БУРЯ

ЧАСТЬ I

Снегопад

Глава1

У порога

Началось всё с улыбки Кэт Миллер, миловидной ведущей прогноза погоды на центральном канале штата. Она улыбалась очаровательно, до ямочек на щеках, и видно было, что её улыбка не продукт долгих репетиций, а результат отличного настроения. И что такое настроение, в свою очередь, проистекает из предвкушения. Можно было поспорить: на уик-энд у неё запланировано нечто очень, очень, очень приятное. И никакие погодные катаклизмы этого изменить не могут. Обманчиво школьное платьице выше колена было подобрано, конечно, не ею, а стилистами телеканала, но их выбор попал в яблочко. Да, она явно была настроена на отличные выходные.

— Всех тех, кто собирался предпринять пешие прогулки и полюбоваться зимними пейзажами, мы немного огорчим. На штат надвигается циклон, который принесёт с собой метель и обильные снегопады. Уже к полудню температура упадёт до минус…

Каштановые локоны ведущей так бодро пружинили в такт прорицаниям, что трудно было огорчаться. И в самом надвигающемся буране не было ничего неожиданного. Если живёшь в штате Мэн, то ничуть не удивляешься снегопадам и холодам в середине января.

Трое давних приятелей, вот уже лет пятнадцать традиционно в это время выбиравшихся на горнолыжный курорт, смиренно пожали плечами и перебронировали отель на более позднее время. Молодожёны, настроенные на романтический отдых в уединённом гнёздышке, порадовались, что их точно никто не побеспокоит, пусть коттедж занесёт хоть по самую крышу. Компания шестнадцатилетних оболтусов, наметившая грандиозную гулянку, ничуть не смутилась, поскольку выпивка, которую удалось умыкнуть у родителей, обещала сделать вечеринку жаркой в любой мороз. Владелец магазина хозяйственных товаров велел перенести со склада в зал побольше лопат. Хозяйка приюта для собак проверила, достаточны ли запасы сухого корма, взяла в дом старую легавую суку, нервничающую в непогоду, и вернулась к чтению дамского романа. Двое малолетних братьев-сорванцов возликовали, что поездка к бабушке откладывается на неопределённое время, а значит, можно продолжить исследовать подвал, вход в который им строго запрещён из-за слишком крутой лестницы. Надвигающаяся буря огорчила только астронома-любителя, потому что ставила крест на планах поохотиться за кометами.

Все остальные были к ней готовы.

В тот самый момент, когда струнный квартет, состоящий из трёх красивых девушек (скрипачки и альтистки всегда по-особому красивы) и одного юноши, опустил смычки, завершив безупречное исполнение последнего в программе произведения, и рафинированная публика, заполнявшая в тот вечер Карнеги-холл, ответила горячей лавой аплодисментов; когда длинный фургон для перевозки мебели — на треть пустой — свернул с шоссе, делая поворот медленнее обычного, чтобы не поддаться на провокацию гололёда, и выехал на финишную прямую, то есть на дорогу, ведущую в город; когда ведущий радиопрограммы объявил, что песня «Завод по производству желаний» взлетела на верхушки чартов; когда пожилая, но элегантная женщина, закончила составление электронного письма и, поморщившись, нажала на кнопку «Отправить»; в этот самый миг и начался снегопад.

Снег нисходил с небес торжественно, никуда не спешил. Своим тщательно спланированным, не лишённым самолюбования приземлением, он не только показывал себя во всей красе, но и заявлял, что пришёл надолго. Ему не было нужды торопиться. За его спиной было солидное подкрепление — многие мили сизых туч.

***

Мэл прикрыла дверцу шкафчика в ванной. И отвернулась. Очень быстро. Чтобы не объясняться с зеркалом по поводу собственной необязательности. Вот уже два месяца она не могла собраться и покрасить волосы. Седина, которая раньше проблёскивала лишь кое-где, теперь виднелась во всей красе. Корни отросли на три пальца. Сразу после обеда, пообещала себе она. Даже краска куплена. А если замотается и так и не соберётся с силами, то завтра уж точно. У неё впереди аж два выходных. Два подряд, выпавших на уик-энд, что не так-то часто случалось. Даже чудно как-то.

Куда она, кстати, положила эту самую краску?..

Цвет должен был получиться самый обычный, между тёмно-русым и буро-каштановым, но она и не гналась за экстравагантностью. Просто попасть в тон родному цвету. Про родной цвет она начала, правда, забывать, довольно давно. Ранняя седина — проклятье всех женщин в её роду. Все кому не лень говорят, что лучше краситься в салоне, но она никогда так не делала. Нет в покраске волос ничего такого, с чем бы она не справилась своими силами. Она со всем справлялась сама. Легче, конечно, давались дела более привычные. Починить, прибрать, поменять замок на дверях, привезти доски для ремонта веранды, перебрать двигатель, поругаться с поставщиком.

Откуда-то сверху на неё упала скомканная футболка.

Мэл в сердцах её пнула. На секунду, когда нечто мягкое коснулось шеи, она испугалась, что на загривок спикировал неведомый хищный зверёк. Это всё Линн. Девчонка совершенно не умеет следить за собой и своими вещами. Носится как сорванец, закидывает шмотки во все углы. Раз из ста доносит до корзины с грязным бельём. Кому придёт в голову забросить одежду на шкафчик?

Она ожидала, что, лишившись отца, Линн сорвётся с катушек. И Мэл придётся одной её осаживать, держать в ежовых рукавицах уже без чьей-либо помощи. Но они, наоборот, сблизились. Дочь стала сдержаннее. Не фыркала на требование помыть посуду, не закатывала глаза, если ей делали замечание насчёт недоеденного ужина. То есть фыркала и хамила, конечно, как все подростки, но не на каждое слово. Её разумность и практичность Мэл радовали. Ещё бы прибавить к этому хоть немного аккуратности и организованности. Ну да, нельзя иметь всё сразу. Учится нормально. Вроде не курит. С оторвами не шляется. На всякой чепухе вроде блеска для губ и дорогих технических прибамбасах не повёрнута. Любая мать порадуется.

Мальчики.

Вот это Мэл беспокоило. Линн в прошлом месяце стукнуло пятнадцать, и она до сих пор не заговаривает о постоянном кавалере. Не выскальзывает по вечерам из дома без объяснений. Не набивает остервенело сообщения в вацапе, или где они там сейчас общаются. Чтобы девчонка в таком возрасте не сохла ни по кому и не тискалась тайком по углам? Что-то тут не так.

Ну и что Мэл упустила?

Лишь бы не белобрысый Джейми. Препротивный засранец. Он подкатывал к Линн, та сама рассказывала. В прошлом году. Дочь дала ему от ворот поворот. Под молчаливое горячее согласие Мэл, хотя она, конечно, и виду не подала, что радуется. Парень из семейки, что задирает нос и кичится своей успешностью. Упаси боже таких в родственнички. Тёрся возле дочери и ещё один парнишка, на первый взгляд  безобидный увалень. Тихий и настырный. Подобные тихони готовы хвостом ходить, если им чего взбредёт в голову, своего добиваться не мытьём, так катаньем.

Не нравилось Мэл и то, что дочь устроилась на подработку в отель. Там ей в подружки набилась эта бестолковая девица с пирсингом, которая до сих пор не определилась, чего хочет от жизни. «Мне нужны деньги. Тебе нужны деньги. Так почему нет? — парировала дочь. — Я могу зарабатывать на карманные расходы, ты можешь не париться, где взять деньги мне на новые джинсы. Чего непонятного?» Управляющий отелем когда-то, ещё в школе, за Мэл приударял. С тех пор много воды утекло, но дружбу-то они поддерживали, до сих пор поддерживали. Конечно, он с распростёртыми объятиями принял Линн, когда девчонка заявилась к нему с предложением, от которого нельзя отказаться. Сначала к нему, а потом уже её поставила в известность, коза. Уж лучше бы согласилась помогать ей на складе.

В отеле в сезон полно приезжих. Перво-наперво — любители горных лыж. Норовят сэкономить и селятся не на самом курорте, а в городке. В ту же компанию — потасканные художники и писатели. Творческие личности, которым требуется удостовериться, что они всё ещё творческие, — и потому они отправляются в Мэн или Вермонт, типа за вдохновением или уединением. И что сопляк со сноубордом, что помятый старпер готовы приударить за симпатичной девчонкой. Линн умная, на дешёвый флирт не клюнет. Но даже умные девочки могут влюбиться — если пустить им пыль в глаза. Сейчас, после того как зима перестала восприниматься как неизбежное обрамление предрождественской кутерьмы, а осталась тем, что она есть, — унылой стылой порой, отель пустовал. В преддверии надвигающейся непогоды эта участь постигла и его, и гостиницы у склонов. В такое время в городке оставались только местные. Им зима показывала себя в неприбранной наготе. Ледяные дожди, слякоть, заваленные снегом улицы, каторжные попытки разгрести дорожки.

Мэл, ведомая внезапным наитием, присела на корточки возле шкафчика и углядела на нижней полке, за средствами для чистки ванной, упаковку с краской. Раздвинула их, достала. И почувствовала, как заломило запястья и суставы пальцев. Рано подкрадывающийся ревматизм. Такое же наследственное проклятие, как и седина. Подступающая непогода давала о себе знать. Нужно заранее выпить таблетку, чтобы не мучиться к вечеру. Подготовиться к буре.

***

Ведущая ко входу дорожка, час назад засыпанная снегом, расчищена — отметил Иезекия. Значит, Тео уже пришёл и поработал лопатой. Поводов медлить нет. Никто не просил Тео брать на себя обязанности дворника, но он охотно занимался физическим трудом, в свободное время строгал рубанком, сам перекрыл крышу своего дома. В зимнее время его щёки расцвечивал сочный румянец, а глаза оживлял весёлый блеск, подтверждая: ему в удовольствие такие хлопоты. Несмотря на добровольность этих стараний, Иезекия обычно отмечал их прибавкой к зарплате.

Ступив на лестницу, он бессознательно одёрнул пальто. Отряхнул его, скорее символически — за короткий путь от гаража до дверей снег не успел запорошить его всерьёз. Поправил шарф. Как будто его уже ждали внутри и могли увидеть в неподобающем виде. Вид был подобающим — под пальто скрывались чёрный, идеально вычищенный костюм и строгий галстук. Да, пока некому было оценивать безупречность его гардероба, но Иезекия предпочитал знать: всё в полном порядке. От первой детали до последней, без единой неверной складки.

Поднявшись по ступеням, он остановился. Посмотрел на дверную ручку. Вход в жилую и рабочую часть дома был общим. Удобно. Рационально. И порождает расщепление — зная, что клиентов не предвидится, Иезекия входил в эти двери без мыслей о работе, но если в расписании значилась встреча, терраса не воспринималась как терраса его собственного дома. Внутри он пересекал условную черту, разделяющую две части, без какой-либо эмоциональной перестройки. С утра Иезекия успел съездить в цветочную лавку за заказом, и недолгая отлучка переключила режим.

Он развернулся, засунул руки в карманы, созерцая снежный танец на сером фоне.

Снег сейчас падал скупо, редко, надолго зависал в липком воздухе. Ветер стих. Неохотное субботнее утро было грязно-сизым и влажным. Зябкость проникала через слои одежды. Дорожка и отвесные стены сугробов, заглаженные лопатой, выглядели мокрыми и скользкими, готовыми поддаться таянию, если только дать повод. Это было ложным обещанием. Иезекия прослушал прогноз перед выходом из дома и знал, что повышения температуры не предвидится. Уже к полудню столбик термометра обещал упасть на несколько делений. К вечеру прогнозировали ещё большее похолодание и, увы, снова резкий ветер и метель. Тёплые водонепроницаемые ботинки, казалось, уже пропитались влагой, хотя это было невозможно. Как сырость умудряется пробираться всюду — одна из тайн здешней зимы.

В мире есть места, которые вообще не знают снега. В окружении заметённых улиц, где мутную белизну разбавляли штрихи чёрных стволов, в это трудно было поверить. Запутавшийся в кроне голого клёна длинный обрывок плотной полиэтиленовой плёнки, бог весть как и откуда появившийся на верхушке дерева ещё в ноябре, развевался пиратским флагом. Сыро, грязно, безнадёжно. А где-то не так. Эта предательская мысль экспрессом проскальзывала через мозг каждое утро, едва Иезекия открывал дверь. Искушение было особо сильно по понедельникам.

За холмом начинались поля. Отсюда, с верхушки, можно было проследить, как вьётся между ними синяя в холодном свете дорога. Мимо скомканных после снегоочистителя сугробов на обочине, мимо невесть откуда взявшихся, почти мартовских прогалин на ближайшем повороте, вдоль низины с замёрзшим озером, окружённым выцветшим жёлтым камышом, мимо автозаправки, вдаль к роще — и в большой мир. До вечера можно было пускаться в путь, не опасаясь попасться в лапы метели. Можно было пересечь границу города и переместиться чуть ближе к тем волшебным краям, где тепло и всегда светит солнце. Склад сразу за билбордом. После старого развороченного ясеня — крутой изгиб дороги, по которому длинные замызганные бензовозы всегда проползали особо осторожно. Кусты на повороте, хаотичные, полёгшие, будто их срубили, а потом свалили грудой на обочину, где они на редкость бестолково и плотно переплелись ветвями. За десятилетия Иезекия хорошо изучил каждый фрагмент пути от выезда из гаража до въезда в город и скрупулёзно собрал их в общую убедительную картину.

Сугроб у подножия лестницы. Декоративное деревце возле ворот. Почтовый ящик.

Будто и нет там ничего, за оградой, заменяющей линию горизонта.

После некоторых колебаний Иезекия пододвинулся ближе к ступеням. Чуть-чуть. Всего на пару дюймов. Даже не шаг. Это было нарушением установленных им для себя правил. Обычно, если он смотрел на город, то сразу от порога, почти касаясь локтем дверного полотна. Сейчас носки ботинок заехали на следующую доску.

Сугроб. Деревце. Ворота. Почтовый ящик. Тонущая в белой мутности дорога за оградой. Призрачная. Но, возможно, сегодня в этом было повинно ещё и дрожание влажного воздуха. По крайней мере, хотелось надеяться.

В прошлом году недовольствующие вихри побесновались в городе недолго и без энтузиазма. В этом ожидался уже третий их визит с начала зимы, раннего и особо хмурого. Кусачие морозы накинулись неожиданно рано и продержались полторы недели, взяв в помощники колючий ветер. К Рождеству грянули метели. Нынешняя атака непогоды, при определённой доле везения, могла стать последней.

И до того, как непогода ударит, нужно разобраться с первоочередными делами, чтобы в отлаженном процессе не возникло никаких досадных проволочек. День предстоит насыщенный. Нет причин задерживаться.

Он положил ладонь на дверную ручку. Помедлил ещё секунду и повернул её.

Его ждут Тео, доктор Райт с женой и маленькая Виола. Особенно Виола. При мысли о её длинных каштаново-золотистых локонах он покончил с промедлением и твёрдо переступил порог. Нет, сегодня Иезекия Мортон никак не мог пренебречь своими обязанностями.

Глава 2. Призраки

Роми стиснула зубы, поднатужилась — и протолкнула-таки коробку в дверной проём. Опустилась рядом с ней на пол и дала себе пять минут на то, чтобы отдышаться. Паула велела дождаться её и ничего до тех пор не делать, но держать подобные обещания было выше сил. Роми наметила себе до обеда разобраться с кухонной утварью и упрямо шла к цели.

Новая кухня пока оставалась вещью в себе. Роми не понимала, нравится она ей или нет. Окно над мойкой выходило на соседние холмы. Можно ополаскивать чашку и любоваться убегающим вниз круглым склоном. Электрическая плита самодовольно сияла — предыдущие владельцы установили её вместо сломавшейся газовой аккурат перед продажей дома. На этом плюсы заканчивались. Шкафчики требовалось заменить как можно скорее; сначала она верила, что достаточно подкрутить болты перекошенных дверок, но беглый осмотр показал: это было чересчур оптимистично. Полки едва держались на раскуроченных креплениях. Следы от кружек с кофе, чего-то липкого, рыже-коричневого, пятнали их, как шкуру леопарда. Фасады облеплены останками наклеек. Некоторые наклейки пытались соскоблить ножом, и теперь по всей поверхности красовались неизлечимые глубокие царапины, будто поработал маньяк-садист. Одна из секций подозрительно дрогнула, когда Роми приступила к рьяному осмотру. Имелись все основания полагать, что шкафчик готов рухнуть со стены, сломав нос тому, кто окажется поблизости.

Пол — поскольку Роми сейчас на нём сидела, стал следующим, чьё плачевное состояние бросилось в глаза, — нуждался в циклёвке. Старый дубовый паркет безнадёжно потемнел и был весь в щербинах. Возле порога нога нащупывала подозрительную зыбкость; возможно, придётся менять пару досок. Роми очень надеялась, что не балки. Ещё по полу перекатывались от малейшего дуновения шарики пыли, а в углу — если смотреть не сверху, а как она, снизу, — обнаружилась густая паутина с запасами сухих мух, где рождались, обильно питались и умирали многие поколения пауков.

Стол отсутствовал. Видимо, он пришёл в полную негодность, раз предыдущие владельцы потрудились его, в отличие от шкафчиков, вынести на свалку. А это значит, сегодняшний ужин состоится вокруг… чем можно заменить стол? Мебелью они ещё не обзавелись. Их заверили, что они без труда купят всё необходимое в магазине в соседнем городке.

Зато это их собственная кухня. Их собственный дом.

Паула была приверженцем минимализма; её имущество занимало семь картонных коробок средних размеров. В двух уместились одежда, немногие фотографии. В трёх теснились гаджеты, связанные с работой. Остальные занимали микроволновка, тостер, термокружки, электрочайник и тому подобные практичные вещи. Роми привезла с собой пару кресел, коллекцию морских раковин, несколько мягких игрушек, высокий торшер, вазоны, все акварели, что украшали её квартиру, пластиковый контейнер со старыми поздравительными открытками, книги… Именно её скарб занимал большую часть фургона. Когда Паула скептически подняла бровь, Роми возразила: у них же теперь целый дом. Дом! В нём можно разместить массу вещей. Это в тесных квартирках имеет смысл отказываться от того, что не жизненно необходимо. «Ну а старые бумажные письма-то тебе зачем?» — недоумевающе поинтересовалась Паула. «Ты что! Подумай только: это же зафиксированное на бумаге пожелание счастья. Это хроника прекрасных моментов! Кстати, ты должна на ближайший праздник подарить мне открытку с поздравлением. Ты шлёшь мне только текстовые сообщения в мессенджерах». Подруга смиренно пожала плечами. Она и в электронных сообщениях была краткой и практичной. «Буду к восьми». «Если не трудно, купи розмарин», «Подъезжай к парковке в семь». Над этим трезвым прагматизмом Роми усердно работала, отправляя ей послания со смайликами, цветочками и стихами. Она не сомневалась, что сумеет отучить Паулу от сухости в переписке.

Вчера, когда они, вусмерть уставшие, стояли над выгруженными вещами, привыкая к нежилой стылости — хотя агент и выполнила обещание включить котёл на нужную температуру к их приезду, — правота Роми насчёт количества вещей подтвердилась. Они сгрудились посреди холла не жалкой кучкой, а довольно весомо, но стоило представить, что эти коробки, мешки, несколько предметов мебели рассеются по комнатам, как становилось ясно: дом ещё долго будет казаться полупустым. Почти пустым. Пройдёт много времени, прежде чем они начнут ломать голову над тем, куда втиснуть новый комод и как утрамбовать стопки полотенец, постельное бельё или посуду так, чтобы уместилось очередное приобретение.

Роми поднялась на ноги, отряхнула колени и взяла канцелярский нож, чтобы вскрыть коробку. Пусть шкафы требуют замены, но она хотя бы распакует пару тарелок и электрический чайник. Им повезло, что фургон проскочил до снегопада. В ближайшие несколько дней обещали серьёзные метели, вот тогда бы они попали. А ведь у них была мысль перенести переезд на вторник.

Хотя они планировали свой великий исход несколько месяцев, в последний день всё равно оказалось: множество дел так и не доделано. В основном мелочи, которые оставляются напоследок — до тех пор, пока становится некуда их откладывать. Сходить в парикмахерскую, потому что неизвестно, когда они обнаружат на новом месте хорошего мастера. Купить ещё скотча. Отнести бижутерию, которую Роми больше не носит, девочке из квартиры снизу. Забежать к теперь уже бывшей соседке с прощальной коробкой макарони. Вернуть подруге ещё летом одолженный зонт. Не пересылать же его потом почтой. Зонтик дорогой, новый. Сфотографировать на память любимую скамейку в парке.

Мягко падающий за окном снег успел стать неизменным фоном. Трудно представить, что когда-нибудь наступит весна, и холмы, эти белые округлости за стеклом, зазеленеют. Дом стоял на верхушке одного из них, невысокого по сравнению с другими. Благодаря этому, хотя он располагался неподалёку от центра городка, казался отделённым от него. Вверх нужно было подниматься по нескольким виткам дороги. И построили дом так, что одна стена, как раз та, за которой кухня, чуть ли не нависала над крутым склоном. Наверное, летом по этому склону можно, приложив некоторые усилия, взобраться, но сейчас он выглядел экстремальным спуском для отчаянных норвежских слаломщиков с олимпийских игр. Интересно, были ли у предыдущих владельцев дети и нарушали ли они категорические запреты родителей, скатываясь на санках к растущим внизу кустам? Роми прижалась щекой к стеклу. Один только взгляд на уходящую вниз пушистую белизну вызвал приятное адреналиновое покалывание в животе. Нет, она бы не рискнула, но для детей — настоящее искушение. Надо узнать у соседей, права ли она в своих предположениях.

Телефонный звонок заставил её подпрыгнуть. В пустых помещениях он обзавёлся гулким эхом и звучал слишком громко. Она глянула на экран телефона. Там высветилось: «Родители».

— Привет! — с преувеличенной бодростью отозвалась Роми.

— Не могли удержаться, хотя боялись тебя разбудить после вчерашнего тяжёлого дня. Не разбудили?..

— Что ты! Я уже давно на ногах. Обустраиваюсь.

— Как ты?

— У нас всё очень хорошо. Городок славный. Нам обеим нравится. Сейчас я как раз навожу уют на кухне.

— Мы видели репортажи в новостях — говорят, грядёт настоящее снежное бедствие?

— Как всегда, репортёры преувеличивают. Ты же знаешь, когда такое случается в Нью-Йорке, тоже поднимают страшную шумиху, как будто начался зомби-апокалипсис и люди умрут от переохлаждения, едва выйдут из лифта.

— С отоплением и электричеством всё в порядке?

— Иначе бы я с тобой не говорила — ночью я зарядила телефон, и час назад наша кофеварка отлично выполнила свою работу. В доме тепло. Даже не дует ниоткуда.

— Прости, я понимаю, что мы с папой зря разводим суету, но как тут не волноваться… Ладно, отдыхай и обустраивайся. Но обязательно — слышишь? — обязательно позвони, как только покончишь с делами. Мы должны знать, что ты счастлива.

Отложив телефон, она вздохнула. Конечно, они не продержались и суток, чтобы не убедиться, что их драгоценная Роми не барахтается беспомощно в снегах и проблемах. А ведь вечно твердят: нужно быть самостоятельной, нельзя быть инфантильной…

А она, между прочим, ведёт себя супервзросло и ответственно. После отъезда Паулы она успела слазить на чердак. Там было пусто и почти чисто. К счастью, не придётся думать о ремонте крыши — прошлые владельцы перекрыли её два года назад. Это оказалось, впрочем, единственной приятной новостью. Экскурсия в подвал показала, что надо менять трубы. Нынешние выглядели так, словно в любой момент готовы превратить подвал в бассейн. Стены спальни и гостиной нужно очистить от допотопных обоев, узор которых навевал мысли о сороковых годах прошлого века, а потом покрасить. Окно в спальне открывалось с натугой. Это выяснилось, когда они попытались проветрить комнату, обволокшую их густым запахом нафталина. Роми надеялась, дело только в сырости, из-за которой рама разбухла. Возможно, им и не придётся ставить новое окно. Или обойдётся минимальным вмешательством плотника. Ванная выглядела не так плачевно, как показалось на первый взгляд. Да, конечно, всё следует отчистить, но массивные старые краны смотрелись и надёжными, и стильными. Ретро в моде, пусть остаются. Горячая вода вела себя капризно: из-за своего возраста двухконтурный газовый котёл не слишком хорошо тянул две задачи одновременно, но, по словам риэлтора, имел весомое преимущество — модели с механическим розжигом не зависят от электричества. Конечно, было бы здорово его заменить на современный. Когда-нибудь. Ванна была просто огромна. И над ней имелось круглое окошко с настоящим витражом. Летом через него будет падать солнце, по углам запрыгают цветные блики.

Раздался звон. Это тарелка выпала из рук. У ног Роми раскинулся веер осколков. Несколько крупных, треугольных, и один совсем мелкий. Тарелка была её любимой. С павлином. Теперь голова павлина отделилась от тела. Роми посмотрела с недоверием на собственные руки, так внезапно её подведшие. Она сама не поняла, как это произошло.

Можно склеить и повесить на стену, утешила себя Роми. Разбитая посуда — к счастью.

Вид черепков пробудил неожиданно голод. Ей захотелось приготовленной кем-нибудь вкусной и сытной еды, а не самопальных сэндвичей. Ароматного кофе с крапинами корицы на пенке. Уборка вымотала, и Роми представилось, как здорово будет провести первый полдень в городе, за местным ланчем. Паула уехала рано и обещала вернуться только к пяти. Роми обещала к этому времени сообразить ужин. Сейчас она подумала, что незачем довольствоваться банками с консервированной едой. Она успеет наведаться в магазин. Лучше — в небольшую лавку, где можно завязать знакомство с владелицей, чтобы потом по-приятельски болтать с ней, забегая за покупками. «А, привет, дорогая, ты сегодня отлично выглядишь. Что-то сделала с волосами? — Спасибо, напротив, не успела их как следует высушить феном. Как твои детки? — Младшая принесла рисунок из школы, они рисовали родителей. Мило, правда? Кстати, мне только что привезли свежайшую спаржу и орегано, возьмёшь?» Никаких бездушных супермаркетов с безликими кассирами. То есть они, конечно, будут ездить в супермаркет, но насколько приятнее проникнуться духом небольшого города.

Первым делом требовалось переодеться. Она не видела себя в зеркале, потому что у них ещё не было зеркала, но чувствовала себя взъерошенной, перепачканной в пыли, чумазой и потной. Роми постояла над коробками, пытаясь вспомнить, в какие из них сложила одежду. Она делала надписи, но некоторые коробки в вечерней спешке сгрузили так, что они стояли как раз на подписанной боковине. После пары фальстартов она обнаружила коробку со свитерами. Быстро приняла душ, подбадривая себя мечтами о грядущем переустройстве ванной, переоделась. Удивительно, как горячая вода и перспектива вкусной еды способны воодушевить. Захотелось напевать даже.

Только когда Роми вернулась на кухню за телефоном, настроение накрылось облачком. Расчленённый павлин укоризненно покоился на древней столешнице. Роми засунула телефон в карман. Посмотрела на зловеще ровно отделённую голову. Глаза птицы впивались в неё двумя злопамятными бусинами. Мёртвая птица. Плохая примета. Ерунда какая. Это ненастоящая птица. Двумя пальцами Роми взяла крупные осколки и сложила в ближайшую коробку, уже пустую. Где корзина для мусора, кстати? Потом придумает, что с ними делать.

Она влезла в загодя извлечённые из багажа непромокаемые ботинки на меху и вышла на улицу. В кармане весело бряцали ключи. Взаправдашние ключи от их собственного дома. От этого ей стало весело. Павлин забылся, и она прибавила шагу.

***

Похоронное бюро «Мортон и сын» существовало уже шестьдесят восемь лет. Под «Мортоном и сыном» подразумевались не Гедеон и Иезекия, а Гедеон и Эммануил — отец и дед. Начало семейной традиции положил прадед. Раньше бюро располагалось в неказистом приземистом здании в другой части города, ближе к окраине, окружённое некрасивым двором, на границе с балкой, по дну которой весной пробирался непочтительно весело журчащий ручей. Сейчас занимало просторный дом на вершине холма. Широкая подъездная дорожка, белоснежный штакетник. Интерьер в тёмно-синих, серых и фиалковых тонах. Ни пылинки в залах. Свежие цветы. Их аромат, выражающий сочувствие и солидарность, говорил: всё в мире цветёт и увядает. Ничто не оскорбляло неуместной весёлостью или избыточной жизнерадостностью. Ничего не повергало в ещё большую печаль. От дверной ручки, массивной, темной бронзы, приятной на ощупь и солидной на вид, до конька кровли всё было таким, чтоб дать место скорби и помочь прочувствовать грядущее утешение. Как тем, так и другим.

«Придите ко Мне, все труждающиеся и обременённые, и Я успокою вас» — было начертано сдержанной вязью на заключённом в раму постере, что висел сразу за порогом. И углубляясь в сумеречные недра дома, можно было поверить в справедливость обещания. Разлитая по комнатам тишина — мёртвая тишина, без шорохов, тиканья часов, скрипов, звуков улицы и посторонних голосов, без кошачьего мурлыканья, — или фоновая очень тихая умиротворяющая музыка, колыбельная цветочных ароматов, ковёр, скрадывающий шаги, делающий их погружением в убаюкивающую мягкость, кресла и диван, принимающие в утешающие объятия, — всё это быстро притупляло скорбь и прочие чувства, усыпляло, сулило покой, заставляло забывать о реальности существовавшего за дверьми громкого, яркого и болезненного мира. Оказываясь снаружи, посетители моргали, ошарашенные резким переходом от приглушённого царства покоя к нещадной реальности.

Изречение исчерпывающе описывало подход владельцев бюро к своему делу. Похоронный бизнес не просто работа — это служение. Гедеон Мортон всегда это подчёркивал. Обществу нужны люди, которые заботятся об умерших так же, как ангелы по ту сторону бытия. Там занимались душами. В похоронном бюро — телами. Отец требовал, чтобы сотрудники относились к этим телам должным образом. Как к сосудам, в которых долгое время пребывало драгоценное содержимое. То, что сосуд опустел, не может считаться причиной для небрежности. Оболочку, сотворённую Господом, нельзя просто списать со счетов. Её следует тщательно, без спешки, со всем почтением предать покою. Одно из самых подходящих занятий для христианина. Оно помогает не забывать о тленности человеческого бытия и о вечности.

Эммануил Мортон делал упор на трудолюбие, благочестие и проверенные временем рецепты. Трудясь не покладая рук, он восполнял некоторую аскетичность предлагаемых услуг глубокой преданностью делу. Гедеон Мортон сумел вывести бизнес на новый уровень. Он перенял полезные новшества, тщательно следя за тем, чтобы в их распоряжении была лучшая техника, лучшая косметика, лучшие инструменты и реагенты, широкий спектр гробов и урн, от доступных до премиум-класса, чтобы оборудование работало как часы, чтоб каждая мелочь была предусмотрена и подстрахована. Чутко следя за прогрессом, сохранял должную долю консерватизма, принимал только выверенные решения. Ничего кричащего. Сдержанный благородный стиль. Обслуживание по высшему разряду. Приглушённый голос. Его работа была безупречной. Даже убитые горем родственники признавали: всё сделано достойно. Лучше — безукоризненно.

Держи марку, сказал себе Иезекия. Безупречно — вот как он должен провести очередные похороны. Он управлял бюро не первый год и всё равно повторял себе это каждый раз перед началом бальзамирования, церемонией прощания, встречей с родственниками. Особенно перед встречей с родственниками. «Мортон и сын» не должны уронить репутацию. Он находится на служении. Это очень важно. Он — Мортон, а Мортоны хоронят лучше всех. Они провожают ушедших идеально, и это знает весь город и весь округ.

Встреча с нынешними клиентами была назначена на десять.

Отец не уставал напоминать Иезекии: они служат людям. В том числе и мёртвым людям. Семилетняя Виола Райт была дочерью доктора Райта. И она сломала шею, упав с качелей. Обычных качелей, на которых безопасно качалась всё лето и осень, и которые служили синонимом детской беззаботности и счастья. Вверх-вниз, мимо первоцветов, ромашек, багрово-рыжих листьев. Почему зимой она захотела вернуться к этой забаве, когда в её распоряжении имелись коньки, лыжи, санки и отцовский снегоход, на котором доктор Райт возил дочь, прижав тесно к груди, под её восторженный визг? Сиденье качелей покрылось тончайшей плёнкой наледи. Этого оказалось достаточно, чтобы разогнавшая их до привычного взлёта Виола соскользнула на высшей точке вниз. Там её встретил другой лёд. Сегодня Иезекию ждала встреча с её родителями. Предстояло обсудить гроб и подробности прощальной церемонии.

Зная Райтов, Иезекия был уверен, что они приедут на десять минут раньше, поэтому постарался вернуться уже к половине десятого. Поправил туго затянутый галстук, расчесал волосы. Поставил новую коробку с бумажными платками. Выровнял каталоги, лежащие ненавязчиво на столе. Он мог с закрытыми глазами перечислить предложения каждого из поставщиков, со всеми нюансами. Проверил, не начали ли увядать цветы в комнате для встреч, — пробежался пальцами по лепесткам, наклонился к каждому букету, втягивая в себя их запах и придирчиво отыскивая предательские нотки начавшегося гниения.

Последняя неделя выдалась на диво спокойной по сравнению с предыдущими двумя загруженными месяцами. Перед Рождеством выпало несколько дней, когда приходилось заниматься двумя телами сразу, а звонки раздавались утром и поздним вечером. Ноябрьская хмурость и декабрьский сплин многих утягивают в могилу. Так же, как изнурительный жаркий июль.

Большинство людей не работают по уик-эндам. Большинство людей пятничным вечером гарантированно отдыхают, позабыв о делах до понедельника. Иезекия с детства свыкся с мыслью, что подобный порядок вещей для его занятия скорее аномалия. Люди активно умирали в пятницу вечером. После посиделок за бутылкой вина, из-за сердечных приступов, настигших во время секса, из-за управления машиной в нетрезвом виде, от нелепых пари. От осознания, что они не могут предаться ни одному из этих развлечений. От рассеянности медсестёр и сиделок, отвлекающихся на роковую секунду от престарелых пациентов. Выходные часто становились для похоронного дома Мортонов самыми напряжёнными днями.

Хорошо для бизнеса. Плохо для режима дня.

Последний клиент, пятидесятилетний учитель английского из старшей школы, доставил немало неприятностей. Иезекия очень тщательно подходил к бальзамированию. Он по секундам чувствовал, сколько нужно продолжать массаж тела, для того чтобы цвет кожи получался естественным и состав доходил до мельчайших сосудов, инстинктивно определял оптимальную силу нажатия. И, разумеется, тщательно герметизировал отверстия. Однако учитель с самого начала принялся капризничать. Он отказывался розоветь, а потом внезапно выдал зеленоватое пятно на подбородке. Хотя Иезекия методично увлажнил его лицо, тон отказывался ложиться ровно, а на губах косметика забивала мельчайшие трещинки или скатывалась. Иезекия трижды переделывал их, перепробовав все известные хитрости. В довершение клиент умудрился потечь уже после переодевания. С учётом того, что сделано всё было как всегда — безупречно, это стало совершенно непредсказуемым подарочком, этаким зловредным сюрпризом. Правда, оценить старания Иезекии оказалось особо некому; на церемонию прощания пришли, разумеется, коллеги и некоторые ученики покойного, но вдова суеверно обошла гроб по крутой дуге, даже не притворившись, что заглядывает внутрь. Это огорчило: он потратил много времени и усилий на её мужа.

Ровно в девять пятьдесят на дорожку перед домом въехала машина. Ещё через сорок секунд издал трель колокольчик, напоминая о бренности бытия.

— Соболезную вашей потере, — проникновенно сказал Иезекия, пожимая по очереди руку Оливии и Гордону Райту.

На ладони миссис Райт ощущались шершавые цыпки. Кто заботится о перчатках, когда потерял дочь, даже если на дворе неласковая зима? Его собственная кисть была, по контрасту, шелковисто-мягкой. «Запомни: руки должны быть такими, чтобы в них можно было без опаски вручить самое дорогое», — наставлял отец, каждое утро и вечер педантично нанося на кожу крем. Иезекия тщательно блюл его завет. Мягкие нежные объятия смерти.

Тёмные шторы впускали свет дня строго дозированно. В доме всегда царил рассеянный прохладный полумрак, особенно притягательный летом. В него можно было нырнуть, как в успокаивающий источник. Он целомудренно скрывал покрасневшие от рыданий веки, опухший нос, наворачивающиеся слёзы, потёки косметики. Любые признаки горя, которое нужно чтить, как и беззащитность наготы. Оба родителя держались достойно. Скорбь окутывала их непроницаемой вуалью. Профессия доктора Райта исключала бурные приступы отчаяния. Его жена работала в той же клинике, расположенной в соседнем городе, администратором. Конечно, пара была раздавлена трагедией, но они вели себя намного хладнокровнее, чем большинство родителей на их месте.

— Мы подумали о розовом, — сказала Оливия.

Они с мужем сидели плечом к плечу. Благоприятный знак. Когда пара садится рядышком, можно не ждать ругани, препирательств по поводу мелодий. Никаких сцен, разве что достойные слёзы или чистые, без примеси дурных страстей рыдания. Только скорбь. Если садились на разные концы дивана или кто-то отсаживался в кресло, то был первый звонок, что потеря вбила между мужем и женой клин — или ещё больше углубила давно существовавшую пропасть. И часто вражда пересиливала печаль.

— Она любила светло-зелёный, но и розовый тоже.

Иезекия понимающе кивнул.

— Гроб «Весеннее прикосновение». Цвета слоновой кости. Тёплый оттенок. Обивка лилово-розового шёлка. Она похожа на лепестки цветов, которые слетели на землю от порыва майского тёплого ветерка. В сказке о Дюймовочке такими лепестками прикрывались вместо одеяльца. Латунные ручки с растительными мотивами.

Оливия судорожно кивнула. Доктор Райт сжал её пальцы. Иезекия почти незаметным движением раскрыл каталог на нужной странице.

— Думаю, да, — вымолвила через несколько секунд Оливия.

— Есть достойная альтернатива: «Летний рассвет». Цвет обивки более насыщенный — если вы предпочтёте глубокий розовый.

Он перелистнул несколько страниц.

— А вы что думаете?

— Я бы сказал, что он больше подходит девочкам постарше, лет одиннадцати-тринадцати.

— Тогда решено. Первый.

— Мы можем изучить и другие варианты, чтобы вы были твёрдо уверены в выборе.

— Этот лучший, я чувствую.

Родители остаются родителями даже тогда, когда они родители уже мёртвого ребёнка. И после его смерти они по инерции мыслят привычными категориями — как обеспечить дочери или сыну самое лучшее. Самые желанные игрушки, самое сказочное платье, самый модный гаджет, самый удобный и безопасный автомобиль. Самый дорогой гроб. Иезекия давно усвоил: нет более верного способа предотвратить истерики, нежели перенаправить мысли клиента в знакомое русло потребительства, как бы печально это ни звучало. Если ажиотаж вокруг подарков к праздникам никем не порицается, то стоит ли видеть дурное в желании преподнести последний подарок и найти в этом жесте прощальное утешение?

— К этому варианту наилучшим образом подойдут фрезии. Бледно-розовая маттиола будет хорошо с ними сочетаться. Вот здесь вариант композиции из них и эустомы. Или мы можем добавить любимые цветы Виолы. Какие она предпочитала?

— Ей нравился клевер.

— Белый или розовый?

— Белый. Она говорила, что… он… мягче.

Иезекия выдержал паузу и пододвинул бумажные салфетки.

— Она любила собирать его, когда мы гуляли. Всю дорогу крепко сжимала в кулачке. Не выбрасывала, хотя, конечно, у неё потела ладошка, и ей хотелось, чтоб обе руки были свободны. А когда приносила домой, первым делом мчалась поставить букетик в вазу, радовалась, что он оживает. Ведь не всякие цветы приходят в себя, если сорваны давно.

Голос её опасно дрогнул.

— В таком случае мы можем использовать белую гомфрену для акцентов. Она похожа на крупный клевер.

— Ничего, если Виола будет в платье с пони? Оно летнее, и…

— Она его любила?

— Очень. Хотя надевала всего дважды — на день рождения и…

Оливия стиснула в кулаке бумажный платок.

— Тогда это наилучший выбор. В этот день вашу дочь должно окружать именно то, что было ей дорого.

— У нас нет к нему правильной обуви, наверное… Она оба раза была в балетках, которые я… я…

Гордон Райт придвинулся ещё ближе.

— И где теперь я куплю туфельки в тон?

— Возможно, вам стоит посмотреть на те, что уже имеются, с точки зрения ребёнка. Дети не всегда сочетают цвета так, как привыкли делать взрослые. Их взгляд более смел. Вам не нужно искать что-то один в один.

— Да, конечно, мы так и сделаем, — пообещал Райт. Положил руку жене на плечо и ласково сжал.

Возможно, они смогут преодолеть своё горе вместе, и у них появится ещё один ребёнок. Иезекия подавил непроизвольный расчёт — через сколько лет ему пришлось бы хоронить их следующую дочь или сына, какой гроб он бы предложил.

— Ещё один вопрос — это музыкальное сопровождение…

Обычно Иезекия не ходил в кафе и рестораны. Множество шумных людей, которые беззастенчиво и наскоро поглощают пищу на глазах у десятков свидетелей. Привычка есть наспех и где попало, довлеющая и над теми, у кого не было такой необходимости, вызывала у него порицание. Он вырос на неукоснительном ритуале семейной трапезы: накрахмаленные салфетки, строгая симметрия, здоровая пища, основательная молитва перед началом. Неважно, завтрак, обед или ужин. Оставшись в одиночестве, Иезекия свёл ритуал к минимуму, но всё равно предпочитал есть дома. При условии, что дом и рабочее место разграничены лишь холлом и лестницей, это не сложно. Вкус еды в кафе его не смущал. Он придерживался умеренности, заказывал органические продукты из магазина полезного питания и обходился простыми блюдами. А вот сам процесс казался имитацией.

Сейчас, после насыщенного утра и перед заседанием церковного совета, у него не оставалось выбора. Он занял место за изгибом стойки, подальше от столиков, почти в дальнем углу.

Встреча завершилась на хорошей — насколько это возможно — ноте. Когда он провожал Райтов к выходу, Оливия остановилась и сказала: «Спасибо, мистер Мортон. Уверена, вы сделаете для Виолы всё так, как нужно». Иезекия съездил за телом, передал его на попечение Тео, поставил катафалк в гараж и оформил заказ на выбранный Райтами гроб. Завтра на кладбище должны подготовить место для погребения. Сегодня к вечеру они закончат подготовку тела. Райты обещали привезти одежду и мягкую игрушку дочери.

Гедеон Мортон не уставал повторять: пока близкие прощаются с усопшим, покойный празднует встречу с Господом. До того ли душе, воссоединяющейся со Спасителем, лежит ли в гробу любимая игрушка?.. А если бы там, после, ничего не существовало, то тем более. Такие мысли — о пустоте за чертой — были кощунственными. Иезекия не допускал их. Не потому, что мог хоть на секунду поверить в пустоту; нет, они обесценили бы его работу и старания близких.

— Ваш заказ, мистер Мортон, — жизнелюбиво улыбнулась девушка, ставя перед ним поднос. Её, в отличие от многих, не смущал его бизнес. Далеко не все рады видеть в субботнем кафе напоминание о собственной смертности.

Он снял очки, чтобы стёкла-хамелеоны не запотели. Аккуратно положил их слева от подноса. И как контраст с жарким завитком пара, растущим над чашкой чая, накатила волна холода: дверь распахнулась и оставалась открытой, пока внутрь не ввалилась компания молодых людей. Один из них придерживал её, впуская приятелей. Сидящий рядом с Иезекией посетитель тоже обернулся, наверняка почуяв ледяное прикосновение сквозняка к пояснице.

Компания сразу свернула налево, к столикам, что у окна. Они продолжали разговор, начатый, очевидно, ещё в машине, и никто из них не понизил голоса и не отвлёкся хотя бы на пустяшное замечание — типа того, какая же мерзкая погода снаружи, как неплохо тут, внутри, как многообещающе пахнет. Двое продолжали полным ходом обсуждать выставленный звук. Музыканты, которые едут куда-то или откуда-то, на выступление или с выступления. И проездом их занесло в этот городок. Они набились в одну ячейку, хотя их семеро, а места рассчитаны на четверых. Но они даже не предприняли очевидной попытки разбиться на две компании. Предпочли сгрудиться вокруг одного стола. Это было по-подростковому нерационально. Вряд ли они собирались задерживаться дольше, чем на минут двадцать, на это время можно и расстаться. Но они не стали.

Иезекия очень надеялся, что и церемонию прощания, и похороны получится провести в назначенный срок. Если грянет суровый мороз или буря окажется затяжной, погребение придётся отложить. Это всегда плохо. Похороны знаменуют водораздел. Как бы ни были близкие привязаны к покойному, как бы ни рыдали у гроба, дальше в бурных истериках нет смысла. Последнее, что сохранилось от умершего, уходит в землю или огонь. Остаётся память. На неё и переключаются — или от неё бегут. Больше нет тела, на которое бросались в отчаянной попытке удержать, этого доказательства недавнего существования. Взамен предлагается могильная плита, гранитное подтверждение, что теперь человека официально не существует. Они на земле, он под ней. Они с документами для жизни, усопший с документами об уходе из неё. Такие видимые подтверждения лучше слов утешения действовали на людей, приученных к правилам социума. И родителям Виолы требовалось пройти через это. Если же окончательности не случилось, если тело всё ещё в прямом доступе, иллюзия, что можно повернуть колесо вспять, казалась даже разумной.

Замешанные на смешках голоса, доносящиеся из угла, где расположились музыканты, мешали сосредоточиться на еде. И оттесняли мысли о Райтах. Ещё входя в кафе, Иезекия думал, что следует эти мысли на время отложить. Нельзя слишком погружаться в них. Должен быть баланс. Чтобы сделать всё безупречно. Сейчас он болезненно воспринимал отступление от главной на сегодняшнее утро темы.

— Ка-а-а-а-а-ак если б ты могла предугадать!.. Твои слова… — неожиданно пропел кто-то из весёлой компании. И с выразительной жестикуляцией принялся что-то объяснять про строчку товарищам. Потом пропел только мелодию. К ним повернулось несколько голов.

Иезекия мог остаться и проконтролировать, всё ли идёт так, как надо. Но даже если бы не назначенная ещё две недели назад встреча, вряд ли остался бы. Бальзамирование не вызовет сложностей. Он вернётся как раз к концу процедуры. Тео обидело бы недоверие к его мастерству — вернее, самая деликатная попытка контроля, поскольку о недоверии и речи не шло.

И, скорее всего, Иезекия попросит его заняться и следующим этапом.

Накладывать макияж ребёнку всегда ответственнее, чем взрослому. Это даже не девушка-подросток, которая уже почти наверняка вовсю красилась. На юной коже заметна любая фальшь. Поэтому так важно сохранить ощущение нетронутости, максимально напитав при этом мёртвую кожу и губы иллюзией жизни. Иезекия предпочитал препоручать столь тонкую работу Тео. Тот способен уловить малейший неверный оттенок, отследить каждую морщинку на коже. Так будет правильнее. Но осознание правильности решения не отменяло дискомфорта.

Хороший специалист должен уметь всё делать сам — и безупречно.

Тео хранил верность косметике от «Некроматикс». Иезекия признавал её достоинства, но сам предпочитал другие бренды. Воздушный лёгкий тон основы, которую предлагает «Некроматикс», должен идеально подойти для детской нежной кожи. И, пожалуй, следует на днях заказать экспериментальную линию от корейцев. О ней хорошие отзывы на профессиональном форуме. А ничто, достойное похвалы, не должно ускользать от внимания представителей похоронного дома Мортонов. Как ни крути, одним производителем не обойтись, сколь бы прекрасной ни была продукция. Например, изумительные кисти для макияжа совершенно не означают, что фирма может похвастаться шпателями для танатовоска. Точно так же со средствами для смуглой кожи — одно дело золотистая смуглость, совсем другое — оливковый оттенок.

Да, разумнее поручить работу Тео.

Шумная компания разразилась счастливым гоготом.

— Эй! Ребята, нельзя ли потише? — развернувшись к ним, громко вопросил мужчина, сидящий недалеко от Иезекии. Его голос сочетал брюзгливость и самодовольство.

Один из музыкантов помахал сделавшему замечание:

— Просим прощения! Хорошего дня вам! — жизнерадостно возгласил он.

И, снова сблизив головы, они продолжили перекидываться фразами на том сленге, что понятен только посвящённым.

…а вот если ты сделаешь на октаву выше партии баса…

…там рифф прямо чугунный…

Цыкнувший на них мужчина обернулся к Иезекии. Окинул его любопытным взглядом. Желание поговорить пересилило.

— Нет, я не против молодёжи и веселья, но и другим же нужно пространство для жизни, — сообщил он фамильярно. — Верно? Не все хотят есть под звуковую атаку. Я как раз из таких, увы.

— Доброе утро, мистер Бартлетт. Вам как обычно? Или попробуете новенькое что-нибудь?

Официантку его собеседник поприветствовал широченной улыбкой. По-барски раскинул руки на стойке. Окинул зал хозяйским взглядом.

— А удивите меня, дорогая. Даю вам карт-бланш. Можем мы так договориться, а?— Я всегда за интересные задачи.

Иезекия методично поворошил салат вилкой. Сосредоточился полностью на этой задаче. Следует бережно относиться к тому, что посылает Господь. Пренебрежение — бросать пищу недоеденной.

— Хорошая девчушка, верно? Всегда так и пышет оптимизмом. Хотя я говорю так, словно сто лет её знаю. А по сути, я тут человек пришлый. Мне здесь дом от тётки достался. Надо привести в порядок. Хотел продать, но… Подумалось: а неплохой уголок для того, чтоб побыть немного в тишине, отстраниться от суеты…

Его голос удачно приглушал воодушевлённую болтовню у окна.

***

Роми потопала ногами, сбивая с ботинок налипший снег. Она надеялась, что найдёт маленькое, уютное заведение в центре. Это кафе выполняло первое условие и только половину второго — было уютным, но вполне просторным и вместительным. Почему-то она ожидала, что взгляды всех присутствующих обратятся на неё. Разве не так должно происходить в провинциальных городках? Она даже замешкалась в дверях, когда ничего подобного не произошло. Зал был полон, но никто не обратил внимания на появление нового, совсем незнакомого человека.

Не уверенная, радоваться такому спокойному приёму или огорчаться, она облюбовала место на краю стойки. Любезная девушка протянула ей меню. Роми попросила «Стандартный ланч» — что бы это ни значило. Ей хотелось быть стандартной по-местному.

Осмелев, она с любопытством огляделась. Никто по-прежнему на неё не глазел, никто не отворачивался демонстративно. Все были заняты беседой или едой. Симпатичная компания, сгрудившись за одним столом, спорила о музыке. У одного остроконечная бородка и модная причёска, как у записного интеллектуала из университетского городка. У другого намеренно нестриженные золотистые кудри. А вот это, наверное, их гитарист, почему-то так кажется. Она глянула в окно: на парковке стоял белый фургон с музыкальными наклейками.

…И вздрогнула, засекши боковым зрением белое потусторонее лицо. Призрак. Или утопленник. Прямо здесь и сейчас. Не снаружи, где ему самое место, а внутри. Среди звона кофейных чашек, многочисленных голосов и рахитичного январского света. Убеждённая, что ей мерещится, она осторожно повернула голову. Но видение не развеялось. Конечно, объяснение оказалось много проще. Напугавший её оказался абсолютно реален. У него действительно была необычайно белая даже для зимнего Мэна кожа и белоснежные волосы. В тот момент, когда она отважилась украдкой изучать его, он надумал повернуть голову к двери, и ей удалось разглядеть глаза — в болезненном свете короткого дня кристально сиреневые. В его обесцвеченности сквозило что-то противоестественное, отталкивающее, как и в медлительности неживых движений и статичности мимики. Лишь на виске слишком чётко прорисовывалась мертвенно-голубая венка, от которой ветвились столь же отчётливо мелкие сосуды.

Она испугалась, что у неё на лице отразилось смятение. Проще всего было отвернуться, и ей очень хотелось отвернуться, но с первой попытки это не удалось. Ей вспомнились онкологические больные, которых она видела в больнице, когда приходила проведать бабушку. Такая же истончённая бумажно-прозрачная кожа. Лицо как незарисованный, лишь загрунтованный холст. Она поёжилась и невольно сдвинулась чуть левее. Локоть упёрся во что-то мягкое. А в следующий миг она поняла, что этим мягким является сидящий к ней спиной парень в тёмно-синем свитере. Вернее, сидевший спиной — он уже оборачивался к ней с удивлённой, но доброжелательной полуулыбкой.

— Господи, простите!

— За что?

— Я толкнула вас нечаянно. Надеюсь, вы ничем не облились и ничего не уронили из-за меня!

— Для этого вам пришлось бы постараться посильнее. Я крепкий парень.

— Рада слышать. То есть я рада, что ничего не произошло, и что вы не сердитесь.

Он протянул ей руку.

— Джейк.

— Роми. Только что переехала сюда.

— Новосёл?

— Ага. Это произошло вчера вечером.

— Ого! Торопились к самому веселью?

— Что?

— Ну, к снегопаду. Добро пожаловать в город.

Он окинул взглядом её поднос, подозвал девушку за стойкой и снова улыбнулся, на сей раз широко:

— Пожалуйста, запиши на мой счёт шоколадный торт для нашей новой соседки. Она только что стала полноправным жителем города.

И прежде, чем Роми успела возразить, девушка уже понимающе кивнула им обоим. Джейк поспешил добавить:

— Сам я не способен произвести что-то. Только использую сделанное другими людьми. На этот раз торт, раз уж не могу нарисовать приветственный баннер над вашим крыльцом. Вам уже надоело, наверное, что каждый встречный поперечный начинает с разговора о погоде? Это наш местный диалект на январь.

— Если честно, меня это успокаивает. Разговоры. Утром показалось в какой-то момент, будто мне одной чудится снегопад, а остальные его даже не замечают. Когда о нём говорят, я понимаю, что и остальные придают хоть какое-то значение тому, что всё — вот так. Но, кажется, никто не переживает особо. И это тоже очень успокаивает.

— К дому-то успели подъехать нормально? Потому что у половины жителей сегодня с этим проблемы, а если ваш дом стоял без присмотра…

— Всё оказалось на удивление пристойно. Я даже удивилась.

— Повезло вам!

Тут Джейка окликнули, и он, взмахнув приветственно рукой, сказал:

— Что ж, пора мне. Удачно вам обжиться здесь. И не пугайтесь метелей, скоро привыкнете.

Он соскользнул со стула и через считанные мгновения его уже и след простыл. А перед Роми возник шоколадный торт. Она поблагодарила официантку и только тут спохватилась, что вообще не упомянула о Пауле. О том, что она не сама по себе заявилась в глушь и отважно поселилась в занесённом снегами доме.

Первый выход в город, а она уже произвела неправильное впечатление. Но для уточнений не было повода. «И кстати: я переехала вместе со своей партнёршей, с которой собираюсь как можно скорее сочетаться браком». Он не интересовался, одна она переехала или семьёй в трёх поколениях. Не пытался к ней подкатить. Ничего такого, после чего женщины говорят: «Кстати, мой муж вот-вот подойдёт». Этому доброжелательному парню вообще без разницы, кто она и откуда. Он просто проявил дружелюбие. А это значит, что и Роми нельзя упрекнуть в малодушии.

Глава 3. Захлопнувшиеся двери

Мэл глянула в окно. Да уж. То ещё утро. Та ещё суббота. Сизое небо. Сугробы. И зловещая, тёмная (кто бы сомневался!) машина, притаившаяся возле расположенной напротив лавки флориста.

Хотя Мэл частенько наблюдала эту картину, ей неизменно становилось не по себе. Всегда затянутый в тёмное — чёрное, графитно-серое, иссиня-чёрное, — владелец похоронного бюро пугал её. Застёгнутый наглухо костюм, не хуже, чем у лежащих в гробу. Застывшее лицо, будто он уже принадлежит миру мёртвых. Коротко подстриженные волосы, почти невидные брови. Ненормально нежная кожа заставляла его выглядеть моложе, чем на самом деле, но всё равно можно было подумать, что ему лет триста, настолько замороженной казалась человеческая составляющая. Взгляд небытия — будто без ресниц и прозрачный, осторожные движения, негромкая, с достоинством речь — он напоминал ей курьера самой смерти.

Эта роль подходила ему как нельзя лучше. За долгие годы Мортоны научились производить на свет отпрысков, которые уже при рождении выглядели как стопроцентные гробовщики. На её памяти владелец похоронного бюро ни разу не улыбнулся, разве что уголки губ соболезнующе дрогнут. Мэл никогда не видела, чтобы хоть кто-то из представителей семейства открыто радовался или позволял себе другую подобную непристойность. Они были несовместимы с чем-либо громким или весёлым. Вообще не признавали незабальзамированных чувств. Пожалуй, только в изучении рынка катафалков и черпали наслаждение. Их маршрут десятилетиями оставался одним и тем же: похоронное бюро, цветочный салон, церковный приход.

Мортоны являлись столпами самой консервативной в округе церкви. Её основатель начинал служение, когда городок прозябал. В нынешние времена да где-нибудь во Фриско сумел бы сколотить отличную секту. Ну и тогда, впрочем, преуспел. Продолжатели его дела были не менее рьяны, в особенности предпоследний, преподобный Китс. Он пестовал свою паству сорок лет и казался чем-то непреходящим. Лет шесть или семь назад эта унылая мумия скончалась. Действующий пастор был почти нормальным человеком, но духовные чада Китса ещё не растеряли стойкости. Держались, как скалы в океане. Это был фундаментализм в квадрате, против которого и харизматы из Церкви Святого завета, и католики из церкви Непорочного зачатия, и нынешняя паства экс-китсовской общины казались игривыми котятами. Суровость, сдержанность, аскетизм, каменные лица. Никаких кинотеатров, праздных развлечений, секса до брака. Жёсткие церковные скамьи, размышление о Страстях Христовых, заучивание библейских стихов наизусть. Мэл ничего не имела против верующих. Даже против стерильных возрождённых христиан с их накрахмаленными воротничками и гладкими причёсками. Даже против китсовских изваяний. Хочется людям лишать себя радостей — их выбор. Пока они не появлялись на пороге её дома, Мэл готова была уважать их образ жизни. А до сих пор ей довелось прогонять незваных визитёров только дважды — парочку мормонов и одного грустного свидетеля Иеговы. Прихожане из церкви Китса никому не мешали. Они были безукоризненно честны в делах и нарекали детей чудовищными именами.

Иезекия Мортон вышел из лавки, обнимая заказанные цветы. Двигался он всегда так, словно старался не наступить ненароком на никому неизвестную, скрытую под тротуарами и фундаментами могилу. Телодвижения бесплотные и возведённые в ритуал, как у алтарных служек. Её раздражало это тактичное скольжение. Смерть всегда так делает — приходит, когда не ждёшь, тихонечко. Мэл показалось, что благочестивый, бегающий маятником взгляд в поисках новых клиентов проник через занавеску. Аномальная радужка с точкой зрачка пугала потусторонностью. Душок мертвечины переполз улицу и начал просачиваться через оконные рамы. Её передёрнуло, и она отпрянула вглубь кухни.

Семейство и в предыдущих поколениях не оскорбляло горюющих клиентов яркими красками. Нынешний ритуальщик достиг в этом совершенства, родившись альбиносом. Уже одно это способно было внушить суеверные чувства. В сочетании с профессией эффект получался — до мурашек. Она сама пользовалась услугами похоронного дома Мортонов два года назад — и хотя всё было сделано безупречно, а может, именно благодаря этому, у неё не прибавилось к младшему представителю династии симпатии. При встрече она вежливо здоровалась и старалась побыстрее свалить, не выдав неприязни. Как и всякое неполноценное существо, альбиносы мнительны и злопамятны. Лучше не накликивать на себя беду.

Владелец похоронного бюро погрузил цветы в машину. Сел за руль. Приводящий в оцепенение зловещий прищур биоптических очков скользнул по окнам. Пугающее, как прицел снайперской винтовки, устройство поверх затенённых линз. Как-то, когда Мэл стояла на перекрёстке, ожидая зелёного сигнала светофора, машина Мортона оказалась на встречке. До сих пор ей помнилось до чёртиков неуютное чувство — будто взяли на мушку.

Она подождала, пока звук отъезжающей машины не растворится в снежном безмолвии. Выглянула в окно. Пустая улица смотрелась уже не такой унылой. Можно вернуться к кухонной стойке и продолжить заниматься овощами. Линн уехала пару часов назад, а Мэл так и не собралась с силами заняться волосами. Принялась за готовку, чтобы разобраться с обедом до полудня. Хватит ещё времени на красоту. Всё равно Линн наверняка проторчит в отеле до темноты.

И трудно её за это ругать.

Может, дочь и не в курсе, но Мэл отлично понимает, что её туда манит, будто отель мёдом намазан. Там можно смотреть огромный телик, намного круче, чем их домашний, хотя сейчас все смотрят кино на планшете или на компьютере. В отеле после реконструкции всё с иголочки, не то что в их добротном, но старом доме без излишеств. Можно перехватить из стоящей круглой вазы леденцы и миниатюрные «хёршис», до одури трепаться с Мэй, перекусывать тем, что готовится для постояльцев, болтаться по просторному холлу. Наверняка паршивка пользуется случаем и валяется в пустых номерах на широченных кроватях, закинув ноги на спинку, да режется на телефоне в игры. Линн не падка на роскошь, но кто упустит случай провести время с комфортом.

Она посмотрела на оставшийся на вешалке тёплый шарф Линн. И сама себя отругала. Не хватало ещё превратиться в наседку. Девица почти взрослая. Способна разобраться, холодно ей или жарко. И с остальным тоже. Кто там знает, что у неё происходит в мозгу. Мэл противилась тому, чтоб рыскать в комнате дочери. Другая мать профилактически нет-нет да обыскивала бы ящики, шарила под матрасом, в стене под слегка отстающими обоями. Мэл отлично знала все тайники дома. Но уж нет, увольте. Травка, презервативы, ракетные установки — пусть Линн разбирается со всем этим без её участия.

Лампочка в торшере, оставленном включённым ради того, чтоб тёплый свет потеснил утреннюю серую мутность, предупреждающе мигнула. «Готовься, я скоро перегорю». А ведь Мэл только на прошлой неделе её поменяла. Так в чём же дело?

Мэл вспомнила первое свидание с Эриком.

Они познакомились как раз в январе. С его неизбежными метелями и ночными заморозками, от которых чуть ли не трещал воздух. Он пригласил её в кино, как девчонку, и она пришла раньше, потому что работа закончилась, и начальник в кои-то веки сказал: «И чего ты тут будешь торчать? Иди уж». А у Эрика спустило колесо, и он опоздал почти на двадцать минут. Вот она и стояла, синяя от холода, на нужном перекрёстке, притоптывая ногами, засовывая руки в карманы, которые совсем не грели оледеневшие пальцы. По такому случаю на ней были не привычные штаны на утеплителе, а самая что ни на есть настоящая юбка. Уже тогда Мэл их не любила. Чтобы согреться, она заскакивала в магазины рядом — в лавку с разной мелочевкой, произведённой в Китае, в спортивный, где не было ни одного посетителя, радуясь теплу и одновременно боялась, что сейчас-то и подойдёт Эрик, решит, будто ей надоело ждать, и она ушла домой… В спортивном к ней сразу направился консультант с дежурным вопросом, чем помочь, а она не решилась дать от ворот поворот. Солгала, что смотрит баскетбольные мячи для брата. К счастью, консультант её не знал. Ему и невдомёк было, что у неё нет брата. Он принялся показывать ей ненужные мячи, а она вдыхала их резкий запах и мучительно мечтала вырваться на улицу. Потом скороговоркой поблагодарила его за советы и обещала вернуться назавтра. Ей пришлось переместиться вниз по улице, чтобы продавец не увидел её через витрину, прыгающую на холоде, и не догадался, что она безбожно ему врала. Уже тогда она понимала, как это глупо, переживать о том, что скажет продавец. Наверняка он и так насквозь её видел. Стопудово, ему было совершенно наплевать, купит она мяч или нет, примется спрашивать о перчатках или тренажёрах — работа просто такая, нельзя игнорировать потенциальную клиентку. И Мэл была уже взрослой женщиной, почти такой же сильной и уверенной, как сейчас, ей не привыкать было говорить правду и стоять за себя. Разве что — она в тот вечер шибко волновалась.

До Эрика у неё были уже парни. Но как-то вышло так, что ничего серьёзного. Ничего такого, чтоб за душу цепляло. С одним она встречалась со школы — оказался редкостной тряпкой. Со следующим она даже была как бы помолвлена, но в семье тогда начались нелады, чувств особых не наблюдалось, и оба испытали облегчение, разбежавшись. А потом как-то не до глупостей было. И вот в свои двадцать восемь лет она столкнулась на стоянке с Эриком. Он ничем не выделялся, но что-то подсказало: хороший парень. Нет, она совсем не была наивной дурёхой на тот момент и голову терять не собиралась.

Когда в то первое свидание Эрик наконец появился, на нём лица не было. Он старался принарядиться, но от борьбы с машиной у него сбился набок галстук, на манжетах появились отметины машинного масла, а волосы под шапкой взмокли. Ей стало смешно, что ему жарко, в то время как она помирает от холода. Они еле успели взять билеты, юркнуть в зал, и она ещё долгих десять минут слушала, как он пытается унять разгорячённое учащённое дыхание. Сначала он расстегнул воротник, потом, когда немного остыл, снова его застегнул, попытался пригладить волосы. Ему хотелось проделать всё это незаметно, а она старалась сделать вид, что не замечает, но, как ни сосредотачивалась на экране, — замечала. Почему-то первые свидания вообще такие. Запоминаются неловкостями и ошибками. В памяти разные нелепые мелочи застревают. Капнутый на рубашку кетчуп, лихорадочные поиски туалета на аттракционах, потому что кавалеру вдруг приспичило, попавшая ей в глаз мушка. А вот с Эриком, несмотря на его опоздание, запомнилось другое — то, что было легко и хорошо. Ну а из фильма в памяти остались только заставка в начале и финальные титры, плывущие по экрану под учащённый стук сердец.

Они поженились спустя год. И следующие три года вкалывали как проклятые, потому что склад, где она работала, закрылся, а на другой работе платили меньше, и, как назло, в хозяйстве то одно, то другое выходило из строя. Детей они не заводили ещё несколько лет. Даже не обсуждали это. В юности Мэл думала, что у неё будет двое или трое. К моменту замужества она чувствовала себя уставшей от ответственности и вечного добывания денег. А дети это и ответственность, и траты. Так что она стала смотреть на вопрос иначе. Нет уж, спасибо. Лишь когда ей вот-вот должно было стукнуть тридцать три, она согласилась, что пора задуматься о ребёнке. А забеременев — надо сказать, с первой попытки, так что её испугало, как они ходили по краю, как легко бы она залетела, утрать они хоть раз осторожность, — долго привыкала к тому, что пора бы и расслабиться. Жизнь начинала налаживаться. Больше не было причин собираться в комок и ждать подвоха. Кто бы мог подумать, что пухлая и в первый год тихая, как мышка, девочка превратится в тощую девицу с гонором. Нет, Мэл и сейчас не жалела, что не сидят у неё по углам другие отпрыски. Хватит с неё и одной.

Мерзавец Эрик. Гнусный мерзавец. Сбежал и оставил её в одиночестве среди снегов. Кстати, и в кино она с тех пор, как осталась одна, не ходила. Ну, сейчас это и необязательно, как бы. Можно посмотреть и дома.

Она взглянула на мигающую лампочку. Если бы Эрик был здесь, он бы точно знал, в чём причина.

***

Линн развалилась на обтянутом цветочным гобеленом диване с гнутыми ножками и листала проспект с рекламой отеля. В пределах досягаемости ничего интереснее не нашлось. На стеллаже в дальнем углу выстроилось с полсотни книг — библиотека для постояльцев. Среди глупых любовных романов попадались ничего так детективчики и даже что-то про маньяков. Интересно, кто притащил на полку художественно обработанную биографию Вермонтского Свежевателя? То-то кому-то будет по кайфу читать такое на ночь, сидя в глуши и глядя в окно на замёрзшее озеро. Вставать за книжкой было лень. Поэтому Линн в пятый раз разглядывала фотографии горных склонов и еды — блюд, предлагаемых рестораном, расположенным возле центральной площади. На фото и гора, и ресторан выглядели незнакомыми и стильными. Такое место, куда она и сама бы, может, захотела поехать — если б только не жила рядом и не знала, каковы они в реальности.

Трудиться — поливать цветы и полировать несколько поверхностей в холле — она закончила ещё час назад. Ехать домой совершенно не хотелось. Мать с виду была ничего, но явно без конца варилась в мыслях об отце. На этой почве её то охватывала топорная заботливость — неуклюже потрепать Линн по плечу, вдруг упомянуть что-то, триста лет назад бывшее, например, как они пытались покрасить веранду, то впадала в ступор. Ожесточённо молчала, взбивая яйца для омлета, драя плиту, натягивая сапоги.

Если снегопад стихнет, завтра им придётся тащиться на кладбище. И ведь, самое главное, это даже не настоящая годовщина. Отец умер в августе. Это произошло в самом конце месяца, когда пыльный душный воздух дня очень быстро сменялся кристальной предупреждающей прохладой сумерек. Но мать не была бы собой, если бы отмечала годовщину смерти. Августовский хвост она ненавидела и забивала делами под завязку, чтобы не вспоминать вообще, какой на дворе день и месяц. По-настоящему памятной датой для неё был январь. Именно в январе они с отцом познакомились. И пусть официально дату не выделяли, а тем более полноценно не праздновали, в эти дни между ними всегда начинало сквозить нечто, больше всего похожее на нежность. В их исполнении, конечно. Нет, она не будет пускать слезу. Только от этого не легче. Лучше бы уж порыдала, как все женщины её лет. Или даже хлопнула полбутылки. Многие бы так и сделали. Но алкоголь мать не берёт. Она круче любого мужика, может опрокинуть запросто несколько стаканчиков — и даже не разрумянится. Завтра им придётся стоять возле могилы, переминаться с ноги на ногу и неловко молчать. Мать никогда не знала, что сказать, когда туда приходила. Сентиментальность не её конёк. Она и на их дни рождения так же себя вела. На свой собственный, на отцовский или Линн. Криво улыбалась, бормотала пару корявых слов и торопилась всучить подарок.

Конечно, Линн любила отца. И хреново, что он умер. Но от вымученной экспедиции на кладбище никому лучше не станет. Что вообще за глупая традиция? Люди что, считают, это типа как ходить в гости? Будь её воля, она бы постановила: никто не обязан после похорон появляться у могилы. Опустил гроб в землю — и больше никогда туда не возвращаешься. И чтобы так было принято по всей стране. Пока снег был на её стороне. Он с трёх часов разгонялся и разгонялся. К ночи ветер обещал усилиться, а значит, разыграется настоящая метель. Если повезёт, всю ночь будет бушевать.

Линн с удовольствием бы включила телик. Над стойкой висела здоровенная плазменная панель. Но пульт у Мэй, а та не закончила считать рабочую таблицу, три раза сбивалась. У неё никогда с первого раза не получалось. Недотёпа.

Мэй считалась её подругой. Иногда это Линн бесило, иногда льстило ей. Дружить с кем-то, кто старше тебя на десять лет, — показатель крутости. Мэй запросто делилась с ней новостями об актуальных флиртах, рассуждала о бюстгальтерах, сексе и ценах, сплетничала о постояльцах, перемывала косточки начальству. В общем, они как настоящие взрослые женщины трепались. У Мэй это было от безысходности: два зимних месяца она работала на ресепшн одна, больше персонала в отеле не требовалось. Горничные были вдвое её старше, одна — филиппинка. Линн, короче, на их фоне выигрывала по всем статьям.

С другой стороны, трёп Мэй становился иногда ну слишком утомительным. Она любила строить из себя умудрённую опытом даму. Курам на смех! В носу и губе краснели периодически воспаляющиеся дырочки от пирсинга – на работу ей не разрешали его носить, да и сама Мэй не слишком настаивала. Волосы она летом выкрасила в пурпурно-фиолетовый. Краска быстро вылиняла, превратившись в уныло-розовый. Мэй по-быстрому подстриглась, но кончики, даже затонированные, всё равно отливали грязным оттенком. С макушки ещё не сошла завивка. Все эти испытания не могли не отразиться на здоровье волос: они выглядели конкретно замученными. И форма сидела на ней не так чтоб очень. Фигурой Мэй могла похвалиться, просто форму сшили из дешёвой ткани, и на спине она топорщилась. Наконец, Мэй работала за этой стойкой уже четыре года. Грозилась, что вот-вот уедет в другой город, займётся карьерой, может быть, уйдёт в недвижимость. И оставалась регистрировать постояльцев. Ну не отстой ли? А кому льстит дружить с лузершей? Пусть даже по виду крутой, раскованной и на десять лет старше.

— Вот это снежище! Глянь, как повалил! Ну началось! — подняв голову от таблицы, то ли ужаснулась, то ли восхитилась Мэй. — Как мы домой поедем?

Короткий зимний день уже начал растворяться. Было ещё светло, но свет понемногу таял и уходил глубже в серость. Соскальзывающие с беспросветных облаков, пока медленно и красиво, бесконечные снежинки вроде и разбавляли её, а вроде и усугубляли. Ещё не сумерки, ещё не закат, — хотя кто разберёт без приложения, в какое время сейчас точно закаты?.. — но уже веселью конец.

— Ой, только ты не заводи эту песню! — скривилась Линн. — Уже достало слушать про снегопад.

Можно было бы поиграть на телефоне, но заряд опасно снизился. И лучше, чтоб он не разрядился до возвращения домой, иначе мать начнёт психовать и названивать в отель на стационарный, чтоб убедиться: Линн всё ещё на работе, её не сожрал по пути маньяк. Как только звонок раздастся, а Мэй ответит, изображая супер-пупер-профессионального администратора из суперкрутого отеля, мамаша спросит, сколько Линн ещё осталось работать. Предлог был всегда один: я должна знать, разогревать обед или нет. Говорила она небрежно, с резким выдохом, но кого обманет грубоватый тон? На самом деле она там сходит с ума, всё ли у единственной доченьки нормально. И в этом ну ничуть не отличается от мамаш, утром крутящихся вокруг своих чад перед школой, а потом сбивающихся в жужжащий беспокойный улей, чтоб шушукаться о новой училке или утреннике. По большому счёту, Линн была втайне матери благодарна, что она до такого не опускается. Даже в первых классах Мэл высаживала её перед воротами, говорила отрывисто: «Ну давай», и уезжала не оглядываясь. На родительские мероприятия не ходила, лишь в крайнем случае заезжала после конца учебного дня в школу и прямиком направлялась к директору или учителю. Вид её при этом красноречиво заявлял: «Времени на болтовню у меня нет, выкладывайте сразу, чего нужно». Учителя, пытавшиеся сначала, когда у Линн случались провинности или плохие оценки, вовлечь Мэл в орбиту школьной жизни, смирились и сдались. Она преодолевала длинный коридор раскачивающейся походкой лесоруба, топала грязными резиновыми сапогами по паркету и коврам в кабинете директора, реагировала скупым междометием, больше всего схожим с уханьем совы, на всё, что ей говорили. Потом поднималась, говорила: «Понятно. Примем меры», — и удалялась, оставляя очередную вереницу глинистых следов.

А вот отец любил школьные мероприятия. Он всегда интересовался, как у Линн прошёл день, что новенького у подружек. А ещё знал по именам всех учителей. В отличие от матери, которая досадливо щёлкала пальцами: «Эта… как её… С рыжей паклей на голове, тощая такая?..» В младшей школе именно он ходил с ней на все мероприятия. Учителя его любили. Чуяли, что он всем сердцем принимает школьную возню. Родители вообще в этом плане смешные. Считают, что эта ерунда реально важна — баллы по литературе, волонтёрские программы или осенний марафонский забег. Как будто у человека до окончания школы не может быть жизни, помимо проектов по географии и совместных экскурсий на водохранилище. Линн глубоко презирала тех девчонок, которые без конца висели на телефоне с подружками, едва расстанутся после уроков. А ещё тех, кто психовал из-за контрольных или популярности. Не то чтобы её совсем не волновали вопросы, которые должны волновать человека её возраста. Например, ей действительно не помешала подслушанная в школьном туалете информация, как правильно подбирать средство для ногтей, потому что они у неё ломкие. И про то, где в соседнем городе можно дёшево купить джинсы. Но свет клином на такой фигне не сошёлся. Приходя домой, она зашвыривала подальше сумку и до утра забывала об учёбе. Домашние задания Линн приноровилась делать на переменах или на уроках. Это помогало сэкономить время для по-настоящему важных дел.

В общем-то, поэтому ей и нравилось, несмотря ни на что, тусить с Мэй и общаться с Джимми. Они взрослые и не имеют ничего общего с дебилами-школьниками. Джимми был смотрителем лодочной станции и по совместительству владельцем крохотного рыбного ресторана. Ему близилось к сорока пяти. Долговязый, худой и кривой на один глаз. Левый был нормальный, а с правым что-то случилось ещё в детстве, поэтому казалось, что Джимми всегда сильно щурится, но только одной стороной лица. Седая щетина на вытянутой физиономии смотрелась неухоженной. Больше всего он походил на бомжа. Если честно, он был другом её матери — просто другом, без всяких там, — но и с ней охотно беседовал, когда Мэл, заезжая к нему по делам, брала её с собой. Иногда Линн делала крюк и наведывалась к нему одна. Поболтать и, если повезёт, посмотреть на то, как он разделывает рыбу. Она особо не распространялась о том, что с ним общается. Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы предсказать тупую реакцию тупых девиц: Джимми наверняка педофил. А про неё стали бы распускать слухи, дескать, она запала на кривого старого мужика. Как ни крути, девчонки-ровесницы полные дуры.

Над дверью мелодично тренькнул колокольчик.

Линн засучила ногами, поспешно вползая в менее вальяжную позу — она уже почти лежала на диванчике, упираясь в спинку только затылком и выпятив живот. Одёрнула задравшийся свитер и обернулась посмотреть, кто пожаловал.

На вошедшем было кашемировое пальто, щедро припорошенное снегом. Только что стартовавший снегопад уже успел на нём отыграться. Увидеть такое вместо привычных пуховиков было чудно. Небольшой чемодан больше походил на узкую кожаную капсулу.

— Добрый день, чем могу помочь? — приветственно воскликнула Мэй, вскакивая со стула. Любопытство так и хлынуло у неё из всех пор.

— Добрый. У меня забронирован номер. На неделю, люкс. Эл Фишер.

Выговор выдал его с порога. Нью-Йорк. Классический густой Нью-Йорк. Линн уже достаточно повертелась в отеле, чтоб распознавать постояльцев по акценту.

Заполняя карту гостя, приезжий непринуждённо другой рукой извлёк из кармана завибрировавший приятным рокотом смартфон. Дорогущий. Мельком на него глянул и, так же непринуждённо, одним касанием, отключил. Смартфон обиженно мигнул напоследок.

Мэй с серьёзным видом зашла в систему бронирования. Изучала монитор так, словно листала длиннющий список. Линн знала, что там творится. Только час назад Мэй бурно возмущалась, что ей могли бы разрешить приходить на работу на час позже. После рождественского всплеска наступил мёртвый сезон. Пара старичков съехала вчера утром. Кроме ближайшего заезда — группка сотрудников некой компании, прибывающих этим вечером на корпоративный ретрит, — за неделю заявок не было.

— Надеюсь, вам у нас понравится. Несмотря на погоду, — Мэй протянула гостю карту-ключ. Лучезарно улыбнулась. Её явно так и подмывало что-нибудь добавить.

Он посмотрел на карточку с некоторым недоверием; похоже, ожидал, что в таком захолустье выдадут старый металлический ключ с массивной биркой. Ответил выверенной вежливой улыбкой.

Вызывать лифт новый постоялец не стал, предпочёл лестницу. Мэй пялилась на ступеньки до тех пор, пока туфли гостя — не дутые сапоги, не утеплённые ботинки, туфли! — не исчезли из виду. Потом повернулась к ней и одними губами произнесла: «Шикарный!»

Линн скептически скривилась.

— Дура, — снисходительно вынесла приговор она. — Он забронировал люкс, и у него на лице написано «самовлюблённый хлыщ».

— Ну и что, что люкс. У нас же не «Ритц».

Линн удивляло, что вполне взрослая Мэй — как-никак уже почти двадцать пять, это ничего себе сколько — бывает такой инфантильной. Будто приезжий из крупного города, притащивший с собой дорогущий кожаный чемодан, станет обращать внимание на девиц с ресепшена. Вообще на кого-либо. Вон как небрежно вырубил смартфон. Один незаинтересованный взгляд на экран, менее секунды задумчивости. Раз — и одним движением пресёк попытки посягать на его внимание в неподходящий момент. И пока не развесит вещи, не поплещется в ванне, не отоспится, никому не даст себя беспокоить.

С матерью Линн редко соглашалась, но кое в чём была солидарна. Большинство мужиков придурки. И только придурок может приехать в самый пик зимы в Мэн и напялить пижонские туфли и тоненькое пальто ради имиджа. А уж смазливые мужики — придурки вдвойне. Даже по школьной тусовке можно судить, что парни, числящиеся красавчиками, просто отстой. Это делало её не очень популярной девочкой. Но лучше быть не слишком популярной, чем тупой.

— Это очень разумно, на самом деле, — забронировать люкс. У нас это то же самое, что обычный улучшенный. Правильное решение.

Ну ещё бы, хмыкнула Линн. Защищай его, защищай. В воображении Мэй гость наверняка уже мчал её на самолёте в сказку. Впрочем, кое в чём она вынуждена была с подругой согласиться: новый постоялец имел класс.

***

Эл повесил пальто в шкаф при входе. Последние снежинки угасали на воротнике. Через два часа, как подсказывали наручные часы, начинали подавать ужин. Эл ещё не решил, спустится ли он в ресторан, найдёт ли заведение в городе, будет ли ужинать вообще. Ему не хотелось делать что-либо второпях. Тем более, если речь шла о важных вещах. Именно поэтому он забронировал номер на неделю.

Скромные серебристые часы на простом чёрном ремешке, обхватывающие его запястье, были «Ролексом» двадцать шестого года. Сдержанные, строгие — и прекрасные своей подлинностью. В том, чтоб носить их, Эл не видел ничего от позёрства. Дешёвой рисовкой было бы как раз, если бы он щеголял легко узнаваемым современным «Патеком».

Дело не в стоимости. Эл мог выдернуть из потока и нечто драгоценное, и грошовое. Он пользовался старинными вещами, потому что это было актом признания. И соглашался со своим наставником: вовлекая нечто раритетное в круг жизни, человек тем самым отдаёт этим предметам дань уважения. Это придаёт им второе дыхание, позволяет вспомнить о своём предназначении. Он надевал иногда рубашку времён Первой мировой, любил запонки рубежа веков, держал крафтовое мыло в чугунной мыльнице, родившейся на пике модерна, а молоко — в фарфоровом молочнике конца века девятнадцатого. Они вкраплялись в современный фон и становились акцентом, нотой красоты в повседневности. Мало-помалу он привык, что в обиходе у него вещи, далёкие от того, что заполоняет сетевые магазины. С каждой из них выстраивались свои отношения. Каждая была как передатчик, пока он становился антенной, чутко считывающей сигналы в прикосновении прекрасной ткани или мерном цоканье часовой стрелки. Для него старинное служило синонимом добра.

Номер был без изысков, но неплох. Добротная мебель, чисто. Кажется, неплохой вид из окна. Придвинутое к эркеру кресло намекало: вид достоин того, чтоб им любоваться. Впрочем, Эл не обратил почти никакого внимания на то, что там, за окном. Главное, это не один из тех безликих отелей, что встречают прилетающих в окрестностях аэропорта. Кроме того, радовала тишина. Он ещё не разобрался, было ли то заслугой толстых стен или воспитанности соседей. Что-то неуловимое в коридоре — непримятый ворс ковровых дорожек или запах чистящих средств, не перебитый запахами живых существ, — подсказывало, что других постояльцев на этаже и нет.

Тем лучше.

Эл раскрыл чемодан. И очень бережно извлёк деревянный футляр. Хотел убрать его в сейф, но передумал. Остальные вещи могли подождать.

Он поставил футляр на стол и сел напротив. Положил обе руки на потемневшую от времени крышку. И сразу почувствовал. Через тёплое дерево в ладони влился мощный энергетический заряд. В этом потоке соединились поддержка, обещание и надежда на изумительную, чарующую умиротворённость. И Эл прочувствовал: совершенно неважно, будет ужин или нет, появятся в соседних номерах люди или до последнего будет царить тишина. Всё, что происходит, правильно. Все обстоятельства тому подтверждение. Он получит то, за чем приехал.

***

Роми сонно моргала и блаженно улыбалась. Они сидели на полу. Стулья им заменяли диванные подушки, стол — расстеленная скатерть. Уютный свет от двух торшеров в разных углах обнимал всю кухню. Дряхлые шкафчики при таком освещении казались даже симпатичными. Ужин по поводу новоселья оказался замечательным. Лучшим их ужином за последний год, хотя до этого ничего такого ей и в голову бы не пришло — она считала, что каждый их завтрак и ужин классные. Они пожарили рыбу. У них была бутылка вина, которая чудом не разбилась, хотя была упакована так небрежно, что иного исхода и предположить было нельзя.

Первый ужин в их первый вечер в их первом доме. Хотя сейчас Роми не хотела думать о том, что у них может быть какой-то другой дом. Этот казался идеальным. Самым правильным. Как будто они прожили тут много лет или построили его своими руками по собственным эскизам.

— Мы ведь заведём сеттера?

— Чтобы у нас пахло псиной? — хмыкнула Паула.

— В таком доме, в отличие от квартиры, должны быть кошки или собаки.

— Мы покрасим гостиную, а потом посмотрим, кто подойдёт по цвету к стенам, — сказала Паула с непроницаемым лицом.

За прошедший год Роми уже научилась распознавать, когда подруга шутит.

— Наверняка у кого-нибудь по соседству есть очаровательные щенки.

Она только что рассказала подробно о своём походе в кафе.

— Нормальные люди. Никто не кидался с распростёртыми объятиями, никто не сторонился меня и не перешёптывался, — резюмировала Роми.

— Хорошо, что под боком нет соседей. Меня всегда приводили в ступор кадры из фильмов, когда к новосёлам приходят знакомятся домохозяйки с кусками пирога, и надо что-то щебетать.

Они как по команде посмотрели в окно. За ним стемнело, так что единственное, что можно было рассмотреть — отражения ламп. Но обе и с закрытыми глазами отлично могли воспроизвести в памяти вид, открывающийся из кухни. Красивый изгиб вереницы огоньков внизу, означающий дорогу, путаница разноцветных ярких светлячков, будто гирлянду сложили, ближе к холму — центр города, жилые дома.

«Если что-то случится, нас не найдут целую вечность», — трудно поверить, но говорила это Паула. Она хотя и любила короткие вылазки на природу, но прожила всю жизнь в многоквартирных домах. В доме на холме ей было так же привычно, как в эскимосской юрте. «Пойми, одно дело — махнуть на прогулку в лес или на озеро на пару часов. А постоянно жить в глухом углу — это совсем другое. Ты уже не забежишь к соседке по лестничной площадке за кофе. Нужно будет самим со всем разбираться. С котлом отопления, подъездной дорожкой, защитой от воров…» —  «Мы запасёмся лекарствами, купим винтовку, чтоб отбиваться от волков, установим надёжные замки, заведём сторожевого пса, упряжку лаек и рацию на случай, если что-то случится с телефонной линией и мобильной связью», — дразнила её Роми. Автомобиль Паулы мог без труда преодолеть любую распутицу. Да и до ближайшего дома на самом-то деле не так далеко. Нужно лишь спуститься к подножию холма. Но сперва, когда они только начали разглядывать фотографии на сайте по продаже недвижимости, Паула опасливо воскликнула: «Он на отшибе. Это всё равно что хутор».

Идея переехать в Мэн принадлежала Роми. Ну хорошо, не целиком ей. Сама она ни за что бы не додумалась так резко сменить стиль жизни. Началось с того, что Паула уволилась. Она всегда была бескомпромиссна и с одного взгляда на новую начальницу поняла: не сработаются. Пара дней — предположение подтвердилось. И Паула не стала оттягивать, хлопнула заявление на стол. С устройством на новое место у неё никогда не было проблем. То, что первым на её резюме клюнул работодатель из Мэна, было делом случая. Роми вместе с ней посмеялась. Но потом шуток стало меньше. Пауле предлагалась очень хорошая зарплата, условия казались заманчивыми. Обе они изрядно устали от пробок, смога и толчеи. А первая разведка на сайтах недвижимости преподнесла сюрпризы. Они могли купить дом. Один из этих домов казался картинкой из романтической сказки. Симпатичный коттедж на вершине холма, за ним раскидистые ели. Да, нуждающийся в ремонте, да, с недостатками. И всё же. Отвлечённые фантазии вдруг перестали быть просто фантазиями.

Роми загорелась идеей и принялась горячо, как всегда, её проповедовать. «Только подумай: ты сможешь появляться в офисе два-три раза в неделю, а остальное время работать на удалёнке. Нам не придётся отваливать огромные деньги за аренду. Будешь заниматься хайкингом сколько душе угодно. Научишь меня ловить рыбу. Мы сможем завести собаку и гулять с ней долгими вечерами». «Ты взвоешь там через неделю», — скептично резюмировала Паула. «У нас будет свой дом. И никаких родственников».

Родные Роми были хорошими, но… Они постоянно интересовались, как у неё дела, приглашали в гости, жаждали регулярных семейных встреч, задавали осторожно вопрос, долго ли она будет заниматься работой, которая и работой-то не является. Она то и дело выслушивала их аккуратные: «Милая, а тебе не кажется, что это слишком поспешно?..», «Солнышко, а ты уверена, что хочешь пойти в этом платье?», «Роми, неблагоразумно бросать колледж посреди семестра…» Как будто она всё ещё ребёнок.

— Я прибралась на чердаке, проверила кладовку. Можешь мною гордиться.

— А, чердак… Там места — хоть футбольное поле устраивай. Знаешь, у меня появилась идея: что, если мы устроим тебе там танцевальный зал? Со станком, зеркалами? Знаю, знаю, на чердаках не устраивают, но ты же не будешь слишком прыгать. Так, для разминки…

— Паула. Прошу тебя.

— Хорошо-хорошо, не буду.

— Лучше расскажи как следует о знакомстве с твоим новым боссом.

Компьютерная компания, предложившая Пауле работу, функционировала двадцать четыре часа в сутки, семь дней в неделю, поэтому она не стала дожидаться понедельника. В этом вся Паула. Она не откладывает дела на потом. И переезд с его хаосом и нераспечатанными коробками не причина для отсрочек.

— Так тебе точно там понравилось? — в пятый раз уточнила Роми.

— Господи, да точно. Что я могу ещё добавить. Это было так же буднично, как твой обед в кафе.

Роми испытала укол совести. Её выход в свет не был будничным. Но она преподнесла Пауле отцензурированную версию. Благоразумно умолчала об испуге при виде неподвижного призрака, потому что это выставило бы её впечатлительной и пугливой. Первое утро на новом месте, и девочка из мегаполиса уже придумывает небылицы о нечисти посреди людного кафе. Ещё она опустила беседу с Джейком. Торт она в истории оставила, но сказала, что его предложили за счёт заведения, в честь приезда. Паула бы и ухом не повела, расскажи Роми всё как есть. Дело не в этом. Ей самой было неловко вспоминать о глупом просчёте. Извини, дорогая, я совсем забыла упомянуть в разговоре с местными, что приехала не одна и что я живу с женщиной, которую люблю. Неужели подсознательно она с ходу приняла правила маленьких городков — мимикрия и замалчивание? Глупая ты, сказала бы Паула. Никто не устраивает демонстрации, отправляясь пить кофе. Это не имеет ничего общего с приспособленчеством или трусостью. Всему своё место и время. Официанток и людей, которые пришли поесть, не интересует твоя ориентация.

Конечно, Роми бы принялась жарко спорить.

Роми обожала ставить точки над «i». Её зачаровывала провокационность. Она обнимала Паулу за талию в торговых центрах и возглашала громко, когда они приходили на вечеринку: «Познакомься, это моя девушка». «Мир должен принимать меня такой, какая я есть», — пылко возражала она, если Паула морщилась и одёргивала её.

Самый главный довод в пользу переезда она припасла напоследок. В Мэне они смогут официально пожениться. Разговоры о том, чтоб официально оформить брак, она стала заводить в августе. И её до слёз огорчало, что Паула не разделяла её энтузиазма. «Почему, ну почему ты не хочешь?!» Подруга объясняла: импульсивность не доводит до добра. Роми должна действовать с трезвой головой. Роми должна убедиться, что это именно то, чего она хочет, ведь она совсем молоденькая, её планы могут поменяться. Они вместе, они живут под одной крышей, их союзу ничто не угрожает. К чему так упираться из-за формальной бумажки? Роми признавала: да, иногда она хватала лишку. Но это совершенно не тот случай! Однажды в пятницу она предприняла целое исследование и составила список приглянувшихся ей церквей, в которых регистрируют однополые браки. А вечером вручила Пауле распечатку с обезоруживающим комментарием: «Мне нравится вот этот приход, но в этой часовне больше солнца, и она романтичнее, чем современные здания».

Не то чтобы они никогда не обсуждали возможность оформления отношений прежде. Повстречавшись год, трудно не выруливать иногда на вопросы: «что будет дальше» и «насколько всё серьёзно». Но Паула предпочитала практичные решения, а не красивые церемонии. Продуманные решения. «Ты должна как следует всё обдумать». Роми это задевало. Это — продуманное решение. Серьёзнее некуда. Оно основано на настоящем чувстве. Роми умела добиваться своего. И сейчас, глядя на белую капризную позёмку, бьющуюся за окном истерящей змеёй, приняла окончательное решение. Что ж. Она докажет Пауле, что настроена серьёзно, что она не девочка с ветром в голове. Ещё до весны они назначат дату венчания.

За окном взвыло — и решительно вдарило по крыше.

***

Секционная была гордостью похоронного дома Мортонов. Не меньшей, чем зал для прощаний или демонстрационная. Блистающая нержавейкой, кафелем, скальпелями и пилами, системой для стерилизации инструментов. С новейшей вытяжкой.

Телефонный звонок звучал в ней особенно остро. Иезекия ещё раз окинул всё взглядом, прежде чем ответить. На сегодня с работой можно закончить. Он аккуратно стянул перчатки. День и так вышел долгим.

Заседание приходского совета затянулось на полтора часа. Обсуждение вопроса о ремонте крыши пристройки сочеталось с вопросом о новой программе для воскресной школы. Первый пункт обещал быть лёгким. Второй грозил стать минным полем. Предчувствия Иезекию не обманули. Едва он вошёл, как некоторые из присутствующих ощутимо напряглись. Те, что представляли либеральную часть общины и ратовали за нововведения. Ожидаемая реакция. Он — осколок ультраконсервативного крыла. С тех пор как пришёл новый пастор, каждое решение принималось после настороженных дипломатических танцев: несколько прогрессивных вольнодумцев во главе с нервозным Барри Квином; несколько занимающих выжидательную позицию умеренных; двое дьяконов-старожилов и председатель, представляющие лагерь фундаменталистов, тепло принявший Иезекию после его вхождения в совет. Кто победит, в каждом конкретном случае трудно было предсказать. Периодически его лагерь оказывался в меньшинстве, и тем жёстче становилась борьба на следующем заседании. В прошлый раз сторонники нововведений одержали верх. Сегодня что-то в воздухе сразу подсказывало: победа с небольшим перевесом должна отойти к консерваторам.

За время, что они обсуждали, какую часть бюджета разумно выделить на ремонт и кого привлечь к работам, за окном окончательно запасмурнело. В помещении стало сумрачно. Пока председатель излагал вкратце суть новых предложений — полные распечатки лежали перед каждым на столе, и Иезекия ритуально пробежался пальцами по обрезу стопки, когда умеренные зашуршали листами; содержание он почти выучил наизусть, получив файл, — с туч стали срываться первые одинокие снежинки. Можно было уже включать свет. Наверняка об этом подумал не только он один, но пока никто не встал и не зажёг лампы или верхнее освещение.

— Давайте перейдём к голосованию.

Один за другим присутствующие озвучивали лаконичные «за» и «против».

— Брат Мортон?

Он отвёл взгляд от окна.

— За.

— За отклонение предложения?

— За его принятие.

— В каком смысле?..

— У меня не сложилось впечатления, что представленные материалы существенно подорвут установившийся порядок или внесут путаницу. Они кажутся… удобоваримыми.

— Вы хотите сказать — беззубыми, не представляющими опасности для вашего порядка? Давайте уж будем говорить начистоту, — язвительно прокомментировал Барри.

Иезекия не испытывал к нему приязни. Квин всегда раскачивал лодку. Даже когда в том не было необходимости.

— Любые выносящиеся на обсуждения предложения априори являются направленными на улучшение жизни церкви. Думаю, их цель именно в этом, а не в подрыве чего-либо, не так ли? — возразил наставительно он.

— Вот-вот, — одобрительно поддакнул председатель.

Глаза Квина сузились.

— Нам требуется свежий воздух, более адаптированное к современному человеку изложение материала. Не знаю, что может быть более направлено на улучшение. Но если трактовать любую попытку как разнузданное бунтарство…

Он пожал плечами, всем видом выражая, что не обманывается насчёт отношения оппонентов к свежему воздуху.

— Существуют критерии, — вступилась Рут Розетт. Она была из умеренных, но суровый свинцово-лиловый костюм и туго стянутые в узел волосы делали её благонадёжной. — И то, что я читаю, вызывает вопросы.

— И я на них всегда отвечаю!

— Мне непонятно, как включённый в проект игровой блок будет способствовать усвоению Слова, — поморщился седой дьякон.

— О, я не сомневался, что вам это непонятно. Мы с Одетт уже два года доказываем половине из достопочтенных присутствующих необходимость более масштабных реорганизаций. Каждый раз находятся смехотворные причины, по которым наши предложения сворачивают…

— Ещё немного, брат Барри, и вы предложите устраивать пляски в алтаре.

— Они не были смехотворными, — возразил Иезекия. — Предыдущая ваша идея по реорганизации не прошла проверку на жизнеспособность в рамках конкретного прихода, в отрыве от той книжки, из которой была заимствована. Дискуссия это показала.

— Разумеется. Потому что эта нежизнеспособная, как вы выразились, идея, прекрасно проявившая себя во многих поместных церквях северо-запада, контрастирует с тем удручающим положением дел, что мы имеем в…

Розетт неодобрительно втянула воздух.

— Брат Барри, вы забываетесь…

— Давайте придерживаться хотя бы элементарных правил обсуждения! — постучав авторучкой о стол, воззвал председатель совета.

Рут Розетт сцепила пальцы. Мышцы на её худой шее напряглись.

— Итак… У нас пять голосов против шести. В пользу принятия.

— Так вы считаете, эти инициативы не дестабилизируют уже устоявшийся процесс? — вмешался пожилой седовласый дьякон, обращаясь к Иезекии. Его кустистые брови задвигались, как самостоятельные существа.

— Брат Квин заверяет, что будет вводить их постепенно и самолично проконтролирует их внедрение.

— Ах, вот оно что! — взвился Барри. — Вы надеетесь, что инициатива похоронит сама себя. Достаточно будет молчаливого бойкота! Но в отсутствие поддержки со стороны остальных членов прихода ни одно начинание не может быть успешным, и вам это отлично известно.

— Вы так себе видите способ обретать поддержку? — снисходительно поинтересовался Иезекия.

— Я умею читать между строк и отдаю себе отчёт, по каким правилам идёт эта игра. Не надо выставлять меня несмышлёным мальчиком.

— Ваше право трактовать чьи-либо решения по-своему.

— И мы уже сейчас видим, как будет выглядеть практическая реализация, — сухо прокомментировала Розетт.

— Так мы заносим в протокол? Или будем переголосовывать?

Старожилы с надеждой повернули голову.

— Ну конечно, давайте переголосуем, к этому ведь шло? — вскинул обе руки в пародийно-капитулирующем жесте Барри.

Снова раздалось постукивание авторучкой об стол. Тишина установилась на удивление безболезненно.

— При определённой осторожности? Вы ведь это имели в виду? — подхватил одобрительно пожилой дьякон, игнорируя Квина.

— Безусловно, — произнёс Иезекия.

Он утратил желание что-либо добавлять.

— Хм… — недоверчиво начал было второй дьякон-ветеран.

Председатель упредил его реплику:

— Брат Мортон получал библейское образование, что позволяет ему судить не только с позиций прихожанина. У меня нет оснований не доверять его суждениям.

На этом самая жаркая часть вроде бы закончилась. Вроде бы. Но кто знает.

Обычно Иезекии льстили такие вечерние звонки. Образовавшаяся у главы совета привычка перебрасываться с ним впечатлениями вот так запросто подтверждала, что Иезекию действительно ценят. У него есть положение. Однако сейчас он воспринял звонок как сигнал тревоги. Возможно, после того, как они разошлись по домам, Квин закатил истерику.

По голосу было понятно, что звонящий попыхивает свежеобрезанной сигарой. Иезекия остро не одобрял курения, но это был единственный недостаток председателя совета, в остальном благочестивого христианина.

— Хотел поблагодарить вас за сегодняшнюю взвешенную позицию и… В общем, за умение показать нашу готовность выслушать другую сторону. Признаться, я не сразу понял… но это был стратегически очень умный ход.

— Квин считает, что его обвели вокруг пальца?

— После ваших аргументов колеблющиеся поменяли мнение.

Между ними повисло тёплое взаимопонимание без слов.

— Он считает, что такой манёвр послужил поводом для выставления его в не лучшем свете, — признал председатель.

— Возможно, мне стоит выйти из состава совета.

— Что?! Ох-хо-ох! Это из-за его сегодняшней… мм… несдержанности? Мы все знаем его горячий нрав. Он ведом благими намерениями, но, как с нами, людьми, часто сложно…

— Нет. Я не питаю враждебности к нему, его жене и их… инициативам.

— Уверен в этом! Вы, без сомнения, выше этих глупостей. Именно поэтому так нам и нужны. Не хватало ещё из-за чьей-то вспыльчивости терять такого преданного члена церкви и представителя семьи, которая сделала для прихода столь многое. Во всех смыслах. Они не должны давить на нас. И мы не должны допустить, чтобы они давили на кого-либо. Эмоциональный шантаж неприемлем.

Ему расхотелось продолжать разговор. Он посмотрел на Виолу.

— Спасибо, что позвонили. Я должен закончить работу.

«Ка-а-а-ак если б ты могла предугада-а-а-а-ать…» Обрывок услышанной за ланчем песенки вылез без предупреждения из того уголка памяти, где помимо нашей воли застревает разный сор. «Твои слова…» — он не помнил, что дальше. Скорее всего, даже не слышал, те парни в кафе быстро свернули фразу. И это хуже, чем забыть, потому что он никогда не узнает, что же в продолжении. Нельзя вспомнить то, чего не знал. Это раздражало. Почти так же, как само вторжение мелодии. Меньше всего легкомысленный мотивчик подходил к сегодняшнему дню. Тем более здесь, в двух шагах от Виолы. Так с умершими не поступают.

Он успел после совета вернуться к моменту, когда бальзамирование закончилось. Сменил Тео. Обмыл тело, удаляя с него остатки раствора. Тщательно вымыл волосы. Обработал руки. Макияж он доверил Тео. Сейчас она уже была наряжена в выбранное платье. Розово-фисташковое, с кружевом и рисунком из весело прыгающих маленьких пони. Роскошные кудри вымыты специальным шампунем, расчёсаны, уложены. Волосы были гордостью Виолы, как она сама была гордостью Райтов. Каштаново-золотистые с проблеском платиновых нитей. Как будто роскошное мелирование или кудри дорогой куклы.

«Твои слова… твои слова…» Мозг произвольно пытался подбирать варианты следующих строк и нот. Те парни умудрились написать вирусную песенку, бонус им за это. И теперь, когда он выбит из колеи усталостью и тяжёлой встречей, память выплеснула этот шлак наружу.

Он аккуратно обошёл стол.

Покойники пугали Иезекию. Он хорошо управлял бизнесом. Не допускал ошибок. Никогда не повышал голос на подчинённых — Тео и бухгалтера — или деловых партнёров. Интуитивно находил общий язык с рыдающими клиентами, был неизменно корректен и безупречно профессионален. Он проявлял столь необходимую тактичность и умел утешать. Но, спускаясь в секционную, всегда вздрагивал. Её холод перерождался в холодок, пробегающий по коже. Нет, в нём не было брезгливости. Он проводил все процедуры, не падая в обморок и не испытывая дурноты, привыкнув к холоду мёртвой кожи, запаху формальдегида. Однако при всём сочувствии к умершим и их близким тела внушали Иезекии безотчётный страх. Они становились чем-то отдельным. Враждебным объектом или даже сущностью, мало схожей с личностями, которыми некогда были.

Этот недостаток проявился в нём не сразу. Первое время всё шло хорошо. После того, как отец скончался, у Иезекии не было времени думать о пустяках. Неожиданная и мирная, во сне, кончина Мортона-старшего не избавляла от обязательств провести на неделе две церемонии, уплатить налоги и принять заказанные товары. У Иезекии не было времени для анализа ощущений. Он с детства наблюдал за подготовкой тел и проведением похорон и воспринимал покойников в доме как что-то само собой разумеющееся. Лишь через полгода он признал, что предпочитает находиться в подвале вместе с Тео, даже если они работают в полной тишине. Тогда он сосредотачивался только на деле и совсем не думал о чём-либо, кроме действий, которыми заняты руки.

Девочка выглядела очень хорошо. Иезекия испытал прилив гордости за работу Тео, свою работу, за их похоронное бюро. Но удовлетворение подтачивали коварные вопросы. А что там, внутри безжизненного тела?.. Как ни разбирай труп до последней жилки, всё равно остаётся нечто, умудряющееся притаиться в закоулках вскрытой оболочки. Что если сейчас Виола распахнёт глаза и зловеще улыбнётся…

Или скажет что-нибудь ужасающе правдивое.

Иезекия запер подвал и поспешил подняться наверх. Прошёл на жилую половину дома. Внезапно для самого себя остановился. И некоторое время простоял, как пригвождённый, глядя на ручку входной двери.

***

Снегоочиститель, проурчавший, казалось, под самыми стенами дома, пробудил Рэнделла от размышлений. Бартлетт глянул раздражённо в окно, с которого ощутимо дуло. Слегка переваливаясь, как раздобревшая утка, снегоуборщик медленно пробрался дальше по улице.

Ладно, авось расчищенная полоса продержится хотя бы немного. На случай, если надо будет сгонять в бар.

Рэнделл Бартлетт опрокинул в рот стаканчик и, скривившись, отставил его.

Близилось время включать компьютер. Этого он стремился избежать как мог. Но бесконечно оттягивать роковой момент невозможно. Поэтому он мужественно открыл ноутбук.

В почте его уже ждало письмо. При виде мигающего значка-конвертика сердце заюлило в груди, дыхание сбилось, губы сами собой брезгливо искривились. Рэнделл дорого бы дал, чтоб этого письма там не было. Чтоб не было последних трёх недель.

Прочитав текст, он резко отодвинул стул и встал. Плеснул в стаканчик ещё.

Снегоочиститель, судя по звуку, развернулся и поехал назад, в его сторону.

Бартлетт поймал себя на том, что непроизвольно ловит его взглядом.

Развернулся и ударил кулаком по стене.

— Старая завистливая сука!

***

Уже стемнело. Мэл обещала себе, что не станет задерживаться на лесопилке, и всё-таки вышло, что она вставила ключи в зажигание лишь когда начало смеркаться. Вставила только для того, чтобы потом ещё минут десять сидеть, глядя на бело-серую картинку перед глазами. Закат не придавал пейзажу тех интригующих розово-сиреневых отблесков, которые появляются уже в конце февраля и вовсю расцветают в марте. Пока что солнце даже в относительно спокойные дни было скорее тусклым блином, едва просвечивающим через облачную пелену и спешившим нырнуть в серую мглу поглубже и побыстрее. Сегодня оно и вовсе ушло по-английски, свинтив куда-то за плотные плюющиеся тучи. Метель началась вкрадчиво, даже сейчас была сносной, но Мэл хорошо знала, что ещё чуть-чуть — и открыточный снегопад озвереет. Линн соизволила час назад позвонить и сообщить, что уже дома. Бестолковая подружка с ресепшна доставила её аккурат до крыльца. Вот и ладно.

Обычно дорога занимала четверть часа, но сейчас Мэл сбросила скорость.

Внизу, в долине и на склонах холмов, переливалась огнями россыпь домов. Это было красиво, если не вдумываться, что они отрезаны ото всех кольцом леса и грядой гор. Идиллическое, на первый взгляд, местечко, где на самом деле все варятся в собственном соку. Новости, горести и радости зарождаются в нём, как личинки в закрытой банке. Буквально десять минут назад по радио передали, что движение по шоссе из города в западном направлении приостановлено до утра, пока снегоуборочная техника не разгребёт завалы, образовавшиеся в паре миль от городской черты.

Точно, как в закрытой банке.

И в этот миг кто-то вырос прямо перед ней.

Мэл в последний момент вывернула руль. Снопы света от фар метнулись, выхватили укутанные белым деревья. Удара не последовало. А ещё лучше, что машину не занесло, хотя укатанное полотно дороги уже прихватило вечерними заморозками.

— Твою мать!.. — выдохнула Мэл. Дала себе три секунды. Вылезла из машины. Под ногами мягко спружинило. — Эй?

Тела не было. Дорога была пуста. На шоссе, на обочине — никого. Но Мэл могла поклясться, что только что видела человека. Это не фантазия. Он только что стоял посреди дороги. Сетчатка ещё хранила его облик. Высокий. Худой. Слишком легко одетый для метели. Она не могла его сбить. Точно не могла. Удара, даже самого лёгкого, не было. А тем более такого, от которого пострадавший отлетает, точно тряпичная кукла, на десяток футов в сторону.

— Вы меня слышите? Есть кто?

Она наклонилась над бампером. Ничего. Ни малейшей вмятины.

Как и крови. Ей не хотелось этого признавать, но ведь именно это она и высматривала, пока шагала вперёд, внимательно оглядывая обочины. Сугробы стояли нетронутыми.

Упорства Мэл было не занимать. Она прошлась туда и обратно ещё пару раз. Затем её осенило. Она вернулась к машине. Склонилась возле колёс, заслонилась от назойливых плёток снега, в свете фар вглядываясь в снежный покров. Рядом с её собственными следами тянулась стёжка ещё одних. Мэл была в ботинках на рифлёной подошве. Тот, кто оставил второй след, носил обувь с гладкой подмёткой. Не перепутаешь. Самое странное, что следы начинались и обрывались неожиданно.

Незнакомец в неподходящей обуви. В метель. И окрест ни одной машины, ни на ходу, ни брошенной в кювете.

Она позволила себе пофантазировать, что следы остались от кого-то из водителей, проезжавших незадолго до неё. Чепуха. Снегопад уже успешно затирал колею от её собственной машины. Всё, что произошло больше десяти минут назад, исчезало с лица земли под этим безжалостным ластиком.

— Эй, мистер! — крикнула она. Сощурилась, медленно обернулась вокруг себя.

Кроме противной песни ветра не было слышно ничего. Мэл потопталась на дороге, ещё несколько раз кликнула. Потом холод стал заползать за шиворот. Она поддёрнула воротник и вернулась в машину. К чёрту. Она не поисковая группа. Шансов найти заплутавшего человека у неё не больше, чем слетать на Луну. Особенно, если никакого человека и не было.

Непогода показала своё истинное лицо уже спустя полчаса. Рухнули с режущим надсадным скрипом две высоченные ели. Снег почуял первую победу и повалил сильнее. Рванул с новым вдохновением ветер. Что-то взвыло над холмом, а потом спикировало сверху, вздув спирали позёмок. С сугробов снесло верхний слой, колючая россыпь повисла вуалью. С крыш сорвались налипшие хлопья. Белые полупрозрачные полотнища вихрей затрепыхались по городу тут и там. Ветер взялся за уборку, будто перетряхивал залежалое бельё. Подстёгнутые его командой, колючие легионы  штурмовали окна и двери. Им был один указ — небо. Ветряные колёса остервенело метались по замкнутому кругу в котле низины. Запертые, они начинали сознавать, что попались в ловушку — а может, получили добычу на беспрепятственное растерзание. Где-то оглушительно хлопнула безответственно оставленная приоткрытой форточка. Застонал древний жестяной флюгер.

Буря начала разбег.

Глава 4. В снегу

Воскресное утро у шестнадцатилетнего Арчера Янга выдалось нелёгким. До сих пор он был уверен: он отлично знает, что такое плохо. Ведь вечеринка накануне была далеко не первой вечеринкой в его жизни. А вот нет. Никогда он не думал, что может быть так плохо. Ещё он был уверен, что если трижды блевал ночью, то утром повторения не грозит. Это тоже оказалось неправдой. Ему было фантастически хреново. И чем дальше, тем хреновее. Арчер надеялся, что если он выйдет на улицу, то полегчает. Снова ошибка. Морозный воздух взял за грудки и стиснул. Завихрения снега зажали между зубчатыми колёсами. Тело заколотила дрожь, которая шла не снаружи, а изнутри.

В руках он держал распечатанный конверт. На самом деле письмо было адресовано не ему, а его старшей сестре. Он вскрыл его из похмельной отваги. Уже много недель сестра бредила идеей поехать по обмену в Португалию. Увидев логотип на верхнем из стопки оставленных в прихожей конвертов, Арчер не удержался от возможности заполучить в руки мощное оружие. Можно спрятать письмо и наблюдать, как она изводится и не находит себе места. А потом подкинуть. Если сестра пролетела, то забавно будет её подкалывать, заводя разговоры о том, что она вот-вот уедет. Наконец, письмо чуть отвлекало его от собственного плачевного состояния. Уже вытащив из конверта сложенный втрое лист, Арчер сообразил, что затуманенный алкогольными токсинами мозг подал ему плохую идею. Нужно было распарить конверт над чайником, как положено, а не отковыривать клейкую полоску. Сестра взбесится, что он прочёл. Будет зла как шершень. Хорошо ещё, она свалила вместе с родителями и мелким. И разобрать что-либо из заковыристых слов, составляющих длинные предложения, он в таком состоянии всё равно не мог.

Порыв начинённого колючими снежинками, как шрапнелью, ветра подкрался из-за плеча и вырвал листок из рук. Арчер выругался громко и очень нецензурно. Настолько, что даже оглянулся через плечо, хотя и знал, что родителей нет.

Лист мчал вниз по улице, к перекрёстку.

За то, что он вскрыл конверт, сестра его долго изводила бы; за то, что он так тупо письмо потерял, она его просто-напросто сживёт со свету. При желании она может быть полнейшей стервой.

Пошатнувшись, Арчер сбежал с крыльца. Снег тут же набился в не предназначенные для зимних кроссов мокасины. Янги жили на центральной улице. Накануне её трижды расчищали, что давало возможность добраться до перекрёстка, не увязнув. Судьба благоволила к Арчеру: на несколько секунд ветрище затаился, и он успел сделать рывок и сцапать замедлившийся листок. Под бомбардировкой колючего снега бумага покрылась мокрыми круглыми отметинами, но текст не расплылся.

Пробежка должна была взбодрить. Честнее сказать — воскресить. И он ждал, что хмель немного выветрится и станет полегче. В теории именно так должно происходить. На практике контраст холодного ясного воздуха и внутреннего жара не перерос в сотрудничество. Сначала Арчер стискивал зубы, опасаясь, что они застучат. Потом позволил им клацать, как у замёрзшего голодного волка. Не успел Арчер миновать перекрёсток, как его скрутило. Он едва забежал за угол.

Желудок был пуст, разумеется. Хотя, подчиняясь слышанному, что от похмелья помогает еда и глоток пива, он и сделал себе глазунью, но позавтракать не удалось. Какой запах поутру после гулянки самый отвратительный из всех возможных? Еды, разумеется. Зажав нос ладонью, Арчер выкинул нетронутую порцию в мусорное ведро и завязал мешок. Так что сейчас его вывернуло тонкой струйкой мутной жидкости — водой, осторожно, по глотку, выпитой вместо завтрака.

Отдышавшись, он зачерпнул горсть снега и вытер им рот и подбородок. Похлопал по карманам в надежде, что в них завалялся один из тех ментоловых леденцов, что ему вечно совал младший брат. Обычно такие сюрпризы от мелкого бесили. Конфеты были омерзительны на вкус и имели обыкновение таять. Сейчас, как назло, ни одной не оказалось.

Взгляд упал на ближайший сугроб.

Из него торчали ноги.

Первое, о чём подумал Арчер: блин, кто-то из приятелей замёрз до смерти, не добравшись вчера до дома. Разверзнется ад. Всем влетит. Его до пенсии не отпустят ни на одну вечеринку. К нему никто не придёт до тех пор, пока он не превратится в замшелого сорокалетнего лузера-отшельника. Да даже на улице никто к нему не приблизится, будут переходить на другую сторону. Он до конца жизни будет считаться виноватым.

Лепеча «Эй, эй!», он кинулся разгребать сугроб, страстно надеясь, что дело закончится небольшим обморожением. Уже на пятой секунде до измученного похмельем мозга дошло: это никак не может быть один из его друзей. Если бы кто и рухнул в снег, то возле его крыльца, не здесь. Он замедлился, но было уже поздно. Арчер успел смести верхний слой. И сразу понял: неприятностей будет намного больше, чем домашний арест и запрет на развлечения в обозримом будущем. Конечно, это был не кто-то из его приятелей, а незнакомец, раза в три старше него. Об этом говорила лёгкая проседь в волосах. Снег вокруг головы лежащего ничком человека смёрзся в тёмно-бордовые комки. Арчер попятился, открыл рот, чтобы закричать, и его вывернуло пустотой ещё раз.

Джейк ждал, что воскресная смена пройдёт тяжко. Наверняка будет множество увязших в снегу автомобилей, но никто не захочет воровать в магазинах или устраивать потасовку. В такую погоду все сидят дома. И так тихий город обещал на ближайшие дни стать вовсе шёлковым. Половина заведений закроется, потому что сотрудники не смогут добраться до работы. У кого-нибудь заглохнет мотор. Обязательная часть программы — рухнувшие на крыши ветки и заплёванные снегом светофоры. Джейк ожидал вымерших улиц и жгучих вихрей в лицо. И никак не ожидал, что вдобавок придётся разбираться с чьей-то смертью.

Пришлось приложить усилия, чтобы разгрести снег и не дать ему засыпать тело и дальше. Палатка, которую натянули над трупом, неистово рвалась из рук. Она до сих пор подозрительно трепетала, готовясь в любой момент вспорхнуть огромной птицей. Коронер из округа и оперативная группа добирались вечность. Пришлось проторчать на злосчастном перекрёстке два часа. Ожидая их прибытия, Джейк и Томпсон успели не раз приложиться к термосу.

Лента оцепления рвалась, взлетала в воздух, привлекая к себе больше внимания, чем если бы они просто оставили всё как есть. Этот жёлтый воздушный змей будто приманивал, сигнализируя на фоне общей белизны: эй! Смотрите, что у нас тут есть! К счастью, дом, возле которого лежало тело, располагался в тупике. Он был выставлен на продажу ещё осенью. Напротив тянулась глухая задняя стена банка. Магазин и прачечная через дорогу были закрыты.

Мальчишка, обнаруживший тело, сидел в их машине. У него был измученный вид перепившего накануне подростка. Они сомневались: позволить ему вернуться домой до приезда группы, чтоб пацан отогрелся, или же держать под присмотром? Парень разболтает всё приятелям, те разнесут по городу. Впрочем, напомнил себе Джейк, для этого не нужно находиться в доме. Арчер Янг, конечно же, не расставался с телефоном. Смартфон торчал из заднего кармана его штанов. Пока парнишка был настолько перепуган, что не запустил сарафанное радио. Но хватит одного касания. У нынешних подростков чаты, мессенджеры — такая же физиологическая реакция, как моргание.

Парнишка сидел, подтянув колени к груди. Его босые ступни прикрывала шерстяная шаль, которую Джейк некогда нашёл на улице и таскал с собой в багажнике патрульной машины, надеясь с помощью дедукции найти владелицу. Над пригодившейся шалью торчали покрасневшие от мороза щиколотки. Промокшие и заледеневшие мокасины валялись под сиденьем.

То, что погибший не просто замёрз, они поняли сразу же. Джейк, преодолевая отвращение, наклонился над телом и сразу же отпрянул. Рана не оставляла сомнений — бедняга прожил не дольше нескольких минут. Снег вокруг был щедро пропитан кровью. Они с Томпсоном на несколько минут застыли, не веря своим глазам. Джейку ещё не доводилось сталкиваться с убийством. Тем более убийством, которое совершено непонятно кем, а не рыдающим рядом с телом непутёвым дружком.

Детектива из округа, чрезмерно уверенного и деловитого, Джейк немного знал, потому рискнул порасспрашивать.

— Ножом пырнули?

— Приложили головой о стену. На лбу несколько глубоких ран, на кирпичной кладке следы крови. Думаю, схватили сзади, когда он подошёл к своей машине. Он её оставил чуть дальше в тупике. Успел открыть. Его толкнули к стене и ударили несколько раз. А потом уже произошло остальное. Полоснули пару раз вот здесь и здесь. А потом, похоже, и зубы в ход пошли. Сильно он кому-то насолил. Первый раз такое вижу. Есть у вас знаменитые отморозки?

— Нет. Всё тихо. До сих пор были только семейные разборки. Бумажник не выпотрошен?

— Всё при нём. И карты, и наличка, и телефон. Мальчонка пришёл в себя?

— Выглядит едва ли не хуже трупа. Перепуган — я бы сказал насмерть, но плохой каламбур. Когда позвонил нам, едва смог выговорить, что стряслось. У него дома вчера была гулянка. Родители в отъезде.

— Когда вернутся? С ними нам тоже поговорить придётся.

— Должны быть к вечеру.

— Бог им в помощь. И нам тоже. На шоссе адище. Утром разгребли, там деревья рухнули. Сейчас опять совсем плохо. Только что передали: прямо на нас снежный фронт идёт.

Они, не сговариваясь, посмотрели на свинцовое небо. Горизонт был тяжёл.

Мэл открыла дверь. И не удержалась от крепкого словца. Перед ней стояла стена. Белая, рыхлая и холодная.

Она затворила дверь, чтобы снег не пожаловал в холл и не пришлось вытирать полы. Проверила заднюю дверь. Второй выход был с подветренной стороны, поэтому здесь дела обстояли, можно сказать, неплохо. Именно через него улизнула дочь. Малолетняя лиса. Ведь увидела, значит, что творится на крыльце, но и не подумала её разбудить или хоть как-то помочь. Потихоньку сдриснула в свой драгоценный отель, хотя делать там сейчас нечего. Зимой за ней обычно заезжала Мэй. Летом в ход шёл велик.

Мэл набросила куртку. Сходила за лопатой, которую хранила под лестницей. Вонзила её в заблокировавший выход сугроб. Она копала и копала, пока белая масса не отступила от порога. Дальше работа пошла легче. Понемногу образовался коридор. Это было живительно после вчерашнего. Хорошая встряска. Ничто так не прочищает мозги, как физическая работа. Пока она работала на фабрике и лесопилке, не было никаких проблем. Выматываешься так, что с ног валишься.

Через полчаса ей удалось расчистить крыльцо и дорожку. Хватит ненадолго, конечно. Мэл утёрла лоб ладонью, оперлась на лопату и оценивающе прищурилась, разглядывая отвратительное небо. Утром обычно наступает перемирие. Отвоевав всю ночь, штормы и метели унимаются. Пусть передышка временная, но утреннее затишье — дело святое. Нынешнее утро грубо попирало традиции. Тучи только сгустились. Они нахмуренной пеленой стелились низко над холмами. Их несло сплошной курчавой пеной, перекатывало и встряхивало: на землю, приступами, сыпало бесконечной белизной. Серый фон и белые злые штрихи – это сочетание только делало картину более зловещей. Шапки снега не походили на округлые декорации к рождественским спектаклям. Наносы под командованием параноидально непоследовательного ветра выходили асимметричными, клиньями и гребнями. Как хищные акулы, эти гряды прорезали перекрёстки и дворы. С крыш теперь нависали опасные карнизы.

Самое то для сегодняшнего дня. Гнусная погода для гнусной даты.

Вчера, пока Линн торчала в интернете, Мэл дала себе волю. Накатила стопарик и разрешила слезам навернуться на глаза. Долго сидела, уставившись в стенку, смаргивая колышущуюся солёную пелену. Нужно продержаться и сегодня. Тем более что дочь свалила. Малодушно свалила, малолетняя говнюшка, чтобы не принимать участие в импровизированном поминовении и не ехать на кладбище. Ну и ладно. Звонить ей Мэл не будет. И уговаривать. И обсуждать вечером её поведение. Не маленькая. Что на такую слова тратить. Мэл понимала, что погода для поездок совсем не годится, но из чистого упрямства твёрдо была настроена придерживаться плана. Она сделает то, что наметила. Снег её не испугает. Не на такую напали. Она здесь всю жизнь прожила, и не такие зимы видала.

Они всегда ездили вдвоём. Мысленно озвучив это, она опустилась назад на стул. Во-первых, не успело ещё образоваться никакого «всегда». Успели они это сделать лишь однажды, в прошлом году. Визиты на кладбище в другие дни не в счёт. А во-вторых – неужели она приняла новый порядок вещей?

Мэл ожесточённо натянула мужские ботинки на меху, поддёрнула ворот свитера повыше. Забралась в машину.

На перекрёстке в центре стояла полицейская машина. Угловой дом был огорожен жёлтой лентой. Мэл притормозила возле полицейских. С Томпсоном она была знакома ещё со школы — он приходился братом её подруге. Видеть его в форме стало привычным, но иногда она подшучивала над ним: «Эй, что это ты на себя напялил». Подруги уже давно в этих краях нет, ищи свищи, умотала с мужем в Филадельфию. И даже сам Томпсон о сестре почти никаких известий не получал.

— Чего случилось?

— Проезжай, Мэл. У нас тут паршивая история.

— Чего, замёрз кто?

В прошлый раз такое случилось с местным алкашом. Тем, что всегда ошивался возле супермаркета. И, самое главное, — ведь не до смерти замёрз. Обморозил пальцы и ухо, но оклемался.

Томпсон опустил глаза, почти стыдливо. Мэл сообразила: э, нет, что-то посерьёзнее. Иначе не было бы у других копов такого выражения лиц, да и ленты тоже не было бы.

— Вот же срань! Неужто кого-то грохнули?

— Да не ругайся ты, — досадливо поморщился Томпсон. — Как тебя клиенты только терпят.

— Не смеши меня. С ними только так и можно.

— Куда тебя вообще в такой адище понесло? Неужто кто-то на сегодня заказ сделал?

— Ты тему не переводи. Что случилось?

— Ну, ты же знаешь, что полиция не имеет права…

— Томпсон, не будь идиотом. У меня дочь час назад этой дорогой в отель поехала. Мне до лампочки всякие слухи. Главное скажи, что никого не изнасиловали и не расчленили.

— Чего нет, того нет, — удручённо вздохнул Томпсон. — Но… короче, лучше бы ей в одиночку и в темноте не гулять. Да и вообще до конца бури не гулять.

— Вот твою ж мать!.. А я этой пиздюшке сказала вчера: сиди дома. Ведь работы там сейчас ни хера, будто я не знаю. Но нет, слиняла с утра. Поехала языком трепать со своей подружкой-неумехой. Нет чтоб остаться и помочь снег убрать. Я с утра едва вход отрыла.

В этот момент отъехал фургон коронера. Джейк, у которого из-под шапки торчали взъерошенно волосы, вывернул из-за угла. Бледный и раздёрганный.

Мэл присвистнула.

— Мэл! — страдальчески оборвал готовое сорваться с её уст очередное ругательство Томпсон. — Правда, езжай по-хорошему. И это… не говори никому. — Сам понял, что сморозил, и поправился: — То есть я знаю, что ты и так не будешь, но обязан на всякий случай предупредить. Линн предостереги, конечно, но без деталей, ок? И… это… Мэл, уже сейчас не видать ни зги, а через пару часов пойдёт на новый заход. Будь осторожна. Пока светло, ты б забрала девчонку — и домой.

— Я, по-твоему, с Гавайев приехала?

— Я всего лишь о тебе беспокоюсь.

Она даже не сочла нужным что-то на такую глупость ответить.

— Я его… её?.. знаю?

— Один из ребят говорит, из ресторана мужик.

— Значит, вряд ли. Не хожу я по ресторанам.

Она крутанула руль и кивнула обоим полицейским скупо и слегка ободряюще.

Не повезло мужикам в воскресный день.

Хотя кому в жизни везёт?

***

Роми встала с мыслью, что готова к завоеваниям.

Ей тоже нужна работа. Непременно творческая. Простодушные расспросы Паулы о балетном классе надавили на больную мозоль. С утра она просмотрела сайт с местными вакансиями. Сидя за коробками, сдвинутыми посреди кухни вместо стола — план назавтра после переезда наведаться в магазин мебели в ближайшем городе или заказать хотя бы самое необходимое онлайн пришлось отложить, — она пролистывала интернет-страницы. Предложений было не так чтобы много. То есть они были, конечно, но все вопиюще нетворческие. Помощник парикмахера. Провизор в аптеку. Бухгалтер в фирму, торгующую сельскохозяйственной техникой. Сотрудник в приют для кошек. Учитель математики на замену. Разнорабочий в супермаркет. Пожалуй, вакансия в парикмахерской на этом фоне смотрелась верхом креативной карьеры. Роми даже призадумалась. Может быть, это похоже на новое начало?

Допив кофе, она решила, что в маленьких городках действовать нужно иначе. Здесь всё решает личный контакт. Ей требуется стать своей. Пообщаться с людьми, улыбнуться, поспрашивать. Разумеется, она не собиралась ставить Паулу в известность о всей масштабности вылазки.

Паула ужаснулась, услышав, что она собирается выйти из дома.

— Ты с ума сошла! Видишь, какая метелища?

— Я же буду в центре города.

— И замёрзнешь в ближайшем сугробе! Сегодня воскресенье, всё закрыто!

— Паула, мы не можем ждать до весны, чтобы начать выходить из дома. Я видела вчера симпатичную булочную возле того кафе, где обедала. Булочные работают всегда. Привезу свежий хлеб. Мне всего лишь надо спуститься с холма и свернуть направо. Обещаю не отклоняться от центральных улиц.

По правде говоря, снегопад, который она наблюдала уже вторые сутки, не внушал ей страха или раздражения. Это так красиво! Как человек творческий, она могла оценить великолепие картины. Пушистые хлопья, как в рождественских фильмах, мягкие линии сугробов, нежные, что изгибы девичьего тела, заснеженные деревья, шапки на которых будто скопированы с праздничных открыток. Она носит в сердце то чувство прекрасного, которое позволяет не брюзжать из-за погоды, а любоваться ею. Ведь даже суровый шторм с молниями и хлёсткими волнами великолепен в своей первобытной мощи. Да, вечером и ночью бушевало, но сейчас поутихло.

Роми слегка занервничала, лишь когда представила, как дорога обледенеет и превратится в крутой горнолыжный спуск. Зимняя резина показалась отчаянно недостаточной. Тут бы цепи и парашют для торможения. Возможно, местные так и делают? Пока что дорога не выглядела слишком большой проблемой. Роми сказала себе, что нужно всего лишь быть внимательной. Как и везде. Разве в мегаполисе, где полно сумасшедших водителей и не менее сумасшедших пешеходов, ей не приходилось быть очень осторожной? А здесь ни одного перебегающего дорогу неформала с кислотно-яркими дредами и ни одной застрявшей посреди улицы старушенции. Крадясь медленно-медленно сквозь снежную пелену, Роми добралась до булочной. Добытый ароматный хлеб убедил её: следуя своим творческим инстинктам, она как никогда права.

На берегу озера, на другом холме, возвышалось здание. Не по-здешнему фешенебельное.

Роми положила руки на руль и напомнила себе: она обещала Пауле сразу же вернуться. Только по центральной улице. Только до булочной и назад. Но если сделать маленький круг, это вряд ли зачтётся как серьёзное нарушение. Здесь же рукой подать.

Дорога до холма действительно оказалась недолгой и несложной. Уже у подножия Роми углядела почти полностью залепленный снегом щит с надписью. Оставшегося видимым клочка слова было достаточно, чтобы догадаться: отель.

Она похвалила себя за то, что поддалась импульсу. Это задержит её, конечно, но разве что-то грозит ей в отеле? Напротив. И в таких местах всегда требуются сотрудники. Прекрасное решение. Всегда нужно следовать интуиции.

Девушка на ресепшене с замученными волосами встрепенулась было, когда тренькнул дверной колокольчик, но тут же обмякла, заметив, что Роми без чемодана.

— Добрый день! — возгласила жизнерадостно Роми. Её голос чересчур звонко раскатился по пустому холлу. Однажды подруга сказала ей: «Ты всегда так бодро кричишь, что мне кажется, будто я всё ещё слышу прямо над ухом вопли ненормальных вожатых из летнего лагеря. Ну, знаешь, тех, что в Семейке Адамс». — Я переехала сюда недавно. Позавчера вечером. Мой следующий шаг — найти работу. Заметила вывеску и подумала: возможно, вам требуется кто-то?

— Сейчас низкий сезон. Вы хотите кем устраиваться?

— Могу предложить свои услуги. Как оформитель. Я изучала искусство. А ещё у меня есть некоторые керамические работы. Если требуется для украшения интерьеров.

— Да мы вроде ничего такого не задумывали.

— Мне нужно, чтобы кто-то отрегулировал кондиционер, — раздалось за её спиной.

Роми отступила, среагировав не столько на голос, сколько на выражение лица девушки за стойкой. Оно вмиг перестало быть меланхоличным.

— Сейчас же позвоню мастеру. Что именно не так, мистер Фишер?

— Я отрегулировал термостат, но всё равно душно.

— Просим прощения, что вы испытали неудобства.

— И ещё минеральной воды, если можно. В мини-баре была всего одна бутылка.

— Вам принести в номер или отдать прямо сейчас?

— Я возьму сразу.

— Сейчас, сейчас…

Девушка метнулась к холодильнику.

Гость заметил Роми и развернулся к ней.

— Извините, я прервал ваш разговор.

Для холёного постояльца с нью-йоркским выговором он извинился с неожиданной искренностью. А ещё — оказался обладателем невероятно графичного лица.

— Вы здесь живёте, а я просто отвлекаю персонал. Хотела узнать, не требуется ли им сотрудник. Я занимаюсь искусством.

— Тогда мы почти коллеги.

— Вы художник?

— Нет. Я торгую антиквариатом.

И это тебе очень подходит, про себя сказала Роми. После вялой реакции девушки уважительный тон нью-йоркца воодушевлял.

Она развернулась к нему всем корпусом.

— А вы уже тут что-то осмотрели? Здесь есть галереи или что-то, что вы можете порекомендовать? Смешно, да? Я вроде как местная жительница, а спрашиваю у вас. Но я даже коробки с собственной одеждой ещё не разобрала. Только что переехала. Столько всего предстоит сделать. Но мне хочется быть нужной. Реализовать себя. Самореализация для меня очень важна.

— Я ничего не знаю о городе. И пока что он не предоставляет такого шанса. Метеослужбы предупреждали, что с экскурсиями лучше повременить.

Он сопроводил слова извиняющимся жестом и улыбнулся. Роми даже замерла от изумления: и так красивое лицо озарилось и потеплело. Его подсветило изнутри ясным осенним солнцем, добавило янтаря в глаза, наполнило расплавленным золотом, вмешало искорки в чистый взгляд. Улыбка уперлась в две вертикальные чёрточки-складочки в углах крупного выразительного рта, и Роми это невероятно понравилось: чёрточки будто задавали заранее границы, в которых будет жить улыбка, брали её в рамку. Наверняка её можно было выманить более широкой и открытой. Да и так – впору искать солнечные зайчики на стенах. Удивительное внутреннее свечение. Словно солнце над серым ручьём. В быстрых водах плещется рыбка, взблёскивающая чешуёй. Улыбка ошеломительно преображала его. Она вносила в живые, текучие, почти тревожные черты умиротворяющую гармонию. Что-то неуловимое в этой сложности просило взгляд вернуться к ним вновь и вновь.

Вернулась ресепшионистка с несколькими бутылками минералки. Болезненно нахмурилась.

— Надеюсь, вы найдёте в городе что-то, достойное вашего внимания, — сказал он.

Постоялец взял воду и удалился так же бесшумно и элегантно, как и появился. Золотистое сияние исчезло. В холле снова стало уныло.

— Рада была познакомиться, — из вежливости сказала Роми девице. — Я к вам обязательно заеду, когда начнётся сезон. У меня много разных идей.

— Счастливо, — кисло пожелала та.

Роми вышла на улицу, и ей показалось, что за это время мороз стал кусачее, а ветер — неприветливее.

***

Линн украдкой косилась на тот угол ресторана, где завтракал вчерашний приезжий. Он спустился, когда на улице посветлело, и остальные постояльцы — та тщедушная группка, что приехала вчера ближе к ночи, проскочив до разгула непогоды, — успели покончить с едой. Очевидно, вставать рано было не в его привычках. Будь дело летом или осенью, когда отель полон, Линн бы нашла повод зайти и рассмотреть гостя поближе. Например, принялась бы складывать полотняные салфетки или проверять, достаточно ли кофе в кофемашине. Никто не мешал ей изобразить хозяйственность и сейчас, но она боялась, что спектакль будет шит белыми нитками. Нет уж, не доставит она этому пижону удовольствие думать, будто все только и делают, что им любуются. Отсюда, с того места, где стояла витрина, которую Линн типа полировала, тоже удавалось за ним подсмотреть.

Волосы холодного тёмно-русого цвета не до конца высохли после душа, оттого были ещё темнее, совсем графитовыми. Пряди с острыми кончиками эффектно сбегали на лицо, когда он наклонял голову. Линн вынуждена была признать: Мэй не на пустом месте принялась глаза закатывать. И впрямь красавчик. Не такой, как киноактёры, не отфотошопленный. По-настоящему и без всяких уловок. Ну а ей он как раз потому и не нравился. Она была солидарна с матерью, которая считала, что мужчин красота только портит. А уж привлекательная внешность плюс деньги портят их вконец. Мэй вчера успела обмолвиться, что новый гость не носит обручального кольца. Для подруги это означало, что можно заходить в мечтах до самых диснеевских замков. Для Линн — что приезжий укладывает наивных девиц в постель пачками, а потом пачками же оставляет на обочине. Наверняка не замечает мелких сошек вроде портье, официанток или кассиров. Пока он стоял перед Мэй, то держался вежливо и гнал обаяние на всю катушку, но сейчас смотрелся… правильнее, что ли. Как будто ему наедине с тарелкой комфортнее, чем с людьми, и никто больше не требуется — пока не потребуется эту тарелку помыть. Зачем он вообще притащился сюда из Нью-Йорка? И куда пойдёт в такой снегопад? Смотреть в городке нечего. Меккой бизнеса не назовёшь.

— Он занимается антиквариатом, — торжественно сообщила Мэй, заменив новостью приветствие.

Линн не стала ломать комедию и спрашивать, о ком это она с порога. Хотя приговорённые к ретриту вчера и просочились, подруга не выпускала из фокуса обитателя люкса.

— Да ну? — саркастично протянула она.

— Что не так-то?

— Старьём торгуют старики в нафталиновых жилетах.

— Это серьёзный бизнес. И в нём разные люди, — бросилась на защиту фаворита Мэй. — Ты хоть представляешь, какие там деньги крутятся?

— Угу, иди попроси у него антикварную скрепку. На большее у тебя денег не хватит.

Она ненавидела, когда Мэй принималась строить из себя всезнайку и говорить таким омерзительно авторитетным тоном — как взрослая, снисходящая к глупенькому подростку.

— Он что — собрался открывать тут лавку?

В городе был магазинчик старья. Вроде бы до сих пор есть. Она ещё всегда удивлялась: кому охота покупать барахло, когда можно взять что-то новое и дешёвое? Только дом захламлять. Впрочем, их дом не захламишь больше, чем уже есть. Отец всегда ремонтировал сломанное, мать ни за что бы не позволила разводить грязь, но всё было таким… старым. Добротным, чистым и ужасно старомодным. Линн, дай ей волю, их скарб скопом бы отправила на свалку, даже если вещи, как мамаша говорит, «ещё могут послужить». Ну, может, кроме своей кровати. Та была по-настоящему старой, железной, с металлической кованой спинкой, сущим монстром, и при этом казалась Линн уютной. Даже под кошмарным цветастым пледом.

Особенно под кошмарным цветастым тёплым пледом.

— Ты же понимаешь, что о таком не рассказывают направо и налево, — понизила голос Мэй. — Возможно, он присматривается.

— Ты пыталась его охмурить?

— Линн, — поморщилась Мэй. Она всё ещё играла в умудрённую опытом старшую. — Как ты выражаешься?

Но маска с неё тут же слетела.

— Он обмолвился об этом девушке, которая заходила спрашивать насчёт своих поделок, — неохотно признала она. — Она на днях переехала.

— Ого, только переехала и уже отбила у тебя парня, — язвительно протянула Линн. И показала язык.

— Маленькая злюка! — выскочила из-за стойки Мэй.

— Простушка крашеная! — поддразнила Линн и юркнула в лифт.

Роми осторожно вдвинула ящик. Чем плотнее она общалась с кухонным царством, тем больше его слабостей замечала. Во-первых, изящная ручка ящика едва держится. Если потянуть посильнее, оторвётся. И тогда его будет весьма непросто выдвинуть — похоже, за время, что дом стоял осенью неотапливаемым, сырость сделала своё дело, и кухонная мебель разбухла. Приходилось тянуть изо всех сил. Вторая проблема обнаружилась чуть позже, когда она разложила вилки, ножи и ложки. Дно провисло. Это его стопорило при движении что туда, что обратно.

Она прошлась по дому, пытаясь вспомнить, куда положила отвёртку. Можно было кликнуть Паулу, уточнить, не брала ли она, но с середины дня Паула села работать. Наконец полностью подключив всю свою технику и наладив интернет, она нырнула в работу сразу же после обеда. Они сговорились называть пространство между двумя комнатами «кабинетом». За это время Роми внесла последние штрихи в устройство спальни и сейчас решила, что пора готовить ужин. Ей доставляло удовольствие играть роль домохозяйки, которая вьёт гнездо и занимается милыми мелочами вроде сухоцветов в плетёной корзинке на комоде или раскладывания белья по ящикам. Потенциального раскладывания по потенциальным ящикам будущего комода.

Конечно, её энтузиазм никуда не делся. Как и сказала девица в отеле, сейчас туристов нет. Но едва снегопад закончится, она разыщет сувенирные магазины, детский садик, где нужно оформить помещения в оригинальном стиле. Если повезёт, найдёт галерею здесь или в соседнем городке. Можно делать открытки для приезжих. У неё уже появилось несколько идей. Например, вид из кухонного окна. И склон, по которому несутся санки. Осталось только придумать, как это оригинально подать. Нужна изюминка. Множество художников и скульпторов находят свой стиль. И она вот-вот найдёт. Этот город станет для неё тем импульсом, благодаря которому она нащупает верный путь. Как человек новый, Роми способна лучше местных увидеть здешние места. Свежо и ярко. И первую свою открытку пошлёт домой, чтобы семья убедилась: Роми была права, оторвавшись от родной почвы и упорхнув смело навстречу большой жизни, свежему воздуху, приключениям и самой себе. Это не эксцентричный жест назло кому-то, а увенчавшийся успехом поиск себя. «Милая, но ты никогда не хотела этим заниматься. Почему ты вдруг всё так резко меняешь? Конечно, только тебе решать, но подумай…»

Поход в город она постаралась — ого, она уже говорит «в город», как будто всю жизнь прожила на затерянной в полях ферме! — пока выбросить из головы. Ничего страшного, она обязательно найдёт занятие по вкусу. Быть может, следует напрямую обратиться к владельцу отеля и нескольких кафе и ресторанов, предложить свои услуги в качестве оформителя. Глупо было рекламировать себя тому, кто никак не связан с искусством или набором персонала, а просто стоит на ресепшене. Что она понимает! А вот гость из Нью-Йорка сразу оценил.

А он симпатичный.

Ладно, не симпатичный, а очень красивый. Не нужно быть натуралкой, чтоб признать очевидное. Не будем гетерофобны… шовинистичны… сексичны… Как правильно сказать?.. Даже мужчинам иногда достаётся красота. И на этом конкретном мужчине природа не экономила. Такие лица пишут, убиваясь за мольбертом, что не передать всей их живости и многогранности. Ему наверняка тут скучно. Возможно, у него здесь интрижка. Или поиск интрижки. Почему-то она была уверена: Фишер из тех, кто всегда к такому открыт. Кто легко соглашается на секс. В нём, таком вежливом и элегантном, чувствовалось нечто, безошибочно подсказывающее: при правильном предложении он будет доступен. Ненадолго и только для своего удовольствия, и всё же. В некоторых людях есть незаметный несведущему глазу маркер. Например, парень из кафе, Джейк. Вот он явно относится к романам на одну ночь с осуждением. Типичный старомодный житель маленького городка. Наверняка считает, что прежде чем поцеловать девушку, надо трижды сводить её в кино, а потом представить родителям. Это забавно и немного трогательно. Хотя такая сельская старомодность может оборачиваться нетерпимостью. Интересно, здесь вообще есть хотя бы бисексуалы, не говоря уж об открытых лесби и геях? Или их пара будет самой продвинутой?

Паула обладала… нет, не недостатком, а одной всё равно очаровательной чертой, потому что — разве может быть что-то не очаровательное в Пауле? Она плодила грязные кружки стаями. Особенно, когда с головой уходила в работу. Только что всё вымыто — и вот они снова рассеяны по разным поверхностям, с остатками кофе, молока, сока….

Роми подцепила свободным пальцем ещё одну кружку, чтобы закинуть всю гроздь в мойку. Откровенно говоря, на первом курсе Роми была довольно легкомысленна. Сейчас ей становилось чуточку не по себе при воспоминаниях о собственной раскованности. Она флиртовала направо и налево. Регулярно просыпалась в незнакомых комнатах и на цыпочках выскальзывала, молясь, чтоб очередной приятель не проснулся, пока она не окажется достаточно далеко. Тогда ей казалось, что она утверждает собственную независимость. Почему бы нет, если парень симпатичен и ею очарован. Она ведь молода и должна понять, что и как ей нравится.

В постояльце из Нью-Йорка тоже это есть — «почему бы нет».

Положа руку на сердце, она никогда наутро не сожалела о ночных эскападах. Ей повезло не напороться на какого-нибудь урода. Все ребята, с которыми она заводила интрижки, были славными и безобидными. А она оказывалась в роли Казановы, немножко жестокой. Это вселяло приятнейшую веру в своё обаяние. О студенческих пробах Роми рассказала в группе поддержки. «Я пыталась почувствовать те невероятные эмоции, которые, как все говорили, я должна чувствовать, но их не было. Максимум — приятно, но у меня не сносило крышу. Я утешала себя тем, что развлекаюсь с классными парнями, что нравлюсь им, но в глубине сердца знала: всё это неправильно, — проникновенно говорила она. — Возможно, вы тоже пытались подавить свою подлинную сексуальность, затевая роман за романом. А потом я нашла себя».

Но теперь всё будет по-другому. Должно стать по-другому. Через некоторое время, когда Паула пообвыкнет на новом месте, они поговорят. Роми выберет подходящую церковь для венчания. Они заведут собаку. Красивого пса с длинной шелковистой шерстью и хвостом, похожим на гигантскую хризантему.

Хотя Паула, конечно, будет говорить, что если уж Роми так приспичило завести пса, то правильнее съездить в ближайший собачий приют и взять какого-нибудь бедолагу с отгрызенным ухом, радостно виляющего беспородным хвостом. Нет, Роми ничего не имела против лохматых дворняг. Они симпатичные. Но, согласитесь, когда вы мечтаете о собаке, то первым делом представляется дружелюбный спаниель, или бордер-колли, или другая миловидная порода. Роми могла пофантазировать, как в приюте склоняется над пузатым щенком, пахнущим молоком. Прелестный, хотя и совершенно беспородный, он благодарно лижет ей нос, и его глаза, ещё голубоватые, светятся восторгом и зарождающейся вечной преданностью. Ведь она спасла его, подобрала почти с улицы и дала дом. И потом он до глубокой старости будет виться вокруг неё ласковым обожателем. Но это если начать прицельно думать о приюте. А если просто мечтать о собаке, то изначально картинка, хоть убей, получалась другой. Золотистый спаниель с хвостом-хризантемой.

Конечно, в приюте может найтись и такой пёс. Непременно всё так и будет. Уверенность веско наступила на ворочающийся клубок неясных, бледных и скользких подголосков сегодняшнего дня. Роми спохватилась, что уже минут пятнадцать держит кружку под струёй воды и наблюдает за меркнущим пейзажем за окном. Ничего драматичного не происходило. Просто шёл снег. И ветер стих. Красиво, умиротворяюще. Рано или поздно снегопад закончится. Она залюбовалась почти утонувшим в сером горизонтом.

И вскрикнула.

Ей почудилось, что за окном мелькнула тень. Что-то большое и чёрное. Роми отшатнулась, выронив кружку в мойку.

Это было абсурдом: никто не смог бы в такую погоду взобраться на крутой склон. Да и прокрасться под окна кухни со стороны входа невозможно иначе, кроме как по пояс увязнув в снегу. На всякий случай Роми всё же метнулась в холл и выглянула в окно возле двери. Разумеется, снежный ковёр оставался нетронут. Это лишь игра зимних сумерек. Ни один человек не приближался к их дому. Скорее всего, ворон или другая крупная птица промелькнула мимо окна.

Она вернулась на кухню. И когда набралась смелости сделать шаг к окну, за ним обнаружилась только стремительно густеющая темнота, разбавленная снегом, сдобренная снежными веснушками на стекле. Свет из дома выжелтил сугробы под окном. Разглядеть, были ли там следы, не представлялось возможным. Роми больше и не верила в реальность увиденного. А вот кружка разбилась. Не так трагично, как тарелка: просто откололась ручка. Ничего особенного, дешёвая невзрачная кружка за пару баксов. Роми поколебалась, но опустила её в мусорное ведро. За два дня два предмета. Впору начать делать стену из осколков. Дом Разбитой Посуды. Вот как стоит назвать их новую усадьбу.

Глава 5. Роми. История первая. Одарённость

— Какая талантливая девочка! — воскликнула Щепка.

Я очень удивилась, когда поняла, что это она обо мне. Сначала я оглянулась на Эмму — может быть, тощая женщина говорит о ней, хотя и смотрит в упор на меня. Ведь именно моя подружка пришла на просмотр. А я пришла за компанию. Только потому что Эмма отчаянно боялась. «Пожалуйста, поехали со мной, ну пожалуйста!» — канючила она. И так до тех пор, пока не услышала от своей мамы великодушное: «Ну, ладно!» Потом её родители позвонили моим, чтобы мне разрешили поехать в балетную студию.

Увлечение балетом охватило Эмму несколько месяцев назад. Мы вместе посмотрели фильм про танцовщиц. Мне он понравился, но я быстро о нём забыла. Но не Эмма. Она просто заболела танцами. Отыскивала в родительском шкафу наряды, походящие, как ей казалось, на балетные костюмы, а потом до изнеможения прыгала в них по своей комнате. Или по гостиной. Или в саду. Или на детской площадке. Я была зрителями, целым залом, и должна была хлопать. Если мы были во дворе, то иногда ещё подносить букет. Цветы мы старались срывать аккуратно, чтобы нас потом не ругали за разорение клумб. Мама Эммы смиловалась и купила ей красивую лиловую пачку и специальные тапочки. Не те, что с твёрдым носком, но всё равно необычные.

На просмотре всем заправляла очень худая женщина в трико, которую я про себя прозвала Щепкой. Она была пугающей и таинственной — как бы молодая и старая одновременно, из-за худобы трудно понять. Она вполне могла оказаться злой колдуньей. С Эммой она так и вела себя: строгая и холодная. Потом повернулась ко мне и скомандовала: «Так, юная леди, теперь ты». Мне захотелось юркнуть в угол или, ещё лучше, выскользнуть из зала с зеркалами. Казалось, вокруг бесконечные лабиринты и из каждого в любой момент может высунуться голова неведомого зверя. Щепка включила музыку и сказала, чтобы я изобразила что-нибудь. Музыка оказалась красивой и отвлекла от лабиринтов с их опасностями. К тому же было понятно: требование колдуньи лучше быстренько исполнить, и тогда нас наконец отпустят домой. Если я послушаюсь, у нас ещё останется время поиграть. Во что-нибудь, не связанное с воображаемыми балетными спектаклями и букетами после них.

Я знала: родители не собираются отдавать меня на танцы. Они уже платили за уроки фортепьяно, и каждый понедельник и четверг к нам приходила пожилая женщина, которая пыталась сделать мои пальцы более гибкими и беглыми, а память более цепкой. И ещё одни занятия «не вписываются в бюджет». Они наверняка так скажут. Мама часто такое произносила. Нет-нет, мы не были бедными. Просто самой обычной семьёй, где «лишних трат не предусмотрено». Однако на обратном пути из студии Эмма принялась уговаривать родителей: представьте, как здорово, если мы с Роми будем ходить на занятия вдвоём. Это не так страшно, мы будем поддерживать друг дружку. Ещё пока мы ехали в машине, мама Эммы начала уговаривать мою по телефону. «Да, мы понимаем… Но им вдвоём так весело… Она так хвалила вашу дочь… Врождённый талант… Очень жаль будет упускать…»

Дома папа меня спросил, правда ли, что мне хочется танцевать. Мы с Эммой заранее договорились, что отвечать. Нехорошо нарушать уговор, поэтому я энергично закивала.

— Ну хорошо, что-нибудь придумаем, — пробормотал папа, почесав в затылке.

Так я и начала занятия с педагогом, к которому, как потом узнала, мечтают попасть все девочки, грезящие о балете. И это было дорого. Конечно, у нас не было средств на «лишние траты», то есть на интенсивные занятия в престижной студии. Я это даже тогда понимала и не повторяла без конца, что умру, если мне не разрешат заниматься танцами, как настаивала Эмма. По правде говоря, я надеялась, что разговоры сами собой утихнут. Тогда и у родителей будет всё хорошо, и я сдержу обещание. Но — я узнала об этом только несколько лет спустя — Щепка надавила на какие-то рычаги и добилась для меня особых условий. Она сразу же взяла меня под крыло. Это не значило, что мне было легче учиться. Напротив. Суровые замечания и требования ещё и ещё раз повторить движение адресовались в первую очередь мне. Однако потом на её лице появлялась скупая полуулыбка, за которую мы все боролись. Всего в студии занималось пятнадцать детей. Эмма тоже. Ей занятия давались не так легко, но она компенсировала недостаток лёгкости упорством.

— Вы уже думали о её дальнейшем обучении? — спросила Щепка через несколько лет.

Родители переглянулись.

— Она невероятно талантлива. Ей стоит серьёзно задуматься о балетной карьере. Поэтому я и пригласила вас. Не все родители могут верно оценить степень одарённости своих детей. Чаще всего они считают, что их дочь или сын настоящий гений, тогда как ребёнку лучше сосредоточиться на чём-то другом. Но в случае с Роми всё наоборот. Она имеет все задатки для поступления в академию.

Папа с мамой переглянулись вторично. Нет, они об этом не задумывались. Я знала, что они мною гордятся, но не строят воздушных замков.

— Спасибо, — сказал наконец папа. — Мы самым серьёзным образом это обдумаем. Что от нас потребуется? Мы должны, наверное, ознакомиться с разными заведениями, съездить их посмотреть? Балет, сцена — это для нас тёмный лес, поэтому мы будем признательны за советы.

Щепка говорила с ними ещё полчаса. Я старалась убрать румянец с лица. Щёки пылали от услышанного. Я знала, что стала первой среди учениц, но не предполагала, что меня оценивают так высоко. Академия балета?.. Я совсем не была уверена, что хочу этого. Но все в кабинете ждали от меня вполне определённого ответа, поэтому я не могла ответить что-то иное, кроме как: «Конечно же да!» Вот так и определилась моя судьба.

В чикагскую академию я поступила легко. Комиссия начала шептаться уже в середине моего экзерсиса. Я занервничала, хотя и понимала, что они шепчутся, потому что им нравится, а не потому, что я наделала кошмарных ошибок или не попадаю в музыку. Эмма страшно переживала, потому что тоже подала документы и была уверена, что не справится. Когда после просмотра мы вдвоём сидели на полу в коридоре, чуть поодаль от остальных кандидаток, подруга всхлипнула:

— Конечно же меня не примут!

— Ерунда, ты всегда всё делаешь чисто! — возразила я. — Ты не допустила ни одной помарки. Не надо переживать.

— Тебе легко говорить! — с неожиданной досадой Эмма дёрнула плечом, когда я попыталась её успокаивающе погладить. — Ты пройдёшь наверняка. А я всего лишь трудолюбивый середнячок!

По правде говоря, даже я понимала, что она не слишком хорошо справляется. В студии я часто показывала ей, как правильно выполнить то или другое па, что не так с её локтем или где она запаздывает. Ведь она была моей лучшей подругой. Мы всё ещё проводили выходные вместе, валяясь на её кровати, смотрели вместе то детские мультики, то клипы любимых исполнителей, со смешками споря, кто из них более секси, а то и просто швырялись подушками или плели браслетики.

Хотя после объявления результатов мы отправились вместе праздновать, объедаясь запретным мороженым, теперь я понимаю, что между нами уже в тот момент наметился холодок. Потому что моё имя стояло первым в списке принятых, а имя Эммы — во второй его половине. А ещё мне досталось место у станка в центре. Как потом я узнала, считающееся местом для «подающих надежды» и самых амбициозных. Педагог начала со строгого внушения: даже талант не избавляет от тяжёлого труда.

В первом же семестре у Эммы появились другие подруги. Постепенно она стала общаться с ними всё больше, а со мной — всё меньше. Я не могла пенять ей за это: мне часто приходилось оставаться после занятий, потому что требовалось отточить то одну, то другую вариацию, поработать над фуэте или добиться лёгкости гранд жете. Я действительно очень старалась. Что бы там ни говорили, но прогресс не приходит сам по себе, даже если тебя и называют талантливой. Выдающиеся способности приводят с собой обязанности. По вечерам у меня больше не было сил на болтовню, телешоу или прогулки по сайтам с одеждой. Всё то, чем другие девочки моего возраста занимаются в своё удовольствие. Почти сразу же после душа я падала на кровать и засыпала. Потом пришлось оставаться в опустевших балетных классах, чтобы репетировать партии для студенческих постановок. Мне доверили ведущую партию в отчётном спектакле предпоследнего курса.

Эти ежедневные маленькие подвиги влекли за собой не только победы и радости. Другие девочки плакали от досады. Некоторые перестали со мной общаться. За спиной они язвительно звали меня «наша прима» или «наша звёздочка». Это действительно ранило. Впрочем, положа руку на сердце, о дружбе в академии  вообще не приходилось говорить всерьёз. Ученицы довольно быстро разбились на группки, внутри которых поддерживали мирные отношения, но этот хрупкий мир мог в любой момент исчезнуть, если только кто-то вырывался вперёд или начинал скатываться в отстающие. Баланс этот посторонним было бы трудно понять: если ты ходишь вместе с кем-то, кто вдруг заметно улучшил технику, то на её или его фоне начнёшь смотреться бледно; если ты приятельствуешь с девочкой, которая располнела или сослана в самый дальний угол у станка, то на тебя может распространиться то же отношение, что и к ней. Это очень печально, но это так. Таков балетный мир. Я старалась не казаться заносчивой, всегда оставалась дружелюбной и готовой помочь, но и это обращали в недостаток. Как-то я услышала, что группка учениц называет моё стремление быть со всеми в хороших отношениях снисходительностью, якобы я настолько задираю нос и уверена в своей исключительности, что жалею остальных. Некоторые, напротив, подлизывались, это тоже было грустно. Ведь ни от кого не хотела лести или превозношения.

Многим казалось, что у меня всё получается с первой попытки, и наш педагог, мадам Десанж, обращается со мной теплее, чем с другими. Ничего подобного. На сольных репетициях обычно я выслушивала нечто вроде: «Ты не можешь легкомысленно относиться к занятиям», «Ты должна работать вдвое упорнее, если не хочешь запороть эту вариацию», «Докажи мне, что я не зря в тебя верю». Честное слово, у меня не было времени на интриги и высокомерие, и не хотелось тратить время на такую ерунду.

Самым неприятным стало охлаждение в отношениях с Эммой. Формально мы всё ещё оставались лучшими подругами. Например, её родители всегда настаивали, чтобы на каникулах мы проводили какое-то время вдвоём, в их доме, звали к ней с ночёвкой, покупали нам на двоих билеты в парк аттракционов или кино. Они приглашали меня на семейные праздники и говорили, что я для них почти член семьи. И речи не шло о том, чтоб меня не позвать. Ведь мы с Эммой выросли вместе. Конечно, родители видели, что у каждой из нас появился новый кружок подружек, но вряд ли догадывались, что в стенах академии мы лишь здороваемся друг с дружкой, подчёркнуто любезно. Моя мама была более проницательна, но делала всё, чтобы наша дружба не распалась. Из-за своей доброты она всегда стремилась починить то, на что другие махнули бы рукой.

А я старалась не унывать. К этому моменту я уже поняла, что балет действительно доставляет мне несравнимое ни с чем удовольствие. Что меня привела в стены студии и академии не череда случайностей, нет. Это моё призвание. Теперь стены моей комнаты были увешаны постерами из премьерных постановок и фотографиями прославленных балерин. Я просматривала записи самых известных и новейших спектаклей по десятку раз. И, само собой, старалась попасть на прогоны и спектакли с моими кумирами, а несколько раз даже просачивалась на них тайком, без билетов. Моя жизнь была предопределена. Конечно, приходилось от многого отказываться. Моя успеваемость по другим предметам оставляла желать лучшего, ведь физически невозможно успеть всё. На обычные школьные дисциплины почти не оставалось сил и времени. Спасибо, что учителя понимали: я должна сконцентрироваться на главном. Втайне я задумывалась о контемпорари-труппе, хотя знала, что преподаватели прочат мне грандиозный успех в классических спектаклях. Занятия по современному танцу были моими любимыми. С другой стороны, кто откажется стать Жизелью? Или умереть в россыпи белых перьев? Во время каникул я совершила небольшое прегрешение — тайком посетила несколько мастер-классов по модерн-танцу. Мне нравилась эта пластика, и хореограф, проводивший занятие, отметил, что я как никто другой чувствую стиль. В будущем придётся решить, чему отдать предпочтение. Это немного тревожило. Я была прилежна, серьёзна и вдумчиво относилась к каждому шагу своей карьеры.

— Моё дитя! Ты будешь блистать! — обещала мадам Десанж за полтора месяца до отчётного спектакля.

Чикаго в моём восприятии равнялся сырости. Всё в этом городе источало сырость, пахло подвалом и было столь же мрачно.

В тот день я возвращалась из академии раньше, чем обычно. Была пятница. Тяжёлая сумка оттягивала плечо. Я всё ещё мешкала на предпоследнем перекрёстке, как будто приходила в себя после приступа лунатизма. Мы переехали в Чикаго, когда стало очевидно, что именно здесь предоставляются лучшие условия для развития моего таланта. Мама с папой решили, что хотят меня поддерживать, и что я слишком юная, чтобы жить вдали от семьи в общежитии. Они продали дом в Огайо и купили небольшую квартиру.

Как я ни старалась, я не могла сказать, что этот город мне нравится. Он был тёмным, дождливым, вечно сырым. За всё время, что я здесь прожила, солнечных дней выдалось совсем немного. В основном царила пасмурность, шли бесконечные дожди, иногда кружили снежинки, тоже мокрые и серые. Моя новая комната, даже после того, как я ободрала обои, перекрасила стены, а на крючок возле двери повесила свои первые детские пуанты, оставалась неуютной. Слишком узкой. Слишком угрюмой. Окна выходили в тесный проулок. Даже летом в ней сохранялся запах сырости. Депрессивный оттенок кирпичного фасада органично переходил в тоскливый тёмно-зелёный цвет лестничных клеток. В тесной ванной было тускло. Мы слышали, как плещутся под душем соседи сверху и справа — под протяжный звук старых труб. В школе я с облегчением вдыхала воздух, наполненный потом, запахом разгорячённых тел, истёртых пуантов и пластырей, которыми обклеивали кровоточащие пальцы. Кажется, это было единственное место, куда не проникала вездесущая влажность. А за сценой и на сцене царили жар и сухость от прожекторов, витала давняя пыль.

Родители повторяли, что счастливы на новом месте. Они преувеличенно хвалили район и новую работу. Я утешала себя тем, что папа действительно нашёл место лучше того, которое занимал в Огайо. У него в подчинении теперь находилось полдюжины человек, он получил собственный кабинет, небольшой, но всё же. Маме пришлось тяжелее. Она устроилась на полставки и заверяла, что это к лучшему. Так она может уделять больше времени семье, помогать мне в адаптации.

Было бы хорошо, если бы у родителей появились друзья. Папа ходил на ужин с коллегами, а мама до сих пор перезванивалась и переписывалась только с закадычной подругой из родного города. Соседей мы почти не видели. В квартире сверху жила пара молодых карьеристов. Снизу обитала необщительная, погружённая в себя пожилая женщина. Однажды в дверь позвонили, и спустя несколько минут я услышала, как мама щебечет с визитёршей — дамой, которая проводила социологический опрос. А ещё мама стала читать блог какой-то последовательницы веганства. Моё сердце сжималось. Я поклялась себе, что добьюсь оглушительного успеха. И приглашу родителей на премьеру, на первый ряд. Тогда, наблюдая, как сияют их глаза, я избавлюсь от чувства вины за то, что мама готова бегать на субботние встречи чокнутых фанаток здорового образа жизни, настолько ей тоскливо.

Светофор всё ещё не переключался. Я поправила ремень тяжеленной сумки. И в этот самый миг увидела малыша. Кудрявый светловолосый карапуз появился ниоткуда. Он бодро семенил по проезжей части. А прямо на него мчалась машина.

Я отбросила сумку в одну секунду. Протяжным гран жете преодолела расстояние до края тротуара. Время как будто затвердело. Я успела ухватить малыша за ручку и выдернуть его из-под колёс за секунду до того, как машина с белым от ужаса водителем шваркнула шинами ровно по тому самому месту, где только что стоял этот кроха, и в дюйме от меня. Кто-то закричал. Раздались гудки, посыпались обрывистые фразы. Мне не верилось, что мы живы, что это произошло на самом деле. Мальчонка ничуть не испугался. Он посмотрел на меня голубыми глазёнками и сунул в рот пухлый пальчик. Спокойный и хорошенький, как ангел. Он и не догадывался, что только что находился на волосок от смерти. Я осторожно подтолкнула его подальше от дороги, в безопасность. Где же его родители?

Всё остальное произошло мгновенно. Нечто толкнуло в бок. Сначала обожгло огнём локоть и рёбра, потом, когда я потеряла равновесие и меня отбросило на бордюр, боль затопила колено, лодыжку и скулу. Краем глаза, как в замедленном кино, я увидела мчавшийся прочь велосипед. Он скрежетнул и вильнул в сторону.

Ко мне уже бежали люди. У всех были испуганные лица. Они подняли меня, дотащили до скамейки. Кто-то принёс мою сумку, потому что я принялась твердить, что нельзя бросать её без присмотра. В ней не было ничего ценного, только пропитанная потом репетиционная форма. Телефон лежал в кармане, хотя, когда я вынула его, то увидела, что экран пошёл трещинами.

Пожилая чета уложила меня на скамейке, дала влажные салфетки, чтобы я могла отчистить ладони и одежду. Локоть ужасно саднил. Бок, нога и скула болели нестерпимо. Хлопотавшая возле меня пара настояла на том, что они отвезут меня в больницу, и дали мне позвонить родителям со своего телефона.

Я всё ещё не могла прийти в себя, так что не чувствовала несправедливости случившегося: сами посудите, я только что бросилась за чужим ребёнком на проезжую часть, а велосипедист, сбивший меня, не вернулся узнать, как мои дела. Да что там, он даже не сделал попытки притормозить и убедиться, что со мной всё в порядке.

Это показалось пустяком спустя несколько часов, когда в палату зашла очень взволнованная женщина и принялась меня благодарить. Она оказалась мамой того кудрявого малыша. Там, на улице, она была так потрясена, что принялась первым делом осматривать и ощупывать сына, а потом уже бросилась узнавать, куда меня увезли. Она принесла коробку конфет ручной работы и букет незабудок. Ей плохо давались слова, она только без конца повторяла, какая я смелая девушка и как она мне благодарна.

Боль отступила после укола. Мне заклеили пластырем кровоточащую ссадину на лице и ободранный локоть. Вскоре примчался папа. Затем к нему присоединилась мама. Оба попеременно уверяли меня, что мы скоро поедем домой, и что они мною гордятся. Я упросила их ничего не сообщать до завтрашнего дня в академию. Мне не хотелось, чтобы меня принялись расспрашивать, смогу ли я выступать в следующем месяце. У меня и раньше случались растяжения или мелкие травмы. Балет — это череда малой и большой боли, у вас то ноет мышца, которую вы потянули на фуэте, так что трудно даже приподнять ногу, чтоб натянуть штанину, то кровит палец, после того, как вы сорвали ноготь, то распухает колено. Иногда это было чревато вынужденными пропусками репетиций. Мне приходилось сидеть в углу зала, наблюдая за другими ученицами. В лучшем случае, работая неповреждёнными частями тела, с минимальной нагрузкой. Но сейчас никто не завёл разговор о переломе, а до премьеры оставалось не так много времени, поэтому я решила признаться преподавателям в понедельник, лучше — после репетиций, чтоб они увидели: даже несмотря на лёгкую травму, я в строю.

Больницу благодаря визиту мамы малыша быстро облетели слухи о том, что я сделала. Доктора и медсёстры были очень добры со мной и шутливо дразнили Бэтменом и супергероем. Они долго беседовали с моими родителями и в итоге разрешили забрать меня домой.

Балет делает вас сильным. Он учит вас преодолевать боль и сохранять улыбку, даже когда всё ваше тело раскалывается на кусочки. А ещё он учит безграничному терпению. Я не жаловалась и успокаивала родителей, на которых лица не было. Они шептались так, будто я лежу в коме, и мне приходилось утешать их, а не наоборот.

В воскресенье в нашей квартире появилась Эмма. Она принесла горячие вафли — мы сходили по ним с ума в детстве. Этот запах всегда приятно щекотал ноздри, когда я ловила его на улице. Особенно когда он смешивался с запахом горячего шоколада. Излишне говорить, что последний раз я ела их сто лет назад. Эмми поставила запретное подношение на столик возле моей кровати и порывисто обняла меня.

Вы не представляете, как меня растрогал её жест. С тех пор, как стало известно, что я танцую главную партию, бывшая подруга почти не разговаривала со мной. Теперь же мы словно вернулись в детство. Следующие полчаса мы болтали как раньше, перебрали несколько безобидных сплетен, обсудили какой-то глупый фильм. Это было здорово. А уходя, она клюнула меня поцелуем в щёку, совсем как тогда, когда мы были детьми.

— Ты сделала очень важное дело! Ты героиня. Помни об этом всегда и не расклеивайся.

— Ты же знаешь, что я не нытик. И с чего бы мне расклеиваться?

— Разве ты не знаешь? — Эмма с притворным сожалением пожала плечами. — Все говорят, что из-за колена и порванных связок тебе запретили танцевать. Насовсем.

Глава 6. Потерявшиеся

Растерянность. Вот и всё, что Джейк мог бы ответить, спроси его сейчас, что он чувствует. И не только он, вся небольшая команда участка.

Чистая первозданная растерянность.

С тяжёлыми преступлениями в городе было туго. Все наперечёт. Четыре года назад — перепивший работяга врезал слишком сильно парню, который вольно пошутил по поводу его бывшей жены. Шутник ударился о стойку виском и чуть не умер. Преступник выглядел несчастнее жертвы, когда Томпсон подоспел на место. Семь лет назад — история с шестнадцатилетним засранцем, который отрубал кошкам хвосты ради забавы. Его подружка на два дня пропала, и уже было забродили слухи, что он причастен к её исчезновению. Но девчонка вернулась домой, а его семейка вскоре уехала из города. В анналах местной истории он до сих пор выступал фигурой масштаба Эдварда Гейна. Тридцать лет назад старик, допившийся до невменяемости, выстрелил из охотничьего ружья в соседа и ранил его в ногу. Самое ужасное злодеяние было, по иронии, и самым бескровным: в шестьдесят пятом году безропотная кроткая жёнушка подсыпала стрихнин в апельсиновый сок мужу и, пока супруг стыл на полу, отдраила посуду и устроилась за вышивкой перед телевизором.

Ничего похожего на нынешнюю дичь.

Все предыдущие преступления (ну разве что за исключением апельсинового сока) были прозрачными, легко разрешаемыми. Буянов следовало твёрдо, но с пониманием урезонивать. Молодых стервецов пропесочивать и сдавать с рук на руки родителям. Тех, кто водит и паркуется как бог на душу положит, — журить. А если что серьёзное случилось, то протоколировать тщательно и действовать по инструкции. Под серьёзное подпадали кражи, взломы, поджоги малолетками мусорных баков. Ну и время от времени какая-нибудь юная леди из начальной школы забывала оставить родителям сообщение, что после уроков идёт к подружке, так что перепуганная семья прибегала с заявлением о пропаже ребёнка. Бессмысленное убийство без чёткого виновного или хотя бы подозреваемого вываливалось за рамки этих привычных алгоритмов.

Поэтому все в участке были рады, что дело перекочевало департаменту шерифа округа.

Чернявый жилистый детектив, которому отошло расследование, деловито отдавал распоряжения по телефону. Он уже выглядел более уверенным и здешним, чем они. Более-менее хорошей новостью было то, что личность жертвы установили сразу же. Сорокатрёхлетний помощник повара носил при себе водительские права, так что тут долгих изысканий не потребовалось. Ресторан находился в трёх минутах ходьбы от того места, где пацан наткнулся на тело. Владелец заведения, он же главный повар, подъехал через десять минут после их звонка, отпер двери и сначала честно ответил на все вопросы, а потом расплакался. Из его рассказа картина рисовалась ожидаемая. Посетителей накануне вечером в ресторан заглянуло — раз два и обчёлся. Пожилая чета отмечала годовщину свадьбы размеренным ужином, две подруги средних лет посплетничали над салатом и бокалом вина. Никто из них, понятное дело, на кухню не заходил. Помощник повара распрощался с коллегами и собирался сразу ехать домой. То, что нашли его неподалёку от машины, подтверждало: своему намерению он остался верен. Сразу сдулись и вопросы о конфликтах или претензиях — последний раз клиент жаловался на то, что ему подали обычную воду вместо газированной. Ещё до Рождества. Не тот случай, чтоб мстить.

Томпсон пробурчал даже что-то лестное об Арчере Янге — из-за надвигающейся бури посетителей назавтра не ожидали, и помощнику повара на воскресенье дали выходной. По понедельникам ресторан не работал. А значит, хватились бы убитого только во вторник. При той скорости, с какой наметало сугробы, труп мог пролежать под снегом до оттепели, не наткнись на него мальчишка.

Обход соседних домов принёс результаты, близкие к нулю. Напротив места, где нашли тело, тянулась глухая стена. На других углах перекрёстка располагались кондитерская, закрывшаяся в шесть вечера, прачечная, магазин карнавальных принадлежностей и приколов, бухгалтерская контора. Жители домов выше по улице предсказуемо ничего не видели и не слышали. После того как буря сделала первый пробный выход, никто не испытывал желания выглядывать в окна и всматриваться в кружево вихрей в ночной черноте. Улик под метровым слоем снега не осталось. А единственная поблизости камера, та, что над офисом бухгалтеров, смотрела в другую сторону.

По настоянию команды из округа они составили список заведений, которые работали в субботу вечером. Бары закрылись рано. Никому не улыбалось застрять из-за метели, погода начала стервозничать уже без шуток. Кто хотел веселья — оторвался в пятницу, а субботний вечер выдался тихим. Ноль ссор и потасовок. Никаких буянов. И погибший ни в одно из этих местечек не заглядывал. Окружной детектив скептично резюмировал, что надо дождаться результатов вскрытия и анализов. Если в крови обнаружат алкоголь, с барменами придётся говорить по второму кругу.

Проводив окружную команду, они уже садились в машину, когда Томпсон приостановился:

— Смотри.

Джейк обернулся.

Посреди перекрёстка стояла собака. Она появилась из ниоткуда. Только что не было — и вот уже красуется, как на выставке. Холёная, домашняя. На шелковистую палевую шерсть красиво оседал снег.

— Эй, приятель, ты откуда взялся? — окликнул пса Томпсон.

Пёс не среагировал. Он застыл на месте и напряжённо вглядывался куда-то в конец улицы.

— Кто не уследил за таким симпатягой?

— Ирландский сеттер. Молодой совсем, — сказал Томпсон, который всю жизнь держал собак. — В такую погоду даже глупый и игривый далеко от дома не сунется.

— Не видел его ни разу. Ты видел? Чей он?

— Прошли те времена, когда я знал всех собачников в округе… Как Трикстер помер, так и выпал я из этого братства… Но такого красавчика запомнил бы.

— Он же не может быть?..

— Тогда бы он скулил рядом с телом. Точно шагу бы не сделал от хозяина. Да и кто берёт с собой собаку на работу? Да ещё на кухню?

Джейк осторожно шагнул к псу. На сеттере был ошейник. Красный, новый.

— Эй, эй, иди сюда… Давай-ка к нам в машину. Погулял — и хватит…

Пёс не обращал на него внимания. Он едва заметно подрагивал, всматриваясь вдаль, за их спины. Они оба медленно обернулись. Ничего пугающего. Машины криминалистов и коронера уже уехали. Улица возвращалась к заледенелой пустоте. Джейк продвигался к сеттеру плавной расслабленной походкой, стараясь транслировать дружелюбность. Ему оставалось шагов десять, когда пёс вдруг поджал хвост и резко попятился. Не от Джейка. Его он по-прежнему будто не замечал. От чего-то невидимого. Внезапно высоко и жалобно заскулил, завертелся вокруг себя, припал к земле — а затем рванул прочь со скоростью стрелы.

— Ну что ты!.. — хлопнул себя по бокам Джейк.

Беглец стремительно удалялся.

— В машину, за ним! — скомандовал Томпсон.

— Мы что — будем гоняться за псом?

— Разумеется! Он замёрзнет за пару часов.

— С ним что-то не то. Он не может быть бешеным?

— Тогда тем более нельзя было бы его упускать. Но он не бешеный. Он перепуган.

Они поехали вниз по улице, вглядываясь в белизну, чтобы заметить палевое пятно. Оставалось только молиться, чтобы пёс не забился под один из домов. Тогда точно околеет. Порывы ветра белыми смачными плевками пятнали лобовое стекло.

Они сделали круг по кварталу. Сеттер как сквозь землю провалился.

— Может, он к себе вернулся?

— Туда!.. Вон там! Сворачивай! Кажется, он к заправке бежит.

Джейк резко повернул, возблагодарив небеса, что пока ещё город не отполировало оттепелью или дождём и наст на дороге не превратился в каток. Томпсон был прав — сквозь белизну рыжела двигающаяся быстро клякса. Им удалось почти настигнуть бедную собаку возле заправки на берегу озера. Там дорога делала петлю, выводя назад на улицу, а пёс гнал дальше, по тропе, к зарослям камыша и кустов.

Нетронутость белого пространства от дороги до кромки льда нарушал узкий тоннель. Пёс, пропахав в сугробах дорожку, стоял на взгорке и дрожал крупной дрожью.

Повинуясь подсказке инстинкта — а вдруг животное право, вдруг они не замечают явную опасность, что притаилась совсем рядом? — оба внимательно огляделись. Позади угадывался едва уловимым штрихом шпиль церкви. Центр, залёгший в низине, уже начал заволакиваться сумерками. На холме слева вырисовывался силуэт отеля. За озером сквозь белую завесу ещё можно было различить широкую полосу леса. На этом берегу поодаль от заправки пролегла короткая цепочка крыш — лодочная станция. Затем снова длинная лента камыша. Справа словно карабкались по пологому вначале склону кажущиеся игрушечными домишки, целая россыпь, начинавшаяся от спортивного центра и становящаяся особо плотной ближе к вершине, возле похоронного бюро. Все казалось притихшим, кутающимся в снежную мантию в попытке спастись от пронизывающего ветра.

Томпсон тихонько выбрался из машины. Ступил на обочину. Почти сразу же глубоко провалился в снег. Джейк зашёл с другой стороны. Они были готовы, что пёс снова метнётся прочь, оставив их увязать в сугробах. Но сеттер бросил в их сторону пришибленный взгляд, будто умоляя о помощи. Он выглядел обессилевшим и ничуть не опасным.

Томпсон сделал шаг, другой. Он и без стараний двигался бы медленно и неуклюже. Сугроб доходил ему едва ли не до пояса. Джейк застыл, чтобы не спугнуть пса. Томпсон совершил очередной нырок и оказался рядом с собакой. Успокаивающе погладил сеттера по холке. Подхватил его на руки и понёс к машине. Пёс не сопротивлялся. Обвис тряпкой, и только взлёты тёмно-рыжих ресниц подсказывали, что он жив и невредим.

— У меня полные ботинки снега, — вздохнул Томпсон, когда сел за руль.

В участке они уложили пса возле радиатора отопления. Джейк оставил рядом плошку с водой и, пока нет под рукой ничего подходящего, печенье, хранившееся в ящике стола. Томпсон позвонил владельцу ресторана — убедиться, что убитый животных не держал. Получил ответ, что нет. Звонков о потерявшейся собаке не поступало.

— Странно это… Ладно, могу его до завтра домой взять. А потом проверим по чипу, чей он. Мои рады будут до жути пригреть беглеца.

— А потом ты им сердце разобьёшь, когда придёт время возвращать его хозяину.

— Ну, зато склеим разбитое сердце того, кто профукал красавчика.

— Чёрт, это прямо какой-то принцип равновесия, — усмехнулся Джейк.

Он был уверен, что Томпсон чувствует то же, что и он. Обстановка в участке как-то враз потеплела. Она теперь отличалась от той, что царила в машине перед тем, как они пустились в эту странную погоню. Поимка сеттера, может, и не была выдающимся достижением в борьбе за правопорядок, но, по крайней мере, на что-то они годны.

***

То, что за окном неистовствует метель, Эл Фишер понял не сразу. Крепкие окна не пропускали завывания ветра, полузадёрнутые шторы гасили буйство белых вихрей. Он осознал, что непогода усугубилась, только когда в стекло особо ожесточённо бросило россыпью снега, и это побудило его наконец повернуть голову, выходя из неподвижности. Отметив беснование метели, он тут же забыл о ней. Его взгляд вернулся к белизне потолка, сквозь который он продолжил смотреть, растянувшись поверх новенького покрывала.

Эл Фишер оказался в Мэне потому, что не смог произнести три слова.

Он не сказал их восемь месяцев назад, и за прошедшее время много об этом думал.

Он не сказал их женщине, которая ему нравилась. Больше, чем кто-либо раньше. Настолько, что он дал ей ключ.

Они встречали утро в постели, он и Аманда, когда случился тот разговор. Активная и умная, она была театральным критиком. Все эти три признака, похвальные сами по себе, образовывали взрывоопасную смесь, соединяясь в одном человеке. Это соединение могло стать мощным стальным лассо. Она предпочитала современный стиль рококо и модерну и смотрела на гнутые спинки венских кресел или потайные ящички неоготических бюро с любопытством, будто на диковинных зверей. Ей удавалось сохранять весёлость даже под проливным дождём и при виде удаляющегося от перрона последнего поезда. Встречи становились чаще и продолжительнее.

Ему нравилось, как свет раннего утра подчёркивает линии её плеч и шеи, как делает явственнее контраст между неуютными шершавыми стенами лофта, убегающими к высокому потолку, и тёплыми мягкими тонами антикварной мебели. Этот голубовато-серый свет, еще не пробравшийся во все углы, накладывал мазки теней на её лицо, делал видимыми несовершенства, подтверждающие реальность её существования. Пасмурность предвещала дождь. Два дня, которые они могут провести вместе, не отвлекаясь на дела. Она рассказывала о своей поездке в Филадельфию, из которой вернулась только вчера, о путанице с пригласительными. Разговор перешёл на её семью сам собой.

— Моя мать была наркоманкой. Думаю, ты должен знать, — сказала она, подперев кулаком висок. Светлые кудри обвили запястье.

— Пусть. Даже если она была Лиззи Борден, — попробовал отшутиться он.

— Я заставала её то в ванной со шприцом в вене, то возле дивана без сознания.

Интонации её мелодичного голоса мигрировали между задумчивостью, светом, серьёзностью и иронией. Он сразу понял этот тон. Осознал значение подарка, который ему делают. Предпринял попытку улыбнуться — так, как надо: нежно, понимающе, — чтобы хоть немного затормозить обрушивающийся на него водопад.

— Пару раз отцу удавалось уговорить её пройти реабилитацию. В долгосрочной перспективе это ничем не кончилось: она умерла от передозировки героином накануне открытия своей выставки.

У Аманды была счастливая способность сохранять хладнокровие в ситуациях, когда другие впали бы в слезливость, нервозность или раздражительность. Любая другая на этой реплике поддалась бы жалости к себе или сентиментальности.

Эл завидовал этой способности.

Он ненадолго, так, чтоб она не заметила, закрыл глаза, противясь панике. Сердце колотилось вдвое быстрей обычного. Они встречались полгода. Достаточно долго. Очень долго — для него. Но всё равно для Эла стало неожиданностью, что они подошли к порогу, за которым начинаются откровения. Как они успели домчаться до этой точки? Неужели он, чувствующий опасность задолго до её приближения, на этот раз так расслабился? И если уж они тут очутились, то есть либо одна, либо другая дверь. Предстоящие выходные показались широкой серой рекой, бурлящей неприветливо под хмурым небом. Ему предстояло перебраться на другой берег. Или остаться на этом. И при том, что он пока не сделал и шага, холодные воды уже обхватили щиколотки стальными браслетами и тянули на глубину.

— Мне было почти двенадцать, когда её не стало, а потом я как будто проходила заново детство. Бабушки и папа сделали всё, чтобы я прожила его снова. Уже без экстренных вызовов врача, вечеров, когда мама исчезала из дома, а потом появлялась взбудораженная, запиралась в спальне и всё такое. Иногда мне кажется, что я прожила два детства. Одно странное, а второе обычное.

Когда Аманда становилась такой — по-домашнему откровенной, — он в первые секунды терялся, а затем ощущал тепло. Но во время того разговора тёплая волна не пришла.

За окном отеля снова взвыл ветер. Эл Фишер проверил ещё раз, что дверь номера заперта. Мастер уже успел отрегулировать кондиционер. Поздний завтрак, на который он спустился автоматически, хотя не испытывал чувства голода, ненадолго выдернул его из потока минувших суток. Встретить других людей после тишины люкса было странным. Фишер лёг на кровать и снова достал из ящика прикроватной тумбы деревянную шкатулку.

Откровения Аманды стали последним их нормальным разговором. Хотя даже тогда он сознавал, что беседа идёт не так, как было бы правильно. Кое-чего не хватало. Для того чтобы ответить равноценно, он должен был рассказать ей то, что предпочитал не помнить. Рассказать о той истории. С тем мальчиком.

***

Иезекия открыл дверь — и понял, что не попадёт на службу.

Дорогу замело, но это полбеды. На улице бесновалась кусачая белая пелена. Стоит сойти с крыльца, и она накроет полотнищем, лишая способности ориентироваться. При такой видимости он не рискнёт пуститься в путь. Это его не огорчило. А вот что огорчило — провести похороны завтра не удастся.

Иезекия снял куртку и первым делом позвонил на кладбище. Ему подтвердили: уже подготовленную могилу тщательно укрыли. Чуть позже необходимо будет переговорить с Райтами — хотят ли они перенести завтрашнюю церемонию прощания. Предполагалось, что на ней будут присутствовать не только взрослые, но и несколько подружек Виолы. В такую погоду родители могут передумать брать с собой детей. А это огорчит Райтов.

Прощание и похороны должны происходить правильно. Солидность, основательность, приличия.

Подобные беседы, когда удавалось что-то уладить или найти решения, лишний раз убеждали его, что он сделал верный выбор. Он на своём месте. Он выполняет свой долг. И делает это хорошо. Безупречно.

Мортоны всегда принимали участие в благотворительности и жизни города. Не публично, без демонстративных жестов. Дед не входил в какие-либо организации, считая, что христианину негоже отвлекаться от своих обязанностей надолго, а поверхностное участие хуже, чем ничего. Отец выделил в плотном распорядке время для встреч с людьми, которые занимались социальными вопросами. Тогда бизнес уже твёрдо стоял на ногах. В их распоряжении была хорошая техника, материалы, помощник. Иезекия был убеждён, что комитет по благоустройству при городском совете воспринял бы благосклонно появление в их рядах младшего представителя династии. И серьёзно относился к подобной возможности. У него уже есть место в церковном совете, а значит, и опыт принятия ответственных решений. Он был бы полезен и мог добиться хороших результатов. Ему есть что предложить. Глава комитета несколько раз обронил туманные реплики, которые можно трактовать как осторожную разведку. К сожалению, при последнем разговоре присутствовала его помощница, которая ратовала за всевозможные прогрессивные вещи. Иезекия не считал возможным умалчивать о своих взглядах. Задержись он на беседе, пришлось бы их озвучить, и это наверняка заставило бы её высоко поднять брови и потом сказать: «В комитете не место реакционерам».

Обычно он воздерживался от работы за компьютером по воскресеньям, если только в том не возникало экстренной нужды. И сейчас застыл у подножия лестницы, колеблясь между перспективой нарушить заведённый порядок и соблюдением приличий. Всё-таки это воскресный день. И если нет срочной работы, его положено проводить должным образом. Раз не на богослужении, то хотя бы без суеты.

Такие пустоты между делами и устоявшимся распорядком случались не столь часто, и сейчас ему было трудно с ходу сориентироваться, что делать с этим. Праздность никогда не почиталась в их доме. Было слишком рано и слишком буднично думать о приготовлении обеда. Он задержался возле букета. Хотя знал, что цветы свежие, а клиентов в такой день можно не ожидать, пробежался пальцами по лепесткам. Их упругость Иезекию приободрила. Флористика со временем стала любимой частью его работы, хотя он и укорял себя за это. Несерьёзный подход. Нельзя предпочитать что-то одно и пренебрегать другими составляющими. С другой стороны, было и много общего между этим занятием и непосредственной его работой. Ведь технически цветы тоже уже почти мертвы, но профессиональный подход помогает сохранить иллюзию жизни.

Свежесть цветов исключала возможность заняться заменой букетов.

Иезекия опустился на диван, не отрывая взгляда от изумрудных листьев. Диванные подушки хранили выверенную симметрию. Обычно он сидел напротив, а на этом месте располагались клиенты. Но сегодня он чувствовал допустимым поступиться правилом. Буря снаружи как будто дала гарантию, что никто не застигнет его за нарушением неписаного этикета.

Он осторожно лёг. Опустил голову на упругий подлокотник. Закрыл глаза и попытался представить, что находится сейчас в церкви, и день идёт своим чередом. Но поймал себя на том, что его пальцы легонько и совсем беззвучно выбивают на краю дивана несколько нот — незамысловатую мелодию, подхваченную в кафе, словно вирус.

Глава 7. Иезекия Мортон. Весной может пахнуть всегда, когда хочется

На третью неделю обучения Иезекия выходил из библиотеки, повыше подняв воротник. Пронзительный ветер разгулялся вовсю, начинался дождь.

Гедеон Мортон испытывал глубокое почтение к служителям церкви. Он считал, что знание Слова — то, что не просто помогает управлять похоронным домом, но закладывает правильные основы этого бизнеса. За повседневной работой Иезекия наблюдал с раннего детства. Ему не требовалось объяснять тонкости процесса бальзамирования или заказа гробов. Никто не сомневался, что он блистательно сдаст экзамен и получит лицензию управляющего похоронным домом. Библейский колледж — это другое. Он должен был стать промежуточным этапом. Местом, где Иезекия нашёл бы себя, новые грани Бога и понимание своей миссии.

Всё это было логично. И всё-таки для Иезекии предложение отца стало неожиданностью. Он осознавал, какая это честь. Ранее никто из семьи или их окружения не отправлялся изучать Писание в учебное заведение. Они читали Библию и христианскую литературу в церкви и дома, посещали воскресную школу. Ему же предлагалось погрузиться в Слово на два года. «Мне такой возможности не выдалось, — сказал отец. — Но сейчас у нас есть помощник, дела идут хорошо, и мы можем себе это позволить. Никогда не бывает слишком много Писания». Иезекия был изумлён — но не был против. Он осмыслил новость, помолился и преисполнился решимости показать себя достойным их прихода. На воскресном собрании пастор Китс благословил его с возложением рук. Паства склонила головы, присоединилась к благословению, а после службы прихожане подходили поздравить Иезекию. Они жали ему руку, напутствовали его. Сдержанно, но искренне. Такое единодушное одобрение привело Иезекию к мысли, что отцовская инициатива — в самом деле очень мудрое решение.

Ещё ему нравилась идея провести некоторое время вне дома.

Колледж оправдал ожидания. Это было заведение старой закваски. Из его стен вышли несколько поколений служителей, ревностно придерживающихся строгой, не подверженной либерализму и пагубной толерантности версии христианства. Фундаментальный подход здесь прослеживался во всём. Общежития делились на женское и мужское. Воскресные службы были обязательны для посещения. Коридоры полнились вдохновлёнными студентами, цитирующими Писание и спорящими о кальвинизме и змееносцах. Все были улыбчивыми, благожелательными. Ничего неподобающего. Скромный, целомудренный стиль в одежде. Устоявшийся распорядок. Исключение из колледжа за употребление алкоголя или курение. Проверенные временем гимны. Насыщенная учебная программа. Иезекия ознакомился с предлагаемыми курсами, встретился с седобровым куратором, который выступал тьютором и духовным наставником для первокурсников. Ближайшие два года жизни обещали стать насыщенными.

Сейчас ощущение новизны уже улеглось. Иезекия чувствовал себя полноправным студентом, прилежным и благочестивым. Он только что с глубоким удовлетворением закрыл штудируемую уже неделю книгу и шагал вперёд с чувством собственного достоинства. Преисполнен благих намерений и новообретённых знаний. Белая отутюженная рубашка. Строгая тёмная куртка. Он ощущал себя преступно юным, поэтому компенсировал этот недостаток солидным выражением лица.

— Vittu! — раздалось зычно с обочины.

Крупный парень в сердцах пнул покрышку машины. Отступил на шаг и пнул снова, уже с разгона.

Иезекия встречал его несколько раз на занятиях. И это был тот редкий случай, когда он и запомнил, и легко опознавал кого-то. Парень носил длинные волосы. Светлые и ухоженные, были старательно, прикрывая уши наполовину, забраны в хвост, чтобы привлекать как можно меньше внимания, но всё равно привлекали — слишком длинные для колледжа. Некоторые студенты считали, что бородка и волосы до плеч делают их похожими на Иисуса и апостолов. Именно к этому они апеллировали, когда получали замечания. Ректор обычно отвечал торжественным: «Отлично, что вы стремитесь походить на Христа. Так давайте поставим цель походить на него сердцем и духом, а не внешностью. Как только я увижу в вас эти качества, вам будет позволено придерживаться в причёске традиций времён Иисуса. Возможно, даже носить хитон». Была ещё разновидность нарушителей: они хотели выделиться. Аккуратные короткие стрижки казались им слишком скучными.

Светловолосый не вписывался в какую-либо из этих категорий. Он вёл себя тихо. Сидел на занятиях, сгорбившись, почти уткнувшись носом в конспект. Двухметрового роста, плотный, с широченными плечами, в таком скрюченном положении он казался ещё крупнее. По аудиториям и коридорам продвигался, сутулясь — и так же сомнамбулически. Иезекия сомневался, что из него получится хороший проповедник или наставник. Он постоянно выглядел сонным.

Машина оказалась тоже крупной. Старый красный фургон.

Прямо у последней ступени разлилась глубокая лужа. Иезекия примерился, как её ловчее обогнуть. На нём были тонкие ботинки. Он не хотел их промочить.

— Эй! — прозвучал за спиной оклик.

Иезекия вздрогнул от неожиданности и обернулся.

Светловолосый смотрел прямо на него.

— Можешь помочь?

Иезекия остановился, а затем сделал шаг навстречу. Не без лёгкого внутреннего противления. Укорил себя: мог бы и сам предложить помощь, не дожидаясь просьбы. Следовало это сделать. Всё-таки перед ним сотоварищ по колледжу — и брат во Христе.

— Меня зовут Вэл, — представился парень, протягивая руку. У него были широкие ладони, соразмерные крутым плечам, и незнакомое произношение. — Видел тебя на семинаре по апологетике.

Иезекия пожал руку и представился в ответ.

Вэл, похоже, впечатлился его именем.

— Ты ведь ездишь на пикапе? Вон там — твой?

Иезекия кивнул.

— У меня сломалась машина, а мне нужно кое-что отвезти.

— Ты живешь не в кампусе?

— Нет. Сам я бы добрался, но не хочу оставлять груз в машине. Её могут взломать.

— Это территория христианского колледжа, вряд ли кто-то…

— Нет, — решительно мотнул головой Вэл.

— Далеко? — уточнил Иезекия.

— Не очень.

Вэл склонил голову к плечу и скосил глаза на небо, с которого всё сильнее капало. Стоя, он ещё сильнее напоминал не до конца пробудившегося от спячки медведя.

— Если не можешь, нет проблем. Я позвоню другу. Думаю, у него получится подъехать.

— Я подвезу тебя. Мне не сложно. Но я вожу в биоптике.

— Да без разницы, — отмахнулся он. — Забежал на минуту в главный корпус — а она не заводится.

Иезекия посмотрел на ржавую хонду и подивился, что она вообще когда-то умела заводиться.

— Ты бы меня очень выручил, — сказал Вэл.

«Кое-что» содержалось в нескольких объёмных коробках и оказалось тяжёлым. Вэл перетащил две из них без труда. Иезекия, в общем-то, привыкший помогать отцу перекладывать тела, старался не подать виду, что у него не получается управиться со своей частью груза столь же играючи. Рубашка помялась. Подошвы скользили по гравию. Ботинки всё-таки начали промокать.

— Что это?

— Кое-какое оборудование.

Пиджак на плечах Вэла промок. На забранных в хвост волосах переливались капли. Он, не спрашивая разрешения, нырнул на переднее сиденье пикапа. И действительно начисто проигнорировал его очки.

— Нам надо свернуть сразу за выездом и…

Его прервал телефонный звонок. Вэл достал телефон и сделал Иезекии знак трогаться с места.

— Да. Нет. Вполне. Да. Только машина заглохла. Нет, меня подвозит брат из колледжа. Бог послал его прямо на моём пути.

Этот благочестивый разговор окончательно убедил Иезекию, что он зря испытывал предубеждение против соученика. Тот убрал телефон и доброжелательно скомандовал:

— А теперь направо.

«Недалеко» оказалось почти в получасе езды.

По пути они наконец познакомились. На самом деле его звали Валто Карьялайнен. Он учился на втором курсе. Давным-давно его дед бежал из Выборга от религиозных преследований. Укрылся в маленьком финском городке и основал там общину. Позже перебрался в другой город и открыл церковь побольше. Стал известным пастором. Совершал опасные поездки в бывший Виипури и тайком ввозил туда Библии. Два года назад в основанную им церковь пришло приглашение. Крупная христианская ассоциация в США развернула программу «Слово Христа без границ» для иностранных студентов. Церквям в разных странах предлагалось отправить кого-нибудь из молодых прихожан на обучение в христианские учебные заведения США. Валто на это предложение откликнулся.

Всё это он изложил безупречно вежливо. Иезекия укорил себя за чёрствость. Парень ведь из семьи, пострадавшей за веру.

Они остановились возле старого краснокирпичного здания. Вытянутое, двухэтажное, оно мало походило на жилое. Вокруг было безлюдно. Дождь лил уже как из ведра.

— Ты здесь живёшь? — недоверчиво спросил Иезекия.

Те студенты, что предпочитали квартироваться вне кампуса, снимали жильё в одном из двух ближайших к колледжу районов. Там хватало предложений по милосердным ценам. И они выглядели много привлекательнее этой окраины.

— Удобное место. Мне нравятся индустриальные пространства.

Вдвоём они перетащили коробки через порог. За шиворот отвратительно текло.

— Спасибо, что помог, — сказал Валто.

И Иезекия не успел опомниться, как уже смотрел на закрытую дверь.

— Всего хорошего, — запоздало попрощался Иезекия, задетый тем, что его так откровенно вытурили.

Он не собирался напрашиваться в гости и тратить ещё четверть часа. Он торопился домой. Но Иезекию обескуражило, насколько виртуозно его выставили, использовав.

Иезекия решил мужественно не сосредотачиваться на осадке в душе. Карьялайнен наверняка тоже хотел отдохнуть и расслабиться после неудачного вечера. Им обоим предстоит завтра рано вставать на занятия. Возможно, в квартире царит полный бардак, и ему неловко кого-то к себе пускать. Или у него есть сосед, который возражает против гостей. Или финны более закрытые люди, чем остальные. Возможно, студенты старшего курса не общаются с первогодками. Возможно, существует неписаный этикет в отношении таких вещей. Возможно, они с Валто ещё как-нибудь и пересекутся. Если нет — не велика беда. Подумаешь, скучный второкурсник не рассыпался в благодарностях.

Ботинки промокли насквозь.

Через несколько дней Иезекия забыл о досадном эпизоде. Как выяснилось позже, он был прав во многом. Кроме одной вещи: Валто Карьялайнен точно не был скучным.

За неделю Иезекия сталкивался с Карьялайненом несколько раз. Его крупный характерный силуэт трудно было не опознать даже издали. Один раз они разминулись в дверях туалета. Только там оба кивнули друг другу и обменялись односложным приветствием. В остальных случаях подходить к нему казалось неуместным. Финн его явно видел, но не делал попыток помахать рукой или хотя бы показать, что узнал. Будто они и не ехали полчаса в одной машине. Не стоит искать воздаяния за добро, напомнил себе Иезекия.

Тем больше его удивило, когда в пятницу, во время перерыва, что Иезекия проводил на лужайке, свет ему заслонила массивная фигура.

Он поднял глаза и увидел Валто.

— Приветствую, брат Мортон. Хотел узнать, собираешься ли ты на выходные домой, — церемонно осведомился он.

— Добрый день, брат Валто. Нет, не собираюсь.

— Хорошо. Тогда приходи сегодня на ужин.

— Я должен кое-что прочесть к понедельнику.

— Готов поспорить, ты и так знаешь всё назубок.

Иезекия призадумался. За месяц пребывания в колледже он обзавёлся несколькими приятелями. Они совместно молились и помогали друг другу готовиться к занятиям. Его устраивало складывающееся степенное общение. На завтра они договорились погулять на природе. Погода обещала быть тёплой и ясной. Однако на сегодня у него не было никаких планов. Он намеревался провести тихий вечер в своей комнате. Одновременно Иезекия подумал, что студенту из другой страны может быть одиноко. Конечно, за год финн должен был обзавестись каким-никаким кругом общения. Возле библиотеки Валто упомянул о друге. С кем-то непринуждённо болтал по телефону. И всё же… Карьялайнен казался странноватым. И сделал первый шаг. Стоит проявить больше дружелюбия по отношению к заторможенному второкурснику. Так поступил бы настоящий христианин. Он вспомнил себя в первый день учёбы и принял решение.

— Мне подъехать к тебе? По тому же адресу?

— Да. Часам к семи. Удобно будет?

— Вполне.

Валто открыл дверь, едва Иезекия поднял руку, чтобы постучать. Перед ним без предупреждения нарисовалась высокая фигура. С любопытством изучающие его чуть раскосые глаза на сей раз были без сонной поволоки.

— Я слышал, как ты подъехал. Уже узнаю голос твоей машины, — пояснил он, прежде чем Иезекия успел что-то сказать.

— Благодарю за приглашение. — Иезекия неловко протянул упаковку с рассыпчатым печеньем. Он не знал, что обычно приносят в качестве ритуального подношения вежливости, заявляясь в первый раз в гости. Клиентам, приходящим в бюро, ненавязчиво предлагалось печенье, которое пекла мама, так что после серьёзных обдумываний он остановился именно на этом варианте. За небольшой площадкой при входе, которую он единственную успел разглядеть в первый вечер, обнаружились крутые ступеньки, убегающие вниз.

— Брось куртку сюда, если хочешь, — предложил Валто, махнув рукой в сторону подвесного ротангового кресла, покачивающегося сразу за дверью. Вынул у него из рук пакет.

Большинство комнат в общежитии колледжа украшали постеры с цитатами из Писания, афиши из христианских фильмов или мотивирующие открытки и календари на библейские темы. Здесь Иезекия не нашёл ни одного признака того, что в странном помещении обитает соученик. Не было ни привычных аккуратных полок с комментариями к Новому Завету, ни молитвенных карточек. Если на то пошло, не было вообще никаких фотографий. Даже ноутбук выглядел каким-то не таким: огромный, он валялся полураскрытым на диване. Его тёмно-малиновый корпус в наклейках хищно поблёскивал.

Жилище Карьялайнена больше походило на склад для хранения самых неожиданных вещей. Длинное, вытянутое. Большое пространство, в задней части которого сгрудились кухонная стойка, холодильник, здоровенный кожаный диван, почти впритык к нему втиснутая между стеной и боковиной узкая тахта, очень низкий длинный столик. На этом жилое в помещении заканчивалось. Правый дальний угол был выгорожен хлипкими гипсокартоновыми гипроковыми стенами. В этот закуток вела вполне цивилизованная дверь, за которой Иезекия заподозрил ванную. Часть посередине, отделённая с одной стороны громоздким музыкальным центром, была задёрнута тёмной тканью. Окна, узкие горизонтальные бойницы, диспропорционально жались только по одной стене, почти под потолком в углу у входа. Под ними тянулось несколько стеллажей, на каких в автомастерской держат инструменты. К ним приткнулись несколько больших чёрных мешков для мусора, которые, очевидно, заменяли шкаф для одежды.

Чего-то как будто не хватало.

В изголовье тахты лежал аккуратно свёрнутый спальный мешок. Под ней стояла пара мужских кроссовок с ярко-синей полосой. Явно на пару размеров меньше, чем у Валто.

— Входи.

Иезекия послушно двинулся вперёд. Почему-то он не мог избавиться от ощущения, что Валто наблюдает за ним и отслеживает каждый его шаг по квартире. Это не сочеталось с гостеприимностью и расположением: Иезекия был уверен, что они неподдельные. Никто ведь не заставлял финна звать Иезекию на ужин.

— Ты снимаешь жильё вместе с кем-то?

— Вроде как, — с лёгкой заминкой сказал Валто.

Иезекия огляделся. Под тёмной тканью читались контуры длинной вешалки с одеждой и барабанной установки.

— Ого. Владелец квартиры — музыкант?

— Здесь периодически проходят репетиции.

— А это не мешает?

— Я тоже участвую.

В колледже есть несколько музыкальных коллективов, вспомнил Иезекия. Большего он не успел узнать, только что таковые существуют и носят торжественные названия вроде «Глас в пустыне» или «Путь Самсона». Те, кто в них играли, автоматически стяжали уважение и нередко лёгкое преклонение (что, конечно же, неправильно) со стороны остальных студентов. Даже необъятная безмолвная девица, играющая на тамбурине. Принадлежность нового знакомого к этой особой касте стала приятным сюрпризом.

Сам Иезекия с детства пел в хоре, хотя его голос никто не назвал бы выдающимся, и мог наизусть сыграть на фортепьяно любой гимн. Ноты легко откладывались в его голове. В семье считалось правильным уметь славить Господа разными путями. Музыкой в том числе. Конечно, нельзя сравнивать это с участием в музыкальном служении, но всё же.

— А если… — начал было он, но не успел закончить вопрос.

— Я не знал, придерживаешься ли ты какой-то диеты, так что можно выбрать из нескольких вариантов, — сообщил Валто.

— В целом — нет.

— Несколько человек с моего курса считают правильным соблюдать кашрут. Не во всех его тонкостях. Но они против свинины и устриц, например.

Формулировку приглашения Иезекия счёл иносказанием. Он ожидал, что ему предложат сок, пиццу, какие-нибудь снэки. Большинство соучеников испытывали беспомощность, сталкиваясь с необходимостью изобразить себе ужин самостоятельно. И ошибся. К его изумлению, финн хорошо готовил. Уже от запахов рот наполнился слюной. Густой душистый соус укутывал нежное жаркое. Что ещё неожиданней, Валто, похоже, процесс готовки нравился. Он управлялся с кухонной утварью намного изящнее знакомых Иезекии студентов. В его руках лопатка, которой он переворачивал в сотейнике овощи, казалась палочкой дирижёра.

Иезекия ломал голову, как они сладят с низким столиком, возле которого никак невозможно есть, если только вы не древний римлянин, но Валто придвинул высокие барные стулья к узкой стойке и сел напротив. Их разделяло едва ли больше фута; тарелки теснились рядом. Лицо Карьялайнена оказалось совсем близко. Иезекию такая непривычная близость сковывала. Валто её, казалось, вовсе не замечал. И в то же время не пялился на него. Вообще. Неторопливо благословил пищу и непринуждённо орудовал вилкой.

Иезекия незаметно для себя разговорился. Молчаливое поощрение провоцировало его говорить больше и дольше. Он поведал о впечатлениях от колледжа, поделился планами на учебные дисциплины и заинтересовавшие его мероприятия. Ему хотелось дать понять новому знакомому: он настроен серьёзно, пусть и не собирается идти по духовной стезе. Он не легкомысленный. Вкусная еда и тепло необычной квартиры располагали к откровенности.

Валто кивал, иногда поддакивал. Подперев щеку кулаком, он внимательно слушал. Только перевалив на вторую половину ужина, Иезекия одёрнул себя. Невежливо и нескромно — так много говорить о себе. То есть, конечно, он рассуждал о современных тенденциях в протестантских церквях, опасностях пагубно понимаемой толерантности, о подготовке служителей, Послании к Тимофею, но начал опасаться, что слишком часто и слишком авторитетно произносит слова «по моему мнению», «я считаю». Он также поймал себя на том, что не стал упоминать о семейном бизнесе и собственных планах из постыдного тщеславия; увы, ему хотелось представить своё обучение значительнее, чем оно будет по итогам.

Иезекия извинился и перешёл к тому, что Карьялайнену должно было быть интереснее. Чем отличается учёба на втором курсе, насколько насыщеннее расписание, и как обстоят дела с приходской жизнью в Финляндии. Валто отвечал аккуратно, не скатываясь в многословие. И каким-то образом снова предоставлял слово гостю.

Пока Вэл убирал тарелки, Иезекия решился исследовать часть помещения, задёрнутую чёрной тканью. С краю почти не прятался мощный синтезатор. С первого взгляда было понятно: дорогой и навороченный.

Как почуяв приближение чужака к опасной зоне, Валто обернулся.

— Умеешь?

— Немного.

Валто поколебался, но всё-таки разрешил:

— Попробуй. Замечательное звучание.

— Ты на нём играешь?

— Нет.

Он включил синтезатор и взял несколько аккордов.

— Неплохо, — милостиво кивнул Валто.

Снисходительность, неожиданная в его голосе, раззадорила Иезекию. Он пододвинулся, занимая более удобное положение перед клавишами. Вспомнил гимн, который часто играл на Пасху. Постарался, чтобы звучало как можно выразительнее.

— Правда, неплохо, — повторил Валто, но в его глазах было уже больше любопытства. — Почему ты не на музыкальном отделении?

— У меня не было такого в планах. Мне важнее искусство проповеди и наставничества.

— Ясно.

Иезекия испытал непонятную досаду оттого, что Валто свернул разговор, как будто не хотел дальше расщедриваться на одобрение.

Секундная напряжённость почти сразу же стёрлась вежливым отвлечённым вопросом, и через минуту Иезекия почти забыл о ней и даже пришёл к выводу, что был слишком бестактен. Он отказался от кофе, поскольку не пил его, и Валто любезно отыскал в закромах странный, но довольно-таки приятный чай. Он был внимательным хозяином.

— Спасибо за вечер. Мне пора возвращаться.

— Спасибо, что пришёл, брат Иезекия.

Пока он ехал в кампус, им владела благость. У него состоялась обстоятельная духовная беседа почти на равных со старшим студентом. Они говорили на серьёзные темы. Иезекия не ударил в грязь лицом. И, как и в прошлый раз, это ощущение быстро поменялось, когда он оказался в своей комнате. Его будто вытрезвило. Визит теперь виделся в другом свете. Ведь, если подумать… Дверь снова закрылась за ним очень быстро. Между ними не установилось подлинной братской связи. Если прислушаться, вместо неё сквозило непонятное старание сохранять дистанцию. Кроме того, сейчас, по прошествии некоторого времени, он сообразил: Валто незаметно провоцировал его говорить, но сам почти ничего не рассказывал. Иезекия так и не понял, чем был продиктован порыв с приглашением. Что общего у второкурсника-иностранца с ним, случайным знакомым, ещё и месяца не проведшим в колледже? Нездорового любопытства с его стороны Иезекия не ощутил. Разве что рассматривать ужин как ответную любезность за оказанную услугу, и ничего более.

Наверное, финн счёл, что на этом они в расчёте.

С понедельника они проходили друг мимо друга с той же минимальной степенью признания, что и на прошлой неделе. Кивали и расходились. Будто не было того вечера. Было бы преувеличением сказать, что Валто его избегал. Скорее, держал на расстоянии. Ну, в конце концов, все сближаются с разной скоростью. И отнюдь не всегда сближаются, даже если имели такое намерение. Далеко не у всех людей находятся точки соприкосновения. Помимо единства во Христе, существует ещё и разность характеров. Остановиться на этой версии было приятнее, чем подозревать, что он провалил какое-то испытание и был признан неинтересным. Иезекия и не чувствовал острой потребности углублять знакомство. Ему хватало общества новообретённых товарищей. Двое из них были очень похожи на него происхождением — такие же семьи с традициями. Ещё двое пережили обращение в юношеском возрасте, однако показали себя крепкими в вере и преданными Господу. Чем дольше они общались в таком составе, тем более сплочённой делалась их группа. Вводить в неё кого-то ещё не представлялось необходимым. Именно с ними он намеревался развивать общение.

За несколько последующих дней Иезекия утвердился в своих наблюдениях. У Валто не имелось близких друзей в колледже. Он просачивался между компаниями. Мелькал рядом то с одними, то с другими студентами, общался непринуждённо. Со всеми вежливый, оставался на обочине, самодостаточный и обособленный. К сонному финну не приставали, уважая право на личное пространство. Ещё Иезекия заметил, что тот не просто казался сонным, но действительно заснул на общем семинаре.

Это безотчётное подсматривание Иезекию немного смущало. И то, что он украдкой наводил портативный телескоп на живого человека, а не на слайды или доску, а это уже почти вуайеризм. И то, что выводы делал какие-то не очень лестные. Такие выводы не слишком хорошо характеризовали его самого.

Однажды во время обеда он пытался объяснить товарищам, кого из участников молитвенной группы имеет в виду.

— Тот, что только что подошёл к стойке с десертами. В голубой рубашке. Рядом с Валто Карьялайненом.

— С кем-кем?

— Эм… Вон с тем большим парнем. Он из Финляндии.

— А ты его знаешь? — заинтересовался Брендон.

— Не очень. Почти нет, — поспешно покачал головой Иезекия. Он сам не мог понять, почему решил откреститься от знакомства. Для отрицания не имелось причин. И всё же не хотелось рассказывать о дождливом вечере, когда Карьялайнен попросил его об услуге, или о пятничном ужине. Может, потому что утвердительный ответ шёл бы вразрез с незаинтересованным поведением финна.

Ещё меньше хотелось признаваться, что, несмотря на оба этих случая, он действительно не знает Валто.

В колледже сложилась своя система праздников. Иезекия обнаружил это в конце пятой недели обучения. Руководство считало, что студентам не помешает проявлять побольше креативности — и направлять её в правильное русло. В дополнение к Пасхе, Рождеству и Пятидесятнице отмечались дни евангелистов, например. Как выяснилось, в честь окончания очередного этапа учёбы им надлежало подготовить небольшую сценку. Несколько человек уже вызывались изображать встречу Давида с Саулом, а группка девушек рвалась поставить спор двенадцати учеников Иисуса. Не сидели без дела и остальные студенты — требовалось подготовить зал, помочь с костюмами, разобраться с освещением и фонограммой. Одно из поручений, которое предстояло выполнить Иезекии, заключалось в том, чтобы доставить заказанные в магазине карнавальных принадлежностей маски и бутафорские доспехи. Он сам вызвался съездить за заказом — ему не хотелось оставаться бездеятельным; участие в мини-спектакле явно не для него, чтение духовной поэмы по ролям и библейская викторина уже набрали достаточное количество желающих. Такая посильная непарадная помощь приобщала к общему делу самым приемлемым для него образом.

Когда Иезекия аккуратно уложил оба объёмных пакета в машину, то понял, что район ему знаком. Он уже бывал здесь. Буквально в двух шагах отсюда живёт Карьялайнен. Благие побуждения, обуревавшие Иезекию с утра, распространились и на общение. Он ведь может заехать и поприветствовать Валто. Это несколько противоречило его представлениям об этикете, зато соответствовало духу Христову. Уже несколько дней Иезекию окутывало тёплое и горделивое чувство общности с соучениками и единения со всей Церковью Христовой.

Звонка на двери не было. Иезекия постучал. Потом постучал погромче. И уже решил уходить, когда дверь отворилась.

На пороге стояла девушка в бохо-юбке. На ногах у неё красовались неожиданные для осени сандалии. Каждый ноготок был выкрашен в свой цвет, составляя яркую радугу. Запястья густо обвивали пёстрые браслеты из кожи, шёлковых ленточек, стекляруса, бусин, грошовых подвесок. Нечто радужное крупной вязки сползало с одного плеча, открывая лямочку ярко-жёлтого топа. Вся нью-эйджевская, она даже стояла не как все, словно приподнималась на цыпочках, готовясь к танцу.

Иезекия обескураженно открыл и закрыл рот. Сообразил, что даже не удосужился посмотреть — возможно, на двери появилась табличка с именем новых жильцов.

Девушка избавила его от замешательства.

— Привет. Ты к Валто, да?

— Да.

— Проходи. — Ещё шире распахнула дверь она. На её лице было написано неподдельное дружелюбие.

— Моё имя Иезекия Мортон. Он дома?

— Проходи же. А меня можешь называть Дез. Дезире.

Помещение изменилось. Женские вещи были рассеяны по всем поверхностям. Кардиган с бахромой, косметика, второй ноутбук, меньше и изящнее. Коробочки в цветочек, заложенная на середине книжка, браслеты из бусин. На стенах, голых во время его визита, висели плакаты. Квартира вернула себе законченность.

— Знаешь, ты очень похож на моего брата, — внезапно сказала Дез.— Он сейчас в Миннеаполисе, учится. Сто лет его не видела. С самого июня.

Она разглядывала его, чуть склонив голову набок.

Иезекия с трудом отлепил взгляд от стен.

— Что-то неуловимое в чертах лица. Лоб — точно такой же, как у него. Если вас поставить рядом, любой бы решил, что вы родственники.

Иезекия сомневался, что у него найдётся что-то общее с этой девушкой или её братом. Она была тоненькой, с острым подбородком и изящным носом. Песочно-русые пряди забраны в хвостик и закручены в мнимо-хаотичный узел на макушке. Ей с братом наверняка никогда не приходилось думать, как бы сделать видимыми ресницы. Он бы поспорил и насчёт того, что его возможно поставить рядом с кем-то для сравнения.

— А Валто?..

— Сейчас уже вернётся. Ты насчёт сэмплов? Хочешь чего-нибудь?

— Что?.. А, нет, благодарю, не стоит беспокойства.

Она подхватила с низкого столика кружку и по-домашнему привычно устроилась на диване, подобрав под себя ноги.

— Мы учимся вместе. Хотел проконсультироваться у него по одному вопросу. Но, наверное, я лучше отложу это. Извини, что потревожил…

— Ты меня совершенно не потревожил. У меня выходной, и я всегда рада его друзьям. Летом к нам часто заходили.

У неё в ушах покачивались серёжки из незнакомого Иезекии материала. Неровные коричные кляксы с белыми выпуклыми точками, похожие на пряники с глазурью. На глазированных пряничных человечков. На шее висел кулон вдвое больше и уже в форме ромба, но такой же по цвету и фактуре. Казалось, украшения могут раскрошиться, как настоящие пряники, стоит их тронуть.

— Я проезжал поблизости. Но, конечно, мне следовало предупредить заранее.

— Оставайся! Мы планировали устроить ленивый киновечер, — радушно предложила Дез. — Правда, пока ничего не могу сказать насчёт фильма. Обычно мы решаем в последний момент. Ты видел «Три кита Алисии Блэр»?

— Сожалею, не довелось.

— Тогда тебе тем более стоит присоединиться. Хотя, может быть, мы и ещё что-то неожиданное найдём.

— Я лучше поеду. Мне необходимо доставить в колледж заказ из магазина. Для праздника. Меня ждут.

— Точно? Жаль. Я передам, что ты заходил.

— Спасибо. А лучше… Я был бы признателен, если бы ты не говорила Валто, что я заезжал. Мы увидимся завтра в колледже. Нет никакой необходимости беспокоить его сегодня.

— Ты уверен, что так тебе удобнее? — озабоченно сдвинула брови она.

— Безусловно. Я абсолютно уверен. Заранее тебе благодарен.

Ему не хотелось объясняться с Карьялайненом. Не хотелось слушать объяснения. И вообще переживать обоюдную неловкость. Наконец, ему требовалось переварить всё это.

Едва сев в машину, Иезекия увидел вынырнувшую из-под холма красную хонду. Он максимально сполз по сиденью вниз. Они с Валто разминулись совсем чуть-чуть. Иезекия не сразу его узнал. Только по росту. Стремительный, размашистый, он ничем не походил на свою академическую ипостась. Волосы свободно струились по спине и плечам. Вызывающе длинные. Красная нараспашку куртка. Чёрная футболка со сложным, ядовитых цветов рисунком. И выражение лица совсем другое. Он подошёл к двери, и почти сразу наружу выпорхнула Дезире. Иезекии показалось, что её взгляд рассеянно скользнул по улице, выискивая бесследно растворившегося на пустынном перекрёстке гостя. Но это длилось только секунду, и, может, вообще было фокусом оптики. Дез приподнялась на цыпочки, поцеловала Валто в губы. Он притиснул её к себе и ответил на поцелуй. Жадно, страстно. И так, вдвоём, не разделяясь, они переступили порог. Дверь захлопнулась.

Иезекия ещё минут пять сидел, не заводя мотор. Невольно подсмотренная мизансцена развеивала последние сомнения. Всё, с завтрашнего дня он не общается с этим парнем, твёрдо решил он. Приедет домой и покается в том, что невольно соприкасался с грехом.

Выходной день выдался таким ясным, что Иезекии неудержимо захотелось выбраться в город. У прогулки не было конкретной цели. Его товарищи завязли на генеральной репетиции; праздничный концерт должен был состояться завтра, после богослужения. Сегодня же Иезекия оказался предоставлен сам себе. Он погулял по парку, зашёл в пару магазинов. Постоял возле стихийного рынка картин. Однажды он уже бывал здесь и теперь с удовлетворением недавнего переселенца опознавал знакомые места. Центральная торговая улочка бурлила жизнью. В нём пробудился долго дремавший под наплывом новых впечатлений аппетит. Иезекия принялся выискивать место для ланча.

— Тебя зовут, похоже, — дружелюбно подсказал проходящий мимо парень и указал на другую сторону улочки. Там стояла девушка, машущая ему рукой.

— Привет! — закричала она и кинулась к нему, игнорируя красный сигнал светофора.

Дезире. Он понял это по силуэту, столь же необычному, как в прошлый раз. Юбка с нашитыми рваными полосами плескалась вокруг щиколоток. Волосы подколоты, но иначе, две пряди струятся по шее. Длинные яркие серьги пляшут в такт движению. Улыбнулась она так, будто они были давними друзьями. Обезоруживающе призналась:

— Прости, я не помню твоего имени.

— Иезекия Мортон.

— Верно! А я…

— Пряничная девушка, — констатировал он. И укорил себя за то, что у него выскочили эти слова. Невежливо вышло. — Нет-нет, я помню, что ты Дезире, — поспешно поправился он. — Но в прошлый раз у тебя были украшения… как пряничные человечки.

Вопреки ожиданию она не обиделась, а обрадовалась.

— Спасибо! Я сама делала. Ты что не заходишь?

— У меня довольно напряжённая программа. В данный момент, помимо занятий, мы серьёзно заняты подготовкой учебных проповедей.

— Тебе тогда удалось обсудить с Валто то, что хотел?

Очевидно, Дез сдержала обещание и не обмолвилась о его катастрофическом вторжении. Карьялайнен, во всяком случае, ничем не показал, что знает о его визите.

Он надеялся, что не покраснел — как всегда, безнадёжно — при воспоминании о попытке стать невидимым на сиденье собственной машины.

— Благодарю, всё уладилось.

— А пойдём к нам сейчас?

— Нет, спасибо, в данный момент у меня дела.

— Какие могут быть дела в субботу?! Ну пожалуйста!

Она забавно наклонила голову набок, умоляюще сдвинув брови и улыбаясь.

— Валто делает кое-какие покупки в центре, но вот-вот должен закончить.

По тому, как Дез произнесла это имя, он понял: она влюблена по уши. Иезекия не так часто имел дело с влюблёнными девушками. Те, с кем он виделся в церкви, а юных особ женского пола в приходе было раз два и обчёлся, проявляли чувства благочестиво. Даже когда сияли от счастья. Кроме того, им нравились объяснимые парни — аккуратные, исполненные почтения к Господу. Карьялайнен казался неподходящим объектом для восторженной влюблённости. Слишком неформатен. Крупные тяжёлые черты лица, выраженные скулы, чересчур полные губы, большой нос со странно закруглённым кончиком, раскосые глаза, нависшие верхние веки, слишком остро взлетающие брови, широкий раздвоенный подбородок, непропорциональная массивная фигура почти без талии — в нём было больше северной дикости, чем привлекательности.

«Я писал вам в послании — не сообщаться с блудниками» — предостерегающе зазвенела в голове строчка Писания.

Целых три дня Иезекия раздумывал, не обратиться ли к кому-то из старших братьев. Устои колледжа предъявляли однозначные требования к нравственности студентов. Только на прошлой неделе наложили дисциплинарное взыскание на парня, рисовавшего аквагрим симпатичной блондинке, что учится на факультете по работе с детьми. Такое поведение признали недопустимым. То, что Валто перед приходом Иезекии вычистил свой полуподвал от всех улик, стало красноречивее прямого признания. Расчётливая, напрочь отвращающая ложь. Эта странная девица в эксцентричной одежде… Не допускать проникновение в атмосферу колледжа тлетворного духа — ответственность каждого. С другой стороны, формально Иезекия не обязан информировать руководство. Он вправе предоставить разбираться с чужой жизнью непосредственным сокурсникам и тьютору Валто. Никто даже не знает о его знакомстве с финном. Да и знакомства как такового не было. Подобное законопослушное рвение покажется неуместным — и гаденьким. Меньше всего Иезекии хотелось создать впечатление, будто он выслуживается, донося на других, или подсматривает за частной жизнью соучеников. Но, быть может, это лишь отговорки и он просто-напросто смалодушничал? Испугался поступить по совести и предпочел сделать вид, что ничего не знает? Иезекия только-только приступил к занятиям и уже оказался не в самой похвальной компании. Сейчас бы попросить совета у кого-то духовно более опытного. Но преподобный Китс далеко, а здешний тьютор наверняка сразу бы провидчески разгадал завуалированные иносказания. Разумнее всего казалось оставить всё как есть. Просто отойти в сторону.

Дезире двинулась вперёд по улице, и он автоматически последовал за ней. Следовало найти отговорку, одновременно вежливую и правдивую. Как назло, ни одна не приходила в голову. Дезире не казалась спешащей, но ему пришлось прибавить шаг, чтоб держаться рядом. Внезапно она потянула его за рукав.

— Зайдём? Очень мороженого хочется.

Она уже держалась за изогнутую дверную ручку кафе.

— Здесь оно бесподобное, не пожалеешь.

Это был подходящий момент расстаться. И всё же он шагнул за ней.

Внутри оказалось сумрачно, встрёпанно. Типичное студенческое заведение со старыми книжками, подушками и намеренно разномастными стульями со свалки встретило их корично-сдобными ароматами. Подержанные книжки для декора и обмена, винтажная посуда со сколами, пыльное пианино в углу, плетёные высокие корзины с пледами. И сплошь студенты.

Дез упорхнула к витрине, а вернулась с двумя порциями мороженого. Марципан, сливки, разноцветная присыпка — всё, как миниатюрная копия её самой, яркой и необычной.

— Я взяла тебе тоже, моё любимое. А у меня — второе моё любимое.

Иезекия мучительно застыл над возникшей перед ним порцией. «Но я писал вам не сообщаться с тем, кто, называясь братом, остаётся блудником, или лихоимцем, или идолослужителем, или злоречивым, или пьяницею, или хищником; с таким даже и не есть вместе». Для последнего предостережения было поздновато. Он уже разделил с Валто трапезу.

— Вы давно знакомы? — не удержался он.

— Почти год. Сейчас я веду их сайт, канал, ещё некоторые организационные вещи решаю… Пока у них нет профессионального менеджера, Валто всё делает сам, а это неправильно, так что я помогаю, чем могу.

— Канал?

Может быть, он всё-таки сделал поспешные выводы?

— На «Soundcloud», на «Youtube». Для продвижения.

Прозвучало как нечто само собой разумеющееся. Иезекия уже понял, что у неё все утверждения выходят такими. И все поступки. Например, сейчас. Они сидели и разговаривали. И она будто не замечала, что Иезекия не похож на окружающих их раскованных молодых людей с небрежно растрёпанными стрижками, с твёрдым взглядом и нормальным цветом бровей. Как будто нет ничего естественнее, чем обсуждать с ним всё что угодно, хотя они едва знакомы. У него не было большого опыта общения с незнакомыми девушками. Исходящая от Дез аура непосредственности и непринуждённости вернула ему привычную уверенность.

— Ему не стоит отвлекаться на администраторскую работу. Он очень талантливый. Но ты и сам это наверняка знаешь.

— Мы с ним говорим преимущественно об учёбе.

Иезекия задался вопросом, считается ли эта уклончивая фраза враньём. Те пару раз, что он с Валто беседовал, они действительно держались нейтральных тем. Колледж, преподаватели, учебные материалы.

Дез ответ не показался странным.

— Ты тоже занимаешься музыкой?

— Нет-нет, отнюдь. Мои навыки в музыке поверхностны. Дома я брал уроки фортепиано и пел в хоре, конечно, но… Как ты понимаешь, я только недавно в колледже, так что крайне мало осведомлён о его музыкальных коллективах. Слышал об их существовании — и всё. Как называется ансамбль, в котором Валто участвует? Я постараюсь ликвидировать этот прискорбный пробел.

— «Mushrooms».

— Странное название.

— Валто говорит, ему нравится звучание этого слова. По этой причине он так и назвал группу.

— В каком же стиле они работают?

— Пауэр-метал. Они играют метал.

Иезекия постарался не выглядеть слишком сбитым с толку. Тем более что у него уже несколько минут назад забрезжило некое понимание. Пока ещё зыбкое, как зарождающееся утро, а потому особенно острое.

Он кивнул.

— Отличные инструменты, насколько я могу судить из того, что видел.

— О, да! В аппаратуру он готов вкладывать все деньги.

— Так у него на квартире устроили студию?

Дез посмотрела на него с недоумением.

— Нет, это Валто живёт в студии. Первое время он жил в общежитии. Быстро понял, что такой вариант не для него, снял обычную квартиру напополам с товарищем. Но это было неудобно. Там не порепетируешь, а он может захотеть поработать над новой песней в любое время суток. Соседи, тонкие стены, жилой дом… Поэтому, когда нашлось помещение для репетиций с правильной акустикой и звукоизоляцией, он сразу туда переехал.

Он был уверен: сейчас Дез нахмурится и спросит, почему он не в курсе простейших вещей. Спохватится, что слишком разоткровенничалась. Поинтересуется, что он выведывает, или просто замкнётся. Возможно, Валто предупредил её перед тем ужином: тебе нужно исчезнуть на вечер, ко мне должен прийти один нудный тип из колледжа. И сейчас она сложит два и два. Дезире была непосредственной, но глупой — точно нет. Однако он не мог остановиться, подступившись вплотную к догадке.

— Я так понял, Вэл всерьёз подходит к этому занятию, — осторожно сказал он.

— Сейчас приходится. Если концерт, они не вылезают из студии.

— О, Валто не говорил. О концертах. Его скромность достойна подражания.

— Он считает, пока ещё рано считать их серьёзным достижением.

Едко представилось, как в тот первый вечер, закрыв за ним дверь, Валто посмотрел довольно на коробки с аппаратурой, которые Иезекия помог ему втащить, и на нежный вопрос Дезире «Кто там с тобой?» небрежно ответил: «А, никто».

К счастью, её отвлек звонок. Телефон зачирикал нежной мелодией.

— Валто? Я мороженое ем. Да. Подходи!

Она одновременно широко улыбнулась Иезекии, как бы транслируя ему добрую весть.

Весть доброй не была.

— Он будет минут через пять.

— Мне, наверное, пора…

— Смотри, что я нашла, — прервала его Дез и вытащила из тканого рюкзака рассыпающийся сборник нот. — Судя по названиям, тут полно олдскульных песен. Не смогла пройти мимо. Люблю винтажные вещи и всякое такое, с налётом ретро. В магазинчике напротив в витрине приметила настоящий плёночный фотоаппарат. На прелестном плетёном ремешке… Я в него просто влюбилась. Жалко только, там по субботам закрыто. А это — подарю кому-нибудь из ребят, наверное.

— Ты тоже играешь?

— Немного и очень плохо. Занималась на скрипке в юности, но быстро бросила. На фортепиано только азы. О, смотри. Я эту песню в школе обожала.

Она в два шага оказалась возле пыльного пианино. Подняла крышку и поставила на пюпитр растрёпанные ноты. Иезекия испытал мучительную неловкость от её вольности. Она же обернулась и подозвала жестом к себе.

— Давай же!

Оставаться за столиком и отнекиваться, когда у всех на виду его подзывают, было бы неприлично. Он встал рядом с ней, опасаясь удара входной дверью по плечу — чуть не в шаге. Дезире расправила потрёпанный сборник и стала подбирать мелодию. Прикусив нижнюю губу, чуть хмурясь. В уголке её рта притаилось зелёное пятнышко — то ли мазок мятного мороженого, то ли крупинка декоративной присыпки. Иезекия дважды порывался сказать ей об этом, но не знал, как. К тому же пришлось бы её отвлечь, а она очень старалась. Как ученица, впервые пробирающаяся через связную мелодию, а не через гаммы. У неё получался лишь общий рисунок. Это было ясно, пусть даже Иезекия и не мог сравнить выходившее из-под пальцев Дез с тем, что плясало на нотном стане. И ему не удавалось отвести взгляда от её щеки, зарозовевшей от усердия. Он спохватился, что снова нарушает границы личного пространства, и попятился.

— Спасибо, нет, не хочу мешать.

Он стоял рядом, изогнувшись вопросом, чувствуя себя по-дурацки оттого, что торчит у фортепиано просто так. Ведь это выглядит даже хуже, чем её внезапный музыкальный порыв.

— Если я не стесняюсь сесть в лужу, ничего не умея, то и тебе нечего стыдиться!

— Я не стыжусь, я не играю — так… — начал чинно объяснять он. Но она только забавно дёрнула уголками губ.

— Или играют, или нет. Разницы «как» не существует.

Конечно она есть, мысленно возразил он, уязвлённый её предположением, что боится опозориться. Дезире ненамеренно попала в точку. При всех, предварительно не убедившись, что не выставит себя в глупом свете, он не рискнул бы прикоснуться к инструменту. И ещё подумал, что она делает совсем ученические ошибки для подружки парня, который считает себя сведущим в музыке.

Ей это не мешало. Свежая, разрумянившаяся, она с азартом разбирала мелодию. Телефон снова пискнул у неё в кармане. Она закрыла крышку пианино.

— Валто подъехал. Пойдём!

— Спасибо, не хочу…

— …мешать! — рассмеялась она. — Какой ты милый! Хотя бы поздороваетесь!

— Мне в самом деле пора, я должен ещё кое-что сделать.

— Тогда — до встречи! Может, не…

Она сделала шаг и вдруг резко развернулась. Всунула ему в руки сборник.

— Знаешь, что? Это тебе. В память о том, как мы чудесно столкнулись. Играть я это не смогу. Ну да ты видел. Ведь всё равно брала в подарок. Пусть будет тебе.

— Признателен за твой добрый порыв, но вряд ли я подходящая кандидатура для…

— Нет-нет, бери! — отмахнулась она, и уже вспорхнула к дверям, дальше, к замершему прямо напротив фургону. Он ощутил себя вуайеристом, наблюдая из сумрака кафе их поцелуй на краю тротуара. Снова жадный, снова пылкий, бесстыдно-затяжной. Встрёпанно-воздушная Дез, тесно прильнувшая к Валто, монолитно-властный Карьялайнен, уже знакомым Иезекии движением притянувший её к себе за талию. Иезекия опасливо отступил на несколько шагов, не желая быть замеченным или созерцать эту картину и далее. Сердце гулко билось: ну, как она скажет сейчас — там, в кафе, твой приятель… Минута — и их обоих и след простыл..

Он выждал за столиком ещё минут десять. Честно доел мороженое. Чувство здорового голода притупилось. Посмотрел на неожиданный подарок. Мелькнула малодушная мысль оставить ноты на стуле. Ведь он получил его, считай, обманом. Никакой он Валто не друг и даже не приятель. Но вдруг Дез всё-таки передумает и решит забрать сборник. Он сунул его под мышку. Постарался избавиться от мгновенного её портрета: опущенные ресницы, зелёная метка в уголке губ, румянец. …Исчезло ли зелёное пятнышко бесследно после поцелуя?..

На улице он вдруг растерял запал идти в намеченном направлении. Как будто главное мероприятие дня, на которое он долго собирался и которое предвкушал, состоялось, и теперь осталось только возвращаться домой.

Вечером Иезекия прервался посреди чтения. Помедлив, открыл поисковик. Забил в запрос «группы музыка метал». Высыпалось множество ссылок именно с тем визуальным рядом, который сразу представился: сатанинские физиономии, одежда из чёрной кожи, агрессивное выражение лиц, агрессивные позы, холодные дьявольские глаза, демоническая символика с рогами и пентаграммами. А чего он хотел, опровержения? Названия групп и альбомов зациклились на крови, ночи, смерти, разрушении. Музыка, основанная на использовании запретной ноты. Запрещённый дьявольский тритон. Не зря голос свыше предупреждал держаться подальше от этого парня. Иезекия ведь сразу почувствовал в финне червоточину. Одно дело — беспокоиться об оступившемся брате, славящем Господа. Но блуд вкупе со всей этой музыкальной грязью —  уже совсем другой разговор. Это не ошибка поддавшегося слабости, это много хуже. Гуглить «Mushrooms» он не стал. И не только потому, что вряд ли свежеиспечённая провинциальная группа удостоилась упоминаний в Сети. Увидеть лишнее подтверждение собственной наивности было бы финальным ударом по самолюбию. С него довольно.

Богохульство. Дисгармония. И насквозь аморальные исполнители.

Длинноволосые исполнители.

В следующий раз Карьялайнен объявился на горизонте без околичностей и притворства.

— Дез настаивает, чтобы я пригласил тебя на её день рождения, — заявил он.

Иезекия только спустя пару часов после возвращения из кафе спохватился: на сей раз он не попросил Дезире сохранить встречу в тайне. Впрочем, такая просьба точно выглядела бы очень странной. И это не ему следовало беспокоиться. Он-то не делал ничего предосудительного.

— Я встретил её в субботу в городе, — вздёрнул подбородок Иезекия. Не хватало ещё оправдываться!

— Да, Дез рассказывала. Она очень обрадовалась.

— Вряд ли я смогу. И мы не настолько хорошо знакомы, чтобы я присутствовал на празднике в её честь. Спасибо ей большое за приглашение. И мои наилучшие пожелания.

— Это целомудренная версия дня рождения. Пятница, сразу после занятий. С её подружками, за пирожными. Тебе не придётся пить водку или участвовать в оргии.

— Не вижу ничего смешного, — поджал губы Иезекия.

Неприкрытая шпилька означала, что Дез рассказала и о вторжении Иезекии в квартиру… в студию. Не могла не рассказать. Как ещё она бы объяснила Валто, откуда они знакомы.

Пускаться в пояснения, почему и с какими мотивами он так наивно заявился к нему — к ним — домой, сейчас было бы и вовсе нелепо.

Почему-то покоробило, что Валто подчеркнул: это Дез настаивает, не он.

— Не думаю, что моё присутствие будет уместно на мероприятии, где…

— Если не знаешь, что подарить, то лучше выбери что-нибудь сладкое. Она любит французский шоколад и такие миниатюрные марципановые фигурки, что обычно продаются комплектом по несколько штук, — будто не услышав возражений, продолжил Карьялайнен.

«Я не собираюсь идти к декану» — хотел было сразу прояснить положение дел Иезекия. Но вовремя остановился. Это подтвердило бы, что он понимает непристойность ситуации. И, не дай бог, создастся впечатление, будто подчёркивает, что делает одолжение или что у него есть власть доставить неприятности. Иезекия уже решил для себя: он не желает ни во что впутываться. Кроме того, его останавливало подозрение, что Карьялайнен на такое пояснение только пожмёт плечами: «Это твоё дело».

— Я встречу тебя возле центрального корпуса завтра в половине пятого. Или можешь доехать сам, если знаешь, где кафе «Розмарин». Дай мне твой номер телефона, — скомандовал Валто.

Было интересно искать в Карьялайнене признаки того Валто, которого он наблюдал в субботу. Вернее, того, которого открыл для себя в субботу. Распущенные волосы. Красная куртка. Мирская музыка. Группа. Дезире. Как созерцать вблизи айсберг, о котором много слышал, но никогда раньше не видел вот так, на расстоянии вытянутой руки.

На Иезекию повеяло смутным предчувствием. Смутным, но непререкаемым. Если сейчас он поддастся, что-то неприятное будет связано с этим знакомством. Немедленно или же с отсроченным волновым эффектом, но непременно будет.

— Она расстроится, если ты не придёшь, — добавил Валто и пошёл прочь.

Снова сонный, благочинный и скромный.

— Как здорово!

Дезире искренне засветилась, увидев его, будто они были давними друзьями. Иезекия пришёл, как оказалось, последним: рядом с ней уже сидели две её подруги и Валто. Судя по выбранному ими закутку, больше никого не планировалось. Дез соскользнула с высокого табурета и приветственно чмокнула его в щёку.

— Спасибо, что нашёл время выбраться.

Он ожидал, что его передёрнет от её вольности. Женщина, которая живёт в грехе. Но ощутил только невинное прикосновение к щеке. Оно было не более значимо, чем рукопожатие или нечаянное столкновение локтями.

Две подружки оказались ещё более безобидными. Одна тёмно-рыжая кудрявая толстушка, вторая самая обычная, вообще без всяких примет. Они вели себя скромно и не пытались произвести впечатление.

— Правда он похож на моего брата?

Обе девушки уставились на него.

— Иезекия Мортон, — степенно представился он.

В родном городке его не осмеливались дразнить. Семейный бизнес защищал суеверным пологом. И даже когда на него исподтишка косились, Иезекию надёжно защищала убеждённость в христианской избранности. Он благословенный. В миру на праведников в любом случае смотрят как на странных. Так что такое нездоровое любопытство по сравнению со знанием Господа? В церкви Мортонов уважали, то же отношение царило и в колледже. Однако подозрительная готовность Дезире притащить его на встречу, едва познакомившись, заставила насторожиться.

— Он дружит с Валто. Ребята поздравят меня вечером.

Рядом с ней уже стояло несколько подарочных бумажных пакетов, и Дезире как раз извлекала из одного из них парфюмерный флакон. Она вернулась к своему занятию с тем же азартом, с каким, наверняка, приступала к нему до прихода Иезекии. Толстушка скромно выражала надежду, что аромат Дез подойдёт.

— Сейчас проверим. Ведь можно, правда?

Рассыпавшись смехом, она направила флакон в сторону кудрявой подружки. Легонько нажала, выпуская облако ароматной взвеси. Дез промахнулась. Дозатор провернулся, и облачко сбежало от неё в сторону. Заблагоухало свежими цветами. Свежесрезанными тюльпанами с едва уловимой нотой сладости, а больше — травянистого стебля. Аромат мгновенно лёг Иезекии на плечи, на грудь, а оттуда воспарил к лицу.

— Ой, прости! — искренне раскаялась Дез. Её ладони порхнули по ткани, как будто могли смахнуть уже окутывающий его запах.

Он сделал вид, будто его ничуть не обеспокоила внезапная парфюмерная атака.

— Ничего страшного. До дома выветрится.

— Боюсь, я испортила тебе рубашку. Не ожидала, что так получится. Прости!

— Уверен, не возникнет проблем с тем, чтобы её отстирать.

— Зато я смогу понять, как это ощущается со стороны. — Она взглянула на него весело и виновато одновременно.

Повела носом.

— Мне нравится. Хотя так странно, да? — осень, и вдруг пахнет весной.

— Весной может пахнуть всегда, когда хочется.

Тройная девичья беседа оставляла его, как и Валто, большей частью на берегу. Это Иезекию устраивало. Он понял, что не сможет уйти просто так, отсидев положенные полчаса, как планировал. В такой маленькой компании это было бы странно. Так же странно, как и находиться здесь. С Валто они изредка обменивались нейтральными репликами. Проще всего было сосредоточиться на счастливо нашедшемся в меню чае и чудовищно большом пирожном со взбитыми сливками, которое он неосторожно выбрал за скромное название; щедрость здешних кондитеров потрясала.

— А теперь твой.

Дезире принялась вскрывать его подарок. Иезекия не ожидал, что она будет распечатывать прямо сразу. Он недолго ломал над ним голову. Ему не приходилось покупать что-либо незнакомкам. Но и сдаться, согласившись на жалкий вариант — сладости, — он не мог. Это закрепило бы впечатление Валто о нём как об ограниченном жлобе. Ведь именно так он решил к нему относиться, верно? Поэтому Иезекия сделал то, что первым пришло в голову, и лишь потом задался вопросом: а оно вообще уместно? Не слишком ли он фамильярничает? Не покажется ли его жест несоответствующим? Когда он оплачивал покупку, то был окрылён так внезапно нагрянувшим решением. А назавтра уже не было времени что-то переигрывать.

Подарок он упаковывал сам, аккуратно загибая уголки узорчатой бумаги и добиваясь такой же идеальности, как опытные продавщицы в крупных магазинах. Получилось, на его взгляд, ничуть не хуже. В душе он питал надежду, что это не только произведёт благоприятное впечатление, но и предупредит попытки сразу же заглянуть внутрь.

К его немалому смущению, Дезире восприняла тщательность упаковки как вызов, разжигающий любопытство. Разрумянившись, она азартно расправлялась с ленточкой и бумагой. Удалось ей это быстро.

Глаза её расширились. Рот округлился в беззвучном «о».

Она вскинула на него взгляд.

— Боже! Ты запомнил!

— Лавка открыта по будним дням, — подтвердил Иезекия.

— Валто! Иезекия нашёл тот самый фотоаппарат, о котором я тебе рассказывала! Посмотри! Ах, если бы была кассета с плёнкой, мы могли бы сфотографироваться все вместе! Представляете, какой восхитительный был бы кадр? По эмоциям восхитительный?

Карьялайнен мазнул по нему взглядом. Внимательным.

Более внимательным, чем тогда, на пороге студии.

Теперь Иезекия осознал свой прокол. Он должен был подумать о плёнке. Но ему и в голову не пришло. Он привык к гаджетам со встроенной камерой, и, хотя был к ним равнодушен, считал возможность делать снимки одним движением руки чем-то само собой разумеющимся.

— Это не слишком отличается от обычных снимков, на самом-то деле. Ведь и там, и там самое главное всё равно то, что снимаешь, а не чем.

— Ты прав, конечно. Очень прав. Просто… Понимаешь, я всегда хотела пофотографировать на плёнку и проявить снимки. Но никак руки не доходили. В этом процессе есть сюрприз, мне кажется. Ты так не думаешь?

— Безусловно, в этом есть большая доля истины. Я как-то пробовал. Мои родители так и не выбросили старый фотоаппарат, — сказал он.

— Правда?

К его облегчению, разговор стремительно перепрыгнул на фотовыставку какого-то именитого путешественника. Вторая девушка, без примет, тихим голосом начала рассказывать о вывешенных там чёрно-белых работах, потом все принялись строить планы, когда туда выберутся, потом заспорили о документалке. Иезекия снова воздал должное бесценной способности женщин, оказываясь в стайке, поддерживать оживлённую беседу без пауз, перебивая друг дружку. Ему оставалось только слушать и изредка односложно отвечать. Никто и не понял, что Иезекия случайно затесался в их компанию и совершенно не знает, о чём с ними говорить.

На прощание Валто протянул ему руку.

— Спасибо, — коротко сказал он.

Воинственность, бродившая вчера на задах его голоса, сегодня отступила.

— И тебе. Вам. За приглашение присоединиться. А почему только впятером? — не удержался он.

— Дез не любит размашистые празднования. И она не считает, что четверо друзей — это мало. Она не гонится за количеством.

Оговорка Валто показалась ему забавной. Уж ему-то хорошо известно, что дело в обычном недоразумении. Каждый из этой пары позвал его ради другого.

Он вернулся домой, довольный собой. Ему удалось выкрутиться из щекотливой ситуации. И было не так плохо, как он ожидал. Не так неловко. Совсем не плохо, на самом деле.

Дезире не соврала. Когда он дома разделся и поднёс рубашку к глазам, то убедился в её правоте. На ткани осталась россыпь мелких пятнышек. Не больше точек. Он не стал пытаться их отстирать. Сложил рубашку, убрал в пластиковый пакет, чтобы отнести в прачечную. Передумал. Открыл верхний ящик комода, оставил пакет поверх аккуратных стопок белоснежных футболок и позволил запаху тюльпанов жить внутри.

В воскресенье он неожиданно проспал. В этот день Иезекия ставил будильник на час позже. Занятий не было, но к десяти все отправлялись на утреннее богослужение. То ли звонок подвёл, то ли он его не услышал. И ещё ни разу он не спал так долго.

Ему удалось рекордно быстро собраться, и всё же коридоры жилого корпуса были пусты. Все уже находились на службе.

В холле второго этажа тоже никого не было. Обманчивое солнце заглядывало в круглый эркер. Плясало на белом боку рояля. Снаружи сияло холодное утро. Роса на горящей стыдом листве отбрасывала мини-искры. Иезекия оглянулся по сторонам и сел за инструмент. Тронул ноту соль.

Казалось странным играть что-то помимо церковного гимна.

Его реконструкция единожды слышанной песни спотыкалась, одеревенело перебиралась через грубые, плохо подогнанные стыки и мучительные паузы. Понемногу оттаивала. Никто не прибежал отогнать его от инструмента. Он доиграл мелодию до конца. Начал заново; руки понемногу возвращали себе должную гибкость и беглость. Во второй раз он одолел песню с одного набега, ему удалось сыграть более широко и уверенно. Стирая её легкомысленность и недовольство собственной неуверенностью, он перешёл к фрагменту с детства знакомой классической мелодии.

Переливы колокольчиков верхнего регистра напомнили: да, именно так поддаются клавиши, уступая прикосновениям. Глубокое звучание настоящего рояля было сочным. С момента, когда он последний раз играл, прошло несколько месяцев. Сейчас музыка получила новое значение. Как давно уехавший из города сосед, внезапно встреченный у дома и изменённый далёким мегаполисом или освещённый свежим счастьем. Быть может, потому, что Иезекия застрял в верхней октаве и не хотел оттуда уходить. Забытое ощущение, что из-под пальцев выходит тонкая паутинка звуков, звонких и чистых, приятно щекотало.

Он резко захлопнул крышку.

Надо было торопиться, если он не собирался ввалиться в зал в середине проповеди. Но вставать не хотелось. Будто он уже находится наедине с Богом и с чем-то, плохо выразимым другим средством, кроме солнечных аккордов. В тишине понемногу растворялись последние отзвуки.

«Я покончу с этим общением, — пообещал себе он. — После выходных я дистанцируюсь от них».

Глава 8. В ожидании новостей

— …Дороги остаются закрытыми вплоть до особого распоряжения. К вечеру ожидается усиление осадков и снижение температуры…

Рэнделл Бартлетт предпочёл бы позавтракать в кафе. И не только потому что кофе там лучше, чем он мог сообразить самостоятельно, а уж еда и подавно. Дело в другом. Хотелось слышать бодрые голоса, ловить уважительные взгляды и принимать ухаживание персонала. Пусть бы та девчонка с ямочками на щеках почирикала любезно, спрашивая, что он изволит заказать. Да и вообще, в понедельник хочется какой-никакой жизни, а не унылого сидения взаперти. В понедельник Рэнделл обычно приступал к работе с удвоенной энергией.

Но сегодня он проснулся от завываний.

Сон выдался мутный, тяжёлый. Из него было непросто выплывать. Накануне Бартлетт со знанием дела нагрузился бренди. При хорошем раскладе после почти целой бутылки он начал бы китом ворочаться в постели только ближе к десяти утра. Повалялся бы до тех пор, пока отвратительный привкус во рту и подбирающаяся к вискам головная боль не выгнали его в ванную — к зубной щётке и таблетке. Потом бы нехотя сварганил завтрак. После принял душ. И, следуя такому естественному порядку, день бы сложился как надо.

Но он проснулся в шесть, оттого, что стёкла трещали под напором бури. Она выла угрожающе, словно требовала от каждого труса выйти на улицу и сразиться с ней лицом к лицу. Ветер просачивался в вентиляционную систему и неблагозвучной флейтой вторил уличной какофонии. Рэнделл промучился минут десять и отправился проверять надёжность рам. Окна спальни выходили на наветренную сторону. Впрочем, в гостиной было немногим лучше. От стекла шла волна холода. Домишко прилепился почти к вершине холма, что на окраине города, а оттого его трепало метелью по полной. Рэнделл натянул одеяло на голову и промучился ещё час.

Когда рассвело, он понял, что сегодня обречён довольствоваться домашним дрянным кофе и разогретыми в микроволновке полуфабрикатами. Благо он запасся ими загодя. Выходить из дома и ехать в центр было безумием. Ветер закручивал снег в причудливые спирали, взъерошивал уже выросшие сугробы и сдёргивал с них тонкие белёсые покровы, привидениями перелетающие дальше. Ни один завтрак или ланч, даже самые роскошные, даже поданные славной девушкой с румяными щёчками, не стоят того, чтоб высовываться в белый ад.

Он вообще не хотел здесь находиться. Местным Рэнделл без устали повторял, что очарован городком и благодарен почившей родне за наследство. Чушь. Его уже тошнило от всего, что связано с этим местом. Городишко можно исколесить за сорок минут, а когда дороги не тонут в снегу, и того меньше. Податься некуда. Жители пропитаны провинциальной размеренностью. В плохом смысле. Бедуины тоже никуда не спешат, могут созерцать барханы часами, но то совсем иное. Они поглощены вечностью, тогда как здешние обитатели погрязли в обывательской рутине. Здесь ничего не происходит. Режимы не падают под треск пуль, миротворцы не вводят танки на улицы. Из-под песка не показываются очертания давно умерших городов.

Он уехал в глухомань, понадеявшись, что шумиха уляжется сама собой. Захотели сплетен? Ну так вот вам: он наплюёт с высокой колокольни на врагов и отправится отдыхать. Выкинув из головы происки завистников, суровость Маргарет, неясные перспективы на следующие месяцы. Будет сибаритствовать на фоне идиллических пейзажей. Ход более выигрышный, нежели запереться в квартире и отключить телефон.

Зима и Мэн оказались плохим сочетанием. Дом был в сносном состоянии. Лучше, чем Бартлетт ожидал. Ему приходилось жить в местах много хуже. Ливия, Бейрут, Яффа — тесные клетушки без кондиционеров или со шныряющими ящерицами, хамсины, дурная вода. Здесь же была мягкая постель — и его ничуть не заботило, что, возможно, тётка умерла именно на этом матрасе, — исправная сантехника, отопление, шкафы с книгами, электричество. По сравнению со многими его пристанищами отличное гнёздышко. Пожаловаться можно разве что на затхлый запах старых вещей и захламленность. Но, Бог ты мой, тоска-то какая!

В первую же неделю он возненавидел новообретённых соседей. Ограниченные, недалёкие. Дальше Портленда не выбирались. Скука смертная. Никого, с кем можно отвести душу. Из женщин или домохозяйки — добропорядочные скучные коровы, у которых мужья, дети, пылесосы, выходы в супермаркет, воскресные посиделки с соседями, или невыразительные тётки средних лет, замордованные столь же нудной работой.  Разве что девочка из кафе, но она слишком молода, такие или многого хотят, или много о себе думают. А он не в том настроении, чтобы ломать романтическую комедию или лезть из кожи, производя впечатление. При желании он мог бы её впечатлить. Пусть он и не двадцатилетний атлет с мордашкой-картинкой, но кто сказал, что женщины клюют только на это? У него аргумент, которому смазливые сопляки ничего не могут противопоставить. Он повидал мир. Он бывал в переплётах. Он — завоеватель, исследователь, Индиана Джонс с мудрым прищуром. Я расскажу тебе о дальних странах и тайнах, моя милая.

Он включил телевизор. Чем ещё заниматься в захолустье? Правильно — как пенсионер, смотреть телешоу и новости.

Бартлетт поморщился. Итак, он заперт в домишке с остатками тёткиных сокровищ, спящей молью и неизвестностью. И чем прикажете заниматься? Наводить порядок и вычищать дом? Можно было бы закупить коробки, сгрузить в них весь хлам и распродать за гроши или отдать в церковь. Соберись он и впрямь продавать дом, доверил бы честь разбираться с начинкой комодов агенту или кому-нибудь, нанятому для уборки, а сам укатил бы на это время подальше. Ему не хотелось самостоятельно возиться с тщательно скопленным родственницей старьём. Но ситуация складывалась так, что он мог застрять здесь надолго. И даже предполагать такую возможность было отвратительно.

Для того чтобы переждать, когда улягутся отзвуки неприятностей, ему требовалось надёжное место. Убежище. Его обуяла злость. Это не он должен прятаться, не он виновен в этой отвратительной заварухе. И даже выбери он остаться в квартире, где прожил последние пять лет, это было бы не намного лучше. Одинокий волк, искатель приключений, которого не испугать восстаниями и сменой правительств. Как можно заставлять его сидеть на одном месте?

Моментов, когда требовалось залечь на дно, в его жизни было немало. Он пережидал волнения в Ливии. Сидел в убогой гостинице — они называли так трёхэтажную коробку без всякой начинки, одни выщербленные белые стены да койка — и старался не приближаться к окнам. Сидел в углу, чтобы не срезало пулей, чтобы кто-нибудь из рьяных военных не заметил белого чужака в окне и не решил выплеснуть ярость. У него тогда был запас воды и инжир, и до вечера четвёртого дня он не покидал комнату.

Слух выловил название городка, прозвучавшее с экрана.

— … пока не могут ни подтвердить, ни опровергнуть версию о том, что…

На экране мелькнули кадры, запечатлевшие центральную улицу. Снято было явно давно — на дворе стоял конец октября-ноябрь. Наверняка не этого года. Ещё бы, кто станет посылать репортёров в такую дыру. Пошли общие кадры с управлением округа. Потом показали бабу в форме, которая пробубнила стандартную фразу. Бартлетт представил растерянность на лицах здешних полицейских. Их-то точно нельзя подпускать к телевизионщикам, чтоб не демонстрировали во всей красе некомпетентность и беспомощность. Понятно, что местная полиция ничего не сможет прокомментировать. Провинциалы.

— …невиданная жестокость…

Кто таков мужичок, ронявший скомканные комментарии, Бартлетт гадать не стал.

— …не стал жертвой непогоды, как предполагалось изначально, а убит.

Сигнал дрогнул.

Бартлет поморщился. Только не сейчас!

В другой ситуации Рэнделл немедленно отправился бы поближе к эпицентру событий. Всего и делов-то — потереться среди местных, угостить кого-нибудь стаканчиком, посочувствовать копам. Они выложили бы всё как на духу. Хоть какое-то развлечение. Можно не сомневаться: уже к вечеру весь город будет болтать о неслыханном преступлении и строить догадки. Конечно, такие же бездарные, как и потуги провинциальных сыщиков.

Жена всегда пеняла ему за слабость к сплетням. Ну да, не без греха. Но что такого? Бартлетт не собирался лишать себя удовольствий.

Итак, в ночь с субботы на воскресенье кого-то замочили в центре города. В бытовое убийство он не поверил. Ему известно, что делает с психикой погода. Изводящие сухие ветра. Адская влажность тропиков. Самые уравновешенные слетали с катушек. После ровности и смиренного молчания кто-то выходил в жаркую ночь и пускал пулемётную очередь в корову или первого попавшегося бедолагу. Или наутро после обычного вечера кто-нибудь из гарнизона, кто-нибудь, кого Бартлетт видел не раз, не появлялся, а товарищи хмуро сообщали, что парень повесился в укромном углу. Конечно, там дело было обычно не только в хамсинах или песочных бурях. Чёртова политика, грязные войны. Коктейль, от которого мозг коротит. Но и в периоды затишья изнурительный зной или не менее изнурительная влажность умели выматывать и застилать разум. Вот и здесь кто-то не выдержал темени и вьюги. И раз дал волю внутреннему зверю однажды, уже не сядет на поводок.

Неотвеченные вопросы активизировали в Рэнделле режим охотника. Так было всегда: стоило ему почуять опасность, недоговорённость, подковёрные игры, тёмные делишки — и в нём просыпалось любопытство. На рожон он не лез, не дурак, но обожал наблюдать, строить прогнозы, делать ставки. Раскопки привлекали его не столько кропотливой работой в лагере, сколько пряным духом иного мира. Развевающиеся платки бедуинов. Стоянки. Приглашения на местные свадьбы. Поездки на базар. После того, как его научная репутация пошла в гору и упрочилась, он смог позволить себе роскошь не торчать в лагере с утра до вечера. Он велел водителям везти себя в город, принимал приглашения местных шишек или высокопоставленных военных, утомлённых усмирением оголтелых боевиков и дикарей-фанатиков. Водил дружбу с руководством гарнизонов миротворческих сил и мелкими царьками, на лицах которых отпечатывалась порочность и хищная сметливость.

Ему фартило невероятно. Даже когда группа попала в Ираке под обстрел, он не получил ни царапины. Опасность манила его — и не обижала, чувствуя благодарного зрителя и преданного поклонника. Он ускользал несколько раз из ловушек, которыми становились пропускные пункты со свирепыми и жаждущими жестокости аборигенами. Вовремя уходил из зданий, рассыпавшихся от следующего взрыва, в последний момент успевал на самолёт, после чего в стране начиналась резня.

Кто бы мог подумать, что подножку судьба поставит ему совсем не в ливийских развалинах и не посреди пустыни?

Линь Чжау сразу бросилась ему в глаза. Помнится, он подумал: «До чего некрасивая девица». Чаще всего невзрачность или недостаточная соблазнительность практиканток его устраивала — гарант того, что не придётся отвлекаться на борьбу между желанием ни к чему не обязывающего флирта и старанием не нарушить профессиональную этику. Дальше флирта он в любом случае вряд ли бы зашёл. Ему нравились равные — опытные женщины, чуть циничные, не желающие отношений, озабоченные только карьерой. Такие не желали поддерживать связь по возвращении из пустынь, им не требовались красивые слова или крепкое плечо. Они ругались с носильщиками или местными водителями, умели навести порядок на раскопе, если недотёпы-практиканты распускались. Восторженные девочки, едва научившиеся орудовать лопаткой и полные идеализма, были вариантом хлопотным. Взгляд они услаждали, но и только.

В Чжау не обнаруживалось ничего от изящных китаяночек, которых показывают в кино. Она была коренастая, широкоплечая, с лицом плоским, как лопата. Типичная крестьянка. Ещё до начала раскопок, перед выездом в лагерь, девчонка выглядела неумытой, проковырявшейся в земле половину столетия. Крупные ладони формой походили на совки. Узкие глаза были почти лишены век, рот расползся на пол-лица, голос звучал как грубый сиплый лай. Ей можно было дать все тридцать — ох уж эти азиатские неопределённые лица, — хотя Линь Чжау училась на втором курсе и ей только-только исполнилось двадцать. А может, двадцать с каким-то мелким хвостиком.

Они должны были провести на раскопках три месяца. Он удивился, когда китаянка прицепилась к нему с вопросом, может ли он посмотреть её записи. Практикантки бывают двух видов. Ботанички в очках, со спутанными волосами и скованными движениями или же весёлые энтузиастки, шмыгающие по ночам из палатки в палатку, чтобы устроить тайную пьянку и сфотографироваться целующейся с черепом. Молодые люди всегда оказывались благоразумнее. Большинство из них были серьёзными и педантичными. Они могли казаться слегка занудными, но археология не поприще диджея. Китаянка, по всем признакам, относилась к подвиду первой группы: упорно ковырялась в земле, не оплакивая маникюр, не участвовала в шалостях. И всё же стало сюрпризом, когда она начала задавать тьму вопросов самого академического толка.

Бартлетт тогда обрадовался. Конечно, это слишком сильное слово. Лучше сказать, он удовлетворённо констатировал, что правильно её классифицировал. Настроение у него в те дни было благодушное. Всё шло гладко, никаких трений с местными, никто не предъявлял претензий. Власти не ставили палки в колёса, ни один оголтелый защитник окружающей среды или религиозный фанатик не размахивал самопальным плакатом у въезда в лагерь, требуя убраться прочь с неприкосновенной земли. Даже обещанная песчаная буря прошла стороной. Он размяк и уделил китаянке время. Похвалил даже.

Линь Чжау приободрилась и повадилась подсаживаться к нему во время обеденных перерывов или в свободные часы. Она не стремилась примкнуть к кружку отмывшихся наскоро от пыли практикантов, которые устраивали импровизированные танцевальные вечеринки у костра или посиделки с играми вроде «Я никогда не…». Наскоро скрутив жидкий хвост рулькой, она вряд ли потом даже умывалась. Меняла штаны на менее затёртые, водружала на нос старомодные очки и приходила с теориями и вопросами.

Перед отъездом все отмечали триумфальное окончание раскопок, и он даже милостиво чокнулся с ней пластиковым стаканчиком, наполненным дешёвым игристым.

Когда его вызвали к ректору, он не сразу вспомнил летний период. Статья, опубликованная им в прошлом месяце, была принята очень благосклонно, он уже получил предложение прочесть несколько лекций, в которых, в частности, мог бы поделиться и данными с этих раскопок. Академическое сообщество таково, что ты постоянно должен подкармливать свой индекс цитирования и удерживать имя на слуху.

— Рэнделл, что скажешь? — повторила чуть настойчивее Маргарет, когда молчание затянулось.

Он представил, как Линь Чжау ругается своим неблагозвучным голосом, как разевает широченный рот, постукивает кулаком по столу ректора. Уродливая скандальная девица.

— Я предоставил ей место в группе. Учил, направлял, давал советы. Обсуждал с ней находку. Нашу находку. Она принадлежит каждому из группы в той же степени, что и ей. Это коллективный труд. Линь, конечно, не упомянула о наших вечерних беседах. А я, разумеется, не озаботился таким пустяком, как запись на диктофон.

— Мы не можем оставить без внимания этот запрос. И до прояснения обстоятельств…

— Прояснения чего? Что ещё? Что в этом сезоне в тренде у девиц-второкурсниц? Она обвинит меня в вандализме? В сексуальных домогательствах? — ядовито осведомился Рэнделл. — Если да, то не забудьте посмотреть на её фото перед тем, как заковывать меня в кандалы. На неё даже крокодил не польстится.

— Рэнделл…

— И, кстати, умом она тоже не блистала.

— Мисс Чжау — первая на своём курсе. Все отзываются о ней как о самой талантливой девушке на потоке.

— Там она тоже шантажирует своих преподавателей? Тогда такие отзывы неудивительны, — съязвил он.

— Нам придётся прийти к какому-то решению.

— Хорошо. Я внесу её имя в соавторы. Этого достаточно? Или я должен поделиться и своим научным званием?

— Мисс Чжау настаивает, что статья, находки, выводы — полностью её авторства. Так что речь о том, чтобы внести твоё имя, Рэнделл.

— Что?! Она очумела?!

— Послушай, я…

У него сложились с ректором дружеские отношения. На общих приёмах они с удовольствием перебрасывались репликами, поднимали вместе бокалы, обращались друг к другу по имени и без лишних церемоний. Маргарет была элегантна, умна, и, будь лет на двадцать моложе, между ними мог бы завязаться безопасный флирт. По крайней мере, Рэнделл был бы не против такого поворота. Даже в нынешнем возрасте она сохраняла великолепную осанку и казалась впечатляющей. Но, что намного лучше флирта, они искренне симпатизировали друг другу. Она могла быть своим парнем. Несгибаемая леди. Как другая, Железная. Маргарет была из тех немногих людей, перед которыми он мог не притворяться душкой. Поэтому он и сейчас не церемонился с выражениями и не цензурировал выражение лица.

— А не слишком ли широко разевает рот соплячка из глухомани? За моими плечами тридцатилетняя научная карьера! Как, интересно, я справлялся все эти годы, пока божественная мисс Чжау, которая милостиво дарит учёным гениальные идеи, сидела на горшке, ползала в детской кроватке и только планировалась родителями?

— Ситуация выглядит щекотливо.

— Я не намерен этого терпеть! — оборвал её Бартлетт. — Мне противно находиться в заведении, где с профессором, отдавшим науке всю жизнь, обходятся как с сопливым котёнком, которого надо ткнуть носом в лужу и указать его место. И я ухожу в отпуск до тех пор, пока не услышу официальных извинений.

Он поднялся, подхватил портфель и, гордо расправив плечи, вышел из кабинета, хлопнув дверью. Голос Маргарет нёсся вслед. Рэнделл не обернулся. В нём кипел праведный гнев. Он с достоинством вышел из здания. Быстро пересёк лужайку. Отбрил какого-то ботаника, подскочившего с вопросом, непреложным «Позже, пожалуйста, мой друг». Сел в машину и уехал.

До самой остановки возле какого-то ирландского бара, куда он зашёл затеряться в терпкой темноте смоляных деревянных панелей и тусклой меди, в ушах звучали отголоски обвинений.

Его, Рэнделла Бартлетта, обвинила наглая необразованная девчонка.

Он не раз слышал об академических скандалах, в которых были замешаны неадекватные студентки. Нынче это что-то вроде профессионального риска. У шахтёров обвалы забоев, у дальнобойщиков — аварии, у преподавателей — обвинения в харрасменте или притеснениях. Существовали малолетние избалованные стервы, которые оскорблялись, когда не реагировали на их капризные «хочу»-влюблённости. Уродливые феминистки, которым привиделось, будто их ущемили в правах, подняв упавший конспект. Но никогда и в самых страшных снах он не видел героем такой истории себя. Он был слишком прожжённым и осторожным циником для этого. Любую ловушку Рэнделл чуял издалека. И он звезда. Это ведь его приглашают на конференции как топового докладчика. Он выступал на телевидении, давал интервью для документального фильма о наиболее захватывающих загадках археологии. В университете на его лекции всегда записывается больше студентов, чем аудитория способна вместить.

Известность похожа на снежный ком. Он начал восхождение блистательной монографией, которая выдержала уже восемь переизданий, но хотя этот пылкий страстный труд, раскрывающий ландшафт открытий Ближнего Востока, и стал фундаментом его репутации, Бартлетт регулярно укреплял позиции новыми и новыми победами. Статьи по итогам полевых работ. Лекции. Выступления. Он оказался великолепным оратором. Студенты смотрели ему в рот. Археологические экспедиции гордились, что работают с ним. Ему удавалось убеждать и увлекать. Было у него то, что зовут харизмой.

И в итоге он потягивает бурбон в углу пустого бара, не зная, что делать завтра.

Рэнделлу потребовалось несколько часов и полдюжины порций, чтобы утишить внутреннюю бурю и убедить себя, что буря внешняя — всего лишь порыв ветра, неприятный курьёз. Руководство университета и коллеги возмутятся тем, как с ним обошлись, резонно сошлются на цифры. Число студентов, аспирантов, гранты, индекс цитируемости, рейтинг в научном сообществе. Уже назавтра, максимум через неделю Маргарет позвонит и сухо, но примирительно сообщит, что его поведение при их последнем разговоре выходило за рамки дозволенного, но администрация оценила ситуацию и предложила компромисс. Возможно, китаянка получит бонус в виде включения в престижную исследовательскую программу или рекомендацию для следующей публикации. В худшем случае ему придётся направить ей письменные извинения, сказать, что он не подозревал о её желании участвовать в работе над статьёй. Секретарь составит письмо наилучшим образом, без шпилек, от которых Рэнделл вряд ли удержался бы. На этом история закончится. В качестве показательной порки его, может быть, на какое-то время обойдут вниманием, но тут ничего не попишешь, университету надо сохранять лицо.

Он уже раскаивался, что потерял контроль над собой. Возможно, следовало сделать ставку на добродушную утомлённость и отеческую снисходительность. Бедная девочка хочет помощи в начале карьеры? Что ж, он понимает её. Ему даже чем-то понятны трогательные юношеские амбиции… Он мог хотя бы не выказывать так явно свою антипатию к паршивой интриганке. Удивление. Вот что должно было пронизывать его речи.

Однако на следующий день ему сообщили, что он отстранён от преподавания до итогов разбирательства. Комитет намерен самым серьёзным образом изучить выдвинутые против него обвинения.

Тогда-то Бартлетт покидал вещи в сумку, запер дверь и взял билет на первый же рейс до Мэна.

Как долго китаянка планировала свою кампанию? Неспроста же она начала подлизываться к нему чуть не на третий день раскопок. И нашла ведь, сучка, правильный подход. Она говорила по делу, выглядела серьёзной, сдержанной. Безопасной. Он расслабился. А она тем временем наверняка планировала на десять шагов вперёд. Подольститься, заверить в своей надёжности, примазаться к обсуждению гипотез, выждать выхода статьи — а затем нанести удар. И — опа! — имя узкоглазой страхолюдины гремит на весь научный мир, и неважно, что она стартует со склоки. Её запомнят. Кто-то непременно пожалеет. То, что при этом она замарает своего наставника, её, конечно, не волнует. А ведь сидела возле палатки сосредоточенная как пай-девочка. Его бдительность усыпило то, как она серьёзно кивала, дотошно переспрашивала, осторожно высказывала предположения, чтоб её не высмеяли. Рэнделл размяк и даже похваливал её. Надо поощрять пигалиц за научный интерес.

Он раздражённо открыл ноутбук. Проверил почту. Бартлетт сам не знал, разочарован он отсутствием новых писем или рад. Это значит, что обсуждение ещё идёт. Комитет по этике суёт свой нос куда не надо и точит колья, но просто так никто не станет раздувать скандал. Они не захотят лишаться ценного сотрудника и наносить ущерб собственной репутации, делая пафосные показательные заявления. Хорошо, что он позволил себе резкости только наедине с Маргарет. Та знает его слишком хорошо, так что ему не припишут расизм или сексизм после нескольких запальчивых реплик.

Завтра он оденется потеплее и отправится за новостями. Это его взбодрит. Плевать на погоду. Раз уж он застрял здесь в ожидании вердикта, нужно устроить себе какое-никакое развлечение. И искусное коллекционирование слухов, обмолвок и намёков вполне подойдёт. Он проверил городской сайт. Потом изучил карту городишки. Следуя привычке, обретённой ещё во время учёбы, он всегда делал это перед приездом в новое место, но теперь его целью было не просто изучение. Бартлетт прикидывал, где можно поохотиться за болтунами, и намечал маршрут. В общем-то, он может даже заглянуть в полицейский участок под тем или иным предлогом. В своей способности развязать языки местным пентюхам в форме и кумушкам он не сомневался.

Они будут умолять его вернуться. Декан, ректор, остальные интриганы приползут на коленях. Никто не может безнаказанно обвинять его в плагиате.

***

Джейк уже трижды собрал пасьянс.

Утро понедельника выдалось раздражающе болезненным. Грязный, дребезжаще тусклый свет неохотно сочился из-за туч. Над головой противно клацало — похоже, с крыши участка ветром наполовину отодрало лист кровельного железа. У радиатора, изредка поднимая голову и бросая преданный взгляд на Томпсона, возлежал пёс. Он был обласкан и накормлен; семейство шефа горячо надеялось, что хозяева не найдутся хотя бы до конца бури. Им обоим, сеттеру и шефу, на самом-то деле не было нужды появляться в участке — у Томпсона значился выходной, а пса пока так никто и не хватился.

Толковых вестей из округа не было. Последний разговор с деловитым детективом Томпсон в подробностях пересказал дважды. Про ограбление говорить не приходилось: бумажник с двумя десятками и полсотенной, телефон, добротные часы, — всё на месте. Погибший был мужиком неконфликтным. В ссоры не ввязывался, на рожон не лез. Не из тех, кто заводится с полуоборота. Слабостей вроде азартных игр, романов с чужими жёнами и любви к мордобою за ним тоже не водилось. На всякий случай проверяли прошлое, те пару лет, что он жил в Портленде, но вряд ли двадцать лет назад он был королём тамошней мафии. Насчёт убийцы подсказок набралось негусто. Никаких частиц кожи или крови под ногтями. Отпечатки ног добросовестно стёр снегопад. В общем, одни сплошные «не». В активе у окружных детективов значились только следы зубов.

— Они собираются привлечь специалиста. Ортодонта или как-то так. Забыл слово… — то ли утешил, то ли осудил Томпсон.

— Но это поможет, только если они уже кого-то поймают.

— Говорят, по этим следам можно много чего сказать. Пол, возраст, пломбы, прикус, даже заболевания. И потом проверят по стоматологическим клиникам в округе.

Джейк занёс показания Арчера Янга в протокол и закончил худосочный отчёт ещё вчера. Утром, сразу после завтрака — капучино, где было больше молока, чем кофеина, и печенье, которое он окунал в круглобокую чашку, — Джейк со старанием школьника составил список всех, кто числился в системе. То есть всех, за кем водился хоть какой-то криминальный грешок. Из этого списка он по некотором размышлении удалил мужика, что увиливал от уплаты алиментов, дряхлого эксгибициониста, который недавно достиг семидесяти девяти лет, двух незадачливых школьниц, пойманных в прошлом году за курением косяка в школьном туалете, пожилого пакистанца, несколько лет назад нарушившего правила дорожного движения и пререкавшегося с патрульными. Среди оставшихся найти кого-то, годного на звание подозреваемого, не удавалось. Вопреки вере в возможности современной криминалистики, Джейк чуял, что коллеги из округа вряд ли продвинулись дальше, чем он.

Новых занятий на сегодня не предвиделось. Город стоял замершим и просыпаться не желал. Свидетелей не появилось. На городском сайте они разместили призыв откликнуться, если кто-то захочет сообщить нечто, что может оказаться полезным. Пока что позвонило несколько человек, которые сами хотели узнать, что произошло. Третий раз положив трубку, Томпсон вздохнул и признал, что надо устроить собрание для жителей, пока слухи не разбухли до гротеска. Джейк распечатал пачку листовок.

На всякий случай Томпсон посадил юного Стивена просмотреть записи с камер. Бесперспективное занятие. Почти все камеры на въезде в город и на центральных развязках были залеплены мокрым снегом. Те, что этой участи избежали, тоже мало помогли: фонари жестоко раскачивались, не позволяя увидеть что-то, помимо смазанных тёмных пятен, проскальзывающих за белыми полосами и кляксами. Прохожие, попавшие на кадры в центре города, выглядели неотличимо: плотные куртки с надвинутыми чуть не до подбородка капюшонами, ссутулившиеся плечи, чтоб противостоять ветру, руки в толстых перчатках. К полудню Стивен стал зевать и щуриться от напряжённого вглядывания в монитор. Ещё через час вызвался развезти листовки по магазинам и кафе.

— Ладно, поеду к ветеринару, — Томпсон свистнул пса. — Надо отсканировать чип наконец. Хозяева нашего рыжего приятеля, небось, покой и сон потеряли.

— Непохоже. Потеряли бы, так оборвали бы нам телефон.

— Если что насмотрите тут, сообщите. Вряд ли нам чего новое скинут до завтра, так что не засиживайся. Отдохни после вчерашнего.

Через витринное окно в офис ползла предсумеречная сизость и раздражающий, преждевременный свет фонаря. Перемешиваясь, они были ещё более отвратительны, чем по отдельности. Если подумать, то был хороший знак. День становится длиннее. Время включения уличного освещения опережает начало заката. Они движутся к весне. Парковка перед зданием была почти пуста. Марджори стихии сдаваться не хотела. Она отлично понимала, что мало кого сейчас заинтересует приобретение или аренда жилья. И всё равно намеревалась остаться на своём рабочем месте до самого закрытия.

День прошёл без единого клиента. Марджори успела навести идеальный порядок на рабочем месте, в документах, в ящиках. Потом вывесила на сайт новое предложение — отличный дом для небольшой семьи, с террасой. А ещё несколько часов занял выбор тура на отпуск. Если быть совсем честной, она в большей степени потому и укрылась сегодня в агентстве: дома её отвлекали бы муж и дети, а здесь она могла беспрепятственно отдаться предвкушению. Она уже решила, что обязательно поедет в этом году в Европу. Ей хотелось посмотреть Рим и полежать на золотистых пляжах Средиземного моря. До намеченной даты оставалось несколько месяцев, но процесс выбора был увлекательным. Она со вкусом пролистывала страницы, сравнивала отели, читала отзывы постояльцев и разглядывала фотографии, сделанные отельерами и туристами. Разумеется, потом они с мужем посмотрят все варианты вдвоём. Но сначала она отберёт те предложения, которые действительно стоит рассматривать. Он не возражал против Сардинии, хотя изначально предлагал Лигурию. И у Марджори уже наметился фаворит: отель на первой линии и с собственным спа.

Созерцание залитых солнцем побережий Италии посреди разгула кусачей пурги отодвигало неприветливую пустоту офиса и стихию снаружи так далеко, что о ней едва вспоминалось. Это занятие наполнило её глубоким удовлетворением. Прошедший день казался очень даже неплохим.

Она рассеянно скользнула взглядом по офису. И вздрогнула.

К витрине прижималась бледная ладонь.

Марджори сначала увидела только это — растопыренную пятерню, которая распласталась по центру окна. Потом взгляд различил на следующих за передним планах очертания вытянутой руки, высокой фигуры, неподвижного лица. В оранжевом снопе ближайшего фонаря вырисовывался светловолосый высокий человек с пристальным пустым взглядом. Он стоял перед витриной молча и без движения. Немигающий, осмысленный взгляд был лишён конкретного выражения. Ни усмешки, ни злобы. Визитёр смотрел прямо на Марджори. Или, что ещё более жутко, через неё. Она почувствовала себя пустым местом. Чем-то вроде того самого стекла, сквозь которое, не задерживаясь на поверхности, проходит взгляд.

От ужаса волосы зашевелились у неё на голове.

Она открыла рот, чтобы завопить. Голосовые связки не послушались.

Пытаясь вынырнуть из паники, захлёстывающей, как волна, оказавшаяся неожиданно коварной, Марджори внезапно подумала, что, быть может, тело реагирует правильно. Может быть, последнее, что стоит делать, — это орать. Пока она молчит, то сохраняет некое хрупкое равновесие. А вот если завизжит или рявкнет на него, то сразу переведёт себя в ранг жертвы. Да и что бы она крикнула? Чтобы он уходил, что агентство уже закрыто? Позвала на помощь? Что-то в его облике не позволяло поверить, что он послушается. Предположения, что это запоздалый клиент или случайный прохожий, которому нужна помощь, — позвонить, потому что потерял ключи от машины или бумажник, вызвать скорую, потому что скрутило болью, — она даже не стала рассматривать. Совершенно точно, безоговорочно точно — нет. Светловолосый был чем-то плохим. Очень.

Марджори прикинула, успеет ли дотянуться до телефона и набрать 911. Или мужа, чтобы он немедленно приехал. От дома всего семь минут на машине. Его номер стоял на быстром наборе. В голове промелькнуло, как он был прав, когда ворчал с утра, недовольный её решением отправиться в агентство, если очевидно, что никто и носа не высунет на улицу. В офисе не было, конечно, ничего для самообороны. У неё же не забегаловка с наличкой. К ней не заглядывают буйные подростки или пьянчуги. Она в отчаянии метнула взгляд на лампу. То была лёгкая пластиковая модель, купленная на распродаже в супермаркете. Марджори догадывалась, что тонкий алюминий погнётся, даже если она стукнет ею по подушке. Остальные предметы в офисе годились для самозащиты и того менее. Самым тяжёлым на её столе оказался ежедневник в кожаном переплёте. Будь проклято стремление к современному дизайну. Лучше бы она купила лампу у старьёвщика.

Незнакомец не двигался.

Она тоже.

Под его взглядом брать в руки телефон было страшно. Марджори подтащила к себе незаметно сумочку, но вынуть смартфон боялась. Это могло послужить спусковым крючком. И потом… В чём его обвинить? Просто стоит и смотрит. От этого взгляда её с макушки до пят облило ужасом. Следовало давно опустить штору.

Марджори вспомнила болтовню Генри, сына-подростка, за завтраком. Недалеко от дома Янгов нашли тело. И Генри уже вызнал от приятелей, которые слышали от самого Арчера Янга, наткнувшегося на труп, что это убийство. Утром она не вслушивалась — сын излагал всё это с таким наивным удовлетворением, что она сразу вынесла вердикт: мальчишки, как всегда, накрутили кровавых подробностей. Наверняка кто-то пал жертвой метели. Ужасно, конечно, но такое случается. Периодически в новостях упоминали о замёрзших незадачливых водителях или заплутавших пьяницах. Сейчас утренний рассказ, который она, как ей казалось, пропустила мимо ушей, с неприятной ясностью оживал в памяти. Кому-то перерезали глотку. Снег вокруг был пропитан кровью. Кто-то из местных, кто-то средних лет. Кажется, мужчина. Наверное, весь город обсуждает кошмарное происшествие, только она, сидевшая в одиночестве и упоённо исследовавшая итальянские пейзажи, до сих пор в неведении.

А теперь убийца пришёл за ней.

Марджори затрясло.

Нужно выбираться отсюда. Прихватить сумочку и выскочить через заднюю дверь. Хотя нет, безопаснее оставаться внутри. Ещё лучше — юркнуть в подсобку, забаррикадироваться и уже оттуда звонить и звать на помощь. А если этот псих разобьёт окно? В руках незнакомца не было оружия, но вряд ли он стал бы заранее демонстрировать нож. Для начала ему требуется выманить её наружу. Или вломиться в офис.

Рука прижалась плотнее. Словно незнакомец пробовал, насколько прочно препятствие. Бледные кончики пальцев расплющились. Она подумала: ладонь у него наверняка ледяная.

Он сдвинулся правее. Как будто насекомое, которое тщетно тычется в оконную раму и пытается найти лазейку. Потом сместился ещё на фут в сторону, к ступеням.

И тут её осенило: она не заперла входную дверь.

Марджори Джонсон трясло. Она сидела перед столом Джейка и не реагировала на кружку с кофе, который ей вручили по её же просьбе.

— Она увидела странного типа под окном. Он стоял снаружи и пялился на неё. Молча, — рассказывал муж Марджори. Он сидел позади жены и массировал ей плечи, словно она была спортсменом перед новым раундом. — Она дико перепугалась.

— Он был вооружён?

Джейк знал управляющую агентством. Энергичная, напористая. Заводила на городских праздниках, встречах выпускников и свадьбах. Семья ходит по струнке. Муж немного рохля, но человек порядочный. Истерики не её конёк.

— Она не знает. Он стоял, упираясь рукой в витрину. Не показывал ни пушки, ни ножа. Жена так перепугалась, что не могла шевельнуться.

— И кто его спугнул?

— Никто. Он потянул за дверную ручку. Она не заперла дверь в офис.

— Вот как, — сказал Джейк, хотя больше всего хотел сказать «О, Боже».

— Она чуть не умерла на месте от ужаса. Но он не вошёл. Стоял, смотрел в упор, но не переступил порог. А потом всё. Взял и исчез.

— Что-нибудь говорил?

— Ни слова.

— Не угрожал, не показывал оружие, не разбил ничего?

— Просто исчез.

— Расскажете это мне сами? Сможете? — аккуратно спросил Джейк.

Муж Марджори закончил растирать её плечи.

— Арестуйте этого ублюдка.

— Я съезжу и осмотрю всё, — пообещал Джейк.

Такой ответ был единственно возможным. Он не мог арестовать кого-то лишь за то, что тот пялился на освещённое окно доступного для всех агентства недвижимости и открыл дверь, которая предназначена для клиентов. Угроз не было, насилия не было. Чёрт, парень даже не вошёл внутрь.

Хотя после вчерашнего это звучало жутко.

И это хороший кандидат в подозреваемые.

— Внутрь заметало снег и несло холодом, — её зубы застучали, будто она заново почувствовала холод. — Он стоял на верхней из трёх ступенек. Прямо у порога.

— Вы что-нибудь спросили у него?

— Я не могла. Меня будто парализовало.

— И что произошло дальше?

— Он поднял руку, как будто трогал воздух в дверном проёме. Как будто там тоже было стекло. А потом исчез.

— Вы хотите сказать — он резко передумал и ушёл?

— Нет. Исчез. Я не имею в виду «растворился», конечно. Он только что стоял на верхней ступеньке — и в следующий миг я уже видела его спину.

— Вы запомнили его лицо, Мардж?

Её передёрнуло.

— Ещё бы! До самой смерти не забуду! Высокий, бледный, худой. Щёки впалые.

— Вы отличный свидетель, Мардж! Что ещё вы помните?

— Волосы очень светлые. Почти до плеч. Глаза тоже светлые. Крупный рот. Нервный такой. Длинные конечности. Одежда на нём болталась, будто с чужого плеча. Сейчас мне кажется, что рукава были слишком короткими. Думаете, это тот самый убийца? Как подумаю, что это мог быть он… Говорят, вокруг была лужа крови.

Ну ещё бы, способен ли шестнадцатилетний подросток удержать язык за зубами. Можно на что угодно поспорить, что теперь юный Янг самый популярный парень в школе.

— Он ведь не вернётся за мной?

— Вряд ли. У него нет причин вас преследовать. Скорее всего, это просто перебравший или накурившийся бездельник. Но наша машина будет регулярно проезжать мимо вашего дома. А вы на пару дней закройте агентство. Всё равно в такую погоду клиентов немного наберётся.

— Он не похож на наркомана, — возразила Марджори. Сделала крупный глоток кофе. Она стремительно возвращала себе уверенность. — Взгляд у него был немигающий, но не осоловелый. Очень трезвый взгляд. Как будто он в тысячу раз трезвее, чем мы с вами.

— Вы не встречали его раньше?

— Ни разу. Я, конечно, не скажу, что знаю всех жителей наперечёт, но этого ни разу не видела.

— Я к вам завтра загляну. Проведаю, Проверю, как у вас дела, и сообщу, если что-нибудь обнаружу.

— Мы можем ехать? — уточнил муж.

— Да, вам лучше сейчас отдохнуть как следует. Давайте я вас провожу? Осмотрю дом, если вам так спокойнее будет.

— Думаете, стоит?

— Думаю, он позабыл о Марджори уже через минуту. И отсыпается у себя.

— Тогда не стоит. У нас хорошая сигнализация. Мы позвоним, если заметим у дома что-нибудь не то.

— В любое время.

Джейк проследил с крыльца, как их ауди скрывается за поворотом.

Он не успел дойти до стола, как за спиной загромыхал голос Томпсона.

— Какого чёрта ты не отвечаешь по рации?

Ввалившийся в участок шеф тяжело дышал. Лицо у него было хуже утренних туч. Возле его ног вился всем довольный сеттер.

— Я на минуту отошёл проводить Мар…

— Да хоть в сортир отошёл, рация должна быть при тебе! Живо в машину! …Красавчик, а ты куда? Лежать!

Пёс недоумённо склонил голову. Лояльно лёг к радиатору отопления.

Шеф с непривычной сноровкой нырнул в полицейский автомобиль, резким кивком показав Джейку заткнуться и поторапливаться.

— Что стряслось? — не выдержал Джейк, когда Томпсон рванул с места с резвостью гонщика.

— Питерс, похоже, засёк нашего потрошителя.

— Где?!

— У автобусной станции.

Машина почти подпрыгнула на повороте. Томпсон перехватил руль покрепче и прибавил газу. Всё это стало походить на трейлер бодрого боевика.

— Питерс же не на дежурстве.

— Он домой от сестры возвращался.

Они вывернули к пятачку автобусной площадки.

Вся картина в свете фар и фонарей развернулась перед ними враз, во всей своей сюрреалистичности.

Оба потрясённо замолчали.

Питерс стоял аккурат под одним из фонарей в неловкой имитации стрелковой стойки. Джейк издали видел, как у него трясутся ноги. Пистолет в вытянутых руках подрагивал.

Тот, на кого пистолет был направлен, замер, словно специально, в кругу света от другого фонаря. Он застыл на четвереньках над третьим участником мизансцены — распростёртым в снегу.

В момент, когда в него ударил свет фар, он резко повернул голову. Даже находясь на другом краю площадки, Джейк почувствовал укол этого взгляда и вздрогнул.

Преступник смотрел на них с Томпсоном без выражения. Ноль страха перед направленным на него оружием. Никакого гнева от того, что его застигли и что прибыло подкрепление. Никакого порыва сбежать. Но главное — он был абсолютно голым. Белое длинное тело. Анатомически совсем обычное. И при этом словно бы уже неживое.

От вида наготы посреди вьюжных морозных улиц Джейку стало страшнее, чем от кровавого следа, который тянулся от обочины к площадке. Куртка на жертве была расстёгнута наполовину и наполовину же сдёрнута, будто кто-то решил освежевать ягнёнка и бросил занятие посередине. И точно так же нелогично была разворошена другая одежда — не сорванный, а лишь ослабленный в широкую петлю шарф, распахнутый ворот рубашки. В эпицентре этого раздрая рубиново мерцала кровь. Её струйки ирреально медленно расползались по снегу.

— Какого… — начал Томпсон, но не стал договаривать. Такого выражения на его лице не бывало никогда.

— Последний раз… раз п-предупреждаю… — срывающимся голосом крикнул Питерс. Правдоподобия в классической стрелковой позе было не больше, чем у детей на школьном утреннике.

Нападавший утерял всякий интерес к прибытию подкрепления и перевёл взгляд на жертву.

— Эй! Руки за голову! — Томпсон рванулся из машины, зацепился карманом куртки за ручку, сердито дёрнул. Раздался треск ткани. — Руки за голову и лечь на землю!

Джейк не мог двинуться с места. Словно паралич разбил.

Вспомнил слова Марджори.

Шеф, промахиваясь, шарил по ремню в поисках кобуры.

— Говорю тебе — на землю!

Прогремел выстрел.

Пуля вошла так точно, будто бедняга Питерс часами тренировался в тире. Ровно посреди грудной клетки. Вопреки этому преступник не упал, а наоборот, поднялся на ноги. Покачнулся. Аккуратное отверстие в его груди не кровоточило. Лицо не исказилось ни болью, ни страхом. Оно осталось непроницаемым. Лишь окрасилось любопытством, будто новый опыт показался забавным. Не пытаясь зажать рану или прикрыть наготу, он сделал шаткий шаг в их сторону.

Питерс вскинул пистолет вторично. На сей раз уже не пытаясь изобразить профи. Отчаянно, как до смерти перепуганный ребёнок, который заслоняется рюкзаком от школьного громилы. Грянул ещё один выстрел, за ним третий, но прежде чем последняя пуля домчала до цели, преступник рухнул как подкошенный. Сначала на колени, сохранив всё то же спокойное выражение лица. Затем ничком в снег.

Джейк обрёл способность двигаться. Он выкарабкался из машины так же неловко, как до того шеф. Замешкался, выбирая, к кому бежать. Бросился к Питерсу. Поскользнулся, едва удержал равновесие. Томпсон синхронно рванул к подстреленному, удерживая белое тело на мушке.

Питерс продолжал сжимать оружие. Его колотило. Джейк перевёл дыхание, постарался, чтоб голос звучал ровно:

— Отдай это мне. Слышишь?

Он был уверен, что Питерс настолько потрясён, что нипочём не расстанется с оружием. Может, даже пальнёт для пущей уверенности ещё раз. Но тот внезапно размахнулся и изо всех сил запустил пистолет в сугроб.

— Обезврежен! — рявкнул Томпсон, восклоняясь.

— Ты его предупреждал, — успокаивающе сказал Джейк, надеясь, что голос не дрожит. — Ты дважды его предупредил, мы слышали.

К словам Питерс остался глух. Он сел в снег. Часто задышал.

— Я. Его. Застрелил.

— Тихо, тихо, дружище. Встать сможешь? Ты сам-то не ранен?

Питерс молча принялся раскачиваться из стороны в сторону.

Томпсон крабом переместился к человеку, распростёртому в снегу.

— Джейк! Вызывай скорую! Дышит!

— Я застрелил его.

— Да. И ты слышал? Благодаря этому парень, на которого он напал, жив, — твёрдо произнёс Джейк. — Ты жизнь спас.

Ручеёк крови внезапно вывернул из-за снежного мыска возле раненого и весело побежал под уклон. Как будто он был живой и спешил к Джейку обменяться впечатлениями.

Всё вокруг завывало, хлестало по щекам, кусало холодом, стегало по глазам белым хлыстом. Завихрения метели вносили ещё больший хаос и сюр в общую сцену. Пляшущие от ветра фонари. Две фигуры на земле. Томпсон, прижимающий скомканный шарф к ране, чтоб остановить кровотечение. Впавший в ступор Питерс. Живописные багряные росчерки на снегу. Мигание проблескового маячка. Вопросы диспетчера.

Посреди всего этого Джейку отчаянно захотелось в туалет. Выпитый за компанию с Мардж кофе словно утроился в объёме и нещадно распирал мочевой пузырь. Этот примитивный физиологический позыв волшебным образом вытеснил панику, отвращение и страх. Мозг сконцентрировался на простом и оттого успокаивающем вопросе: удастся ли продержаться до приезда скорой и коронера, а ещё лучше до возвращения в участок, чтоб не загрязнять место преступления, или придётся рвануть куда-нибудь под ближайшее дерево?

И где вообще границы места преступления, если в него обратился почти весь город?

Скорая прибыла через неопределённый промежуток спрессованного времени, про который ни за что нельзя было сказать, было ли это на удивление быстро или невыносимо долго. При виде медиков, деловито колдовавших над носилками, ослабла хотя бы одна тугая струна — умрёт-не умрёт, успеют-не успеют. Кажется, успели.

Питерса удалось усадить в машину. Теперь его швырнуло в другую крайность, и он без остановки раз за разом пересказывал Томпсону произошедшее.

— …она дала мне с собой пирог, осталось почти половина, поэтому она завернула мне его с собой. Бумага промаслилась сразу, он же с кремом. Я его положил на заднее сиденье и поехал… — Почему-то рассказ каждый раз стартовал именно с пирога.

Джейк почти бегом добрался до угла здания. Он едва успел расстегнуть молнию. И только тогда заметил, что руки у него трясутся так же, как тряслись у Питерса, когда тот целился. Струя мочи выделывала бешеные петли. По мере того, как его заполняло облегчение, угрызения совести звучали громче. Ему положено поддерживать окрестную территорию в максимально нетронутом виде, а он её изгадил. И отнюдь не фигурально.

Носком ботинка Джейк запорошил позорную роспись в собственной слабости. Конечно, позже он признается Томпсону, что разбрызгал лишнюю днк в двух шагах от места нападения.

Вывернув на площадку, он решился приблизиться к застреленному. Сделал пару шагов и остановился. Холодок, не имеющий ничего общего с вечерним морозом, заструился по спине. Белым червём изогнувшееся тело выглядело более зловеще, чем взрыхлённый и окроплённый красным снег на том пятачке, откуда только что забирали жертву. На коже никаких следов обморожения. А также никаких родинок, бородавок, шрамов, царапин, синяков, татуировок. Ничего того, что бывает у большинства людей. Убитый выглядел новеньким, как только что родившийся младенец. Даже подошвы ступней не ободраны об обледенелый тротуар. Только несколько мазков крови на предплечье. Ещё один широкий смазанный след пересекал лицо — это Джейк вынес из того врезавшегося в память мгновения, когда они его впервые увидели. К счастью, труп лежал, уткнувшись лицом в снег. При мысли, что иначе пришлось бы вновь взглянуть в эти ненормальные глаза, теперь ещё вдобавок и остекленевшие, Джейка мощно передёрнуло.

Он обогнул тело по максимально возможной дуге.

Томпсон выглядел плохо. Таким же белым, как застреленный преступник. Губы окрашивала нездоровая синева. Возможно, ему следовало поехать вместе с медиками.

— Выживет?

— Сказали, не так плохо, как кажется. Его тоже сначала оглушили ударом по затылку. Но рана на голове поверхностная. Потом полоснули несколько раз осколком стекла, я его подобрал, там должны быть отпечатки. И вот это уже хуже. Крови потерял прилично.

— Как можно разгуливать нагишом в мороз?

— Псих.

— Даже психи мёрзнут.

— Стивен подъедет через пару минут.

— Почему пёс с тобой вернулся?

— Что?

— Вы же с ним к ветеринару за именем хозяина поехали.

— Придётся ему с нами ещё поболтаться. Сегодня приёма нет, кабинет закрыт. Погода. Домашние на седьмом небе будут.

— Это его? — неожиданно подал голос Питерс. Продемонстрировал что-то, подобранное с сиденья.

Резиновую косточку с пупырышками.

— Заехал купил, — смутился Томпсон. — Пойду тело прикрою до приезда команды. Отыщи пистолет.

Розыски пистолета оказались не такой простой задачей. Джейк хорошо помнил траекторию и был уверен, что с первого захода выудит его из снега.

Перед глазами стояла картинка: завёрнутый старательно домашний пирог на заднем сиденье машины Питерса. С расплывающимися по вощёной бумаге щедрыми масляными пятнами. Это тоже вещдок? Если двигатель работает, так, наверное, и подтаивает. И в салоне запах выпечки густеет. Потом можно в холодильник убрать, чтоб не пропал. Или выключить двигатель. Проверить надо. Жалко, если пропадёт.

Через пятнадцать минут, в течении которых Джейк бороздил сугробы, у него даже промелькнула мысль, что тот бросок ему померещился. Он боялся ворошить снег слишком активно, подозревая, что так только превратит дело в совершенно безнадёжное. Щёки стали леденеть. Перчатки промокли. Когда он уже окончательно утратил надежду, то увидел слабую отметину на поверхности. Уже запорошённый след падения оружия.

Снег неприятно забился в рукав, но пальцы наконец наткнулись на что-то твёрдое.

— Есть! — победно возвестил он, возвращаясь к машине. Тут же осёкся.

Томпсон говорил по телефону. Мрачно слушал. Несколько раз угукнул в ответ. Потом его верхняя губа поползла недовольно вверх, подтаскивая щетинистые седые усы к самому носу.

— А если… понял, но… Что мы-то можем поделать?!..

Когда он убрал телефон в карман, Джейк мудро воздержался от реплик. Спустя вескую минуту молчания Томпсон выплюнул: — Коронер не может к нам прорваться. И ребята из окружного тоже. Дорогу закрыли.

— Неужто их откажутся пропустить? — подал голос Стивен, прыгавший в попытках согреться с таким видом, будто пробыл тут дольше всех.

— Там сущий ад. Фура перевернулась. В неё ещё кто-то впилился. Заблокировано напрочь.

— А что со скорой?

— Они успели проскочить. Так… Нам придётся отфотографировать место преступления и всё тут порешать самим…

— Они могут… — начал Джейк и замолк. Посмотрел на прикрытое куцым одеялом тело, которое без церемоний закутывала в плотный саван ярящаяся метель. Ветер рвал фонари. Темнота над головой сгущалась.

Это только их проблема.

***

Услышав голос Райта, Иезекия подумал, что тот примется сокрушаться из-за отменённой церемонии прощания. Самые разумные люди теряют голову, когда лишаются близких. Иезекия не удивился бы граду упрёков. Ничего странного, если убитые горем родные считают, будто именно похоронное бюро Мортонов заведует погодой. Но доктор звонил сообщить, что прибавилась ещё одна проблема. Священник, который должен проводить церемонию на кладбище, слёг с ангиной.

Райты посещали тот же приход, что и большинство горожан. Гораздо более популярный и современный, чем община преподобного Китса. Иезекия никогда не был там на службе. Это было бы неприлично. Тем самым он бы проявил неуважение к своему духовному дому и породил неверное впечатление, будто присматривается. Такое недопустимо. Но он хорошо знал священника по работе. Пастор проводил большинство поминальных служб, если только усопший не являлся католиком — в таком случае приезжал кюре из церкви Непорочного зачатия, находящейся в соседнем городе. Ультрасовременные протестанты Церкви Святого завета, небольшая шумливая община, собирались в здании бывшей прачечной и редко прибегали к услугам его похоронного дома. Или просто редко умирали.

Иезекия осторожно осведомился у Райта, думают ли они с женой о приглашении другого священнослужителя. Доктор сказал, что пока в этом всё равно нет смысла. До окончания бури провести похороны невозможно, Виолу должен проводить в последний путь тот, кто её знал.

Это решение Иезекия внутренне одобрил. Сейчас мало кто придерживается верности. И в этом одна из причин всех зол. Люди перемещаются из одной поместной церкви в другую, ищут проповедников по нраву. Как и сказано в Писании — таких, которые бы услаждали слух. А между тем сказано: «Служите Господу без развлечения».

Едва Иезекия повесил трубку, как позвонили в дверь.

На пороге стояли двое полицейских. Правильнее было бы сказать, что их почти внесло на крыльцо очередным шквалистым порывом ветра. Вокруг них вихрились белые кольца бури.

— Добрый день, мистер Мортон.

Он кивнул.

— Проходите.

Приглашение без предваряющего вопроса было продиктовано не только вежливостью, хотя оба полицейских съёжились почти в комок от атак ветра. Холод протянул когтистую лапу к нему самому. Из снежных извивов на миг вырисовалось очертание, напомнившее о чудовищах из сказок для непослушных детей. Одно из них пожаловало за ним. Он поспешно ретировался вглубь холла.

Даже когда дверь закрылась и можно было не бояться ледяных прикосновений бури, полицейские продолжали горбиться, будто не веря, что тепло настоящее. Младший, рыжий, веснушчатый и совсем юный, даже в этом заледенелом состоянии любопытно зыркал по сторонам. Тот, что покрупнее, выглядел так, словно провёл в сугробах целые сутки и вот-вот свалится с ног. Он-то и приступил к делу.

— Нам нужна ваша помощь, — сказал он, будто в воду сиганул.

— Постараюсь по возможности быть полезен.

— Просьба достаточно специфичная. У нас в машине тело. И мы не можем отправить его в морг. Дорога закрыта. Только что передали, что фура перевернулась, занесло на повороте. Машина из округа не доберётся. Нам нужно продержать его до их приезда. Когда буран уймётся и аварию ликвидируют, мы сразу же его заберём.

— Но у меня не морг. У меня похоронное бюро. Оно не предназначено для хранения тел. Только для подготовки к похоронам и прощания. У меня есть холодильная камера, но это не предусмотрено…

— Это всего лишь до завтра, мистер Мортон. Максимум до полудня. Мы не можем бросить тело без присмотра. Это преступник, погибший при задержании. Нам необходимо сохранить его до прибытия людей из округа, чтобы они смогли всё оформить, как надо. И чтобы потом при внутреннем расследовании не было никаких затыков… Больше его девать некуда. Не добраться до окружной больницы, никак.

— Хорошо, — кивнул Иезекия. — Вам нужна помощь с перемещением покойного?

— Нет, справимся.

Они втащили чёрный мешок крайне неумело. У Иезекии сердце кровью обливалось, пока он смотрел, как полицейские спускались по лестнице в секционную, пытаясь не уронить непривычную ношу. По правде говоря, выглядело так, будто их самих вот-вот придётся нести.

— Опустите на второй стол.

Они так же неловко взгромоздили свой груз на блестящую поверхность.

— Насколько сильные повреждения?

— Огнестрельные ранения. Два.

Поколебавшись, старший расстегнул мешок. Иезекия наклонился, пытаясь по привычке оценить объём предстоящей работы.

Оба полицейских с робостью школьников косились на оборудование, материалы. Им явно было не по себе.

Тот, что помладше, уставился на Виолу.

— Господи, моей сестрёнке чуть побольше. Волосы дыбом, — признался он.

— Отчего она умерла?

— Несчастный случай. Сломала шею, упав с качелей.

— Зимой?

— К сожалению, иногда достаточно отвернуться всего на секунду. Дети непредсказуемы.

Оба полицейских смотрели на девочку так, будто были потрясёнными прыщавыми школьниками, а не служителями закона, только что вручившими ему подстреленного преступника.

— Так во сколько завтра вы его заберёте?

— Около полудня. Будем надеяться, к тому времени дорогу откроют, и коронер приедет.

Они откровенно хотели побыстрее сбежать. Хотя ведь именно они привезли тело, которое до того ещё и осматривали.

— Хорошо, жду вас, — кивнул он.

До самой входной двери его не покидало крайне неудовлетворительное чувство, что и он, и полицейские совершили какую-то ошибку.

Джейк не ожидал, что в секционной кто-то будет. Что-то.

Или всё же правильнее говорить о теле — кто-то? Он сознавал, что похоронный дом подразумевает наличие покойников. Да что там, его самого за два дня работа свела с двумя мертвецами. И всё же вид лежащего на столе тела оказался неожиданностью. Шокировало и то, что оно лежало так буднично, и то, что это был ребёнок. После двух взрослых покойников он бы перенёс ещё одного такого же, но перед ним была девочка в трогательно-нарядном платье и с празднично уложенными локонами.

Когда они взгромоздили убитого на стальной стол, Джейк старался держаться так, чтоб видеть только застёгнутый безликий мешок, а не несчастного ребёнка. Их мрачный груз, и так казавшийся адски тяжёлым, пока они тащили его до крыльца, будто тонну прибавил, стоило дойти до спуска в подвал. Джейк не знал, насколько против правил демонстрировать похоронщику убитого. В конце концов это они втянули его в дело. Было бы верхом бюрократизма держать его в неведении. Расстёгивая молнию, Джейк содрогнулся при воспоминании о том, как они в несколько попыток упаковывали труп и заталкивали его в патрульную машину. Чтобы отыскать этот мешок, Стивену пришлось сгонять в участок и перерыть его весь, пока они с шефом, безуспешно заслоняясь от ударов ветра, отфотографировали каждый клочок площадки, натянули тут же улетевшую ленту, и Томпсон повёз чуток пришедшего в себя Питерса домой.

В декорациях секционной застреленный выглядел не так жутко. Лучше, чем когда был живым.

Мортон склонился над телом и проскользил над ним так низко, будто обнюхивал. Джейк со Стивеном переглянулись. Неестественный поворот головы добавлял движениям гробовщика жути.

— Я помещу его в бокс. Вам известно имя?

— Его?

— Так положено. Обычно я вставляю вот в это окошко на ящике табличку с именем усопшего.

— Мы считаем, он не местный.

— Вы можете подписать бумаги? Это будет правильнее.

Его голова дёрнулась за убежавшим взглядом.

Джейк пожал плечами и быстро набросал текст.

Глаза девочки были закрыты. Она не походила на спящую или на крупную куклу. Она была чем-то третьим. Полноценным мёртвым существом. Как ему ни хотелось отвлечься от её присутствия, это не удавалось. Он позавидовал будничному спокойствию похоронщика.

В машине они не сговариваясь опустили на пару минут окна. Даже ветрище не останавливал от желания выгнать несуществующий запах от сбагренного мертвеца. Стивен вытащил сигарету. Курил он только втихаря от мамы. Придя в полицию осенью, он до сих пор выглядел вчерашним старшеклассником, тощим и картавым. Голос тоже был как у подростка. Он компенсировал это уверенными заявлениями.

— Нам надо было сказать, что ему не отдадут этого урода. Не отдадут хоронить.

— Чего?

— Я слышал, между ними ужасная конкуренция. Они сражаются за каждого покойника.

— Скажем спасибо, что он согласился подержать тело до завтра. Он не то чтоб за него сражался.

— А ещё говорят, байки про то, что санитары моргов и похоронщики ну… того… с симпатичными трупами… что эти байки совсем не на пустом месте возникли.

— Ты хочешь совсем испоганить день?

Джейк фыркнул.

Про Мортонов таких шуток не ходило никогда. Их семейка не вылезала из церкви. Странные, но порядочные. И без признаков человеческих страстей. Они, наверное, исполняли супружеский долг только во имя продолжения династии. Нынешний Мортон вообще жил отшельником, так что вряд ли у покойниц были соперницы из живых. Если честно, трудно было представить замораживающему одним своим присутствием владельцу похоронного бюро более подходящую пару.

— Они же их трогают. Когда трогаешь обнажённого человека другого пола, видишь же, чего касаешься. Например, груди. Никуда не денешься. Не говори, что они никогда не обращают внимания на то, какая грудь.

— Мы только что перетащили труп. Голый. Нам пришлось его трогать. Ты разве не думал лишь об одном — как можно скорее от него избавиться?

— Но я и не подписывался на то, чтоб таскать мёртвые тела. И никогда больше не хочу. А они — да. По статистике, пятьдесят процентов некрофилов работают при больницах и в моргах. И девяносто процентов сотрудников похоронных агентств когда-нибудь…

— Завязывай. Где ты вообще нахватался этого дерьма? И как тебя сейчас хватает на трёп?

Коллега неуклюже затушил едва початую сигарету. Сам процесс курения не доставлял Стивену удовольствия. Он просто наслаждался тем, что уже взрослый. Джейк не стал его на сей раз подкалывать. Будь у него самого подходящая дурная привычка, он бы немедля прибег к её помощи. Авось это хоть чуть-чуть заглушило бы тот раздрай, что царил внутри него.

В подтверждение этой мысли Стивен покосился на него почти жалобно.

— Говорят, если пошутить над чем-то, чего боишься, то не так страшно.

Полицейская машина тронулась с места плавно и тихо, словно в противовес резким порывам ветра, завывающего над головой. Они осторожно спустились с холма, оставляя раскинувшееся на вершине угрюмое здание похоронного бюро, залёгшие правее поля, превратившиеся сейчас в непроглядное белое ничто. Миновали охраняемый камышом берег, кажущуюся игрушечной автозаправку. На развилке, где они притормозили, законопослушно ожидая зелёного сигнала светофора, особо остро ощущалась пустота и чернота, наползающая с озера. Только отель, возвышающийся над ним, противостоял хаосу и мраку. Даже с дороги было видно, как заманчиво светятся в окнах лампы, дразня уютом. Глядя на окутанный огоньками фасад, словно воссоздающий идиллическую рождественскую открытку, хотелось напрочь позабыть о замёрзшей на снегу крови и оказаться одним из гостей, беспечно нежащихся внутри этой умиротворяющей картинки. Просто наслаждаться мягкой комфортной постелью, просторной ванной, легкомысленным чириканием телевизора, ничегонеделанием и беззаботностью.

***

Когда он увидел этот пистолет, то сразу почувствовал с ним связь. Это была очень красивая вещь, а Эл любил красивые вещи, потому что они уводили из обычного мира. Они были как он. Сложное производство, максимум индивидуального подхода, полировка дыханием. У него случился роман с этим пистолетом. Он хотел его. Ничего похожего на современное грубое оружие, сосватанное армии и полиции. Много лучше, чем изысканное охотничье ружьё. Люгер заговорил с ним. Он был оригиналом, неохолощенным, бережно хранимым в футляре полированного дерева. Он находился в идеальном состоянии.

Когда пистолет перешёл из рук в руки и сделка была официально завершена, Эл долго любовно гладил рукоять. «Я могу тебе помочь, — сказал его новый друг. — Если что-то пойдёт не так, я заберу тебя с собой». «Я тебя не брошу. Мы созданы друг для друга». Впервые они встретились в интернете. Эл удивился своей удаче. Он не искал его специально — так что счёл это знаком. Люгер жил в Биддерфорде. После переписки с продавцом, в которой он, вопреки профессиональному самообладанию, не старался скрыть заинтересованность, Эл решил прилететь к нему на следующей же неделе. Контекстная реклама услужливо выбросила несколько предложений в отелях по соседству. Это казалось очень удобным — не придётся решать вопросы с перевозкой приобретения самолётом или ехать поездом. Уже заказав билеты, он осознал, что поездка приходится на день рождения. Пистолет ещё не перешёл в его собственность, а Эл уже чувствовал их близость, волнение, пробуждаемое предвкушением прикосновения.

У него были хорошие предчувствия. Он никогда не сможет обидеть люгер, он не причинит ему вред, не разочарует. Пистолету понравятся обе его ипостаси.

Официально Эл приобретал его для своего салона. В душе он с самого начала знал, что берёт эту вещь для себя. Идеальный подарок. Из всех приобретений, облагородивших его дом за последнее десятилетие, это казалось самым интимным. Картинка приходила сама собой. Тёплое от общения дуло смотрело на него загадочным манящим взглядом. Глаза в глаза.

Он забронировал отель. Они будут только вдвоём.

Уже третьи сутки они наслаждались обществом друг друга. Эл сидел у окна, смотрел на снег в мутности серого дня и слушал парабеллум, ласково уткнувшийся ему в подбородок или висок. Они не спешили. Им нужно было время, чтобы получше узнать друг друга. Это успокаивало.

Он лёг и положил согнутую руку на подушку так, чтоб по-прежнему ощущать нежное касание ствола.

— Я испытываю к тебе благодарность.

— Но пока я ничего не сделал.

— За то, что ты со мной. Меня утешает твоё присутствие.

— Всегда к твоим услугам.

— Я люблю оружие. Наверное, в глубине души я всё-таки жестокий человек.

— Ерунда. Ты мужчина.

— И все мужчины — жестоки?

— Ты любишь глок?

— Нет.

— А зигзауэр?

— Господи, да кто может любить зигзауэр? За что их любить?

— Вот видишь. Они тоже оружие.

— Это тест на мою честность?

— Попробуй ответить: за что ты любишь меня?

— За тонкость линий. За то, что ты меня слушаешь. За то, что ты из другого времени.

— А за мою способность убивать?

— Не знаю. Мне лишь нравится думать о том, что ты можешь меня перевести через границу.

— Но ты не хочешь направить его на кого-то ещё.

— Конечно, нет. Это только между нами. Ты мой.

— Тогда в чём тут жестокость? Ты любишь меня за искусность.

— Ты смертоносный, но я тебя держу в руках.

— Ты меня контролируешь.

— Думаешь?

— Ты же не нажал на спуск. За трое суток ни разу.

— Пока да.

— Ты контролируешь и себя. Я в руках — это отличный тест на контроль.

— И поэтому я в заснеженном захолустье вместе с тобой? Сижу и веду беседы? Брось.

— Если бы ты не мог распоряжаться своей жизнью и своим будущим, этого бы не происходило. Но я уверен, что в безопасности с тобой. Ты не сделаешь ничего неряшливого, грубого. Ты из тех, кто знает ко мне подход.

— Может, мне только с тобой и следует общаться. Ты же знаешь, что я хочу услышать твой голос.

— Да, и поэтому ты даже выключил телефон. Я это ценю. Не стану тебя переубеждать. Я уважаю твои решения. И ты можешь на меня положиться. И читать нотации тоже не буду. Но хочу, чтоб ты знал: мы отличные партнёры.

Рука затекла. Эл отвёл люгер от виска. Поменял руку и вложил ствол в рот. У него был обволакивающе-кисловатый вкус старого металла.

— Ты уверен, что так надёжнее?

— Нет. Но я должен попробовать все варианты. Какой-то наверняка удобнее других.

— Тебя не смущает, что я мужского рода?

— Оставь свои шуточки насчёт ориентации. Хоть с этим всё ясно.

— Что вообще-то уже немало.

— Я не доверяю мужчинам, потому что. Я не доверяю женщинам, потому что им удобно не замечать.

— Но мы уехали сюда не поэтому.

— Я не могу.

— Что тебе не нравится в этих словах?

— Всё.

— А конкретно?

— То, что в них я объект.

— Поосторожнее, ты разговариваешь с объектом. Шучу. Нет ничего плохого в том, чтоб быть объектом — если ты не субъект, конечно.

— Если я их скажу, то…

— То — что?

— Тогда я признаю, что послание дошло. Подтвержу, что получил его и понял. Пока я молчу, то могу притворяться, что стрела не достигла цели. Или что ущерб был минимален.

— А она достигла?

— Изрешетила.

— Так не говорят. Этот глагол подразумевает множественное воздействие. Для этого нужны по крайней мере восемь моих патронов. Из которых один канул в сугроб.

— Нам ведь нужно было убедиться.

— Отличная разминка.

— И после неё я чувствую на себе твоё дыхание. Оно пахнет нагретой сталью. Прекрасный чёткий звук. Как будто ты сделан только вчера. Как тебе удалось так сохраниться?

— Забота и уход. Хороший коллекционер умеет останавливать время.

— Тебе не кажется, что всё это преувеличено? Раскаяние, угрызения совести? Убийца совершает преступление, оно сходит ему с рук, никто ничего не подозревает. А спустя какое-то время он перестаёт спать, есть, страдает мигренью, ему повсюду мерещится жертва… Откуда это взялось? Разве всё не с точностью до наоборот? Нет никакой драмы. До — могут быть терзания, сомнения. Например, получится ли, не поймают ли. А после есть только удовлетворение от того, что проблема решена. Да, совсем из памяти не выкинешь, только думают об этом иначе. Иногда мельком, с облегчением. «Ах да, было что-то такое. А теперь ничто не мешает дышать свободно». Есть ли вообще те, кто теряет сон? Истории про муки совести выдуманы из желания, чтобы так было — для баланса, для веры в справедливость… В жизни не спят жертвы, а не преступники. Я часто думаю: а что насчёт полиэтиленовой плёнки? лопаты? Было ведь не так сложно перестараться. Или вообще решить — а, как карта ляжет.

— Именно поэтому ты и предпочитаешь самолёты?

— Не только. Мне нравится летать ещё и потому, что я каждый раз представляю, как самолёт падает.

— Это не так уж мгновенно, кстати.

— Падение — это всегда быстро.

— Всего в три слова?

— Они ставят знак равенства между мной и нулём. И возвращают туда, куда я не хочу возвращаться. Мы не будем об этом.

— Хорошо, положим, ты их не произнесёшь. Но всё и без того не очень хорошо, не так ли? Раз уж мы здесь?

— Это доказывает, что не надо их трогать. Лучше я буду здесь и с тобой, чем вернусь в тут точку. …Накануне вылета я был на концерте струнного квартета. Меня очень обрадовало, что я успею попасть на этот концерт до нашей встречи. У них в программе значилось несколько произведений, которые редко сейчас исполняют. Играли они великолепно. Отличное исполнение. Отличное звучание. Кристально чисто. И вот это переживание — оно тоже может быть обращено в ноль, во фрагмент фальшивого провенанса.

— Хорошо, ты сам выбираешь, о чём нам беседовать.

— Ты весь — совершенство. До последней детали. За несколько дней до отъезда я скачал твой чертёж. Смотрел на схему, пытался тебя понять. Иногда потребность взглянуть на неё у меня возникала посреди рабочего дня. Или по пути домой. Перед сном. Я почти что выучил её наизусть. Каждое сечение, до миллиметра. Очертания пружины, божественный полумесяц… Завораживающее зрелище. Такая цельность. Если тебя разобрать, ты и внутри прекрасен. Я не таков. Если меня разобрать, я совсем не таков.

***

Джейк проснулся в полной темноте. Сердце стучало быстрее и громче, чем обычно. Его разбудила внезапная мысль, прорвавшаяся через пелену сна. Она была ясной и неумолимой: он должен проверить тело, которое они оставили в похоронном бюро. Стоит взглянуть на него, и сразу станет ясно, как подступиться к клубку того невероятного, что вчера на них обрушилось.

Джейк посмотрел на телефон. Два часа ночи. Самая тёмная и глубокая пора. Взметнулось сильное искушение остаться в постели. Натянуть повыше одеяло, закрыть глаза, досчитать до ста, убедить себя вернуться в сон. Увы. Он знал: ехать нужно прямо сейчас. Если он помедлит, какой-то важный след будет стёрт. Они так и продолжат вариться в сиропе из иррационального страха, неверия, потрясения и беспомощности.

В неожиданно наступившей после рёва ветра тишине в окно плеснула светом нездорово зеленоватая луна. Она зависла напротив кровати, застыла выжидающе в прорехе облаков, будто готовясь, что её сейчас стошнит очередной лунной дорожкой. Джейк непроизвольно отодвинулся чуть левее от бледного света. Ему не хотелось выходить под её прицел.

На улице, в насмешливой белизне, изменившей привычные очертания до полной неузнаваемости, ощущение зла усилилось вдвое. Оно липло к коже, просачиваясь через одежду.

Дверь похоронного бюро оказалась открытой. Едва он коснулся её, она поддалась, как заигрывающая женщина. Испытывая смесь неловкости от вторжения и тревоги — разве не должны запирать бюро на ночь? всегда? — он спустился вниз. И сразу же, очутившись возле секционной, почувствовал: в помещении кто-то есть. На лестницу сочился свет. Но не это главное. Хотя стояла полная тишина, отчётливо ощущалось присутствие. Это было, с одной стороны, хорошо. С другой — настораживало. Кто там внутри? Разве кто-то работает в ночи? Кому ещё потребовалось тело? Кому известно, что они оставили здесь труп неопознанного чужака?

Джейк застыл на пороге, радуясь, что не успел окликнуть или постучать проформы ради в открытую наполовину дверь. Рука непроизвольно потянулась к кобуре. И тут же он спохватился: оружия при нём нет. Если там, внутри, притаился некто, ему нечем обороняться. Он обоснованно считал себя крепким парнем, но помнил угадывающуюся с первого взгляда силу убитого, отсутствие всякого страха.

Как можно тише Джейк приотворил дверь.

Голубой холодный свет делал особо чёткими две фигуры в центре секционной. Безупречное обрисованное простынёй женское тело, лежащее на столе. Низко нависший над ней владелец похоронного бюро, полностью поглощённый созерцанием. В этом созерцании было владение и предвкушение. Холодные и безэмоциональные, как острые блики нержавеющей стали и глянец белоснежной плитки. Даже сейчас, посреди ночи, безупречный чёрный костюм. Галстук, белые манжеты, прилизанные волосы. Движения его текли настолько замедленно, что сперва казалось, их вовсе нет, и были насквозь механистичны. Единственным нарушением монотонности оставался тот самый конвульсивный поворот головы вслед за блуждающим взглядом, что бросился Джейку в глаза накануне.

Ритуальщик провёл рукой над простыней, укрывающей тело. Через белую ткань чётко прорисовывались соски, острые, как наконечники стрел. Паучьим скользящим движением, которым склонялся вчера над привезённым трупом и документами, он простёрся над нею. Джейк готов был поклясться: прильнёт щекой к обтянутому тканью животу покойницы или откинет тонкую преграду и языком проведёт по синеватой коже. Но он лишь добрался, через бесконечность, до приоткрытых бледных губ. Завис над ними, будто вспоминая, что принято делать. И через ещё одну долгую паузу соединился со своей безмолвной клиенткой в поцелуе.

Джейк хотел тихонько отступить в темноту, но спасительно вспомнил про коварно высокий порог. Неверное движение — и он споткнётся, рухнет навзничь, разбив затылок и выдав себя. Развернуться, подставив беззащитно спину голубому мороку подвала, вдруг показалось слишком страшным. Отблески, пляшущие на стали, на острых инструментах, выложенных идеально ровно на отполированных поверхностях, сейчас выглядели неприкрыто хищными. Волна тошноты, глубинной, словно все органы вслед за желудком приготовились вывернуться наизнанку или, наоборот, сжаться в тугой комок, подкатила к горлу. Здешние запахи, съедаемые мощной вытяжкой и дезинфицирующими средствами, зашептались хором, напоминая о своей сущности и угрожая вот-вот ударить по обонянию.

Женщина на столе оставалась мраморно-застывшей, однако Джейка захлестнуло жуткое ощущение, что затяжной глубокий поцелуй взаимен. Уж слишком гармоничным — боже, неужели он применил здесь это слово? — выглядело полное слияние двух столь похожих существ. Белая прядь скользнула по мёртвому лицу. В полном безмолвии не слышалось даже дыхания. Всё заменял голубой свет.

Поцелуй длился и длился. Наверное, оттого, что торопиться было некуда; неподвижная партнёрша завершила свои дела на земле, она не планировала ничего и не могла испытывать нетерпения или досады от промедлений. Можно было сколь угодно долго смаковать замершие губы (а разве покойникам не зашивают рот?..), раздвигать их языком, передавать им своё тепло или заимствовать их прохладу. Джейк мечтал броситься прочь и не мог. Врос в пол, парализованный зрелищем этой противоестественной интимности. И нарастающее отвращение соединялось с болезненной взбудораженностью. Его мутило не только от происходящего, но и от собственной реакции: он поневоле острее ощущал не нарушение кем-то незыблемых правил, а собственный вуайеризм, тем самым как бы соглашаясь признавать виденное любовной сценой, а не преступлением. Он не должен был чувствовать себя непрошеным гостем — но чувствовал.

Внезапно ритуальщик поднял голову, словно птичьей чуткостью засёк чужое присутствие. Блеклый взгляд с точкой зрачка вспыхнул алой искрой. Пронзил насквозь. Зафиксировал.

А вслед за ним повернула голову покойница. И Джейк содрогнулся. Потому что увидел одновременно анфас и профиль. И понял: у неё четыре лица. Одно из них насмешливо улыбалось. И ещё — оно было лицом Роми. Той самой девушки с холма, с которой он говорил перед собранием.

Джейк открыл рот, но не смог извлечь из себя ни звука. Впустую глотнул воздух. К счастью, он не успел представить себе ни один из сценариев дальнейшего развития событий. И он бы точно не угадал. Они не отреагировали на его присутствие никак. Вообще никак. Просто вернулись к поцелую. Я стою слишком далеко, мелькнула маловероятная, но такая обнадёживающая мысль. Он не видит меня. Возможно, он услышал шорох, но не смог увидеть меня. Скорее она, с её матовым взглядом, заметила — и проигнорировала.

Рука покойницы медленно, но отчётливо поднялась. Мучнисто-белые пальцы неуверенно цапнули воздух возле складки ткани. А потом потянули простыню вниз. Комкая в кулаке. На белой ткани нарисовались лучи складок, похожие на солнце. Покойница села, свесив ноги с каталки. Протянула к себе своего незаинтересованного партнёра, обхватила его длинными ногами. Руки, продолжающие её ласкать, были в латексных перчатках. Они оглаживали спину, грудь, бёдра. Лицо оставалось пустым и бесстрастным. Я рисую себе это, её отклик, мысленно принялся твердить себе Джейк. Я рисую, потому что хочу найти хоть какое-то оправдание происходящему. Подрагивания её тела — лишь следствие чужого принуждения, сторонней воли. Ничего подобного не может быть на самом деле.

Джейк угадал проникновение только по резкому толчку. Лопатки трупа дёрнулись. И дальше снова наступила ровность. Монотонная и безэмоциональная. Их совокупление было механистично. Движения без вожделения, с осознанием их необходимости. Не меняющееся выражение лиц. Стылая непроницаемость. Ни единого оттенка чувств. Только запрограммированная необходимость. Мортоны всего лишь стремились продолжить род, чтобы отдать дань подлинной привязанности — похоронному дому. Умершая выполняла свою обязанность — ублажить хоронящего её. Она ослабила узел его галстука, расстегнула верхние пуговицы рубашки, стянула пиджак, высвободила белые плечи. Сетка голубых сосудов под его тонкой белой кожей вырисовывалась в свете секционной неправдоподобно отчётливо. Как послушный повтор проступили забальзамированные вены на её теле.

Быть может, так и выглядит настоящая любовь, мелькнула у Джейка ослепительная мысль. Уходящая за границу смерти. Перешагнувшая бренность. Выхолощенная от всего суетного и преходящего. Никаких эмоций, столь летучих и вероломных. Только закон природы, диктующий притяжение одного существа к другому. Две чёрные пустоты, послушные уставу вселенной.

И внезапно обнаружил — это он сам смотрит в одно из четырёх лиц умершей и двигается в её холодном естестве. Она не держала его, он сам не мог оторваться от неё. Невзирая на плещущиеся в груди волны омерзения, не желал разделиться с неестественно податливым и в то же время подозрительно пружинистым телом. В бёдра больно упирался край секционного стола. Совсем рядом было её лицо с остекленевшими, подёрнутыми мутностью глазами. Одно из четырёх. Застывшая на нём насмешливая полуулыбка лишь подчёркивала полное безразличие. Шок от обнаружения себя в ней, от обнаружения в себе — желания её близости, беспомощность, отвращение сплелись и обожгли внутренности, словно выбросом кислоты.

Джейк отшатнулся, ожидая металлического звона, — и проснулся. Резко сел в кровати. Голова кружилась, будто он только что сошёл с экстремального аттракциона. Часы показывали два часа ночи. Следующее, что он осознал: у него сильнейшая эрекция.

Часть II Блэкаут.  Глава 1. Когда гаснет свет

— Нам надо найти семьи, с которыми мы можем общаться, — озвучила Роми, сложив салфетку домиком.

Они изобразили стол из нескольких опустошённых коробок и листа фанеры, который отыскался в подвале. Стулья им пока заменяли коробки нераспакованные. Трапезы на полу хоть и были романтичны, но очень скоро выяснилось, что при повторах начинают ужасно болеть колени и затекает поясница. Импровизированный стол Роми застелила скатертью, свисающей почти до полу. Издали выглядело совсем неплохо. Она уже нашла на Фейсбуке группу по продаже подержанных вещей в округе и до полудня тщательно просматривала объявления. Не может быть, чтобы ни у кого поблизости не нашлось ненужной мебели, которую можно забрать, невзирая на снегопад.

— Прости?.. — непонимающе переспросила Паула, на секунду отрываясь от телефона, на котором обеими руками набирала сообщение.

— Какую-нибудь славную лесби-пару, с которой мы бы могли дружить.

— Господи, это ещё зачем?

— Но мы же не будем сидеть отшельниками. Разве плохо завести друзей? Приглашать их на ужин. На пикник на озеро. Ты видела здешнее озеро? Наверняка там есть уютный пляж.

— И заведём. Со временем. Естественным путём.

— Надо узнать, есть ли здесь лгбт-сообщество. Хотя бы в соседнем городе.

— Ты же говорила, что хватит с тебя общественной деятельности.

— Я говорила, что больше не могу быть волонтёром, потому что теперь мне нужно уделять время нам. Наши отношения, наша семья — теперь это мой приоритет.

— Вроде бы я неплохо поладила с разработчиком с моей новой работы. Мы можем пригласить на ужин его, если тебе хочется гостей.

— Конечно, можем. Но ты же понимаешь, о чём я. Будет совсем не лишним иметь рядом людей, с которыми можно открыто обсуждать всё.

— Разве мы когда-то обсуждали что-то такое, чего нельзя обсудить с просто друзьями? К нам приходила твоя подруга Карен, твой приятель из колледжа, пара, с которой мы познакомились в бассейне, моя сестра… И все они натуралы. Хорошо же было. С чего вдруг здесь что-то специально придумывать?

— Да, но там мы обе знали, что рядом есть организации, группы… И, возможно, нам и стоило бы попробовать. Разве это не странно, что у нас никогда не было друзей, которые как мы? Может, мы просто подсознательно этого избегаем? Разве мы не должны быть открыты в своей самоидентификации и не уклоняться от общения с теми, кто на нас похож? То, что у нас нет квир-знакомых, может быть маркером латентного соглашательства с гетеросексуальной гегемонией.

Паула наконец донабрала сообщение и отложила телефон.

— Солнышко, если ты боишься, что тебе будет скучно, я обязательно спрошу Вальтера, ну, того коллегу, не хочет ли он приехать к нам на новоселье. Идёт? А потом у тебя тоже появятся здесь знакомые и тебе будет с кем поболтать. Ты же легко завязываешь знакомства.

Роми подавила вздох. Впрочем, сейчас было не время устраивать полномасштабное обсуждение. В семье необходимы компромиссы.

— Кстати, знаешь, что я подумала? Мы можем заказать в холл шторы в зелёную полоску. Широкую зелёную полоску. Такого нежного фисташкового цвета.

— Ты же хотела там бордовый диван?

— Их вполне можно сочетать, если я подберу правильные аксессуары. Доверься мне, я же не зря занималась искусством, такие вещи по моей части.

Лампы мигнули — и погасли, все враз. Микроволновка, в которой вертелась картофельная запеканка, издала едва слышимый звук, как внезапно придушенная котом мышь, и тоже погрузилась в оцепенение.

— О, нет! Мы же проверяли щиток, — простонала Паула.

— Я не думаю, что это что-то катастрофическое. Палёным не пахнет.

— Пойду взгляну.

Паула включила фонарик на смартфоне и поднялась.

Роми последовала её примеру — и её взгляд упал на окно. Там был мрак.

Внизу, за облепившими склон и угрожающе выросшими за минувшие сутки сугробами, расстилалась темнота. Россыпь огоньков, которые только что так радовали её, создавая поистине идиллическую картинку, исчезла. Осталась первозданная темнота. В ней клубились завывания ветра.

Она повернулась к Пауле. Даже не видя её лица, Роми отлично знала, что на нём борются неуверенность и желание быть современным просвещённым человеком, который не верит в монстров, живущих в ночи.

— Кажется, причина не в проводке, — признала Роми, досадуя, что приходится это говорить. Ей хотелось бодро заявить, что сейчас они своими силами ликвидируют маленькую домашнюю неполадку. — Дома внизу тоже тёмные.

— Это надолго, — произнесла Паула нестойким голосом.

— Боюсь, пару часов нам придётся посидеть без света.

— Если отрубило весь город, значит, это серьёзный блэкаут. Парой часов не обойдётся.

— Город стоит здесь много лет. За прошедшие зимы они отлично научились справляться с обрывами электролиний и подобными вещами. Вот увидишь, к ночи, максимум к утру, всё уже починят.

В опровержение её оптимистичных прогнозов за стеной взвыло. Продолжать бодрые речи было смешно. Никто в такую погоду не станет чинить оборванные провода или рухнувшие опоры. Даже самая отчаянная бригада не сможет ничего сделать в полном мраке и под натиском шквалистого ветра.

— А пока мы можем зажечь свечи.

— У нас сядут телефоны. И без роутера у меня не будет интернета, — обречённо пробормотала подруга.

— Мы живём в двадцать первом веке, Паула! Не только тебе нужен интернет. Сегодня всё завязано на интернете и мобильной связи, никто не согласится сидеть без них сутками. Местные не исключение. Всё быстро починят.

— Шутишь. Ты посмотри, какая буря!

Жест Паулы по направлению к окнам заставил Роми поёжиться. На самом деле ей тоже было не по себе. Даже лунного света нет. Сплошная чернота. Настолько плотная, что вот-вот перельётся через подоконник и втечёт в комнату.

В городе, который они покинули, случался блэкаут. Но там были улицы. По ним проезжали машины, фары которых привносили в ночь немного света. Здесь был только снег, и его яростные вертушки, клубившиеся над сугробами, не выбеливали ночь, а подчёркивали её черноту. Дом мигом погрустнел и сделался усталым, неухоженным. При свете торшеров и ламп комнаты приобретали мягкость, омолаживались. Сейчас они предстали такими, какими и были: пустыми и необжитыми. Вот бы сидеть, укутавшись пледом, набирая сообщения на Фейсбуке или поглядывая комедию.

Роми открыла микроволновку. Запеканка была холодной и твёрдой. Требовалось придумать новый вариант для ужина. В данный момент большая часть их запасов выглядела бесполезной или как минимум не слишком привлекательной. Эскалопы не приготовишь без плиты, замороженная картошка фри ничто без фритюрницы. Холодное молоко совсем неинтересный вариант, сырые яйца тем более. Упаковка выращенных высокоэкологическим способом грибов предназначалась для жюльена. Коржи — для торта. Ни йогуртов, ни паштета, ни копчёных колбасок. В тёмном нутре холодильника нашёлся сыр и листовой салат. Можно сделать сэндвичи.

Она взмолилась про себя, чтобы нужная коробка нашлась сразу. Где-то, конечно, был фонарь, но его поиски нужно вести в кладовке. Очень тёмной кладовке. Ей повезло. Она обнаружила его почти сразу, всего дважды ударившись о полки и косяк — сначала коленом, потом плечом. И только потом догадалась включить фонарик на телефоне.

Роми расставила свечи и достала бутылку вина, оставшуюся с субботы.

— У нас холодные закуски, вино вместо какао, и ещё… ещё есть шоколадные батончики.

— А ведь отключись электричество на десять минут позже, мы бы успели с запеканкой, — вздохнула Паула.

— Мы не обязаны действовать по шаблону. Чем плох сыр с вином? Так даже романтичнее. Разве нет?

После того как голод был утолён, даже прагматичная Паула признала: получилось не так уж плохо.

— И что мы будем делать? Ляжем спать?

— Раньше люди и при свечах нормально жили.

Она была твёрдо настроена превратить досадную помеху в преимущество. На ощупь добралась до холла, где была наполовину разобранная коробка с книгами и журналами, наугад вытащила одну. Вернулась в кухню и победно помахала книжкой.

— А теперь садись сюда. И мы будем читать… эээ… Буковски. Вслух.

— ?! Смилуйся!

— Возможно, это станет нашей традицией, — возразила Роми. — И мы будем ностальгировать о ней в светлые летние вечера. Хотя мы найдём на лето замену. Например, будем качаться в гамаках и разгадывать кроссворды.

Паула застонала.

— Уволь. Никаких шарад и кроссвордов. И у нас нет гамака.

— Мы купим его весной. И будем смотреть со склона на город внизу.

Обе, как по команде, снова посмотрели в окно, за которым начинался невидимый сейчас крутой спуск.

— Я буду обнимать тебя за плечи, над нами будут петь птицы, и мы будем завидовать сами себе, тому, как нам хорошо.

Паула сделала другой вывод.

— Нужно отключить телефоны, чтобы сэкономить зарядку на завтра. А я должна сохранить то, над чем работала, и отключить ноутбук, чтобы аккумулятор не сел. Тогда с утра я смогу доделать и отправить последнюю часть…

И вздохнула.

— Извини, солнышко. Я втянула тебя в историю. Надо было соглашаться на работу в Талсе. Не расстраивайся.

— А кто расстроен? Я — ничуть. Ты нашла меня, завоевала моё сердце, украла меня и увезла в далёкое королевство за тридевять земель. И теперь у нас собственный дом на вершине холма, — твёрдо заявила Роми. — Я счастлива. Зачем нам какая-то банальная Талса? Мы живём в лучшем месте на свете.

Машине Мэл не страшны были гололёд и бураны. Сбавила скорость она не поэтому. Мощный внедорожник не первый год служил верой и правдой. Она сама меняла масло и свечи, перебирала двигатель, переставляла колёса. Пусть разные расфуфыренные малолетки гордятся длинными ресничками, а она гордится своими крепкими жилистыми руками.

По правде говоря, она не очень торопилась. Как и весь последний год. Часть её желала зависнуть в январской темноте, отодвинуть возвращение домой. Дома будет светло, динамично. На неё напрыгнут сразу повседневные заботы. И всё это — тепло, запах ужина, мысли о том, что надо вынести мусор, — заслонит факт, что кто-то уже не вернётся. А забывать не стоит. Потому что забывать — значит предавать. Пока она ехала по пустой дороге вдоль стен сугробов, она ощущала связь с Эриком.

Спустя месяц после его смерти она решительно собрала мужнины вещи и оттащила в гараж. По всему выходило, что их надо куда-то отдать. Вроде так всегда делается. Собственно, она собрала их именно потому, что видела и слышала, будто так поступают вдовы. Пока Мэл заталкивала мужнины куртки и футболки в казавшийся чёрной дырой пластик, поймала себя на том, что делает это словно понарошку, играет, что ли, в правильное решение. Рациональный мозг тоже соглашался: надо. Но ей не хотелось, чтобы кто-то носил Эриков бурый свитер или пользовался его термосом, который он прихватывал с собой на работу промозглой осенью. Отвезти всю эту груду на свалку ещё хуже. Так мешки и зависли в гараже, мешая проезду. Месяц, другой, третий. Линн раз или два спросила: «Мам, а ты папины вещи так и будешь тут держать? Помочь тебе их вытащить?» На третий раз осеклась, пробурчала что-то и больше не спрашивала. А Мэл как-то, когда дочь была в школе, решилась. Погрузила в багажник, покидала на заднее сиденье.

И уехала в низину за городом. Там стоял почти оголившийся уже тощий подлесок. Грунт был глинистый и неровный, сплошь ухабы и выбоины. Она спугнула пару куропаток. Скинула в одну такую яму всё, что привезла, и подожгла.

Костёр догорал несколько часов.

Приехал Томпсон. Перехватил её на въезде в город. Сказал — поступил сигнал, что кто-то жжёт что-то у опушки. Говорил, что дым поднимался высоким столбом. Не журил, не спрашивал. «Я пепелище затоптала, не волнуйся», — сообщила ему она. «Ну, тогда и забудем», — кивнул Томпсон.

Она тоже это отметила — что дым как огромная чёрная колонна, подпирающая небеса. Или как лестница. Между низкими тучами и землёй наконец образовалась связь. Мэл сидела, опершись локтями о колени, смотрела, вдыхала становящийся порой ядовито едким запах, и впервые за прошедшие месяцы ей было почти спокойно. Раз наладился этот коридор, то дело за малым. А ещё чёрт-те как вылезло из памяти, что на севере сжигали в драккарах не только тела погибших, но и их тоскующих жён.

На лесопилке сохранилась пара Эриковых сапог. Он приезжал к ней частенько, после работы или по пути на смену. Она иногда заваривала ему в тесном, заваленном бумагами закутке конторы кофе. А как-то они зависли там, словно подростки, сидя на продавленном диване и смотря комедийное шоу по портативному телику. Могли поехать домой и устроиться в собственной гостиной, но по негласному соглашению даже не обмолвились о таком варианте. А когда заявились, уже к восьми, держась за руки, то чувствовали себя заговорщиками, и Мэл пробрал смешок, пока она мыла оставленную Линн посуду и сохраняла серьёзную мину. Дочке тогда было одиннадцать.

Сапоги стоят до сих пор при входе в контору, под ничейным брезентовым дождевиком.

Лесопилку Мэл купила по наитию. Кто бы ей сказал за год до того — не поверила бы. Она пришла работать туда, чтоб не мотаться в соседний город, быть поближе к дочке. Владелец крепко пил ещё тогда, когда она только пришла. Не раз Мэл переворачивала его на бок, чтоб он не захлебнулся рвотой, если что, или дотаскивала до своей машины, чтоб подкинуть домой. На рабочих отношениях это не отражалось — мухи отдельно, котлеты отдельно. В рабочие часы они были начальник и помощник. Ей пришёлся по нутру сладкий древесный запах. После магазина строительных товаров она быстро вникла в дело. Подъезжавшие фуры, груженные корявыми стволами, цепкие клешни крана, спускавшие эти стволы на землю. Внутри, под сводчатым навесом, уместились множество механизмов. Все они были смертельно опасны, издавали тонкий металлический звук, как писк голодного комара. Гигантские лезвия разрезали, шинковали на тонкие слайсы, полировали, очищали от толстой коры, нарезали на куски. От одного испытания к другому, лиственницы и ели путешествовали по своему крестному пути, обращаясь в конце в ладные штабеля досок. Владелец, даже будучи сильно под хмельком, в тот день, когда она завернула к нему наниматься, ей сказал: «Тут никаких оправданий и отговорок нет. Не прокатят. Нарушил правила — останешься без пальцев или с култышкой вместо ноги». Потом он не раз травил байки о том, как кто-то отчекрыжил себе ту или иную часть тела. Мэл подозревала: он либо коллекционировал эти россказни со всей страны, либо, что вероятнее всего, изобретал их сам. Ей механизмы сразу пришлись по душе. Она смотрела на них со сдержанным одобрением. Они делали всё чётко, без колебаний. Правильный характер у них, короче.

Однажды, холодным серым днём, владелец сказал, что надумал бизнес продать. Мэл кивнула и стала прикидывать, куда перебраться. В магазин возвращаться не хотелось. А дома, за ужином, пришло озарение. На следующий день она с утра заехала в банк, потолковала там. И пришла на лесопилку уже с готовым планом. Не дав старику и рта раскрыть, чётко и кратко изложила ему, как собирается выплатить нужную сумму и почему ему выгоднее иметь дело с ней. Он сперва опешил. Как и почти все её друзья. «Что ты будешь делать с лесопилкой? Не такое простое дело, чтоб его удержать на плаву и не прогореть». Только Эрик не усомнился ни на секунду. Он посмотрел на неё с таким одобрением, как будто она сделала самую логичную вещь на земле и всем ясно, что так и следует поступить.

После заключения сделки больше никто не качал головой. Оторопь у городских прошла быстро. Вскоре они привыкли, что теперь за досками и фанерой ездят к Мэл. Поставщики и оптовые покупатели её уже знали, примелькалась она им за год. Так и повелось.

Линн раньше тоже нравилось у неё бывать. Она находила колобашки и строила из них города или набивала карманы узорчатой стружкой. Мэл удерживала себя от того, чтоб представлять отрезанные детские пальцы или ампутированную ногу из слышанных историй. С Линн она глаз не спускала, но никогда не ударялась в панику. Последнее дело кидаться к ребёнку с истошными воплями, как делают переполошенные мамаши, стоит их чадам ступить в лужу. Чем чёрт не шутит, вдруг малявка когда-нибудь унаследует её дело.

Когда Линн исполнилось восемь, они вдвоём выбрали доски, чтоб построить шалаш на раскидистом буке. Дочка была страшно горда тем, что мать не запрещает лазить по деревьям, даже позволяет ночевать там. Многим девчонкам не разрешили бы. Но Мэл никогда не собиралась растить тепличный цветок. Если ребёнок так глуп, что может свалиться с дерева из надёжного домика, то он и на земле найдёт на свою голову приключений. Шалаш они сохранили и после того, как Линн стукнуло тринадцать. Уже не тот возраст, когда такие игры хоть чуточку интересуют. Но тем не менее именно Линн воспротивилась решительному намерению матери освободить ветви от ненужной ноши. Мэл понимала, что других детей не заведёт, некому оставлять такое наследство, но не стала настаивать. В глубине души ей было приятно, что дочка питает к шалашу уважение.

Конечно, из Линн владелицы лесопилки не выйдет. А выйдет городская штучка, из тех, что метят в колледж подальше от дома, а потом ещё и отправляются автостопом по Европе, не поднимая носа от смартфона. К этому будущему Мэл стоически была готова. Детей заводят не для сохранения семейного дела. Чёрт с ней, с лесопилкой. Когда Мэл состарится и наиграется со своей большой игрушкой, то продаст её так же, как былой владелец продал ей. Наймёт в помощники толкового паренька — а то и девчонку, тут у неё предрассудков нет, она живой пример тому, что девчонки тоже толковыми бывают, — поднатаскает за год, а потом и намекнёт, что готова своё пахнущее смолой и душистой хвоей детище сбагрить в надёжные молодые руки.

Впереди показался старый расщеплённый ясень. Он заменял Мэл хронометр — до въезда в город осталось пять минут. Самый коварный участок, на самом-то деле, потому что нужно одолеть крутой спуск и два поворота подряд. И те, кто едут по дороге впервые, часто отвлекаются на вид справа. В ночи особенно. Тогда городок внизу похож на волшебное варево, искрящееся в чаше. Щедро рассеянные по низине и берущим её в первое кольцо холмам огни, почти идеальный овал озера, всё окаймлено поверху лесом и петлёй дороги. Даже если ты прожил здесь всю жизнь, трудно поспорить — вид что надо.

Но сегодня Мэл засекла боковым зрением что-то слева.

Она тут же сбросила скорость до черепашьей. Сощурилась, вглядываясь во тьму, сдобренную светом фар. В неприветливом хрустящем монохроме выделялось цветное пятно. Между чернотой ночи и снежными завалами. Она всё ещё надеялась, что ошибается. Ведь ошиблась же наверняка она в тот раз, несколько дней назад, когда увидела человека прямо перед своей машиной на вечерней дороге. Эта треклятая метель заставляет видеть всякую хрень. Не может быть, чтобы перед ней в самом деле то, что ей мерещится.

Машина медленно проплыла мимо высокой линии сугробов. В нескольких метрах от обочины, там, где начинался полого откос, стояла маленькая фигурка. То самое цветное пятно.

Девочка. В пальтишке. В вязаной шапочке, больше похожей на берет. Отчего-то она смотрелась ребёнком из шестидесятых. Одежда выглядела старомодной, перелицованной. Шапочка, большеразмерная, сбившаяся на затылке мягкими складками, не прикрывала волосы — чуть длиннее пятого позвонка. А вот варежек на девочке не было. Из куцых рукавов торчали беззащитные ладошки. Какого чёрта? Что девчонка делает посреди лютого холода на пороге ночи при въезде в город?

Мэл сморгнула. Нет, не мерещится. Это не игра света и тени, не сорванный похитителем-ветром и утащенный к обочине разноцветный постер. Девочка в самом деле есть. Ребёнок из плоти и крови всего в десятке метров от неё. Спутанные от ветра волосы, крупная вязка берета, его мерзкий цвет, как у вылинявшего мешка. Когда фонарь качнулся ещё раз, Мэл смогла разглядеть тоненькие пальчики.

Она прочистила горло. Чуть приопустила стекло и приготовилась окликнуть девчонку. Чёрт их знает, как с такими мелкими общаться. Так, чтоб они не перепугались ещё пуще. А эта, дурёха, наверняка с перепугу уже обревелась и в штанишки напрудила. Позовёшь — бросится ещё, не дай бог, восвояси. Не конфеткой же подманивать. С тех пор, как Мэл нянчилась с Линн, прошла, казалось, вечность. И как вообще такая кроха забралась в самые сугробища? Откуда взялась? Ну, и главный вопрос — как умудрилась продержаться на ветрище и холоде невесть сколько? Лица Мэл не видела, хотя и увидев, вряд ли бы опознала, чей это ребёнок. Она и во времена младенчества Линн не слишком жаловала посиделки и трёп с другими мамашами. Чужие дети ей все казались на одно лицо, шумные, юркие, надоедливые. Она быстро приноровилась таскать дочь во все те места, куда ей надо или интересно самой было ходить, общаться с теми же людьми, с которыми ей и до родов было о чём потолковать. Хватит с неё того, что рядом младенец, к чему соваться в сборища, где к каждому по младенцу пристёгнуто.

— Эй, — осторожно позвала она.

Ветер отбросил звуки назад в машину. Только ему разрешалось хозяйничать там, снаружи. Его резкий надсадный скрип проехался по ушам как пиликание смычка по струнам расстроенного альта.

Мэл чертыхнулась. Подвинулась на соседнее сиденье, наполовину высунулась из окна. Сложила руки рупором. По лицу замолотило колко и беспощадно. Она набрала в лёгкие воздуха, чтоб гаркнуть погромче, но проглотила зарождавшийся окрик.

В руках малышка держала что-то. Сперва Мэл подумала — рюкзачок. Потом свет упал по-другому, и она поняла: нет. Игрушка. Большая плюшевая собака или кролик — что-то со свисающими ушами. Игрушка была такой же старомодной и потрёпанной, как и одежда. Свалявшиеся завитки бесцветно-грязного плюша наводили на мысль, что это несуразное создание бог весть сколько провалялось в чулане или пару десятков лет переходило от одного неприкаянного ребёнка к другому.

Её продрал озноб.

Инстинктивно она отпрянула назад.

Сердце подпрыгнуло.

Мэл подняла стекло. Нога вдавила педаль газа без участия разума, направляемая напрямую чувством, сосущим под ложечкой. Как в детских играх, где надо было незаметно проскользнуть за спиной водящего в прятки, Мэл тронулась с места вкрадчиво. Только бы девочка не обернулась. Как будто произойдёт что-то плохое, если она встретится с потеряшкой взглядом. Вот сейчас услышит шум мотора или просто примется озираться в поисках помощи и увидит… Заставляя себя держать голову прямо, взгляд ровно по центру полосы дороги, даже краем глаза не ловя маленькую фигурку, Мэл прошмыгнула прочь. Прибавила скорости. Не на столько, на сколько хотелось — потому что всё-таки холм, но, миновав второй поворот, выдохнула и ощутила, что вся вспотела.

Жаль, что Линн нельзя отправить куда-нибудь из города. Был у Мэл двоюродный брат, и она с ним ладила, в общем-то. И с детьми он умел управляться, своих двое. Но виделись они редко. Ну ещё сестра Эрика. Тут похуже. Если бы дорогу открыли, Мэл бы усадила свою строптивую девицу в машину, хоть бы и связать её пришлось, и увезла бы подальше от чёртова городка.

Заведя машину в гараж, Мэл ещё пару минут просидела неподвижно. Взгляд скользил по стеллажам. Привычные предметы и привычная неряшливость подействовали успокаивающе. Она вошла в дом и сразу уловила запах сожжённых тостов.

Отличное средство от испуга.

— Эй, ты опять молотишь тосты с кетчупом вместо еды?

— А с чего это они не еда?

— Если жрать их с утра до вечера под газировку, то точно не еда. Хочешь гастрит заработать к шестнадцати годам?

— Не, ну нормально?! С утра они еда, а если я днём парочку сделаю, то уже ой-ой отрава!

— С утра, один и без тонны кетчупа — да. Хоть бы в угли их не превращала. Весь тостер в жжёных крошках, как пепелище, ей богу!

— Потому что наш тостер — говнище.

— Или у кого-то руки кривые. Не нравится? Так купи новый.

— Да я вообще тогда буду есть в городе!

— Скатертью дорога. Мне ещё проще будет, не надо будет глядеть, как ты ковыряешься в тарелке, словно курица в навозе. «Я горошек есть не буду, сто раз тебе говорила», «а что это тут за комки?»

— Чего ты вообще заводишься? Я сижу, никого не трогаю, домашку доделала, между прочим.

— Можно подумать, мне от твоей домашки горячо или холодно. Это твои обязанности, не мои. Я тебе раз и навсегда сказала: школа — это твои дела, меня в них не впутывай. Хоть вообще там ничего не делай. Выгонят — так пойдёшь на полный день работать, мне что с того.

Линн прихватила телефон и гордо двинулась к лестнице.

— Кстати, про твои и мои обязанности. Ты так и не подписала разрешение на экскурсию.

— Про… А, про ту самую… До неё две недели ещё.

— Полторы.

— Тем более — погода может ещё не выправиться. Вас всё равно пока по домам распустили. И про тосты я серьёзно сказала.

— Да поняла я! — досадливо крикнула Линн сверху и выразительно хлопнула дверью в свою комнату, ставя точку в споре о своей разумности и независимости.

Мэл хмыкнула. Всё-таки мерзавка пошла в неё.

Когда отзвуки шагов и голоса дочери окончательно растворились в тепле кухни, Мэл открыла холодильник. Лишний раз убедилась, что дочь проигнорировала нормальные продукты, но наполовину извела упаковку с кетчупом. Лучше был шоколад пожирала. Говорят, от шоколада прыщи, но это как-то нормальнее, что ли.

Мэл достала банку пива. Вскрыла. Села, закинув ноги на стул, стоящий напротив. Теперь можно расслабиться. Ещё один хреновый день, который наконец-то почти закончился. День, в который она сделала всё, что должна. Ну, почти. Ты оставила ребёнка в снегу, напомнила она себе.

Совесть даже не пикнула.

Девочка в снегу. Даже от мысленного воспроизведения картинки мороз прошёл по коже. Мелкая, не старше шести. Спокойная, как будто это не она стоит по колено в снегу, когда вокруг, чуть ниже откоса, и вовсе сугробы, которые накроют её с головой дважды, да ещё и сверху местечко останется. Будь дело в сносную погоду и на повороте полесистее, Мэл бы предположила, что ребёнка выпустили из машины сбегать по-маленькому. Только вот ничего подобного не происходит посреди зимы, в бурю, да ещё когда рядом — ни одной машины. Всю дорогу до дома она сканировала взглядом шоссе и улицы — вдруг приткнулся где автомобиль, водителя которого поразил сердечный приступ или ещё какая напасть. Но нигде темноту не прорезывал свет фар замершего автомобиля. Жилья там рядом нет. До ближайшего дома мили полторы, малышня не дойдёт нипочём. Разве что какие совсем больные на голову алкаши разругались между собой, забуксовав посреди дороги и не заметив, как испуганный ребёнок выскользнул, чтоб сбежать от их перебранки? Одета девчонка была паршиво. Ладно, что бедненько, так ещё и криво-косо. Хотя, одёрнула себя Мэл, она сама в детстве была не лучше. Кофты вечно не на те пуговицы, колготки в гармошку.

Пиво показалось слишком холодным. Глоток заледенил изнутри так же, как воспоминание — снаружи. Странная была девчонка. Как и тот худой тип пару дней назад, возникший ниоткуда из-под колёс и растаявший в никуда. Она выбросила его из головы, после того как наутро просмотрела новости и не услышала ничего про заплутавших путников или найденных в кювете машинах.

Наверное, так бывает, когда начинает ехать крыша. Две галлюцинации подряд. Ровно в январе. Вплотную к посещению кладбища.

Отставив наполовину опустошённую банку, Мэл помедлила. Потом всё-таки поднялась на чердак. Стараясь двигаться тихо — не хватало ещё, чтоб дочь высунула нос из своей комнаты и принялась расспрашивать, с какой это стати мамаша шастает среди пыли и паутины, — пробралась среди завалов барахла. Каждый раз, влезая по скрипящей лестнице, думала, что надо бы повыкидывать половину, если не всё.

Тут было много чего, оставшегося от Эрика. Его инструменты, старый чемодан, который он купил из-за вместительности и цвета. То, что она не отвезла тогда на свой ритуальный костёр, потому что оно было годно в хозяйстве и вроде как стало их общим. Коробка с детскими вещами Линн. Средство от кротов, коньки… Мэл пробралась к стеллажу в дальнем углу. Там, на одной из верхних полок, стояла коробка, которая пережила несколько переездов. Из всего, скопленного за годы, единственное, что принадлежит её прошлому. Она всегда вычищала свою жизнь от хлама, поэтому при каждом удобном случае избавлялась от ненужных бумаг, тряпок, бесполезных штуковин, которые многие сентиментально считают памятными. Но кое-что и она сохранила. Здесь лежал её школьный аттестат, пугач её отца, погремушка, которую она купила, когда узнала, что беременна. А ещё в углу коробки скорчилась игрушка. Сыплющий опилками грузный заяц грязно-охристого цвета.

На спине как дикобразьи иглы встопорщились.

Кукол Мэл всегда презирала. У них были глупые лица, с ними нельзя было делать ничего по-настоящему интересного. Из игрушек у неё приживались только конструкторы, мячи и угловатый робот на батарейках. Всякие набивные мишки тоже оказывались быстро заброшенными. Зайца ей выдали в качестве приза на аттракционах — и она уже ни за что бы не вспомнила за что. То ли удачно сбила кегли, то ли метнула дротик в яблочко. Игрушка была, прямо говоря, страшненькая. Наверное, за непрезентабельность её и сослали в призы. В отличие от слащавых плюшевых медвежат или щенков, у зайца были длинные задние лапы, поникшие бесконечные уши и вытянутая морда со впалыми щеками. Он успешно повторял пропорции настоящего зайца. А главное, взирал на всех сурово и покровительственно, словно говорил: «Ты пока слишком мала, чтоб разбираться в жизни, козявка». И хотя снисходительных взрослых Мэл не жаловала, несимпатичный заяц внушал ей доверие. Он выглядел честным. Заяц просидел на её письменном столе почти до окончания школы. Она с ним, конечно, не играла, но его присутствие было сродни присутствию старого пса, лежащего тихо на пороге. Имени у него тоже не было. Иногда она снисходительно обозначала его «кроль», иногда «зайчара».

Ну а потом он отправился в коробку.

Мэл с трудом подавила позыв немедленно скатиться с чердака. Вместо этого, ругнув себя, коснулась игрушки. И отдёрнула руку: мохнатая ткань была сырой и холодной. Как будто долгое время провалялась в снегу.

Разумеется, на свете не один-единственный такой заяц. У аттракционного уродца наверняка не меньше родственников, чем у живых зайцев. Хотя вряд ли много таких дожили до сегодняшнего дня и тем более заинтересовали современного ребёнка. Свет от фар внедорожника породил гипертрофированные тени, вот и померещился длинноухий заяц. Она сама дорисовала картинку, придав игрушке, едва видной во мгле, образ игрушки из детства. И не факт, что девчонка вообще была. Чёрт, может, Мэл просто легонько свихнулась.

Она швырнула игрушку к остальному барахлу, закрыла коробку, отпихнула в угол и спустилась вниз. На последней ступеньке лестницы рассудительность наконец включилась. Придётся проверить крышу. Если чёртов кролик отсырел, значит, во время оттепели была протечка.

— Эй! — заорала она, запрокинув голову, словно это помогло бы Линн услышать её лучше. — Ужинать будешь?

Ужин служил предлогом. Ей хотелось отвлечься. Пусть даже на приготовление еды. Готовить она была не мастерица. Мать вечно пеняла ей за неженственные замашки и полнейшее равнодушие к таким традиционным занятиям, как выпечка, танцы или цветоводство. У матери-то все эти штуки выходили на ура. Она и стряпала на всю семью, сытно и вкусно, и пекла на зависть соседкам, и копалась на клочке земли, обхаживая гортензии. А Мэл любила лазить по деревьям, на спор нырять с мальчишками в самой глубокой части озера, ловить с отцом на блесну и проводить воскресенье возле машины, наблюдая, как он перебирает двигатель.

Из тостера пришлось вытряхнуть чуть ли не килограмм чёрных в уголь крошек. Ну прямо ритуальное пепелище. В одном дочь права — этот тостер едва ли не её ровесник. Пора бы и новый завести. Им, если на то пошло, пора купить множество новых вещей. Поменять кровать Линн, вышвырнуть крепкие, но облезлые стулья, да и тарелки эти она использовала ещё когда дочь только в школу пошла.

Мэл искала сотейник, и как раз в этот момент вырубилось электричество. Она чертыхнулась, ударившись затылком. Ей хорошо были известны эти выкрутасы погоды. Ну ладно, впервой, что ли. Она зажгла большой фонарь, который держала специально для таких случаев. По другую сторону долины теплились огоньки. Это светился отель, имевший собственную дизельную электростанцию. Как и её дом, он стоял на холме, одном из шести, обрамлявших низину, и, хотя Мэл помнила из каких-то древних источников, типа школьной географии, что все они примерно одинаковой высоты, отельный холм всегда казался ей самым высоким.

Хорошо, что Линн дома. В подтверждение или опровержение этой мысли сверху раздался вопль: — Блиииин! Комп отрубился!

Жара накинула на улицы дрожащее марево. Уставшие от зноя ослы вяло взмахивают хвостами, отгоняя назойливых мух. Пыльная жёлтая земля под полуденным солнцем слепит. Глинобитные стены кажутся белыми.

В номер ползёт снаружи запах ослиной мочи и шерстяных ковров. Жёлтая жара и сюда пытается проникнуть. Допотопный кондиционер под грязным потолком не делает ничего для того, чтоб выдуть вонь прочь. Голые стены, койка и тумбочка — вот и всё, что может предложить отель. Хлипкая картонная дверь, на которой вмятины и трещины как от ударов ногой. Слабый душ, свитый из трёх тщедушных струек. Под окном с раннего утра гудит улица. Шум базара мешается с фырчанием старых джипов. Спать невозможно. Зазывает торговец пряностями. Клацают визгливо роллеты на лавке с запылёнными толстыми коврами.

Можно не надеяться на интернет. Только если телефонная связь — с помощью древнего телефонного аппарата на стойке и ленивого портье. Уже через пару дней в таких местах общение по скайпу и возможность созвониться с кем угодно, когда угодно превращались в далёкое воспоминание, в которое не очень-то и верилось. Другое дело — послать через несколько кварталов замызганного мальчишку, который доставит записку или принесёт лекарства.

На раскопках, посреди пустоты, легче.

В городах же разруха, шум и неустроенность бьют кулаком в лицо.

Очень много звуков. Женщины с резкими чертами лица, вырубленными из терракотового камня. Сухие губы. Жёсткие волосы. Жёсткие взгляды тёмных глаз.

Бартлетт вынырнул из жаркого воспоминания-сна. Вокруг висела темнота. Он пошарил вокруг, нащупывая выключатель лампы. Нажал. Ничего.

Он уснул в кресле.

В комнате было душно. Во рту застоялся отвратительный привкус. Где-то рядом должна стоять полупустая бутылка. Или пустая. Нащупать её в темноте не удалось. От обивки кресла дохнуло затхлостью стариковского дома.

Голова поплыла, когда он встал. Бартлетт потерял равновесие и плюхнулся назад в кресло. Посидел несколько минут, дожидаясь, когда вернётся контроль над телом.

Вспомнил сон.

По какому уголку Ближнего Востока он скучал больше всего? Прекрасному Йемену или разорённой Ливии? Непредсказуемому Ираку или сверхдисциплинированному Израилю? По острой еде или гортанному языку?

Ту высмугленную ветрами и зноем женщину, о которой вспомнилось в первую очередь, он во сне не видел. Она проскользнула в его палатку однажды под вечер. Уже зажигались звёзды, просевший в лиловое небосвод положил тень на её лицо. Бартлетт лучше всего запомнил запястья. Ладони у неё были не изнеженные, крепкие. А запястья казались женственными из-за украшений. Он не знал, сколько ей лет, видел, что она была не юна. Они редко обменивались чем-то, кроме самых простых сообщений — дай, закрой, холодает. Им и не требовалось. С ней он проваливался в загадочную ночь под необъятным небосводом, полную глубоким миром и тишиной космоса. Первобытный запах пота, глины, шершавый бок ковра, проникающий с ветрами всюду песок, высохшие стволы древних деревьев. Так, как и должно быть. Как-то, когда она лежала рядом, он поймал себя на дикой мысли: переехать сюда, оставить университет, Софию, и взять в свой дом эту молчаливую немолодую незнакомку, для которой он просто мужчина. Если бы он мог заглянуть в соседнюю палатку, чтоб сообщить о своём решении Софии, то так бы и поступил. А потом построил бы дом по-местному и завёл коз. И любил бы каждую ночь женщину с сухими тонкими губами, горькими и жёсткими. С привкусом песка.

Песок был везде. Он забивался в нос, уши, проникал под слои одежды, скрипел в волосах. Рэнделл привык к примеси его в пище. Женщина тоже была овеяна песком. Он воспринимал его как часть её покровов. Прошло уже лет десять, а она осталась в его памяти как самое волнующее приключение. Коллеги по экспедициям, с которыми у него случались интрижки, были совсем другими. Они слишком поглощены карьерой, чтобы желать отношений или ребёнка. Совокупления с ними были прагматичны, деловиты и отдавали товариществом. В Египте вопреки внешним лицемерным запретам под налётом устоев и религиозных табу бурлила остро тайная пикантная жизнь. По-лисьи осторожно разыскивающие приключения туземки были прямолинейны в своей похоти. При возвращении домой Бартлетт не сразу привыкал к сдержанной Софии. На Востоке был другой мир.

Его развод, однако, произошёл совсем не по причине интрижек.

Рэнделл отыскал телефон. Посветил вокруг. Чернота в доме, чернота за окном. Ну, славненько. Судя по всему, свет вырубило во всём городишке.

Он на ощупь дошёл на кухню. Налил стакан воды. Жадно выпил. Пустыне во рту полегчало.

По крыше заскребло. Бартлетт задрал голову, вслушиваясь. Деревья отстояли от дома достаточно далеко, чтобы ветви не стучали по кровле. Да и звук был другой. Не стук, а скрежет. Ближайшей ассоциацией была кошка, точащая когти о железо. Очень большая кошка. Будь он менее одуревший от мутного пьяного сна, его бы охватила досада при мысли, что придётся по окончании метели проверять, что приключилось, а потом, не дай бог, искать мастера. Но сейчас мозг так далеко не заглядывал, только вяло подозревал подобные неприятности краешком сознания. Гораздо существеннее было то, что скрежетание страшно раздражало.

Он отбросил подозрение о крысах. Эти твари закопошились бы в подвале и стенах. Барсук? Крупная птица?

Неопознанное нечто сместилось в другую точку. К противоположному углу дома. На сей раз к царапанью по черепице прибавился лёгкий цокот. Правее, ещё правее. Это уже не походило на кошку — больше на резвого краба. Снова заскреблось. Бартлетт поморщился. Стянул ботинок и швырнул в угол под потолок.

Затихло.

Ботинок приземлился в мойку, ровно на немытую со вчера тарелку.

Бартлетт, припадая на босую ногу, доковылял до мойки, брезгливо стряхнул с ботинка воду и обулся. Открыл холодильник, нашёл в нём логичную, но неприятно удивившую темноту. В любом случае от мысли о еде подташнивало.

Рэнделл зажёг керосиновую лампу. Уединение в идиллическом захолустье на глазах превращалось в карикатурное отречение от цивилизации. Ни нормального общества, ни возможности сгонять в кафе из-за долбаной метели, ни света. Почему он не взял билет в Анкару или Каир? Мелькнула даже малодушная мысль плюнуть на всё, бросить сумку в машину и отправиться домой. Никто не заподозрит, что он вернулся в город. Оставить автоответчик включённым, да и всё. Маргарет уведомлена, что он в отъезде. А там будет видно, в любой момент можно забронировать билет на рейс в любую точку мира.

Он подошёл к окну, высоко держа лампу.

Сугробы стали ещё выше. От темноты несло холодом.

Окей, дороги закрыты, но никакая непогода не длится вечно. Завтра-послезавтра циклон сместится дальше, и тогда уже ничего не будет удерживать от отъезда из этой дыры.

Звук, значительно более громкий и настойчивый, чем предыдущие, раздался теперь от стены. Он всё ещё был лёгким, но теперь в нём появилась требовательность. Такой, словно ржавая колымага, слетевшая с дороги, проскрежетала боковиной вдоль фасада, сдирая краску и выбивая щепки. Бартлетт вздрогнул. Приложил ладонь к стене. Она не вибрировала. И снаружи уже установилась тишина.

Он прижался щекой к оконному стеклу, тщась разглядеть, что происходит, и тут его кольнула иррациональная мысль: с лампой в руках за стеклом он является отличной мишенью. И сразу же вслед за тем липкий неприятный холодок пробежал по спине.

Бартлетт отпрянул от окна и погасил лампу.

Интуиция ни разу не обманывала его и не раз спасала. В тандеме с удачей она была его надёжным помощником. За долгие годы он научился подчиняться ей так автоматически, что сначала прислушивался к подсказкам внутреннего голоса, а потом уже анализировал. И сейчас он бесшумно обошёл дом и проверил, насколько хорошо заперты двери.

За время его обхода звуки затихли. Завтра надо проверить дом снаружи. Скорее всего, виной шуму травмированная птица, пронырливый зверь или климатические причуды. Например, перекрытия скрипят, потому что влага внутри древесины замерзает. Или оледеневшее снежное покрывало съехало с крыши и мазануло по стене. Бартлетт не силён был в прихотях погоды холодных краёв.

Или это вообще последствия сна. Алкоголь убаюкал его вскоре после обеда, и сейчас слишком рано для того, чтоб отправляться в постель. Но Рэнделл не мог придумать другого занятия, кроме как забраться под ворох одеял и вернуться в жаркую пустыню, где правят дикие первобытные нравы и в глазах чернооких женщин хранится первобытная страсть, безнадёжно утерянная цивилизованными женщинами его собственной страны.

Ровно в тот момент, когда Иезекия закончил оформлять заказ на сайте поставщика бальзамирующих средств и приготовился кликнуть «Оплатить», комната окунулась во мрак. Иезекия понял, что электросети не выдержали. Он завершил оплату, выключил ноутбук. Темноте предстояло продержаться минимум до утра.

Он легко адаптировался к темноте. Гораздо легче, чем к свету. Запас сухих дров и спички всегда были наготове. Иезекия разжёг камин. Холодильная камера внизу и основные системы автоматически переключались на генератор. Для него же было достаточно живого огня. Успокаивающее потрескивание пламени наполнило дом уютом. Он всегда любил костры и фейерверки. Подле них не требовалось иных развлечений. Вечера у камина до сих пор оставались его маленьким подарком самому себе. Он делал это на Рождество, в те моменты, когда в работе наступало затишье и можно было замереть перед камином, не отвлекаясь ни на что.

Иезекия опустился на ковёр перед диваном. Тепло из камина пошло волнами. Пляшущий огонь окреп и стал веселее. Удивительный цвет, прозрачный, неуловимый у края пламени. Напоминающий солнечный луч. Не тщедушное зимнее солнце, а тот жизнерадостный луч, льющийся в лазури, что бывает в июне и в ясном, имитирующем лето сентябре. Когда трава ещё зелена, небо прозрачно и высоко, редкие уставшие листья лишь исключение из правил, кроны деревьев шелестят от тёплого ветра, а лужайка полна голосов и смеха.

Джейк потёр глаза. Весь день он чувствовал себя совершенно разбитым. Вчера, ввалившись наконец домой, он думал, что после адского вечера рухнет на кровать не раздеваясь и тут же вырубится. Не вышло. Он ворочался, устраиваясь и так и эдак, пока мозг гонял по кругу картинки — воскресная мрачная находка, беседа с перепуганной Мардж, дичь на автобусной площадке, изнурительные попытки подменить собой бригаду криминалистов, перетаскивание мешка с трупом в машину, выклянчивание милости у гробовщика, лихорадочное составление рапорта. А потом — пробуждение от кошмара, после которого он только дремал неглубоко, урывками, до самого утра.

Когда он выезжал из дома, машина едва не увязла. Дорога до участка заняла в два раза больше времени, чем обычно. По радио метеорологи бодро предупреждали об ухудшении обстановки. Местная радиостанция констатировала закрытие шоссе в город, подробно рассказывала об аварии и заканчивала новостной блок жизнерадостным «Держитесь, друзья!» Не обошлось и без упоминания убийства. К счастью, никто пока не прознал про вчерашнее нападение. Автобусная станция находилась на отшибе, и стрельбы никто не слышал, или слышал, но наивно не понял, что к чему.

Едва он переступил порог участка, как выяснилось, что детектив из округа прислал указание обыскать мусорные баки и канавы рядом с автобусной станцией, чтоб найти одежду пристреленного преступника. Что-то, что поможет его идентифицировать. Джейк лично заглянул во все мусорные контейнеры неподалёку от площадки. Миссия закончилась провалом. На завтрашнее утро было назначено собрание для жителей, которое Стивен успел обозвать пресс-конференцией. Джейк в ответ обозвал его дуралеем. Томпсон повисел на телефоне, совещаясь с округом. С каждой фразой, влетавшей в его ухо, всё более мрачнел лицом.

Коронер, естественно, откладывался до лучших времён. Джейк изошёл на дипломатию, заискивая перед похоронщиком.

Хороших новостей нашлось две. Состояние жертвы нападения было сносным. Питерс приходил в себя и даже составил вполне внятный отчёт о стрельбе.

Джейк поплёлся в тот угол, где жили кофеварка и микроволновка. После нескольких часов на улице ему требовалось согреться. Обед они пропустили, и, судя по тому, как напряжённо шеф кликал мышкой, вглядываясь в монитор, ужин случится тоже не скоро.

— Они прогнали фото убитого, которое мы им переслали, по базам. Никаких совпадений. Спрашивают, есть ли особые приметы, — недовольно сообщил Томпсон. — Таким тоном, как будто мы могли проглядеть татуировку на всю спину или бородавку на носу. А что ещё я увижу без вскрытия? Может, у него имплант в колене или половина зубов под коронками. Я-то как это узнаю?

Тело действительно выглядело неправдоподобно бесприметно. Это Джейка ещё вчера зацепило. Ни одной родинки.

— Расположение ран у обеих жертв идентично, кстати. И одного, и второго приложили головой, зайдя сзади. И потом уже полоснули по шее. В первом случае это было нечто вроде металлической пластины, причём со следами ржавчины.

— …А во втором — тот кусок стекла… Значит — мы раскрыли дело?

— Мы уложили того, кто вписывается в картину, — возразил Томпсон. — Раскрыть — это ответить, что и почему. И это уже не наша ответственность.

— Он ещё не говорит? Они его не допросили?

— Пока добились только пары слов. Не видел он нападавшего. Вышел из офиса, натянул капюшон и сразу к машине. Как подошёл к парковке, кто-то схватил сзади за шею и приложил о столб. А дальше он ничего не помнит.

— Я подумал: надо проверить, что в соседних городах с психушками. Наверняка не только нас шарахнуло бардаком из-за бури. Там, где циклон побывал раньше, парочка пациентов могла дать дёру. Добраться автостопом, затаиться в кузове грузовика…

— Для того, чтоб быть ненормальным, необязательно сбегать из психушки, Джейк. Если бы все психи сидели под замком и под учётом, мир был бы много проще.

— Хорошо, но, может… Я не знаю… Например, кто-то держал его в плену. Как несчастных девочек, которых похищают, а потом десятилетие держат в подвале, пока они не превратятся в тень. А потом забыл запереть дверь.

— Не тянет он на девочку, которую захочется держать взаперти.

— Откуда-то же он взялся. А тот, кто за этим стоял, где-то потихоньку подчищает подвал от улик или готовится завести себе новую игрушку. Я к тому, что…

— Бурное у тебя воображение, парень. Проверь психушки, хуже не станет. Я в этом городе всю жизнь прожил. Да-да, знаю, чужую душу не прочтёшь… И всё-таки — не хочется мне думать, что это кто-то из здешних. Кто-то из тех, кого я сто раз на улицах встречал или с кем в супермаркете приветствиями перекидывался. Хотя, наверное, все преступления как раз об этом. О том, что с виду и не скажешь, что у человека внутри. Вот смотрим мы друг на друга. Есть у нас мнение о том, кто перед нами. А оно может не совпадать с тем, что на самом деле. Совсем. Внутри там что-то совсем другое. И иногда оно бах! — и взрывается.

— Да мне тоже бы не хотелось завтра выяснить, что это был мой сосед через два дома, — пробормотал Джейк, осторожно наливая молоко в ёмкость, чтобы сообразить капучино.

— В кино любят говорить, дескать, настоящих копов грызут нераскрытые дела. А я думаю: нет, больше всего цепляют те, в которых ты не понял, почему произошло то, что произошло. Насилие, по дури особенно, порушенная жизнь… К чему оно? Отчего люди не могут быть людьми?

— Если он не в себе, то просто не соображал, что творил, а не…

Договорить он не успел. Свет погас.

От неожиданности Джейк дёрнулся. Молоко выплеснулось на пол и на ботинки. Он потянулся туда, где должен находиться стол, чтобы поставить мерный стакан и вытереть лужу, но вокруг была кромешная тьма, и Джейк не рискнул ничего делать, чтобы не залить бумаги или клавиатуру. В углу что-то упало, Томпсон выругался и принялся шарить по полу. Наконец в темноте замерцал экран его телефона. Снаружи плескалась чернота. Спустя минуту заработал генератор. Компьютеры некоторое время остались потухшими, потом потихоньку начали возвращаться к жизни.

Джейк выглянул в окно. Траурная вуаль накрыла весь город. Редкие огоньки посреди почерневших улиц только усугубляли картину.

— Только этого не хватало! И что теперь делать?

— Ничего, чёрт побери. Сейчас мы погрязнем в вызовах из-за отключившегося холодильника и детишек, потерявшихся в собственных домах, потому что решили спрятаться в кладовке или шкафу. Так что — будем разгребать всю эту мелочёвку и ждать. Ждать, пока электричество вернут, пока окружные соизволят до нас добраться и поучить нас уму-разуму, пока чёртова метель уймётся.

Джейк посмотрел на лужицу молока и мысленно согласился с боссом. Несколько человек в клетушке участка, за дверьми которого белый ад. Несколько тысяч жителей в чёрном котле заблокированного города. Остаётся только дожидаться подмоги и прокручивать в памяти то, что хочется из неё выкинуть.

И каждый, кто хоть раз пытался это сделать, знает, как это сложно.

Глава 2. Алек Бойл. Воскресенье

Самое яркое, что он помнил о своём детстве, — марево розового воздуха над перенявшей этот румяный оттенок золотистой пшеницей. Взрослому она по пояс.

Высокий широкоплечий мужчина несёт на руках девочку. У девочки волосы светлее и шелковистее, чем выгоревшие на солнце колосья.

Поглаживания ветра меняют оттенки пшеничного поля. Переливы, как на озере, пробегают один за другим. От ветра же слегка колышутся длинные волнистые волосы девочки. Она так доверчиво льнёт к плечу, что становится ясно — у каждого в мире есть тот, кто защищает и бережёт как жемчужину.

Лица мужчины не видать, только его размашистый и плавный шаг, в такт пшеничным волнам, говорит о выражении его глаз: нежность. Он идёт и идёт через поля, прижимая к груди самую большую драгоценность, какая может быть, — собственного ребёнка.

Колосья приятно шуршат. «Тршшш…. Тршшш…» Едва слышно и успокаивающе.

Эта картина как вытянутая открытка, с истрепавшимися уголками, выставленная на самое видное место в доме. Стоит взглянуть на неё — и проваливаешься в жаркий день на много лет назад, не воображением, а по-настоящему перемещаешься в запечатлённый миг. Мужчина вечно переносит через бесконечное поле безмятежно дремлющую на плече девочку. Солнце вечно щурится у них за спинами, как и вечна любовь.

Если бы в захолустном городишке посреди Айовы нашёлся художник или поэт, он непременно воздал бы должное удивительной женщине, живущей по соседству.

Даже после нескольких родов Мелисса Бойл сохранила строгую благочестивую красоту. Невысокая, хрупкая, с очень прямой спиной, почти незаметной грудью, неброским лицом яичком, всегда с плотно сжатыми губами и прямым ясным взглядом, она никогда не добилась бы титула королевы красоты и не попала бы на обложки журналов. Само предположение, что она могла иметь что-то общее с такими вульгарными вещами, казалось кощунством. Нет, она была из тех тихих женщин, что не стремятся привлекать к себе внимания.

При первом взгляде на миссис Бойл, ненакрашенную, с забранными назад, в тугой узел, тёмно-мышиными волосами, в мыслях проносилось только рассеянное: «А, ещё одна квакерша или амманитка из глубинки» — их много сохранилось к востоку. После же на ум приходили сравнения с портретами мадонн, с белоснежными мраморными ангелами в фамильных часовнях и картинками из Библии. И эти ассоциации сжимали хватку всё сильнее, пока не превращались в любование. Она была худенькая, тоненькая что ивовый прут, бледная, немногословная. И всё же перед ней почтительно открывали двери и помогали забрать покупки, шла ли к пожилой соседке, забирала ли детей из школы, покупала ли молоко. Миссис Бойл внушала уважение — почти благоговение. Идеальная мать. И отличная жена.

Она не давала повода заподозрить её в легкомыслии или подверженности земным порокам. Высокомерие, эгоизм, раздражительность, сварливость, чёрствость — всё то, что может одолевать женщину, которой приходится заботиться о нескольких маленьких детях, её обходило стороной. Она сохраняла ангельское терпение всегда — даже если малыши капризничали, ночь напролёт надрывались в плаче из-за режущихся зубов, срыгивали ей на блузку за минуту до того, как надо выйти из дома. Миссис Бойл не срывалась, если хамоватый водитель блокировал проезд, в самый ответственный момент выходила из строя кухонная плита или засорялась раковина. Никто не видел, чтобы она в досаде отшвыривала только что отстиранную и тут же измазанную шоколадной пастой детскую кофточку. Она никогда не заводилась, не вступала в препирательства с другими мамами из школы. Апофеозом выдержки стал инцидент в супермаркете: двое трёхлеток, кругами носившиеся между полок, врезались в её тележку, свернули выстроенную посреди прохода пирамиду со скидочными продуктами, и десятки банок с оливковым маслом раскатились во все стороны. Она перешагнула лужу из масла, несколькими волшебными словами утешила готовых разрыдаться малышей, пока не подбежала их всполошенная мамаша, помогла продавцу собрать банки, уложила заново покупки — и всё это, удерживая на руках собственного ребёнка.

Сослуживцы её мужа кусали локти от зависти. Ещё бы. Он мог сколько угодно задерживаться на работе и приглашать домой друзей. Без риска нарваться на скандал или молчаливый бойкот. Его всегда ждал потрясающий завтрак, горячий ужин, а если выдавалась возможность вырваться в перерыв со службы, то и настоящий домашний обед. Она не повышала голос, не ударялась в слёзы. Если кому-то вздумалось кричать на неё, она смотрела на грубияна кристально чистыми, серыми, как осенний ручей, глазами, не опускаясь до свар и возражений. С этой женщиной было очень приятно общаться, хотя она предпочитала уединение в домашних стенах. Кротко приветствовала, искренне благодарила — и спешила скрыться за дверью дома или в салоне семейного автомобиля. Разбросанные по сиденьям детские игрушки становились её бастионами и лучниками, не позволяли пересечь черту, за которой можно поболтать и нащупать что-то мирское.

Она была ангелом. И, как и все ангелы, жила очень далеко от земли.

Парни, конечно, любят крутить романы с бойкими яркими девчонками, но даже самому беспутному из них ясно: хочешь быть счастливым в браке — женись на таких, как она. Ну а самые смышлёные понимают: следует поторопиться. Мелисса происходила из трудолюбивой фермерской семьи Ридов, чьи владения лежали на удалении от городка, посреди полей. Потому-то она до поры до времени мало кому из таких смекалистых парней попадалась на глаза. И уж конечно, не кокетничала, выбираясь в город, где бывала разве что в супермаркете да на почте. Кокетство было столь же не в её привычках, как жадность или праздность. Так до поры до времени она проскальзывала незаметной рыбкой меж сетей оценивающих мужских взглядов.

А потом у Ридов случилось несчастье.

Младшего сына арестовали за кое-какие махинации. Для всего фермерского клана, преданного старому укладу, традиционным понятиям о должном и постыдном, арест стал громом среди ясного неба. Каждый из Ридов переживал обрушившуюся на них кару — или же выпавший на их долю крест, кто как смотрел, — по-своему. Мать причитала. Отец бранился. Остальные сыновья сконфуженно хмурились. У Мелиссы во взгляде надолго поселилось неподдельное горе.

Пол Бойл, высокий, широкоплечий, броский, по которому страдали самые видные девчонки в городке, её молчаливое горе увидел. И дрогнул сердцем. Ей требуется поддержка, подумал он. И постарался дать эту поддержку. Без всякой корысти, просто потому, что таков был искренний порыв. А спустя год — после старомодных чинных ухаживаний, после надлежащей помолвки, против длительности которой он и не пикнул, беспрекословно подчиняясь желаниям её семьи, — повёл под венец. Церемонию провели бесхитростную. Из гостей собралась только родня. На Мелиссе Рид было очень простое платье, и всё равно она стала одной из самых восхитительных невест, когда-либо венчавшихся в тамошней церкви.

Молодые переехали в скромный домишко, доставшийся Полу от родителей, и зажили счастливо. У них родились прелестные дети.

Амбиций Мелисса не лелеяла. С детства она была приучена к труду и терпению. Мечтать попусту в отцовском доме было не принято. Ей думалось, что её дальнейшая жизнь так и будет протекать на родной ферме, в крайнем случае на ферме человека, который возьмёт её в жены. Ей и впредь предстоит ухаживать за скотом, засыпать корма, следить за вывозом навоза, разбираться с тем да другим по хозяйству и вести размеренное существование среди полей — верила она. Однако судьба распорядилась иначе. Она оказалась в сонном городишке, оторванная от семьи, а из животных остались на её попечении только соседская кошка, гревшаяся на их крыльце, да скворцы, объедавшие куст с ягодами на излёте осени.

Постепенно дела Пола пошли в гору. Он получил повышение. На работе его считали очень перспективным. И кого ни спроси, соседей ли, работников заправки — у всех он слыл отличным парнем — умным, решительным, способным. Бойлам улыбалась удача. Они поменяли машину на новую. Отремонтировали свой простенький дешёвый дом, так что он стал выглядеть как игрушка. Пристроили террасу. А главное — они были друг у друга. Такие разные, эти двое оказались идеальной парой. Он — решительный, уверенный, приковывающий взгляд. Она — незаметная, желающая и дальше оставаться в тени. Пол строил карьеру. Ему нравилась его работа. Мелисса занималась домом и малышами. И ей тоже было по душе то, что она делает. В августе она варила яблочный джем, вокруг которого кружили облака ос. Зимой пекла имбирные пряники. Весной они с мужем обновляли штакетник, красили крыльцо, возились с детьми. Осенью фотографировали листопад.

Она никогда не перечила мужу. Он никогда не забывал о её просьбах. Жили они скромно, из развлечений у них был телевизор и поход на любительские матчи на раздолбанную футбольную площадку неподалёку. Впрочем, им и не надо было большего. Они довольствовались тем, что у них есть, и каждый в городке знал, что, если только ты не планируешь уехать в большой мир сразу же после школы, это великая добродетель.

И всё было замечательно, пока младшая дочка не заболела.

Посреди слякотного и непривычно ветреного ноября Бойлы впервые оказались в клинике. С задыхающейся малышкой на руках, хрипящей, с отёкшими глазами, в красных пятнах. Девочка родилась слабее, чем старшая сестра. Чаще простужалась, плакала безутешнее. Когда же ей исполнилось два, она начала болеть по-настоящему. Жестокая аллергия оказалась упорным врагом. Алые щёки, сыпь, кашель, антигистаминные мази, гормональные кремы, бессчётные ночные бдения, пугающие шприцы и россыпи таблеток. Кошмар с отёком Квинке, непереносимость глютена, проблемы с молоком, бесконечные осложнения при обычной простуде. То, что ещё вчера было безопасным, назавтра становилось динамитом. Кормить её стало настоящим мучением. Она покрывалась сыпью, казалось, от всего, от чего только можно. После самого обычного завтрака у неё могла вдруг подскочить температура или же дыхание становилось хриплым и тяжёлым. Лечащий врач мало чем мог помочь. Бойл брал лишние смены, чтоб заработать на приём, и возил дочку в соседние города. Одна аллергопроба следовала за другой, консультация у одного врача сменялась поездкой к следующему. Список разрешённых продуктов сокращался, а волшебной кнопки так и не отыскивалось.

Разница между сёстрами была в год, но казалось, Арианна старше на все три. Она рано вытянулась, уже превратилась в гибкую, высокую девочку. Ей достался весь запас подвижности и напористости. Мэри-Энн оставалась пухленькой, со щёчками и ямочками. Она брала мягкой улыбкой, застенчивостью и очарованием. Старшая постоянно норовила взять сестрёнку за руку. Так, будто не хотела её отпускать от себя ни на секунду. Она не понимала, какие именно младшей грозят опасности. Это было инстинктивное движение, продиктованное близостью, которая так часта у двойняшек и гораздо реже встречается у близнецов. Тоненькие пальчики тянулись к пухлой ладошке. Когда Мэри-Энн забирали врачи, Арианна следила за ней напряжённым взглядом лучистых серых глаз, готовая молнией метнуться следом. А когда отпускали, заключала её в порывистые, по-детски сильные объятия. И на пути назад они обнимались в машине, сплетаясь в почти нераздельный клубок.

Многие задавались вопросом, за что такой замечательной семье такое испытание. Впрочем, хочешь узнать, каковы люди на самом деле, посмотри на них в беде. Проблемы Пола и Мелиссу не развели. Они продолжали любить друг друга, как в первый день после свадьбы. Сообща преодолевали трудности. Мелисса сносила все горести без ропота. Пол всегда был собран, внимательно слушал, каждым жестом подбадривал жену. Ссоры не заходили в их дом. Но удивительнее всего было то, как он обходился с дочерьми. Его сильные руки становились нежными и осторожными, а голос смягчался. Он умел заплетать растрепавшуюся косу. Выходя из кабинета, часто нёс обеих на руках. Пока одна трогательно дремала на его плече, вторая щебетала, устроившись на сгибе локтя, чмокала в щёку или корчила рожицы. Они обожали его.

Соединение ангельской тонкости черт матери и дерзкой броскости отца дало ошеломительный эффект; мало кто поспорил бы с тем, что у Бойлов самые хорошенькие дети в округе. Тоненькие, светловолосые. Медсёстры, раздававшие комплименты, часто забывали: у Бойлов трое детей, не двое. Сынишка, на пару-тройку годков старше Арианны, пошёл в мать. Не такой общительный, как сестрёнки, более замкнутый, но послушный и смышлёный, он чаще всего воспитанно молчал. Алек Бойл отлично засыпал и не страдал от аллергии, поэтому и не привлекал внимания.

И это было к лучшему.

Глава 3. Иезекия Мортон. Крылья зари

— Господи! Ты испытал меня и знаешь. Ты знаешь, когда я сажусь и когда встаю; Ты разумеешь помышления мои издали. Иду ли я, отдыхаю ли — Ты окружаешь меня, и все пути мои известны Тебе. Взойду ли на небо — Ты там; сойду ли в преисподнюю — и там Ты. Возьму ли крылья зари и переселюсь на край моря, Испытай меня, Боже, и узнай сердце мое; испытай меня и узнай помышления мои; и зри, не на опасном ли я пути, и направь меня на путь вечный.

Голос Мэттью звучал взволнованно и торжественно, словно целью было получить баллы за безупречное исполнение.

Они сидели впятером за столом в библиотеке и работали над заданием. Им достался один из самых популярных псалмов. Это было и хорошо, потому что каждый слышал не одну проповедь на основе этих стихов, и плохо, потому что требовалось найти новые оттенки смысла и толкований там, где трудно было предположить что-либо новое. Остро заточенные карандаши были разложены рядом со стопкой комментариев и раскрытыми Библиями.

— Меня беспокоит, что здесь упоминается заря, — сказал Мэттью, озабоченно ущипнув подбородок..

Как по команде трое из их пятёрки за последнее время отрастили аккуратные бородки и усы, чтобы казаться старше и солиднее. Впрочем, это поветрие затронуло весь курс.

— Почему?

— Это же очевидно, — снисходительно заметил Иезекия. — Из-за четырнадцатой главы Исайи.

— Вы считаете, что это не просто обозначение бегства на окраины известного псалмопевцу мира и обозначение скорости бегства? — обеспокоился Брендон.

— Это хвалебный псалом. Тут не должно присутствовать упоминание сатаны.

— Но Давид совершал много ошибок.

— Это всё-таки может служить завуалированной аллюзией на непослушание и бунт. Крылья зари, крылья противления, взять водительство отца противления и улететь с помощью его силы.

— Заря положительный образ. Если мы посмотрим на остальные места Писания, это однозначный вывод.

Иезекия бросил взгляд в окно. Погожий день ещё был в разгаре.

— Кажется, мы отлично поработали, — выразил общее мнение Брендон.

— Слава Господу.

— Аминь.

— Братья, спасибо за плодотворное обсуждение. Увидимся за ужином.

Они начали собирать листки с записями, закрывать книги, зашуршали убираемые в сумку конспекты. Иезекия засунул карандаш в нагрудный карман, стараясь не запачкать рубашку. Выровнял стопку своих книг. Отнёс на полку массивный том. Собирался он всегда дольше других. Трое уже вышли из-за стола, он приготовился догонять их. И тут обнаружил, что Мэттью остался сидеть. Ветровка и сумка лежали перед ним.

— А ты не идёшь?

— Думаю, мне надо исповедаться, — тихо произнёс Мэттью, облизывая губы. — Ты мог бы меня выслушать?

Иезекия смешался. Оказанная честь была слишком внезапной.

— Ты хочешь поговорить здесь, или пойдём в часовню?

— Лучше… — «здесь», наверняка хотел ответить Мэттью, но тут в зал вошли несколько девушек, брызжущих смешками и оживлёнными репликами, — …в часовню.

Один из голосов казался знакомым. Самый жизнерадостный. Кажется, эти девушки учились на факультете по работе с детьми. Будущие ведущие воскресной школы.

До часовни — небольшой, в ней редко проходили настоящие богослужения, она была устроена для камерных молитв и уединения с Библией — они дошли за пять минут. Им повезло. Внутри никого не было.

Оба сели на ещё новенькую, отлакированную скамью.

— В общем…

— В общем…

Они произнесли это одновременно.

— Я испытываю трудности с уверенностью в спасении, — тяжело сглотнув, признался Мэттью.

Иезекия осторожно кивнул. Признание сочетало неожиданность и предсказуемость. Подобная тревога, как он уже сообразил, была одним из самых частых поводов к унынию среди студентов. Наряду с сомнениями в призвании.

— Я долго думал, с кем поговорить, но решил, что с тобой будет правильнее всего. Когда я решился на учёбу здесь, то был уверен, что готов к дальнейшим шагам на пути служения. Но сейчас вижу столько по-настоящему укоренённых в вере людей… Очень целеустремлённых людей, хорошо знающих своё предназначение. Меня мучают подозрения, что я недостаточно близок к Нему.

Мэттью казался очень воодушевлённым встречей с Господом. И во время совместных молитв выглядел самым посвящённым из их пятёрки.

— Что, если мне только кажется, будто я имею спасающую веру, а на самом деле заблуждаюсь?

— Я думаю… Я думаю, никто из нас не знает этого наверняка. В любой момент может что-то случиться. Мы можем отступить от Бога. Или покаяться в последний момент. Поэтому мы и не должны анализировать. Следует поступать точно по Писанию. Не отвлекаться от него. И не пытаться найти опору в ощущениях. Эмоции — это очень ненадёжно. Они опасны. Мы не должны полагаться на них. Спасение — это деяние Христа, а не наши чувства или старания.

— Откуда ты знаешь, что спасён, Иезекия?

Потому что мир полон присутствием Бога, — хотел сказать он, но побоялся показаться слишком напыщенным. И это было бы как раз эмоциональным, а не библейским обоснованием. «Потому что я Мортон. А наши две неотъемлемые черты — семейный бизнес и церковь».

— Возьму ли крылья зари и переселюсь на край моря, — вырвалось у него.

Мэттью с тревогой взметнул на него взгляд.

— Я имею в виду — если мы признали Христа Господом, то должны доверять обещанию, что никто не похитит из Его руки. А наша задача — идти вперёд. Не обращая внимания на сомнения.

— Я стараюсь изо всех сил, но иногда это и пугает. То, что я слишком стараюсь, а не уповаю на благодать.

— Мы знаем, что вокруг полно сомнений и искушений. Знаем, что они есть и одолевают нас каждый день. А значит, мы готовы. Вооружены против них. И ничто нас не собьёт с пути. Мы уже здесь. Это и есть благодать.

— Когда я смотрю на вас с Брендоном, то завидую, хотя зависть неправильное чувство. Это так здорово — быть с детства укоренённым в вере.

К его облегчению, Мэттью не ждал полноценного библейского урока и даже, как оказалось, ответов. Было достаточно кивать. Что Иезекия вполне умел делать. Если брату нужно просто выговориться, тем проще возложенная на него миссия. Их уединение удачно не прерывали, и только минут через двадцать, после молитвы, в часовню заглянул ещё один студент.

Они дошли вдвоём до центрального корпуса. Иезекия склонялся к мысли, что вопреки переживаниям Мэттью относительно собственного неофитства, у них наверняка много точек пересечения. Им стоит развивать общение. Где, как не здесь, устанавливаются долговременные и духовно полезные связи? И не только товарищеские: на минувшем воскресном собрании было сделано объявление о помолвке.

Посреди лужайки он остановился. Его омывала свежесть ясного дня. Чистое небо, шелестящие богатые кроны деревьев, запах обласканной солнцем сочной травы. Тёплый свет исподволь внушал, вопреки календарям, что вокруг — июнь, а не сентябрь. Церковный шпиль возносился ввысь. Правильное место. В правильное время.

Это может быть началом хорошей дружбы, подумал Иезекия. Должно стать ею.

***

Дезире разбирала стопку дисков, скопившихся возле музыкального центра. Отыскивала для каждого родную коробку. Валто методично размешивал соус. Дразняще пахло специями.

В жизни Иезекии установился причудливый распорядок. В колледже они с Валто редко и словом перекидывались. Сидя в своём кружке, Иезекия лишь засекал иногда его крупный силуэт. Отвлекался, глядя, как пляшет заметным бликом светлый хвост. Они по-прежнему расходились в коридорах, едва приветствуя друг друга кивком. Зато после занятий — после них он за минувшие полторы недели неведомым образом уже несколько раз оказывался в их с Дез компании.

«Это Валто. Можешь говорить?»

Голос Карьялайнена, звучащий из телефона, почему-то взволновал Иезекию. Отъятый от мощной фигуры, он воспринимался чудно. Звонок — это для приятелей. А Иезекия даже забыл, что дал ему свой номер. Почему Валто просто не подошёл к нему? «Слушай, Дез хочет опробовать твой подарок. Зовёт тебя на охоту за плёнкой. И за кадрами». Так Иезекия впервые оказался в потрёпанном жизнью красном фургоне.

Втроём они съездили в соседний город. Через пару дней на гаражную распродажу, где Валто прихватил пару виниловых пластинок, а Дез — пластмассовые заколки из восьмидесятых. А однажды, когда он корпел над докладом в библиотеке, пришло сообщение с незнакомого номера. «Я недалеко от вашего колледжа. Хотела тебе кое-что отдать». И подпись — Дезире. И когда он встретил её у главного корпуса, вручила ему глянцевый пакет. «Мне кажется, что я дока в размерах рубашек. До сих пор ни разу не промахивалась». Он попытался запротестовать: «Это излишне, я не понёс никакого ущерба», — но она только отмахнулась, а он остерёгся настаивать, потому что представил, как сценка выглядит со стороны. Хорошенькая девушка в разноцветных лоскутных юбках и самодельных украшениях, протягивающая ему подарок, его вспыхнувшие румянцем щёки, оживлённый спор. В любой момент их могли заметить однокурсники или кто-нибудь из наставников. Проще было как можно быстрее развязаться с неловкой ситуацией. Рубашка действительно подошла идеально.

Иезекия собирался подловить момент и аккуратно переговорить с Валто. Нет, не о взысканиях и правилах. Но обронить тактичный намёк: христианин ответственен перед теми, кто несведущ в Писании. То, что Дезире далека от канонического определения верующей, да вообще от подобного определения, он был вынужден признать очень скоро. И этот поворот заставил осмысливать ситуацию по-новому. Легко представить, что сказали бы Валто в родной церкви. И как бы посмотрели на роман с неспасённой девушкой его дьяконы и руководство колледжа. Всё это очень неправильно. Сама Дез реагировала как на самые естественные вещи — на их с Валто чинную молитву перед едой, на подчёркнутое избегание Иезекией разговоров о группе, на срывающиеся с его языка словечки вроде «благословенный», «помазанник», «евхаристический».

Если же согрешит против тебя брат твой, пойди и обличи его между тобою и им одним. Именно так и надлежит поступить.

Благим намерениям препятствовала скованность. Между ним и Валто сохранялась ломкая предупредительность. Он то ли побаивался, то ли стеснялся Карьялайнена, и избегал оставаться с ним наедине.

А сегодня снаружи был дождь.

При первых звуках новой песни Дез встрепенулась.

— О, «Аллилуйя»!

Его не переставало удивлять, как оба, и она и Валто, с первой ноты опознают любые композиции. Их помешанность на музыке была разной: Вэл пристрастно оценивал всё, что могло улучшить его собственные навыки, Дэз взахлёб восхищалась даже наивными мелодиями, находя в каждой свою красоту, закрывала глаза на технику, просто — любила. Но оба ставили её в центр интересов, чем серьёзно озадачивали Иезекию. Ладно Дезире, но Карьялайнен должен понимать, что на первом месте должен находиться Бог. Нельзя так много места в сердце отдавать увлечению.

— Пойдём, она требует танца. — Дез протянула Иезекии руку и пошевелила пальцами.

— Под это не…

— …танцуют, — то ли закончила за него, то ли возразила Дез.

— Это мирская песня, Мортон, — добродушно заметил Валто. — Если ты перестанешь искать в ней ссылки на конкретные стихи, то заметишь это. А ещё лучше — просто слушай мелодию.

— Не отвлекай нас, — отмахнулась Дез. Положила Иезекии руку на плечо, поймала его ладонь, и плавное лёгкое качание вовлекло его в танец против воли. Только что он стоял — и вот уже двигается, уступая её невесомому импульсу.

— Люблю её, — сказала она, как будто от неё требовали чистосердечного признания. Распахнутые широко глаза подтверждали эти слова. Она вся тихо светилась. Мечтательно вглядывалась во что-то невидимое взору, нечто, жившее когда-то или ещё не существующее, а только ожидаемое за поворотом. И он поддался качелям мелодии. Отбросил всё, помимо музыки. Слова наполовину ускользали от слуха.

…Но музыка тебя ведь не волнует?

Вверх от четвёртой к пятой, как-то так…

Он осторожно приобнял её за талию. Полувальс, полупарение раздвинуло стены студии. Странный антураж её, мелькающий как на карусели, окончательно затуманенный в движении, теперь казался чем-то привычным. Именно таким, как нужно.

Мажорный взлёт, минорный крах,

И, сбитый с толку, царь слагает аллилуйю.

Дезире беззвучно вторила припеву, но в основном только улыбалась — сияюще, чисто, как кружащийся самозабвенно на собственном дне рождения ребёнок. С ней было легко танцевать. Иезекия обнаружил, что ему не составляет труда предугадывать её шаги. У неё был талант — позволять вести. Честь быть в их спонтанном дуэте главным она вручила ему доверчиво и с упреждающей благодарностью. Не оправдать доверие было невозможно. Дезире как будто ни на минуту не задумалась, что он может оказаться неуклюжим, наступить ей на ногу, опасно споткнуться, не увидеть препятствий. И он держал локоть так, как видел раньше. Расправил плечи. Считывал её па.

Ты твёрд был в вере, но не слеп,

Приятное головокружение заносило в следующие повороты. Они оба позволили себе убыстряться вслед за мелодией.

И, несмотря на это,

Всё пошло не так.

На третьем круге он уже улыбался вместе с ней. Пусть песня была светской и библейское слово зарождалось не в молитве, но она и впрямь обещала что-то доброе, прорастающее из глубин естества и разворачивающееся в нечто огромное и захватывающее. В будущее. Улыбка, как он обнаружил, помогает удерживать равновесие, тянула вверх, делала неважным учащающееся дыхание. Ему удалось дать волю лёгкости, рвущейся от сердца к ногам, и уже не думать о движениях. Он танцевал последний раз на выпускном и мог поспорить, что одновременно то был первый раз.

Аллилуйя, аллилуйя.

Последнее слово рассыпалось искрами. Иезекия отступил на шаг и шутливо изобразил церемонный поклон. Дез подхватила игру — склонилась в витиеватом реверансе.

— Благодарю вас, сэр, вы прекрасный кавалер.

— Мортон, да ты умеешь улыбаться! — воскликнул Валто. — Дез, танцуй его почаще.

***

Наконец Валто выпустили от декана. Он сел на один из стульев, рядком тянущихся в коридоре. Скрестил руки на груди.

Лицо у него было темнее грозовой тучи.

— Ну?

— Они требуют, чтоб я подстригся, — мрачно сказал Валто.

— Тебе не обязательно носить такие длинные волосы.

— Обязательно. Я хочу их такими.

— Но тогда тебя отстранят от занятий.

— Моя жизнь не ограничивается занятиями.

Валто попросили зайти в администрацию сразу после утренней молитвы — это всегда было плохим признаком. Такое приглашение означало серьёзное порицание или печальные новости об успеваемости.

Едва освободившись, Иезекия последовал за ним в административный корпус, сам не зная зачем. Он не мог предположить, что произошло, и ещё меньше — чем способен помочь, если у Карьялайнена неприятности. Тем не менее он терпеливо сидел под дверью. Несколько раз мимо проходили, и он делал вид, что с головой поглощён изучением брошюры о наборе в миссию Гедеоновых братьев.

— Но в прошлом году ты же мирился с требованиями.

— В прошлом году они были короче.

Иезекия покосился на аккуратный светлый хвост. В распущенном виде, он уже знал, они похожи на жидкий шёлк. Любая девушка тряслась бы над такими ухоженными волосами. Впрочем, тут Валто мог дать девушкам сто очков вперёд.

— Как по мне, это не тот вопрос, из-за которого стоит проявлять такую непримиримость.

— Тогда почему они её проявляют?

— Потому что есть правила. Когда ты стал здешним студентом, ты автоматически подписался под их исполнением.

— В правилах сказано про «подобающий внешний вид». Ничего про то, через сколько сантиметров он становится неподобающим.

— Это всего лишь волосы. Они отрастут заново.

Валто прикусил яростно зубочистку с мятным кончиком.

— Это важная составляющая моего имиджа.

— Нет. Всего лишь очень мелочный и тщеславный повод для упорствования. Неужели имидж стоит больше, чем по-настоящему ценные вещи и цели? Тебя отчислят, ты расстроишь свой приход и не станешь проповедником.

— Я и не собираюсь.

— Ты передумал?

— Никогда не собирался.

— Постой, но чего тогда ты хочешь?

— Разве не очевидно? Развивать группу.

— Я говорю не об увлечениях, а…

— Это не увлечение. Я выведу её на профессиональный уровень и добьюсь контракта. Ты что думаешь, я приехал из Лаппеенранты, чтобы вернуться туда дьяконом?

— Тогда как ты оказался здесь?

— Как тебе и рассказал.

— Ты говорил, что ты из семьи потомственных проповедников.

— Мой дед был проповедником. Отец от религиозной темы далёк. Он в церковь только до окончания школы ходил. А я и вовсе после того, как дед умер, бывал там только раз в пару лет. Но руководство общиной хотело почтить его заслуги. Да и вообще, там средний возраст прихожан — лет семьдесят, вот они и предложили грант на обучение мне.

— Ты обманываешь руководство колледжа, — потрясённо вымолвил Иезекия.

Всё это было плохо и становилось с каждым шагом хуже. Он не хотел слышать новых откровений. Валто не тот, за кого себя выдавал. Он не посвящён Господу. Он не собирается становиться служителем. Его вряд ли вообще можно назвать христианином. Он приехал сюда под ложным предлогом. Он играет нечестивую музыку. Живёт с женщиной вне брака. Грезит о музыкальном успехе. Поклоняется князю мира сего.

Валто рассеянно усмехнулся на его обвинение. Потом посмотрел на него внимательнее. Посерьёзнел.

— Эй. Каким образом? Я слушаю лекции. Я верю в Бога. И уважаю тех, кто здесь учится.

— Но ты приехал, зная, что не собираешься становиться служителем.

— Не всем же ими становиться.

— Эта возможность могла достаться кому-то ещё. Кому-то, у кого действительно есть призвание.

Неизвестный финский парень мог сейчас сидеть на месте Карьялайнена и по-настоящему учиться. Кто-то из того самого прихода, в который ходил… нет, в котором числился Валто. Хорошо, из другой церкви и из другого маленького финского городка с непроизносимым названием.

— А ты? Ты — собираешься?

Сначала он даже не понял, о чём Валто спрашивает. Вопрос прозвучал напористо.

— Какое это имеет отношение к теме? Я должен семейный бизнес продолжить.

— Бизнес? Вы что — продаёте автомобили?

Иезекия не поддался на легкомысленный тон.

— Наша семья управляет похоронным домом.

Валто резко выпрямился и вынул изувеченную зубочистку изо рта.

— Ты шутишь!

Он казался потрясённым.

— Похоронный дом Мортонов основан ещё моим прадедом.

— По-настоящему? У вас кладбище, гробы, катафалк и…

— У нас не кладбище. У нас похоронное агентство, — с раздражением прервал его Иезекия. Каким-то образом разговор повернулся на него самого.

— Но есть покойники.

— Да! Есть! Именно для этого похоронные агентства и существуют. Чтобы кто-то провожал человека в последний путь. Это важно.

— Таким образом, ты тоже не собираешься становиться служителем, но занимаешь тут место студента, который мог бы таковым стать, — заключил Валто.

— Наша работа — тоже служение.

— С мёртвыми прихожанами проще, уж точно, — неожиданно расхохотался Валто.

Иезекия хотел возмутиться непочтительным вдвойне выпадом, но против воли улыбнулся.

— Тебе никогда не было от вашего занятия жутко?

Он пожал плечами.

— А разве работать врачом или пожарным не жутко?

— И ты хочешь этим заниматься?

— Это традиция.

— Нет, серьёзно: тебе никогда не было не по себе?

— Мне не свойственны глупые суеверия.

— Расскажи. Ты никогда не рассказывал! Как всё происходит?

Неподдельное любопытство так и выплёскивалось из его голоса.

— Это не повод для нездорового интереса, Валто. Люди сталкиваются с утратой. И в то же самое время им нужно решать практические вопросы.

— Послушай, но это же не твоё совсем!

Такое безапелляционное заявление стало неожиданностью вдвойне: и тем, как бесцеремонно Валто распоряжается тем, кому что подходит, и тем, что Иезекию сочли не вписывающимся в отведённую роль. Сколько он себя помнил, его всегда воспринимали как типичного представителя похоронной династии.

— Можно об этом я буду судить?

— Нет, я серьёзно! — Валто нахмурился. — Постой, ты же не хочешь сказать, что в самом деле собираешься этим заниматься?

— Спасибо, Валто, что решил поработать консультантом по моему профессиональному самоопределению, — чопорно произнёс Иезекия, — но наша семья до сих пор справлялась без сторонних советов.

— Мортон, скажи, что ты шутишь.

— Увидимся, — кивнул ему Иезекия.

Он пошёл прочь. Не прибавляя шага, размеренно. Так, чтобы это не походило на бегство. Двое соучеников поговорили на перерыве и разошлись по лекциям. Только на самом деле они разошлись навсегда, и это был их последний разговор. Иезекия не может продолжать общение. Валто не является братом во Христе. Он лжёт и расчётливо мимикрирует. Его христианство — чистой воды притворство. В лучшем случае — номинально. Всё это время Иезекия с открытым сердцем обсуждал с ним учёбу, преподавателей, церковные мероприятия, прослушанные проповеди, духовные переживания, и ни разу Валто не обмолвился о том, что для него колледж вместе со всем перечисленным — лишь повод получить право на двухгодичное пребывание в стране. Это подло. Это низко.

Конечно, Иезекия его не выдаст. Не станет записываться на приём к декану и рассказывать о том, что иностранный студент Валто Карьялайнен, внук гонимого проповедника, никакой на самом деле не последователь Христа, а обычный самозванец. Или хуже. Волк в овечьей шкуре. Сорное семя. Осквернитель. Иезекия помнил, что говорилось в программе — после знакомства с финном он нашел её текст на сайте. Для делегированных поместными церквями представителей, которые твёрдо намерены в дальнейшем осуществлять службу в своём приходе или какой-либо международной миссии. Очень ясное условие.

Иезекия не станет показательно игнорировать Валто. Достаточно здороваться вежливо, но сухо, давая понять, что больше не желает общаться.

Он завернул за угол и перестал удерживать на лице умиротворённое выражение.

Было ему гадко и отчего-то грустно.

На следующий день Иезекии не удалось продемонстрировать свою решимость. Валто не попадался на глаза ни в коридорах, ни в кафетерии. Воскресное богослужение тоже прошло без него. Благие порывы показательно дистанцироваться остались порывами, отчего Иезекия испытал некоторое разочарование. Потом поблагодарил Бога, что клубок распутался сам собой. Пусть с запозданием, но лучше так. Впредь Иезекия будет более чуток к подсказкам внутреннего голоса и не столь легковерен.

К понедельнику Карьялайнен так и не появился. Очевидно, упредил его ход — или ход декана, что ему до реакции окружающих, — и бросил учёбу. Расспрашивать студентов Иезекия стеснялся. Если обратиться в канцелярию, станет ясно: они общались. В свете угрозы отстранения Валто от занятий это признание будет выглядеть компрометирующим.

Оставался один вариант.

Дверь никто не открывал, и Иезекия успел нарисовать самые неприятные картины: Валто над ним насмехается, заставляя бездомной собачонкой отираться у входа; Валто списал его со счетов — раз завязал с колледжем, зачем бывшие соученики-недотёпы; Валто развлекается с Дез и пренебрежительно отмахивается от стука в дверь. Растравляя себя этими картинками, он упорно стучал.

Где-то на сороковой или около того попытке скрежетнул замок.

В щель приоткрывшейся двери стал виден глаз — красный, с полопавшимися сосудами, в обрамлении опухших век. Потом послышался сочный переливистый кашель. Дверь распахнулась шире.

Валто был в несвежей, жутко мятой футболке, по-нехорошему румяный. Волосы немыты несколько дней, на щеках светлая, почти белая щетина, острый запах пота мешался с запахом лимонного средства от простуды и ментола.

— А. Ты, — сказал он и пошёл вглубь полуподвала.

Иезекия отчаянно обернулся. За спиной оставался свежий, без заразы и объяснений воздух.

Он вошёл, аккуратно прикрыл дверь. И, продвигаясь по помещению, натыкался на новые и новые нехорошие признаки. На диване громоздился ком пледов. Смятая подушка соскользнула на пол. На журнальном столике, придвинутом вплотную, выстроились лекарства, кружки с недопитым кофе, чаем, чем-то мутным, валялись бумажные аннотации, термометр, ворох бумажных салфеток. Некогда стройная армия лекарств выглядела дезориентированной, разгромленной превосходящим силой неприятелем. На кухонной стойке тосковала тарелка с недоеденным омлетом. Из мусорного ведра торчала упаковка сока и вскрытая консервная банка. На фоне кулинарных упражнений Валто это выглядело вдвойне тревожно.

— А где Дез? — спросил Иезекия и сам удивился неожиданности своего вопроса. Он был понятен, конечно, но всё-таки начать следовало с предложения поехать к врачу.

— Я её выгнал. Нет, не насовсем. — Валто хрипло рассмеялся. — Сказал, чтоб она не возвращалась, пока все мои вирусы не умрут. И других не пускаю. Ты тоже зря пришёл. У меня грипп, похоже. Ядерный.

Иезекия согласился с разумностью предупреждения. Ему не хотелось выпасть из жизни на неделю-полторы. Он невольно старался делать как можно менее глубокие вдохи, как будто это помогло бы уберечься.

— Я думал, ты ушёл из колледжа.

— И ты решил, что надо уговорить меня вернуться?

— Нет. Это был бы твой выбор.

— Ты считаешь, что я спятил, — рассмеялся Валто. — Упираться из-за музыки.

— Не знаю. Я её не слышал.

Валто бросил на него быстрый испытующий взгляд.

— Это немного не твоё.

— Ты всегда всё решаешь за других?

— Ты сказал, что не слушаешь метал. Зачем мне тебя заставлять?

— Да, не слушаю. Но и заявлять, что моё, а что нет, тоже не стоит.

— Садись, — повелительно хлопнул ладонью по тахте Валто. Обогнул диван и присел у музыкального центра. — Расслабься. Я не включу тебе богохульный жесткач.

— Тебе нужно что-нибудь?

— Только пару дней для того, чтобы отлежаться.

— Может, отвезти тебя к врачу?

— Забей, Мортон. Я принимаю всё, что нужно. Что тут врач ещё сделает?

— Грипп может быть очень опасен.

— Всё нормально. Была бы ангина, я поехал бы, конечно, а так — нет смысла. Только несколько часов в приёмной терять.

Он поколдовал над аппаратурой, и из колонок вырвался столп звуков.

Сильных, мощных, полнокровных. Иезекию сразу прихватили гитарные переборы. Настойчивые стальнострунные аккорды басов вломились в грудную клетку. Красивая, сложная, песня сбила ему дыхание. К концу её Иезекия устыдился собственной слабости. «Мне не должно это нравиться», — напомнил себе он.

— Я полагал, должно быть более… дисгармонично.

— Ты всё равняешь по «Guttural Slug» и «Deicide», что ли? — Валто глянул на него и запнулся. — А. Понятно. В общем, метал — разный.

Он хотел сказать, что вообще-то он гуглил метал-группы. Но вовремя удержался. Это выглядело бы признанием интереса.

— Эта музыка использует неправильные ритмы и тексты. Она вводит в неправильное состояние сознания и высвобождает плотское, а не духовное начало.

— А тамбурины в древнем Израиле не вводили?

— Она проповедует агрессию.

— Да расточатся враги его?..

— И все эти исполнители поклоняются сатане.

— Это не обязательно, — очень серьёзно заверил его Валто. — Я и без его помощи справляюсь. Как-нибудь даже «Narnia» тебе найду, там всё, как ты любишь, — Святой дух и прочее. Окей, повысим градус, попробуем «Sound of Silence».

— …«дитя ночи»?..

— Спокойно. Полярная звезда же. В следующем куплете про дитя света. …Сейчас будет немножечко громко.

— Что-то такое ты и играешь?

— Примерно. Сейчас найду.

— Может, тебе лучше отдохнуть?

— Я три дня только это и делаю. Останься. Так мне веселее.

В его активности легко опознавалось то мнимое улучшение, кратковременное оживление, что вспыхивает между вспышками жара или утомления.

— Разумнее будет, если ты ляжешь. Я сам могу найти. Скажи, какого цвета.

— Ну, поройся там внизу… Такая бледно-жёлтая обложка. Нет, это полноформатник унылого швейцарского фолк-метала… Да, оно.

— «Сайво»?

Поверх мелодии стелился низкий женский голос. Размеренный напев, заставляющий представлять северное сияние и холод бесконечных долин.

— Это альбом прошлой моей группы. Той, которая у меня дома была. Пригласил девчонку знакомую на саамский напев.

— О чём это?

— Вообще-то просто о любви и о том, как встаёт солнце.

Он подпел на рефрене хриплым голосом. Прикрыв глаза, качая головой в такт мелодии. Распущенные волосы плеснулись вправо-влево.

— Тут полно натасканного из Калевалы и саамской мифологии. Не то чтоб мы были тогда оригинальны. Сейчас стыдно за это, конечно… Слушай меня, Мортон, сын Мортона, — понизив голос, начал сладко-зловеще Валто. — На третьем ярусе вселенной, где плещет хвостом Аккрува…

— Перестань, я же просил без языческого.

— Ты ставишь рождественское дерево, Мортон. От этого тоже попахивает язычеством. Кельты на ёлке вообще кишки развешивали. Неужели ты думаешь, что мы принимали всерьёз рыбу, сидящую на небесах?

Очередной приступ глубокого клокочущего кашля согнул его пополам. Он сплюнул сгусток мокроты в бумажный платок.

— Чего ты хочешь, мне тогда было меньше лет, чем тебе сейчас, Мортон. Поэтому мы сгребли всё самое впечатляющее. Рыбы, нойды.

— Это ещё что?

— Что-то вроде переговорщиков. Со стихией. С ней нужно было договариваться, особенно когда у тебя прорва оленей на руках, вот саамские нойды над этим и работали. А если нойда был злым, то после смерти он превращается в одноногого упыря. И берегись каждый, кто попадётся ему в руки. Они поедают жертв с костями. Если повезёт… — Валто босой ступнёй надавил на его туфлю, — …оставляют подошвы.

— Вот это точно бесовское.

— Это традиции и эпос. Между прочим, Толкиен им не брезговал.

— А здесь про что?

— Переводится как «Мститель». По мотивам рун о Куллерво. Парне, у которого с детства не складывалось в жизни. И потом он вырос и от него пошла волна разрушения. Потому что в нём скопилось столько негативной энергии, что в один прекрасный момент она рванула, как запертая в котле под крышкой. Снесла эту крышку, превратилась в стадо диких зверей и пошла уничтожать всё на своём пути. Много боли и разочарований взрывоопасны, Мортон, сам понимаешь.

— И что потом?

— Ну, потом он покончил с собой.

— Это ты тоже назовёшь безобидным и позитивным?

— Ты же не хочешь сказать, что вообще нужно всё злое обходить молчанием, будто его нет. Ветхий завет же не замалчивает. Важно, что не все доходят до ручки. Кому-то удаётся обойтись малой кровью. Без стада хищников под видом мирных коров. Ну, что-то вроде «Прощайте и будете прощены» или притчи про раба, который не простил долг товарищу. Хотя в случае с этой историей прощение не помогло бы. Да и те, на кого он был зол, были реально виноваты, сильно виноваты. И, в общем-то, заслужили того, что с ними случилось. Но спустить пар ему явно требовалось до того, как стало совсем хреново. Что до сих пор справедливое правило.

— А что-нибудь не такое мрачное?

Валто уселся по-турецки на диване, скрестил лодыжки.

 — Ты вроде бы из Мэна, Мортон? У тебя там тоже снега и холод. Ты должен быть привычен к мрачному. Темнота, снежные заносы.

— Сам этот факт ещё ничего не говорит обо мне. Я не выбирал, где родиться. Это не значит, что я должен любить мрак и холод.

— А где выбрал бы?

— Что-то солнечное. Я люблю, когда тепло и светло.

— Представь… Ночь, снежная равнина. Непролазная ночная синь. Вихри с хлопьями размером в пол-ладони, такие, что кажется, они заглядывают в твоё окно и надеются пробраться внутрь. И где-то на краю этой картинки по узкой стёжке пробирается маленькая едва различимая фигурка. Такая маленькая, что сначала даже не понимаешь, человек это или тень, которая мелькнула на снегу от тяжёлой тучи… Ладно, это старое. Выруби. Сейчас поставлю тебе что посвежее.

Он дотянулся до ноутбука, пробежался по клавишам.

— «Поиск контакта». Это первая песня, которую я написал, когда приехал в Штаты. Выходные — ещё до того, как начались занятия, — я провёл в Нью-Йорке. И мне понравилось, как там всё бурлит. В Хельсинки мне тоже нравится метро, но там оно стерильное. В Нью-Йорке же — как дикий зверь, что-то между облезлым дикобразом и драконом, который давным-давно живёт в тоннелях и редко выползает на поверхность. Такой же смрадный, потрёпанный, с затхлым дыханием, тяжеловесно ворочающий хвостом. Я сел на конечной станции ветки, и мне надо было ехать около пяти или шести. Час пик, через три станции вагон был полон. Надо мной стоял нервный тощий тип, а за его плечом девушка, она смотрела на экран телефона, что-то читала. Я видел, что она поглощена тем, что читает, но, когда поворачивал голову или отводил глаза, мне казалось, что краем глаза она смотрит на меня. Так, как я на неё смотрю. А я смотрел для того — не смейся, Мортон, — чтобы засечь момент, когда она скользнёт по мне взглядом. Потому что когда два человеческих существа оказываются рядом, они не могут не интересоваться друг другом, неважно, кто они, откуда. Я думал: если я, только что прилетев, проглатывая новый город, с любопытством гадаю, что она читает, если замечаю её присутствие, то и она подсознательно, хоть секунду, но интересовалась, кто сидит менее чем в метре от неё. Мне хотелось засечь эту долю секунды. И когда я отводил взгляд, всё время казалось – вот, теперь косится.

— Не смеюсь. Засёк?

— До сих пор не знаю. Может быть, да, может быть, мне так хотелось, что я это придумал. Чуть ли не сразу, там же, набросал текст. А, вот ещё эта. «Три волка, которых я полюбил». Вот она реально недавняя…

Иезекия лежал на узкой тахте и смотрел в потолок, с которого на него падала водопадом музыка. Задавался вопросом, о чём он думает, валяясь в замкнутом пространстве, начинённом заразой. Думал и не вставал.

Пять следующих дней пролетали одинаково. После занятий он садился в машину и ехал на другой край города. Входил в студию. Привозил еду. Заваривал чай. Следил, чтобы помещение проветривалось. Выносил мусор. Так должен поступать настоящий христианин. Именно это он назидательно повторял Валто, когда тот возражал: «Эй, зачем? Я сам». Впрочем, возражал без энтузиазма. Уже через несколько минут они ныряли с головой в проходящую под знаком жара, слабости и симфонического кашля беседу. Конечно, стоило бы разделаться быстро с делами и оставить Карьялайнена отсыпаться. И не рисковать самому. Но оба мастерски игнорировали разумные решения. У Валто лихорадочно блестели глаза — то от поползшей вверх температуры, то от спора. «Ты начал слушать не с того альбома! После третьего это уже другая группа!»

По возвращении Иезекия, предусмотрительно заперев дверь в свою комнату, совершал вылазки по трекам. В конце концов, чтобы что-то опровергать, нужно с этим ознакомиться. Чувство справедливости не позволяло опровергать красоту. На жесткий диск его ноута пробралась «Apocalyptica». Виолончельный смычок перепиливал душу. Дома звук был не столь богат, конечно, зато он мог не признаваться, если что, в капитуляции. Не требовалось следить за лицом, чтобы оно не выдавало наготу его реакций. И не хотелось сдаваться и просить: стой, поставь на паузу, я не могу больше.

В душе моей ныне вместо тебя — пустота.

Словно шип прямо в сердце. Она убивает меня.

Как хотел бы я прошлое сделать иным

Без тебя в моём сердце зияет дыра.

Дыша ртом от жестокого насморка, отбрасывая один за другим скомканные бумажные платки, Валто спорил, пускался в рассказы, расспрашивал, приводил доводы. Иезекия возражал. Или соглашался. Или тоже вдруг просто рассказывал. «Слушая такое, проникаясь им, мы становимся сопричастниками их поклонения» «Ну да, ну да, поспорь со мной о мелодических формулах!» «Ты не можешь опровергнуть, что эти стилистические средства не безобидны» «Мортон, любая эмоция не безобидна, она — эмоция. Если тебя это не устраивает, тогда тебе в буддисты, а не в христиане» «Вот, с этим ты сможешь жить». Они перескакивали с темы на тему. Это разительно отличалось от тройных, он, Валто и Дез, вылазок в город или от общения в колледже. Очень скоро он поймал себя на том, что без спросу наливает себе чай в самостоятельно извлечённую из шкафчика кружку, усаживается на полу возле гостевой тахты или валится на неё, закрывая глаза, чтобы было легче проследить рисунок мелодии в очередной композиции. Листает оставленные на стеллаже журналы, когда Валто вырубает в горячий сон. «Мне пора ехать», — говорил он, глядя на часы. Спустя минут сорок повторял эту фразу. Потом заставлял себя двинуться к выходу, и тогда они оба подпирали косяки в крохотном тамбуре. «А, кстати…» «Да, между прочим…» «Ну нет, вот сам посмотри…» — перевивалось ещё с полчаса. Пока Валто не бледнел от подкатывающей слабости или Иезекия не чувствовал, что затекли ноги.

На обратном пути он пытался понять, о чём они умудрялись болтать так безостановочно. И понимал, что не договорили.

В один из вечеров его перехватил у входа в общежитие Брендон.

— А я тебя искал! Ты ездил куда-то?

Иезекия признал, что навещал болеющего брата.

Брендона это непритворно впечатлило.

— Может быть, нам стоит разделить с тобой эту замечательную инициативу? — предложил он. — Мы единое тело Христово и должны поддерживать друг друга, особенно в болезни.

— Я очень благодарен тебе за предложение. Если брат будет не против… — уклончиво пообещал Иезекия. И после был более осмотрителен. Впрочем, готовность Брендона присоединиться дала основания упомянуть в деканате, куда он зашёл предупредить, почему Карьялайнен отсутствует, что они с друзьями намерены регулярно навещать его. В общие утренние молитвы непременно включалась строчка «Благослови тех, кто отсутствует сегодня по болезни, укрепи их и даруй скорейшее выздоровление по воле Твоей». Внезапно привычные слова обрели объём.

На занятиях он рассеянно фиксировал неизвестно как просочившиеся через сосредоточенность мысли: нужно первым выйти из аудитории, чтобы беспрепятственно вырулить с парковки; по пути можно заехать в крохотную забегаловку, где делают какие-то особые роллы из говядины, которые Валто раз пробовал и хвалил. В машине он успеет ещё раз прослушать песню, о которой они спорили накануне. Нужно купить средство для мытья посуды и фильтры для пылесоса. Возможно, имеет смысл прихватить то лекарство от насморка, что он привёз из дома и так и не использовал. И найти томатный сок — в холодильнике в студии он всегда занимал почётное место. На последней лекции эти хлопоты уже целиком забивали голову.

Подходя к дверям студии, Иезекия одёргивал себя: один хороший вечер ничего не значит. Сегодня вместо непринуждённых откровений может выйти вялый натянутый обмен любезностями. И вообще: это — Валто. Дико играть в сиделку. «Мортон! — воскликнул Валто, встречая его на пороге. — Где ты так долго? Я уж думал, ты решил от руки переписать все Пятикнижие. Я тут вчера кое-что нашёл, пойдём покажу…»

Было странно вспоминать о том, что ещё на прошлой неделе Иезекия чувствовал себя стеснённым его присутствием.

Дез в студию всё ещё не допускалась. Иезекия регулярно звонил ей — сообщить, что, по его мнению, всё хорошо. Конечно, она с Валто и так без конца перезванивалась и переписывалась, но сводки Иезекии были свидетельством непредвзятого очевидца. Сомнения, как он будет обходиться без её смягчающего влияния, быстро испарились без следа. Иногда он забывал, что она вообще тут когда-то была. И при мысли об её возвращении чувствовал непонятную досаду.

 «Музыка бывает разной. Не только песни поклонения, но и те, что наводят на размышления. Мы на земле пока что. Тут много всего: ход времени, боль, страдания, сомнения, размышления, выбор, радость. Это часть жизни. Кого-то теряешь, в кого-то влюбляешься. Как ты можешь об этом не писать? Ты же думаешь обо всём этом. Так почему не петь? И если текст об одиночестве и темноте, при чём тут восхваление темноты? Просто ты способен сопереживать тому, кто испытывает боль. И если ты говоришь всерьёз, говоришь о важном, то открываешь сердце для большего, чем просто ритм. Даже без слова «Бог». В книге Эсфирь его тоже нет, и что? — Я и не отрицаю, что иногда — «дело закона у них написано в сердцах» — Давай, Мортон, расскажи мне: хоть один момент, когда ты видел важное не в церкви. Когда ты чувствовал Бога не по правилам. — «Что, прямо сейчас? Нет, это… — Неуместно? Неприлично?»

Иезекия уже привык, что Валто держит свой монструозный ноут наизготовку и моментально отбивает любые пасы, отыскивая в плей-листе очередную песню как контраргумент. И, как по команде, клацает клавиатура.

— Вот тебе, например, «The Last Amazing Grays». Минуту… Лучше симфоническую версию найду.

Реальность смерти неизменно перед нами,

Ночь свет сулит и норовит навеки мне закрыть глаза,

И часто жизнь так непонятно коротка

Но иногда нас не заботит это вовсе. Иногда.

Изменит время всё, что нам знакомо,

Поблекнут безнадёжно яркие цвета

От страха нам не скрыться никуда

Холодный зимний день нам распахнул врата

Я чувствую, что время настигает,

Так сколько ж нужно дней, чтоб утолён был голод?

Заката отблеск сумерки стирают.

На смену мне приходит тот, кто молод.

— Ты скажешь, что это плохо?

— Я скажу, что это прекрасно.

— И?

— До слёз прекрасно. И я не хочу знать о них ничего больше этого, — предупредил Иезекия. — Потому что, если они написали такой текст, такую мелодию духа, этому предшествовало глубокое осмысление. Целый процесс. А остальное — что бы там ни было, — уже не сможет перекрыть его. Поэтому я хочу верить, что они смогли найти ответ. Или смогут.

Ему нравилось, как Валто его слушает. Растянувшись напротив, в каком-то полуметре от него. Подперев подбородок кулаком, не отводя немигающих глаз. Иезекия несколько раз проверял, не таится ли в глазах насмешка. Но нет. Иногда Валто задавал вопросы, которые подтверждали: он впрямь ловит каждое слово. И скуки или снисходительности в его взгляде тоже не было. Ещё и от этого хотелось говорить не останавливаясь. Внутри раскрывался источник, из которого били новые и новые слова.

— Поставь ещё раз.

— Минуту, я уже закрыл… Если хочешь, есть версия с живого выступления, с концерта в Тампере, кажется, и…

Проскочившее название помешало отследить дальнейший ход фразы. Оно принадлежало другой стране, о которой он не знал почти ничего, кроме смутных представлений о заснеженных равнинах, зубчатых елях и рубчатых скалах.

Он уедет — напомнил себе Иезекия.

Перевернулся на спину, закрыл глаза и постарался думать только о песне.

Глава 4. Алек Бойл. Понедельник

Иногда он думал, что, может, поля с пшеницей и не было. Потому что когда и где он мог увидеть такую картинку? Кто бы оставил его стоять на краю поля? Их дом находился на обычной улице, заполненной другими домами. Или это было на бабушкиной ферме? Если девочке уже несколько лет, то ему должно было быть лет шесть-семь. И такой летний вечер в воспоминаниях отсутствовал, только этот обрезанный фрагмент. Розовое небо — в такой час он давно должен был лежать в кровати. Чувство безмятежности. Да и всё остальное было таким красивым, что с трудом верилось, что в жизни такое бывает. Но в то же время картинка была слишком детальной и, при всей своей пастельности, яркой. Он мог пересчитать колоски на первых линиях пшеничного войска. Как такое выдумать? Он ведь помнил её так давно.

Шкафчик в ванной был забит девчачьими штуками. Флаконы с шампунем — розовые, полотенца в цветочек. Розовые и бирюзовые резинки для волос. Сломанная заколка с бабочкой. Рассыпавшийся на бусины и аккуратно убранный пока в пузырёк браслет. По всему дому полно девчоночьих игрушек.

Алек тронул мизинцем губу. Капля крови, созревшая на ней, походила на спелую ягоду. Она расплылась на пальце. Её цвет оставался насыщенным, но она уже не выглядела таинственно. Арианна ужасно боится вида крови. А вот ему нравится. Кровь красивая. Она союзник. Когда другие её видят, то пугаются или начинают переживать, что она запачкает пол, мебель, одежду. Это сигнал, что пора отстать. «Иди, умойся. И — аккуратнее!» Алек несколько раз прибегал к этой уловке — изо всех сил прикусывал губу, чтобы по подбородку побежала алая струйка. Уловок у него скопилось немало.

В домашней аптечке он ориентировался чуть ли не с закрытыми глазами. Родители всегда держали наготове пластырь и всякие такие штуки. На нижней полке, справа, должна быть жидкость, которая останавливает кровотечение. Серьёзные лекарства хранились не здесь. Ампулы и пузырьки для сестры занимали боковую полку холодильника. Их трогать запрещалось. Впрочем, Алека регулярно просили что-то из этих неприкосновенных предметов принести. Он не раз наблюдал, как мама делает сестре укол. Она наверняка хотела, чтоб в самом экстренном случае он справился сам. Если вдруг взрослых не окажется дома, а сестра стащит и схомячит печенье с фундуком, например. Потому что, если ничего не сделать, она может умереть.

Это странно — думать, что умереть может кто-то молодой. Особенно если ничего даже не болит. Он спрашивал Мэри-Энн — ты чувствуешь где-нибудь боль? Но она мотала головой и на своём детском языке объясняла, что ей просто иногда неудобно дышать. Он не спрашивал, чувствует ли она возможность смерти. Слово «аллергия» сначала звучало красиво, а не страшно. Алек к тому времени уже знал, как умирают люди. Иногда представлял, что наутро найдёт маму холодной и неподвижной. Мёртвой. Мэри-Энн представить неподвижной было сложнее. Оба раза, когда мама только возвращалась из больницы после родов, Алек долго разглядывал сестёр. Они были крохотными. Ничего не умели, но уже были живыми. Несмышлёные, почти как домашний питомец. Ему нравилось слушать звуки, которые они издавали. Ещё он знал в глубине души, что они намного лучше него. В них нет ничего злого и вызывающего отвращение. Они не делают плохих вещей. Когда соседи называли их ангелами, он знал, что так и есть. Его сёстры самые красивые в округе. И только он понимал, что они были ещё и правильными.

Пока что ему ни разу не пришлось делать сестре укол. Но Алек был уверен: в свои одиннадцать он отлично справится. Регулярные поездки в клинику и в аптеку научили его разбираться в куче вещей. Не так, как мама, конечно. Иногда, слушая её беседы с фармацевтом, он почти забывал, что она не доктор, настолько сложные названия она произносила. Даже провизор отвечал ей уважительно.

Он снова вгляделся в собственное отражение. Большеротый, как лягушка, с длинными руками и ногами. Мама часто повторяла «Какой же ты хорошенький!», но она всем говорит добрые вещи. Даже тем, кто не заслуживает. И не это его сейчас интересовало. Он хотел узнать другое.

Что сделало его неправильным?

Всем вокруг удавалось быть нормальными. А ему нет. В нём притаился неведомый дефект. Он давно бросил попытки вести себя как положено. Что бы ни говорила мама, если ткнуть в него острым предметом, под оболочкой обнаружится что-то уродливое. Пока что секрет удаётся скрывать. Соседи и приятели проглатывают ложь. Из-за этого он их немножко презирал. Хорошо, что они не знают. Так безопаснее. Но неужели они такие глупые? Почему они ничего не видят? Даже мама. Только отец знает, что Алек представляет собой на самом деле. Он единственный человек на свете, который видит его насквозь и не спускает с него глаз. И тщательно скрывает правду от остального мира.

Алек был нормальным лет до трёх-четырёх. Он помнил себя с очень раннего возраста, почти с двух с половиной лет. Говорят, не все дети так могут. Правда, сейчас он начал задумываться: может, он уже родился не таким, как все? Просто начал догадываться о своей аномальности позже. Как бы то ни было, в какой-то момент в нём что-то безнадёжно пошло наперекосяк. Отец сразу это уловил. «Парня надо воспитывать, Мелисса, — сказал он маме. — Иначе потом у нас будет много проблем. Ох как много». Он поцеловал её в лоб и сказал, чтоб она не беспокоилась. Он всегда её оберегает. Ещё бы. Мама постоянно занята. Готовит, выгружает бельё из стиральной машины, расставляет вымытые кружки по полкам, собирает разбросанные игрушки. Она не видит, что в нём что-то не так. Она по-прежнему верит, что он хороший маленький мальчик, такой же, как соседские дети или даже как его сёстры. Отец её не разубеждал, он взял заботу об Алеке на себя.

Алек чувствовал, как пристальный отцовский взгляд отыскивает его, проверяет, не натворил ли он чего. А когда находил, по лицу проносилась лёгкая тень. Словно натыкался на беспорядок, требующий немедленной уборки. Так отец реагировал на сигаретный дым, опрокинутые енотами мусорные бачки, на уродливые граффити на свежеокрашенной стене супермаркета. Гостиная или кухня, даже просторный задний двор становились слишком тесными. Отцовское внимание предсказывалось резью в животе. И тревогой — что он натворил? А главное — почему он не понимает этого? В отличие от других людей Алек не мог сообразить, когда совершает преступление. По его представлениям, он делал совершенно обычные вещи. А других они ужасали.

Секрет едва не выплыл наружу, когда ему было шесть. В тот день родители уехали вместе с сёстрами в другой город на очередное обследование. Его доверили соседке. Это было здорово. Это значило, что не нужно сидеть на жёстких стульях в длинных больничных коридорах и подолгу торчать в суетливых холлах, где можно прогуляться только до автоматов с едой. Обычно там нечем было заняться. Он набирал горсть бесплатных леденцов из вазочки, отыскивал какой-нибудь замусоленный журнал с рекламой медицинского оборудования и очков или буклеты о профилактике гриппа. Картинки и фотографии в них были яркими, слова длинными и незнакомыми. Он переставлял буквы местами или загибал уголки страниц. Портить страницы наверняка нельзя, но он не мог удержаться. В приёмной их постоянного врача добрая помощница выдавала ему цветные карандаши и листы бумаги. Рисовать у Алека получалось не очень, но он не хотел выглядеть неблагодарным и старательно что-нибудь черкал. Помощница обычно сворачивала его работы в трубочку, перехватывала резинкой и отдавала с напутствием: «Повесишь дома, порадуешь родителей!» Алек их тайком выкидывал в урну при входе. Если бы он мог, он бы их разорвал, чтоб никто не увидел. Почему ему должно нравится рисовать?

А у соседки было здорово. Она устроила ему экскурсию в дальний угол сада к птичьей кормушке. Они посмотрели, как шустрые птицы шныряют вокруг, нацеливаясь на угощение. Потом она достала игрушки, оставшиеся от сына, чтобы Алек мог поиграть. Накормила обедом и ужином. А ещё у неё была морская свинка. Алек впервые такую видел. Она больше походила на чёрную щётку с глазами, чем на живое существо. Он был так ею поражён, что ему позволили достать её из клетки и таскать с собой по дому.

Родители вернулись под вечер. Они остановились возле машины — мать, соседка, отец с дремлющей Мэри-Энн на руках, чьи светлые волосы покрывалом лежали на его плечах. Арианна была вялой и капризной, а значит, её опять тошнило по дороге. Разговор шёл тихо. «Пол… Я должна одну вещь сказать… Мне не хочется вас беспокоить, но…» Алек не слышал толком, только обрывки фраз. Чёткий серьёзный голос отца. «Это моя вина… Он же мальчишка. …с тех пор, как младшая заболела, почти нет времени с ним побыть. … на работе дел по горло… пацан попытался так привлечь внимание… Мне жаль, что вам пришлось…» Соседкино извиняющееся: «Простите, что вообще об этом завела разговор. Пол, все понимают, как вам тяжело… Когда дети болеют… Мы всё это прошли с нашим младшим… вы с Мелиссой молодцы. И девочки — чудо».

Хотя Алек расслышал только обрывки, он понял: она рассказала, что он сделал. Преступление вышло наружу. Вот тут ему стало страшно. Сейчас его подзовут и спросят об этом. Но родители ничего не спросили. Они весь ужин говорили о своём. Его как будто и не замечали. Это значило, что незнакомый доктор предложил новое лечение. Алек надеялся, они позабудут о соседкиных словах. Может быть, сразу же и позабыли. Мэри-Энн, утомлённая путешествием, стала клевать носом посреди ужина. Мама подхватила её на руки и понесла наверх, укладывать спать. Арианна увязалась за ними. Алек тоже хотел улизнуть в свою комнату и притвориться спящим. Он часто так делал. У него здорово получалось имитировать сонное дыхание. Лежать без сна, пока внизу или за стеной ещё вовсю что-то происходило, утомительно. На самом деле он мог бодрствовать без устали долго. Под одеялом быстро становилось жарко и скучно. Хотелось соскользнуть на пол, бесшумно достать игрушки, посмотреть телевизор, который развлекал родителей внизу. Иногда он делал себе поблажку — открывал глаза и сползал чуть к изножью кровати, так, чтоб видеть окно и темнеющий вечер. Летом ветви кудрявились в верхнем углу оконного квадрата. Зимой пролетали белые снежинки. Или шёл дождь, который умел исчезать по первому своему желанию в глубокой земле. Алек отнёс тарелку с густыми лужицами соуса к остальной грязной посуде. Включил воду, чтобы её ополоснуть и сбежать. И тогда услышал за спиной голос отца. «Если ты когда-нибудь ещё вытворишь такое, то очень сильно пожалеешь. …Ты понимаешь, что ты сделал? …Ты понял меня? …Никогда». Вода шумела. «Ты понял?… Не слышу». «Честное слово!» — воскликнул Алек и постарался улыбнуться своей лучшей лживой улыбкой.

С тех пор он всё время следил за тем, чтобы казаться хорошим. У него неплохо получалось. Для остальных он был прилежным и милым.

А на самом деле глубоко внутри скрывалась червоточина. Эту постыдную тайну его родители скрывали от всего мира и от него самого. От неё защищали и его сестёр. Раньше Алека интересовал вопрос, что за изъян он носит в себе. Сейчас он боялся выяснить, что же в нём не так. Это было что-то серьёзное. А раз так, лучше и не знать.

Алек пробовал разные вещи, чтоб исправиться. Как-то в гостях у приятеля он посмотрел фильм, где в мальчика вселился дьявол. Алек смотрел его, затаив дыхание. Ему было страшно, что ещё чуть-чуть — и он себя выдаст. Все догадаются: он такой же, как герой этого фильма, просто его неправильность пока не вышла за пределы родного дома. Стоило огромного труда не ёрзать на диване, чтоб приятель и его родители не заметили, как Алеку хочется сбежать, упреждая разоблачение.

Однажды Алек попробовал что-то типа молитвы, хотя его семья не ходила в церковь. Он не был уверен, как это делать правильно, поэтому просто смотрел на кривую луну и шёпотом горячо просил избавить его от плохих желаний и плохого поведения. Ритуал не сработал. Может быть, он срабатывает только для хороших детей. Санта-Клаус приносит подарки послушным. Феи помогают хорошим. Так почему бы Бог стал действовать иначе. В итоге Алек нашёл, что самое лучшее — стать незаметным. Иногда он представлял себя дождём, который способен распадаться на много-много капель. Невозможно поймать их все. Они ускользают из рук и умеют просачиваться в землю. Только что на поверхности — и вот уже только тёмная взрыхлённая точка. А сама капля сбежала.

Лучший способ — казаться как все. Улыбаться людям, никому не говорить о своих сомнениях и желаниях.

Кровь наконец остановилась, но несколько капель запятнали ворот футболки. Следующий шаг — бесшумно достать пятновыводитель и осторожно застирать футболку холодной водой. Нужное Алек всегда отыскивал быстро и бесшумно. И отлично умел ставить вещи ровно на то место, где они стояли до его появления. Он вообще талантливо заметал следы. Никто не догадывался, что он умеет вскрывать письма над паром или подслушивать. В запечатанных конвертах никогда не было ничего интересного. В разговорах — другое дело. Болтовня сестёр, ответы мамы по телефону не давали ничего. Но реплики, которыми обменивались родители, помогали понять, когда кто уйдёт из дома, какое у кого настроение. Никто не подозревал о том, что он их слышит. Замирать в углу, на изгибе лестницы или под ней, сливаться со стеной, передвигаться полностью бесшумно, распластываться на полу пауком, надолго задерживать дыхание — Алек освоил это искусство в совершенстве.

«Никогда не смей так больше делать, ты понял? Маленький соглядатай» — но нет. Наказания не срабатывали с ним. Они не убили в нём потребности отслеживать, где что происходит. Напротив, потребность знать, где и кто находится, стала почти болезненной. Он знал, что это плохо. Кто бы ещё подсказал ему почему. Наверное, он и в самом деле неисправим. Безнадёжно испорчен. «С тобой всё как в песок», — констатировал как-то разочарованно отец, наверное, понимая, что толку от попыток сделать сына нормальным — ноль.

Пока средство впитывалось, он отыскивал улики. Раковина, кран, зеркало, пол, ручка двери. Мелкие брызги норовили остаться на самых неожиданных местах. Рыжие мелкие точки или рыже-багряные. И они сразу выдавали своё происхождение. Или бледные капли, окрашенные только малейшей частичкой алого. Казалось бы, едва розовые, кто заметит. Но они тоже слишком красноречивы. Их следовало выследить и уничтожить. Алек умел замечать их и методично стирать с лица земли. Гипнотизирующие мелкие красные пятнышки. Кровь была его союзником. Он любил её. Она его всегда выручала. Наступающая по мановению руки чистота — в этом действии тоже было что-то успокаивающее. Ткань отстиралась легко. Он проверил — если не знать, что были пятна, то не увидишь. До утра успеет высохнуть, и тогда её уже можно будет подкинуть в корзину с грязным бельём. Никто не заподозрит неладное. Он замер на пороге, окидывая в последний раз взглядом каждый сантиметр поверхностей. Хорошо. У него всё получилось. И теперь — вынести улики на улицу, в мусорный бак.

Перемещался он с лёгкостью тени. В доме не было скрипящих половиц или несмазанных дверных петель, потому что отец такого никогда не допустил бы. У них всё очень чистое и новое. Не требовалось даже красться. Просто быть тихим. Алек выскальзывал так утром, так же просачивался вечером, когда следовало скрыться. И иногда в ночи, как сейчас, чтобы все улики оказались надёжно погребены под ворохом дневного мусора и наутро исчезли.

Возле мусорного бака он постоял, медля с возвращением. Вместе с уликами хоронилось и то, что их породило. Воздух был свежим и тёплым. В голую лодыжку ткнулось что-то. Кленовый лист. Багряный, резной. Под фонарём он пламенел ярко и застенчиво. Алек поднял его. Возвращаться не хотелось. Вот бы остаться здесь, на дорожке, дожидаться рассвета. И прокрасться поутру в дом так же тихо, как и вышел. Но родители могут проснуться, подойти к окну и заметить его в свете фонаря.

Воровато оглянувшись, он скользнул к соседнему дому.

Там жила самая обычная семья. Cкучные пожилые супруги. Но это ничего не значило. Ему было интересно наблюдать за обычными вещами. Вот между мужем и женой завязывается вялый спор. Вот они меняются в лице. Складывают посуду в посудомоечную машину. Жестикулируют. Смеются.

Эти вылазки были одной из самых больших его тайн. Его неудержимо влекло к подглядыванию. Подслушивание было средством. А вот бесцельный шпионаж наполнял непонятным удовольствием. Алек стоял в тени и наблюдал. Иногда он воображал себе диалоги, которые ведут люди за стеклом. А иногда — что он поселяется в доме, за которым в этот раз наблюдает.

В своей комнате он положил лист на подоконник. Свет с улицы очерчивал силуэт и прожилки. Сон не приходил, поэтому Алек сел на край кровати, опустил подбородок на сцепленные руки и принялся рассматривать лист. Прочная изогнутая ножка. Насыщенный цвет. Очень красивое нечто, частично живое, частично нет. Если бы оно осталось на траве, то с утра на нём появились бы выпуклые капли росы, выжигающие ослепительные блики и делающие цвет невыносимо ярким. Обидно — из-за того, что Алек унёс лист с улицы, росы на нём не появится. Наутро, без влаги ночного воздуха, этот фрагмент совершенства усохнет и утратит жизненный блеск. Обидно, что нельзя распахнуть окно и впустить к себе росу. И что нельзя стать ею.

Глава 5. Эл Фишер. По-другому

— Мятный латте для Лиан!..

— Фраппучино для Дэвида!

Бариста очередной раз огласил зал звонким выкриком. Имя напитка, имя клиента. За счёт этих жизнерадостных восклицаний казалось, что людей в полупустом Старбаксе вдвое больше, чем на самом деле.

Эл достиг выбранного ими столика и поставил оба высоких бумажных стакана.

Один для себя, второй для Аманды.

— Твой телефон звонил.

Он бросил взгляд на экран.

— Ах, это Бернштейн. У него удивительный дар звонить не вовремя. Впрочем, как и отпускать реплики, которые он считает остроумными.

— Эй, — мягко остановила его она. — Ты опять делаешь это.

В её голосе не было осуждения. Эл уже знал этот тон. Она умудрялась избегать критики в его адрес, напротив, даже эта фраза звучала как поддержка, но подчёркивала, что ей кое-что не по душе. Её способность делать замечания таким мягким образом удивляла.

— Делаю что? — изумлённо спросил он, хотя тут же понял, что лжёт. Он уже успел за долю секунды до этого осознать свой промах.

— Тебе же вроде нравится этот посредник.

— Он профессионален, и у нас с ним ни разу не возникало проблем.

— И тебя ничего в нём не раздражает?

— Наверное, так не бывает, чтобы в человеке ничего не раздражало. Но мне с ним удобно работать, и мы не настолько часто общаемся за пределами работы, чтобы я успел испытать раздражение по личным мотивам. Хорошо, я понял твоё послание. Это… просто непроизвольно. Просто дурная привычка. Я действительно стараюсь так не делать.

— Мне трудно подобрать ёмкое определение, но больше всего это похоже на наведение беспощадного прожектора. Ты высвечиваешь отдельные чёрточки, и от них падают гигантские тени.

— Да? Не обращал внимания. Я исправлюсь.

— И это меня тоже удивляет. Имею в виду — отсутствие намеренности. Поэтому ты и не обращаешь внимание. Трудно обратить внимание на бессознательное. Тебе не свойственен сарказм или презрение к другим людям. Ты ко всем внимателен. И это не притворное. Но тем не менее иногда твои слова звучат так, будто ты видеорегистратор, фиксирующий промахи других.

— Твои сравнения, как всегда, очень образны. Не зря они так ценят твои рецензии.

— Спасибо, мой великолепный эксперт.

— Прости.

— Тебе не за что извиняться.

— Если тебе это не нравится, то, конечно, есть.

Она перегнулась через столик и поцеловала его в губы, заставляя прекратить извинения.

— Ты хороший и добрый. На самом деле ты не думаешь ничего плохого ни о нём, ни о других. Именно поэтому тебе не идёт привычка язвить над чужими недостатками.

— Я знаю. Прости.

И он снова ощутил в себе горячее желание не разочаровать её. Эл знал, что она никогда не будет его переделывать. Аманда лишь останавливала его иногда и давала заметить: он — лучше. И сейчас его снова, как и всегда, охватило смятение от незаслуженности дара. Она действительно видит в нём лучшее.

Они познакомились на вечере, который устраивали после успешной премьеры. Тремя неделями раньше режиссёр купил у него массивный дрессэдор и пару кресел, поэтому Эл и оказался в числе гостей. А она — потому что должна была написать на спектакль рецензию. Он проговорил с Амандой минуты две-три. Потом их развело в разные стороны.

С того приёма он ушёл с её подругой. Остроумная шатенка, редактор крупного книжного издательства. Позже Эл думал, что она наверняка звонила тогда наутро Аманде и довольно мурлыкала, какое у неё получилось неплохое завершение вечера. Он встретился с той женщиной ещё дважды, так что у Аманды мог оказаться на руках полный отчёт и экспертное заключение: конечно, абсолютно бесперспективен с точки зрения серьёзных отношений, но, если хочется приятного приключения, отчего бы себя и не побаловать.

Когда они в следующий раз столкнулись на богемном междусобойчике в грин-вилладжском кафе, притиснутые плечом к плечу в углу, Аманда так и представилась: «А, мы уже как-то встречались. Помните?.. Я подруга Беатрис». Да, ему удалось её вспомнить, хотя на том вечере было много красивых женщин и много мимолётных бесед; их же контакт стоял в ряду самых мимолётных.

В тот вечер в кафе они мало говорили друг с другом. Он к этому не стремился. У него в памяти остались её ответы на чужие вопросы, адресованные другим реплики без привкуса снобизма и простота, с которой она держалась. Поскольку они сидели бок о бок, в углу, им пришлось ещё какое-то время оставаться на местах, когда остальные стали выбираться из-за столика. Аманда повернулась к нему и, пожав плечами, констатировала: «Сегодня в хвосте самолёта».

Когда путь наконец оказался свободен, между ними уже завязалась беседа. В дверях Аманда заметила: «Вряд ли я бы приютила у себя мебель или подсвечники, с которыми кто-то прожил пару десятков лет и, возможно, умер. Они впитали чужие горести и болезни». «А разве это не откровенная предвзятость — как нежелание общаться со старыми людьми? Они видели также много хорошего и могут передать свои воспоминания и ощущения нам». Он уже слышал такие доводы не однажды. За годы в бизнесе он выработал позицию: те, кто не понимают подлинную красоту, те её и не достойны. Не стоит тратить время на тех, кто способен заметить в антиквариате только одну черту — немолодой возраст вещи. Обычно к таким фразам примешивалась пренебрежительность. Эта женщина обошлась без неё, что упредило его раздражение. Поэтому он и снизошёл до ответа.

Позже она призналась, что её подкупила искренность, с которой он, будто верный рыцарь, бросился защищать антикварные вещи.

К метро — Аманда приехала на метро — они дошли нога за ногу. Болтовня обоих затянула. «Спасибо за экскурс в мир дискриминируемых мною предметов», — улыбнулась она, прощаясь. «Заглядывайте, если будете рядом. Мы покажем вам тот самый чиппэндейловский прилавок, который вы назвали помпезным», — сомневаясь в уместности этого жеста, он протянул ей визитку. И тут же пожалел. Всё-таки она связана с раскованной темноволосой редакторшей. А они с Беатрис удачно поняли и миновали друг друга, и не стоило провоцировать случайную любовницу на мысль, будто он подаёт сигнал через подругу.

Он надел самую официальную из своих улыбок, которую обычно приберегал для аукционов. Заминка была понятна им обоим, но, бросив вежливый взгляд на визитку, которой предстояло, и оба понимали это, быть аккуратно погребённой в небытие, под россыпью таких же формально принятых кусочков картона, Аманда вдруг удивлённо вскинула бровь. «Так это же в двух шагах от дома моего хорошего друга! Я наверняка не раз проходила мимо. Как далеко от кондитерской?» Он мог бы испытать досаду. Но Аманда приехала на метро. Единственная из всех присутствовавших на встрече.

Прошло недели две. Он забыл о ней напрочь. И тогда она появилась в салоне, вызвав у него замешательство и дискомфорт. Аманда была разрумянившейся, весёлой, в распахнутом пальто. «Возвращалась из гостей и вспомнила, что это ваш салон, — пояснила она. — Удивительно, как можно проходить мимо чего-то и не замечать годами. У вас такое бывало? Что на каком-то витке судьбы перед вами раскрывается место, присутствовавшее до этого только на периферии вашего внимания? День за днём проходишь мимо здания, а потом переезжаешь в квартиру, которая соответствует всем вашим требованиям и находится именно в нём? Или заходишь однажды в кофейню, которую успешно игнорировал годами, обнаруживаешь, что её держит лучшая школьная подруга, с которой потерял давно связь — и вуаля, уже проводишь в этой кофейне каждый уик-энд. Как будто то, что нас окружает, многослойно, и мы периодически попадаем на новый уровень привычных декораций. Так вот оно, царство старины… Это второй раз в жизни, когда я захожу в подобное место».

Если тогда, после кафе, приглашение выглядело логичной вежливостью, то теперь, увидев её неожиданно и не вовремя, он о своём гостеприимном порыве жалел. Она наверняка знала про него из чужих уст, и это побуждало отстраниться. Неприятно было чувствовать себя побывавшим заочно под увеличительным стеклом. Амандой, очевидно, двигали дипломатические соображения: как знать, вдруг у Беатрис интрижка разовьётся во что-то серьёзное, и тогда им всяко придётся общаться.

Оба приложили усилия, чтобы не выдать неловкость. Он провёл ей небольшую экскурсию. Как и тогда, после кафе, они понемногу, незаметно для самих себя разговорились. Его увлёк рассказ о тех вещах, которые привлекали её взгляд, как всегда захватывало всё, что связано с антиквариатом и искусством. Она смотрела на многое совсем иначе, чем он. Он вспомнил о её преданности метро и о том, что до станции минут пятнадцать ходу.

Они поцеловались только на тринадцатой встрече. В стеклянном лифте, везущем на верхний этаж бизнес-центра. Одновременно повернули головы и обнаружили, что их губы самым естественным образом соприкоснулись.

Как вообще они ухитрились навесить мост между третьей и тринадцатой встречей — загадка. Всё было против этого. Он всегда избегал знакомых своих мимолётных подруг. Она придерживалась правил женской солидарности, согласно которой даже дружба с приятелем подруги может рассматриваться как поведение не вполне корректное. Ни при первом их соприкосновении на званом вечере, ни в последующие разы у него не включалось оценивание, хотел бы он с ней секса или нет. Она не флиртовала с ним ни капли. Он ничего не знал о театре. Она была равнодушна к антиквариату.

Наверняка Аманда потом, уже после пятнадцатой встречи, ставшей их первым полноценным свиданием, пережила неприятные минуты, с осторожной небрежностью сообщая подруге: «Кстати, я встречаюсь кое с кем. Ты его знаешь». Эл мог представить, как полнокровная Беатрис запрокидывает голову в приступе искреннего смеха: «Ага, так ты тоже решила побаловать себя маленькой интрижкой!» И наверняка Аманда не хотела выставить себя наивной и не возразила: «Нет, у нас всё по-другому».

— Должна признаться, здесь его делают много лучше, чем в том, где мы были в прошлый раз.

Аманда слегка наклонила свой стакан. Шапка пенки колыхнулась.

— Попробуешь?

— Я должен ограбить тебя?

— На пару глотков? Да, это будет ограбление века.

Он пригубил её кофе. Секундой раньше он бы не задумался о такой возможности. Сейчас ему стало очевидно: конечно, он хочет пробовать то, что пробует она. Он хочет разделять её ощущения. Он желает, чтобы у них образовывалось больше опыта одного на двоих. И ещё, что не желает отвечать ей отказом, даже в малом. Ему не хотелось её разочаровывать. Ни в чём. «Если она в меня верит, значит, ни к чему заниматься самокопанием», — сказал он себе однажды. Есть здесь и сейчас. И в этом здесь и сейчас ему нечего скрывать. Прекрасная чистая версия истории. Никаких закопанных скелетов. Он никогда не причинял другим вред. Он никогда не совершал ничего отвратительного. Жизнь — это текучий поток. И жить надо настоящим мгновением.

Спустя пару недель свиданий Эл с удивлением обнаружил в себе робкую ревность. Он ни разу не поинтересовался у неё о предыдущих мужчинах. Технически, он не задавался подобным вопросом ни с одной из своих знакомых. Его это совершенно не волновало. Более того, он надеялся на появление в их жизни мужчин последующих. А вот теперь вопрос возник. Его было трудно выбросить из мыслей. Почему она была свободна до встречи с ним? Почему она не ищет кого-нибудь ещё сейчас? Когда она этого захочет? При мысли о том, что Аманда решит завершить встречи и увлечётся кем-то, он не испытывал привычного облегчения. Он всё ещё от неё не устал.

Ни один из них не признавал вслух, а вероятно, и мысленно это «всё по-другому». Ей было несвойственно терять голову. Она сохраняла трезвость, делая каждый шаг осознанно и без спешки. Эл много раз проверил свои ощущения. При малейшем признаке дискомфорта он бы немедля сдал назад.

Ощущения были необычными.

Она не казалась чужеродной помехой, которую хочется убрать из модного лофта с шероховатыми кирпичными стенами, полированным ореховым комодом восемнадцатого века, кроватью в индустриальном стиле из коллекции известного дизайнера и инкрустированной ардековской витриной, рядом с которой висел подлинный эстамп Лотрека. Эл сочетал в своём жилище разные эпохи — на фоне подчёркнуто современного ярче выделялась красота старинного. Он отлично владел искусством создания эклектичного коктейля, этим рискованным подходом, чреватым тем, что миллиметр вправо, миллиметр влево — и свалишься в безвкусицу. Разнородные элементы, направляемые его чутьём, не вступали в конфронтацию и не превращались в ворох несовместимого. Именно поэтому, из-за тщательности подхода, он не любил приводить к себе кого-либо. Скрупулёзно и любовно работая над создаваемой вокруг себя средой, он был ревностен к гостям. Люди тоже могли диссонировать с обстановкой. Чаще всего так и случалось. Почти всегда так и случалось. С Амандой диссонанса не возникло.

Наверное, если бы он возник, Эл совершил бы немыслимое прежде — подавил глухое ревнивое противление. Голоса вещей всегда имели для него приоритет. Но не в этом случае. С некоторым изумлением он вынужден был признать — да, на сей раз он бы их предал. Отсутствие ожидаемого противления было подарком и лишним подтверждением: это какой-то новый опыт. Не так, как обычно. Совместимость, которая делала общение с Амандой столь лёгким, распространялась почти непостижимым для Эла образом и на его территорию. Ощущение непривычного совпадения во всём было разлито в воздухе.

Они оба были жителями большого города, плоть от плоти его, пристрастившимся к независимости и самодостаточности. А значит, оба хорошо почувствовали: всё не так, как обычно.

По-другому.

Глава 6. Иезекия Мортон. Галилейское море

В читальном зале не было никого из сокурсников, но всё равно Иезекия удивился тому, что Валто нарушил привычку имитировать шапочное знакомство.

— Мортон, подвинься.

Иезекия убрал сумку, давая ему приземлиться на скамью за внушительным библиотечным столом. Он бы с радостью расположился на улице, под раскидистым ясенем, но уже похолодало.

— Тебя вообще невозможно застать без твоей свиты, — недовольно сообщил Валто, заставив скамью сдавленно выдохнуть под его весом.

— Они не моя свита.

— А кто?

— Товарищи.

— При них тебе телефон, что ли, не вытащить? Ты не ответил на моё сообщение.

С момента выздоровления Валто он удерживал себя от визита в студию. Под самыми благовидными предлогами. Потребности в его присутствии больше нет никакой. Дезире наверняка хочет наверстать неделю разлуки. Он может смело передать вахту. Валто, в свою очередь, игнорировал занятия.

— Согласно правилам, использование телефонов во время лекций не разрешено. Ты вернулся?

— Ну, я с утра гуляю по территории. Потом решил, что наверняка смогу перехватить тебя здесь.

Иезекия наметил себе срок в неделю. Достаточно, чтоб не выглядеть банным листом. Спустя неделю можно будет и позвонить. Внезапно в распоряжении оказалось ужасно много свободного времени. Он принял участие в молитвенных бдениях. Героически преодолел монографию, которая в его учебном плане значилась только через две недели. И даже сходил на диспут по Посланию к Колоссянам.

И пока он давал Валто и Дезире отдохнуть от себя, его настигли новые открытия, далеко не самые окрыляющие. Неприятные открытия — это то, что начинало прочно ассоциироваться с Карьялайненом.

Штудируя несколько дней назад труд по примитивным религиям, Иезекия зацепился взглядом за иллюстрацию. Один из знаков на ней что-то настойчиво напоминал. Что — оставалось нерасшифрованным. Иезекия пробрался через пару глав, почти собрался закончить на сегодня с учёбой и отправиться на прогулку. Закрыл книгу — и тут по закону противоречия ларчик памяти, до того капризничавший, распахнулся. Перед глазами пошёл замедленный повтор: полощущиеся флагом волосы, прикрытые глаза, мощная шея, низкий вырез футболки. Невзрачный кожаный шнурок, завязанный узлом. Вынырнувший поверх ткани светлый овал, подпрыгивающий в такт песне, прямо перед носом Иезекии. Этот нелицеприятный фильм промелькнул трижды. Иезекия вернулся на десяток страниц назад и уже прицельно изучил картинку, почти лёг на неё. Подпись сообщала, что перед ним знаки лапландских шаманов. Они только что не замахали ему приветственно ручкой как старому знакомому. Символы, которые жирно выгравированы на кулоне, что висел на шее у Валто.

Иезекию затопило жаром. Низкоголосый саамский напев. Готовность Валто пересказывать языческие легенды. Бубен на обложке альбома. Ну что, Иезекия Мортон, подмигнула ему картинка, как много компромиссов ты готов допустить? Как много непозволительных отступлений уже себе позволил? Весело, правда?

Он всегда был старателен и упорен в изысканиях, если имелась отправная точка. Поэтому следующие несколько часов сделали его специалистом по северной традиции. Нойд. Колдун. Сайво. Языческая преисподняя, место силы для шамана. Бубен, рабочий инструмент саамских колдунов. Йойк. Ритуальное пение. Знаки, бегущие по кругу. Графическое описание саамской вселенной с пантеоном высших и низших богов.

И всё это ставило вопрос: с кем он так простодушно связался? Что такого гипнотизирующего в глазах, что пристально изучали его на протяжении недели?

На следующую ночь ему приснился сон, в котором неряшливые шаманы молотили по рыхлому снегу оглоблей от оленьих саней. Клочья грязного снега летели в разные стороны. Иезекия притаился за стволом дерева, чтоб его не заметили, и хотел сбежать, но почему-то ему нужно было досмотреть до конца, чем они занимаются. Цепенея от страха, он таился в укрытии, жадно смотрел. Даже отвести взгляд было не под силу. Один, самый грозный, колдун вдруг обернулся в его сторону и нехорошо улыбнулся, показав почерневшие и очень острые зубы. Проснувшись, Иезекия несколько минут моргал, приходя в себя.

— Эй?

— Ты язычник?

Спрашивать вполоборота было легче.

— Я не про то, что ты ходишь на общую молитву. Кто ты в глубине души?

Внимание Валто он явно завоевал полностью.

— Я — это я.

— Но во что ты действительно веришь?

— Что это ты вдруг?

— Я сказал, что не хочу слушать ничего нечистого, но ты решил, что если оно будет на финском или саамском, то это позволительно мне дать. Что можно маскировать демоническое под безобидное. Мне прискорбно сознавать, что ты пользуешься моим неведением, чтобы проигнорировать мои просьбы.

— Нечистое? Я использовал в песнях фольклорные мотивы. Всё. Если так хочешь, я тебе целиком переведу эти тексты. Там нет никаких заговоров или молитв наизнанку. И я не думал, что ты захочешь битый час выслушивать лекцию про космогонию древних саамов.

— Но ты привлёк шаманскую символику.

— Это было давно, мы хотели быть впечатляющими, и меня тогда торкнули рисунки одного знакомого. Он цифровые арты здорово делает.

— И всё?

— Почему тебе надо без конца выдумывать страшилки? Мы уже выяснили, что я не поклоняюсь дьяволу. И чтобы быть профессионально пригодным к шаманству, мне потребовалось бы хотя бы родиться саамом.

— У тебя на шее висит оберег.

Валто недоумённо посмотрел на него. Бледный и осунувшийся после болезни, но всё равно подавляющий уверенностью. Потом рассмеялся.

— Это украшение. Украшение, Мортон!

— Это магический символ.

— Он у меня со школы. Я его в Кеми на первые заработанные деньги купил, потому что он мне приглянулся. В магазине с сувенирами. Вот и всё.

— Но ты его до сих пор носишь, даже будучи…

Он хотел сказать: «Даже будучи христианином», но прикусил язык. В этом факте он всё сильнее сомневался.

— Эти знаки связаны с колдовством. Ты провёл в колледже год. Даже если ты половину проспал, всё равно тебе должно быть хорошо известно, что такие символы отягощены негативным духовным багажом, и что…

— И кто из нас после этого язычник? Я, который тебе говорит, что это кусок рога, ничего не значащий абсолютно, или ты, который шарахается от сувенирной безделушки?

— Безделушка? Тогда сними.

— Нет.

— Почему?

— Потому что никто не давал тебе права указывать, кому что носить. Он у меня под одеждой. Твой христианский взгляд он не оскорбляет.

— Я ещё раз спрашиваю: зачем? Если ты считаешь его ерундой и суеверием?

— Ты серьёзно?

— Разве атрибуты идолопоклонства — предмет для шуток?

— Я говорю на английском образнее тебя, знаю о современном мире больше тебя, и у меня в разы меньше предрассудков. Я ничего не знаю о колдовстве, только о смартфонах, и всё что меня связывает с язычеством, — метафоры для песен. Да, я их бесстыдно эксплуатирую. Ну, прости меня, я знаю мифологию. Но ты ведёшь себя как охотник на салемских ведьм.

Жестокая прямолинейность, с которой Валто ставил его на место этими словами, была тем более обидна, что каждое из них било в яблочко.

— Твоё право воспринимать мои убеждения и мою библейскую позицию как архаичный пережиток. А моё право — считать это пагубной для души солидарностью с оккультными практиками.

Иезекия надеялся, что ему удалось произнести это с каменным выражением лица

— Да? Тогда сними, — наклонившись к самому его лицу, насмешливо рявкнул Валто. — Попробуй.

Он схватил его ладонь и положил на гравированный кулон. Тот был насыщенно-тёплым, нагретым телом. Сама кожа обожгла жаром.

— Давай. Дойди до логического завершения. И потом его торжественно сожги.

— Это твой выбор, — скривился Иезекия, пытаясь высвободить пальцы.

— Ну, что? Боишься магического предмета за три евро, а?

Он наконец вырвал руку из хватки Валто и пошёл прочь. Свернул в коридор и тогда уже прибавил шаг до максимума. Не стал ждать лифта, а нырнул в дверь, ведущую на чёрную лестницу. Прошёл один этаж, а потом припустил быстрее. И ещё быстрее.

Сверху хлопнуло.

— Эй! Да постой же ты!

Валто слегка запыхался от бега.

— Послушай. Я не сатанист. И не язычник. Я обычный человек. Мне нравятся яркие образы. Вот и всё. Почему тебе надо усложнять?

— Потому что пусть ваше «да» будет «да», а «нет» — «нет».

— Но я тебе и выложил всё как на духу.

— Не уверен. Я с тобой не могу быть уверен.

— Тебе так нравится осуждать, если что-то недостаточно чёрно-белое? Что происходит?

— Это неправда. Я не сужу людей за то, что они делают или не делают. Не одобряю неправильных вещей, но никого не сужу.

— Хорошо, извини. Не судишь. Но придумываешь.

Иезекия вздохнул.

— Что тебе от меня надо, Валто?

— Ничего. Мне от тебя ничего не надо.

Он сделал паузу.

— Собирался спросить… Мы выступаем в пятницу. Хочешь прийти?

***

Подмигивающий огоньками синтезатор походил на запретную игрушку. Иезекия наигрывал пасхальный гимн.

— Эй, лучше не трогай.

— У него же мило получается, — запротестовала Дез, уютно расположившаяся возле клавиш. По асимметричной юбке цвели яркие вязаные цветы.

— Рори ему руки оборвёт, если узнает, что кто-то касался его чёрно-белой подружки.

— Мы ему не скажем. И мне нравится мелодия, которую Иезекия показывает.

— Мортон, эта штука сложна в обращении, без шуток.

— Не настолько, чтоб человек с мозгом не разобрался, что к чему. Я не трогаю настройки.

Его охватила воздушная дерзкая лёгкость, хотелось легкомысленно перечить. Повинуясь духу противоречия, он проскакал по клавишам весёлыми аккордами, попирая право владения.

— Он великолепный.

— Ещё бы он не был. Почти четыре куска стоит. Мне уступили несколько сотен. И вообще повезло — я тогда нашёл на машину покупателя чуть ли не за ночь.… До Пасхи целая вечность, почему этот?

— Валто, это пасхальное, да?

— Мортон играет только церковную музыку.

— Да. Но Дез нравится, — поддразнил его Иезекия. Наиграл первый ноэль. Он уже два дня не мог избавиться от этой мелодии. Она звучала в ушах, он её напевал, забываясь; она жила в кончиках его пальцев.

На самом деле он украдкой освоил сборник, подаренный Дез. Конечно, она не собиралась устраивать ему экзамен и наверняка давно забыла про свой спонтанный подарок. Но ему настоятельно требовалось подправить уязвлённое самолюбие, стереть ощущение неуверенности, которое он испытал тогда перед незнакомыми нотами. Он ещё несколько раз садился за инструмент в холле второго этажа. Ему удалось вычислить закономерность, когда никого там не было. Делал закладку на какой-нибудь песне и в два-три набега разбирал мелодию, заучивал, пробовал что-нибудь изменить, если она казалась ему слишком прямолинейной. И иногда играл что-то неопределённое, просто приходящее на ум.

— Эта тоже красивая.

Что-то умиротворяющее и одновременно бунтарское было в рождественском настроении задолго до Рождества. Как и во всех вещах, совершаемых не вовремя. Он повторял ноэль снова и снова. Ну да, у него другая музыка. Не такая эффектная, как у Валто. Но она тоже может нравиться.

— Дез, поехали на побережье завтра? Пока тёплые дни вернулись. Мортона с собой возьмём.

— Нет. Для начала вы спросите Мортона, поедет ли он, — возразил Иезекия.

— Хорошо, прости. Я хочу, чтоб ты поехал с нами. Ты ведь согласишься?

— Я не могу.

— Да брось!

— Я не договорил. Я хочу. Но не могу. Я Брендону обещал помочь с эссе.

— Почему он не может справиться со своим заданием сам? Зачем для этого нужен ты?

— Потому что если мы не эгоисты, то помогаем другим. Даже когда нам не хочется. Извини, я правда собирался прийти в пятницу.

Валто ни словом не обмолвился о пропущенном выступлении и даже весело отмахнулся, мол, в следующий раз. Причина была уважительна: сестру Мэттью увезли в больницу с приступом аппендицита, и он действительно нуждался в поддержке. И всё же Иезекия ощущал вину. И за то, что в последний момент позвонил и сказал, что не придёт, и за то, что испытал облегчение. Ему совершенно не хотелось переступать порог клуба. Милостью Божией ему удалось удержать завесу, отделяющую ту часть жизни Валто, которую он не готов был видеть.

— Пожалуйста, не трогай инструмент.

— Пожалуйста, послушай, что я сказал об экзамене. Тебе надо переговорить с преподавателем.

— Я не буду его сдавать.

— Глупое упрямство.

— Глупо что-то зубрить, если у них ко мне и других претензий навалом. Хватит.

— Если тебя выгонят из колледжа, то не продлят визу.

Предположение, что Карьялайнен отправится назад в Финляндию, нагнало на настроение облачко.

— Пустяки, — отмёл его возражения Валто.

— Мы поженимся, — вмешалась уверенно Дез. — И тогда ему нет нужды доказывать, что нужно продлить визу.

— Я тебя провожу, — сообщил Валто, захлопывая дверцу фургона.

— Тебе ещё возвращаться.

— Я проторчал дома почти десять дней. Мне нужен воздух.

— И если тебя заметит кто-то из руководства?

— Ну, пока что я имею право здесь находиться.

На этот раз Иезекия почти всю дорогу молчал. Кажется, Валто решил, что попытки втянуть его в разговор нужно завершить штурмом.

— Чем ты так поглощён?

— Ничем. Звёзды.

— Я тебе рассказывал про моё самое пугающее переживание? Как-то я попал на выставку о космосе. Фотографии, первые полёты. И модели первых космических аппаратов. Не помню, почему я там оказался, возможно, мне просто надо было где-то убить час-другой.

— Мы не можем убивать время. Из него состоит жизнь.

— Хорошо. Провести где-то час-другой. В общем, раньше я представлял себе ракеты как что-то, чуть меньше подводной лодки. А оказалось — тесное нечто, чуть больше кабинки биотуалета. Упираешься локтем в стенку, а за обшивкой уже открытый космос, так что, считай, касаешься локтем вселенной. Я представил себя в этой хлипкой капсуле, мчащимся оголтело в самую гущу звёзд. А всё, что позволяло мне жить, оставалось за спиной. Я отдалялся всё больше от кислорода, воды, земного притяжения, координат в пространстве. Поскольку звёзды — это не фонари на обочине, через какое-то время не чувствуется движения, только бесконечное парение в их россыпи, как будто завис навсегда в одной точке. Совершенно один. В пустоте. Растворишься в ней, а она даже не заметит. Ничтожный атом.

Возле спортивного центра Иезекия принялся сворачивать на тёмную кружную дорожку, но Валто дёрнул его за рукав.

— Пойдём насквозь. Здесь короче.

Он уверенно прошёл через узкий коридор, подёргал дверь.

— Я ж говорил — они только в десять запирают. Я часто так возвращался.

Бассейн уже был пуст. Большинство студентов прилежно разбрелись по комнатам и готовились ко сну. Только за матовой стеклянной стеной читалось несколько силуэтов: кто-то занимался на тренажёрах.

— У воды цвет какой красивый. …Представь. Тебя переваривает колоссально огромное нечто, и для этого нечто ты даже не крошка хлеба на один зубок, а неразличимая молекула.

Иезекия остановился на середине. Устремил взгляд на мирно покачивающиеся на отдыхающей воде буйки.

— И чтобы ты не нервничал, сразу замечу: я не о душе сейчас, а о нашем присутствии в мире. О том, что в рамках вселенной и даже страны стирание одной личности проходит незамеченным.

— Галилейское море — единственный источник пресной воды на Святой земле, — задумчиво произнёс Иезекия.

— Ладно, пойдём.

Они двинулись дальше вдоль кромки бассейна.

Иезекия не успел осознать, что происходит. Один кадр — и сразу другой. Просто Валто сделал шаг вбок и через секунду оказался в воде. Раскинув руки в стороны. Тонкая поволока водной глади на лице. И нереальный платиновый ореол волос в бирюзе.

Головокружение. Обморок после болезни. Скользкий бортик. Причины могли быть разные. Неважно какая; важно, что Иезекия не знал, умеет ли Валто плавать. И вообще — способен ли сейчас плавать.

Он соскользнул следом в тёплую воду едва ли с секундной заминкой — и осторожно; даже посреди оглушающей паники ему не хотелось делать ничего шумного, драматичного. Это не избавило от шока и нереальности происходящего. Была вода повсюду, её качание, подзабытое движение через плотную толщу, ослепительный, вдруг усилившийся свет от ламп на далёком потолке, искажённая перспектива отсюда, снизу, поменявшая картинку слишком внезапно. А в следующую секунду — всепоглощающий страх, что ему ни за что не вытащить Карьялайнена, если тот пойдёт ко дну. Он рванулся вперёд, поднимая вокруг себя брызги.

И тут увидел, что Валто смеётся. Безудержно хохочет, размазывая удлинившиеся от воды пряди по лицу.

— Ты прекрасен, Мортон. Ты как суперспасатель, — сквозь приступ смеха выдавил Валто.

Они оба развернулись к бортику. Раздался энергичный всплеск брасса. Иезекия мгновенно убедился, что Валто плавает в разы лучше его. У него заняло какие-то секунды, чтобы добраться до края, игнорируя лестницу, одним движением вытянуть себя из воды, а потом выдернуть Иезекию.

К счастью, никто не бежал ещё проверить, что случилось.

— Что это было?!

— Прости, Мортон. Разве ты не видел цвет воды? Я не знаю, что нашло, но не мог этого не сделать напоследок.

— Что это было, я спрашиваю?!

С одежды шумно текло. В любой момент могла подоспеть служба безопасности, если их нырок засекли на камере наблюдения.

Иезекия подхватил сумку и выскочил за дверь. И дальше, прочь с площадки, от фонарей, под защиту деревьев. Трясущимися руками попробовал прямо на себе отжать, насколько можно, одежду.

— Как я вернусь в таком виде?

— Тебе пять минут до комнаты.

— Мне — холодно!

Он стянул туфли и, морщась, выплеснул из них воду. Лихорадочно выкрутил носки. Трава больно колола ступни.

— Спокойно, на дворе бабье лето.

— Это чудовищное нарушение правил, это вопиющее нарушение всех… Чудовищно… Немыслимо…

— Скажем, что попали под дождь.

— При абсолютно ясной погоде, да!

— Хорошо: мы тренировали веру хождением по воде.

— Не кощунствуй.

— И в мыслях не было.

— Я не хочу тебя слушать!..

Мокрые носки было не натянуть, он отшвырнул их, спохватился, что так нельзя, комком засунул в карман. С трудом влез в сырые туфли, сел на траву и спрятал лицо в ладони.

— Эй. Что ты злишься? Ты что — никогда не делал таких вещей? Разве ты никогда не совершал никаких студенческих безумств? Ну хотя бы школьных? Мортон?

Он не отвечал, пытаясь отрешиться от голоса Валто, от всех звуков и ощущений, будь то резкий запах дезинфицированной воды или лёгкое потряхивание от шока. Ему нужно было найти точку равновесия.

— Даже здесь в ходу всякие дикие розыгрыши, поверь. Я помню по прошлому году: ещё как в ходу! Мортон?..

— Оставь меня в покое, пожалуйста.

— Это было бы крайне неуместно и неразумно, — серьёзным голосом произнёс Валто. Ему удалось точно сымитировать интонации Иезекии.

— Отстань!

— Мы похожи на двух мокрых выдр, — рассмеялся Валто. — Видел бы ты себя!

В Иезекии вспыхнула терпкая ненависть. Он отнял руки от лица и вскинул голову.

— А если бы я не умел плавать?

— То что? Никто же не толкал тебя. Ты бы просто не прыгнул.

— А если бы я позвал охрану на помощь и выставил себя на посмешище?

— Тебя бы наградили медалью за отвагу и чествовали бы. Я же не знал. Пойдём, у меня в машине должно быть что-то сухое.

— Это не смешно.

— Это — прекрасно.

Даже тёплый ветер ощущался сейчас ледяным. Трудно было сказать, что было хуже — отвратительная липкость отяжелевшей одежды или не отпускающий озноб, мешающий выговаривать слова и превращающий их в заикающуюся пародию.

— Твоё поведение безответственно. Асоциально. И не соответствует духу колледжа. И я сообщу об этом инциденте руководству.

Круто развернувшись — впрочем, на мокрых подошвах было не так просто развернуться круто, он едва не потерял равновесие, застопорившись в повороте, — Иезекия зашагал прочь. Яркий хохот звенел в воздухе.

Он задыхался от неподобающего коктейля эмоций. Злость. Возмущение. Отвращение. Предвидение того, как он пойдёт по коридорам, оставляя за собой мокрый след, словно вылезшее из озера лохнесское чудовище. И ещё больше отравляло сознание того, что гневная походка не делает его грозным. К несчастью, он легко мог увидеть себя сейчас со стороны: стиснутые зубы, обмельчавшие зачастившие шажки, неестественно напряжённые плечи, деревянные колени. Слипшиеся короткие ресницы и прилизанные бесцветные волосы.

Как у мокрой выдры.

Хотя сравнение слишком лестное. Выдра — это то, как пластично и естественно рассекал воду Валто. А Иезекия просто торопливый разобиженный кролик с поджатыми губами.

После завтрака первым же делом он отправился в приёмную. Бесконечный горячий душ накануне вечером — да, до того был мучительно долгий путь под взглядами как назло чаще обычного попадавшихся на глаза соседей по этажу, с подбородка срывались неприлично звонкие капли, и у каждого первого делались квадратные глаза, — сон и завтрак не сбили воинственного настроя.

Впервые за то время, что он засыпал в колледже, вместе с ним под одеялом свернулось клубком горе. С утра пришлось встать раньше на сорок минут, чтобы прокрасться в прачечную с пакетом сырой одежды — добраться туда накануне было выше его сил. Полчаса просидел в полной неподвижности, неотрывно наблюдая за вращением барабана стиральной машины. Никто не вошёл, к счастью. Потом вернулся к себе. Отправил в мусорное ведро наушники и, после минутного колебания, отказывающиеся сохнуть туфли. В третий раз тщательно вычистил зубы. Целеустремлённо застегнул все до единой пуговицы на очередной белоснежной рубашке. Встроился в поток студентов, текущий по главной аллее. Ориентированных на знания. Ориентированных на праведность. Их присутствие возвращало землю на свою ось. Прижав к боку книги, он старательно прокладывал маршрут так, чтобы избежать тех, кто вчера мог видеть его возвращение.

Валто перешагнул все мыслимые пределы. Дальше уже невозможно делать вид, будто он нормальный студент. Или хотя бы просто нормальный. Карьялайнену не место в их рядах. И совершенно не забота Иезекии, будет это означать для заблудшего покаяние или возвращение в Финляндию.

— Я хотел бы поговорить с мистером Торнтоном, — заявил он секретарю.

— Вы сможете зайти через полтора часа?

Иезекия кивнул. Добросовестно отсидел лекцию. Он намеренно занял самый дальний угол, забравшись в гущу малознакомых лиц. Вопреки обретённой решимости, а может, и благодаря ей удивительно быстро включился в работу и не отвлекался мыслями ни на что. Размышлять особо больше не о чем. После пробуждения он первым делом стёр с ноутбука неподобающие треки, и было облегчением сознавать, что точно так же молитва очистила его разум. Он начнёт всё сначала.

Правила существуют не просто так.

Заповеди даны не просто так.

Предостережения звучат не просто так.

Запреты вводятся не просто так.

— Добрый день, Иезекия. Присаживайтесь, — радушно встретил его декан, почти не видный из-за стопок книг и бумаг, скопившихся на столе.

— Спасибо, что согласились меня принять.

— Так о чём вы хотели поговорить?

— Меня беспокоит один студент… — расправив плечи до идеальной осанки, начал Иезекия.

***

— …Так ты уже набрался смелости?

— Жду подходящего момента.

— Иезекия, а ты что скажешь? Насчёт следующего пункта?

— …Прости, куда мы уже продвинулись?

Их пятёрка занималась тем, что рисовала на огромном листе генеалогическое древо Иисуса. Суть была в том, чтобы составить визуальную проповедь, акцентирующую внимание на тех или иных моментах учения. Учащиеся разбились на небольшие группы. Каждая команда старалась для перечисленных в родословной библейских персонажей отыскать стих, глубже всего отражающий общую линию задуманной проповеди. И, разумеется, каждая команда надеялась, что именно их проповедь о происхождении Спасителя окажется самой впечатляющей.

— Какой стих мы поместим рядом с Раав?

У них имелись все шансы подготовить самую нетривиальную трактовку. Их группка была библейски подкована. Работа кипела. Они закатали рукава, чтобы не испачкать рубашки фломастерами. И судя по всему, обсуждали параллельно что-то ещё. И судя по всему — уже давно. Иезекия низко склонился к каллиграфическим надписям, сделанным выше, возле предыдущих рамок с именами.

— Прямоугольники похожи на могилы.

Все уставились на него.

— Это случайное сходство, я сознаю. И это правильно. В каком-то смысле. Ведь они, все вышеперечисленные личности, уже умерли. Но мне только сейчас пришло в голову, что генеалогическое древо с прямоугольниками выглядит как кладбище.

Судя по озабоченному молчанию его одногруппников, лучше от попытки объяснения им не стало.

— Ты думаешь, нам следовало выбрать квадрат или овал?

— Я думаю, всё идёт замечательно.

Выйдя утром из кабинета декана, он около получаса сидел на крутой лестнице, ведущей в административный корпус, и наблюдал за проходящими мимо. Эта неиссякающая река состояла из радостных людей. Или хотя бы не расстроенных. Уверенные богобоязненные юноши. Девушки, похожие друг на друга как близняшки. В подобающих юбках. Периодически взгляд фиксировал силуэт какого-нибудь крупного студента, даже если двигался тот совершенно иначе, — и тогда под рёбрами ёкало, а в груди начинало ещё сильнее саднить. Почему-то всё равно — виолончельной скорбью «Nothing else matters». Среди всеобщего оптимизма — тем более громко. Ведь это не то место, где можно заподозрить травмоопасные рифы. Здесь Господь. Здесь благодать. Как же так получилось, что его сердце разбито?

Наверное, следовало сделать усилие. Встряхнуться, окунуться с головой в полезные дела. Попытаться вернуть себя к разговору, кипящему вокруг. Признаться кому-нибудь, что душа раздавлена мрачной тяжестью. Однако делиться ношей совсем не хотелось. Она была непонятна ему самому. Он поступил так, как диктовал внутренний голос. Так, как ждал от него Христос. И всё равно не мог избавиться от неприятных подозрений, что смалодушничал.

Это просто нужно пережить, пришёл к выводу он. Правильные решения не всегда приносят облегчение.

И какие вообще тут могут быть решения?

— В кофеварке кофе свежий ещё остался.

— Я не пью кофе, ты знаешь.

Когда декан уставился на него круглыми глазами из-за стёкол почти круглых очков, Иезекия торопливо развернул начатую фразу. «Тридцать сребренников», — пульсировало некстати в голове. При чём тут сребренники, раздражённо подумал он. Тоже мне, спаситель.

Но в итоге вместо заготовленной речи произнёс совсем другое.

«Студент, который из Финляндии. Карьялайнен. Он серьёзно болел. И не уведомил руководство о том, что отсутствует по болезни. Я уже сообщал об этом. Ему до сих пор нездоровится. Я знаю, что у них сейчас идут экзамены…»

«Брат Валто не хотел приходить неподготовленным, так как счёл, что это может быть расценено как неуважение к преподавателям. Он глубоко опечален сложившейся ситуацией. И он не стал давать никаких объяснений своим неявкам, опасаясь, что они будут выглядеть как отговорки».

«Брат Валто находится в процессе поиска лица Божьего, водительства Господа и в глубоких молитвенных раздумьях о дальнейших шагах в колледже и служении».

«Брат Валто, если мне позволено будет высказать мнение, имеет несомненные задатки прекрасного служителя, лидера и наставника, хотя и не проявляет их в силу врождённой скромности».

«Брат Валто сильно повлиял на меня, на мой духовный рост. Я благодарен Господу за него, и мне тяжело думать, что из-за его нерешительности и промедлений может сложиться впечатление, будто он пренебрегает учёбой».

— Этот действительно очень хороший, Дез из какой-то лавки органических продуктов принесла, попробуй.

— Он вреден для организма. Наше тело — храм Святого Духа.

— Мой храм справится, плесни мне тогда.

Иезекия пообещал своей гордости, что разберётся с вопросом, отчего он снова торчит в студии как приклеенный, чуть позже. А пока что — пока совершенно не хотелось избавляться от овладевшей душой лёгкости.

Я должна тебя похитить, созналась Дез и пошла рядом.

Это преступление, похищать людей, сказал Иезекия, стараясь разглядеть самодельные кленовые листки в ожерелье на её шее.

Да. Если я попадусь, меня арестуют. Он сказал, возможно, ты будешь сопротивляться. Или твои телохранители.

Неужели он готов рискнуть сообщницей?

Он сказал, что ты дуешься на него. Что ты не отвечаешь на его звонки. Поэтому единственный выход — выкрасть тебя.

Иезекия поставил перед Валто кружку.

— Я поговорил с деканом. Насчёт твоего экзамена по греческому. Его у тебя примут, если ты соизволишь дойти до препода.

— Мой благодетель Мортон. Спасибо, друг, но я не буду больше тратить их время.

— Они вошли в твоё положение. И обеспокоены твоим самочувствием. Сделай милость, постарайся, чтоб я не выглядел перед деканатом идиотом, который попусту хлопочет там, где это никому не нужно. Мне очень не понравилось врать.

— Ты не устаёшь поражать меня.

— Нельзя же выбрасывать целый год.

— Иезекия, послушай…

Валто посмотрел куда-то мимо, через его плечо и в пол.

— Да?

— Мне очень нужно, чтоб ты оказал мне услугу.

— Что надо сделать?

— Ты знаешь, что в субботу у меня концерт. У нас концерт.

— Да, я помню. Я же уже обещал, что отвезу тебя.

Иезекия невольно отметил, как эгоистично Валто сузил предстоящее событие до собственного триумфа. Сразу же поправился, но, без сомнения, так и продолжал думать о выступлении как о своём проекте. Так характерно для него.

— Ты мог бы выручить меня ещё больше.

— Я могу предоставить тебе машину, но вечером вести ты должен будешь сам, — кивнул Иезекия. Он не знал, во сколько закончится концерт, но предполагал, что очень не рано. Ох как не рано. Фургон Валто наконец отправился в ремонт. Сразу вслед за тем как владельца сразил грипп. То ли проявил солидарность, то ли воспользовался моментом.

— Не в этом дело.

Голос Валто зазвучал отстранённо, почти механически. И смотрел он всё так же мимо.

— Ну?

— У меня проблемы с клавишником.

— Ты хочешь, чтоб мы и за ним заехали?

— Не в том смысле. Он не может прийти. Совсем.

— Прискорбно. Уверен, вы справитесь.

— Нет. Так нельзя.

Иезекия терпеливо ждал, когда же Валто выйдет из меланхоличного транса.

— Я хотел попросить тебя сыграть.

Наверное, он шестым чувством уловил реакцию Иезекии. Поднял голову и повторил:

— Я хотел попросить тебя сыграть вместо него.

— Абсолютно абсурдная мысль.

— Напротив.

А ведь он наивно полагал, что пара потрясений за неделю — это предел. Но нет. Ещё бы, у него же было уже целых два спокойных дня.

— Позвони кому-нибудь. Ты наверняка кого-то подходящего знаешь.

— Уже. Но те ребята, которых я знаю, заняты в своих проектах. Или у них обстоятельства. Это проблему я пытаюсь решить уже четыре дня.

— Значит, будете играть без клавишника.

— Но я знаю ещё и тебя. И прошу тебя.

— Я. Не. Умею. И не хочу. И не буду.

— Ты умеешь. Я слышал. Ты можешь. У нас всего несколько песен. Легко выучишь. Тебе не нужно делать что-то сверхъестественное. Просто заткни дыру.

— «Просто»?! Не ты ли говорил, что ваш корг — почти космический корабль?

— Мануал полистаешь.

— У тебя снова температура? Ты говоришь безумные вещи.

— Да послушай же.

— Я не играю мирскую музыку. И на публике не играю. И на сцену никогда не выходил.

— Ты играл в церкви. Это одно и то же.

— Нет, Валто. Это не одно и то же! Там было — служение Господу. И я был одним из тех, кто участвовал в прославлении Господа. Не себя, а Его. Я не хочу и не буду втягиваться в… во всё это. Куда делся прежний клавишник?

— Возьми ноты. Посмотри.

— Да не буду я!

— Возьми!

— Валто, тебе нужно… Хотя зачем я это говорю? Делай что пожелаешь! А меня не впутывай. У меня другие приоритеты.

— Ты мой друг. Ты обязан мне помочь. Один раз. Один-единственный раз!

— Не обязан. Я должен тебе сказать, что ты идёшь не туда. Вот это действительно мой долг как христианина… и друга.

— Послушай… — теперь голос Валто звучал умоляюще. — Ты не понимаешь, как много для меня значит предстоящая суббота. Мы впервые попадаем в одну линейку с «Дикой охотой». У нас три композиции. И чувак, который нас пригласил, не знает нас, первый раз имеет с нами дело. Но он нам поверил. А теперь я заявлю, что мы будем звучать отвратительно, потому что не смогли поднапрячься и спасти ситуацию? Что придём в меньшем составе? Что мы не тянем? Нас больше не позовут. Ты знаешь, что я бросил университет, чтобы сюда приехать? Потому что увидел шанс. И всё окажется впустую — мой приезд, колледж, год учёбы, аренда студии, создание команды, часы репетиций, деньги, которые я спускал до цента на оборудование и записи, беготня по владельцам клубов… Всё. Я выпущу это в трубу за один вечер. Мне придётся начинать сначала или возвращаться в Лаппеенранту. Я очень многое поставил на карту. А от тебя требуется-то — сущая мелочь. Десять минут. Ну, четверть часа.

Валто выглядел опустошённым. Мощные плечи поникли.

— Ты отдаёшь себе отчёт в дикости подобного предложения? — очень спокойно спросил Иезекия.

Не в первый раз за последнее время он почувствовал себя взрослее и разумнее Валто.

— Я не музыкант. И точно не тот, кто тебе нужен. Понимаю, тебе кажется, что положение отчаянное, но надо решать вопрос как-то реально, а не строить безумные прожекты.

— Я просил тебя когда-нибудь о чём-нибудь? Один единственный раз я обращаюсь к тебе с просьбой.

Это было не так, но Иезекия не стал сейчас придираться к словам.

— Тебе, может, и плевать на колледж, но я не собираюсь ставить под…

— Никто не узнает. Один раз. А к следующему выступлению у нас уже будет замена. Но сейчас ты можешь спасти нас. Меня. Мою мечту.

Иезекии хотелось заткнуть уши, чтобы не слышать бомбардирующих «друг», «спасти», «мечта». Мирское, пустое, суета. А ещё хотелось отвернуться, чтобы не видеть сгорбленную фигуру Валто. Мечтателя, бросающего второе учебное заведение ради мыльных пузырей.

— Что тебе посулить, чтоб ты согласился?

— Мне? Ничего. Разве что… Посмотри на свои увлечения трезво. Не строй воздушных замков. Согласись с требованием ректората. Подстригись. Вернись в колледж. Сдай этот несчастный греческий, пока тебя не отчислили. Вот способ не отправиться назад в Лаппеенранту.

— Это твои условия?

— Нет, это мой совет.

— Если я их выполню, ты согласишься?

Он поднялся и принялся рыться в ящике.

— Кажется, ты меня невнимательно слушаешь, — наставительно возразил Иезекия. — Я говорю о переосмыслении прио… Валто!!!

Он аж захлебнулся воздухом, поймав блеск ножниц, услышав металлическое клацанье, отметив замедленное скольжение светлой пряди — вдоль высокой фигуры, на пол. А потом бросился вперёд.

Глава 7. Алек Бойл. Вторник

В детстве Алек любил торговые центры. Они казались огромными и волшебными. Достигнув тринадцати, он перестал понимать, за что их можно любить. Звуки бродили, как в огромной закрытой банке, ударялись о потолок и настырно тыкались во все углы. Назойливое фоновое жужжание ввинчивалось в уши. И ещё они не были огромными. Ничего похожего на бескрайние сказочные царства, какими они представлялись ему, пока он был маленьким. В их городке молл был убогим. Бесконечно наматывать круги по одним и тем же магазинам, ничего не покупая, не получилось бы при всём желании. То и дело попадались соседи. На этаже с кафе резко и неуютно пахло фастфудом. Эти запахи застревали в носу и липли к одежде. Пахло тревогой, нездоровой пищей, временностью. Никто не ест в таких местах, если у него есть дом. Алек брал что-нибудь дешёвое и устраивался в углу. Cтановился невидимым для обслуживающего персонала. В этом искусстве он поднаторел.

Мимо прошла семейная пара с подносом, бросила взгляд на место напротив него. Алек пододвинул к себе поближе почти пустой стакан с колой. Её удалось растянуть на полтора часа. Народу в этот час прибавилось, но всё равно мало кто хотел делить стол с посторонним. Пара свернула направо.

Алек снова уткнул взгляд в лежащий перед ним глянцевый проспект.

Преподаватель физики Мэтьюз был молод, а потому амбициозен. В школе он работал всего второй семестр и не успел растерять энтузиазм. Но Алек не думал, что эта неуёмность коснётся и его. Сегодня после первого урока Мэтьюз неожиданно ловко подловил его у дверей.

— Бойл, можно тебя на минуточку?.. Какие у тебя планы после окончания школы?

Вопрос обескуражил.

— Не думал обратить внимание на естественные науки? Твоя последняя работа очень интересна.

Растерявшись, Алек только пожал плечами. Он не строил таких дальних планов.

— Но что-то тебе нравится больше, чем остальное? Не обязательно из предметов — что-то из того, что ты делаешь в свободное время, в чём разбираешься, как сам чувствуешь, лучше других.

Беспомощное молчание становилось гнетущим. Похоже, Мэтьюза раздражало, что Алек не лучится воодушевлением.

— Может быть, что-то связанное с медициной, — уклончиво ответил он.

— О! — огорошился Мэтьюз. — Ты хочешь стать врачом?

— Моя сестра постоянно торчит у врачей. Ну, вы, наверное, знаете.

— И ты думаешь о медицине?

— Не то чтобы… Не думал ещё. Всерьёз. Но может быть.

Хотелось улизнуть. Он не был готов к допросу. И не мог придумать с ходу что-то достаточно убедительное. С какой стати физик решил докопаться до его планов и желаний?

— Я собираюсь открыть кружок по естественным наукам. Ты ведь наверняка слышал про майские состязания? Держи-ка брошюру. Можешь почитать дома и подумать, не хочешь ли принять участие. Это помогло бы тебе при поступлении в колледж. И я сотрудничаю с одной организацией, они устраивают летние лагеря. У них в июле планируется специальная программа для тех, кто успевает лучше остальных. И…

— Скорее всего, я не смогу. Дома надо…

— Занятия абсолютно бесплатны и не отнимут много времени.

Легче было взять буклет, чем спорить.

— Подумай над моими словами, — сказал с нажимом Мэтьюз.

— Конечно.

Алек не особо представлял, что можно надумать о физике. Он её понимал, она казалось ему простой. Но нравиться?.. Пожалуй, он не представлял, что ему вообще нравится. Как это вообще — тащиться от чего-то. Если поразмыслить, у всех знакомых ребят действительно были свои предпочтения. Кто-то чиркал скетчи в блокнотах, кто-то часами просиживал за компом. Кто-то любил мячик побросать. Алека ни одно из занятий не волновало больше остальных. Учителя наверняка давно сделали вывод: Бойл толковый, учится хорошо, но без чёткой цели. Не так, как веснушчатая Люси Карсон, которая на каждом углу твердит, что собирается стать известным колумнистом. Или мелкорослый Коннор, помешанный на робототехнике.

Алек с такой учительской оценкой только согласился бы. Он знал, каковы из себя школьные заводилы. Вообще — те, кого можно отнести к какой-либо категории. Просиживающие в библиотеке ботаники, школьные фрондёры, честолюбивые отличники — все они чем-то да отличались. Он же просто плывёт по течению, идёт в кильваторе тех, с кем общается. Почему-то считалось, что все в обязательном порядке имеют свои взгляды и вкусы. Алек понял это не сразу и до сих пор не разгадал, что люди понимают под громкими словами «быть личностью» и «проявлять индивидуальность». Его это ничуть не волновало. Скорее озадачивало. Разве не удобнее реагировать по обстоятельствам? Разве не так все существа на планете выживают? Делая то, что в данный момент нужно делать? Благодаря кое-каким подсказкам он догадывался, что это не круто. Поэтому он был успешным хамелеоном. Алек всегда мог подстроиться. Он отлично изображал интерес к новой стрелялке, воодушевление от продвинутой приставки, досаду от проигрыша школьной команды. Когда требовалось возмущаться произволом тренера, возмущался. Смеялся над шутками о новой училке. Мог оживлённо обсуждать новый фильм, который приятели сочли крутым, и никто бы даже не заподозрил, что у него нет об этом фильме вообще никакого мнения. Как и обо всём прочем. Если бы он не приспосабливался, остальные поняли бы, какой он. Апатичный, безынициативный и очевидно никчёмный.

Когда раньше, в младших классах, их принимались спрашивать, кем они хотят стать, или давали задание нарисовать что-нибудь, связанное с хобби, он заимствовал самые ходовые ответы. Наверное, учителя считали, будто втайне он мечтает повторить отцовскую карьеру. Алек не мог заставить себя озвучить такую ложь. Спорить же с чужими догадками не спорил. Пусть думают, лишь бы отстали. Вообще, болтовня об увлечениях и планах, кем стать, ему казалась чем-то надуманным. Возможно, другие люди тоже просто пытаются замаскировать серую плоскость яркими картинками.

Новенький физик вряд ли что-то знал о его семье. Прелестные живенькие девочки. Одна болезненная, вторая активничает за двоих. И сын, который ничем не выделяется. Мэтьюз картинно смотрел ему вслед. Наверное, чтоб сохранить в памяти момент, когда разглядел божью искру в заурядном пареньке. Алек понял, что выбросить буклет раньше, чем окажется на улице, не получится. Он вышел и притормозил на верхней ступени лестницы. Попробовал слова на вкус ещё раз. «Заниматься после окончания школы».

Сейчас, на заляпанной поверхности натруженного стола, картинка с колледжем выглядела чуть менее провокационно. Он насмотрелся на неё до дыр в бумаге. Немного сроднился с ней. Сама мысль о том, чтобы уехать из родного города, ошарашивала. Он никогда не представлял себя за пределами Айовы.

— Привет, Бойл!

Двое парней из его школы устремились прямо к нему. Их физиономии сияли.

— А ты на что приехал транжирить деньги?

В другое время он легко мог бы придумать что-то, экстренно потребовавшееся ему в магазине посреди недели, но сейчас мысли вертелись вокруг буклета, который он движением фокусника смахнул в рюкзак. Алек небрежно покривился.

— Просто сбежал. У вас нет мелких сестёр.

— Я бы застрелился, если бы на меня навешивали девчонку.

— А тем более двух!.. Ты на автобусе?

Один из парней жил по соседству с Бойлами. Будет совсем некстати, если упросит своих родителей подбросить Алека до дома. Он не хотел там появляться в ближайший час.

— Ну да.

— А мы в кино решили. Вроде ничего так фильм. Пойдёшь?

— Я обещал помочь нарядить ёлку. Так что нет, наверное. А какой именно?

— Продолжение про зомби.

— Уже вышел? Я с первого трейлера его хотел посмотреть, — солгал Алек. Он знал, что приятелю нравилась первая часть, а значит, на этом можно сыграть. Информация о том, кто что любит, кто чего боится, важна. Она всегда может оказаться полезной. Зачем — он пока сам не знал. Да, он гадок, с этим не поспоришь. Он любил ложь. Она давала спокойствие, оберегала его. И он никогда не был со своими приятелями откровенен. Вместо этого говорил то, что они хотят услышать. А ещё подмечал, какая клавиша в них сработает, если понадобится, какая у кого слабость.

«Кто таков?» — спрашивал его обычно рассеянно отец, услышав новое имя в отчёте Алека о школьной жизни. Иногда задавал несколько уточняющих вопросов. Что за семья, какие недостатки. Мама как-то мягко заметила: «Пол, это же не допрос, а они всего-навсего дети». «Нужно понимать, кто что из себя представляет», — возразил отец. Вряд ли потому, что опасался дурного влияния на сына. На самом деле, думал Алек, отец хотел быть уверен, что приятели не усугубят и не вытащат сидящего в Алеке зла. Конечно, в каждом можно найти недостатки. Кто-то напропалую  хвастается, кто-то постоянно тупит или выбалтывает чужие секреты. Правда, вне зависимости от услышанного, ему не запрещали с кем-либо общаться. Тусуйся с кем хочешь. Отец лишь однажды обмолвился, вроде бы между делом: «Гулять в своё удовольствие — это замечательно, только не забывай: твоей помощи ждут мать и сестры. Будь любезен: после уроков вспоминай, что у тебя есть дом».

Кроме расплывчатого напоминания, что у него есть обязанности по дому, ограничения никогда не формулировались вслух. Алек просто знал. Конечно, он всё мог — погулять с друзьями, забежать в гости, остаться с ночёвкой. Вместе с тем подсознательно всегда вёл подсчёты: сколько у него в распоряжении времени? когда пора делать вид, что ему надоело играть с приятелями? на сколько он перебирает лимит прогулки? Никто, кроме них двоих, не заметил бы жёсткую просчитанность выделенной свободы. Невысказанное обладало властью преодолевать расстояния и проникать через стены. Это было трудно объяснимо; судя по холодному отторжению, которое между ними установилось, отец должен был только радоваться отсутствию Алека. Но он контролировал его расписание с таким тщанием, что даже школьная экскурсия становилась предметом пристрастного оценивания. Сколько времени шёл от школьного автобуса до крыльца. На что потратил выданные деньги. Действительно ли в этот день была репетиция школьного спектакля.

Как будто отец охраняет других от него. Или сберегает для себя.

Потому что такие, как Алек, — тихая бомба. Нечто тёмное.

Когда до родного крыльца оставалось всего ничего, он почувствовал, что не может противиться искушению. Тем более что всё равно было рано, слишком рано. Алек сошёл с тротуара и по руслу высохшей канавы пробрался до участка, отгороженного только зародышами низких чахлых кустов. Возле этого дома он был всего один раз, и то — лишь постоял напротив, не сходя с дороги. Сейчас потребность подкрасться ближе стала настойчивой, как сильный голод. «Это неправильно, неправильно, неправильно», — повторил он про себя. Но всё равно двинулся вперёд. Даже протянувшаяся за ним по заснеженной лужайке стёжка следов, предательская роспись в преступлении, не заставила отступиться.

Соглядатай. Тот, кто хочет видеть чужие тайны.

В окне не происходило ничего выдающегося. Худой небритый мужчина, вытянув ноги, смотрел телик. Старый кот вылизывал себе живот. На столе перед диваном царил обычный, много где виденный бардак. Унылая обстановка гостиной. Неприбранная кухня. Везде так в мире — скучно и одинаково. От подтверждения этого факта тревожный зуд внутри унялся. Все люди так живут. Из одного серого дня в другой.

Зима нынче наступила с большим опозданием. Поля долго стояли сначала солнечно-золотистыми, а потом хмуро вылинявшими, без снега. Но затем, с середины декабря, всё пошло как надо. И предрождественская неделя выдалась именно такой, какой должна быть. С мягкими хлопьями, которые впору помещать в стеклянный шар и продавать на ярмарке. Даже ель в этом году была очень правильной. Обычно они ставили небольшое аккуратное дерево, но в этот раз посреди гостиной красовалась разлапистая красавица как с картинки. Запах хвои и смолы, казалось, становился всё сильнее. Ёлочная игрушка перекатывалась по ладони. В выпуклой поверхности всё отражалось искажённым, по-рождественски диковинным. Дом был почти полностью украшен, осталось доделать всего ничего.

Отец, только что закончивший развешивать гирлянду, сошёл с невысокой стремянки.

Алек увидел зелень в его глазах. То самое спокойное, сосредоточенное выражение. Этот взгляд был наиболее опасным; знак, что он уже наметил точку, принял решение и действует. Хладнокровное прицеливание. Абсолютное спокойствие. Почти благожелательность. Неумолимость. Менее чем секундная пауза между Взглядом и атакой. Затем подкашивались ноги, и звон наполнял голову.

Крепкий, безупречно сконцентрированный удар кулака, исполненный с молниеносной точностью боксёра, отшвырнул его назад. Алек секунду зачем-то пытался удержаться на ногах, привычно ошеломлённый внезапностью нападения, как атакой вившейся рядом и всё же ужалившей пчелы. Попытка неуклюжая и неудавшаяся. Его всё равно увлекло дальше, и он рухнул навзничь.

Оглушительный, невозможный треск взорвался вокруг него.

Боль сменилась разливающимся онемением. Вышибло дыхание. Лёгкие не впускали воздух. Как будто он глотнул — и воздух большим пузырём застрял между лопаток, закупорил дыхание. Справа и слева вздымались обломки. Алек не мог соотнести тающее между несколькими точками пространства тело и сознание. Они в падении раскатились по разным углам комнаты. Стеснённая грудная клетка и каменное бесчувствие от шеи и до пояса. Никакой другой боли, кроме той, от которой разламывался подбородок. Пальцы отказывались принимать команды. Алек мог моргать и слегка повернуть голову, кажется. Проверить он боялся. Но ни шевельнуть рукой, ни тем более подняться, не удавалось.

— Я… не… чувствую, — голос тоже вернулся не с первой попытки. — Не чувствую… Рук.

Отец нахмурился. В его глазах зажглось наконец выражение. Досада. Из-за того, что произошёл сбой. Вышло не так, как должно было. В его мозгу прощёлкивались варианты.

Алека подхватило. Легко, будто ему до сих пор пять. Вопреки всему он на мгновение почувствовал благодарность — за то, что его подняли, что о нём позаботятся. Отец донёс его до дивана и уложил.

Вновь и вновь прокручивался эпизод: сокрушительный удар — падение — скрежещущий звук — потолок над головой. Между моментом, когда он держал в руках ёлочную игрушку, и сейчас едва ли набежала минута. В это не верилось. Наверняка прошли миллионы лет. Это не та же самая вселенная, давным-давно наступила новая эра. Ни одна гирлянда или ёлочная игрушка не пострадала. Только столик. Зазубрины щепок чужеродно щерились в потолок посреди аккуратной праздничной гостиной. Столешница толстого стекла треснула напополам.

— Мама расстроится, — констатировал отец.

Алек почувствовал себя виноватым. Она действительно любила этот приземистый квадратный столик и часто сидела возле него с журналом или вязанием. Не надо было пытаться удержаться на ногах. Не надо было делать лишний шаг. И тогда упал бы на ковёр. Тогда всё было бы хорошо.

Шар катался под ёлкой как блестящий грейпфрут. Абсолютно невредимый.

— Я не чувствую рук, — повторил Алек.

Отец окинул его взглядом.

— Так понимаю, на встречу с ребятами я сегодня не попаду, — резюмировал он.

Залез в карман, щёлкнул телефоном.

— Это снова я, прости, что отвлекаю… Я не смогу подъехать к семи… Да… Придётся заглянуть к доктору. Нет. Алек. Начинайте без меня, ребята. Да, спасибо.

Он на ходу убрал телефон, подхватил куртку. Оглянулся, раздражённо бросил:

— Мы едем к Эдвардсу.

В зеркало заднего вида он видел отцовские глаза — раздосадованные и холодные. Но это было хорошо. Когда в них есть недовольство, раздражение, презрение или усмешка, можно расслабиться. Бояться нужно другого взгляда — того, кристально спокойного, безмятежного.

— Ради Бога. Есть шанс, что ты не станешь реветь?

Алек запрокинул голову, стараясь не дать слезам пролиться.

— Это просто ушиб. Будь у тебя перелом, ты бы не сидел так спокойно и не разговаривал со мной. Так что соберись. Тебе без пяти минут четырнадцать, ради всего святого!

Грудная клетка ныла. Алек не поручился бы — от падения или теснящегося в ней вопроса. Он научился не задавать вопросов. Самым лучшим было сидеть молча и смотреть вниз. Правильная поза. Он хорошо знал, как сгруппироваться, чтобы защитить уязвимые места. Прикрыть голову, подтянуть согнутые в коленях ноги, чтобы не получить пинок в пах или печень. В присутствии отца надо вести себя так, как будто тебя вообще нет. Молчать. Не спорить. Не спрашивать. Не проявлять инициативу. Не улыбаться. Не смотреть в лицо. Не напоминать о своём существовании.

Впервые Урок произошёл, когда Алеку исполнилось восемь. Он пролежал двое суток в затенённой комнате с лёгким сотрясением мозга и болью в почках. Шквал — на него налетел непобедимый шквал, вот что это было. Потом Уроки повторялись много раз. Конечно, отец не называл их так. Может, у него было для этой реки чистого насилия какое-то иное название. Или же он вообще не ограничивал её названием. В отличие от обычных выволочек Уроки не требовали повода — причин не было и так, никогда, — и лишены были будничности. Они были данью внутренней реке. Алек ощущал её величие.

До того как пойти в школу, Алек вообще не подозревал, что в других семьях всё иначе. Годам к шести он усвоил, что физическое наказание непредсказуемо и неминуемо. Оно просто есть, как днём есть солнце, а ночью есть луна. Как ни странно, он запомнил тот день, когда это случилось впервые. В тот момент мама застёгивала ему пуговицы, присев перед ним на корточки. Отец вернулся с работы и застал их за этим занятием. «Он такой хорошенький! Смотри, как уже вытянулся», — воскликнула мама, не оборачиваясь. Она полностью сосредоточилась на очередной пуговице. И родители вместе посмеялись над какой-то шуткой. А вечером, за ужином, Алек пролил сок, за что и получил первый лёгкий подзатыльник.

Как-то незаметно это превратилось в рутину. Он быстро уяснил простое правило: не стоит жаловаться маме или хныкать. Материнские вопросы разбивались отцовским вздохом и терпеливым: «Да, я его наказал, и сделаю это ещё раз, если он будет так себя вести. Посмотри — он похож на пострадавшего?» Алек знал, что надо помалкивать. Иначе он разочарует и её. Отец расскажет ей, каков он на самом деле. А если он послушно примет наказание, то станет лучше. Алек свыкся с регулярной поркой, оплеухами, тычками, железной хваткой на волосах. Только в школе, наблюдая за другими детьми, он совершил открытие: их наказывают как-то по-другому. Их манеры, вот что их выдавало. Он рано научился считывать значение движений и неподвижности, расшифровывать выражения лиц. То, как остальные мальчишки держались рядом со своими родителями, говорило: им не страшно. Единственным, кто  мог с натяжкой считаться исключением, был толстый круглоголовый мальчишка годом старше Алека. Только он откровенно признавался: отец задаёт ему иногда трёпку. В прошлом семестре Алек специально застревал в раздевалке, чтобы подслушать его болтовню с приятелями. «Ну что, тебе всыпали за эту контрольную? — Да подумаешь. Какая фигня». Нрав у его папаши был взрывной. После упаковки пива или проверки оценок он запросто мог дать леща. Однако именно он громче всех болел на соревнованиях, где его толстому сыну никогда ничего не светило, любовно его тискал. И ещё совал ему мятые пятёрки и десятки, на которые тот накупал шоколадных батончиков и печенье «Орео». Крошки этого печенья усеивали путь толстяка, как в сказке, указывая, где он был и куда отправился. Тогда Алек уверился лишний раз: в нём, в Алеке, таится причина. Тёмная натура, которая заслуживает особого отношения.

Рутинные эпизоды давно стали краткими искрами, рассыпанными по дню. А вот Уроки были концентрированными. У них существовало ещё одно неписаное правило — не волноваться о заметных постороннему глазу последствиях. Поэтому они приходились на каникулы или отпуск. На те дни, когда отец брал его с собой, пока мама занималась сёстрами или навещала родных. Когда Алек вернулся в школу после летней поездки на озеро, гипс уже сняли, бледное предплечье успело загореть. Рождественские каникулы скрыли надёжным покровом боль в желудке и рвоту. Раздувшееся ухо и рассечённая губа на Пасху. Синяя скула, неправдоподобно заплывшая левая половина лица, багровые кровоподтёки под рёбрами на осенние каникулы. Видимые подтверждения своих действий для отца становились чем-то вроде печати на праве собственности. Однажды Урок пришёлся не ко времени. Впереди не маячило никакого праздника — Алек ненавидел выходные и праздники, — но правило оказалось нарушенным. «Наш парень не сможет пару дней появиться в школе. Нет, ничего серьёзного. Подхватил желудочный грипп. Да, ему нужно только отлежаться» — слышал он голос отца, беседующего по телефону со школьным администратором. Сломанные рёбра просто так не скрыть. Неделя «гриппа» плюс уик-энд переросли в «экстренную поездку к заболевшей бабушке». Он вернулся в школу осунувшимся, двигающимся с осторожностью.

Необходимость иногда после такого выплеска сдаваться врачам решалась относительно легко. Каждый раз новый доктор в новом месте. Семейная поездка, активный отдых, слишком порывистый мальчишка, несчастный случай — задачей Алека было прилежно разыгрывать свою партию в этой увертюре. Ему хорошо давались импровизации. Лгал он — как дышал. Алек поднаторел в обмане докторов не хуже отца. Тот входил во врачебный кабинет решительно, удерживал взволнованный голос под контролем. Если какой-нибудь врач что и заподозрил, то не подал виду. Большинство сразу напяливали ту роль, которая им предназначалась, — успокаивать встревоженного папашу. С одной стороны, Алек гордился тем, что вдвоём они способны любого ввести в заблуждение. Приятно было думать, что он справился. Он не подвёл отца. С другой, гордость замутнялась разочарованием. Неужели у людей отсутствует проницательность? Почему они неспособны разоблачить его? Разве они так глупы, что их можно только презирать?

Его приступы тоже шли в ход как причина пропуска занятий. Они стали накатывать регулярно ещё в младшей школе. Желудок сводило спазмом, Алек сгибался пополам, скукоживался в зародыш. Руки прижаты к животу, на лбу испарина, зрачки в точку от боли — при виде его мелово-белого лица никто не сомневался: это не симуляция. Первые разы его отводили к медсестре или звонили домой, прося маму срочно подъехать и забрать сына домой. Потом учителя привыкли, что с ним нередко такое случается, и позволяли отсидеться в укромном уголке или, скорчившись за партой, дождаться конца приступа. Алек приходит в себя минут через пятнадцать.

Вообще, учителя его любили — за старательность. Родители других учеников считали отлично воспитанным. И даже задиристые мальчишки приняли в свой круг. Каким-то чудом Алек со своим прилежанием и послушностью не превратился в объект насмешек. Наоборот, за считаные дни оброс компанией. Учился он неплохо. Схватывал на лету. Вызывался помочь учителям, часто мелькал в библиотеке, хотя и не открывал взятые там книжки. Брался за добровольные проекты — ведь они позволяли как можно дольше не возвращаться домой. Но об этой причине он никогда никому не говорил.

Потому что его отец был начальником полицейского участка.

— Он упал со стремянки, когда мы вешали гирлянду. К несчастью, внизу оказался столик, — пояснил отец, обменявшись рукопожатием с врачом. — Повезло жутко: там столешница из стекла.

— Ай-ай-ай.

— Меня учили оказанию первой помощи, вроде ничего серьёзного, но думаю, лучше, если ты глянешь на него.

— Ушиб позвоночника и плеча, — через несколько минут бодро отчитывался врач. — От этого и онемение. Скажите спасибо свитеру – смягчил падение. На снимке всё в порядке. Пару деньков следует полежать. Да, парень, никаких бойких развлечений. Потом заглянете ко мне ещё разок.

— Я хотел тебя попросить… Мы получили новые результаты из лаборатории… Я захватил, раз уж всё равно… Не мог бы ты взглянуть?

— О чём речь, разумеется… Как она?

Они склонились над бланком, сблизив головы. Заговорили, забыв о прочем.

То была обычная история. Те несколько раз, когда они оказывались у врача из-за него, разговор очень быстро перескакивал на Мэри-Энн. Это она — по-настоящему болела. Это она — медицинская загадка, вызов для врачей. Её смутные, скачущие аллергопробы внушали то тревогу, то надежду. Идеальное алиби. Все видели, как отец разрывается на части от беспокойства, как держит её на руках или ведёт бережно, сжимая её хрупкую ладошку. Алек в этом круговороте заботы был — просто потерявший равновесие здоровый подросток. По возвращении домой отец быстро перескочит с отчёта о несчастном случае на сказанное доктором по поводу тестов Мэри-Энн. Отделается небрежным: «А, зря переполошились, небольшой ушиб».

Назад они ехали молча. Отец никогда не орал. Его реплики были короткими и сдержанными. Веса в них от этого не становилось меньше. Он не терял самообладания, не поддавался слепой ярости. После не впадал в раскаяние и не искал оправданий. Алек улавливал в нём нечто монолитное. Что-то, проскальзывающее даже в повседневных действиях. Очень смутно это чувствовали, наверное, и мама с сёстрами, относившиеся к отцу как к существу иной породы — высшей породы, дарованной этому миру по благодати.

Отец не выпускал пар. Он удовлетворял естественную потребность. Алек был его привычкой, доведённой до автоматизма, как у других входит в обыкновение гладить при возвращении домой кошку или опрокидывать стаканчик. Взмах руки становился продолжением какого-нибудь заурядного действия и замыкался таким же заурядным. Банальная фраза, проверка сообщений на телефоне, ладонью наотмашь по губам, мирное извлечение кетчупа из холодильника, стремительный толчок, от которого отлетаешь в угол, застёгивание пуговиц на рубашке, стальная хватка, пригибающая голову к столу. Ежедневный ритуал, установившийся сам собой, был лишён аффекта. Из него окончательно выпали обоснования. Будничность стирала границу между нормальным и выпадающим из порядка и для самого Алека. Это была данность. Он успокаивался мелкими выпадами как залогом того, что до Урока далеко. Вот и сейчас сказал себе: по крайней мере, он получил гарантию, что несколько дней ничего такого не будет. Такой вот подарок на Рождество. Даже если праздничное настроение и пропало.

Но при подъезде к дому его неожиданно начало трясти изнутри.

Он мог сломать позвоночник. Остаться парализованным. Упасть на осколок, как на острый нож, и истечь кровью за минуту. Картинка, увиденная со стороны, повторялась и повторялась: тонкий мальчишечий силуэт как подкошенный обрушивается на отполированный столик. Зубья толстого стекла. Ощерившиеся зазубрины древесины. За этой картинкой он не мог думать ни о чём другом.

— Прости, — отец виновато поцеловал маму в макушку. — Я знаю, как ты этот столик любила. В ближайший выходной съездим, найдем ему замену. Что-нибудь ещё лучше. Вы как — справитесь без меня? Я, возможно, ещё успею в «Логан-паб». У ребят сегодня там небольшая вечеринка.

— Конечно, поезжай. У нас всё будет хорошо. А тебя ждут.

После его ухода мама приземлилась на край дивана, как ангел, спикировавший в гостиную из предрождественской дымки. Подняла руку, чтобы погладить Алека по щеке. Он непроизвольно отшатнулся.

— Ах, да, конечно. Ты уже почти взрослый. — Она ответила на его невольное движение дрогнувшей слабой улыбкой. — Не переживай. Ты ни в чём не виноват, это просто случайность.

Мама говорила совсем о другом, но Алека ошеломила мысль: она права. Сегодня он не совершил ничего чёрного. В нём была только радость о Рождестве. Что, если он действительно — не виноват?..

Или — если виноват не он?

Глава 8. Эл Фишер. То, чего я о тебе не знаю

«Он разобьёт тебе сердце», — интересно, сказала ли так Беатрис в ответ на признание Аманды в стихийном романе. Может быть, она сказала это не сразу, а неделю или две спустя, когда они в очередной раз встретились где-нибудь в городе. Когда Беатрис убедилась, что столь неожиданная история всё ещё продолжается, и почувствовала, что пора предостеречь подругу. Аккуратное предостережение должно было прозвучать после бокала-другого вина. Наверное, у неё рисовался в голове сценарий, по которому разрыв произойдёт.

Забавно, но Эл как раз никогда не думал о том, как безболезненно расстаться с Амандой. Сначала в этом не было необходимости. Они всего лишь случайно пересеклись и поддержали знакомство. Их общение было лишено флирта. Он не пытался её очаровывать. Она не пыталась завоевать его внимание. Каждый раз они расходились после невинной встречи, не испытывая разочарований, без привкуса обманутых романтических надежд и не подсчитывая очки. После того поцелуя в лифте образовавшаяся между ними связь казалась слишком неправдоподобной и воздушной, чтобы подвергать её любому риску или даже осмыслению. Они оба получали удовольствие. Они оба делали вещи, которые выглядели для них неожиданными и новыми, заходя на земли, прежде бывшие незнакомыми.

А потом он не захотел с ней расставаться. Эл ждал от себя сигнала к уходу. Обычно он сразу определял момент, в который приятное развлечение превращалось в бремя. И… С Амандой такой момент отказывался наступать. Ощущения менялись, но это не было ухудшением. Каждый раз он удивлялся свежести нового этапа.

«Ты можешь не ждать где-то, — торопливо произнёс он, поражаясь решению, которое ещё не до конца оформилось, а уже выговаривалось его губами. — Это же неправильно, что тебе пришлось сидеть целых полчаса в кафе». Любая другая женщина отреагировала бы иначе на его речь. Не смогла бы сдержать ликования от того, что они называют «переход на новую ступень». Аманда задумчиво посмотрела на вложенные в её ладонь ключи и сказала: «Я всегда поражаюсь, как много у тебя замков».

Он оглянулся, словно впервые оказался в собственной квартире. «Ты же понимаешь, что всё вот это — лакомая добыча для воров. Вещи, конечно, застрахованы, но лучше не вводить никого в искушение. Я не хотел бы, чтобы какой-нибудь вандал, а потом полицейские устроили здесь разгром». «Тебе не странно жить в квартире, напоминающей филиал твоего салона?» «Это не так, многое приобретено у современных дизайнеров». «Да, я знаю, что большая часть очень современна. Но само соседство с предметами из прошлого — у тебя не вызывает благоговения и ощущения, что ты должен быть осторожен, как в музее? — Нет, зачем? Эти вещи наоборот дают уверенность. — Уверенность в чём? — Постараюсь объяснить… Они родились давным-давно. Много пережили, путешествовали по разным домам, городам и даже странам. Они встречались со многими людьми. На них отметины времени. И всё же они не только не разрушились, но и обрели признание. Их особость стали замечать и почитать. Они всё такие же крепкие и функциональные, как и в тот день, когда их задумали, но только теперь они ещё и ценные. Некоторые из них были найдены и возрождены к жизни. Из забвения, из темноты. Это вдохновляет. На них смотришь — и понимаешь, что время и изменения не всегда означают нечто разрушительное и неумолимое. Они как океанские волны, которые способны разбить лодку в щепы, но вместе с тем через них можно перевалить на доске, можно поймать их, как это делают серферы, яхтсмены, и получать от этого удовольствие. — Философия антиквариата. — Фишеры любят антиквариат. Я люблю вещи. Больше, чем поэзию, музыку или театр, — он улыбнулся так, чтоб было очевидно: это не только признание, но и подтрунивание. — И это говорит человек, каждый месяц отправляющийся на скрипичные концерты? Трудно придумать что-то более рафинированное, чем концерты для струнных. — Мне нравится в них не только сама музыка. Ведь есть ещё и атмосфера вокруг. Шелест программок. Красивая одежда, которую слушатели тщательно выбирают перед концертом. Интерьеры. Жесты. — Ты неисправимый материалист, — засмеялась она.— Мне так проще. Я люблю осязаемое. Я понимаю красоту, когда её можно потрогать. — Но музыку же нельзя. — Это звучание издают инструменты. Знаешь, часто, слушая тот или иной пассаж, я представляю себе движение смычка, то, как он отражается в отполированной деке скрипки или виолончели. Представляю себе, как мастера работали над ними, шлифовали их, наносили лак, секрет которого скрывали от конкурентов. Я вижу бархатную изнанку футляров, в которые инструменты укладывали, и ощущаю запах дерева. Сидя в зале, я нахожусь в совершенной атмосфере, которая проявляется во всём. Это неотъемлемая часть концерта для меня. И, возможно, лучшая. А ещё я знаю, что столетия два или три назад это же произведение слушали в гостиной дворца или императорском театре, и подобное льстит самолюбию. — Мне всегда интересно, как ты трактуешь своё эстетство. Это отличается от того, как большинство людей объясняют любовь к искусству. — Я не считаю мой способ ущербным. Ты умеешь видеть вторые и третьи смыслы в репликах актёров и аллюзии. Я воспринимаю искусство кончиками пальцев».

Подобные разговоры каждый раз изумляли его. Он и в общении с другими людьми часто говорил много, поскольку красноречие и дипломатия были частью его работы. Но в беседах, не касавшихся дела, Эл предпочитал оставаться в рамках светской непринуждённости, без захода на территорию личного. А граница личного начиналась у него очень рано. С Амандой он с удовольствием вёлся на лёгкую провокацию. Она забрасывала удочку всего одного вопроса, и он пускался в многословные рассказы-рефлексии, удивляясь тому, что раскладывает свои мотивы и убеждения на составляющие. «Тебе хорошо бы удалась карьера психоаналитика», — как-то раз пошутил он.

Первое время Эл объяснял себе приятность общения с Амандой тем, что она много и охотно слушает о том, что ему дорого. А кто устоит, когда кто-то предоставляет тебе возможность оседлать любимого конька? Потом он переставил местами причину и следствие. Ему нравилось говорить с ней о важном для него, потому что нравилось общаться с ней. Это было легко, безопасно и не выглядело хвастовством. Вопрос цеплялся за ответ, порождал новый вопрос. Их вереница рождалась естественно и вилась бесконечно. «И познал её», — всплывало иногда у него в памяти религиозное выражение, хотя соприкосновение Эла с Библией было таким кратким, что легче  предположить, будто обрывочные цитаты внедрили в его голову инопланетяне.

«Ты с детства знал, что хочешь заниматься старинными вещами? — Боже, конечно же нет. У детей в голове совсем другое. — И что было в твоей? — Я начал замечать красоту вещей только подростком. Или мне не хватало навыков, чтобы понимать, что передо мной красота». Он спохватился, что прозвучало слишком небрежно, невежливо куцо. Тогда Эл принялся рассказывать. Перечислял выставки, на которые его водили, терпеливо дожидаясь, когда в нём проснётся фамильный инстинкт. Вспоминал о картинах, которые запали в сердце в тот период. Семейное окружение. Визиты в такие места, которые остаются либо неизвестными, либо скучными для других подростков, например мастерская краснодеревщика или аукционный дом. Факты, откладывающиеся в памяти зачастую помимо воли, потому что при нём обсуждались особенности мейсенского фарфора и редкие клейма. Его рассказ лился и лился. Он сам увлекался этой историей.

Она редко приходила в его отсутствие. Потом он даже начал ждать, что войдёт в дом — а она уже ждёт на диване, воспользовалась ключами. Но Аманда проявляла деликатность. После нескольких минут неловкости — возникающей от непривычности — он радовался, что она тут. Она выходила из ванной, в наброшенном на плечи халате, скользя мимо его Лотрека так, как будто сошла с одного из соседних набросков. Она сочеталась с золотистым светом ламп, с пейзажем за окном. Её присутствие дарило сразу и эстетическое наслаждение, и тепло.

Однажды они встречали закат на берегу. Это был тот заброшенный участок берега, что смотрелся особо контрастно по сравнению с кипящим центром города. Уголок дикости, который понравился им обоим именно неухоженностью. Они нашли неудобное бревно. Вместе с какими-то подростками в мешковатых майках устроились так, чтобы наблюдать спектакль, поставленный самой природой.

— Расскажи что-нибудь, чего я не знаю о тебе.

— Впервые я оказался в другой стране только когда мне было сильно за двадцать.

— А где именно?

— В Испании. Я должен был проследить за доставкой партии антикварной мебели. Твоя очередь.

— Это был самый короткий твой рассказ.

— Ты не заказывала целую повесть, ты просила неизвестный факт.

— И ты решил быть так буквален?

Аманда не настаивала. Просто поддразнивала. Никакого вторжения. Она и в остальном удивительно легко приняла его правила. Не засыпать у него на груди, не пытаться образовать с ним во сне единое целое, обвив руками. Приняла как нечто обычное его нежелание тесного контакта. Никакой обиды не демонстрировала. Быть может, ей и самой так было привычнее. Это сильно отличалось от его обычных эфемерных связей. Гармония. Он нашёл кого-то, с кем удивительно комфортно вместе.

Иногда у него проскальзывала невероятная мысль, что она могла бы его полюбить.

Он сам виноват. Он сам всё испортил.

Глава 9. Алек Бойл. Среда

Он достиг пятнадцатилетия с дважды сломанными ребрами, вывихом плечевого сустава, шрамом на затылке, удачно сросшимся переломом предплечья, не так удачно сросшейся трещиной в запястье и рваными тяжёлыми снами. Ко дню рождения он уже много недель предчувствовал приближение чего-то мрачного. Он боялся отца по-новому. С того самого Рождества Алек предчувствовал: однажды система даст сбой, и он окажется инвалидом. Его тревожило, что отец пробовал силу, прощупывал, насколько свободно может её применить. Граница понемногу, почти незаметно, но сдвигалась. Ведь Алек стал выше, взрослее, крепче. Всё стало слишком серьёзным. Он должен защитить себя, пока его не покалечили. Нельзя постоянно мочиться кровью и вслушиваться в звон в голове. Это только вопрос времени, когда случится что-то непоправимое.

Несколько раз ему снилось, что он просыпается в больничной палате. В этих снах его окутывал гипсовый кокон или же неодолимое онемение. Он не мог шевелиться, говорить, подать хоть какой-то знак. В палату входили люди, перебрасывались репликами, а он оставался бездвижной безмолвной мумией, похороненной внутри собственного тела. Алек пытался скосить глаза так, чтоб увидеть свои конечности, оценить ущерб. Этого никогда не получалось. В нём росла паника: быть может, он не чувствует рук и ног, потому что уже лишился их? Просыпаясь по-настоящему, он долго лежал с сильно бьющимся сердцем, наконец удостоверяясь: он цел.

Пока цел.

Раньше, стоило накатить страхам, он принимался увещевать себя. Ничего непоправимого не произошло. Ни к чему придавать значение пустякам. Это всегда было. Всё образуется. Может быть, даже потихоньку сойдёт на нет. Никому не выгодно, чтоб с ним произошло что-то по-настоящему серьёзное. Сейчас самовнушение почти не работало. В году триста шестьдесят пять дней. Даже самая щадящая статистика против него.

Как-то раз с ним случилась необъяснимая вещь. Он обнаружил себя в библиотеке за самым дальним, затерявшемся в углу компьютером, обнаружил себя рыскающим по сайтам, и сам не понял, как это произошло. Почти час лихорадочных поисков под аккомпанемент бешено колотящегося сердца. Этого времени хватило с лихвой, чтобы прочесть самое необходимое. Он выскользнул из зала, мимо библиотечной стойки, раскрасневшийся, как после бега по морозу. Проверил трижды: да, он стёр историю запросов за сеанс. В голове царил хаос. Ни один чиновник из службы опеки ему не поверит. Никто не сообщит в полицию. То есть при вмешательстве социального работника уже должен присутствовать полицейский. Обязательно. Он выяснил. Какой подчинённый Пола Бойла или просто полицейский из их же округа на время позабудет об именах и родственных связях? Его слова против отцовских. Все его травмы объяснены врачам — часто им самим. Любой из школьных приятелей подтвердит: Алек с отцом в отличных отношениях. Ведь он время от времени небрежно подкидывал им тщательно сочинённые истории, маскирующие постыдную правду. Он загнан в ловушку собственных безупречных инсценировок. Да, они были необходимы, но теперь стали орудием против него. И даже если кто допустит вероятность того, что предыдущие объяснения неправда, — если он так изощрённо врал тогда, разве это не доказательство, что врёт и теперь? Быть может, это почти преступление — лгать врачам?

Вместо того чтоб дать подсказку, вылившаяся с монитора информация погрузила в мрачную безысходность. Даже поспешный просмотр сайтов подтвердил: обещания слишком отличаются от реальности. А многое осталось несказанным. Например, то, что никто не будет проводить сложную хирургическую операцию по иссечению из семьи того, что её отравляет. Это попросту невозможно. Любая приёмная семья может оказаться ещё хуже. Он не так наивен, чтобы верить в добросердечие людей, которые согласны принять к себе чужаков. Дома он готов к опасностям. А кто расскажет о подводных рифах в других домах? И там нет Арианны, нет Мэри-Энн, нет мамы. Он хотел безопасности, а не сиротства, только вот одно, как кажется, без вариантов влекло за собой другое.

Он мог бы записать на видео, промелькнула чудовищная запретная мысль. Если бы знать, где и когда случится очередной Урок. Просто спрятать камеру, уповая, что отец с его сверхъестественной интуицией не почует подвоха. И тогда увидят другие. Возможно, сработало бы. Но тогда другие — увидят. Один, два, десять человек, или сколько там требуется для принятия решения, будут смотреть на то, что Алек не мог даже озвучить. И он растворится в тот же момент, как пар над землёй.

Только вот он никогда не осмелится.

У него нет ни одного свидетеля. Сам он — пособник. Ему остаётся только ждать, гадая, что это будет.

Разрыв печени.

Бунт отбитой почки.

Вошедший в сердце или в лёгкое обломок ребра.

Падение виском на острый угол, после чего он умрёт или превратится в овощ.

Свёрнутая шея.

Что из этого?

Гнетущее ожидание заставляло Алека нервничать сильнее обычного. Оно провоцировало на глупые поступки.

— Вперёд, — отец подтолкнул его легонько между лопаток, поторапливая выйти из машины. Не столько больно, сколько неприятно. Машина стояла напротив полицейского участка — сегодня у Алека не было занятий в школе и отцу вздумалось прихватить его с собой на работу. Раньше Алек считал, что такие визиты — часть продуманной стратегии. Отец и сын. Крепкая семья, мужская солидарность, сыновье-отцовская дружба. Вывеска, на которую должны полюбоваться коллеги. Сейчас он сомневался, что всё так однозначно. Отец не зациклен на чужом мнении. Ему просто нравится держать Алека при себе. Подручное средство для поднятия настроения, подтверждение его авторитета. Он им владеет.

Именно так он его сейчас вывел из машины. Как трофей, который таскают с собой.

Каждый раз, оказываясь в участке, Алек представлял, что попал в логово дракона. Здесь требовалось вести себя особенно осторожно. Его выводили на выставку, и малейший промах грозил подпортить картинку. Пусть речь шла всего лишь о заурядном участке в провинциальном городишке, всё же полицейские наблюдательнее, чем остальные люди. Важно нигде не оступиться. И не перегнуть палку.

Чаще всего он застревал у отца на работе на несколько часов. Вокруг говорили, спорили, обсуждали текущие дела, обычно незначительные — угон, мелкое хулиганство, бытовая поножовщина. Пробивали по базе автомобильные номера, судачили о домашних заботах. Однажды ему довелось наблюдать допрос, который проводил его отец. «Тебе нужно посмотреть, дружище. Он до чёртиков хорош в своём деле». Алек не запомнил, что совершил неопрятный тип, ссутулившийся за столом в допросной. Внимание полностью захватил отец. Холодное стальное давление — Алек хорошо этот метод знал. Невысказанные требования. Подспудная угроза. Задержанного отец прессовал безупречно спокойно — и безжалостно, пока тот не раскололся. Неужели остальные, с одобрением наблюдавшие это кружение вокруг жертвы, ничего не замечали? К концу допроса Алек ощущал солидарность с подозреваемым.

В тот момент, когда отец болтал с дежурным, в участок втащили упирающегося и матерящегося парня.

— Уличная драка, — пояснил один из полицейских.

— Ну, оформляйте.

Всё разворачивалось очень быстро. Задержанный извернулся и удачно лягнул одного из своих конвоиров. На помощь пришли двое офицеров. Алек отскочил к стене, к ряду стульев, на которых предполагалось сидеть ожидающим своей очереди. Спина бьющегося рыбой арестованного оказалась близко-близко. На какой-то момент Алек уверился, что сейчас и ему достанется локтем, заденут в запале борьбы. Надо вскочить на сиденье, обогнуть троицу и переместиться в безопасный угол. Потом мелькнуло крупным планом лицо, насмешливое и жаждущее агрессии, в ярких, как предупреждающих, веснушках. Перекошенный в нехорошей ухмылке рот.

Чего они не увидели, так это того, что у парня из кармана выскользнул кастет. Алек замер всего на секунду. Потом наступил на кастет и подошвой подтянул его под стул.

Был такой период, когда он фантазировал, что однажды сможет защититься. Просто дать отпор. Ростом он пошёл в отца. Изящностью — в мать. Высокий, тростниково-стройный. Некоторое время он тайком отжимался в своей комнате и бегал в лесу. Он был быстрым и выносливым. Ноги уносили его по тропинкам будто при подмоге ветра. И это, кажется, было его единственным достоинством. «Нулевой уровень агрессивности», — как-то пренебрежительно отозвался отец. Не о нём, о соседских щенках. Фразу Алек всё равно принял на свой счёт. И после неё осознал, что это правда. В нём отсутствовала здоровая злость, которая принуждала других мальчишек сцепляться друг с другом. Генетический изъян. А возможно, он просто пошёл в маму с её ангельской всепрощающей кротостью.

Возня закончилась быстро. Задержанного увели. Секунд тридцать после, с гулко бьющимся сердцем Алек наклонился и сделал вид, что завязывает шнурки. Прикосновение к металлу вызвало суеверное отвращение — он как будто вошёл в контакт с тем отталкивающим типом. Его поразило: ведь только что этого диковинного, лишь по фильмам знакомого предмета касался другой человек. Этот другой оставил на металле своё тепло, россыпь отпечатков и ауру разрушения. Что-то от своей тёмной липкой души.

Потом нахлынуло другое. А если кто-то обратил внимание, как испуганно Алек себя вёл? Если отец это видел? Алек, без сомнения, опозорил его перед подчинёнными, вжимаясь в стенку и демонстрируя трусость. Сын-слабак. Проступок, заслуживающий воздаяния. Потому что отец никогда бы не побледнел, не отшатнулся бы. Он не утратил бы и грамма великолепного спокойствия. «А сынок-то похож, Пол», — как-то бросили отцу коллеги. «Похож, — согласился тот. — Но не слишком». Они также часто шутили, что Алек наверняка пойдёт по его стопам. Когда-то Алек боялся, что от него в самом деле этого ждут. И спросил однажды: «А что, если я не стану полицейским?» Это было давно, и он был наивным. «Ты вообще никем не станешь», — лениво обронил отец.

Запахло кофе. Где-то рассмеялись. Отцовский голос звучал совсем рядом. Отовсюду. Как и вездесущий взгляд, наверняка, надзиравший за ним, пока длилась потасовка.

— Пойдём, — скомандовал отец.

В воздухе ещё жарко пахло схваткой. Но все уже возвращались к своим рутинным делам. Эти коридоры и закутки кабинетов были Алеку хорошо знакомы. Здесь он просиживал часами, когда мама была в больнице после родов или возила Мэри-Энн к доктору. Мелькала форма. Клацали клавиши компьютера. На поясе тускло поблёскивали наручники. Алек старался их не замечать. Когда замечал, дышать становилось сложнее.

Однажды он проявил неповиновение и стальные браслеты оказались на его запястьях. Отец приковал его к лестнице. Алек простоял, уткнувшись лицом в балку, каких-то жалких минут десять, но показалось — бесконечно долго. Вздёрнутые руки стремительно затекали, на плечи давила тяжесть, пальцы немели. Ещё хуже была неизвестность. Сколько времени он уже так провёл, сколько ещё отец сочтёт нужным его тут держать? Но сильнее всего подействовало ошеломительное обнажённое ощущение беспомощности. Оно было гораздо острее, чем стремительность, с которой наливались свинцом плечи. В глазах темнело от беззащитности. Он выпалил «Прости меня», едва отец вернулся из гостиной. Сканирующий светлый взгляд в этот раз был как чёткая надпись: ах, если б можно было так оставить жертву на годы! Такой взгляд, как будто отец смотрел на чудесное произведение искусства и боялся даже моргнуть, чтобы оно не исчезло. И, как ни абсурдно, в этот момент Алек понимал, почему мама до сих пор так отца любит. Не из-за патриархальных заветов. Не потому что благодарна ему. Из-за того, что отец выглядит как жаждущий мороженого ребёнок или как пилигрим, увидевший плачущую статую святой. Зачарованный взгляд, пустое лицо. Наверное, остальные принимают это выражение за подтверждение благородства или уязвимости. Только Алек знает. «У тебя есть время, чтобы выучить эту фразу как следует». Отец выпустил слова негромко, они плавно слились с его языка, как воды ручья. В такие моменты он всегда говорил по-особенному. Очень спокойно, чуть ли не механически. И у Алека от этого тона кровь стыла в жилах. Счастье, что они живут не вдвоём. У него заплетался язык, когда он в тысячный раз бормотал заклинание. Сплетённый ковёр из бесконечных «простименя». С тех пор он никогда больше не рисковал перечить даже взмахом ресниц.

Алек всегда возвращался из участка выжатый как лимон. Перенервничавший и судорожно перебирающий все действия и фразы, свои и отцовские, домой он приезжал с головной болью. Едва оказываясь в машине, обмякал, терял способность отвечать даже на простейшие вопросы, путался в элементарных действиях. Отец или раздражался на такое резкое выключение, или мрачно игнорировал его очевидную никчёмность. Он уже привык, что после визита на работу от Алека бессмысленно пытаться чего-либо добиться. Сегодня же Алек был взбудоражен. До самого дома он едва слышал, что ему говорят. Лицо горело. Он был уверен: все встречные прохожие и водители подозревают о его проступке. А в первую очередь – отец. Алек ожидал, что тот вот-вот затормозит и спросит: «А что это ты так нервничаешь, а? Совесть нечиста? Думаешь, никто не видел?»

Оставлять кастет в своей комнате опасно. Носить с собой страшно до обморока. Металл был холодным, когда только перекочевал в карман, а затем стал тёплым от долгого лежания близко к телу. Обе крайности казались диалогом. Тонкие пальцы болтались в отверстиях. Алек пытался представить, каково это — использовать оружие. Он ни разу не дрался. Вид чужих драк тоже не заводил. Где вообще люди черпают интуитивное знание, как следует нападать?

Слух краем царапнула какая-то реплика.

Он вздрогнул, напрягся: отец что-то спрашивал? О чём Алек вообще думал?! Он не сможет дать отпор. Даже если один раз и блокирует удар, то потом его сопротивление будет легко смято. Фора на десять секунд. Не сможет он вообще получить эту фору, потому что даже не рискнёт когда-либо ещё прикоснуться к своей нечестивой добыче. Нельзя сопротивляться. Никогда. Сопротивляться — убийственно.

Перед глазами маячила картинка — мощные рослые копы наваливаются на не менее здорового парня. Возня, в которой, казалось бы, ничего не происходит. Никаких широких замахов, мощных ударов. Только захват, из которого один пытался освободиться, другие — окончательно прекратить трепыхания. Их спаяло почти неподвижно, а это-то и была самая что ни на есть ожесточённая борьба. Потом приятельские похлопывания копов по плечу. Потом обступившие отца взрослые крепкие мужчины. Беспросветность.

Он снова упал духом, в очередной раз убедившись в несоразмерности сил; он был тонким, пусть и хлёстким прутом против каменной широкой стены. У него нет никаких шансов. Гибкий, высокий, но безнадёжно мальчишка. Да, в теории значение имеют не размеры, не вес, а точка приложения силы и быстрота. Но эти теории неприменимы к его отцу — постоянно находящемуся в движении, не терпящему на себе ни грамма жира, легко способного произвести арест самого зарвавшегося буяна. В отличие от многих других начальников, он не отращивал живот. Пол Бойл поддерживал себя в отличной физической форме.

После ужина Алек выскользнул на задний двор, к заброшенной клумбе. Подцепил один из камней и утопил запретный предмет в землю. Позже он заберёт его из тайника и унесёт подальше от дома. Главное — он избавился от прожигающей карман тяжести.

Нужно лишь немного продержаться. У него есть план.

***

Сначала это, конечно, планом не было. Всего лишь застрявшей в памяти фразой. Мысль, зароненная Мэтьюзом, оказалась на удивление живучей. С тех пор Алек даже просмотрел буклеты нескольких колледжей. Вообще-то, всё, что его интересовало в каждом из этих заведений, — как далеко они от его города. Первым делом он искал их на карте. Он сможет приспособиться к любому. Сойдёт тот, где не требуется выдающихся достижений. Отправить заявление можно тайком. Указать адрес кого-нибудь из приятелей или учителей. Потому что, если конверт, не важно, с каким ответом, попадёт в руки отцу, тот выбросит его, не вскрывая. Что дальше? Если дело выгорит, и Алек сообщит кому-нибудь в школе, кому-то из взрослых, что всё получилось, будет уже сложнее воспротивиться его отъезду. Отец не сможет в ответ на поздравления коллег или учителей сказать: ничего подобного, никуда он не поедет. Конечно, взамен может горестно посетовать, как не вовремя, перед самым отъездом, Алек переломал ноги. Это будет хождением по краю.

Полученный от Мэтьюза буклет, тот первый, Алек сохранил.

Пока что требовалось просто ждать. Ускользание было доведено им до вершин искусства. Он научился неплохо рассчитывать сложные стыковки расписания родителей и сестёр. Это помогало лавировать между опасными и относительно безопасными часами. Теми, когда можно быть дома, и теми, когда лучше держаться от него подальше.

Беспроигрышный традиционный вариант: «я в гости к друзьям». Но было бы подозрительно отсиживаться слишком часто у приятелей, особенно по выходным. Отец всегда чётко давал понять, что суббота и воскресенье — те дни, когда семье стоит побыть вместе. В случае с Алеком такое напоминание содержало ещё одно послание: если ты будешь маячить в чужих домах, это подпортит нашу репутацию.

Зимой Алек чередовал музыкальный магазин, где благодушный владелец-неформал поставил два кресла и аппаратуру для прослушивания дисков, так что там можно было зависнуть на час-полтора, и дешёвое кафе с телевизором, придерживающееся политики «ну, если тебе нечем больше заняться, сиди хоть вечность». Эти убежища не раз выручали в те выходные, когда требовалось скоротать время. В тёплое время года выбор был шире, и он остерегался оседать на одном и том же месте; кто-нибудь из знакомых мог сболтнуть, что юный Бойл с завидной регулярностью торчит на главной улице.

Последнее из обнаруженных им укрытий находилось под мостом. Он наткнулся на эту возможность случайно. Его застало ливнем недалеко от реки. Он инстинктивно свернул, спустился к воде. Осторожно прошёл по круглым скользким камням к опорам. Нырнул в первое попавшееся убежище. Подошвы ботинок скользили по спуску. Поливаемые дождём, трава и камни стали гладкими и опасными, как лёд. Холодная бетонная ниша была незаметна с дороги. Судя по почти девственной чистоте, сюда не забредали ни рисковые парочки, ни забулдыги. Продрог, глядя на пенящуюся воду. Изменчивый поток приковывал взгляд. Это зрелище гипнотизировало. Он изучал его оттенки и перекличку с низко стелющимися тучами. Река бежала мимо неухоженных берегов, словно у неё была чёткая цель.

С тех пор он повадился туда. Когда открывали шлюзы, бурлящий поток проносился всего в десятке дюймов от ниши. На поверхности опоры Алек выводил острой гранью кирпичного осколка волны и линии. Наверное, стоило написать свои инициалы, подумал он как-то. Начал писать «А» и остановился. Скорее всего, процарапанное быстро зарастёт мхом, но ему не хотелось представлять, что его имя осталось здесь на десятилетия. Всё противилось мысли о том, чтоб оставить в чахлом городишке-ловушке даже малую часть себя. Что такое вообще — быть и оставаться? При всех робких фантазиях об отъезде он, честно говоря, никогда не заходил так далеко, чтоб вообразить себя в другой среде, на других улицах, да хотя бы представить себе эти улицы или разглядеть их на фотографиях в интернете. Он неотъемлемая часть этих мест, вскормленный ими и насквозь пропитанный здешним выговором, повадками и привычками. Родной город имел в глазах Алека только одну характеристику — близость отца. Другие города, как следствие, тоже одну — отсутствие прямой угрозы. Как и в случае с колледжем, ему было глубоко безразлично, чем ещё они могут различаться.

Возвращаться нужно было очень осторожно. Один неловкий шаг — и можно разбить голову о булыжник. Кое-где камни покрывал слой склизкой тины. Некоторые сгрудились тесно, где-то приходилось поднапрячься, чтоб перепрыгнуть с одного на другой.

С момента появления идеи насчёт отъезда Алек старался вести себя правильно. Выстраивание долговременной стратегии включало в себя компромисс. Нельзя нарываться. Никаких конфликтов. Алек отказался от мыслей о явном сопротивлении со скрытым облегчением. Такие мечты всегда заканчивались чёрным разочарованием. Выглядел новый курс разумно. Только… Что-то в этом стало проскальзывать не то. Последнее время он пытался завести в себе ту пружину, что помогала удерживать в фокусе цель. Завода хватало всё на меньшее. В нём завёлся невидимый советчик. «Будь сговорчивее Неужели ты не понимаешь? так будет легче». «Я уеду», — говорил себе Алек. «Зачем? Ты же знаешь, что происходит за чужими окнами. Там всё то же самое. Сплошная серость и скука. Это просто лишняя трата сил. К чему тебе такое бессмысленное занятие?» «Да, и мне наплевать, что там всё то же самое. Ну и хорошо. Мне и не надо чего-то особого. Так даже лучше. Пусть будут просто скука и спокойствие». Если он обнаружит, что ему совсем не хочется учиться, выждет семестр и найдёт работу, где не требуется особых навыков. Ему главное — выскользнуть.

Алек убеждал себя, что всё ещё сконцентрирован на цели и сопротивляется малодушному голоску.

А потом однажды обнаружил, что внутренний консультант намного сильнее, чем он полагал.

Его стошнило сразу на выходе из магазина. Он закрыл глаза — а когда открыл их, то обнаружил, что лежит на асфальте и над ним склонилось помятое, плохо выбритое лицо. Оно принадлежало толстому мужику с двойным подбородком и скверной кожей. Из ноздрей торчали пучки волос. Маленькие глазки щурились.

— Посмотри на меня. Вытяни руку… Вот так. Коснись кончика носа.

— Что вы…

Перед самым его носом возникли два сосискообразных пальца с квадратными вдавленными ногтями. Бесцеремонно растянули ему веки, сначала одного глаза, потом другого.

— Лежи! — неожиданно командным тоном рявкнул толстяк. — Какое сегодня число?

— Че… четвёртое.

— Как зовут?

— Алек.

— Родители дома?

— Мама.

— Ты помнишь, что случилось?

Да. Он помнил. Он шагнул на тротуар — и… А дальше он здесь.

— Тебе нужно в больницу.

— Ерунда! Я был в школе, со мной всё хорошо….

— У тебя сотрясение мозга. Ты упал в обморок. Это может быть очень серьёзно.

Отец вдруг двинулся к нему, сияя безмятежностью во взгляде. Стремительно и плавно, как тигр. И Алек сразу понял — это внезапно Урок. Звук протестующе стонущего дерева. Полёт на угол стола, который врезался в бок сразу под рёбрами, лишив способности удерживаться на ногах. Всполох в глазах от острой боли в локте, затем в виске от соприкосновения с ручкой ящика. Бильярдная техника, при которой отец даже не напрягал рук, использовал подходящие поверхности. Голова, казалось, расколется. Одна из причин, почему ему позволялось носить волосы длиннее того, что Пол Бойл предпочёл бы видеть у своего сына. Можно крепко ухватить за пряди и приложить головой о кухонный шкаф, и потом эти пряди скроют следы. Идеальная кухня в бело-голубых тонах. Запах ванилина и фиалки, накрахмаленные салфетки, сияющая посуда. В те моменты, когда всё происходило, звуки затаивались и разбегались по своим углам, делая вид, что ничего не замечают. Идиллическая тишина. В ней было неловко даже дышать. И близко-близко — сияющие умиротворённостью глаза. В тишине. Отец никогда не требовал просить пощады. Ему не требовалось от Алека ничего, подтверждающего его одушевлённость.

Его тошнило с самого утра, но к концу занятий стало получше, и Алек был уверен, что худшее позади.

— У меня всего лишь закружилась…

— Я медик. Ты знаешь, какие последствия бывают от сотрясения?

«Конечно, знаю», — чуть не ответил он. Потому что читал ещё в первый раз.

— Кто тебя избил, парень?

— Никто. Я упал. На тренировке. Мне уже лучше.

— Ты врёшь. У тебя содрана кожа на виске. У тебя рассечён затылок.

Толстопалая рука придержала его за плечо, когда он попытался сесть.

— Не двигайся резко.

— Пустите меня, — он повысил голос, сам услышал в нём нотки истерики. — Пожалуйста, я хочу домой!

— Я довезу тебя до больницы. Сейчас ты осторожно встанешь, и мы поедем.

— Отпустите меня! — закричал уже в полный голос Алек.

Возле них остановились люди.

— Что происходит?

— Он… он хотел, чтоб я сел с ним в машину. Он пытается увезти меня!

— Это правда?

— Мальчик потерял сознание. Его требуется отвезти в больницу. У него сотрясение мозга и следы ударов. Кто-то крепко его отделал.

Алек посмотрел на толстяка. Тот не был испуган, только хмурился. И совсем не смешался перед лицом обвинений. Это внушало тревогу.

— Эй, парень, ты как?

— Я не хочу никуда ехать. Он меня трогал.

— Я не прикасался к нему. Я его — осмотрел. Я медик.

— Он приставал ко мне и хотел, чтобы я сел в машину, — повторил уже быстрее Алек. — Я закричал.

— Стоп, стоп, мальчик не хочет с вами ехать.

— Я скажу полиции, — выдохнул он. — Вы хотели меня увезти. Я всё о вас расскажу.

Его трясло.

Он почувствовал себя в безопасности только добравшись домой, как ни абсурдно это было. Но там испугался другого. К утренней тошноте прибавилась другая. «В кого ты превращаешься? Ты готов оболгать того, кто пытался тебе помочь. Вот он был, твой шанс. Алек Бойл, ты гнусный лжец». Он не в первый раз врал медикам, но то было другое. Не прямая низость. А вот сейчас — очень грязный приём. И хуже всего — Алек понимал: он пошёл бы на это снова, чтобы выпутаться.

«Кто тебя избил, парень?»

Ему шесть, и несколько часов назад он сделал осторожное признание соседке, с которой его оставили, пока возили сестру в соседний город к врачу. Он испугался на середине этого признания и замолчал, а потом постарался отвлечь её притворно весёлой болтовнёй о морской свинке. Но соседка всё-таки запомнила кое-что из его робких попыток. А потом всё стало как прежде. Соседка извинялась перед отцом, родители с ней любезно болтали. Алек поставил тарелку в мойку, к прочей грязной посуде, когда ему заломило руку за спину. Резко нагнуло голову, окунув в мойку, наполовину наполнившуюся водой. Он ударился подбородком о миску. Перепугался, что напорется на вилки или нож. Но руку завёло дальше, лопатку пронзило болью. Алек вскрикнул — и в тот же момент захлебнулся мутной вспененной водой, втянул её носом и ртом. Дёрнулся, но стало только хуже. На затылок надавило сильнее, резь в лопатке заставляла клониться ниже. Край мойки врезался в грудь, выдавливая кислород из лёгких.

«Если ты когда-нибудь ещё выкинешь такой фокус, то очень сильно пожалеешь».

Он тонул. Пусть и было-то каких-то десять дюймов воды, тонул он по-настоящему. Рефлекторно пытаясь откашляться, он не мог снова задержать дыхание. Ему хотелось выкрикнуть, что он сожалеет. Он поступил гадко. Он это сразу понимал, но всё-таки сделал. Чтоб попросить прощения, нужно было вынырнуть из мутной жижи и вдохнуть. А его зажало как в тисках. В груди теснило и полыхало. По макушке барабанила тугая струя. Пена и вода вторгались в него вместо кислорода и обернулись темнотой. Следующее, что он помнил, — как со свистом втянул воздух на полу возле раковины. Полу-ослепший, откашливающийся. Изо рта и носа с бульканьем вырвались ручейки. Мокрые волосы облепили лицо, ошмётки пены срывались с подбородка. Глаза щипало. Текло за шиворот, жгло горло. Но как же восхитительно было дышать!

«— Ты понял меня? Не слышу».

Никогда нельзя говорить. При одной мысли об этом лёгкие сжимались, а рот наполнялся вкусом мыльной воды и жира.

Быть может, угроза в самом деле была. Толстяк в самом деле мог быть извращенцем, а его настойчивость — попыткой домогательства, а не помощью.

Думать так было легче.

В тот день он действительно был виноват, потому что забыл загрузить стиральную машину. И это открытие ошпарило его ещё до того, как отец, окликнувший его снизу, озвучил это.

— Так куда ты так спешил? Подменял авиадиспетчера?

Алек старательно избегал поднимать голову и смотреть на него прямо. Это точно будет расценено как вызов. Смотреть на доказательство вины, молчащую стиральную машину, было безопаснее.

«Не спорь. Перетерпи, — шептал ядовитый голосок. — От тебя не убудет, если сожмёшь зубы и просто стерпишь ещё раз». В понедельник он должен появиться в школе. Ничего страшного не будет. Ещё только полдень, за остаток дня он сотрёт экзекуцию из памяти. Снаружи ясная погода. Он может пойти к реке. Вдохнёт ещё холодный, но уже сулящий тепло воздух.

— И что это значит?

Всё это было привычно. Только в этот раз посреди привычного поднялась волна, которой он начал захлёбываться.

«Это значит, что ты психопат. И если ты подойдёшь ко мне, я расскажу. Ты не сможешь меня удерживать вечно. Тебе придётся меня отпустить».

Молчание росло между ними.

Отец был в этом молчании настолько спокоен и величественен, что уверенность Алека дрогнула. Пустота в доме ощущалась особенно остро.

— Что я неправ.

— И?

— Я прошу прощения.

— И?

«Он убьёт тебя. Без колебаний». Он сильнее.

Зачем вообще растравлять себя мечтами, внутренне ощетиниваться? Он никуда не уедет. Пора перестать лгать себе. Никто не позволит. К моменту, когда начинается первый семестр, ему всё ещё не будет восемнадцати. И он это знает, всегда знал. Это значит ещё как минимум год. Никто не даст ему на отъезд денег. Он просто не доживёт. Или он подчинится, или умрёт.

— Итак, что нам с этим делать?

То, что ему предложили диалог, было много хуже обычного безмолвия. Потому что Алек считал новый сценарий. И это было совсем другое. То, от чего у него подкосились ноги.

У него есть план? Курам на смех. Пустые фантазии. Об их утопичности он тоже всегда знал. А вот сейчас — реальность. Не стоит за них держаться. Не стоит делать себе больнее. Зато можно сохранить жизнь.

— Я не слышу тебя.

«Просто подчинись, — сказал голос. — Прекрати бороться». И он перестал.

— Накажи меня.

Алек стянул с себя футболку, опустился на колени.

На полу был чёрно-белый узор из мелких квадратиков. Всё ещё стояла выжидающая тишина. Следуя наитию, Алек вытянул руки, простираясь ниц.

Он заново принимался считать квадратики после каждого удара. Один. Три, восемь, тринадцать. Сбивался — и не очень-то старался, зная, что обязательно опять собьётся. Счёт был хорошим средством. Счёт помогал не оставаться наедине с ощущениями. Не думать о том, что он стоит на четвереньках и по его телу гуляет резиновый жгут. Орудие, после которого под хранящей секреты кожей долго будет ныть плоть. Жжение поселялось не снаружи, а глубже — тупой неуёмный зуд, от которого беспокойно ворочаешься во сне. Лёгкие розовые полосы исчезнут меньше чем за пару часов. По коже уже расползалось онемение, и удары доходили потухшими, как через полипреновый костюм. Порог, за которым можно выдохнуть. На чёрно-белой плитке ладони казались нереалистичными. Две морские звезды, безрезультатно нащупывающие щель, в которую просочиться. Собственные колени. Попытка опустить голову так, чтоб её защищали плечи. Застывший обрезанный кадр, в который не попадает ничего ценного и содержательного. Внутри пульсировала острая, незнакомая дрожь.

Его поставили на колени. Его низвели до уровня покорного животного. Он сам себя до него низвёл. «Я не могу пасть ниже» — признал краем сознания он.

— Достаточно? — спросил отец, когда он поднялся.

Что-то в его глазах суфлировало ответ.

— Накажи меня.

Он опустился на колени снова. И когда он коснулся пола, огромный атомный шар разорвался внутри. Его затопил жар и ослепляющая, выжигающая белизна. Время закрутилось в повтор и растворилось. Ладони легли на тот же шахматный рисунок. Те же несосчитанные квадраты выстроились перед глазами. Только теперь внутри не было ни бунта, ни боли, только полное согласие.

Потом бесшумно колыхнулась дверь, оставляя его в одиночестве. Время так и не вернулось. И он застыл в паузе перед новым витком спирали, абсолютно целый снаружи, забыв, что делать дальше. «Тебя больше нет» — прокомментировал голосок.

На несколько дней в доме установилось затишье. Алек ровному течению жизни не радовался. Он перестал испытывать эмоции. «Они тебе не нужны» — сказал голосок. Он согласился. Это балласт. Они отпали, как отсыревшая штукатурка. Без них стало легко.

Буклет он отнёс в мусорный ящик.

Впервые он запустил учёбу — потому что на занятиях просто смотрел в окно, не пытаясь слушать. Беспокоиться об успеваемости имело смысл, чтобы избежать возмездия. Теперь, когда вопрос уклонения от наказаний был снят, причины стараться исчезли. В любом случае он не мог бы сосредоточиться. Мысли стали похожи на воздушные шарики — уплывали при первом колыхании ветра. Иногда он успевал ухватить их за нитку, чаще же просто равнодушно позволял плыть мимо. Он мог фиксировать события, но не реагировать на них. И ещё они ускользали из памяти — или казались повторяющимися. От тусовок с приятелями Алек отмежевался. Раньше пустяковая болтовня создавала на время иллюзию, что всё нормально. Теперь он перестал отдалять возвращение домой. Там было его место и его обязанность. К чему оттягивать? Стало проще — приходить самому, не ожидая, когда отец распахнёт дверь его комнаты или окрикнет снизу. Не тратиться на мучительное ожидание, а заявиться добровольно. Не скользить тенью по дому, пытаясь бесшумно переместиться в ту его часть, в которой в этот момент безопаснее всего, не задерживать дыхание, чтобы проходящий мимо отец не был привлечён случайным вдохом. Не казаться меньше и незаметнее, сжимаясь в углу гостиной. Надо было всего лишь предлагать себя добровольно.

«Вот теперь ты делаешь всё правильно», — одобрил голосок. Безропотность и добровольность оказались благом. С болью тоже срабатывало — если позволить ей быть неотъемлемой частью себя, она не терзала так рьяно. Он не спешил подниматься, пока последние отголоски не затихали в теле. Не трогался с места, пока его не отсылали. Научился отстранённо зависать в пустоте и выносить промежутки в разреженной череде ударов. Иногда — в одну и ту же точку, до момента пока выровняется дыхание, а уже на подступах к «почти всё» — заново. Иногда каскадом. Время нашинковывалось на коротенькие отрезки: несколько минут ослепления, несколько минут передышки. Он выучил малейшие неровности пола и стен. Он сосредотачивался только на них. Сознание растворялось в их ровном тоне, разбегалось по углам их строгой геометрии. Ядовитое смирение заполняло его до краёв. Оно отвоевало пространство, которое раньше занимали чувства, страхи, мысли. Он не понимал, почему так долго сопротивлялся ему. Оно же благо.

Иногда его отпускали, не тронув. Вероятно, чтоб закрепить рефлекс. Иногда повисала намеренная пауза, становящаяся под конец откровенно насмешливой. Ещё недавно она довела бы Алека до нервного срыва. Сейчас он мог сколько угодно выдерживать в бездумном вакууме.

Перемену заметил не только отец. «Алек, что происходит? — раздражённо докапывался историк. — Ты трижды проигнорировал сроки сдачи и пересдачи реферата». «Ты меня слышишь, парень? Девять пятьдесят», — настойчиво повторял кассир в магазине. «Эй, космос, вызывает Земля. Ты где витаешь? Втюрился, что ли?» — подтрунивали ребята из его компании. Алек вяло пожимал плечами. Они все были так далеко. Где-то за пеленой. Довольно быстро от него отстали. Пустой взгляд, который он встречал в зеркале, кого угодно заставлял отступиться.

«Ты уже неделю ходишь в этой одежде. Ты Бойл, а не бомж», — бросал отец, выходя на работу. Алек действительно автоматически каждый раз выбирал одну и ту же мешковатую толстовку и не замечал, что она — одна и та же. «Ты снова не поел», — просительно напоминала мама. К концу семестра его оценки съехали настолько, что он предвидел ураган после того, как родители узнают.

В один из пасмурных дней он просто-напросто свернул с дороги и пошёл не на занятия, а к реке. Недовольные воды бежали в три раза быстрее, чем обычно. Сильно пахло илом. Когда он открыл глаза, то обнаружил, что всё тело затекло. Судя по всему, он проспал несколько часов. Так сладко и безмятежно, как никогда не получалось дома. Каким-то чудом он не свалился в воду со своего узкого ложа. По камням у него получалось пробегать виртуозно. Он не задумывался над следующим шагом, не нащупывал точку опоры и двигался вдвое быстрее, чем раньше. Тело вообще приобрело лёгкость. Оно обрело свою параллельную жизнь.

Теперь он регулярно приходил под мост утром или днём. В установившемся новом порядке это имело смысл. Потому что сразу после он должен быть дома. И это — важно. А школа нет. Других привычных мест Алек избегал. В них были люди. Он поддерживал видимость прежнего порядка, упоминая время от времени приятелей и какие-то события, которые действительно происходили где-то рядом, в параллельной жизни. Разве что его ложь утратила объём. Она была плоской и не вдохновенной. Вряд ли от него ждали безупречной убедительности: кажется, он получил некую автоматическую индульгенцию, оправдывающую странности: возраст. Тот самый пресловутый подростковый возраст, когда от всех ждут угрюмости, неразговорчивости или бунта. На фоне спонтанного вандализма, учинённого одним из самых спокойных в школе учеников, и скандала с хейтерскими дневниковыми записями другого, не менее приличного паренька, молчаливая заторможенность Алека не вызывала острой паники.

В какой-то момент статичность картины перед его глазами неуловимо изменилась. Как это часто с ним теперь бывало, он не замечал утекающего времени. Целые пласты его исчезали без следа или внезапно сдвигались; после утра без предупреждения наступал вечер. Куски дня куда-то выпадали. Опоры моста. Реванш зимы посреди весны. Снег. Белые хлопья, летящие в стальную воду. Мерный фоновый звук. Лишь выбираясь на берег, Алек понял, что это стучат зубы. По-весеннему лёгкая куртка была бесполезна. На самом деле он не чувствовал холода, пока смотрел на воду и даже пока брёл по улицам. Только видел, что серый асфальт задёргивается тонким покровом. В зеркале при входе боковым зрением зафиксировал белое пятно — бумажно-белое лицо. Сизые губы. Закоченевшие конечности лишились гибкости.

— Господи! Горячую ванну, быстро! — ужаснулась мама.

Он беспрекословно подчинился. Сразу же поднялся в ванную. Включил душ. Дождался, пока зеркало заволокло паром. Шагнул под струи. Тепло сбегало поверху. Но пока не добиралось внутрь. И что-то ещё было не так. Он долго пытался ухватить это нечто. Слушал песню воды. Смотрел на оседающие на стенки капли. И лишь по увеличивающейся тяжести на плечах понял, что стоит под струями в одежде и в кроссовках. Казалось слишком холодно раздеваться. И как-то неправильно.

Скольжение вниз было стремительным. В начале новой недели, наступившей после серии тестов, которые он провалил все до единого, Чейн, консультант по обучению, поймал его в школьном коридоре. Настойчиво пригласил к себе в кабинет. Первые фразы были расплывчатыми. Алек быстро перестал слушать. И среагировал только, когда осознал, что его уже трижды окликнули.

— Так что ты скажешь?

— А?

— Посмотри, пожалуйста, на меня.

Он оторвал взгляд от пола. На лице консультанта застыло очень терпеливое выражение.

Вообще это сильно похоже на допросную — там, в участке, что он наблюдал из-за стекла, — пришло в голову ему. Расположение стола и стульев такое же. И даже оттенок линолеума похож. В памяти у него скопился целый каталог: углы, поверхности пола, столешницы, ножки стульев, рельефы стен. Хотя здесь больше вещей. Возможно, каким-то образом этот кабинет неким сюрреалистическим образом мутирует в ту комнату.

— Алек?

— Да.

— Ты сталкивался с какими-нибудь… нелегальными веществами?

— Что?

Это был смелый вопрос сыну начальника полиции. Раз его задали, значит, уже долго что-то такое подозревали. На самом деле никто из школы не решился бы предложить Алеку Бойлу что-либо серьёзнее пива. Надо было быть совсем отчаянным. Все знали, кем работает его отец. Если честно, скудные эксперименты с выпивкой закончились очень драматично. Пару раз он пробовал напиться. Организм наотрез отказался принимать алкоголь. До такой степени, что ещё через сутки после второй попытки Алек серьёзно раздумывал, не сдаться ли на милость школьной медсестре. Спустя полгода он предпринял третью, снизив градус с холодной водки до слабенького тёплого «Будвайзера». С тем же результатом.

— Возможно, тебе предлагали что-нибудь… Я отлично знаю, что такое быть подростком. Как соблазнительно иногда кажется протестировать новые приятные ощущения, пределы собственной смелости… Или показать, что ты не хуже других, что ты такой же крутой, как друзья.

Изнутри вырвался смех. Алек пытался его подавить, но предательское фырканье сочилось меж губ само. Металлический смех, в котором не было ничего от весёлости. Чейн смотрел на него в замешательстве.

— Что я сказал смешного?

Алек попытался помотать головой, чтоб дать понять — это происходит само собой. Ему не было ни смешно, ни весело, ему было — вообще никак. Но смех не отпускал его и колотил мелкой дрожью. Он жил своей жизнью и там, внутри, гулко отдавался эхом в стылых углах.

Когда стало ясно, что истерику не унять, его уложили в кабинете и позвонили домой. Мама приехала быстро. Глаза у неё сделались большими, испуганными, как будто она его впервые увидела. Ей что-то бормотали про переутомление и — более тихо — про необходимость понаблюдать за тем, с кем он общается. Она отвела его к машине за руку как первоклашку. Он ожидал, что по пути будут звучать бесконечные вопросы. Ошибся. Она только постоянно повторяла, что они скоро приедут и всё будет хорошо. Дома настояла, чтобы он сразу лёг. После некоторых колебаний принесла ему таблетку. От таблетки сначала стало ватно-спокойно, как будто привычную пустоту помножили на два. Потом наступил долгий-долгий сон. Он пришёл в себя за полночь и почти до утра сидел одуревший, осоловело глядя в стенку.

Назавтра он попытался пройти к мосту, но на подходах заметил оградительную ленту. На дороге собралась стайка зевак.

— Что случилось? — спрашивала молоденькая домохозяйка, умирающая от любопытства. Она привставала на цыпочки, чтобы заглянуть за плечо впереди стоящих.

— Нашли мёртвого старика-бродягу. То ли оскользнулся там, то ли перепил какой-то гадости.

Знакомые камни. Бледно-голубой разлив реки. На боковине свода моста некрасивые буквы. Алек отступил чуть дальше. Люди на берегу были заняты своей работой, но любой из них мог поднять голову и заметить его. Он не мог как следует разглядеть за ними тело. Только тёмную груду без чётких силуэтов. Представил кровь на своих камнях. Густую, непременно тёмную, уже запёкшуюся. Представил неподвижный, не похожий на человека труп. Приоткрытый рот, восковое лицо, некрасивые морщины, желтоватая кожа, остекленевшие глаза. Алека не пугали эти картины. Он мог бы подойти ближе и даже встать на краю кровавой лужи. И совсем не понимал, отчего так взбудоражены остальные. Когда человек умирает, то одним выстрелом убивает двух зайцев. Ускользает от серой монотонности и багряной непредсказуемости.

Спасло его несчастье.

Во время уроков вошёл директор. Окинул озабоченным взглядом класс и, неожиданно смутившись, озвучил:

— Алек Бойл. Зайди ко мне, пожалуйста.

Он не сразу понял, что обращаются к нему, потом долго соображал, чего от него хотят. За директором он следовал со спокойной уверенностью, что предстоит выслушивать увещевания, дескать пора взяться за ум, чтоб не остаться на второй год.

В кабинете директор сплёл пальцы и начал с извинений. Непонятно за что. Потом заверил, что Алек всегда может обратиться к любому из учителей за поддержкой. Столешница отливала вишней.

— Твой отец выехал на место преступления… В него стреляли. Твоя мама уже едет сюда, чтоб тебя забрать. Разумеется, тебе потребуется несколько дней побыть дома…

Вооружившись ружьём, безработный пьяница ввалился рано утром в пекарню и забаррикадировался там вместе с тремя работниками. Полиция прибыла на место едва ли не в полном составе. Пол Бойл выехал на место почти сразу же. Пьяница иногда палил в потолок, иногда плакался на жизнь, иногда материл подругу, которая его выставила вчера вечером из дома. Его почти уговорили мирно сдаться. И тут что-то его испугало. Он вдруг вскинул ружьё. Отец Алека успел заслонить женщину. И схлопотал пулю вместо неё.

Всё это директор изложил ему с почти извиняющимся растерянным видом.

— Он умер? — вырвалось у Алека.

Впервые за долгие недели он что-то почувствовал. Слабый быстрый укол.

Надежду, что отец убит.

Глава 10. Иезекия Мортон. Тебе не понравилось?

— Так не пойдёт, — хмуро сказал Джон. — Он никогда не играл метал.

Иезекия уже десять минут сидел посреди студии и слушал препирательства Валто с двумя другими членами группы.

Сдержанный гитарист и ударник с наивно распахнутыми глазами ограничились тем, что вежливо Иезекию поприветствовали, а потом заговорили так, будто его в помещении не было. Дез куда-то отлучилась, и Иезекия остро сожалел об её отсутствии.

— Если на то пошло, он вообще никогда не играл в группе.

— Он играл в церкви, — отмёл довод Валто. — Для этого нужны всё те же две руки и две ноги.

— Без обид, но парень не имеет никакого опыта, не знает наших песен, не выходил на сцену. Мы же не на школьный утренник собрались. Ты же сам говорил, в субботу обосраться нельзя.

— Вот именно. И я позвонил уже пятерым. У одного в пятницу операция. Второй в загуле. Третий и четвёртый на своих концертах заняты. Пятый не отвечает на мои звонки несколько суток.

— Можем дать объявление. Приглашённый клавишник. На один раз.

— У нас уже висит объявление, кто не помнит. И мы работаем над заменой. Но пока сконтачимся, прослушаем, введём в курс — время идёт. А суббота не за горами.

— Опустим партию клавишей.

— Нет. Этого не будет. Нас ждут — четверых. И мы придём вчетвером.

— Что у него с ладонью?

— Порезался, — одновременно отозвались Валто и сам Иезекия.

— Неглубоко, — прибавил Валто и бросил на него тёплый взгляд.

— Я могу спросить кузена Линды.

— Это снова время. А он уже здесь и он играет.

Иезекию неприятно обескуражила настроенность против него двоих товарищей Валто. Они были убеждены, что это он недостоин участия в группе, а не их группа недостойна того, чтобы он дал согласие. Оба говорили о своей музыке так, будто Иезекия заведомо не справится. А ведь это у них безвыходная ситуация, не у него!

— Ты отправил восвояси парня, который ушёл из «Дарк райдера». Потому что тот недостаточно профессионален, как ты сказал. Из «Дарк райдера»!

— Я не смотрю на названия в послужном списке. Я на пригодность смотрю.

Джон неожиданно развернулся к Иезекии и обратился к нему напрямую.

— На чём ты играл?

— На фортепьяно.

— Это мы поняли. Умеешь работать с синтезатором?

— Да.

Электронная замена дряхлому пианино появилась в приходе вопреки ностальгическим настроениям половины прихожан. Иезекия не стал уточнять, что годилась она лишь для простенького аккомпанемента. Требовательный допрос был не тем, на что он рассчитывал, придя этим вечером в студию.

— С какими?

— Что?

— С какими синтезаторами ты имел дело?

— Он уже поработал с нашими песнями. На наших клавишах. Задача его не пугает.

То, что остальные члены группы понятия не имеют о его присоединении, он понял только тогда, когда они переступили порог и непонимающе на него уставились, а Валто небрежно махнул в его сторону рукой: «Это Мортон. Наш клавишник на субботу».

Со своей стороны, Иезекия до сих пор успешно игнорировал знание о том, что у Валто есть группа. А в ней есть люди. И эти люди общаются с Карьялайненом не меньше, а больше, чем он.

— Нам и так в ближайшее время нужно ещё закрыть вопрос с бас-гитаристом.

— Если по тому же принципу «а он уже здесь», лучше уж продолжай сам.

— Я хочу сосредоточиться на вокале. Затыкать все дыры собой мы не сможем.

— Ок.

— Мы берём «Три волка…», «Завод по производству желаний» и закончим «Наваждением». Про запас «Как в тумане».

— А «Тролль…» выбывает?

— Мортон не играет песни, в которых упоминаются божества, сверхъестественные существа, нечестивые поступки и что-либо, навевающее мысли об оккультизме, — невозмутимо пояснил Валто.

Вот теперь они смотрели на Иезекию во все глаза

Цитата была почти дословной. Иезекия, удивляясь самому факту обговаривания подобной безумной сделки, перечислил сразу: «Я не стану участвовать ни в чём, что прославляет сатану. — Разумно, — спокойно кивнул Валто, будто это было требование, которое ему предъявляли каждый день. — Никаких атеистических или богохульных вещей. — Мы в одном колледже вообще-то учимся. — Никаких песен, несущих агрессивное, развращающее начало. — Понятно. — И ничего, включающего упоминание других божеств или нечисти. Если об этом зайдёт речь, я сразу ухожу».

Похоже, гитарист лишился дара речи. По крайней мере, ни одного вопроса больше не прозвучало.

— Ладно, поехали. Давайте с «Наваждения», потому что там Мортону нужно включиться сильнее всего.

Валто встал напротив него.

— Сделай вступление, по накалу как в «Dark Path»… эээ… во фрагменте, что я тебе вчера показывал, — скомандовал он. — Мне нужен в начале насыщенный энергичный звук. Это просто. А дальше твоя задача — не заглохнуть, когда вступим мы с Джоном. Ты не должен потеряться за нами. Партия элементарная. Но тебя должно быть ярко, акцентами слышно до финала. Не проседай. …«Dark Path» — это всё равно что долина смертной тени, ничего оккультного.

С колотящимся сердцем Иезекия сыграл вступление.

Фил и Джон смотрели на него, скрестив руки на груди. Это бесило.

— Неплохо, — кивнул Валто. — А теперь посвободнее.

Он не пояснил, что имеет в виду. Только после третьей попытки Валто с удовлетворённым лицом дал знак остановиться.

— Он играет как на литургии, — осуждающе сказал Джон.

— Да. И я подумал и решил: а это хорошо. Разве ты не слышишь, как такое звучание оттеняет остальное? Тебя, меня? Север и юг, страсть и благочестие — вот что получается. Немного средневекового целомудрия. Хорошей такой готики.

— Это не средневековая готика. Это лужёный протестантизм.

— Что почти одно и то же. Церковная строгость отлично работает на общий образ. Эффект неожиданности. Гораздо неожиданней, чем мы делали обычно.

— А нам оно точно надо?

— Он. Будет. Играть. В субботу.

Валто категорично мотнул головой. Заправленная за ухо обкромсанная прядь в который раз упала на лицо.

Тогда, во время их спора, Иезекия успел подлететь к нему до того, как ножницы клацнули вторично. Он не думал; показалось, что будет быстрее не кричать, а схватить за руку. И промахнулся — лезвия уже начинали путь наверх. Ладонь цапнуло остриё. Оба они застыли, глядя на рубиновые капли, забарабанившие по полу. Когда они остановили кровотечение, выяснилось, что рана поверхностная. Иезекия заклеил порез щедрой порцией пластыря. «Мортон! Ты мог руку изувечить! — Что ты творишь?!»

Прядь выглядела безнадёжно уродливо. Исправить это было нельзя. Дезире причитала, когда увидела. Гитарист с ударником пока ничего не сказали, хотя не могли не заметить.

Фил собрался что-то добавить, но Валто развернулся к нему спиной и скомандовал Иезекии:

— А теперь держи нас и не теряйся.

Указание было настолько неряшливо-расплывчатым, что Иезекия не нашёлся, как его уточнить.

— Ну что… Давайте попробуем вместе.

Иезекия удивился, насколько электризующим оказался звук живьём. Насколько продёрнули током первые удары басов. Насколько всё это громко и в дрожь. И насколько сильный и гипнотический у Валто голос. Он уже слышал и то, и другое в записи, но сейчас, живьём, это было совсем иначе. Накрыла ужасно обескураживающая мысль: они правы. Он не может играть с ними. Он не справится. Изумляло и то, насколько по-разному двигается Валто: сонная неуклюжесть колледжа, разрушительная экспрессия вне его, а теперь — как это назвать? Уместность. Владение. Так естественно, словно всё в мире создано лишь для того, чтобы обрамлять его. Стены, углы, предметы служили ему. Вся эта опасно неформатная громоздкость оказалась вдруг тающим воском.

Оказалось, что одна песня изнутри может длиться очень долго и забирать столько же сил, сколько полчаса физической работы. Когда они добрались до последних нот, Иезекия остро затосковал по отсутствующему в окрестностях клавиш стулу.

Остальные выглядели почти расслабленными. Валто сделал глоток из бутылки с водой. Прополоскал рот. И сказал:

— Ну, вот. Вроде неплохо.

***

В тесном коридоре с низким потолком, освещённом как подвальные переходы из низкобюджетного ужастика, его задела острым плечом девица с ресницами-опахалами. Обдало едким запахом лака для волос. Иезекия обернулся, автоматически открыв рот для извинений; у неё была абсолютно голая до копчика спина. На голове колыхался хаос с алыми прядями.

По ушам резануло дисгармоничным гитарным вступлением. Зафонило.

— …и у переднего выхода, потому что не хочу снова объяснять им с самого начала, что… — толковал спешащий навстречу тип своему спутнику в форме охранника.

К стене были прислонены огромные, вырезанные из пластика, плоские фигуры фокусника в гротескном цилиндре и с чудовищной улыбкой и Белоснежки. Казалось, они вот-вот стремительно сползут, подсекая проходящих мимо.

Соло гитары воссоединилось с партией ударных. Агрессивная музыка била по вискам. Казалось, играют в двух шагах, а не за стеной на сцене.

— Приземляемся, — Валто толкнул дверь, впуская их в гримёрку.

Внутри было душно и пахло косметикой и потом. Зеркала превращали тесное помещение в бесконечные лабиринты из стекла и света.

Джон отвинтил крышку у двух бутылок с водой и вскрыл упаковку с одноразовыми стаканчиками. Развесил чехлы с одеждой.

— Тебе помочь? — Дез возникла рядом с косметическим кейсом в руках.

— Я не буду, спасибо.

— Там жарко вообще-то, — нейтрально заметил Фил.

— Ты обтечёшь потом как сталелитейщик у печи ещё на первой песне. Тебе нужна вон та штука, она матирующая и водостойкая.

— Можешь просто нанести основу. Если хочешь, ресницы подкрасим.

Иезекия облизнул губы.

— Оно слишком тёмное.

— Мм… Сейчас, наверное, найдём что-нибудь посветлее… Давай помогу, — присев рядом, Дезире принялась выстраивать на столике тюбики.

— Я сам могу. Я умею накладывать макияж.

Джон поднял бровь.

— Мортон умеет красить покойников, — пояснил Валто.

— Ну, есть некоторая разница.

— Пусть делает то, что хочет.

К счастью, его оставили в покое. Благодаря зеркалам он, сидя спиной к остальным, мог видеть, что делает каждый из них. На него уже никто не обращал внимания, все занимались своим делом. Джон переобувался из любимых кроссовок в высокие ботинки. Валто, как героиня сказки, тщательно проходился щёткой по распущенным волосам, только что щедро опрысканным средством для блеска. Фил сосредоточенно продёргивал через шлёвки ремень с инкрустированной металлической пряжкой.

Нужно было просто сосредоточиться и представить, что он помогает отцу гримировать очередное тело. Это оказалось не слишком отличным от привычных действий.

Иезекия покосился на уже развешенную на спинке одежду.

На последней репетиции Валто напрямую спросил:

— В чём ты собираешься быть в субботу?

— Найду подходящую рубашку.

— Так не пойдёт. Они у тебя все белые.

— Не все. Есть синие.

— Ты не в хоре.

— Хорошо, надену футболку.

— Какую?

— Какую-нибудь. Есть разница?

— На ней что-то написано?

— Нет. Обычная футболка.

— Белая?

— Что в этом плохого?

— Ну, для начала — в освещении это убийственно.

Он подтолкнул его к стойке с одеждой, загнанной за музыкальный центр.

— Сейчас подберём что-нибудь.

Иезекия подхватил на лету брошенную Валто вещь.

— Что ты стоишь? Примерь. Это всё снимай.

— Прямо сейчас?

— Мортон, к тебе твои белые одежды суперклеем приклеивают что ли?

Чужие вещи делали из него кого-то другого. Джинсовый жилет, выцветший до зеленовато-серого, утыканный справа десятком английских булавок, хитрокройные кожаные штаны с вьющейся полосой люверсов, переливчатый массивный ремень. Они маскировали его некрасивость и цивильность. Кроличий крупный нос, невидимые брови и ресницы, бесцветные волосы — теперь всё это казались только фоном, поверх которого можно нарисовать другого Иезекию. Яркого и талантливого.

— Уже получше.

— На нём моя жилетка, — сообщил во всеуслышание вошедший Фил.

— Подходящих ботинок ни у кого нет? — не слушая его, поразмыслил вслух Валто. — Таких, в которых было бы стыдно явиться на баптистское чаепитие?

Второй плюс — так его никто не узнает. Валто, впрочем, сразу отмахнулся от его настойчивых «А если кто-то вдруг…»: «Мортон, ради Бога, ну ты представляешь себе профессора Эванса или этого… вашего, с бородкой… в клубе? Кто, ну вот кто тебя там увидит?»

Здесь, не в подвале, а при ярком свете гримёрки, он видел свою фарфоровую бледность. Представил ещё более агрессивное освещение на сцене. Кожа светилась молочной белизной. На фоне одолженной непривычной одежды ещё заметнее.

Он был рад, что Джон с Филом ненадолго вышли. Гитарист так и не отказался от своего скептицизма в отношении Мортона. Худой, жилистый, высокий, он был явно старше их всех. Замкнутое узкое лицо выражало эмоции сдержанно, но за шторкой непробиваемого самообладания читалось: он считает идею с приглашением чужака не самой лучшей — мягко говоря. Ударник оказался более покладист; он просто тактично обходил Иезекию, виртуозно игнорируя его присутствие. Иезекия попытался на следующий день после первой встречи вчетвером прояснить вопрос наедине с Вэлом. «Они абсолютно правы, мне не стоит…» «Здесь я решаю, Мортон, — оборвал его Валто. — И я уверен, вы поладите». В итоге «поладить» выглядело как терпеливый нейтралитет. На последующих репетициях никто ничего не говорил, хотя Джон временами красноречиво смотрел в пол, а ударник был явно менее разговорчив, чем в обычной атмосфере. Положение немного спасала Дез, которая щебетала возле него, будто он в очередной раз зашёл в гости, и ему все рады. Самый пик пришёлся на второй раз, когда Валто небрежно бросил через плечо:

— Мортон, здесь ты должен перепрыгнуть на «гранд пиано». …Ну? Да у тебя же всё уже в настройках забито, там только пальцем ткнуть.

Секунд тридцать он метался по панели. Остальные ждали.

— Чего там у тебя?

— Сейчас… Кажется, я нечаянно сбросил окно.

— Там нельзя ничего сделать нечаянно… Ок, попробуй в закладки… Если что, нажми «Помощь».

Он стиснул зубы, склонился ещё ниже, заново открыл меню. С каждым касанием забредал в лабиринты дальше и дальше от цели. Как в кошмарном сне, когда не можешь бежать, хотя надо, или никак не успеваешь вскочить в поезд. Джон подпёр подбородок кулаком и неотрывно наблюдал. Под его выразительно терпеливым взглядом пальцы вообще не шевелились.

— Ну?

— Сейчас.

Это был полнокровный позор.

Фил выбрался из бастиона барабанной установки. Подошёл, склонился над панелью, вызвал меню, нашёл нужную закладку. Установил нужный режим. Вернул окно с запрограммированными настройками на место. И так же молча отправился назад к себе.

— Теперь можем продолжать?

Иезекия коротко кивнул. Лицо горело. Никто не сказал: «А если такое случится на концерте?», но и не нужно было. Эта фраза вылепилась из воздуха в жирного Чеширского кота, парящего посреди студии. По окончании репетиции Иезекия собрал по кускам расчленённую гордость и признал:

— Валто, мы попробовали, но ты же видишь, что следует отказаться от этой затеи.

— Ерунда. Всё идёт нормально.

— Там почти триста страниц! Я не могу за несколько дней вызубрить всё!

— Просто в любом случае продолжай играть.

К счастью, сейчас всего нового вокруг было так много, что он не успевал возвращаться к уязвляющим самолюбие воспоминаниям — а их за эту неделю накопилось предостаточно.

— Мне всё-таки нужна рубашка.

Валто во избежание опасности быстро подтянул к себе предмет спора.

— У тебя же есть вкус, Мортон. Ну, какая под это рубашка?

— Я не пойду туда голым. Отдай.

Он решительно шагнул к своей одежде.

— Это сцена, тут не прокатит мормонский вид. Оставь ты её в покое.

— Но ведь и… Не смей!

Но Валто уже хладнокровно провёл по рубашке канцелярским ножом, которым только что взрезали коробку. Крест-накрест. Она послушно распалась на лоскуты.

От шока Иезекия не знал, что сказать.

— У нас нет на это времени, Мортон, — жёстко предостерёг Валто.

— Ты чудесно выглядишь, — подбадривающе улыбнулась Дезире.

— А домой я в чём поеду?!

— Тсс, всё потом решим. Я куплю тебе хоть полдюжину этой красоты. Не думай пока об этом.

Если сначала всё было размеренно и понятно, потом время заскакало, убыстрилось. Как во сне. Его встряхивали и грубовато подталкивали. Кто-то сказал: «Ни пуха, ни пера». «Всё будет хорошо», — шепнула Дезире. Валто одёрнул джинсы ниже на бёдра. Ещё неделю назад Иезекия сказал бы, что при его фигуре такой манёвр смешон. Сейчас он с трудом мог придумать вещь, которая сделала бы Валто нелепым. Они каким-то образом из гримёрки сразу телепортировались к выходу на сцену. Впереди блестели не хуже оружейных стволов микрофонные стойки, извивались коварными тропическими змеями кабели. Звуки, громкие, разные, накатывали со всех сторон. Разгорячённым локомотивом рассёк пространство фронтмен группы, только что закончившей выступление. Сзади кто-то орал на осветителя.

— Мортон, поехали.

Джон уже шагнул из «здесь» в ошеломительное «там». Уже плеснулся шумок зала. Именно в этот момент всё стало реальностью. Неотвратимые последствия непродуманного решения брякнулись перед Иезекией тяжёлым кирпичом. Во всей своей красе. И в этом не было ничего возможного и хоть как-то соединимого с ним, Иезекией Мортоном.

— Твой выход, — рявкнул Валто.

— Сейчас я не уверен, что это было правиль…

Валто схватил его за локоть и вытеснил всем своим весом и ростом на сцену. В самый жар и свет. Будь Иезекия настороже, мог бы побороться и увернуться. Он оказался не готов. На ужасный миг испугался, что под рьяным натиском растянется плашмя на сцене. Валто как экскаватором сгрёб вперёд, взметнул его руку и выкрикнул:

— Мы — «Mushrooms»! Наш клавишник — Иззи. Я, ваш вокалист. И огненный ударник, который…

Голоса, звуки, наэлектризованность, жар. Иезекию окатило сотней взглядов. Они впились в обнажённые белоснежные плечи. Отступать было некуда. Да, наверное, он мог развернуться и броситься за кулисы, но только дети так сбегают. Он продолжал торчать на сцене, чувствуя себя голым и парализованным. Будучи голым и парализованным.

Он уткнулся взглядом в единственно знакомое, что было перед ним, в клавиши.

И почти сразу грянул рифф.

К его середине Иезекия отважился поднять глаза.

Люди, наполнявшие зал, выглядели иначе, чем когда находишься среди них. Ему не доводилось присутствовать на концертах в клубах, но на нормальных, приемлемых концертах зрители были окружением. Сейчас зал превратился в желеобразное слитное существо напротив. Это было не так страшно, как он ожидал. В шевелении линии голов обнаружилась завораживающая красота. Созерцая невиданное зрелище, он позабыл о том, что надо смущаться или бояться. Он не мог разобрать лиц, а дальше первой линии всё и вовсе сливалось в нечто тёмное, колыхающееся. Присутствие лишь угадывалось. Студенистая масса во всполохах вызывала только любопытство. Зрителей много — вот максимум что он мог подумать о зале как о чём-то оживлённом, а не части неодушевлённого единого целого.

«Это ужасно», — подумал Иезекия. И вступил.

— Я говорю: хотя бы обдумай.

А всё-таки из Валто получился бы отменный проповедник. Глаза горели. Против воли Иезекия верил ему. Иезекии нравилось ему верить. Нравилось, что он настаивает, убеждает, уговаривает. Рядом с Валто он терял привычную умеренность.

Валто перегнулся через стол и запустил вилку в его тарелку. Нити сыра в крапинах золотистого масла протянулись в воздухе.

Они сидели в кафе посреди города и обсуждали важные новости.

После концерта в «Платформе» незаметно пробежало два месяца. В тот раз всё прошло настолько успешно, насколько могло при таких условиях. Со сцены Иезекия ушёл на ватных ногах, и выжатый как лимон. Хотя Валто выбрал песни, где клавишная партия была минимальна, и внимание Иезекии от толпы доставалось — он изо всех сил на это надеялся — тоже минимальное, он ощущал себя ощупанным взглядами всех присутствующих, допрошенным, окутанным любопытством. Он торчал на виду, гипсово-белый, ничем не скрытый. Любой мог смотреть на него, да не просто смотреть, а наблюдать без зазрения совести за каждым движением.

Десять минут, сказал Валто. Ну, четверть часа.

В реальности им потребовалось прибыть в клуб в середине дня, что с учётом дороги исключало всякую возможность втиснуть в день что-то другое, привычное. Концерт начинался в восемь. «Mushrooms» выходили на сцену где-то в девять. Потом было расплывчатое пятно «после». Отходняк в гримёрке, сборы как во сне, выход на ночную улицу. Затем предстояло доехать до Валто. По первоначальной договорённости после выгрузки аппаратуры, сесть за руль и довезти Иезекию до кампуса должен был гитарист. Но Иезекия, оказавшись за дверями клуба, просто протянул Валто ключи и устало сообщил: «Я возьму такси». «Ты уверен? Я думал, мы могли бы посидеть где-нибудь все вместе. Потому что это твой дебют, и его нужно отпраздновать», — сказал Валто. «Я хочу спать», — решительно покачал головой Иезекия. Он действительно готов был заснуть тут же, посреди тротуара. Ему было совершенно всё равно, куда пойдут остальные, был ли то вдохновляющий дебют или провал. Он мечтал о кровати. «Хорошо, мы с тобой и Дез отметим завтра», — сговорчиво кивнул Валто. Фил и Джон внезапно оказались рядом. Сразу после Валто пожали руку, похлопали по плечу, навесили одобряющих фраз и поздравлений. «Ты такой молодец!» — искренне воскликнула Дез. Ему стало неловко: он видел, что совсем не так хорош, как должен. Далеко не хорош. Даже не посредственен. Чуть лучше, чем плох. Они были абсолютно правы. Он всего лишь затыкал дыру в их рядах. Как умел. Ущемлённое самолюбие капризно не учитывало тот факт, что он замена на один раз, от которой и не ждали чего-то особенного. Они были круты, а он нет. Однако, так или иначе, за минувший вечер он прошёл обряд посвящения, после которого вступили в силу другие правила. Теперь он не мог считаться чужаком с букетом странностей — он с ними сыграл, и с ним вдруг стали обращаться как с одним из своих. Иезекия впервые осознал: остальные мужественно ждали краха, и то, что он ничего не запорол безнадёжно, позволило им наконец выдохнуть.

Он добрался домой и без единой мысли рухнул спать. Утром решил считать бывшее накануне причудливым сном. В понедельник прилежно конспектировал разбор книги пророка Осии, и всполохами думал: а ведь теперь и у него есть секрет. Как и у Валто, у него случилось немного тайной жизни.

Через несколько дней после того Валто заманил его в студию, в комплект к остальным. И там, уже как само собой разумеющееся, заявил: у них на носу новое выступление. Он не просил, не спрашивал и не интересовался его планами. Просто поставил в известность. Деловито сообщил им расписание репетиций на неделю и время, когда они должны появиться в клубе. Иезекия дождался паузы и попытался возразить: они должны были найти нового клавишника. Настоящего. «Мортон, когда я мог бы это сделать? — воскликнул Валто. — Как за такой срок можно кого-то найти?» Обронил что-то насчёт того, что они на него рассчитывают, и он не может их подвести. Дез посмотрела на Иезекию с нежным укором.

На это можно было припомнить условие соглашения: один раз. Всего один. Выручить в важный для них день. Можно было признать: он не соответствует требованиям. Заявить, что у него перед ними нет никаких обязательств. Что он больше не поддастся на шантаж. Он бы так и сделал. Но… Сойдя со сцены, Иезекия признался себе: ему до дрожи понравился процесс. Он высвобождал звуки. Он был в жерле вулкана.

«Скажи мне: тебе не понравилось?»

Ответ вертелся на языке: он оказал дружескую услугу, при чём тут понравилось? Он не пробовал себя в новом деле и не искал себе увлечение. У него есть чем заняться. Он знает, чего хочет. Вся эта тщеславная суета не для него. Но тут зрачки Валто блеснули ближе, а в них читалось: он отлично знает ответ. Это просто тест на честность.

Так и получилось, что Иезекия смолчал. Ещё несколько недель у него получалось стоять за клавишами, окружая себя аурой «ещё на один раз». Никто не спорил и не уговаривал от неё отказаться. На такие мелочи вообще не тратили времени. Просто сообщали: ему нашли нормальную обувь для сцены; он должен разучить новую песню; Дез удалось заказать косметику, которая не будет смотреться на нём румянами. Сам с собой Иезекия заключил договор: он всего лишь возьмёт реванш. Покажет, что способен — лучше. Намного лучше, что бы они о нём ни думали. А уж потом уйдёт. В нём взроптала потребность реабилитироваться.

Эти старания были ревниво укрыты от глаз Валто. Из гордости Иезекия большую часть работы проделывал в колледже. Подкарауливал время, когда в холле на втором этаже никого не было, и десятки раз повторял пассаж за пассажем. Ему хотелось, чтоб они звучали блистательно.

Перед вторым выступлением он с трудом заставил себя уснуть. Лихорадка, которая охватила его в гримёрке, была другой. Он выслушал подбадривания, опустив глаза и послушно кивая. Не хотелось, чтобы остальные увидели в его взгляде предательские искры — не страх, а изнеможение от ожидания. Такое признание означало бы безоговорочную, постыдную капитуляцию. А когда он наконец на сцену вышел, задохнулся от возвращения в Грааль. Синяя дымка. Особый запах. Смесь сухости, влажности, холода, жара. Стройность микрофонных стоек. И всё это — в преддверии момента. В нужный миг превратится в волшебное царство. А там, за краем, будет внимающий дышащий зал. Живое море, от которого идут почти такие же мощные токи, как от каждой из восьми десятков клавиш. Найти оправдание этой неправильной жажде он даже не пытался.

Джон закончил чертить на салфетке и показал набросок. Грибница.

— На обложку альбома можно, — заметил Фил. — Красиво, Джон.

— Или как татуировка, — задумчиво озвучил Валто.

— Кстати, да.

— Очень даже.

— Всем?

— Ну да.

— Ты не против, если мы возьмём твой рисунок?

Джон пожал плечами.

— Я просто так рисовал. Используй как хочешь.

— Как это называется? Споры?

— Грибница.

— И слово красивое.

— А если ты переименуешь группу? Или если у нас наконец появится басист?

— Тогда добавим к рисунку пару деталей. На мне много места, знаешь ли. И у тебя тут пять грибов и так, с запасом на басиста.

— Надо шесть, — заметил Фил. — Дез тоже член команды.

— А почему нет, — философски согласился Джон.

С набитым ртом Иезекия мог только покачать головой.

— Нет, — поспешил озвучить он, проглотив кусок. — Нет, нет и нет. Это точно без меня.

— Тебе бы пошла.

— Я никогда не сделаю татуировку, — упрямо повторил Иезекия. — Это грех против собственного тела.

Никто уже не дёргался, когда у него вылетали подобные фразы. Джон даже глаз не поднял от тарелки. Где-то на второй неделе Иезекия поморщился после краткого и за гранью цензуры восклицания Джона и, дождавшись следующей паузы, попросил: «Пожалуйста, давайте не будем сквернословить». Пауза превратилась в тишину, потом стала глубже. Гитарист с ударником переглянулись. Почти восхищённо. «Потому что таким образом ты транслируешь негатив, — пояснил Иезекия, мужественно игнорируя их реакцию. — А я тут ни при чём. Даже если ты не против меня его направляешь, не хочу, чтоб меня по касательной задевала чья-то против кого-то или чего-то агрессия. Я её не провоцировал и ничем не заслужил». Как ни странно, но с тех пор оба притормаживали при подъездах к резкости, а задумчивость во взгляде Джона поменяла оттенок.

Аргумент прозвучал фальшиво. Иезекия сам себе не поверил. Вообще-то, в его приходе сказали бы бескомпромиссно: клеймо сатаны.

Валто воодушевился по второму кругу.

— Я тоже ни разу не делал. Знаешь, говорят, тату помогает осмыслить принятые решения.

— Нет. Принятые решения помогает осмыслить голова.

— Не будь таким упёртым, — мягко проговорил Валто.

— Мне нельзя, Валто.

Странно, что он не подумал о самой очевидной причине сразу же.

— Почему это?

— С моей кожей такого точно нельзя.

— Ты же сносно видишь, ты водишь, ты нормально переносишь кучу вещей, которых, по твоим словам, тебе нельзя.

— Нет, не нормально. Мы с нормой ходим по разным сторонам улицы. Хвала Господу, мне действительно во многом повезло. Но это не значит «нормально». И не значит, что нужно лезть на рожон. Спасибо, проблем я не хочу.

Проблемы, кстати, возникли уже после второго выступления. Того самого, граального. Только они вышли на сцену — и вместо темноты его встретили выстрелы света. Белые, синие, маджента. Не такие, как в первый раз. Он невольно попятился. Фил заметил неладное, когда они ехали назад; спросил, что не так — Иезекия, с тех пор, как забрался в машину, сидел, зажмурившись. И когда в ответ на вопрос он раскрыл глаза, то увидел подтверждение ощущениям сначала в выражении лица Дез и Фила, потом в зеркальце. Покрасневшие белки, лопнувшие капилляры. Пугающе вампирский вид. Он тут же снова сомкнул веки. Резь была — как стекла насыпали. «Господи, что стряслось?! — Прожекторы. Я не переношу, когда яркий свет. Физически. — Ты совсем не можешь на них смотреть? — Могу. Но если сильно, долго или прямо в лицо, то мне больно». «Почему ты не сказал сразу?» — ошеломлённо спросил Валто. Иезекия молча пожал плечами. Сдержал острое: «Ну да, конечно, а во время наших прогулок по городу я не снимал фотохромные очки только потому, что я же такой стильный парень». Не стал озвучивать: «Потому что тогда и они, и ты сказали бы: нам пора, наконец, найти кого-то. Того, у кого не текут слёзы от случайного луча. Того, кто умеет играть». В следующий раз каждый из группы чуть не трижды переспросил, не забыл ли он сменить очки на те, что со светофильтрами, и почти каждый притащил на всякий случай пару обычных солнцезащитных. Валто бодро резюмировал: «Ну вот, теперь у тебя точно полная конспирация».

— Не делай. Но, кстати, с ней ты бы выглядел круче. А переводная татушка — как тебе? Её легко смыть. На концерт только.

Не дожидаясь ответа, Валто подтянул к себе его десерт. У него-то получалось и говорить, и энергично жевать одновременно. Иезекия хотел сказать, что это его тарелка, но удержался. Выглядело бы жлобски.

— Я знаю одного крутого тату-мастера в западной части города, — сообщил Фил. — Небольшой салон, на Причард-стрит. Мой знакомый там себе набивал.

— У них сайт есть?

— Поищу. Называются «Пчелиное жало», кажется. У них весьма оригинальные эскизы, и картинку заказчика они, само собой, могут набить.

Фил и Джон синхронно выбрались из-за стола. Фил двинулся к туалетам, Джон отправился на улицу курить, бросив им:

— Давайте, закругляйтесь.

— Насчёт четверга, Мортон. Я не хочу идти без тебя. Мы одна команда и должны пойти все вместе. Если закончится чем-то хорошим, то мы все должны при этом присутствовать.

Валто наклонился вперёд, почти лёг грудью на стол. Иезекия близко-близко увидел его глаза: пламенеюще-многоцветная радужка с беспорядочными крапинами, магнетизирующие зрачки. Когда Карьялайнен был рядом, казалось, что не происходит ничего беззаконного. В жарком свете его убеждённости всё, что творилось вокруг, получало оправдание.

— Нам нужно это. Тебе нужно это.

Иезекия вдохнул его дыхание, горькое от тмина и, как он боялся признаться себе, прихваченного по пути пива. Вместе с этим облачком чужой жизни в него коварно вкрадывалась безумная лихость, томление по авантюрам, горчащим теперь уже адреналином.

— Я уже сто раз сказал тебе. Это совпадает с лекцией по…

— Кому нужна их лекция? Ни ты, ни я не планируем становиться пасторами или миссионерами. Ты прослушаешь ещё сотню лекций, но не каждый день будешь получать шанс на что-то реально ценное. Хочешь просидеть всю жизнь в своём городке? Музыка — это призвание. Нельзя от него отмахиваться. Перестань цепляться за свои гробы.

— Хоронить людей это тоже призвание.

— А кто спорит с тобой, Мортон? Но зачем тебе хоронить себя?

— Ты не…

— Это не твоё. Прекрасное занятие, но не твоё. Вот и не закапывай таланты в чужих могилах.

— Допустим. Но ты забываешь: я никогда не собирался и не собираюсь …

— Думаешь, я собирался? А потом мне дали подержать гитару. Это было как крещение огнём. С того момента я и понял, чего хочу. Никто не рождается со знанием своего предназначения. Но однажды оно приходит. Так посмотри на все возможности. Непредвзято. Соглашайся же!

— Ты дашь мне хотя бы доесть? Отдай мой десерт.

Но он уже знал, что ответит Валто «да». Как и всегда.

— Что мы здесь делаем?

Силуэты недостроенных зданий плыли в утренней дымке. Был четверг, и группа стояла на станции, на окраине города, и пыталась определить, куда двигаться дальше. Если абстрагироваться от владевшей им нервозности и окружающей необитаемости, зрелище, пожалуй, было даже красивое в своей апокалиптичности. Белое солнце стояло низко. Выбеленные бока индустриальных зданий. Блики от рельсов. Просветы недостроенных этажей. Плёнка инея. И всё это растворено в пересвете. Как испорченная фотография.

— Какого, мать его, хрена, мы тут делаем? — повторил Джон. — …Иззи, прости.

— Не слишком похоже на что-то перспективное, — осторожно озвучил Иезекия.

Их четвёрка смотрелась сейчас каре из разных мастей. Валто, жаркий, как печь, готовый штурмовать. Несмотря на заморозки, в той же красной куртке, в которой Иезкия впервые увидел его вне колледжа. Жилистый, вечно пасмурный Джон, на лицо которого никогда не отваживалась наведаться улыбка, выглядящий как ушедший в отставку киллер, решивший однажды, что в его работе слишком много суеты. Никогда не озвучивалось, но можно догадаться было: он старше их всех, уже шагнул за тридцатник, далеко шагнул, а может, и над следующей границей ногу заносит. И вещи под стать — как у прошедшего долгую пыльную дорогу снайпера. Мягкий Фил, который вроде и незаметен, но в нужный момент оказывается в нужном месте с нужной фразой, нотой, интонацией. Он смягчал краски, тона, углы, и это казалось странным для ударника, тем более столь неутомимого и пульсирующего. Иезекия, сам себе кажущийся сейчас воплощением умеренности и благоразумности.

— Вот и оценим. Нам нужен кто-то, кто занимался бы нашим продвижением. Нам нужен следующий уровень.

До сих пор у них не было менеджера, разумеется. Эти функции делили между собой Валто и Дезире. Непрошибаемая самоуверенность и харизма Валто брали за живое и гипнотизировали, когда нужно было договариваться с арт-директорами клубов. Дез хорошо управлялась с рутинной организационной работой.

— Он проявил интерес. Он сам проявил к нам интерес. От того, что само идёт в руки, не отказываются.

Они прошли через необитаемый проезд, потом свернули — и наконец отыскали цивилизованное здание и вполне цивилизованный офис. По крайней мере, представлениям Иезекии о шоу-бизнесе, весьма слабым, он соответствовал.

А вот владелец офиса — не очень. Воображение рисовало кого-то толстого, с усами, золотыми часами и сигарой. Кларк Фрейзер по ощущениям ближе был к бухгалтеру фирмы средней руки. Седовласый, самой банальной внешности, в самой банальной одежде и со слегка скрипучим голосом. Трудно было увидеть в нём человека, близкого к музыкальной индустрии. Если не знать заранее, что он провёл в этом бизнесе последние тридцать лет своей жизни и за это время через его руки прошли десятки групп.

Иезекия сразу присмотрел себе стул подальше. Осторожно опустился, надеясь остаться за спинами остальных. Правда, это не спасло.

Кларк цепко на него уставился. Чуть наклонил голову. Внимательно изучил. Потёр нижнюю губу. Потом перевёл взгляд на Валто. Тщательно измерил. Подсчитал до дюйма размах плеч, длину сияющих волос. Переключился на Джона, отвёл на него секунды четыре. Фила проигнорировал, как будто уже всё о нём знал заранее.

Раздражённый этим ощупыванием, Иезекия сосредоточился на разглядывании плакатов, развешанных по стенам. Опять же, далёких от музыки. По большей части это были гоночные автомобили. Впрочем, ему ли судить об уместности? Не в первый раз Иезекия задался вопросом, что он вообще здесь делает. С таким же успехом он мог отправиться в африканское сафари. В этом был и свой плюс, конечно. Ему визит давался легче остальных. Как экскурсант, он праздно коллекционировал впечатления и почти не прислушивался к разговору. Тот развивался по каким-то своим, мало постижимым законам. Из отдельных фраз трудно было понять, хорошо или плохо.

— …Нет, потому что это следующий шаг, который мы наметили. И я не намерен отступать от плана.

— …Ребята, вас таких — в Канаде снега зимой меньше. Все с энтузиазмом, некоторые даже неплохие. Иногда нужно умерять аппетиты.

— Это означало бы замедление темпа. Не мой вариант.

Похоже, встреча стремительно докатилась до тупика. Иезекия ожидал, что после этого перекреста реплик им скажут: «Было приятно познакомиться». Но Кларк неожиданно завершил долгий давящий взгляд одобрительным кивком, как режим на полном ходу переключил.

— Молодец. Уровень амбиций у тебя правильный. А люди без амбиций ничего в этом деле не добиваются.

— И не только уровень амбиций.

— Потенциал у вас есть, да. Но потенциал — это лишь знак вопроса в воздухе, это не факт.

— Но мы здесь, — заметил Валто.

— Верно. Вы здесь.

— Тогда?..

— Кинем пробный шар. Есть у меня приятель в клубе «Гекла». За ним должок по части услуг. Так что, если мы с тобой договоримся, получишь сорок минут. И посмотрим, как пойдёшь.

Адресовался он теперь только к Валто. Остальные выпали даже из местоимений.

— Я видел много бойких и прытких. А работал — с умными. Покажи мне, что ты умный. И прибыльный.

Валто кивнул так лаконично, что это можно было принять за непроизвольное движение подбородка.

Кларк извлёк телефон, что-то пролистнул. Разговор ушёл в малопонятные Иезекии частности. Слова вроде «сопродюссерство» и «механический гонорар» были ему знакомы чисто теоретически. За окном расцвело солнце. Выбранное Иезекией неприметное место оказалось в углу у окна. От нечего делать он наблюдал за лучом, щекочущим пыль в воздухе, за его скольжением по краю стола. Эта солнечная пляска разнеживала, настраивала на праздность. Он попытался поволноваться хотя бы насчёт алиби. Согласно тщательно вымеренной версии в данный момент Иезекия находился у стоматолога. Чтобы не скатываться до откровенной лжи он, теоретически, мог бы попытаться заехать к врачу после окончания встречи. Пусть даже и просто на профилактический осмотр. Аннулирует ли такой шаг факт преднамеренного обмана? переделывает ли ложь в намерения? Даже этот серьёзный этический вопрос не вводил в должную сосредоточенность. Он устыдился своей легкомысленности. Напряжённый Джон каменел изваянием, сконцентрированный, как перед ответственным выстрелом. От Фила шли флюиды волнения — посторонним, может, и не заметно, но своим-то ясно. Из чувства солидарности следовало как-то собраться.

За окном совсем разгулялось, и Иезекия сдвинул стул, предусмотрительно отступая поближе к стене.

Ножки громко чиркнули по полу.

Кларк цапнул его взглядом, но ничего не сказал. Иезекия понадеялся, что вспыхнул не слишком безнадёжно.

— …И ещё. Посмотрел я ваши фото. По заходу, по задору — что-то есть. Но качество говно. Для твиттера годно, для картинки на память годно, а хотите чего-то серьёзного — наймите профессионального фотографа. Этот, может, денег с вас и содрал, но на выходе средненько. Паршивенько даже, скажу. Найдите профи, который обдерёт вас как липку, оставит без штанов, зато от ваших фото дурочки пубертатного возраста будут писаться с первого взгляда.

Иезекия решил, что на сём щедром совете аудиенция окончена, но тут Кларк отложил телефон и проинформировал:

— Будьте в следующую субботу в «Гекле» к четырём. Не опаздывайте.

— Будем, — столь же кратко пообещал Валто. И по его примеру все поднялись.

— Скину тебе контакт, с кем там связаться, уточнишь детали.

Они уже дошли до дверей, когда Фрейзер их окликнул. Почти ласково.

— Беленького вашего — на фото в центр поместите.

Иезекия сдерживал любопытство только до выхода из здания.

— А теперь объясните мне: мы сходили хорошо или впустую?

— Мы сходили — обнадеживающе.

— И?

— Если сложится, Дезире подпишет договор.

— Он тебе нравится?

— Нет. Но поработать мы с ним можем. Полгода.

— Почему полгода?

— За это время мы перерастём его предложения. А для трамплина — годится.

— Если нас через полдня не скинут с этого корабля, — заметил Фил. — Джон, ты знаешь эту кухню лучше меня: что думаешь?

— Процент не заламывает, удавку не накидывает, олимпа не обещает — что радует. Кто много сулит, мало делает.

— Ну и «Гекла» — это круто. Без завязок туда не сунешься.

Рванул уверенно вперёд.

— Вэл! Нам в другую сторону, — окликнул его Фил.

Но Валто уже несло вперёд, размашисто, победно. Иезекия успел перехватить выражение его лица — на нём расплывалась бесконтрольная счастливая улыбка. И ему совершенно всё равно было, в какую сторону идти.

Иезекия улыбнулся в такт и двинулся за ним.

— Эй! нам точно в другую сторону.

— Ну и что, — отозвался Иезекия.

— Рано или поздно куда-нибудь придём, — безмятежно постановил Валто.

Джон хмыкнул и зашагал следом.

Так, окрылённой вереницей, они и отправились совсем не туда.

***

— Мы должны быть по этому адресу через пятнадцать минут максимум.

— Парни, вы меня не слышите? — раздражённо отозвался полицейский. — Дорога перекрыта.

Они подавленно смотрели на скопление машин и кордон впереди. Метров за сто до них полицейские и медики пытались разгрести последствия сокрушительной аварии, сотворившей месиво из нескольких машин.

— Чуть задержимся, но не смертельно. Мы же совсем рядом, — попытался разрядить обстановку Фил.

— А если позвонить в клуб и предупредить? — предложил Иезекия.

— Все заинтересованы в том, чтоб восстановить движение как можно быстрее. Терпение. Наверняка управятся быстрее, чем говорят.

— Не мы одни застрянем, — скупо заметил Джон. — Другие могут влипнуть, как и мы.

— Как и техперсонал.

— Рано паниковать.

Никто не сказал самого острого: опоздать в первый же раз — не лучшее начало их хрупкого сотрудничества с Фрейзером.

Валто сидел молча, но было почти слышно, насколько в нём кипит магма. Уткнулся в смартфон.

Ирония заключалась в том, что они никогда не опаздывали. Они приезжали сильно загодя, потому что ими правила привитая Валто привычка к перестраховке: заранее всё осмотреть, расположиться, разведать, занять лучший угол, если предстоит жёсткая делёжка гримёрок, сбросить нервное напряжение, проникнуться залом. Они и сегодня выдвинулись заранее. Поэтому их совершенно не обеспокоила пробка на въезде — запас времени оставался достаточным.

«Не везёт». Этот приговор становился всё яснее каждому из них. И это было хуже, чем просто пробка, просто авария, просто опоздание. Это было дурное предзнаменование. Как бы Иезекия не опровергал подобные суеверия, он заразился плохим предчувствием, накрывшим пикап, как ядовитый смог.

Неудачи на дороге — верный путь к неудаче на сцене. И к снисходительно-насмешливому приговору. «Ну, ребятки, простите, так дела не делаются».

Валто поднял наконец голову от смартфона.

— Гугл показывает, можно срезать через вот этот пустырь и потом через переулок.

— Надеюсь, ты не предлагаешь сейчас развернуть машину в кювет?

— Здесь действительно рукой подать. Если пешком.

— Что?

— Слушай, мы потеряем больше времени, если…

Он уже вылез из машины. Принялся вытаскивать аппаратуру. Пусть даже большую часть им предоставляли на месте, кое-что неизбежно приходилось таскать с собой. К счастью, полицейский повернулся к ним спиной.

— Стой, это не выход!

— Фил, ты видишь, чтоб там что-то сдвинулось с места? Нет? Ну вот. Значит, мы пройдём так.

Валто сжал губы в упрямую линию.

— Ты не знаешь, что на этом пустыре. Ноги переломаешь или в забор уткнёмся. Или грохнешь чего-нибудь.

— Я на это столько денег спустил, что зубами удержу.

— Спешка только ухудшит всё. Дольше выйдет.

— Мы должны быть на проверке звука через полчаса. И мы там будем. Фил, мне точно не нужен сейчас голос разума. Когда потребуется — я скажу. А сейчас мне совсем другое нужно.

Джон, не слова ни говоря, вслед за Валто спрыгнул на дорогу.

— Мортон, а ты куда?

— На сегодня это моё. И я его понесу.

— Ты остаёшься в машине.

— Ты меня недооцениваешь. Я могу…

— Убери руки! Я не хочу, чтоб они у тебя на концерте тряслись. Свою атлетичность будешь как-нибудь потом доказывать. Кто-то должен остаться, и я сказал, что это ты, потому что из всех ты мне там нужен позже всего. Поэтому сядь и молчи.

— А если это ещё надолго?

— Что-нибудь придумаешь.

Валто соскользнул на обочину. И двинулся вперёд как танк. За ним остальные, навьюченные экзотичным имуществом. Иезекия посмотрел вслед диковинной процессии — не он один, из соседних машин высунулись головы любопытствующих — и спросил себя, что будет делать, если минут через двадцать дорогу всё ещё не откроют. Бросать пикап на дороге?

Машины «скорой» и эвакуаторы ретировались в момент на грани с «поздно». Когда он вошёл в клуб, аппаратура была расставлена, взъерошенный, но уже отдышавшийся Валто посмотрел на него через плечо и лениво сказал звукооператору:

— Все на месте. Можем начинать.

Даже со своим минимальным сценическим опытом Иезекия уже знал: форс-мажоры и нервотрёпка перед концертом — верный путь сделать выступление посредственным. Они ослабляют, как удары током. Тем более удивительным было, что сегодня этого не произошло. Они отыграли отлично. И не только.

Именно поэтому он молчал, пока они собирали аппаратуру и вещи. В последнюю очередь вспомнил о том, что это было важным — выложиться именно сегодня. Только переодевшись, он спохватился: от их сегодняшнего результата зависит, как сложится дальше.

Они оставались не последними, кто ещё не уехал из клуба, хотя игравшие после них оказались на диво оперативны. Валто не было видно, и Иезекия, ведомый безошибочным чутьём, пошёл на самое горячее место. На сцену.

Был прав — Валто сидел на краю, свесив ноги.

— Что, мы готовы выдвигаться? — волосы плеснулись светлой волной, когда он поднял голову.

— Мне поговорить нужно.

— Валяй.

— Помнишь, ты спрашивал, когда я чувствовал Бога не по правилам?

К его удивлению, Валто кивнул:

— Ещё бы. Из тебя клещами было не вытянуть.

— Не то чтоб у меня подобного не случалось. Напротив, часто. Но сейчас, вернее, в тот момент, когда мы играли «Слушай», произошло оно. Я чувствовал, что ангелы ходят рядом со мной. Слышал ветерок от шелеста их одежд. Это было так… по-новому. Я играл как по подсказке. Знал, что моё тело лишь сосуд. Не я управляю им. Смогу стоять там вечно. Вернее — столько, сколько надо, сколько для меня определено. И — я захотел ради этого жить. Ради этого присутствия.

— Вот оно к тебе и заявилось. Раньше боялось, что ты его прогонишь.

— Кто?

— Твоё призвание. Ну, то есть осознание призвания. Мой Мортон, я люблю тебя всем сердцем. И безумно рад за тебя. Бесконечно рад.

— И что мне теперь с этим делать?

— Ты теперь с этим ничего уже не поделаешь.

— Тогда это жестоко. Изумительно и жестоко.

— Изумительная жестокость — второе имя музыки. Она поселяется у тебя в груди, и ей всё равно, чего ты хочешь. И да: ты был больше чем ты на «Слушай».

Пахло остывающими юпитерами.

— Я тоже хочу тебе кое-что сказать.

Голос у него был странный. У Иезекии кольнуло в груди.

Он всё-таки возвращается домой.

Он женится.

Они с Дез расстались.

Фрейзер отказался иметь с ними дело.

Он уходит в другую группу.

Он распускает «Mushrooms»

— Иди сюда.

Иезекия подошёл к краю сцены. Сел рядом на пыльный пол. Валто смотрел в пустой зал.

— Я тоже кое-что пережил. Не так, как ты. Скорее, это было подтверждением. Как видение, вобравшее черты того, что я уже знал. Посмотри.

— Куда?

— Туда.

Валто взмахнул рукой, указывая вниз, в чёрный и пустой зал.

Иезекия послушно проследил за взлётом и падением его кисти.

— Ты присутствуешь при рождении группы, о которой будут говорить. Многие из тех, кто познакомится с нами позже, будут жалеть, что не видели этого. Или что не были с нами. Но мы — были. Мы с тобой, Мортон. Видишь, чудо? Прислушайся. Чудо — как из ничего творится группа. Так завораживающе. Рождаются песни, выплавляется стиль, выковываются исполнители, образуются нерасторжимые связи между нами. Между всеми нами. Грибница, разрастающаяся и становящаяся всё более плотной.

Новые ноты в его голосе были таковы, что Иезекии показалось: да, он видит белые нити, незаметно ткущиеся под землёй. Слышит их тонкий, недоступный слуху посторонних звон.

— Именно поэтому я смогу всё. Из-за этого чувства. Этого видения. Я смогу работать по двадцать пять часов в сутки, прыгать выше головы. Потому что нам надо всего лишь чуть-чуть сконцентрироваться для того чтобы вынуть это чудо оттуда в сферу видимого. Лишь один главный рывок.

На какой-то момент показалось, что они вообще во всём клубе — или во всём городе — только вдвоём. Их оставили наедине для этого разговора.

— У нас будет всё, о чём мы мечтаем. Мы будем творить музыку, которая останется надолго. Наши песни будут застревать в сердцах. Их будет много. Так много, что мы собьёмся со счёта. У тебя всегда будет лучший из возможных инструментов. Ты будешь видеть залы, которые замирают от твоей игры. Они будут петь вместе со мной. Они будут знать наизусть наши тексты и говорить о них так же, как ты говорил о тех, что тебе понравились. Я обещаю тебе.

Валто не ждал ответа, поэтому Иезекия просто кивнул. Чего тоже мог не делать: Валто продолжал смотреть в черноту невидящим взглядом.

Иезекии стало вдруг страшно.

У него мелькало подозрение и до этого, но только сейчас в полной мере прочувствовал, насколько для его друга всё серьёзно.

У Валто нет подстраховки. Он не допускает мысли, что всё может повернуться не так. Что у него нет полномочий всё это обещать. Как будто он живёт не в том мире, где мечты без конца рушатся. Как быстро он обнаружит, что шагает по иллюзиям? Абсолютно неисполнимым, ведь мечты эти лелеют десятки, сотни, тысячи молодых воодушевлённых музыкантов, репетирующих в таких же подвалах и произносящих такие же речи. Неужели он не видит, каков процент успеха? Даже среди тех, кто достиг хотя бы малой доли желаемого? Да, «Mushrooms» неплохи, да, они нравятся, у них классные тексты. Но они — лишь песчинка из тысяч. И даже выше, уже среди профессионалов, конкуренция такова, что пробиться фактически невозможно.

Изумительная жестокость.

Что с Валто будет, когда он ударится о землю? Насколько сильно пострадает при падении? Встанет ли после? И есть ли у Иезекии хоть единый шанс предупредить катастрофу или зародить искру подозрений: и неудача тоже может быть, искру осознания: не только при стопроцентном исполнении мечтаний можно выжить.

Его друг. Должен ли Иезекия открывать ему глаза или правильнее молча стоять рядом, готовясь подхватить, залечить, воскресить? Надеясь, что успеет подхватить и вытащить? Должен ли подрезать крылья или наблюдать за самоубийственным полётом? Поддерживать огонь или иногда плескать холодной воды?

Оберегать. Надеяться спасти.

Пока Валто не съела лежащая под ними чернота и пустота коварного зала.

***

Иезекия не стал отказываться от предложенных Дез сэндвичей; он приехал сразу после последней лекции, не заезжая никуда на обед. Впрочем, спешил зря: никого в студии ещё не было, даже Валто.

Он успел уничтожить полтора сэндвича, когда в дверь требовательно постучали. Дез была в ванной, и, дожёвывая на ходу, Иезекия пошёл открывать. Возможно, начали подтягиваться остальные, возможно, Валто было лень лезть за ключом.

Однако на пороге стоял незнакомец. Он кивнул, как бы удовлетворённо отмечая факт, что дверь наконец открыли, и уверенно прошёл мимо Иезекии в студию. Оставил на столике вскрытую банку с резко пахнущей виноградной газировкой. Двигался гость так уверенно, что ясно было: не в первый раз здесь, ориентируется как дома.

— Добрый день, — проглотив кусок, сказал Иезекия. — Вы к Валто?

— Боже упаси, — отверг его предположение гость. — Я пришёл забрать свои вещи.

Смерил его взглядом. Остановился почти вплотную к нему.

— А, я знаю, кто ты.

Не стоило открывать дверь, не спросив.

— Тот самый баптист или кто-то-типа-того.

— Откуда…

— Откуда я про тебя слышал? — гость наставил на него изящный длинный палец. Левая рука унизана была гроздьями причудливых серебряных колец. Насмешливо подмигнул. — Мир маленький.

— Рори, — то ли вздохнула, то ли охнула Дез, вышедшая из ванной, и вскинула ладонь к губам, словно останавливая уже сорвавшееся с них имя.

Иезекия ещё до её восклицания безошибочно понял, кто перед ним. Хотя и представлял себе предыдущего клавишника совсем иначе. В его воображении предшественник был наподобие Фила и Джона. Обычный свойский парень, примерно таких же габаритов и с теми же повадками, что они.

Он оказался невысоким и мелким. Ничего с ними общего. Даже в широкой косухе — узкоплечий. Весь затянутый в чёрную кожу, с тоннелями в ушах, гибкий, быстрый. Жгучий брюнет с как пером прорисованными чертами. Высокий лоб, изогнутые прихотливо губы, выразительно тонкий профиль с горбинкой, длинные ресницы. Декадансное лицо представителя богемы. Несмотря на зиму, освежённое недавним загаром. Аристократическая красота, больше уместная в европейских салонах начала прошлого века, на диво не противоречила образу.

Настоящий клавишник метал-группы.

— Играешь ты так себе, — резюмировал Рори. Глаза обжигали угольями, но были не чёрными, как подспудно ожидалось, а серо-голубыми, пронзительными.

— Наверное, ты считаешь, что я занял твоё место. Справедливо считаешь.

— Да ради Бога, дружочек, пользуйся. Мне совершенно неинтересно здесь что-то ловить.

— Если так… если ты вообще не верил в его начинания, то зачем был здесь?

— О, нет. Он далеко пойдёт. Только уже без вас. Спроси при случае, почему вы играете без басиста.

Потом обернулся к Дез.

— Он мои вещи вынес на помойку или я могу надеяться их забрать?

— Никто ничего не трогал. Вон там всё, мы сложили в саквояж.

Рори деловито стянул куртку. Прошёлся очень быстро вдоль стеллажей. Из-под короткого рукава чёрной футболки выскальзывала тонкая татуировка-змея, доползшая до самого запястья. Снял невзрачный саквояж. Заглянул в него. Поворошил содержимое. Цепко сбросил внутрь несколько дисков. Повертел в руках термокружку и опустил назад. Двигался он лениво, тягуче и тоже очень красиво. Иезекия представил его за синтезатором — как он отбрасывает со лба намеренно небрежные пряди под восторженные вздохи зрительниц. Рори присел у нижней полки. Запустил руку в коробку, вытащил пару проводов. Тоже перебросил к себе.

— Верно. Всё.

— Если что-то ещё найду, передам тебе, — сказала Дез. — Ты надолго вернулся?

— Вряд ли надолго. Как понимаю, про оплату могу не спрашивать.

Рори выпрямился. Прислонился к косяку. Маленький, ниже Дез. Снова окинул Иезекию благодушным взглядом.

— Хорошую он нашёл замену. Исполнительную, уверен. Итак: что ты ему даёшь? Деньги? Оборудование? Чем ты ему полезен?

— Рори… — попыталась мягко вмешаться Дезире.

— Он тебя использует и выбросит. Он со всеми так поступает.

Через плечо бросил Дез. — И тебя тоже использует, деточка. Ну да ты это и так знаешь. Грин-картой его уже обеспечила?

— Тебе лучше уйти, я думаю, — сделал шаг вперёд Иезекия.

— Ничего не хотел сильнее.

— Вернёшься в Сан-Диего?

— Да, мы отлично сработались.

— Я рада, что у тебя всё хорошо.

Рори натянул с элегантной проворностью куртку. Легко подхватил саквояж.

— Всего хорошего, Дезире. И тебе тоже, дружочек.

Некоторое время после хлопка двери они постояли в молчании. Не отваживаясь расслабиться после вторжения. Потом в воздухе разлилось: можно не опасаться, что вернётся.

Расстроенная Дез забралась в уголок дивана. Иезекия все эти месяцы избегал спрашивать про своего предшественника. О нём не упоминали. Валто ответил кратко: переманили. Джон вообще просто пожал плечами, показывая — не стоит разговора. Зная только имя, было как-то спокойнее. Молниеносное и по-хозяйски властное вторжение от этого спокойствия неведения камня на камне не оставило.

Иезекия опасливо подхватил оставленную на столике банку и вылил содержимое в раковину. Торжествующий виноградный запах, как он боялся, ещё долго будет его преследовать.

— Что между ними произошло?

— Он уехал. Поставил перед фактом, что уходит в другую группу.

— Они поссорились?

— Рори вообще не очень простой человек.

— Долго он с вами был?

— Пришёл после Джона.

— Не стоит, наверное, говорить о его визите?

— Да нет, почему… Валто всё равно почувствует, что…

Она неопределённо взмахнула рукой. Наверное, права. Если сейчас зайти в студию, можно синяки набить о повисшую в воздухе тяжесть. Иезекия приготовился сказать что-нибудь бодрое, пусть искусственно бодрое, и тут понял, что летучим жестом она замаскировала готовые прорваться в голос слёзы.

— Дез! Ну что ты!..

Он на секунду только замешкался. Затем бросился к ней. Осторожно обнял, положил голову ей на плечо.

— Пожалуйста! Не надо из-за чьего-то желания нагадить расстраиваться. Пожалуйста.

— Я просто испугалась.

— Прости, ради Бога, что я его впустил. Я думал — кто-то из наших пришёл. Мне не надо было дверь открывать.

— Перестань, Иззи! Мне всё равно пришлось бы его впустить. И это по-человечески — отдать вещи и поговорить.

Валто ввалился в студию уже вместе с остальными, поэтому в общем оживлении и громкоголосье не сразу нашлась минутка ему сообщить. Иезекия поискал глазами Дез, поймал её взгляд. Она жестом показала: молчи, я скажу сама. Он так и не понял, успела Дезире донести новость до начала или не стала его сбивать, подловила момент позже.

Репетиция прошла вроде бы спокойно. Но Иезекия не мог избавиться от оцепенения, заколдовавшего плечи и пальцы. Каждый раз, прикасаясь к клавишам, он ожидал провала. Даже там, где чётко знал, что делать, подстерегала неуверенность. Он с тревогой ждал, когда же Валто заметит его зажатость. Если только прозвучит хоть одно замечание, он превратиться в соляной столп. Удивительно, что он вообще столько времени дерзал стоять за чужим инструментом и изображать из себя музыканта. И даже верил, что всё нормально.

Сегодня «Корг» казался неприступным. Его не хотелось ласкать. Как будто несколько слов и само появления настоящего владельца осквернили инструмент и разорвали уже сложившуюся связь. Синтезатор укорял его и напоминал о правде. Иезекия Мортон, ты никогда не был частью этого мира.

Он натягивал кофту, не попадая в рукав, когда Валто присел рядом.

— Он злой человек, — сказал без вступления.

Такое умышленное употребление самых примитивных слов, как будто Валто только что начал учить язык, соединённое с уверенностью в их правоте, прозвучало донельзя правильным.

— Что он тебе наговорил?

— Особо ничего. Сказал, что знает, кто я.

— Что ещё сказал?

Иезекия помедлил.

— Что ты должен ему денег и что выставишь меня, как и его.

— Понятно.

Вопреки ожиданиям, Валто не вспылил.

Иезекия уловил в груди голод. Хотелось, чтоб Валто опроверг жестокое утверждение. Неужели яд, выпущенный татуированной змеёй, проник в кровь так быстро? «Что ты ему даёшь?» Ничего. То, что Валто пользуется его пикапом как своим, не в счёт.

— Послушай… Мы расстались не очень хорошо. Он регулярно ставил вопрос об оплате своего времени. Я сразу сказал всем: мы пока раскручиваемся. Пока всё идёт в общий котёл. На аппаратуру, на разное. И ты не он. Ты светлый, Мортон. Извини, что на тебя это вылилось.

«Скажи мне, как он ушёл. И — почему мы играем без басиста» — горело на языке. Но он не спросил. Как не спрашивал и до того. Наверное, потому, что боялся ответов.

— Он ведь лучше играл, чем я, верно? Скажи честно.

— Да.

— Намного?

— Намного.

Хотя Иезекия сам просил не лгать, его больно укололо, что Валто не солгал. Ведь мог же притвориться. На худой конец — приуменьшить. И пусть Иезекия сразу бы опознал ложь, а Валто понимал бы, что он не купился на утешительные слова, ему требовалось сейчас заверение: он не самозванец. Это было бы правильно — солгать. Милосердно.

Наверное, Валто сам осознал, потому что добавил:

— До твоего «Слушай».

Он пришёл домой и долго, с тщанием разбирал древнееврейский подстрочник псалма. Аккуратно выписывал значения слов в столбик. Потом выровнял тетради, придвинул стул к столу и посмотрел на весь этот безупречный порядок, аскетичные стены, на отутюженную белую рубашку, готовую к завтрашнему занятию не менее Иезекии.

Вряд ли можно найти более неподходящего человека, чем он, для того, чтоб влюбиться в рок-музыку.

ЧАСТЬ III. Шторм. Глава 1. Собрание

Огромный лось шёл ровно посередине пустой дороги. Уже достаточно рассвело, чтобы его горбатая фигура чётко читалась в утренней серости. Шоссе, пролегавшее между высокими елями, покрылось коварной тонкой наледью. Он ступал по насту аккуратно, как умеют очень тяжёлые животные. В полной пустоте утра отчётливо было слышно похрустывание. От копыт образовывались чёткие лунки. Вокруг рассыпались льдистые крошки. Ещё минуту назад брезгливо перекаркивающиеся вороны примолкли.

Огромный, буро-чёрный, лось распространял вокруг себя тяжёлый животный запах. Рельефно вырисовывались завитки на шерсти. Глаза, ясные, как болотная вода, смотрели бесцветно. Он двигался к ему одному ведомой цели. С рогов, обматывая их замысловатой петлёй, свисали кишки. Капли крови срывались с них, разбивались о землю брусничной отметиной и складывались в рваную дорожку, тянущуюся из лесной сумеречности в сторону города. Ближе и ближе.

***

Роми с любопытством разглядывала актовый зал. После холода и темноты в освещённом жарком помещении люди расцвели. Распахнутые куртки, расстёгнутые толстые кофты, размотанные шарфы, разрумянившиеся лица, оживление.

Настроение резко скакнуло вверх. Хотя свечи и фонарики вносили привкус романтики, бродить с ними по тёмному дому оказалось не так-то весело. Паула пару раз чуть не навернулась с лестницы, Роми ушибла большой палец на правой ноге, они обе набили несколько шишек. Напрягало не только это. Оказалось, что с такой подсветкой найти с утра в глубинах ящика свежее бельё непросто. Принять душ и почистить зубы — ещё сложнее. Кофеварка не работала. Тостер не работал. Фен не работал. Паула с трепетом ожидала, когда не выдержит бедняга котёл и замёрзнут трубы.

Джип cполз с холма очень-очень осторожно. Внизу им удалось позавтракать, хотя и не в том кафе, которое стало для Роми дебютным. После кофе и нормальной горячей еды начало казаться, что всё не так уж и плохо. Они купили в лавке походную плитку и несколько солидных фонарей, внешние аккумуляторы для телефонов и ноута, а также вещь, которую обе считали страшно архаичной, — радиоприёмник на батарейках. Мечте о срочных внеплановых тратах на генератор пришлось умереть: при всей предусмотрительности местных, спрос на этот товар за минувшие часы значительно обогнал предложение. Продавец пообещал позвонить им, как только у него появится в наличие хоть какая-нибудь модель. Что означало — после открытия дороги.

Невзирая на более-менее успешное утро, Паула всё равно ужаснулась, когда Роми загорелась идеей пойти на собрание, которое полиция устраивала в школе. Объявление висело на доске при входе в кафе. «Господи, ну мы же уже в который раз об этом говорим! Почему, как только метель усиливается, ты рвёшься наружу? Это опасно. Смертельно опасно!»

Роми терпеливо вздохнула и принялась объяснять. Им важно стать частью жизни города. Они теперь местные жители, и должны принимать участие в общественных мероприятиях. Кроме того, полезно быть в курсе ситуации. Возможно, нужно предпринять какие-то особые меры для защиты от непогоды. Кто знает, вдруг дадут совет, как ускорить включение электричества? Может, нужно что-то сделать, не просто ждать? И они и так уже на улице. Ничего ужасного не случилось. Это просто снег и ветер. Они же не из Африки приехали. Если Паула не хочет идти, то может вернуться домой, а потом заехать за ней после окончания встречи. Роми просто-напросто проведёт оставшийся до собрания час в этом самом кафе. Съест ещё порцию блинчиков.

Они не поссорились, разве что Паула сделалась хмурой и усталой. Она знала, что переубеждать Роми бесполезно, но не скрывала досады. «Если тебе так угодно, иди. Мне не хочется терять время. Позвони, когда будешь готова возвращаться».

Даже невзирая на маленькую размолвку, Роми была довольна, что настояла на своём. Любые мероприятия, где больше пяти человек, Паула называла «сборищами» и недолюбливала. Роми предвидела затяжные дебаты и страдальческие стоны, когда придёт время обсуждать, сколько гостей позвать на свадебную церемонию. Идеальный брак, по мнению Паулы, заключается при минимуме зрителей. Достаточно священника или представителя мэрии. Дай ей волю, они бы женились на необитаемом острове в обществе чаек или пеликанов, в зависимости от того, кто там водится. Да, гнаться за пышными гуляньями глупо, как и выбирать дорогущее платье, но и сводить важнейшее в жизни событие к походу в бакалейную лавку — кому от этого хорошо?

Не то чтобы Роми с детства фантазировала о свадьбе. Эти грёзы завелись в ней только полгода назад. Она отлично представляла себе, как идёт по проходу в церкви, стройная, в элегантном, без излишеств платье. Вот она фотографируется в парке, поднимает красивым движением бокал, и кто-нибудь пристыженно шепчет соседу: я всегда считал, что лесбиянки коренастые дурнушки, а эта девушка настоящая красавица. И все, кто питал глупые предрассудки, посрамлены перед лицом их счастья. А ещё Роми сказала бы речь. Проникновенную и смелую. «Неужели ты хочешь превратить бракосочетание в митинг?» — наверняка заявила бы Паула, прознай о таких мечтах. У Роми было что возразить: она готова быть голосом других, голосом стыдящихся своей ориентации девочек, чтобы они подняли голову и осознали, как это прекрасно — быть Другой.

Тут, в самый неподходящий момент, прямо посреди достойных квир-мечтаний, Роми позавидовала гетеропарам. В гетероотношениях женщина может сказать, что беременна, и поэтому следует поскорее сыграть свадьбу. Большинство мужчин всё ещё считают, что дети должны рождаться в браке. У натуралов есть рычаг. Ну а у неё какой козырь?

В актовом зале пахло школой, тетрадями, подростковой косметикой. Занятия наверняка были пару дней как отменены. Двое полицейских подключили микрофон, который взвизгнул при первой попытке его испытать.

Она неожиданно обрадовалась, опознав в младшем из копов Джейка. Надо же, кто бы мог подумать, что он служит в полиции. Форма с ним как-то не вязалась. Он казался… слишком добродушным, что ли, для такой работы. Даже если речь о том, чтобы выписывать штрафы за неправильную парковку. Он был явно озабочен чем-то, однако даже нахмуренное знакомое лицо — это всё-таки знакомое лицо. Роми помедлила, но подошла. Нельзя пускать такое важное дело, как сближение с местными, на самотёк. Им с Паулой нужны друзья. Кроме того, так она принесёт домой больше новостей. Иначе Паула скажет, что затея с посещением собрания была неоправданным риском. И когда это её будущая жена стала такой чрезмерно осторожной?

— Привет, — сказала Роми, коснувшись локтя Джейка.

Тот поморгал. Ей стало немножко обидно.

— Роми, — теряя улыбку, напомнила она. — Мы в кафе виделись. Когда я только приехала.

— Роми! Точно! Простите, в куртке вас и не признать! Вот, уже как местная!

Теперь он улыбался широко. Улыбка преображала его открытое незамысловатое лицо.

— Как вы? Устроились?

— Да, хотя пока у меня нет стола и микроволновка совершенно бесполезна.

— Считайте, это ваше боевое крещение. Теперь вас уже ничем не запугать и не удивить. И если нужна помощь — обращайтесь, не стесняйтесь.

— Спасибо.

— Э, нет! Я предложил не для того, чтобы вы вежливо поблагодарили и потом мучились с неработающим котлом отопления или заевшей дверью. На полном серьёзе: сразу говорите, когда что-то понадобится. У вас есть генератор? запас свечей, фонари, аккумуляторы? Еда, которую можно разогреть на газовой горелке? Тёплые вещи?

— Уже есть. С этого утра. Благодаря лавке за углом. Моя добыча в машине. Про генератор мне говорили, но я не думала, что он понадобится вот так, сразу. А сейчас его уже не достать.

— Эх… Я поспрашиваю, может, у знакомых есть запасной. Запишите-ка мой номер…

Удовлетворённо кивнув после того как Роми послушно последовала его совету, он ещё раз повторил:

— Помните: не стесняйтесь. Если что — сразу звоните. И школа будет открыта специально для тех, кому понадобится помощь.

— Спасибо. И если уж говорить про «ничем не запугать»… Что-то серьёзное случилось? Я слышала разговоры в кафе.

— Мой шеф сейчас всё расскажет. Но вообще город у нас безопасный. Очень. Я всю жизнь здесь живу.

— Так это правда, что кого-то убили?

— К сожалению, да.

— Вы его знали? Погибшего?

— Нет, не лично.

— А тот, кто его убил?

— Этим делом округ занимается. Простите, мы начинаем сейчас.

Роми понимающе кивнула и вернулась на своё место. Полиция говорит, что город безопасный, незачем себя накручивать. Ощущение, что ей дали некую гарантию, предупредив ещё не родившиеся страхи, — уже доказательство того, как правильно она поступила, придя сюда. Когда с кем-то живёшь, то нащупываешь баланс между мудростью и открытостью: нельзя вываливать на партнёра всё, верно ведь? Нужен и громоотвод, забирающий твой негатив, страхи и слабости до того, как переступишь порог дома. Роми  только что нейтрализовала неуверенность и смятение, которые могли бы возникнуть, довольствуйся она только слухами. Теперь она может переступить порог дома с улыбкой и дарить своей второй половинке только любовь. Ах, как удачно бы всё повернулось, согласись Паула прийти. Тогда Роми триумфально представила бы её Джейку. Она бы подошла к нему поздороваться, держа Паулу нежно под руку, и сказала: «Познакомься, это моя будущая супруга». Можно не сомневаться, классический провинциальный парень рассказал бы остальным.

Что ж, когда у неё на руке будет кольцо, не потребуется даже Паулы рядом. Люди будут и без пояснений знать, что Роми в браке и счастлива.

Пожилой полицейский с седыми усами побарабанил по микрофону.

— Приветствую, — сказал он.

Мэл поддёрнула штаны. Ну вот, сейчас зазвучит знакомая песня: не волнуйтесь, всё в порядке… Какой тут порядок? По усталому лицу Томпсона отлично видно, что он сам не верит этой туфте. Но это типичные повадки полицейских и врачей. Они всегда такие.

Когда она приехала в больницу, то была готова к самым паршивым новостям. Она наслушалась от Эрика, что бывает на такой работе. Так же, как Мэл знала, что бывает, если обваришься скипидаром. Он рассказывал ей о парнишке, наступившем на силовой кабель: ему пришлось перенести восемнадцать операций, в том числе ампутацию ноги, которая, считай полностью превратилась в обугленную головешку. Звонок застал Мэл на стремянке. Она искала банку с олифой. Когда телефон зазвонил, непечатно выругалась в адрес звонившего. Мелодия говорила о том, что это не Линн — на её звонок она бы точно ответила лишь спустя время, девчонка способна подождать, пока мать делом занята. Но это была мелодия, которая означала, что звонит неизвестный.

Произошёл несчастный случай, сказал звонивший. Он представился, но у неё из головы тотчас же вывалилось его имя. Она приготовилась услышать, что Линн попала под машину. Что гоняла на мотоцикле с каким-нибудь сопляком и впилилась в зад фуры. Или на спор заплыла на середину озера, а там ногу свело судорогой, и никто не бросился за ней, потому что думали, что она дурачится, а не тонет. А может… У неё было много вариантов припасено, как оказалось, всякие родительские ужасы, которые лезут наружу, стоит только приподнять крышку котла. Но ей сказали: с вашим мужем произошёл несчастный случай. О нём она должна была подумать, вообще-то, в первую очередь. Ведь именно он имел дело с током высокого напряжения. Мэл привыкла, что он управляется со всем играючи, он спец, да и ток своих не кусает. Она знала, что следующей будет фраза-огрызок: «Нам так жаль…» — и в многоточие упакуют основное сообщение, которое побоялись высказать словами. Она отпустила руку, которой держалась за лестницу. Ей стало всё равно, упадёт она сейчас или нет. Мэл была уверена, что не упадёт, а если и да, то с ней ничего не произойдёт, потому что выделенный мирозданием лимит непоправимого на сегодня исчерпан. «…он в окружной больнице», — докончил, однако, голос торопливо. Она сначала не поверила. Переспросила.

Пока Мэл гнала в больницу, она себя настраивала на встречу с мумией в бинтах вместо мужа и на то, что следующие двадцать лет ей предстоит подносить ему судно или утешать, дескать, можно жить без пальцев, с ожогом на половину лица. Или даже с одной ногой, если вторая стала головешкой. В общем, она себя настраивала на худшее. И такой ершистой попала в руки врача. А тот был как патока. Обволок её после всех дорожных страхов улыбкой, медоточивым голосом. С Эриком всё в порядке. Ожог пройдёт, последствия сгладятся. Всё будет окей. Её провели в палату, и она убедилась: Эрик в порядке. Чувствовал он себя хреново, но говорил, не был изуродован, пытался шутить.

— Приветствую, — начал Томпсон.

У любого другого это прозвучало бы как у дешёвого конферансье. Но у Томпсона выходило осторожно, основательно, будто он пробует только вставший лёд.

— Спасибо всем, что пришли. Мы знаем, как непросто вам было добраться, так что ценим это вдвойне.

— Тут я хотя бы могу телефон зарядить, — пошутил громко кто-то, и по рядам пролетел смешок. Обстановка сразу стала свободнее.

— Ради подзарядки можно и на Эверест подняться, и меня послушать, дело такое, — позволил себе отозваться едва заметной улыбкой Томпсон. — Я бы хотел, чтобы мы встретились тут именно из-за этого. Обсудить, когда ликвидируют обрыв линии, подкормить телефоны. Но повод у нас другой, увы. Все вы уже, конечно, знаете, о произошедшем в воскресенье. А вернее, в ночь с субботы на воскресенье. Если ещё нет, то мы вынуждены сообщить, что погиб человек.

— То есть его убили, хотите сказать?

— По слухам, ему горло перерезали. Это так?

— А почему не задержали никого? Вы же, говорят, кого-то прям на месте сцапали?

— Что ещё за ерунда, на труп мальчишка наткнулся. Нечего такие слухи поддерживать. Если ты наткнёшься на тело, тебя тоже обвинить?

— Правда ли, что было второе убийство?

— Имя того, кого убили, почему его не называли?

Мэл так и подмывало вскинуть руку, встать, спросить напрямую: «А до того, как вы его поймаете, нам разрешается ходить с дробовиком наперевес?»

— Давайте по порядку. Погибший — помощник повара из «Сочной косточки», Лайам Донован. Тело обнаружил подросток, спасибо ему за звонок, и он нам помог по мере сил. Второго убийства не было. Было нападение. Оно произошло в понедельник вечером. Пострадавший отправлен в больницу. Его состояние удовлетворительное. Преступник погиб при задержании.

Зал забурлил вторично. Томпсон просительно вскинул руку.

— Я понимаю, все мы хотим знать, что и почему произошло. И со временем так и будет. Пока же ведётся расследование, и мы не можем вдаваться в подробности. Однако с большой долей уверенности можно сказать, что нападавший не местный.

— То есть это был тот самый убийца? Точно? И он мёртв?

— Был ли это один преступник или же это два несвязанных случая, мы не будем гадать. Выглядит именно так, почерк при обоих нападениях одинаков. Это всё, что я могу пока сказать. Расследование ведёт департамент шерифа, а значит, я не уполномочен делать какие-либо заявления. Когда они закончат свою работу, то сообщат нам, а мы — сообщим вам.

— А что насчёт случая с Марджори Джонсон?

— Стоп, был третий случай?

— Я видел вчера мельком Марджори, как раз перед отключением, откуда эти слухи?

— От неё же самой. Кто-то перепугал её до смерти.

— Томпсон, давай начистоту. Что с Джонсон? Что ещё за история?

— Мы ведём проверку. Но пока нет оснований утверждать, связан ли этот случай с предыдущими. Оба нападения произошли на улице, оба — на мужчин. В отношении Марджори Джонсон не было совершено никаких агрессивных действий. На неё никто не нападал. Хочу подчеркнуть ещё раз: нападения на Марджори не было. Она заметила подозрительную личность возле агентства и сообщила нам. И я хочу сказать: она поступила правильно. У меня просьба ко всем вам: последуйте её примеру. Если кто-то из вас увидит что-то необычное, человека, который ведёт себя странно, — сообщите нам. Даже если вы думаете, что это ерунда.

— Так если вы уже справились с преступником, о ком ещё речь?

— А ты, Клайв, думаешь, на этом всей преступности в нашем округе конец? Хотел бы я так думать. Но, во-первых, поскольку преступник мёртв, нам нужно восстановить картину происшедшего. Из уважения к жертве и его родне. Ваши сообщения могут помочь разобраться. А во-вторых, то, что история с напавшим на Донована закончилась, не значит, что в мире нет других отморозков. Неважно, какого сорта. Пьяные дебоширы и любители влезть в чужой гараж всё ещё не перевелись, а блэкаут может таких деятелей расшевелить. Наша первоочередная цель — безопасность жителей. Настоятельная просьба: не оставайтесь в одиночку после наступления темноты на улицах. Убедитесь, что двери заперты. Но главное — проявляйте осторожность на дорогах, потому что гололёд и заносы делают ситуацию очень опасной. Напоминаю: случаи переохлаждения у нас почти каждую зиму. Вы сами отлично знаете, как это бывает. Машина увязает в снегу, мотор глохнет, водитель замерзает. Сбрасывайте скорость даже на тех участках дороги, которые вы знаете как свои пять пальцев. Все мы хорошо помним додж Гаррисонов, вылетевший на озеро. К счастью, пару последних лет обходилось без серьёзных последствий, но лучше быть начеку.

Перейдя к привычной теме, Томпсон почувствовал себя намного увереннее.

— Электричество вернут в самое ближайшее время… Вы в курсе, однако, что у нас тут «ближайшее» — это не то же, что на Манхэттене, потому что сугробов побольше будет. Здесь, в школе, вы можете зарядить гаджеты, получить информацию о ситуации, погреться. Насчёт того, когда откроют дорогу, говорить ничего не буду. Авария на шоссе ликвидирована, но, по последним сводкам, циклон подзадержится.

И ещё одно. В выходные найден пёс. Он домашний, ухоженный и явно потерялся. Сейчас он под присмотром, с ним всё хорошо и аппетит у него отменный. Если вы у вашего соседа есть рыжий сеттер, спросите, не сбежал ли его питомец. И за своими собачками следите, если они любят пуститься в приключения. На улице для них сейчас не курорт.

Рэнделл смертельно заскучал. Возможность прийти на собрание он воспринял как дар небес. Не нужно даже бегать по городу, ему преподнесут всё на блюдечке. А вдобавок он знатно повеселится. Доморощенные копы неуклюже суетятся, дамочки шушукаются, их беспомощные грузные мужья пыжатся выглядеть уверенными. Чем не развлекуха.

В общем-то, всё так и было. Но настолько размеренно и просто, что совсем не весело. Даже вопросы, которые в городе покрупнее звучали бы ядовито, здесь шлёпались прямолинейно, плоской лепёшкой. Их задавали не для того, чтоб съязвить да поддеть, а потому что действительно хотели получить ответ. И главный коп, по возрасту ровесник Бартлетта, ничего не строил из себя, а потому смешного контраста между важным надуванием щёк и бездарностью не было. Наоборот, старый полицейский с явным усилием облекал в официальные формулировки то, что хотел бы выложить простым человеческим языком, каким говорят на заднем дворе.

Из интересного было только сообщение о втором нападении. Случай с перепуганной бабой Бартлетт списал со счетов. Сейчас половина здешних куриц начнёт шугаться собственной тени и звонить в участок. А вот то, что убийца пошёл в разнос и на следующий же день набросился на следующую жертву, — это уже звоночек. И то, что полиция его сразу же прикончила, — тоже. Значит, никакое это не убийство по пьяни. Либо кто-то знатно слетел с катушек, либо речь о настоящем матёром преступнике. Может, он гастролировал по стране не первый месяц, приканчивая зазевавшихся простофиль и отправляясь дальше. История вкусная.

— Кто-нибудь из вас замечал что-нибудь странное?

— Ты про что конкретно, Томпсон?

— Любые предметы, действия, события, люди, которые показались выбивающимися из нормального порядка.

— Я видел лося, — подал голос толстяк, сидящий перед Рэнделлом.

— И что? — скептично хмыкнул его сосед.

— Никогда не встречал такого здоровенного. Чуть ли не в полтора раза выше внедорожника. Если вывернет перед машиной, кончится это плохо.

— Где это было?

— Возле заправки. Я посигналил. Он даже не шевельнулся.

— Хорошо, спасибо. Это тоже важно. Вот ещё причина, почему прошу вас быть вдвое осторожнее на дорогах. Мы проедемся там, проверим.

Рэнделл с трудом удержался от смешка. Здешние копы прекрасны. Сами дают зелёный свет. Видел ли он что-либо странное? Что ж.

Мэл почесала нос.

Видела ли она что-то странное?

Да как сказать…

Ей не шибко хотелось рассказывать о человеке на дороге. Если она о нём расскажет, то вызовет его из небытия. И уж точно глупо рассказывать про девчонку с игрушкой. Особенно Томпсону. Кто как не он знает, что за дни сейчас для неё. «Это годовщина, — понимающе кивнёт он. — Тебе несладко».

А ещё он может спросить, пила ли она перед этим. И ей будет тягостно врать ему. Конечно, она не выдержала бы поездки к кладбищу без глотка обжигающего виски. Ей не было холодно или больно. Она ощущала такую пустоту, что жгучий глоток становился хоть чем-то внутри неё. Столь тщедушной дозы алкоголя ей не хватило б для опьянения. И потом она ехала по дороге, не заботясь о том, что её могут остановить. Она знала, что никто не будет тормозить её, что полиция занята по горло другим. И тем более не боялась слететь с дороги.

Намокшую игрушку Мэл отнесла вниз и оставила сушиться возле радиатора. В захламленной кухне, посреди немытых кастрюль и неразобранных пакетов с продуктами кролик больше не выглядел вестником смутной опасности. Она вздохнула, отряхнула суеверный страх и заставила посмотреть в глаза фактам. Нужно по весне проверить крышу. Над коробкой наверняка образовалась течь. А раз так, то не только весь этот сентиментальный хлам раскиснет, но и более нужные вещи пострадают. По перекрытиям поползёт гниль.

В детстве она тискала эту игрушку, когда на душе было пасмурно. А потом прижимала к себе, когда умер её отец. Ей тогда было семнадцать, но легче всего стало именно от убогого глупого кролика, прижатого к солнечному сплетению. Был у него мистический дар: он убирал боль. Если обнимать его, то появлялась надежда. Или хотя бы просто было не так паршиво. Она закинула животину на чердак, ещё когда Линн только начала ходить. Подумала, что она присвоит себе её игрушку и испортит. Простительная ошибка: её дочери тогда ещё только исполнилось год и два. Характер ещё не проявился. Линн никто не заставил бы обратить на кролика внимание. Она презирала сентиментальные сопливые игрушки. Ей гораздо больше пришлись по душе паровозик и лего-набор. Мэл с гордостью отметила: в неё пошла.

Если бы в городе пропал ребёнок, Томпсон бы с этого и начал собрание. Мардж, тело, найденное в воскресенье, задница с блэкаутом и даже пристреленный ублюдок — это всё отошло бы на десятый план. У него четверо внуков, он на них не надышится. А рядом с ним сейчас стояли бы родители-растеряши, размазывая сопли и причитая. Стало быть, нет никакой несчастной пропавшей девчушки. Нет никакого греха на совести Мэл. Разве что звоночек — надо бы за головой последить.

***

— Отличное выступление, шеф, — от души похвалил Джейк.

— Хотелось бы мне сказать, что нет причин быть начеку…

— Скорее всего, так и есть. У нас будет тьма бумажек и допросов из-за того, что Питерс убийцу подстрелил, но, честно говоря, не думаю, что он неправильно поступил. То есть я пытаюсь представить себе, что мы втроём скручиваем этого типа, но…

— Питерс был с пистолетом, а этот — только с осколком стекла.

— Которым уже нанёс порезы. И он был невменяем.

— Питерс стрелял на поражение.

— Он выстрелил только что не зажмурившись. Он в жизни бы не попал в десятку в тире.

— По факту — всё верно говоришь. Но вот увидишь, округ этому не обрадуется… Дай бог чтобы наш голый парень оказался бомжом-рецидивистом, а не каким-нибудь раскрученным ютубером или заблудшим сыночком из семейки с деньгами, которая поднимет вой про полицейский произвол. …Вот что мне не нравится. Агентство недвижимости далеко от парковки. Парню пришлось бы бегом бежать, чтоб туда успеть, да ещё скинуть одежду. И если верить описанию Марджори, застреленный говнюк мало на него похож. Наш выживший везунчик не видел, кто на него накинулся. Сказал, что его схватили сзади, как клешнёй за шею, и ударили о столб. Он отключился и ничего больше не помнит. Один в один как с первой жертвой. То есть он подкарауливал, старался не светиться, играл на неожиданности. Заходил сзади. А тот, кого видела Марджори, торчал прямо перед окном. При полной иллюминации, ничуть не скрывался. Может, даже специально пугал. Совсем другая история ведь. А значит, мы о разных людях говорим.

— Модус операнди, — сказал Джейк, гордый тем, что вспомнил термин.

— Вот. Даже не знаю, хорошо это или плохо. Я не хочу сказать, что Марджори накрутила себя, нет, но, скорее всего, к ней заглянул обычный накурившийся придурок. Вздумал раздобыть денег на косяк или просто поговорить за жизнь. Или вообще ничего не думал. Они думать-то не очень умеют. А после воскресенья в городе все взбудоражены, неудивительно, что она перепугалась.

— Стивен говорит, она уже вполне пришла в себя.

— Если же эти двое связаны… — раздумчиво продолжил Томпсон, не отнимая руки от шелковистой шерсти сеттера. — Если так, тогда картинка совсем странная. В розыске не числится никто, подходящий под описание, ни убитый, ни дружок Марджори. На командную работу не похоже — ну, типа чтоб один нас отвлекал, а второй на другом конце города банк грабил. Мы не центр мира, чтобы к нам целая банда пожаловала… И всё равно что-то в этом нехорошее. Я бы показал Марджори фото, чтоб убедиться: это не он. Заретушировал слегка. Показывать фото с дыркой во лбу — так себе идея.

— Если это не он, можем составить фоторобот с её слов.

Томпсон наклонился и погладил пса. Собака уже привыкла следовать за ними. На ошейнике не было адресника. Сеттер со счастливым видом замолотил хвостом. Джейк удержался от того, чтоб протянуть псу мини-бисквит, купленный на днях на заправке.

— Прошу прощения…

К ним вразвалочку подошёл коренастый тип в новенькой куртке.

— Привет, потеряшка, — обратился он сначала к собаке. — Ах, ты симпатяга! Вы сказали обращаться к вам, если есть какая-то информация.

— Так вы владельца знаете?

— Пёсика? Нет-нет. Я по другому поводу. Хотя не уверен, стоит ли вас беспокоить.

Томпсон распрямился.

— Будьте уверены, стоит. Спасибо, что серьёзно подошли к моим словам.

— Меньше всего мне хотелось бы вас сейчас отвлекать по пустякам. Работы у вас с этой историей и снегопадом и без меня достаточно. Но раз уж вы упомянули про странное…

— Хотите присядем? — Томпсон кивнул на сидение, потом, после секундной заминки, на здание школы.

— Я проезжал в субботу по городу. После ланча, кажется. И видел белый фургон.

— Номера не запомнили? Модель?

— Нет, увы. Может, «Фиат»… Может, «Форд»… Вместительный такой. Дело в том, что до этого я его видел мельком в центре. А потом встретил второй раз. Он стоял у обочины, и парни спорили.

— Обычный белый фургон — и вы его узнали?

— Погода уже начинала портиться, не так много машин было. Конечно, я бы его не узнал, если бы те ребята не разговаривали на повышенных тонах. А так бросил туда взгляд — и увидел, что сбоку какая-то наклейка. По ней и понял, что тот же самый.

— А что на наклейке?

— Если бы я знал… Её снегом уже прилично залепило. Так, жёлтое пятно, можно понять, что наклейка, но вот что на ней — уже никак. Или светло-оранжевое.

— А где именно? На какой части кузова?

— Сразу возле дверцы, с противоположной от водителя стороны.

— Ещё какие-то приметы у машины были?

— Наверняка. Фургон не с иголочки, как мне показалось. Но вот только я примет в нём не искал. Ничего не добавлю. Знаете, когда пробирает до костей холодом и ветром, хочется только побыстрее в тепло, прочь с улиц…

— Хорошо, а те, кому он принадлежал, — сколько их было?

— Не буду врать… Двое спорили на улице, один сидел за рулём, но, возможно, внутри был кто-то ещё.

— Вы только видели, что они спорят, или слышали, о чём спор?

— Я не в том возрасте, чтобы прислушиваться или приближаться, если вижу, что где-то горячо.

— То есть там назревала драка?

— Рукоприкладства я не видел. Никто не хватал друг дружку за грудки, не замахивался, если вы об этом. Как я и сказал, не хочу вводить вас в заблуждение, будто что-то видел, хотя на самом деле дофантазировал. Вам же нужны факты? Я так скажу: они очень оживлённо спорили. Эмоционально и громко.

— Но вы решили, что это стычка?

— Мне захотелось побыстрее их миновать, потому что эти восклицания… Ну, они были слегка раздражающими. Знаете, внутреннее беспокойство. Резкие звуки. Лишние децибеллы.

— Вы помните, как они выглядели?

— Молодые, пожалуй. Энергичные. Один, как мне сейчас кажется, с бородкой. Но лучше не записывайте, вдруг это был ворот свитера. Что-то тёмное на уровне подбородка. Ох, я ужасный свидетель… На нём была красная куртка. Второй, кажется, в коротком коричневом пальто. У него был шарф. Объёмный такой.

— А лица?

— Представьте себе, офицер, что вам ветер снегом в глаза плюётся. Мороз крепчает. Вы щуритесь, опускаете голову, вам хочется побыстрее вернуться домой, думаете о своём… Как много тут запомнишь?

— Что-то могло подсказать, из-за чего они спорят?

— Я не видел ни девушки, из-за которой можно поссориться, ни спущенного колеса, ни рассыпавшегося чемодана, если вы об этом. Ничего явного.

— Так они ссорились или громко разговаривали?

— Мне не хочется, чтоб у кого-то были проблемы, потому что я неправильно подобрал слова. Их общение было громким и эмоциональным, как я сказал. Это вызвало во мне необъяснимое беспокойство, и я поторопился к своей машине, потому что у меня было ощущение — только ощущение, — что там какой-то конфликт, и быть его свидетелем я не хотел.

— А где это было? Где вы увидели фургон?

— По пути из центра я заглянул в лавку хозяйственных товаров. Хотел купить пару шурупов. Один из стульев на кухне разболтался. И увидел фургон, когда возвращался к своей машине. Времени точного не помню, но у меня, скорее всего, сохранился чек. Могу вам занести. Когда мне к вам подойти?

— Оставьте свои данные, мы сами подъедем. Может быть, вы за это время что-то ещё припомните. Кстати, а фургон стоял на той же стороне, что и лавка, так?

— Именно.

— Спасибо, что пришли к нам, — поблагодарил Джейк, засовывая в карман блокнот, где неожиданный свидетель чиркнул адрес и имя.

— Был рад сделать всё, что в моих силах. Чек поищу. Ах, да! Вы правы. Сейчас вспомнил: один из них обронил что-то вроде «Если б мы только могли предвидеть…»

Томпсон подобрал вывалившуюся из машины резиновую косточку.

— Проверим, что у нас по фургонам. Я позвоню в лавку. Парня, который её держит, я давно знаю.

— То есть у нас есть след?

— Есть или нет, время покажет. Пока что никто ничего более существенного не выродил. Только про лося.

— Если фургон стоял возле лавки, куда они могли направляться? На выезд из города они бы от этого кафе поехали иначе, срезали бы. Получается, правее, к озеру…

— Они могли перевозить старую стиралку с одной улицы на другую, не фантазируй, — охладил Томпсон пыл Джейка.

— …А если к озеру, так, может, они в отель направлялись? Если эти на фургоне не здешние, услышали про метель, решили не рисковать и заночевать в городе…

— Те, у кого рыльце в пушку, вряд ли будут в отеле светиться.

— Так. Но, допустим, что-то пошло не так уже потом, а до вечера у них был честный, без всякого криминала план найти ночлег и переждать бурю?

— Хорошо, хорошо, проверь. Заодно покажи там фото. Но помни, что окружным вряд ли придётся по вкусу, если мы примемся вовсю у них под ногами мешаться.

— Так мы и не лезем в их расследование. Мы ищем придурка, который напугал Марджори. И, само собой, если есть хоть полшанса, что этот парень имеет отношение к убийству, сразу же сообщаем в округ.

— Понятно, что оно так, не переставать же нам делать свою работу… Просто — у меня пенсия на пороге, и я совсем не хочу разборок с округом.

— В таком случае, — улыбнулся Джейк, — Я съезжу в отель. Совершенно не вмешиваясь.

Отель смотрелся респектабельно. Для городка здание было, пожалуй, даже — чересчур. Его построили в те времена, когда мэр лелеял честолюбивые планы превратить город в подобие альпийского курорта. Внутри было чинно и мрачно. Планы сдулись, мэр сменился, но отель, вопреки прогнозам, выжил. Пару лет назад новый владелец, не из местных, обновил интерьеры — теперь вместо старомодной классики там царила шокирующая современность — и вплотную занялся продвижением. Расположенный над озером, отель приманивал путешественников, заходивших на сайты по бронированию жилья, живописными видами. Многие разумные туристы предпочитали останавливаться здесь, а не возле Сахарной головы.

Девушка, стоявшая за стойкой, почти обрадовалась появлению полиции. Ей явно было смертельно скучно. Бейджик сообщал, что её зовут Мэй.

Она выслушала Джейка без энтузиазма.

— У нас только команда бизнесменов, приехавших на ретрит. Их привёз микроавтобус, не фургон. И синий, а не белый. В красной куртке никого не было. Про полупальто не скажу, когда регистрировались, не заметила, а сейчас они дальше лобби нос не высовывают, какая там улица. Но они безобидные и почти всем за сорок.

«За сорок» прозвучало как констатация глубокой старости. Джейк подумал, что шеф бы снисходительно хмыкнул, услышав такое.

— У них с утра до вечера командные игры, тренинги… Едят они у нас. А после ужина дальше бара на первом этаже никто не выходит. Ну, сами понимаете.

— И в субботу вечером никто не уезжал на час-другой? Допустим, перебрал в баре и решил развлечься?

— Для этого их палками пришлось бы выгонять на улицу. В субботу днём как раз снегопад начался.

— Никто не съехал раньше? Все члены команды на месте?

— Если бы кто-то потерялся, это они бы шум подняли, а не вы сюда с вопросами приезжали.

— Они на сколько планируют задержаться?

— На четыре дня, не считая дня заезда. Начали с торжественного собрания, а потом уже мероприятия по программе. Должны были уехать завтра утром. Если дорогу откроют.

— Боюсь, им придётся продлить свой отдых.

Мэй недовольно скривилась. Этот вопрос наверняка её мучил. Мало кому захочется разбираться с застрявшими из-за погоды постояльцами, которые будут возмущаться, требовать компенсацию или жаловаться.

— Можете дать мне список гостей?

— А разве вам не нужен… мм… как это называется…

Она напустила на себя суровый и официальный вид.

— Ордер?

— Они наши гости. Мы не можем выдавать конфиденциальную информацию.

— Хорошо, тогда пока я ограничусь конкретным вопросом. Есть ли среди них высокий светловолосый мужчина?

— Сформулируйте точнее, — строго сказала Мэй. — Я здесь на работе, а не изучаю внешность постояльцев.

— Худой. Бледный. Слегка заторможенный.

— Участники ретрита под ваше описание не подходят.

— А остальные постояльцы?

— Сейчас не сезон. Мы ждали ещё двоих гостей сегодня утром, но они не приехали, само собой. И…

Мэй запнулась. По её лицу проскользнула тень сомнения.

Джейк терпеливо ждал, когда она закончит предложение.

— Я думаю, вам лучше в гостевом доме спросить, — заключила она.

Гостевой дом был на другом краю города и, Джейк был в этом уверен, стоял пустым.

Он вернулся в машину, спустился к озеру и задумался. Куда ещё могли направляться владельцы фургона?

Потом его взгляд упал на короткие тёмные чёрточки возле кромки озера. Лодочная станция через снежную завесу едва читалась. На полпути к пирсу, ближе к дороге, размещался рыбный ресторан. В тёплое время туристы его жаловали. Не гнушались и местные. Сейчас он был закрыт. Не удивительно. Вихри над озером создавали иллюзию, что здесь вообще никогда не может быть ни одной живой души. Двумя рядами, перпендикулярно к берегу, тянулась вереница летних домиков. В сезон в них останавливались желающие порыбачить, покататься на лодках и катамаранах или провести романтический уик-энд, не спуская целое состояние на отель. Все окна были закрыты наглухо.

Джейк дошёл до ресторана. Владелец заведения и заодно смотритель лодочной станции жил на втором этаже. Поднявшись по крутой боковой лестнице, Джейк несколько раз внушительно стукнул в дверь. Потом дёрнул за верёвку медного старинного колокольчика. Звука не последовало. Он глянул внутрь колокольчика. Тот оказался забит снегом и льдом. Язычок примёрз. Джейк постучал ещё раз.

— Джимми! Ты дома?

Внутри было тихо.

Спустя ещё несколько попыток никто так и не отозвался.

Джейк прошёл до конца дорожки. Дальше начинались непролазные сугробы. Подобраться к домикам было невозможно, да и не было смысла: сугробы выглядели нетронутыми. Белого фургона нигде не было видно. Всё же следовало позвонить владельцу ресторана. Джейк взял себе на заметку сделать это первым же делом по возвращению в участок.

***

Из всех друзей и родственников не побоялась возражать только тётя.

— Милая, она старше тебя. Ты знаешь, что такое манипуляция?

— Я против эйджизма. Паула мне интереснее многих сверстников.

— Люди, которые старше тебя, умеют очаровывать и добиваться своего.

— Мне очень нравится, что она знает, чего хочет, и знает, как этого добиться. Она отличный профессионал. И отлично управляется со своей жизнью. Именно это вы все называете целеустремлённостью и постоянно говорите, что мне нужно быть как раз такой.

— И ты решила заменить собственную целеустремлённость волей другого человека? Ты понимаешь, что старшая опытная женщина решила, что ей хочется молоденькую игрушку, и успешно тебя подталкивает к решениям, которые ей выгодны?

Роми объявила семье, что они с Паулой покупают дом в Мэне и что через месяц она уедет. Эта новость повлекла множество аккуратных бесед со стороны родителей. За минувшие две недели Роми выслушала самые разные вариации вопроса «Ты уверена?».

— Да почему никто не допускает возможности, что я самостоятельное существо?

— Потому что ты очень юна.

— Ты говоришь так, будто мне двенадцать и я начисто лишена собственного мозга.

— Нет, дорогуша, но в таком возрасте над мозгами преобладает идеализм. Когда готовы жертвовать жизнью ради любви,

— А что в этом плохого? Да, я готова жертвовать ради любви — может, и не жизнью, а всего-навсего привычным, зоной комфорта… Но я считаю, что это прекрасно — быть готовым к такой жертве, чувствовать, что хочешь отдать всё ради другого! Это самое прекрасное, что может случиться с человеком. Любовь помогает на всё взглянуть по-новому. Когда мы любим, мы становимся по-настоящему людьми, а не просто существами, передвигающимися на двух конечностях, думающими только о карьере, шоппинге, убогих шоу, собственном благополучии. Я благодарна судьбе, что оказалась способна почувствовать это!

— Думать о собственном благополучии — это признак эмоционального здоровья.

— Моё благополучие — быть рядом с той, которую я люблю.

— Ты будешь оторвана от друзей, семьи, всего к чему привыкла…

— Ради бога, я уже взрослый человек! Все уезжают из дома, начинают жизнь с нуля, двигаются дальше. Почему всем можно, а мне нет?

— Потому что эта женщина уже состоялась в карьере, насладилась сполна всем, что человек может получить в крупном городе. Ей не так уже нужны общество приятельниц, развлечения, культурная жизнь. Она всем этим уже наелась. Она может позволить себе отшельничать. А ты только начинаешь жить. Тебе нужно гораздо больше, чем медвежий угол, больше, чем бежать в глушь хвостиком за той, кто умело играет на твоих чувствах.

— Но я не ухожу в монастырь!

— Ты говоришь о переезде в крохотный городишко.

— Он не крохотный. Он небольшой.

— И сколько там человек? Шестьсот? Две тысячи? Пять?

— Мы не в румынскую деревню переезжаем! Это нормальный город. Небольшой. Хорошо, маленький. Но почему я должна там зачахнуть?

Тётя пожевала губами. Понизила голос:

— Она тебя принуждала к чему-нибудь?

— Что?!

— Эта… связь — она тебя склонила? У неё бывают приступы агрессии или раздражительности? Гиперопеки?

— Тётя!

— Я хочу знать, что ты в безопасности, — тётя решительно взмахнула рукой, давая знак, что собирается докончить фразу. — Я не узнаю тебя. Передо мной сейчас совсем не та Роми, которую я знала много лет. Ты послушно повторяешь чьи-то слова, подстраиваешь себя под чужие желания. И даже слушать не хочешь тех, кому дорога, тех, кто за тебя беспокоится. Отгораживаешься от тех, кто хочет тебе добра. Но именно так действуют абьюзеры. Они перерезают все связи своих жертв. И там, в этом захолустье, бежать тебе будет некуда. Если она будет контролировать твои звонки, переписку…

В тот момент Роми схватила жакет и выскочила на улицу. Её душили слёзы и обида. Неприятный разговор вместо ободряющих напутствий — вот что она получила почти накануне такого важного шага. Влетев в квартиру, она крепко обняла Паулу и всхлипнула: «Давай уедем как можно скорее!»

Сейчас Роми вспомнились тётины слова. Они не в деревне, но выглядит именно так. Они на макушке холма с головоломным спуском. С крутым склоном, начинающимся прямо за окном кухни. Вокруг нет людей, с которыми можно поговорить, если портится настроение.

Паула встретила её после собрания далеко не так воодушевлённо. От сообщения об убийстве она пришла в ужас. Припомнила, как Роми ездила в отель без её ведома. Роми уже сожалела, что упомянула об этом за завтраком. «Ты же обещала быть разумной. Оставайся дома, пока не улучшится погода. Ты не знаешь местных дорог».

Ей очень хотелось ответить, что вообще-то «оставаться дома» означало сидеть беззащитными на заснеженном холме, только вдвоём, передвигаться при свете фонариков, тогда как на собрании она находилась в окружении людей и рядом была полиция. Если где-то и стоило бояться, так это здесь.

Классика жанра — две безоружные женщины в тёмном доме в ожидании маньяка.

Глава 2. Роми. История вторая. Трагедия

— Мне очень жаль, но твои родители погибли, деточка.

Наверное, я должна была расплакаться. Или закричать. Упасть на землю и зайтись в рыданиях. Но я ощущала неловкость, от того что не могу сообразить, что сказать, и думаю только о том, какие найти слова. Ведь я должна что-то сказать, верно?

Потом мне объяснили, что дело в шоке. Дети часто себя так ведут, это защитная реакция психики.

— Ты очень храбрая девочка. Это большое чудо, что ты выжила.

Пока женщина, сидевшая напротив меня, рассказывала, что произошло, в голове прокручивались картинки из нашей жизни. Папа с мамой обожали уют. Например, свечи. Мама зажигала их в ванной, в их спальне, где угодно. В этот раз одна из свечей не потухла. Родители не заметили, что огонёк ещё тлеет. Пожар начался с кухни, так сказала женщина. Значит, то была фиолетовая, почти иссиня-чёрная свеча, которая пахла жимолостью. Она стояла на подоконнике. Остальные были светлыми и стояли в других частях дома. После ужина я успела посмотреть немного фильм: он почти заканчивался, когда я включила телевизор, поэтому в гостиной я просидела всего минут двадцать. А потом решила, что поболтаю в мессенджере с подругой, и пошла к себе, ведь мой планшет лежал наверху. Поднимаясь по лестнице, я слышала звуки загружаемой в посудомойку посуды, голос матери, реплики отца. Они мирно беседовали. Я не стала заглядывать на кухню. И именно поэтому не попрощалась с родителями.

Когда я проснулась, вокруг было непривычно темно и жарко. Я поморгала, удивлённая тем, что ничего не вижу, и вся мокрая от пота. Откинула одеяло — летнее одеяло, под которым обычно было комфортно, и расстегнула верхнюю пуговицу пижамы. Легче не стало. Жар охватывал со всех сторон и мешал дышать. Я подумала, что заболела. Хотела включить ночник, но ничего не произошло, когда я нажала на кнопку. Зато всё сильнее ощущался запах. Тревожный запах горячего. Так пахнет, когда все поверхности сильно нагреты солнцем. Ещё сонная, я босиком добрела до окна и подняла раму. Снаружи хлынула ночная свежесть. А со стороны коридора всё равно пекло. И пол был как раскалённый пляж в июле. Тогда я отворила дверь — и натолкнулась на стену дыма и жара. А ещё — на деловитый треск. Огонь пожирал дерево и всё, что попадалось ему на пути. Тут-то я и закричала.

Едкий дым сразу наполнил лёгкие. Я закашлялась, захлопнула дверь. Схватила подушку, чтобы зажать нос и ринуться вниз через чёрные клубы, но одумалась. Нельзя выходить из комнаты. Здесь пока что оставался кислород и ничего не полыхало. Неизвестно, что охвачено огнём внизу. Что надо делать? На специальном занятии в школе нам рассказывали о том, как вести себя в случае разных опасностей, например, если в дом проникает грабитель или если в городе наводнение. Про пожар тоже что-то было. Нужно позвонить пожарным. Хотя родители уже наверняка спустились и сделали это, и помощь вот-вот подоспеет. …Родители! Они же сходят с ума, зная, что я наверху, в огненной ловушке. Подскочив к двери, я завопила: «Мама! Папа! Со мной всё хорошо!»

Мне никогда не приходило в голову вылезать тайком из окна. Но жар подбирался, и дверное полотно подозрительно менялось — казалось, краска на нём начинает пузыриться. Может, я вообразила это, но не хотелось увидеть это взаправду. Я выбралась на карниз. Зажмурилась и переползла на крышу террасы. Самым страшным и сложным оказалось соскользнуть с крыши, обвив руками и ногами столб. Когда я спрыгнула на землю, вдохнув запах свежескошенной травы, то осознала, что всюду огни. Мигалки подъезжающей пожарной машины, скорой помощи, лица людей в отсветах пламени. Вокруг дома уже собралась толпа. В первых рядах полуодетая пара растерянно обнималась. Меня охватило облегчение. Папа, мама! Я приготовилась бежать туда, к ним, чтобы они не волновались ни секундой дольше — и тут за спиной раздался страшный треск. Я обернулась. Столп огня вырвался из всех окон сразу. От рушащихся обугленных перекрытий прыснули миллиарды искр. Вместе с пеплом они вырвались на лужайку и накрыли пеленой, от которой неудержимо хотелось кашлять. А потом — не помню.

Очнулась я в больнице. Отлетевшим от дома обломком обугленной доски меня ударило по голове. Дыма я не успела наглотаться, но потеряла сознание от удара. Почти сразу же подоспели медики.

Первые сутки меня подташнивало. Я много спала. Почти всё время. Чувствовала нежную руку на лбу и думала, что просто обязана проснуться и заверить маму: со мной всё будет в порядке. Просыпаясь, я спрашивала, когда можно поговорить с родителями. Медсёстры и врач велели набираться сил и не волноваться. Я не настаивала: из-за страшной вялости и тошноты от лекарств. И лишь на третий день пришла вот эта женщина.

— Но я же видела их, — пробормотала я. — Там, у дороги.

— Они не успели выйти из своей спальни, милая. Ты видела кого-то из соседей.

Теперь я и сама понимала, что только из-за паники спутала те две фигуры с родителями. Они были выше и массивнее, чем папа и мама. Наверное, я видела соседей из дома напротив. Ведь мои родители не могли бы спокойно стоять на обочине, они бы рвались вытащить меня, их никто бы не сумел удержать. Я знаю. Они бы никогда не оставили меня одну.

Женщина заверила, что родители ничего не почувствовали. Они задохнулись от дыма ещё до того, как огонь добрался до второго этажа. Их тела нашли в постели, и не было никаких признаков того, что они испытывали мучения. Потом я прочла, что это можно установить по той позе, в которой находят останки, даже если остались только обугленные скелеты.

Я во всех деталях помнила обстановку кухни. Рядом с подсвечником лежала стопка конвертов, которые мама с утра извлекла из ящика и ещё не распечатала. А дальше — корзинка с разными мелочами. Сухой букет. Узорчатая кружевная занавеска.

Огню легко было карабкаться по нашему дому.

В больнице меня оставили на трое суток. Потом выдали одежду, которой я никогда прежде не видела. Из волос так и не выветрился до конца запах гари и дыма, даже после того как я дважды вымыла их с шампунем, пахнущим карамелью. С собой у меня не было ничего своего. Я послушно вышла из палаты и села в машину. Меня отвезли в квартиру, где обо мне должна была позаботиться женщина, которая предоставляла приют и присмотр детям, которые только что были изъяты из семьи или потеряли родителей.

Комната оказалась странной. Одновременно очень детской и очень подростковой, как будто те, кто её оформлял, не могли определиться, какого возраста ребёнок будет в неё жить, и в то же время безликой. В обстановке переплетались цвета, ассоциирующиеся с юностью, — ясные, светлые, — и цвета насыщенные, более подходящие детскому саду. Игрушки и книги сгодились бы пятилеткам, а по стенам развесили картинки и постеры, которые пришлись бы по душе каждой второй моей сверстнице. В аквариуме с рыбками плавала пластиковая мультяшная черепаха. Вместе с тем здесь не было ничего слишком специального, того, что выдавало бы уникальный вкус конкретного подростка или ребёнка. Никто не задерживался здесь слишком надолго, чтобы оставить свой отпечаток. Женщина, которая…— которая что? управляла этим пристанищем? Работала матерью на неделю? Координировала деятельность перевалочного пункта из сиротства или изъятия службой опеки в другие семьи? — была радушной. Она не стала приставать ко мне или в голос жалеть. У неё был добрый голос, но я не хотела бы с ней много говорить. Ведь глупо делать вид, будто всё вот-вот наладится.

Я боялась, что в квартире живут другие дети, и что с ними-то придётся общаться. К счастью, никого, кроме меня, здесь не оказалось. Я думала, что до утра просижу на кровати, подтянув к груди колени и глядя на дурацкую черепашку. Однако очень быстро меня сморила дремота. Я опустила голову на подушку и погрузилась в утешающий, пухово-мягкий сон.

В псевдосемье я провела ещё трое суток. Я не плакала. Застилала очень аккуратно постель. За завтраками, обедами и ужинами вела себя воспитанно. Говорила «спасибо», доедала свою порцию до конца. Как будто подсознательно старалась не привлекать к себе внимания, быть тише воды ниже травы. На самом деле это было больше похоже на томительное ожидание в аэропорту. Иногда казалось, что нужно лишь потерпеть немножко, и всё изменится к лучшему. Я одинаково боялась, что придётся остаться в этом странном перевалочном пункте, и что меня вот-вот возьмут за руку, посадят в машину и отправят в неизвестность, к седьмой воде на киселе.

Я предполагала, что меня возьмёт к себе бабка со стороны отца. Она была единственной из родственников, кого я знала, и кто приезжал к нам в гости. Бабушка с дедушкой по маминой линии умерли несколько лет назад. Наверняка существовали неизвестные мне тётушки, двоюродные дядья или кузены. Мы были счастливой самодостаточной семьёй, и я никогда не задавалась вопросом, сколько из многочисленных приходящих нам рождественских открыток и имейлов от друзей, а сколько от дальней родни. Кто они, эти таинственные родственники? Где они? Куда меня забросит? Может быть, я буду выслана на Аляску? Или на луизианские болота?

Время шло, но машина не появлялась.

Наконец появилась та самая социальный работник, что сопровождала меня из больницы. По выражению её лица я поняла: соцслужбы наверняка пытались связаться с гипотетическими тётями и дядями, с крёстными… Со всеми, с кем можно. Её измученная и чуть виноватая улыбка говорила, что если кого и удалось найти, то они с испугом открестились от предложения взять на воспитание девочку-подростка.

— Мы подобрали тебе семью, которая рада будет обрести дочь.

Подбородок у меня задрожал. Я была уверена, что смогу выдержать разговор без слезинки. Ещё минуту назад чувствовала себя почти нормально. Сейчас, когда слова оказались произнесены, я поняла, что переоценила себя. Нет, я оказалась совсем не готова услышать подтверждение тому, что никому не нужна. Слова соцработника означали, что я не просто сирота; у меня либо не осталось на этом свете никого, с кем меня связывают узы крови, либо все от меня открестились. Придётся отправиться к совершенно незнакомым людям, и я не смогу никому пожаловаться, потому что эти самые незнакомцы, как предполагается, и должны стать теми самыми людьми, которые мне ближе всех. Ну не абсурд ли? Поместить меня к чужакам и верить, что сделал доброе дело, и теперь я в безопасности. И что движет людьми, которые готовы удочерить двенадцатилетнюю девочку?

Я хотела задать вопрос, но сразу же закрыла рот. Вместо слов из него приготовились излиться рыдания.

— Они чудесные. И уже приготовили тебе комнату. Ты познакомишься с ними в моём присутствии. Тебе не нужно ни о чём переживать, хорошо? Просто веди себя так, как тебе хочется. Если тебе хочется плакать, ты можешь плакать, если не захочется им отвечать, ты не обязана ничего говорить. Они всё поймут.

Штерны работали стоматологами. У них был дом на хорошей улице, с отдельным входом — десяток ступенек вверх с красивой кованой оградой, прямо с вымощенного тротуара. В палисаднике цвели гортензии. Таких пышных гортензий я никогда раньше не видела. Огромные белые шары. Над дверью висел колокольчик, который, конечно же, не замещал настоящего звонка, но был отполирован до зеркального блеска и придавал входу респектабельный шик.

Наверняка Штерны раз восемь переодевались в ожидании соцработника. Когда женщина и её муж возникли в дверном проёме, их одежда выглядела так, словно её только что сняли с плечиков в магазине. Она была новой, идеально подобранной по цвету, не вызывающей, не тоскливой, а очень… положительной. Как будто её принёс стилист для съёмки. Они старались произвести на соцслужбу впечатление, догадалась я.

Женщина была высокой, гибкой, черноволосой. Волосы подстрижены в короткое каре с чёлкой, высокие скулы, большой красивый рот. Её муж сразу же встал рядом. Он носил бородку и очки. По крайней мере, Штерны не вызвали мгновенной антипатии.

А ещё они нервничали. Это заставило нервничать и меня. «Неужели вы не понимаете, что должны знать всё? Что должны, как порядочные взрослые, излучать уверенность?! Чтобы ребёнок посмотрел на вас и понял — всё под контролем», — захотелось мне воскликнуть. Мне отчаянно требовалось соприкоснуться с чужой уверенностью. С другой стороны, то, что Штерны волновались не меньше, а больше меня, как бы уравнивало нас. Да и будь Шарлотта и Герман спокойны, словно айсберги, это не отменило бы ворочающегося кома в животе и кольца, сжимающего горло. Чтобы ни сделала эта пара, они не могут изменить реальность, в которой мой дом сгорел, родители погибли, а я осталась на улице, сохранив от прошлой жизни одну только пижаму.

— Добрый день, Роми! — сказала Шарлотта. Улыбка у неё получилась напряжённой, как будто она сдавала экзамен.

— Рады, что ты наконец здесь, — сказал Герман. Он держался не так нервозно. Я поняла, что он тоже волнуется. Просто он из тех, кто все эмоции проживает глубоко внутри себя. Даже накануне самоубийства таких людей никто ни в чём не заподозрит. Они выглядят как всегда, ровно и вежливо. А потом раз — и вешаются.

Соцработник положила мне руку на плечо, чуть сжала подбадривающе, и мы поднялись по ступеням.

Навстречу вылетел пушистый белый комок. Я ещё не разглядела, что это, а существо уже залилось визгливым лаем и ткнулось мне в ноги.

— Баркли, стоять! — попытался остановить существо Герман, но куда там. Белый сгусток энергии уже опирался крохотными лапками о мою голень и требовательно тявкал, задрав мордашку.

— Это Баркли. Мы заперли его, чтобы не пугать тебя, но…

— Вы не сказали, что у них есть собака, — дрожащим голосом заметила я, повернувшись к соцработнику.

У Германа все краски схлынули с лица.

— У тебя аллергия? Или ты боишься собак? — спросил он встревоженно.

Повернулся к соцработнику.

— Мы можем перевезти Баркли на сегодня к друзьям. И если Роми против собаки в доме, то что-нибудь решим…

Шарлотта почти онемела от того, что не предусмотрела такую катастрофу.

Я присела на корточки. Теперь пёс поставил обе лапы мне на колени. Улыбающаяся мордочка с высунутым розовым язычком оказалась совсем близко к моему лицу. Глаза у Баркли были задорные, красивого карего цвета. От него ничем не пахло, ни псиной, ни разной гадостью, которой, бывает, несёт у животных изо рта, ни приторным собачьим шампунем. Я не рискнула погладить его. Вдруг тяпнет.

— Нет. Я не против собак. Он кто, болонка?

— Померанский шпиц, — ответила поспешно Шарлотта. — Ему три года. Но он всё равно ведёт себя как щенок. Хотя умный.

— Он милый, — сглотнув комок в горле, сказала я.

Мы прошли в гостиную. Баркли трусил чуть впереди. То и дело он оглядывался на меня через плечо и шумно дышал.

Пёсик разрядил обстановку. Глядя на это белое облачко, я отвлеклась. Вообще, я относилась равнодушно к собакам и кошкам. Мне всегда хотелось завести ящерицу или геккона. Но Баркли вызывал симпатию. Пёс игнорировал мои грусть и страхи. В его мире таких вещей не существовало. Он приглашал веселиться. Когда я пристроилась на краешке огромного дивана, пёсик забрался ко мне на колени и восторженно уставился в глаза. Казалось, он был единственным, кто вёл себя естественно, и кому можно поведать все горести и надежды.

Баркли я прозвала Печенькой. Теперь, привыкнув к нему, уже не боялась сцапать его, поднести к лицу и тискать, приговаривая что-нибудь бессмысленно-ласковое. Пёс вываливал язык ещё сильнее и вилял хвостом в восторге от такого проявления внимания. Мне разрешили гулять с ним. Думаю, я проводила с ним больше времени, чем со Штернами. Очень быстро он перебрался ко мне в постель. Шарлотта подобного ему раньше не позволяла, как я поняла, но тут и слова не сказала против. Она вообще стеснялась делать мне замечания. Если бы я захотела обедать посреди разобранной постели, поливая подушки кетчупом, или разгуливать по дому в пуховике поверх бикини, она и то, наверное, побоялась бы мне что-то сказать. Иногда в её глазах появлялась беззащитность, как будто она ищет, куда бежать от приближающегося цунами — признак того, что она не знает, как реагировать.

Обязательным условием были мои визиты к психологу. Это оказалось не столько мучительным, сколько скучным. Каждый вторник я садилась в машину. За рулём обычно был Герман. Мы ехали в соседний район, входили в фешенебельное каменное здание с латунными дверными ручками, я — уже одна, без сопровождения — проходила в кабинет, пахнущий отполированным деревом и сушеными цветами. Там приходилось отбывать целый час, разговаривая с седой грузной дамой и борясь со сном. Почему-то каждый раз, когда я переступала порог, наваливалась дремота. Ничего не могу сказать, психолог была участлива, позволяла молчать, когда мне не хотелось говорить. Но даже когда у меня мелькнуло чувство, что я могу рассказать этой седовласой даме о том, что творится у меня внутри, сонливость пересилила.

Спустя какое-то время я узнала, что служба опеки довольна тем, что они называли моими успехами и — что ещё важнее — довольны Штернами. Так что те начали процедуру официального удочерения.

Наступил новый учебный год. Герман и Шарлотта усадили меня напротив и спросили, хочу ли я остаться в старой школе или предпочту пойти в новую. Ещё вчера я умерла бы от мысли, что придётся расстаться с последним островком прежней жизни. Но затем представила, как войду на школьный двор после каникул. Все будут глазеть на меня. «Смотрите, та девчонка, что выжила в пожаре. А её родичи сгорели. Ну или задохнулись в дыму. Нифига себе, правда?» Там будут подружки, которые по-прежнему живут в собственном доме, с родными папой и мамой, сохранили все свои платья и даже поделки с детского сада. Кто-нибудь обязательно не выдержит и примется расспрашивать. Если же я войду в класс, где не знаю ни единой души, то буду как все. Хорошо, не как все. Просто новенькой. Быть новенькой неприятно, но не так, как выжившей в трагедии.

— Наверное, будет лучше, если я буду ходить в школу, которая ближе…

Я не сказала «ближе к дому», а тактичные Штерны меня не поправили.

Школа, в которую меня отправили, была очень хорошей. Я, к счастью,оказалась не единственной новенькой, так что меня миновала участь диковинки. Уже через месяц я полностью освоилась. С подачи преподавательницы литературы и одобрения Штернов записалась в театральную студию при школе. Сначала помогала с реквизитом и костюмами, а потом стала пробовать маленькие роли. В новой школе я никому не сказала, что мои родители — не настоящие. Я сообщила появившимся подругам, что зову их по именам. На всякий случай, если сорвётся с губ «Герман», «Шарлотта» в присутствии подружек. Все согласились, что это прикольно. Штерны, кстати, не возражали против такого обращения.

— Вы с матерью так похожи, — сказала однажды моя новая приятельница.

В чертах лица у нас с Шарлоттой не было ничего общего, разве что телосложение создавало иллюзию сходства. Я не возмутилась. Моя псевдо-мать была утончённой, обожала ходить по музеям. Элегантная, немного нервная, с большими тёмными глазами испуганного животного и красивым маникюром, она разительно отличалась от мамы. Ничего похожего на среднего роста пухлую женщину с приятной, но заурядной внешностью. Ну а глубокомысленный начитанный Герман не походил ничуть на папу, закончившего только колледж, безмерно добродушного, но далёкого от всякой рефлексии. Иногда я ощущала вину за то, что сравнение выходит не в пользу моей настоящей семьи. Нельзя вообще сравнивать их.

На годовщину смерти родителей мы поехали на кладбище. Штерны со слезами на глазах положили цветы на полочку колумбария. Казалось ироничным, что папа и мама были кремированы после того, как сгорели. Оказалось, у них было завещание и распоряжение о том, как следует их похоронить в случае чего. Интересно, выбрали бы они кремацию, знай, как им предстоит умереть? Штерны долго совещались между собой и с психологом, прежде чем решились предложить этот поход. И после, не дыша, осведомились, не желаю ли я зайти в церковь. Светские Штерны посещали синагогу пару раз в год, не чаще. И то это было скорее актом дипломатическим: так они поддерживали связи со знакомыми. Я отказалась от посещения церкви, зато на один из праздников спросила разрешения сходить с ними. Вообще, когда я в первый раз заметила менору на полке, то задумалась: интересно, учитывается ли вероисповедание приёмных родителей? Разве это не противоречие? Будь я, например, вегетарианкой, отдали бы меня в семью приверженцев ростбифов? Нет, я не против иудаизма и даже индуизма. Просто интересно. Обстановка в синагоге мало чем отличалась от обстановки в церкви. Я оглядывалась по сторонам, отмечая красивых черноволосых девиц, которые скучали без смартфонов, белизну талитов, разнообразие ярмолок. Мужчины сидели внизу и были преисполнены суетливого благоговения и осознания значимости момента.

Шарлотту я так и не научилась воспринимать как замену матери. Возможно, потому, что та никогда не бывала в этой роли и не знала, как себя вести. А поскольку была робкой, стеснялась предпринять такую попытку. В итоге мы превратились в нечто вроде разновозрастных подруг. Кстати, я долго не могла понять, сколько Шарлотте лет. Иногда она выглядела женщиной за сорок — не из-за внешности, а из-за выражения глаз, ну, знаете, такого взрослого. А иногда я ловила себя на мысли, что ей можно дать не больше двадцати трёх, такой она была худой, гибкой, элегантной.

Сперва мы стеснялись друг друга. Изменил всё тот день, когда я застала Шарлотту за макияжем. Могу поклясться, моя приёмная мать смутилась. Как часто делала. И тут же спросила:

— А ты… хотела бы попробовать?

Я не пробовала такой косметики. Дома я пробовала красится, но тушь и блеск для губ, которые тогда использовала, стоили гроши и предназначались для подростков. Здесь же все средства пахли очень дорого, и я интуитивно поняла: такая текстура, матовость, сдержанность и означают качество. А ещё Шарлотта совершенно не возражала, чтобы я выходила с макияжем в город. Мои родители сказали бы, что я ещё слишком юная для этого.

Ещё мы вместе ходили по магазинам. Это тоже не похоже было на родительские или опекунские взаимоотношения. На всём лежал волнующий налёт взрослости и тайны. Потому что очень быстро мне стало ясно: Шарлотта отправляется на эту охоту тайком. Не потому, что Герман порицает траты. К тому же, скорее всего, это её собственные деньги. Но Шарлотта была тайным шопоголиком. Она обожала дорогие вещи — шёлковые шарфы известных брендов, баснословно дорогие и утончённые духи, струящиеся комбинации, ремни тончайшей кожи, кроссовки, постельное бельё, фарфоровую посуду, аксессуары для ванной… Главным для неё было выследить что-то красивое и заболеть вожделенным предметом. Потом она проносила, скрываясь, приобретение или, если Герман уже был дома, оставляла покупку в машине. И в его отсутствие избавлялась от фирменных пакетов. Купленное вливалось в гардеробную или схоранивалось на дне комодов, растворяясь между другими вещами, чтобы потом когда-нибудь всплыть анонимно и скромно.

Герман смутился бы, узнав, с какими предосторожностями жена проносит в дом покупки. Такое поведение выставляло его тираном или скупцом. Он не был ни тем, ни другим. Я догадывалась, что приёмная мать просто терзается чувством вины за расточительство. Моя психоаналитик сказала бы — сознаёт аддиктивность привычки. Быть может, когда-нибудь Герман и обронил просительно что-то вроде: «Дорогая, ты немножко увлеклась, прошу, будь посдержаннее», — а она обещала — и теперь мучительно нарушает обещание.

После того, как мы в первый раз вышли вдвоём из торгового центра, Шарлотта приостановилась и неуверенно спросила:

— Могу я попросить тебя не говорить Герману об этой поездке?

Так мы заключили союз. Тайный сговор двух женщин. С тех пор я чувствовала приятное волнение каждый раз, выбираясь на совместные экскурсии в моллы и магазинчики. Ведь мы были заодно.

Я даже не знаю, почему я всё это сейчас рассказываю… В смысле, прошло уже достаточно времени, и не подумайте, что я жалуюсь. Но если говорить о том, «как оно», то я могу лишь сказать — разумеется, это накладывает отпечаток. В старших классах у меня появился мальчик. Ужасно весёлый, балагур, из тех, кто всегда всех смешит и подстраивает розыгрыши. Он и со мной так себя вёл. Но однажды, когда мы сидели под нашим вязом, он вдруг взял моё лицо в ладони и констатировал: «В твоих глазах живёт печаль. Что ты прячешь на донышке души?» Мне казалось, я справляюсь. Честно говоря, в то время я уже часто смеялась и ходила на вечеринки. Но наверняка не только он замечал шлейф грусти, что за мной тянулся. По большей части этот шлейф оставался невидимым, но проницательные люди замечали его, как особо чуткие натуры улавливают присутствие призраков. Так оно и было — в глубине моего сердца, на тлеющих до сих пор углях бывшего дома, жил образ настоящих родителей и оборвавшегося враз детства.

Глава 3. Странные гости

Иезекия признал, что слишком долго сидит в Сети. Зарядку следовало экономить, если только он не намерен спускаться в секционную, где генератор поддерживал работу холодильных камер, и где он подкармливал ноутбук и телефон. Уже почти час Иезекия самым пристальным образом изучал комментарии под публикацией и не мог прервать это важное занятие. Авторы петиции призывали исключить проповеди преподобного Маккензи с портала «Милосердная благодать».

К такому следовало отнестись со всей серьёзностью.

Список обвинений выглядел весомо.

Преподобный слишком вольно обращался со Словом. Он приводил чересчур много примеров из современной мирской жизни. Это недопустимо в проповеди. Зачем говорить об эскалаторах в торговом центре или о фильмах в 5D? Разве недостаточно примеров в самой Библии? Это определённо галочка против. Подозрительный священник также побывал на межденоминационной встрече. До этого общался с представителями организации, работающей с гомосексуалами. Пусть лидеры организации и уверяли, что занимаются только психологическим консультированием и не пропагандируют содомский грех, а напротив, помогают клиентам обрести мир с Господом, лучшей тактикой было бы обличение и призыв к покаянию. Ещё один довод. Месяц назад преподобный присутствовал на церемонии награждения на кинофестивале и пожимал руку актёрам, которые снялись в фильме об Асгарде. Такая всеядность должна была насторожить любого. Что священнику делать на таких мероприятиях? Просмотр фильма о чуждых богах — это компромисс. Где служитель вообще находит время на подобное?

Иезекия добросовестно читал рассылки от союза церквей и слушал проповеди с портала. Он придерживался мнения, что каждый посвященный христианин обязан активно участвовать в жизни тела Христова. Точно так же, как и в жизни города. Из-за равнодушия и невнимания многих детей Божьих церковь подвергается разрушительным тлетворным ударам, а в городах власть сосредотачивается у нечестивых. Поэтому он методично просматривал подобные публикации и старался выражать своё мнение, когда это возможно.

Вот и сейчас он тщательно изучал все за и против. Кроме того, это занятие отвлекало его от неопределённого чувства некой тревожной неуютности. Такая возникает, когда забыл что-то сделать или только что пережил неприятное столкновение с кем-то не слишком приятным и не уверен, что оно не произойдёт вновь. Поскольку мысленная ревизия возможных причин не выявила никаких досадных промахов, оставалось только переключиться на другое. Способ помог так хорошо, что Иезекия вновь допустил осторожный вопрос, не слишком ли он увлекается прогулками по интернет-страницам. Даже если его цели и благи. Он поставил подпись под петицией и сразу почувствовал мир в сердце. Каждый может сделать что-то для Господа.

Звонок в дверь застал его врасплох. Кто в такую погоду заявился лично?

— Добрый день, мистер Мортон.

Миниатюрная старушка была закутана по самые брови. Иезекия сделал приглашающий жест.

— Здравствуйте, миссис Листад. Как же вы добрались?

— Потихоньку, мистер Мортон. Конечно, было непросто, но некоторые дела не отложишь на потом, увы.

Хотя посетительница жила в конце той же улицы, на которой находилось похоронное бюро, в нынешних условиях это было впечатляющее путешествие. Крохотная красная машинка миссис Листад выглядела закатившейся к обочине ягодой рябины.

— Вы ведь открыты сегодня? Из-за этой неприятности с электричеством не поймёшь, кто работает, кто нет… Я специально пришла пока ещё светло.

— Мы можем сесть прямо возле окна, если хотите. Вот в это кресло, пожалуйста.

— Знаете, что? Отличное освещение. Блэкаут нам не помешает. Я взяла очки, так что мне не страшны какие-то мелкие препятствия.

— Принести вам кофе, чай, воду?

— Не сейчас, спасибо, не сейчас. А вот если мы задержимся, то я с удовольствием воспользуюсь вашей любезностью. Но пока не будем отвлекаться.

Иезекия придвинул к окну второе кресло и устроился напротив неё.

— В прошлый раз мы остановились на гробе «Мемориум» и прощании в церкви…

— Да. И это прекрасный гроб. Но я много думала в последнее время. Вы же понимаете: в таком деле нельзя ошибиться.

— Мы потратим на выбор столько времени, сколько вам требуется.

— Наверное, я пересмотрю планы в пользу кремации.

— Ваш муж сказал вам, что предпочитает этот способ?

— Некоторые люди до последнего вздоха считают себя вечными.

Она вперила в него острый взгляд глаз-бусинок.

— Но смерть всё равно приходит. Если в ком-то и можно быть уверенным, так это в ней. Она никогда не забывает нанести визит.

— Это часть нашего существования, такая же, как рождение, так что вы абсолютно правы. Хотите посмотреть каталог урн?

— Да, начнём с главного.

— На что мы будем ориентироваться? Нечто в стиле «Мемориум»? Стилизация под античность? Ультралаконичность?

— Посмотрим и более современные варианты. Но давайте начнём с парочки классических.

Иезекия раскрыл каталог.

— «Гармония». Действительно на редкость гармоничная и выдержанная модель. Миниатюрный венок придаёт изящность. При свете камина трудно разглядеть цвет в нюансах, но это очень лёгкий песочный оттенок, без желтизны или серого. У «Ноктюрна», напротив, холодные тона. И само решение другое: здесь больше от барокко, но без излишеств. Для мужчин это достойный вариант, не вычурный, но в то же время демонстрирует солидность, респектабельность, положение.

— А из самых современных что вам кажется интересным?

— «Линия жизни». Я бы назвал эту модель произведением искусства. Подчёркнуто минималистичные формы. Цвет чёрный обсидиан. Корпус с заметным наклоном в левую сторону и безупречные формы. Стык с крышкой почти незаметен. Надпись можно нанести гравировкой или выполнить на специальной стальной накладке.

— Очень впечатляющая. Давайте сделаем на ней закладку.

— Совершенно в другом стиле, но не менее оригинальная: «Капсула вечности». Это вариация более экстравагантной «Капсулы времени». Она тоже выполнена в виде вытянутого цилиндра, но по сравнению с прототипом поперечные бороздки глубиной всего два миллиметра и выполнены в виде колец, расположенных на расстоянии дюйма друг от друга по всей высоте.

— А могу я взглянуть на ту, первую? Которая «Капсула времени»?

— Да, вот она. Её обычно берут молодые люди для своих друзей или для родственников, которые едва достигли или не достигли средних лет. Изначальная идея — передать динамику, вклад в вечность каждого человека. Видите, здесь вместо бороздок углубления в виде спирали под сильным углом?

— В моём представлении так выглядит нарезная пуля.

— Полагаю, это удачное сравнение. Её выбирают в основном для творческих людей, которые любили революционные идеи. Полированная сталь, удлинённая форма.

— Революционность это не про моего мужа.

— Многое зависит от того, какую идею вы закладываете, на каком аспекте отношений с покойным хотите поставить акцент. Например, чтобы подчеркнуть их тёплоту, родственность душ, обычно выбирают дерево. Если хотят показать, насколько мужественным, стойким, верным принципам был усопший, останавливаются на варианте из камня. Есть такой вариант, как габбро-диабаз. Это вулканическая горная порода. Очень хороша для отображения сложности и глубины натуры. Вот, взгляните.

— Действительно, как интересно… Я вполне могу представить Торлейфа внутри. Сделаем, пожалуй, закладку на ней тоже.

Они просмотрели ещё восемь урн. Чай всё-таки потребовался. Дополненный печеньем. Чайная пауза поставила точку в первом этапе и обозначила переход к выбору следующих составляющих. Сорок минут после неё ушло на подбор к трём определившимся фаворитам цветочного сопровождения и на обговаривание деталей церемонии.

— Я очень довольна нашей встречей, — поднимаясь, сказала миссис Листад. — Спасибо, что уделили мне время, мистер Мортон. Я должна обдумать те варианты, на которых мы остановились.

— Буду ждать вас. И будьте осторожны на пути домой.

Старушка навещала его регулярно. Она состояла в браке тридцать лет и тщательно планировала похороны своего супруга. Проблема заключалась в том, что её муж до сих пор был жив и крепок.

— Я видела лося, — внезапно заметила она, оборачиваясь через плечо.

— Лося? Здесь, в окрестностях?

— В городе. Прямо в городе. Он стоял посреди площади. Вёл себя так, будто имел право расположиться напротив мэрии. Огромный. Сначала я подумала, что это скульптура. Он стоял неподвижно. Это опасно.

Отчего-то Иезекии стало неуютно.

— Вы правы. Эти животные могут быть очень непредсказуемы.

— Вы знаете, что мой отец был охотником?

— Нет, вы прежде не рассказывали. Правда?

— И очень хорошим. Наверняка он бы не порадовался такой новости. Хотя он всегда говорил, что загнанное в угол и доведённое до отчаяния животное намного опаснее, чем встретившийся в чаще здоровый вольный волк. Животное в ловушке достаточно настрадалось, оно готово на всё. Какая-нибудь внешне безобидная мелкая лиса или юный олень.

 — Все создания борются за свою жизнь.

— Именно. Иногда и не подумаешь, что обессилевшая мирная зверушка может так тяпнуть зубами. Он часто в молодости вынимал раненых зверей из капканов, поставленных браконьерами. Они были яростнее фурий. Это всё из-за накопившейся боли и страха. Пытаешься их спасти, а они обрушивают на тебя агрессию. Однажды он вынимал из силка зайца. Тот впился в ладонь так, что прокусил насквозь. И задними лапами разодрал всю куртку. Представляете?

Выходя, старушка почти столкнулась с очередной посетительницей.

На пороге стояла Оливия Райт.

— У вас есть новости от священника? — от неожиданности Иезекия начал с вопроса.

— Нет.

— Проходите, прошу вас. Вы хотите внести изменения в церемонию?

— Нет.

— Могу я чем-то помочь?

— Можно я проведаю дочь? — прошептала Оливия.

— Очень скоро погода изменится. И мы сможем провести прощание. Сейчас она внизу, и…

— Пожалуйста. Она лежит там совсем одна. Я просто хочу навестить её. Сказать ей, что всё в порядке. Что я не забыла её.

— Ваша дочь любила вас всем сердцем, я уверен, и она не допустила бы и мысли, что вы забудете о ней хоть на секунду. Ваш супруг не с вами?

— Я встала утром с мыслью, что упускаю время. То самое, которое буря дала мне. Благодаря погоде я ещё несколько дней могу побыть с дочерью. Пройдёт циклон — и я никогда не увижу её. Час на церемонии, в гробу. И на этом всё. Больше никогда в жизни. Никогда, ни одного раза. Это не умещается в голове. Мы были всегда вместе. Стоило лишь голову повернуть или подняться к ней в комнату — и вот она. В последние годы — дождаться конца занятий и подъехать за ней к школе. А теперь нет. И недостаточно подождать, потерпеть. Никакого срока больше нет… Но пока что я могу на неё смотреть. Я уверена, что мне не будет хуже, чем уже есть. И что вы сделали всё, чтобы она выглядела так, как если бы не ушла.

Иезекия подавил желание повторить вопрос, где её муж. Что-то подсказывало, что доктор Райт постарался бы остановить её, узнав, куда она направляется. Перед визитом миссис Листад Иезекия собирался загрузить в бокс подготовленное к выдаче и так и не востребованное тело застреленного неизвестного. Молодой полицейский просительно объяснял ему по телефону, что свяжется с ним после собрания. С тех пор из полиции не было никаких вестей. То, что полицейские пока не объявились, Иезекию раздражало. Слово стоит держать. Особенно если ты представитель власти. Демонстрировать родственникам усопшего других покойных, особенно с повреждениями, абсолютно недопустимо, но оставлять Оливию наверху без присмотра тоже не лучшая идея. Он утешил себя тем, что мешок застёгнут.

— Хорошо. Пойдёмте.

Они спустились в секционную.

Оливия Райт отложила сумочку на стоящий при входе стул и быстрым шагом направилась к столу, будто собиралась порывисто заключить дочь в объятия. Иезекия внутренне напрягся. На лице миссис Райт не читалось признаков острого нервного срыва, но само желание прийти к дочери, словно та ещё жива, говорило о том, что горе не перешло в следующую, более предсказуемую фазу.

На губах Оливии зародилось подобие бледной улыбки.

— Милая, как чудесно, что я снова вижу тебя. Прости, что оставила тебя одну. Моя девочка такая смелая. Нам с папой нужно было кое-что сделать, но теперь я здесь. И я думала о тебе постоянно.

Иезекия догадывался, что при других обстоятельствах стоило бы проявить тактичность и выйти. Будь они в зале для прощания, именно так он бы и поступил, добавив, что она может оставаться с дочерью столько, сколько пожелает. Иногда родственники практически поселялись в похоронном бюро, просиживая возле гроба часы до начала церемонии. Однако оставлять миссис Райт в помещении наедине с острыми инструментами для вскрытия он не рисковал.

Она сделала движение, как будто собиралась взять дочь за руку, но спохватилась, что делать это нельзя.

— Как тебе всё-таки идёт это платье! Я уже говорила это, но повторю ещё раз. Ты настоящая красавица в нём. Хотя мне сначала казалось, что ты уже слишком взрослая для такого рисунка. Но для пони никогда не бывает слишком поздно. Это чудесные создания. Как и ты. Помнишь, мы выбирали его в магазине, и продавщица сказала, что ей сложно представить кого-то другого, кому оно будет так же хорошо, как тебе?

Папе тоже тебя очень не хватает. И он не может поехать на работу, чтобы грустить не так сильно, потому что дорога из города перекрыта из-за снега. Я тебе рассказывала на прошлое Рождество, что так уже было, когда ты была совсем маленькой. Тебе тогда только исполнилось четыре года, ты забыла, как всё тогда было. В ту зиму тоже случилась большая метель. У наших соседей ещё тогда повалило старый клён, такой был сильный ветер, помнишь? А когда я вышла к почтовому ящику, то даже испугалась, что не смогу найти дорогу назад. Ничего не было видно уже на расстоянии вытянутой руки, я шла назад по своим следам, потому что мне казалось, что я заплутаю в нашем собственном дворе. А тебе нравилось, что выросли такие высокие сугробы и ты называла их «белые горки», потому что не могла запомнить слово «сугроб». Тогда мы с папой тоже оставались дома, целых три дня, пока не выглянуло солнышко. Потом дорогу расчистили, а ты просила, чтоб мы остались лепить снеговика.

Оливия всё-таки протянула руку и осторожно погладила дочь по плечу. Иезекия незаметно сделал шаг ближе, на случай, если она попытается прижать Виолу к груди.

— В этот раз на дороге случилась большая авария, поэтому сначала потребовалось убрать перевернувшуюся машину с грузом, потом несколько других машин, которые в неё врезались. И теперь людям лучше некоторое время не ездить там, чтобы не подвергать себя опасности. Иначе они будут как я на пути к почтовому ящику. Когда я тебе рассказывала историю про ту метель, ты ещё сказала: «А ведь если никто не может уехать из города или приехать в него, тогда все наши мысли тоже остаются здесь, они никуда не улетают? Им должно быть очень тесно и обидно, что они не могут добраться туда, куда хотят». Ты тогда прочла в книжке про телепатию и много расспрашивала про то, как человек думает, как он может передать свою мысль другому или прочитать её, как нужно правильно концентрироваться для этого, а ещё — правда ли, что человек может двигать силой мысли предметы. Кто-то в школе рассказал тебе о представлении, на котором человек двигал стакан, не касаясь его, только взглядом, и даже заставлял лопаться сырое яйцо. Ты тогда принялась нас упрашивать взять билеты. Мы с папой погуглили, где можно найти подобное шоу, но ближайшее представление должно было состояться только через месяц в Бостоне. Мы должны были стараться лучше. Наверняка можно было найти что-то похожее поближе, пораньше. Тогда мы бы съездили туда все втроём. А мы просто пообещали тебе, что обязательно сделаем это, когда отправимся в большую поездку на каникулы. Прости меня. Я должна была не откладывать ничего на потом. Я должна была купить билеты сразу.

Она снова любовно погладила накрахмаленную ткань.

— Я очень рада, что мы успели побывать в океанариуме, что обошли его весь, хотя ты устала, и папа говорил, что можно вернуться в следующий раз. И что купили того плюшевого осьминога.

Голос Оливии становился более спокойным. Закрыв глаза, можно было представить, что мать отвлекает разговорами ребёнка, разбившего коленку. Одно воспоминание нанизывалось за другим, как бусины. Иезекия старался сохранять неподвижность, чтобы не напоминать о своём присутствии. Впрочем, Оливия целиком ушла в свой баюкающий монолог. Когда он подумал, что будет сложно вывести её из этой отрешённости, она сама вдруг обернулась к нему.

— Она выглядит такой умиротворённой, нежной. Такой… правильной. Я боялась, после всех процедур она будет похожа на манекен. Это было бы всё равно, что потерять её ещё раз. Но она точь-в-точь такая, как была. Совсем живая.

— Ради такого Божьего создания, как Виола, нужно делать всё, что в наших силах.

— А это кто?

Сперва он подумал, что, не заметив вначале тела на втором столе, она его испугалась. Но Оливия Райт, напротив, встала и сделала шаг ближе к трупу, нахмурившись.

— Это тот… тот убитый?

Иезекию изумило и то, что она оказалась способна воспринимать какие-либо внешние новости, и то, что безошибочно угадала, кто перед ней. Вряд ли слухи о том, что подстреленный преступник находится здесь, в похоронном бюро, широко циркулировали по городу. Разве что юный рыжий полицейский не удержался.

— Я не могу рассказывать о тех, кого нам доверяют. Его привезли люди из полиции.

— Они его застрелили, да?

— Я не могу ничего добавить к тому, что полиция сообщила на собрании. Из-за аварии на шоссе они не смогли доставить его в морг.

— Они же заберут его?

— Как только откроют дорогу.

— Он… сильно пострадал?

— Миссис Райт, вы и так проходите нелёгкое испытание…

— Могу я посмотреть на него?

— Это тело не подготовлено должным образом к погребению. Вам не стоит. Кроме того, следствие ещё не окончено. Полиция вряд ли хочет, чтобы кто-то вообще знал о его нахождении здесь. И я попрошу вас никому не рассказывать об этом.

Оливия, вопреки уговорам, не торопилась отойти от стола. Она изучала черный мешок там, словно могла видеть через пластик.

— Он неприятный.

— Это понятная реакция. Учитывая то, что произошло.

— Мне кажется, я бы почувствовала это, и не зная о случившемся. То есть я действительно это почувствовала. Даже когда жизнь прекратилась, можно понять, хороший это был человек или плохой. Пойдёт он в рай или в ад.

— Безусловно, разница есть. Господь будет судить всех нас на небесах.

— Когда умерла моя бабушка, мы чувствовали невероятный мир и покой, провожая её. Она выглядела такой умиротворённой. Я не могу назвать себя сильно верующей, но её похороны врезались мне в память. Странно, но суть человека отображается даже в его останках. Взгляните на Виолу. Моя девочка добрая. Настоящая маленькая фея. Все родители так говорят, но она действительно была невероятно милой, ласковой и очень доброй. А от этого тела веет злом.

— Поэтому он и завершил жизненный путь вот так, увы. Пойдёмте, я провожу вас к машине. Лестница крутая, будьте осторожны.

— Мой муж наверняка отправил мне десяток сообщений, — кивнула Оливия, не сводя глаз с тела. Потом всё-таки двинулась к выходу.

— Спасибо, — сказала она уже на крыльце. — Для меня это много значит.

После её ухода Иезекия добавил дров в камин и снова открыл ноутбук. Подписей под петицией значительно прибавилось. Пришла почтовая рассылка от ассоциации работников похоронной отрасли.

После ужина он снова попытался прогнать ощущение, будто что-то не так. Оно приходило и уходило, но уходило недалеко, маяча на обочине восприятия. Трудно было сказать, что именно неправильно. Показалось, что тянет сквозняком, и он проверил, но всё было в норме. Поедаемые огнём дрова уютно потрескивали. Дела, намеченные по плану, были добросовестно исполнены. Он обошёл дом. Остановился у двери, ведущей в секционную. Не оттуда ли тянет холодом? Он поднёс к двери ладонь. Было привычно прохладно… но как-то не так. Пониженная температура сохранялась на его рабочем месте всегда, это было нормально. И по контрасту с натопленной гостиной могло чувствоваться более остро. По-хорошему, требовалось спуститься и проверить, не распахнулось ли крохотное оконце под потолком. Маловероятно, почти вовсе невероятно, даже при сильных порывах ветра, но всё же. Проверке препятствовало стойкое нежелание. Он напомнил себе: он находился там с Оливией достаточно долго. Конечно, он заметил бы любой непорядок.

Само по себе усилие, требующееся для того, чтобы спуститься в подвал, не было новостью. Иезекия предпринимал его каждый день, так что удивился бы, окажись этот пункт в его распорядке пропущенным. Но на сей раз появилась новая нота: едва он повернулся к двери спиной, намереваясь подняться на второй этаж, как все волоски на теле встали дыбом, словно за секунду до нападения. Это ощущение было настолько мощным, что Иезекия проворно развернулся, почти подпрыгнул, чтобы столкнуться с неведомым врагом лицом к лицу. Он был уверен, что увидит кого-то за собой. Выброс адреналина, который заставил его так резко среагировать, встряхнул от макушки до пят и не торопился схлынуть, хотя холл был пуст.

Выросший в этих краях, в этом доме, Иезекия никогда не чувствовал в родных стенах угрозы. Неважно, какой шторм бушевал снаружи и сколько нелёгких встреч пришлось провести за день. Сейчас ощущения были по-новому острыми.

Он поймал себя на побуждении подвинуть к двери, ведущей в подвал, комод.

Странные тревожные флюиды исходили снизу.

Конечно, следовало бы вооружиться фонарём на случай, если генератор дал сбой, спуститься и проверить, всё ли в порядке. И тогда можно будет успокоить разгулявшееся воображение. Разум подсказывал, что это единственный способ справиться с невесть откуда взявшимся страхом. Но вопреки логике казалось, что после проверки станет только хуже. Иезекия отчётливо осознал: он и так знает, в чём проблема. Дело в трупе внизу.

Этот покойник — неправильный.

Хотя Иезекия никогда не испытывал большого комфорта рядом со своими безмолвными клиентами, сейчас всё было иначе. Тело, лежащее внизу, было недобрым. Как и сказала Оливия. Оно источало угрозу. Бедная Виола, ей приходится делить секционную с таким соседом.

От этого тела нужно избавиться. Только тогда в доме можно будет находиться без противного холодка, струящегося из-под запертой двери.

Глава 4. Алек Бойл. Четверг

Пол Бойл не умер. Рана была неприятной, но не смертельной. Ему предстояла операция, восстановление в больнице, реабилитация и отпуск. Однако ранение имело несколько значительных последствий.

Прежде всего, он стал местным героем. Поднялась шумиха. Для города это действительно было событие невиданное. Как стрельба, так и её драматичный исход. К месту преступления, а потом к полицейскому участку и больнице съехались репортёры. Не только из округа, судя по номерам машин. Алека вместе с сёстрами мама взяла в больницу. Они долго просидели под дверьми операционной. Мама старалась не плакать. Тут же были люди с отцовской работы. Они легонько, уважительно маму обнимали. Заверяли её, что всё будет хорошо. Перед сёстрами присаживались на корточки, словно перед маленькими. Кто-то даже купил им конфет. Алеку говорили что-то вроде «Держись, парень». Матерились, упоминая стрелявшего. Их жёны навезли еды и вызвались помочь с детьми. Мама их поблагодарила и сказала, что ничего не нужно, они пока сами справляются, но спасибо, конечно, большое.

Через пару дней Алек помогал маме укладывать покупки в машину. И увидел женщину в сером костюме и с портфелем через плечо. Она явно торопилась. На высоких крупных каблуках не поспевала так быстро, как ей хотелось. Она перебежала дорогу. И даже на бегу она не отводила взгляда от цели. От них. Женщина бежала к ним.

— Миссис Бойл! Добрый день. Всего два слова!

Мама вопросительно застыла возле машины. Её учили, что невежливо сбегать от людей, не выслушав их, и даже хотя догадывалась, что от неё нужно этой ухоженной высокой женщине, смиренно замерла, сцепив руки. За эти дни она уже несколько раз подвергалась такой атаке, но в предыдущие разы рядом были отцовские товарищи, они оттесняли репортёров на раз.

— Миссис Бойл, я Алиша Стоун из газеты «Симпл ньюс». Как вы? Должна выразить восхищение. Вы на редкость мужественный человек — так держаться в столь сложное для вашей семьи время!

Стоун перевела дух и теперь смотрела на маму с подчёркнутым сочувствием и уважением.

— Как вы справляетесь? Вы сейчас едете домой? Вы ведь утром были в больнице? Я надеялась вас там застать, но мне сказали, мы разминулись.

— Простите, но у нас дела, — кротко сказала мама. Тёмные волосы брали её бледное лицо в раму. Тоненькая и маленькая, она ни на миг не смешалась.

Стоун мягкий отказ не смутил. Она склонила голову и растаяла в улыбке, адресованной Мэри-Энн.

— Я хочу написать о твоём папе, — доверительно поведала ей она.

— О нём уже писали, — охотно откликнулась сестра.

— Да. А я хочу написать о нём ещё. И так, чтобы все узнали его не только как того, кто хорошо делает свою работу, но и как человека.

— Нам надо ехать, извините, — повторила мама. Аккуратно направила в машину Мэри-Энн, села за руль.

— Когда я могу с вами побеседовать? Обещаю, это будет добросовестный и объективный портрет вашего мужа, миссис Бойл.

— Мы сейчас очень заняты.

— Вот, возьмите визитку, — Стоун ловко всунула бумажный прямоугольник в окно так, что он плавно спланировал возле руля. – Мне можно звонить в любое время. Дети у вас — очарование! Я сама мать. У меня дочка, только в прошлом году пошла в школу. Могу представить, сколько труда нужно, чтоб поднять троих.

Она внезапно повернулась к нему.

— А ты — Алек, да?

Он был уверен, что сейчас покраснеет, но ему удалось поднять глаза и выдержать её взгляд. Прощупывающий, закидывающий крючок. До сего момента никто вне привычного круга не знал его имени и не интересовался их семьёй.

— Садись, пожалуйста, — окликнула его мама.

Стоун сочла, что ему по возрасту лучше подойдёт улыбка дружелюбная, а не умильная. Шагнула навстречу и протянула руку.

— Алек, — терпеливо повторила призыв мама.

Он пожал руку и едва не забыл отпустить ухоженную ладонь. Лицо репортёрши было таким, каким он и представлял себе лица журналистов: живое, жадное. В груди что-то кувыркнулось. «Я могу поговорить с вами. Об отце». Это было так ошеломительно дерзко и реально — точно реально, потому что журналистка смотрела на него оценивающе, как на взрослого, за кем можно развернуть полноценную охоту, — что показалось осуществимым. Алек хотел сказать что-нибудь вроде «Рад познакомиться» или «Очень приятно». Но мысль так его потрясла, что он лишь изучал её глаза. В них проносилось быстрое и понятное для расшифровки: а это может быть лазейка, а мальчишка, похоже, готов говорить, а это был бы интересный ракурс для статьи.

— Алек, нам пора.

Он отступил на шаг назад, опустил наконец глаза и сел в машину. Стоун наблюдала, как они отъезжают. Ещё как наблюдала.

Он видел это в зеркало.

— Мам, а можно я не буду сегодня заниматься? Меня укачало, — спросила Мэри-Энн.

Визитка выделялась на бледно-кофейном виниле торпеды. Невинно-светлая, с чёткими чёрными буквами. Она лежала вверх ногами, поэтому выучить номер не получилось бы. Алек представил, как мама выкидывает её в окошко. Разумеется, Мелисса Бойл никогда бы так не поступила. Она поддерживала чистоту и порядок везде.

Когда они приехали, мама бросила визитку в мусорный контейнер.

Время выскользнуть на двор появилось только после ужина. Уже стемнело. Алек поднял крышку бака. Долго нашаривал в мусоре. При свете фонаря возле дорожки быстро проверил находку. Поднялся к себе. Комната показалась слишком просматривающейся. Его бросило в жар, потом в холод. Неожиданная прогалина в привычной омертвелости появилась ниоткуда, и тем резче ощущался вернувшийся ледовито-острый страх. Даже за то, что он сохранил визитку, отец его убьёт. Он всё равно не решится позвонить. Но вдруг журналистка сама его его? Подкараулит у дома или возле школы? Вдруг каким-то чудом она не только прочла напряжённое воззвание в его глазах, но и расшифровала его — «Помогите мне»? Полторы недели назад он снова оказался у врача, на сей раз с выбитыми пальцами — результат неудачного приземления на левую руку. И вот сейчас впервые в жизни кто-то проявил интерес к их семье, к нему. Человек из-за пределов города. Как бы она отреагировала, предложи он рассказать совсем другую историю о Поле Бойле?

Нож в спину.

Предатель.

Иуда, оскверняющий подвиг.

А что ещё от него ждать.

Все копы на стороне отца. Мама будет буквально убита. Сёстры с ним больше никогда не заговорят. Алек не мог похвалиться богатым воображением, но сейчас представил в красках. Он идёт по улице, дорогу ему преграждает высокая фигура. Кто-нибудь из отцовского участка. Хватают за грудки, смачно плюют в лицо. И брезгливо отпускают. И он пытается преодолеть бесконечное расстояние от одного конца улицы до другого, не осмеливаясь смотреть по сторонам или вытирать стекающие по лицу плевки, слушая обвиняющую тишину. У него не останется никого. Он окажется в вакууме. Нельзя будет зайти в магазин. Не получится больше торчать в кафе. И, конечно, и речи не идёт о том, чтоб появиться в школе. Он даст пищу школьным сплетням на много недель вперёд. Бог с ней, может и не ходить. Сейчас против него один человек. А так будет весь город.

Алек оглянулся на дверь. Взял верхнюю газету, развернул. Статью предварял их общий снимок. Впятером на берегу озера. Отец светится сдержанной гордостью. Мама смотрит в камеру серьёзно, будто спрашивает: «Скоро уже можно будет вернуться к делам?» Арианна и Мэри-Энн, напротив, с улыбками до ушей. Старшая обнимает отца за шею, медвежонком навалившись на него из-за спины, младшая пристроилась на коленях. Алек возле его плеча. Выражение лица как у всякого благовоспитанного подростка. Скованнее остальных, но это легко списать на застенчивость.

Разумеется, он никогда не отважится. Даже если журналистка усадит его напротив и примется расспрашивать.

Алек подтянул к себе газету. Их семья выглядела невероятно нормально. Счастливо. Уперев подбородок в сложенные на столе руки, он долго её рассматривал. Наверное, снимок раздобыли у соседей, которые ездили с ними на пикник. Мама бы не согласилась выставлять себя и детей напоказ. Отец говорил: «То, что происходит в нашем доме, это только наше дело, никто не может совать в него нос». Алек взял ножницы и вырезал часть страницы. Ту, что с фотографией. Оторвал от неё полоску, потом другую. Так, чтобы его фигура отделилась от остальных, а затем разобщив мать и отца.

Если отца отстранят на время разбирательства или вообще уволят, кто будет обеспечивать семью? Например, кто оплатит уроки плавания для Арианны? А новую микроволновку? Вообще всё? Куда они подадутся? Это разобьёт маме сердце и разрушит жизнь сестёр. Не только он станет мишенью. К Мэри-Энн и Арианне тоже примутся цепляться в школе. Даже думать не хочется, что они прибегут с уроков раньше времени заплаканные. Наверняка бросят ему в лицо «Я тебя ненавижу! Это всё ты!» Он будет ответственен за то, что они будут безутешно рыдать, заперевшись в своих комнатах. Они никогда его не простят. «Ты предал папу». И зачем? Он больше не стремится к переменам.

Хотя ещё минимум неделю отца домой не отпустят, Алек не рискнул изрезанную газету выбросить в мусорное ведро просто так. Он со всеми предосторожностями запрятал её на дно, под остатки завтрака и пустую упаковку из-под молока. Мусорное ведро вопияло о его преступлении, как и визитка, спрятанная в книге.

 «Здравствуйте, мисс Стоун. Это Алек Бойл. Можно ли встретиться с вами — но только так, чтобы никто не узнал?» Даже от мысленного произнесения этих фраз его захолонуло ледяным ужасом. Как он посмел? А в следующий момент ужас переметнулся в живот и взорвался нестерпимой резью.

Ночью ему снилось, что он забыл, в какую именно книгу спрятал визитку. Искал её, чтобы выбросить, на полках, которые были бесконечными, как в библиотеке, но не мог вспомнить, какой она была.

Когда он проснулся, в голове царила полная ясность. Никому дела нет. Им нужен герой. Алише Стоун нужен герой. Всё стало только хуже.

Сестёр забрала на время бабушка. Мама полностью посвятила себя выхаживанию мужа. Алека на два месяца сдали на попечение дяди Рона. Чьё это было решение, он до конца не понял. До того с Роном Бойлом общались мало. Скорее всего, отец не хотел отправлять его к Ридам из перестраховки — вдруг слишком разоткровенничается. Во время редких визитов на ферму Алек всегда находился под неусыпным отцовским оком. Предосторожность не то чтобы необходимая; суровые Риды патриархально считали, что в своей семье каждый должен разбираться сам. В свою очередь, Алек перед бабушкой с дедушкой робел. Во внуках они души не чаяли (на свой, сдержанный манер), но солировала в обожании Арианна. На вторых ролях держалась Мэри-Энн. Отзывчивые прехорошенькие куколки, которые бегут ластиться при первой возможности. На каникулы на ферму съезжались двоюродные братья и сёстры всех возрастов. Алек их сторонился, особенно детей тётки, — бойких и задиристых. Как ни обескураживающее было сознавать, что его отщепили от остальных и сослали невесть куда, это лучше, чем оказаться в их хороводе.

Брат отца жил в соседнем городе, был угрюм, занимался тем, что ставил сигнализацию в домах. Провести каникулы с замкнутым мрачным типом — такая перспектива могла ввергнуть в уныние кого угодно. Алека она более чем устраивала.

Городок оказался ещё меньше, чем родной, и ещё более некрасив. Он даже не притворялся уютным или интересным. Пресные улицы, разнобой зданий, почти поголовно уродливых. Из развлечений — живая музыка в баре по пятницам. Самодеятельные фальшивившие группы из местных. Никакущее кантри в исполнении замурзанного дядьки с висящими усами и засалившимися манжетами; соул от мужа с женой, роняющих микрофоны и инструменты; рок от нервозной девицы в чёрном, находящейся на грани, когда можно назвать и полной, и уже толстой. Поскольку в бар подростков не пускали, и этот вариант досуга отпадал. Впрочем, можно было болтаться напротив — открытые настежь из-за жары двери позволяли всё видеть и слышать. Алек осмотрел городишко в первый вечер после приезда и понял: он всё уже увидел, пока его везли на машине к дядиному дому.

До озера было далеко. Кругом поля. В доме — телевизор и несколько книг.

В отличие от отца, дядя был нелюдим и молчалив. Ни восторга, ни досады от приезда Алека он не выразил. Первые две ночи Алек пролежал в ожидании — ещё не мог понять, стоит ли быть начеку. Дядя, похоже, тоже понервничал. Своих детей у него не было. Как с ними обращаться, ему было неведомо. Вскоре он убедился, что племянника не надо кормить с ложечки, терпеть шум или беготню по лестнице. Хлопот Алек не доставлял никаких. После этого напряжение между ними спало.

Рон брал его с собой на работу, сообразив использовать как бесплатного помощника. Задачей Алека было что-нибудь погрузить в машину, выгрузить, поднести, подержать инструмент, сгонять за сигаретами. Они ездили мимо плоских, похожих друг на друга полей и приезжали на одинаковые фермы. Иногда заказ делали жильцы городского дома.

Разговаривал Рон с ним редко. Не зная, похоже, о чём с подростками вообще говорят, он принимался ни с того ни с сего рассказывать о разных типах сигнализации, электрических устройствах вообще, надёжных креплениях, шурупах и кронштейнах. На фоне полного отсутствия других занятий Алек втянулся и слушал почти с удовольствием. Ко второй неделе уже и сам спрашивал. Отказа его вопросы не встречали. Дядя был профи. Охранные системы стали его единственной страстью. Он педантично складировал все рассылки от фирм-производителей, инструкции и техническую документацию.

С заказчиками Рон тоже оставался немногословным и явно страдал от необходимости с ними говорить. Алек годился для того, чтоб задавать нужные вопросы и отвлекать от его персоны внимание — обычно клиенты к Алеку относились радушно.

Собственно, клиенты — единственные, с кем ему удавалось поговорить. Дядя жил на отшибе. От ближайшего жилья их отделяла пара миль. Иногда, вопреки наличию на центральной улице уродливой краснокирпичной школы, ему казалось, что здесь вообще не принято размножаться, или же что все, кто моложе сорока, на лето испаряются. Во время поездок через город он лишь дважды увидел жидкую стайку подростков, в основном девчонок. Одна из них заметила его; в зеркало он видел, как она показывает вслед их машине и что-то говорит подружкам. Те дружно повернули головы. Тощие фигурки вытянулись, как колония сусликов. Алек порадовался, что дядин дом в глуши. Разбитый, в ухабах подъезд отбил бы охоту наведаться в гости даже у самых любопытных; в дождь его развозило, в жару окутывало облаком пыли.

Выходные проходили под знаком телевизора; Алек делил его с дядей по негласному расписанию. Раннее утро и ночь были его временем. Часов с одиннадцати утра и до десяти вечера эстафета переходила к дяде. От совместных просмотров они оба уклонялись. Одновременное пребывание на диване требовало бы хоть каких-то вежливых жестов по отношению к другому. Обоим было комфортнее существовать по своим углам.

В хорошую погоду Алек мигрировал во двор и наблюдал за сойками или вялыми драками парочки полудиких котов. В плохую погоду укрывался на чердаке. Там было особенно хорошо слышно барабанящий по крыше дождь или стук ветвей. Хлама же оказалось на удивление мало. Изначально именно это его и поманило наверх — надежда найти что-то, чем можно занять время. В итоге он просто обустроил там себе гнездо из старого одеяла и читал инструкции к сигнализациям и разные мануалы — практически единственное, что в доме можно было читать. Соединяясь с увиденным и услышанным, такое чтиво было съедобным. Ради разнообразия он иногда устраивал себе нечто вроде экзамена, выдумывая вопросы по этим монотонным техническим описаниям.

Будни поменялись с выходными местами — были насыщеннее на впечатления.

Он был предоставлен себе и по вечерам на неделе. Сидел на крыльце запущенного дома, смотрел на зажигающиеся звёзды. Прихватывал с кухни тарелку и медленно уничтожал ужин. Иногда на террасу выходил дядя, облокачивался на перила, тоже смотрел на гаснущее небо и курил. Как-то Алек осмелел и попросил у него сигарету. Дядя стушевался и серьёзно сказал: «Не надо тебе этого».

В зарослях стрекотали невидимые сверчки. Пахло сухой травой и неприбранным домом. Облупившаяся краска чешуйками отпадала при шевелении ветра. Когда-нибудь, подумал Алек, у меня тоже будет такой дом. Где-нибудь на отшибе, где не нужно ни с кем разговаривать. Я смогу устроиться на такую же работу и ужинать на ступеньках.

Это было первый раз за долгое время, когда он подумал о будущем.

***

Отцовское ранение дало возможность скрыть катастрофу с учёбой — Алеку помогли спасти то, что ещё можно было спасти. Никто не отважился ставить неудовлетворительную оценку подростку, чей отец превратился в героя. Несданные работы и ненаписанные тесты чудесным образом зачли. Самые беспомощные ответы учителя встречали с энтузиазмом. Перед отъездом к дяде с ним попыталась поговорить школьный психолог. Это оказалось несложно. Про наркотики его не спрашивали больше. Про срыв как будто забыли. От Алека не требовалось выглядеть счастливым. Он имел право выглядеть ошеломлённым. Ему позволялось нервничать или плакать. Нервничать он больше не умел. Только иногда пытался сосредоточиться и сообразить: достаточно ли хорошо исполняет свою песню? Психолог объясняла, как справиться с потрясением. Алек изобразил признательность.

За два месяца у дяди он вылез из колодца. Не до конца, но хотя бы перенёс ногу через бортик чёрной дыры в никуда. Даже немного начал мечтать. Например, что когда-нибудь его сплавят родственнику ещё раз. Или вообще. Отпустить его в пределах семьи — разве это не хороший компромисс? Сознавая утопичность мечтаний, он продолжал их к себе подпускать. За пределами дома существовал другой мир — не только сам по себе, но даже для него. Алек мог бы… Он ещё не в состоянии был формулировать желания в чётких выражениях или образах; они струились под веками смутными отстранёнными грёзами, когда он лежал на грани сна. В такие моменты он выныривал к поверхности. Теперь он мог бы ответить на вопрос Мэтьюза. Так себе ответ, однако уже что-то. Он хотел бы слушать цикад по вечерам, не волнуясь о том, идеально ли прибрана комната. Медитативно возиться с сигнализацией. Уходить с работы, зная, что защитил чей-то дом. Ни с кем не разговаривать, делать своё дело на фоне подёрнутых первым инеем красных клёнов или пробуждающегося апреля. Простая монотонная работа. На такое даже он способен. Никаких заставляющих колотиться сердце неожиданностей.

Если бы…

Конечно, отец не отпустит. Алек его личная игрушка. Не для того, чтоб делиться. Он принадлежит ему с потрохами.

Возвращение состоялось скомкано, молниеносно. Только что он болтался по невыкошенному участку, ковырял яичницу в окружении запахов нафталина и соуса чили — и вот уже, с рюкзаком на плече, стоит напротив собственного дома, наблюдая, как мама заводит машину в гараж, пока он осмысливает своё внезапное перемещение. В доме ничего не изменилось. Сестры вернулись от бабушки неделей раньше. Они уже вжились в новый ритм. Мэри-Энн и Арианна порхали по дому, снова став единым целым.

А вот отец изменился разительно.

Сперва бросилось в глаза только, что он стал расслабленным, неторопливым. Никаких физических последствий ранения и операции в нём не улавливалось. Он не морщился, не был скован. И даже успел провести работы вокруг дома. Были заново вскопаны клумбы, очищен от мха фундамент. Разве что двигался он более плавно и лениво. Вёл себя мягче. Он мог сойти за благодушного копа средних лет, мечтающего о рыбалке и ледяном пиве. Сёстрам было велено его не утомлять; они всё равно висли на нём, конечно, но меньше. Их он рассеянно ласкал, потом наблюдал, как они, помня мамин наказ, утекают огорчённо из гостиной. Алека беззлобно игнорировал. Большую часть времени проводил с мамой; установившаяся между ними во время отсутствия детей связь казалась теснее, чем в первые годы брака. Они объяснялись даже не полусловами; мама угадывала пожелания отца и его вопросы ещё до того, как он начинал их озвучивать. Отец мог часами сидеть за пунктирной беседой или в умиротворённом молчании наедине с ней. Благостный медовый месяц.

С Алеком после возвращения из больницы он говорил ещё меньше, чем до ранения. Ровный тон был таким мирным, что не удавалось представить ход его мыслей. Вообще всё было непривычно тихо. Алек замирал тенью. Но ничего не происходило.

Прошло несколько дней, прежде чем отец счёл необременительным заметить его присутствие. Алек не успел выйти из-за стола после ужина, когда мама отвлеклась на телефонный звонок.

— Как было у Рона? — нейтрально поинтересовался он.

— Нормально.

— Ладили вы с ним?

— Ладили.

Алек выговаривал слова осторожно. Ему наверняка плели ловушку. Если он проявит излишний энтузиазм, ему навсегда захлопнут возможность навестить дядю. Недостаточная реакция может повлечь обвинение в неблагодарности.

— Ему давно пора затеять ремонт.

— Да, — кивнул Алек.

Он принялся смахивать на ладонь несколько крошек, веснушками запятнавших столешницу.

— Как тебе показалось?

— Ну… не помешало бы.

— Такой пока гадюшник, — раздумчиво сказал отец.

Алека затошнило от необходимости поддерживать пренебрежительные реплики относительно места, где ему было хорошо. Это и есть отцовский план? Изгадить воспоминания? Или передать слова Рону — и навсегда разладить его хрупко-уживчивые отношения с дядей. А может, за расспросами нет умысла — похвал дяде Рону отец никогда не расточал. А если бы Алек сказал, что ему там было хорошо? Что дядя на самом деле ничего. Он представил лицо отца. То, как растает на нём улыбка и появится другое, хищное выражение. Пусть отец ещё и не до конца восстановился, у него хватит сил устроить выволочку. Алеку захотелось вернуть бездумное онемение, которое за последние недели отступило. Без него было уязвимо.

— В прошлый раз, когда я к нему заезжал, похоже было, что он сто лет не убирался. Сейчас так же?

— Ну… Не как у нас, — Алек постарался, чтобы «у нас» прозвучало с гордостью за их дом. Отец ценил старомодный патриархальный уют. Основательность, порядок, практичность.

— Конечно. Потому что мама лучшая хозяйка, которую я когда-либо видел.

Петля могла затянуться где угодно. «Ты там тоже набрался этих неряшливых манер?» «Что ж — ты не позаботился навести у дяди порядок? Пальцем о палец не ударил?» «Пока тебя не было, твоя мать делала всё в одиночку». Алеку уже резало глаза от белизны опустевшей давно тарелки. Он иногда невесомо проводил над ней ложкой, чтоб иметь иллюзорное право сидеть и дальше. Если он встанет, это может быть прочитано как непочтение.

— Ему стоило снова жениться.

Алек ненавидел сейчас себя за то, что малодушно изображает улыбку.

— Поехал бы туда ещё?

Это был совсем опасный вопрос. Подхватывая пренебрежительный тон, он обрубал себе дорогу назад. Ответив утвердительно, признал бы, что мечтает сбежать к нестриженой траве и молчанию.

— Если надо.

Всё это могло быть проверкой, а могло и не быть. Отец уже занялся своим телефоном, на который пришло сообщение; перезвонил, поговорил с кем-то бодро. Алек воспользовался амнистией. Проскользнул к себе. Сел возле кровати. И подумал, что во второй раз не сможет. Что во второй раз он умрёт. Будучи сброшен в колодец снова, он уже не вылезет.

Наутро за завтраком, между двумя глотками кофе, отец вдруг объявил:

— У меня ещё пара дней до выхода на работу. Надо воспользоваться случаем. Съездить куда-нибудь всем вместе. Как насчёт денька в парке аттракционов?

Арианна склонила головку набок, отчего поток её волос тут же перетёк на левое плечо. В правом оголившемся ушке блеснул миниатюрный камушек серёжки.

— И в ту часть, где пещера ужасов можно будет?

Лицо Мэри-Энн вспыхнуло радостью, но она тут же покосилась на сестру и постаралась принять такой же взрослый чопорный вид.

— А на большую карусель?

— Ничего такого, после чего вас будет тошнить.

— Меня не тошнит от карусели!

— Пап, а когда?!

— Можем прямо сегодня. Вам нужно много времени, чтобы собраться, феи?

«Всем вместе» означало, что участие Алека не обсуждается. Можно было попытаться сослаться на нездоровье, но не сегодня. Отец, только что вышедший с больничного, этот аргумент опровергал собственным примером.

Он сел на переднее сидение, рядом с отцом. Это было одним из правил. Алеку отводилось именно это место. Сзади располагались мама и девочки. Даже если они ехали вдвоём, подразумевалось, что Алек сядет впереди. Наверное, знакомые усматривали в таком порядке демонстрацию мужской солидарности или их особую близость. На деле же Алек чувствовал себя заложником, отделённым от остальной семьи. Заключённых не возят рядом с водителем, но Алеку так и виделась решётка или пуленепробиваемое стекло, отсекающее его от щебечущих сестёр. «Не вертись» — обычно говорил отец, если он косился назад. Поэтому Алек не оборачивался в тот мир, где семья просто едет на отдых. Он складывал руки на коленях и старался стать незаметным.

Не портить другим отдых. Не создавать проблем.

Сёстры чирикали, как юные птички. За последние месяцы они стали уже без пяти минут подростками, которых интересуют юбочки, телефоны и киноактёры. Алек замечал: для них он теперь — незнакомец. Не очень понятный, мрачный экземпляр из породы «мальчики». За время его отсутствия разделение стало ещё глубже. Если бы он не приходился им братом, они бы хихикали и тайком кивали друг дружке на него. Уже сейчас они смущались при его появлении.

В парке стало легче. Сёстры искренне радовались. Алек, наблюдая за их детским восторгом, перед которым были отброшены попытки казаться взрослыми, немного расслабился. Отец прокатился с ними только на колесе обозрения. Сёстры с мамой отправились на второй заход на старинные головокружительные горки. Потом вернулись с просительным:

— А можно мы ещё раз на карусели? Мам, и ты!

— Так понравилось? Тогда идите. Мы с Алеком подождём вас в кафе.

Обычно если они ездили в Макдональдс или кафе в центре, то впятером. Оказаться вот так вдвоём было непривычно и тревожно.

— Что будешь?

— Я не голодный.

— Уверен?

— Да.

— Ну, ты прав. Слишком жарко сегодня. Мороженое?

— Только лимонад со льдом.

Отец вернулся с подносом. Поставил перед Алеком высокий пластиковый стакан, в котором кружили в мятной зеленце миниатюрные айсберги.

Вокруг галдели семьи. Ненавязчиво крутилась весёленькая детская песенка. Этот фон смягчал висевшее между ними молчание. После положенной благовоспитанной благодарности Алеку было не выдавить из себя ни слово.

Отец отставил чашку. Откинулся на спинку стула.

— Ты за эти два месяца ещё вытянулся.

Алек втянул в себя ледяную крошку коктейля. Прикусил трубочку. С каждой минутой он всё больше нервничал.

— Стал почти взрослым.

Живот неприятно сжался.

— У тебя есть девушка?

— Нет.

Отец иронично приподнял бровь и уголок рта.

— Парень?

— Нет, конечно!

— Ну, тогда просто безответная влюблённость?

— Нет.

— Почему?

Алек нервно пожал плечами. Снова уткнулся взглядом в мятные глубины.

— Учёба.

— Сложнее, чем раньше?

— Нормально.

— Мне это не мешало влюбляться. В этом возрасте ничто не мешает.

Крошки льда в стакане приятно шуршали и перебегали от стенки к стенке.

— Ты заходил в больницу дважды, мне сказали.

— Да.

Отец продолжал смотреть. Даже не поднимая головы, Алек чувствовал на себе его взгляд.

— Мама меня привозила сразу после того, как тебе сделали операцию. И назавтра.

— Понятно.

Алек расставил локти пошире, чтобы ниже склониться к поверхности стола. Даже за защитным барьером стакана он различал размытое, окрашенное изумрудно-лимонным пятно отцовского лица. По тональности паузы было понятно, что от Алека предполагается следующая реплика. Господи, просто отвезите меня домой. Или пусть Арианне или Мэри-Энн захочется второй порции мороженого и они прибегут сюда, болтая и смеясь. Или пусть кто-нибудь заложит бомбу в кафе.

— А потом — потом я был не здесь. У дяди.

— Верно.

По его тону совершенно не определить, о чём он думает. Как всегда. Если бы Алек вздумал пожаловаться, то выглядел бы идиотом. «Ваш отец оскорблял вас вербально?» «Постоянно» «Приведите пример». «Где ты бродишь? Другого я и не ожидал. Твоя помощь нужна на кухне». «И что в этом оскорбительного? Он при этом стучал кулаком? Его слова звучали угрожающе?» «Они звучали так, будто он сожалеет, что ему приходится пачкать рот, обращаясь ко мне».

— Он был занят на работе, — поспешно добавил Алек, чтобы в паузе не образовался перекос, который можно истолковать как нежелание отвечать. Нужно постараться и сконструировать хотя бы несколько полных предложений, а не огрызки «да» и «нет». — Много заказов. Поэтому он не мог меня привозить. В больницу.

— Ну, скоро ты сам сможешь получить права, — без выражения заметил отец.

— Ещё полгода, — прозвучало так, будто он извиняется.

— В округе основные аварии — из-за юнцов за рулём… Кому, как не мне, знать. Впрочем, за тобой безрассудств не водится.

— Да.

— Мы не можем себе позволить больших трат, ты это наверняка понимаешь.

Алек кивнул, хотя не понимал ничего.

— Всё-таки с Мэри-Энн были серьёзные проблемы. Это сказалось на наших сбережениях.

Он говорил так, будто Алек был не в курсе, или как будто для них совершенно в порядке вещей обсуждать вдвоём, на равных, семейные дела. Так — расслабленно, доверительно — отец обычно разговаривал с друзьями с работы.

— То, что она поправилась, поможет нам встать на прежний курс. Теперь, когда нет трат на докторов.

— Я рад, что с ней теперь всё в порядке, — на сей раз ему не пришлось выдавливать из себя слова. Он сказал это абсолютно искренне. Внезапно ему сильно захотелось увидеть её. Снова убедиться, что она беззаботно трещит о пустяках, может быть, даже погладить по прекрасным солнечным волосам. Конечно, она возмущённо затрепыхалась бы, фыркнула «Ой, растреплешь!»

— Но, думаю, что-нибудь недорогое я смогу раздобыть… Посмотри на меня.

В животе снова начал завязываться ледяной узел. Пожалуйста, только не сейчас, взмолился про себя Алек. Если здесь его скрутит приступ, отца это разочарует.

Он споткнулся мысленно, обнаружив, что у отца глаза зеленоватые. Ему казалось — серо-голубые. Серые, с отливом, северное море с взбаламученными водорослями в отличие от кристально-прозрачных, тёпло-серых глаз матери. Алек поспешно уткнулся взглядом в поверхность стола.

Отцовская ладонь легла на плечо. Он дёрнулся, но отец уже направлял его к выходу. По дорожке приближалась мама. Сёстры шли чуть в стороне, кусая сахарную вату и что-то разглядывая в телефоне.

— Вы нарезвились, дюймовочки?

— Пап! — укоризненно скривилась Адрианна.

В её обращении с отцом не было и тени страха. Как им удаётся?

— А вы уже поели? — мама была разрумянена солнцем.

— Холодненького попили. Берегли силы для домашнего ужина. Потолковали о своём, мальчишечьем.

Трудно было возразить: так и есть, между ними гораздо больше связи, чем между Алеком и матерью или Мэри-Энн. Или даже между Мэри-Энн и Адрианной. У них с отцом есть тайна. Их связь — тугой корабельный канат.

По спине стекала струйка пота. Раз отец не убирал руку, значит, подбирался к какой-либо не защищённой точке. Но тяжёлая ладонь лежала сегодня как-то иначе. Отец легонько сжал его плечо, прежде чем снять руку. Безболезненно, как будто массажируя. Пальцы соскользнули мягко, оставив ощущение растерянности — как, и это всё?

Они ехали назад быстрее, по бокам дороги мелькали стройные ветряки. На заднем сидении все дремали, разморенные ветерком с озера, едой и приятным адреналином. Алек делал вид, что тоже спит. Он никогда не засыпал в машине, но всегда прибегал к этому трюку, если они ехали больше, чем полчаса. Через сетку ресниц он следил за мчащимися от них прочь полями. Старался дышать правильно. В имитации сна он был дока. Сейчас для актёрства он был слишком сбит с толку. Его отца что — в больнице подменили инопланетяне? Нет, он всё ещё саркастичен, шпилька в адрес дяди это подтверждала, но у него будто вынули жало. Это какой-то новый отец. В нём не читалось потребности ударить. И как будто даже памяти об этом. Он обращался к нему с вопросами. Не раздражался, не получая ответа или слыша односложные, трудно выдавливаемые реплики. Можно было подумать, что они всегда так общались.

Через день отец объявил, что хочет положить конец отпуску. Он рвался вернуться на работу.

— Алек!

Он вышел на крыльцо, сразу напрягшись. Однако, такой порядок вещей хотя бы был знаком и понятен.

— Подойди сюда… Давай к машине.

Он повиновался.

— Садись.

Когда Алек открыл дверцу, отец подошёл, развернул его за плечи и обвёл вокруг машины. Легонько нажал, побуждая сесть на водительское место.

— Газовать умеешь?

— Ну. Сто раз видел.

— Тогда пробуй.

— Сейчас?

— Да.

Он видел последовательность движений тысячи раз. Повторить их не составляло труда. Новым было почувствовать, что машина откликается на его — его, а не чьё-то — прикосновение. Ничего необычного, отец показывает основы вождения. Стандартная семейная сценка — но не в их семье.

— Примерно так, да, — кивнул отец. — Что ж, если ты и расквасишь передние фары, то не в первый день. Ладно, вылезай, мне пора ехать.

«Это то, что я думаю?» — спросил себя Алек, проводив взглядом скрывшийся за поворотом автомобиль.

Некоторые люди после болезни обращаются к Богу. Значит, где-то в параллельной вселенной могла существовать крохотная, но вероятность, что отец испытывает неловкость — не чувство вины, конечно, — за то, что делал. Пол Бойл в Бога не верил, а если верил, то относился равнодушно. Его не пронять тоннелем со светом в конце или что там видят при клинической смерти. Каяться в грехах тоже не стал бы. Разве что своим извращённым умом нарисовал другую схему — взятка взамен извинений.

«Не верь ему, Алек! — вопил желудок. — Это тот самый человек, который унижал тебя в подвале». «Он проверяет, хочешь ли ты сбежать. Вот и всё. Если бы ты отреагировал слишком бурно, то расписался бы в готовности дать дёру». Ерунда. Отец задержит его за пять минут и на машине. Даже быстрее, чем если бы Алек рванул из дома пешком. Пешеход может нырнуть в лес и затеряться, человека в автомобиле отследить проще простого.

Он никогда не пытался этого сделать — бежать. Иногда оно взрывалось в мозгу предупредительной надписью. «Беги, Алек Бойл!» Куда? Пешком в поля?

За ним немедленно ринулась бы вся полиция штата. Карманные деньги выдавались строго в обрез. Нет времени на подработки на стороне  — отмёл любые поползновения в эту сторону отец, когда Алек робко выразил готовность. У тебя достаточно дел по дому. Нужно помогать матери, нужно смотреть за сёстрами. При таком раскладе даже на автобусный билет не скопишь. Голосовать на дороге не вариант, в любой момент его могут засечь камеры, коллеги отца, да и просто знакомые, проезжающие мимо. Он заперт в кольце золотистых полей. У него нет никого, к кому можно податься.

Даже забить в Yahoo запрос о рейсах и пересадках он бы побоялся. Алек был уверен: отец до сих пор просматривает историю в браузере под предлогом безопасности. И уж точно для него не проблема найти удалённые файлы и вычищенную историю посещений. В самом крайнем случае Алек забегал в библиотеку и пользовался компьютером там. В их доме секретам не место. Его расписание, траты, содержимое шкафа — как на блюдечке. Обнаружение секретов грозило санкциями. Не говоря уж о том, что проницательный отцовский взор углядел бы признаки подготовки к бегству задолго до часа икс. Что ни говори, отец отличный коп. Он не зря сделал молниеносную карьеру. Ему удавалось подмечать разрозненные детали и связывать их в единое целое. В том, что другие бы сочли ничего не значащей мелочью, отец распознавал хлебную крошку, помечающую путь.

Но с чего проверять его — сейчас? Алек был предоставлен сам себе два месяца, и ему даже в голову не пришло задуматься о подобном. Впрочем, его предусмотрительно упекли в глухомань, откуда выбираться ещё сложнее.

«Я не хочу тебе верить и с тобой общаться». Алеку стало неуютно от собственной непримиримости — а не становится ли он жёстким, как отец? Неужели он не в состоянии увидеть в другом человеке хорошее? За эти годы портрет отца сложился. Он его знал до последней чёрточки. Трудно было представить, что можно нарисовать иначе. Пожалуй, впервые он задумался над тем, что иногда приходится отказываться от привычной картинки и всё начинать сначала. Алеку этого совершенно не хотелось. Но ведь именно так поступал с ним отец — отказывался видеть в нём хоть что-то достойное.

Возможно, отец не такой одномерно плохой. Существовал же где-то другой Пол Бойл. Тот самый, что спас постороннюю женщину. В которого влюбилась беззаветно мама. Тот, которого обожают сёстры. Тот, за которого готовы умереть коллеги. Соседи, друзья, подчинённые — не могут же все они ошибаться? Только Алек провоцирует в нём всё самое худшее.

Человек может измениться. Ведь может же?

По сути, менялись они оба. Все эти годы между ними строился свой особый танец. Из помехи Алек превращался в удобный объект. Кирпичик контроля, кирпичик всевластья. Алек терял невинность неведения. Отец от случайно нащупанного открытия переходил к методу. Метод становился системой. Алек совершенствовался в ухищрениях, позволяющих ускользать и мимикрировать. Отец блокировал лазейки. Алек копил силы. Отец открывал для себя многогранность воздействий. Они — два полюса. Чем больше он позволяет, тем размашистее ответ.

Отцовское эго было многократно умащено похвалами — заслуженными, а оттого ещё более действенными. Ему не было резона самоутверждаться. Но власть, которую он имел в участке, не позволяла перегибов. Жившему в отце тайному потоку требовался выход. Маленький чёрный сток для глубоких чёрных вод. Мама и так подчинялась с беззаветной преданностью. Над ней не имело смысла властвовать — она отдавала себя добровольно, гораздо более самозабвенно, чем мог требовать самый суровый диктатор; сердце всегда идёт на подвиги, несоизмеримые с действиями по приказу. Сёстры были слишком нежными и слабыми, как пушистые котята. А вот Алек — другое дело.

И вот теперь цикл подошёл к концу. Пройдя от нейтралитета к полному владычеству, отец вдруг списал его как отслужившую своё мишень. Конец эпохи. Так что же произошло в больнице? Ведь вкусив власть над другим человеком, очень сложно от неё отказаться. Отдав кому-то власть над собой, почти невозможно её вернуть. Неужели близость смерти, пусть она и сохраняла почтительную дистанцию, взломала шифр и перекодировала отцовскую душу, встряхнула её не меньше, чем пресловутые туннели к свету?

Алек был сбит с толку. Весь предыдущий опыт грозили аннулировать. Что-то новое, маячившее, возможно, впереди, означало перемены. И это было болезненно трудно. Одной только вероятностью изменений ему предлагалось стереть то, что было, а стереть — означало не только простить. Если б всё было так просто. Нет, это означало признать, что простить — можно. То есть, по сути, низвести чудовищное до маловажного. Но разве это не значит — уподобиться отцу? Всё рассыпалось — прежние ориентиры, борьба, поражения. От бесконечно гоняющих по кругу мыслей крутила головная боль. Раздёрганный, дезориентированный, он стоял посреди обломков привычного мира, ещё более несчастный, чем прежде. Неожиданное отцовское исправление всё переворачивало. Алек снова выходил плохим. На сей раз виноватым в том, что не хочет делать шаг навстречу.

И не только.

Кем надо быть, чтобы с надеждой думать о смерти родного отца?

Прошла почти неделя. Отец пару раз просил что-нибудь принести или подержать. Подзывал — и не трогал и пальцем. Бросал реплики, благодушно спускал молчание. Один раз, под вечер, вручил какой-то свёрток и попросил отвезти по адресу. «Что-то я подустал», — объяснил просьбу он. За всё время это стало единственным признанием проблем после ранения. Потом ещё пару раз посылал с мелкими поручениями. За ужинами и завтраками обращался с вопросами. Попытки получить ответ напоминали терпеливое ужение на берегу озера. Приступаясь так и этак, отец быстро менял тактику; начинал говорить сам, будто бы всё-таки добился реакции, а не напарывался на беспомощное молчание. Однажды такой приём сработал. Алек незаметно для себя выдал целое развёрнутое предложение. Что ещё более необычно, за этим не последовало саркастически вздёрнутой брови. Его реплику учли, переварив её и отзеркалив ответом, и разговор покатился дальше. Мы типа как общаемся — с изумлением признал Алек. Он долгие годы наблюдал, как отец делает это с другими людьми, с коллегами, с сёстрами. Сейчас он без предупреждения оказался на их месте.

Диковинность нового порядка гипнотизировала. Всеми этими мелкими штрихами рисовалось такое сосуществование, каким оно могло быть. Словно никогда и не было иначе. Пожалуй, только терпеливость и намекала, что так никогда не было.

Где-то на пятый день отец вернулся с работы. Рассказывал, морщась, о мелких происшествиях. Слабый на голову тип принялся охаживать кнутом соседского пса. Пара подростков попыталась угнать трактор. Любовно разнял Арианну и Мэри-Энн, спорящих, кто возьмёт планшет. А потом на запинающийся отчёт Алека о домашних делах обронил: «Молодец». Сказанное небрежным тоном, это «молодец» вышибало из колеи. Алек спешно отвернулся, чтобы не видеть выражение его лица. На случай, если на нём отразилось нежелание озвучивать похвалу.

Хотелось ли Алеку сохранить перемирие? Он не был уверен. «Молодец». Алек вдоль и поперёк пробежался по закоулкам памяти, выискивая что-то, хотя бы смутно похожее на одобрение. Возможно, оно и было, но до той грани, за которой он себя помнил. Слово не давало покоя до вечера, навязчиво крутилось в мозгу, не давая уснуть. Оно вызывало мучительный дискомфорт. Оно означало движение в направлении, которого он не знал, и по которому не хотел двигаться. Тогда пришлось бы идти навстречу. И платить. Всегда приходится платить. Чем? Лояльностью? Ему вдруг предложили то, чего он ранее не пробовал. Он боялся привыкнуть и захотеть отцовского одобрения. Или покорно проглотить предложенное. Как будто ничего не было. Ведь извинений не прозвучало. Даже намёком. Они должны были быть. Даже в затишье Алек чувствовал — их мучительно не хватает в этом пазле. Что скрывать, он действительно испытывал искушение продаться за безопасность. Вот только… А теперь ты будешь принимать мою ласку. Что хуже — изобразить привязанность ради безопасности или в самом деле испытать её? Третий вариант — оттолкнуть — ему могли и вовсе не предоставить.

Отец сам испытал боль. Годится ли это как ответ? А может, причина в выздоровлении Мэри-Энн? Отец выполняет какой-то замысловатый обет, боится гневить судьбу, которая может вернуть болезнь в тело дочери? Или банальнее — теперь ему не нужно снимать стресс? Значит ли это, что теперь, после выздоровления Мэри-Энн, у них будет нормальная семья?

Нет, не будет, конечно. В присутствии отца ему всё ещё страшно. Всегда будет страшно. Его тело помнит каждый удар. Оно не даст когда-либо расслабиться в отцовском присутствии. Но он хотя бы проживёт до восемнадцати как все люди.

Развороты отец учил его делать на пустынной дороге, недалеко от окраины. Всё было не так плохо, но Алек слишком сильно сжимал пальцы на руле. Сердце колотилось в горле, когда отец велел:

— Поезжай вперёд.

— Я не могу быть за рулём без…

— Всё будет хорошо.

Отец заметил, как он дёрнулся от звука мотора.

— Тебе нужно хотя бы раз заглянуть под капот, — с фирменной иронией ответил он. — Надо будет заняться этим на днях.

Они приехали на берег озерца. Отец велел заглушить мотор.

Потом долго вглядывался во что-то на горизонте. Потом произнёс:

— Красивые у нас всё-таки места.

— Ага.

— Когда я был маленьким, то воображал сказочные королевства похожими на вот этот вид. Не представляю, как бы жил где-то в другом месте.

«Я и не думал о том, чтобы сбежать в другое место», — едва не принялся оправдываться Алек. Покосился на отца. Тот всё так же мечтательно созерцал воду.

— Со временем понимаешь, насколько родные края входят в плоть и кровь. Без них и без семьи человек мало что стоит.

Как будто Алек и так этого не знает. Ему суждено провести всю жизнь возле отца. У него никогда не хватит смелости пойти против. Он будет вечно на привязи. Год за годом, до тех пор, пока не превратится в лысеющего поддакивающего прислужника. Послушный прирученный щенок. Сейчас его будущность развернулась с ним со всей беспощадной ясностью. В неумолимом приговоре ничего не изменить. Это его судьба. Через год, пять, десять, двадцать пять он будет приезжать сюда же. Не будет никаких перемен. Его путешествия заканчиваются здесь, на этом берегу.

— Я понимаю.

— Семья, наши близкие, кровные узы — это самое важное, что у нас есть.

Алек мог бы сказать, что не разделяет восхищения озёрами. Озеро поймано в кольцо берега. Поэтому оно такое неподвижное, заторможенное, апатичное. Пленник. Впору испытывать отвращение от озёр. А река течёт куда хочет. Её никто не ограничивает. В ней есть жизнь. У неё есть цель.

«Я никуда не уеду. Обещаю. Я буду рядом с мамой, рядом с сёстрами. Конечно же нет. Я не огорчу их» — это цена, которую он должен заплатить? Произнести это вслух?

— Да, — вместо этого сказал он.

Ему захотелось заплакать.

Двумя пальцами отец аккуратно взял за подбородок, повернул его лицо к себе. Внезапно провёл тыльной стороной ладони по щеке.

— Напомни мне на днях про капот.

В глазах его Алек увидел непривычную смесь сожаления и любопытства.

— Например, завтра. А лучше послезавтра.

Его всего передернуло от этого прикосновения. Ещё секунда — и вырвет.

Почему ты не умер? — взвился в нём яростный вопрос. За те несколько дней неопределённости, что они с мамой пережили, казались возможными все варианты, даже самые плохие, которым никак не было места. Сейчас мысли возвращались по проложенной тогда стезе. Он не хотел об этом думать, но однажды намеченная вероятность больше не желала исчезать. Даже вторгающийся против воли, вопрос приводил в ужас. «Ты не можешь такое думать, ты не смеешь такое думать», — твердил он про себя, упираясь взглядом в бардачок. За пределами зрения бликовало простодушно-безмятежное озеро.

Он с трудом удерживался от того, чтоб открыть дверь и выскочить прочь.

Прошло несколько томительных минут, прежде чем отец наконец тронул машину. Назад они доехали молча, под музыку, которую часто слушала в дороге мама. И хотя отец никогда такого не делал, Алеку казалось, что на самом деле он довольно мурлычет, подпевая исполнителю.

Едва отец поднялся наверх, Алек нырнул в ванную. Его наконец вывернуло. Прополоскав рот, он выскользнул из дома. На сей раз он точно знал, куда направляется. Его толкало нечто, разрастающееся в груди. Чем ближе становилась река, тем больше он убыстрял шаг. Ему остро требовалось вдохнуть её сырого неприветливого воздуха. Когда впереди наконец показался мост, он перешёл на бег.

***

Алек не придал особого значения озвученному на берегу намерению ознакомить его с тайнами механики. И, конечно, не напомнил. Было слишком тошно вспоминать о том вечере. Однако несколько дней спустя отец позвал его в гараж. Деловитый отцовский голос подразумевал, что в ближайший час Алек не вернётся к компьютеру. Он поставил фильм на паузу. Недосмотренным наполовину.

Отец обошёл машину и запер дверь.

— Считаешь себя умнее всех? — спросил он. И на этот раз в его улыбке всё было знакомо. В ней не было ничего хорошего.

Что-то клацнуло.

Брошенный на пол предмет Алек не сразу узнал. Нечто покрытое землёй и частицами мха, странной формы. Оно издало веское звяканье, соприкоснувшись с бетоном. Этот звук дал больше подсказок, чем странная форма. Прихваченный некогда в участке кастет. Неуклюжий символ его надежд на сопротивление. Прошла почти вечность с тех пор. Алек позабыл о нём начисто. И о нём, и о тех своих планах.

Он никогда бы не использовал его. Но он всё равно виновен. Потому что тогда допускал мысли. Потому что на озере старался не смотреть на руль. Считается ли? Наверняка считается. И наверняка читается сейчас в его глазах. И то, как меняется отцовское лицо, — сигнал, что безошибочный датчик тотчас же уловил червоточину.

Каким образом отец обнаружил тайник? Подсказало дьявольское чутьё?

— Позволь спросить, на кого ты собирался с ним полезть?

Это случилось — первое, о чём он подумал. Он потерял бдительность. Допустил ошибку. Он сам сюда спустился. А надо было — прочь из дома.

И вслед затем заметил, что машины матери в гараже нет, ну да, точно, мама и сёстры с самого утра на ферме. Что в углу стоит ведро с водой и лежит тряпка. Что на стеллаже, между длинной отвёрткой и бутылкой ацетона, вытянулся зловеще самый настоящий кнут. Но думал он не об этом. Его вскрыло изнутри, словно устрицу, разочарование.

Работы во дворе отец затеял ещё до его возвращения. Эти полторы недели были ложью. Полторы недели фальшивого дружелюбия. Его приманивали к западне, прикармливали. Усыпляли бдительность. А он купился. Проигнорировал подсказки инстинкта и купился. От сознания собственной наивности подступили, совсем по-детски, слёзы.

За ними Алек пропустил первый удар. Два с половиной месяца передышки притупили его реакции. Кончик нового орудия коброй взвился меньше чем в дюйме от лица. Следующим ударом ему выбьет глаз — было единственной оставшейся в голове мыслью, — сегодня отца ничто не остановит. Только когда на ключице вспухла широкая полоса, он отрезвел. Закрылся руками, защищая лицо. Развернулся за долю секунды до того, как кобра атаковала в следующий раз. Воздух, разрезанный напополам, охнул. Тысячи жал разом впились чуть ниже лопатки. Сзади рванули — и рубашка разодралась, съехав к локтям двумя полотнищами.

Он начал кричать только на третьем, рассёкшем кожу ударе. На пол брызнула кровь.

Его потеснило свистящим шквалом, загнало в угол, распластало по стене. Удары посыпались градом. Раз за разом его швыряло на шероховатый бетон остервенелым штормовым прибоем. Ещё. И ещё. И ещё. Ошеломлённый, оглушённый, ослеплённый, дезориентированный, он обвил руками голову, уткнулся лицом в стену. Его много раз пороли, казалось, тысячей разных предметов, но никогда — так. Каждый удар ложился — будто первый и последний, с полной силой выданный, рвал на части, стремился проникнуть до костей. Ещё. Ещё. Ещё. По телу гулял жидкий огонь. Алек почти поверил, что сможет впитаться в стену, просочиться через неё или процарапать путь к бегству ногтями. Что его вколотит в её толщу. Ещё. Ещё. Ещё. Умолять. Вот, что самое время делать. Вытащить то самое заклинание. Простименяпростименпростименя. Только вот для этого нужен был воздух, короткая пауза, а ему не удавалось перехватить её, загнать звуки в контур слов или втиснуть слова между почти не разрезанным на части криком. Потом в глазах потемнело, затуманилось, и он ничтожной частицей сознания, не поглощённой болью, понадеялся: сейчас полегчает, сейчас он перейдёт через порог, когда притупляется всё, даже понимание реальности собственного существования, — и вместо этого вдруг стало резко хуже, стало как током. Ещё. Ещё. Ещё. Удары ложились поверх уже нанесённых ран. В неконтролируемом животном порыве он, неожиданно для самого себя, совершил бросок в сторону. Вслепую, на коленях, лишь бы увернуться, выторговать передышку хоть на один свободный вдох. Почти сразу врезался в стену. Простёрся вдоль неё в ещё одной попытке.

Ещё. Ещё. Ещё.

Я виноват, прости меня — губы не повиновались. Сложить слова было слишком трудно. Схватить воздух ртом — выпустить криком, вот всё, на что хватало. Его заколотило волной судорог. С телом происходило что-то фантастически незнакомое. Пограничное. Мышцы перестали брать передышку на секунды между, их безостановочно сводило. Хрустнуло в пояснице, пронзило в боку. Ещё. Ещё. Ещё. Боль только нарастала, становилась нереальной, нестерпимой, адской. Она настигала и захватывала каждый нерв. Призвук тоже стал другим — скользящий по крови, чавкающий, влажный, жадный. И по ладному, разошедшемуся ритму Алек с ужасом догадался: это вовсе не крещендо, отец не собирается останавливаться. Потому что Алек теперь — вооружённый противник. Это не Урок. Это разгром врага. Впереди бесконечность. Он не выдержит. Сердце заходилось, готовое то ли выскочить из груди, то ли резко замереть. Его стук нарастал в ушах. Разум опасно расслаивался. Ещё. Ещё. Ещё. Он подавился очередным воплем. Голосовые связки полоснуло как острым ножом, а дальше звук исчез. Лишённый голоса, он потерял и последнюю лазейку, через которую удавалось сбросить хоть часть боли. И, будто замещая крик, по ногам потекла тёплая жидкость.

Ещё. Ещё. Ещё.

Ещё. Ещё. Ещё.

Ещё. Ещё. Ещё.

Когда он неподвижно распластался на полу, отец одним рывком стянул с него штаны. Обожгло ягодицы и бёдра, и это было почти избавление, хотя и яркой вспышкой по нетронутому. А затем, после десятка методичных жгучих протяжек, вдруг снова вгрызлось в лопатки. Увереннее, глубже. И возвращение показалось в миллион раз сильнее. Ещё. Ещё. Ещё. Белые атомные шары лопались в груди и в мозгу один за другим. Пора было выскальзывать из этой оболочки. Удерживающие от благословенного бегства ниточки рвались всё быстрее. Ещё. Ещё. Ещё. Он потерял сознание.

В себя он пришёл оттого, что на него вылили ведро воды.

Отец стоял над ним взмокший от усилий, тяжело дышащий, сконцентрированный.

— В машину, — велел он.

Приказ Алек выполнить не мог. И был уверен, что если бы мог, то двинулся бы навстречу пропасти. То, что происходило, было намного серьёзней, чем все годы до этого. Это было понятно по тому, что отец отослал мать с сёстрами. По вееру кровавых брызг на стене. По багряному отливу воды на полу. По чистящим средствам, приготовленным заранее. По тому, что отец не стеснялся оставлять на нём следы. По перчаткам на его руках. Голый, трясущийся, Алек сделал попытку приподняться на локтях, но спину пронзил миллион разрядов, и он снова рухнул в холодную лужу, беззвучно хватая ртом воздух. Отец втащил его на застланное чем-то скользким заднее сидение и набросил сверху плед. От прикосновения ткани он потерял сознание вторично.

Они ехали несколько часов. Или несколько дней? — время вышло из-под контроля. Кружными дорогами. От затылка до колен полыхало и пульсировало. Он лежал ничком старался без явного всхлипа глотать слёзы. Слишком громко — опасно. Напоминать о себе — слишком опасно. Шевелиться — опасно. Он ещё жив. Отсутствие голоса позволяло выплёскивать стоны в обивку без последствий. Резкий запах хлорки, принесённый на одежде отца, помогал цепляться за реальность. Потом они остановились, прильнув к обочине. Судя по звуку, отец что-то проверял на телефоне. Алек вспомнил о старом затопленном карьере недалеко от города. В ушах звучала оброненная лет десять назад фраза. «Ты вообще никем не станешь».

Он не сможет даже умолять. На заднем сидении съёмные непроницаемые чехлы.

Больше всего он боялся опять потерять сознание. Нельзя растранжиривать минуты на беспамятство. Их нужно жадно дожить.

Когда Алек в очередной раз очнулся, был то ли восход, то ли закат, и они находились посреди пустынной дороги. Разгорающийся или затухающий оранж меж облаков мог принадлежать и тому и другому. Он делал свет тревожным и нездоровым.

— Выходи, — сказал отец.

Потом выкинул тощую сумку в пыль и велел одеваться.

— Я не могу, — попросил Алек. От звуков, которые вышли из его рта, — глухой прерывающийся сип, горловой клекот — его охватил ужас. Отец или не услышал, или не захотел слышать.

— Выходи и одевайся, — повторил он.

На то, чтоб выползти наружу, подняться, натянуть джинсы и футболку с длинным рукавом, ушла вечность. Он дважды снова почти терял сознание. Когда ткань коснулась спины, он зашёлся в неслышном, ультразвуковом крике, впился зубами в кулак, повис на капоте. Слёзы, сопли, слюна мешались в один поток и текли по подбородку, капая в пыль. Шнурки остались развязанными. Чтобы их завязать, требовалось бы наклониться.

— Ты собирался поднять руку на отца, — сказал отец. — За бунт ты получил. Надеюсь, мозги это тебе вправило. На этом вход в наш дом тебе закрыт. Если я увижу тебя возле нашего города, то посажу.

Он извлёк из кармана прозрачный пакет для вещдоков. Поднял к лицу. Внутри лежал маленький свёрток.

— Оно будет лежать запертым в моём столе. Вместе с остальным. На нём твои отпечатки. Если вернёшься или тебя кто-нибудь вернёт, если раскроешь рот, хоть когда-нибудь, я передам его криминалистам и покажу матери. И объясню, почему ты сбежал. Не убивай её известием, что торгуешь наркотой. И не питай иллюзий, что в тюрьме к тебе отнесутся с почтением.

Алек не поверил. Слишком хорошо это звучало. Он будет жить. Его отпускают. Где-то крылась ловушка. Так не могло быть.

— Никогда не пытайся облить нашу семью грязью. Держись подальше от матери и сестёр. В полумиле отсюда город. В твоих интересах дойти до него, а не свалиться в канаву или в руки добрых прохожих. Переночуешь в мотеле «Ориент», там селят всех, кого ни попадя. Утром сядешь на автобус. Телефон выбросишь. В сумке твои вещи, документы, деньги. На первое время хватит. Из мотеля пошлёшь открытку матери, напишешь, чтоб не волновалась, ты уехал искать счастья.

Глава 5. Лодочник

— Мэл! Как я рада тебя видеть! Вот это удача!

— А, привет, Дэбби, — пробормотала Мэл, озираясь в поисках путей к отступлению. К несчастью, в руках у неё был огромный стакан с кофе, а на кухню уже передали заказ на яблочный пирог и тефтели с картофелем. Бросить всё и бежать жалко.

Дебора Хиггинс была круглощёкой, как сдобная булка, и доброй женщиной. Мэл против неё лично ничего не имела. Просто не хотела с ней разговаривать.

— Я сейчас к тебе пересяду, — обрадовала её Дебора. — Ты за каким столиком?

— Да я думала, вон там у окна сяду…

— Мне ещё не принесли колбаски, я предупрежу, что пересела.

— Так не дёргайся, поешь, я потом подойду и…

— Я только что заказала, очень удачно, вместе пообедаем. Только найду, куда шарф кинула… А, вот он.

— Да я забежала наскоро перехватить, работа… Дел столько…

— Дай себе время отдохнуть.

Она устроилась напротив Мэл и одарила её тёплой улыбкой.

— Как же я рада тебя видеть! Как дочка?

— Засранка.

— Мне всегда нравилось, что у неё характер. Сильная девочка.

— В отель пошла работать.

— Да ну? Умница.

Мэл хлебнула кофе.

— Своевольная. Я ей после вчерашнего собрания велела дома сидеть, так нет же. Говорит — школа же всё равно занятия отменила. Ну, а твои как?

— Как я иногда тебе завидую. И всем остальным, у кого девчонки! Два парня в доме — поражаюсь, как я ещё не свихнулась. Старший руку сломал две недели назад. Теперь разбаловался, то ему помоги, это принеси. Я вчера уже не выдержала, сказала: милый мой, ты не с войны вернулся, чтоб не мог сам бутерброд сделать или сок налить. Второй залипает на игры. Оба свинячат.

— Угу. Знакомо.

— Как ты? — Дебора положила ладонь ей на руку и тепло посмотрела в глаза. Они лучились сочувствием и готовностью слушать. — Мы тебя вспоминаем постоянно. Ты так резко исчезла. Девочки тебе пытались звонить, кое-кто даже заезжал, но тебя дома не застать.

— Ага. Работа.

— Просто знай: ты не одна. Мы всегда тебя ждём, если понадобится. Иногда у всех накатывает. Это нормально.

В кружок вдов Мэл вляпалась случайно. Она познакомилась с одной из их группы в больнице. Когда в ступоре от сообщённой врачами новости сидела в холле, обхватив себя за локти и пальцем проковыривая дырку в свитере, к ней подсела пожилая женщина. В тот момент Мэл растеряла способность отшивать незнакомцев, так что угрюмо кивала, а потом приняла помощь, потому что надо было куда-то идти по коридорам, что-то подписывать, давать согласия, забирать вещи. Женщина ориентировалась в больнице лучше и навыков в светских беседах и всех этих политесах у неё явно было больше.

Потом она настояла, чтобы Мэл дала ей свой номер телефона, и пообещала позвонить и подъехать, если понадобится с чем-нибудь помочь. Как выяснилось, новая знакомая навещала в больнице племянницу, но уже много лет состояла в группе поддержки для женщин, потерявших мужей.

В том ступоре, в котором Мэл пребывала, она согласилась даже на то, чтоб поехать на встречу. Положа руку на сердце, встречи были ну не так чтоб уж совсем плохи. Первые пару раз ей там даже полегчало: не требовалось изображать, что она стойкий оловянный солдатик, никто не шарахался от неё, лихорадочно изобретая, чего подходящее сказать. Тамошние дамочки вели себя по-человечески. Они понимали, что это такое, изнутри. От их помощи по дому она отвертелась сразу. Так распускаться совсем негоже. Линн была уже взрослой достаточно, чтоб за ней не требовалось надзирать. Говорить на собраниях тоже отказалась. На первом пробурчала, как её зовут, и что Эрик умер несколько дней назад. Потом упорно отнекивалась, если предлагали высказаться. Ну, её никто не трогал. Она сидела в углу, слушала остальных тёток. Все были наравне, то есть не надо было лезть вон из кожи, чтоб казаться не убитой. Одна девчонка среди них затесалась совсем молоденькая. Её муж попал под поезд. Её было жальче всех. Остальные оказались ровесницами Мэл или дамами в возрасте. Самой старшей стукнуло восемьдесят.

Потом она тихонько со встреч слилась.

Дело в том, что они, то одна, то другая, говорили о том, как борются с горем. В дело шло всё, от новых хобби до ароматерапии. А Мэл не хотела с ним бороться.

Она не сразу поняла, что встала на эту тропу войны. Протест тонул в других чувствах. Выкристаллизовался и осознался он позже. Она сидела, слушала. Пыталась понять, что не так, что её царапает. Чему она противится. Сначала ей казалось — произошедшему. И так оно, конечно, и было. Против этой чудовищной неправильности восставало всё внутри. Потом просекла: нет, есть что-то ещё. Зудит, как воспаляющаяся заноза, стоит задеть. И она стала отлавливать, на каких фразах вскидывается, как вытянутая хлыстом лошадь.

«Так бывает», — сказали врачи. Сердце иногда отказывает после удара током. Вроде бы всё хорошо и ожоги пустяковые, но сердце через несколько дней вдруг просто останавливается. Самое подлое было в этом — Мэл уже отошла от встряски после первой новости. Она уже врачам поверила, к новой реальности приноровилась — ну, да, Эрик в больнице, ну, надо за ним приглядывать какое-то время, но переживём, главное, что опасность миновала. Зачем было судьбе так шутить?

«Потом станет полегче» — говорили женщины из группы. Почему все в один голос повторяют, что надо двигаться дальше? Как будто нет другого рецепта, кроме как затоптать в себе боль и память. А потом отряхнуться и что-то заново создавать. Она не хотела строить новый мир. Её устраивал тот, прежний, которые построили они с Эриком. Это был правильный, структурированный, со многими этажами и сувенирами мир, в каждом закутке которого хранилось сокровище.

Ей не хотелось превращать Эрика в бледный призрак. «Он ушёл, а ты жива», — повторяли новые приятельницы. «Он хотел бы, чтоб ты жила дальше и радовалась жизни». Но от того, что он умер, они не перестали быть парой. Ясно же. Это что, они полагают, она должна оставить его за поворотом и топать вперёд? Всё в ней бунтовало против уговоров.

А в какой-то момент она поняла: права она, а не те, кто призывают её сдаться и согласиться с реальностью, которую ей предлагают. Она не согласна признавать Эрикову смерть частью потока жизни, преходящей страницей, которую можно перевернуть. И соглашаться с тем, что после своей, выбранной сознательно жизни, нужно строить какую-то ещё, дополнительную, тоже не будет. Это трусливое бегство. На, жри что дают, довольствуйся тем, что предлагают. Нет, так не будет. Она выбирает, какая жизнь ей по душе.

Любовные клятвы и церемонии её всегда оставляли равнодушной. Они поженились наскоро, без гостей и свидетелей. Денег у них было — в обрез на ресторан и номер в отеле, чтоб почувствовать себя празднично. Никаких глупостей. Все эти пышные церемонии с розами и навороченными платьями — кому они сдались? Даже если счёт в банке позволяет, деньгам лучше найти другое применение. И клятвы — она не помнила, произносила ли она что-то, звучало ли традиционное «в болезни и в здравии». Зато после в голове билось: «пока смерть не разлучит нас».

У Мэл была своя версия, как трактовать это «пока не разлучит». Если разлучает болезнь, борются с болезнью. Если разлучает война, вахтовая работа, арест, то люди просто ждут, когда снова воссоединятся. Кто-то уезжает на другой конец света, коль придётся, а второй его ждёт. От этого они не перестают быть парой. Так почему «пока» нужно трактовать иначе в случае смерти? Период ожидания другой, но разве от этого перестают любить? Если ты выбрал человека?

У Мэл всегда было «да» и «нет». Чётко, без валанданий. Глянула — решила. Потому у неё что в магазинах, что на ярмарке времени уходило треть от того, что другие тратят. Знать, чего хочешь, — это ж просто, на самом-то деле. Ко второму свиданию ей стало кристально ясно: да. Она его берёт. Это её мужчина.

Она отказывалась принять право смерти оспаривать её выбор. Мало ли что коса прошлась по её семье. Эрик — всё равно её. Она не собирается отказываться и отдавать его чему-то там ещё. Её выбор это не отменяет. Может, она и отдала смерти его тело, но его сердце не отдаст.

Как по логике, так это было очень разумно и трезво. Как только Мэл для себя это в голове разложила, то сразу утвердилась и даже худо-бедно успокоилась. В том смысле, что на душе стало легче. Почему-то другие увидели в этом знак, что она впала в депрессию. Эй, оглянитесь, хотелось прикрикнуть на них Мэл. Где вы видите депрессию? С каких это пор знать, чего хочешь, и твёрдо придерживаться своих слов означает хандру или болезнь?

«Мэл, ты не смирилась». Как будто это что-то плохое. Чего хорошего в трусливом смирении? Можно подумать, те, кто это говорил, считали нормальным опускать руки, если муж пьёт, если ребёнок выкаблучивается или болеет. Многие ли сдавались? Отчего ж им и в этих случаях не сказать: «Да просто смирись, что поделать». Ей не нравилось, что её продолжают склонять к выбору, который делают другие. Вам то что? — хотелось спросить ей. Хотите начинать ваши новые страницы, кто ж вам мешает? С песней и в путь! Плохо это? Да ничуть. Просто от меня отстаньте, для меня это не работает.

Остальным она сказала, что ей трудно стало мотаться из своего города на встречи, потому что надо Линн помогать и на работе дел навалилось.

— У меня всё окей. Не переживайте, правда.

— Мы же не только товарищи по несчастью. Мы сдружились все за это время. Так что будем рады, если ты присоединишься на праздник какой-нибудь. Помнишь, те две девочки, что рассказывали, как решили вместе напиться, устроили себе дикую пижамную вечеринку, прыгали на диване, а потом вдвоём рыдали? Они на пару магазинчик открыли. С Гвен и Дорис мы отлично провели время на Рождество, например. У Лиз я была на дне рождении младшенького. С Карен частенько кофе пьём у неё дома.

— Молодцы.

— Кстати, — оживилась Дебора. — А что ты делаешь через воскресенье?

— Да кто ж знает.

— Помнишь Мэрион?

— Ну да. Конечно, помню.

— Она замуж выходит через две недели. И очень обрадуется, если ты придёшь. Всё будет просто, сначала церковь, потом небольшая вечеринка у неё дома. Приглашения она ещё не разослала, так что я скажу, чтоб выделила тебе место.

— А, рада за неё.

— Хороший мужчина, и история встречи удивительная.

Мэл поднялась, неуклюже зацепив столик.

— Мне, правда, пора уже… Работа, всё такое.

— Ты же даже кофе не допила ещё!

— Так я обычно на бегу всё. Это сегодня с тобой рассиделась. Но теперь точно пора. Да. Рада была повидаться.

— Я передам девочкам привет от тебя. Держись.

— Ага. Ну да. Пока, в общем.

Мэл размашисто пересекла парковку. Линн в таких случаях говорила: «Ну, мам, тебя и бомбит!» И сейчас Мэл было не сыскать лучшего слова. Её — бомбило. Она вырулила на дорогу, мечтая разогнать внедорожник по полной.

«Держись». «У всех бывает». «Двигайся дальше». Что, мать вашу, не так с людьми?

***

Джейк разгладил распечатку.

— Вот список всех белых фургонов в городе. Я передал его в округ. Стивен ещё раз просмотрел записи с камер. Мы нашли три фургона, выезжавших из города в субботу вечером и в воскресенье в первой половине дня. Из-за чёртова снега номера у всех трёх можно разобрать только частично, Стив пытается сейчас сверять со списком. Кажется, два не местные.

Томпсон потёр лоб и продолжил:

— Надо съездить к нашему свидетелю. Уточнить, где именно в центре он видел фургон в первый раз. Пусть напряжёт память. Понятия не имею пока, как всё это сложить в одну картинку, но уже хоть что-то… Даже если компания в фургоне что-то не поделила, с какой стати им срываться на местных? Жертвы не связаны никак. Всё, что их объединяет, — им не повезло выйти с работы на пустынной улице после наступления темноты. Я согласен даже с версией о серийном убийце, но тогда это должен быть очень тупой серийный убийца, который делает всё, чтоб его застрелили. И если эти парни уехали из города, то что делали на повороте к озеру? К чему этот крюк?

— Чёрт. Джимми! С лодочной станции. Вылетело из головы. Надо ж наконец его спросить. Он часто в бинокль смотрит, за птицами наблюдает. Я подумал — вдруг он и фургон увидел, если тот приезжал на берег. Трижды пытался дозвониться до него, оставил сообщение, но никто не отвечает… — ещё договаривая эту фразу, Джейк начал нащупывать куртку.

Над озером висела тишина. На сей раз она ему не понравилась.

Джимми так и не перезвонил. Ни разу не взял трубку, не прислал сообщения. За почти сутки.

Сквозь ветер Джейк уловил лишний звук.

Скрип двери.

Весной и летом здесь обычно пахло зазывно жареной рыбой, в традиционный ресторанный саундтрек вплетались недовольные вскрики чаек, рокот лодочных моторов. Ранними утрами оставался едва уловимый шорох волн, в ненастные дни — дробь дождя по воде и перевёрнутым плоскодонкам, которую не перепутаешь ни с чем. Сейчас над берегом висело замёрзшее звонкое безмолвие. И скрип.

В этом было что-то глубоко неправильное.

Джейк пробрался за дом. Почти у самой кромки воды примостился сарай. Дверь была приоткрыта. Порывы ветра, накатывая на неё, заставляли петли пронзительно жаловаться.

Он шагнул туда, где должна была пролегать дорожка. Испугался, что уйдёт с головой под снег. Но сугробы доходили только до колена.

В дверной проём тоже намело, это мешало двери закрыться. Джейк протиснулся в щель. Скрипнуло ещё более протяжно и зловеще. Внутри было сумеречно.

Его накрыл запах. Холод, смешанный с тошнотворным душком мочи и крови. Этот запах почти перекрыл запахи дерева, металла и машинного масла. Джейк со второй попытки вытащил пистолет. Облизнул губы. Ощущение неправильности стало невыносимым.

— Эй! Джимми? Есть кто внутри?

В сумрачной стылости голос прозвучал неубедительно.

Возле верстака лежали два тела. Вокруг них — рассыпанные гвозди и инструменты. Нащупывая левой рукой рацию, Джейк навёл пистолет на трупы. «Вот так себя Питерс и чувствовал. А теперь — ты», — вспыхнуло в голову.

И тут один из трупов шевельнулся.

Глаза Джимми запали и были обрисованы синью. Губы побелели, потрескались. Он лежал поверх фанерного листа с вывернутой пугающе ногой. Кровь была кое-как оттёрта с лица, но сочно впиталась в куртку и засохла на волосах под капюшоном. Второе тело лежало на расстоянии нескольких футов. Между ними валялась новенькая бензопила.

— … ита, — едва слышно выдохнул Джимми.

— Сейчас, сейчас! Я уже вызываю подмогу! Держись. — Джейк стянул с себя куртку и набросил на Джимми. Его самого сразу сковало холодом. Но это даже хорошо было. Холод вытрезвлял.

— сс… щита, — вытолкнул из себя Джимми ещё настойчивее.

— Самозащита? — осенило Джейка.

Тот обессиленно кивнул.

Шея нападавшего была разрублена до самых позвонков. Удивительно, что вокруг натекло не так много крови, только небольшая лужица, вмёрзшая в пол.

В голове Джейка прощёлкивались очень непоследовательно мысли. Сколько градусов на улице и в сарае. Поставил ли он пистолет на предохранитель. Вызвать Томпсона. В городе поднимется шумиха. Отправить Джимми в больницу не выйдет. Теоретически, он должен его задержать. Оставить в участке его нельзя. Что он помнит о первой медицинской помощи? Как долго ждать. Нужно срочно связаться с медсестрой. Как прикажете транспортировать пострадавшего со сломанной ногой? Дверь всё ещё скрипит. Почему каждый день его затягивает в одно и то же проклятое колесо — снег, трупы, кровь, беспомощность?

На проверку домиков ушло около часа. Все они были заперты. Подступы к ним оставались нетронуты. Чужак нагрянул только в сарай. Джейк клял себя, что в первый визит не прошёл дальше, за дом. Почему у него не промелькнуло мысли проверить, на месте ли машина Джимми? Глянуть, есть ли следы на дорожке, ведущей к хозяйственным пристройкам? Полицейский он или кто? Где было его чутьё, ну или, на худой конец, банальная сообразительность?

Как и в случае с предыдущим мертвецом, на этом трупе не нашлось ничего, способного дать подсказку. Невыразительное стёртое лицо и тело без единой приметы. А одежда была как раз приметная. Старый, продранный на локтях комбинезон с эмблемой местной сантехнической компании. Осенние резиновые рыболовные сапоги. И ничего больше. Ни нижнего белья, ни ключей, ни документов.

— Это явно будет нелегко, — озвучил Джейк, глядя на фасад похоронного бюро.

— Придётся постараться, — согласился Томпсон.

Предчувствия стали оправдываться с того самого момента, как похоронщик возник на пороге.

— Вы приехали забрать вашего покойного?

— Мистер Мортон… На самом деле у нас есть к вам серьёзный разговор.

— Не могу вам помочь, — ответил Мортон, выслушав их.

— Послушайте…. Мы понимаем, что просим об огромном одолжении. Но у нас нет выхода. Мы не можем оставить изувеченное тело лежать там, где на него могут наткнуться.

Джейк покривил душой. Они с Томпсоном всерьёз так и этак покрутили возможность просто подпереть дверь сарая или навесить замок, оставив труп внутри. Но не дай бог у убитого были сообщники или кто-нибудь любопытный решит сунуть туда нос. Шила в мешке не утаишь. Новость о том, что случилось с Джимми, быстро облетит город. И всегда найдутся идиоты, которых так и тянет поглазеть на место преступления.

— Город и так взбудоражен и напуган. Если кто-то наткнется на тело, будет шок. Нужно оградить людей от этого.

Джейк отвёл взгляд. Во-первых, потому что было неловко смотреть похоронщику в лицо, пытаясь поспеть за его пляшущими глазами. Будь дело в шраме на щеке или переломанном носе, он мужественно удерживал бы зрительный контакт, но что делать, если глаза, самая честная и безопасная в других случаях точка, на которой можно сосредоточиться, сама по себе является зоной риска? Во-вторых, процесс переговоров складывался унизительно.

— Мы бы с радостью избавили вас от хлопот… Но… Коронер с бригадой по-прежнему не могут добраться до города.

— Возможно, дорожные бригады с утра смогут выйти на расчистку… — сделал попытку помочь боссу Джейк.

— Мы все следим за прогнозом, офицер. Никаких оптимистичных ожиданий, как ни прискорбно, они не внушают.

Джейк постарался, чтоб его голос звучал максимально искренне и уважительно.

— Вы правы. И насчёт погоды, и насчёт того, что мы не должны вас обременять подобными просьбами… Но я скажу вам начистоту. У нас нет других вариантов. Я прошу вас дать нам всего сутки-двое.

Мортон хранил чопорное молчание.

Томпсон прокашлялся.

— Мистер Мортон… Я знаю, что ваша семья всегда участвовала в важных для города решениях. И в благотворительности. Нам всем известно, что для вашего отца, деда, для вас лично гражданская ответственность — это не пустой звук. Сейчас мы нуждаемся в таких людях как никогда. Когда мы будем говорить с мэром, я обязательно сообщу ему, что вы проявили настоящий героизм, помогая нам. Я знаю, что он очень заинтересован в людях, которые могут войти в городской совет.

Мортон смерил их цепким взглядом бегающих глаз.

— Вы должны предоставить конкретные сроки.

— Разумеется. По сообщениям, дорогу откроют послезавтра утром, в худшем случае вечером. Циклон должен отступить уже послезавтра. Даю слово, что после этого мы заберём оба тела. Даже если коронер не сможет добраться, мы перевезём их в участок.

Заведя машину, Джейк покачал головой, всё ещё не веря.

— Ты только что совершил подкуп.

— Я сказал лишь, что позвоню мэру. Мне так и так придётся отчитаться. И да, чёрт побери, раз уж Мортон нас выручает, не вижу греха об этом упомянуть. Если цена за то, чтоб люди спали спокойно, не натыкаясь на трупы, разбросанные по городу, — это пара хвалебных фраз, то мне не жаль намекнуть в мэрии, как он помог.

— Не уверен, что я буду спать спокойно, если такой, как он, войдёт в совет.

— Брось, Джейк. Они порядочная семья.

— Я сам это говорил Стивену. И я не против церкви. Только за. Но не хотелось бы, чтоб потом начались инициативы за ужесточение всего и вся.

— Если выбирать между одним из Мортонов в совете и мертвецами на улицах, я предпочту первое.

— Я не уверен, что разница есть, — пробормотал себе под нос Джейк.

Стивен отчаянно скучал, охраняя пациента. Медсестра была почти жизнерадостной.

— У него лёгкое обморожение, несложный перелом и сильный ушиб плеча. Я наложила гипс, дала ему обезболивающие и поставила капельницу от обезвоживания. Конечно, его надо отправить в больницу, как только откроют дорогу. Надо убедиться, что он не подхватил воспаление лёгких на ледяном полу и не заморозил почки.

— Я с ним поговорю?

— Он неплохо держится. Поспал после обезболивающих, проснулся минут двадцать назад. Конечно, ему бы как следует отдохнуть.

— Спасибо, Джейк, — хрипло сказал Джимми, увидев его. — Я уже приготовился умереть.

— И представить не могу, что ты там испытал.

— Не так я себе представлял собственную смерть. И уж точно не так скоро.

— Можешь подробно мне всё сейчас рассказать? Это важно.

— Я не собирался никого убивать.

— Верю. Ты знаешь, кто на тебя напал?

— Впервые вижу ублюдка.

Джимми всегда был неразговорчив. Сейчас он одновременно боролся с природной молчаливостью, осиплостью и попытками найти точные слова.

— Он вошёл в сарай, когда я работал.

— Во сколько это было?

— Утром вчера. Темно ещё было. Из-за шума пилы не слышал, что кто-то вошёл, пока он не ударил. Думаю, он хотел огреть меня по голове, но в этот момент пила дрогнула. Меня чуть шатнуло в сторону. Удар пришёлся по ключице. Я думал, он её сломал. Рука сразу как онемела.

Джейк отчётливо представил, что бы он обнаружил, не вмешайся случай. Только одно тело. Джимми.

— Его вроде как обескуражил промах. Но он кинулся на меня. Оскалился и кинулся.

— Чем он тебя ударил, ты видел?

— Газовым ключом. Из моих же инструментов. Я крикнул, чтоб он отвалил. Но он прыгнул… Пила была включена. Я рефлекторно ею заслонился.

— Когда он на тебя кинулся, ключ всё ещё был у него?

— Да. Он выпал у него из рук только когда мы оба упали.

— Как он его держал?

— В правой руке, приподнятым.

— Ты сразу увидел, что он ранен?

— Он повалился на меня. Я и не понял, что зацепил его. Рухнул под его весом на верстак. Тогда-то и сломал ногу.

— Когда ты нажал на стоппер?

— Она вылетела из рук, когда я падал. Я думал больше о том, что сам себя сейчас порежу цепью. Потом я спихнул его с себя. Увидел, что он мёртв.

— Мёртв или при смерти?

— Абсолютно мёртв. Я потерял сознание от боли. Когда пришёл в себя, пытался доползти до дверей. Левая рука после удара почти не шевелилась. С такой скоростью, на одной руке, я боялся отключиться на пути к дому. Решил переждать, пока метель чуть стихнет. Телефон остался в доме.

— Прости, что был идиотом и не проверил сарай, когда приезжал к тебе.

— Ты не мог знать.

— Но я обязан был проверить всё. Я знаю, ты, должно быть, ужасно себя чувствуешь, но это действительно выглядит как классическая самозащита. Он вторгся к тебе, на разводном ключе найдут его отпечатки. Я уверен, ни у кого не возникнет сомнений.

— Теперь послушай меня.

Джейк снова занёс авторучку над блокнотом, но Джимми качнул головой. Его неправильный глаз прищурился ещё сильнее, чем обычно.

— Как давно ты меня знаешь?

— Очень давно.

— Значит, в курсе: я не болтаю попусту.

Джимми взял паузу, тщательно вымеряя то, что собирался сказать.

— Это не человек.

Заметив, что Джейк собирается сказать что-то успокаивающе, он слегка приподнял ладонь.

— Выслушай.

Джейк кивнул.

— Не иносказательно. Буквально. Это не был человек. Он двигается не так, как люди. Смотрит не как человек. Выглядит не так. Пахнет иначе. Помнишь фильмы про зомби и всё такое? Это что-то без разума.

Хотя полагалось быть разумным и уверенным, Джейк вспомнил, как его самого парализовало при виде голого убийцы на автобусной стоянке, пустого взгляда, как потом встряхнуло отвращением при виде вопиюще неправильного тела. То был не просто естественный страх. Сейчас, слушая слова Джимми, он снова ощутил противные мурашки на коже.

— Когда я обернулся и его увидел, то понял, что на меня нападает животное. Я не из пугливых. Но мне снова было пять лет, и я оказался наедине с ночным чудовищем из страшилок. Оно состояло из одной чистой ярости.

Честно говоря, Джейк не знал, что сказать. Врать ему не хотелось.

— Это сгусток ярости и разрушения. Больше в нём ничего нет. Рад, что ты посадил рыжего парнишку меня караулить. Надеюсь, у него при себе есть пистолет. И — будь осторожен. Не ходи по улицам один.

***

Рэнделл похвалил себя за то, что сделал запасы. Хотя и не предполагал, что ему доведётся принимать гостей. Особенно таких.

На газовой плите закипел чайник.

— Я бы предложил вам виски, но наверняка это против полицейских правил. Чай у меня турецкий — он достаточно сладкий. Хотите попробовать? Специальных бокалов для него я не захватил, жаль.

— Ну… — полицейский с седыми усами с сомнением посмотрел на упаковку гранатового чая.

— Сварить кофе тоже смогу, так что выбор за вами.

— Давайте чаю, — смирился полицейский.

— Принесу через минуту.

Бартлетт поколдовал над старой тёткиной фарфоровой чашкой.

Когда он открыл дверцу буфета и достал пачку печенья, оттуда вдруг десантировался на паутинке паук.

— Проклятье! — от неожиданности Рэнделл отступил на шаг.

Он не боялся пауков. По сравнению с ядовитыми ближневосточными собратьями они и пауками-то зваться не могли. А рядом со скорпионами и змеями даже те, что ядовитые, казались относительно безобидными созданиями. Ладно, муравьи, термиты, древоточцы — это было бы хуже. Наверное, всё-таки придётся затеять подобие уборки и выкинуть просроченные тёткины запасы.

Он запустил руку в глубины буфета. Пальцы утонули в чём-то мягком и липком. На свету остатки паутины, свисавшие с ладони, выглядели плотными сероватыми клочками разодранного бинта. Это ж сколько времени мерзавец должен был прожить в шкафу, чтоб столько пакости накрутить? Паутину, в отличие от её производителей, Бартлетт терпеть не мог. Он достал из кармана фонарик, с которым наловчился передвигаться по дому и который теперь был при нём и в светлое время суток. Посветил вглубь, за ряды специй. Потревоженные вторжением, десятки мелких паучков прыснули во все стороны. Ишь ты, они ещё и размножаются! Он тихо выругался, чтоб не услышал шеф полиции. Потом отыскал тряпку и тщательно протёр шкафчик изнутри. Так то, гадёныши. Больше нет у вас тёплого местечка.

Вообще, это странно. Тётка следила за кухней. В своём, старушечьем, стиле, конечно. Много старья, но никаких разводов на стёклах, потёков на плите, крошек и закаменевших остатков провизии. Должно быть, шустрые твари тоже реагируют по-своему на погоду. Может, это типичное поведение пауков, которым некуда больше податься, слыша завывания ветра. На какой-то миг Бартлетт ощутил с ними солидарность. Ему тоже некуда себя деть. Благодаря метели он чувствовал себя запертым и почти что похороненным под снегом. Он слышал, что у некоторых развивается клаустрофобия при подобных обстоятельствах. У него клаустрофобии, конечно, нет, но оставаться в четырёх стенах, будучи лишённым даже такого убогого развлечения, как поездка в центр проклятого городишки, становилось невыносимо. Рэнделл поймал себя на том, что принимается ходить по дому кругами, едва не подвывая от скуки.

Усатый полицейский уже изучал чек, который Бартлетт выложил перед ним для затравки.

— Угощайтесь, прошу вас.

— Спасибо. Так значит, вы учёный?

Бартлетт был уверен, что полицейские тщательно проверили, кто он такой и откуда появился в городишке. И он очень хорошо знал, что они нашли в сети. Выдающийся учёный, археолог с мировым именем, на счету которого несколько крупных открытий. Заложил основу своей карьеры блистательной монографией, в которой обобщил и свёл воедино впечатляющий объём информации по ближневосточной археологии. Он не только предоставил исчерпывающий обзор важнейших её вех, но и «со смелостью и незамыленностью взгляда, свойственной молодым учёным» предложил новые трактовки некоторым устоявшимся гипотезам — что потом было триумфально подтверждено более поздними раскопками. Успех книги привёл к тому, что его стали приглашать на телевидение. Она была научно-популярной, заточенной не только на специалистов, но и на тех, кто интересуется археологией, и ему удалось завоевать обе аудитории. Рэнделл Бартлетт нашёл способ так рассказывать о науке, которая многим может показаться смертельно скучной, что зрители оказывались полностью захвачены этим рассказом. Успех на телевидении подкреплялся популярностью его лекций. Он не любил оставаться кабинетным учёным и объездил весь Ближний Восток, но вместе с тем регулярно публиковал статьи и выступал с докладами. А кроме того, принимал участие в деятельности по защите археологического наследия.

Некоторое смущение на лице старого полицейского было понятно. Он явно не привык иметь дело со знаменитостями. Именно поэтому Бартлетт вёл себя подчёркнуто просто и радушно.

— Ну, сейчас я просто родственник, приехавший разобраться с делами по наследству.

— Жаль, что с городом вам приходится знакомиться в не самое лучшее для него время.

Бартлетт благодушно пожал плечами.

— Это не худшая ситуация, в которой я бывал. Поверьте, наконец отдохнуть в заснеженном уголке от постоянной спешки, водоворота дел, в котором как белка в колесе… Когда работаешь над чем-то, лучшего убежища и не найти. Здесь меня не отвлекают бумажной волокитой. Я даже не могу проявить слабость и потратить время на сидение перед телевизором, спасибо блэкауту. Отличная возможность погрузиться в текст.

— Так вы здесь уже пару недель?

— Да, приехал с мыслью быстро уладить вопросы с бумагами…. Но начинаю подумывать: а не нашёл ли я нечаянно идеальное прибежище на пенсию.

— Будем рады, если пополните ряды горожан… Раз вы уже тут освоились, то ориентируетесь в городе неплохо… Может, вспомнили ещё какие-нибудь детали? Например, где в первый раз видели фургон?

— Я думал об этом. Я останавливался на минуту возле почты. Утром купил газету… Как видите, всё рядом, в самом центре… Наклейку на фургоне я заметил, а вот контекст… Не хочу быть неточным. Вам удалось что-то выяснить про них?

— Мы отправили информацию в округ. Мистер Бартлетт, я попрошу вас взглянуть на пару фото.

Рэнделл ощутил глубокое удовлетворение. Он постарался не выдать себя.

— Видели ли вы кого-нибудь из них?

Бартлетт жадно вперил взгляд в каждое изображение, которое шеф полиции продемонстрировал на своём телефоне. Они запечатлели мёртвецов — в этом не приходилось сомневаться. Он повидал людей, подстреленных боевиками. Даже если глаза открыты, в чертах лица появляется что-то окаменевшее. Так вот, значит, те, кто разрушил идиллию в этой дыре. Но на собрании говорилось только об одном подстреленном преступнике.

Бартлетт возликовал. Ему безо всяких просьб и ухищрений продемонстрировали виновных в убийстве.

— Нет, никогда их не видел. Но теперь буду настороже.

— Ещё раз хочу поблагодарить вас.

— Не за что, буду рад ещё что-нибудь сделать. Например, если вам потребуется опознать подозреваемых вживую, знаете, как это обычно показывают в фильмах, когда они стоят под номерами.

Спровадив полицейского, Бартлетт наконец дал волю широкой улыбке. Настроение у него впервые за последние недели было приподнятым. Провинциальные копы купились на его выдумку. Они принесли ему на блюдечке новости о новом трупе, фотографии преступников. Прекрасно.

Вся прелесть этой лжи в том, что никто не сможет уличить его. Он многократно повторил, что не хочет утверждать что-то наверняка. По сути, изложил обычную сценку. И оговорил, что его трактовка этой сценки — лишь трактовка. Он хорошо помнил, что на улице, где располагалась лавка, камер нет. А значит, они не смогут установить, что в тот день там не было никакого белого фургона. И даже если установят — он рассеянный учёный. Ах да, наверное, он просто перепутал.

Приятно было и наблюдать за реакцией копа на его статус. Пусть для местных это всё непонятно и абстрактно, но уважением они прониклись. Таких свидетелей не подозревают в недобросовестности.

Полицейский опустошил чашку до дна, отметил Бартлетт.

Бартлетт пригубил заваренный для него пряный напиток. Причмокнул. Услышал довольное хмыканье. Именно такой реакции от него и ждали.

Карим, восседающий напротив, был в этом закоулке страны царём и богом. Жестокое смуглое лицо, украшенное с одной стороны тонкой сеткой из четырёх шрамов, делающих бугристой скулу и отсекающих последнюю треть брови и века. Очень густые чёрные ресницы и холодные глаза. Для такого сильного крепкого человека у него были слишком женственные руки. С изящными запястьями и длинными пальцами. Рэнделл хорошо был наслышан о зверствах, которые приписывались обладателю этих рук. По слухам, которые гуляли в лагере, Карим Саид аль-Хамад был чем-то средним между Дракулой и северокорейским деспотом. Наверное, все злодеи и диктаторы носят отпечаток натуры на своей внешности. Привлекательность этого местного царька полностью заслонялась животной хищностью. Говорили про чудовищные пытки, про то, что он наслаждался пытками и убийствами как видом творчества, и лично пристрелил не один десяток человек. Многое могло, впрочем, быть лишь слухами, распущенными его же приспешниками. Различные группировки отстаивали своё право на власть, и навести ужас было первейшим шагом в этой пиар-компании по ближневосточному.

То, как началось их с Каримом знакомство, было наглядной тому иллюстрацией.

Он впервые попал к нему в гости, когда их джип задержали на блок-посту, установленном непонятно кем. Даже с учётом нездоровой нестабильности, всё должно было пройти хорошо. Они получили разрешение, у них были бумаги и ушлый провожатый. Должно было, но не прошло. Люди с автоматами ткнули каждого из них дулом, заставив сначала выйти из машины, потом отойти на середину дороги, потом лечь в пыль. Водитель пытался говорить с ними, сыпля доводами. Никто его не слушал. Это было ожидаемо, но для Бартлетта непривычно. Он не раз проезжал кордоны, и обычно выбранный маршрут был достаточно безопасен. Сейчас же, как он догадался, власть сменилась за считанные часы. Теперь бал правил кто-то другой, и этот другой желал продемонстрировать силу.

Их усадили в разбитый грузовик, кричали и ругались, тыкая оружейными стволами в бледное от жары небо. Мотали по разбитой дороге. Потом загнали в пыльный подвал, где пугливо проскользнула в угол саламандра. Провожатый бормотал шёпотом молитвы. Бартлетт поинтересовался, почему их не застрелили сразу.

— Скорее всего, они надеются получить выкуп. За вас. Вы двое богатых американцев, вас можно обменять на кого-то или потребовать денег.

— Они же видели наши документы. Какой выкуп за участников археологических экспедиций? — испуганно прошептал коллега Бартлетта.

Их продержали в подвале около сорока минут. Они были укутаны пылью с головы до ног, она забивалась в глаза. Снаружи ходили вооружённые люди с автоматами наизготовку. Рэнделл видел их разбитую массивную обувь через узкие зарешеченные оконца.

Потом появился низкорослый человек, который объявил проводнику:

— Шейх Карим Саид хочет поговорить с доктором Бартлеттом.

Рэнделлу дали бутылку с водой. Даже отряхнули его одежду. Потом кивнули, чтобы он следовал за ними. Бартлетт, даже после многих лет на Ближнем Востоке, был всё ещё слишком убеждён в силе разума и цивилизации, чтобы серьёзно бояться. Циничное знание подсказывало, насколько мало здесь ценится то и другое. Но знание конфликтовало с его укоренённостью в комфорте.

Человек, который встретил его наверху, в прохладной гостиной, сразу проявил себя как радушный хозяин и приветствовал его с изысканностью рафинированного европейца. Он говорил на великолепном английском (а как потом выяснилось, и ещё на трёх языках) и обладал манерами, которые трудно ожидать от главаря вооружённых до зубов людей.

В юности Карим обучался в университете за границей. С тех пор он любил демонстрировать свою образованность и благоволил исследователям. К Бартлетту Карим сразу проникся симпатией. «Мои люди сделали чудовищную ошибку. Они были непочтительны к учёным. Я объясню им, что это грубое нарушение. Будьте уверены, пока ваша команда здесь, никто не потревожит вас. Никто не осмелится допустить неуважительных действий в адрес любого из ваших сотрудников».

На следующий день, в подтверждение этих слов, он прислал им в лагерь подарок. Помощник Бартлетта поморщился. «Вы бы поосторожнее. Карим аль Хамид фигура неоднозначная. Вернее, все здесь знают, что он творит. Его дружба полезна, никто и пальцем не тронет того, кому он покровительствует, но баллов не прибавит». Бартлетт резонно заметил, что их не только не пристрелили в подвале, но и с почестями довезли до раскопа. Баллы баллами, но лучше завести сомнительное знакомство, чем помереть в канаве с отрезанным носом или отрубленными пальцами.

Затем последовало приглашение. «Я образованный человек, — змеисто улыбнулся Карим, встречая его в своих покоях. Получив такую улыбку, и гроша ломанного не дашь за свою безопасность. — Я представляю, насколько вы в своей стране успешны. Великий учёный. Я прочёл о вас. Вы выступали на телевидении».

Бартлетт, конечно, возразил, что это было достаточно давно и по прихоти судьбы. Что ж, тут он не покривил душой. Приглашение на телевидение стало тем самым трамплином, который помог ему взлететь. Конечно, академическая карьера не делается за счёт появления на экране. Ему позвонили с канала, скорее всего, потому что устроители шоу не знали никого толком, и ухватились за первое имя, которое увидели на обложке. Однако зрителям и продюссерам он полюбился. Бартлетт получил возможность лишний раз прорекламировать свою книгу. Продажи взлетели. Руководство университета оценило его харизму. Именно поэтому он оказался под увеличительным стеклом — а почему бы нам не нанять этого молодого и красноречивого типа, наверняка заключили, посовещавшись, они. Верный способ, чтоб показать студентам, насколько это классная наука, показать общественности, какие они продвинутые. Без той передачи он бы, сомнения нет, ещё лет пять-десять оставался на третьих ролях. А сейчас этот штрих вызвал бурный восторг у шейха как доказательство особого статуса Бартлетта.

Карим оказался хорошим собеседником. Он был любознателен, его по-восточному гибкий ум помогал выстраивать долгие беседы прихотливо, даря Бартлетту искреннее удовольствие. Вопросы он задавал меткие, демонстрировал знание предмета. Хотя соотечественников Рэнделла тут не жаловали, Бартлетт оказался под покровительством непререкаемым. Возможно, общение с ним помогало Кариму убедить себя, что он цивилизованный ценитель искусства и науки, а вовсе не злодей.

Рэнделлу советовали быть осторожнее с прогулками в резиденцию. Он может остаться в заложниках, может не выйти наружу живым. Особняк, окруженный стеной с колючей проволокой и охраняемой мрачными наёмниками с автоматами, легко мог превратиться в ловушку. «Он как осенняя кобра. В любой момент способен обернуться худшей стороной своей натуры».

«Будет ещё глупее отвергать его благосклонность. Вы хотите настроить против себя самовлюблённого головореза? Давайте не пилить сук, на котором сидим» — парировал Бартлетт. Резонный довод. Но не самый искренний. Если быть честным, то Бартлетт не мог противостоять искушению принять почитание. В конце концов именно это и даёт слава. Слава и творчество. Они отделяют его от остальных людей и делают особенным. Он учёный. С самого первого дня своей сознательной жизни Рэнделл чувствовал в себе готовность жить широко, не как другие. И после публикации монографии это наконец произошло. Занятно, что именно циничный восточный царёк лучше западных людей чувствовал величие, которое накладывает талант. В западном мире слишком много зависти. На Ближнем Востоке знание воспринималось иначе. И беспощадный местечковый тиран искренне преклонялся перед статусом, который Рэнделлу даровал талант. И кто, в итоге, демонстрирует больше мудрости? Именно так и должны воспринимать людей, вроде него. После интриг и соперничества научного мира почтение со стороны Карима воспринималось как наркотик. Бартлетт черпал удовольствие в витийствованиях аль Хамида.

Спустя полтора месяца его разбудили.

— Карим Аль-Хамид убит, — тревожно сообщил помощник. — Нам лучше уехать на время из лагеря. На случай если его враги захотят поквитаться с теми, кто был с ним близок.

Как только кто-то из главарей погибал, разрушение перетасовывало расстановку сил.

— Я не был с ним близок, — возразил Бартлетт. — Я поддерживал дипломатические отношения.

Он ощущал облегчение и утрату. Общение с Каримом в самом деле было заклинанием смертоносных змей. И всё же именно этот велеречивый князёк давал ему то, что казалось сладкой водой в пустыне. Почитание. Почести. Это то, ради чего он корпел над корректурой и шлифовал лекции.

Но небеса обманули его. И теперь он загнан в заснеженный медвежий угол.

Бартлетт отыскал среди тёткиных потрёпанных грошовых романов более-менее нормальную книжку, и рассеянно перелистывал пожухшие страницы под бутерброд с расплавленным сыром и ветчиной. Микроскопические капли масла запятнали бумагу, и Рэнделл специально не отодвигал тарелку и не отводил руку с бутербродом подальше от книги. Он не собирался быть хранителем чего-либо в этом доме.

На столе пикнул ноутбук, оповещая, что пришло письмо. Рэнделл засомневался, не остаться ли в компании книжки. Почта в последние недели приносила ему только дурные вести.

Против ожидания, письмо оказалось не слишком неприятным. Оно было от его давнего приятеля Скотта. Он часто бывал у них с Софи, они не раз потягивали коньяк вместе, и в самом начале этого бардака Скотт сочувственно хлопнул его по плечу и сказал: «Прорвёшься, старина». С тех пор они не пересекались, и Бартлетт не был уверен, открывая сообщение, насколько тот остался верен своей первоначальной позиции.

Что ж, Скотт его приятно удивил. После нескольких общих фраз он переходил к случившемуся — и был достаточно конкретен, а не просто выражал сочувствие.

«Если ты уверен, что хочешь вторгаться в этот феминистический ад, то я могу порекомендовать адвоката, который будет представлять твои интересы. Он поможет доказать, что притязания этой девочки беспочвенны и она пытается построить свою карьеру на громкой истории и добытой шантажом публикации. Конечно, придётся поговорить с другими студентами, провести экспертизу текста, сравнить с твоими другими работами, начиная с первой монографии. Это действительно поставит её на место и разобьёт в пух и прах. Тут два варианта: либо ты жёстко дашь отпор, поднимется шум, много грязи, много нервов, тебе удастся показать, насколько раздутая ею история искусственна. Либо махнёшь рукой на истеричную девицу, и через пару недель все позабудут о её некрасивых претензиях. С твоим опытом и весом можно позволить себе великодушный жест и дать поднятому ею шуму улечься без дополнительных телодвижений. Но это тебе решать. Я понимаю, насколько тебя раздражает эта возня и попытки примазаться к твоим достижениям. И тот неприятный ажиотаж, который поднялся в университете, конечно. Я также пойму, если ты решишь преподать ей урок и показать, что за попытки нанести ущерб репутации придётся платить, это уже не девичьи игры в старших классах, и карьеру так она не построит. Я видал таких сообразительных студентов, которые делали вывод, что в отсутствии выдающихся способностей нужно пробиваться другими способами, так что меня не удивляет её демарш. Удивляет только то, насколько на большой кусок она раскрыла рот. Ты не рядовой начинающий преподаватель. Ей следовало соизмерять свои претензии и реальность».

В приложении к письму были контакты адвоката. Его краткое резюме выглядело внушительно, как и месторасположение офиса.

Рэнделл отодвинул ноутбук. Побарабанил пальцами по столу. Приятель хотел ему добра. И в его предложении был резон. Наказать наглую китаянку, публично размазать её, вырвать из пасти у льва победу, а потом швырнуть эту победу к ногам руководства университета. И сообщить о своём увольнении.

Во многих случаях нападение — лучшая защита. Совершенно точно, что никогда не стоит демонстрировать страх и слабость.

***

О том, что Джимми нашли в сарае со сломанной ногой и едва не замёрзшего насмерть, Мэл узнала благодаря цепочке слухов, доползших от медсестры до её подручного по лесопилке. Она сразу же позвонила, но старый приятель не брал трубку. Поэтому она прихватила покупной кекс, домашний стейк, термос с кофе и поехала к школе, где пока разместили беднягу. Это было удачно. В больнице наверняка развели бы церемонии, что к больному нельзя, ну и вообще. Дежуривший у двери приспособленного под палату медкабинета рыженький сопляк попытался заикнуться, что ему, дескать, надо уточнить у шефа, но Мэл цыкнула:

— Звони, конечно, но как по-твоему, я похожа на террористку? Больному человеку надо нормально пожрать и получить поддержку.

Худые мысли её оставили, стоило увидеть приятеля. Джимми полусидел в кровати. Он выглядел осунувшимся, одна нога плотно упелёнута в гипс, но в остальном терпимо.

— Мэл! Как ты…

— Птички напели. Ты как?

— Получше.

— Чего на звонки не отвечаешь тогда? Слишком занят разглядыванием потолка? Или у тебя телефон отобрали?

— Он дома.

— Ясно. Так, значит, старик Томпсон нам врал. На собрании заливался соловьём, типа преступника они в понедельник вечером пристрелили. А ты в это время валялся в своём сарае, — не стала ходить вокруг да около она.

— Он не врал. И полиция меня с того света вытащила.

— Но им не мешало бы свою работу делать получше, а не прибегать после каждого нападения и прибираться. Надо так работать, чтоб вытаскивать никого с того света не приходилось. Что вообще стряслось?

— Я рассказывать много не могу, — заметил Джимми. — Сначала полиция из округа должна меня допросить.

— Да ты и сам, наверное, не рвёшься рассказывать.

— Тоже верно.

— Ладно, не суть. Жив, дышишь без трубок, почти цел — вот и всё, что я хотела узнать. Твои, наверное, перепугались.

— Они не знают ничего. Хотел написать, но…

— Ах, ну да. Привезти тебе телефон?

— Туда нельзя, наверное. Я Томпсона попрошу. Они, наверное, это как место преступления оформили.

— Не дури. Твой дом-то каким боком место преступления? А в сарай я и сама не полезу.

— Лучше держись подальше от лодочной станции.

— Говорят, ты уже разделался со своим гостём-нежданчиком. Знаешь, теперь можно шутить, что ресторанный бизнес у нас в городе — рисковое дело.

Джимми хмыкнул.

— Так что? Ключи у тебя?

— Да, но не стоит тебе там появляться.

— Брось, Джимми. Я не слишком-то доверчива. И уж что-что, а постоять за себя могу. А уж тем более, когда речь идёт о пустой лодочной станции. Если старикан тормозит, чего ж теперь, сами виноваты.

— Поверь: не надо. Просто не надо.

— Слушай меня, Джеймс Арнольд Моррис: у меня под водительским сидением дробовик, из которого я могу сшибить перепёлку с другого конца поля. Я навидалась чурбанов, которые прикатывают в надежде получить лучший товар по дешёвке, потому что лесопилку держит типа баба. За почти пять десятков лет своей жизни никто ни разу не сел мне на шею и не запугал. И если я сказала, что не хочу, чтоб мой друг валялся тут даже без сраного телефона, то так тому и быть.

Джимми поколебался, но кивнул на висящий на стуле рядом кардиган, явно с чужого плеча.

— Одежду полиция забрала. Но ключи они из куртки вынули и мне вернули. Это не улика, так что…

— Откуда у тебя этот обдёргыш? Тебе размера на два мало. Красавцем, небось, в нём выглядишь.

— Франтом мне с этим гипсом всё равно не быть. В левом кармане.

— Ага, нашла. Чего-нибудь ещё тебе надо из дома прихватить?

— Нет, телефон только. Но не задерживайся там долго. И… будь очень осторожна. Серьёзно.

— Да у меня вообще-то свои дела есть. Полчаса на туда и обратно ещё выделю, а гулять по твоей хате, как по музею, — спасибо, много чести.

Мэл хорошо представляла себе, как хреново остаться без возможности черкнуть весточку родне, особенно после того, как провалялся в ледяном сарае. Ещё её беспокоило, что на Джимми теперь навесят обвинения. А раз так, то лучше бы ему быть на связи с теми, кто может ему чем-то помочь. Томпсон, конечно, не козёл, и рассудит по справедливости, но то, что вокруг волохалась полиция округа, — это уже дерьмово. Кто знает, куда их развернёт в служебном рвении.

Она вышла из машины, успокаиваясь тяжестью ружья. Снег был глубоким и ровным, значит, других визитёров можно было не опасаться. Мэл несколько раз подбросила ключи на ладони. Она отперла дом и прикинула, какими словами Томпсон бы её отчитывал за такое самоуправство. Телефон и зарядка лежали прямо при входе, на узком комоде, под портретами родни Джимми. Мэл не мешкая сунула и то, и другое в карман. Краем глаза просканировала кухню. Ничего не говорило о том, что кто-то проник или пытался проникнуть в дом. И всё же искушать судьбу она не стала. Сразу же вымелась наружу и заперла дверь. За меньше чем минуту достигла машины, внимательно проверила, что никто не приближался к ней, не спрятался на заднем сидении или под машиной. Глупо выглядит, но после рассказанного Джимми она не чувствовала себя идиоткой, устраивая эти параноидальные проверки. И только отъехав от лодочной станции на приличное расстояние, Мэл остановилась и поставила телефон Джимми на зарядку. Ему приятно будет, что она привезёт ему уже тёпленький живой смартфон, с которого сразу можно почту проверить и семье покидать сообщения.

Всё-таки стоит запретить Линн шляться в отель. Пусть он и на другом берегу озера. Ни к чему ошиваться рядом с местом, где на Джимми напали.

Бросив после этой мысли взгляд на озеро, она недоверчиво прищурилась.

Футах в двадцати от берега застыла лодка. Она была похожа на старинную ладью с высоким вздёрнутым носом, почерневшую от долгого пребывания под беспощадными дождями и ветрами. Вокруг неё в толстом льду образовалась прогалина. Какого хрена, разве озеро не промёрзло до ила? На лодке кто-то стоял в полный рост. Тёмная фигура, укутанная в буро-коричневое отрепье, тыкала длинным шестом в воду. Через завесу снега было не разобрать, кто это, и что именно он там делает. Кто бы это ни был, у него явно крепко снесло крышу.

Она зло посигналила. Не хватает ещё сейчас возни вокруг идиотов, провалившихся под лёд.

Лодочник обернулся. Лицо его было прикрыто капюшоном едва не до подбородка. Он медленно помотал головой. Так, словно Мэл попросила о чём-то несуразном и ему это сильно помешало, но и позабавило. Она снова нажала на гудок, уже настойчивее. Лодочник одёрнул странный балахон, глубоко погрузил шест, с силой оттолкнулся и двинул лодку вперёд. Вопреки всем законам здешней зимней природы, резко развернувшись к Мэл кормой, она легко скользнула вперёд, туда, где должен был быть крепкий лёд.

А затем исчезла.

Глава 6. Смерть, где твоё жало?

На сей раз Оливия выглядела бодрее. Она вошла, не дожидаясь приглашения и так, будто с нетерпением ждала назначенного ей загодя приёма.

— Доброе утро, мистер Мортон.

— Вы хотите снова увидеть её?

— Пока ничего не изменилось, ведь так? Мы всё ещё не знаем, когда сможем предать нашу девочку земле… И она совсем одна.

Оливия шла впереди него, быстрым и энергичным шагом. Останавливать её не было никакого смысла.

По лестнице она почти сбежала.

Как и в прошлый раз, он чувствовал, что она хочет остаться наедине с дочерью. Оливия всем видом показывала: его присутствие неуместно, как будто он посторонний, оказавшийся свидетелем внутрисемейных дел. Иезекия колебался. Сегодня миссис Райт держалась лучше, но её оживление, пусть и безопасное, было много дальше от здоровья, чем предыдущие раздавленность и отчаяние.

Она была в элегантных перчатках. Она подобрала юбку в тон к свитеру. Она нанесла на губы персиковую помаду. И она принесла с собой свёрток, завёрнутый в шуршащую бумагу и перевязанный бантом.

— Доброе утро, дорогая! Я сегодня пораньше. Папа скучает по тебе. Помнишь, он всегда передавал тебе приветы, когда ему приходилось уезжать на пару дней? Я знаю, что ты хотела бы увидеть его тоже.

Оливия взяла стул и придвинула к секционному столу.

— Смотри, что я принесла тебе. Оно попалось мне сегодня, когда я ехала по улице. Стояло прямо в витрине. Как раз для тебя.

Насыщенно гиацинтовая обёртка из фольги выделялась в белом помещении ярким пятном. И её шуршание тоже было оглушающее несоответствующим месту.

— Я знаю, что ты обязательно сказала бы: “Мам, останови машину, пожалуйста, пожалуйста!”, если б мы ехали мимо.

В свёртке оказалась лошадка. Длинная грива достигала золотистых копыт.

— Ты назовёшь её, как тебе захочется. Она останется с тобой и будет за тобой присматривать. А видишь хвост? Такой пышный. Можно заплести сотню косичек.

Сидя рядом с девочкой, она говорила без умолку. Речь лилась рекой. Оливия Райт не просто оживилась, теперь она выглядела почти радостной. Новость следовала за новостью.

— Тебе бы там понравилось…. Настоящий снеговик. Мы с тобой лепили таких на прошлое Рождество. Кстати, чуть не забыла! Твоя подружка нарисовала для тебя рисунок. Сейчас я тебе покажу. Она хотела бы тебе сказать, как ей тебя не хватает. Видишь, какой красивый? Она по-настоящему постаралась. Я рада, что вы дружите, у тебя замечательная подруга.

Рисунок она свернула в трубочку и убрала назад в сумку, к облегчению Иезекии.

— Вы так и не избавились от покойника? — внезапно повернула к нему голову Оливия.

— Вы имеете в виду то тело, которое видели в прошлый раз?

— Да.

Оба трупа, доставленных полицией, были скрыты от посторонних глаз в холодильной камере. Однако Оливия нахмурилась точно так же, как и в прошлый раз. Она не спрашивала. Она выражала недовольство.

— Разве его не следует убрать отсюда?

— Безусловно.

— Мне неприятно, что он здесь. Я не хочу видеть его рядом с моей дочерью.

— Я понимаю это желание.

— Сделайте что-нибудь с этим. Он отвратителен.

Тревожный холодок стал почти привычной нотой в атмосфере дома за последние несколько дней. Он немного рассеивался в дальней половине, но приближаясь к секционной, Иезекия сразу же безошибочно распознавал причину дискомфорта.

Он представил глубину возмущения Оливии, прознай она, что к первому неопознанному трупу прибавился второй.

— До свидания, мистер Мортон, — попрощалась Оливия Райт, натягивая перчатки.

В этих словах читалось уверенное «До завтра».

Проводив её, Иезекия предпочёл проверить, что с Виолой всё в порядке. Хотя он и тщательно наблюдал за Оливией, она сидела слишком близко. Наверняка старалась украдкой касаться её. Её дыхание могло растопить косметику на щеках девочки.

Он тщательно проверил, в порядке ли макияж. Поправил локон Виолы.

Тео тоже разговаривал со своими молчаливыми клиентами. У него получалось естественно. Это были короткие реплики по существу. «А что мы сделаем с твоим подбородком?» «Теперь выровняем линию рта, давай-ка зашьём» «Ну-ка, посмотрим, какой оттенок тебе пойдёт…» Иезекия никогда не практиковал подобного. Душа уже покинула эти сосуды. Разговаривать с плотью бессмысленно.

Родственники — это другое дело. Они общаются с образом, который будет незримо присутствовать с ними и дальше. Они высвобождают раскаяние, любовь, обиду, нежность, которые недовысказали при жизни усопшего. Этот резервуар привычных ежедневных эмоций, однажды оказавшийся вдруг не опустошённым из-за вмешательства смерти, нуждался быть вычерпанным.

Он постоял рядом.

Дети непосредственны. Виола, возможно, тоже посчитала бы, что чувства должны всегда озвучиваться.

Потом, повинуясь неясному импульсу, он открыл отсек с первым телом. Нахмурился. Включил дополнительный свет. Выдвинул бокс полностью. Наклонился над телом.

И нахмурился ещё сильнее.

Глава 7. Иезекия Мортон. Линия горизонта

В огромной пекарне месили тесто. Рассыпанная мука белела везде. Она укрывала поверхности инеем. Только тут рядом была раскалённая печь, горячие противни и десятки мельтешащих локтей. Ему что-то говорили, а он не мог расслышать.

— Иезекия!

Он встрепенулся.

Брендон, судя по всему, давно тормошил его. Осторожно, но настойчиво. Так, чтобы не заметил преподаватель.

— Ммм?..

— Ты спишь.

Вот теперь он по-настоящему всплыл из сна. Только что он прилежно конспектировал. Думал, что только что. От авторучки на листе остался протяжный след, напоминающий росчерк от шасси на взлётно-посадочной полосе. Иезекия скосил взгляд в записи Брендона. Тот успел перевернуть страницу, значит, прошло больше времени, чем показалось на первый взгляд: почерк у Брендона был бисерный.

Остальные вроде бы ничего не заметили. Иезекия осторожно посмотрел направо, налево. Одногруппники сосредоточенно строчили конспекты. Правая щека, которую он подпирал кулаком, была мокрой от слюны. На странице расплылась небольшая клякса.

Краткая передышка на сон влила в него бодрость. Он распрямил спину, расправил плечи и устремил на преподавателя впитывающий знания взгляд. Надеясь, что выглядит не слишком помятым. Он лёг в четыре утра, и это было за пределами его выносливости. Домой Иезекия приехал в два, но нужно было хоть что-нибудь прочесть к утреннему семинару, а потом заставить себя отправиться в душ и выгладить рубашку на завтра. Ещё в первые разы он клятвенно пообещал себе: нет, он не будет, как иногда практиковал Валто, заваливаться в постель с порога, плюнув на раздеться, разуться и хотя бы смыть остатки макияжа. Вчера, заторможено водя утюгом по рукаву, Иезекия был готов поступиться хотя бы частью этих зароков. Его хватило на спартанскую дисциплину в ночи и даже на семинар. Но после этого — всё.

— Не спится перед зачётами? — понимающе прошептал Брендон, пригибаясь.

— Наверное, — глубокомысленно кивнул Иезекия.

Брендон хотел сказать ещё что-то, но преподаватель сместился в их часть аудитории, и они почтительно замолкли.

Он и сам мог продолжить не озвученную товарищем мысль. Залёгшие под глазами синие тени Иезекия видел в зеркале половину недели. На его коже недосып отражался мгновенно. А становясь хроническим, превращал в тусклое привидение. Удивительно, как пара-тройка репетиций в неделю переворачивала график. Заканчивали они поздно — отчасти потому, что после последней ноты были ещё болтовня, споры, сборы. В свободные для учёбы вечера ему требовалось навёрстывать несделанное накануне. Но между этими полюсами он втискивал ещё свои тайные репетиции. Те, которые готовили его к встречам с группой. Не хотелось приходить в подвал с задеревеневшими от карандашей пальцами и подвыветрившимися из памяти нотами. Вечера перед визитом к Валто становились лихорадочным мини-экзаменом.

На третью неделю музицирования в холле Иезекию застали врасплох. После этого репетировать в колледже он остерегался. И совсем не потому, что звучали его экзерсисы явно не как «О, благодать». Просто закончиться такое разоблачение могло настойчивым желанием привлечь его к какой-нибудь музыкальной инициативе к Рождеству или Пасхе. И вот тогда оставалось бы только лечь и умереть. Необходимость постоянно быть настороже, опасаясь, что кто-нибудь появится за спиной, раздражала. Иезекия какое-то время целенаправленно присматривал инструмент в кафе, библиотеках, музыкальных магазинах. Оказалось, это не так уж сложно. Чёрно-белые клавиши водились тут и там. Однако долго так продолжаться, конечно, не могло.

Через два дня после небрежного приговора Рори он проверил счёт и съездил в город. До сих пор Иезекия придерживался неписаного правила, издавна принятого в династии Мортонов: умеренность. Не покупай ничего сверх того, что требуется для жизни. Не пускай пыль в глаза, гоняясь за модой. Не трать больше, чем позволительно в условиях, когда в мире кто-то голодает. Еда — для поддержания жизни, а не для чревоугодия. Одежда — для защиты от холода и обеспечения целомудрия, а не для привлечения внимания. Будь скромен, не выделяйся. Тратят на развлечения те, кто недостаточно занят делом. Не потакай своим прихотям. Умеренность, экономия, скромность. Автоматически придерживаясь заданного курса, он легко обходился минимальными расходами. Так почему бы и нет?

У него ушло часов семь на штудирование статей по выбору нужной модели и потом ещё два часа в самом магазине, где он вместе с консультантом осматривал, проверял, пробовал, тестировал наушники. Дальше шёл самый тонкий момент плана. Довезти покупку до кампуса было легко. Сложно было пронести её в комнату, не попавшись никому на глаза. Операцию Иезекия разбил на две части. Уже после полуночи осторожно выскользнул к машине и под покровом ночи принёс приобретение в комнату. Спать после этого было невозможно; ему не терпелось распаковать и подключить клавиши. Инструмент был простой, по сравнению с тем, что ждал его у Валто, но максимально отвечающий задаче. Касаясь клавиатуры в первый раз, он затаил дыхание — а ну как звук не пойдёт в наушники, а вырвется в ночь, выдав его? Он оторвался от синтезатора только с рассветом.

— Я буду играть лучше тебя, — удовлетворённо сообщил Иезекия, обращаясь к инструменту, но адресуя обещание совсем не ему.

В последние недели он одержимо просматривал видеозаписи с разных концертов. Открыл для себя существование форумов для рок-клавишников. На лекциях иногда охватывала жгучая потребность получить ответ на какой-нибудь вопрос, и он, пряча телефон между страницами книги, шнырял по сети или заходил в музыкальный чат. Всё услышанное, прочитанное и найденное не терпелось применить на практике. Ему много нужно было наверстать. Приходя с занятий, Иезекия запирал дверь, быстро опрокидывал в себя банку энергетика и на следующие несколько часов оказывался отрезан от остального мира наушниками и собственным лихорадочным энтузиазмом. Слушал известные композиции, повторял их, импровизировал. В его настойчивости и увлечённости было только десять процентов допинга — таурин и кофеин поддерживали тело, но всё остальное, то, что касалось души и воли, делали звуки, вылетавшие интимно из клавиатуры прямо ему в уши. Иногда он бывал очень разочарован собой, иногда очень доволен. Иногда вечер как-то незаметно сменялся рассветом. Он твёрдо был настроен добиться того, чтобы Валто изменил свой вердикт. Он заставит признать и его, и остальных: второй клавишник лучше первого.

Намного.

Беззвучные вечерние и ночные репетиции выглядели ирреальными. Снимая наушники, он порой улыбался тому, что занимается всем этим прямо под носом у соседей.

На день синтезатор оказалось очень удобно прятать в шкаф.

После тайной репетиции он вскрывал новую банку и садился за учёбу.

Однако у такой многообещающей стратегии имелись пределы. Они обнаружились в тот день, когда он получил свою работу с выведенным аккуратно «С». И долго обескуражено её рассматривал. То была первая столь низкая для него оценка. И даже при большом желании он не мог бы выдвинуть хоть один аргумент, почему стоило бы оценить работу выше. Удар Иезекия принял стоически. Логичней было бы удивляться не средненькому баллу, а тому, что он только сейчас его схлопотал.

Ему требовалось перегруппироваться.

Большую часть занятий он пребывал в мечтах о сне. А когда высыпался — в мыслях о том, когда выкроить время порепетировать. Промежутки между этими двумя основными состояниями периодически бронировала головная боль — либо тяжёлая, мутная, от недосыпа, либо едкая, злобная, льющаяся из глаз, уставших от лазания по сети. Вопреки распространённому мнению о его породе, он не был ночной птицей. Иезекия любил день и особенно — солнечные утра. Пусть и не взаимно. От природы жаворонок, к наступлению темноты он был согласен, в солидарности с солнцем, отправляться на покой. До момента знакомства с Валто примерно так и получалось. И даже в начале зимы всё ещё оставалось под контролем. Визит в офис Кларка расшатал последние опоры нормального расписания, потому что теперь их график и обязанности выстраивал не только Валто. Если они должны были быть где-то, это значило, что они должны там быть без вариантов. Именно тогда, когда им сказано. Дезире официально получила корону директора группы и выстраивала какую-то сложную систему договорённостей, позволяющую обходить тот факт, что у Валто студенческая виза.

Рьяность самого Валто возросла до уровня одержимости. Когда они с Дез не занимались текстами — она правила то, что выбивалось за рамки корректного английского, — или не оттачивал уже существующие песни, то Валто мониторил сайты, носился куда-то на встречи, набрасывал очередной райдер, одержимо лазил по музыкальным магазинам. «Как ты успеваешь?» — не удержался как-то от вопроса Иезекия. «Я не успеваю. Просто от меня в колледже уже никто ничего не ждёт».

До этого года Иезекия не подозревал, как много работы подразумевает невинное «быть в клубе к шести». Собственно, до этого года он об этом не думал вообще. Теперь выяснилось, что до и после момента, когда они играют, пролегают часы методичных сборов («Проверь, положили ли мы скотч. Хорошо, а батарейки? Отвёртка? Мы её взяли?..»), проверок, нервотрёпки, перетаскивания тяжестей, беготни к звукорежиссёру, ликвидации досадных накладок, ожидания, прогона. Экстренная перетяжка струн, необъяснимая забастовка микшера, срочная распечатка сет-листа, потому что Фил забыл приготовленные заранее экземпляры в студии. К моменту начала концерта обычно казалось, что позади остался полноценный рабочий день в каменоломне.

Всё это мало способствовало учебному рвению.

Иезекия мастерски подвинул внеучебные активности и много рассуждал перед соучениками о важности молитвенной медитации во время одиночных прогулок. Эти рассуждения не были враньём: Иезекия искренне признавал, что такое вполне могло быть полезно. Алиби позволяло не придумывать каждый раз новое обоснование, почему и куда он улетучивается после занятий. Если верить одежде, он похудел на несколько килограммов, и, хотя его внезапная стройность у всех нашла одобрение, сам он не считал её здоровой.

Сначала он думал, что, соглашаясь остаться у Валто, минимизирует ущерб — не придётся ехать домой, можно сразу рухнуть на тахту. «Утром вдвоём поедем». Но потом понял, что это иллюзия. Они вязли в разговорах до четырёх утра. После пробуждения, над третьей кружкой кофе, Валто спрашивал мрачно: может, не поедем? И Иезекия начинал нервно метаться, понимая, что ему сейчас бросят ключи от фургона (если они вчера приехали на нём) или придется садиться за руль собственной машины. Он чувствовал себя слишком заторможенным, чтобы адекватно вести. Иногда Дез спасала его, вызвавшись подвезти; ей всегда удавалось уснуть раньше, в пристойное время. Временами она преуспевала в увещевании Валто, и он отправлялся на занятия. Даже помятый и невыспавшийся, водил он с животным чутьём и мгновенными рефлексами.

В какой-то момент решение пришло само. В один прекрасный понедельник, когда будильник особо выкручивал нервы, Иезекия сцапал телефон и отключил его. Сжимая в ладони, рухнул назад в постель. Нужно было восстановить способность держать равновесие, а потом уже вставать. Голова утонула в подушке. Блаженство. Которое можно продлить. Иезекию посетило не иначе как божественное откровение: один раз, сегодня, он может позволить себе выспаться. В конце концов, он добросовестно приходил на занятия утро за утром. Один раз. Всего один.

Осмыслить это откровение как следует он не успел, потому что в следующий раз проснулся уже в одиннадцать. Солнце вовсю светило за окном. В мягких объятиях одеяла Иезекия чувствовал себя одновременно непривычно отдохнувшим и странно разбитым. Он понежился ещё с четверть часа, сознавая, что всюду уже опоздал. Потом долго вливал бодрость энергичным душем. Выйдя на улицу, он удивился, насколько день бывает другим, если встать тогда, когда захочешь.

На волне этого озарения Иезекия разработал расписание, с помощью которого можно было держаться на плаву. В разные дни первыми шли разные предметы. И это значило, что можно было в одну неделю пропускать одну лекцию — впервые за долгое время, — а на следующей неделе другую. Какой-нибудь день высвобождался для выспаться. Учитывая его прилежание, преподаватели воспринимали отговорки сочувственно. Иезекия Мортон по определению не мог прогуливать. Дальше он сделал перерыв — и по кругу прошёлся с мнимой болезнью. Посовещавшись с совестью, он счёл такую тактику меньшим злом. Ведь правильно выстроенный график позволял вернуть ясность мышления, а значит, и успеваемость.

Коррекция затронула и планы на каникулы.

Сразу после окончания рождественского спектакля Иезекия вступил в снег, щедро нападавший за какие-то два часа, и наблюдал за тем, как тут и там обнимались, благословляли друг друга, обменивались поздравлениями, загружали сумки в багажники. Большинство студентов разъезжались по домам. Кто-то собирался пуститься в путь с утра. Каникулы, наступившие неожиданно, несмотря на долгое их ожидание, застали всех врасплох: неоконченные дела, сентиментальные прощания, нахлынувшие чувства. Иезекия оставался в стороне от этого круговорота хлопот и эмоций. «Это самое горячее время, Мортон. Все благостные. Настроены на то, чтоб накупить ненужной мишуры, спустить кучу денег. И послушать музыку. В Мэне тебя ждут только покойники, а они могут потерпеть». Иезекия возразил, что его вообще-то ждут родители. «Ну, я же тоже не еду, — парировал Валто. — Нам некогда». С этим трудно было поспорить. Рождественское общение с домом у Валто ограничилось, судя по всему, продолжительным, но единичным телефонным звонком; Иезекия присутствовал при том, как он подхватил телефон, и по студии разлилась финская речь. Те несколько раз, что Иезекии доводилось её слышать, его захлёстывало болезненное недовольство. Вся мощная космополитичность Валто ставилась этим чуждым языком под вопрос. Он — не их. У него есть друзья и семья где-то там, за океаном, куда он легко вернётся обратно, если что-то пойдёт не так. А они — его иноземное приключение. Эти единожды робко высказанные подозрения сам Валто, впрочем, решительно отмёл. «Что я буду там делать? Мы приедем туда с концертом. Когда-нибудь. И то, в Хельсинки разве что. Хельсинки — это город зелёных трамваев, Мортон. Им отдан весь город. Они похожи на гладких зелёных гусениц. У тебя в Мэне ведь есть гусеницы?».

Иезекия почти не соврал, сообщив родителям, что крайне занят в проекте, требующем его внимания и на каникулах. Потому что ответственные люди не отвлекаются на праздники, если взяли на себя определённые обязанности. Он ещё придерживался традиции каждую субботу разговаривать с родными по скайпу. Только теперь переместил время на утро. До того, как его захватывал бурный ритм конца недели. Утром Иезекия Мортон ещё мог выкроить время на степенный разговор с семьёй. К вечеру он про неё забывал.

— У тебя пальцы путаются, — заявил напрямую Валто.

Все это замечали, Иезкия-то уж — первым. Но он на всех парах пытался исправиться. Зачем тыкать фактом в нос?

— Темп невозможный.

— Скажи это какому-нибудь вашему Шопену. Мне нужен в этой песне кенийский спринтер на клавишах. Ты должен поспевать за Джоном.

Вот уж кому не страшны были бешеные скорости. Когда Иезекия только пришёл, Валто сказал: «Джон — наш Паганини на гитаре». Иезекия счёл, что это такая внутригрупповая лесть. Вначале, на медленных и умеренных песнях он оценил безупречный профессионализм их гитариста. Тот никогда не переспрашивал, не спорил, не ждал повтора указаний. Так ведут себя приёмники, улавливающие нужный им сигнал и реагирующие сразу же. А вот на композициях вроде «То, что я оставил», становилось ясно: Валто не льстил и даже не сильно преувеличил. Беспощадный чёткий стиль, способность запредельно наращивать бешеный темп, выплясывать по струнам чечётку со сверхзвуковой скоростью. «Поспевать за Джоном» было в случае таких песен суровым требованием.

— Я делаю всё, что могу.

— Так не пойдёт. Ты должен делать то, что надо.

— Я сделаю. Не дёргай меня.

— Я не дёргаю. Я — руковожу репетицией. И я говорю, что ты должен добавить темпа.

Иезекия сжал зубы, чтобы не вспылить.

Дождавшись перерыва, он сразу же выскочил на свежий воздух. Воздух был свежим относительно — сразу за дверью курил Джон. Но сейчас вязь сигаретного дыма казалась привлекательнее перспективы возвращения в полуподвал.

— Ты уже не так ужасен, как был вначале, — обронил Джон. И когда Иезекия вскинул на него огорошено взгляд, усмехнулся краешком рта, показывая, что шутит. Почти шутит.

— Ну, спасибо, — фыркнул Иезекия.

— Я был против, когда Валто тебя притащил. Но он сделал правильный выбор.

Кажется, это стоило зачесть за максимально возможный от него комплимент.

— У него не было особого выбора. Это должно было стать заменой на один раз.

— Он бы не пригласил тебя, если бы не хотел насовсем. Это ж Валто.

— Ну да. Это ж Валто.

— Я побывал в разных группах. Никогда не бывает как по маслу. С людьми, — глядя в небо, добавил Джон.

— Ты наверняка играл с крутыми коллективами. И такие же крутые хоть завтра тебя оторвут с руками и ногами.

— Было дело.

— Почему ты не с ними?

— В каком-то смысле я с ними. Я их помню. Невозможно уйти из группы полностью. Какая-то часть остаётся там навсегда. Даже если больше не хочешь там быть.

— А почему пришёл в эту? Новоиспеченную, неизвестную?

— Потому что из неё может получиться как раз такая, в какой я хочу быть.

Второй раунд прошёл нормально. Они больше не возвращались к «То, что я оставил», и две другие песни не вызвали придирок. Избавить от горького привкуса ровность второй половины репетиции, правда, не могла. Как назло остальные собрались много быстрее. Подхватив сумку, он бросился догонять.

— Эй.

— Мне надо быть дома до десяти.

— Мортон.

— Не волнуйся. Я не хлопну дверью перед концертом. Я уже большой мальчик. Не утруждайся меня умасливать из страха, что я так поступлю.

— Послушай меня… Да послушай же!

Валто преградил ему путь, навалился спиной на дверь, блокируя выход.

— Ну что ещё? Я не шучу насчёт десяти часов.

— До чего же я люблю это в тебе. Твою обидчивость. Твои амбиции.

— Я заметил.

— Работа — это работа. Нам всем важно максимально собраться. Разве нет?

— Ты мог сказать не так.

— Я говорю именно так с Джоном, с Филом, когда надо — с Дез. Я не могу делать тебе поблажки, потому что ты мой лучший друг. Это было бы нечестно. И по отношению к тебе, и по отношению к остальным.

— Прекрасно. Нас всех это очень мотивирует.

— Я всегда буду справедливо оценивать твою музыку. Признавать, когда ты крут, даже если будешь при этом вести себя отвратительно. И даже хотя ты мой друг, я всегда буду говорить, когда ты играешь говно.

— Хорошо, я тебя понял.

— Останься у нас сегодня. Плюнь ты на свою общагу и свои духовные марафоны. Дез накормит тебя ужином. Запись с концерта «Amaranthe» посмотрим.

— Я сказал уже, мне надо…

— Не надо. Скажешь, что простыл или ещё что-нибудь.

Иезекия вздохнул, готовясь уже без запальчивости, снисходительно парировать столь бесхитростное предложение о вранье. Но смолчал, натолкнувшись на взгляд Валто.

— Пожалуйста. Мы чуть ли не с прошлой недели втроём не тусили.

Сидя на диване между ними, воздушная лёгкость Дез справа, бесцеремонная тяжесть Валто слева, в уютном полумраке студии перед монитором, он вынужден был признать: есть вещи, которым почти невозможно противостоять. У него такой вот друг. Деспотичный, временами отталкивающе толстокожий. А иногда настолько пылкий и откровенный, как никто другой. Далёкий от сдержанности и условностей. Он заставлял поверить, что любит тебя. И не только Иезекия на это покупается. Когда они на сцене, каждый в зале верит — вот, сейчас Валто вынет своё сердце и подарит им за просто так.

В какой-то момент лёгкие пряди защекотали шею: Дез взяла Иезекию под локоть и уютно пристроила голову на плечо. «О, ты нашла себе подушку. Так не пойдёт: он мой», — поддразнил её Валто и демонстративно опустил затылок на другое плечо. «Да ну вас обоих, вы тяжёлые и жаркие!» — в мнимом негодовании нежно пихнул каждого из них Иезекия. Репетиционная перепалка растаяла как дым, и он готов был сидеть так вечно.

Попытки найти басиста продолжались почти всё время, что Иезекия был в группе. Они были похожи на приливы и отливы: то о планах найти ещё одного человека напрочь забывали, увлёкшись чем-то более ярким и менее абстрактным, то поиски внезапно возобновлялись с таким усердием, будто речь идёт о баллоне с кислородом. Обычно гасли эти поползновения на стадии телефонных переговоров. Если кто-то спрашивал Валто, почему, в ответ звучало неохотное расплывчатое «Ну, потому что». Самые удачливые добирались до студии. Набралось их немного.

В один крайне непогодный день в подвале появилась Моррин.

Она вошла мрачно. Так, как будто пнула дверь. Проволокла чехол с гитарой. На ней были вызывающе рваные колготки, микроскопические, невзирая на холод, шорты и много чёрного. Начиная с беспросветно угольной асимметричной стрижки и жирной подводки и заканчивая поясной сумкой. В глазах Иезекии она мгновенно превратилась в олицетворение стопроцентной металистки.

Присесть, чего-нибудь попить, поболтать для начала она отказалась. Так независимо, что её легко было принять за жертву синдрома Аспергера. Голос у неё был низкий, но глухой. Она замерла с гитарой наперевес — как в боевую стойку встала.

Валто не стал идти против её желаний, а вернее, нежеланий.

— Ок. Давай сначала одна.

Уговаривать или ободрять Моррин не требовалось. Коротким кивком она дала понять, что готова. И без заминки вдарила. Играла она так же, как выглядела: жёстко, собранно, черно. Джону должно понравиться, подумал Иезекия. Да и не только. Кажется, все, кто были в подвале, слушали благосклонно. Фил послал ей открытую тёплую улыбку. Разве что притихшая Дез нервно косилась на очень длинные, очень стройные ноги в драных колготках, выставленные иксом. Закончила Моррин тоже без хождений вокруг и около. Как последний гвоздь по самую шляпку забила.

Иезекии живо нарисовалось, как они будут смотреться все вместе. Совершенно иначе. Точно — эффектнее. И звучать будут с большим количеством стали. Представил, как они будут вообще с нею. Что-то, конечно, и здесь изменится. Но это же — не плохо? Просто по-другому.

Валто спросил, что из их репертуара она на сайте слышала, что хочет сейчас совместно прогнать. Моррин и здесь слов не тратила. Назвала «Расчлененные признания». Без раздумий. Песня была не самая простая и не самая выигрышная. Это тоже выставляло её в хорошем свете — от работы она не бежала, выпендриваться не стала. Она не отвлекалась ни на кого из них, ни перед чьей партией не тушевалась, никто не заставлял её отступать. Её чёткую линию было слышно с первой секунды по последнюю. И всё это без единого сбоя.

— Это было нечто, — уважительно похвалил Валто.

Они отправились поболтать вдвоём возле электрического чайника. Моррин не то чтобы расслабилась, такого она, похоже, с рождения себе не позволяла, но по крайней мере засунула большие пальцы рук в передние карманы своих микро-шортов и слегка ссутулилась, демонстрируя модельную худобу. Иезекия не мог со своего места расслышать, о чём они говорят, или оценить выражение их лиц. Подходить ближе побоялся, чтоб не выдать собственного любопытства и не спугнуть. Остальные тоже тактично не приближались к этим двоим. Вроде бы лёд был разбит. Потом Валто пожал ей руку. Моррин подхватила бас и покинула подвал так же целеустремлённо, как и появилась. Так и не глянув на остальных и не попытавшись завоевать чьи-то симпатии чем-либо, помимо своей игры.

— Молодец девчонка, — сказал Фил.

— Да, на уровне, — согласился Валто.

— Она так и будет всегда такой… необщительной?

— Кто же знает. Всё меняется. Но она — вряд ли.

— И когда она приходит?

— Она не приходит.

— Как так? — поразился Иезекия. Он был уверен, что дело слажено.

— Мы её не берём.

— Почему? — осторожно озвучила общий вопрос Дез. — Она ведь неплоха. Хороша, я бы даже сказала.

— Очень хороша. Но нам она не подходит.

В студии сразу стало иначе. Как будто прокололи воздушный шарик и предвкушение потихоньку испарилось. Расстроенной казалась даже Дезире.

— Из всех, что приходили, самая толковая.

— Я разве спорю?

— Возможно, она только кажется такой колючей. А на самом деле отличная девушка, — предположила Дезире, ведомая какой-то парадоксальной женской солидарностью.

— Может — второй шанс? Обдумать сначала…

— Фил, у меня остался её номер, могу поделиться, так что не грусти. Ладно, пора делом заняться.

В перерыве Иезекия не сдержался.

— Так почему сразу нет?

— Она не для нас. Во-первых, через год она уйдёт. Она же одиночка по своей сути. Не знаю, поняла сама или до сих пор нет. И играет она как одиночка. Во-вторых, ей нужно больше драмы. А нам не нужно. В-третьих… Она всем понравилась. Филу вон особенно. А басист не для того, чтоб нравиться. У нас на это времени нет. Мы создаём группу, а не расшатываем.

— Ты же знал, что она женщина, когда согласился её прослушать.

— Я не сексист. Поэтому согласился, пусть и не хотел.

Приход следующего кандидата, случившийся через два дня, уже никто, на волне предыдущего разочарования, не воспринял как событие. Тем более что претендентом оказался полный щекастый парень. Под оверсайзовой толстовкой вырисовывался внушительный живот. В школе таких дразнят жирдяями. В кино берут на роль хакера. Кустистые брови, ёжик жёстких бурых волос, низкий лоб и выпирающий вперёд левый клык, видный даже когда губы сомкнуты, делали его похожим на не до конца перекинувшегося откормленного волчонка-оборотня.

— Это Бут, — сообщил Валто.

— Аха, — благодушно подтвердил гость, безмятежно поправляя ремень гитары. Он явно не нервничал.

Иезекия не заметил, что у них что-то изменилось, когда гость подключился. Как было, так вроде всё и осталось, никакой освежающей новизны. Однако к концу смысл этой привычности раскрылся ему с новой стороны. Всё было гармонично, без острых углов инородности в привычном. Словно и нет никого чужого. Звучание будто встало на прочный, донельзя правильный фундамент — и ни один кирпич в этом здании не пошатнулся.

В глазах Валто зажёгся огонёк. Он стремительно сорвался с места, и Иезекия приготовился: сейчас хлопнет новичка по плечу. Но Валто стремительно развернулся к Иезекии.

— Ты это слышал, Мортон?! — воскликнул он, сияя. Грудную клетку стиснуло до боли в порывистом объятии. В скулу впечатался горячий поцелуй. Валто вихрем метнулся дальше. Придвинул к себе, приобняв, Джона с Филом.

— Вы слышали? У нас есть басист! Мортон! У нас с тобой есть басист!

И лишь потом обернулся к Буту и сказал:

— Добро пожаловать в «Mushrooms»!

Иезекия, приготовившийся к всплеску мучительной ревности, почувствовал совсем другое. Его вхождение в группу запечатали сургучной печатью. Он больше не последний примкнувший. Он старожил.

***

Это уже становилось традицией — ждать Валто под дверью деканата. Только на сей раз оба знали, что послужило причиной.

Накануне они добрались до дома за полночь. Утром Иезекия, тем не менее, стоял на совместной молитве в отглаженной рубашке и относительно подтянутый. Валто тоже присутствовал. Менее отутюженный, откровенно сонный. Глаза напоминали две узкие опухшие щёлки, что само по себе настораживало. Но хуже было другое. Первоначально Иезекия почувствовал — смутную воронку любопытства вокруг них, прикосновения внимания, невысказанные вопросы. Потом осознал, что его они задевают только по касательной, концентрируясь на стоящем чуть левее Валто. Потом поймал блеск стали, которого никак не должно было быть. И дальше кусочки головоломки сложились в ужасное озарение. Рухнув спать и рванув с утра на занятие, Валто напрочь забыл снять пирсинг с уха. Всегда старательно замаскированные прядью волос, отверстия прокола были на сей раз счастливо заполнены штангой в форме копья. Подавать знаки было поздно. Молитва текла вперёд. Те, кто стоял рядом, украдкой поворачивали в их сторону головы. Валто перехватили прямо на выходе из общего зала.

И ещё на сей раз проходящие мимо кабинета отлично знали, что Иезекия — своеобразная группа поддержки. По коридорам колледжа Валто ходил, опустив очи долу, и обращался к нему каноничным «брат». И всё же, вопреки взаимной первоначальной конспиративной осторожности, они всё чаще оказывались вдвоём. Ладно, если честно — не отлипали друг от друга. У них было что обсуждать.

На волне обретения басиста Валто ещё какое-то время безудержно фонтанировал идеями улучшений. Иногда безобидных, иногда обескураживающих. В студии почти зримы были вихри энтузиазма. Размётанные вещи, листки с размашистыми записями. И по всем поверхностям — полные, полупустые, пустые стаканчики и банки. Кофе с двойным сахаром для Джона, кока-кола для Фила, энергетики для Иезекии, томатный сок для Валто. На одной из репетиций Иезекия с удивлением обнаружил перед собой лишнюю стойку с микрофоном.

— А это зачем?

— На вторую песню нужен бэк-вокал. Я послушал — никак без него.

— Я-то тут при чём?

— Джон тоже в деле, заметь.

— Я для этого не гожусь.

— Ты в хоре пел.

— И он без меня ничего не потерял! На сцене я никогда не…

— Ну, так пора начинать. Четыре строчки припева — для этого никому из вас не нужно быть звездой вокала. Достаточно иметь голосовые связки.

— Валто, я серьёзно. У меня очень монохромный и негибкий голос. Ты же не трогаешь Бута.

— Я ему даже приплачу, лишь бы не пел.

Бут довольно хрюкнул. Его редкостное благодушие, замешанное на густой флегматичности, в обиходе было очень удобным.

— Чего ты боишься, Мортон? Ну, я же вас подстрахую! Я же тут. Ты вполне мило и не монохромно болтаешь.

Нежность, которую он, напополам с авторитарностью, мешал в пылкие уговоры, подкупала. И Иезекия верил: если он вывалится из вертолёта, Валто удержит над бездной.

А в следующий раз качели взмывали в другую сторону.

— Прибавь-ка громкость, — недовольно морщился Валто. — Да не верю я, что ты не можешь громче. …Нет, тебя не слышно.

— Я предупреждал.

— Так. Остановись. А теперь кричи.

— Как?

— Во всю глотку.

— Что кричать?

— Что угодно. Просто кричи.

— Прямо сейчас?

— Да.

— Не буду.

— Будешь, — уверенно возразил Валто. И немигающий взгляд пригвоздил к стене.

Перед этой непоколебимой уверенностью оставалось только капитулировать. Пока не слишком поздно. Иезекии не хотелось чтоб оказалась произнесённой вторая часть фразы — «Ты сделаешь всё, что я скажу». Остальные тоже отлично это понимали.

Иезекия не стал притормаживать и уходить в тень на следующей песне. Вместо привычного следования контрапунктом за басом взорвался аккордами, знаком оттеснил Бута, который растерянно замолчал, и остальные тоже после слабых попыток вклиниться притихли, соскользнул в глиссандо и закончил витиеватой трелью.

— Что это было? — поинтересовался хладнокровно Валто, когда они добрались до конца песни.

— Моё соло. И думаю, мы должны его оставить. И я объясню почему. Потому что после третьего куплета настоящий пустырь. Ты там дыхание переводишь, Джон и Фил тоже готовятся к следующему заходу. Получается плоско и скучно.

Валто скрестил руки на груди.

— И ты решил поработать над композицией?

— Ты же хочешь, чтоб я выкладывался по полной. Ну вот. И я сделал это хорошо. Так звучит намного лучше. Ты можешь это признать, а можешь сказать «нет», и твоё «нет» нанесёт урон песне.

Никто не рискнул что-то сказать.

— Хорошо, — медленно произнёс после бесконечно длинной паузы Валто. — Один — один.

Дверь кабинета наконец распахнулась. Валто воинственно ступил в коридор. Эй, пригнись, захотелось шикнуть Иезекии. Сгорбись, ты себя выдаёшь этой тяжёлой упрямой поступью и расправленными непокорно плечами.

Копьё исчезло.

— Что ты им сказал?

— Правду. Что моя девушка сделала мне подарок.

Иезекия застонал. Трудно было решить так сразу, что лучше: вылететь за провоцирующий внешний вид или за блуд. Ну, допустим, доказать внебрачные связи никто не сможет, но нарываться-то зачем.

— Они же не дураки. Длинные волосы. Пирсинг. Ты просто эталон распущенного металиста. Я бы даже сказал, ты клише: финский металист.

— Посмотрим.

— И что они?

— Последнее предупреждение.

— Ну, слава Богу. Не сразу на выход.

— Мортон, ты сам в парикмахерской с осени не был.

— Я вполне вписываюсь в принятые стандарты.

Это было не совсем так. К нему тоже нашлись бы претензии.

Иезекия никому не сказал, что выкроил время и съездил в тот же тату-салон, куда наведались Валто и остальные. Предварительно провернув тщательно подготовленную шпионскую операцию по тайному фотографированию финального варианта сделанного Джоном рисунка. Мастер узнал рисунок сразу же.

— А, да, было у меня несколько ребят и девочка. По шестому разу с закрытыми глазами сделаю.

— Я тогда с ними не смог. А можно сделать её — вот здесь?

Из всех возможных страхов им владел самый нелепый: что его заподозрят в желании незаконно примазаться к компании

— Дорогуша, пока не просишь набить её на члене, никаких проблем, — парировала помощница.

— Тело твоё, кому как не тебе выбирать? Хотя для первой не самый оптимальный вариант. На плече не хочешь?

— Мне нужно, чтоб она была под одеждой.

— Летом будет всё равно видно.

— Я не раздеваюсь летом. И ещё один момент. У меня тонкая кожа.

— Ну, с этим-то мы уже ничего не сможем поделать, так ведь? Сделаем пару штрихов пробных. Пойдёт нормально, сообразим тебе тату.

— А как быстро выяснится, нормально или нет?

— А куда-то поезд отходит? Если есть подозрение, что можешь передумать, так лучше обмозгуй всё ещё раз. Сводить больнее и дороже.

— Я не передумаю.

Мастер деловито глянул на него — как чистый холст оценивая.

— Джонни Винтер был весь в рисунках, так что не нагоняй панику. Могу поспорить, всё, что хочешь, всё получишь.

Машинка не жужжала, как часто про неё говорят. Звук был гораздо ближе к металлическому дребезжанию. Или предупреждающему треску, издаваемому остроклювой птицей. Он оказался острее и холоднее, чем представлялся.

И слушать его было приятно.

***

Сразу после появления в группе басиста Валто вплотную подступился к мечте о фотосессии. «Этот!» — безапелляционно заявил он, разглядывая сайт избранного фотографа. С той же благоговейной убеждённостью, с какой одобрил Бута. Следующие два дня каждый раз, что Иезекия его видел, он любовно созерцал портфолио, и глаза его затуманивало мечтой. Упоминание имени фотографа из «я думаю, нам нужен именно он» с быстротой лавины переросло в «когда мы будем у Маркуса» и «кстати, Маркус выложил кадры с нового сета» — как будто речь шла о давнем друге семьи. На осторожное «Может быть, поискать запасной вариант?» от Джона, он с пылкостью неофита воскликнул: «Нет, я уверен: нас должен снимать именно он. Ну, посмотри! Ты только, посмотри! Мортон, поддержи же меня! Ты чувствуешь? Вот этот свет!.. Это дыхание в кадре!.. Да! Нам как раз такое и нужно! Он нас почувствует, я уверен. Это соответствует нашему стилю!». К концу недели он возвестил, что отправил фотографу сообщение. На следующий вечер позвонил Иезекии и срывающимся голосом влюблённого подростка объявил, что получил ответ, и в ближайшее время для них даже могут найти окно в плотном графике сетов.

Единственной преградой на пути к счастью являлись деньги, и, естественно, эту проблему было решено считать мелочью.

Через сутки Валто тайком выставил на e-bay свой ноут и телефон. Дез засекла его за этой торговой инициативой и раскричалась. «Это окупится», — горячо заверил её он.

— А сколько нам нужно? — осторожно поинтересовался Иезекия у Дезире.

— Стандартный пакет на три часа с постобработкой фото, с несколькими сюжетами и сменой костюмов — тысяча триста…

— Ого.

Сумма оглушала. Он не предполагал, что обычная съёмка может во столько обойтись.

— … плюс сто восемьдесят за каждый час работы визажиста. Ну и плюс аренда студии или проезд до локации, если мы хотим сделать это где-то ещё. Меньше тысячи семисот, боюсь, не выйдет никак.

Подавленный цифрами, Иезекия не нашёлся что ответить.

— Я стараюсь уговорить его на что-нибудь более доступное. Он говорит, что согласиться на дешёвый вариант — это выбросить деньги на ветер.

— А нельзя повременить?

— Очень надеюсь, что он прислушается. Потому что в наш бюджет это не вмещается никак. Мы просто-напросто не сможем за нашу студию заплатить.

Валто прислушаться был не в состоянии. Дезире с несчастным видом пыталась затормозить приближение финансовой катастрофы. Джон, который где-то успешно зарабатывал игрой, молча вынул из кармана кошелёк. Фил сочувственно спросил: «А к какому числу надо?» Бут поднял глаза к потолку и пробурчал: «Думаю, сотни полторы не проблема». Иезекия начал фразу: «Я могу…», на что получил категоричное: «Мортон, ты-то куда?»

Иезекия проверил счёт со сбережениями. Переговоры он предусмотрительно решил вести с Дез.

— Я тоже хочу скинуться на съёмку, — сообщил он ей. — И я пришёл к тебе, потому что Валто отказывается у меня брать деньги. А я не считаю правильным, что ему придётся остаться без ноута или чего-то ещё.

— Ох! Но может быть, тебе действительно стоит подумать?

— Обычно я делаю что-то только после того, как подумал. И я уже подумал.

— Тогда — спасибо тебе.

Дез вскрыла конверт, как вскрывала и подарки, — сразу же. Изменилась в лице.

— Ты не можешь отдать их все.

— Могу. Я взрослый человек и вправе это решать.

— Иззи, это слишком.

— Нам нужны были деньги. Я их принёс. Только не говори Валто. Он поднимет шум. Но я имею право быть наравне с другими. И в отличие от него я имею возможность работать.

Он твёрдо посмотрел ей в глаза.

— Я способен обеспечивать. Себя и своих друзей. У нас есть бизнес, приносящий стабильный доход.

Покраснел и пояснил:

— В том смысле, что я не умру с голоду, отдав это. У меня уже есть, где заработать. Где я должен буду зарабатывать. Мне не нужно об этом беспокоиться. Поэтому я могу их отдать.

Дезире приготовилась что-то сказать, но он поспешил добавить:

— Я тоже буду там. Это и моя фотосессия. И я заинтересован в том, чтоб она прошла на должном уровне.

— Энергичнее… Так. Вперёд! На меня. Ещё! Ещё напористее. Бегите. Бегите изо всех сил. Так… Отлично. Давайте теперь перегруппируйтесь.

— Иззи, только не грохнись.

— У меня хорошая координация и ориентация в пространстве. Это же не бег по пересечённой местности.

— Господи, а дальше что? Мы должны будем повиснуть вниз головой, как летучие мыши? — простонал Бут, утирая лоб.

Приземлённый, миролюбивый, он действительно вписался — как последний кусок пазла лёг. Чуть ли не на следующий день можно было уже и не вспомнить, что когда-то его с ними не было. Он везде чувствовал себя как дома. Не высовывался и не тушевался. Чёрный юмор Бута был ненавязчив и аддиктивен: доходил до слушателей спустя минуты три и подсаживал накрепко уже с первой дозы. В общем, с новообретённым басистом было удобнее некуда. Пожалуй, единственным его недостатком, проявившимся только сейчас, оказалось неумение бегать.

Бут отступился от попытки справиться с расстегнувшимся ремнём на рукаве, хлопающим при каждом движении громко, как бич погонщика.

— Иззи, будь милосердным, помоги застегнуть эту хренову застёжку.

— Развернись. Мне с этой стороны неудобно.

— А ты левша?

— Я коллекционирую рецессивные признаки.

— Расслабься уже. Не зажимайся! — в который раз повторил Валто. — Ты можешь сделать нормальное лицо? На сцене же можешь.

— Это другое, — виновато вздохнул Фил.

Маркус попросил выслать ему пару треков. Для того чтобы определить концепцию, как он сказал. На следующий день озвучил им ассоциативный ряд. Город, скорость, напор, дерзость, задор, неудержимость. «Мы постараемся передать динамику, энергию, скорость. Поэтому постарайтесь вложить в движение максимальный запал. Как в песни».

В половину восьмого утра они уже были в центре, на медленно светлеющей пешеходной улице, наблюдая, как устанавливают софтбокс, генератор, отражатели. В честь субботы было пустынно. После ночных заморозков местами поблёскивал иней. Процесс в итоге выглядел как соревнования по паркуру. Они мчались наперегонки в никуда до внезапного «стоп», взлетали с лестницы вверх, крались как кусачие шакалы, полураспластавшись на мостовой, провокационным штурмом брали парапет, переодевались лихорадочно в фургоне, меняли ракурс. Валто, несмотря на утренний минус, уже весь взмок. Он активнее всех подчинялся командам бежать, прыгать, резко разворачиваться. С непривычным смирением отрабатывал повинность фронтмена — серию одиночных снимков. «Шикарно должно получиться, — озвучил общее мнение Фил, наблюдая за ним. — Хоть сейчас его на афишу концерта. Нашего, собственного концерта». Иезекия не сомневался: да, так и должны смотреться звёзды на афишах.

И едва началась отведённая им на передышку пауза, лёг туман. Густой, осязаемый.

Фотограф подошёл к Дез с Валто.

— Я хотел бы вот этого вашего парня отдельно поснимать, если ни он, ни вы не против. На времени и стоимости не скажется. Свет сейчас очень выигрышный.

— Мортон, ты как?

— Почему нет.

— Отлично, — горячо поддержал Бут, пытающийся отдышаться. — Хоть на час забирайте.

Нежный бледно-охристый свет сочился через белую пелену. И создавал иллюзию, что приглушает звуки. Фотограф увёл его выше по улице, и голоса остальных стёрлись, как будто по ним тоже прошлись ластиком. Только оружейное щёлканье затвора. С редкими, полусловом подсказками как. Его увлекало в иллюзорную страну, где на блёр накинуло дополнительную кисею.

Когда они вернулись, Иезекия обнаружил, что одежда сырая от прикосновений белизны. Остальные уже восстановили силы.

— Он что — фуэте тебя там заставил крутить? — уточнил Бут.

— Нет. Он сказал, что ему вполне достаточно моей естественности.

— Кто бы мог ожидать от тебя такого самолюбования, — поддразнил Валто.

— Отсутствие модельных данных не означает, что я себя не люблю.

— Мы уж думали, вы до вечера пропали.

— Мне весело. Я за последние десять лет снимался два раза. В выпускной альбом и на права. А вы слышите, что туман пахнет? Он имеет свой собственный запах.

Вскоре они получили результат. Уведённый в белое город. Их пятёрка, контрастно яркая, безудержная, летящая вперёд, готовая к завоеваниям, казалось, вот-вот прорвёт двухмерную плоскость и ворвётся в здесь и сейчас. «Я же говорил!» — ликовал Валто. Они без конца восторженно рассматривали кадр за кадром, каждый раз находя, чем ещё восхититься. Прислали и фотографии Иезекии. Они нравились ему все. Пожалуй, даже не меньше общих. Он на них был повенчан с робким начинающим солнцем, что куталось в фату. Наполовину сроднившийся с взвесью тумана, позаимствовавший его нереальность и воздушность. Готовый выступить из-за полупрозрачной завесы или, наоборот, отступить и за один шаг скрыться за ней, как олень на кромке леса, оценивающий простирающуюся перед ним поляну. На границе решения, на рубеже зыбкого «может быть» и отчётливо видимого «да». Управляемый то ли осторожным любопытством, то ли наивной недоверчивостью.

Жестокая битва разразилась совсем не по тому поводу, по которому ожидал Валто. На аккуратную разведку, понятно ли ему, что в разделе «О группе» должен появиться и его портрет, Иезекия только пожал плечами: «Ведь мы их для этого и делали, разве нет? Я не то чтобы принижаю нас и нашу всемирную известность, но испытываю обоснованные сомнения, что кто-то из моего окружения отправится исследовать мир мэрилендского метала и начнёт с нашего сайта». Схватились они по поводу, какую именно. «Мне нравится эта». «А вот в этой больше движения!». Яростным спорам положил конец Джон, ткнувший в третий вариант и лаконично молвивший: «И закончите уже».

***

— Ох, нет!.. — восклицание наложилось на сочный звон.

Дез стояла над останками лампы.

Они оба шагнули к ней.

— Идите, — обречённо махнула рукой Дез.

— Но…

— Это я безрукая, мне и убирать.

Она смотрела на черепки, как на умершую птичку.

— А такая красивая была. Сейчас принесу совок. Осторожно, не наступите.

— Подожди, — торопливо вмешался Иезекия. — Не обязательно её выкидывать. Можно склеить.

— Вряд ли.

— Ты же любишь старые вещи. Несовершенные. Мы можем заехать за клеем.

— У нас вроде бы есть. Точно есть, — заметил Валто.

Дезире носочком подвигала особо крупный осколок.

— Думаешь, можно?

— Если бы ты увидела такую на блошином рынке, то сказала бы, что она особенная.

— Только не поранься.

— Я могу остаться и помочь собрать.

— Нет, езжай с Валто, я сама.

Она ещё не улыбнулась в полную силу, но расстроенное выражение потихоньку меркло. Ему на смену приходило осмысливание новой идеи.

— Уверена?

— Да. Давайте, мальчики.

Валто и в магазинах всегда чётко знал, что ему нужно. Жёсткий прагматизм сочетался с бескомпромиссностью. Он выбирал, как на сцену, и не успокаивался на полумерах. Пока Валто осматривал подошвы ботинок, так тщательно, будто то был драгоценный камень на экспертизе, Иезекия отправился бесцельно бродить по магазину. Его помощь в выборе и советы не требовались. Валто за секунды натягивал на себя вещь, удостоверялся, что она не трещит на плечах, сходится на груди, что обувь удобно сидит на ноге — и переходил к следующей, так что они имели все шансы управиться за четверть часа, даже если б собирали ему полный гардероб. Это была одна из тех выслеженных Дез лавок, где можно с хорошей скидкой найти самые разные вещи. Со второго круга Иезекия даже согласился признать их оригинальность. Свитера с безумными аппликациями. Кислотные гриндерсы в полцены. Сарафаны, подходящие для шабаша. Оранжевая футболка, пламенеющая рыже-зелёными разводами и протуберанцами ярко-жёлтого стилизованного солнца. Он наклонился, пытаясь разобрать, что указано на её ценнике.

Валто заглянул ему через плечо.

— Хм.

— Что?

— Ничего. На всякий случай: она не белая.

— Я люблю оранжевый, — возразил Иезекия. Прихватил футболку и двинулся за ним к кассе.

Валто не стал больше подкалывать. Только спросил:

— Размер твой?

— Мне подходит, — упрямо сказал он. — И мне очень пойдёт.

— Мы не спешим. Найди штаны под неё. С теми, что у тебя есть, такое носить невозможно.

Он был сокрушительно прав.

Иезекия двинулся по проходам между стойками, сдёргивая то, что казалось таким же несовместимым с ним, как эта футболка. Ядовито-изумрудное. Малиновое. Электрик. Апельсиновое. Необработанный край. Драные штанины. Асимметрия. Он вернулся к Валто, не давая себе передумать.

— Ты не хочешь примерить?

— Я знаю свой размер.

Валто осторожно кивнул.

— Ок, тогда расплачивайся. Я после тебя.

Вещи исчезали в бумажном пакете цветным каскадом. При мысли, что он их инстинктивно упрячет так же, как и синтезатор, стало смешно. И следующие полчаса эта конспиративная весёлость так и не выветривалась из него. Пожалуй, скоро в его комнате станет тесно от секретов. Отвлёк его только телефонный звонок — Валто долго перекидывался с неизвестным собеседником неопределёнными репликами и потом бодро пояснил:

— Один парень из «Гарпий». Спрашивал, можно ли подъехать. Я обещал ему кое-что одолжить.

— Сейчас? — с подозрением спросил Иезекия, не пытаясь скрыть недовольства. Никого третьего сегодня не предполагалось.

— Нет, конечно, нет.

Он ещё что-то говорил, но в ушах зашумело. И вдруг, без предупреждения, солнце сузилось в чёрный кружок. Всё поплыло куда-то. Иезекия ухватился за столб. Между рёбрами началось ненормальное трепетание. Кинуло в жар. Прошибло холодом. А остальной мир померк. Только он и бешеная скачка-агония в груди.

— Ты как? — голос Валто пробился наконец через ватную пелену. Они сидели на холодной скамейке. Вернувшийся воздух. Возвращающийся городской шум. И он, осторожничающий, чтобы внутри снова не заметалась сумасшедше паникующая птица.

— Не знаю. Сердцебиение. Очень хаотичное.

— Раньше было?

— Никогда. Я абсолютно здоров.

Он не стал упоминать, что у матери давние проблемы с сердцем. К нему это не имеет никакого отношения. Он знал, что не имеет. Это не наследственное. А Валто не должен подумать, будто Иезекия не способен быть полноценным членом команды.

— Тебе надо завязывать с энергетиками, Иззи.

То, что Валто назвал его по имени, пусть и суррогатному, подчёркивало серьёзность того, что он хотел сказать. Иезекия открыл рот, чтоб возразить. И закрыл. Возражать было нечего.

— Останешься у нас сегодня.

— Вот ещё.

— А если снова накатит?

— То ты не врач. Это пустяковая тахикардия.

— Сколько банок ты выпиваешь за сутки?

— Я не постоянно. Только когда надо собраться.

К счастью, Валто бывал у него в комнате от силы раза два, в самом начале, и не видел страхового запаса «Monster Energy» и «5-Hour Energy».

— Пообещай, что с этого дня — ни одной.

Иезекия кивнул. Он не хотел показывать, что напуган. Его существование, оказывается, зависит от мышцы в груди, которая может по своей воле закапризничать. И отвратительная слабость, оставшаяся в наследство от столь яркой демонстрации власти, об этом напоминала.

— Поехали, со мной всё в порядке.

На очередном светофоре Валто изъял у него один наушник. Прислушался.

— «Ephel Duath»? Серьёзно?

— От них мне хочется плакать.

— Хм.

— Они сложные.

— Разве это не мерзость перед очами Господа? — нежно поддел его Валто.

— Это вопль человеческих душ. Я слышу в них скорбь и попытки осмыслить то, что трудно для понимания. Когда я их слушаю, мне представляются потерянные зомби.

— Что-то новенькое: ты же терпеть не можешь всякое такое. Зомби, например.

— К твоему сведению, я понимаю метафоры. И в качестве метафоры — мне их жаль. И живых тоже жаль. За то, что они тоскуют по мёртвым и боятся стать такими же. Я тоже боюсь умереть, и это неправильно, наверное. Но я боюсь не самого факта смерти, а того, что она случится не вовремя. Да, знаю, что не бывает понятия не вовремя, мы все уходим в свой срок, начертанный срок, и надо бы радоваться, если он оказывается короче, чем мы ожидали… Потому что это путь каждой души к славе небесной. Но разве в начале, не продолжившимся серединой и не уравновешенном финалом, нет дисгармонии? Или я не умею видеть гармонию в незавершённости?

— Мортон, я так люблю тебя слушать. Ты ни о чём не можешь говорить просто.

— Что не очень хорошо. Самые мудрые и истинные вещи звучат очень просто.

К моменту, когда они вошли в студию, происшествие уже стёрлось за разговором.

Возле дверей стоял бумажный пакет с осколками.

— Мне следовало остаться, — с раскаянием сказал Иезекия.

— Ты бы сделал мне инъекцию терпения? — вздохнула Дез.

— Я бы одолжил тебе своё.

— Я подумала, она всё равно будет помнить, что с ней случилось. Правда, пока так и не собралась с духом вынести её к мусорным бакам. Как будто я дважды её предала. Сначала не удержала, хотя обещала, что она будет украшением дома, а потом отказалась за неё бороться.

— Накинь что-нибудь тёплое, — сказал ей Валто.

Иезекия последовал было за ним, но Валто резко развернулся:

— А ты куда? Тебе вообще стоит лечь.

— Я в полном порядке.

— Пусть так и остаётся.

— Что случилось, о чём я не знаю?

— Ничего.

— Не давай ему кофеина ни под каким видом.

— Ты вроде бы сам говорил, что не хочешь оставлять меня без присмотра?

— Твоя взяла.

Дез набросила куртку. Валто взял её за руку, другой рукой подхватил пакет. Кивнул Иезекии. Все втроём они вышли на улицу.

— Эй, что ты задумал?

— Скатаемся кое-куда.

Они свернули к парку.

— Я подумал, что мы можем предать её земле. Ну и таким образом почтить её память. Ты не отправила её в мусорное ведро, ты её похоронила — разве плохо?

Без почтения к дёрну Валто вонзил лопатку в раскисшую землю.

— Ты не так копаешь, — заметил Иезекия.

— Я не собираюсь подавать документы на сертификат могильщика. Главное, что мы делаем это искренне.

Дез опустила в яму пакет. Натянула шерстяные перчатки и сказала:

— Ты классно светила нам всем. Хотя и не долго. Спасибо, что была с нами.

— Да, про многих людей тоже так говорят, — подтвердил Иезекия.

Они постояли над холмиком. Как бы ставя в этом дне с его мыслями о смерти точку. Потом Валто поднял воротник куртки и сообщил:

— Мы — трое сумасшедших.

***

Когда Валто бывал не в духе, гадать, в самом деле он чем-то недоволен или показалось, не приходилось. Все признаки сразу были налицо. Насупленные брови, раздражённая медлительность движений, неохотные и в то же время хлёсткие реплики. Вспыльчивость вспыльчивостью, но плохое настроение или уныние охватывали его редко. В последнюю пару недель к верным предзнаменованиям грядущей раздражительности уверенно прибавился такой пункт, как встреча или телефонный разговор с Фрейзером.

Они не могли пожаловаться на график. Их действительно хорошо продвигали по клубам. Они получили место на разогреве, что тогда вызвало у них бурный восторг. Но сейчас, спустя несколько месяцев после начала сотрудничества, казавшееся прежде достижением выглядело пробуксовкой на месте. Валто хотел видео. Валто хотел альбом. Вопрос «когда» становился всё настойчивее. Расплывчатое «чуть позже вернёмся к этому» сменилось понемногу менее оптимистичным ответом.

— Он предлагает нам проехаться чуть дальше. И чуть дольше. Короче, он предлагает нам турне. Но с остальным — никаких решений до осени.

Они сидели втроём в неуютном на редкость кафе возле заправки, перехватив Валто сразу после возвращения со встречи, и его раздражение носило сегодня какой-то новый, трудно определимый оттенок.

Джон абсолютно невозмутимо помешал сахар в своём кофе.

— И в чём причина?

— Мой иммиграционный статус. Он не хочет рисковать, слишком вкладываясь в группу, солист которой в любой момент может вылететь из колледжа и страны.

Иезекия не знал, когда именно и по чьей инициативе эта пикантная деталь выяснилась, как долго Валто забывал о ней упомянуть. Его больше удивляло, что их сразу на этом не срезали.

— Пока этот вопрос не будет урегулирован, непредусмотрительно, как он сказал, затевать большие проекты. Плюс разные юридические формальности. То есть — нами он доволен. Он недоволен мной.

— Ты — и есть мы.

— Так урегулируй уж наконец, — ровно произнёс Джон.

— Тебе не приходило в голову, что иногда я тоже, как Мортон, хочу всё сделать правильно?

— А Фрейзер может сообразить тебе рабочую визу?

— Он обещал побеседовать с юристом. Но этот вариант прокатывает для международных звёзд. По правде говоря, я не думаю, что он собирается с кем-то беседовать. До того, как мы вернёмся из поездки, по крайней мере, и можно будет оценить, стоит ли заморачиваться.

— Вряд ли подобное решение зачтётся как программа профессиональной стажировки, — озабоченно нахмурился Иезекия. — Даже если бы ты год давал концерты по церквям.

— То есть мы застряли.

— Ну, есть и хорошие новости.

— Давай, — кивнул Джон.

— Он готов хоть завтра подписать индивидуальный контракт с Иззи.

Иезекия едва не поперхнулся.

— Не удивлён. Он на него ещё в первый раз запал.

— В общем, я обещал это Мортону передать.

— Ты прав, — сдержанно произнёс Иезекия. — Нужно искать другого менеджера: только профан не увидит, что я ничего не умею вне группы.

— И не нужно уметь. Достаточно белых ресниц, — невесело усмехнулся Валто.

— Ужасно лестно, — поджал губы Иезекия.

— Не заводись, — предостерёг Джон. — Это шоу-бизнес.

— Он меня два раза в жизни видел.

— После фото он вообще от тебя в восторге, Мортон.

— Какая глупость. Я не музыкант. Не профессиональный, в смысле.

Только сейчас до Иезекии дошло, что Валто с момента, как подсел к ним, впервые обратился к нему и посмотрел в его сторону.

— Даже если бы ты им не был, это его работа — делать звёзд хоть с нуля. Поздравляю. Он в восторге от того, как ты смотришься на фото. От того, как ты смотришься на сцене. Он по секундам прожевал видео с нашего последнего выступления. И знаешь, что? Ему нравится, как ты щуришься. Как фокусируешься. Нравится, как ты держишь голову.

— Перестань.

— Валто.

— Ему нравится, что…

— Какая тебе разница!.. «Mushrooms» — это ты.

Иезекия не успел до конца встать. Сахарница, смертоносно блеснув дозатором, слетела со стола и со всей силы врезалась в стену. Под такой великолепный скрим, какому позавидовали бы лучшие вокалисты. Потом Валто поднял голову и отчеканил, глядя ему в глаза:

— Я недостаточно блондин.

Телефонный звонок раздался в тот момент, когда он чистил зубы, и Иезекия собирался его проигнорировать, потому что каждый способен подождать пять минут. Но следующая мысль была: никто не станет звонить в воскресенье в семь утра, если только не случилось что-то важное.

Голос Дезире звучал убито.

— Иззи, прости, если разбудила, но… Я на всякий случай звоню… Валто не у тебя?

— Каким образом? — поразился Иезекия.

— Его сутки дома нет. Телефон не отвечает.

— Сейчас приеду, — мгновенно откликнулся он.

Он завис, разрываемый полярными побуждениями: броситься в путь, наспех натянув первую попавшуюся одежду; немедленно начать названивать Валто; противлением от одной только мысли снова услышать его; бессознательным порывом найти в шкафу то, что сделает его как можно более неформальным, чуть менее правильным, чуть более привлекательным. Эта разнонаправленность парализовала его посреди комнаты.

Путь до студии показался бесконечно долгим.

Дезире, к счастью, не была ни заплаканной, ни испуганной. Только расстроенной. Очень расстроенной. Увидев его на пороге, она чуть просветлела.

— Спасибо.

— Ты позвонила остальным?

— Ты с ним ближе всего. И не уверена, что ему понравилось бы, что я поднимаю панику. Это выглядело бы очень… Как будто я его контролирую или не умею быть терпеливой.

— Я не видел его с полудня субботы.

Иезекия понадеялся, что в ответ не проскользнули предательские ноты. «Расскажи ей. О том, что ты молча встал и ушёл, бросив его истекать горечью. Что он не окликнул тебя. Что не догнал тебя, хотя потребовалось несколько бесконечных минут, чтобы обрести способность вывести машину с парковки. Расскажи о том, что ты и не хотел его после этого видеть. Что он теперь вряд ли захочет». Как рассказать о крушении мира, непоправимом и непостижимом?

— Я — с восьми утра в субботу. И с тех пор ни слова. Я просмотрела новости… не было ли где аварий или чего подобного, — сглотнув, подтвердила Дез.

— Больше чем уверен: ничего подобного с ним не могло произойти. Я тебе раф со сливками и зефиром принёс. Углеводы с утра очень вредны — и очень улучшают настроение.

— Ты считаешь, я должна была раньше забить тревогу?

Он присел напротив, тщательно отмерив дистанцию.

— Давай ты сначала поднимешь настроение, пока он не остыл, а сразу после я обзвоню остальных? И расспрошу, не наводя паники. Хорошо?

Иезекия зачерпнул пластиковой ложечкой сливки с розовым зефирным цилиндром и осторожно поднёс к её губам.

— Вот увидишь. Всё разрешится ещё до обеда.

Она витала мыслями очень далеко, но поддалась на уговоры.

— У него было …не лучшее настроение вчера. Из-за планов на видео и прочее. Я думаю, он просто хочет некоторое время побыть один.

— Он никогда так не делал. Я знаю, что рано обращаться … в…

— Тебе не нужно обращаться в полицию или ещё куда-то! С ним всё хорошо.

— Ничего же не случилось на их встрече? Ничего такого, о чём вы не хотите мне говорить? Он ведь не ушёл от Кларка?

— Нет-нет, и они по-прежнему обсуждают поездку. Но ты же его знаешь. Он хочет всего и сразу.

Он не отдал следующую порцию. Отправил себе в рот. Облизнул ложку. А потом уж поймал очередное воздушное облачко и протянул Дез. Он был уверен, что сумеет считать кратчайшую заминку, уловить тень колебания на лице, малейший знак брезгливости или отторжения. «Расскажи, что на самом деле произошло. Почему это произошло. И что ты вряд ли сможешь здесь снова появиться. Ты ничего не сделал. У тебя тоже есть право».

— Тебя не огорчает, что здесь ничего не видно из окон?

— Не знаю. Я как-то не обращаю внимания.

— А у тебя дома — куда выходят твои окна? Что ты из них видишь?

— Из них виден соседний дом. И кусты барбариса. Осенью они очень красивы.

— Из моих ничего примечательного. И это вредно, я думаю. Если человек смотрит из окна на океан, например, то ему словно каждый день напоминают, что мир большой и всегда есть куда пойти. Что мир не заканчивается собственным двором. Что никто не обязан быть как его сосед. В противном случае вид из окна похож на насильно надетые шоры. Линия горизонта, я думаю, самая мотивирующая в этом смысле вещь.

— Тебя не разочаровывает, что она всегда отодвигается?

— Но, если она отодвигается, значит, ты идёшь.

Они прикончили воздушную шапку, венчающую кофе, напополам, и это почти исцелило его. Он приступил к выполнению обещания. Позвонил Филу. Тот был удивлён таким вниманием с утра. Долго не брал трубку, а когда взял, звучал как-то приглушённо и быстро. Иезекия только на пятой фразе понял, к своему глубочайшему смущению: потому что не один. Бут очень недовольно ворчал, поскольку нормальное пробуждение в воскресенье для него означало пробуждение в полдень. Ни один не смог привнести ясности.

— Я, наверное, твои планы сбила.

Только сейчас он вспомнил, что пропускает воскресную службу, что у него, кажется, были какие-то договорённости после неё.

— Я останусь на сколько нужно.

Джону звонить не хотелось — но именно этот звонок оказался выстрелом в яблочко. Даже спрашивать ничего не пришлось.

— Он со мной, — без предисловий уведомил Джон.

— Они вдвоём, — тут же озвучил Иезекия для Дез.

Новость и успокоила, и больно уколола. Когда это Валто откровенничал с Джоном?

— Мы волновались. У вас всё нормально?

— Всё в полном порядке. Прослушал весь тяжеляк, который был в наличии. Едем к вам.

Иезекия представил, как потемнеет лицо Валто, когда он обнаружит его в студии.

— Думаю, мне лучше уехать. Думаю, я последний, кого он сейчас хочет видеть.

— Напротив. Тебя-то как раз и хочет.

Дез наверняка озадачила его реплика, но она тактично не стала расспрашивать. После хороших новостей она заметно расслабилась.

— Я очень тебе обязана.

— Да-да. Но… ты всегда можешь вернуть этот невероятный долг, например, чашкой хорошего чая. Например, в «Кардамоне». Сходишь со мной?

— Я даже добавлю к чаю шоколадку.

— Хорошо. Ты обещаешь?

— Иззи!.. Хорошо: клянусь.

Минут семь-десять, напомнил он себе. Нужно продержаться всего ничего. При Дезире и Джоне не может быть слишком острых сцен. И лучше пережить сцену лицом к лицу, чем гадать, какие обвинения прозвучали без него, чем отказаться от права на ответ. Даже если ему просто двумя словами озвучат требование убраться из группы немедленно.

— Я позвоню тебе на неделе, — быстро сказал он, когда уже щёлкнула дверь.

Валто был мрачнее, чем накануне. Внимательно изучал пол. Но уже без внутреннего кипения. Помещение сразу обрело наполненность и смысл. Как будто остановившееся сердце подвала запустили снова или включили мотор в остывающем фургоне.

— Ладно, я поехал, — сказал Джон, окинув взглядом мизансцену.

Какое-то время прошло в тройном молчании.

— Завтракать будете?

Валто молча качнул головой. Иезекия поднялся.

— Мне, думаю, надо вернуться. Может быть, ещё успею к концу службы.

— Я с тобой.

— Удачно съездить, — кивнула Дез, как будто вообще ничего не произошло.

Первые пять минут в машине тоже царило молчание. Отсутствие реплик от Валто было другим, не таким как вчера. Согревающим. Холодная решимость, которая владела Иезекией совсем недавно, вдруг предстала чудовищным преступлением.

— Мортон, если хочешь, я перед тобой на колени встану.

— Учитывая габариты машины, не хочу. Это было бы не очень практично.

— Я вёл себя как свинья.

— Да. Пусть я и понимаю твою реакцию.

— Я не хотел тебя задеть.

— Хотел.

— Я не хотел хотеть. Меня сильно выбило из колеи. Вот и получилось так мерзко.

— Мерзко и низко. Но я тоже делаю мерзкие и низкие вещи. Или думаю о них. Не знаю, что хуже.

— Я так привык с тобой обо всём говорить, что забываю о тормозах. Я вроде как не думаю, что ты можешь подумать, будто я могу хоть пять секунд всерьёз тебя не любить. Обиды, условности — они вроде как у незнакомых, а мы — это мы. Как бы внутри крепости. И несущие стены — они всегда на месте.

— Понятно. На этом давай забудем про вчера. И про сегодня.

— Это наверняка не последнее предложение, которое тебе сделают. Ну и наверняка в будущем тебя сто раз другие группы решат переманить. Тебя, Джона… Это ж в норме вещей, я просто был не готов сейчас. Так что сообщи ему потом, что ты решишь. Я буду дико зол, буду дико расстроен, если ты уйдёшь, но тебе решать, с нами ты или в одиночное плавание.

— Дай-ка подумаю… Считаю, Фрейзер недооценивает улов. Иностранец без права на работу и с истекающей визой; полуслепой альбинос; толстяк с неправильным прикусом; креативный директор с нулевым опытом, ударник с дырявой памятью. Конечно, Джон выбивается своей отвратительной нормальностью, но мы всегда можем что-нибудь придумать. Например, что у него ОКР или что он игроман. Чтоб у каждого был диагноз. Выглядит как команда мечты. И ты предлагаешь мне поразмыслить? Ну, нет, от такого не отказываются.

Валто сидел, сложив руки на коленях, как провинившаяся школьница.

— Ты разрешил мне поехать с тобой, значит, ты уже начал меня прощать.

— Непрощение — это грех. Тот, кто не прощает, сам не будет прощён.

— Эй, а куда это мы свернули?..

— Ну, мы ездим кругами. Я не одет для богослужения. А ты выглядишь ещё хуже. И на прошлом собрании, когда пели последний гимн, я целых двадцать секунд недоумевал, почему не подключается бас-гитара.

***

За окном заливалась неугомонная птица, назойливо напоминая о весне, о цветении, о календаре. О том, что там, снаружи, десятки, сотни студентов скоро начнут прилежно готовиться к экзаменам. О том, что молодая листва шелестит громче книжных страниц и соблазнительнее.

О том, что здесь, перед ним, сидит харизматичный, деспотичный лидер группы, свято верящий в своё право и даже миссию распоряжаться другими. Настоящий предводитель. Увещевания, пристыживания, дразнящие посулы, жаркие речи — у него в арсенале имеются все хитроумные орудия типичного иезуита, дуче или изощрённого соблазнителя. Иезекии уже знакомы были самые разные его приёмы.

То, как он строил воздушные замки. То, как крал сердце уговорами. То, как без заминки запускал вилку в чужую тарелку, как нарушал личные границы.

Только на сей раз всё серьезнее, чем отполовиненный десерт.

— Я не знал, что и сказать, когда декан вызвал меня к себе и принялся заверять, что всё в порядке и я могу поехать домой пораньше. Как ты мог такое выдумать? Это не просто ложь! Это вопиющее, преступное, кощунственное…

— Я не сказал ничего такого напрямую. Я лишь намекнул ему, что у тебя личные обстоятельства.

— Как тебе только в голову пришло исполь…

— А что? Нам надо определяться, а ты упёрся — экзамен, окончание семестра…

Когда речь о турне зашла в первый раз, Иезекия не думал, что никто не станет считаться с тем, когда у кого-то заканчивается учебный год. Он и допустить не мог, что кто-то в мире способен планировать поездки до окончания учебного года.

— Дез увольняется с работы, чтобы быть с нами. Фил берёт отпуск. Мы все чем-то поступаемся ради этого. И от тебя требуется — меньше всего.

— Ключевое слово здесь: «поступаться». Оно означает сознательный выбор, сделанный самим человеком. Ты не можешь заставлять меня. Тем более такими грязными способами.

— Разве я когда-нибудь заставлял тебя?

— Тебе нравится решать за других. Так не пойдёт. Не хочу идти у тебя на поводу. Разбирайтесь сами.

Иезекия встал и принялся яростно сматывать провод.

— Я не плохой человек, Мортон.

Валто посмотрел на него почти с болью.

— Я лишь следую за мечтой. Наверное, я бываю излишне настойчив…

— Настойчив? Ты вытолкнул меня на сцену в тот, первый раз. Ты изрезал мою рубашку. Ты…

— Но ты не ушёл! Ты с нами уже… сколько? Теперь тебя со сцены тремя тягачами не стащишь. То, что я сделал, я сделал для твоего блага. Тебя надо подталкивать, Мортон. И ты ждёшь этого от меня.

В этот момент Иезекия понял, как распадаются группы. Происходит это в тот миг, когда давление, что до некой непредсказуемой точки спаивает воедино, становится негативным фактором и разбрасывает участников, заряжая энергией отталкивания. Одна и та же сила вдруг меняет полярность.

А ещё он понял, что безнадёжно любит Валто. Той горячечной преданной любовью, что возможна только в берегах пожизненной дружбы, допускает безобразные ссоры и вспышки ненависти. Она оказалась противоречивой до жути, эта любовь — когда одновременно готов отрезать без раздумий руку ради спасения друга и отсечь эту руку за общение с ним. Членовредительное дикое чувство. И все взбрыки Иезекии происходят именно от этого. От оголённой, как провода, любви. Один-единственный раз в жизни, если повезёт, даётся свыше такой вот друг, идеальный фрагмент собственной души, без права выбора, и его нельзя заменить даже десятком самых замечательных людей.

— Если ты решишь, что нет, то я не собираюсь тебя заставлять. Как бы я мог?

Иезекия не стал поддаваться на мнимое смирение в его голосе. Валто никогда не отступается. Даже если кажется, что это так. Он идёт на стратегическое отступление, только чтобы обойти с фланга и снова начать штурм.

— Я жду, что ты поймёшь: у других людей бывают свои планы. Не твои. Собственные планы, обязанности и желания. Я никогда не обещал тебе, что подписываюсь на безумства на ближайшие пятьдесят лет. Мне нужно уделять внимание и своей жизни…

— Я и не говорю, что это навсегда, — с живостью подхватил Валто. — Конечно, ты должен экспериментировать. Хочешь — даже другие стили попробовать.

— Я хотел сказать: уделять внимание учёбе, нормальной работе. Надо думать и о реальной жизни.

Валто ни капельки не сомневается, что Иезекия не уйдёт. Он позволяет думать, что у него есть свобода, но слишком хорошо представляет, как глубоко пустил корни в его мозг и душу.

Расползшаяся в сердце грибница.

Он так и не признался Валто. Это был его секрет. Если он расскажет о татуировке, то подтвердит: «Mushrooms» стали для него чем-то очень важным. Татуировка была признаком слабости. Он ожидал боли и осложнений, но кожа воспалилась в рамках нормы, и зажило всё непривычно быстро. В памяти больше остались неудобства во время походов в душ. По утрам, когда предстоял сложный день, он осторожно трогал рисунок на ключице. Грибница не казалась инородным пятном. Она была частью его самого.

— Твой поступок означает, что я должен поломать планы не только свои, но и моих родителей, что я должен буду нести определённые расходы. Что я должен напрячься как не знаю кто, чтоб всё сдать заранее. Но я не готов! Я не смогу.

— Конечно сможешь! Ты фантастически много можешь! Ты сам до конца не представляешь, насколько много.

— А ты представляешь. За меня.

— Ты же знаешь, что всё равно не воспользуешься этим дипломом.

— Никогда не слышал, чтобы диплом, любой, оказывался лишним. Тебе, кстати, тоже бы не помешал.

— Мне не нужен запасной план, Мортон. Запасной план расхолаживает.

«Брось всё. Поехали. Колледжей много. Ты всегда сможешь зайти на второй круг. Хватит собираться жить — после сессии, после экзамена, после диплома… Живи сейчас!» Голова от этих нашёптываний шла кругом. Общие на всех планы. Общий смех. Общий на шестерых запах. Сутки напролёт вокруг того, что действительно интересно. И всё это в дороге. Замкнутый обособленный мир на колёсах. А прочее останется за спиной и за стенами фургона.

Иезекия зажмурился, отгоняя искус. Он хорошо представлял себе, как Валто самоуверенно заявляет остальным: «Не берите в голову. Я его уломаю. Я умею с ним говорить. Доверьтесь мне. Он поедет». Это помогло. Потому что, увы, так наверняка и было. Кто-нибудь, прямодушный Фил или Дезире, наверняка озабоченно спросил: «А что делать с клавишами? Если Иззи откажется…» А Валто отмахнулся, как от сообщения, что сливки к кофе закончились.

Он не может. Пора остановиться. Вернуться на твёрдую почву. Всё это должно рухнуть. Слишком уж много они мечтали. Всё слишком уж гладко до сих пор развивалось. Мрачное предчувствие в такие моменты дышало за плечом. И сейчас — чуть не капая кислотной слюной. Что-то должно произойти, что-то, низвергающее на землю. Его отчислят. Валто потеряет голос. Группа провалился с треском при первом же выходе на сцену побольше. Их раскритикуют в пух и прах. С ними откажутся работать менеджеры. Они всей компанией рухнут больно на камни и окажутся перед грудой остро режущих осколков. А Иезекия всё оттягивает момент, когда ещё можно отойти от края и не спикировать к разбитой жизни вместе с ними.

— Ты серьёзно? Сессионный клавишник? На твоём месте? Ты сам-то можешь себе представить, как кто-то будет касаться твоего инструмента? Зачем нам чужак?

Когда правда выйдет наружу, декан будет шокирован. Родители будут убиты горем. Община примет решение об отлучении. А самое ужасное — перечисленное казалось незначащим. Он мог представить себе жизнь без солнечно-душных игрушечных аудиторий колледжа, но не мог вообразить отсутствие подполья, которое таилось под ними. Яд, впрыснутый Валто, вовсю циркулировал по венам. Уже заражённый, Иезекия ещё пытался сопротивляться.

— И с кем я буду разговаривать?

— С остальными. Они тоже умеют.

— Мортон, ты понимаешь, о чём я.

Он представил, что город останется без Валто. Вообще. Будут долгие пустые дни, не скрашенные эгоистичными заявлениями, вопиющим нарушением границ. Никто не помешает штудировать запущенные учебники. Целых две недели Иезекия будет ложиться спать в десять вечера, просыпаться в собственной комнате, а не на тахте или водяном матрасе за диваном, который вытаскивали, если репетиция заканчивалась слишком поздно. Будет вести размеренную жизнь, по которой тосковал, лихорадочно зубря после ночных концертов. А после он поедет домой. Ещё на пару месяцев, уже даже без колледжа. Представил, как укладывает вещи ровными стопками.

А ещё — то, о чём он старался не думать. Для Валто этот семестр в любом случае последний. Его два года в колледже истекли. С осени Иезекия останется здесь один. Голое, сиротливое пространство кампуса, в котором больше не будет второго дна.

И студенческая виза Валто закончится.

— Это будет всего лишь небольшая поездка с кучей трудностей и неудобств. Мы сто раз перессоримся, у нас будет ломить тело от долгих часов в машине. Или кого-то укачает так, что он заблюёт весь пол. Мы будем ночевать в отстойных местах и срываться на звукорежиссёрах из-за дрянного звука, ругаться из-за искрящих розеток. Но это будут наши первые гастроли. Учёба — всего лишь рутина, которая везде и всюду повторяется по кругу, каждый год. Но у нас никогда не будет вторых первых гастролей!

— Спасибо за воодушевляющие перспективы.

Скажи он только «да», и это будет означать, что ему впервые придётся лгать семье. Не просто о чём-то умалчивать, что он делал до сих пор, а изобрести основательную ложь, которая сгодиться как алиби на целое лето.

Что, если Валто не вернётся вообще?..

— Я выведу нас на большие сцены. К большим залам. К собственным дискам. К интервью на телевидение. К турне по всему миру. Тебе не нужно думать, что и как. Всё, что от тебя требуется, — согласиться.

— Ты пытаешься меня соблазнить славой? — отозвался нервным смешком он. Валто и не догадывался, насколько срезонировали его посулы с тяжёлым холодным предчувствием, превратившимся в уверенность: ох, как они поплатятся за самонадеянность!..

— Нет. И знаешь, почему? Потому что тебе не нужна слава. Ты равнодушен к славе. И правильно. На хрен её. Тебе нужно больше: всё это. Дрожь сцены. Землетрясение звуков. Лавина аккордов. Власть над музыкой. Тебе нужно быть на своём месте. Единственное, что важно. Ты сам сказал мне. И у тебя теперь долг перед ангелами. Ты отлично знаешь своё место, Мортон. Своё предназначение.

Глава 8. Эл Фишер.  Чёрный поток

Линн занесла стопку полотенец в номер, положила на кровать и сморщила нос. В номере несло перегаром и острыми чипсами. Постоялец, один из группы приехавших на ретрит, налегал на выпивку особо активно. Завтра он и его товарищи должны были выезжать. Должны были бы. Группа попеременно досадовала, негодовала, решала, что всё к лучшему и можно отдохнуть, скучала, беспрестанно интересовалась, когда откроют дорогу. Линн не хотелось попадаться им лишний раз на глаза. Мэй умела с ними обращаться. Она с видом учительницы выстроила их в холле и сообщила: по всей видимости, через два дня всё образуется, ветер должен сменить направление, снегопад — поутихнуть, и тогда проезд по шоссе снова станет свободным и безопасным. Наверное. Пока же лучше не рисковать, а наслаждаться отдыхом.

Линн приложила ухо к двери люкса. Вот где-где, а здесь тишина стояла гробовая. Она не гадала, чем любимчик Мэй там занимается, какое ей дело. Но странно. Нью-йоркский гость выходил только на завтрак, иногда заказывал ужин и не общался ни с кем. Ни разу не засветился возле барной стойки, облепленной галдящими ретритчиками. Линн это знала достоверно, потому что Мэй вела учёт всем его действиям с тщательностью влюблённой школьницы и не упускала случая ввернуть что-нибудь о нём в каждом разговоре. Затворничество гостя из люкса только подогревало её фантазию. Она уже предположила, что «возможно, у него неприятности с деловыми партнёрами, и он вынужден был скрыться из города, ты же знаешь, это нешуточный бизнес» или что «наверное, ему надо обдумать стратегию развития бизнеса». «Нет, — с таким же серьёзным лицом возразила сегодня Линн. — Он осознал, что хочет настоящей любви, и ждёт знака свыше, кому в этом городе сделать предложение».

Мэй сердилась, но утром сделала гигантский шаг в сторону завоевания сердца постояльца. Отследив, что он не спустился на кофе, она позаботилась о том, чтобы отослать ему завтрак в номер. С приложенной карточкой, где саморучно написала какую-то любезную фигню. Линн подняла брови так высоко, как позволяла человеческая анатомия, но промолчала. Законом никому не запрещено делать из себя дуру.

Линн постучала. Потом постучала громче.

— Обслуживание номеров, — сладким голосом пропела она, одновременно отводя душу раздражённой гримасой. Может, Мэй и счастлива оттого что красавчик из Нью-Йорка прирос к своей комнате, а вот она — нет. Потому что Линн терпеть не могла убираться, если постоялец в номере.

Мягко клацнул замок.

— Я должна сменить полотенца, — сообщила Линн и решительно шагнула внутрь.

По правилам она должна была занести миниатюрные флаконы с шампунем, мыло и полотенца до обеда. Желательно, в то время, когда в номере никого нет. Приходить ещё раз, дождавшись, пока прекрасный принц Мэй соизволит спуститься в ресторан, ей совсем не хотелось.

Гость не возражал. Он отступил, позволяя ей просочиться в комнату.

Разобраться с ванной у неё заняло примерно полторы минуты. Она окинула взглядом номер. Гостиная выглядела так, словно никто здесь и не жил несколько дней. В спальне на полу стоял поднос с пустой кофейной чашкой и почти нетронутым завтраком. Покрывало было измято, будто гость твёрдо вознамерился войти в книгу рекордов за самое длительное дневное лежание на кровати. На тумбочке стояла распахнутая деревянная шкатулка или что-то типа того. Одна из подушек лежала не у изголовья. Линн, вздохнув, сделала шаг, чтоб поправить её и забрать поднос, но постоялец отрицательно качнул головой.

— Вам нужна уборка?

— Спасибо, нет.

— Тогда я просто заберу поднос?

— Спасибо. Не надо.

Мысленно пожав плечами, Линн двинулась к выходу. Ей же проще.

Всё же на пороге она обернулась и спросила, как положено:

— Вам что-нибудь нужно, мистер Фишер? Вас всё устраивает?

— О, не беспокойтесь, всё замечательно, — поспешно кивнул постоялец. И в подкрепление своих слов одарил её чарующей улыбкой.

Эл закрыл дверь и вслушался в звук удаляющихся шагов. Проверил, действительно ли дверь заперта. Потом вернулся в спальню. Поднял подушку, которой был накрыт люгер. Коснулся металла. Лёг.

«Мистер Фишер!»

Консьерж всегда кивал ему не просто с почтительностью, но с уважительной симпатией. Эл знал, что искренне нравится ему. И не только за то, что не заводит истеричных собачонок и не брюзжит. Среди обитателей жилого комплекса было немало тех, кто ведёт себя с королевским гонором. Семейство с одиннадцатого этажа носило одну на всех кислую гримасу, даже двое детей, упитанных братьев лет семи-восьми. Всегда загадочно укутанная дама со следами многочисленных визитов к пластическому хирургу периодически останавливалась у стойки консьержа излить жалобы на жизнь. Молоденькая блогерша из пентхауса, вечно одетая как спортивная старшеклассница, с таким энтузиазмом и скоростью пересекала холл и выбегала из лифта, что впору было предположить эвакуацию. Так что в Эле консьерж видел приятное исключение. Адекватного воспитанного жильца, контакт с которым всегда в радость. Такое отношение очень Элу льстило. Сегодня, находясь в приподнятом настроении после отлично прошедшего ужина, он ответил на приветствие самой яркой из своих улыбок.

— Рад, что вы проскочили до непогоды, сэр. Вот-вот должен хлынуть ливень.

— Спасибо. Хотя я и был подготовлен.

Он слегка взмахнул зонтом. Который действительно оставался сухим. И это была не единственная удача за день.

Его всегда вдохновляли заказы, когда клиент просил составить целый ансамбль. В работе с отдельными лотами остро ощущалась эксклюзивность, уникальность каждой конкретно взятой вещи. Она была ценна и в полном одиночестве. Но если речь шла об обстановке целой квартиры или дома, то предстояло найти связи. Это значило — почувствовать нити, связующие разные предметы, прочесть тоску старинной кровати по отсутствующему пока комоду, приложить все усилия, чтобы отыскать самый правильный буфет, опознать его по толчку в груди, вписать в нишу возле книжного стеллажа лампу. Заказать, доставить, насладиться гармонией. Это значило — сгладить разногласия, которые иногда пытались провоцировать отдельные предметы, примирить их, как тётушек, капризно заспоривших из-за пустяка.

Эл становился дипломатом. Он находил общие темы для конфликтующих сторон. Задабривал консоль вазой, помогал ей и прилавку вишнёвого дерева сойтись в благосклонности к сдержанному пейзажу в потемневшей приятно раме. Кроме того, он мог определять требования пространства. Каждый особняк, каждая квартира имеют свои желания. Одни хотят превратиться в чопорное поместье. Другие предлагают себя в качестве уютного гнёздышка. Третьи выказывают амбиции и намекают на явную демонстративность, таким подавай выраженную презентационность. Проходя по ряду комнат в квартире или спускаясь с одного этажа виллы на другой, Эл формировал впечатление. К концу обхода он уже имел в голове список требований дома. Где-то высокое окно взывало о собеседнике на противоположной стене. Где-то изразцовый камин намекал об аскетичной линии крупного простого стола. А поверх этих очевидных запросов интуиция разбрасывала уточняющие детали.

Наполнение целого дома — это почти симфония.

Эл расслабленно танцевал пальцами по латунному поручню, пока лифт возносил его на нужный этаж. И зонт, оставшийся сухим, казался в самом деле подтверждением его удачливости. Фортуна на его стороне.

Нынешний клиент появился в салоне без предварительного звонка, как обычно делали крупные покупатели. Неопытный в антикварном деле человек счёл бы хилого мужчину в поношенном свитере забредшим случайно зевакой, но Эл хорошо знал эту расслабленную рассеянность. Заказчики, давно привыкшие к роскоши и красоте, властвовали над вещной действительностью, а не подчинялись ей. Они обращали старый свитер в элегантность, скромный сэндвич в их руках становился данью умеренности в промежутке между взглядами на бесценное. Волосы цвета перца с солью, худое лицо, изрезанное морщинами, простые круглые очки, жившие не первый год, — посетитель, демонстрируя лёгкую хромоту, прошёлся по залам, неторопливо осмотрел картины на стенах, покивал напольным часам, а потом уже завёл беседу.

Сегодня, спустя месяц, они встречались уже втроём — клиент, Эл и декоратор, который занимался подбором обоев, плитки и реконструкцией. Их уже сплотила общая задача; в прошлую встречу они достигли предварительных договорённостей и прочувствовали свою способность работать сообща. Теперь оставались вопросы расчётов, оформления перевозки, росчерков на чеках.

Дом, купленный заказчиком, был на редкость атмосферным. Двухэтажный особняк затерялся в тени высоких размашистых зданий, притаился за углом широкой улицы и казался таким же невзрачным, как новый владелец. Но только пока вы не начинали присматриваться. Над порталом круглое окно в форме цветка. Тенистое патио с крытой деревянной галерей по периметру, небольшой мраморный фонтан. Мрачные своды, необработанный гранит. Комнаты выстраивались анфиладой и взывали к итальянским мотивам. Любой был бы очарован.

Эл изложил свои мысли насчёт того, что он уже может предложить, за чем придётся поохотиться, а чего следует избегать. Его радовало то, что заказчик прислушивается. Задаёт иногда вопросы, но принимает за само собой разумеющееся, что следует положиться на мнение специалиста. Они удивительно легко сошлись на общей концепции. Впереди предстояли месяцы работы. Наверняка их ждёт немало форс-мажоров и необходимость импровизировать, если вдруг, например, выяснится, что после установки в кабинете стеклянной перегородки материал профиля или блики съедают эффект от ковра или превращают уникальную статуэтку в невидимку. Оттенок изразцов на кухне окажется холоднее ожидаемого и вступит в диссонанс с буфетом. Заказанный голландский столик будет повреждён из-за того, что в шторм контейнер на палубе плохо закрепили. Десятки вызовов и непредвиденных обстоятельств. Но всё это скорее приятно будоражило, нежели тревожило. Даже то, что в доме со всей очевидностью не найдётся места ар-деко, на котором он специализировался и которому был предан всей душой, ощущалось как лишний штрих к интересной задаче.

На фоне подобных масштабных сделок Эл не мог не задаваться вопросом: в какую среду попадает проданный им единичный предмет? Отпуская нечто из своего салона впервые заглянувшему посетителю, он иногда остро сознавал, что проданное окажется в абсолютном одиночестве среди стандартных, изготовленных на поток вещей. С другой стороны, он верил в силу духа времени. Заключённая в гобелене или этажерке харизма рано или поздно возьмёт своё. Она телепатирует желание общения с ровней. И дом будет прирастать подлинным, не сиюминутным. Именно поэтому Эл никогда не относился поверхностно к случайным покупателям, поддавшимся минутному порыву. Они уже подпали под гипноз старины. Дальше следовало лишь довериться её магии и терпеливо ждать. Они вернутся, изменённые внутри, чующие зов красоты.

Вещи. Прекрасные, ожидающие его прикосновения и чувствующие его восхищение.

Он вошёл в свою квартиру, где ему распахивали объятья бережно отреставрированный диван и столик с инкрустацией, столь искусной, что вьюнки казались брошенными на столешницу, а не впаянными навеки в дерево. Лампы заливали лофт с убегающими ввысь окнами тёплым светом. Привычные звуки замков — мягкое прирученное клацанье зубов ластящихся караульных псов. Эл отключил сигнализацию.

Квартира до сих пор вызывала у него глубочайшее удовлетворение, то самое, что выстраивается на фундаменте восторга от первой встречи. Миниатюрное лимонное дерево возле кухонной стойки. Идеальные бра на тщательно воссозданной грубой кирпичной кладке. Тканый бледный ковёр, изготовленный вручную.

Время близилось к восьми.

Он не включал музыку, потому что сегодня хотел тишины. Днём было много голосов и звуков. Эл собирался взять минеральную воду и направился уже к кухонной зоне. У него за спиной грандиозная сделка. Настолько успешная, что он списал опустошённость на естественную усталость. Он сделал ещё шаг.

Тогда его и охватило бессилие.

У него нет сил проделать этот путь. И он не сможет потянуть на себя дверцу холодильника. Она слишком большая и тяжёлая. После этого ему придётся взять стакан. Наполнить его. Поднять руку. Поставить на столешницу бутылку.

Он не может.

Между ним и пунктом назначения разверзлась огромная пустота. Эл мысленно огляделся, отыскивая края пропасти. Но везде простиралось только ничто. Всё то, что недавно было фактурой, теплом, уютом, успехом, смыслом, обратилось в чёрную дыру. Он завис в ней. Ощупал её атомы. Не было ни холода, ни жара. Стремления, надежды, победы, завтра — эти слова растворились. Осталось только то, что есть всегда. Оно же будет и после. Всегда будет в будущем. Безграничный вакуум.

Мелькнула абсурдная мысль позвонить консьержу и… Вызвать скорую? Такси? И тут же все трепыхания утонули. Ничего. Он не может сделать ничего.

Он опустился на диван. Лёг. Чёрная тоска вырвалась струёй нефти.

Бессмысленность и пустота текли мимо него. Они поглощала всё. Исчезли звуки. Не было недавнего воодушевления, усталости, увлечённости, удовлетворения, волнений, желаний, недовольства, раздражения. Только бездна.

Он пролежал несколько часов, уткнувшись лицом в спинку дивана, лишённый сил и не представляющий, что сможет когда-то снова встать и совершить хоть какое-то действие.

Чернота отступила к полуночи, когда её сестра за окном стала совсем густа. Эл обхватил себя руками за плечи, всё ещё ощущая холод. Набросил на плечи плед. Это было большим достижением. Тело до краёв полнилось усталостью, как если бы он прожил долгие-долгие десятилетия.

Потом, где-то ещё час спустя, он подошёл к видовому окну и долго смотрел на чёрные ветви деревьев внизу. Парк разбавляли огоньки, опутывавшие стволы. Умиротворяющая прекрасная картина. Мягкий свет светильников вызывал из стен тёплый неповторимый оттенок терракоты. Эйфория, с которой он входил в подъезд несколько часов назад, не вернулась, не было и радости или хотя бы довольства. Всё ещё было пусто. Движения оставались вялыми. «Потом» было по-прежнему абстрактным словом. Но он хотя бы не засасывался воронкой в грандиозное никуда.

Эл не пытался вернуть что-то ещё. Хотя бы удержать вот это. Так уже можно жить. Лишь бы не соскользнуть назад в бездонную глухую безнадёжность. Он опасался лишний раз шевельнуть рукой. Энергию следовало экономить.

Ветки покачивались от ветра.

Что с ним только что было?

У него есть работа, в которую он влюблён до беспамятства. Он окружён интересными людьми. Ему всегда есть с кем провести свободное время. Он может взять на завтра билет во Флоренцию или Антверпен. Провести пару дней, гуляя по галереям и празднуя успешное завершение сделки. Его дом до последней задвижки отвечает нарисованному в голове идеалу. Он достиг в своём деле едва ли не максимума из того, что в таком возрасте может достичь человек. На следующей неделе в его квартире поселится портрет эпохи ар-деко, от одной мысли о котором внутренности ещё недавно сжимало приятное предвкушение.

Так что же с ним такое?

Глава 9. Алек Бойл. Пятница

Первое, на что он потратил деньги в своей новой свободной жизни, были мазь, обезболивающее, что продаётся без рецепта, антисептик и бинты.

Когда он протянул купюру, то увидел, как трясётся рука с обломанными ногтями. Подтолкнул банкноту и спрятал руку под прилавок. Сонный молодой фармацевт читал толстенную книгу и, на его счастье, думал о чём-то своём. Или слишком привык видеть людей без голоса и с другими признаками всевозможных болезней. Алек боялся идти по названному адресу, но не нашёл сил двигаться куда-то ещё. Даже то, что он добрался до захиревшего мотеля, было чудом. Когда он туда дошёл, ноги опухли. Джинсы наждачкой скребли по израненной коже. Разбитые колени саднили. Спина превратилась в сухие леса, объятые пожаром. Вторым чудом стало то, что его, больше похожего на зомби, практически немого, едва живого, вообще впустили.

Ужас, облегчение, восторг устроили бешеную карусель. Только благодаря их анестезии он преодолел бесконечно длинные полмили до черты города. Он жив. Его отпустили. Надо бежать. Как можно дальше. Не может быть.

Он пил воду из-под крана целую вечность. Потом стоял на коленях, уткнувшись головой в широкую кровать, чтобы накопить сил для следующих движений. Снять просто так футболку не решился. Включил холодный душ, закусил зубами полотенце, и, дёргаясь от ударов капель, отмочил её. Благодаря тому, что она была тёмной, никто не заметил пятен крови, пока он брёл по дороге. Ноги тряслись. Совладать с бинтами он не смог и разодрал на повязку рубашку, найденную в сумке.

Его заколотило, когда он уже собирался скользнуть в забытье. Как в сильном ознобе или от сильного холода. Зубы выбивали сложный ритм. Остановить это не было возможности. Сейчас я умру, отстранённо отметил он, я так умираю, подумал он, потому что даже боль поставили на паузу. Но через несколько минут, так же внезапно, неукротимая дрожь прекратилось.

Алек переночевал в номере, как ему было велено, но на следующий день не сел на автобус. Он очнулся в полдень, охваченный жаром, с мутящимся сознанием и неспособностью даже сползти с кровати. Нахлынул ужас, что не успеет. Его водворят назад. Принесут за шкирку, как нашкодившего щенка. Хотелось плакать от уплывающей из рук возможности. Потом стало терзать подозрение, что это ловушка, как он и ожидал. Отец знал: он будет не в состоянии уехать. Невозможно в таком состоянии куда-то уехать. Его ткнули носом в его полную беспомощность. В лихорадке кое-как поднялся, принялся запихивать в сумку разбросанные по кровати лекарства, чтобы пересилить себя и назло, через не могу, сбежать. Попытался добраться до двери. На середине пути сполз по стенке на затёртый палас. Не могло быть и речи, чтоб искать автовокзал; даже просто спуститься по трём ступенькам во двор и дойти до ресепшена, чтоб продлить номер, оказалось не под силу. Максимум, на что его хватило, — за бесконечные полчаса вернуться на кровать.

Алек позвонил администратору и сиплым шёпотом сообщил, что слёг с простудой и задержится. Отёкшее лицо, слезящиеся воспалённые глаза, слипшиеся от пота волосы — всё это свидетельствовало бы в пользу его версии. Ему посочувствовали и пожелали поправляться. Он хотел попросить, если позвонят о нём справиться, не говорить, что он не уехал, но побоялся. Разрыдался от бессилия, покрывая наволочку глазурью из слёз, соплей и соли, засыхавшей на ресницах. Рыдал по-детски, до икоты. У него были деньги, документы, фора — и он не мог ими воспользоваться. Периодически мнилось, что за ним уже пришли. Тени в углу номера обретали форму и становились высокой крепкой фигурой. И у него всё ещё не было голоса, чтоб достаточно убедительно молить о прощении.

Следующие трое суток он пролежал пластом. Барахтался между забытьем и островками мучительного бодрствования. Пил воду, вяло грыз печенье. В мини-баре был лёд, который помогал чуть сбить жар. Поход до туалета и обратно занимал вечность. Искусанный кулак хранил иссиня-багровые следы зубов. Судя по рези в правом боку при каждом вдохе, он обзавёлся очередной трещиной в ребре. Более-менее спать получалось только на животе, выстроив рельеф из подушек и наглотавшись таблеток. Уже к концу первых суток он удвоил дозу обезболивающих.

Боль была бесконечным узким тоннелем. Он забыл, как живут без её постоянной пульсации. Не могло быть правдой, что когда-нибудь она закончится. Усиливалась, ненадолго улегшись, снова начинала неистово бушевать, биться о потолок. Он терзал зубами подушку и выл ультразвуком, пока кто-нибудь из них, боль или он, не утомлялся.

Она чуть перебивалась только тревогой. Его разрывало между страхом, что отец примчится исполнить свою угрозу, надеждой и отчаянием. Мелькала мысль перебраться в другое место, но не знал, куда. Любой другой администратор мог признать, что ему явно не восемнадцать, и тогда он окажется на улице. А это было равноценно смерти или отправке в больницу — что одно и то же. В минуту просветления его осенило: у отца нет причины нагрянуть в городок до тех пор, пока не придёт открытка со штемпелем. Он не может поехать без внешнего повода. Однако срок, который отец мог кормить мать утешениями, а остальных отговорками, истекал. Как полицейский, он обязан был уже подать в розыск. Как хороший отец — перерыть весь штат.

Через трое суток жар вроде бы спал. Алек добрался до ванной и отважился бросить взгляд в зеркало через плечо. «Всё заживёт», — долго потом повторял трясущимися губами, стараясь забыть увиденное. На пятые сутки застирал измазанные кровью простыни, расплатился и улизнул из мотеля. Ехать на автобусе было невозможно. Он не мог сидеть, и речи не шло о том, чтоб прислониться к спинке кресла. Оставаться на месте дольше Алек не решился, поэтому пошёл по обочине. Соседний городок находился в пяти милях. Его несколько раз предлагали подвезти, но он отделывался отговорками. Отзывчивые водители не настаивали — при его хриплом «не стоит, я простужен» они слушались голоса разума. Путь занял десять часов, и после этого марш-броска он снова слёг. Однако это был уже другой город. Условие договора было выполнено.

Там Алек наконец купил открытку. Опуская её в ящик, он представлял, как бесится от задержки отец и как изводится мать. А когда открытка нырнула в щель, его охватило ликование. Ему словно выдали документальное свидетельство успеха или вольную. Алек пытался восторг сдержать — слишком рано, слишком близко. Вдруг не зачтут.

Третье требование — выбросить телефон — он выполнил сразу же. Кинул в урну поспешно, как раскалённый уголь. Телефон жёг руки, потому что с ним велели расстаться. Облегчение от того, что он сделал, как сказано, перекрыло сожаление от утраты предмета, который был неотъемлемой частью его жизни. В нём остались контакты, сообщения, свидетельства того, что Алек не сам по себе, что он с кем-то общался. Наконец, это было средство связи в экстренных случаях — а сейчас выдался именно такой, экстренный. Над ним чёрной тучей висел страх, что он инфицирует раны и в часы сгорит от сепсиса. Ему требовался кто-то, кто обработает их нормально. Он не справится сам. На каждую такую процедуру уходило много больше часа, и по окончании он едва мог дышать, а руки тряслись от напряжения. Он гнал от себя заводящиеся от каждого мимолётного ощущения образы — воспаление, нагноение, некроз. Несколько раз почти победило безрассудное искушение кинуться за помощью в больницу. Он всегда находил что соврать, он изобретёт ложь и сейчас. …И через несколько часов рядом с врачом появится его отец. Нельзя. В супермаркете он купил самые дешёвые футболки и из них нарезал полотнища повязок, которые накладывать не так мучительно.

В следующий город он приехал с красной отметиной на лбу, потому что просидел пять часов, упершись головой в спинку переднего кресла. Там он сделал остановку всего на сутки и двинулся дальше.

Достаточно быстро он научился опознавать места, где у него не спросят про возраст и документы. Похудевший на несколько килограммов и осунувшийся, он действительно выглядел старше, пусть и не на восемнадцать, а чувствовал себя на все тридцать восемь. Ему фантастически везло следующие две критические недели. После приходилось пару раз ночевать на вокзале или отсиживаться в круглосуточном кафе, но это было уже потом. Пока же его вёл обострившийся до крайности инстинкт выживания. Он много спал, пил много воды, избегал движения, избегал попадаться на глаза. Похожий на наркомана в ломке, он наверняка запоминался, поэтому старался скользить мимо людей тенью.

Регулярно охватывала паника — вот-вот появится полиция, его водворят домой. Что отец сказал соседям и друзьям? Сын пустился в бега? Отправили к дальним родственникам? Ищут ли его? Алек был почти уверен: деньги, которые он ему дал, — те самые, что хранились в комоде, под наволочками, семейная заначка на экстренный случай. А мелочь и мятые мелкие банкноты в боковом кармане сумки наводили на нехорошие мысли, что и копилка Арианны была вскрыта. Отец наверняка представил дело так, будто деньги Алек украл перед самым побегом. В приступе паранойи он представлял, что отец переписал номера купюр и копит доказательства его преступлений. Но другими средствами он не располагал.

Наверное, отец ожидал, что он отправится в вечные центры притяжения беглой молодёжи. С побегами подростков в участке иногда сталкивались, хотя мало кто пускался в бега всерьёз. Краем уха до него долетали разговоры полицейских. Алек пробирался замысловатым маршрутом, зигзагом. Не потому, что разработал хитроумный план — он перемещался по наитию, от пункта к пункту, никогда не зная, куда свернёт в следующий момент. У него не было ни планов, ни целей. Иногда он путал следы, и всё же большей частью хаотичность его маршрута определялась смятением, потребностью в частом отдыхе и выборе мест, где больной вид не будет так бросаться в глаза. Злоупотреблять автостопом боялся. Когда ему приходилось пользоваться этим способом, он заранее придумывал легенду и, если не везло, и попадался разговорчивый водитель, подбрасывал множество намёков, из которых тот сам мог достроить историю. Самым очевидным было двинуться в Чикаго, поэтому Алек сразу отбросил эту мысль. Он останавливал выбор на небольших городах — но не маленьких, где слоняющийся в одиночку подросток сразу привлечёт внимание. Наловчился стирать одежду в раковине и развешивать её так, чтоб наутро она выглядела выглаженной. Копировал выражение лица сверстников, просто идущих из точки «А» в точку «В». Один неверный шаг — и его отправят назад. До восемнадцати он должен быть тише воды ниже травы.

Подживающие раны едко саднили. Это оказалось почти так же мучительно, как боль. Он повторял себе: хороший признак. Они затягиваются. Всё нормально. Главное не трогать, чтобы не допустить повторной травмы. Невыносимо сложно не касаться, не проверять и не поддаваться песне неутихающего зуда. От таблеток болел желудок. Он одинаково боялся их бросить — и на них подсесть. Салина, Джоплин, Сент-Луис.

Первая большая остановка случилась в Индиане. Он чувствовал себя почти выздоровевшим, достаточно удалившимся от дома, чтоб сделать передышку, к тому же серьёзно беспокоился о деньгах. Они таяли стремительно. На одни только лекарства он спустил головокружительную сумму. Тратить и дальше было нельзя. Что бы там ни было, он всю жизнь имел крышу над головой, регулярно питался и не имел опыта бродяжничества. Остаться на улице означало катастрофу. Очутиться в приюте того хуже — его быстро отправят домой. Алек не сомневался: в этом случае отец выполнит свою угрозу.

В Огайо ему повезло. Он устроился на работу в только что открывшийся хостел. В качестве одолжения ему разрешили пожить в одном из недоделанных помещений. Владельцам, похожим на занесённых из шестидесятых хиппи, парню и девице, не хотелось вникать, кто он и откуда. Всё, что их волновало, — как жонглировать своими новыми обязанностями, и на чём сэкономить. Таким образом, ему удалось не засветить настоящее имя. Обязанности скоро расширились, так что он никогда не был уверен — предстоит через час расставлять солонки по столикам, мыть душевую или застилать бельё. В общем-то, это его и не волновало. Единственное, от чего он увиливал, — общаться с постояльцами. Алек старался не показываться на глаза тем, кто останавливался в уже готовых номерах. В основном то были студенты чуть старше него. Их интересовали новые места, завтраки по акции, и меньше всего — кто работает в тех предельно бюджетных пристанищах на ночь. Они, однако, были более наблюдательны и любознательны, чем менеджеры средних лет, что останавливаются вместе с женой и выводком ребятишек в приличных семейных отелях; молодым и зорким ничего не стоило опознать его по выцветшей листовке на столбе за тридевять земель. Точно так же, вообще-то, как и другим сотрудникам — таковых, помимо владельцев, насчитывалось двое, обе девчонки, бойкие и разговорчивые. Алек усиленно изображал почти аутиста. На вопросы отвечал односложно, заигрывания игнорировал. Уверившись, что компания из него никакая, девочки потеряли интерес. Может, сочли его слегка отсталым, зато больше не приглашали после смены потусоваться или глотнуть пива.

Оправдывая статистику насчёт малолетних беглецов, рано или поздно он должен был, конечно, подсесть на алкоголь или что похуже. Наверное, это здорово помогло бы снять напряжение — а потом утянуло в пропасть. Однако организм по-прежнему не принимал спиртного. Он испугался, что среагирует так же, как Мэри-Энн на арахис, и больше не пытался.

А главное, Алек был счастлив. Слишком, опьяняюще счастлив, чтоб пьянить себя чем-то ещё. Впервые он возвращался в условно свой угол, зная, что ему ничего не грозит. В первый раз в жизни был свободен. Обитание в пустой комнате, пахнущей краской, в обществе одной сумки, мало напоминало домашний уют. И всё же. Алек запоем тестировал все те вещи, которые не мог позволить себе раньше. Не застилал постель. Просиживал ночь напролёт на подоконнике, глядя в окно. Обедал в два часа ночи консервированными персиками. Завтракал в час дня оставленным съехавшими жильцами мороженым. Часами бродил по улице. Повинуясь внезапному импульсу, садился на скамейку и сидел до тех пор, пока не ощущал потребность идти дальше. Покупал чашку кофе и торчал в кафе, наблюдая за людьми, остро ощущая: ему не надо волноваться, как отчитаться за потраченное время. Самые простые действия кружили голову. Раньше он считал тупым клише выражение «всё внутри трепетало от счастья». Теперь нашёл в себе некую гибкую полосу, тянущуюся через всю грудную клетку и живот, подобную ремню для заточки ножей, и она действительно начинала мелко трепетать, когда он думал о реальности для себя того или иного действия. Пойти в кино? Пожалуйста! Не возвращаться домой до полуночи? Да ради бога! Ты всё это можешь. Он знал, что дальше будет несладко, но любые трудности меркли по сравнению с возможностью идти куда хочешь и делать то, что хочешь.

Та осень выдалась необычайно красивой. А может, она казалась такой только Алеку. Привычные картины прояснились до кристальной, режущей глаз ясности. Восприятие протёрли дочиста. Долгие недели неотступной боли закончились. Осознание того, что он на воле, проявлялось всё ярче, как выплывающий из мутных полутеней негатив. Он никогда не видел мир таким чистым. Остальные чувства дали о себе знать. Раньше они жили где-то в углу. Сейчас им можно было дать волю. Сперва он ощущал только страх. Потом к нему стала робко примешиваться надежда. Через какое-то время появилось осторожное любопытство. Оно мало походило на прежнее обострённое чутьё. Алек прислушивался к звукам мира без угрозы. Ещё спустя какое-то время к этому трио присоединился тот самый трепет. Счастливая щекотка свободы в груди.

Алек долго сомневался, прежде чем сняться с места, — но он был всё ещё слишком близко от дома. Поэтому предпринял новый марш-бросок, дальше на северо-восток. Череда забегаловок быстрого питания, вечно нуждающихся в рабочих руках, стала казаться чем-то всегда бывшим. Только те работы, где не нужно общаться с клиентами. Неделя тут, неделя там, чтобы не примелькаться. Пока ни у кого не появились вопросы. Сбой произошёл в пекарне. На четвёртый день после того, как Алека взяли, из отпуска вернулся управляющий. И если его заместителю было абсолютно всё равно, кто Алек и откуда, то этот устроил настоящий допрос. Пообещав назавтра принести документы и составить список предыдущих мест работы, Алек в тот же вечер сел на автобус, увёзший его на пятьдесят миль южнее. Он долго не мог успокоиться, представляя себе, как управляющий сразу после его ухода набирает номер полиции и диктует его приметы.

В Алабаме он прибился к крупному магазину экологически чистых продуктов. Его устраивало, что он может почти всё время находиться в подсобке, а не на виду. Кроме того, можно было работать ночью. Расстановка товара в почти пустом зале, проверка этикеток, фасовка — эти простые действия были ему по нутру. Можно было молчать, не поднимать глаза от упаковочного стола. Или лавировать между полками так, что ни с кем не столкнёшься часами. Это начало казаться ему работой мечты.

Там он познакомился с братьями Рави.

***

Круглолицые курносые близнецы Рави были далеки от фамилии отчима. Индус, усыновивший их обоих, был третьим мужем их матери, и пять лет назад исчез с горизонта, уступив место новому кавалеру. По виду они приходились Алеку почти ровесниками. Родившиеся с интервалом в пять минут, они, тем не менее, играли между собой в игру «старший и младший». Так их обычно и звали. Они не блистали умом, незлобливо шутили, дурачились между собой. Алек часто оказывался с ними в одну смену, но разговорились они только тогда, когда управляющий собрал персонал перед началом рабочего дня и сообщил, что сеть закрывается.

Экологически чистые продукты оказались привлекательнее у конкурирующей компании.

— Ну и хрен с ними, — жизнерадостно заключил старший из близнецов. — Мы всё равно хотели сваливать.

— А ты куда планируешь? — поинтересовался младший у Алека.

Он сообщил им о планах добраться до Флориды. Там можно было устроиться на сезонные работы на фруктовых плантациях — и вряд ли те, кто с готовностью нанимают мексиканцев-нелегалов, будут придираться к его возрасту.

— Это отстойная идея. Ты будешь там вкалывать вместе с разными мучачос. Айда с нами на собеседование в службу доставки. Зачем тебе тащиться во Флориду?

Он мог сделать вид, что его ничуть не огорчило происходящее, но Алек честно признался:

— Потому что мне надо где-то жить.

— Перебирайся к нам. Веселее будет, — с ходу предложил Старший.

Алек слышал краем уха, что они живут в парке трейлеров с кучей родни.

— Правда, переезжай к нам, — подхватил Младший.

— А ваша мать не будет возражать?

— Да ей вообще по барабану. А тебе не придётся платить за жильё.

Издали миссис Рави можно было принять за подростка, третью близняшку, хоть и не похожую на братьев. Мелкая, тощая, востроносая, с хвостом соломенно-убитых волос. Вблизи у неё было хмурое лицо с враждебно прищуренными глазами и кожей человека, давно ведущего нездоровый образ жизни. Это подтверждала и сигарета, которая не переводилась в левом углу рта в любое время суток. Она окинула Алека скептическим взглядом, хмыкнула, но ничего не сказала. Такой приём нельзя было назвать радушным. Алек решил её хмурость проигнорировать. Не в том он был положении, чтоб привередничать.

Клан Рави состоял из близнецов, их матери, бабки, тётки, тёткиных пятерых детей и безногого мужа, а также питбуля и троих собак без признаков породы, беспорядочно носящихся по территории. На выгороженной площадке хаотично были разбросаны пять трейлеров и несколько машин разной степени тления. Ровно в центре высился грузовик. По периметру приткнулись машины, которые пока ещё держались на ходу. Приятель миссис Рави полгода назад загремел за решётку по обвинению — успешно доказанному — в воровстве. В клане действовало правило: живи как тебе вздумается, главное не лезь к другим. Нашлось бы мало молодых парней, которым такой девиз не по вкусу.

Новоселье состоялось на следующий же день после щедрого предложения Старшего. Трейлер братьев стоял на отшибе; вселение Алека не сильно их стеснило. Ему отвели кровать в углу, за тонкой перегородкой. Она уже была застелена ярко-лиловым бельём, которое никто не удосужился поменять после предыдущего гостя или гостьи — под небрежно накинутым одеялом Алек нашёл длинный чёрный волос, крошки от чипсов и скомканную футболку, похоже женскую.

Внутри почти всегда висела завеса сигаретного дыма — близнецы курили здесь же, не утруждаясь тем, чтоб открыть окно или вовремя выносить окурки.

Братья дурачились, рубились в игры и листали порножурналы, громоздящиеся щедрыми стопками. При общем хаосе и залежах нестиранной одежды в трейлере было всё необходимое. Хорошая кофе-машина, роутер, современный бойлер для душа, пара ноутбуков, крутые стереонаушники, навороченная микроволновка, тостер с ещё не до конца отцарапанной плёнкой. Исключение составляла посуда: большинство кружек использовалось как пепельницы или рассадник для плесени. Электричество, как по изысканным умолчаниям Старшего понял Алек, было ворованным, за счёт подключения к чужой линии. На месте Алека раньше тусовалась Глория, подружка Старшего. При мысли, что в этой самой постели, на этих простынях занимались сексом, он испытал и отвращение, и волнение.

Выгода от житья с Рави была и в том, что на работу они отправлялись все вместе, на ретро-форде близнецов. Поддавшись на уговоры, он вместе с ними устроился в службу доставки. Алек вносил свою лепту, скидываясь на продукты и бензин. Получалось при таком коммунном быте дешевле, чем в одиночку. Он начинал думать, что ему крупно повезло. Здесь никто не смог бы его обнаружить; в хаотичном стоге царства Рави не составляло труда спрятать не то что иголку — пару верблюдов. То, что приятель миссис Рави отправился в тюрьму, не пугало, напротив, он эгоистично радовался его исчезновению со сцены: его присутствие заставило бы Алека нервничать.

В трейлере его редко мучили кошмары. Он зарывался в этом тёплом бардаке так глубоко и безопасно, что казалось: никто его не увидит. Близнецы не допытывались, кто он и откуда. Их больше интересовало, пойдёт ли он с ними тусить вечером в клуб. «Давай мы сообразим тебе фальшивое удостоверение. Есть один знакомый, что угодно сварганит. Ты же не можешь сидеть безвылазно дома». Поддельное удостоверение Алек хотел, тусить — нет. Для того чтоб отплатить за одолжение, он иногда всё-таки с ними выбирался куда-нибудь. Просиживал у стенки, над нетронутым пивом, сам запах которого уже повергал в мутное полусонное состояние. Сутулился привычно, потому что рост был приметой. На фоне крепеньких невысоких Рави он смотрелся особо долговязым и тощим.

Иногда братья испарялись из стана только вдвоём, без него, появляясь лишь под утро. Примерно дважды в неделю Старший приводил какую-нибудь девчонку. Значительно реже везло обоим братьям сразу. Девушки были все как на подбор раскованные и не смущались того, что рядом стояла койка Младшего, а за перегородкой лежал Алек. В сигаретный туман вползал запах секса. Смешки, возня и громкий шёпот перерастали в нежное воркование. Он прятал голову под подушку, чтобы без помех заснуть, или, по настроению, становился невидимым и неслышимым третьим в этих парах, вместе с ними проходя от взбудораженности до разрядки. Перед рассветом гостьи подхватывали туфли в руки и, снова со смешками, только утренне тихими, сбегали домой. За дверью слышались неловкие поцелуи и затяжные прощания с обещанием встретиться через несколько дней. Иногда девушки действительно повторялись, судя по голосам.

— Обрюхатишь какую-нибудь малолетку — разбирайся сам. Я внуков воспитывать не буду, — равнодушно сообщила миссис Рави сыну, разминувшись с очередной его экспресс-подружкой.

— Не, мам, — покладисто откликнулся Старший, как будто она запретила таскать жаркое с плиты.

На прибавление в этом таборе ещё одного человека она не обращала внимания и держалась с Алеком не теплее и не холоднее, чем с племянниками или собственными сыновьями. Пару раз бросила ему «Кыш», когда он попался под ноги, пару раз попросила о чём-то («Эй, принеси мне сигаретку — пачка лежит возле гриля. Да, зажигалку тоже прихвати»), пару раз обратилась с каким-то внутрисемейным, постороннему непонятным сообщением, причём так буднично и уверенно, что он засомневался: помнит ли она вообще, что он не один из её отпрысков. И разок окинула скептическим взглядом и припечатала: «Правильно чёлку носишь. Такое лицо на улице притягивает беды».

Невзирая на мелкий рост и худосочность, именно она заправляла всем этим раскидистым царством и заправляла железной рукой. Впрочем, с остальными обитателями Алек почти не сталкивался. Дети, от пяти до одиннадцати, обитали на своей территории. Тусовались в дальнем углу участка или дикой стайкой выпархивали куда-то, чтобы потом вернуться также вместе. Тётка близнецов общалась только с миссис Рави; вдвоём они частенько просиживали в шезлонгах перед своими трейлерами, что-то негромко обсуждая. Разве что собаки проникали всюду. Рэдж, самый добродушный из четвёрки псов, расплёскивал слюни и тыкался носом в поисках ласки. Алек, никогда не доверявший псам, от них шарахался. Младший ржал, наблюдая, как он увёртывается от мокрой собачьей морды.

— Чего ты от него бегаешь?

— Не хочу, чтоб он в меня вцепился.

— Ага. Её папаша выкупил у дебилов, которые собачьи бои устраивают, — поддразнил Младший.

— Он что — бойцовый?

— Нет, его щенком забрали. Говорю ж: выкупил. Столкнулся на стоянке, те везли суку со щенками. Папаше жаль стало, предложил им денег.

И обвил мощную собачью шею руками, громко и сильно чмокая в широкий лоб. Хвост Рэджа замолотил от счастья по земле.

По вечерам братья привлекали Алека играть с ними в карты, радовались, что обыгрывают. Ели хаотично, часто и что попало. Тарелка считалась чистой, если на ней не росла плесень или не каменели остатки предыдущей трапезы. В холодильнике могли неделями гнить овощи и замороженные полуфабрикаты, тогда как братья засовывали в микроволновку кукурузу или жевали те сомнительные сэндвичи, что продаются в упаковке и от рождения не знают свежести. Потом кто-нибудь дозревал до того, чтоб приготовить спагетти или пожарить блинчики, и тогда эта почти нормальная еда поглощалась в чудовищных количествах, чтобы потом снова быть забытой на неделю-другую в марафоне перекусов фастфудом или сладким.

Миссис Рави иногда вспоминала о родительских обязанностях. Тогда она барабанила носком разбитой туфли в дверь и кричала резким неблагозвучным голосом тропической птицы:

— Эй, мудачьё! Заберите свою жратву.

Кто-нибудь из них тут же подхватывался, утаскивал с крыльца горячую форму с запеканкой из цветной капусты и говядины или тушёное мясо, в холодильнике раскапывался соус, шёл пир. Готовила она — пальчики оближешь. Находило на неё редко — Алек подозревал, что она питается не разумнее, чем они, — но если снисходила до стряпни, то аромат стелился по всему стану. Собаки грызли сочные кости. Умереть с голоду тут было невозможно.

Уборка предпринималась также стихийно. Иногда Старший возвращался в трейлер, оглядывался изумлённо, словно только что был перенесён сюда некой чудной силой, пинал валяющийся на полу носок, мяч, коробку из-под сока, что оказывалось в этом ковре неприкаянных вещей ближе, и с некоторым даже удовольствием возглашал:

— Блять, ну и срач.

Вслед за этим начинался сумасшедший, остервенелый, как бой на выживание, штурм завалов барахла, мусора и грязного белья. Что-то драилось, что-то вытаскивалось в высоких мусорных мешках, Младший, зажав нос, выгребал из холодильника и из шкафчиков начавшие грустно гнить продукты, кто-нибудь пытался вспомнить правила обращения с пылесосом, кто-нибудь заталкивал бельё в стиральную машину. Сил довести эту бурную, припадочную деятельность до конца у них никогда не хватало. Повалившись бивуаком усталых бойцов посреди трейлера, на границе чистой и грязной его частей, они устало и умиротворённо курили, смотрели телик или вели бессодержательный разговор.

Хотя Алек и не любил надолго застревать в людных местах, он попривык к традиции братьев в обеденный перерыв или после конца рабочего дня зависать в парке, валяясь на газоне, или останавливать машину на тихой зелёной улочке и блаженно курить, подставляя лицо солнцу, пока на них не косился кто-нибудь из добропорядочных жителей.

Во время такого перекура они лениво наблюдали за ухоженным домиком напротив. Оттуда вышла молодая домохозяйка в спортивном костюме. Оседлала велосипед и покатила. Калитка осталась наполовину распахнутой. Возле крыльца нежился кот.

— Спорим, она и дверь в дом не закрыла? — фыркнул Младший.

— Похоже, — расслабленно не стал спорить Старший.

— Кто хочешь сможет зайти.

— Да ладно, что бы изменило, если бы закрыла? Вообще нефиг делать вскрыть такой замок.

— На все сто.

— Ничего не выйдет, — хмыкнул Алек. Это напомнило ему детство. То, как он простаивал под чужими окнами.

— Сомневаешься, что там хреновый замок?

— Сомневаюсь, что там хреновая сигнализация.

— А ты-то откуда знаешь?

— Её не слишком и прятали.

— Да что ты в этом понимаешь?

Алек поколебался несколько секунд. Он не хотел рассказывать. И не только потому, что воспоминания о летних месяцах у дяди остались одним из немногих, прихваченных им из прошлой жизни хороших моментов. Воспоминание о дядином доме и цикадах было близким к нормальному прошлому, такому, какое он хотел бы иметь за спиной. Им в большей степени руководила не ревность к этой частичке личного, а привычка. Никогда не рассказывай о себе. Каждая деталь могла сделать его более опознаваемым. Алек знал, как сужают круг подозреваемых. Мой дядя занимался установкой охранных систем. Безобидная общая фраза. Но это значит, что из миллионов людей остаются лишь сотни тысяч. Из этих сотен тысяч — выпадают те, у кого нет братьев. Потом — те, у кого нет племянников-подростков. Ещё нужно вычесть чернокожих, латиносов, китайцев. Людей старше определённого возраста и младше. Потом убираем этот штат, вычёркиваем, следуя логике, ещё парочку. И вот уже вы имеете дело всего с несколькими тысячами. Из одной фразы можно вытащить многое. Рави такое не под силу. Но кто-то умный мог бы даже с этой фразы начать разматывать клубок. А если бы дело обстояло наоборот, то лишь её уже хватило бы, чтоб удовлетворённо кивнуть: сто процентов, это наш парень.

Поэтому Алек туманно сообщил, что водил дружбу с чуваком, который этим занимался. Но взамен он дал себе волю в другом: принялся рассказывать о сигнализациях. Незаметно для себя увлёкся. И вот уже пел соловьём, а братья с простодушным восторгом ему внимали. Он не ожидал, что запомнил так много из прочитанного и услышанного от дяди. Неужели ему тогда всерьёз понравилось?

Всплеск осеннего тепла установился надолго. Спустя неделю или чуть меньше братья познакомили его с ещё одним своим тайным местом. Крыша одного из зданий. Чуть больше, чем двадцать квадратных метров. Он был их персональным пляжем.

— Летом здесь можно загорать круче, чем на Карибах.

Солнце, даже сейчас жарило вовсю. Здесь оно доставалось целиком. Младший стянул толстовку и высоко закатал рукава рубашки. Старший поддразнил Алека:

— Да не дрейфь, не замёрзнешь. Давай, позагораешь.

— Эй, правда же тепло, на фиг тебе свитер?

— Мне нормально.

Даже в ограниченном совместном пространстве трейлера Алеку до сих пор удавалось никому не попасться на глаза голым.

«Твою ж мать!.. Это кто тебя так?» — наверняка присвистнет Младший.

«О…ть», — лаконично заключит Старший.

Оба и через несколько лет вспомнят: парень, который с нами жил. У него были особые приметы. Да, точно, мы уверены.

Алек напрягся, приготовившись изворачиваться в надуманных объяснениях. Но у братьев было что-то другое на уме. Старший с неловкой торжественностью положил перед ним сотку.

— Это что?

— Твоя доля.

— За что?

— За то, что подсказал про охранную систему.

Он вспомнил вчерашнюю возбуждённость Рави, приехавших домой под утро. То есть, конечно, он уже и так догадывался, что братья не просто так иногда исчезают по вечерам. Оказаться вдруг сообщником — это было совсем другое. Он подумал о скудном запасе свободных денег, необходимости раздобыть зимнюю куртку, о том, что живёт он здесь на птичьих правах.

Алек уже не был в этом смысле девственен. Кристальная честность — привилегия, доступная тем, кого обеспечивают другие. Он несколько раз ночевал в отелях, примазавшись к путешествующим молодёжным труппам или группкам приехавших на соревнования юных спортсменов. Требовалось только смешаться с их компанией, проявить немного наблюдательности и изобразить весёлую, заряженную жаждой приключений уверенность, просачиваясь в коридоры и пустующие между заселением и уборкой номера. Пользовался возможностью проехать на автобусе зайцем. Молчал, если продавец не замечал в корзине под свёрнутой рекламной листовкой злаковый батончик. Забытые на скамейках, столах или в автобусах вещи прихватывал, не размышляя, потому что пригодиться могло всё. Он держался подальше от прямого воровства, потому что это было рискованно. Но в данном случае кража уже произошла, добыча уже уплыла на подпольный рынок. Поэтому смысла не брать предложенные деньги не было.

Братья обрадовались как дети. Младший пихнул Старшего локтем в бок и воскликнул:

— А я же говорил.

Безмятежность их стана была нарушена воскресным утром. Сначала разлаялись собаки: они с высунутыми языками принялись носиться кругами. Братья высунули голову в окошко.

На утоптанную площадку въехала полицейская машина. Алек хотел бежать, но ноги вросли в землю.

Вышедший из машины полицейский брезгливо огляделся по сторонам.

Алек ждал, что он направится прямиком к нему, но полицейский обратился к миссис Рави:

— Вам в прошлый раз ещё говорили, псов ваших привязывать.

— Вы поэтому приехали? Подрессировать моих псов?

— В районе трижды магазины грабили.

— Что вы сюда повадились? Джейд в тюрьме, вы сами его туда упекли, так чего приехали? Жалеете, небось, что не на кого в этот раз свалить?

— У вас семейство большое, возможности не исчерпались.

— Вот когда будет у вас ордер, тогда и исчерпывайте, — огрызнулась она.

Раздражённый взгляд полицейского перекинулся на Алека.

— А это кто?

— Это? Стэн, приятель наш. В гости к нам завернул, — быстро ответил Старший. — Чего, по закону, уже и потусить ни с кем нельзя?

Полицейский поморщился.

— Не хами мне, Дэн.

— Кто хамит-то? Вон Глорию вы тоже спрашивали, пока она не сдриснула. Как будто у нас нет права гостей приглашать.

— Дэниэл, держись подальше от привычек своего семейства и не дерзи. Развели цыганщину тут.

Алек давно растерял домашний лоск. Настороженный, худой, как бродячий кот, мешковатая одежда, пропахшая табаком, нервно кривящийся большой рот, лохматая копна волос, — чёлке он позволил отрасти так, чтоб она чуть ли не полностью занавешивала лицо, — общая расхристанность, перешедшая на него от клана Рави. Такие у копов интерес и вызывают.

Он застыл под прожектором внезапного внимания. Надо было сказать что-то почтительное, полицейских настораживает парализованное молчание, они справедливо угадывают в нём ужас загипнотизированного кролика. Вместо ног у него сделалась пустота. В ушах зафонил противный гул, замешанный на подвывании сирен, шелесте выплёвываемых из принтера листов, хлопание дверей. Скрип линолеума в коридоре, где пол чуть проседал в одном месте из-за дефекта при ремонте. Спёртый воздух в крайнем от входа кабинете, что чуть больше чулана, потому что там отчаялись укротить кондиционер. Гудение голосов в большом помещении для общего сбора. Припечатывающий это гудение голос его отца. Холод, жар, жар, холод.

— …без намордника — сразу вызову службу по отлову.

Полицейский, оказывается, уже забыл про него.

— Да не бегает он вне участка без намордника! — бессовестно врал Старший.

Сочтя, что сделал всё для сохранения лица, полицейский с чувством собственного достоинства развернулся и пошёл к машине. Минуту спустя она скрылась, высекая из утоптанной в камень земли завесу пыли.

Младший продолжал любовно сжимать в объятиях выпроставшего от удовольствия язык питбуля.

— Стэн? — насмешливо спросил Алек, чтобы скрыть дрожь. — Ничего получше придумать не могли?

— Ну, извини, что первое в голову пришло. Наверное, из-за этого комика по телику, как его… который про памперсы в прошлый раз рассказывал.

— Что им нужно было?

— А, забей. Они к нам ездят каждый раз, когда не могут сцапать виновного. Так — поставить галочку, что опросили, проверили район, разработали версии.

— А если он так и будет теперь ко мне цепляться? Решит меня проверить?

— Кто? Сержант, что ли? Он ленивый, как тюлень!

Их мамаша оказалась более проницательна.

— А ты, я смотрю, тоже не любишь полицейских, — заметила миссис Рави, окидывая Алека пристальным взглядом.

Сигарету она, как всегда, так и не сплюнула.

Принято думать, что воровать легко. Это не так. Требуется немало знаний, чтобы потом сбывать краденное. Братья Рави были в этом профи. Семейные традиции обеспечили их глубокими познаниями во всём, что касалось подпольных лавок, смутных скупщиков и расценок.

Им достаточно было круговерти собственной семьи, чтобы спрашивать у Алека о его. Они воровали по мелочи в магазинах, без конца смеялись и тоже хотели свалить подальше. Ещё они унаследовали от отчима талант вскрывать замки. Против распределения долей Алек не возражал — он не участвовал в самом вторжении и не платил за жилье. Не то чтобы кто-то из Рави его выгнал бы или попрекнул. Он сам считал: так непорядочно. Раз вписался в семью, то должен вносить свой вклад. Алек помнил многое не только о сигнализации. Опыт, приобретённый за каникулы с дядей, оказался бесценным, но, кроме того, он знал полицейскую кухню изнутри, скопил уловки, как не попадаться. «Если бы только идиоты не…» — время от времени ронял отец, и дальше причины провала варьировались. Если бы разулись и не наследили в гостиной, если бы не полезли под камеры на заправке, если бы выключили краденый телефон сразу же, если бы не расплатились за мелочёвку, которую использовали при взломе, картой. Были причины очевидные, которые действительно только идиот не учитывает, а были хитроумные, не лежащие на поверхности. С полуосознанным противлением Алек выуживал из памяти всё, что впитывал, слушая отцовские рассказы о том, как прошёл день, или просиживая в участке. Копы обсуждали текучку, костерили преступников или высмеивали их, говорили по телефону об уликах. Тогда Алек, пристроившись в углу, старался не слушать. Сейчас дотошно выкапывал из памяти их секреты.

Скупщиков Младший и Старший искали сами. Контакты им достались от отчима. Один раз они прихватили Алека с собой на переговоры. Его дело было — смурно ошиваться поодаль, пока Старший накручивает цену, а Младший разыгрывает спектакль «сейчас забираем всё и идём к другому». Братья влезали в дома, где не было риска попасться, и брали только то, что можно было легко сбыть.

Переход Алека от «консультирования» — осторожного осмотра дома, намеченного близнецами, подсказки, чего избегать, — к участию в ночных вылазках произошёл как-то сам собой. Хаотичные полудетские налёты проходили под счастливой звездой. В глубине души Алек понимал: этим должно было закончиться. Какая-то его часть мстительно радовалась: он теперь по другую сторону, среди тех, с кем отец борется. Другая часть возражала: именно на это отец и надеялся, наверняка надеялся, вышвыривая его из дома, Алек просто доказывает отцовскую правоту. Его определили в преступники загодя. «Я делаю это», — констатировал он однажды, глядя на то, как его руки стремительно упаковывают сметённое с полок барахло в неприметную дорожную сумку. Зато ты жив, возразил внутренний голос. Это было то же самое, что идти в соседний город по обочине, — далеко от желаний или намерений, просто действие, продиктованное необходимостью момента. Бессмысленно над ним рефлексировать. Надо просто идти.

Когда он попытался подхватить падающую с комода фотку выпускника в одной из гостиных, Младший добродушно изумился:

— Что ты дёргаешься? Ну, разбилась бы, делов-то! Ну, какой-то прилизанный пидорочек окончил колледж. Нам-то что?

Самое лучшее в братьях Рави было то, что они ни о чём не спрашивали, а если не спрашивали, то сами нипочём бы не догадались. Хотя бы потому, что им в голову не приходило думать на отвлечённые темы. Зачем? Они не отличались сообразительностью за пределами бытовой и криминальной смётки. По их бесхитростным обмолвкам — «да ты сам наверняка знаешь, как оно» — Алек просёк, что они принимали как само собой разумеющееся, что у него такая же примерно семейная история. Тьма чумазых братьев-сестёр-племянников, устаревший телик, перезаложенный дом, отец-забулдыга, пробавляющийся на пособие; может, исключение из старших классов за идиотское хулиганство. Даже врать не пришлось. Он никогда не называл им свой точный возраст. Про школу упомянул кратко: бросил. Когда — никому и дела не было.

Алек поневоле помедлил. А не шарахнуть ли, правда, рамку об пол? Что ему от чужих счастливых улыбок из-под шёлковой кисточки? У владельцев дома и так останется воспоминание о торжественном дне, гордость — и прекрасное будущее. Стоило бы вообще швырнуть её оземь, а потом аккуратно прицелившись, раздавить каблуком. Алек всё же опустил спасённую рамку на каминную полку. Возможно, потому что казалось кощунством расколотить на части изящный геометрический узор.

У братьев был принцип: ничего краденого в трейлере не держать. Они талдычили об этом каждый раз, как заповедь. И регулярно нарушали. Происхождение микроволновки, по крайней мере, прояснилось. Алек искусился только однажды. Толкнув дверь в дальнюю комнату, проверить, нет ли там ещё незатейливый шкатулки с цепочками и грошовыми камушками, — и попал в царство пастельно-розового. Тут явно холилась девочка не старше девяти-десяти лет. На всю обстановку как фея дыхнула. Возле кровати стопка книжек с красочными иллюстрациями, в углу кукольный дом. Алека примагнитило длинношеим зверьком с наивно-унылой мордочкой. Близко посаженные глазки. Изнанка ушей — атласная подбивка в синий цветочек, сам лилово-сиреневый. Единорог? Жираф? Портретное сходство не задалось. Несуразный зверёк вдруг так ярко, под дых напомнил о сёстрах, что он и думать не мог — сразу ухватил за уши и сунул за пазуху. Без этой игрушки не уйдёт и баста. Он понимал: неизвестная девочка, вернувшись домой, на фоне родительской паники обнаружит пропажу. А вдруг — игрушка любимая? Но в Алеке разверзлась алчущая пустота. Жадная, первобытная. Ему без зверька хуже будет, чем неизвестной девочке.

В машине на обратном пути трофей углядел Старший.

— Это у тебя что?

— На память.

— Девчоночья кукла?

— Животное это, а не кукла, придурок.

— Это осёл, что ли?

Старший исхитрился одним движением вытянуть зверька наполовину из-под отворота Алековой куртки. Алек шарахнулся, успев остро выставить локоть.

— Иди на хер.

— Чего там у вас? — любопытно завертел головой Младший.

— Ты рули.

— Ты ответь.

— Мы, оказывается, осла спёрли плюшевого.

Братья хихикали до самого дома. В трейлере оглядели добычу с видом суровых экзаменаторов. Ещё раз поспорили, кто же существо по виду и роду. Предложили назвать его Дылдой и отвели ему хлебную корзинку, стоявшую на холодильнике, под жильё. На какое-то время Дылда стал талисманом или духом-хранителем трейлера.

Открывая по утрам холодильник, Алек касался иногда его атласных ушей.

Глава 10. Планирование

Роми проснулась лучшим из возможных способов — без будильников. Просто потому что организм решил, что она достаточно выспалась. В ворохе нового постельного белья, которое она выбрала, едва узнала, что они переезжают — наконец-то, точно переезжают, взаправду! — и которое не разрешала трогать до того момента, как они оказались в Мэне.

Новое место, новая жизнь, новое постельное бельё.

Пусть кто-то скажет, что ассоциировать вдохновляющее начало с только что распакованным бельём слишком наивно и простенько. Ну и что. Само по себе оно всего лишь знак. Материальный, осязаемый символ перемен во всём. Конечно, Роми хотелось бы начать совсем с чистого листа, то есть на месте купить всю кухонную утварь и декор. Увы, такого идеального случая ей не представилось, хотя тогда их переезд был бы много легче. За ними тянулся шлейф из прошлой жизни. С собой они привезли не только привычную посуду, но даже коробку с наполовину использованными чистящими средствами. Потому что «Солнышко, мы же не побежим в первый же вечер покупать стиральный порошок». А сентиментальность не позволила Роми отказаться от большей части своего имущества, так что, хотя она и ратовала за старт с нуля, на практике Паула обошла её по части минимализма.

Но хотя бы значимые пункты программы трансформации и перерождения Роми удалось соблюсти. И сейчас она с наслаждением нежилась в постели, смакуя ощущения. Она в их собственном доме. В другом городе. В другом штате. Под пуховым одеялом с иголочки. Под головой шелковистая наволочка. С комода смотрят фотографии в рамках, купленных ею перед отъездом.

Даже то, что она тут же вспомнила про отсутствие электричества и стола, ничуть не омрачило настроение. Надо смотреть на этот факт иначе — как на возможность совсем скоро порадоваться новому столу. И генератору, хотя изначально его и не было в списке.

Роми бросила взгляд в окно. За ним было уже светло. Это объясняло, почему она так бодро себя чувствовала, и то, почему вся кровать оккупирована ею одной. Погода так и не улучшилась: снаружи висела та же плотная завеса метели, и можно было расслышать отрывистую, приступами, ругань ветра.

Это отменяло тщательно продуманные планы на обустройство гостиной. Согласно им она собиралась отправиться в магазин товаров для дома и подобрать то, что сделает их жилище образцом уюта и стиля. Кроме того, Роми недавно видела пост в новостной ленте о выращивании приправ в домашних условиях, в том числе при помощи мини-теплиц и специальных ламп в самой обычной квартире. Идея сразу её очаровала. Разве не прелестно было бы обустроить собственный миниатюрный садик посреди зимы и скрашивать обеды и ужины выращенным своими силами базиликом или кориандром? Роми никогда не увлекалась цветоводством или садоводством. За всю свою жизнь она вырастила разве что неприхотливый кактус, подаренный подругой ещё в школе. Остальные растения тихо и мирно отходили в мир иной на вторую неделю после заселения в её жилище. Мини-огород на подоконнике — несколько пугающее начинание для полного новичка, но Роми с удовольствием смаковала будущие достижения и общую картинку.

А картинка получалась прелестная.

Достаточно представить, как поутру она заботливо склоняется над ярко-зелёной густой порослью. Вот она перебирает заботливо листочки, вот опрыскивает своих питомцев, вот добавляет в землю удобрения — непременно органические, не вредные. И ошеломительный запах домашней мяты, кориандра и базилика струится по кухне. Всем известно, что выращенное собственноручно не имеет ничего общего с покупным. И вкусом, и ароматом то, во что вложена собственная энергетика, превосходит принесённое из супермаркета и лавок в разы. Приходя на ужин, друзья — они непременно появятся в ближайшее же время — будут отпускать остроумные шутки насчёт того, что Роми ведёт себя как травница-колдунья или сельская старушка. Естественно, Роми и не подумает обижаться, потому что эти добрые подкалывания будут отлично оттенять интеллектуальные беседы. Нет никаких сомнений, что они с Паулой найдут друзей, способных на такие беседы. Высшая степень снобизма предполагать, будто только в Бостоне, Нью-Йорке или Филадельфии можно обсуждать последние театральные постановки, книжные новинки и современное искусство. Разумеется, их дом будет не просто уютным семейным гнёздышком, но и приютом для родственных душ, где можно засиживаться за оживлёнными горячими спорами. Именно этим свойством обладает настоящая семья — свойством притягивать к себе и согревать истинным теплом других хороших людей.

Роми даже процитирует шутливые замечания по поводу её нового увлечения в подписи к фото на Фейсбуке. Вообще, мини-оранжереи удивительно хорошо смотрятся в новостной ленте и скажут о трансформации Роми больше, чем многословные рассказы. Слишком скучно повторять банальный отчёт. «Мы-таки сделали это, мы переехали. Угадайте, кто не обзавёлся генератором? Да-да, мне пришлось оттащить все продукты в подвал, потому что они умерли бы в холодильнике».

Нужно погуглить, где поблизости продают специальные лампы для освещения растений. Они наверняка внесут изюминку в интерьер кухни. И отыскать латунные бидоны и горшки, они сойдут для декорирования. А справа от мойки можно развесить несколько пучков засушенных трав.

Понаблюдав за круговертью вихрей за стеклом, Роми решила, что её настрой на полезные масштабные дела не должен пропадать просто так. Если нельзя выбрать шторы, это не значит, что она будет скучать сложа руки.

Она накинула на плечи тёплый халат и вооружилась блокнотом и карандашом. Ей предстояло много дел.

Роми ровным почерком написала перечень того, что необходимо узнать и сделать. Первым пунктом шло — отыскать брачного агента. Конечно, она может заняться всем сама и даже предпочла бы заняться всем сама, но в новом городе нужен кто-то, знающий местные цветочные салоны, хорошего фотографа, стилиста, способного сделать свадебную укладку. Просто информация с сайта — это лишь половина информации, на самом-то деле. Вторая, самая важная составляющая, —  рекомендация, кроющаяся в терпеливом вздохе или осторожном «да, конечно, но…» или воодушевлённом «так, дорогая, ты должна взглянуть вот на это…» Так что нужно почитать отзывы и найти того, кто станет её проводником на прекрасной, но непростой дороге к браку. 

Следующий пункт — определиться с местом. Хотя она уже нашла церковь своей мечты, не лишним будет съездить и взглянуть на несколько церквушек поблизости — здесь, в городе, и в окрестностях. А когда она утвердится в своём выборе, а она непременно утвердиться, предстоит договориться со служителем из той самой идеальной церкви о встрече. Для начала просто обсудить всё в общих чертах. Если бракосочетание состоится там, где Роми наметила, то лучше забронировать номер в гостинице, чтобы не мчать на машине несколько часов. Какой-нибудь уютный мини-отель, утопающий в зелени, с комнатами, выдержанными в пастельных тонах, непременно с романтическим названием.

Представление о собственном образе для торжества у неё давно сложилось, но вот Паула наверняка не имеет никакого представления о том, что собирается надеть. Для неё главное в одежде — практичность и уютность. Неубиваемые джинсовые юбки, флисовые кофты, длинные бесформенные халаты, в которые так приятно кутаться после душа, мягкие свитера няшных цветов с объёмными аппликациями-котятами. Свадебные платья вряд ли способны быть практичными или уютными. Это значит, Роми следует тщательно обдумать, какой вариант её будущая супруга примет с наименьшим сопротивлением. Ведь их наряды должны не просто сочетаться, но и гармонично дополнять друг друга.

Следующий вопрос — это, конечно, гости. Да, они теперь живут далеко от своего окружения, но совсем отказываться от гостей в пользу бракосочетания в присутствии одного только священника невозможно. Наверное, надо исходить из того, что в первую очередь на свадьбу должны приехать те, с кем Роми и Паула давно дружат. Кто знает, как много знакомых Роми успеет завести за те месяцы, что займёт подготовка. Было бы прекрасно пригласить тех, с кем она общалась во время своей волонтёрской деятельности. Церемония стала бы для них отличным свидетельством правильности её решения.

— Доброе утро, спящая красавица.

Паула стояла на пороге с двумя кружками кофе. Из одной сделала глоток, вторая предназначалась для Роми.

— Как отлично я выспалась! Ты давно работаешь?

— Часа два.

Роми чмокнула её в щёку. Потом подумала, что это слишком сухо. Совсем не так, как положено целоваться невестам.

Ей всегда нравилось, как она смотрится во время секса. Роми знала, как двигаются страстные любовницы. Она представила романтический саундтрек, что-нибудь на французском, летящие газовые шарфы, фиалки в белом фарфоровом кувшине на окне, красивые вздохи, линию собственной запрокинутой шеи, нежно соприкасающиеся в поцелуе губы. В такое вдохновляющее утро люди должны заниматься любовью и обмениваться признаниями.

Она отставила кружку с кофе, отодвинула блокнот и потянула Паулу к себе.

Глава 11. Роми. История третья. Спонтанность

Если вы спрашиваете о тех семестрах, я могу сказать: как бы неожиданно ни развивались события, я совершенно точно не жалею ни о чём.

Перед поездкой мы с девочками поклялись, что мы будем творить всякие глупости. Мы планировали совместный отпуск давно и взахлёб изобретали самые невероятные развлечения. Это значило: мы будем пробовать текилу, отправимся на самую экстремальную экскурсию в город майя и даже сходим на мужской стриптиз, если там таковой существует. И мы придерживались плана, надо признаться.

Я не виновата, что ром оказался таким крепким, а музыка такой зажигательной. Остальные уехали вчера, на том же автобусе, что нас сюда привёз. А я осталась.

Я задержала дыхание и очень осторожно вытянула правую ногу из-под чужой ноги.

— Мне надо идти, — сказала я в кудрявый затылок. Я была уверена, что лежащий рядом мужчина с божественной фигурой крепко спит.

И ошиблась.

— Зачем? — спросил он, сонно, но осмысленно.

Мне предстояло добраться до города, забрать вещи из отеля и главное — успеть на самолёт.

Девочки наверняка страшно на меня дуются. Вчера они старательно прочёсывали пляж, потому что не хотели ехать в отель без меня. Я спряталась в одной из хижин вместе с этим кудрявым парнем и старалась не допустить смешков, чтоб они меня не обнаружили. За вечер и ночь на мой телефон пришло около тридцати сообщений. Их тональность менялась от дружески сердитой до панической. Наверное, сегодня к ним прибавился ещё десяток.

— Мне надо сегодня лететь домой.

— А что тебе мешает поменять билет? — спросил он, открыв только один глаз.

В голове у меня пронеслись все причины, по которым следовало сказать: «Я не могу». Во-первых, это значило бы пропустить начало занятий. Я и так достаточно шокировала преподавателей своей тягой к бунтарству — но до сих пор она проявлялась в моих нестандартных работах и провокационных вопросах на семинарах, а не брошенной учёбе. Во-вторых, родители будут звонить мне…так, что там с разницей во времени… уже через пять часов. Именно тогда я должна буду войти в аэропорт, навьюченная рюкзаком и пакетом с сувенирами. В-третьих, через час я должна освободить номер отеля, где остались все мои вещи. В-четвёртых, подруги поднимут на уши полицию и, наверное, консульство. Или уже подняли. Мне придётся объясняться с раздражёнными полицейскими и чиновниками, которых всполошили просто так.

—У меня нет с собой даже зубной щётки.

Я кивнула на тканый цветастый рюкзак, купленный на барахолке. Там была только бутылка воды, уже почти пустая, телефон, купальники… Пожалуй, это всё.

— Мы купим тебе новую, — сказал мой новый друг и, закрыв глаза, притянул меня к себе.

И тут у меня в голове выстроилась другая последовательность причин.

Я всегда хотела путешествовать. У меня не было возможности пуститься в кругосветное путешествие, но я мечтала, что когда-нибудь… Ключевым словом было «когда-нибудь». Под этим я подразумевала, что у меня появятся свободные деньги, достаточно времени, найдётся попутчик или попутчица, с которыми не так рискованно странствовать, как в одиночку. Сейчас явно был не «тот самый момент». Так что… Я могу улететь, прилежно ходить на лекции, получить диплом, устроиться на работу, приезжать каждое утро к девяти ноль-ноль в офис, просиживать на утренних летучках, обзавестись ипотекой, познакомиться с надёжным парнем, завести парочку детей, подружиться со свекровью, ходить в гости к соседям и раз в год ездить всей семьёй в отпуск. И иногда мечтать, что когда-нибудь…

Мне хотелось найти себя. Не только определить, на что я гожусь, к чему у меня есть таланты. Нет, шире. Я хотела увидеть, на что я способна. Что я за человек. В обычной жизни мне казалось, да и другим тоже, что всё достаточно понятно. Вот здесь отзывчивость, вот здесь великодушие, вот здесь настойчивость. Но что будет, если я окажусь в чрезвычайных обстоятельствах? Если вынуть меня за пределы накатанной колеи, где мой самый большой выбор — в какое кафе пойти и куда отослать резюме?

Наконец: каждая девушка хочет влюбиться. Причём так, чтобы это не походило на унылый сценарий ситкома. До сих пор я не слишком часто выкраивала время на новые знакомства, потому что соглашалась с мнением, что сначала надо закончить учёбу, встать на ноги, заложить основы карьеры. Но звучит это немного пугающе. Как будто я уже становлюсь старушкой-домоседкой. И вот мне выпал случай. Тот фейерверк эмоций, что я испытала вчера от головокружительно стремительного флирта с незнакомцем мог быть началом потрясающей истории любви. Совершенно незапланированной, непредсказуемой, с потенциалом стать чем-то особенным — или хотя бы подарить мне незабываемое переживание.

Нас всех манит неизвестность. Отчаянный, прекрасный риск, который помогает крутануть колесо судьбы в другую сторону. Мы почти все надеемся, что однажды нам представится случай совершить этот поворот. Но знаете, что? Случай предоставляется очень редко и очень немногим.

А на самом деле в какой-то момент нужно просто прыгнуть.

В волосы у меня ещё был вплетён цветок, названия которого я не знала.

— Он изобьёт тебя, заберёт деньги и бросит на окраинах! — причитала моя подруга. — Немедленно садись на автобус и приезжай в аэропорт. Хотя лучше бери такси, на автобусе, с этими здешними водителями, ты не успеешь!

— Мы скажем, что ты потеряла телефон, прикроем тебя на ближайшие сутки, — перехватила инициативу вторая подружка. — Твои вещи мы собрали, мы уже в шаттле в аэропорт!

—Ты уверена, что он ничего не подсыпал тебе в коктейль? — ворвалась в разговор третья.

Выхватывая телефон другу у дружки из рук, они сыпали аргументами и подбадриваниями вперемешку. Они выдали весь набор нравоучений, которых я могла бы ожидать от наших мам. А ведь это были те самые девчонки, которые наперебой трещали, что надо оторваться по полной программе во время наших безбашенных каникул. В этот момент мне стало ясно: точно, я остаюсь. Я всё делаю правильно. Потому что если я побегу ловить попутку, помчусь в аэропорт или буду лихорадочно искать новый билет, то стану вот такой же: суперосторожной, загнанной в рамки шаблонов и никогда не покидающей зону комфорта. Моими самыми отчаянными приключениями так и останутся ночное купание с крабами напротив отеля и групповая экскурсия в Чичен-Ицу. Неужели я соглашусь на такие жалкие достижения? Неужели это всё, что я смогу вписать в книгу своей жизни?

Так я осталась и провела на Ривьера-Майя ещё две восхитительные недели. Мы жили в хижине на пляже, завтракали в полдень свежими фруктами и густыми, невозможно ароматными соками. Я ходила топлес по отмелям (если честно, я никогда раньше не загорала топлес), а потом мы вдвоём ныряли, чтобы любоваться подводным миром. Раньше о дайвинге я знала только из фильмов и никогда не ассоциировала это занятие с собой. Оно настолько не вязалось с моими привычными увлечениями, что как только прозвучал вопрос: «А что ты скажешь насчёт погружения? Здесь потрясающие коралловые рифы», я изумилась, что он обращён ко мне. Подумайте только, насколько это, по сути, дико, что некоторые возможности мы категорически вытесняем за рамки нашего привычного набора действий. Мир огромен, можно научиться миллиону вещей, попробовать миллион разных активностей, блюд, впечатлений. А я даже не задумывалась никогда о дайвинге! Вообразите только! Вслушайтесь в это слово: «никогда». Разве это не ужасно? Йохан учил меня нырять. Мои губы были постоянно сладкими от свежевыжатого фруктового сока. А кожа — солёной от океана.

Йохан оказался голландцем. И вот он — он действительно уже путешествовал по всему свету. Его родители уехали с гуманитарной миссией в Замбию. Меня это по-настоящему восхищало. У него был с собой ноутбук, который позволял ему работать из любой точки мира. Когда он уставал от одной страны, то перемещался в другую. О голландцах ходят много баек, существует целый ворох стереотипов, например, о том, что они чересчур прямолинейные, даже грубоватые, что они совсем не романтичные. Окей, кое-что действительно оказалось правдой. Например, на третьей неделе нашей совместной райской жизни он предупредил: «Я понятия не имею, сложится ли у нас с тобой. Будет ли у нас любовь, захотим ли мы оставаться друг с другом дольше, чем несколько месяцев. Так что, давай просто посмотрим, как дела пойдут». У себя на родине я бы обиделась, если бы парень заговорил так прямо, после всех-то наших сумасбродных выходок, страстных поцелуев и множества милых мелочей, которые складываются в картину влюблённости, самого её пикового периода. Но даже несколько недель выхода за рамки привычного помогли мне видеть шире, понимать культурные различия, понимать, что такое вообще — встречаться с человеком другой национальности. Так что я поняла, что речь идёт не о желании меня осадить или о равнодушии. Это та самая голландская прямота, о которой я уже слышала. И знаете? Вот это по-настоящему честно к своему партнёру и порядочно. Тем более, что за пределами таких заявлений в лоб Йохан был очень заботливым и предупредительным.

«Полетели со мной в Каир», — сказал он. Я посмотрела на фотки в гугле и кивнула.

Хотела ли я когда-нибудь полететь в Египет? Вряд ли. Считала ли возможным за несколько недель, поменять несколько стран? Да, в идеале, конечно, но с предварительной подготовкой, чтением отзывов на букинге, а не вот так, поздно вечером звучит вопрос, через час Йохан клацает по ноутбуку и говорит: «Окей, я забронировал нам билеты», потом, побросав вещи в рюкзаки, мы забываемся коротким сном и рано утром уже едем в аэропорт, прикидывая пересадки, смену часовых поясов и проверяя, какая вообще в Каире погода. Это так не вязалось с привычным мне планированием, что я поняла: да, я должна сделать это. Снова, как прыжок.

Там мы жили в хостеле, где образовалась дружная компания парней и девушек моего возраста. По вечерам звучали песни под гитару, местные вовсю предлагали гашиш, еда была дешёвой, а возвращение домой казалось совсем нереальным.

Идея вести блог пришла мне вечером, после того как мы ввалились в хостел, уставшие после целого дня в автобусах. Нет ничего хуже египетской еды, а египетские меню составлены на такой пародии на английский язык, что вы сильно рискуете. Почему-то каирцы умудрялись смешивать в одном блюде макароны, салат, рыбу, что-то смутно похожее на колбасу и ужасно невкусные овощи. «Я напишу об этом ужине в инсту», — сказала я. «Да уж, это точно заслуживает быть увековеченным в истории», — мрачно сказал Йохан. Он остался голодным, потому что сдался, не съев и трети своей порции. «Нигде не готовят хуже, чем в кафешках Каира». Я забросила свой аккаунт в Инстаграмме несколько месяцев назад и едва вспомнила пароль. Мы хохотали до слёз, когда я набирала пост и выбирала наиболее ужасные фотки из кафе. Пост набрал множество лайков, а наутро я обнаружила, что на меня подписались тридцать человек. Одна девушка спрашивала меня, где же всё-таки можно найти нормальную еду, потому что она собиралась в Египет через пару месяцев. Я ответила, что нам пока не удалось, но я сделаю ещё одну попытку.

Так у меня и появилась серия постов с тегом «привереды_в_Египте». Мы с Йоханом были старательны и честны. За пару недель наведались в десятки разные мест, от уличных ларьков до туристических дорогих ресторанов, никогда не повторялись. Каким чудом никто из нас не подхватил расстройство желудка, одни египетские боги знают. Это, правда, не спасло нас от какой-то странной хвори, с которой мы оба провалялись пару дней, пытаясь сбить высокую температуру, но пытку местной кухней прошли с честью. Я подчёркивала в своих постах, что не ресторанный критик и не знаю о кулинарии ничего. Я обычная девушка, которая хочет перекусить после долгого дня или выпить нормального кофе утром. Это было ужасно весело — хотя по-прежнему ужасно невкусно.

В одной из сторис я упомянула начало поездки в Мексику, и мне в директ прилетело сообщение с вопросом, почему я не поделилась фото из того путешествия. Ну и сравнением с тамошними блюдами. Я подумала, что это хорошая идея, и разместила серию постов.

В следующие месяцы мы так и странствовали. Из страны в страну. Из хостела в хостел. Один раз мы жили в реальной соломенной хижине, рядом бегали маленькие поросята, электричество было представлено в нашем «номере» одной единственной лампочкой, свисающей с протянутого от столба провода. За вайфаем и розеткой приходилось ходить в главное здание — то есть в деревянный домик с общей кухней. Я научилась работать даже в таких условиях— потому что на тот момент мне уже предложили небольшие деньги за рекламу в моём блоге и за серию таких коротких заметок на определённую тему.

Когда в Египте стало совсем невыносимо, и Йохан принялся раздражаться от всего вокруг, от лживых ленивых египтян, от скудного едва тёплого душа на улице, мы забронировали билеты и улетели в Афины. Это было самое нормальное наше жильё за долгое время, потому что у нас была настоящая своя отдельная комната, с настоящей настольной лампой и нормальной душевой кабинкой. Ну, правда, окна выходили на автомобильную парковку и заднюю стену супермаркета, так что и не скажешь, находишься в Афинах или на задворках Кливленда. Я фотографировала Грецию, немножко учила греческий, потому что сначала меня очень сбивали с толку надписи на этом языке.

Как ни странно, мой блог продолжал развиваться. В Греции это было сложнее, потому что легко писать забавно и увлекательно о плохом, но попробуйте изобразить что-то оригинальное на тему бархатистого оливкового масла или свежайшей рыбы! Только ленивый не выкладывает фотки с тамошних пляжей или из кафешек. Цвет воды или облупленные, покрытые граффити стены сами делают всю работу, не нужно стараться подать Грецию как-то особо, не нужно придумывать теги и искать какой-то подход. В этом-то и ужас, трудно придумать, как написать о чём-то столь крутом и известном нечто оригинальное. Тем не менее я продолжала размещать записи, больше по привычке. И меня даже пригласили на онлайн-конференцию. На ней собрались самые разные инста-авторы. В основном это были: женщины с забранными в высокий хвост светлыми волосами, облачённые в элегантные спортивные костюмы; громкие брюнетки с пушистыми ресницами и безупречно накрашенными губами; раскованные дамы с броским маникюром; тоненькие девочки-подростки с неперешибаемой уверенностью в голосе. Их жидко разбавляли мужчины, старающиеся казаться неформальными и расслабленными в тщательно подобранных дизайнерских джинсах и поло. Первые были мамочками, пишущими для таких же мамочек, но их записи представляли собой смесь, только на одну треть состоящую из фоток младенцев или карапузов постарше, а на две — из рассказов о борьбе с новым пылесосом, испытаниях органического шампуня, попыток подобрать идеальное домашнее животное и состязание средств для чистки мебельной обивки. Как оказалось, производители всяческого добра щедро предоставляли наиболее читаемым мамочкам образцы, которые те нещадно пиарили под видом записей о своём повседневном быте. Самой выбивающейся из этой компании была Фурия_после_пяти, которая отчётливо дистанцировалась от сладеньких родительниц малышни и писала про свою непрекращающуюся борьбу с двумя детьми-подростками. Мне понравился стиль, и её самой, и её блога, полного сарказма, нестандартности и парадоксальных острых суждений. Фурия_после_пяти умела жечь. Вторые, с ресницами, — представляли собой бьюти-блогеров. Они подразделялись на две категории: тех, кто надменно любовался собой в камеру, поучая, как наносить макияж или маску для волос, и тех, кто бесконечно сыпал словечками типа «девчонки», «девочки», «мои красавицы», изображая из себя «свою в доску подружку», которая делится сокровенными уходовыми секретами. Дамы с маникюром представляли собой гадалок, тарологов, тренерш по йоге. Четвёртая группа, тоненькие полуподростки, которые зачастую и вправду ещё не окончили школу, но уже разглагольствовали о моде или крафте. Ну а мужчины — среди них нашлись и бизнес-коучи, и психологи, и астрологи. Мне было странно, что я затесалась в такую компанию, но я позволяла событиям идти своим чередом. Знаете, как когда вы скользите на волне, контролируя её, но и следуя её силе.

Мне нравилось в Афинах, я начала привыкать к их особому ритму жизни, а потом успела даже немного привыкнуть к Патрам и Салоникам, и хотя эти города были не так уж далеко друг от друга, мне показалось, что я совершила несколько масштабных и кардинальных переездов.

Через пару месяцев один из друзей Йохана должен был жениться и пригласил его в Сальвадор. Я не была уверена, что полечу, но, с другой стороны, оставаться в Греции одной было ни к чему, и Йохан сказал, что оплатит мне билеты туда и обратно, потому что для него важно, чтобы я была с ним. Так я и оказалась в следующей новой для меня стране. Кто бы сказал, что там мы застрянем на целых два месяца! Сначала была неделя празднования, потом друг попросил Йохана помочь кое с чем по его бизнесу. Я разговорилась с одной девушкой, и она спросила, не хочу ли я поработать в языковой школе, как носитель языка. Для меня это было абсолютно новым занятием, я честно призналась, что никогда подобного не делала, но специальных навыков и не требовалась. Я должна была не преподавать, а помогать подросткам общаться на английском. Это потребовало от меня всего мужества, но мне подумалось — в конце концов, почему бы и не попробовать нечто новое? Прыгнуть и в эту реку? Я ничего не теряла, но зато могла приобрести ценный опыт. Очень скоро дети стали липнуть ко мне, делиться своими подростковыми секретами, и вообще, мы стали друзьями. Иногда они покатывались со смеху, когда я делала ошибки в испанском, а одна девочка обнимала меня сильно-сильно, когда мы расставались до следующей учебной недели.

Когда мои страхи остались позади, я втянулась в процесс и привыкла к поначалу такой шокирующе экзотичной жизни в Сальвадоре, Йохан спросил меня, поеду ли я с ним в Роттердам. Его компания проводила реструктуризацию, он больше не мог работать удалённо — требовалось его присутствие, по крайней мере на какое-то время, чтобы подписать новые рабочие соглашения, уладить разные вопросы. Мне не хотелось подводить людей, которым я уже обещала остаться на определённое время. Поэтому Йохан летел в Голландию один, мы договорились, что потом я присоединюсь к нему.

Я вернулась в Штаты в ноябре. На мне была лёгкая ветровка и растянутый хлопковый свитер, не защищавший от сиэтлских ветров. В процессе переездов с места на место мы неизбежно оставляли что-то. Перелёты без багажа стоят намного дешевле, так что я уже свыклась с тем, что мой рюкзак вмещает самое необходимое, и покупала на месте дешёвые душевые принадлежности, простенькие футболки, — то, что не жаль потом выбросить или оставить в хостеле. Главным образом наше имущество состояло из зарядок для телефона и ноутбуков, самих ноутбуков, карт памяти, аптечки, потому что мы не раз пережили последствия встречи с местной кухней или насекомыми, хорошие крепкие кроссовки и непромокаемые куртки. Таксист скептически посмотрел на мой покрасневший на холоде нос и стоптанные яркие кеды. Перемещение из одной точки мира в другую с несколькими килограммами вещей тоже здорово меняет восприятие. Вы осознаёте, что ваше главное достояние не памятные безделушки, не гардероб, не разная мелочёвка для дома, вязаные пледы или вышитые подушечки, и даже не любимые книги или пережившая детство обожаемая кукла. Самое ценное уносится в голове, в сердце, остаётся в виде немеркнущих впечатлений и переживаний. Вещами люди обрастают слишком быстро, и никогда не стоит о них жалеть.

Спустя пару дней после моего возвращения подруга подловила меня у моего дома.

— Остальные до сих пор не хотят с тобой разговаривать, — сообщила она. — Ты представляешь, как мы тогда переволновались?

Мы прогуляли три часа, и этого времени не хватило, чтобы пересказать ей все мои приключения.

— До сих пор не могу поверить, что ты такая отчаянная и решилась на всё это! И что достигла такого успеха, — призналась она под конец. По её лицу читалось, что она была очень впечатлена моим сумбурным рассказом. — Как ты вообще смогла?

Наверное, год назад я бы сказала, что сама не верю, что на такое способна, и так далее, и тому подобное. А тут — я даже не сразу поняла, что она имеет ввиду. Да что такого-то? Я же не стояла на баррикадах, не пожертвовала почкой для больного ребёнка.

— Ну… я просто поняла, что хочу жить, не оглядываясь на расписания, обстоятельства и чужие «надо» и «положено». У нас одна жизнь, и мы должны наслаждаться каждым глотком. Только тогда мы все станем счастливыми и свободными».

Каждый из нас должен бы, в идеале, попробовать такой опыт. Смена стран — в каком-то смысле самый лёгкий опыт. Это совсем не то, что резко поменять профессию, например. В первый момент мне казалось, что я делаю нечто из ряда вон выходящее, но потом осознала: это легче, чем многое другое.

Она неожиданно шагнула вперёд и сжала меня в объятиях.

— Знаешь… я завидую твоей спонтанности и смелости. Я всё ещё зла на тебя. И всё ещё считаю, что ты неправа в том, что не предупредила нас, бросила колледж и заставила поволноваться близких. Но… чёрт возьми, как это восхитительно. Как бы я хотела брать с тебя пример. Быть такой же свободной.

Я спохватилась, что что-то не так, только когда как следует отоспалась после смены часовых поясов и привыкла к ноябрьской сиэтлской погоде. Только тогда я осознала, что у меня длительная задержка. Я списывала лёгкое недомогание на акклиматизацию, как и свою странную реакцию на некоторые запахи. Меня замутило от вкуса китайской лапши, и тогда в голове сложилась картинка.

Мне не терпелось узнать приговор немедленно. На улице лил стеной ливень, у меня не было зонта. Я пробежала до ближайшей аптеки и купила тест на беременность. После этого заскочила в Макдональдс напротив, потому что с меня текла вода и тянуть с ответом до дома казалось невозможно долгим. Я уже представляла, как буду гуглить клинику, в которой мне помогут, подсчитывала, когда же это могло случиться, сколько мне будет стоить аборт, и должна ли я сообщить Йохану. Он был на другом конце света, в Сингапуре.

Я хорошо представляла себе, что скажут родные и друзья. Моя уверенность на миг пошатнулась. Что делать, если я беременна? Сохранить ребёнка — будет ли это трудным, но таким же восхитительно смелым выбором? Чего я хочу?

До этого у меня уже состоялся разговор с семьёй. Потому что, как вы уже знаете, я решительно перевернула страницу с прошлым факультетом. Это не моё. «Зачем так быстро всё бросать, едва начав? Нужно убедиться, что ты не делаешь ошибку. Ты потеряешь время» — увещевали меня. «Зачем тянуть и подольше держаться за то, что, как уже понял, не сработает? — возразила я. — Как раз это и есть трата времени». Теперь вы знаете, почему я не появлялась в колледже, пропустила и в итоге всё поменяла и начала с начала.

Я закрылась в кабинке, вскрыла упаковку и достала тест.

Скорее всего это произошло в ту ночь, когда мы были в сальвадорской деревне неподалёку от городка, где тогда жили. Мне хотелось в ту ночь слиться с природой и с ним. Полностью. Воззвать к примитивной древней истине и принять в лоно сущность выбранного мужчины, почувствовать его полностью, а не с оглядкой на будущее, на смертность и ипотеки. Так, как природа и повелевала. Согласно календарю, это был безопасный момент. Должна ли я сейчас признать, что это было глупо и безответственно? Но тут меня снова посетили те эмоции, что я испытывала тогда. И я знала ответ. Да, оно того стоило. Несмотря ни на что. Самое гнетущее и плохое в нашей жизни — это страх. Страх перед собственным выбором, перед новым шагом, перед спонтанным решением. Что, если я также открыто шагну навстречу новой жизни и сейчас? Почему я мыслю теми категориями, от которых отказывалась столько месяцев? Разве есть неподходящее время для любви или счастья, для начала новой карьеры и материнства?

Жить нужно ярко. Жизнь — это храбрость в каждый отдельно взятый момент. С одним рюкзаком и смелостью за спиной.

Я опустила глаза вниз, на бумажный приговор.

Полоска была одна.

Глава 12. Иезекия Мортон. В камышах ветер

Окончание учебного года для Иезекии ознаменовалось двумя событиями.

Первым оказалось неожиданное и слегка обескураживающее открытие. Разделавшись накануне с последним своим экзаменом, он подошёл к скамейке, на которой восседала четвёрка его товарищей, и обронил какой-то незначительный вопрос. На Иезекию воззрились в замешательстве.

— Но завтра же праздник, — сказали ему в ответ.

— Это какой?

— Помолвка! У Брендона же помолвка!

Как выяснилось, избранницей стала бойкая девушка, что часто появлялась в библиотеке в стайке подруг. То было далеко не первое счастливое событие на курсе. Иезекия сознавал, что его родители тоже втайне надеялись на такой исход. В этот самый момент он понял несколько вещей. Прежде всего: за последние месяцы он полностью упустил из виду, что происходит с его товарищами. И сам выпал из их жизни. И сейчас они удивлялись, что он проявил интерес, пожалуй, не меньше, чем если бы к ним подошёл незнакомец. Следовало горячо покаяться в невнимательности, реабилитировать себя непритворным участием, если он хочет войти обратно в круг. Они были хорошими. Честными, добрыми и искренними. Он испытывал к ним только добрые чувства.

— Образование пар внутри популяции, и это справедливо для любого вида, является наиболее успешной брачной стратегией, — сказал Иезекия. Поздравил и отошёл.

Второе событие было инициировано им. До конца лета никто из преподавателей и соучеников не увидит Иезекию. А это значит…

— Ты уверен? — в третий раз переспросила Дез. — Может, лучше обратиться в салон? Так безопаснее.

— Ерунда. Это же не хирургическая операция.

— Частично так и есть.

— Подростки раньше часто подобное делали. И ничего.

— Хорошо. Но при условии.

— М-м?

— Ты будешь улыбаться, не будешь дёргаться и не вздумаешь падать в обморок. Иначе я сама упаду.

— Это уже три условия, — возразил Иезекия, выполняя первое. — Видишь? Я готов.

— Ну, хорошо.

Укол оказался быстрым. Не болезненным. В большей степени громким. Похрустывание плоти смутило, но после татуировки прокол всё же был пустяковым делом. Хуже оказалось вставление сережки.

Перед тем как достать иглу, Дез спохватилась:

— У тебя есть, что вдеть на первое время?

— Нет.

— То есть ты надеялся, я тебе одолжу? — Она притворно хмурилась.

— Я как-то упустил из виду второй этап процесса.

— Ну, посмотрим, что тут у нас… Вот эти. Павлинье пёрышко, шарик малахита… Да, Иззи, это будет бесподобно смотреться, не так ли? Или эти? — дразня его, она вытаскивала из коробочки с бижутерией очередную явно неподходящую пару — длинные цепочки с резными листочками. — Нет? Как странно! Я думала, ты эпатажный музыкант. Тогда вот эти? Этнические мотивы тебе тоже не по душе?

Смеясь, они наконец откопали в её бездонной сокровищнице аккуратное колечко.

— Мой пример тебя ничему не учит, Мортон? — усмехнулся Валто, обнаруживший это усовершенствование на следующий день.

— Я сниму перед началом семестра.

— Дырка останется.

— Если уж ты справлялся, я как-нибудь тем более. Её ж почти и не видно. Тональником замажу.

— Боже. Не верится, что можно свободно дышать. Никто больше не подойдёт ко мне между лекциями с линейкой. Похоже, я сожгу все резинки для волос.

Невероятно, но Валто получил диплом. За несколько недель до официального выпуска. Вероятно, руководство махнуло на него рукой и решило: пусть в Финляндии сами разбираются со своим непутёвым служителем. У них было полно приятных забот с более прилежными и подающими надежды выпускниками.

— Надо будет куда-нибудь подальше эту бумажку спрятать. Ты-то свой диплом наверняка на стенку повесишь.

— Может, и так. Это же было хорошее время.

Отвернулся и спросил:

— Ну а ты? Что собираешься делать?

Он слышал краем уха обмолвки, из которых понял, что Валто ездил на какую-то встречу. Но не знал, с кем, и как прошёл разговор.

— У нас есть ещё пара месяцев.

— Ты мог подать документы ещё куда-нибудь. Может быть, ещё успеешь их куда-то подать.

— Не дрейфь, Мортон. Мы всё успеем за эти несколько месяцев. Это будет лучшее лето в нашей жизни, поверь. Не порть себе настрой страхами.

Вечером перед отъездом можно было реализовать и ещё одну задумку, которую он не мог осуществить до исчезновения из кампуса. Учитывая, что выезжали они рано утром, Иезекия согласился, что удобнее переночевать в студии. Поэтому он пришёл не только с вещами, но и с твёрдым намерением.

— Что за заговорщицкое выражение лица? — поинтересовался Валто, входя.

Дезире выдержала интригующую паузу. И молча развернула крутящееся кресло. Иезекия театрально развёл руками и в такт с Дез расплылся в торжествующей улыбке.

Она как-то обмолвилась об этом мимоходом, наверное, не предполагая, что он хотя бы допустит такую мысль. Но он допустил.

— Эй, зачем ты поменяла масть моему клавишнику? — добродушно вознегодовал Валто. — Вы смазываете уникальность.

— Моя уникальность не снаружи. Я уникален как личность, я дитя Божье, и Бог любит меня.

— И не поспоришь.

— Мы тоже тебя любим, Иззи.

Иезекия принёс краску насыщенного тёмно-рыжего оттенка. Наверное, Дез имела в виду не это, обронив однажды в ответ на соответствующую его реплику: «Мы можем тебя покрасить, если захочешь». Возможно, она предполагала, что при самом невероятном раскладе он согласиться потемнеть на пару тонов. Иезекии не пришлось мучиться, стоя перед полкой с упаковками. Он сразу знал, чего хочет. На картинке была именно такая густая полнокровная рыжина, которая представилась при словах Дезире. «Видишь, как удобно, Дез? Мы можем выбирать любой цвет. Всё, что захотим».

Они то ли время не рассчитали, то ли не учли податливость исходного материала. После того, как смыли краску, задуманный цвет встопорщился огненно-морковным. Прозрачное пламя. «Цвет, наверное, просядет через пару дней. Или можем затонировать сверху чем-нибудь», — утешительно сказала Дез. Иезекия изучил полыхающее безумие в зеркале. «Надо запомнить номер краски. Мне нравится, — возразил он. — Белый это красиво. Но я хочу попробовать разное. И на сейчас — мне очень нравится. Поэтому что это новое».

— Ну, выразительно, — неожиданно одобрил Валто. — Я не против творческих поисков. Отражает твою сущность. Можно пару красных прядей добавить. Поехали куда-нибудь, отпразднуем.

***

— А я хочу к океану.

— У нас времени всего ничего, Дез.

— Мы можем не останавливаться на обед. Это сэкономит минут сорок. Нам же хватит сорока минут?

— Сорока минут вполне достаточно для долгой счастливой жизни, — подтвердил Иезекия. — Ну, пожалуйста!

— То есть как — не останавливаться на обед? — ошеломлённо спросил Бут.

— Мы купим на вынос каких-нибудь гигантских бургеров, — успокоил Фил.

Поместите шестерых взрослых самостоятельных людей в ограниченное пространство — и вы получите полный электрического треска микс из несовпадающих режимов дня, противоположных темпераментов, разности в степени толстокожести, понятий о допустимом и недопустимом, о длительности пребывания в ванной по утрам, громкости голоса, из разницы взглядов на то, должен ли быть круглосуточно включён в номере телевизор. Стычки случались не так часто, как могло быть. Первые несколько дней ушли на то, чтоб всё перечисленное утряслось, и они притерлись друг к другу. Дальше наступила полоса смирения. Потом, когда прихваченные из дома запасы терпения истощились, случилось несколько обострений, завтраков во враждебном молчании, парочка мелких ссор с огрызанием друг на дружку. Даже когда они разбредались по разным углам, всё равно казалось, что скованы общей громыхающей цепью. Из своего накрахмаленного царства тишины и учебников Иезекия переместился в кипящий котёл звуков, запахов, потребностей. Соседство с Филом было не слишком обременительным. И всё же после просторного дома в Мэне, где он терялся в лабиринте просторных сумрачных помещений, и тесной, но келейно-одиночной комнаты в колледже совместный бивуачный быт требовал напряжения сил.

Если не концентрироваться на заметном в первую очередь, то есть на острых углах, обнаруживалось и другое.

Внезапное желание пойти к кому-нибудь. Возможность непринуждённо расположиться в соседнем номере и говорить, зная, что тебя слушают, или слушать, зная, что с тобой хотят говорить. Ощущение, что их шестеро. И они друг за друга. Выплывающие на поверхность слабости, которые приводили в растерянность — и заставляли увидеть знакомое в новом свете. Внезапная поддержка там, где её не ожидал. Когда кто-то подхватывал часть ноши, если ему не хватало рук тащить одновременно инструмент, сумку и пакет с провизией на прогон. Подстраховка — когда кто-нибудь приносил забытые в гримёрке вещи. Забота — когда кто-нибудь добросовестно делал бутерброд специально для него. Возможность сделать что-то для них. Потребность сделать что-то для них. Морщась от нелюбимого запаха, принести кофе ещё только просыпающемуся Филу, нарвать на обочине цветы для Дезире, ликвидировать хаос в ванной номера Валто, помочь Джону сдвинуть перегораживающие проход ящики. Как и первый выход на сцену, это было ужасно и восхитительно одновременно. Дискомфорт, соседствующий с жадным желанием добавки.

— Я согласен даже не ужинать, — добавил аргумент на чашу весов Иезекия.

— Ты его вообще разглядишь? Океан? — проворчал Бут.

— Конечно. Но это и неважно. Есть вещи такие большие, что нет необходимости их видеть. Они и так везде. Музыку же я не вижу, никто не видит, — но я её слышу и чувствую.

Из них всех только Бут иногда спохватывался, что Иезекия не на сто процентов им идентичен. На общем фоне его по-детски простодушное любопытство даже льстило.

«Серьёзно? И что это значит? Скажи что-нибудь такое. Что у тебя не как у обычных людей.

— Ну… Я лучше вижу в темноте, чем на свету.

— Как вампиры?

— Как-то так. Я быстрее адаптируюсь к темноте и различаю больше деталей.

— Вот это по-настоящему круто».

В первый раз, когда Бут оказался рядом с ним в машине, то поинтересовался:

«А ты точно нас не угробишь с этой своей штуковиной?

— Я очень аккуратный водитель. Без единого нарушения.

— Иззи отличный водитель.

— Мортон даже слишком аккуратный. А Ной вообще отпилотировал целый ковчег. Благодаря ему мы и сохранились.

— Я не склонен полагаться на книгу Еноха как на безупречный богословский источник, так что вопрос был ли Ной альбиносом, остаётся лишь версией. И сохранились мы — благодаря милости Господа».

«А ты меня вообще видишь?

— Мне не требуется. Никому не требуется. Мы чуем запах твоего ментолового дезодоранта задолго до того, как тебя сокол разглядит».

«А почему ты не носишь линзы?

— Мне нельзя.

— А мы сможем, когда станем знаменитыми и богатым, тебя… ну, прооперировать как-то?

— Если ты изобретёшь способ закачивать в глаза меланин, то триста пятьдесят тысяч человек назовут детей твоим именем.

— О, то есть это ещё и хороший способ прославиться».

«А это что за прибамбас? Выглядит как крутая стимпанковская игрушка.

— Да-да. Это чтоб прямо из дома можно было разглядеть прибытие пиратских кораблей. Так и быть, поменяюсь на твой медиатор».

— Возьму ли я крылья зари и переселюсь на край моря, — мечтательно озвучил Иезекия.

— Чего?

— Я бы переселился. Куда-нибудь в Калифорнию. Или даже сюда. Поселился бы на берегу. Чтобы просыпаться от лучей, гладящих край океана. Чтобы закат и рассвет были видны через огромное такое окно от пола до потолка. Слышать запах нагретого песка с утра до вечера и повсюду. Идёшь по улице — и везде пахнет песком и волной.

— Ты сто раз твердил, что это не полезно, все эти окна, лучи, пляжи.

— А ты знаешь, какие в Оушенсайде закаты? Я люблю много неполезного. Побережье летом. Фейерверки. Острую кухню. Сцену. И так далее. Кто-нибудь сказал бы, что я из чувства противоречия выбираю именно такое. Но я думаю, это не из-за свойств вещей, которые выбираешь, а из-за самой любви. Её сути. Она всегда сдвигает внутри какие-то пласты. Поэтому и кажется, что объекты неправильные. Из-за этого движения. Но нельзя же ограничивать себя в том, что любишь, пользой. Если так, то это уже не любовь.

— Ты не сможешь жить в Калифорнии. Во-первых, мы собираемся путешествовать по всему миру, тебе некогда будет. Во-вторых, даже если у нас будут промежутки между турами, ну, чтоб новый диск, например, записать, я не думаю, что наша репетиционная база будет там.

— Ты просто ворчишь из-за обеда.

От песчаной полосы их отделяла стена высокого, трепещущего на ветру камыша. Первым двинулась штурмовать заросли Дезире, не желающая искать проход. Бут проламывался параллельным курсом, позабыв о скепсисе, рвущийся с азартом на свидание с прибоем.

Иезекия спешно натянул поверх футболки рубашку и пошёл за ними.

Ветер был сильнее, чем казалось из машины. Высокие стебли сопротивлялись с шорохом, когда они их раздвигали. Узкие листья полоскались жёсткими лентами. А под ногами взрывоопасно потрескивали сухие колкие обломки. Так и хотелось взмахнуть воображаемым мачете, притвориться путешественником, продирающимся через заросли. И экспедиция того стоила. За преградой их встретило невыносимое, изумительное бликование — торжество глади океана. Выброшенные на берег вечерним или рассветным приливом клубки спутанных водорослей, пахнущих отталкивающе и маняще.

Упрямо бредёт впереди Джон, твёрдо ступая по сыпучему песку, в каждом шаге — терпеливое упорство, руки глубоко в карманах бриджей цвета хаки, крепкие икры напрягаются от борьбы с засасывающими дюнами. Юбка Дез закручивается причудливо вокруг колен, как раковина или спираль. Бахрома на коротеньком топе пляшет вовсю. Светлые волосы Валто реют флагом, ложатся на ветер. Дез уже поднимает камушки или ракушки. Бут, раскинув руки на манер гигантской птицы, издавая гукающие дикарские звуки, несётся по полосе песка между лужами, вспугивая чаек.

Иезекия двигался вдоль кромки, отпрыгивая от норовящих цапнуть за ноги брызг прибоя. И только когда джинсы чуть не до колена стали сырыми, прекратил эти заигрывания. Отошёл и сел на камень. Щёки начинали болеть от улыбки.

Иезекия приподнял очки, позволяя ветру погладить по лицу. Зажмурился под его опьяняюще свежим напором. Я очень счастлив, подумал он. Нельзя быть меньше чем невероятно счастливым в такой день, когда ветер поёт в камышах, а соль и песок оседают на губах, когда нужно бороться за каждый шаг на капризных барханах, и рубашку полощет настойчивыми порывами тёплого бриза.

Неожиданно громко в соперничестве с шуршанием прибоя и чаячьей перекличкой прорезался цикличный цокот кузнечиков. Требовательный, жизнеутверждающий. Иезекия сдался на третьей их песне. Пошёл на поводу у детского желания. Цапнул самую звонкую ноту в песке. Авантюрная попытка увенчалась успехом. Внутри темницы кулака ожесточённо забилось нагретое солнцем тельце. Это было приятно. Ощущение контакта между ним, большим, огромным, и существом в сотни раз меньше.

Кто-то подошёл сзади — угадалось по тени. Иезекия повернул голову. Фил.

— Что там у тебя? Обострение охотничьего инстинкта?

— У него такие лапки пружинистые. И он щекотно по ладони скребёт.

— Отпусти, не мучай.

— Я его очень осторожно держу.

Прикосновения чувствовались так же остро, как и в первый момент. Его пленник не собирался сдаваться. Обострившиеся чувства сконцентрировались в той точке, куда приходился очередной требовательный таран.

Он медленно раскрыл ладонь. Кузнечик не сиганул мгновенно. Замер. Потом дрогнул. Снова замер. И внезапной молнией исчез.

— До свидания, — сказал ему вслед Иезекия.

— Цел?

Голос Фила звучал с оттенком. С неправильной, серой серьёзностью.

— Цел. Что с тобой?

— Всё нормально. Так, плохие новости.

— Очень плохие?

— Не настолько. Ожидаемые. Просто внезапно понял, что семья у меня вся куда-то вышла.

— Я очень-очень сожалею.

— Только не грузи меня чем-нибудь библейским, ок?

Носить в себе счастье на одного казалось сейчас Иезекии неправильным. Поэтому он обволок Фила осторожным объятием, скрестив руки за его спиной, опустил голову ему на плечо. Слегка оторопевший от этой внезапной ласки, тот сначала напрягся, потом обмяк.

— Я не знаю, что случилось и чем помочь, но мы же тоже что-то вроде семьи. Я твоя семья. А вы — моя.

Дезире пришла босиком и постучалась в открытую и так дверь.

— У меня кое-что есть для тебя, — сообщила она.

— И что же?

— Угадай.

— Не знаю.

— Попробуй.

— Ты непредсказуемая.

— Спасибо. И всё же?

— Можно, я сразу сдамся?

— Я нашла кое-что для тебя.

Дез разжала ладонь. Вспыхнула серёжка.

Аметист в серебре.

— Подумала, тебе пойдёт.

— Ой.

Выданное ему ранее серебряное колечко нравилось ему, потому что было предметом, принадлежавшим ей, она сама его носила. Подарок не имел прошлого. Но был — выбран специально для него. Это ведь равноценно.

— Не думал, что ты ходишь по ювелирным. Таким ювелирным.

Он залился краской, потому что показалось: почти произнёс вслух то, что подумалось в первую очередь.

— Иззи, это нетолерантно — отказывать девушкам в праве ходить по всем магазинам. Даже если они любят дешёвую и самодельную бижутерию. Я подумала, нужно найти тебе что-нибудь, чтоб я могла вернуть свои одолженные драгоценности.

— Тогда давай меняться.

— Давай, — она повернула его голову влево. — Вот так. Тебе очень идёт.

Дезире поднесла зеркальце. Цвет в цвет его глаз. И все эти три сиреневых огонька сияли одинаково.

— Спасибо. Я буду носить её как талисман. Не снимая, — горячо пообещал он.

— До начала семестра, — поддразнила его Дез.

— До начала семестра.

Он подступил на полшага и коснулся губами её щеки. Очень осторожно, почти невесомо, мгновенно-бесконечно, и почти сразу отступил, чтобы её не оглушил стук его сердца.

***

Бар «Семь кружек» был единственным местом, где поблизости можно было поесть в такое время. Шумным и обычным. Иезекия уже привык считать их обычными и приучился к совместным походам в них. Было бы невозможно выщепиться из единого организма. Ведь они обсуждали дела — за едой, планировали — сидя в какой-нибудь благоухающей чипсами и пивом забегаловке, принимали решения, заливая бензин на заправке, отменяли решения или заменяли на более радикальные, распаковывая вещи в очередном номере. Понемногу они становились многоножкой, которой не дано распадаться на сегменты после официального отбоя и снова образовать единый организм в нужный час по команде.

— Почему блондинки всегда выглядят более легкомысленными, а брюнетки — более саркастичными? — не удержался он.

Валто проследил за его взглядом. Недавно приземлившаяся за стойку девушка деловито доедала гамбургер и гоняла кубики льда в стакане с колой, не обращая ни на кого внимания.

— А ты хочешь с ней познакомиться?

— Я пришёл поесть, а не знакомиться. Она явно тоже. Ты зря не взял их стейк. Очень даже хорош.

— Ну, с первой частью программы ты уже почти закончил.

— Могу поспорить, твоя рыба и вполовину не такая вкусная.

— В рыбе много фосфора, Мортон. Так она тебе симпатична? Девушка?

— Валто, — снисходительно улыбнулся Иезекия, — с такого расстояния мне все девушки кажутся одинаково прекрасными.

— У тебя же хватило наблюдений для выводов о саркастичности. Ну, по моему мнению, она весьма даже ничего.

— Это обобщённый вывод на основе предыдущих наблюдений, а не о ней. Цвет волос я же различаю. …Ты куда? Стой!

Но Валто уже притиснулся к стойке рядом с брюнеткой. Что-то сказал бармену. Вроде как ненароком задел девушку. Принялся извиняться. Через полминуты он уже непринуждённо болтал с ней. Ещё через минуту махнул Иезекии рукой, делая знак подойти.

Иезекия поморщился, но подошёл.

— Я взял тебе минералку, как ты и просил. Держи, пойду к Дез.

Валто вручил ему бутылку. Обернулся к девушке и сообщил:

— Это Иззи, мой друг. И наш клавишник. Не обращай внимания, что такой хмурый. Он всегда слегка мрачен после концертов, а вчера и сегодня он творил волшебство на полную катушку.

— Так вы музыканты? И что играете?

— Метал. И у нас гастроли. Тебе надо как-нибудь прийти послушать. Ну, Иззи тебе сам расскажет, а мне пора идти. Меня моя девушка уже заждалась. Рад знакомству.

Валто двинулся, рассекая ледоколом толпу, к Дез, болтающей с Филом.

— Так ты это сделаешь? — спросила брюнетка.

— Что именно?

— Расскажешь, куда я должна прийти, чтоб вас послушать?

— Ты слушаешь такое?

— Оп. А вот это было обидно. Я не похожа на человека, слушающего хорошую музыку? Откровенно говоря, мне стили не принципиальны. Хотя нет: я точно не слушаю попсу. Всякие песенки, что крутят по радио.

Вблизи она не казалась саркастичной. Разве что очень самостоятельной. Клетчатая тонкая рубашка поверх обтягивающей яркой майки. Удлиненное каре. Бархатный чокер, тонкий, в полдюйма.

— Мне жаль, но уже никуда. Мы здесь проездом. У нас был концерт вчера и сегодня. В клубе «Старый гараж». Не целиком наш, конечно, мы были с другими группами. Следующая остановка через пятьдесят миль. И мы ещё не настолько знамениты, чтобы предложить тебе нас догонять. Но ты можешь посмотреть на «Youtube» наш ролик с записью вчерашнего выступления.

— Это не то же самое, что послушать живьём.

— Прости. Это пример драматичного рассогласования по времени. Вчера мы здесь не ужинали. Если бы этот разговор произошёл вчера, у меня был бы шанс сказать тебе заранее, а не после. Я бы сказал тебе: «Приходи, пожалуйста, если будет желание», а ты — «Ну… посмотрим». Некоторые совпадения и рассогласования мы замечаем потому, что они произошли за секунду до, а некоторые — потому что слишком поздно. А некоторых не замечаем вообще, потому что события пошли по другому сценарию, в котором мы не учитываем множество альтернативных возможностей. Каждая из которых могла таить в себе что-то прекрасное.

Она отставила стакан с колой.

— Почему-то мне кажется, что ты не готовил эту речь.

— Да-да, это неоригинальный вывод, я сознаю. Но иногда неоригинальные вещи приходят в голову так неожиданно, что кажутся чем-то поразительно новым.

— Никогда не общалась с музыкантом, и, похоже, много упустила… Как называется ваша группа?

— «Mushrooms». Возможно, кажется странным названием. Мне — сначала казалось. Странным и неподходящим. Потому что подразумевается, что название метал-группы должно сочетать в себе жёсткость, провокационность и очевидную мифологичность или демоничность. Чего я категорически не одобряю. Но оно точно не должно быть безобидным. Наш менеджер полагает, было бы правильно сменить его на что-то острое. Сейчас я думаю, что оно даже скучновато по сравнению с «Взрывающимися хот-догами» или «Мозгами наизнанку». И что в его безобидности есть не меньшая провокация.

Возможно, причиной была расторможенность после концерта, но разговор сплетался как-то сам собой. Девушка оказалась совсем не глупой. Он не мог отвести взгляд от полоски чёрного бархата, перепиливающей её шею.

— Что? — спросила она, видимо, ощутив его спрятанный взгляд.

— Он выглядит как ошейник.

— Чокер? Тебя это раздражает или какой-то личный кинк?

— Нет, но возникает ощущение, будто людям не нравится свобода, и они подсознательно хотят себя ограничить.

Она взглянула на него с новым интересом.

— Ревностно отстаиваешь свободу?

— Я думаю, свобода — как прилив и отлив. Иногда на неё есть смелость, иногда нет.

— Ты часто говоришь афоризмами?

— Обычно я стараюсь сдерживаться.

— И вы прямо сейчас отправляетесь дальше?

— Нет, утром. Сразу после концерта — это было бы слишком. Мы остановились в «Сентер-парк». Ближе всего к шоссе, ближе всего к клубу. Они не так плохи, кстати.

— Самый плохой — это «Отель у Марты». Я знаю, потому что там работала моя сестра, но она продержалась только один сезон, и с тех пор её ничем не заманишь на такую работу. А в «Сентер» даже нормальный вай-фай. …Ты как, тоже уже всё? а то я собираюсь рассчитаться и идти.

Она решительно подозвала бармена, чтоб расплатиться.

Иезекия обернулся. Валто с Джоном и Дез сблизили головы и что-то деловито обсуждали. Фил с аппетитом расправлялся с едой.

Он помедлил. Снял очки и положил на стойку. Без барьера затемнения девушка выглядела мягче. И её кожа оказалась персиковой.

Его подчёркнутое заявление не осталось проигнорированным.

— Что у тебя с глазами? Они…

— Они у меня — красивые, — твёрдо сказал он.

— И ты ведь — ничего не принимал?.. — уточнила она.

— Нет. Они почти всегда так. Даже во сне.

— Это выглядит странно, но мило.

— Нащупывают мне место в мире.

Она оценивающе наклонила голову.

— Пожалуй… даже волнующе.

Он не был уверен, что не навязался, встав одновременно с ней и двинувшись к выходу. И не был уверен, в какую сторону она свернёт, когда они вышли на улицу.

Утром было муторно.

Машина летела по шоссе. За рулём сидел Джон, они с Валто сидели сзади. Дез крепко спала. Фил беспокойно дремал, трогательно хмурясь. Бут сладко похрапывал. Ему никогда не мешали обстоятельства.

— Мортон, ты настолько не выспался? Сегодня ты мрачнее тучи.

До того Иезекия был уверен, что не захочет ни с кем говорить. Сейчас же почувствовал, что остро нуждается в том, чтоб покаянно выговориться.

— Чувствую себя обманщиком.

— С какой стати?

— Как будто я выдавал себя за другого человека.

— Ты же не представился агентом ФБР.

— Я непреднамеренно создал впечатление, что я настоящий музыкант, играющий в настоящей группе и зарабатывающий на жизнь музыкой. Но это же не совсем я.

— Ты играешь в настоящей группе, по-настоящему, и, если ты не заметил, ты в настоящей гастрольной поездке. И вчера мы заработали, между прочим. На случай, если меня слышит миграционная служба, — вы с Дез заработали.

К тому моменту, как Иезекия добрался до номера, он успел подпасть под анестезию флирта и сближения. Они за минуту стали сообщниками. И казалось очевидным, что за этим пактом их ждёт нечто особенное, большая новая территория. Что он будет особенным. Казалось знаком, что на сей раз он живёт один. И в любом случае остальные ещё сидят в кафе. Возможно, он видит обещание там, где его нет, предостерёг себя Иезекия, когда она сказала: «О’кей, провожу тебя до Сентера». И даже когда они приближались по коридору к его номеру, была только смутная вероятность. Он не знал, как определить, что зыбкое предощущение не фантазия, а имеет под собой почву. Она иногда задевала его рукой, плечом, и это было очень приятно — как будто им теперь незачем делить пространство на зоны, но, возможно, это всего лишь жизнелюбивость делала её движения размашистыми. Его не успел захлестнуть холодный ужас от осознания, что сейчас обнаружится его тотальная неподготовленность. Эта мысль только-только пронзила его, а девушка уже достала блестящий квадратик из сумочки и предупредила: только так. Кружащая голову летняя ночь, подъём после концерта, вкус откровений и новизны, нахлынувшая нежность, когда он протянул руку к бархатной полоске и ему разрешили расстегнуть замочек, первозданная перехватывающая дыхание тяга. Он надеялся, что неожиданная спутница не раскусила с порога его сокрушительную неопытность, не была ею разочарована, что не смеётся сейчас с подружками над своим приключением.

Что Валто не раскусил сейчас его неопытность.

— Подобное поведение не в моих правилах. Я ничего о ней не знал. И даже не спросил. Мы говорили, но как-то отвлечённо. Так же нельзя.

— Она была славной. Так?

— Так.

— Все довольны, так?

— Так.

— Но ты не собирался заводить с ней домик и детей. Так?

— Так, наверное.

— Поверь, она тоже. Ей было весело, ты ей понравился. Но недосказанность и неожиданность ей по душе больше, чем постоянство и предсказуемость. Как будто ты собирался вести её к алтарю.

— Что в этом плохого? В желании алтаря. Женщины достойны алтаря. И я тоже.

Валто запнулся. Посмотрел на него.

— Господи, Мортон. Нельзя ж так, с нуля, в драму.

— Что плохого в обязательствах?

— Абсолютно ничего, они замечательны. Но девушки, которые западают на гастролирующих музыкантов, не хотят твоих обязательств.

— В таком изложении это звучит печально. Я не одноразовый платок.

— Разумеется, нет. Просто она хотела получить загадочного клавишника — она его получила.

— Ей нужно было, в таком случае, получить кого-нибудь более подходящего под образ.

Он ничего не спросил о ней. И только сейчас, по мере того как они больше и больше отдалялись от вчерашнего города, прояснялось понимание: никогда и не спросит. Не представится такой возможности, всё уместилось в тающее вчера.

— Мортон. Я ценю твои моральные принципы. Твою основательность. Ты можешь весь следующий год скорбеть, а можешь смириться с тем, что мир не сошёл с оси. Не считай себя более обязанным, чем они сами этого хотят. И от них не жди обещаний. Так, на будущее: не пытайся никогда встречаться с кем-нибудь из фанаток. А теперь мы едем дальше — и выброси остальное из головы.

Не признать правоту, пусть и частичную, этих заключений Иезекия не мог.

Через полчаса они остановились на заправке. Иезекия оставил сонного Бута выбирать арахис в тесных закутках полок, уверенный, что на скупку провизии у того уйдёт не меньше десяти минут, и тихо ускользнул в туалет. Убедился, что там, кроме него, никого нет. Закрыл кабинку. Прислонился к стенке и позволил себе разрыдаться.

Он хотел бы сказать, что сделал выводы и не повторял ошибок. Но это было бы неправдой. Описанное Валто волшебство работало. Причастность к сцене стала палочкой феи, превратившей его из странного гробовщика в притягательного музыканта. Особенности, которые он считал отпущенными ему небесами, неважно, смирения ради или просто потому что Бог смотрит на сердца, а не на лица, вдруг обернулись имиджем. Сиреневый отлив его глаз смотрелся как результат изощрённой игры с фильтрами. Отросшие через несколько недель волосы он, к собственному сожалению, не подкрашивал больше — с оглядкой на осенний семестр. В таком виде они походили на пляшущее пламя свечи. Белая кожа в свете прожекторов, рядом со смуглым Бутом смотрелась даже выигрышно. Он был фрагментом целого. Уникальный компонент уникального букета. После концерта они всё чаще сталкивались с девушками, которые хотели с ними пообщаться. Кто-то просил сфотографироваться вместе, кто-то довольствовался перекинуться словечком. Кто-то был сразу нацелен получить больше. Система, по которой разруливался вопрос, кто заполучает номер в своё пользование на грядущую ночь или на ближайшие пару часов. Инвентаризация с утра — кто на месте, а кто ещё не вернулся, растворившись вчера в ночи, ускользнув по неведомому адресу на незнакомых улицах. Вызванивание опаздывающих. Чаще всего осаждали Валто, конечно. Тот виртуозно отшучивался. К своему изумлению, Иезекия обнаружил, что вышел в негласном рейтинге на второе место. К Джону приступались самые смелые или те, кто постарше. Бут нравился девчонкам, которые западали на первобытную силу. Фил неизменно вызывал у всех симпатию; с ним охотно болтали, фотографировались, но завести интрижку хотели много реже. А вот Иезекия обрёл статус цели номер два. Он старался не злоупотреблять неожиданной популярностью. Получалось не всегда.

Он не мог избавиться от этой мысли после того как они отыграли и торчали за сценой, слушая следующую группу. Будут ли искушения на сегодня, будет ли он перед ними устойчив.

— Эй вы, грибники, — раздалось сзади.

Главарь «Драконьего золота», группы, что выступала до них, засунув руки в карманы кожаных штанов, стоял посреди коридора. За его спиной маячили двое из его ребят. Тоже в чёрном и утыканные сталью, такие же мрачные. «Драконье золото» рычали со сцены пугающе и вне её выглядели не намного миролюбивее.

— Что, огнедышащие? — лениво отозвался Валто.

— Торопитесь? Или найдётся время — по пивку?

Пиратский вид гитариста, сулящий неприятности, подтачивал доверие к нейтральному тону. Не вынимая рук из карманов, неспешно, гитарист двинулся к ним. Он был из тех типов, что ходят в раскачку, широко ставя ноги, демонстрируя то ли размах плеч, то ли размер яиц. Много плоти. И мускулистый, и откормленный. Место ему было только на плакате металл-группы или в банде байкеров. Пирсинг в носовой перегородке. Короткие волосы в намеренном беспорядке. Прищуренные тёмные глаза смотрели прощупывающее, снисходительно — до тех пор, пока не решит глянуть презрительно. Потрёпанный пират.

Иезекия при первом звуке его голоса напрягся в ожидании чего-то плохого. Словесной стычки или, что скорее, самой что ни на есть физической драки.

«Дракон» остановился напротив Валто, как будто не замечая остальных. Постоял, выдерживая паузу. Протянул ладонь.

— Квентин.

Обмен любезностями был краток. Они условились встретиться на выходе.

Иезекия не стал аккуратно у Валто спрашивать: а стоит ли? И так ясно. От этих парней за версту несло бедой. Похоже, такие подозрения мучили не только его. Фил косился нервно, даже Бут присмирел. Собирались немного хаотично.

Далеко не пошли. Сначала в бар напротив. Они заняли целый угол. «Драконы» напротив них. Персонал косился в их сторону. Брутальные мужики в косухах и с бандитскими физиономиями по-хозяйски раскинулись на скамьях. Остальные «Драконы» были габаритами поменьше вожака, но мрачные. Их вокалист постукивал едва заметно по краю стола. Шипастый браслет при этом монотонно клацал. Иезекия побоялся бы с такими встретиться на тёмной улице. Все двигались осторожно. Прощупывали нейтральными короткими замечаниями. Обсудили звук, лениво поругали акустику. Лёгкая напряжённость пока не уходила. Никто не знал, о чём говорить.

У Иезекии мелькнула мысль, что сейчас они раскусят: он-то вовсе не их породы. Только притворяется. Как знать, чем карают пойманных на горячем притворщиков. За обман пускают на барбекю или закатывают в бетон? Или приносят в жертву на ритуальном столбе в честь всего Асгарда, если выясняется, что веришь в Библию? По счастью, с ним пока никто не заговаривал. Квентин не смог скрыть любопытства, в первые минуты напоровшись на него взглядом, но такта у него всё же оказалось больше, чем можно было предполагать; в глазах не промелькнуло ничего сверх того, что Иезекия встречал у людей, впервые живьём увидевших альбиноса. Отросшие белые корни волос и сиреневая радужка всё говорили за себя. Прочие «Драконы» пребывали в глубокой заморозке.

— Ну, что. Куда двинем?

— На соседней улице бар «Игуана». Неплох, говорят, — подал голос Джон.

Ему бы цены не было в дипломатической миссии.

Они переместились в «Игуану» с той же скованностью. Обстановка здесь была более подходящей. Бармен не косился. Была даже крохотная сцена, которая, правда, пустовала.

— Ладно, парни, рассказывайте. Планы какие? — с растяжкой спросил Квентин.

Валто лениво посмотрел на горлышко. Назвал два ближайших городка.

— Вы откуда будете?

— Сент-Луис.

— Играл когда-то с Гилом из «2Good», — кивнул Джон.

— Он и до сих пор там зажигает, — усмехнулся Квентин.

— Кто-то из старого состава ещё сохранился?

— Ты его по временам «Пойдём со мной» знаешь или после?

— Тогда коронной была «Одна десятая».

— Даже так. Ну — тогда подчистую вымело. Не слишком хорошо закончили. Ну, ты слышал про Зига, наверное.

— Слышал, что у него проблемы были.

— Больше нет. Передоз, пять лет назад.

— Эбби?

— Примерно та же херня. Она всегда мне казалась бабой с приветом. Доколбасилась до белочки, мозги отъехали капитально. Но жива, таким ничего не делается.

— А хороший голос был.

— Могла стенку подвинуть, да.

Принесли пиво. На столе выстроилась сразу целая батарея. Пугающе длинный ударник подвигал их, как шахматы, распределяя между всеми.

Иезекия посмотрел на стоящую перед ним бутылку смолянистого портера. Запотевшие стенки будто плакали. В темноте и угрожающей компании никто не заподозрил, что ему меньше двадцати одного. За всё время их выступлений ни в одном баре, на самом-то деле, не заподозрили, они были без возраста как бы. Он сделал глоток с непроницаемым, как хотелось думать, лицом.

В дуэт Квентина и Джона уже вклинился голос Валто. Втроём они перекидывались коротко, летуче. Быстро схватывали сказанное. По крайней мере, все расслабились и были заняты выпивкой. Квентин понемногу расщедрился на комплименты. Они отвечали тем же. Теперь была очередь «Mushrooms» проставляться. Новая батарея бутылок выстроилась посреди стола.

Валто метнул на Иезекию предостерегающий взгляд. Мастерски подменил его новую бутылку на свою, на треть недопитую.

— Тебе надо приехать к нам в Сент-Луис, — жахнул Валто по плечу Квентин.

— Будем рядом — заглянем. А где вы обычно играете?

Обсуждение уплывало от Иезекии до тех пор, пока «Драконы» не перемолвились словечком с барменом, а потом ещё с каким-то мужиком. Такой внушительной компании предусмотрительно не отказали — крохотная сцена была теперь в их распоряжении. Ожившие микрофоны зафонили, успокоились. Несколько посетителей встрепенулись. Песня, с которой стартовал этот незапланированный концерт, была Иезекии незнакома. Не из репертуара «Mushrooms» и не в стиле «Драконов». Но все, кроме него, её знали — и Валто, и весь драконий выводок. Чей-то кавер, наверное. Обе группы внезапно очень странно перемешались: отталкивающий тип за синтезатором, Квентин со своей монструозной гитарой, вокалист и Валто. Оба солиста по очереди перехватывали вокальную партию, перебрасывали между собой, как горячую картошку. Валто органично вплавился в новое окружение, как будто всегда с ними играл. Иезекия смотрел, как он молнией вспыхивает между чужаками.

Подумаешь, ерунда. Эти парни завтра уедут. А они останутся.

Он сделал ещё глоток. Солод и хмель попеременно отдавали непривычной сладостью и горечью. По азарту всех, стоящих на сцене, было ясно: идёт отчаянная импровизация. Светлые волосы Валто плескались на фоне чёрных длинных волос басиста и клавишника, чёрной кожи, смолянистого глянца гитары с угрожающим ктулху. Снова заплясала перекличка двух голосов — глухого рыка Квентина, переходящего в мощный рёв, насыщенных переливов Валто, взмывающего к гротескному крику и потом слаломом спускающегося к подчёркнутой лирике. Забойное сочетание. Они уже вошли в раж. Иезекия не мог не признать, что это хорошо. Больше чем хорошо. Как двойной ром. Или кофе с виски. Он не пробовал ни того, ни другого, сравнения выскочили под воздействием атмосферы бара и казались справедливыми. Его мнение, похоже, разделяли и посетители. Где-то в углу одобрительно гудели. За спиной подпевали, безбожно фальшивя. Квентин уже откровенно выделывался, выдавая забористые пассажи на гитаре.

Подошла официантка с неожиданно нагруженным подносом. Поставила луковые кольца, сухарики, жареную картошку перед Бутом, который невозмутимо принялся есть, анонимный гигантский бургер, смешной в таком соседстве крохотный эспрессо. Остро запахло кетчупом. Джон с официанткой что-то выяснял — то ли делал заказ, то ли узнавал, почему что-то до сих пор не принесли. Та наклонилась почти к самому его уху, но всё равно они повторяли сказанное раз за разом, пытаясь перекричать рёв музыки. Фил через спинку дивана отвечал девице с короткой стрижкой — с тем же успехом.

Иезекия ускользнул в туалет. Такой узкий, что напоминал дымоход, отделанный необработанными серыми досками. Попытался понять, какой сейчас час. Откуда-то полз сигаретный дым. От него ело глаза. Всё было в лёгком тумане, трудно понять, от алкоголя, от его паров, что заволокли весь бар до последнего закутка, или от этого самого дыма. По итогу выходило одно — накидка некоторой нереальности и замедленности. Когда, возвращаясь в зал, Иезекия открыл дверь, то чуть не сшиб кошку, проскользнувшую мимо. Он посмотрел ей вслед. Она вызывающе подняла хвост и скрылась в зале под стойку. Через секунду он не поклялся бы, что действительно видел её, а не выдумал. Вырулив из узкого отростка коридора, он понял, что проторчал в клаустрофобном туалете дольше, чем думал. «Драконы» уже закруглились с экспромтом. В зале снова возлёг привычный монотонный гул. Иезекия двинулся было к столу — и остановился.

Возле колонки Квентин что-то говорил Валто. Разговор был тихим. Из рук в руки перешёл клочок бумажки.

У него пересохло в горле. Он вернулся на своё место, потянулся к оставшейся от Валто бутылке, сделал большой глоток. Он показалось особо горьким.

Фил вроде бы нашёл общий язык с оглоблей-гитаристом. Они тянули вдвоём пиво и обменивались редкими репликами, но выглядело как взаимоустраивающая гармония. Иезекию устраивало, что напротив него сидел басист. С ним не приходилось разговаривать. Изредка тот ловил его взгляд, вопросительно заглядывал в глаза и приподнимал приветственно бутылку. Иезекия салютовал в ответ и подносил свою к губам. Это наполняло басиста глубоким успокоением. Он удовлетворённо отзывался едва заметным одобрительным кивком, и дальше они снова молча соприсутствовали за столом.

Валто с Квентином смеялись над чем-то, понятным друг другу с полуслова. Низко склонялись друг к другу головами.

Хотелось уйти. Или положить голову на стол и ничего не видеть больше.

Из бара они все вышли уже за полночь. Валто разве что не в обнимку с Квентином. Прощания затянулись. «Драконам» надо было выдвигаться, чтоб успеть на самолёт. Иначе, как знать, до которого часа затянулось бы это братание.

Взревел мотор их брутального микроавтобуса. Блеснул прощально мощный бампер.

— А погода разгулялась, — запрокинув голову, констатировал Валто.

Облака в самом деле разошлись. Звёзды покалывали среди тёплой ночи.

До мотеля предстояло идти минут десять. Фил остался болтать с девушкой. Джон сказал, что заглянет на заправку — купить сигарет. Иезекия с Валто двинули в мотель вдвоём. Под ногами поскрипывал гравий, размётанный по асфальту.

— Хоть отправляйся по городу гулять до утра, как после выпускного.

Эта фраза Иезекию неожиданно насмешила. Ночь стала лёгкой. Воодушевляющей. Он поддался улыбке. А потом и рассмеялся.

— Чего ты ржёшь, Мортон?

— Так.

Вся напряжёнка с «Драконами» показалась смешной. По сути, они ведь не так плохи. И не хотели ничего дурного. Он зря зажимался и переживал. При воспоминании о своих волнениях он снова рассмеялся. А затем расхохотался.

— Ну, ты позитивен, когда под градусом, это плюс, — констатировал Валто.

— Градус ни при чём.

От смеха навернулись слёзы. Не в силах стоять, он, всё ещё хохоча, сполз спиной по ближайшему столбу.

— Люди — прекрасны.

— Оу, оу, кто-то пьян.

— Я не пьян. То есть, немного, но я говорю это не потому. Я действительно так думаю.

— Пойдём. В номере расскажешь, почему же ты так думаешь.

— Валто, я выпил одну бутылку. Или полторы.

— С непривычки достаточно.

Вопреки бдительной заботе Валто он дошёл сам. Почти твёрдо и полностью вменяемо. Было разве что тепло и мягко внутри, но он не чувствовал себя пьяным.

— Так что ты там сказал? Люди прекрасны?

— Определённо, — кивнул он. Упал навзничь на кровать и свесил голову, так, чтобы волосы почти касались паласа. — Абсолютно. Из-за хрупкости.

— Ну-ка? — Валто отображался в таком положении вверх ногами.

— Они желают, страдают, бьются. Из-за их хрупкости. Люди хрупкие, но всё равно всё это делают. Как будто они из твёрдого сплава.

— Для песни хорошо, — сказал вдруг Валто. — У тебя карандаш есть?

Он пошарил в тумбочке, потом — это же Валто — в его вещах, благо, раскрытая бесстыже настежь сумка стояла тут же. — Карандаш, авторучка? Дитя цифровой эры, у тебя есть хоть что-нибудь, чем записать?

— В ванной, может. Там должна быть тёмная рубашка. В кармане её посмотри.

— Ты говори дальше, говори.

— Ну… и это, собственно, всё. Но из-за этого они красивы. За это я их и люблю. Они как будто вечные.

— Ты студент библейского колледжа, ты не должен говорить «как будто».

Иезекия не поддался на подтрунивание.

— Не в этом смысле. В земном. Как будто они такие же вечные на земле, как и в другой жизни. Но в этой-то — нет, в этой мы все бьёмся. А даже те, кто не верят в потом, живут страстью и готовы, как в компьютерной игре, в случае чего просто перезагрузиться.

— Даже не знаю… По-хорошему, тебя бы протрезвить, но ты сейчас настолько складно говоришь, что грех возвращать тебя в твоё привычное безнадёжно цивильное состояние.

— Я не… Хорошо, пусть по-твоему, не так уж пьян.

— Тогда мы должны записать это. Я нашёл твою авторучку.

— Зачем?

— Наша песня. Твоя песня, Мортон.

— Хрупкость, — пробормотал он, прикрывая глаза.

— Точно. Хрупкость. Не засыпай.

— И не думаю. Я бодр, как никогда. Но так лампа в глаза светит.

Они исчеркали полблокнота быстро.

Где-то через час к ним осторожно поскреблась в полуоткрытую дверь Дез.

— Валто, ты как, идёшь?

— Слушай, нам с Мортоном надо сотворить шедевр. Засыпай. Я остаюсь у него.

Ночь стала тонкой. Иезекия почувствовал уход мягкости — мир снова был отчётливо твёрд. Но они перебороли пик сонливости в три ночи, и оба вошли в ритм работы. Закончили под утро. И только тогда Валто заложил руки за голову и сказал: — Только на минуту, — чтобы тут же отрубиться намертво.

— А я не буду, — самонадеянно заявил Иезекия. Отодвинулся от опасно близкого локтя Валто. Взял блокнот, чтоб просмотреть с твёрдым нажимом записи… а когда моргнул в следующий раз, то Валто уже разговаривал с кем-то, кто был в номере.

Иезекия повернул голову. Белело позднее утро. Шея затекла. В изножье кровати сидел Бут, бодрый. Что-то отвечал. Валто подпирал стенку.

Ощущение несвежести, мутность в голове и всём организме из-за бессонной ночи, слишком яркий дневной свет, присутствие других людей в номере, когда он больше всего хотел бы быть один, не выдавая всем своей измятости, уединиться, привести себя в порядок, — всё это навалилось сразу. Иезекия поморгал, понадеялся: сейчас они, не заметив его пробуждения, уйдут. Тогда он сползёт с кровати и начнёт заново.

— Добрый день, — развеял его надежды Бут, помахав ладонью.

Ничего не отвечая, Иезекия встал и заперся в ванной.

Похмелья не было, он не солгал. Алкоголь выветрился из его крови задолго до того, как он уснул. Но была уже знакомая тяжесть от куцего сна. Душ и острый вкус зубной пасты встряхнули. Уже выключив воду, он сообразил, что и бельё, и чистая одежда — всё возле кровати. Раздражённо обернулся полотенцем и босиком вышел в комнату.

— Мы решили, до прогона можно будет доехать до центра города. Погулять, — как ни в чём не бывало сообщил Валто. Оба и не подумали убраться по своим номерам.

— Мне надо одеться.

— Тебе кофе принести? — спросил Бут.

— Я не пью кофе, сколько повторять, — огрызнулся Иезекия.

«Просто валите отсюда», — добавил он про себя.

Его мысленный призыв не услышали. Обсуждение потекло дальше, смысла его он не мог уловить. Иезекия выпотрошил сумку, прихватил вещи и ушёл одеваться в ванную. А потом сразу выскользнул из номера, подавив желание хлопнуть дверью.

Ему остро требовалось побыть одному. За последние две недели, с недоверчивым изумлением констатировал Иезекия, ему не удавалось и дня провести в одиночестве. Все время рядом был кто-то. Даже в сегодняшнем одноместном номере. Он завернул к автомату в холле рядом со стойкой администратора, взял упаковку сока. Обогнул мотель. Сел на край тротуара за тянущимся уныло буквой «Г» отельного корпуса. Вниз полого убегал газон с жидко растущей хилой травой. На пару миль вокруг была такая же плоская неустроенность подъезда к городу.

На тоненькой рябине, едва ли выше него ростом оптимистично чирикала невзрачная птица. Шею грело солнце. Он предусмотрительно поднял воротник. Вскрыл упаковку сока и принялся с вампирской сосредоточенностью высасывать содержимое, слишком сладкое и холодное. Под угрозой смертной казни он не вернулся бы сейчас в номер. Пожалел, что не может сесть за руль и поехать куда глаза глядят. Его машина оставалась в кампусе. Там же, где его личная, на одного комната и учебная упорядоченная тишина. Повязанность с другими путалась на лодыжках капроновой верёвкой.

Он прислушался к чириканью. Сосредоточился на более-менее зелёном участке горизонта, пытаясь представить, что перед ним нетронутая природа далёкого края. За спиной нет закатанной под истёртый асфальт парковки, мусорных баков и петель шоссе, неухоженной скучной разбросанности вытянутых строений.

Ограниченность и замусоренность неправильны. Мир должен быть не таким. В нём нужны новизна и первозданность. Те самые, на которые намекали предзакатные отсветы или утренняя свежесть. Он не должен казаться клеткой, где приходится мириться с вторсырьём и постоянными ограничениями. Тесные номера, захламленные города. Богу придётся начать с начала и выстроить новую землю и новое небо, стерев ластиком то, чем они вынуждены пользоваться сейчас. И чистый воздух.

Иезекия втянул последние капли сока. Пластиковая упаковка всхлипнула, оплакивая свою утрату.

Вдруг вспыхнуло: он не набросил ничего на плечи, когда выходил из ванной. Забыл скрыть улику, цветущую на ключице. Они не могли не заметить. Никто ничего не сказал, но заметили — наверняка.

Телефон выскользнул из кармана на сухую землю с редкими травинками. Он его подобрал и выключил. Не хотелось, чтобы сейчас принялись вызванивать. Конечно, ничего не стоило его найти. Обогнуть здание — и вот, убежище раскрыто.

И тогда можно спуститься вниз, на пустырь, и идти вперёд до тех пор, пока не превратишься в точку, недосягаемую до окликов.

Посиделки той ночи не прошли впустую. Через два дня Валто махнул перед остальными блокнотом.

— И у нас есть наш новый хит от Мортона.

Иезекия поперхнулся.

— Ты это сохранил?

— Нет, ну, по-твоему, я убил тогда ночь на то, чтоб тебе одеяло подтыкать?

— Ну-ка, — заинтересовался Джон.

Мелодия, которую Валто подобрал, была — как хрупкий лёд. Где-то в середине Джон аккуратно присоединился. Бут кивнул Иезекии, показывая — ну а ты что? И Иезекия осторожно тронул клавиши, испытывая странное узнавание в музыке собственного текста. А потом переживая их глубокое родство. Фил постукивал носком ботинка в такт.

Они дошли до последней ноты, только чтоб потом повторить — и ещё, и ещё раз, пока картинка не сложилось. А дальше требовалось зафиксировать её, чтобы найденные детали не расползлись. И это было то, что заставляло их забывать о времени.

***

Впрочем, иногда одержимость Валто рабочим процессом вызывала невзаправдошний, полушутливый ропот у них всех. Когда на следующий день он принялся торопить, их вдруг затопила какая-то буквально школьная лень, ни дать ни взять прогульщики старшеклассники. Слишком хорошей была погода, чтобы не выдать себе ещё часок на отдых.

— Всё, давайте, по местам, и двинем заниматься делом.

— Может, правда, забьём? — нейтрально спросил Джон. — Если мы приедем на час позже, то всё равно успеем. Прогоним без проблем.

— Некогда нам расслабляться.

— Есть. Прямо сейчас.

— Хватит, пошли. Дела не ждут. Если вы такие расслабленные сегодня, то поеду без вас. Добирайтесь сами.

— Ты не поедешь никуда, — авторитетно возразил Иезекия.

— И почему?

— Потому… Потому что я тебе не отдам ключи.

Он цапнул их быстро, как хамелеон добычу

И… побежал. Рванув с места, он сразу обеспечил себе фору. Валто дёрнулся за ним только спустя роковые семь-десять секунд, пригвождённый к месту неожиданностью. И потом плеснулся смешок Бута и, кажется, хмыканье Джона.

Иезекия коснулся рукой верхней балки ограды, легко перелетел её. Она должна была дополнительно задержать Валто. Крупный, на полторы головы выше, за счёт роста и массы тот сейчас уступал ему в маневренности и скорости. Иезекия представил его пытающимся преодолеть с разгона барьер и расплылся в торжествующей улыбке. Не оборачиваясь, поддразнил, помахав поднятой рукой с добычей, мнимо сбросил скорость — и тут же прибавил.

— Морррррртон! — форсируя «р» и превращая последний слог в нарочитую угрозу, заорал ему в спину Валто.

А он летел вперёд.

Взъерошенные огненные вихры, оранжевая футболка с полыхающим ярко-жёлтым солнцем, протуберанцами кудрявящаяся во все стороны. Серёжка в ухе. Дранные светлые джинсы. Вскинув высоко над головой руку с зажатыми в ней ключами, он мчался вниз по улице. Улыбка, растягивающая рот до ушей, мешала выдерживать правильно дыхание, но у него и так хватало сейчас запала взбежать на самый Эверест. Выбивая чёткий ядерный ритм из асфальта. Удары пятками в дорогу, помогая локтями. Глотки обжигающего воздуха на бегу, отдача в груди. Свист в ушах. Прямо по солнечной прямой.

Каждый город, где они останавливались, каждый зал, каждое выступление приносили что-то своё. Хорошее ли, разочаровывающее — никогда не угадаешь заранее, что они преподнесут. В этот раз сюрпризов досталось сразу два.

Первый был хорошим.

По-крайней мере, так казалось в тот момент, пока они находились на сцене. Это был тот случай, когда к хорошей игре вдруг добавлялся — особый драйв. Валто запрокинул голову, прикрыл глаза — и пустился вскачь. В нём всегда поражало преображение мощи в пластичность, когда ни рост, ни угрожающая широкоплечесть не казались больше противоречием для танца. Отходя напрочь от мелодии, давая себе выплеснуть нарастающую весёлость, Иезекия тоже пританцовывал. Но он не отдавал себе в этом отчёта — пока его не вынесло из-за клавиш. Впервые в жизни.

Без раздумий.

Он был сейчас королём над этим залом. И имел право хоть танцевать, хоть на руках ходить. Импульс оказался настолько силён, что он не почувствовал ни секундной заминки отрезвления, ни внезапного стеснения, ни боязни зрительской насмешки. Ни опасения, одобрит или осудит Валто, что его так сорвало. Это казалось неоспоримо правильно, потому что было самозабвенным подчинением их же собственному ритму. Иезекия может оставить клавиши, потому что он сам — мелодия. Он и есть клавиши. Он и есть эта партия. Он ведёт, и зрители будут слушать его, даже когда он выводит ритм и темп не только пальцами, а велит аудитории ловить песню, изложенную всем его телом.

И потом уже он сообразил, что восторженный визг за границей сцены имеет к этому отношение — что и зрителям хорошо, как хорошо ему, и Валто, и Буту, который выдавал зажигательное соло вместе с Джоном. И зал колыхался, прыгал и плясал там, внизу, пока они двое, не думая о красивости движений или осторожности, первобытно отрывались на сцене.

— Мальчики, что это было? — спросила Дез, встречая их после за сценой.

— Было весело, — беззаботно отозвался Валто.

— Ага, — ухмыльнулся Бут. — Я заснял на телефон ваш отжиг.

— Только не показывай мне видео, — застонал Иезекия. Сразу после было ещё не так стыдно, как будет через час, но волны отрезвления уже лизали порог.

— Нет, конечно. Я его продам. Так что тебе просмотр тоже не за бесплатно достанется.

Второй сюрприз, случившийся на второй вечер, в следующем зале, походил на внезапный ледяной душ.

— Ты что, на лестнице что ли навернулся, что у тебя такой вид ошарашенный? — поинтересовался Бут. Понюхал концертную футболку и с сожалением скомкал в тугой комок, который запихал во внешний карман сумки.

— Кажется, там Мэттью, — выдавил Иезекия, открыв кран полуржавой раковины и плеснув в лицо водой. — В зале.

— И это?..

— Парень, который… — Иезекия с бледным раскаянием вспомнил, как миллион лет назад сидел с Мэттью в часовне и слушал похвалы собственной укоренённости в вере. — Из колледжа. Из моей компании в колледже…

Это должно было рано или поздно случится, с тоскливым фатализмом констатировал он. Всё тайное становится явным. Вопрос только, почему это оказывается громом среди ясного неба при всей своей предопределённости.

Что с ним случилось? Как он оказался в этой точке, то экстатически вытанцовывающий напоказ, то в панике прячущийся от соученика, для которого ещё недавно выступал почти наставником? Что за колесо перемалывает его и переворачивает с ног на голову всё, к чему он привык? Как его вынесло сумасшедшим слаломом в невозможный перевёртыш, где он не укоряет сотоварища в посещении сомнительных мест, а укрывается в их недрах, будучи частью их приманки на вечер, центрального компонента хмельного варева?

Он Иезекия Мортон. Иззи Мортон. Наполняет эти стены бурлящей музыкой не кто-то другой. Они. Он.

— У тебя есть компания в колледже? — невинно ввернул Валто, закончив вливать в себя бутылку воды.

— В клубе? На концерте? Прекрасный возрождённый христианин? — уточнил Бут.

— Это … в общем, это же не такой клуб. Но дело не в этом. Здесь его сестра работает. Он когда-то рассказывал, как переживает из-за этого… Он с ней. Они там разговаривают. Господи. Я совсем забыл, что он живёт здесь. Что он на каникулах — здесь. Я же слышал это название!.. И почему ему именно сегодня приспичило к ней приехать?

— Ты с ним нос к носу столкнулся?

— Почти.

— То есть вы рухнули друг другу в братские объятия? Поздоровались и облобызались?

— Перестань. Нет, конечно.

— Он тебя не заметил, короче? И чего ты психуешь?

— Ты издеваешься? — вскричал Иезекия. — Не заметил? Мы на сцене были! Я там был. Все в зале заметили!

— Не все. Ведь есть и те, кто в стельку пьян, — утешил Бут.

— Они заметили рыжего отвязного музыканта, — похлопал по плечу Валто. — Даже если будешь клясться на Писании, придётся попотеть, чтоб они поверили, что это ты. Максимум — твой приятель скажет: о, похож на паиньку Мортона.

— … рядом с вокалистом, который случайно похож на парня со старшего курса…

— И что? Рано или поздно тебе придётся выбирать.

— Иззи! — нетерпеливо фыркнул Бут. — Ты отойдёшь когда-нибудь от крана или ты там каждого микроба купаешь индивидуально? Я потный, как свинья.

— А если у меня не получится?

— Да ладно, ты уже выбрал.

— Я не о том. Если у меня — не получится?..

— Ты сейчас это говоришь? После вчерашнего концерта?

Иезекия смял стаканчик. Бросил его в урну. Попал. И счёл это хорошим знаком.

Валто прав.

Где-то за одним из первых поворотов колеса на их гастрольном шоссе Иезекия уже знал, что поставил невидимую подпись на невидимом контракте с самим собой. Он не вернётся в Мэн. Он никогда больше не сможет носить чёрно-белую одежду и жить без душной горячей сини сцены. И, как он ни боялся признаться, не вернётся в колледж. За время гастролей он вкусил наслаждение от расписания, при котором можно отоспаться после концерта. Не нужно изворачиваться и придумывать отговорки. Не нужно делить мозг между совершенно разными задачами. Не нужно прятать что-либо в шкаф. Можно жить только музыкой.

И это было — блаженство.

***

Техническая подготовка сцены в этот раз была рутинной и почти сонной. Без нервов и сюрпризов.

До.

Его отбросило в ярком праздничном фейерверке. Приземлился он спиной, ещё сотрясаемый потряхиванием. К нему бросились сразу и Валто, и Джон. На лице Валто полыхало новое выражение: безраздельный оголённый страх.

— Мортон! Ты меня слышишь? Ты ок?

— Дез, — едва слышно сказал Иезекия.

Она материализовалась через считанные секунды. Залепетала утешающие ласковые слова, и её брови почти сошлись на переносице трогательной линией.

— Погоди, не тормоши его, если вдруг…

Но она уже гладила его по голове, убирая со лба рыжие пряди.

— Я в порядке, — так же бесплотно сообщил он ей.

Её брови тотчас разбежались, синхронно с уголками губ.

— Посиди с ним, — сказал отрывисто Валто и исчез из кадра.

Она присела рядом, притянула к себе, обняла, гладила по плечам, словно вынимая из тела дрожь.

— Не уходи от меня, пожалуйста, — попросил он, чувствуя, как бешено мечется взгляд.

— Я здесь.

— Валто-Валто-Валто, нет! Нет-нет-нет-нет! — услышал он предостерегающую скороговорку голосом Джона.

Возле барабанной установки Валто, которого удерживал за локоть Бут, напирал на техника. Два метра разъярённой мощи, убийственной против тощего противника, рвались вперёд. Джон пытался стать заслоном, оттеснить, упираясь ему обеими ладонями в грудь.

— Я сказал тебе заменить кабель! Я, мать твою, дважды сказал тебе заменить эту рухлядь! Ты что мне обещал, собака лживая? Ты сказал: без проблем, щас будет!

— Спокойно, слышь, спокойно, я… — пытался сохранить лицо техник, пятясь.

— Ты мне клавишника угробил! Ты подставил моего клавишника! Ты убить его мог, мудак сраный! Он же умереть сейчас мог!

— Мы как раз собирались менять… Да не успели просто, слушай, сейчас мы всё…

Джон не отследил скользящего паса Валто влево. А Бут, вестимо, не удержал. Замах с разворота вышел по классике, кулак мелькнул от плеча, с сокрушительностью молота.

Техник упал на барабаны. Зазвенело.

Дез охнула.

Фил, только появившийся на сцене, промчался молниеносной ракетой. Тараном врезался в Валто сбоку, за счёт разбега оттолкнул от жертвы, оттащил, отчаянно отбивающегося и рвущегося снова в бой, в сторону. Кто-то из рабочих подхватил под руки техника, который успел подняться и рвануть в ответную атаку.

Иезекия думал, что Фил сейчас бросится к порушенной установке, проверять, всё ли цело, но он возник перед носом Джона и Бута и, весь клокоча, тихо выплюнул:

— Блять, чего вы его не держите?! Его же департируют, если эта сволочь в полицию заявит!

На памяти Иезекии Фил впервые вышел из себя.

— Они сами виноваты, они не станут… — отчаянно надеющимся шёпотом возразил Бут.

— Они сейчас нам задницы языками будут подтирать, потому что едва человека не убили своей халатностью. Мы сами им за это иск можем вкатить, — подтвердил Джон.

— Очень нам это поможет! Прямо невероятно поможет, если мы будем выигрывать иски, пока он будет сидеть в своей как-её-там!

— Ну, вот иди и держи его сейчас.

Джон кивнул в сторону бурно жестикулирующего Валто, нависающего над менеджером клуба и орущего: — Какой, нахер, концерт?! Мы своё выступление отменяем! Мы его в больницу сейчас повезём, и молитесь, чтоб с ним всё было нормально.

Фил действительно пошёл. Не держал. Не трогал. Сказал что-то тихо. Увёл от сконфуженного администратора.

Валто присел рядом. Бурляще заведённый. Из носа текла кровь, Иезекия с облегчением это отметил. Раз техник не стерпел и тоже вмазал, до полиции вряд ли дело дойдёт.

— Ты как, Мортон?

— Не надо отменять. Я могу играть. И врачей не надо. Всё уже в порядке, — тихо возразил Иезекия. Подумал: а ведь, наверное, они сейчас выглядят одинаково юными, перепуганными, растерянными.

— Я хочу играть. Они поменяют свою искрящую дрянь, и мы будем играть.

— Не смей туда больше ходить! И ничего там трогать! Я тебя туда не пущу.

— Я хочу. Я в порядке.

— Ты с катушек съехал.

— Ты же обещал неисправные розетки, — слабо улыбнулся он.

— Я не имел в виду такой размах, — помедлив, улыбнулся в ответ Валто. Отнял его у Дезире.

— Я очень тебя прошу. Мы не знаем сколько… Если группа распадётся.

— Мы НЕ распадёмся. Перестань себя накручивать. И играть ты будешь только после того, как тебя врач осмотрит. Ты сейчас на адреналине, а через час, два, пять, кто знает, наступит реакция.

— Проси дополнительные десять минут.

— Что?

— Пусть они дадут нам дополнительные десять минут. В компенсацию. Потому что твоему клавишнику требуется дольше приходить в себя между песнями или что-нибудь ещё в этом духе. Пусть подвинут тех, кто следующий за нами.

— Это чтоб ты наверняка потерял сознание на сцене, а не после, да?

— Я хочу сыграть «Слушай» и «Так будет проще». Там мои соло. Я их хочу. Иди же!

На сцене образовалась невидимая демаркационная линия. Персонал клуба держался на расстоянии от группы. Фил маячил так, чтоб в случае чего блокировать движения Валто. Организатор потом подозвал его. Втроём они что-то тихо обсуждали. Иезекия видел, как Валто взмахивает руками, язвительно жестикулирует, как резко рубит воздух ладонью. Было понятно, что дело пытаются уладить, что им приносят извинения.

— Я не доктор, — тихо обронил Фил, незаинтересованно глядя в другую сторону, — но могу сказать точно: мозги у тебя определённо поджарились.

— И давно, — подтвердил Иезекия.

Передай тарелку, нам пора выдвигаться, эй, ты пропустишь поворот, послушай, вот здесь шикарный риф, кто сгоняет за минералкой, да что за чёрт, где звук, после прошлой дыры вполне нормальный клуб, у меня одежда не высохла, просыпаемся, пора начинать, а кто из вас бывал в Вегасе, это правда, как говорят. Нет, не поеду, слишком искусственное, что такое настоящее. Сейчас у меня будет голодный обморок, если мы не остановимся перекусить, нет, я не буду говорить с тобой, пока ты не перестанешь истерить. Да поймайте уже кто-нибудь сигнал телефона, кто-то вообще видел Бута? какого чёрта, нам пора выдвигаться было полчаса назад, где он шляется, что за хрень с микшером, не торопись на этой части, Мортон, смотри, смотри, вон там, на обочине! У тебя наверняка были их записи. Что у тебя в наушниках? Нет, я сплю ещё час, и не трогайте меня. Что ты здесь сидишь как зомби? Чёрт, реально таракан? Ненавижу эту мерзость. Выкинь, он мог по ней ползать. Вы в курсе, что они поменяли лист? Мы забыли там второй провод. Проще заехать в ближайший магазин, что теперь — назад двадцать миль? Ребята, мне правда нехорошо, боюсь, я подхватила вирус. У кого есть таблетка от головной боли? Мать твою, Бут, у тебя моё зарядное устройство, я, мать твою, ищу его вторые сутки, я говорил, мать твою, что у меня телефон садится, какого ты не сказал: всё ок, оно у меня?!

Кадр: они вшестером стоят вокруг машины на полуночной стоянке, прислонившись к ней спиной с разных сторон. Посреди бесконечно усталого молчания увещевания Валто: «Просто. Сосредоточься. Давай!» И все они, отупевшие от долгой дороги, вяло желают ему успеха в амплуа гипнотизёра, потому что Фил не помнит, куда задевал ключи от фургона.

Кадр: Дез мирно спит на кровати, остальные пытаются уместиться на полу тесного одноместного номера, потому что из-за какой-то накладки это всё, что им досталось.

Кадр: фото на телефон. Иезекия возлежит на коленях у сидящих в ряд Джона, Фила, Бута. Валто сзади распростирает руки как хищные крылья и делает страшное лицо. Дез сидит впереди по-турецки, задрав голову и картинно касаясь указательным пальцем кончика носа. Их снял кто-то из техперсонала, а после они до хрипоты спорили, можно это выложить в интернет или это слишком своя, слишком «только для них» фотка.

Кадр: рассыпающиеся банки колы посреди торгового центра и вдруг обуявший их после недосыпа дикий хохот. Потому что Бут начал было их собирать, почти ползая по полу, и их вдруг пробрало. Сначала хихикнул Фил, потом скрутило хохотом Валто, заулыбалась Дез. Иезекия пытался увещевать: «Да хватит вам, эй, на нас сейчас все будут смотреть, лучше бы помогли», но тут фыркнул Бут, фыркнул и уткнулся лбом в очередную откатившуюся банку, и Иезекия сам не заметил, как уже рыдал от смеха, пряча лицо в упаковках бумажных полотенец.

Кадр: они с Дез и Филом упоённо прыгают в темноте и в разноцветных световых пятнашках танцпола, ведь даже после выступления у него слишком много энергии, которую нужно немедленно выплеснуть.

Кадр: на верхней ступени веранды стоит девушка в простом ситцевом халатике и смотрит на них во все глаза. Потому что Джон договорился, что они переночуют в этом доме, потому что здесь живут знакомые его знакомых, и так можно сэкономить на отеле. И девушка смотрит на них с лёгким ужасом и недоверием. Ещё бы: они — музыканты, она никогда не впускала никого такого в свой дом, она оценивает, пугающи они или милы, есть в них признаки гениальности, наркомании, клептомании, бесноватости, отчаянной привлекательности. Должны быть, ведь они же музыканты, играющий этот дикий метал. А им просто очень хочется спать, пусть даже на полу, как в том одноместном номере. Главное, чтоб больше не возвращаться в машину, их уже тошнит от машины, от бесконечного сидения за рулём и в салоне, поэтому они робко и измученно улыбаются, молясь про себя, чтобы им сейчас не сообщили вежливо: простите, обстоятельства изменились, вы наверняка что-то найдёте.

Кадр: Дез, упрямо засунув руки под мышки, глядя прямо перед собой, очень целеустремлённо идёт по обочине. Следом ползёт фургон. Они попеременно высовываются в окно и упрашивают её сесть, а потом взывают хором: «Дез, прости свою тупую хамскую группу».

Кадр: Валто вырубает навигатор, вещающий приятным женским голосом, но водящий их по кругу, не позволяя найти нужный съезд, и кричит ему: «Ты уволена!»

Кадр: Фил, перегибаясь через стол, скармливает ему картошку фри, методично макая каждый ломтик в острый соус. По обе стороны Валто и Дез на каждом ломтике карикатурно разевают рты, изображая голодных птенцов. Джон старательно делает вид, что он почти не с ними, потому что официантка косится на них как на полных придурков.

Кадр: они переглядываются, не сговариваясь, завершив последнюю песню. Потому что — и это невероятно — сегодня им подпевали в зале. Потому что их слова уже знали к началу выступления.

А ещё были неожиданные события, порой даже фейлы, которые вдруг оказывались лучшими моментами. Как тогда, когда они были в магазине на захудалой стоянке, в темноте, на пороге ночи, закусанные комарами, и Дезире вдруг вскричала:

— Ребята! Мы так ужасно облажались! Джон!.. У Джона сегодня день рождения.

— Я же не отмечаю никогда, — пожал плечами Джон, на памяти Иезекии впервые чуть смутившись.

— Чёрт! … прости, Иззи… Джон, если бы ты сказал это хотя бы два часа назад, я бы купил тебе подарок. А теперь… теперь тебе придётся выбирать между… — Фил проскакал взглядом по тесным стойкам с открытками и полкой с журналом. — Между лезвиями для безопасной бритвы, журналом об интерьерах и плюшевой косметичкой.

— И мы даже не сказали тост за ужином!

— Да я и сам не вспомнил. Правда, забейте.

Валто поднял свой стаканчик с остатками кофе:

— Я не буду петь «С днем рожденья», но мы можем спеть тебе «Провокацию».

И они действительно спели, шокировав продавца, наблюдавшего за ними с нескрываемым скепсисом.

— Мы без подарков, но зато мы можем честно сказать, что думаем о тебе. Ты самый охрененный гитарист, который встречался мне в жизни. Я очень ценю, что ты с нами. Я помню, как впервые услышал твою вариацию в «Ввыси». Тогда я подумал, что ты самый талантливый из всех, кого я слышал живьём.

— Ты придержал надо мной зонтик, когда мы впервые встретились. И с тех пор я знаю, что ты человек дела, а не слов. У меня были заняты руки, и ты заметил это и помог.

— Я меньше всех тебя знаю, но ты не бросаешь слов на ветер. Зато я всегда уверен, что ты поддержишь.

Сгорбившись за неправдоподобно узкой стойкой у окна, на неудобных облезлых табуретах, они произнесли по тосту. Им пришлось довольствоваться вместо алкоголя дешёвым кофе с металлическим привкусом, но зато у них были общие воспоминания, нахлынувшие с сотней клёвых деталей. И это обернулось одним из самых крутых празднований, которые Иезекии запомнились. Таким же крутым, как его собственное. Иезекия тоже не ожидал, что о нём знают. Пока Джон не сказал небрежно: «А вы знаете, какой сегодня день? — Шестнадцатое апреля, ну и что? — хмыкнул Бут. — Сегодня метал-сцена обогатилась появлением на свет выдающегося клавишника современности». Валто ему вручил новую Библию со словами: «Ты наверняка истрепал в клочья предыдущую». На её первой странице была дарственная надпись. Очень короткая: «1 Цар. 18:1-3». «Обнял — передал другому, — проинструктировал Джон, стискивая Иезекию в жёстких объятьях, и вручил следующему в выстроившейся цепочке. — Потому что Валто наш мозг и воля, а ты — наше горячее сердечко». Вопреки прибавленному году Иезекия тогда впервые почувствовал, какой же он по сравнению с остальными юный. «Я вас всех люблю», — прерывающимся голосом повторял он.

Они уже собрались вываливаться на улицу, назад, к фургону, когда Иезекия спохватился, что за этой импровизированной вечеринкой в честь Джона так и не купил себе йогурт.

— Не заночуй здесь, Мортон, — обронил Валто и вышел, плеснув широкой лентой светлых волос.

Продавец исподлобья зыркнул ему вслед.

— Музыканты, — пробурчал он. — Все строят из себя что-то. Звёзд все строят.

Иезекия развернулся.

— Простите, сэр. Но ваше заключение предвзято и ни на чём не основано. А потому в корне ошибочно. Мы играем хорошую музыку. Действительно хорошую.

Продавец глянул на него и неожиданно пошёл на попятный.

— Ну, окей. Хорошо, коль так.

Иезекия заплатил за йогурт и вышел наружу. Оглянулся на пустой заправке. Никого окрест в этой глуши. Только с фургон с группой.

Его группой.

Его семьёй.

Глава 13. Эл Фишер. Неразоблачённый

Стук в дверь выдернул его из настолько глубокого потока мыслей, что Эл вздрогнул.

Выждал, пока уймётся сердцебиение, вызванное всплеском адреналина от нежданного вторжения в тишину. Памятуя о визите девочки с полотенцами, убрал люгер в шкатулку. Подошёл к дверям, намереваясь спросить, что от него опять хотят, но его опередили:

— Прошу прощения, сэр… Это администратор.

Он приотворил дверь. Девушка с ресепшена сразу одарила его улыбкой.

— Простите, но телефон в вашем номере не отвечает, и…

— А. Я забыл включить смартфон.

— Эээ… Я имела в виду стационарный телефон в номере.

— Простите. Его я сразу отключил.

— Я хотела сообщить, что, по прогнозам, дорогу к выходным откроют, но если вы хотите продлить номер…

— Я подумаю, — сказал Эл. Он не имел ни малейшего представления, о чём она говорит.

— Остальные гости продлили своё пребывание, и мы будем рады сделать всё, чтобы обеспечить ваш комфорт. Вам нужна доставка ланча в номер? Всё в порядке? У вас всё хорошо?

— Я подумаю, — повторил он автоматически. Увидел, что ответ её озадачил, лучезарно улыбнулся и произнёс: — У вас чудесный отель. Я много путешествую, так что могу сравнивать. Извиняюсь, если заставил вас думать, будто что-то не так. Я всем очень доволен. У меня всё хорошо. Всё замечательно.

 — Сэр? Сок, вода, кофе?

— Что? — он, вздрогнув, очнулся, оторвался от иллюминатора, повернул голову к склонившейся над ним стюардессе.

— Что будете пить?

— Сок. Любой, — поспешил уточнить Эл, чтобы не иметь дела с новыми вопросами. Взгляд как магнитом притягивала ослепительная кучевая равнина за толстыми стёклами.

Пришлось терпеть, пока стюардесса размеренными движениями профессионального бармена наполнит бумажный стаканчик, протянет ему. Кивнул и дважды сказал «спасибо», после первого раза сразу забыв, что уже поблагодарил.

Океана внизу уже не было видно. Сначала он думал, что всё ещё любуется им, но быстро понял: нет, это торжественно-голубое внизу — не вода, а проблески неба между бурунами облаков. Нижнего неба. Того, что под седьмым. Отсюда облака казались очень осязаемыми, плотными, почти непроницаемыми. И, конечно, он много раз летал до этого.

Согласно пунктиру на экране, самолёт десять минут назад покинул воздушное пространство Соединённых Штатов. Никого больше из пассажиров это, как кажется, не взволновало. Кто-то продолжал озабоченно работать на ноутбуке, кто-то смотрел фильм. Самые беззаботные транжирили время на болтовню с соседом или пролистывание журналов, туго забивших карманы на сидениях. Рекламные фото Малаги. Кажущиеся слишком просторными для одного предмета страницы с фото подвески или пледа или крема, предлагаемых к продаже на борту. («Вы сможете приобрести товары из каталога нашего воздушного магазина после того, как будет подан обед»)

Пока он ждал объявления о начале посадки, смотрел на самолёт, отделённый от будущих пассажиров только стеклянной стеной, готовый размяться и взять разбег, происходящее носило характер возможности. Она стала фактом лишь после того, как рёв чуть ли не вертикального — по ощущениям — взлёта сменился тишиной невесомой горизонтали. До этого предвкушение глушилось предчувствием, почти убедительно шептавшим: ещё не поздно развернуться и бежать. Вязкое душащее чувство обострилось до предела, когда он предъявлял паспорт. Желудок сжался. Эл представил себе, как его сейчас спросят: «Так-так, мистер Фишер. Хотите уехать из страны?» А потом пригласят службу охраны, полицию…

Но ничего, конечно, не произошло. Пройдя через рамки металлоискателей с бьющимся сердцем, Эл повторял себе: «Тебе нечего бояться. Никто ничего не знает». Он никому не интересен. Наверное, он всё-таки был бледнее обычного и то, что он нервничает, для намётанного глаза было заметно, потому что, проверяя, закрыты ли багажные полки, перевели ли пассажиры гаджеты в режим полёта, стюардесса ободряюще улыбнулась ему, и он понял, что выглядит как типичная жертва аэрофобии. Эл постарался расслабить мышцы, не впиваться пальцами в подлокотник. Заставил себя согнать с лица напряжение. Как другим в такой же ситуации удаётся казаться безмятежными?

Он сознавал, насколько ничтожна вероятность, что кто-то из профессионально радушных членов воздушной команды и профессионально внимательных сотрудников паспортного контроля искренне озаботится вопросом, куда он летит. На самом деле Эл Фишер никому не интересен. И это самое невероятное.

Первые полчаса — «приветствуем вас на борту», салон бизнес-класса, «пристегните, пожалуйста, ремни» — были похожи на обычные перелёты. Но затем…

Возможность взорвалась и стала свершившимся фактом. Это небо — новый уровень свободы.

Он оглядел незаинтересованных соседей, уткнувшихся в свои девайсы или журналы. Для них не происходило ничего необычного. И почти сразу же за первым адреналиновым взрывом грянул второй. Огромный огненный шар протеста. Всем в самолёте было безразлично, где они летят. Они покинули Нью-Йорк, оставили позади побережье, и всё это так же буднично, как садятся в метро на Куинсборо, чтобы выйти на 63-й. Для них это рядовой полёт, двадцатый, пятидесятый или сотый. Даже девочка лет девяти, судя по скучающему виду, с каким она перелистывала комикс, уже не в первый раз летела на каникулы в другую страну. Это не было разочарованием. Он всё ещё балансировал на пике адреналинового опьянения. Оттого и хотелось так остро вытеснить за границы зрения галерею лиц, стройную стюардессу, оттолкнуть бумажный стаканчик, оттеснить вместе с ним ком, чтобы сконцентрироваться только на первом ощущении, без нависшего гигантской тенью осознания, что его ликование — неправильное.

И он знал, как многие смотрят на него. Служащие в отеле или баристы. Надменный сопляк в дорогом костюме и с шёлковым шарфом. Тот, кто летает бизнес-классом и морщится, если шампанское подают недостаточно холодным. Он эти взгляды игнорировал. Его работа важнее, а для работы важен имидж. И да, он любит хорошую одежду, комфорт и качественный сервис. Что в этом зазорного? Он имеет на это право. Он заслуживает красоты. Иногда Эл намеренно потакал их ожиданиям и реагировал так, как ожидается от избалованного пижона, закончившего частную школу.

В Малаге он прошёл на пограничный контроль разбалансированным. Пока такси мчало его к отелю, каждое старинное здание на пути насмешливо попрекало своей изящностью. «Первый раз в Европе? Серьёзно?» Он не был в Англии. Он не был во Франции. И в Италии тоже. Он не видел земель, где родились бюро с гнутыми боками, фламандская живопись, мейсенский фарфор. Ему следовало сделать это ещё пару лет назад. Не перечёркивать себе дороги, только потому, что поднимали голову старые фобии.

Он был рад тому, что в первые дни его полностью поглотили обязанности по приёму груза и завершению сделки. За это время он успел свыкнуться с окружением Андалусии, таким инаковым, таким далёким от того, что обычно становилось пищей для глаз все предыдущие годы. Чужеземье с его горячим сухим дыханием. Дни были ослепляюще солнечными и выжигающими всякое подобие прохлады. Закаты бушевали неистово, срываясь в такие малиново-оранжевые краски, что в них не верилось. Сумерки и ночь обволакивали выдохшимся теплом вместо привычного по Нью-Йорку холодка. Древние стены, накопив жар, ныряли в иссиня чёрную ночь, глубокую, будто центр океана. Тут и там в бокалах плескались сангрия и ребухито. Вечерами над улицами плыли ароматы незнакомых блюд. Всё это просачивалось в сознание через милосердный буфер работы. Эла укрывал в своём чреве тенистый патио. Жёлтые стены и стройные колонны резной галереи захватывала сочная зелень. Благодаря такому смягчённому влиянию акклиматизация прошла много лучше, чем можно было ожидать по первым минутам на новой земле. Эл снова стал тем, кем был, — молодым амбициозным сотрудником антикварного дома с даром понимать старинные вещи.

Оправдывая это начертанное на нём определение, он обедал в лучших ресторанах, погружал ложку в густоту ахобланко, листал, коротая сиесту, путеводители с тяжёлыми глянцевыми страницами, нанял частного гида для экскурсии по городу в томные часы после заката. Он задавал много вопросов об истории региона и местном искусстве. Иногда заходил в тесные лавки, начинённые невозможными вещами, от старых медных кувшинов до пластиковых сувенирных магнитов. «Так бывает?!» сменялось менее бушующим, прирученным изумлением.

В один из вечеров он сидел на террасе в компании владельца дома, его жены и дочери, нескольких бизнес-партнёров и местного уважаемого художника с седыми усами, перекидывался репликами, увлечённо поддерживал разговор о мавританском влиянии, местной кухне, об аукционе, на котором ему случилось побывать вместе с одним из присутствующих, и в какой-то момент поймал себя на том, что смотрит на всё это как бы со стороны и наслаждается развернувшейся перед ним картиной. Он с приятной чёткостью сознавал, что его суждения точны, а тонкие шутки вызывают искренний одобрительный смех, что его фразы неизменно увлекают внимание всех слушателей. Усложнённая речь уснащалась как профессиональной лексикой, так и элегантными оборотами, произношение истинного нью-йоркца накладывалось на безупречное интонирование. Его красивые движения, жест, которым он брал стакан с водой, или то, как сплетал пальцы, нравились присутствующим женщинам. Его замечания были умны, и весь он являлся воплощением успеха. Это я, подумал Эл Фишер. Раскованный, остроумный, способный на утончённый интеллектуальный пинг-понг, держащийся на равных с солидными собеседниками, вызывающий уважение и очаровывающий. От констатации этого факта он испытал медовое удовольствие.

Эл прожил с обретённой в первом своём международном полёте успокоенностью достаточно долго. Густота впечатлений и эйфории этого старта стали живительным бальзамом. Он с тех пор действительно много путешествовал, и это стало рутиной. И не только. Эл внял упрёку старых городов. Теперь он устраивал себе вылазки на выходные. Только для удовольствия. И потом, в очередное воскресенье, стоял, например, перед картиной в Лувре. Картиной, которая не была ни особенно известна, ни особенно популярна. Просто привлекла его внимание, и он решил сделать её особым блюдом этой поездки за эстетикой. Он редко работал с живописью. Искусству мысленно снимать с полотна слой за слоем Эл научился не сразу. Однако он умел наблюдать и со временем его зрение наловчилось вычитывать знаки в нужной последовательности. Ему были ближе артефакты, которые он мог взять в руки. Контакт с фарфором, металлом, деревом, мрамором, тканью давал мощную отдачу. Его рецепторы включались в единую команду с мозгом и сердцем. Иногда ему казалось, он считывал половину информации пальцами, она втекала в него напрямую через кожу. Его территорией было вещное, но живопись он любил для себя. Непрофессионально, прихотливо, опираясь только на такие зыбкие критерии, как «нравится-не нравится», зачастую выбирая нечто, определённо не нашедшее бы покупателя или граничащее с дилетантским. Точно так же он не полюбил книги, в которых превалировал текст. Зато богатые иллюстрированные издания, где фотографии демонстрировали роскошь греческих ваз или наборные двери дворцов, доставляли ему удовольствие. Эл любил их вес, отягощающий руки. Музеи были местом, где можно расслабиться полностью, отпустив душу, позволить ей пастись на злачных пажитях. Он предпочитал приходить в музейные залы в те часы, когда посетителей было меньше всего.

В почтительной их тишине и прохладе Эл Фишер наполнялся, как колос наливается зрелостью, будто сама сущность его уплотнялась и лишний раз провозглашала себя. Боковое зрение ловило порой в стекле музейных витрин отражение, и потребовался бы миллион световых лет, чтобы образ дорого одетого эстета хоть как-то зацепил его сознание. Жизнь текла и была единственной реальностью, потому что такова её суть — только лишь река в берегах здесь и сейчас, не признающая прошлых порогов, высохших русел и будущих иллюзий.

Это случилось не в аэропорту или международном экспрессе. Его успокоенность пошатнулась в подземке.

Он знал метро как свои пять пальцев. Недолюбливал его за запахи и толчею, но ценил за скорость и анонимность. Оно было предсказуемее такси. И, безусловно, безопаснее.

Эл заметил его, когда поезд находился между двумя станциями. Вагон качнуло, стоящий перед ним пассажир сместился, ловко перехватывая поручень. В чёрном зеркале стекла Эл увидел лицо. У него перехватило дыхание. Отражение было таким знакомым, что в первый миг он поверил — действительно поверил, — что увидел именно его. Небрежная чёлка, характерно нахохленные плечи, острые углы локтей, слишком длинные ноги, скрещенные так, чтоб стать пониже. Замкнутое лицо, настороженный взгляд. «Как ты можешь быть здесь?! Это невозможно!»

Ему хотелось вскочить, рвануть к дверям, к которым притулился похожий на неловкого жеребёнка долговязый пассажир, и в то же время просочиться сквозь сиденье, чтобы материализоваться за сотни миль отсюда. На деле же он едва шевельнул хотя бы пальцем. Люди в вагоне двигались, пропускали тех, кто собрался выходить. Полная темнокожая дама с неснятыми бигудями на чёлке — за это он и любил свой город, за повседневное безумие, — и с двумя огромными шопперами, в одном из которых болтался шпиц, протискивалась между двумя худосочными подружками. Высоченный парень невозмутимо кивал головой в такт ритмичной песни, просачивающейся наружу из его наушников. Напротив в полный голос говорила по телефону женщина с итальянской манерой жестикулировать обеими руками. И в кипучем движении никто не заслонил милосердно эту изломанную фигуру, отражение знакомого лица.

Эл был уверен, что всё закончится на следующей станции. Можно будет перевести дух и убедить себя, что видел галлюцинацию. Но они продолжили ехать вместе дальше. Ещё одна станция, и ещё. На третьей он не выдержал. Не сводя с него глаз, встал и осторожно двинулся в ту сторону. Он надеялся, что иллюзия развеется, стоит подойти поближе — а ещё хотел рвануть в другой конец вагона и выскочить на платформу. Что ты делаешь, беги, пока никто не ткнул в тебя пальцем и не изобличил тебя. Если только их взгляды скрестятся, нечто тщательно выстроенное рухнет с той же грандиозностью, как башни-близнецы, оставляя на месте стройной продуманной архитектуры забвения гигантские клубы ядовитой пыли. Лишь мгновение до катастрофы. И всё же что-то тянуло его вперёд. Он нуждался в том, чтобы снова взглянуть ему в глаза. Может, даже спросить: «Ты как?»

То лето. Вскрик. Роковой просчёт. Никого вокруг.

Эл достиг нужных дверей, и магия отпустила. Там стоял неухоженный длинный тинейджер в потрёпанных джинсах. Чёлка занавешивала мальчишке пол-лица, но он и так явно отлично умел проходить между взглядов, ускользая от всех глазами. Обычный подросток, замкнутый и настороженный. Конечно, нос другой формы, подбородок уже, губы пухлые. Сходство было в причёске и манере держаться. Куда он едет? О чём думает? Эл изучал его долгих шесть или семь секунд, потом вытолкнул себя из вагона.

Поезд увёз обманку прочь. Эл удержал себя от того, чтоб обернуться.

Сначала он почувствовал невероятное облегчение. Обычное утро в метро. Обычная сценка. Ничего сверхъестественного. Никаких призраков. Никто не бросил ему в лицо разоблачающих слов. Потом подступило разочарование. «С чего вдруг ты разочарован? Ты же именно этого и хотел. Ты видишь? Никто ничего не знает», — упрекнул его внутренний голосок.

Что было бы, окажись этот подросток тем, кто материализовался из небытия? Что бы ты тогда делал, Эл Фишер?

Стены и пол крутило. Он сунул руки в карманы, потому что они дрожали. Его красивые ухоженные руки, гладившие утром комод красного дерева. Кто-то спросил его о чём-то. Было проще отрицательно качнуть головой. Перехватившее горло стальное кольцо подсказывало: если он откроет рот, то из него может вырваться всхлип, лишённый конкретной окраски. Не страх, не облегчение, просто физиологическая реакция на потрясение.

Он простоял на платформе минут десять или пятнадцать, пропуская мимо себя поезда. Люди текли толпой вокруг. Его наконец отпустило. Он вынырнул из ирреальности. Конечно же, встреча была бы невозможна. Ему ли не знать. Застывший много лет назад образ сейчас никак не мог бы быть подростком.

Глава 14. Запах старых книг

Бартлетт осторожно посветил себе фонариком. Подъём на чердак был более утомителен, чем спуск в подвал. Он всегда считал, что находится в неплохой физической форме, но то ли переоценил себя, то ли недооценил крутизну лестницы.

Люк оказался узким, словно лаз вентиляции.

— Ну и где ты? — брюзгливо вопросил он.

Шебуршание на крыше появлялось так же непредсказуемо, как у женщин меняется настроение. Сегодня оно возникло, когда Бартлетт приступил к изображению ужина на основе банки с консервированной ветчиной и пюре в подливке, которое требовалось разогреть. Несмотря на то, что это кулинарное священнодействие не требовало большой сосредоточенности, он всё равно испытал острый прилив раздражения, снова услышав протяжный звук где-то в недрах дома.

Подвал оказался пуст, разве что заткан пылью и паутиной. Ржавый велосипед и пара допотопных корыт не в счёт. Чердак, как сейчас выяснилось, хранил гораздо больше сокровищ. Возле одной стены тянулись — бог мой, какая архаика! — плетёные корзины. Вдоль другой громоздились перевязанные бечевой стопки книг. Откуда они вообще у тётки взялись? От неё, скорее, следовало ожидать шкатулок для рукоделия.

Запах старых книг и тысячелетней пыли — вот то, что всегда переносило Рэнделла в прошлое. Пыль, которая осела на артефактах, освобождённых от наслоений мчащегося времени и следов цивилизаций-победительниц, пахла по-особому. Музеи, хранилища, ящики, приготовленные для отправки на инвентаризацию, пожелтевшие массивные тома в источенных жучками переплётах источали аромат, который погружал его на десятилетия назад… С ума сойти, как быстро летит время. Казалось, только вчера это было…

Он был молод, энергичен, рвался совершать открытия. Но его отправили на разборку архива старого университетского сотрудника, мирно почившего неделей раньше и оставившего свою библиотеку и бумаги кафедре.

Солнце тогда светило безбожно ярко, слепя глаза не хуже, чем позже в Аллеппо или Багдаде. Рэнделл стоял у окна и щурился. После нескольких часов труда он разрешил себе устроить перерыв. От пыли заложило нос и горло, кожа зудела. Весь он, казалось, покрылся безжизненно-серым налётом пыли, просачивающейся в поры, наполняющей его, пока он не превратится в чучело, набитое её слежавшимися комками. Пальцы стали шершавыми от долгого соприкосновения с бумагами, картоном, ветхими переплётами. Первые дни он пытался работать в перчатках, но дело шло вдвое медленнее, и теперь он морщился каждый раз, пытаясь оттереть с ладоней моментально въедающуюся грязь.

 Одной рукой Рэнделл прикрывал глаза, отвыкшие от буйства света, другой удерживал тяжёлые шторы, грозящие сомкнуться и снова погрузить комнату в духоту и сумрак. Снаружи бушевала весна, а он дышал взвесью старости и скуки. Ему даже приходилось включать массивную допотопную лампу в углу кабинета, чтоб не на ощупь пробираться через залежи потрёпанных журналов, стопки бумаг, коробки с образцами.

В кабинете, разумеется, царила тишина. Стрелки напольных часов обходили циферблат почти беззвучно — даже такого звукового сопровождения он был лишён. Хотя, если призадуматься, оно бы только лишний раз напомнило о том, что и так не удавалось выбросить из головы даже ночью, когда Рэнделл просыпался, будто от толчка, чтоб потом проворочаться без сна несколько бесплодных беспощадных часов.

Лучший приятель прислал открытку из Греции — уже загорелый и обросший. Двое других даже забыли подать весточку, хотя обещали отписаться сразу же после прилёта. Ветер странствий их подхватил и забросил на другой конец света. Они уехали в экспедиции, устроились на работу за границей, отправились на стажировки, кто куда. Ещё несколько человек, которых выдуло из его жизни — похоже, уже навсегда. А Рэнделл отбывал зубодробительно нудную повинность, которую решили, за неимением лучших вариантов, спихнуть на лаборанта.

Иногда он притворялся, будто занимается составлением каталога находок, только что доставленных с раскопок, будто он сам же большую часть артефактов и обнаружил, а теперь исследует свою добычу. К сожалению, это срабатывало ненадолго. Трудно притворяться, что проржавевший портсигар умершего профессора или стопка его счетов от автомеханика точно так же важны, как сокровища Трои.

Время идёт, а он застрял на месте. Тик-так. Тик-так.

Недавно ему пришлось отправиться на день рождения к давним друзьям семьи. Родители настояли, чтобы он поехал с ними. «Рэнделл наверняка может нам столько всего рассказать интересного. Он ведь археолог, так ведь? Весь мир можно посмотреть». Разумеется, взгляды всех присутствующих обратились на него. «Это немного не так работает, сначала нам приходится проводить много времени в архивах, писать статьи, осваивать теоретическую часть…» — стараясь удержать голос в небрежном регистре, ответил он. И хотя на его пояснения уважительно кивали, остатки аппетита испарились. До конца ужина он гадал, как многие из присутствующих констатировали уже на середине его речи: «Неудачник».

Тик-так.

У него оставалась надежда, что экспедиция, куда он подал заявку, всё-таки и его обратит в такого же счастливого странника, как и бывшие товарищи. Хотя в последние месяцы оптимизм давался ему всё труднее. Отказы следовали за отказами. Группы были переполнены. Амбициозные второкурсники обходили его на поворотах. Он вспоминал день, когда повесил на стену диплом, с недоумением. Тогда его захлёстывала эйфория: может, вот, сейчас она начнётся, новая прекрасная жизнь? Может, этого ему недоставало? Он отмечал выпуск бурно, убеждая себя: теперь они все узнают, на что он способен. Пусть не всё получалось, как надо, пусть было много разочарований. Он кое-чего достиг. Не бог весть какая вершина, по сравнению с другими, но всё-таки он закончил университет, и далеко не последним. Сейчас диплом потускнел. Из него ушла всякая торжественность. Остались только хорошая бумага и тиснёные буквы. В роли магического артефакта он полностью провалился. Рэнделл не стал знаменитым исследователем, которого рвут на части университеты. Он всё ещё оставался лаборантом, который продвинулся не дальше, чем в захламленное тёмное помещение, где надлежало составлять списки и перекладывать папки. Очень скоро с дипломом свершится очередная метаморфоза — он будет вызывать досаду и раздражение. А потом, скорее всего, Рэнделл уберёт его с глаз долой. Не свидетельство достижений, а насмешка.

Он выходил на волю в конце дня, измотанный крайней скукой, темнотой и пылью. После долгих часов сортировки бумаг у него хватало сил на короткую прогулку пешком до дома и — максимум на вечер с едой на вынос, которую он съедал, сидя на скамейке в парке. Большинство бывших соучеников разъехались. Кто-то уже женился. Те, кто изменил археологии и нашёл работу в другой области, тоже были заняты, прилежно вылепливая карьеру. И, судя по их оживлённости, ничуть не сожалели. Они светились энтузиазмом, заразительно смеялись, строили планы. Выглядели как люди, которым искренне хорошо. Рэнделл и сам иногда поддавался предательской мысли забыть о юношеских мечтах. Вдруг в другой сфере он наконец поймает свою синюю птицу?

Там, за окном, прошёл молодой человек, помахивая портфелем. Деловой костюм, типичный офисный вид, дорогая обувь. Этот хлыщ был наверняка года на три моложе него. И он уже так и сочится самодовольством и успешностью. Так где же прохлаждаются его, Бартлетта, ангелы-хранители, норны, волшебные феи или какие ещё существа, что подкидывают под дверь счастливый шанс?

В этот момент он импульсивно заключил с собой сделку.

Чёрт с ней, с наукой. Он завершит работу с архивом и сядет рассылать резюме в те компании, где его образование хоть как-то пригодится. Если наука воротит от него нос, он не станет и дальше за ней бегать. Через неделю или полторы, если придёт отказ в участии в той самой экспедиции, он не станет больше пытаться.

Рэнделл резко опустил штору, отделяя себя от солнечного дня и довольных жизнью успешных людей. Развернулся резко — и со всего маха ударился голенью о ветхую этажерку. С неё хлынул каскад бумаг. Под ноги рассыпалась веером толстенная папка с машинописными листами, по боку ударил толстый справочник, попадали одна за другой старые открытки. «Проклятьe!» — выругался он. Теперь предстоит всё это собрать. Ещё не охваченный угол кабинета, где его архивного рвения ждёт очередной пласт макулатуры. Да затолкать бы всё это в мусорные мешки!

Он сел на пол. Понял, до какой степени разочарования дошёл. Отпихнул справочник ногой.

Наверное, никогда до того он не жалел себя так, как в этот миг. Ему захотелось закрыть лицо руками и расплакаться. Похороненный в прямом и переносном смысле под бумажной лавиной, забытый и списанный со счетов, как давным-давно желтеющие здесь фолианты, и у этого нет внятного объяснения. Всего лишь прихоть зловредного рока. Гораздо менее достойные остались на плаву и пошли в гору. Отнюдь не только те, кто заслуживал успеха, стяжали этот успех и упиваются им, так что смешно кивать на талант и искру божью.

Кто бы знал, что именно тогда его судьба круто переменится?

Дойдя до высшей точки отчаяния, он возродился фениксом. Именно в то лето он начал работать над своей будущей книгой.

Сегодня, опасливо открыв электронную почту, Бартлетт получил уведомление, что его монография вошла в список пятидесяти изданий, рекомендованных как фундаментальные работы для изучения археологии. Бальзам на душу после испытаний последних недель.

Вот так надо. Его волшебная палочка. Начало его славы.

В дальнем углу что-то сверкнуло. Бартлетт обернулся — и отскочил, едва не рухнув в разверзнутый за спиной люк. Что-то огромное, бесформенное и шерстистое вынырнуло из-за стопок книг, полыхнуло блёкло-жёлтыми глазами и огромной кляксой проскользнуло на стену, распласталось по ней.

— Тшшшшшшшшшшшш, — зашипело оно.

Из кляксы выпростались длинные щупальца и потянулись к нему. Запахло сыростью, чем-то прелым, животным. На смену шипению пришёл мерзкий стрекот.

Рэнделл уронил фонарь, выругался, поднял. Направил на тварь…

И увидел старый швейный манекен с накинутым на него палантином. Он шатался, отбрасывая длинные тени. На палантине тускло посверкивали жёлтые пуговицы.

Бартлетт тщательно осветил угол. Ни летучих мышей, ни барсуков, ни крыс. Разве что несколько широких влажных полос на стене, словно там проползла гигантская мокрица, оставившая слюдяной след.

Он спустился и запер чердак на замок. Хватит с него хозяйствования. Так и сердечный приступ заполучить недолго. И на кой тётке вздумалось хранить облезлый манекен? Самой-то как было подниматься туда наверх и натыкаться на нечто, в темноте напоминающее человеческий силуэт? Что у женщин в голове ?

Он, конечно, за последние пару лет в принципе стал думать о них хуже. Большинство из них не способны оценить что-либо по достоинству.

«Нет, Рэнделл. Вообще не надо», — сказала Дев, когда он поинтересовался, когда он может зайти, если она так занята.

Только тогда до него дошло.

Она не спроста так встала в дверях, привалившись плечом к косяку. Она недвусмысленно преграждала ему путь.

«Так ты завела новых друзей?» — язвительно поинтересовался он.

«Не будь хамом. Мы хорошо ладили, но всему есть завершение. Мы же оба остались при своём. И получили друг от друга, что хотели. Тебя ждёт жена, дом. Ты не пылкий влюблённый юноша и не бездомный котёнок, зачем же изображаешь обиженку?

— Потому что я всегда был лучшего мнения о твоём благоразумии. Кто-кто, а ты умеешь разбираться в людях».

Интрижка с Дев началась сама собой. Она была напористой, громкоголосой и умной. А ещё фигуристой и с гривой волос. Откровенно говоря, она напомнила Рэнделлу восточных женщин. Такая же смуглая, с широкими бёдрами и щедрой грудью. Кожа у неё пахла столь же пряно и была такой же шелковистой. И глаза были тёмные, чуть миндалевидные. Разве что в отличие от закутанных ливиек и иранок она носила юбки выше колена, тугие блузки, которые готовились треснуть при очередном движении, оросив всё вокруг дождём пуговиц, и дорогое бельё дразнящих оттенков. В рабочее время её костюмы были более сдержанны, но и тогда она производила впечатление женщины, которая слишком самодостаточна, чтоб придавать значение тому, какое впечатление производит. Он познакомился с ней на конференции. В переплётах отелей на рабочих встречах у многих завязывались интрижки, но Бартлетт никогда не разменивался на это. Пьяные завершения фуршетов, когда участники перекочёвывали в бар отеля или бары поблизости, его как-то не грели совсем. Рэнделл заметил её ещё во время доклада, а тут, в компании других участников, она разила сексуальностью и раскованностью. Её блузка была расстёгнута всего на одну пуговицу, и всё же этого хватало. Волосы свободно легли на плечи, туфли далеки от тех, которые обычно надевают на симпозиумы и деловые встречи. «А, Бартлетт! Ваше здоровье!» — салютовала ему она.

Беда в том, что Дев оказалась на диво раскрепощённой. В былые времена сказали бы — распущенной. Она не скрывала, что ей нравится секс, она не стеснялась своего тела и готова была прогнать партнёра через все возможные развлечения. В отсутствии экспедиций встречи с Дев стали очень приятным контрастом с супружеским цивилизованным сексом.

Дев не испытывала желания обременять себя постоянным партнёром. Она не была ни разу замужем и, наверное, вообще сдерживалась от иронизирования над браком в целом и его браком в частности не из воспитанности, а просто потому что ей было глубоко плевать. Так что никаких сложностей Бартлетт не предвидел.

А они возникли. И совсем не с той стороны, с какой обычно возникают в адюльтерах.

Дев дала ему отставку. Причем не потому что он не пожелал бросить жену. Не потому что хотела, чтоб у них все стало серьёзно. Никаких подобных соплей. И даже разногласия тут были ни при чем. Она просто-напросто подцепила парня помоложе. И ещё как помоложе. В свои пятьдесят Дев могла дать фору тридцатилетним, а для умных — и двадцатипятилетним. Её новому любовнику исполнился тридцать один год, и он был неприлично красив, строен и обаятелен.

Обнаружив это, Бартлетт поймал себя на том, что глубоко уязвлен. Дев не сказала этого в лицо, но оно читалось в лёгком сочувствии, с каким она беседовала с ним на пороге: ты слишком стар, Бартлетт. Ты не можешь похвастаться симпатичной мордашкой, от тебя пахнет старостью и унынием, это не твоя вина, ты продержался сколько смог, но прости, тебе пора на пенсию. Возвращаясь от неё домой, он чувствовал себя чудовищно обворованным. Он обиженно молчал весь вечер, и София укрыла его одеялом, как мальчика, когда он повернулся на бок, собираясь притворяться спящим. Он обнял её в ответ и сказал себе, что остался в выигрыше.

Вывалив ветчину на тарелку, Бартлетт очень непоследовательно, совсем без связи с мыслями о женщинах, распутных или порядочных, задался вопросом: а с какой стати манекен шатался?..

Глава 15. Алекс Бойл. Суббота

К середине декабря близнецы стали поговаривать о том, чтобы перебраться в Балтимор, где жил не то чей-то шурин, не то троюродный брат их отчима, обещавший пристроить на работу.

— Айда с нами? У него свой бизнес, он подержанные тачки скупает. И платить будет нормально, а не как эти жмоты в доставке. Он нас уже три раза приглашал. Ему помощники нужны.

Уже составив представление о клане Рави, Алек не сомневался, что речь об угнанных автомобилях.

— Я не смогу работать в автосервисе, — предупредил он. Представить себя в автомастерской, пусть очень большой, он не мог. Сразу темнело в глазах и резко кончался воздух.

— Он тебе что-нибудь ещё подыщет. Мировой мужик.

— Он меня вообще не звал. Он обо мне даже не знает.

— Я ж говорю — ему толковые люди всегда пригодятся. Ты ж с нами, ему нашего слова, что ты с башкой, за глаза хватит. Увидишь, он обрадуется только, что с нами ещё один чел. Через неделю туда наш знакомый едет. Ну, не совсем туда, но нам надо будет всего лишь сто миль потом махнуть своим ходом. У него мини-фургон, он может нас всех троих взять.

Идея замести следы в городе покрупнее, причём не засветившись на автобусе или поезде, его соблазнила. Кроме того, вряд ли ему удалось бы остаться в трейлерном парке после их отъезда.

— А жить мы где будем?

Старший повалился на койку и схватился за живот, изображая приступ смеха.

— Ой, да ты скажешь! У него — огромный ангар вдоль стоянки с его тачками. Часть отгорожена под офис и хату. И в другом углу ещё что-то типа сторожки. Можно футбольный клуб разместить. Троих человек пристроить не проблема вообще. Ему реально по дешёвке досталось от одного лоха, который задолжал кое-кому. И теперь за содержание он фигню платит. Мог бы сдавать за большие бабки, типа лофт заделать. Вид на воду, все дела.

— Только с куревом у него там строго, — подал голос Младший. С искренней скорбью. — Это прямо беда.

— А ты хотел, чтоб рядом с тачками, маслом и бензином тебе дымить разрешали?

— Он не потому, — не брату, а почему-то Алеку возразил Младший. — Он за здоровый образ жизни. Вроде даже мяса не ест.

План деформировался незадолго до намеченной даты. Рави-младший уже давно переписывался с девчонкой, которую подцепил в сети, и теперь упёрся, что они могут завернуть на несколько дней в Нью-Йорк. Его виртуальная подружка дала понять, что не против свидания.

Братья спорили до хрипоты.

— Ну а почему нет? Потусим, поболтаемся по городу. Мы же ни разу там не были.

— Угу, ты потрахаешься со своей чикитой… Нам придётся дважды сделать крюк! Мэтт и так нас не довезёт прямиком к воротам, а ты хочешь ещё и свернуть и потом своим ходом из Нью-Йорка до Балтимора! Подумай башкой!

— А тебе что — жалко, что ли? Когда ещё случай туда завернуть представится? Погуляем, типа каникулы устроим.

— Такие кренделя ради того, чтоб Бешеный сперматозоид успокоился? Ни хера себе прогулочка!

— Она перуанка! Ты глянь, какая кожа!

— Вылитая мексиканка. Ты что — мексиканок не видел?

Романтика победила.

Фургон, на котором они ехали, оказался аскетичным и насквозь нашпигованным выхлопными газами. Всю их троицу укачивало. На первой же крупной остановке Младший вывалился наружу весь зелёный. Позже они то ли привыкли, то ли от безвыходности вестибулярный аппарат смирился. Младший глушил литрами колу, потом звучно рыгал. Он утверждал, что она помогает ему держаться. Старший для профилактики яростно курил по две сигареты за каждую стоянку. На второй трети пути бросил, потому что метод давал обратный эффект. Алек старался меньше смотреть в заднее окно на разматывающуюся полосу шоссе, и больше думать о чём-то незыблемо-неподвижном, типа высоких заснеженных гор, и о чистом, насыщенным морозной свежестью воздухе. Изначально он был не уверен, что вообще способен провести в салоне машины, любой, хотя бы несколько часов. Но фургон был почти как автобус, с жёсткими сидениями вдоль бортов, напоминавшими о военных грузовиках. Уже после первых часов от них немилосердно заныли ягодицы. К концу путешествия все были несказанно рады, что сойдут на землю и немного отдохнут от вояжа.

По плану они должны были потратить на свои каникулы четыре полных дня. Остановились в первом попавшемся хостеле на окраине и часов шесть наслаждались тем, что можно валяться на кровати, которая не ходит ходуном. Как после морского путешествия по штормящему океану. Старший впервые на памяти Алека занервничал. Он начал отпускать критические замечания уже наутро, а через сутки ворчал не переставая. Мегаполис на него давил. Они трижды заблудились в метро, перепутали номер автобуса. Прикидки насчёт того, куда надо обязательно заглянуть, раз уж они тут, тоже быстро смялись. На третий день они рассыпались поодиночке. Старший сидел в общей комнате у телека или болтался по соседним улицам. Младший уже проложил маршрут к подружке. Алек не мог определить, нравится ему здесь или нет. Город не удавалось воспринять как единое целое; только как очередную вереницу более мелких городов, где от одного к другому мчат поезда метро. Сто раз виденный в кино, живьём он распадался, не давался восприятию — слишком неповоротливо громадный и многоликий. В такой многосоставности виделись неуютность и вызов. Из плюсов было то, что никто на Алека не обращал внимания. Всем было пофиг.

Про Балтимор он старался не думать, пока они тряслись в тошнотворной духоте фургона. В этом случае пункт назначения стал бы ассоциироваться с ней и, кто знает, — от него стало бы мутить заранее. Но на верхней койке хостела Алек решил, что самое время начать готовиться к встрече с местом, где он наконец осядет. Сама мысль о том, что он хоть где-то осядет на достаточно долгий срок, была диковинной. После перещёлкивания в калейдоскопе промежуточных остановок она трудно влезала в голову. Постоянное движение прочь стало частью его самого. Найти точку, где переждать — сняться с места в один миг — совершить новый марш-бросок. Даже закрывая глаза, он внутренне продолжал петлять по карте. Нынешний переезд ощущался как нечто иное. Дело было даже не в том, что братья уверенно планировали там обосноваться навсегда. Что-то помогало опознать в летучей авантюре серьёзный порог. Предчувствие. Перед началом вояжа Старший, в порыве вдохновения притащил в трейлер стопку фотографий, которые его тётка сделала во время поездки к родственникам в Мэриленд. Туда затесалось несколько снимков из Балтимора. На них он выглядел коричнево-квадратным, пустынным и похожим на сильно вдвинутые внутрь жилых районов портовые постройки и древние кирпичные мануфактуры, разгороженные рабицей. Город лежал перед Алеком таким же увесистым кирпичом, перегораживая дальнейший марафон. Такой легко не сдвинешь в сторону. Основательный, брутальный, без шуток. Без красоты, но с чем-то, естественно позволяющим произнести слово «постоянство». Две трети чёрных среди населения означают, что белого беглеца легче обнаружить. С другой стороны, их полиция, похоже, не слишком преуспевает. Там должна существовать широкая теневая зона. Балтиморец. Никто не предположит, что Алек в Балтиморе. Он сам никогда бы не предположил. Его не интересовало то, чему обычно придают значение люди, выбирая новое место жительства. А вот слушать внутренние подсказки — это важно.

Точно так же оставалось привычно подвешенным остальное. Выйдет ли держаться близнецов долго, придётся ли снова полагаться на волю случая, подкидывающего другую возможность, — этого сейчас нельзя было предсказать. Пока что его несла волна удачного стечения обстоятельств. Но вот сколько она продлиться? Уповать на дальнейшее везение казалось слишком смелым.

Как всегда перед встречей с незнакомцем, Алек настораживался. Про заправлявшего автобизнесом родственника Рави известно было слишком мало, чтоб верить безоговорочно в надёжность и обещанную устроенность. Иногда Алек признавал: привыкшие к вольготной жизни братья не стали бы вписываться во что-то, где маловато расхристанной свободы и фамильярного благодушия. Потом снова напрягался: рисовался образ хмурого жилистого цыгана, поигрывающего монтировкой. Пронизывающий цепкий взгляд, синева щетины, исходящая от фигуры властность, не терпящая возражений и поднятых на собеседника глаз. Угроза. Незнакомец, который наверняка захочет узнать, откуда взялся этот мутный третий парень. А если он решит проверить по каким-нибудь своим каналам, что Алек за фрукт?

Старший звонил их будущему работодателю дважды. Один раз ещё на полпути из покинутого трейлерного стойбища, второй — уже из хостела. Оба раза тон был легкомысленный и ничуть не испуганный. Так можно трепаться с приятелем. Между фразами пару раз вклинивались характерные смешки — они у Старшего выходили короткими, заразительными, по звучанию что-то между девчачьими и пацанскими. Обычно это жизнерадостное хихиканье Алека расслабляло. Если первый разговор он слушал вполуха, разглядывая проносившиеся за окном поля, то второй — так, как обычно ловил любые беседы, особенно не предназначенные для него. «Мы тут зависнем на пару деньков, надо поставить внутренности на место после Мэттовой тачки… Блин, да там реально все потроха можно выблевать… Особенно когда влипаешь в пробку и движешься рывками… с жёсткой подвеской… Адам полегче перенёс, но он тоже за привал… Не, там всё тип-топ… Да, мы уже посмотрели по карте… Не вопрос, я понял. Серьёзно? Вместо пиццерии? Улёт…». К сожалению, Старший прижимал телефон так плотно к уху, что уловить интонации его собеседника не удавалось. Алек отлично мог бы составить полное о нём представление по одной-двум фразам, просто по звучанию голоса.

Старший, однако, не умел держать в себе новости или любые приходящие в голову соображения.

— Я сказал, что мы как раз к выходным причалим. Ну вот, клёво, кое-что он уже прикинул. Кого к чему пристроить. Тебе понравится, обещаю. Ты же с водой нормально?

— Это ты про что вообще?

— Ему реально не терпится с тобой познакомиться.

— С чего вдруг?

— Мы сказали, что ты соображаешь. Подмечаешь всякое разное хорошо.

— Ничего такого.

— Ну ты ж действительно без дури в башке, на рожон не лезешь, с чутьём. Знаешь, на что обращать внимание. Я ему расписал, он реально заинтересовался. Как мы тебе сразу и сказали. Так вот: говорит, есть у него мысль, раз ты с автомастерской никак. Кое-что прямо рядом, в порту. Говорит, как раз для смышлёных.

— Вау, круто.

— Я ж говорил!

Расспрашивать Алек остерегался. Это значило бы, что вовсю интересуется и заранее на что-то подписался. Пообещал что-то. А он хотел сначала оглядеться, не влетать в силки наивной пташкой.

Воображение нарисовало новую картинку. На сей раз не цыгана, а скользкого латиноса с хитрой радушной улыбкой. С другой стороны, ему стало почти любопытно, кто этот смутный тип, жонглирующий сразу несколькими делишками.

Позволить себе роскошь попасться полиции Алек не мог никак. Даже случайно оказаться втянутым как краем причастный или свидетель. Он не собирался становиться криминальным авторитетом. С другой стороны, есть много способов удержаться на грани. Протянуть несколько лет. И исчезнуть тенью, если попытаются замазать во что-то серьёзное. Или если дыхнёт агрессией. Хотя вряд ли чувак, который избегает есть мясо, может быть отморозком, ведь так?

Все дальнейшие обсуждения заглохли, поглощённые более животрепещущей темой — настало время изобразить какой-нибудь ужин. На общей кухне как раз никого не было. Старший затолкал в микроволновку коробки с вьетнамской замороженной лапшой. Алек нашёл в холодильнике чей-то соус, а на полке ореховое печенье. Вернувшийся как раз вовремя Младший гордо водрузил на стол гигантскую упаковку чипсов. Одна из порций лапши, доставшаяся Старшему, оказалась супержгучей, они в магазине прошляпили указывающий на это значок; хватая ртом воздух, он выдыхал сдавленно проклятия, утирал наворачивающиеся слёзы и безуспешно пытался затушить этот пожар стаканами воды, от чего становилось только хуже. Загибаясь от смеха, Младший и Алек поддразнивали его, а потом, разомлевшие от сытости, вывалились на улицу, посидеть на ступенях. Пахло асфальтом, холодком и густеющим вечером. Они быстро начали подмерзать, но вокруг был чужой город, пусть и в виде окраин, и это ощущалось приключением. Пусть Алек и проделал за эти месяцы огромный путь, сейчас было другое — они приехали как туристы. Они взяли и поехали куда-то не из-за потребности бежать, а просто потому, что захотели посмотреть на новые места.

— А ты не глянешь завтра на одну хатку? — вроде как невзначай спросил Младший, поджимая ступни.

— Здесь?!

— Я, когда первый раз к моей птичке шёл, дом перепутал. У неё «131», а я сначала сунулся в «131А». И с лестницы в окно видел — шикарно! Столько барахла годного.

— И сразу все поймут, что это после появления у соседской девчонки нового бойфренда! Спалимся. — Старший швырнул в урну давно дотлевший окурок.

— Чего ты как деревенщина рассуждаешь? Это в Алабаме на виду было, где у кого новый дружок. Тут огромные домища, вообще никого никто не знает. И вообще — кто нас найдёт? Ещё чуток — и будем в Балтиморе. Здесь сразу толкнём улов, ноги в руки и дальше строго по маршруту.

— Где ты его толкнёшь? Ты никого здесь не знаешь. Нас закроют за считанные часы.

— Не будем зарываться. Сторгуемся за дёшево. Зато каникулы окупятся.

— Я уже пообещал, что мы в субботу на месте будем.

— Ну и есть ещё полтора дня. Ты ж видел, сколько всяких левых чуваков ошивается хотя бы в соседнем переулке.

— Нет уж, в соседнем переулке мы точно светиться не будем. Ещё адрес хостела им оставь! Ты мозги, видать, за эти дни тоже в презик слил.

— Ну или уже в Балтиморе, если тут стрёмно. Взять только что-то лёгкое. Даже одна штуковина на несколько сотен потянет. Ты ж знаешь, я бы просто так не предлагал. Местечко необычное. Я был там три раза. Тихо. Одна квартира на этаже. Никто не шляется. Просто дай Адаму взглянуть. Если он скажет, что не стоит и пытаться, разбежимся — я к Лизе, вы пошляетесь где хотите.

Старший покусывал губы.

— Ну давай же, скажи моему брату-дебилу, что дело того стоит!

Алек, не особо следил за их спором. Такие перепалки случались почти всегда, когда братьев соблазняла очередная мишень. Их «да ну, нафиг — а я думаю, стоящее дело» иногда приводило к реальной попытке, а иногда заканчивалось потерей интереса быстрее, чем потухала неизменная сигарета. Он витал мыслями в грядущих выходных. Из всего автоматически фиксируемого ухом слух зацепился только за «необычное местечко». В те разы, когда близнецы брали его с собой, он снова испытывал давнюю, с раннего детства знакомую тягу — смутное тянущее чувство, побуждавшее раз за разом вглядываться в чужие окна. Войти в чей-то дом было то же самое, как вдруг оказаться внутри картинки. Он искал признаки того, как живут эти люди, ему хотелось бы касаться поверхностей — и он тщательно следил, чтоб ничего не коснуться, — чтобы те рассказали, о чём тут разговаривают, как смотрят друг на друга, ругаются ли, желают ли доброй ночи перед сном, томятся от безделья или крутятся как белка в колесе, о чём думают. В основном, был там лёгкий бардак, одни и те же вещи из сетевых магазинов, списки продуктов и телефонов на холодильнике, стопка популярных журналов у телевизора. Младший говорил, что предсказуемость — это хорошо: всегда известно, где лежат фотокамера, побрякушки, игровые приставки. Самым выбивающимся из ряда стал дом, где во второй спальне висели любительские акварели. Одну стену они покрывали ковром. Не пейзажи, как на обязательных покупных постерах, а что попало, даже глазунья на сковородке. Не меньше Алека заинтересовало, что листы бумаги были пришпилены к недешёвым обоям кнопками. Если снять, останется россыпь мелких дырок.

— Мы ничего здесь не знаем, — вяло отмахнулся он.

Терзаемый сомнениями и подозрениями, не решивший, чего ждать от неумолимо приближающегося уикэнда, а за ним нового отрезка, он догадывался только о том, насколько иначе будет в Балтиморе. Эта эра, с полудетским шебуршанием по квартирам, уже прошла. Послезавтра утром они должны взять билеты на автобус и после этого будет что-то серьёзнее. Под диафрагмой подозрительно заныло, и Алек мысленно молился, чтоб его не накрыло приступом в пути или по пришествию в обещанный ангар на берегу. За время жизни с Рави резь в желудке скручивала его только дважды, по счастью, в первый никого из них не было в трейлере, во второй он отговорился тем, что съел дрянной бургер. Ему не хотелось никому давать очередную запоминающуюся подсказку о себе.

— Да даже легче, чем у нас. Слушай, там, по ходу, хозяева вообще в отъезде. Света нет, посылка нетронутая так и валяется несколько дней.

— Шёл бы ты к своей мексиканке, достал уже.

Алеку включаться в обсуждение было лень. Гораздо важнее казалось рассмотреть напоследок закопчённые стены соседних зданий, вслушаться в музыку, выливающуюся откуда-то с балкона напротив вместе со светом. Над головой мигнула настойчиво красная точка: в почти тёмном небе плыл в неведомые края, о которых никто из них троих не узнает, невидимый самолёт.

Младший оказался прав. Дверь они вскрыли легко. Замки стояли крепкие, но устаревшие. Сигнализацию можно было обмануть, зная самые нехитрые приёмы.

Прав он был и в другом: квартира не походила на те, в которых Алек бывал прежде. Просторная, с высокими потолками и неожиданным поворотом. Комнаты, раскинутые на три стороны. Массивная элегантная мебель. Уже оказавшись перед дверью, откуда с площадки просматривалось ближайшее эркерное окно, он ощутил то же, что зацепило Младшего, когда тот нечаянно сюда залетел. Так и зудело залипнуть и разглядывать, что же там за краем штор. Внутри обнаружились вещи, которым место на выставках. Алек видел подобное в витринах, но никогда не представлял, что их можно в таком количестве сосредоточить в обычной жилой квартире. Его влекло дальше и дальше от входа, где он должен был приглядывать за лестницей. Здесь не было пластика и синтетики. И привычной по Айове и типовым коттеджам Алабамы мебели тоже. Один массивный резной буфет чего стоит. Младший сразу стряхнул в сумку столовое серебро с инкрустацией.

Братья обшаривали ящики в спальне, когда вернулся хозяин квартиры. Они сиганули прочь мгновенно. Пара секунд шорохов, после того как открылась входная дверь, — и вот уже громко хлопнуло окно в ванной. Алек, зачарованный разглядыванием, замешкался. Он не запомнил в этой необычности наверняка, куда лучше свернуть. И налетел на владельца нос к носу.

Посреди комнаты застыл невысокий, сухопарый старик.

Алека обдало обжигающе ледяным пониманием: свершается что-то непоправимое. Ему придётся за это непоправимое сесть в тюрьму. На его запястьях снова сомкнутся наручники. Он не должен оказаться там. Он не должен быть здесь. Он почти в Балтиморе. Всё не так; всё не так, как должно быть, наперекосяк, неправильно, нечестно! Он тревожился, что на братьев рано или поздно выйдут через скупщиков, что полиция однажды нагрянет в трейлерный парк, но никогда не представлял, что их застигнут врасплох прямо в доме. Потому что они же убеждались, всегда, что у них есть время, они же не задерживались ни минутой дольше, безопасный интервал всегда был просчитан, сигнализация была отключена. Этого просто не могло быть. Этого не может происходить сейчас.

Наручники. Арест. Камера. Суд.

Он шарахнулся в сторону после оцепенения в несколько секунд, изготовился рвануть на лестницу, уповая, что сумеет молниеносно скатиться по ней вниз, почему-то представляя дверь не только не запертой, но настежь открытой. И тут старик пошатнулся и, борясь за равновесие, вскинул трость. Будь на месте Алека близнецы, они бы просто-напросто оттолкнули сухонького владельца, промчались мимо и свалили. Но за Алека всё решили инстинкты. Он шарахнулся в сторону, зацепился за ножку стола, растянулся на полу — …и сжался тугим клубком, закрывая голову руками от ожидаемых ударов, пойманный в капкан рефлексов, парализованный ими, зашёлся в высоком болезненном выдохе.

Следующим, что пробилось через плотный туман ужаса и обездвиженности, были осторожные вопросы. Слышит ли он, может ли сесть, в порядке ли он. Старик, отложивший подальше трость, повторял их раз за разом. Негромко, с ноткой подавляемой паники и с той интонацией, с какой разговаривают с попавшимся в капкан непредсказуемым лесным зверьком. Кивнуть удалось лишь на вопрос, не согласится ли гость выпить воды или чаю. Старик поставил первую чашку прямо на пол. Сохраняя дистанцию.

Алек переночевал на его диване.

Утром Арнольд, как звали старика, вышел минут на двадцать, предупредив, что скоро вернётся. Невзирая на деликатное заверение «даю слово, что тебе не стоит тревожиться», то есть «я не приведу с собой полицию», было странно, что никто не пришёл его арестовать. Едва ожил замок, он застыл, отталкивая от себя момент, когда увидит копов на пороге. Потом искал подсказки на лице старика — полиция стоит за дверью, сейчас зазвучат их голоса. Сырой едкий запах камеры. Звуки клацающего металла. Замкнутые пространства, сплетающиеся в коридоры и отсеки, полные непредсказуемых заключённых. Отворяемая с лязганьем железная дверь. Возможно, отец удовлетворится тем, что Алек заперт на несколько лет. Но просто запахло сдобой и беконом. Расспросов тоже никаких не было. Вечером, после безмолвного ужина, Арнольд выдал ему пижаму, возраст которой явно превышал возраст Алека.

Первую неделю Алек отсиживался в углу дивана, редко покидая свой насест и отказываясь думать, что будет дальше. Деваться ему было некуда. Он терзал телефон, вызывая один и тот же номер с частотой, которая граничила с обсессивно-компульсивным синдромом. А может, била током коварная мысль, вот сейчас они включат мобильник… Нужно попробовать ещё раз. Пластиковый корпус делался горяч от бесконечных попыток. Алек был слишком дезориентирован, чтобы признать очевидное. Братья Рави бесследно исчезли. Их номер больше не обслуживался. Не иначе как их смутный родственник посоветовал залечь на дно или они и без подсказки пустились наутёк, сбежав из штата ещё до утра. Возвращаться в трейлер — кто его там ждёт? Догонять близнецов в Балтиморе — он не знал адрес. Не знал даже имени того, к кому они ехали. Если он найдёт в огромном городе ангар с подержанными машинами на берегу, кто будет в восторге от того, что он всех подставил?

Арнольд обращался с ним со старомодной тактичностью, словно опасаясь спугнуть на минуту присевшую на подоконник птицу. Старался не попадаться лишний раз на глаза, ни о чём не расспрашивал, приглашал к столу, негромко осведомлялся, что прихватить для него в магазине. Можно было подумать, что это он, а не Алек находится в гостях. Выходя, информировал: завтрак на кухне, Алек может в его отсутствие отдохнуть, посмотреть телевизор, почитать, — как захочет, сколько захочет, сам он вернётся через несколько часов. Вместе с тем старик разбрасывал крючки, подсказывающие, что он не возражает по возвращению найти его в квартире, подбадривающие остаться — сделанные как невзначай упоминания о меню на ужин, планах на завтра.

Алек, безусловно, улизнул бы украдкой, в первые же часы, подталкиваемый привычкой и стыдом, но в тот вечер, когда он попался, из него как воздух выпустили. Растянувшись на полу, он наконец ощутил мощный откат от всего, что уместилось в минувшие месяцы. Это было похоже на одновременный паралич тела и онемение воли. Все силы закончились вдруг, подчистую. Неподконтрольность мышц сменилась не просто слабостью. С ней пришла незнакомая всепоглощающая апатия. В карманах одежды, насквозь пропахшей сигаретами, притаились документы; самое ценное он всегда таскал с собой, а в этот раз особенно — чужой город, хостел-проходной двор; пожелай старик его сдать, утаить личность не получилось бы. Но даже об этом думалось вяло. Чудовищная опустошённость заблокировала способность бояться, бежать, рефлексировать, лгать.

На восьмой день Арнольд очень осторожно поинтересовался, не будет ли Алеку удобнее занять свободную комнату.

Алек не спрашивал, почему и как надолго ему предоставили кров. Найти в поведении Арнольда скрытые мотивы пока не удавалось. По законам жанра старик должен был оказаться похотливым гомосексуалом. Но он им не был. Его жена умерла несколько лет назад, и его, похоже, больше не интересовали ни женщины, ни тем более мужчины. В распоряжении Алека был собственный угол, в отсутствии Арнольда — вся квартира, набитая вещами. Он мог вынести из неё всё, тем не менее старик смело оставлял его одного.

Если Алек чему и научился за месяцы, прошедшие с «Ориента», так это тому, что от предложенного не отказываются. В любой момент его могли не впустить в мотель, не посадить на автобус, работодатель мог урезать штат, погода могла испортиться. Он страшился улицы, страшился того, что следующая компания будет не такой невинной, как смешливые близнецы. За окном уже моросил смешанный со снегом дождь. Следовало хвататься за всё. Накопить силы, а потом уже действовать. Истощённый тысячемильным забегом, он был способен только лежать пластом, обнимать кровать и не думать.

Комната, перешедшая в его пользование, была настолько насыщена предметами, что не удавалось представить её необитаемой, временной или не своей. После череды съёмных углов смотрелась она экстравагантно и старомодно, заполненная в той степени, чтобы не казаться захламленной. Картины и эстампы на стене, этажерка со статуэтками, старинные часы. Одно будто бы перетекало в другое. В резном узком шкафу понемногу накапливались его собственные вещи. Все пожитки Алек оставил в хостеле и так и не рискнул туда наведаться. Да и не за чем, наверное, наведываться. Он представил, как братья в спешке сгребают свои шмотки в рюкзаки, готовясь дать дёру. Его сумку они распотрошили между собой или, верные принципу не палиться, выкинули в мусорный контейнер где-нибудь в переулке, чтоб их с ним никак не связать было? «У меня есть двести долларов. Я заплачу», — запротестовал он, когда Арнольд принёс пакет с одеждой. Задуманное взрослым и независимым заявление прозвучал разоблачительно. «Всё, что у меня есть, — двести долларов».

Алек чувствовал, как нервно ползёт уголок рта, как изламываются губы. Прозвучало ещё хуже, чем думалось про себя. Он старался откладывать по максимуму, но они ехали на готовое. Их ждало жилье, какой-никакой гарантированный доход. А в Нью-Йорке они когда ещё снова окажутся. Они тратили без особой оглядки. Алек поддался туристическому настрою, спускал деньги. В мотеле, в сумке оставалось ещё полторы сотни, заначка. И внезапно всё рухнуло. Он упёрся в конец дороги. Дальше некуда и не на что. Он подвис в чужом городе. Огромном, незнакомом, на взлёте зимы. Всё, чем он владеет в мире, — то, что на нём. Тоненькая паутинка, тянущаяся от дома, — одежда, в которой он ходил в школу, обувь, в которой ступал по своему крыльцу, сумка, раньше жившая под его кроватью, — невозвратно оборвалась. И как бы он ни мчался прочь от родного города, знакомые вещи, материнской рукой аккуратно меченые «А.Б.», были спутниками, подбадривавшими его: ничего, мы же с тобой. Мы теперь твоя семья. Их стало жгуче жалко. Грандиозная неуютность обступила его отовсюду и грозилась раздавить. То, чего он все эти месяцы боялся, обрушилось молотом тогда, когда вроде бы дела шли в гору. Он всё делал правильно. Нет, не всё, но старался. И всё равно потерпел крах.

Видимо, перехватившее горло кольцо каким-то образом стало видимым и Арнольду. «Я человек немолодой. Мне не помешал бы помощник. Так что это обоюдовыгодная сделка. Если у тебя, конечно, не возникнет возражений против такого предложения», — аккуратно ответил он.

Надуманность предлога была ясна. Поддерживать порядок в квартире и выходить за покупками Арнольд прекрасно мог и сам. Для своего возраста он оставался очень бодрым. Однако ему наверняка было известно, как благотворно действует на душу рутина. Стройный костяк дел, намеченных к выполнению, дисциплинировал и — главное — держал на плаву.

Пожалуй, Арнольд был удивлён, обнаружив, что неожиданный квартирант не сидит на наркоте, не таскает в скупку то, что плохо лежит, не курит тайком в ванной и не шарится в компе в кабинете. Иногда Алеку казалось, если он правильно расшифровывал перехваченные озадаченные взгляды, что Арнольду даже хотелось, чтоб он проявлял себя хоть как-то: прятал косячки, грубил, доказывал свою проблемность, демонстрировал юношескую ершистость. Что угодно, лишь бы не отсиживался безучастно по углам. Может, такое он счёл бы за знак, что незваный гость пошёл на поправку и его уже можно выпихнуть дальше в самостоятельное плавание. Но Алек достался ему рассыпавшимся. Человек, более-менее сведущий в психологии, счёл бы своим долгом предупредить. С мальчиком очень нехорошо. Такая тихость — плохой признак. Он может быть опасен. Это та тихость, при которой встают посреди ночи, берут нож и перерезают горло первому, попавшемуся на пути. Или себе. Без единой эмоции на лице и мысли в голове. По счастью, знакомых психологов у Арнольда не было.

За время жития у братьев Алек свыкся с коммунным бытом. Однако одно дело набрасывать на плечи валявшуюся под кроватью в общем комке чужую ветровку и вытирать голову первым попавшимся полотенцем в трейлере близнецов, совсем другое — касаться чужих вещей в этом доме. Все они были не абы чем-то, только для дела, потому что есть, а со шлейфом обдуманного выбора. Их выбирали осознанно и берегли. Поэтому он долго не мог избавиться от скованности, не зная, куда себя в этих стенах деть, как держать руки. Проскальзывал тенью между рифов устоявшегося упорядоченного бытия, стараясь ничего не задеть. Однажды за ужином, трудно находя слова, Алек решился заметить, что Арнольду следует поменять замки и поставить более современную охранную систему. «Здесь слишком много всего». «И что из них кажется тебе особо красивым?» Он полюбил тот самый уголок квартиры, который просматривался с лестницы и из-за которого братья Рави решили пойти на абордаж. Там, в эркере за оливковыми шторами, стояла тусклого металла лампа с витражным узором и девичьей фигурой. «Это Тиффани. Подлинник», — пояснил Арнольд, и сделал экскурс в историю. Так они начали говорить о предметах.

Трудно преодолевая неловкость от соприкосновения с чужим, он нашёл одно исключение. На полках стеллажей из дорогих пород дерева теснились ряды книг. Старинные корешки соседствовали с глянцевыми суперобложками. Не склонный к чтению, Алек использовал их как ширму. Снять книгу с полки, заслониться ею, притвориться читающим и, упершись взглядом в разворот, получить алиби на час-другой. Этот способ действовал безотказно. И заглядывать в чужие книги — это не дерзость, это, наоборот, почти вежливо, почти уважение. Со временем, далеко не сразу, образы и фразы со страниц начали пробиваться в его сознание. В основном это были книги о живописи и скульптуре, о декоративном искусстве и мебели. Он оставлял закладки из обрывков салфетки, чтобы потом вернуться туда, где что-то привлекло внимание. Арнольд однажды попросил разрешения взглянуть и пролистал книгу, открывая на тех страницах, где остались бумажные клочки. Одобрительно хмыкнул и положил назад на комод.

Дни превращались в недели.

Иногда Алек начинал паниковать, что отец вот-вот объявится на пороге и потребует, чтоб сын вернулся домой. Найти его, с полицейскими-то возможностями, наверняка не составляло труда. Путаный маршрут через полстраны казался легко прослеживаемой прямой. Это могло быть очередным Уроком, закрепляющим отцовскую власть, даже если на сей раз поводок оказался столь длинным. В некоторые дни он остерегался выходить из дома или приближаться к окнам, уверенный, что сейчас раздастся звонок в дверь. Неотвратимость такого финала становилась столь убедительной, что Алек слышал отцовский голос — в магазине или на лестнице, в беседе случайных прохожих. И… Ничего не происходило. Алек убеждал себя, что отец действительно не желает когда-либо его видеть. Прекращал избегать окон, на улице не шарахался от каждого крупного мужчины. До тех пор, пока посреди ночи его не захлёстывала новая волна уверенности: не может быть правдой, чтоб его отпустили насовсем. Срок каникул скоро истечёт. Нельзя позволять себе быть слишком счастливым. Именно тогда у него появился пунктик насчёт дверей. Перед сном он по несколько раз вскакивал, чтобы проверить, не забыл ли запереться изнутри. Дома на его комнате не было замка. Сон при незапертой двери был слишком зыбким, слишком близким к поверхности и приходил неохотно. Когда Алек поворачивал ключ, комната превращалась в личную территорию. Замки давали фору для бегства. После этого можно было сдаться сновидениям.

Но текли месяцы, и никто Алеком не интересовался.

Соседям и знакомым Арнольд представил его как двоюродного внука. В старике присутствовала авантюрная жилка. Её выдавал вызывающе приподнятый подбородок, невозмутимое лукавство, с которым он представлял Алека друзьям. Он никогда не заводил разговора о социальных службах и не спрашивал о семье. По молчаливому уговору они всегда сворачивали в ближайший магазин или переулок, если навстречу шли полицейские.

Один раз Алек поймал пару реплик из его разговора с постоянным гостем. Тучный, с одышкой, Грейди Салливан разменял седьмой десяток недавно, но казался не моложе, а старше подтянутого Арнольда. Обычно он появлялся по пятницам, потягивал сливовый ликёр и жаловался на плохо идущий бизнес. Судя по тяжким вздохам, беспощадный призрак нищеты уже стоял на его пороге. Спустя некоторое время Алек узнал, что толстяку принадлежит процветающая букинистическая лавка и многоквартирный дом. «У меня ему лучше. Это же очевидно, — возражал Арнольд самоуверенно на какое-то замечание Салливана. — Тут и говорить не о чем». Грейди был единственным, кто не купился на сказку о внуках, хотя бы потому, что на правах ближайшего друга был знаком со всей семьей старика. Брак Арнольда был бездетен, а у его брата народились сплошь внучки. Алек мог представить себе прозвучавшие доводы: у тебя живёт несовершеннолетний; возможно, находящийся в розыске; совершенно точно с криминальными наклонностями; издали видно — с психикой в ошмётки; это чревато уголовной ответственностью. Хотя Алек знал, что Грейди знает, это не внушало ему беспокойства. Он не мог бы объяснить, на чём строилась уверенность, но готов был поспорить: Салливан никому и словом не обмолвится. Толстяк посматривал на него с любопытством, но надёжно хранил тайну. Позже Алек понял, что чутко уловил цеховую замкнутость. Дела здесь решались своим кругом.

Окружающие улицы Алек осваивал медленно и неохотно. Квартира стала его защитной капсулой. Он впился в неё клещом. В ней можно было абстрагироваться от сознания, что он в чужом городе, захвачен многомиллионной круговертью. Выходя на улицу, Алек лишался защиты и волшебного покрывала невидимости. Так, наверное, чувствуют себя комнатные собачонки, трясущиеся от неизвестности, — ну как поводок оборвётся, ну как потеряется в толпе, не найдёт дорогу назад, останется один посреди кишащего людьми тротуара? Лишится пристанища? Или старинная комната растворится за его спиной, сомкнёт двери и уже не впустит в своё тёплое сказочное нутро? Кровать, как раньше диван, была плотом в океане.

Арнольд понял с запозданием, что он подсознательно противится выходу из дома, страшится города. И принялся навёрстывать упущенное. Приучал его к этому беспокойному гигантскому существу за дверьми. Только теперь уже — выступая телохранителем. У него были свои привычки и маршруты. Иногда он увлекал по ним Алека, иногда же предлагал, чтоб именно Алек выбирал дорогу. «Это разнообразит мои прогулки», — заверял он.

Именно так Алек набрёл, буквально за углом, на зоомагазин, полный разнообразных питомцев. Долго простоял напротив вольера со снующими неугомонно попугайчиками. Сильнее всего Алека зачаровали ящерицы и змеи. Они в противоположность птицам олицетворяли неподвижность. Встретившись взглядом с гекконом, Алек уже не мог отвернуться или отойти. У кожистой твари были глаза его отца. Такие же немигающие, пристальные и безжалостные. Когда он повернул голову, Алек провалился на полгода назад, в гостиную собственного дома; вечерний выпуск новостей, отец на диване перед телевизором, сёстры, перехватывающие из рук в руки новый розовый телефон, позвякивание посуды — мама на кухне выгружает посудомоечную машину.

Потом геккон перенёс вес с лапы на лапу и съел насекомое. Без предупреждения выстрелил языком и с аппетитом сжевал. Алека передёрнуло.

— Тебе приглянулась эта тварька? — поинтересовался подошедший Арнольд.

— Нет. Сверчок, — покачал головой Алек.

Он ещё долго рассматривал террариум. О чём они думают, кроме того, чтоб загарпунить добычу молниеносным языком?

В некоторых местах Алек оказывался не потому, что Арнольд целенаправленно его просвещал; он и Грейди настолько привыкли к определённым вещам, что не представляли себе, что кто-то может без этого существовать. Первый раз они выбрались в концертный зал, когда город стиснуло в тисках лютого холода. Арнольд взял такси, и на стёклах рисовало узоры. Вопреки ожиданиям, Алеку понравилось. Там он успокаивался полностью: если и было на земле место, где его отец никогда бы не появился, так это концерт классической музыки.

Лишь на одном концерте его уверенность в безопасности поколебалась. Они уже заняли места, когда его ошпарило холодом. По залу шарила взглядом телекамера – телевизионщики делали сюжет для новостей. Алек пригнулся и спрятал лицо.

— Если хочешь, мы можем пойти домой, — наклонился к нему и тихо предложил Арнольд.

Он помотал головой. Но не выныривал из окопа между рядами до антракта. Телевизионщики исчезли, а ощущение тайного укрытия вернулось.

Со временем, далеко не сразу, Алек начинал проникаться поэзией своего нового местожительства. Иногда он оставался снаружи для того, чтоб стать свидетелем здешнего заката. Робко начинали переливаться огни, не рискуя выйти на сцену сразу после солнца-примы. Оно зависало низко, наблюдая за утратой своей власти — холодные окраины неба в сизи. Превращаясь в половинчатую летающую тарелку. И потом мигало напоследок, как последний погасший пиксель.

Толчок.

Он очнулся от забытья. Под ним гуляла дрожь. На нём садняще ёрзала ткань, наброшенная сверху. Алек разлепил веки и обнаружил перед глазами знакомую обивку заднего сидения. Обломанные о бетонные стены ногти. Вокруг царила ночь, в ней были растворены поля. Автомобиль бежал в неизвестность, и очертания плеч водителя были ему хорошо знакомы.

Сейчас отец обернётся, и сон смоет насовсем.

Тот сон, в котором он очутился в большом городе, оказался свободен и сам выбирал свой путь. Нарисованное фантазией было таким правдоподобным, что образы до сих пор держались перед глазами. Они отказывались уходить. Стойкие замки из песка. Он не хотел с ними прощаться. Если открыть глаза до конца, придётся поверить: свободы ему так и не выпало. Вместо неё досталось только несколько минут или секунд прекрасной иллюзии. Долгие месяцы жизни за короткий промежуток сна, замешанного на горячке. Как смогло его сознание породить целую жизнь с миллионом деталей?

Во рту было сухо. Распухший язык едва помещался. Пульсировало и полыхало то, что некогда было его спиной.

Первые страшные мгновения осознания уплотнялись и превращались из неосязаемого в тяжёлые камни. Машина мягко ныряла на подъёмах и спусках. После того толчка, от которого он пришёл в себя, она шла плавно, как и положено. Не было слаженного пения струн в концертном зале или свинцового переплёта лампы. Не было никогда просторной квартиры с насыщенными стариной уголками. Его не спасали. Люди, с которыми он загорал на крыше и оправлялся от ран, оказались выдумкой. Такие живые! Он просто слишком хотел чудесной сказки. Как жестоко он обманулся! Почему ему не дали остаться с иллюзией до конца? Горечь вырвалась из груди мощной струёй. Ему хотелось освободиться от её напора. Это пробуждение оказалось из всего, что случилось с ним за предыдущие часы, самым страшным. Он разрешил слезам хлынуть и разомкнул спекшиеся губы, чтобы выпустить беззвучный крик.

Они едут в темноту.

Где-то там заброшенный карьер.

По багажнику что-то стукнуло. Капли дождя. Или град.

— …в порядке? Открой, пожалуйста!

Нельзя терять сознание.

Редкие удары мелких градин притихли и возобновились. Стук проникал в сознание медленно. Он не понимал откуда. Не мог идентифицировать голос. Потянулся к ручке. Через пелену, почти на ощупь щёлкнул замком. И застыл, узнавая очерченный светом силуэт Арнольда, только что потерянный навсегда в машине.

Задним числом осознал: он кричал — в голос. У него был голос. Он только что отпер дверь. Стоя, не лёжа. Не в машине. Он стоит на пороге. Это не сон. Но и раздирающая грудную клетку горечь потери была ошеломительно реальна, а по лицу текли рекой слёзы. Чему из этого верить?

Зажегся свет. Это Арнольд включил перекочевавшую в его комнату лампу Тиффани. Тени с очертаниями полей отступили в угол.

— Это лишь кошмар, ты дома, всё хорошо, — растерянно повторял Арнольд.

Алек вцепился в первый же предмет, который попался под руку, — резной подлокотник выцветшего кресла, — требуя от органов чувств окончательного подтверждения. Тёплое дерево не исчезало. Он сжал пальцы крепче. Вдруг уберёт руку — и снова всё поменяется? Его колотило. Он продолжал рыдать навзрыд, обнимая кресло, опасаясь поверить в очередной перевёртыш реальности. Видел отсветы потрясения на лице Арнольда, понимал, что становится слишком сложен в техобслуживании, что никто не захочет держать у себя непредсказуемое существо с такими припадками. И не мог остановиться.

— Если хочешь, я посижу здесь, пока ты не заснёшь.

Отвечать Алек не мог. Засыпать снова не согласился бы ни за что на свете. Как и в тот, первый вечер, Арнольд делал ему чай и успокаивал — по сути, их обоих — отвлечённой беседой.

Сны снились ему и позже, но, по счастью, никогда такого дьявольского в своей убедительности. И кричал он уже реже.

Во время очередной прогулки Арнольд завёл его в маленькую кофейню.

— Извини, мы сделаем маленькую остановку. Мне бы хотелось навестить одного давнего друга.

В кафе в углу читал стопку газет горбящийся маленький старичок. Усохший до размера ребёнка, но с пытливым взглядом молодого любознательного человека. Мистер Герштейн оказался бодр, очень умён и живо интересовался всем, происходящим вокруг. Уже дома Арнольд сообщил: Герштейн до сих пор остаётся лучшим в городе ювелиром. Он всегда по утрам выпивает там чашку эспрессо и читает свежую прессу. Пережил Холокост, лагерь, выехал из Германии. Старик прихрамывал. Позднее Алек привык к его классически-грассирующему выговору, мелким движениям. Арнольд наверняка свёл их неспроста. Он не задавал Алеку вопросов, на которые тот не захотел бы ответить. И ни разу не унизил озвучиванием догадок. В его глазах Алек ловил отблески проницательности: бегство, насилие, неконтролируемый страх.

Однажды Алек попытался объясниться: он не… и сам в своих объяснениях запутался. Кто он? Хотел сказать: не преступник. Не такой. Был ошарашен открывшейся несостоятельностью приходящих на ум определений. Они оказались все просроченными. Сорванный с ветвей осенний лист, утративший в полёте-падении прежние характеристики, в которых привык себя видеть. Домашний мальчик из образцовой семьи — это больше не он. Был ли когда-либо он таким? Ведь не было ни такой семьи, ни такого мальчика. Только лжец без лица. Беглец в плохой компании — тоже нет, он не успел себя соотнести с чем-то преступным всерьёз, это не был его выбор или план, так, короткая станция между. Он даже не был близнецам другом, как они считали, лишь притворялся им ради права залечь на дно. Его — не было. И ближе всего оказывалось лишь одно определение — перекати-поле, летящее от одной точки идентичности к другой, льющаяся вода, ищущая безопасное русло. «Я не знаю, кто я» как диагноз. Арнольд эти попытки-мучения быстро свернул. Сказал: «Конечно же, нет. Ты намного сложнее». Это вызвало новый прилив диссонанса. Промолчав, Алек бы согласился — и обманул. Среди его секретов не числилось сложности. «Ты много сложнее, чем о себе думаешь».

Много позже — к тому моменту в их отношениях было уже меньше церемонной иносказательности — Арнольду пришлось ответить на вопрос, почему он тогда поступил так безрассудно. Не только не сдал, но и удержал.

Алек догадывался: в первые секунды Арнольд банально испугался. По законам штата его никто бы не обвинил в превышении границ самообороны, в непредумышленном причинении вреда или в неоказании помощи подростку с катаплексией, но, возможно, в тот момент он запаниковал. Наверняка он счёл, что лучше попытаться договориться с юным грабителем мирно, ведь у застигнутого врасплох незнакомца могла быть заточка, пистолет, что угодно. Семьдесят с лишним лет не лучший возраст для активной самозащиты. А может, ему показалось утомительным и раздражающим любое объяснение с полицией в принципе. Старик точно не выглядел сентиментальным или склонным к абсурдной благотворительности. Из равнодушных обмолвок в мимолётных констатациях «а это их трое детей», вырисовывалось в полный рост и со всей очевидностью: Арнольд не только никогда не грезил о потомстве, но и прилагал определённые усилия, чтобы его недоумение насчёт соответствующих грёз у других людей не становилось слишком уж заметным. Как и всякий сознательно бездетный человек, он преуспел в уходе за цветком эгоистичного внимания к своим собственным желаниям. Арнольд не жертвовал временем ради пустой беседы с соседкой, со здоровой невозмутимостью проходил мимо насквозь промокших бродяг с их жалостливыми воззваниями на картонках, недрогнувшей рукой переключал телевизор посреди репортажа о голодающих беженцах, если пора было идти на встречу в ресторан. В его мире не существовало бедненьких котят, бессонницы из-за пропавших, жертвенности ради врачевания чужих комплексов или душевных ран.

Прямо он всё равно на вопрос не ответил, но Алек научился расшифровывать тактичные околичности или умолчания. Одним из неучтённых им компонентов уравнения оказалось потрясение. Арнольд не встречал до того подобного взгляда — взгляда существа, привыкшего ожидать самого худшего. Он никогда не сталкивался с кем-то типа Алека. Благополучный и интеллигентный, он никогда не оказывался в ситуации, когда надо защищать себя при вторжении. Эта обескураженность продлилась достаточно, чтобы переродиться в дальнейшее. В решение избавиться от незваного гостя лишь тогда, когда он сможет покинуть квартиру без помощи полиции и социальных служб. В любопытство. В прагматичную заинтересованность в ненавязчивом компаньоне. Появление Алека приятно разнообразило устоявшееся течение будней. Неожиданное авантюрное развлечение. Игра по укрыванию беглеца. Разгадывание тайны. Проект. Интересное приобретение. Привязанность. Забота. Родство.

Хотя Алек очень боялся нанести ущерб, как ни странно, одна из диковинных вещиц, наводнявших квартиру, пострадала не от его рук, а от рук самого владельца. Алеку доставило почти физическую боль, когда под пальцами Арнольда вдруг хрустнула резная музыкальная шкатулка.

— Так бывает, — вздохнул Арнольд, заметив его реакцию.

— Возможно, мне стоит научиться ремонтировать вещи, — вырвалось у него.

— Это требует не просто починки, здесь множество хитроумных шестерёнок… А тебе интересно чинить механизмы?

— Ну, я подумал, что это не хуже других занятий, — пожал плечами он.

— Занятий для жизни? — уточнил Арнольд.

— Я же должен буду чем-то заниматься. Чем-то практичным. А это приносит реальную пользу.

Он попытался расплывчато, убрав все имена, названия и детали, описать свои ощущения от опыта летней работы с дядей. Оно единственное пока оставалось подтверждением, что он может что-то улучшать в мире, а не только раскладывать товары по полкам.

— И почему тебя волнует эта непрактичная, бесполезная, в общем-то, безделушка?

— У неё узор как бы закручен в другую сторону. Сразу не понятно, в чём дело, только чувствуется, что что-то не то… А если приглядеться, то видно: он будто зеркальный, не такой, какой ожидается. Оттого, что он обманывает ожидания, он будто играет с нами.

Арнольд окинул его долгим внимательным взглядом.

— Как ты смотришь на то, чтобы сегодня немного изменить запланированный маршрут?

Он позвонил куда-то перед выходом, и это явно был разговор двух приятелей, знакомых тысячу лет.

— Куда мы идём? — рискнул спросить он, когда Арнольд провёл его по центральным улицам.

— Уже почти пришли.

Конечной точкой назначения оказался музей.

Алека поразил контраст современных скульптур из острокрайных стеклянных пластов с величественным старинным зданием. Несмотря на отчётливость двух полюсов в этих двух крайностях было что-то общее. Они были на равных. Он проигнорировал многие из работ, выставленных во дворе, но замедлился возле человека, из груди которого выходили зеркальные зазубрины обломков льда, трижды обошёл вокруг чёрного глянцевого всадника.

Мимо степенных приглушённых картин Арнольд провёл его в запасники, где их уже встречала пожилая леди с убранными в тугую кичку волосами и в белых перчатках. Она посмотрела на Алека — он уже привык, что все они, друзья и коллеги, пятьдесят и старше, смотрели с любопытством; на их фоне он, вопиюще юный, воспринимался диковинной птицей.

— Счастлив представить тебе Луизу. Она помнит меня ещё студентом. Ты ведь ещё не знакома с моим внуком? Двоюродным внуком.

— Редкостной красоты мальчик, — улыбнувшись, сказала Луиза.

Алек почувствовал, как маково краснеет.

— И, что ещё важнее, у него есть чувство красоты. Они настроены с ней камертоном. Покажи нам свои припрятанные сокровища. Ему надо увидеть их вблизи.

Когда-то давно их класс возили в соседний город, чтобы там они посмотрели на пыльные исторические экспонаты и полуистлевшие письма, нацарапанные чернилами. На стёклах витрин лежала никем не потревоженная пыль. С тех пор музеи в его представлении ассоциировались со скукой. В закулисье царства Арнольдовой подруги было иначе. То, что, как он догадывался, должно было размещаться со всеми предосторожностями под стеклянными колпаками, не подпускающими зрителей близко, здесь образовывало причудливый хоровод. Предметы лежали на постаментах, в странных сочетаниях сгрудились в стеклянных необычных шкафах, по бокам тянулись ряды металлических горизонтальных стеллажей с выдвижными плоскими ящиками. Пространство было заполнено ими. Они были не высокомерно-отстранёнными, а словно бы болтали друг с другом, вольготно расположившись по всему помещению, и не внушали благоговейной опаски и скуки. Их хотелось рассматривать.

— Перед тем как мы выпьем кофе все вместе, давай здесь прогуляемся. Заодно поможешь мне кое-что перенести.

Она протянула ему пару белых нитяных перчаток.

— И ты будешь первым, кто за последние двадцать лет трогает одну очень много путешествовавшую голову, вырезанную из эбенового дерева.

Любому умному человеку ясно, отчего существующий сам по себе подросток наотрез отказывается обсуждать возвращение в государственную школу и приближаться к каким бы то ни было официальным службам. Первым побуждением Алека было соврать о возрасте, но обманывать старика не хотелось. Он вообще внезапно устал лгать. Да, ему не восемнадцать и до аттестата он не дотянул. Тема всплыла вторично вскоре после беседы о «занятии для жизни». «Для того чтобы заниматься чем-то, приносящим практическую пользу, как ты желаешь, тебе ведь всё-таки понадобится аттестат», — дипломатично озвучил Арнольд. «Наверняка есть варианты, где это не требуется», — пожал плечами Алек. Он закрыл для себя эту дверь без особых размышлений. Наверное, кто-то умеет обходить систему, но это требует каких-то слишком хитрых махинаций. Оно того не стоит.

Арнольд не был политиком или знаменитостью, но и у него имелись свои — и очень обширные — связи. Благодаря им становились возможны, похоже, в обмен на что-либо ценное и редкое, невозможные одолжения. Так, абсолютно неожиданно для себя, Алек очутился в частной школе для мальчиков, с высоким забором, собственным гербом и со строгими принципами в отношении конфиденциальности информации об учениках. Похоже, один лишь директор знал, как его зовут на самом деле.

— Тебе стоит реализовывать свои способности. Не хоронить их из-за кого-то, — вскользь заметил Арнольд, не опускаясь до уговоров продолжить учёбу.

А Салливана столь же небрежно спросил:

— Ты ведь всё ещё в совете попечителей?

Алек не знал, что за слух старик и Грейди пустили о нём в этом заведении, но и учителя, и ученики, вопреки мрачным ожиданиям, смотрели на него без снобизма. Скорее с уважительным страхом, как на человека, который единственный из всего самолёта выжил во время крушения. Казалось, для этих преподавателей нет ничего естественнее, чем столкнуться с зияющей лакуной на месте предписанных школьной программы знаний и с чёрной дырой на месте необходимых справок.

И с тупым учеником.

Возвращение к учёбе после месяцев кочевой жизни с её беспорядочностью и суровой практичностью — добыть деньги, экономно их потратить, найти лекарства, позаботиться о ночлеге, не попадаться, — оказалось самым фантасмагоричным переживанием из всех. Он вдруг очутился в регламентированном мирке, где важны вещи, не имеющие сиюминутного практичного значения. Его новые однокашники на полном серьёзе переживали, не провалятся ли на тестах, и волновались, какие дисциплинарные кары грозят за то, что их поймали с сигареткой в школьном туалете. Алек чувствовал себя кем-то вроде ветеранши борделя, на карнавале затесавшейся в стайку девственниц. Втискиваться в школьную систему было всё равно что натягивать на себя одежду, которая давно мала. Всё это казалось страшно далёким от настоящей жизни. Он терял нить рассказа преподавателей, разглядывая лица, подмечая забытые ученические повадки. Притаившись, подсматривал за ними, автоматически оценивал уровень опасности, брал на заметку чужие слабости и выискивал пути отступления из каждого помещения.

Затяжной перерыв в учёбе его мозг, похоже, воспринял как команду избавиться от балласта — сбросить за борт умение обращаться с теоретическими, а не практическими задачами. Это обескураживало. Никаких способностей, на которые сослался Арнольд, Алек у себя более не обнаруживал. Сидя над раскрытой книгой, он смотрел на свои руки, безвольно лежащие на страницах. Дар воспринимать, анализировать и запоминать покинул его. Взгляд скользил по строчкам, не взламывая код смысла. «Ты никем не станешь».

Череда импульсивных прогулов и бегств посреди занятий в какой-нибудь тайный угол не приобретала масштаб катастрофы только потому, что он не хотел видеть разочарования Арнольда. Попытка уговорить старика не спускать впустую деньги на его обучение натолкнулась на пугающе оптимистичное заверение «Ерунда, просто дай себе время».

И тут неожиданно помогла Луиза. После того первого визита они бывали у неё ещё не раз, позже Алек стал заходить и сам. Она разрешала ему сидеть у себя в запасниках, сколько он пожелает, болтала и ненавязчиво вплетала в свои рассказы о том, что делает, и уникальные сведения, и личные истории, и тот самый материал из учебников, что отказывался усваиваться с листа. Вместе с привычкой Арнольда устраивать экскурсы в историю ружей, живописи, стилей, секретов реставрации, это потихоньку давало плоды. Грейди Салливан, заслышав об академических фиаско Алека, кажется, впервые обратился к нему напрямую. Поёрзал, устраивая удобнее толстое тело в кресле, пренебрежительно фыркнул и безапелляционно заявил: «Чушь. Ты умнее их всех». С этим можно было поспорить, но никто не стал бы слушать. Втроём они вливали в него знания, уснащённые множеством деталей, которые никогда не попали бы в школьную программу. Состав средневековых красок, любовные связи королевы Франции, секреты фламандских мастеров, способы реставрации ювелирных эмалей, — всё это так тесно сплеталось с чем-нибудь простым, вроде формулы по физике, что Алек привык к энциклопедичности ответов. Считалось, что это естественно — понимать латынь, и он понемногу начинал забывать, что некогда не мог перевести фразу на титульном листе старой книги. Каждый предмет имел привязку к датам, и вокруг них нарастали политические катаклизмы, научные триумфы, географические открытия, возникновения художественных школ и литературных течений. Эти ответвления прорастали, сплетались с другими, образовывали понемногу плотную красочную матрицу. Может, Алек ещё и срезался на уравнениях, но знал, что об этом бы сказал Декарт. Чтобы подтянуть его французский, Арнольд ставил самые настоящие, раритетные пластинки Азнавура на самом настоящем винтажном проигрывателе. Грейди с брюзгливым видом пересказывал сюжеты античных трагедий и также брюзгливо зачитывал «Листья травы», сопровождая некоторые строки скептическими замечаниями, а на некоторых просто выразительно поднимая брови.

Потребовалось неожиданно много времени, чтобы это стало рутиной — его рутиной. «У мальчика, безусловно, есть задатки», — наконец признал заместитель директора во время визита Арнольда в школу.

Ученики об Алеке, как ни странно, не сплетничали. И, в отличие от него самого, вроде бы даже не считали его тупым. Скорее, он вызывал у них боязливое любопытство. Всё это он узнал из пойманных в силки фраз. Под дверями кабинета, распластавшись по стене за углом коридора, затаив дыхание в туалетной кабинке. Подслушивание вошло в его плоть и кровь давно и с тех пор стало одним из важных навыков в войне за выживание. Кажется, даже слух постепенно утончился. Ловить отзвуки сказанных отцом в гостиной фраз, звуки шагов, пение дверей, шорох подъездной дорожки — это стало его второй натурой. Он слушал постоянно, жадно, как прядёт ушами лошадь. Отказаться от этого было уже невозможно. Невзирая на их лояльность, Алек избегал с кем-либо дружить или хотя бы приятельствовать. Это было бы всё равно что медузе пытаться общаться с мотыльками.

Второй раз старик прибег к своим разветвлённым связям, когда у Алека возобновились боли в животе. После трёх приступов за полторы недели он твёрдо отмел заверения, что «это пустяки». Арнольд позвонил кому-то, долго беседовал об общих знакомых, а потом небрежно закинул удочку. «Не мог бы ты заодно взглянуть на моего родственника? У мальчика периодические спазмы желудка. Да-да… Видишь ли — дело деликатное…» Врач, наслаждающийся звуком своего голоса, с кудрявой бородой, делающей его похожим на античные статуи или самовлюблённого льва, поставил диагноз «нервная гастралгия». Алека вслед за этим втянуло в ещё более диковинный мир — мир китайской травяной лавки. Её сморщенный владелец, почти не говорящий по-английски, невозмутимый и что-то ворчащий на китайском, отпаивал Алека настоями с не находящими определения вкусами. Его руки, маленькие, как у шестиклассницы, и жёлтые, как канарейка, в кончиках пальцев сосредоточивали мягкую силу. Алек ощутил её волшебство, когда лекарь вправлял ему смещённые позвонки. Китайца никак не впечатлили его травмы, хотя он наверняка все их считал первыми же беглыми прикосновениями. Полная анонимность, ни единого вопроса. Никакого осёкшегося вдоха, когда Алек снял рубашку. Чудные запахи, изгонявшие кошмары. И растворившиеся в небытие приступы рези.

Этот странный мир, наложившийся на походы в закулисье музеев, чаепития в квартирах, похожих на законсервированный кусок двадцатых годов, визиты коллекционеров, засасывал. Он оказался перемещён в очень специфическую среду, где его вдруг стали пестовать сразу несколько человек, в разы старше его, много опытнее и почуявшие азарт к передаче знаний. Если бы они знали, как положено обращаться с травмированными мальчиками, возможно, не стали бы держать его у себя. Но они абсолютно не разбирались в том, как растить юношей. Они вошли во вкус, реставрируя свою находку, и теперь негласно соревновались друг с другом в опекунстве. Эти люди, равнодушные к традиционным семейным гнёздам и отодвигающие обыденный уют в угоду эстетике, заквохтали, как наседки, распростёрли над ним крылья. Их захватила игра, переросшая в амбициозный проект. Это был их способ любить. Грейди притаскивал в подарок экземпляры редких изданий и слегка занудно разглагольствовал о фолио, инкунабулах и фоксингах. Арнольд учил обращаться с охотничьим ружьём. Они стреляли по фрисби в тиши пригородного утра, громкий звук выстрела таял в холодном ноябрьском небе, не съедаясь полностью наушниками. Луиза брала его на долгие прогулки — она любила бродить пешком, и знакомила с такими уголками города и пригородов, на какие он бы никогда не набрёл сам.

Вереница коллег, друзей, полезных знакомых: историки-медиевисты, специалисты по барокко, эксперты по подлинности картин, краснодеревщики, владельцы салонов, все старше, все окружённые аурой интеллектуальности и профессионализма, воспринимали новое и юное лицо как повод — встряхнуться, угостить, проявить дружелюбие, впечатлить. Ему показывали и рассказывали, делая из него то ли экскурсанта, то ли наперсника, то ли ученика, удостоившегося чести наследовать секреты мастерства. Он был слишком юн, чтобы скрывать от него тонкости и уловки. Напротив, его молодость провоцировала на учительные речи, практические уроки, включение в беседы, из которых взрослый непосвящённый был бы изгнан. Они не понимали, кого пригрели. Он был деформирован, искорёжен и лишён нравственных ориентиров. Там, где они видели белый невинный лист, на самом деле была заключённая в контуры чёрная пустота. Разве что — этой пустоте неожиданно понравилось ощущать себя наполняемой. И впечатления обкатывали его сколотые грани, увлекали за собой.

Отсутствие в окружении Алека сверстников, равно как и явное равнодушие к соученикам, всё же сподвигло Арнольда на очередной манёвр.

— Нас скоро навестят мои давние друзья, — как-то сообщил он. — Возможно, ты найдёшь общий язык с их сыном. Он примерно твоего возраста.

— Мне неплохо и с Луизой или Грейди, — честно признался Алек.

Выхоленный юноша из старого нью-йоркского семейства заранее воспринимался так же, как наивные снобы из школы.

— Он хорошо разбирается в искусстве и классической музыке. И, как ни странно, в мореходстве. Сможете пройтись с ним на яхте. Это позволяет отлично сочетать отдых и физическую нагрузку. Они как раз прислали фото. Вернулись из путешествия на прошлой неделе.

На фото высокий фактурный юноша с естественной небрежностью облокачивался на перила моста где-то в Венеции, позволяя шёлковому шарфу трепетать на ветру. За плечи его обнимала ухоженная леди средних лет. Фамильное сходство угадывалось сразу.

Пижон, которых производят только в Нью-Йорке, констатировал мысленно Алек.

— Может быть, — пожав плечами, вслух сказал он.

Страх появлялся много реже. Иногда в ночи сердце пронзала грубая толстая игла. Алек лежал с открытыми глазами, смотрел на светлые квадраты на потолке. В эти моменты время и пространство съёживались. Отдалившееся на миллион световых лет нависало прямо над ним. И он знал, что лучший способ убежать — насильно начать думать о чём-нибудь другом.

Когда ему исполнилось восемнадцать, он позволил себе надеяться, что опасность почти миновала.

Арнольд побудил его задуматься об университете, устроил на работу в музейный архив. Он не приобщал Алека к своей профессии — лишь делился тем, что знал. Они посещали распродажи и лавки. Здесь царил культ вещи — в самом лучшем смысле слова. Эти новые материи Алека интриговали и в итоге полюбились. Старые предметы были бесконечно далеки от полей Айовы, ферм и полицейских участков. Они, окружая его постоянно, понемногу всё более вовлекали в свой хоровод. Он впитывал и перенимал. А заодно открывал в себе самом сюрпризы. В долгосрочной перспективе Арнольд был прав. Из пустоты стремительно выстраивалась сложность, долгое время прятавшаяся под каменистой сушью. Позже Алек как-то подумал, что старик и его подобрал как элемент коллекции — искусный, редкий и с историей. Но в мире Арнольда вещи были принимаемы более трепетно, чем люди. В них всегда видели душу и улавливали едва слышную песню, поэтому в таком сравнении не было ничего уничижительного. Напротив — это было подтверждение его уникальности. Получить признание от того, кто одушевлял шкатулки, было приятнее, чем находиться с теми, кто превращал людей в реквизит.

Спустя ещё три с небольшим года Арнольд умер, оставив ему квартиру, достойный счёт в банке и свою фамилию — последнюю, правда, ещё при жизни. Алек взял её, не поставив старика в известность, как только получил возможность. И потом просто показал новые документы. Имя тоже подверглось корректировке. Арнольд никогда не звал его Алеком, только максимально куцым сокращением, как он ему и представился, и теперь этот вариант стал его официальным именем.

По законам обоих штатов он был совершеннолетним, независимым и свободным.

«Всё могло быть много хуже. Тебя не насиловали. Ты не покалечен. У тебя новая жизнь», — сказал он себе и запер Алека Бойла глубоко внутри. Так на свет появился Эл Фишер из Нью-Йорка.

Глава 16. Иезекия Мортон. Так высоко, как я не смогу забраться

— А ты не думаешь, что следовало посоветоваться с нами? — не сдержался Иезекия.

Это была первая реплика посреди вселенского молчания, воцарившегося в подвале после того, как Валто сообщил новость: они больше не работают с Фрейзером.

— Мы уперлись в тупик. О чём тут советоваться?

— Нет, не так. Потому что ты тут не один.

— Всё равно изначально планировалось, что дольше, чем полгода, нет смысла с ним иметь дело.

— Ты перед отъездом говорил, что у вас с ним наметилась договорённость по официальной рабочей визе. Что есть один вариант.

— Ну, теперь это уже не актуально.

— Отлично! Просто отлично! Мы все перемещаемся в… куда? Лаппеенранту?

— Нам нужно воспринимать это нормально. И остыть.

— Нам нужен план. Не его видимость. И не амбиции, которые притворяются планом. На них мы далеко не уедем.

— И ты готов его построить, я вижу.

— Любой из нас уже готов построить план, — язвительно заметил Иезекия. — Потому что любому уже очевидно, что он нам весьма и весьма в таких обстоятельствах необходим.

Иезекия понимал: он неприятен сейчас. Слишком ядовит, слишком заносчив и требователен. Откровенно недовольствующий, колкий, истекающий сарказмом. Знал, что в таком настроении его рот упрямо изгибается, опасно приближая к карикатуре на брюзгливого фарисея, что глаза сощуриваются сильнее обычного, придавая презрительный и непримиримый вид. Голос звучит резкой не настроенной скрипкой. И тем острее и богаче едкое интонирование. Из духа противоречия он не собирался корректировать выражение лица, острую жестикуляцию или тон.

Он не милый.

И пусть он отталкивающ сейчас. Чутьем Иезекия улавливал: да, никто не поддакивает, но его слова находят отклик в скачущих мыслях остальных. И это наполняло мрачным довольством. Иезекия хорошо чувствовал слабости. Чутье взамен зрения. Он знал, что именно стоит сказать, чтобы чаша весов у каждого склонилась к не высказанному, но все равно греющему душу признанию его правоты. Они все на его стороне сейчас — ликующе уловил он тончайшую, с волосок, нить общего настроя. И если бы он только захотел надавить сильнее, они пошли бы за ним в открытую. Из какого-то мазохизма ему нравилось бить в слабую точку, которая также была и его самой уязвимой саднящей точкой. А заодно и напоминать себе: ещё чуть-чуть — и праздник закончится.

— Вместо того чтоб просчитать следующие шаги, подготовить сначала пути отхода, ты просто хлопаешь дверью. Прекрасно! Очень эффектно! Мы все рукоплещем твоей независимости. Особенно рады сливу фестиваля. Потому что, разумеется, никак нельзя было сначала попасть туда, а потом жечь мосты.

— Вот не тебе упрекать в импульсивности!

— Моя импульсивность не лишает нас места на фестивальной сцене.

— От славы ты становишься невыносим.

— Должен заметить, ты и без неё таков же.

Даже посреди перебранки напоминание было как елей. С тех пор, как они вернулись, да уже с тех пор, как на сайте появились их новые фото и отдельные странички для каждого участника группы, в комментариях под их любительскими видео на ютубе и отзывах на сайте накапливались слова. Парень на клавишах заслуживает отдельного респекта. А кстати, клавишник зачётно делает звук. Ребята, спасибо за концерт, было круто, ударные улёт, клавиши на последней песне были просто нечто, гитарист супер. О, да и клавишная партия цепляет. А их клавишник где до этого играл? интересная манера, откуда он к ним перешёл? После последнего в поездке концерта о них написал какой-то обозреватель из музыкального блога. «Клавишника «Mushrooms» можно назвать отдельной изюминкой группы. И дело не в экзотической внешности. Он соединяет ледяную беспристрастность и бурлящие страсти. Способность выдавать весьма живые дразнящие соло не идёт во вред точному чувствованию общей картинки и умению безошибочно точно подбирать для неё наилучшую рамку и как бы фотофильтры. Каждая композиция в итоге не только звучит максимально спаяно, но и окрашивается в свои уникальные и при этом ненавязчивые оттенки». Иезекия подосадовал, что дотошный комментатор сфотографировал его с близкого расстояния — глаза, в кои-то веки без очков, плеснули беззастенчиво сиреневым, отросшие белые корни волос, характерный прищур, — но простил за уважительный комплимент. С тех пор остальные его поддразнивали. Они притворялись, будто не присоединяются к появляющимся похвалам, Иезекия — что этим похвалам раздражается.

— Валто, в самом деле, что в итоге?.. — осторожно вклинился Джон. — Пролёт?

— Дезире над этим работает, — неохотно выдавил Валто.

Тут не требовалось даже реплики; Иезекия просто поднял бровь.

К репетиции приступили траурно. Две песни они с музыкой существовали сами по себе. Нет, всё было ровно, но никто не думал только о песнях. Не требовалось быть провидцем, чтоб понять: каждый из них витает мыслями далеко, пусть внешне всё и гладко. Валто ничего не говорил. Только на третьей композиции нейтрально произнёс:

— Добавьте там глубины.

Бут старательно вернулся к началу.

Иезекия последовал было за ним, с нажимом расцветив свои аккорды.

Уронил обе кисти на клавиши. Корг отозвался непонимающим всплеском дисгармоний, словно поёжившись и вежливо прощая неожиданный удар от всегда заботливого близкого.

Остальные тоже остановились.

— Зачем вообще я это делаю? Напомни-ка? Сколько у нас ещё времени? Неделя? Десять дней? Пара суток?

— При чём здесь глобальные вопросы? Мы можем сосредоточиться сейчас на том, на чём должны, — на песне?

Иезекия снял очки и помассировал переносицу.

— План. Перспектива. Трудно сосредотачиваться на частном, когда вот это глобальное отсутствует.

— Я же сказал, что…

— О, да! Ты без конца говоришь. Мы это слышим с начала года. Раз за разом. Сделай же наконец что-нибудь! — вскричал он. — Сколько ещё ты будешь уверять, что всё будет хорошо?

Остальные заткнулись, замерли.

— Ты собирался разобраться с визой. Чего ты тянешь? Так сложно решить хотя бы один вопрос, который есть возможность решить?

— И я разберусь без твоей помощи.

— Тебе. Вообще. Это. Надо? — требовательно прищурился Иезекия. — Или?..

В полной тишине их взгляды сцепились, как попавшие в мёртвый замок клинки. Валто чуть наклонил вперёд голову.

— Да, — веско вымолвил он наконец.

Бут кстати или некстати чихнул.

— Ладно, давайте перерыв.

— Иззи. — Джон кивнул на соскользнувшие с корга очки.

— Я. Сам. Справлюсь.

Он хрустко придавил очки каблуком. Дорогие фотохромные стёкла распались на пазл из осколков. Развернулся и двинулся к двери.

— Эй, ты куда!.. — всполошился Фил.

— Слушай, не заводись, вернись.

— Вернусь, когда перейдёте к следующей. — отрезал Иезекия.

— Иззи, хорошо, что тебя с твоим темпераментом воспитывали в монастыре, — выкрикнул вслед ему Бут. — Хоть город цел.

Подвешенность между колледжем и домом, двумя местами, в каждом из которых были убеждены, что он находится во втором из них, после окончания поездки поставило Иезекию в неожиданное положение. Словно кролик в цилиндре иллюзиониста, он растворился в прозрачном пространстве между ними. Фокус был рискованным с самой первой минуты, а сейчас стал ещё и неудобным. До начала занятий оставалось полторы недели. Он не продумал финальную часть — развиртуализацию обратно, возвращение в город. Вернее, он думал, но тогда, миллион лет назад, до поездки, мир был иным. Он сам был иным. Соглашаясь на поездку, Иезекия автоматически нарисовал себе картину мирного вхождения с дорожной сумкой назад в комнату общежития и уговорил себя поверить в неё.

Но, разумеется, невозможно было вылезти из фургона и по одному щелчку переключиться на другой мир. Во-первых, потому что для руководства колледжа он, прилежный студент, успешно перешедший на второй курс благочестивый Иезекия Мортон, находился сейчас дома, помогая родным в семейном бизнесе. Во-вторых, потому что это же самое руководство умерло бы на месте, ступи Мортон на территорию таким, каким он сейчас был. Отросшие, но всё ещё пламенеющие взъерошенные волосы, давно преодолевшие отметку понятия «пристойная стрижка» да и «стрижка» вообще, аметистовая серёжка, рыжие ресницы и бьющее через край бунтарское жизнелюбие, брызжущее мирским смехом, новыми движениями, быстрой громкой речью, задиристой бойкостью. Это нужно было усмирить, выполоскать до начала занятий, припрятать, как синтезатор в шкафу, но смысла начинать процесс не было, пока они не отыграют на последнем летнем концерте. И, что ещё важнее, он не желал отдавать ни дня из тех, которыми мог наслаждаться. Он всё ещё был формально свободен и совершенно не хотел уступать и пяди тайной свободы. Возвращение в общежитие означало отказ от всего, что стояло за неуместным имиджем. Иезекия совершенно не собирался добровольно сдаваться раньше срока. Отправиться на оставшийся клочок каникул домой было невозможно по тем же причинам — но их он даже не перебирал особо, потому что всё перебивала одна, главная: он не видел в таком шаге никакой необходимости.

Именно поэтому Иезекия оказался на втором этаже хлипкого дома цвета голубки, в тесной комнате с тонкими стенами и видом на асфальт. Парковка, баскетбольная площадка и крыша соседнего дома, за которой колосилось поле антенн с крыш таких же хлипких домишек, не разбавленных зеленью. Вид из окна не мог порадовать пейзажистов. Это была противоположная окраина от той, где жил Валто.

— Ты меня вообще не стесняешь, — заверил Фил. — Живи сколько надо.

— Только до начала занятий, — упрямо повторил Иезекия.

Самый простой вариант, который вроде бы напрашивался, пожить в студии, стал невыносимо сложен.

— Почему ты просто не сказал Валто? — всплеснула руками Дез, после того как узнала от Фила эту новость. — У нас полно места. Ты же всегда у нас оставался.

Всегда. Это слово стало одним из тех, что обнажало масштабность и незаметность перемен. В жаркий августовский полдень, когда они отмечали  день рождения Валто, Иезекия остро ощутил: а ведь в прошлом году в это  время они ещё не были знакомы, и всё было иначе.

— Мы привыкли друг к другу за это время, мы ж почти всегда с ним в одном номере были, так что сложностей не должно возникнуть. Кроме того, Фил сейчас рад компании. Так что лучше я побуду с ним.

Это не обсуждалось в группе, да и между ними двумя не обсуждалось, но из мелочей, обмолвок и недомолвок Иезекия, привыкший вглядываться в недоступные детали, сложил картину. Их мягкий покладистый ударник с десяти лет воспитывался тёткой, которая во время прошедших гастролей отправилась на попечение в дом престарелых, потому что окончательно утратила связь с реальностью. И это событие Фил, казалось, воспринял тяжелее чем утрату родителей, некогда спившихся один за другим. Возможно, потому, что оно не только лишило близкого человека, но и не на шутку пугало его, страдающего забывчивостью, рисуя зловещие перспективы. Иезекия долго, с простодушием человека, лишённого фобий и угроз, не мог понять, отчего Фил так психует после каждого проявления своей рассеянности. «С нами обычно не случается то плохое, которого мы боимся, — утешительно заметил как-то Иезекия. — Обычно случается то плохое, которого мы не ожидали» «Да, но иногда сбывается и то, чего боялись. И тут не угадаешь», — возразил Фил. «Но если мы боимся, мы крадём у себя и то время, когда всё хорошо».

— Ты удивительный человек, — сказала Дез на объяснение Иезекии насчёт выбора временного пристанища.

— Да-да, безусловно, — спрятался за лёгкостью он.

«Ты удивительный человек». Он лелеял эту фразу двое суток, возвращаясь к ней каждые несколько минут, потому что знал — очень скоро она начнёт бледнеть. Новизна этого сочетания звуков выцветет. И тогда он вернётся к реальному положению дел. Даже странно, как ненадолго хватает атомного, казалось бы, заряда эмоций, как быстро они оборачиваются полной противоположностью, как вера в чудо превращается в глубокую серую тоску. Но пока фраза окрыляла абсолютно беспочвенной, абсолютно безумной надеждой. Удивительных людей надо ведь иметь рядом с собой. Если разглядел, что человек удивительный, можно присмотреться к нему получше, так ведь?

Дни катящегося к завершению лета выдались особо жаркими. Жар плыл над землёй. Иезекия часто отсиживался дома, дожидаясь, пока солнце удалится за горизонт. Фил и слова не говорил насчёт того, что у них вечно закрыты жалюзи. Они выбирались гулять по вечерам, и чаще всего молча шагали бок о бок. Лишь пару раз Иезекия отправился на прогулку в одиночестве. Особо гулять в расчерченном квадратами царстве асфальта и бетона было некуда, но он шагал с упорством первооткрывателя, который обязательно наткнётся на новые земли.

В тот вечер ему очень хотелось оказаться — если не в Оушенсайде, то хотя бы на каком-нибудь красивом берегу. Там, где он сможет услышать успокаивающие нашёптывания океана. Он упрямо шёл и шёл вперёд, словно способен достичь этой цели, если не будет останавливаться.

И проверял — что если ему придётся идти дальше одному?

Солнце уже перестало атаковать весь мир. Улица была почти пустынна. После того, как утро и день вылили с небес потоки жары, немногие осмеливались на променад, дожидаясь, когда сумерки дадут однозначный сигнал: можно выходить из тенистых укрытий, пронизанных ледовитым дыханием кондиционеров. И в этой пустоте даже его не зоркие глаза засекли впереди по курсу нечто, чего там не должно было быть.

На тротуаре, шагах в шести, что-то лежало. Ровно посередине.

Иезекия сощурился, подозревая, что плохое зрение играет с ним шутку. Наклонился. Ведь не может же это, в самом деле, быть тем, чем кажется. Клешнёй. Потребовалось нагнуться почти к самой земле, чтобы неверие собственным глазам прошло. Действительно клешня. Клешни. На асфальте лежал раздавленный краб. Трещина пересекала пластину панциря, и он не шевелился. От хитина пахло морем, и Иезекию поразило, что краб попался на пути именно в тот момент, когда мысли об океане были так навязчивы. Привет от судьбы, её знак — или божественное знамение. Откуда он взялся здесь, вдали от берега, на расплавленном тротуаре? Как пришелец из параллельной вселенной или другой галактики. Конечно, существовали вполне будничные объяснения. Это крупное красивое создание наверняка выпало из ящика при разгрузке товара для ресторана морепродуктов. Всё в мире имеет объяснение. Но в то же время имеет и высший смысл.

Иезекия присел возле краба и, повинуясь импульсу, погладил по расколотому панцирю, ещё не утратившему перламутровый отлив жизни. Ему хотелось сказать то ли «спасибо», то ли утешить, а может, что-то ещё, что способен понять только посланец из океана.

И стоило выпрямиться, как налетевший порыв лёгкого и неожиданно освежающего ветра встрепал волосы и одновременно припорошил их песком. Тоже будто взявшегося с пляжа, хотя на самом деле, наверняка занесённого с пыльного пустыря.

Он пошёл дальше, захваченный впечатлением от этой встречи. Унылые прогоны пустых пространств сменились более-менее тенистой улицей, до которой он не добирался раньше. Здесь, на окраине, после череды низкорослых типовых домов, вытянутых промышленных зданий, голых бетонных стен она казалась на диво нарядной, хотя, по правде говоря, в ней не было ничего особенного.

Пианино встретило его напротив входа в кафе, чуть поодаль простых алюминиевых стульев, рассеянных вокруг столь же непритязательных столиков. Этакое вкрапление в вереницу деревьев вдоль дороги. Иезекия прошёл мимо, мельком отметив, как не сочетается незамысловатость кафе и инструмент, который скорее можно ожидать на летней веранде полноценного ресторана. Потом развернулся резко, под углом в девяносто градусов. Опустился на табурет, придвинулся ближе и заиграл.

Сначала он играл одну из самых известных джазовых композиций (в своё время она далась ему непросто, и он гордился, что освоил её). Потом «Слушай». Затем из всё того же приступа доказательности перешёл на «Великий Бог». А сразу после пробежался по клавишам легкомысленным канканом. Клавиши были интенсивно-тёплые от постоянных ласк солнца.

Рядом остановилась пара, парень и девушка. Затем кто-то вышел из дверей кафе и сел за столик со стаканом кофе. На улице принялись материализовываться из ниоткуда прохожие. Их взгляды ощущались на коже не менее осязаемо, чем проскальзывавшие через листву лучи. Кто-то достал телефон и стал снимать.

До того, как он купил личный тайный синтезатор, ему приходилось играть в музыкальных магазинах, библиотеках и тому подобных заведениях. То были короткие украдкой пробы, в которых время упражнений вымеряется тем, как быстро его заметит персонал и сколько требуется для освоения мелодии. Но сейчас он не тренировался, а делился. Без границы, пусть и символической, между сценой и залом, границы, что становилась защитным валом или успокаивающим рвом, игра ощущалась иначе. Это был другой уровень обнажённости. Рядом с ним остановились ещё несколько прохожих, неизвестно откуда взявшихся. Они могли донести реакцию на его игру словами, которые не потонут в мешанине звуков клубного зала. Если бы Иезекия обернулся, если бы он видел лучше, то смог бы различить выражение лиц, одобрение или скуку. Он был досягаем.

Пальцы после этого откровения забегали быстрее. Как будто стали лапками сороконожки, в которую он превратился в желании ускользнуть от чужого внимания, и он перебирал ими со всех сил, преодолевая невидимую дистанцию. А где-то на полпути вдруг оценил их раскованную беглость. Удивился ей. Удивился себе. На островке, образованном инструментом и табуретом, не существовало ограничений. Не было правил. Не просматривалось рамок, когда заканчивать, чего стесняться.

После «Заколдовано» вокруг рассыпались лёгкие аплодисменты. Не те, которые раздавались после концертов — эти рассеивались в воздухе, смешиваясь с остальными уличными звуками. Неорганизованные, без спаивающей воедино силы замкнутого зала.

— Бойко, — прозвучало над ухом.

— Если нельзя, я уйду, — вскинул глаза он.

Над ним стояла женщина средних лет в лёгком фартуке с эмблемой кафе.

— Наоборот, давай, давай.

Ему вспомнился мёртвый краб. Глубокая трещина на хитине. Такой беззащитный. Следующую мелодию он мысленно посвятил ему.

После очередной песни ему вдруг поднесли стакан с чем-то терпким и пряным. Не та женщина, другая. Он кивнул в знак благодарности и пригубил сразу же, как бы отдавая дань подношению, потому что это было вознаграждение за то, кем он сейчас был. Глубоко в горле расцвёл огненный шар. Потом переместился ниже в грудь.

Непривычное послевкусие на языке толкнуло сознание в «а если», положило начало развёртыванию ленты свободных ассоциаций. Разные возможности ложились как многодорожный перекрёсток. С пересечения в центре он видел другие воплощения себя. Каждое не вызывало изумления, только любопытство. В каком-то альтернативном сценарии эта жгучесть становится его спутником, он привыкает сотрудничать с алкоголем и марихуаной, опохмеляется с утра, щуря опухшие глаза и до тех пор, пока алкогольные частицы не добираются до его мозга и нервных синапсов, руки дрожат — не слишком сильно, но достаточно, чтобы отложить ежедневную встречу с инструментом. Или же он и вовсе становится бомжом, который зарабатывает на еду, таская с собой подержанный синтезатор и принимая в разверзнутый чехол плату монетками и скомканными мелкими купюрами, и ощущение от прикосновения к клавишам совсем другое, потому что подушечки пальцев огрубели от уличной жизни.

Когда он в очередной раз взял финальный аккорд, то обнаружил, что кудрявая девушка облокотилась об угол пианино. У неё были глаза того же цвета, что и у волны в ясный день, но при ветре. Выключив диктофон на смартфоне, она спросила:

— А что это была за песня?

— Она не очень известная. Называется «По дороге к вчера».

— Хм… не, названия не помню такого… О чём? Звучит классно.

— Как почти все песни — о любви. Ну или о себе. На самом деле почти все песни о любви это песни о себе, потому что объект любви больше всего рассказывает о нас самих — о том, чем мы восхищаемся, к чему на самом-то деле, глубоко внутри, тянемся… Ладно, это неважно. Ну, и ещё о выборе. Грань между смелостью и подлостью бывает так тонка, — сказал он, глядя в глаза цвета морской волны. — И между смелостью и глупостью или безответственностью тоже. Каждый выбор похож на упражнения канатоходца. Вот один шаг кажется — это правильно, а потом ты понимаешь, что это был всплеск воодушевления или беспричинная хандра.

— Спасибо, я погуглю. Кто ты?

— Музыкант.

Он остановился, когда просто почувствовал, что пришло время. Если бы это был его инструмент, он бы закрыл крышку, но пианино принадлежало кафе и не ему решать, в каком виде его оставить, перекрывать ли доступ к клавишам следующим желающим или нет. В цепочке действий, таким образом, не хватило самого естественного, и он ощутил смущение, которое было бы более уместно во время игры, а не при исполнении такого простого действия как вставание со стула. Иезекия не очень ловко отодвинул табурет, вдруг растеряв раскованность, которая сопровождала его последние минут сорок. Тело снова вернуло себе тяжесть, подотчётную закону притяжения. Кто-то снова зааплодировал, и он нырнул между двумя зеваками, желая исчезнуть в портале невидимости сразу за их спинами. Так не вышло, конечно, потому что портала не было. Хлопки и реплики ещё достигали его. Ему пришлось зашагать быстрее, стремясь к ближайшему углу. Угла тоже не было, так что он наскоро и наискосок перешёл на другую сторону улицы и снова прибавил шаг.

— От тебя пахнет бренди, — констатировал Фил, встречая его на пороге. — Всё хорошо?

— И да, и нет, — задумчиво отозвался Иезекия. Он и сам не знал, как определить жжение, поселившееся в груди. — Внутри меня что-то ломается. Не в плохом смысле. Будто через скорлупу проклёвывается нечто. Я пока не знаю, зачем так происходит. Это сладко и горько. И в то же время я бы не отказался от этого ни за что. Ах, да. Я встретил краба. Он был мёртв.

Он откладывал мысли о начале учебного года и неизбежном возвращении в прежнюю сущность. У него были позади почти настоящие гастроли. Тряска в машине. Ночёвки на заднем сидении. Общий на шестерых запах. Газировка из бутылок с узким горлышком. Опасно хлипкие осветительные приборы прямо над головами в клубах. Искрящие розетки в барах с крохотной сценой. Первые фанаты. Как-то нему на выходе из тесного и душного концертного зала подошла девочка лет шестнадцати и, показывая в улыбке неправильный прикус, смущаясь, попросила расписаться в блокноте. К этому моменту они существенно расширили его соло. Раньше Иезекия считал, что за спинами мощных гитарных аккордов никто не заметит даже откровенных диссонансов — наоборот, примут как должное. Теперь он знал, что это не так. И ему хотелось сложностей.

***

— Но хедлайнеры — они, — добродушно напомнил Фил.

— Да, — нимало не смущаясь, согласился Валто. — Пока. Но они звучат попсово. У нас же оригинальный саунд. Поэтому они только пока хедлайнеры. К следующему году мы их потесним с этого места.

Валто был прав — «Терновник» звучали слишком размягчённо и привычно для уха. Такие песни могли крутить на любом канале.

Это было первое выступление «Mushrooms» после возвращения. Потому что надо возвращаться здесь, на месте, в обойму, так сказал Валто. Возможно, им всё же следовало сделать передышку. На щеке у Валто краснел, как шрам, отпечаток — он прислонился к окну, пока они ехали в клуб, и след до сих пор не сошёл.

— Гораздо опаснее «Проникающий удар».

В этом был смысл. Солист пока ещё малоизвестного «Удара» с его напористым гроулом исторгал со сцены мрачную энергетику не хуже исландского водопада.

— Хорошо, что они за две группы до нас.

Валто призадумался на минуту.

— Надо перегруппироваться. У нас есть возможность внести изменения в…

— Ты не можешь всё менять в последний момент! — вспылил Иезекия. — Не превращай в бардак то, что уже отлажено.

— Не спорь со мной, Мортон! — рявкнул Валто. — В этой группе лидер — я. Это я тебя нашёл.

Иезекия был слишком ошеломлён, чтобы возразить. Лицо не могло бы гореть сильнее, даже отхлестай его по щекам. Фил, Бут и Джон уткнулись взглядом кто в пол, кто в стену.

Они и раньше препирались. Это началось как-то незаметно. Раздражение, охватывающее при самоуверенных заявлениях Валто, сначала было слабеньким, как зудение тощего комара. Потом вдруг стало заявлять о себе коротким, но интенсивным приступом, провоцирующим вытолкнуть наружу теснившиеся в груди возражения. Иногда Иезекии хотелось, чтобы Валто совершил ошибку. Может, тогда он поймёт, что заносится слишком высоко. А иногда было больно смотреть, как он мечтает, хотелось предупредить: что будет, когда ты шлёпнешься?

До сих пор Валто никогда прилюдно не орал на него. У них уже случались эмоциональные разборки в гримерках или в родной студии. Но — наедине. В худших случаях — при Дез. Она умела их мирить. Вклинивалась между ними. Обнимала обоих. Лепетала: «Мои любимые мальчики, остыньте». Оттесняла своими губами выплёвывающий хлёсткие словечки рот Валто. Гладила по затылку Иезекию и улыбалась ему извиняющейся улыбкой, иногда закатывала глаза, иногда беззвучно произносила: «Ну, ты же его знаешь». Она была права. Они всегда затухали, некоторое время сидели молча, отходя от стычки, а потом следовала примирительная реплика Валто или его смех, вмиг разряжающий атмосферу. «Ну, прекращай дуться, Мортон».

Сейчас всё казалось слишком жгучим, слишком непоправимым.

Невольно пришло на память: первый раз, тот самый, в библиотеке, когда Вэл бросился за ним по лестнице. Будто вчера. Как назло, слишком ярко помнилось «Постой!», с которым Валто его догнал. Извиняющийся, почти упрашивающий тон. Что тогда, что сейчас — даже сейчас! — окатило теплом. Там, на серых ступенях, оно за секунды растопило его неуступчивость, заставило усомниться: а так ли нужна категоричность? Сегодня — кольнуло сожалением. Другой случай, уже недавний. Они разругались в пух и прах, когда Иезекия подвозил его, почти в ночи. Валто непочтительно шваркнул дверцей пикапа, как будто это его машина. Вся последовательность кадров стояла перед глазами. Как Иезекия не выдержал, выскочил следом и холодно пожелал ему убираться ко всем чертям. Как тот пожал плечами, и они яростно двинулись в противоположные стороны. Как Иезекия втягивал через сжатые зубы холодный воздух, стараясь остыть, прежде чем вернуться за руль. А потом вдруг на спину сзади навалилась тяжесть. Его потеснило, развернуло. Чуть выше локтей впились сильные пальцы. «Я не хочу терять тебя, Мортон!» И даже в эпицентре своего гнева Иезекия увидел того самого Валто, который звал его на ужин, подбивал на прогулку в зябкой темноте, выходил мрачно из кабинета декана. По его лицу, расстроенному, искажённому тревогой, Иезекия понял: это правда. Он действительно Валто почему-то дорог. И все препирательства показались ерундой, ребячеством, из-за которых глупо забывать о том, что их двоих связывает.

На сей раз ему не хотелось поддаваться. У него есть гордость. Он не тряпка, о которую вытирают ноги. Он слишком часто позволял собой помыкать и шёл на поводу. В конце концов, разве он не полноправный член команды? За это время он прошёл большой путь. Cлишком большой, чтоб с ним не считаться. Он сохранил в части соло — намеренно — суховатый протестантский стиль, но мастерство выросло в разы. Он отлично это знал. Все знали. Не зря же он тратил столько времени на шлифовку, пробовал, изобретал. У него появилось своё видение.

Его трясло от гнева.

Возможно, стоит поставить точку.

— Эй, — Джон перехватил его посреди коридора, удержал за плечо. — Не делай ничего, о чём будешь жалеть завтра.

— У меня уже завтра, и я уже жалею.

— Это — только эмоции. Не то, что на самом деле. Они от тебя заслоняют то, как оно на самом деле. И страдать от этого будешь только ты. Иззи, у тебя же мозги круче, чем у всех нас! А эмоции — как у взрывного трёхлетки. Ты их вообще не держишь.

Иезекия не стал возвращаться в гримёрку. Ноги сами привели к наиболее желанному месту. Он затаился у выхода на сцену, удачно захватив нишу темноты. Мимо него пробегали деловитой трусцой другие исполнители и техники, не замечая. Именно это ему сейчас и требовалось. Холодный компресс закулисья. То, что поможет продержаться до решающей минуты, когда пора ступить к инструментам. Он дождётся остальных здесь.

Между тишиной и музыкой существует пространство. Милличасы между первыми концертными нотами и сонной дрёмой в гримёрках. В нём варится много шумов, но при этом они естественны, как дыхание.

Иезекия всегда слушал этот особый замес звуков и беззвучья жадно. Его слух, обострённый за счёт уступчивого зрения, улавливал их даже тогда, когда они исчезали для других. Пробы инструментов, грохот перетаскиваемых сабвуферов, треск и подвывания пультов. Никто не знал, что он особо наслаждается этим коктейлем. Что он настолько им наслаждается. У отрезка времени «до» был другой вкус. Иногда более пьянящий, чем у самого выступления. Концерт захватывал вихрем и сшибал с ног. От него переполняло эйфорией. Но до — разливалось предвкушение. С момента приезда в клуб с его особыми, каждый раз неповторимыми акустическими призраками, до того момента, как нога пересекала границу между теменью закулисья и сценой, оно служило неповторимым аперитивом. Тонкий вкус самого дорогого шампанского, наверное, так, — вот с чем мог сравнить его далёкий от алкоголя Иезекия.

Он не мог развернуться и уйти немедленно, потому что жаждал. Он бы смёл с пути любого, кто пытается отнять не только ураган выступления, но и волшебные часы перед ним. Иезекия чувствовал себя сталью, алмазным резцом, проходящим через любые препятствия, если они встанут между ним и вожделенным призом. Он никому его не отдаст.

Джон едва заметно коснулся его плеча, проходя к своему микрофону. Он всегда выходил первым, и в этом была глубокая правильность. Невозмутимое бесстрастное начало сообщало залу: мы уверены в себе, это наше привычное дело, мы ни на йоту не боимся сложностей.

Иезекия проследил за тем, как Джон буднично поправляет ремень гитары, как вразвалочку выносит себя на сцену Бут и проскальзывает к установке Фил. На сей раз сам он шагнул вперёд чуть раньше, чем обычно, отщепив от времени Фила хвостик, потому что хотел увеличить зазор между собственным выходом и появлением на сцене Валто.

Он воссоединился с клавишами. Группу приветствовали — и он научился выщеплять из приветственных волн ту, что адресовалась непосредственно ему. Особенно явная следовала за конкретным представлением — «Иззи», — но оставалась вполне ощутимой и при безмолвным появлении в плетении лучей прожекторов. В бессловесном шествовании каждого к своей позиции было порой даже больше вескости, будто вообще не требовалось указывать их имена и роли, будто каждая частица волнующегося, кипящего внизу человеческого моря знала о них всё. Сначала то было лишь фантазией; он (наверняка не только он один) воображал реплики узнавания и приветственные крики, подпевание, вспышки восторга при появлении каждого из них в ореоле света. Казалось невинной забавой дорисовывать эти штришки, примерять «а вот если бы…». Но потом он натолкнулся на ошеломительное откровение, оно ударило в грудь прямо на сцене: теперь их и вправду могли так встречать, не как звёзд, конечно, однако их уже до этого видели и слышали. Люди, приходящие на концерты, за минувший год уже с ними сталкивались. «Mushrooms» не взявшийся ниоткуда дебютант. И, как ни дико сознавать, но даже хотя бы просто по законам статистики, их имена в самом деле выплыли в открытое море и перестали быть только их личной принадлежностью, став частью музыкального контекста. Иезекия сознательно удерживал своё откровение на поводке. Ему хватало и волшебной волны. Он проходил свои пять-десять-пятнадцать шагов до корга, забирая каждый флюид интереса.

Смотри на меня. Люби меня. Восхищайся мной. Слушай меня.

Взгляды, которых он не видел, впитывались в кожу. Потом его согревало прожекторами, но первыми — прикасались взгляды. Анестезия сцены. В воздухе часто летала пыль. Он мог определить это по запаху и легко представлял себе толчею крохотных частиц, греющихся в ярких лучах. И понимал их, как никто; они тоже хотели танцевать посреди невозможного, неповторимого праздника. И он готов был взлететь. За его спиной шевелились сложенные в остальное время крылья на прочном, будто стальном каркасе. Их мощь ощущалась даже в едва заметном шорохе. Стоит только расправить — и они займут ползала. Иезекия знал: он может очень высоко.

Он чувствовал, что в пальцах вибрирует злость. Она прорывалась в ноты, и это неплохо стыковалось с их сегодняшним чек-листом. С чек листом их, а не его группой. Как только они сойдут со сцены, он скажет им «до свиданья», возьмёт такси до колледжа и предоставит «Mushrooms» искать нового клавишного раба. Безропотного дурачка, как он до сего дня.

В нём клокотал гнев.

Под конец выступления от них потребовали неожиданно ещё песню. Бесспорно, приятно, но его раздосадовала задержка на пути к свободе. Обычно Иезекия испытывал лёгкое сожаление от необходимости покинуть сцену. Он и сейчас готов был его испытать, но желание больше не видеть остальных перевешивало.

Валто обернулся к ним в три четверти и одними губами, чётко артикулируя, ибо не было смысла перекрикивать гул, произнёс: «Ласточка». Не доверяясь только словам, скрестил запястья и дважды взмахнул кистями, имитируя птичий полёт.

«Ласточка»?! Иезекия ощутил недоумение не только своё, но и Фила с Джоном; они уставились на Валто, не до конца веря, что поняли его пантомиму правильно. Сейчас? После дерзкого и напористого «Тролля в штанах» и «До крови»? Чтобы низвергнуть себя до сентиментального попсового «Терновника»? Это была самая лиричная их песня. Ласкающий перебор струн, накатывающий кротким прибоем, тающий вокал, журчащий повествовательностью, — вот что такое «Ласточка». «Он всё испортит», — скрипнул зубами Иезекия. Пусть ему и плевать уже, что будет с группой, но даже этот последний момент Вэл изгадил своей эксцентричностью. Они ведь могли исполнить на бис «Первобытность». По-настоящему сильную композицию. А эта…

Кроме того, она начиналась с клавишного вступления, нежного, входящего на цыпочках. Пауза, в которую им следовало перегруппироваться для нового похода, сменить патроны, перезарядить настрой, закончилась слишком быстро. Времени на панику от того, что он не успевает вспомнить мелодию, не было. Он коснулся клавиш. Отбросил все мысли, сосредотачиваясь только на переливах, что должны задать тон песне. Отстранил злость и уткнулся взглядом в инструмент, чтобы в поле зрения никто не попадал. Чтобы Валто не попадал.

Он сделал помарку на десятой секунде, но выправился, и вступление вышло правильным. Застенчивым и благонравным, как девица из романов Бронте, скрестившая руки на коленях, сидя в гостиной.

И в эту плавность влился голос Валто. Такой нежный, будто не выкрикивал каких-то пять минут назад рычащий рефрен «Убегай, пока можешь». Иезекия, уже знавший весь его диапазон, слышавший песню на репетициях, не удержался и вскинул взгляд.

Валто держал ладони возле микрофона так, будто собирался защитить хрупкое крапчатое яйцо, из которого вот-вот вылупится птенец. Сгорбился, ссутулился, расслабил крутые плечи. Руки выглядели мягкими-мягкими. Вся фигура стала — тёплый воск.

Над крутым обрывом,

На крутом берегу,

В глинистых уступах

Гнездо твоё, ласточка.

Вверх-вниз, вверх-вниз,

ты ныряешь головой в пустоту.

Вверх-вниз, вверх-вниз,

земля и небо меняются местами.

Лёгкая, как пёрышко.

Так мала.

Контур щеки резко вычерченный светом юпитера. Опущенные ресницы. Такому, ему легко поверить, что он открывает свою душу, только сейчас. Бархатный голос иногда нырял до интимного шёпота, перебирался с нотки на нотку через ручей гитарного перебора. Исповедовался в любви.

Сотворившая мир

В начале времён

Дай мне твоего бесстрашия:

Видеть дом в неприступности камня.

Вверх-вниз, вверх-вниз,

Ты в моих ладонях –

Как шёлковый пух,

Под моими пальцами

Так хрупка.

Вверх-вниз, вверх-вниз,

Никогда не перестаёшь двигаться,

Вверх-вниз, вверх-вниз,

А я не могу отвести от тебя взгляд.

Это был правильный выбор. Валто сделал единственно возможный, стопроцентно выигрышный ход. Песня окутывала слушателей шёлковым коконом. Простая и трогательная. И все в зале были — их. Он взял их в плен обезоруживающей искренностью. Сбил с толку метаморфозой. Дезориентировал, а затем покорил отчаянной нежностью.

Иезекия теперь уже не мог оторвать от него взгляд. Полуприкрытые глаза, уязвимость в каждом жесте, футболка прилипла к спине, задралась на пояснице, струйка пота ползла вдоль позвоночника, яркая в свете юпитеров, как алмазная инкрустация на соломенно-золотистой после лета коже.

В меду появились медные звенящие нотки.

Я твёрдо стою на ногах,

Я больше тебя, но мне бы твоей силы.

Я слежу за твоим полётом,

Мечтая быть таким же, как ты.

Столь же безрассудным,

Столь же лёгким,

О, ласточка, поделись тем, что имеешь!

И я тронут тем,

Что ты коснулась меня крылом в полёте,

Чиркнула по воздуху совсем рядом,

Это твоё благословение.

И пусть на моей щеке горит след,

Теперь я могу идти.

Но сначала провожу

Тебя взглядом,

Пока ты не исчезнешь так высоко,

Как я не смогу забраться.

Я не смогу забраться, но я буду стремиться.

Аудитория едва заметно колыхалась в такт. И их самих, Иезекию, Джона, Фила, Бута, мелодия коснулась волшебной палочкой. Они и до того с начала песни были единым, а теперь их переплавило в неразрывный сплав. Они текли по волшебной реке, повинуясь велению духа песни, исторгающего из них нужные жертвы — невозможные по мягкости аккорды, застенчивые виньетки нот, звучание от едва свершившегося касания клавиши. Иезекия подчинялся течению, стараясь даже не представлять глубину под ними. Он не знал, как умудряется вспоминать нужные ноты и успевать в самую верную часть секунды. Оно происходило само. Он знал одно — он готов пойти за ним куда угодно. Готов умереть за него.

Они сходили со сцены, ещё оглушённые сотворённым ими чудом. И было уже не нужно вымерять дистанцию между собой и Валто. Как-то само собой, как и предусмотрено Вселенной, они оказались в тесном проёме одновременно, плечом к плечу. Валто легонько толнул его локтем и ухмыльнулся торжествующей ухмылкой победителя. Иезекия ответил тем же. Обида растворилась. Её уже не удалось бы воскресить никакими дефибрилляторами. Только что у них было общее мистическое переживание. Они творили в одно дыхание и под диктатом чего-то свыше. И это самое опьяняющее, самое сногсшибательное, что может быть на земле. То, перед чем остальное теряет значимость.

Они были как боги. Два равноправных бога.

***

Перекрестья лучей прожекторов, как скрещенные мечи, пронизывают душное едкое облако дыма. Золотистый, голубой, зелёный. Пот бежит вдоль позвоночника, плечи печёт. В гримёрке выстроились бутылки воды, и сейчас они рисуются миражом в размыто-резкой, кусками реальности, вожделенные и бесконечно далёкие. Те, что были прихвачены на сцену, опустошены одним залпом после первой песни и уже выкипели из тела.

Они здесь, так неожиданно, чудом, ловят свою синюю птицу вопреки всему, вопреки разрыву с агентом, нервозности последних недель и ссорам.

Валто издает ликующий утробный рык и вскидывает кулак под восторженный визг зрительниц в первых рядах. Они впервые перед такой большой аудиторией. Их взяли взамен сорвавшегося участника — в последний момент. Полный зал. И все их поддерживают. Гул, идущий оттуда, заряжает. Всего полчаса назад, что почти как прошлый год, бледный Фил впадал в мандраж, узнав, что перед ними идёт «Чёрная гончая». И они были другими, собранными, экономящими силы даже на самых простых движениях и словах.

— Вы хотите ещё?

«Даааа!» — пророкотало энергично многорукое колышущееся существо под сценой.

— Мы дадим вам ещё!

Даже эта стандартная фраза растягивалась в характерном акценте.

В пятнах мгновенного света вспыхивали лица. Расплывающиеся в улыбках лица. Им нравился намеренный акцент Валто, как и его громоздкость, его необычность. Он само движение, невзирая на телосложение, сама скорость и пластичность, само озорство, сама провокация, сама безудержность. Ни секунды статичности. Энергетика как она есть, во плоти. И все, кто видят это, заряжаются от него. Волны сшибающей с ног силы почти видимы. Поверх протягиваются вибрирующие золотые и стальные нити вокала. И прижигающий лазер взгляда.

«Он же убыстряет!», — понимает Иезекия.

Ему не нужно смотреть на остальных: они тоже поняли, что Валто гонит их вперёд с самого начала, а значит, потом будет ещё быстрее.

Лязганье гусениц танков. Бряцанье мечей. Бит. Горячий пульс.

И зал — пляшет. Вверх-вниз, подпрыгивает под бешеный ритм, который задаёт безумная, безбашенная «Напролом». Лес рук, пятна лиц. И Валто — ускоряет, ускоряет, больше чем обычно, и Бут, кажется, вообще не знает остановки, а Джон творит какое-то крышесносное чудо, презирая законы физиологии, требующие от человеческих рук двигаться медленнее крыльев шмеля и брать передышку. Там, сзади парит над установкой Фил, который тоже принадлежит своим палочкам, а не они ему, и они его раздёргивают в стороны, потому что его тело тоже презирает сейчас законы функционирования. И в зале между подпеванием рефрена то и дела восторженный взвизг. Все видят это чудо.

Клавишное соло, сумасшедшее, обзавидуйся, Шостакович. Одна сплошная пулемётная лента, сдвоенная с органом, заправленная в прихотливые готичные формы. И — это на контрасте с почти неподвижным корпусом и серьёзным невозмутимым лицом, Иезекия знает, он без устали отрабатывал этот эффект. Ещё, а затем ему наследует соло гитары.

А Фил не останавливается вообще, он их бешено колотящееся сердце, их африканский бегун, догоняющий гепарда.

А потом, после задорного, — коварный почти шёпот, наклонившись над аудиторией.

И — новый взлёт.

Три голоса вместе, дразнящие больше прежнего. Кусачий дерзкий вокал. Они дразнят, кружат и убегают, возвращаются и подманивают. Бут похож на взъерошенного оборотня, кидающего взгляды исподлобья, перед тем как прыгнуть на добычу.

А где-то за сценой угадывается или ловится краем взгляда — Дез, медленно мотающая головой, как в яростном отрицании, бледная и натянутая струной. Кадр: белое ошеломлённое лицо. Ошарашенные испуганные глаза. Это её «нет-нет-нет» на самом деле: «Боже, я не верю, этого просто не может быть, это не вы, парни»

И это в самом деле — полёт, в новых слоях атмосферы, и их всех держит под крыльями мощный поток прежде незнакомого воздуха, они прорвались туда, на уровень выше, и больше никогда не будут вчерашними. Они сегодня — не просто классные. Сегодня они — в ударе. Они — дотянулись до солнца профессионализма и пляшут на его протуберанцах, им в кайф. У них ни грамма благоговения перед прорывом. У них — один только чистый драйв от дикой пляски на обжигающих завитках. Они топчут вчерашнее, у них праздник, как у детей, упоённых моментом. Они пять частей мчащейся вперёд живой машины. Им нет дела до законов природы. Это в самом деле больше не они.

— Спасибо, «Mushrooms»! Группа, которая дала нам почувствовать вкус настоящего павера! Возвращайтесь, ребята!

Это им кричат. В восторженном гуле, наверное, можно выловить их имена. Иззи, Джон, Фил, Бут и, конечно же, Валто. Именно солист делает «Mushrooms» силой. Впрочем, нет нужды вычленять. Все они — «Mushrooms», каждый из них — «Mushrooms», части единой грибницы, пронизанные единой нервной системой, они откликаются на это имя быстрее, чем на собственное. Неподдельное ликование перешло в зал, отпечатано на лицах, которые выплывают бледными оттисками из глубокой синевы. Они пятеро подаются вперёд, дают понять: мы с вами, вот, из плоти и крови, смотрите, это приближение — подарок за отдачу, а потом синхронно отступают от рвущего прибоя, который лижет сцену, уже почти выходят за черту, до которой простирается его власть, где начинается если не тишина, то хотя бы чуть более упорядоченная вибрация звуков и всполохов, дрожи и ритма, жара и плотного воздуха. Ещё шаг — и они окажутся в почти нормальном мире. «Тебе ведь не хочется уходить?» — спрашивает он сам себя, впервые так бесстыдно признавая огорчение от расставания со стихией, что пьянила их и качала на гребне. И он действительно медлит, отходя от клавиш. Куда ему идти, если он уже дома?

Валто его сгрёб за шею, прорычал что-то. И рванулся дальше, к Филу, Буту, и зрителям. Что-то крикнул и им. Брызжущий слюной, разгорячённый. Пахнущий грейпфрутовой жвачкой и грубо выделанной кожей. Как раз такой, каким его он и любил. Когда они спускались по хлипкой металлической лестнице в закулисье, Валто повторил фразу. В ушах мешались отзвуки отыгранного. Шум зала в настоящем. Скрежет от перетаскиваемого за сценой оборудования. Иезекия снова уловил лишь половину сказанного. И всё равно фрагменты выстроились:

— Грэм Абрамс хочет завтра с нами переговорить. У себя в офисе.

Всё кажется нереальным. Но происходит наяву. Самые невероятные мечты сбываются. Они знали, что Абрамс будет на фестивале, за этим и ломились сюда, знали, что он никогда не уходит с пустыми руками, если уж куда выбрался. Каждая его вылазка — это охота за новыми контрактами для студии. Прицеливается и делает один меткий выстрел. Единственное, что непредсказуемо, на кого падёт выбор.

И — вот оно.

Абрамс кует железо, пока горячо. Они ещё не успели окончательно уйти со сцены, только метнулись за кулисы, зная, что сейчас почти сто процентов вызовут на ещё одну песню. Тогда Валто и перехватили. Пока горячо. Передали сообщение через менеджера клуба. Иезекия мог представить себе. «Вот этому парню передай, будь добр: хочу с ними поболтать завтра у себя». Наверняка в такой формулировке, а не «этим ребятам». Сначала все видят только Валто. После них ещё две группы. Но им сказали уже сейчас. Не дожидаясь.

А вдруг перепутали?..

Нет. Подтверждение реет в воздухе. Так, как они играли сегодня, никто зал не рвал. Других победителей в этом здании нет. И близко нет. Если сейчас Валто бросить назад на аудиторию, он будет ещё час, два, вечность устраивать извержение вулкана.

Они идут по узкому коридору плечом к плечу. Цокот металлических набоек на каблуках. Чеканящий его лёгкую поступь рядом с Валто, ботинки которого поскрипывают и звенят. И каждому из них понятно: они не просто возвращаются в гримёрку, они шагают в своё будущее. Они идут завоёвывать мир. Мы, это мы, — поёт в грудной клетке. Отдаётся басами в висках. Дрожит цимбалами в ладонях. Пол пружинит батутом, подбрасывающим наверх, к славе. Из всех, кто сегодня вышел на сцену, это они.

После оглушительно успешного вечера такое даже чересчур. Выступления бывают разными. Откровенное наперекосяк ни с того ни с сего. Вроде и ничего, но без драйва. Отлично. Спокойно, но на максимально возможном уровне. И наконец — как сегодня. Внутри урагана. Сокрушительно. Так, что готов ещё три часа не останавливаться и тащить на себе весь зал.

Энергии в них точно ещё остаётся на пройти пол-континента. Излишек даже. Теперь предстояло его слить, как лишнее топливо, чтобы приземлиться и трезво всё обсудить. До холодной головы ещё далеко. Пройдёт не менее двух часов, час на сборы, час на дорогу и завернуть в любую забегаловку, потому что уже проснётся зверский голод и потребуется залить в себя порцию кофе, прежде чем к ним вернётся способность обсуждать планы здраво. К лихорадочному возбуждению должна прибавиться усталость. Она как сливки в кофе разбавит крепость и остудит. Тогда они будут способны обсудить для начала выступление с его плюсами и минусами. Даже хоть последних и не было, улучшить всегда есть что.

После кафе, когда персонал начнёт уборку и примется намекать: всё, пора и честь знать, мы закрываемся, ребята, они поедут в студию. Там Дез пойдёт в душ, потому что её начнёт клонить в сон, а Фил обшарит шкафчики и холодильник, чтоб найти перекус вдогонку к сытному ужину. Тогда наступит время серьёзного разговора.

Пока они не могут говорить. Не сговариваясь, сплетаются в круг; сначала Вэл ловит в объятье Дез, другой рукой прижимает Джона, тот за плечи втаскивает в формирующийся клубок Бута, и самым естественным образом к намагниченному центру притягиваются остальные. Теперь уже они не на расстоянии, а кожей чувствуют пульсацию друг друга, обмениваются сердцебиением напрямую, срастаются руками, боками, диафрагмами. Точно так же, как тогда выхватывалась третьим глазом Дезире за кулисами, так сейчас им не нужно оборачиваться, чтобы седьмым чувством словить взгляды и мысли стоящих чуть поодаль от них парней из группы, выходящей следующей. Под понимающе-небрежными и вроде одобрительными взглядами «ну да, чуваки, молодцы, поздравляем» упрятана зависть. Совсем не такая, как на них хлынет после того, как станет понятно, кому сегодня выпал счастливый билет. Всем ясно: только что они наблюдали за рождением новых серьёзных игроков, за переходом в другую лигу. Потом кто-нибудь будет говорить: я был на том концерте. Пока что вокруг реет другая зависть — добрая, пусть и тоскливая, от их близости. Такое не наработаешь и не выиграешь в лотерею. Взгляды проплывают над затылками, задевают лопатки. Они холодящие, как сквозняк, тогда как под щекой пылающие плечи, взмокшие загривки, в бок упирается чей-то локоть, в висок тычется шершавый подбородок.

«У нас ещё будет ни один момент, когда мы захотим перегрызть друг другу глотку, — предупреждал их как-то Валто. — Где-нибудь через год. И потом лет через пять, до страшной ругани посреди концерта. И через семь. Это нормально. Мы переживём». В какой-то момент в самом деле наступил штиль. После вспыхивающих как в осеннем лесу пожар ссор, случавшихся чуть не постоянно после возвращения из поездки, вдруг стало резко лучше.

Даже в двери гримёрки вдвигаются плечом к плечу. Валто, несокрушимый и бушующий, и Иезекия, ощущающий себя доведённой до кипения ртутью. И вдвоём они сейчас, если надо, прошагают через бетонную стену. Двое самых неукротимых. А следом остальные.

Наконец-то вода. Всё тело концентрируется только на утолении жажды. А потом прикосновение к локтю. Он снова не сразу расслышал, но по другой причине, потому что не хотел временно ничего слышать, всё самое важное уже было внутри. Однако распорядитель, который вызывал на сцену, что-то повторял, указывая на вход.

— Ты — Мортон?

Кто называет его так — здесь? Недоумение заставляет выгнуть бровь.

— И что?

— Тебя спрашивают. Там, снаружи.

Ему не хочется выпадать из общего строя.

— Ок, Иззи, давай, иди.

Они поймали волну, как сказал Фил. Сначала звонок от агента, потом приглашение на фестиваль Гастроли. И наконец они здесь. «Мы пробьёмся на настоящую студию. Говорю тебе». Сокрушительная убеждённость Валто в успехе по-прежнему сшибала стены.

Он намеревался покончить с неожиданным отвлечением побыстрее. Иезекия был почти уверен: это затея какой-нибудь предприимчивой девчонки из зала, которая попросит расписаться на её футболке. Лестно, но совсем чуть-чуть. Сегодня флирт кажется неважен. Гораздо важнее вернуться к своим и обсудить дальнейший план наступления. Им фартит. Они победители.

Он ступает по облакам. Они послушно выстилаются под каблуками.

Вечерняя прохлада приятно окатила голые плечи. Валто ещё в середине гастролей нашёл сайт дизайнерской одежды, на котором заказал ему неприлично дорогой, узкий, до середины бедра кожаный жилет с тиснением и с высоким воротником-стойкой. Стильный, точно по фигуре, граничащий с эксцентричностью и вместе с высокими, как для верховой езды, даже с накладками вроде серебряных шпор, сапогами на каблуке окончательно завершивший его сценический имидж. Он с трудом узнавал себя на быстрых фото со смартфона Дез. Рыжие вихры, блеск тонкой паутинки серебряного браслета, металлические набойки, аметистовый огонёк на мочке уха, зеркальная неприступность очков. Смотрелось отлично. Он смотрелся отлично.

Разгорячённое тело с благодарностью отдалось вечернему воздуху. Иезекия провёл рукой по взмокшим волосам, густым — всё ещё непривычно плотным — от воска для укладки.

Неподалёку от служебного входа стояла машина. Знакомая. Возле неё терпеливо ждала не менее знакомая фигура.

— Папа?..

Мортон-старший помолчал, а потом очень устало вымолвил:

— Я не смог дозвониться. Ты не брал трубку. И не отвечал на сообщения.

— Ох. Да. Я оставил телефон в…

Он оборвал фразу. Пришлось бы объяснять с самого начала. Железный закон группы гласил: во время репетиции и записи все гаджеты вырубаются и держатся подальше от микрофонов и инструментов. Больше всего страдал сам Валто, который и ввёл это правило. Выключив звук и отбросив телефон, Иезекия напрочь о нём позабыл и оставил в студии. Почти сутки, прошедшие с того момента, были наполнены неудобством, но сделать всё равно ничего было нельзя, суета только добавила бы неразберихи. Фил позвонил Валто, и тот обещал найти его и привезти на концерт, и он привёз, но в горячке подготовки Иезекия не включил его, ведь они всё равно были все вместе, все вшестером, а потом был прогон, разогрев, а потом концерт, а потом…

Он был изумлён внезапным отцовским появлением, но не чувствовал себя захваченным врасплох. Напротив. На него снизошло восхитительное спокойствие. Непоколебимая твёрдость. Предстоящий разговор топором висел над ним уже несколько недель. Весь продуманный, аргументированный, выстроенный — кроме первой фразы. А теперь нужда в ней отпала. Вместо этой фразы был он сам. И так всё видно. В красках. В контексте, как сказали бы преподаватели. К счастью, он уже миновал стадию алой подводки и тому подобных эксцессов, но и так предостаточно. Взъерошенные пламенные волосы, уверенность, впитавшийся в него запах разгорячённой толпы, пыли закулисья, сухости сцены, пивных испарений зала — запах, который он так полюбил. Норовистость его новых движений. Уверенность, с какой он позволял себя видеть.

— Как ты узнал, что мы здесь? — спросил он.

— Телефон в колледже не отвечал. Руководство сказало, тебя нет в общежитии. Мне пришлось приехать. И декан был так любезен, что отыскал адрес одного из твоих друзей. Того, с которым ты, как мне сказали, был особо близок. Мне сказали, он уже, возможно, уехал из города, потому что получил диплом. Но я всё равно отправился по этому адресу.

Иезекия попытался угадать, кто мог бы дать наводку на фестивальную площадку. Они, все шестеро, были здесь. Как кто-то вообще взял на себя труд искать его по фамилии среди десятков участников, если здесь есть только «Flaming cry», «Hell on the Heaven», «Mushrooms» и всё такое, на крайний случай Крумми, Каи, Лилы, но не отдельные единицы со скучными фамилиями? Как вообще сопоставить Иззи из «Mushrooms» с чисто формально зафиксированным на бейдже для входа и регистрационном списке «Мортоном»?

Всё это — к лучшему. Иезекия не раз прокручивал в голове реплики. «Я понял, что моё призвание не в том, чтоб продолжить семейный бизнес. За время в колледже мне стало ясно: толкового бизнесмена из меня не выйдет никогда. И директора похоронного дома тоже. Но теперь я чётко знаю, чего хочу. Я должен заниматься музыкой. Мы с друзьями намерены несколько лет посвятить музыкальной карьере. Если через пару лет ничего не получится, вернусь и сделаю так, как вы с мамой хотите. Но сейчас мне необходимо двигаться своим путём».

Важность предстоящего разговора на фоне завтрашнего померкла до такой степени, что почти не читалась. Иезекии не удавалось даже сосредоточиться в нужной степени, чтоб уловить отцовскую реакцию на его внешний вид. На реявший над зданием и вокруг павер. Присутствовала ли она вообще? Наверное, да. Где-то там, за усталостью. Но и что с того. У отца не было, разумеется, билета. Значит, он не мог войти внутрь. И всё в Иезекии среагировало на это досадой. Если бы отец увидел его на сцене, то получил бы и послание: вот я какой. Если бы отец слышал их игру, то хватило бы всего двух фраз. Потому что любой, кто услышит, как он теперь играет, поймёт: не может и не должен Иезекия — Иззи — Мортон делать что-либо другое.

— Наше выступление уже закончилось. Я должен вернуться в гримёрку, переодеться и предупредить друзей, — сообщил он.

Он не стал произносить то, что прозвучало бы обидно: на разговор он сможет выкроить всего час-полтора. Потом должен вернуться к своим, уже до утра. Им предстоит выработать стратегию. Абрамс, по рассказам, никогда не тратит время на лесть вроде «Уверен, вы многого достигнете», на прессинг «Выполняйте всё, как велено, и я сделаю из вас звёзд». Он конкретный. Непредсказуемым в уравнении оставался Валто. То, что он будет поднимать ставки, можно не сомневаться. Главное, чтоб не перегнул. Господи, не дай ему перегнуть. За оставшиеся до завтра часы им вчетвером предстояло его в этом убедить.

И ни на что другое нет времени. Почему-то Иезекия был убеждён: гораздо непочтительнее будет сейчас об этом отца предупредить, чем сделать.

Это ведь самое важное время — после. Время, когда каждый из них особо уязвим. Отходняк у каждого протекал по-своему. Разрумянившийся Фил уже выходя из-за установки становился рассеян. По нескольку раз переспрашивал что-нибудь или забывал вещи за сценой. Дезире ещё в машине начинала зевать или и вовсе дремать, свернувшись калачиком. На Бута нападал жор: он вытаскивал из карманов пакетики с арахисом или упрашивал завернуть за хот-догом. Перекусы не мешали ему потом сметать полноценный ужин. Джон доставал сигарету и, прикрыв глаза, медитативно держал во рту, не закуривая. Иезекия старался подавить нервную дрожь и удержаться от возбуждённых вопросов и предложений. Валто источал жар энергии, и Иезекия всерьёз опасался за свою машину, в тех случаях, когда они ехали на концерт на его пикапе: Валто загружался, открывал бардачок, вытягивал ноги, опускал стекло с таким напором, что только чудом ещё ничего не сломалось.

— Мне надо предупредить мою группу, что я ненадолго отлучусь, — повторил Иезекия.

Глава 17. На свету

— Я не думаю, что это была хорошая идея, — сказал Мортон.

Томпсон с Джейком вгляделись в его лицо, но сочли его достаточно непроницаемым, чтоб задать дополнительный вопрос.

После завуалированных посулов Томпсона ждать нового приступа сопротивления от владельца бюро вроде бы не приходилось. Однако тот не просто принялся звонить в участок, с несгибаемым упорством требуя позвать шефа к телефону. Похоронщик настоял, чтобы они приехали лично. И немедленно.

— Вам срочно требуется место для кого-то из ваших клиентов?

— Моим клиентам, разумеется, было бы комфортнее, если бы я располагал нужными помещениями более свободно, дабы, если прискорбное событие случится, они были уверены в готовности бюро немедленно приступить к работе. Но основная причина не в этом. Ваши тела… с ними не всё в порядке.

Джейк отчаялся расшифровать иносказания похоронщика.

— Что вы имеете в виду?

— Пройдёмте, я покажу вам.

Они прошли в секционную. Джейк задался вопросом, как по этой крутой лестнице ежедневно передвигается подслеповатый владелец. Однако Мортона ни зловещий средневековый полумрак, ни почти отвесная лестница не смущали. Он бесшумно и ловко спустился и отпер дверь. С такой лёгкостью только ласки ныряют в свои укрытия. В зале вспыхнул свет, сразу же отзеркаливший от белого кафеля. Был он именно таким мягким и приглушённым, каким и запомнился.

Проходя мимо второго стола, Джейк поспешно отвернулся, но всё равно почувствовал, как краска заливает шею. Детали сна живо стояли перед глазами. Это было здесь. Нет, не было, конечно. Но всё равно ему показалось, что пальцы помнят край стола и прохладцу стали. Невидимая за тучами луна потянулась к нему бледными щупальцами через оконце.

Владелец бюро подошёл к холодильной камере и потянул на себя нижний ящик.

— Посмотрите сами.

Томпсон скривился. Джейк его хорошо понимал. Причина не только в том, что никому не доставляет удовольствия такое зрелище. Визит в бюро и выдвинутый ящик воскрешал в памяти самое гадкое из того, с чем им пришлось столкнуться за долгие годы. Растерянный Питерс. Снег, орошённый алым, будто они пришли на съёмочную площадку хеллоуиновского фильма. Разодранная плоть. Алая разверзшаяся зазубрина на шее после зубьев пилы. Посиневший от холода Джимми. Но и на фоне этих воспоминаний Джейк испытал прилив нового чувства. И было это нехорошим холодком страха, который обычно испытывают только дети и беззащитные существа.

Даже один беглый взгляд прояснял, на что намекал похоронщик.

Они оба, и Джейк, и Томпсон, помнили, как выглядел труп. После выстрела им обоим пришлось в отсутствии коронера тщательно, по всем правилам, фотографировать тело, упаковывать его в мешок, тащить в машину и потом переносить сюда. Джейк бы очень хотел забыть хотя бы некоторые детали, но увы. Память тщательно законспектировала малейшие подробности.

Тело изменилось. Рана на груди почти затянулась. Место, где вошла вторая пуля, покрывала подсыхающая корочка. Края отверстия сузились. Лицо стало более умиротворённым. Как будто отдохнувшим. Оно уже не казалось таким… безнадёжно мёртвым.

Они с Томпсоном переглянулись.

— Я не работал над ним, — нейтрально уведомил Мортон.

— Возможно, ваш помощник? Вы ему звонили? Он мог быть не в курсе, что эти тела не стоит трогать.

— Конечно, я позвонил ему. Это было первым, что я сделал. — Мортон сделал жёсткое ударение на «конечно». — Несмотря на то, что мой сотрудник не предпринимает что-либо, не согласовав со мной.

— Да-да, разумеется, — пробормотал Томпсон, таращась на грудную клетку, где отверстие закрывала тонкая розоватая кожица. Джейк пригляделся к запястью, будто ожидал уловить ниточку пульса, хотя грудь трупа — разумеется — оставалась неподвижной. Обычно после нескольких дней нахождения в морге тело переставало восприниматься как жертва или преступник. Оно переходило в разряд неодушевлённых предметов, один из многих в ряду улик, приобщённых к делу. Поступившие в ведение судмедэкспертов мертвецы всё больше отдалялись от душ, уплывавших прочь на лодке Харона.

Этот труп казался погружённым в искусственный сон, призванный восстановить растраченные силы.

Второе тело выглядело как надо. То есть — как труп с перерубленной шеей.

— Я очень прошу вас никому не сообщать об этом, — вымолвил Томпсон.

Мортон, скрестивший руки на груди, промолчал так выразительно, что шеф поспешно прибавил: — Я уверен, что вы и так не стали бы.

— А ты уверен, что он ничего не делал с телом? — решился на отчаянную попытку уложить увиденное в голове Джейк, едва они скатились с крыльца в объятия метели. — Если ему так охота избавиться от обузы, которую ему навязали…

— Мортоны хоронили мою бабку и моего отца. Они престранная семейка, но мухлевать никогда ни в чём не станут. У них всё прозрачно как в аптеке.

— Как ты тогда объяснишь это?

— Это не моё дело, такое объяснять, — рассердился внезапно Томпсон. — С чего бы мне лезть в чужую работу? Пусть судмедэксперт разбирается. Я разбираюсь с нарушениями правопорядка, а не тем, как ведут себя трупы. Пусть коронер поднимает задницу и тащится сюда хоть на снегоходе, хоть на оленях. У меня пенсия на пороге, мне некогда осваивать медицинские премудрости.

Было самое время заткнуться, что Джейк и сделал.

И тут город расцвёл светом.

Часть IV. Ледяной дождь. Глава 1. Капель

Сначала, когда снегопад прекратился, а ветер затих и вдруг зажурчала неправдоподобная капель, это воспринялось как добрый знак. Ощутимо потеплело. Прикосновение весны посреди зимнего геноцида. Радость была недолгой. Уже к утру пошёл ледяной дождь. Он взрыхлял сугробы и полировал тротуары. И очень быстро всё покрылось коркой. Прозрачные причудливые наросты свесились с проводов, линий электропередач, фонарных столбов, кровли. Дороги, тротуары, тропинки, ведущие от крыльца к воротам, — всё превратилось в каток. Ограды облило льдом. Город по мановению волшебной палочки превратился в хрустальное королевство фей. Каждый предмет и каждый уголок, от печной трубы до расщеплённого ясеня, от билборда на въезде до шпиля церкви оказался окутан сверкающим, переливающимся, изумляющим причудливыми изгибами льдом. Ветви усыпало бриллиантами. Выжившие с осени редкие ягоды запаяло в прозрачные футляры. Это могло показаться красивым, если не помнить, насколько опасно. Шоссе в город замостило слюдой смертоносного гололёда. И снова нависла угроза обрыва электролиний.

Роми катила тележку по супермаркету и всматривалась в полки. Утро было постапокалиптически тихим. Они выжили. Выжили после своей первой бури.

Дом воскрес без предупреждения: расцвели зелёные огоньки индикаторов, ванная встретила их по пробуждению ярким светом новой лампочки — они забыли повернуть выключатель после отключения электричества. Задышали все приборы.

А снаружи перестало гудеть и завывать. Ветер снова проявился — резкий, зябкий, очень неприятный, — но он уже не налетал, а накатывал время от времени короткой волной, почти беззвучно, словно в лицо презрительно плескали холодной водой. Небеса молчали. Ни одной снежинки. И пока больше ни одной дождинки.

Когда они вышли из дома, то обнаружили что пейзаж облили жидким переливчатым стеклом. Это всё заиграло бы искрами под ясным небом, но наверху царила плотная вязкая серость, словно будущий день безнадёжно болен. Солнце даже не пыталось дать о себе знать хотя бы косвенными намёками, и Роми поймала себя на том, что с момента приезда и не надеялась его увидеть, как монах-расстрига не ищет больше знаков свыше.

После нескольких дней блэкаута возможность съездить в супермаркет и потом приготовить настоящий обед казалась королевским подарком.

— Вот видишь, — воскликнула Роми, когда они садились в машину. — Мы справились! И вовсе ничего страшного.

— Всё такое застывшее… — поёжилась Паула. — Как неживое.

Улицы всё ещё оставались необитаемыми. Редкие машины смотрелись настороженными зверьками, только-только осмелившимися высунуть нос из укрытий после шторма.

Это был первый выход в здешний супермаркет. Запасы, привезённые из прошлой жизни или прихваченные во время вылазки сразу после отключения света, подошли к концу. Часть продуктов, умерших в неработающем холодильнике и в подвале, пришлось выбросить.

Роми прогуливалась по залу, чувствуя себя почти на туристической экскурсии. Вау, можно не сгибаться пополам, пряча лицо от метели. Настоящий освещённый супермаркет. Настоящая еда. Вокруг люди. Их немного, но всё же. Интересно, удастся ли загрузить в тележку всё что нужно до того, как серая утренняя мгла сгустится и разразится новым дождём?

— Мы должны в будущем как следует запасаться на случай непредвиденных обстоятельств.

— Я надеюсь, в ближайший год — никаких катаклизмов. Надо было выбирать Талсу… Ты иди, я пока здесь посмотрю. Нам надо взять кондиционер для белья.

С этими словами Паула углубилась в отсек с хозяйственными товарами. Роми развернула тележку в сторону полок со специями. Она предвкушала размашистую трапезу с рыбой и свежими овощами. Никаких полуфабрикатов, ничего быстрого приготовления. Хватит с них полувоенного положения. Роми даже списалась с пожилой дамой, которая отдавала почти задаром стол. Она жила недалеко от центрального кафе, так что у Роми шевелились тайные надежды уже этим вечером ужинать как цивилизованные люди.

После нескольких дней покупательского воздержания тележка наполнилась быстро.

На стене возле касс красовалось потрёпанное объявление «Требуются сотрудники». Роми оглянулась, чтобы убедиться, что Паулы ещё нет поблизости. Подошла к мужчине в униформе, раскладывающему пачки с крекерами на полке.

— Простите, — произнесла она застенчиво.

Мужчина никак не отреагировал. Он колупал криво наклеенный ценник и, похоже, не принял восклицание на свой счёт.

— Простите, — громче произнесла Роми. — У вас висит объявление…

— А? — он обернулся и оторвал взгляд от упаковки. — Какое ещё объявление?

— О том, что нужны сотрудники. Не подскажите, кто именно требуется?

— Кассирша не помешала бы. Интересуетесь?

— Может быть, — дипломатично ответила она, внезапно растеряв запал на дальнейшую беседу. Конечно же, она не интересовалась. Даже если представить, что команда в супермаркете милейшая, неужели она смогла бы просиживать за кассой целый день, глядя на бесконечное мелькание продуктов на ленте?

— Опыт у вас есть?

— Нет. Я только что переехала и…

— И официанткой не работали?

— Нет. Я вообще-то дизайнер.

— Можете спросить у директора. Но вряд ли это вам подойдёт. Мы берём с опытом.

Он вернулся к своему занятию. Роми постояла рядом ещё с минуту, предполагая, что последует ещё какое-то пояснение или предложение. Поняла наконец, что их не последует, и отошла. Уши горели. Она внезапно осознала, что ей дали от ворот поворот. Боже, её отказались рассматривать как кандидатуру на вакансию кассирши! Родители пришли бы в ужас, расскажи она, что в первую же неделю после переезда дошла до того, чтобы вслух задавать такой вопрос.

Теперь ей хотелось только одного: как можно скорее покинуть магазин. Она толкала тележку перед собой с удвоенной энергией. Пауле она позвонит из машины, не будет её ждать. Выкладывание покупок и оплата растянулись на целую вечность — Роми мечтала побыстрее оказаться подальше от кассового аппарата, который почти готова была в момент помрачения назвать своим будущим рабочим местом, и от мужчины возле полок, который, возможно, смотрит снисходительно ей в спину. И от супермаркета вообще. А ещё лучше сюда вообще никогда не ездить. Покупать всё, как ей и грезилось, в маленьких дружелюбных лавках. Кассирша, приветливая одутловатая девица, размеренно перекладывала покупки по другую сторону от себя. Улыбнулась и озвучила итоговую сумму.

За те минут двадцать, что они провели внутри, на улице слегка посветлело. От только что отъехавшего с парковки перед магазином седана остались глубокие колеи. Роми выгрузила коченеющими руками пакеты в багажник. Неужели она потеряла перчатки? Она забралась в машину и только тут сообразила, что телефон остался у Паулы. Роми сунула его в её рюкзак, чтоб не выронить из мелких карманов куртки.

Роми вылезла из машины. Надо вернуться в торговый зал, чтобы Паула её не искала зря. К ненавистным кассам.

Она дошла до дверей, когда услышала этот звук. Он доносился из-за угла супермаркета. Сперва ей показалось, что это скрип тележки. Одной из тех, что брошена покупателями на площадке. Звук был прерывистый. Как стон качелей, взмывающих к небесам, а потом возвращаемых к земле безжалостной силой притяжения. Роми оглянулась, пытаясь определить, какая из трёх тележек столь жалобно стенает.

И тут увидела женщину.

Роми удивилась: что она делает тут, за углом? Почему Роми не заметила её, пока шла от машины ко входу? И почему женщина без шапки и даже не накинула капюшон? Неужели только местные так стойко игнорируют липкую зябкость? Каштановые блестящие волосы клубились вокруг её головы соблазнительно и интригующе. Каждая прядь жила своей жизнью, и в следующий миг Роми вспомнилась Медуза Горгона. Что-то было не так с прядями волос. С самой незнакомкой.

— Здравствуйте, — озадаченно поприветствовала её Роми, заметив, что женщина смотрит прямо на неё.

Сияющая каштановая прядь переплелась с дуновением ветра. Незнакомка кивнула. Её карие глаза глядели магнетически и пусто.

— Наконец-то буря стихла, — пролепетала Роми, понимая, что защищается этой беспомощной фразой от чего-то пугающего.

Женщина не ответила. Продолжила смотреть на неё. А затем улыбнулась. Улыбка сначала раздвинула губы в правильное положение, а уже потом наполнилась подобием любезности. Роми непроизвольно закуталась плотнее в шарф, обвивающий её поверх пуховика. Захотелось немедленно оказаться в машине. Она сделала шаг назад, и тут женщина ей кивнула. Легонько. Улыбнулась шире. Теперь улыбка была более убедительна. Почти как настоящая. В ней появилась нота узнавания. И чего-то ещё. Роми в замешательстве попыталась определить, что же это за странный ингредиент. Радость? Довольство? Разве они с этой женщиной уже виделись?

— Меня зовут Роми, — на всякий случай сказала Роми.

Ещё один тугой локон зашевелился и свился на плече незнакомки. На сей раз ветра не было. Волосы жили своей жизнью.

Женщина снова приветственно кивнула. С большим энтузиазмом. Так, словно давно планировала встречу и теперь благодарна случаю, столкнувшему их за углом супермаркета.

— Ррроми, — промурлыкала она.

По правде говоря, это больше походило даже не на мурлыканье, а на урчание, которое кошки издают, когда чем-то очень довольны. Большие кошки с примесью диких кровей.

Заискивание, вот что примешивается к улыбке, осенило Роми. И к голосу.

— Прррриветствую, Рррроми.

С сухим костяным щелчком голова незнакомки провернулась. Теперь на Роми смотрело другое — второе — лицо. Под локонами не до конца скрылось предыдущее. Женщина стояла перед ней одновременно в анфас и в профиль. «Мне это кажется, — сказала себе Роми. — Потому что холодно». Новые глаза были светло-голубыми, а улыбка появилась быстрее. Женщина не шагнула навстречу, только продемонстрировала по-кошачьи узкие острые зубы.

— Рррада видеть тебя, — вымолвили новые губы.

— Я… я…

— Я к твоим услугам.

Одна из тёмных прядей расправилась и потянулась к Роми, как молоденькая любопытная гадюка. Снова раздался щелчок. На смену второму пришло третье лицо. Оно было моложе, невинное и круглое.

Роми развернулась и побежала к стоянке. Взвизгнула, потому что ей показалось, что плеча коснулась цепкая рука. В панике обернувшись, убедилась, что, конечно, нет, никто не трогал её, она мчится вперёд, никем не удерживаемая, а тёмный силуэт неподвижен. Только кудри расправились в тёмный обширный нимб вокруг головы.

— Паула! Паула!!! — завопила Роми, подлетая к машине.

Она не допускала и мысли, что Паулы не окажется внутри машины, что она может ещё рассчитываться на кассе. И, по счастью, не ошиблась. Паула уже прогревала мотор и возилась с застёжкой негнущейся куртки, в которой неудобно водить, но зато не продувает нисколечко. Роми забарабанила по стеклу, дёрнула ручку, ввалилась на сидение и закричала:

— Пожалуйста! Вперёд!

Паула неспешно посмотрела на неё, на парковку, на «молнию».

— Что с тобой?

— Уезжаем немедленно! Давай же! Давай, поехали!

— Солнышко, что…

— Скорее, скорее же!

Она даже пригнулась, когда Паула — педантично, поглядывая в зеркало заднего вида и сдавая очень осторожно, как всегда, — выруливала со стоянки на дорогу. Хотя за те мучительные минуты полторы, что потребовались им на бегство, она не ощутила присутствия хоть кого-нибудь. Ни один покупатель не показался из дверей, никто не подъехал на парковку, ничто не мелькнуло на периферии поля зрения.

Они вывернули на дорогу к их холму. Паула снова спросила:

— Ты как?

— Боже мой. Боже.

— Милая, что с тобой? Что-то произошло?

Роми энергично закивала.

— Ты кого-то видела?

Она снова кивнула.

— Он пытался тебя обидеть?

— Нет. Да. Я не знаю. Это… Господи, я хочу домой.

— Мы будем дома через пять минут. На тебя пытались напасть? Как на тех, о ком ты рассказывала?

— Нет.

Паула отчаялась добиться от неё немедленного рассказа. Она въехала на холм, завела машину в гараж. Крепко обняв Роми за плечи, ввела её в дом, усадила на диван, сняла с неё куртку и поцеловала в лоб. И только потом повторила вопрос.

— Расскажи мне, что случилось.

— Там была женщина. Просто чудовищная. Я зашла за угол супермаркета. Потому что ветер заставлял скрипеть тележки… По крайней мере, я так подумала. Она возникла ниоткуда. Не из машины, не из магазина. На снегу не было её следов. И она была без шапки. В такую погоду! Поздоровалась со мной. А потом повернула голову, и я увидела…

Роми всхлипнула.

— Что ты увидела, дорогая?

— Ты мне не поверишь.

— Разве я когда-то тебе не верила? Просто продолжай рассказывать.

— У неё было несколько лиц и клыки, как у рыси.

— Что ты имеешь в виду?

— Сначала я увидела одно лицо, потом другое, а её зубы были острыми, не как у людей.

— Ты хочешь сказать, она была в маске? Или у неё резко поменялось выражение лица?

— Да нет же! — взвилась Роми и заплакала. — Я же сказала: другое лицо! Вообще другое! У неё их три или четыре. Там, где у нас затылок и виски… там — запасные лица.

Растерявшаяся Паула успокаивающе погладила её по руке.

— И ещё волосы! Они шевелятся сами по себе. Как змеи.

— Она что-то тебе сказала? Угрожала? Ты раньше встречала её?

— Паула! Я говорю о том, что видела женщину с клыками и крутящейся головой! При чём тут то, что она мне сказала?!

Разразившись рыданиями, Роми уткнулась в диванную подушку.

Паула мудро замолчала. Она только гладила её по спине, до тех пор, пока Роми не перестала всхлипывать. Потом вышла на кухню и через некоторое время вернулась с высоким бокалом безалкогольного глинтвейна.

— Хочешь приготовлю тебе горячую ванну с хвоей?

Она помотала головой.

На пятом глотке ужас отступил. Наблюдавшая за выражением её лица Паула положила её ноги к себе на колени и принялась нежно массировать стопы.

— Если ты хочешь, я немедленно позвоню в полицию. Мы составим её описание. Ты сама сказала, что полицейские попросили им сообщать всё, что жители сочтут подозрительным. Даже если она напугала тебя лишь потому, что неожиданно вывернула из-за угла.

По подоконнику внезапно забарабанило. Они обернулись синхронно к окну. Но это был просто очередной приступ капели.

— Она могла быть без шапки, потому что вышла покурить. Скорее всего, там служебный выход. И она упаковщица или бухгалтер. Вышла с сигареткой. Поэтому ты и не увидела, как она приближается, и поэтому не было следов со стороны стоянки или дороги. Мы можем завтра вдвоём осмотреть это место, и вот увидишь, мы найдём дверь служебного входа. И её внешность — тоже есть какое-то объяснение. Заболевание, например. Знаешь, как заячья губа или та странная болезнь, когда голова деформируется… Какая-нибудь особенность, которая тебя испугала, а дальше мозг дорисовал остальное или свет так падал.

Это звучало очень логично. Пусть и стало обидно, что яркое видение развеяли такой будничной версией, но она не могла не согласиться: объяснение Паулы выглядело намного правдоподобнее, чем хищное существо с прокручивающейся многоликой головой и рысьими зубами. Возражение, которое Роми приготовилась выпалить, осело как плохо приготовленная пенка на кофе: она уже нафантазировала на днях чёрную тень за окном и приняла за призрака человека в кафе, так что спорить было трудно.

— Я разгружу продукты, приготовлю ланч, а потом сразу позвоню в участок. Отдыхай.

— Я сама хотела заняться готовкой.

— Ты сможешь сделать ужин. У тебя будет миллион возможностей. А пока тебе нужно отдыхать. Мы же только переехали. Всё для нас здесь ново. Свет отключался. Вспомни, сколько ты волновалась, сколько пришлось всего переделать, какой утомительной получилась дорога. Потом ты ещё и трудилась не покладая рук, разбирала вещи, наводила уют… А потом полиция нашла тело. Буря бушевала. Даже одного пункта из этого списка достаточно, чтоб выбило из колеи. Мы привыкли к другому климату. Блэкаут и снежная буря очень влияют на состояние. Вся эта чернота, подвешенность… Они как запал для накопившегося стресса. У тебя переутомление, солнышко.

— Но того парня, что нашли в воскресенье, в самом деле убили.

— И ты заверяла меня, что преступника уже застрелили и нет причин не пускать тебя на прогулку. Да, я всё ещё считаю, что дома пока безопаснее. Пока погода не выровняется совсем. Ты видела, как скользко? Там, где мы жили раньше, в сутки происходило несколько убийств. Но оставались для нас статистикой. В больших городах такое, увы, никого не трогает, как в маленьких. И даже до соседей особого дела нет. А здесь — конечно, любая смерть принимается близко к сердцу. Тем более убийство. Конечно, это ещё как выбивает из колеи.

— Ты считаешь, я не должна сообщить полиции?

— Конечно, должна, если ты чувствуешь, что так правильно. Ты у меня очень храбрая. Просто продумай, что ты им скажешь.

— Скажу, что видела чудовищную женщину.

— И ты считаешь, что они тебе поверят?

— Тебе не хочется, чтоб я тебя позорила?

— Можешь меня позорить сколько хочешь, — улыбнулась Паула. — Я буду только рада. У меня не так-то хорошо получается кого-то шокировать. Но не ты ли сказала, что хочешь наладить отношения с местными? Влиться в сообщество, устроиться в отель или в художественную галерею? Мы только переехали. Они тебя не знают. Уж тем более не знают так, как знаю тебя я. Если ты хочешь, чтоб полицейские отнеслись к твоему заявлению серьёзно, то нам надо как следует обдумать, как ты расскажешь им об этой женщине.

Роми примирительно кивнула. Сделала ещё один большой глоток.

Да, она в самом деле иногда реагирует бурно.

— Паула! Паула, пожалуйста! Паула! — умоляла Роми. Пальцы цеплялись за край приоткрытого наполовину окна отъезжающей машины, за рулём которой сидела взбешённая Паула. Конечно, слово — «взбешённая» — было выбрано Роми. Оно мало соотносилось со стоически поджатыми губами и болезненной нахмуренностью. Джип выруливал с подземной парковки, а Роми семенила, спотыкаясь, рядом, пытаясь её удержать.

— Отойди от машины, пожалуйста, это опасно.

— Паула! Ты не можешь так уехать! Не бросай меня!

Роми и сама сознавала, как жалко выглядит — с растрепавшимися хвостиками, в детских красных кедах, зарёванная, некрасиво кривящая рот и цепляющаяся за отъезжающую машину.

— Прошу тебя! Давай поговорим! — она захлебнулась слезами напополам с мольбой, шмыгнула носом и, уже не сдерживаясь, заревела.

Паула решительно смотрела вперёд и только вперёд. Каменный сфинкс за рулём. И нажала на газ. Автомобиль фыркнул не хуже обрадованной лошади, и вырвался у Роми из рук.

Она упала.

Подтянула сумку и зарыдала громче.

Машина тяжело остановилась. Паула вышла из машины.

Молча.

Прихватила её крепко за локоть. Подняла. Повела.

Не к машине.

За угол.

Там Паула приставила её к стене, придержала за плечи. Не давая уткнуться в неё мокрым лицом, воткнула в руки болтающуюся на локте Роми сумку.

— А теперь послушай меня. Я — уезжаю домой. Не ходи за мной, пожалуйста. Не подкарауливай меня у подъезда. Будь добра, возьмись за ум. Прекрати драму. Меня очень расстраивает весь этот театр.

Роми благодарно шмыгала. Паула заботится о ней.

— Если ты будешь меня преследовать — позвоню в полицию. Ты милая девочка, но уважай, пожалуйста, моё решение.

— Я люблю тебя. Это любовь.

— Это — прихоть.

— Я тебе докажу.

— Я прошу тебя ничего не доказывать. Мы уже поговорили. И уже всё выяснили.

Снаружи по небу мчались разноцветные, громоздящиеся многослойными пирожными облака, суля ливень или грозу. Ветер мешался с солнцем. И Паула была такой же внушительной и серьёзной. Мудрая, добрая, терпеливая, непреклонная. Её сильная неповторимая Паула. В этот момент Роми почувствовала, что окончательно и бесповоротно влюблена. Именно такая женщина ей и нужна. Слёзы высохли на ресницах. Она заулыбалась.

— Я тебя люблю.

— Тебе хочется так думать.

На парковку въехал кабриолет, забитый лохматыми весёлыми мальчишками, что-то распевающими.

— Э-ге-гей! — крикнула им Роми. — Я люблю её! Это моя будущая девушка! Я люблю Паулу Мартенсен!

С Паулой она познакомилась в кружке Агнес.

За год до того Роми рассталась с Корой, своей первой — и, если честно, единственной — любовницей. Между этими двумя женщинами не было ничего общего.

Кора стриглась под мальчика. Напоминала Патрисию Каас. Томно прикрывала глаза цвета тёмного агата. Курила тонкие сигариллы. Картинно запрокидывала голову, смеясь или выпуская дым. Покачивала завлекающе бёдрами при ходьбе. Носила дорогое чёрное бельё. Или ещё более дорогие шёлковые блузки без белья под ними. Держала в доме орхидеи. Говорила нарочито низким голосом, в который пыталась добавлять хрипотцы. Смеялась металлическим опасным смехом. Вводила в сексуальные игры кубики льда и каллы. («Смотри, они воспроизводят женское лоно, разве они не совершенство?») Пахла этими каллами. Металась по постели неуёмной пантерой, изгибающейся, рычащей, оставляющей засосы, исторгающей чувственные хрипы.

Да, Роми была от Коры без ума. С того самого момента, как эта классическая femme fatale подошла к ней, насмешливо глянула в глаза, приблизив лицо к самому её лицу, провела пальцем по её губам и сказала: «Тебе надо раскрыть себя, оленёнок». И ошеломлённая Роми осталась стоять с бьющимся сердцем, подозрительным томлением и единственной мыслью: это был самый дерзкий и романтичный флирт в её жизни.

Так Роми решила для себя, что она лесби, и с головой нырнула в бурный роман. Это было мятежно, дерзко. Захватывающе.

До тех пор она не думала о том, как впечатляюще звучит «раскрыть себя». В самом деле, почему она никогда не пыталась расширить горизонты и следовала стандартам? Как вообще человек смирился с мыслью, что он должен двигаться только в одном избранном направлении и не пробовать противоположные? Она согласилась на коктейль с Корой, и, конечно, это было совсем иначе, чем коктейль с парнями. Более изысканно. Они встретились в баре фешенебельного отеля, где бронза и красное дерево отполированы до неправдоподобия. Роми согласилась на продолжительный искушающий поцелуй, который не имел ничего общего с простенькой гетеросексуальной забавой. Между прочим, случился он прямо за стойкой. И они не принимали во внимание каких-то там случайных обывателей вокруг. Роми была очень горда тем, что набралась смелости штурмовать новый уровень. Теперь, идя по улице или сидя на лекциях, она сознавала себя совсем иначе — как личность, способную на неординарность. Больше того — сотворённую неординарной.

В один не прекрасный день Кора потрепала её по щеке и сообщила, что уезжает в отпуск. В этот отпуск она взяла с собой Фелисити, рыженькую кудрявую штучку с факультета социальных наук. Роми была подсознательно к такому повороту готова, потому что видела любовницу переговаривающейся с Фелисити во дворе главного корпуса и в столовой, — и не только с ней одной. Кора разбивала сердца так, как другие мимоходом стряхивают пепел.

Настрадавшись вдоволь, Роми вступила в ЛГБТ-комьюнити колледжа и регулярно раздавала в кампусе радужные флажки и флаеры с приглашениями приходить на встречи группы поддержки. После связи с Корой она ощущала себя взрослой, сдержанно печальной и трагически опытной. В тот период она писала стихи в подражание Лорке и чилийским поэтам. И даже вызвалась помочь на телефоне доверия, и свидетельствовала о своём преодолении последствий разрыва. Затем ей стало известно, что Кора проделывала такой же фокус с множеством восторженных неискушённых девчонок, и перестала упоминать её имя в эпиграфах и разговорах, заменяя его на туманное «была одна женщина в моей жизни…»

Чуть позже она вызвалась быть волонтёром в офисе квир-организации, потому что студенческое сообщество было чересчур текучим и легкомысленным. Роми не брила голову налысо, не набивала тату, не перешла на мальчиковый стиль в одежде и вообще ничего такого не сделала, только старалась предлагать свою помощь везде, где требовалось. Это вливало в неё приятнейшее чувство, что она делает что-то реально полезное. Она помогала восстанавливать справедливость и исцелять разбитые сердца. Пусть даже её собственное ещё долго будет болеть. Благодаря её стараниям другие люди тоже смогут раздвинуть горизонты, обрести себя. В свободные часы она сидела за стареньким компьютером в офисе или закупала одноразовую посуду для встреч групп поддержки, сортировала письма или заказывала очередной тираж листовок. Поскольку в организации всегда была нехватка рук, старожилы искренне обрадовались её появлению. Роми принесла с собой энтузиазм, желание услужить, улыбку и непосредственность. Очень скоро ей стали поручать более серьёзные задания. Агнес, её руководитель, была сдержана — она относилась к Роми по-матерински, но предостерегала, что не стоит подменять общественной деятельностью собственную жизнь. «Это теперь и есть моя жизнь», — возразила Роми, на что Агнес вздохнула.

Череда митингов, встреч, пикетов, сбора свидетельств о каминг-ауте, подготовка камерных просмотров фильмов, посвящённых нетрадиционной ориентации и трансгендерным вопросам, рассылка возражений, опровержений и петиций, гей-парады — всё это действительно заполнило расписание Роми так плотно, что времени на что-либо ещё оставалось не так много.

Паула была приземистая, крепко сложенная, но не мужеподобно, а как домохозяйка со Среднего Запада, и с такой же обыденной причёской. Пшенично-каштановые волосы старомодно ложились на плечи, чёлка кудрявилась мелкими колечками. Она носила спортивное хлопковое бельё, не курила, смотрела с искренней увлечённостью «Дневник Бриджит Джонс» и «Красотку», никогда не виляла бёдрами и не имитировала суровую командорскую поступь — просто ходила. Курить никогда не пробовала, эффектно жестикулировать тоже. Её порекомендовали им как человека, который может помочь с компьютерной сетью организации и протестировать новый сайт и специально разработанное мобильное приложение. С ней все поладили — с Паулой было очень легко ладить. Хотя поставленные перед ней задачи можно было решать удалённо, Паула регулярно наведывалась в офис и тратила по несколько часов, абсолютно бескорыстно и терпеливо обучая молодого небинарного сотрудника, который должен был впоследствии администрировать сайт. Поскольку сотрудник этот был старателен, но не слишком быстро усваивал информацию, процесс несколько растянулся во времени.

Паула появилась очень вовремя. К тому моменту Роми начала слегка тяготиться рутиной. Все эти девушки и юноши с их проблемами ей приелись. В канцелярской работе не просматривалось революционности и восхитительной новизны, кружащей голову. На горизонте не маячило пока новых эффектных мероприятий. Очень подходящее время, чтобы влюбиться.

Призналась она себе в таковом намерении в тот момент, когда Агнес довольно заметила:

— Кажется, у кого-то складывается.

Роми обернулась в направлении её взгляда. Глория, неприметная женщина средних лет, приходящая на все встречи организации, увлечённо беседовала с Паулой. Роми тут же ощутила неприятный укол. Прямо у неё на глазах у кого-то завязывался роман. А она так и сидит за бумажками и жизнь проходит мимо. А ведь если подумать, спокойная, надёжная, такая не романтичная Паула нравится ей гораздо больше Коры.

На следующее утро Роми принесла Пауле кленовый пекан и завела непринуждённый разговор. Ещё через два дня вызвалась подменить напарника, высоченного чернокожего гея, и задержалась в офисе допоздна. А потом улыбалась тестировщице в коридорах и приветливо махала ей на прощание. Действовать надо было быстро. Даже не очень талантливые доморощенные айтишники рано или поздно освоят премудрости администрирования.

Препятствие возникло там, где его меньше всего можно было ожидать.

— Пойду, покажу Пауле, куда мы положили сливки, — вызвалась Роми. И уже было вспорхнула со своего места, как её придержала за локоть Агнес.

— Что ты делаешь?

— Что я делаю? Хочу помочь.

— Это нехорошо.

— Да почему?! Сливки запрятаны за салфетками, так сразу и не найдёшь.

— Потому что эти двое нашли общий язык, у них много общего, и твой флирт расстроит Глорию.

Роми почувствовала… нет, не осуждение, такого от наставницы можно было не ожидать, но огорчение. Это было совсем некстати.

Она опустилась в своё кресло и закрыла лицо руками.

— Агнес! Я даже не подумала, что… Это в самом деле так выглядит? Я так ужасно себя чувствую!

— Ты же посещаешь группу, ты же знаешь, как легко впасть в зависимость.

— Ты знаешь мою историю. Знаешь про мою семью. Наверное, в этом причина. Рядом с Паулой мне спокойно, как будто я обретаю старшую сестру или мать. Таких, которые не осуждают меня, не давят на меня, не пытаются обращаться со мной, как с тяжело заболевшей. Прости. Я должна быть тебе помощницей, а я распускаю сопли…

— Будь осторожна.

— Обещаю тебе, всё будет хорошо.

Обезоружив Агнес, Роми облегчённо выдохнула. Ей не хотелось конфликтовать с наставницей или вызывать её неодобрение. Дальнейшую операцию следовало перенести на нейтральную территорию. Приглашение в кафе она облекла в форму исключительно дружеского жеста. Ничего плохого в том, чтобы коллеги, пусть и временные, выпили вместе кофе в Старбаксе. Как и сливки в кухонном уголке, кофейню в сплетении узких улочек квартала было не так-то просто найти, так что «ах, будет проще, если я тебя туда проведу» выглядело вполне правдоподобно.

Паула не заподозрила неладного. До того момента, как Роми попыталась развить успех и сказала что-то насчёт того, что они очень похожи, что она сразу почувствовала в Пауле родственную душу. С тех пор та очень тактично и последовательно отвечала «нет» на предложение забежать в бар после конца рабочего дня, приглашение в вок-кафе, на вопрос, не покажет ли она, как делать бэкапы — на всякий случай. На очередное «А не хочешь ли ты…» наконец вздохнула и сказала:

— Слушай. Я не красавица, у меня целлюлит, я молчунья, привыкла жить одна. Спасибо тебе за тёплые слова и интерес, но я пришла в центр помочь, и всё. Через неделю меня здесь не будет, и мне правда не хочется каких-то сложностей.

С тех пор Паула избегала её и давала понять, что приходит в офис только по работе.

Это было обескураживающе. Совсем не так, как рисовалось Роми в мечтах. Согласно всем законам непредсказуемой жизни между ними должно было вспыхнуть неконтролируемое влечение. А потом — крышесносный неукротимый роман.

По правде говоря, Роми сама не могла определить, чего ей хочется. По утрам, только просыпаясь, она сладко потягивалась, перебирала приятные события дня вчерашнего и дня предстоящего, наслаждалась равновесием, и если мысли о флирте и проскальзывали, то были неопределённы или вызывали лишь недоумение. И редко сопрягались с Паулой или кем-либо из знакомых её женщин. Так вспоминают о поступках, совершённых под действием большой дозы алкоголя и коллективного драйва. Она с облегчением ощущала, что свободна, жизнерадостна, а впереди много веселья. И даже всё чаще обкатывала мысль, что пора уволиться и перевернуть страницу с центром помощи. Лишь по прошествии нескольких часов в её мысли начинала прокрадываться Паула. Или же она встречала Глорию и тогда уже вспоминала о том самом уколе в сердце. Это было необъяснимо. Это было обидно. И несправедливо. Неужели люди перестали ценить внимание? Почему самая обычная, не юная уже женщина игнорирует её, молоденькую, симпатичную, интересную, дружелюбную?

А потом Роми узнала, что Паула закончила работу и назавтра исчезнет из офиса и её жизни вообще. И ещё засекла, как Глория причёсывается тайком перед зеркалом. Поэтому она подкараулила Паулу в кафе, куда та ходила в одиночестве. Присела за столик и сообщила.

— Я это сделала. Сказала о тебе родителям.

— Ты что сделала?

— Сказала, что встретила женщину, которую люблю.

— У нас с тобой ничего не было. Мы с тобой даже не встречались!

— А разве нельзя понять, что влюбился, не сходив с человеком ни на одно полноценное свидание? — серьёзно глядя ей в глаза, спросила Роми.

— Господи! — застонала Паула.

Роми не распространялась о том, как семья относится к её ориентации. То есть она рассказывала как-то на встречах о том, что ей повезло встретить понимание, пусть и щедро сдобренное огорчением. Паула ни о чём этом не знает, сообразила она. И поэтому не стала опровергать выражение озабоченности и сочувствие, которое появилось на лице Паулы.

— Ты не представляешь, как это было сложно для меня. Для них. Но я не могла держать в себе свои чувства. Это всё равно что врать им… Вот, — робко завершила она. Прерывисто вздохнула и спрятала лицо в ладони.

— Милая, это очень… очень ценно… но… правда в том, что люди не влюбляются в тех, кого не знают. Иногда им кажется, что они это делают, но на самом деле они просто видят образ. И под него подгоняют реальность.

— А как ещё нам иначе влюбляться и находить друзей? Конечно, мы расширяем круг общения и включаем в него незнакомцев, иначе бы мы так и остановились на внутриродственных браках.

— Я говорю не об этом. Чтобы заявлять о любви, надо наблюдать за человеком, понять, каков он. Удар в сердце с первого взгляда — это о фантазиях или похоти.

— Так почему бы не пообщаться и понаблюдать? Я тоже «за». И если бы завтра не был твой последний день в нашем офисе… — живо подхватила Роми.

— Я совсем не настроена на свидания. На романы. У меня совсем не тот период, когда хочется всего этого.

— Мы можем хотя бы попробовать. И тогда уже отказываться от возможного счастья. Неправильно говорить себе и другим «нет», не сделав попытки.

Паула взяла себя в руки, и объяснила, что Роми быстро разочаруется. Сказала, что старше на тринадцать лет, давно не студентка. Обычная и скучная. У неё налаженная жизнь. Ей важна работа. Она не ищет романов, совсем. И не чувствует потребности что-то менять. Нельзя искусственно заставить себя хотеть влюбиться. Меньше всего она подходит на роль прекрасной возлюбленной. Такое внимание ей лестно, но, честное слово, Роми заблуждается. Она говорила очень долго, позволяя насладиться звуком её голоса. Смысл слов был уже неважен.

— Короче, счастья тебе, всякое такое, и… Пожалуйста, не обижайся.

Она подхватила сумку и ушла. И Роми поняла — вот что подразумевают, когда говорят, что за истинную любовь надо обязательно бороться.

Именно поэтому Роми пришлось устроить засаду на подземной парковке.

Спустя три недели она переехала к Пауле в её такую обычную, такую не протестную квартирку, и провела там последний год.

Из волонтёрской организации Роми ушла без сожаления. Всё равно она уже переросла скучную канцелярщину. Пора было двигаться дальше. «Ради любви я готова на жертвы», — заявила она, когда Агнес выразила недовольство её поведением. Усугубилось это тем, что Глория погрузилась в депрессию. Роми улыбнулась трагично и сказала: «Хорошо. Я соберу вещи и до вечера покину офис. Если это против правил — так тому и быть. Я не готова терять этого человека». Она испытала облегчение, что не придётся больше иметь дело с бесконечными бучами, пахнущими дешёвыми сигаретами и мужскими дезодорантами, а также со скучными бумагами. Выходя в последний раз из кабинета, Роми чувствовала, что выходит в новую жизнь. За спиной оставались неурядицы с учёбой, озабоченность родителей, неопределённость в чувствах. Теперь всё выяснилось. Роми нужна семья. Не волонтёрство, не романы, не общественная деятельность. Ей нужна идеальная семейная жизнь.

Родители были в полной растерянности. Они тактично молчали, когда она заявляла о своих общественных трудах. Только один раз после её торжественного заявления о своей ориентации осторожно предположили, что на Роми, флиртовавшую с мальчиками с детского сада и в одиннадцать лет объявившую, что навсегда влюбилась в вихрастого сына соседей, оказывают влияние новые друзья. Это было смешно, потому что Роми всегда следовала только зову своих собственных желаний.

За неделю до намеченного отъезда родители усадили её в гостиной и мягко сказали, что им нужно поговорить. «Милая, ты увлекающаяся натура, — бережно начал папа. — Это очень хорошо. Ты же человек творческий. И твоя волонтёрская деятельность — мы тоже это понимали и гордились твоим желанием помогать. Но тебе не кажется, что это… экспериментирование… зашло далековато?..» «Конечно, ты увлекаешься интересными личностями, но… Тебе не стоит доказывать нам ничего». «Что вы имеете в виду? Это не экспериментирование! Это — любовь!» — запальчиво воскликнула Роми. Её задело родительская уверенность, что она просто заигралась.

Она поедет в Мэн. Продемонстрирует всем, что не увлеклась в очередной раз новой игрой и не унесена ветрами фантазий. Она не натуралка, примеривающая эпатажный образ. Она наконец-то смогла чего-то достичь. Пусть не получить художественную премию или хотя бы диплом, пусть не устроить собственную выставку или стать человеком года за вклад в волонтёрское движение. Лучше. Она нашла любовь, завоевала сердце избранницы и построила крепкую семью. Она обрела смелость отстоять свой нелёгкий выбор. И у неё будет красивая нетрадиционная свадьба, собственное гнёздышко в экзотическом уголке заснеженного штата, любящая надёжная женщина.

Спустя какое-то время Роми поняла, что Паулу требуется немного подтолкнуть. Ведь правда, нельзя же назвать идеальной семейную жизнь без подобающей церемонии и торжественных клятв. Или без собственного дома. Не скучной тесной квартирке на втором этаже многоквартирного комплекса в их городе или какой-нибудь Талсе, а настоящего дома, расположенного в идиллическом месте, который можно без конца фотографировать — и фотографироваться на его фоне, в любое время года. Дом в Мэне именно такой. Конечно, Паула тоже всего этого хочет. Ей лишь нужно объяснить это на примерах, показать в картинках и привести за руку к желанной цели. И тогда они обе будут очень счастливы.

Глава 2. Успех

Второй визит к ветеринару увенчался успехом. И не только благодаря информации с чипа. Хозяйка, пожилая дама, приводила пса из-за ушного клеща года три назад. Тогда он едва достиг годовалого возраста и хорошо запомнился тем, что упорно пытался облизать лицо и врачу, и ассистентке. Ветеринар нашёл в компьютере записи и снабдил Томпсона адресом. Всё утро шеф, вернувшийся в участок с этими бодрыми новостями, поглаживал своего временного питомца по спине. Поездку к владелице он откладывал — официально по причине того, что надо сначала разгрести всё, связанное со вчерашним убийством, но на самом деле Джейк мог поспорить на увесистый сэндвич, из-за простого нежелания расставаться с псом.

— Есть номера! — возбуждённо сказал Стивен, вскидывая голову от компа.

— М-м?

— Нам прислали информацию из управления. Фургон пересёк границу округа в субботу вечером. Сейчас они в другом штате.

Томпсон сдержанно хмыкнул, вероятно, выражая мнение относительно невиданной щедрости округа, который соизволил поделиться результатами проверки, и промолчал.

— Известно, кто владельцы?

— Это музыканты. Ну, такие, малоизвестные. Группа, которая ездила на выступление. Оно у них в пятницу вечером было. Отправились всемером.

Джейк почесал в затылке. Новость действительно воодушевляла. До сих пор он не очень верил, что полумифическую машину удастся отследить и связать с преступлениями. Это только в кино про ФБР нужный автомобиль отыскивают среди тысяч по одной размытой фотографии с дорожной камеры и парочке цифр с номера. И вот вдруг тоненькая ниточка принялась крепнуть и становиться вполне осязаемой.

— То есть домой доехали не все?

— Это проверяют как раз сейчас.

Все подумали об одном и том же. Музыканты могло значить наркотики.

— У них какая-нибудь продвинутая наркота, — озвучил Джейк. — Они её употребили. Двое слетели с катушек. Остальные высадили их и предпочли свалить, когда увидели, что у товарищей крепко слетела крыша. Чтоб не урезонивать их в пути и не привлекать к себе внимание патрульных на дороге. Как-то так. Наверняка они думали, что те проспятся, а потом догонят своим ходом.

Версия ему нравилась.

— Что же за наркота такая должна быть…

— Да хотя бы мет. Помнишь, что в начале декабря вытворяла парочка подростков в соседнем городе под метом? — обронил в сторону Стивена Томпсон.

— Тогда понятно, о чём они спорили у лавки. Типа не смогли предугадать эффект или рассчитать дозу.

— Наверное, нужен токсикологический анализ, да? Для обоих тел?

— Наверное.

— Ведь если тело остаётся в холоде, следы наркоты не исчезнут. Или исчезнут?

— Завтра встретим криминалистов и это будет их забота.

— Но это мы нашли свидетеля, и мы остановили преступника, — не удержался Джейк.

— И на этом наша часть работы сделана. Так что пусть сами разбираются, — предостерегающе припечатал Томпсон.

Джейк посмурнел. Помимо избавления от проблем, приезд детектива из округа означал, что на них попытаются повесить все возможные грехи и проколы. Больше всего он волновался, конечно, за Питерса. Утром Джейк проехал мимо его дома, заглянул и перекинулся парой слов с женой. Просто чтоб узнать, как коллега себя чувствует. Сам Питерс сменил Стивена на его посту. Это окружным тоже не понравится, пусть речь и идёт всего лишь о сидении под дверью. Ну а как временно отстранять кого-то, если людей в участке раз-два и обчёлся? Хорошо бы проведать его лично, а заодно и Джимми. Это беспокойство номер два. Мужик и так пострадал, а ему ещё отвечать на въедливые вопросы. Да и вообще не очень приятно жить с воспоминанием, как нашинковал кого-то бензопилой.

А третьим омрачающим настроение фактором были вчерашние слова самого Джимми.

Это не человек.

После вчерашнего визита в секционную Джейк серьёзно впечатлился. Он никогда не видел ничего подобного. Ну хорошо, он вообще не видел до этой недели трупов, но и слухов о заживающих на мертвецах ранах до него никогда не доходило. А ещё мелькнула совсем не мистическая, а оттого ещё более неприятная мысль: неужели они засунули в мешок, а потом в холодильник не до конца убитого?.. Новости из округа о подозреваемых налёт чертовщины подразвеяли. Джейк начинал склоняться к тому, чтоб согласиться с шефом. Наверняка изменениям трупа найдётся объяснение. В конце концов, они с Томпсоном не криминалисты. И даже всю жизнь профессионально возившийся с покойниками Мортон не специалист по пулевым ранениям. Впечатляющая мутация застреленного могла объясняться перепадами температур, или же ненадлежащая перевозка тела привела к тому, что пули сдвинулись, края раны сузились от холода… Чёрт, да к чему гадать? Шеф прав. Это задача коронера.

— С парнями из сантехнической компании я переговорил, — проинформировал Томпсон. — Они в самом деле утилизовали комбинезон. Ну как утилизовали… Выбросили в мусорный бак на задворках. В среду утром как раз.

— И они никаким боком?

— Никаким. Там двое сотрудников. Оба живы-здоровы. Ничего не видели и не слышали.

Джейк тихо вздохнул. В Сиэтле или Лос-Анджелесе здание компании было бы окружено камерами с разных углов. И они уже получили бы запись, на которой преступник выуживает из бака комбинезон, а потом отследили, с какой стороны он пришёл. Проверили бы другие камеры — и обнаружили, из какой дыры вылез псих, накинувшийся на беднягу Джимми. А там нашлась бы какая-никакая подсказка, кто он таков.

Даже хотя по контрасту с первым трупом этот был… смирным… от него всё равно веяло чем-то нехорошим.

— Обносков взамен выуженного оттуда комбинезона не обнаружилось.

— Они что ж — нагишом своих приятелей на мороз выкинули, эти нарики? — вытаращил глаза Стивен.

Рабочая версия про укурившихся или обколовшихся музыкантов пришлась ему по душе.

— Сами могли с себя всё стянуть. Когда под кайфом были. Знаешь, типа как люди при переохлаждении делают.

— А эффект от наркотика может разве держаться несколько дней? К среде любая отрава должна была выветриться.

— От некоторых наркотиков психические расстройства мощно стартуют. Одна доза — и потом серьёзные побочки надолго. Галлюцинации и прочее. Ну и мы ж не знаем пока, может, у них с собой запас был.

Джейк наркоманов никогда не жаловал. Они и свою жизнь в унитаз спускают, и окружающим её портят. Но сейчас он думал о нарисовавшихся потенциальных амфетаминщиках или ком-там-ещё почти с нежностью.

— А ведь должны были остаться фотографии с концерта? — спросил он. — Пусть я ни с кем из музыкантов и не знаком, но, судя по всему, они каждый шаг в инстаграм выкладывают. Это бы кучу времени сэкономило. Я хочу сказать: мы бы сразу могли опознать по фото тех двоих, что… И того, кто напугал Мардж.

— А то в округе сами не догадались. — Томпсон почесал пса под подбородком. — Уж наверное сообразят самую очевидную вещь сделать.

Джейк проглотил шпильку. Стивен посыла не уловил и подхватил:

— Точно, я могу пробить! Может, они уже засветились — выступления под кайфом, задерживали за травку или колёса, или…

— Так, — веско произнёс Томпсон. — Никаких «пробить». Ты что, помчишься к ним на ковре-самолёте травку по квартирам искать? Ваша задача — ничего не напортачить до приезда окружных. Чтоб потом вы трое могли и дальше нормально работать, а я — нормально отправиться на пенсию, а не так чтоб мы вылетели всей гурьбой от пинка под зад. Мы за эту неделю и так хлебнули. И, что уж говорить, вы все молодцы. Но на этом стоп. Сидим, не вмешиваемся. Чтоб всё — по правилам.

— А если… — начал было Стивен.

— А те, у кого «если» и много свободного времени, могут разбираться с новым делом.

Стивен с готовностью подался вперёд.

— У нас два заявления. О пропаже.

— Кто-то пропал? — Джейк ощутил укол тревоги. Почему-то перед глазами сразу нарисовалась приезжая девушка.

— Угу. Две кошки.

— Ну начинается…

Весенние просьбы снять забравшихся на дерево котов с той же незыблемостью, что и круговорот сезонов, сменялись летними жалобами на соседей, возможно, потравивших любимых кроликов, и заявлениями о пропаже тех или иных питомцев. Зимой животные, свернувшись клубочком, спали возле камина и не рвались исследовать мир. Плюсы таких заявлений заключались в том, что от них отрекались через день-другой, обнаружив беглеца на соседней улице после расклейки объявлений с его портретом.

— Да. Знаю. Но попробуй отучи людей видеть в нас службу по розыску любимых котят. 

Томпсон потрепал Красавчика по макушке. — А тебя мы до всякого заявления нашли. Видишь, какие мы молодцы? Вот что значит упреждающие действия полиции. Так, приятель?

Красавчик был априори согласен со всеми утверждениями шефа. Он с готовностью замолотил хвостом. 

— У одной семьи кошка пропала. Там трое детей, все поставили подписи вот на этой распрекрасной бумаге. И у школьного учителя старый кот исчез. Но с котом понятно, он регулярно на улицу наведывался мышковать. 

Джейк глянул на заполненное старательно заявление, выложенное Томпсоном на стол как козырь.

— Трёхцветная кошка, возраст семь лет… И что нам с этим делать? Снять отпечатки лап?

— Ждать, когда соседи, которые приютили беглецов, увидят объявления о пропаже или сами сообщат, что нашли потеряшку. Обе семьи на одной улице живут, недалеко от детского садика, который Причардсы держат. Возможно, кто-то из соседей слишком сердобольный, чуть что хватает котов за пазуху.

Поморгав, Рэнделл подумал, что ничуть не жалеет о досрочном пробуждении.

Ему снилась всякая чепуха. Что там было в этом сне? Образы, такие яркие ещё пару секунд назад, таяли как снег на сковородке. Не то чтоб он хотел их сохранить. Им двигало скорее упрямство — хотелось переспорить капризы подсознания.

Первый раз он проснулся, потому что снилось, будто дом полностью опутан паутиной. Из окон доносилось рычание, чавканье, хруст костей. Потом гулко заколотило по окнам и крыше. Со стороны он видел, как в свете ослепительно-лимонной луны огромный паук вскарабкивается на гребень кровли и потом просачивается через дымоход внутрь. Снег от лунного рассеянного свечения выглядел нездорово желтушным. Когда Бартлетт резко сел, пробуждённый кошмаром, то не сразу понял, что шум и в самом деле был. Что-то скреблось, но не по чердаку, а в подвале или около подвала. Впрочем, почти сразу всё стихло. У Рэнделла не было никакого желания гонять крыс или ошивающихся возле дома лисиц, поэтому он раздражённо перевернулся на другой бок и заснул.

Следующий сон был ярче, но выветривался из памяти быстрее. От него осталось только несколько дрожащих картинок.

Дело происходило здесь, в городишке.

Что-то про холмы вокруг центра города. Те самые, что существовали в действительности. Только во сне на каждом из них стояло по мощной электростанции. Низкое жужжание говорило, что работает каждая в полную силу. Но электричество они подавали не так, как происходит в жизни. С их верхушеки с равными промежутками времени била молния. Синхронно. Молнии ударяли в котёл низины, отзывавшийся глухим гулом. С каждого холма медленно ползли чёрные густые потоки, закручиваясь внизу в воронку. То ли лава, то ли патока. Из центра воронки вылетали ослепительные искры, которые поджигали сухие деревья. Стволы падали, проламывая крыши домов.

Протерев глаза, Бартлет понял, что его раздражало, и что, скорей всего, разбудило. Уличный фонарь ровно напротив окна спальни. Он оставался безжизненным несколько дней, а теперь ярко горел. Свет бил прямо в глаза. Аллилуйя, в эту дыру вернулось электричество.

Открытие неприлично приободрило. Присвистывая, он отправился бриться. Жужжание электробритвы звучало музыкой. Тёткин генератор, конечно, хорошая рабочая лошадка, но пользоваться всеми благами цивилизации за счёт его силёнок Бартлетт эти дни остерегался. Включил наконец кофеварку. С кружкой в руках подошёл к запылённому окну. Пейзаж тоже разительно изменился. Теперь вместо непроглядной завесы метели переливался лёд. Украшенный ирреальными зигзагами, полотнищами инеевой махровой наледи, бахромой сосулек, городок магически преобразился. В таком виде он был почти симпатичен. Но бог с ним — главное, что от метели не осталось и следа.

В чашку что-то шлёпнулось.

Паук.

Бартлетт задрал голову. С потолка спускалась нить паутины.

— Сколько же вас тут расплодилось!..

Вот и объяснение ночным видениям. Последний штришок лёг в картину. Всё-таки человеческое сознание — удивительная штука. Наверняка ночью один из этих мелких негодников прополз по его руке и преобразился в огромного паука из сна. А назойливый фонарь, досаждающий, невзирая на то, что веки были закрыты, превратился в молнии и искры. Надо было вечером поправить пыльную занавеску.

Он выплеснул кофе в слив, смыл. Злорадно проследил, как слипшийся в комок паук исчезает в небольшом водовороте. Вооружился палкой для штор и изничтожил паутину. Даже если он не намерен наводить красоту в доме, такой экзотичный декор ему ни к чему.

Справедливости ради, тёткин дом, не впервые играл важную роль в уходе Рэнделла с радаров.

Первый раз это произошло на День благодарения десять лет назад. К ним с Софией должны были приехать на несколько дней родственники. Первая партия гостей прибыла накануне — сестра Софии с мужем, их дочь. Следующая порция родни, ещё пятеро, ожидалась назавтра в полдень. Обычно Рэнделл сносно преодолевал семейные цунами. Он заранее надевал вторую кожу — этакий радушный остроумный хозяин дома. Со всеми шутил, подливал кому вина, кому воды, изображал живейший интерес к пополнению семейств отпрысков, почтительно кивал престарелому тестю, галантно ухаживал за Софией, позволял себе не слишком скабрезные, но остренькие анекдоты с шурином, имитировал опасного неформала с насупленным подростком, черте знает кем ему с Софи приходившимся. Гости всегда оставались довольны. После их ухода Рэнделл наливал полстакана виски и уходил в кабинет — восстановить душевное равновесие за просмотром какого-нибудь скандального шоу или почитать сплетни о политических разоблачениях.

В тот раз он не успел сконцентрироваться. Что тут скажешь, это случается и с лучшими из нас. Приезд родни накануне оказался ловким вражеским манёвром, заставшим его безоружным и ударившим под дых. Молоденькая племянница скучающе и заученно ответила на его приветливый вопрос, и он понял, как выглядит для неё. Лысеющий скучный старпёр, который наводит зевоту. Хуже всего, что Рэнделл знал: именно так он и будет себя чувствовать за праздничным столом. Ему предстоит проделывать экзерсисы с ножом и вилкой над фарфоровыми тарелками, тонуть в болтовне и обмениваться новостями о том, кто из общих знакомых и близких получил повышение, съездил в круиз или обзавёлся внуками.

Раздражение копилось в нём на протяжении целого года. Он перевалил за полтинник. У него была устоявшаяся благоустроенная жизнь. Большую часть времени занимала рутинная работа. Для экспедиций оставались оказии. Положение в университете больше не ощущалось чем-то значимым. Некогда вожделенный триумф, сейчас его должность была то ли ловушкой, то ли болотом. Его утомляло наивное обожание студентов, их готовность заглядывать ему в рот, их предсказуемо восторженные реакции на обкатанные годами шуточки и приёмы по завоеванию сердец.

Почтительные приветствия коллег тоже больше не льстили самолюбию. Рэнделл ровно двигался по накатанной колее. А ровность и накатанность он терпеть не мог. И как только они появляются, пора задуматься об их естественном следствии. О неизбежном затухании инерции. А не оттесняют ли его? Молодые и амбициозные всегда наступают на пятки и в любой момент могут потеснить с трона. Они не ровные, они движутся львиными внезапными прыжками. Раз — и столкнут с тропы расслабившегося сородича. Да, здоровались с ним всё ещё уважительно, однако ни приглашений на телевидение, ни восторженных откликов он давно не получал. На очередной конференции его доклад вызывал аплодисменты, но, закрыв последний слайд, Рэнделл возвращался к своему месту, преследуемый мерзким ощущением их недостаточности. В рукоплесканиях и в финальном «Поблагодарим нашего многоуважаемого докладчика» болезненно не хватало децибелов и обертонов.

Он хотел того, что получал некогда от Карима. На Востоке сила и знание в чести. Восточные люди знают толк в почитании. То, как преклоняются перед диктаторами и пророками, отличный пример. Именно этого накала Рэнделл жаждал.

Требовалось придумать нечто, что снова вознесёт его на пьедестал. Очередная статья. Открытие, которое произведёт фурор. На худой конец хотя бы диспут, из которого он, конечно, выйдет победителем. Рэнделл подступился к нескольким кажущимся перспективными проектам, но надежды развеялись дымом. Мечтать о таком жирном куске, как новая монография, было смешно. Где он её возьмёт? И не только потому, что на подобное требуется слишком много времени и нудных телодвижений; Рэнделл чуял, как лисица, куда соваться опасно, а где пахнет лёгкой добычей.

Если от опасностей он удачно увиливал, то с нюхом на сочный кусочек что-то сделалось. Куда он ни совался, пока везде выходил пшик. Предыдущий его аспирант, прилежный юноша-индиец с гениальными мозгами и крайней степенью интровертности и молчаливости, уехал домой в Мичиган лечить шизофрению, а нынешний был въедлив и активен. Впереди маячила незавидная перспектива. Его будут воспринимать как смирного семьянина и прилежного труженика. Он даже произнёс это вслух, со всей возможной иронией. Трудно представить себе что-то хуже. Ряды баночек с косметикой жены в ванной, пушистые халаты, сервировка, обсуждение семейных новостей. Окинув мысленным взором праздничную гостиную, образцовую кухню, симметрию подушек на диване, белоснежную скатерть в столовой, Бартлетт упредил удар. Он вышел из кабинета со скорбным лицом и сообщил гостям, что тётушка в Мэне пережила инсульт. От неё регулярно приходили открытки — старомодные бумажные. София никогда у неё не бывала. Рэнделл объявил себя единственным родственником и изобразил приличествующую досаду из-за необходимости тащиться в провинциальный город.

София так легко на внезапно вспыхнувшие родственные чувства не купилась бы. Ей он сообщил, отведя в сторонку, что старушка хочет переговорить о завещании. На реверансы с нагрянувшей роднёй терпения уже не хватило. Он наскоро распрощался и подхватил свою верную дорожную сумку. Жена предложила подбросить его в аэропорт, но он твёрдо заявил, что негоже бросать только что приехавших гостей.

Соврать было проще простого.

Стоило Рэнделлу выехать из пригорода, как он свернул на стоянку и забронировал первый же билет на рейс в Ирак. И из промозглости Провиденса окунулся в уже укрощённый жар Эрбиля. Фонтаны с подсветкой под древними стенами, цитадель, крытые переходы рынков и выбеленные глиняные жилища сразу его взбодрили. Холодок и тень жили здесь только в тёмных закоулках, надёжно упрятанных от солнца. Там они смешивались с едким запахом нечистот. По вечерам Бартлетт слал Софии фейковые отчёты о разговорах с врачами и визитах к нотариусу.

Через несколько дней он сбежал в прозрачную солнечность Стамбула.

Он терпеть не мог салеп, эту сладкую слизь, но упорно заказывал его, потому что это было далеко от привычного. Торговцы заискивали перед ним. Город пах кошками и каштанами. В нём вместо начала декабря царил настоящий март. Узловатые деревья и деревянные фасады просвечивало неземным светом. Запах рыбы реял над несчётными и необозримыми холмами. Пестрота платков и жирные сладости. Акварельность улиц возвращала его в прошлое, лет на двадцать назад. Он смаковал острое дежавю. Раскидистость Константинополя, распятого на пиках минаретов, искушала: вот здесь бы проводить зимы. Напевы муэдзинов Бартлетт всегда находил гораздо музыкальнее увертюр. Сложность мелодии и её простота, исходящее из сердца искреннее чувство и некая первобытность примиряли его с тем, что эти молельные призывы часто разрушали утренний сладкий сон.

Между руладами муэдзинов он выкраивал время для звонка жене. Отговаривался тем, что связь в Мэне плохая. Как никак, городок расползся меж холмов, которые мешают сигналу, — эти сведения любезно подсунул после быстрого поиска интернет. Впрочем, ни малейших угрызений совести Бартлетт не испытывал. Ведь он не с любовницей куда-нибудь в Лас-Вегас рванул. Он сбежал от семьи и Дня благодарения, чтобы провести время на пристани, осклизлой от тел медуз, избитых прибоем, среди мусора и прекрасных раковин, запаха жареной рыбы, гудков длинных барж, пропарывающих синь Босфора, вальяжных паромов и юркости мелких лодок. Трамваи, анахроничные на фоне древнего пейзажа, чёрные одежды и вьющаяся музыка, разноцветье специй. Ничего общего с упорядоченной скукой дома.

На второй день он зашёл в музей. Долго любовался тройной божественной буквой. Памятники, увековечивающие имена правителей, подтверждали его убеждение: мусульмане знали, как воздавать дань великим.

Там он и познакомился с Эльхамом. Худой, со впалыми щеками сотрудник музея подошёл к нему предложить помощь, заметив, что Бартлетт пытается разобраться в плане залов. Они разговорились. Эльхам, как оказалось, работал ещё и в Международном фонде спасения памятников. Они пошли в кофейню, потом посидели в кальянной. Рэнделл сообщил Софии, что тётушка просит задержаться ещё на пару дней до её полного восстановления. В следующий раз турок пригласил его уже к себе домой, и там они взахлёб обсуждали инициативы фонда. Рэнделл приложил все усилия, чтобы показать себя с лучшей стороны. Невзначай упомянул все свои регалии и достижения, сыпал именами. И, конечно, как козырь — его драгоценная монография.

Нового друга козырный сет впечатлял не на шутку.

Возвращаясь домой, Бартлетт спохватился, что его щёки и лоб носят следы солнечных прикосновений. Пребывание в Стамбуле притушило свежесть лёгкого иракского загара, но не стёрла совсем. Однако ему было плевать, если уловку раскроют. Он не предназначен для того, чтобы киснуть в бытовщине.

Дело выгорело. Довольно быстро Бартлетт объявил, что обязан поучаствовать в работе фонда сохранения наследия и спасения исторических памятников. В мире не прекращаются войны, в этих войнах фанатики разрушают достояние цивилизации. Он не может оставаться в стороне. Это означало регулярные поездки. Ему удалось обставить всё так, что университет живо заинтересовался инициативой. Наконец-то началась новая жизнь.

Рэнделл помолодел на десяток лет и избавился от десятка лишних кило. Весной он уехал в Турцию под предлогом необходимости присутствовать в одной из штаб-квартир фонда и поселился в покосившемся домишке родственников Эльхама. Дом находился на горе, на первом этаже расположилась ремесленная мастерская, из окна виднелся Босфор. Родственник практиковал сихр. Рэнделл узнал об этом, когда хмурый старик услышал о его разнывшемся колене и предложил дуа для снятия боли.

С глубочайшим, граничащим с презрением равнодушием относясь и к христианской церкви, и к экстрасенсам и предсказателям всех мастей, Бартлетт, себе на удивление, миролюбиво наблюдал за мусульманами. Общение с этим стариком тоже трансформировало его взгляды. За вязнущим на зубах кофе они не раз обсуждали явления, которые объяснить трудно. Запрещённая восточная магия ему, далёкому от мистицизма Европы, была очень интересна. Эти сказания были избыточными, как здешние душные благоухающие цветы. Гули и гурии. Заточённые в сосудах джинны. Ничего рационального и приемлемого. Невероятное для веры — тогда как европейское сверхъестественное слишком просто для рассудочного усвоения. Старый турок был доволен, что его слушают, и клялся, что теперь Бартлетт и сам просвещённый, теперь он сможет видеть тайное.

Как Рэнделл ни подшучивал над этим обещанием, событие, которое застало его на втором этаже покосившегося домишки, добавило ему снисходительности. В одну из душных ночей он поднялся, чтобы открыть пошире окно. И увидел под окнами закутанную в зыбкое покрывало женщину. Она реяла дымкой. Бартлетт пригляделся, гадая, что за отчаянная турчанка посреди ночи торчит во дворе старика. А через минуту она растаяла без следа. Наутро он спросил владельца дома. Тот долго качал головой, а потом принялся говорить о духе, который поселился напротив. Частично из желания подзуживать старика в их невзаправдашних спорах, частично из настоящего интереса он начал читать про тёмный сихр, еретиков и мрачные истории, которые должны леденить кровь любопытных ребятишек. Илм алгайб, божественная тайна, сокровенное знание.

С Эльхамом он обсуждал статьи, которые тот готовил, и вызвался править их — английский у турка был несовершенным.

Бартлетт хотел вбирать предложенное одним городом и перемещаться в следующий, напитывая душу впечатлениями. Семейное гнездо и жена из уважаемого академического клана — да, это придавало статус, но и тяготило. Ему требовался калейдоскоп. Грязь узких проулков. Истоптанные ковры, многогранный чай. Вычурные украшения. Закаты, где солнце запутывается огненным краем в резных пальмах, чай пахнет гранатом, автоматные очереди сливаются с криками петухов, верблюды проплывают плавным шагом мимо джипов, цивилизованность встречается с анахронизмом.

Даже мирный Стамбул давал нужное. Росчерки розового на небе, сизоголубиные минареты, муэдзинское пение, сливающиееся в симфонию взыскующей души. Море, ластящееся к берегам, заигрывающее брызгами пены. Бартлетт понимал обаяние разрухи, неряшливую грязь, деревянные дома, зажатые между более крепкими собратьями. Тёмные от влажности и возраста доски, россыпь утратившего цвет кирпича, бесконечные подпорки и заплатки, упаковки из-под чипсов, фрагменты мозаик, вечное и мгновенное, перемешанное в один салат под названием жизнь. Деревья, далёкие от ухоженной гладкости, город, отданный на растерзание кошек и пахнущий в жару кошачьей мочой, вопли чаек, кормящихся из мисок, гортанные звуки, вытертые молитвенные коврики, роскошь колониальной архитектуры, современных зданий и ветхих старых домов, чередующихся без всякого смущения.

Измир. Триволи. Бенгази.

Он сбегал в свои потайные города. В их расхристанности, он был более дома, чем в родной стране. Мир относителен. Эти города с их бесстыдными руинами и неестественными офисными зданиями переворачивали представления о должном. Здесь с аппетитом ели жареную рыбу, приготовленную под стенами трущоб и завёрнутую в обрывки непрезентабельной бумаги. Дети плескались в мутных реках.

Больше не требовалось просиживать всё время на кафедре. Он снова начал получать приглашения. Теперь он рассказывал о работе фонда, о спасённых древностях. И, конечно, можно было отсылать в уважаемые журналы статьи о тех или иных находках. Аплодисменты снова звучали триумфальным шквалом. Его новое амплуа оказалось выстрелом в яблочко.

Несколько лет спустя Эльхам погиб во время землетрясения в родном городе, куда отправился проведать родителей. Их дом сложился как карточный домик. По иронии судьбы, выжила даже девяностодвухлетняя бабка, которую вытащили из-под завалов через три часа. Следующую свою книгу, на сей раз о деятельности фонда, Бартлетт посвятил коллеге, отметив его важный вклад в сохранение исторического наследия.

Хотя тёткин дом и фигурировал раньше как прикрытие, взаправду Бартлетт добрался сюда только этой зимой. Тогда погода стояла ещё ровная, почти приятная. Было тихо, живописно. Он проплутал с полчаса, пока нашёл правильный холм и правильный адрес.

Наследство пришлось кстати. Было иронично сознавать, что родственница и впрямь оставила хибару ему, хотя он ни разу не внял её приглашениям и отделывался обещаниями. Хотя — а какой у неё был выбор? Не обществу же вязания завещать. Нотариус звонил ему несколько раз. Бартлетт отговаривался лекциями, совещанием университетских преподавателей, экзаменами, которые должен принять. Приятно было сознавать, что у него появятся лишние деньги, с помощью которых он наконец подберёт себе что-нибудь стоящее, что-нибудь получше нынешней посредственной квартиры. Но ехать в Мэн, вступать в права, связываться с риэлтором, тратить время, заниматься скучной вознёй… Он тянул бы и ещё дольше, если бы не скандал. Наверное, нотариус подпрыгнул на стуле от недоверчивой радости, когда Бартлетт вдруг позвонил сам и сообщил, что будет в городе через сутки.

Опознав новообретённое имущество, Бартлетт долго возился с ключами, выругался в адрес уродливого садового гнома, воткнутого у самой дорожки. Сначала он цинично изучил свои новые владения. Из глубин дома на него пахнуло давно обитаемым жильём, полным вещей, собираемых на протяжении многих лет. В верхнем ящике комода хранились в идеальном порядке все оплаченные счета за последние годы. Гараж использовался заодно как кладовка, где нашли приют старые ротанговые кресла и стопки старых журналов по рукоделию. Кусты вдоль ограды были старательно, хоть и кривовато подстрижены. Потом Бартлетт прогулялся по городку. С весёлостью ресторанного критика, оказавшегося в придорожном Бургер Кинге, отметил всё, что здесь считалось достопримечательностью или предметом гордости. Потом пришлось расшаркиваться с соседями — домишки сгрудились на холме тесно, рядом проживала болтливая семья, напротив обитал бывший моряк, чуть дальше занудный мужик, преподающий в школе, потом полная женщина с чрезмерной дружелюбностью. Он всех постарался обаять и в то же время прочертить границу. Не хватало только, чтоб они повадились втягивать в субботние посиделки или советовали, как ухаживать за клумбой.

В тот момент, как пришло письмо от Маргарет, его захолонуло обидой и злостью. Они вырвались из него, образуя кипящую жгучую смесь. Ярость  фонтанировала гейзером. Как посмели все эти ничтожные бюрократы покуситься на его тщательно оберегаемый уголок рая? Он знаменитый учёный, он великолепный творец, талантливый исследователь, блестящий преподаватель, тот, кто мановением руки управляет аудиторией. Рэнделл Бартлетт. Тот, кто дарит миру откровения о прошлом.

А если вдруг травля в университете, развязанная с подачи уродливой сучки, обернётся окончательной немилостью? Если у него вырвут с такими усилиями завоёванную добычу, его трофеи, принадлежащие ему по праву? Раньше такое сложно было представить. Студенты знали своё место. Они были тише воды ниже травы, послушно внимали наставникам, корпели над дипломными работами. А потом начали наглеть, и это стало новым трендом. Не дай бог кто-нибудь из этих развязных неучей окажется недоволен оценкой, заподозрит, что ущемили из-за цвета кожи, или выкатит претензии, якобы цитата из Шопенгауэра оскорбляет религиозные чувства. И руководство университетов стало пресмыкаться перед горластыми феминистками, трансгендерами, которым приспичило отменить разделение на мужские и женские туалеты, бездарями, которые подают на апелляцию, ссылаясь на душевную травму из-за кончины любимого хомяка, помешавшую им написать связное эссе без заимствований из Сети. Вознести скандальную страхолюдину за счёт мелочных придирок к личности первой величины — это печальная практика сегодняшнего дня. Ведь так они покажут, что уважают каждого студента как личность, что нет никакого лицеприятия. Все равны.

Он закончит как тётка. Сидя в глуши, довольствуясь убогим бытом и пустопорожними разговорами с узколобыми соседями. Время будет утекать сквозь пальцы, и он, оставленный за оградой, отсечённый от своих заслуг и достижений, сможет только бессильно наблюдать за его бессердечным течением. Только вчера был юн и рвался в бой. Его полнили планы и надежды. И вот он уже на пороге старости и обманом лишён того, к чему предназначен с рождения. С тех пор как он, ещё маленьким мальчиком, начал осознавать себя, ему стало очевидно: он рождён для открытий, свершений и славы. Его имени суждено быть написанным крупными буквами. Он творец и первооткрыватель.

Ему не место здесь, в заснеженном захолустье.

Бартлетт натянул свитер. Пожалуй, пришло время положить конец соседству с пауками. Немножко эту халупу облагородить. Раз уж городишко возродился к жизни, надо отправиться в магазин и вооружиться средством от насекомых.

Вторым приятным делом, которое он себе наметил, был визит в полицейское управление. Коли ему удалось волей случая предстать тем самым ценным свидетелем, который навёл копов на след, грех не раскрутить их на подробности. Рэнделл был уверен, что провернуть этот трюк удастся столь же легко, как и в первый раз. И, вооружённый новыми деталями, он сможет прогуляться к озеру. Осталось только прощупать, где именно всё произошло.

Пока что у Бартлетта не было оформившегося плана, что он сделает с информацией. Первейшей целью значилось собственное удовольствие. Но он так же держал в голове и другую возможность. Эти данные можно анонимно слить на интернет-канал одного онлайн-издания, которое давно радовало Бартлетта отменными сплетнями.

Глава 3. Встреча

Иезекия едва ступил на тротуар, выйдя из лавки экопродуктов, — и перед ним выросла высокая фигура.

— Мистер Мортон, мне нужно с вами поговорить.

— Добрый вечер, мистер Райт.

Иезекия бросил взгляд на машину, припаркованную у обочины. Оливии Райт в салоне не было.

— Возможно, вы хотите подъехать в бюро?

— Нет. Я не задержу вас надолго. У меня всего один вопрос. Сможете провести похороны в это воскресенье?

— Циклон уже отступил. Погода в воскресенье должна быть хорошей. Мы можем назначить прощание на полдень и погребение на два часа.

— Я слышал, с воскресенья начинается похолодание. И земля… на кладбище… иногда промерзает настолько… что…

— Не вижу причин, которые могут помешать. Я звонил на кладбище. Они укрыли подготовленную могилу от снега, как только поступили первые предупреждения о буре, подъезд для катафалка сегодня расчистят. Пастор уже оправился от болезни?

— Я хочу сделать это как можно скорей. Даже если без священника. Кто-нибудь прочтёт отрывок из Библии, если на то пошло. Как будто есть какая-то разница.

Иезекия знал этот тон. Требовательный. Ожесточённый. Не желающий знать. Ему не часто приходилось его слышать. Мортоны хоронили лучше всех. Безупречно. Но для гнева не обязательны причины, даже хотя сейчас у Райтов были и причины, и повод. Достаточно скорби, чтобы весь мир казался виноватым.

— Наша дочь лежит в вашем подвале уже неделю. Кто бы ни произнёс красивые слова о том, что она была даром с небес и ушла к ангелам, это не изменит ничего. Выстроим ли мы целый эскорт родственников, включим ли правильную музыку, засыплем ли просто землёй за пять минут — разницы никакой.

— Вы уверены, что церемония без священника…

Доктор неожиданно стиснул кулаки и резко шагнул к Иезекии.

— Мистер Мортон. Я знаю, вы ревностно относитесь к вере. Я прихожанин своей церкви уже десять лет. Но сейчас мне совершенно всё равно, будет ли пастор на похоронах, или нет. Будет ли красивый крестик на объявлении о прощании. Какую строчку из Писания поместят над словом «умерла». Мы застряли в межвременье. Нашей дочери с нами нет. Но она и не похоронена. И мне плевать, как это будет обставлено. Просто — похороните её!

Иезекия посмотрел на бумажные пакеты в обеих руках.

— Вы правы, да, горе не становится меньше, даже если всё сделано по правилам. Ни одна церемония не уменьшит боль. Но пройдёт время. И вы спросите себя: так ли мы хотели проститься с дочерью?

— Да не нужен мне этот навороченный гроб, цветочки, шёлковые подушечки… Оставьте их себе. Сейчас я хочу просто поместить её в землю. Вы боитесь потерять ваши деньги. Сколько там вышло? Десять тысяч? Двенадцать?

— Я вовсе…

— Сколько раз моя жена к вам приходила?

— Дважды.

— Я застал её сегодня рано утром, ещё перед завтраком, полностью одетой, готовой ехать. Я спросил, куда она собралась. Едва остановил её, когда она настаивала, что спешит и пойдёт к машине.

— Мы не препятствуем родным видеть усопшего до самого момента похорон. Это специально оговорено. Близкие могут находиться рядом с гробом в часы работы похоронного агентства.

— Она упаковывала пирожные!

Иезекия промолчал.

— Когда я добился от неё ответа, она закричала, что едет к Виоле, что я не должен ей мешать, что она должна отвезти ей коробочку её любимых пирожных. Мне пришлось забрать ключи от машины. Я провёл час, успокаивая её.

— Проведя церемонию наспех, вы не облегчите её страданий.

— И это тело… Что доставили в понедельник… Я не хочу, чтобы оно находилось рядом с моей дочерью! — рыкнул доктор Райт. Он придвинулся почти вплотную. Иезекия оказался в волне его дыхания, полного неприятной кофейной горечи. — Я не хочу, чтобы моя дочь лежала в одном помещении с неопознанными телами.

— Мы не можем запретить это. Иногда мы готовим двое-трое похорон на неделе. Каждый имеет право на погребение.

В Райте что-то сдулось. Он добавил тише и мягче:

— Моя жена не может так больше. И… я боюсь за неё.

Иезекия дошёл с ним до его автомобиля, пытаясь оценить, не стоит ли тревожиться за самого Райта, может ли сейчас доктор сесть за руль без риска. Но доктор пристегнулся уверенным движением. Испустил вздох. Сказал:

— Я позвоню вам, когда пастор будет готов. Я позвоню вам завтра или в воскресенье. Сообщу, когда он сможет провести прощание.

Иезекия смотрел, как автомобиль Райта удаляется по утренней пустой улице. Разряженный воздух, казалось, застыл, заполированный в бриллиантовый лёд, как и всё остальное. Только холодный зябкий свет, беспощадно подчёркивающий безлюдность и бездвижность.

Машина засигналила за спиной неожиданно. Отчаянный пронзительный звук. Торможение.

Иезекия отпрыгнул с проезжей части в последний момент. Обледенелая земля заходила ходуном под ногами. Подошвы заскользили. Снег смягчил падение.

Он не в первый раз едва не попадал под машину. Такое пару раз случалось и раньше. Но обычно в незнакомой обстановке, там, где его мозг не мог учесть и обработать все факторы, а не по глупости. Нелепо, что он подставился под колёса здесь, в своём городе, на знакомом перекрёстке.

Обычно он слышал приближение машин задолго до того, как они оказывались в непосредственной близости. Даже не шум шин, а звук, с которым им сопротивлялся воздух. Обострённый слух редко его подводил. Снег смягчал и искажал звуки, однако Иезекия легко перестраивался на зимний режим и до весны его слух корректировал шуршание шин, звук рассекаемого воздуха, безошибочно учитывая все переменные — скорость ветра, звон мороза, завесу дождя, приглушающую пелену снегопада, змеистое шипение позёмки. Сейчас его застали врасплох, и дело было не в том, что автомобиль вывернул из-за угла. Просто Иезекия выключил восприятие, что случалось с ним редко. Он слишком сосредоточился на картинке: Виола и нарядная коробка с пирожными рядом с ней.

— Всё в порядке? — донеслось до него. Хлопок открывающейся двери. Женский голос. Молодой. Переполошенный. К нему примешивался подголосок: звонкие детские «Маааа? Что случилось? Мам, мы кого-то задавили?»

Сердце запоздало ухнуло.

— Да, простите. Это моя вина.

— Вам помочь? Вы целы?

— О, не беспокойтесь! Всё в порядке.

— Мы вас задели? Вы упали.

— Это из-за гололёда. Я в полном порядке.

Машина уехала.

Он отряхнул одежду. Во время падения очки слетели. По иронии, оба пакета он по-прежнему бережно прижимал к себе. Иезекия поставил их на землю, осторожно опустился на одно колено, пошарил рукой вокруг. Ничего. Главное не наступить. Отыскать стеклянный предмет на похожем на стекло льду, лишившись подсказок оптики, — это был достаточно замысловатый квест. Через несколько минут бесплодных поисков Иезекия ощутил, как нарастает бессилие и раздражение. Он может ползать несколько часов, и так и не угадать траекторию, по которой очки спикировали прочь. Иезекия проанализировал сохранившиеся в памяти звуки перед взволнованным женским вопросом. Он не слышал лёгкого клацанья, которое должно было раздаться, если бы они приземлились на дорогу. Скорее всего, они отлетели в снег, взрыхлённый ледяным дождём.

Можно было махнуть рукой на потерю, в машине он всё равно использует пару с биоптикой, так что доехать до дома не составит труда. В кабинете в ящике лежат запасные очки. Но он любил эту оправу. Иезекия поводил ладонью по поверхности сугроба, ища выемку, которая бы сигнализировала: они спикировали вот сюда. Пальцы погружались в мокрую ломоту рассыпчатого снега. Он продвигался по квадратам, потому что иначе есть опасность принять последствия розысков за след-подсказку.

А потом он увидел, как ему навстречу движется тёмный силуэт.

Сначала Иезекия подумал, что это вернулся Райт — извиниться. Но почти сразу же понял: нет, не те шаги, другая фигура.

Это был очень неправильный силуэт. По спине поползли мурашки.

Идущий направлялся к нему, очень целенаправленно. В нём всё было не так и очень страшно. Иезекия перестал считать пустоту на улицах хорошим знаком. Он оказался один на один с… с кем-то. Внутренний голос завопил, что он должен вскочить на ноги и бежать. И в этот момент ладонь натолкнулась на тонкую дужку.

Замёрзшие пальцы подвели, сталь выскользнула, снова исчезнув в снегу. Расстояние между ним и тёмной фигурой сократилось почти вдвое. Это было невозможно за несколько секунд, но это произошло. Иезекия замер, готовый вскочить, тут же снова принялся лихорадочно разметать снег в том месте, где снова потерял находку. Это его вещь. Он должен её забрать. Время текло как в страшном сне, когда всё происходит слишком медленно и слишком быстро.

Существо сфокусировалось на нём, как торпеда, и приближалось стремительно, хотя такая скорость казалась невозможной: оно было одноногим. Невозможным было и всё остальное. Всклокоченные спутанные волосы висели клоками. В них вплетались ленты. Вокруг туловища вился спиралью послушный вихрь. Среди тишины похрустывание льда причудливо трансформировалось в бой бубна. Настойчивый, ритмичный. Беспощадный аккомпанемент песен нойда.

Иезекия выловил очки. Знал, что не имеет смысла надевать их — мокрые разводы на стёклах всё равно не помогут видеть чётче.

Некогда.

Теперь ключи. Не ройся в карманах здесь, — подсказал не парализованный ужасом участок сознания. Иначе и их уронишь. Не беги. Дорога — сплошной каток. Если ты поскользнёшься, то не успеешь. Тебе удастся спастись от этого существа, только если правильно распорядишься каждой секундой.

Звук, исходящий от монструозного закручивающегося волчка не мог быть соотнесён с привычными мерами, помогавшими рассчитывать расстояния и скорость. Оно двигалось по своим сверхъестественным законам. Иезекия выверял каждое движение. Поднялся на ноги. Спиной отступил назад, на дорогу, очень осторожно, помня о поджидающем гололёде. Развернулся вполоборота, чтобы не упускать фигуру из вида. Шаг. Другой. Шире. Прибавить скорость. Не срываться на бег. За пять шагов до машины опустил руку в карман. Нащупал брелок. Крепко сжал. Вытащил. Нажал на кнопку. Открыл машину. Сел. Сконцентрировавшись только на этой задаче, будто не было ни угрозы, ни холода, ни покалывания в руках. Расчётливо вставил ключи в зажигание. Что-то мелькнуло вплотную к багажнику.

Колыхнулись оленьи рога.

Мог ли он перепутать человека с животным?

Зеркало отобразило картинку полнее. Там, позади, посреди дороги стоял некто с головой, увенчанной рогами. Высокие, ветвистые, они своей статичностью уравновешивали плещущиеся по ветру ленты.

Никогда в жизни не превышавший скорость, сейчас он вдавил педаль газа без оглядки на цифры и ограничения. Из-под задних колёс взметнулось облако мельчайшей белой пыли.

Иезекия знал большинство поворотов и спусков на память, по ощущениям. Он помнил рельеф, даже изменённый зимой. Он сможет доехать до конца улицы, не останавливаясь, чтоб надеть пару для вождения. Сейчас важнее всего убраться как можно дальше. Как можно быстрее.

Дорога разматывалась в нереальности размытости. Иезекия весь был — ощущения. Машина, казалось, парила, почти не касаясь колёсами тверди, будто он в небе, за штурвалом самолёта. И в то же время он чувствовал обострённо каждый дюйм. Не может быть. Это лишь видение. Игра влажности, пропитавшей воздух. Последствия неприятного разговора. Но инстинкты твердили: нет, не иллюзия. Он отложил данное себе обещание — притормозить и надеть очки — до следующей улицы. Не сейчас. Преимущество терять нельзя. Остановка поможет существу нагнать его — если оно решит преследовать.

Въезд на холм. Поворот. Когда до дома осталось совсем немного, он заставил себя сбросить скорость до минимальной. Аккуратно заехал в гараж. Изнутри проверил замок. И тут же бросился в холл. Надел на входную дверь цепочку. Очень осторожно выглянул в узкое окно, буквально на полсантиметра отведя занавеску. Дорожка, ведущая к ступеням, была пуста. Никого на крыльце, никого под окнами.

Иезекия перевёл дыхание. Опустился на пол и привалился спиной к двери. Ярко представил, как рога пропарывают деревянное полотно и застревают в лёгких. Содрогнулся. Отпрянул.

Прошло полчаса. Никто не появился. Страх постепенно отпускал.

Он проверил спасённые очки. К счастью, они были целы. Прошёл на кухню и сделал себе кружку чая. То же чувство, что на улице подсказывало ему бежать, сейчас говорило, что опасности больше нет.

Вернее — нет той, внешней опасности от дикой фигуры. Зато он снова стал чувствовать неприятный холодок от секционной.

Нужно было настоять, чтобы полицейские забрали тела немедленно. Он делит территорию с чем-то неправильным. Заперт в собственном доме с чем-то непредсказуемым. И самое благоразумное — немедленно оказаться как можно дальше от двери в подвал. Вообще от похоронного бюро. Но куда деваться? Конечно, он может провести сутки в отеле. Там наверняка есть места. Но это означало бы, что придётся пересекать город, рискуя снова увидеть чудовище с рогами. Худшая погода для попыток убежать. Кроме того, если он всё-таки доберётся до отеля, все будут знать: по какой-то причине он сбежал. Это плохо для бизнеса. Мортоны так не поступают. Мортоны берегут репутацию. И делают всё безупречно.

Иезекия спустился в подвал, стараясь не поворачиваться спиной к холодильной камере. Взял самый крупный из скальпелей. Крепко сжал в левой руке. Открыл один и затем другой боксы, выдвинул поддоны. Убедился, что тела не изменили положение. Одно из них было мертвее некуда. Ему ли не знать эту восковую опустошённость, громко свидетельствующую: внутри оболочки ничего нет. Второе — выжидало. На секунду Иезекии показалось, что губы трупа силятся шевельнуться и шепнуть ему словечко. Очень неправильные для пролежавшего несколько дней трупа губы, несоразмерно прошедшему времени мягкие и осознанно сомкнутые.

Шорох раздался не из боксов, а сзади. Что-то тронуло его за локоть.

— Не оставляй меня с ними. Я тоже их боюсь, — тихонечко сказал детский голосок. Что-то прошуршало.

Это звук скольжения тщательно завитых и слегка зафиксированных лаком локонов по стали, вот что это, механически отметил Иезекия. Виола села и потом спрыгнула со стола почти бесшумно. Она доверчиво держала его за рукав.

— Посиди тут со мной, пока их не заберут, пожалуйста. Или пока мама не придёт. Тебе ведь всё равно не с кем разговаривать, — попросила она. И обняла его, прижавшись головкой к его боку, сплетя тонкие пальчики в замок, так что он оказался пойман в кольцо нежных рук.

Иезекия развернулся за долю секунды, выставив перед собой скальпель. «Ты испортишь работу! Ты разрежешь её платье!» сплелось в голове со столь же молниеносно промелькнувшим: «Только не её, её не надо, она не они!» И вздрогнул от картины полного, не нарушенного ничем порядка. Конечно, девочка лежала неподвижно. Ни один локон не сдвинулся с места, разложены ровно так же, как в предыдущие дни, в точности как они с Тео это сделали. Иезекия помнил каждую складку платья. Всё неизменно. И то же ощущение покинутости оболочки. Задним числом он проанализировал картинку, так убедительно проведшую все органы его чувств: конечно, он не мог, стоя спиной к столам, увидеть то, что ему померещилось. Он не мог затылком видеть выражение лица Виолы, не мог видеть её стоящей и одновременно смотреть на раскрытые боксы холодильного шкафа. Сигналы, взбудоражившие его сетчатку, были насквозь ложными. Он опустил руку со скальпелем. Что-то снова коснулось локтя. И на сей раз объяснение не пришлось долго искать: он забыл снять шарф. Свободный конец легким маятником задевал правую руку, мимолётно обвивался вокруг туловища.

Иезекия намеренно медленно выдохнул. Отложил скальпель.

Задвинул ящики. Запер секционную. Поднялся наверх, ещё раз осторожно выглянул в окно. Помолился, прислушиваясь к каждому звуку в доме и за его пределами.

Снаружи всё оставалось белым и тихим.

Ровным, как чистый лист. Таким ровным…

Это затмевало даже тревогу о телах.

Он вышел на крыльцо. Бросил взгляд на ограду. Туда, где она должна быть. Всё внутри упало от сплошной белизны. Кинуло в жар. Он посмотрел под ноги. Аккуратно встал на невидимую метку, заданную себе в прошлую субботу. На пару дюймов отстоящую от прежней. Вторая доска от порога.

Это лишь погода. Высокая влажность. Пасмурность. Ластиком по всему прошедшийся снег.

Он прищурился.

Подножие лестницы. Почти утонувшее в снегу деревце.

Где-то там ограда.

Она точно должна там быть. Нужно только постараться.

Иезекия поборолся с собой. Он может подвинуться ближе к ступеням. Допустим, ещё на дюйм. А завтра можно вернуться на предыдущую линию. Но чего он добьётся этим самообманом? Иезекия попытался нащупать взглядом хоть какую-нибудь подсказку, штрих, за который можно зацепиться, распознать в нём линию. Нужно дождаться ясной погоды. Может, даже весны. Согласно всем исследованиям, его зрение должно оставаться стабильным. Сейчас его слепят снег и лёд. Разумеется, в таких условиях он видит хуже. Как и внизу, в секционной, ложная картинка объяснилась логически, всего лишь нервным напряжением, стрессом от встречи с Райтом. И сейчас всё точно так же.

Ему только кажется, что границы сужаются.

Он просто не может терять зрение.

Реконструкция ландшафта, воссозданная им по фрагментам и тщательно подкорректированная с учётом перспективы, стала такой убедительной, что он почти поверил, что видит расстилающийся вокруг дома пейзаж. Без неё всё, что дальше террасы и части дорожки, стиралось в мутность. Подножие лестницы ещё можно распознать, деревце возле ворот — уже пятном, дальше — невнятная размытость.

Он запер дверь, отгораживаясь от неприятного серого света дня. Дом был полон присутствия. Призраки обнажённых тел заполонили все углы. За годы они захватили дом, понемногу обживая его для себя. Выживая самого Иезекию. Пустая столовая чувствовалась особо пустой. Углы собирали в себе клубящийся сумрак. Непривычно звонко звучали столовые приборы о фаянс. Их звяканье подчёркивало тишину. Иезекия в очередной раз опустил вилку к листу салата — и тут же отложил её, не желая больше слышать насмешливый звук. Один в пустом доме, по которому гуляет эхо.

Он отодвинул тарелку и, влекомый порывом, прошёл по жилой половине. Он никогда раньше не замечал, что обитает тут один. Последние годы его всё устраивало. Фотографии в гостиной тоже принадлежали мёртвым людям. Портрет матери, портрет отца, снимок родителей вместе с бабушкой и дедушкой. Все они давно покинули этот мир. Гостиная принадлежала только им. Он попытался вспомнить, когда здесь бывал кто-то живой. Прихожане из церкви не приходили к нему домой, их общение протекало на благотворительных обедах или на церковном дворе. Тео ограничивался служебной частью. Клиентов Иезекия принимал в другой части дома. Пустые пространства не заполнялись человеческим дыханием. Гостевая спальня и спальня родителей последний раз видели людей, когда организовывались похороны отца.

Он поднялся наверх. Постоял в дверях собственной спальни. На вешалке висел очередной тёмный костюм. Стерильная чистота. Выровненные по прямой предметы. Разглаженное, без единой морщинки покрывало.

Звуков — даже его собственных шагов, глушимых коврами, — здесь тоже не было.

Его обступали призраки. Почуяв необитаемость, они поползли выше, из подвала в жилую часть — потому что она тоже на самом деле нежилая. Их неслышный, неозвученный шёпот звучал всё громче. «Ты облажался, Иезекия».

Глава 4. Иезекия Мортон. Хотите ли вы ещё?

Холмы. Шпиль церкви. Белые с серым фасад­ы. С иголочки, только что покрашены. А вокруг унылые холмы. Петляющая дорога. По ней прошмыгивают с большим интервалом машины, забрызганные грязью — перед зарёй прошёл короткий дождь.

Всё тогда случилось очень просто.

«Хотите ли вы ещёёё?»

Дорога, пришедшаяся на вторую половину ночи и рассвет. На ав­тозаправке слышно то­лько чириканье птиц. В полной тишине лег­ко различим голос со­йки и воробьёв. Отец заливает в выдохшую­ся за долгий марафон машину бензин. Они в такой ранний час единственные клиенты.

…А зал пляшет под мч­ащуюся без остановки песню. И у Фила, как у еретического Шив­ы, много рук, в кажд­ой из которых мелька­ют, едва засекаемые человеческим зрением, палочки.

Им пришлось заехать в парикмахерскую по пути домой. Не доезж­ая пары городишек. Ирреальная остановка — первые посетители, ещё заспанная парик­махерша. А зеркала здесь как в гримёрке, только не так удобно, в гримёрках обычно удобнее. Бодрый голос ведуще­го радиошоу — и, хоть убей, не вспомнить ни одной из его бой­ких фраз.

Быстрее, и быстрее, и быстрее, медиатор Джона почти рвёт стр­уны.

На лобовом стекле пр­ивычная наклейка — серебристый маленький крестик с исходящими от него лучами, Ие­зекия помнит её с де­тства.

«Мы сделали это! Мы сделали это!» Отзвуки горячки ещё стучат в висках. По правде говоря, как ни стыд­но признаваться, его гораздо больше захв­атывают эмоции и мыс­ли, чем привезённая новость. Может, пото­му что новость ожида­емая. Может, потому что слишком неожидан­ная и неправдоподобн­ая из-за своей неожи­данности.

Хроника раскручивает­ся в обратную сторон­у. Концерт, гастроли, ночная прогулка, офис Кларка, «Наш кла­вишник — Иззи!», вод­опад звуков, обрушив­ающийся с потолка полупо­двала, день рождения, ступени библиотеки и лужа перед лестни­цей. Каждая миля сти­рает ластиком то или иное. Стереть макия­ж. Стереть сценическ­ую одежду. Стереть аметистовый огонёк на мочке уха. Стереть его прекрасные рыжие пряди. Стереть улыб­ку. Снова белый фон.

Невольное удивление от размеренного веск­ого «Иезекия» вместо летучего, въевшегося в него за год «Изз­и».

Отрезвление пришло на въезде в город. По­ка они ехали по шосс­е, в душе, несмотря на скорбные вести, сохранялась стойкая убеждённость. Он выбе­рет подходящее время для разговора с отц­ом. После церемонии. Разговор будет непр­остым. И таким — не вовремя! Придётся об­ъяснить: он не может перенять эстафету семейной традиции — по крайней мере, до поры до времени. Да, это принесёт огорчен­ие. Но он тот, кто есть. Ангелы ждут его. Ждут на сцене. Там, за спиной, мили на­зад, остро чувствова­лась группа.

Возвращение в город стёрло его намерения, как меловую запись рукавом с доски. В привычных декорациях полудремлющего горо­дка музыкальные груп­пы и концерты казали­сь неудачной детской выдумкой. Чистый хо­лодный воздух Мэна остужал. Конечно, Иез­екия не был повинен в смерти матери. Вин­овно было лишь её сл­абое сердце. Не он. Она не знала о его падении. И, скорее вс­его, умерла счастлив­ой, гордясь им. Одна­ко знал Бог. О да, Бог был в курсе всей масштабности его пор­ажения.

Крах по всем статьям.

Ничего из того, на что надеялись родители и церковное руково­дство. Он не завёл друзей среди соученик­ов — таких, чтоб разд­еляли бы правильные ценности. Он не нашёл себе жену, которую не пугали бы генети­ческие отклонения, которая смотрела бы не на лицо, а на бого­боязненность, и тем самым, в глазах роди­телей, свёл свои шан­сы на брак к нулю — ведь где в их прих­оде найдёшь подходящ­ую по годам кандидат­уру. Он не получил диплом и не стал перв­ым из Мортонов, обла­дающим религиозным образованием. Он не завёл полезных связей. Не только не оправ­дал ожидания, но и с лихвой перехлестнул опасения, которые всегда связаны с выхо­дом в большой мир, но никогда не связыва­лись с ним, Иезекией. Он верну­лся осквернённым, ра­зорённым и несостояв­шимся.

Грусть — вот то, что читалось в молчании дома. Тихая кроткая грусть о том, что отпущенный в свободный полёт Иезекия так бездарно всё растран­жирил. Пришло время подбивать итоги. Опу­стошённый счёт. Прес­тупления против собс­твенного здоровья. Попранное целомудрие. Рухнувшая учёба. Ра­збитое сердце. Он от­дал своим нечестивым сообщникам все чувс­тва, силы и деньги. Рванулся к ним, поза­быв обо всём и обо всех.

Город бережно вынимал из него краски. Как застрявшие занозы. Он приводил его в порядок. Возвращал к первозданной чистоте. Тактично обходил молчанием и не замечал ничего того, что было вне рамок извест­ного о нём здесь. Ие­зекия мог бы спорить и что-то доказывать семье или приходу. Но у него не было оп­понентов. Никто, кро­ме отца, ничего не знал. Иезекия просто видел тотальное несо­ответствие себя — вс­ему. И против этого всеобщего, до горизо­нта, опровержения бе­сполезно было возраж­ать. Это обезоружива­ло, обескураживало.

Волосы пришлось обре­зать очень коротко. Едва ли в полдюйма. С ресницами и бровями сделать ничего было нельзя, но они и так уже побледнели до почти пристойного состояния и их удавал­ось спрятать за очка­ми. Коротко острижен­ный — аккуратно, стр­ого, подобающе, он видел в зеркале парик­махерской благочинное бесцветное, невыра­зительное создание. Себя. Настоящего себ­я. Не раскрашенного заимствованными крас­ками, эмоциями, жела­ниями. В пристойной белой рубашке, заст­ёгнутой на все пугов­ицы. Перед этим вопи­ющим доказательством не-бывшести минувше­го года он был тотал­ьно беззащитен.

Мочка уха зажила мис­тически быстро. Как будто и не было прок­ола. Аметистовая сер­ёжка пропала бесслед­но. Тоже — словно её никогда и не было. Иезекия подозревал, отец выкинул её тайк­ом. Но, может, она просто закатилась в какую-нибудь щель. Кт­о-то, он не знал кто — комендант общежит­ия, куратор? — выслал ему вещи, остававш­иеся в колледже. Кор­обки, отправленные в гараж, так и остали­сь запечатанными. Сн­ачала потому, что бы­ло не до того. Потом, потому что было ст­рашно дёрнуть за чек­у. Потом — потому что не хотелось, чтоб стало стыдно. После смерти отца он отдал их вместе с вещами, оставшимися от Морт­она-старшего, на бла­готворительность.

Зеркало парикмахерск­ой под вещание радио­ведущего показывало ему беспощадную прав­ду.

Бесцветные волосы. Глаза, бледнеющие без игры света до сильно разбавленной пасмурности.

Пристойный.

Некрасивый.

Продолжатель династи­и.

И весь предыдущий год с мерцанием клавиш подёрнулся пеленой и исчез там, за проп­итанным солнцем тума­ном. И он сам, прошл­ый, растворился в бе­лой взвеси небытия.

Первое воскресенье в церкви. Так и должно быть. Он сидел на своём месте, будто и не уезжал. В прилич­ном чёрном костюме, с Библией в чёрном солидном переплёте. После завершения служ­бы, когда к ним подх­одили выразить собол­езнования по поводу утраты, на вопрос о колледже у Иезекии само собой вырвалось: «Я беру академическ­ий отпуск, надо побы­ть с семьёй… с отцом­».

Валто звонил бессчёт­ное количество раз. Потом отправил сообщ­ение. Выразил соболе­знование. Потом сыпа­лись сообщения от Де­з, Джона, Фила, Бута. «С Иззи что-то слу­чилось. Что-то очень плохое. Дез не уста­ёт это повторять».

Иезекия мог оправдат­ься тем, что попал в скверную компанию. То­лько перед кем? Отец не спрашивал ни о чём. Подобные разгово­ры осквернили бы дни чистой скорби, кото­рая сопровождала про­щание. И не рассказал о его грехопадении ни одной живой душе. Не было упрёков или красноречивого молчания. Они не поднимали тему возвращения в Мэ­риленд. Было понятно, что он не считает возможным для Иезекии после такого позора переступить порог почтенного учебного заведения. Иезекия сознавал, что отцу ну­жна поддержка. Даже Самуэль Китс не знал истинной причины ок­ончательного возвращ­ения Мортона-младшего домой. Оправдывать­ся было не перед кем.

А вот Иезекия знал.

Он провалил испытани­е. Первый выход в мир закончился поз­ором. И ладно бы его одолело враждебное окружение. Но нет. Он же помещён был в самый центр благодати. Где безопаснее, чем в библейском колле­дже? Иезекия мог сос­редоточить все силы на учёбе, получить диплом, стать гордост­ью общины. Вместо эт­ого он забросил заня­тия, впутался в обще­ние с мирскими, впал в блуд, позволил чу­жим речам размыть гр­аницы представлений о правильном и непра­вильном. Он с головой окунулся в тщеслав­ие, а в завершение посрамлённым убрался домой, не дотянув до конца срока. Даже младший сын из притчи обгонял его по очка­м, потому что не вля­пывался в грех прямо посреди консерватив­ного христианского заведения.

А самое главное, Иез­екия перестал быть собой.

Разве когда-нибудь он хотел ревущих залов или дней, заполнен­ных музыкой? Он ведь прежде использовал музыку, как и всё ос­тальное, что оказыва­лось в его распоряже­нии: во славу Божию. Для других людей. Это, конечно, не так эффектно. Толп вокруг такого непритязате­льного служения не образовывалось. Форте­пьяно было инструмен­том, а не довлело над ним, заменяя семью, церковь и самого Бога. Иезекия верно расставлял приоритеты. Всегда. Как мог он всё это потерять? Он подхватил от Валто горячку рока. Зараз­ился чужими интереса­ми и грехами.

Ведь он начинал так свято. Исповедь Мэттью в часовне. Первые молитвенные встречи. Старательные строчки конспектов. Пробуждения в комнате общежития, когда предстоящий день выстраивался чистым незапятнанным листом, на котором предстояло выводить пункт за пунктом: молитва, утреннее чтение Слова, завтрак, лекции. Оживлённые споры о том или ином месте Писания под раскидистыми деревьями территории колледжа. Смех на шуточной сценке о Валаамовой ослице. А потом его сбило с ног музыкой, светлой и рассыпающейся бриллиантовыми брызгами, как прибойная волна, утянуло прочь от тверди, и он, с глазами и ушами, залитыми коварной водой, стал глух и слеп к голосу Божьему. Дьявольские аккорды, кажущиеся такими же прекрасными, как Люцифер во всём своём сиянии, унесённом с небес при падении. Как упал ты с неба, денница, сын зари! Прочертивший яркий след ослепительного света — похожего на лучи софитов, на которые Иезекия готов был смотреть, рискуя остатками зрения. Сладкозвучье и богатство убранства, унаследованные царством противления, всё ещё были при мятежном ангеле. И в этом свете чёрное становилось белым, недопустимое — необходимым и похвальным.

Подмена ценностей — го­рдыней и тщеславием. Лживые ангелы, нашёптыва­ющие ложь об избранн­ости, которую они вы­давали за призвание.

Мысли, занятые контр­апунктами, гармониза­цией, дублированием гитарных риффов, сло­жными переходами, им­провизацией. Совсем не Словом, совсем не служением.

Уклончивые ответы се­мье, ложные предлоги, под которыми он ус­кользал с занятий, уловки, с помощью кот­орых морочил голову соученикам.

Низкие помыслы. Дейс­твия за спиной. То отталкивающее создани­е, которым он стал под действием ежеднев­ной отравы.

Стайки девушек после концертов. В обтяги­вающих джинсах или коротких юбках, иници­ативные, начинающие целоваться прежде, чем дойдут до номера, — разве он о таких мечтал? Кокетство с ними напропалую, быс­трые искрящиеся взгл­яды, оживлённые улыб­ки, скоростные свида­ния, щекотные смешки в шею, скольжение гладкой кожи по обнаж­ённому телу. Ничего общего с библейским представлением о чис­тоте и непорочности.

Тогда, изнутри, всё казалось весёлым и невинным. И все говор­или ему: здорово, так и надо, бу­дь счастлив. Он пове­рил — и был.

Ему требовалось изба­виться от отравляюще­го воздействия Валто. Сейчас, вдали от него, он сам не поним­ал, как мог настолько поддаться чужому влиянию. В Карьялайне­не сосредоточилось всё, что ассоциировал­ось с падшим ангелом: греховная музыка, ложь, властность, ра­спущенность, несдерж­анность, манипуляция, гордыня. Нужно было ослепнуть, чтобы пойти у него на повод­у. Сатанинское наваж­дение. То, о чём Иез­екия знал задолго до колледжа. Он годами читал в Библии о дь­явольских уловках. Только никто не преду­предил его, как тяже­ло распознать дьявола — в друге.

Карьялайнен стащил его с безопасной башн­и. Окунул в грязь. И даже на расстоянии многих миль продолжа­лось его воистину де­моническое воздейств­ие, потому что поверх скорби похорон вос­принималась, острее и ярче, иная утрата.

«Ты мой друг»

«Ты мой лучший друг».

Оглядываться назад было страшно. Мерзко. Оглянувшись, приход­илось признавать: он поддался натиску ха­ризмы Валто как заги­пнотизированный дове­рчивый кролик.

На рас­стоянии всё виделось иначе. Воздух родно­го города действовал целебно. В голове прояснялось. Иезекия снова ходил на служб­у. Его омывала чиста­я, правильная музыка. Неэффектная, прост­ая, старая. Он снова научился находить поэтичную красоту и гармонию в стихах Посланий Коринфянам или Тимофею, не в текстах песен. В какой-то момент он открыл первую главу Евангелия от Марка и поразился чистоте и силе лаконичных строк. И было в те дни, пришёл Иисус из Назарета Галилейского и крестился от Иоанна в Иордане. И когда выходил из воды, тотчас увидел Иоанн разверзающиеся небеса и Духа, как голубя, сходящего на Него. И глас был с небес: Ты Сын Мой возлюбленный, в Котором Моё благоволение. Немедленно поле того Дух ведёт Его в пустыню. И был Он там в пустыне сорок дней, искушаемый сатаною, и был со зверями; и Ангелы служили Ему. После же того, как предан был Иоанн, пришёл Иисус в Галилею, проповедуя Евангелие Царствия Божия и говоря, что исполнилось время и приблизилось Царствие Божие: покайтесь и веруйте в Евангелие. Проходя же близ моря Галилейского, увидел Симона и Андрея, брата его, закидывающих сети в море, ибо они были рыболовы. И сказал им Иисус: идите за Мною. Раньше он больше любил версии от Матфея и Иоанна, но сейчас именно простота Марка пронзила в самое сердце. Прошло несколько месяцев, прежде чем он увидел в произошедшем не тол­ько катастрофическое поражение, но и милость Божию. Всё в плане Божьем взаимосвязано. Уход мамы на небеса, событие, горчащее потерей, хотя оно и должно быть праздником для каждого истинно верующего, ведь ушедший воссоединился с Господом, служил возвращению к истине потерявшегося сына. Так было нужно — искушение, падение, покаяние.

Валто продолжал забрасывать письмами и сообщениям­и. Иезекия удалил их все. Телефон сменил. Валто нашёл их дом­ашний номер. Отец пе­редал Иезекии, что друг из колледжа прос­ил с ним связаться. Иезекия церемонно ки­внул, сказав, что не­пременно перезвонит.

Как мог он находиться так долго под чара­ми манипулятора? Пок­упался на его лесть, вёлся на подначиван­ия. Гнусное ощущение, что им вертели как хотели, только креп­ло. Иезекия не хотел больше ощущать себя слишком доверчивым и оказываться в дура­ках. Человек, который создавал иллюзию близости, добавлял ще­дро мёд лести. Тепер­ь, на расстоянии, ли­ния их знакомства вы­страивалась иначе. Едва Иезекия тронул клавиши синтезатора в подвале, как распах­нул ящик Пандоры. Ва­лто не планировал, конечно, заманивать его в сети; тогда у него ходил в услужении Рори, а риск был слишком велик. Но отл­ожил в памяти. Как бы снабдил ярлычком и поставил на полку. Иезекия Мортон. Может быть полезен в кач­естве бесплатного во­дителя, грузчика по случаю, арендодателя пикапа, клавишника на подхвате. Всё, что требуется, — приру­чить и держать побли­зости. Знакомство на­чалось с использован­ия, продолжилось нав­едением благочестиво­го тумана. Именно по­этому Валто тогда его пригласил на ужин: проверить, не уловил ли Мортон чего, ра­зве не так? Какой-ни­будь детали, мелкой улики, которая просо­чилась за дверь студ­ии, пока они таскали коробки. Ему нужно было усыпить возможн­ые подозрения. И он преуспел. Если бы не тот злосчастный виз­ит без предупреждени­я, Иезекия был бы сл­егка разочарован обр­ывом отношений, но убеждён: Карьялайнен? ах, да, представите­ль глубоко верующей династии, добропоряд­очный студент. Декор­ация обрушилась, так что понадобилось оп­утывать шёлковой пау­тиной уговоров. Приш­ло время — и Валто протянул руку и снял с полки мысленное досье. Разумеется, он мог найти другого. В этом он весь. Он умел добывать нужное из-под земли. Когда надо, сулить, когда не помогает — вызыва­ть чувство вины. Как только Иезекия мог поверить в его отчая­ние или беспомощност­ь? Среди многочислен­ных виртуальных файл­ов на полках наверня­ка хранились более подходящие. Валто ост­ановил выбор на нём, потому что хотел… Чего в первую очередь? Расшатать его убеж­дения, переломить чо­порное пуританство, решить сложную задач­у, сделать чёрное бе­лым, почувствовать себя Пигмалионом, вып­естовать послушного последователя, вмонт­ировать в лелеемую группу диковинку, — что из этого? Валто вдохновляли сложные задачи. Вот и вся ист­ория. Ложь от первого до последнего слов­а.

Всего-то и нужно было сказать: «ты мой друг». Ответить на по­требность, которую Иезекия не сознавал до тех пор, пока не услышал эту фразу.

Макиавеллиевский поце­луй во время прослуш­ивания Бута. Валто в самых бурных своих порывах видел направ­ление. Он затушил ре­вность к новичку с первой секунды. Мало кто мог бы обезоружи­ть так виртуозно; ме­тнувшись к нему, сам­ому уязвимому для со­мнений и переживаний по поводу утраты ст­атуса последнего при­обретения, Валто про­демонстрировал: это наше совместное дост­ояние, я принёс это для тебя и каждого из нас. Ты для меня дороже любого незнако­мца. Это «дороже» не значило, что он отк­азался бы от своих планов. От Иезекии к Джону, от Джона к Фи­лу. Обласкать всю ко­манду. Начиная с сам­ого уязвимого звена. Потому что только Иезекия ревновал — вот так. Отчаянно, неп­рикрыто, до разрыва сердца. И готов был, даже при ссорах, об­идах, стычках, цербе­ром отвоёвывать Валто только для себя, целиком. И никаких — делиться. Впервые в жизни у него появился друг, причём такой, которому он сам кр­айне важен. По крайн­ей мере, Иезекия так наивно думал. «Ты слышишь, Мортон?» Мой Мортон. Ручной Морт­он.

Валто не был бы собо­й, если б не дошёл до конца. Отец одним прекрасным утром обн­аружил на ступенях у входа высокого напо­ристого финна, рвуще­гося поговорить с Ие­зекией. По счастью, самого Иезекии в тот момент не было дома. И ещё с неделю пос­ле этого он выглядыв­ал в окно и подходил к дверям с опаской. Чтобы не опускать душу заново в мясоруб­ку. Чтобы не воскреш­ать в памяти опущенн­ые плечи Валто, сгор­бленную спину и его «Я слишком многое по­ставил на карту». Ва­лто ничего не стоило найти ему замену, наверняка. Если уж то­гда он смог убедить Иезекию, то перемани­ть кого-то из другой группы — сущий пус­тяк. Наверняка, почу­яв плохой исход, он сразу же принялся об­званивать знакомых и закидывать свои без­отказно работающие крючки. Можно не сомн­еваться: прослушиван­ие они отыграли, и отыграли в полном сос­таве. Он из тех, кто всегда выплывает. Валто вообще не имел право затаивать обид­у. Лишь дружеское од­олжение — ведь они не были связаны контр­актом или даже конкр­етным обещанием. Дог­оворённости, считай, не существовало. Бы­ло бы бестактно и бе­счувственно оскорбля­ться за то, что Иезе­кия потребовался сем­ье в такой момент.

Семье.

Ничего не может быть крепче, чем родство, возникающее во время гастролей. Едва бр­ызжущий душ в дрянных гостиницах, вызыва­ющий гастрит фастфуд, заглатываемый прямо на ступеньках у сц­ены между проверкой звука и прогоном. Вы­яснения, кто с кем живёт в номере. Ночные вселения, хождения друг к другу за как­ой-нибудь мелочью — «а нет ли у тебя…» Хлопающие вертушкой двери, потому что, по­-хорошему, два номера становились одним. Общая эйфория после удачного выступлени­я. Спонтанные ночные прогулки. Молниенос­ный и непредсказуемый флирт с новоявленн­ыми поклонницами. Ло­пнувшие посреди шоссе покрышки. Острое пищевое отравление у Фила за пять часов до концерта, попытки оттереть брызги рвоты с раковины в ванно­й, поиск минеральной воды, старания отвл­ечь болтовней. Забра­сывание вещей в сумку соседа, потому что к вечеру снова расп­аковываться в другом месте, и, бога ради, какая разница, в чьём багаже эти вещи доедут. Нервная лихо­радка до. Усталость, сваливающая с ног до полудня следующего дня, после. Стихийн­ые посиделки на выте­ртом паласе, спиной к стене, начавшиеся с «забежать на минут­ку с вопросом». Внез­апные как гром среди ясного неба сбои в откатанных до автома­тизма переходах. Сдо­хший микрофон. «Ребя­та, вот ваша доля за сегодня» — и вдруг больше ожидаемого. Планы насчёт мерча. Остервенелая работа над новой песней. Тот, у кого не было гас­тролей, не поймёт. Эти люди становятся семьёй. И Иезекия без оглядки забыл про пятую заповедь, про отца и мать, забыл о духовной семье — и заменил их пятью чужаками, начертав признание и клятву верности на собственн­ом теле.

Несколько минут холо­дного знакомого возд­уха. Церковная скамь­я. Соболезнования и привычные с детства фразы. Как будто и не уезжал. Ничего не было. Он всего лишь сыграл несколько пес­ен со знакомым из ко­лледжа. Реальность подтверждала это. Вол­шебство вышло из нег­о. В полночь карета обратилась в тыкву. Он сошёл со сцены и в секунду обернулся в прежнего Иезекию Мортона, странного, пугающего гробовщика с поросячьими ресниц­ами, упырски-нежной кожей и кроличьей фи­зиономией. Вынутый из оболочки рассчитано провокационного сц­енического костюма, он остался лишь со своей подлинной сущно­стью, как вылущенная из кокона белёсая гу­сеница. Девушки снова игнорировали его или отодвигались, ока­зываясь рядом. Никто из них больше не ст­арался произвести на него впечатление. Иезекия тоже равнодуш­но игнорировал их пр­исутствие, мир­ских созданий, не его поля ягод. Они не вызывали того ядовит­ого желания, что упр­авляло им там, вне дома. Сопротивляться искушениям теперь ок­азалось легче лёгког­о. Он занял прежнее место в пазле. Вокруг него снова реяла аура профессии и чужих ожиданий. Ему неко­му было улыбаться, и он утратил этот нав­ык.

Спустя год «Mushrooms» сыграли свой первый сольный концерт в Кроун-палас.

***

Когда он перестал думать об отъезде?

Когда снова начал думать о нём?

В какой-то момент, сидя в церкви, Иезекия отметил, что перелистывает страницы Библии и откликается сдержанным «аминь» чисто автоматически. Его мысли бродили не далеко, нет, но — сами по себе. Он говорил в нужных местах «аллилуйя», когда требовалось, вставал. Опускал пожертвования в ящик, подносимый служителем. Обменивался надлежащими репликами с другими прихожанами. Его мысли и эмоции вежливо держались в стороне от процесса. Если бы кто-то спросил его, верит ли он ещё в Бога, Иезекия ответил бы «да». Он не разуверился и не разочаровался.

Иезекия всё ещё шёл параллельным с Богом путём. И даже любил Его, искренне. Разве что они не пересекались больше. Где-то в середине пути связь между ними перерезало. Тот, кто отказывается от призвания и закапывает таланты, тот обесценивает всё остальное и заслуживает порицания от Бога. Или, по крайней мере, укоризненного отстранения. Хотя это Иезекия отстранился, замороженный внутренней неудачей. Он действительно провалился на решающем экзамене. Что-то очень важное ушло — отовсюду. Работа, молитвы, разговоры, воскресные собрания, тихие вечера — во всём не хватало стержня. Смысла.

Он ожесточился и выселил из сердца любые воспоминания о том годе. Потом были курсы похоронных распорядителей, уже другой учебный процесс. Совершенно другие учебные аудитории, другие люди, ничего, напоминающего о том, первом заходе. Жизнь упорядочилась и снова потекла так, как и было нужно. Он был старателен и пунктуален. Не отвлекался ни на что. И, как и ожидалось, окончил обучение лучшим на курсе. Методичность и стремление к совершенству Иезекия забрал с собой из учебных стен на стажировку. В свободное время тщательнейшим образом исследовал профессиональные сайты и продумывал возможные шаги по улучшению бизнеса. Вопреки недавней убеждённости в обратном, он оказался отличным администратором. Расчётливым, трезвомыслящим, чующим наилучшую стратегию.

Сначала была концентрация на решении необходимых задач. Поддержать отца, подхватить обязанности, которые раньше выполняла мать. Разобраться с делами, максимально снять их с отцовских плеч. Потом — убедиться, что всё идёт по накатанному. Потом… Рутина. Она стёрла границу между вчера, сегодня и завтра. Принятые поутру решения переползали на следующий день незаметно. Вместо дней, недель, месяцев она предлагала ровный выглаженный отрезок времени без порожков. Иезекия только что вошёл после колледжа в зал для прощаний с усопшими — и тут же оказалось, что минуло уже семь лет.

Время сказалось на нём благотворно. Оно добавило ему многозначительной солидности. Он привык стоять в углу со сцепленными руками и выражением проникновенного соболезнования. Как бесцветный ангел скорби, реющий поблизости, пусть и на почтительном отдалении. Так оно и въелось в него: участие. Он обрёл статус респектабельного владельца собственного бизнеса. Вряд ли кто давал ему его настоящий возраст. Его странная внешность сбивала с толку. Его поведение противоречило её подсказкам. Он молодо выглядел, но держался с солидностью сорокалетнего. Он пользовался заслуженным уважением.

Иезекия Мортон — уважаемый член общества.

В какой-то момент стало невозможным скрывать от себя: он ненавидит свою работу. Каждое утро он пытался — сначала обескуражено, потом с упрямством — задавить предательские мысли: я не хочу выходить к клиентам, я не хочу входить в собственный дом, я ненавижу спускаться в секционную, я боюсь трупов, я не хочу жить в окружении горя и слёз, я не хочу говорить о смерти, я не выношу запаха бальзамирующих средств, я всей душой отторгаю сумрак, я умираю в этом городе. На самом деле я больше всего на свете хочу собрать чемодан и броситься прочь. Куда угодно.

Ещё один раз, говорил себе каждое утро Иезекия. Соберись. Просто выйди из спальни. Просто войди в гостиную. Просто переложи ещё одно тело на каталку. Просто сделай ещё один разрез. Просто вытерпи речи у ещё одной могилы. Он стискивал зубы и брался за дверную ручку. Потому что его ждали. Потому что он кому-то был немедленно нужен. Потому что кто-то снова ушёл из жизни. Потому что он Мортон, а Мортоны хоронят лучше всех.

Через пару месяцев после возвращения Иезекии умер Самюэль Китс. Отец скорбел так, как не скорбел даже после кончины супруги. И это было объяснимо. Уход жены означал частное дело, личную потерю. Но смерть преподобного Китса меняла всё. Тогда прихожане ещё не понимали глубины грядущих перемен до конца. Похоже, только Гедеон Мортон предугадал их сполна. Спустя месяц прислали нового пастора. Тот изложил свои наблюдения наставникам, и церковные власти обеспокоились чрезмерной рьяностью общины.

Новый пастор не поощрял отказ от мобильных телефонов и субботне-воскресные бдения. Яркие цвета больше не считались вызывающими. Просмотр комедии или триллера уже не приравнивался к духовному падению. Он читал проповеди, в которых много говорилось о благодати, и не было призывов ежечасно бодрствовать и трезвиться. Старая гвардия потихоньку сдавала позиции, отступала в тень. В церкви появлялись новые люди. Стали отмечаться не только церковные праздники. На смену строгим гимнам пришли более современные, написанные хотя бы в середине двадцатого века. От прихода откололась небольшая группка ревнителей старых традиций. Они собирались унылой суровой стайкой на дому у одного из бывших дьяконов и тосковали по былым временам. Гедеон Мортон не одобрял разделений. Разногласия — это то, через что волки расхищают и губят стадо. Он стоически продолжал ходить на службы, разве что теперь садился в задних рядах и всё чаще скорбно поджимал губы. В беседах между старожилами звучали слова «время испытаний» и «Божья проверка на верность». К моменту смерти отца от старого прихода осталось разве что название и некоторая старомодность богослужений. Конечно, снаружи, для остальных жителей города, все прихожане, и старые и новые, воспринимались крайне суровыми фундаменталистами, но изнутри всё ощущалось иначе.

Старший Мортон растаял тихо и без драматизма. Просто-напросто не проснулся одним ясным утром, словно не видел больше смысла просыпаться в мир, где порушены привычные основания. Церковный совет, особенно самая консервативная его часть, принял Иезекию на его место с распростёртыми объятиями, потому что он — Мортон, а Мортоны надёжная опора былых устоев. Достойная замена, достойный представитель благонадёжной семьи. Никого не смутила его вопиющая юность. Тем более что после тайного фиаско Иезекия и сам был настроен на непримиримое следование букве и духу закона. Обжёгшись на молоке, он теперь дул на воду. Что вызвало горячее одобрение его союзников по фракции. Ему ли не знать, как шажок в сторону с тропинки заканчивается по горло в топи? Осторожность в нём на какое-то время вспыхнула как высокое пламя свечи. Он был бдителен, очень бдителен. Бескомпромиссен. Малейшие поползновения в сторону либерализма заставляли его настораживаться. Он беспощадно бичевал все намёки на мирское. Он решительно поддерживал дисциплинарные взыскания, отстранения от причастия и угрозы отлучения. Компромиссы опасны. Компромиссы болезненны. Они заканчиваются у свиного корыта, наполненного плодами рожкового дерева. Он видел в предоставленной ему, несмотря на падение, чести шанс всё исправить. Поэтому был тем, кем его видели, и его непримиримость находила одобрения у старой школы и вызывала зубовный скрежет у оппонентов. Само его имя — архаический китсовский пережиток среди заполонивших церковь Майклов, Тайлеров, Джейденов — быстро превратилось в синоним косности.

Очень быстро он из «молодого Мортона» превратился просто в «мистера Мортона», «брата Мортона» и пастор вежливо пожимал ему руку. Потому что хотел показать, что считается с представителями старой школы.

Те, кто встречали его на улицах, всегда без запинки могли сказать: а, это один из тех, из той самой семьи, что владеет похоронным домом последние лет сто. Их все знают. Слегка странные, особенно последний, сбой природы, но честные, держатся особняком, так что нет смысла приглашать их на вечеринки или фестиваль зумбы, зато как соседи вполне удобные.

Иезекия не успел оглянуться, как его плотно заклинило в жёсткой огранке распределённых ролей. Он продолжил семейную традицию благотворительности, делал щедрые взносы, голосовал на собраниях, принимал участие в совете, ставил подписи под городскими инициативами, приходил на духовные концерты. Здоровался с горожанами в той же манере, в какой это делали его отец, дед и прадед, всегда учтивый и серьёзный. Ему не требовалось работать над тем, чтоб выстроить должный имидж. Он был Мортон, и этим всё и так сказано.

Каждое воскресное утро Иезекия посещал церковь, но задерживался там не дольше, чем требовал долг. Он не слышал там ангелов и не чувствовал ничего, кроме желания взяться за дверную ручку.

Он не разочаровался в Боге. Он разочаровался в себе.

Иезекия прошёл мимо зеркала и споткнулся о подножку, подставленную отражением. По инерции сделал ещё шаг к двери, остановился. Преодолел жгучее желание скорее сбежать к камину и вернулся к зеркалу.

В полусвете холла оно создавало существо из плоти и крови. Это создание разглядывало Иезекию так же настороженно, как он — заточённый в раму силуэт. Притаившийся в зеркальной глубине чужак, лишь имитирущий его настоящего. Тёмный костюм, белая рубашка, строгий галстук, аккуратная стрижка. Неподвижная маска вместо лица. «Откуда ты взялся здесь?» — захотелось спросить Иезекии.

Что с ним случилось?

Потребовались годы и нынешний холод, чтоб он согласился с тем, что всегда знал в глубине души.

«Давай же, Мортон». «Пойдём со мной, Мортон». Раскалённый горчащий шёпот. С тех пор никто не обращался с его фамилией так нежно. Его именовали почтительно «мистер Мортон», и в таком сочетании она теряла всякую остроту. Даже когда Фил и Джон оттаяли и начали добродушно звать его «Иззи», в этом не набиралось столько интимности, сколько в обращении Валто. Как-то Иезекия постарался проигнорировать респектабельное «мистер» и открыть слух только для фамилии. Это было притворство, шитый белыми нитками обман. И всё же слабый разряд пробежал по нервам. Он стушевался от собственного мошенничества.

Зеркало для него. То, кем был Валто с самого начала.

Валто увидел в нём себя. Потому и притянулся. Иезекия думал (вначале) — по какой-то странной прихоти. Иезекия думал (потом) — только чтоб использовать. И прагматичный Валто всегда умел использовать. Но ещё его тянуло к своему подобию. Быть может, у него вызвала азарт идея пробудить дремлющую лаву. Или же он тоже нуждался в зеркале. Слишком похожие, чтобы сосуществовать, слишком похожие, чтобы находиться далеко друг от друга, они спаялись намертво магнитом. Отлитые в одной форме, они наткнулись друг на друга и безошибочно опознали под маскировкой отличий родство.

Он тосковал по Валто. Семь лет изнутри нет-нет да вздымалась чёрная тоска. «Что ты наделал?!» — вопила она. Если только не удавалось задавить на подходе эту волну, она вздыбливалась огромным буруном. Он ненавидел Валто за неординарность, ревущую смелость. Завидовал до скрежета зубов его самоуверенности. Буйный, страстный, зажигательный, Валто вытаскивал из него потаённые желания и амбиции и заставлял проживать их наяву. А Иезекия позволял — и втайне провоцировал это делать. Ему нужен был кто-то, способный стать оправданием выходу за рамки. Каждый раз, когда Валто предлагал перешагнуть очередную границу, внутри щёлкал удовлетворённо датчик. Да! Снова в яблочко. Сколько раз Иезекия, если быть честным, испытал ужас от очередного нарушения табу? Те сомнения, что его иногда охватывали, имели отношение лишь к возможным последствиям. Разве не за этим острым импульсом он вернулся к порогу Валто после их первого ужина? Разве не потому позволил Дез затащить себя в кафе? Он распознал в них то, что было ему нужно. И не важно, что в первые недели ещё не осознавал, куда всё развернётся. Ему повезло, он нашёл музыку и Валто в одном лице. Но воспользовался бы случаем, даже занимайся Карьялайнен выпиливанием по дереву. Лебёдка, которая втащит наверх. Трут, способный высечь первые решающие искры. Его алиби. Застань его Валто тогда, приехав к дверям похоронного агентства, удалось бы даже в мощном вихре обид и ожесточения воспротивиться самому простому «Вернись»?..

Иезекия до желания взвыть скучал по настойчивым уговорам и напористости. И совсем нестерпимо — по вибрации зала. По музыке, вольной, как лошади в полях. По цельнометаллическим гитарным риффам. По власти пальцев над клавишами. По ощущению крыльев за спиной. Было так много деталей, которых не представить, не вкусив. Вроде бы незначительных, но из которых соткана особая реальность. Запах, пропитывающий после выступления — смесь обожжённости софитами, другого, не такого как после пробежки, пота, как будто более чистого, похожего на обильные слёзы самого тела, косметики, давней духоты. Вкус воды из залпом опустошённой бутылки. Не такой, как вне концертов и репетиций. Взмокшие волосы. Сложение нескольких голосов в один, многослойный, где иногда из под одного слоя выглядывал другой, а иногда они сплетались так плотно, что сам не распознаешь, где чей. Что их вообще несколько. Невыразимое волшебство, которое трудно объяснить не пробовавшим. Преображение на сцене одежды — в окружённый особой аурой костюм и преображение самой сцены. Неуловимый момент, когда вдруг становится можно свободно ходить по ней, быть на ней дома, пить, поправлять очки — тогда как остальные смотрят снизу, из зала, даже не дерзая представить, что можно преодолеть несколько метров между там и здесь, которые на самом деле граница между двумя мирами, потому что в первом из этих миров ждут только рождённых для него.

«Ты — это я, Мортон. Я — это ты». Тогда Иезекия пропустил мимо ушей эту фразу, счёл за красивость. Но вернее и не скажешь. Его подлинное зеркало. То, что Иезекия успешно прятал под штукатуркой воскресного благочестия и усвоенных правил приличия. Другие и не разглядели. Именно поэтому Валто так рыкнул тогда на него во время их прилюдной стычки. «Я лидер», — рявкнул тогда Валто, и Иезекии показалось тщеславием заявлять об этом вслух. Все и так знали, кто локомотив их группы. Не требовалось напоминать. Но Валто смотрел глубже, сказал не только то, что тогда услышалось. «Я лидер, хотя ты готов перегрызть мне горло, потому что ты тоже лидер. И ты будешь им где-то и когда-то, но не здесь. Это — моя группа и моё время, а твои время и место тебя ещё не нашли. Из нас двоих, двоих предводителей с кипящей магмой вместо крови, лидер здесь и сейчас — я». Никому другому он так бы не сказал. Не два полюса. Два одинаковых.

От этого ли он сбежал? Испугался ли? Вовсе нет. Просто всего вдруг стало невыносимо много. Как свет сотен прожекторов одновременно прямо в глаза. Как водопад солнечных лучей сразу на все участки обнажённой кожи. Жжение в области души, как будто её регулярно окунали в щёлочь, так что хотелось выцарапать источник боли или хотя бы найти тёмную нору в сырой земле и перевести на минуту дух.

Он пропустил свою станцию. Сейчас он мог быть вот таким — свободным, безудержным, авторитарным. Счастливым. Иезекия мог ощущать вибрацию звуков и плыть на их мощных волнах. Он мог бы смириться, на правах лучшего друга стать свидетелем на свадьбе и порадоваться. Пусть даже у него оно было — впервые. Он мог бы просыпаться, ожидая нового дня с трепетом, а не гнетущим противлением. Он мог укротить эмоции, и всё бы пошло иначе. У него были бы такие же друзья, как у тех парней в кафе. Их соединяла бы вязкая смола общего дела. Даже не так: они были бы единым организмом, пальцами одной руки, извлекающей из инструмента общую мелодию. Семьёй. Разве нет? Это подтверждали слишком многие доказательства.

То, как исчезали границы времени и секретов, когда они говорили без устали. То, как тогда, после удара током, Валто принялся посреди ночи требовательно барабанить к ним в номер, и когда Фил открыл, стремительно влетел и навис над Иезекией: «Ты жив? Ты ведь жив? Я должен был убедиться, что он жив». То, что Бут зачитывал ему строчки меню или надписи на указателях за сценой, чтоб не приходилось мучительно щуриться. То, как Фил отшучивался, отвечая, почему снова ангажирует его в соседи. «От него всегда пахнет солнышком, а не потными футболками, вот почему».

Он мог бы…

А теперь нет.

Он стоял перед другим, враждебным и злорадным зеркалом, и готов был закричать. Его поглотил бледный незнакомец.

Валто Карьялайнен взял в группу ритм-гитариста. В конце концов. Кто стал их клавишником, Иезекия не хотел выяснять. Теперь у них наверняка есть крутой менеджер, который не покладая рук разбирается с графиком концертов и гастролей. На следующий день после того триумфального выступления «Mushrooms» начали процесс заключения контракта с Грэмом Абрамсом. Они выпустили под его лейблом три альбома. Иезекия выяснил это случайно.

Он идёт по улице Портленда, где проходит конференция специалистов ритуальных услуг. Чёрное пальто, холодный март, короткий перерыв между мероприятиями. Кто-то толкает его нечаянно, промчавшийся на скейте, то ли парнишка-подросток, то ли тоненькая девочка. Он отступает по инерции к стене, разворачивается… и почти утыкается носом в огромную витрину музыкального магазина. В считанных дюймах от глаз — знакомый рисунок, такой же, как тот, что живёт на его ключице. Белый, как его собственная кожа, глянец обложки и монохромная рисовка. Весёлая компания грибов. Разветвлённая грибница. Иезекия заходит внутрь, уговаривая себя этого не делать, и обнаруживает, что у альбома есть родственники. Уже с другими картинками, но тем же названием группы. Он просто держит находку в руках, стесняясь поднести её ближе к глазам. Уйдёт слишком много времени на её изучение. Вечность. А он не хочет, чтобы к нему подошёл продавец. Какой-нибудь прогрессивный неформал, юный, с пирсингом в ухе и неспрятанными татуировками, который поднимет брови снисходительно, сопоставляя облик Иезекии и альбом в его руках. Он спиной улавливает опасность приближения такого всезнающего самоуверенного консультанта. Поэтому ставит диск назад. И выходит на улицу. В свою жизнь.

Глава 5. Старый ясень

Мэл обычно ехала на работу под болтовню радио. Не то чтоб её интересовало, чего там говорят. Не то чтоб она нуждалась в трескотне, отвлекающей от мыслей. Скорее, напротив. На фоне этой трескотни ей думалось как никогда хорошо.

После отступления бури работы предстоит немало. У кого-то повалило сарай, кто-то решит укрепить террасу. Да и те, кто хотели ещё до непогоды чем-либо закупиться на лесопилке, сразу рванут к ней. После отложенной покупки рвение вдвое сильнее.

Она достигла расколотого ясеня. На нём густо повисли ледяные гирлянды. С этим дождём крадёшься как по владениям спятившей колдуньи — везде ледяные ножи, по-настоящему холодное оружие, деревья опушились иглами, которые топорщатся во все стороны. И дорога укатана гололёдом.

Никогда Мэл не почувствовала бы себя в своей тарелке, если бы пришлось по утрам приезжать в какой-нибудь стандартный офис, сливаться со стайкой таких же бесполезных клерков и прилежно шуршать бумажками. Что все эти бесчисленные менеджеры и консультанты делают там, в своих пластиковых загончиках, счастливые, как выращенные в неволе попугайчики, снующие с палочки на палочку в тесной клетушке? Перекладывают бессмысленные документы, готовят никому не нужные отчёты, строят графики, впаривают бесполезные вещи и ещё более бесполезные услуги. На лесопилке пахнет жизнью. Настоящей. Там стоит аромат только что спиленных стволов, впитавших в себя воздух, дожди, снега и грозы за десятилетия. Смола проступает неожиданными янтарными каплями. Тонкий слой древесной пыли незаметно ложится на кожу, так что сам начинаешь пахнуть по-настоящему — лесом и будущим домом из новорожденных досок. Что бы там ни было, но мысль о том, что она вот-вот окажется в своём маленьком острозубом царстве хорошо смазанных механизмов и старательных подъёмников, каждое утро вливала в Мэл дозу обезболивающего. Конечно, у неё там тоже типа офис, с компьютером и пухлыми папками, да только там нет нужды вылизывать стол до стерильной чистоты и притворяться, будто делаешь что-то, в чём есть смысл. В еде, досках и ткани есть смысл всегда. Чтобы утолить голод, построить себе жилище и укрыться от холода или ветра. Мегаполисные ухоженные менеджеры могут сколько угодно снисходительно вещать о важности своей работы, но и ежу понятно: по сравнению с лесопилкой их возня всего лишь шебуршание вокруг раздутых пузырей.

Раздался оглушительный треск.

Ясень падал прямо на неё. Разрастающаяся тень набросилась сзади в секунду. Заскрежетал металл.

Эрик.

Линн.

Машина содрогнулась. Наступила тишина. Мэл открыла глаза. Ветровое стекло цело. Ни трещинки. Сбоку встал частокол веток и ледяных кинжалов. Капот свободен. Крыша не пробита. Мэл неподвижно просидела минуты полторы. Потом бросила взгляд через боковое стекло, огляделась. Верхняя половина несчастного ясеня полегла вдоль и чуть наискосок по полотну дороги. Нижняя часть торчала из сугроба младенчески-светлой зазубриной. Крошка разбившегося льда укрывала асфальт, успешно имитируя стекло. Мэл пошевелила руками, ногами. Покрутила шеей. Попробовала открыть дверь. Безуспешно.

Машину заклинило между упавшим стволом с одной стороны и металлическим ограждением с другой. Видимо, Мэл инстинктивно забрала вправо, пытаясь в последний момент уклониться, или её отбросило на ограду. Ещё раз толкнула дверь. Глухо. Обернулась, оценивая, получится ли вылезти через заднюю. Там вздымались толстые ветви. На багажнике раскорячилась рогаткой развилка. Чёрт. Её чудом не пришпилило как насекомое булавкой. Она попробовала двинуть вперёд и выскользнуть из ловушки, но нет.

Мэл посмотрела на телефон. Он, почерневший, валялся на полу. По стеклу разбежалась сеть трещин. Твою мать. Остаётся ждать, когда её заметит проезжающий мимо водитель. Спасибо, что она не истекает кровью. При том что шоссе из города всё ещё опасались открыть из-за адского гололёда, прождать можно долго. Конечно, её помощник обычно проезжает здесь примерно в одно с ней время. Но, кто знает, вдруг его охватило рвение, и он уже на лесопилке?

Мэл прикинула. Если опустить стекло и выбраться через окно справа? Она телесами небогата. Пролезет. Главное куртку снять. Другое дело, что вывалится прямо в сугроб за оградой, он тоже высоты немалой. Дай бог не скатится в крутой овраг. И что она будет делать на дороге? Потопает вниз, в город?

Ладно, хотя бы проверит, не пробит ли бензобак.

Она начала расстёгивать молнию и тут засекла краем глаза движение.

Девочка стояла прямо перед ней. Футах в пяти от переднего бампера. На ней был всё тот же берет. Она держала указательный палец во рту и смотрела на неё задумчиво. Закруглённые носки лёгоньких осенних ботинок направлены внутрь.

Нет тут рядом домов. Неоткуда ребёнку выбегать на дорогу играть. Ни одного трейлера. Ни одной палатки. Разумеется, посреди зимы-то. Не живут на этом участке люди.

Девочка подошла к машине. Под её ногами хрустел битый лёд. Совсем не похоже, что её испугала едва не состоявшаяся катастрофа. Да было бы более дико предположить, что её испугает хоть что-то. Она деловито потрогала шершавую кору дерева. Потом ухватилась поудобнее за одну из длинных боковых ветвей. Толкнула. Остановилась. Обошла машину, посмотрела на багажник, пойманный развилкой. Наклонила голову вбок, приноравливаясь. Обхватила одну из частей рогатки, словно обняла. Потянула на себя. Замерла. Снова потянула. Раздалось шуршание — ветки скребли по асфальту. Скрежетнуло. Освобождённая машина крякнула, качнулась.

Мэл не шевелилась. В зеркало смотрела на девчушку. Та наклонилась к стволу. Что-то вытащила из ветвей. Придавленная птица.

Поднесла к губам. Зарылась лицом во взъерошенное оперенье. Потом опустила свою находку.

Рот девочки был густо вымазан кровью. К подбородку прилипли пух и мелкие перья. Она облизала губы. Снова поднесла ко рту добычу. Лицо у неё оставалось очень сосредоточенным. Как у взрослой. Потом она покачала тушку на руках. Положила на дорогу. И снова посмотрела на Мэл, наклонив голову. Вздёрнула ладошку и помахала.

— Мэл! Вы целы?!

— Да, идиот!

Помощник смотрел на неё во все глаза.

— Ещё бы чуть-чуть… Если б оно на пару секунд раньше рухнуло, то прямо бы на крышу, а не на багажник… Вы ж прям чудом проскочили!

— Сама знаю. Телефон дай. Позвонить надо. Сообщить, чтоб разобрались с деревом. Если кто безглазый поедет и впилится. Или если остаток этой коряги рухнет.

Помощник посмотрел на царапины на дверце.

— И ведь прямо по боковине мазануло. Ещё бы немного — и даже не вылезти.

Мэл промолчала. Заглянула под машину. Открыла капот. Осмотрела багажник. Ремонта предстояло много, но только внешнего. Подлатать вогнутые боковые двери и заделать глубокие царапины. Поэтому и надо брать внедорожники. Какой-нибудь аккуратненький паркетник смяло бы, как обёртку от шоколадки. Чудно, что стёкла целы. Ах да, ещё телефон к чертям. Ничего так начался рабочий день. А она ведь выручку предвкушала. Теперь всё уйдёт на замену экрана или покупку нового телефона. Страховка покроет ремонт машины, но придётся арендовать какую-нибудь колымагу на пару дней.

Птица лежала там, где её оставили. Недалеко от верхушки рухнувшего дерева. Смятая и со слипшимися от крови перьями.

Пока помощник суетился возле штабелей фанеры, Мэл заперла изнутри каморку, служившую ей кабинетом.

Посмотрела в зеркало.

Нечасто она себя разглядывала. И всякий раз, когда сознательно решала посмотреть, оно ей что-нибудь нелестное говорило. Например, что на скуле появилось небольшое родимое пятно. Или что прорезались морщины от крыльев носа и до плотно сжатых губ. Седые волосинки возникли откуда ни возьмись в правой брови. Тёмные круги под глазами залегли. Кариес появился на четвёртом от центра зубе. Не любили зеркала Мэл.

Сейчас она внешне ничего не нашла. Значит, и зеркало подтверждает: новый неприятный сюрприз не снаружи.

Она села за стол. Отыскала в справочнике телефон врача. Оторвала клочок бумаги от старой накладной и переписала номер. Потом подумала — а толку? В её роду никто не страдал опухолями мозга, но вот знакомая по магазину — сгорела в два месяца. У той, правда, началось с головных болей. Грешила на мигрень. Ну, а в её случае, значит, галлюцинации. Говорят, у многих такая история, но только не с видениями, а с запахами. Типа как они кажутся другими или же начинаешь слышать запах того, чем и в помине не пахнет. А некоторые начинают путать слова. Она, вроде бы, такого за собой не замечала. Слово к месту у неё всегда найдётся.

Мэл закрыла справочник. Вместо этого поискала на рабочем компьютере телефон сестры Эрика. Не слишком они друг друга любили, хотя и не враждовали. Так, прохладные нейтральные отношения. После смерти мужа Мэл особо и не стремилась поддерживать связь. Это не значило, что та плохая женщина. Совсем даже нет. Просто общего у них ничего не нашлось. Она позвонила с рабочего. Сестра Эрика удивилась. Мэл сразу перешла к делу. Спросила, может ли та принять Линн. Не сразу, через несколько дней.

Когда дочь будет у Эриковой родни, можно будет заняться остальным. Завернуть к нотариусу. Убедиться, что всё оформлено как надо. С лесопилкой уладить. Как именно — тут придётся помозговать. Разобраться со счётом в банке. В общем, когда Линн не будет путаться под ногами, она всё это разгребёт. Дай бог завтра дорогу откроют, и она посадит дочь на автобус. Ах да, ещё в школу нужно сообщить, что так и так вот.

Может, оно и к лучшему. Девчонке там больше возможностей представится. Она же мозговитая, учится хорошо. Вот и пусть валит в Бангор. Сможет там поступить в Восточный колледж, а то и в университет. Эрикова сестра за ней присмотрит как следует, добросовестно, тут можно не волноваться. А она сама… Её сейчас наперебой отчитали бы тётки из сообщества вдов или те, кто считают себя правильными верующими. Потому что, по правде говоря, она не расстроена. Ей совсем не хотелось оставаться тут одной. Вместо того, чтоб испытать страх или позывы к судорожным трепыханиям Мэл представила разложенный на кровати чемодан, который надо упаковать. Вид этого воображаемого чемодана вдохнул в неё давно позабытое воодушевление. То самое, что бывает перед поездкой на выходные куда-нибудь в славное местечко, поездкой, которую из-за всяких дел откладывал да откладывал, а вдруг нарисовалось окошко наконец. Складывая в него одежду внезапно осознаёшь: а ведь и правда удалось, ещё чуть-чуть — и замелькают за окном наконец новые, отличные от приевшихся пейзажи, впереди наконец что-то хорошее.

Когда кого-то теряешь, в полотне повседневной жизни обнаруживается множество прорех. Однажды, когда Мэл разбирала барахло, оставшееся ещё от матушки, то наткнулась на старое платье. Одно из тех, что та надевала по особым случаям и хранила переложенным папиросной бумагой. У него был затейливый вышитый воротник, так что в сложенном виде выглядело оно ничего так. У Мэл даже мелькнула мысль, что можно отнести на распродажу-барахолку, которую иногда устраивали на рынке позади мэрии, или сбагрить в школьный театральный кружок, хоть какой-то вклад в родительскую суету. Стоило его встряхнуть, расправить — и тотчас в глаза бросились десятки дыр, проеденных молью. Платье просвечивало, словно решето. Можно было только удивляться прожорливости насекомых, перемоловших своими крохотными челюстями плотную ткань так, словно она побывала в пасти у волка.

Сразу после смерти Эрика Мэл обнаружила вокруг себя множество дыр. Во всём. Не проходило и дня, чтоб она не проваливалась в очередную яму там, где раньше была понятная твердь.

Открываешь поутру глаза — и вместо того чтоб повернуться на левый бок и пробормотать: «Утречко тебе», тупо таращишься на пустую половину кровати и оскорбительно неизмятую подушку. Идёшь в ванную и не раздражаешься, что сейчас Эрик будет робко дёргать за ручку, потому что вторую ванную, конечно же, оккупировала Линн. Спускаешься на кухню, достаёшь три кружки, а потом понимаешь, что нужно только две. Садишься в машину и не бросаешь на ходу: «Если будет время — заскочи-ка в супермаркет, чего-то хочется бургеров на ужин». Сама за ними едешь. Добравшись до лесопилки или заработавшись до обеда, тянешься вслепую за телефоном, чтоб набрать Эриков номер и перекинуться парой слов или написать сообщение — и понимаешь, что он этого сообщения не получит. Любуешься спилом огромного вяза, автоматически собираешься сделать фотку и поделиться со словами: «Глянь, какой», — спохватываешься и всё желание что-либо фотографировать напрочь отшибает. Какой смысл, если показать уже некому?

Весь город стал как изъеденный мышами сыр. Везде зияли дыры. Вот здесь, угол, где Эрик её периодически поджидал после работы, когда они решали поесть где-нибудь вне дома. Почему сейчас на этом углу не стоит его машина? Пусто же без неё. Вот рядом с мэрией площадка с качелями, на которых он её раскачивал однажды, пока она не взаправду ругалась: «Прекрати, сейчас дети какие-нибудь увидят и засмеют. Или клиенты мои. Мне же сорок стукнуло, а я как детсадовская сопля на качелях болтаюсь». Вот тут они шли, разглядывали старый дом и обсуждали, что сейчас таких не строят, а жаль, а она ещё сорвала веточку с куста. Вот тут у Эрика отвалилась почти целиком подошва и они ломали голову, как доковылять до машины. Когда Мэл в жару думала о том, что хорошо бы окунуться, то сознавала, что на маленьком пляже ей придётся сидеть одной. В некоторые места она с тех пор вообще избегала соваться. Например, никогда не ездила к маяку. У маяка они гуляли, когда она была беременна, и Эрик всё порывался держать её за руку, вообще суетился рядом, чтоб она не навернулась на камнях или ещё что, а она ругалась, что не стала паралитиком или слепой и отлично видит, куда ставит ногу. Совершенно невозможным оказалось вернуться в хозяйственный магазин в соседнем городе, потому что они там нашли столько нужного, чего не могли найти в других, что торчали там по полтора часа, а потом на радостях заезжали в кафешку неподалёку. Все эти места были мечены для двоих, напоминали о моментах, когда было хорошо, и без Эрика в кадре эти места вопияли о незаполненной пустоте. Как ходить между полок там, где они увлечённо обсуждали, брать фиолетовый коврик для ванной или синий? Как можно пить пиво в пабе «Пенная крошка», если напротив не сидит Эрик? Что делать на берегу у маяка, если не слышишь «Будь осторожна»?

Иногда взгляд зацеплялся за какую-нибудь уличную сценку, смешно отряхивающуюся мокрую кошку, объявление о ремонте дороги, и она автоматически откладывала их в памяти про запас, как и забавные истории или услышанное про планы на центральной площади сообразить фонтан, сохраняла, чтоб вечером пересказать Эрику. А когда мозг уже откладывал на нужную полочку, сознавала: впустую.

Обрушились в пропасть песни, которые они слушали вместе, например, саундтрек к его любимому сериалу и незатейливый мотивчик, который часто крутили по радио, когда они завтракали. Невозможным оказалось надевать свитер, который нравился ему больше всего, потому что «прямо под цвет твоих глаз».

Невозможным стало заезжать в гости к Эрикову другу, потому что в квартете голосов — их, приятеля и его жены — один голос теперь отсутствовал бы.

Они не ездили в настоящие путешествия, но старались куда-нибудь пару раз в году выбираться ненадолго. Время устоялось — одно и то же весной и в конце октября. И сейчас на месте этих вылазок зияли чёрные провалы. Вся дальнейшая жизнь, в конце концов, планировалась ими на двоих.

Нельзя лишиться кого-то и чтоб не оказалось перекроенным всё целиком. Смерть не вырезает только одну фигуру из твоей жизни. Она проходится ножницами везде. Напоминания — они повсюду. Ты заходишь в магазин, кидаешь в корзину зелень, горошек, туалетную бумагу, мюсли, наггетсы и вдруг замечаешь на полке кукурузные шарики. И понимаешь, что больше никогда не сможешь их купить. Это любимое лакомство Эрика, которым он любил похрустеть во время вечернего фильма, а она сама их хоть и любила, но теперь не в состоянии проглотить ни одного. До конца своих дней. Смерть не просто забирает дорогого тебе человека. Она, как неразборчивый разбойник, прихватывает всё, до чего способна дотянуться, неважно, это что-то весомое или мелочь. Её меловые метки на каждом углу, как раньше ставили кресты на дверях зачумлённых. Ты не можешь войти вот сюда и вот туда, сделать то или это, тебе больше нет хода здесь. Если ты с человеком был близок, когда его вырывает из жизни, вырывают и корни, проросшие в каждый уголок твоего существования. И на их месте — взрыхлённая разорённая пустота.

Ещё никто не говорит обычно, что с уходом человека потребность в нём никуда не исчезает. Несколько раз Эрик уезжал к родственникам, а она оставалась заниматься делами, однажды его визит затянулся, не по его вине. Она, всегда знающая, чем себя занять, и не нуждающаяся, чтоб рядом с ней круглосуточно вились, ощутила, что досадует из-за его отсутствия. И тогда ещё, помнится, подумала, что хреново, наверное, быть женой моряка, который уходит в долгое плавание, или кто ещё там дома часто отсутствует. Но она себя тут же одёрнула и напомнила: да ладно, нужно быть терпеливой каких-то ещё пару дней. И это знание, что отсутствие его — ненадолго, конечно, было реальным подспорьем. Но теперь такого обещания не было. Они никогда больше вместе не опрокинут пару кружек. Он никогда не будет с гордым видом профи подбрасывать блины на сковороде. Она никогда не подкинет ему дольки картофеля со своей тарелки, когда он уже прикончил свою порцию. Его невозможно шутливо пихнуть локтем, когда он слишком долго ворочается под одеялом. Никогда. От этого нет лекарства.

Ей за эти два года оскомину набило затасканное утешение, что время залечит рану. В глубине души Мэл всегда знала, что это ложь. Есть то, что не залечить. Да и не рана это вовсе, а типа шлюза, который всё время их брака был открыт для соединения, и сейчас остаётся таким. Как женщина впускает в себя мужчину физически, и никто не удивляется, что это самое место у неё не зарастает, так и с душой что-то вроде этого. Глупо заявлять, что вагина затянется, так что же твердят, будто место, куда душа твоего партнёра входила каждый божий день, затянется без следа? Глупо ждать, будто веки срастутся, не давая увидеть жизнь собственными глазами, типа так будет как надо.

Как только они встретились, мир стал устойчивым и правильным. Всё в нём стало таким, как для них обоих изначально было задумано. Вещи разложились по углам, как у образцовых хозяек утварь раскладывается по нужным полкам на кухне. У неё появился Эрик, у них с Эриком появилась Линн, а остальное вращалось вокруг этого ядра по орбите. Удерживаемое магнитизмом между тремя неразрывными составляющими. Когда они встретились и зажили вместе, безо всяких слезливых спецэффектов в нужные пазы вошёл железный штырь, скрепивший вселенную основательно, точно по инструкции.

«Жизнь на этом не заканчивается. Вокруг так много всего». Конечно же, много. А то Мэл не догадывалась! Как будто она была клушей-наседкой, что без мужа шагу ступить не может. При том что последнее, о чём Мэл сызмальства думала, это всякие там сантименты, непременный мужик под боком и вылизанный дом. Плевать ей было, всё ли идеально в гостиной разложено, засматриваются ли на неё парни, может ли она утереть нос подружкам семейным альбомом, а в ахи и охи про вторую половинку вообще не верила. Столь далёкую от грёз о принцах и семейном гнёздышке, как она, ещё поискать надо. Она и сама бы от себя не ожидала такого «раз и навсегда». Вроде бы не такой она человек. А вот поди же.

«Много всего», если его копнуть, всегда стоит на фундаменте. Замешан он, как ни крути, только лишь на том, распахнулась ли навстречу кому-то твоя душа. Вот этот конкретный мужчина. Вот эта, именно эта женщина. Вот этот ребёнок. Для окружающих её Эрик был самым обычным. И мерзавка Линн, за которую ничего не стоит жизнь отдать без размышлений, в глазах других, по общему счёту, самая обычная. Но нет других таких. Нет им замены. И самые распрекрасные, пусть даже в сто раз более необыкновенные и замечательные люди никогда не заставят чудо повториться. Ей нужен был смех именно Эрика, запах именно Эрика, его словечки. Когда вдруг стало «психологической проблемой» — говорить об этом вслух, привязываться и любить? Ну и совсем дерьмовое — «Переверни страницу». Как будто самый важный выбор и самая большая близость всего лишь незначительный эпизод. Кому это надо — притворяться, будто все отлично? Нет, не отлично, в корне теперь всё неправильно.

Эти призывы делали Мэл одинокой, потому что выставляли естественные вещи противоестественными, отказывали ей в осознанности и глубине её выбора. Они предлагали построить мир, в котором нет привязанностей навсегда, нет ценностей, которые невозможно выкорчевать из единого целого. Пластиковый, целлулоидный мир.

Какого хрена, Эрик, ты оставил меня в этом дурдоме, где всё с ног на голову?

Она скучала, как будто он снова уехал. Как будто бросил её на перроне, не оглянувшись и не убедившись, что и она успела вскочить в вагон.

Пять лет назад они с Эриком отправились к Джимми, взяли лодку напрокат и вышли на центр озера. Спонтанно решили. Приехали за рыбой, потому что Мэл, ещё не поднимая голову от подушки, спросила: «А не сварганить ли нам сегодня рыбки жареной на обед?» Когда они подъехали, Эрик посмотрел на гладь озера, тоскливо вздохнул и вспомнил, как раньше часто отправлялся на рыбалку и слушал пробуждающееся утро. Тогда они свернули свои гастрономические поиски и через пятнадцать минут уже сидели в плоскодонке. Эрик управлялся с вёслами умело и аккуратно. Их лодчонка скользила по воде быстро, ловко, без всплесков и брызг, которые вокруг себя поднимают неумёхи-туристы. Они ушли далеко от берега, на самый центр, а там в блаженном молчании слушали объявшие со всех сторон ленивые звуки природы. Мэл сложила свою ветровку вчетверо, подложила под голову и разглядывала небо и прорезывавших его туда-обратно уток, которым от чего-то не сиделось на месте. Вода тихо плескалась о борт. Время и всяческие дела резко перестали быть важными. А что, разве они с Эриком не заслужили пару часов безделья? За все-то годы ещё как заслужили. Прохлада охаживала по щекам, пахло озерной водой. Зудели насекомые.

А потом Эрик тихонечко толкнул её. Коленом легонько толкнул по её вытянутым ногам. И знаком показал: смотри! Она ни звука не проронила. Бесшумно села на банке. Проследила за направлением Эрикова выразительного взгляда. За бортом лениво зависла рыба. Огромная, с круглыми боками и выпуклыми глазами. Она разглядывала лодку, их, беззвучно шевелила своими рыбьими губами.

Они строили предположения, чего такого она им наговорила. Чего они только не напридумывали. Рыба то выговаривала им за бестактность, то просила милостыню, то жаловалась на соседку, как одна из бесцеремонных, вечно недовольных жизнью дамочек, что способны в любой момент подвалить к тебе на парковке или в супермаркете и начать изливать претензии ко всему миру со страдающим выражением лица. Были и совсем дикие реплики. Например, она умоляла их скорее сваливать, потому что на дне обосновались тайком приводнившиеся пришельцы вместе с военными и с минуты на минуту тут всё рванёт, потому что так всегда, куда ни допусти этих треклятых военных. Они перебрасывались фразочками, словно разошедшиеся после весёлой вечеринки школьники, выдумывали ответ на каждую реплику. Причаливая, оба уже ухохатывались в голос, потому что Эрик освоил рыбий акцент.

Джимми они крепко пожали руку, но взяли у него только лобстеров. По молчаливому уговору на этот день они объявили мораторий на рыбные блюда.

Они не сделали ничего плохого, ни она, ни Линн, чтобы разрушать эту гармоничную вселенную. Никому не было плохо от того, что они живут втроём, наслаждаясь тем, что есть друг у друга. Не было никакой логики в том, чтобы уничтожать маленький мир. Но это произошло. Вслед за тем остальное распалось. И не нужно твердить, будто можно исправить разрушение определённой свыше гармонии.

Глава 6. Алек Бойл. Воскресенье

 Следующие десять лет были временем его восхождения. Он окончил университет, получил хорошую работу, потом — предложение от крупной фирмы, занимающейся антиквариатом. Строительная компания собралась возводить новый комплекс на месте квартала, где он жил, поэтому несколько старых домов, в том числе и тот, в котором находилась унаследованная им квартира, оказались предназначены к сносу. Он получил весомую компенсацию и купил удачно лофт в Трайбеке. Риэлтор был его клиентом и добился хорошей скидки. Благодаря работе Эл прожил год в Париже. Путешествовал. Вернулся в Нью-Йорк, открыл свой салон. Мнимая родственная связь с Арнольдом открыла ему двери в замкнутое антикварное сообщество и служила солидной рекомендацией. Он унаследовал полезные знакомства. Научился носить дорогую одежду, заказывать авторский кофе, ходить на вернисажи и аукционы. У него появились друзья-художники, друзья-искусствоведы, интеллектуалы, богемные геи, блистательные женщины. Появился ассистент, свой стоматолог и свой парикмахер. Он был успешен, потому что шестым чувством улавливал настроения покупателей и деловых партнёров. Он находил редкие предметы так, как лозоносец находит воду. Он сохранял улыбку и равновесие даже при сложных переговорах. Он искренне полюбил мир старинных вещей. Ему нравилось то, чего он достиг. Эл Фишер получался по всем параметрам. Больше не было никого другого, кроме Эла Фишера.

И только на одиннадцатый год он посмотрел в глаза некоторым фактам.

Он обычно продумывал заранее, что скажет в непринуждённой беседе с друзьями.

Ему было сложно возражать кому-либо.

С его уст непроизвольно соскальзывала ложь. В ней редко появлялась необходимость, и она не преследовала особой цели. Просто рождалась сама собой из привычки. Несущественная и такая мелкая, что её трудно отделить от «да ничего особенного не происходило сегодня». Она вспыхивала на губах, если его заставали врасплох.

Он автоматически фиксировал недостатки окружающих, как если бы всё ещё должен был давать нелицеприятные отчёты о своих знакомых.

Он дарил много лучезарных улыбок.

Иногда с ним случались приступы беспричинной тоски. Для полноценной депрессии им не хватало продолжительности. Просто внезапно, после событий, напитанных драйвом, радостью и вдохновлённым планированием, Эл ощущал, что из него выпустили воздух, и осталась одна оболочка, которой глубоко всё равно, что произойдёт в следующий миг. Всё, чего ему хотелось в такие моменты, — запереться в спальне и ни о чём не думать. Его тело переходило во владение слабости и крайней апатии. Он терял желания.

Ни одни его отношения не продолжались дольше нескольких месяцев. Он быстро очаровывал женщин; они ценили его уважительные ухаживания, красивые свидания, отличный секс, несколько старомодную учтивость. Он не давал ложных обещаний, шёл на необходимые компромиссы, не изводил ревностью. «Создан для современных отношений» — как-то шутливо определила его одна знакомая, элегантная пожилая леди, консультировавшая его несколько раз по восточноевропейскому модерну. Он считался типичным синглтоном. Его объятия всегда были небрежны и очень кратки. Женщин он выбирал таких же — способных сохранять дистанцию. Ни одна из них не удивлялась, когда связь подходила к концу; настолько незаинтересованным, дипломатично обособленным было их схождение, что расставание виделось неизбежным, подчинённым мощным законам почитаемой превыше всего отстранённости. Они расставались, после нескольких месяцев так и оставаясь незнакомцами. Иногда Эл позволял увлечь себя чуть дальше. Иногда позволял заинтересованности завладеть собой. Но всегда умело тормозил перед порогом, за которым начиналась полная беззащитность. За годы Эл стал чемпионом по уклонению от опасного водораздела.

Но Аманде он — в первый и единственный раз — дал ключи от своей квартиры. Это стоило ему нескольких бессонных ночей. Он просыпался и прислушивался: возможно, это лёгкое царапанье в замке, а не цоканье птичьих коготков по подоконнику. В том, что кто-то мог без предупреждения войти в его убежище, была ужасающая незащищённость. Не менее беспокойным было знание, что он может вернуться домой, и там уже будет другой человек. Возможно — тот, которому он дал ключ.

Он посмотрел на неё и вдруг понял, что они стоят на пороге чего-то по-настоящему долгого и серьёзного. Тот самый поворотный момент, который потом вспоминается всю жизнь.

Они ещё нежились поутру в постели, когда она завела этот разговор.

— Моя мать была наркоманкой. Ты должен это знать.

В тот же момент внутри него зазвучал сигнал тревоги.

«Отец меня бил».

Три слова. Вот что он мог предложить в ответ на признание Амандой их крайней близости.

Всего три слова, которые требовалось вытолкнуть из себя. Он мог даже никак не пояснять их. С улыбкой пожать плечами, как бы извиняясь, что его рассказ не столь драматичен, как у неё. Не вдаваться в пояснения, имеется в виду легкая затрещина, прилетающая за несделанные уроки, или сломанные кости. Он разомкнул губы, чтобы произнести эти три слова. И не смог. Они были как лезвия бритвы, которые распороли бы ему гортань и глотку, а потом двинулись вниз по пищеводу.

— Хочешь, позавтракаем в «Клёне»? — предложил он вместо этого.

Если бы он сказал, что понимает её, что восхищается её силой духа, что она молодец, или что прошлое неважно, было бы ещё хуже. Такие слова значили бы, что он лжёт. Сказав это, он бы умолчал о себе хуже, чем просто не озвучив три слова. Он бы поставил себя в положение того, кто может сочувствовать с позиций нормальности.

Ещё он боялся, что скажет — а она погладит его по плечу или обнимет.

Они считают, что в такие моменты нужны ободряющие прикосновения. Но последнее, что нужно делать, — это трогать. Прикосновением, пусть нежным и ласковым, они ещё раз подтверждают: тело не его собственность, до него могут дотронуться все, кто захочет и когда захочет, не дожидаясь разрешения.

Когда Арнольд умер, Эл пожалел, что ни разу не обнял его. Ему всё ещё не хотелось этого, но он подумал, что мог бы перетерпеть.

В университете он стяжал репутацию высокомерного повесы, который предпочитает по-быстрому трахать девчонок в тёмных углах и не удосуживается снизойти до объятий или даже до конца раздеться. Первые годы он действительно занимался сексом в одежде. Его как ледяной водой окатывали девичьи вопросы «Ой, а откуда у тебя шрамы?» Плавал только на диких пляжах, где никто не видел иссечённую спину. Уже ко второму курсу Эл придумал красивую легенду, как рядом с ним в витрину врезался потерявший управление автомобиль, и его осыпало осколками стекла. К окончанию учёбы сам в неё поверил. Легенда обросла подробностями — он отыскал в интернете статьи о реальном таком случае, позаимствовал пару деталей, добавил эффектный штрих. И иногда даже показывал ссылку на архивную публикацию. На двадцатипятилетие он подарил себе курс в клинике эстетической медицины.

Стоило представить себе три слова произнесёнными, и полустёртые лазером шрамы начинали гореть, грозясь снова расшириться, вздуться красными рубцами, разойтись распоротыми краями, закровоточить.

Когда он стал активно путешествовать, то иногда по утрам не сразу мог понять, где находится. Осознавал, что не дома, и мозг подавал панический сигнал.

Он в номере. Нужно проверить дверь. До двери нужно дойти. Для этого нужны силы. Проходило секунд десять, прежде чем Эл осознавал: он не там. Он в отеле. Всё хорошо. Он лежит на спине. У него нет ни жара, ни боли.

Чаще всего по пробуждению в гостинице он получал положительные эмоции: просторный люкс, дорогое постельное бельё, отличный упругий матрас, новый город за окном. Но иногда, крайне редко, по какой-то причине он просыпался в номере «Ориента». И тогда сердце колотилось загнанным зайцем, и было страшно шевельнуться, чтоб не вспугнуть с места дикую боль.

В одной из поездок после удачной сделки он отдыхал в отеле и по телевизору фоном шла незатейливая комедия. Эл не обращал внимания на экран. А потом поднял взгляд — и напоролся на сцену, шутливую, предельно целомудренную, в которой пара бдсмщиков пользовалась плетью. Его вырвало прямо рядом с кроватью. Он принялся лихорадочно нащупывать пульт, не находил, сообразил, что может выключить напрямую. В ванной зеркало показало ему смертельно бледное лицо. Он вспомнил игривый тон эпизода, шутливость, с какой девица поглаживала оплётку, и его вывернуло снова. Эл вызвал горничную, вычистил зубы и спустился в гостиничный бар, где просидел до утра с одной только ледяной водой, опасаясь, что от любого глотка его снова стошнит.

Когда ему исполнилось тридцать, он тайком зашёл на сайт о помощи жертвам насилия. Там общались в основном женщины, которых колотили бойфренды или мужья. Советы касались разрыва отношений. Эл давно их разорвал. Иногда, примерно раз в пару лет, он гуглил своего отца. Мера предосторожности. Время от времени местная газета упоминала его. Он знал, что со временем отец возглавил полицию округа. Его хвалили. Один раз появился снимок, где они с мэром приобнимают друг друга за плечи, как верные соратники. Вести о сёстрах подсказал раздел объявлений о помолвках и свадьбах в той же газете. Одна вышла замуж за стоматолога, вторая за бухгалтера, обе выглядели на свадебных фото счастливыми. До переезда к Арнольду он несколько раз звонил матери. Набирал номер с телефона-автомата и слушал её голос. Но потом перестал врать себе. Неужели она и вправду не знала, что отец бьёт его смертным боем, если даже впервые увидевший его старик сообразил, в чём дело? И он перестал звонить.

Насчёт советов подать заявление в полицию тоже всё было понятно. Следующим пунктом шло обращение к психологу. Его Эл отмёл сразу. Арнольд как-то завёл об этом аккуратный разговор. Такой аккуратный, что, не зная его манер, и не уловишь сразу, о чём речь. Алек сказал категоричное «нет». Он не хотел, чтоб кто-то пытался сделать с его душой то же, что с телом. Никому нельзя его трогать. Он не даст запускать в себя щупальца вопросов. Может быть когда-нибудь, в далёком будущем, он с кем-нибудь и поговорит. Когда-нибудь, не сейчас. И эта стратегия отлично работала.

Только раз он попытался рассказать. На анонимном форуме.

«Мне тридцать два, у меня всё хорошо. В двенадцать я оглох на неделю из-за удара кулаком в ухо. Я думал, что навсегда останусь наполовину глухим. Но постепенно слух восстановился. Такие вещи случались регулярно. Для них никогда не было причин. Обычно не оставалось следов. Человека можно бить так, что внутри разрывается от боли, но внешне всё нормально. Есть много способов. Я знаю все виды боли на вкус. Того, кто это делал, никак не наказали». Он разместил сообщение, не дав себе подумать, и потом не заходил, чтобы прочесть ответы или хотя бы узнать, были ли они вообще — ответы. Уже после нажатия клавиши «отправить» стало ясно, что получилось коротко, сухо и сумбурно. А другие фразы не приходили на ум. Их словно вовсе не было. Слов, передающих весь спектр нужных значений, как оказалось, катастрофически не хватает в языке. Наверное, словарь составляли люди, которых никогда и пальцем не трогали. Ему было двенадцать, его друг радовался подаренному скейту, а Алек Бойл был счастлив, что у него не лопнула барабанная перепонка. «Наш парень посидит пару дней дома, кажется, отит». И он никак не мог вообразить ответа на своё сообщение, который бы показался не пустым и не фальшивым.

Время для слов было безнадёжно упущено. Если бы он заговорил сейчас, то провозгласил бы, что на самом деле уверенного утончённого Эла Фишера не существует. Но ведь это не так. Теперь существовал только Эл Фишер. Зачем ворошить прошлое? Оно лишь облило бы мерзкой серой жижей всё — прекрасную работу, успехи, взлелеянную квартиру, красивых женщин, его непритворное счастье. Ведь он так многое смог. Его подхватило вовремя и пересотворило. Он научился не сжиматься в комок и не отшатываться, когда кто-то вскидывал руку или хлопал его по плечу. Научился скрывать мышечное напряжение, которое было первой реакцией на прикосновения. Он натренировался смотреть людям в глаза и безошибочно считывал: собеседники польщены, что он на них смотрит. Серая пелена, которая катарактой отделяла от всего яркого и необычного, была удалена, и внезапно за ней оказался не только мир, полный красоты, но и он сам, реагирующий на красоту и уникальность так же естественно, как птицы реагируют на восход солнца. Произошло ли это в тот момент, когда они с лампой Тиффани глянули друг на друга с площадки перед квартирой Арнольда? Или в тот миг, когда он тайком снял белую нитяную перчатку в запасниках музея и провёл рукой по запевшему в ответ на прикосновение дереву стула, родившегося на расцвете арт-деко? Волшебный поцелуй, выведший из тяжёлого мутного сна, в котором остались погребёнными выцветшие мрачные образы. Алек Бойл — другой человек. Какой-то незнакомый мальчик, которого давно нет. Не он.

В разговорах о своей семье Эл достиг совершенства. Он удачно ввёртывал во время прогулок по городу фразы «А вот здесь мы с дедом…», «Тут я учился», «Здесь я впервые попробовал устриц». На опорных столбах нескольких лет он тщательно взрастил целое здание, растянув эти годы на десятилетия. Он рассказал Аманде о похоронах Арнольда и выдал несколько историй о частной школе. Ответом на любой прямой вопрос отлично служил тот или иной забавный случай, произошедший с ним в обществе окружавших его в юности антикваров, Грейди или Луизы. Это была мастерская иллюзия полноценного рассказа, кисея, развешенная так умело, что за ней без пристального вглядывания не различить пустоты. Однажды, вскоре после смерти Арнольда, он наткнулся в его компьютере на фотографию из Венеции, присланную знакомым семейством. С древнего крохотного моста, выгнувшего спину, как кошка, над плотной зеленоватой водой, смотрели прямо в объектив юноша в шарфе и элегантная женщина, с гордостью улыбающаяся рядом. Эл слегка подретушировал фото и поместил его в серебряную рамку, на которую кивал с лёгким «прогулка нас тогда утомила, хотя с виду не скажешь», если его спрашивали о родителях. 

Иногда ему снились сны. В них он бежал, задыхаясь от страха, вверх по лестнице. Хуже всего было то, что он не знал, гонятся за ним или подстерегают наверху. Делает ли он ошибку, взбегая на второй этаж? К счастью, никогда не повторился тот самый кошмар, в котором он приходил в себя на заднем сидении отцовской машины. Наутро после таких снов он был настороже — неужели окружающие не замечают за безупречными манерами жертву, неспособную дать отпор? Он представлял, как изменились бы лица людей, если бы они узнали. Жалость. Брезгливость. Превосходство.

С Амандой он через неделю разошёлся, уверив себя, что два человека из дисфункциональных семей не могут создать ничего хорошего. Стёр с автоответчика её сообщение, в котором она вежливо интересовалась, что произошло. Уехал из города, отыскав дела в Филадельфии, а потом устроив себе короткий отпуск на Бали. После неё были женщины, с которыми опасности не предвиделось. Те, с кем он мог не вспоминать про запретные запертые ящики. Он просто уравновешивал весы, напитывая тело приятными ощущениями. Наслаждение исцеляло его. Оно по капле внедряло осознание, что кожа, мышцы, нервные окончания способны быть проводниками чего-то очень хорошего. Это было так же пьяняще, как заискивающие или восхищённые взгляды, служившие признанием его красоты. Такие мимолётные партнёрши оставляли его безразличным, и это его устраивало. Они приходили и уходили. Теперь он с утроенной бдительностью упреждал признания и откровения. Между ним и его любовницами всегда пролегала надёжная стеклянная стена. Они получали презентационную версию Эла Фишера.

Три недели назад он встретил Аманду на выходе из театра. Она спускалась по лестнице, оживлённо беседуя со своим спутником. Он был Элу незнаком. Старше её. Рассказала ли она этому человеку про свою мать? Распрощается ли с импозантным кавалером вежливо прямо здесь, на ступеньках, если Эл подойдёт и пригласит посидеть где-нибудь часок? Он испытал сильнейшее искушение проверить это. Но оставался ещё один вопрос. Что, если зло перешло и в него? Он никогда ни на кого не поднимал руку. Никогда не испытывал такого желания. Никогда ни на кого не кричал. Но что, если у них родится сын?.. Будет ли белокурая Аманда тоже делать вид, что ничего не замечает? Почти все психологи сходятся во мнении: дети копируют модели поведения родителей. Как бы ни стремились поступать иначе. Эл отслеживал свои реакции — то, как он общается с помощником в салоне, как реагирует на стрессы. В последние восемь месяцев он занимался этим постоянно.

И, как он в момент той встречи осознал, любой ответ на вопрос, что «да», что «нет», означал его крах. Если он прав, если гены не обмануть, то последние двадцать с лишним лет были впустую. А если нет… Тогда он, может быть, даже хуже. Он растратил самое ценное, что ему предложила судьба, впустую. Он ушёл, спрятавшись за молчанием и совершив самое низкое предательство, которое может совершить мужчина. Его безопасность все эти месяцы была пропитана отравой — презрением к себе. Он предал того, кто подошёл к нему так близко, как кто-либо вообще рисковал подойти. Того, кто был с ним так уважителен, как ни один другой человек после Арнольда.

Что ждать от тебя, Эл Фишер, если ты не смог преодолеть свой страх, если ты повторяешь то, что всю свою жизнь делал Алек Бойл, — лжёшь, совершаешь низости, молчишь, бежишь? Может ли он вообще любить здоровой нормальной любовью? Без стеклянной перегородки, которая всё больше напоминала прозрачную газовую камеру? Или он так и не сумел стать этим красивым, независимым, раскованным человеком, у которого есть преуспевающий салон, любовь, уважение и победы?

 «Отец меня бил». Он так никому и не сказал эти три слова. В ответ они загноились.

Глава 7. В овечьей шкуре

Решимость Роми по мере приближения к ланчу успела трансформироваться в вопрос «А не стоит ли…» Она заверила Паулу, что согласна с её версией событий. И, в общем-то, ей хотелось согласиться. Она старательно выгоняла из памяти проворачивающуюся со щелчком голову и калейдоскоп глаз. Однако хотелось и отстоять свою независимость. Почему с ней обращаются как с маленькой?

— Ты не понимаешь, — сказала Роми. — Если я сейчас не преодолею свои страхи, то так и просижу взаперти до лета. Ты сама сказала — это переутомление.

— И именно поэтому я тебя отвезу.

— Участок в пяти минутах езды.

— А если тебя опять что-то испугает?

— Час назад ты доказывала мне, что никакой угрозы нет и я испугалась кладовщицы или упаковщицы. То есть ты так не думала?

— Дело не в том, что именно ты видела. Дело в твоём состоянии. Если ты в стрессе, то это небезопасно. Дорога слишком скользкая. Я не могу тебя отпустить одну.

— В этом и проблема. Сначала ты не могла отпустить меня одну в булочную. Потом — на собрание в школу, полную людей. Сейчас — в полицейский участок. Сперва из-за снегопада, потом из-за блэкаута, теперь из-за моего стресса. Я вообще могу куда-нибудь когда-нибудь отправиться сама, без присмотра? С тех пор как ты привезла меня сюда, я постоянно спрашиваю разрешения выйти из дома.

— Но ты…

— Паула. Это называется сепарация. Мы вместе, но это не значит, что у меня не должно быть личного пространства. Или права принимать собственные решения. Не надо опекать меня, как неразумного ребёнка. Я самостоятельная личность. Всё, о чём я прошу, — дать мне ключи от машины.

Паула, ошарашенная её напором, молча протянула ключи.

Спуск с холма принёс Роми облегчение. Она даже не успела понервничать насчёт реальных опасностей, порожденных ледяным дождем, настолько была захвачена эмоциями. С каждым поворотом колеса дом оставался всё дальше и терял над ней власть. У подножия она выдохнула и почувствовала себя почти хорошо. Она сидела в машине одна и была вольна отправляться куда захочет. Роми сейчас с удовольствием позвонила бы подругам. Или даже родителям. Она могла бы провести вечер за бокалом вина с приятельницей, изливая накопившиеся чувства. Они пошли бы в недорогой богемный ресторанчик, где наигрывает фоном тихий лоу-фай, или в суши-бар. Всё это находилось бы на расчищенных от снега улицах и можно поймать хорошую скидку, назначив встречу на определённые часы. Во всех парах так делают — время от времени спускают пар, жалуясь на партнёра. Но подруги находились за сотни миль. Ей вспомнилась Майя — они всегда могли позвонить друг дружке в любое время, изливая радости или разочарования. Она бы ответила на звонок, оторвавшись от работы или отложив в сторону только что надкушенный сэндвич. Или примчалась бы посреди ночи помочь вскрыть заклинивший замок в квартирке. Но некоторое время назад Роми не выдержала её равнодушия к правам меньшинств и прервала общение. Как можно не проявлять ни малейшего интереса к проблемам бигендерного населения, живя в двадцать первом веке? И если отсутствие воодушевления по поводу собраний поэтического кружка и иммунитет к её пылким восторгам по поводу курсов каланетики ещё можно было стерпеть (в конце концов, Роми сама забросила занятия каланетикой на третьей неделе), то в принципиальных вопросах ей казалось верным стоять до конца. Если позвонить Майе сейчас, придётся начать с чего-то дипломатично нейтрального, а не выплёскивать сразу то, о чём действительно хочется поговорить.

И она даже не может забежать к соседям, потому что не успела познакомиться ни с одним из них. «Они перерезают все связи своих жертв. И там, в этом захолустье, бежать тебе будет некуда». Роми встряхнула головой. Надо сосредоточиться на той задаче, ради которой она отправилась в город.

Она с первой попытки отыскала подъезд к участку и теперь смотрела на двери, пытаясь понять, как действовать дальше.

Наверняка перед дачей показаний надо заполнить какие-нибудь бумажки. Например, написать, что она сообщает только правдивые сведения. Или это только для тех, кто официально допрашивается? А как она присягнёт, что сведения правдивые, если придётся умолчать о шевелящихя прядях и рысьих зубах? Полицейские наверняка догадаются, что она о чём-то умалчивает. Потребуется пояснить, кто она и откуда. А ещё доказать, что она не какая-то странная взбалмошная особа, заявившаяся из большого города с эксцентричными фантазиями, а достойный доверия свидетель, только что купивший здесь дом. И потом изложить благопристойную версию случившегося возле супермаркета.

Поговорить с тем молодым полицейским, Джейком, проще всего. Они почти подружились. Он выглядит понимающим. Открытым и добрым. И такая беседа означает, что она вроде как и сообщает важную информацию, но вместе с тем не делает официального заявления.

Небеса услышали её.

Джейк как раз выходил из здания участка, натягивая шапку.

И на сей раз узнал её сразу.

— Роми! Привет!

Потом осознал, где они, и добавил озабоченно:

— У вас стряслось что-нибудь?

— Да в общем нет, но… Вы уходите?

— Вышел перекусить. Но могу позже, если…

— Да нет, у меня ничего официального. Скорее… — она замялась.

— Ну… Если это не официально, то… Как вы смотрите на то, что я покажу вам ещё один славный уголок, где можно перекусить? Его только местные знают. Вы ещё не ели?

Конечно, дома ждал приготовленный Паулой ланч, но после бурного объяснения Роми действительно хотелось поговорить с кем-то, кто воспринимает её отдельным существом, вне пары, самостоятельно принимающим решения. Джейк считает её одиночкой. И сейчас ей это нравилось. Паула вполне может пообедать без неё.

— Ещё не успела, так что с удовольствием.

Кафе располагалось за углом, но было крохотным. Сама Роми его нескоро обнаружила бы. Всего несколько столиков и неожиданный в зимних декорациях антураж Прованса. Хозяйка явно хорошо знала Джейка — и явно души в нём не чаяла. Неудивительно, подумала Роми. Достаточно посмотреть на его улыбку. Простой, незатейливый парень, но такой душевный. Еда появилась перед ними невероятно быстро — и клубясь волшебными ароматами.

Джейк не торопил её вопросами вплоть до десерта. Только когда она на секунду зажмурилась, отправив в рот ложечку панакоты и издав восхищённый стон, он улыбнулся, а потом подбодрил:

— Рассказывайте, что вас тревожит. Просто так в полицию ведь не приезжают. В дом никто не вломился, надеюсь?

— Нет. Всё хорошо, но… Поскольку я была на собрании, то вспомнила, как ваш коллега, пожилой такой, просил сообщать о странных вещах. Так вот, утром я встретила женщину. Возле супермаркета.

— Она вам угрожала?

— Нет. Она со мной поздоровалась. И… В ней всё было крайне неприятным.

Это было очень мягкое определение.

— Какие приметы?

— Темноволосая, с очень густыми волосами. Вьющимися. Насмешливые ли… лицо. На ней не было шапки. В такую-то погоду. И капюшона не было. На ней была только тёмно-синяя длинная куртка, но не толстая… Перчаток и шарфа я тоже не помню. Ей как будто вообще не было холодно. Я положила покупки в багажник. Услышала звук… Прошла ко входу, потому что он был странным, этот звук. Вернее, к тому месту, где стояли тележки, за углом от входа. И она заговорила со мной.

— Она пыталась вас оскорбить или угрожать?

— Не совсем… Но она вела себя угрожающе. Её тон, то, как она держалась… Она сказала, что рада познакомиться со мной, но это звучало жутко, как будто на самом деле она имела в виду что-то плохое. Она улыбнулась, но очень нехорошо. Я страшно перепугалась и уехала. И ещё она взялась как будто ниоткуда. Как будто специально подкарауливала кого-нибудь. Ну вот, звучит так глупо.

— Ничего не глупо. Я могу заехать в супермаркет и спросить, есть ли у них новые сотрудники с тёмными волосами. У них недавно два человека уволились, так что они собирались новых нанять.

— Да, я видела объявление, — вырвалось у Роми.

Она покраснела и добавила:

— Я подумала, быть может, они захотят меня нанять.

— А вы продавцом работали?

— Нет, на самом деле я по части искусства.

— Серьёзно?

— Да. Перед приездом сюда я работала в студии художественной керамики. Я обожаю творить. Но там у меня не задалось… По личным причинам. То есть не из-за каких-то личных отношений, — поспешно добавила она. — Я имела в виду, из-за… разногласий с владельцем этой студии. И отчасти поэтому я не хотела бы приходить в участок официально, из-за предыдущего опыта…

— С полицией?..

Роми постралась быть краткой. Она завершила рассказ оптимистичной улыбкой.

— Но это к лучшему. Теперь я здесь, и я уверена, что смогу найти в этом городе своё место.

— Уверен, вы сможете! Вы очень отважная. И мне жаль, что так получилось тогда, с тем полицейским. Что ж, мне возвращаться пора. Спасибо, что сообщили.

Они медленно подошли к участку.

— Ну… Хорошего вам дня. И по поводу той странной женщины, что вас испугала возле магазина. Я обязательно проверю. Не переживайте. Так вы вон на том холме живёте?

Роми назвала адрес.

— На самой верхушке, значит. Я заеду к вам, если хотите, как только переговорю с менеджером в супермаркете.

— Да не стоит. Я сама, наверное, завтра загляну. Да, в тот момент я чуть не умерла от ужаса, но ведь она мне ничего не сделала…. У вас сейчас много дел и без этого.

— Ну… тогда до завтра.

— Спасибо за ланч. Мне очень понравилось. Место прелестное.

— Рад, что вам пришлось по душе.

— Что ж, до свидания, офицер, — зычно раскатилось за их спиной.

Они развернулись.

— Всего хорошего. Спасибо, что зашли.

Обладатель поставленного бодрого голоса раскланялся Роми.

— Приветствую, леди… Не буду мешать беседе, офицер. Удачного дня.

— А он тоже у вас кем-то работает? — полюбопытствовала Роми, проводив его взглядом.

— Нет. Это мистер Бартлетт. Он учёный. Археолог. А что, вы с ним уже встречались?

— Видела в кафе, в том, что рядом с булочной, в центре. В минувшую субботу.

— В том самом кафе, где мы с вами познакомились?

— Ну да. Я запомнила, потому что это был мой первый выход в город. Я тогда только что распаковала вещи и разбила тарелку. А ещё, честно говоря, нервничала, как меня примут. Собиралась туда, как на бал. Смотрите-ка, у меня уже есть воспоминания!

— Странно, что я его тогда не заметил…

— Он сидел поодаль, за поворотом стойки. Вы разговаривали со своими друзьями, повернувшись ко мне… к нам спиной. А он был рядом с человеком с белыми волосами.

— А, значит, вы успели и нашего ангела смерти увидеть.

— Кого-кого?

— Человек с белыми волосами — это директор похоронного дома «Мортон и сыновья». Странный такой немного.

— Немного!.. Мне сначала так не по себе стало! Он на мраморное изваяние похож. И я никогда не подозревала, что глаза могут быть сиреневыми.

— То есть вы их обоих видели в кафе.

Круглое незатейливое лицо Джейка отражало явные следы озадаченности.

— Да. Этот учёный, Бартлетт, громко разговаривал. Он ещё прикрикнул на ребят.

— Каких ребят?

— Я их только мельком видела, когда они вошли. Человек шесть или семь. Они обсуждали песню. Наверное, песню, которую сами сочинили. Громко, поэтому он попросил их вести себя потише. Они его раздражали. Он потом ещё стал жаловаться на них тому, что с белыми волосами. То есть пытался, но тот от него быстро сбежал. Ему это, кажется, неприятно было.

— Так вы совсем не помните их лиц?

— Увы. Только то, что они напевали. Кусочек песни. Что-то там было такое… «Если бы только ты могла предугадать».

Джейк подумал, что вполне успеет заскочить в кафе. Что обязан сначала туда заскочить. И уже после этого отправится в супермаркет. Хотя, может, честнее начать с супермаркета?.. А то он тоже оказывается таким копом, который только кивает, обещает, но не делает. Бедная девушка. Очутиться в новом месте — и сразу пережить блэкаут, новости об убийстве, теперь ещё и стычку с незнакомкой. Она кажется слишком хрупкой для всего этого. Есть в ней что-то обволакивающее. Мягкое очарование. Не броское, как яркий солнечный день, а кроткое и скромное, как лунное свечение. А вокруг такое творится. Даже он, хотя он мужчина и служит в полиции, явно впечатлился. И, похоже, больше, чем сам себе готов был признаться.

Ночью он снова очутился в секционной. На сей раз бесплотное парение молчаливым зрителем не застало его врасплох. «Я могу наблюдать за тайным, за тем, что происходит за закрытыми дверьми. Я вижу на расстоянии то, что там на самом деле происходит, когда нас там нет», — констатировал он. Это казалось чем-то естественным. Хотелось сбежать, но выбора ему не предоставили. Дом, где они с Томпсоном оставили покойников, плавал в сумраке. Шёпоты, струящиеся дымком из-под двери, ползли по лестнице, сворачивались в лассо, обвивали ноги похоронщика. Тот их не стряхивал. Он прислушивался к ним. Внутренняя борьба отражалась на его лице. Быстрые тайные мысли проносились в мечущихся глазах. То, что жило в его голове, находило в этих змеистых шорохах ответ или подкрепление уже давно зреющих решений. Ему явно нравилось слушать то, что нашёпывали тихие голоса. Он нехорошо усмехался им в такт. Ещё бы. Ведь покойники ему ближе. Им легче до него достучаться, чем живым. Именно потому Джейку и Томпсону пришлось изощряться в мольбах. Они ведь не из его холодного царства. А эти — эти знают, как ответить на нечто, живущее в его сердце, бьющееся там тихо и коварно. Так почему бы не прислушаться и не заключить с ними сделку?

Маленькая девочка перестала быть бездвижным наблюдателем. Теперь она сидела на столе и накручивала безупречный локон на палец. Наклонив голову, она укоризненно посмотрела на похоронщика. «Пойдём к нам. Поиграй со мной, — попросила она — Ты же всё равно один. А я буду хорошей компанией. Со мной интересно играть. Спроси хотя бы мою маму». Голосок у неё оказался нежный и мелодичный.

Второй мертвец, тот самый, застреленный Питерсом, тоже устал оставаться неподвижным. Он трудился над тем, чтоб расстегнуть надетый на него пластиковый мешок изнутри. Молния подёргивалась. Сначала показались босые ступни, потом голени, потом колени. Труп встал с каталки, не снимая с себя мешок, сделал несколько шагов. Потянул аккуратно молнию ещё. Он явно не торопился. Теперь мешок был расстёгнут до пупка. Член вяло мотался из стороны в сторону. Покойник прошёлся лениво по секционной. Только возле раковины он наконец стащил с себя пластик. Скомкал и положил на пол. С некоторым любопытством поковырялся в груди и выбросил звякнувшую звонко пульку в лоток. Судя по деловитому выражению лица, он был в хорошем и безмятежном настроении. И отлично отдохнул. Его губы зашевелились.

Джейк не мог разобрать, что оживший говорит похоронщику. В отличие от девочки, голос у него был глухим и невнятным. Владелец бюро оставался так же сдержан и холоден как обычно. Он не показывал признаков испуга. Наверное, так и надо. Наверное, только так с ними и можно говорить, чтоб они не набросились и не сожрали. Не выказывать страха. Зато девочка демонстрировала эмоции явно. Она надулась. Ей не нравилось, что внимание гробовщика отвлечено на кого-то ещё. Чуть сгорбившись, она покачивала ногой в красивой туфельке, но смиренно ждала, когда же взрослые договорят.

Выражение лица похоронщика было средним между сосредоточенностью и решительностью. Они обсуждают какую-то сделку, догадался Джейк. И Мортон уже наполовину их союзник. «Мы лажанулись… Мы не должны были оставлять тела у него, — лихорадочно соображал Джейк. — Надо вмешаться, иначе начнётся что-то совсем плохое… Совсем ненормальное». Что они ему предложили? О чём этот торг? Одно ясно — это выведет то, что творится в городе, на совсем другой уровень, так что кошмар вырвется из ящиков холодильных камер.

Тем временем экс-застреленный и владелец бюро выдвинули ящик, где лежало второе тело. Мортон аккуратно простерилизовал скальпель. Гробовщик всё время держал его наготове, осознал Джейк. Он уже спустился в подвал со скальпелем в руках, словно часовой со шпагой, как будто готов был обороняться или выставить своё оружие как аргумент при переговорах. Похоронщик подошёл вплотную к убитому Джимми монстру. Надрезал своё запястье. Кровь закапала на распиленную шею. Джейк инстинктивно отвернулся. Вид вскрытой вены был таким же отталкивающим и противоестественным, как следы бензопилы. Он заставил себя бросить ещё один взгляд, опасаясь самого страшного. Но ничего не произошло. Труп из сарая так и остался трупом. Струйка крови бесполезно сбегала из уголка его застывшего рта. Экс-застреленный раздражённо захлопнул ящик. Сел на стул возле секционного стола. Мортон подошёл к нему и занёс запястье над его запрокинутой головой. Крупные капли крови падали в жадно раскрытые губы. Длинный сизый язык поспешно слизывал те, что срывались мимо. Джейк вгляделся в похоронщика. Что тебе дадут взамен? Это всё результат чар, которым трудно противиться, и тот не волен над собой, или, напротив, он заполучил как раз то, что хотел? Может, потому и упирался так вначале, когда его просили приютить тела, что чувствовал искус? Наклонённая голова. Меняющееся выражение белого лица. Бегающие глаза. Показалось ли Джейку, или он стал двигаться ближе к той манере, что и убитый? И что теперь будет?

Вмешаться. Он должен вмешаться. Остановить.

Джейк пришёл в себя, стоя у окна кухни. А это значило, он встал с кровати, вышел из спальни и спустился вниз. И всё это в состоянии сна. Очнулся он, опираясь рукой о раму и глядя в окно на тусклое пятно в черноте — просачивающуюся сквозь тучи луну. Она словно царапалась тихонечко в его окошко.

Этот кошмар встряхнул его не так жёстко, как предыдущий, но оставил после себя тягостный осадок. Да и сам факт внезапного лунатизма не на шутку его испугал. «Ты просто слишком много думал о подстреленном Питерсом ублюдке, — констатировал Джейк. — Вот подсознание теперь и перемалывает твои страхи. И ещё ты оттягиваешь как можешь разговор с похоронщиком, потому что снова придётся перед ним лебезить и извиняться». Тем не менее его обуяла смутная тревога. В похоронное бюро следует наведаться как можно скорее. К счастью, вскоре после того, как он выпил воды, сходил в туалет и вернулся в кровать, он моментально уснул и видел уже нормальные сны.

После серьёзных колебаний Джейк всё-таки решил начать с кафе. Рассказ Роми его серьёзно озадачил. Они же спрашивали Рэнделла Бартлетта о его передвижениях. Он ни словом не упомянул о том, где ел. Вообще упомянул ли, что где-то ел?

К счастью, владелец кафе методично сохранял в облачном хранилище записи с камер. Джейк увидел на экране себя, разговаривающего с приятелями. Роми, сидевшую рядом с ним. Она действительно держалась как человек, чувствующий себя не вполне в своей тарелке. В том, как она бросала взгляды по сторонам, прижимала локти к туловищу, смотрела меню, читались и воодушевление, и взволнованность. На другом конце стойки, за поворотом, притаился белым изваянием похоронщик. И рядом с ним, захватив пространство сразу на двоих, восседал Рэнделл Бартлетт.

Музыканты вошли стайкой, как Роми и сказала. Семь человек. Они сгрудились вокруг одного стола, хотя им и было тесно. Напротив того конца стойки, где сидел Бартлетт. Вот он разворачивается, смеряет их снисходительным взглядом и что-то им говорит. Парень с бородкой, который, по-видимому, за главного в компании, примирительно машет ему и что-то отвечает с улыбкой. Официантка бегает с заказами. Сразу после того как принесла еду за их столик, ребёнок в другом углу опрокинул молочный коктейль и разревелся, так что она сразу переключилась на ту семью. Вряд ли она хорошо запомнила этих парней.

Потом Джейк просмотрел записи с камеры на парковке. На пятачке возле кафе хорошо просматривался белый фургон, весь в наклейках.

Это могло ничего не значить.

Рэнделл Бартлетт упоминал, что был в центре. Он сказал, что уже встречал этот фургон.

Но он замолчал тот факт, что видел музыкантов в кафе. И что прикрикнул на них.

Это открытие вертелось в голове Джейка всю дорогу до супермаркета, во время беседы с менеджером, — который, конечно же, ничего не знал о темноволосой кудрявой женщине, — и в то время, пока обходил парковку и, на всякий случай, площадку с мусорными баками с задней стороны здания. Он должен сообщить Томпсону. Тот разберётся, что с этим делать. Как никак он шеф, и он умнее.

Улица была пуста, никаких подсказок — ни на один из двух мучивших его вопросов.

Джейк пошёл назад к машине.

И не поверил своим глазам.

С дальнего конца улицы на него надвигалось, обиженно мыча, стадо коров. Откормленные и потерянные, они мотали головами. Чёрные пятна на их боках выделялись среди тотальной белизны пейзажа. Какой владелец не то что добровольно выпустил бы их в такую погоду, но и был настолько беспечен, чтоб пренебречь запорами на хлеву? До ближайшей фермы несколько миль. Откуда могли взяться несчастные животные? Джейк потянулся к рации.

— Приём… Я на…

Он приготовился назвать адрес, бросил взгляд по сторонам, ища подтверждение, что правильно помнит название улицы, пролегающей за супермаркетом, — и рация едва не выпала у него из рук. Стадо приблизилось, и теперь оптическая иллюзия разоблачила себя. Как мог он так ужасно заблуждаться? На всякий случай он сморгнул пару раз, удостоверяясь, что на сей раз видит верно. Но картинка больше не менялась.

Это были не коровы.

Прямо по середине дороги, не страшась ничего, вышагивала самая странная стая, которую он когда-либо видел. Впереди, переваливаясь с боку на бок, шествовал огромный бурый медведь. Его пасть была приоткрыта, будто он кривил её в досаде. Вылетающие из неё звуки и звучали так же — раздражённо. По бокам от него трусили, низко наклонив лобастые головы, худые крупные волки. Их впалые бока втягивались ещё больше при каждом вдохе, обрисовывая рёбра. Во второй линии двигались несколько медведей поменьше, ещё более истощённые, и ещё несколько волков, а между ними семенили облезлые росомахи. «Они притворились коровами, чтобы подойти ближе», — наставительно подсказал Джейку разум. Что за чушь! И всё же — они были тут.

Во время походов с дядей в лес Джейк видел диких медведей, но всегда с безопасного расстояния. И никогда, на его памяти, они не входили в город. Максимум барсуки шныряли на задних дворах домов на окраине. Но сейчас, презрев все законы, хищники по-хозяйски двигались к центру. Тяжело и мягко ставя лапы. Изучая территорию с видом новых владельцев.

Он, наверное, потерял от потрясения счёт времени, потому что вдруг осознал, что уже может разглядеть их глаза. Рыжие медвежьи глаза-пуговицы. Маленькие и круглые. Яблочно-блёклые глаза первого волка. Клочья неопрятной шерсти. Чёрные когти-вилы. Снежный покров был испещрён следами. Медленно, стараясь не делать резких движений, Джейк отступил к площадке с мусорными баками. Прижался к одному из них. Скосил глаза направо, налево. Следовало убраться с пути голодного зверья, а потом уже вызывать подмогу. Вот только убраться — куда?

Он покрылся холодным потом. Как в тумане, не дыша, обогнул мусорный бак, стараясь не наступить на шуршащий пластиковый мешок или выкатившуюся из него жестяную банку, пониже пригнулся. Ветер накрыл его едким животным смрадом. Бежать некуда. Невозможно по зеркально ледяной дороге. Да и нельзя бежать, оказавшись перед носом голодной своры. Он только раззадорит их бегством.

Один из волков рванул вперёд. Трусца с забавно мотающимися лапами перешла враз в грациозные плавные прыжки. Это была наиболее крупная из стаи особь, наверняка самец, наверняка вожак. Его спина вытянулась в линию. Несколько секунд — и он был уже совсем рядом. Джейк сжался в комок, прижался к грязному баку, отчаянно желая стать меньше, а ещё лучше — стать невидимым.

Вожак ощерился. Огромные клыки обнажились. Из пасти дохнуло кровью, падалью и гнилью. Следом волной накрыла вонь — несвежего мяса, мускусного запаха зрелых самцов, едкой мочи. От медведей несло помётом и острым потом. Густые животные запахи окружили стеной. Посреди хищников мелькнул человеческий силуэт. Силуэт высокого светловолосого мужчины с хворостиной, очень худого и столь же хищного, как звери. Длинный прут распорол воздух пронзительным свистом. Но тут же метель махнула подолом — и в следующий миг видение стёрло. Не было у стаи яростного человеческого предводителя.

Джейка опрокинуло на спину. Он провалился в мокрый колкий снег. На лицо сразу обрушился снежный плевок, за шиворот вползла противная холодная каша. Он зажмурился, приготовившись, что сейчас на его горле сомкнётся пасть волка или же медведь отхватит ему одним махом пол-лица. Как подтверждение совсем рядом повеяло холодом, пронеслось что-то огромное и мощное.

И стихло.

Джейк осторожно разлепил один глаз. Успел увидеть удаляющуюся комковатым галопом стаю. Хотя… Какую стаю? То, что он принял за спины медведей, разомкнув ресницы, уже через секунду оказалось сугробами по обеим сторонам улицы. Вместо волчьего пушистого хвоста покачивалась еловая лапа. Он лежал на спине возле мусорных контейнеров, грязных пластиковых паллет и спрессованных картонных коробок. Под лопатку впивалась раздавленная жестянка. Не было ни горячего животного дыхания, ни смрада из разинутых пастей, ни запаха свалявшейся шерсти.

Сердце колотилось так, что он не решался двинуться, уже не из страха перед нападением, а из опасения, что попытка подняться после этого адреналинового цунами приведёт к инфаркту. Он выждал несколько минут, перевернулся на четвереньки. Встал на колени. Очень медленно поднялся. Дошёл на трясущихся ногах до машины. Дверь со стороны водительского места отворилась мгновенно, с привычным мягким клацаньем.

Джейк заставил себя проехать вперёд. Никаких следов на дороге и в помине не было. Только уже наполовину занесённая колея от предыдущей машины. Ни отпечатков мощных медвежьих лап, ни вереницы человеческих следов, ни ошмётков шерсти. Пахло сосновой хвоей и снегом. И вокруг было безлюдно и очень спокойно.

Роми чувствовала себя намного лучше. Наконец-то она смогла преодолеть изоляцию. Теперь, если что-то случится, ей есть к кому обратиться за поддержкой. Этот добрый молодой полицейский искренне готов помочь. Он не отмахнулся от неё и воспринял её слова серьёзно. Паула абсолютно неправа, изыскивая рациональные оправдания, почему нужно жить в новом городе как в темнице и почему не стоит торопиться заводить новые знакомства. Пауле не стоит так себя вести.

А ещё теперь можно заглядывать в это уютное кафе и поддерживать беседу с хозяйкой. «А вот и я, как хорошо, что Джейк мне показал это место, я чувствую, оно станет у меня любимым… Кстати, как у него дела? Да, верно, сегодня я припозднилась. И поэтому жутко голодная. Чем бы мне сегодня соблазниться? Вот эта шарлотка выглядит так аппетитно… Или шоколадный мусс… Что посоветуете? Спасибо, вы, как всегда меня выручаете» Всё, как она и мечтала.

Первоначальный план заехать к леди с Фейсбука за столом Роми сейчас не очень воодушевлял. Вместо этого она бы с удовольствием отправилась на небольшой шопинг. Без цели и без намерения потратиться серьёзно. Просто побаловать себя. Хотя все предыдущие дни она предвкушала набег на интерьерные магазины, где водятся лохматые декоративные подушки, состаренные подносы для завтрака, прихваты для штор, восхитительные крючки для одежды и тому подобные сокровища новосёла, сейчас ей отчётливо требовалось нечто для себя самой. В своём прошлом городе она бы отправилась в торговый центр, купила какую-нибудь демократичную мелочь, забежала бы и в дорогие магазины, которые ей не по карману, но где можно протестировать изумительный крем или набросить на себя шёлковый палантин. Для того чтоб поднять настроение, годился и визит к парикмахеру, после которого ощущаешь себя обновлённой и ухоженной. И даже здесь должна быть парикмахерская. Сейчас этот вариант не годился: свежей стрижке не исполнилось ещё и десяти дней. После трат на переезд приходилось рассчитывать только на очень скромный подарочек самой себе. Желательно ещё и практичный. Например, сумка. Например, льняная, в индийском стиле, расшитая стеклярусом ярких цветов. Наверняка где-то на центральных улицах притаилась лавка, предлагающая подобные вещицы. Гугл был не очень расположен делиться с Роми этим знанием; складывалось впечатление, что единственное место, где водятся сумки, — злосчастный супермаркет, где есть шанс купить только что-то совсем простое вроде шоппера из синтетической ткани. В любом случае возвращаться туда Роми не согласилась бы ни за какие коврижки.

Неподалёку от кафе есть магазинчик с украшениями, осенило её. Прямо напротив, так что она видела вывеску в окно. Это совсем рядом и очень подходит.

Колокольчик приветственно звякнул, когда она вошла. Это звучало как хорошее гостеприимное начало. Внутри никого, кроме женщины за прилавком, протирающей круглое зеркало, не было. Очевидно, лавка впервые открылась после нашествия непогоды. Пахло лимонным чистящим средством.

Роми не успела открыть рот, как уже была застигнута радушным «Добрый день, добро пожаловать!» Поздоровалась смущённо в ответ, бочком прошлась вдоль витрин. К её облегчению, лавка была далека от бутиков авторских украшений с запредельным ценником. Тесное помещение попытались сделать визуально просторнее за счёт изобилия белого цвета и зеркал. Здесь были бусы из лазурита, множество бижутерии, рассчитанной на девочек-подростков, стеклянные подвески, вездесущий турецкий синий глаз, бронзовые ящерки и простенькие цепочки.

— Помочь вам с выбором? Ищете что-нибудь конкретное?

— Нет, я была в кафе напротив, увидела вывеску и решила зайти посмотреть.

— Значит, заглянули ко мне на десерт, — подмигнула весело женщина. — Меня зовут Джоди. И я верю в то, что симпатичное украшение может сделать светлее даже такой пасмурный день, как сегодня. И устроить нам небольшой праздник посреди будней.

— Вы мои мысли прочли. Именно этого мне и хочется, по правде говоря. Ощущения маленького праздника. … А можно взглянуть на вот этот браслет?

Цена была вполне приемлимая, и Роми решительно стянула перчатки.

— Конечно, давайте примерим… Ну как, не слишком свободно?

— Да, пожалуй…

— Смотрите, есть ещё такой. Похож, но на нём две маленькие подвески. Попробуем?

Она посмотрела на браслет, на который указывала Джоди, и взгляд зацепился за небольшой круглый кулон с женской головкой и завитушками.

— А вот это?

— Он называется «Селена», мы его получили только две недели назад. Необычный, правда?

Роми поколебалась. Кулон выглядел дороже, чем она готова была потратить. Но он единственный по-настоящему приковывал взгляд.

— Давайте посмотрим, как на вас будет смотреться.

— Ой, — сказала Роми влюблённо, взглянув в зеркало после того, как освободилась от шарфа, распахнула куртку и застегнула цепочку.

— Вижу, вы выбрали, — добродушно улыбнулась Джоди. — Или он вас.

— Да, мне кажется, будто он всегда был на мне.

— Вы очень подходите друг другу.

— А сколько он стоит? Я нацеливалась на что-нибудь скромное.

— На два доллара дороже, чем браслет, но будем считать, что у нас сегодня скидка первому покупателю, — ещё шире улыбнулась Джоди.

А ведь это отличная идея, осознала Роми. Купить украшение, которое символизирует новый этап в её жизни. Не какой-нибудь недолговечный бокал, прозаичную сумку или маску для волос. Пройдут годы, а кулон сохранится, и Роми будет говорить: эта вещица мне дорога. Я купила его, когда переехала в Мэн, нашла в лавке сразу после окончания чудовищной бури и нескольких дней в темноте.

Она вытащила карточку, уже наполняясь восторгом от того, как замечательно всё обернулось.

— А можно не упаковывать, а срезать ценнник, чтобы я сразу могла его надеть? — попросила она. — Не хочу его больше снимать.

Глава 8. Роми. История четвёртая. Границы

Когда знакомая предложила мне пройти собеседование на стажировку в студию Карлоса Риверо, я не поверила своей удаче. Всё выглядело идеально. Лучше, чем я могла мечтать. Студия позволяла совместить два в одном — работу и практическое обучение. Мне предстояло выполнять рутинные процедуры — помогать с обжигом, росписью, упаковкой изделий, но я также смогу пробовать что-то своё. Я получу возможность работать в общей просторной мастерской, и художник, который её основал, научит меня секретам мастерства. После месяца или двух стажировки, если я проявлю себя хорошо, мне предложат работу на постоянной основе. А со временем я смогу влиться в эту небольшую артель, которая уже стала в среде ценителей успешным брендом, не только как подмастерье, но и как самостоятельный автор. Это выглядело идеальным трамплином для художественной карьеры. Конечно же, я согласилась.

Собеседование прошло хорошо, хотя я безумно волновалось. Те эскизы, которые я показала, как и фотографии моих работ даже были удостоены эпитета «самобытные». И «самобытно» в художественной среде — совсем не то, что в устах обывателей, которые используют это слово, когда хотят сказать «чудаковатый». Я была на седьмом небе.

Моя семья тоже обрадовалась. Они переживали, что мои творческие мечты не смогут меня обеспечить, что я только трачу время впустую вместо того, чтобы получить более надёжную профессию. Их очень тревожило, что я так долго ищу себя. Мне самой хотелось положить конец подвешенности, но нет ничего хуже, нежели заниматься не своим делом, застрять в тисках нелюбимого занятия. Теперь мне наконец было что им ответить. Я получила свою первую работу как художник, причём сразу под руководством известного мастера.

С первых минут мне стало ясно: да! Это оно. Наконец-то оно!

Атмосфера в студии царила потрясающая. Все были дружелюбны, помогали друг другу, заряжали творческой энергией — как будто один огонёк поджигал другой. Никто не выказывал зависти и не демонстрировал превосходства (хотя многие могли бы с полным основанием смотреть свысока, при взгляде на их работы я не могла закрыть рот от восхищения). Едва я переступила порог, как почувствовала, будто пришла к своим давним друзьям, которые очень рады меня видеть. Всегда можно было спросить, если чего-то не понимаешь, попросить о помощи. Мне ужасно льстило, как новые товарищи уважительно отзываются о моих робких экспериментах, то, что они подбадривают, отмечают каждую мою мелкую находку. Я была ужасно благодарна, что мне помогают раскрыться.

Была и очень хорошая традиция — по средам все вместе ходили после работы в перуанский паб на соседней улице. Еда была по большей части острая до невозможности, но интерьер, музыка, хаотично разросшиеся между столов и полок, сколоченных из простых досок и ящиков, растения, пёстрые постеры, светильники из пивных банок — всё создавало неповторимый настрой, будто мы перешли из одной мастерской в другую, будто продолжаем заниматься любимым делом и заражаем друг друга новыми идеями и вдохновением.

Формальные отношения были не в чести. Все называли друг друга по имени, иногда использовали зародившиеся внутри этого кружка добрые прозвища, подшучивали. Можно было поделиться во всеуслышание самыми экстравагантными признаниями, и никто не смотрел с осуждением или шокированно.

Все в студии, конечно, находились под обаянием Карлоса. Этот худой, дочерна загорелый, с громкой эмоциональной речью экстраверт был некрасив, но страстен. Настоящее аргентинское танго. Он любил искусство так, что те, кто оказывались рядом с ним, сразу же заражались этой страстью. Он раскрепощал и мотивировал. Мы учились у него, по сути, не только в пару часов, которые он выделял специально на то, чтобы наблюдать за нашими стараниями за гончарным кругом и у стола для росписи изделий. Он показывал, как делать глазурь более устойчивой, как лучше держать кисточку. Я узнала, как почувствовать степень готовности глины. Но главное — мы перенимали сам дух отважного, безудержного созидания. Учились быть смелыми и дерзкими в этом до безрассудства. Мы восхищались поглощённостью Карлоса процессом творчества, восхищались тем, с каким огнём он говорил о нём, раскрыв рот слушали его рассказы и забавные байки. Он буквально проповедовал нам.

Не верилось, что мне так повезло. Я спросила Мариетту, женщину, с которой там почти подружилась, как вообще вышло, что Карлос согласился взять ничем не примечательную студентку без рекомендаций и опыта.

— Ничего удивительного. Он любит открывать новые таланты. А девушка, которая была до тебя… Понимаешь, она была не слишком приятным человеком. У неё возникли претензии. Она конфликтовала с Карлосом. Ну и ей пришлось уйти, так что нужна была замена.

Мне сложно было представить, что кто-то может конфликтовать с ним. В студии никогда не было нервозности или ругани. У меня не всё получалось с первого раза, но я очень старалась. Карлос был неизменно терпелив. Он не делал мне замечаний, только тактично поправлял и показывал, как надо.

Однажды я едва не расплакалась из-за того, что мне никак не давался вроде бы несложный геометрический узор на вазе.

— Давай покажу, — сказал Карлос, некоторое время понаблюдав за моими мучениям. Он сел рядом. Под его руками узор, казалось бы, безнадёжно запоротый, стал выправляться. Один штрих, другой — и роспись уже не выглядела катастрофой.

— Теперь попробуй сама… Стоп, вот так… — он осторожно придержал кисть моей руки, скорректировал движение. — И ещё… Ну вот, молодец.

Он потрепал меня по плечу. Карлос находился совсем рядом со мной. Я чувствовала его запах, в котором смешались ароматы сигарет, мокрой глины, его кожи. Мы впервые оказались так близко.

Хотя я расцвела от гордости, меня что-то смутило. Я никак не могла определить, что. Почему я так среагировала на его похвалу? Ведь в том, что он придержал мои пальцы и положил руку мне на плечо, не было ничего странного. Он должен был показать правильную технику, а потом порадовался моему успеху. Хотя раньше никогда не делал так. Будучи очень темпераментным и общительным, он не разделял привычку некоторых представителей богемы заключать в показные объятия или обмениваться поцелуями в обе щёки при встрече. Карлос всегда оставался для нас Мастером. Нам бы в голову не пришло дружески обнимать его.

Я заставила себя отбросить смятение. Глупо видеть в его жесте что-то интимное. Я была в рабочем халате, замазанном глиной, раскрасневшаяся от неудач, с волосами, небрежно убранными в хвост. Ничего, что побуждает прикоснуться из других соображений, нежели желание поддержать.

Несколько следующих дней я нет-нет да вспоминала этот эпизод, но только убеждалась в своей наивности. Карлос большую часть времени уделял двум ребятам, которые работали с большой абстрактной композицией на заказ, мне и Мариетте доставались только беглые рассеянные реплики. Я тщательно проэкзаменовала свои чувства — уж не начала ли я придумывать романтическую увлечённость своим наставником? Ему было сильно за сорок, его лицо прорезали морщины, он обычно не брился по несколько дней, и мы не видели его в чём-то, кроме как в рабочей одежде, которую не жаль испачкать красками. Далеко от образа, который годится для влюблённости. Но невероятная харизма делала его намного более привлекательным, чем намного более красивые и молодые люди.

К концу второго месяца я почти освоилась в мастерской, делала гораздо меньше ошибок. Однажды день пролетел как один миг, я подошла к своему месту, начала работать над рельефным блюдом — и очнулась, когда за окном уже темнело и все расходились. Как-то раз мы всей компанией сходили на танцевальную вечеринку, где смеялись неумению отплясывать бачату, в какой-то вечер заказали прямо в студию пиццу и кальвадос. Это была именно такая жизнь, о которой я всегда мечтала.

Карлос окликнул меня, когда я ставила отмытые от глины стеки в специальный держатель.

— Подойди-ка, хочу показать тебе кое-что.

Он стоял, наклонившись, над монитором своего компьютера, в закутке вдали от гончарных кругов. В браузере была открыта страница, рассказывающая о выставке молодого итальянского керамиста.

— Ты когда-нибудь видела нечто подобное? Это же изумительно.

Я согласилась. Он пролистывал фотографии, вслух оценивая каждый экспонат. У него находились слова для каждого, и он рассуждал настолько нестандартно и увлекательно, что я прониклась его восторгом. Мне льстило, что он решил поделиться им со мной.

В первый момент я решила, что ошиблась. На очередной горячей тираде его ладонь оказалась на моей талии. При этом он, казалось, вообще не очень замечал, что говорит не сам с собой, а со мной, что я стою рядом. Моё замешательство было настолько глубоким, что я в первую очередь подумала о том, как неловко будет прерывать его рассказ.

Потом рука соскользнула с моей талии, легко, но настойчиво провела по бедру. Мне не показалось. Я не знала, как реагировать. Он продолжал говорить, указывая другой рукой на экран, отпускал мимолётные шутливые замечания, потом стал обращать моё внимание на мелкие детали. Его ладонь будто жила своей жизнь, так что он даже не отдавал себе отчёта, что делает, настолько увлечён увиденным. Она рассеянно скользила по моему бедру вверх и вниз, потом также ненавязчиво легла на ягодицу, принялась поглаживать круговым движением. Столь интимно, как будто так давно было заведено. Я осознала, что тесно прижата к нему. Я ощущала его горячий бок, словно сплавленный с моим. Надо было отстраниться, но как это сделать?

В итоге я не сделала ничего. Когда он отошёл прочь, мои уши горели. Я уткнулась в телефон, делая вид, что читаю только что полученное сообщение. Мне не верилось, что я только что пережила — или придумала? — подобное.

Я поехала домой, просматривала по пути ленту в соцсетях, старалась думать о другом. Потом зашла в магазин возле дома. Опуская продукты в корзину, я наконец призналась себе: это в самом деле произошло. Мне не показалось, я не напридумывала. Он меня гладил, я была прижата к нему. Это не было мимолётным нечаянным прикосновением. Он меня удерживал. Если бы такое произошло в метро или автобусе, я бы сразу громко возмутилась. В колледже сразу дала бы отпор. Но в студии, с Карлосом, которым мы все так восхищались, я была совершенно не готова реагировать правильно.

Хотя я много слышала о подобном, мне никогда не приходилось самой оказываться в такой ситуации, и на протяжении следующих двух дней я совсем не знала, что мне делать. Я искренне полюбила студию, то, чем я занималась. Мне нравились люди, с которыми я работала, и уроки, которые я получила за последние два месяца. Здесь всё ассоциировалось только с приятными эмоциями, вдохновением, надеждами. Теперь же я ощущала себя неуютно. Мне было очень стыдно встречаться с Карлосом взглядом, как будто это я сделала что-то неправильное. Но всё остальное, то, как он сам вёл себя, абсолютно как обычно, рождало во мне чувство, будто в моей голове выстраивается параллельная реальность и я просто придумываю его внимание и облекаю эти выдумки в извращённую форму.

Не знаю, как бы всё разрешилось, если бы не то, что произошло в конце недели.

В пятницу вечером я задержалась, доделывая всё, что требовалось сделать.

— Эта партия готова? — мимоходом спросил он.

Я наскоро отделалась парой фраз, подхватила сумку, но у меня упал шарф. Карлос притормозил, нагнулся и его поднял. Он был в хорошем настроении и вроде как шутливо набросил шарф мне на шею и заботливо повязал.

— Ну вот, теперь ничего не потеряно, всё на месте. Хороших выходных.

Я бы так и пробормотала в ответ только «и тебе», если бы его руки всё ещё не оставались напротив моей груди, удерживая концы шарфа, если бы его запястья не задевали, вроде бы нечаянно, мои соски. Я была в тонком трикотажном белье, потому что не любила, когда во время работы моё тело сковано классическим бюстгальтером, а из-за печей я носила в мастерской только лёгкую футболку, под халатом всё равно ничего не видно. Я инстинктивно оттолкнула его. Получилось достаточно сильно. Карлос даже ойкнул.

— Что с тобой? Почему ты так себя ведёшь? — укоризненно спросил он.

— Мне это не нравится, — едва выговорила я.

— Что «это»?

— Я не люблю, когда… ко мне прикасаются.

Он выглядел искренне удивлённым.

— Роми! У меня нет времени на чьи-то фантазии, — сказал он и отошёл.

Тем вечером я встречалась с подругой. Мне нужно было отвлечься. Мы поболтали о том, о сём. Потом она спросила, почему я выгляжу как-то странно, будто витаю в облаках. Я попыталась отшутиться, но в итоге расплакалась и рассказала ей всё.

— Ты должна обратиться в полицию. Тем более если это не первый случай, — нахмурилась она. — Ты упомянула девушку, которая якобы конфликтовала с ним перед твоим приходом.

— Мы не знаем, что произошло между ним и девушкой. Может, это было связано с деньгами или она тайком прикладывалась к бутылке по утрам. Ты не считаешь, что это слишком надуманно с моей стороны?

— Я знаю, что ты не из тех, кто воображает, будто все парни вокруг только и делают, что клеятся к ним. Это не только вопрос твоей безопасности, но и других девушек. Вспомни, что обычно показывают в документалках о сексуальном насилии. Когда жертва молчит, то преступник чувствует себя безнаказанным и появляются новые и новые жертвы.

Я поёжилась от того, что меня назвали «жертвой». Никогда я не думала о себе в таком ключе. И ещё меньше мне хотелось быть виновной в том, чтоб жертвой стал кто-то другой.

— В конце концов, ничего же не произошло…

— Да, потому что ты отстранилась. Но неужели ты собираешься ждать, когда он сделает следующий шаг? То, что уже произошло, уже недопустимо.

Мне трудно было спорить. Я в самом деле чувствовала себя осквернённой. Хотя никто не пытался сорвать с меня одежду или предпринять что-то серьёзное, но я не могла избавиться от ощущения, что рука Карлоса всё ещё путешествует по моим ягодицам и ложится на мою грудь. Тело нет-нет да воскрешало его прикосновения, так убедительно, что уходило несколько секунд, чтоб убедиться — рядом со мной никого нет. И самое главное — чувство нарушенных границ. Меня не спросили, мои желания или несогласие его не интересовало. Он делал то, что хотел. Это было настолько шокирующе, настолько унизительно…

— Я пойду в полицию с тобой. Тебе нужна поддержка.

В конце концов мы сделали это. Я не могла быть эгоистичной и молчать.

И мне сразу стало ясно, что всё идёт не так, как нам представлялось. Нас выслушал пожилой обрюзгший дежурный. В его взгляде сквозил неприкрытый скепсис, а изо рта пахло котлетами.

— Ваша подруга может как-то доказать факт посягательств? — флегматично спросил он.

— Вы же не думаете, что он созвал всю группу перед тем, как начать приставать к ней?

— То есть вы были одни? — спросил он у меня.

— Да. Мне потребовалось чуть задержаться, чтобы доделать кое-что по работе… Все уже ушли, это был конец дня.

— Вы добровольно остались с ним наедине?

— Так вышло. Я осталась не с ним, а на своём рабочем месте.

Дежурный внимательно изучил фотографии Карлоса и студии, которые моя подруга показала на моём телефоне.

— Харизматичный парень, да? — как бы между делом спросил он. — И, говорите, успешный?

— Какое это имеет значение? — требовательно спросила моя подруга. — Вы что, не собираетесь ничего предпринять?

— Мы проверим.

Я ждала, что мне позвонят позже в тот же день или в воскресенье, но телефон молчал.

В понедельник меня встретили в студии испуганные взгляды.

— Карлос жутко расстроен, — предупредила меня Мариетта. — Как ты могла так лажануться?

Неужели полиция уже побывала здесь или у него дома? Почему же ничего не сообщили мне? И неужели он рассказал об этом остальным?

— Ты называешь случившееся моей виной?!

— Но ведь ты отвечала за них.

— За кого?

Она махнула рукой вглубь студии, и я увидела, стойку с потрескавшимися изделиями. Уже обожженные, они не подлежали исправлению.

— Я очень разочарован, — сказал Карлос. — Испорчена работа целой недели. Мы должны были сегодня отправлять эту партию в лавку. Что нам теперь делать?

Он выглядел сокрушённым. В его пальцах уже была зажата сигарета, с помощью которой он словно хотел выкурить из себя ту печаль, что плескалась в его глазах.

Я поняла, что никто не в курсе того, что произошло, и что, скорее всего, полиция тут ни при чём. Вряд ли они удосужились проверить моё заявление или ограничились формальным звонком. Скорее всего, он просто решил опередить меня.

— Это не я, — запротестовала я, глядя на глубокие трещины. — Я не трогала их. И не представляю, что могло произойти, чтобы они оказались… такими… Всё было в порядке, когда я проверяла их в последний раз.

— Ты уходила из студии последней. Именно тебе я доверил контроль обжига. И посмотри — всё безнадёжно испорчено.

Я не могла найти слов, потому что совершенно не готовилась к оправданиям.

— Ты можешь идти. И не приходи больше, — сказал Карлос, отворачиваясь. — Твоя стажировка в моей студии закончена.

Глава 9. Узор на снегу

Пёс выскочил из машины грациозным движением, описав высокую дугу в воздухе, мягко приземлился в снег и прорыл себе ход до крыльца. Всё в нём, от широкой улыбки во всю пасть до молотящего хвоста, выражало счастье.

Джейк ему позавидовал.

Он успел перехватить Томпсона как раз в тот момент, когда тот отправился возвращать наконец пса хозяйке. Напросился с ним, потому что не смог бы дотерпеть до возвращения шефа, и в машине сбивчиво пересказал всё, что успело упасть на его голову за последние два часа. Заявление о чудной женщине возле супермаркета. То ли реальные, то ли воображаемые коровы — или медведи? — на пустой улице. Записи с видеокамер кафе. Добросердечное повествование Роми о стычке Бартлетта с музыкантами.

Последнее задело шефа гораздо сильнее, чем всё остальное вместе взятое. Он гневно шарахнул кулаком по рулю.

— Засранец! То есть он мне в глаза врал.

— Да может и не врал… Но странно, да.

— Как же мы опозорились… А ведь заливался соловьём. Я купился, идиот старый. А ему просто поквитаться хотелось за случайную стычку, что ли? «Напали на след, вот вам информация»… Завтра мы выслушаем от парней из округа столько, сколько я за всю карьеру не слышал. Они там, получается, гоняются за этим фургоном на полном серьёзе, а мы им скажем: извините, мы облажались по полной программе, потому что нам на уши любой может лапши навешать. Они завтра в полдень здесь будут.

— Ага, — констатировал Джейк. Ему хотелось свернуть разговор назад на обеспокоившую Роми незнакомку, но он не знал, как.

— Я отправил Стивена в отель, номер им чтоб там подготовили. Хоть это их, может, умаслит. Ладно, пойдём пса пристроим — и назад.

Владелица жила на окраине, и Джейк порадовался, что им не пришлось ехать сюда в разгар метелей. Весной, окутанная дымкой нежной зарождающейся листвы, роща, встречавшая в конце улицы, была явным бонусом, но посреди зимы усиливала ощущение, что они на краю света, изолированные от остального мира и взятые в кольцо лесов.

Дорожка к дому была укрыта слишком толстым слоем снега. Его нарушала только траншея, оставшаяся от сеттера. Крыльцо выглядело не лучше.

Оба постояли, чувствуя, как настрой резко портится. Не то чтобы он был слишком радостный и до того — и из-за неизбежного расставания с псом, который как-то незаметно стал ощущаться членом команды и непременным атрибутом участка, и благодаря свежему откровению о фургоне, спасибо сладкоречивому археологу.

— Нехорошо. Не убрано, — первым озвучил Томпсон. — Надеюсь, не то, о чём я думаю. Скорую не дождёмся, если у неё был инсульт.

Дверь открылась, едва он потянул за ручку. Джейк пошёл вперёд, на каждом повороте окликая: «Миссис Фрэнси?» В гостиной тикали часы. Старые, высокие, в углу. Наткнувшись на них и разглядев резной корпус в упор, Джейк перевёл дух, как будто часы были главным подозреваемым, которого он только что обезвредил. Почему-то он боялся оборачиваться к ним спиной.

На столе в кухне стояла кружка с остатками чая. В мойке лежала одинокая наспех ополоснутая тарелка. На кухонной стойке осталась вскрытая упаковка собачьего корма. Выводы, конечно, делать рано. Может, владелица пса собиралась убрать её, после того, как наполнила миску, но что-то ей помешало. А может, корм всегда тут лежит.

Спальню Джейк проверил с особым трепетом. Он почти уверился, что обнаружит старушку в длинной ночной рубашке — или мертвой, или мычащей от последствий внезапно разбившего удара, в разворошённой и пропитавшейся мочой постели или возле кровати. К великому облегчению его страхи не оправдались. Картина развеялась моментально, едва он отворил дверь и переступил порог. В воздухе пахло чем-то травяным, мирным. Жимолостью или акацией. Кровать была аккуратно застелена. На комоде возле изголовья лежала книжка, аккуратно разделённая закладкой. Джейк, ведомый необъяснимым любопытством, подошёл посмотреть название, как будто оно могло дать подсказку. На обложке вилась надпись «Обладать», и судя по изображению, отсылающему к какой-то известной картине, то был не грошовый романчик. Серый пушистый плед, сложенный вчетверо, клубился облаком на кресле. Только его, неубранный в комод или шкаф, и можно было счесть за отступление от порядка.

Ванную и туалет взял на себя Томпсон. Джейк этому втайне порадовался — ну как старушка померла, сидя на горшке.

В завершение, памятуя о сарае Джимми, они обследовали подвал и задний двор. Было там почти так же аккуратно, как в комнатах. Пёс не показывал признаков беспокойства и не рыл сугробы вокруг дома, так что об опыте с Арчером Янгом они тоже перестали думать.

Пустой дом был выстуженным и настороженным.

— Ненормально это. Так навскидку не определить, конечно, как давно её нет. И можно бы не наводить панику, если б Красавчик у меня почти неделю не жил.

— Дверь была прикрыта. Как бы пёс выбрался, если бы она ушла без него?

— Проверь, на месте ли поводок.

Джейк, не будучи собачником, о такой улике не догадался бы. Впрочем, поводков обнаружилось несколько. Либо пёс оказался снаружи без него, либо в его коллекции имелся ещё один, с которого он и сорвался.

Томпсон поднёс руку козырьком к глазам, разглядывая через окно соседний дом.

— Пойдём, с соседями потолкуем.

Им открыла женщина средних лет, закутанная в безразмерную кофту. Пахло выпечкой и цедрой. Томпсон мастерски отвесил комплимент ароматам, ввернул пару вежливых фраз и потом уже подступился к неприятному.

— Ваша соседка — вы как часто общаетесь?

— Хм. Она очень милая, дружелюбная, иногда заходит поболтать. Ну и раза три в неделю видим друг друга во дворе и на улице.

— А в последний раз когда видели?

— Дайте подумать… Перед началом снегопада, кажется.

— Ей кто-нибудь помогает снег убирать с дорожки?

— Ой, да она сама обычно справляется неплохо. Шутит, что это её фитнес. Но если выпадает столько снега, как сейчас, то звонит сыну Гордонов, он приезжает и помогает. Парню семнадцать, он ещё и деревья хорошо подрезает, если кому надо. Но деревья как подработка, а снег — потому что друг дружке надо помогать. Родители его так выучили. Миссис Фрэнси с его бабушкой дружила, так он говорил.

— Это верно. То есть он где-то рядом живёт?

— Через пару улиц. Синий такой дом. Хороший парень.

— Ну а свет? Свет в окнах был до блэкаута и сегодня? У неё же генератор был?

— Да, но… Мы не обращали внимания как-то. Так мело и свистело, что не хотелось в окна выглядывать.

— Не знаете, она не собиралась уезжать куда-нибудь?

— Нас она не предупреждала ни о чём таком… А что-то случилось?

— У неё дверь в дом не заперта.

— Ну… На самом деле, она так делает иногда. — Соседка тут же встрепенулась, как будто нечаянно ляпнула что-то, что может прозвучать двусмысленно, и нужно немедленно обелить миссис Фрэнси от подозрений. — Только не подумайте, что она страдает Альцгеймером или что-то такое. Просто не придаёт значения. Я ей как-то сказала насчёт дверей, а она ответила — я вернусь через полчаса, чужих тут не ходит да и брать у меня особо нечего. С памятью у неё всё в порядке. Даты, например, назубок помнит, когда кого с днём рождения поздравить, когда где скидки начинаются.

Томпсон избежал упоминания, что снег возле дома старушки не тронут вообще.

— Мы нашли её собаку в центре города.

— Правда? Сейчас, я спрошу мужа.

Она окликнула через плечо в глубины дома:

— Дорогой, ты нашей соседки не видел в последние пару дней?

Глухое добродушное бурчание расшифровывалось как полное недоумение.

— Ох, мы теперь волноваться будем.

— Пока не стоит. Она могла уехать к родным или друзьям. У неё есть ведь родные, в городе или где-то ещё?

— Она не рассказывала в деталях. Кто-то у неё есть, но вот навещала ли она их… и как они далеко… Я помню про невестку. Значит, у неё сын. Знаете, мы как-то всё о другом болтали… — Она снова смутилась, как будто совершила что-то неблаговидное, не выпытывая подробности семейной жизни соседки. — У неё всегда есть, что рассказать, она очень любознательная, всем интересуется. Ну, знаете, события в мире, разные открытия, новые книжки, происшествия.

— То есть никуда надолго не отлучается?

— Она любит ездить на однодневные экскурсии. На озёра, или в горы, или с экскурсией в музей… Знаете, есть специальные группы для пожилых людей. Но не так чтоб совсем далеко.

— Это группа от церкви или какого-то общества?

— Она что-то находила через интернет. Она вообще со многими общается через интернет — на Фейсбуке с подругами переписывается, на разные паблики подписана.

— На здоровье не жаловалась в последнее время?

Соседка засунула руки под мышки. С каждым вопросом морщинка между бровей становилась всё более выраженной.

— Вовсе нет. И с собакой гуляет как следует, по несколько часов иногда. Когда погода позволяет. Даже на прошлой неделе гуляли. Они обычно вон туда ходят, вниз по улице и к роще. Доходят до самого ручья. Ей нравятся долгие пешие прогулки. Она в отличной форме.

— И что будем делать? Объявлять о пропаже? — поинтересовался Джейк, когда они распрощались с соседкой.

— Мы не можем быть уверены, сколько дней уже не заперта дверь. Или сколько часов. То, что они её не видели с субботы, мало что говорит. Последние пять дней все по домам отсиживались.

— Может быть, правда у родни?

— Ни одна пожилая женщина не бросит любимого пса или кота в такую погоду. Они с ним вдвоём жили. То есть это — член семьи. Она бы пришла к нам, подняла участок на уши, потребовала, чтоб мы перерыли город, но нашли его.

— Если у неё всё же деменция, могла и про собаку забыть. Даже детей же забывают.

— Ну… Резонно.

— Что с ним делать будем? Он к тебе возвращается?

— Ну не сидеть же ему одному. Я записку ей оставил, на всякий случай. Проверим дом завтра. Если она не вернётся, тогда уже… И поищем, что за старушечья компания устраивает вылазки. Хотя что-то сильно я сомневаюсь, что посреди зимы у них активные походы. Ну а пока завернём к пареньку, что ей дорожки чистит. Красавчик, пойдём.

— А настоящее имя у него как?

— Пока он со мной, у него это настоящее, — сурово отрезал шеф.

Пёс заластился к Томпсону. А потом потянул поводок, намекая на то, что пора размять лапы.

Томпсон задумчиво поглядел в сторону рощи.

— Ладно, пойдем, прогуляемся. А потом сразу к этим Гордонам.

Они осторожно преодолели расстояние до кромки рощи. Пёс, натягивая поводок тугой струной, радостно трусил впереди, устремляясь по знакомому маршруту, и шеф трудно сохранял равновесие на скользкой дороге, стараясь его притормозить.

Место для прогулок с собаками было действительно удачное. Тропа, даже занесённая снегом, всё ещё читалась. Она явно пользовалась популярностью у собачников. Весной, едва роща подёргивалась вуалью первой зелени, сюда с удовольствием шныряли подростки — младшие для игр, старшие на первые свидания. Иногда нарушая строгий запрет родителей — бойкий ручей, понятное дело, числился среди мест не слишком-то подходящих для детских забав. Джейк жил в противоположной части города и в школьные годы они с приятелями тусовались в других местах, но сюда тоже иногда добирались и он много слышал про такие вылазки. Кораблики, стащенные у родителей сигареты и непременные тайные шалаши.

Они прошли по пологому склону вниз, к деревьям. Стало слышно, как ручей журчит на дне балки. Вдали, правее, угадывался старый деревянный мост. Даже сейчас, среди пасмурности, место оставалось красивым. Ледяные наросты уже подтаивали, теряя бриллиантовость, но любой приезжий фотограф не удержался бы от парочки снимков.

— Дальше не пройдём.

Снег по мере приближения к берегу становился глубже, тропа окончательно сошла на нет, так что Джейк согласно кивнул. Хорошего понемножку.

— Ага, а то сейчас полные ботинки снега насобираем, да и…

Пёс рванул вперёд. Поводок, выдернутый из рук, волочился за ним юркой ярко-зелёной полосой, вычерчивая на снегу затейливые весёлые узоры. Томпсон досадливо прикрикнул и бросился вдогонку.

— Красавчик! Стоять! Куда?! …Подлец! Вот так он и сбегает, значит.

Джейк преуспевал в погоне лучше. По крайней мере, резвее вытаскивал из сугроба ноги.

— Мы прям становимся командой по псиному отлову, — запыхавшись, выдохнул он на бегу.

— Чёрт, зацепится поводком ведь за что-нибудь…

— Он через ручей вряд ли переберётся. Главное, подсечь, чтоб через мост не махнул. Вот там, на другой стороне, точно не пролезть будет.

Противоположный берег балки зарос плотным юным подлеском. Там и здесь полегли после бури поваленные ветки, поодаль строй деревьев и молодой поросли перечёркивали диагонали поваленных стволов. Пахло, несмотря на ощутимый минус, совсем по-весеннему. Не только снегом и хвоей — палой оттаявшей листвой, мокрой землёй, водой.

Пёс, вопреки опасениям, умчал недалеко. Он застыл на берегу, поджимая переднюю лапу. Беспокойно дёрнулся вправо, влево и жалобно взвыл. Джейк, почти настигший его, сперва подумал, что сеттера огорчила водяная преграда, не дающая продолжить кросс. Но пёс и вдоль берега больше не мчал. И через пару шагов Джейк тоже резко затормозил.

Тело лежало лицом вниз, между камней на середине ручья. От воды, берущей начало из тёплого источника, поднимался пар. То ли из-за этого, то ли из-за ночной оттепели, на трупе почти не было снега и льда. Седые волосы и плотная твидовая юбка не оставляли места для сомнений — они нашли владелицу пса.

Почему-то первое, о чём подумал Джейк: теперь Томпсон законный владелец сеттера.

— Эй, эй, осторожно… Стой. Ноги переломаешь. Мы не подберёмся туда.

Томпсон, борясь с одышкой, застыл наверху. Наступил момент тишины, в которой каждая нота бегущей воды и методичное далёкое поскрипывание какой-то птицы звучали особо чётко.

Тонкие ветви совсем юного ольшаника колосились спутанным редким частоколом, Джейк осторожно тронул ближайший гибкий ствол, проверяя, не переломится ли, если на него придётся весь вес.

— Ну сказал же тебе.

— Я осторожно.

Спуск был скользким вдвойне, из-за наледи и из-за глины. Тёплое дыхание ручья раздело берега до жухлой травы и раскисшей почвы.

Джейк сполз к ручью, почти лёжа на животе. Сначала перехватывая гнущиеся луком стволы и пружинящие ветки, потом держась за обнажённые корневища. Стараясь не оскользнуться, прошёл вверх по течению. Хрустела крошка льда, покрывавшего лужицы, чавкала глина и земля, с резким скрипом проседал снег. До тела ему было, конечно, не добраться, но он подошёл так близко, как мог. Присел напротив островка камней. Прищурился, вглядываясь.

Судя по тому, что удавалось разглядеть, женщина пролежала тут всю неделю. Ветер и холод были на её стороне. Вода и животные — нет. Он очень чётко понял: вот здесь пролегает предел его служебного мужества. Этим будут заниматься другие люди. Те бравые знающие полицейские, что примчатся сюда завтра днём. Они будут пробираться по коварному руслу к валунам, они будут рассматривать раны и искать следы. А он с облегчением отойдёт прочь с их дороги.

Вода была окрашена красным. Разводы вились красивыми сложными узорами, постоянно изменялись в журчащей неугомонной воде. Странно, что кровь до сих пор течёт. Почти неделя, долгий срок, так не должно быть. Тем более цвет её оставался таким насыщенным, свежим. Джейк проследил взглядом вверх по ручью, вверх по бурлящим игривым струям, вверх по тут и там вспарывающим их поверхность блестящим камням в вуали дымчатой взвеси, вверх по балке, вверх по веренице срывающихся в воду капель, вверх по голой руке, очень мокрой и ненастоящей, свисающей с другого берега, вверх по глинистой почве, вверх по растерзанному телу, вверх по истоптанному снегу. К источнику присутствия.

Их много больше, чем нас, подумал Джейк заворожённо.

Первым, что взгляд выхватил из фантастической картины, были рога. Ветвистые и замшелые, они медленно поднимались и поднимались от земли, пока существо неторопливо восклонялось от добычи в облаке кровавого пара. Вслед за рогами зрение зафиксировало седые космы, прочерчивающие полосы на рыхлом снегу, костлявые локти и морщинистую шею. Возле того, что в мешанине красного, белого и пёстрого угадывалось как бывшая голова, сидела маленькая девочка в старомодной одежде. Серьёзная, словно взрослая. Одной рукой она прижимала к груди, нежно, как чудом обнаруженную потерю, потрёпанную игрушку. Второй — неторопливо водила по скользким багряным волосам, расползшимся вокруг раскроенного черепа у её ног. Потом Джейк зафиксировал белёсую обнажённую тварь, стоящую на четвереньках над вспоротой грудной клеткой. Сразу после — тяжёлый смрад крови и ещё тёплой свежеразделанной плоти. После этого он поднял взгляд на нечто, что могло быть женщиной. Вслед за тем на него обернулся тот, кто стоял спиной. Его Джейк безошибочно узнал по паническому описанию Марджори Джонсон. Главным образом — благодаря собственной реакции, такой же как у неё: мурашки по спине, смутный ужас. Что-то ещё, чёрное и расплывчатое копошилось между ними, но перемещалось так быстро, что было не разглядеть.

Они поднялись одновременно. Без единого звука. Только стоящее на четвереньках существо так и застыло, горбя спину. С колен женской особи ссыпались еловые шишки, хвоя и почему-то розы, тёмные, промёрзшие. Стая в секунду сплелась в сложный узор, будто в фигуру танца. Молчаливо. Совсем не испуганно. Они взаимодействовали без слов. Девочка наклонила укоризненно голову, разглядывая незваных гостей по другую сторону ручья. Потом женщина шагнула вперёд, к краю, на цыпочках, переступив небрежно растерзанное тело. Она была босиком. Роза в её руке прочертила по снегу. На белом осталась чёрная полоса. С шипов капало нечто чёрное и вязкое. Где-то за спиной у Джейка взвыл от ужаса Красавчик.

Высокий светловолосый хищник и женщина очутились рядом друг с другом, соприкоснулись плечами едва-едва — и пространство между ними вдруг заколебалось. А потом из него выкристализовалось нечто. Оно обтекало зыбкостью, и Джейк припомнил, как в детстве торчал на ярмарке перед шоколадным фонтаном — те же оплавленные контуры и бесконечные ежесекундные изменения. Бесформенное нечто преобразовалось в обнажённое человекоподобное существо с пустым взглядом.

— Святой Иисусе! — громко выдохнул там, позади, Томпсон, явно испытывая давно забытое вместе со своим католическим детством желание воззвать не только к Господу, но и к Марии и всем святым. — Эти твари размножаются.

Сильнейшим импульсом, которым шарахнуло от них, пятерых, Джейка пригнуло к земле, словно ультразвуком. Оттолкнуло в грудь мощной волной. Концентрированная боль. Неизмеримая ярость. Неистовая тоска. Накал. Неудовлетворённость. Жажда. Всё это обожгло, ударило с силой, которая выбила воздух из лёгких..

Джейк пытался выкашлять то, что накрыло его как внезапная стена огня или выплеснутая в лицо кислота, едко и пронзая до спинного мозга. Опалённые эмоции вопили, словно продёрнутые все враз оголённые нервы, застилая зрение чернотой. Когда он, хватая ртом воздух и смаргивая, пытаясь вынырнуть из этой черноты, наконец смог сфокусировать взгляд, стая снова была в движении.

Существо с рогами сместилось ближе к девочке. Воздух дрогнул.

Две — теперь уже две — голые новорожденные твари соскользнули в ручей и метнулись к ним с Томпсоном. Всплеск воды, гулкий стук камней, сдвинутых с места, треск кореньев и прошлогодней бурой травы, выдираемых цепляющимися в них белыми пальцами. Вой сеттера. Ни одной мысли.

Джейк нажимал на спусковой крючок без пауз. Только раскатистые отзвуки, разбегавшиеся по роще, отпечатывались в сознании цифрами. Раз. Два. Три. К ним присоединилась серия выстрелов на другой голос. Раз, два, три, четыре. Песни их с Томпсоном пистолетов слились в грохочущий дуэт без пауз. Заголосили панически птицы, сорвались с верхушек деревьев, с заколыхавшихся ветвей ухнули клочья снега. Белёсое нагое существо распростёрлось возле самых ног Джейка, вывернув неестественно шею, так что пустые глаза уставились в небо. Второе — несколькими шагами дальше, ещё в воде, с всплеском. Оба — с нетронутой какими-либо приметами кожей, бледные и неправильные.

Третья голая тварь испустила дух возле растерзанного тела.

Светловолосый повернул голову, как раз в тот момент, когда прицел пистолета совместился с ним. Надо нажать на спусковой крючок, немедленно, пока он не… Джейка полоснуло взглядом. Плеснулось бездонным морем чего-то неопределимого, гипнотизирующего, а вслед за тем из глаз его мишени заструилась густая кровь, прочерчивая по впалым щекам, до самого подбородка, узкие и яркие, как шрамы, полосы. Дыхание застряло у Джейка где-то глубоко в горле. Сознание окончательно заморозило.

Цель отвернулась. Медленно, будто позируя или позволяя прицелиться получше.

Пуля вошла светловолосому в висок. Он распластался без единого звука на стволе старого поваленного дерева.

Томпсон оказался каким-то чудом возле Джейка, беря на мушку следующее чудовище.

Прежде, чем раздался очередной выстрел, на другом берегу ручья взметнулась снежная полупрозрачная завеса, молниеносная, как враз родившееся цунами. За ней полыхнуло пульсацией, словно фотонный взрыв. Только что взлетевшие вопреки всем законам тяготения вверх с земли снежинки удержались в воздухе ещё секунду — и их кисея рухнула, враз.

Берег был пуст. За исключением растерзанного тела, с которого в воду всё ещё срывалась, очень размеренно, вескими каплями кровь. На поверхности воды рисовались новые красные иероглифы.

— Кажется, у меня сейчас сердечный приступ будет, — прохрипел Томпсон. Сгрёб горсть снега и засунул себе за пазуху.

Они оба простояли какое-то время без движения. Громко трещали сороки, кружащие над головами. Пахло раскалённым оружием. Весело журчал ручей. В ботинках начал противно таять снег, забивший их до самого верха.

— Приём, приём, — вдруг ожила рация Томпсона. — Шеф, всё сделано, два номера в отеле, на завтра. Уже еду назад.

Бодрый голос Стивена звучал без единой помехи.

В этот момент светловолосое чудовище село. Потом встало. Очень спокойно и плавно. Посмотрело на Джейка и исчезло.

Глава 10. Эл Фишер. Лучший собеседник

— Ты уверен, что сделал всё? Что ничего не забыл? Например, оставить записку.

— В этом нет нужды. Если проведут вскрытие, всё и так обнаружится. Сломанные рёбра. Трещина в запястье. Старый вывих плеча, который потом регулярно давал о себе знать. Спина. Отметина от пряжки ремня на бедре. Я сам — сплошная записка. Ни один патологоанатом не сочтёт это нормой для преуспевающего антиквара с квартирой в Трайбеке. Весь обман всплывёт наружу. Вскроется при вскрытии.

Меня били практически ежедневно. Если вдруг в какой-то день этого не случалось, я его запоминал. Странно, что у меня вообще остались целые кости и что селезёнка на месте. Да, иногда это была просто пощёчина. Иногда дело ограничивалось тем, что меня просто швыряли на пол — и всё. Не знаю, почему никогда не думал о том, чтобы уйти — повеситься, например. Наверное, потому, что человека можно приучить ко всему. Может быть, потому что даже не сразу понимаешь, что тебя к этому приучили, что это не норма.

Между прочим, ты знаешь, что я автоматически оцениваю многие предметы с точки зрения того, какой вид боли они могут вызвать? Старинные зонты, трости, каминные наборы, шторные шнуры, пряжки, свёрнутые газеты. Некоторые из них я опознаю, мысленно киваю, ставлю галочку. Иногда под одеждой моё тело приветствует их — в нём просыпается отголосок именно той боли, которую они способны причинить.

Если я вижу узкий тонкий бамбук, предплечья начинают жить своей жизнью. После него кожа на руке долго таит под собой тлеющий горячий уголь. Даже когда размытые полосы бледнеют, сливаются с загаром, она продолжает их сберегать внутри. Делается тёплым панцирем, который чувствуешь иначе, чем остальное тело. Даже через несколько дней, когда объективно всё точно прошло, при воспоминании или при взгляде на этот прут жжение просыпается. Это происходит до сих пор. Руки от запястья до локтя горят. Несколько раз я закатывал рукав рубашки, чтобы понять, что же происходит. Оно будто оживает. Бодрое гулкое «вжух». Прилипчивое жжение. Вспухающие ненавязчивые полосы. Или бессердечный шлепок ремня, оставляющий после себя ломоту и чётко очерченные рельсы — след от краёв, прерывисто ровный, решительный, как бритвой намеченный. Узкий провод — совсем другое дело. Он передаёт боль концентрировано, поселяя внутри пульсацию. Подобной шкалы оценки нет ни у одного антиквара. Как часто ты встречал что-нибудь типа этого?

Люди не обсуждают за чашкой кофе подобные вещи. Ненормальный опыт, ненормальные привычки. У меня неправильный набор воспоминаний и навыков. Перевёрнутый. В нём нет того, что должно быть, и есть то, от чего у обычного человека волосы встанут дыбом. Я не могу воскресить в памяти как это, когда родители ласково треплют тебя по щеке. Видел со стороны, знаю, что так бывает, но не ощущал кожей. Зато могу сказать, что чувствуешь, если тебя касается жгут. Или — как это, когда под рёбра врезается край подошвы. Бывает опыт редкий, необычный, но полезный или хотя бы экзотичный. А мой — таков, какого в принципе быть не должно. Я не просто перегружен балластом; балласт этот ещё и токсичный. Чёрный танкер, груженый ядовитыми отходами. О нём нужно молчать и никуда не сбрасывать. Он деструктивен, аморален.

Помню, при мне в поезде две женщины обсуждали чью-то операцию. Одна попыталась упомянуть детали — как вставляют имплант, кажется. А её подруга на третьей фразе скривилась и поспешно её оборвала: «Не надо, прошу, не надо, мне дурно от этих подробностей». И я подумал: а если бы я принялся рассказывать?.. Озвучь я когда-нибудь свою коллекцию живущих в теле воспоминаний, лица окружающих были бы такими же. Залитыми отвращением. Как будто я пропитан отвратительностью этих ощущений. Они соприкасались со мной, были на мне, внутри меня, а значит, прилипли плёнкой. Может быть, люди и не подали бы виду, но были бы шокированы. А как я могу объяснить себя до конца, не описав всех этих вещей? Например, то, что я так долго ищу ответ — потому что я всё время ищу самый правильный ответ, за который ударят не слишком сильно? Все восхищаются, как внимателен я к собеседнику. Да, это так. Но ещё — я всё время отыскиваю на его лице, во взгляде, улыбке, глазах признаки надвигающегося шторма. Чтобы бежать, едва поднимется первая волна. У меня заняло вечность научиться смотреть им прямо в глаза.

На самом деле никто не захочет слышать такие вещи, и это правильно. И не нужно, зачем этим травиться. Только вот почти нельзя разделить мой опыт и меня. Я говорю с тобой почти неделю. И я всё ещё нахожу, что добавить. Видишь, как много во мне того, о чём не следует говорить. Можно ли шокировать этим кого-либо из людей? Пожалуй, ты единственный, кому я могу пять суток напролёт подобное рассказывать, без опаски, что ты упадёшь в обморок. Потому что ты сделан из стали. Мой собеседник и должен быть из стали.

— Ты прав, я не скажу тебе «хватит». Я выслушаю тебя до конца.

— В итоге можно кружить по этим спиралям бесконечно. Давай закругляться. Ведь таков был уговор. Теперь я хочу слышать твой голос.

— Это ты всегда успеешь. И даже с одной попытки. Вряд ли ты промахнёшься.

— На самом деле всё не так плохо. Уже не так плохо. Двадцать один год — это долгий срок. Эти привычки, бессознательные реакции — они едва заметны даже мне. Они полустёрты. С чем-то я свыкся. Чему-то нашёл другое, социально приемлемое объяснение. Возьмём, например, привычку проверять дверь. В ней ничего экстраординарного. И поскольку я живу не в идиллическом уголке, где все добры и бескорыстны, то замок на дверях полезен. В нём нет ничего болезненного, в этих действиях остаётся здравый смысл. У меня в доме ценные вещи, в конце концов. То же самое с привычкой читать лица. Теперь это необходимый навык для продаж.

— Вот видишь. Ты можешь употребить слово «прогресс».

— Ты никогда не думал, что подделку легко вычислить ещё и по тому, что она содержит в себе не только ложь, но и изъян? В ней заложена недолговечность и ненадёжность. Находишь прекрасный комод, проводишь рукой по крышке, слушаешь его пальцами. По всем приметам это изделие якобинского периода, у него неповторимые ножки. А потом приглядываешься к небольшому сколу — и замечаешь миниатюрную каплю смолы. Эта крохотная капля убивает таинство, которое ты предвкушал ощутить. Больше нет экспресса времени, голоса из восемнадцатого века, нет свидетеля событий и потрясений. Очарование старины отнято. Нет подлинности. Только вещь. Изобретательно замаскированная под оригинал, хорошо изготовленная. И всё.

Я — подделка. Фальшивка. Новодел. Реплика, имитирующая нечто ценное, стоящее, изысканное. А я знаю, насколько подделки оскорбительны. В них уловки, замешанные на лжи, неоднородности, в них чуждые элементы… Как я могу определять подлинность изделия, если сам — фальсификация? Я бесконечно завидую полотнам Писсаро, георгианским столикам, шкатулкам, камеям, которые выдерживают экзамен. У них есть подлинная история, которую они могут подтвердить в любом из её моментов. Они оказываются выше и чище меня; так как я могу их оценивать? Ты не представляешь, как это — быть каждый день рядом с восхитительными предметами, которые обладают такой ясностью, чистотой, правом. Я смотрю на тебя. Документы, факты, прозрачность, стройность биографии, все приметы. Ты можешь рассказать мне все этапы своей жизни с достоинством и убедительностью. Кто я рядом с тобой?

— Да брось. Ты не подлог. Твои знания, пристрастия, любовь к струнным квартетам, брошам ар нуво и часам ар деко. Твой диплом. Твои сделки, твои принципы — насквозь подлинны. Разве можно подвергать их сомнению? Ты концентрируешься на начальном этапе. Но и я когда-то был просто сгустком стали. История — это путь. Он состоит из разных отрезков. Ковка, формовка, отделка. Хронология не значит, что последний этап слабее, менее значителен чем предыдущее. Как раз наоборот. Разве только грунтовка — показатель шедевра?

— Как я и сказал, я могу положиться на старинную вещь, которая не лжёт о себе. Новодел часто подводит. Такова его природа. Эта выступающая в самый неподходящий момент капля смолы — сигнал. Многие технологии шагнули вперёд, но есть секреты мастеров, который ушли вместе с самими мастерами, и попытка их копировать строится на технике, которая даёт значительно худший результат. И даже при тщательном следовании внешней канве эта имитация хуже по качеству. Вся загвоздка в поговорке про яблоко и яблоню. Я испорченный товар. У меня отравленная программа, вирус, который в меня внедрён. В любой момент они могут рвануть, и хочется умереть от одного только допущения, что они вдруг развернутся. Неблагополучная семья — это предупреждающий знак, разве не так? Иначе бы люди не воспринимали один лишь намёк на подобное с такой настороженностью. Они правы, ведь тут звучит сигнал опасности, в полный голос. Женщины подсознательно знают это. Никто не приходит в восторг от идеи выйти замуж за сына алкоголиков, например. Даже если он отличный парень и не пьёт. Ведь что-то заставило его родителей свернуть с прямой дорожки. Что-то в генах, некий сбой. Добавь к этому то, что он их на этой дорожке сопровождал, пусть вынужденно, зрителем, пусть всего лишь ребёнком, которому приходится петлять странным маршрутом, даже не понимая, что не так, что происходит. Отравленная программа и вложенная с младенчества память о кривой тропе — уже целых два фактора, которые повышают шансы на исполнение самых плохих прогнозов. Эту тропу легко найти, когда включится автопилот. Поэтому люди не хотят связываться с теми, кто пришёл из дома алкоголиков, наркоманов, преступников.

И… Это ведь базовые вещи. Хорошо, моя прошлая семья насильно аннулирована. Я перевернул страницу. Всё шло замечательно. Но — я не могу иметь её и сейчас. Внезапно здесь стенка. Может быть, я потому и не хотел задумываться о такой возможности? Потому что знал, что путь перекрыт? Я всё ещё под контролем. Вирус внутри меня отлично перехватил инициативу извне. Вся моя свобода — фикция.

— Ты был со многими женщинами. Разве ты их когда-нибудь обижал? Хоть одного ребёнка? Вообще хоть кого-нибудь?

— Это не гарантия.

— В жизни вообще нет гарантий. Мы ведь можем просидеть всю жизнь в бункере, потому что всегда есть шанс, что ледники начнут таять, замурованные в вечной мерзлоте бактерии и вирусы выйдут на свет, и человечество сгинет в чудовищной эпидемии. Это повод не выходить на улицу?

— Я уже причинил боль. Маленькая капля смолы.

— В этом великая тайна отношений. Два человека причиняют друг другу боль всегда, уже самим фактом, что они разные. Фокус в том, чтоб уметь его переваривать.

— Ты, как и я, таишь скрытую опасность. Мы кажемся элегантными — мы и есть элегантны, но, если что-то случится, может грянуть выстрел. Достаточно лёгкого нажатия на правильную точку.

— Я так сконструирован. Но ты не можешь так утверждать о себе.

— Ах да. Я тот, у кого «отсутствует ген агрессии». Как я могу положиться на эти слова? Я должен быть осторожен. Я не хочу выпускать чудовище, которое может спать внутри меня. Даже если фантазии о бактериях, томящихся в ледниках, лишь фантазии, даже если внутри ледников только кристально чистая вода, чище, чем та, которую я покупаю в бутылках. Где мой гнев?

— Он на кончике твоего указательного пальца.

— Там надежда. Ты — воплощённое утешение. Давай уже закончим?

— Ты думаешь, я так часто получаю шанс на задушевную беседу? Не будь таким нетерпеливым эгоистом, дай и мне получить своё удовольствие.

— Нетерпеливым? Я продержался пять суток. Это долгая прелюдия.

— Ты бронировал отель на неделю, что за спешка.

— Да, чтобы у них было шесть дней на отчистить номер.

— Не волнуйся, желающих заполучить твой люкс сейчас не очень много.

— Должен признаться — я ожидал как-нибудь наткнуться в интернете на то имя. На сообщение типа: «Хочу найти своего брата. Он сбежал из дома двадцать один год назад, и с тех пор никаких вестей. Знаю, шансов немного, но, если вдруг кто что слышал, сообщите, пожалуйста. Если ты жив — отзовись!» Он мог убедить их, что задействовал все ресурсы для поиска. Могло было быть озвучено много грязи. Но если кто-то так исчез, пусть и распотрошив мою копилку, мне бы хотелось отыскать этого человека — хотя бы просто для того, чтоб посмотреть на его фото в сети и попытаться понять, зачем он сделал те вещи, которые, как все говорят, он сделал.

Хорошо, даже не поиск. Одна единственная фраза на странице в соцсети: «А знаете, у меня был брат. Удивлены? Это не шутка. Он сбежал от нас много лет назад, я была ещё маленькая. Мы не общались особо, в таком возрасте разница в несколько лет кажется пропастью. Но я помню, как он помогал мне справиться с застёжкой на куртке, когда мне было пять».

— Ты никогда не хотел, чтобы тебя нашли.

— Я не хочу, чтоб они меня искали, да, — ведь в таком случае есть риск, что это им удастся. Дело в факте отрицания. Но это меня как раз устраивает. Тот мальчик ушёл в небытие. Этот факт не изменить. Тут невозможна реконструкция, даже если б было желание, всё равно что пытаться от стали, переплавленной в печи, добиться прошлой формы. Но… Нежелание меня искать лишний раз утверждает ложь. Эта ложь заново раз за разом признаётся истиной. Она живёт и становится всё более солидной и почтенной дамой. У меня нет возможности её опровергнуть. Нечто монолитное, торжественное, почти как колонна Трояна, возвышается у всех на виду и объявляет себя, несправедливость, — справедливостью и истиной. Что если мир построен из таких самозванных провозглашений? Между тем пол в гараже наверняка давно залит новым слоем бетона, стены перекрашены, автомобиль прошёл через цепочку продаж, кнут подброшен назад свихнувшемуся владельцу. Фото паршивой овцы из стада, вероятно, всё равно присутствует в гостиной — чтобы было над чем иногда сокрушённо вздыхать перед гостями.

— Учти, сейчас будут подавать ланч. Так что давай прервёмся. Диковинно ужинать или завтракать в одиночку в таких местах, но кормят очень ничего.

— Разве ты питаешься не мозгами?

— Обычно они все вываливаются наружу. Мне мало что достаётся. В любом случае иди и подготовь свои мозги. Напитай их чем-нибудь углеводным.

— Легко, наверное, забывать прошлое, когда нет угрозы настоящему.

— А ты её чувствуешь?

— Это ещё одна из вещей, которая заставляет меня ощущать бессилие. Свою зависимость.

— Или же твоё воображение продолжает удерживать перед глазами несуществующую цепь. И придумывать готовые выпрыгнуть из ледников бактерии.

— Он до сих пор контролирует меня. В любой момент, когда он захочет нового развлечения, достаточно потянуть за ниточку. Я ведь не знаю, что сфабриковано против меня. Он может сказать, что совесть больше не позволяет ему покрывать меня. У него есть власть снова загнать меня в гараж.

— Ему безопаснее сохранять нейтралитет. Эта система держится на равновесии. Пока соблюдается равновесие, ничего не произойдёт.

— Он наверняка подстраховался серьёзнее, чем дал понять. Какой-нибудь туз в рукаве. Чего ещё я тогда касался, помимо пакета с наркотой? Какие преступления могут быть навешаны на подростка, сбежавшего из города? Ему ничего не стоило накопить целую коробку улик на случай, если я когда-либо объявлюсь с разоблачениями.

— У него нет повода. Ты в безопасности.

— Психопатам не нужны причины и повод. Достаточно минутного каприза.

— Не жалеешь, что не собрал доказательства тогда?

— Они бы ничего не стоили. Что бы я предъявил? Слова? Они были бы выставлены клеветой в отместку за поимку на горячем. Свидетелей, может быть? Когда играешь с профи, опасно надеяться на выигрыш.

— Тебе надо было поговорить с кем-то. Зафиксировать то, что можно зафиксировать.

— И какой-нибудь забулдыга с помутившимся разумом враз подписал бы признание.

— Ты тонешь. Вот уже несколько лет ты тонешь. Тебе нужна помощь.

— Ни один человек не будет меня анализировать. Точка.

— Но ты говоришь со мной.

— Потому что ты не человек. Это значит, я могу тебе доверять.

— Ты можешь начать с трёх слов.

— Что они дадут? И как я соотнесу их с собой? Первое слово не существует для меня. «Меня» — будет неправдой. Тот подросток больше не существует. А третье — для тех, кто с этим словом знаком по книгам. Так что мне не нужна такая терапия.

— И что же тебе нужно?

— Девять миллиметров обезболивающего.

— Эй-эй-эй, полегче, не дави так на спусковой крючок.

— Что ты знаешь про стыд? Он бывает миллиона оттенков. Стыд, когда раздеваешься для побоев, сам, без ропота. Когда одеваешься, пряча следы. Когда видишь окружающих, не осквернённых ничем таким. Когда врёшь, прячешься, заискиваешь, чтоб тебя не тронули. Когда готов сказать всё, что от тебя ждут, и сделать всё, что ждут. Стыд, когда с тобой делают, что хотят, и ты знаешь, что ещё много раз сделают. Стыд, который приходит потому, что позволяешь снова и снова непозволительное, терпишь нестерпимое. Стыд перед людьми, которые после подобного перестают считать тебя частью своей породы. Так почему я должен вернуться к позорному столбу, озвучивая это?

Он не стал бить меня кулаком. Дело же не только в том, что на мне не должно было остаться его ДНК. Когда бьют кулаком, даже ногами, это ещё почти на равных. В теории, у каждого есть возможность ответить тем же, ведь у каждого есть ноги и кулаки. Когда бьют с помощью какого-либо орудия, то демонстрируют дистанцию, превосходство, власть. У избивающего орудием есть то, чего нет у жертвы. Кнут отрицает право на самозащиту, вообще на сопротивление. Он не для людей.

— И не от людей.

— Я хочу закончить.

— В любое время, когда скажешь. Но вначале ответь на один вопрос. Так ты считаешь, что виноват? В том, что тебя чуть не убили?

— А разве иначе это бы произошло? Это и есть причина.

— Нет никакой причины. Просто ты попал в руки больного ублюдка.

— И почему я не поговорил с тобою раньше?

— Ага. У меня железная логика.

— Я не всё тебе рассказал.

— У нас всё ещё есть время.

— Помнишь, ты говорил про объект?

— Ты начал говорить про объект.

— Я сказал, что эти слова оскорбляют меня тем, что в них я объект. Не совсем так. Они оскорбляют меня тем, что они — правда. Тем, что подтверждают факт: я на самом деле лишь объект.

— Расскажи.

— Разве нужно объяснять? Это так очевидно. Я столько раз подтверждал: во мне нет воли, нет достоинства, нет сопротивления, я собственность. Предмет для манипуляций. Я сам отрёкся от права быть кем-то большим. Показал: меня можно. Меня — можно.

— Тихо, тихо… Расслабь кисть. Никто больше не заставит тебя делать что-то против своей воли. Ты будешь делать только то, что сам сочтёшь верным. Твой указательный палец всё ещё слишком напряжён. …Вот теперь хорошо.

— Всегда есть момент развилки. Выбора. После которого ты уже не будешь прежним. Или вообще — не будешь. В какой-то момент я подписал договор. Тогда, в подвале. После того, как ставишь эту подпись, уже заслуживаешь орудия для животных. Или умерщвления как животное.

— Что ты тогда чувствовал?

— Огонь. Атомный взрыв. Огненный шар — а потом всё выжжено. То же самое, что продать душу, чтобы зацепиться за существование. Невозможно было больше терпеть. Постоянный страх, постоянное унижение. Я сказал себе: поддайся шёпоту. Этот шёпот повторял: «Смирись, ты никто, прекрати надеяться, будто что-то изменится. Признай уже: ты таков и есть, для этого и создан, происходящее — единственный нормальный порядок вещей для тебя. Ты зря сопротивляешься. Согласись, отдай себя, своё тело, свою душу, смирись, что они не твои. И тебе станет хорошо. Спокойно, как никогда прежде».

— Дыши.

— Я больше не могу — дышать. Это слишком сложно.

— Тебе перекрывают кислород слова, которые ты носишь в себе.

— В какой-то момент я не смог больше выносить принуждения. Своего барьера перед принуждением. Ведь пока есть барьер — сознаёшь, что его ломают. Я бы сошёл с ума. Был солнечный день, нормальность, и вдруг меня забросило в жерло тотального нарушения миропорядка. В эпицентр чудовищно неправильного. Тогда я послушался голоса. Показал: «Я признаю твоё право делать со мной что угодно. Я скажу то, что ты пожелаешь. Используй меня как хочешь». Потом я лгал себе, что ничего страшного, но это не так. От противоестественности всё закоротило. Взорвалось, сгорело. Он сразу это понял. Понял, что теперь всё полностью изменилось. Там была секунда, когда я подумал: он повторит это ещё и ещё, по кругу, так будет всегда. Так должно быть всегда. Поэтому я просто отказался вставать. Я очнулся, понимая, что подчиняюсь не раздумывая. И что больше не противлюсь. У меня больше нет воли, чувства собственного достоинства — даже остатков, нет возмущения. Их взяли и вынули. Только выключатель остался. Щёлкаешь его — и… ничего не происходит. Пустота. Даже не сломанный механизм, а пустая коробка, оставшаяся после его удаления. Я хотел их вернуть, стало так пусто без них, но они больше не приходили. Все последующие недели я не чувствовал — ненормальности. Боль — да, и то приглушённо. Гнев или противление — больше нет. Я потерял ощущение собственной неприкосновенности. Хочешь избивать меня? Конечно, я здесь. Его право вдруг стало таким всеобъемлющим…

Я живу на радиоактивном пепелище. Да, я знаю, что по сравнению с жертвами педофилов или детьми в клетках отделался пустяками. Кто-то скажет, что это почти мелочи, и давно пора забыть, а я как неженка, я раздуваю драму. Прошло столько лет. Но сравнения тут не работают, неважно, насколько другим было тяжелее. У меня — моё. Я взрослый, я свободный, я успешный. Только этого стало недостаточно.

— А чего ты хочешь?

— Больше всего на свете я хочу быть Элом Фишером. А я стал вещью. И так ею и остался. Красивая, но вещь. Поддельная вдобавок. С изъяном. Я дал отмашку. Санкционировал всё, что потом было. За эти дни я так много сказал тебе — и, наверное, только чтоб выгородить себя. А правда вот такая. Я думаю, мы закончили.

— Подожди ещё минуту.

— Зачем? Я во всём признался.

— Ты должен выслушать меня прежде, чем подведёшь к финалу наше знакомство. Я, как оружие, могу сказать: в тех случаях, когда нас трое, виноват тот, кто спускает курок, а не тот, кто на мушке. Ты стремишься пробуждать дремлющую душу старых вещей, но по какому-то парадоксу отказываешь в её наличии себе. Ты знаешь, как говорить с нами и понимаешь нас как никто другой. Ты прячешься среди нас годами, мимикрируешь, знаешь наш язык. Однако ты не один из нас.

Всё, что ты говорил мне, вращается вокруг одного очень важного стержня. Интересно, что ты используешь его для вывода, прямо противоположного тому, который бросается в глаза.

То, что произошло, не было ни отречением, ни поражением. Ты сделал всё, чтобы выжить. А это борьба. То, что ты знаешь о праве на неприкосновенность, скорбишь о нём, что ты заново все эти годы его выращивал, это доказывает. Так много эмоций, так много оттенков… Поверь: ты точно не смог бы винить себя, не будь человеком. И не мог бы страдать, если бы перестал им быть. Только вы, люди, можете носить в себе боль, страх, любовь, тоску, преданность, верность, разочарование, зависть, гнев, желание — годами. Ты полон ими, как я патронами. Желание жить — это проявление борьбы. Вещи не стремятся выживать. Только люди.

Повтори за мной: я невиновен.

Повтори: я ни в чём не виновен.

Ты смог пройти по обочине дороги. Именно поэтому ты — Эл Фишер.

Опусти, пожалуйста, руку.

***

Эл Фишер бросил взгляд в окно в тот самый момент, когда полицейская машина вплыла на парковку перед отелем. Из неё вылез рыжеволосый полицейский и резво взлетел по ступеням.

Они могут в любой момент подняться и постучать в дверь номера.

Могут обыскать комнаты и найти пистолет.

Они могут захотеть поговорить с ним.

Он не знал, что именно произошло и почему полиция снует по заснеженному городу, но наличие в номере оружия и то, что он здесь чужак, выставит его не в лучшем свете. Со временем перестал испытывать ужас при виде формы, но по-прежнему не верил в полицию и справедливость.

Если они проверят его, то узнают его настоящее имя.

Не настоящее — предыдущее, напомнил себе он. Он в самом деле Эл Фишер. Всё законно. Единственное, что скорректировано самовольно, — день рождения. Следуя смутному наитию, он сместил дату на день вперёд. Как будто отмотал время назад и успел родиться до той линии жизни, которая разворачивалась для бесследно исчезнувшего подростка из Айовы. Новая дата была логична для нового старта.

Он сменил документы легально. Не крал чью-то личность. Не бежал из тюрьмы и не замешан ни в чём… ни в чём таком, о чём была бы уведомлена полиция. Мимолётный тёмный период давно прошёл. Он нигде, ни в одном из тех домов, не оставлял отпечатков пальцев. Братьям Рави не известны были его имя, возраст, город, из которого он приехал, — они почти ничего о нём не знали. Адам Бейли откуда-то издалека, вот и всё. Привязанный отметками «АБ», он побывал до того различными их вариациями, и предоставил близнецам последнюю. Разумеется, Эл погуглил их обоих. Дэшил Рави был арестован за угон машины и отбывал наказание в тюрьме. О Старшем не нашлось никаких упоминаний. Эл представил себе, как бесхитростный Младший смиренно признаёт вину перед судом и его круглое лицо выражает искреннее раскаяние. Мелькала несколько раз мысль, что можно послать деньги миссис Рави, но не придумал достаточно анонимного безопасного способа передать их или появиться возле трейлерного парка — да и наверняка она уже сменила место жительства.

Режим готовности активировался в нём мгновенно. Он набросил пальто, обмотал шею шарфом и сбежал по лестнице, но вместо того чтобы выйти в холл, спустился несколькими ступеньками ниже, свернул к кладовке и прошёл мимо тележки с грязным бельем. Задняя дверь была закрыта, но, как он и надеялся, не заперта. Он повернул ручку и беспрепятственно вышел во двор.

К счастью, территорию уже успели более-менее расчистить. По дорожке между декоративными пихтами он дошёл до угла здания. Патрульная машина была пуста. Полицейские уже вошли в отель. Поэтому он вышел на подъездную аллею и сохранял самообладание до самого выезда на дорогу. А уже там свернул в подлесок и двинулся параллельно ей, надёжно скрытый припорошенными деревьями, хоть и увязая в снегу. Идущий пешком по пустой дороге человек смотрится странно. Подозрительно. Поэтому лучше загубить туфли.

Он не был уверен, как он поймёт, что уже можно вернуться в отель, и даже не стал бы делать ставки на то, что возможность невозможности возвращения исключена. Рационально на такое не было причин, но он знал силу непредсказуемости жизни и он был слишком глубоко в себе перед тем, как его выдернули из этого погружения, поэтому инстинкты включились, как автопилот.

Теперь Эл был лучше подготовлен к неожиданностям. Если только вдруг шестое чувство подаст сигнал, он не будет застигнут врасплох. Отдельный счёт на Гибралтаре. Ещё один паспорт для срочного вылета из страны. Анонимная ячейка-хранилище, где лежат вещи, которые могут понадобиться, если потребуется исчезнуть. Скромная незаметная квартира в одной из европейских стран. Ему больше никогда не придётся отчаянно пересчитывать последние двести долларов.

Глава 11. Лёд

Бартлетт одобрительно цокнул языком, отметив, что ветер улёгся, а с сосулек закапало.

Начальник полиции, к которому он наведался, был весьма любезен. Вроде как проникся к нему уважением. И выглядел всё таким же уставшим. Хотя нет, не таким же, много хуже, с мешками под глазами и сероватыми губами. Даже седые усы будто поникли. Пожалуй, Бартлетт на его фоне смотрится моложе и энергичнее, выигрышно смотрится. Малейший стресс, и избалованные застойным ритмом провинции местные сразу же оказываются выбиты из колеи. Конечно, начальник участка старался не сболтнуть лишнего и держать язык за зубами. Но при этом вопросы задавал. А из заданных вопросов можно очень многое при должной наблюдательности выцепить. И ещё на столе раскинулись веером фотографии с озера. Пусть они и лежали вверх ногами и коп попытался их прикрыть другими бумагами, сделал он это только на второй минуте разговора.

Ну и наткнуться на второго, молоденького, у входа в участок было удачей. Парочка так самозабвенно чирикала, что в упор никого вокруг себя не замечала. Бартлетт мог бы час безнаказанно слушать их воркование. Молодость — это прекрасно.

Он набрал анонимное сообщение под названием «Несколько убитых — полиция села в лужу» с глубочайшим удовольствием. С точно таким же, с каким опрыскал углы купленным средством от насекомых. Он изложил собранные факты — всё-таки научный подход у него в крови — систематично и ярко, начиная с прохлопанного первого убийства, нападения на клушу из агентства недвижимости и убогой попытки задержания преступника, закончившейся тем, что подозреваемого бездарно прихлопнули, не успев вызнать насчёт сообщников. Добавил несколько орфографических ошибок для маскировки. В ближайшие часы он насладиться чтением комментариев. Пауков в кухонных шкафчиках сегодня не было видно, но Бартлетт пшикнул немного средства в дальние уголки. Самое время отправиться на прогулку. К озеру. Обмотав шею шарфом, он решительно захлопнул за собой дверь.

Дверь дома. До сих пор непривычно думать об этой лачуге как о доме, пусть и временном.

В его настоящем доме по всему кабинету красовались сувениры, привезённые из разных уголков мира. Совсем не те, что можно купить на рынках, заточенных на глупых туристов. Он привозил вещи, преподнесённые ему в глубинах пустынь, в хижинах Гата, салонах Измира, полученные в благодарность или знак уважения. Иногда стоимостью в гроши с точки зрения оценщиков, но уникальные. Подлинные. Иногда, конечно, дорогие во всех смыслах. Длинные полки чёрного нешлифованного дерева тянулись вдоль стен, а на них, как в музее, раскинулись свидетельства его положения.

Увы, эта выставка трофеев услаждала взор в их совместном семейном гнезде. После развода он ютился в бледном его подобии. Там впечатляющей коллекции было тесно. Квартира неплоха сама по себе, но никак не соответствует его статусу. Он гордо отказался от покупки дома, потому что мог бы позволить себе лишь скромный вариант. Лучше уж выждать какое-то время. Квартира служила болезненным напоминанием о провале. Неожиданном провале. Он до сих пор не привык возвращаться туда. Ведь апартаменты в многоквартирных домах предназначены для холостяков и разведённых. Что ж, после продажи тёткиного наследства он сможет переехать в более подходящее жильё. И вот там то гостиная и кабинет снова будут наглядно демонстрировать какое отношение к нему правильно, и нейтрализовывать ярлычок «брак подошёл к концу».

Нельзя сказать, чтоб он не любил Софию. Она была привлекательной, поддерживающей, очень удобной и добавляла ему баллов в невидимом рейтинге. А ещё она происходила из потомственной академической семьи, что тоже было бонусом. Их брак для него стал скачком на новый уровень. Конечно, Бартлетт не стал бы жениться только ради карьеры — ну а София не вышла бы замуж за того, кто просто вознамерился улучшить свой статус. Она слишком мудра для этого. Но при другом раскладе он бы долго с ней встречался, тянул сколько можно, откладывал официальное оформление отношений. Он к ней быстро привык и уважал её искренне. Ему нравилось её мягкое лицо, не слишком замысловатое, манеры, рассудительность. При всем восхищении знойными египтянками или сирийками, они как приправа, такого много не возьмёшь в здешнюю жизнь. А София — это надёжный фундамент.

Тем досаднее было, когда фундамент раскрошился под ногами.

Если дерьмо всплывает, то всё сразу. С небольшим промежутком развод, потом эта гнусная история. Ну что такого он сделал? Опубликовал результаты раскопок? Он имел на это право. Забыл указать имя чёртовой китаянки? Да она в ногах у него должна валяться, благодарить за то, что он соблаговолил её материалы использовать в своей статье. И никак иначе.

Сожалел Рэнделл не об этом. А о том, что всё повернулось так несправедливо. И вот теперь он здесь. Даже не в неуютной квартире, а в пронафталиненном домишке.

Бартлетт скрежетнул зубами.

Глупо. Несправедливо.

С самого детства его мучила особая жажда. Кто-то мечтает о любви, кто-то о богатстве. Он мечтал о том, как из его рук выходит нечто величественное. Это и привлекало в археологии. Забытые города. Затерянные храмы. Тайны цивилизаций. Гремящие на весь мир открытия. Разве не впечатляюще? Настоящий масштаб. Даже тогда, ребёнком, он это почувствовал. Он листал детские энциклопедии и чувствовал жар людей, охваченных горячкой открытий. Его завораживали интервью с учёными, первооткрывателями, писателями. Рэнделл уже тогда поставил себе цель: он станет одним из них.

У него находилось предостаточно мотивации. Точно также было не занимать упорства и трудолюбия. Никто не упрекнул бы его в том, что он ждёт, когда сочный плод сам упадёт ему в рот. Нет, Бартлетт выкладывался по полной. У него имелась цель, и он к ней шёл. И всегда соглашался с тем, что на этом пути требуется терпение. Мотивация, трудолюбие, терпение, три кита, на которых его гений понемногу раскроется. Вплоть до университета он свято в это верил и не роптал на постепенность подъёма к вершинам.

В университете Рэнделл понял: ему чего-то недостаёт. Это было обескураживающее открытие. Почему? Разве он недостаточно старается? Все преподаватели отмечали его работоспособность и добросовестность. Так где озарения? В школе бесплодность попыток не смущала его. У него слишком мало знаний, ему не хватает материала и опыта. Никто не получает Нобелевскую премию за школьное эссе. И он терпеливо ждал, когда же окажется на взлётной полосе, расправит наконец крылья и начнёт разбег. Первоначально студенческая атмосфера и впрямь окрылила. Он делал наброски, штудировал книги и строил гипотезы. Он был уверен: ещё чуть-чуть — и он дотянется до своего Грааля. Первый курс и половина второго прошли в этой уверенности. А потом энтузиазм стал спадать. Рэнделл начал замечать: сокурсники делают играючи то, над чем он корпит неделями. Им ничего не стоило выхватить из воздуха теорию. Они могли соединить не только черепки, извлечённые из-под тысячелетней пыли. Им удавалось протянуть нити гипотез и вдруг ухватить образ, запечатлеть его в тезисах, выстроить последовательность предложений и доказательств. А он скользил по виденному, как насекомое, залетевшее нечаянно в дом, скользит по стеклу, видя бескрайний яркий мир снаружи и будучи не в состоянии пробиться через толстую непроницаемую преграду. Он старался — но ему нечего было предложить, словно его изготовили бесплодным. Как несушка, которая откладывает только пустые яйца.

Их университетская компания расслоилась — те, кто оказались самыми быстро схватывающими, самыми богатыми на искромётные догадки и правильные ответы, угнездились на верхушке. Незримая и никем не фиксируемая иерархия, конечно, улавливаемая только на уровне внимательных наблюдений или интуитивно. Потом шёл второй эшелон, те, кто был более медлителен в умственных процессах, но основателен. Они приходили к финишу позднее, но тоже не с пустыми руками. А потом — общая масса. Хорошие ребята, которые могли даже похвастаться отличной успеваемостью, но не высекали из себя искры нового. И, к своему глубочайшему сожалению, Рэнделл был вынужден признать: он принадлежал именно к третьему слою. Наука, гениальность, открытия — это не его.

Он тщательно скрывал нелицеприятное откровение. Ему удавалось притворяться остроумным собеседником и успевающим студентом. Хотя со временем и здесь становилось сложнее и сложнее. Как он ни маскировался, вскоре стало всё труднее скрывать отсутствие оригинальных идей, нестандартности мышления, глубины, особой чуткости, перерастающей в озарения. Ему приходилось напрягаться изо всех сил. А те, другие, даже не замечали трудностей, они порождали идеи походя. Рэнделлу иногда хотелось отомстить этим бездельникам, которые ничего не сделали для того, чтоб извергнуть из себя вдруг созревшее в них яйцо. Разве это справедливо? Засчитывается страсть. Желание. Стремление к цели. Точно не бездумные порождения хаотичных случайностей. Он — вот кто по-настоящему заслуживает вожделенного дара. Так по какой же прихоти его обделили нужными генами? Почему он не может созидать? Почему ничего стоящего не зарождается в недрах его мозга? Зависть съедала его.

Из последних сил он пробился в аспирантуру. И это тоже не принесло успеха.

Он начал сдавать. У него появлялся лишний вес. Лысела голова. Он стремительно двигался к возрасту, который уже больше не ассоциируется с началом карьеры. Ему было почти тридцать. Он не впечатлил никого из преподавателей. Его работа лаборантом была скучной и рутинной. Его не приглашали больше на семинары для молодых исследователей. Более удачливые соученики разъехались по миру. А он всё никак не мог защитить работу и нащупать что-то, что выведет его из тени. Ладно, чего уж мечтать, — хотя бы удержит на плаву. Он увязал в болоте, в котором остаются все те, кто ничего не добились. В болоте посредственности.

Рэнделл замечал, как с ним стали обращаться. Он превратился в клерка. Пустое место, некто на побегушках. Неплохой парень. Свой парень. С таким хорошо попить пива и поговорить на бытовые темы. Славный. Но звёзд с неба не хватает. Никто не спешил делиться с ним идеями и задумками, он оказался последним, с кем захотят говорить о собственной работе. И это погружало в пучины отчаяния. Иногда по ночам из него начинала сочиться чёрная густая зависть.

Случай. Вот что имеет значение в мире. Только великий случай спас его от медленной смерти в безвестности.

Сперва он не видел в тоскливой обязанности по разбору частной библиотеки и архива ничего хорошего. Пыльная скучная работа, которую сочли самой подходящей для столь же скучного бездарного лаборанта. Когда он подобрал ту папку, у него не было никаких планов. Он привалился к стене, закончив собирать рассыпавшиеся машинописные листы, и сперва просто просматривал — в правильной ли последовательности собрал. Потом начал пробегать глазами отрывки. Потом — читать. Он поглотил сорок страниц перед тем, как пришла пора закрывать кабинет и отправляться домой. Но ведь именно он отвечает за бумаги. Так почему бы не ознакомиться с текстом полностью. Эта была почти законченная монография, в которой результаты личных наблюдений и исследований подкреплялись данными многочисленных экспедиций и анализом источников. Рэнделл сам не понял, как затолкал её в рюкзак. Он дочитает — и вернёт на место. Он провёл за чтением всю ночь. На следующий день пролистал особо впечатлившие места. Его наполняло то самое чувство, которое он знал с детства — почтение перед подлинно великим. Он безошибочно распознавал великое.

За десять дней Рэнделл сроднился с пыльной разбухшей папкой. Он методично рассортировал остальные документы и книги в кабинете, составил исчерпывающую опись, прочёл все статьи профессора. Его работа подходила к концу, и он досадовал от того, что должен расстаться с папкой. Потом его осенило — он должен привести рукопись в надлежащий вид.

Так он повадился в библиотеку и стал набирать текст на компьютере.

Рэнделл освободился от заточения в сумеречном кабинете. Он несколько раз подумывал вернуть оригинал и приложить тщательно перепечатанную, со всеми внесёнными дополнениями копию, но откладывал. Он проверил, значились ли упоминания об этой работе где-то ещё. Но всё, что он мог найти, — это бесконечные статьи и доклады. Со стороны профессора недальновидно. Незачем было размениваться на мелочи, когда стоило сразу заявить о себе, надо было идти с козырей, а не мариновать свой фундаментальный труд в ожидании, когда тот отшлифуется до совершенства. Такой подход недостоин матёрого учёного. Это, можно сказать, пренебрежение к науке.

Со временем Рэнделл настолько проникся праведным негодованием и заботой о своей находке, что его стала возмущать мысль о необходимости её отдать. Возможно, он должен поступить как истинный исследователь. Написать вводную статью, предисловие с обзором достижений учёного, подготовить библиографию его работ. И тогда уже принести назад с предложением издать. Таким образом он сможет стать причастным к солидной монографии. Это сильно упрочит его позиции. Он докажет свою добросовестность.

Идея его увлекла. Бартлетт подготовил всё необходимое. Если подумать, он делал именно то, что ему и поручили, — систематизировал. Его систематизация выходила даже глубже и изобретательнее, чем могла быть. Потому что он перекомпоновал и структурировал материалы таким образом, чтобы лакуны не бросались в глаза и текст производил более выигрышное впечатление.

Бартлетт сам не мог сказать, когда его родство с рукописью стало глубже. То есть — когда он окончательно стал считать её своим детищем. Он проводил с ней так много времени и вложил в неё столь много сил, что не видел ничего зазорного в том, чтоб думать о ней как о своей. Ведь в конце концов он печётся о ней, лелеет её. Он готовит её к печати. Старый хрыч уже опубликовал в своей жизни всё, что можно. И едва ли не позабыл об этой папке. Похоронил её, можно сказать. В его архивах можно смело производить раскопки не менее масштабные, чем в Помпеях.

Это не было каким-то очерченным разовым решением. Всё происходило само собой. Бартлетт скорректировал тему диссертации. На основе рукописи написал несколько статей. Мастерски вплёл туда материалы старика. Поскольку статьи пришлись научному руководителю по душе, Бартлетт наконец преуспел в том, чтоб присоединиться к одной из тех экспедиций, которые были в русле этой работы и с которыми он раньше терпел неудачу. Там ему тоже повезло, раскопки оказались более чем удачными и он смог отхватить от общего пирога очки в свою индивидуальную копилку.

Рэнделл был очень добросовестным. Он проводил время в архивах. Понемногу, осторожно, публиковал статьи, в которые вкраплял свои сокровища, надёжно упрятанные в папке. Подавал заявки на участие в новых проектах. Он защитил диссертацию пусть и не блистательно, но очень и очень хорошо, потому что диссертационный совет счёл многие из его идей оригинальными и многообещающими. Демонстрировать оригинальность в полной мере Бартлетт остерегался. Ему надо было право единоличного владения, а диссертации всегда на виду у стервятников.

И лишь спустя спустя какое-то время он озвучил осторожно идею о книге.

Пришлось подготовить план и наброски. Преодолеть некоторый скепсис руководства. В самом деле, мог ли не хватающий с неба звёзд аспирант внезапно породить состоятельную и потенциально успешную книгу? Но ему дали добро. Дальше было дело техники. Он затаился на время, отделывался туманными, иногда озабоченными замечаниями о работе над рукописью, усилил своё присутствие на конференциях и семинарах, вступал в дискуссии, где мог ввернуть фразы, создающее впечатление компетентности и проницательности, публиковал маленькие регулярные сообщения в бюллетене кафедры, мелькал на встречах. А потом в нужный момент сообщил, что находится на финишной прямой. Ему хотелось произвести впечатление человека, находящегося в творческом отпуске. Поэтому он собрал вещи, поставил автоответчик на почтовый ящик и телефон, поручил квартиру и кота знакомой и уехал в другой город. Для всех он находился в коттедже на берегу озера, где никто не помешает работе. Первоначально он предполагал честно придерживаться правил игры и в самом деле поселиться в этом чёртовом коттедже. До тех пор, пока не понял, что это будет значить: комары и скука смертная. Поэтому он поселился в отеле, ходил в рестораны, покупал отличный бурбон. По вечерам валялся на диване и смотрел телик. Спустя несколько недель и это надоело до смерти. Ему хотелось путешествий, охоты, опасностей, жары. И славы. Кое-как он дотянул до приличествующей отметки. Выждал ещё и написал издателю. Покаялся перед всеми, кто знал о его замысле, что работа затянулась. Он виноват, но он увлёкся, решил, что надо иначе организовать текст. Его мучают сомнения, достаточно ли тщательно проработаны отдельные фрагменты. Это вызвало понимание, а не удивления. Такие творческие метания не были, очевидно, чем-то необычным. Рэнделл протянул в отсрочках ещё пару месяцев, после чего сдал рукопись. Ему в самом деле пришлось над ней поработать. Вычистить все словечки, что указывали на старикана, осовременить лексику, включить данные по новым источникам и отчёты по недавним раскопкам. К концу этой обработки Рэнделл уверился, что является ничуть не меньшим правообладателем текста, чем изначальный автор. Эта была плоть от плоти, кровь от крови. Это была его работа. Дремучий нелюдимый профессор должен бы сказать ему спасибо.

На презентации только что вышедшей монографии, произнося краткую речь, он всё ещё слегка волновался. А вдруг… Но потом к нему стали подходить с вопросами и поздравлениями. Он отвечал на то и другое. За него поднимали бокалы с шампанским. И пришло облегчение, как после завершения свадебной церемонии, когда никто не выкрикнул не вовремя: «Возражаю!» Он официально стал автором.

Книга была воспринята хорошо. Рецензия за рецензией она забиралась по лесенке вверх, стяжала доверие и расположение. Научная и научно-популярная литература это не бойкий детективчик, здесь другие законы. А дальше — как снежный ком. На волне успеха он наваял несколько публикаций. Потом получил предложение на сезон заменить заболевшего преподавателя. Так вовремя подоспело приглашение на телевидение. Потом он остался в университете уже на постоянной основе. Познакомился на фуршете с Софией. Стал с ней встречаться. Понравился её высоколобой родне. Отпраздновал помолвку. Поспешил сыграть свадьбу, потому что понял: умная женщина из университетской среды будет отличным дополнением к карьере. Кроме того, через пару лет он окончательно перестанет быть относительно стройным и относительно молодым мужчиной, потеряет ещё больше волос и уже не сможет претендовать на хорошую партию.

Ему открылись все дороги. Он мог теперь наслаждаться поездками на раскопки, о которых он всегда мечтал. Мог отправиться в те экспедиции, которые раньше были недоступны. В кругу новоявленных родственников и их друзей он чутко ловил фразы и соображения, которые потом к месту ввёртывал в свою речь. Он знал, кому каким замечанием потрафить и какая отмычка подойдёт к симпатии того или иного персонажа. Выразительно поднять брови, едва заметно усмехнуться при упоминании того или иного имени или мнения, выразить волнение или воодушевление — в конце концов, это было несложно. И он нашёл свою стезю.

Опыт с книгой научил его вылавливать чужие идеи и взращивать их. Он не крал рукописи и не похищал идеи. Нет, никогда так в лоб. Он брал талантливых учеников и мастерски их обрабатывал. Они были уверены, что это он вкладывает мысли в их головы, а не наоборот. От такого обмена выигрывали все. Они получали его харизму, его мотивацию, загорались его огнём. Он всегда был щедр и старался продвинуть их. Он придавал форму и выводил в свет их робкие хромоногие догадки, которые после шлифовки становились стройными и звучными. Такими стройными, что эти юные умы и не опознавали в них своего. У него действительно хорошо получались такие публикации. Да ради бога, разве не все исследователи пожинают щедро труды ассистентов, стажёров, помощников, корпящих над вычислениями, сбором данных, обработкой образцов или находок? Список его статей множился. Его приглашали читать лекции, выступать экспертом и консультантом. Он был желанным научным руководителем для аспирантов.

Иногда кто-нибудь озадаченно хмурился, иногда особо упрямые ученики оказывались досадливо въедливыми, но такие моменты подозрительности были редки. Бартлетт стал мастером по обращению с юными умами. Им недоставало систематичности и уверенности в себе. Самоуверенных он избегал. Такие артачатся и желают набивать шишки самостоятельно. А вот его любимый типаж, юноши вроде индийца, прилежно корпевшего над учёбой и чтущего личного наставника, заставляли сердце радоваться. Китаянка не была похожа на ту, кто запалит костёр. От неё он сопротивления не ожидал.

Работа с Эльхамом, подарившая следующий отличный шанс, вообще была полноценным сотрудничеством. Разве Бартлетт не увековечил в некотором смысле память своего друга и соратника, систематизировав, доведя до нужного уровня английского, добавив драматичных штрихов в его записки и отчёты о работе фонда? Конечно, преподаватель одного из лучших университетов, обладает большими возможностями для вывода в свет важных материалов.

Говорят, удары судьбы настигают именно тогда, когда не ждёшь.

Его брак рухнул на одном из приёмов. Вечер обещал быть очень приятным. Так он и начался. После торжественной части Бартлетт уже пил расслабленно шампанское. Подошёл к жене — и увидел её в обществе незнакомой женщины лет семидесяти-семидесяти пяти. Судя по всему, они уже давно беседовали.

— Я была секретарём профессора Гриффолда, — сказала она, глядя Бартлетту прямо в глаза. — Он часто поручал мне перепечатывать свои рукописи. Потом я влюбилась. Вышла замуж, уехала со своим мужем в Азию. Мы прожили там много лет. В прошлом году он умер. Я вернулась сюда, поближе к внукам. Один из них интересуется археологией. Он и дал мне почитать вашу книгу.

— Профессор был замечательным человеком. И сильно повлиял на меня. — Бартлетт не нашёлся, что ещё сказать.

Женщина говорила тихо и не собиралась привлекать других слушателей. Но у неё уже был слушатель. София не сводила с Рэнделла глаз.

— Я зачиталась этой монографией. И… вам знакомо такое понятие, как узнавание? Оно нахлынуло на меня. Я помню многие из этих строчек. Ведь я печатала их — и некоторые перепечатывала по несколько раз, пока он редактировал и дополнял текст.

— Простите, но я не могу понять, почему вы рассказываете это мне?

— Я всего лишь хотела посмотреть на вас. — Женщина кивнула Софии, сказала: — Приятно было с вами познакомиться, — и пошла прочь. Мелкими шажками она достигла дверей, спустилась по лестнице и больше Бартлетт никогда не видел её. Ни на приёме, ни где-либо ещё.

Он дожил до конца раута как во сне, с мокрой от пота спиной, плавая в нереальности происходящего. Ничего больше не случилось. Женщина не вернулась с полицией, национальной гвардией или мегафоном и не принялась выкрикивать обвинений.

Рэнделл отправился домой, вместе с Софией. Она надела золотисто-платиновый халат, в котором выглядела много моложе своих лет. Спокойно, как всегда, втирала крем в запястья. По её лицу нельзя было прочесть, хочет ли она устроить ему выговор за неприятную сцену, задать вопрос или раскритиковать сумасшедшую старушенцию. Потом София легла в кровать, держа в руках норвежский роман, который читала последние пару вечеров, расправила одеяло и заговорила:

— В последние десять лет между нами были разные напряжённые моменты. Я знаю, что тебя не переделать. Ты всегда будешь брюзжать, игнорировать договорённости о совместном отпуске, ставить карьерные интересы выше семейных дел. Но каждый раз, когда мы сталкивались с проблемой, я думала: мой муж учёный. Он человек, тренирующий юные умы, исследователь по натуре и призванию. Он в тридцать лет написал книгу, которую ценит всё научное сообщество. Я не могу применять к нему мерки, которые применимы к другим людям. Он просто такой, какой есть.

— Дорогая, я признаю, что бываю раздражителен, когда речь идёт о семейных встречах и срываюсь иногда в поездки без предупреждения, часто оставляю тебя одну. Наверное, я слишком много говорю о работе. Моя вина.

— Ты ничего не хочешь мне рассказать?

— Подожди, ты хочешь обсуждать тот странный эпизод? Серьёзно?

— Когда пять лет назад случился инцидент с тем аспирантом… Ты, твои коллеги, я сама — все апеллировали к простому непреложному факту: зачем талантливому исследователю, с молодых лет проявившему себя как человек, способный выдвигать столь талантливые гипотезы и предлагать столь неординарный взгляд, переворачивающий многие устоявшиеся представления, скатываться до заимствования у собственного ученика? Ведь много лет ты подтверждал свою репутацию. Начиная с тех времён. Это фундамент, который невозможно игнорировать.

Рэнделл поморщился, потому что ему было неприятно вспоминать карикатуру, появившуюся неизвестно откуда на столе в его кабинете. Огромного волосатого паука, который широко распростёр свои сети. На разных участках паутины висели туго спелёнутые аспиранты.

— Дорогая, эти вчерашние дети могут быть очень-очень честолюбивыми. И это, кстати, неплохое качество для будущего учёного. Они бывают очень ревнивы к своим достижениям и хотят видеть каждый свой шаг одобренным и признанным гениальным.

— В данном случае речь идёт не о детях.

— Ты слушаешь женщину, появившуюся ниоткуда? Она сама призналась, что читала книгу. Она либо сумасшедшая, которая хочет причинить кому-нибудь боль и отомстить таким образом за… ну, я не знаю, может быть, у неё был конфликт с профессором, она была влюблена… или за боль от смерти мужа. Кто ещё будет заниматься подобным? Если бы она хотела доказать что-то и восстановить справедливость, если бы было что доказывать, разве она пришла бы к тебе, ко мне? Она бы обратилась в издательство, в университет, выступила бы с публичным заявлением. Но в этом её демарше — что-то личное.

Бартлетт с облегчением убеждался, что его аргументация звучит очень убедительно. Его голос был именно таким, какой и должен быть у человека, столкнувшегося с необъяснимым человеческим поведением.

— Мы прожили вместе тридцать лет. Может, это не самый показательный брак, но я всегда говорила себе, что мне повезло быть рядом с талантливым человеком. Пусть даже у него тьма не самых приятных качеств. Что я хорошо знаю тебя.

София нашла страницу романа, на которой остановилась. Разгладила разворот книги.

— Дорогая, я очень сожалею, что она испортила тебе вечер.

— Я хочу развестись, — сказала жена, погружаясь в чтение.

Бартлетт выехал к озеру. Вышел из машины и ступил на вьющуюся вдоль берега дорогу. Было скользко дьявольски. Он издали узнал место с фотографий. Здание ресторанчика на сваях, наполовину погребённых в сугробах, рядом с дорожкой. Череда запорошённых снегом домиков чуть поодаль. Рэнделл осторожно пригляделся. Полицейских вокруг не было видно. Разве что навстречу вдоль берега шёл одинокий прохожий. Формы на нём не было. Да и не делает Бартлетт ничего предосудительного. Если его кто и остановит, он просто скажет, что любуется видами. После нескольких дней взаперти логично, что ему захотелось размять ноги. Погулять по берегу озера — что может быть невиннее?

На всякий случай он всё-таки решил подождать, когда одинокая фигура пройдёт мимо. Вряд ли кто-то местный решится исследовать место преступления, но не хотелось ввязываться в пустопорожнюю болтовню со слюнявыми советами быть осторожным. Он сделал вид, что изучает на телефоне карту.

Когда прохожий приблизился, Рэнделл брезгливо отметил, что такой типаж ему не в новинку. Тёмное кашемировое пальто. Тёмный шарф. Походка человека, который знает, что такое деньги. И который уверен, что всё вокруг создано для его комфорта.

Он сообразил, что слишком откровенно разглядывает этого типа.

— Простите, немножко растерял ориентиры, — обезоруживающе улыбнулся он. — В центр — это ведь я должен повернуть в ту сторону?

— Кажется, да.

Похоже, ему было глубоко наплевать, кто куда и зачем идёт.

— Ладно, разберусь, — пожал плечами Бартлетт. — Спасибо.

Темноволосый бросил взгляд за его плечо… и внезапно его рука взметнулась, палец прижался к губам в предупреждающем жесте. Он соскользнул в сторону ресторанчика с удивительной для такого хлыща проворностью, подавая Бартлетту знак следовать за ним. Рэнделл открыл рот, чтоб возмутиться, хотя бы шёпотом, но темноволосый проворно достиг занесённых снегом свай и, сбив сугроб, нырнул под здание.

Бартлетт достаточно пожил в горячих точках, чтоб последовать его примеру. Что-то, отразившееся на лице незнакомца, говорило очень ясно: не время задавать вопросы, не время анализировать, время — шмыгнуть в укрытие. Его спутник отполз глубже под сваи, вжался в самую гущу сырой тени и натянул пальто так, чтобы оно закрывало голову. Если бы Бартлетт не знал, что их здесь двое, он и не различил бы его в темноте. Рэнделлу нырок в убежище дался сложнее. Он втянул живот и заёрзал, как неуклюжая нерпа, пытаясь забиться поглубже. С трудом, ощущая, как потянуло мышцу под лопаткой, прикрыл голову руками, прижавшись к земле щекой и подглядывая одним глазом.

Сперва он решил, что ничего не происходит. А затем различил на дороге движение.

У него зашевелились волосы на затылке, когда он увидел их. Они двигались по-хозяйски, словно принюхиваясь. Зыркали по сторонам. Впереди выступала девочка. Она шествовала уверенно, хотя и увязая в снегу. Тонкие, не по сезону ботинки, доходящие лишь до щиколоток, погружались в белую кашу, топали по гололёду. Девчонка с трудом выдёргивала ноги, чтоб сделать следующий шаг, скользила, но решительно двигалась вперёд. На голове у неё красовалась несуразная старомодная шапка. Пигалице можно было дать лет семь от силы. Но Бартлетт, и так недолюбливающий детей, не ощутил ни грамма беспокойства за малышку, без присмотра шастающую по городу. В её пустом лице было что-то настолько враждебное человеческой природе, что он без колебаний стукнул бы малявку первым что попадётся под руку, сделай она хоть шаг в его сторону.

Следом за ней из серой вязкости вынырнуло ещё двое. На сей раз — взрослых. Они казались более хищными, более дикими и — словно совсем лишёнными человеческого, не животного разума. Двигались они более юрко и уверенно, высматривали добычу более жёстко. На одной из особей болтались какие-то странные обноски, вторая была по пояс обнажена и боса. Лица их оставались примечательно пустыми. Одна из тварей подбежала к машине Бартлетта и прижалась лицом к стеклу, рассматривая, есть ли кто внутри. Другая принялась вертеть головой.

На ужасный миг Рэнделлу показалось, что одно из гадких существ вперило взгляд прямо в него, сквозь снег и сквозь мрак укрытия. Машина могла выдать его. Наверняка выдала. Собственное дыхание показалось предательски горячим, громким и привлекающим внимание. Оба уродливые создания подобрались, готовые брать след. Сейчас они принюхаются ещё раз — и найдут его по ниточке запаха. Но тут девочка бросила взгляд через плечо, не переставая упрямо двигаться вперёд, к одной ей ведомой цели. Твари недовольно повертелись — и потрусили за ней.

Тревожный скрип снега приблизился, достиг крещендо. Отдалился. Затих.

— Уффф… — Выдохнув, Бартлетт почувствовал, что с него ручьём льёт пот.

— Плохие парни свалили, — прокомментировал он. Иронии не получилось. Голос предательски дрожал. — Откуда вы знали?

— Я не знал. Интуиция. Заметил что-то непонятное вдали и почувствовал опасность.

— Что это вообще такое было?!

— Понятия не имею.

— Чёрт. Вы в разведке что ли служили?

— Я держу антикварный салон.

— В этой дыре?

— В Нью-Йорке.

Они вылезли из-под дома. Темноволосый отряхнулся.

Рэнделл недолюбливал таких. Сильно недолюбливал. Слишком холёный. Слишком красивый. Не смазливый, это бы полбеды. Нет, лицо сложно красивое. Стройный, высокий, одет с иголочки. Даже после пряток под домом пальто выглядит дорого. Стрижка вроде небрежная, но стоит наверняка кучу денег. Графитно-русый цвет прядей, такой, в какой мутируют с возрастом пепельные блондины. К таким и сбегают женщины вроде Дэв. Так и не скажешь, что способен метнуться, как юркая крыса, в ближайшую дыру.

— Я бы сказал, что это галлюцинация и полный бред, но — ведь мы оба это видели?

— Да.

— И — что это за чертовщина?

— Понятия не имею. Я живу в отеле.

— То есть вы не в курсе?

— Чего?

— Событий в городе.

— Я не слушал новости.

Бартлетт подумал и протянул руку.

— Рэнделл. Рэнделл Бартлетт. И я как раз их слушал. Был даже на собрании, где вещал шеф полиции… Но это… Чёрт, это совсем не то, о чём шла речь.

— Эл Фишер, — ответил на рукопожатие антиквар.

— Так вы совсем не в курсе?

Фишер покачал головой.

— А зря. Тут эпидемия убийств. Полиция пристрелила психа, который расправился с местным. А назавтра прикончили второго. Судя по всему — прямо здесь. В этом здании, возможно. Но что-то пошло не так и было ещё несколько случаев. Без смертей, но неприятных.

— А. Так вот почему они приезжали в отель.

— Насчёт отеля без понятия. На их фото была эта часть берега. Разве что поближе к воде. Пойдёмте, глянем.

Бартлетт засунул руки в карманы и спустился вниз по дорожке, к низкому неказистому строению. Судя по всему, это была хозяйственная постройка. Рядом возвышалось нечто бесформенное. По куску брезента, торчащему из-под снега, Бартлетт заключил, что смотрит на укрытые лодки.

— Оградительной ленты не вижу, но раз…

Бледный незнакомец выступил из-за угла. Одежда болталась на нём, как на пугале. Увидев Бартлетта и Фишера, он преодолел расстояние от лодок до них неправдоподобно легко и быстро.

Фишер словно окаменел. Бартлетт глотнул ртом воздух.

Существо настолько же не походило на человека, насколько до чёрточки копировало его. Глаза казались огромными из-за плещущейся в них бездны. Худой, одичалый, он был натянут тугой струной и одновременно сутулился, словно хотел уменьшить свой рост и припасть к земле. Светлые спутанные волосы встрепал порыв ветра. Рваные тусклые пряди взлетели, приоткрыв лицо, оскаленные острые зубы, уголки потрескавшихся губ, окрашенные засохшей кровью. Он запрокинул голову и закричал. Его вопль вызывал мурашки. Тоскливый и разъярённый одновременно, животный, предвещающий жестокую оборону и молниеносную беспощадную атаку. Этот клич нельзя было истолковать двояко. Он звучал грозным предупреждением: каждый, кто оказался на пути, будет немедленно уничтожен. За его спиной взметнулась позёмка, обернувшись прозрачными зверями. Колеблющиеся силуэты то ли огромных буйволов, то ли белых медведей, норовящих подняться на задние лапы. Они взвились вдвое выше человеческого роста и тут же опали.

— Чёрт, — выдохнул сквозь зубы Бартлетт.

Он ощутил, как предательски напрягся мочевой пузырь, по счастью, пустой. Сейчас он глубоко раскаивался в идее притащиться на место засекреченного убийства. Ему ужасно не хотелось умирать.

Однако чудовище перевело взгляд на антиквара — и тут же утеряло всякий к Бартлетту интерес. Оно замедлилось, чуть сместилось к Фишеру.

Они застыли друг напротив друга. И Рэнделла озарило, почему.

Перед ним стояло две копии. В точности такой же рост.

Та же гибкость.

Язык тела.

Одинаковые фигуры.

Один и тот же профиль.

Одинаково длинные ресницы.

Идентичная линия рта.

Идеально совпадающий взлёт бровей.

При этом нечеловеческая версия умудрялась и разительно отличаться. Она была… стёртая, что ли. Внешне стёрта. А внутренне — насыщеннее, вся клокочущая. Как будто с одной формы отлили два прототипа, один потом апгрейдили до мегаполисного хлыща, а второй бросили на свалку в трущобах.

Антиквар, судя по потрясённому виду, тоже всё это прочёл.

Светлая копия подняла руку и коснулась нежно его щеки. А потом монстр вдруг почтительно cклонил голову, будто подчиняясь. Взметнулось колесо метели. Он развернулся и скользнул прочь. К кромке берега, дальше, на озеро, как будто земли ему было недостаточно или он не чувствовал себя вправе занимать её одновременно со своим человеческим двойником. Антиквара трясло.

— Он вас не тронул, — потрясённо пробормотал Рэнделл. — Он вас слушается.

— Я не позволю, — дрожа, сказал антиквар. — Больше никогда никому не позволю.

Не галлюцинация. Не мираж. Чудовище сошло на лёд и пересекало озеро — так летяще и плавно, что можно залюбоваться.

Фишер сорвался с места и побежал.

— Куда вы?! — в ужасе завопил Бартлетт.

Антиквар нёсся вслед монстру.

— Вы спятили?!

Но ненормальный приезжий уже летел вперёд с удивительной сноровкой. По залакировавшему глубокие вязкие сугробы ломкому насту, который по всем законам физики не мог выдержать веса взрослого человека. По обледеневшим камням, которые скрывались под коварным снежным покровом. Каждый такой шаг в скользких городских ботинках должен был стоить антиквару переломанных ног или хуже. Но его будто ничто не брало. Он едва касался поверхности и тут же перелетал на очередной валун. И Бартлетт даже не сказал бы — а не лучше ли переломать ноги, чем догнать это кошмарное существо? Он хотел кинуться — на помощь? Но понял, что не в состоянии сдвинуться с места. У него не было импульса безумия.

Фишер вылетел на кромку прибрежного льда, стремительно сокращая расстояние. Он почти сравнялся по скорости с вампиром.

— Лёд! — завопил Рэнделл. Ему даже отсюда почудился треск. Вчерашняя оттепель не могла, наверное, серьёзно подточить озёрную гладь. Наверное. Или могла? У него не было времени оценить эту опасность. Потому что антиквар настиг существо. Схватил его за плечо и развернул.

— Я — не он!

Рэнделл заворожено спрашивал себя, почему он всё ещё торчит на берегу, как дичь на тарелке, наблюдая за безумием горожанина. С секунды на секунду должен был взметнуться фонтан крови или разлететься ошмётки плоти. Издали двое выглядели ещё более пугающе одинаковыми. Одного роста, одинаково тростниково-гибкие, с зеркальной пластикой движений. Два грациозных танцора на льду, они заскользили друг напротив друга. Вот-вот чудовище прыгнет. Воздух звенел от неизбежности атаки. Однако вперёд бросился Фишер.

Рэнделл зажмурился, не желая видеть, как антиквару раздерут глотку.

— Я — не он!

Крик раскатился по озеру.

Рэнделл распахнул глаза, проклиная себя за неспособность удержать их закрытыми или кинуться прочь. Эти двое уже упали, сцепившись. Их обоих отбросило по скользкой поверхности на несколько футов. Тёмная фигура. Светлая фигура. Сверху был антиквар. Чудовище изгибалось под ним волной… и почему-то снова отказывалось убивать. Ему ничего это не стоит, чуял Бартлетт. Он же видел его лицом к лицу. Такое — не остановишь. Даже — не удержишь. Оно — сама ярость. И всё же оно позволило повалить себя и, стремясь высвободиться, всё же не убивало. Антиквар, ужасающе безоружный, не пытался придушить или ударить тварь, он просто прижимал её к поверхности льда, и его оскорбительно красивое лицо было заламинировано… нет, не гневом или жестокостью, а яростной верой в собственную правоту.

— Я — больше не он! Никогда. Слышишь? Больше никогда.

Звенящее эхо прокатилось по всему озеру. Ударилось о стену камыша, о тёмный гребень леса, плеснулось на скаты холмов. О воздух, задрожавший органными струнами.

Тварь начала растворяться в воздухе. Рэнделл сперва решил, что под ними образовалась полынья, и обе фигуры сейчас ухнут в неё с концами. Но нет — она просто истончалась, бледнела и проседала под руками антиквара. Чудовище не пыталось увернуться или сопротивляться. Оно таяло безропотно и безмолвно. И вряд ли антиквар это сознавал. Он говорил что-то ещё, столь же отчаянно и страстно, но уже много тише, и ветер, сменивший направление, не желал больше служить переносчиком слухов.

Только когда бледное облако под руками антиквара растаяло почти совсем, он поднялся. Растерянно посмотрел под ноги, где ещё оставался контур тела той твари. Постоял. А уже потом развернулся и шагнул назад к берегу.

Вот тогда Рэнделл и услышал треск. Уже не мнимый. Угрожающий звук разбегающихся трещин по поверхности, на прибрежной полосе, где впадал ключ-баламут, подтачивающий лёд изнутри, вымывающий до охристо-голубоватого. И через секунды звук догнала картинка: очень отчётливо прорисовавшиеся и множащиеся зигзаги.

Вряд ли Фишер их замечал. На его лицо будто перешла пустота исчезнувшей копии. Оно было настолько потрясённым, что казалось, ни одна эмоция не сможет преодолеть это окаменение. Он сделал шаг — и прямо за его каблуком с хрустом образовалась полынья. В белом всплеснулась холодная тусклая синь.

— Быстрее! — завопил Бартлетт. Понял, что пустил петуха. — Лёд!

Антиквар не прибавил шаг. Даже не вздрогнул. Затрещало снова. Очередной тёмный росчерк нарисовался на поверхности. Рэнделл как воочию предвидел следующую секунду: разверзшаяся полынья стремительно поглощает высокую фигуру. Секунда — и ничего. Тягучая холодная неподвижность сомкнувшейся воды.

Отросток тёмной дыры в смерть, однако, пророс чуть левее. Фишер благополучно сделал следующий шаг. Его след тотчас наполнился зловещей синью. А второй — ещё быстрее. Разлом метнулся к нему щупальцем, и они разминулись снова на долю дюйма. Треск шёл за ним по пятам, чёрные зигзаги струились вплотную к его пяткам. Синева догоняла. Ускоряясь и становясь всё голоднее, она разевала алчную пасть и клацала зазубринами крошащихся краёв. Антиквар не мог не слышать этого зловещего оглушающего треска, но будто даже замедлился. Бартлетт не отваживался больше кричать — как знать, вдруг даже звуковые волны ускорят наступление катастрофы? Те секунды, за которые Фишер преодолевал расстояние до берега, казались наполненной китайскими пытками вечностью.

Он всё ещё ничего не мог вымолвить, когда антиквар пробрался к нему, так же смертоносно балансируя на обледенелых камнях. Бартлетт подался вперёд, протягивая ему руку, едва тот опасно качнулся на верхушке последней каменной глыбы. Фишер рассеянно скользнул по его ладони взглядом, но после секундной заминки успел ухватиться за неё, сохранил равновесие, легко спрыгнул.

Вдвоём они прошли до дороги. Молча. Только там Бартлетт в гневе обрушился на Фишера:

— Вы с ума сошли. Хотите любой ценой умереть?

Фишер вроде как на полном серьёзе обдумал вопрос.

— Я хочу вернуться в отель.

— Вы мистический борец с нечистью? Так проводите меня до дома! Что там было? Что вы сделали?

— Мне нужен их цитрусовый кофе, — проигнорировав его слова, сказал антиквар. Так, будто уже делал заказ замешкавшейся официантке.

— Какого хрена вы ломанулись за этой тварью? Меня чуть удар не хватил!

— А вы почему не убрались с берега?

— Да откуда же я знаю! Я переживал! Вы пешком, что ли, намерены?

— Я так и пришёл.

— Вы псих. Да стойте же. Подвезу.

Антиквар глянул на машину с едва заметным трудно расшифрованным выражением.

Бар отеля был пуст. Они сели подальше от входа; как сговорившись — лицом к двери. Антиквар взял себе кофе и минералку.

— Так дело не пойдёт, — поморщился Бартлетт. — Нам нужно чего покрепче водички.

— Я не пью.

— В завязке?

— Непереносимость алкоголя.

— Тяжело вам, — хмыкнул Бартлетт. Обвёл взглядом бар. — А тут неплохо.

Рэнделл опорожнил стакан, дождался, пока приятное тепло обежит нутро.

— Вас вообще, что ли, не пробрало то, что было?

— Почему же.

Они допили не спеша и в молчании каждый свою порцию. Бартлетт — виски. Антиквар — кофе.

Рэнделл переваривал увиденное. Откуда-то из глубины внезапно полезли другие образы. Те, из сна. Сейчас они удивительно органично, хотя всё ещё необъяснимо для привычной логики укладывались поверх того, что только что произошло. Того, что вообще происходило. Будто два трафарета идеально сместились. Его как ударило изнутри догадкой. Невозможной, но сверхъестественно яркой.

Бартлетт заказал вторую порцию. Заговорить он созрел после большого глотка.

— Я пожил в местах, где верят в колдовство, жертвоприношение козлов, демонов и прочую хрень. И даже видел что-то типа призрака. Меня трудно так уж удивить. То есть я сегодня едва не наложил в штаны и не буду притворяться, что мы просто на нелегальных мигрантов или словацкую мафию наткнулись…

Жест, которым антиквар слегка наклонил чашку, можно было счесть за полноценный утвердительный ответ.

— Я не мистик. Но лучше уж смотреть правде в глаза.

— Пока я не могу это осмыслить.

— Знаете, у меня есть теория. Найдётся карта города?

— При входе в отель на стойке.

— Эй, дружок, есть у тебя под рукой карта? — нетерпеливо окликнул Рэнделл бармена.

Парень, судя по всему, хотел ответить то же, что и антиквар, но оценил состояние Бартлетта и смолчал. Нырнул под стойку и из кипы чеков и документов извлёк потрёпанный буклет, на обратной стороне которого было весьма схематичное изображение плана города.

— Молодец, дружище, — покровительственно кивнул Бартлетт. — Ещё авторучку раздобудь мне.

— Авторучки нет, возьмите карандаш.

— Сгодится… Смотрите. Вы живёте здесь. В отеле, то бишь. Я — вот на этом холме. И есть ещё девчонка, которая истерила насчёт бабы у супермаркета. Живёт вот тут. Это три возвышенности. Мы все — на холмах.

— И что?

— Наверное, завтра я скажу, что нёс дикую чушь. Однако это было в моём сне. Я его забыл почти. А сейчас… чёрт, это всё объясняет!

Он с нажимом принялся снова черкать по карте.

— Это верхние точки над котлом. Над низиной, в которой город. Это замкнутая система. И это как-то энергетически работает. Можете считать меня сумасшедшим, но… В общем… Кто его знает, как, но мы вроде как притягиваем этих тварей. А ещё мы все не местные.

Он понизил голос, бросив взгляд на бармена, хотя тот и был занят своими делами за другим краем стойки.

— В былые времена или в других краях нас бы сожгли на костре, как подозрительных пришельцев, притащивших с собой нечистых духов.

Антиквар молча посмотрел на жирные точки, обводившие указанные места, и закольцованную через них линию.

— И что из этого следует?

— Хотя… Я неправ. Знаете, что? Ведь этот ублюдок, которого вы развеяли по воздуху, был вылитый ваш брат-близнец. Только масти другой. Он как ваше отражение. Или проекция. Ментальная проекция, так кажется говорят.

Фишер искривил губы. Ему явно не нравилось такое слышать.

— Оно, наверное, принимает форму того, с кем… общается.

— Мечтайте. Каким-то образом они нас отзеркаливают. Они с нами связаны. Мне тоже паршиво это признавать. Кому захочется иметь что-то общее с подобной тварью.

— А девочка?

— Хрен знает. Может, я чего-то или кого-то ещё не учёл. Я тут не то чтобы очень светскую жизнь веду.

— Вы тоже — видели? Вы говорите — «нас».

Бартлетт подозвал бармена. Дождался, пока перед ним окажется полный стаканчик. В последний момент жестом показал, что можно оставить всю бутылку и положил на стол деньги.

— Мне показалось, что видел, — сознался он, понизив голос. — Или, скорее, слышал.

— Оно на вас похоже?

Бартлетту очень не хотелось рассказывать. Но он всё же признал:

— И близко нет. Я видел какую-то чушь несусветную. Не могу даже утверждать, что видел, темно было. И я быстро дёру дал. Но… Нечто там водилось.

Он бы почувствовал облегчение, если бы антиквар скептически хмыкнул или запрятал за вежливым слушанием скепсис. Но тот слушал его с молчаливостью сообщника.

— Я так-то материалист всегда был. Но поездил по миру. И после этого слегка так подрихтовал свою материалистичность. Можете иронизировать, кстати, если хотите. Сами знаете, что я в чём-то прав. Даже если я во многом и ошибаюсь. А та нервная девчушка — она повстречала стрёмную женщину. Так что пока всё сходится. …Вы вообще зачем в город приехали?

— Был по делам неподалёку. Забирал экспонат для своего салона. А здесь решил остановиться на несколько дней.

— А я скажу как есть. Я приехал сюда, потому что оказался в дерьме. И мне нужно где-то отсидеться. Хм, верно говорят — мы склонны вываливать секреты случайному собутыльнику. Вы первый, кому я честно говорю: меня мутит от города, от необходимости сидеть здесь взаперти, скрываться… От всего того, что бурлит вокруг моей работы и репутации сейчас, мутит. И я адски зол. Ох как зол! Одна единственная узкоглазая сучка порушила мне жизнь. Кстати, дело не в сексе. Может, будь в нём, хоть не так обидно бы вышло. Вот уже почти месяц я торчу в пронафталиненном домишке, из развлечений — езжу по центральной улице и хожу в кафе завтракать, когда позволяет погода. Начинаю вешаться от отчаяния, когда задумываюсь, что, скорее всего, проведу здесь остаток жизни. Сегодня у меня, можно сказать, праздник — новый и неплохой бар. Честно: я до чёртиков рад, что открыл для себя это место. Для меня это выход в свет. Смешно, да? Человеческие потребности быстро схлопываются, если их не удовлетворять. Так? Ваша очередь.

Антиквар помедлил.

— Мой день рождения.

— Здесь? Да вы оригинал.

Фишер обвёл взглядом бар и добавил:

— Как раз сегодня.

— Поздравляю. Чин-чин.

— Спасибо.

— Так что вы тут забыли?

— Мне тоже надо было подумать.

— Ладно. Не хотите, не откровенничайте. Дело ваше. Но предполагаю, что это были тоже не самые благостные размышления. В общем, вывод, который я могу сделать, — отсюда лучше валить. И я намерен это сделать завтра же, как только откроют дорогу. Совсем не хочу больше встречаться с той гадостью, что тут нас имитирует. Возможно, для приезжих с проблемами здесь не лучшее местечко. А возможно, оно само по себе не лучшее, особенно когда схлопывается, как чёртова коробчонка.

— Не лучше вам тогда остаться в отеле? Снять номер до утра.

— Могу, конечно. Но тогда я снова буду тем, кто пьёт там, где живёт. А мне нужно место, в которое я прихожу развлечься. Иначе недолго совсем деградировать, без этого разделения. Берегите себя.

Бартлетт вдохнул полной грудью, выйдя на улицу. То ли после бара, то ли в самом деле погода ещё смягчилась, но ему было теплее, чем часом раньше. И даже шевельнулась мысль: а ну как ранняя весна?.. Простоит ещё три недели такая слякоть и потихоньку начнёт сходить снег, покажется из-под ледяных корок раскисшая земля… Первоцветы из неё полезут…

Он слишком разоткровенничался. С одной стороны, это принесло облегчение. С другой — снова видеть антиквара ему бы не хотелось. Всё, что за сегодня случилось, — чересчур. Спасибо виски, сняло шок. Рэнделл тщательно осмотрелся. Вокруг ничего подозрительного. Он сел в машину и поехал к тёткиному дому. Первым делом он соберёт вещи. Потом проверит, надёжно ли заперты двери и окна. Гадёныши его не видели и вроде не учуяли. А значит, по следу не побегут, как собаки. Утром должны уже открыть дорогу, и он сразу же свалит из города. Хватит с него мистики.

Перед глазами снова всплыл фрагмент сна. Бьющие в котёл низины молнии. Чёрные потоки. Нет уж. Лучше оголтелые мусульманские фанатики.

Тёткин дом показался из-за деревьев. Рэнделл поиграл в кармане ключом. Рано ещё сдаваться. Брак с Софией уже спасти не удастся, но это и не самая большая из потерь. Да, ему её не хватает, но ощущать постоянный молчаливый укор, даже если бы она пошла на примирение, — в нынешнем его состоянии это бы действовало на нервы. Зато он может ввязаться в борьбу и написать опровержение. Составить обстоятельное письмо для руководства университета, комиссии. Нанять того адвоката, пусть сражается. Чёрт с ними, даже хотя они фактически вынуждают его оправдываться. Он не отдаст того, что ему принадлежит. Оно принадлежит ему. Никто ничего не докажет.

Рэнделл ступил на дорожку к дому. И снова услышал знакомый скребущий звук. Да что за дрянь? Он же уже убедился, что дело не в ветках, царапающих по крыше. Значит, всё-таки повадилось рыскать какое-то животное. Снуёт вокруг дома и норовит влезть в подвал. Он заглянул за вереницу кустов. Возле узкого оконца в самом деле что-то копошилось. Никак и впрямь лисица. Памятуя о том, что они могут переносить бешенство, он притормозил возле уродливого гнома, на диво умудрившегося не скрыться полностью под сугробами. Бартлетт всегда ненавидел такие аляпистые садовые украшения. Он поднатужился и вытянул из мерзлой земли облезлую фигурку. Не прибьёт, заразу, но отпугнёт.

Бартлетт подкрался к окошку. Разглядеть, что такое возится, всё ещё не удавалось. Он размахнулся и мазанул гномом по хвосту или спине, не понять.

Оно распрямилось. Бартлетт внезапно понял: оно не лезло в дом. Оно уже торчало из оконца. Стекло было разбито. Мутные осколки стекла зашатались в рассохшейся раме. Наружу выпросталось нечто. Сперва он решил: крыса, потом увидел — нет, оно длинное. Это была волосатая конечность. Такая длинная, что подумал бы — змея. Затем из дыры показалась вторая. Вслед за ними наружу стремилось выбраться нечто крупное, гораздо крупнее кошки, крысы или барсука. Как ни метался его разум, Бартлетт никак не мог придумать подходящее животное. Он стиснул со всей силой садового гнома, но уже понял, что его оружие — смехотворно хлипкое. Осколки стекла высыпались наружу. В освободившееся отверстие проталкивалось нечто тёмное, большое. Бартлетт попятился. Отступил ещё. И ещё.

Подтянув тело, через оконце протиснулась гигантская паучиха. Протолкнув себя через ветхую раму, она расправилась. Как вообще ей удалось выбраться наружу? Волосатое тело в несколько раз превосходило размеры проёма. Ростом с крупного порося. Надувшаяся, как огромный шар. Она шустро двинулась вперёд, к нему. Цепкие лапы не расползались на льду.

Рэнделл ринулся к крыльцу — и осознал, что тварь перережет путь за секунды. Или нырнёт назад в подвал и по лестнице проникнет в холл. Он развернулся и побежал прочь. Подхватить бы какое-нибудь нормальное оружие — лопату или грабли или… Где тут хранится этот хлам?! К чёрту, какое оружие, надо просто уносить ноги. Спастись. Добежать до ближайшего жилья. Забарабанить в двери. К кому-нибудь из соседей, которые пусть и не семи пядей во лбу, но должны прийти на помощь и позвонить в 911 или ещё куда-нибудь.

Лишь бы тварь не добралась до горла. Пусть её пристрелят.

Он метнулся к дороге.

Паучиха сделала бросок. Рэнделл подпрыгнул, неожиданно высоко подброшенный взрывом адреналина, размахнулся и со всей силы обрушил гнома ей на голову.

Мерзость осела. Заперебирала ногами. Её тело задёргалось в волнообразных конвульсиях. Неужели получилось? Вот так, с ходу, дурацкой фигуркой? Из-под округлого тела что-то выкатилось. Рэнделл уставился на белое яйцо размером с волейбольный мяч. Раздался звук, похожий на хруст скорлупы. Разве паучьи яйца хрустят? Яйцо развалилось на части. Внутри не было ничего, кроме тонкой белёсой плёнки. Пустое, полое. Смердящее пустотой.

Этот звук подействовал на паучиху как красная тряпка на быка. Чудовище засеменило к нему с утроенной скоростью. Изломанные лапы легко переносили круглое тело через снег. Бартлетт метнулся в сторону, но уклонился недостаточно резво и взвыл от укуса за икру. Рванулся вперёд.

Его больше не заботил гололёд. Он нёсся со всей возможной скоростью, высматривая, куда можно нырнуть за помощью, размахивая своим бесполезным оружием. Тварь то приотставала, то приближалась вплотную. Нечто липкое коснулось руки. Опустив взгляд, Бартлетт увидел слюнявые нити, цепляющиеся к штанинам, полам куртки, ботинкам. Они эластично растягивались, пружиня.

— Помогите! Эй, кто-нибудь! Ээээй!

Укусы поднимались от лодыжек к бёдрам, к талии. Паукообразное существо тигриными скачками нагоняло его, впивалось острыми зубами, отпрыгивало, резвясь, и атаковало снова. Оно развлекалось. Было чертовски больно. Рэнделл вертелся от этих нескончаемых атак, как уж на сковородке, он чувствовал, как потекла кровь. Гадкая липкая мерзость затрудняла движения, стреножа его и делая бег всё тяжелее, туго растягиваясь, приклеиваясь к подошвам, как жвачка, брошенная на тёплый асфальт. То и дело раздавался резкий мерзкий звук — то лопались пустые яйца, оставляя на дороге след, похожий на след из гигантских крошек.

А потом оно прыгнуло ему на спину.

Глава 12. Роми. История пятая. Правдивая

Роми взъерошила букет, прежде чем выйти из машины. Перед возвращением домой она заехала в цветочную лавку и купила тёмно-бордовые бархатистые розы. Она бы предпочла розовые или белые, но таких не было. Вернее, она могла взять более мелкую кустовую розу, сливочную с нежно-розовым оттенком, но та смотрелась не так эффектно. А для примирения после небольшой резкости лучше всего подходит выразительный крупный букет. Гораздо лучше, чем если бы она привезла стол.

В конце концов, с мебелью ещё успеется. Шторы и мебель не к спеху.

Она вдохнула холодный сырой воздух. Ей уже почти удалось вытеснить раздражающее разочарование, которое досаждало в последние дни.

«В то время я переехала в Мэн, чтобы жить с человеком, который казался тем самым… Я готова была идти на край света…»

Роми прогнала от себя драматичные звонкие слова. Сейчас она войдёт в дом и утопит Паулу в объятиях. У них состоится великолепный примирительный вечер. Теперь они выяснили маленькое разногласие. Незачем больше к нему возвращаться даже мысленно. Так бывает во всех парах. Это естественно и неизбежно. Она вернётся к блокноту с записями и начнёт наконец воплощать дела из списка.

Возможно, не на этой неделе. И, возможно, надо придумать что-то более интересное, чем венчание в церкви. Всё-таки это очень тривиально. Такая церемония будет смотреться бледно. Уже смотрится бледно.

«Мы оказались в настоящем медвежьем углу, и в тот момент меня действительно стало тревожить…»

«Абьюзивные отношения туманят ваш мозг, и вы не можете спохватиться и сказать «хватит» до того момента, пока не становится слишком поздно, пока вы не обнаруживаете себя спелёнутым по рукам и ногам. Но даже тогда – боритесь!»

В конце концов, некоторое осмысление полезно, даже если оно всего лишь мера предосторожности. Ничего не случится, если позволить себе замедлиться. Размышления и витающие в воздухе слова не приносят вреда.

Роми никогда не хотела никого обманывать.

Всё, что она рассказывала, было почти так, как было.

Оно и впрямь было. Просто не развилось до конца.

Она в самом деле пошла на просмотр с Эммой. И даже настояла, чтобы ей купили такую же балетную пачку, как у подруги. Ей нравилось воображать, как она порхает по сцене. Она представляла себя в большом красивом театре, полном людей. Красивая музыка поднимала её в воздух, носила, как полёт ветерка носит лёгкую бабочку. В реальности Роми быстро надоело повторять одни и те же движения, держась за палку, которую почему-то называли станок, да и в класс она сходила всего пару раз. Там пахло потом, истоптанными балетными тапочками и деревом. Видеть себя в зеркалах и кружиться под музыку ей нравилось, но педагог не хотела, чтобы она танцевала. От Роми требовалось другое: выполнять скучные упражнения, от которых быстро устаёшь. Это было совсем не весело. Даже слушать от Эммы названия разучиваемых ею па было утомительно, а подруга говорила о своих занятиях всё больше и больше.

Потом, уже когда Эмма уехала в Чикаго, поступив в академию танца, Роми перешла в старшую школу в другом районе и иногда роняла в разговоре с подругами небрежное: «Когда я занималась балетом…» Она ни чуточки не врала. Она в самом деле им занималась. Немного. Её точёная фигурка доделала остальное; девчонки автоматически додумывали, будто Роми обязана своей стройностью долгим репетициям. А она научилась держать отменную осанку и иногда имитировала выворотный шаг. Они сами пускались в расспросы, Роми просто отвечала. Да, я обожала балет. Да, мечтала стать профессиональной танцовщицей. Были ли у меня способности? Ох, если честно, я была первой в классе. Все считали, что стану звездой. Это нелёгкая стезя, но иначе в балете нельзя, вы же понимаете, только полная самоотдача. Когда же её спросили, почему она бросила танцевать, Роми хотела невнятно пробормотать про слабый голеностоп, вот и всё. Но с языка уже сорвалось название ужасной травмы, приговор для любого, кто мечтает танцевать. Не подлежит восстановлению. Как так получилось? О, это несчастный случай. Нет, не на сцене, не на репетиции… И Роми как наяву увидела драматическую развязку с велосипедом. Она просто не могла не выпустить наружу потрясающую зарисовку, где прелестный ребёнок едва не распрощался с жизнью. Ведь это захватывающая история, её самое место в реальности, а не взаперти в голове. Заодно всем стало ясно, почему Роми далеко не самая лучшая ученица в школе — вовсе не потому, способности у неё средние или она ленится. Просто в предыдущие годы она была слишком занята танцевальными классами, чтоб уделять время другим предметам.

Она никогда не эксплуатировала эту историю, рассказала её всего однажды, а потом просто твёрдо повторяла: «Простите, я не хочу об этом говорить». Её расспрашивали про жизнь в Чикаго, и она удачно обронила пару советов, которые создали ей имидж знатока чикагской сырости, недорогих магазинов одежды и кафешек. Благодаря тому, что Роми навещала Эмму пару раз, она запомнила несколько таких местечек и могла, тщательно экономя крошки подлинных впечатлений, вворачивать в разговор названия и детали, придающие рассказам достоверность.

И ещё меньше корысти было в задушевном признании посреди студенческой вечеринки, признании, почему она пропустила несколько месяцев на первом курсе колледжа, так что её почти отчислили. Роми не собиралась ничего выдумывать. Она всего лишь хотела сказать, что очень трудно и не всегда правильно день изо дня жить одной и той же скучной жизнью, что рутина иногда ужасно надоедает, так что заставить себя ей подчиняться — всё равно что отрубить себе ногу. Вот она и не смогла. В один прекрасный момент она почувствовала острую потребность сделать шаг навстречу спонтанности. Той самой, где не было страха перед неизвестностью. Роми была как никогда искренна.

Она в самом деле увяла от рутины занятий. Она в самом деле летала на каникулы в Мексику.

В колледже ей не раз довелось слушать рассказы тех, кто успел перед учёбой взять паузу и попутешествовать вволю. Среди таких счастливчиков были и юноши, и девушки, и те, у кого были деньги, и те, кто отправился вокруг света с волонтёрскими программами, имея гроши на счету. Например, одна девушка не возвращалась домой на протяжении целого года, пожила в селении индейцев в Канаде, фотографировала румынских цыган, курила крепкие самокрутки с брутальными сербами, снимала комнатушку под крышей в Вене, работала как проклятая в ресторане в Греции, умирала от жары в Италии. А другая уехала работать с сиротами в Индию, ну разве не здорово?

Конечно, Мексика должна была стать для Роми началом невероятного приключения. Ведь вот она, здесь, готова для чудесных вещей, которые вполне могут случиться. Почему бы этим вещам не случиться с ней? В другой стране будут захватывающие дух пейзажи, жаркие парни, риск, вызов. Пакуя чемодан, она предвкушала  первый шаг на пути в будущее. Каждый раз за время поездки, выходя за водой в мелкую лавчонку в километре от отеля, болтаясь возле туристического автобуса, привезшего их к достопримечательности или смотровой площадке, Роми была наготове. Вот-вот сейчас она войдёт в сувенирный магазин, свернёт на задворки таверны, и нечто произойдёт. Быть может, её попросят на денёк подменить заболевшую сотрудницу на ресепшне в уютной домашней гостинице, увидят, как хорошо она справляется, уговорят остаться ещё ненадолго. А может, она разговорится на пляже с женщиной в соседнем шезлонге, и та предложит переехать к ней на виллу, чтоб смотреть за её маленькой дочкой. Или она увидит объявление о поиске сотрудника в природном парке, и проведёт несколько месяцев, опекая новорожденных черепашек или раненых птиц. Или обернётся, налетит на кого-то высокого, смуглого, смелого, того, кто взглянет на неё заинтересованно и проницательно, а потом возьмёт за руку и уведёт в мечту.

Когда Роми смотрела в иллюминатор самолета, берущего разбег в аэропорту Мехико, её глаза видели совсем другую версию закончившихся каникул. Она видела ту историю, которая должна была случиться с ней… если бы в Мексике нашёлся правильный парень. Если бы танцевальная вечеринка состоялась в соседнем городке, куда они приехали на один лишь вечер, а не в том отеле, где они провели полторы недели и где уже выучили наизусть все заезжанные старания аниматоров. Если бы отель не был таким скучным. Если бы в ней была смелость. Что испытываешь, когда внезапно оказываешься далеко от дома, когда встречаешься взглядом с мужчиной и ощущаешь настоящую химию? Если бы только к ней подошёл такой парень, если бы только она ощутила эту искру, даже не сомневайтесь — она бы обязательно так сделала. И отважно училась бы дайвингу. И конечно, пустилась бы в странствия по всему миру, не заботясь о том, что скажут другие, потому что это её жизнь, её выбор.

Несправедливость состояла в том, что никому не нужна была няня на идиллическую виллу или волонтёр в заповедник. К ней никто не подошёл на танцевальной вечеринке, а у неё не нашлось дерзости стрелять глазами и приглашать кого-нибудь на танец. Да и выбор был невелик. Такие же отдыхающие, сплошь толстые туристы из Германии, Техаса и Аризоны. Самой зажигательной была пара, отметившая золотую свадьбу. Под определение молодого страстного мексиканца подпадал только ведущий вечера, но он был профессионально слащав и ни капельки не вдохновлял на флирт — не в последнюю очередь благодаря противному голосу. Если в начале вечера Роми с подругами предвкушала романтическое приключение или хотя бы просто приключение, то через сорок минут уныло торчала возле барной стойки, наблюдая, как площадка на пляже мигает в ночи яркими фонариками, потягивала через трубочку коктейль, и слушала, как шелестят прощально пальмы в такт неслышному из-за натужно зажигательной музыки приливу. Её спутницы быстро свалили и отправились бродить по пляжу, а у неё не было никакого настроения куда-то идти, раз уж всё равно ничего по-настоящему волнующего не происходит и точно не произойдёт на опустевшем берегу. Разве что она наткнётся на влюблённую парочку, что будет в контексте несбывшихся ожиданий обидно и грустно.

После возвращения из Мексики она провалялась на диване почти восемь недель, прогуливая занятия, потому что у неё был личностный кризис. К учёбе она вернулась с большим трудом, сменив направление в надежде, что это хоть как-то её мотивирует. В общем-то, такое решение действительно её подстегнуло. По крайней мере, ей удалось обойтись без повторного срыва.

Роми не хотела лгать, но, когда посреди вечеринки, устроенной новыми приятельницами, только-только появившимися у неё после восстановления в колледже и смены специализации, её спросили о том, почему у неё нет инстаграма, она небрежно обронила: «О, у меня был… Но потом его взломали, и я так и не смогла ничего доказать. Но я решила — ладно, это был хороший этап, но, наверное, таков знак, что я должна двигаться дальше, начать что-то новое. Да, это был достаточно раскрученный блог… Честно говоря, у меня было двести тысяч подписчиков… Ой, да нет, это совсем не много, если вы говорите о профессиональных блогерах. Ну, понимаете, я вела его в то время, когда путешествовала…» Внимание гостей на вечеринке оказалось приковано к ней. И остальная часть рассказа сплелась сама собой.

Роми всегда знала интуитивно, какой образ безошибочно сработает. Её рассказы сразу завоёвывали собеседника и обеспечивали тот эффект, который должны. Она видела, как моментально раскрываются навстречу сердца. И нет, она не продумывала ложь. Себе она объясняла свою небольшую слабость просто: она конечно могла бы быть именно такой. Почему нет? У неё внутри живут множество вариантов её самой. И каждый мог бы реализоваться. Просто ни один человек не способен успеть всё. И Роми всего лишь заботится о каждой из этой пока не активированной копии себя и не даёт им увянуть. А когда-нибудь они смогут себя проявить. Очень правильно поддерживать их наготове.

Она проживала маленькие другие жизни безвредно, пока ехала в метро или стояла в очереди к стойке регистрации пассажиров. Обычно хватало маленькой детали, которая давала толчок, или невинного вопроса, так что воображение вовсю летело вперёд. Альтернативное (и такое правильное!) развитие событий рисовалось перед её внутренним взором со множеством подробностей. Когда-то она даже подумала, что могла бы писать рассказы, но трудиться над словами и отдавать захватывающие переживания другим персонажам оказалось совсем не так интересно, как наслаждаться проносящимися перед глазами яркими картинами, так что она оставила эту идею после первой же попытки.

А уж с Паулой Роми тем более не позволяла себе соскальзывать в откровенные приукрашивания. Она обмолвилась о балете, вскользь упомянула о своей строгой и консервативной семье, не слишком благосклонной к меньшинствам, но все выводы, которые подруга сделала, были сделаны Паулой самостоятельно. Лишь при некотором попустительстве Роми. Она туманно рассказала о своих детских влюблённостях, грушевом соке, который тёк по её рукам, когда она первый раз сидела со своей первой большой симпатией на старой иве над рекой, о том как запах этих фруктов навсегда стал ассоциироваться для неё с красотой и любовью. Да, некоторые детали она усовершенствовала, потому что рядом с её домом не протекало никакой реки, груши были жестковаты и ела она их напополам с задиристым мальчишкой, имя которого потом даже выцарапала на подоконнике. Зато история получилась цельной и красивой. Это же никому не повредит?

«У тебя слишком богатое воображение», — ласково говорили родители, когда она, пойманная на очередном безрассудстве или фантазировании, не находила другого выхода, как расплакаться. Они бормотали слова утешения. Они понимали: она не хотела ничего плохого.

И нет, она никогда не желала им смерти. И замены им тоже не искала. Она очень любила своих родителей. Просто они были такими… обыкновенными. Заботливыми, добрыми, немного всполошенными. Никогда никуда не выезжали, так и прожили всю жизнь в одном и том же доме, не меняли даже обстановку в гостиной. От их благодушия и понимания становилось грустно. Это подрывало её собственные мечты; в её представлении все люди могли столкнуться с захватывающими приключениями, которые переворачивали всё самым невероятным образом, и наличие перед глазами примера обратного вызывало недоумение. Как же так? А почему с ними не произошло обязательного чуда? И когда на одном шумном дне рождении студентки хвастались своими предками, делая вид, что стыдятся их, Роми одна из всех присутствующих была искренней в ощущении неловкости. А потом одна девица с шелковистыми чёрными волосами внезапно ткнула в неё пальцем и отрывисто спросила поверх стакана, где была намешана кола с виски: «Ну, а ты? Твои родаки что? Зануды или занозы в заднице?»

Тогда-то Роми, сама не понимая как, ляпнула: «Меня удочерили». И неловкая пауза стала наградой ей и нокаутом для всех остальных. А потом она услышала собственный трагически ломкий голос. Не хочу говорить о них. Это слишком тяжело. Произошла трагедия. Она могла поклясться, что не собиралась вводить кого-то в заблуждение. Её заворожил этот голос, ставший гибким, выразительным и настоящим. Роняя несуществующие признания, она залюбовалась самой собой, собственной глубиной и искренностью. Скупые штрихи — нерелигиозные евреи, состоятельные, умные, контрастная красивая пара шопоголика и интеллектуала — обрастали плотью. Из-за спин новорожденных призраков выскочила тявкающая собачонка. На тарелке образовалась пирамидка из печенек. Роми ощутила слёзы на глазах. Все остальные тоже были зачарованы. Никто не стал допытываться до деталей, а когда одна девчонка озадаченно попыталась спросить что-то про распространение огня, удочерение и ещё какие-то подробности, на неё просто шикнули. Роми была уверена, что живописное полотно, воссозданное яркими мазками, гораздо более правдоподобно в своей эпичности и эмоциональной силе, нежели скрупулёзно выверенная достоверность. Она никогда не подтасовывала факты, не проводила исследований, чтобы подготовиться к полёту вдохновения. Подобное портило и обедняло бы красоту творческого акта. Её возмущало, когда кто-то пытался выспросить, каким образом она долетела до Салоников описанным маршрутом, или когда просили сказать что-то на греческом. Ну разве можно разъять целую картину на какие-то скучные куски? Кто вообще цепляется к деталям, разве общий месседж не важнее? Что изменится, если выяснится между городом А и Б нет прямых рейсов или что названная ею церковь находится не в Мексике, а в Колумбии?

На границе сна тем вечером, после вечеринки, она даже задалась фантастичным вопросом: а может, в самом деле это всё было?.. Может, её истории не выдумки, а воспоминания из предыдущих жизней? Ведь бывает же такое. Как иначе объяснить то, с какой лёгкостью Роми вживается в них? Она даже сходила пару раз на эзотерические занятия, где в программе числились вопросы перерождения, колесо сансары и медитация на бамбуковых циновках под соответствующую музыку. Если она сможет найти ключик к своим прошлым воплощениям, то это откроет перед ней безграничные возможности самопознания.

Это определённо её дар.

Никто никогда не страдал от её воздушных замков. Она никогда не врала. Враньё преследует цель. А какая может быть цель у импровизации и следовании мечтам? Её подхватывало течением параллельной жизни. Роми лишь позволяла лёгкому ветерку фантазий поднимать её над облаками. Кому станет лучше, если она признается, что вылетела с занятий по керамике, потому что у неё ничего не получалось? Она правда старалась. Но глина совсем не такая податливая, как кажется со стороны, она забивается под ногти, сушит кожу, засыхает пятнами на одежде и её ужасно утомительно пытать, добиваясь подсказки, какой неожиданный изгиб ей придать. Роми казалось, что это гораздо проще чем рисование, коллажи, которые оборачивались просто ворохом юрких клочков, и уж тем более, боже упаси повторить, фотография, где потребовалось вникать в экспозиции, фокусное расстояние и какие-то сложные вычисления, наводившие на мысли о математике, а не о творчестве. Родители были просто убиты, когда выяснилось, что после нескольких лет учёбы, резких перемен специализации и бесконечного экспериментирования она оставила студию, куда её пристроила, задействовав всё своё красноречие, подруга. Роми совершенно честно сказала, что просто так сложились обстоятельства и она не хотела бы вдаваться в подробности. Но тётя была очень настойчива, поэтому Роми объяснила неудачу единственным, что казалось ей разумным способом. Ей в самом деле казалось, что Карлос к ней придирается. Он без конца её поправлял, делал замечания, пытался объяснить снова и снова, что именно она делает не так. Она его боялась и считала раздражительным снобом, развращённым своей художественной успешностью. Может, его просто раздражало, что она не уловила каких-то авансов с его стороны? Может, растрескавшиеся изделия были лишь предлогом, под которым он предпочёл от неё избавиться?

Тётя, которая вытрясла из неё неохотное признание, потребовала, чтобы они пошли в полицию. Роми сопротивлялась как могла. К счастью, полицейский, который согласился их выслушать, в самом деле был настроен очень скептически. Она в итоге отказалась подавать заявление, отговорившись тем, что ей никто не верит. Кажется, у Карлоса не было никаких серьёзных неприятностей. Ему всего лишь задали несколько вопросов, какое-то время ходили слухи, но это не могло ему повредить по-настоящему. Он на некоторое время закрыл студию, но потом вернулся, и история заглохла сама собой. Зато Роми могла быть очень понимающей, когда речь заходила о харрасменте.

И это же качество, её способность представлять — разве не следует назвать его особой формой эмпатии? — помогало ей в работе в волонтёрской организации. В мире действительно где-то существовали бедные мальчики и девочки, испытывающие боль отвержения, стыд, терзания и буллинг из-за своих пробуждающихся склонностей. Пусть её добрые родители и слова не осмелились сказать против её заявлений, она отождествлялась с такими жертвами непонимания и насмешек по собственной инициативе и всем сердцем. Она снисходила в этот ад добровольно, принимала на себя вретище гонимых юных душ, поэтому её «Ох, да, я отлично понимаю, что значит родительское отторжение, это ощущение инаковости…» Она отлично представляла, каково это — быть другой, кипеть страстями и влюбляться в женщин или же разбивать женские сердца. Короткая интрижка с Корой позволила Роми воссоздать на основе новых впечатлений целый сериал, бурляющий образами партнёров, любящих друг друга до гроба, гендерной неоднозначностью, вопросами справедливости и дискриминации, борьбой за самость и за равноправие.  Иногда она даже воображала себя такой же дерзкой и увлекающейся, как Кора. Например, где-нибудь в тематическом клубе, флиртующей, соблазняющей, западающей на женскую красоту. Вот она потягивает в лесби-баре крепкий коктейль, вальяжно облокотившись на стойку, оценивает снисходительно робких девушек, впервые пришедших в заведение или отчаянно пытающихся привлечь её внимание. Вот она выводит одну из них, туристку-чешку, на парковку, и девушка так очарована ею, что буквально смотрит в рот, готовая следовать за ней…

На самом деле люди наверняка способны оценить и постичь глубокую внутреннюю правду.  По крайней мере незашоренные и чуткие люди.

Только один раз её некрасиво уличили, и это было обидно и несправедливо. Роми пошла устраиваться на место администратора в бизнес-центре, и за пару дней до собеседования успела отлично вжиться в будущий образ. Деловой светлый серо-голубой костюм сидел на ней восхитительно. Она выпрямила волосы утюжком до идеальности, сохраняла безупречную осанку, даже сделала французский маникюр, такой далёкий от её обычных экспериментов с яркими звёздочками, наклейками в виде развесёлых пончиков и жизнерадостных цветов. Роми постигла внутреннюю красоту ровных рядов папок, музыку звонков, выдержанных ответов «Его сейчас нет, что я могу передать?» Восхитительная организованность, пунктуальность. Стройность распланированности. Да, она уже готова была присягнуть этим новым знамёнам, готова была влюбляться в стикеры, скрепки, скоросшиватели, кофе перед утренним совещанием. Она говорила на собеседовании много и проникновенно, расписывая свой опыт в старших классах школы, когда она вынуждена была помогать старенькой даме из канцелярии, а потом подхватить выпавшее знамя из рук  секретаря в колледже, потому что той пришлось возвращаться домой из-за проблем в семье. Там Роми стала незаменимой, ей приходилось балансировать между учёбой и служебными обязанностями, но она спасала расписание встреч, в последний момент бронировала билеты для выпускников, исправляла заказ на выпечку, где кто-то просмотрел арахис, на который у члена совета попечителей аллергия. И сейчас она всегда видит, где и что следует улучшить, ей причиняет боль мысль о нерациональной трате времени, ей нравится систематизировать. Самое неприятное, что её позвали на второе интервью, и Роми уже просчитывала, как правильно выйти в первый рабочий день на своё место, нужно ли отдать предпочтение лодочкам без каблука или классическим туфлям. Она отрепетировала приветствие для посетителей и была очень-очень-очень мотивирована. Любой мог увидеть, насколько гармонична и структурирована её душа и настрой. Въедливые расспросы женщины, проводившей встречу, обрушились холодным душем. Та проверила данные, позвонила в секретариат колледжа, отметила несколько ошибок в оформлении заявления, которые не должен допускать делопроизводитель, да что там – даже связалась со школой! Но самое отвратительное — заключение, что Роми «внутренне не соответствует этой работе». Роми не выносила таких приговоров, обрубающих крылья. Чужие суждения пришпиливают к земле и заставляют существовать в рамках суровых ограничений. Это противоречит высокому предназначению человеческой души.

Открыть гараж дистанционно почему-то не получилось. Что ж, придётся попросить Паулу помочь. Она даже придумала шутку насчёт того, что проблемы возникли лишь на самом последнем отрезке её пути, вовсе не на крутом подъёме и не в ужасно опасном центре города, а на пороге родного гаража. Это наверняка заставит Паулу улыбнуться. А потом и удивлённо ахнуть, когда она заметит букет. В её глазах вспыхнет благодарность, недоверчивая радость, признательность. Роми поднялась по ступеням, взъерошивая слегка лепестки. Розы пахли потрясающе — это особо чувствовалось на лёгком морозе, начинающем разворачиваться на пороге вечера. Аромат словно застывал в воздухе, скованный холодом, и почти что обретал видимое выражение. Начинало смеркаться, и, споря с таким уютным, особенно уютным после тотальной темноты ожерельем зажигающихся внизу уличных фонарей, расплёскивала сдержанное сияние проявляющаяся на небе бледная луна.

Роми вошла в дом, бросила ключи в плетёную корзинку у входа. Корзинка была её идеей, это гораздо более креативно и душевно, нежели банальная ключница или поднос. Повесила куртку, стянула шапку — всё это было не очень удобно делать, удерживая одной рукой охапку цветов. Сбросила угги. И тут её приобняли сзади, со стороны ещё не запертой двери.

— Эй, ты что, подкарауливала меня снаружи? — весело воскликнула Роми, отвечая на объятия и разворачиваясь в кольце рук.

Но это была не Паула.

Возле её лица оживлённо зашевелились густые тёмные локоны-змеи.

 — Ррррроми, — сказала нежно женщина с четырьмя лицами. — Я помогу тебе.

И шагнула в дом вслед за ней.

— Стой! Нет! Прочь!

— Солнышко, ты вернулась? — раздался голос Паулы.

Роми чудом извернулась, выскользнула из объятий. Роняя розы, рванулась вперёд, на кухню, откуда донеслось приветствие. Она влетела туда, страстно желая, чтоб в окружении дряхлых кухонных шкафчиков и замаскированных под обеденный стол коробок наваждение рассеялось, чтоб Паула недоумённо спросила, что так её напугало, чтоб обернувшись, Роми увидела только пустой коридор и корзинку у двери, и тогда можно будет посмеяться своей мнительности, может, даже покаяться в самонадеянности и признать, что она в самом деле переутомилась, в самом деле пугается каждого куста и придумывает монстров, живущих под кроватью.

Но она слышала мягкий звук шагов за своей спиной и лёгкое морозное веяние чужого присутствия. И когда Роми завидела Паулу, метнулась к ней, с визгом юркнула за её спину, ничего не изменилось.

— Нет, пожалуйста! Уходи! уходи сейчас же!

Чудовище оглядывало дом с любопытством, всеми четырьмя парами глаз. Роми не могла бы объяснить, как такое возможно, как это вообще работает, потому что ведь нельзя видеть сразу четыре пары глаз, четыре скользкие улыбки. Тем не менее опровержение всем законам логики и природы было прямо здесь. Оно скользило по ещё не обжитой кухне и с каждым шажком пододвигалась ближе.

— Не трогай меня! Отвяжись от меня! — верещала Роми.

Цепляясь за подругу, она пряталась за её покатыми мягкими плечами, и отчаянно искала волшебное слово, от которого чудовище развеется дымом или она сама проснётся.

Паула, в отличии от неё, потеряла дар речи. Она замерла там, где стояла.

— Ррроми, — утвердительно сказала тварь. Облизнула языком зубы. Тот их комплект, который был самым острым.

Хруст — в глотку Паулы впились клыки. И чудовище сразу скользнуло вбок, словно всего лишь завершило приветственный реверанс.

Паула отступила на шажок. Развернулась к Роми, будто собираясь что-то сказать. Что-то очень обыденное. Например, чтоб попросить подать муку с верхней полки. Что смешно, конечно, потому что Паула никогда ничего не пекла. Но развернулась она и смотрела на неё именно так буднично, даже расслабленно, будто думала одновременно о чём-то рутинном и о чём-то очень приятном, поджидающем их обеих нынешним вечером. Из разодранного горла текла кровь. Неправильно. Не струйками, а широкой полосой, как со шлюзов падает вода. И очень яркая. В глазах у неё не отражалось страха, пока она не увидела его на лице Роми, и только тогда начала озабоченно хмуриться, будто нащупывая, что не так.

Роми зачарованно наблюдала, как она вскинула, следуя подсказкам её взгляда, руку к шее, как провела ею по багряной широкой полосе, потом взглянула на окрасившиеся кровью пальцы, нахмурилась ещё больше. Собралась в самом деле что-то сказать — и вместо этого издала смешное бульканье, сопровождаемое щелчком. Возможно, там внутри, в горле, сместились хрящи. Возможно, они были перерезаны клыками твари так же, как нежная кожа и сонная артерия. Только затем она медленно осела на пол. Чудовище плавно опустилось рядом с ней.

Роми развернулась и бросилась бежать. Прочь из кухни.

На ходу сорвала куртку с вешалки, глупо подумав, что никогда-никогда нельзя в Мэне зимой выходить из дома раздетой и без шапки. Тем более в одних носках. Обернулась. Перечёркнутое кровью лицо в обрамлении тёмных танцующих локонов обратилось к ней — и Роми, пискнув, вылетела на улицу. Рванула молнию на куртке вверх. Метнулась к машине. Вспомнила, что ключи остались в доме.

Некогда бежать по дороге вниз. Ведь так легко предсказать, что она побежала по дороге, так легко догнать её там, схватить и…. Она импульсивно заложила крутой вираж за дом. Присела на краю склона, чувствуя, как крупно дорожат ноги, прижалась спиной к сугробу, зажмурилась и покатилась вниз. С нарастающей скоростью с заснеженного холма. Когда вокруг взвился снежный искристый ореол, она уверилась, что вот-вот перекувырнётся, налетит на что-то, сломает шею. Скольжение убыстрялось, в ушах свистело. «Я понятия не имею, что там внизу!» — пронзило её. Она ещё не успела узнать, что подстерегает у подножия — невыкорчеванные пни, канавы, спрятанные под снегом валуны, невидимые колья старой ограды. Но её вынесло на сумасшедшей скорости к подножию, дальше на прогалину, ещё дальше к развилке.

Роми перевернулась несколько раз, проехалась на животе, забарахталась, встала на четвереньки, вскочила. Носки насквозь промокли. За шиворот забился снег. Молнию куртки перекосило, и когда Роми попробовала расстегнуть её и вытряхнуть его, ничего не вышло. Она бежала, и бежала, и бежала. Со всех ног, чтобы её не поймали. И её в самом деле поймали. Она завизжала. Забилась изо всех сил. Принялась пинаться, горько сожалея, что на ней нет обуви, которая дала бы ей хоть какой то шанс нанести весомый удар. А распахнув глаза, увидела, что её держит крепко Джейк.

— Там… Наверху…. Дома! Боже… они… она… сожрала её! Мою… подругу… Разодрала ей горло и…

Джейк сделал движение, как будто собирался немедленно броситься вверх по дороге, к дому.

— Нет! Не ходи туда! — взвизгнула Роми, цепляясь за его рукав. — Не уходи! Не оставляй меня тут!

— Я должен ост…

— Нет! Пожалуйста! Ты не можешь меня бросить без защиты! Нет!

К ним спешил ещё кто-то, более грузный. Роми узнала того второго, старшего полицейского. Он что-то спрашивал, вытаскивал пистолет, давал указания Джейку. Роми перестала различать слова. Разобрала она только последнюю фразу:

— Присмотри за девушкой. Увези её.

Джейк крепко обнимал её и поглаживал по голове. Потом подхватил на руки и понёс в машину, как обычно в сказках носят принцесс. Снег таял в рукавах, за воротом. Она тряслась от мерзкой сырости. Тепло машины не избавляло от озноба.

— Её звали Паула. Господи, господи…

— Тш… Ты в безопасности.

— Её звали Паула… Некоторое время назад я пережила тяжёлое событие… она помогла мне справиться… И теперь…

Роми разрыдалась.

— Не бойся. Ты в безопасности. Я не дам тебя никому в обиду.

Джейк неуклюже похлопывал её по спине. Всхлипы тонули в плотной ткани. Роми вцепилась в отвороты его куртки и преисполнилась решимости не отпускать его от себя.

ЧАСТЬ V. Солнце. Глава 1. Чужое

В тот день, когда ей сообщили об Эрике во второй раз, была гроза.

Когда Мэл садилась в машину, готовясь гнать в больницу, тучи только начали стирать солнечный день, а ветер лишь слегка ерошил листву, был душным, но ласковым. Она проехала около мили, прежде чем упали первые капли дождя. А затем всё изменилось очень быстро. Мэл оказалась в этот момент посередине пустынной дороги. Никого больше.

Она ехала через молочную пелену. Справа и слева всё стало мутно белым. За косыми сплошными струями ливня едва проступала синь потемневших кустов, почти лёгших на землю от шквалистого ветра. Ни одной чёткой линии, всё расплывчатое, смазанное. Весь мир перестал быть. Молнии ветвились от середины неба в линию горизонта. Чёткие, прорезанные острым лезвием, яркие. Молнии — это тоже электричество. Воздух заместился водой.

Она остановила машину резко. Положила руки на руль. Совсем рядом грохнул угрожающим басом очередной громовой раскат.

Ни одна машина не обогнала её, никто не попался навстречу. И это было правильно. Она была одна во всём чёртовом мире, между пустой землёй и разрывающимися на части небесами, и никого другого он вместить сейчас и не мог. Размытый искажённый мир, стёртый белым шквалом. Струи воды ударялись в лобовое стекло, хлестали по крыше и бокам машины, фонтаны вздымались с асфальта, выбиваемые яростными каплями.

Мэл сидела посреди яростной белизны, не шевелясь. Всполохи зазубренных молний бомбили землю. Но ни одна из них не пожелала ударить в неё.

Перед завтраком она озвучила Линн решение о её поездке к тётке. Дочь очень звучно отодвинула тарелку. Прихватила с неё тост и приготовилась встать.

— Прекрати жрать херню! Сядь и съешь нормальную пищу!

— Ты за нормальность? Ма, да ты себя слышишь? Ты только что заявила, что я еду к папиной родне. Сейчас. Когда у меня занятия в школе возобновляются. Когда у меня смены в отеле в расписании стоят.

— Ещё бы, ты в этой семье самая деловая.

— Да я вообще её три раза в жизни видела, эту тётку!

— Вот и пора повидать четвёртый.

— С какой стати?! Ты же с ней не общаешься почти. Она и раньше нам только на папин день рождения звонила.

— На твой тоже.

— А на твой — нет.

— Два раза было.

— Охеренная семейная близость!

— Заткнись, сквернословлю на этой кухне только я.

— И решения принимаешь только ты? А ты не забыла, что я уже вроде как взрослая и могу принимать участие в обсуждении своей жизни?

— Так прими! Как взрослая и прими без воплей, а не тарелки отпихивай. Для начала сказала бы спасибо за завтрак. Я тебе не кухарка, чтоб подставлять еду каждый божий день. А ты тут снисходишь — съесть или рожу скорчить.

— Спасибо, мама, очень признательна за твою заботу о моём питании и пищеварении. Кажется, я не очень голодна, что объяснимо, ведь я шокирована новостями о том, что меня намерены отправить в ссылку. Можно я теперь выйду из-за стола и отправлюсь оплакивать свою участь?

— Отлично, навык язвительности прокачала. А теперь слабо так же показать немного твоей пресловутой взрослости?

— Легко. Мама, спасибо за то, что взялась за укрепление семейных уз. Это офигенно здорово. К сожалению, у меня две контрольные на следующей неделе. Экскурсия, разрешение на которую ты так и не подписала. Я обещала Мэй, что буду работать как обычно в следующем месяце. Такая вот немножечко ответственность. Как у взрослых принято. В следующий раз, когда тебе придёт в голову идея купить мне билет, пожалуйста, обсуди сначала со мной мои планы, потому что они есть не только у тебя. Когда мы согласуем их, тогда я и подумаю, хочу ли я ехать к почти незнакомой женщине. Думаю, мы разобрались.

Линн подчёркнуто аккуратно подвинула на прежнее место тарелку с омлетом. Встала из-за стола.

— Я говорила с твоей тёткой вчера, и она тебя ждёт.

— Значит, сообщишь ей, что ты повела себя как ребёнок, и не продумала всё как следует.

Мэл открыла рот, но тут зазвонил телефон. Тот, что валялся в комоде с допотопных времён и которым она пока пользовалась взамен разбитого. Она автоматически нажала на «Ответить», и только услышав голос своего помощника, досадливо поморщилась. Надо было сбросить, договорить с Линн важнее.

— Алло, Мэл, я хотел уточнить по заказу… У меня покупатель тут… Который хотел сосновые доски… Он сейчас приехал, и спрашивает…

— Эй, постой, ты куда! — крикнула она вслед дочери.

— Прогуляюсь. Погода отличная, так что не кричи про опасности.

— Я отвечу на звонок, и мы…

— Если это тётка, передай ей привет. Скажи, если так хочет меня увидеть, пусть едет сюда. Мы ей всегда типа рады.

Мэл посмотрела на хлопнувшую дверь и выругалась. Потом сообщила телефону:

— Прости, не тебе. Слушай, у меня на столе лежит распечатка его заказа. Я отгоню машину в ремонт и тебе перезвоню.

***

Они топтались на крыльце похоронного бюро. Дверь оставалась запертой, тишина устойчивой, и начало казаться, что внутри не осталось никого живого. Три звонка растворились в глубине дома, ушли как в молоко.

— Что-то долго, — не выдержал Джейк.

Вчерашний сон навязчиво лез в голову.

Томпсон пожевал губу. К утру и после двух таблеток «от сердца», которые ему выдала жена, он выглядел почти неплохо.

— Стоило позвонить вначале.

Джейк полез за смартфоном.

— Погоди пока…

Судя по напряжённой позе, шеф думал о том же, что и Джейк. Внутри их могло поджидать нечто, гораздо худшее, чем нелюбезный приём. Пропитанный кровью пушистый ковёр. Остывшее тело в гостиной. Или же — просто пустые ячейки холодильника, что было бы хуже всего. Слишком уж тихо. До мурашек.

— Задняя дверь тут есть?

— Наверняка, но я никогда не обходил дом.

Мало кто любит гулять просто так вокруг похоронного бюро.

— Могу попробовать заглянуть в окно из сада.

— Даже если пролезешь через сугробы, шторы задёрнуты.

Ломать дверь не было причины, но Джейку всё сильнее хотелось поддаться велению предчувствия — ну или свежеобразовавшейся привычке предчувствовать плохое. Даже если уже поздно спешить на помощь.

Рука сама собой поползла вниз, стремясь нащупать кобуру.

В этот момент дверь открылась. Похоронщик белел в полумраке жутковатым призраком. Джейк с трудом удержался от того, чтобы сделать шаг назад.

— Доброе утро, — без выражения кивнул им Мортон.

— Разбудили? — поинтересовался Томпсон. Он тоже цепко вглядывался во владельца бюро. Но никаких признаков, что с тем что-то произошло, не было. Мортон привычно щурился и бестелесно отступил вглубь коридора, в родную темноту.

— Нет, я рано встаю.

— Как они?

— Совсем плохо, — честно сказал Мортон.

Первый труп было очень трудно сейчас назвать трупом. Отверстия от пуль исчезли полностью. Тело заметно похорошело — оно стало ещё более новеньким. Подстреленный мертвец только что не цвёл. Если бы сейчас он сел или поднялся на ноги, Джейк воспринял бы это как должное.

Второй оставался просто трупом.

— Мы должны кое-что обсудить с вами. И поскольку это информация только для полиции… я знаю, что всё сказанное останется между нами. Есть способ.

Томсон изложил суть дела сжато и без эмоций. Замолчал, предоставляя слово Мортону.

Тот тоже молчал.

— Вы можете провести процедуру? — не выдержал Джейк.

— Я не судмедэксперт, чтоб производить такие вмешательства.

— Но вы заметили изменения.

— Их трудно не заметить.

— И вы видите, что, если вмешаться, процесс остановится. У вас наверняка есть подходящий инструмент.

— Я услышал ваши доводы. Но я не участвую в подобном. Это ваши тела и ваша ответственность. И на бизнесе плохо скажется, если у меня будет тело, с которым возможны… неприятные истории.

— Вы здесь живёте.

— Именно поэтому я настоятельно прошу удалить их из моего бюро.

— Я имею в виду — в этом городе. И если мы хотим остановить убийства…

— Я не буду отрезать людям голову.

— Они не люди, вы наверняка это уже поняли.

— Я не буду отрезать голову кому-либо. Подобное противоречило бы как моим убеждениям, так и элементарной профессиональной этике. Мы не расчленяем тела, мы их восстанавливаем.

Томпсон и Джейк обменялись взглядами.

Джейка удивила враждебность, которая проступила за сухим тоном гробовщика. Снова мелькнула мысль, что, быть может, они опоздали.

— Наш похоронный дом дорожит своей репутацией. Мы оказываем услуги на протяжении десятилетий. И вопиющее преступление против основ нашего сервиса перечеркнуло бы доверие, которое клиенты нам оказывают.

В профессионально гладком голосе Мортона внезапно прорезалась какая-то непривычная нота, которую у других Джейк назвал бы страстной.

— Хорошо, — угрюмо кивнул Томпсон. — Поможете их перенести?

— Куда вы намерены их поместить?

— В участок. Запрём в камере. До завтра тела вряд ли подвергнутся разложению.

Похоже, к концу фразы Томпсон сам понял, как фальшиво звучит предположение, что второе тело доберётся до стадии разложения.

— Я обеспечу транспортировку на катафалке, — помолчав сказал похоронщик. — Вы не сможете перевезти два тела сразу в патрульной машине должным образом.

***

С банком она разобралась быстро. Нотариус подтвердил по телефону, что всё в порядке, но если она хочет внести дополнительные пункты, то он готов её принять в понедельник.

Следующее, что предстояло сделать, это отогнать машину в ремонт. Джимми предложил пока пользоваться его пикапом — типа ему всё равно в ближайшие дни не понадобится. Мэл стала возражать, что она проблему решит и так, без его помощи, но он возразил, что незачем искать решения, где они уже нашлись. Сначала она хотела потолковать с автомехаником и прикинуть, насколько затянется ремонт. Про телефон она решила, что пока старый выполняет свою прямую функцию, то бишь соединяет её с нужным абонентом, думать о воскрешении разбитого смартфона как-то излишне.

Возле автомастерской было тихо. Мэл вылезла. Обошла грузовик, который торчал здесь с незапамятных времён, зычно кликнула владельца. Она давно его знала. Он чинил её предыдущую машину и заботился об этой, так что хорошо, что не придётся собачится с кем-то, кто пытается развести на лишние бабки или растянуть ремонт на пару недель. Мэл бы и с таким справилась, но тратить время на то, чтоб ставить наглых мужиков на место, ей не хотелось. Не так-то много у неё, похоже, времени.

— Эй! — крикнула она снова. И снова удостоилась только тишины. Конечно, и в разгар работы, когда в мастерской трудились сразу над несколькими тачками, тут не бренчало, как в кафешантане, но обычно сам звук вторжения машины во двор был достаточным сигналом, чтоб клиента встречали на въезде с сакраментальным вопросом, что ж за напасть его сюда привела.

Мэл прошла дальше. Ну и что за гробовое молчание? Для того чтоб валить на ланч, рановато, для того чтоб ещё не раскачаться на новый рабочий день поздно.

Справа от въезда, сразу за грузовиком, высилась высокая раскидистая ель. От неё шёл густой аромат хвои, и Мэл вдохнула полной грудью. Вот ведь, только что её едва не прихлопнуло ясенем, а она стоит, пялится на очередное здоровущее дерево. И даже не нервничает, что и ель может оказаться на поверку трухлявой и попытаться доделать то, что её собрат на шоссе не смог. Вместо воспоминания о страшном треске, с которым ствол рухнул на её машину, грозя раздавить всмятку, она думает о белках, которых видела на раскидистых елях в детстве, о том, что шапки снега выглядят совсем по-сказочному, а запах смолы и хвои — одна из тех вещей, что так радуют её на лесопилке.

Двери в гараж были закрыты. С чего бы вдруг? Это бы ещё ладно. Вдоль них сновали два существа. Одно из них было голым и полулысым, другое в каких-то случайных обносках. И оба тыкались в железные створы, словно безмозглые животные, хищные, словно гиены, и тупые, как овцы. Совсем как люди и вместе с тем на миллион световых лет от них далеки.

Слава тебе, господи, что двери заперты, автоматически передумала Мэл.

Она вскинула взгляд на окно над гаражом. Как обычно грязное, оно казалось деталью необитаемого постапокалиптического пространства. За покрытым разводами и пылью стеклом не читалось искажённых ужасом лиц. Как будто вообще никого не было, причём не только сейчас, но вообще никогда. Внезапно всё стало сюрреалистичным. А приезжала ли она сюда прежде? А точно ли здесь когда-то были люди? Уверена ли она, что не спит сейчас? Или что всё ещё существует и находится не в мире бесконечных шизофренических лабиринтов, не приходя в сознание, или не в мире по ту сторону?

Кожа у существ была гладкая и бледная.