Сказка одной ночи

Глава 1 «Ворон, приятно познакомиться…»

Ищите женщину. Всегда и во всем ищите женщину. Это я знал еще неоперившимся птенцом. Везде и всегда первым делом ищите женщину. Даже в душе трехсотлетнего вампира. Каррр… Правда, об этом я узнал уже на склоне лет. Одной ночью. Долгой страстной ночью. Каррр… И пока из моего клюва не вылетел последний «каррр», я хочу рассказать вам про эту женщину. Ее звали… Погодите… Начнем все же не с нее, а с него!

Я звал его доктор. Самое дурацкое прозвище, которое только возможно дать вампиру. Согласен. Но так уж вышло, что именно вампир оказался единственным во всем подлунном мире существом, способным излечить ворона от старческой тоски. Увы, только раз в год. На одну ночь я позволял себе роскошь — прилететь в Трансильванию, постучаться клювом в толстое стекло кабинета, расположившегося в старой башне со шпилем. Сложив черные крылья на резной спинке высокого кресла, я каркал во все воронье горло свое приветствие.

— И тебе доброй ночи, — отвечал бледный человек, до кончика носа закутанный в черный плащ.

Он не мерз, потому что смертельный холод уже много веков как сковал его тело. Это был театральный жест. Плащ служил ему занавесом. Мой доктор распахивал его, чтобы явить миру себя и свою историю. Каждый год новую. От клюва до хвоста, все во мне дрожало от предвкушения очередных страстей, которые будут будоражить мое старческое воображение всю ночь. Я ликовал — всякий раз, отряхивая перья после изнурительного перелета, я чувствовал себя избранным, поверенным такой же черной, как воронье крыло, души бессмертного кровопийцы.

Только в этом году все пошло не так. Сразу. Не по прогнозу погода вдруг сделалась ужасной. Раза три я сбивался с пути и с трудом отрывался от обледенелой ветки, чтобы вновь вступить в борьбу со снежной бурей. Любопытство придавало сил, но, увы, их хватило только для того, чтобы дотянуть до княжеского кабинета. Со спинки кресла я тут же рухнул на затянутый зеленым сукном стол и остался недвижим.

Умер я или нет, сказать было сложно. Я не знал, как не знал и давно уже мертвый хозяин замка, что ожидает воронов по ту сторону смерти. Бессмертие? Этого я боялся больше всего. Вечная жизнь ассоциировалась у меня только с вечной тоской, а устать от жизни я успел и живым. Наверное, все же я просто замерз.

Лежа сосулькой на раскрытой книге, я чувствовал себя достаточно неловко. И не из-за положения «лапками вверх», а потому что попирал единственную любовь своего доктора — книгу. Больше мой доктор не любил ничего. Во всяком случае, другие свои пристрастия он держал от меня в тайне. Кроме, пристрастия к крови, конечно. И этой страсти я, как ворон, не разделял. Возможно, в тайне опасаясь за собственную жизнь. Но в данный момент гостеприимного хозяина могла заинтересовать только попранная моих бренным телом книга — кровь во мне замерзла окончательно и бесповоротно.

Только одна живая капля осталась в черном глазу. Его бусина скатилась в самый край глазного яблока, и я смог увидеть, куда, поднявшись из кресла, отправился вампир. Он подошел к шкафу и по привычке потянулся к книге, но тут же, видать, вспомнил, что пришел за чем-то другим и сунул кончик ногтя в замочек на центральной дверце. Тот звонко щелкнул, открыв маленький тайничок. Мой единственный живой глаз блеснул в темноте — никогда прежде я не видел открывающейся ни одну из этих створок. Правда, и сейчас я ничего не увидел, потому что плащ полностью закрыл от меня тайник.

После повторного щелчка вампир обернулся, держа в одной руке небольшую амфору в плетеном чехле, а в другой — бокал, ложечку и такое же золотое ситечко. Он поставил бокал на зеленое сукно, вынул зубами пробку и нацедил в хрусталь содержимое амфоры. Затем наполнил ложечку красной жидкостью, приподнял двумя пальцами мое ледяное тельце и, просунув в мой клюв свой длинный ноготь, влил мне в глотку что-то очень мерзкое.

Я тут же закашлялся и вскочил. Лекарство сработало. Мой вампир оказался настоящим доктором. Как вы героя назовете, так он… Но лучше не каркать с полным ртом, даже если ты решил поблагодарить. Вороны при любых обстоятельствах должны оставаться благовоспитанными. Даже когда им безумно хочется назвать имя женщины… Нет, буду нем, как рыба. Честное воронье! Честное воронье, вы обо всем узнаете. Только в порядке очереди. Итак…

Первым делом я спрыгнул с книги и расправил крылом примятый мною лист, заодно смахнув с фолианта столетнюю пыль. Вторым делом я сглотнул остаток лекарства и готовился спросить, что таким чудесным образом исцелило меня, как вдруг заметил на бледном лице вампира мечтательное выражение.

Занавес-плащ пал в эту ночь до третьего звонка, но я уже занял место в первом ряду, водрузив бренные перья на пресс-папье, что было с моей стороны пребольшой глупостью. Пока я балансировал на львиной голове, мой спаситель продолжал крутить в руках бокал. Наконец доктор изрек:

— Плиний отнес бы данный напиток к разряду vinum sanguineum, что в переводе с латыни означает — кроваво-красное. Приятель, быть может, ты все-таки пересядешь на стул?

— Премного благодарен, княже, за мое спасение и за ваше гостеприимство, — я перелетел на спинку стула. — Погода нынче прескверная, не находите?

Князь, не выпуская из рук бокала, подошел к окну и задернул снегопад тяжелой портьерой.

— Мое настроение такое же прескверное, как и нынешняя погода. Возможно, этот бокал хоть немного поднимет мне настроение. Кровь первых христиан да еще со специями, самое лучшее средство от хандры. Особенно, если та связана с… Прости, мой друг, ты что-то спросил?

— Кого кровь? — переспросил мой взгляд, потому что клюв отказывался открыться в страхе получить новую порцию ужасного лекарства.

— Ты не ослышался. Кровь первых христиан. Шестьдесят четвертого года розлива, купил с аукциона в Ватикане. Конечно, переплатил, потому что в этой амфоре нет крови самого апостола Павла, как кричали торговцы в храме. Любой знает, что для сбора основной крови они использовали бычьи пузыри, привязанные к крестам, но Апостола, как гражданина Рима, не распяли, а обезглавили. Однако, судя по запаху, кровь действительно древняя. Впрочем, в серебряной пуле, которую отливали по заказу профессора Блюмберга для знаменитого набора охотника на вампира, тоже серебра не больше, чем в подкове крестьянского тяжеловоза, но глупые люди ведутся на рекламу… Однако, что ж это я… Не такие истории ты любишь, верно, мой пернатый друг? Ты любишь романтические истории о любви… С плохим концом. Сегодня как раз прекрасная погода и прекрасное время для того, чтобы рассказать одну из них.

Тогда я расправил крылья и приготовился слушать…

Теперь и ты, мой непернатый друг, усаживайся поудобней в кресло, бери теплый плед, плесни себе в бокал чего-нибудь покрепче крови первых христиан. И слушай, слушай всю ночь до утра про одну единственную ночь…

Глава 2 «Приглашение на маскарад»

Кто-то решил, что все вампиры живут в Трансильвании. Возможно, один сумасшедший ирландец, но мы не станем никого клеймить… Просто скажем, что если вы рискнете спросить жителей именно этой трансильванской деревеньки, встречали они в окрестностях вампиров, то они вам не соврут, ответив коротко и ясно — «нет, не видели». Действительно те, кто мог бы ответить вам, не видели вампиров, а те, кто видел, говорить могли уже только с Господом Богом и прочей небесной братией. Да и черт бы с ними, с вампирами. Да только один, а именно наш князь, Григор Ласкери, постоянно напоминал о себе… Каррр…

Спешу вас заверить, что жизнь ворона не так грустна, как жизнь горбуна, на долю которого выпало счастье прислуживать вампиру. Тому, кто вот уже триста лет как не покидает свой замок. Каррр… Простите, сразу оговорюсь, что эта история не про моего доктора. Во всяком случае, Григор Ласкери слезно, хотя вампиры обычно не плачут, заверял меня в том, что князь N. есть некий его давнишний знакомый, который, волею судеб, тоже живет в Трансильвании. Я только из вежливости не раскаркался от смеха, ведь всем известно, а мне-то уж доподлинно, что в Трансильвании проживают только два вампира граф Д. и… Пусть будет князь N., как желает того мой добрый доктор. Ведь дело-то щепетильное. Речь пойдет о женщине.

Горбун знал, что его хозяину никто не пишет, кроме журналистов славных немецких и австро-венгерских газет. Хотя те о таком своем читателе не подозревают. Обо мне им, кстати, тоже ничего не известно, но я их иногда почитываю, почитываю… Если в их газету люди завернут что-нибудь действительно аппетитное… Каррр, отвлекся… Если еда в газетах не находится, ищите женщину. Их там много. Но нашей нет. Так что слушайте дальше.

Итак, наш горбун всегда пунктуален, поэтому, кроме него, в заведенный час на деревенской почте никого никогда нет. Его все боятся, как и его хозяина. Об этом я мог бы и не говорить. Впрочем, можно сказать, что и в другое время жители затерянной в Северной Трансильвании жалкой деревушки не жалуют деревянное строение с покосившейся крышей — им уж точно никто не пишет, даже славные пираньи пера.

Почтальон тоже не любит горбатого посетителя, потому газеты, а иногда и странные свертки, на ощупь напоминающие книги, оставляет в назначенный час на пороге, чтобы господин Бесник не думал заглядывать на почту. Но в тот день у почтальона все пошло не так, как было заведено много лет.

Радостно светило декабрьское солнце, и снег весело поскрипывал под прыгающим старичком. Хотя и сам старичок, и снег, и декабрьское солнце, и особенно такой старый ворон, как я, понимали, что для сугреву в мороз следует принимать внутрь сливовицу местного розлива, а не танцевать жок. Но старичок наш находился при исполнении. На нем был видавший виды мундир, который почтальон носил еще юношей. Правда, мундир этот едва ль на один палец выглядывал сейчас из-под овчинного полушубка, а брюки почти полностью скрывались валенками, ну, а фуражка на зиму сменилась ушанкой. Но почтальон даже в зверский мороз помнил про свои почтовые обязанности.

Трансильванская зима непростая зима. Она обмораживает тех, кто не греется у печки. Резонный вопрос: для чего почтальон заранее мерзнет на крылечке, если господин Бесник никогда не опаздывает? А всему причиной любопытство, потому что почтальон удивлен, не просто удивлен, а можно сказать — поражен. Князю N. кто-то прислал письмо. И этот кто-то не написал на конверте обратного адреса. На ощупь письмо толстое, скорее всего в конверте лежит открытка. Неужели запоздалое поздравление с Рождеством, которое было два дня назад? Однако, что за вздор — кто будет поздравлять вампира с рождением у Марии младенца! А вот и горбун…

— Какой прекрасный день, господин Бесник, не находите?

Горбун смотрит на почтальона через сросшиеся у переносицы косматые брови и сопит в ответ:

— День как день. А что это у вас в руках?

А в руках письмо, которое почтальон тут же протягивает горбуну и следит, как удивленно приподнимаются брови слуги бессмертного князя, но его губы, увы, при этом ничего не бормочут. Горбун молча прячет письмо за пазуху, поправляет шарф и скрипит рваными валенками по пустынной дороге обратно к лесной тропинке.

Почтальон гасит в седых усах вздох разочарования и топает обратно в нужное только князю N. заведение, чтобы отхлебнуть горячего чайку, который согреет на газовой плитке. Заодно его немного согреет мысль, что размеренной жизни князя N. пришел конец. Неожиданные письма от неизвестных адресатов редко несут в себе хорошие новости. Это почтальон по долгу службы знал наверняка. Главное, чтобы в данном письме не сообщалось о гостях. Даже двух вампиров их деревне не прокормить. А обычно в гости по одному не ездят.

С этой мыслью бедный почтальон достал из-за пазухи фляжку со сливовицей, которую трансильванцы в тайне называют «святой водой». Он пил за здоровье односельчан. За себя он не переживал. Другого почтового работника здесь днем с огнем не сыскать. Так что у него иммунитет.

Каррр… Вы сами, конечно же, догадались, что князь N. был удивлен не меньше почтальона и намного больше горбуна. Господин Бесник если и не утратил за годы службы в старом замке умение удивляться, то научился быстро с ним справляться.

Князь N. долго крутил в руках конверт, на котором красовалась печать почтового отделения славного города Праги. Так долго, что я застал его с ножом в руках и малость испугался, не сразу сообразив, что нож в руках вампира почтовый, да и имея во рту иных два ножа и на руках еще с десяток, сталь иной формы для совершения убийства князю N. не нужна. Как и смерть вашего покорного слуги, бедного старого ворона.

Так уж получилось, что князю N. потребовалось полночи, чтобы решиться открыть конверт не острым ногтем, а специальным ножом для разрезания писем, которым он давно разрезает только склеенные страницы книг.

Я подмигиваю ему левым глазом. Я-то понимаю, что мой бессмертный друг просто-напросто тянет время, подогревая любопытство. Мое и свое. Хоть какое-то развлечение. Прага. Прага? Прага! Я читаю это все на смертельно бледном лице. Какая буря мертвых чувств! Каррр…

Но тут же взглянув в окно, за которым начался жуткий снегопад, наш князь N понимает, что сейчас не осень, а он любит осенне-золотую Прагу, вернее любил давно. Когда еще был жив, после смерти он туда не ездил.

Часы между тем отбили восемь ударов. Конверт рассечен и красивая открытка с золотым тиснением в виде скрещенных венецианских масок наконец вызволена из почтового плена. Взгляд князя N. становится на миг заинтересованным — его давно не приглашали на бал-маскарад, да еще в Прагу. Большой палец в лакированной перчатке мерно скользит по выбитым буквам, и вампир пропускает текст на чешском и читает сначала по-немецки, потом по-французски, затем по-английски одну и ту же фразу: «Венецианский Маскарад в доме барона Ульриха. Ужин. Бал.» Он читает дату и понимает, что даже не стоит раздумывать над ответом, потому что письмо запоздало и припорошенный снежком старый город на берегу реки Влтава ему не увидеть.

Князь N. еще раз скользит пальцами по тиснению и бросает приглашение в корзину для бумаг, только туда оно не долетает, потому что оказывается… Вы верно угадали — в моем клюве! Я не могу каркать с полным ртом, но в бусинах моих глаз сверкают слова:

— Маскарад! Прага! Выезжайте сегодня же! Чтобы поспеть к пятнице!

Князь N. поднимает на взъерошенного меня глаза и тяжело вздыхает:

— Я не поеду. Я однажды уже был на маскараде. Мне не понравилось. К тому же, у меня нет подходящей маски.

Князь N. закрывает лицо черными лакированными перчатками и тяжело вздыхает. Я с победным карканьем опускаю приглашение ему в нагрудный карман. Нельзя сто лет сидеть взаперти. Это вредно для психического здоровья. И ради моего доктора… Ой, каррр… Ради князя N. я согласен даже пропустить ежегодную сказку.

К тому же, мне кажется, я смогу задержать в замке до его возвращения. Уверен, он привезет для меня новую очаровательную историю про женщину… Снова про женщину. Каррр, как же я люблю слушать сказки про женщин в его исполнении…

А вы пока хотите послушать одну от меня? Нет, не про ворону… Вернее, не про черную, а белую ворону из аристократического общества, в которую Григор Ласкери однажды был влюблен — кажется, два столетия назад. Или того больше. Или наоборот меньше. Я же ворон! А воронье только каркать умеет и накликать беду… Так что приберегу-ка эту историю на какой-нибудь пустой ваш вечерок. Думаю, она не такая интересная, как нынешняя. Каррр…

Глава 3 «Маска»

У нас с князем N. много общего. Оба любим быть пунктуальными. Однако изрядная спешка в дороге все равно не помогла моему другу избежать опоздания, и он проходит сквозь кованые ворота в числе самых последних.

Огромный особняк барона Ульриха расположился в пражском предместье и скрыт от любопытных людских глаз кронами многовековых деревьев. Скрыт летом, а зимой… Если бы не светящиеся окна и слышимая даже здесь, у кованной ограды, музыка, никто бы и не догадался, что сюда уже съехалось несколько сот вампиров, ведь они не таскают с собой ни экипажей, ни горничных, ни лакеев.

Припозднившиеся гости стучат каблуками, а гостьи шуршат платьями по главной присыпанной песком аллее сада, которая ведёт прямо к парадной лестнице, подле которой горят несколько газовых фонарей — больше для антуража, чем для истинного освещения, в котором никто, конечно же, не нуждается. Хотя, вокруг столько блёсток, что газовое и традиционно свечное освещение просто необходимы, чтобы показать красоту карнавальных костюмов во всей неприкрытой лишней моралью красе пролетающим мимо воронам.

Князь N. медленно поднимается по лестнице следом за двумя парами и останавливается в вестибюле, ожидая приглашения, чтобы войти в танцевальную залу. В дверях уже нет хозяина с хозяйкой, только стоят одетые во все чёрное горбуны — без масок. Один берет тисненное золотом приглашение и исподлобья оценивает высокого вампира, облачённого во все чёрное, в заколотом огромной гранатовой брошью нагрудного шарфе, в подбитом кровавым атласом плаще, с распущенными по плечам чёрными волосами и в чёрного бархата маске длинноносого Скарамуша. Второй горбун принимает из чёрной лакированной перчатки чёрную визитку, где кровавыми буквами выведено имя гостя.

— Князь Ласкери! — зычно объявляет он.

Грегор — пора бы уже называть его настоящим именем — шествует по залу, радуясь, что никого особо его приход не волнует и можно ни с кем не раскланиваться. Гости тихо беседуют. Видно, что все знакомы друг с другом и узнают даже под масками. Все раскланиваются и с ним, но больше для вида. Грегор смотрит на фигуры, вслушивается в голоса, следит за жестами, но знакомых не находит и ещё больше удивляется своему приглашению на этот, по всей видимости, традиционный бал.

Мимо гостей неслышно скользят высокие оборотни в блестящих ливреях, белых перчатках и в золотых масках, скрывающих почти весь волосяной покров. На подносах они держат бокалы со светло-розовой жидкостью. Некоторые дамы принимают из рук своих кавалеров хрусталь, но многие уже плотоядно поглядывают на длинные столы, выставленные вдоль стен, где уже столпились группки мужчин. Там угощения посерьёзнее — кровавые вина разной выдержки, кровяные бифштексы, которыми брезгуют дамы, потому что из них надо высасывать кровь, а потом выплёвывать оболочку, и всякие засушенные кровавые лакомства, которым эти дамы отдают предпочтение.

Грегор глядит на все это без особого интереса. Он прислоняется к стене, прикрывает глаза и наслаждается музыкой. Музыкантов не видно за колоннами балкона, поэтому князь Ласкери не знает, кого благодарить за волшебство, благодаря которому он забыл про дурацкого Скарамуша. Забыл лишь на мгновение, потому что кто-то ненароком наступает ему на ногу, ведь Грегор расслабился и по привычке выставил вперёд ногу. Обмен извинениями, и он вновь скользит взглядом по разряженной в стразы и перья толпе. Интересно, проносится в голове князя, сколько тут переодетых женщинами мужчин и наоборот? Быть может, Грегор просто ищет объяснение, почему ему никого не хочется пригласить на танец, и он уже битые полчаса стоит у стены в одиночестве.

Но мысли его прерываются, когда Грегор Ласкери случайно останавливает взгляд на двери, где одиноко стоит маска в сиреневом, расшитом блестящем бисером, платье и в чёрной с бисерной оправой маске, скрывающей не только большую часть лица, но и нос, заменив его на острый носик — не такой длинный, как у Скарамуша, но не оставляющий никакого шанса узреть настоящий. Ее белые с сиреневым отливом перья увенчивают собранные наверх светлые волосы, непослушными завитками спускающиеся на шею. Она тихо, но при этом эмоционально, чему свидетельствуют нервные вскидывания рук в белых перчатках, обрамленных выше локтя перьями, объясняется с горбуном. Однако тот только трясёт в знак протеста головой. Потом наконец подзывает проходящего мимо оборотня с подносом и что-то шепчет ему.

Грегор оставляет взглядом маску в сиреневом и следит за оборотнем, который находит среди разговаривающих у столов вампира, превратившегося на эту ночь в Панталоне. Тот с минуту продолжает разговор, затем направляется к выходу, где маска в сиреневом нервно сжимает в руках веер с прикреплённой к нему маленькой книжечкой, в которой записываются имена счастливчиков, кому обещаны танцы. Панталоне кланяется даме и начинает внимать объяснениям горбуна, но дама перебивает его и просто приподнимает маску.

Увы, Грегор не видит лица: дама стоит к нему спиной. Только по движению рук он смог понять ее действие и по реакции Панталоне, который, наверное, и является бароном Ульрихом. Хозяин бала склоняется над протянутой рукой, будто действительно оставляет на ней поцелуй, и ведёт новую гостью в толпу. Кавалеры кланяются, дамы приветливо наклоняются причёски. Губы маски то и дело расплываются в улыбке. Она здесь явно не в первый раз.

Когда Панталоне, наконец, отпускает ее руку, к ней тут же подходит другой кавалер и что-то говорит, затем второй — она раскрывает книжку и начинает записывать имена. Тогда князь Ласкери отделяется от стены и медленно идёт в середину залы. Дама в сиреневом ещё не успела закрыть свою книжечку или специально не закрыла, заметив высокую чёрную фигуру.

— Позвольте мне иметь удовольствие пригласить вас на кадриль? — Грегор учтиво кланяется.

Даже слишком учтиво, потому что длинный нос его маски ненароком касается женских перчаток.

— Простите, — улыбается маска в сиреневом. Голос ее изменён, как любят делать красавицы, впервые знакомясь с мужчиной. — Но я уже пообещала не только польку, но и кадриль другому счастливцу.

Грегор улыбается в ответ

— Быть может, мы отступим от правил, и вы все же пообещаете мне четвёртый танец? И мне без разницы, каким он будет. Я умею танцевать все.

Губы маски сжимаются в саркастической улыбке. Она достаёт из футляра только что убранный карандаш и выжидающе смотрит на приглашающего. Тот молчит.

— Как вас записать? — снова спрашивает маска жеманным голосом.

— Вы новообращенная? Раз все не можете избавиться от привычки записывать имена? Вы боитесь забыть обо мне? Я сам подойду к вам для четвёртого танца. Хотя… Можете записать — Скарамуш.

Грегору кажется, что дама смотрит ему в глаза, хотя угадать это сложно, слишком малы прорези в маске. Карандаш же скользит по бумаге и выводит красивое итальянское слово. Веер сложен. Князь пытается поймать руку для поцелуя, но перчатка ускользает под звуки вальса и теряется в толпе танцующих. Грегор не ищет ее глазами. Он возвращается к стене, берет хрустальный бокал с розовой жидкостью и спокойно ждёт, когда отыграет полька и кадриль. Тогда он находит свою даму, которая сама идёт ему навстречу без открытой книжки ангажементов. Она с улыбкой принимает из его рук бокал, делает два глотка и оглядывается по сторонам в поисках оборотня, чтобы избавиться от хрусталя.

— Простите, я много не пью. У меня и так от танцев голова кружится, — говорит она и обнажает в улыбке ряд жемчужных зубов, отлично скрывая клыки.

Князь Ласкери без слов принимает из ее рук бокал и ищет на нем след ее губ, но хрусталь идеально чист. Тогда Грегор просто допивает пузырящуюся жидкость и отбрасывает бокал в сторону. Ее взгляд скользит над головами гостей, и она видит, как бокал приземляется ровно на поднос. Ее губы приоткрываются в удивлении, и тогда князь замечает два аккуратных клыка.

— Мы знакомы? — губы дамы опять лишены эмоций, как и ее голос.

— Я здесь впервые. Неожиданно получил приглашение и не смог удержаться от соблазна посмотреть зимнюю Прагу.

— Вы любите старый город?

— Я был здесь лишь однажды. Три века тому назад, когда ещё был жив, но Прагу нельзя не любить.

— Вы знакомы с бароном?

— Увы, не имел чести. А вы, как вижу, с ним на короткой ноге.

— Вы наблюдали нашу перебранку с дворецким, да? Мне так неловко. Просто я потеряла приглашение, а войти без него сюда невозможно. Барон лично рассылает их. Как же вы получили приглашение, если не знакомы с ним?

Князь пожал плечами.

— Я сам удивился. Ещё подумал, что встречу здесь кого-то из старых друзей, которые таким вот странным образом назначили мне встречу, ведь я уже много лет живу в Трансильвании затворником. Но пока, увы, никого не признал.

— И не мудрено. Тут ведь все в масках.

— При этом здесь, кажется, все друг друга знают.

— Ах, милый мой Скарамуш, — она ударяет веером по белой перчатке. — Вы просто давно не были в свете — здесь все только делают вид.

— Но вас, похоже, все знают. У вас в книжке остались пустые странички?

Губы ее опять растягиваются в улыбке.

— Просто я одна из немногих, кто приходит на бал без кавалера. А вы отчего тут одни?

— Я… Давайте лучше будем танцевать… История моей жизни безумно скучна. Я затворник…

Он следит взглядом, как дама быстро прикрепляет веер к поясу и протягивает ей руку со словами:

— Вы правы, так вы пропустите свой вальс.

Они вбегают в толпу танцующих, в миг находят плечо и талию друг друга и отдаются во власть музыки. Князь по привычке не может отвести взгляда от белой шеи, на которой ничего не пульсирует. Такой красивый изгиб, впадина над ключицей, светлый локон скользит по плечу вниз, где под блестящим лифом скрываются… Грегору вновь кажется, что он ловит ее взгляд сквозь прорезь маски и смущённо отводит свой в сторону. Вновь смотрит поверх голов в никуда и видит, как в тумане, бьющуюся жилку и слышит такой до боли знакомый голос:

— Что вы делаете?

Бледная упругая кожа скрипит под клыком, плечо выворачивается, и жертва ускользает. Теперь князь Ласкери точно уверен, что глаза за прорезями впились в его глаза, отлично просматривающиеся в отверстиях маски.

— Вы голодны?

Они стоят посреди танцующей толпы, не размыкая рук и не сводя друг с друга обеспокоенных взглядов.

— Простите, я просто давно не танцевал с мертвыми женщинами. Давайте продолжим танец, если вы не против?

Князь начинает отсчитывать шаги, чтобы отвлечься. В голове пульсирует кровь. Он старается сфокусировать взгляд на скользящем мимо них разноцветном вихре, и вдруг все рассыпается с последним аккордом, взятым спрятавшимся за колоннами невидимым оркестром.

— Хотите прогуляемся по саду? Тут очень красиво, — говорит маска в сиреневом. — У меня все равно пустая книжка. Только захватите нам по бокалу крови, а то я боюсь за свою шею.

Князь Ласкери виновато улыбается и направляется к столам, не выпуская руки незнакомки, будто боясь, что она ускользнёт от него. Он подхватывает два бокала и проходит сквозь толпу, держа их на вытянутой ладони, как на подносе. И опять с радостью замечает приоткрытый рот спутницы с аккуратными клыками.

Они бесшумно проскальзывают мимо горбунов, спускаются в сад — теперь по присыпанной песком дорожке стучат только его каблуки и шуршит только ее платье.

Она останавливается у античной статуи, облокачивается на нее и берет с ладони спутника один бокал. Грегор начинает крутить за ножку второй, не сводя с ее лица — вернее лишь той части, что не скрыта маской, а именно — с губ своих тёмных глаз. Она медленно, можно сказать вальяжно, начинает пить кровавое вино, специально не сглатывая все, позволяя маленькой струйке бежать вниз из уголка ее рта. Длинный нос опять неловко упирается, теперь в ее шею, и Грегор резко стягивает с лица маску и вешает на призывно откинутую руку статуи.

Лишь на мгновение мелькнувший между жемчужин язычок даёт князю Ласкери шанс понять, что дама по достоинству оценила увиденное. Он склоняется к ее лицу и осторожно языком слизывает пролитую кровь — из уголка губ, с подбородка и с шеи. Она разжимает руку и недопитый бокал летит на дорожку. Через секунду рядом с ним падает второй, но кровавая лужица быстро впитывается песком.

— Не надо… — голос звучит испуганно и моляще.

Князь тут же отдергивает руку — упругая резинка вновь крепко держит маску на белокурой голове его спутницы.

— Спасибо, — шепчет Маска и находит своими губами губы бывшего Скарамуша.

Глава 4 «Пражская ночь»

Никогда еще лестницы и переходы не казались князю Ласкери такими долгими. Дома все просто — коридор, коридор и ещё один коридор. А тут — каблуки все стучат и стучат по ступеням, а взгляд намертво прикован к худой бледной спине. Или все же скользит от белых чулок, увенчанных сиреневыми туфельками, к складкам поднятого платья и к полураспущенной шнуровке на этой самой спине.

Почему платье не падает, что его держит? Думает Григор и сам улыбается, проклиная так не к месту начавшийся снегопад. Снегопад? Ну, по чешским меркам, конечно же, снегопад. Он уронил Маску в сиреневом платье на песок прямо там, у античной статуи то ли Афродиты, то ли Деметры, то ли Психеи, то ли просто обнажённой красавицы и старался поскорее добраться до такого же холодного мраморного тела новой знакомой. Знакомой? Он даже имени не спросил. Впрочем, зачем имя, если маску снять ему все равно не позволили.

Поцелуй ее был жаден: она впивалась в губы так, что он чувствовал привкус собственной крови. Ее руки цепко накрутили его чёрные пряди на свои белые перчатки и все тянули и тянули к себе, хотя князь уже бы и не мог оторвать себя от нее, потому что тело спокойное весь вечер вдруг здесь, в саду, ответило на ее призыв. Его руки скользили по мраморным плечам, то и дело ныряя в вырез, но обшитая бисером резинка лифа была слишком тугой. Его ловкие пальцы тут же занялись шнуровкой и, справившись с ней, вновь скользнули туда, куда так не к месту и без желания князя стремился проникнуть взгляд во время вальса.

Маска извивалась змеей, чтобы скорее скинуть с себя тесное платье. Григор перекатился на спину, решив, что будет как-то не по-мужски укладывать даму на песок, ещё немного влажный после давнишнего снегопада. Его руки скользнули под материю и насчитали по меньшей мере три подъюбника и одну жёсткую сетку. Пальцы уже схватили одну из подвязок чулка, когда Маска отпустила его губы, вскинула голову и выставила вперёд ладонь, чтобы поймать на нее снежинку. Одну. Вторую. Третью. Граф был уверен, что если бы видел ее глаза сквозь узкие щелки маски, они бы по-детски радостно смеялись.

— Не тают. Они не тают, — шептала Маска зачарованно.

И вдруг осторожно слизала белых мушек с ладони и плотоядно, точно полакомившийся вареньем малыш, облизала губы. Князь рванул ее на себя, чтобы поймать губами ее язык и окончательно перенять любовную инициативу, а то пока получалось, что это она его соблазнила. Глупость, честное слово…

Увы, Маска резко отстранилась, и князь опешил — в очередной раз забыв, что перед ним не живая девушка, а обладающая вампирской силой соблазнительница. Она вскочила на ноги, подобрала юбки и бросилась бежать по дорожке из сада к особняку. Это ещё что за игра такая? Граф сорвал с руки статуи свою маску и бросился догонять беглянку.

— Быстрее, Скарамуш! Мы же промокнем!

Так она не убегает? Это радует, но куда она бежит?

Маска завернула за флигель и дёрнула дверь, которая со скрипом поддалась. И вот они начинают взбираться по какой-то тёмной узкой лестнице. Один переход. Другой. Ещё одна лестница. Череда комнат. Снова ступени вверх.

Да эта девочка тут все знает, и, похоже, не первый раз укрывается от снегопада. Впрочем, по ее поведению другого и не следовало ожидать. И что это кольнуло вдруг в мертвом сердце? Решил почувствовать себя человеком, охмуряющим в саду неопытную дурёху? Это было, только давно. Пусть ее образ и сейчас живо встает перед глазами, стоит только опустить веки… Правда, тогда было лето, а сейчас зима… На этой худой спине — как же у них у всех выдаются лопатки, особенно, когда они оттягивают их назад для лучшей осанки — блестят снежинки, а не капельки пота, которые можно слизать языком… Даже если он весь превратится в слух, он не услышит учащённого сердцебиения — она мертва, как и он, и так же как и он она расчётливая охотница, и сейчас она охотится за удовольствием, и он обязан дать его ей, ведь он прекрасно понимал, зачем она пригласила его на прогулку в сад, и согласился разделить с ней эту ночь.

— Вы ещё не передумали, Скарамуш?

Чертовка читает мысли. Возьми же себя в руки, не весь же век охмурять живых! С мёртвой тоже может оказаться весело в постели. Особенно, если получится доказать ей, что ты лучше своих предшественников.

Она толкает дверь очередной комнаты, и Григор с радостью понимает, что путешествие по особняку барона Ульриха подошло к концу, и на пару часов их ждёт тихая гавань в виде огромной постели, застеленной пурпурным покрывалом, которое Маска медленно стягивает с лёгкой улыбкой на устах и бросает к его ногам. Григор быстро переступает его, скидывает плащ и… Ждёт.

Ну-с, мадам, сделай первый шаг или на тебя только свежий морозный воздух действует возбуждающе?

Его губы искривляются в подобие улыбки, ее же — плотно смыкаются, и она начинает нервно дёргать плечами, отчего лиф платья, который она поддерживала от падения прижатыми к телу локтями, ходит ходуном.

Куда же подевалась львица? Превратилась в овечку? Ах, если бы не эта чертова маска! Он был уверен, что в ее глазах испуг, будто для нее все это в первый раз. А вдруг?

Мысль уходит так же быстро, как и появляется в разгоряченном мозгу князя Ласкери, и Григор начинает улыбаться ещё шире. Даже если и так, он никогда не поймёт, потому что крови у мёртвой не будет… И все же перемена в ней забавна, а просто так вампирши не стушёвываются.

Он протягивает вперёд обе руки и завладевает ее тонкими пальцами, все ещё спрятанными в белые перчатки. Руки распрямляются, и платье мягко скользит по изгибам ее тонкого тела и падает к ногам. Она переступает через него и делает лишний шаг к своему соблазнителю. Однако тот не отпускает ее рук, и Маске приходится развести их в стороны, отчего округлые груди приподнимаются, готовые принять ласку его холодных губ, но Григор по-прежнему медлит.

Он отпускает одну руку и аккуратно стягивает с нее перчатку, обнажая длинные розовые ногти. Затем опускается на одно колено и аккуратно целует тонкие пальцы один за другим, и только потом медленно переворачивает ладонью кверху, чтобы тронуть кончиком языка образовавшееся озерцо — ему кажется, что он тоже чувствует на губах снежинки. Другой рукой высвобождает вторую пятерню острых ноготков и укладывает их ей на грудь, а сам спускается пальцами ниже, очертив круг вокруг пупка.

От его внимательного взгляда не укрылось, как Маска втянула и так впалый живот, только его пальцы коснулись серых завитков. Она даже попыталась отстраниться, и тогда его вторая рука скользнула с лопаток вниз и притянула хрупкое тело к груди.

«Девочку обратили давно, — пронеслось в голове князя, — и она смущается своей неполной наготы, модной среди нынешних девиц, не понимая, что сохранила первозданный шарм — по крайней мере для такого старика, как он, ведь где-то там, на задворках нестираемой памяти он и сейчас ласкает не это мраморное хрупкое тело, а другое, розовое, трепещущее под его первой лаской, с человеческим притягательным запахом… Чем же пахнет царица этой пражской ночи?

Григор шумно втягивает ноздрями воздух и улавливает какой-то смутно-знакомый аромат… Ну, конечно, лаванда… Не оригинально, но пусть это будет единственное упущение этой маскарадной ночи. Раз он не может поцеловать ей глаза, то… будут иные поцелуи.

Он резко кидает Маску на белоснежные простыни и ложится рядом, подперев голову согнутой рукой, а свободной скользит по изгибам мраморно-холодного тела, такого еще по-детски малость угловатого, создающего в воздухе химеру первой ласки. Для него одного? Или все мужчины с ней так себя чувствуют? Ни на балу, ни в саду он не заметил, как молодо ее тело. Только сейчас, когда на ней остались одни чулки, с которыми легко справиться одной рукой — Грегор понимает, что при обращении ей было шестнадцать, не больше… Это юное свежее тело иногда снится ему по ночам, он ищет его во всех живых девушках и не находит вот уже долгие триста лет. Память…

Память — жуткий враг вампира, и быть может хорошо, что на лице этой юной дамы чёрная маска, и он может обмануть время и бренность жизни. Ее неумолимый тлен и представить на миг, что это она, она… Только на сей раз с ее уст сорвется не стон смерти, а стон блаженства, который он не услышал триста лет тому назад в тихий, не предвещавший беды, вечер ее первого бала.

Откинув в сторону второй чулок, Григор берет в руки ее маленькую ножку и начинает перебирать пальцы один за другим — как тогда, его тело все помнит… А Маска любит другое и резким движением вырывает у него ногу, садится, обхватывает колени руками и смотрит вдаль, мимо соучастника любовных ласк.

Тогда князь проводит пальцем вдоль спины, и ее тело непроизвольно выгибается. Он не знает, принимает ли она его извинения, но так трудно контролировать бегущие бурным потоком воспоминаний мысли.

— Для меня это впервые. Я все больше общаюсь с живыми девушками, — извиняется князь тихо. — Я все забываю, что вы читаете мои мысли. Вы спрятали свои глаза, чтобы я не смог прочесть ваши… Уверен, вы тоже сравниваете меня с кем-нибудь, так ведь? Не думаю, что вы из-за скуки выбрали именно меня для этой ночи. Я чувствовал, как вы смотрели на меня, когда я снял маску… Я похож на того, кто обратил вас? Или на кого-то другого, на кого вы таите обиду?

Маска резко оборачивается, скидывает с плеча его руку и вновь, как в саду, грубо и жадно впивается в губы. Григор чувствует ее острые клыки на своем языке, и еле слышно с трудом произносит:

— Можете не отвечать.

Или все же думает, что произносит. Быть снизу во всех отношениях достаточно ново. Ее тонкие пальцы быстро справляются с его брошью, и та со звоном приземляется на пол, а князь против воли пытается уловить, сколько всего было звуков — придётся ли ползать по полу в поисках камней. О, можно выдохнуть, потому что Маска отпускает его губы, свешивается с кровати и поднимает брошь, сдувает с нее пыль и засовывает в нагрудный карман камзола.

— Благодарю, — успевает сказать князь, пока голос не перехватывает от сдавившего шею шарфа, который пытается раскрутить его дама.

На очереди пуговицы, но она аккуратна, следит чтобы ни одна не отлетела. Он приподнимается, чтобы разом стянуть и камзол, и сорочку. Ее руки скользят по его мраморной груди быстро, не задерживаясь нигде, но он перехватывает их и подносит к губам, но целует по очереди, никуда не спеша.

— Ещё рано.

Она согласно кивает, пытается отыскать в рассыпанных по подушке волосах мочку его уха, и Григор улучает момент и перекидывает Маску перекидывает на подушку, прижимая к пуховой перине ее упирающиеся коленки.

— Простите, милая Маска, — говорит он своим бархатным голосом. — Я привык быть сверху. Я не знаю, сколько вам лет, но в моем возрасте точно не меняют привычек. Даже на одну ночь. Даже ради самой прекрасной женщины на свете.

Она делает пару яростных, но бесполезных попыток скинуть его с себя. Он лишь улыбается, и его рука коварно тянется к перьям. Мраморное тело замирает на миг, и рот приоткрывается в мольбе:

— Не надо…

Он опускает руку, поправляет съехавшую немного на бок чёрную маску и аккуратно целует все ещё приоткрытые губы, затем спускается ниже к шее и ловит себя на жутком желании впиться в нее клыками. Он даже обхватывает спокойную вену зубами и прикусывает кожу. Рука Маски мягко опускается ему на шею и гладит его нежно, совсем нежно, без привычного неистовства. Он замирает на миг, опускает голову ей на грудь, и чужое имя готово сорваться с его уст, но он вовремя спохватывается и ловит губами манящий сосок. Рука же скользит ниже, забирается в кудри, и ему на миг кажется, что он ощущает живое тепло, манящее своей тайной. Она вся подаётся к нему, ища губами его губы.

Теперь они оба нежны друг с другом, оставив в стороне странное противоборство. Он больше не останавливает ее руки, пытающиеся справиться с его ремнём, даже помогает. Она тянется за ним, чтобы не выпустить его губ, пока он скидывает с себя последнюю одежду.

Теперь они две античные статуи — прекрасные, холодные и свободные от всех предрассудков. Нет, на ней все ещё есть маска, но она его теперь не интересует — он утопает в ее мягком плече, ощущает на своей спине замок ее ног и понимает, что долго они ждать не смогут, но он, в качестве награды за триста лет мучений, ждет ее крика. И она не сдерживает себя, но это все не то, не то, не то… Ведь крик блаженства должен быть намного сильнее последнего стона умирающей в его объятьях девушки. Он вдавливает ее голову в подушку глубоким поцелуем, надеясь проникнуть взглядом через прорези на ее маске, но все бесполезно…

Тогда он выпускает ее губы, держит в замке ее руку, напрягает свой слух, отрывает ее от подушки, с неимоверной силой прижимает к себе. Она судорожно вцепляется ногтями в его плечи, потом с лёгким стоном падает на подушку и остаётся недвижима.

Григор откидывает с лица волосы и с нескрываемым интересом смотрит на нее секунду, две, пять, тридцать, минуту… Она не шевелится. Тогда он поднимает ее руку, но та безвольно падает вдоль ее тела.

— Спит, — вслух произносит князь и начинает смеяться.

Смеяться дико, слишком дико. Потом замирает на миг, смотрит на ее приоткрытые губы, осторожно касается пальцами перьев, тянет их вверх, и чёрная маска, украшенная бисером, поднимается на лоб спящей вампирши. И тогда князь понимает, что такое настоящий стон, только вырвался он из груди самого князя.

Глава 5 «Господарь»

Что общего у воронов и вампиров, кроме окраса и любви к ночи? Каррр, да ничего… Кроме того, что их ночи и наши ночи сменяются одними и теми же бесцветными ночами. Только от воронов бывает лишь шум, а от вампиров на городских кладбищах появляются свежие могилы. Еловые ветви с гулким стуком отчаяния падают на последний приют дев в белых платьях несостоявшихся невест. Они все одинаково наивны, глупы и влюблены в порождения тьмы. И вампиры любят юных дев… на ужин… А девы не ведают опасности до последнего мгновения, потому что любой вампир будет тянуть с укусом, любуясь своим блюдом — у всех этих девушек огромные глаза с порхающими ресницами, пухлые губы, хрупкие плечи, тонкие руки…

Только все это не вызывает в вампирах никакого желания, лишь одно манит их — то, что бешено пульсирует на девичьей шее. Одна лишь тёплая, обжигающая мёртвое тело, огненная кровь способна подарить вампиру наслаждение, унести прочь от могильного холода — на миг, краткий миг. И вампир станет ловить этот краткий миг каждую ночь, как ненасытный любовник. Плотские наслаждения уже не манят хищников — теперь при взгляде на аппетитную женскую плоть вырастают только клыки.

Тот вечер не предвещал ничего хорошего. Князь N. — не станем поминать его всуе именем, некогда принадлежащим живому человеку, — идёт медленно, словно потерявший возлюбленную любовник, которому некуда больше спешить. На самом деле он просто оттягивает приближение минуты наслаждения. Он знает, что одного взгляда на толпу танцующих ему будет достаточно, чтобы выбрать жертву и, выманив в сад, получить желаемое. Потом привычно будет догорать пламенем утолённой жажды тёмная и нескончаемая венгерская ночь без начала и конца, как и бренное существование князя N. в образе демона.

Он, как обычно, приходит в числе последних, чтобы избежать встречи с хозяевами бала. Он не ищет их среди толпы, чтобы поклониться, он молча проходит к стене и стоит, взглядом хищника провожая оголённые шеи с манящими завитками волос, которые скрывают его святую святых. Он еще не стар и ему хочется иногда поиграть в человека… Он даже заводит политические беседы и играет в вист.

Однако сегодня он слишком рано уходит от пляшущей толпы к ней. Она сидит на диване. Свет канделябров отбрасывает блики на бледное лицо. Плечи опущены, взгляд устремлен в пустоту. Даже ему она кажется разбитой и опустошенной.

Князь N. приметил ее в самом начале бала, потому что она отклонила подряд несколько приглашений на танец и сидела у окна, медленно крутя ложечкой в растаявшем мороженом. Нет, она его не заинтересовала. Просто она была доступна.

— Ах, это вы!

— Вы грустите на веселом празднике? — тянет он время светской беседой.

— Я ушла, чтобы не смущать их веселье.

Она указала ему на диван подле себя.

— Присаживайтесь, милостивый государь. Я видела, что вы все время смотрите на меня. Я вам нравлюсь?

— Вы прекрасны.

— Не в этом смысле. Я знаю, что моя плоть вызывает в мужчинах желание. Но вы не такой… Меня зовут Мадлен. А вас?

Он назвался.

— Странно, — протянула она.— Я думала иначе. У вас должно быть другое имя. Как у героя романа.

Она встала и подошла к распахнутому окну — теперь ветер заиграл ее локонами, обнажая вампиру желанную шею.

— Какая прекрасная ночь. Ночь, созданная для любви… — Мадлен обернулась. — Почему вы продолжаете сидеть на диване? Почему не берете то, зачем пришли?

Он похолодел и принялся гадать, какую оплошность совершил? Если бы он действительно не отражался в зеркалах, как гласят легенды, она бы еще могла догадаться, но так…

— Вы не хотите меня поцеловать?

Ах, женщины… Возможно, она намекает на обычный адюльтер…

— Устанет музыка звучать, — князь снял со стены гитару и тронул струны. — И станут томно гаснуть свечи… И безрассудно в этот вечер сорву с холодных уст печать. Так неестественно молчать, когда из сердца рвутся речи. И наши взгляды ищут встречи. И кружит дикой страсти вальс вас и меня, меня и вас…

Мадлен давно отвернулась от окна и теперь во все глаза смотрит на певца.

— И вот крещендо в тихом зале — часы двенадцать отбивали… Но мы их слышала едва ли, шепча безумные слова: «Je t’aime… Je t’aime… Je t’aime… Et toi? » Как быстро время пролетело в безумстве танца оголтелом… И вот уж подан экипаж и ваш и мой, и мой и ваш… Так расходились визави… И с ними вместе я и вы…

— А вы, князь, гляжу, еще и поэт… — улыбнулась она нежно. — Вы румын? Или венгр? Нет, все же вы румын…

Он кивает и возвращает гитару на стену. Затем подходит к окну и к ней с желание поцеловать — поцеловать так, как целует женщину смертный мужчина, но Мадлен умело выскальзывает из объятий нашего князя.

— Не прикасайтесь ко мне! Ещё не время…

Она не убежала и по-прежнему стояла в нескольких шагах от вампира. Он слышал каждый удар ее сердца.

— Что вы так на меня смотрите?

Он мог спросить ее о том же, но не спрашивал и не отвечал. Он смотрел на неё уже как на жертву. В комнате повисло молчание. И Мадлен первая нарушила его:

— Что вы стоите?! — и топнула ногой. — Поцелуйте меня!

— Я вас не понимаю.

— Меня еще никто никогда не целовал. Вы будете первым и последним. Вы знаете, что будете последним…

Он знал и нежно обнял ее, целуя в губы осторожно, чтобы не поранить. Их поцелуй мог длиться вечность, но она отстранила нечаянного возлюбленного.

— Ну вот и все! Теперь можете кусать… Нет, стойте! Возьмите на память вот это кольцо.

Она протянула князю золото с аметистом.

— Это слеза за человечество, — улыбнулась она.— Отнесите меня к пруду… Потом!

— Почему вы хотите, чтобы я убил вас? Почему вы не зовёте на помощь? Люди сильнее меня, когда их много…

— Потому что я хочу умереть, но не хочу отнимать у себя жизнь. Это грех.

— Вы красивы и молоды…

— И я не хочу замуж. А другой путь для женщины — в монастырь. Туда я тоже не хочу.

Он бросил кольцо в пруд и забыл его, как забыл и ее — одну из многих жертв. Наш князь давно не трепетал перед каждым убийством и оно перестало приносить ему прежнюю радость, а прошла-то какая-нибудь четверть века со встречи с графом Дракулой. Князь N. не принял заточения в замке — он бежал в города, доказывая себе и миру, что вампир способен жить открыто — только что такое жизнь после смерти, когда ты бежишь в замкнутом кругу: убийство, минута счастья, сон и вновь убийство…

— Кто мы? — вопрошал Григор своего создателя. — Кто?

— Никто не может объяснить нам, кто мы, кроме нас самих.

Господарь Влад сидел в кресле сгорбившись и не смотрел на незваного гостя. Взгляд его был устремлен на почерневшие от времени половицы.

— А ты можешь это объяснить?

— Я не могу. Я недостаточно мудр, не достаточно стар для этого.

— Ты думаешь, чтобы постигнуть истину, надо долго жить? — продолжал наш князь. — Мне кажется, истина — это удар молнии, который дарит прозрение. Можно прожить вечность, но так и не встретиться с ней.

— Мы говорим не об абстрактном понятии истины. Истина — это бог как средоточие всего живого во вселенной. Мы же говорим о крохотной доли этой истины, которая касается именно нас, вампиров.

— Ты думаешь, мы тоже принадлежим к божественной истине?

— Все принадлежат к ней. Божественный свет дает жизнь всему живому, даже крохотной букашке, а этот свет и есть истина. Другое дело, что я не могу понять ее, постигнуть всю глубину нашей миссии. Раньше знал своё дело — защищать свой народ. Но ведь для чего-то мы не умираем, у нас обязано быть какое-то высшее предназначение. Хотя, может, наша цель — убивать? Или это только средство…

— Но должен же быть кто-то, кто бы смог объяснить… — не унимался ещё молодой князь N.

— Я тоже так думал. Чем вампир старше, тем он сильнее, тем больше доступно его пониманию. Но, увы, не все. Ты знаешь тайну моего рождения. Я узрел бога, но, увы, бог знал о вампирах не больше, чем знаю сейчас я. Поэтому он нас и отверг. Мы для него есть тайна великая — это он бежит от нас, а не мы от него. Он боится нас, потому что мы знаем, что он не всесилен… Между нами, Григор, большая разница: я уже не желаю ничего знать. Я просто убиваю, чтобы жить. Ты скоро научишься не философствовать.

— Значит, мы обречены?

— Ты хочешь сказать: обречены на вечный поиск истины, зная, что никогда ее не найдем? Возможно… Если продолжать ее искать…

— После такого вывода жизнь теряет всякий смысл.

— Не думай обо всем об этом. Пусть об этом думают священники. Просто не думай, — расхохотался в конец Господарь. — Я попытался и смог. Надо просто жить, не задавая себе и другим лишних вопросов. Радуйся, что молод и можешь жить вечно. Это не каждому дано. Ты счастливчик, и я почти счастливчик. Почти, потому что старый счастливчик…

Но Григор Ласкери не внял совету Господаря. И прямиком направился в порт Варны, чтобы встретить на Туманном Альбионе свою белую ворону…

Глава 6 «Портрет английской кисти»

Я никогда не летал в Англию — каррр! — мне туда просто не долететь, а заводить знакомство с чайками для родовитого ворона не комильфо. И потому мне доподлинно не известно, страдают вампиры от морской болезни или переносят ее так же стойко, как и жажду. В силу этих, независящих от меня, причин я не знаком ни с одной вороной королевских кровей, потому всецело полагаюсь на честность нашего князя в его истории об английской белой вороне по имени Нора.

— Шли годы, сменялись люди: молодые успевали вырасти, а старики — умереть. И только вампиры оставались прежними: вечными и прекрасными, с каменным сердцем. Но счастлив я был, возможно, в последний раз, — поведал мне мой князь одной зимней ночью.

Григор Ласкери долго, очень долго — для людей и воронов — познавал просторы Британии и вкус ее жителей. Любил театр, балы и карты. Он жил. Все было хорошо, пока … он не повстречал ее. У вампиров все, как в людей — во всех бедах стоит винить женщину.

Правда, женщиной она ещё не была. Была пока просто маленькой дочерью богатого барона. С детства ее окружили толпами учителей, которые потрудились на славу. Она говорила и писала на нескольких языках, прекрасно танцевала, играла на фортепьяно и даже баловалась живописью, которая, кстати, ее и погубила. Но каррр — никогда не стоит залетать вперед — вернее, в конец истории.

Казалось, не было ничего, чего бы она не умела. Только красотой не отличалась. Можно даже сказать, была дурнушкой, но все ее очень любили: мужчины за деньги отца, а женщины просто так: малышке Норе не надо было завидовать.

Барон часто давал балы, иногда несколько раз в неделю. Там наш Григор с ней и познакомился. Она стояла у окна и теребила в руках веер. Начинался вальс, и он пригласил ее на танец. Девушка вальсировала довольно умело, лучше многих из присутствующих дам, хотя было ей всего четырнадцать с половиной лет. На выданье была её старшая сестра, обычная блеклая английская красавица, которая в душе очень боялась, что условием ее собственного замужества станет замужество страшненькой сестрицы. Но родители не были настолько жестоки к дочерям, потому что были уверены, что легко составят Норе партию за большое приданое.

Нора смело смотрела в глаза вампира, как смотрела бы любому смертному мужчине, не умея кокетничать, как делают это, иногда даже против воли, красивые женщины. Потом она села за инструмент, чтобы поразить гостей своими музыкальными способностями. Но играла недолго, потому что кому-то вздумалось вновь пригласить ее на танец, чтобы в приватной форме выразить восхищение ее игрой. Нора даже не сбежала от гостей, как делала всегда в конце вечера.

Они устроились на диване подальше от посторонних взглядов. Она молчала, и князь был вынужден поддерживать разговор в одиночку. И снова принялся превозносить музыкальный талант девушки.

— Прекратите! — нетерпеливо перебила его Нора. — Я не люблю, когда люди неискренне.

— Но мне действительно доставила удовольствие ваша игра.

— И деньги моего отца, — зло добавила Нора. — Но пока не найдут партию Эвелин, меня не просватают. Так что не тратьте на меня свое драгоценное время… Я уверена, у вас не будет никакого шанса со мной.

— Не понимаю вас, — солгал наш князь.

И бедная маленькая Нора не почувствовала в его голосе издёвки.

— Каждый холостой мужчина в этой зале знает в точности до шиллинга состояние моего отца.

— Я не знаю.

— Не обманывайте меня. Иначе вам незачем сидеть рядом со мной. Здесь много красивых женщин, которым вы можете составить прекрасную партию. Хотя бы для вальса. Ведь судя по вашим выигрышам, вы не ищете богатую невесту для возврата карточного долга. Или у вас имеются иные долги? Ах, не надо отвечать… Я понимаю…

— Вы слишком юны для подобных разговоров, — не сумел сдержать улыбки князь. — Поговорим, когда вам исполнится хотя бы шестнадцать.

Нора поднялась первой и ушла, ни разу не обернувшись. Он тоже ушёл и не появлялся в их доме с месяц. Но через месяц почувствовал нестерпимую тоску по маленькой шалунье.

— Давно вас не было видно! — бросила Нора и тут же сбежала.

А потом, когда он высматривал среди гостей барона жертву, подошла к нему и поманила за собой. Что за детские игры за спиной у нянек? Князь обернулся совсем как человек — никого. И тут же приказал себе не смотреть девушке на шею. Она ещё даже не невеста.

— Вы ведь никому не расскажете, правда?

Голос ее дрожал, как и голая рука, которой она схватила его руку, холод которой прекрасно оттеняла кожа перчаток. Князь кивнул. И Нора отворила тяжелую дверь.

— Я могу войти? — спросил он, принимая незатейливую детскую игру.

— Вы уже вошли, — улыбнулась маленькая хозяйка и спешно зажгла от своего подсвечника два канделябра.

Стены мастерской до потолка были увешаны ученическими картинами: пейзажи, натюрморты, портреты — здесь было все и еще многое: у стены стояли недописанные полотна.

— Вам нравится?.. Только честно! — воскликнула Нора сердито. — Только ради вашей честности я привела вас сюда без родительского позволения. Знайте, вы единственный мужчина, кроме моего отца и учителя, который переступил порог моей мастерской.

— Это должно мне польстить? — не удержался князь и кольнул девичье самолюбие.

— Ах, зачем только я открылась вам! Уходите!

И она замахнулась на вампира подсвечником, но Григор тут же выудил его из дрожащих девичьих рук.

— Прошу меня простить, дорогая Нора. Ваши работы прекрасны. Как работы талантливой девочки. Но ваша музыка куда более взрослая. Хотя, возможно, я просто не могу оценить мастерство вашей кисти.

— Вы составили обо мне плохое мнение? — спросила она с дрожью в голосе.

— Помилуйте! Мы беседовали от силы час. Я не составил никакого мнения! Прошу меня покорно простить.

Он поклонился, и Нора испугалась, что гость сейчас уйдёт.

— Погодите! Вот!

Она развернула к нему один из холстов, и князь застыл больше, чем застывает в гробу мертвое тело.

— Неплохо, да? — спросила она с появившимся за месяц кокетством.

— Похож, — с трудом выговорил изумленный вампир.

— У вас необычное лицо, князь, как будто высеченное из мрамора. Особенно ваши глаза: они холодны и бездонны, но в глубине их огонь, дьявольский огонь. Наверное, такими грекам виделись их боги.

Она замолчала, и он тоже молчал.

— Встаньте в тот угол. Мне надо видеть ваше лицо. Оно врезалось в мою память. Только вот ваши глаза… Я не помню их. Возможно, с натуры я сумею их нарисовать. Без этих глаз вас нет.

Вампир смотрел, как она работает, и удивлялся тому, как просто эта девочка в нескольких словах описала ему его истинное лицо. Угадала все, кроме сути.

— Теперь уходите, — сказала она.— Я хочу продолжить работать в одиночестве. И никому не говорите, что были здесь. И никогда. Слышите, никогда не приходите больше в наш дом!

Он покорно ушел, но через неделю получил от неё записку. В ней была всего одна фраза: «Если желаете взглянуть на портрет, приходите сегодня».

Нора спустилась к гостю в простом сером платье.

— Я уже думала, что вы не придете. Я послала вам записку еще утром.

— Я не мог прийти раньше.

— Ничего не говорите. Это неважно, ведь вы пришли. Хотите кофе?

— Нет, благодарю.

— Я знала, что вы откажетесь.

Князь вздрогнул, как бывало всегда, когда кто-то из смертных начинал делать странные намеки, которые странными, конечно, могли казаться только ему самому.

— Почему? — спросил князь сухо.

— Просто чувствовала. У меня очень хорошо развита интуиция.

— И что интуиция подсказывает вам сейчас?

Нора немного помедлила, прежде чем дать ответ:

— Она говорит, что вас следует опасаться, — ответила девушка серьезно. — Но я вас не боюсь. Я боюсь ваш портрет, — и рассмеялась.

Холст в раме стоял на стуле прямо здесь, в гостиной. Юной художнице удалось поймать все, даже глаза.

— Я хочу дать ему название…

И снова эти кокетливые нотки, откуда? Его не было всего месяц.

— Какое? — его голос тоже растерял серьезность.

— Не могу выбрать, — и Нора принялась загибать пальцы: — Люцифер, Мефистофель или просто… Дьявол?

Князь вздрогнул под взглядом ее проницательных глаз.

— Вы вздрогнули. Неужели я угадала вашу сущность? Или искушаете вы только меня? Я бы ужаснулась не меньше отца, скажи мне кто, что я назначу мужчине свидание. Mais voila! Я счастлива. Возможно, в первый и последний раз в жизни. Возьмите!

Нора схватила портрет и ткнула им князя в грудь, точно щитом, но мы-то с вами прекрасно понимаем, что сдвинуть его с места смертной девушке было не под силу. Она и не сдвигала, а стояла, прижавшись к раме так, будто между ними вовсе не было проклятого холста.

Князь молчал. Он знал, что она не все еще сказала.

— Не слушайте меня! — Нора глядела ему в лицо воспаленными глазами, и князь только сейчас понял, что она проплакала весь день, дожидаясь его. — Я уже забыла то, что сказала, и вы забудьте. Это будет просто…

Григор чувствовал ее горячее дыхание, и близость живой плоти становилась для вампира невыносимой. Уйти — сбежать! Бежать без оглядки, пока в этой маленькой груди еще бьется горячее сердце!

— Мы больше не увидимся с вами! — руки Норы перехватили раму поверх перчаток князя, и тот сумел поймать два ее пальца, и девушка, взглянув на свои руки, не вырвала их, но и не подняла на своего искусителя глаз. — Меня отправляют в деревню, чтобы я недостойным поведением не расстроила сестре партию. Но вас это не коснется… Это все я… Это все из-за меня… И из-за этого проклятого портрета. Уносите его! Можете сжечь — я не умею рисовать…

Теперь Нора пожелала вырвать руки, но князь не отпустил их.

— Нора, позвольте поговорить с вашим отцом. Это нонсенс…

— Не надо… — она выудила наконец руки. — Не надо говорить с ним. Вы не поможете мне и только скомпрометируете себя. Просто уйдите… Мне уже все равно — пусть слуги доносят отцу, мне все равно… Я пригласила вас за этим… — Нора толкнула к нему раму портрета. — И за этим!

Она поймала его врасплох, как человека — приподнялась на носочки и поцеловала. Как ребенок, едва коснувшись губами его губ. И отскочила, будто обожглась. Конечно, обожглась — о мертвый лед. Но не зная, какими должны быть губы у взрослого мужчины, ничего не заподозрила. Просто сделала то, что планировала — подобрала юбки и бросилась вон из гостиной. А он, оглушенный стуком ее каблучков, простоял неподвижно целую вечность — которая для людей, собственно, была не длиннее секунды. Потом рванулся к парадной двери, заставляя себя идти медленно, как живой человек. Он ничего не ответил на вопрос дворецкого, надо ли передавать что-либо барону? Он не был уверен, что дворецкий вообще его о чем-либо спросил. Он спешил в свои меблированные комнаты, чтобы сжечь портрет и никогда, ни при каких обстоятельствах, не встречаться больше с этой несчастной влюбленной в него девочкой.

И вот сейчас он смотрит на спящую вампиршу и обращается к кому-то невидимому — тому, кто там, в снежных тучах, нависших над старой Прагой, злобно смеётся над ним.

— Зачем ты посылаешь мне женщину до безумия похожую на ту, которую я любил?

Бог молчит, и князь осторожно приподнимает со лба бархат маски и тянет вниз, чтобы вновь скрыть любимые когда-то в другой женщине черты до того, как увидит огромные голубые глаза — они ведь просто обязаны быть голубыми… Только рука замирает, перехваченная сильными длинными пальцами с острыми розовыми ногтями.

— Зачем? Зачем вы окончательно испортили эту ночь? А, князь Ласкери?!

Глава 7 «Без прощального поцелуя»

Князь походил на ворона в своем жутком карнавальном костюме. Или просто нахохлился от охватившей его злобы, которой поделилась с ним черная Маска. В полном облачении и с висящим на руке носатым Скарамушем, Григор стоит в дверях спальни, затерянной где-то в середине неосвещенного в эту бальную ночь третьего этажа огромного пражского особняка барона Ульриха, и с саркастической усмешкой наблюдает за тем, как Маска, закусывая в злости губы, пытается самостоятельно затянуть шнуровку платья. Интересно, кто шнуровал ей платье перед балом? Ее руки замирают, она вскидывает голову, и, вампир готов отдать клык на вырывание, смотрит на него полными ненависти глазами сквозь узкие прорези черной маски.

— Либо наденьте маску и прищурьтесь, либо помогите! — выплевывает она в его сторону. — Ваши мысли и так уже испортили мне отличный вечер.

Князь через силу улыбается и начинает крутить маску в руках, затем надевает ее и делает шаг к разъярённой вампирше, которая поворачивается к нему спиной и отдаёт шнурок во власть его длинных пальцев. Григор шнурует ловко и аккуратно, не боясь перетянуть отсутствующее у дамы дыхание. Главное, чтобы лиф не съехал во время очередного танца. Она кивает в знак благодарности и расправляет на плечах волосы, которые распускает, потому что локоны безвозвратно утрачены.

— Я все равно больше не буду танцевать. Ночь непоправимо испорчена. Я отправляюсь домой. Кстати, эта комната пуста. Вы можете скоротать в ней день перед обратной дорогой. А если вы остаётесь посмотреть старый город, я могу порекомендовать вам неплохую гостиницу.

— Я не стану злоупотреблять гостеприимством барона, с которым даже не знаком. Здесь недалеко есть кладбище, а на всех кладбищах всегда есть какой-нибудь незапертый склеп.

Он заметил, как ее передёрнуло, будто он сказал какую-то недопустимую в высшем свете пошлость.

— Простите, у меня, наверное, деревенский вкус, но я предпочитаю кладбище постоялым дворам.

— Мне абсолютно нет никакого дела до того, где вы проведёте этот день. Я вообще надеялась, что после того, как вы нагло сорвали с меня маску и вылили на мою бедную голову все ушато ваших нудных воспоминаний, вы тихо оденетесь и уйдёте. Хотя…

Она вскидывает голову, оценивающе смотрит на князя, подходит к нему и перекалывает гранатовую брошь на шейном платке.

— Или вы ждёте, что я поблагодарю вас за доставленное мне удовольствие в постели?

Князь перехватывает ее руку в белой перчатке и оставляет на ней лёгкий поцелуй.

— Это я должен сказать вам — спасибо. Признаюсь, меня ещё ни разу не соблазняли и…

— Вы врете, князь Ласкери! — кричит Маска. — Вас до меня соблазнила маленькая английская девочка по имени Нора. У вас это на лице написано, так что прекратите мне врать!

Князь опустил глаза и нос Скарамуша в пол.

— Но я не солгал вам в том, у меня это в первый раз… с мёртвой женщиной.

Ее губы вытягиваются в удивлённо-презрительную линию, которая должна служить заменой улыбке.

— Если я скажу, что вы были моим первым мёртвым мужчиной, вы ведь не поверите?

Князь решает, что лучше воздержаться от ответа, и протягивает ей руку со словами:

— Я не ушёл сразу, потому что боялся заблудиться. Я не запомнил дороги…

Он не ушёл сразу, потому что потребовалось больше минуты, чтобы сбросить охватившее его оцепенение, когда он утонул в бездонных голубых глазах и услышал из чужих уст свое настоящее имя. До него даже не сразу дошёл смысл ее слов, когда вампирша раскрыла свой очаровательный ротик после того, как маска из чёрного бархата вновь скрыла ее лицо.

— Теперь вы поняли, почему я не хотела, чтобы вы снимали с меня маску? Когда в саду вы обнажили свое лицо, я в единый миг прочла, с кем вы сравнили меня во время танца, и побоялась, что моё неожиданное сходство с вашей… Даже не знаю, как назвать вашу англичанку… Любовью? Глупо, слово-то какое человеческое, совсем не для вампира… В общем, я испугалась, что вы оттолкнёте меня, и… Я не хотела оставаться в эту ночь без мужчины.

Она вкладывает свою белую перчатку в его чёрную лакированную, и два мёртвых корабля покидают тихую гавань и плывут по пустым коридорам особняка. Только сейчас князь улавливает звуки музыки, доносящейся с первого этажа из танцевальной залы. Неужели он все ещё способен настолько захотеть женщину, что все его сенсоры, включая слух, отключились… Забавно…

Обратный путь кажется даже слишком коротким. Вот они уже на улице и бредут молча по присыпанным песком и ещё не растаявшим снегом дорожкам сада. Вдруг Маска останавливается возле статуи. Князь поднимает глаза и замирает в ужасе — такая же статуя была в парке, где он встретился с Норой, спустя два года. Маска берет его за руку и тащит вперёд, на ходу извиняясь:

— Простите, простите, дурацкая статуя с дурацким кувшином на дурацкой чаше… Я как-то все не могу до конца осознать, что мужчина да ещё вампир может так живо реагировать на события двухвековой давности. Я даже ей немного завидую…

— Ей завидовать нечего. Нора мертва по моей вине.

— Вампир, говорящий о вине… Я сегодня сделала действительно неплохой выбор… Да, я тоже должна вам кое в чем признаться. Вы были правы, предположив, что вы напоминаете мне того, кто обратил меня и к кому я ещё не совсем остыла, если такое сравнение применимо к нам, мёртвым. Я хочу вам сказать спасибо за… Вы… В общем… Да ладно, лишнее…

— Нет уж нет! Говорите!

Они останавливаются. Она отводит в сторону и так спрятанный под маской взгляд и говорит в темноту, будто слушатель не стоит рядом.

— Столько лет я мучаюсь вопросом, почему он оставил меня умирать под первыми лучами солнца. Поверите ли вы мне, я так, до последней секунды и не поняла, что он вампир. Ну кто верит в нас, встающих из могилы и сосущих у людей кровь… Слышала, что сейчас будто есть какие-то учёные, которые изобрели новую псевдонауку — вампирология. Я, конечно, женщина с умом шестнадцатилетней девчонки, и не мне судить об учёных мужах, но изучать тех, встреча с кем окажется последней, ни теоретически, ни практически невозможно…

Князь нежно берет ее под локоть и заставляет повернуться к нему.

— Не уходите от разговора, милая Маска. Пускай вы знаете моё имя, но я-то не знаю вашего, и вы можете спокойно излить мне свою боль, чтобы она вас наконец отпустила.

Она вновь отворачивается от него и даже делает несколько шагов в сторону.

— Я очнулась и обнаружила себя в полном одиночестве, с ощущением страшного холода и голода. Наверное, это инстинкт, и я сразу поняла, что мне нужно. Моей первой жертвой стал вставший ещё до рассвета почтальон. Странно да, с вами нас тоже свело письмо… Не потеряй я свое приглашение, вы бы не заметили меня среди всей этой пёстрой толпы… Да, и если бы кто-то не прислал вам приглашение… Князь, поспешите к гостям! Вы просто обязаны найти того, кто послал вам приглашение. Ну скорее же! Чего вы стоите?!

Она толкает его в плечо, но он не двигается с места.

— Опять уходите от разговора, милая Маска.

— Ах, бросьте, князь, эти глупости. Вас кто-то ждёт, вы кому-то нужны. А вы тратите драгоценное время на совершенно незнакомую и неинтересную вам женщину.

— Маска, вы мне очень интересны…

— Бросьте, я давно в свете и знаю цену мужским словам, я больше не шестнадцатилетняя дурочка, которую может охмурить первый встречный… Да, знаете, я как-то выбралась на улицу за почтальоном и добежала до кладбища, где нашла открытый склеп. Вы правы, столько открытых дверей, и в них даже не нужно стучаться. В общем, все у меня хорошо, у меня есть дом, у меня есть друзья, у меня… есть увлечения… Я прекрасно играю на фортепьяно. С каждым годом все совершеннее и совершеннее. Все хорошо, у меня действительно все хорошо. Вы не подумайте, что я до сих пор… Да!

Она зло толкает князя в грудь, и тот даже отшатывается от нее.

— Простите, князь… Я просто так долго мечтала о встрече с ним. Я готовила слова, чтобы сказать ему, но сейчас я вдруг поняла, что это не имеет значения, совсем не имеет значения… Нельзя жить прошлым и нельзя о нем сожалеть, потому что назад пути нет. Вдруг он тоже, как вы, раскаивается в содеянном… Или… Может, он даже не знает, что обратил меня… Ведь можно не знать, скажите?

В ее голосе слышится мольба, но Григор Ласкери не может врать:

— Такого не бывает. Надо забрать всю кровь и дать взамен испить своей… Такое не заметить нельзя. Простите, что разочаровал вас своим ответом. Но вы продолжайте. Представьте, что он — это я.

Она рассмеялась. И даже не зло, а, как показалось князю, весело.

— А это действительно вы, князь. Я выбрала сегодня вас, чтобы закрыть за прошлым дверь. Я ведь думаю о нем, потому что мы с ним не попрощались, потому что накопилось столько вопросов, на которые он должен мне ответить, чтобы расставить точки над «i» раз и навсегда… Но сейчас, благодаря вам, я поняла, что это не имеет значения, не имеет… Я представляла себе, что вы — это он, и я думала, что если в этот раз я заставлю его почувствовать свое превосходство, он пожалеет, что бросил меня, а я скажу ему — прощай. Все, уходите. Прошу вас. Это так тяжело. Прощаться… Уходите!

Князь осторожно берет ее за руку и тихо говорит:

— Я не могу оставить вас в таком состоянии. Быть может, вернёмся вместе в танцевальную залу и возьмём по бокальчику крови, чтобы выпить за примирение с прошлым, а?

Ее губы вновь вытягиваются в линию.

— Я живу недалеко. Я выпью в одиночестве. Прощайте, князь Ласкери. Желаю вам найти своего таинственного друга, который так мечтает о встрече с вами, что отдал вам собственное приглашение, ведь барон никогда не рассылает лишних.

— Быть может, ему просто было лень ехать на бал, и он вспомнил обо мне, который свой замок не покидал уже… я даже не помню сколько лет. Или…быть может, каким-то чудом ваше потерянное приглашение попало ко мне…

Он улыбается. Она улыбается в ответ.

— О, я бы такое даже не могла предположить. Богатая у вас фантазия, князь. Даже жалко с вами расставаться. И все-таки выдалась тяжёлая ночь, которую вы испортили своим любопытством, сорвав с меня маску. Прощайте и тоже поднимите бокал за примирение с прошлым и прекратите мучить себя Норой. Прошло слишком много лет, и будь она жива, она бы вас простила. Это я вам, как женщина, говорю. Так вам нужен адрес гостиницы?

— Нет, я вернусь в замок к своему вечному одиночеству. Я же не пользуюсь в свете такой популярностью, как вы…

Она поджимает губу и делает шаг вперёд. Туда, где эта маленькая дорожка сливается с главной аллеей, ведущей к чугунным воротам. Но князь перехватывает ее за локоть.

— Вот так, без прощального поцелуя?

Она легко высвобождает свою руку и тихо произносит.

— Мы с вами не увидимся больше. Я уже забыла то, что сказала, и вы забудьте. Это будет просто…

Она отворачивается от него, нервно поправляет маску, мгновение медлит и шелестит платьем в сторону главной аллеи. Князь медленно идёт за ней. На скрещении дорог молча, без единого взгляда в сторону друг друга чёрного бархата маска в бисерной оправе и маска длинноносого Скарамуша расходятся в разные стороны: она — к кованной решётке, он — к мраморным ступеням.

Глава 8 «Всего одна ночь»

Горбуны, особенно дворецкие, чем-то сродни воронам на охоте — зорко следят за тем, чтобы столовое золото оставалось там, где ему следует оставаться. К счастью, серебро с вампирских балов не исчезает. За редким исключением, когда на кровавое пиршество пробираются вампирологи или, что ещё опаснее для серебра, охотники за вампирами. Но в особняке барона Ульриха всегда прекрасная охрана.

Эта охрана едва заметно кивает головой, разрешая нашему князю вступить в танцевальную залу, где всевозможные ароматы дамских духов давно перемешались с терпким запахом крови. Он проходит к столам и находит всего один единственный полный бокал вина — и впервые радуется, что дама спешно покинула его. У князя есть тост, от которого было бы слишком горько отказываться в пользу чужого.

Князь сжимает ножку бокала и обводит взглядом залу, где все ещё звучит музыка спрятавшегося за колоннами оркестра. Но танцующих пар уже почти не осталось, все разбрелись по уголкам или по многочисленным неосвещенным комнаткам особняка барона Ульриха. Он рад, что больше нет щемящего чувства безысходности, когда жестокая память заставляет искать среди танцующих свой очередной ужин.

Столько лет Григор Ласкери избегал высший свет и людской, и вампирский, но сейчас не жалел, что приехал в Прагу. Маскарад удался на славу, и особенно хороша была Маска в сиреневом. Как она танцевала, а как она соблазняла! И да, он действительно почувствовал ее превосходство. Ее прощание с прошлым удалось. А его? Удастся ли забыть промозглые английские ночи?

Он пресытился британским снобизмом раньше, чем минуло полвека. Знакомство с Норой окончательно утвердило Григора Ласкери в мысли о возвращении в Трансильванию. Он скучал по жаркому лету и снежной зиме в родовом замке. Он готов был стать его затворником ещё минимум на полвека, пока деревенские красавицы не наскучат ему, как наскучили уже светские львицы.

Он внял просьбе Норы исчезнуть из ее жизни и не следил за ее успехами даже издалека. Не знал, уехала она в деревню, как грозилась, и если да, вернулась ли домой, чтобы найти жениха. Их встреча застала врасплох обоих. Он заметил ее первым: она шла под руку со старой бабушкой в таком же старом, но ухоженном английском саду. Усадив старушку на скамейку под статуей девушки с кувшином, Нора подняла глаза и чуть не ахнула: вы ли это? Губы молчали, но говорил ее взгляд, и вопросу смертной девушки вторил взгляд вампира. Дочь барона не стала красавицей, но свежий воздух пошёл ей на пользу: дурнушкой не назвал бы ее сейчас даже самый злой язык.

Румянец на ее лице сделался ещё ярче, и князь не посмел подойти и даже сделал вид, что они не знакомы. Они расстались навсегда в гостиной дома ее отца после короткого поцелуя. Больше им не следует встречаться: встречи с ним вредны для людского здоровья. В городской сад он больше ни ногой, и последние два дня уж точно не станет тратить на скучные вечера в окружении людей.

Князь только поднялся ото сна и не привёл себя в достойный для встречи с новыми жертвами вид. Это его последний вечер в этих трёх комнатах. В дверь постучали — должно быть, уточнить время его отъезда. Он открыл дверь и замер. На пороге стояла она, закутавшись в темный плащ с ног до головы. Но это была она даже раньше того, как капюшон упал с ее светлых волос. Она…

— Вы позволите мне войти?

Нет! Нет! Нет! Он не должен этого делать, но чья-то злая воля толкает его вглубь комнаты, позволяя маленькой ножке перешагнуть порог проклятых комнат.

— Ваш отец, Нора…

— Он ничего не узнает.

Она сама закрывает дверь, и поворачивается к нему уже без плаща. Платье на ней серое. Может, с небольшим вкраплением синего. Простое, но ее фигуре не нужны украшения. Она расцвета — почти. Она превратилась в женщину — почти… В глазах ещё детский страх. Она не могла прийти за этим, не могла… Но он же читает ее мысли, читает…

— Я так рада, что застала вас дома. Мне сказали, что завтра вы уезжаете. Это правда?

— Кто сказал? — хрипит он, не зная, куда спрятаться от неё и от самого себя.

— Тот, кто дал мне ваш адрес. Вы не меняли его все два года… Это удача, никак иначе…

— Давно вы вернулись?

— Уже полгода как.

— Барон, по-прежнему, дает балы?

— Нет, в них больше нет нужды…

— Вот как… У вас есть жених?

Он знал ответ, он знал все — и холодел от этих знаний ещё сильнее, чем от смерти. Ее просватали за сельского жителя, но тот накануне свадьбы упал пьяный с лошади. Она в трауре. Только для него сменила платье. Оно детское, поэтому едва сходится на ее взрослой груди. Она выбрала жизнь монахини. Падшей монахини.

— Больше нет, — она оглядывается на дверь, которую сама же и закрыла. — Вы одни?

А с кем он ещё может быть… Глаза горят — как же она боится того, что задумала.

— У вас так душно…

Она расстегивает верхние пуговки платья, застегнуть которые стоило ей большого труда.

— И я стерла ногу… Представляете?

Она разувается и стоит все так же на пороге, только уже в чулках. Грубых, но таких сейчас прозрачных… От страха они тоже сделались влажными.

— Принести вам воды, Нора?

Ему самому нужна вода. Он уходит, чтобы сыграть со своей природой злую шутку — залить жажду крови простой водой. Он давится ей, но глотает и верит, что пожар потушен. Рука не дрожит, когда он подносит Норе полный стакан.

Лиф потерял все пуговицы. Ее лицо забыло про аристократическую бледность. Оно пылает, и такими же пятнами идёт кожа ее высоко вздымающейся груди.

— Пейте!

Он делает вид, что не замечает беспорядка в ее туалете.

— Что с вашей ногой?

Она пожимает хрупкими плечами.

— Я же не могу при вас снять чулок…

— А вы снимите, когда я отвернусь.

Но когда она позвала его, он уже знал, что увидит ее в подъюбнике. Юбка лежит у ее босых ног, и она нещадно топчет ее.

— Нора, что вы делаете? — спрашивает он глухо, точно живой мужчина. И никому невдомек, какое именно желание сейчас распалило его тело.

— Не гоните меня, прошу вас. Вы уезжаете завтра. Я — тоже. Навсегда. И никто не узнает.

— Кроме Бога…

— Я с ним договорюсь, — выкрикивает Нора звонко. — Он простил Марию Магдалину, простит и меня!

— Нора, зачем? Какая глупость… Вы и в монастырь! Вы просили меня быть честным, но неужто сами не видите в зеркале, как вы похорошели. Любой мужчина почтет за честь назвать вас женой…

— Вы ничего не поняли, вы так ничего и не поняли…

Он понял, давно все понял… И без всяких мыслей в ее белокурой голове. Она с закрытыми глазами соглашалась на ненавистный брак и приняла смерть жениха за знак — знак того, что не будет принадлежать никому, кроме…

— Нора, — он заставляет ее сесть на стул, опускается на колени и берет в ладонь ее ногу. Ледяную от холода и страха. Она не стёрта, и он это знал. — Я свободен, мне не нужны деньги вашего отца, и если…

Ее нога дрогнула, но она не вырвала ее, не хотела вырывать. Голос тоже дрожал:

— Вы — румын. И католик. Отец никогда не согласится.

— Тогда бежим… Я ведь все равно уезжаю. Поверьте, мой замок такой же монастырь…

Он гладит поджатые пальцы, но нога не согревается в его ледяных руках. Нет, руки уже теплы. Он уже играет ее чувствами, уже играет…

— Я дала слово и не нарушу его…

— Глупая Нора! А я-то думал, что в шестнадцать с вами можно уже будет разговаривать серьезно.

Он склоняется перед ней, чтобы поцеловать стопу, потом скользит рукой под юбки к дрожащей коленке.

— Нора, за кого вы меня принимаете?

— Я люблю вас, — шепчет она в ответ и зажимает его руку коленками. — И я не буду принадлежать никому, кроме вас и Бога. Никому, слышите меня? Если у вас есть ко мне хоть капля жалости, не корите, а поцелуйте меня. Я сбежала от бабушки и прислуги. Я попрала законы благочестия, и все ради вас… И если вы сейчас…

— Вас кто-то видел, Нора?

Он смотрит ей в лицо и видит слезы.

— Да кто мог меня видеть?! Кто ждет увидеть меня здесь?

— Нора, я тоже люблю вас… Я хочу, чтобы вы стали моей женой — пусть не перед вашей семьей, но перед Богом. Два года я не переставая думал о вас, но не смел нарушить данное вам слово…

Он врал, нагло врал о прошлом, потому что решил все о будущем. Сейчас, в эту самую минуту он нашёл смысл своего бессмысленного существования. Их будет двое и тоски больше не будет. Но она не согласится — не согласится сейчас, но он вырвет ее согласие поцелуем. Это горячее тело он не отдаст смерти, не вкусив то, что ему предлагают. Он сумеет сдержаться — он сумеет быть с ней человеком в их первую ночь.

— Нора, я никому тебя не отдам! Мы сбежим! Слышишь меня? Мы сбежим!

Она не могла его слышать — он закрыл ей уши ладонями. Она не могла отвечать — он закрыл ей рот поцелуями. Она не могла ходить — он оторвал ее от пола, чтобы унести в спальню и бросить на мягкую кровать. Какие же мягкие у англичан перины — они прямо созданы для любви. И в этой любви он не слышит ни шелеста простыней, ни биения живого сердца… В его ушах стоит стук его собственного, навечно остановившегося несколько лет назад — не может того быть, такое невозможно, из объятий смерти ещё никто не возвращался.

Он продолжает искать ее губы — такие свежие, такие нежные, такие манящие и сладкие… Что это? Мёртвое тело в холодный английский вечер охватывает странная дрожь, которую он позабыл. Пальцы скользят по ее уже обнаженной спине. Нора тянется к нему и тонкими руками обвивает шею, забывая про монашеское целомудрие, всецело отдаваясь во власть тёмного порока. Он запускает острые ногти в ее волосы, и шпильки одна за другой летят на застилающий пол ковер — волосы светлым каскадом скрывают обнажённые плечи и жилку на шее.

— Я люблю вас, — шепчут ее губы, — Григор…

Его имя растворяется в их жарком поцелуе, и ничто теперь не остановит ни ее, ни его… Он осторожен, нежен, для него это тоже впервые после смерти: ему страшно спугнуть так неистово накрывшую его волну живого желания — того, что не было замешано на крови.

Он срывает простыню, которую Нора стыдливо тянет на себя — и больше нет ничего, способного скрыть от его взгляда молодое разгорячённое любовью тело. Он слизывает языком капельки пота, выступившие между ее аккуратными грудями — забытый манящий вкус и запах отдаются в его голове тысячами бубенцов. Он скидывает сорочку, чтобы скорее почувствовать теплые руки на своих холодных плечах. Их волосы — чёрное на белом — переплетаются так же, как и руки: они целуют пальцы друг другу в первобытном неистовстве, оттягивая главное наслаждение. Но вот его губы скользят к животу, заставляя Нору замирать при каждом новом поцелуе.

Григор боится, что вспышка разума озарит серый вечер — и тогда он не посмеет удержать Нору в своей постели. Но нет — Нора подаётся к нему уже без всякого страха. Это ему страшно причинить ей лишнюю боль и потому он предельно осторожен с острыми ногтями, которые вовсе не созданы для того, чтобы дарить живым наслаждение. Пусть будет хоть немного тепла и мягкой неги, потому что приближающейся боли он не заберёт. А за ней последует еще большая — ее он обязан подарить, чтобы навсегда приковать к себе эту девочку цепями смерти.

Он медлил слишком долго — и запах живой плоти все сильнее и сильнее подбирается к носу, и вот он уже чувствует языком острый зуб. Нет, он успеет… И сумеет поймать губами ее крик, не поранив губ.
Она начинает бороться с ним, пытаясь оттолкнуть и прервать вымоленное у него соитие, но он лишь сильнее прижимает ее к себе, пытаясь утолить дикую жажду слезами, проступившими на ее ресницах — он победил ее и себя: она его и все еще жива. Ее голова безвольно лежит у него на плече, и он все гладит и гладит укрывающие шею волосы. Она навсегда останется такой же юной и прекрасной, как в эту минуту… Никогда тлен не коснется её белоснежной кожи.

— И что теперь? — едва слышно спрашивает она.

Он лишь улыбается в ответ — одними губами, потому что зубы все еще острые. Нора приподнимается с его плеча, чтобы отыскать, чем прикрыть свою наготу, которую в темной комнате видит лишь он один. Она лишь чувствует ее.

— Теперь ты моя на все времена…

Он находит простыню, но не вкладывает в протянутые руки: он хочет запомнить стыдливый румянец и розовый цвет кожи… И кровавые разводы на ее ногах… И… вкус девственной крови на языке. Он переполнил трепещущее тело блаженством: верхняя губа приподнялась, и князь с гримасой боли стискивает губы — так, что клыки входят в его нижнюю губу, наполняя рот горькой кровью. Он судорожно сглатывает в надежде утолить подступивший голод собственной кровью, но нет… Его окровавленные губы скользят по юному телу и замирают на шее. Нора. Нора. Нора.

— Нет… — кричит она ему в плечо, когда клыки все глубже и глубже входят в тонкую шею.

И крик ее действует отрезвляюще: Григор отрывается он раны на шее и целует ее в губы, по-прежнему нежные и тёплые. Только больше не манящие. Он вновь находит две дырочки и вытягивает из нее жизнь — каплю за каплей, в его ушах стучит ее сердце. Сначала быстро, затем все медленнее и медленнее, пока не замирает на последнем ударе… Он пытается поймать губами посиневшие губы Норы, но поздно: глаза не горят, ее взгляд пуст, едва различимый стон срывается с ее уст, и те смыкаются навсегда. Навсегда… Навсегда…

Он размыкает руки, и с ужасом смотрит, как мёртвая голова его невесты касается подушки. Светлые волосы навсегда скрывают от него черты, которые ему не забыть никогда… На мгновение его сковывает ужас от содеянного, но в другое он уже на полу ищет одежду — бежать из Англии и забыть эту девочку… Он не останется смотреть, как хоронят его мечту. Он, кажется, плачет…

Прошло два века… Почти два века. Но он не смог забыть её предсмертный крик… Он слышится ему в каждой новой жертве. Они все одинаковые, все… Поэтому можно упасть на любую надгробную плиту и оплакивать ее, свою мечту, его Нору… Но разве можно оплакивать кого-то до бесконечности? Маска права — пора забыть и отпустить душу Норы с миром.

Князь поднимает бокал и тихо произносит — за примирение с прошлым. Делает жадный глоток. Кровь обжигает сухой рот, струится по горлу и обволакивает наконец мёртвое сердце… Ему мерещатся его удары, и князь разжимает пальцы — бокал падает на стол, ударяется о поднос и разлетается на мелкие осколки, а кровавые брызги огненным ореолом растекаются по белоснежной скатерти, как капли девственной крови по белой простыне небрачного ложа.

— Какой же я дурак…

Князь бросается к дверям, сметая все и всех на своем пути, отталкивает в сторону даже горбунов и выбегает на крыльцо. Главная аллея пуста, а кованые ворота плотно затворены. И все равно он бежит вниз по мраморным ступеням, по припорошенному снежком песку к закрытым воротам в надежде, что она все еще ждет его.

— Вы ничего не поняли, вы так ничего и не поняли… — мерещится ему ее живой голос.

Да, он — дурак… Но ведь она послала ему приглашение и подарила еще одну ночь… Но уже с собой мертвой. Неужели теперь она уйдет без прощального поцелуя?

Глава 9 «В любовном склепе»

Поверьте мне, старому ворону, старое кладбище в предместье Праги ничем не отличается от других ему подобных, раскинутых по всей матушке Европе. Вековые деревья, стоящие в декабре обнажёнными, пускают тени на покосившиеся кресты, треснувшие могильные плиты, поросшие мхом камни постаментов и заржавевшие петли склепов. Птицы поют здесь как и везде: беспечных пернатых не смущает бренность жизни, им даже весело прыгать по дорожкам без страха, что их спугнет чей-нибудь огромный сапог. Только зимой, в предрассветный час, все затаилось в преддверии приближающейся бури…

Обитателей кладбища напугал скрип старых петель и хлопанье кованого железа. И не мудрено — кому может понадобиться проверять склепы да ещё в ночи! Что можно найти в них, кроме чьей-то сгнившей плоти, окропленной чьими-то горючими слезами? Ничего. Поэтому и захлопываются двери одна за другой.

Даже ветер не дует в голых ветвях, и ни одно дерево не скрипнет в тишине, будто боится спугнуть странное существо, укутанное во все чёрное. Этот некто падает на могильную плиту у последнего захлопнутого им склепа. С силой бьёт кулаком по мрамору, и тот расходится под нечеловеческим ударом паутиной трещин. Этот удар эхом разносится по всему кладбищу, как звуки тысячи колокольчиков, как удары сердца, как вступительные аккорды диких рыданий.

Он поднимает бледное лицо к безлунному небу, и только его горящие глаза могут увидеть что-либо в плотной чёрной трясине, в которой будет прозябать кладбище ещё несколько часов, или несколько минут, пока первый луч светила не осушит болото человеческого ужаса и скорби…

Он поднимается на ноги, оглядывается по сторонам, будто желая отыскать что-то или кого-то на пустынном кладбище глубокой ночью или ранним утром — скованная страхом природа уже не ищет ответ. Она его слышит.

— Нора!

Обнажённые на зиму ветви содрогнулись от звука нечеловеческого голоса, в котором слилась вся мировая мольба.

— Нора! Нора! Нора!

Ветви перестают колыхаться, и кладбище снова обволакивает гнетущая тишина.

— Я ведь знаю, что ты здесь…

На сей раз губы еле шевелятся, и ни одна ветвь не вздрагивает.

— Нет, нет, нет, нет, нет, нет, нет…

Тревожное эхо тает в ночи, и лишь шуршание длинного чёрного плаща, подбитого кровавой материей, нарушает тишину. Высокая фигура медленно двигается средь могил, нащупывая высоким сапогом выход с кладбища. Выход, которого для него, мёртвого вот уже три столетия, не существует.

— Нет, нет, нет…

Бьётся замершее навечно сердце, и слеза тихо катится по мёртвой щеке, но рука в чёрной лакированной перчатке не смахивает ее. Зачем? Глупо… Она попрощалась. Все… С чего он взял, что она назначила ему здесь свидание? Ночь свидания подошла к концу, и приглашение давно лежит в мусорной корзине в видавшем виды особняке барона Ульриха.

— Спасибо тебе, Нора, за присланное приглашение, — шепчут губы, и кажется даже, что мимолетная улыбка озаряет скорбный лик.

Память. Нестираемая память вампира укладывается спать — спокойно, безмятежно, укрытая покрывалом, сотканным из воздушных, пахнущих лавандой воспоминаний карнавальной ночи в пражском особняке барона Ульриха. Он уже чувствует приближение рассвета. Мурашки начинают бежать по шее к спине, так похожие на… Только они, увы, не вызывают жара, а сковывают мёртвое тело ужасом и страхом перед солнцем, от которого он проклят бежать без оглядки… Спасения от светила нет. И Норы нет, но больше нет и испепеляющей душу вины.

— Спасибо тебе, Нора, за прощение…

Князю Ласкери кажется, что он произносит эти слова вслух, подняв голову к небу, напрасно ища за тучами луну. Ночного светила еще нет, есть только рождающаяся в холодном воздухе предрассветная дымка. Минуты по своему счастливой ночи убегают — неумолимо, безвозвратно, в небытие… В прошлое… Ещё одна ночь в череде нескончаемых ночей взмахивает своим чёрным крылом в прощальном танце, и Григор Ласкери спиной, все ещё не отрывая взгляда от безмолвного неба, толкает дверь склепа, который он проверил… Нет — в который князь лишь заглянул, чтобы убедиться, что и здесь ее нет.

— Князь Ласкери, вас в детстве не научили стучать, прежде чем входить к даме?

Он замирает на мгновение, потом резко разворачивается и опускает свои большие руки, стянутые чёрными лакированными перчатками, на хрупкие, по-детски немного угловатые, мраморно-бледные плечи. Он сжимает их с неистовством, но на открытом бледном лице, окруженном ореолом светлых волос, не проступает и морщинки боли. Огромные бездонные небесно-голубые глаза искрятся неподдельной радостью. Тяжелая кованая дверь склепа с гулом захлопывается, и с таким же гулом прорезают морозный воздух чужого склепа губы двух вампиров, летящие в угасающей ночи навстречу друг к другу.

— Как же я ненавижу тебя, Нора!

Ее маленькое тело падает на холодный неровный пол склепа. Князь, забывая все приличия, легко разрывает стягивающую грудь материю, и мириады бисеринок начинают весело скакать по поросшим мхом старым камням. Он припадает губами к обнажившейся ложбинке и даёт своим пальцам волю, чтобы подчинить себе волю той, которая нежно запускает свои длинные пальцы в его волосы и шепчет:

— Я ведь говорила, что глагол «любить» не подходит для вампиров, и если у людей наивысший пик чувств называют любовью, то у нас, мёртвых, — ненавистью. И я… Я тоже ненавижу тебя… Если вы, конечно, позволите мне перейти на «ты», все-таки вы… Ах… Сказала же, что умом я осталась в своих шестнадцати, ведь теперь вы немногим старше меня…

Он отрывается от ее груди и смотрит в такое знакомое и такое, такое… Нет сравнения не идут на ум, потому что ум отключен. Нет, ну право, мертвый мужчина не отличается от живого, когда единственное, что ему хочется…

— Сейчас мне хочется, чтобы ты просто помолчала.

Она согласно кивает и выгибается ему навстречу, чтобы его руки наконец освободили ее тело от того, что когда-то было прекрасным карнавальным нарядом. И вот уже не осталось ничего, что могло бы скрыть от его взгляда вечно юное, вечно манящее тело, которое он искал и не находил в других.

Он ненавидит тишину, и сейчас будет играть музыку любви — он настроил инструмент всего пару часов назад и теперь точно знает, какие струны надо потянуть, чтобы услышать стон блаженства, восторга, ненависти… Да, ненависти! Он слишком долго любил ее в своих мечтах. Теперь осталось ненавидеть в жизни, вернее в смерти, вернее…

Нет, нет, все… Князю пора полностью перестать думать и лишь смотреть, как разгорается ненавистным огнём это маленькое мертвое тело, как руки с мольбой тянутся к нему, хватаясь за отвороты камзола… Камзол, а он-то не мог понять, что ему мешает. Он начинает судорожно тыкаться длинными ногтями в пуговицы, но они, как бы смеясь над ним, расправляют свои клешни и крепко держатся за петли. Князь вскидывает голову и, поймав насмешливый взгляд, в злобе закусывает губу и… Нет, она не позволит ему унизительно просить о помощи. Она приподнимает свое тело с напольных плит и ловко длинными розовыми ногтями расправляется с ненавистными сейчас для них обоих пуговицами, аккуратно отстегивает гранатовую брошь, нежно снимает шарф, распахивает сорочку и скользит губами по его мраморной груди вниз.

Он ловко скидывает чёрный шёлк — и осторожно, чтобы даже на краткий миг не потерять ее губы. Нора вскидывает небесные глаза и долго смотрит в его темно-карий омут, но руки ее ни на минуту не останавливаются. Князь со стоном откидывается на каменный пол и прикрывает глаза, понимая, что впервые за триста лет для него не имеет значения, кто будет сверху…

— Нора, только не засыпай! — шепчет Григор пересохшими губами.

Обрушивая на нее шквал страсти, он вжимает хрупкое тело в пол. Она глядит на него из-под полузакрытых век, ее руки плавно соскальзывают с его плеч, и она опускает голову ему на грудь, продолжая удерживать его цепкими ногами.

— А я и не спала… Я просто ждала, когда вы снимите с меня маску…

— Ты была уверена в моем невоспитанном любопытстве?

— Нет же, глупый Григор! Ты просто не спрятал от меня глаза, и я подчинила тебя своей воле…

— Это невозможно…

— А у тебя все невозможно… Все…

Он сжимает ей плечи и почти касается ее лба своим.

— Зачем ты стала нести эту чушь? Я ведь мог догадаться, что это ты!

— Я просто испугалась, что ты уйдёшь, потому что я ничего для тебя не значу…

Он крепче прижимает ее к себе, убирает с лица непослушные пряди и целует прохладный сухой лоб.

— Скажи мне, как это возможно? Как ты вернулась из объятий смерти? Я был уверен, что убил тебя. В саду я сказал правду: такого нельзя не заметить. Кто обратил тебя и как?

— Ты, ты и обратил… Помню, что почувствовала кровь на твоих губах… Ты ведь прокусил их в порыве, уж не знаю, чего… Этого оказалось достаточно, чтобы пригласить меня в вечность. Я была уверена, что ты бросил меня.

Он ещё сильнее прижимает ее к своей пустой и одновременно полной груди.

— Что же это за проклятье на мне, если за пять минут спешки я расплатился двумя столетиями тоски… Нора, почему ты нашла меня только сейчас?

Она касается его губ нежным поцелуем и проводит ладонью вдоль его бледных скул.

— Я же сказала, что думала, что ты бросил меня — не убил: это бы я еще поняла, а оставил на мучительную смерть, потому что вдруг передумал жениться на мне… Я следила за тобой молча все эти годы и только две недели назад решилась на… прощание с тобой. И послала тебе свое приглашение. Я… Я хотела ещё раз взглянуть тебе в глаза и почувствовать твои губы… У меня было столько мужчин, сколько не было, наверное, у Марии Магдалены, но я… Я не могла забыть тебя, и не только потому, что ты был у меня первым или потому, что я не могла никак простить тебе своего обращения и того, как ты спокойно обрек меня на смерть… Я продолжала любить тебя так же сильно, как любила в четырнадцать лет. Еще вчера я не знала, уйду ли молча под маской или открою тебе свое инкогнито, чтобы на этот раз самой посмеяться над тобой. Но когда я встретила тебя, когда ты подал мне руку для танца, когда ты…

Она отвернулась, легко высвободилась из его объятий и уставилась на кованую дверь склепа, за которой притаился их общий враг — холодное зимнее солнце.

— Я даже в мечтах не могла подумать, что ты все еще помнишь, все еще любишь эту влюбленную дуру… Ту, что ничем не отличалась от тех, кто был у тебя до нее и всех тех, других… Любишь… Легко обманываться, когда тебе шестнадцать, но когда тебе минуло два века… Я очень испугалась, очень… Я даже, даже хотела убежать от тебя, когда начался снегопад, но потом… Я подумала, что буду сожалеть об этом еще новые двести лет и позволила тебе овладеть мной. А потом… Мне захотелось, чтобы ты сам догадался, сам… Я пришла сюда, в склеп, без какой-либо надежды, а потом… Прости, что не отозвалась сразу: я не хотела, чтобы ты видел, как я плачу…

Григор мягко привлек к себе Нору и положил головой себе на колени.

— И, я… Я до сих пор боюсь, что ты уйдёшь, пока я сплю…

Он заставил ее замолчать долгим нежным поцелуем, осторожно касаясь языком ее острых клыков.

— Дурочка… Ты осталась все такой же дурочкой, как тогда, когда мнила себя самой умной на балах отца. Спи, Нора. Я никуда не уйду — я наконец-таки пришел. Ты устала. Мы оба устали от дороги длинною в два века. Дороги друг к другу. Давай поспим до вечера — нас наконец-то ждет долгий путь вдвоем. Путь в мой замок.

Она вернула его губы себе, но лишь на мгновение.

— Прости, я не могу полететь с тобой в Трансильванию… Это, это все слишком быстро…

— Нора, двести лет — достаточный срок!

— Нет, это просто порыв, это просто страсть, это… Нам надо остыть, чтобы понять, нужны ли мы настоящие друг другу — не грезим ли мы своими воспоминаниями.

— Нора, умоляю, не надо больше разлук… Столько в моей жизни было бесконечных путей… И балов, которые длятся лишь одну ночь до утра… Нора, теперь твой отец точно не будет против… Теперь не имеет никакого значения, что я румын и католик в прошлом…

— Прости меня, я не могу… Я… Я пришлю тебе свое приглашение на карнавал у барона через год, и если ты все ещё будешь хотеть сделать меня женой, я… Наверное, соглашусь.

— Нора…

— Давай спать. Трансильвания так далеко… Давай спать.

Он подтянул к себе свой плащ и укрыл их, просто, чтобы вновь почувствовать себя немного человеком. Счастливым человеком, у которого учащенно бьётся сердце… Иногда ведь мечты сбываются…

— Нора, как-то мы не очень хорошее место для страстного дня выбрали. Ты ведь спальни предпочитаешь, верно?

— Нет, милый, все правильно… Место соответствует действию: мы вытащили скелеты из склепа нашей памяти и вечной тоски.

И они, счастливо обнявшись, просыпаются вечером. Она смущенно глядит на остатки своего вечернего туалета. Князь поднимает с камней свой плащ и накидывает ей на плечи, потому что даже аморальной вампирше в костюме Евы по ночной Праге бродить небезопасно, ведь Григор Ласкери не единственный вампир в мире, а для нее с этой минуты он хочет стать единственным.

— Как я верну тебе плащ?

Она плотнее закутывается в плотную чёрную материю, ощущая прохладу кровавого атласа на своей обнажённой плоти.

— Лично. Ты знаешь адрес. И знаешь, что я не люблю балы. Тем более, маскарады. Я буду ждать тебя год. Прилетай из Праги — три танца, не больше. На большее я не даю тебе своего разрешения.

Она улыбается, стоя между могил старого кладбища.

— Я прилечу, обязательно. Чтобы вернуть плащ.

Она разворачивается и бежит прочь, быстро, без оглядки. Он смотрит ей вслед, но не пытается догнать. Он верит, что она сама вернётся к нему, потому что любит.

Глава 10 «Пятичасовая чашка крови»

Я ничего не накаркал! Каррр! Нет, в том моей вины! Что она не прилетела, виновата только она сама… Ну и немного, конечно, мой доктор — ведь она не прилетела к нему. Но это не означает, что с горя надо вылакать кровь всех первых христиан… Фу ты… Каррр — всю кровь первых христиан. У меня и от одной ложечки мысля за мыслю цепляется… А Григор Ласкери уж точно клыка не вяжет!

— Хватит каркать!

Он почти запускает в меня пустой амфорой, а я даже клюва не раскрыл… Это ставни скрипят. Точно — ставни. Под напором… Нет, под напором они уже открываются. Опоздание в три дня — для мертвой женщины, должно быть, в порядке вещей! Ещё при этом по-хозяйских входить с ноги — в оконную раму, будто она тут уже хозяйка. В руках корзинка — она подснежники под снегом искала, не иначе! Вот и припозднилась маленько. И платье белое… Платье белое! Каррр! Какое безобразие! Таких же в гроб кладут, а не из гроба достают. Много краше… Каррр, каррр, каррр…

Каррр…. Амфора все-таки разбивается — к вороньему везению, не об мою черную голову! Она просто выпадает из дрожащих рук князя на пол.

Его Нора по-прежнему стоит в нише окна в прекрасном платье невесты. По обнаженным плечам струятся белокурые локоны. Она моргает, пытаясь скинуть с ресниц снежинки. Она…

— Я опоздала… — говорит она.

— Ты как раз вовремя, Нора. Три танца, три дня… Ты просто запуталась в словах.

Князь не двигается — он просто не в состоянии двигаться после выпитой амфоры.

Она протягивает ему корзинку, но тут же отдергивает руку и, спрыгнув на пол, идет к кушетке.

— Там наш ужин? — интересуется князь из кресла, хотя кровь зарезанных младенцев после крови распятых взрослых христиан в него точно не влезет этой зимней ночью.

Нора оборачивается — ее небесно-голубые глаза сверкают, как лед.

— Нет, там наша семья. Если вы, — она вдруг окидывает хозяина замка презрительным взглядом, — все еще ее хотите… Со мной?

И смотрит — удивительное дело! — на меня. Я-то тут при чем? Я даже не аист! Это в ее корзине лежит один… Нет, целых два — младенца. Спящих. Пока еще спящих!

— Сын и дочь, — говорит уже сама Нора, срывая с корзинки пуховый платок: один, второй, третий… — Когда они вырастут, они поженятся и у нас будут внуки, — добавляет тут же уже с лучезарной улыбкой, на которую я сумел ответить только открытием клюва.

Князь Ласкери тоже недалеко от меня ушел: за неимением клюва, он открыл рот, но сказал только:

— Нора…

Правда, лично я даже не каркнул для приличного неприличия.

— Я всегда мечтала о брате! — продолжает Нора звонко, прижимая скомканные платки к груди. — Но у меня была сестра… И еще я помню, как бабушка меня любила. И я тоже буду обожать своих внуков и даже научусь вязать…

— Нора, ты все еще рисуешь? — медленно, с большим трудом, произносит князь.

Она смотрит на него и лишь моргает в ответ все еще мокрыми ресницами.

— Нет… Вы же сами сказали, что у меня нет таланта художника…

— Нора, я еще сказал, что любой мужчина будет счастлив назвать вас женой, но я ничего не говорил о детях…

Она только моргает и молчит.

— Я не думаю, что эти дети будут счастливы назвать вас матерью, а меня… — князь запнулся на миг. — Отцом…

— Вы, как всегда, спешите составить мнение, — она бросает платки на кушетку рядом с корзиной. — Эти дети будут счастливы, потому что живы благодаря мне. Я не собиралась опаздывать. Я даже не дотанцевала третий танец. Я нашла ребенка почти замерзшим по дороге от барона Ульриха на пороге темной церкви… Поэтому мне пришлось добираться сюда в образе человека — пешком. В экипажах трясет, а автомобилей я, прошу меня простить, боюсь. По дороги я нашла семью волков — они ждут, когда вы впустите их в замок — волчица вскормит наших детей, как некогда ее прародительница вскормила основателей Рима. Да, девочку я нашла в вашей деревне, так что она румынка. Рядом с мертвой матерью, которую родные выгнали рожать на мороз. Я поступила неправильно?

— Нора, я люблю тебя… — проговорил князь таким голосом, какого я у него никогда не слышал.

— Тогда, Григор, ты полюбишь и моих детей. Потому что они — мои. Принимая меня, ты принимаешь и малышей. Иначе мы уходим.

И она действительно тянется рукой к ручке корзины. И выжидающе смотрит на него, а он — на нее. Я же — на обоих сразу или по очереди: у меня уже начала кружиться голова…

Так что я не знаю, как князь Ласкери поднялся из кресла: я нашёл его уже в объятиях его жены, ведь можно же так называть теперь Нору? К алтарю они все равно не пойдут… Дошли бы до кушетки.

И она доводит его туда. Усаживает в подушки и водружает на колени корзинку с двумя спящими младенцами.

— Бесник… — пытается крикнуть князь, но Нора затыкает ему рот поцелуем.

Не беда, горбун слышит даже мысли хозяина. Спустя мгновение, в башне уже сидят три волка, а за ними стоит удивлённый горбун, который с таким удивлением справиться уже не в силах.

— Вся семья в сборе, — расплывается в довольной улыбке княгиня Ласкери.

Вся семья? Я даже пёрышки почистил дрожащим клювом. Я теперь дядюшка Ворон? Только бы волки какую-нибудь старую обиду к вороньему роду не вспомнили… В семье ж не без у… дальца.

— Теперь можно выпить пятичасовую чашечку крови. К ней-то я успела…

А я не успел дорассказать вам историю моего доктора… Но теперь, кажется, ему самому нужна помощь… Хотя от любви лекарства пока еще не нашли, хоть и искали.

Так что закончим, как водится, на радостной ноте: и я там был, кровь христианскую пил, по клюву текло и в глотку, к счастью, не попало… А что они? А они жили долго и счастливо. Григор Ласкери больше не тревожил Господаря глупыми вопросами о смысле бытия. Он нашёл его в Норе и двух спасённых ею детях. Но временами я, конечно же, залетаю к нему в надежде послушать новую историю о… Об одной единственной женщине, которую теперь зовут Нора Ласкери.