыхавшейся от недовольства задавленного налогами крестьянства, обнищавших от войн и грабежей горожан.
В хозяйстве месье Дюрана не интересовались глобальными вопросами — политического устройства или борьбы за равные права. Народ Шато оставили равнодушным революционные преобразования, наполеоновский захватнический пыл. Короля скинули, республику установили, Европу покорили? Ерунда! Главное, чтобы виноград зимой не вымерз, да дождей выпало достаточно. Тогда будет богатый урожай, получится знатное вино. Труд не пропадет зря. Люди будут сыты и довольны, что еще нужно для счастья?
Вот именно. О том же мечтал и Франсуа.
Однажды после обильной как всегда трапезы месье Дюран задержал Франсуа за столом. Он положил крепкую, покрытую рыжыми волосками руку на его локоть, властно прижал и сказал:
— Не спеши уходить. Давай выпьем вина.
— Жарко. Я лучше воды.
— Знаешь пословицу: вино для питья, вода для бритья?
— Хорошо.
— Подожди. Сейчас принесу бутылку из моих личных запасов. Пять лет выдержки, это тебе не одногоднее, похожее на сироп.
Месье Дюран сходил в подвал и принес узкогорлую, темную до полной непрозрачности бутылку, на ходу очищая ее короткими, толстыми пальцами от пыли и паутины. Принес также два стакана из грубого стекла — особая честь молодому работнику: для ежедневного пользования здесь имелись более практичные, металлические. Наполнил стаканы до половины, один подал Франсуа, другой поднял к глазам проверить на цвет. Покрутил. Поднес к крупному носу в форме нависшей над губой сливы. Одобрительно кивнул, сделал короткий глоток, погонял вино по рту. Проглотил в два захода. Пошевелил языком, поцокал, посмаковал остаток.
— Вот, Франсуа, — причмокнув от удовольствия, сказал месье Дюран. — Знаешь ли — чем отличается наша провинция от других французских областей?
— Ну… хорошей погодой? Пасторальными пейзажами? Трудолюбием жителей?
— Не угадал! Всего двумя вещами знаменит Прованс: красотой его женщин и вкусом его вина. Попробуй сам.
Не будучи профессиональным дегустатором, Франсуа не стал повторять манипуляции хозяина, просто выпил маленьким глотками, поощущал во рту. Честно — не оказался в восторге, вино как вино. Показывать разочарование не стал. Согласно кивнул — мол, да, вкус отличный.
Месье Дюран тут же снова налил.
— Употреблять вино не только приятно, но жизненно необходимо. Не зря у нас говорят: если пьешь вино — хорошо спишь, если спишь — не грешишь, если не грешишь — обретешь спасение. Спорное утверждение, но правильное! — сказал он и громогласно расхохотался, мелко тряся отвисшими щеками-брыдлами. Потом опять помаленьку, смакуя каждый глоток, опустошил стакан.
Налил еще, полюбовался.
— Лучшее вино в Шато де ла Гарде, а очень возможно — и в целом Провансе. Посмотри, какой чистый, однородный цвет. Глубокий, непроницаемый, фиолетово-красный с черным ядром. Вино нежное, подобно свежим сливкам. Шелковисто-мягкое, с бесконечно долгим послевкусием. Секрет его передается в нашем роду по наследству и состоит… В чем?
— Ну… вовремя собрать урожай? — предположил Франсуа.
— Это мелочи. Секретов три, и каждый одинаково важен. Главный — с любовью относиться к делу. Второй главный — правильный подбор составных частей. Я тебя научу. Смотри, — он опять покрутил жидкость в стакане. — Здесь смесь самых разных ингредиентов. Природные, придающие окрас: черная смородина, черешня, ежевика, лесные ягоды. А также ваниль и мокка, которые специально присылает мне кондитер из Эмилиона. Они дарят вину сладость выпечки. Третий главный — жирная виноградная лоза, курящийся дымок, приправы. И непременно — танин.
— Что это?
— Танин придает бордо тот специфический, терпкий, продолжительный вкус, который отличает красное вино от белого. Получают из зернышек и кожицы красного винограда. Именно танин отвечает за крепость вкуса, надолго остающегося во рту и на губах.
Вслед за хозяином Франсуа осушил свой стакан. Потом еще. Молча. Говорил месье Дюран. Был доволен, что не перебивают. Он из тех людей, которые когда трезвые — строго-сдержанные, а когда выпьют, даже немного, теряют суровость и становятся общительными, открывая душу нараспашку.
Хозяин любил поучать, давать советы. После рассказа об общей процедуре винопроизводства и секретных ингредиентах он перешел к особенностям классификации.
— Вино бывает, если грубо разделить, трех видов: сладкое, сухое и брют. Брют делают из кислого, слегка недозрелого винограда, сухое — из спелого, сладкое — из сортов, содержащих много сахара. Для усиления сладкого вкуса ягоды слегка подвяливают на солнце. Здесь главное — не передержать…
Его лекцию Франсуа слушал и не запоминал, сидел, вяло теребя стакан пальцами. Несмотря на сытную еду и доброе вино, он не развеселился.
Когда хлопнула входная дверь, Франсуа скосил глаза. Из дома выскочили девушки — подружки Шарлот и она сама. Громко смеясь и болтая, они нарядной толпой отправились гулять в деревню, лежавшую на холмах за виноградником. Самой богато одетой выделялась Шарлот: в белоснежной шелковой рубашке со свободно падающим, длинным рукавом, в юбке фалдами и курточке, искусно расшитой цветами по черному полю.
Девушка не отличалась безукоризненной, портретной красотой, скорее — красотой молодости. Для которой достаточно здорового цвета кожи и гармоничности черт. Остальное — неважно. Не берется во внимание. Не замечается за нежным румянцем и открытым, мило-наивным выражением лица. В нем все у Шарлот было остреньким: кончик носа, подбородок, брови уголком. На левой щеке ямочка, заметная даже когда она не улыбалась.
Выходя, девушка как бы нечаянно бросила на Франсуа быстрый, вопрошающий взгляд. На который он не ответил.
Вот почему.
Впервые увидев Шарлот, он почувствовал почти физическое облегчение в груди — будто раскрылся кулак, где злое напряжение держало его добрые эмоции. Душа, привыкшая только ненавидеть, чтобы обороняться от старых разочарований и не допустить новые, вдруг размякла. Отпустила обиды. Франсуа с удивлением и осторожной радостью подумал: вот она! Девушка, которую искал. О которой говорил отец. Которую он полюбит и которая полюбит его. Станет верной спутницей. Вечной спутницей. Если согласится…
Но она не согласилась. Напрасно Франсуа приготовился радоваться, наполняться нежными чувствами, чтобы накрыть ими Шарлот и увлечь за собой. Его первая — неловкая, неумелая любовь, едва родившись, окончилась катастрофой.
Поначалу шло хорошо, симпатия оказалась обоюдной. Молодые люди охотно флиртовали — невинно и при всех, потом стали уединяться, чтобы поболтать, попривыкнуть друг к другу. Первые поцелуи: осторожные, потом смелее, многообещающе. Соблазнить Шарлот на самое главное Франсуа было бы несложно. Но он не стал. Решил подождать до свадьбы. Кодекс чести подсказал: девушку, к которой питаешь серьезные намерения, следует уважать. К тому же имелась загвоздочка. Вопросик один. Маленький, но крайне важный.
Однажды они гуляли в густых майских сумерках, перенявших цвет от разросшейся вокруг дома персидской сирени. Которая в обычное время — лишь неприметный, разлапистый куст, а в период весеннего цветения — роскошный живой букет с листочками-сердечками и пышными соцветиями, похожими на перевернутую гроздь винограда. Так и хочется зарыться в них носом, вдохнуть нежнейший аромат, помечтать о прекрасном.
Природа устроила им романтический вечер — лучшего момента для объяснений не найти. Франсуа волновался как подросток, ощутивший приближение любви. Он и был в романтических делах неопытным подростком, ровесником Шарлот, хотя фактически их разделяли семь столетий.
Молодые люди погуляли по саду, потом захотели уединиться. Вышли на дорогу, отделявшую хозяйство от плантаций, за которыми вдали виднелось лавандовое поле. Много не разговаривали, шли медленно, шевелились лениво. Не только потому, что оба устали за день. Поддались окружающему умиротворенному настроению.
В воздухе стояла необычная, какая-то торжественная тишина, которая создается перед важным событием: выходом короля к народу, началом грандиозной битвы. Не хотелось нарушать ее громким словом, резким движением или даже неосторожной мыслью. Было легко и непринужденно. Беззаботно. Почти счастливо.
Пахло одуряюще, волшебно, не только от цветов. Казалось, каждый предмет природы — живой и неживой — проникся колдовством майского вечера, пожелал заявить о себе каким-нибудь особым ароматом, деликатно — чтобы не нарушить общую гармонию. Вот донесся сыро-земляной дух — от ближайшей свежевскопанной грядки. Вот горький — от сорняка с белой головой. Вот сухо-пыльный — от валуна с обочины. Вот едва уловимый, тонкий, неприродный и неземной вообще — непонятно откуда, наверное от первой проявившейся на небе звезды.
Шарлот ступала неслышно, наклонив голову и перебирая пальцами в только что сорванной грозди сирени, выискивая пятилепестковые цветочки. Не нашла — то ли темно, то ли плохо искала. Подняла к носу, понюхала, прикрыла глаза.
— Обожаю сирень, — сказала она и протянула гроздь Франсуа. — Правда здорово пахнет? Королевский аромат. Говорят, ее в Версале во все вазы ставят. Еще там лаванду на подушки кладут, чтобы королям и вельможам приятнее засыпать было. Вот бы хоть разок посмотреть, как люди во дворцах живут… Наверняка как в сказке. Скажешь — хочу съесть то, подают то. Скажешь — хочу делать то и делаешь. Устанешь — отдохнешь. Им на виноградниках спину трудить не требуется. Богатые господа и придворные дамы дня бы не выдержали на солнце. Кожа белая как молоко, нежная, вмиг сгорит. Потому они себе деликатные занятия находят. Прогуливаются в тени садов, книжки в беседках читают. Каждый вечер — балы устраивают. Танцуй до упаду!
— Хотела бы так жить?
— А ты бы не хотел?
Франсуа не ответил, Шарлот продолжила:
— Это же мечта любой девушки, жить как принцесса. А потом как королева, если замуж удачно выйдешь. Только представь. Все тебя ублажают, стараются угодить…
— Короли часто любовниц имеют. Та же Помпадур. Влияния имела больше, чем королева.
— Если бы я была замужем за королем, было бы наплевать, с кем он время проводит. Я бы тоже любовника завела. Богатого и знатного вельможу. Почему нет? Особенно если супруг часто в отъезде. Вот свежий пример. Я от подружки узнала. Кристел живет недалеко от Фонтенбло. Замужем за фермером, который поставляет ко двору поросят. Недавно от нее письмо получила. Пишет: при дворе удивляются наглости новой императрицы. Наполеон сейчас на полях сражений — жизнью рискует, новые земли для Франции завоевывает. А Жозефина ведет себя совсем непатриотично, интрижками с молодыми офицерами занимается.
— Осуждаешь?
— Нет. Это же нормально при дворе — любовницы, любовники. Весело. Во Франции всегда так было. И не нам менять, — без всякого осуждения сказала девушка.
— Собираешься изменять мужу? — осторожно поинтересовался Франсуа.
Шарлот спохватилась.
— Нет, конечно.
При всей деревенской простоте догадалась не раскрывать греховные помыслы перед потенциальным женихом. Он, правда, о женитьбе еще не заговаривал, но на всякий случай следует показать себя добропорядочной, чтобы не спугнуть. Игриво скосив глазки, сказала:
— Изменять — грех. Занятие для тех, кто скучает и бездельничает — там, во дворцах. Я девушка порядочная. Сохраню супругу верность до гроба. Особенно, если он будет похож на тебя…
— Шарлот, ты боишься смерти? — Франсуа надоело разговаривать обиняками и он спросил в лоб.
— Нет, а чего ее бояться? — тоже спросила девушка, не задумываясь, с легкостью, простительной в юном возрасте. — Смерть — обычное дело. Настигнет каждого. В прошлом году умерла наша кухарка мадам Лепен, она, правда, старая была, пятьдесят один год. Я ее с детства знала, привыкла каждый день видеть. Потом на кухне другая повариха появилась, мадам Вегарнэ. Я до сих пор ее недолюбливаю. Не потому, что она плохой человек или что-то в таком духе. А просто…
Страшно, когда молодые умирают, от болезней или про рождении. Только они самые счастливые, сразу попадают на небо и становятся ангелами. Вот у моей подружки Амели двое братишек в младенчестве скончались. Она плачет каждый раз, убивается, а что сделаешь? Ничего. Детям хорошо. Они умирают безгрешными. А мы, если умрем, попадем в чистилище, будем жариться на сковородках и вариться в котлах. Затем призовут нас на Страшный суд, где окончательно судьба решится…
— Шарлот, представь фантастическую ситуацию, — перебил Франсуа, чтобы не слушать религиозный мусор и приблизиться к главной теме. — Если бы тебе предложили вечную жизнь, согласилась бы?
— Э-э-э… — Девушка задумалась. Крепко. До рассеянности. Поднесла сиреневый цветок не к носу, а ко рту, откусила, стала медленно жевать. Горечи не заметила.
Вечная жизнь? Никогда не представляла себя бессмертной. Полнейшая ерунда. Что есть в том практически полезного? Вечно надрываться на плантациях? Не-е-ет, спасибо. Если уж мечтать, то о приятном. Например — о богатстве. О шикарных платьях и сверкающих драгоценностях. О каретах и балах. Это, конечно, тоже маловероятно случиться, но более радостно представить.
Шарлот проговорила нараспев:
— Не-зна-ю.
Франсуа решил помочь, соблазнить преимуществами и по возможности утаить недостатки. Потому что они тоже имеются.
— Когда тебе в детстве читали сказки, неужели не приходила мысль — как здорово быть бессмертной? Года идут, а ты не стареешь. Можешь путешествовать где хочешь, жить где нравится. О деньгах не беспокоишься. Тяжело работать не нужно. Только если сама захочешь…
— Подожди, подожди, не так быстро. Я не совсем понимаю, что ты имеешь ввиду. Хочешь представить, что мы стали бессмертными?
— Да. Ты хотела бы?
— А ты?
— Ну… Я первый спросил.
— Знаешь, из всего перечисленного мне только один пункт понравился — что не надо стареть. Остальное… Нет, не могу себе представить, что значит жить вечно. Сколько это?
— У вечности нет определения.
— Странно это. А как же друзья, родные, братья-сестры, которые моложе? Они умрут, а я с кем останусь? Подружки тоже. Мы с Амели можно сказать с младенческого возраста вместе. Что я без нее буду делать? Ни поболтать, ни посоветоваться. Модную шляпку не с кем обсудить. Новых подружек трудно заводить…
— Ты же не одна будешь вечно жить, с мужем.
— С мужем? Да он не то что за бесконечную жизнь, за десяток лет до чертиков надоест! Даже такой красавчик как ты. Ой, — запоздало спохватилась Шарлот. — Прости, Франсуа, я не то имела ввиду. Хорошо, что ты не вечный, а то бы обиделся. Ха-ха-ха!
— Ничего, я не обиделся. Продолжай.
— Ну… Если взвесить «за» и «против», то скажу следующее. Не привлекает меня. Путешествовать не люблю. Даже в Париже ни разу не была. Честно сказать — боюсь новых мест. И людей тоже. Не знаешь, что у них на уме, наверняка ничего доброго. Ты когда-нибудь путешествовал по нашим дорогам? Небезопасно, особенно по ночам, особенно нам, девушкам. Ограбят да изнасилуют — вот что ожидает. Повезет, если в живых останешься. Такие вот у меня мысли. Конечно, хорошо не работать, а как деньги добывать?
«Очень просто: кусаешь человека, выпиваешь кровь, забираешь деньги», — мог бы ответить Франсуа, но уже понял, что не стоит. Он быстро представил возможное продолжение диалога.
«Чтобы не стареть, придется время от времени убивать», — сказал бы он.
«Нет. Мне не подходит. Я не способна так жизнь любить, чтобы убить».
«Даже ради себя?»
«Ради никого».
— Я пошутил, — сказал он вслух, едва сдерживая обиду в голосе. Обиду на недалекость Шарлот: он предложил бессмертную жизнь, а она выбрала болтовню о шляпках. Ясно почему — не любила его. Или любила, но не так как Франсуа хотелось, поверхностно, с расчетом. Слишком многого от нее ожидал? Значит, сам виноват. В следующий раз будет умнее… В следующий раз? Да. Потому что ясно: с Шарлот у него не получится.
Очарование душистого, майского вечера вмиг пропало. Франсуа овладела печаль, которая усугубилась ощущением несправедливости: хотел от всей души сделать подарок, а ему плюнули в лицо. Поднялось раздражение — на все, что окружало: на пыльную дорогу в камнях, на заросшую сорняками обочину, на требовавший постоянного ухода виноградник, на его простоватого хозяина… Разочаровался во всем Шале де ла Гранде. Здесь не поняли Франсуа, не желали принимать его любви, не собирались отправляться вместе в вечность.
Шарлот уловила холод в его голосе. Причины не поняла, выяснять не стала. Ссориться по пустякам не в ее легком характере, тем более с возможным будущим мужем. Остановилась, внимательно поглядела на спутника. Хотела что-то кокетливо-незначащее сказать, а вырвалось другое:
— Слушай, Франсуа, почему у тебя глаза такие странные? Разного цвета. Ты не колдун?
— Колдунов истребили в средние века. На кострах инквизиции, — не слишком дружелюбно ответил он. — Пойдем обратно. Холодно становится. Еще простудишься, месье Дюран меня ругать будет. — И первым развернулся к дому.
С того вечера едва начавшиеся отношения с Шарлот сами собой заглохли.
Потому Франсуа, выпивая за столом с месье Дюраном, проводил девушек равнодушным взглядом и не подумал присоединиться.
Вскоре он с виноградников ушел. В Бризон — высокогорный городок подальше от Шато, чтобы ни Шарлот, ни других знакомых ненароком не встретить. Купил уединенный домик на окраине, стал заниматься ремеслом. Гончарным. Пригодился художественный талант. Лепил из глины кувшины, тарелки, игрушки, раскрашивал, продавал по воскресеньям на рынке.
Жил отшельником. С соседями знакомств не заводил — не желал расспросов. С женщинами не встречался: для серьезного был не готов, развлечения ради — неинтересно.
Долго пытался заглушить обиду. На Шарлот или на себя? А, неважно. Обида всегда гложет, когда отношения рвутся. Если переложить вину на другого, обидно за себя как жертву. Если принять вину на свой счет, обидно за того, кто был дорог. Вот такая дилемма — как обоюдоострый меч.
Жизнь в заботах о хлебе насущном Франсуа удовлетворяла. Не то, чтобы очень нравилось, но — сойдет, другое искать неохота. Лет через десять отпустил бородку, чтобы постоянные покупатели не задавались вопросом — почему возраст на них оставляет отпечаток, а на нем нет. Еще через десять лет волосы подлиннее отпустил, шапку надел — чем не старик!
А обида точила. Еще самоедство. Задавался вопросами: что сделал не так? Любил ли он Шарлот на самом деле? Не поставил ли эгоизм выше взаимности? Женщины ведь особые существа, внутренностями фальшь чуют. Не потому ли она не согласилась… Ну да поздно.
Из разговоров с клиентами Франсуа случайно узнал, что Шарлот давно вышла замуж, очень удачно — за отцовского управляющего, который потом стал хозяином де ла Гарде. Через тридцать лет после того их разговора загорелось посмотреть на нее — постаревшую, подурневшую. Чтобы утишить обиду чувством исполнившейся мести. Низко? Неблагородно? Да. Еще — эгоистично. А иначе не получалось обрести покой.
Как-то в воскресенье собрался Франсуа в церковь Святого Верана неподалеку от виноградников Шато, куда раньше ходила Шарлот. Надеялся, она с замужеством привычек не изменила, храм посещала как раньше регулярно — по выходным и праздникам.
Злорадное любопытство подстегивало посмотреть, как с ней время обошлось. Себя показать молодого. Постригся, побрился — в пику Шарлот. Пусть узнает его — неизменившегося. Ужаснется собственной ошибке. Затоскует по вечной молодости, от которой опрометчиво отказалась. Переложит тогда Франсуа свою обиду на ее плечи, достаточно она над ним поизмывалась.
Была Страстная пятница, которая выпала на конец марта. Самое волнующее время, когда распускается все: листья на деревьях, цветы на лугах, румянец на девичьих щечках…
Двухчасовую службу выстаивать он не собирался, явился к концу. Церковь была переполнена, воздух сперт несмотря на стоявшие нараспашку двери. Франсуа встал у входа: пробраться вперед не имел ни возможности, ни необходимости.
Чтение из Евангелия не слушал, за обрядом, происходившим у алтаря, не следил, оглядывал присутствующих со спины и сбоку. Знакомых не заметил. Когда хор отпел псалмы, а священник сказал «аминь!», народ потянулся к выходу — чинно, неторопливо. Мужчин Франсуа пропускал мимо, в женщин впивался жадным взглядом.
Каково же было его удивление, когда увидел Шарлот — ничуть не постаревшую, наоборот, цветущую как никогда. Не может быть… Обознался? Пригляделся. Нет, точно Шарлот: те же брови уголком, та же ямочка на левой щеке. Даже наряд тот же — белая кофта с рукавами, юбка и куртка, расшитая цветами по черному полю. Прежние быстрые глаза — которыми кольнула его и, не узнав, отвернулась.
Странно. Невозможно. Нелогично.
Механически перевел взгляд на следующих за ней. Погоди-погоди. А кто та толстая мадам, что ковыляет сзади? Черт, да вот же она… надо так ошибиться! Мать в молодости и дочь сейчас — похожие, как две виноградинки.
Вздохнул со злорадным облегчением.
Старость безжалостна к людям, меняет до неузнаваемости. Франсуа не ожидал метаморфозы, произошедшей с Шарлот. Прежде тонкие черты лица теперь огрубели и разъехались. Из-под несвежего платка выбилась седая прядь. Та трогательная ямочка на щеке, которую Франсуа любил когда-то целовать, скрылась в складках жира. Раньше Шарлот была подвижной как белочка, секунды не могла усидеть на месте. Теперь ступала медленно, переваливаясь с боку на бок, как…
Не желая даже в мыслях оскорблять бывшую «почти невесту», не стал подбирать сравнение. Чтобы не усугублять, не танцевать на костях. Она и без того наказана временем.
Рядом шел невысокий, сухощавый, с нарочито прямой спиной мужчина, который недвусмысленно стрелял по молодым женским лицам глазами в красных прожилках.
Годами копившиеся упреки к Шарлот мгновенно растворились. «Вот кого ты нашла вместо меня, — подумал Франсуа. — Выпивоху и бабника». Он был отмщен.
Но не был счастлив. Снова и по-старому.
Он вернулся к исходной точке. Прожил сотни лет, а не продвинулся ни на шаг. Был так же одинок и нелюбим, как в детстве. Заброшен. Никому не нужен. Не дорог. Недостоин — посочувствовать, поговорить, обнять. Он отомстил Шарлот, но обиды не покинули, только видоизменились. Спрос за них Франсуа направил к небесным силам, поднял взгляд к куполу храма.
Какой злой рок его преследует?
Зачем он вообще появился на свет?
Легче всего было бы предъявить претензии отцу и маме, но они не виноваты. Зачали сына в любви и желали только лучшего — в том Франсуа не сомневался. Невозможно представить, что кто-то ждет ребенка с мыслью «родись, чтобы стать несчастным». Это неестественно, не заложено в родительский инстинкт ни у людей, ни у животных. Тогда кто повинен в его хронических неудачах и тоске?
Франсуа окинул взглядом толпу перед собой, будто выискивая мудреца, способного доходчиво разъяснить, словом высшей истины удовлетворить ум и сердце. Но нет, у людей спрашивать бесполезно. Не до чужих бед им, со своими бы разобраться. Приходят в церковь, чтобы найти утешение. У кого?
За ответом Франсуа обратил взгляд дальше — к самому алтарю, где возвышалась статуя Христа.
Статуя была сделана мастерски и выглядела как живая. Сын Божий, пробитый гвоздями, терпел муку, о которой догадывался каждый, смотревший на него. Непереносимое страдание читалось на лице, брови вопросительно подняты: за что? почему я?
Те же самые вопросы бередили Франсуа.
Значит, не он один — это первый ответ. Второй: когда тебе плохо, вспомни, что есть люди, которым в сто раз тяжелее.
Теперь ты знаешь, Франсуа. Полегчало?
Едва ли. Кажется, наоборот. Придавило невозможностью изменить. Достичь чего-то значимого: для человечества — всеобщего благоденствия, для себя — удовольствия от жизни. Разве смысл ее в страдании? Не может быть. Человек слишком сложно устроен, чтобы существовать примитивно: в молодости — изнурительный труд, в старости — немощь и жалобы. Для чего даны ему тонкие чувства и пытливый ум? Почему моменты радости так редки, а печали так навязчивы?
Еще одна, чуть ли не богохульная мысль пришла: если даже Сын Божий был обречен на мучения, имеют ли право простые смертные и бессмертные роптать на судьбу? Или другое. Давно известно: кому многое дано, с того спрос больше. Значит ли это, что Франсуа на судьбе написано расплачиваться неудачами за привилегию жить вечно? Но его ли это выбор? И в чем вообще его личная вина?
Будто пьяный ковыляя на неверных ногах, возвращался он домой. Устало плюхнулся на табуретку. Налил мускатного вина, выпил, часто и громко глотая, не ощущая вкуса — как воду. Поставил локти на стол, пальцами заехал в волосы. Начал их драть. Потом грохнул кулаком по столу — еще раз, еще раз и еще. Хотел заплакать, но стало неудобно перед собой. Крестоносцы не плачут. Переносят боль и обиды молча.
Но небезропотно. Франсуа — не послушная овечка, злым роком предназначенная для заклания. Он вампир и человек, выпутается из лабиринта вопросов, разрубит опутывающую несчастьями цепь.
«Не торопись, дай себе время. Выпей еще, чтобы раскрепостить ум, очистить душу от взбаламученного мусора сомнений».
Он налил, опять не смакуя опрокинул в горло. Стукнул кружкой по столешнице, уставился на бутыль мрачным, ненавидящим взглядом, как на заклятого врага. Предъявил ей претензии — за неимением другого ответчика.
Не везет на родине категорически. Франция осточертела. Куда теперь направить стопы?
Бутыль не ответила. Франсуа схватил ее, размахнулся, запустил в стену. Бутылка грохнула напоследок и исчезла, оставив на полу осколки, а на стене следы от бордовых слез.
Ночь он не спал. Наутро решил — настало время поменять географию проживания.
В то время в Европе начинался американский бум. Франсуа продал дом, собрал скромные пожитки и сел в Марселе на первый же фрегат до Нового Света под названием «Сердитый». Название точно соответствовало его настроению.
Да, он был зол. Обижен, разочарован. Но та кипучая ненависть, гонявшая его по крестовым походам, бросавшая в гущу сражений с риском потери головы, грозившая выйти из-под контроля — та ненависть улеглась.
Наверное, он старел. Не физически, ментально. Взрослел, учился держать себя в руках. Учился воспринимать мир таким, какой он есть — не оправдывающим ожиданий, не идущим навстречу с доброй улыбкой и словом поддержки. Вспомнились слова отца «у тебя все наладится», смутно, недоверчиво. Сколько веков прошло, а почему-то Франсуа до сих пор не нашел твердой почвы под ногами. Родных-друзей нет. Первая любовь не удалась. Родину пришлось покинуть… Найдет ли счастье в чужом краю?
Пришло время убедиться.
Когда фрегат отвалил от пристани, тяжело переваливаясь на волнах как жирная гусыня на лапах, Франсуа встал у борта, в последний раз взглянул на Марсель. Он выглядел как любой другой портовый город ранним туманным утром: грузчики с тюками на спинах, шустро бегающие туда-сюда; торговки рыбой, визгливо зазывающие клиентов; мальчишки-беспризорники, шныряющие по воровскому делу.
На деревянных мостках кучка провожающих, махающих вслед фрегату: женщины платочками, мужчины шляпами, и никто — Франсуа. Если бы нашелся хоть один человек, который погоревал о его отъезде! Который пришел бы проводить. Сказал короткое напутственное слово. Да просто махнул бы рукой…
Нет, родина о нем не поплачет и не вспомнит. Он забудет ее в ответ. Знал, что уезжает навсегда. Стало жаль себя. Раньше был только одиноким, теперь — одиноким и бездомным. Франсуа вздохнул. Горестно. Он оставлял здесь только упреки судьбе, непонимание и тоску, но все равно расстроился.
Покидать родные места всегда печально, особенно когда отправляешься в неизвестность. Которая, впрочем, может оказаться приветливой — такое не исключено. Зависит, кроме прочего, от личного настроя. Франсуа понял: не стоит являться в Америку с дряхлым багажом старых обид — это глупо. Также не стоит уезжать, затаив зло — это несправедливо. Надо простить родину и отпустить.
И он простил — как прощают близкого человека, полностью и без условий. Но не забыл уроков. Он надеялся, что на чужбине будет лучше, и странное дело — почувствовал себя предателем по отношению к Франции. Когда-то он был ее патриотом…
Разозлился на собственное мягкодушие.
«Не хватало еще пустить слезу, — сказал, насмехаясь над собой. — Просто поддался настроению провожающих и отплывающих. Минуты расставанья всегда тяжелы, даже если уезжаешь без сожаления. Для печали резона не имею. Мне не с кем прощаться. По мне некому плакать. Наверное, так и надо».
Франсуа отошел от борта и остановился поодаль, за спинами других пассажиров. Его место тут же заняла женщина, бедно одетая в черное и серое. Ей было с кем прощаться. Одной рукой она судорожно прижимала к себе мальчика лет восьми, другой так же судорожно махала кому-то на пристани. Она громко всхлипывала, время от времени подносила платок к глазам, чтобы утереть. Лица ее Франсуа не видел. Только поникшие плечи, нервные пальцы, которыми она то теребила ребенка за худенькое плечо, то нервно гладила по спине, будто проверяя в наличии ли он, ее опора, смысл жизни, родная душа. Видно — уезжала не по своей воле. Бежала не от довольства и благополучия. Подобно Франсуа тоже надеялась найти счастье на чужбине?
Трогательность момента его все-таки задела. Когда рядом плачут, горько и безутешно, трудно остаться невозмутимым. Франсуа вздохнул еще раз. Постоял в нерешительности. Перешел на другую палубу, на нос. Посмотрел на форштевень, длинным концом выходивший далеко за пределы корпуса. Острый как копье, он указывал путь на запад — в новую страну. Станет ли она для него «землей обетованной»?
Стоял несильный, попутный ветер. Он надувал паруса и выдувал хандру из мятущихся душ, заполняя их зыбкой надеждой, которая не покинет — по крайней мере на время путешествия.
Часть 2
В Америку он прибыл под невыдающимся шотландским именем Шон Маккензи в бумажке, удостоверющей личность. Еще там стояло: пол мужской, двадцати четырех лет, место рождения — Глазго. Прибыл с одной целью — начать новую жизнь, без ненависти, обид и ощущения вины за свою избранность. Без необходимости бороться — с внешними врагами и демонами внутри себя. Захотелось покоя. Или хотя бы передышки — на неопределенное количество времени.
Потому что устал. Надоело ощущать себя изгоем, поступать не как все, эгоистично: питаться не только чужой кровью, но и энергией. Которая, попадая от хозяина к захватчику, приобретатет качества злой. Захотелось смягчить сердце, оставить вампирские привычки, жить как все. Иначе кто он? Нечто половинчатое, животное, не зарегистрированное наукой, но существующее де-факто — «человек-вампир», подвид «кровососущий».
Захотелось новой любви. Которой он теперь не станет ставить условий, навязываться со своим бессмертием. Наоборот, примет как есть. Чтобы хоть единожды испытать счастье: не вечное — вампирское, а нормальное — человеческое. Пусть коротко, на годы жизни любимой. Потом неважно. Или умрет вместе, или будет жить памятью.
Почему-то казалось — на новом континенте начать новую главу жизни будет легче. Думал: там нетронутые цивилизацией, девственные земли. Так же чисты и девственны помыслы людские. Отношения не засорены распрями, удовлетворением амбиций или агрессией против себе подобных — на то попросту нет времени. Человек занят созидательно: крестьянством или ремеслом. Освоение Америки требует отчаянной целеустремленности и отваги. А также взаимовыручки. Чтобы выдюжить, люди должны держаться друг за друга, помогать. Жить с открытым взглядом, а не подозрительно прищуренным. Среди них Шону будет легче найти себя.
Неважно, где он остановится, в густонаселенном городе или малолюдной деревушке. Глядя на усердных людей, трудящихся сообща, коммуной, Шон последует их примеру. Тяжкой работы не боится — многое довелось в вековых скитаниях перепробовать: и мирного, и военного.
В труде обретет самоуважение. Найдет силы измениться: перестанет убивать ради продления собственной жизни. За что будет вознагражден: встретит девушку, которую согреет нежностью сердца, готового не только брать, но отдавать. Будет любить ее так же долго и преданно, как любил отец. Пусть начнет стареть, слабеть, болеть. Зато лучше, чем вечное одиночество, которое не согреют даже воспоминания.
Надежда сопровождала Шона в дороге. Он разочаровался во Франции и, как следствие, начал идеализировать Америку, ее первых заселенцев. Он свято верил: оказавшись на новой земле, человечество приобрело новые качества. Отбросило старые недостатки за ненужностью. К чему ненависть и злость, когда стоит вопрос выживания? Где условия жестче — характеры мягче. Он поселится среди добрых людей, будет жить по их законам. Справедливым и понятным.
Наивный. Не первый век за плечами — пора бы догадаться: люди одинаковы в любой стране и в любые времена. Не идальны и не желают быть таковыми. Если бы научились находить баланс между алчностью и бескорыстием, следовать холодному рассудку, а не вспыльчивым эмоциям — давно бы жили как в раю.
Простим Шону заблуждения. Они сладки тревожному уму. Убаюкивают по ночам, посылают сны про воздушные замки. Они льстивы и сговорчивы. До поры до времени. Пока реальность не заставит проснуться, беспардонно треснув кулаком в лоб.
За семь недель мотаний по океану ряды пассажиров «Сердитого» поредели: умерла одна нестарая дама, оставив мужа с тремя детьми; двое мужчин и ребенок с нижней палубы. Сей печальный факт не умерил энтузиазма Шона. В нью-йоркской гавани он сходил по трапу на легких ногах, с любопытством оглядывая просторный причал, не похожий на узкие европейские. План составил незамысловатый: осядет где-нибудь неподалеку, поживет-попривыкнет, дальше — как судьба распорядится. Главное для него, вампира, стать своим среди людей.
Значит — быстрее влиться в местное население, перестать выделяться. Да, будет нелегко. Он на характер замкнутый, по шотландской поговорке «кот с дерева глядит», но не дикий нелюдим. Надо притвориться общительным. Завести приятелей, подружиться с соседями, научиться рассказывать забавные истории о себе. Чтобы не глядели недоверчиво, не допытывались насчет происхождения, не подозревали в чем-то неблаговидном. Пусть он по большому счету так и останется для них пришельцем, явившимся неизвестно откуда, но нестрашно. В Америке — стране иммигрантов это не повод для притеснений.
Поначалу Шон пробовал затеряться в крупных городах на Восточном побережье. Не понравилось. Нью Йорк — перенаселенный, застроенный трущобами, мельтешил в глазах, раздражал грязью, необустроенностью, разнузданным бандитизмом в любое время суток. Провиденс — небольшой, аккуратный, но со сплоченной религиозной общиной, не принимающей чужаков. В других городах — свои особенности: жители или по национальности сгруппированы или по криминальным наклонностям. Требуют жить по их законам или не совать носа.
Не подходило Шону. Подчиняться чужим требованиям — совершать насилие над своим характером. Этого он терпеть не мог.
Стал думать — куда направить стопы. С атлантического побережья внутрь страны направление одно — западное.
Малообжитые, пустынные территории Великих Равнин, так называемый Дикий Запад, не привлекали — там водиночку не выжить. Решил Шон двинуться в сторону Великих озер: от реки Гудзон плавно повернуть на север, к Канаде. Там легче добывать пропитание: есть леса, где можно охотиться, озера, где можно ловить.
Отправился в путь — где с почтовой каретой, где на лошади, где пешком. Вело его какое-то предчувствие, исток которого сам не мог определить. Ожидание чего-то важного. Глобального — в его личном масштабе. Поддавшись ему, шел наугад, как гончая — только нюхая воздух.
Осел в Форте Сапино — поселке англоязычных переселенцев. Он стоял километрах в десяти от берега уютного, по-северному невозмутимого, по-сказочному живописного озера с зеленоватой водой, прозрачной до такой степени, что в любом месте виделось дно. Местные называли его Сент-Клэр.
Поселок понравился с первого взгляда. Окруженный дремучим лесным массивом, он пах не канализацией подобно городам на Востоке, а свежесрубленной елью, из которой были построены дома и англиканская церковь.
Кроме шерифа и пастора, население здесь отчетливо разделялось на три категории, не считая членов семей: проститутки, охотники и бездельники. Проститутки занимались известно чем — своими прямыми обязанностями, охотники — добычей бобровых шкур, бездельники — пили в салунах или дремали там же, накрывшись шляпами. Из-под которых зорко подстерегали возможность разжиться монетами. Одним из двух путей: нечестным, грубо сказать — воровством, или законным, но не пошевелив пальцем.
В качестве статистического факта стоит заметить, что первый путь выпадал гораздо чаще. Они же за бесплатный стакан выпивки могли доброе дело сделать, если бы не пришлось сильно напрягаться — дать дельный совет, например.
Вступив в пределы Форта Сапино, Шон прежде всего задумался о ночлеге. Первого встречного расспрашивать не стал: народ в глубинке подозрительный. Прежде чем разговаривать с незнакомцем, устроят допрос: кто такой, зачем явился и чем занимались прародители на родине. Соберется толпа, начнет советовать вразнобой. Толку не получится.
Для сбора информации стоит поискать более подходящее место и менее любопытную персону, которую можно незаметно о многом расспросить. Где таковую найти? Конечно, в питейном заведении — в центре общественной жизни любого городка, особенно отдаленно расположенного.
А вот и оно, на самом видном месте — в точке, куда ведут все дорожки. Согласно вывеске, салун незамысловато назывался «Старый пес», который для ясности был изображен тут же — вставшим на задние лапы. Из-за рыжей масти и поднявшейся на загривке шерсти он походил на прыгающего льва.
Войдя в салун, Маккензи огляделся.
Обстановка — типичная для подобных заведений. Напротив входа в глубине — стойка бара, где хозяин в заношенном пиджаке продает напитки и болтает с теми, кто подходит. Посетители развлекаются кто во что горазд: пьют, спят, ссорятся, играют в карты и кости, держат пари, болтают с продажными девушками. Недалеко от стойки — пианино явно в нерабочем состоянии из-за недостатка нескольких клавиш. Пахнет несвежими испарениями — от людей, алкоголя, коптящих свечей и масляных ламп.
Слева, в дальнем углу у пустого столика Шон заметил одиноко сидящего мужчину, привалившегося спиной к стене. На голове его покоилась основательно поношенная, черная шляпа с полями — укороченный вариант цилиндра. Из-за многодневной щетины, переходившей в негустую бородку, определить возраст мужчины не представлялось возможным. Лицо его имело красноватый оттенок — то ли от нахождения на морозном воздухе, то ли от внутренних недомоганий. Трезвыми, от того угрюмыми глазами глядел он под стол впереди, за которым подвыпившая компания играла в кости на деньги. Мужчина ожидал, когда упадет случайно монета или банкнота, чтобы незаметно присвоить.
Он очень очевидно относился к тертьей категории жителей, что еще не говорило о его безнадежной испорченности. Шон на расстоянии определил наличие у мужчины положительных задатков, которые проявляются только в подпитом состоянии. «Поможет устроиться на ночлег. Заодно просветит в особенностях местной жизни», — догадался Шон.
Устроившись за тем же столиком, поставил саквояж к ноге, сказал:
— Привет.
Мужчина не ответил, не пошевелился, не скосил глаза — полнейшее равнодушие. Шон заказал два виски, или что там у них имелось покрепче. Один стакан подвинул угрюмому соседу, из второго отпил сам. Коротко глянув, сосед молниеносным движением опрокинул стакан в рот. Вытерся рукавом. Почмокал губами, будто проверяя, достаточно ли крепок напиток и как скоро удастся опьянеть.
Видимо, алкоголь сдал экзамен на «отлично». Мужчина подобрел лицом, повернулся к незнакомцу, посмотрел в глаза. Испытующе — нальет ли еще? Но понимал: просто так его никто поить не будет. Значит, надо познакомиться, показать, что готов помочь, если у новоприбывшего имеются вопросы.
— Привет, — сказал. — Издалека прибыл?
— Да, — ответил Шон, не вдаваясь в объяснения.
— Хочешь здесь остановиться?
— Да.
— Хорошее место выбрал, — продолжил сосед. Голос у него был хриплый, низкий, как у старого, простуженного пса, который на вывеске. — Кстати, меня Массимо Мориньо зовут.
Протянул руку.
— Шон Маккензи. — Пожал.
— Британец?
— Шотландец.
Оба разговаривали на нечистом английском, потому отлично понимали друг друга.
— А я итальянец. — Он пальцем передвинул шляпу со лба назад, сел прямее, повернулся к собеседнику, руками облокотился на стол. Подался вперед, как бы желая сообщить большой секрет. Но голос не приглушил. — Спросишь, что я тут делаю, среди бриттов, скоттов и ирланских собак? Отвечу: погибаю. Потому что без семьи. Потому что изгнали меня.
Массимо умолк, ожидая вопроса, чтобы убедиться в заинтересованности незнакомца. Вопроса не последовало. Шон видел — сосед обрадовался возможности излиться, видно давно ждал, потому продолжит сам по себе. Вообще чужих откровений он не любил — чаще всего это вранье, выставляющее рассказчика героем. Перебивать пока не собирался. Иногда из чужой болтовни можно вынести много полезного для себя.
Молчание — знак согласия слушать. Итальянец продолжил.
— Я приехал в Америку не один. С папой, мамой, дядьями и их детьми. Высадились в Нью Йорке, обосновались на Малберри-стрит в Манхэттене. Работы не нашли. Стали родственники банду сколачивать, меня на преступления подбивать. Сначала мальчиком на побегушках сделали. Когда исполнилось шестнадцать, дали пистолет. А я, знаешь ли, убежденный католик. Убивать, грабить не могу. Верую в Деву Марию. Она все видит, грехи не простит. Так и сказал дядьям. Прогнали они меня из семьи, велели на глаза не попадаться… Ты сюда случайно не из Нью Йорка прибыл? Не слышал про Антонио Мориньо? Это мой отец, как он там?
— Не слышал.
Массимо не расстроился. Про отца просто так спросил.
— Вот, значит, забрел я сюда, в глушь, подальше — от земляков спрятаться. Прозябаю среди иностранцев. Одиноко… Только ты не подумай, что жалуюсь. Не я один такой. Здесь все чувствуют себя неуютно, оторваны от родины. Америка — страна пилигримов, романтиков и бандитов. Еще индейцев. Но они за людей не считаются. Ты вот зачем сюда явился?
— Ну, как все…
— Правильно. В надежде на лучшую жизнь. Извини, разочарую — миф это. Нет ее на земле. Только там. — Массимо ткнул пальцем в потолок. — Ты чем собираешься здесь заниматься?
— Ну, как все…
— Значит, охотой на бобра. Самый прибыльный бизнес. На шубы да воротники европейским богачам. Бешеные деньги платят. Знаешь, как по-французски бобровые шапки называются? — вопросил итальянец и спьяну не заметил усмешливой искорки в глазах собеседника. — Да откуда тебе знать, там в Шотландии, на краю света… Касторэ — запомни. Пригодится, когда будешь торговаться с перекупщиками. Самый лучший бобер на мех — не молодой, не старый, среднегодок. Будешь тушку разделывать, не повреди вонючие мешки под хвостом. Испортишь мясо и всю шкуру. Амуниция у тебя есть?
— Нет.
— Могу продать, — сходу предложил итальянец еще несворованное. — Знаешь хоть — как на него охотиться? Стрелять, капканы ставить умеешь?
Шон умел, но не собирался признаваться. Капканы он с детства наловчился ставить, когда в окрестностях Фикелмона на кроликов охотился. Не столько для еды, сколько для развлечения. Потом в священных походах уменье пригодилось, когда приходилось самим пропитание добывать. Стрелял метко: одним выстрелом часового на сторожевой башне снимал.
— Вообще-то не очень. Научи.
Прежде чем начать лекцию, Массимо красноречиво повертел в руках пустой стакан. Шон сходил к бару за дешевой бутылкой, поставил на стол — ближе к собеседнику. Итальянец поглядел на нее дружелюбно, даже ласково, как на любимую жену. Набулькал себе полстакана, вывалил в горло, проглотил гулкими глотками. Провел рукавом по губам.
— Так вот, — начал он с видом бывалого охотника. — Капкан шкурку не повреждает, но в нем животное погибает долго и мучительно. Ружье — более гуманный вид убийства. Только в случае, если ты меткий. Стрелять надо или в глаз или непременно в голову. Бобер пули не заметит, умрет сразу, не будет страдать. Это как щелчок в лоб, раз — и мертвый. Если же предпочитаешь ставить капканы, надо будет часто ходить проверять. Лучше всего каждый день. Только с нашими расстояниями да по дремучим лесам не у всех получается. К тому же есть опасность столкнуться с дикими…
— …медведями?
— Нет, индейцами.
— Они агрессивные здесь?
— Когда как. Иногда ни за что стрелой покалечат. Иногда спасут от верной смерти, раны вылечат — тоже ни за что. Недавно Беззубый Джо рассказывал. Охотился он на белку. Подстрелил одну, подошел тушку забрать, а она живая оказалась. Начала беситься, исцарапала его, искусала. Еле пристукнул ее. Глядит, руки все в крови. Ну, как водится, поплевал, размазал, думал — обычное дело, само пройдет. Дальше пошел охотиться. Переночевал в лесу на еловых лапах. Наутро проснулся от боли. Глядь — кисти разнесло, кулаки как две кувалды. Гной из царапин сочится. Ну, думает, конец пришел, гной выше по рукам пойдет, весь организм отравит. Хорошо, он недалеко от озера бродил…
— Как озеро называется? — встрял Шон с вроде бы неважным вопросом.
— Индейцы его Озеро Прозрачной Воды называют.
— А поселенцы?
— Пока не придумали. Кто Большим зовет, кто по-простому — Гуроном. По его берегам раньше индейцы племени гурон жили, да их вытеснили потом. На другую сторону, в Канаду. Вообще здесь красиво, — перескочил он на другую тему. — Озерный край. Несчетное их количество — маленьких, побольше…
— Не отвлекайся.
— Извини. — Взгляд Массимо потерял цепкость, глаза увлажнились — первые признаки опьянения. Он налил еще полстакана и в старой манере тремя движениями кадыка проглотил внутрь. Утерся. Подождал. Подумал о чем-то. Посмотрел вопросительно на Шона. — Про что я?
— Про руки.
— А, да. Сбегал Джо к озеру — за два километра от ночевки, прополоскал в чистой воде. Вроде полегчало. Кстати, сейчас хоть и лето, не вздумай купаться. Озера тут холоднющие, иногда лед на дне даже летом лежит. Окунешься, ноги судорогой сведет, камнем на дно уйдешь. Индейцы думают, это дух воды Чуилоу людей к себе утаскивает. Ха-ха. Примитивные… Так вот. Лежит Беззубый Джо, от боли страдает. Губы деснами кусает, чтобы не стонать. Говорит, сознание начал терять. Один раз очнулся, вздрогнул от страха — стоит перед ним индеец. Молодой, старый — лица не разобрал. Заметил лишь мокасины расшитые и перья в волосах.
Испугался Джо. Ну, думает, не от собственных рук умрет, а от краснокожих. Сжался, глядит жалобно. Поднял свои раздувшиеся култышки, показывает. Мол, неопасный я, тяжелобольной. Возможно — смертельно. На его удивление индеец присел на корточки, взял осторожно его руки, разглядывает. Потом сходил, нарвал каких-то трав, приложил к ранам, прижал, подержал. Все молча. Джо думает: сразу не убил, пусть делает по-своему, все равно помирать. Да ошибся. Выжил он. Благодаря краснокожему дикарю. Можешь себе представить?
— Могу. Эти люди здесь свои. Сотни, а то и тысячи лет проживают. В согласии с природой. Знают ее особенности. Используют лесную медицину. Докторов ведь нет.
— Дикие они! — с неожиданной ненавистью выкрикнул Массимо. — В каменном веке задержались. До нашего прихода ружей не знали. Проклятые язычники. Тупые. Верят во всякое вранье, которое им шаманы преподносят. Дух Солнца, Дух Воды… Надо их ублажать, тогда будет и охота, и рыбалка. Мы, белые люди, стоим гораздо выше по уровню развития. Мы пришли, чтобы дать им цивилизацию. Силой, если не захотят по-хорошему. А будут сопротивляться, истребим!
— Смотри, как бы тебя самого не истребили, — проговорил угрожающе Шон.
И напрягся.
Поежился. В спине засвербило, будто кто-то сверлил взглядом. Значит, рядом враг. Предупреждение об опасности — вампирская способность, не раз спасавшая Шона от лишней потери жизни. Особенно полезна в военных походах и в незнакомых местах.
Оглянулся.
Скрипнув свободно вращавшимися дверьми, в салун вступил человек. Остановился посреди зала, поставил руки в бока, неспешно осмотрелся. Человек был высок, одет во все черное: шляпа, сюртук военного фасона с металлическими пуговицами, брюки заправлены в меховые сапоги. Несмотря на холод, март здесь — месяц зимний, сюртук нараспашку — полы попросту не сошлись бы на выдающемся животе. Мужчина находился в том пограничном состоянии, когда представительная полнота вот-вот перейдет в смехотворное ожирение. Его окружало почти видимое облако властности. Стоял один, а казалось — занимал место троих.
С его появлением публика притихла: смолкли пьяные разговоры, ссоры потеряли горячность. Драчуны остановили кулаки на полдороге, шулеры спрятали тузы обратно в рукава. Девушки перестали неестественно-громко смеяться и вопросительно уставились на вошедшего.
Тот едва заметно кивнул головой, ни к кому конкретно не обращаясь. Будто разрешая, мол: проверил — все в порядке, можете продолжать. Как по команде звуки и движения возобновились. Но — осторожнее. Мужчина подошел к стойке, где его уже ждала полная стопка. Махнул ее в горло, потом со стуком, будто припечатал, поставил обратно и — прямиком к Шону.
Тот поднялся, спокойно ожидая. Чего? Пули, ножа, ругательства? Посмотрим. Он не боялся, но и нарываться не хотел. Следовал давнему правилу: лучший способ победить в драке — избежать ее.
Правило, которому очень наглядно не следовал представительный мужчина. Он подошел ближе, смерил новичка презрительным взглядом. Спросил тоном хозяина курятника, который обнаружил там лису с мордой в перьях:
— Ты что тут делаешь?
Самым логичным было бы спросить в ответ: тебе какое дело? Но Шон догадался — данный субьект обладает властью. Ссориться с ним с самого начала не стоит. Подождать. Посмотреть на его поведение. А там — по обстоятельствам. Хочет спрашивать — имеет право. Шон ответит без вызова, он не гордый. Но правдивость не гарантирует.
— Приехал здесь жить.
— Деньги есть?
— Нет.
— Как на пропитание собираешься зарабатывать?
— Как все.
— Значит, охотой.
Шон не ответил. Ни к чему подтверждать то, что само собой разумеется.
— Имя? — продолжил допрос мужчина.
— Маккензи.
— Слушай, Маккензи. Объясню как новичку. Здесь мой город, и порядки устанавливаю я. — Жесткие слова подтвердил жестким взглядом светло-коричневых глаз, из которых вот-вот полетят в противника стрелы-молнии. –Порядок такой. Я Билл Кросби, шериф, губернатор и налоговая служба в одном лице. Если будешь платить налоги как все — мешать тебе не намерен. В противном случае…
Мужчина отвел рукой полу сюртука. В кожаной кобуре на ремне под животом недвусмысленно сверкнул барабан револьвера с потертой деревянной ручкой.
— Я понял, — уступчиво проговорил Шон и пошевелился, как бы поправляя свой сюртук, открыв-закрыв полу. Вроде ненароком, но чтобы противник успел разглядеть точно такой же револьвер за поясом. Который достался ему в качестве попутного трофея от последней жертвы — грабителя почтовых карет Джонни Ринго.
Шон не собирался пугать или угрожать. В подобных стычках главное — не тушеваться, отвечать угрозами на угрозы. И смотреть врагу в переносицу — так убедительнее.
Жесткий взгляд шерифа чуть помягчел.
— Значит, договорились, — сказал, лишь бы оставить последнее слово за собой.
Прием, характерный для власть имущих — в любой ситуациии показывать превосходство. Начинать разговор по своему усмотрению, заканчивать безапеляционным тоном, чтобы не ошибся собеседник — в чьих руках контроль. А то забудут людишки, кто над ними хозяин. Перестанут уважать. Что хуже укуса малярийного комара или индейской стрелы. После них можно восстановиться, а потерянное уважение — рана болезненная, долгая. Ее лечение много сил и времени требует.
Не подав руки, лишь едва коснувшись пальцем шляпы, мужчина развернулся и по тому же маршруту отправился назад: к стойке за ожидающей стопкой, потом через центр к входным дверям салуна. Когда удалился, в зале раздался дружный вздох облегчения. Гомон возобновился — с прежней силой.
— Его Дикий Билл прозвали, — пояснил приглушенным голосом Массимо, не дожидаясь вопроса. В глазах еще стоял… если не страх, то большое уважение. — Ты с ним не связывайся. Редкий подлец. Впрочем, порядок в городе держит железной рукой.
Подробностей Шон расспрашивать не стал. Расклад сил в Форте Сапино понятен: хочешь охотиться — плати дань Дикому Биллу.
Возражений он, в принципе, не имел. Вернее имел, но не настолько веские, чтобы сходу начать устанавливать свои порядки, открыто сопротивляться или не подчиняться втихую, по-партизански. Пока не обжился, будет вести себя тише мыши. Привлекать к себе внимание неразумно — у него задача прямо противоположная. «С Биллом буду разбираться по мере поступления неприятностей от него, если они вообще возникнут», — миролюбиво подумал Шон.
Предупреждающий сигнал не звякнул, он не насторожился. Шериф выглядел строгим, но не более того. «Обойдется, — легкомысленно подумалось Шону. — В этом благословенном краю не место людским недостаткам. Дикий Билл прав, что не дает жителям распускаться. Для их же спокойствия. Револьвер для устрашения показывает. Иначе порядок не сохранить. Лихих людей в этих краях хватает. Даст слабину — хаос воцарится».
Лично для него сейчас насущнее озаботиться ночлегом.
— Где у вас можно переночевать — кроме борделя? Или снять жилье на постоянно? — спросил Шон.
Итальянец долго не думал.
— Иди к Бренде Милз. Самая порядочная женщина в Форте Сапино. Бренда комнату пустующую сдает — гостям города, которые изредка сюда заглядывают. Иди туда. Она и пищу тебе готовить будет занедорого. Только не лезь с загребущими руками куда не следует. Она женщина уважаемая, вдова прежнего шерифа. Ей после смерти супруга нелегко приходится. Но держится. На легкие деньги не клюет. В бордель не идет, хотя звали. Руками зарабатывает. Молодец, уважаю.
— Где ее дом?
— Из салуна налево — по прямой, у сгоревшей конюшни еще раз налево, и до кромки леса. Ее дом немного на отшибе стоит, зато огородик имеется –подспорье в хозяйстве.
Бренда Милз оказалась спокойной, гостеприимной женщиной с неулыбчивыми, настороженными… нет, скорее — испытующими глазами. Вопрошающими: чего ей от гостя ожидать? Под глазами наметились темные полукружья. Губы поджаты, но не зло. Волосы практично зачесаны назад. Она была стройна, чисто одета и подчеркнуто по-деловому вежлива. Последнее — чтобы избежать с постояльцами панибратства, ведущего дальше, чем позволяла ей забота о репутации.
Возраст? По бумагам — на двенадцать лет старше Шона, по-настоящему — на шестьсот семьдесят два моложе. Она отвела ему просторную комнату, свою бывшую супружескую спальню, с широкой кроватью и окном на огород, за которым начинался лес.
— Надолго к нам? — спросила сразу после знакомства.
— Хотелось бы надолго, — по привычке уклончиво ответил Шон. — А там как получится. Места здесь красивые… Заплачу вам за полгода вперед. Хорошо?
Он еще спрашивает! В поселке женщине работу найти трудно. Бренда месяца два ни цента не видела, кормилась тем, что огород давал — спасибо, заготовок наделала впрок. Платья обносились, единственные сапожки на ладан дышат.
Принимая деньги, благодарно посмотрела на постояльца. Застывшее в невзгодах сердце вздрогнуло: таких красавцев ей встречать не доводилось. Муж был хорошим человеком, да внешне далеким от идеала. А этот… Чертами лица на святого Джорджа из Библии похож, а глаза по-дьявольски дерзкие.
— Вы женаты? — вырвалось у Бренды.
— Нет.
Почему-то почувствовала облегчение.
В первую же ночь пришла к постояльцу голая.
Под утро, вздохнув удовлетворенно, положила голову на грудь Шона, сказала:
— Не думай обо мне плохо. Ты первый, с кем я легла, после мужа.
— Я знаю. Не волнуйся, Бренда. Я не дам тебя в обиду.
Странно, как самые простые слова действуют на человека — могут ободрить или втоптать в грязь. Казалось, именно тех слов «я не дам тебя в обиду» ждала Бренда. Она заплакала. Горечь и жар ее слез прожгли кожу Шона у сердца. Он не стал утешать. Он не любил ее и не собирался влюбляться. Он только всерьез имел ввиду то, что сказал.
Бренда рассказала свою историю. Она — коренная американка, родилась в Девоне. Родители раньше жили в Корнуолле, на самой западной оконечности Британского острова. Когда в том краю началось активное насаждение англиканской религии, родители-методисты эмигрировали вместе с группой единомышленников.
Родители воспитывали ее в жестких христианских традициях, приучая следовать библейским предписаниям без малейших отклонений, методично. Тем отвратили от религии. Не навсегда, но до такой степени, что в шестнадцать лет она проявила неслыханное самовольство: сбежала с молодым солдатом, недавно возвратившимся с очередной войны, то ли Мексиканской, то ли Индейской. Солдат был рыжим, веснушчатым и румяным, звали Колин Миллз по прозвищу «Красномордый».
Колин оказался порядочным человеком. Он официально женился на Бренде и всюду возил за собой. В конце концов осели они в недавно построенном, неспокойном городке Форт Сапино. Раньше здесь были владения гуронов, делаваров и других племен, численностью помельче. Белые пришельцы оружием и обманом вытеснили их с исконных территорий далее на север — за озера.
Предполагалось, что поселение будет выполнять роль некоего форт-поста, сдерживающего индейские набеги, потому жителей хорошо вооружили. На фоне чего, а также из-за неоднородного национального состава и преобладания задиристой молодежи здесь чуть ли не ежедневно происходили кровопролитные, междоусобные стычки. Ссорились по всякому важному и пустому поводу: из-за женщин, мест охоты, денег, долгов, выпивки, оскорблений. Когда повода не находили, придирались к мелочам, только чтобы попетушиться, потешить молодо бурлящую кровушку.
Короче, взрывной был городок. Вскоре Колину предложили там стать шерифом. Высокую должность он заслужил, успешно усмиряя воров, драчунов и других закононарушителей, выполняя несколько должностей одновременно: охотника за головами, судьи и исполнителя приговора.
Шерифом слыл суровым и справедливым. Неподкупным — за что уважали. Сменили кличку с «Красномордого» на «Краснобородый». Когда вспыльчивые, вороватые и другие криминально настроенные граждане присмирели, Форт Сапино начал процветать.
Жизнь текла своим чередом, Бренда печалей-забот не знала. Муж любил, и она любила, самозабвенно. Домик имели неплохой, в доме — мебель, Колин сам срубил. Уют создала жена. Занавесочки, скатерти, наволочки расшивала. Одежду мастерила. Заготовки грибов-ягод делала, благо их в лесу полно и бесплатно. Пироги научилась печь. Особенно нравились Колину ее блины с кленовым сиропом, он сладкоежка был.
Одно огорчало — дети не народились. По неизвестной причине. Деток хотелось иметь Бренде больше всего на свете. Когда в городе построили церковь, не проходило воскресенья, чтобы она не помолилась о беременности. Но — не случилось доброго события.
Зато случилась беда. Однажды в городе появился некто Билл Кросби — неизвестно откуда, наверное из самого ада. Возобновились распри, со смертельным исходом чаще чем раньше. Изуродованные трупы поселковых регулярно прибивало озерными волнами к берегу. Воровство бобровых шкур, грабеж одиноких охотников стали чуть ли не ежедневной нормой жизни. Самое дерзкое из которых — угнали общинных лошадей, а конюшню сожгли.
Происшествия сваливали на индейцев. Только не верил Колин. Слухи поступали про нового жителя. Будто Кросби единолично во всем виноват: решил подмять под себя общину, вымогает деньги — угрозами и револьвером. Кто не подчиняется, того превращает в труп.
За беспардонность уже тогда получил прозвище «Дикий Билл».
Возмущение с трудом установленного спокойствия шериф Миллз воспринял как пощечину. Получать которые просто так не любил. Он один раз поговорил с Кросби — ничего не изменилось. На второй они чуть не подрались. На третий…
В дверь Бренды грубо постучали — не кулаком, скорее — рукояткой пистолета. Она испугалась заранее: так грохотать к ним не смел никто. Открыла — Дикий Билл.
— Иди в Черничную лощину, там твоего мужа медведь заломал.
Кровь в момент отлила от лица и застыла тяжелыми сгустками в желудке. Медведь? Бренде не поверилось. Дикие звери обычно к жилью не приближаются. Сколько раз ходила она в лощину собирать ягоды, ни разу ни медведей не встречала, ни рычания не слыхала, ни сломанных веток не видела или ободранной коры.
Побежала, не помня себя.
Мужа узнала по одежде. Лицо обезображено до неузнаваемости, крупными царапинами — когтями? ножом? Других повреждений незаметно. От чего он умер? Хотела перевернуть тело, осмотреть со всех сторон, да услыхала из-за спины:
— Не трудись, Бренда, и не задавайся вопросами. Я же сказал — его медведь заломал. Лучше иди домой, я сам займусь похоронами.
Оглянулась, увидела Билла, стоявшего в позе «руки в боки» и смотревшего победителем. Правая рука — на рукоятке оружия. Поняла: не послушается, он без колебаний и ее прикончит.
Повернулась опять к мужу, прогладила напоследок по телу. Будто хотела запомнить не только глазами, руками тоже. Взгляд зацепился за одну деталь: на форменном сюртуке недоставало пуговицы. Такие выдавали служителям закона — желтые, металлические, с шерифской звездой. Бренда их самолично мужу пришивала, следила, чтобы не терялись. Конечно, могла пуговица отлететь в пылу борьбы, только борьбы-то по всей видимости не происходило. Колин лежал на спине — аккуратно, будто собрался недолго отдохнуть. Пошевелила кончик нитки: ровно отрезан, не вырван.
На следующий день шерифом объявили Билла Кросби. Кто объявил? На каком основании? Людям не объяснили. Спрашивать никто не стал. Дикий Билл прицепил шерифский жетон на пиджак и установил новые законы: в качестве единственного представителя власти он не только борется с преступностью, но и собирает налоги. Размер устанавливает сам.
Позже Бренда узнала одну его привычку. У людей, которых самолично убивал — по праву законника или из простой неприязни, отрезал он с одежды пуговицу или забирал какую другую вещицу как сувенир на память. Вспомнила про мужа. Да что она могла сделать…
Жизнь ее с тех пор круто изменилась. С Колином жила — нужды не знала, теперь пришлось искать средства с существованию. Старалась изо всех сил не опуститься: летом собирала дары леса, сушила, отваривала, солила, чтобы зимой кормиться. Ходила в зажиточные семьи помогать по хозяйству: стирка, уборка — ничем не брезговала.
Однажды позвал ее к себе Билл.
Побоялась отказаться. Пришла, убралась. Перед уходом остановилась у двери, надеясь получить плату.
Билл и не подумал о деньгах. Облокотился на косяк, будто нечаянно загородив дорогу. Говорит:
— Вижу нелегко тебе одной, Бренда. Надрываешься на тяжелой работе. А ты ведь молода, красива. Давай помогу, устрою в бордель. На льготных условиях. Когда я в городе, будешь жить здесь в доме на всем готовом, ублажать только меня. В остальное время — других мужчин, за деньги.
— Спасибо, облагодетельствовал. Не надо, — ответила Бренда и потянула на себя дверь, собираясь выскочить на волю. Не нужны его деньги, самой бы спастись.
Он подставил ногу. Протянулся рукой обнять. Бренда уклонилась, двинула ему, не глядя, по морде. Билл дал ответный тычок — в подбородок. Несильный, по его разумению. Женщина отлетела к угол, упала, стукнулась виском о тумбочку.
Домой бежала как ошалевшая, оглядываясь: опасалась преследования или пули. В дальнейшем обходила нового шерифа за километр.
Шон выслушал, повторил:
— Со мной ничего не бойся, Бренда. Теперь я за тебя отвечаю.
Бренда помолчала. Подняла голову, поблагодарила — глазами. Шон продолжил:
— Сразу скажу одну вещь, чтобы не возникло двусмысленностей. Жениться на тебе не собираюсь. Я не семейный человек. Мотаюсь по свету — бродячая душа. Если устроит, давай заключим нечто вроде соглашения. Пока мы вместе, буду тебя обеспечивать. А ты поможешь освоиться, подучить язык, скрасишь вечера компанией. Только не задавай слишком много вопросов, ладно?
— Ладно, — согласилась, не раздумывая. И тут же спросила: — А разве у вас в Шотландии не по-английски говорят?
— Конечно нет. У нас свой язык. Так же как у ирландцев и уэльсцев. Я заметил: в Америке английский — самый распространенный. Хотелось бы им без акцента владеть.
— Согласна, Шон. Научу всему, что сама знаю. Я в хорошую школу ходила, когда с родителями жила. Твое счастье, что американцы в большинстве на английском говорят, а не на голландском например. Вот поистине тарабарский язык. У нас в Девоне сосед был — еврей из Амстердама…
Зажили Шон и Бренда незаконной семьей, да никто не обращал внимания. У каждого свои заботы — не до чужой нравственности. Живут люди в мире и согласии, никому не мешают и ладно.
За пару месяцев Бренда расцвела по-женски: поправилась, похорошела. Спина распрямилась, настороженность из глаз убралась. В походке появилась грациозность, в голосе — уверенность. И то понятно — молодой муж, к тому же не бездельник. Обеспечивает достойное существование. Что еще женщине надо?
А надо было самую малость. Бренда знала — что именно и надеялась заполучить в качестве бонуса. Да напрасно. Шон тоже знал и не собирался приплачивать.
Ребенка заводить — не стоит в планах на ближайшее будущее. В любом случае — не с Брендой. И не в дыре под названием Форт Сапино. И не в этом столетии — когда войны не прекращаются. Нет, он не глупец, детей по случайности не рожает. Их слишком жалко производить на свет во времена исторических катаклизмов. Куда торопиться? Вся жизнь впереди, половины не пройдено. Посмотрим, может лет эдак через сто-сто двадцать… Если повезет новую любовь найти. Без любви нет смысла.
Ради куска хлеба или лишнего доллара работать Шону было необязательно. Но в городке, где каждый житель на виду, необходимо — чтобы не вызывать подозрений. Он научился охотиться на бобра, продавал, выручку отдавал Бренде. Вечерами заходил в салун выпить бурбона, поболтать о ценах на рынке шкур, перекинуться в карты с Массимо. Тот хоть и вороватый от природы, по старому знакомству старался нагло не шулерствовать.
Первые месяцы в лесном поселке Шон был счастлив. Благие намерения осуществились именно так, как задумывал. Жил, не отличаясь от большинства — жена под рукой, приятели кое-какие заимелись. На пропитание добывал трудом, чужого не воровал, в пьяных разборках не участвовал, под ножи-пули не подставлялся, как вампир себя не проявлял.
Агрессию загнал подальше, потому что не требовалась тут. Душа размякла, разрыхлилась, приготовилась расцвести. Форт Сапино казался тем самым местом, не тронутым человеческой злобой, где Шон готов был существовать по крайней мере следующее десятилетие — если не заскучает.
Все бы ничего, да Дикий Билл про него не забыл. Встретил как-то на дороге из леса, когда Шон нес сумку со шкурками: пяток бобровых и две барсучьи.
— Вижу, удачливый охотник из тебя получился, — сказал Билл с подтекстом, кивая на раздувшуюся от трофеев охотничью сумку.
— Да, не жалуюсь.
— Налоги платить собираешься?
— Кому? Тебе или государству?
— Это одно и то же.
— А тебе, к примеру, за что?
— За доблестную службу на благо населения города.
— Доблестную службу? — переспросил Шон с издевкой в голосе. — А ты убийство прошлого шерифа расследовал?
— Его медведь убил.
— Ага. На двух ногах и в сапогах который. И пуговицу отрезал.
— Кто тебе сказал?! — взревел Билл.
— Щука в ухо нашептала. Вот что, Кросби. Запомни. Я тебя не боюсь и не советую со мной связываться. Вымогай у других, а меня оставь в покое. Сам целее будешь.
Лицо Дикого Билла побагровело — неровно, пятнами, будто он вместо воды умылся раздавленными брусничными ягодами и не размазал как следует.
— Ты… мне… угрожать?! — и сунулся было за револьвером.
Но Шон опередил. У него на драки и перебранки реакция давно натренированная, пистолет хоть спрятан, да так, что всегда под рукой. Выставил дуло перед врагом, направил прямо в лоб, почти коснувшись. Взведенный курок недвусмысленно щелкнул. Шериф оторопел.
— Руки отведи в стороны, — скомандовал Шон. Когда Билл нехотя подчинился, продолжил: — Запомни. Этот разговор — последний. Еще раз заведешь, пожалеешь. И — да, это угроза.
Впервые Кросби ощутил себя беспомощным — в городе, который считал собственной вотчиной. Который он подчинил, и который слушался хозяина беспрекословно. Наткнувшись на сопротивление, опешил. Ненадолго. Гнев взял свое. Кто вообще этот сопляк? Как смеет угрожать ему, Дикому Биллу? Не знает местного порядка: кто не подчиняется, тот мертв? Так Билл ему напомнит!
Он опять сунулся к кобуре, но едва успел вытащить оружие, как оно болезненным ударом ноги было выбито и отскочило в траву.
— Это только разминка. Следующим будет выстрел. С огромным удовольствием сделаю из тебя инвалида, — спокойным голосом пообещал Шон. — Из почтения к должности, предоставлю выбор: желаешь остаться без кисти или без стопы?
Билл понял — противник не шутит. И не блефует. Слабаком не выглядит, в своих силах не сомневается. К тому же молодой — если придется драться, одним кулаком не пришибешь. Его обидно-насмешливый тон сильнее всего выводит из себя. Эх, раскроить бы ему дубиной череп, как тогда рыжему Миллзу… Но этот пришлый сейчас в выгодной позиции. Та-а-к, думай, Билли, соображай по-быстрому. Не стоит горячиться. Надо сейчас остыть, поразмышлять на спокойную голову. Потом найти момент с ним расквитаться.
Момент настанет, в том Кросби не сомневался. Сейчас Маккензи зол и возбужден, способен на всякую глупость. Не стоит его сильнее раздражать. С нервами не совладает — палец дрогнет, нажмет на курок. Чего доброго правда инвалидом сделает, а то и мертвяком. Лучше притвориться, признать себя побежденным. На сей раз. Этому тупоголовому шотландцу все равно долго не прожить. Глупец. Из-за пары долларов жизнь на кон поставил. Ну да Билл покажет ему — кто здесь карты раздает.
Махнул руками перед собой, показывая — они пусты. Медленно отступил в сторону, поискал глазами выбитый револьвер. Пошуровал ногой в свежеопавших листьях, нашел, наклонился. Поднял, быстро сунул в карман. Начал отступать дальше, не поворачиваясь к врагу спиной. Зашел за деревья, развернулся и продолжил путь, ускоряя шаг. Шон опустил пистолет, но с места не трогался. Ждал, когда шериф окончательно скроется из вида.
В последующие дни в него несколько раз стреляли в лесу. Безрезультатно. Предупреждение об опасности — то вампирское шестое чувство в дополнение к человеческим пяти, всякий раз спасало. Он или наклонялся в момент выстрела, заходил за дерево или за стену. Засады обходил стороной, чуя их на расстоянии, по-звериному — холкой. В «Рыжий пес» заходил реже и выпивкой не расслаблялся. Людей с ножами держал в поле зрения, но несколько раз пришлось подраться не на шутку, защищаясь.
Душевное спокойствие, с трудом приобретенное и не желаемое терять, стало нарушаться. Угнетала внезапно возникшая двойственность. Жил бы он в прошлом, не замедлил обидчиков наказать — по-своему, беспощадно, раз и навсегда: укусил, выпил, выкинул. Не побоялся бы выступить один против десятка и победил бы.
Но в том и дело, что прошлое он закрыл как прочитанную книгу — поучительную, мудрую, но не настолько увлекательную, чтобы возвращаться. Вампирская судьба его не оправдалась, приехал в Америку, чтобы попробовать человеческую.
Шону стоило усилий, чтобы с его сверх-естественными способностями оставаться в естественных границах. Строжайше соблюдал Первый закон бессмертных: люди не должны знать, что среди них живут вампиры. Ни в коем случае нельзя обнаруживать свою настоящую сущность, иначе пойдут слухи, придется изводить целый город.
А Форт Сапино того не заслуживал. Был именно тем местом, о котором мечталось во время рейса через Атлантику — честным, чистым, доброжелательным. Шону понравилось жить среди людей, а не врагов. Отпустить пружину недоверия, почувствовать легкость.
С откуда-то взявшимся артистическим талантом он приспособился не выделяться, приноровился делать как все. Вести себя не по-благородному — высокомерно, а по-простонародному — грубовато. Получалось правдоподобно: иногда в разговоре прикинется глупцом, иногда негромко поскандалит, чтоб совсем уж не прослыть святошей, не вызвать подозрений безупречностью. Известная схема мышления у людей: мы неидеальны, а если кто-то таковым прикидывается, значит ему есть что скрывать.
Удалось. Окружающие приняли за своего, даже Бренда не догадывалась.
И что — все усилия напрасны? Только из-за какого-то дикаря по имени Билл? Шон негодовал и возмущался про себя. Он приехал сюда с чистыми помыслами и желанием измениться. Познать удовольствие от созидательного труда, если повезет — испытать настоящую любовь без условий. А у его намерений грубо встали на пути. Его снова втягивают в пучину вражды, ненависти, убийств. Угрожают безжалостно растоптать грязными сапогами тот хрупкий цветок милосердия, который он холил в душе как самую дорогую ценность.
Разозлился не на шутку. Неужели обманулся, возлагая слишком большие надежды на собственное переселение? Не хотелось бы спешить с выводами, но кажется — да. Новая страна обманула, похлеще старой. Но если Франции Шон многое готов был по-родственному простить, то Америке за то же самое выставит двойной счет.
Впрочем… Америка ли виновата в неистребимой людской алчности? Если рассудить, Дикий Билл — лишь представитель той мизерной группки негодяев, привыкших нарушать древнейшие законы справедливости. Тем самым портить существование большинству. Не только Шону, всему Форту Сапино не повезло оказаться на его пути.
Покушения продолжались. С возрастающим негодованием Шон ощущал — забытая было агрессивность возвращается на прежние позиции внутри. Он стал нервным, подозрительным. Жил на грани, и сам не знал почему не уходил отсюда. Хотелось пощекотать нервы? Давно в войну не играл? Считал унзительным сдаться, потому что не в его правилах? Ответа не находил. Что-то держало его в поселке. Необходимость присутствовать именно здесь. Внутреннее ощущение «так надо». Тайное знание, которому привык доверять.
Противостояние с Кросби набирало обороты. Первый раунд Шон выиграл, когда подручным шерифа не удалось его подстрелить. Второй раунд начался с того, что кто-то стал воровать бобров из его капканов. Пришлось проверять их чаще.
Теперь он уходил из дома на несколько дней, чтобы сделать круг на местности, успеть обойти все установленные ловушки. Маршрут начинался сразу за домом — через лес к Черничной лощине, по дну которой протекал шустрый родниковый ручей. Весело журча и плавно перекатываясь по неровностям, он постепенно расширялся и впадал в реку Сент-Клэр, которая в свою очередь впадала в озеро с тем же названием. Затем поворот в другой лес и — обратно к дому.
Зимой передвигался медленно — на плетеных снегоступах, которые тормозили ход. А без них километра за день не одолеешь, провалишься в рыхлые лесные сугробы, повезет, если не в медвежью берлогу.
Походная жизнь Шону была привычна. С собой брал все необходимое для ночевки и пропитания. Прежде всего — теплое, чисто шерстяное одеяло, которое сверачивал рулоном, перекидывал через голову и плечо. В объемистую, кожаную сумку, сшитую Брендой, складывал провизию на несколько дней, огниво, нож для разделки, котелок, кружку, другое по мелочи. Брал ружье, отправлялся в путь.
Стояло начало марта. Время, когда ночью еще морозит вовсю, а днем, едва выглянет солнце, становится приветливо-тепло, и всякое живое существо подставляет его лучам лицо или мордочку. Лес понемногу оживает. Птицы снуют с дерева на дерево, перекликаются радостными трелями, приветствуя неторопливо приближающуся весну. Мелкое и крупное зверье просыпается в норах и берлогах, потягивается перед выходом на свет Божий — голод зовет, пора на охоту.
Идти было тяжело. Верхний снежный слой днем подтаял, ночью замерз и превратился в гладкую корку, по которой снегоступы то неудобно скользили, то неожиданно проваливались. Цепляясь за жесткую верхнюю корку, Шон падал, вставал и, чертыхаясь, продолжал путь. Он третий день находился в дороге и порядком устал. Вдобавок тяжелые мысли давили на мозг.
Он был недоволен.
Прошел год с его переезда, а той благородной цели, которую ставил перед собой, не достиг и не приблизился. Наоборот, его внутреннее ощущение проделало за то время круговорот и вернулось к исходной точке. Как природа начинает год с пустого места, возрождается, расцветает, дает плоды и снова готовится умереть, так и надежды Шона. Только в менее успешном варианте. Умерев на родине, они родились на новом месте, коротко цвели и, не оплодотворившись, приготовились завять навсегда.
Но не только это угнетало, в конце концов к неудачам он привычен. На фон личного неудовольствия накладывалось другое — тяжелее, объемнее: ощущение неправильности происходящего вообще. А именно отношение пришлых к коренному населению. Его методичный убой. Геноцид, которого не знала история.
Складывалось впечатление, что Шон невольно участвовал в грандиозной афере под названием «покорение индейцев европейцами». Покорении самым бесчеловечным методом — тотального уничтожения. Афера начата испанскими корсарами, истребившими оружием, обманом и болезнями южноамериканских ацтеков. Будто соревнуясь, кто больше туземных народов изведет, в Северной части истребление продолжили захватнически настроенные бритты и франки.
До их появления миллионы индейцев жили в лесах и прериях, по законам естественности и не нарушая баланс. Вот бы белым людям присмотреться к их образу жизни. Будь они чуточку мудрее, скромнее в амбициях, создали бы на новых землях заповедный край. Где никто никому не мешает, каждый поступает по справедливости, считается с соседом, будь то человек, зверь или цветок.
Так нет же. Агрессия слепа и не рассуждает. Упустили завоеватели исторический шанс. А еще говорится — просвещенные европейцы! Создатели художественных, архитектурных и музыкальных шедевров. Ученые, изучающие состав вещества и движение планет. Профессора, преподающие гуманизм, философию, религию. Светлые умы. Только кто к ним прислушивается? Организовали университеты, написали кучи книг, а важнейшим вещам сограждан не научили — как жить в гармонии с Землей.
Не пришла в голову мыслителям полезная идея: прежде, чем отправлять мореходов открывать новые территории, следовало бы провести с ними беседу о пользе миролюбия. Но нет. Неактуально оно. Не приносит сиюминутной, ощутимой на вес прибыли. Потому каратели-первооткрыватели получили карт-бланш: все, что ни делали, считалось законным, лишь бы не забывали отправлять на родину корабли с золотом.
Обуреваемые первобытным желанием завоевывать и подчинять, они сеяли смерть везде, куда прибывали. Двулично называли тот процесс — приобщение дикарей к цивилизации. А не наоборот ли? Превращение «цивилизованных» в дикарей — звучало бы вернее.
Они явились в Америку не с рукой, протянутой для пожатия, а с ружьями и пушками. Противно было Шону, что в пропаганде воинствующих идей те «первопроходцы» достигли большого успеха. Провозгласили лозунг «краснокожим — смерть!», вовлекли в человекоубийства соотечественников, первоначально настроенных лишь мирно трудиться на новых землях. Но за компанию и из ложно понятого патриотизма чего ни сделаешь…
Стадное чувство было несвойственно Шону, он умел мыслить самостоятельно. На призывы не отвечал, в охоте на индейцев не участвовал. На Форт Сапино те не покушались, зачем местные вояки организуют карательные операции?
Другие горожане участвовали в них с удовольствием. Потом хвалились: столько-то краснокожих, в том числе детей, заживо сожгли в сарае; столько-то прикончили пулей, когда те пытались убежать; столько-то скальпов срезали, чтобы продать за пару долларов. И дружный, идиотский смех.
Шон перестал ходить в бар. Надоели разговоры на одну тему, похвальба низостью. Он не обязан снисходительно принимать оправдание убийствам: якобы — дикие эти индейцы, тупые. Зло брало. Хотел крикнуть — пошевелите мозгами! Тупые в природе не выживают, тем более тысячи лет. Да разве пьяным умникам понять… Посмотрели бы на себя: останься любой из них один в лесу, не прожил бы и пары дней, свихнулся от страха и неприспособленности.
Вот парадокс. Казалось, узаконенное убийство — праздник для вампира. Только не для Шона. Он не участвовал во всеобщей кровавой вакханалии. Не желал пачкать руки индейской кровью, не желал осквернять благородство рыцаря издевательством над слабым.
Начал он чаще уединяться. Отстраняться от «соплеменников». Опротивели до тошноты. Разговор с ними — будто погружение в нечистоты, грозит заразить чем-то отвратительным вроде проказы. Лишь с Брендой перекинется парой слов по бытовым делам и все.
Стал замыкаться в себе. Копить недовольство. Сжиматься зло. Скользкая, болотного цвета тоска пробралась, замутила душу. Свернулась колечком, поднатужилась и разродилась уродливым детенышем — грызучим разочарованием.
Не того он ожидал, когда приехал. Думал — здесь идеальное сообщество, в котором люди не имеют времени делать подлости друг другу. Оказалось — ошибся. Здесь алчность и желание покорять не только стихию, но и себе подобных, овладели умами в превосходной степени.
Ну ладно, пусть бы они, увлеченные всеобщим истреблением: индейцев, бизонов и лесов оставили его лично в покое. Шон явился сюда обрести душевный мир, переродиться, а ему опять мешают. И кто? Какой-то бандит, убийца, самоназначенным образом превратившийся в шерифа. Дикий Билл, чтоб его голодные волки на куски разодрали и съели сырьем!
Невеселые мысли, надо бы отвлечься…
Шон держал путь к устью речки, впадавшей в озеро Сент Клэр, к островку, которому дал название «Седой». Когда увидел его впервые прошлой осенью, удивился на природную красоту. Лес на этой стороне состоял из хвойных деревьев, на острове — исключительно из лиственных, в основном из кленов. Кроны их окрасились ярко — во все цвета палитры с добавлением оттенков. Облачное осеннее утро приглушило их, накрыв седым, полупрозрачным туманом. Получилась картина в пастельных тонах и в натуральную величину.
С тех пор Шон иногда приходил на берег озера, ни за чем конкретно, только издалека полюбоваться на шедевр природы, понаблюдать, как он изменяется с временами года. Когда вода замерзла, перешел по льду на остров, поставил ловушки для бобров. Приметил их норку в одном месте возле плотины прямо под поверхностью воды. Соблазнился легкостью добычи — бобры здесь непугливые, повышенной осторожности не соблюдают, выход из норы не углубили.
Выступив из леса, Шон оглядел поверхность озера. Маленькая удача — лед чист, снег с него сдули предвесенние ветра. Приблизился к береговой границе, проверить лед на крепость. На вид он был толст и прозрачен, зеленовато-голубой — по цвету озерной воды. Шон потоптался, попрыгал. Вроде держит, не треснул, не подмок. Расстояние до островка Шон преодолел за минуту. Снегоступы не снимал, чтобы не скользить.
Вот бобровая плотина: у основания ее — ствол молодого дуба, конец которого подгрызен в виде конуса, ветки навалом. Здесь поблизости норка под водой. Пять дней назад пришлось Шону пробивать полынью — установить капкан, который на веревке. Конец ее укрепил на палке на берегу. Чтобы проверить капкан надо снова долбить лед, для чего Шон предусмотрительно имел при себе топорик.
Снял с плеч одеяло и сумку, положил на снег. Рассмотрел полынью. Она схватилась льдом неровно, бугристо. Размахнулся, хряснул по центру. На третьем или четвертом разе образовались длинные трещины. Тут Шон не рассчитал, допустил ошибку. Ему бы дальше осторожнее долбить, да не сообразил вовремя, устал в дороге, на другие мысли отвлекся. Не вовремя внимание притупил, продолжил махать с прежним энтузиазмом.
В один момент лед зарычал и треснул уже дальше — прямо под Шоном. Не успел он сообразить или отскочить, оказался по пояс в воде. Топор отпустил падать на дно, сам начал судорожно цепляться руками в рукавицах за края полыньи. Рукавицы предательски скользили, не давали уцепиться. Кое-как скинул, оказалось — без пользы: пальцы вмиг озябли, стали непослушными и вскоре потеряли чувствительность.
В панике начал болтать ногами, но только усугубил. Снегоступы крепко зацепились за что-то в воде, не отпускали всплыть. Потом, вроде, отпустили, да поздно — течением потянуло под лед. Меховые сапоги намокли и повисли пудовыми гирями на ногах, усугубляя никчемность попыток.
Хоть и был Шон бессмертным, а испугался всерьез. Промелькнуло: именно такого способа смерти следует избегать. На суше проще. Убили вампира, он полежал, раны затянулись — воскрес. А когда захлебнется, воскреснуть будет проблематично. Потому что останется лежать на дне: оживет — тут же снова захлебнется. Придется ждать, пока тело вынесет на сухое место, а того времени может не наступить. Опоздает воскрешение: мясо растащат рыбы, или разложится от времени и влияния воды.
Мысли пронеслись в голове, но не помогли, только прибавили страха. Шон начал извиваться всем телом, будто собирался оттолкнуться от воды, выпрыгнуть на берег. Бултыхался, позабыв необходимость сохранять спокойствие. Да, легко сказать. Когда погибаешь, тело само по себе начинает дергаться, членами шевелить. Чудеса призывать на помощь. Шону помечталось: вот бы озерный монстр, на дне дремавший, проснулся, подплыл посмотреть на нарушителя подледного штиля. Проявил бы сочувствие, подтолкнул невезунчика на поверхность…
Несколько раз он скрывался под водой, с напряжением сил всплывал — каждый раз на более короткое время и едва успевая хапнуть воздуха. Когда опять погрузился, показалось — в последний раз. Сил на борьбу не осталось, начал задыхаться. Надежда на спасение тонула вместе с ним. Последней вспышкой сознания ощутил: сам не выплывет, помочь некому, еще мгновение и…
Чья-то крепкая рука схватила за воротник. Потянула вверх через сопротивление течения и набухшей одежды. Вытянула на лед, оттащила подальше от края.
Шлепнулся Шон безвольно и не поверил, что — на твердую поверхность. Лег щекой на лед, закрыл глаза. Ощутил смертельную усталость. Вода не торопилась с него стекать, застывала в движении, удобно устраиваясь в порах одежды и кожи. Холод отточенными ледяными ножами резал тело. Шевелиться не было мочи, даже открывать глаза — веки как чугунные. Каждое движение приносило жестокий болевой прострел. Хотелось замереть, дать отдых мышцам и мыслям. Лежать лениво, слушать собственное дыхание и ни о чем не думать.
Борьба с водой стоила слишком много напряжения и показалась напрасной. В прежнее здоровое состояние ему больше никогда не вернуться — слишком тяжел нанесенный ущерб. Лежит бездвижным пластом, пропитанный водой до внутренностей. Тело не ощущается, вместо конечностей — парализованные ласты. К чему бороться за себя, если нет сил даже пальцем шевельнуть? Нет, существовать в состоянии дохлого окуня — смысла мало. Шон не согласен. Лучше сейчас, сразу уйти, замерзнуть, забыться и не проснуться, чем мучиться от боли и навечно наступившей беспомощности.
Сознание расплывалось и темнело. Становилось все равно — жив он или мертв, лишь бы оставили в покое…
Но его не оставили. В очень грубой форме. Его спаситель, видимо, не был настроен позволить Шону погибнуть во второй раз. Не для того трудился, вытаскивал. Начал пинать его — настырно, острыми, короткими тычками сапог. Пинал до тех пор, пока Шон не начал живее шевелиться, уворачиваться. Потом набрал сил, встал на четвереньки, шатаясь как новорожденный теленок. Потом кое-как оторвал руки, сел на колени. Пошатался словно пьяный, уловил баланс. Поднялся на ноги, неуверенно и с тошнотворным кружением в голове. Посмотрел мутно — кто его теребил?
Не поверил глазам, подумал — галлюцинация от недавно пережитого. Перед ним стоял не крепкий мужик — спаситель неосторожных охотников за бобрами, а малорослая девушка. Причем не-европейка. Национальную принадлежность ее нетрудно оказалось определить даже Шону, никогда не видавшему народа, первым открывшего Америку — задолго до викингов и конкистадоров.
Лицо ее из-за мутного сознания хорошенько не разглядел. Обратил внимание — одежда выглядела просто и изящно: шапка с пушной оторочкой, с таким же воротником куртка до колен, брюки забраны в меховые мокасины. Шапка, подол, обувь расшиты ритуальными рисунками. Правый рукав куртки мокрый. Шону хватило ясности ума догадаться — именно той рукой она тащила его из воды.
Девушка осматривала утопленника строго-оценивающе, будто определяла на жизнеспособность. Когда поднялся, хлопнула его пару раз по щекам — привести в полноценное сознание. Потом сказала по-французски:
— Раздевайся. Догола. Я пока разведу костер.
Шон был до крайности удивлен, услышав в дебрях северо-американских лесов родную речь — от неграмотной дикарки.
— Откуда знаешь французский?
— Потом объясню. Торопись, а то замерзнешь до смерти. Есть одеяло прикрыться?
— Есть.
Путаясь непослушными пальцами, Шон расстегнул тулуп на волчьем меху, сбросил на снег, остался в рубашке и штанах. Неловко подумал: прежде чем раздеваться догола надо бы попросить девушку отвернуться. Потом подумал — глупость, не в парижском салоне находятся. Когда речь о жизни и смерти, тут не до стыда. Стянул все. Странно — холода не почувствовал.
Девушка тем временем натаскала веток с бобровой плотины, шустро развела огонь. Сходила за вещами Шона. Оглядела голого с ног до головы, бесстыдно задержашись взглядом на его интимном месте. Одобрительно хмыкнула, надела варежки, захватила горсть снега. Зашла со спины, принялась его растирать, начав с плеч.
Скоро кожа заполыхала жаром. От манипуляций девушки кровь зашевелилась быстрее, разнося тепло по мышцам и внутренностям, оживляя организм, возвращая гибкость окаменевшим было суставам. Шон помогал ей себя восстанавливать, растирался спереди руками. По окончании процедуры накрылся одеялом, сел поближе к костру. Хорошо, в сумке лежали запасные, толстые носки — подарок заботливой Бренды. Пригодились кстати.
Его мокрое белье девушка развесила сушиться на ветках вокруг костра, тулуп растянула на двух палках. Покопавшись в сумке Шона, достала котелок, насыпала снега, повесила кипятиться. Присела рядом, близко — плечо к плечу. Протянула ладони к весело трещавшему пламени. Замерла будто задумалась.
Шон поймал ее руку, повернул ладонью вверх, погладил, рассмотрел: небольшая, упругая, сложенная гармонично — почти как у аристократки. Удивился — как девушке удалось такой несильной с виду рукой вытянуть его из полыньи? Впрочем, хрупкой она не выглядела. «Ее народ не может себе позволить быть ходосочным, нежизнеспособным. Они — часть окружающей природы, должны соответствовать ее законам. Главный из которых: выживает сильнейший», — сделал вывод Шон.
Он еще не сталкивался с индейцами лицом к лицу, но много слышал, в основном нелестных отзывов. Подавляющее большинство пришлых питали к ним ненависть, которую Шон не разделял. Почему он должен ненавидеть людей, которые лично ему не сделали пакостей? Он прошел этот этап — слепой ярости к инородцам. Давно, когда по наущению духовных вождей отправлялся в крестовые походы истреблять неверных — на их исконных террториях и в собственных жилищах.
Сейчас то же самое происходило на землях Нового Света. Несправедливость, которая трезвомыслящему человеку видится так: гости пришли и начали истреблять хозяев. Те сопротивляются, их истребляют беспощадней. Чтобы подогреть собственную ненависть, рассказывают сказки про их «первобытную» жестокость, насмехаются над «нецивилизованностью», презрительно называют «краснокожими».
Он пристальней взглянул на девушку. Ее кожа имела цвет чистого песка на мелководье — едва ли не светлее его собственной. Лицо округлое, азиатского типа, с чертами тонкими, будто откорректированными столетиями строгой селекции. А главное — необычные, плавно очерченные глаза, которых Шон ранее ни у кого не видел и которые напоминали спокойные озерные волны: верхняя волна начиналась в уголке, поднималась некруто, затем опускалась и опять шла вверх. Нижняя повторяла очертания верхней, только слабее.
Сверкающие черным блеском глаза смотрели спокойно и всепонимающе, будто девушка познала истины Вселенной.
— Ты меня спасла, — сказал Шон.
Она пожала плечами, мол — обычное дело, не стоит удивляться.
— Ты бы меня тоже спас, если бы я тонула, — сказала утвердительно как само собой разумеющееся. — Наш шаман Тэн Гек Вуну, по-вашему — Дождь На Лице, учит: живи в мире с окружающим, помогай тому, кто попал в беду. Когда-нибудь помогут и тебе.
— Мудрый у вас шаман. Как тебя зовут?
— Онейда.
— Меня Шон. Как ты здесь оказалась?
— Это моя территория. Ловлю здесь бобров. Я давно за тобой наблюдала, с начала зимы. Сегодня стояла и смеялась про себя: ну кто в это время лед рубит? Он предательский. Подтаял, а сверху незаметно. Надо было потихоньку расковыривать. Так и знала, что провалишься.
Она улыбнулась. Щечки ее сильнее округлились, стали похожи на бокастые, спелые яблоки. Вот бы их укусить… нет, поцеловать… А, наваждение — Шон отвел взгляд от соблазна. Насмешливость девушки не обидела, но задела мужское самолюбие.
— А предупредить не могла?
— Если бы предупредила, ты бы не научился. В другой раз ту жу самую ошибку сделал. А так — получил урок, на всю жизнь запомнил.
Возразить Шон не нашелся.
— Откуда знаешь французский?
— От Проспера. Он француз был, проповедник. Шесть зим жил у нас в племени. — Цифру «шесть» Онейда продемонстрировала на пальцах — пять и указательный. — Сначала хотел обратить нас в католическую веру. Когда не получилось, решил остаться здесь жить. Он мне стихи читал по-французски и руку зачем-то целовал. Своему языку учил. Говорил: вырастешь, поедешь в Европу. Будешь говорить по-французски, тебя все поймут… Его прошлым летом медведь покалечил до смерти. Проспер сам виноват, не соблюдал правил. Когда встречаешь крупного зверя, по закону леса надо признать себя ничтожным: присесть пониже, не смотреть в глаза, не двигаться. А Проспер не сообразил. Испугался, побежал. Медведь — за ним. И наказал.
Забулькала кипящая вода.
— У меня в сумке заварка из сухих листьев черники, — сказал Шон. — Можешь заварить. Но у меня кружка одна.
— Ничего. Будем пить из одной по-очереди. Только предупреждаю: по нашим обычаям это означает, что мы породнимся, — проговорила Онейда и вопросительно взглянула на мужчину. — Не бойся, не как муж и жена, а просто — больше чем друзья. Если не желаешь, пей первым. Я подожду.
— Нет-нет, это здорово — из одной кружки.
«Хороший обычай, логичный, — подумалось Шону. — Если пьешь с кем-то из одной посуды, это уже знак взаиморасположения. С врагом чаевничать не станешь». Мозг кольнула странная идея, нет, скорее ощущение — они уже породнились. Девушка первая сделала шаг навстречу — спасла его, а ради чужака жизнью не рискуют. И после — не убежала, не оставила беспомощного на льду. Несмотря на то, что он — белый. Вроде бы из противоположного стана. Она же наверняка понимает, что помогла фактически врагу.
«Или у них другие понятия о таких вещах? — потекли мысли Шона, словно ручеек, расширяясь и углубляясь. — Конечно — другие. Это только «просвещенные» европейцы видят угрозу в каждом, кто выглядит иначе, считают идиотами те народы, которые не изобрели ружья. Маленькая Онейда могла бы преподать нам всем урок. Ведет себя по-дружески, естественно, будто мы давно знакомы. Отвечает честно и охотно. Смотрит небоязливо, доверчиво. Как ребенок. Мудро с ее стороны. Того, кто так открыт, трудно предать или убить ни за что».
Он чувствовал к ней благодарность и доверие. Шон смотрел на Онейду и каждое ее движение ему нравилось. Как она грациозно наклоняется к котелку, как аккуратно высыпает туда заварку, как умело, не проливая драгоценные горячие капли, мешает палочкой воду. По природе сдержанный, по опыту недоверчивый, Шон не ожидал от себя подобных нежностей. Так смотрят на близкого человека. Родного. Люби… Ах, не торопись, осадил себя Шон, приглядись к девушке получше.
Потом они пили из одной кружки, передавая друг другу и прикладывая ее к губам одной и той же стороной, как бы целовались на расстоянии. Чай обжигал и опьянял душистым ароматом лета. Или их пьянила близость? Неважно. Молодость не требует причин или оправданий, она права в том, что легко открывается любви. Ищет радость, казалось, в самых неподходящих ситуациях. Видит свет там, где другим представляются непроходимые потемки.
— У тебя глаза разные, — сказала Онейда, взявшись обеими руками за его лицо и повернув к себе получше рассмотреть. Жест, который от другой женщины он принял бы за бесцеремонность, а от мужчины вообще не допустил бы.
— Да. Потому что у отца были голубые, а у мамы черные.
— Да. И еще потому что ты шаман.
— Откуда знаешь?
— Чувствую.
Вот пожалуйста — «дикая» индианка, а поняла его сущность.
— Ты права. И какое бы шаманское имя мне придумала?
— Э-э… Лиу Ону — лосось, поднимащий голову из воды. Нравится?
— Нет. Это насмешка. Намек, что я чуть не утонул.
— Тогда Токэла Мун — лис, намочивший хвост.
— Нет, нет. Не то все. — Шону просто нравилось болтать о пустяках.
— Тогда будешь Мак Хэкве — несговорчивая рогатая жаба!
Они смеялись беззаботно, ни над чем, и ощущали себя счастливейшими людьми на свете. Они не заметили, после которой чашки — третьей? четвертой? — наступила темнота. Стало ощутимо холодать — щеки царапало морозом, пальцы быстрее немели. Шон оделся в то, что высохло, кроме верхней куртки. Онейда подбросила в костер веток. Вылила в кружку остатки чая.
— Теперь мы родственники, — сказала она, отхлебнув и подавая кружку Шону для последнего глотка. — Одна семья.
— Значит, ты должна выйти за меня замуж, — выпалил Шон прежде, чем сообразил.
Когда сообразил, не пожалел о поспешности. Он теперь сердцем знал: Онейда — девушка, ради которой он приехал в Америку. Ради которой оставался в Форте Сапино, терпел приставания Дикого Билла. Бренда? Пусть извинит. В отношении ее не мучили сомнения или угрызения совести. Он ее не любил и с самого начала предупредил об этом. Бренда была только тропинкой, предназначенной привести его к счастью. Которое зовется Онейда — Шон знал точно. Она станет его женой и…
— Сначала ты должен показать себя отважным воином, — просто сказала девушка. Она что — читала его мысли? Слова ее прозвучали как согласие.
— Как это делается?
— Задание дает глава племени — каждому мужчине свое. Обычно требуется убить водиночку крупного зверя. Оленя или медведя. И принести в деревню в качестве доказательства.
Небольшая цена за исполнение мечты.
— Согласен. Где живет твое племя?
— На том берегу Зеленого озера.
— Это озеро Сент-Клэр?
— Мы его Зеленым называем. Белые люди прогнали моих предков с этой стороны. — Она показала на лес, откуда Шон пришел. — Теперь мы на том берегу живем, спрятавшись в лесах.
— Как называется племя? Ирокезы?
— Нет, они ушли дальше, в сторону заходящего солнца. Мы — эрилхонаны. Люди Священной Кошки Кугар.
— Расскажи подробнее про свое племя.
Онейда посмотрела испытующе на Шона, засомневавшись на секунду — стоит ли открываться? Но только на секунду. Вспомнила: они пили из одной кружки, значит, бояться нечего — свои люди, родня. Отвела взгляд к костру. В глазах ее, которые днем были цвета мокрой дубовой коры, а теперь почернели, запрыгали два пламени в миниатюре.
— Хорошо. Давным-давно наши предки воевали с гуронами за территорию для охоты на берегах Озера Прозрачной Воды. Наше племя было малочисленным. После жестокой битвы пришлось им бежать. Но стали враги настигать, угрожали истребить самых лучших воинов. Обратился тогда вождь Мудрая Сова к Высшему Духу с мольбой о помощи. В тот же момент наши воины превратились в быстых лесных кошек и рассеялись кто куда. Гуроны их больше не видели. С тех пор пошел наш род, который называет себя Дети Длиннохвостой Кугар. Вот смотри. — Девушка пошарила под капюшоном, вытащила наружу две косички, на концах которых висели настоящие кошачьи лапки — серые с черными крапинками. — Я дочь Кугар. У меня и клыки есть.
«Видела бы ты мои клыки…» — подумал Шон. Спросил другое:
— Кто твои родители?
— Отца звали Канги. Ворон, если перевести на ваш язык. Меткий был — белке в глаз попадал из лука. Канги с нами сейчас не живет. Его вражеская стрела убила, когда наши воины ходили воевать против сиу. Шаман его лечил, но отец все равно умер. Шаман сказал, он не слишком усердно просил об исцелении Высшего Духа. Это тот, кого мы должны уважать, — назидательно произнесла Онейда. — Он все видит, хоть и живет далеко, вон там на берегу Белой реки Неба. — Показала на Млечный Путь.
— Великий Дух раньше жил на земле. Он был строгий, особенно к своим детям. Однажды съел их — в наказание, что ослушались. Другие боги за такую жестокость разгневались на Великого Духа и прогнали с земли. Теперь он там, на небе обитает. Правда, один его сын выжил — Ви Са Ка. Он был хорошим. Создал человека из красной глины, научил его убивать зверей для пропитания. Потому наши мужчины, когда отправляются на охоту, рисуют красным цветом символы на лице, чтобы привлечь удачу. Я тоже, когда буду выходить замуж, разрисую лицо под кошачью мордочку, подобно нашей богине Кугар. Здесь и здесь полоски в виде усов, а здесь брови и ушки, — Онейда показала.
— Отлично получится. Станешь еще красивей, — одобрил Шон и дальше спросил: — Твоя мама жива?
— Да. Зовут Санила — Полная достоинства. Она предводительница нашего племени. Я ее первая дочь. Когда умрет, займу ее место. Но это нескоро. Маме тридцать шесть, лет десять еще должна прожить. Хотя мы никогда не загадываем на будущее.
— Значит, у вас матриархат?
— Не знаю, что это слово означает. У нас все важнейшие вопросы решает женщина: когда войну начинать, когда на охоту идти и так далее. Решает не самолично, сначала советуется с Верховным Божеством — Кошкой Кугар. И с шаманом Тэн Гек Вуну. Мама начала учить меня ритуалам. И моих младших сестер, на случай, если я раньше умру. У меня еще две младшие сестры, а третья — Талула недавно родилась, две луны назад.
— Сколько тебе лет? — Шон перевел разговор на тему, которая была ближе ему.
— Семнадцать. — Онейда показала: две открытые ладони, потом одна и два пальца. Видимо, имела привычку числа показывать наглядно — для удобства понимания, причем ладони открывала на себя.
— Жених есть? — продолжал без стесненья допытываться Шон. Не то, что это было так уж важно — конкуренции не боялся. Но для порядка хотелось знать.
— Ну… — Онейда склонила голову к правому плечу, будто задумалась: правду сказать или скрыть. Потом проговорила, по-милому кокетливо покосившись на собеседника: — Нет еще.
— Ты не сказала, что означает твое имя.
— А, забыла! — сказала и засмеялась — звонко, переливчато. Прищурила глаза. Потом состроила страшное лицо, согнула пальцы в виде когтей, направила на Шона. Прошипела угрожающе: — Ты меня должен бояться. Потому что я — Онейда. Всевидящая прорицательница и провидица. Всемогущая колдунья.
— Я того же племени.
«Мы во многом совпали», — подумал Шон, поймал ладони девушки, сплел свои пальцы с ее. Ощутил тепло, которое проникло в его руки и потекло горячей струей по венам. Удивился: ощущал ее кровь в себе, не укусив. Значит, Онейда права — они действительно стали кровными родственниками? Заманчиво поверить.
Притянул девушку ближе. Заглянул в блестящие зрачки.
— Говоришь, умеешь гадать?
— Умею. Я тебе погадаю когда-нибудь. На бобровой крови.
— Никогда не слышал про такой метод.
— Очень просто. Ловишь бобра, разрезаешь посередине и ждешь, когда кровь начнет застывать. Потом рассматриваешь проявившийся рисунок. Там стоит твое ближайшее будущее. Если увидишь кролика — ждет удача, эти животные беззаботны, веселы и довольны жизнью. Плодятся отлично, что тоже важно для нас. Если увидишь череп — это к смерти. Если вместе с бабочкой — смерть от убийства. Но расстраиваться не стоит. Смерть — это только конец земной жизни. Когда попадешь на небо к Великому Духу, начнешь другую — беспечальную — жизнь. Если же увидишь змею…
Они проболтали до рассвета, не заметив как пронеслось время. Когда ночь начала редеть и прятаться за деревья, уступая место дымному утреннему туману, Онейда сказала, посмотрев на исчезающие звезды:
— Ледяные брызги тают на небе. Мне пора домой.
— Возьмешь меня с собой?
— Возьму.
И Шон ушел. С намерением никогда не возвращаться в Форт Сапино.
К удивлению, индейцы встретили его дружелюбно. Две ночи ночевал под открытым небом — на постели из хвойных веток у костра. Потом на краю деревни соорудили ему отдельную палатку — составили жерди конусом и накрыли шкурами.
Предводительница Санила, мать Онейды, приняла Шона как почетного гостя. Угощала простыми блюдами, вкуснее который он в Европе не едал: сладкими кукурузными лепешками на кленовом сахаре, кашей из дикого риса, вялеными грибами, которые приправлены травами, растущими в лесу. После чего в знак взаимного миролюбия раскурили сообща трубку — длинную, прямую как флейта, с полым набалдашником на конце для табака.
Если бы Шон не знал, что ей тридцать шесть, дал бы на двадцать лет больше. Санила выглядела старухой по представлениям белолицего человека. Обтянувшая скулы кожа — в мелких трещинках, огрубевшая, сухая. Глубокие лежачие складки на лбу. Брови сдвинуты у переносицы. Однако, выражение лица не было суровым. Живые черные глаза глядели по-молодому остро, каждую минуту готовые смешливо прищуриться, о чем свидетельствовали лучики морщинок у висков.
Голова Санилы была обернута высушенной кошачьей шкуркой, возвышавшейся вроде короны — как символ власти. Сзади из-под нее наперед перекинуты две косы, переплетенные шнурками с нанизанными бусинами и бисером.
На левой руке ее спал ребенок — крошечный сверток с головой. Шон знал, что это младшая сестра Онейды — Талула. Когда она начинала ворчливо шевелиться, мать вынимала из разреза одежды грудь — по-молодому округлую, наполненную молоком, и давала девочке покушать.
Санила объяснила гостю, на каких условиях его примут в семью и разрешат жениться. Она говорила на своем языке — пространно, иносказательно. Про духов, которым здесь поклонялись, про традиции, которые уважали, про сезоны года, которые считали по полнолуниям и учитывали в повседневной деятельности. Онейда переводила.
— Сначала предстоит доказать, что ты храбный воин, достоин занять место среди наших мужчин. Для того должен водиночку убить и принести в деревню крупное животное — бизона, оленя или другого. Только слушай меня внимательно, — добавила она от себя. — Научу одной вещи. У нас есть обычай. Когда охотник возвращается с добычей, обязан делиться с первым, кто встретится на пути — в качестве доказательства доброй воли по отношению к родственникам и соплеменникам. Но это невыгодно, если добыл крупного зверя. Его вмиг растащут, самому не останется. Сделаем так. Когда подойдешь к деревне, спрячь тушу где-нибудь, чтобы никто не нашел. Потом позови меня и покажи, где спрятал. Я приду с помощницами, принесем зверя в деревню и не будем обязаны делиться.
— Почему?
— Потому что не мы его убили. Теперь насчет свадьбы. Молодые люди обычно создают семью с тем, кого укажет глава племени, то есть Санила. Это в общих интересах. Если, например, молодая женщина осталась вдовой, то брат мужа или другой родственник может на ней жениться. Чтобы кормить и защищать. Поскольку я — ее дочь и будущая предводительница, мне позволено самой делать выбор. Браки у нас заключают раз в год — после Кукурузной Луны, когда собран урожай. В начале сентября по-вашему. За день до того жених должен сходить на охоту и принести для жертвоприношений столько бобровых шкурок, сколько ног у Кугар, включая хвост. — Онейда показала пять пальцев.
Что ж, ничего невыполнимого. Шон кивнул.
Вечером того же дня Онейда пришла к нему с полной сумкой амулетов. Высыпала на циновку, принялась разбирать и объяснять. Длинные волосы Шона, которые он носил перевязанными тесемкой, заплела на индейский манер в косичку, завязала кожаной бечевкой с чем-то мохнатым на конце.
— Это хвост койота, он защищает от враждебно настроенных духов зверей.
Повязала на запястье шнурок в три ряда с нанизанными медвежьими когтями, керамическими бусами, узелками вперемешку.
— Это главный оберег. Носят на самом уязвимом месте на руке — там, где можно послушать как бьется сердце. Защищает от недоброго влияния лесных духов, а также от врагов-людей, их стрел, копий и злого глаза. Никогда не снимай. И не теряй бдительности. В лесу полно не только зверей, но и оборотней. Ты их должен различать и не попадаться в ловушки. Самая страшная из злых существ — людоедка Ишкус. У нее зеленые глаза змеи и острые волчьи когти.
В сумерках она восстает из пепла и бродит по лесам с корзиной на спине. Хватает зазевавшихся одиноких охотников, сажает в корзину и уносит в глубокую чащу. А то начнет привлекать неосторожных людей свистом, который кажется пением девушки. Если застать ее за поеданием человечины, нужно крикнуть громко. Тогда на Ишкус упадет невидимая сеть и свяжет. Ее следует немедленно поджечь. Ведьма сгорит, а пепел развеется по ветру тысячей москитов.
В тот день, когда убьешь большого зверя, получишь имя в его честь. Тогда я свяжу для тебя персональную мандалу — с новым именем. А пока повешу вот такую, маленькую. Для охраны.
— Что такое мандала? — спросил Шон, едва сдерживая улыбку.
Много ли представляли для него — вампира — все эти амулеты и обереги? Забавно и только. Однако, обижать открытым неверием будущую жену поостерегся. Слушал, запоминал, согласно кивал. Умилительно было ощущать ее заботу — пусть примитивно выражавшуюся, но искреннюю, от того трогательную. Чем он заслужил? Два дня назад они не знали друг друга и не подозревали о существовании. Сегодня — одна семья. Не показная. Настоящая.
Забота Онейды — чисто женская, материнская, глубоко его задела. Будто растормошила душу, пробудила давние воспоминания о тепле, которым его когда-то не согрели. О любви, которой не познал. О которой мечтал в детстве, тосковал подростком. Потом отчаянно пытался забыть — и злился на весь свет, когда не получалось. Он выплескивал агрессию на полях сражений, убивал других, чтобы убить частичку себя. Но ту боль, которая жила в воспоминаниях, убить не удавалось, только загнать поглубже…
Неужели сейчас — неожиданно и со стороны, откуда не предполагал, он нашел спасение, лекарство на застаревшую рану? Шон не сводил с Онейды завороженных, восхищенных глаз. Внимал ее речам, молча, жадно, с доверием фанатизма, будто послушник — пророку или язычник — ожившему идолу. Он обожал ее, слепо, безраздельно. Он готов был подчиняться беспрекословно: принять за истину ее сказки, обратиться в ее религию, поверить ее богам и оберегам. Лишь бы Онейда была рядом, смотрела озабоченно, прикасалась неравнодушно.
— Мандала — амулет, который защищает человека. Их носят с самого рождения и до смерти, — сказала девушка и, чтобы подчеркнуть серьезность объяснения, нахмурила брови. — Вот смотри у меня какой. — Она раздвинула сухо заклекотавшие бусы из керамики и засунула руку в шейный вырез на платье. Вытащила искусно сплетенный из разноцветных ниток круг размером с крупное яблоко. Он висел на толстом, одиночном, кожаном шнуре, который сверху прикреплялся к другому шнуру — плотно обернутому вокруг шеи.
— Это моя персональная мандала. Видишь, в центре квадрат, а в нем желтый кошачий глаз. Это Кугар следит, чтобы со мной ничего плохого не случилось. — сказала Онейда и аккуратно спрятала амулет обратно.
— Ее должен иметь каждый член семьи, большой и маленький. Очень важно. Когда человек умирает, мандала служит ему пропуском в другую жизнь. В страну, которая называется Земля Счастливой охоты. Ее хозяйка — мудрая Валаай. Встречает умерших на берегу реки Тиалокан и просит плату за проезд в Счастливую Землю. Нужно отдать ей мандалу, принадлежавшую тебе при жизни. Иначе Валаай не повезет. Будет душа покойного скитаться между двумя мирами. Это для эрилхонана самое страшное наказание.
Сидевший с поджатыми ногами Шон наклонился, послушно подставил шею, как ягненок — под колокольчик. Стоявшая на коленях Онейда наклонилась навстречу, обвила руками его шею, стала завязывать сзади концы шнурка. Молодые люди впервые оказались столь интимно-близко. Девушка не испытала неловкости, деловито занималась узлом. Другое дело Шон. Ее тепло, ее близость, прикосновения не прошли даром. Не его вина, что здоровый мужчина! Руки дрогнули, поднялись было прикоснуться к желанному телу. Но застыли — под приказом воли. Он затаил дыхание, чтобы не выдало.
Сохранять спокойствие удавалось с трудом.
Онейда неловко качнулась на коленях, коснулась лицом его небритой щеки. Укололась, дернулась, засмеялась, отпрянула. Не удержала равновесия, начала падать в сторону. Шон подхватил, обнял, задержал. Осторожно положил на подстилки, служившие ему постелью. Лег рядом, наклонился над девушкой.
В подвижном свете костра долго глядел в глаза, чтобы убедиться: Онейда — не мечта, не галлюцинация, а живая плоть и кровь. Гладил тонкую кожу на щеках, на лбу, на висках — подобно слепому, который видит пальцами, ощупывает, чтобы создать представление. Наклонялся — вдохнуть ее молодой, вкусный аромат, чтобы запомнить, узнавать из тысяч других. Аромат любви и доверия — дороже самых утонченных духов.
Так много хотелось ей рассказать, так о многом спросить. Но подумал — не время. Придет момент, Онейда узнает о нем, что положено. Шон вспомнил ошибку, которую совершил с Шарлот: поторопился предложить вечную жизнь пежде, чем она настолько влюбилась, что согласилась вместе жить и не умирать. Сейчас он мысленно себя за нее поблагодарил. Значит, не ошибка вовсе, а судьба.
Иначе не встретил бы Онейду — чистую душой и помыслами. Ее он не упустит по глупости эгоизма. Не поставит перед выбором «да или нет», не допускающим полутонов. Он не будет навязывать ей собственные ценности. Он укрепился в намерении поступить против наказа отца. И не чувствовал себя виноватым в непослушании. Другие времена, другие отношения. Он изменился. Раньше был максималистом, ломал судьбу через колено, подстраивал под себя. Теперь остепенился, помягчел, готов прислушиваться, жертвовать прямолинейностью. Чтобы узнать — что такое настоящая любовь. Чтобы, узнав, подарить Онейде.
— Ты выйдешь за меня? — спросил главное, с чего следовало начать их долгую совместную дорогу.
— Выйду, — не раздумывая, ответила девушка. — Мы поженимся в начале сентября, когда закончим работы — уберем урожай, сделаем заготовки на зиму. Будет много еды и много свободного времени, чтобы веселиться. Пригласим на свадьбу гостей из соседних племен. Праздновать будем четыре дня.
— Почему именно четыре?
— Это священная для нас цифра. — Онейда пошевелилась, освобождаясь от объятий. Поднялась, собралась уходить. — Не забудь, что я тебе говорила про духов и обереги — останешься в живых. Мне пора домой. До завтра.
— До завтра.
В племя эрилхонанов Шон влился так же органично и незаметно как река Сент-Клэр впадает в озеро, вернее превращается в него. Сначала она текла, ограниченная руслом, потом как водяной великан — вдохнула полной грудью, наполнилась силой, расширилась, раздвинула берега и вот уже не река, а озеро с тем же названием. На северном краю которого, спрятавшись между деревьями, расположилась индейская деревня Типтуа, ставшая для Шона новой родиной.
Он принял законы эрилхонанов, они относились к нему по-родственному. Как ни странно, Шону понравилась примитивная индейская жизнь — шумная, затихающая только на ночь, без бытового комфорта и времени на одиночество. А также без междоусобной вражды, социального неравенства и культа денег. По поводу которых Санила как-то мудро изрекла: когда последняя птица покинет небеса, последний зверь покинет землю, когда леса лишатся деревьев, а реки — чистой воды, тогда человек поймет, что деньги есть нельзя.
Действительно. Деньги не имели ценности в деревне. Ценилось человеческое умение: у мужчин — охотиться, чтобы добыть пищу, у женщин — ткать, обрабатывать шкуры, шить и украшать одежду. У всех вместе — стремление трудиться на благо семьи. Потому что логично: будет успешной семья — будет хорошо каждому ее члену.
Испытание на отвагу Шон выдержал блестяще — добыл медведя, которого уложил одним выстрелом в мозг. Сам не получил ни царапины. Что удивило даже старейшин. Они дали ему имя Ахига — храбрый воин. Предложили повесить на поясе связку с медвежьими когтями и зубами, в волосы вставить перья орла — знак особого отличия. В награду за бесстрашие Шону разрешили съесть сырое сердце зверя, выпить его крови. Что он сделал незамедлительно и без уговоров — был голоден по-вампирски.
Онейда наградила жениха спонтанным поцелуем. Коротким. Бурное выражение любви не принято среди индейцев. Интересно — она попросила откусить от медвежьего сердца, и они вместе его съели, измазавшись густой, скользкой, черной кровью. Потом они облизывали друг друга начисто, языками — в точности как делают кошки. И смеялись. Без причины. Или нет, по причине того, чего не купить за все золото мира — потому что были молоды и счастливы. Безгранично. Бездумно. Безоглядно.
Потом племя веселилось четыре дня и три ночи. Били в барабаны, пели песни, плясали вокруг туши убитого медведя, от которого к концу праздника осталась одна шкура с головой. Приносили благодарение духам и жертвы покровительнице Кугар, деревянная статуя которой в виде женщины с головой кошки стояла в центре Типтуа. Шон участвовал в оргии наравне с другими: пел, не зная слов — подвывая, танцевал как мог — притоптывая и хлопая в ладоши.
Естественная жизнь в окружении природы его увлекла невероятно. Опьянила свободой от условностей, раскрепостила внутренне. Помогла забыть о присутствующих в каждом «цивилизованном» обществе качествах-сорняках — зависти, подозрительности, желании унизить ближнего, чтобы превознести себя. Эти качества многие люди считают за необходимость иметь. На самом деле они — только пена, въедливая, ядовитая. Вредный балласт в путешествии по жизни.
Незамысловатая философия индейцев «живи и давай жить другим, в том числе зверям, птицам и растениям» пришлась Шону по вкусу. Как он раньше не догадался? Так просто — относись с уважением ко всему живому и будешь процветать. Ни зазнайства, ни пренебрежительности, ни превосходства. Шон с удивлением наблюдал, как охотник прежде чем убить зайца, трепыхающегося в капкане, шепотом попросит у него прощения, а потом вознесет благодарственную молитву. Прежде чем срубить дерево, человек спросит у его духа позволения, только тогда приступит к делу.
«Дикие» индейцы научили его тому, что раньше не считал значимым — сопереживать. Однажды Онейда нашла дупло с мертвыми бельчатами. Они погибли от голода, вероятно, потому что мать не вернулась с охоты. Девушка вынула их по очереди из гнезда, осторожно — будто собственных детей. Пошептала молитву, вырыла могилку и закопала, аккуратно прикрыв листвой. Долго сидела на коленях возле, плакала. Шон недоумевал:
— Почему ты плачешь по зверькам как по убитым родственникам?
— А какая разница? — ответила не менее недоуменно Онейда. — Они такие же живые. Их жаль так же, как если бы погибли мои сестры. В душе не будет радуги, если в глазах не было дождя. Понимаешь?
Он понял. Еще один урок. Странная ирония получается. «Цивилизованные» европейцы, могли бы многому поучиться у местных «дикарей», если бы захотели понять мудрость существования. А они наоборот. Явились в их страну и уничтожают людей, тысячелетиями населявших континент. Будто то не люди совсем, а вредная, надоедливая саранча, которую требуется извести под корень. Неужели вся «цивилизация» заключается в трех словах «пришел, увидел, покорил»?
Только не для Шона. Он поблагодарил судьбу, что послала ему Онейду, привела в деревню индейцев. Он перенял их принцип «жить сегодня» в смысле — не ломать голову о будущем, не жалеть о прошлом. Жить так, чтобы никому не мешать, не нарушать того, что создано, вести себя как гость у природы: за дары говорить «спасибо», за жертвы просить прощенья. Это новая мораль, которой он был необучен.
Перенял ее не сразу. Нелегко расшевелить в мозгу закостеневшие истины европейского стяжательского менталитета: главное — преуспевать. Копить богатство, добиваться власти, уничтожать врагов, даже если это бывшие друзья — постулаты, не имевшие ни малейшего значения для эрилхонанов.
Они не обожествляют денег, работают тяжко и равноправно, живут общиной, внутри которой не враждуют. Детей воспитывают не вдалбливанием религиозных или этических догм, а самым естественным способом — собственным примером. Выглядят безмятежными, часто и охотно радуются самым простым вещам, мелочам. Огорчаются только по большой причине и ненадолго.
Шон, человек другого менталитета, не понимал. Примитивность, граничащая с идиотизмом, или высшая форма сознания? Много размышлял. Идиотами их никак не назовешь — дураки в условиях дикой природы не выживают. Высокопросвещенными они тоже не выглядят — письменности не имеют, книг не читают, науками не занимаются. На чем замешана их мудрость?
Разъяснил шаман Тэн Гек Вуну, тот самый Дождь На Лице. Разъяснил доходчиво, помогая себе руками — объяняться с помощью жестов была привычка членов племени.
— Спрашиваешь — в чем наш секрет? В простоте. Прежде всего — в мыслях. Зачем беспокоиться о том, чего нет: прошлое прошло, будущее не наступило.
Для ясности шаман сначала махнул за спину — «прошло», потом вперед — «не наступило».
— Важно — настоящее. Не отравляй бесполезной печалью моментов жизни, они и без того нелегки. Быстопроходящи. Смерть подстерегает на каждом шагу: от вражеской стрелы, дикого зверя, тяжкой болезни. Не задумывайся. Бери пример с самого мудрого учителя — природы. Взять зайца. Он не тревожится о лисе, которая незаметно подстерегает. Он прыгает по полянке, бегает наперегонки с сородичами, ест с аппетитом, любит самозабвенно, спит покойно.
Шаман засмеялся. Его темная, загрубевшая кожа прорезалась морщинами вдоль и поперек, как кора векового клена.
— Делай то, что необходимо сейчас. Завтра придет новый день. Это единственное, что мы знаем точно.
«Странно, что сам до этого не додумался, — подумал Шон. — Счастье — жить единой семьей: вместе работать, охотиться, веселиться, совершать обряды. Каждый член семьи ценен. Ремесло не освоил — научат. Заболел — будут лечить. Умер — со всеми почестями отправят в загробный путь».
Однажды видел сценку: молодой охотник, убивший оленя, взял его рога и стал носиться за детьми, пугая. Они визжали от притворного страха и хохотали на всю деревню. Охотник хохотал вместе. Шон улыбнулся. Не насмешливо, не презрительно. Понимающе.
«Действительно, кто сказал, что смеяться по незначительному поводу или вообще без него — глупо? Кто, кроме меня, может это определить? Почему в «цивилизованном» мире не принято обращать внимание на мелочи, случающиеся каждодневно? Разве они неважны? Я, например, никогда не знал, как растут еловые ветки. Каждый год их концы удлинняются и вначале имеют голубоватый цвет. А если поближе рассмотреть муравьиную дорожку, можно заметить, что она нехаотичная и бестолковая, а со смыслом. Каждый муравей несет что-то полезное — в дом, для всей семьи.
Почему раньше я этим не интересовался?
Никто не подсказал. В Европе другие предпочтения. Другие представления о счастье. Якобы, это должно быть нечто значительное, труднодостижимое, грандиозное. Вот говорил Папа всех католиков: идите в Крестовый поход, освобождайте святые реликвии — будет вам спасение и вечное счастье. Только познал ли его хоть один воин, громивший неверных в войне за суеверия? Я — нет и точно знаю: другие тоже.
От чего легче получить удовольствие — от добра или зла? Когда я злился на весь свет, сеял смерть и разруху, прежде всего разрушал себя изнутри. Сейчас вижу — заблуждался. Не по своей вине. Следовал ошибочным советам, принятым в обществе как неоспоримые догмы. Кто их создал? Почему бы не подвергать их время от времени критическому пересмотру?
Не злиться, а успокоиться надо. Смотреть почаще на задумчивость заката, на небо в украшении звезд, на дно прозрачной воды — вот в чем благодать. Почему бы людям не измениться, чтобы стать добрее, не только к другим — к себе в первую очередь? Почему люди отнимают у себя простые чудеса — возможность просыпаться от птичьего пения, засыпать под шелест деревьев?»
Так частенько размышлял Шон, лежа на постели из еловых веток и глядя на дымовую струйку, поднимающуюся к отверстию в потолке. Да, за привилегию жить в согласии с собственным сердцем и по природным законам нужно платить отказом от удобств. А что важнее: комфорт тела или комфорт души? Теперь Шон знал.
Он впервые взглянул на ценности жизни с другого угла зрения. Он познавал нечто полезное. Бесценное. Не из книг или церковных проповедей, а из опыта народа, которого европейцы считали примитивным, нижестоящим по уровню ума. На самом деле — обладающего мудростью, правота которой доказана их собственной историей. Она переживет века.
Шон с радостным удивлением замечал, как разодранные ошметки его сознания сами собой собирались в целостную картину. Забывались старые обиды — им нет места в счастливом состоянии. Тревоги о будущем не теребили. Шон имел теперь все, чего раньше недоставало: покой сердца и ума; семью, которая всегда придет на помощь; любовь, освещавшую каждый день. Любовь к Онейде — девушке, которая всегда была рядом, даже когда отсутствовала.
Такое случалось нечасто. Лишь когда Шон уходил на охоту — всегда один, потому что пользовался тайными способностями. В остальные часы и минуты ходил хвостиком за Онейдой. Она посвящала его в секреты индейского быта. Показывала как лепить кукурузные лепешки; варить мясной суп с травяными приправами; выпаривать кленовый сок для получения сахара; вышивать одежду бисером и делать бахрому; мастерить мандалы и головные украшения «тоой» из перьев орла — Солнечный Убор. А также правильно разделывать убитых зверей, чтобы не повредить шкуру, сделать ее мягкой, приспособленной для пошива одежды и обуви.
— Шкуры марала и лося очень жесткие, — поучала она. — Их нужно предварительно смягчить, иначе не подойдут ни для колчанов, ни чтобы накрыть жилище. Берем только что снятую шкуру, натираем смесью из соли, мозга, печени, кислого молока и коры вяза. Затем вымачиваем в воде. Растягиваем на раме, ставим сушить на солнце. Особенная осторожность требуется при свежевании бобра. У него внизу живота есть мешок с вонючей жидкостью…
— Скажи, Онейда, почему у вас в деревне нет собак? В случае вражеского нападения они бы вас заранее предупредили, — спросил однажды Шон.
— Ты же знаешь, наша покровительница — кошка Кугар. Она собак не любит. А потом. Мы не боимся врагов. Ни с кем не воюем, живем сами по себе. Деревня хорошо спрятана в лесах. Нам нечего опасаться.
«Рядом с белыми всегда есть чего опасаться», — подумал про себя Шон, а вслух не высказался, побоялся накликать.
В качестве почетного гостя — будущего супруга будущей предводительницы племени — Шона ежедневно у себя в палатке принимала Санила. Ужинали вместе, потом Санила уединялась молиться, или уходила по делам, или к шаману советоваться, часто вместе со старшей дочерью. Малышку Талулу оставляла с Шоном — знак доверия, к которому ему пришлось долго привыкать.
Потому что маленьких детей он не любил. Нет, «не любил» мягко сказано. Он их терпеть не мог. Считал бесполезными, даже вредными существами, которые только умеют высасывать до последней капли материнскую грудь, без конца болеть и не давать спать ночами. А еще они имели одну злокозненную привычку: отнимать жизнь у той, которая произвела их на свет — упрек себе, с которым он так и не смирился.
Однако, индейские младенцы развенчали его предубеждение против себя. Они появлялись на свет безболезненно, так, что мать, родив, тут же возвращалась к работе без ущерба здоровью. Они не болели, благодаря суровой закалке: в первый день жизни их окунали в речку независимо от времени года. Они не орали от голода: когда мать находилась в отлучке, они довольствовались куском сала во рту, который обсасывали, закатывая глаза от наслаждения.
Талула находилась в том возрасте, когда груднички, научившись концентрировать взгляд, начинают проявлять любопытство к окружающему. Прежде всего — к человеку рядом. На руках у Шона она никогда не плакала, несмотря на то, что первые разы он держал ее неуклюже, неловко, боялся сломать пальчик или причинить другую боль. Потом приспособился, удивился на свое тугодумство, за которое тут же простил себя — это с непривычки. Вообще, ребенок сделан для того, чтобы удобно усесться на руке взрослого. Процедура проста: взять ее под попку, она согнет коленки, рукой обнимет за шею. Если устанет, ляжет на плечо вздремнуть — знак высочайшего доверия, которым Шон потом стал гордиться.
Чаще всего Талула руководила им по своему усмотрению. Она показывала на предметы и произносила нечто вроде «э!», что на ее языке имело множество значений: от «пойдем посмотрим, что там» до «скажи, как это называется, и для чего оно». Если показывала на выход из палатки, значило «пойдем гулять».
Иногда девочка выставлялась немигающе на Шона своими выпуклыми черными зрачками — серьезно, сосредоточенно, и ему казалось, что она умнее его. Тогда он начинал с ней разговаривать как со взрослой. По-своему, по-французски. Рассказывал не сказки, которых не знал. Рассказывал про жизнь. Про крестовые походы, в которых участвовал, полностью изменив контекст. Представлял себя не завоевателем, явившимся покорять дикие народы, а мирным пилигримом, пришедшим обозреть красоты далекой стороны.
Маленькая ложь, которая благотворно подействовала на его собственную мятежную душу. В той лжи растворилось его чувство вины за напрасно убиенных в неистовстве злобы, за жертвы, принесенные во славу неизвестно чего. Сама не подозревая, индейская девочка Талула вылечила вампира Шона от вековой тоски, за что он был ей бесконечно признателен.
Он смотрел на ее круглое личико и представлял. Вот родится у него сын — точная копия Шона, или дочь — точная копия Онейды. С наследственной особенностью вампирского рода Фикелмон — с разного цвета глазами. Та-а-к, помечтаем немножко. У Онейды глаза почти черные, у Шона — один карий, другой голубой. Значит, у дитя будет преобладать темный цвет с вкраплением нежно-небесного. Замечательная расцветка, у простых смертных не встречающаяся. Получатся глаза-звезды. По ним он всегда родную кровь узнает.
Будет Шон рассказывать сказки на ночь и засыпать под них вместе с ребенком и женой на постели, пахнущей хвоей листвинницы, и нет на свете счастья, которое сравнилось бы с этим…
Единственное, что иногда покалывало — чувство долга по отношению к Бренде. Она наверняка беспокоится о нем, не получив вестей за несколько месяцев. К тому же не мешало сходить в Форт Сапино за патронами к ружью, которые лежали у нее дома. Его запас недавно закончился.
Однажды решил: сходит, заберет что нужно, попрощается — навечно.
Вышел на рассвете, чтобы попасть в городок следующей ночью.
Было лето, на другую сторону озера по льду не перейти. Неважно, у индейцев всегда есть в запасе вариант. На берегу он давно приметил спрятанный в укромном месте, крепкий на вид, узкий каяк, которым мало пользовались. От невостребованности он начал стареть, рассыхаться. На верхушке носа образовалась трещина, но неглубокая, не опасная протечь.
Шон переправился через озеро. Лодку вытянул на сушу, оттащил подальше, спрятал за кустами, забросал ветками, прикрыл мохом. Потопал осторожно через лес. В Черничную лощину вступил в сумерках, старался шагать тихо, как пантера, не шелестеть прошлогодней листвой, не трещать сухой веткой. Прислушивался. Не боялся четвероногих хищников, больше — двуногих.
Тихонько, одним пальцем, постучал в окно знакомого дома. Только из вежливости. Шон мог бы просочиться через стену — удобная вампирская способность, но получилось бы неловко, если бы Бренда была не одна.
Она была одна. Услышала стук. Не зажигая лампы, выглянула в окошко. В лунном свете увидела Шона, ахнула молча, приложив ладонь ко рту. Поспешила открывать. Хотела броситься на шею, но Шон жестом остановил.
— Бренда, я пришел проститься.
— Навсегда?
— Наверное, да. Вот тебе шкуры, продашь, на год хватит на пропитание.
— Шон, будь осторожен. Про тебя Дикий Билл все время спрашивает.
— Когда в последний раз?
— Позавчера.
Значит, не потерял надежду расквитаться. Шону следовало поспешить. Он достал из ящика на кухне патроны, высыпал в сумку. Больше его здесь ничто не задерживало.
— Прощай, Бренда.
— Прощай, Шон.
Он по-дружески прикоснулся к ее плечу. Она потихоньку всхлипнула.
Только Шон вышел за дверь, мимо виска просвистела пуля и вонзилась в косяк. Мелькнула мысль — бежать или вернуться? Решил бежать, чтобы не навлекать опасность на Бренду. Конечно, можно было бы рискнуть — дать себя убить, чтобы навсегда отвязаться. Но существовала возможность невозможности воскреснуть. Дикий Билл — прожженный мошенник. Вдруг он в курсе существования вампиров? Убьет, отрежет голову, забросит подальше, где потом не найти: в речке утопит или топором на мелкие кусочки разрубит и свиньям скормит. Нет, остается один выход — бежать. И не обратно в деревню эрилхонанов, а в противоположную сторону — запутывать следы.
Впервые в жизни Шон смертельно испугался не за себя — за других. Именно смертельно. Навлечь карателей на племя Онейды, означало потерять ее навечно. Заодно и себя, ведь без нее он себя теперь не мыслил. Сердце вздрогнуло и понеслось скорее ног.
Долго скитался Шон по лесам и дебрям — неделю? две? три? Счет потерял дням и ночам, одичал, оброс. Когда добрался до дальнего озера Гурон, наклонился попить, увидел в зеркальной глади чудище-страшилище, глядевшее со дна. Отшатнулся. Не сразу сообразил, что собственное отражение напугало. Ну в точности злой лесной дух Виндиго, каким его Онейда описывала: борода, лохмы, только рогов не хватает… Отощал без пищи, оборвался. Стрелять дичь остерегался, питался бескровной свежатиной — грибами да ягодами, ставил силки на зайцев. Но они почему-то неохотно в них попадались. Точнее сказать — всего один раз.
Без лодки через Гурон переправляться не решился — широко, мощи не хватит переплыть. Пошел вдоль берега, рассчитывая, что враги давно отстали. Добрался до узкого места, откуда из озера вытекает река Сент-Клэр, переплыл кое-как из последних сил. Остановился обсохнуть на солнце, а главное — проверить слежку. Через пару дней вроде ничего подозрительного не заметил. Вернулся в Типтуа, страстно надеясь, что преследователи не нашли на той стороне его каяк — единственный след, который он оставил.
Оказалось, Шон отсутствовал полный лунный цикл — двадцать один день по календарю белолицых. Онейда встретила его на краю деревни — видно, ждала. Обняла крепко, обдав свеже-горьким ароматом летних лесных трав. Обхватила руку и не отпускала до самой палатки, словно прилипла. Не спрашивала, где был, что делал. Вернулся — она счастлива. Накормила, напоила, переодела в чистое, подровняла бороду, причесала волосы в косу.
— Отсыпайся, — сказала. — Тебе потребуются силы. Через две ночи — полная луна, за ней — наша свадьба. Но до того ты должен исполнить последнее задание шамана, — и оставила одного отдыхать.
Шон проспал остаток дня, ночь, захватил и следующий день. Пробудился от того, что кто-то копошился рядом, устраивался под боком. Не открывая глаз, по запаху догадался — Онейда. Прежде чем что-то сообразил, ощутил эрекцию. Обнял девушку, она прижалась теснее. Шон знал: если бы захотел, она согласилась. Но сдержал себя. Подумал: глупо не подождать день, когда впереди вечность. Приподнялся на локтях.
— Когда, куда и за чем мне следует идти?
Онейда тоже поднялась, села напротив, поджав ноги. Неторопливо пригладила волосы, перекинула косички наперед, будто готовилась сообщить нечто значительное. Открыла принесенную с собой сумку, показала содержимое.
— Здесь четыре шкурки бобра. Их надо принести в дар духу недр Олахону, чтобы задобрить. У нас такой обычай. Перед свадьбой жених идет к пещере Олахона — отдать подарки, попросить о благоволении. Если он примет шкурки, то разрешит добыть сок кровавого корня. Сок очень важен: приносит семейное счастье и много детей. Корень растет вокруг пещеры. На поверхности земли выглядит обычной травой. Чтобы тебе легче разобраться — листья его похожи на человеческую ладонь с растопыренными пальцами.
Выкопай три корня, не больше. Соком мы с тобой на свадьбе накрасим лица. Только будь осторожен. Олахон — злой дух. Когда-то у него был сын Кичи Монито. Он хотел отправиться учиться к старейшинам, чтобы стать мудрым. Но отец его не отпускал. Тогда Кичи Монито обернулся орлом и улетел из пещеры. Он многое познал и научился понимать человеческий язык, но больше никогда не смог вернуть свой прежний облик. Вот почему мы так почитаем орла.
Говоря это, Онейда воткнула в волосы Шона несколько орлиных перьев, пестро раскрашенных по всей длине, на кончиках — белых.
— Они защитят тебя от Олахона.
— Как мне найти его пещеру?
— Идти до нее недалеко. Если не заблудишься, вернешься в деревню до рассвета. Ориентируйся по самой яркой звезде ночного неба. Ее зовут Мира Эм Тай Ши.
— Э… Звезда, Которая Не Идет, — перевел Шон. Не так сложен был язык эрилхонанов, чтобы не освоить за несколько месяцев тесного с ними общения. — Полярная звезда?
— Та, которая показывает на север.
До ее восхода оставалось время. Шон взглянул во входное отверстие палатки. Стояла тихая, ясная погода. Будто стараясь смягчить печаль неизбежно наступающей осени, солнце светило изо всех сил и до последней минуты. Когда садилось за дальние леса, окрасило облака нежно-розовым цветом. До сумерек — около часа.
Шон поднялся, помог встать Онейде.
— Пойдем, проводишь меня. Заодно покажу кое-что. Хочу подарить тебе к свадьбе.
Глаза девушки засверкали любопытством.
Повесив на одно плечо ружье, на другое — сумку со шкурами, Шон взял Онейду за руку. Вместе они вышли из палатки и отправились к песчаным берегам Зеленого озера.
Идти было напрямую — недалеко, но индейцы никогда не ходили прямой дорогой. Сначала петляли между деревьями, чтобы не создавать тропинок, не подавать направления возможному врагу.
Шон и Онейда вступили в лес из елей и лиственниц, который окружал озеро. На земле лежало покрытие из опавшей хвои — рыжей, прелой, прошлогодней, которая пружинила под ногами и не оставляла следов на себе. Трава в хвойных лесах не растет, не выдерживая темноты густых веток и постоянной сырости. Вместо травы кое-где встречались хилые, ломкие кустики — без листьев, но с ягодами, да разлапистые ветки папоротников.
Ноги, обутые в летние мокасины из тонкой кожи, чутко ощущали каждую веточку, каждую неровность почвы. Шон шел, опустив голову, глядя в землю. Не для того, чтобы выбирать поверхность поровнее или из боязни наступить на острую иглу. Он задумался. Непечально. О девушке, идущей рядом.
Она так трогательно заботилась о нем, что Шону хотелось один раз сделать в ответ нечто значимое и для нее. Много раз приносил мелочи: скромный букетик из луговых цветков-колокольчиков или горсть дикой малины на кленовом листе. Сейчас же отличный повод нечто особенное преподнести в качестве свадебного подарка. Не практичное или съедобное: не шкуру зверя, не рыбу из озера.
Долго мучился вопросом — что бы такое необычное придумать. В деревне индейцев привычные ему ценности не действуют. Какой дар предложить Онейде, чтобы порадовать — золото, бриллианты? Парчовые платья, туфли на каблуках?
Даже смешно говорить. Изящным золотым безделушкам она предпочтет грубо вырезанные из дерева защитные амулеты. Бриллиантам — кружочки бисера, которыми удобно расшивать одежду. Платья из парчи в лесах нефункциональны. Мокасины со шнуровкой и плоской подошвой здесь предпочтительнее туфель любого, самого модного фасона…
И все-таки Шон придумал.
Деревья подступали почти к самому озеру, лишь узкая полоска серого песка разделяла две стихии — водную и лесную. Вышли на берег. Шон взглянул вдаль, через озеро. Другого края не видать, лишь идеально ровная черта горизонта. Водоем будто замер. Был похож на заполненный до краев, гигантский котел. Мелкие, застенчивые волны еле слышно шевелились у берега, показывая, что озеро еще живет.
Шон нашел палочку, встал на колени, начал водить по тяжелому, темному от влаги песку. Удобно: рисунок не осыпался, очертания его постепенно складывались в законченный образ.
Заинтересованная Онейда присела в той же позе рядом и, когда Шон отодвигался на коленях назад, чтобы предоставить место для следующего рисунка, она отодвигалась вместе.
— Это мой тебе подарок, мандала на песке, — объяснял Шон.
Сначала он изобразил кошку, вытянувшуюся в прыжке: задними лапами отталкивается, передние выставила вперед, рот оскален, хвост развевается. Хоть давно в живописи не упражнялся, пару столетий точно, а получилось здорово — руки умение не забыли, талант не исчез.
— Это Кугар, покровительница эрилхонанов. Под ней квадрат — символ четырех стихий и четырех сторон света. В нем глаз — всевидящее око Вселенной.
Далее нарисовал два отдельно стоящих полукруга.
— Это ты и я.
Соединил их вверху радугой.
— Мы нашли друг друга.
Ниже — полный круг.
— Теперь мы одно целое.
Обвел нижнюю картинку двойной окружностью, пририсовал голову и кончик, которые соединились.
— Змея, держащая себя за хвост — символ вечности.
«И смерти», — добавила про себя Онейда, сама не поняла — почему.
— Мне нравится, — сказала она и обняла Шона. — Мандала, созданная на песке, имеет такую же силу, как сплетенная из травы или ниток. Спасибо. Я возьму ее с собой.
Она достала мешочек с оберегами, который носила на поясе, раскрыла, дала Шону держать. Пошептала что-то, аккуратно сгребла верхний слой песка с мандалы, насыпала в мешок, повесила обратно. После чего разровняла место, чтобы не осталось следов их пребывания.
Оно и так было едва заметно в начинавшей наступать ночи. Пора прощаться. Онейда обхватила Шона руками, судорожно, крепко. Прижалась. Положила голову ему на плечо. Показалось — всхлипнула.
— Теперь иди,— сказала она в сторону, будто не ему, а кому-то третьему, кто стоял рядом и мешал. — Возвращайся этой же дорогой. Я буду ждать тебя здесь.
— Хорошо. Постараюсь вернуться поскорее. Я люблю тебя, Онейда. Завтра мы поженимся и начнем новую жизнь. Вечную жизнь.
Она кивнула и отошла.
— Храни тебя Великий Дух, Ахига.
На последнем слове голос сорвался, прозвучал глухо. Она плачет? Шон подумал — ни к чему. Они частенько расставались, Онейда принимала это как должное. Он провел пальцем по ее щеке, влаги не ощутил. Значит, показалось.
Шон верил: они увидятся очень скоро.
Она знала — никогда.
Накануне гадала на бобровой крови и видела череп — с черными пещерами глазниц и безгубым зубным оскалом. Той же ночью приснился сон, который запомнился, будто произошедшее на самом деле. Онейда шла по мостику через озеро. Внезапно он провалился, и она полетела… Только не вниз, а вверх — на небо. Оказалась в Счастливой Земле. Такой, как ее представляют эрилхонаны: цветущая лесная поляна в лучах теплого солнца, красные капли земляники на холмиках, веселые зверьки — лисички, зайчата, бурундуки носятся друг за другом. А за ними невозмутимо наблюдает, сидя невдалеке, величественная пятнистая кошка Кугар.
…Когда звезды начали разбегаться со светлеющего неба, Шон легкой походкой приближался к месту, где вчера простился с невестой. Ночь не спал, но усталости не ощущал. Наоборот, спокойствие и уверенность. Он выполнил последнее задание — отнес шкуры в дар Олахону, нашел кровавый корень. Он был доволен судьбой: теперь ничто не мешало им с Онейдой соединиться.
Оставалось не более четверти часа пути.
Вдруг Шон остановился — еще до того, как что-то тревожное осознал. В нос проник отчетливый запах пожарища. И не просто лесного пожара, которые нередко происходили, а горелого человеческого мяса. Он слишком хорошо знал этот сладковатый запах, сопровождавший времена инквизиторских костров. Вместе с дымом в сознание заползло ощущение беды. Сердце стукнулось в грудь, постояло неподвижно и бросилось бежать испуганной белкой, подпрыгивающей на каждом шагу. Шон рванулся с места — туда, где вчера Онейда обещала его ждать.
Она не обманула. Она ждала его.
Онейда лежала ничком на песке, головой в озере. Неподвижные глаза устремлены в небо и подернуты туманной дымкой. Черные волосы расплелись, распластались по воде и, повторяя ее волнение, шевелились как живые.
Бросив сумки, он подбежал, упал на колени, наклонился. Посмотрел в ее открытые глаза. Они не посмотрели в ответ. Он понял.
Схватил ее, приложил ухо послушать дыхание. Не уловил. Крови не видать, а мертва. Стал осматривать тело, искать причину. Сердце сумасшедше надеялось — вдруг еще не поздно спасти? Мозг осознавал — поздно. Разглядел дырочку сверху у левой груди. Как? Почему? Невозможно…
Мозг Шона отказывался принимать увиденное за действительность, думать рационально. Не может быть, чтобы ничего нельзя было сделать — повторялось навязчиво в голове. Так не бывает. Он слишком любит Онейду, чтобы легко потерять. Нет. Он вылечит ее, оживит. Они еще будут счастливы вместе.
Он не заметил странной тишины вокруг: ни зверь не рычал, ни птица не кричала. Природа притихла, будто печалилась вместе с Шоном. Не шумела ни дождем, ни ветром, ни листьями. Подарила в утешение ему ясный, безоблачный день — последний теплый в этом году. Позже в Америке это время назовут Индейская осень.
Шон рванул платье у воротника девушки, чтобы осмотреть рану.
Замер. Ее личный оберег исчез. Кожаный ремешок, плотно облегавший шею, на месте, а тот, на котором обычно висела мандала, сейчас короток и пуст. Шон потрогал ремешок. Он не оборван, явно перерезан — чем-то острым.
Воспоминание мелькнуло жуткой догадкой. Бренда рассказывала: Дикий Билл имел привычку отрезать что-нибудь с одежды самолично убитых им людей — как сувенир на память. Значит…
Но как он нашел дорогу? Индейцы давно жили на этой стороне озера и не рисковали появляться в окрестностях Форта Сапино, ни для охоты, ни для мести. От чужих глаз деревня хорошо скрыта лесным массивом. Если точно не знать — куда идти, найти ее затруднительно. Шон огляделся. Невдалеке валялся полузатопленный знакомый каяк — с трещиной на носу. Ах, вот в чем дело. Они все-таки его отыскали и просто переплыли на другой берег. Шли прицельно — истребить мирное лесное племя эрилхонанов. Значит, это Шон навел беду на невесту и ее семью… Проклятье!
Обида, вина и злость разрезали на кусочки сердце, которое заныло, закровоточило. Оно замкнулось и очерствело ко всему, что не относилось к его собственной боли.
Окружающее потеряло всякий смысл. Шон будто ослеп и оглох. Лишился рассудочности и ощущений. Погрузился в горе как в озеро — с головой. Внешний мир перестал существовать. Он был один на свете. Нет, вдвоем — с Онейдой. Пока вдвоем…
Из леса сильнее потянуло дымом — он не заметил. Каратели могли быть поблизости, но это не волновало. Он сидел на коленях, бездумно уставившись на мертвую любовь, и молча плакал. Начал раскачиваться вперед-назад, будто в молитвенном трансе, что-то гудел заунывно. Хотелось взять нож и порезать себя, чтобы телесными ранами заслонить раны сердца. Потому что те больнее.
Сколько прошло времени, Шон не знал. Все значимое потеряло значение, в том числе его собственная бессмертная жизнь. Он желал одного — лечь рядом с Онейдой и умереть, обнявшись. Лишь бурлившая в мозгу ненависть к убийце удержала: ее гибель не должна остаться неотмщенной.
Та мысль поддержала дух, заставила шевелиться.
Он поднялся на затекших ногах и тут же упал. Силы покинули тело, но сдаваться не в характере Шона. Многое предстоит сделать, не время раскисать. Он вставал и падал и опять вставал, шатался как пьяный — не обращал внимания. Наконец, колени окрепли настолько, что удержали его в вертикальном положении. Он перенес тело Онейды дальше в лес. Стал копать могилу — палками и пальцами, судорожно впиваясь в землю как в злейшего врага.
Наконец устал. Изнемог, до дрожи в мышцах. Потный дождь заливал лоб, падал на щеки, смешивался со слезами и катился торопливо дальше. Не задерживаясь на щетине, срывался с подбородка в воздух, как водопад с обрыва — в пропасть. Шон облизнул языком — соль. Кровь тоже солоноватая, но по-другому. У зловредных людей она с горчинкой. Скоро он утолит свою ненависть той горькой кровью — убийца безнаказанным не уйдет.
Могила была готова, а Шон — нет. Не мог свыкнуться с мыслью: вот сейчас положит туда Онейду и больше никогда не увидит. Забудет как многих других людей, прошедших по его жизни. Забудет? Никогда. Она не прохожая. Она — особенная. Единственная. Одна на тысячу лет. Нет, одна на бессмертие. К которому он приговорен.
Привычный вопрос «за что Небеса его наказывают?» не возник. Что-то другое точило изнутри, что-то неправильное, незаконченное. Попытался сосредоточиться. Постепенно дошло: Шон мечтал видеть Онейду любимой супругой, а им предстоит расстаться чужими людьми? Несправедливо к обоим.
Он сходил к озеру, вымыл руки. Достал из сумки кровавый корень. Отнес к могиле. Разломил — выступила красная жижа. Намазал палец, поднес к лицу Онейды. Разрисовал полосками лоб, щеки, подбородок — под кошечку, как она мечтала. В том же порядке, не глядя, разрисовал себя. Поцеловал Онейду в губы.
— Теперь мы женаты, — прошептал. И заплакал снова.
Слезы мешались с краской и кровавыми каплями падали на одежду Онейды. Шон приподнял ее голову, прижал к груди. Как он может отпустить ее — теперь, когда все только должно было начинаться? Хотелось завыть, по-дикому, в голос. Заснуть и не просыпаться. Застыть камнем. Потерять память. Сразиться с демоном и проиграть.
Шон положил жену в могилу. Заметил на поясе мешочек с оберегами, куда она вчера ссыпала песок с его мандалы. Поднял его, раскрыл. Высыпал содержимое на ее платье.
— Пусть удача сопутствует тебе в дороге. — Снял с себя подаренную Онейдой мандалу, положил ей на грудь. — Это плата Валаай, чтобы пропустила в Землю Счастливой Охоты.
Засыпав могилу, привалил валуном, принесенным с берега, и будто придавил собственное сердце. Оно заскулило жалобно, заныло. Хотело пожаловаться — да некому. Притихло потерянно, съежилось. И превратилось в камешек, бесчувственный к будущим обидам. Потому что эту не пережило.
Постоял Шон с опущенной головой, отдавая последнюю память. В висках билась тоска, как отчаявшаяся птичка в клетке. Плечи бессильно опустились под собственной тяжестью, ноги едва держали. Ощущал себя как живой покойник, из которого выпили кровь — оболочка есть, а внутри пустота. Ни желаний, ни мыслей. К чему все, когда смысл его жизни умер?
Пошел в деревню.
От нее осталась лишь выжженность и неподвижность. Только дым шевелился, черным, ядовитым хвостом ползая между пожарищ. Шкуры, покрывавшие жилища, валялись на земле обуглившимися клоками, палки, составлявшие каркас, торчали как голые ребра. Шон понял — не осталось ни одного живого человека. Над обычно оживленной, шумливой деревней стояла мертвая тишина — в полном значении. Ни крика, ни плача. Ни шепота, ни стона.
Такой нелепой и безжалостной бойни он еще не видел. Убитые тела взрослых и детей лежали повсюду: на площадке для ритуальных танцев, вокруг разгромленных жилищ, у кромки леса — жаль, не успели добежать. Тела полураздеты, значит, людей застали врасплох.
Он прошел мимо деревянной статуи Кугар, которую тоже пытались поджечь, но неудачно — она лишь снизу обуглилась. Из груди торчал изящный индейский топорик — злая ирония, дело рук карателей. Они не только уничтожили святыню, но осквернили, зарубив томагавком — оружием тех, кто ей поклонялся, и кому она покровительствовала. «Жаль, ты не любила собак, — подумал Шон, походя и без укора. — Они бы предупредили о приходе неприятеля».
Издалека заметил палатку предводительницы племени, которая сохранилась лучше других. Без всякой надежды Шон зашел посмотреть. Как и ожидал — внутри окровавленные трупы с огнестрельными ранами. Тело Санилы покоилось на кровати из веток и тканых подстилок. Пуля пронзила ее во время кормления ребенка: Талула лежала, держа грудь матери во рту. Обе не шевелились. Мать поддерживала девочку застывшей рукой, оберегая даже после смерти.
Больше здесь нечего делать. Развернувшись, Шон собрался уходить. Вдруг услыхал слабое ворчание. Оглянулся, прищурился, поискал глазами в сумерках палатки. Вроде какое-то неясное движение заметил. Подбежал к Талуле, потрогал. Она выпустила мертвую грудь, открыла глаза. Шон едва не отшатнулся: на него взглянули те самые «волнистые» глаза Онейды. Перемещение душ или только родственное сходство? Неважно. Схватил ее, прижал, зашептал успокаивающие слова. Будто понимая их, девочка не заплакала, обняла его за шею покрепче.
— Что же мне с тобой делать, Талула? — спрашивал ее Шон.
Нашел более-менее целое одеяло, закутал девочку. Нашел неразграбленные запасы, взял кучек сала, дал ребенку в рот сосать. Отправился на берег.
Солнце стояло низко над лесом, разливая вокруг себя тревожное зарево цвета крови. Шон не разобрался — закат или рассвет. Неважно. Время для него остановилось, потеряло всякий смысл.
Смысл имело другое. Две вещи, одинаково важные: Талула и месть. Сначала Талула.
Нашел на берегу неповрежденный каяк. Переправился на другую сторону озера, день шел, не отдыхая. Ночью постучал в окно Бренды.
Она впустила. Увидев Талулу, спросила:
— Чей это ребенок?
— Твой.
Ни слова не говоря, Бренда взяла девочку на руки, поцеловала в щечку. Посмотрела по-матерински.
Шон понял: Талула в надежных руках.
— Собирайся, Бренда. Через час мы должны отсюда уйти. Я переправлю тебя в Толидо, снабжу деньгами, обеспечу вам с Талулой безбедную жизнь. Ты не будешь беспокоиться о пропитании. Только вырасти ее как собственную дочь.
— Конечно. Не беспокойся, Шон. Я уже сейчас ее люблю. А ты как?
— Я — другое дело, — неопределенно ответил он. Потому что еще сам не знал.
Сначала закончить здесь.
Он вышел, потихоньку прикрыв дверь. Отправился к дому Дикого Билла.
Шон не стал стучать в дверь или окно, не стал взламывать замки. Дикий Билл не учел, с кем связался — Шон просочился через стену в том месте, где была спальня. Встал в ногах кровати, рассмотрел в темноте лежавших. Впрочем, не в кромешной темноте: между неплотно занавешенных шторок в комнату услужливо лился лунный свет.
Справа спала на спине женщина, жена или любовница — неважно, она не проснется сегодня. Слева — Билл, горой возвышавшийся под одеялом и храпевший, как боров, с хрюканьем и повизгиваньем. Душно пахло алкогольным перегаром.
Женщину Шон убил кинжалом. Вонзил глубоко — от души, с размаха. Кинжал вошел точно в сердце, которое недоуменно чмокнуло и остановилось. Потеряло возможность биться, оказавшись пронзенным ножом насквозь как бабочка булавкой. Гуманно убил — она даже боли не успела почувствовать. Только выдохнула вслух, раскинула руки в стороны. Правая упала на морду Билла. Тот хоть и храпел пьяно, а проснулся мгновенно — инстинкт постоянного ожидания опасности, готовности к самообороне. Хмыкнул, повертел головой, посмотрел на женщину в недоумении.
Хоть Шона еще не видел, звериным чутьем ощутил присутствие беды. Сел в кровати, пригляделся. В неживом лунном луче увидел вампира-призрака — налитые кровью глаза горят местью, нетерпеливые клыки клацают друг о друга. Билл сразу догадался — кто это. И догадался — за что. Содрогнулся он от страха и застыл парализованный. Верить не хотелось, что умрет, а не верить — на каких основаниях?
Крикнул хрипло:
— Дьявол! — и зашарил рукой под подушкой в поисках пистолета.
Найти его Шон не дал. Диким зверем он прыгнул на врага и впился в жирную шею. Билл было заорал, затрепыхался, замахал руками и ногами, отбиваясь. Шон успокоил его тем же ножом в спину. Тот растянулся на кровати и больше не предпринимал попыток к сопротивлению.
Никогда в жизни Шон не раздирал человека с таким удовольствием и варварством. Он рвал зубами его плоть, рыча от возбуждения. Он выдергивал его внутренности, давил в руках и разбрасывал по спальне. Он пил его кровь -с жадностью и наслаждением первобытного человека, уверенного в ее чудодейственной, воскрешающей силе.
Он ел его с аппетитом гнева. Он желал отомстить одним разом за три погубленные жизни: Онейды, свою и их еще не зачатого ребенка. Он ел и ощущал как силы возвращаются в мышцы. Они наливаются крепостью, становятся тверже. Они ему сегодня пригодятся. Не все потеряно — ему предстоит заботиться о Талуле. Она вернет ему смысл.
Разделавшись с Биллом, Шон ощутил, что взбудораженность стала спадать. Гнев был удовлетворен и отхлынул. Не зря говорят: месть сладка. Она послужила Шону лекарством.
Он огляделся в последний раз.
Взгляд заметил шкатулку на полу. Она свалилась с тумбочки, задетая в пылу борьбы, раскрылась. Выпали какие-то мелочи — пуговицы, эмблемы, бляхи засветились в луче из окна. Шон пригляделся, увидел среди них один предмет. Наклонился, поднял. Знакомая мандала — с желтым глазом посередине. Оберег Онейды. Положил его в карман.
— Гореть тебе в аду, сатана! — крикнул он останкам убийцы. — Этот ад я тебе сейчас устрою.
Отправился на кухню. Нашел масляную лампу с приглушенным фитилем. Открутил на полную мощность, бросил в спальню. Разлилась огненная лужа по кровати, пламя весело запрыгало по трупам, белью, переползло на мебель и стены.
Убедившись, что оно не погаснет, Шон вышел в прихожую. Совершил последний в этом доме акт насилия — мощным ударом ноги выбил дверь и вышел наружу.
Устроив и обеспечив Бренду с Талулой, Шон уехал мотаться по свету — в самые опасные места. Искал золото в Венесуэле, сапфиры на Цейлоне, изумруды в Непале, алмазы в Лесото, серебро в Аргентине.
На самом деле искал смерть.
Не повезло — не нашел, очередная неудача.
Вернулся в Америку. Разочарованный. Опустошенный. Эмоциональный банкрот. Не способный ни любить, ни ненавидеть.
Часть 3
Робин Биглоу, так теперь его звали, долго не раздумывал — где поселиться: там, где ему в последний раз было хорошо. Два века назад. В его же, но другой жизни.
Он выбрал тихое местечко на берегу озера Эри, по которому проходит воображаемая граница с Канадой. Название озера происходит от когда-то под корень уничтоженного индейского племени эрилхонанов и является запоздалой им памятью. Или раскаянием. Ну, неважно. На американской стороне его Робин купил кусок земли. Небольшой, размером с два футбольных поля. Эту новую мерную единицу сейчас модно использовать для наглядности представить площадь — вместо неопределенных гектаров и акров. Робину хватило бы и одного поля, да такого клочка не продавалось.
На участке стоял деревянный домик-развалюха из колониального периода. В смысле: не времени колонизации европейцами индейских земель, а более поздней колонизации, северянами — Юга. Которая пришлась на середину девятнадцатого века. Наверное, с того времени домик тут и стоял.
Он был двухэтажный и выглядел как уменьшенная копия жилища богатого рабовладельца из Алабамы, так сказать, дворец в экономичном варианте. Здесь присутствовали характерные элементы той архитектуры: треугольный портик над входной дверью, на окнах ставни и решетки, парадная лестница из двух ступенек, пара колонн, наполовину выступающих из стен. Среди буйных северных лесов такие домики выглядели не органично, но трогательно. Зато не примитивная коробка с крышей, построенная без применения фантазии.
Робин решил его отремонтировать, не нарушая первоначальную задумку. В работе помог прежний владелец усадьбы Юджин Хаус. Он раньше имел дом в пригороде Детройта и семейную мастерскую по созданию вещиц из стекла: оригинальных рюмок, ваз, фигурок. Дом на берегу Эри купил в качестве отпускного жилища: дышать озерной свежестью, отдыхать от городской суматохи.
Все бы хорошо, да как водится — недолго. Наступили в жизни Хауса необратимые изменения. Жена Кора скоропостижно скончалась от рака. Повзрослевшие дети разлетелись из гнезда. Вдобавок начался очередной кризис экономики — как всегда в самый неподходящий момент. Деловая основа Детройта — автопромышленность, окончательно угасла и потянула за собой в упадок другой бизнес. В том числе малый — Юджина. Доходы от продажи продукции сократились и вскоре окончательно иссякли.
В одном повезло — время пенсии по возрасту подоспело, не пришлось в армию безработных записываться.
Стало Юджину ни к чему и не на что держать два дома, тем более летний без внимания хозяев очень скоро стал хиреть и превращаться в труху. Он продал все, что имел, и переселился на другую сторону озера — в Канаду. Там жилье из древесины дешевле, зато алкоголь дороже. Но Юджин не увлекался выпивкой, потому не проиграл.
Он оказался ловким мастеровым не только в стеклодувном деле, но и в плотницком. С Робином вдвоем они разрушили старые стены и возвели новый дом — точную копию прежнего. Материал для постройки был заказан на фабрике, потому окружающие деревья без необходимости не рубили, удачно вписав жилье в лесной пейзаж. В качестве дополнительного удобства сделали нечто вроде веранды с видом на водную гладь: от второго этажа протянули мостик-переход, опиравшийся на ветки близстоявших деревьев. На конце его, среди кроны древнего, разлапистого бука соорудили круглую террасу с крышей.
Получился своего рода летний домик — в форме романтичной зеленой беседки, какие раньше частенько изображали на обложках книжек про любовь. От затасканности сюжета картинки обложек выглядели кичево, а настоящая беседка — очень трогательно. Со временем столбцы ее заросли лианами и ветками, которые Робин не трогал, предоставив полную свободу расти куда вздумается. Расчищал только тот сектор, который открывал вид на озеро.
Вид получше, чем из нью-йоркского пентхауза за миллион долларов. Если описывать по мере удаления, то сначала в поле зрения попадал кусок старого, со щелями, но еще крепкого, дощатого мостика для лодок, на конце которого Робин иногда посиживал, свесив ноги в воду. Потом — само озеро, цвет которого менялся от множества причин: от небесного настроения, от ясности погоды, времени года, даже направления ветра. Далее слева и справа виднелись неровные полоски лесов по берегам, которые не сходились у горизонта, позволяя наблюдать закаты на границе неба и озера.
Посещения беседки вначале происходили у Робина спонтанно, потом превратились в привычку, потом в своеобразный ритуал. Который происходил всегда одинаково и не допускал отклонений. Подобно религиозной церемонии по строго заведенному порядку: слушаем проповедь, поем псалмы, после чего подходим целовать святую руку. И ни в коем случае не наоборот.
С той же упорядоченностью собдюдал Робин свой личный ритуал. Он приходил сюда вечерами, приносил бутылку сухого вина. Бутылка должна быть прохладной, но не из холодильника, рюмка — идеально протертой. Чтобы скрипела и не имела на боках ни пылинок, ни отпечатков пальцев. Соблюдая ее девственность, когда пил — никогда не брался за округлую часть, только за ножку.
Устраивался в пляжном кресле с откидывающейся спинкой, подоткнув удобно подушки — для расслабленной позы спины. Наливал вино. Сначала смотрел на свет, проверяя чистоту цвета и состава, как учил его когда-то винодел из Прованса месье Дюран.
Убедившись в качестве внешней стороны напитка, пробовал осторожным глотком. Вино должно быть сухим, до такой степени кислым, чтобы сводило рот, пробуждало вкусовые рецепторы, заставляло их работать. Сбалансированным, чтобы вкус дубовой бочки не превалировал над самим виноградом. Без добавления сахара — только натуральные ингредиенты. Если напиток не соответствовал требованиям, Робин безжалостно выливал тут же в кусты и отправлялся за новой бутылкой — другого названия.
Впрочем, такое случалось редко. Только когда ради любопытства покупал неизвестные марки из районов винного «захолустья» вроде Австралии или Чили. Не то, чтобы их вина были плохие. Просто привык к напиткам, изготовленным по старым, веками проверенным технологиям — португальским, итальянским. И конечно, южнофранцузским.
Сидел один, попивая вино, глядя на уходящее солнце. Равнодушными глазами. Другой бы человек восхитился картиной летнего заката: грандиозностью размаха, разнообразием форм облаков, каждодневной неповторимостью оттенков. Что еще нужно для счастья, хотя бы кратковременного, только на вечер? День закончился — отдохни от забот, насладись природным покоем, зарядись от вина романтическим настроением. Ощути себя избранником судьбы, обитателем райского сада.
Другой человек — да, только не Робин. Внутреннее состояние не позволяло. Которое он не трудился анализировать, превращать в слова. Если бы дал себе волю порассуждать, мысли привели бы к неожиданным выводам.
Ощущать себя счастливым непросто. Этому надо учить. С детства. С самых первых дней — в том главная роль родителей. Улыбаться ребенку почаще, говорить ласковые слова, подбадривать. Учить удивляться мелочам, ценить те мгновения жизни, в которые происходит что-то хорошее, полезное для развития души. Потому что доброму детей надо учить долго и настойчиво, плохое прицепится само.
Ненаученный быть счастливым — никогда им не будет. Это интуитивное ощущение, зыбкое, как чувство юмора: если его нет, не рассмешит даже самый удачный анекдот. А материя счастья еще тоньше. Сложнее: сплетена из множества незаметных глазу нитей. Трудноуловимее: вроде витает где-то рядом, а схватить не удается. Легкодоступна лишь тем, кто не вписывается в общечеловеческое понятие нормальности: высшим мудрецам или полнейшим идиотам.
Между ними — среднестатистический человек, который всегда недоволен. Прежде всего типично — отсутствием денег. Потом, вроде, заработал, начал мечтать: вот куплю айфон, буду счастлив. Купит, поиграет, хочется чего-то еще. Думает: вот куплю шикарную машину, будет счастье. Купит, поездит, надоело. Бесконечный процесс приобретательства, которое превращается в смысл. И вот сидит он в конце жизни — в большом доме, окружен дорогими вещами, а все равно чего-то не хватает. Вроде что-то важное было когда-то рядом, да не рассмотрел, не придал значения, упустил.
Потому что постоянно слышал одно и то же: счастье — нечто мифическое, из области сказок, птица с огненным хвостом, которая в руки не дается. Оно практически недостижимо. Его надо заработать великими подвигами — на Луну слетать, атомную войну предотвратить, египетскую пирамиду построить. Или, если повезет, получить от кого-то сверху бесплатно и не напрягаясь — в виде выигрыша Лото.
Полнейшая ерунда!
Все гораздо примитивнее и сложнее одновременно. Надо учиться почаще радоваться. Мелочам. Или вообще — без причины. Просто так. Зачем что-то делать, чтобы получить взамен счастье? Это же не на рынке по принципу «купи-продай». Глупая установка. Для довольства души не нужен внешний фактор. Давно сказано: хочешь быть счастливым — будь им. Без заумностей и условий. Кто бы научил вовремя, люди бы знали, не теряли времени на поиск.
Кто бы научил Робина? Мертвая мать? Холодный отец? Вот то то и оно…
А не пора ли ему перестать обижаться на прошлое? Заняться перевоспитанием себя?
Пора бы, да желания нет. Пусто внутри. Морозно, независимо от температуры окружающей среды.
Иногда приезжал Юджин. Он так прикипел к новому владельцу своего бывшего дома, что продолжал навещать. Исключительно ради компании: двое одиноких мужчин всегда найдут, о чем поболтать или помолчать за бутылкой пива. Приезжал редко, раза два в месяц — чтобы не надоедать, всегда на лодке без мотора. Сам греб, говорил — полезно для здоровья. Экономия на топливе опять же.
Его общество помогало Робину не дичать. Пусть нечасто приятель наведывался, а все равно полезное разнообразие вносил. Иначе Робин с ума свихнулся бы на почве тотального одиночества. Ну, или точно язык разговорный забыл — общаться-то больше не с кем. Жил обособленно, речи людской неделями не слышал. Кроме собственного бормотания, которое порой сам не разбирал как произносит — вслух или про себя.
По шкале от одного до десяти уровень социального общения у Робина стоял на отметке «минус один». Ближайшие соседи далековато, за десяток лет так и не удосужился съездить познакомиться. Бары для общения одиноких-бессемейных в округе не существовали. В отпуск не ездил. В кино-театры-музеи не ходил. Телевизора не имел, компьютера, телефона тоже. Газет не выписывал и не покупал.
Не приобретать электронные и бумажные источники новостей был его сознательный выбор. Для чего все эти средства засоряющей мозги информации? Что нового они могут Робину сообщить, чего он не знал? Что несмотря на технический прогресс, шагающий в ускоряющемся темпе, менталитет людей остался на уровне первобытного?
Человеческая глупость, не исчезающая с продвижением истории и развитием технологий, для него — старая новость. Конфликты до сих пор решают войнами, человеческую жизнь по-прежнему не ценят, в истреблении себе подобных не знают равных в природном сообществе. Место собственного обитания — родную и единственную планету уничтожают истерически и без возможности восстановить.
Эх, не знали они индейской пословицы, которую произнесла однажды Санила: мы обязаны хранить в первозданном виде землю, на которой живем, потому что она не наша, а взята в долг у детей.
Вот у кого мудрости поучиться, а не у вещателей из телевизора — того черного ящика, из которого нескончаемым водопадом льются сообщения о несчастьях.
В общей маниакальной увлеченности негативными новостями Робин участвовать не собирался. Понимал ее исток — желание обывателя взбодрить нервы сенсацией: столько-то человек расстреляно фанатиком, столько-то утонуло в цунами. Чрезвычайно «интересно». А то ведь со скуки помереть можно. В собственной жизни годами ничего достойного запоминания не происходит, хоть на чужие несчастья посмотреть. Втайне порадоваться: хорошо не со мной. Подходящая тема — на работе обсудить. По телефону или в твиттере поболтать, чтобы время убить.
У Робина на то нет настроения.
Ни видеть, ни слышать никого не хочет. Надоели. Была бы возможность — поселился бы на необитаемой планете, занялся самообеспечением и не скучал бы. Но — не имеется в Галактике отдельной планетки для его единоличного пользования. Потому выбрал место на старушке Земле, в малонаселенном районе у озера Эри — тихом, но не совсем забытом цивилизацией. Потому что даже отшельникам изредка требуется общение, чтобы с ума не свихнуться.
Великие Озера — один из центров туристической индустрии. Для желающих активно развлекаться имеются доступные среднему североамериканцу, современные аттракционы. Находятся в серединке широкого ценового спектра: между бесплатной каруселью на площадке кэмпинга и элитными забавами в казино.
Местные развлекательные достопримечательности, расположенные по берегам и на островках, Робин в самом начале посетил по одному разу — для создания представления. После апробации представление создалось далекое от положительного, не достойное повторить.
Аква-парк «Монсун Лагун» он нашел слишком явно ориентированным на гипер-активных детей, от которых через пять минут замельтешило в глазах и загудело в барабанных перепонках.
Владелец винного погреба «Мон Ами» на острове Катавба до отвратности показушно гордился французскими корнями. Разговаривая, он строил из себя аристократа: поучительно выставлял указательный палец в сторону собеседника, оттопыривал мизинец, когда брал рюмку, начинал чуть ли не каждую фразу с «у нас в Божоле». Намекая, что «у них в Божоле» все лучше, чем здесь — на границе Канады и Америки, или по крайней мере по-другому, но все равно лучше. Напрашивался вопрос: зачем тогда оставил свою дорогую родину, богатую солнцем и виноградом? Его петушиная высокомерность взбесила Робина настолько, что не закончив церемонию дегустации, он выплюнул очередную дозу «божоле нуво» мимо ведра и выскочил из погреба на волю.
Японский ресторан «Нагайя Джапаниз» отвернул антисанитарией и соусом, разбавленным хлорированной водой из-под крана.
В «Африканском сафари» участвовать не пошел, разочарованный прерыдущими аттракциями.
Замкнулся Робин в стенах свежеприобретенного жилища. Скучать-бездельничать не стал — не настолько опустился в депрессию. Нашел новое увлечение, вернее основательно подзабытое старое — начал рисовать. В классической манере, которую сам назвал «невычурное барокко» — похожее на фламандцев, но практичнее, реалистичнее. Никаких богов и ангелов, развитыми мышцами похожих на греческих спортсменов-олимпийцев. Или дородных, сочно-спелых героинь, возлежащих на постели обнаженными, жаждущими плотских наслаждений. Никакого Рубенса. Ближе к Рембрандту — в тот ранний его период, когда личные несчастья еще не затронули романичность взгляда и уверенность кисти.
Писал все, что на глаза попадалось — жизнь в ракурсе каждодневности. В стиле не скупого реализма, а динамичного. Линии чуть изящнее, чем в действительности; цвета насыщеннее — чтобы глазу было приятно, прежде всего своему. Выставлять работы не собирался, иногда показывал Юджину по его просьбе.
Писал то, что видел. Не монументально-общее, а в конкретике: цветы — в вазе или свободно лежащие на столе, фрагмент окна со шторкой и поляной на заднем плане, подлокотник дивана с небрежно наброшенным пледом и открытой книгой рядом.
Сюжеты брал или уже готовые — природные, или создавал сам: сначала сложит предметы так, как хотел бы изобразить, очертит мысленным прямоугольником вроде рамы-ограничителя, потом переносит на холст.
Выискивая нужный тон, смело смешивал краски, не ленился пробовать и сочетать их неисчислимое количество раз. Добивался, чтобы изображенное выглядело реальным, только чуть приукрашенным. Искал хрупкий баланс между красотой и кичем. Считал: лучше «недо-», чем «пере-».
С маниакальной точностью выписывал мелочи, именно их считая главными в картине. Особенно любил оттачивать кисть на букетах, которые собирал в саду, окружавшем дом. Вот картина: лежит ветка сирени — пышное, полностью распустившееся соцветие тяжело прилегло головой на стол, будто устало. Каждый составляющий его цветок выписан тщательно, отличается от соседа оттенками лепестков.
Рядом притулил голову ярко-синий василек в форме венца — с остренькими, игловидными концами. Бутоны роз, кажется, прямо на глазах распускаются до самого последнего лепестка в серединке. Густой румянец яблока походит на свежий загар, красный наверху у ножки, теряющий интенсивность книзу. Виноградинки светятся изнутри, будто вместо зернышек там спрятаны бриллианты. Нитки вышивки на подушке видны — одна к одной.
Потом неживая натура надоела, Робин перешел на женские фигуры. Целомудренные и непременно с элементом эротичности. Со слегка обнаженной грудью в декольте или изящной ножкой, нечаянно высунувшейся в разрезе. В длинной, едва застегнутой, мужской рубашке или в роскошном, бархатном платье по старинной моде. С волосами — распущенными или накрытыми прозрачным шарфом. В драгоценных диадемах, колье, серьгах, которые тоже выписывал с терпением и в деталях. В полуоборот или со спины. С наклоненной головой. С цветком в руках. Идет по тропинке. Сидит в кресле. Задумалась. Улыбается кому-то. Смотрится в зеркало.
Картины получались с подтекстом: героини выглядели скромно, внутри же бушевала чувственность. Которая проявлялась каждый раз маленькой деталью — озорным взглядом, трепетно прижатыми к груди руками, кокетливо приподнятой бровью. Деталь, выдававшая неравнодушность ходожника к модели: каждый раз он писал девушку, которой хотел бы обладать.
Писал, не отдавая отчета — кого. Пока Юджин однажды не спросил:
— Ты ее любил?
Вопрос застал врасплох, как пощечина, заставившая очнуться: грубо, но действенно. Робин поморгал, пригляделся к собственной картине, которую последней закончил.
Фон светлый, крупными мазками. Цвета — от коричневого до мягко-желтого с вкраплением красноты, именно такая палитра представляется при слове «осень». Обнаженная девушка держит букет полевых цветов, стебли которых прикрывают лобок, головки — грудь. Черные волосы заплетены в косички, перекинутые наперед. Она смотрит прямо на зрителя, неспокойно, как бы спрашивая: зачем меня раздели и выставили напоказ? И невозможно отвести взгляда от ее глаз. Волнистых глаз…
До Робина стало доходить. Он подбежал к соседнему портрету, вгляделся. Девушка другая, а глаза те же. Не поверил себе, повел рукой перед картиной, словно желая развеять туман или прогнать наваждение. Не прогнал. Еще один портрет — та же история. Так на всех.
Тут он догадался.
Искусство — это обнажение себя, демонстрация внутреннего богатства или убожества. Как писатель делится самыми сокровенными мыслями в романе, так и художник открывается в том, что рисует. В картинах Робин невольно выдал себя, обнародовал нечто потаенное, покоившееся на глубине.
Оказывается, на всех холстах он писал один и тот же образ и сам того не осознавал. Посмотрел на последнюю картину и будто очнулся от лунатического состояния, когда что-то делаешь и не вникаешь — что. Он никогда не видел Онейду голой, но именно такой представлял.
При взгляде на мертвую любовь горечи не ощутил. Удивился на себя. Очерствел? Замкнулся? В другое время заплакал бы от воспоминаний. Сейчас они показались ему печальными, но давно прошедшими, от того неспособными взволновать. Онейда представлялась не живым человеком, без которого когда-то не мыслил жизни, а далекой, несбывшейся фантазией. Значит, время лечит? Сомнительно. Робин не сказал бы, что здоров.
Он не нашелся ответить. Заметив замешательство, Юджин деликатно перевел разговор:
— Ты слышал, на недавнем Сотбис «Подсолнечники» Ван Гога за бешеные миллионы продали?
— Еще один признак сумасшествия современности. Я бы не дал за него и сотни. А также за всех остальных экспериментаторов от искусства. Эти черные квадраты и разноцветные полоски… Ну что в них такого необыкновенного и таинственного, в чем нас стараются убедить? Правильно Ван Гога не ценили при жизни. Искусство должно радовать не только глаз, но и душу. А его картины в детском стиле не способны затронуть, заставить глубоко задуматься. Единственная ценность, что старые, в ограниченном количестве и с трагической судьбой творца. Картины надо писать так, как в эпоху Возрождения: чтобы поражало взгляд, заставляло работать воображение, восхищало мастерством. Великие итальянцы — Леонардо, Рафаэль достойны остаться в анналах. А все эти кубисты и авангардисты на меня лично впечатления не производят…
— Значит, ты в меньшинстве. Находятся те, кто выкладывает за них суммы с шестью нулями.
— Пусть. Они у них не последние. Покупают скорее всего не ради искусства, а ради удовлетворения самолюбия. Чтобы небрежно похвалиться в компании таких же супербогачей: у меня над диваном в гостиной Ван Гог висит. А в коридоре между ванной и туалетом — Пикассо. Хотя к Пикассо лично у меня претензий нет. У него, конечно, тоже сумасшествие, но есть и картины со смыслом.
После того случая у Робина сникло настроение творить. Испугался собственной обнаженной искренности, которой не осознавал, когда писал. Которая слишком явно проступала, открылась даже перед не столь уж проницательным Юджином. Злой урок преподал приятель, хоть и не с дурным намерением. Лучше бы он промолчал. Нарушил с трудом установившееся равновесие в настроении. Разворошил старый гной, который растекся по душе и защипал по незажившим как следует рубцам.
Тяжело стало Робину даже находиться в студии. Теперь он знал секрет картин и не желал заниматься мазохизмом — чтобы не теребить лишний раз свои внутренности, пораженные раковой опухолью тоски.
После того разговора ритм и ритуал его жизни нарушился. Днем он ходил бессмысленно по дому и по берегу. Вечера до утра проводил в беседке, зло уставившись на закат и пытаясь вином залить комок в горле. Пил, не наслаждаясь вкусом. Рюмку не менял, вино на свет не смотрел, только приносил новую бутылку.
Начисто прекратил заниматься живописью. Запретил мозгам придумывать новые образы, чтобы не распалять вдохновение, и какое-то время ничего не делал. Обозвал себя «бездельником от искусства» и больше не появлялся в мастерской, находившейся в мансарде второго этажа дома. Где по причине наклонной стеклянной крыши и удачного расположения на южной стороне целый день царил естественный свет — мечта художника.
Однако, в статусе «бездельника» пребывал недолго. Ничегонеделание — отупляющая манера проводить время, медленное самоубийство ума. Робин научился с ним справляться. Образовавшийся досуг заполнил другой деятельностью — сугубо практической, для которой раньше не находил время: подремонтировал ограду беседки, зачистил и покрасил оконные рамы, заменил пропревшие доски на мостках. Впервые за несколько месяцев пропылесосил пол, прошелся тряпкой по пыльной мебели. Раньше не замечал вещи, которые требовали внимания и заботы — ходил мимо и не видел. Не до приземленного было. Голова занималась придумыванием сюжетов для картин, глаза — поиском оригинальных цветосочетаний.
Физический труд пошел на пользу. Робин произвел генеральную уборку не только в доме, но и в мыслях — почистил, обновил. Вскоре вернулось вдохновение. Робин открыл новый вид творчества, менее персональный, но не менее увлекательный, требующий терпения и мастерства — начал строить волшебные замки и дворцы в миниатюре.
Создавал целые архитектурные ансамбли: много-уровневые, с крепостными стенами, резными окошками, башенками, фонтанами, скульптурами, садами и холмами. Мастерил из подсобного материала: стеклышек, спичек, стружек, проволок, пенопласта — всякий мусор шел в ход. Сначала составлял в уме план постройки, рисовал в деталях на бумаге, переносил в реальность, раскрашивал яркими цветами — очередной архитектурный шедевр в мини-формате готов.
Начал с моделей, копировавших уже существующие дворцы, которые Робин видел в разных странах. Первым делом воспроизвел Версаль по памяти, потом Тадж Махал и чудесный дворец немецкого короля-романтика Людвига Второго. Натренировавшись, начал придумывать собственные конструкции, которые грандиозностью замысла и изяществом исполнения каждый раз превосходили предыдущие. Не гигантомании ради — так воображение подсказывало.
Творил только для себя, используя вдохновение — в качестве подручного лекарственного средства. Выпускающей пар отдушины. Иначе взорвался бы изнутри от скопления желчных испарений и ядов недовольства.
Создавал красоту будто походя, не придавая особого значение: голова отвлечена, руки заняты — и ладно, построил один дворец, перешел к следующему. Тем более не думал об их прикладной ценности — на выставку или продажу.
Случайно вышло, что опять же Юджин однажды восхитился, сделал фото. Разместил у себя где-то в социальной сети — он в фейсбуке на странице для любителей классического искусства тусовался. Немедленно получил предложение от галериста Саймона Полака познакомиться поближе насчет взаимовыгодного бизнеса.
Юджин спросил у Робина — не желает ли. Тот поначалу не желал, потом когда места для дворцов в доме не осталось, согласился. С тех пор Саймон регулярно приезжал за его архитектурными миниатюрами, а также забирал с собой потихоньку старые картины. Привозил кое-какие деньги за проданное. Которые Робина мало волновали. В списке его интересов они стояли на предпоследнем месте — перед удовольствиями от жизни.
Для нечастых, но необходимых поездок Робин приобрел пикап, старый, еле ползающий. Раньше он был красный, теперь ржавый. Робину было все равно, не девушек на нем ездить соблазнять. Приобрел авто за 200 долларов у нового соседа Юджина — канадца Пола Кавелье, который на радостях, что сбагрил развалюху, впридачу бесплатно отремонтировал мотор. Пол был в возрасте Юджина и разведен, но не влился в их дружную компанию одиночек. Имел другие интересы — занимался международной политикой как любитель. Выступал за присоединение провинции Квебек к Франции и регулярно ездил туда подписывать петиции.
Кое-как закрасив самые оскорбляющие глаз пятна, Робин использовал машину по единственному назначению — ездить пополнять запасы. В первый понедельник каждого месяца он отправлялся закупаться в близлежащий городок Порт Клинтон — 22 километра по счетчику.
Городок средне-непримечательный, которому оставалось жить недолго. При взгляде на неухоженные улицы и разбитые окна домов создавалось впечатление, что едва родившись, он начал приходить в упадок, минуя стадию расцвета.
Граждане коллективно плюнули на место собственного проживания, категорически отказавшись размножаться. Наоборот. Количество горожан за один президентский срок сократилось с шести тысяч до неполных трех. Молодежь, не потерявшая надежду на лучшее будущее, отправилась искать его в других штатах. Оставшееся население от хронической незанятости находилось в хроническом унынии, что слишком агрессивно бросалось в глаза.
В каждый свой приезд Робин замечал новые признаки деградации. Стена заброшенной платной стоянки в центре городка до неприличия облезла, обнажив грязные кирпичи. Осветительный столб у местного «Волмарта» пьяно покосился, собираясь повиснуть на собственных проводах. Новые, но позеленевшие от долгого неиспользования, трубы, кто-то бесхозно сбросил в канаву, не довезя до свалки.
Выщербленные тротуары, дороги с гонимыми ветром бумажками и другим мусором выглядели покинуто, как в фильме про наступающий апокалипсис. Робин уже подумывал сменить место для закупки прокорма — депрессивный антураж действовал на нервы. К тому же заметно сократился супермарктовский ассортимент. Видимо, в Оак Харбор придется ездить, но туда только паромом «Джет Экспресс» доберешься. Видел он однажды этот паром — старое корыто, переваливающееся на волнах как обожравшийся пингвин на суше…
После магазина он обычно направлялся в один из местных ресторанчиков фаст-фуда. В центре Порт Клинтона их осталось два: Макдоналдс и пиццерия. Первый не подошел по вкусовым качествам продукции. Попробовав однажды гамбургеры-чизбургеры, Робин исплевался. С тех пор обходил стороной: начинало воротить от одного воспоминания про котлету с бумажным вкусом и булку, клеящуюся к зубам. Не стал бы покупать, даже если бы Макдоналдс остался единственной возможностью перекусить на этой стороне побережья. Уехал бы обедать в Канаду — даром, что втридорога. Или ограничился бы сухомяткой из консервированных бобов, размазанных по хлебу.
Значит, оставалась пиццерия.
Она принадлежала итальяно-американцу по имени Алессандро Кензони и называлась «Лоли помидори» — веселый помидор. Именно «помидор» — по-итальянски, а не «томат» по-английски. Для ясности тем, кто не знал что такое «помидор», на вывеске красовался этот краснощекий овощ, с радостной зубастой улыбкой прыгающий на слайс пиццы.
Хозяин веселого заведения Алессандро был предпенсионного возраста, выглядел типично для жителя знойных Аппенин: маленький, толстенький, с лысиной посередине головы и фиолетовым баклажаном вместо носа. Приехав в Америку маленьким мальчиком, он давно и полностью ассимилировался в местное население, позабыв национальные привычки. Он не ходил в церковь, не отмечал итальянских религиозных и цивильных праздников, не упоминал всуе Деву Марию. Не отличался надоедливым многословием, не восхищался Софи Лорен как единственной мировой красавицей, не пел прилюдно «о, соле мио!», подражая миланским оперным певцам.
В угоду английскому он даже забыл собственный язык, если вообще когда-либо знал. Лишь два итальянских слова употреблял регулярно в общении с посетителями: «бонджорно» и «ариведерчи». Их он считал изюминкой, подчеркивающей индивидуальность заведения. Единственной патриотической чертой его была привычка смотреть футбол с участием итальянских команд. Когда кто-то из игроков забивал гол, Алессандро энергично подпрыгивал, целовал собственные пальцы, собранные в щепотку, и кричал «брависсимо!». Это было третье слово.
Интеграция его прошла безболезненно, если не считать одной вещи. Самой большой жертвой Алессандро во имя собственной американизации стало то, что пришлось смириться с обезличенным именем «Ал», которым звали его постоянные клиенты. Считал жутким панибратством и внутренне был против, но местной привычке сокращать имена до двух-трех букв сопротивляться бесполезно.
Алессандро стряпал сам, на глазах посетителей, подчеркивая свежесть продукта: замешивал тесто, раскатывал скалкой в тонкий блин, театрально подбрасывал, заставляя крутиться в воздухе. Меню не менялось годами, там стояли три сорта пиццы: «гаваи», «суприм» и «моцарелла». Основа была одна, добавки разные. В «гаваи» клали дополнительно кусочки баночного ананаса, в «суприм» — вареной курицы, в «моцареллу» — одноименного сыра.
Робин обычно заказывал «моцареллу». Не потому, что именно ее усерднее всего рекламировал хозяин заведения, утверждая, что его сыр самый настоящий. Та самая «моцарелла», сделанная по первоначальному рецепту — из молока темных буйволиц. В чем Робин сильно сомневался: просто та пицца была на сорок центов дороже. Мелочи. Остальные ему по вкусу не подходили: сладкий ананас не сочетался с другими овощами, а курица застревала между зубов.
Сейчас он сидел, сгорбив спину, поставив локти на стол, и тянул колу из трубочки. Да, из трубочки пить как-то не по-мужски, но было безразлично, что другие скажут. Наплевать, главное самому удобно. Он оброс, давно не брился, потому пить из трубочки представлялось самым ловким способом, чтобы не растекалось по бороде, не капало на одежду.
Знал, что выглядел заброшенно, да меняться не хотелось. Выражение «все равно» как нельзя подходило его душевному состоянию. Робин уже не знал, чего именно хотел от жизни. Наверное, больше ничего. Даже смерти. Было «все равно» на себя. Он давно не поддерживал вампирские силы. В последний раз ел человека во время второй европейской войны с Германией. Он не сражался на фронте, не желя быть пушечным мясом, но в стороне от борьбы не оставался. Жил в то время в бельгийском Генте, воевал по-партизански, вел свою личную войну. Караулил по ночам припозднившихся немцев и ел — не столько от голода, сколько из чувства отвращения к завоевателям.
Поселившись на берегах Эри, Робин иногда покупал и ел сырую говядину. Не слишком питательно для вампира, вроде вынужденного вегетарианства, да лучше, чем ничего. Годилось для поддержания телесной энергии, чтобы силы не слишком быстро покидали, болезни не наваливались. Становиться живой развалюхой не собирался, тем более — беспомощным пассажиром инвалидского кресла.
Свою пиццу Робин употребил с вялым аппетитом, без остатка — только из уважения к труду Алессандро. Крикнул хозяину:
— Вкусно, Ал. Спасибо.
Тот давно прекратил стряпать по причине малого количества посетителей и уставился в телевизор, висевший на стене, допотопный, трубковый — первобытный монстр начала телевизионной эры. Передавали любимый спорт Алессандро — европейский футбол. Местный его аналог сокер он не любил из-за явной недотяжки до мирового уровня. Также не пристрастился к просмотру американского футбола — из-за игроков, выглядящих как боди-билдеры с неестественно раздутыми плечами и в шлемах, закрывающих лицо. А также за расплывчатость правил: побеждает не тот, кто составит и осуществит красивую комбинацию, покажет ловкость владения телом и мячом, а примитивно — кто кого перебодает. Прям как в детском саду.
Едва повернув голову в зал, Ал бросил привычно-вежливое:
— Ты всегда дорогой гость, Роб.
Не подошел, не поболтал с давним и постоянным клиентом.
Робин не обиделся. Давно забыл как это делается. Он вообще ничего не ощущал, жил в каком-то эмоциональном вакууме, в своем личном космосе, только по нужде сталкиваясь с людьми. Прошлое заволокло непрозрачной дымкой. Не помнил впечатлений, которые испытывал когда-то. Не ожидал впечатлений от будущего. Не планировал ни на год, ни на день вперед. Будущее сократилось до следующей минуты. А она как две капли похожа на текущую, безразличную — ни веселья, ни тоски. Он забыл, откуда пришел, не знал, куда направлялся. Завис в промежутке между двумя неопределённостями.
Ощущая пустоту внутри, Робин думал иногда — душа и тело расстались. Не от потрясения или смерти. Из-за разницы в возрасте. Тело, молодое и здоровое, поселилось в доме у озера Эри, жило само по себе, ходило, ело, пило вино — на автомате. Душа — старая, дырявая, истершаяся губка, не способная больше ни впитывать, ни сочиться, улетела к другому озеру — Забвения. Прилегла устало на берег. Где полный штиль. Лишь иногда происходили встряски, как после вопроса Юджина, взбаламучивали поверхность, поднимали со дна воспоминания, которые будили душу — не для радости, а чтобы поплакать.
Только надоело ей. Перестала просыпаться. Впала в затяжную коматическую дрему — без снов и осознания действительности…
Пицца кончилась, можно было уходить, но напала расслабленность, лень двигаться, что-то делать. Даже думать. Неспешно оглядел зал. Слишком большой для маленького городка, тем более умирающего. Робин никогда не видел его заполненным даже наполовину. Ну, может, это только по понедельникам, в другие дни здесь аншлаг.
Сейчас трое посетителей, не считая его. По левую руку — две дамы, похожие друг друга, типично по-американски толстые: ролики жира от подбородка и до низа живота, оттуда отходили две растопыренные ноги — буйволиные ляжки. Из доносившегося разговора Робин знал, что это мать и дочь, но различить на вид затруднился.
Они сидели за столом, уставленном опустошенными тарелками, разговаривали на высоких тонах, не ссорились — просто привыкли голосить. Манера недалеких людей обращать на себя внимание, чтобы окружающие были в курсе их «чрезвычайно важных» дел:
— Представляешь, мам, — возмущалась одна из них на весь зал, для полноты спектакля добавляя жестикуляцию руками. — Майкл пишет в твиттере — мне понравились твои новые ногти на фото в фейсбуке. Поставь еще что-нибудь, поинтересней. Я спрашиваю — что? Он пишет — покажи сиськи.
— Ох, беби, — сочувственно проговорила вторая, — и что ты сделала?
— Ну… я сказала — подумаю.
— А потом?
— Потом пошла в ванную и сделала селфи.
— Голышом?
— Нет, как сейчас, в майке.
— А потом?
— Послала Майклу.
— А он?
— Почему-то не ответил. Вообще убрал меня из контактов. Как думаешь — почему?
«Потому что ты похожа не на девушку, а на жирную, беременную свинью», — ответил за Майкла Робин и перевел взгляд на третьего клиента.
Знакомая личность — местный бездомный Дэйв, никогда не трезвеющий алкоголик неопределенного возраста. Он соблюдал правила приличия в общественных местах и был неагрессивный, потому его терпели. На нем — вытцветшая клетчатая кофта-ковбойка и заношенные до протертости джинсы. На растрепанных, длинных до плеч волосах, лет пять не знавших прикосновения паркмахерских ножниц, бейсболка с грязным козырьком и лейблом в виде баскетбольного мяча.
Дэйв поел и попил. После чего опьянел, осоловел. Не от колы, конечно. От водки, которой накачался раньше — в пиццерии алкоголь не продавали. Он расслабленно дремал и раскачивался будто на детской лошадке, только в замедленном темпе и не открывая глаз. Наклонялся вперед, собираясь сунуться носом в тарелку, но каким-то чутьем в последний момент тормозил, вздрагивал, подавал назад, упирался в спинку стула, замирал и начинал движение по новой. Робин знал ритуал: когда Дэйв потеряет последний контроль и ляжеть здесь спать, Ал обратит на него недовольный взгляд: клиент, храпящий на столе, портит имидж. Возьмет его за подмышки, выведет на улицу. Оставит стоять. Или лежать — в зависимости от кондиции Дэйва.
Держа стакан с колой под подбородком и не вынимая трубки изо рта, Робин повернул голову вправо, к окну, за которым тускнел закат, незаметно уступая место сумеркам. Интересно: когда солнце стоит высоко в небе — кажется огромным, когда садится — как бы уменьшается в размерах.
Сейчас оно садилось в стоявшие над горизонтом, кучевые облака — как в пушистую подстилку. Облака, плывшие сверху, окрасились в самые разные оттенки — от густо-оранжевого снизу до густо-фиолетового вверху. Проглядывающее в их промежутках небо сияло голубизной, которую постепенно заволакивала дымка. Солнце все еще было ярким, но недолго ему оставалось слепить глаза. Наступавшие со всех сторон облака брали его в окружение. Светило гасло постепенно, подобно фонарику с садящейся батарейкой, и, скрывшись, долго еще прощалось желтыми лучами как руками.
Грандиозное зрелище, достойное восхищения, запечатления на холсте. Молчаливое — не орет о себе, мол «смотрите какое я замечательное, неповторимое, обратите внимание, не пропустите момент». Нет, явления природы: закаты, восходы, радуги происходят в тишине и приглашают любоваться собой на добровольной основе: хочешь — смотри и удивляйся, не хочешь — уткнись в экран телефона и тычь там кнопками болтовню про собственное неповторимое «я».
Вот бы чему тем двум толстушкам поучиться — скромности не выпячиваться, тем более когда ничего умного не имеешь сказать. Да недосуг им, заняты обсуждением во-всеуслышание другого «грандиозного» зрелища, поважнее. Из шоу-новостей: как бы «нечаянный» случай с какой-то третьеразрядной актриской, которая вылезала из машины и так расставила ноги, что бритую наголо промежность показала. «Мировая новость», о которой сразу затрындели средства распространения сплетен и домыслов, немедленно сделав из актриски знаменитость. Вот чем рекламу сейчас делают. Стыда давно нет…
А, суета все. Робина не касается. Нечего раздражаться из-за понижения статуса достоинства и приличия — значит, они сейчас не требуются. То, что не требуется, отмирает. Отвлечься надо, не обращать внимания, пусть балаболят — пустая бочка громче гремит. Принять как данность. Если позитивно посмотреть — эти две дамочки не такие уж заядлые говорушки — иногда замолкают, когда принимаются за еду или питье. Вот если бы они явились с отпрысками — малолетними любителями пиццы, тогда да. Робин не рассиживался бы здесь, лениво вертя головой, потягивая колу через трубку.
Впрочем, этот вариант он предусмотрел заранее. Приезжал сюда раз месяц, всегда в рабочий день, когда не бывает крикливых, слезливых, требовательных детей и их мамочек, более занятых разговором с мобильником, чем с ребенком.
У Робина детей не было. И слава Богу. Что бы он сказал, например, если бы родился сын? Что настоящим мужчинам в современном мире не осталось места? Следи что говоришь, что делаешь — не то живо окажешься за решеткой. В качестве обвиняемого: в дискриминации чернокожих, если вместо «афро-американец» скажешь «негр», или в попытке изнасилования, если случайно женщину рукой заденешь.
А если дочь? Как уберечь от убеждения, которое вдолбили школьницам модные журналы и передачи — что выдающейся задницей можно заработать больше, чем выдающимся умом?
Нет, такого агрессивного оболванивания Робин своим потомкам не желал ни в кои веки. Да теперь и бояться не стоит. Не получилось у него. С кем хотел — не привела судьба, с кем не хотел — не завел.
По молодости думал: ерунда, успеется, ребенка сделать нетрудно, наоборот, одно удовольствие… «По молодости»? Робин поймал себя на слове. Интересно — сколько длится «молодость» у бессмертных? Есть ли границы у вечности? Периоды, сезоны?
Вот говорят — Вселенная бесконечна. Но когда-то и она начиналась. Не стыкуется что-то. «Все, имеющее начало, имеет и конец» — закон физики никто не отменял. Или в необъятной Вселенной другие правила, чем на ограниченной в размерах Земле? И к какой из этих двух систем относится он, вампир Робин? За какие грехи наделили его бессмертием — понятием растяжимым до неопределенности?
Хотя… Парадокс. Не надоело проклинать свою исключительность? Будь он обычным человеком, разве был бы счастливее? Хороший вопрос. Насчет «счастливее» неизвестно, а умер бы молодым точно — в первом же своем крестовом походе, даже не достигнув Святой земли.
Потому что первый его убийца был грабитель из Тулузы, который под видом монаха примкнул к народной толпе, направлявшейся в Иерусалим. Промышлял убийствами своих, чтобы поживиться монетами или горбушкой хлеба — у кого что запазухой припрятано. Однажды ночью подкрался к пьяному Робину, всадил нож в живот. Еще провернул пару раз для верности. Но не учел, на кого напал. Робин отомстил с особой изощренностью: вместо смертельной муки изобразил улыбку, вынул нож из живота, замахнулся на обидчика. Тот наложил в штаны и скончался от страха на месте, не успев ощутить в сердце холод от собственного клинка.
Да, будь Робин человек — умер бы в положенное время, не познал бы многих несчастий. Мыслей, грызущих мозг; боли, режущей душу. Но не познал бы и хорошего, что возможно увидеть и оценить только на протяжении веков. Не стал бы свидетелем технического и интеллектуального прогресса человечества, его стремления избавляться от предрассудков, любопытствовать, изучать. Это в мировом масштабе. А в его личном, человеческом? Неужели не происходило ничего такого, что вспомнилось бы с теплом?
Конечно происходило. Были друзья, настоящие. Были умные книги. Были встречи с людьми, которые оставили след в мировой истории.
Была Онейда… Ведь именно ради нее поселился он здесь после двухсотлетних скитаний. От которых устал до смерти. Буквально. Думал — все, надоело мотаться, искать гибель от чужой руки. Раз другие не убили, ничего не остается как повторить поступок отца. Довести себя до сомнамбулического состояния, лечь к Онейде в могилу и умереть счастливым.
Опять не вышло. От места ее захоронения даже следа не осталось. Кощунство. Как оно могло произойти?
Робин не предполагал и представить. Когда купил дом на берегу Эри, не спешил ремонтировать, перестраивать. Первым делом попросил у Юджина моторную лодку, направился вверх по реке Детройт к озеру Сент Клэр. Причалил там, где когда-то пряталась за елками и соснами деревня эрилхонанов Типтуа — родина Онейды. Собрался отыскать ее могилу.
Лучше бы он этого не делал! На том месте возвели развлекательный центр для туристов — с горками-восьмерками, каруселями и комнатами смеха. На острове, который он когда-то называл «Седым» — от тумана, накрывшего осенние клены, деревьев почти не осталось. Лишь белели летние домики отдыхающих, курился дымок от барбекью.
Сердце огорчилось — вандализм и мрачная ирония. Хотя трудно осуждать людей, желающих развлекаться. Кто из них знал, на чьих костях аттракционы построили…
«Прошлое — твой личный призрак, о котором давно пора перестать беспокоиться. Потому что пока беспокоишься, он живет», — догадался Робин. Дернул мотор, развернул лодку, чтобы не возвращаться сюда никогда.
Расстроился, но жить на берегу Эри остался. И куда теперь ехать? «Вечный странник» — сочетание, в котором оба слова для него одинаково верны. Надоело слоняться по свету. Надоело бесцельно жить. Умереть рядом с любимой не вышло. Тройная неудача.
Ладно, подумал, все зависит от того, как не ситуацию взглянуть. Будь что будет — сказал себе и поплыл по волнам житейского моря, свободно как лодка без весел и паруса.
Он перестроил дом на свой вкус, заполнил недорогой, неновой мебелью. Мандалу Онейды, которую раньше носил на шее, повесил в спальне над кроватью. Каждый раз, когда на нее смотрел, понимал подсознанием: не раздумывая, отдал бы свою бесполезно тянущуюся вечность за недолгое счастье пожить вместе с Онейдой…
Стоп, приказал себе Робин. Так недолго разрыдаться посреди пиццерии. Ни с того ни с сего, на трезвую голову. Хоть не обращают на него внимания, а бросят случайный взгляд — не поймут. Расспрашивать не станут, но все равно неудобно. Мужчина он. Крестоносец… Был когда-то. А теперь-то кто? Тень.
Снова повернулся к залу. Интересно, он один такой дурак — не ценит, что имеет? Вот вопрос: что бы делали другие, появись у них возможность жить, не умирая? Например, тот пьяненький Дэйв, который наелся пиццы и теперь, разморившись, дремлет, покачиваясь. Чем бы он занимался в вечной жизни: пил без конца? Но сколько алкоголя можно выпить — бочку, озеро, океан?
Про двух толстушек-болтушек и думать не хочется. Первобытный примитив. Все внимание — внешней оболочке: ногти, тушь, помада. Внутренний мир? Он у них неприхотливый, ограничивается требованиями желудка — наполнили пиццами-гамбургерами и доволен.
Хозяин «Веселого помидора» Ал — чем бы он занял свободное от стряпни, бесконечное время? Как-то признался, что хотел бы дожить до того счастливого момента, когда любимый футбольный клуб «Милан» в пятый раз завоюет Кубок чемпионов. А потом? Ну доживет он до пятого кубка, потом до десятого, двадцатого… Предел мечтаний. Дальше-то что?
На самом деле люди совешенно не представляют — каково это жить без возможности скончаться. Многие не знают, чем полезным заняться в их коротком земном существовании. Потому Создатель мудро не предусмотрел для них опции «продолжение следует». А для Робина предусмотрел. Для чего? Загадка. Пока. Или вообще. Посмотрим.
По залу ходила официантка Мелоди, девушка с мягко собранными резинкой волосами, такими густыми, что казалось — на голове надета шапочка с хвостом. Опять же из-за густоты они казались темными в своей массе, только на кучерявых концах и вокруг лба, где волоски были пореже и покороче, замечался их медно-рыжый оттенок.
Того же цвета глазами, темными с рыжим ободком, она смотрела на посетителей. С готовностью услужить — редкая черта у местных официантов. Большинство из них ходят по заведению с таким видом, что если бы разрешили профсоюзы, они вместо меню каждому клиенту давали бы в морду. Еще у Мелоди имелись темные же веснушки, много, но они не портили общего впечатления. Наоборот, выглядели мило на чисто белом лице. Хорошо, девушка не занялась их выведением — по современной моде исправлять созданное природой. Потеряла бы индивидуальность.
К Мелоди Робин питал нечто похожее на симпатию. Не просто так, а после одного случая. Как-то зашел в пиццерию, заказал что обычно, поел. Она принесла счет на тарелочке. Робин замешкался с оплатой, то ли опять задумался и не обратил внимание на время, то ли другое отвлекло. Мелоди поняла по-своему, подошла и, наклонившись к уху, прошептала:
— Вы ветеран, да? Не беспокойтесь, я за вас заплатила.
Робин удивленно взглянул на нее:
— Ты новенькая здесь?
— Да.
Значит, не знала, что он не страдал от безденежья.
Видно, деликатная девушка была, не решилась напоминать, оказалось ей проще сделать доброе дело. Вероятно подумала: дедушка — ветеран одной из многочисленных войн на благо отечества, на дворе кризис, социальной пенсии не хватает.
Робин не стал ее заблуждение развеивать, чтобы не обесценить порыв к благим поступкам. Восемь долларов восемьдесят центов — невелика сумма. Когда-нибудь отплатит ей сторицей.
— Спасибо… — Посмотрел на бэджик с именем. — Спасибо, Мелоди.
С тех пор между ними завязалось нечто. Не дружба, конечно, и не любовь. Легкая симпатия — чуть больше, чем просто между постоянным клиентом и официанткой.
Сейчас она не прошла мимо, спросила обычное:
— Понравилась пицца?
— Понравилась, спасибо, Мелоди, — ответил Робин и взял ее за руку ниже локтя. Потянул слегка к себе. Когда девушка наклонилась, спросил: — Послушай, Мелоди, что бы ты делала, если бы смогла жить вечно?
— Я бы родила ребенка и научила его быть счастливым. А потом воспитывала бы внуков и правнуков и не чувствовала бы себя бесполезной, — без запинки или задержки «на подумать» ответила она. Будто давно ожидала именно этого вопроса и так же давно заготовила ответ.
Ответ удивил, но не затронул Робина. Женщины. Они думают в других плоскостях. Ее рецепт Робину не подходит. Он несемейный человек, неоседлый. Любит свободу передвижения. Независимость от родственных связей. Впридачу — проблема воспитания. Дети — непредсказуемый продукт. Имеешь на них грандиозные планы, вкладываешь самое лучшее, но никогда не знаешь, что получится на выходе. За хорошее и плохое в них — ответственность на родителях. Огромная как гора Монблан на плечах. Пожизненная. В его случае — без надежды когда-либо сбросить.
Зачем самому себе ярмо надевать? Тем более сейчас, когда устал не столько физически, сколько душевно. Не до детей. Ни до кого. Не зря говорится — всему свое время. Когда хотел ребенка, не позволила Судьба. Теперь поздно. Страшно. Именно из-за неопределенности за конечный результат.
Но, кажется, Мелоди не страшится. Интересно почему? Потому что молода-неопытна или потому что постигла какую-то особую мудрость, которая ему, Робину, еще не открылась?
— Второе, — некстати сказала она и замолкла. Получилось — ответила на его мысли. Но это невозможно. Добавила: — Второе блюдо принести?
— Что у вас на второе?
— Паста под помидорным соусом с орегано и базиликом.
Робин мысленно прочувствовал желудок. Есть не особенно хотелось, насытился предыдущей пиццой. Отрицательно качнул головой. Руку ее не отпустил. Вспомнил первое предложение из ее ответа: она не только не боялась родить, но и знала — как сделать из ребенка счастливого взрослого.
— Ты знаешь, в чем счастье?
— Конечно.
— Просвети.
— Как-нибудь позже. Мы обязательно поговорим на эту тему.
В тот момент в телевизоре начался шум, кто-то кому-то гол забил. Ал вскинул руки в победном жесте и крикнул на всю пиццерию:
— Да, да! Я знал! Я ждал! Эх, ну что за молодец!
От крика проснулся Дэйв, который только что тыкался носом в тарелку подобно курице, подбирающей последние крошки. Он встрепенулся, резко вскинул голову, будто вытащил ее из бочки с водой, куда сунул протрезветь. Помотал, смешно тряся небритыми брыдлами. Наверное, раньше он был упитан и круглолиц, потом похудел, щеки отвисли. Поводил по залу удивленными глазами. Увидев Мелоди, позвал, одновременно махнул рукой, чтобы она его точно заметила:
— Мелоди!
Руку ее пришлось отпустить. Эх, невовремя. Робин поговорил бы с ней, может, чему умному научился. Никогда не знаешь у молодежи. Взрослым только кажется, что у них на уме одни ай-фоны да журналы с глянцевыми картинками. Это верно, да не про всех. Иногда попадаются такие мудрецы, что позавидуешь зеленым цветом.
Буквально сегодня. Робин ходил закупаться в «Волмарт», напротив входа стоял молодой парень с табличкой «Я одинок, поцелуйте меня». Вот и все, что просил. Мелочь, а ему было достаточно. Его охотно целовали, все без разбора: мужчины, женщины, белые, цветные, дети, инвалиды. Парень улыбался и выглядел счастливым. Как бы Робину достичь такой вот степени нирваны…
По спине провеяло холодом. Непонятно от чего — лето на дворе, в пиццерии дневная духота еще не выветрилась. Поежился, пошевелил лопатками. Озноб не прошел, усилился. Знакомое ощущение, которое не раз спасало жизнь, предупреждение — приближается опасность. Он сидел спиной ко входу, именно оттуда пришел знак. Значит пора спасаться, уходить в противоположную сторону.
Суетиться, оглядываться Робин не стал. Поднялся с диванчика и неторопливо направился вглубь помещения.
Слева у стойки стояла Мелоди, передавала хозяину записку с новым заказом. Далее шел коридор с туалетами направо-налево, еще далее — подсобки и служебная дверь.
Грубовато схватив девушку за плечо, Робин сказал:
— Пойдем, покажешь, где здесь мужской туалет.
Не дожидаясь ответа, он прямо-таки потащил ее в коридор. Перед тем как зайти в уборную, Робин оглянулся. Во входную дверь пиццерии вваливалась группа парней, одетых одинаково в черное: куртки, брюки, перчатки, бейсболки. Нижнюю половину лица закрывали косынки, в руках у каждого — автомат «калашников».
Можно было попытаться добежать до служебной двери, но она наверняка на замке, ключ у Ала. Возвращаться просить времени нет. К тому же парни в черном их сразу увидят. Робин втолкнул Мелоди в первую дверь налево с намерением пересидеть заварушку в туалете.
— Это женский! — удивленно воскликнула она.
— Неважно, — резонно ответил Робин, и в тот же момент раздались первые выстрелы очередями.
Туалет состоял из одной кабинки, или проще сказать — был предназначен для одного человека, типа домашнего: за дверью сразу унитаз и кран с раковиной, над которой — коробка вентилятора для сушки рук. Заперев дверь на традиционный засовчик, Робин прижал девушку к стене, загораживая собой от возможных пуль из коридора. Оглядел комнатку на предмет малейшего окошка или вентиляционного отверстия, через которые можно было бы убежать. Безрезультатно, глухие стены. Хорошенькую ловушку выбрал для спасения…
Сам он умереть, естественно, не боялся. Боялся за Мелоди, чувствовал ответственность должника. Когда-то она сделала ему добро, а хорошие дела нельзя оставлять без поощрения. Так же как злокачественные — без наказания. Это закон мирового баланса. Однако, в данном случае имелась заковыка.
Заключалась в следующем. Они сидят в западне. В зале — убийцы, настроенные серьезно, судя по доносящимся выстрелам. Неизвестно, чего они хотят, но выходить туда означает для Мелоди точно лишиться жизни. Из туалета сбежать естественным путем невозможно, ни одного отверствия наружу нет. Если бы Робин был один, проблемы не возникло: он попросту просочился бы через стену и — свободен.
А Мелоди? Оставлять ее на верную смерть означает — взять еще один невольный грех на душу, который будет потом грызть ощущением невыплаченного долга. Сделать ее вечной, укусив? Нет, такого подарка он преподносить не собирался. Один вариант остается — взять ее с собой. Как? Элементарно: обнимет покрепче, вместе пройдут через стену на волю.
Да не все так просто, тут же возникает другая проблема… А, времени нет взвешивать за и против. В зале крики и возня. Оглушающие очереди из автомата. Нет оснований надеяться, что нападавшие, сделав дело — убив кого надо или ограбив хозяина на пару сотен, сразу же уберутся восвояси. В горячке от собственной дерзости, они непременно начнут разыскивать свидетелей, чтобы прикончить, до дна испить радость власти над человеческой жизнью.
Да, уже слышны размеренные, как на параде, шаги, звонко отдающиеся на плиточном полу. Парень, видимо, подковал каблуки, чтобы издалека четко цокали, возвещали о приближении «важной» персоны. В данном случае его пижонство наруку спрятавшимся в туалете — предупреждение о приближении.
— Мелоди, слушай меня. Отвечай одним словом, если возможно — кивком, — прошептал Робин и зажал ей рот ладонью. Девушка кивнула. Молодец, догадливая, мысленно похвалил он, не впала в истерику, значит, должно получиться оставить ее в живых. — Ситуация критическая. В пиццерии убийцы. Выходить туда нельзя, прикончат на месте. Отсюда сбежать тоже нельзя. Если хочешь, могу тебе помочь. Но потребуются жертвы.
Посмотрел на ее реакцию. Осознает ли? Мелоди осознавала. Ответила взглядом, одновременно умоляющим и говорящим — согласна на все, только бы спастись. Значит, можно открыться.
— Верь всему что скажу. Не перебивай вопросами. Я спасу тебя, только придется забыть обо всех родственниках и друзьях, начать новую жизнь. У тебя есть муж, дети или родители?
Для ответа приоткрыл ладонь у ее рта.
— Нет никого. Я сирота.
— Отлично. Слушай внимательно и не думай, что шучу. Я вампир. Могу проходить через стены. Обниму тебя, вместе исчезнем отсюда, но ты больше никогда не вернешься к прежней жизни, к старым знакомым и делам. Не сможешь меня покинуть, потому что узнаешь мой секрет.
— Мы поженимся? — логично, но не к месту спросила Мелоди, застав Робина врасплох. Взглянула не со страхом, а с восхищением.
— Э… потом договоримся.
— Согласна на всё.
Тем временем звук подкованных шагов затих совсем рядом — хозяин их остановился в начале коридора. Толкнул пинком дверь направо — в мужской туалет. Дверь распахнулась, грохнув о стену. Внутри никого не было. Бандит для верности прошил пустое пространство очередью из пуль, округло поведя дулом как волшебной палочкой. Из которой вместо исполненных желаний вылетала смерть.
Желание убить не осуществилось — туалет оказался пуст. Парень не огорчился. Наполненный адреналином или чем-то покрепче, он испустил победный клич «йо-хо!». Волшебное ощущение, которое заводит, пьянит — в его руках человеческие жизни. Ощущение божественного могущества, только не Создателя, а Разрушителя. Могущества, которое очень просто заполучить — лишь взять в руки оружие. Теперь он супер-герой…
Повернулся к противоположному туалету. Толкнул — закрыто. Крикнул:
— Кто там? Выходи, не бойся, я безоружный, — соврал, не моргнув.
— Сейчас, только руки помою, — ответила Мелоди и нажала кнопку фена, который шустро завертелся, загудел.
В тот миг Робин сжал ее изо всех сил.
Бандит ждать не стал. Жажда крови требовала немедленного утоления. Он привычным пинком распахнул дверь, сломав засов, который повис на одном гвозде и закачался, обиженно поскрипывая.
Автоматный треск прорвал ограниченное пространство туалета, но там уже никого не было.
Той же ночью Робин и Мелоди сидели на конце воткнувшегося в озеро, деревянного мостика, болтая в воде голыми ногами, слушая перешептывание плескавшихся у берега волн. Девушка рассказывала:
— Меня в младенчестве удочерили Бен и Кристи Костнер из Ванкувера. Они хорошие люди, очень добрые. Имели своих пятерых детей. Заботились обо всех одинаково. Когда я у них появилась, обоим было за пятьдесят. К сожалению, Бен рано умер, когда мне только исполнилось семь. Кристи затосковала. У нее рано развился Алцгеймер. Это когда физически человек вполне мобилен, а память отказывает. Ее нельзя было оставлять одну, и старшая дочь Берта забрала мать к себе. Меня отправили в другую приемную семью. Но с этой мне повезло меньше. Или я слишком привязалась к Бену и Кристи… Короче, сразу после школы, ушла в самостоятельную жизнь. Поступила в университет столицы штата.
— Неужели удалось попасть в Коламбус?
— Представь себе. Экзамены лучше всех сдала.
— На какой факультет?
— Медицинский.
— Каким же ветром занесло в «Веселый помидор»?
— На летних каникулах приезжала подрабатывать.
— Почему именно в Порт Клинтон?
— У меня подружка по университету живет поблизости. Вернее, ее родители. У них кемпинг в Эритауне. В высокий сезон неплохо зарабатывают на туристах.
Робин слушал, но рассеянно, сильнее раздражаясь на себя. Несмотря на, казалось бы, благополучное завершение эпопеи со спасением Мелоди, он теперь жутко жалел о собственном благородстве. Поддался давлению чувства долга. Лучше бы оставил ее на произвол… или вернее сказать — на естественное течение судьбы. Погибла бы она вместе с остальными в пиццерии, не висела бы теперь на его шее.
Потому что — вопрос: что он может девушке предложить? Ответ: ничего сверх-привлекательного. Жизнь, узко ограниченную. Территориально — его не приспособленной для развлечений усадьбой, социально — его не приспособленной для радостей персоной. Она никогда не сможет покинуть этого дремучего угла размером с два футбольных поля, не сможет общаться со сверстниками, не сможет иметь нормальную семью.
К тому же, забыл спросить ее возраст. Не дай Бог, несовершеннолетняя. Попадет он под обвинение в педофилии… Впрочем, бояться не стоит, ее нахождения здесь посторонние не заметят. Если хочет жить, должна будет соблюдать жесткие условия. За нарушение он ее попросту убьет, а сам переедет на новое место жительства, сменит личность. Да. Преимущество вампира.
— Тебе сколько лет?
— Завтра двадцать один исполнится.
Так, одна проблема отпадает. Если у них случатся отношения, в сексуальных домогательствах к малолетней он обвинен не будет. Пусть даже самим собой.
— У тебя правда завтра день рожденья?
— Да. Тридцать первого июля.
— Здорово, — проговорил Робин без признаков энтузиазма.
Наоборот, с кислым выражением лица и привычным ворчанием в мыслях — надо что-то покупать, чтобы отметить. Или нет, не стоит. Баловать человека дорогими подарками, зная, что скоро убьет — деяние, которое не стоит добавлять в список совершенных глупостей. Он и так слишком длинен.
— Извини, но кроме цветов, ничего подарить не смогу. Любишь ирисы? Они у меня за домом растут.
— Ничего не надо, особенно цветов. Ненавижу их в большом количестве. Напоминают о похоронах. Если есть бутылка хорошего вина, будет достаточно.
— Бутылку найдем, – пообещал Робин и замолчал.
Наступил ответственный момент, не столько для него, сколько для девушки. Он просветит ее насчет новых правил. От того, как верно их поймет и будет исполнять, зависит ее жизнь, которая висит сейчас на тонкой паутинке.
— Слушай, Мелоди, и не перебивай, пока не закончу. Я предупреждал, что если спасу, твоя жизнь коренным образом изменится. Ты согласилась, не раздумывая, что вполне понимаю. Когда угрожает гибель, люди обычно соглашаются на все условия. Не рассуждая, что ждет потом. Думают — все лучше, чем смерть…
«На самом деле — ошибка», — закончил молча Робин.
И продолжил злиться. Ну что он заранее расстраивается, сам себя бередит? В конце концов, чем он рискует? А она? Если смертельно заскучает — он избавит ее от продолжения. А себя — от кредитора. Все.
Издалека послышался мягкий рокот. Он быстро разрастался, приближаясь, и вскоре заполнил собой пространство, раньше казавшееся пустым. Его вторжение в тишину темноты было наглым, неуместным. Противоестественным. Добавило причин Робину поворчать. Что за люди! Простого не понимают: в определенные часы нельзя делать грубые вещи. Днем — пожалуйста, занимайтесь чем хотите, гудите, орите, заводите музыку на полную мощность или сходите с ума по-другому. Ночь же оставьте в покое. Она вам не принадлежит. Она — дочь Галактики. Обходитесь с ней деликатно.
По озерной глади, черно блестевшей под звездами, проскочила лодка с фонарями на носу и корме. От нее пошла волна, которая достала до колен оголенных ног Робина и гостьи, поколыхалась несколько мгновений и опять вернулась на уровень щиколоток. Вместе с ней вернулась тишина. Мелоди не проронила ни слова. Наклонив голову, болтала ногами в воде — нервничала.
Робин тоже. То, что собирался ей сообщить, еще ни разу не произносил вслух. Чувствовал неловкость. Его не должны услышать посторонние. Одушевленные или неживые. Ни звери, ни птицы. Ни трава на земле, ни песок в озере.
В окружающем беззвучии сложно рассчитать громкость голоса. Кажется, даже шепот подхватывается эхом, долетает до противоположных берегов.
Робин наклонился к самому уху девушки.
— Я тебя спас, тем самым нарушил правило — не посвящать смертных в то, что я вампир, — сказал еле слышно. — Если хочешь жить, запомни следующее. Ты не имеешь права выходить за пределы моих владений. Не можешь общаться с другими людьми. То есть до конца дней приговорена к моему обществу. Когда умрешь от естественных причин, похороню в саду, поставлю памятник. Без имени. В виде камня. На память посажу цветочный куст. Со своей стороны обещаю, что не будешь знать недостатка в элементарных человеческих надобностях. Можешь делать здесь, что хочешь. Контролировать не собираюсь, но требую соблюдать следующее: ты должна постоянно находиться в пределах досягаемости, в любой момент, когда позову, должна прийти. Если требование слишком тяжело, скажи сразу. Если нарушишь…
— Сразу убьешь?
— Да.
«А почему бы не сделать меня такой же вечной?» — спросила бы любая другая девушка в сложившихся обстоятельствах — первое, что логически приходит на ум.
Только не Мелоди. Она не спросила. По одной причине. Какой? Э-э… сейчас неважно. Женские премудрости и тому подобная ерунда. Она была не так проста, как показалось поначалу Робину.
— Согласна.
— Хорошо. Устала?
— Да.
— Пойдем в дом, покажу твою спальню и душ. — Робин поднялся на ноги, помог девушке встать и начал просвещать на ходу. — У меня нет интернета, телефона, центрального освещения. Отопление зимой — от камина. Для ламп и электроприборов использую генератор. Теплая вода имеется постоянно. Я, может, не всегда вовремя хожу к парикмахеру, но личную гигену соблюдать считаю необходимым…
— Робин, сегодня столько неожиданного, даже невероятного произошло. Я не хочу спать. Лучше давай поговорим. Покажи мне дом. Так понимаю, на работу тебе ходить незачем. Чем ты занимаешься каждый день, целый день? Вот мне любопытно — о чем мечтаешь? Есть ли что-нибудь, что ты еще не испытал? Или испытал и хотел бы повторить? Или забыть?
Вопросы посыпались, от них Робин немножно оторопел, потом признал законными: она о себе рассказала, теперь его очередь открыться. Хотя бы на щелочку.
— Ну… Если хочешь… Покажу. И расскажу.
Почему нет? Если девушка заинтересовалась, он откроет, в чем заключается его образ жизни. Расскажет коротко себе, покажет хобби. То, которое не имеет статуса «совершенно секретно» — волшебные дворцы. Хоть не любит любопытствующих туристов в своем доме, Мелоди — исключение. Он может не бояться доверить ей кое-какие секреты. Все равно дальше нее они не уйдут, это сто процентов.
Конечно, он не собирался посвящать гостью во все свои таинства. Они разложены по полочкам важности. Есть вещи, которые следует держать строго при себе и даже намеком не давать знать об их существовании. Это незаживающие раны души — воспоминания. Слишком хрупкие, чтобы дать к ним прикоснуться неосторожному человеку. Приносящие боль, не зависимо — сколько минуло времени, год или века: боль забывается, а память о ней — никогда.
Трудными воспоминаниями не делятся с незнакомцами. Это не старые фотографии, письма, или подарки, которые люди хранят как самые дорогие предметы из прошлой жизни. Достают, перебирают, поглаживают пальцами, будто желая еще раз дотронуться до людей, которые их когда-то держали, вспомнить события, с ними связанные. Эти фото и вещи охотно демонстрируют посторонним, чтобы поделиться частичкой своего счастливого прошлого.
Которого Робин не имел.
В художественную мастерскую он гостью не повел. Там находилось осязаемое воплощение его измученной памяти. Не было сил находиться под взглядами героинь собственных портретов. У которых одно лицо. О котором он приговорен тосковать вечно.
Он не был там с того дня, когда Юджин задал вопрос, оказавшийся для Робина слишком грубым вторжением в чувствительную зону прайвеси души. Зону, в которую посторонним вход категорически воспрещен. Справедливости ради Робин признавал: Юджин не виноват, что невинный вопрос прозвучал режущим откровением. В каком-то смысле полезным: Робин взглянул на картины по-другому.
И увидел. Не просто картины, а муку художника. Крик о помощи, которой неоткуда ожидать. Крик беспомощности.
Заперев студию, Робин дал себе слово туда не возвращаться. Временно или навсегда? Не знал. Не сейчас и не вскоре. Потом решит. Он повел Мелоди в другую мастерскую, туда, где воплощал фантазию в воздушные замки.
Ночь — отличное время для их демонстрации. В темноте и с подсветкой, которую он искусно установил внутри, дворцы выглядели по-сказочному. Мелоди подошла к одному, и он медленно закрутился вместе со столиком, показывая себя во всем великолепии с каждой стороны, сверкая и переливаясь — волшебная феерия.
Откуда-то полилась музыка — мягкая, неторопливая, исполняемая одиноким фортепиано. Негромкая. Застенчивая. Пугливая. Иногда, вроде, попытается взбодриться звонкой нотой, а потом опять минор. Не получается у нее радоваться. Сил нет. И желания. Только грусть, которая неиссякаема…
Мелодия плавно плыла по комнате, с каждым звуком проникая глубже в душу. Стала третьим действующим лицом. Главным. Дирижером ощущений — заставила отвлечься от посторонних мыслей, слушать только себя. Она рассказывала историю — такую печальную, что словами не передать. Только звуками. Рассказывала так, что хотелось плакать.
И действительно: Робин еле сдержался, хоть слышал ее не раз. Гостья же замерла, уставившись на один из дворцов, но по застывшему взгляду было очевидно, что она его не видела. Из глаз поползли медленные слезы. А мелодия будто стояла рядом, плакала вместе и, склонив голову на плечо, обнимала, утешала, убаюкивала…
Настроение музыки и девушки странным образом совпали.
С последним аккордом воцарилась неловкая тишина.
— Четвертая прелюдия Шопена, — прошептала Мелоди — механически, как бы для себя. Быстро вытерла щеки. Не глядя на Робина, спросила: — У тебя кто-то из близких умер? Впрочем, не хочу вторгаться в интимную сферу. Эта прелюдия — моя любимая.
Он тоже не хотел никуда вторгаться. Перевел тему.
— Мелоди — интересное имя. Кто тебя так назвал?
— Я сама себя назвала, — ответила девушка непонятно — шутила или… что-то другое.
Склонившись над круглым крутящимся столом, она рассматривала замок под названием Храм Грез. Он походил на японскую пагоду, у которой каждый следующий этаж — копия предыдущего, размером поменьше. Концы крыш загибаются кверху, что придает эффект легкости, полета. Сделан из непрозрачного, толстого стекла, мягко подсвечен незаметными, голубоватыми лампами. Ощущение — будто внутрь вдунули дым от сигареты, и он застыл. Храм — сама воздушность и загадочность. Зыбкость грезы, которая приходит ниоткуда, дает собой полюбоваться и растворяется без следа.
Возле дворца японская вишня сакура в ярко-розовой шапке из цветов — словно облако, освещенное утренней авророй. «Пусть стоит здесь как печальный символ неизменности, — думал про вишню Робин, когда мастерил. — Обречена цвести вечно. Даже когда ей надоест. Даже когда затоскует. Даже когда умрет».
— Это шедевр, — сказала Мелоди. — Но почему-то грустно смотреть на него…
Она правильно угадала, но Робин исповедоваться не собирался.
— Не знал, что ты увлекаешься классической музыкой, — перевел он опять. Был удивлен. Знать прелюдии Шопена — само по себе достижение в современном мире, а знать их по номерам — достижение в степени особенности.
Но, видимо, и она не собиралась откровенничать.
— Из чего ты их делаешь? — спросила девушка, кивнув на дворец.
— Из всего, что под руку попадется. Из мусора под ногами. Ничем не брезгую. Склею, потом раскрашиваю. Ставлю свет. Подбираю музыку.
— У тебя талант, — выпрямляясь, сказала Мелоди. Сказала уверенно и с ноткой сочувствия, будто поставила тяжелый диагноз. — Участвуешь в выставках? Имеешь галереи?
— Н-не знаю, — неуверенно проговорил Робин. Не задумывался как-то. Неважно. Галереи, выставки… Суета. На которую время жалко тратить. Другое в голове. — Нигде я не участвую. Саймон приезжает их забирать, привозит деньги наличкой. Что он с ними дальше делает, не знаю. Никогда не спрашивал. Не очень интересно.
— Не очень интересно? — Мелоди удивленно приподняла брови. — Это же эксклюзив. Твой Саймон, возможно, миллионы на твоих работах сколачивает.
— Ну и на здоровье.
На том короткая экскурсия по мастерской закончилась.
Приняв душ, Робин вытираться не стал, позволил каплям свободно съезжать по коже на пол, щекоча и естественным манером охлаждая распаренное тело. Дома духота, вентилятор приобретать не стал как предмет роскоши, неуместный в его спартанском жилище, а также из-за экономии генераторской энергии.
Голый, мокрый он прошлепал босыми ступнями через коридор в спальню и с удовольствием плюхнулся в постель. Обнаружил там голую Мелоди и не удивился. Вопросы задавать не стал, ни ей, ни себе. Завтра… нет — уже сегодня она отметит двадцать один год. Возраст, когда даже по старозаветному закону, принятому тысячелетие назад, человек признается дееспособным держать ответственность за поступки. Физически-то она давно поспела — судя по гармонично развитому телу.
Несмотря, что ночь не спали, или спали урывками, до полудня разлеживаться не стали. Когда солнце посветило в окно сквозь тонкую штору, Мелоди сладко потянулась. Сцепив и вытянув руку вверх и назад, подобно гибкой кошечке выгнула спину. Оголилась налитая грудь — двумя остроконечными холмами. Голова ее запрокинулась, взгляд упал на стену у изголовья. Там висела мандала.
— Что это у тебя над кроватью? Ловец снов?
— Нет. Ловец счастья.
— Поймал?
— Не помню. Не знаю.
-— Ты любил когда-нибудь? — Она повернулась к Робину, прижалась всем телом. Положила руку ему на грудь, нежно поиграла соском.
Робин напрягся. Ну, начинается мелодрама. Какая разница — любил, не любил… Он лежал на спине, заложив руки за голову, тупо глядя в потолок и подбирая слова, чтобы побольнее разочаровать Мелоди. Сейчас тот момент, когда после физической близости она думает, что сблизилась с ним духовно. Типично женская ошибка. Что за привычка романтизировать физиологический акт любви? Даже самые умные из них тупеют от наплыва страсти. Девушки слишком по-другому воспринимают постельные упражнения — как главное доказательство нежных чувств. В то время как для мужчин это только удовлетворение сексуального голода.
Надо сразу дать ей понять.
— Счастье не в любви.
Не глядя на Мелоди, вернул ее руку на место. Он не собирался с ней ни откровенничать, ни делиться. Ни прошлым, ни будущим. Ни воспоминаниями, ни мечтами. Общий секс еще не означает, что они породнились. Она — его спутница в настоящем, накоротко. Что не дает ей ни привилегий, ни прав на него.
— Послушай, Мелоди. Ситуация такова. Я спас тебя, фактически украл из привычного мира. Поселил у себя. Мы будем жить вместе, будем спать вместе. Но это не значит, что мы семья или супруги. И даже не влюбленные. Хочу быть с тобой честным в данном вопросе. Чтобы без иллюзий или обид.
Мелоди ответила не сразу. Понадобилось время осознать. Впитать услышанное. В принципе — он прав. Жаль, конечно.
Подняла голову к Робину. Долго молчала. Смотрела.
— Какие у тебя глаза странные. Разные. Никогда не встречала. Интересно, какие глаза получатся у твоего ребенка.
— Тоже разные, но по-другому.
— От тебя родится красивое дитя…
— Не родится, — нарочно грубо оборвал Робин. — Сразу предупреждаю, Мелоди. Детей у нас не будет.
— Почему?
— Поздно мне.
— Поздно? Не знаю твоего возраста — у человека с бородой его трудно определить, но сексуальная энергия у тебя получше молодых. Вполне возможно…
— Невозможно. Я могу регулировать этот вопрос. Детей не хочу, значит они не получатся. И давай больше не будем на эту тему.
— Ладно, — смиренно согласилась девушка.
Слишком смиренно.
У Робина шевельнулось нечто вроде внутреннего упрека себе. Если рассудить беспристрастно, он, конечно, герой — спас девушку от верной гибели и все такое. Без выгоды для себя, но небесплатно. Вместо преждевременной смерти предложил пожизненное заточение. Хоть и комфортабельное, но давно известно: золотая клетка — слишком сильное испытание для чувствительных женских душ. Кроме нее им еще любовь подавай, а именно этого Робин не в силах был Мелоди обеспечить. Осознает ли она? Долго ли выдержит прежде, чем начнет сходить сума?
А, пустяки. Не стоит морочить себе голову. Она ему не жена и не любовница… Соседка по постели и — только. Он сразу даст понять: пусть не надеется стать чем-то значимым для него. Он не мальчишка, распускающий сентиментальные слюни от возможности получить оргазм. Они останутся чужими людьми. Да, будут жить вместе. По необходимости. Лишь как добрые знакомые, в одном доме, иногда деля одну постель. И — все! На большее он не способен, она должна понимать и не пытаться.
К его удивлению, Мелоди будто услышала его мысленный монолог.
— Ты не волнуйся за меня, — сказала она мягко и снова положила руку ему на грудь. Тепло с ее руки протекло в него и — странно — подействовало успокаивающе. — Я не собираюсь что-то требовать, переделывать тебя или по-другому вмешиваться в жизнь. Просто буду существовать рядом. Очень благодарна, что ты меня спас. Действительно — очень. И не просто спас, а перенес в сказку. Здесь настоящее волшебство кругом. Природа — в нетронутом состоянии, потому прекрасная. Цветы. Трава. Террасса с видом на озеро. Дворец Грез. Пусть в миниатюре, но ничто не мешает фантизировать. Представлять, что именно там мы находимся. Ты очень романтичный, Робин, раз способен создавать красоту. Спасибо. — Сухо чмокнула в щеку. — Мне здесь нравится. Обещаю, что не буду мешать тебе. Но и ты не мешай, если — по закону сказок — вдруг влюблюсь.
— В кого? — вырвалось прежде, чем Робин сообразил полнейшую глупость вопроса. На необитаемом островке его усадьбы только они двое.
— В тебя, конечно.
— Почему? — Кажется, опять глупость.
— Потому что у тебя талант, — охотно ответила Мелоди. По-видимому, не считала его вопросы такими уж бессмысленными. — А талант — это жутко привлекательно. Это секси. Понимаешь? Вот, например, почему у музыкантов, выступающих на сцене, всегда масса поклонниц, так называемых «группи». Они сопровождают своих идолов в турне, готовы исполнить каждое желание, с радостью лечь в постель — по первому намеку. Не потому что музыканты чрезвычайно красивы на внешность или прекрасны душой. А потому что имеют то, чего соседские парни не имеют.
Талант — играть на гитаре, петь. Выступать перед зрителями, создавать настроение. Увлекать за собой. Таланты, конечно, различаются по степени: у кого-то побольше, у кого-то совсем немножко. В прямой зависимости от того и количество поклонниц. У «Битлз», например, было неимоверное количество фанаток. В каждом городе, в любой стране, куда приезжали. Девушки на концертах падали в обморок от экстаза. Вот до какой степени обожания может довести талант. Ты из той же категории.
— Ха-ха! Лестно слышать, но не советую при мне терять сознание. Я не проходил курс первой помощи, реанимировать не умею.
— Тебе не придется. Я не настолько экзальтированная дама. — Мелоди почему-то вздохнула и отвернулась.
Робину показалось — у нее испортилось настроение. Или слегка упало. Причин спрашивать не стал, не собирался вдаваться в психологические душеспасительные беседы. Сама справится.
— Хорошо, что мы поняли друг друга. Теперь пора на завтрак. Чувствую — проголодался.
— Интересно, что едят на завтрак вампиры.
— Сегодня вегетарианский набор: тосты с беконом, сыром и луком, свежевыжатый сок.
— Завтрак вегетарианский и с беконом? Или он у тебя соевый?
— Нет, нормальный, из отличной техасской свинины. Имею ввиду: вегетарианская еда для меня — любая нечеловеческая. Ты не бойся, я людей давно не ем. Из принципа. Хочу вести насколько возможно естественную жизнь. Умереть мне не грозит, а состариться могу. Но мне это неважно.
— Странно. Не хочешь быть молодым, красивым, нравиться девушкам?
— Суета.
— Неужели ты несчастлив в своей вечности?
«Я ее ненавижу!» — чуть было не крикнул Робин. Помолчал. Поискал нейтральный ответ.
— Я принял ее как данность, а дальше посмотрю по настроению.
День выдался замечательно-летний, с комфортабельной температурой воздуха двадцать четыре по Цельсию и чуть холоднее — воды. К удивлению Мелоди Робин до сумерек провел взаперти, в мастерской, предоставив ей свободу действий заниматься чем хочет. В обговоренных границах, конечно.
Вечером они сидели в беседке.
— Отличная мысль — провести мостик к дереву, соорудить домик с круговым обзором. Романтично. Экологично.
— Как-то у Юджина по телевизору такой увидел. Идея понравилась.
В честь дня рождения Мелоди Робин принес из запасов старую на вид бутылку без этикетки. Когда разлил, оказалось — черное вино с вишневым оттенком, который был заметен только на боках рюмки.
— Что за вино? — пригубив, спросила девушка. Приподняла рюмку, рассматривая цвет жидкости. — Такого терпкого, густого вкуса еще не пробовала.
Робин ответил не сразу. Он пил короткими глотками и каждый подолгу смаковал во рту, как бы проверяя — одинаковы ли они по качеству.
— Кровь винограда — красное вино из Прованса. Лучшее в мире, — наконец, отозвался он. Продолжил объяснять тоном знатока, которым когда-то просвещал его самого потомственный винодел месье Дюран. — Для его производства требуется не только качественный сорт винограда и соответствующая технология обработки. Множество других условий необходимо, которые должны совпасть: количество солнечных и дождливых дней в году, состав почвы, правильная подвязка лозы — всего не перечислить. Конечно, другие страны тоже занимаются виноделием. Но профессионалам известно: только на юге Франции сложились идеальные условия для создания лучшего винного букета.
— Да, вкус замечательный, — сказал девушка и, глядя на Робина, тоже стала смаковать нипиток, поднимая к нёбу язык, причмокивая губами.
Рты оказались заняты, беседа оборвалась. Ненадолго.
— Давно здесь живешь? — спросила Мелоди.
Для поддержания разговора. Или искренне интересовалась. Робин не стал анализировать. Болтать о незначащих вещах не хотелось. Но сделал скидку на особенность дня — ее персональный праздник.
— Лет десять. Не помню точно.
— Можно спросить — почему именно здесь?
— Спросить можно, — сказал Робин и подумал: «Только что ответить? Потому что погнался за призраками прошлого? А когда не догнал, решил остаться, потому что больше некуда мне»… — Здесь красиво. Знаешь легенду озера Эри?
— Нет. Расскажи.
— Говорят, живет в его глубинах Штормовая Ведьма — с водянистыми глазами и волосами-водорослями. Топит корабли, поедает их экипажи. Обычно она лежит на дне, дремлет. Когда проголодается, начинает волновать воду, вызывать шторм. При этом приговаривает:
Пой, матросик, пой,
Скроемся под водой,
Пойдем гулять по дну,
Меня не бросай одну.
Ведьма утянет судно, а команду разорвет на части своими костлявыми пальцами с когтями.
— Ох, жутко. — Мелоди сделала притворно-испуганные глаза.
— Не смейся, легенда возникла не на пустом месте. Как часто бывает, за сказочным персонажем кроется реально существующее природное явление. Эри — самое мелкое из всех пяти Великих озер, а кораблей потоплено больше, чем в других вместе взятых. Эта его особенность долго оставалась загадкой. Потом ученые разобрались. Территория Великих озер, так же как пресловутый Бермудский треугольник, находится под в зоне действия атмосферных перемещений. Особенно разрушительны они с наступлением холодов, в ноябре. Тогда поднимаются сильные ветра, дующие одновременно с разных сторон.
— Как же такое возможно установить?
— Есть свидетельства людей, которые наблюдали дым из труб кораблей, находившихся на расстоянии не более полукилометра друг от друга. Дым струился в противоположных направлениях.
— Фантастика, которую не придумаешь.
— Еще здесь происходят два редких феномена: «белая вода» и так называемые «три сестры».
— Образные названия. У индейцев позаимствовали?
— Конечно. Они давно знали нравы озер.
— И в чем заключается опасность феноменов?
— «Белая вода» — предвестник шторма. Когда на поверхности озера появляются мелкие волны с гребешками. Они кудрявятся и похожи на барашков, идущих сплошным стадом. Так густо, что вода принимает белый цвет. «Три сестры» — три гигантских волны, идущие одна за другой, и каждая последующая в два раза выше. Если судну непосчастливится попасть кормой и носом на верхушки соседних волн — неминуем конец: просядет посередине и, проломившись, опустится на дно. Это в теории.
А на практике причины кораблекрушений одназначно ни разу не были установлены. За всю «цивилизованную» историю, имею ввиду со времени заселения Америки европейцами, на озерах погибли тысячи людей и около полутора тысяч судов. Что интересно, поднимать их со дна не разрешается законом. Даже частей. Недавно был случай. Один турист, любитель подводного плавания, нырнул поглубже, нашел винт от мотора. Позеленевший, покрытый ракушками — с парохода двухсотлетней давности. Поднял, хотел домой отвезти в качестве оригинального сувенира. Думал — все равно лежит на дне без дела. Так полиция его арестовала, назначила штраф. А винт отобрали и вернули на место — на дно. Вот такие занимательные вещи здесь происходят… Колдовская аура у озера.
— Забавно! — Глаза Мелоди загорелись.
— Да. И это не все. Есть тут нечто поудивительнее «трех сестер». Чудовище Бетси — родственник шотландского Несси. Помнишь, с телом дракона и головой змеи. Которую он высовывает над поверхностью как перископ на подводной лодке…
— Ха-ха! Сказочки для детишек.
— Конечно, сказки. Так всегда. Где нечто непонятное, треднообъяснимое, там новая легенда. Или новая религия, у кого на что ума хватает.
Солнце окончательно скрылось за лесистым берегом озера, который обозначился вдали черной полосой, взяв на себя роль горизонта. На несколько мгновений установилась тишина, потом раздались первые ночные звуки: одиночные вскрики мелких птиц и цикад, будто певцы разминали горло перед выступлением. Вскоре переливистые рулады разлились над округой. К их стройному хору присоединилось немелодичное, глухое кряхтение лягушек. Дали знать о себе ночные птицы — почиркиванием, уханьем. Изредка доносился шелест их полета.
Это были естественные звуки, в которые не вторгался шум человеческой деятельности. Крылся в них определенный смысл для тех, кто умеет прислушиваться и слышать. Кто не суется наперед, не звенит пустопорожней бочкой, привлекая всеобщее внимание. Кто умеет сожительствовать с природой — органично, не доминируя. Кто знает свое место в ней — на заднем плане.
Тот способен уловить в ночных звуках нечто полезное для себя: ощущение компании — в тишине и темноте. Компании приветливой, которая всегда рада новому члену, будь то зеленый светлячок или добрый человек. Именно потому Робин любил сидеть здесь, не шевелясь, не разговаривая и не зажигая света.
Темнота не была кромешной: звезды рассыпались по небу и по озеру, будто искорки от когда-то бушевавшего гигантского костра. Он давно потух, но не исчез бесследно. Он остался в памяти этих ночных искр, которые сохранили его сияние в вечности. «Так и талантливые люди, — подумала Мелоди. — Они, умирая, не исчезают. Остаются жить в тех, кто их любил. В детях».
— Ты здорово придумал — построить террассу среди деревьев, — проговорила она негромко, чтобы не разбить хрупкость тишины. — Такое ощущение, что мы на древнем, деревянном корабле, плывущем в таинственную неизвестность между двумя звездными стихиями — небесной и озерной. Сказочная ирреальность, возможная только ночью…
Робин не ответил. Красиво она сказала, но он романтикой давно переболел. Перестал обращать внимание. Цинизм? Возможно. В здоровых дозах полезен. В качестве защиты.
Мелоди помолчала, потом задумчиво произнесла:
— Все-таки замечательное время суток. Особенно, когда находишься среди природы, не тронутой вторжением двуногих. Эти звуки… Эта темь… Красиво, загадочно. У ночи нет недостатков. Они скрыты темнотой, потому невидны. Будто не существуют. Мир вокруг находится в совершенной гармонии, выглядит первозданно. Точно так, как сотни и тысячи лет назад.
— Да. Только подумать: многие из тех звезд давно закончили существование, а свет их, посланный вникуда, до сих пор виден. Какой в том смысл?
— Не знаю. Как ты думаешь?
— И я не знаю. Один психиатр, Зигмунд Фрейд — слышала о нем? — сказал: если начинаешь задумываться о смысле жизни — пора в психушку. Так что забудь про смысл. Живи и все.
— Ты прав. Буду прислушиваться к твоим советам. Живешь дольше, лучше разбираешься в таких вещах.
— Хотел бы я раньше научиться разбираться. Слишком много наделал ошибок. Которые не дают покоя, не забываются. Облепили сплошь, как ракушки — потонувшую лодку. Грузом давят. Сожалей не сожалей, а тяни за собою в вечность, — вздохнув, сказал Робин. Скорее себе, чем гостье.
— Я заметила, ты не очень счастлив что бессмертен. Удивительно. Многие с удовольствием поменялись бы с тобой судьбой…
— Они не знают того, что знаю я. Вечность — самое жестокое наказание, которое может заполучить человек.
— Вообще-то, парадоксальное утверждение. Зачем же люди мечтают пожить подольше или вообще обмануть смерть?
— Потому что так принято. А то, что официально принято, еще не есть истина.
Робин замолчал. Разговор подходил к той границе, которую он не собирался переходить. Там начиналась его неприкосновенная территория: воспоминания, размышления, эмоции, опыт. Конечно, он мог бы провести по ней Мелоди. Но прежде должен удостовериться, что это пойдет ей на пользу.
Кажется, она опять догадалась о его мыслях. Спросила:
— Робин, можешь поделиться — что самое главное ты понял за столетия существования на свете?
— Поделюсь. Только боюсь, тебе будет скучно. Или непонятно.
— Не бойся, пойму. Я же не поверхностная дурочка, любительница бульварных журналов и сплетен про звезд. Люблю качественное. Классическую литературу. Музыку. Художников прошлого. И вообще. У меня интеллект выше среднего по штату Огайо — я все-таки в университете три года проучилась.
Видимо, ее доводы убедили.
— Как думаешь — зачем вообще люди рождаются? — спросил Робин и, не дожидаясь, ответил: — Совсем не для так называемых «благородных» целей — помогать страждущим во всем мире, приносить себя в жертву ради высоких идеалов и тому подобное. Чепуха. Текст для интервью, который преподносят знаменитости доверчивой публике. Чтобы представить себя в выгодном свете: «Мы не такие как все, мы небожители». Не верю я. У каждого человека — своя, маленькая, индивидуальная цель, не связанная со спасением человечества. Чего лично ты желала бы достигнуть?
— Раньше хотела выучиться, сделать карьеру. Потом…
— Создать семью?
— Если получится. А вот родить ребенка — обязательно. Сколько себя помню, всегда мечтала иметь детей. Когда была маленькой, лет пяти, родители купили куклу-грудничка Эшли. Я его жутко полюбила. Везде с собой таскала, дома и на улице. Разговаривала, заботилась. Я чуть ли не до конца средней школы в куклы играла. Когда у подружек рождались братья или сестры, обязательно прибегала посмотреть. А если давали подержать ребеночка — чуть не умирала от счастья. И до сих пор так считаю: счастье — в детях. Вот это моя маленькая жизненная мечта, и никаких «высоких» устремлений. Считаешь — мещанство?
— Совсем нет. Нормальная мечта. Каждому бы иметь подобную, реально исполнимую и не приносящую вред окружающим. Только нет. Всегда находятся люди, которым одного удовлетворения личных потребностей мало. Им хочется иметь больше, чем другим. Жадность — первейший и древнейший порок человечества. Родился вместе с ним и продолжает процветать. Потому что неискореним. Человек был создан с желанием — иметь. Инстинкт. С ним не поборешься.
Жажда наживы ослепляет. Не считается со здравым смыслом. Заставляет ради сиюминутной выгоды губить будущее целой планеты. Именно эти люди в какой-то период истории потянули за собой человечество.
Раньше оно шло за учеными и мыслителями неуклонно вперед и вверх — стремясь к прогрессу. С ошибками, спотыкаясь, но по правильному пути. Теперь же оно идет кругами, повторяя одни и те же ошибки. И потихоньку спускаясь в пропасть.
— Значит, история не учит?
— История учит одному — что никто не обращает внимания на ее уроки. Почему так? Потому что нас ведут политики, у которых перед глазами не благородная перспектива благополучия для всех, а денежные знаки — лично для себя. Политики, которые даже не замечают, что человечество стоит на грани самоуничтожения. Политики, не умеющие мыслить масштабно. Неужели неясно — если планета погибнет, погибнут их деньги и дети… Я не слишком высокопарно изъясняюсь?
— Нет. Очень доходчиво. Понимаю твою тревогу. И боль. Ты многое повидал…
— Да, многое повидал, и знаю, как работает мировой механизм. Он давно протерся, требует обновления. Удивительно, как люди, облеченные властью, не замечают очевидного. Из морей выудили почти всю рыбу. Воду, землю и воздух загрязнили до невозможности. Леса вырубаются ускоренными темпами, будто это поколение — последнее на планете, и детям не потребуется жить. Забыли про трагедию острова Пасхи, когда обитатели погубили деревья, а вскоре и сами исчезли — будущая глобальная катастрофа в миниатюре. Разве непонятен сигнал?
Современникам невдомек. А ведь были люди, которые понимали. До прихода европейцев в Америке жили индейцы. Тысячелетия. Не нанесли природе ни малейшего ущерба. Прежде, чем сломать ветку, просили прощенья у дерева за причиняемую боль. Вот в чем мудрость. Да не прислушались к ним, истребили тех святых людей под корень.
— Да, выходит — они были примитивнее в быту, но умнее нас, сегодняшних… Печальную картину ты нарисовал.
— Она именно такая, можешь мне поверить. И даже печальнее. Если взглянуть трезво, человечество будто коллективно сошло с ума. Люди занимаются обсуждением того, что не стоит внимания. Нет, чтобы собраться вместе и создать парк, например. Не с аттракционами, а с деревьями. Дешевле и полезнее. А они сидят часами перед телевизором, взахлеб обсуждают очередной развод в стане знаменитостей. Или проблему мирового уровня: правильно ли она сделала, что в качестве превентивной меры отрезала себе сиськи. И объявила вовсеулышанье.
Да мне далеко плевать на ее сиськи! Меня беспокоит, что кислорода становится в атмосфере меньше. Что землю перерыли вдоль и поперек, от чего проваливаются дыры. Что чистой воды в озерах и реках не найти… Вот буквально на днях волной принесло использованный презерватив. Я его выловил и закопал в землю с глаз долой.
Но он не исчезнет. Пластмасса и резина практически не разлагаются. То есть и через тясячу лет сохранятся там, где брошены. Значит, археологи будущего, когда раскопают, найдут их и скажут: вот предки были дураки, создавали материалы, которые вредили окружающей среде и даже не понимали.
— Все же ты веришь, что минимум тысяча лет у человечества в запасе есть?
— Не верю, но надеюсь. Коллективное сумасшествие должно вскоре остановиться, разумное должно победить. Хотя, честно, мало признаков. Вот скажи, зачем запускают в Галактику все те ракеты, телескопы и прочие дорогостоящие приборы? Тебе лично приносит пользу исследование космоса?
— Ну, мне лично нет. А встретить живых существ во Вселенной, разумных инопланетян было бы интересно…
— Абсолютно ни к чему! Даже опасно. Разумные сразу же уничтожат землян, чтобы захватить планету в пользование. Ведь мы сами не понимаем, какая редкая удача нам выпала — оказаться на прекрасной планете, столь разумно предназначенной для всего живого: растений, животных и людей. Если бы мы не нарушали законов логики, процветали бы многие тысячелетия. Которых, по моему мнению, у сегодняшней цивилизации нет — если будет продолжаться воровское отношение к Земле и ее богатствам. Лучше бы они те деньги, что выбрасывают в космос, потратили на восстановление природного баланса. Сделали что-нибудь осязаемо-полезное. Создали бы условия, чтобы нищие люди в той же Африке смогли честным трудом зарабатывать на жизнь. — Робин замолчал, будто выдохся возмущаться. — Считаешь, я преувеличиваю опасность?
— Нет. Со многим согласна. Тебе надо в президенты избираться, чтобы что-то в умах изменить. Не нравится мысль?
— Не нравится. Дело не в президентах. В коллективном интеллекте. Он должен предложить план спасения. Но сейчас умные в меньшинстве, и по законам демократии подчиняются тому большинству, которое требует: больше чипсов, ай-фонов и кремов от морщин! Только зачем им кремы? Ирония в том, что в настоящее время больше людей умирает в нестаром еще возрасте от обжорства. То есть крем от морщин им практически не нужен, они и так не постареют.
— Ха-ха! Черный у тебя юмор… Не кажется, что впадаешь в старческую ворчливость?
— Имеешь ввиду: жалобы — признак преклонного возраста? «Сегодня молодежь не та, вот в наше время было по-другому», — проговорил Робин кряхтящим голосом и кривя губы, изображая старика. — Да, так говорят все, пожившие достаточно, чтобы сравнивать прошлое и настоящее. Но я ностальгировать не собираюсь. Потому что раньше было не лучше, а то же самое: войны, катастрофы, болезни, мор. Только люди про них не знали в тех масштабах, что знают теперь. Благодаря новостям.
— Которых ты не смотришь.
— И тебе не советую. Новости и прогнозы погоды — самые популярные и самые бесполезные сведения, которые вообще существуют. И которые агрессивно навязываются зрителям. Скажи, чем улучшится твоя жизнь, если узнаешь об очередном захвате заложников где-нибудь в африканской дыре типа Буркина Фасо?
— Буркина Фасо? Никогда не слышала о такой стране. Ты серьезно, она существует?
— Еще как! О криминальной ситуации там регулярно сообщают в информационных выпусках, будто это мировая новость, от которой зависит, например, урожай пшеницы в Канзасе. А какая-нибудь местная катастрофа с автобусом на горных дорогах Перу? Тебе о ней непременно требуется узнать?
— Ну… не думаю.
— О ней трубят по телевизору целый день дружным хором. Изнасилования в Индии, наводнения в Индонезии, и так далее. Одни ужасы и несчастья. От них чувствительный человек за рекордно короткий срок станет психически больным. И еще. Выпуски новостей обязательно завершают прогнозом погоды. Когда их передают, люди затихают с благоговейным выражением лица: важнейшая информация, тихо! Смешно, честное слово. Я вот прекрасно обхожусь без прогнозов. Определяю погоду без их сателлитов и с бОльшим процентом безошибочности. По природным приметам. Если утром обильная роса, муравьи дружно вылезли на поверхность, птицы летают высоко — жди хорошей погоды. Если паук сидит не на паутине, а спрятался в щель — к дождю. И вообще. Какая разница, что за погода? Мы на нее влияния не имеем, должны принимать как есть. Так что, дорогая, мой тебе совет — не смотри и не слушай новостей.
— Я и раньше ими не увлекалась, а теперь тем более. Ведь у тебя нет их источника. Вот что хочется спросить. Если ты против негативных новостей, какие программы предложил бы создавать на телевидении? Надо же чем-то публику развлекать.
— Хотелось бы больше умных людей видеть. Успешных ученых или честных предпринимателей, которые дело делают, а не спекулируют чужими деньгами, наживаясь. Послушать их жизненные истории, о преодолении трудностей, целеустремленности на пути к успеху. Или рассказ о судьбе человека, который победил болезнь. Или не победил — потому что болезнь неизлечима. Но с которой смирился, победив слезы, истерики, обиды. Вот в чем сила человеческая. Короче, хотелось бы слышать рассказы, которые учат полезному, а не бесконечные репортажи-страшилки со смертельным исходом — где-то там.
— Разве есть такие передачи? Что-то я на сотнях американских каналов ничего подобного не встречала. Одни тупые комедии, ток-шоу да спорт. Между теми самыми кошмарными новостями, о которых ты высказался.
— Есть хорошие примеры за границей. Мне лично нравится менталитет жителей маленькой европейской страны Голландии. Знаешь их столицу?
— Это где европейский парламент заседает, Брюссель, кажется?
— Нет, Амстердам.
— А, да, легальная марихуана и проститутки.
— В других странах то же самое, но нелегально, от того процветает криминал. В Амстердаме же в год среднее количество убийств не превышает десяти, иногда еще меньше. Потому что и наркотики и поституция под контролем. Но я хотел о другом сказать. Там есть замечательные документальные программы, говорящие об исключительной трезвости населения.
Одна передача называется «Гроб». Ведущий берет с собой самый настоящий гроб и ездит с ним к знаменитостям — артистам, писателям, журналистам. Беседует о разных вещах: смысле жизни, планах, проблемах и обязательно предлагает лечь в гроб. Ради интереса, посмотреть — как человек там будет выглядеть. Знаешь, никто не отказался. Лягут да еще высказывают впечатления: вот здесь жмет, руки неудобно лежат. Или: длина коротка, приходится ноги поджимать. Нам дико, а для них нормально — рационально мыслящий народ. Если подумать, смерть — естественный процесс. Термодинамический баланс, как говорят физики. Ее нет смысла бояться. Умереть легко, это может каждый. Жить достойно сложнее — вот чему надо учить.
— Все равно как-то жутковато… Скажи, Робин, а о чем бы рассказал лично ты в такой программе?
— Не уверен, что кому-то будет интересно. Молодежи не до того, они заняты более важным делом — устройством личной судьбы. Или ее разрушением. Пожилым мои советы тоже ни к чему, они на своих уроках научились. Люди так устроены, что чужой совет не воспринимают серьезно. Им необходимо собственные шишки набить, прежде чем понять. И то не всегда получается.
Тут вообще замечательный момент. Возьмем для примера путь развития человечества за две тысячи лет. Как бы ты его описала?
— Ну… Человек прошел нелегкую дорогу. Были тяжелые страницы, особенно когда мор нападал, еще во время инквизиции. Была эпоха Возрождения. Просвещения. Индустриализации…
— Скажи покороче.
— Мы достигли прогресса…
— … путем нескончаемых войн. Сколько жизней положено в бессмысленных битвах: за интересы религии, ради удовлетворения жадности королей или мании величия полководцев? Мы считаем себя цивилизованными людьми, проповедуем мирное разрешение споров между государствами. А войны почему-то не прекращаются. Когда разгорается очередной вооруженный конфликт, делаем удивленные глаза. Упс! Оказывается — история нас ничему не научила. Наоборот, постоянно повторяется. В самой нецивилизованной форме. Почему? Все потому же: люди не любят учиться на чужих ошибках, предпочитают наступать на собственные грабли. В том числе лидеры — политики и вожди. Вывод: войны и конфликты не прекратятся. Никогда.
— Печально.
— Неэффективный способ познания мира у человечества, на мой взгляд. В отличие от животных.
— Ну нельзя же сравнивать высокоинтеллектуального человека и глупого зверя…
— Ошибаешься. Глупые давно бы вымерли. Все существующие сейчас виды — победители жесточайшего естественного отбора, чемпионы приспособляемости.
В природе действует закон выживания. Жестокий. Потому что жизнь — не веселая прогулка по лесу, а борьба. Детеныш только родился, должен быстрее научиться самостоятельности. С первых же дней мать показывает — как. У кого-то процесс короче, у кого-то длинней. Но к моменту, когда дитя выходит из-под материнской опеки, он полностью оснащен навыками. Подкрепленными инстинктом. Который подсказывает: сейчас время для спаривания — чтобы продолжить род, сейчас время улетать в теплые края — чтобы пересидеть зиму. Инстинкт целесообразности называется. Еще у них есть закон запоминания ошибок.
Индейцы эрилхонаны говорили: ребенок — гость в твоем доме, накорми, научи и отпусти. Что может быть проще? А многие даже такой малости не понимают. У современного человека задушены полезные инстинкты. С детства ребенка опекают, балуют, ограждают от опасностей. Туда не ходи — упадешь, это не трогай, уколешься. Ребенок растет изолированно от испытаний, будто в стеклянном шаре. Не имеет навыков сопротивления соблазнам внешнего мира, не приучен преодолевать трудости. Когда выходит во взрослую жизнь, не знает как к ней приспособиться. Получает стресс. Не справляется с важнейшей функцией — выжить. Почему?
— Правда — почему?
— Мы отдалились от природы, забыли ее законы. Становимся менее жизнеспособными без посторонней помощи. Если бы не достижения медицины, умирали бы раньше, чем в прошлом веке. Дети рождаются у молодых, которые сами мало знают о мироустройстве. Чему они их научат?
— Чему бы ты научил?
— Крепко стоять на ногах. По правилу: тебе никто ничего не должен, цели добивайся сам. Цени тех, кто дорог: родителей, семью, друзей. Заботься о здоровье. Не тогда, когда заболеешь и прозреешь: вот я дурак, пил, курил, недосыпал, обжирался. А раньше, с самого начала. Потом, в старости, поздно исправлять ошибки — когда разрушено все, что можно: отношения, любовь, тело и душа. Еще раз скажу: нужно самим думать за себя, а не внимать проповедям из телевизора. Там умного не услышишь. Одна и та же песня — обогащайтесь, покупайте, потребляйте и так далее. У тех проповедников свои цели, не совпадающие с нашими. Часто прямо противоположные. Человеку для счастья, в принципе, очень мало надо.
— Да, вижу. У тебя слова не расходятся с действительностью. Вот ты вампир, через стены можешь проходить и другое. Мог бы обладать любым богатством, которое захотел, наслаждаться самым современным комфортом. А живешь неприхотливо. Забился в дыру без средств коммуникации, без удобств, и совершенно не стремишься к большим деньгам.
— Потому что не в них дело. «Стремись стать богатым» — штамп, который впечатывают нам в сознание со всех сторон. У него имеется противоположность: не в деньгах счастье. Тоже штамп. Истина, как всегда, посередине. Деньги необходимо иметь — в разумных количествах, чтобы на жизнь хватало. И не делать из них кумира.
Богатым быть хлопотно. Большие деньги — большие проблемы. Голова забита заботами о них. Надо думать, куда вложить, чтобы нарастить, или положить подальше, чтобы спрятать от налоговой. Конкуренты, бандиты не спят. Перейдешь ненароком кому-нибудь дорогу в бизнесе, могут убить или взять в заложники семью, потребовать выкуп.
Богатые у всех на виду, будто находятся в доме с прозрачными стенами. Их жизнь, поступки, внешность рассматривают под увеличительным стеклом. Каждую мелочь раздувают до скандала. Их окружают папарацци и мошенники, которых трудно распознать. Становится проблематичным доверять друзьям, близким. Приходят параноидальные мысли — почему они рядом? Не из корыстных ли побуждений? Не ждут ли моей смерти, не готовят ли заговор?
Нет, Мелоди, быть богатым — это на любителя. Я из другого лагеря. Неприхотливого. Но никого не агитирую следовать за собой. Дам лишь один пример для наглядности, что я не одинок. Случай, действительно произошедший.
Отправился некий американский ученый исследовать джунгли Амазонки. Нашел племя индейцев, пожил у них, поизучал традиции, образ жизни. Влюбился в молодую девушку. До такой степени, что женился, увез в цивилизованную Америку. Она, вроде, привыкла. Язык выучила, детей родила.
А когда они выросли, отпросилась у мужа назад, в джунгли. Сказала: там ее настоящая семья, родина. Там была она по-настоящему счастлива, в тростниковой хижине без света, воды и унитаза, имея из одежды лишь юбку из листьев. Муж удивился, но отпустил. Через пару лет приехал навестить, с тайной надеждой — не передумала ли? Оказалось — нет. Более чем через двадцать лет после ухода, семья приняла ее обратно, и это было все, чего она желала.
— Как-то у тебя все мрачно… Нет, отказ от цивилизованных удобств — все-таки экстрим.
— Кому что. Я тоже от многого отказался и не жалею. Конечно, не призываю всех сразу отправиться в леса, начинать жить примитивно. Но идея, которую людям внушают каждый день: купи «это» и будешь счастлив — самое настоящее надувательство.
— Послушай, а ты сам был когда-нибудь счастлив?
— Был. Очень коротко. И знаю точно — больше никогда не буду, — сказал Робин равнодушнее, чем от себя ожидал. Переболел? Наконец-то. Забыл? Нет. — Ну, достаточно дискуссий о мировых проблемах. Они от того не исчезнут и не уменьшатся.
Что-то он сегодня разговорился, разоткровенничался… Давно не имел собеседника, не освобождал голову. Вот сейчас поговорил, вроде полегчало. Права психиатрия: прежде чем назначить лекарство, дай человеку высказаться. Метод работает — в незапущенных случаях. Но на сегодня лекциям конец, а то девушку скука одолеет.
Он разлил последнее вино по рюмкам. Не чокаясь, выпил. Посидел, прикрыв глаза, откинув голову на спинку кресла. По щеке прошелся легкий ветерок. Робин вдохнул его поглубже, подержал внутри, выдохнул. Расслабился.
Время — давно заполночь, но спать не хотелось. Вино протекло в желудок, влилось в кровь, заставило ее бежать веселей, разнося быструю энергию по мышцам. От недавней речи он еще ощущал возбуждение, но оно не было злым. Наоборот, приятно будоражащим. Физическое бездействие стало тяготить: голову он освободил от напряжения, а тело — нет. Оно защекотало изнутри, требуя акции.
Неизвестно откуда и без всякого повода возникло предвкушение какого-то события, которое вот-вот должно произойти. Нет, он должен сам его создать и непременно поучаствовать. Не в воображении. По-настоящему.
Легкое опьянение пробудило молодую авантюрность. Присутствие юной девушки всколыхнуло забытое желание удивлять. Ночью легче решиться на риск, это время смелых экспериментов. Почему бы не совершить нечто неординарное — на грани сумасшедшего, чего давно себе не позволял? Почему бы не встряхнуться, отодвинуть в сторону обыденность, подарить себе и гостье приключение?
Тем более есть повод.
— Знаешь что, Мелоди. Забудь все, что я только что сказал. Это тебя не касается. И меня тоже. Задумываться о судьбах человечества — дело неблагодарное. Это как погода, от нас не зависит. Сегодня особый день. Предлагаю отметить твое совершеннолетие чем-нибудь необыкновенным. Надолго запоминающимся.
— Согласна! — незамедлительно воскликнула она. — А чем?
— Ну, дарить букеты из супермаркета или звезды с неба считаю тривиальностью. Давай лучше совершим путешествие…
— В Таиланд?
— Нет.
— В космос?
— Нет.
— А куда?
— В прошлое.
— На самом деле или…
— На самом деле. Посмотрим, как жили люди, какие происходили с ними случаи. Мелкие, бытовые или эпохальные, исторически значимые. Даже поучаствуем в них. Ты какое время хотела бы посетить?
Недолго подумав, Мелоди сказала:
— Недавно фильм показывали. Про последние гипотезы о происхождении и затоплении Атлантиды…
— Не там ее ищут. Не в Средиземном море надо.
— Ты там был? Видел? — От прихлынувшего возбуждения голос девушки прозвучал громче, чем надо.
— Нам туда нельзя. По двум причинам. Атлантида лежит на дне океана, глубоко под водой. Недоступна сейчас. Во-вторых, даже если бы мы туда попали, были бы среди ее жителей слишком заметны. Они ведь имели рост под три метра.
— Тогда предложи свой маршрут. В прошлое всегда интересно заглянуть, особенно в далекое.
— Вот тебе меню на вкус. Желаешь посмотреть на нечто, заставляющее нервы задрожать от страха, например, обряд человеческого жертвоприношения древних майя, или на нейтральное, лишь ради удовлетворения любопытства — вроде самых первых Олимпийских игр?
— Ой, не знаю… Трудно выбрать. Хочу побывать везде! — Мелоди вскочила, возбужденно прошлась по террассе туда-сюда. Остановилась перед Робином. Сказала немного жалобно, как бы извиняясь: — Мне уже сейчас любопытно все увидеть. И сразу.
— Сразу не получится. Не спеши. Сделаем так. Будем двигаться в хронологическом порядке от древности к современности. Давай в первый пункт маршрута поставим похоронную церемонию самого долго-жившего египетского фараона Рамзеса Второго.
— Разве там было на что посмотреть? — вопросила Мелоди с гаснущим энтузиазмом. — Похороны — скучное занятие. Лучше давай заглянем в спальню Клеопатры. Как она соблазняла римских правителей. А еще раньше, говорят, повелевала услаждать себя красивым молодым рабам…
— Слушай, я не собираюсь тратить силы, чтобы подсматривать за постельными делами кого бы то ни было. В том числе известных персон. Забудь эти тупые современные привычки. Они вдолблены телевизором и модными журналами — интересоваться личной жизнью селебритиз. Она ничем не отличается от нашей.
— Ой, извини, Робин. Я просто так сказала. Действительно, поддалась вирусу глупости. Между прочим, трудно сопротивляться, когда он кругом витает.
— Вырабатывай иммунитет. Привыкай думать самостоятельно. Поверь мне: лично поучаствовав в древне-египетской церемонии или взглянув на ритуальный обряд инков, обогатишься более, чем заглянув в чужую спальню.
— Верю. Заранее спасибо. Я вся внимание.
— Давай для начала отправимся в Древний Египет, примерно за полторы тысячи лет до рождения Христа.
— Это от нашего момента три с половиной тысяч лет! Невообразимо.
— Да, кусок времени, который человеку трудно охватить воображением. Потому большинство и не пытается. Ну, мы не большинство, а двое индивидуумов, которым очень крупно повезло. Итак, вводное слово. Церемонии захоронения фараонов проходили пышно. Это были целые спектакли по строго отпределенному сценарию, зрелищностью не уступавшие свадьбам монарших особ в наше время. В роли главных персонажей выступали жрецы. Второстепенных — плакальщицы, рвавшие на себе волосы от горя, а также носильщики атрибутов и амулетов. Рядовые граждане — в роли статистов-зрителей. И грабители могил в эпилоге…
Так начались их ночные полеты в прошлое — через века и расстояния. Робин обнимал девушку, прижимал ее голову крепко к груди. Она закрывала глаза и через мгновение открывала уже в другом времени и месте. Немножно неловкий способ передвижения. Легче было бы им взяться за руки и летать свободно, если бы Мелоди тоже была членом клуба бессмертных. Но она не попросила о вступлении. Наверное, постеснялась.
Полеты оказались занятием затягивающим. Вроде азартного хобби, только совершенно безопасным в смысле финансовых последствий. Робин и Мелоди совершали их регулярно, увлекшись, будто фанатичные геймеры — игрой «Вторая реальность». Которая в их случае была не выдумкой, а самым настоящим перемещением в пространственных плоскостях.
Робин сам не ожидал, что увлечется. Раньше совершил пару подобных возвращений, но скоро прекратил. Одному показалось неинтересным: обсудить, поделиться не с кем, все равно что посмотреть «Звездные войны» в одиночку.
Теперь, с Мелоди, другое дело. Они наблюдали событие в тот момент, когда происходило, и даже становились участниками. Потом обсуждали. Чего большего можно желать? Реально побывать в прошлом — улететь в фантазию. Мечта любителей путешествий по истории человечества. И создателей интерактивных игр. Когда им удастся заполучить возможности машины времени и дозированно их продавать, они станут властителями мира.
Вампирской мощности Робина хватало, чтобы за одну ночь слетать в одно место, недолго побыть там и вернуться. Возвратившись, до рассвета делились впечатлениями об увиденном.
— Ты прав, похоронное шествие было потрясающим. Похлеще спектакля на Бродвее. И какое роскошное. Горы золотых украшений, драгоценностей, статуэток, амулетов похоронили вместе с Рамзесом! Видно — с тратами не считались.
— Соблюдали обычай. Положили рядом все те предметы, к которым фараон привык в земной жизни. И которые понадобятся в небесной. По верованиям египтян, человек не умирает, только переселяется в другое существование.
— Я одного не поняла — зачем рабы несли лодку? Ведь похороны происходили в пустыне.
— Это необходимая часть обряда. Жрецы объясняли ее наличие так. Фараон — бог на земле. После земной жизни вернется к предкам на небо. Но сначала должен проплыть в лодке по реке мертвых. Пройти несколько испытаний, показать ловкость и мудрость — чтобы доказать божественное происхождение и право попасть в вечный загробный мир. Путь предстоит длинный, извилистый. Чтобы фараон не заблудился, подробный маршрут жрецы описывают иероглифами на стенах гробницы.
Кстати, распространенное заблуждение, что фараонов хоронили в пирамидах. Совсем нет. Точное назначение пирамид до сих пор остается неразгаданным. Но то, что они связаны с космосом — факт. Расположение их повторяет карту звездного неба в поясе Ориона, а Нил играет роль Млечного пути. Но не буду углубляться. Существуют разные теории, в том числе про инопланетян. Кстати, есть версия, что пирамиды построены жителями той самой Атлантиды…
— Здорово все это разгадать! Зря я пошла на медицинский. Надо было на археологический. Да теперь все равно… — сказала Мелоди без всякого сожаления или печали. — Знаешь, от чего самые острые впечатления получаются? От того, что мы не из зрительного зала наблюдаем, а находимся в гуще происходящего. Ощущаем их живую атмосферу… Кстати — про нее. Не обижайся, но здесь кроется минус.
— Минус? Какой же? — Робина всегда удивляла способность некоторых людей находить пятна даже на солнце — в фигуральном смысле. Мелоди предоставили исключительное право побывать в прошлом, а она уже минус нашла. Наверное, это неистребимое свойство — выискивать недостатки, жаловаться. Впрочем, если честно — сам страдает тем же. Кто недавно плакался о человеческой неловкости в обращении с планетой? То-то. И нечего других осуждать. — Чем же тебе древняя атмосфера не понравилась?
— Буквально. Воздухом. Не так уж это оказалось потрясающим — втиснуться в толпу рядовых египтян. С одной стороны — да, античная аутентичность: музыка, голоса, одежда. С другой — недостаток средств гигиены: отсутствие дезодоранта, мыла и зубной пасты. Шедший слева от меня египтянин бубнил что-то про себя. Изо рта его жутко воняло чесноком.
— А, вот, значит, почему ты попросилась со мной поменяться местами. Мошенница! Даже не потрудилась объяснить.
— Извини. Ха-ха! Обмен не пошел на пользу. С той стороны тоже воняло. От пожилой женщины. Чем-то крепко пряным. Приторным. Не знаю чем именно. Так сильно, что захотелось чихать. А потом икать.
— Наверное, корица. Или тмин. Египтяне любили пользоваться приправами. Вообще-то, не обращай внимания на мелочи. Люди прошлого пахли естественно и не считали это отвратительным. Древний Египет — еще ничего. А подумай — каково было участникам крестовых походов? Когда люди тысячными толпами шли пешком, через чужие земли, месяцами не имея возможности помыться?
— Ой, только не предлагай туда слетать…
— Нет. Только не в зоны военных действий.
Они летали и в знаменательные события, и в рядовые эпизоды истории.
Почему-то особенно полюбились похоронные процессии и обряды — разных народов, разных времен. Смерть — явление, происходящее постоянно и везде. Но какой бы обычной ни была, таинственность окутывает ее. До сих пор. Из-за невозможности познать процесс с той стороны — загадка, порождающая у людей страх, недоверие, непонимание. Множество вопросов, которые никогда не будут отвечены — с того света еще никому не удалось возвратиться. Потому каждый народ придумывает легенды, объясняющие смерть, и обряды, облегчающие последний путь человека.
Несколько раз Робин и Мелоди шли среди зрителей, сопровождавших фараонов в последний путь — эти церемонии были самыми помпезными в древнем мире, продуманно-зрелищными. Присутствовали также на похоронах попроще. Смотрели с любопытством и только. Без суеверного трепетания сердца. Отстраненно, как на ожившие иллюстрации Википедии.
Удивлялись разнообразию обрядов. В Тибете: покойного разрубали на части, вешали на копья, чтобы накормить птиц — посланников ангелов. Индусы знатных сжигали, а бедняков лишь закутывали в саваны и, усыпав лепестками цветов, пускали плыть по течению священной реки Ганг. Викинги укаладывали погибшего воина на лодку с двумя деревянными птицами на разных концах, поджигали и отправляли в последнее плавание. На Филиппинах гробы подвешивали над пропастью.
Лишь однажды Мелоди приняла сцену близко к сердцу, едва сдержала слезы. Хоронили погибшего в сражении галльского вождя, который лежал в полном боевом облачении на деревянных носилках. После торжественных ритуалов, под носилками развели костер. Соратники побросали туда вещи из его обихода — чтобы взял с собой. Потом подошла жена и бросила в огонь стопку любовных писем, которыми они обменивались, находясь в разлуке. Чтобы в дороге перечитал? Кто знает…
Почему бы нет.
Жена, оставшаяся молодой вдовой, протянула руки к костру, как бы собираясь что-то сказать: слово напутствия? последнюю клятву? Но не произнесла ни слова. Руки безвольно опустились, будто из них вытекла живая сила. Женщина заплакала, негромко всхлипывая — разнузданность эмоций была несвойственна суровым галлам, в отличие от импульсивных египтян. Ее тихая печаль затронула окружающих сильнее обрядовых слов шамана и обещаний друзей отомстить за смерть вождя. Многие воины открыто утерли слезы. И тайком — Мелоди.
Магическая сила потустороннего притягивает и не надоедает. Насмотревшись непосредственно на похороны, Мелоди как-то предложила расширить тему и прогуляться по знаменитым мировым кладбищам. В качестве первого места для посещения выбрала итальянскую Парму.
— Ты чью-то конкретно могилу хотела навестить или вообще? — спросил Робин.
Девушка помялась едва заметно.
— Вообще-то там скрипач один, известный в прошлом, похоронен… Но это неважно. Погулять среди надгробий и скорбящих каменных ангелов интересно. Послушать мертвую тишину…
Пожав плечами, Робин согласился — без энтузиазма и без недовольства.
Однако, предложение не оказалось успешным. Посетив знаменитое пармское кладбище Вилетта, удовлетворения не получили оба. Более того, по возвращении Мелоди вместо обмена впечатлениями остаток ночи проплакала.
Робин не спрашивал причин, самому с трудом удалось подавить желание в голос разрыдаться. От идеи отказались. Слишком тяжелая атмосфера на погосте, тяжелее даже, чем на похоронах. Тишина — не успокаивающая, а тревожная. Скорбящие скульптуры и барельефы. Покосившиеся, покрывшиеся мохом времен надгробья. Заросшая зеленью заброшенность. Забвение, которое можно потрогать рукой.
После короткого обсуждения тематику маршрутов переменили. Теперь не выбирали грандиозных событий или обрядов с участием народной массы. Летали во времени, будто выезжали в турпоездку за границу — поглазеть на быт людей, осмотреть достопримечательности. То есть таковыми они стали много позже, а в свое время были обычностью.
В Иерусалиме они бродили по крошечно-узким, прохладным улочкам, которые давали возможность свободно пройти только одному человеку. Они то спускались полого, то превращались в ступеньки, предлагая подняться наверх — из сумерек в солнечный день. И всегда приводили к храму: мечети, церкви или синагоге — символам религий, которые раньше мирно уживались друг с другом. До нашествия крестоносцев жителям Святого города даже в голову не приходило убивать друзей и соседей только по причине другой веры.
В другой раз Робин и Мелоди отправились в Древние Афины на всегреческие Олимпийские игры. На каменной лавке у беговой дорожки устроились незаметно среди публики, которая криками, свистом и аплодисментами приветствовала победителей. Одним из них оказался Александр, юный царь Македонии.
В Вавилоне они любовались на те самые висячие сады, знаменитые на весь античный мир. Их велел построить царь Навухудоносор для любимой жены Амитис, которая в пыльной, шумной столице скучала по зеленым холмам родной Мидии. Видно, велика была его любовь, что ради нее не посчитался с расходами, создал настоящее чудо света. К сожалению, потом разрушенное стихией.
В Александрии посетили библиотеку, собравшую мудрость древнего мира, издалека посмотрели на гигантский маяк — тоже чудо света. И тоже не сохранившееся для далеких потомков.
«Зыбкое понятие — человеческое величие, — думал Робин. — Когда мания ее овладевает, правитель приказывает возвести собственные статуи того же размера, что статуи богов в храмах. Или строит сооружения-колоссы в надежде, что они останутся стоять вечно, напоминая будущим поколениям об их создателе. Что видим в итоге? Маяк рассыпался — кто помнит того фараона? Сады исчезли — а память о великой любви живет. Важно нематериальное».
В высокогорной столице инков Куско они были свидетелями коронации нового правителя Манко Капаку. Сложное имя, да запомнить оказалось легко — его дружно, многократно повторяла за жрецом толпа. Там Робин с Мелоди задержались подольше — захотелось пройти по загадочному инкскому городу, посмотреть на быт и жилища простых людей. А также на храмы и пирамиды, по подножью украшенные барельефами с головами, похожими на астронавтов в шлемах.
Затеряться среди туземцев путешественникам во времени не составило труда — только надеть их платье, головной убор, в традиционных мотивах раскрасить лицо. Сложнее оказалось не привлечь к себе их внимания несдержанностью — особенно, когда довелось наблюдать жестокости в прямой трансляции.
Жестокости, которые самих инков не удивляли. Привыкли к кровавым обрядам, ведь они совершаются, чтобы задобрить небесных повелителей. К примеру Бога Солнца, которого индейцы почитали больше других. И боялись. Если не преподнести ему бьющегося еще сердца, запретит светилу всходить над землей. Она остынет — наступит конец света.
Жертвоприношения были составной частью любого праздника. После торжественной коронации Манко Капаку начался обряд обращения к богам — с просьбой о благожелательстве к новому царю и о процветании его народа. Мелоди ожидала: обряд будет веселым, с песнями, танцами, музыкой труб и грохотом тамтамов. «Давай повеселимся вместе с древними инками?» — предложила она. Робин знал, что она ошибется в ожиданиях, но согласился.
Поначалу представление не выходило за рамки понятия «развлекательное». Под глухие удары барабанов люди ходили хороводами вокруг костров, притоптывая босыми подошвами, хлопая в ладоши. Жрецы пели заклинания, курили наркотические трубки, с помощью которых входили в транс — дергали головами и конечностями, чревовещали потусторонними голосами.
Потом началась самая захватывающая часть спектакля — умасливание богов. Чем можно заслужить их расположение? Естественно, самой дорогой жертвой — человеческой. Боги не терпят мелочности от подчиненных.
На церемонии жертвоприношения Мелоди чуть не выдала себя. Они с Робином стояли в первом ряду — как раз напротив лестницы на вершину храма Солнца. На верхней площадке там возвышался каменный идол Великого Бога, подсвеченный снизу факелами, головой уходивший в черное небо. Прямо над ним в виде сияющего нимба висела полная луна — ночное солнце. В жертву Богу предназначалась девушка знатного происхождения, которую вывели из боковой двери храма.
Она знала — что именно ей предстоит. Не выказывая ни страха, ни огорчения, она медленно, с достоинством в осанке и улыбкой на губах поднималась на вершину. Чем выше восходила, тем сильнее развевались ее длинные, распущенные волосы того же цвета, что беззвездная ночь.
— Боже мой, я бы с ума сошла на ее месте, — нервно прошептала Мелоди на ухо Робину. — Надо же, какое самообладание!
— Это не самообладание, а наркотик, которым их пичкают заранее. Чтобы были послушными, шли на плаху с удовольствием и чувством гордости за себя. Иначе жертва поддастся панике, начнет суетиться или плакать. Тогда Бог может ее не принять.
На площадке ждал Верховный жрец. Искусство состояло в том, чтобы одним ударом вонзить нож в грудь, разрезать и, достав трепещущее сердце, отдать идолу.
У жреца получилось — добыл сердце с первого раза. Хороший знак. Толпа одобрительно зашумела. Забили тревожно барабаны, младшие жрецы запели восхваляющие песни. Сердце девушки отнесли к подножию идола, тело сбросили с крутых ступенек.
Оно катилось, безвольно размахивая руками, заливая лестницу кровью, сопровождаемое радостным гудением толпы, а когда свалилось на землю, зрители издали дружный, восторженный крик. Жрецы тут же подобрали труп и начали аккуратно отделять кожу — свежевать, будто только что убитого кролика. Мелоди не ожидала. Вытаращила глаза, зажала рот, чтобы заглушить вскрик. И угомонить позывы желудка вырвать ужин, которым они с Робином подкрепились перед полетом.
Дальше — больше. Один из жрецов надел на себя свежесодранную кожу с отделенной от туловища головой и запрыгал в дьявольском обрядовом танце. Зрелище оказалось последней каплей для Мелоди.
— А-а-а! — вырвался стон ужаса сквозь пальцы.
Близстоящие инки дружно оглянулись и с выражением величайшего удивления уставились на незнакомку. Робин подхватил ее и мгновенно исчез с места события.
Надо сказать, он больше не жалел, что поселил девушку у себя. Она оказалась интеллектуально развитой персоной, и они без труда нашли общий язык. Мелоди не удовольствовалась ролью лишь постельной партнерши. Очень быстро стала частью его бытия — не такой уж очень необходимой, но ненапрягающей и вполне терпимой: компаньонкой в беседах, спутницей временнЫх перемещений.
Робин подумал: пусть живет. Не мешает. Сама не томится от скуки, не доводит его претензиями по поводу одиночества. Когда умрет, он, возможно, еще попечалится недолго. Похоронит достойно — в саду среди цветов, поставит нечто вроде памятника — валун с берега. Не впервой. А пока будут вместе развлекаться по мере его вампирских возможностей…
Но планам его не удалось сбыться. Как уже часто происходило, вмешалась судьба, которая имела на Робина свои планы, несколько отличающиеся. Вернее, совершенно неожиданные. В-общем — сюрприз преподнесла, которого он ожидал меньше, чем нападения на землю мутантов с планеты обезьян.
Прошло несколько месяцев. Настал конец октября. Вечерние посиделки на террассе давно закончились. Были перенесены внутрь дома, который Робин после покупки саморучно утеплил, поставил изолирующие окна и двери, замазал щели. Чтобы не терять тепло генератора — он и так еле тянул.
Устраивались уютно, как на классических лубочных картинках о жизни граждан Туманного Альбиона в эпоху королевы Виктории: рядом с камином, в глубоко проваливающихся от мягкости креслах, прикрыв колени пледом из овечьей шерсти с клетчатым шотландским рисунком и бахромой по краям. На низком столике под рукой — рюмка вина или чашка чая.
Сидели молча, глядя на огонь, погрузившись каждый в свое. Обычно молчание прерывала Мелоди, с вопросом или предложением, или рассуждением об увиденном в недавнем полете назад.
В тот вечер она молчала дольше, чем всегда. Робину не мешало. Он мог бы не разговаривать целый вечер. Целый день — тоже не проблема. Месяц, год… О пустом болтать нет нужды, о важном — вроде он уже сказал. Он привык довольствоваться диалогами с самим собой и замолчал бы на века, если бы не пара людей.
Если бы не Саймон Поллак, которому Робин был благодарен уже за то, что забирал его законченные поделки, освобождал место для новых. Если бы не Юджин, которого Робин считал важным поддержать в его одиночестве. Теперь вот Мелоди, которую тоже нельзя оставлять без последнего средства общения — разговора. Маленькая услуга с его стороны, для нее имеющая большое значение.
— Робин, я так поняла, что в определенный период в прошлом, когда ты был… ну если не совсем счастлив, то не так грустен, как теперь… — медленно начала Мелоди и тут же снова замолкла, будто заблудилась в собственных словах и забыла мысль.
Для нее вечное молчание не являлось приемлиемой опцией жизни.
Она стала аккуратно подбирать выражения. То, о чем хотела спросить, затрагивало слишком личную сферу Робина. Неловко в нее вторгаться, а спросить хотела давно. Не из желания пусто любопытствовать. С дальним прицелом на себя.
— Вот я сидела и думала: разве не хотел бы ты вернуться в то самое время, чтобы посмотреть еще раз на людей, которые были дороги? Хотя бы издалека. Вспомнить, как они выглядели, что делали. Может, удалось бы пообщаться. Или даже остаться там навсегда?
Робин не ответил. Не пошевелился. Будто не слышал. Мелоди подумала: неудобно получилось, забралась на чужую территорию, будто в гости без приглашения явилась — с улыбкой к людям, у которых траур. Начала жалеть, собралась принести извинения.
— Если тебе неприятно отвечать…
— Нет, все в порядке. Хотел сначала для себя найти ответ. Да, когда-то я жил по-другому. С наслаждением. С надеждой на будущее. Любил окружавших меня людей. И меня любили. Потом произошла катастрофа, о которой не могу рассказывать. Слишком больно. Возможно, странно звучит, но я никогда не возвращался в то время, даже не имел намерения. Включился механизм — для защиты от чрезвычайных обстоятельств. Знаешь, когда человеку поездом ноги отрежет — картина ужасная, а он боли не чувствует. В шоке. Так и с психикой. Когда боль непереносима, включается механизм забвения. Не полного, а выборочного — именно одного конкретного события жизни. Чтобы не сойти с ума, я запретил себе воспоминания. Не забыл, но задвинул в памяти подальше.
И не понимаю людей, которые делают наоборот, постоянно напоминают себе об ушедшем человеке. Каждый день ходят на могилу, разговаривают только об одном — о дорогом покойнике. Окружают себя его фотографиями. Вот у Юджина скончалась жена, он уставил столы и подоконники ее снимками. Сказал — хочет заказать ее увеличенный портрет, который повесит над лестницей. Для меня это стало бы невозможной пыткой — каждый день, сто раз в день смотреть на лицо любимой, которой нет… Не осуждаю таких людей, может, это их способ выжить. Для меня он не подходит.
Возвращаясь ко второй части твоего вопроса — почему бы не остаться в том времени навсегда. Подразумаваешь: со знанием последующих событий возможно ли изменить прошлое? Отвечаю: прошлое изменить невозможно. Никому, даже Богу. И вернуться туда надолго невозможно. Вампирских сил хватает на пару часов, потом надо успеть исчезнуть. Иначе потеряешь сознание, очнешься где-нибудь в другом месте, в другое время. Совсем не в то, из которого улетал.
— Очень жаль, — сказала Мелоди с заметной грустью в голосе. Робин не разобрался: грусть означала сочувствие ему или относилась к ее личному чему-то. Он впервые за вечер посмотрел на нее не вскользь.
— Тебе есть что исправить в прошлом?
— Да… Нет… Вообще-то — да. Но не хочу об этом. Очень жаль. Представь, сколько ошибок и глупых решений можно было бы не допустить.
— Может, и жаль, но логично. Иначе каждый вампир или другой бессмертный вернулся бы в прошлое и начал его изменять по своему усмотрению. Да не один раз. Хаос получился бы.
— В данном случае ты прав.
— А в других? — Робин усмехнулся. Он не считал себя носителем неопровержимых истин, но к несогласию с собой относился критически.
— Не обращай внимания. — Мелоди не собиралась объясняться подробнее или ввязываться в дискуссию. — У меня есть просьба.
— Слушаю, — без энтузиазма произнес Робин, готовый отказать, если найдет малейший повод. Не имел настроения в тот вечер заниматься благотворительностью. Своими расспросами Мелоди разворошила душу, которую он желал бы иметь в умиротворенном состоянии.
— Завтра тридцатое октября. Можешь перенестись со мной в одно определенное место в Европе? Исторически незначащее. Не имеющее роли мирового значения. Только частно интересное — для меня.
— Что за место? И почему именно тридцатого?
— Место — церковь Святой Мадлен в Париже. Тридцатое — день похорон Фредерика Шопена.
На имени композитора голос ее дрогнул и прозвучал странно. Робин второй раз остановил на девушке длительный взгляд. Отказ приготовился слететь с губ. Повод? Более чем веский: три столетия назад он покинул родину и дал себе клятву не возвращаться. Вычеркнуть навсегда. Не вспоминать о ее существовании. Они расстались если не врагами, то почти.
Добровольно приняв звание изгнанника, Робин не нуждался в ностальгии. Не имел желания потихоньку приехать посмотреть — как там. Он жил где хотел и прекрасно обходился без Франции. Она без него тоже. Была занята эпическими деяниями: войнами, революциями, социальными преобразованиями и не оглядывалась на малозначащее — судьбы бывших граждан.
Отказать Мелоди легко. В то же время старое рыцарское кредо гласило: его личные проблемы не должны усугублять существование других людей.
Спросил из вежливости, еще ничего для себя не решив:
— Это для тебя важно?
— Очень. Хотелось вспомнить… хотелось своими глазами посмотреть — как его провожали. Мне была интересна его личность. Его творчество. Судьба. Исключительно одаренный человек был — Фредерик из Польши.
— А, помню. Ты говорила: талантливый мужчина привлекателен сексуально — для некоторых фанатически настроенных поклонниц.
Робин сказал пошлость и не пожалел. Почему-то хотелось сделать больно Мелоди в ответ… На что? Глупо. Мелко. Потому что она не Онейда? Нет, не то. Она первая начала. Про прошлое, которое он посыпал пеплом. Она не виновата… И он не виноват. Пусть привыкает. Он разрешил ей жить, но не значит, что влюбился или обязан выполнять просьбы. А она? От чего она отказалась, согласившись на его вечную компанию? Неважно. Он хозяин, она только гость. Временный. Без права голоса и права обижаться.
Казалось, Мелоди не обратила внимания на его слова. Закрыла глаза и заговорила приглушенно, будто сама с собой.
— Таких талантов, как Шопен, в истории человечества единицы. Музыкальные критики в один голос утверждают: если составить список из ста лучших музыкальных произведений, в него вошли бы все двадцать четыре прелюдии Шопена. Мелодичность их неповторима. Жива, эмоциональна. Захватывает с первых аккордов. Жорж Санд говорила: музыка Шопена завораживает уши и разбивает сердце. Лучше не скажешь. Когда он играл, хотелось плакать, потому что плакало все вокруг: рояль, по клавишам которого скользили руки композитора; свечи по углам пюпитра; дрожал и всхлипывал самый воздух, в котором расплывалась мелодия. Она скорбила и заставляла скорбить вместе с ней, прогоняла надежды, отнимала мечты. И невозможно сопротивляться, только плыть вместе с ней к далеким, несуществующим берегам по реке печали…
— Ты так говоришь, будто присутствовала на его концертах. Слышала в записи? Но ведь это невозможно. В те времена не существовало звукозаписывающей аппаратуры. Или ты…
— Я читала, вернее — смотрела передачу, — перебила Мелоди, слегка тряхнув головой, будто очнувшись. — Трагическая судьба. Изгнанник на родине в Польше, так и не прижившийся во Франции. Тяжкая болезнь изматывала хрупкий организм. Невеста, с которой обручился и собирался связать судьбу, перед самой свадьбой отказала. Фредерик имел множество почитателей, в том числе знаменитых — Гектор Берлиоз, Ференц Лист. А настоящих друзей не было.
Его одолевали приставучие поклонницы, та же знаменитая Жорж Санд — скандальная писательница, проповедница эмансипации. Настоящее имя Аврора — нежная заря. Имя, которое ей совсем не подходило. Она была жесткой, беспощадной. Чтобы подчеркнуть независимость, одевалась в мужское, вела себя нарочито грубо, по-мужицки. Трудно представить двоих более не подходящих людей: хрупкий душой Фредерик и бой-баба Аврора.
У них случилась пылкая, короткая любовь. Которую разрушили, кроме прочего, бытовые неурядицы. Точнее — нехватка финансов. Однажды они отправились на Майорку поправить здоровье Шопена. Но получилось наоборот. От влажного климата ему стало хуже. Потребовалось срочно вернуться во Францию. Но не оказалось средств даже на дешевую карету доехать до гавани. Фредерик в те дни был тяжело болен, не в состоянии идти.
Нашли какую-то старую, разбитую телегу. Погрузили немногие пожитки, сверху сел сам Шопен — слишком был плох из-за обострившегося туберкулеза. Телегу толкала Аврора с дочерью, по ямам и колдобинам. Можешь себе представить? Великий композитор — на тачке-развалюхе. Когда я узнала…
— Что узнала? — перебил Робин, недоумевая.
Не понял увлеченности Мелоди событиями двухсотлетней давности. Рассказывала правдоподобно, будто присутствовала. Взволнованно, будто вспоминала. На глазах слезы. Пальцы на подручнике кресла дрожат. Почему принимает близко к сердцу судьбу давно усопшего гения? Расфантазировалось воображение? Представила себя на его месте?
В конце концов, чтобы не усложнять и не задумываться, отнес ее волнение на трепетность женской души и привычку восхищаться талантливыми персонами, о которой Мелоди уже упоминала.
— Я смотрела передачу про него, — повторила девушка. — Чуть не плакала. В тридцать девять Фредерик умер. Париж отдал ему последнюю честь, устроил похороны, которые пышностью уступали только похоронам Наполеона. Исключительный случай, ведь Шопен — иностранец. Можешь представить, как его любили. Храм Святой Мадлен, где стоял гроб, украсили словно для прощания с монархом. Входной портик занавесили огромным куском черного бархата в знак глубокого траура. Внутри собрался весь цвет парижского высшего общества. Не только богема. Присутствовали принцы европейских государств, в том числе из его родной Польши, которой он завещал свое сердце. Присутствовали все близкие и закомые. Кроме Авроры, его самой большой любви.
— За что же она так на него обиделась?
— По закону психологии. Сильнее всего мы ненавидим тех, кого когда-то любили. Кстати, ее дочь Соланж оставалась с Фредериком до последней минуты… Робин, пожалуйста, давай слетаем туда разок.
— Хорошо.
И они слетали.
Стоял неприветливый осенний день, накрывший столицу влажной завесой, то ли мелкого дождя, то ли густого тумана. Сырость налипла на все, за что смогла уцепиться: на стены домов, брусчатку дорог, лица прохожих. Деревья на бульварах ощетинились ветками, голыми, угловатыми, острыми — не подходи, уколят. Насупились, будто стыдились собственной наготы и бесцветности. Мечтали лишь об одном: прикрыться дымкой, как шарфиком, чтобы сохранить претензию на стиль.
Дневной свет был вялый, неживой. Неохотный. Стоял полдень, но часам не верилось. Казалось, мир погружен в мокрые, тоскливые, бесконечные сумерки, которые не покинут ни города, ни жизни. Они поселились здесь навечно и больше не позволят ни солнцу радостно светить, ни птицам распевать песни, ни людям счастливо улыбаться.
«Хороший день для похорон», — подумал Робин, когда поднимался по ступеням церкви.
Высоченными колоннами по периметру и треугольным портиком вверху она походила на греческий Пантеон, чьей-то всемогущей рукой пересенный из Афин в центр Парижа. Раньше Робин здесь не бывал: храм Святой Мадлен начали строить много позже его отъезда. Поразила внушительность архитектуры, грандиозность воплощенного замысла. Что не так уж необычно: многие католические храмы возведены именно с целью показать величие Божественного и ничтожество человека.
Здесь же, наряду с ничтожеством, зритель ощущал нечто крамольное — гордость за могущество человека, способного создать подобное совершенство. Творцы его вздумали сравниться талантом с Всевышним?
Нет, не страсть к соревнованию двигала создателями, а вдохновение. Да, могуч Царь Небесный, что подарил маленькому человеку возможность творить великие вещи. Мощные колонны, мастерски выполненные скульптуры, объемная роспись по куполу, балконы, трибуны, алтари, орнаменты, подсвечники — ни одна мелочь не упущена, выполнена с величайшей ЛЮБОВЬЮ…
Ярко освещенный внутренний зал был заполнен плотной людской толпой. Это при том, что церковь предназначалась исключительно для высшего света Парижа и редко заполнялась на треть. Немногие присутствующие дамы сверкали бриллиантами и дорогими мехами. На распудренных лицах их застыла незаинтересованность: все равно — похороны или бал, важно показать себя в обществе и в роскоши.
Большинство публики — мужчины стояли в строгих черных сюртуках, с непокрытыми головами, озабоченными лицами. Стояли в строгой социальной иерархии: впереди — отпрыски монарших фамилий, знать и богема, дальше — по нисходящей.
Потянув Робина за руку, Мелоди начала осторожно пробираться ближе к алтарю, где на специальном возвышении находился закрытый гроб. На крышке его и вокруг лежали навалом свежие цветы, разбросанные охапками, невероятно много, даже странно — откуда взялось столько парижской поздней осенью.
За гробом на пьедестале — скульптурная композиция: ангелы поднимают Марию Магдалину в небо, поддерживая с двух сторон. Скульптуры выполнены из мрамора чистейшего белого оттенка — символа божественной незапятнанности. Голову Марии накрыли черным полотном как траурным платком — будто сама святая скорбела по Шопену. Позади нее, с верхней балюстрады спускались узкие черные полотна по всему полукругу алтаря. Мрачными полосами прорезали они пространство, будто разорвав его на части.
Это не встречающееся в жизни сочетание чисто белого и беспросветно черного поразило Робина сильнее, чем гроб, цветы и скорбные лица. Образ, понятный без слов — да, здесь присутствует сама смерть.
Сзади грянул орган, трубы которого занимали всю стену до потолка над входной дверью. Мощный звук их, будто глас Небесный, заставил толпу вздрогнуть. И тут же успокоил, как бы попросив прощенья за внезапность появления. Звук не был угрожающим или оглушительным, но мягким и как бы одушевленным. Он растекался по залу, будто просачивался между присутствующими, легонько дотрагивался до них, показывая, что тоже скорбит.
В мелодию органа незаметно вписался нежнейший, ангельски трепетный, женский голос. Потом мужской. Наверное, именно такие голоса поют в счастливых садах Эдема. Наверное, именно так звучит Божественная гармония. Она возносила оду человеческому таланту и была сама талант. Ею хотелось наслаждаться — бесконечно, возвышенно, и не думать о трагическом, земном.
Оглядевшись, Робин не увидел исполнителей. Мелоди пояснила:
— Это Полина Виардо, лучшая певица Франции. Женщинам не разрешается петь в церкви, потому она стоит вон там, за черным занавесом на мостике для проповедей. Мужской голос — Луиджи Лаблаш, великий итальянец. Двадцать лет назад он пел на похоронах Бетховена.
У Робина родился вопрос: откуда она знает такие подробности? Потом посчитал неважным. Может, читала или смотрела по телевизору. Спросил другое.
— Ты говорила, Шопен не имел средств. Кто оплатил это великолепие?
На пару секунд Мелоди задержалась с ответом. Не знала? Вряд ли. Создавалось впечатление, что она в курсе самых незначительных мелочей. Скорее другое: засомневалась — стоит ли говорить?
— У него была состоятельная поклонница — Джейн Стерлинг, — сухой скороговоркой проинформировала Мелоди. — Она оплатила.
В подробности вдаваться не стала. Чтобы перевести разговор, показала глазами на мужчину с непослушно торчащими седыми волосами и огромным, кривым носом, который образно называют «орлиный». Только у того месье нос был раза в два больше, чем у прототипа.
— Смотри, это Гектор Берлиоз. Он восхищался Шопеном. Был одним из преданнейших друзей.
Будто услышав ее, мужчина повернул голову. Взглянул на Мелоди и в тот же миг вытаращил глаза, воскликнул удивленно:
— Марго? Что ты тут делаешь?
Тут, в свою очередь, вытаращил глаза Робин.
— Марго?
Она не ответила ни тому, ни другому. Испуг на лице Мелоди — или Марго? –показал: девушку застигли врасплох. Щеки начала заливать краснота, в которой потонули веснушки. Повисло неловкое напряжение.
Ситуацию требовалось немедленно разрешить. Чтобы избежать скандала, Робин дернул вниз вуаль, которую девушка подняла на входе. Получилось удачно: густая сетка в крупный черный горошек спрятала растерянность дамы и затруднила дальнейшее выяснение ее личности.
— Вы ошиблись, — холодно сказал он Берлиозу. — Это Моник, моя жена.
Аккуратно, но цепко схватив девушку под локоть, Робин потащил ее к двери, неделикатно расталкивая зрителей, внутренне закипая. Чувствуя себя дважды обманутым: она не объяснила, зачем позвала его сюда, и не призналась сразу — кто такая на самом деле. Интересно, как долго продолжала бы водить Робина за нос, если бы Берлиоз ее не признал? А может, тот все-таки ошибся?
Выйдя из церкви, остановились было на площадке перед дверью. Место для разговора крайне неудачное: к Святой Мадлен без конца подъезжали экипажи, по лестнице поднимались люди. Стоять на пути неудобно, тем более разыгрывать драматический спектакль с выяснением отношений. Продолжая крепко держать спутницу, Робин спустился с ней со ступенек, огляделся в поисках места поспокойнее.
Впереди улица Рояль, одна из самых богатых и оживленных в столице. Там нескончаемый, оглушающий шум — голосов, колес, копыт. Хаос — карет, лошадей, пешеходов. Не подходит. Налево голая улица, не имеющая отдельной дорожки для людей. Опасно — попадется невнимательный кучер, раздавит колесами. Разумнее всего свернуть направо — там бульвар и пустынный сквер. Там Робин объяснится с Мелоди без подслушивающих ушей и отвлекающих взглядов.
Сквер предоставил наилучшие условия для разговора тет-а-тет. Кроме задумчивого месье с тростью и в цилиндре, рассеянно бродившего среди намокших деревьев, живых существ на тропинках не наблюдалось.
Шли молча. Когда городские шумы стихли настолько, что позволили говорить, не напрягая голоса, Робин остановился. Поставил девушку напротив. Бесцеремонно поднял вуаль обратно на шляпку, впился глазами в ее зрачки.
— Рассказывай.
— Робин, извини. Я должна была сразу сказать. Но… не решалась. Не нашла подходящего времени. Не знала, с чего начать…
— Ты такая, как я?
— Да.
— Рассказывай.
— Хорошо.
Она наклонила голову. Как-то обреченно — и стала похожа на преступницу, вина которой еще не доказана, но она ее уже признала.
Мелоди развернулась и медленно пошла по дорожке, не заботясь, шел ли Робин за ней. Из-под изящной, бархатной, малахитового цвета шляпки выпал темный с рыжым оттенком, тяжелый локон и запрыгал по шее вверх-вниз подобно слабо скрученной пружине. Вперившись в него тяжелым взглядом, Робин двинулся следом, оставаясь на полшага позади Мелоди.
Она начала говорить, напряженно глядя в землю, будто читала по ней текст. Вслух.
— Мое настоящее имя Анджелина. Родилась в тысяча семьсот восемьдесят седьмом году в Генуе в семье нотариуса Джакомо Каванна. Родилась не-вамиром. Точно не знаю, когда им стала, только догадываюсь.
Мне было всего шестнадцать, когда однажды шла по переулку Черная Кошка. Внезапно услышала звуки музыкального инструмента — резкие, пронизывающие до самого нутра. Но непротивные. Наоборот, захватывающие. Чудесную мелодию они издавали, влекущую за собой. Я подчинилась, пошла на их зов. Когда увидела исполнителя, замерла от восхищения.
Передо мной стоял дьявол в облике гения. Дьявол — потому что в его внешности ничто не соответствовало нормальным человеческим чертам. Длинная, худая, ломкая фигура. Взлохмаченные, адской черноты волосы. Пальцы, слишком длинные для человека, неестественно быстро бегающие по струнам. А главное — его дикий, сатанинский взгляд, которым он уставился на меня, когда закончил.
Я никогда не видела скрипки, не слышала ее голоса, не знала того музыканта, но мгновенно поняла — это нечто невероятное. Особой силы талант. Мистический. Сверхъестественный. Украденный у демонов. После его игры хотелось плакать. Хотелось любить и страдать. Хотелось вознестись на небо и парить там до бесконечности, лишь бы волшебные звуки его скрипки не смолкали.
Разве можно осуждать меня за то, что поддалась очарованию виртуоза? Которого не рождала земля ни раньше, ни потом. Он не только создавал потрясающую музыку — исполнял ее с потрясающим мастерством. И не только музыку. Он имитировал на скрипке разные звуки, порой самые неожиданные: мычание коров, кукарекающего петуха, жалобные причитания старухи. Величайший виртуоз — ему не всегда требовался смычок, сыграл бы пальцем. И неважно, сколько было струн на инструменте, сыграл бы на трех, на двух, на одной. Даже вообще без струн, пробарабанил бы мотив на спинке скрипки.
К нему невозможно было относиться равнодушно. Те, кто слышал его игру, разделились на два враждующих лагеря — поклонников и хулителей, которые с одинаковой силой, прямо-таки истерически любили и ненавидели этого странного человека. За то, что соединил несовместимое: сатанинскую внешность и ангельскую музыку. Догадываешься, про кого я?
— Погоди, погоди… Паганини?
— Да. Никколо Паганини, роковой демон и ловец душ. А мне было только шестнадцать… С того дня мой мир нарушился. Ходила, говорила, что-то делала и не понимала — зачем. Смысл привычных вещей исчез. Моей жизнью завладел Он. Я исполняла все, что он хотел, не рассуждая, не соображая, не спрашивая.
В постели он был столь же неистов, как в музыке. Однажды Никколо, увлекшись, укусил меня за губу до крови. Сказал, смеясь:
— Гордись, тебя укусил дьявол. Теперь ты тоже бессмертна.
Я тогда только посмеялась. А оказалось — правда. О которой узнала позже.
Представь мое счастье, когда родила от него сына Анджело — маленького ангела с черными кудрями. Потом представь мое отчаяние, когда сын через два месяца умер. И еще большее отчаяние, когда Никколо бросил меня и уехал в Тоскану. Хотела покончить с собой, романтично — сброситься со скалы в море. Не получилось. Шагнув в пропасть, я закрыла глаза и… Когда открыла — оказалась в незнакомом месте.
В месте, где до того ни разу не была — в Вене. Теперь мне сорок лет, звали Тереза фон Гелленберг, я хозяйка дома, где умирал Бетховен — еще один неординарный талант. Я сидела у его кровати, держала за руку. Не отводила взгляд от лица, пытаясь угадать малейшее желание. Каждый стон Людвига откликался болью в моем собственном сердце.
Я поняла, что любить исключительно гениев будет моей платой за подарок вечной жизни. Не отходила от его постели ни ночью, ни днем. С ужасом наблюдала за манипуляциями доктора Андреаса Ваврука. Он прокалывал живот больного, выпуская жидкость. Затем прикладывал свинцовые примочки, как говорил «для заживления». Хотя уже в то время было известно: свинец — яд. Но Ваврук считался светилом, к его методу лечения никто претензий не имел. Меня не стали бы слушать, если бы подвергла сомнению его авторитет.
В ночь, когда Людвиг скончался, меня обуяла такая ненависть и злоба, что набросилась на Ваврука, впилась зубами в шею. Прокусила до крови. Слуги еле оттащили, отвели в кровать. Наутро проснувшись и подойдя к зеркалу, не поверила глазам: выглядела на двадцать лет моложе. Так я открыла омолаживающее действие свежей крови.
Доктор бесследно исчез.
После похорон Бетховена я взяла имя Марго де Водуа и уехала в Париж — тогдашнюю артистическую столицу Европы. Посещала модные салоны, обуреваемая жаждой встретить нового великого гения, чтобы обрушить на него свою великую любовь. Удача улыбнулась — познакомилась с Фредериком Шопеном. Но… — Девушка замолчала, остановилась. Чуть заметно покачнулась, но быстро восстановила равновесие. Сцепила руки в перчатках того же цвета что шляпка, поднесла к подбородку — как бы поддержать внезапно отяжелевшую голову.
Робину показалось — от воспоминаний ей сделалось нехорошо. Подошел ближе. На всякий случай, если потребуется поддержать.
— Что — но? — спросил и тут же засомневался — правильно ли делает.
Строго говоря, ему следует прекратить расспросы и немедленно вернуться в дом на берегу Эри. Одному. А Мелоди, Робин продолжал называть ее так, пусть как хочет. Она обманула его, с неизвестной пока целью. Может, и без цели — все равно непростительно. Неблагодарно.
Они расстанутся здесь и больше не пересекутся, это Робин знал точно.
Одна человеческая слабость удержала его на месте — любопытство. Еще — немного сочувствия. Девушке очень явно требовалось высказаться. Почему не сделать ей последнего одолжения… Он стоял и ждал.
— Его перехватила Жорж Санд, авантюристка и наглая эмансипэ. — Она подняла негодующее лицо к собеседнику. Он автоматически кивнул, соглашаясь. Мол, да, быть «эмансипэ» — невообразимая наглость. — Преследовала Шопена по пятам, не давала прохода. Конечно он выбрал ее! Кто я? Статистка из окружения модного композитора, одна из многих поклонниц, безликая, безымянная. Она же — модная писательница, звезда парижского бомонда. Жаль, что Фредерик не заметил разницы между нами. Я любила по-настоящему, она — только удовлетворяла самолюбие. Желала в угоду собственным «прогрессивным» взглядам повелевать мужчинами. Но не простыми смертными — добропорядочными, но скучно-неинтересными. А кем-то необыкновенным. Кто выделяется из толпы.
Фредерик попался на ее удочку, а я понимала, что у них отношения ненадолго. Не хотела сдаваться. Следовала за ними по пятам. Боже, как он с ней ошибся! Жизнь его после свадьбы покатилась под откос. Талант угас раньше времени. Они совершенно не подходили характерами. Он ревновал ее как безумец. Она не давала ему покоя придирками из-за недостатка денег. Под конец придумала совсем уж идиотский повод для скандалов — будто Шопен соблазнил ее дочь.
Не зря я назвала ее наглой. После развода она цинично напишет о том периоде: «из восьми совместных лет с Шопеном, семь я прожила девственницей». А о том, что именно тогда его болезнь приняла смертельный характер — ни слова! Законченная эгоистка. Когда они навсегда рассорились, я воспряла духом. Незаметно последовала за ним на Британские острова. Надеялась…
— Выйти за него замуж? — подсказал Робин. И невпопад.
— Н-нет, — немного запнувшись, сказала Мелоди. — Насчет брака я не имела иллюзий. Тогда уже поняла: Фредерик слишком разочарован, больше не захочет создавать семью. К тому же усугубилась болезнь — туберкулез с кашлем кровью. Я бы согласилась на меньшее — быть его другом, сиделкой. Находиться рядом, чтобы утешать. Но…
— Опять «но»?
— Да, опять! Черт бы его побрал. В Лондоне Шопен познакомился с шотландской баронессой Джейн Стерлинг. С ее деньгами не составило труда окружить его поистине материнской заботой. Она отправилась за ним в Париж и стала тем, кем хотела быть для него я. Каюсь, нервы мои не выдержали. Однажды я устроила Джейн грязный скандал, на котором присутствовали друзья Шопена — Берлиоз и другие. Мне запретили появляться в их обществе и даже на его похоронах.
— Вот почему он удивился, увидев тебя.
— Да. Но я их обманула. Присутствовала на церемонии скрытно, по-вампирски — не выходя из стены. Стояла и смотрела, не замечая деталей. Только слышала музыку, видела ковер из цветов. С тех пор ненавижу их в большом количестве — они ассоциируются у меня со смертью. Чувствовала себя опустошенной. Хотелось лечь с ним рядом в гроб и забыться.
Похороны, не уступавшие роскошью королевским, организовала Джейн Стерлинг. Которая целый год потом демонстративно носила траур. В парижских сплетнях ее называли «черной вдовой». Вместо меня. Я не вынесла, уехала на родину, в Геную. Что делала, как жила — не помню. Потом узнала, что в Ницце умирает Паганини, мой черный ангел. Потянуло в последний раз на него посмотреть.
Каково же было удивление, когда у его кровати увидела знакомого доктора -Андреаса Ваврука. Поняла, что сама же превратила его в вампира, и не стала мешать убивать еще один великий талант. Из тайной мести — за нашего умершего сына. Ведь рядом с Никколо стоял его другой сын — Ахилл. Справедливости ради стоит сказать: Паганини не заслужил того, как с ним обходились при жизни. Да и после смерти тоже. Его сопровождал невиданный успех и столь же невиданная зависть. Но мне теперь было все равно. Я переболела своей любовью к нему. Я ушла, не попрощавшись.
Странно. Имела возможность жить где хочу и чувствовала себя взаперти.
— Могла бы отправиться на поиски нового гения. Может, повезло бы выйти замуж…
— Новых талантов масштаба Шопена больше не родилось. И не родится. Был один композитор, русский. Чайковский. Но он предпочитал иметь в друзьях исключительно мужчин.
Мелоди положила руку на грудь Робина.
— Мы сегодня расстанемся. Спасибо тебе за все. И не вспоминай меня плохими словами, ладно? Я несу свой крест — так же, как и ты.
Он не успел придумать, что сделать: согласиться, обидеться, возмутиться, упрекнуть — девушка плавно отъехала назад. В той же самой позе — с поднятой рукой, которая только что касалась отворота его сюртука. Она не плакала, не улыбалась. Продолжая плавно удаляться, как-то странно смотрела на Робина, будто… чего-то ждала. Что остановит ее? Пожалеет? Простит? Позовет назад?
Нет, показалось.
Ошибся, наверное.
Через пару мгновений ее силуэт вплыл в туман и начал терять четкость — превращаясь в зыбкий мираж, неясную иллюзию, голубую дымку. Наконец, сам стал туманом и окончательно исчез.
Часть 4
В дом у озера Эри он не вернулся.
Перебрался за океан, на главный Британский остров, точнее — западное его побережье. Под именем Николас Невил поселился в провинциальном, малонаселенном графстве Ньюкасл-апон-Тайн, округ Дарнем. Там жилища и жители выглядели современно, а традиции и идеи задержались в восемнадцатом веке, когда страной правила добродетельная и набожная королева Анна, последняя Стюарт.
Не торгуясь о цене, Николас приобрел отдельно стоящую усадьбу Грин Хилл с домом, амбаром, пастбищем и перелеском.
Почему в провинции? Потому что первым условием было «только не в столице». Лондон — центр бизнеса и туризма, там шум и суматошность, от которых давно отвык. Вдобавок навязчивое присутствие «новых британцев», всех этих смуглых «пакистани» в тогах и «хинду» в тюрбанах. Николас был не против инородцев, но чувствовал себя уютнее в обществе себе подобных — одетых по-европейски. В данном случае рассуждал как расист и не испытывал вины.
Почему, собственно, расистов записали в последние негодяи? Чуть ли не изгоев общества из них сделали, достойных быть сосланными в Большую Песчаную пустыню Австралии, как в прежние недобрые времена.
Глупо отрицать — различия в расах существуют, и не только внешние. Другое дело — людей за это дискриминировать, притеснять, тем более истреблять. Это непозволительно, противозаконно. Николас никогда того не допускал и не собирался. Но жить рядом — извините. Предпочитает среди своих — бледных, рыжих, голубоглазых, привычнее выглядящих в мало-солнечном английском краю.
Лондон как место постоянного жительства ему категорически не подходил. Впадать же в другую крайность, забиваться куда-нибудь в Шропшир — безлюдный, замечательный разве что полями, на которых рисуют фигуры инопланетяне, тоже не стоило. Николас выбрал место посередине. Не в географическом смысле, а в теоретическом — нечто между столицей и глухоманью. В соответствии с собственной идеей: чтоб отдельно, но не заброшенно; на деревенском просторе, но недалеко от крупного населенного пункта с развитой инфраструктурой.
Ближайшим к Грин Хиллу городом был Ньюкасл — столица графства. Куда Николас время от времени выбирался, чтобы посмотреть на достижения прогресса в музее «Дискавери» или полюбоваться на самый футуристический в мире мост. Следил за экспозициями в местной галерее, пару раз в год ходил в театр. Жертвовал скромную сумму любительскому духовому оркестру при городской пожарной части, за что два раза в год — на Рождество и Пасху получал от них поздравительные открытки.
Это был тот минимум социальной активности, который устраивал Николаса. В котором с удовольствием участвовал — впервые за длительный период. Опускаться в безразличие к себе и окружающему, дичать в одиночестве планов не имел. Пройденный этап.
Располагалась его усадьба в ряду себе подобных — зажиточных, растянувшихся вдоль дороги, идеально заасфальтированной и до такой степени пустынной, что, казалось, две полосы для нее роскошь. Простаивали без дела: едва ли одна машина в день проезжала. Две было редкостью, три — стало бы событием десятилетия.
Адрес недвижимости Николаса Невила гласил: Сондерленд-роуд триста сорок один. С дороги вела к его хозяйству грунтовка, идти по которой не более минуты, а на машине и того меньше.
За то время можно было полюбоваться на местные виды: слева — луг, огороженный забором в виде необработанных, параллельно лежащих в три ряда досок. Прибиты они повыше и без широких щелей, чтобы домашний скот не перепрыгнул или в дыры не вздумал пролезть. Справа хозяин самолично насадил вечно-белых березок — веселить глаз молодой стройностью, не исчезающей с годами. Именно за благоразумие и элегантность Николас их уважал: в отличие от дубов, с годами грузнеющих, раздающихся в объеме, березы и в солидном возрасте сохраняют фигуру, не дают себе разползтись до размера «в три обхвата».
Дом представлял собой скромный двухэтажный коттедж из серого камня, какие строили раньше в деревенской стороне зажиточные многодетные семьи. Снаружи выглядел антикварно, внутри был оборудован домашней техникой по последнему слову глянцевых интерьерных журналов.
С определенного времени Николас начал ценить домашний комфорт. Почему нет, если имеется желание и позволяют вампирские возможности? Бытовые удобства, телефон, интернет — глупо от всего этого бесконечно отказываться. Вот новомодные гаджеты вроде душевой воды с витамином С или лампы, зажигающейся по приказу голосом, не установил. Считал излишеством. Практической пользы не представляли, а хвалиться не перед кем.
Коттедж каждое лето зарастал настырным, ползучим плющом, который будто обнимал стены густыми, почти черными щупальцами-лианами. В первый же год проживания Николас объявил ему войну и тем показал, что некоренной британец. Соседи его с растительностью не боролись, считали: именно старый, добрый плющ придает дому прелесть аутентичности. А по мнению Николаса — запущенности, вроде неподстриженной бороды у мужчины.
Конечно, плющу можно было бы позволить расти: не дико, но под строгим контролем и в определенных местах — не ввысь, а в ширину вдоль фундамента. Для ухода нанять специалиста-садовника, который приезжал бы раз в месяц его подстригать, приводить в аккуратный вид. Но Николас не стал заморачиваться. Раз и навсегда вырвал с корнем как сорняк и землю покрепче утрамбовал.
Перед домом — лужайка, на которой росла тонколистная, по утрам росистая трава, свежая даже на запах. При прежних хозяевах бродившие без присмотра по двору козы и дети вытоптали траву начисто. Новую Николас самолично рассеял и поливал — педантично, как истинный англосакс, два раза в неделю. Для удобства процедуры поставил на углу дома бочку — собирать дождь с крыши. К крану ее прилаживал шланг и, прижав конец, разбрызгивал воду веером.
Сбоку — амбар с сеном и другими заготовками для корма живности, сарай-мастерская, собачья будка. В ней проживала немецкая овчарка мужского пола Пират. Он находился в расцвете сил и был окрашен в типичный овчарочий цвет: коричневый разных оттенков — от бежевого спереди на шее, до насыщенной охры на кончиках лап. Спина накрыта черным пятном, как плащом. Когда Пират лежал, вытянув передние лапы и подняв голову, походил на эдакого собачьего сфинкса: гордая осанка, остро стоящие, настороженные уши, всепонимающий взгляд. Завидев хозяина, подбегал, вопросительно поднимал черные брови и склонял набок голову, ожидая приказа. Или приглашения поиграть. Хоть и взрослый по годам, а шебутной — как щенок.
Ходил без поводка, в котором не имелось необходимости. Умнющий Пират не давал повода ограничивать себя в свободе. Без дела не лаял, тем более не кусался. Николас доверял ему полностью и ни разу не пожалел.
Каким-то дополнительным, чисто собачим органом чувств пес угадывал суть посетителей усадьбы. Хороших людей — соседей, почтальона не трогал, только внимательно следил, чтоб не делали резких движений. Разного же рода коммивояжеров, разъезжавших по провинциям рекламировать плохо продаваемую в столице ерунду, не подпускал близко. Не бросался хватать, а разражался ожесточеннейшим лаем. Особенно же не любил Пират служащих окружной администрации, которые раз в год заезжали персонально к каждому землевладельцу сообщить о повышении налогов.
Адаптация к новому месту у Николаса проходила не совсем гладко, но за двенадцать лет все-таки завершилась. Он кое-как привык к здешним узко специфическим вещам: к правостороннему рулю, к горько-сладковатому элю и даже к местному сленгу — джорди. Который раньше в официальных лондонских кругах считали вульгарным искажением английского языка, а потом решили поступить прогрессивно — перестать дискриминировать население целого графства. Джорди деликатно назвали диалектом и признали имеющим право существовать.
Николас, не страдавший политкорректностью, назвал бы его попросту жаргоном. Поначалу почти не понимал. До смешного. Ну в каком уголке Великой Британии еще услышишь слово «паб», произнесенное как «пюб», «хаус» как «хюс» и тому подобные идиотские искажения? Впрочем, пообщавшись с местными годик, он и сам понял, что сокращать лишние гласные удобно, когда хочешь что-то быстро сказать. К чему церемонии с идеальным выговором каждой буквы? Не на заседании парламента находятся, где ошибка в произношении может стоить политической карьеры.
Поселившись в Грин Хилл — неторопливой дарнемской глубинке, Николас заметил за собой изменения. Будто на новый уровень сознания перешел. Внутреннее успокоение разлилось в душе — теплым, ароматным, врачующим зельем. Многие вещи, которые раньше выводили из равновесия, теперь приобрели статус неважных в его личном каталоге ценностей.
Он перестал загружать мозг мировыми проблемами, судьбами человечества и планеты. Прекратил злиться на себя, оглядываться на совершенные ошибки, теребить старые раны. Покинув дом на озере Эри со всем его содержимым: мечтами-дворцами, портретами девушек, мандалой на стене, он как бы освободился от давившего на плечи прошлого. Он не забыл Онейду, просто она отошла в другую плоскость. Которая с теперешней его жизнью не пересекалась ни в одной точке.
Душевный настрой его назывался «смирение». В позитивном смысле. Есть смирение под ударами судьбы, когда подчиненность вынужденная, потому что некуда деваться — негатив. А есть сознательный выбор, без надрыва и насилия над собой. Николас пережил разные этапы психического настроения: агрессию, разочарование, обиду, отчаяние, безучастность. Все по одной причине — не получал, чего желал. А желал самой малости — любви. Сначала материнской, потом женской. Теперь повзрослел, поумнел. Угомонился. Решил не обвинять судьбу в неудачах, принимать ее и себя как есть.
Решил начать сначала. Или точнее — с конца. С окончания своего первого тысячелетия, ведь за плечами десять веков уже. С чего обычно начинают новую жизнь? Согласно дамским журналам — с новой прически. Журналов Николас не читал, догадался интуитивно.
Он не стал напрягаться — напиваться кровью и наедаться человечиной, чтобы возвратить двадцатилетнюю молодость. Седой цвет волос ему шел. Аккуратно подстригся, вокруг щек и на подбородке оставил коротенькую, стильную бородку, усы. Приобрел приличную одежду в «Маркс и Спенсер» — пару брюк в стиле «кэшуэл», пару рубашек в бледную полоску, пару пуловеров с V-образным вырезом, пару кожаных ботинок на шнурках. Набор классический — не выходящий из моды и на все случаи жизни.
Второй вопрос — чем себя занять? Спокойная жизнь смерти подобна –маленький парадокс. Спокойная в смысле бездельная для души и тела. Будучи натурой креативной, лениться Николас не любил никогда.
Раньше, когда бурлила молодая энергия и злоба на мир застилала глаза, занимал себя агрессивной деятельностью: войной, охотой, работой на приисках, где каждодневно участвовал в драках и убийствах.
Когда поостыл, проводил время за написанием картин, постройкой фантастических замков, созерцанием пейзажей под рюмку вина. И постоянно читал. Библиотека, большая или ограниченная, присутствовала в каждом его жилище.
Чтением занимал он душу — ревностно ограждая ее от разрушающих эмоций извне. Тело напряг деревенским трудом. Нетяжелым. Исключительно ради удовольствия. Себе в компанию завел животных: лошадь, овечек, гуанако, которых выпускал пастись на лугу в пределах ограды. На лошади, гнедой по кличке Жаклин, Николас выезжал прогуляться по окрестностям. Длинношеих гуанако — родственников чилийских лам — завел, чтобы в обыденность добавить капельку экзотичности. Овец держал не ради мяса или шерсти, а для создания в усадьбе умиротворенного, староанглийского пейзажа — как у Констебля на картинах.
Животные собрались разные, паслись все в одном месте и — как ни странно, никогда не ссорились. Не проявляли нетерпимости друг к другу: желания командовать, ставить себя выше других или заявлять права на территорию. Даже Пират в ту сторону не гавкал, не изображал из себя начальника. Наоборот, забежит на луг и начнет, как молодой, с ягнятами наперегонки носиться, пока не упадет отдохнуть, вывалив язык. Ягнятам — хоть бы что, они без устали готовы бегать-прыгать, не понимают пиратовой усталости. Подходят, бодают его кудрявыми головами, мол — ну что разлегся, вставай в догонялки играть. Николас умилялся, глядя на них.
Да, стадо в прямом смысле раношерстное получилось, а секрет их взаимо-терпимого существования прост — потому что довольны. Живут на всем готовом, вниманием хозяина не обижены. Он всегда найдет время, подойдет к каждому — погладит, поговорит, самолично почистит, почешет, а то и на поцелуй расщедрится. Кто ж при такой заботе будет злиться?
Луг он регулярно освобождал от навоза: собирал вилами, складывал в аккуратную кучку в дальнем углу. За ним регулярно приезжал Брайан Хиггинс — владелец животноводческой фермы милях в десяти отсюда. Он использовал навоз в котельной — дешево, экологично, неисчерпаемо. Взамен привозил свежий сыр, молоко, масло. Раньше Николас молочные продукты не ел, считал детскими, теперь — деликатесными.
Сено сам заготовлял, по-старинке — косой. Двойная польза: траву косит и тело тренирует незаметно. Опять же целый день на воздухе — поддержка здоровью. Это и вампирам полезно.
Всеобщий мир и благодать царили на полях усадьбы. Прямо-таки грин-хиллское отделение рая получилось, удовлетворенно думал Николас. Выйдет ранним летним утром на двор, вдохнет полной грудью. Постоит. Послушает. Посмотрит.
В воздухе тишина — хрупкая, пугливая. Кажется, громко крикнешь, она вздрогнет и исчезнет.
На поляне овечки пасутся, сочную травку щиплют. Гуанако пофыркивают, любопытно поглядывают за забор. Жаклин забавно головой трясет, будто здоровается с хозяином. Вдали между холмами клок тумана висит, ждет, когда солнце поднимется, его рассеит.
Модель идеального мира в пределах одной усадьбы — пасторальная деревенская идиллия, от которой сердце тает, обливается умилительными слезами.
Не ошибся он, что сюда переехал.
Вечера проводил чаще всего в мастерской. Николас открыл новый вид творчества — резьбу по дереву, создание статуэток из природного материала. Когда бродил по окрестностям, высматривал что-то интересное на земле: причудливо изогнутые сучки, корневища или камешки необычные, листья, шишки — все в работу шло. Собирал, приносил в мастерскую, обрезал где надо, подчищал, подкрашивал. Составлял в фигурки. Самые удачные приносил в дом, ставил на каминной полке или подоконнике. Чаще всего получались бытовые сценки: лощадь тянет телегу; собака лежит возле домика с крышей и кривой трубой; дородная крестьянка стоит, подбоченясь.
Иногда ездил на пароме на континент, в страны, лежащие недалеко от берега — в Бельгию, Голландию.
Амстердам не понравился. Николас знал особенность голландцев — не цепляться намертво за традиции, не бояться экспериментировать. Вот в собственной столице нагородили всего понемногу и рядом. Получилась логическая несочетаемость современности и старых времен.
Из района легальных проституток открывается отличный вид на храм Святого Николаса. Не то, чтобы он обиделся за тезку-святого, в конце концов Николас — это не его первоначальное имя. Или начал считать продажу тела грехом — заразился пуританством, проживая на его, пуританства, родине. Но не лежало сердце к контрастам.
Что-то ненастоящее есть в городе. Историческая часть выглядит как заброшенная деревня. Ходить там неинтересно, даже опасно. Тесно прижавшиеся друг к другу дома построены еще во времена великих морских открытий. Фасады их накренились в сторону улицы, грозя завалиться прямо на прохожих. Выглядят ненастояще — как дешевые макеты Голливуда, которые никто не собирается реставрировать. Потому что незачем: когда снимут фильм про Объединенную Восточноиндийскую Компанию, сразу же снесут. Фасады подперли балками — допотопный метод, странно смотрящийся в новом времени.
По прибытии на главную станцию города, дорогу в центр можно не спрашивать — иди туда, куда большинство. Толпа, устремляется плотным потоком в центр, где растекается ручейками по марочным магазинам. Они что сюда ради шопинга приехали? Им неинтересно сначала пройтись по музеям Ван Гога и Рембрандта?
Кроме музеев, единственный плюс Амстердама — население поголовно говорит по-английски. В отличие от Испании, например.
Больше нравился Николасу уютный бельгийский Брюгге. Трогательный в попытке изо всех сил сохранить прелесть старо-голландской архитектуры фасадов, не похожих один на другой. Здесь их не забросили, не подперли кое-как деревянными стволами. Уделили внимание — подремонтировали, подкрасили, придав парадно-открыточный вид.
Город хоть и полон туристов, но на удивление тих, будто говорит шепотом, ходит на цыпочках. Тишину его лишь иногда разрывает звонкое цоканье копыт по брусчатке. Из экологических соображений автотранспорт в центре запрещен, а кареты — нет. Вот гости и хозяева пользуются возможностью быстрого передвижения, ну… относительно быстрого — если сравнивать с ногами. Опять же — романтика.
Попользовался один раз и Николас. Прокатился в экипаже — вспомнил транспорт времен своей ожесточенной молодости. Романтического ощущения не получил: гулко, тряско, некомфортно. Может, потому что был один? Жаль, не придумали бельгийцы для таких случаев девушку впридачу к карете. Как раньше на танцвечерах для состоятельных пожилых мужчин — молодые партнерши за деньги.
Потом передвигался по городу только пешком, чтобы без спешки рассматривать достопримечательности.
Не только архитектурные. Как настоящий бельгийский бонбон, вкус которого доведен местными кондитерами до совершенства. Шоколад — утешение для одиноких: приятен в качестве компаньона и всегда под рукой, чтобы скрасить вечер. Дарит удовольствие сразу и просто так. Не требует усилий со стороны вкушающего — только положить кусочек на язык и ощутить его пленительную сладость: мягкую как губы любимой, теплую как ее язык. Волшебный вкус, который манит пробовать себя снова и снова. Говорят, ловкие наркодельцы придумали в кокаин добавлять шоколадный аромат — для привлечения клиентов-сладкоежек.
В Брюгге обосновались известнейшие магазины, продающие бонбон. Чтобы побить конкурентов — придумывают новые вкусы, чтобы привлечь клиентов — создают оригинальнейшие фигуры из шоколада. Изощряются как могут. В последний свой приезд Николас стоял у витрины и смеялся. Там выставили изделие в виде женских негритянских грудей в натуральную величину. Причем не бесстыдно-голых — шоколадные груди целомудренно прикрыли белым кружевным лифчиком из того же съедобного материала. Подчеркивая: здесь вам не сексуально разнузданный Амстердам, а приличный город, подходящий для посещения в любом возрасте.
Купил. Привез домой. Еще привез другое изделие на уровне кондитерского шедевра: изящную красную туфельку на шпильке.
Выезды в континентальную Европу Николас совершал нечасто. Регулярнее совершал путешествия по новой родине. Путешествия — громко сказано, точнее — прогулки по окрестностям. Совершал по выходным, с приятелем — Аланом Вэйтли. Он был первым человеком, с кем Николас здесь познакомился, и единственным, с кем крепко подружился.
Встретились они в пабе «Конец света», расположенном на другом конце Сондерленд-роуд, в пяти с половиной минутах езды от Грин Хилл. Внешне паб не отличался оригинальностью, походил на другие, себе подобные заведения: беленый фасад, перечерченный черными, деревянными балками. Зато вывеску имел эффектную, цепляющую взгляд — картинку о Всемирном потопе: синяя с белым гребешком волна накрывает корабль, на котором Ной собрал свое эпическое стадо.
В самом начале Николас для себя решил: на новом месте не обособляться, не уединяться, поддерживать контакты с соседями хотя бы на поверхностном уровне. Объезжать их с визитами вежливости не стал — только время терять, поступил проще. Решил познакомиться со всеми и сразу. Давно известно: в любом захолустье с населением больше троих самое активное социальное общение происходит в пабе. Туда и отправился.
Новичка местные приняли, как водится, настороженно: пришлый, к тому же иностранец, судя по американскому выговору.
Но Николас знал законы. В качестве вступительного билета в клуб постоянных клиентов он оплатил один круг выпивки всем присутствующим. После чего ледяное недоверие к чужаку дало первые трещины. После второго круга — пошел ледоход. Когда же Николас подал пару фунтов на благотворительность — борьбу за сохранение вересковых зарослей в округе, река доверия весело зажурчала. Скупые улыбки засветились на суровых лицах коренных обитателей паба. Новичок был радушно и единогласно зачислен в их ряды.
Сдружился с Аланом на почве любви к природе, особенно — рыбалке. К которой Николас был, в принципе, равнодушен, а новый приятель обожал. Почему? Это спорт для ленивых. Шахматы — тоже, но там головой работать надо. Толстый посередине, с маленькой лысой головой и тонкими ногами Алан работать не любил. Ни головой, ни конечностями.
Рыбалка для него — самая подходящая дисциплина, полезная, по крайней мере в трех смыслах. Спокойная: ни судья над душой не стоит, ни соперники не нервируют. Демократичная: подходит мужчинам всех весовых и возрастных категорий, и даже женщинам. Философская: поймал — хорошо, не поймал — тоже хорошо, зато на воздухе побыл.
Целесообразная крестьянская практичность определяла образ жизни Алана. Предпочитал, чтобы все необходимое для комфорта находилось под боком: дом, диван, жена, дети, домашние питомцы и другие животные, луга для выпаса, рощица для прогулок. Он и рыбалку себе упростил. Чтобы не платить за лицензию на право ловли, не мотаться по графству в поисках подходящей реки — вырыл в усадьбе пруд, запустил форелей и частенько приглашал Николаса посидеть на берегу с удочкой.
Сегодня они договорились около полудня собраться вдвоем, пообщаться, поудить свежей рыбки на обед — подходящее времяпрепровождение для воскресенья. Но вмешались непредвиденные обстоятельства в виде фривольной британской погоды, нетипичной для конца февраля. Утром повалил снег, к полудню сменился дождем, к трем осадки превратились во что-то трудноопределимое, образовав в воздухе стопроцентную влажность. Которую Николас определил без гигрометра, только выйдя на минутку из дома и вдохнув воды.
В такую погоду не то что с удочкой на берегу сидеть, даже по большой нужде — в магазин за беконом или хлебом для тостов идти не захочется. Тем более имелось опасение, что к вечеру начнет морозить. Тогда на машине отправляться самоубийству подобно — не про вампира будь сказано. Его сияющая первозданным фабричным лаком, в прошлом декабре купленная, черная «Ауди» пусть спокойно отдыхает в гараже и не боится, что хозяину вздумается испытать ее шины на гололедо-устойчивость.
В связи с погодным форс мажором Николас только что отзвонил Алану, договорился перенести рыбалку на следующую неделю. Нажав кнопку отбоя, в нерешительности остановился посреди комнаты. Прошелся туда-сюда. В заранее спланированном воскресном расписании появилось окно, которое не сразу придумал, чем заполнить. Посмотрел на часы: чай пить поздно, вино — рано. Межвременье какое-то.
Как бы побыстрее его пережить?
Старым, проверенным способом. Включил телевизор. По первому общегосударственному шла беседа с писателем, которого зрители знали не по его произведениям, а по частым появлениям в ток-шоу. Фамилия его в памяти не всплыла. Да и незачем. Тема дня стояла в уголке для напоминания ново-присоединившимся зрителям — «депрессия и способы ее преодоления».
Николас уже видел того писателя в темах про «ссоры с близкими людьми — как восстановить отношения» и «публичный скандал как способ саморекламы». Наверняка, он участвовал и в других передачах, делясь неиссякаемым личным опытом. «Вот удивительно, — подумал Николас. — Некоторые люди имеют опыт на любую тему. Даже я таким многообразием не могу похвастать. А ему всего-то лет сорок».
Про тяжкий путь к победе над депрессией писатель начал рассказывать издалека и с видимым удовольствием, что понятно — про себя же вещал. Было у него безоблачное детство и трудный подростковый период, который в конце концов он успешно преодолел. Окончил университет по специальности «литературоведение» и отправился осуществлять мечту — сочинять серьезные книги.
Но только, вроде, замаячил профессиональный успех — вышел первый большой роман, личная жизнь установилась, как родной отец подставил ножку.
Совершил попытку самоубийства.
Попытка не удалась. Тем не менее оставила глубокий эмоциональный след в характере и мировоззрении писателя.
Сильнее всего мучило недопонимание. Отец был хорошим человеком и родителем, не подавал признаков депрессии или недовольства бытием. Тем неожиданнее и больнее для близких оказалось его давно вынашиваемое желание добровольно уйти из жизни.
После попытки он лежал в коме в больнице. Писатель, приехавший навестить, сидел у его постели, погруженный в психологический шок от размышлений на тему «как, почему». Тут отец очнулся. Увидел удрученного сына, понял, что не на небесах. Пробормотал невнятно, будто только для себя:
— Я этого не хотел…
Писатель было взбодрился, подумал: слава Богу, отец понимает, что совершил ошибку, раскаивается. Он не хотел оставлять жену и детей сиротами, выбивать почву из-под ног, припечатав им вечное звание «семья самоубийцы». Потому что это пожизненное клеймо. Это чувство вины, груз которой несут родственники до собственной могилы. Отец осознал, пожалел о содеянном. Сейчас попросит прощения и — забудем.
Но отцу было не до сочувствия членам семьи. Он не думал раскаиваться, продолжал существовать в своем, узко-эгоистичном мире. Закончил фразу, как прибил молотком:
— … не хотел остаться в живых.
Что стало для писателя последней каплей, приведшей его самого к краю. Отчаяние овладело. Хотя был он тридцати четырех лет, имел жену, дочь, дом, работу — все в одно мгновение потеряло смысл. Потом потеряло физическое присутствие в его жизни. Он развелся, съехал в летний домик, забросил дела, закрылся в четырех стенах.
Напала депрессия. Не то легкое расстройство настроения, которое помогает творческим людям создавать шедевры. Не тот короткий ежегодный период творческого подъема, который кокетливо называют пятым временем года: зима, весна, лето, осень, депрессия. А настоящая, безысходная тоска, отнимающая силы, энергию, необходимость существовать…
На том месте Николас подумал: вот странные люди, не умеют ценить, что имеют — и выключил телевизор. Посидел бездумно, поглазел в камин с горящими поленьями. Поднялся, подошел к окну. Тотчас прибежал кот Мартин и начал тереться о брюки.
Кота он получил в качестве жизненного компаньона в подарок от Алана. Тот не представлял себя существующим в одиночестве и, однажды посетив коттедж Николаса, воскликнул:
— Как ты живешь в такой замогильной тишине? Хоть бы птичку себе завел, чтобы чирикала, настроение создавала. Или морскую свинку. На них смотреть забавно, особенно когда в колесе бегут. Сосредоточенно так, будто генератор крутят, хозяев током обеспечивают. Колесо для них, как для нас беговой тернажер — в спортивную форму приходить после того, как объешься. Хочешь, подарю тебе кого-нибудь из домашних питомцев? У меня их полно. На любой вкус — пернатых, хвостатых, шерстяных.
Раньше Николас никогда не задумывался о животных в доме. Считал недостойными терять на них время, не имел настроения заботиться о ком-либо, кроме себя. Поселившись же в Грин Хилл, заметил, что помягчел характером. Завел разных животных, бесполезных с точки зрения выгоды — лишь ради контакта с кем-нибудь одушевленным. С удовольствием ухаживал за своим пестрым стадом, разговаривал, гладил, лечил, кормил. Без них уже не мыслил себя — почти семьей стали. На отдалении. Когда видит их — теплое чувство появляется, домой ушел — и забыл.
Над предложением Алана задумался. Идея приобрести сожителя поначалу не показалось великолепной: появится чужак под боком, со своим характером, привычками. Будет присутствовать днем и ночью. Мешать, надоедать. Вопить не по делу, внимания требовать.
Потом — почему не попробовать?
— Ну… я не против, собственно… Кто у тебя есть, не требующий спецобслуживания? Негромогласный. И умный. Я идиотов не люблю.
— Есть отличный кандидат. Котенок. Мальчик. Купишь ему крытый туалет, миски для еды и воды — все. Коты — звери самостоятельные, неприхотливые. Ни забот, ни хлопот не доставляют. Зато ласковые — лучшая компания для таких одиноких бирюков, как ты. Его уже привили и кастрировали. Будете долгими, зимними вечерами сидеть на диване, лобызаться как два гомика. Ха-ха-ха! Зато нескучно.
Юмор Алана не отличался изяществом, подобно ему самому. Николас не обиделся. Улыбнулся, что означало — согласен. На следующий день прибыл Мартин — короткошерстный, дымчато-серый в синюю полоску, с белым пятном над розовым носом. Походил, пообследовал новое жилье. Потом прыгнул хозяину на колени, свернулся кружком, заурчал. И прижился, легко — будто здесь родился.
Не надоедал, но внимания требовал регулярно.
Любопытный до ужаса. Вот сейчас: хозяин смотрит в окно, и Мартину захотелось. Николас поднял его на руки, отодвинул занавеску поглядеть на сумерки, слишком рано наступавшие из-за ненастья.
Неизвестно от чего — почувствовал себя неспокойно. В затылке засвербило. Вместе с холодом по спине раньше это служило предвестием опасности. Сейчас спина не захолодила. Вместо того по груди растеклось умиротворяющее тепло. Приятное — даже во рту сладко сделалось. Не придал значения. Тепло могло исходить от кота.
Вдали, в сизой, неясной дымке различил две включенные фары, за которыми не было видно автомобиля, будто они двигались сами по себе. Фары медленно подъехали к дому и остановились на углу. Оказалось, они принадлежали серебристой «Ауди» того же года выпуска, что его — определил по колесным дискам.
Какому сумасшедшему пришло в голову отправляться в такую собачью погоду на машине, тем более в воскресенье?
Удивительно: Пират не загавкал на чужаков. Заснул, что ли, в своей будке?
Николас ждал. Из машины вышли двое: стройная женщина в обтягивающих джинсах и ребенок ростом чуть пониже, парень. Направились к двери.
Звонок. Открыл.
— Простите пожалуйста, — проговорила женщина. На вид ничего особенного — молодая, с короткой стрижкой, белой кожей, в очках. На стеклах повисли капли, мешая рассмотреть глаза. Цвет волос не разобрать: потемнели и слиплись от сырости.— Мы заблудились. Ехали из Дарнема домой в Ньюкасл, на развилке отправились не по той дороге. Спросить было не у кого — из-за погоды на дорогах пустота. И вот куда занесло…
— Даже ай-пэд не помог, — сказал ломким, подростковым голосом мальчик, показывая планшет в темно-синей, кожаной обложке. — Я хотел сориентироваться по гугл-карте, но на том месте интернет пропал.
— Позвольте у вас передохнуть, обогреться, — просительно продолжила дама на правильном английском — не джорди. — Кристофер, кажется, простудился. У вас есть парацетомол?
Незнакомцы — явно не нищие побирушки, не рекламные коммивояжеры, не мошенники, пытающиеся втереться в доверие, чтобы ограбить. Выглядели немного жалко — именно как заблудившиеся путники, не желавшие ничего более, как передохнуть в комфорте и тепле, потом отправиться восвояси.
Распахнув дверь шире, Николас сделал приглашающий жест:
— Конечно, проходите.
— Меня зовут Миранда. Это мой сын Кристофер.
— Николас, — представился в ответ. И повторил: — Проходите.
Мальчик вошел первым. Остановился, огляделся. Открыл рот. Молча — одними губами проговорил «Вау!».
Вслух сказал:
— Ого! Жирно!
— Кристофер, следи за выражениями, — поправила спокойно мать.
— Я хотел сказать — круто!
Миранда остановилась рядом, и тоже огляделась. Мысленно она поддержала оценку сына, самую первую — «Вау!». Последующие также были верны. Неожиданно — увидеть моднейшую планировку в коттедже, одиноко стоящем в тупике деревенской дороги, а не в зажиточном пригороде Лондона. Конечно, его удаленное расположение не означает автоматического отставания в моде. Но ее опережение? Это действительно круто.
Николас с любопытством и удовольствием наблюдал за нежданными гостями. Их реакция погладила самолюбие — молодежь понимает толк в новшествах. Значит, он со своим тысячелетнего возраста сознанием не отстал от веяний времени, во всяком случае — в устройстве интерьера.
Раньше он не любил нововведений, не обращал внимание на быт, довольствовался малым. Поселившись в Грин Хилл, решил себя ни в чем не ущемлять. Разве он обязан всю жизнь жить по-спартански? Надоело, сказал себе, хочу комфорта.
Захотел — создал. По принципу: иметь все необходимое, высшего качества.
И под рукой. Чтобы не терять время на переходы из комнаты в комнату, не путаться в дверях, полностью перекроил первый этаж. Убрал все внутренние стены, значительно расширив пространство. Получил больше света и свободы передвижения. За счет чего дом стал представлять оптическую иллюзию: изнутри казался больше, чем снаружи.
Стены, потолки — чистый белый цвет. Детали — черный металл. Пол — натуральное дерево, с подогревом.
В центре — четыре поддерживающие колонны по углам воображаемого квадрата, внутри которого — круглый стол и ваза с живыми цветами. Дальше за ними видна лестница на второй этаж.
На одной территории разместились все узко-функциональные места: гостиная, библиотека, каминная, кухня, читальня, которые разделялись лишь воображаемыми границами.
Дизайн — современный, рассчетливо-практичный, но не оставляющий впечатления холодности, безликости. Наоборот, уют и тепло гостеприимности, которое создавали детали — картинки на стенах, вазы, коврики. Мебель классическая: мягкая, без острых углов — не для любования футуристической формой, а для удобства в употреблении.
Правую половину гости в подробностях разглядеть не успели, хозяин сделал жест в другую сторону.
— Осматривайтесь. Грейтесь. Я пока пойду поставлю чай, смастерю сэндвичи. А вы подходите, когда отдохнете.
Налево от входа располагалась мебель, которой обычно обставляют гостиные. Спиной к окну — диван темной обивки с пухлыми, разноцветными подушками и традиционным пледом, аккуратно сложенным в уголке. Напротив — низкий столик со стеклянной, слегка затемненной поверхностью, через которую просвечивали его изящные ножки. На стене телевизор на 75 дюймов, огромнейший — будто дополнительное окно, только черное. Размер — не для показухи, а чтобы удобнее читать титры, не напрягая глаз.
Далее современный камин, работавший и на газу, и на дровах — по желанию хозяина. Сейчас в нем полыхали поленья, распространявшие свежий древесный запах. На каминной полке — дизайнерская ваза из переливающегося зелеными оттенками стекла, предназначенная для любования: широкая, приземистая, с извилистыми краями. Сверху картина-фото в стиле максимализма — крупным планом и в ярких цветах: бабочка «павлиний глаз», сидящая на цветке. Перед камином — два глубоких, мягких кресла с регулятором спинки и подножки и опять же пледами на подлокотниках. Кресла удобны до такой степени, что, если сядешь, не захочется вставать.
Далее узкая, стоячая, декоративная перегородка с цветами в горшках. В самом дальнем углу — кухонное отделение.
Кухня открытая, небольшая, оборудованная по запросам Николаса. Одному не требовалось много места и приспособлений: плита, раковина, аппараты для тостов, кофе и кипячения воды, пара навесных шкафов. Еду принимал за простым, прямоугольным, обеденным столом с четырьмя стульями, три из которых не использовались.
Гости прошли сразу за Николасом на кухню. Они были заметно утомлены, но больше голодны. Кристофер помыл руки — хорошая привычка, отметилось у Николаса — и уселся лицом к окну, выходившему на заднюю сторону дома. Где в ясную погоду открывался вид на луга, холмы и перелески — постоянный пейзаж, лишь менявший цвета по временам года. Сейчас же там виделось нечто мельтешащее — будто помехи в телевизоре. Оно шлепалось на стекло, таяло и стекало, уступая место новым брызгам. Кроме этих капель и потеков ничего другого невозможно разглядеть.
«Почему не придумали стеклоочистители для окон? — вяло подумал Кристофер. — Подобно дворникам на автомобиле. Управляемые пультом из комнаты…»
Унылая заоконная картина располагала не к созерцанию, а к засыпанию. Кристофер устал, к тому же ослабел от начинавшей распространяться в теле болезни, которая усугубилась в тепле дома. Не взирая на правила приличия, мальчик поставил локти на стол, приклонил голову. Начал дремать. Голова резко свесилась, он дернул, открыл глаза. Потер щеки, от чего те загорелись нездоровым цветом.
Миранда села с торца, дальнего от плиты. Достала из сумочки бумажную салфетку, зеркальце, принялась аккуратно промокать дождевые капли с лица, которые выглядели как слезы. Не снимая очков, только приподняв, протерла стекла. Посмотрела озабоченно на сына, когда тот клюнул носом.
— Как себя чувствуешь?
— Я в порядке, не беспокойся.
— Так вы живете в Ньюкасле? — спросил Николас для начала разговора. Он стоял спиной к гостям, занимаясь раскладыванием бекона по кусочкам только что поджаренного в тостере белого хлеба. Вопреки распространенному мнению, что черный полезнее, предпочитал белый — он вкуснее. Насчет пользы знал: разница небольшая.
— Да, — ответила Миранда.
— В своем доме?
— Нет, на съемной квартире. Мы не так давно здесь живем. Приехали из Америки. Кристофер родился в Коламбусе, штат Огайо.
— А, интересно, — равнодушно сказал хозяин. Он не вслушивался в слова гостьи, искал дату хранения бекона на упаковке — не просрочен ли. — И какая нужда погнала вас в непогоду в Дарнем?
— Мы выехали еще вчера, когда об ухудшении и речи не шло. Синоптики, как водится, ошиблись с прогнозом…
— Точно. Опоздали на полтора дня. Ожидали снег в понедельник после полудня…
— … а он сегодня с утра повалил. Не предупредили. Вернее, предупредили, но с опозданием, когда мы уже были в дороге. Я забронировала номер в отеле на весь уикэнд, чтобы хорошенько осмотреть…
— Музей дальневосточного искусства?
— Нет, — ответил Кристофер и стал дальше объяснять: — Мы ездили в Дарнем хорошенько осмотреть замок.
Он не ощущал себя стесненным присутствием двоих взрослых, вел себя как равный. Молодец, самодостаточный джентльмен, похвалил мысленно Николас. Вопросов дальше не задавал — не было нужды. Кристофер отвел ему роль слушателя. И ответчика.
— Нам по английской литературе задали сочинение на тему Гарри Поттера, — продолжил объяснять мальчик. — Потому мы с мамой отправились туда. Вы знаете, что Дарнемский замок — прототип школы Хогвартс?
— Никогда не слышал о такой.
— Не слышали про школу волшебников Хогвартс? — спросил Кристофер с таким удивлением, будто Николас не слышал про вращение земли вокруг солнца. — И Гарри Поттера не читали?
— Боюсь, что нет.
— Значит, фильм тоже не смотрели? — Он уже не столько спрашивал, сколько констатировал. В голосе начало проявляться превосходство доцента, который собрался поставить студенту «неуд» за невыполненное домашнее задание.
Николас понял: если на последний вопрос ответит отрицательно — ребенок если открыто не посмеется, то перестанет его серьезно воспринимать. Даже находясь в гостях.
— Ну… я собирался на днях выделить время, — соврал во имя спасения авторитета.
Закончив приготовления, поставил на стол блюдо с едой, молочник, сахар. Разлил чай. Сел и за компанию тоже начал есть.
— Посмотрите обязательно. Это шедевр, — примирительным голосом сказал Кристофер и откусил сэндвич. Прожевав первую порцию, продолжил: — Пока введу вас в курс дела. В Хогвартсе было четыре факультета…
«Общительный парень, — опять с одобрением подумал Николас. — и рассудительный. Вот от такого сына я бы не отказался. Интересно, сколько ему лет? Ростом почти с мать, крепкий телом. Четырнадцать-пятнадцать? Она водиночку его воспитывает? Где отец? Ах, да какая разница… Лицо у него необычное для британца, ярко-красивое: брови четкие, губы — спелая малина. Она, вроде, сказала — он в Америке родился. Может, от мексиканца? Они сейчас популярны у бледнолицых американок в качестве мужей. Неспроста. От них дети красивые получаются, колоритные. Или нет. У Кристофера кожа белая, не похожа на смуглых латинос. А глаза какого цвета?..»
Додумать не успел. Кристофер замолк на полуслове, выронил сэндвич и повалился со стула — едва Николас успел его подхватить. Миранда вскрикнула, подбежала. Провела рукой по лбу сына, по щекам. Объяснила дрожащим голосом:
— Он простужен. Всю дорогу жаловался на головную боль. Потом на тошноту.
— Я отнесу его на диван. Пусть поспит, отдохнет. Хотите амбуланс вызвать?
— Не надо, — отказалась женщина, хотя выглядела озабоченной. — Это грипп. Обычное явление зимой. Ничего опасного. Попьет пару дней парацетамол, выздоровеет. Он у меня крепкий.
— Я заметил.
Диван Николаса, как и остальная мебель, отличался повышенной комфортабельностью, приспособленностью обеспечивать любые позы сидящих. И лежащих. И полулежащих с вытянутыми ногами — вдоль или поперек. Для чего имелись два передвижных квадратных пуфа, вдвое расширявших полезную площадь. Диван настолько просторный, что на нем можно жить: спать или читать, есть чипсы или бутерброды, смотреть телевизор или в окно, играть в «Destiny» или проверять электронную почту на телефоне. Вот что значит многофункциональность.
Накрыв мальчика пледом, Николас сел в ногах, напряженно вглядываясь в бледное лицо. Миранда подложила подушку сыну под голову, присела на пуф рядом. К компании не замедлил присоединиться кот Мартин, который не любил оставаться в стороне от событий. Он прыгнул на широкую спинку дивана, улегся, поджав передние лапки, любопытно обозревая людей, как бы спрашивая «на какую тему собрание?». Не дождавшись ответа, закрыл глаза и принялся дремать, уютно мурлыкая.
Казалось, именно от того ровного, убаюкивающего звука тревога, витавшая над диваном, разрядилась. Удивительно, как кошки умеют улучшать настроение. Вот мурлычит и без слов понятно — о чем: не волнуйтесь, люди, я спокоен, значит все обойдется.
Поглаживая лоб Кристофера, Миранда приговаривала потихоньку:
— Не надо было нам отправляться в дальнюю поездку. Да он загорелся на замок посмотреть. Там расположился университет. Туристов пускают только группами. Сейчас неудачное время находиться в многолюдной толпе. Обязательно кто-нибудь больной окажется. Эпидемия гриппа. Больше миллиона британцев лежат дома в постелях — в новостях передавали.
— Да, конец зимы, люди ослаблены. Странная погода еще. Раньше в это время уже подснежники вовсю цвели, а в этом году даже из земли еще не вылупились.
Кристофер зашевелился и, не открывая глаз, сказал тихо:
— Мам, я в порядке, не волнуйся. Вы можете идти чай допивать. Я полежу и выздоровлю.
Ребенок прав, нечего из мелочей трагедию создавать. Взрослые вернулись за стол, устроились на прежних местах. Говорить не о чем — чужие люди. Чтобы чем-то оправдать молчаливую неловкость, преувеличенно сосредоточенно занялись едой. Откусывая начатый сэндвич, запивая остывшим чаем, Николас смотрел в окно на окружавшую дом лесопосадку, которая в тумане от дождя казалась подступившей ближе, чем была на самом деле.
Сумерки наступали внутри быстрее, чем снаружи. Все так же не отрывая взгляда от окна, Николас встал, подошел к стене, нажал выключатель, сидевший рядом с оконной рамой. Возвращаться на место не спешил, остался стоять, задумавшись ни о чем конкретном.
Свисавшая низко над столом лампа загорелась ярко — Николас любил видеть то, что ел. Лампа отразилась в стекле, сделав фон за окном почти неразличимым. Белый матовый абажур ее в виде цветка ландыша Николас приобрел в магазине люксовых электротоваров. Вещь мелко-значимая, а выбирать пришлось долго, из-за огромного ассортимента: колокольчиков-лилий, застывших фонтанов с переплетающимися струями, падающих звезд и других форм — модерновых и традиционных. Ландыш показался наиболее подходящим: тот же самый стиль «кэшуэл» — неустаревающий, ненадоедающий, простота и вкус. Одноименные цветы Николас рассадил на лужайке вдоль забора, да их цветения еще ждать и ждать. Ландыш — он хрупкий, майское тепло любит…
— Робин, ты меня не узнал? — спросил женский голос за спиной.
От неожиданности Николас едва не вздрогнул — кто мог знать его по имени из предыдущей жизни?
Нервно оглянулся. Миранда сняла очки и, не мигая, уставилась черными горошинами глаз на Николаса. Ее волосы подсохли и приобрели первоначальный цвет — темный в гуще, медно-рыжий в проборе и на концах. Неужели это… Нет, невозможно… Волосы короткие, густые… Глаза похожи, а веснушек нет… Они ее не портили. Наоборот, придавали юное очарование…
— А где веснушки? — Кроме глупости, другого Николасу не пришло в голову спросить.
— Побледнели. Сейчас зима… Так ты меня узнал?
— Узнал, Мелоди, — устало, с ноткой недовольства сказал он и замолчал.
Расспрашивать не знал о чем — ничего путного в голову не приходило. Да незачем. Догадывался — сама расскажет. Отошел от окна, тяжело опустился на стул. Разволновался, не понял — почему. От встречи с прошлым? От предвосхищения чего-то, что должно произойти? Но что? Романтический вечер воспоминаний бывших любовников? Николасу ни к чему. Он не любил Мелоди — тогда. Не скучал, не жаждал увидеть снова.
Ясно, она не просто так явилась. Если с нечестным намерением, подпитаться его энергией, то зря: он исчезнет прежде, чем она нанесет удар. А честных намерений у нее к нему быть не должно. Да, расстались не совсем по-дружески, но не его вина. Дела давно минувшие. Теперь ей нет резона тревожить его существование. Если только не имеет глобального масштаба причины…
— Ты счастлив? — спросила она преувеличенно-заботливо, как спрашивают у смертельно больного «тебе лучше?».
Смешно. Зачем спрашивать, если заранее знает. Нечего ему ответить.
А не отвечать, значит проявить акт недружественности. Нет, сильнее — объявить войну. Николас с недовольством ощутил поднимающуюся на гостью досаду — чувство, родом из его последнего прошлого. По какому праву она лезет в душу? Собралась предъявить претензии? Поздно. Сама виновата. Она не открылась в самом начале, воспользовалась его гостеприимством…
Потребовать, чтоб удалилась?
Выгнать ее с больным ребенком на улицу?
За что, собственно?
— Послушай, Мелоди… — начал Николас спокойно, но твердо. Решил не начинать конфронтацию без повода. Юношескую вспыльчивость он давно перерос. — Нет, давай называть друг друга теперешними именами, а то Кристофер не поймет. Вот что скажу, Миранда. Я был один раз счастлив. Давно. Коротко. С тех пор забыл, что это слово означает. Если хочешь знать, как себя чувствую, отвечу — умиротворенно. Устроил жизнь по собственному разумению. — Махнул неопределенно рукой в сторону обстановки. — Идеально для удобства тела…
— А души?
— Ах, опять ты. Наверное, это слишком большая роскошь — иметь в комфорте и то и другое. Полнейший идеал недостижим. Может, только где-нибудь на беззаботных, тропических островах. Только стар я в Робинзона Крузо играть. Да, я одинок. Да, когда говорю с кем-то, не всегда получаю в ответ человеческой речи. Например, от кота. Но я знаю, что он меня любит. Этого теперь достаточно.
Она понимающе кивнула.
— Хорошо выглядишь, Николас. Намного моложе, чем двенадцать лет назад, когда мы расстались. Между нами, вампирами — как поддерживаешь силы?
— Иногда людей-подонков убиваю. Предпочитаю педофилов. Но у них кровь кислая, много не выпьешь. Питаюсь кровью животных. Езжу на скотобойню за свежей. Говорю им, что делаю кровяную колбасу. А ты? Выглядишь не старше, чем когда работала в «Веселом помидоре».
— У меня отличная должность для вампира — патолог-анатом в отделе расследований окружной полиции Ньюкасла. Свежая человеческая кровь всегда под рукой. И без убийств собственными руками.
— Как тебе удалось туда попасть?
— Забываешь — я же медик по образованию. Тогда еще тебе говорила, что училась на медицинском факультете.
— Ах, да. В университете Коламбуса, кажется? Удалось его окончить?
— Да, несмотря на маленького ребенка.
— Молодец, — без особого энтузиазма похвалил Николас. И без особого интереса спросил: — Ты замужем? Кто отец?
— Я не замужем. Отец — ты.
Сердце Николаса рванулось в груди с такой силой, что отдалось в висках. Потом забилось по-сумасшедшему, помешало легким вдохнуть обычным путем. Пришлось раскрыть рот и захлебнуть воздуха, по-рыбьи хватанув губами. Чтобы не выдавать радостного замешательства, не выпучивать удивленно глаза, Николас опустил их к пустой чашке. Поднес ко рту. Сделал вид, что пьет, сам рассуждал. Получалось хаотично, но по-иному не смог.
Сообщения об отцовстве он не ожидал, еще более не ожидал собственной восторженной реакции. Что это — старческая эмоциональность или счастье воплощенной мечты? Пока не разобрался.
Парень ему сразу понравился, но не стоит спешить, показывать восторга. Много неясного, непроверенного. Мелоди доверять на слово нельзя. Она и тогда была для него темная лошадка. Что у нее на уме сейчас? Так. Успокоиться. Взглянуть на вопрос с негативной стороны, которая в подобных щекотливых ситуациях часто оказывается самой правильной.
Нет, невозможно поверить. Она блефует. Минимум — по двум причинам. Во-первых, он спал не только с Мелоди, со многими женщинами, и ни одна не беременела, хотя он не предохранялся. Не имел нужды: вампир сам решает такие вещи. Не хочет детей — не появятся. Во-вторых, мальчик выглядит почти взрослым, лет четырнадцать на вид. А они с Мелоди расстались около двенадцати лет назад. Значит, она уже тогда его имела.
Есть третья причина, не практическая, скорее — идейная. В последнем их разговоре возле церкви Святой Мадлен она призналась, что восхищалась мужчинами с выдающимся талантом, музыкантами в основном. Только от гения хотела бы иметь ребенка, не меньше. Что ей какой-то Робин Биглоу? В те времена — раненый в душу отшельник, непризнанный художник, рисующий мертвую любовь, строящий замки из фантазии? Нет, она бы не согласилась настолько снизить планку.
Все, разобрались. Для волнения нет причин. Для радости тоже. «Сердце может встать на место и биться в нормальном режиме, не мешая другим органам выполнять работу», — сказала практичная рассудочность. «А неплохо было бы…», — заикнулся кто-то из глубины. «Невозможно и — точка!».
— По-моему, ты ошибаешься, — мягко проговорил Николас. — Мы, конечно, занимались сексом без контрацептивов, но я вампир, завожу детей по желанию, а не по случаю.
— Забываешь, дорогой, что я тоже вампир. Захотела — завела.
Железный аргумент. Не возразишь, черт возьми.
— Но почему захотела именно от меня? Ты, кажется, восторгалась только знаменитостями?
— Правда. Но великие вымерли. А ты, между прочим, был тоже не такой «простой-одинокий-нелюдимый-приозерный-житель».
Николас красноречиво и молча уставился на Миранду. С ума она сходит? Что имеет ввиду?
— Я случайно узнала. От той самой подружки, у которой летом жила в Эритауне. Когда ты однажды сидел в пиццерии, она на тебя показала и говорит: это тот самый художник, выставки которого ежегодно проходят в Музее искусств Коламбуса. Миллионер, а живет здесь незаметно, как обычный пенсионер. Помнишь, я спрашивала про галереи и выставки? Ты не в курсе, а тот посредник, как его… Саймон, вроде… Он обманщик. Хороший бизнес себе сделал, выгодно распоряжаясь твоими творениями. Продавал за большие деньги, а тебе копейки привозил. Воспользовался незаинтересованностью.
— А, нет смысла теперь ворошить былое, — сказал равнодушным тоном. Не владел бешеными деньгами и хорошо. Что бы он с ними делал, особенно тогда, у озера? Онейду бы не оживил, ничего другого не желал.
Зря она приехала. Не доверяет ей Николас. Время теряют.
Положив локти на стол, Миранда чуть подалась вперед.
— Я в тебя влюбилась…
— Вот не верю. Скорее не в меня, а в те мифические миллионы. Я в тот момент забросил себя, не выглядел чрезвычайно привлекательно внешне.
— Внешне нет. Но была в тебе особая харизма — сильного, волевого мужчины. Самца. Неукротимого до первобытности. К тому же — креативно талантливого. Она, та харизма, у тебя и сейчас не пропала, между прочим.
К чему она занялась комплиментами? Надо вернуть девушку на землю. И установить, все-таки, ясность. Остался последний вопрос.
— Сколько лет Кристоферу?
— Восьмого мая исполнится двенадцать.
Вот вам. Пожалуйста — на каждый вопрос исчерпывающий ответ, к которому не придерешься. Николас быстро подсчитал: ребенок зачат именно в тот короткий период, когда Мелоди жила у него. С ним, как с мужем. Итак, все кусочки пазла встали на места. Можно начинать сходить с ума от счастья? Почему Николас подумал, что мальчик старше? Ошибся в оценке возраста? Парень не по годам развит?
— Рослый он у тебя.
— Да, на аппетит не жалуется. Растет как капуста.
— Документ о рождении есть? — Николас хватался за соломинку. И сам понимал, что зря.
— Конечно. Вот.
Покопавшись в сумочке, Миранда вытащила книжицу с печатями и водяными знаками, свидетельствующими о ее официальности. Подала почитать. На первой же строчке взгляд споткнулся о труднообъяснимое. Фамилия новорожденного указана — Невил.
— Кристофер Невил? Откуда ты узнала мою сегодняшнюю фамилию?
— Я не знала.
— Но откуда?!
— Не спрашивай. И не думай, что это подделка. Посмотри на дату выдачи. Также можешь проверить запись в архиве на сайте администрации города. Очень быстро — по компьютеру. Интернет иногда бывает полезен.
Николас читал и боялся верить глазам. Все сходится, не придерешься. Дата рождения ребенка восьмое мая, дата выдачи документа — девятое. Почти двенадцать лет назад. Место регистрации — Коламбус.
Что думать, что делать? Николас не представлял. Все слишком нереально и трудно-вообразимо. Радоваться или продолжать подозревать? Вообще — следовало бы практику подобных спонтанных сообщений запретить. На правительственном уровне. Людей следует готовить к их получению — как особо травмирующих. Выбивающих из колеи каждодневного быта. Поворачивающих жизнь с ног на голову. Или как раз наоборот?
Так верить или нет?!
Погоди-погоди. У него же в запасе еще один тест на отцовство, самый надежный.
Резко отодвинув стул, Николас помчался к дивану.
Кристофер мирно спал, устроившись на боку, вытянув левую руку на пуф. Уткнувшись ему носом в подмышку, так же мирно дремал Мартин. Николас плюхнулся на диван, настойчиво потряс мальчика за плечо.
— Кристофер! Открой глаза!
Непонимающе со сна, тот проговорил невнятно, не разлипая век:
— Что такое?
Кот тоже проснулся и с тем же вопросом взглянул на хозяина, гибко повернув голову на сто восемьдесят градусов назад. Кристофер моргал и морщился, восстанавливая четкость зрения. Николас продолжал его трясти, потом схватил его за плечи, притянул к себе, уставился в упор. Тот испуганно уставился в ответ, не мигая и не задавая вопросов.
На Николаса взглянули удивительного цвета глаза, не встречающиеся у смертных: на темно-коричневой радужной оболочке — голубые лучики, отходившие от узкого зрачка. Глаза, похожие на звезды Галактики. Близкие и далекие одновременно — эффект, когда смотришь в любительский телескоп. Их особенную расцветку можно разглядеть только вблизи, вот почему Николас не сразу обратил внимание. Глаза — в его личной цветовой гамме. Ошибка исключена. Кристофер — его сын.
Осторожно опустив мальчика обратно на подушку, Николас ласково погладил его по лбу. Обхватил ладонями упругие, розовые со сна щеки, долго смотрел в глаза-звезды. Осторожно стал ощупывать мальчика за голову, шею, плечи, будто проверяя — не ошибся он, не привиделось ли? Существует ли на самом деле он — его единокровный сын, его забытая мечта, его неожиданное счастье…
К горлу подкатил комок, веки набухли, наполнились влагой. Николас закрылся руками и заплакал. Молча, бесшумно и не двигаясь, лишь едва заметно вздрагивая плечами.
Кристофер приподнялся, протянул руки.
— Не надо плакать. Давайте я вас обниму, — и положил теплую руку на спину.
Это было по-детски чистосердечное предложение утешить, такое простое и естественное для других — только не для Николаса. Никто и никогда не проявлял к нему участия, не говорил ласковых, сочувствующих слов, не предлагал утешающих объятий. Оказалось — их-то ему не хватало. Такой кажущейся малости и такой недостижимой роскоши. Душа не выдержала, задрожала. Он сгреб Кристофера в охапку и зарыдал вслух.
— Сынок… сынок… — приговаривал, осторожно поглаживая ребенка, будто самую дорогую ценность.
Которой теперь его никто не лишит. Которая составит счастье его жизни.
Незаметно и неосознанно Николас стал мечтать, впервые — в радостной тональности.
Само собой разумеется — Кристофер останется здесь жить, не зря же судьба привела его в Грин Хилл. Николас передаст ему свой тысячелетний опыт. Воспитает отважного рыцаря, умеющего постоять за себя и за справедливость. Бессмертного вампира, умеющего ценить преимущества вечной жизни. Мудрого человека, умеющего следовать голосу разума — полноправного члена той группы интеллектуалов, которые изменят мир к лучшему.
Да, да, он научит сына всему, чему его самого никто не научил. Что пришлось познавать на собственных ошибках. Порой слишком жестоких — а других у жизни не бывает. Ах, если бы его отец так же обрадовался появлению сына, как Николас сейчас… Не потребовалось бы тысячи лет, чтобы познать элементарные вещи: что добро творить легче, а зищищать труднее. Что любовь надо спасать, пока она жива. Что человек живет, чтобы продолжиться в детях, передать им накопленную мудрость…
Перед глазами промелькнули картинки будущего. Кристофер заканчивает школу, собирается на выпускной бал — впервые надевает костюм и галстук. Кристофер заканчивет университет — в смешной четырехугольной шапке с кисточкой выходит на подиум получать диплом бакалавра. Кристофер женится. Кристофер получает ученую степень. Отправляется путешествовать в экзотические страны…
Конечно, будут ошибки, неудачи, препятствия. Но вместе их преодолевать вдвое легче — Кристофер пойдет по жизни не один. Впечатления от каждой незабываемой минуты жизни разделит с сыном Николас. Вот в чем смысл.
Уткнувшись в шею мальчика, Николас вдыхал его по-детски чистый, теплый запах и казалось — с этим запахом вливалась в него любовь. Странно: до сего дня они не только не знали друг друга, даже не догадывались о существовании. А теперь сидят обнявшись, как лучшие друзья. Нет — как два самых близких, родных человека, для которых весь остальной мир не существует. Безразличен. Может идти в тартарары. Они не заметят. Потому что сейчас ничего не важно. Кроме них двоих.
Они сидели, обнявшись, желая продлить единения миг.
Миг, ради которого стоило пройти дорогу в тысячу лет, подумалось Николасу. Он вздохнул свободно, будто с сердца упала гнетущая поклажа. Он больше не обижался. Он простил. Всех скопом — обитателей Неба и земли. Бога — за злополучную судьбу, испытания которой не выдержал бы простой смертный. Судьбу — за неторпливость свернуть в правильном направлении. Отца — что не справился с печалью. Мать — что рано умерла…
Кристофер потихоньку всхлипнул и разжал объятия.
— Вы мой папа, да? — Глаза его блестели.
— Да.
— Я почему-то сразу догадался, когда только увидел. Здорово!
— Можешь называть меня как тебе удобнее: папа или коротко Ник.
— А меня коротко Крис.
— А кота коротко Март.
— Ха-ха-ха! — Дружно рассмеялись.
Будто догадавшись, что о нем разговор, кот поднял голову, широко, расслабленно зевнул и уставился на Кристофера, требуя свою порцию внимания.
— Котик у тебя ласковый, — сказал мальчик, погладив Мартина. — Когда я сюда лег, он пришел под бок и начал меня греть. Даже через плед тепло ощущалось.
— Как себя чувствуешь?
— Хорошо. Немного голова кружится.
— Сейчас сделаю чаю с медом и лимоном — лучшее средство от простуды. А когда выздоровеешь, поедем вместе на рыбалку к соседу Алану Вэйтли. Кстати, у него полно внуков, кто-нибудь тебе по возрасту обязательно подойдет, будете дружить.
— Здорово! Мне сразу у тебя понравилось. Спокойно здесь, не то что в городе. Вместо домов — деревья. А еще животные есть, кроме кота?
— Животных целое стадо. Лошадь Жаклин, овцы, гуанако…
— Гуа-га… Кто?
— Называй попросту — ламы.
— А они, случайно, не плюются?
— Могут. Прежде чем подходить, нужно их задобрить. предложить что-нибудь вкусненькое, вроде морковки. Тогда у них рот будет занят, плеваться расхотят.
— Круто! Никогда живых лам не видел.
— Еще пес есть, в конуре на улице живет.
— Сторожевой?
— Э-э-э… Я бы сказал — скорее для компании, чем для охраны. Френсис Дрейк зовут.
— Слишком длинная кличка. Неудобно подзывать.
— Коротко — Пират.
— Ха-ха-ха! Я собаку с детства хотел иметь, да мама не разрешала в квартире…
Смешно было слышать от фактически еще ребенка выражение «с детства хотел иметь». Николас улыбнулся. Наклонился, поцеловала сына в лоб.
— Отдыхай, сын. Пойду заварю тебе чаю. И маме тоже, а то она сидит там одна, скучает.
— Хорошо, пап. Я пока с Мартом поиграю.
Поднялся Николас легко, будто за пару минут пару столетий сбросил. Отправился на кухню. Миранда поднялась навстречу.
— Я вижу, вы нашли общий язык.
— Конечно. Не чужие. Вообще-то могла бы предупредить. От большой радости как от большого горя инфаркт можно получить. Конечно, мне не грозит, но все же.
— Извини, спонтанный визит получился. Я сомневалась, стоило ли вам с Кристофером знакомиться. Не знала, как воспримешь новость. Раньше ты о детях и слышать не хотел. Выглядел запущенно. Жил уединенно, без удобств, будто наказывал себя за что-то. Сегодня заметила — ты изменился. Дом с комфортом оборудовал, себя преобразил.
— Точно. Скажу больше: живность завел. Кота вон, овечек. Прямо-таки образцовый, британский, деревенский житель. Забочусь о них, разговариваю. Привязался как к членам семьи. Они платят тем же. Так вот живу теперь. Знаешь… одиночество надоело. Эгоизм тоже. Он замораживает душу. Без тепла любви она стынет, тяжелеет. А с ледышкой внутри нелегко жить. Молодец ты, Кристофера мне привезла. Надеюсь, сразу не заберешь назад?
— Послушай, Николас. Давай присядем. Хотела с тобой поговорить.
— Давай.
— Дело в следующем. Я, как мать, сделала для сына все. Теперь ему мужчина-воспитатель требуется. В качестве ролевой модели — выражаясь по-современному. Я и тогда была уверена, и сейчас еще раз убедилась — лучшего отца, чем ты, не найти. Если хочешь, оставлю его здесь навсегда. Сама буду наведываться иногда.
— Отлично.
— Самое главное — устроить Криса в школу. Я узнавала. В Дарнеме есть хорошая частная школа, можешь возить его туда — от силы десять минут на машине. Остальное на твое усмотрение. Уверена, сын будет счастлив здесь поселиться.
Это была удача, на которую Николас не рассчитывал. В то же время ответственность на плечи легла. Все-таки ребенок — не овечка, которую потрепал по холке, и она довольна. С детьми как-то по-другому надо.
Как? Детей раньше не имел, книг по воспитанию не читал. На чужом опыте не учился. По телевизору педагогических программ не смотрел. Правда, когда-то очень давно у него с маленькой индейской девочкой Талулой отлично получилось найти общий язык — фигурально выражаясь: она тогда бессловесной малышкой была.
А Крис вполне сознательный. С ним немного боязно наедине остаться. Скоро вступит в трудноуправляемый подростковый возраст, который приводит в замешательство даже опытных родителей. Как нащупать правильный тон в отношениях? С одной стороны нежелательно давить его авторитетом, в то же время важно не дать сесть себе на шею.
И еще: следить за собственным поведением. Сын будет брать пример с отца. Переймет все привычки и недостатки, возьмет их с собой во взрослую жизнь. Надо бы поаккуратнее со старыми носками, не разбрасывать где попало…
— Рад, что доверяешь мне сына. Вот думаю — справлюсь ли? Не хочу с самого начала ошибок наворочать. Скажи, как его воспитывать? Строго или помягче? Чем он любит заниматься? А в еде непривиредливый?
— Не волнуйся, Николас, у тебя отлично получится. Ничего особенного не требуется. Кристофер уже сейчас самостоятельный, ему только поддержка необходима. Дисциплина и организованный быт. Внимание к интересам, добрая беседа. Совет вовремя. А вообще — обращайся с ним как с равным.
— Понятно. С чего начать?
— Прочитай «Гарри Поттера»!