БУРЯ

ЧАСТЬ I

Снегопад

Глава1

У порога

Началось всё с улыбки Кэт Миллер, миловидной ведущей прогноза погоды на центральном канале штата. Она улыбалась очаровательно, до ямочек на щеках, и видно было, что её улыбка не продукт долгих репетиций, а результат отличного настроения. И что такое настроение, в свою очередь, проистекает из предвкушения. Можно было поспорить: на уик-энд у неё запланировано нечто очень, очень, очень приятное. И никакие погодные катаклизмы этого изменить не могут. Обманчиво школьное платьице выше колена было подобрано, конечно, не ею, а стилистами телеканала, но их выбор попал в яблочко. Да, она явно была настроена на отличные выходные.

— Всех тех, кто собирался предпринять пешие прогулки и полюбоваться зимними пейзажами, мы немного огорчим. На штат надвигается циклон, который принесёт с собой метель и обильные снегопады. Уже к полудню температура упадёт до минус…

Каштановые локоны ведущей так бодро пружинили в такт прорицаниям, что трудно было огорчаться. И в самом надвигающемся буране не было ничего неожиданного. Если живёшь в штате Мэн, то ничуть не удивляешься снегопадам и холодам в середине января.

Трое давних приятелей, вот уже лет пятнадцать традиционно в это время выбиравшихся на горнолыжный курорт, смиренно пожали плечами и перебронировали отель на более позднее время. Молодожёны, настроенные на романтический отдых в уединённом гнёздышке, порадовались, что их точно никто не побеспокоит, пусть коттедж занесёт хоть по самую крышу. Компания шестнадцатилетних оболтусов, наметившая грандиозную гулянку, ничуть не смутилась, поскольку выпивка, которую удалось умыкнуть у родителей, обещала сделать вечеринку жаркой в любой мороз. Владелец магазина хозяйственных товаров велел перенести со склада в зал побольше лопат. Хозяйка приюта для собак проверила, достаточны ли запасы сухого корма, взяла в дом старую легавую суку, нервничающую в непогоду, и вернулась к чтению дамского романа. Двое малолетних братьев-сорванцов возликовали, что поездка к бабушке откладывается на неопределённое время, а значит, можно продолжить исследовать подвал, вход в который им строго запрещён из-за слишком крутой лестницы. Надвигающаяся буря огорчила только астронома-любителя, потому что ставила крест на планах поохотиться за кометами.

Все остальные были к ней готовы.

В тот самый момент, когда струнный квартет, состоящий из трёх красивых девушек (скрипачки и альтистки всегда по-особому красивы) и одного юноши, опустил смычки, завершив безупречное исполнение последнего в программе произведения, и рафинированная публика, заполнявшая в тот вечер Карнеги-холл, ответила горячей лавой аплодисментов; когда длинный фургон для перевозки мебели — на треть пустой — свернул с шоссе, делая поворот медленнее обычного, чтобы не поддаться на провокацию гололёда, и выехал на финишную прямую, то есть на дорогу, ведущую в город; когда ведущий радиопрограммы объявил, что песня «Завод по производству желаний» взлетела на верхушки чартов; когда пожилая, но элегантная женщина, закончила составление электронного письма и, поморщившись, нажала на кнопку «Отправить»; в этот самый миг и начался снегопад.

Снег нисходил с небес торжественно, никуда не спешил. Своим тщательно спланированным, не лишённым самолюбования приземлением, он не только показывал себя во всей красе, но и заявлял, что пришёл надолго. Ему не было нужды торопиться. За его спиной было солидное подкрепление — многие мили сизых туч.

***

Мэл прикрыла дверцу шкафчика в ванной. И отвернулась. Очень быстро. Чтобы не объясняться с зеркалом по поводу собственной необязательности. Вот уже два месяца она не могла собраться и покрасить волосы. Седина, которая раньше проблёскивала лишь кое-где, теперь виднелась во всей красе. Корни отросли на три пальца. Сразу после обеда, пообещала себе она. Даже краска куплена. А если замотается и так и не соберётся с силами, то завтра уж точно. У неё впереди аж два выходных. Два подряд, выпавших на уик-энд, что не так-то часто случалось. Даже чудно как-то.

Куда она, кстати, положила эту самую краску?..

Цвет должен был получиться самый обычный, между тёмно-русым и буро-каштановым, но она и не гналась за экстравагантностью. Просто попасть в тон родному цвету. Про родной цвет она начала, правда, забывать, довольно давно. Ранняя седина — проклятье всех женщин в её роду. Все кому не лень говорят, что лучше краситься в салоне, но она никогда так не делала. Нет в покраске волос ничего такого, с чем бы она не справилась своими силами. Она со всем справлялась сама. Легче, конечно, давались дела более привычные. Починить, прибрать, поменять замок на дверях, привезти доски для ремонта веранды, перебрать двигатель, поругаться с поставщиком.

Откуда-то сверху на неё упала скомканная футболка.

Мэл в сердцах её пнула. На секунду, когда нечто мягкое коснулось шеи, она испугалась, что на загривок спикировал неведомый хищный зверёк. Это всё Линн. Девчонка совершенно не умеет следить за собой и своими вещами. Носится как сорванец, закидывает шмотки во все углы. Раз из ста доносит до корзины с грязным бельём. Кому придёт в голову забросить одежду на шкафчик?

Она ожидала, что, лишившись отца, Линн сорвётся с катушек. И Мэл придётся одной её осаживать, держать в ежовых рукавицах уже без чьей-либо помощи. Но они, наоборот, сблизились. Дочь стала сдержаннее. Не фыркала на требование помыть посуду, не закатывала глаза, если ей делали замечание насчёт недоеденного ужина. То есть фыркала и хамила, конечно, как все подростки, но не на каждое слово. Её разумность и практичность Мэл радовали. Ещё бы прибавить к этому хоть немного аккуратности и организованности. Ну да, нельзя иметь всё сразу. Учится нормально. Вроде не курит. С оторвами не шляется. На всякой чепухе вроде блеска для губ и дорогих технических прибамбасах не повёрнута. Любая мать порадуется.

Мальчики.

Вот это Мэл беспокоило. Линн в прошлом месяце стукнуло пятнадцать, и она до сих пор не заговаривает о постоянном кавалере. Не выскальзывает по вечерам из дома без объяснений. Не набивает остервенело сообщения в вацапе, или где они там сейчас общаются. Чтобы девчонка в таком возрасте не сохла ни по кому и не тискалась тайком по углам? Что-то тут не так.

Ну и что Мэл упустила?

Лишь бы не белобрысый Джейми. Препротивный засранец. Он подкатывал к Линн, та сама рассказывала. В прошлом году. Дочь дала ему от ворот поворот. Под молчаливое горячее согласие Мэл, хотя она, конечно, и виду не подала, что радуется. Парень из семейки, что задирает нос и кичится своей успешностью. Упаси боже таких в родственнички. Тёрся возле дочери и ещё один парнишка, на первый взгляд  безобидный увалень. Тихий и настырный. Подобные тихони готовы хвостом ходить, если им чего взбредёт в голову, своего добиваться не мытьём, так катаньем.

Не нравилось Мэл и то, что дочь устроилась на подработку в отель. Там ей в подружки набилась эта бестолковая девица с пирсингом, которая до сих пор не определилась, чего хочет от жизни. «Мне нужны деньги. Тебе нужны деньги. Так почему нет? — парировала дочь. — Я могу зарабатывать на карманные расходы, ты можешь не париться, где взять деньги мне на новые джинсы. Чего непонятного?» Управляющий отелем когда-то, ещё в школе, за Мэл приударял. С тех пор много воды утекло, но дружбу-то они поддерживали, до сих пор поддерживали. Конечно, он с распростёртыми объятиями принял Линн, когда девчонка заявилась к нему с предложением, от которого нельзя отказаться. Сначала к нему, а потом уже её поставила в известность, коза. Уж лучше бы согласилась помогать ей на складе.

В отеле в сезон полно приезжих. Перво-наперво — любители горных лыж. Норовят сэкономить и селятся не на самом курорте, а в городке. В ту же компанию — потасканные художники и писатели. Творческие личности, которым требуется удостовериться, что они всё ещё творческие, — и потому они отправляются в Мэн или Вермонт, типа за вдохновением или уединением. И что сопляк со сноубордом, что помятый старпер готовы приударить за симпатичной девчонкой. Линн умная, на дешёвый флирт не клюнет. Но даже умные девочки могут влюбиться — если пустить им пыль в глаза. Сейчас, после того как зима перестала восприниматься как неизбежное обрамление предрождественской кутерьмы, а осталась тем, что она есть, — унылой стылой порой, отель пустовал. В преддверии надвигающейся непогоды эта участь постигла и его, и гостиницы у склонов. В такое время в городке оставались только местные. Им зима показывала себя в неприбранной наготе. Ледяные дожди, слякоть, заваленные снегом улицы, каторжные попытки разгрести дорожки.

Мэл, ведомая внезапным наитием, присела на корточки возле шкафчика и углядела на нижней полке, за средствами для чистки ванной, упаковку с краской. Раздвинула их, достала. И почувствовала, как заломило запястья и суставы пальцев. Рано подкрадывающийся ревматизм. Такое же наследственное проклятие, как и седина. Подступающая непогода давала о себе знать. Нужно заранее выпить таблетку, чтобы не мучиться к вечеру. Подготовиться к буре.

***

Ведущая ко входу дорожка, час назад засыпанная снегом, расчищена — отметил Иезекия. Значит, Тео уже пришёл и поработал лопатой. Поводов медлить нет. Никто не просил Тео брать на себя обязанности дворника, но он охотно занимался физическим трудом, в свободное время строгал рубанком, сам перекрыл крышу своего дома. В зимнее время его щёки расцвечивал сочный румянец, а глаза оживлял весёлый блеск, подтверждая: ему в удовольствие такие хлопоты. Несмотря на добровольность этих стараний, Иезекия обычно отмечал их прибавкой к зарплате.

Ступив на лестницу, он бессознательно одёрнул пальто. Отряхнул его, скорее символически — за короткий путь от гаража до дверей снег не успел запорошить его всерьёз. Поправил шарф. Как будто его уже ждали внутри и могли увидеть в неподобающем виде. Вид был подобающим — под пальто скрывались чёрный, идеально вычищенный костюм и строгий галстук. Да, пока некому было оценивать безупречность его гардероба, но Иезекия предпочитал знать: всё в полном порядке. От первой детали до последней, без единой неверной складки.

Поднявшись по ступеням, он остановился. Посмотрел на дверную ручку. Вход в жилую и рабочую часть дома был общим. Удобно. Рационально. И порождает расщепление — зная, что клиентов не предвидится, Иезекия входил в эти двери без мыслей о работе, но если в расписании значилась встреча, терраса не воспринималась как терраса его собственного дома. Внутри он пересекал условную черту, разделяющую две части, без какой-либо эмоциональной перестройки. С утра Иезекия успел съездить в цветочную лавку за заказом, и недолгая отлучка переключила режим.

Он развернулся, засунул руки в карманы, созерцая снежный танец на сером фоне.

Снег сейчас падал скупо, редко, надолго зависал в липком воздухе. Ветер стих. Неохотное субботнее утро было грязно-сизым и влажным. Зябкость проникала через слои одежды. Дорожка и отвесные стены сугробов, заглаженные лопатой, выглядели мокрыми и скользкими, готовыми поддаться таянию, если только дать повод. Это было ложным обещанием. Иезекия прослушал прогноз перед выходом из дома и знал, что повышения температуры не предвидится. Уже к полудню столбик термометра обещал упасть на несколько делений. К вечеру прогнозировали ещё большее похолодание и, увы, снова резкий ветер и метель. Тёплые водонепроницаемые ботинки, казалось, уже пропитались влагой, хотя это было невозможно. Как сырость умудряется пробираться всюду — одна из тайн здешней зимы.

В мире есть места, которые вообще не знают снега. В окружении заметённых улиц, где мутную белизну разбавляли штрихи чёрных стволов, в это трудно было поверить. Запутавшийся в кроне голого клёна длинный обрывок плотной полиэтиленовой плёнки, бог весть как и откуда появившийся на верхушке дерева ещё в ноябре, развевался пиратским флагом. Сыро, грязно, безнадёжно. А где-то не так. Эта предательская мысль экспрессом проскальзывала через мозг каждое утро, едва Иезекия открывал дверь. Искушение было особо сильно по понедельникам.

За холмом начинались поля. Отсюда, с верхушки, можно было проследить, как вьётся между ними синяя в холодном свете дорога. Мимо скомканных после снегоочистителя сугробов на обочине, мимо невесть откуда взявшихся, почти мартовских прогалин на ближайшем повороте, вдоль низины с замёрзшим озером, окружённым выцветшим жёлтым камышом, мимо автозаправки, вдаль к роще — и в большой мир. До вечера можно было пускаться в путь, не опасаясь попасться в лапы метели. Можно было пересечь границу города и переместиться чуть ближе к тем волшебным краям, где тепло и всегда светит солнце. Склад сразу за билбордом. После старого развороченного ясеня — крутой изгиб дороги, по которому длинные замызганные бензовозы всегда проползали особо осторожно. Кусты на повороте, хаотичные, полёгшие, будто их срубили, а потом свалили грудой на обочину, где они на редкость бестолково и плотно переплелись ветвями. За десятилетия Иезекия хорошо изучил каждый фрагмент пути от выезда из гаража до въезда в город и скрупулёзно собрал их в общую убедительную картину.

Сугроб у подножия лестницы. Декоративное деревце возле ворот. Почтовый ящик.

Будто и нет там ничего, за оградой, заменяющей линию горизонта.

После некоторых колебаний Иезекия пододвинулся ближе к ступеням. Чуть-чуть. Всего на пару дюймов. Даже не шаг. Это было нарушением установленных им для себя правил. Обычно, если он смотрел на город, то сразу от порога, почти касаясь локтем дверного полотна. Сейчас носки ботинок заехали на следующую доску.

Сугроб. Деревце. Ворота. Почтовый ящик. Тонущая в белой мутности дорога за оградой. Призрачная. Но, возможно, сегодня в этом было повинно ещё и дрожание влажного воздуха. По крайней мере, хотелось надеяться.

В прошлом году недовольствующие вихри побесновались в городе недолго и без энтузиазма. В этом ожидался уже третий их визит с начала зимы, раннего и особо хмурого. Кусачие морозы накинулись неожиданно рано и продержались полторы недели, взяв в помощники колючий ветер. К Рождеству грянули метели. Нынешняя атака непогоды, при определённой доле везения, могла стать последней.

И до того, как непогода ударит, нужно разобраться с первоочередными делами, чтобы в отлаженном процессе не возникло никаких досадных проволочек. День предстоит насыщенный. Нет причин задерживаться.

Он положил ладонь на дверную ручку. Помедлил ещё секунду и повернул её.

Его ждут Тео, доктор Райт с женой и маленькая Виола. Особенно Виола. При мысли о её длинных каштаново-золотистых локонах он покончил с промедлением и твёрдо переступил порог. Нет, сегодня Иезекия Мортон никак не мог пренебречь своими обязанностями.

Глава 2. Призраки

Роми стиснула зубы, поднатужилась — и протолкнула-таки коробку в дверной проём. Опустилась рядом с ней на пол и дала себе пять минут на то, чтобы отдышаться. Паула велела дождаться её и ничего до тех пор не делать, но держать подобные обещания было выше сил. Роми наметила себе до обеда разобраться с кухонной утварью и упрямо шла к цели.

Новая кухня пока оставалась вещью в себе. Роми не понимала, нравится она ей или нет. Окно над мойкой выходило на соседние холмы. Можно ополаскивать чашку и любоваться убегающим вниз круглым склоном. Электрическая плита самодовольно сияла — предыдущие владельцы установили её вместо сломавшейся газовой аккурат перед продажей дома. На этом плюсы заканчивались. Шкафчики требовалось заменить как можно скорее; сначала она верила, что достаточно подкрутить болты перекошенных дверок, но беглый осмотр показал: это было чересчур оптимистично. Полки едва держались на раскуроченных креплениях. Следы от кружек с кофе, чего-то липкого, рыже-коричневого, пятнали их, как шкуру леопарда. Фасады облеплены останками наклеек. Некоторые наклейки пытались соскоблить ножом, и теперь по всей поверхности красовались неизлечимые глубокие царапины, будто поработал маньяк-садист. Одна из секций подозрительно дрогнула, когда Роми приступила к рьяному осмотру. Имелись все основания полагать, что шкафчик готов рухнуть со стены, сломав нос тому, кто окажется поблизости.

Пол — поскольку Роми сейчас на нём сидела, стал следующим, чьё плачевное состояние бросилось в глаза, — нуждался в циклёвке. Старый дубовый паркет безнадёжно потемнел и был весь в щербинах. Возле порога нога нащупывала подозрительную зыбкость; возможно, придётся менять пару досок. Роми очень надеялась, что не балки. Ещё по полу перекатывались от малейшего дуновения шарики пыли, а в углу — если смотреть не сверху, а как она, снизу, — обнаружилась густая паутина с запасами сухих мух, где рождались, обильно питались и умирали многие поколения пауков.

Стол отсутствовал. Видимо, он пришёл в полную негодность, раз предыдущие владельцы потрудились его, в отличие от шкафчиков, вынести на свалку. А это значит, сегодняшний ужин состоится вокруг… чем можно заменить стол? Мебелью они ещё не обзавелись. Их заверили, что они без труда купят всё необходимое в магазине в соседнем городке.

Зато это их собственная кухня. Их собственный дом.

Паула была приверженцем минимализма; её имущество занимало семь картонных коробок средних размеров. В двух уместились одежда, немногие фотографии. В трёх теснились гаджеты, связанные с работой. Остальные занимали микроволновка, тостер, термокружки, электрочайник и тому подобные практичные вещи. Роми привезла с собой пару кресел, коллекцию морских раковин, несколько мягких игрушек, высокий торшер, вазоны, все акварели, что украшали её квартиру, пластиковый контейнер со старыми поздравительными открытками, книги… Именно её скарб занимал большую часть фургона. Когда Паула скептически подняла бровь, Роми возразила: у них же теперь целый дом. Дом! В нём можно разместить массу вещей. Это в тесных квартирках имеет смысл отказываться от того, что не жизненно необходимо. «Ну а старые бумажные письма-то тебе зачем?» — недоумевающе поинтересовалась Паула. «Ты что! Подумай только: это же зафиксированное на бумаге пожелание счастья. Это хроника прекрасных моментов! Кстати, ты должна на ближайший праздник подарить мне открытку с поздравлением. Ты шлёшь мне только текстовые сообщения в мессенджерах». Подруга смиренно пожала плечами. Она и в электронных сообщениях была краткой и практичной. «Буду к восьми». «Если не трудно, купи розмарин», «Подъезжай к парковке в семь». Над этим трезвым прагматизмом Роми усердно работала, отправляя ей послания со смайликами, цветочками и стихами. Она не сомневалась, что сумеет отучить Паулу от сухости в переписке.

Вчера, когда они, вусмерть уставшие, стояли над выгруженными вещами, привыкая к нежилой стылости — хотя агент и выполнила обещание включить котёл на нужную температуру к их приезду, — правота Роми насчёт количества вещей подтвердилась. Они сгрудились посреди холла не жалкой кучкой, а довольно весомо, но стоило представить, что эти коробки, мешки, несколько предметов мебели рассеются по комнатам, как становилось ясно: дом ещё долго будет казаться полупустым. Почти пустым. Пройдёт много времени, прежде чем они начнут ломать голову над тем, куда втиснуть новый комод и как утрамбовать стопки полотенец, постельное бельё или посуду так, чтобы уместилось очередное приобретение.

Роми поднялась на ноги, отряхнула колени и взяла канцелярский нож, чтобы вскрыть коробку. Пусть шкафы требуют замены, но она хотя бы распакует пару тарелок и электрический чайник. Им повезло, что фургон проскочил до снегопада. В ближайшие несколько дней обещали серьёзные метели, вот тогда бы они попали. А ведь у них была мысль перенести переезд на вторник.

Хотя они планировали свой великий исход несколько месяцев, в последний день всё равно оказалось: множество дел так и не доделано. В основном мелочи, которые оставляются напоследок — до тех пор, пока становится некуда их откладывать. Сходить в парикмахерскую, потому что неизвестно, когда они обнаружат на новом месте хорошего мастера. Купить ещё скотча. Отнести бижутерию, которую Роми больше не носит, девочке из квартиры снизу. Забежать к теперь уже бывшей соседке с прощальной коробкой макарони. Вернуть подруге ещё летом одолженный зонт. Не пересылать же его потом почтой. Зонтик дорогой, новый. Сфотографировать на память любимую скамейку в парке.

Мягко падающий за окном снег успел стать неизменным фоном. Трудно представить, что когда-нибудь наступит весна, и холмы, эти белые округлости за стеклом, зазеленеют. Дом стоял на верхушке одного из них, невысокого по сравнению с другими. Благодаря этому, хотя он располагался неподалёку от центра городка, казался отделённым от него. Вверх нужно было подниматься по нескольким виткам дороги. И построили дом так, что одна стена, как раз та, за которой кухня, чуть ли не нависала над крутым склоном. Наверное, летом по этому склону можно, приложив некоторые усилия, взобраться, но сейчас он выглядел экстремальным спуском для отчаянных норвежских слаломщиков с олимпийских игр. Интересно, были ли у предыдущих владельцев дети и нарушали ли они категорические запреты родителей, скатываясь на санках к растущим внизу кустам? Роми прижалась щекой к стеклу. Один только взгляд на уходящую вниз пушистую белизну вызвал приятное адреналиновое покалывание в животе. Нет, она бы не рискнула, но для детей — настоящее искушение. Надо узнать у соседей, права ли она в своих предположениях.

Телефонный звонок заставил её подпрыгнуть. В пустых помещениях он обзавёлся гулким эхом и звучал слишком громко. Она глянула на экран телефона. Там высветилось: «Родители».

— Привет! — с преувеличенной бодростью отозвалась Роми.

— Не могли удержаться, хотя боялись тебя разбудить после вчерашнего тяжёлого дня. Не разбудили?..

— Что ты! Я уже давно на ногах. Обустраиваюсь.

— Как ты?

— У нас всё очень хорошо. Городок славный. Нам обеим нравится. Сейчас я как раз навожу уют на кухне.

— Мы видели репортажи в новостях — говорят, грядёт настоящее снежное бедствие?

— Как всегда, репортёры преувеличивают. Ты же знаешь, когда такое случается в Нью-Йорке, тоже поднимают страшную шумиху, как будто начался зомби-апокалипсис и люди умрут от переохлаждения, едва выйдут из лифта.

— С отоплением и электричеством всё в порядке?

— Иначе бы я с тобой не говорила — ночью я зарядила телефон, и час назад наша кофеварка отлично выполнила свою работу. В доме тепло. Даже не дует ниоткуда.

— Прости, я понимаю, что мы с папой зря разводим суету, но как тут не волноваться… Ладно, отдыхай и обустраивайся. Но обязательно — слышишь? — обязательно позвони, как только покончишь с делами. Мы должны знать, что ты счастлива.

Отложив телефон, она вздохнула. Конечно, они не продержались и суток, чтобы не убедиться, что их драгоценная Роми не барахтается беспомощно в снегах и проблемах. А ведь вечно твердят: нужно быть самостоятельной, нельзя быть инфантильной…

А она, между прочим, ведёт себя супервзросло и ответственно. После отъезда Паулы она успела слазить на чердак. Там было пусто и почти чисто. К счастью, не придётся думать о ремонте крыши — прошлые владельцы перекрыли её два года назад. Это оказалось, впрочем, единственной приятной новостью. Экскурсия в подвал показала, что надо менять трубы. Нынешние выглядели так, словно в любой момент готовы превратить подвал в бассейн. Стены спальни и гостиной нужно очистить от допотопных обоев, узор которых навевал мысли о сороковых годах прошлого века, а потом покрасить. Окно в спальне открывалось с натугой. Это выяснилось, когда они попытались проветрить комнату, обволокшую их густым запахом нафталина. Роми надеялась, дело только в сырости, из-за которой рама разбухла. Возможно, им и не придётся ставить новое окно. Или обойдётся минимальным вмешательством плотника. Ванная выглядела не так плачевно, как показалось на первый взгляд. Да, конечно, всё следует отчистить, но массивные старые краны смотрелись и надёжными, и стильными. Ретро в моде, пусть остаются. Горячая вода вела себя капризно: из-за своего возраста двухконтурный газовый котёл не слишком хорошо тянул две задачи одновременно, но, по словам риэлтора, имел весомое преимущество — модели с механическим розжигом не зависят от электричества. Конечно, было бы здорово его заменить на современный. Когда-нибудь. Ванна была просто огромна. И над ней имелось круглое окошко с настоящим витражом. Летом через него будет падать солнце, по углам запрыгают цветные блики.

Раздался звон. Это тарелка выпала из рук. У ног Роми раскинулся веер осколков. Несколько крупных, треугольных, и один совсем мелкий. Тарелка была её любимой. С павлином. Теперь голова павлина отделилась от тела. Роми посмотрела с недоверием на собственные руки, так внезапно её подведшие. Она сама не поняла, как это произошло.

Можно склеить и повесить на стену, утешила себя Роми. Разбитая посуда — к счастью.

Вид черепков пробудил неожиданно голод. Ей захотелось приготовленной кем-нибудь вкусной и сытной еды, а не самопальных сэндвичей. Ароматного кофе с крапинами корицы на пенке. Уборка вымотала, и Роми представилось, как здорово будет провести первый полдень в городе, за местным ланчем. Паула уехала рано и обещала вернуться только к пяти. Роми обещала к этому времени сообразить ужин. Сейчас она подумала, что незачем довольствоваться банками с консервированной едой. Она успеет наведаться в магазин. Лучше — в небольшую лавку, где можно завязать знакомство с владелицей, чтобы потом по-приятельски болтать с ней, забегая за покупками. «А, привет, дорогая, ты сегодня отлично выглядишь. Что-то сделала с волосами? — Спасибо, напротив, не успела их как следует высушить феном. Как твои детки? — Младшая принесла рисунок из школы, они рисовали родителей. Мило, правда? Кстати, мне только что привезли свежайшую спаржу и орегано, возьмёшь?» Никаких бездушных супермаркетов с безликими кассирами. То есть они, конечно, будут ездить в супермаркет, но насколько приятнее проникнуться духом небольшого города.

Первым делом требовалось переодеться. Она не видела себя в зеркале, потому что у них ещё не было зеркала, но чувствовала себя взъерошенной, перепачканной в пыли, чумазой и потной. Роми постояла над коробками, пытаясь вспомнить, в какие из них сложила одежду. Она делала надписи, но некоторые коробки в вечерней спешке сгрузили так, что они стояли как раз на подписанной боковине. После пары фальстартов она обнаружила коробку со свитерами. Быстро приняла душ, подбадривая себя мечтами о грядущем переустройстве ванной, переоделась. Удивительно, как горячая вода и перспектива вкусной еды способны воодушевить. Захотелось напевать даже.

Только когда Роми вернулась на кухню за телефоном, настроение накрылось облачком. Расчленённый павлин укоризненно покоился на древней столешнице. Роми засунула телефон в карман. Посмотрела на зловеще ровно отделённую голову. Глаза птицы впивались в неё двумя злопамятными бусинами. Мёртвая птица. Плохая примета. Ерунда какая. Это ненастоящая птица. Двумя пальцами Роми взяла крупные осколки и сложила в ближайшую коробку, уже пустую. Где корзина для мусора, кстати? Потом придумает, что с ними делать.

Она влезла в загодя извлечённые из багажа непромокаемые ботинки на меху и вышла на улицу. В кармане весело бряцали ключи. Взаправдашние ключи от их собственного дома. От этого ей стало весело. Павлин забылся, и она прибавила шагу.

***

Похоронное бюро «Мортон и сын» существовало уже шестьдесят восемь лет. Под «Мортоном и сыном» подразумевались не Гедеон и Иезекия, а Гедеон и Эммануил — отец и дед. Начало семейной традиции положил прадед. Раньше бюро располагалось в неказистом приземистом здании в другой части города, ближе к окраине, окружённое некрасивым двором, на границе с балкой, по дну которой весной пробирался непочтительно весело журчащий ручей. Сейчас занимало просторный дом на вершине холма. Широкая подъездная дорожка, белоснежный штакетник. Интерьер в тёмно-синих, серых и фиалковых тонах. Ни пылинки в залах. Свежие цветы. Их аромат, выражающий сочувствие и солидарность, говорил: всё в мире цветёт и увядает. Ничто не оскорбляло неуместной весёлостью или избыточной жизнерадостностью. Ничего не повергало в ещё большую печаль. От дверной ручки, массивной, темной бронзы, приятной на ощупь и солидной на вид, до конька кровли всё было таким, чтоб дать место скорби и помочь прочувствовать грядущее утешение. Как тем, так и другим.

«Придите ко Мне, все труждающиеся и обременённые, и Я успокою вас» — было начертано сдержанной вязью на заключённом в раму постере, что висел сразу за порогом. И углубляясь в сумеречные недра дома, можно было поверить в справедливость обещания. Разлитая по комнатам тишина — мёртвая тишина, без шорохов, тиканья часов, скрипов, звуков улицы и посторонних голосов, без кошачьего мурлыканья, — или фоновая очень тихая умиротворяющая музыка, колыбельная цветочных ароматов, ковёр, скрадывающий шаги, делающий их погружением в убаюкивающую мягкость, кресла и диван, принимающие в утешающие объятия, — всё это быстро притупляло скорбь и прочие чувства, усыпляло, сулило покой, заставляло забывать о реальности существовавшего за дверьми громкого, яркого и болезненного мира. Оказываясь снаружи, посетители моргали, ошарашенные резким переходом от приглушённого царства покоя к нещадной реальности.

Изречение исчерпывающе описывало подход владельцев бюро к своему делу. Похоронный бизнес не просто работа — это служение. Гедеон Мортон всегда это подчёркивал. Обществу нужны люди, которые заботятся об умерших так же, как ангелы по ту сторону бытия. Там занимались душами. В похоронном бюро — телами. Отец требовал, чтобы сотрудники относились к этим телам должным образом. Как к сосудам, в которых долгое время пребывало драгоценное содержимое. То, что сосуд опустел, не может считаться причиной для небрежности. Оболочку, сотворённую Господом, нельзя просто списать со счетов. Её следует тщательно, без спешки, со всем почтением предать покою. Одно из самых подходящих занятий для христианина. Оно помогает не забывать о тленности человеческого бытия и о вечности.

Эммануил Мортон делал упор на трудолюбие, благочестие и проверенные временем рецепты. Трудясь не покладая рук, он восполнял некоторую аскетичность предлагаемых услуг глубокой преданностью делу. Гедеон Мортон сумел вывести бизнес на новый уровень. Он перенял полезные новшества, тщательно следя за тем, чтобы в их распоряжении была лучшая техника, лучшая косметика, лучшие инструменты и реагенты, широкий спектр гробов и урн, от доступных до премиум-класса, чтобы оборудование работало как часы, чтоб каждая мелочь была предусмотрена и подстрахована. Чутко следя за прогрессом, сохранял должную долю консерватизма, принимал только выверенные решения. Ничего кричащего. Сдержанный благородный стиль. Обслуживание по высшему разряду. Приглушённый голос. Его работа была безупречной. Даже убитые горем родственники признавали: всё сделано достойно. Лучше — безукоризненно.

Держи марку, сказал себе Иезекия. Безупречно — вот как он должен провести очередные похороны. Он управлял бюро не первый год и всё равно повторял себе это каждый раз перед началом бальзамирования, церемонией прощания, встречей с родственниками. Особенно перед встречей с родственниками. «Мортон и сын» не должны уронить репутацию. Он находится на служении. Это очень важно. Он — Мортон, а Мортоны хоронят лучше всех. Они провожают ушедших идеально, и это знает весь город и весь округ.

Встреча с нынешними клиентами была назначена на десять.

Отец не уставал напоминать Иезекии: они служат людям. В том числе и мёртвым людям. Семилетняя Виола Райт была дочерью доктора Райта. И она сломала шею, упав с качелей. Обычных качелей, на которых безопасно качалась всё лето и осень, и которые служили синонимом детской беззаботности и счастья. Вверх-вниз, мимо первоцветов, ромашек, багрово-рыжих листьев. Почему зимой она захотела вернуться к этой забаве, когда в её распоряжении имелись коньки, лыжи, санки и отцовский снегоход, на котором доктор Райт возил дочь, прижав тесно к груди, под её восторженный визг? Сиденье качелей покрылось тончайшей плёнкой наледи. Этого оказалось достаточно, чтобы разогнавшая их до привычного взлёта Виола соскользнула на высшей точке вниз. Там её встретил другой лёд. Сегодня Иезекию ждала встреча с её родителями. Предстояло обсудить гроб и подробности прощальной церемонии.

Зная Райтов, Иезекия был уверен, что они приедут на десять минут раньше, поэтому постарался вернуться уже к половине десятого. Поправил туго затянутый галстук, расчесал волосы. Поставил новую коробку с бумажными платками. Выровнял каталоги, лежащие ненавязчиво на столе. Он мог с закрытыми глазами перечислить предложения каждого из поставщиков, со всеми нюансами. Проверил, не начали ли увядать цветы в комнате для встреч, — пробежался пальцами по лепесткам, наклонился к каждому букету, втягивая в себя их запах и придирчиво отыскивая предательские нотки начавшегося гниения.

Последняя неделя выдалась на диво спокойной по сравнению с предыдущими двумя загруженными месяцами. Перед Рождеством выпало несколько дней, когда приходилось заниматься двумя телами сразу, а звонки раздавались утром и поздним вечером. Ноябрьская хмурость и декабрьский сплин многих утягивают в могилу. Так же, как изнурительный жаркий июль.

Большинство людей не работают по уик-эндам. Большинство людей пятничным вечером гарантированно отдыхают, позабыв о делах до понедельника. Иезекия с детства свыкся с мыслью, что подобный порядок вещей для его занятия скорее аномалия. Люди активно умирали в пятницу вечером. После посиделок за бутылкой вина, из-за сердечных приступов, настигших во время секса, из-за управления машиной в нетрезвом виде, от нелепых пари. От осознания, что они не могут предаться ни одному из этих развлечений. От рассеянности медсестёр и сиделок, отвлекающихся на роковую секунду от престарелых пациентов. Выходные часто становились для похоронного дома Мортонов самыми напряжёнными днями.

Хорошо для бизнеса. Плохо для режима дня.

Последний клиент, пятидесятилетний учитель английского из старшей школы, доставил немало неприятностей. Иезекия очень тщательно подходил к бальзамированию. Он по секундам чувствовал, сколько нужно продолжать массаж тела, для того чтобы цвет кожи получался естественным и состав доходил до мельчайших сосудов, инстинктивно определял оптимальную силу нажатия. И, разумеется, тщательно герметизировал отверстия. Однако учитель с самого начала принялся капризничать. Он отказывался розоветь, а потом внезапно выдал зеленоватое пятно на подбородке. Хотя Иезекия методично увлажнил его лицо, тон отказывался ложиться ровно, а на губах косметика забивала мельчайшие трещинки или скатывалась. Иезекия трижды переделывал их, перепробовав все известные хитрости. В довершение клиент умудрился потечь уже после переодевания. С учётом того, что сделано всё было как всегда — безупречно, это стало совершенно непредсказуемым подарочком, этаким зловредным сюрпризом. Правда, оценить старания Иезекии оказалось особо некому; на церемонию прощания пришли, разумеется, коллеги и некоторые ученики покойного, но вдова суеверно обошла гроб по крутой дуге, даже не притворившись, что заглядывает внутрь. Это огорчило: он потратил много времени и усилий на её мужа.

Ровно в девять пятьдесят на дорожку перед домом въехала машина. Ещё через сорок секунд издал трель колокольчик, напоминая о бренности бытия.

— Соболезную вашей потере, — проникновенно сказал Иезекия, пожимая по очереди руку Оливии и Гордону Райту.

На ладони миссис Райт ощущались шершавые цыпки. Кто заботится о перчатках, когда потерял дочь, даже если на дворе неласковая зима? Его собственная кисть была, по контрасту, шелковисто-мягкой. «Запомни: руки должны быть такими, чтобы в них можно было без опаски вручить самое дорогое», — наставлял отец, каждое утро и вечер педантично нанося на кожу крем. Иезекия тщательно блюл его завет. Мягкие нежные объятия смерти.

Тёмные шторы впускали свет дня строго дозированно. В доме всегда царил рассеянный прохладный полумрак, особенно притягательный летом. В него можно было нырнуть, как в успокаивающий источник. Он целомудренно скрывал покрасневшие от рыданий веки, опухший нос, наворачивающиеся слёзы, потёки косметики. Любые признаки горя, которое нужно чтить, как и беззащитность наготы. Оба родителя держались достойно. Скорбь окутывала их непроницаемой вуалью. Профессия доктора Райта исключала бурные приступы отчаяния. Его жена работала в той же клинике, расположенной в соседнем городе, администратором. Конечно, пара была раздавлена трагедией, но они вели себя намного хладнокровнее, чем большинство родителей на их месте.

— Мы подумали о розовом, — сказала Оливия.

Они с мужем сидели плечом к плечу. Благоприятный знак. Когда пара садится рядышком, можно не ждать ругани, препирательств по поводу мелодий. Никаких сцен, разве что достойные слёзы или чистые, без примеси дурных страстей рыдания. Только скорбь. Если садились на разные концы дивана или кто-то отсаживался в кресло, то был первый звонок, что потеря вбила между мужем и женой клин — или ещё больше углубила давно существовавшую пропасть. И часто вражда пересиливала печаль.

— Она любила светло-зелёный, но и розовый тоже.

Иезекия понимающе кивнул.

— Гроб «Весеннее прикосновение». Цвета слоновой кости. Тёплый оттенок. Обивка лилово-розового шёлка. Она похожа на лепестки цветов, которые слетели на землю от порыва майского тёплого ветерка. В сказке о Дюймовочке такими лепестками прикрывались вместо одеяльца. Латунные ручки с растительными мотивами.

Оливия судорожно кивнула. Доктор Райт сжал её пальцы. Иезекия почти незаметным движением раскрыл каталог на нужной странице.

— Думаю, да, — вымолвила через несколько секунд Оливия.

— Есть достойная альтернатива: «Летний рассвет». Цвет обивки более насыщенный — если вы предпочтёте глубокий розовый.

Он перелистнул несколько страниц.

— А вы что думаете?

— Я бы сказал, что он больше подходит девочкам постарше, лет одиннадцати-тринадцати.

— Тогда решено. Первый.

— Мы можем изучить и другие варианты, чтобы вы были твёрдо уверены в выборе.

— Этот лучший, я чувствую.

Родители остаются родителями даже тогда, когда они родители уже мёртвого ребёнка. И после его смерти они по инерции мыслят привычными категориями — как обеспечить дочери или сыну самое лучшее. Самые желанные игрушки, самое сказочное платье, самый модный гаджет, самый удобный и безопасный автомобиль. Самый дорогой гроб. Иезекия давно усвоил: нет более верного способа предотвратить истерики, нежели перенаправить мысли клиента в знакомое русло потребительства, как бы печально это ни звучало. Если ажиотаж вокруг подарков к праздникам никем не порицается, то стоит ли видеть дурное в желании преподнести последний подарок и найти в этом жесте прощальное утешение?

— К этому варианту наилучшим образом подойдут фрезии. Бледно-розовая маттиола будет хорошо с ними сочетаться. Вот здесь вариант композиции из них и эустомы. Или мы можем добавить любимые цветы Виолы. Какие она предпочитала?

— Ей нравился клевер.

— Белый или розовый?

— Белый. Она говорила, что… он… мягче.

Иезекия выдержал паузу и пододвинул бумажные салфетки.

— Она любила собирать его, когда мы гуляли. Всю дорогу крепко сжимала в кулачке. Не выбрасывала, хотя, конечно, у неё потела ладошка, и ей хотелось, чтоб обе руки были свободны. А когда приносила домой, первым делом мчалась поставить букетик в вазу, радовалась, что он оживает. Ведь не всякие цветы приходят в себя, если сорваны давно.

Голос её опасно дрогнул.

— В таком случае мы можем использовать белую гомфрену для акцентов. Она похожа на крупный клевер.

— Ничего, если Виола будет в платье с пони? Оно летнее, и…

— Она его любила?

— Очень. Хотя надевала всего дважды — на день рождения и…

Оливия стиснула в кулаке бумажный платок.

— Тогда это наилучший выбор. В этот день вашу дочь должно окружать именно то, что было ей дорого.

— У нас нет к нему правильной обуви, наверное… Она оба раза была в балетках, которые я… я…

Гордон Райт придвинулся ещё ближе.

— И где теперь я куплю туфельки в тон?

— Возможно, вам стоит посмотреть на те, что уже имеются, с точки зрения ребёнка. Дети не всегда сочетают цвета так, как привыкли делать взрослые. Их взгляд более смел. Вам не нужно искать что-то один в один.

— Да, конечно, мы так и сделаем, — пообещал Райт. Положил руку жене на плечо и ласково сжал.

Возможно, они смогут преодолеть своё горе вместе, и у них появится ещё один ребёнок. Иезекия подавил непроизвольный расчёт — через сколько лет ему пришлось бы хоронить их следующую дочь или сына, какой гроб он бы предложил.

— Ещё один вопрос — это музыкальное сопровождение…

Обычно Иезекия не ходил в кафе и рестораны. Множество шумных людей, которые беззастенчиво и наскоро поглощают пищу на глазах у десятков свидетелей. Привычка есть наспех и где попало, довлеющая и над теми, у кого не было такой необходимости, вызывала у него порицание. Он вырос на неукоснительном ритуале семейной трапезы: накрахмаленные салфетки, строгая симметрия, здоровая пища, основательная молитва перед началом. Неважно, завтрак, обед или ужин. Оставшись в одиночестве, Иезекия свёл ритуал к минимуму, но всё равно предпочитал есть дома. При условии, что дом и рабочее место разграничены лишь холлом и лестницей, это не сложно. Вкус еды в кафе его не смущал. Он придерживался умеренности, заказывал органические продукты из магазина полезного питания и обходился простыми блюдами. А вот сам процесс казался имитацией.

Сейчас, после насыщенного утра и перед заседанием церковного совета, у него не оставалось выбора. Он занял место за изгибом стойки, подальше от столиков, почти в дальнем углу.

Встреча завершилась на хорошей — насколько это возможно — ноте. Когда он провожал Райтов к выходу, Оливия остановилась и сказала: «Спасибо, мистер Мортон. Уверена, вы сделаете для Виолы всё так, как нужно». Иезекия съездил за телом, передал его на попечение Тео, поставил катафалк в гараж и оформил заказ на выбранный Райтами гроб. Завтра на кладбище должны подготовить место для погребения. Сегодня к вечеру они закончат подготовку тела. Райты обещали привезти одежду и мягкую игрушку дочери.

Гедеон Мортон не уставал повторять: пока близкие прощаются с усопшим, покойный празднует встречу с Господом. До того ли душе, воссоединяющейся со Спасителем, лежит ли в гробу любимая игрушка?.. А если бы там, после, ничего не существовало, то тем более. Такие мысли — о пустоте за чертой — были кощунственными. Иезекия не допускал их. Не потому, что мог хоть на секунду поверить в пустоту; нет, они обесценили бы его работу и старания близких.

— Ваш заказ, мистер Мортон, — жизнелюбиво улыбнулась девушка, ставя перед ним поднос. Её, в отличие от многих, не смущал его бизнес. Далеко не все рады видеть в субботнем кафе напоминание о собственной смертности.

Он снял очки, чтобы стёкла-хамелеоны не запотели. Аккуратно положил их слева от подноса. И как контраст с жарким завитком пара, растущим над чашкой чая, накатила волна холода: дверь распахнулась и оставалась открытой, пока внутрь не ввалилась компания молодых людей. Один из них придерживал её, впуская приятелей. Сидящий рядом с Иезекией посетитель тоже обернулся, наверняка почуяв ледяное прикосновение сквозняка к пояснице.

Компания сразу свернула налево, к столикам, что у окна. Они продолжали разговор, начатый, очевидно, ещё в машине, и никто из них не понизил голоса и не отвлёкся хотя бы на пустяшное замечание — типа того, какая же мерзкая погода снаружи, как неплохо тут, внутри, как многообещающе пахнет. Двое продолжали полным ходом обсуждать выставленный звук. Музыканты, которые едут куда-то или откуда-то, на выступление или с выступления. И проездом их занесло в этот городок. Они набились в одну ячейку, хотя их семеро, а места рассчитаны на четверых. Но они даже не предприняли очевидной попытки разбиться на две компании. Предпочли сгрудиться вокруг одного стола. Это было по-подростковому нерационально. Вряд ли они собирались задерживаться дольше, чем на минут двадцать, на это время можно и расстаться. Но они не стали.

Иезекия очень надеялся, что и церемонию прощания, и похороны получится провести в назначенный срок. Если грянет суровый мороз или буря окажется затяжной, погребение придётся отложить. Это всегда плохо. Похороны знаменуют водораздел. Как бы ни были близкие привязаны к покойному, как бы ни рыдали у гроба, дальше в бурных истериках нет смысла. Последнее, что сохранилось от умершего, уходит в землю или огонь. Остаётся память. На неё и переключаются — или от неё бегут. Больше нет тела, на которое бросались в отчаянной попытке удержать, этого доказательства недавнего существования. Взамен предлагается могильная плита, гранитное подтверждение, что теперь человека официально не существует. Они на земле, он под ней. Они с документами для жизни, усопший с документами об уходе из неё. Такие видимые подтверждения лучше слов утешения действовали на людей, приученных к правилам социума. И родителям Виолы требовалось пройти через это. Если же окончательности не случилось, если тело всё ещё в прямом доступе, иллюзия, что можно повернуть колесо вспять, казалась даже разумной.

Замешанные на смешках голоса, доносящиеся из угла, где расположились музыканты, мешали сосредоточиться на еде. И оттесняли мысли о Райтах. Ещё входя в кафе, Иезекия думал, что следует эти мысли на время отложить. Нельзя слишком погружаться в них. Должен быть баланс. Чтобы сделать всё безупречно. Сейчас он болезненно воспринимал отступление от главной на сегодняшнее утро темы.

— Ка-а-а-а-а-ак если б ты могла предугадать!.. Твои слова… — неожиданно пропел кто-то из весёлой компании. И с выразительной жестикуляцией принялся что-то объяснять про строчку товарищам. Потом пропел только мелодию. К ним повернулось несколько голов.

Иезекия мог остаться и проконтролировать, всё ли идёт так, как надо. Но даже если бы не назначенная ещё две недели назад встреча, вряд ли остался бы. Бальзамирование не вызовет сложностей. Он вернётся как раз к концу процедуры. Тео обидело бы недоверие к его мастерству — вернее, самая деликатная попытка контроля, поскольку о недоверии и речи не шло.

И, скорее всего, Иезекия попросит его заняться и следующим этапом.

Накладывать макияж ребёнку всегда ответственнее, чем взрослому. Это даже не девушка-подросток, которая уже почти наверняка вовсю красилась. На юной коже заметна любая фальшь. Поэтому так важно сохранить ощущение нетронутости, максимально напитав при этом мёртвую кожу и губы иллюзией жизни. Иезекия предпочитал препоручать столь тонкую работу Тео. Тот способен уловить малейший неверный оттенок, отследить каждую морщинку на коже. Так будет правильнее. Но осознание правильности решения не отменяло дискомфорта.

Хороший специалист должен уметь всё делать сам — и безупречно.

Тео хранил верность косметике от «Некроматикс». Иезекия признавал её достоинства, но сам предпочитал другие бренды. Воздушный лёгкий тон основы, которую предлагает «Некроматикс», должен идеально подойти для детской нежной кожи. И, пожалуй, следует на днях заказать экспериментальную линию от корейцев. О ней хорошие отзывы на профессиональном форуме. А ничто, достойное похвалы, не должно ускользать от внимания представителей похоронного дома Мортонов. Как ни крути, одним производителем не обойтись, сколь бы прекрасной ни была продукция. Например, изумительные кисти для макияжа совершенно не означают, что фирма может похвастаться шпателями для танатовоска. Точно так же со средствами для смуглой кожи — одно дело золотистая смуглость, совсем другое — оливковый оттенок.

Да, разумнее поручить работу Тео.

Шумная компания разразилась счастливым гоготом.

— Эй! Ребята, нельзя ли потише? — развернувшись к ним, громко вопросил мужчина, сидящий недалеко от Иезекии. Его голос сочетал брюзгливость и самодовольство.

Один из музыкантов помахал сделавшему замечание:

— Просим прощения! Хорошего дня вам! — жизнерадостно возгласил он.

И, снова сблизив головы, они продолжили перекидываться фразами на том сленге, что понятен только посвящённым.

…а вот если ты сделаешь на октаву выше партии баса…

…там рифф прямо чугунный…

Цыкнувший на них мужчина обернулся к Иезекии. Окинул его любопытным взглядом. Желание поговорить пересилило.

— Нет, я не против молодёжи и веселья, но и другим же нужно пространство для жизни, — сообщил он фамильярно. — Верно? Не все хотят есть под звуковую атаку. Я как раз из таких, увы.

— Доброе утро, мистер Бартлетт. Вам как обычно? Или попробуете новенькое что-нибудь?

Официантку его собеседник поприветствовал широченной улыбкой. По-барски раскинул руки на стойке. Окинул зал хозяйским взглядом.

— А удивите меня, дорогая. Даю вам карт-бланш. Можем мы так договориться, а?— Я всегда за интересные задачи.

Иезекия методично поворошил салат вилкой. Сосредоточился полностью на этой задаче. Следует бережно относиться к тому, что посылает Господь. Пренебрежение — бросать пищу недоеденной.

— Хорошая девчушка, верно? Всегда так и пышет оптимизмом. Хотя я говорю так, словно сто лет её знаю. А по сути, я тут человек пришлый. Мне здесь дом от тётки достался. Надо привести в порядок. Хотел продать, но… Подумалось: а неплохой уголок для того, чтоб побыть немного в тишине, отстраниться от суеты…

Его голос удачно приглушал воодушевлённую болтовню у окна.

***

Роми потопала ногами, сбивая с ботинок налипший снег. Она надеялась, что найдёт маленькое, уютное заведение в центре. Это кафе выполняло первое условие и только половину второго — было уютным, но вполне просторным и вместительным. Почему-то она ожидала, что взгляды всех присутствующих обратятся на неё. Разве не так должно происходить в провинциальных городках? Она даже замешкалась в дверях, когда ничего подобного не произошло. Зал был полон, но никто не обратил внимания на появление нового, совсем незнакомого человека.

Не уверенная, радоваться такому спокойному приёму или огорчаться, она облюбовала место на краю стойки. Любезная девушка протянула ей меню. Роми попросила «Стандартный ланч» — что бы это ни значило. Ей хотелось быть стандартной по-местному.

Осмелев, она с любопытством огляделась. Никто по-прежнему на неё не глазел, никто не отворачивался демонстративно. Все были заняты беседой или едой. Симпатичная компания, сгрудившись за одним столом, спорила о музыке. У одного остроконечная бородка и модная причёска, как у записного интеллектуала из университетского городка. У другого намеренно нестриженные золотистые кудри. А вот это, наверное, их гитарист, почему-то так кажется. Она глянула в окно: на парковке стоял белый фургон с музыкальными наклейками.

…И вздрогнула, засекши боковым зрением белое потусторонее лицо. Призрак. Или утопленник. Прямо здесь и сейчас. Не снаружи, где ему самое место, а внутри. Среди звона кофейных чашек, многочисленных голосов и рахитичного январского света. Убеждённая, что ей мерещится, она осторожно повернула голову. Но видение не развеялось. Конечно, объяснение оказалось много проще. Напугавший её оказался абсолютно реален. У него действительно была необычайно белая даже для зимнего Мэна кожа и белоснежные волосы. В тот момент, когда она отважилась украдкой изучать его, он надумал повернуть голову к двери, и ей удалось разглядеть глаза — в болезненном свете короткого дня кристально сиреневые. В его обесцвеченности сквозило что-то противоестественное, отталкивающее, как и в медлительности неживых движений и статичности мимики. Лишь на виске слишком чётко прорисовывалась мертвенно-голубая венка, от которой ветвились столь же отчётливо мелкие сосуды.

Она испугалась, что у неё на лице отразилось смятение. Проще всего было отвернуться, и ей очень хотелось отвернуться, но с первой попытки это не удалось. Ей вспомнились онкологические больные, которых она видела в больнице, когда приходила проведать бабушку. Такая же истончённая бумажно-прозрачная кожа. Лицо как незарисованный, лишь загрунтованный холст. Она поёжилась и невольно сдвинулась чуть левее. Локоть упёрся во что-то мягкое. А в следующий миг она поняла, что этим мягким является сидящий к ней спиной парень в тёмно-синем свитере. Вернее, сидевший спиной — он уже оборачивался к ней с удивлённой, но доброжелательной полуулыбкой.

— Господи, простите!

— За что?

— Я толкнула вас нечаянно. Надеюсь, вы ничем не облились и ничего не уронили из-за меня!

— Для этого вам пришлось бы постараться посильнее. Я крепкий парень.

— Рада слышать. То есть я рада, что ничего не произошло, и что вы не сердитесь.

Он протянул ей руку.

— Джейк.

— Роми. Только что переехала сюда.

— Новосёл?

— Ага. Это произошло вчера вечером.

— Ого! Торопились к самому веселью?

— Что?

— Ну, к снегопаду. Добро пожаловать в город.

Он окинул взглядом её поднос, подозвал девушку за стойкой и снова улыбнулся, на сей раз широко:

— Пожалуйста, запиши на мой счёт шоколадный торт для нашей новой соседки. Она только что стала полноправным жителем города.

И прежде, чем Роми успела возразить, девушка уже понимающе кивнула им обоим. Джейк поспешил добавить:

— Сам я не способен произвести что-то. Только использую сделанное другими людьми. На этот раз торт, раз уж не могу нарисовать приветственный баннер над вашим крыльцом. Вам уже надоело, наверное, что каждый встречный поперечный начинает с разговора о погоде? Это наш местный диалект на январь.

— Если честно, меня это успокаивает. Разговоры. Утром показалось в какой-то момент, будто мне одной чудится снегопад, а остальные его даже не замечают. Когда о нём говорят, я понимаю, что и остальные придают хоть какое-то значение тому, что всё — вот так. Но, кажется, никто не переживает особо. И это тоже очень успокаивает.

— К дому-то успели подъехать нормально? Потому что у половины жителей сегодня с этим проблемы, а если ваш дом стоял без присмотра…

— Всё оказалось на удивление пристойно. Я даже удивилась.

— Повезло вам!

Тут Джейка окликнули, и он, взмахнув приветственно рукой, сказал:

— Что ж, пора мне. Удачно вам обжиться здесь. И не пугайтесь метелей, скоро привыкнете.

Он соскользнул со стула и через считанные мгновения его уже и след простыл. А перед Роми возник шоколадный торт. Она поблагодарила официантку и только тут спохватилась, что вообще не упомянула о Пауле. О том, что она не сама по себе заявилась в глушь и отважно поселилась в занесённом снегами доме.

Первый выход в город, а она уже произвела неправильное впечатление. Но для уточнений не было повода. «И кстати: я переехала вместе со своей партнёршей, с которой собираюсь как можно скорее сочетаться браком». Он не интересовался, одна она переехала или семьёй в трёх поколениях. Не пытался к ней подкатить. Ничего такого, после чего женщины говорят: «Кстати, мой муж вот-вот подойдёт». Этому доброжелательному парню вообще без разницы, кто она и откуда. Он просто проявил дружелюбие. А это значит, что и Роми нельзя упрекнуть в малодушии.

Глава 3. Захлопнувшиеся двери

Мэл глянула в окно. Да уж. То ещё утро. Та ещё суббота. Сизое небо. Сугробы. И зловещая, тёмная (кто бы сомневался!) машина, притаившаяся возле расположенной напротив лавки флориста.

Хотя Мэл частенько наблюдала эту картину, ей неизменно становилось не по себе. Всегда затянутый в тёмное — чёрное, графитно-серое, иссиня-чёрное, — владелец похоронного бюро пугал её. Застёгнутый наглухо костюм, не хуже, чем у лежащих в гробу. Застывшее лицо, будто он уже принадлежит миру мёртвых. Коротко подстриженные волосы, почти невидные брови. Ненормально нежная кожа заставляла его выглядеть моложе, чем на самом деле, но всё равно можно было подумать, что ему лет триста, настолько замороженной казалась человеческая составляющая. Взгляд небытия — будто без ресниц и прозрачный, осторожные движения, негромкая, с достоинством речь — он напоминал ей курьера самой смерти.

Эта роль подходила ему как нельзя лучше. За долгие годы Мортоны научились производить на свет отпрысков, которые уже при рождении выглядели как стопроцентные гробовщики. На её памяти владелец похоронного бюро ни разу не улыбнулся, разве что уголки губ соболезнующе дрогнут. Мэл никогда не видела, чтобы хоть кто-то из представителей семейства открыто радовался или позволял себе другую подобную непристойность. Они были несовместимы с чем-либо громким или весёлым. Вообще не признавали незабальзамированных чувств. Пожалуй, только в изучении рынка катафалков и черпали наслаждение. Их маршрут десятилетиями оставался одним и тем же: похоронное бюро, цветочный салон, церковный приход.

Мортоны являлись столпами самой консервативной в округе церкви. Её основатель начинал служение, когда городок прозябал. В нынешние времена да где-нибудь во Фриско сумел бы сколотить отличную секту. Ну и тогда, впрочем, преуспел. Продолжатели его дела были не менее рьяны, в особенности предпоследний, преподобный Китс. Он пестовал свою паству сорок лет и казался чем-то непреходящим. Лет шесть или семь назад эта унылая мумия скончалась. Действующий пастор был почти нормальным человеком, но духовные чада Китса ещё не растеряли стойкости. Держались, как скалы в океане. Это был фундаментализм в квадрате, против которого и харизматы из Церкви Святого завета, и католики из церкви Непорочного зачатия, и нынешняя паства экс-китсовской общины казались игривыми котятами. Суровость, сдержанность, аскетизм, каменные лица. Никаких кинотеатров, праздных развлечений, секса до брака. Жёсткие церковные скамьи, размышление о Страстях Христовых, заучивание библейских стихов наизусть. Мэл ничего не имела против верующих. Даже против стерильных возрождённых христиан с их накрахмаленными воротничками и гладкими причёсками. Даже против китсовских изваяний. Хочется людям лишать себя радостей — их выбор. Пока они не появлялись на пороге её дома, Мэл готова была уважать их образ жизни. А до сих пор ей довелось прогонять незваных визитёров только дважды — парочку мормонов и одного грустного свидетеля Иеговы. Прихожане из церкви Китса никому не мешали. Они были безукоризненно честны в делах и нарекали детей чудовищными именами.

Иезекия Мортон вышел из лавки, обнимая заказанные цветы. Двигался он всегда так, словно старался не наступить ненароком на никому неизвестную, скрытую под тротуарами и фундаментами могилу. Телодвижения бесплотные и возведённые в ритуал, как у алтарных служек. Её раздражало это тактичное скольжение. Смерть всегда так делает — приходит, когда не ждёшь, тихонечко. Мэл показалось, что благочестивый, бегающий маятником взгляд в поисках новых клиентов проник через занавеску. Аномальная радужка с точкой зрачка пугала потусторонностью. Душок мертвечины переполз улицу и начал просачиваться через оконные рамы. Её передёрнуло, и она отпрянула вглубь кухни.

Семейство и в предыдущих поколениях не оскорбляло горюющих клиентов яркими красками. Нынешний ритуальщик достиг в этом совершенства, родившись альбиносом. Уже одно это способно было внушить суеверные чувства. В сочетании с профессией эффект получался — до мурашек. Она сама пользовалась услугами похоронного дома Мортонов два года назад — и хотя всё было сделано безупречно, а может, именно благодаря этому, у неё не прибавилось к младшему представителю династии симпатии. При встрече она вежливо здоровалась и старалась побыстрее свалить, не выдав неприязни. Как и всякое неполноценное существо, альбиносы мнительны и злопамятны. Лучше не накликивать на себя беду.

Владелец похоронного бюро погрузил цветы в машину. Сел за руль. Приводящий в оцепенение зловещий прищур биоптических очков скользнул по окнам. Пугающее, как прицел снайперской винтовки, устройство поверх затенённых линз. Как-то, когда Мэл стояла на перекрёстке, ожидая зелёного сигнала светофора, машина Мортона оказалась на встречке. До сих пор ей помнилось до чёртиков неуютное чувство — будто взяли на мушку.

Она подождала, пока звук отъезжающей машины не растворится в снежном безмолвии. Выглянула в окно. Пустая улица смотрелась уже не такой унылой. Можно вернуться к кухонной стойке и продолжить заниматься овощами. Линн уехала пару часов назад, а Мэл так и не собралась с силами заняться волосами. Принялась за готовку, чтобы разобраться с обедом до полудня. Хватит ещё времени на красоту. Всё равно Линн наверняка проторчит в отеле до темноты.

И трудно её за это ругать.

Может, дочь и не в курсе, но Мэл отлично понимает, что её туда манит, будто отель мёдом намазан. Там можно смотреть огромный телик, намного круче, чем их домашний, хотя сейчас все смотрят кино на планшете или на компьютере. В отеле после реконструкции всё с иголочки, не то что в их добротном, но старом доме без излишеств. Можно перехватить из стоящей круглой вазы леденцы и миниатюрные «хёршис», до одури трепаться с Мэй, перекусывать тем, что готовится для постояльцев, болтаться по просторному холлу. Наверняка паршивка пользуется случаем и валяется в пустых номерах на широченных кроватях, закинув ноги на спинку, да режется на телефоне в игры. Линн не падка на роскошь, но кто упустит случай провести время с комфортом.

Она посмотрела на оставшийся на вешалке тёплый шарф Линн. И сама себя отругала. Не хватало ещё превратиться в наседку. Девица почти взрослая. Способна разобраться, холодно ей или жарко. И с остальным тоже. Кто там знает, что у неё происходит в мозгу. Мэл противилась тому, чтоб рыскать в комнате дочери. Другая мать профилактически нет-нет да обыскивала бы ящики, шарила под матрасом, в стене под слегка отстающими обоями. Мэл отлично знала все тайники дома. Но уж нет, увольте. Травка, презервативы, ракетные установки — пусть Линн разбирается со всем этим без её участия.

Лампочка в торшере, оставленном включённым ради того, чтоб тёплый свет потеснил утреннюю серую мутность, предупреждающе мигнула. «Готовься, я скоро перегорю». А ведь Мэл только на прошлой неделе её поменяла. Так в чём же дело?

Мэл вспомнила первое свидание с Эриком.

Они познакомились как раз в январе. С его неизбежными метелями и ночными заморозками, от которых чуть ли не трещал воздух. Он пригласил её в кино, как девчонку, и она пришла раньше, потому что работа закончилась, и начальник в кои-то веки сказал: «И чего ты тут будешь торчать? Иди уж». А у Эрика спустило колесо, и он опоздал почти на двадцать минут. Вот она и стояла, синяя от холода, на нужном перекрёстке, притоптывая ногами, засовывая руки в карманы, которые совсем не грели оледеневшие пальцы. По такому случаю на ней были не привычные штаны на утеплителе, а самая что ни на есть настоящая юбка. Уже тогда Мэл их не любила. Чтобы согреться, она заскакивала в магазины рядом — в лавку с разной мелочевкой, произведённой в Китае, в спортивный, где не было ни одного посетителя, радуясь теплу и одновременно боялась, что сейчас-то и подойдёт Эрик, решит, будто ей надоело ждать, и она ушла домой… В спортивном к ней сразу направился консультант с дежурным вопросом, чем помочь, а она не решилась дать от ворот поворот. Солгала, что смотрит баскетбольные мячи для брата. К счастью, консультант её не знал. Ему и невдомёк было, что у неё нет брата. Он принялся показывать ей ненужные мячи, а она вдыхала их резкий запах и мучительно мечтала вырваться на улицу. Потом скороговоркой поблагодарила его за советы и обещала вернуться назавтра. Ей пришлось переместиться вниз по улице, чтобы продавец не увидел её через витрину, прыгающую на холоде, и не догадался, что она безбожно ему врала. Уже тогда она понимала, как это глупо, переживать о том, что скажет продавец. Наверняка он и так насквозь её видел. Стопудово, ему было совершенно наплевать, купит она мяч или нет, примется спрашивать о перчатках или тренажёрах — работа просто такая, нельзя игнорировать потенциальную клиентку. И Мэл была уже взрослой женщиной, почти такой же сильной и уверенной, как сейчас, ей не привыкать было говорить правду и стоять за себя. Разве что — она в тот вечер шибко волновалась.

До Эрика у неё были уже парни. Но как-то вышло так, что ничего серьёзного. Ничего такого, чтоб за душу цепляло. С одним она встречалась со школы — оказался редкостной тряпкой. Со следующим она даже была как бы помолвлена, но в семье тогда начались нелады, чувств особых не наблюдалось, и оба испытали облегчение, разбежавшись. А потом как-то не до глупостей было. И вот в свои двадцать восемь лет она столкнулась на стоянке с Эриком. Он ничем не выделялся, но что-то подсказало: хороший парень. Нет, она совсем не была наивной дурёхой на тот момент и голову терять не собиралась.

Когда в то первое свидание Эрик наконец появился, на нём лица не было. Он старался принарядиться, но от борьбы с машиной у него сбился набок галстук, на манжетах появились отметины машинного масла, а волосы под шапкой взмокли. Ей стало смешно, что ему жарко, в то время как она помирает от холода. Они еле успели взять билеты, юркнуть в зал, и она ещё долгих десять минут слушала, как он пытается унять разгорячённое учащённое дыхание. Сначала он расстегнул воротник, потом, когда немного остыл, снова его застегнул, попытался пригладить волосы. Ему хотелось проделать всё это незаметно, а она старалась сделать вид, что не замечает, но, как ни сосредотачивалась на экране, — замечала. Почему-то первые свидания вообще такие. Запоминаются неловкостями и ошибками. В памяти разные нелепые мелочи застревают. Капнутый на рубашку кетчуп, лихорадочные поиски туалета на аттракционах, потому что кавалеру вдруг приспичило, попавшая ей в глаз мушка. А вот с Эриком, несмотря на его опоздание, запомнилось другое — то, что было легко и хорошо. Ну а из фильма в памяти остались только заставка в начале и финальные титры, плывущие по экрану под учащённый стук сердец.

Они поженились спустя год. И следующие три года вкалывали как проклятые, потому что склад, где она работала, закрылся, а на другой работе платили меньше, и, как назло, в хозяйстве то одно, то другое выходило из строя. Детей они не заводили ещё несколько лет. Даже не обсуждали это. В юности Мэл думала, что у неё будет двое или трое. К моменту замужества она чувствовала себя уставшей от ответственности и вечного добывания денег. А дети это и ответственность, и траты. Так что она стала смотреть на вопрос иначе. Нет уж, спасибо. Лишь когда ей вот-вот должно было стукнуть тридцать три, она согласилась, что пора задуматься о ребёнке. А забеременев — надо сказать, с первой попытки, так что её испугало, как они ходили по краю, как легко бы она залетела, утрать они хоть раз осторожность, — долго привыкала к тому, что пора бы и расслабиться. Жизнь начинала налаживаться. Больше не было причин собираться в комок и ждать подвоха. Кто бы мог подумать, что пухлая и в первый год тихая, как мышка, девочка превратится в тощую девицу с гонором. Нет, Мэл и сейчас не жалела, что не сидят у неё по углам другие отпрыски. Хватит с неё и одной.

Мерзавец Эрик. Гнусный мерзавец. Сбежал и оставил её в одиночестве среди снегов. Кстати, и в кино она с тех пор, как осталась одна, не ходила. Ну, сейчас это и необязательно, как бы. Можно посмотреть и дома.

Она взглянула на мигающую лампочку. Если бы Эрик был здесь, он бы точно знал, в чём причина.

***

Линн развалилась на обтянутом цветочным гобеленом диване с гнутыми ножками и листала проспект с рекламой отеля. В пределах досягаемости ничего интереснее не нашлось. На стеллаже в дальнем углу выстроилось с полсотни книг — библиотека для постояльцев. Среди глупых любовных романов попадались ничего так детективчики и даже что-то про маньяков. Интересно, кто притащил на полку художественно обработанную биографию Вермонтского Свежевателя? То-то кому-то будет по кайфу читать такое на ночь, сидя в глуши и глядя в окно на замёрзшее озеро. Вставать за книжкой было лень. Поэтому Линн в пятый раз разглядывала фотографии горных склонов и еды — блюд, предлагаемых рестораном, расположенным возле центральной площади. На фото и гора, и ресторан выглядели незнакомыми и стильными. Такое место, куда она и сама бы, может, захотела поехать — если б только не жила рядом и не знала, каковы они в реальности.

Трудиться — поливать цветы и полировать несколько поверхностей в холле — она закончила ещё час назад. Ехать домой совершенно не хотелось. Мать с виду была ничего, но явно без конца варилась в мыслях об отце. На этой почве её то охватывала топорная заботливость — неуклюже потрепать Линн по плечу, вдруг упомянуть что-то, триста лет назад бывшее, например, как они пытались покрасить веранду, то впадала в ступор. Ожесточённо молчала, взбивая яйца для омлета, драя плиту, натягивая сапоги.

Если снегопад стихнет, завтра им придётся тащиться на кладбище. И ведь, самое главное, это даже не настоящая годовщина. Отец умер в августе. Это произошло в самом конце месяца, когда пыльный душный воздух дня очень быстро сменялся кристальной предупреждающей прохладой сумерек. Но мать не была бы собой, если бы отмечала годовщину смерти. Августовский хвост она ненавидела и забивала делами под завязку, чтобы не вспоминать вообще, какой на дворе день и месяц. По-настоящему памятной датой для неё был январь. Именно в январе они с отцом познакомились. И пусть официально дату не выделяли, а тем более полноценно не праздновали, в эти дни между ними всегда начинало сквозить нечто, больше всего похожее на нежность. В их исполнении, конечно. Нет, она не будет пускать слезу. Только от этого не легче. Лучше бы уж порыдала, как все женщины её лет. Или даже хлопнула полбутылки. Многие бы так и сделали. Но алкоголь мать не берёт. Она круче любого мужика, может опрокинуть запросто несколько стаканчиков — и даже не разрумянится. Завтра им придётся стоять возле могилы, переминаться с ноги на ногу и неловко молчать. Мать никогда не знала, что сказать, когда туда приходила. Сентиментальность не её конёк. Она и на их дни рождения так же себя вела. На свой собственный, на отцовский или Линн. Криво улыбалась, бормотала пару корявых слов и торопилась всучить подарок.

Конечно, Линн любила отца. И хреново, что он умер. Но от вымученной экспедиции на кладбище никому лучше не станет. Что вообще за глупая традиция? Люди что, считают, это типа как ходить в гости? Будь её воля, она бы постановила: никто не обязан после похорон появляться у могилы. Опустил гроб в землю — и больше никогда туда не возвращаешься. И чтобы так было принято по всей стране. Пока снег был на её стороне. Он с трёх часов разгонялся и разгонялся. К ночи ветер обещал усилиться, а значит, разыграется настоящая метель. Если повезёт, всю ночь будет бушевать.

Линн с удовольствием бы включила телик. Над стойкой висела здоровенная плазменная панель. Но пульт у Мэй, а та не закончила считать рабочую таблицу, три раза сбивалась. У неё никогда с первого раза не получалось. Недотёпа.

Мэй считалась её подругой. Иногда это Линн бесило, иногда льстило ей. Дружить с кем-то, кто старше тебя на десять лет, — показатель крутости. Мэй запросто делилась с ней новостями об актуальных флиртах, рассуждала о бюстгальтерах, сексе и ценах, сплетничала о постояльцах, перемывала косточки начальству. В общем, они как настоящие взрослые женщины трепались. У Мэй это было от безысходности: два зимних месяца она работала на ресепшн одна, больше персонала в отеле не требовалось. Горничные были вдвое её старше, одна — филиппинка. Линн, короче, на их фоне выигрывала по всем статьям.

С другой стороны, трёп Мэй становился иногда ну слишком утомительным. Она любила строить из себя умудрённую опытом даму. Курам на смех! В носу и губе краснели периодически воспаляющиеся дырочки от пирсинга – на работу ей не разрешали его носить, да и сама Мэй не слишком настаивала. Волосы она летом выкрасила в пурпурно-фиолетовый. Краска быстро вылиняла, превратившись в уныло-розовый. Мэй по-быстрому подстриглась, но кончики, даже затонированные, всё равно отливали грязным оттенком. С макушки ещё не сошла завивка. Все эти испытания не могли не отразиться на здоровье волос: они выглядели конкретно замученными. И форма сидела на ней не так чтоб очень. Фигурой Мэй могла похвалиться, просто форму сшили из дешёвой ткани, и на спине она топорщилась. Наконец, Мэй работала за этой стойкой уже четыре года. Грозилась, что вот-вот уедет в другой город, займётся карьерой, может быть, уйдёт в недвижимость. И оставалась регистрировать постояльцев. Ну не отстой ли? А кому льстит дружить с лузершей? Пусть даже по виду крутой, раскованной и на десять лет старше.

— Вот это снежище! Глянь, как повалил! Ну началось! — подняв голову от таблицы, то ли ужаснулась, то ли восхитилась Мэй. — Как мы домой поедем?

Короткий зимний день уже начал растворяться. Было ещё светло, но свет понемногу таял и уходил глубже в серость. Соскальзывающие с беспросветных облаков, пока медленно и красиво, бесконечные снежинки вроде и разбавляли её, а вроде и усугубляли. Ещё не сумерки, ещё не закат, — хотя кто разберёт без приложения, в какое время сейчас точно закаты?.. — но уже веселью конец.

— Ой, только ты не заводи эту песню! — скривилась Линн. — Уже достало слушать про снегопад.

Можно было бы поиграть на телефоне, но заряд опасно снизился. И лучше, чтоб он не разрядился до возвращения домой, иначе мать начнёт психовать и названивать в отель на стационарный, чтоб убедиться: Линн всё ещё на работе, её не сожрал по пути маньяк. Как только звонок раздастся, а Мэй ответит, изображая супер-пупер-профессионального администратора из суперкрутого отеля, мамаша спросит, сколько Линн ещё осталось работать. Предлог был всегда один: я должна знать, разогревать обед или нет. Говорила она небрежно, с резким выдохом, но кого обманет грубоватый тон? На самом деле она там сходит с ума, всё ли у единственной доченьки нормально. И в этом ну ничуть не отличается от мамаш, утром крутящихся вокруг своих чад перед школой, а потом сбивающихся в жужжащий беспокойный улей, чтоб шушукаться о новой училке или утреннике. По большому счёту, Линн была втайне матери благодарна, что она до такого не опускается. Даже в первых классах Мэл высаживала её перед воротами, говорила отрывисто: «Ну давай», и уезжала не оглядываясь. На родительские мероприятия не ходила, лишь в крайнем случае заезжала после конца учебного дня в школу и прямиком направлялась к директору или учителю. Вид её при этом красноречиво заявлял: «Времени на болтовню у меня нет, выкладывайте сразу, чего нужно». Учителя, пытавшиеся сначала, когда у Линн случались провинности или плохие оценки, вовлечь Мэл в орбиту школьной жизни, смирились и сдались. Она преодолевала длинный коридор раскачивающейся походкой лесоруба, топала грязными резиновыми сапогами по паркету и коврам в кабинете директора, реагировала скупым междометием, больше всего схожим с уханьем совы, на всё, что ей говорили. Потом поднималась, говорила: «Понятно. Примем меры», — и удалялась, оставляя очередную вереницу глинистых следов.

А вот отец любил школьные мероприятия. Он всегда интересовался, как у Линн прошёл день, что новенького у подружек. А ещё знал по именам всех учителей. В отличие от матери, которая досадливо щёлкала пальцами: «Эта… как её… С рыжей паклей на голове, тощая такая?..» В младшей школе именно он ходил с ней на все мероприятия. Учителя его любили. Чуяли, что он всем сердцем принимает школьную возню. Родители вообще в этом плане смешные. Считают, что эта ерунда реально важна — баллы по литературе, волонтёрские программы или осенний марафонский забег. Как будто у человека до окончания школы не может быть жизни, помимо проектов по географии и совместных экскурсий на водохранилище. Линн глубоко презирала тех девчонок, которые без конца висели на телефоне с подружками, едва расстанутся после уроков. А ещё тех, кто психовал из-за контрольных или популярности. Не то чтобы её совсем не волновали вопросы, которые должны волновать человека её возраста. Например, ей действительно не помешала подслушанная в школьном туалете информация, как правильно подбирать средство для ногтей, потому что они у неё ломкие. И про то, где в соседнем городе можно дёшево купить джинсы. Но свет клином на такой фигне не сошёлся. Приходя домой, она зашвыривала подальше сумку и до утра забывала об учёбе. Домашние задания Линн приноровилась делать на переменах или на уроках. Это помогало сэкономить время для по-настоящему важных дел.

В общем-то, поэтому ей и нравилось, несмотря ни на что, тусить с Мэй и общаться с Джимми. Они взрослые и не имеют ничего общего с дебилами-школьниками. Джимми был смотрителем лодочной станции и по совместительству владельцем крохотного рыбного ресторана. Ему близилось к сорока пяти. Долговязый, худой и кривой на один глаз. Левый был нормальный, а с правым что-то случилось ещё в детстве, поэтому казалось, что Джимми всегда сильно щурится, но только одной стороной лица. Седая щетина на вытянутой физиономии смотрелась неухоженной. Больше всего он походил на бомжа. Если честно, он был другом её матери — просто другом, без всяких там, — но и с ней охотно беседовал, когда Мэл, заезжая к нему по делам, брала её с собой. Иногда Линн делала крюк и наведывалась к нему одна. Поболтать и, если повезёт, посмотреть на то, как он разделывает рыбу. Она особо не распространялась о том, что с ним общается. Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы предсказать тупую реакцию тупых девиц: Джимми наверняка педофил. А про неё стали бы распускать слухи, дескать, она запала на кривого старого мужика. Как ни крути, девчонки-ровесницы полные дуры.

Над дверью мелодично тренькнул колокольчик.

Линн засучила ногами, поспешно вползая в менее вальяжную позу — она уже почти лежала на диванчике, упираясь в спинку только затылком и выпятив живот. Одёрнула задравшийся свитер и обернулась посмотреть, кто пожаловал.

На вошедшем было кашемировое пальто, щедро припорошенное снегом. Только что стартовавший снегопад уже успел на нём отыграться. Увидеть такое вместо привычных пуховиков было чудно. Небольшой чемодан больше походил на узкую кожаную капсулу.

— Добрый день, чем могу помочь? — приветственно воскликнула Мэй, вскакивая со стула. Любопытство так и хлынуло у неё из всех пор.

— Добрый. У меня забронирован номер. На неделю, люкс. Эл Фишер.

Выговор выдал его с порога. Нью-Йорк. Классический густой Нью-Йорк. Линн уже достаточно повертелась в отеле, чтоб распознавать постояльцев по акценту.

Заполняя карту гостя, приезжий непринуждённо другой рукой извлёк из кармана завибрировавший приятным рокотом смартфон. Дорогущий. Мельком на него глянул и, так же непринуждённо, одним касанием, отключил. Смартфон обиженно мигнул напоследок.

Мэй с серьёзным видом зашла в систему бронирования. Изучала монитор так, словно листала длиннющий список. Линн знала, что там творится. Только час назад Мэй бурно возмущалась, что ей могли бы разрешить приходить на работу на час позже. После рождественского всплеска наступил мёртвый сезон. Пара старичков съехала вчера утром. Кроме ближайшего заезда — группка сотрудников некой компании, прибывающих этим вечером на корпоративный ретрит, — за неделю заявок не было.

— Надеюсь, вам у нас понравится. Несмотря на погоду, — Мэй протянула гостю карту-ключ. Лучезарно улыбнулась. Её явно так и подмывало что-нибудь добавить.

Он посмотрел на карточку с некоторым недоверием; похоже, ожидал, что в таком захолустье выдадут старый металлический ключ с массивной биркой. Ответил выверенной вежливой улыбкой.

Вызывать лифт новый постоялец не стал, предпочёл лестницу. Мэй пялилась на ступеньки до тех пор, пока туфли гостя — не дутые сапоги, не утеплённые ботинки, туфли! — не исчезли из виду. Потом повернулась к ней и одними губами произнесла: «Шикарный!»

Линн скептически скривилась.

— Дура, — снисходительно вынесла приговор она. — Он забронировал люкс, и у него на лице написано «самовлюблённый хлыщ».

— Ну и что, что люкс. У нас же не «Ритц».

Линн удивляло, что вполне взрослая Мэй — как-никак уже почти двадцать пять, это ничего себе сколько — бывает такой инфантильной. Будто приезжий из крупного города, притащивший с собой дорогущий кожаный чемодан, станет обращать внимание на девиц с ресепшена. Вообще на кого-либо. Вон как небрежно вырубил смартфон. Один незаинтересованный взгляд на экран, менее секунды задумчивости. Раз — и одним движением пресёк попытки посягать на его внимание в неподходящий момент. И пока не развесит вещи, не поплещется в ванне, не отоспится, никому не даст себя беспокоить.

С матерью Линн редко соглашалась, но кое в чём была солидарна. Большинство мужиков придурки. И только придурок может приехать в самый пик зимы в Мэн и напялить пижонские туфли и тоненькое пальто ради имиджа. А уж смазливые мужики — придурки вдвойне. Даже по школьной тусовке можно судить, что парни, числящиеся красавчиками, просто отстой. Это делало её не очень популярной девочкой. Но лучше быть не слишком популярной, чем тупой.

— Это очень разумно, на самом деле, — забронировать люкс. У нас это то же самое, что обычный улучшенный. Правильное решение.

Ну ещё бы, хмыкнула Линн. Защищай его, защищай. В воображении Мэй гость наверняка уже мчал её на самолёте в сказку. Впрочем, кое в чём она вынуждена была с подругой согласиться: новый постоялец имел класс.

***

Эл повесил пальто в шкаф при входе. Последние снежинки угасали на воротнике. Через два часа, как подсказывали наручные часы, начинали подавать ужин. Эл ещё не решил, спустится ли он в ресторан, найдёт ли заведение в городе, будет ли ужинать вообще. Ему не хотелось делать что-либо второпях. Тем более, если речь шла о важных вещах. Именно поэтому он забронировал номер на неделю.

Скромные серебристые часы на простом чёрном ремешке, обхватывающие его запястье, были «Ролексом» двадцать шестого года. Сдержанные, строгие — и прекрасные своей подлинностью. В том, чтоб носить их, Эл не видел ничего от позёрства. Дешёвой рисовкой было бы как раз, если бы он щеголял легко узнаваемым современным «Патеком».

Дело не в стоимости. Эл мог выдернуть из потока и нечто драгоценное, и грошовое. Он пользовался старинными вещами, потому что это было актом признания. И соглашался со своим наставником: вовлекая нечто раритетное в круг жизни, человек тем самым отдаёт этим предметам дань уважения. Это придаёт им второе дыхание, позволяет вспомнить о своём предназначении. Он надевал иногда рубашку времён Первой мировой, любил запонки рубежа веков, держал крафтовое мыло в чугунной мыльнице, родившейся на пике модерна, а молоко — в фарфоровом молочнике конца века девятнадцатого. Они вкраплялись в современный фон и становились акцентом, нотой красоты в повседневности. Мало-помалу он привык, что в обиходе у него вещи, далёкие от того, что заполоняет сетевые магазины. С каждой из них выстраивались свои отношения. Каждая была как передатчик, пока он становился антенной, чутко считывающей сигналы в прикосновении прекрасной ткани или мерном цоканье часовой стрелки. Для него старинное служило синонимом добра.

Номер был без изысков, но неплох. Добротная мебель, чисто. Кажется, неплохой вид из окна. Придвинутое к эркеру кресло намекало: вид достоин того, чтоб им любоваться. Впрочем, Эл не обратил почти никакого внимания на то, что там, за окном. Главное, это не один из тех безликих отелей, что встречают прилетающих в окрестностях аэропорта. Кроме того, радовала тишина. Он ещё не разобрался, было ли то заслугой толстых стен или воспитанности соседей. Что-то неуловимое в коридоре — непримятый ворс ковровых дорожек или запах чистящих средств, не перебитый запахами живых существ, — подсказывало, что других постояльцев на этаже и нет.

Тем лучше.

Эл раскрыл чемодан. И очень бережно извлёк деревянный футляр. Хотел убрать его в сейф, но передумал. Остальные вещи могли подождать.

Он поставил футляр на стол и сел напротив. Положил обе руки на потемневшую от времени крышку. И сразу почувствовал. Через тёплое дерево в ладони влился мощный энергетический заряд. В этом потоке соединились поддержка, обещание и надежда на изумительную, чарующую умиротворённость. И Эл прочувствовал: совершенно неважно, будет ужин или нет, появятся в соседних номерах люди или до последнего будет царить тишина. Всё, что происходит, правильно. Все обстоятельства тому подтверждение. Он получит то, за чем приехал.

***

Роми сонно моргала и блаженно улыбалась. Они сидели на полу. Стулья им заменяли диванные подушки, стол — расстеленная скатерть. Уютный свет от двух торшеров в разных углах обнимал всю кухню. Дряхлые шкафчики при таком освещении казались даже симпатичными. Ужин по поводу новоселья оказался замечательным. Лучшим их ужином за последний год, хотя до этого ничего такого ей и в голову бы не пришло — она считала, что каждый их завтрак и ужин классные. Они пожарили рыбу. У них была бутылка вина, которая чудом не разбилась, хотя была упакована так небрежно, что иного исхода и предположить было нельзя.

Первый ужин в их первый вечер в их первом доме. Хотя сейчас Роми не хотела думать о том, что у них может быть какой-то другой дом. Этот казался идеальным. Самым правильным. Как будто они прожили тут много лет или построили его своими руками по собственным эскизам.

— Мы ведь заведём сеттера?

— Чтобы у нас пахло псиной? — хмыкнула Паула.

— В таком доме, в отличие от квартиры, должны быть кошки или собаки.

— Мы покрасим гостиную, а потом посмотрим, кто подойдёт по цвету к стенам, — сказала Паула с непроницаемым лицом.

За прошедший год Роми уже научилась распознавать, когда подруга шутит.

— Наверняка у кого-нибудь по соседству есть очаровательные щенки.

Она только что рассказала подробно о своём походе в кафе.

— Нормальные люди. Никто не кидался с распростёртыми объятиями, никто не сторонился меня и не перешёптывался, — резюмировала Роми.

— Хорошо, что под боком нет соседей. Меня всегда приводили в ступор кадры из фильмов, когда к новосёлам приходят знакомятся домохозяйки с кусками пирога, и надо что-то щебетать.

Они как по команде посмотрели в окно. За ним стемнело, так что единственное, что можно было рассмотреть — отражения ламп. Но обе и с закрытыми глазами отлично могли воспроизвести в памяти вид, открывающийся из кухни. Красивый изгиб вереницы огоньков внизу, означающий дорогу, путаница разноцветных ярких светлячков, будто гирлянду сложили, ближе к холму — центр города, жилые дома.

«Если что-то случится, нас не найдут целую вечность», — трудно поверить, но говорила это Паула. Она хотя и любила короткие вылазки на природу, но прожила всю жизнь в многоквартирных домах. В доме на холме ей было так же привычно, как в эскимосской юрте. «Пойми, одно дело — махнуть на прогулку в лес или на озеро на пару часов. А постоянно жить в глухом углу — это совсем другое. Ты уже не забежишь к соседке по лестничной площадке за кофе. Нужно будет самим со всем разбираться. С котлом отопления, подъездной дорожкой, защитой от воров…» —  «Мы запасёмся лекарствами, купим винтовку, чтоб отбиваться от волков, установим надёжные замки, заведём сторожевого пса, упряжку лаек и рацию на случай, если что-то случится с телефонной линией и мобильной связью», — дразнила её Роми. Автомобиль Паулы мог без труда преодолеть любую распутицу. Да и до ближайшего дома на самом-то деле не так далеко. Нужно лишь спуститься к подножию холма. Но сперва, когда они только начали разглядывать фотографии на сайте по продаже недвижимости, Паула опасливо воскликнула: «Он на отшибе. Это всё равно что хутор».

Идея переехать в Мэн принадлежала Роми. Ну хорошо, не целиком ей. Сама она ни за что бы не додумалась так резко сменить стиль жизни. Началось с того, что Паула уволилась. Она всегда была бескомпромиссна и с одного взгляда на новую начальницу поняла: не сработаются. Пара дней — предположение подтвердилось. И Паула не стала оттягивать, хлопнула заявление на стол. С устройством на новое место у неё никогда не было проблем. То, что первым на её резюме клюнул работодатель из Мэна, было делом случая. Роми вместе с ней посмеялась. Но потом шуток стало меньше. Пауле предлагалась очень хорошая зарплата, условия казались заманчивыми. Обе они изрядно устали от пробок, смога и толчеи. А первая разведка на сайтах недвижимости преподнесла сюрпризы. Они могли купить дом. Один из этих домов казался картинкой из романтической сказки. Симпатичный коттедж на вершине холма, за ним раскидистые ели. Да, нуждающийся в ремонте, да, с недостатками. И всё же. Отвлечённые фантазии вдруг перестали быть просто фантазиями.

Роми загорелась идеей и принялась горячо, как всегда, её проповедовать. «Только подумай: ты сможешь появляться в офисе два-три раза в неделю, а остальное время работать на удалёнке. Нам не придётся отваливать огромные деньги за аренду. Будешь заниматься хайкингом сколько душе угодно. Научишь меня ловить рыбу. Мы сможем завести собаку и гулять с ней долгими вечерами». «Ты взвоешь там через неделю», — скептично резюмировала Паула. «У нас будет свой дом. И никаких родственников».

Родные Роми были хорошими, но… Они постоянно интересовались, как у неё дела, приглашали в гости, жаждали регулярных семейных встреч, задавали осторожно вопрос, долго ли она будет заниматься работой, которая и работой-то не является. Она то и дело выслушивала их аккуратные: «Милая, а тебе не кажется, что это слишком поспешно?..», «Солнышко, а ты уверена, что хочешь пойти в этом платье?», «Роми, неблагоразумно бросать колледж посреди семестра…» Как будто она всё ещё ребёнок.

— Я прибралась на чердаке, проверила кладовку. Можешь мною гордиться.

— А, чердак… Там места — хоть футбольное поле устраивай. Знаешь, у меня появилась идея: что, если мы устроим тебе там танцевальный зал? Со станком, зеркалами? Знаю, знаю, на чердаках не устраивают, но ты же не будешь слишком прыгать. Так, для разминки…

— Паула. Прошу тебя.

— Хорошо-хорошо, не буду.

— Лучше расскажи как следует о знакомстве с твоим новым боссом.

Компьютерная компания, предложившая Пауле работу, функционировала двадцать четыре часа в сутки, семь дней в неделю, поэтому она не стала дожидаться понедельника. В этом вся Паула. Она не откладывает дела на потом. И переезд с его хаосом и нераспечатанными коробками не причина для отсрочек.

— Так тебе точно там понравилось? — в пятый раз уточнила Роми.

— Господи, да точно. Что я могу ещё добавить. Это было так же буднично, как твой обед в кафе.

Роми испытала укол совести. Её выход в свет не был будничным. Но она преподнесла Пауле отцензурированную версию. Благоразумно умолчала об испуге при виде неподвижного призрака, потому что это выставило бы её впечатлительной и пугливой. Первое утро на новом месте, и девочка из мегаполиса уже придумывает небылицы о нечисти посреди людного кафе. Ещё она опустила беседу с Джейком. Торт она в истории оставила, но сказала, что его предложили за счёт заведения, в честь приезда. Паула бы и ухом не повела, расскажи Роми всё как есть. Дело не в этом. Ей самой было неловко вспоминать о глупом просчёте. Извини, дорогая, я совсем забыла упомянуть в разговоре с местными, что приехала не одна и что я живу с женщиной, которую люблю. Неужели подсознательно она с ходу приняла правила маленьких городков — мимикрия и замалчивание? Глупая ты, сказала бы Паула. Никто не устраивает демонстрации, отправляясь пить кофе. Это не имеет ничего общего с приспособленчеством или трусостью. Всему своё место и время. Официанток и людей, которые пришли поесть, не интересует твоя ориентация.

Конечно, Роми бы принялась жарко спорить.

Роми обожала ставить точки над «i». Её зачаровывала провокационность. Она обнимала Паулу за талию в торговых центрах и возглашала громко, когда они приходили на вечеринку: «Познакомься, это моя девушка». «Мир должен принимать меня такой, какая я есть», — пылко возражала она, если Паула морщилась и одёргивала её.

Самый главный довод в пользу переезда она припасла напоследок. В Мэне они смогут официально пожениться. Разговоры о том, чтоб официально оформить брак, она стала заводить в августе. И её до слёз огорчало, что Паула не разделяла её энтузиазма. «Почему, ну почему ты не хочешь?!» Подруга объясняла: импульсивность не доводит до добра. Роми должна действовать с трезвой головой. Роми должна убедиться, что это именно то, чего она хочет, ведь она совсем молоденькая, её планы могут поменяться. Они вместе, они живут под одной крышей, их союзу ничто не угрожает. К чему так упираться из-за формальной бумажки? Роми признавала: да, иногда она хватала лишку. Но это совершенно не тот случай! Однажды в пятницу она предприняла целое исследование и составила список приглянувшихся ей церквей, в которых регистрируют однополые браки. А вечером вручила Пауле распечатку с обезоруживающим комментарием: «Мне нравится вот этот приход, но в этой часовне больше солнца, и она романтичнее, чем современные здания».

Не то чтобы они никогда не обсуждали возможность оформления отношений прежде. Повстречавшись год, трудно не выруливать иногда на вопросы: «что будет дальше» и «насколько всё серьёзно». Но Паула предпочитала практичные решения, а не красивые церемонии. Продуманные решения. «Ты должна как следует всё обдумать». Роми это задевало. Это — продуманное решение. Серьёзнее некуда. Оно основано на настоящем чувстве. Роми умела добиваться своего. И сейчас, глядя на белую капризную позёмку, бьющуюся за окном истерящей змеёй, приняла окончательное решение. Что ж. Она докажет Пауле, что настроена серьёзно, что она не девочка с ветром в голове. Ещё до весны они назначат дату венчания.

За окном взвыло — и решительно вдарило по крыше.

***

Секционная была гордостью похоронного дома Мортонов. Не меньшей, чем зал для прощаний или демонстрационная. Блистающая нержавейкой, кафелем, скальпелями и пилами, системой для стерилизации инструментов. С новейшей вытяжкой.

Телефонный звонок звучал в ней особенно остро. Иезекия ещё раз окинул всё взглядом, прежде чем ответить. На сегодня с работой можно закончить. Он аккуратно стянул перчатки. День и так вышел долгим.

Заседание приходского совета затянулось на полтора часа. Обсуждение вопроса о ремонте крыши пристройки сочеталось с вопросом о новой программе для воскресной школы. Первый пункт обещал быть лёгким. Второй грозил стать минным полем. Предчувствия Иезекию не обманули. Едва он вошёл, как некоторые из присутствующих ощутимо напряглись. Те, что представляли либеральную часть общины и ратовали за нововведения. Ожидаемая реакция. Он — осколок ультраконсервативного крыла. С тех пор как пришёл новый пастор, каждое решение принималось после настороженных дипломатических танцев: несколько прогрессивных вольнодумцев во главе с нервозным Барри Квином; несколько занимающих выжидательную позицию умеренных; двое дьяконов-старожилов и председатель, представляющие лагерь фундаменталистов, тепло принявший Иезекию после его вхождения в совет. Кто победит, в каждом конкретном случае трудно было предсказать. Периодически его лагерь оказывался в меньшинстве, и тем жёстче становилась борьба на следующем заседании. В прошлый раз сторонники нововведений одержали верх. Сегодня что-то в воздухе сразу подсказывало: победа с небольшим перевесом должна отойти к консерваторам.

За время, что они обсуждали, какую часть бюджета разумно выделить на ремонт и кого привлечь к работам, за окном окончательно запасмурнело. В помещении стало сумрачно. Пока председатель излагал вкратце суть новых предложений — полные распечатки лежали перед каждым на столе, и Иезекия ритуально пробежался пальцами по обрезу стопки, когда умеренные зашуршали листами; содержание он почти выучил наизусть, получив файл, — с туч стали срываться первые одинокие снежинки. Можно было уже включать свет. Наверняка об этом подумал не только он один, но пока никто не встал и не зажёг лампы или верхнее освещение.

— Давайте перейдём к голосованию.

Один за другим присутствующие озвучивали лаконичные «за» и «против».

— Брат Мортон?

Он отвёл взгляд от окна.

— За.

— За отклонение предложения?

— За его принятие.

— В каком смысле?..

— У меня не сложилось впечатления, что представленные материалы существенно подорвут установившийся порядок или внесут путаницу. Они кажутся… удобоваримыми.

— Вы хотите сказать — беззубыми, не представляющими опасности для вашего порядка? Давайте уж будем говорить начистоту, — язвительно прокомментировал Барри.

Иезекия не испытывал к нему приязни. Квин всегда раскачивал лодку. Даже когда в том не было необходимости.

— Любые выносящиеся на обсуждения предложения априори являются направленными на улучшение жизни церкви. Думаю, их цель именно в этом, а не в подрыве чего-либо, не так ли? — возразил наставительно он.

— Вот-вот, — одобрительно поддакнул председатель.

Глаза Квина сузились.

— Нам требуется свежий воздух, более адаптированное к современному человеку изложение материала. Не знаю, что может быть более направлено на улучшение. Но если трактовать любую попытку как разнузданное бунтарство…

Он пожал плечами, всем видом выражая, что не обманывается насчёт отношения оппонентов к свежему воздуху.

— Существуют критерии, — вступилась Рут Розетт. Она была из умеренных, но суровый свинцово-лиловый костюм и туго стянутые в узел волосы делали её благонадёжной. — И то, что я читаю, вызывает вопросы.

— И я на них всегда отвечаю!

— Мне непонятно, как включённый в проект игровой блок будет способствовать усвоению Слова, — поморщился седой дьякон.

— О, я не сомневался, что вам это непонятно. Мы с Одетт уже два года доказываем половине из достопочтенных присутствующих необходимость более масштабных реорганизаций. Каждый раз находятся смехотворные причины, по которым наши предложения сворачивают…

— Ещё немного, брат Барри, и вы предложите устраивать пляски в алтаре.

— Они не были смехотворными, — возразил Иезекия. — Предыдущая ваша идея по реорганизации не прошла проверку на жизнеспособность в рамках конкретного прихода, в отрыве от той книжки, из которой была заимствована. Дискуссия это показала.

— Разумеется. Потому что эта нежизнеспособная, как вы выразились, идея, прекрасно проявившая себя во многих поместных церквях северо-запада, контрастирует с тем удручающим положением дел, что мы имеем в…

Розетт неодобрительно втянула воздух.

— Брат Барри, вы забываетесь…

— Давайте придерживаться хотя бы элементарных правил обсуждения! — постучав авторучкой о стол, воззвал председатель совета.

Рут Розетт сцепила пальцы. Мышцы на её худой шее напряглись.

— Итак… У нас пять голосов против шести. В пользу принятия.

— Так вы считаете, эти инициативы не дестабилизируют уже устоявшийся процесс? — вмешался пожилой седовласый дьякон, обращаясь к Иезекии. Его кустистые брови задвигались, как самостоятельные существа.

— Брат Квин заверяет, что будет вводить их постепенно и самолично проконтролирует их внедрение.

— Ах, вот оно что! — взвился Барри. — Вы надеетесь, что инициатива похоронит сама себя. Достаточно будет молчаливого бойкота! Но в отсутствие поддержки со стороны остальных членов прихода ни одно начинание не может быть успешным, и вам это отлично известно.

— Вы так себе видите способ обретать поддержку? — снисходительно поинтересовался Иезекия.

— Я умею читать между строк и отдаю себе отчёт, по каким правилам идёт эта игра. Не надо выставлять меня несмышлёным мальчиком.

— Ваше право трактовать чьи-либо решения по-своему.

— И мы уже сейчас видим, как будет выглядеть практическая реализация, — сухо прокомментировала Розетт.

— Так мы заносим в протокол? Или будем переголосовывать?

Старожилы с надеждой повернули голову.

— Ну конечно, давайте переголосуем, к этому ведь шло? — вскинул обе руки в пародийно-капитулирующем жесте Барри.

Снова раздалось постукивание авторучкой об стол. Тишина установилась на удивление безболезненно.

— При определённой осторожности? Вы ведь это имели в виду? — подхватил одобрительно пожилой дьякон, игнорируя Квина.

— Безусловно, — произнёс Иезекия.

Он утратил желание что-либо добавлять.

— Хм… — недоверчиво начал было второй дьякон-ветеран.

Председатель упредил его реплику:

— Брат Мортон получал библейское образование, что позволяет ему судить не только с позиций прихожанина. У меня нет оснований не доверять его суждениям.

На этом самая жаркая часть вроде бы закончилась. Вроде бы. Но кто знает.

Обычно Иезекии льстили такие вечерние звонки. Образовавшаяся у главы совета привычка перебрасываться с ним впечатлениями вот так запросто подтверждала, что Иезекию действительно ценят. У него есть положение. Однако сейчас он воспринял звонок как сигнал тревоги. Возможно, после того, как они разошлись по домам, Квин закатил истерику.

По голосу было понятно, что звонящий попыхивает свежеобрезанной сигарой. Иезекия остро не одобрял курения, но это был единственный недостаток председателя совета, в остальном благочестивого христианина.

— Хотел поблагодарить вас за сегодняшнюю взвешенную позицию и… В общем, за умение показать нашу готовность выслушать другую сторону. Признаться, я не сразу понял… но это был стратегически очень умный ход.

— Квин считает, что его обвели вокруг пальца?

— После ваших аргументов колеблющиеся поменяли мнение.

Между ними повисло тёплое взаимопонимание без слов.

— Он считает, что такой манёвр послужил поводом для выставления его в не лучшем свете, — признал председатель.

— Возможно, мне стоит выйти из состава совета.

— Что?! Ох-хо-ох! Это из-за его сегодняшней… мм… несдержанности? Мы все знаем его горячий нрав. Он ведом благими намерениями, но, как с нами, людьми, часто сложно…

— Нет. Я не питаю враждебности к нему, его жене и их… инициативам.

— Уверен в этом! Вы, без сомнения, выше этих глупостей. Именно поэтому так нам и нужны. Не хватало ещё из-за чьей-то вспыльчивости терять такого преданного члена церкви и представителя семьи, которая сделала для прихода столь многое. Во всех смыслах. Они не должны давить на нас. И мы не должны допустить, чтобы они давили на кого-либо. Эмоциональный шантаж неприемлем.

Ему расхотелось продолжать разговор. Он посмотрел на Виолу.

— Спасибо, что позвонили. Я должен закончить работу.

«Ка-а-а-ак если б ты могла предугада-а-а-а-ать…» Обрывок услышанной за ланчем песенки вылез без предупреждения из того уголка памяти, где помимо нашей воли застревает разный сор. «Твои слова…» — он не помнил, что дальше. Скорее всего, даже не слышал, те парни в кафе быстро свернули фразу. И это хуже, чем забыть, потому что он никогда не узнает, что же в продолжении. Нельзя вспомнить то, чего не знал. Это раздражало. Почти так же, как само вторжение мелодии. Меньше всего легкомысленный мотивчик подходил к сегодняшнему дню. Тем более здесь, в двух шагах от Виолы. Так с умершими не поступают.

Он успел после совета вернуться к моменту, когда бальзамирование закончилось. Сменил Тео. Обмыл тело, удаляя с него остатки раствора. Тщательно вымыл волосы. Обработал руки. Макияж он доверил Тео. Сейчас она уже была наряжена в выбранное платье. Розово-фисташковое, с кружевом и рисунком из весело прыгающих маленьких пони. Роскошные кудри вымыты специальным шампунем, расчёсаны, уложены. Волосы были гордостью Виолы, как она сама была гордостью Райтов. Каштаново-золотистые с проблеском платиновых нитей. Как будто роскошное мелирование или кудри дорогой куклы.

«Твои слова… твои слова…» Мозг произвольно пытался подбирать варианты следующих строк и нот. Те парни умудрились написать вирусную песенку, бонус им за это. И теперь, когда он выбит из колеи усталостью и тяжёлой встречей, память выплеснула этот шлак наружу.

Он аккуратно обошёл стол.

Покойники пугали Иезекию. Он хорошо управлял бизнесом. Не допускал ошибок. Никогда не повышал голос на подчинённых — Тео и бухгалтера — или деловых партнёров. Интуитивно находил общий язык с рыдающими клиентами, был неизменно корректен и безупречно профессионален. Он проявлял столь необходимую тактичность и умел утешать. Но, спускаясь в секционную, всегда вздрагивал. Её холод перерождался в холодок, пробегающий по коже. Нет, в нём не было брезгливости. Он проводил все процедуры, не падая в обморок и не испытывая дурноты, привыкнув к холоду мёртвой кожи, запаху формальдегида. Однако при всём сочувствии к умершим и их близким тела внушали Иезекии безотчётный страх. Они становились чем-то отдельным. Враждебным объектом или даже сущностью, мало схожей с личностями, которыми некогда были.

Этот недостаток проявился в нём не сразу. Первое время всё шло хорошо. После того, как отец скончался, у Иезекии не было времени думать о пустяках. Неожиданная и мирная, во сне, кончина Мортона-старшего не избавляла от обязательств провести на неделе две церемонии, уплатить налоги и принять заказанные товары. У Иезекии не было времени для анализа ощущений. Он с детства наблюдал за подготовкой тел и проведением похорон и воспринимал покойников в доме как что-то само собой разумеющееся. Лишь через полгода он признал, что предпочитает находиться в подвале вместе с Тео, даже если они работают в полной тишине. Тогда он сосредотачивался только на деле и совсем не думал о чём-либо, кроме действий, которыми заняты руки.

Девочка выглядела очень хорошо. Иезекия испытал прилив гордости за работу Тео, свою работу, за их похоронное бюро. Но удовлетворение подтачивали коварные вопросы. А что там, внутри безжизненного тела?.. Как ни разбирай труп до последней жилки, всё равно остаётся нечто, умудряющееся притаиться в закоулках вскрытой оболочки. Что если сейчас Виола распахнёт глаза и зловеще улыбнётся…

Или скажет что-нибудь ужасающе правдивое.

Иезекия запер подвал и поспешил подняться наверх. Прошёл на жилую половину дома. Внезапно для самого себя остановился. И некоторое время простоял, как пригвождённый, глядя на ручку входной двери.

***

Снегоочиститель, проурчавший, казалось, под самыми стенами дома, пробудил Рэнделла от размышлений. Бартлетт глянул раздражённо в окно, с которого ощутимо дуло. Слегка переваливаясь, как раздобревшая утка, снегоуборщик медленно пробрался дальше по улице.

Ладно, авось расчищенная полоса продержится хотя бы немного. На случай, если надо будет сгонять в бар.

Рэнделл Бартлетт опрокинул в рот стаканчик и, скривившись, отставил его.

Близилось время включать компьютер. Этого он стремился избежать как мог. Но бесконечно оттягивать роковой момент невозможно. Поэтому он мужественно открыл ноутбук.

В почте его уже ждало письмо. При виде мигающего значка-конвертика сердце заюлило в груди, дыхание сбилось, губы сами собой брезгливо искривились. Рэнделл дорого бы дал, чтоб этого письма там не было. Чтоб не было последних трёх недель.

Прочитав текст, он резко отодвинул стул и встал. Плеснул в стаканчик ещё.

Снегоочиститель, судя по звуку, развернулся и поехал назад, в его сторону.

Бартлетт поймал себя на том, что непроизвольно ловит его взглядом.

Развернулся и ударил кулаком по стене.

— Старая завистливая сука!

***

Уже стемнело. Мэл обещала себе, что не станет задерживаться на лесопилке, и всё-таки вышло, что она вставила ключи в зажигание лишь когда начало смеркаться. Вставила только для того, чтобы потом ещё минут десять сидеть, глядя на бело-серую картинку перед глазами. Закат не придавал пейзажу тех интригующих розово-сиреневых отблесков, которые появляются уже в конце февраля и вовсю расцветают в марте. Пока что солнце даже в относительно спокойные дни было скорее тусклым блином, едва просвечивающим через облачную пелену и спешившим нырнуть в серую мглу поглубже и побыстрее. Сегодня оно и вовсе ушло по-английски, свинтив куда-то за плотные плюющиеся тучи. Метель началась вкрадчиво, даже сейчас была сносной, но Мэл хорошо знала, что ещё чуть-чуть — и открыточный снегопад озвереет. Линн соизволила час назад позвонить и сообщить, что уже дома. Бестолковая подружка с ресепшна доставила её аккурат до крыльца. Вот и ладно.

Обычно дорога занимала четверть часа, но сейчас Мэл сбросила скорость.

Внизу, в долине и на склонах холмов, переливалась огнями россыпь домов. Это было красиво, если не вдумываться, что они отрезаны ото всех кольцом леса и грядой гор. Идиллическое, на первый взгляд, местечко, где на самом деле все варятся в собственном соку. Новости, горести и радости зарождаются в нём, как личинки в закрытой банке. Буквально десять минут назад по радио передали, что движение по шоссе из города в западном направлении приостановлено до утра, пока снегоуборочная техника не разгребёт завалы, образовавшиеся в паре миль от городской черты.

Точно, как в закрытой банке.

И в этот миг кто-то вырос прямо перед ней.

Мэл в последний момент вывернула руль. Снопы света от фар метнулись, выхватили укутанные белым деревья. Удара не последовало. А ещё лучше, что машину не занесло, хотя укатанное полотно дороги уже прихватило вечерними заморозками.

— Твою мать!.. — выдохнула Мэл. Дала себе три секунды. Вылезла из машины. Под ногами мягко спружинило. — Эй?

Тела не было. Дорога была пуста. На шоссе, на обочине — никого. Но Мэл могла поклясться, что только что видела человека. Это не фантазия. Он только что стоял посреди дороги. Сетчатка ещё хранила его облик. Высокий. Худой. Слишком легко одетый для метели. Она не могла его сбить. Точно не могла. Удара, даже самого лёгкого, не было. А тем более такого, от которого пострадавший отлетает, точно тряпичная кукла, на десяток футов в сторону.

— Вы меня слышите? Есть кто?

Она наклонилась над бампером. Ничего. Ни малейшей вмятины.

Как и крови. Ей не хотелось этого признавать, но ведь именно это она и высматривала, пока шагала вперёд, внимательно оглядывая обочины. Сугробы стояли нетронутыми.

Упорства Мэл было не занимать. Она прошлась туда и обратно ещё пару раз. Затем её осенило. Она вернулась к машине. Склонилась возле колёс, заслонилась от назойливых плёток снега, в свете фар вглядываясь в снежный покров. Рядом с её собственными следами тянулась стёжка ещё одних. Мэл была в ботинках на рифлёной подошве. Тот, кто оставил второй след, носил обувь с гладкой подмёткой. Не перепутаешь. Самое странное, что следы начинались и обрывались неожиданно.

Незнакомец в неподходящей обуви. В метель. И окрест ни одной машины, ни на ходу, ни брошенной в кювете.

Она позволила себе пофантазировать, что следы остались от кого-то из водителей, проезжавших незадолго до неё. Чепуха. Снегопад уже успешно затирал колею от её собственной машины. Всё, что произошло больше десяти минут назад, исчезало с лица земли под этим безжалостным ластиком.

— Эй, мистер! — крикнула она. Сощурилась, медленно обернулась вокруг себя.

Кроме противной песни ветра не было слышно ничего. Мэл потопталась на дороге, ещё несколько раз кликнула. Потом холод стал заползать за шиворот. Она поддёрнула воротник и вернулась в машину. К чёрту. Она не поисковая группа. Шансов найти заплутавшего человека у неё не больше, чем слетать на Луну. Особенно, если никакого человека и не было.

Непогода показала своё истинное лицо уже спустя полчаса. Рухнули с режущим надсадным скрипом две высоченные ели. Снег почуял первую победу и повалил сильнее. Рванул с новым вдохновением ветер. Что-то взвыло над холмом, а потом спикировало сверху, вздув спирали позёмок. С сугробов снесло верхний слой, колючая россыпь повисла вуалью. С крыш сорвались налипшие хлопья. Белые полупрозрачные полотнища вихрей затрепыхались по городу тут и там. Ветер взялся за уборку, будто перетряхивал залежалое бельё. Подстёгнутые его командой, колючие легионы  штурмовали окна и двери. Им был один указ — небо. Ветряные колёса остервенело метались по замкнутому кругу в котле низины. Запертые, они начинали сознавать, что попались в ловушку — а может, получили добычу на беспрепятственное растерзание. Где-то оглушительно хлопнула безответственно оставленная приоткрытой форточка. Застонал древний жестяной флюгер.

Буря начала разбег.

Глава 4. В снегу

Воскресное утро у шестнадцатилетнего Арчера Янга выдалось нелёгким. До сих пор он был уверен: он отлично знает, что такое плохо. Ведь вечеринка накануне была далеко не первой вечеринкой в его жизни. А вот нет. Никогда он не думал, что может быть так плохо. Ещё он был уверен, что если трижды блевал ночью, то утром повторения не грозит. Это тоже оказалось неправдой. Ему было фантастически хреново. И чем дальше, тем хреновее. Арчер надеялся, что если он выйдет на улицу, то полегчает. Снова ошибка. Морозный воздух взял за грудки и стиснул. Завихрения снега зажали между зубчатыми колёсами. Тело заколотила дрожь, которая шла не снаружи, а изнутри.

В руках он держал распечатанный конверт. На самом деле письмо было адресовано не ему, а его старшей сестре. Он вскрыл его из похмельной отваги. Уже много недель сестра бредила идеей поехать по обмену в Португалию. Увидев логотип на верхнем из стопки оставленных в прихожей конвертов, Арчер не удержался от возможности заполучить в руки мощное оружие. Можно спрятать письмо и наблюдать, как она изводится и не находит себе места. А потом подкинуть. Если сестра пролетела, то забавно будет её подкалывать, заводя разговоры о том, что она вот-вот уедет. Наконец, письмо чуть отвлекало его от собственного плачевного состояния. Уже вытащив из конверта сложенный втрое лист, Арчер сообразил, что затуманенный алкогольными токсинами мозг подал ему плохую идею. Нужно было распарить конверт над чайником, как положено, а не отковыривать клейкую полоску. Сестра взбесится, что он прочёл. Будет зла как шершень. Хорошо ещё, она свалила вместе с родителями и мелким. И разобрать что-либо из заковыристых слов, составляющих длинные предложения, он в таком состоянии всё равно не мог.

Порыв начинённого колючими снежинками, как шрапнелью, ветра подкрался из-за плеча и вырвал листок из рук. Арчер выругался громко и очень нецензурно. Настолько, что даже оглянулся через плечо, хотя и знал, что родителей нет.

Лист мчал вниз по улице, к перекрёстку.

За то, что он вскрыл конверт, сестра его долго изводила бы; за то, что он так тупо письмо потерял, она его просто-напросто сживёт со свету. При желании она может быть полнейшей стервой.

Пошатнувшись, Арчер сбежал с крыльца. Снег тут же набился в не предназначенные для зимних кроссов мокасины. Янги жили на центральной улице. Накануне её трижды расчищали, что давало возможность добраться до перекрёстка, не увязнув. Судьба благоволила к Арчеру: на несколько секунд ветрище затаился, и он успел сделать рывок и сцапать замедлившийся листок. Под бомбардировкой колючего снега бумага покрылась мокрыми круглыми отметинами, но текст не расплылся.

Пробежка должна была взбодрить. Честнее сказать — воскресить. И он ждал, что хмель немного выветрится и станет полегче. В теории именно так должно происходить. На практике контраст холодного ясного воздуха и внутреннего жара не перерос в сотрудничество. Сначала Арчер стискивал зубы, опасаясь, что они застучат. Потом позволил им клацать, как у замёрзшего голодного волка. Не успел Арчер миновать перекрёсток, как его скрутило. Он едва забежал за угол.

Желудок был пуст, разумеется. Хотя, подчиняясь слышанному, что от похмелья помогает еда и глоток пива, он и сделал себе глазунью, но позавтракать не удалось. Какой запах поутру после гулянки самый отвратительный из всех возможных? Еды, разумеется. Зажав нос ладонью, Арчер выкинул нетронутую порцию в мусорное ведро и завязал мешок. Так что сейчас его вывернуло тонкой струйкой мутной жидкости — водой, осторожно, по глотку, выпитой вместо завтрака.

Отдышавшись, он зачерпнул горсть снега и вытер им рот и подбородок. Похлопал по карманам в надежде, что в них завалялся один из тех ментоловых леденцов, что ему вечно совал младший брат. Обычно такие сюрпризы от мелкого бесили. Конфеты были омерзительны на вкус и имели обыкновение таять. Сейчас, как назло, ни одной не оказалось.

Взгляд упал на ближайший сугроб.

Из него торчали ноги.

Первое, о чём подумал Арчер: блин, кто-то из приятелей замёрз до смерти, не добравшись вчера до дома. Разверзнется ад. Всем влетит. Его до пенсии не отпустят ни на одну вечеринку. К нему никто не придёт до тех пор, пока он не превратится в замшелого сорокалетнего лузера-отшельника. Да даже на улице никто к нему не приблизится, будут переходить на другую сторону. Он до конца жизни будет считаться виноватым.

Лепеча «Эй, эй!», он кинулся разгребать сугроб, страстно надеясь, что дело закончится небольшим обморожением. Уже на пятой секунде до измученного похмельем мозга дошло: это никак не может быть один из его друзей. Если бы кто и рухнул в снег, то возле его крыльца, не здесь. Он замедлился, но было уже поздно. Арчер успел смести верхний слой. И сразу понял: неприятностей будет намного больше, чем домашний арест и запрет на развлечения в обозримом будущем. Конечно, это был не кто-то из его приятелей, а незнакомец, раза в три старше него. Об этом говорила лёгкая проседь в волосах. Снег вокруг головы лежащего ничком человека смёрзся в тёмно-бордовые комки. Арчер попятился, открыл рот, чтобы закричать, и его вывернуло пустотой ещё раз.

Джейк ждал, что воскресная смена пройдёт тяжко. Наверняка будет множество увязших в снегу автомобилей, но никто не захочет воровать в магазинах или устраивать потасовку. В такую погоду все сидят дома. И так тихий город обещал на ближайшие дни стать вовсе шёлковым. Половина заведений закроется, потому что сотрудники не смогут добраться до работы. У кого-нибудь заглохнет мотор. Обязательная часть программы — рухнувшие на крыши ветки и заплёванные снегом светофоры. Джейк ожидал вымерших улиц и жгучих вихрей в лицо. И никак не ожидал, что вдобавок придётся разбираться с чьей-то смертью.

Пришлось приложить усилия, чтобы разгрести снег и не дать ему засыпать тело и дальше. Палатка, которую натянули над трупом, неистово рвалась из рук. Она до сих пор подозрительно трепетала, готовясь в любой момент вспорхнуть огромной птицей. Коронер из округа и оперативная группа добирались вечность. Пришлось проторчать на злосчастном перекрёстке два часа. Ожидая их прибытия, Джейк и Томпсон успели не раз приложиться к термосу.

Лента оцепления рвалась, взлетала в воздух, привлекая к себе больше внимания, чем если бы они просто оставили всё как есть. Этот жёлтый воздушный змей будто приманивал, сигнализируя на фоне общей белизны: эй! Смотрите, что у нас тут есть! К счастью, дом, возле которого лежало тело, располагался в тупике. Он был выставлен на продажу ещё осенью. Напротив тянулась глухая задняя стена банка. Магазин и прачечная через дорогу были закрыты.

Мальчишка, обнаруживший тело, сидел в их машине. У него был измученный вид перепившего накануне подростка. Они сомневались: позволить ему вернуться домой до приезда группы, чтоб пацан отогрелся, или же держать под присмотром? Парень разболтает всё приятелям, те разнесут по городу. Впрочем, напомнил себе Джейк, для этого не нужно находиться в доме. Арчер Янг, конечно же, не расставался с телефоном. Смартфон торчал из заднего кармана его штанов. Пока парнишка был настолько перепуган, что не запустил сарафанное радио. Но хватит одного касания. У нынешних подростков чаты, мессенджеры — такая же физиологическая реакция, как моргание.

Парнишка сидел, подтянув колени к груди. Его босые ступни прикрывала шерстяная шаль, которую Джейк некогда нашёл на улице и таскал с собой в багажнике патрульной машины, надеясь с помощью дедукции найти владелицу. Над пригодившейся шалью торчали покрасневшие от мороза щиколотки. Промокшие и заледеневшие мокасины валялись под сиденьем.

То, что погибший не просто замёрз, они поняли сразу же. Джейк, преодолевая отвращение, наклонился над телом и сразу же отпрянул. Рана не оставляла сомнений — бедняга прожил не дольше нескольких минут. Снег вокруг был щедро пропитан кровью. Они с Томпсоном на несколько минут застыли, не веря своим глазам. Джейку ещё не доводилось сталкиваться с убийством. Тем более убийством, которое совершено непонятно кем, а не рыдающим рядом с телом непутёвым дружком.

Детектива из округа, чрезмерно уверенного и деловитого, Джейк немного знал, потому рискнул порасспрашивать.

— Ножом пырнули?

— Приложили головой о стену. На лбу несколько глубоких ран, на кирпичной кладке следы крови. Думаю, схватили сзади, когда он подошёл к своей машине. Он её оставил чуть дальше в тупике. Успел открыть. Его толкнули к стене и ударили несколько раз. А потом уже произошло остальное. Полоснули пару раз вот здесь и здесь. А потом, похоже, и зубы в ход пошли. Сильно он кому-то насолил. Первый раз такое вижу. Есть у вас знаменитые отморозки?

— Нет. Всё тихо. До сих пор были только семейные разборки. Бумажник не выпотрошен?

— Всё при нём. И карты, и наличка, и телефон. Мальчонка пришёл в себя?

— Выглядит едва ли не хуже трупа. Перепуган — я бы сказал насмерть, но плохой каламбур. Когда позвонил нам, едва смог выговорить, что стряслось. У него дома вчера была гулянка. Родители в отъезде.

— Когда вернутся? С ними нам тоже поговорить придётся.

— Должны быть к вечеру.

— Бог им в помощь. И нам тоже. На шоссе адище. Утром разгребли, там деревья рухнули. Сейчас опять совсем плохо. Только что передали: прямо на нас снежный фронт идёт.

Они, не сговариваясь, посмотрели на свинцовое небо. Горизонт был тяжёл.

Мэл открыла дверь. И не удержалась от крепкого словца. Перед ней стояла стена. Белая, рыхлая и холодная.

Она затворила дверь, чтобы снег не пожаловал в холл и не пришлось вытирать полы. Проверила заднюю дверь. Второй выход был с подветренной стороны, поэтому здесь дела обстояли, можно сказать, неплохо. Именно через него улизнула дочь. Малолетняя лиса. Ведь увидела, значит, что творится на крыльце, но и не подумала её разбудить или хоть как-то помочь. Потихоньку сдриснула в свой драгоценный отель, хотя делать там сейчас нечего. Зимой за ней обычно заезжала Мэй. Летом в ход шёл велик.

Мэл набросила куртку. Сходила за лопатой, которую хранила под лестницей. Вонзила её в заблокировавший выход сугроб. Она копала и копала, пока белая масса не отступила от порога. Дальше работа пошла легче. Понемногу образовался коридор. Это было живительно после вчерашнего. Хорошая встряска. Ничто так не прочищает мозги, как физическая работа. Пока она работала на фабрике и лесопилке, не было никаких проблем. Выматываешься так, что с ног валишься.

Через полчаса ей удалось расчистить крыльцо и дорожку. Хватит ненадолго, конечно. Мэл утёрла лоб ладонью, оперлась на лопату и оценивающе прищурилась, разглядывая отвратительное небо. Утром обычно наступает перемирие. Отвоевав всю ночь, штормы и метели унимаются. Пусть передышка временная, но утреннее затишье — дело святое. Нынешнее утро грубо попирало традиции. Тучи только сгустились. Они нахмуренной пеленой стелились низко над холмами. Их несло сплошной курчавой пеной, перекатывало и встряхивало: на землю, приступами, сыпало бесконечной белизной. Серый фон и белые злые штрихи – это сочетание только делало картину более зловещей. Шапки снега не походили на округлые декорации к рождественским спектаклям. Наносы под командованием параноидально непоследовательного ветра выходили асимметричными, клиньями и гребнями. Как хищные акулы, эти гряды прорезали перекрёстки и дворы. С крыш теперь нависали опасные карнизы.

Самое то для сегодняшнего дня. Гнусная погода для гнусной даты.

Вчера, пока Линн торчала в интернете, Мэл дала себе волю. Накатила стопарик и разрешила слезам навернуться на глаза. Долго сидела, уставившись в стенку, смаргивая колышущуюся солёную пелену. Нужно продержаться и сегодня. Тем более что дочь свалила. Малодушно свалила, малолетняя говнюшка, чтобы не принимать участие в импровизированном поминовении и не ехать на кладбище. Ну и ладно. Звонить ей Мэл не будет. И уговаривать. И обсуждать вечером её поведение. Не маленькая. Что на такую слова тратить. Мэл понимала, что погода для поездок совсем не годится, но из чистого упрямства твёрдо была настроена придерживаться плана. Она сделает то, что наметила. Снег её не испугает. Не на такую напали. Она здесь всю жизнь прожила, и не такие зимы видала.

Они всегда ездили вдвоём. Мысленно озвучив это, она опустилась назад на стул. Во-первых, не успело ещё образоваться никакого «всегда». Успели они это сделать лишь однажды, в прошлом году. Визиты на кладбище в другие дни не в счёт. А во-вторых – неужели она приняла новый порядок вещей?

Мэл ожесточённо натянула мужские ботинки на меху, поддёрнула ворот свитера повыше. Забралась в машину.

На перекрёстке в центре стояла полицейская машина. Угловой дом был огорожен жёлтой лентой. Мэл притормозила возле полицейских. С Томпсоном она была знакома ещё со школы — он приходился братом её подруге. Видеть его в форме стало привычным, но иногда она подшучивала над ним: «Эй, что это ты на себя напялил». Подруги уже давно в этих краях нет, ищи свищи, умотала с мужем в Филадельфию. И даже сам Томпсон о сестре почти никаких известий не получал.

— Чего случилось?

— Проезжай, Мэл. У нас тут паршивая история.

— Чего, замёрз кто?

В прошлый раз такое случилось с местным алкашом. Тем, что всегда ошивался возле супермаркета. И, самое главное, — ведь не до смерти замёрз. Обморозил пальцы и ухо, но оклемался.

Томпсон опустил глаза, почти стыдливо. Мэл сообразила: э, нет, что-то посерьёзнее. Иначе не было бы у других копов такого выражения лиц, да и ленты тоже не было бы.

— Вот же срань! Неужто кого-то грохнули?

— Да не ругайся ты, — досадливо поморщился Томпсон. — Как тебя клиенты только терпят.

— Не смеши меня. С ними только так и можно.

— Куда тебя вообще в такой адище понесло? Неужто кто-то на сегодня заказ сделал?

— Ты тему не переводи. Что случилось?

— Ну, ты же знаешь, что полиция не имеет права…

— Томпсон, не будь идиотом. У меня дочь час назад этой дорогой в отель поехала. Мне до лампочки всякие слухи. Главное скажи, что никого не изнасиловали и не расчленили.

— Чего нет, того нет, — удручённо вздохнул Томпсон. — Но… короче, лучше бы ей в одиночку и в темноте не гулять. Да и вообще до конца бури не гулять.

— Вот твою ж мать!.. А я этой пиздюшке сказала вчера: сиди дома. Ведь работы там сейчас ни хера, будто я не знаю. Но нет, слиняла с утра. Поехала языком трепать со своей подружкой-неумехой. Нет чтоб остаться и помочь снег убрать. Я с утра едва вход отрыла.

В этот момент отъехал фургон коронера. Джейк, у которого из-под шапки торчали взъерошенно волосы, вывернул из-за угла. Бледный и раздёрганный.

Мэл присвистнула.

— Мэл! — страдальчески оборвал готовое сорваться с её уст очередное ругательство Томпсон. — Правда, езжай по-хорошему. И это… не говори никому. — Сам понял, что сморозил, и поправился: — То есть я знаю, что ты и так не будешь, но обязан на всякий случай предупредить. Линн предостереги, конечно, но без деталей, ок? И… это… Мэл, уже сейчас не видать ни зги, а через пару часов пойдёт на новый заход. Будь осторожна. Пока светло, ты б забрала девчонку — и домой.

— Я, по-твоему, с Гавайев приехала?

— Я всего лишь о тебе беспокоюсь.

Она даже не сочла нужным что-то на такую глупость ответить.

— Я его… её?.. знаю?

— Один из ребят говорит, из ресторана мужик.

— Значит, вряд ли. Не хожу я по ресторанам.

Она крутанула руль и кивнула обоим полицейским скупо и слегка ободряюще.

Не повезло мужикам в воскресный день.

Хотя кому в жизни везёт?

***

Роми встала с мыслью, что готова к завоеваниям.

Ей тоже нужна работа. Непременно творческая. Простодушные расспросы Паулы о балетном классе надавили на больную мозоль. С утра она просмотрела сайт с местными вакансиями. Сидя за коробками, сдвинутыми посреди кухни вместо стола — план назавтра после переезда наведаться в магазин мебели в ближайшем городе или заказать хотя бы самое необходимое онлайн пришлось отложить, — она пролистывала интернет-страницы. Предложений было не так чтобы много. То есть они были, конечно, но все вопиюще нетворческие. Помощник парикмахера. Провизор в аптеку. Бухгалтер в фирму, торгующую сельскохозяйственной техникой. Сотрудник в приют для кошек. Учитель математики на замену. Разнорабочий в супермаркет. Пожалуй, вакансия в парикмахерской на этом фоне смотрелась верхом креативной карьеры. Роми даже призадумалась. Может быть, это похоже на новое начало?

Допив кофе, она решила, что в маленьких городках действовать нужно иначе. Здесь всё решает личный контакт. Ей требуется стать своей. Пообщаться с людьми, улыбнуться, поспрашивать. Разумеется, она не собиралась ставить Паулу в известность о всей масштабности вылазки.

Паула ужаснулась, услышав, что она собирается выйти из дома.

— Ты с ума сошла! Видишь, какая метелища?

— Я же буду в центре города.

— И замёрзнешь в ближайшем сугробе! Сегодня воскресенье, всё закрыто!

— Паула, мы не можем ждать до весны, чтобы начать выходить из дома. Я видела вчера симпатичную булочную возле того кафе, где обедала. Булочные работают всегда. Привезу свежий хлеб. Мне всего лишь надо спуститься с холма и свернуть направо. Обещаю не отклоняться от центральных улиц.

По правде говоря, снегопад, который она наблюдала уже вторые сутки, не внушал ей страха или раздражения. Это так красиво! Как человек творческий, она могла оценить великолепие картины. Пушистые хлопья, как в рождественских фильмах, мягкие линии сугробов, нежные, что изгибы девичьего тела, заснеженные деревья, шапки на которых будто скопированы с праздничных открыток. Она носит в сердце то чувство прекрасного, которое позволяет не брюзжать из-за погоды, а любоваться ею. Ведь даже суровый шторм с молниями и хлёсткими волнами великолепен в своей первобытной мощи. Да, вечером и ночью бушевало, но сейчас поутихло.

Роми слегка занервничала, лишь когда представила, как дорога обледенеет и превратится в крутой горнолыжный спуск. Зимняя резина показалась отчаянно недостаточной. Тут бы цепи и парашют для торможения. Возможно, местные так и делают? Пока что дорога не выглядела слишком большой проблемой. Роми сказала себе, что нужно всего лишь быть внимательной. Как и везде. Разве в мегаполисе, где полно сумасшедших водителей и не менее сумасшедших пешеходов, ей не приходилось быть очень осторожной? А здесь ни одного перебегающего дорогу неформала с кислотно-яркими дредами и ни одной застрявшей посреди улицы старушенции. Крадясь медленно-медленно сквозь снежную пелену, Роми добралась до булочной. Добытый ароматный хлеб убедил её: следуя своим творческим инстинктам, она как никогда права.

На берегу озера, на другом холме, возвышалось здание. Не по-здешнему фешенебельное.

Роми положила руки на руль и напомнила себе: она обещала Пауле сразу же вернуться. Только по центральной улице. Только до булочной и назад. Но если сделать маленький круг, это вряд ли зачтётся как серьёзное нарушение. Здесь же рукой подать.

Дорога до холма действительно оказалась недолгой и несложной. Уже у подножия Роми углядела почти полностью залепленный снегом щит с надписью. Оставшегося видимым клочка слова было достаточно, чтобы догадаться: отель.

Она похвалила себя за то, что поддалась импульсу. Это задержит её, конечно, но разве что-то грозит ей в отеле? Напротив. И в таких местах всегда требуются сотрудники. Прекрасное решение. Всегда нужно следовать интуиции.

Девушка на ресепшене с замученными волосами встрепенулась было, когда тренькнул дверной колокольчик, но тут же обмякла, заметив, что Роми без чемодана.

— Добрый день! — возгласила жизнерадостно Роми. Её голос чересчур звонко раскатился по пустому холлу. Однажды подруга сказала ей: «Ты всегда так бодро кричишь, что мне кажется, будто я всё ещё слышу прямо над ухом вопли ненормальных вожатых из летнего лагеря. Ну, знаешь, тех, что в Семейке Адамс». — Я переехала сюда недавно. Позавчера вечером. Мой следующий шаг — найти работу. Заметила вывеску и подумала: возможно, вам требуется кто-то?

— Сейчас низкий сезон. Вы хотите кем устраиваться?

— Могу предложить свои услуги. Как оформитель. Я изучала искусство. А ещё у меня есть некоторые керамические работы. Если требуется для украшения интерьеров.

— Да мы вроде ничего такого не задумывали.

— Мне нужно, чтобы кто-то отрегулировал кондиционер, — раздалось за её спиной.

Роми отступила, среагировав не столько на голос, сколько на выражение лица девушки за стойкой. Оно вмиг перестало быть меланхоличным.

— Сейчас же позвоню мастеру. Что именно не так, мистер Фишер?

— Я отрегулировал термостат, но всё равно душно.

— Просим прощения, что вы испытали неудобства.

— И ещё минеральной воды, если можно. В мини-баре была всего одна бутылка.

— Вам принести в номер или отдать прямо сейчас?

— Я возьму сразу.

— Сейчас, сейчас…

Девушка метнулась к холодильнику.

Гость заметил Роми и развернулся к ней.

— Извините, я прервал ваш разговор.

Для холёного постояльца с нью-йоркским выговором он извинился с неожиданной искренностью. А ещё — оказался обладателем невероятно графичного лица.

— Вы здесь живёте, а я просто отвлекаю персонал. Хотела узнать, не требуется ли им сотрудник. Я занимаюсь искусством.

— Тогда мы почти коллеги.

— Вы художник?

— Нет. Я торгую антиквариатом.

И это тебе очень подходит, про себя сказала Роми. После вялой реакции девушки уважительный тон нью-йоркца воодушевлял.

Она развернулась к нему всем корпусом.

— А вы уже тут что-то осмотрели? Здесь есть галереи или что-то, что вы можете порекомендовать? Смешно, да? Я вроде как местная жительница, а спрашиваю у вас. Но я даже коробки с собственной одеждой ещё не разобрала. Только что переехала. Столько всего предстоит сделать. Но мне хочется быть нужной. Реализовать себя. Самореализация для меня очень важна.

— Я ничего не знаю о городе. И пока что он не предоставляет такого шанса. Метеослужбы предупреждали, что с экскурсиями лучше повременить.

Он сопроводил слова извиняющимся жестом и улыбнулся. Роми даже замерла от изумления: и так красивое лицо озарилось и потеплело. Его подсветило изнутри ясным осенним солнцем, добавило янтаря в глаза, наполнило расплавленным золотом, вмешало искорки в чистый взгляд. Улыбка уперлась в две вертикальные чёрточки-складочки в углах крупного выразительного рта, и Роми это невероятно понравилось: чёрточки будто задавали заранее границы, в которых будет жить улыбка, брали её в рамку. Наверняка её можно было выманить более широкой и открытой. Да и так – впору искать солнечные зайчики на стенах. Удивительное внутреннее свечение. Словно солнце над серым ручьём. В быстрых водах плещется рыбка, взблёскивающая чешуёй. Улыбка ошеломительно преображала его. Она вносила в живые, текучие, почти тревожные черты умиротворяющую гармонию. Что-то неуловимое в этой сложности просило взгляд вернуться к ним вновь и вновь.

Вернулась ресепшионистка с несколькими бутылками минералки. Болезненно нахмурилась.

— Надеюсь, вы найдёте в городе что-то, достойное вашего внимания, — сказал он.

Постоялец взял воду и удалился так же бесшумно и элегантно, как и появился. Золотистое сияние исчезло. В холле снова стало уныло.

— Рада была познакомиться, — из вежливости сказала Роми девице. — Я к вам обязательно заеду, когда начнётся сезон. У меня много разных идей.

— Счастливо, — кисло пожелала та.

Роми вышла на улицу, и ей показалось, что за это время мороз стал кусачее, а ветер — неприветливее.

***

Линн украдкой косилась на тот угол ресторана, где завтракал вчерашний приезжий. Он спустился, когда на улице посветлело, и остальные постояльцы — та тщедушная группка, что приехала вчера ближе к ночи, проскочив до разгула непогоды, — успели покончить с едой. Очевидно, вставать рано было не в его привычках. Будь дело летом или осенью, когда отель полон, Линн бы нашла повод зайти и рассмотреть гостя поближе. Например, принялась бы складывать полотняные салфетки или проверять, достаточно ли кофе в кофемашине. Никто не мешал ей изобразить хозяйственность и сейчас, но она боялась, что спектакль будет шит белыми нитками. Нет уж, не доставит она этому пижону удовольствие думать, будто все только и делают, что им любуются. Отсюда, с того места, где стояла витрина, которую Линн типа полировала, тоже удавалось за ним подсмотреть.

Волосы холодного тёмно-русого цвета не до конца высохли после душа, оттого были ещё темнее, совсем графитовыми. Пряди с острыми кончиками эффектно сбегали на лицо, когда он наклонял голову. Линн вынуждена была признать: Мэй не на пустом месте принялась глаза закатывать. И впрямь красавчик. Не такой, как киноактёры, не отфотошопленный. По-настоящему и без всяких уловок. Ну а ей он как раз потому и не нравился. Она была солидарна с матерью, которая считала, что мужчин красота только портит. А уж привлекательная внешность плюс деньги портят их вконец. Мэй вчера успела обмолвиться, что новый гость не носит обручального кольца. Для подруги это означало, что можно заходить в мечтах до самых диснеевских замков. Для Линн — что приезжий укладывает наивных девиц в постель пачками, а потом пачками же оставляет на обочине. Наверняка не замечает мелких сошек вроде портье, официанток или кассиров. Пока он стоял перед Мэй, то держался вежливо и гнал обаяние на всю катушку, но сейчас смотрелся… правильнее, что ли. Как будто ему наедине с тарелкой комфортнее, чем с людьми, и никто больше не требуется — пока не потребуется эту тарелку помыть. Зачем он вообще притащился сюда из Нью-Йорка? И куда пойдёт в такой снегопад? Смотреть в городке нечего. Меккой бизнеса не назовёшь.

— Он занимается антиквариатом, — торжественно сообщила Мэй, заменив новостью приветствие.

Линн не стала ломать комедию и спрашивать, о ком это она с порога. Хотя приговорённые к ретриту вчера и просочились, подруга не выпускала из фокуса обитателя люкса.

— Да ну? — саркастично протянула она.

— Что не так-то?

— Старьём торгуют старики в нафталиновых жилетах.

— Это серьёзный бизнес. И в нём разные люди, — бросилась на защиту фаворита Мэй. — Ты хоть представляешь, какие там деньги крутятся?

— Угу, иди попроси у него антикварную скрепку. На большее у тебя денег не хватит.

Она ненавидела, когда Мэй принималась строить из себя всезнайку и говорить таким омерзительно авторитетным тоном — как взрослая, снисходящая к глупенькому подростку.

— Он что — собрался открывать тут лавку?

В городе был магазинчик старья. Вроде бы до сих пор есть. Она ещё всегда удивлялась: кому охота покупать барахло, когда можно взять что-то новое и дешёвое? Только дом захламлять. Впрочем, их дом не захламишь больше, чем уже есть. Отец всегда ремонтировал сломанное, мать ни за что бы не позволила разводить грязь, но всё было таким… старым. Добротным, чистым и ужасно старомодным. Линн, дай ей волю, их скарб скопом бы отправила на свалку, даже если вещи, как мамаша говорит, «ещё могут послужить». Ну, может, кроме своей кровати. Та была по-настоящему старой, железной, с металлической кованой спинкой, сущим монстром, и при этом казалась Линн уютной. Даже под кошмарным цветастым пледом.

Особенно под кошмарным цветастым тёплым пледом.

— Ты же понимаешь, что о таком не рассказывают направо и налево, — понизила голос Мэй. — Возможно, он присматривается.

— Ты пыталась его охмурить?

— Линн, — поморщилась Мэй. Она всё ещё играла в умудрённую опытом старшую. — Как ты выражаешься?

Но маска с неё тут же слетела.

— Он обмолвился об этом девушке, которая заходила спрашивать насчёт своих поделок, — неохотно признала она. — Она на днях переехала.

— Ого, только переехала и уже отбила у тебя парня, — язвительно протянула Линн. И показала язык.

— Маленькая злюка! — выскочила из-за стойки Мэй.

— Простушка крашеная! — поддразнила Линн и юркнула в лифт.

Роми осторожно вдвинула ящик. Чем плотнее она общалась с кухонным царством, тем больше его слабостей замечала. Во-первых, изящная ручка ящика едва держится. Если потянуть посильнее, оторвётся. И тогда его будет весьма непросто выдвинуть — похоже, за время, что дом стоял осенью неотапливаемым, сырость сделала своё дело, и кухонная мебель разбухла. Приходилось тянуть изо всех сил. Вторая проблема обнаружилась чуть позже, когда она разложила вилки, ножи и ложки. Дно провисло. Это его стопорило при движении что туда, что обратно.

Она прошлась по дому, пытаясь вспомнить, куда положила отвёртку. Можно было кликнуть Паулу, уточнить, не брала ли она, но с середины дня Паула села работать. Наконец полностью подключив всю свою технику и наладив интернет, она нырнула в работу сразу же после обеда. Они сговорились называть пространство между двумя комнатами «кабинетом». За это время Роми внесла последние штрихи в устройство спальни и сейчас решила, что пора готовить ужин. Ей доставляло удовольствие играть роль домохозяйки, которая вьёт гнездо и занимается милыми мелочами вроде сухоцветов в плетёной корзинке на комоде или раскладывания белья по ящикам. Потенциального раскладывания по потенциальным ящикам будущего комода.

Конечно, её энтузиазм никуда не делся. Как и сказала девица в отеле, сейчас туристов нет. Но едва снегопад закончится, она разыщет сувенирные магазины, детский садик, где нужно оформить помещения в оригинальном стиле. Если повезёт, найдёт галерею здесь или в соседнем городке. Можно делать открытки для приезжих. У неё уже появилось несколько идей. Например, вид из кухонного окна. И склон, по которому несутся санки. Осталось только придумать, как это оригинально подать. Нужна изюминка. Множество художников и скульпторов находят свой стиль. И она вот-вот найдёт. Этот город станет для неё тем импульсом, благодаря которому она нащупает верный путь. Как человек новый, Роми способна лучше местных увидеть здешние места. Свежо и ярко. И первую свою открытку пошлёт домой, чтобы семья убедилась: Роми была права, оторвавшись от родной почвы и упорхнув смело навстречу большой жизни, свежему воздуху, приключениям и самой себе. Это не эксцентричный жест назло кому-то, а увенчавшийся успехом поиск себя. «Милая, но ты никогда не хотела этим заниматься. Почему ты вдруг всё так резко меняешь? Конечно, только тебе решать, но подумай…»

Поход в город она постаралась — ого, она уже говорит «в город», как будто всю жизнь прожила на затерянной в полях ферме! — пока выбросить из головы. Ничего страшного, она обязательно найдёт занятие по вкусу. Быть может, следует напрямую обратиться к владельцу отеля и нескольких кафе и ресторанов, предложить свои услуги в качестве оформителя. Глупо было рекламировать себя тому, кто никак не связан с искусством или набором персонала, а просто стоит на ресепшене. Что она понимает! А вот гость из Нью-Йорка сразу оценил.

А он симпатичный.

Ладно, не симпатичный, а очень красивый. Не нужно быть натуралкой, чтоб признать очевидное. Не будем гетерофобны… шовинистичны… сексичны… Как правильно сказать?.. Даже мужчинам иногда достаётся красота. И на этом конкретном мужчине природа не экономила. Такие лица пишут, убиваясь за мольбертом, что не передать всей их живости и многогранности. Ему наверняка тут скучно. Возможно, у него здесь интрижка. Или поиск интрижки. Почему-то она была уверена: Фишер из тех, кто всегда к такому открыт. Кто легко соглашается на секс. В нём, таком вежливом и элегантном, чувствовалось нечто, безошибочно подсказывающее: при правильном предложении он будет доступен. Ненадолго и только для своего удовольствия, и всё же. В некоторых людях есть незаметный несведущему глазу маркер. Например, парень из кафе, Джейк. Вот он явно относится к романам на одну ночь с осуждением. Типичный старомодный житель маленького городка. Наверняка считает, что прежде чем поцеловать девушку, надо трижды сводить её в кино, а потом представить родителям. Это забавно и немного трогательно. Хотя такая сельская старомодность может оборачиваться нетерпимостью. Интересно, здесь вообще есть хотя бы бисексуалы, не говоря уж об открытых лесби и геях? Или их пара будет самой продвинутой?

Паула обладала… нет, не недостатком, а одной всё равно очаровательной чертой, потому что — разве может быть что-то не очаровательное в Пауле? Она плодила грязные кружки стаями. Особенно, когда с головой уходила в работу. Только что всё вымыто — и вот они снова рассеяны по разным поверхностям, с остатками кофе, молока, сока….

Роми подцепила свободным пальцем ещё одну кружку, чтобы закинуть всю гроздь в мойку. Откровенно говоря, на первом курсе Роми была довольно легкомысленна. Сейчас ей становилось чуточку не по себе при воспоминаниях о собственной раскованности. Она флиртовала направо и налево. Регулярно просыпалась в незнакомых комнатах и на цыпочках выскальзывала, молясь, чтоб очередной приятель не проснулся, пока она не окажется достаточно далеко. Тогда ей казалось, что она утверждает собственную независимость. Почему бы нет, если парень симпатичен и ею очарован. Она ведь молода и должна понять, что и как ей нравится.

В постояльце из Нью-Йорка тоже это есть — «почему бы нет».

Положа руку на сердце, она никогда наутро не сожалела о ночных эскападах. Ей повезло не напороться на какого-нибудь урода. Все ребята, с которыми она заводила интрижки, были славными и безобидными. А она оказывалась в роли Казановы, немножко жестокой. Это вселяло приятнейшую веру в своё обаяние. О студенческих пробах Роми рассказала в группе поддержки. «Я пыталась почувствовать те невероятные эмоции, которые, как все говорили, я должна чувствовать, но их не было. Максимум — приятно, но у меня не сносило крышу. Я утешала себя тем, что развлекаюсь с классными парнями, что нравлюсь им, но в глубине сердца знала: всё это неправильно, — проникновенно говорила она. — Возможно, вы тоже пытались подавить свою подлинную сексуальность, затевая роман за романом. А потом я нашла себя».

Но теперь всё будет по-другому. Должно стать по-другому. Через некоторое время, когда Паула пообвыкнет на новом месте, они поговорят. Роми выберет подходящую церковь для венчания. Они заведут собаку. Красивого пса с длинной шелковистой шерстью и хвостом, похожим на гигантскую хризантему.

Хотя Паула, конечно, будет говорить, что если уж Роми так приспичило завести пса, то правильнее съездить в ближайший собачий приют и взять какого-нибудь бедолагу с отгрызенным ухом, радостно виляющего беспородным хвостом. Нет, Роми ничего не имела против лохматых дворняг. Они симпатичные. Но, согласитесь, когда вы мечтаете о собаке, то первым делом представляется дружелюбный спаниель, или бордер-колли, или другая миловидная порода. Роми могла пофантазировать, как в приюте склоняется над пузатым щенком, пахнущим молоком. Прелестный, хотя и совершенно беспородный, он благодарно лижет ей нос, и его глаза, ещё голубоватые, светятся восторгом и зарождающейся вечной преданностью. Ведь она спасла его, подобрала почти с улицы и дала дом. И потом он до глубокой старости будет виться вокруг неё ласковым обожателем. Но это если начать прицельно думать о приюте. А если просто мечтать о собаке, то изначально картинка, хоть убей, получалась другой. Золотистый спаниель с хвостом-хризантемой.

Конечно, в приюте может найтись и такой пёс. Непременно всё так и будет. Уверенность веско наступила на ворочающийся клубок неясных, бледных и скользких подголосков сегодняшнего дня. Роми спохватилась, что уже минут пятнадцать держит кружку под струёй воды и наблюдает за меркнущим пейзажем за окном. Ничего драматичного не происходило. Просто шёл снег. И ветер стих. Красиво, умиротворяюще. Рано или поздно снегопад закончится. Она залюбовалась почти утонувшим в сером горизонтом.

И вскрикнула.

Ей почудилось, что за окном мелькнула тень. Что-то большое и чёрное. Роми отшатнулась, выронив кружку в мойку.

Это было абсурдом: никто не смог бы в такую погоду взобраться на крутой склон. Да и прокрасться под окна кухни со стороны входа невозможно иначе, кроме как по пояс увязнув в снегу. На всякий случай Роми всё же метнулась в холл и выглянула в окно возле двери. Разумеется, снежный ковёр оставался нетронут. Это лишь игра зимних сумерек. Ни один человек не приближался к их дому. Скорее всего, ворон или другая крупная птица промелькнула мимо окна.

Она вернулась на кухню. И когда набралась смелости сделать шаг к окну, за ним обнаружилась только стремительно густеющая темнота, разбавленная снегом, сдобренная снежными веснушками на стекле. Свет из дома выжелтил сугробы под окном. Разглядеть, были ли там следы, не представлялось возможным. Роми больше и не верила в реальность увиденного. А вот кружка разбилась. Не так трагично, как тарелка: просто откололась ручка. Ничего особенного, дешёвая невзрачная кружка за пару баксов. Роми поколебалась, но опустила её в мусорное ведро. За два дня два предмета. Впору начать делать стену из осколков. Дом Разбитой Посуды. Вот как стоит назвать их новую усадьбу.

Глава 5. Роми. История первая. Одарённость

— Какая талантливая девочка! — воскликнула Щепка.

Я очень удивилась, когда поняла, что это она обо мне. Сначала я оглянулась на Эмму — может быть, тощая женщина говорит о ней, хотя и смотрит в упор на меня. Ведь именно моя подружка пришла на просмотр. А я пришла за компанию. Только потому что Эмма отчаянно боялась. «Пожалуйста, поехали со мной, ну пожалуйста!» — канючила она. И так до тех пор, пока не услышала от своей мамы великодушное: «Ну, ладно!» Потом её родители позвонили моим, чтобы мне разрешили поехать в балетную студию.

Увлечение балетом охватило Эмму несколько месяцев назад. Мы вместе посмотрели фильм про танцовщиц. Мне он понравился, но я быстро о нём забыла. Но не Эмма. Она просто заболела танцами. Отыскивала в родительском шкафу наряды, походящие, как ей казалось, на балетные костюмы, а потом до изнеможения прыгала в них по своей комнате. Или по гостиной. Или в саду. Или на детской площадке. Я была зрителями, целым залом, и должна была хлопать. Если мы были во дворе, то иногда ещё подносить букет. Цветы мы старались срывать аккуратно, чтобы нас потом не ругали за разорение клумб. Мама Эммы смиловалась и купила ей красивую лиловую пачку и специальные тапочки. Не те, что с твёрдым носком, но всё равно необычные.

На просмотре всем заправляла очень худая женщина в трико, которую я про себя прозвала Щепкой. Она была пугающей и таинственной — как бы молодая и старая одновременно, из-за худобы трудно понять. Она вполне могла оказаться злой колдуньей. С Эммой она так и вела себя: строгая и холодная. Потом повернулась ко мне и скомандовала: «Так, юная леди, теперь ты». Мне захотелось юркнуть в угол или, ещё лучше, выскользнуть из зала с зеркалами. Казалось, вокруг бесконечные лабиринты и из каждого в любой момент может высунуться голова неведомого зверя. Щепка включила музыку и сказала, чтобы я изобразила что-нибудь. Музыка оказалась красивой и отвлекла от лабиринтов с их опасностями. К тому же было понятно: требование колдуньи лучше быстренько исполнить, и тогда нас наконец отпустят домой. Если я послушаюсь, у нас ещё останется время поиграть. Во что-нибудь, не связанное с воображаемыми балетными спектаклями и букетами после них.

Я знала: родители не собираются отдавать меня на танцы. Они уже платили за уроки фортепьяно, и каждый понедельник и четверг к нам приходила пожилая женщина, которая пыталась сделать мои пальцы более гибкими и беглыми, а память более цепкой. И ещё одни занятия «не вписываются в бюджет». Они наверняка так скажут. Мама часто такое произносила. Нет-нет, мы не были бедными. Просто самой обычной семьёй, где «лишних трат не предусмотрено». Однако на обратном пути из студии Эмма принялась уговаривать родителей: представьте, как здорово, если мы с Роми будем ходить на занятия вдвоём. Это не так страшно, мы будем поддерживать друг дружку. Ещё пока мы ехали в машине, мама Эммы начала уговаривать мою по телефону. «Да, мы понимаем… Но им вдвоём так весело… Она так хвалила вашу дочь… Врождённый талант… Очень жаль будет упускать…»

Дома папа меня спросил, правда ли, что мне хочется танцевать. Мы с Эммой заранее договорились, что отвечать. Нехорошо нарушать уговор, поэтому я энергично закивала.

— Ну хорошо, что-нибудь придумаем, — пробормотал папа, почесав в затылке.

Так я и начала занятия с педагогом, к которому, как потом узнала, мечтают попасть все девочки, грезящие о балете. И это было дорого. Конечно, у нас не было средств на «лишние траты», то есть на интенсивные занятия в престижной студии. Я это даже тогда понимала и не повторяла без конца, что умру, если мне не разрешат заниматься танцами, как настаивала Эмма. По правде говоря, я надеялась, что разговоры сами собой утихнут. Тогда и у родителей будет всё хорошо, и я сдержу обещание. Но — я узнала об этом только несколько лет спустя — Щепка надавила на какие-то рычаги и добилась для меня особых условий. Она сразу же взяла меня под крыло. Это не значило, что мне было легче учиться. Напротив. Суровые замечания и требования ещё и ещё раз повторить движение адресовались в первую очередь мне. Однако потом на её лице появлялась скупая полуулыбка, за которую мы все боролись. Всего в студии занималось пятнадцать детей. Эмма тоже. Ей занятия давались не так легко, но она компенсировала недостаток лёгкости упорством.

— Вы уже думали о её дальнейшем обучении? — спросила Щепка через несколько лет.

Родители переглянулись.

— Она невероятно талантлива. Ей стоит серьёзно задуматься о балетной карьере. Поэтому я и пригласила вас. Не все родители могут верно оценить степень одарённости своих детей. Чаще всего они считают, что их дочь или сын настоящий гений, тогда как ребёнку лучше сосредоточиться на чём-то другом. Но в случае с Роми всё наоборот. Она имеет все задатки для поступления в академию.

Папа с мамой переглянулись вторично. Нет, они об этом не задумывались. Я знала, что они мною гордятся, но не строят воздушных замков.

— Спасибо, — сказал наконец папа. — Мы самым серьёзным образом это обдумаем. Что от нас потребуется? Мы должны, наверное, ознакомиться с разными заведениями, съездить их посмотреть? Балет, сцена — это для нас тёмный лес, поэтому мы будем признательны за советы.

Щепка говорила с ними ещё полчаса. Я старалась убрать румянец с лица. Щёки пылали от услышанного. Я знала, что стала первой среди учениц, но не предполагала, что меня оценивают так высоко. Академия балета?.. Я совсем не была уверена, что хочу этого. Но все в кабинете ждали от меня вполне определённого ответа, поэтому я не могла ответить что-то иное, кроме как: «Конечно же да!» Вот так и определилась моя судьба.

В чикагскую академию я поступила легко. Комиссия начала шептаться уже в середине моего экзерсиса. Я занервничала, хотя и понимала, что они шепчутся, потому что им нравится, а не потому, что я наделала кошмарных ошибок или не попадаю в музыку. Эмма страшно переживала, потому что тоже подала документы и была уверена, что не справится. Когда после просмотра мы вдвоём сидели на полу в коридоре, чуть поодаль от остальных кандидаток, подруга всхлипнула:

— Конечно же меня не примут!

— Ерунда, ты всегда всё делаешь чисто! — возразила я. — Ты не допустила ни одной помарки. Не надо переживать.

— Тебе легко говорить! — с неожиданной досадой Эмма дёрнула плечом, когда я попыталась её успокаивающе погладить. — Ты пройдёшь наверняка. А я всего лишь трудолюбивый середнячок!

По правде говоря, даже я понимала, что она не слишком хорошо справляется. В студии я часто показывала ей, как правильно выполнить то или другое па, что не так с её локтем или где она запаздывает. Ведь она была моей лучшей подругой. Мы всё ещё проводили выходные вместе, валяясь на её кровати, смотрели вместе то детские мультики, то клипы любимых исполнителей, со смешками споря, кто из них более секси, а то и просто швырялись подушками или плели браслетики.

Хотя после объявления результатов мы отправились вместе праздновать, объедаясь запретным мороженым, теперь я понимаю, что между нами уже в тот момент наметился холодок. Потому что моё имя стояло первым в списке принятых, а имя Эммы — во второй его половине. А ещё мне досталось место у станка в центре. Как потом я узнала, считающееся местом для «подающих надежды» и самых амбициозных. Педагог начала со строгого внушения: даже талант не избавляет от тяжёлого труда.

В первом же семестре у Эммы появились другие подруги. Постепенно она стала общаться с ними всё больше, а со мной — всё меньше. Я не могла пенять ей за это: мне часто приходилось оставаться после занятий, потому что требовалось отточить то одну, то другую вариацию, поработать над фуэте или добиться лёгкости гранд жете. Я действительно очень старалась. Что бы там ни говорили, но прогресс не приходит сам по себе, даже если тебя и называют талантливой. Выдающиеся способности приводят с собой обязанности. По вечерам у меня больше не было сил на болтовню, телешоу или прогулки по сайтам с одеждой. Всё то, чем другие девочки моего возраста занимаются в своё удовольствие. Почти сразу же после душа я падала на кровать и засыпала. Потом пришлось оставаться в опустевших балетных классах, чтобы репетировать партии для студенческих постановок. Мне доверили ведущую партию в отчётном спектакле предпоследнего курса.

Эти ежедневные маленькие подвиги влекли за собой не только победы и радости. Другие девочки плакали от досады. Некоторые перестали со мной общаться. За спиной они язвительно звали меня «наша прима» или «наша звёздочка». Это действительно ранило. Впрочем, положа руку на сердце, о дружбе в академии  вообще не приходилось говорить всерьёз. Ученицы довольно быстро разбились на группки, внутри которых поддерживали мирные отношения, но этот хрупкий мир мог в любой момент исчезнуть, если только кто-то вырывался вперёд или начинал скатываться в отстающие. Баланс этот посторонним было бы трудно понять: если ты ходишь вместе с кем-то, кто вдруг заметно улучшил технику, то на её или его фоне начнёшь смотреться бледно; если ты приятельствуешь с девочкой, которая располнела или сослана в самый дальний угол у станка, то на тебя может распространиться то же отношение, что и к ней. Это очень печально, но это так. Таков балетный мир. Я старалась не казаться заносчивой, всегда оставалась дружелюбной и готовой помочь, но и это обращали в недостаток. Как-то я услышала, что группка учениц называет моё стремление быть со всеми в хороших отношениях снисходительностью, якобы я настолько задираю нос и уверена в своей исключительности, что жалею остальных. Некоторые, напротив, подлизывались, это тоже было грустно. Ведь ни от кого не хотела лести или превозношения.

Многим казалось, что у меня всё получается с первой попытки, и наш педагог, мадам Десанж, обращается со мной теплее, чем с другими. Ничего подобного. На сольных репетициях обычно я выслушивала нечто вроде: «Ты не можешь легкомысленно относиться к занятиям», «Ты должна работать вдвое упорнее, если не хочешь запороть эту вариацию», «Докажи мне, что я не зря в тебя верю». Честное слово, у меня не было времени на интриги и высокомерие, и не хотелось тратить время на такую ерунду.

Самым неприятным стало охлаждение в отношениях с Эммой. Формально мы всё ещё оставались лучшими подругами. Например, её родители всегда настаивали, чтобы на каникулах мы проводили какое-то время вдвоём, в их доме, звали к ней с ночёвкой, покупали нам на двоих билеты в парк аттракционов или кино. Они приглашали меня на семейные праздники и говорили, что я для них почти член семьи. И речи не шло о том, чтоб меня не позвать. Ведь мы с Эммой выросли вместе. Конечно, родители видели, что у каждой из нас появился новый кружок подружек, но вряд ли догадывались, что в стенах академии мы лишь здороваемся друг с дружкой, подчёркнуто любезно. Моя мама была более проницательна, но делала всё, чтобы наша дружба не распалась. Из-за своей доброты она всегда стремилась починить то, на что другие махнули бы рукой.

А я старалась не унывать. К этому моменту я уже поняла, что балет действительно доставляет мне несравнимое ни с чем удовольствие. Что меня привела в стены студии и академии не череда случайностей, нет. Это моё призвание. Теперь стены моей комнаты были увешаны постерами из премьерных постановок и фотографиями прославленных балерин. Я просматривала записи самых известных и новейших спектаклей по десятку раз. И, само собой, старалась попасть на прогоны и спектакли с моими кумирами, а несколько раз даже просачивалась на них тайком, без билетов. Моя жизнь была предопределена. Конечно, приходилось от многого отказываться. Моя успеваемость по другим предметам оставляла желать лучшего, ведь физически невозможно успеть всё. На обычные школьные дисциплины почти не оставалось сил и времени. Спасибо, что учителя понимали: я должна сконцентрироваться на главном. Втайне я задумывалась о контемпорари-труппе, хотя знала, что преподаватели прочат мне грандиозный успех в классических спектаклях. Занятия по современному танцу были моими любимыми. С другой стороны, кто откажется стать Жизелью? Или умереть в россыпи белых перьев? Во время каникул я совершила небольшое прегрешение — тайком посетила несколько мастер-классов по модерн-танцу. Мне нравилась эта пластика, и хореограф, проводивший занятие, отметил, что я как никто другой чувствую стиль. В будущем придётся решить, чему отдать предпочтение. Это немного тревожило. Я была прилежна, серьёзна и вдумчиво относилась к каждому шагу своей карьеры.

— Моё дитя! Ты будешь блистать! — обещала мадам Десанж за полтора месяца до отчётного спектакля.

Чикаго в моём восприятии равнялся сырости. Всё в этом городе источало сырость, пахло подвалом и было столь же мрачно.

В тот день я возвращалась из академии раньше, чем обычно. Была пятница. Тяжёлая сумка оттягивала плечо. Я всё ещё мешкала на предпоследнем перекрёстке, как будто приходила в себя после приступа лунатизма. Мы переехали в Чикаго, когда стало очевидно, что именно здесь предоставляются лучшие условия для развития моего таланта. Мама с папой решили, что хотят меня поддерживать, и что я слишком юная, чтобы жить вдали от семьи в общежитии. Они продали дом в Огайо и купили небольшую квартиру.

Как я ни старалась, я не могла сказать, что этот город мне нравится. Он был тёмным, дождливым, вечно сырым. За всё время, что я здесь прожила, солнечных дней выдалось совсем немного. В основном царила пасмурность, шли бесконечные дожди, иногда кружили снежинки, тоже мокрые и серые. Моя новая комната, даже после того, как я ободрала обои, перекрасила стены, а на крючок возле двери повесила свои первые детские пуанты, оставалась неуютной. Слишком узкой. Слишком угрюмой. Окна выходили в тесный проулок. Даже летом в ней сохранялся запах сырости. Депрессивный оттенок кирпичного фасада органично переходил в тоскливый тёмно-зелёный цвет лестничных клеток. В тесной ванной было тускло. Мы слышали, как плещутся под душем соседи сверху и справа — под протяжный звук старых труб. В школе я с облегчением вдыхала воздух, наполненный потом, запахом разгорячённых тел, истёртых пуантов и пластырей, которыми обклеивали кровоточащие пальцы. Кажется, это было единственное место, куда не проникала вездесущая влажность. А за сценой и на сцене царили жар и сухость от прожекторов, витала давняя пыль.

Родители повторяли, что счастливы на новом месте. Они преувеличенно хвалили район и новую работу. Я утешала себя тем, что папа действительно нашёл место лучше того, которое занимал в Огайо. У него в подчинении теперь находилось полдюжины человек, он получил собственный кабинет, небольшой, но всё же. Маме пришлось тяжелее. Она устроилась на полставки и заверяла, что это к лучшему. Так она может уделять больше времени семье, помогать мне в адаптации.

Было бы хорошо, если бы у родителей появились друзья. Папа ходил на ужин с коллегами, а мама до сих пор перезванивалась и переписывалась только с закадычной подругой из родного города. Соседей мы почти не видели. В квартире сверху жила пара молодых карьеристов. Снизу обитала необщительная, погружённая в себя пожилая женщина. Однажды в дверь позвонили, и спустя несколько минут я услышала, как мама щебечет с визитёршей — дамой, которая проводила социологический опрос. А ещё мама стала читать блог какой-то последовательницы веганства. Моё сердце сжималось. Я поклялась себе, что добьюсь оглушительного успеха. И приглашу родителей на премьеру, на первый ряд. Тогда, наблюдая, как сияют их глаза, я избавлюсь от чувства вины за то, что мама готова бегать на субботние встречи чокнутых фанаток здорового образа жизни, настолько ей тоскливо.

Светофор всё ещё не переключался. Я поправила ремень тяжеленной сумки. И в этот самый миг увидела малыша. Кудрявый светловолосый карапуз появился ниоткуда. Он бодро семенил по проезжей части. А прямо на него мчалась машина.

Я отбросила сумку в одну секунду. Протяжным гран жете преодолела расстояние до края тротуара. Время как будто затвердело. Я успела ухватить малыша за ручку и выдернуть его из-под колёс за секунду до того, как машина с белым от ужаса водителем шваркнула шинами ровно по тому самому месту, где только что стоял этот кроха, и в дюйме от меня. Кто-то закричал. Раздались гудки, посыпались обрывистые фразы. Мне не верилось, что мы живы, что это произошло на самом деле. Мальчонка ничуть не испугался. Он посмотрел на меня голубыми глазёнками и сунул в рот пухлый пальчик. Спокойный и хорошенький, как ангел. Он и не догадывался, что только что находился на волосок от смерти. Я осторожно подтолкнула его подальше от дороги, в безопасность. Где же его родители?

Всё остальное произошло мгновенно. Нечто толкнуло в бок. Сначала обожгло огнём локоть и рёбра, потом, когда я потеряла равновесие и меня отбросило на бордюр, боль затопила колено, лодыжку и скулу. Краем глаза, как в замедленном кино, я увидела мчавшийся прочь велосипед. Он скрежетнул и вильнул в сторону.

Ко мне уже бежали люди. У всех были испуганные лица. Они подняли меня, дотащили до скамейки. Кто-то принёс мою сумку, потому что я принялась твердить, что нельзя бросать её без присмотра. В ней не было ничего ценного, только пропитанная потом репетиционная форма. Телефон лежал в кармане, хотя, когда я вынула его, то увидела, что экран пошёл трещинами.

Пожилая чета уложила меня на скамейке, дала влажные салфетки, чтобы я могла отчистить ладони и одежду. Локоть ужасно саднил. Бок, нога и скула болели нестерпимо. Хлопотавшая возле меня пара настояла на том, что они отвезут меня в больницу, и дали мне позвонить родителям со своего телефона.

Я всё ещё не могла прийти в себя, так что не чувствовала несправедливости случившегося: сами посудите, я только что бросилась за чужим ребёнком на проезжую часть, а велосипедист, сбивший меня, не вернулся узнать, как мои дела. Да что там, он даже не сделал попытки притормозить и убедиться, что со мной всё в порядке.

Это показалось пустяком спустя несколько часов, когда в палату зашла очень взволнованная женщина и принялась меня благодарить. Она оказалась мамой того кудрявого малыша. Там, на улице, она была так потрясена, что принялась первым делом осматривать и ощупывать сына, а потом уже бросилась узнавать, куда меня увезли. Она принесла коробку конфет ручной работы и букет незабудок. Ей плохо давались слова, она только без конца повторяла, какая я смелая девушка и как она мне благодарна.

Боль отступила после укола. Мне заклеили пластырем кровоточащую ссадину на лице и ободранный локоть. Вскоре примчался папа. Затем к нему присоединилась мама. Оба попеременно уверяли меня, что мы скоро поедем домой, и что они мною гордятся. Я упросила их ничего не сообщать до завтрашнего дня в академию. Мне не хотелось, чтобы меня принялись расспрашивать, смогу ли я выступать в следующем месяце. У меня и раньше случались растяжения или мелкие травмы. Балет — это череда малой и большой боли, у вас то ноет мышца, которую вы потянули на фуэте, так что трудно даже приподнять ногу, чтоб натянуть штанину, то кровит палец, после того, как вы сорвали ноготь, то распухает колено. Иногда это было чревато вынужденными пропусками репетиций. Мне приходилось сидеть в углу зала, наблюдая за другими ученицами. В лучшем случае, работая неповреждёнными частями тела, с минимальной нагрузкой. Но сейчас никто не завёл разговор о переломе, а до премьеры оставалось не так много времени, поэтому я решила признаться преподавателям в понедельник, лучше — после репетиций, чтоб они увидели: даже несмотря на лёгкую травму, я в строю.

Больницу благодаря визиту мамы малыша быстро облетели слухи о том, что я сделала. Доктора и медсёстры были очень добры со мной и шутливо дразнили Бэтменом и супергероем. Они долго беседовали с моими родителями и в итоге разрешили забрать меня домой.

Балет делает вас сильным. Он учит вас преодолевать боль и сохранять улыбку, даже когда всё ваше тело раскалывается на кусочки. А ещё он учит безграничному терпению. Я не жаловалась и успокаивала родителей, на которых лица не было. Они шептались так, будто я лежу в коме, и мне приходилось утешать их, а не наоборот.

В воскресенье в нашей квартире появилась Эмма. Она принесла горячие вафли — мы сходили по ним с ума в детстве. Этот запах всегда приятно щекотал ноздри, когда я ловила его на улице. Особенно когда он смешивался с запахом горячего шоколада. Излишне говорить, что последний раз я ела их сто лет назад. Эмми поставила запретное подношение на столик возле моей кровати и порывисто обняла меня.

Вы не представляете, как меня растрогал её жест. С тех пор, как стало известно, что я танцую главную партию, бывшая подруга почти не разговаривала со мной. Теперь же мы словно вернулись в детство. Следующие полчаса мы болтали как раньше, перебрали несколько безобидных сплетен, обсудили какой-то глупый фильм. Это было здорово. А уходя, она клюнула меня поцелуем в щёку, совсем как тогда, когда мы были детьми.

— Ты сделала очень важное дело! Ты героиня. Помни об этом всегда и не расклеивайся.

— Ты же знаешь, что я не нытик. И с чего бы мне расклеиваться?

— Разве ты не знаешь? — Эмма с притворным сожалением пожала плечами. — Все говорят, что из-за колена и порванных связок тебе запретили танцевать. Насовсем.

Глава 6. Потерявшиеся

Растерянность. Вот и всё, что Джейк мог бы ответить, спроси его сейчас, что он чувствует. И не только он, вся небольшая команда участка.

Чистая первозданная растерянность.

С тяжёлыми преступлениями в городе было туго. Все наперечёт. Четыре года назад — перепивший работяга врезал слишком сильно парню, который вольно пошутил по поводу его бывшей жены. Шутник ударился о стойку виском и чуть не умер. Преступник выглядел несчастнее жертвы, когда Томпсон подоспел на место. Семь лет назад — история с шестнадцатилетним засранцем, который отрубал кошкам хвосты ради забавы. Его подружка на два дня пропала, и уже было забродили слухи, что он причастен к её исчезновению. Но девчонка вернулась домой, а его семейка вскоре уехала из города. В анналах местной истории он до сих пор выступал фигурой масштаба Эдварда Гейна. Тридцать лет назад старик, допившийся до невменяемости, выстрелил из охотничьего ружья в соседа и ранил его в ногу. Самое ужасное злодеяние было, по иронии, и самым бескровным: в шестьдесят пятом году безропотная кроткая жёнушка подсыпала стрихнин в апельсиновый сок мужу и, пока супруг стыл на полу, отдраила посуду и устроилась за вышивкой перед телевизором.

Ничего похожего на нынешнюю дичь.

Все предыдущие преступления (ну разве что за исключением апельсинового сока) были прозрачными, легко разрешаемыми. Буянов следовало твёрдо, но с пониманием урезонивать. Молодых стервецов пропесочивать и сдавать с рук на руки родителям. Тех, кто водит и паркуется как бог на душу положит, — журить. А если что серьёзное случилось, то протоколировать тщательно и действовать по инструкции. Под серьёзное подпадали кражи, взломы, поджоги малолетками мусорных баков. Ну и время от времени какая-нибудь юная леди из начальной школы забывала оставить родителям сообщение, что после уроков идёт к подружке, так что перепуганная семья прибегала с заявлением о пропаже ребёнка. Бессмысленное убийство без чёткого виновного или хотя бы подозреваемого вываливалось за рамки этих привычных алгоритмов.

Поэтому все в участке были рады, что дело перекочевало департаменту шерифа округа.

Чернявый жилистый детектив, которому отошло расследование, деловито отдавал распоряжения по телефону. Он уже выглядел более уверенным и здешним, чем они. Более-менее хорошей новостью было то, что личность жертвы установили сразу же. Сорокатрёхлетний помощник повара носил при себе водительские права, так что тут долгих изысканий не потребовалось. Ресторан находился в трёх минутах ходьбы от того места, где пацан наткнулся на тело. Владелец заведения, он же главный повар, подъехал через десять минут после их звонка, отпер двери и сначала честно ответил на все вопросы, а потом расплакался. Из его рассказа картина рисовалась ожидаемая. Посетителей накануне вечером в ресторан заглянуло — раз два и обчёлся. Пожилая чета отмечала годовщину свадьбы размеренным ужином, две подруги средних лет посплетничали над салатом и бокалом вина. Никто из них, понятное дело, на кухню не заходил. Помощник повара распрощался с коллегами и собирался сразу ехать домой. То, что нашли его неподалёку от машины, подтверждало: своему намерению он остался верен. Сразу сдулись и вопросы о конфликтах или претензиях — последний раз клиент жаловался на то, что ему подали обычную воду вместо газированной. Ещё до Рождества. Не тот случай, чтоб мстить.

Томпсон пробурчал даже что-то лестное об Арчере Янге — из-за надвигающейся бури посетителей назавтра не ожидали, и помощнику повара на воскресенье дали выходной. По понедельникам ресторан не работал. А значит, хватились бы убитого только во вторник. При той скорости, с какой наметало сугробы, труп мог пролежать под снегом до оттепели, не наткнись на него мальчишка.

Обход соседних домов принёс результаты, близкие к нулю. Напротив места, где нашли тело, тянулась глухая стена. На других углах перекрёстка располагались кондитерская, закрывшаяся в шесть вечера, прачечная, магазин карнавальных принадлежностей и приколов, бухгалтерская контора. Жители домов выше по улице предсказуемо ничего не видели и не слышали. После того как буря сделала первый пробный выход, никто не испытывал желания выглядывать в окна и всматриваться в кружево вихрей в ночной черноте. Улик под метровым слоем снега не осталось. А единственная поблизости камера, та, что над офисом бухгалтеров, смотрела в другую сторону.

По настоянию команды из округа они составили список заведений, которые работали в субботу вечером. Бары закрылись рано. Никому не улыбалось застрять из-за метели, погода начала стервозничать уже без шуток. Кто хотел веселья — оторвался в пятницу, а субботний вечер выдался тихим. Ноль ссор и потасовок. Никаких буянов. И погибший ни в одно из этих местечек не заглядывал. Окружной детектив скептично резюмировал, что надо дождаться результатов вскрытия и анализов. Если в крови обнаружат алкоголь, с барменами придётся говорить по второму кругу.

Проводив окружную команду, они уже садились в машину, когда Томпсон приостановился:

— Смотри.

Джейк обернулся.

Посреди перекрёстка стояла собака. Она появилась из ниоткуда. Только что не было — и вот уже красуется, как на выставке. Холёная, домашняя. На шелковистую палевую шерсть красиво оседал снег.

— Эй, приятель, ты откуда взялся? — окликнул пса Томпсон.

Пёс не среагировал. Он застыл на месте и напряжённо вглядывался куда-то в конец улицы.

— Кто не уследил за таким симпатягой?

— Ирландский сеттер. Молодой совсем, — сказал Томпсон, который всю жизнь держал собак. — В такую погоду даже глупый и игривый далеко от дома не сунется.

— Не видел его ни разу. Ты видел? Чей он?

— Прошли те времена, когда я знал всех собачников в округе… Как Трикстер помер, так и выпал я из этого братства… Но такого красавчика запомнил бы.

— Он же не может быть?..

— Тогда бы он скулил рядом с телом. Точно шагу бы не сделал от хозяина. Да и кто берёт с собой собаку на работу? Да ещё на кухню?

Джейк осторожно шагнул к псу. На сеттере был ошейник. Красный, новый.

— Эй, эй, иди сюда… Давай-ка к нам в машину. Погулял — и хватит…

Пёс не обращал на него внимания. Он едва заметно подрагивал, всматриваясь вдаль, за их спины. Они оба медленно обернулись. Ничего пугающего. Машины криминалистов и коронера уже уехали. Улица возвращалась к заледенелой пустоте. Джейк продвигался к сеттеру плавной расслабленной походкой, стараясь транслировать дружелюбность. Ему оставалось шагов десять, когда пёс вдруг поджал хвост и резко попятился. Не от Джейка. Его он по-прежнему будто не замечал. От чего-то невидимого. Внезапно высоко и жалобно заскулил, завертелся вокруг себя, припал к земле — а затем рванул прочь со скоростью стрелы.

— Ну что ты!.. — хлопнул себя по бокам Джейк.

Беглец стремительно удалялся.

— В машину, за ним! — скомандовал Томпсон.

— Мы что — будем гоняться за псом?

— Разумеется! Он замёрзнет за пару часов.

— С ним что-то не то. Он не может быть бешеным?

— Тогда тем более нельзя было бы его упускать. Но он не бешеный. Он перепуган.

Они поехали вниз по улице, вглядываясь в белизну, чтобы заметить палевое пятно. Оставалось только молиться, чтобы пёс не забился под один из домов. Тогда точно околеет. Порывы ветра белыми смачными плевками пятнали лобовое стекло.

Они сделали круг по кварталу. Сеттер как сквозь землю провалился.

— Может, он к себе вернулся?

— Туда!.. Вон там! Сворачивай! Кажется, он к заправке бежит.

Джейк резко повернул, возблагодарив небеса, что пока ещё город не отполировало оттепелью или дождём и наст на дороге не превратился в каток. Томпсон был прав — сквозь белизну рыжела двигающаяся быстро клякса. Им удалось почти настигнуть бедную собаку возле заправки на берегу озера. Там дорога делала петлю, выводя назад на улицу, а пёс гнал дальше, по тропе, к зарослям камыша и кустов.

Нетронутость белого пространства от дороги до кромки льда нарушал узкий тоннель. Пёс, пропахав в сугробах дорожку, стоял на взгорке и дрожал крупной дрожью.

Повинуясь подсказке инстинкта — а вдруг животное право, вдруг они не замечают явную опасность, что притаилась совсем рядом? — оба внимательно огляделись. Позади угадывался едва уловимым штрихом шпиль церкви. Центр, залёгший в низине, уже начал заволакиваться сумерками. На холме слева вырисовывался силуэт отеля. За озером сквозь белую завесу ещё можно было различить широкую полосу леса. На этом берегу поодаль от заправки пролегла короткая цепочка крыш — лодочная станция. Затем снова длинная лента камыша. Справа словно карабкались по пологому вначале склону кажущиеся игрушечными домишки, целая россыпь, начинавшаяся от спортивного центра и становящаяся особо плотной ближе к вершине, возле похоронного бюро. Все казалось притихшим, кутающимся в снежную мантию в попытке спастись от пронизывающего ветра.

Томпсон тихонько выбрался из машины. Ступил на обочину. Почти сразу же глубоко провалился в снег. Джейк зашёл с другой стороны. Они были готовы, что пёс снова метнётся прочь, оставив их увязать в сугробах. Но сеттер бросил в их сторону пришибленный взгляд, будто умоляя о помощи. Он выглядел обессилевшим и ничуть не опасным.

Томпсон сделал шаг, другой. Он и без стараний двигался бы медленно и неуклюже. Сугроб доходил ему едва ли не до пояса. Джейк застыл, чтобы не спугнуть пса. Томпсон совершил очередной нырок и оказался рядом с собакой. Успокаивающе погладил сеттера по холке. Подхватил его на руки и понёс к машине. Пёс не сопротивлялся. Обвис тряпкой, и только взлёты тёмно-рыжих ресниц подсказывали, что он жив и невредим.

— У меня полные ботинки снега, — вздохнул Томпсон, когда сел за руль.

В участке они уложили пса возле радиатора отопления. Джейк оставил рядом плошку с водой и, пока нет под рукой ничего подходящего, печенье, хранившееся в ящике стола. Томпсон позвонил владельцу ресторана — убедиться, что убитый животных не держал. Получил ответ, что нет. Звонков о потерявшейся собаке не поступало.

— Странно это… Ладно, могу его до завтра домой взять. А потом проверим по чипу, чей он. Мои рады будут до жути пригреть беглеца.

— А потом ты им сердце разобьёшь, когда придёт время возвращать его хозяину.

— Ну, зато склеим разбитое сердце того, кто профукал красавчика.

— Чёрт, это прямо какой-то принцип равновесия, — усмехнулся Джейк.

Он был уверен, что Томпсон чувствует то же, что и он. Обстановка в участке как-то враз потеплела. Она теперь отличалась от той, что царила в машине перед тем, как они пустились в эту странную погоню. Поимка сеттера, может, и не была выдающимся достижением в борьбе за правопорядок, но, по крайней мере, на что-то они годны.

***

То, что за окном неистовствует метель, Эл Фишер понял не сразу. Крепкие окна не пропускали завывания ветра, полузадёрнутые шторы гасили буйство белых вихрей. Он осознал, что непогода усугубилась, только когда в стекло особо ожесточённо бросило россыпью снега, и это побудило его наконец повернуть голову, выходя из неподвижности. Отметив беснование метели, он тут же забыл о ней. Его взгляд вернулся к белизне потолка, сквозь который он продолжил смотреть, растянувшись поверх новенького покрывала.

Эл Фишер оказался в Мэне потому, что не смог произнести три слова.

Он не сказал их восемь месяцев назад, и за прошедшее время много об этом думал.

Он не сказал их женщине, которая ему нравилась. Больше, чем кто-либо раньше. Настолько, что он дал ей ключ.

Они встречали утро в постели, он и Аманда, когда случился тот разговор. Активная и умная, она была театральным критиком. Все эти три признака, похвальные сами по себе, образовывали взрывоопасную смесь, соединяясь в одном человеке. Это соединение могло стать мощным стальным лассо. Она предпочитала современный стиль рококо и модерну и смотрела на гнутые спинки венских кресел или потайные ящички неоготических бюро с любопытством, будто на диковинных зверей. Ей удавалось сохранять весёлость даже под проливным дождём и при виде удаляющегося от перрона последнего поезда. Встречи становились чаще и продолжительнее.

Ему нравилось, как свет раннего утра подчёркивает линии её плеч и шеи, как делает явственнее контраст между неуютными шершавыми стенами лофта, убегающими к высокому потолку, и тёплыми мягкими тонами антикварной мебели. Этот голубовато-серый свет, еще не пробравшийся во все углы, накладывал мазки теней на её лицо, делал видимыми несовершенства, подтверждающие реальность её существования. Пасмурность предвещала дождь. Два дня, которые они могут провести вместе, не отвлекаясь на дела. Она рассказывала о своей поездке в Филадельфию, из которой вернулась только вчера, о путанице с пригласительными. Разговор перешёл на её семью сам собой.

— Моя мать была наркоманкой. Думаю, ты должен знать, — сказала она, подперев кулаком висок. Светлые кудри обвили запястье.

— Пусть. Даже если она была Лиззи Борден, — попробовал отшутиться он.

— Я заставала её то в ванной со шприцом в вене, то возле дивана без сознания.

Интонации её мелодичного голоса мигрировали между задумчивостью, светом, серьёзностью и иронией. Он сразу понял этот тон. Осознал значение подарка, который ему делают. Предпринял попытку улыбнуться — так, как надо: нежно, понимающе, — чтобы хоть немного затормозить обрушивающийся на него водопад.

— Пару раз отцу удавалось уговорить её пройти реабилитацию. В долгосрочной перспективе это ничем не кончилось: она умерла от передозировки героином накануне открытия своей выставки.

У Аманды была счастливая способность сохранять хладнокровие в ситуациях, когда другие впали бы в слезливость, нервозность или раздражительность. Любая другая на этой реплике поддалась бы жалости к себе или сентиментальности.

Эл завидовал этой способности.

Он ненадолго, так, чтоб она не заметила, закрыл глаза, противясь панике. Сердце колотилось вдвое быстрей обычного. Они встречались полгода. Достаточно долго. Очень долго — для него. Но всё равно для Эла стало неожиданностью, что они подошли к порогу, за которым начинаются откровения. Как они успели домчаться до этой точки? Неужели он, чувствующий опасность задолго до её приближения, на этот раз так расслабился? И если уж они тут очутились, то есть либо одна, либо другая дверь. Предстоящие выходные показались широкой серой рекой, бурлящей неприветливо под хмурым небом. Ему предстояло перебраться на другой берег. Или остаться на этом. И при том, что он пока не сделал и шага, холодные воды уже обхватили щиколотки стальными браслетами и тянули на глубину.

— Мне было почти двенадцать, когда её не стало, а потом я как будто проходила заново детство. Бабушки и папа сделали всё, чтобы я прожила его снова. Уже без экстренных вызовов врача, вечеров, когда мама исчезала из дома, а потом появлялась взбудораженная, запиралась в спальне и всё такое. Иногда мне кажется, что я прожила два детства. Одно странное, а второе обычное.

Когда Аманда становилась такой — по-домашнему откровенной, — он в первые секунды терялся, а затем ощущал тепло. Но во время того разговора тёплая волна не пришла.

За окном отеля снова взвыл ветер. Эл Фишер проверил ещё раз, что дверь номера заперта. Мастер уже успел отрегулировать кондиционер. Поздний завтрак, на который он спустился автоматически, хотя не испытывал чувства голода, ненадолго выдернул его из потока минувших суток. Встретить других людей после тишины люкса было странным. Фишер лёг на кровать и снова достал из ящика прикроватной тумбы деревянную шкатулку.

Откровения Аманды стали последним их нормальным разговором. Хотя даже тогда он сознавал, что беседа идёт не так, как было бы правильно. Кое-чего не хватало. Для того чтобы ответить равноценно, он должен был рассказать ей то, что предпочитал не помнить. Рассказать о той истории. С тем мальчиком.

***

Иезекия открыл дверь — и понял, что не попадёт на службу.

Дорогу замело, но это полбеды. На улице бесновалась кусачая белая пелена. Стоит сойти с крыльца, и она накроет полотнищем, лишая способности ориентироваться. При такой видимости он не рискнёт пуститься в путь. Это его не огорчило. А вот что огорчило — провести похороны завтра не удастся.

Иезекия снял куртку и первым делом позвонил на кладбище. Ему подтвердили: уже подготовленную могилу тщательно укрыли. Чуть позже необходимо будет переговорить с Райтами — хотят ли они перенести завтрашнюю церемонию прощания. Предполагалось, что на ней будут присутствовать не только взрослые, но и несколько подружек Виолы. В такую погоду родители могут передумать брать с собой детей. А это огорчит Райтов.

Прощание и похороны должны происходить правильно. Солидность, основательность, приличия.

Подобные беседы, когда удавалось что-то уладить или найти решения, лишний раз убеждали его, что он сделал верный выбор. Он на своём месте. Он выполняет свой долг. И делает это хорошо. Безупречно.

Мортоны всегда принимали участие в благотворительности и жизни города. Не публично, без демонстративных жестов. Дед не входил в какие-либо организации, считая, что христианину негоже отвлекаться от своих обязанностей надолго, а поверхностное участие хуже, чем ничего. Отец выделил в плотном распорядке время для встреч с людьми, которые занимались социальными вопросами. Тогда бизнес уже твёрдо стоял на ногах. В их распоряжении была хорошая техника, материалы, помощник. Иезекия был убеждён, что комитет по благоустройству при городском совете воспринял бы благосклонно появление в их рядах младшего представителя династии. И серьёзно относился к подобной возможности. У него уже есть место в церковном совете, а значит, и опыт принятия ответственных решений. Он был бы полезен и мог добиться хороших результатов. Ему есть что предложить. Глава комитета несколько раз обронил туманные реплики, которые можно трактовать как осторожную разведку. К сожалению, при последнем разговоре присутствовала его помощница, которая ратовала за всевозможные прогрессивные вещи. Иезекия не считал возможным умалчивать о своих взглядах. Задержись он на беседе, пришлось бы их озвучить, и это наверняка заставило бы её высоко поднять брови и потом сказать: «В комитете не место реакционерам».

Обычно он воздерживался от работы за компьютером по воскресеньям, если только в том не возникало экстренной нужды. И сейчас застыл у подножия лестницы, колеблясь между перспективой нарушить заведённый порядок и соблюдением приличий. Всё-таки это воскресный день. И если нет срочной работы, его положено проводить должным образом. Раз не на богослужении, то хотя бы без суеты.

Такие пустоты между делами и устоявшимся распорядком случались не столь часто, и сейчас ему было трудно с ходу сориентироваться, что делать с этим. Праздность никогда не почиталась в их доме. Было слишком рано и слишком буднично думать о приготовлении обеда. Он задержался возле букета. Хотя знал, что цветы свежие, а клиентов в такой день можно не ожидать, пробежался пальцами по лепесткам. Их упругость Иезекию приободрила. Флористика со временем стала любимой частью его работы, хотя он и укорял себя за это. Несерьёзный подход. Нельзя предпочитать что-то одно и пренебрегать другими составляющими. С другой стороны, было и много общего между этим занятием и непосредственной его работой. Ведь технически цветы тоже уже почти мертвы, но профессиональный подход помогает сохранить иллюзию жизни.

Свежесть цветов исключала возможность заняться заменой букетов.

Иезекия опустился на диван, не отрывая взгляда от изумрудных листьев. Диванные подушки хранили выверенную симметрию. Обычно он сидел напротив, а на этом месте располагались клиенты. Но сегодня он чувствовал допустимым поступиться правилом. Буря снаружи как будто дала гарантию, что никто не застигнет его за нарушением неписаного этикета.

Он осторожно лёг. Опустил голову на упругий подлокотник. Закрыл глаза и попытался представить, что находится сейчас в церкви, и день идёт своим чередом. Но поймал себя на том, что его пальцы легонько и совсем беззвучно выбивают на краю дивана несколько нот — незамысловатую мелодию, подхваченную в кафе, словно вирус.

Глава 7. Иезекия Мортон. Весной может пахнуть всегда, когда хочется

На третью неделю обучения Иезекия выходил из библиотеки, повыше подняв воротник. Пронзительный ветер разгулялся вовсю, начинался дождь.

Гедеон Мортон испытывал глубокое почтение к служителям церкви. Он считал, что знание Слова — то, что не просто помогает управлять похоронным домом, но закладывает правильные основы этого бизнеса. За повседневной работой Иезекия наблюдал с раннего детства. Ему не требовалось объяснять тонкости процесса бальзамирования или заказа гробов. Никто не сомневался, что он блистательно сдаст экзамен и получит лицензию управляющего похоронным домом. Библейский колледж — это другое. Он должен был стать промежуточным этапом. Местом, где Иезекия нашёл бы себя, новые грани Бога и понимание своей миссии.

Всё это было логично. И всё-таки для Иезекии предложение отца стало неожиданностью. Он осознавал, какая это честь. Ранее никто из семьи или их окружения не отправлялся изучать Писание в учебное заведение. Они читали Библию и христианскую литературу в церкви и дома, посещали воскресную школу. Ему же предлагалось погрузиться в Слово на два года. «Мне такой возможности не выдалось, — сказал отец. — Но сейчас у нас есть помощник, дела идут хорошо, и мы можем себе это позволить. Никогда не бывает слишком много Писания». Иезекия был изумлён — но не был против. Он осмыслил новость, помолился и преисполнился решимости показать себя достойным их прихода. На воскресном собрании пастор Китс благословил его с возложением рук. Паства склонила головы, присоединилась к благословению, а после службы прихожане подходили поздравить Иезекию. Они жали ему руку, напутствовали его. Сдержанно, но искренне. Такое единодушное одобрение привело Иезекию к мысли, что отцовская инициатива — в самом деле очень мудрое решение.

Ещё ему нравилась идея провести некоторое время вне дома.

Колледж оправдал ожидания. Это было заведение старой закваски. Из его стен вышли несколько поколений служителей, ревностно придерживающихся строгой, не подверженной либерализму и пагубной толерантности версии христианства. Фундаментальный подход здесь прослеживался во всём. Общежития делились на женское и мужское. Воскресные службы были обязательны для посещения. Коридоры полнились вдохновлёнными студентами, цитирующими Писание и спорящими о кальвинизме и змееносцах. Все были улыбчивыми, благожелательными. Ничего неподобающего. Скромный, целомудренный стиль в одежде. Устоявшийся распорядок. Исключение из колледжа за употребление алкоголя или курение. Проверенные временем гимны. Насыщенная учебная программа. Иезекия ознакомился с предлагаемыми курсами, встретился с седобровым куратором, который выступал тьютором и духовным наставником для первокурсников. Ближайшие два года жизни обещали стать насыщенными.

Сейчас ощущение новизны уже улеглось. Иезекия чувствовал себя полноправным студентом, прилежным и благочестивым. Он только что с глубоким удовлетворением закрыл штудируемую уже неделю книгу и шагал вперёд с чувством собственного достоинства. Преисполнен благих намерений и новообретённых знаний. Белая отутюженная рубашка. Строгая тёмная куртка. Он ощущал себя преступно юным, поэтому компенсировал этот недостаток солидным выражением лица.

— Vittu! — раздалось зычно с обочины.

Крупный парень в сердцах пнул покрышку машины. Отступил на шаг и пнул снова, уже с разгона.

Иезекия встречал его несколько раз на занятиях. И это был тот редкий случай, когда он и запомнил, и легко опознавал кого-то. Парень носил длинные волосы. Светлые и ухоженные, были старательно, прикрывая уши наполовину, забраны в хвост, чтобы привлекать как можно меньше внимания, но всё равно привлекали — слишком длинные для колледжа. Некоторые студенты считали, что бородка и волосы до плеч делают их похожими на Иисуса и апостолов. Именно к этому они апеллировали, когда получали замечания. Ректор обычно отвечал торжественным: «Отлично, что вы стремитесь походить на Христа. Так давайте поставим цель походить на него сердцем и духом, а не внешностью. Как только я увижу в вас эти качества, вам будет позволено придерживаться в причёске традиций времён Иисуса. Возможно, даже носить хитон». Была ещё разновидность нарушителей: они хотели выделиться. Аккуратные короткие стрижки казались им слишком скучными.

Светловолосый не вписывался в какую-либо из этих категорий. Он вёл себя тихо. Сидел на занятиях, сгорбившись, почти уткнувшись носом в конспект. Двухметрового роста, плотный, с широченными плечами, в таком скрюченном положении он казался ещё крупнее. По аудиториям и коридорам продвигался, сутулясь — и так же сомнамбулически. Иезекия сомневался, что из него получится хороший проповедник или наставник. Он постоянно выглядел сонным.

Машина оказалась тоже крупной. Старый красный фургон.

Прямо у последней ступени разлилась глубокая лужа. Иезекия примерился, как её ловчее обогнуть. На нём были тонкие ботинки. Он не хотел их промочить.

— Эй! — прозвучал за спиной оклик.

Иезекия вздрогнул от неожиданности и обернулся.

Светловолосый смотрел прямо на него.

— Можешь помочь?

Иезекия остановился, а затем сделал шаг навстречу. Не без лёгкого внутреннего противления. Укорил себя: мог бы и сам предложить помощь, не дожидаясь просьбы. Следовало это сделать. Всё-таки перед ним сотоварищ по колледжу — и брат во Христе.

— Меня зовут Вэл, — представился парень, протягивая руку. У него были широкие ладони, соразмерные крутым плечам, и незнакомое произношение. — Видел тебя на семинаре по апологетике.

Иезекия пожал руку и представился в ответ.

Вэл, похоже, впечатлился его именем.

— Ты ведь ездишь на пикапе? Вон там — твой?

Иезекия кивнул.

— У меня сломалась машина, а мне нужно кое-что отвезти.

— Ты живешь не в кампусе?

— Нет. Сам я бы добрался, но не хочу оставлять груз в машине. Её могут взломать.

— Это территория христианского колледжа, вряд ли кто-то…

— Нет, — решительно мотнул головой Вэл.

— Далеко? — уточнил Иезекия.

— Не очень.

Вэл склонил голову к плечу и скосил глаза на небо, с которого всё сильнее капало. Стоя, он ещё сильнее напоминал не до конца пробудившегося от спячки медведя.

— Если не можешь, нет проблем. Я позвоню другу. Думаю, у него получится подъехать.

— Я подвезу тебя. Мне не сложно. Но я вожу в биоптике.

— Да без разницы, — отмахнулся он. — Забежал на минуту в главный корпус — а она не заводится.

Иезекия посмотрел на ржавую хонду и подивился, что она вообще когда-то умела заводиться.

— Ты бы меня очень выручил, — сказал Вэл.

«Кое-что» содержалось в нескольких объёмных коробках и оказалось тяжёлым. Вэл перетащил две из них без труда. Иезекия, в общем-то, привыкший помогать отцу перекладывать тела, старался не подать виду, что у него не получается управиться со своей частью груза столь же играючи. Рубашка помялась. Подошвы скользили по гравию. Ботинки всё-таки начали промокать.

— Что это?

— Кое-какое оборудование.

Пиджак на плечах Вэла промок. На забранных в хвост волосах переливались капли. Он, не спрашивая разрешения, нырнул на переднее сиденье пикапа. И действительно начисто проигнорировал его очки.

— Нам надо свернуть сразу за выездом и…

Его прервал телефонный звонок. Вэл достал телефон и сделал Иезекии знак трогаться с места.

— Да. Нет. Вполне. Да. Только машина заглохла. Нет, меня подвозит брат из колледжа. Бог послал его прямо на моём пути.

Этот благочестивый разговор окончательно убедил Иезекию, что он зря испытывал предубеждение против соученика. Тот убрал телефон и доброжелательно скомандовал:

— А теперь направо.

«Недалеко» оказалось почти в получасе езды.

По пути они наконец познакомились. На самом деле его звали Валто Карьялайнен. Он учился на втором курсе. Давным-давно его дед бежал из Выборга от религиозных преследований. Укрылся в маленьком финском городке и основал там общину. Позже перебрался в другой город и открыл церковь побольше. Стал известным пастором. Совершал опасные поездки в бывший Виипури и тайком ввозил туда Библии. Два года назад в основанную им церковь пришло приглашение. Крупная христианская ассоциация в США развернула программу «Слово Христа без границ» для иностранных студентов. Церквям в разных странах предлагалось отправить кого-нибудь из молодых прихожан на обучение в христианские учебные заведения США. Валто на это предложение откликнулся.

Всё это он изложил безупречно вежливо. Иезекия укорил себя за чёрствость. Парень ведь из семьи, пострадавшей за веру.

Они остановились возле старого краснокирпичного здания. Вытянутое, двухэтажное, оно мало походило на жилое. Вокруг было безлюдно. Дождь лил уже как из ведра.

— Ты здесь живёшь? — недоверчиво спросил Иезекия.

Те студенты, что предпочитали квартироваться вне кампуса, снимали жильё в одном из двух ближайших к колледжу районов. Там хватало предложений по милосердным ценам. И они выглядели много привлекательнее этой окраины.

— Удобное место. Мне нравятся индустриальные пространства.

Вдвоём они перетащили коробки через порог. За шиворот отвратительно текло.

— Спасибо, что помог, — сказал Валто.

И Иезекия не успел опомниться, как уже смотрел на закрытую дверь.

— Всего хорошего, — запоздало попрощался Иезекия, задетый тем, что его так откровенно вытурили.

Он не собирался напрашиваться в гости и тратить ещё четверть часа. Он торопился домой. Но Иезекию обескуражило, насколько виртуозно его выставили, использовав.

Иезекия решил мужественно не сосредотачиваться на осадке в душе. Карьялайнен наверняка тоже хотел отдохнуть и расслабиться после неудачного вечера. Им обоим предстоит завтра рано вставать на занятия. Возможно, в квартире царит полный бардак, и ему неловко кого-то к себе пускать. Или у него есть сосед, который возражает против гостей. Или финны более закрытые люди, чем остальные. Возможно, студенты старшего курса не общаются с первогодками. Возможно, существует неписаный этикет в отношении таких вещей. Возможно, они с Валто ещё как-нибудь и пересекутся. Если нет — не велика беда. Подумаешь, скучный второкурсник не рассыпался в благодарностях.

Ботинки промокли насквозь.

Через несколько дней Иезекия забыл о досадном эпизоде. Как выяснилось позже, он был прав во многом. Кроме одной вещи: Валто Карьялайнен точно не был скучным.

За неделю Иезекия сталкивался с Карьялайненом несколько раз. Его крупный характерный силуэт трудно было не опознать даже издали. Один раз они разминулись в дверях туалета. Только там оба кивнули друг другу и обменялись односложным приветствием. В остальных случаях подходить к нему казалось неуместным. Финн его явно видел, но не делал попыток помахать рукой или хотя бы показать, что узнал. Будто они и не ехали полчаса в одной машине. Не стоит искать воздаяния за добро, напомнил себе Иезекия.

Тем больше его удивило, когда в пятницу, во время перерыва, что Иезекия проводил на лужайке, свет ему заслонила массивная фигура.

Он поднял глаза и увидел Валто.

— Приветствую, брат Мортон. Хотел узнать, собираешься ли ты на выходные домой, — церемонно осведомился он.

— Добрый день, брат Валто. Нет, не собираюсь.

— Хорошо. Тогда приходи сегодня на ужин.

— Я должен кое-что прочесть к понедельнику.

— Готов поспорить, ты и так знаешь всё назубок.

Иезекия призадумался. За месяц пребывания в колледже он обзавёлся несколькими приятелями. Они совместно молились и помогали друг другу готовиться к занятиям. Его устраивало складывающееся степенное общение. На завтра они договорились погулять на природе. Погода обещала быть тёплой и ясной. Однако на сегодня у него не было никаких планов. Он намеревался провести тихий вечер в своей комнате. Одновременно Иезекия подумал, что студенту из другой страны может быть одиноко. Конечно, за год финн должен был обзавестись каким-никаким кругом общения. Возле библиотеки Валто упомянул о друге. С кем-то непринуждённо болтал по телефону. И всё же… Карьялайнен казался странноватым. И сделал первый шаг. Стоит проявить больше дружелюбия по отношению к заторможенному второкурснику. Так поступил бы настоящий христианин. Он вспомнил себя в первый день учёбы и принял решение.

— Мне подъехать к тебе? По тому же адресу?

— Да. Часам к семи. Удобно будет?

— Вполне.

Валто открыл дверь, едва Иезекия поднял руку, чтобы постучать. Перед ним без предупреждения нарисовалась высокая фигура. С любопытством изучающие его чуть раскосые глаза на сей раз были без сонной поволоки.

— Я слышал, как ты подъехал. Уже узнаю голос твоей машины, — пояснил он, прежде чем Иезекия успел что-то сказать.

— Благодарю за приглашение. — Иезекия неловко протянул упаковку с рассыпчатым печеньем. Он не знал, что обычно приносят в качестве ритуального подношения вежливости, заявляясь в первый раз в гости. Клиентам, приходящим в бюро, ненавязчиво предлагалось печенье, которое пекла мама, так что после серьёзных обдумываний он остановился именно на этом варианте. За небольшой площадкой при входе, которую он единственную успел разглядеть в первый вечер, обнаружились крутые ступеньки, убегающие вниз.

— Брось куртку сюда, если хочешь, — предложил Валто, махнув рукой в сторону подвесного ротангового кресла, покачивающегося сразу за дверью. Вынул у него из рук пакет.

Большинство комнат в общежитии колледжа украшали постеры с цитатами из Писания, афиши из христианских фильмов или мотивирующие открытки и календари на библейские темы. Здесь Иезекия не нашёл ни одного признака того, что в странном помещении обитает соученик. Не было ни привычных аккуратных полок с комментариями к Новому Завету, ни молитвенных карточек. Если на то пошло, не было вообще никаких фотографий. Даже ноутбук выглядел каким-то не таким: огромный, он валялся полураскрытым на диване. Его тёмно-малиновый корпус в наклейках хищно поблёскивал.

Жилище Карьялайнена больше походило на склад для хранения самых неожиданных вещей. Длинное, вытянутое. Большое пространство, в задней части которого сгрудились кухонная стойка, холодильник, здоровенный кожаный диван, почти впритык к нему втиснутая между стеной и боковиной узкая тахта, очень низкий длинный столик. На этом жилое в помещении заканчивалось. Правый дальний угол был выгорожен хлипкими гипсокартоновыми гипроковыми стенами. В этот закуток вела вполне цивилизованная дверь, за которой Иезекия заподозрил ванную. Часть посередине, отделённая с одной стороны громоздким музыкальным центром, была задёрнута тёмной тканью. Окна, узкие горизонтальные бойницы, диспропорционально жались только по одной стене, почти под потолком в углу у входа. Под ними тянулось несколько стеллажей, на каких в автомастерской держат инструменты. К ним приткнулись несколько больших чёрных мешков для мусора, которые, очевидно, заменяли шкаф для одежды.

Чего-то как будто не хватало.

В изголовье тахты лежал аккуратно свёрнутый спальный мешок. Под ней стояла пара мужских кроссовок с ярко-синей полосой. Явно на пару размеров меньше, чем у Валто.

— Входи.

Иезекия послушно двинулся вперёд. Почему-то он не мог избавиться от ощущения, что Валто наблюдает за ним и отслеживает каждый его шаг по квартире. Это не сочеталось с гостеприимностью и расположением: Иезекия был уверен, что они неподдельные. Никто ведь не заставлял финна звать Иезекию на ужин.

— Ты снимаешь жильё вместе с кем-то?

— Вроде как, — с лёгкой заминкой сказал Валто.

Иезекия огляделся. Под тёмной тканью читались контуры длинной вешалки с одеждой и барабанной установки.

— Ого. Владелец квартиры — музыкант?

— Здесь периодически проходят репетиции.

— А это не мешает?

— Я тоже участвую.

В колледже есть несколько музыкальных коллективов, вспомнил Иезекия. Большего он не успел узнать, только что таковые существуют и носят торжественные названия вроде «Глас в пустыне» или «Путь Самсона». Те, кто в них играли, автоматически стяжали уважение и нередко лёгкое преклонение (что, конечно же, неправильно) со стороны остальных студентов. Даже необъятная безмолвная девица, играющая на тамбурине. Принадлежность нового знакомого к этой особой касте стала приятным сюрпризом.

Сам Иезекия с детства пел в хоре, хотя его голос никто не назвал бы выдающимся, и мог наизусть сыграть на фортепьяно любой гимн. Ноты легко откладывались в его голове. В семье считалось правильным уметь славить Господа разными путями. Музыкой в том числе. Конечно, нельзя сравнивать это с участием в музыкальном служении, но всё же.

— А если… — начал было он, но не успел закончить вопрос.

— Я не знал, придерживаешься ли ты какой-то диеты, так что можно выбрать из нескольких вариантов, — сообщил Валто.

— В целом — нет.

— Несколько человек с моего курса считают правильным соблюдать кашрут. Не во всех его тонкостях. Но они против свинины и устриц, например.

Формулировку приглашения Иезекия счёл иносказанием. Он ожидал, что ему предложат сок, пиццу, какие-нибудь снэки. Большинство соучеников испытывали беспомощность, сталкиваясь с необходимостью изобразить себе ужин самостоятельно. И ошибся. К его изумлению, финн хорошо готовил. Уже от запахов рот наполнился слюной. Густой душистый соус укутывал нежное жаркое. Что ещё неожиданней, Валто, похоже, процесс готовки нравился. Он управлялся с кухонной утварью намного изящнее знакомых Иезекии студентов. В его руках лопатка, которой он переворачивал в сотейнике овощи, казалась палочкой дирижёра.

Иезекия ломал голову, как они сладят с низким столиком, возле которого никак невозможно есть, если только вы не древний римлянин, но Валто придвинул высокие барные стулья к узкой стойке и сел напротив. Их разделяло едва ли больше фута; тарелки теснились рядом. Лицо Карьялайнена оказалось совсем близко. Иезекию такая непривычная близость сковывала. Валто её, казалось, вовсе не замечал. И в то же время не пялился на него. Вообще. Неторопливо благословил пищу и непринуждённо орудовал вилкой.

Иезекия незаметно для себя разговорился. Молчаливое поощрение провоцировало его говорить больше и дольше. Он поведал о впечатлениях от колледжа, поделился планами на учебные дисциплины и заинтересовавшие его мероприятия. Ему хотелось дать понять новому знакомому: он настроен серьёзно, пусть и не собирается идти по духовной стезе. Он не легкомысленный. Вкусная еда и тепло необычной квартиры располагали к откровенности.

Валто кивал, иногда поддакивал. Подперев щеку кулаком, он внимательно слушал. Только перевалив на вторую половину ужина, Иезекия одёрнул себя. Невежливо и нескромно — так много говорить о себе. То есть, конечно, он рассуждал о современных тенденциях в протестантских церквях, опасностях пагубно понимаемой толерантности, о подготовке служителей, Послании к Тимофею, но начал опасаться, что слишком часто и слишком авторитетно произносит слова «по моему мнению», «я считаю». Он также поймал себя на том, что не стал упоминать о семейном бизнесе и собственных планах из постыдного тщеславия; увы, ему хотелось представить своё обучение значительнее, чем оно будет по итогам.

Иезекия извинился и перешёл к тому, что Карьялайнену должно было быть интереснее. Чем отличается учёба на втором курсе, насколько насыщеннее расписание, и как обстоят дела с приходской жизнью в Финляндии. Валто отвечал аккуратно, не скатываясь в многословие. И каким-то образом снова предоставлял слово гостю.

Пока Вэл убирал тарелки, Иезекия решился исследовать часть помещения, задёрнутую чёрной тканью. С краю почти не прятался мощный синтезатор. С первого взгляда было понятно: дорогой и навороченный.

Как почуяв приближение чужака к опасной зоне, Валто обернулся.

— Умеешь?

— Немного.

Валто поколебался, но всё-таки разрешил:

— Попробуй. Замечательное звучание.

— Ты на нём играешь?

— Нет.

Он включил синтезатор и взял несколько аккордов.

— Неплохо, — милостиво кивнул Валто.

Снисходительность, неожиданная в его голосе, раззадорила Иезекию. Он пододвинулся, занимая более удобное положение перед клавишами. Вспомнил гимн, который часто играл на Пасху. Постарался, чтобы звучало как можно выразительнее.

— Правда, неплохо, — повторил Валто, но в его глазах было уже больше любопытства. — Почему ты не на музыкальном отделении?

— У меня не было такого в планах. Мне важнее искусство проповеди и наставничества.

— Ясно.

Иезекия испытал непонятную досаду оттого, что Валто свернул разговор, как будто не хотел дальше расщедриваться на одобрение.

Секундная напряжённость почти сразу же стёрлась вежливым отвлечённым вопросом, и через минуту Иезекия почти забыл о ней и даже пришёл к выводу, что был слишком бестактен. Он отказался от кофе, поскольку не пил его, и Валто любезно отыскал в закромах странный, но довольно-таки приятный чай. Он был внимательным хозяином.

— Спасибо за вечер. Мне пора возвращаться.

— Спасибо, что пришёл, брат Иезекия.

Пока он ехал в кампус, им владела благость. У него состоялась обстоятельная духовная беседа почти на равных со старшим студентом. Они говорили на серьёзные темы. Иезекия не ударил в грязь лицом. И, как и в прошлый раз, это ощущение быстро поменялось, когда он оказался в своей комнате. Его будто вытрезвило. Визит теперь виделся в другом свете. Ведь, если подумать… Дверь снова закрылась за ним очень быстро. Между ними не установилось подлинной братской связи. Если прислушаться, вместо неё сквозило непонятное старание сохранять дистанцию. Кроме того, сейчас, по прошествии некоторого времени, он сообразил: Валто незаметно провоцировал его говорить, но сам почти ничего не рассказывал. Иезекия так и не понял, чем был продиктован порыв с приглашением. Что общего у второкурсника-иностранца с ним, случайным знакомым, ещё и месяца не проведшим в колледже? Нездорового любопытства с его стороны Иезекия не ощутил. Разве что рассматривать ужин как ответную любезность за оказанную услугу, и ничего более.

Наверное, финн счёл, что на этом они в расчёте.

С понедельника они проходили друг мимо друга с той же минимальной степенью признания, что и на прошлой неделе. Кивали и расходились. Будто не было того вечера. Было бы преувеличением сказать, что Валто его избегал. Скорее, держал на расстоянии. Ну, в конце концов, все сближаются с разной скоростью. И отнюдь не всегда сближаются, даже если имели такое намерение. Далеко не у всех людей находятся точки соприкосновения. Помимо единства во Христе, существует ещё и разность характеров. Остановиться на этой версии было приятнее, чем подозревать, что он провалил какое-то испытание и был признан неинтересным. Иезекия и не чувствовал острой потребности углублять знакомство. Ему хватало общества новообретённых товарищей. Двое из них были очень похожи на него происхождением — такие же семьи с традициями. Ещё двое пережили обращение в юношеском возрасте, однако показали себя крепкими в вере и преданными Господу. Чем дольше они общались в таком составе, тем более сплочённой делалась их группа. Вводить в неё кого-то ещё не представлялось необходимым. Именно с ними он намеревался развивать общение.

За несколько последующих дней Иезекия утвердился в своих наблюдениях. У Валто не имелось близких друзей в колледже. Он просачивался между компаниями. Мелькал рядом то с одними, то с другими студентами, общался непринуждённо. Со всеми вежливый, оставался на обочине, самодостаточный и обособленный. К сонному финну не приставали, уважая право на личное пространство. Ещё Иезекия заметил, что тот не просто казался сонным, но действительно заснул на общем семинаре.

Это безотчётное подсматривание Иезекию немного смущало. И то, что он украдкой наводил портативный телескоп на живого человека, а не на слайды или доску, а это уже почти вуайеризм. И то, что выводы делал какие-то не очень лестные. Такие выводы не слишком хорошо характеризовали его самого.

Однажды во время обеда он пытался объяснить товарищам, кого из участников молитвенной группы имеет в виду.

— Тот, что только что подошёл к стойке с десертами. В голубой рубашке. Рядом с Валто Карьялайненом.

— С кем-кем?

— Эм… Вон с тем большим парнем. Он из Финляндии.

— А ты его знаешь? — заинтересовался Брендон.

— Не очень. Почти нет, — поспешно покачал головой Иезекия. Он сам не мог понять, почему решил откреститься от знакомства. Для отрицания не имелось причин. И всё же не хотелось рассказывать о дождливом вечере, когда Карьялайнен попросил его об услуге, или о пятничном ужине. Может, потому что утвердительный ответ шёл бы вразрез с незаинтересованным поведением финна.

Ещё меньше хотелось признаваться, что, несмотря на оба этих случая, он действительно не знает Валто.

В колледже сложилась своя система праздников. Иезекия обнаружил это в конце пятой недели обучения. Руководство считало, что студентам не помешает проявлять побольше креативности — и направлять её в правильное русло. В дополнение к Пасхе, Рождеству и Пятидесятнице отмечались дни евангелистов, например. Как выяснилось, в честь окончания очередного этапа учёбы им надлежало подготовить небольшую сценку. Несколько человек уже вызывались изображать встречу Давида с Саулом, а группка девушек рвалась поставить спор двенадцати учеников Иисуса. Не сидели без дела и остальные студенты — требовалось подготовить зал, помочь с костюмами, разобраться с освещением и фонограммой. Одно из поручений, которое предстояло выполнить Иезекии, заключалось в том, чтобы доставить заказанные в магазине карнавальных принадлежностей маски и бутафорские доспехи. Он сам вызвался съездить за заказом — ему не хотелось оставаться бездеятельным; участие в мини-спектакле явно не для него, чтение духовной поэмы по ролям и библейская викторина уже набрали достаточное количество желающих. Такая посильная непарадная помощь приобщала к общему делу самым приемлемым для него образом.

Когда Иезекия аккуратно уложил оба объёмных пакета в машину, то понял, что район ему знаком. Он уже бывал здесь. Буквально в двух шагах отсюда живёт Карьялайнен. Благие побуждения, обуревавшие Иезекию с утра, распространились и на общение. Он ведь может заехать и поприветствовать Валто. Это несколько противоречило его представлениям об этикете, зато соответствовало духу Христову. Уже несколько дней Иезекию окутывало тёплое и горделивое чувство общности с соучениками и единения со всей Церковью Христовой.

Звонка на двери не было. Иезекия постучал. Потом постучал погромче. И уже решил уходить, когда дверь отворилась.

На пороге стояла девушка в бохо-юбке. На ногах у неё красовались неожиданные для осени сандалии. Каждый ноготок был выкрашен в свой цвет, составляя яркую радугу. Запястья густо обвивали пёстрые браслеты из кожи, шёлковых ленточек, стекляруса, бусин, грошовых подвесок. Нечто радужное крупной вязки сползало с одного плеча, открывая лямочку ярко-жёлтого топа. Вся нью-эйджевская, она даже стояла не как все, словно приподнималась на цыпочках, готовясь к танцу.

Иезекия обескураженно открыл и закрыл рот. Сообразил, что даже не удосужился посмотреть — возможно, на двери появилась табличка с именем новых жильцов.

Девушка избавила его от замешательства.

— Привет. Ты к Валто, да?

— Да.

— Проходи. — Ещё шире распахнула дверь она. На её лице было написано неподдельное дружелюбие.

— Моё имя Иезекия Мортон. Он дома?

— Проходи же. А меня можешь называть Дез. Дезире.

Помещение изменилось. Женские вещи были рассеяны по всем поверхностям. Кардиган с бахромой, косметика, второй ноутбук, меньше и изящнее. Коробочки в цветочек, заложенная на середине книжка, браслеты из бусин. На стенах, голых во время его визита, висели плакаты. Квартира вернула себе законченность.

— Знаешь, ты очень похож на моего брата, — внезапно сказала Дез.— Он сейчас в Миннеаполисе, учится. Сто лет его не видела. С самого июня.

Она разглядывала его, чуть склонив голову набок.

Иезекия с трудом отлепил взгляд от стен.

— Что-то неуловимое в чертах лица. Лоб — точно такой же, как у него. Если вас поставить рядом, любой бы решил, что вы родственники.

Иезекия сомневался, что у него найдётся что-то общее с этой девушкой или её братом. Она была тоненькой, с острым подбородком и изящным носом. Песочно-русые пряди забраны в хвостик и закручены в мнимо-хаотичный узел на макушке. Ей с братом наверняка никогда не приходилось думать, как бы сделать видимыми ресницы. Он бы поспорил и насчёт того, что его возможно поставить рядом с кем-то для сравнения.

— А Валто?..

— Сейчас уже вернётся. Ты насчёт сэмплов? Хочешь чего-нибудь?

— Что?.. А, нет, благодарю, не стоит беспокойства.

Она подхватила с низкого столика кружку и по-домашнему привычно устроилась на диване, подобрав под себя ноги.

— Мы учимся вместе. Хотел проконсультироваться у него по одному вопросу. Но, наверное, я лучше отложу это. Извини, что потревожил…

— Ты меня совершенно не потревожил. У меня выходной, и я всегда рада его друзьям. Летом к нам часто заходили.

У неё в ушах покачивались серёжки из незнакомого Иезекии материала. Неровные коричные кляксы с белыми выпуклыми точками, похожие на пряники с глазурью. На глазированных пряничных человечков. На шее висел кулон вдвое больше и уже в форме ромба, но такой же по цвету и фактуре. Казалось, украшения могут раскрошиться, как настоящие пряники, стоит их тронуть.

— Я проезжал поблизости. Но, конечно, мне следовало предупредить заранее.

— Оставайся! Мы планировали устроить ленивый киновечер, — радушно предложила Дез. — Правда, пока ничего не могу сказать насчёт фильма. Обычно мы решаем в последний момент. Ты видел «Три кита Алисии Блэр»?

— Сожалею, не довелось.

— Тогда тебе тем более стоит присоединиться. Хотя, может быть, мы и ещё что-то неожиданное найдём.

— Я лучше поеду. Мне необходимо доставить в колледж заказ из магазина. Для праздника. Меня ждут.

— Точно? Жаль. Я передам, что ты заходил.

— Спасибо. А лучше… Я был бы признателен, если бы ты не говорила Валто, что я заезжал. Мы увидимся завтра в колледже. Нет никакой необходимости беспокоить его сегодня.

— Ты уверен, что так тебе удобнее? — озабоченно сдвинула брови она.

— Безусловно. Я абсолютно уверен. Заранее тебе благодарен.

Ему не хотелось объясняться с Карьялайненом. Не хотелось слушать объяснения. И вообще переживать обоюдную неловкость. Наконец, ему требовалось переварить всё это.

Едва сев в машину, Иезекия увидел вынырнувшую из-под холма красную хонду. Он максимально сполз по сиденью вниз. Они с Валто разминулись совсем чуть-чуть. Иезекия не сразу его узнал. Только по росту. Стремительный, размашистый, он ничем не походил на свою академическую ипостась. Волосы свободно струились по спине и плечам. Вызывающе длинные. Красная нараспашку куртка. Чёрная футболка со сложным, ядовитых цветов рисунком. И выражение лица совсем другое. Он подошёл к двери, и почти сразу наружу выпорхнула Дезире. Иезекии показалось, что её взгляд рассеянно скользнул по улице, выискивая бесследно растворившегося на пустынном перекрёстке гостя. Но это длилось только секунду, и, может, вообще было фокусом оптики. Дез приподнялась на цыпочки, поцеловала Валто в губы. Он притиснул её к себе и ответил на поцелуй. Жадно, страстно. И так, вдвоём, не разделяясь, они переступили порог. Дверь захлопнулась.

Иезекия ещё минут пять сидел, не заводя мотор. Невольно подсмотренная мизансцена развеивала последние сомнения. Всё, с завтрашнего дня он не общается с этим парнем, твёрдо решил он. Приедет домой и покается в том, что невольно соприкасался с грехом.

Выходной день выдался таким ясным, что Иезекии неудержимо захотелось выбраться в город. У прогулки не было конкретной цели. Его товарищи завязли на генеральной репетиции; праздничный концерт должен был состояться завтра, после богослужения. Сегодня же Иезекия оказался предоставлен сам себе. Он погулял по парку, зашёл в пару магазинов. Постоял возле стихийного рынка картин. Однажды он уже бывал здесь и теперь с удовлетворением недавнего переселенца опознавал знакомые места. Центральная торговая улочка бурлила жизнью. В нём пробудился долго дремавший под наплывом новых впечатлений аппетит. Иезекия принялся выискивать место для ланча.

— Тебя зовут, похоже, — дружелюбно подсказал проходящий мимо парень и указал на другую сторону улочки. Там стояла девушка, машущая ему рукой.

— Привет! — закричала она и кинулась к нему, игнорируя красный сигнал светофора.

Дезире. Он понял это по силуэту, столь же необычному, как в прошлый раз. Юбка с нашитыми рваными полосами плескалась вокруг щиколоток. Волосы подколоты, но иначе, две пряди струятся по шее. Длинные яркие серьги пляшут в такт движению. Улыбнулась она так, будто они были давними друзьями. Обезоруживающе призналась:

— Прости, я не помню твоего имени.

— Иезекия Мортон.

— Верно! А я…

— Пряничная девушка, — констатировал он. И укорил себя за то, что у него выскочили эти слова. Невежливо вышло. — Нет-нет, я помню, что ты Дезире, — поспешно поправился он. — Но в прошлый раз у тебя были украшения… как пряничные человечки.

Вопреки ожиданию она не обиделась, а обрадовалась.

— Спасибо! Я сама делала. Ты что не заходишь?

— У меня довольно напряжённая программа. В данный момент, помимо занятий, мы серьёзно заняты подготовкой учебных проповедей.

— Тебе тогда удалось обсудить с Валто то, что хотел?

Очевидно, Дез сдержала обещание и не обмолвилась о его катастрофическом вторжении. Карьялайнен, во всяком случае, ничем не показал, что знает о его визите.

Он надеялся, что не покраснел — как всегда, безнадёжно — при воспоминании о попытке стать невидимым на сиденье собственной машины.

— Благодарю, всё уладилось.

— А пойдём к нам сейчас?

— Нет, спасибо, в данный момент у меня дела.

— Какие могут быть дела в субботу?! Ну пожалуйста!

Она забавно наклонила голову набок, умоляюще сдвинув брови и улыбаясь.

— Валто делает кое-какие покупки в центре, но вот-вот должен закончить.

По тому, как Дез произнесла это имя, он понял: она влюблена по уши. Иезекия не так часто имел дело с влюблёнными девушками. Те, с кем он виделся в церкви, а юных особ женского пола в приходе было раз два и обчёлся, проявляли чувства благочестиво. Даже когда сияли от счастья. Кроме того, им нравились объяснимые парни — аккуратные, исполненные почтения к Господу. Карьялайнен казался неподходящим объектом для восторженной влюблённости. Слишком неформатен. Крупные тяжёлые черты лица, выраженные скулы, чересчур полные губы, большой нос со странно закруглённым кончиком, раскосые глаза, нависшие верхние веки, слишком остро взлетающие брови, широкий раздвоенный подбородок, непропорциональная массивная фигура почти без талии — в нём было больше северной дикости, чем привлекательности.

«Я писал вам в послании — не сообщаться с блудниками» — предостерегающе зазвенела в голове строчка Писания.

Целых три дня Иезекия раздумывал, не обратиться ли к кому-то из старших братьев. Устои колледжа предъявляли однозначные требования к нравственности студентов. Только на прошлой неделе наложили дисциплинарное взыскание на парня, рисовавшего аквагрим симпатичной блондинке, что учится на факультете по работе с детьми. Такое поведение признали недопустимым. То, что Валто перед приходом Иезекии вычистил свой полуподвал от всех улик, стало красноречивее прямого признания. Расчётливая, напрочь отвращающая ложь. Эта странная девица в эксцентричной одежде… Не допускать проникновение в атмосферу колледжа тлетворного духа — ответственность каждого. С другой стороны, формально Иезекия не обязан информировать руководство. Он вправе предоставить разбираться с чужой жизнью непосредственным сокурсникам и тьютору Валто. Никто даже не знает о его знакомстве с финном. Да и знакомства как такового не было. Подобное законопослушное рвение покажется неуместным — и гаденьким. Меньше всего Иезекии хотелось создать впечатление, будто он выслуживается, донося на других, или подсматривает за частной жизнью соучеников. Но, быть может, это лишь отговорки и он просто-напросто смалодушничал? Испугался поступить по совести и предпочел сделать вид, что ничего не знает? Иезекия только-только приступил к занятиям и уже оказался не в самой похвальной компании. Сейчас бы попросить совета у кого-то духовно более опытного. Но преподобный Китс далеко, а здешний тьютор наверняка сразу бы провидчески разгадал завуалированные иносказания. Разумнее всего казалось оставить всё как есть. Просто отойти в сторону.

Дезире двинулась вперёд по улице, и он автоматически последовал за ней. Следовало найти отговорку, одновременно вежливую и правдивую. Как назло, ни одна не приходила в голову. Дезире не казалась спешащей, но ему пришлось прибавить шаг, чтоб держаться рядом. Внезапно она потянула его за рукав.

— Зайдём? Очень мороженого хочется.

Она уже держалась за изогнутую дверную ручку кафе.

— Здесь оно бесподобное, не пожалеешь.

Это был подходящий момент расстаться. И всё же он шагнул за ней.

Внутри оказалось сумрачно, встрёпанно. Типичное студенческое заведение со старыми книжками, подушками и намеренно разномастными стульями со свалки встретило их корично-сдобными ароматами. Подержанные книжки для декора и обмена, винтажная посуда со сколами, пыльное пианино в углу, плетёные высокие корзины с пледами. И сплошь студенты.

Дез упорхнула к витрине, а вернулась с двумя порциями мороженого. Марципан, сливки, разноцветная присыпка — всё, как миниатюрная копия её самой, яркой и необычной.

— Я взяла тебе тоже, моё любимое. А у меня — второе моё любимое.

Иезекия мучительно застыл над возникшей перед ним порцией. «Но я писал вам не сообщаться с тем, кто, называясь братом, остаётся блудником, или лихоимцем, или идолослужителем, или злоречивым, или пьяницею, или хищником; с таким даже и не есть вместе». Для последнего предостережения было поздновато. Он уже разделил с Валто трапезу.

— Вы давно знакомы? — не удержался он.

— Почти год. Сейчас я веду их сайт, канал, ещё некоторые организационные вещи решаю… Пока у них нет профессионального менеджера, Валто всё делает сам, а это неправильно, так что я помогаю, чем могу.

— Канал?

Может быть, он всё-таки сделал поспешные выводы?

— На «Soundcloud», на «Youtube». Для продвижения.

Прозвучало как нечто само собой разумеющееся. Иезекия уже понял, что у неё все утверждения выходят такими. И все поступки. Например, сейчас. Они сидели и разговаривали. И она будто не замечала, что Иезекия не похож на окружающих их раскованных молодых людей с небрежно растрёпанными стрижками, с твёрдым взглядом и нормальным цветом бровей. Как будто нет ничего естественнее, чем обсуждать с ним всё что угодно, хотя они едва знакомы. У него не было большого опыта общения с незнакомыми девушками. Исходящая от Дез аура непосредственности и непринуждённости вернула ему привычную уверенность.

— Ему не стоит отвлекаться на администраторскую работу. Он очень талантливый. Но ты и сам это наверняка знаешь.

— Мы с ним говорим преимущественно об учёбе.

Иезекия задался вопросом, считается ли эта уклончивая фраза враньём. Те пару раз, что он с Валто беседовал, они действительно держались нейтральных тем. Колледж, преподаватели, учебные материалы.

Дез ответ не показался странным.

— Ты тоже занимаешься музыкой?

— Нет-нет, отнюдь. Мои навыки в музыке поверхностны. Дома я брал уроки фортепиано и пел в хоре, конечно, но… Как ты понимаешь, я только недавно в колледже, так что крайне мало осведомлён о его музыкальных коллективах. Слышал об их существовании — и всё. Как называется ансамбль, в котором Валто участвует? Я постараюсь ликвидировать этот прискорбный пробел.

— «Mushrooms».

— Странное название.

— Валто говорит, ему нравится звучание этого слова. По этой причине он так и назвал группу.

— В каком же стиле они работают?

— Пауэр-метал. Они играют метал.

Иезекия постарался не выглядеть слишком сбитым с толку. Тем более что у него уже несколько минут назад забрезжило некое понимание. Пока ещё зыбкое, как зарождающееся утро, а потому особенно острое.

Он кивнул.

— Отличные инструменты, насколько я могу судить из того, что видел.

— О, да! В аппаратуру он готов вкладывать все деньги.

— Так у него на квартире устроили студию?

Дез посмотрела на него с недоумением.

— Нет, это Валто живёт в студии. Первое время он жил в общежитии. Быстро понял, что такой вариант не для него, снял обычную квартиру напополам с товарищем. Но это было неудобно. Там не порепетируешь, а он может захотеть поработать над новой песней в любое время суток. Соседи, тонкие стены, жилой дом… Поэтому, когда нашлось помещение для репетиций с правильной акустикой и звукоизоляцией, он сразу туда переехал.

Он был уверен: сейчас Дез нахмурится и спросит, почему он не в курсе простейших вещей. Спохватится, что слишком разоткровенничалась. Поинтересуется, что он выведывает, или просто замкнётся. Возможно, Валто предупредил её перед тем ужином: тебе нужно исчезнуть на вечер, ко мне должен прийти один нудный тип из колледжа. И сейчас она сложит два и два. Дезире была непосредственной, но глупой — точно нет. Однако он не мог остановиться, подступившись вплотную к догадке.

— Я так понял, Вэл всерьёз подходит к этому занятию, — осторожно сказал он.

— Сейчас приходится. Если концерт, они не вылезают из студии.

— О, Валто не говорил. О концертах. Его скромность достойна подражания.

— Он считает, пока ещё рано считать их серьёзным достижением.

Едко представилось, как в тот первый вечер, закрыв за ним дверь, Валто посмотрел довольно на коробки с аппаратурой, которые Иезекия помог ему втащить, и на нежный вопрос Дезире «Кто там с тобой?» небрежно ответил: «А, никто».

К счастью, её отвлек звонок. Телефон зачирикал нежной мелодией.

— Валто? Я мороженое ем. Да. Подходи!

Она одновременно широко улыбнулась Иезекии, как бы транслируя ему добрую весть.

Весть доброй не была.

— Он будет минут через пять.

— Мне, наверное, пора…

— Смотри, что я нашла, — прервала его Дез и вытащила из тканого рюкзака рассыпающийся сборник нот. — Судя по названиям, тут полно олдскульных песен. Не смогла пройти мимо. Люблю винтажные вещи и всякое такое, с налётом ретро. В магазинчике напротив в витрине приметила настоящий плёночный фотоаппарат. На прелестном плетёном ремешке… Я в него просто влюбилась. Жалко только, там по субботам закрыто. А это — подарю кому-нибудь из ребят, наверное.

— Ты тоже играешь?

— Немного и очень плохо. Занималась на скрипке в юности, но быстро бросила. На фортепиано только азы. О, смотри. Я эту песню в школе обожала.

Она в два шага оказалась возле пыльного пианино. Подняла крышку и поставила на пюпитр растрёпанные ноты. Иезекия испытал мучительную неловкость от её вольности. Она же обернулась и подозвала жестом к себе.

— Давай же!

Оставаться за столиком и отнекиваться, когда у всех на виду его подзывают, было бы неприлично. Он встал рядом с ней, опасаясь удара входной дверью по плечу — чуть не в шаге. Дезире расправила потрёпанный сборник и стала подбирать мелодию. Прикусив нижнюю губу, чуть хмурясь. В уголке её рта притаилось зелёное пятнышко — то ли мазок мятного мороженого, то ли крупинка декоративной присыпки. Иезекия дважды порывался сказать ей об этом, но не знал, как. К тому же пришлось бы её отвлечь, а она очень старалась. Как ученица, впервые пробирающаяся через связную мелодию, а не через гаммы. У неё получался лишь общий рисунок. Это было ясно, пусть даже Иезекия и не мог сравнить выходившее из-под пальцев Дез с тем, что плясало на нотном стане. И ему не удавалось отвести взгляда от её щеки, зарозовевшей от усердия. Он спохватился, что снова нарушает границы личного пространства, и попятился.

— Спасибо, нет, не хочу мешать.

Он стоял рядом, изогнувшись вопросом, чувствуя себя по-дурацки оттого, что торчит у фортепиано просто так. Ведь это выглядит даже хуже, чем её внезапный музыкальный порыв.

— Если я не стесняюсь сесть в лужу, ничего не умея, то и тебе нечего стыдиться!

— Я не стыжусь, я не играю — так… — начал чинно объяснять он. Но она только забавно дёрнула уголками губ.

— Или играют, или нет. Разницы «как» не существует.

Конечно она есть, мысленно возразил он, уязвлённый её предположением, что боится опозориться. Дезире ненамеренно попала в точку. При всех, предварительно не убедившись, что не выставит себя в глупом свете, он не рискнул бы прикоснуться к инструменту. И ещё подумал, что она делает совсем ученические ошибки для подружки парня, который считает себя сведущим в музыке.

Ей это не мешало. Свежая, разрумянившаяся, она с азартом разбирала мелодию. Телефон снова пискнул у неё в кармане. Она закрыла крышку пианино.

— Валто подъехал. Пойдём!

— Спасибо, не хочу…

— …мешать! — рассмеялась она. — Какой ты милый! Хотя бы поздороваетесь!

— Мне в самом деле пора, я должен ещё кое-что сделать.

— Тогда — до встречи! Может, не…

Она сделала шаг и вдруг резко развернулась. Всунула ему в руки сборник.

— Знаешь, что? Это тебе. В память о том, как мы чудесно столкнулись. Играть я это не смогу. Ну да ты видел. Ведь всё равно брала в подарок. Пусть будет тебе.

— Признателен за твой добрый порыв, но вряд ли я подходящая кандидатура для…

— Нет-нет, бери! — отмахнулась она, и уже вспорхнула к дверям, дальше, к замершему прямо напротив фургону. Он ощутил себя вуайеристом, наблюдая из сумрака кафе их поцелуй на краю тротуара. Снова жадный, снова пылкий, бесстыдно-затяжной. Встрёпанно-воздушная Дез, тесно прильнувшая к Валто, монолитно-властный Карьялайнен, уже знакомым Иезекии движением притянувший её к себе за талию. Иезекия опасливо отступил на несколько шагов, не желая быть замеченным или созерцать эту картину и далее. Сердце гулко билось: ну, как она скажет сейчас — там, в кафе, твой приятель… Минута — и их обоих и след простыл..

Он выждал за столиком ещё минут десять. Честно доел мороженое. Чувство здорового голода притупилось. Посмотрел на неожиданный подарок. Мелькнула малодушная мысль оставить ноты на стуле. Ведь он получил его, считай, обманом. Никакой он Валто не друг и даже не приятель. Но вдруг Дез всё-таки передумает и решит забрать сборник. Он сунул его под мышку. Постарался избавиться от мгновенного её портрета: опущенные ресницы, зелёная метка в уголке губ, румянец. …Исчезло ли зелёное пятнышко бесследно после поцелуя?..

На улице он вдруг растерял запал идти в намеченном направлении. Как будто главное мероприятие дня, на которое он долго собирался и которое предвкушал, состоялось, и теперь осталось только возвращаться домой.

Вечером Иезекия прервался посреди чтения. Помедлив, открыл поисковик. Забил в запрос «группы музыка метал». Высыпалось множество ссылок именно с тем визуальным рядом, который сразу представился: сатанинские физиономии, одежда из чёрной кожи, агрессивное выражение лиц, агрессивные позы, холодные дьявольские глаза, демоническая символика с рогами и пентаграммами. А чего он хотел, опровержения? Названия групп и альбомов зациклились на крови, ночи, смерти, разрушении. Музыка, основанная на использовании запретной ноты. Запрещённый дьявольский тритон. Не зря голос свыше предупреждал держаться подальше от этого парня. Иезекия ведь сразу почувствовал в финне червоточину. Одно дело — беспокоиться об оступившемся брате, славящем Господа. Но блуд вкупе со всей этой музыкальной грязью —  уже совсем другой разговор. Это не ошибка поддавшегося слабости, это много хуже. Гуглить «Mushrooms» он не стал. И не только потому, что вряд ли свежеиспечённая провинциальная группа удостоилась упоминаний в Сети. Увидеть лишнее подтверждение собственной наивности было бы финальным ударом по самолюбию. С него довольно.

Богохульство. Дисгармония. И насквозь аморальные исполнители.

Длинноволосые исполнители.

В следующий раз Карьялайнен объявился на горизонте без околичностей и притворства.

— Дез настаивает, чтобы я пригласил тебя на её день рождения, — заявил он.

Иезекия только спустя пару часов после возвращения из кафе спохватился: на сей раз он не попросил Дезире сохранить встречу в тайне. Впрочем, такая просьба точно выглядела бы очень странной. И это не ему следовало беспокоиться. Он-то не делал ничего предосудительного.

— Я встретил её в субботу в городе, — вздёрнул подбородок Иезекия. Не хватало ещё оправдываться!

— Да, Дез рассказывала. Она очень обрадовалась.

— Вряд ли я смогу. И мы не настолько хорошо знакомы, чтобы я присутствовал на празднике в её честь. Спасибо ей большое за приглашение. И мои наилучшие пожелания.

— Это целомудренная версия дня рождения. Пятница, сразу после занятий. С её подружками, за пирожными. Тебе не придётся пить водку или участвовать в оргии.

— Не вижу ничего смешного, — поджал губы Иезекия.

Неприкрытая шпилька означала, что Дез рассказала и о вторжении Иезекии в квартиру… в студию. Не могла не рассказать. Как ещё она бы объяснила Валто, откуда они знакомы.

Пускаться в пояснения, почему и с какими мотивами он так наивно заявился к нему — к ним — домой, сейчас было бы и вовсе нелепо.

Почему-то покоробило, что Валто подчеркнул: это Дез настаивает, не он.

— Не думаю, что моё присутствие будет уместно на мероприятии, где…

— Если не знаешь, что подарить, то лучше выбери что-нибудь сладкое. Она любит французский шоколад и такие миниатюрные марципановые фигурки, что обычно продаются комплектом по несколько штук, — будто не услышав возражений, продолжил Карьялайнен.

«Я не собираюсь идти к декану» — хотел было сразу прояснить положение дел Иезекия. Но вовремя остановился. Это подтвердило бы, что он понимает непристойность ситуации. И, не дай бог, создастся впечатление, будто подчёркивает, что делает одолжение или что у него есть власть доставить неприятности. Иезекия уже решил для себя: он не желает ни во что впутываться. Кроме того, его останавливало подозрение, что Карьялайнен на такое пояснение только пожмёт плечами: «Это твоё дело».

— Я встречу тебя возле центрального корпуса завтра в половине пятого. Или можешь доехать сам, если знаешь, где кафе «Розмарин». Дай мне твой номер телефона, — скомандовал Валто.

Было интересно искать в Карьялайнене признаки того Валто, которого он наблюдал в субботу. Вернее, того, которого открыл для себя в субботу. Распущенные волосы. Красная куртка. Мирская музыка. Группа. Дезире. Как созерцать вблизи айсберг, о котором много слышал, но никогда раньше не видел вот так, на расстоянии вытянутой руки.

На Иезекию повеяло смутным предчувствием. Смутным, но непререкаемым. Если сейчас он поддастся, что-то неприятное будет связано с этим знакомством. Немедленно или же с отсроченным волновым эффектом, но непременно будет.

— Она расстроится, если ты не придёшь, — добавил Валто и пошёл прочь.

Снова сонный, благочинный и скромный.

— Как здорово!

Дезире искренне засветилась, увидев его, будто они были давними друзьями. Иезекия пришёл, как оказалось, последним: рядом с ней уже сидели две её подруги и Валто. Судя по выбранному ими закутку, больше никого не планировалось. Дез соскользнула с высокого табурета и приветственно чмокнула его в щёку.

— Спасибо, что нашёл время выбраться.

Он ожидал, что его передёрнет от её вольности. Женщина, которая живёт в грехе. Но ощутил только невинное прикосновение к щеке. Оно было не более значимо, чем рукопожатие или нечаянное столкновение локтями.

Две подружки оказались ещё более безобидными. Одна тёмно-рыжая кудрявая толстушка, вторая самая обычная, вообще без всяких примет. Они вели себя скромно и не пытались произвести впечатление.

— Правда он похож на моего брата?

Обе девушки уставились на него.

— Иезекия Мортон, — степенно представился он.

В родном городке его не осмеливались дразнить. Семейный бизнес защищал суеверным пологом. И даже когда на него исподтишка косились, Иезекию надёжно защищала убеждённость в христианской избранности. Он благословенный. В миру на праведников в любом случае смотрят как на странных. Так что такое нездоровое любопытство по сравнению со знанием Господа? В церкви Мортонов уважали, то же отношение царило и в колледже. Однако подозрительная готовность Дезире притащить его на встречу, едва познакомившись, заставила насторожиться.

— Он дружит с Валто. Ребята поздравят меня вечером.

Рядом с ней уже стояло несколько подарочных бумажных пакетов, и Дезире как раз извлекала из одного из них парфюмерный флакон. Она вернулась к своему занятию с тем же азартом, с каким, наверняка, приступала к нему до прихода Иезекии. Толстушка скромно выражала надежду, что аромат Дез подойдёт.

— Сейчас проверим. Ведь можно, правда?

Рассыпавшись смехом, она направила флакон в сторону кудрявой подружки. Легонько нажала, выпуская облако ароматной взвеси. Дез промахнулась. Дозатор провернулся, и облачко сбежало от неё в сторону. Заблагоухало свежими цветами. Свежесрезанными тюльпанами с едва уловимой нотой сладости, а больше — травянистого стебля. Аромат мгновенно лёг Иезекии на плечи, на грудь, а оттуда воспарил к лицу.

— Ой, прости! — искренне раскаялась Дез. Её ладони порхнули по ткани, как будто могли смахнуть уже окутывающий его запах.

Он сделал вид, будто его ничуть не обеспокоила внезапная парфюмерная атака.

— Ничего страшного. До дома выветрится.

— Боюсь, я испортила тебе рубашку. Не ожидала, что так получится. Прости!

— Уверен, не возникнет проблем с тем, чтобы её отстирать.

— Зато я смогу понять, как это ощущается со стороны. — Она взглянула на него весело и виновато одновременно.

Повела носом.

— Мне нравится. Хотя так странно, да? — осень, и вдруг пахнет весной.

— Весной может пахнуть всегда, когда хочется.

Тройная девичья беседа оставляла его, как и Валто, большей частью на берегу. Это Иезекию устраивало. Он понял, что не сможет уйти просто так, отсидев положенные полчаса, как планировал. В такой маленькой компании это было бы странно. Так же странно, как и находиться здесь. С Валто они изредка обменивались нейтральными репликами. Проще всего было сосредоточиться на счастливо нашедшемся в меню чае и чудовищно большом пирожном со взбитыми сливками, которое он неосторожно выбрал за скромное название; щедрость здешних кондитеров потрясала.

— А теперь твой.

Дезире принялась вскрывать его подарок. Иезекия не ожидал, что она будет распечатывать прямо сразу. Он недолго ломал над ним голову. Ему не приходилось покупать что-либо незнакомкам. Но и сдаться, согласившись на жалкий вариант — сладости, — он не мог. Это закрепило бы впечатление Валто о нём как об ограниченном жлобе. Ведь именно так он решил к нему относиться, верно? Поэтому Иезекия сделал то, что первым пришло в голову, и лишь потом задался вопросом: а оно вообще уместно? Не слишком ли он фамильярничает? Не покажется ли его жест несоответствующим? Когда он оплачивал покупку, то был окрылён так внезапно нагрянувшим решением. А назавтра уже не было времени что-то переигрывать.

Подарок он упаковывал сам, аккуратно загибая уголки узорчатой бумаги и добиваясь такой же идеальности, как опытные продавщицы в крупных магазинах. Получилось, на его взгляд, ничуть не хуже. В душе он питал надежду, что это не только произведёт благоприятное впечатление, но и предупредит попытки сразу же заглянуть внутрь.

К его немалому смущению, Дезире восприняла тщательность упаковки как вызов, разжигающий любопытство. Разрумянившись, она азартно расправлялась с ленточкой и бумагой. Удалось ей это быстро.

Глаза её расширились. Рот округлился в беззвучном «о».

Она вскинула на него взгляд.

— Боже! Ты запомнил!

— Лавка открыта по будним дням, — подтвердил Иезекия.

— Валто! Иезекия нашёл тот самый фотоаппарат, о котором я тебе рассказывала! Посмотри! Ах, если бы была кассета с плёнкой, мы могли бы сфотографироваться все вместе! Представляете, какой восхитительный был бы кадр? По эмоциям восхитительный?

Карьялайнен мазнул по нему взглядом. Внимательным.

Более внимательным, чем тогда, на пороге студии.

Теперь Иезекия осознал свой прокол. Он должен был подумать о плёнке. Но ему и в голову не пришло. Он привык к гаджетам со встроенной камерой, и, хотя был к ним равнодушен, считал возможность делать снимки одним движением руки чем-то само собой разумеющимся.

— Это не слишком отличается от обычных снимков, на самом-то деле. Ведь и там, и там самое главное всё равно то, что снимаешь, а не чем.

— Ты прав, конечно. Очень прав. Просто… Понимаешь, я всегда хотела пофотографировать на плёнку и проявить снимки. Но никак руки не доходили. В этом процессе есть сюрприз, мне кажется. Ты так не думаешь?

— Безусловно, в этом есть большая доля истины. Я как-то пробовал. Мои родители так и не выбросили старый фотоаппарат, — сказал он.

— Правда?

К его облегчению, разговор стремительно перепрыгнул на фотовыставку какого-то именитого путешественника. Вторая девушка, без примет, тихим голосом начала рассказывать о вывешенных там чёрно-белых работах, потом все принялись строить планы, когда туда выберутся, потом заспорили о документалке. Иезекия снова воздал должное бесценной способности женщин, оказываясь в стайке, поддерживать оживлённую беседу без пауз, перебивая друг дружку. Ему оставалось только слушать и изредка односложно отвечать. Никто и не понял, что Иезекия случайно затесался в их компанию и совершенно не знает, о чём с ними говорить.

На прощание Валто протянул ему руку.

— Спасибо, — коротко сказал он.

Воинственность, бродившая вчера на задах его голоса, сегодня отступила.

— И тебе. Вам. За приглашение присоединиться. А почему только впятером? — не удержался он.

— Дез не любит размашистые празднования. И она не считает, что четверо друзей — это мало. Она не гонится за количеством.

Оговорка Валто показалась ему забавной. Уж ему-то хорошо известно, что дело в обычном недоразумении. Каждый из этой пары позвал его ради другого.

Он вернулся домой, довольный собой. Ему удалось выкрутиться из щекотливой ситуации. И было не так плохо, как он ожидал. Не так неловко. Совсем не плохо, на самом деле.

Дезире не соврала. Когда он дома разделся и поднёс рубашку к глазам, то убедился в её правоте. На ткани осталась россыпь мелких пятнышек. Не больше точек. Он не стал пытаться их отстирать. Сложил рубашку, убрал в пластиковый пакет, чтобы отнести в прачечную. Передумал. Открыл верхний ящик комода, оставил пакет поверх аккуратных стопок белоснежных футболок и позволил запаху тюльпанов жить внутри.

В воскресенье он неожиданно проспал. В этот день Иезекия ставил будильник на час позже. Занятий не было, но к десяти все отправлялись на утреннее богослужение. То ли звонок подвёл, то ли он его не услышал. И ещё ни разу он не спал так долго.

Ему удалось рекордно быстро собраться, и всё же коридоры жилого корпуса были пусты. Все уже находились на службе.

В холле второго этажа тоже никого не было. Обманчивое солнце заглядывало в круглый эркер. Плясало на белом боку рояля. Снаружи сияло холодное утро. Роса на горящей стыдом листве отбрасывала мини-искры. Иезекия оглянулся по сторонам и сел за инструмент. Тронул ноту соль.

Казалось странным играть что-то помимо церковного гимна.

Его реконструкция единожды слышанной песни спотыкалась, одеревенело перебиралась через грубые, плохо подогнанные стыки и мучительные паузы. Понемногу оттаивала. Никто не прибежал отогнать его от инструмента. Он доиграл мелодию до конца. Начал заново; руки понемногу возвращали себе должную гибкость и беглость. Во второй раз он одолел песню с одного набега, ему удалось сыграть более широко и уверенно. Стирая её легкомысленность и недовольство собственной неуверенностью, он перешёл к фрагменту с детства знакомой классической мелодии.

Переливы колокольчиков верхнего регистра напомнили: да, именно так поддаются клавиши, уступая прикосновениям. Глубокое звучание настоящего рояля было сочным. С момента, когда он последний раз играл, прошло несколько месяцев. Сейчас музыка получила новое значение. Как давно уехавший из города сосед, внезапно встреченный у дома и изменённый далёким мегаполисом или освещённый свежим счастьем. Быть может, потому, что Иезекия застрял в верхней октаве и не хотел оттуда уходить. Забытое ощущение, что из-под пальцев выходит тонкая паутинка звуков, звонких и чистых, приятно щекотало.

Он резко захлопнул крышку.

Надо было торопиться, если он не собирался ввалиться в зал в середине проповеди. Но вставать не хотелось. Будто он уже находится наедине с Богом и с чем-то, плохо выразимым другим средством, кроме солнечных аккордов. В тишине понемногу растворялись последние отзвуки.

«Я покончу с этим общением, — пообещал себе он. — После выходных я дистанцируюсь от них».

Глава 8. В ожидании новостей

— …Дороги остаются закрытыми вплоть до особого распоряжения. К вечеру ожидается усиление осадков и снижение температуры…

Рэнделл Бартлетт предпочёл бы позавтракать в кафе. И не только потому что кофе там лучше, чем он мог сообразить самостоятельно, а уж еда и подавно. Дело в другом. Хотелось слышать бодрые голоса, ловить уважительные взгляды и принимать ухаживание персонала. Пусть бы та девчонка с ямочками на щеках почирикала любезно, спрашивая, что он изволит заказать. Да и вообще, в понедельник хочется какой-никакой жизни, а не унылого сидения взаперти. В понедельник Рэнделл обычно приступал к работе с удвоенной энергией.

Но сегодня он проснулся от завываний.

Сон выдался мутный, тяжёлый. Из него было непросто выплывать. Накануне Бартлетт со знанием дела нагрузился бренди. При хорошем раскладе после почти целой бутылки он начал бы китом ворочаться в постели только ближе к десяти утра. Повалялся бы до тех пор, пока отвратительный привкус во рту и подбирающаяся к вискам головная боль не выгнали его в ванную — к зубной щётке и таблетке. Потом бы нехотя сварганил завтрак. После принял душ. И, следуя такому естественному порядку, день бы сложился как надо.

Но он проснулся в шесть, оттого, что стёкла трещали под напором бури. Она выла угрожающе, словно требовала от каждого труса выйти на улицу и сразиться с ней лицом к лицу. Ветер просачивался в вентиляционную систему и неблагозвучной флейтой вторил уличной какофонии. Рэнделл промучился минут десять и отправился проверять надёжность рам. Окна спальни выходили на наветренную сторону. Впрочем, в гостиной было немногим лучше. От стекла шла волна холода. Домишко прилепился почти к вершине холма, что на окраине города, а оттого его трепало метелью по полной. Рэнделл натянул одеяло на голову и промучился ещё час.

Когда рассвело, он понял, что сегодня обречён довольствоваться домашним дрянным кофе и разогретыми в микроволновке полуфабрикатами. Благо он запасся ими загодя. Выходить из дома и ехать в центр было безумием. Ветер закручивал снег в причудливые спирали, взъерошивал уже выросшие сугробы и сдёргивал с них тонкие белёсые покровы, привидениями перелетающие дальше. Ни один завтрак или ланч, даже самые роскошные, даже поданные славной девушкой с румяными щёчками, не стоят того, чтоб высовываться в белый ад.

Он вообще не хотел здесь находиться. Местным Рэнделл без устали повторял, что очарован городком и благодарен почившей родне за наследство. Чушь. Его уже тошнило от всего, что связано с этим местом. Городишко можно исколесить за сорок минут, а когда дороги не тонут в снегу, и того меньше. Податься некуда. Жители пропитаны провинциальной размеренностью. В плохом смысле. Бедуины тоже никуда не спешат, могут созерцать барханы часами, но то совсем иное. Они поглощены вечностью, тогда как здешние обитатели погрязли в обывательской рутине. Здесь ничего не происходит. Режимы не падают под треск пуль, миротворцы не вводят танки на улицы. Из-под песка не показываются очертания давно умерших городов.

Он уехал в глухомань, понадеявшись, что шумиха уляжется сама собой. Захотели сплетен? Ну так вот вам: он наплюёт с высокой колокольни на врагов и отправится отдыхать. Выкинув из головы происки завистников, суровость Маргарет, неясные перспективы на следующие месяцы. Будет сибаритствовать на фоне идиллических пейзажей. Ход более выигрышный, нежели запереться в квартире и отключить телефон.

Зима и Мэн оказались плохим сочетанием. Дом был в сносном состоянии. Лучше, чем Бартлетт ожидал. Ему приходилось жить в местах много хуже. Ливия, Бейрут, Яффа — тесные клетушки без кондиционеров или со шныряющими ящерицами, хамсины, дурная вода. Здесь же была мягкая постель — и его ничуть не заботило, что, возможно, тётка умерла именно на этом матрасе, — исправная сантехника, отопление, шкафы с книгами, электричество. По сравнению со многими его пристанищами отличное гнёздышко. Пожаловаться можно разве что на затхлый запах старых вещей и захламленность. Но, Бог ты мой, тоска-то какая!

В первую же неделю он возненавидел новообретённых соседей. Ограниченные, недалёкие. Дальше Портленда не выбирались. Скука смертная. Никого, с кем можно отвести душу. Из женщин или домохозяйки — добропорядочные скучные коровы, у которых мужья, дети, пылесосы, выходы в супермаркет, воскресные посиделки с соседями, или невыразительные тётки средних лет, замордованные столь же нудной работой.  Разве что девочка из кафе, но она слишком молода, такие или многого хотят, или много о себе думают. А он не в том настроении, чтобы ломать романтическую комедию или лезть из кожи, производя впечатление. При желании он мог бы её впечатлить. Пусть он и не двадцатилетний атлет с мордашкой-картинкой, но кто сказал, что женщины клюют только на это? У него аргумент, которому смазливые сопляки ничего не могут противопоставить. Он повидал мир. Он бывал в переплётах. Он — завоеватель, исследователь, Индиана Джонс с мудрым прищуром. Я расскажу тебе о дальних странах и тайнах, моя милая.

Он включил телевизор. Чем ещё заниматься в захолустье? Правильно — как пенсионер, смотреть телешоу и новости.

Бартлетт поморщился. Итак, он заперт в домишке с остатками тёткиных сокровищ, спящей молью и неизвестностью. И чем прикажете заниматься? Наводить порядок и вычищать дом? Можно было бы закупить коробки, сгрузить в них весь хлам и распродать за гроши или отдать в церковь. Соберись он и впрямь продавать дом, доверил бы честь разбираться с начинкой комодов агенту или кому-нибудь, нанятому для уборки, а сам укатил бы на это время подальше. Ему не хотелось самостоятельно возиться с тщательно скопленным родственницей старьём. Но ситуация складывалась так, что он мог застрять здесь надолго. И даже предполагать такую возможность было отвратительно.

Для того чтобы переждать, когда улягутся отзвуки неприятностей, ему требовалось надёжное место. Убежище. Его обуяла злость. Это не он должен прятаться, не он виновен в этой отвратительной заварухе. И даже выбери он остаться в квартире, где прожил последние пять лет, это было бы не намного лучше. Одинокий волк, искатель приключений, которого не испугать восстаниями и сменой правительств. Как можно заставлять его сидеть на одном месте?

Моментов, когда требовалось залечь на дно, в его жизни было немало. Он пережидал волнения в Ливии. Сидел в убогой гостинице — они называли так трёхэтажную коробку без всякой начинки, одни выщербленные белые стены да койка — и старался не приближаться к окнам. Сидел в углу, чтобы не срезало пулей, чтобы кто-нибудь из рьяных военных не заметил белого чужака в окне и не решил выплеснуть ярость. У него тогда был запас воды и инжир, и до вечера четвёртого дня он не покидал комнату.

Слух выловил название городка, прозвучавшее с экрана.

— … пока не могут ни подтвердить, ни опровергнуть версию о том, что…

На экране мелькнули кадры, запечатлевшие центральную улицу. Снято было явно давно — на дворе стоял конец октября-ноябрь. Наверняка не этого года. Ещё бы, кто станет посылать репортёров в такую дыру. Пошли общие кадры с управлением округа. Потом показали бабу в форме, которая пробубнила стандартную фразу. Бартлетт представил растерянность на лицах здешних полицейских. Их-то точно нельзя подпускать к телевизионщикам, чтоб не демонстрировали во всей красе некомпетентность и беспомощность. Понятно, что местная полиция ничего не сможет прокомментировать. Провинциалы.

— …невиданная жестокость…

Кто таков мужичок, ронявший скомканные комментарии, Бартлетт гадать не стал.

— …не стал жертвой непогоды, как предполагалось изначально, а убит.

Сигнал дрогнул.

Бартлет поморщился. Только не сейчас!

В другой ситуации Рэнделл немедленно отправился бы поближе к эпицентру событий. Всего и делов-то — потереться среди местных, угостить кого-нибудь стаканчиком, посочувствовать копам. Они выложили бы всё как на духу. Хоть какое-то развлечение. Можно не сомневаться: уже к вечеру весь город будет болтать о неслыханном преступлении и строить догадки. Конечно, такие же бездарные, как и потуги провинциальных сыщиков.

Жена всегда пеняла ему за слабость к сплетням. Ну да, не без греха. Но что такого? Бартлетт не собирался лишать себя удовольствий.

Итак, в ночь с субботы на воскресенье кого-то замочили в центре города. В бытовое убийство он не поверил. Ему известно, что делает с психикой погода. Изводящие сухие ветра. Адская влажность тропиков. Самые уравновешенные слетали с катушек. После ровности и смиренного молчания кто-то выходил в жаркую ночь и пускал пулемётную очередь в корову или первого попавшегося бедолагу. Или наутро после обычного вечера кто-нибудь из гарнизона, кто-нибудь, кого Бартлетт видел не раз, не появлялся, а товарищи хмуро сообщали, что парень повесился в укромном углу. Конечно, там дело было обычно не только в хамсинах или песочных бурях. Чёртова политика, грязные войны. Коктейль, от которого мозг коротит. Но и в периоды затишья изнурительный зной или не менее изнурительная влажность умели выматывать и застилать разум. Вот и здесь кто-то не выдержал темени и вьюги. И раз дал волю внутреннему зверю однажды, уже не сядет на поводок.

Неотвеченные вопросы активизировали в Рэнделле режим охотника. Так было всегда: стоило ему почуять опасность, недоговорённость, подковёрные игры, тёмные делишки — и в нём просыпалось любопытство. На рожон он не лез, не дурак, но обожал наблюдать, строить прогнозы, делать ставки. Раскопки привлекали его не столько кропотливой работой в лагере, сколько пряным духом иного мира. Развевающиеся платки бедуинов. Стоянки. Приглашения на местные свадьбы. Поездки на базар. После того, как его научная репутация пошла в гору и упрочилась, он смог позволить себе роскошь не торчать в лагере с утра до вечера. Он велел водителям везти себя в город, принимал приглашения местных шишек или высокопоставленных военных, утомлённых усмирением оголтелых боевиков и дикарей-фанатиков. Водил дружбу с руководством гарнизонов миротворческих сил и мелкими царьками, на лицах которых отпечатывалась порочность и хищная сметливость.

Ему фартило невероятно. Даже когда группа попала в Ираке под обстрел, он не получил ни царапины. Опасность манила его — и не обижала, чувствуя благодарного зрителя и преданного поклонника. Он ускользал несколько раз из ловушек, которыми становились пропускные пункты со свирепыми и жаждущими жестокости аборигенами. Вовремя уходил из зданий, рассыпавшихся от следующего взрыва, в последний момент успевал на самолёт, после чего в стране начиналась резня.

Кто бы мог подумать, что подножку судьба поставит ему совсем не в ливийских развалинах и не посреди пустыни?

Линь Чжау сразу бросилась ему в глаза. Помнится, он подумал: «До чего некрасивая девица». Чаще всего невзрачность или недостаточная соблазнительность практиканток его устраивала — гарант того, что не придётся отвлекаться на борьбу между желанием ни к чему не обязывающего флирта и старанием не нарушить профессиональную этику. Дальше флирта он в любом случае вряд ли бы зашёл. Ему нравились равные — опытные женщины, чуть циничные, не желающие отношений, озабоченные только карьерой. Такие не желали поддерживать связь по возвращении из пустынь, им не требовались красивые слова или крепкое плечо. Они ругались с носильщиками или местными водителями, умели навести порядок на раскопе, если недотёпы-практиканты распускались. Восторженные девочки, едва научившиеся орудовать лопаткой и полные идеализма, были вариантом хлопотным. Взгляд они услаждали, но и только.

В Чжау не обнаруживалось ничего от изящных китаяночек, которых показывают в кино. Она была коренастая, широкоплечая, с лицом плоским, как лопата. Типичная крестьянка. Ещё до начала раскопок, перед выездом в лагерь, девчонка выглядела неумытой, проковырявшейся в земле половину столетия. Крупные ладони формой походили на совки. Узкие глаза были почти лишены век, рот расползся на пол-лица, голос звучал как грубый сиплый лай. Ей можно было дать все тридцать — ох уж эти азиатские неопределённые лица, — хотя Линь Чжау училась на втором курсе и ей только-только исполнилось двадцать. А может, двадцать с каким-то мелким хвостиком.

Они должны были провести на раскопках три месяца. Он удивился, когда китаянка прицепилась к нему с вопросом, может ли он посмотреть её записи. Практикантки бывают двух видов. Ботанички в очках, со спутанными волосами и скованными движениями или же весёлые энтузиастки, шмыгающие по ночам из палатки в палатку, чтобы устроить тайную пьянку и сфотографироваться целующейся с черепом. Молодые люди всегда оказывались благоразумнее. Большинство из них были серьёзными и педантичными. Они могли казаться слегка занудными, но археология не поприще диджея. Китаянка, по всем признакам, относилась к подвиду первой группы: упорно ковырялась в земле, не оплакивая маникюр, не участвовала в шалостях. И всё же стало сюрпризом, когда она начала задавать тьму вопросов самого академического толка.

Бартлетт тогда обрадовался. Конечно, это слишком сильное слово. Лучше сказать, он удовлетворённо констатировал, что правильно её классифицировал. Настроение у него в те дни было благодушное. Всё шло гладко, никаких трений с местными, никто не предъявлял претензий. Власти не ставили палки в колёса, ни один оголтелый защитник окружающей среды или религиозный фанатик не размахивал самопальным плакатом у въезда в лагерь, требуя убраться прочь с неприкосновенной земли. Даже обещанная песчаная буря прошла стороной. Он размяк и уделил китаянке время. Похвалил даже.

Линь Чжау приободрилась и повадилась подсаживаться к нему во время обеденных перерывов или в свободные часы. Она не стремилась примкнуть к кружку отмывшихся наскоро от пыли практикантов, которые устраивали импровизированные танцевальные вечеринки у костра или посиделки с играми вроде «Я никогда не…». Наскоро скрутив жидкий хвост рулькой, она вряд ли потом даже умывалась. Меняла штаны на менее затёртые, водружала на нос старомодные очки и приходила с теориями и вопросами.

Перед отъездом все отмечали триумфальное окончание раскопок, и он даже милостиво чокнулся с ней пластиковым стаканчиком, наполненным дешёвым игристым.

Когда его вызвали к ректору, он не сразу вспомнил летний период. Статья, опубликованная им в прошлом месяце, была принята очень благосклонно, он уже получил предложение прочесть несколько лекций, в которых, в частности, мог бы поделиться и данными с этих раскопок. Академическое сообщество таково, что ты постоянно должен подкармливать свой индекс цитирования и удерживать имя на слуху.

— Рэнделл, что скажешь? — повторила чуть настойчивее Маргарет, когда молчание затянулось.

Он представил, как Линь Чжау ругается своим неблагозвучным голосом, как разевает широченный рот, постукивает кулаком по столу ректора. Уродливая скандальная девица.

— Я предоставил ей место в группе. Учил, направлял, давал советы. Обсуждал с ней находку. Нашу находку. Она принадлежит каждому из группы в той же степени, что и ей. Это коллективный труд. Линь, конечно, не упомянула о наших вечерних беседах. А я, разумеется, не озаботился таким пустяком, как запись на диктофон.

— Мы не можем оставить без внимания этот запрос. И до прояснения обстоятельств…

— Прояснения чего? Что ещё? Что в этом сезоне в тренде у девиц-второкурсниц? Она обвинит меня в вандализме? В сексуальных домогательствах? — ядовито осведомился Рэнделл. — Если да, то не забудьте посмотреть на её фото перед тем, как заковывать меня в кандалы. На неё даже крокодил не польстится.

— Рэнделл…

— И, кстати, умом она тоже не блистала.

— Мисс Чжау — первая на своём курсе. Все отзываются о ней как о самой талантливой девушке на потоке.

— Там она тоже шантажирует своих преподавателей? Тогда такие отзывы неудивительны, — съязвил он.

— Нам придётся прийти к какому-то решению.

— Хорошо. Я внесу её имя в соавторы. Этого достаточно? Или я должен поделиться и своим научным званием?

— Мисс Чжау настаивает, что статья, находки, выводы — полностью её авторства. Так что речь о том, чтобы внести твоё имя, Рэнделл.

— Что?! Она очумела?!

— Послушай, я…

У него сложились с ректором дружеские отношения. На общих приёмах они с удовольствием перебрасывались репликами, поднимали вместе бокалы, обращались друг к другу по имени и без лишних церемоний. Маргарет была элегантна, умна, и, будь лет на двадцать моложе, между ними мог бы завязаться безопасный флирт. По крайней мере, Рэнделл был бы не против такого поворота. Даже в нынешнем возрасте она сохраняла великолепную осанку и казалась впечатляющей. Но, что намного лучше флирта, они искренне симпатизировали друг другу. Она могла быть своим парнем. Несгибаемая леди. Как другая, Железная. Маргарет была из тех немногих людей, перед которыми он мог не притворяться душкой. Поэтому он и сейчас не церемонился с выражениями и не цензурировал выражение лица.

— А не слишком ли широко разевает рот соплячка из глухомани? За моими плечами тридцатилетняя научная карьера! Как, интересно, я справлялся все эти годы, пока божественная мисс Чжау, которая милостиво дарит учёным гениальные идеи, сидела на горшке, ползала в детской кроватке и только планировалась родителями?

— Ситуация выглядит щекотливо.

— Я не намерен этого терпеть! — оборвал её Бартлетт. — Мне противно находиться в заведении, где с профессором, отдавшим науке всю жизнь, обходятся как с сопливым котёнком, которого надо ткнуть носом в лужу и указать его место. И я ухожу в отпуск до тех пор, пока не услышу официальных извинений.

Он поднялся, подхватил портфель и, гордо расправив плечи, вышел из кабинета, хлопнув дверью. Голос Маргарет нёсся вслед. Рэнделл не обернулся. В нём кипел праведный гнев. Он с достоинством вышел из здания. Быстро пересёк лужайку. Отбрил какого-то ботаника, подскочившего с вопросом, непреложным «Позже, пожалуйста, мой друг». Сел в машину и уехал.

До самой остановки возле какого-то ирландского бара, куда он зашёл затеряться в терпкой темноте смоляных деревянных панелей и тусклой меди, в ушах звучали отголоски обвинений.

Его, Рэнделла Бартлетта, обвинила наглая необразованная девчонка.

Он не раз слышал об академических скандалах, в которых были замешаны неадекватные студентки. Нынче это что-то вроде профессионального риска. У шахтёров обвалы забоев, у дальнобойщиков — аварии, у преподавателей — обвинения в харрасменте или притеснениях. Существовали малолетние избалованные стервы, которые оскорблялись, когда не реагировали на их капризные «хочу»-влюблённости. Уродливые феминистки, которым привиделось, будто их ущемили в правах, подняв упавший конспект. Но никогда и в самых страшных снах он не видел героем такой истории себя. Он был слишком прожжённым и осторожным циником для этого. Любую ловушку Рэнделл чуял издалека. И он звезда. Это ведь его приглашают на конференции как топового докладчика. Он выступал на телевидении, давал интервью для документального фильма о наиболее захватывающих загадках археологии. В университете на его лекции всегда записывается больше студентов, чем аудитория способна вместить.

Известность похожа на снежный ком. Он начал восхождение блистательной монографией, которая выдержала уже восемь переизданий, но хотя этот пылкий страстный труд, раскрывающий ландшафт открытий Ближнего Востока, и стал фундаментом его репутации, Бартлетт регулярно укреплял позиции новыми и новыми победами. Статьи по итогам полевых работ. Лекции. Выступления. Он оказался великолепным оратором. Студенты смотрели ему в рот. Археологические экспедиции гордились, что работают с ним. Ему удавалось убеждать и увлекать. Было у него то, что зовут харизмой.

И в итоге он потягивает бурбон в углу пустого бара, не зная, что делать завтра.

Рэнделлу потребовалось несколько часов и полдюжины порций, чтобы утишить внутреннюю бурю и убедить себя, что буря внешняя — всего лишь порыв ветра, неприятный курьёз. Руководство университета и коллеги возмутятся тем, как с ним обошлись, резонно сошлются на цифры. Число студентов, аспирантов, гранты, индекс цитируемости, рейтинг в научном сообществе. Уже назавтра, максимум через неделю Маргарет позвонит и сухо, но примирительно сообщит, что его поведение при их последнем разговоре выходило за рамки дозволенного, но администрация оценила ситуацию и предложила компромисс. Возможно, китаянка получит бонус в виде включения в престижную исследовательскую программу или рекомендацию для следующей публикации. В худшем случае ему придётся направить ей письменные извинения, сказать, что он не подозревал о её желании участвовать в работе над статьёй. Секретарь составит письмо наилучшим образом, без шпилек, от которых Рэнделл вряд ли удержался бы. На этом история закончится. В качестве показательной порки его, может быть, на какое-то время обойдут вниманием, но тут ничего не попишешь, университету надо сохранять лицо.

Он уже раскаивался, что потерял контроль над собой. Возможно, следовало сделать ставку на добродушную утомлённость и отеческую снисходительность. Бедная девочка хочет помощи в начале карьеры? Что ж, он понимает её. Ему даже чем-то понятны трогательные юношеские амбиции… Он мог хотя бы не выказывать так явно свою антипатию к паршивой интриганке. Удивление. Вот что должно было пронизывать его речи.

Однако на следующий день ему сообщили, что он отстранён от преподавания до итогов разбирательства. Комитет намерен самым серьёзным образом изучить выдвинутые против него обвинения.

Тогда-то Бартлетт покидал вещи в сумку, запер дверь и взял билет на первый же рейс до Мэна.

Как долго китаянка планировала свою кампанию? Неспроста же она начала подлизываться к нему чуть не на третий день раскопок. И нашла ведь, сучка, правильный подход. Она говорила по делу, выглядела серьёзной, сдержанной. Безопасной. Он расслабился. А она тем временем наверняка планировала на десять шагов вперёд. Подольститься, заверить в своей надёжности, примазаться к обсуждению гипотез, выждать выхода статьи — а затем нанести удар. И — опа! — имя узкоглазой страхолюдины гремит на весь научный мир, и неважно, что она стартует со склоки. Её запомнят. Кто-то непременно пожалеет. То, что при этом она замарает своего наставника, её, конечно, не волнует. А ведь сидела возле палатки сосредоточенная как пай-девочка. Его бдительность усыпило то, как она серьёзно кивала, дотошно переспрашивала, осторожно высказывала предположения, чтоб её не высмеяли. Рэнделл размяк и даже похваливал её. Надо поощрять пигалиц за научный интерес.

Он раздражённо открыл ноутбук. Проверил почту. Бартлетт сам не знал, разочарован он отсутствием новых писем или рад. Это значит, что обсуждение ещё идёт. Комитет по этике суёт свой нос куда не надо и точит колья, но просто так никто не станет раздувать скандал. Они не захотят лишаться ценного сотрудника и наносить ущерб собственной репутации, делая пафосные показательные заявления. Хорошо, что он позволил себе резкости только наедине с Маргарет. Та знает его слишком хорошо, так что ему не припишут расизм или сексизм после нескольких запальчивых реплик.

Завтра он оденется потеплее и отправится за новостями. Это его взбодрит. Плевать на погоду. Раз уж он застрял здесь в ожидании вердикта, нужно устроить себе какое-никакое развлечение. И искусное коллекционирование слухов, обмолвок и намёков вполне подойдёт. Он проверил городской сайт. Потом изучил карту городишки. Следуя привычке, обретённой ещё во время учёбы, он всегда делал это перед приездом в новое место, но теперь его целью было не просто изучение. Бартлетт прикидывал, где можно поохотиться за болтунами, и намечал маршрут. В общем-то, он может даже заглянуть в полицейский участок под тем или иным предлогом. В своей способности развязать языки местным пентюхам в форме и кумушкам он не сомневался.

Они будут умолять его вернуться. Декан, ректор, остальные интриганы приползут на коленях. Никто не может безнаказанно обвинять его в плагиате.

***

Джейк уже трижды собрал пасьянс.

Утро понедельника выдалось раздражающе болезненным. Грязный, дребезжаще тусклый свет неохотно сочился из-за туч. Над головой противно клацало — похоже, с крыши участка ветром наполовину отодрало лист кровельного железа. У радиатора, изредка поднимая голову и бросая преданный взгляд на Томпсона, возлежал пёс. Он был обласкан и накормлен; семейство шефа горячо надеялось, что хозяева не найдутся хотя бы до конца бури. Им обоим, сеттеру и шефу, на самом-то деле не было нужды появляться в участке — у Томпсона значился выходной, а пса пока так никто и не хватился.

Толковых вестей из округа не было. Последний разговор с деловитым детективом Томпсон в подробностях пересказал дважды. Про ограбление говорить не приходилось: бумажник с двумя десятками и полсотенной, телефон, добротные часы, — всё на месте. Погибший был мужиком неконфликтным. В ссоры не ввязывался, на рожон не лез. Не из тех, кто заводится с полуоборота. Слабостей вроде азартных игр, романов с чужими жёнами и любви к мордобою за ним тоже не водилось. На всякий случай проверяли прошлое, те пару лет, что он жил в Портленде, но вряд ли двадцать лет назад он был королём тамошней мафии. Насчёт убийцы подсказок набралось негусто. Никаких частиц кожи или крови под ногтями. Отпечатки ног добросовестно стёр снегопад. В общем, одни сплошные «не». В активе у окружных детективов значились только следы зубов.

— Они собираются привлечь специалиста. Ортодонта или как-то так. Забыл слово… — то ли утешил, то ли осудил Томпсон.

— Но это поможет, только если они уже кого-то поймают.

— Говорят, по этим следам можно много чего сказать. Пол, возраст, пломбы, прикус, даже заболевания. И потом проверят по стоматологическим клиникам в округе.

Джейк занёс показания Арчера Янга в протокол и закончил худосочный отчёт ещё вчера. Утром, сразу после завтрака — капучино, где было больше молока, чем кофеина, и печенье, которое он окунал в круглобокую чашку, — Джейк со старанием школьника составил список всех, кто числился в системе. То есть всех, за кем водился хоть какой-то криминальный грешок. Из этого списка он по некотором размышлении удалил мужика, что увиливал от уплаты алиментов, дряхлого эксгибициониста, который недавно достиг семидесяти девяти лет, двух незадачливых школьниц, пойманных в прошлом году за курением косяка в школьном туалете, пожилого пакистанца, несколько лет назад нарушившего правила дорожного движения и пререкавшегося с патрульными. Среди оставшихся найти кого-то, годного на звание подозреваемого, не удавалось. Вопреки вере в возможности современной криминалистики, Джейк чуял, что коллеги из округа вряд ли продвинулись дальше, чем он.

Новых занятий на сегодня не предвиделось. Город стоял замершим и просыпаться не желал. Свидетелей не появилось. На городском сайте они разместили призыв откликнуться, если кто-то захочет сообщить нечто, что может оказаться полезным. Пока что позвонило несколько человек, которые сами хотели узнать, что произошло. Третий раз положив трубку, Томпсон вздохнул и признал, что надо устроить собрание для жителей, пока слухи не разбухли до гротеска. Джейк распечатал пачку листовок.

На всякий случай Томпсон посадил юного Стивена просмотреть записи с камер. Бесперспективное занятие. Почти все камеры на въезде в город и на центральных развязках были залеплены мокрым снегом. Те, что этой участи избежали, тоже мало помогли: фонари жестоко раскачивались, не позволяя увидеть что-то, помимо смазанных тёмных пятен, проскальзывающих за белыми полосами и кляксами. Прохожие, попавшие на кадры в центре города, выглядели неотличимо: плотные куртки с надвинутыми чуть не до подбородка капюшонами, ссутулившиеся плечи, чтоб противостоять ветру, руки в толстых перчатках. К полудню Стивен стал зевать и щуриться от напряжённого вглядывания в монитор. Ещё через час вызвался развезти листовки по магазинам и кафе.

— Ладно, поеду к ветеринару, — Томпсон свистнул пса. — Надо отсканировать чип наконец. Хозяева нашего рыжего приятеля, небось, покой и сон потеряли.

— Непохоже. Потеряли бы, так оборвали бы нам телефон.

— Если что насмотрите тут, сообщите. Вряд ли нам чего новое скинут до завтра, так что не засиживайся. Отдохни после вчерашнего.

Через витринное окно в офис ползла предсумеречная сизость и раздражающий, преждевременный свет фонаря. Перемешиваясь, они были ещё более отвратительны, чем по отдельности. Если подумать, то был хороший знак. День становится длиннее. Время включения уличного освещения опережает начало заката. Они движутся к весне. Парковка перед зданием была почти пуста. Марджори стихии сдаваться не хотела. Она отлично понимала, что мало кого сейчас заинтересует приобретение или аренда жилья. И всё равно намеревалась остаться на своём рабочем месте до самого закрытия.

День прошёл без единого клиента. Марджори успела навести идеальный порядок на рабочем месте, в документах, в ящиках. Потом вывесила на сайт новое предложение — отличный дом для небольшой семьи, с террасой. А ещё несколько часов занял выбор тура на отпуск. Если быть совсем честной, она в большей степени потому и укрылась сегодня в агентстве: дома её отвлекали бы муж и дети, а здесь она могла беспрепятственно отдаться предвкушению. Она уже решила, что обязательно поедет в этом году в Европу. Ей хотелось посмотреть Рим и полежать на золотистых пляжах Средиземного моря. До намеченной даты оставалось несколько месяцев, но процесс выбора был увлекательным. Она со вкусом пролистывала страницы, сравнивала отели, читала отзывы постояльцев и разглядывала фотографии, сделанные отельерами и туристами. Разумеется, потом они с мужем посмотрят все варианты вдвоём. Но сначала она отберёт те предложения, которые действительно стоит рассматривать. Он не возражал против Сардинии, хотя изначально предлагал Лигурию. И у Марджори уже наметился фаворит: отель на первой линии и с собственным спа.

Созерцание залитых солнцем побережий Италии посреди разгула кусачей пурги отодвигало неприветливую пустоту офиса и стихию снаружи так далеко, что о ней едва вспоминалось. Это занятие наполнило её глубоким удовлетворением. Прошедший день казался очень даже неплохим.

Она рассеянно скользнула взглядом по офису. И вздрогнула.

К витрине прижималась бледная ладонь.

Марджори сначала увидела только это — растопыренную пятерню, которая распласталась по центру окна. Потом взгляд различил на следующих за передним планах очертания вытянутой руки, высокой фигуры, неподвижного лица. В оранжевом снопе ближайшего фонаря вырисовывался светловолосый высокий человек с пристальным пустым взглядом. Он стоял перед витриной молча и без движения. Немигающий, осмысленный взгляд был лишён конкретного выражения. Ни усмешки, ни злобы. Визитёр смотрел прямо на Марджори. Или, что ещё более жутко, через неё. Она почувствовала себя пустым местом. Чем-то вроде того самого стекла, сквозь которое, не задерживаясь на поверхности, проходит взгляд.

От ужаса волосы зашевелились у неё на голове.

Она открыла рот, чтобы завопить. Голосовые связки не послушались.

Пытаясь вынырнуть из паники, захлёстывающей, как волна, оказавшаяся неожиданно коварной, Марджори внезапно подумала, что, быть может, тело реагирует правильно. Может быть, последнее, что стоит делать, — это орать. Пока она молчит, то сохраняет некое хрупкое равновесие. А вот если завизжит или рявкнет на него, то сразу переведёт себя в ранг жертвы. Да и что бы она крикнула? Чтобы он уходил, что агентство уже закрыто? Позвала на помощь? Что-то в его облике не позволяло поверить, что он послушается. Предположения, что это запоздалый клиент или случайный прохожий, которому нужна помощь, — позвонить, потому что потерял ключи от машины или бумажник, вызвать скорую, потому что скрутило болью, — она даже не стала рассматривать. Совершенно точно, безоговорочно точно — нет. Светловолосый был чем-то плохим. Очень.

Марджори прикинула, успеет ли дотянуться до телефона и набрать 911. Или мужа, чтобы он немедленно приехал. От дома всего семь минут на машине. Его номер стоял на быстром наборе. В голове промелькнуло, как он был прав, когда ворчал с утра, недовольный её решением отправиться в агентство, если очевидно, что никто и носа не высунет на улицу. В офисе не было, конечно, ничего для самообороны. У неё же не забегаловка с наличкой. К ней не заглядывают буйные подростки или пьянчуги. Она в отчаянии метнула взгляд на лампу. То была лёгкая пластиковая модель, купленная на распродаже в супермаркете. Марджори догадывалась, что тонкий алюминий погнётся, даже если она стукнет ею по подушке. Остальные предметы в офисе годились для самозащиты и того менее. Самым тяжёлым на её столе оказался ежедневник в кожаном переплёте. Будь проклято стремление к современному дизайну. Лучше бы она купила лампу у старьёвщика.

Незнакомец не двигался.

Она тоже.

Под его взглядом брать в руки телефон было страшно. Марджори подтащила к себе незаметно сумочку, но вынуть смартфон боялась. Это могло послужить спусковым крючком. И потом… В чём его обвинить? Просто стоит и смотрит. От этого взгляда её с макушки до пят облило ужасом. Следовало давно опустить штору.

Марджори вспомнила болтовню Генри, сына-подростка, за завтраком. Недалеко от дома Янгов нашли тело. И Генри уже вызнал от приятелей, которые слышали от самого Арчера Янга, наткнувшегося на труп, что это убийство. Утром она не вслушивалась — сын излагал всё это с таким наивным удовлетворением, что она сразу вынесла вердикт: мальчишки, как всегда, накрутили кровавых подробностей. Наверняка кто-то пал жертвой метели. Ужасно, конечно, но такое случается. Периодически в новостях упоминали о замёрзших незадачливых водителях или заплутавших пьяницах. Сейчас утренний рассказ, который она, как ей казалось, пропустила мимо ушей, с неприятной ясностью оживал в памяти. Кому-то перерезали глотку. Снег вокруг был пропитан кровью. Кто-то из местных, кто-то средних лет. Кажется, мужчина. Наверное, весь город обсуждает кошмарное происшествие, только она, сидевшая в одиночестве и упоённо исследовавшая итальянские пейзажи, до сих пор в неведении.

А теперь убийца пришёл за ней.

Марджори затрясло.

Нужно выбираться отсюда. Прихватить сумочку и выскочить через заднюю дверь. Хотя нет, безопаснее оставаться внутри. Ещё лучше — юркнуть в подсобку, забаррикадироваться и уже оттуда звонить и звать на помощь. А если этот псих разобьёт окно? В руках незнакомца не было оружия, но вряд ли он стал бы заранее демонстрировать нож. Для начала ему требуется выманить её наружу. Или вломиться в офис.

Рука прижалась плотнее. Словно незнакомец пробовал, насколько прочно препятствие. Бледные кончики пальцев расплющились. Она подумала: ладонь у него наверняка ледяная.

Он сдвинулся правее. Как будто насекомое, которое тщетно тычется в оконную раму и пытается найти лазейку. Потом сместился ещё на фут в сторону, к ступеням.

И тут её осенило: она не заперла входную дверь.

Марджори Джонсон трясло. Она сидела перед столом Джейка и не реагировала на кружку с кофе, который ей вручили по её же просьбе.

— Она увидела странного типа под окном. Он стоял снаружи и пялился на неё. Молча, — рассказывал муж Марджори. Он сидел позади жены и массировал ей плечи, словно она была спортсменом перед новым раундом. — Она дико перепугалась.

— Он был вооружён?

Джейк знал управляющую агентством. Энергичная, напористая. Заводила на городских праздниках, встречах выпускников и свадьбах. Семья ходит по струнке. Муж немного рохля, но человек порядочный. Истерики не её конёк.

— Она не знает. Он стоял, упираясь рукой в витрину. Не показывал ни пушки, ни ножа. Жена так перепугалась, что не могла шевельнуться.

— И кто его спугнул?

— Никто. Он потянул за дверную ручку. Она не заперла дверь в офис.

— Вот как, — сказал Джейк, хотя больше всего хотел сказать «О, Боже».

— Она чуть не умерла на месте от ужаса. Но он не вошёл. Стоял, смотрел в упор, но не переступил порог. А потом всё. Взял и исчез.

— Что-нибудь говорил?

— Ни слова.

— Не угрожал, не показывал оружие, не разбил ничего?

— Просто исчез.

— Расскажете это мне сами? Сможете? — аккуратно спросил Джейк.

Муж Марджори закончил растирать её плечи.

— Арестуйте этого ублюдка.

— Я съезжу и осмотрю всё, — пообещал Джейк.

Такой ответ был единственно возможным. Он не мог арестовать кого-то лишь за то, что тот пялился на освещённое окно доступного для всех агентства недвижимости и открыл дверь, которая предназначена для клиентов. Угроз не было, насилия не было. Чёрт, парень даже не вошёл внутрь.

Хотя после вчерашнего это звучало жутко.

И это хороший кандидат в подозреваемые.

— Внутрь заметало снег и несло холодом, — её зубы застучали, будто она заново почувствовала холод. — Он стоял на верхней из трёх ступенек. Прямо у порога.

— Вы что-нибудь спросили у него?

— Я не могла. Меня будто парализовало.

— И что произошло дальше?

— Он поднял руку, как будто трогал воздух в дверном проёме. Как будто там тоже было стекло. А потом исчез.

— Вы хотите сказать — он резко передумал и ушёл?

— Нет. Исчез. Я не имею в виду «растворился», конечно. Он только что стоял на верхней ступеньке — и в следующий миг я уже видела его спину.

— Вы запомнили его лицо, Мардж?

Её передёрнуло.

— Ещё бы! До самой смерти не забуду! Высокий, бледный, худой. Щёки впалые.

— Вы отличный свидетель, Мардж! Что ещё вы помните?

— Волосы очень светлые. Почти до плеч. Глаза тоже светлые. Крупный рот. Нервный такой. Длинные конечности. Одежда на нём болталась, будто с чужого плеча. Сейчас мне кажется, что рукава были слишком короткими. Думаете, это тот самый убийца? Как подумаю, что это мог быть он… Говорят, вокруг была лужа крови.

Ну ещё бы, способен ли шестнадцатилетний подросток удержать язык за зубами. Можно на что угодно поспорить, что теперь юный Янг самый популярный парень в школе.

— Он ведь не вернётся за мной?

— Вряд ли. У него нет причин вас преследовать. Скорее всего, это просто перебравший или накурившийся бездельник. Но наша машина будет регулярно проезжать мимо вашего дома. А вы на пару дней закройте агентство. Всё равно в такую погоду клиентов немного наберётся.

— Он не похож на наркомана, — возразила Марджори. Сделала крупный глоток кофе. Она стремительно возвращала себе уверенность. — Взгляд у него был немигающий, но не осоловелый. Очень трезвый взгляд. Как будто он в тысячу раз трезвее, чем мы с вами.

— Вы не встречали его раньше?

— Ни разу. Я, конечно, не скажу, что знаю всех жителей наперечёт, но этого ни разу не видела.

— Я к вам завтра загляну. Проведаю, Проверю, как у вас дела, и сообщу, если что-нибудь обнаружу.

— Мы можем ехать? — уточнил муж.

— Да, вам лучше сейчас отдохнуть как следует. Давайте я вас провожу? Осмотрю дом, если вам так спокойнее будет.

— Думаете, стоит?

— Думаю, он позабыл о Марджори уже через минуту. И отсыпается у себя.

— Тогда не стоит. У нас хорошая сигнализация. Мы позвоним, если заметим у дома что-нибудь не то.

— В любое время.

Джейк проследил с крыльца, как их ауди скрывается за поворотом.

Он не успел дойти до стола, как за спиной загромыхал голос Томпсона.

— Какого чёрта ты не отвечаешь по рации?

Ввалившийся в участок шеф тяжело дышал. Лицо у него было хуже утренних туч. Возле его ног вился всем довольный сеттер.

— Я на минуту отошёл проводить Мар…

— Да хоть в сортир отошёл, рация должна быть при тебе! Живо в машину! …Красавчик, а ты куда? Лежать!

Пёс недоумённо склонил голову. Лояльно лёг к радиатору отопления.

Шеф с непривычной сноровкой нырнул в полицейский автомобиль, резким кивком показав Джейку заткнуться и поторапливаться.

— Что стряслось? — не выдержал Джейк, когда Томпсон рванул с места с резвостью гонщика.

— Питерс, похоже, засёк нашего потрошителя.

— Где?!

— У автобусной станции.

Машина почти подпрыгнула на повороте. Томпсон перехватил руль покрепче и прибавил газу. Всё это стало походить на трейлер бодрого боевика.

— Питерс же не на дежурстве.

— Он домой от сестры возвращался.

Они вывернули к пятачку автобусной площадки.

Вся картина в свете фар и фонарей развернулась перед ними враз, во всей своей сюрреалистичности.

Оба потрясённо замолчали.

Питерс стоял аккурат под одним из фонарей в неловкой имитации стрелковой стойки. Джейк издали видел, как у него трясутся ноги. Пистолет в вытянутых руках подрагивал.

Тот, на кого пистолет был направлен, замер, словно специально, в кругу света от другого фонаря. Он застыл на четвереньках над третьим участником мизансцены — распростёртым в снегу.

В момент, когда в него ударил свет фар, он резко повернул голову. Даже находясь на другом краю площадки, Джейк почувствовал укол этого взгляда и вздрогнул.

Преступник смотрел на них с Томпсоном без выражения. Ноль страха перед направленным на него оружием. Никакого гнева от того, что его застигли и что прибыло подкрепление. Никакого порыва сбежать. Но главное — он был абсолютно голым. Белое длинное тело. Анатомически совсем обычное. И при этом словно бы уже неживое.

От вида наготы посреди вьюжных морозных улиц Джейку стало страшнее, чем от кровавого следа, который тянулся от обочины к площадке. Куртка на жертве была расстёгнута наполовину и наполовину же сдёрнута, будто кто-то решил освежевать ягнёнка и бросил занятие посередине. И точно так же нелогично была разворошена другая одежда — не сорванный, а лишь ослабленный в широкую петлю шарф, распахнутый ворот рубашки. В эпицентре этого раздрая рубиново мерцала кровь. Её струйки ирреально медленно расползались по снегу.

— Какого… — начал Томпсон, но не стал договаривать. Такого выражения на его лице не бывало никогда.

— Последний раз… раз п-предупреждаю… — срывающимся голосом крикнул Питерс. Правдоподобия в классической стрелковой позе было не больше, чем у детей на школьном утреннике.

Нападавший утерял всякий интерес к прибытию подкрепления и перевёл взгляд на жертву.

— Эй! Руки за голову! — Томпсон рванулся из машины, зацепился карманом куртки за ручку, сердито дёрнул. Раздался треск ткани. — Руки за голову и лечь на землю!

Джейк не мог двинуться с места. Словно паралич разбил.

Вспомнил слова Марджори.

Шеф, промахиваясь, шарил по ремню в поисках кобуры.

— Говорю тебе — на землю!

Прогремел выстрел.

Пуля вошла так точно, будто бедняга Питерс часами тренировался в тире. Ровно посреди грудной клетки. Вопреки этому преступник не упал, а наоборот, поднялся на ноги. Покачнулся. Аккуратное отверстие в его груди не кровоточило. Лицо не исказилось ни болью, ни страхом. Оно осталось непроницаемым. Лишь окрасилось любопытством, будто новый опыт показался забавным. Не пытаясь зажать рану или прикрыть наготу, он сделал шаткий шаг в их сторону.

Питерс вскинул пистолет вторично. На сей раз уже не пытаясь изобразить профи. Отчаянно, как до смерти перепуганный ребёнок, который заслоняется рюкзаком от школьного громилы. Грянул ещё один выстрел, за ним третий, но прежде чем последняя пуля домчала до цели, преступник рухнул как подкошенный. Сначала на колени, сохранив всё то же спокойное выражение лица. Затем ничком в снег.

Джейк обрёл способность двигаться. Он выкарабкался из машины так же неловко, как до того шеф. Замешкался, выбирая, к кому бежать. Бросился к Питерсу. Поскользнулся, едва удержал равновесие. Томпсон синхронно рванул к подстреленному, удерживая белое тело на мушке.

Питерс продолжал сжимать оружие. Его колотило. Джейк перевёл дыхание, постарался, чтоб голос звучал ровно:

— Отдай это мне. Слышишь?

Он был уверен, что Питерс настолько потрясён, что нипочём не расстанется с оружием. Может, даже пальнёт для пущей уверенности ещё раз. Но тот внезапно размахнулся и изо всех сил запустил пистолет в сугроб.

— Обезврежен! — рявкнул Томпсон, восклоняясь.

— Ты его предупреждал, — успокаивающе сказал Джейк, надеясь, что голос не дрожит. — Ты дважды его предупредил, мы слышали.

К словам Питерс остался глух. Он сел в снег. Часто задышал.

— Я. Его. Застрелил.

— Тихо, тихо, дружище. Встать сможешь? Ты сам-то не ранен?

Питерс молча принялся раскачиваться из стороны в сторону.

Томпсон крабом переместился к человеку, распростёртому в снегу.

— Джейк! Вызывай скорую! Дышит!

— Я застрелил его.

— Да. И ты слышал? Благодаря этому парень, на которого он напал, жив, — твёрдо произнёс Джейк. — Ты жизнь спас.

Ручеёк крови внезапно вывернул из-за снежного мыска возле раненого и весело побежал под уклон. Как будто он был живой и спешил к Джейку обменяться впечатлениями.

Всё вокруг завывало, хлестало по щекам, кусало холодом, стегало по глазам белым хлыстом. Завихрения метели вносили ещё больший хаос и сюр в общую сцену. Пляшущие от ветра фонари. Две фигуры на земле. Томпсон, прижимающий скомканный шарф к ране, чтоб остановить кровотечение. Впавший в ступор Питерс. Живописные багряные росчерки на снегу. Мигание проблескового маячка. Вопросы диспетчера.

Посреди всего этого Джейку отчаянно захотелось в туалет. Выпитый за компанию с Мардж кофе словно утроился в объёме и нещадно распирал мочевой пузырь. Этот примитивный физиологический позыв волшебным образом вытеснил панику, отвращение и страх. Мозг сконцентрировался на простом и оттого успокаивающем вопросе: удастся ли продержаться до приезда скорой и коронера, а ещё лучше до возвращения в участок, чтоб не загрязнять место преступления, или придётся рвануть куда-нибудь под ближайшее дерево?

И где вообще границы места преступления, если в него обратился почти весь город?

Скорая прибыла через неопределённый промежуток спрессованного времени, про который ни за что нельзя было сказать, было ли это на удивление быстро или невыносимо долго. При виде медиков, деловито колдовавших над носилками, ослабла хотя бы одна тугая струна — умрёт-не умрёт, успеют-не успеют. Кажется, успели.

Питерса удалось усадить в машину. Теперь его швырнуло в другую крайность, и он без остановки раз за разом пересказывал Томпсону произошедшее.

— …она дала мне с собой пирог, осталось почти половина, поэтому она завернула мне его с собой. Бумага промаслилась сразу, он же с кремом. Я его положил на заднее сиденье и поехал… — Почему-то рассказ каждый раз стартовал именно с пирога.

Джейк почти бегом добрался до угла здания. Он едва успел расстегнуть молнию. И только тогда заметил, что руки у него трясутся так же, как тряслись у Питерса, когда тот целился. Струя мочи выделывала бешеные петли. По мере того, как его заполняло облегчение, угрызения совести звучали громче. Ему положено поддерживать окрестную территорию в максимально нетронутом виде, а он её изгадил. И отнюдь не фигурально.

Носком ботинка Джейк запорошил позорную роспись в собственной слабости. Конечно, позже он признается Томпсону, что разбрызгал лишнюю днк в двух шагах от места нападения.

Вывернув на площадку, он решился приблизиться к застреленному. Сделал пару шагов и остановился. Холодок, не имеющий ничего общего с вечерним морозом, заструился по спине. Белым червём изогнувшееся тело выглядело более зловеще, чем взрыхлённый и окроплённый красным снег на том пятачке, откуда только что забирали жертву. На коже никаких следов обморожения. А также никаких родинок, бородавок, шрамов, царапин, синяков, татуировок. Ничего того, что бывает у большинства людей. Убитый выглядел новеньким, как только что родившийся младенец. Даже подошвы ступней не ободраны об обледенелый тротуар. Только несколько мазков крови на предплечье. Ещё один широкий смазанный след пересекал лицо — это Джейк вынес из того врезавшегося в память мгновения, когда они его впервые увидели. К счастью, труп лежал, уткнувшись лицом в снег. При мысли, что иначе пришлось бы вновь взглянуть в эти ненормальные глаза, теперь ещё вдобавок и остекленевшие, Джейка мощно передёрнуло.

Он обогнул тело по максимально возможной дуге.

Томпсон выглядел плохо. Таким же белым, как застреленный преступник. Губы окрашивала нездоровая синева. Возможно, ему следовало поехать вместе с медиками.

— Выживет?

— Сказали, не так плохо, как кажется. Его тоже сначала оглушили ударом по затылку. Но рана на голове поверхностная. Потом полоснули несколько раз осколком стекла, я его подобрал, там должны быть отпечатки. И вот это уже хуже. Крови потерял прилично.

— Как можно разгуливать нагишом в мороз?

— Псих.

— Даже психи мёрзнут.

— Стивен подъедет через пару минут.

— Почему пёс с тобой вернулся?

— Что?

— Вы же с ним к ветеринару за именем хозяина поехали.

— Придётся ему с нами ещё поболтаться. Сегодня приёма нет, кабинет закрыт. Погода. Домашние на седьмом небе будут.

— Это его? — неожиданно подал голос Питерс. Продемонстрировал что-то, подобранное с сиденья.

Резиновую косточку с пупырышками.

— Заехал купил, — смутился Томпсон. — Пойду тело прикрою до приезда команды. Отыщи пистолет.

Розыски пистолета оказались не такой простой задачей. Джейк хорошо помнил траекторию и был уверен, что с первого захода выудит его из снега.

Перед глазами стояла картинка: завёрнутый старательно домашний пирог на заднем сиденье машины Питерса. С расплывающимися по вощёной бумаге щедрыми масляными пятнами. Это тоже вещдок? Если двигатель работает, так, наверное, и подтаивает. И в салоне запах выпечки густеет. Потом можно в холодильник убрать, чтоб не пропал. Или выключить двигатель. Проверить надо. Жалко, если пропадёт.

Через пятнадцать минут, в течении которых Джейк бороздил сугробы, у него даже промелькнула мысль, что тот бросок ему померещился. Он боялся ворошить снег слишком активно, подозревая, что так только превратит дело в совершенно безнадёжное. Щёки стали леденеть. Перчатки промокли. Когда он уже окончательно утратил надежду, то увидел слабую отметину на поверхности. Уже запорошённый след падения оружия.

Снег неприятно забился в рукав, но пальцы наконец наткнулись на что-то твёрдое.

— Есть! — победно возвестил он, возвращаясь к машине. Тут же осёкся.

Томпсон говорил по телефону. Мрачно слушал. Несколько раз угукнул в ответ. Потом его верхняя губа поползла недовольно вверх, подтаскивая щетинистые седые усы к самому носу.

— А если… понял, но… Что мы-то можем поделать?!..

Когда он убрал телефон в карман, Джейк мудро воздержался от реплик. Спустя вескую минуту молчания Томпсон выплюнул: — Коронер не может к нам прорваться. И ребята из окружного тоже. Дорогу закрыли.

— Неужто их откажутся пропустить? — подал голос Стивен, прыгавший в попытках согреться с таким видом, будто пробыл тут дольше всех.

— Там сущий ад. Фура перевернулась. В неё ещё кто-то впилился. Заблокировано напрочь.

— А что со скорой?

— Они успели проскочить. Так… Нам придётся отфотографировать место преступления и всё тут порешать самим…

— Они могут… — начал Джейк и замолк. Посмотрел на прикрытое куцым одеялом тело, которое без церемоний закутывала в плотный саван ярящаяся метель. Ветер рвал фонари. Темнота над головой сгущалась.

Это только их проблема.

***

Услышав голос Райта, Иезекия подумал, что тот примется сокрушаться из-за отменённой церемонии прощания. Самые разумные люди теряют голову, когда лишаются близких. Иезекия не удивился бы граду упрёков. Ничего странного, если убитые горем родные считают, будто именно похоронное бюро Мортонов заведует погодой. Но доктор звонил сообщить, что прибавилась ещё одна проблема. Священник, который должен проводить церемонию на кладбище, слёг с ангиной.

Райты посещали тот же приход, что и большинство горожан. Гораздо более популярный и современный, чем община преподобного Китса. Иезекия никогда не был там на службе. Это было бы неприлично. Тем самым он бы проявил неуважение к своему духовному дому и породил неверное впечатление, будто присматривается. Такое недопустимо. Но он хорошо знал священника по работе. Пастор проводил большинство поминальных служб, если только усопший не являлся католиком — в таком случае приезжал кюре из церкви Непорочного зачатия, находящейся в соседнем городе. Ультрасовременные протестанты Церкви Святого завета, небольшая шумливая община, собирались в здании бывшей прачечной и редко прибегали к услугам его похоронного дома. Или просто редко умирали.

Иезекия осторожно осведомился у Райта, думают ли они с женой о приглашении другого священнослужителя. Доктор сказал, что пока в этом всё равно нет смысла. До окончания бури провести похороны невозможно, Виолу должен проводить в последний путь тот, кто её знал.

Это решение Иезекия внутренне одобрил. Сейчас мало кто придерживается верности. И в этом одна из причин всех зол. Люди перемещаются из одной поместной церкви в другую, ищут проповедников по нраву. Как и сказано в Писании — таких, которые бы услаждали слух. А между тем сказано: «Служите Господу без развлечения».

Едва Иезекия повесил трубку, как позвонили в дверь.

На пороге стояли двое полицейских. Правильнее было бы сказать, что их почти внесло на крыльцо очередным шквалистым порывом ветра. Вокруг них вихрились белые кольца бури.

— Добрый день, мистер Мортон.

Он кивнул.

— Проходите.

Приглашение без предваряющего вопроса было продиктовано не только вежливостью, хотя оба полицейских съёжились почти в комок от атак ветра. Холод протянул когтистую лапу к нему самому. Из снежных извивов на миг вырисовалось очертание, напомнившее о чудовищах из сказок для непослушных детей. Одно из них пожаловало за ним. Он поспешно ретировался вглубь холла.

Даже когда дверь закрылась и можно было не бояться ледяных прикосновений бури, полицейские продолжали горбиться, будто не веря, что тепло настоящее. Младший, рыжий, веснушчатый и совсем юный, даже в этом заледенелом состоянии любопытно зыркал по сторонам. Тот, что покрупнее, выглядел так, словно провёл в сугробах целые сутки и вот-вот свалится с ног. Он-то и приступил к делу.

— Нам нужна ваша помощь, — сказал он, будто в воду сиганул.

— Постараюсь по возможности быть полезен.

— Просьба достаточно специфичная. У нас в машине тело. И мы не можем отправить его в морг. Дорога закрыта. Только что передали, что фура перевернулась, занесло на повороте. Машина из округа не доберётся. Нам нужно продержать его до их приезда. Когда буран уймётся и аварию ликвидируют, мы сразу же его заберём.

— Но у меня не морг. У меня похоронное бюро. Оно не предназначено для хранения тел. Только для подготовки к похоронам и прощания. У меня есть холодильная камера, но это не предусмотрено…

— Это всего лишь до завтра, мистер Мортон. Максимум до полудня. Мы не можем бросить тело без присмотра. Это преступник, погибший при задержании. Нам необходимо сохранить его до прибытия людей из округа, чтобы они смогли всё оформить, как надо. И чтобы потом при внутреннем расследовании не было никаких затыков… Больше его девать некуда. Не добраться до окружной больницы, никак.

— Хорошо, — кивнул Иезекия. — Вам нужна помощь с перемещением покойного?

— Нет, справимся.

Они втащили чёрный мешок крайне неумело. У Иезекии сердце кровью обливалось, пока он смотрел, как полицейские спускались по лестнице в секционную, пытаясь не уронить непривычную ношу. По правде говоря, выглядело так, будто их самих вот-вот придётся нести.

— Опустите на второй стол.

Они так же неловко взгромоздили свой груз на блестящую поверхность.

— Насколько сильные повреждения?

— Огнестрельные ранения. Два.

Поколебавшись, старший расстегнул мешок. Иезекия наклонился, пытаясь по привычке оценить объём предстоящей работы.

Оба полицейских с робостью школьников косились на оборудование, материалы. Им явно было не по себе.

Тот, что помладше, уставился на Виолу.

— Господи, моей сестрёнке чуть побольше. Волосы дыбом, — признался он.

— Отчего она умерла?

— Несчастный случай. Сломала шею, упав с качелей.

— Зимой?

— К сожалению, иногда достаточно отвернуться всего на секунду. Дети непредсказуемы.

Оба полицейских смотрели на девочку так, будто были потрясёнными прыщавыми школьниками, а не служителями закона, только что вручившими ему подстреленного преступника.

— Так во сколько завтра вы его заберёте?

— Около полудня. Будем надеяться, к тому времени дорогу откроют, и коронер приедет.

Они откровенно хотели побыстрее сбежать. Хотя ведь именно они привезли тело, которое до того ещё и осматривали.

— Хорошо, жду вас, — кивнул он.

До самой входной двери его не покидало крайне неудовлетворительное чувство, что и он, и полицейские совершили какую-то ошибку.

Джейк не ожидал, что в секционной кто-то будет. Что-то.

Или всё же правильнее говорить о теле — кто-то? Он сознавал, что похоронный дом подразумевает наличие покойников. Да что там, его самого за два дня работа свела с двумя мертвецами. И всё же вид лежащего на столе тела оказался неожиданностью. Шокировало и то, что оно лежало так буднично, и то, что это был ребёнок. После двух взрослых покойников он бы перенёс ещё одного такого же, но перед ним была девочка в трогательно-нарядном платье и с празднично уложенными локонами.

Когда они взгромоздили убитого на стальной стол, Джейк старался держаться так, чтоб видеть только застёгнутый безликий мешок, а не несчастного ребёнка. Их мрачный груз, и так казавшийся адски тяжёлым, пока они тащили его до крыльца, будто тонну прибавил, стоило дойти до спуска в подвал. Джейк не знал, насколько против правил демонстрировать похоронщику убитого. В конце концов это они втянули его в дело. Было бы верхом бюрократизма держать его в неведении. Расстёгивая молнию, Джейк содрогнулся при воспоминании о том, как они в несколько попыток упаковывали труп и заталкивали его в патрульную машину. Чтобы отыскать этот мешок, Стивену пришлось сгонять в участок и перерыть его весь, пока они с шефом, безуспешно заслоняясь от ударов ветра, отфотографировали каждый клочок площадки, натянули тут же улетевшую ленту, и Томпсон повёз чуток пришедшего в себя Питерса домой.

В декорациях секционной застреленный выглядел не так жутко. Лучше, чем когда был живым.

Мортон склонился над телом и проскользил над ним так низко, будто обнюхивал. Джейк со Стивеном переглянулись. Неестественный поворот головы добавлял движениям гробовщика жути.

— Я помещу его в бокс. Вам известно имя?

— Его?

— Так положено. Обычно я вставляю вот в это окошко на ящике табличку с именем усопшего.

— Мы считаем, он не местный.

— Вы можете подписать бумаги? Это будет правильнее.

Его голова дёрнулась за убежавшим взглядом.

Джейк пожал плечами и быстро набросал текст.

Глаза девочки были закрыты. Она не походила на спящую или на крупную куклу. Она была чем-то третьим. Полноценным мёртвым существом. Как ему ни хотелось отвлечься от её присутствия, это не удавалось. Он позавидовал будничному спокойствию похоронщика.

В машине они не сговариваясь опустили на пару минут окна. Даже ветрище не останавливал от желания выгнать несуществующий запах от сбагренного мертвеца. Стивен вытащил сигарету. Курил он только втихаря от мамы. Придя в полицию осенью, он до сих пор выглядел вчерашним старшеклассником, тощим и картавым. Голос тоже был как у подростка. Он компенсировал это уверенными заявлениями.

— Нам надо было сказать, что ему не отдадут этого урода. Не отдадут хоронить.

— Чего?

— Я слышал, между ними ужасная конкуренция. Они сражаются за каждого покойника.

— Скажем спасибо, что он согласился подержать тело до завтра. Он не то чтоб за него сражался.

— А ещё говорят, байки про то, что санитары моргов и похоронщики ну… того… с симпатичными трупами… что эти байки совсем не на пустом месте возникли.

— Ты хочешь совсем испоганить день?

Джейк фыркнул.

Про Мортонов таких шуток не ходило никогда. Их семейка не вылезала из церкви. Странные, но порядочные. И без признаков человеческих страстей. Они, наверное, исполняли супружеский долг только во имя продолжения династии. Нынешний Мортон вообще жил отшельником, так что вряд ли у покойниц были соперницы из живых. Если честно, трудно было представить замораживающему одним своим присутствием владельцу похоронного бюро более подходящую пару.

— Они же их трогают. Когда трогаешь обнажённого человека другого пола, видишь же, чего касаешься. Например, груди. Никуда не денешься. Не говори, что они никогда не обращают внимания на то, какая грудь.

— Мы только что перетащили труп. Голый. Нам пришлось его трогать. Ты разве не думал лишь об одном — как можно скорее от него избавиться?

— Но я и не подписывался на то, чтоб таскать мёртвые тела. И никогда больше не хочу. А они — да. По статистике, пятьдесят процентов некрофилов работают при больницах и в моргах. И девяносто процентов сотрудников похоронных агентств когда-нибудь…

— Завязывай. Где ты вообще нахватался этого дерьма? И как тебя сейчас хватает на трёп?

Коллега неуклюже затушил едва початую сигарету. Сам процесс курения не доставлял Стивену удовольствия. Он просто наслаждался тем, что уже взрослый. Джейк не стал его на сей раз подкалывать. Будь у него самого подходящая дурная привычка, он бы немедля прибег к её помощи. Авось это хоть чуть-чуть заглушило бы тот раздрай, что царил внутри него.

В подтверждение этой мысли Стивен покосился на него почти жалобно.

— Говорят, если пошутить над чем-то, чего боишься, то не так страшно.

Полицейская машина тронулась с места плавно и тихо, словно в противовес резким порывам ветра, завывающего над головой. Они осторожно спустились с холма, оставляя раскинувшееся на вершине угрюмое здание похоронного бюро, залёгшие правее поля, превратившиеся сейчас в непроглядное белое ничто. Миновали охраняемый камышом берег, кажущуюся игрушечной автозаправку. На развилке, где они притормозили, законопослушно ожидая зелёного сигнала светофора, особо остро ощущалась пустота и чернота, наползающая с озера. Только отель, возвышающийся над ним, противостоял хаосу и мраку. Даже с дороги было видно, как заманчиво светятся в окнах лампы, дразня уютом. Глядя на окутанный огоньками фасад, словно воссоздающий идиллическую рождественскую открытку, хотелось напрочь позабыть о замёрзшей на снегу крови и оказаться одним из гостей, беспечно нежащихся внутри этой умиротворяющей картинки. Просто наслаждаться мягкой комфортной постелью, просторной ванной, легкомысленным чириканием телевизора, ничегонеделанием и беззаботностью.

***

Когда он увидел этот пистолет, то сразу почувствовал с ним связь. Это была очень красивая вещь, а Эл любил красивые вещи, потому что они уводили из обычного мира. Они были как он. Сложное производство, максимум индивидуального подхода, полировка дыханием. У него случился роман с этим пистолетом. Он хотел его. Ничего похожего на современное грубое оружие, сосватанное армии и полиции. Много лучше, чем изысканное охотничье ружьё. Люгер заговорил с ним. Он был оригиналом, неохолощенным, бережно хранимым в футляре полированного дерева. Он находился в идеальном состоянии.

Когда пистолет перешёл из рук в руки и сделка была официально завершена, Эл долго любовно гладил рукоять. «Я могу тебе помочь, — сказал его новый друг. — Если что-то пойдёт не так, я заберу тебя с собой». «Я тебя не брошу. Мы созданы друг для друга». Впервые они встретились в интернете. Эл удивился своей удаче. Он не искал его специально — так что счёл это знаком. Люгер жил в Биддерфорде. После переписки с продавцом, в которой он, вопреки профессиональному самообладанию, не старался скрыть заинтересованность, Эл решил прилететь к нему на следующей же неделе. Контекстная реклама услужливо выбросила несколько предложений в отелях по соседству. Это казалось очень удобным — не придётся решать вопросы с перевозкой приобретения самолётом или ехать поездом. Уже заказав билеты, он осознал, что поездка приходится на день рождения. Пистолет ещё не перешёл в его собственность, а Эл уже чувствовал их близость, волнение, пробуждаемое предвкушением прикосновения.

У него были хорошие предчувствия. Он никогда не сможет обидеть люгер, он не причинит ему вред, не разочарует. Пистолету понравятся обе его ипостаси.

Официально Эл приобретал его для своего салона. В душе он с самого начала знал, что берёт эту вещь для себя. Идеальный подарок. Из всех приобретений, облагородивших его дом за последнее десятилетие, это казалось самым интимным. Картинка приходила сама собой. Тёплое от общения дуло смотрело на него загадочным манящим взглядом. Глаза в глаза.

Он забронировал отель. Они будут только вдвоём.

Уже третьи сутки они наслаждались обществом друг друга. Эл сидел у окна, смотрел на снег в мутности серого дня и слушал парабеллум, ласково уткнувшийся ему в подбородок или висок. Они не спешили. Им нужно было время, чтобы получше узнать друг друга. Это успокаивало.

Он лёг и положил согнутую руку на подушку так, чтоб по-прежнему ощущать нежное касание ствола.

— Я испытываю к тебе благодарность.

— Но пока я ничего не сделал.

— За то, что ты со мной. Меня утешает твоё присутствие.

— Всегда к твоим услугам.

— Я люблю оружие. Наверное, в глубине души я всё-таки жестокий человек.

— Ерунда. Ты мужчина.

— И все мужчины — жестоки?

— Ты любишь глок?

— Нет.

— А зигзауэр?

— Господи, да кто может любить зигзауэр? За что их любить?

— Вот видишь. Они тоже оружие.

— Это тест на мою честность?

— Попробуй ответить: за что ты любишь меня?

— За тонкость линий. За то, что ты меня слушаешь. За то, что ты из другого времени.

— А за мою способность убивать?

— Не знаю. Мне лишь нравится думать о том, что ты можешь меня перевести через границу.

— Но ты не хочешь направить его на кого-то ещё.

— Конечно, нет. Это только между нами. Ты мой.

— Тогда в чём тут жестокость? Ты любишь меня за искусность.

— Ты смертоносный, но я тебя держу в руках.

— Ты меня контролируешь.

— Думаешь?

— Ты же не нажал на спуск. За трое суток ни разу.

— Пока да.

— Ты контролируешь и себя. Я в руках — это отличный тест на контроль.

— И поэтому я в заснеженном захолустье вместе с тобой? Сижу и веду беседы? Брось.

— Если бы ты не мог распоряжаться своей жизнью и своим будущим, этого бы не происходило. Но я уверен, что в безопасности с тобой. Ты не сделаешь ничего неряшливого, грубого. Ты из тех, кто знает ко мне подход.

— Может, мне только с тобой и следует общаться. Ты же знаешь, что я хочу услышать твой голос.

— Да, и поэтому ты даже выключил телефон. Я это ценю. Не стану тебя переубеждать. Я уважаю твои решения. И ты можешь на меня положиться. И читать нотации тоже не буду. Но хочу, чтоб ты знал: мы отличные партнёры.

Рука затекла. Эл отвёл люгер от виска. Поменял руку и вложил ствол в рот. У него был обволакивающе-кисловатый вкус старого металла.

— Ты уверен, что так надёжнее?

— Нет. Но я должен попробовать все варианты. Какой-то наверняка удобнее других.

— Тебя не смущает, что я мужского рода?

— Оставь свои шуточки насчёт ориентации. Хоть с этим всё ясно.

— Что вообще-то уже немало.

— Я не доверяю мужчинам, потому что. Я не доверяю женщинам, потому что им удобно не замечать.

— Но мы уехали сюда не поэтому.

— Я не могу.

— Что тебе не нравится в этих словах?

— Всё.

— А конкретно?

— То, что в них я объект.

— Поосторожнее, ты разговариваешь с объектом. Шучу. Нет ничего плохого в том, чтоб быть объектом — если ты не субъект, конечно.

— Если я их скажу, то…

— То — что?

— Тогда я признаю, что послание дошло. Подтвержу, что получил его и понял. Пока я молчу, то могу притворяться, что стрела не достигла цели. Или что ущерб был минимален.

— А она достигла?

— Изрешетила.

— Так не говорят. Этот глагол подразумевает множественное воздействие. Для этого нужны по крайней мере восемь моих патронов. Из которых один канул в сугроб.

— Нам ведь нужно было убедиться.

— Отличная разминка.

— И после неё я чувствую на себе твоё дыхание. Оно пахнет нагретой сталью. Прекрасный чёткий звук. Как будто ты сделан только вчера. Как тебе удалось так сохраниться?

— Забота и уход. Хороший коллекционер умеет останавливать время.

— Тебе не кажется, что всё это преувеличено? Раскаяние, угрызения совести? Убийца совершает преступление, оно сходит ему с рук, никто ничего не подозревает. А спустя какое-то время он перестаёт спать, есть, страдает мигренью, ему повсюду мерещится жертва… Откуда это взялось? Разве всё не с точностью до наоборот? Нет никакой драмы. До — могут быть терзания, сомнения. Например, получится ли, не поймают ли. А после есть только удовлетворение от того, что проблема решена. Да, совсем из памяти не выкинешь, только думают об этом иначе. Иногда мельком, с облегчением. «Ах да, было что-то такое. А теперь ничто не мешает дышать свободно». Есть ли вообще те, кто теряет сон? Истории про муки совести выдуманы из желания, чтобы так было — для баланса, для веры в справедливость… В жизни не спят жертвы, а не преступники. Я часто думаю: а что насчёт полиэтиленовой плёнки? лопаты? Было ведь не так сложно перестараться. Или вообще решить — а, как карта ляжет.

— Именно поэтому ты и предпочитаешь самолёты?

— Не только. Мне нравится летать ещё и потому, что я каждый раз представляю, как самолёт падает.

— Это не так уж мгновенно, кстати.

— Падение — это всегда быстро.

— Всего в три слова?

— Они ставят знак равенства между мной и нулём. И возвращают туда, куда я не хочу возвращаться. Мы не будем об этом.

— Хорошо, положим, ты их не произнесёшь. Но всё и без того не очень хорошо, не так ли? Раз уж мы здесь?

— Это доказывает, что не надо их трогать. Лучше я буду здесь и с тобой, чем вернусь в тут точку. …Накануне вылета я был на концерте струнного квартета. Меня очень обрадовало, что я успею попасть на этот концерт до нашей встречи. У них в программе значилось несколько произведений, которые редко сейчас исполняют. Играли они великолепно. Отличное исполнение. Отличное звучание. Кристально чисто. И вот это переживание — оно тоже может быть обращено в ноль, во фрагмент фальшивого провенанса.

— Хорошо, ты сам выбираешь, о чём нам беседовать.

— Ты весь — совершенство. До последней детали. За несколько дней до отъезда я скачал твой чертёж. Смотрел на схему, пытался тебя понять. Иногда потребность взглянуть на неё у меня возникала посреди рабочего дня. Или по пути домой. Перед сном. Я почти что выучил её наизусть. Каждое сечение, до миллиметра. Очертания пружины, божественный полумесяц… Завораживающее зрелище. Такая цельность. Если тебя разобрать, ты и внутри прекрасен. Я не таков. Если меня разобрать, я совсем не таков.

***

Джейк проснулся в полной темноте. Сердце стучало быстрее и громче, чем обычно. Его разбудила внезапная мысль, прорвавшаяся через пелену сна. Она была ясной и неумолимой: он должен проверить тело, которое они оставили в похоронном бюро. Стоит взглянуть на него, и сразу станет ясно, как подступиться к клубку того невероятного, что вчера на них обрушилось.

Джейк посмотрел на телефон. Два часа ночи. Самая тёмная и глубокая пора. Взметнулось сильное искушение остаться в постели. Натянуть повыше одеяло, закрыть глаза, досчитать до ста, убедить себя вернуться в сон. Увы. Он знал: ехать нужно прямо сейчас. Если он помедлит, какой-то важный след будет стёрт. Они так и продолжат вариться в сиропе из иррационального страха, неверия, потрясения и беспомощности.

В неожиданно наступившей после рёва ветра тишине в окно плеснула светом нездорово зеленоватая луна. Она зависла напротив кровати, застыла выжидающе в прорехе облаков, будто готовясь, что её сейчас стошнит очередной лунной дорожкой. Джейк непроизвольно отодвинулся чуть левее от бледного света. Ему не хотелось выходить под её прицел.

На улице, в насмешливой белизне, изменившей привычные очертания до полной неузнаваемости, ощущение зла усилилось вдвое. Оно липло к коже, просачиваясь через одежду.

Дверь похоронного бюро оказалась открытой. Едва он коснулся её, она поддалась, как заигрывающая женщина. Испытывая смесь неловкости от вторжения и тревоги — разве не должны запирать бюро на ночь? всегда? — он спустился вниз. И сразу же, очутившись возле секционной, почувствовал: в помещении кто-то есть. На лестницу сочился свет. Но не это главное. Хотя стояла полная тишина, отчётливо ощущалось присутствие. Это было, с одной стороны, хорошо. С другой — настораживало. Кто там внутри? Разве кто-то работает в ночи? Кому ещё потребовалось тело? Кому известно, что они оставили здесь труп неопознанного чужака?

Джейк застыл на пороге, радуясь, что не успел окликнуть или постучать проформы ради в открытую наполовину дверь. Рука непроизвольно потянулась к кобуре. И тут же он спохватился: оружия при нём нет. Если там, внутри, притаился некто, ему нечем обороняться. Он обоснованно считал себя крепким парнем, но помнил угадывающуюся с первого взгляда силу убитого, отсутствие всякого страха.

Как можно тише Джейк приотворил дверь.

Голубой холодный свет делал особо чёткими две фигуры в центре секционной. Безупречное обрисованное простынёй женское тело, лежащее на столе. Низко нависший над ней владелец похоронного бюро, полностью поглощённый созерцанием. В этом созерцании было владение и предвкушение. Холодные и безэмоциональные, как острые блики нержавеющей стали и глянец белоснежной плитки. Даже сейчас, посреди ночи, безупречный чёрный костюм. Галстук, белые манжеты, прилизанные волосы. Движения его текли настолько замедленно, что сперва казалось, их вовсе нет, и были насквозь механистичны. Единственным нарушением монотонности оставался тот самый конвульсивный поворот головы вслед за блуждающим взглядом, что бросился Джейку в глаза накануне.

Ритуальщик провёл рукой над простыней, укрывающей тело. Через белую ткань чётко прорисовывались соски, острые, как наконечники стрел. Паучьим скользящим движением, которым склонялся вчера над привезённым трупом и документами, он простёрся над нею. Джейк готов был поклясться: прильнёт щекой к обтянутому тканью животу покойницы или откинет тонкую преграду и языком проведёт по синеватой коже. Но он лишь добрался, через бесконечность, до приоткрытых бледных губ. Завис над ними, будто вспоминая, что принято делать. И через ещё одну долгую паузу соединился со своей безмолвной клиенткой в поцелуе.

Джейк хотел тихонько отступить в темноту, но спасительно вспомнил про коварно высокий порог. Неверное движение — и он споткнётся, рухнет навзничь, разбив затылок и выдав себя. Развернуться, подставив беззащитно спину голубому мороку подвала, вдруг показалось слишком страшным. Отблески, пляшущие на стали, на острых инструментах, выложенных идеально ровно на отполированных поверхностях, сейчас выглядели неприкрыто хищными. Волна тошноты, глубинной, словно все органы вслед за желудком приготовились вывернуться наизнанку или, наоборот, сжаться в тугой комок, подкатила к горлу. Здешние запахи, съедаемые мощной вытяжкой и дезинфицирующими средствами, зашептались хором, напоминая о своей сущности и угрожая вот-вот ударить по обонянию.

Женщина на столе оставалась мраморно-застывшей, однако Джейка захлестнуло жуткое ощущение, что затяжной глубокий поцелуй взаимен. Уж слишком гармоничным — боже, неужели он применил здесь это слово? — выглядело полное слияние двух столь похожих существ. Белая прядь скользнула по мёртвому лицу. В полном безмолвии не слышалось даже дыхания. Всё заменял голубой свет.

Поцелуй длился и длился. Наверное, оттого, что торопиться было некуда; неподвижная партнёрша завершила свои дела на земле, она не планировала ничего и не могла испытывать нетерпения или досады от промедлений. Можно было сколь угодно долго смаковать замершие губы (а разве покойникам не зашивают рот?..), раздвигать их языком, передавать им своё тепло или заимствовать их прохладу. Джейк мечтал броситься прочь и не мог. Врос в пол, парализованный зрелищем этой противоестественной интимности. И нарастающее отвращение соединялось с болезненной взбудораженностью. Его мутило не только от происходящего, но и от собственной реакции: он поневоле острее ощущал не нарушение кем-то незыблемых правил, а собственный вуайеризм, тем самым как бы соглашаясь признавать виденное любовной сценой, а не преступлением. Он не должен был чувствовать себя непрошеным гостем — но чувствовал.

Внезапно ритуальщик поднял голову, словно птичьей чуткостью засёк чужое присутствие. Блеклый взгляд с точкой зрачка вспыхнул алой искрой. Пронзил насквозь. Зафиксировал.

А вслед за ним повернула голову покойница. И Джейк содрогнулся. Потому что увидел одновременно анфас и профиль. И понял: у неё четыре лица. Одно из них насмешливо улыбалось. И ещё — оно было лицом Роми. Той самой девушки с холма, с которой он говорил перед собранием.

Джейк открыл рот, но не смог извлечь из себя ни звука. Впустую глотнул воздух. К счастью, он не успел представить себе ни один из сценариев дальнейшего развития событий. И он бы точно не угадал. Они не отреагировали на его присутствие никак. Вообще никак. Просто вернулись к поцелую. Я стою слишком далеко, мелькнула маловероятная, но такая обнадёживающая мысль. Он не видит меня. Возможно, он услышал шорох, но не смог увидеть меня. Скорее она, с её матовым взглядом, заметила — и проигнорировала.

Рука покойницы медленно, но отчётливо поднялась. Мучнисто-белые пальцы неуверенно цапнули воздух возле складки ткани. А потом потянули простыню вниз. Комкая в кулаке. На белой ткани нарисовались лучи складок, похожие на солнце. Покойница села, свесив ноги с каталки. Протянула к себе своего незаинтересованного партнёра, обхватила его длинными ногами. Руки, продолжающие её ласкать, были в латексных перчатках. Они оглаживали спину, грудь, бёдра. Лицо оставалось пустым и бесстрастным. Я рисую себе это, её отклик, мысленно принялся твердить себе Джейк. Я рисую, потому что хочу найти хоть какое-то оправдание происходящему. Подрагивания её тела — лишь следствие чужого принуждения, сторонней воли. Ничего подобного не может быть на самом деле.

Джейк угадал проникновение только по резкому толчку. Лопатки трупа дёрнулись. И дальше снова наступила ровность. Монотонная и безэмоциональная. Их совокупление было механистично. Движения без вожделения, с осознанием их необходимости. Не меняющееся выражение лиц. Стылая непроницаемость. Ни единого оттенка чувств. Только запрограммированная необходимость. Мортоны всего лишь стремились продолжить род, чтобы отдать дань подлинной привязанности — похоронному дому. Умершая выполняла свою обязанность — ублажить хоронящего её. Она ослабила узел его галстука, расстегнула верхние пуговицы рубашки, стянула пиджак, высвободила белые плечи. Сетка голубых сосудов под его тонкой белой кожей вырисовывалась в свете секционной неправдоподобно отчётливо. Как послушный повтор проступили забальзамированные вены на её теле.

Быть может, так и выглядит настоящая любовь, мелькнула у Джейка ослепительная мысль. Уходящая за границу смерти. Перешагнувшая бренность. Выхолощенная от всего суетного и преходящего. Никаких эмоций, столь летучих и вероломных. Только закон природы, диктующий притяжение одного существа к другому. Две чёрные пустоты, послушные уставу вселенной.

И внезапно обнаружил — это он сам смотрит в одно из четырёх лиц умершей и двигается в её холодном естестве. Она не держала его, он сам не мог оторваться от неё. Невзирая на плещущиеся в груди волны омерзения, не желал разделиться с неестественно податливым и в то же время подозрительно пружинистым телом. В бёдра больно упирался край секционного стола. Совсем рядом было её лицо с остекленевшими, подёрнутыми мутностью глазами. Одно из четырёх. Застывшая на нём насмешливая полуулыбка лишь подчёркивала полное безразличие. Шок от обнаружения себя в ней, от обнаружения в себе — желания её близости, беспомощность, отвращение сплелись и обожгли внутренности, словно выбросом кислоты.

Джейк отшатнулся, ожидая металлического звона, — и проснулся. Резко сел в кровати. Голова кружилась, будто он только что сошёл с экстремального аттракциона. Часы показывали два часа ночи. Следующее, что он осознал: у него сильнейшая эрекция.

Часть II Блэкаут.  Глава 1. Когда гаснет свет

— Нам надо найти семьи, с которыми мы можем общаться, — озвучила Роми, сложив салфетку домиком.

Они изобразили стол из нескольких опустошённых коробок и листа фанеры, который отыскался в подвале. Стулья им пока заменяли коробки нераспакованные. Трапезы на полу хоть и были романтичны, но очень скоро выяснилось, что при повторах начинают ужасно болеть колени и затекает поясница. Импровизированный стол Роми застелила скатертью, свисающей почти до полу. Издали выглядело совсем неплохо. Она уже нашла на Фейсбуке группу по продаже подержанных вещей в округе и до полудня тщательно просматривала объявления. Не может быть, чтобы ни у кого поблизости не нашлось ненужной мебели, которую можно забрать, невзирая на снегопад.

— Прости?.. — непонимающе переспросила Паула, на секунду отрываясь от телефона, на котором обеими руками набирала сообщение.

— Какую-нибудь славную лесби-пару, с которой мы бы могли дружить.

— Господи, это ещё зачем?

— Но мы же не будем сидеть отшельниками. Разве плохо завести друзей? Приглашать их на ужин. На пикник на озеро. Ты видела здешнее озеро? Наверняка там есть уютный пляж.

— И заведём. Со временем. Естественным путём.

— Надо узнать, есть ли здесь лгбт-сообщество. Хотя бы в соседнем городе.

— Ты же говорила, что хватит с тебя общественной деятельности.

— Я говорила, что больше не могу быть волонтёром, потому что теперь мне нужно уделять время нам. Наши отношения, наша семья — теперь это мой приоритет.

— Вроде бы я неплохо поладила с разработчиком с моей новой работы. Мы можем пригласить на ужин его, если тебе хочется гостей.

— Конечно, можем. Но ты же понимаешь, о чём я. Будет совсем не лишним иметь рядом людей, с которыми можно открыто обсуждать всё.

— Разве мы когда-то обсуждали что-то такое, чего нельзя обсудить с просто друзьями? К нам приходила твоя подруга Карен, твой приятель из колледжа, пара, с которой мы познакомились в бассейне, моя сестра… И все они натуралы. Хорошо же было. С чего вдруг здесь что-то специально придумывать?

— Да, но там мы обе знали, что рядом есть организации, группы… И, возможно, нам и стоило бы попробовать. Разве это не странно, что у нас никогда не было друзей, которые как мы? Может, мы просто подсознательно этого избегаем? Разве мы не должны быть открыты в своей самоидентификации и не уклоняться от общения с теми, кто на нас похож? То, что у нас нет квир-знакомых, может быть маркером латентного соглашательства с гетеросексуальной гегемонией.

Паула наконец донабрала сообщение и отложила телефон.

— Солнышко, если ты боишься, что тебе будет скучно, я обязательно спрошу Вальтера, ну, того коллегу, не хочет ли он приехать к нам на новоселье. Идёт? А потом у тебя тоже появятся здесь знакомые и тебе будет с кем поболтать. Ты же легко завязываешь знакомства.

Роми подавила вздох. Впрочем, сейчас было не время устраивать полномасштабное обсуждение. В семье необходимы компромиссы.

— Кстати, знаешь, что я подумала? Мы можем заказать в холл шторы в зелёную полоску. Широкую зелёную полоску. Такого нежного фисташкового цвета.

— Ты же хотела там бордовый диван?

— Их вполне можно сочетать, если я подберу правильные аксессуары. Доверься мне, я же не зря занималась искусством, такие вещи по моей части.

Лампы мигнули — и погасли, все враз. Микроволновка, в которой вертелась картофельная запеканка, издала едва слышимый звук, как внезапно придушенная котом мышь, и тоже погрузилась в оцепенение.

— О, нет! Мы же проверяли щиток, — простонала Паула.

— Я не думаю, что это что-то катастрофическое. Палёным не пахнет.

— Пойду взгляну.

Паула включила фонарик на смартфоне и поднялась.

Роми последовала её примеру — и её взгляд упал на окно. Там был мрак.

Внизу, за облепившими склон и угрожающе выросшими за минувшие сутки сугробами, расстилалась темнота. Россыпь огоньков, которые только что так радовали её, создавая поистине идиллическую картинку, исчезла. Осталась первозданная темнота. В ней клубились завывания ветра.

Она повернулась к Пауле. Даже не видя её лица, Роми отлично знала, что на нём борются неуверенность и желание быть современным просвещённым человеком, который не верит в монстров, живущих в ночи.

— Кажется, причина не в проводке, — признала Роми, досадуя, что приходится это говорить. Ей хотелось бодро заявить, что сейчас они своими силами ликвидируют маленькую домашнюю неполадку. — Дома внизу тоже тёмные.

— Это надолго, — произнесла Паула нестойким голосом.

— Боюсь, пару часов нам придётся посидеть без света.

— Если отрубило весь город, значит, это серьёзный блэкаут. Парой часов не обойдётся.

— Город стоит здесь много лет. За прошедшие зимы они отлично научились справляться с обрывами электролиний и подобными вещами. Вот увидишь, к ночи, максимум к утру, всё уже починят.

В опровержение её оптимистичных прогнозов за стеной взвыло. Продолжать бодрые речи было смешно. Никто в такую погоду не станет чинить оборванные провода или рухнувшие опоры. Даже самая отчаянная бригада не сможет ничего сделать в полном мраке и под натиском шквалистого ветра.

— А пока мы можем зажечь свечи.

— У нас сядут телефоны. И без роутера у меня не будет интернета, — обречённо пробормотала подруга.

— Мы живём в двадцать первом веке, Паула! Не только тебе нужен интернет. Сегодня всё завязано на интернете и мобильной связи, никто не согласится сидеть без них сутками. Местные не исключение. Всё быстро починят.

— Шутишь. Ты посмотри, какая буря!

Жест Паулы по направлению к окнам заставил Роми поёжиться. На самом деле ей тоже было не по себе. Даже лунного света нет. Сплошная чернота. Настолько плотная, что вот-вот перельётся через подоконник и втечёт в комнату.

В городе, который они покинули, случался блэкаут. Но там были улицы. По ним проезжали машины, фары которых привносили в ночь немного света. Здесь был только снег, и его яростные вертушки, клубившиеся над сугробами, не выбеливали ночь, а подчёркивали её черноту. Дом мигом погрустнел и сделался усталым, неухоженным. При свете торшеров и ламп комнаты приобретали мягкость, омолаживались. Сейчас они предстали такими, какими и были: пустыми и необжитыми. Вот бы сидеть, укутавшись пледом, набирая сообщения на Фейсбуке или поглядывая комедию.

Роми открыла микроволновку. Запеканка была холодной и твёрдой. Требовалось придумать новый вариант для ужина. В данный момент большая часть их запасов выглядела бесполезной или как минимум не слишком привлекательной. Эскалопы не приготовишь без плиты, замороженная картошка фри ничто без фритюрницы. Холодное молоко совсем неинтересный вариант, сырые яйца тем более. Упаковка выращенных высокоэкологическим способом грибов предназначалась для жюльена. Коржи — для торта. Ни йогуртов, ни паштета, ни копчёных колбасок. В тёмном нутре холодильника нашёлся сыр и листовой салат. Можно сделать сэндвичи.

Она взмолилась про себя, чтобы нужная коробка нашлась сразу. Где-то, конечно, был фонарь, но его поиски нужно вести в кладовке. Очень тёмной кладовке. Ей повезло. Она обнаружила его почти сразу, всего дважды ударившись о полки и косяк — сначала коленом, потом плечом. И только потом догадалась включить фонарик на телефоне.

Роми расставила свечи и достала бутылку вина, оставшуюся с субботы.

— У нас холодные закуски, вино вместо какао, и ещё… ещё есть шоколадные батончики.

— А ведь отключись электричество на десять минут позже, мы бы успели с запеканкой, — вздохнула Паула.

— Мы не обязаны действовать по шаблону. Чем плох сыр с вином? Так даже романтичнее. Разве нет?

После того как голод был утолён, даже прагматичная Паула признала: получилось не так уж плохо.

— И что мы будем делать? Ляжем спать?

— Раньше люди и при свечах нормально жили.

Она была твёрдо настроена превратить досадную помеху в преимущество. На ощупь добралась до холла, где была наполовину разобранная коробка с книгами и журналами, наугад вытащила одну. Вернулась в кухню и победно помахала книжкой.

— А теперь садись сюда. И мы будем читать… эээ… Буковски. Вслух.

— ?! Смилуйся!

— Возможно, это станет нашей традицией, — возразила Роми. — И мы будем ностальгировать о ней в светлые летние вечера. Хотя мы найдём на лето замену. Например, будем качаться в гамаках и разгадывать кроссворды.

Паула застонала.

— Уволь. Никаких шарад и кроссвордов. И у нас нет гамака.

— Мы купим его весной. И будем смотреть со склона на город внизу.

Обе, как по команде, снова посмотрели в окно, за которым начинался невидимый сейчас крутой спуск.

— Я буду обнимать тебя за плечи, над нами будут петь птицы, и мы будем завидовать сами себе, тому, как нам хорошо.

Паула сделала другой вывод.

— Нужно отключить телефоны, чтобы сэкономить зарядку на завтра. А я должна сохранить то, над чем работала, и отключить ноутбук, чтобы аккумулятор не сел. Тогда с утра я смогу доделать и отправить последнюю часть…

И вздохнула.

— Извини, солнышко. Я втянула тебя в историю. Надо было соглашаться на работу в Талсе. Не расстраивайся.

— А кто расстроен? Я — ничуть. Ты нашла меня, завоевала моё сердце, украла меня и увезла в далёкое королевство за тридевять земель. И теперь у нас собственный дом на вершине холма, — твёрдо заявила Роми. — Я счастлива. Зачем нам какая-то банальная Талса? Мы живём в лучшем месте на свете.

Машине Мэл не страшны были гололёд и бураны. Сбавила скорость она не поэтому. Мощный внедорожник не первый год служил верой и правдой. Она сама меняла масло и свечи, перебирала двигатель, переставляла колёса. Пусть разные расфуфыренные малолетки гордятся длинными ресничками, а она гордится своими крепкими жилистыми руками.

По правде говоря, она не очень торопилась. Как и весь последний год. Часть её желала зависнуть в январской темноте, отодвинуть возвращение домой. Дома будет светло, динамично. На неё напрыгнут сразу повседневные заботы. И всё это — тепло, запах ужина, мысли о том, что надо вынести мусор, — заслонит факт, что кто-то уже не вернётся. А забывать не стоит. Потому что забывать — значит предавать. Пока она ехала по пустой дороге вдоль стен сугробов, она ощущала связь с Эриком.

Спустя месяц после его смерти она решительно собрала мужнины вещи и оттащила в гараж. По всему выходило, что их надо куда-то отдать. Вроде так всегда делается. Собственно, она собрала их именно потому, что видела и слышала, будто так поступают вдовы. Пока Мэл заталкивала мужнины куртки и футболки в казавшийся чёрной дырой пластик, поймала себя на том, что делает это словно понарошку, играет, что ли, в правильное решение. Рациональный мозг тоже соглашался: надо. Но ей не хотелось, чтобы кто-то носил Эриков бурый свитер или пользовался его термосом, который он прихватывал с собой на работу промозглой осенью. Отвезти всю эту груду на свалку ещё хуже. Так мешки и зависли в гараже, мешая проезду. Месяц, другой, третий. Линн раз или два спросила: «Мам, а ты папины вещи так и будешь тут держать? Помочь тебе их вытащить?» На третий раз осеклась, пробурчала что-то и больше не спрашивала. А Мэл как-то, когда дочь была в школе, решилась. Погрузила в багажник, покидала на заднее сиденье.

И уехала в низину за городом. Там стоял почти оголившийся уже тощий подлесок. Грунт был глинистый и неровный, сплошь ухабы и выбоины. Она спугнула пару куропаток. Скинула в одну такую яму всё, что привезла, и подожгла.

Костёр догорал несколько часов.

Приехал Томпсон. Перехватил её на въезде в город. Сказал — поступил сигнал, что кто-то жжёт что-то у опушки. Говорил, что дым поднимался высоким столбом. Не журил, не спрашивал. «Я пепелище затоптала, не волнуйся», — сообщила ему она. «Ну, тогда и забудем», — кивнул Томпсон.

Она тоже это отметила — что дым как огромная чёрная колонна, подпирающая небеса. Или как лестница. Между низкими тучами и землёй наконец образовалась связь. Мэл сидела, опершись локтями о колени, смотрела, вдыхала становящийся порой ядовито едким запах, и впервые за прошедшие месяцы ей было почти спокойно. Раз наладился этот коридор, то дело за малым. А ещё чёрт-те как вылезло из памяти, что на севере сжигали в драккарах не только тела погибших, но и их тоскующих жён.

На лесопилке сохранилась пара Эриковых сапог. Он приезжал к ней частенько, после работы или по пути на смену. Она иногда заваривала ему в тесном, заваленном бумагами закутке конторы кофе. А как-то они зависли там, словно подростки, сидя на продавленном диване и смотря комедийное шоу по портативному телику. Могли поехать домой и устроиться в собственной гостиной, но по негласному соглашению даже не обмолвились о таком варианте. А когда заявились, уже к восьми, держась за руки, то чувствовали себя заговорщиками, и Мэл пробрал смешок, пока она мыла оставленную Линн посуду и сохраняла серьёзную мину. Дочке тогда было одиннадцать.

Сапоги стоят до сих пор при входе в контору, под ничейным брезентовым дождевиком.

Лесопилку Мэл купила по наитию. Кто бы ей сказал за год до того — не поверила бы. Она пришла работать туда, чтоб не мотаться в соседний город, быть поближе к дочке. Владелец крепко пил ещё тогда, когда она только пришла. Не раз Мэл переворачивала его на бок, чтоб он не захлебнулся рвотой, если что, или дотаскивала до своей машины, чтоб подкинуть домой. На рабочих отношениях это не отражалось — мухи отдельно, котлеты отдельно. В рабочие часы они были начальник и помощник. Ей пришёлся по нутру сладкий древесный запах. После магазина строительных товаров она быстро вникла в дело. Подъезжавшие фуры, груженные корявыми стволами, цепкие клешни крана, спускавшие эти стволы на землю. Внутри, под сводчатым навесом, уместились множество механизмов. Все они были смертельно опасны, издавали тонкий металлический звук, как писк голодного комара. Гигантские лезвия разрезали, шинковали на тонкие слайсы, полировали, очищали от толстой коры, нарезали на куски. От одного испытания к другому, лиственницы и ели путешествовали по своему крестному пути, обращаясь в конце в ладные штабеля досок. Владелец, даже будучи сильно под хмельком, в тот день, когда она завернула к нему наниматься, ей сказал: «Тут никаких оправданий и отговорок нет. Не прокатят. Нарушил правила — останешься без пальцев или с култышкой вместо ноги». Потом он не раз травил байки о том, как кто-то отчекрыжил себе ту или иную часть тела. Мэл подозревала: он либо коллекционировал эти россказни со всей страны, либо, что вероятнее всего, изобретал их сам. Ей механизмы сразу пришлись по душе. Она смотрела на них со сдержанным одобрением. Они делали всё чётко, без колебаний. Правильный характер у них, короче.

Однажды, холодным серым днём, владелец сказал, что надумал бизнес продать. Мэл кивнула и стала прикидывать, куда перебраться. В магазин возвращаться не хотелось. А дома, за ужином, пришло озарение. На следующий день она с утра заехала в банк, потолковала там. И пришла на лесопилку уже с готовым планом. Не дав старику и рта раскрыть, чётко и кратко изложила ему, как собирается выплатить нужную сумму и почему ему выгоднее иметь дело с ней. Он сперва опешил. Как и почти все её друзья. «Что ты будешь делать с лесопилкой? Не такое простое дело, чтоб его удержать на плаву и не прогореть». Только Эрик не усомнился ни на секунду. Он посмотрел на неё с таким одобрением, как будто она сделала самую логичную вещь на земле и всем ясно, что так и следует поступить.

После заключения сделки больше никто не качал головой. Оторопь у городских прошла быстро. Вскоре они привыкли, что теперь за досками и фанерой ездят к Мэл. Поставщики и оптовые покупатели её уже знали, примелькалась она им за год. Так и повелось.

Линн раньше тоже нравилось у неё бывать. Она находила колобашки и строила из них города или набивала карманы узорчатой стружкой. Мэл удерживала себя от того, чтоб представлять отрезанные детские пальцы или ампутированную ногу из слышанных историй. С Линн она глаз не спускала, но никогда не ударялась в панику. Последнее дело кидаться к ребёнку с истошными воплями, как делают переполошенные мамаши, стоит их чадам ступить в лужу. Чем чёрт не шутит, вдруг малявка когда-нибудь унаследует её дело.

Когда Линн исполнилось восемь, они вдвоём выбрали доски, чтоб построить шалаш на раскидистом буке. Дочка была страшно горда тем, что мать не запрещает лазить по деревьям, даже позволяет ночевать там. Многим девчонкам не разрешили бы. Но Мэл никогда не собиралась растить тепличный цветок. Если ребёнок так глуп, что может свалиться с дерева из надёжного домика, то он и на земле найдёт на свою голову приключений. Шалаш они сохранили и после того, как Линн стукнуло тринадцать. Уже не тот возраст, когда такие игры хоть чуточку интересуют. Но тем не менее именно Линн воспротивилась решительному намерению матери освободить ветви от ненужной ноши. Мэл понимала, что других детей не заведёт, некому оставлять такое наследство, но не стала настаивать. В глубине души ей было приятно, что дочка питает к шалашу уважение.

Конечно, из Линн владелицы лесопилки не выйдет. А выйдет городская штучка, из тех, что метят в колледж подальше от дома, а потом ещё и отправляются автостопом по Европе, не поднимая носа от смартфона. К этому будущему Мэл стоически была готова. Детей заводят не для сохранения семейного дела. Чёрт с ней, с лесопилкой. Когда Мэл состарится и наиграется со своей большой игрушкой, то продаст её так же, как былой владелец продал ей. Наймёт в помощники толкового паренька — а то и девчонку, тут у неё предрассудков нет, она живой пример тому, что девчонки тоже толковыми бывают, — поднатаскает за год, а потом и намекнёт, что готова своё пахнущее смолой и душистой хвоей детище сбагрить в надёжные молодые руки.

Впереди показался старый расщеплённый ясень. Он заменял Мэл хронометр — до въезда в город осталось пять минут. Самый коварный участок, на самом-то деле, потому что нужно одолеть крутой спуск и два поворота подряд. И те, кто едут по дороге впервые, часто отвлекаются на вид справа. В ночи особенно. Тогда городок внизу похож на волшебное варево, искрящееся в чаше. Щедро рассеянные по низине и берущим её в первое кольцо холмам огни, почти идеальный овал озера, всё окаймлено поверху лесом и петлёй дороги. Даже если ты прожил здесь всю жизнь, трудно поспорить — вид что надо.

Но сегодня Мэл засекла боковым зрением что-то слева.

Она тут же сбросила скорость до черепашьей. Сощурилась, вглядываясь во тьму, сдобренную светом фар. В неприветливом хрустящем монохроме выделялось цветное пятно. Между чернотой ночи и снежными завалами. Она всё ещё надеялась, что ошибается. Ведь ошиблась же наверняка она в тот раз, несколько дней назад, когда увидела человека прямо перед своей машиной на вечерней дороге. Эта треклятая метель заставляет видеть всякую хрень. Не может быть, чтобы перед ней в самом деле то, что ей мерещится.

Машина медленно проплыла мимо высокой линии сугробов. В нескольких метрах от обочины, там, где начинался полого откос, стояла маленькая фигурка. То самое цветное пятно.

Девочка. В пальтишке. В вязаной шапочке, больше похожей на берет. Отчего-то она смотрелась ребёнком из шестидесятых. Одежда выглядела старомодной, перелицованной. Шапочка, большеразмерная, сбившаяся на затылке мягкими складками, не прикрывала волосы — чуть длиннее пятого позвонка. А вот варежек на девочке не было. Из куцых рукавов торчали беззащитные ладошки. Какого чёрта? Что девчонка делает посреди лютого холода на пороге ночи при въезде в город?

Мэл сморгнула. Нет, не мерещится. Это не игра света и тени, не сорванный похитителем-ветром и утащенный к обочине разноцветный постер. Девочка в самом деле есть. Ребёнок из плоти и крови всего в десятке метров от неё. Спутанные от ветра волосы, крупная вязка берета, его мерзкий цвет, как у вылинявшего мешка. Когда фонарь качнулся ещё раз, Мэл смогла разглядеть тоненькие пальчики.

Она прочистила горло. Чуть приопустила стекло и приготовилась окликнуть девчонку. Чёрт их знает, как с такими мелкими общаться. Так, чтоб они не перепугались ещё пуще. А эта, дурёха, наверняка с перепугу уже обревелась и в штанишки напрудила. Позовёшь — бросится ещё, не дай бог, восвояси. Не конфеткой же подманивать. С тех пор, как Мэл нянчилась с Линн, прошла, казалось, вечность. И как вообще такая кроха забралась в самые сугробища? Откуда взялась? Ну, и главный вопрос — как умудрилась продержаться на ветрище и холоде невесть сколько? Лица Мэл не видела, хотя и увидев, вряд ли бы опознала, чей это ребёнок. Она и во времена младенчества Линн не слишком жаловала посиделки и трёп с другими мамашами. Чужие дети ей все казались на одно лицо, шумные, юркие, надоедливые. Она быстро приноровилась таскать дочь во все те места, куда ей надо или интересно самой было ходить, общаться с теми же людьми, с которыми ей и до родов было о чём потолковать. Хватит с неё того, что рядом младенец, к чему соваться в сборища, где к каждому по младенцу пристёгнуто.

— Эй, — осторожно позвала она.

Ветер отбросил звуки назад в машину. Только ему разрешалось хозяйничать там, снаружи. Его резкий надсадный скрип проехался по ушам как пиликание смычка по струнам расстроенного альта.

Мэл чертыхнулась. Подвинулась на соседнее сиденье, наполовину высунулась из окна. Сложила руки рупором. По лицу замолотило колко и беспощадно. Она набрала в лёгкие воздуха, чтоб гаркнуть погромче, но проглотила зарождавшийся окрик.

В руках малышка держала что-то. Сперва Мэл подумала — рюкзачок. Потом свет упал по-другому, и она поняла: нет. Игрушка. Большая плюшевая собака или кролик — что-то со свисающими ушами. Игрушка была такой же старомодной и потрёпанной, как и одежда. Свалявшиеся завитки бесцветно-грязного плюша наводили на мысль, что это несуразное создание бог весть сколько провалялось в чулане или пару десятков лет переходило от одного неприкаянного ребёнка к другому.

Её продрал озноб.

Инстинктивно она отпрянула назад.

Сердце подпрыгнуло.

Мэл подняла стекло. Нога вдавила педаль газа без участия разума, направляемая напрямую чувством, сосущим под ложечкой. Как в детских играх, где надо было незаметно проскользнуть за спиной водящего в прятки, Мэл тронулась с места вкрадчиво. Только бы девочка не обернулась. Как будто произойдёт что-то плохое, если она встретится с потеряшкой взглядом. Вот сейчас услышит шум мотора или просто примется озираться в поисках помощи и увидит… Заставляя себя держать голову прямо, взгляд ровно по центру полосы дороги, даже краем глаза не ловя маленькую фигурку, Мэл прошмыгнула прочь. Прибавила скорости. Не на столько, на сколько хотелось — потому что всё-таки холм, но, миновав второй поворот, выдохнула и ощутила, что вся вспотела.

Жаль, что Линн нельзя отправить куда-нибудь из города. Был у Мэл двоюродный брат, и она с ним ладила, в общем-то. И с детьми он умел управляться, своих двое. Но виделись они редко. Ну ещё сестра Эрика. Тут похуже. Если бы дорогу открыли, Мэл бы усадила свою строптивую девицу в машину, хоть бы и связать её пришлось, и увезла бы подальше от чёртова городка.

Заведя машину в гараж, Мэл ещё пару минут просидела неподвижно. Взгляд скользил по стеллажам. Привычные предметы и привычная неряшливость подействовали успокаивающе. Она вошла в дом и сразу уловила запах сожжённых тостов.

Отличное средство от испуга.

— Эй, ты опять молотишь тосты с кетчупом вместо еды?

— А с чего это они не еда?

— Если жрать их с утра до вечера под газировку, то точно не еда. Хочешь гастрит заработать к шестнадцати годам?

— Не, ну нормально?! С утра они еда, а если я днём парочку сделаю, то уже ой-ой отрава!

— С утра, один и без тонны кетчупа — да. Хоть бы в угли их не превращала. Весь тостер в жжёных крошках, как пепелище, ей богу!

— Потому что наш тостер — говнище.

— Или у кого-то руки кривые. Не нравится? Так купи новый.

— Да я вообще тогда буду есть в городе!

— Скатертью дорога. Мне ещё проще будет, не надо будет глядеть, как ты ковыряешься в тарелке, словно курица в навозе. «Я горошек есть не буду, сто раз тебе говорила», «а что это тут за комки?»

— Чего ты вообще заводишься? Я сижу, никого не трогаю, домашку доделала, между прочим.

— Можно подумать, мне от твоей домашки горячо или холодно. Это твои обязанности, не мои. Я тебе раз и навсегда сказала: школа — это твои дела, меня в них не впутывай. Хоть вообще там ничего не делай. Выгонят — так пойдёшь на полный день работать, мне что с того.

Линн прихватила телефон и гордо двинулась к лестнице.

— Кстати, про твои и мои обязанности. Ты так и не подписала разрешение на экскурсию.

— Про… А, про ту самую… До неё две недели ещё.

— Полторы.

— Тем более — погода может ещё не выправиться. Вас всё равно пока по домам распустили. И про тосты я серьёзно сказала.

— Да поняла я! — досадливо крикнула Линн сверху и выразительно хлопнула дверью в свою комнату, ставя точку в споре о своей разумности и независимости.

Мэл хмыкнула. Всё-таки мерзавка пошла в неё.

Когда отзвуки шагов и голоса дочери окончательно растворились в тепле кухни, Мэл открыла холодильник. Лишний раз убедилась, что дочь проигнорировала нормальные продукты, но наполовину извела упаковку с кетчупом. Лучше был шоколад пожирала. Говорят, от шоколада прыщи, но это как-то нормальнее, что ли.

Мэл достала банку пива. Вскрыла. Села, закинув ноги на стул, стоящий напротив. Теперь можно расслабиться. Ещё один хреновый день, который наконец-то почти закончился. День, в который она сделала всё, что должна. Ну, почти. Ты оставила ребёнка в снегу, напомнила она себе.

Совесть даже не пикнула.

Девочка в снегу. Даже от мысленного воспроизведения картинки мороз прошёл по коже. Мелкая, не старше шести. Спокойная, как будто это не она стоит по колено в снегу, когда вокруг, чуть ниже откоса, и вовсе сугробы, которые накроют её с головой дважды, да ещё и сверху местечко останется. Будь дело в сносную погоду и на повороте полесистее, Мэл бы предположила, что ребёнка выпустили из машины сбегать по-маленькому. Только вот ничего подобного не происходит посреди зимы, в бурю, да ещё когда рядом — ни одной машины. Всю дорогу до дома она сканировала взглядом шоссе и улицы — вдруг приткнулся где автомобиль, водителя которого поразил сердечный приступ или ещё какая напасть. Но нигде темноту не прорезывал свет фар замершего автомобиля. Жилья там рядом нет. До ближайшего дома мили полторы, малышня не дойдёт нипочём. Разве что какие совсем больные на голову алкаши разругались между собой, забуксовав посреди дороги и не заметив, как испуганный ребёнок выскользнул, чтоб сбежать от их перебранки? Одета девчонка была паршиво. Ладно, что бедненько, так ещё и криво-косо. Хотя, одёрнула себя Мэл, она сама в детстве была не лучше. Кофты вечно не на те пуговицы, колготки в гармошку.

Пиво показалось слишком холодным. Глоток заледенил изнутри так же, как воспоминание — снаружи. Странная была девчонка. Как и тот худой тип пару дней назад, возникший ниоткуда из-под колёс и растаявший в никуда. Она выбросила его из головы, после того как наутро просмотрела новости и не услышала ничего про заплутавших путников или найденных в кювете машинах.

Наверное, так бывает, когда начинает ехать крыша. Две галлюцинации подряд. Ровно в январе. Вплотную к посещению кладбища.

Отставив наполовину опустошённую банку, Мэл помедлила. Потом всё-таки поднялась на чердак. Стараясь двигаться тихо — не хватало ещё, чтоб дочь высунула нос из своей комнаты и принялась расспрашивать, с какой это стати мамаша шастает среди пыли и паутины, — пробралась среди завалов барахла. Каждый раз, влезая по скрипящей лестнице, думала, что надо бы повыкидывать половину, если не всё.

Тут было много чего, оставшегося от Эрика. Его инструменты, старый чемодан, который он купил из-за вместительности и цвета. То, что она не отвезла тогда на свой ритуальный костёр, потому что оно было годно в хозяйстве и вроде как стало их общим. Коробка с детскими вещами Линн. Средство от кротов, коньки… Мэл пробралась к стеллажу в дальнем углу. Там, на одной из верхних полок, стояла коробка, которая пережила несколько переездов. Из всего, скопленного за годы, единственное, что принадлежит её прошлому. Она всегда вычищала свою жизнь от хлама, поэтому при каждом удобном случае избавлялась от ненужных бумаг, тряпок, бесполезных штуковин, которые многие сентиментально считают памятными. Но кое-что и она сохранила. Здесь лежал её школьный аттестат, пугач её отца, погремушка, которую она купила, когда узнала, что беременна. А ещё в углу коробки скорчилась игрушка. Сыплющий опилками грузный заяц грязно-охристого цвета.

На спине как дикобразьи иглы встопорщились.

Кукол Мэл всегда презирала. У них были глупые лица, с ними нельзя было делать ничего по-настоящему интересного. Из игрушек у неё приживались только конструкторы, мячи и угловатый робот на батарейках. Всякие набивные мишки тоже оказывались быстро заброшенными. Зайца ей выдали в качестве приза на аттракционах — и она уже ни за что бы не вспомнила за что. То ли удачно сбила кегли, то ли метнула дротик в яблочко. Игрушка была, прямо говоря, страшненькая. Наверное, за непрезентабельность её и сослали в призы. В отличие от слащавых плюшевых медвежат или щенков, у зайца были длинные задние лапы, поникшие бесконечные уши и вытянутая морда со впалыми щеками. Он успешно повторял пропорции настоящего зайца. А главное, взирал на всех сурово и покровительственно, словно говорил: «Ты пока слишком мала, чтоб разбираться в жизни, козявка». И хотя снисходительных взрослых Мэл не жаловала, несимпатичный заяц внушал ей доверие. Он выглядел честным. Заяц просидел на её письменном столе почти до окончания школы. Она с ним, конечно, не играла, но его присутствие было сродни присутствию старого пса, лежащего тихо на пороге. Имени у него тоже не было. Иногда она снисходительно обозначала его «кроль», иногда «зайчара».

Ну а потом он отправился в коробку.

Мэл с трудом подавила позыв немедленно скатиться с чердака. Вместо этого, ругнув себя, коснулась игрушки. И отдёрнула руку: мохнатая ткань была сырой и холодной. Как будто долгое время провалялась в снегу.

Разумеется, на свете не один-единственный такой заяц. У аттракционного уродца наверняка не меньше родственников, чем у живых зайцев. Хотя вряд ли много таких дожили до сегодняшнего дня и тем более заинтересовали современного ребёнка. Свет от фар внедорожника породил гипертрофированные тени, вот и померещился длинноухий заяц. Она сама дорисовала картинку, придав игрушке, едва видной во мгле, образ игрушки из детства. И не факт, что девчонка вообще была. Чёрт, может, Мэл просто легонько свихнулась.

Она швырнула игрушку к остальному барахлу, закрыла коробку, отпихнула в угол и спустилась вниз. На последней ступеньке лестницы рассудительность наконец включилась. Придётся проверить крышу. Если чёртов кролик отсырел, значит, во время оттепели была протечка.

— Эй! — заорала она, запрокинув голову, словно это помогло бы Линн услышать её лучше. — Ужинать будешь?

Ужин служил предлогом. Ей хотелось отвлечься. Пусть даже на приготовление еды. Готовить она была не мастерица. Мать вечно пеняла ей за неженственные замашки и полнейшее равнодушие к таким традиционным занятиям, как выпечка, танцы или цветоводство. У матери-то все эти штуки выходили на ура. Она и стряпала на всю семью, сытно и вкусно, и пекла на зависть соседкам, и копалась на клочке земли, обхаживая гортензии. А Мэл любила лазить по деревьям, на спор нырять с мальчишками в самой глубокой части озера, ловить с отцом на блесну и проводить воскресенье возле машины, наблюдая, как он перебирает двигатель.

Из тостера пришлось вытряхнуть чуть ли не килограмм чёрных в уголь крошек. Ну прямо ритуальное пепелище. В одном дочь права — этот тостер едва ли не её ровесник. Пора бы и новый завести. Им, если на то пошло, пора купить множество новых вещей. Поменять кровать Линн, вышвырнуть крепкие, но облезлые стулья, да и тарелки эти она использовала ещё когда дочь только в школу пошла.

Мэл искала сотейник, и как раз в этот момент вырубилось электричество. Она чертыхнулась, ударившись затылком. Ей хорошо были известны эти выкрутасы погоды. Ну ладно, впервой, что ли. Она зажгла большой фонарь, который держала специально для таких случаев. По другую сторону долины теплились огоньки. Это светился отель, имевший собственную дизельную электростанцию. Как и её дом, он стоял на холме, одном из шести, обрамлявших низину, и, хотя Мэл помнила из каких-то древних источников, типа школьной географии, что все они примерно одинаковой высоты, отельный холм всегда казался ей самым высоким.

Хорошо, что Линн дома. В подтверждение или опровержение этой мысли сверху раздался вопль: — Блиииин! Комп отрубился!

Жара накинула на улицы дрожащее марево. Уставшие от зноя ослы вяло взмахивают хвостами, отгоняя назойливых мух. Пыльная жёлтая земля под полуденным солнцем слепит. Глинобитные стены кажутся белыми.

В номер ползёт снаружи запах ослиной мочи и шерстяных ковров. Жёлтая жара и сюда пытается проникнуть. Допотопный кондиционер под грязным потолком не делает ничего для того, чтоб выдуть вонь прочь. Голые стены, койка и тумбочка — вот и всё, что может предложить отель. Хлипкая картонная дверь, на которой вмятины и трещины как от ударов ногой. Слабый душ, свитый из трёх тщедушных струек. Под окном с раннего утра гудит улица. Шум базара мешается с фырчанием старых джипов. Спать невозможно. Зазывает торговец пряностями. Клацают визгливо роллеты на лавке с запылёнными толстыми коврами.

Можно не надеяться на интернет. Только если телефонная связь — с помощью древнего телефонного аппарата на стойке и ленивого портье. Уже через пару дней в таких местах общение по скайпу и возможность созвониться с кем угодно, когда угодно превращались в далёкое воспоминание, в которое не очень-то и верилось. Другое дело — послать через несколько кварталов замызганного мальчишку, который доставит записку или принесёт лекарства.

На раскопках, посреди пустоты, легче.

В городах же разруха, шум и неустроенность бьют кулаком в лицо.

Очень много звуков. Женщины с резкими чертами лица, вырубленными из терракотового камня. Сухие губы. Жёсткие волосы. Жёсткие взгляды тёмных глаз.

Бартлетт вынырнул из жаркого воспоминания-сна. Вокруг висела темнота. Он пошарил вокруг, нащупывая выключатель лампы. Нажал. Ничего.

Он уснул в кресле.

В комнате было душно. Во рту застоялся отвратительный привкус. Где-то рядом должна стоять полупустая бутылка. Или пустая. Нащупать её в темноте не удалось. От обивки кресла дохнуло затхлостью стариковского дома.

Голова поплыла, когда он встал. Бартлетт потерял равновесие и плюхнулся назад в кресло. Посидел несколько минут, дожидаясь, когда вернётся контроль над телом.

Вспомнил сон.

По какому уголку Ближнего Востока он скучал больше всего? Прекрасному Йемену или разорённой Ливии? Непредсказуемому Ираку или сверхдисциплинированному Израилю? По острой еде или гортанному языку?

Ту высмугленную ветрами и зноем женщину, о которой вспомнилось в первую очередь, он во сне не видел. Она проскользнула в его палатку однажды под вечер. Уже зажигались звёзды, просевший в лиловое небосвод положил тень на её лицо. Бартлетт лучше всего запомнил запястья. Ладони у неё были не изнеженные, крепкие. А запястья казались женственными из-за украшений. Он не знал, сколько ей лет, видел, что она была не юна. Они редко обменивались чем-то, кроме самых простых сообщений — дай, закрой, холодает. Им и не требовалось. С ней он проваливался в загадочную ночь под необъятным небосводом, полную глубоким миром и тишиной космоса. Первобытный запах пота, глины, шершавый бок ковра, проникающий с ветрами всюду песок, высохшие стволы древних деревьев. Так, как и должно быть. Как-то, когда она лежала рядом, он поймал себя на дикой мысли: переехать сюда, оставить университет, Софию, и взять в свой дом эту молчаливую немолодую незнакомку, для которой он просто мужчина. Если бы он мог заглянуть в соседнюю палатку, чтоб сообщить о своём решении Софии, то так бы и поступил. А потом построил бы дом по-местному и завёл коз. И любил бы каждую ночь женщину с сухими тонкими губами, горькими и жёсткими. С привкусом песка.

Песок был везде. Он забивался в нос, уши, проникал под слои одежды, скрипел в волосах. Рэнделл привык к примеси его в пище. Женщина тоже была овеяна песком. Он воспринимал его как часть её покровов. Прошло уже лет десять, а она осталась в его памяти как самое волнующее приключение. Коллеги по экспедициям, с которыми у него случались интрижки, были совсем другими. Они слишком поглощены карьерой, чтобы желать отношений или ребёнка. Совокупления с ними были прагматичны, деловиты и отдавали товариществом. В Египте вопреки внешним лицемерным запретам под налётом устоев и религиозных табу бурлила остро тайная пикантная жизнь. По-лисьи осторожно разыскивающие приключения туземки были прямолинейны в своей похоти. При возвращении домой Бартлетт не сразу привыкал к сдержанной Софии. На Востоке был другой мир.

Его развод, однако, произошёл совсем не по причине интрижек.

Рэнделл отыскал телефон. Посветил вокруг. Чернота в доме, чернота за окном. Ну, славненько. Судя по всему, свет вырубило во всём городишке.

Он на ощупь дошёл на кухню. Налил стакан воды. Жадно выпил. Пустыне во рту полегчало.

По крыше заскребло. Бартлетт задрал голову, вслушиваясь. Деревья отстояли от дома достаточно далеко, чтобы ветви не стучали по кровле. Да и звук был другой. Не стук, а скрежет. Ближайшей ассоциацией была кошка, точащая когти о железо. Очень большая кошка. Будь он менее одуревший от мутного пьяного сна, его бы охватила досада при мысли, что придётся по окончании метели проверять, что приключилось, а потом, не дай бог, искать мастера. Но сейчас мозг так далеко не заглядывал, только вяло подозревал подобные неприятности краешком сознания. Гораздо существеннее было то, что скрежетание страшно раздражало.

Он отбросил подозрение о крысах. Эти твари закопошились бы в подвале и стенах. Барсук? Крупная птица?

Неопознанное нечто сместилось в другую точку. К противоположному углу дома. На сей раз к царапанью по черепице прибавился лёгкий цокот. Правее, ещё правее. Это уже не походило на кошку — больше на резвого краба. Снова заскреблось. Бартлетт поморщился. Стянул ботинок и швырнул в угол под потолок.

Затихло.

Ботинок приземлился в мойку, ровно на немытую со вчера тарелку.

Бартлетт, припадая на босую ногу, доковылял до мойки, брезгливо стряхнул с ботинка воду и обулся. Открыл холодильник, нашёл в нём логичную, но неприятно удивившую темноту. В любом случае от мысли о еде подташнивало.

Рэнделл зажёг керосиновую лампу. Уединение в идиллическом захолустье на глазах превращалось в карикатурное отречение от цивилизации. Ни нормального общества, ни возможности сгонять в кафе из-за долбаной метели, ни света. Почему он не взял билет в Анкару или Каир? Мелькнула даже малодушная мысль плюнуть на всё, бросить сумку в машину и отправиться домой. Никто не заподозрит, что он вернулся в город. Оставить автоответчик включённым, да и всё. Маргарет уведомлена, что он в отъезде. А там будет видно, в любой момент можно забронировать билет на рейс в любую точку мира.

Он подошёл к окну, высоко держа лампу.

Сугробы стали ещё выше. От темноты несло холодом.

Окей, дороги закрыты, но никакая непогода не длится вечно. Завтра-послезавтра циклон сместится дальше, и тогда уже ничего не будет удерживать от отъезда из этой дыры.

Звук, значительно более громкий и настойчивый, чем предыдущие, раздался теперь от стены. Он всё ещё был лёгким, но теперь в нём появилась требовательность. Такой, словно ржавая колымага, слетевшая с дороги, проскрежетала боковиной вдоль фасада, сдирая краску и выбивая щепки. Бартлетт вздрогнул. Приложил ладонь к стене. Она не вибрировала. И снаружи уже установилась тишина.

Он прижался щекой к оконному стеклу, тщась разглядеть, что происходит, и тут его кольнула иррациональная мысль: с лампой в руках за стеклом он является отличной мишенью. И сразу же вслед за тем липкий неприятный холодок пробежал по спине.

Бартлетт отпрянул от окна и погасил лампу.

Интуиция ни разу не обманывала его и не раз спасала. В тандеме с удачей она была его надёжным помощником. За долгие годы он научился подчиняться ей так автоматически, что сначала прислушивался к подсказкам внутреннего голоса, а потом уже анализировал. И сейчас он бесшумно обошёл дом и проверил, насколько хорошо заперты двери.

За время его обхода звуки затихли. Завтра надо проверить дом снаружи. Скорее всего, виной шуму травмированная птица, пронырливый зверь или климатические причуды. Например, перекрытия скрипят, потому что влага внутри древесины замерзает. Или оледеневшее снежное покрывало съехало с крыши и мазануло по стене. Бартлетт не силён был в прихотях погоды холодных краёв.

Или это вообще последствия сна. Алкоголь убаюкал его вскоре после обеда, и сейчас слишком рано для того, чтоб отправляться в постель. Но Рэнделл не мог придумать другого занятия, кроме как забраться под ворох одеял и вернуться в жаркую пустыню, где правят дикие первобытные нравы и в глазах чернооких женщин хранится первобытная страсть, безнадёжно утерянная цивилизованными женщинами его собственной страны.

Ровно в тот момент, когда Иезекия закончил оформлять заказ на сайте поставщика бальзамирующих средств и приготовился кликнуть «Оплатить», комната окунулась во мрак. Иезекия понял, что электросети не выдержали. Он завершил оплату, выключил ноутбук. Темноте предстояло продержаться минимум до утра.

Он легко адаптировался к темноте. Гораздо легче, чем к свету. Запас сухих дров и спички всегда были наготове. Иезекия разжёг камин. Холодильная камера внизу и основные системы автоматически переключались на генератор. Для него же было достаточно живого огня. Успокаивающее потрескивание пламени наполнило дом уютом. Он всегда любил костры и фейерверки. Подле них не требовалось иных развлечений. Вечера у камина до сих пор оставались его маленьким подарком самому себе. Он делал это на Рождество, в те моменты, когда в работе наступало затишье и можно было замереть перед камином, не отвлекаясь ни на что.

Иезекия опустился на ковёр перед диваном. Тепло из камина пошло волнами. Пляшущий огонь окреп и стал веселее. Удивительный цвет, прозрачный, неуловимый у края пламени. Напоминающий солнечный луч. Не тщедушное зимнее солнце, а тот жизнерадостный луч, льющийся в лазури, что бывает в июне и в ясном, имитирующем лето сентябре. Когда трава ещё зелена, небо прозрачно и высоко, редкие уставшие листья лишь исключение из правил, кроны деревьев шелестят от тёплого ветра, а лужайка полна голосов и смеха.

Джейк потёр глаза. Весь день он чувствовал себя совершенно разбитым. Вчера, ввалившись наконец домой, он думал, что после адского вечера рухнет на кровать не раздеваясь и тут же вырубится. Не вышло. Он ворочался, устраиваясь и так и эдак, пока мозг гонял по кругу картинки — воскресная мрачная находка, беседа с перепуганной Мардж, дичь на автобусной площадке, изнурительные попытки подменить собой бригаду криминалистов, перетаскивание мешка с трупом в машину, выклянчивание милости у гробовщика, лихорадочное составление рапорта. А потом — пробуждение от кошмара, после которого он только дремал неглубоко, урывками, до самого утра.

Когда он выезжал из дома, машина едва не увязла. Дорога до участка заняла в два раза больше времени, чем обычно. По радио метеорологи бодро предупреждали об ухудшении обстановки. Местная радиостанция констатировала закрытие шоссе в город, подробно рассказывала об аварии и заканчивала новостной блок жизнерадостным «Держитесь, друзья!» Не обошлось и без упоминания убийства. К счастью, никто пока не прознал про вчерашнее нападение. Автобусная станция находилась на отшибе, и стрельбы никто не слышал, или слышал, но наивно не понял, что к чему.

Едва он переступил порог участка, как выяснилось, что детектив из округа прислал указание обыскать мусорные баки и канавы рядом с автобусной станцией, чтоб найти одежду пристреленного преступника. Что-то, что поможет его идентифицировать. Джейк лично заглянул во все мусорные контейнеры неподалёку от площадки. Миссия закончилась провалом. На завтрашнее утро было назначено собрание для жителей, которое Стивен успел обозвать пресс-конференцией. Джейк в ответ обозвал его дуралеем. Томпсон повисел на телефоне, совещаясь с округом. С каждой фразой, влетавшей в его ухо, всё более мрачнел лицом.

Коронер, естественно, откладывался до лучших времён. Джейк изошёл на дипломатию, заискивая перед похоронщиком.

Хороших новостей нашлось две. Состояние жертвы нападения было сносным. Питерс приходил в себя и даже составил вполне внятный отчёт о стрельбе.

Джейк поплёлся в тот угол, где жили кофеварка и микроволновка. После нескольких часов на улице ему требовалось согреться. Обед они пропустили, и, судя по тому, как напряжённо шеф кликал мышкой, вглядываясь в монитор, ужин случится тоже не скоро.

— Они прогнали фото убитого, которое мы им переслали, по базам. Никаких совпадений. Спрашивают, есть ли особые приметы, — недовольно сообщил Томпсон. — Таким тоном, как будто мы могли проглядеть татуировку на всю спину или бородавку на носу. А что ещё я увижу без вскрытия? Может, у него имплант в колене или половина зубов под коронками. Я-то как это узнаю?

Тело действительно выглядело неправдоподобно бесприметно. Это Джейка ещё вчера зацепило. Ни одной родинки.

— Расположение ран у обеих жертв идентично, кстати. И одного, и второго приложили головой, зайдя сзади. И потом уже полоснули по шее. В первом случае это было нечто вроде металлической пластины, причём со следами ржавчины.

— …А во втором — тот кусок стекла… Значит — мы раскрыли дело?

— Мы уложили того, кто вписывается в картину, — возразил Томпсон. — Раскрыть — это ответить, что и почему. И это уже не наша ответственность.

— Он ещё не говорит? Они его не допросили?

— Пока добились только пары слов. Не видел он нападавшего. Вышел из офиса, натянул капюшон и сразу к машине. Как подошёл к парковке, кто-то схватил сзади за шею и приложил о столб. А дальше он ничего не помнит.

— Я подумал: надо проверить, что в соседних городах с психушками. Наверняка не только нас шарахнуло бардаком из-за бури. Там, где циклон побывал раньше, парочка пациентов могла дать дёру. Добраться автостопом, затаиться в кузове грузовика…

— Для того, чтоб быть ненормальным, необязательно сбегать из психушки, Джейк. Если бы все психи сидели под замком и под учётом, мир был бы много проще.

— Хорошо, но, может… Я не знаю… Например, кто-то держал его в плену. Как несчастных девочек, которых похищают, а потом десятилетие держат в подвале, пока они не превратятся в тень. А потом забыл запереть дверь.

— Не тянет он на девочку, которую захочется держать взаперти.

— Откуда-то же он взялся. А тот, кто за этим стоял, где-то потихоньку подчищает подвал от улик или готовится завести себе новую игрушку. Я к тому, что…

— Бурное у тебя воображение, парень. Проверь психушки, хуже не станет. Я в этом городе всю жизнь прожил. Да-да, знаю, чужую душу не прочтёшь… И всё-таки — не хочется мне думать, что это кто-то из здешних. Кто-то из тех, кого я сто раз на улицах встречал или с кем в супермаркете приветствиями перекидывался. Хотя, наверное, все преступления как раз об этом. О том, что с виду и не скажешь, что у человека внутри. Вот смотрим мы друг на друга. Есть у нас мнение о том, кто перед нами. А оно может не совпадать с тем, что на самом деле. Совсем. Внутри там что-то совсем другое. И иногда оно бах! — и взрывается.

— Да мне тоже бы не хотелось завтра выяснить, что это был мой сосед через два дома, — пробормотал Джейк, осторожно наливая молоко в ёмкость, чтобы сообразить капучино.

— В кино любят говорить, дескать, настоящих копов грызут нераскрытые дела. А я думаю: нет, больше всего цепляют те, в которых ты не понял, почему произошло то, что произошло. Насилие, по дури особенно, порушенная жизнь… К чему оно? Отчего люди не могут быть людьми?

— Если он не в себе, то просто не соображал, что творил, а не…

Договорить он не успел. Свет погас.

От неожиданности Джейк дёрнулся. Молоко выплеснулось на пол и на ботинки. Он потянулся туда, где должен находиться стол, чтобы поставить мерный стакан и вытереть лужу, но вокруг была кромешная тьма, и Джейк не рискнул ничего делать, чтобы не залить бумаги или клавиатуру. В углу что-то упало, Томпсон выругался и принялся шарить по полу. Наконец в темноте замерцал экран его телефона. Снаружи плескалась чернота. Спустя минуту заработал генератор. Компьютеры некоторое время остались потухшими, потом потихоньку начали возвращаться к жизни.

Джейк выглянул в окно. Траурная вуаль накрыла весь город. Редкие огоньки посреди почерневших улиц только усугубляли картину.

— Только этого не хватало! И что теперь делать?

— Ничего, чёрт побери. Сейчас мы погрязнем в вызовах из-за отключившегося холодильника и детишек, потерявшихся в собственных домах, потому что решили спрятаться в кладовке или шкафу. Так что — будем разгребать всю эту мелочёвку и ждать. Ждать, пока электричество вернут, пока окружные соизволят до нас добраться и поучить нас уму-разуму, пока чёртова метель уймётся.

Джейк посмотрел на лужицу молока и мысленно согласился с боссом. Несколько человек в клетушке участка, за дверьми которого белый ад. Несколько тысяч жителей в чёрном котле заблокированного города. Остаётся только дожидаться подмоги и прокручивать в памяти то, что хочется из неё выкинуть.

И каждый, кто хоть раз пытался это сделать, знает, как это сложно.

Глава 2. Алек Бойл. Воскресенье

Самое яркое, что он помнил о своём детстве, — марево розового воздуха над перенявшей этот румяный оттенок золотистой пшеницей. Взрослому она по пояс.

Высокий широкоплечий мужчина несёт на руках девочку. У девочки волосы светлее и шелковистее, чем выгоревшие на солнце колосья.

Поглаживания ветра меняют оттенки пшеничного поля. Переливы, как на озере, пробегают один за другим. От ветра же слегка колышутся длинные волнистые волосы девочки. Она так доверчиво льнёт к плечу, что становится ясно — у каждого в мире есть тот, кто защищает и бережёт как жемчужину.

Лица мужчины не видать, только его размашистый и плавный шаг, в такт пшеничным волнам, говорит о выражении его глаз: нежность. Он идёт и идёт через поля, прижимая к груди самую большую драгоценность, какая может быть, — собственного ребёнка.

Колосья приятно шуршат. «Тршшш…. Тршшш…» Едва слышно и успокаивающе.

Эта картина как вытянутая открытка, с истрепавшимися уголками, выставленная на самое видное место в доме. Стоит взглянуть на неё — и проваливаешься в жаркий день на много лет назад, не воображением, а по-настоящему перемещаешься в запечатлённый миг. Мужчина вечно переносит через бесконечное поле безмятежно дремлющую на плече девочку. Солнце вечно щурится у них за спинами, как и вечна любовь.

Если бы в захолустном городишке посреди Айовы нашёлся художник или поэт, он непременно воздал бы должное удивительной женщине, живущей по соседству.

Даже после нескольких родов Мелисса Бойл сохранила строгую благочестивую красоту. Невысокая, хрупкая, с очень прямой спиной, почти незаметной грудью, неброским лицом яичком, всегда с плотно сжатыми губами и прямым ясным взглядом, она никогда не добилась бы титула королевы красоты и не попала бы на обложки журналов. Само предположение, что она могла иметь что-то общее с такими вульгарными вещами, казалось кощунством. Нет, она была из тех тихих женщин, что не стремятся привлекать к себе внимания.

При первом взгляде на миссис Бойл, ненакрашенную, с забранными назад, в тугой узел, тёмно-мышиными волосами, в мыслях проносилось только рассеянное: «А, ещё одна квакерша или амманитка из глубинки» — их много сохранилось к востоку. После же на ум приходили сравнения с портретами мадонн, с белоснежными мраморными ангелами в фамильных часовнях и картинками из Библии. И эти ассоциации сжимали хватку всё сильнее, пока не превращались в любование. Она была худенькая, тоненькая что ивовый прут, бледная, немногословная. И всё же перед ней почтительно открывали двери и помогали забрать покупки, шла ли к пожилой соседке, забирала ли детей из школы, покупала ли молоко. Миссис Бойл внушала уважение — почти благоговение. Идеальная мать. И отличная жена.

Она не давала повода заподозрить её в легкомыслии или подверженности земным порокам. Высокомерие, эгоизм, раздражительность, сварливость, чёрствость — всё то, что может одолевать женщину, которой приходится заботиться о нескольких маленьких детях, её обходило стороной. Она сохраняла ангельское терпение всегда — даже если малыши капризничали, ночь напролёт надрывались в плаче из-за режущихся зубов, срыгивали ей на блузку за минуту до того, как надо выйти из дома. Миссис Бойл не срывалась, если хамоватый водитель блокировал проезд, в самый ответственный момент выходила из строя кухонная плита или засорялась раковина. Никто не видел, чтобы она в досаде отшвыривала только что отстиранную и тут же измазанную шоколадной пастой детскую кофточку. Она никогда не заводилась, не вступала в препирательства с другими мамами из школы. Апофеозом выдержки стал инцидент в супермаркете: двое трёхлеток, кругами носившиеся между полок, врезались в её тележку, свернули выстроенную посреди прохода пирамиду со скидочными продуктами, и десятки банок с оливковым маслом раскатились во все стороны. Она перешагнула лужу из масла, несколькими волшебными словами утешила готовых разрыдаться малышей, пока не подбежала их всполошенная мамаша, помогла продавцу собрать банки, уложила заново покупки — и всё это, удерживая на руках собственного ребёнка.

Сослуживцы её мужа кусали локти от зависти. Ещё бы. Он мог сколько угодно задерживаться на работе и приглашать домой друзей. Без риска нарваться на скандал или молчаливый бойкот. Его всегда ждал потрясающий завтрак, горячий ужин, а если выдавалась возможность вырваться в перерыв со службы, то и настоящий домашний обед. Она не повышала голос, не ударялась в слёзы. Если кому-то вздумалось кричать на неё, она смотрела на грубияна кристально чистыми, серыми, как осенний ручей, глазами, не опускаясь до свар и возражений. С этой женщиной было очень приятно общаться, хотя она предпочитала уединение в домашних стенах. Кротко приветствовала, искренне благодарила — и спешила скрыться за дверью дома или в салоне семейного автомобиля. Разбросанные по сиденьям детские игрушки становились её бастионами и лучниками, не позволяли пересечь черту, за которой можно поболтать и нащупать что-то мирское.

Она была ангелом. И, как и все ангелы, жила очень далеко от земли.

Парни, конечно, любят крутить романы с бойкими яркими девчонками, но даже самому беспутному из них ясно: хочешь быть счастливым в браке — женись на таких, как она. Ну а самые смышлёные понимают: следует поторопиться. Мелисса происходила из трудолюбивой фермерской семьи Ридов, чьи владения лежали на удалении от городка, посреди полей. Потому-то она до поры до времени мало кому из таких смекалистых парней попадалась на глаза. И уж конечно, не кокетничала, выбираясь в город, где бывала разве что в супермаркете да на почте. Кокетство было столь же не в её привычках, как жадность или праздность. Так до поры до времени она проскальзывала незаметной рыбкой меж сетей оценивающих мужских взглядов.

А потом у Ридов случилось несчастье.

Младшего сына арестовали за кое-какие махинации. Для всего фермерского клана, преданного старому укладу, традиционным понятиям о должном и постыдном, арест стал громом среди ясного неба. Каждый из Ридов переживал обрушившуюся на них кару — или же выпавший на их долю крест, кто как смотрел, — по-своему. Мать причитала. Отец бранился. Остальные сыновья сконфуженно хмурились. У Мелиссы во взгляде надолго поселилось неподдельное горе.

Пол Бойл, высокий, широкоплечий, броский, по которому страдали самые видные девчонки в городке, её молчаливое горе увидел. И дрогнул сердцем. Ей требуется поддержка, подумал он. И постарался дать эту поддержку. Без всякой корысти, просто потому, что таков был искренний порыв. А спустя год — после старомодных чинных ухаживаний, после надлежащей помолвки, против длительности которой он и не пикнул, беспрекословно подчиняясь желаниям её семьи, — повёл под венец. Церемонию провели бесхитростную. Из гостей собралась только родня. На Мелиссе Рид было очень простое платье, и всё равно она стала одной из самых восхитительных невест, когда-либо венчавшихся в тамошней церкви.

Молодые переехали в скромный домишко, доставшийся Полу от родителей, и зажили счастливо. У них родились прелестные дети.

Амбиций Мелисса не лелеяла. С детства она была приучена к труду и терпению. Мечтать попусту в отцовском доме было не принято. Ей думалось, что её дальнейшая жизнь так и будет протекать на родной ферме, в крайнем случае на ферме человека, который возьмёт её в жены. Ей и впредь предстоит ухаживать за скотом, засыпать корма, следить за вывозом навоза, разбираться с тем да другим по хозяйству и вести размеренное существование среди полей — верила она. Однако судьба распорядилась иначе. Она оказалась в сонном городишке, оторванная от семьи, а из животных остались на её попечении только соседская кошка, гревшаяся на их крыльце, да скворцы, объедавшие куст с ягодами на излёте осени.

Постепенно дела Пола пошли в гору. Он получил повышение. На работе его считали очень перспективным. И кого ни спроси, соседей ли, работников заправки — у всех он слыл отличным парнем — умным, решительным, способным. Бойлам улыбалась удача. Они поменяли машину на новую. Отремонтировали свой простенький дешёвый дом, так что он стал выглядеть как игрушка. Пристроили террасу. А главное — они были друг у друга. Такие разные, эти двое оказались идеальной парой. Он — решительный, уверенный, приковывающий взгляд. Она — незаметная, желающая и дальше оставаться в тени. Пол строил карьеру. Ему нравилась его работа. Мелисса занималась домом и малышами. И ей тоже было по душе то, что она делает. В августе она варила яблочный джем, вокруг которого кружили облака ос. Зимой пекла имбирные пряники. Весной они с мужем обновляли штакетник, красили крыльцо, возились с детьми. Осенью фотографировали листопад.

Она никогда не перечила мужу. Он никогда не забывал о её просьбах. Жили они скромно, из развлечений у них был телевизор и поход на любительские матчи на раздолбанную футбольную площадку неподалёку. Впрочем, им и не надо было большего. Они довольствовались тем, что у них есть, и каждый в городке знал, что, если только ты не планируешь уехать в большой мир сразу же после школы, это великая добродетель.

И всё было замечательно, пока младшая дочка не заболела.

Посреди слякотного и непривычно ветреного ноября Бойлы впервые оказались в клинике. С задыхающейся малышкой на руках, хрипящей, с отёкшими глазами, в красных пятнах. Девочка родилась слабее, чем старшая сестра. Чаще простужалась, плакала безутешнее. Когда же ей исполнилось два, она начала болеть по-настоящему. Жестокая аллергия оказалась упорным врагом. Алые щёки, сыпь, кашель, антигистаминные мази, гормональные кремы, бессчётные ночные бдения, пугающие шприцы и россыпи таблеток. Кошмар с отёком Квинке, непереносимость глютена, проблемы с молоком, бесконечные осложнения при обычной простуде. То, что ещё вчера было безопасным, назавтра становилось динамитом. Кормить её стало настоящим мучением. Она покрывалась сыпью, казалось, от всего, от чего только можно. После самого обычного завтрака у неё могла вдруг подскочить температура или же дыхание становилось хриплым и тяжёлым. Лечащий врач мало чем мог помочь. Бойл брал лишние смены, чтоб заработать на приём, и возил дочку в соседние города. Одна аллергопроба следовала за другой, консультация у одного врача сменялась поездкой к следующему. Список разрешённых продуктов сокращался, а волшебной кнопки так и не отыскивалось.

Разница между сёстрами была в год, но казалось, Арианна старше на все три. Она рано вытянулась, уже превратилась в гибкую, высокую девочку. Ей достался весь запас подвижности и напористости. Мэри-Энн оставалась пухленькой, со щёчками и ямочками. Она брала мягкой улыбкой, застенчивостью и очарованием. Старшая постоянно норовила взять сестрёнку за руку. Так, будто не хотела её отпускать от себя ни на секунду. Она не понимала, какие именно младшей грозят опасности. Это было инстинктивное движение, продиктованное близостью, которая так часта у двойняшек и гораздо реже встречается у близнецов. Тоненькие пальчики тянулись к пухлой ладошке. Когда Мэри-Энн забирали врачи, Арианна следила за ней напряжённым взглядом лучистых серых глаз, готовая молнией метнуться следом. А когда отпускали, заключала её в порывистые, по-детски сильные объятия. И на пути назад они обнимались в машине, сплетаясь в почти нераздельный клубок.

Многие задавались вопросом, за что такой замечательной семье такое испытание. Впрочем, хочешь узнать, каковы люди на самом деле, посмотри на них в беде. Проблемы Пола и Мелиссу не развели. Они продолжали любить друг друга, как в первый день после свадьбы. Сообща преодолевали трудности. Мелисса сносила все горести без ропота. Пол всегда был собран, внимательно слушал, каждым жестом подбадривал жену. Ссоры не заходили в их дом. Но удивительнее всего было то, как он обходился с дочерьми. Его сильные руки становились нежными и осторожными, а голос смягчался. Он умел заплетать растрепавшуюся косу. Выходя из кабинета, часто нёс обеих на руках. Пока одна трогательно дремала на его плече, вторая щебетала, устроившись на сгибе локтя, чмокала в щёку или корчила рожицы. Они обожали его.

Соединение ангельской тонкости черт матери и дерзкой броскости отца дало ошеломительный эффект; мало кто поспорил бы с тем, что у Бойлов самые хорошенькие дети в округе. Тоненькие, светловолосые. Медсёстры, раздававшие комплименты, часто забывали: у Бойлов трое детей, не двое. Сынишка, на пару-тройку годков старше Арианны, пошёл в мать. Не такой общительный, как сестрёнки, более замкнутый, но послушный и смышлёный, он чаще всего воспитанно молчал. Алек Бойл отлично засыпал и не страдал от аллергии, поэтому и не привлекал внимания.

И это было к лучшему.

Глава 3. Иезекия Мортон. Крылья зари

— Господи! Ты испытал меня и знаешь. Ты знаешь, когда я сажусь и когда встаю; Ты разумеешь помышления мои издали. Иду ли я, отдыхаю ли — Ты окружаешь меня, и все пути мои известны Тебе. Взойду ли на небо — Ты там; сойду ли в преисподнюю — и там Ты. Возьму ли крылья зари и переселюсь на край моря, Испытай меня, Боже, и узнай сердце мое; испытай меня и узнай помышления мои; и зри, не на опасном ли я пути, и направь меня на путь вечный.

Голос Мэттью звучал взволнованно и торжественно, словно целью было получить баллы за безупречное исполнение.

Они сидели впятером за столом в библиотеке и работали над заданием. Им достался один из самых популярных псалмов. Это было и хорошо, потому что каждый слышал не одну проповедь на основе этих стихов, и плохо, потому что требовалось найти новые оттенки смысла и толкований там, где трудно было предположить что-либо новое. Остро заточенные карандаши были разложены рядом со стопкой комментариев и раскрытыми Библиями.

— Меня беспокоит, что здесь упоминается заря, — сказал Мэттью, озабоченно ущипнув подбородок..

Как по команде трое из их пятёрки за последнее время отрастили аккуратные бородки и усы, чтобы казаться старше и солиднее. Впрочем, это поветрие затронуло весь курс.

— Почему?

— Это же очевидно, — снисходительно заметил Иезекия. — Из-за четырнадцатой главы Исайи.

— Вы считаете, что это не просто обозначение бегства на окраины известного псалмопевцу мира и обозначение скорости бегства? — обеспокоился Брендон.

— Это хвалебный псалом. Тут не должно присутствовать упоминание сатаны.

— Но Давид совершал много ошибок.

— Это всё-таки может служить завуалированной аллюзией на непослушание и бунт. Крылья зари, крылья противления, взять водительство отца противления и улететь с помощью его силы.

— Заря положительный образ. Если мы посмотрим на остальные места Писания, это однозначный вывод.

Иезекия бросил взгляд в окно. Погожий день ещё был в разгаре.

— Кажется, мы отлично поработали, — выразил общее мнение Брендон.

— Слава Господу.

— Аминь.

— Братья, спасибо за плодотворное обсуждение. Увидимся за ужином.

Они начали собирать листки с записями, закрывать книги, зашуршали убираемые в сумку конспекты. Иезекия засунул карандаш в нагрудный карман, стараясь не запачкать рубашку. Выровнял стопку своих книг. Отнёс на полку массивный том. Собирался он всегда дольше других. Трое уже вышли из-за стола, он приготовился догонять их. И тут обнаружил, что Мэттью остался сидеть. Ветровка и сумка лежали перед ним.

— А ты не идёшь?

— Думаю, мне надо исповедаться, — тихо произнёс Мэттью, облизывая губы. — Ты мог бы меня выслушать?

Иезекия смешался. Оказанная честь была слишком внезапной.

— Ты хочешь поговорить здесь, или пойдём в часовню?

— Лучше… — «здесь», наверняка хотел ответить Мэттью, но тут в зал вошли несколько девушек, брызжущих смешками и оживлёнными репликами, — …в часовню.

Один из голосов казался знакомым. Самый жизнерадостный. Кажется, эти девушки учились на факультете по работе с детьми. Будущие ведущие воскресной школы.

До часовни — небольшой, в ней редко проходили настоящие богослужения, она была устроена для камерных молитв и уединения с Библией — они дошли за пять минут. Им повезло. Внутри никого не было.

Оба сели на ещё новенькую, отлакированную скамью.

— В общем…

— В общем…

Они произнесли это одновременно.

— Я испытываю трудности с уверенностью в спасении, — тяжело сглотнув, признался Мэттью.

Иезекия осторожно кивнул. Признание сочетало неожиданность и предсказуемость. Подобная тревога, как он уже сообразил, была одним из самых частых поводов к унынию среди студентов. Наряду с сомнениями в призвании.

— Я долго думал, с кем поговорить, но решил, что с тобой будет правильнее всего. Когда я решился на учёбу здесь, то был уверен, что готов к дальнейшим шагам на пути служения. Но сейчас вижу столько по-настоящему укоренённых в вере людей… Очень целеустремлённых людей, хорошо знающих своё предназначение. Меня мучают подозрения, что я недостаточно близок к Нему.

Мэттью казался очень воодушевлённым встречей с Господом. И во время совместных молитв выглядел самым посвящённым из их пятёрки.

— Что, если мне только кажется, будто я имею спасающую веру, а на самом деле заблуждаюсь?

— Я думаю… Я думаю, никто из нас не знает этого наверняка. В любой момент может что-то случиться. Мы можем отступить от Бога. Или покаяться в последний момент. Поэтому мы и не должны анализировать. Следует поступать точно по Писанию. Не отвлекаться от него. И не пытаться найти опору в ощущениях. Эмоции — это очень ненадёжно. Они опасны. Мы не должны полагаться на них. Спасение — это деяние Христа, а не наши чувства или старания.

— Откуда ты знаешь, что спасён, Иезекия?

Потому что мир полон присутствием Бога, — хотел сказать он, но побоялся показаться слишком напыщенным. И это было бы как раз эмоциональным, а не библейским обоснованием. «Потому что я Мортон. А наши две неотъемлемые черты — семейный бизнес и церковь».

— Возьму ли крылья зари и переселюсь на край моря, — вырвалось у него.

Мэттью с тревогой взметнул на него взгляд.

— Я имею в виду — если мы признали Христа Господом, то должны доверять обещанию, что никто не похитит из Его руки. А наша задача — идти вперёд. Не обращая внимания на сомнения.

— Я стараюсь изо всех сил, но иногда это и пугает. То, что я слишком стараюсь, а не уповаю на благодать.

— Мы знаем, что вокруг полно сомнений и искушений. Знаем, что они есть и одолевают нас каждый день. А значит, мы готовы. Вооружены против них. И ничто нас не собьёт с пути. Мы уже здесь. Это и есть благодать.

— Когда я смотрю на вас с Брендоном, то завидую, хотя зависть неправильное чувство. Это так здорово — быть с детства укоренённым в вере.

К его облегчению, Мэттью не ждал полноценного библейского урока и даже, как оказалось, ответов. Было достаточно кивать. Что Иезекия вполне умел делать. Если брату нужно просто выговориться, тем проще возложенная на него миссия. Их уединение удачно не прерывали, и только минут через двадцать, после молитвы, в часовню заглянул ещё один студент.

Они дошли вдвоём до центрального корпуса. Иезекия склонялся к мысли, что вопреки переживаниям Мэттью относительно собственного неофитства, у них наверняка много точек пересечения. Им стоит развивать общение. Где, как не здесь, устанавливаются долговременные и духовно полезные связи? И не только товарищеские: на минувшем воскресном собрании было сделано объявление о помолвке.

Посреди лужайки он остановился. Его омывала свежесть ясного дня. Чистое небо, шелестящие богатые кроны деревьев, запах обласканной солнцем сочной травы. Тёплый свет исподволь внушал, вопреки календарям, что вокруг — июнь, а не сентябрь. Церковный шпиль возносился ввысь. Правильное место. В правильное время.

Это может быть началом хорошей дружбы, подумал Иезекия. Должно стать ею.

***

Дезире разбирала стопку дисков, скопившихся возле музыкального центра. Отыскивала для каждого родную коробку. Валто методично размешивал соус. Дразняще пахло специями.

В жизни Иезекии установился причудливый распорядок. В колледже они с Валто редко и словом перекидывались. Сидя в своём кружке, Иезекия лишь засекал иногда его крупный силуэт. Отвлекался, глядя, как пляшет заметным бликом светлый хвост. Они по-прежнему расходились в коридорах, едва приветствуя друг друга кивком. Зато после занятий — после них он за минувшие полторы недели неведомым образом уже несколько раз оказывался в их с Дез компании.

«Это Валто. Можешь говорить?»

Голос Карьялайнена, звучащий из телефона, почему-то взволновал Иезекию. Отъятый от мощной фигуры, он воспринимался чудно. Звонок — это для приятелей. А Иезекия даже забыл, что дал ему свой номер. Почему Валто просто не подошёл к нему? «Слушай, Дез хочет опробовать твой подарок. Зовёт тебя на охоту за плёнкой. И за кадрами». Так Иезекия впервые оказался в потрёпанном жизнью красном фургоне.

Втроём они съездили в соседний город. Через пару дней на гаражную распродажу, где Валто прихватил пару виниловых пластинок, а Дез — пластмассовые заколки из восьмидесятых. А однажды, когда он корпел над докладом в библиотеке, пришло сообщение с незнакомого номера. «Я недалеко от вашего колледжа. Хотела тебе кое-что отдать». И подпись — Дезире. И когда он встретил её у главного корпуса, вручила ему глянцевый пакет. «Мне кажется, что я дока в размерах рубашек. До сих пор ни разу не промахивалась». Он попытался запротестовать: «Это излишне, я не понёс никакого ущерба», — но она только отмахнулась, а он остерёгся настаивать, потому что представил, как сценка выглядит со стороны. Хорошенькая девушка в разноцветных лоскутных юбках и самодельных украшениях, протягивающая ему подарок, его вспыхнувшие румянцем щёки, оживлённый спор. В любой момент их могли заметить однокурсники или кто-нибудь из наставников. Проще было как можно быстрее развязаться с неловкой ситуацией. Рубашка действительно подошла идеально.

Иезекия собирался подловить момент и аккуратно переговорить с Валто. Нет, не о взысканиях и правилах. Но обронить тактичный намёк: христианин ответственен перед теми, кто несведущ в Писании. То, что Дезире далека от канонического определения верующей, да вообще от подобного определения, он был вынужден признать очень скоро. И этот поворот заставил осмысливать ситуацию по-новому. Легко представить, что сказали бы Валто в родной церкви. И как бы посмотрели на роман с неспасённой девушкой его дьяконы и руководство колледжа. Всё это очень неправильно. Сама Дез реагировала как на самые естественные вещи — на их с Валто чинную молитву перед едой, на подчёркнутое избегание Иезекией разговоров о группе, на срывающиеся с его языка словечки вроде «благословенный», «помазанник», «евхаристический».

Если же согрешит против тебя брат твой, пойди и обличи его между тобою и им одним. Именно так и надлежит поступить.

Благим намерениям препятствовала скованность. Между ним и Валто сохранялась ломкая предупредительность. Он то ли побаивался, то ли стеснялся Карьялайнена, и избегал оставаться с ним наедине.

А сегодня снаружи был дождь.

При первых звуках новой песни Дез встрепенулась.

— О, «Аллилуйя»!

Его не переставало удивлять, как оба, и она и Валто, с первой ноты опознают любые композиции. Их помешанность на музыке была разной: Вэл пристрастно оценивал всё, что могло улучшить его собственные навыки, Дэз взахлёб восхищалась даже наивными мелодиями, находя в каждой свою красоту, закрывала глаза на технику, просто — любила. Но оба ставили её в центр интересов, чем серьёзно озадачивали Иезекию. Ладно Дезире, но Карьялайнен должен понимать, что на первом месте должен находиться Бог. Нельзя так много места в сердце отдавать увлечению.

— Пойдём, она требует танца. — Дез протянула Иезекии руку и пошевелила пальцами.

— Под это не…

— …танцуют, — то ли закончила за него, то ли возразила Дез.

— Это мирская песня, Мортон, — добродушно заметил Валто. — Если ты перестанешь искать в ней ссылки на конкретные стихи, то заметишь это. А ещё лучше — просто слушай мелодию.

— Не отвлекай нас, — отмахнулась Дез. Положила Иезекии руку на плечо, поймала его ладонь, и плавное лёгкое качание вовлекло его в танец против воли. Только что он стоял — и вот уже двигается, уступая её невесомому импульсу.

— Люблю её, — сказала она, как будто от неё требовали чистосердечного признания. Распахнутые широко глаза подтверждали эти слова. Она вся тихо светилась. Мечтательно вглядывалась во что-то невидимое взору, нечто, жившее когда-то или ещё не существующее, а только ожидаемое за поворотом. И он поддался качелям мелодии. Отбросил всё, помимо музыки. Слова наполовину ускользали от слуха.

…Но музыка тебя ведь не волнует?

Вверх от четвёртой к пятой, как-то так…

Он осторожно приобнял её за талию. Полувальс, полупарение раздвинуло стены студии. Странный антураж её, мелькающий как на карусели, окончательно затуманенный в движении, теперь казался чем-то привычным. Именно таким, как нужно.

Мажорный взлёт, минорный крах,

И, сбитый с толку, царь слагает аллилуйю.

Дезире беззвучно вторила припеву, но в основном только улыбалась — сияюще, чисто, как кружащийся самозабвенно на собственном дне рождения ребёнок. С ней было легко танцевать. Иезекия обнаружил, что ему не составляет труда предугадывать её шаги. У неё был талант — позволять вести. Честь быть в их спонтанном дуэте главным она вручила ему доверчиво и с упреждающей благодарностью. Не оправдать доверие было невозможно. Дезире как будто ни на минуту не задумалась, что он может оказаться неуклюжим, наступить ей на ногу, опасно споткнуться, не увидеть препятствий. И он держал локоть так, как видел раньше. Расправил плечи. Считывал её па.

Ты твёрд был в вере, но не слеп,

Приятное головокружение заносило в следующие повороты. Они оба позволили себе убыстряться вслед за мелодией.

И, несмотря на это,

Всё пошло не так.

На третьем круге он уже улыбался вместе с ней. Пусть песня была светской и библейское слово зарождалось не в молитве, но она и впрямь обещала что-то доброе, прорастающее из глубин естества и разворачивающееся в нечто огромное и захватывающее. В будущее. Улыбка, как он обнаружил, помогает удерживать равновесие, тянула вверх, делала неважным учащающееся дыхание. Ему удалось дать волю лёгкости, рвущейся от сердца к ногам, и уже не думать о движениях. Он танцевал последний раз на выпускном и мог поспорить, что одновременно то был первый раз.

Аллилуйя, аллилуйя.

Последнее слово рассыпалось искрами. Иезекия отступил на шаг и шутливо изобразил церемонный поклон. Дез подхватила игру — склонилась в витиеватом реверансе.

— Благодарю вас, сэр, вы прекрасный кавалер.

— Мортон, да ты умеешь улыбаться! — воскликнул Валто. — Дез, танцуй его почаще.

***

Наконец Валто выпустили от декана. Он сел на один из стульев, рядком тянущихся в коридоре. Скрестил руки на груди.

Лицо у него было темнее грозовой тучи.

— Ну?

— Они требуют, чтоб я подстригся, — мрачно сказал Валто.

— Тебе не обязательно носить такие длинные волосы.

— Обязательно. Я хочу их такими.

— Но тогда тебя отстранят от занятий.

— Моя жизнь не ограничивается занятиями.

Валто попросили зайти в администрацию сразу после утренней молитвы — это всегда было плохим признаком. Такое приглашение означало серьёзное порицание или печальные новости об успеваемости.

Едва освободившись, Иезекия последовал за ним в административный корпус, сам не зная зачем. Он не мог предположить, что произошло, и ещё меньше — чем способен помочь, если у Карьялайнена неприятности. Тем не менее он терпеливо сидел под дверью. Несколько раз мимо проходили, и он делал вид, что с головой поглощён изучением брошюры о наборе в миссию Гедеоновых братьев.

— Но в прошлом году ты же мирился с требованиями.

— В прошлом году они были короче.

Иезекия покосился на аккуратный светлый хвост. В распущенном виде, он уже знал, они похожи на жидкий шёлк. Любая девушка тряслась бы над такими ухоженными волосами. Впрочем, тут Валто мог дать девушкам сто очков вперёд.

— Как по мне, это не тот вопрос, из-за которого стоит проявлять такую непримиримость.

— Тогда почему они её проявляют?

— Потому что есть правила. Когда ты стал здешним студентом, ты автоматически подписался под их исполнением.

— В правилах сказано про «подобающий внешний вид». Ничего про то, через сколько сантиметров он становится неподобающим.

— Это всего лишь волосы. Они отрастут заново.

Валто прикусил яростно зубочистку с мятным кончиком.

— Это важная составляющая моего имиджа.

— Нет. Всего лишь очень мелочный и тщеславный повод для упорствования. Неужели имидж стоит больше, чем по-настоящему ценные вещи и цели? Тебя отчислят, ты расстроишь свой приход и не станешь проповедником.

— Я и не собираюсь.

— Ты передумал?

— Никогда не собирался.

— Постой, но чего тогда ты хочешь?

— Разве не очевидно? Развивать группу.

— Я говорю не об увлечениях, а…

— Это не увлечение. Я выведу её на профессиональный уровень и добьюсь контракта. Ты что думаешь, я приехал из Лаппеенранты, чтобы вернуться туда дьяконом?

— Тогда как ты оказался здесь?

— Как тебе и рассказал.

— Ты говорил, что ты из семьи потомственных проповедников.

— Мой дед был проповедником. Отец от религиозной темы далёк. Он в церковь только до окончания школы ходил. А я и вовсе после того, как дед умер, бывал там только раз в пару лет. Но руководство общиной хотело почтить его заслуги. Да и вообще, там средний возраст прихожан — лет семьдесят, вот они и предложили грант на обучение мне.

— Ты обманываешь руководство колледжа, — потрясённо вымолвил Иезекия.

Всё это было плохо и становилось с каждым шагом хуже. Он не хотел слышать новых откровений. Валто не тот, за кого себя выдавал. Он не посвящён Господу. Он не собирается становиться служителем. Его вряд ли вообще можно назвать христианином. Он приехал сюда под ложным предлогом. Он играет нечестивую музыку. Живёт с женщиной вне брака. Грезит о музыкальном успехе. Поклоняется князю мира сего.

Валто рассеянно усмехнулся на его обвинение. Потом посмотрел на него внимательнее. Посерьёзнел.

— Эй. Каким образом? Я слушаю лекции. Я верю в Бога. И уважаю тех, кто здесь учится.

— Но ты приехал, зная, что не собираешься становиться служителем.

— Не всем же ими становиться.

— Эта возможность могла достаться кому-то ещё. Кому-то, у кого действительно есть призвание.

Неизвестный финский парень мог сейчас сидеть на месте Карьялайнена и по-настоящему учиться. Кто-то из того самого прихода, в который ходил… нет, в котором числился Валто. Хорошо, из другой церкви и из другого маленького финского городка с непроизносимым названием.

— А ты? Ты — собираешься?

Сначала он даже не понял, о чём Валто спрашивает. Вопрос прозвучал напористо.

— Какое это имеет отношение к теме? Я должен семейный бизнес продолжить.

— Бизнес? Вы что — продаёте автомобили?

Иезекия не поддался на легкомысленный тон.

— Наша семья управляет похоронным домом.

Валто резко выпрямился и вынул изувеченную зубочистку изо рта.

— Ты шутишь!

Он казался потрясённым.

— Похоронный дом Мортонов основан ещё моим прадедом.

— По-настоящему? У вас кладбище, гробы, катафалк и…

— У нас не кладбище. У нас похоронное агентство, — с раздражением прервал его Иезекия. Каким-то образом разговор повернулся на него самого.

— Но есть покойники.

— Да! Есть! Именно для этого похоронные агентства и существуют. Чтобы кто-то провожал человека в последний путь. Это важно.

— Таким образом, ты тоже не собираешься становиться служителем, но занимаешь тут место студента, который мог бы таковым стать, — заключил Валто.

— Наша работа — тоже служение.

— С мёртвыми прихожанами проще, уж точно, — неожиданно расхохотался Валто.

Иезекия хотел возмутиться непочтительным вдвойне выпадом, но против воли улыбнулся.

— Тебе никогда не было от вашего занятия жутко?

Он пожал плечами.

— А разве работать врачом или пожарным не жутко?

— И ты хочешь этим заниматься?

— Это традиция.

— Нет, серьёзно: тебе никогда не было не по себе?

— Мне не свойственны глупые суеверия.

— Расскажи. Ты никогда не рассказывал! Как всё происходит?

Неподдельное любопытство так и выплёскивалось из его голоса.

— Это не повод для нездорового интереса, Валто. Люди сталкиваются с утратой. И в то же самое время им нужно решать практические вопросы.

— Послушай, но это же не твоё совсем!

Такое безапелляционное заявление стало неожиданностью вдвойне: и тем, как бесцеремонно Валто распоряжается тем, кому что подходит, и тем, что Иезекию сочли не вписывающимся в отведённую роль. Сколько он себя помнил, его всегда воспринимали как типичного представителя похоронной династии.

— Можно об этом я буду судить?

— Нет, я серьёзно! — Валто нахмурился. — Постой, ты же не хочешь сказать, что в самом деле собираешься этим заниматься?

— Спасибо, Валто, что решил поработать консультантом по моему профессиональному самоопределению, — чопорно произнёс Иезекия, — но наша семья до сих пор справлялась без сторонних советов.

— Мортон, скажи, что ты шутишь.

— Увидимся, — кивнул ему Иезекия.

Он пошёл прочь. Не прибавляя шага, размеренно. Так, чтобы это не походило на бегство. Двое соучеников поговорили на перерыве и разошлись по лекциям. Только на самом деле они разошлись навсегда, и это был их последний разговор. Иезекия не может продолжать общение. Валто не является братом во Христе. Он лжёт и расчётливо мимикрирует. Его христианство — чистой воды притворство. В лучшем случае — номинально. Всё это время Иезекия с открытым сердцем обсуждал с ним учёбу, преподавателей, церковные мероприятия, прослушанные проповеди, духовные переживания, и ни разу Валто не обмолвился о том, что для него колледж вместе со всем перечисленным — лишь повод получить право на двухгодичное пребывание в стране. Это подло. Это низко.

Конечно, Иезекия его не выдаст. Не станет записываться на приём к декану и рассказывать о том, что иностранный студент Валто Карьялайнен, внук гонимого проповедника, никакой на самом деле не последователь Христа, а обычный самозванец. Или хуже. Волк в овечьей шкуре. Сорное семя. Осквернитель. Иезекия помнил, что говорилось в программе — после знакомства с финном он нашел её текст на сайте. Для делегированных поместными церквями представителей, которые твёрдо намерены в дальнейшем осуществлять службу в своём приходе или какой-либо международной миссии. Очень ясное условие.

Иезекия не станет показательно игнорировать Валто. Достаточно здороваться вежливо, но сухо, давая понять, что больше не желает общаться.

Он завернул за угол и перестал удерживать на лице умиротворённое выражение.

Было ему гадко и отчего-то грустно.

На следующий день Иезекии не удалось продемонстрировать свою решимость. Валто не попадался на глаза ни в коридорах, ни в кафетерии. Воскресное богослужение тоже прошло без него. Благие порывы показательно дистанцироваться остались порывами, отчего Иезекия испытал некоторое разочарование. Потом поблагодарил Бога, что клубок распутался сам собой. Пусть с запозданием, но лучше так. Впредь Иезекия будет более чуток к подсказкам внутреннего голоса и не столь легковерен.

К понедельнику Карьялайнен так и не появился. Очевидно, упредил его ход — или ход декана, что ему до реакции окружающих, — и бросил учёбу. Расспрашивать студентов Иезекия стеснялся. Если обратиться в канцелярию, станет ясно: они общались. В свете угрозы отстранения Валто от занятий это признание будет выглядеть компрометирующим.

Оставался один вариант.

Дверь никто не открывал, и Иезекия успел нарисовать самые неприятные картины: Валто над ним насмехается, заставляя бездомной собачонкой отираться у входа; Валто списал его со счетов — раз завязал с колледжем, зачем бывшие соученики-недотёпы; Валто развлекается с Дез и пренебрежительно отмахивается от стука в дверь. Растравляя себя этими картинками, он упорно стучал.

Где-то на сороковой или около того попытке скрежетнул замок.

В щель приоткрывшейся двери стал виден глаз — красный, с полопавшимися сосудами, в обрамлении опухших век. Потом послышался сочный переливистый кашель. Дверь распахнулась шире.

Валто был в несвежей, жутко мятой футболке, по-нехорошему румяный. Волосы немыты несколько дней, на щеках светлая, почти белая щетина, острый запах пота мешался с запахом лимонного средства от простуды и ментола.

— А. Ты, — сказал он и пошёл вглубь полуподвала.

Иезекия отчаянно обернулся. За спиной оставался свежий, без заразы и объяснений воздух.

Он вошёл, аккуратно прикрыл дверь. И, продвигаясь по помещению, натыкался на новые и новые нехорошие признаки. На диване громоздился ком пледов. Смятая подушка соскользнула на пол. На журнальном столике, придвинутом вплотную, выстроились лекарства, кружки с недопитым кофе, чаем, чем-то мутным, валялись бумажные аннотации, термометр, ворох бумажных салфеток. Некогда стройная армия лекарств выглядела дезориентированной, разгромленной превосходящим силой неприятелем. На кухонной стойке тосковала тарелка с недоеденным омлетом. Из мусорного ведра торчала упаковка сока и вскрытая консервная банка. На фоне кулинарных упражнений Валто это выглядело вдвойне тревожно.

— А где Дез? — спросил Иезекия и сам удивился неожиданности своего вопроса. Он был понятен, конечно, но всё-таки начать следовало с предложения поехать к врачу.

— Я её выгнал. Нет, не насовсем. — Валто хрипло рассмеялся. — Сказал, чтоб она не возвращалась, пока все мои вирусы не умрут. И других не пускаю. Ты тоже зря пришёл. У меня грипп, похоже. Ядерный.

Иезекия согласился с разумностью предупреждения. Ему не хотелось выпасть из жизни на неделю-полторы. Он невольно старался делать как можно менее глубокие вдохи, как будто это помогло бы уберечься.

— Я думал, ты ушёл из колледжа.

— И ты решил, что надо уговорить меня вернуться?

— Нет. Это был бы твой выбор.

— Ты считаешь, что я спятил, — рассмеялся Валто. — Упираться из-за музыки.

— Не знаю. Я её не слышал.

Валто бросил на него быстрый испытующий взгляд.

— Это немного не твоё.

— Ты всегда всё решаешь за других?

— Ты сказал, что не слушаешь метал. Зачем мне тебя заставлять?

— Да, не слушаю. Но и заявлять, что моё, а что нет, тоже не стоит.

— Садись, — повелительно хлопнул ладонью по тахте Валто. Обогнул диван и присел у музыкального центра. — Расслабься. Я не включу тебе богохульный жесткач.

— Тебе нужно что-нибудь?

— Только пару дней для того, чтобы отлежаться.

— Может, отвезти тебя к врачу?

— Забей, Мортон. Я принимаю всё, что нужно. Что тут врач ещё сделает?

— Грипп может быть очень опасен.

— Всё нормально. Была бы ангина, я поехал бы, конечно, а так — нет смысла. Только несколько часов в приёмной терять.

Он поколдовал над аппаратурой, и из колонок вырвался столп звуков.

Сильных, мощных, полнокровных. Иезекию сразу прихватили гитарные переборы. Настойчивые стальнострунные аккорды басов вломились в грудную клетку. Красивая, сложная, песня сбила ему дыхание. К концу её Иезекия устыдился собственной слабости. «Мне не должно это нравиться», — напомнил себе он.

— Я полагал, должно быть более… дисгармонично.

— Ты всё равняешь по «Guttural Slug» и «Deicide», что ли? — Валто глянул на него и запнулся. — А. Понятно. В общем, метал — разный.

Он хотел сказать, что вообще-то он гуглил метал-группы. Но вовремя удержался. Это выглядело бы признанием интереса.

— Эта музыка использует неправильные ритмы и тексты. Она вводит в неправильное состояние сознания и высвобождает плотское, а не духовное начало.

— А тамбурины в древнем Израиле не вводили?

— Она проповедует агрессию.

— Да расточатся враги его?..

— И все эти исполнители поклоняются сатане.

— Это не обязательно, — очень серьёзно заверил его Валто. — Я и без его помощи справляюсь. Как-нибудь даже «Narnia» тебе найду, там всё, как ты любишь, — Святой дух и прочее. Окей, повысим градус, попробуем «Sound of Silence».

— …«дитя ночи»?..

— Спокойно. Полярная звезда же. В следующем куплете про дитя света. …Сейчас будет немножечко громко.

— Что-то такое ты и играешь?

— Примерно. Сейчас найду.

— Может, тебе лучше отдохнуть?

— Я три дня только это и делаю. Останься. Так мне веселее.

В его активности легко опознавалось то мнимое улучшение, кратковременное оживление, что вспыхивает между вспышками жара или утомления.

— Разумнее будет, если ты ляжешь. Я сам могу найти. Скажи, какого цвета.

— Ну, поройся там внизу… Такая бледно-жёлтая обложка. Нет, это полноформатник унылого швейцарского фолк-метала… Да, оно.

— «Сайво»?

Поверх мелодии стелился низкий женский голос. Размеренный напев, заставляющий представлять северное сияние и холод бесконечных долин.

— Это альбом прошлой моей группы. Той, которая у меня дома была. Пригласил девчонку знакомую на саамский напев.

— О чём это?

— Вообще-то просто о любви и о том, как встаёт солнце.

Он подпел на рефрене хриплым голосом. Прикрыв глаза, качая головой в такт мелодии. Распущенные волосы плеснулись вправо-влево.

— Тут полно натасканного из Калевалы и саамской мифологии. Не то чтоб мы были тогда оригинальны. Сейчас стыдно за это, конечно… Слушай меня, Мортон, сын Мортона, — понизив голос, начал сладко-зловеще Валто. — На третьем ярусе вселенной, где плещет хвостом Аккрува…

— Перестань, я же просил без языческого.

— Ты ставишь рождественское дерево, Мортон. От этого тоже попахивает язычеством. Кельты на ёлке вообще кишки развешивали. Неужели ты думаешь, что мы принимали всерьёз рыбу, сидящую на небесах?

Очередной приступ глубокого клокочущего кашля согнул его пополам. Он сплюнул сгусток мокроты в бумажный платок.

— Чего ты хочешь, мне тогда было меньше лет, чем тебе сейчас, Мортон. Поэтому мы сгребли всё самое впечатляющее. Рыбы, нойды.

— Это ещё что?

— Что-то вроде переговорщиков. Со стихией. С ней нужно было договариваться, особенно когда у тебя прорва оленей на руках, вот саамские нойды над этим и работали. А если нойда был злым, то после смерти он превращается в одноногого упыря. И берегись каждый, кто попадётся ему в руки. Они поедают жертв с костями. Если повезёт… — Валто босой ступнёй надавил на его туфлю, — …оставляют подошвы.

— Вот это точно бесовское.

— Это традиции и эпос. Между прочим, Толкиен им не брезговал.

— А здесь про что?

— Переводится как «Мститель». По мотивам рун о Куллерво. Парне, у которого с детства не складывалось в жизни. И потом он вырос и от него пошла волна разрушения. Потому что в нём скопилось столько негативной энергии, что в один прекрасный момент она рванула, как запертая в котле под крышкой. Снесла эту крышку, превратилась в стадо диких зверей и пошла уничтожать всё на своём пути. Много боли и разочарований взрывоопасны, Мортон, сам понимаешь.

— И что потом?

— Ну, потом он покончил с собой.

— Это ты тоже назовёшь безобидным и позитивным?

— Ты же не хочешь сказать, что вообще нужно всё злое обходить молчанием, будто его нет. Ветхий завет же не замалчивает. Важно, что не все доходят до ручки. Кому-то удаётся обойтись малой кровью. Без стада хищников под видом мирных коров. Ну, что-то вроде «Прощайте и будете прощены» или притчи про раба, который не простил долг товарищу. Хотя в случае с этой историей прощение не помогло бы. Да и те, на кого он был зол, были реально виноваты, сильно виноваты. И, в общем-то, заслужили того, что с ними случилось. Но спустить пар ему явно требовалось до того, как стало совсем хреново. Что до сих пор справедливое правило.

— А что-нибудь не такое мрачное?

Валто уселся по-турецки на диване, скрестил лодыжки.

 — Ты вроде бы из Мэна, Мортон? У тебя там тоже снега и холод. Ты должен быть привычен к мрачному. Темнота, снежные заносы.

— Сам этот факт ещё ничего не говорит обо мне. Я не выбирал, где родиться. Это не значит, что я должен любить мрак и холод.

— А где выбрал бы?

— Что-то солнечное. Я люблю, когда тепло и светло.

— Представь… Ночь, снежная равнина. Непролазная ночная синь. Вихри с хлопьями размером в пол-ладони, такие, что кажется, они заглядывают в твоё окно и надеются пробраться внутрь. И где-то на краю этой картинки по узкой стёжке пробирается маленькая едва различимая фигурка. Такая маленькая, что сначала даже не понимаешь, человек это или тень, которая мелькнула на снегу от тяжёлой тучи… Ладно, это старое. Выруби. Сейчас поставлю тебе что посвежее.

Он дотянулся до ноутбука, пробежался по клавишам.

— «Поиск контакта». Это первая песня, которую я написал, когда приехал в Штаты. Выходные — ещё до того, как начались занятия, — я провёл в Нью-Йорке. И мне понравилось, как там всё бурлит. В Хельсинки мне тоже нравится метро, но там оно стерильное. В Нью-Йорке же — как дикий зверь, что-то между облезлым дикобразом и драконом, который давным-давно живёт в тоннелях и редко выползает на поверхность. Такой же смрадный, потрёпанный, с затхлым дыханием, тяжеловесно ворочающий хвостом. Я сел на конечной станции ветки, и мне надо было ехать около пяти или шести. Час пик, через три станции вагон был полон. Надо мной стоял нервный тощий тип, а за его плечом девушка, она смотрела на экран телефона, что-то читала. Я видел, что она поглощена тем, что читает, но, когда поворачивал голову или отводил глаза, мне казалось, что краем глаза она смотрит на меня. Так, как я на неё смотрю. А я смотрел для того — не смейся, Мортон, — чтобы засечь момент, когда она скользнёт по мне взглядом. Потому что когда два человеческих существа оказываются рядом, они не могут не интересоваться друг другом, неважно, кто они, откуда. Я думал: если я, только что прилетев, проглатывая новый город, с любопытством гадаю, что она читает, если замечаю её присутствие, то и она подсознательно, хоть секунду, но интересовалась, кто сидит менее чем в метре от неё. Мне хотелось засечь эту долю секунды. И когда я отводил взгляд, всё время казалось – вот, теперь косится.

— Не смеюсь. Засёк?

— До сих пор не знаю. Может быть, да, может быть, мне так хотелось, что я это придумал. Чуть ли не сразу, там же, набросал текст. А, вот ещё эта. «Три волка, которых я полюбил». Вот она реально недавняя…

Иезекия лежал на узкой тахте и смотрел в потолок, с которого на него падала водопадом музыка. Задавался вопросом, о чём он думает, валяясь в замкнутом пространстве, начинённом заразой. Думал и не вставал.

Пять следующих дней пролетали одинаково. После занятий он садился в машину и ехал на другой край города. Входил в студию. Привозил еду. Заваривал чай. Следил, чтобы помещение проветривалось. Выносил мусор. Так должен поступать настоящий христианин. Именно это он назидательно повторял Валто, когда тот возражал: «Эй, зачем? Я сам». Впрочем, возражал без энтузиазма. Уже через несколько минут они ныряли с головой в проходящую под знаком жара, слабости и симфонического кашля беседу. Конечно, стоило бы разделаться быстро с делами и оставить Карьялайнена отсыпаться. И не рисковать самому. Но оба мастерски игнорировали разумные решения. У Валто лихорадочно блестели глаза — то от поползшей вверх температуры, то от спора. «Ты начал слушать не с того альбома! После третьего это уже другая группа!»

По возвращении Иезекия, предусмотрительно заперев дверь в свою комнату, совершал вылазки по трекам. В конце концов, чтобы что-то опровергать, нужно с этим ознакомиться. Чувство справедливости не позволяло опровергать красоту. На жесткий диск его ноута пробралась «Apocalyptica». Виолончельный смычок перепиливал душу. Дома звук был не столь богат, конечно, зато он мог не признаваться, если что, в капитуляции. Не требовалось следить за лицом, чтобы оно не выдавало наготу его реакций. И не хотелось сдаваться и просить: стой, поставь на паузу, я не могу больше.

В душе моей ныне вместо тебя — пустота.

Словно шип прямо в сердце. Она убивает меня.

Как хотел бы я прошлое сделать иным

Без тебя в моём сердце зияет дыра.

Дыша ртом от жестокого насморка, отбрасывая один за другим скомканные бумажные платки, Валто спорил, пускался в рассказы, расспрашивал, приводил доводы. Иезекия возражал. Или соглашался. Или тоже вдруг просто рассказывал. «Слушая такое, проникаясь им, мы становимся сопричастниками их поклонения» «Ну да, ну да, поспорь со мной о мелодических формулах!» «Ты не можешь опровергнуть, что эти стилистические средства не безобидны» «Мортон, любая эмоция не безобидна, она — эмоция. Если тебя это не устраивает, тогда тебе в буддисты, а не в христиане» «Вот, с этим ты сможешь жить». Они перескакивали с темы на тему. Это разительно отличалось от тройных, он, Валто и Дез, вылазок в город или от общения в колледже. Очень скоро он поймал себя на том, что без спросу наливает себе чай в самостоятельно извлечённую из шкафчика кружку, усаживается на полу возле гостевой тахты или валится на неё, закрывая глаза, чтобы было легче проследить рисунок мелодии в очередной композиции. Листает оставленные на стеллаже журналы, когда Валто вырубает в горячий сон. «Мне пора ехать», — говорил он, глядя на часы. Спустя минут сорок повторял эту фразу. Потом заставлял себя двинуться к выходу, и тогда они оба подпирали косяки в крохотном тамбуре. «А, кстати…» «Да, между прочим…» «Ну нет, вот сам посмотри…» — перевивалось ещё с полчаса. Пока Валто не бледнел от подкатывающей слабости или Иезекия не чувствовал, что затекли ноги.

На обратном пути он пытался понять, о чём они умудрялись болтать так безостановочно. И понимал, что не договорили.

В один из вечеров его перехватил у входа в общежитие Брендон.

— А я тебя искал! Ты ездил куда-то?

Иезекия признал, что навещал болеющего брата.

Брендона это непритворно впечатлило.

— Может быть, нам стоит разделить с тобой эту замечательную инициативу? — предложил он. — Мы единое тело Христово и должны поддерживать друг друга, особенно в болезни.

— Я очень благодарен тебе за предложение. Если брат будет не против… — уклончиво пообещал Иезекия. И после был более осмотрителен. Впрочем, готовность Брендона присоединиться дала основания упомянуть в деканате, куда он зашёл предупредить, почему Карьялайнен отсутствует, что они с друзьями намерены регулярно навещать его. В общие утренние молитвы непременно включалась строчка «Благослови тех, кто отсутствует сегодня по болезни, укрепи их и даруй скорейшее выздоровление по воле Твоей». Внезапно привычные слова обрели объём.

На занятиях он рассеянно фиксировал неизвестно как просочившиеся через сосредоточенность мысли: нужно первым выйти из аудитории, чтобы беспрепятственно вырулить с парковки; по пути можно заехать в крохотную забегаловку, где делают какие-то особые роллы из говядины, которые Валто раз пробовал и хвалил. В машине он успеет ещё раз прослушать песню, о которой они спорили накануне. Нужно купить средство для мытья посуды и фильтры для пылесоса. Возможно, имеет смысл прихватить то лекарство от насморка, что он привёз из дома и так и не использовал. И найти томатный сок — в холодильнике в студии он всегда занимал почётное место. На последней лекции эти хлопоты уже целиком забивали голову.

Подходя к дверям студии, Иезекия одёргивал себя: один хороший вечер ничего не значит. Сегодня вместо непринуждённых откровений может выйти вялый натянутый обмен любезностями. И вообще: это — Валто. Дико играть в сиделку. «Мортон! — воскликнул Валто, встречая его на пороге. — Где ты так долго? Я уж думал, ты решил от руки переписать все Пятикнижие. Я тут вчера кое-что нашёл, пойдём покажу…»

Было странно вспоминать о том, что ещё на прошлой неделе Иезекия чувствовал себя стеснённым его присутствием.

Дез в студию всё ещё не допускалась. Иезекия регулярно звонил ей — сообщить, что, по его мнению, всё хорошо. Конечно, она с Валто и так без конца перезванивалась и переписывалась, но сводки Иезекии были свидетельством непредвзятого очевидца. Сомнения, как он будет обходиться без её смягчающего влияния, быстро испарились без следа. Иногда он забывал, что она вообще тут когда-то была. И при мысли об её возвращении чувствовал непонятную досаду.

 «Музыка бывает разной. Не только песни поклонения, но и те, что наводят на размышления. Мы на земле пока что. Тут много всего: ход времени, боль, страдания, сомнения, размышления, выбор, радость. Это часть жизни. Кого-то теряешь, в кого-то влюбляешься. Как ты можешь об этом не писать? Ты же думаешь обо всём этом. Так почему не петь? И если текст об одиночестве и темноте, при чём тут восхваление темноты? Просто ты способен сопереживать тому, кто испытывает боль. И если ты говоришь всерьёз, говоришь о важном, то открываешь сердце для большего, чем просто ритм. Даже без слова «Бог». В книге Эсфирь его тоже нет, и что? — Я и не отрицаю, что иногда — «дело закона у них написано в сердцах» — Давай, Мортон, расскажи мне: хоть один момент, когда ты видел важное не в церкви. Когда ты чувствовал Бога не по правилам. — «Что, прямо сейчас? Нет, это… — Неуместно? Неприлично?»

Иезекия уже привык, что Валто держит свой монструозный ноут наизготовку и моментально отбивает любые пасы, отыскивая в плей-листе очередную песню как контраргумент. И, как по команде, клацает клавиатура.

— Вот тебе, например, «The Last Amazing Grays». Минуту… Лучше симфоническую версию найду.

Реальность смерти неизменно перед нами,

Ночь свет сулит и норовит навеки мне закрыть глаза,

И часто жизнь так непонятно коротка

Но иногда нас не заботит это вовсе. Иногда.

Изменит время всё, что нам знакомо,

Поблекнут безнадёжно яркие цвета

От страха нам не скрыться никуда

Холодный зимний день нам распахнул врата

Я чувствую, что время настигает,

Так сколько ж нужно дней, чтоб утолён был голод?

Заката отблеск сумерки стирают.

На смену мне приходит тот, кто молод.

— Ты скажешь, что это плохо?

— Я скажу, что это прекрасно.

— И?

— До слёз прекрасно. И я не хочу знать о них ничего больше этого, — предупредил Иезекия. — Потому что, если они написали такой текст, такую мелодию духа, этому предшествовало глубокое осмысление. Целый процесс. А остальное — что бы там ни было, — уже не сможет перекрыть его. Поэтому я хочу верить, что они смогли найти ответ. Или смогут.

Ему нравилось, как Валто его слушает. Растянувшись напротив, в каком-то полуметре от него. Подперев подбородок кулаком, не отводя немигающих глаз. Иезекия несколько раз проверял, не таится ли в глазах насмешка. Но нет. Иногда Валто задавал вопросы, которые подтверждали: он впрямь ловит каждое слово. И скуки или снисходительности в его взгляде тоже не было. Ещё и от этого хотелось говорить не останавливаясь. Внутри раскрывался источник, из которого били новые и новые слова.

— Поставь ещё раз.

— Минуту, я уже закрыл… Если хочешь, есть версия с живого выступления, с концерта в Тампере, кажется, и…

Проскочившее название помешало отследить дальнейший ход фразы. Оно принадлежало другой стране, о которой он не знал почти ничего, кроме смутных представлений о заснеженных равнинах, зубчатых елях и рубчатых скалах.

Он уедет — напомнил себе Иезекия.

Перевернулся на спину, закрыл глаза и постарался думать только о песне.

Глава 4. Алек Бойл. Понедельник

Иногда он думал, что, может, поля с пшеницей и не было. Потому что когда и где он мог увидеть такую картинку? Кто бы оставил его стоять на краю поля? Их дом находился на обычной улице, заполненной другими домами. Или это было на бабушкиной ферме? Если девочке уже несколько лет, то ему должно было быть лет шесть-семь. И такой летний вечер в воспоминаниях отсутствовал, только этот обрезанный фрагмент. Розовое небо — в такой час он давно должен был лежать в кровати. Чувство безмятежности. Да и всё остальное было таким красивым, что с трудом верилось, что в жизни такое бывает. Но в то же время картинка была слишком детальной и, при всей своей пастельности, яркой. Он мог пересчитать колоски на первых линиях пшеничного войска. Как такое выдумать? Он ведь помнил её так давно.

Шкафчик в ванной был забит девчачьими штуками. Флаконы с шампунем — розовые, полотенца в цветочек. Розовые и бирюзовые резинки для волос. Сломанная заколка с бабочкой. Рассыпавшийся на бусины и аккуратно убранный пока в пузырёк браслет. По всему дому полно девчоночьих игрушек.

Алек тронул мизинцем губу. Капля крови, созревшая на ней, походила на спелую ягоду. Она расплылась на пальце. Её цвет оставался насыщенным, но она уже не выглядела таинственно. Арианна ужасно боится вида крови. А вот ему нравится. Кровь красивая. Она союзник. Когда другие её видят, то пугаются или начинают переживать, что она запачкает пол, мебель, одежду. Это сигнал, что пора отстать. «Иди, умойся. И — аккуратнее!» Алек несколько раз прибегал к этой уловке — изо всех сил прикусывал губу, чтобы по подбородку побежала алая струйка. Уловок у него скопилось немало.

В домашней аптечке он ориентировался чуть ли не с закрытыми глазами. Родители всегда держали наготове пластырь и всякие такие штуки. На нижней полке, справа, должна быть жидкость, которая останавливает кровотечение. Серьёзные лекарства хранились не здесь. Ампулы и пузырьки для сестры занимали боковую полку холодильника. Их трогать запрещалось. Впрочем, Алека регулярно просили что-то из этих неприкосновенных предметов принести. Он не раз наблюдал, как мама делает сестре укол. Она наверняка хотела, чтоб в самом экстренном случае он справился сам. Если вдруг взрослых не окажется дома, а сестра стащит и схомячит печенье с фундуком, например. Потому что, если ничего не сделать, она может умереть.

Это странно — думать, что умереть может кто-то молодой. Особенно если ничего даже не болит. Он спрашивал Мэри-Энн — ты чувствуешь где-нибудь боль? Но она мотала головой и на своём детском языке объясняла, что ей просто иногда неудобно дышать. Он не спрашивал, чувствует ли она возможность смерти. Слово «аллергия» сначала звучало красиво, а не страшно. Алек к тому времени уже знал, как умирают люди. Иногда представлял, что наутро найдёт маму холодной и неподвижной. Мёртвой. Мэри-Энн представить неподвижной было сложнее. Оба раза, когда мама только возвращалась из больницы после родов, Алек долго разглядывал сестёр. Они были крохотными. Ничего не умели, но уже были живыми. Несмышлёные, почти как домашний питомец. Ему нравилось слушать звуки, которые они издавали. Ещё он знал в глубине души, что они намного лучше него. В них нет ничего злого и вызывающего отвращение. Они не делают плохих вещей. Когда соседи называли их ангелами, он знал, что так и есть. Его сёстры самые красивые в округе. И только он понимал, что они были ещё и правильными.

Пока что ему ни разу не пришлось делать сестре укол. Но Алек был уверен: в свои одиннадцать он отлично справится. Регулярные поездки в клинику и в аптеку научили его разбираться в куче вещей. Не так, как мама, конечно. Иногда, слушая её беседы с фармацевтом, он почти забывал, что она не доктор, настолько сложные названия она произносила. Даже провизор отвечал ей уважительно.

Он снова вгляделся в собственное отражение. Большеротый, как лягушка, с длинными руками и ногами. Мама часто повторяла «Какой же ты хорошенький!», но она всем говорит добрые вещи. Даже тем, кто не заслуживает. И не это его сейчас интересовало. Он хотел узнать другое.

Что сделало его неправильным?

Всем вокруг удавалось быть нормальными. А ему нет. В нём притаился неведомый дефект. Он давно бросил попытки вести себя как положено. Что бы ни говорила мама, если ткнуть в него острым предметом, под оболочкой обнаружится что-то уродливое. Пока что секрет удаётся скрывать. Соседи и приятели проглатывают ложь. Из-за этого он их немножко презирал. Хорошо, что они не знают. Так безопаснее. Но неужели они такие глупые? Почему они ничего не видят? Даже мама. Только отец знает, что Алек представляет собой на самом деле. Он единственный человек на свете, который видит его насквозь и не спускает с него глаз. И тщательно скрывает правду от остального мира.

Алек был нормальным лет до трёх-четырёх. Он помнил себя с очень раннего возраста, почти с двух с половиной лет. Говорят, не все дети так могут. Правда, сейчас он начал задумываться: может, он уже родился не таким, как все? Просто начал догадываться о своей аномальности позже. Как бы то ни было, в какой-то момент в нём что-то безнадёжно пошло наперекосяк. Отец сразу это уловил. «Парня надо воспитывать, Мелисса, — сказал он маме. — Иначе потом у нас будет много проблем. Ох как много». Он поцеловал её в лоб и сказал, чтоб она не беспокоилась. Он всегда её оберегает. Ещё бы. Мама постоянно занята. Готовит, выгружает бельё из стиральной машины, расставляет вымытые кружки по полкам, собирает разбросанные игрушки. Она не видит, что в нём что-то не так. Она по-прежнему верит, что он хороший маленький мальчик, такой же, как соседские дети или даже как его сёстры. Отец её не разубеждал, он взял заботу об Алеке на себя.

Алек чувствовал, как пристальный отцовский взгляд отыскивает его, проверяет, не натворил ли он чего. А когда находил, по лицу проносилась лёгкая тень. Словно натыкался на беспорядок, требующий немедленной уборки. Так отец реагировал на сигаретный дым, опрокинутые енотами мусорные бачки, на уродливые граффити на свежеокрашенной стене супермаркета. Гостиная или кухня, даже просторный задний двор становились слишком тесными. Отцовское внимание предсказывалось резью в животе. И тревогой — что он натворил? А главное — почему он не понимает этого? В отличие от других людей Алек не мог сообразить, когда совершает преступление. По его представлениям, он делал совершенно обычные вещи. А других они ужасали.

Секрет едва не выплыл наружу, когда ему было шесть. В тот день родители уехали вместе с сёстрами в другой город на очередное обследование. Его доверили соседке. Это было здорово. Это значило, что не нужно сидеть на жёстких стульях в длинных больничных коридорах и подолгу торчать в суетливых холлах, где можно прогуляться только до автоматов с едой. Обычно там нечем было заняться. Он набирал горсть бесплатных леденцов из вазочки, отыскивал какой-нибудь замусоленный журнал с рекламой медицинского оборудования и очков или буклеты о профилактике гриппа. Картинки и фотографии в них были яркими, слова длинными и незнакомыми. Он переставлял буквы местами или загибал уголки страниц. Портить страницы наверняка нельзя, но он не мог удержаться. В приёмной их постоянного врача добрая помощница выдавала ему цветные карандаши и листы бумаги. Рисовать у Алека получалось не очень, но он не хотел выглядеть неблагодарным и старательно что-нибудь черкал. Помощница обычно сворачивала его работы в трубочку, перехватывала резинкой и отдавала с напутствием: «Повесишь дома, порадуешь родителей!» Алек их тайком выкидывал в урну при входе. Если бы он мог, он бы их разорвал, чтоб никто не увидел. Почему ему должно нравится рисовать?

А у соседки было здорово. Она устроила ему экскурсию в дальний угол сада к птичьей кормушке. Они посмотрели, как шустрые птицы шныряют вокруг, нацеливаясь на угощение. Потом она достала игрушки, оставшиеся от сына, чтобы Алек мог поиграть. Накормила обедом и ужином. А ещё у неё была морская свинка. Алек впервые такую видел. Она больше походила на чёрную щётку с глазами, чем на живое существо. Он был так ею поражён, что ему позволили достать её из клетки и таскать с собой по дому.

Родители вернулись под вечер. Они остановились возле машины — мать, соседка, отец с дремлющей Мэри-Энн на руках, чьи светлые волосы покрывалом лежали на его плечах. Арианна была вялой и капризной, а значит, её опять тошнило по дороге. Разговор шёл тихо. «Пол… Я должна одну вещь сказать… Мне не хочется вас беспокоить, но…» Алек не слышал толком, только обрывки фраз. Чёткий серьёзный голос отца. «Это моя вина… Он же мальчишка. …с тех пор, как младшая заболела, почти нет времени с ним побыть. … на работе дел по горло… пацан попытался так привлечь внимание… Мне жаль, что вам пришлось…» Соседкино извиняющееся: «Простите, что вообще об этом завела разговор. Пол, все понимают, как вам тяжело… Когда дети болеют… Мы всё это прошли с нашим младшим… вы с Мелиссой молодцы. И девочки — чудо».

Хотя Алек расслышал только обрывки, он понял: она рассказала, что он сделал. Преступление вышло наружу. Вот тут ему стало страшно. Сейчас его подзовут и спросят об этом. Но родители ничего не спросили. Они весь ужин говорили о своём. Его как будто и не замечали. Это значило, что незнакомый доктор предложил новое лечение. Алек надеялся, они позабудут о соседкиных словах. Может быть, сразу же и позабыли. Мэри-Энн, утомлённая путешествием, стала клевать носом посреди ужина. Мама подхватила её на руки и понесла наверх, укладывать спать. Арианна увязалась за ними. Алек тоже хотел улизнуть в свою комнату и притвориться спящим. Он часто так делал. У него здорово получалось имитировать сонное дыхание. Лежать без сна, пока внизу или за стеной ещё вовсю что-то происходило, утомительно. На самом деле он мог бодрствовать без устали долго. Под одеялом быстро становилось жарко и скучно. Хотелось соскользнуть на пол, бесшумно достать игрушки, посмотреть телевизор, который развлекал родителей внизу. Иногда он делал себе поблажку — открывал глаза и сползал чуть к изножью кровати, так, чтоб видеть окно и темнеющий вечер. Летом ветви кудрявились в верхнем углу оконного квадрата. Зимой пролетали белые снежинки. Или шёл дождь, который умел исчезать по первому своему желанию в глубокой земле. Алек отнёс тарелку с густыми лужицами соуса к остальной грязной посуде. Включил воду, чтобы её ополоснуть и сбежать. И тогда услышал за спиной голос отца. «Если ты когда-нибудь ещё вытворишь такое, то очень сильно пожалеешь. …Ты понимаешь, что ты сделал? …Ты понял меня? …Никогда». Вода шумела. «Ты понял?… Не слышу». «Честное слово!» — воскликнул Алек и постарался улыбнуться своей лучшей лживой улыбкой.

С тех пор он всё время следил за тем, чтобы казаться хорошим. У него неплохо получалось. Для остальных он был прилежным и милым.

А на самом деле глубоко внутри скрывалась червоточина. Эту постыдную тайну его родители скрывали от всего мира и от него самого. От неё защищали и его сестёр. Раньше Алека интересовал вопрос, что за изъян он носит в себе. Сейчас он боялся выяснить, что же в нём не так. Это было что-то серьёзное. А раз так, лучше и не знать.

Алек пробовал разные вещи, чтоб исправиться. Как-то в гостях у приятеля он посмотрел фильм, где в мальчика вселился дьявол. Алек смотрел его, затаив дыхание. Ему было страшно, что ещё чуть-чуть — и он себя выдаст. Все догадаются: он такой же, как герой этого фильма, просто его неправильность пока не вышла за пределы родного дома. Стоило огромного труда не ёрзать на диване, чтоб приятель и его родители не заметили, как Алеку хочется сбежать, упреждая разоблачение.

Однажды Алек попробовал что-то типа молитвы, хотя его семья не ходила в церковь. Он не был уверен, как это делать правильно, поэтому просто смотрел на кривую луну и шёпотом горячо просил избавить его от плохих желаний и плохого поведения. Ритуал не сработал. Может быть, он срабатывает только для хороших детей. Санта-Клаус приносит подарки послушным. Феи помогают хорошим. Так почему бы Бог стал действовать иначе. В итоге Алек нашёл, что самое лучшее — стать незаметным. Иногда он представлял себя дождём, который способен распадаться на много-много капель. Невозможно поймать их все. Они ускользают из рук и умеют просачиваться в землю. Только что на поверхности — и вот уже только тёмная взрыхлённая точка. А сама капля сбежала.

Лучший способ — казаться как все. Улыбаться людям, никому не говорить о своих сомнениях и желаниях.

Кровь наконец остановилась, но несколько капель запятнали ворот футболки. Следующий шаг — бесшумно достать пятновыводитель и осторожно застирать футболку холодной водой. Нужное Алек всегда отыскивал быстро и бесшумно. И отлично умел ставить вещи ровно на то место, где они стояли до его появления. Он вообще талантливо заметал следы. Никто не догадывался, что он умеет вскрывать письма над паром или подслушивать. В запечатанных конвертах никогда не было ничего интересного. В разговорах — другое дело. Болтовня сестёр, ответы мамы по телефону не давали ничего. Но реплики, которыми обменивались родители, помогали понять, когда кто уйдёт из дома, какое у кого настроение. Никто не подозревал о том, что он их слышит. Замирать в углу, на изгибе лестницы или под ней, сливаться со стеной, передвигаться полностью бесшумно, распластываться на полу пауком, надолго задерживать дыхание — Алек освоил это искусство в совершенстве.

«Никогда не смей так больше делать, ты понял? Маленький соглядатай» — но нет. Наказания не срабатывали с ним. Они не убили в нём потребности отслеживать, где что происходит. Напротив, потребность знать, где и кто находится, стала почти болезненной. Он знал, что это плохо. Кто бы ещё подсказал ему почему. Наверное, он и в самом деле неисправим. Безнадёжно испорчен. «С тобой всё как в песок», — констатировал как-то разочарованно отец, наверное, понимая, что толку от попыток сделать сына нормальным — ноль.

Пока средство впитывалось, он отыскивал улики. Раковина, кран, зеркало, пол, ручка двери. Мелкие брызги норовили остаться на самых неожиданных местах. Рыжие мелкие точки или рыже-багряные. И они сразу выдавали своё происхождение. Или бледные капли, окрашенные только малейшей частичкой алого. Казалось бы, едва розовые, кто заметит. Но они тоже слишком красноречивы. Их следовало выследить и уничтожить. Алек умел замечать их и методично стирать с лица земли. Гипнотизирующие мелкие красные пятнышки. Кровь была его союзником. Он любил её. Она его всегда выручала. Наступающая по мановению руки чистота — в этом действии тоже было что-то успокаивающее. Ткань отстиралась легко. Он проверил — если не знать, что были пятна, то не увидишь. До утра успеет высохнуть, и тогда её уже можно будет подкинуть в корзину с грязным бельём. Никто не заподозрит неладное. Он замер на пороге, окидывая в последний раз взглядом каждый сантиметр поверхностей. Хорошо. У него всё получилось. И теперь — вынести улики на улицу, в мусорный бак.

Перемещался он с лёгкостью тени. В доме не было скрипящих половиц или несмазанных дверных петель, потому что отец такого никогда не допустил бы. У них всё очень чистое и новое. Не требовалось даже красться. Просто быть тихим. Алек выскальзывал так утром, так же просачивался вечером, когда следовало скрыться. И иногда в ночи, как сейчас, чтобы все улики оказались надёжно погребены под ворохом дневного мусора и наутро исчезли.

Возле мусорного бака он постоял, медля с возвращением. Вместе с уликами хоронилось и то, что их породило. Воздух был свежим и тёплым. В голую лодыжку ткнулось что-то. Кленовый лист. Багряный, резной. Под фонарём он пламенел ярко и застенчиво. Алек поднял его. Возвращаться не хотелось. Вот бы остаться здесь, на дорожке, дожидаться рассвета. И прокрасться поутру в дом так же тихо, как и вышел. Но родители могут проснуться, подойти к окну и заметить его в свете фонаря.

Воровато оглянувшись, он скользнул к соседнему дому.

Там жила самая обычная семья. Cкучные пожилые супруги. Но это ничего не значило. Ему было интересно наблюдать за обычными вещами. Вот между мужем и женой завязывается вялый спор. Вот они меняются в лице. Складывают посуду в посудомоечную машину. Жестикулируют. Смеются.

Эти вылазки были одной из самых больших его тайн. Его неудержимо влекло к подглядыванию. Подслушивание было средством. А вот бесцельный шпионаж наполнял непонятным удовольствием. Алек стоял в тени и наблюдал. Иногда он воображал себе диалоги, которые ведут люди за стеклом. А иногда — что он поселяется в доме, за которым в этот раз наблюдает.

В своей комнате он положил лист на подоконник. Свет с улицы очерчивал силуэт и прожилки. Сон не приходил, поэтому Алек сел на край кровати, опустил подбородок на сцепленные руки и принялся рассматривать лист. Прочная изогнутая ножка. Насыщенный цвет. Очень красивое нечто, частично живое, частично нет. Если бы оно осталось на траве, то с утра на нём появились бы выпуклые капли росы, выжигающие ослепительные блики и делающие цвет невыносимо ярким. Обидно — из-за того, что Алек унёс лист с улицы, росы на нём не появится. Наутро, без влаги ночного воздуха, этот фрагмент совершенства усохнет и утратит жизненный блеск. Обидно, что нельзя распахнуть окно и впустить к себе росу. И что нельзя стать ею.

Глава 5. Эл Фишер. По-другому

— Мятный латте для Лиан!..

— Фраппучино для Дэвида!

Бариста очередной раз огласил зал звонким выкриком. Имя напитка, имя клиента. За счёт этих жизнерадостных восклицаний казалось, что людей в полупустом Старбаксе вдвое больше, чем на самом деле.

Эл достиг выбранного ими столика и поставил оба высоких бумажных стакана.

Один для себя, второй для Аманды.

— Твой телефон звонил.

Он бросил взгляд на экран.

— Ах, это Бернштейн. У него удивительный дар звонить не вовремя. Впрочем, как и отпускать реплики, которые он считает остроумными.

— Эй, — мягко остановила его она. — Ты опять делаешь это.

В её голосе не было осуждения. Эл уже знал этот тон. Она умудрялась избегать критики в его адрес, напротив, даже эта фраза звучала как поддержка, но подчёркивала, что ей кое-что не по душе. Её способность делать замечания таким мягким образом удивляла.

— Делаю что? — изумлённо спросил он, хотя тут же понял, что лжёт. Он уже успел за долю секунды до этого осознать свой промах.

— Тебе же вроде нравится этот посредник.

— Он профессионален, и у нас с ним ни разу не возникало проблем.

— И тебя ничего в нём не раздражает?

— Наверное, так не бывает, чтобы в человеке ничего не раздражало. Но мне с ним удобно работать, и мы не настолько часто общаемся за пределами работы, чтобы я успел испытать раздражение по личным мотивам. Хорошо, я понял твоё послание. Это… просто непроизвольно. Просто дурная привычка. Я действительно стараюсь так не делать.

— Мне трудно подобрать ёмкое определение, но больше всего это похоже на наведение беспощадного прожектора. Ты высвечиваешь отдельные чёрточки, и от них падают гигантские тени.

— Да? Не обращал внимания. Я исправлюсь.

— И это меня тоже удивляет. Имею в виду — отсутствие намеренности. Поэтому ты и не обращаешь внимание. Трудно обратить внимание на бессознательное. Тебе не свойственен сарказм или презрение к другим людям. Ты ко всем внимателен. И это не притворное. Но тем не менее иногда твои слова звучат так, будто ты видеорегистратор, фиксирующий промахи других.

— Твои сравнения, как всегда, очень образны. Не зря они так ценят твои рецензии.

— Спасибо, мой великолепный эксперт.

— Прости.

— Тебе не за что извиняться.

— Если тебе это не нравится, то, конечно, есть.

Она перегнулась через столик и поцеловала его в губы, заставляя прекратить извинения.

— Ты хороший и добрый. На самом деле ты не думаешь ничего плохого ни о нём, ни о других. Именно поэтому тебе не идёт привычка язвить над чужими недостатками.

— Я знаю. Прости.

И он снова ощутил в себе горячее желание не разочаровать её. Эл знал, что она никогда не будет его переделывать. Аманда лишь останавливала его иногда и давала заметить: он — лучше. И сейчас его снова, как и всегда, охватило смятение от незаслуженности дара. Она действительно видит в нём лучшее.

Они познакомились на вечере, который устраивали после успешной премьеры. Тремя неделями раньше режиссёр купил у него массивный дрессэдор и пару кресел, поэтому Эл и оказался в числе гостей. А она — потому что должна была написать на спектакль рецензию. Он проговорил с Амандой минуты две-три. Потом их развело в разные стороны.

С того приёма он ушёл с её подругой. Остроумная шатенка, редактор крупного книжного издательства. Позже Эл думал, что она наверняка звонила тогда наутро Аманде и довольно мурлыкала, какое у неё получилось неплохое завершение вечера. Он встретился с той женщиной ещё дважды, так что у Аманды мог оказаться на руках полный отчёт и экспертное заключение: конечно, абсолютно бесперспективен с точки зрения серьёзных отношений, но, если хочется приятного приключения, отчего бы себя и не побаловать.

Когда они в следующий раз столкнулись на богемном междусобойчике в грин-вилладжском кафе, притиснутые плечом к плечу в углу, Аманда так и представилась: «А, мы уже как-то встречались. Помните?.. Я подруга Беатрис». Да, ему удалось её вспомнить, хотя на том вечере было много красивых женщин и много мимолётных бесед; их же контакт стоял в ряду самых мимолётных.

В тот вечер в кафе они мало говорили друг с другом. Он к этому не стремился. У него в памяти остались её ответы на чужие вопросы, адресованные другим реплики без привкуса снобизма и простота, с которой она держалась. Поскольку они сидели бок о бок, в углу, им пришлось ещё какое-то время оставаться на местах, когда остальные стали выбираться из-за столика. Аманда повернулась к нему и, пожав плечами, констатировала: «Сегодня в хвосте самолёта».

Когда путь наконец оказался свободен, между ними уже завязалась беседа. В дверях Аманда заметила: «Вряд ли я бы приютила у себя мебель или подсвечники, с которыми кто-то прожил пару десятков лет и, возможно, умер. Они впитали чужие горести и болезни». «А разве это не откровенная предвзятость — как нежелание общаться со старыми людьми? Они видели также много хорошего и могут передать свои воспоминания и ощущения нам». Он уже слышал такие доводы не однажды. За годы в бизнесе он выработал позицию: те, кто не понимают подлинную красоту, те её и не достойны. Не стоит тратить время на тех, кто способен заметить в антиквариате только одну черту — немолодой возраст вещи. Обычно к таким фразам примешивалась пренебрежительность. Эта женщина обошлась без неё, что упредило его раздражение. Поэтому он и снизошёл до ответа.

Позже она призналась, что её подкупила искренность, с которой он, будто верный рыцарь, бросился защищать антикварные вещи.

К метро — Аманда приехала на метро — они дошли нога за ногу. Болтовня обоих затянула. «Спасибо за экскурс в мир дискриминируемых мною предметов», — улыбнулась она, прощаясь. «Заглядывайте, если будете рядом. Мы покажем вам тот самый чиппэндейловский прилавок, который вы назвали помпезным», — сомневаясь в уместности этого жеста, он протянул ей визитку. И тут же пожалел. Всё-таки она связана с раскованной темноволосой редакторшей. А они с Беатрис удачно поняли и миновали друг друга, и не стоило провоцировать случайную любовницу на мысль, будто он подаёт сигнал через подругу.

Он надел самую официальную из своих улыбок, которую обычно приберегал для аукционов. Заминка была понятна им обоим, но, бросив вежливый взгляд на визитку, которой предстояло, и оба понимали это, быть аккуратно погребённой в небытие, под россыпью таких же формально принятых кусочков картона, Аманда вдруг удивлённо вскинула бровь. «Так это же в двух шагах от дома моего хорошего друга! Я наверняка не раз проходила мимо. Как далеко от кондитерской?» Он мог бы испытать досаду. Но Аманда приехала на метро. Единственная из всех присутствовавших на встрече.

Прошло недели две. Он забыл о ней напрочь. И тогда она появилась в салоне, вызвав у него замешательство и дискомфорт. Аманда была разрумянившейся, весёлой, в распахнутом пальто. «Возвращалась из гостей и вспомнила, что это ваш салон, — пояснила она. — Удивительно, как можно проходить мимо чего-то и не замечать годами. У вас такое бывало? Что на каком-то витке судьбы перед вами раскрывается место, присутствовавшее до этого только на периферии вашего внимания? День за днём проходишь мимо здания, а потом переезжаешь в квартиру, которая соответствует всем вашим требованиям и находится именно в нём? Или заходишь однажды в кофейню, которую успешно игнорировал годами, обнаруживаешь, что её держит лучшая школьная подруга, с которой потерял давно связь — и вуаля, уже проводишь в этой кофейне каждый уик-энд. Как будто то, что нас окружает, многослойно, и мы периодически попадаем на новый уровень привычных декораций. Так вот оно, царство старины… Это второй раз в жизни, когда я захожу в подобное место».

Если тогда, после кафе, приглашение выглядело логичной вежливостью, то теперь, увидев её неожиданно и не вовремя, он о своём гостеприимном порыве жалел. Она наверняка знала про него из чужих уст, и это побуждало отстраниться. Неприятно было чувствовать себя побывавшим заочно под увеличительным стеклом. Амандой, очевидно, двигали дипломатические соображения: как знать, вдруг у Беатрис интрижка разовьётся во что-то серьёзное, и тогда им всяко придётся общаться.

Оба приложили усилия, чтобы не выдать неловкость. Он провёл ей небольшую экскурсию. Как и тогда, после кафе, они понемногу, незаметно для самих себя разговорились. Его увлёк рассказ о тех вещах, которые привлекали её взгляд, как всегда захватывало всё, что связано с антиквариатом и искусством. Она смотрела на многое совсем иначе, чем он. Он вспомнил о её преданности метро и о том, что до станции минут пятнадцать ходу.

Они поцеловались только на тринадцатой встрече. В стеклянном лифте, везущем на верхний этаж бизнес-центра. Одновременно повернули головы и обнаружили, что их губы самым естественным образом соприкоснулись.

Как вообще они ухитрились навесить мост между третьей и тринадцатой встречей — загадка. Всё было против этого. Он всегда избегал знакомых своих мимолётных подруг. Она придерживалась правил женской солидарности, согласно которой даже дружба с приятелем подруги может рассматриваться как поведение не вполне корректное. Ни при первом их соприкосновении на званом вечере, ни в последующие разы у него не включалось оценивание, хотел бы он с ней секса или нет. Она не флиртовала с ним ни капли. Он ничего не знал о театре. Она была равнодушна к антиквариату.

Наверняка Аманда потом, уже после пятнадцатой встречи, ставшей их первым полноценным свиданием, пережила неприятные минуты, с осторожной небрежностью сообщая подруге: «Кстати, я встречаюсь кое с кем. Ты его знаешь». Эл мог представить, как полнокровная Беатрис запрокидывает голову в приступе искреннего смеха: «Ага, так ты тоже решила побаловать себя маленькой интрижкой!» И наверняка Аманда не хотела выставить себя наивной и не возразила: «Нет, у нас всё по-другому».

— Должна признаться, здесь его делают много лучше, чем в том, где мы были в прошлый раз.

Аманда слегка наклонила свой стакан. Шапка пенки колыхнулась.

— Попробуешь?

— Я должен ограбить тебя?

— На пару глотков? Да, это будет ограбление века.

Он пригубил её кофе. Секундой раньше он бы не задумался о такой возможности. Сейчас ему стало очевидно: конечно, он хочет пробовать то, что пробует она. Он хочет разделять её ощущения. Он желает, чтобы у них образовывалось больше опыта одного на двоих. И ещё, что не желает отвечать ей отказом, даже в малом. Ему не хотелось её разочаровывать. Ни в чём. «Если она в меня верит, значит, ни к чему заниматься самокопанием», — сказал он себе однажды. Есть здесь и сейчас. И в этом здесь и сейчас ему нечего скрывать. Прекрасная чистая версия истории. Никаких закопанных скелетов. Он никогда не причинял другим вред. Он никогда не совершал ничего отвратительного. Жизнь — это текучий поток. И жить надо настоящим мгновением.

Спустя пару недель свиданий Эл с удивлением обнаружил в себе робкую ревность. Он ни разу не поинтересовался у неё о предыдущих мужчинах. Технически, он не задавался подобным вопросом ни с одной из своих знакомых. Его это совершенно не волновало. Более того, он надеялся на появление в их жизни мужчин последующих. А вот теперь вопрос возник. Его было трудно выбросить из мыслей. Почему она была свободна до встречи с ним? Почему она не ищет кого-нибудь ещё сейчас? Когда она этого захочет? При мысли о том, что Аманда решит завершить встречи и увлечётся кем-то, он не испытывал привычного облегчения. Он всё ещё от неё не устал.

Ни один из них не признавал вслух, а вероятно, и мысленно это «всё по-другому». Ей было несвойственно терять голову. Она сохраняла трезвость, делая каждый шаг осознанно и без спешки. Эл много раз проверил свои ощущения. При малейшем признаке дискомфорта он бы немедля сдал назад.

Ощущения были необычными.

Она не казалась чужеродной помехой, которую хочется убрать из модного лофта с шероховатыми кирпичными стенами, полированным ореховым комодом восемнадцатого века, кроватью в индустриальном стиле из коллекции известного дизайнера и инкрустированной ардековской витриной, рядом с которой висел подлинный эстамп Лотрека. Эл сочетал в своём жилище разные эпохи — на фоне подчёркнуто современного ярче выделялась красота старинного. Он отлично владел искусством создания эклектичного коктейля, этим рискованным подходом, чреватым тем, что миллиметр вправо, миллиметр влево — и свалишься в безвкусицу. Разнородные элементы, направляемые его чутьём, не вступали в конфронтацию и не превращались в ворох несовместимого. Именно поэтому, из-за тщательности подхода, он не любил приводить к себе кого-либо. Скрупулёзно и любовно работая над создаваемой вокруг себя средой, он был ревностен к гостям. Люди тоже могли диссонировать с обстановкой. Чаще всего так и случалось. Почти всегда так и случалось. С Амандой диссонанса не возникло.

Наверное, если бы он возник, Эл совершил бы немыслимое прежде — подавил глухое ревнивое противление. Голоса вещей всегда имели для него приоритет. Но не в этом случае. С некоторым изумлением он вынужден был признать — да, на сей раз он бы их предал. Отсутствие ожидаемого противления было подарком и лишним подтверждением: это какой-то новый опыт. Не так, как обычно. Совместимость, которая делала общение с Амандой столь лёгким, распространялась почти непостижимым для Эла образом и на его территорию. Ощущение непривычного совпадения во всём было разлито в воздухе.

Они оба были жителями большого города, плоть от плоти его, пристрастившимся к независимости и самодостаточности. А значит, оба хорошо почувствовали: всё не так, как обычно.

По-другому.

Глава 6. Иезекия Мортон. Галилейское море

В читальном зале не было никого из сокурсников, но всё равно Иезекия удивился тому, что Валто нарушил привычку имитировать шапочное знакомство.

— Мортон, подвинься.

Иезекия убрал сумку, давая ему приземлиться на скамью за внушительным библиотечным столом. Он бы с радостью расположился на улице, под раскидистым ясенем, но уже похолодало.

— Тебя вообще невозможно застать без твоей свиты, — недовольно сообщил Валто, заставив скамью сдавленно выдохнуть под его весом.

— Они не моя свита.

— А кто?

— Товарищи.

— При них тебе телефон, что ли, не вытащить? Ты не ответил на моё сообщение.

С момента выздоровления Валто он удерживал себя от визита в студию. Под самыми благовидными предлогами. Потребности в его присутствии больше нет никакой. Дезире наверняка хочет наверстать неделю разлуки. Он может смело передать вахту. Валто, в свою очередь, игнорировал занятия.

— Согласно правилам, использование телефонов во время лекций не разрешено. Ты вернулся?

— Ну, я с утра гуляю по территории. Потом решил, что наверняка смогу перехватить тебя здесь.

Иезекия наметил себе срок в неделю. Достаточно, чтоб не выглядеть банным листом. Спустя неделю можно будет и позвонить. Внезапно в распоряжении оказалось ужасно много свободного времени. Он принял участие в молитвенных бдениях. Героически преодолел монографию, которая в его учебном плане значилась только через две недели. И даже сходил на диспут по Посланию к Колоссянам.

И пока он давал Валто и Дезире отдохнуть от себя, его настигли новые открытия, далеко не самые окрыляющие. Неприятные открытия — это то, что начинало прочно ассоциироваться с Карьялайненом.

Штудируя несколько дней назад труд по примитивным религиям, Иезекия зацепился взглядом за иллюстрацию. Один из знаков на ней что-то настойчиво напоминал. Что — оставалось нерасшифрованным. Иезекия пробрался через пару глав, почти собрался закончить на сегодня с учёбой и отправиться на прогулку. Закрыл книгу — и тут по закону противоречия ларчик памяти, до того капризничавший, распахнулся. Перед глазами пошёл замедленный повтор: полощущиеся флагом волосы, прикрытые глаза, мощная шея, низкий вырез футболки. Невзрачный кожаный шнурок, завязанный узлом. Вынырнувший поверх ткани светлый овал, подпрыгивающий в такт песне, прямо перед носом Иезекии. Этот нелицеприятный фильм промелькнул трижды. Иезекия вернулся на десяток страниц назад и уже прицельно изучил картинку, почти лёг на неё. Подпись сообщала, что перед ним знаки лапландских шаманов. Они только что не замахали ему приветственно ручкой как старому знакомому. Символы, которые жирно выгравированы на кулоне, что висел на шее у Валто.

Иезекию затопило жаром. Низкоголосый саамский напев. Готовность Валто пересказывать языческие легенды. Бубен на обложке альбома. Ну что, Иезекия Мортон, подмигнула ему картинка, как много компромиссов ты готов допустить? Как много непозволительных отступлений уже себе позволил? Весело, правда?

Он всегда был старателен и упорен в изысканиях, если имелась отправная точка. Поэтому следующие несколько часов сделали его специалистом по северной традиции. Нойд. Колдун. Сайво. Языческая преисподняя, место силы для шамана. Бубен, рабочий инструмент саамских колдунов. Йойк. Ритуальное пение. Знаки, бегущие по кругу. Графическое описание саамской вселенной с пантеоном высших и низших богов.

И всё это ставило вопрос: с кем он так простодушно связался? Что такого гипнотизирующего в глазах, что пристально изучали его на протяжении недели?

На следующую ночь ему приснился сон, в котором неряшливые шаманы молотили по рыхлому снегу оглоблей от оленьих саней. Клочья грязного снега летели в разные стороны. Иезекия притаился за стволом дерева, чтоб его не заметили, и хотел сбежать, но почему-то ему нужно было досмотреть до конца, чем они занимаются. Цепенея от страха, он таился в укрытии, жадно смотрел. Даже отвести взгляд было не под силу. Один, самый грозный, колдун вдруг обернулся в его сторону и нехорошо улыбнулся, показав почерневшие и очень острые зубы. Проснувшись, Иезекия несколько минут моргал, приходя в себя.

— Эй?

— Ты язычник?

Спрашивать вполоборота было легче.

— Я не про то, что ты ходишь на общую молитву. Кто ты в глубине души?

Внимание Валто он явно завоевал полностью.

— Я — это я.

— Но во что ты действительно веришь?

— Что это ты вдруг?

— Я сказал, что не хочу слушать ничего нечистого, но ты решил, что если оно будет на финском или саамском, то это позволительно мне дать. Что можно маскировать демоническое под безобидное. Мне прискорбно сознавать, что ты пользуешься моим неведением, чтобы проигнорировать мои просьбы.

— Нечистое? Я использовал в песнях фольклорные мотивы. Всё. Если так хочешь, я тебе целиком переведу эти тексты. Там нет никаких заговоров или молитв наизнанку. И я не думал, что ты захочешь битый час выслушивать лекцию про космогонию древних саамов.

— Но ты привлёк шаманскую символику.

— Это было давно, мы хотели быть впечатляющими, и меня тогда торкнули рисунки одного знакомого. Он цифровые арты здорово делает.

— И всё?

— Почему тебе надо без конца выдумывать страшилки? Мы уже выяснили, что я не поклоняюсь дьяволу. И чтобы быть профессионально пригодным к шаманству, мне потребовалось бы хотя бы родиться саамом.

— У тебя на шее висит оберег.

Валто недоумённо посмотрел на него. Бледный и осунувшийся после болезни, но всё равно подавляющий уверенностью. Потом рассмеялся.

— Это украшение. Украшение, Мортон!

— Это магический символ.

— Он у меня со школы. Я его в Кеми на первые заработанные деньги купил, потому что он мне приглянулся. В магазине с сувенирами. Вот и всё.

— Но ты его до сих пор носишь, даже будучи…

Он хотел сказать: «Даже будучи христианином», но прикусил язык. В этом факте он всё сильнее сомневался.

— Эти знаки связаны с колдовством. Ты провёл в колледже год. Даже если ты половину проспал, всё равно тебе должно быть хорошо известно, что такие символы отягощены негативным духовным багажом, и что…

— И кто из нас после этого язычник? Я, который тебе говорит, что это кусок рога, ничего не значащий абсолютно, или ты, который шарахается от сувенирной безделушки?

— Безделушка? Тогда сними.

— Нет.

— Почему?

— Потому что никто не давал тебе права указывать, кому что носить. Он у меня под одеждой. Твой христианский взгляд он не оскорбляет.

— Я ещё раз спрашиваю: зачем? Если ты считаешь его ерундой и суеверием?

— Ты серьёзно?

— Разве атрибуты идолопоклонства — предмет для шуток?

— Я говорю на английском образнее тебя, знаю о современном мире больше тебя, и у меня в разы меньше предрассудков. Я ничего не знаю о колдовстве, только о смартфонах, и всё что меня связывает с язычеством, — метафоры для песен. Да, я их бесстыдно эксплуатирую. Ну, прости меня, я знаю мифологию. Но ты ведёшь себя как охотник на салемских ведьм.

Жестокая прямолинейность, с которой Валто ставил его на место этими словами, была тем более обидна, что каждое из них било в яблочко.

— Твоё право воспринимать мои убеждения и мою библейскую позицию как архаичный пережиток. А моё право — считать это пагубной для души солидарностью с оккультными практиками.

Иезекия надеялся, что ему удалось произнести это с каменным выражением лица

— Да? Тогда сними, — наклонившись к самому его лицу, насмешливо рявкнул Валто. — Попробуй.

Он схватил его ладонь и положил на гравированный кулон. Тот был насыщенно-тёплым, нагретым телом. Сама кожа обожгла жаром.

— Давай. Дойди до логического завершения. И потом его торжественно сожги.

— Это твой выбор, — скривился Иезекия, пытаясь высвободить пальцы.

— Ну, что? Боишься магического предмета за три евро, а?

Он наконец вырвал руку из хватки Валто и пошёл прочь. Свернул в коридор и тогда уже прибавил шаг до максимума. Не стал ждать лифта, а нырнул в дверь, ведущую на чёрную лестницу. Прошёл один этаж, а потом припустил быстрее. И ещё быстрее.

Сверху хлопнуло.

— Эй! Да постой же ты!

Валто слегка запыхался от бега.

— Послушай. Я не сатанист. И не язычник. Я обычный человек. Мне нравятся яркие образы. Вот и всё. Почему тебе надо усложнять?

— Потому что пусть ваше «да» будет «да», а «нет» — «нет».

— Но я тебе и выложил всё как на духу.

— Не уверен. Я с тобой не могу быть уверен.

— Тебе так нравится осуждать, если что-то недостаточно чёрно-белое? Что происходит?

— Это неправда. Я не сужу людей за то, что они делают или не делают. Не одобряю неправильных вещей, но никого не сужу.

— Хорошо, извини. Не судишь. Но придумываешь.

Иезекия вздохнул.

— Что тебе от меня надо, Валто?

— Ничего. Мне от тебя ничего не надо.

Он сделал паузу.

— Собирался спросить… Мы выступаем в пятницу. Хочешь прийти?

***

Подмигивающий огоньками синтезатор походил на запретную игрушку. Иезекия наигрывал пасхальный гимн.

— Эй, лучше не трогай.

— У него же мило получается, — запротестовала Дез, уютно расположившаяся возле клавиш. По асимметричной юбке цвели яркие вязаные цветы.

— Рори ему руки оборвёт, если узнает, что кто-то касался его чёрно-белой подружки.

— Мы ему не скажем. И мне нравится мелодия, которую Иезекия показывает.

— Мортон, эта штука сложна в обращении, без шуток.

— Не настолько, чтоб человек с мозгом не разобрался, что к чему. Я не трогаю настройки.

Его охватила воздушная дерзкая лёгкость, хотелось легкомысленно перечить. Повинуясь духу противоречия, он проскакал по клавишам весёлыми аккордами, попирая право владения.

— Он великолепный.

— Ещё бы он не был. Почти четыре куска стоит. Мне уступили несколько сотен. И вообще повезло — я тогда нашёл на машину покупателя чуть ли не за ночь.… До Пасхи целая вечность, почему этот?

— Валто, это пасхальное, да?

— Мортон играет только церковную музыку.

— Да. Но Дез нравится, — поддразнил его Иезекия. Наиграл первый ноэль. Он уже два дня не мог избавиться от этой мелодии. Она звучала в ушах, он её напевал, забываясь; она жила в кончиках его пальцев.

На самом деле он украдкой освоил сборник, подаренный Дез. Конечно, она не собиралась устраивать ему экзамен и наверняка давно забыла про свой спонтанный подарок. Но ему настоятельно требовалось подправить уязвлённое самолюбие, стереть ощущение неуверенности, которое он испытал тогда перед незнакомыми нотами. Он ещё несколько раз садился за инструмент в холле второго этажа. Ему удалось вычислить закономерность, когда никого там не было. Делал закладку на какой-нибудь песне и в два-три набега разбирал мелодию, заучивал, пробовал что-нибудь изменить, если она казалась ему слишком прямолинейной. И иногда играл что-то неопределённое, просто приходящее на ум.

— Эта тоже красивая.

Что-то умиротворяющее и одновременно бунтарское было в рождественском настроении задолго до Рождества. Как и во всех вещах, совершаемых не вовремя. Он повторял ноэль снова и снова. Ну да, у него другая музыка. Не такая эффектная, как у Валто. Но она тоже может нравиться.

— Дез, поехали на побережье завтра? Пока тёплые дни вернулись. Мортона с собой возьмём.

— Нет. Для начала вы спросите Мортона, поедет ли он, — возразил Иезекия.

— Хорошо, прости. Я хочу, чтоб ты поехал с нами. Ты ведь согласишься?

— Я не могу.

— Да брось!

— Я не договорил. Я хочу. Но не могу. Я Брендону обещал помочь с эссе.

— Почему он не может справиться со своим заданием сам? Зачем для этого нужен ты?

— Потому что если мы не эгоисты, то помогаем другим. Даже когда нам не хочется. Извини, я правда собирался прийти в пятницу.

Валто ни словом не обмолвился о пропущенном выступлении и даже весело отмахнулся, мол, в следующий раз. Причина была уважительна: сестру Мэттью увезли в больницу с приступом аппендицита, и он действительно нуждался в поддержке. И всё же Иезекия ощущал вину. И за то, что в последний момент позвонил и сказал, что не придёт, и за то, что испытал облегчение. Ему совершенно не хотелось переступать порог клуба. Милостью Божией ему удалось удержать завесу, отделяющую ту часть жизни Валто, которую он не готов был видеть.

— Пожалуйста, не трогай инструмент.

— Пожалуйста, послушай, что я сказал об экзамене. Тебе надо переговорить с преподавателем.

— Я не буду его сдавать.

— Глупое упрямство.

— Глупо что-то зубрить, если у них ко мне и других претензий навалом. Хватит.

— Если тебя выгонят из колледжа, то не продлят визу.

Предположение, что Карьялайнен отправится назад в Финляндию, нагнало на настроение облачко.

— Пустяки, — отмёл его возражения Валто.

— Мы поженимся, — вмешалась уверенно Дез. — И тогда ему нет нужды доказывать, что нужно продлить визу.

— Я тебя провожу, — сообщил Валто, захлопывая дверцу фургона.

— Тебе ещё возвращаться.

— Я проторчал дома почти десять дней. Мне нужен воздух.

— И если тебя заметит кто-то из руководства?

— Ну, пока что я имею право здесь находиться.

На этот раз Иезекия почти всю дорогу молчал. Кажется, Валто решил, что попытки втянуть его в разговор нужно завершить штурмом.

— Чем ты так поглощён?

— Ничем. Звёзды.

— Я тебе рассказывал про моё самое пугающее переживание? Как-то я попал на выставку о космосе. Фотографии, первые полёты. И модели первых космических аппаратов. Не помню, почему я там оказался, возможно, мне просто надо было где-то убить час-другой.

— Мы не можем убивать время. Из него состоит жизнь.

— Хорошо. Провести где-то час-другой. В общем, раньше я представлял себе ракеты как что-то, чуть меньше подводной лодки. А оказалось — тесное нечто, чуть больше кабинки биотуалета. Упираешься локтем в стенку, а за обшивкой уже открытый космос, так что, считай, касаешься локтем вселенной. Я представил себя в этой хлипкой капсуле, мчащимся оголтело в самую гущу звёзд. А всё, что позволяло мне жить, оставалось за спиной. Я отдалялся всё больше от кислорода, воды, земного притяжения, координат в пространстве. Поскольку звёзды — это не фонари на обочине, через какое-то время не чувствуется движения, только бесконечное парение в их россыпи, как будто завис навсегда в одной точке. Совершенно один. В пустоте. Растворишься в ней, а она даже не заметит. Ничтожный атом.

Возле спортивного центра Иезекия принялся сворачивать на тёмную кружную дорожку, но Валто дёрнул его за рукав.

— Пойдём насквозь. Здесь короче.

Он уверенно прошёл через узкий коридор, подёргал дверь.

— Я ж говорил — они только в десять запирают. Я часто так возвращался.

Бассейн уже был пуст. Большинство студентов прилежно разбрелись по комнатам и готовились ко сну. Только за матовой стеклянной стеной читалось несколько силуэтов: кто-то занимался на тренажёрах.

— У воды цвет какой красивый. …Представь. Тебя переваривает колоссально огромное нечто, и для этого нечто ты даже не крошка хлеба на один зубок, а неразличимая молекула.

Иезекия остановился на середине. Устремил взгляд на мирно покачивающиеся на отдыхающей воде буйки.

— И чтобы ты не нервничал, сразу замечу: я не о душе сейчас, а о нашем присутствии в мире. О том, что в рамках вселенной и даже страны стирание одной личности проходит незамеченным.

— Галилейское море — единственный источник пресной воды на Святой земле, — задумчиво произнёс Иезекия.

— Ладно, пойдём.

Они двинулись дальше вдоль кромки бассейна.

Иезекия не успел осознать, что происходит. Один кадр — и сразу другой. Просто Валто сделал шаг вбок и через секунду оказался в воде. Раскинув руки в стороны. Тонкая поволока водной глади на лице. И нереальный платиновый ореол волос в бирюзе.

Головокружение. Обморок после болезни. Скользкий бортик. Причины могли быть разные. Неважно какая; важно, что Иезекия не знал, умеет ли Валто плавать. И вообще — способен ли сейчас плавать.

Он соскользнул следом в тёплую воду едва ли с секундной заминкой — и осторожно; даже посреди оглушающей паники ему не хотелось делать ничего шумного, драматичного. Это не избавило от шока и нереальности происходящего. Была вода повсюду, её качание, подзабытое движение через плотную толщу, ослепительный, вдруг усилившийся свет от ламп на далёком потолке, искажённая перспектива отсюда, снизу, поменявшая картинку слишком внезапно. А в следующую секунду — всепоглощающий страх, что ему ни за что не вытащить Карьялайнена, если тот пойдёт ко дну. Он рванулся вперёд, поднимая вокруг себя брызги.

И тут увидел, что Валто смеётся. Безудержно хохочет, размазывая удлинившиеся от воды пряди по лицу.

— Ты прекрасен, Мортон. Ты как суперспасатель, — сквозь приступ смеха выдавил Валто.

Они оба развернулись к бортику. Раздался энергичный всплеск брасса. Иезекия мгновенно убедился, что Валто плавает в разы лучше его. У него заняло какие-то секунды, чтобы добраться до края, игнорируя лестницу, одним движением вытянуть себя из воды, а потом выдернуть Иезекию.

К счастью, никто не бежал ещё проверить, что случилось.

— Что это было?!

— Прости, Мортон. Разве ты не видел цвет воды? Я не знаю, что нашло, но не мог этого не сделать напоследок.

— Что это было, я спрашиваю?!

С одежды шумно текло. В любой момент могла подоспеть служба безопасности, если их нырок засекли на камере наблюдения.

Иезекия подхватил сумку и выскочил за дверь. И дальше, прочь с площадки, от фонарей, под защиту деревьев. Трясущимися руками попробовал прямо на себе отжать, насколько можно, одежду.

— Как я вернусь в таком виде?

— Тебе пять минут до комнаты.

— Мне — холодно!

Он стянул туфли и, морщась, выплеснул из них воду. Лихорадочно выкрутил носки. Трава больно колола ступни.

— Спокойно, на дворе бабье лето.

— Это чудовищное нарушение правил, это вопиющее нарушение всех… Чудовищно… Немыслимо…

— Скажем, что попали под дождь.

— При абсолютно ясной погоде, да!

— Хорошо: мы тренировали веру хождением по воде.

— Не кощунствуй.

— И в мыслях не было.

— Я не хочу тебя слушать!..

Мокрые носки было не натянуть, он отшвырнул их, спохватился, что так нельзя, комком засунул в карман. С трудом влез в сырые туфли, сел на траву и спрятал лицо в ладони.

— Эй. Что ты злишься? Ты что — никогда не делал таких вещей? Разве ты никогда не совершал никаких студенческих безумств? Ну хотя бы школьных? Мортон?

Он не отвечал, пытаясь отрешиться от голоса Валто, от всех звуков и ощущений, будь то резкий запах дезинфицированной воды или лёгкое потряхивание от шока. Ему нужно было найти точку равновесия.

— Даже здесь в ходу всякие дикие розыгрыши, поверь. Я помню по прошлому году: ещё как в ходу! Мортон?..

— Оставь меня в покое, пожалуйста.

— Это было бы крайне неуместно и неразумно, — серьёзным голосом произнёс Валто. Ему удалось точно сымитировать интонации Иезекии.

— Отстань!

— Мы похожи на двух мокрых выдр, — рассмеялся Валто. — Видел бы ты себя!

В Иезекии вспыхнула терпкая ненависть. Он отнял руки от лица и вскинул голову.

— А если бы я не умел плавать?

— То что? Никто же не толкал тебя. Ты бы просто не прыгнул.

— А если бы я позвал охрану на помощь и выставил себя на посмешище?

— Тебя бы наградили медалью за отвагу и чествовали бы. Я же не знал. Пойдём, у меня в машине должно быть что-то сухое.

— Это не смешно.

— Это — прекрасно.

Даже тёплый ветер ощущался сейчас ледяным. Трудно было сказать, что было хуже — отвратительная липкость отяжелевшей одежды или не отпускающий озноб, мешающий выговаривать слова и превращающий их в заикающуюся пародию.

— Твоё поведение безответственно. Асоциально. И не соответствует духу колледжа. И я сообщу об этом инциденте руководству.

Круто развернувшись — впрочем, на мокрых подошвах было не так просто развернуться круто, он едва не потерял равновесие, застопорившись в повороте, — Иезекия зашагал прочь. Яркий хохот звенел в воздухе.

Он задыхался от неподобающего коктейля эмоций. Злость. Возмущение. Отвращение. Предвидение того, как он пойдёт по коридорам, оставляя за собой мокрый след, словно вылезшее из озера лохнесское чудовище. И ещё больше отравляло сознание того, что гневная походка не делает его грозным. К несчастью, он легко мог увидеть себя сейчас со стороны: стиснутые зубы, обмельчавшие зачастившие шажки, неестественно напряжённые плечи, деревянные колени. Слипшиеся короткие ресницы и прилизанные бесцветные волосы.

Как у мокрой выдры.

Хотя сравнение слишком лестное. Выдра — это то, как пластично и естественно рассекал воду Валто. А Иезекия просто торопливый разобиженный кролик с поджатыми губами.

После завтрака первым же делом он отправился в приёмную. Бесконечный горячий душ накануне вечером — да, до того был мучительно долгий путь под взглядами как назло чаще обычного попадавшихся на глаза соседей по этажу, с подбородка срывались неприлично звонкие капли, и у каждого первого делались квадратные глаза, — сон и завтрак не сбили воинственного настроя.

Впервые за то время, что он засыпал в колледже, вместе с ним под одеялом свернулось клубком горе. С утра пришлось встать раньше на сорок минут, чтобы прокрасться в прачечную с пакетом сырой одежды — добраться туда накануне было выше его сил. Полчаса просидел в полной неподвижности, неотрывно наблюдая за вращением барабана стиральной машины. Никто не вошёл, к счастью. Потом вернулся к себе. Отправил в мусорное ведро наушники и, после минутного колебания, отказывающиеся сохнуть туфли. В третий раз тщательно вычистил зубы. Целеустремлённо застегнул все до единой пуговицы на очередной белоснежной рубашке. Встроился в поток студентов, текущий по главной аллее. Ориентированных на знания. Ориентированных на праведность. Их присутствие возвращало землю на свою ось. Прижав к боку книги, он старательно прокладывал маршрут так, чтобы избежать тех, кто вчера мог видеть его возвращение.

Валто перешагнул все мыслимые пределы. Дальше уже невозможно делать вид, будто он нормальный студент. Или хотя бы просто нормальный. Карьялайнену не место в их рядах. И совершенно не забота Иезекии, будет это означать для заблудшего покаяние или возвращение в Финляндию.

— Я хотел бы поговорить с мистером Торнтоном, — заявил он секретарю.

— Вы сможете зайти через полтора часа?

Иезекия кивнул. Добросовестно отсидел лекцию. Он намеренно занял самый дальний угол, забравшись в гущу малознакомых лиц. Вопреки обретённой решимости, а может, и благодаря ей удивительно быстро включился в работу и не отвлекался мыслями ни на что. Размышлять особо больше не о чем. После пробуждения он первым делом стёр с ноутбука неподобающие треки, и было облегчением сознавать, что точно так же молитва очистила его разум. Он начнёт всё сначала.

Правила существуют не просто так.

Заповеди даны не просто так.

Предостережения звучат не просто так.

Запреты вводятся не просто так.

— Добрый день, Иезекия. Присаживайтесь, — радушно встретил его декан, почти не видный из-за стопок книг и бумаг, скопившихся на столе.

— Спасибо, что согласились меня принять.

— Так о чём вы хотели поговорить?

— Меня беспокоит один студент… — расправив плечи до идеальной осанки, начал Иезекия.

***

— …Так ты уже набрался смелости?

— Жду подходящего момента.

— Иезекия, а ты что скажешь? Насчёт следующего пункта?

— …Прости, куда мы уже продвинулись?

Их пятёрка занималась тем, что рисовала на огромном листе генеалогическое древо Иисуса. Суть была в том, чтобы составить визуальную проповедь, акцентирующую внимание на тех или иных моментах учения. Учащиеся разбились на небольшие группы. Каждая команда старалась для перечисленных в родословной библейских персонажей отыскать стих, глубже всего отражающий общую линию задуманной проповеди. И, разумеется, каждая команда надеялась, что именно их проповедь о происхождении Спасителя окажется самой впечатляющей.

— Какой стих мы поместим рядом с Раав?

У них имелись все шансы подготовить самую нетривиальную трактовку. Их группка была библейски подкована. Работа кипела. Они закатали рукава, чтобы не испачкать рубашки фломастерами. И судя по всему, обсуждали параллельно что-то ещё. И судя по всему — уже давно. Иезекия низко склонился к каллиграфическим надписям, сделанным выше, возле предыдущих рамок с именами.

— Прямоугольники похожи на могилы.

Все уставились на него.

— Это случайное сходство, я сознаю. И это правильно. В каком-то смысле. Ведь они, все вышеперечисленные личности, уже умерли. Но мне только сейчас пришло в голову, что генеалогическое древо с прямоугольниками выглядит как кладбище.

Судя по озабоченному молчанию его одногруппников, лучше от попытки объяснения им не стало.

— Ты думаешь, нам следовало выбрать квадрат или овал?

— Я думаю, всё идёт замечательно.

Выйдя утром из кабинета декана, он около получаса сидел на крутой лестнице, ведущей в административный корпус, и наблюдал за проходящими мимо. Эта неиссякающая река состояла из радостных людей. Или хотя бы не расстроенных. Уверенные богобоязненные юноши. Девушки, похожие друг на друга как близняшки. В подобающих юбках. Периодически взгляд фиксировал силуэт какого-нибудь крупного студента, даже если двигался тот совершенно иначе, — и тогда под рёбрами ёкало, а в груди начинало ещё сильнее саднить. Почему-то всё равно — виолончельной скорбью «Nothing else matters». Среди всеобщего оптимизма — тем более громко. Ведь это не то место, где можно заподозрить травмоопасные рифы. Здесь Господь. Здесь благодать. Как же так получилось, что его сердце разбито?

Наверное, следовало сделать усилие. Встряхнуться, окунуться с головой в полезные дела. Попытаться вернуть себя к разговору, кипящему вокруг. Признаться кому-нибудь, что душа раздавлена мрачной тяжестью. Однако делиться ношей совсем не хотелось. Она была непонятна ему самому. Он поступил так, как диктовал внутренний голос. Так, как ждал от него Христос. И всё равно не мог избавиться от неприятных подозрений, что смалодушничал.

Это просто нужно пережить, пришёл к выводу он. Правильные решения не всегда приносят облегчение.

И какие вообще тут могут быть решения?

— В кофеварке кофе свежий ещё остался.

— Я не пью кофе, ты знаешь.

Когда декан уставился на него круглыми глазами из-за стёкол почти круглых очков, Иезекия торопливо развернул начатую фразу. «Тридцать сребренников», — пульсировало некстати в голове. При чём тут сребренники, раздражённо подумал он. Тоже мне, спаситель.

Но в итоге вместо заготовленной речи произнёс совсем другое.

«Студент, который из Финляндии. Карьялайнен. Он серьёзно болел. И не уведомил руководство о том, что отсутствует по болезни. Я уже сообщал об этом. Ему до сих пор нездоровится. Я знаю, что у них сейчас идут экзамены…»

«Брат Валто не хотел приходить неподготовленным, так как счёл, что это может быть расценено как неуважение к преподавателям. Он глубоко опечален сложившейся ситуацией. И он не стал давать никаких объяснений своим неявкам, опасаясь, что они будут выглядеть как отговорки».

«Брат Валто находится в процессе поиска лица Божьего, водительства Господа и в глубоких молитвенных раздумьях о дальнейших шагах в колледже и служении».

«Брат Валто, если мне позволено будет высказать мнение, имеет несомненные задатки прекрасного служителя, лидера и наставника, хотя и не проявляет их в силу врождённой скромности».

«Брат Валто сильно повлиял на меня, на мой духовный рост. Я благодарен Господу за него, и мне тяжело думать, что из-за его нерешительности и промедлений может сложиться впечатление, будто он пренебрегает учёбой».

— Этот действительно очень хороший, Дез из какой-то лавки органических продуктов принесла, попробуй.

— Он вреден для организма. Наше тело — храм Святого Духа.

— Мой храм справится, плесни мне тогда.

Иезекия пообещал своей гордости, что разберётся с вопросом, отчего он снова торчит в студии как приклеенный, чуть позже. А пока что — пока совершенно не хотелось избавляться от овладевшей душой лёгкости.

Я должна тебя похитить, созналась Дез и пошла рядом.

Это преступление, похищать людей, сказал Иезекия, стараясь разглядеть самодельные кленовые листки в ожерелье на её шее.

Да. Если я попадусь, меня арестуют. Он сказал, возможно, ты будешь сопротивляться. Или твои телохранители.

Неужели он готов рискнуть сообщницей?

Он сказал, что ты дуешься на него. Что ты не отвечаешь на его звонки. Поэтому единственный выход — выкрасть тебя.

Иезекия поставил перед Валто кружку.

— Я поговорил с деканом. Насчёт твоего экзамена по греческому. Его у тебя примут, если ты соизволишь дойти до препода.

— Мой благодетель Мортон. Спасибо, друг, но я не буду больше тратить их время.

— Они вошли в твоё положение. И обеспокоены твоим самочувствием. Сделай милость, постарайся, чтоб я не выглядел перед деканатом идиотом, который попусту хлопочет там, где это никому не нужно. Мне очень не понравилось врать.

— Ты не устаёшь поражать меня.

— Нельзя же выбрасывать целый год.

— Иезекия, послушай…

Валто посмотрел куда-то мимо, через его плечо и в пол.

— Да?

— Мне очень нужно, чтоб ты оказал мне услугу.

— Что надо сделать?

— Ты знаешь, что в субботу у меня концерт. У нас концерт.

— Да, я помню. Я же уже обещал, что отвезу тебя.

Иезекия невольно отметил, как эгоистично Валто сузил предстоящее событие до собственного триумфа. Сразу же поправился, но, без сомнения, так и продолжал думать о выступлении как о своём проекте. Так характерно для него.

— Ты мог бы выручить меня ещё больше.

— Я могу предоставить тебе машину, но вечером вести ты должен будешь сам, — кивнул Иезекия. Он не знал, во сколько закончится концерт, но предполагал, что очень не рано. Ох как не рано. Фургон Валто наконец отправился в ремонт. Сразу вслед за тем как владельца сразил грипп. То ли проявил солидарность, то ли воспользовался моментом.

— Не в этом дело.

Голос Валто зазвучал отстранённо, почти механически. И смотрел он всё так же мимо.

— Ну?

— У меня проблемы с клавишником.

— Ты хочешь, чтоб мы и за ним заехали?

— Не в том смысле. Он не может прийти. Совсем.

— Прискорбно. Уверен, вы справитесь.

— Нет. Так нельзя.

Иезекия терпеливо ждал, когда же Валто выйдет из меланхоличного транса.

— Я хотел попросить тебя сыграть.

Наверное, он шестым чувством уловил реакцию Иезекии. Поднял голову и повторил:

— Я хотел попросить тебя сыграть вместо него.

— Абсолютно абсурдная мысль.

— Напротив.

А ведь он наивно полагал, что пара потрясений за неделю — это предел. Но нет. Ещё бы, у него же было уже целых два спокойных дня.

— Позвони кому-нибудь. Ты наверняка кого-то подходящего знаешь.

— Уже. Но те ребята, которых я знаю, заняты в своих проектах. Или у них обстоятельства. Это проблему я пытаюсь решить уже четыре дня.

— Значит, будете играть без клавишника.

— Но я знаю ещё и тебя. И прошу тебя.

— Я. Не. Умею. И не хочу. И не буду.

— Ты умеешь. Я слышал. Ты можешь. У нас всего несколько песен. Легко выучишь. Тебе не нужно делать что-то сверхъестественное. Просто заткни дыру.

— «Просто»?! Не ты ли говорил, что ваш корг — почти космический корабль?

— Мануал полистаешь.

— У тебя снова температура? Ты говоришь безумные вещи.

— Да послушай же.

— Я не играю мирскую музыку. И на публике не играю. И на сцену никогда не выходил.

— Ты играл в церкви. Это одно и то же.

— Нет, Валто. Это не одно и то же! Там было — служение Господу. И я был одним из тех, кто участвовал в прославлении Господа. Не себя, а Его. Я не хочу и не буду втягиваться в… во всё это. Куда делся прежний клавишник?

— Возьми ноты. Посмотри.

— Да не буду я!

— Возьми!

— Валто, тебе нужно… Хотя зачем я это говорю? Делай что пожелаешь! А меня не впутывай. У меня другие приоритеты.

— Ты мой друг. Ты обязан мне помочь. Один раз. Один-единственный раз!

— Не обязан. Я должен тебе сказать, что ты идёшь не туда. Вот это действительно мой долг как христианина… и друга.

— Послушай… — теперь голос Валто звучал умоляюще. — Ты не понимаешь, как много для меня значит предстоящая суббота. Мы впервые попадаем в одну линейку с «Дикой охотой». У нас три композиции. И чувак, который нас пригласил, не знает нас, первый раз имеет с нами дело. Но он нам поверил. А теперь я заявлю, что мы будем звучать отвратительно, потому что не смогли поднапрячься и спасти ситуацию? Что придём в меньшем составе? Что мы не тянем? Нас больше не позовут. Ты знаешь, что я бросил университет, чтобы сюда приехать? Потому что увидел шанс. И всё окажется впустую — мой приезд, колледж, год учёбы, аренда студии, создание команды, часы репетиций, деньги, которые я спускал до цента на оборудование и записи, беготня по владельцам клубов… Всё. Я выпущу это в трубу за один вечер. Мне придётся начинать сначала или возвращаться в Лаппеенранту. Я очень многое поставил на карту. А от тебя требуется-то — сущая мелочь. Десять минут. Ну, четверть часа.

Валто выглядел опустошённым. Мощные плечи поникли.

— Ты отдаёшь себе отчёт в дикости подобного предложения? — очень спокойно спросил Иезекия.

Не в первый раз за последнее время он почувствовал себя взрослее и разумнее Валто.

— Я не музыкант. И точно не тот, кто тебе нужен. Понимаю, тебе кажется, что положение отчаянное, но надо решать вопрос как-то реально, а не строить безумные прожекты.

— Я просил тебя когда-нибудь о чём-нибудь? Один единственный раз я обращаюсь к тебе с просьбой.

Это было не так, но Иезекия не стал сейчас придираться к словам.

— Тебе, может, и плевать на колледж, но я не собираюсь ставить под…

— Никто не узнает. Один раз. А к следующему выступлению у нас уже будет замена. Но сейчас ты можешь спасти нас. Меня. Мою мечту.

Иезекии хотелось заткнуть уши, чтобы не слышать бомбардирующих «друг», «спасти», «мечта». Мирское, пустое, суета. А ещё хотелось отвернуться, чтобы не видеть сгорбленную фигуру Валто. Мечтателя, бросающего второе учебное заведение ради мыльных пузырей.

— Что тебе посулить, чтоб ты согласился?

— Мне? Ничего. Разве что… Посмотри на свои увлечения трезво. Не строй воздушных замков. Согласись с требованием ректората. Подстригись. Вернись в колледж. Сдай этот несчастный греческий, пока тебя не отчислили. Вот способ не отправиться назад в Лаппеенранту.

— Это твои условия?

— Нет, это мой совет.

— Если я их выполню, ты согласишься?

Он поднялся и принялся рыться в ящике.

— Кажется, ты меня невнимательно слушаешь, — наставительно возразил Иезекия. — Я говорю о переосмыслении прио… Валто!!!

Он аж захлебнулся воздухом, поймав блеск ножниц, услышав металлическое клацанье, отметив замедленное скольжение светлой пряди — вдоль высокой фигуры, на пол. А потом бросился вперёд.

Глава 7. Алек Бойл. Вторник

В детстве Алек любил торговые центры. Они казались огромными и волшебными. Достигнув тринадцати, он перестал понимать, за что их можно любить. Звуки бродили, как в огромной закрытой банке, ударялись о потолок и настырно тыкались во все углы. Назойливое фоновое жужжание ввинчивалось в уши. И ещё они не были огромными. Ничего похожего на бескрайние сказочные царства, какими они представлялись ему, пока он был маленьким. В их городке молл был убогим. Бесконечно наматывать круги по одним и тем же магазинам, ничего не покупая, не получилось бы при всём желании. То и дело попадались соседи. На этаже с кафе резко и неуютно пахло фастфудом. Эти запахи застревали в носу и липли к одежде. Пахло тревогой, нездоровой пищей, временностью. Никто не ест в таких местах, если у него есть дом. Алек брал что-нибудь дешёвое и устраивался в углу. Cтановился невидимым для обслуживающего персонала. В этом искусстве он поднаторел.

Мимо прошла семейная пара с подносом, бросила взгляд на место напротив него. Алек пододвинул к себе поближе почти пустой стакан с колой. Её удалось растянуть на полтора часа. Народу в этот час прибавилось, но всё равно мало кто хотел делить стол с посторонним. Пара свернула направо.

Алек снова уткнул взгляд в лежащий перед ним глянцевый проспект.

Преподаватель физики Мэтьюз был молод, а потому амбициозен. В школе он работал всего второй семестр и не успел растерять энтузиазм. Но Алек не думал, что эта неуёмность коснётся и его. Сегодня после первого урока Мэтьюз неожиданно ловко подловил его у дверей.

— Бойл, можно тебя на минуточку?.. Какие у тебя планы после окончания школы?

Вопрос обескуражил.

— Не думал обратить внимание на естественные науки? Твоя последняя работа очень интересна.

Растерявшись, Алек только пожал плечами. Он не строил таких дальних планов.

— Но что-то тебе нравится больше, чем остальное? Не обязательно из предметов — что-то из того, что ты делаешь в свободное время, в чём разбираешься, как сам чувствуешь, лучше других.

Беспомощное молчание становилось гнетущим. Похоже, Мэтьюза раздражало, что Алек не лучится воодушевлением.

— Может быть, что-то связанное с медициной, — уклончиво ответил он.

— О! — огорошился Мэтьюз. — Ты хочешь стать врачом?

— Моя сестра постоянно торчит у врачей. Ну, вы, наверное, знаете.

— И ты думаешь о медицине?

— Не то чтобы… Не думал ещё. Всерьёз. Но может быть.

Хотелось улизнуть. Он не был готов к допросу. И не мог придумать с ходу что-то достаточно убедительное. С какой стати физик решил докопаться до его планов и желаний?

— Я собираюсь открыть кружок по естественным наукам. Ты ведь наверняка слышал про майские состязания? Держи-ка брошюру. Можешь почитать дома и подумать, не хочешь ли принять участие. Это помогло бы тебе при поступлении в колледж. И я сотрудничаю с одной организацией, они устраивают летние лагеря. У них в июле планируется специальная программа для тех, кто успевает лучше остальных. И…

— Скорее всего, я не смогу. Дома надо…

— Занятия абсолютно бесплатны и не отнимут много времени.

Легче было взять буклет, чем спорить.

— Подумай над моими словами, — сказал с нажимом Мэтьюз.

— Конечно.

Алек не особо представлял, что можно надумать о физике. Он её понимал, она казалось ему простой. Но нравиться?.. Пожалуй, он не представлял, что ему вообще нравится. Как это вообще — тащиться от чего-то. Если поразмыслить, у всех знакомых ребят действительно были свои предпочтения. Кто-то чиркал скетчи в блокнотах, кто-то часами просиживал за компом. Кто-то любил мячик побросать. Алека ни одно из занятий не волновало больше остальных. Учителя наверняка давно сделали вывод: Бойл толковый, учится хорошо, но без чёткой цели. Не так, как веснушчатая Люси Карсон, которая на каждом углу твердит, что собирается стать известным колумнистом. Или мелкорослый Коннор, помешанный на робототехнике.

Алек с такой учительской оценкой только согласился бы. Он знал, каковы из себя школьные заводилы. Вообще — те, кого можно отнести к какой-либо категории. Просиживающие в библиотеке ботаники, школьные фрондёры, честолюбивые отличники — все они чем-то да отличались. Он же просто плывёт по течению, идёт в кильваторе тех, с кем общается. Почему-то считалось, что все в обязательном порядке имеют свои взгляды и вкусы. Алек понял это не сразу и до сих пор не разгадал, что люди понимают под громкими словами «быть личностью» и «проявлять индивидуальность». Его это ничуть не волновало. Скорее озадачивало. Разве не удобнее реагировать по обстоятельствам? Разве не так все существа на планете выживают? Делая то, что в данный момент нужно делать? Благодаря кое-каким подсказкам он догадывался, что это не круто. Поэтому он был успешным хамелеоном. Алек всегда мог подстроиться. Он отлично изображал интерес к новой стрелялке, воодушевление от продвинутой приставки, досаду от проигрыша школьной команды. Когда требовалось возмущаться произволом тренера, возмущался. Смеялся над шутками о новой училке. Мог оживлённо обсуждать новый фильм, который приятели сочли крутым, и никто бы даже не заподозрил, что у него нет об этом фильме вообще никакого мнения. Как и обо всём прочем. Если бы он не приспосабливался, остальные поняли бы, какой он. Апатичный, безынициативный и очевидно никчёмный.

Когда раньше, в младших классах, их принимались спрашивать, кем они хотят стать, или давали задание нарисовать что-нибудь, связанное с хобби, он заимствовал самые ходовые ответы. Наверное, учителя считали, будто втайне он мечтает повторить отцовскую карьеру. Алек не мог заставить себя озвучить такую ложь. Спорить же с чужими догадками не спорил. Пусть думают, лишь бы отстали. Вообще, болтовня об увлечениях и планах, кем стать, ему казалась чем-то надуманным. Возможно, другие люди тоже просто пытаются замаскировать серую плоскость яркими картинками.

Новенький физик вряд ли что-то знал о его семье. Прелестные живенькие девочки. Одна болезненная, вторая активничает за двоих. И сын, который ничем не выделяется. Мэтьюз картинно смотрел ему вслед. Наверное, чтоб сохранить в памяти момент, когда разглядел божью искру в заурядном пареньке. Алек понял, что выбросить буклет раньше, чем окажется на улице, не получится. Он вышел и притормозил на верхней ступени лестницы. Попробовал слова на вкус ещё раз. «Заниматься после окончания школы».

Сейчас, на заляпанной поверхности натруженного стола, картинка с колледжем выглядела чуть менее провокационно. Он насмотрелся на неё до дыр в бумаге. Немного сроднился с ней. Сама мысль о том, чтобы уехать из родного города, ошарашивала. Он никогда не представлял себя за пределами Айовы.

— Привет, Бойл!

Двое парней из его школы устремились прямо к нему. Их физиономии сияли.

— А ты на что приехал транжирить деньги?

В другое время он легко мог бы придумать что-то, экстренно потребовавшееся ему в магазине посреди недели, но сейчас мысли вертелись вокруг буклета, который он движением фокусника смахнул в рюкзак. Алек небрежно покривился.

— Просто сбежал. У вас нет мелких сестёр.

— Я бы застрелился, если бы на меня навешивали девчонку.

— А тем более двух!.. Ты на автобусе?

Один из парней жил по соседству с Бойлами. Будет совсем некстати, если упросит своих родителей подбросить Алека до дома. Он не хотел там появляться в ближайший час.

— Ну да.

— А мы в кино решили. Вроде ничего так фильм. Пойдёшь?

— Я обещал помочь нарядить ёлку. Так что нет, наверное. А какой именно?

— Продолжение про зомби.

— Уже вышел? Я с первого трейлера его хотел посмотреть, — солгал Алек. Он знал, что приятелю нравилась первая часть, а значит, на этом можно сыграть. Информация о том, кто что любит, кто чего боится, важна. Она всегда может оказаться полезной. Зачем — он пока сам не знал. Да, он гадок, с этим не поспоришь. Он любил ложь. Она давала спокойствие, оберегала его. И он никогда не был со своими приятелями откровенен. Вместо этого говорил то, что они хотят услышать. А ещё подмечал, какая клавиша в них сработает, если понадобится, какая у кого слабость.

«Кто таков?» — спрашивал его обычно рассеянно отец, услышав новое имя в отчёте Алека о школьной жизни. Иногда задавал несколько уточняющих вопросов. Что за семья, какие недостатки. Мама как-то мягко заметила: «Пол, это же не допрос, а они всего-навсего дети». «Нужно понимать, кто что из себя представляет», — возразил отец. Вряд ли потому, что опасался дурного влияния на сына. На самом деле, думал Алек, отец хотел быть уверен, что приятели не усугубят и не вытащат сидящего в Алеке зла. Конечно, в каждом можно найти недостатки. Кто-то напропалую  хвастается, кто-то постоянно тупит или выбалтывает чужие секреты. Правда, вне зависимости от услышанного, ему не запрещали с кем-либо общаться. Тусуйся с кем хочешь. Отец лишь однажды обмолвился, вроде бы между делом: «Гулять в своё удовольствие — это замечательно, только не забывай: твоей помощи ждут мать и сестры. Будь любезен: после уроков вспоминай, что у тебя есть дом».

Кроме расплывчатого напоминания, что у него есть обязанности по дому, ограничения никогда не формулировались вслух. Алек просто знал. Конечно, он всё мог — погулять с друзьями, забежать в гости, остаться с ночёвкой. Вместе с тем подсознательно всегда вёл подсчёты: сколько у него в распоряжении времени? когда пора делать вид, что ему надоело играть с приятелями? на сколько он перебирает лимит прогулки? Никто, кроме них двоих, не заметил бы жёсткую просчитанность выделенной свободы. Невысказанное обладало властью преодолевать расстояния и проникать через стены. Это было трудно объяснимо; судя по холодному отторжению, которое между ними установилось, отец должен был только радоваться отсутствию Алека. Но он контролировал его расписание с таким тщанием, что даже школьная экскурсия становилась предметом пристрастного оценивания. Сколько времени шёл от школьного автобуса до крыльца. На что потратил выданные деньги. Действительно ли в этот день была репетиция школьного спектакля.

Как будто отец охраняет других от него. Или сберегает для себя.

Потому что такие, как Алек, — тихая бомба. Нечто тёмное.

Когда до родного крыльца оставалось всего ничего, он почувствовал, что не может противиться искушению. Тем более что всё равно было рано, слишком рано. Алек сошёл с тротуара и по руслу высохшей канавы пробрался до участка, отгороженного только зародышами низких чахлых кустов. Возле этого дома он был всего один раз, и то — лишь постоял напротив, не сходя с дороги. Сейчас потребность подкрасться ближе стала настойчивой, как сильный голод. «Это неправильно, неправильно, неправильно», — повторил он про себя. Но всё равно двинулся вперёд. Даже протянувшаяся за ним по заснеженной лужайке стёжка следов, предательская роспись в преступлении, не заставила отступиться.

Соглядатай. Тот, кто хочет видеть чужие тайны.

В окне не происходило ничего выдающегося. Худой небритый мужчина, вытянув ноги, смотрел телик. Старый кот вылизывал себе живот. На столе перед диваном царил обычный, много где виденный бардак. Унылая обстановка гостиной. Неприбранная кухня. Везде так в мире — скучно и одинаково. От подтверждения этого факта тревожный зуд внутри унялся. Все люди так живут. Из одного серого дня в другой.

Зима нынче наступила с большим опозданием. Поля долго стояли сначала солнечно-золотистыми, а потом хмуро вылинявшими, без снега. Но затем, с середины декабря, всё пошло как надо. И предрождественская неделя выдалась именно такой, какой должна быть. С мягкими хлопьями, которые впору помещать в стеклянный шар и продавать на ярмарке. Даже ель в этом году была очень правильной. Обычно они ставили небольшое аккуратное дерево, но в этот раз посреди гостиной красовалась разлапистая красавица как с картинки. Запах хвои и смолы, казалось, становился всё сильнее. Ёлочная игрушка перекатывалась по ладони. В выпуклой поверхности всё отражалось искажённым, по-рождественски диковинным. Дом был почти полностью украшен, осталось доделать всего ничего.

Отец, только что закончивший развешивать гирлянду, сошёл с невысокой стремянки.

Алек увидел зелень в его глазах. То самое спокойное, сосредоточенное выражение. Этот взгляд был наиболее опасным; знак, что он уже наметил точку, принял решение и действует. Хладнокровное прицеливание. Абсолютное спокойствие. Почти благожелательность. Неумолимость. Менее чем секундная пауза между Взглядом и атакой. Затем подкашивались ноги, и звон наполнял голову.

Крепкий, безупречно сконцентрированный удар кулака, исполненный с молниеносной точностью боксёра, отшвырнул его назад. Алек секунду зачем-то пытался удержаться на ногах, привычно ошеломлённый внезапностью нападения, как атакой вившейся рядом и всё же ужалившей пчелы. Попытка неуклюжая и неудавшаяся. Его всё равно увлекло дальше, и он рухнул навзничь.

Оглушительный, невозможный треск взорвался вокруг него.

Боль сменилась разливающимся онемением. Вышибло дыхание. Лёгкие не впускали воздух. Как будто он глотнул — и воздух большим пузырём застрял между лопаток, закупорил дыхание. Справа и слева вздымались обломки. Алек не мог соотнести тающее между несколькими точками пространства тело и сознание. Они в падении раскатились по разным углам комнаты. Стеснённая грудная клетка и каменное бесчувствие от шеи и до пояса. Никакой другой боли, кроме той, от которой разламывался подбородок. Пальцы отказывались принимать команды. Алек мог моргать и слегка повернуть голову, кажется. Проверить он боялся. Но ни шевельнуть рукой, ни тем более подняться, не удавалось.

— Я… не… чувствую, — голос тоже вернулся не с первой попытки. — Не чувствую… Рук.

Отец нахмурился. В его глазах зажглось наконец выражение. Досада. Из-за того, что произошёл сбой. Вышло не так, как должно было. В его мозгу прощёлкивались варианты.

Алека подхватило. Легко, будто ему до сих пор пять. Вопреки всему он на мгновение почувствовал благодарность — за то, что его подняли, что о нём позаботятся. Отец донёс его до дивана и уложил.

Вновь и вновь прокручивался эпизод: сокрушительный удар — падение — скрежещущий звук — потолок над головой. Между моментом, когда он держал в руках ёлочную игрушку, и сейчас едва ли набежала минута. В это не верилось. Наверняка прошли миллионы лет. Это не та же самая вселенная, давным-давно наступила новая эра. Ни одна гирлянда или ёлочная игрушка не пострадала. Только столик. Зазубрины щепок чужеродно щерились в потолок посреди аккуратной праздничной гостиной. Столешница толстого стекла треснула напополам.

— Мама расстроится, — констатировал отец.

Алек почувствовал себя виноватым. Она действительно любила этот приземистый квадратный столик и часто сидела возле него с журналом или вязанием. Не надо было пытаться удержаться на ногах. Не надо было делать лишний шаг. И тогда упал бы на ковёр. Тогда всё было бы хорошо.

Шар катался под ёлкой как блестящий грейпфрут. Абсолютно невредимый.

— Я не чувствую рук, — повторил Алек.

Отец окинул его взглядом.

— Так понимаю, на встречу с ребятами я сегодня не попаду, — резюмировал он.

Залез в карман, щёлкнул телефоном.

— Это снова я, прости, что отвлекаю… Я не смогу подъехать к семи… Да… Придётся заглянуть к доктору. Нет. Алек. Начинайте без меня, ребята. Да, спасибо.

Он на ходу убрал телефон, подхватил куртку. Оглянулся, раздражённо бросил:

— Мы едем к Эдвардсу.

В зеркало заднего вида он видел отцовские глаза — раздосадованные и холодные. Но это было хорошо. Когда в них есть недовольство, раздражение, презрение или усмешка, можно расслабиться. Бояться нужно другого взгляда — того, кристально спокойного, безмятежного.

— Ради Бога. Есть шанс, что ты не станешь реветь?

Алек запрокинул голову, стараясь не дать слезам пролиться.

— Это просто ушиб. Будь у тебя перелом, ты бы не сидел так спокойно и не разговаривал со мной. Так что соберись. Тебе без пяти минут четырнадцать, ради всего святого!

Грудная клетка ныла. Алек не поручился бы — от падения или теснящегося в ней вопроса. Он научился не задавать вопросов. Самым лучшим было сидеть молча и смотреть вниз. Правильная поза. Он хорошо знал, как сгруппироваться, чтобы защитить уязвимые места. Прикрыть голову, подтянуть согнутые в коленях ноги, чтобы не получить пинок в пах или печень. В присутствии отца надо вести себя так, как будто тебя вообще нет. Молчать. Не спорить. Не спрашивать. Не проявлять инициативу. Не улыбаться. Не смотреть в лицо. Не напоминать о своём существовании.

Впервые Урок произошёл, когда Алеку исполнилось восемь. Он пролежал двое суток в затенённой комнате с лёгким сотрясением мозга и болью в почках. Шквал — на него налетел непобедимый шквал, вот что это было. Потом Уроки повторялись много раз. Конечно, отец не называл их так. Может, у него было для этой реки чистого насилия какое-то иное название. Или же он вообще не ограничивал её названием. В отличие от обычных выволочек Уроки не требовали повода — причин не было и так, никогда, — и лишены были будничности. Они были данью внутренней реке. Алек ощущал её величие.

До того как пойти в школу, Алек вообще не подозревал, что в других семьях всё иначе. Годам к шести он усвоил, что физическое наказание непредсказуемо и неминуемо. Оно просто есть, как днём есть солнце, а ночью есть луна. Как ни странно, он запомнил тот день, когда это случилось впервые. В тот момент мама застёгивала ему пуговицы, присев перед ним на корточки. Отец вернулся с работы и застал их за этим занятием. «Он такой хорошенький! Смотри, как уже вытянулся», — воскликнула мама, не оборачиваясь. Она полностью сосредоточилась на очередной пуговице. И родители вместе посмеялись над какой-то шуткой. А вечером, за ужином, Алек пролил сок, за что и получил первый лёгкий подзатыльник.

Как-то незаметно это превратилось в рутину. Он быстро уяснил простое правило: не стоит жаловаться маме или хныкать. Материнские вопросы разбивались отцовским вздохом и терпеливым: «Да, я его наказал, и сделаю это ещё раз, если он будет так себя вести. Посмотри — он похож на пострадавшего?» Алек знал, что надо помалкивать. Иначе он разочарует и её. Отец расскажет ей, каков он на самом деле. А если он послушно примет наказание, то станет лучше. Алек свыкся с регулярной поркой, оплеухами, тычками, железной хваткой на волосах. Только в школе, наблюдая за другими детьми, он совершил открытие: их наказывают как-то по-другому. Их манеры, вот что их выдавало. Он рано научился считывать значение движений и неподвижности, расшифровывать выражения лиц. То, как остальные мальчишки держались рядом со своими родителями, говорило: им не страшно. Единственным, кто  мог с натяжкой считаться исключением, был толстый круглоголовый мальчишка годом старше Алека. Только он откровенно признавался: отец задаёт ему иногда трёпку. В прошлом семестре Алек специально застревал в раздевалке, чтобы подслушать его болтовню с приятелями. «Ну что, тебе всыпали за эту контрольную? — Да подумаешь. Какая фигня». Нрав у его папаши был взрывной. После упаковки пива или проверки оценок он запросто мог дать леща. Однако именно он громче всех болел на соревнованиях, где его толстому сыну никогда ничего не светило, любовно его тискал. И ещё совал ему мятые пятёрки и десятки, на которые тот накупал шоколадных батончиков и печенье «Орео». Крошки этого печенья усеивали путь толстяка, как в сказке, указывая, где он был и куда отправился. Тогда Алек уверился лишний раз: в нём, в Алеке, таится причина. Тёмная натура, которая заслуживает особого отношения.

Рутинные эпизоды давно стали краткими искрами, рассыпанными по дню. А вот Уроки были концентрированными. У них существовало ещё одно неписаное правило — не волноваться о заметных постороннему глазу последствиях. Поэтому они приходились на каникулы или отпуск. На те дни, когда отец брал его с собой, пока мама занималась сёстрами или навещала родных. Когда Алек вернулся в школу после летней поездки на озеро, гипс уже сняли, бледное предплечье успело загореть. Рождественские каникулы скрыли надёжным покровом боль в желудке и рвоту. Раздувшееся ухо и рассечённая губа на Пасху. Синяя скула, неправдоподобно заплывшая левая половина лица, багровые кровоподтёки под рёбрами на осенние каникулы. Видимые подтверждения своих действий для отца становились чем-то вроде печати на праве собственности. Однажды Урок пришёлся не ко времени. Впереди не маячило никакого праздника — Алек ненавидел выходные и праздники, — но правило оказалось нарушенным. «Наш парень не сможет пару дней появиться в школе. Нет, ничего серьёзного. Подхватил желудочный грипп. Да, ему нужно только отлежаться» — слышал он голос отца, беседующего по телефону со школьным администратором. Сломанные рёбра просто так не скрыть. Неделя «гриппа» плюс уик-энд переросли в «экстренную поездку к заболевшей бабушке». Он вернулся в школу осунувшимся, двигающимся с осторожностью.

Необходимость иногда после такого выплеска сдаваться врачам решалась относительно легко. Каждый раз новый доктор в новом месте. Семейная поездка, активный отдых, слишком порывистый мальчишка, несчастный случай — задачей Алека было прилежно разыгрывать свою партию в этой увертюре. Ему хорошо давались импровизации. Лгал он — как дышал. Алек поднаторел в обмане докторов не хуже отца. Тот входил во врачебный кабинет решительно, удерживал взволнованный голос под контролем. Если какой-нибудь врач что и заподозрил, то не подал виду. Большинство сразу напяливали ту роль, которая им предназначалась, — успокаивать встревоженного папашу. С одной стороны, Алек гордился тем, что вдвоём они способны любого ввести в заблуждение. Приятно было думать, что он справился. Он не подвёл отца. С другой, гордость замутнялась разочарованием. Неужели у людей отсутствует проницательность? Почему они неспособны разоблачить его? Разве они так глупы, что их можно только презирать?

Его приступы тоже шли в ход как причина пропуска занятий. Они стали накатывать регулярно ещё в младшей школе. Желудок сводило спазмом, Алек сгибался пополам, скукоживался в зародыш. Руки прижаты к животу, на лбу испарина, зрачки в точку от боли — при виде его мелово-белого лица никто не сомневался: это не симуляция. Первые разы его отводили к медсестре или звонили домой, прося маму срочно подъехать и забрать сына домой. Потом учителя привыкли, что с ним нередко такое случается, и позволяли отсидеться в укромном уголке или, скорчившись за партой, дождаться конца приступа. Алек приходит в себя минут через пятнадцать.

Вообще, учителя его любили — за старательность. Родители других учеников считали отлично воспитанным. И даже задиристые мальчишки приняли в свой круг. Каким-то чудом Алек со своим прилежанием и послушностью не превратился в объект насмешек. Наоборот, за считаные дни оброс компанией. Учился он неплохо. Схватывал на лету. Вызывался помочь учителям, часто мелькал в библиотеке, хотя и не открывал взятые там книжки. Брался за добровольные проекты — ведь они позволяли как можно дольше не возвращаться домой. Но об этой причине он никогда никому не говорил.

Потому что его отец был начальником полицейского участка.

— Он упал со стремянки, когда мы вешали гирлянду. К несчастью, внизу оказался столик, — пояснил отец, обменявшись рукопожатием с врачом. — Повезло жутко: там столешница из стекла.

— Ай-ай-ай.

— Меня учили оказанию первой помощи, вроде ничего серьёзного, но думаю, лучше, если ты глянешь на него.

— Ушиб позвоночника и плеча, — через несколько минут бодро отчитывался врач. — От этого и онемение. Скажите спасибо свитеру – смягчил падение. На снимке всё в порядке. Пару деньков следует полежать. Да, парень, никаких бойких развлечений. Потом заглянете ко мне ещё разок.

— Я хотел тебя попросить… Мы получили новые результаты из лаборатории… Я захватил, раз уж всё равно… Не мог бы ты взглянуть?

— О чём речь, разумеется… Как она?

Они склонились над бланком, сблизив головы. Заговорили, забыв о прочем.

То была обычная история. Те несколько раз, когда они оказывались у врача из-за него, разговор очень быстро перескакивал на Мэри-Энн. Это она — по-настоящему болела. Это она — медицинская загадка, вызов для врачей. Её смутные, скачущие аллергопробы внушали то тревогу, то надежду. Идеальное алиби. Все видели, как отец разрывается на части от беспокойства, как держит её на руках или ведёт бережно, сжимая её хрупкую ладошку. Алек в этом круговороте заботы был — просто потерявший равновесие здоровый подросток. По возвращении домой отец быстро перескочит с отчёта о несчастном случае на сказанное доктором по поводу тестов Мэри-Энн. Отделается небрежным: «А, зря переполошились, небольшой ушиб».

Назад они ехали молча. Отец никогда не орал. Его реплики были короткими и сдержанными. Веса в них от этого не становилось меньше. Он не терял самообладания, не поддавался слепой ярости. После не впадал в раскаяние и не искал оправданий. Алек улавливал в нём нечто монолитное. Что-то, проскальзывающее даже в повседневных действиях. Очень смутно это чувствовали, наверное, и мама с сёстрами, относившиеся к отцу как к существу иной породы — высшей породы, дарованной этому миру по благодати.

Отец не выпускал пар. Он удовлетворял естественную потребность. Алек был его привычкой, доведённой до автоматизма, как у других входит в обыкновение гладить при возвращении домой кошку или опрокидывать стаканчик. Взмах руки становился продолжением какого-нибудь заурядного действия и замыкался таким же заурядным. Банальная фраза, проверка сообщений на телефоне, ладонью наотмашь по губам, мирное извлечение кетчупа из холодильника, стремительный толчок, от которого отлетаешь в угол, застёгивание пуговиц на рубашке, стальная хватка, пригибающая голову к столу. Ежедневный ритуал, установившийся сам собой, был лишён аффекта. Из него окончательно выпали обоснования. Будничность стирала границу между нормальным и выпадающим из порядка и для самого Алека. Это была данность. Он успокаивался мелкими выпадами как залогом того, что до Урока далеко. Вот и сейчас сказал себе: по крайней мере, он получил гарантию, что несколько дней ничего такого не будет. Такой вот подарок на Рождество. Даже если праздничное настроение и пропало.

Но при подъезде к дому его неожиданно начало трясти изнутри.

Он мог сломать позвоночник. Остаться парализованным. Упасть на осколок, как на острый нож, и истечь кровью за минуту. Картинка, увиденная со стороны, повторялась и повторялась: тонкий мальчишечий силуэт как подкошенный обрушивается на отполированный столик. Зубья толстого стекла. Ощерившиеся зазубрины древесины. За этой картинкой он не мог думать ни о чём другом.

— Прости, — отец виновато поцеловал маму в макушку. — Я знаю, как ты этот столик любила. В ближайший выходной съездим, найдем ему замену. Что-нибудь ещё лучше. Вы как — справитесь без меня? Я, возможно, ещё успею в «Логан-паб». У ребят сегодня там небольшая вечеринка.

— Конечно, поезжай. У нас всё будет хорошо. А тебя ждут.

После его ухода мама приземлилась на край дивана, как ангел, спикировавший в гостиную из предрождественской дымки. Подняла руку, чтобы погладить Алека по щеке. Он непроизвольно отшатнулся.

— Ах, да, конечно. Ты уже почти взрослый. — Она ответила на его невольное движение дрогнувшей слабой улыбкой. — Не переживай. Ты ни в чём не виноват, это просто случайность.

Мама говорила совсем о другом, но Алека ошеломила мысль: она права. Сегодня он не совершил ничего чёрного. В нём была только радость о Рождестве. Что, если он действительно — не виноват?..

Или — если виноват не он?

Глава 8. Эл Фишер. То, чего я о тебе не знаю

«Он разобьёт тебе сердце», — интересно, сказала ли так Беатрис в ответ на признание Аманды в стихийном романе. Может быть, она сказала это не сразу, а неделю или две спустя, когда они в очередной раз встретились где-нибудь в городе. Когда Беатрис убедилась, что столь неожиданная история всё ещё продолжается, и почувствовала, что пора предостеречь подругу. Аккуратное предостережение должно было прозвучать после бокала-другого вина. Наверное, у неё рисовался в голове сценарий, по которому разрыв произойдёт.

Забавно, но Эл как раз никогда не думал о том, как безболезненно расстаться с Амандой. Сначала в этом не было необходимости. Они всего лишь случайно пересеклись и поддержали знакомство. Их общение было лишено флирта. Он не пытался её очаровывать. Она не пыталась завоевать его внимание. Каждый раз они расходились после невинной встречи, не испытывая разочарований, без привкуса обманутых романтических надежд и не подсчитывая очки. После того поцелуя в лифте образовавшаяся между ними связь казалась слишком неправдоподобной и воздушной, чтобы подвергать её любому риску или даже осмыслению. Они оба получали удовольствие. Они оба делали вещи, которые выглядели для них неожиданными и новыми, заходя на земли, прежде бывшие незнакомыми.

А потом он не захотел с ней расставаться. Эл ждал от себя сигнала к уходу. Обычно он сразу определял момент, в который приятное развлечение превращалось в бремя. И… С Амандой такой момент отказывался наступать. Ощущения менялись, но это не было ухудшением. Каждый раз он удивлялся свежести нового этапа.

«Ты можешь не ждать где-то, — торопливо произнёс он, поражаясь решению, которое ещё не до конца оформилось, а уже выговаривалось его губами. — Это же неправильно, что тебе пришлось сидеть целых полчаса в кафе». Любая другая женщина отреагировала бы иначе на его речь. Не смогла бы сдержать ликования от того, что они называют «переход на новую ступень». Аманда задумчиво посмотрела на вложенные в её ладонь ключи и сказала: «Я всегда поражаюсь, как много у тебя замков».

Он оглянулся, словно впервые оказался в собственной квартире. «Ты же понимаешь, что всё вот это — лакомая добыча для воров. Вещи, конечно, застрахованы, но лучше не вводить никого в искушение. Я не хотел бы, чтобы какой-нибудь вандал, а потом полицейские устроили здесь разгром». «Тебе не странно жить в квартире, напоминающей филиал твоего салона?» «Это не так, многое приобретено у современных дизайнеров». «Да, я знаю, что большая часть очень современна. Но само соседство с предметами из прошлого — у тебя не вызывает благоговения и ощущения, что ты должен быть осторожен, как в музее? — Нет, зачем? Эти вещи наоборот дают уверенность. — Уверенность в чём? — Постараюсь объяснить… Они родились давным-давно. Много пережили, путешествовали по разным домам, городам и даже странам. Они встречались со многими людьми. На них отметины времени. И всё же они не только не разрушились, но и обрели признание. Их особость стали замечать и почитать. Они всё такие же крепкие и функциональные, как и в тот день, когда их задумали, но только теперь они ещё и ценные. Некоторые из них были найдены и возрождены к жизни. Из забвения, из темноты. Это вдохновляет. На них смотришь — и понимаешь, что время и изменения не всегда означают нечто разрушительное и неумолимое. Они как океанские волны, которые способны разбить лодку в щепы, но вместе с тем через них можно перевалить на доске, можно поймать их, как это делают серферы, яхтсмены, и получать от этого удовольствие. — Философия антиквариата. — Фишеры любят антиквариат. Я люблю вещи. Больше, чем поэзию, музыку или театр, — он улыбнулся так, чтоб было очевидно: это не только признание, но и подтрунивание. — И это говорит человек, каждый месяц отправляющийся на скрипичные концерты? Трудно придумать что-то более рафинированное, чем концерты для струнных. — Мне нравится в них не только сама музыка. Ведь есть ещё и атмосфера вокруг. Шелест программок. Красивая одежда, которую слушатели тщательно выбирают перед концертом. Интерьеры. Жесты. — Ты неисправимый материалист, — засмеялась она.— Мне так проще. Я люблю осязаемое. Я понимаю красоту, когда её можно потрогать. — Но музыку же нельзя. — Это звучание издают инструменты. Знаешь, часто, слушая тот или иной пассаж, я представляю себе движение смычка, то, как он отражается в отполированной деке скрипки или виолончели. Представляю себе, как мастера работали над ними, шлифовали их, наносили лак, секрет которого скрывали от конкурентов. Я вижу бархатную изнанку футляров, в которые инструменты укладывали, и ощущаю запах дерева. Сидя в зале, я нахожусь в совершенной атмосфере, которая проявляется во всём. Это неотъемлемая часть концерта для меня. И, возможно, лучшая. А ещё я знаю, что столетия два или три назад это же произведение слушали в гостиной дворца или императорском театре, и подобное льстит самолюбию. — Мне всегда интересно, как ты трактуешь своё эстетство. Это отличается от того, как большинство людей объясняют любовь к искусству. — Я не считаю мой способ ущербным. Ты умеешь видеть вторые и третьи смыслы в репликах актёров и аллюзии. Я воспринимаю искусство кончиками пальцев».

Подобные разговоры каждый раз изумляли его. Он и в общении с другими людьми часто говорил много, поскольку красноречие и дипломатия были частью его работы. Но в беседах, не касавшихся дела, Эл предпочитал оставаться в рамках светской непринуждённости, без захода на территорию личного. А граница личного начиналась у него очень рано. С Амандой он с удовольствием вёлся на лёгкую провокацию. Она забрасывала удочку всего одного вопроса, и он пускался в многословные рассказы-рефлексии, удивляясь тому, что раскладывает свои мотивы и убеждения на составляющие. «Тебе хорошо бы удалась карьера психоаналитика», — как-то раз пошутил он.

Первое время Эл объяснял себе приятность общения с Амандой тем, что она много и охотно слушает о том, что ему дорого. А кто устоит, когда кто-то предоставляет тебе возможность оседлать любимого конька? Потом он переставил местами причину и следствие. Ему нравилось говорить с ней о важном для него, потому что нравилось общаться с ней. Это было легко, безопасно и не выглядело хвастовством. Вопрос цеплялся за ответ, порождал новый вопрос. Их вереница рождалась естественно и вилась бесконечно. «И познал её», — всплывало иногда у него в памяти религиозное выражение, хотя соприкосновение Эла с Библией было таким кратким, что легче  предположить, будто обрывочные цитаты внедрили в его голову инопланетяне.

«Ты с детства знал, что хочешь заниматься старинными вещами? — Боже, конечно же нет. У детей в голове совсем другое. — И что было в твоей? — Я начал замечать красоту вещей только подростком. Или мне не хватало навыков, чтобы понимать, что передо мной красота». Он спохватился, что прозвучало слишком небрежно, невежливо куцо. Тогда Эл принялся рассказывать. Перечислял выставки, на которые его водили, терпеливо дожидаясь, когда в нём проснётся фамильный инстинкт. Вспоминал о картинах, которые запали в сердце в тот период. Семейное окружение. Визиты в такие места, которые остаются либо неизвестными, либо скучными для других подростков, например мастерская краснодеревщика или аукционный дом. Факты, откладывающиеся в памяти зачастую помимо воли, потому что при нём обсуждались особенности мейсенского фарфора и редкие клейма. Его рассказ лился и лился. Он сам увлекался этой историей.

Она редко приходила в его отсутствие. Потом он даже начал ждать, что войдёт в дом — а она уже ждёт на диване, воспользовалась ключами. Но Аманда проявляла деликатность. После нескольких минут неловкости — возникающей от непривычности — он радовался, что она тут. Она выходила из ванной, в наброшенном на плечи халате, скользя мимо его Лотрека так, как будто сошла с одного из соседних набросков. Она сочеталась с золотистым светом ламп, с пейзажем за окном. Её присутствие дарило сразу и эстетическое наслаждение, и тепло.

Однажды они встречали закат на берегу. Это был тот заброшенный участок берега, что смотрелся особо контрастно по сравнению с кипящим центром города. Уголок дикости, который понравился им обоим именно неухоженностью. Они нашли неудобное бревно. Вместе с какими-то подростками в мешковатых майках устроились так, чтобы наблюдать спектакль, поставленный самой природой.

— Расскажи что-нибудь, чего я не знаю о тебе.

— Впервые я оказался в другой стране только когда мне было сильно за двадцать.

— А где именно?

— В Испании. Я должен был проследить за доставкой партии антикварной мебели. Твоя очередь.

— Это был самый короткий твой рассказ.

— Ты не заказывала целую повесть, ты просила неизвестный факт.

— И ты решил быть так буквален?

Аманда не настаивала. Просто поддразнивала. Никакого вторжения. Она и в остальном удивительно легко приняла его правила. Не засыпать у него на груди, не пытаться образовать с ним во сне единое целое, обвив руками. Приняла как нечто обычное его нежелание тесного контакта. Никакой обиды не демонстрировала. Быть может, ей и самой так было привычнее. Это сильно отличалось от его обычных эфемерных связей. Гармония. Он нашёл кого-то, с кем удивительно комфортно вместе.

Иногда у него проскальзывала невероятная мысль, что она могла бы его полюбить.

Он сам виноват. Он сам всё испортил.

Глава 9. Алек Бойл. Среда

Он достиг пятнадцатилетия с дважды сломанными ребрами, вывихом плечевого сустава, шрамом на затылке, удачно сросшимся переломом предплечья, не так удачно сросшейся трещиной в запястье и рваными тяжёлыми снами. Ко дню рождения он уже много недель предчувствовал приближение чего-то мрачного. Он боялся отца по-новому. С того самого Рождества Алек предчувствовал: однажды система даст сбой, и он окажется инвалидом. Его тревожило, что отец пробовал силу, прощупывал, насколько свободно может её применить. Граница понемногу, почти незаметно, но сдвигалась. Ведь Алек стал выше, взрослее, крепче. Всё стало слишком серьёзным. Он должен защитить себя, пока его не покалечили. Нельзя постоянно мочиться кровью и вслушиваться в звон в голове. Это только вопрос времени, когда случится что-то непоправимое.

Несколько раз ему снилось, что он просыпается в больничной палате. В этих снах его окутывал гипсовый кокон или же неодолимое онемение. Он не мог шевелиться, говорить, подать хоть какой-то знак. В палату входили люди, перебрасывались репликами, а он оставался бездвижной безмолвной мумией, похороненной внутри собственного тела. Алек пытался скосить глаза так, чтоб увидеть свои конечности, оценить ущерб. Этого никогда не получалось. В нём росла паника: быть может, он не чувствует рук и ног, потому что уже лишился их? Просыпаясь по-настоящему, он долго лежал с сильно бьющимся сердцем, наконец удостоверяясь: он цел.

Пока цел.

Раньше, стоило накатить страхам, он принимался увещевать себя. Ничего непоправимого не произошло. Ни к чему придавать значение пустякам. Это всегда было. Всё образуется. Может быть, даже потихоньку сойдёт на нет. Никому не выгодно, чтоб с ним произошло что-то по-настоящему серьёзное. Сейчас самовнушение почти не работало. В году триста шестьдесят пять дней. Даже самая щадящая статистика против него.

Как-то раз с ним случилась необъяснимая вещь. Он обнаружил себя в библиотеке за самым дальним, затерявшемся в углу компьютером, обнаружил себя рыскающим по сайтам, и сам не понял, как это произошло. Почти час лихорадочных поисков под аккомпанемент бешено колотящегося сердца. Этого времени хватило с лихвой, чтобы прочесть самое необходимое. Он выскользнул из зала, мимо библиотечной стойки, раскрасневшийся, как после бега по морозу. Проверил трижды: да, он стёр историю запросов за сеанс. В голове царил хаос. Ни один чиновник из службы опеки ему не поверит. Никто не сообщит в полицию. То есть при вмешательстве социального работника уже должен присутствовать полицейский. Обязательно. Он выяснил. Какой подчинённый Пола Бойла или просто полицейский из их же округа на время позабудет об именах и родственных связях? Его слова против отцовских. Все его травмы объяснены врачам — часто им самим. Любой из школьных приятелей подтвердит: Алек с отцом в отличных отношениях. Ведь он время от времени небрежно подкидывал им тщательно сочинённые истории, маскирующие постыдную правду. Он загнан в ловушку собственных безупречных инсценировок. Да, они были необходимы, но теперь стали орудием против него. И даже если кто допустит вероятность того, что предыдущие объяснения неправда, — если он так изощрённо врал тогда, разве это не доказательство, что врёт и теперь? Быть может, это почти преступление — лгать врачам?

Вместо того чтоб дать подсказку, вылившаяся с монитора информация погрузила в мрачную безысходность. Даже поспешный просмотр сайтов подтвердил: обещания слишком отличаются от реальности. А многое осталось несказанным. Например, то, что никто не будет проводить сложную хирургическую операцию по иссечению из семьи того, что её отравляет. Это попросту невозможно. Любая приёмная семья может оказаться ещё хуже. Он не так наивен, чтобы верить в добросердечие людей, которые согласны принять к себе чужаков. Дома он готов к опасностям. А кто расскажет о подводных рифах в других домах? И там нет Арианны, нет Мэри-Энн, нет мамы. Он хотел безопасности, а не сиротства, только вот одно, как кажется, без вариантов влекло за собой другое.

Он мог бы записать на видео, промелькнула чудовищная запретная мысль. Если бы знать, где и когда случится очередной Урок. Просто спрятать камеру, уповая, что отец с его сверхъестественной интуицией не почует подвоха. И тогда увидят другие. Возможно, сработало бы. Но тогда другие — увидят. Один, два, десять человек, или сколько там требуется для принятия решения, будут смотреть на то, что Алек не мог даже озвучить. И он растворится в тот же момент, как пар над землёй.

Только вот он никогда не осмелится.

У него нет ни одного свидетеля. Сам он — пособник. Ему остаётся только ждать, гадая, что это будет.

Разрыв печени.

Бунт отбитой почки.

Вошедший в сердце или в лёгкое обломок ребра.

Падение виском на острый угол, после чего он умрёт или превратится в овощ.

Свёрнутая шея.

Что из этого?

Гнетущее ожидание заставляло Алека нервничать сильнее обычного. Оно провоцировало на глупые поступки.

— Вперёд, — отец подтолкнул его легонько между лопаток, поторапливая выйти из машины. Не столько больно, сколько неприятно. Машина стояла напротив полицейского участка — сегодня у Алека не было занятий в школе и отцу вздумалось прихватить его с собой на работу. Раньше Алек считал, что такие визиты — часть продуманной стратегии. Отец и сын. Крепкая семья, мужская солидарность, сыновье-отцовская дружба. Вывеска, на которую должны полюбоваться коллеги. Сейчас он сомневался, что всё так однозначно. Отец не зациклен на чужом мнении. Ему просто нравится держать Алека при себе. Подручное средство для поднятия настроения, подтверждение его авторитета. Он им владеет.

Именно так он его сейчас вывел из машины. Как трофей, который таскают с собой.

Каждый раз, оказываясь в участке, Алек представлял, что попал в логово дракона. Здесь требовалось вести себя особенно осторожно. Его выводили на выставку, и малейший промах грозил подпортить картинку. Пусть речь шла всего лишь о заурядном участке в провинциальном городишке, всё же полицейские наблюдательнее, чем остальные люди. Важно нигде не оступиться. И не перегнуть палку.

Чаще всего он застревал у отца на работе на несколько часов. Вокруг говорили, спорили, обсуждали текущие дела, обычно незначительные — угон, мелкое хулиганство, бытовая поножовщина. Пробивали по базе автомобильные номера, судачили о домашних заботах. Однажды ему довелось наблюдать допрос, который проводил его отец. «Тебе нужно посмотреть, дружище. Он до чёртиков хорош в своём деле». Алек не запомнил, что совершил неопрятный тип, ссутулившийся за столом в допросной. Внимание полностью захватил отец. Холодное стальное давление — Алек хорошо этот метод знал. Невысказанные требования. Подспудная угроза. Задержанного отец прессовал безупречно спокойно — и безжалостно, пока тот не раскололся. Неужели остальные, с одобрением наблюдавшие это кружение вокруг жертвы, ничего не замечали? К концу допроса Алек ощущал солидарность с подозреваемым.

В тот момент, когда отец болтал с дежурным, в участок втащили упирающегося и матерящегося парня.

— Уличная драка, — пояснил один из полицейских.

— Ну, оформляйте.

Всё разворачивалось очень быстро. Задержанный извернулся и удачно лягнул одного из своих конвоиров. На помощь пришли двое офицеров. Алек отскочил к стене, к ряду стульев, на которых предполагалось сидеть ожидающим своей очереди. Спина бьющегося рыбой арестованного оказалась близко-близко. На какой-то момент Алек уверился, что сейчас и ему достанется локтем, заденут в запале борьбы. Надо вскочить на сиденье, обогнуть троицу и переместиться в безопасный угол. Потом мелькнуло крупным планом лицо, насмешливое и жаждущее агрессии, в ярких, как предупреждающих, веснушках. Перекошенный в нехорошей ухмылке рот.

Чего они не увидели, так это того, что у парня из кармана выскользнул кастет. Алек замер всего на секунду. Потом наступил на кастет и подошвой подтянул его под стул.

Был такой период, когда он фантазировал, что однажды сможет защититься. Просто дать отпор. Ростом он пошёл в отца. Изящностью — в мать. Высокий, тростниково-стройный. Некоторое время он тайком отжимался в своей комнате и бегал в лесу. Он был быстрым и выносливым. Ноги уносили его по тропинкам будто при подмоге ветра. И это, кажется, было его единственным достоинством. «Нулевой уровень агрессивности», — как-то пренебрежительно отозвался отец. Не о нём, о соседских щенках. Фразу Алек всё равно принял на свой счёт. И после неё осознал, что это правда. В нём отсутствовала здоровая злость, которая принуждала других мальчишек сцепляться друг с другом. Генетический изъян. А возможно, он просто пошёл в маму с её ангельской всепрощающей кротостью.

Возня закончилась быстро. Задержанного увели. Секунд тридцать после, с гулко бьющимся сердцем Алек наклонился и сделал вид, что завязывает шнурки. Прикосновение к металлу вызвало суеверное отвращение — он как будто вошёл в контакт с тем отталкивающим типом. Его поразило: ведь только что этого диковинного, лишь по фильмам знакомого предмета касался другой человек. Этот другой оставил на металле своё тепло, россыпь отпечатков и ауру разрушения. Что-то от своей тёмной липкой души.

Потом нахлынуло другое. А если кто-то обратил внимание, как испуганно Алек себя вёл? Если отец это видел? Алек, без сомнения, опозорил его перед подчинёнными, вжимаясь в стенку и демонстрируя трусость. Сын-слабак. Проступок, заслуживающий воздаяния. Потому что отец никогда бы не побледнел, не отшатнулся бы. Он не утратил бы и грамма великолепного спокойствия. «А сынок-то похож, Пол», — как-то бросили отцу коллеги. «Похож, — согласился тот. — Но не слишком». Они также часто шутили, что Алек наверняка пойдёт по его стопам. Когда-то Алек боялся, что от него в самом деле этого ждут. И спросил однажды: «А что, если я не стану полицейским?» Это было давно, и он был наивным. «Ты вообще никем не станешь», — лениво обронил отец.

Запахло кофе. Где-то рассмеялись. Отцовский голос звучал совсем рядом. Отовсюду. Как и вездесущий взгляд, наверняка, надзиравший за ним, пока длилась потасовка.

— Пойдём, — скомандовал отец.

В воздухе ещё жарко пахло схваткой. Но все уже возвращались к своим рутинным делам. Эти коридоры и закутки кабинетов были Алеку хорошо знакомы. Здесь он просиживал часами, когда мама была в больнице после родов или возила Мэри-Энн к доктору. Мелькала форма. Клацали клавиши компьютера. На поясе тускло поблёскивали наручники. Алек старался их не замечать. Когда замечал, дышать становилось сложнее.

Однажды он проявил неповиновение и стальные браслеты оказались на его запястьях. Отец приковал его к лестнице. Алек простоял, уткнувшись лицом в балку, каких-то жалких минут десять, но показалось — бесконечно долго. Вздёрнутые руки стремительно затекали, на плечи давила тяжесть, пальцы немели. Ещё хуже была неизвестность. Сколько времени он уже так провёл, сколько ещё отец сочтёт нужным его тут держать? Но сильнее всего подействовало ошеломительное обнажённое ощущение беспомощности. Оно было гораздо острее, чем стремительность, с которой наливались свинцом плечи. В глазах темнело от беззащитности. Он выпалил «Прости меня», едва отец вернулся из гостиной. Сканирующий светлый взгляд в этот раз был как чёткая надпись: ах, если б можно было так оставить жертву на годы! Такой взгляд, как будто отец смотрел на чудесное произведение искусства и боялся даже моргнуть, чтобы оно не исчезло. И, как ни абсурдно, в этот момент Алек понимал, почему мама до сих пор так отца любит. Не из-за патриархальных заветов. Не потому что благодарна ему. Из-за того, что отец выглядит как жаждущий мороженого ребёнок или как пилигрим, увидевший плачущую статую святой. Зачарованный взгляд, пустое лицо. Наверное, остальные принимают это выражение за подтверждение благородства или уязвимости. Только Алек знает. «У тебя есть время, чтобы выучить эту фразу как следует». Отец выпустил слова негромко, они плавно слились с его языка, как воды ручья. В такие моменты он всегда говорил по-особенному. Очень спокойно, чуть ли не механически. И у Алека от этого тона кровь стыла в жилах. Счастье, что они живут не вдвоём. У него заплетался язык, когда он в тысячный раз бормотал заклинание. Сплетённый ковёр из бесконечных «простименя». С тех пор он никогда больше не рисковал перечить даже взмахом ресниц.

Алек всегда возвращался из участка выжатый как лимон. Перенервничавший и судорожно перебирающий все действия и фразы, свои и отцовские, домой он приезжал с головной болью. Едва оказываясь в машине, обмякал, терял способность отвечать даже на простейшие вопросы, путался в элементарных действиях. Отец или раздражался на такое резкое выключение, или мрачно игнорировал его очевидную никчёмность. Он уже привык, что после визита на работу от Алека бессмысленно пытаться чего-либо добиться. Сегодня же Алек был взбудоражен. До самого дома он едва слышал, что ему говорят. Лицо горело. Он был уверен: все встречные прохожие и водители подозревают о его проступке. А в первую очередь – отец. Алек ожидал, что тот вот-вот затормозит и спросит: «А что это ты так нервничаешь, а? Совесть нечиста? Думаешь, никто не видел?»

Оставлять кастет в своей комнате опасно. Носить с собой страшно до обморока. Металл был холодным, когда только перекочевал в карман, а затем стал тёплым от долгого лежания близко к телу. Обе крайности казались диалогом. Тонкие пальцы болтались в отверстиях. Алек пытался представить, каково это — использовать оружие. Он ни разу не дрался. Вид чужих драк тоже не заводил. Где вообще люди черпают интуитивное знание, как следует нападать?

Слух краем царапнула какая-то реплика.

Он вздрогнул, напрягся: отец что-то спрашивал? О чём Алек вообще думал?! Он не сможет дать отпор. Даже если один раз и блокирует удар, то потом его сопротивление будет легко смято. Фора на десять секунд. Не сможет он вообще получить эту фору, потому что даже не рискнёт когда-либо ещё прикоснуться к своей нечестивой добыче. Нельзя сопротивляться. Никогда. Сопротивляться — убийственно.

Перед глазами маячила картинка — мощные рослые копы наваливаются на не менее здорового парня. Возня, в которой, казалось бы, ничего не происходит. Никаких широких замахов, мощных ударов. Только захват, из которого один пытался освободиться, другие — окончательно прекратить трепыхания. Их спаяло почти неподвижно, а это-то и была самая что ни на есть ожесточённая борьба. Потом приятельские похлопывания копов по плечу. Потом обступившие отца взрослые крепкие мужчины. Беспросветность.

Он снова упал духом, в очередной раз убедившись в несоразмерности сил; он был тонким, пусть и хлёстким прутом против каменной широкой стены. У него нет никаких шансов. Гибкий, высокий, но безнадёжно мальчишка. Да, в теории значение имеют не размеры, не вес, а точка приложения силы и быстрота. Но эти теории неприменимы к его отцу — постоянно находящемуся в движении, не терпящему на себе ни грамма жира, легко способного произвести арест самого зарвавшегося буяна. В отличие от многих других начальников, он не отращивал живот. Пол Бойл поддерживал себя в отличной физической форме.

После ужина Алек выскользнул на задний двор, к заброшенной клумбе. Подцепил один из камней и утопил запретный предмет в землю. Позже он заберёт его из тайника и унесёт подальше от дома. Главное — он избавился от прожигающей карман тяжести.

Нужно лишь немного продержаться. У него есть план.

***

Сначала это, конечно, планом не было. Всего лишь застрявшей в памяти фразой. Мысль, зароненная Мэтьюзом, оказалась на удивление живучей. С тех пор Алек даже просмотрел буклеты нескольких колледжей. Вообще-то, всё, что его интересовало в каждом из этих заведений, — как далеко они от его города. Первым делом он искал их на карте. Он сможет приспособиться к любому. Сойдёт тот, где не требуется выдающихся достижений. Отправить заявление можно тайком. Указать адрес кого-нибудь из приятелей или учителей. Потому что, если конверт, не важно, с каким ответом, попадёт в руки отцу, тот выбросит его, не вскрывая. Что дальше? Если дело выгорит, и Алек сообщит кому-нибудь в школе, кому-то из взрослых, что всё получилось, будет уже сложнее воспротивиться его отъезду. Отец не сможет в ответ на поздравления коллег или учителей сказать: ничего подобного, никуда он не поедет. Конечно, взамен может горестно посетовать, как не вовремя, перед самым отъездом, Алек переломал ноги. Это будет хождением по краю.

Полученный от Мэтьюза буклет, тот первый, Алек сохранил.

Пока что требовалось просто ждать. Ускользание было доведено им до вершин искусства. Он научился неплохо рассчитывать сложные стыковки расписания родителей и сестёр. Это помогало лавировать между опасными и относительно безопасными часами. Теми, когда можно быть дома, и теми, когда лучше держаться от него подальше.

Беспроигрышный традиционный вариант: «я в гости к друзьям». Но было бы подозрительно отсиживаться слишком часто у приятелей, особенно по выходным. Отец всегда чётко давал понять, что суббота и воскресенье — те дни, когда семье стоит побыть вместе. В случае с Алеком такое напоминание содержало ещё одно послание: если ты будешь маячить в чужих домах, это подпортит нашу репутацию.

Зимой Алек чередовал музыкальный магазин, где благодушный владелец-неформал поставил два кресла и аппаратуру для прослушивания дисков, так что там можно было зависнуть на час-полтора, и дешёвое кафе с телевизором, придерживающееся политики «ну, если тебе нечем больше заняться, сиди хоть вечность». Эти убежища не раз выручали в те выходные, когда требовалось скоротать время. В тёплое время года выбор был шире, и он остерегался оседать на одном и том же месте; кто-нибудь из знакомых мог сболтнуть, что юный Бойл с завидной регулярностью торчит на главной улице.

Последнее из обнаруженных им укрытий находилось под мостом. Он наткнулся на эту возможность случайно. Его застало ливнем недалеко от реки. Он инстинктивно свернул, спустился к воде. Осторожно прошёл по круглым скользким камням к опорам. Нырнул в первое попавшееся убежище. Подошвы ботинок скользили по спуску. Поливаемые дождём, трава и камни стали гладкими и опасными, как лёд. Холодная бетонная ниша была незаметна с дороги. Судя по почти девственной чистоте, сюда не забредали ни рисковые парочки, ни забулдыги. Продрог, глядя на пенящуюся воду. Изменчивый поток приковывал взгляд. Это зрелище гипнотизировало. Он изучал его оттенки и перекличку с низко стелющимися тучами. Река бежала мимо неухоженных берегов, словно у неё была чёткая цель.

С тех пор он повадился туда. Когда открывали шлюзы, бурлящий поток проносился всего в десятке дюймов от ниши. На поверхности опоры Алек выводил острой гранью кирпичного осколка волны и линии. Наверное, стоило написать свои инициалы, подумал он как-то. Начал писать «А» и остановился. Скорее всего, процарапанное быстро зарастёт мхом, но ему не хотелось представлять, что его имя осталось здесь на десятилетия. Всё противилось мысли о том, чтоб оставить в чахлом городишке-ловушке даже малую часть себя. Что такое вообще — быть и оставаться? При всех робких фантазиях об отъезде он, честно говоря, никогда не заходил так далеко, чтоб вообразить себя в другой среде, на других улицах, да хотя бы представить себе эти улицы или разглядеть их на фотографиях в интернете. Он неотъемлемая часть этих мест, вскормленный ими и насквозь пропитанный здешним выговором, повадками и привычками. Родной город имел в глазах Алека только одну характеристику — близость отца. Другие города, как следствие, тоже одну — отсутствие прямой угрозы. Как и в случае с колледжем, ему было глубоко безразлично, чем ещё они могут различаться.

Возвращаться нужно было очень осторожно. Один неловкий шаг — и можно разбить голову о булыжник. Кое-где камни покрывал слой склизкой тины. Некоторые сгрудились тесно, где-то приходилось поднапрячься, чтоб перепрыгнуть с одного на другой.

С момента появления идеи насчёт отъезда Алек старался вести себя правильно. Выстраивание долговременной стратегии включало в себя компромисс. Нельзя нарываться. Никаких конфликтов. Алек отказался от мыслей о явном сопротивлении со скрытым облегчением. Такие мечты всегда заканчивались чёрным разочарованием. Выглядел новый курс разумно. Только… Что-то в этом стало проскальзывать не то. Последнее время он пытался завести в себе ту пружину, что помогала удерживать в фокусе цель. Завода хватало всё на меньшее. В нём завёлся невидимый советчик. «Будь сговорчивее Неужели ты не понимаешь? так будет легче». «Я уеду», — говорил себе Алек. «Зачем? Ты же знаешь, что происходит за чужими окнами. Там всё то же самое. Сплошная серость и скука. Это просто лишняя трата сил. К чему тебе такое бессмысленное занятие?» «Да, и мне наплевать, что там всё то же самое. Ну и хорошо. Мне и не надо чего-то особого. Так даже лучше. Пусть будут просто скука и спокойствие». Если он обнаружит, что ему совсем не хочется учиться, выждет семестр и найдёт работу, где не требуется особых навыков. Ему главное — выскользнуть.

Алек убеждал себя, что всё ещё сконцентрирован на цели и сопротивляется малодушному голоску.

А потом однажды обнаружил, что внутренний консультант намного сильнее, чем он полагал.

Его стошнило сразу на выходе из магазина. Он закрыл глаза — а когда открыл их, то обнаружил, что лежит на асфальте и над ним склонилось помятое, плохо выбритое лицо. Оно принадлежало толстому мужику с двойным подбородком и скверной кожей. Из ноздрей торчали пучки волос. Маленькие глазки щурились.

— Посмотри на меня. Вытяни руку… Вот так. Коснись кончика носа.

— Что вы…

Перед самым его носом возникли два сосискообразных пальца с квадратными вдавленными ногтями. Бесцеремонно растянули ему веки, сначала одного глаза, потом другого.

— Лежи! — неожиданно командным тоном рявкнул толстяк. — Какое сегодня число?

— Че… четвёртое.

— Как зовут?

— Алек.

— Родители дома?

— Мама.

— Ты помнишь, что случилось?

Да. Он помнил. Он шагнул на тротуар — и… А дальше он здесь.

— Тебе нужно в больницу.

— Ерунда! Я был в школе, со мной всё хорошо….

— У тебя сотрясение мозга. Ты упал в обморок. Это может быть очень серьёзно.

Отец вдруг двинулся к нему, сияя безмятежностью во взгляде. Стремительно и плавно, как тигр. И Алек сразу понял — это внезапно Урок. Звук протестующе стонущего дерева. Полёт на угол стола, который врезался в бок сразу под рёбрами, лишив способности удерживаться на ногах. Всполох в глазах от острой боли в локте, затем в виске от соприкосновения с ручкой ящика. Бильярдная техника, при которой отец даже не напрягал рук, использовал подходящие поверхности. Голова, казалось, расколется. Одна из причин, почему ему позволялось носить волосы длиннее того, что Пол Бойл предпочёл бы видеть у своего сына. Можно крепко ухватить за пряди и приложить головой о кухонный шкаф, и потом эти пряди скроют следы. Идеальная кухня в бело-голубых тонах. Запах ванилина и фиалки, накрахмаленные салфетки, сияющая посуда. В те моменты, когда всё происходило, звуки затаивались и разбегались по своим углам, делая вид, что ничего не замечают. Идиллическая тишина. В ней было неловко даже дышать. И близко-близко — сияющие умиротворённостью глаза. В тишине. Отец никогда не требовал просить пощады. Ему не требовалось от Алека ничего, подтверждающего его одушевлённость.

Его тошнило с самого утра, но к концу занятий стало получше, и Алек был уверен, что худшее позади.

— У меня всего лишь закружилась…

— Я медик. Ты знаешь, какие последствия бывают от сотрясения?

«Конечно, знаю», — чуть не ответил он. Потому что читал ещё в первый раз.

— Кто тебя избил, парень?

— Никто. Я упал. На тренировке. Мне уже лучше.

— Ты врёшь. У тебя содрана кожа на виске. У тебя рассечён затылок.

Толстопалая рука придержала его за плечо, когда он попытался сесть.

— Не двигайся резко.

— Пустите меня, — он повысил голос, сам услышал в нём нотки истерики. — Пожалуйста, я хочу домой!

— Я довезу тебя до больницы. Сейчас ты осторожно встанешь, и мы поедем.

— Отпустите меня! — з