Вилья на час

Глава I

Лечить сердечные раны путешествием можно лишь в том случае, когда оно не планировалось свадебным. Свадьба не состоялась, но билеты на самолет я не выкинула и бронирование отелей не отменила. Не по своей воле, правда.

— Мечта о счастливой семейной жизни уже разбилась вдребезги. Не хватало теперь потерять поездку мечты, которую в обозримом будущем ты позволить себе не сможешь, — безапелляционно заявила мамина подруга, наливая мне в бокал шампанского. Да, шампанского! Мы уже выпили с ней почти весь ящик, купленный на свадьбу. Меньше чем за месяц. А что делать? Не выливать же!

Еще тетя Зина, уже хорошо подшофе, намекнула про короткий курортный роман, который может стать лучшим бальзамом для моей израненной души. И потом повторила это уже в трезвом виде приказным тоном. Австрию не назовешь курортом. Потому, наверное, романа я не завела, зато посетила все заветные туристические места. И осталась собой довольна, потому что маме не понравилось бы развратное поведение дочери.

Мамы нет со мной вот уже три года, но я до сих пор оглядываюсь на любой свой шаг, чтобы не расстроить ее, когда она будет смотреть сквозь серые питерские облака на несмелые шаги, которые делает дочь по дороге страшной взрослой жизни, где тебя предают самые близкие люди.

В Питере я успела наплакать целые лужи слез. Столько дождей не выльется за всю осень! И в Австрии старалась улыбаться хотя бы днем. Справляться с тоской отлично помогали яркие сентябрьские клумбы, раскрасившие австрийские города. А вот ночью, увы, широченная кровать жестоко напоминала, что я теперь одна, и любовь моей жизни, с которым мы с шести лет занимались бальными танцами, в этот час сладко спит на груди моей лучшей подруги, с которой мы с первого класса были не разлей вода.

На Зальцбург опустился вечер, принеся с собой дождь, и пришлось потратиться на такси, чтобы добраться на концерт сухой, хотя идти от гостиницы было минут десять, не больше. Красное платье, высокие каблуки, белый плащ, подчеркивающий осиную талию, заработанную нервной голодовкой, — все вопило о том, что мне плохо. В городе Моцарта, увы, пришлось слушать музыку Шопена. Ничего другого в этот день не давали. Концерт проходил во дворце, название которого я не могла произнести. Хорошо, что в Питере распечатала билет — было что показать таксисту. Один. Второй я порвала, но пустой стул рядом с моим не исчез. Даже под моим плащом.

— Здесь свободно?

Я вскинула голову. Со мной заговорили по-английски. Видно, я совсем не выгляжу по-европейски. Подтверждать догадку жутким акцентом не хотелось, и я, ограничившись кивком, переложила плащ к себе на колени, спрятав острые коленки. Надо было выбрать платье подлиннее. В таком лишь «чачу» танцевать!

К роялю до сих пор никто не вышел, хотя концерт пять минут как должен был начаться. И где же их австрийская пунктуальность? Или это привилегия немцев? Хоть у местного уточняй! Я скосила глаза на соседа — вернее, на его начищенные ботинки, и мысленно послала благодарность за то, что место подле меня больше не пустует, так что слезы откладываются до пустой кровати.

— Ты знаешь, что в этом зале выступал сам Моцарт?

Сосед заговорил так неожиданно, что я с трудом разобрала английскую речь и лишь недоуменно пожала плечами.

— Жаль, что нам не доведется услышать музыку должного уровня, но что поделаешь, если гении стали попадаться все реже и реже.

Он говорил специально медленно, и я понимала каждое слово, но отвечать не спешила, потому что не знала, что сказать. Впрочем, ему, кажется, больше нужен был слушатель, чем собеседник. Или он не хотел, чтобы я краснела за свой ломаный английский.

— Ну разве это лицо музыканта? — сосед сунул мне под нос программку, которую я решила не брать на входе, чтобы потом не пришлось выбрасывать. У работников печати есть такой заскок — уважать труд коллег.

Пианист явно еврейской наружности. И что такого? Может, конечно, сосед из неофашистов? Я чуть штруделем в Инсбруке не подавилась, когда в кафе ввалилось трое парней в форме офицеров СС. Да нет… У самого нос с небольшой горбинкой, слишком тонкие губы, мохнатые брови и беспорядочные кудри, почти закрывающие глаза. На арийца даже с натяжкой не тянет. Может, что личное… А? Но сосед вдруг тряхнул головой, откидывая с лица волосы, и я опустила глаза в программку, устыдившись своего наглого разглядывания.

— У Моцарта было тонкое лицо настоящего гения. Голубой камзол. Парик с черной ленточкой. Тонкие ноги, затянутые в белоснежные чулки, постоянно отбивали такт, когда изящные руки порхали в манжетах над клавишами. Его пальцы рождали музыку, которой не было и не будет равной…

Сосед протянул мне шоколадку. Ту самую, с изображением Моцарта. Я уже купила таких несколько в подарок тете Зине и в офис.

— Этот человек в парике так же похож на Моцарта, как и я.

Я не поняла, что шоколадка предназначалась мне и не взяла, пока сосед не ткнул меня ей в живот. Тогда я поблагодарила и спрятала подарок в сумочку.

— А месье Шопен только и мог что брать публику ожиданием. Он опаздывал в салоны, чтобы все поняли, что без него не будет вечера. Да, не будет, но только потому, что никого другого не подпускали к роялю! Этот музыкантик копирует не того гения, не находишь?

Я опять кивнула.

— Может, кто другой согласится поиграть? — и он оглядел зал, будто действительно выискивал среди зрителей пианистов, а потом опять взглянул на меня и медленно произнес: — Альберт.

Сосед улыбнулся, и морщинки вокруг рта и в уголках глаз стали чуть более заметны. Он не выглядел мальчишкой, но и далеко за тридцать ему не могло быть.

— Виктория, — представилась я.

— Это шутка? — переспросил сосед, и мне потребовалось слишком много времени, чтобы понять причину его недовольства.

— О, нет, нет. Это мое настоящее имя. Пусть я и не королева.

— Конечно, не она. Ты намного красивее.

Я случайно напросилась на комплимент. Что прикажете ответить? Как в Австрии принято вести себя с незнакомыми людьми? Наверное, лучше просто улыбнуться. Только сосед заулыбался еще шире. Пусть уже этот последователь Шопена начнет играть, иначе я сравнюсь в цвете с платьем и помадой. Теперь надо постараться не облизать губы! И вот пианист наконец пришел. Он пришел! Пришел! И я перевела взгляд с начищенных ботинок на блестящий рояль.

— Ты сама играешь? — не унимался сосед.

— Нет, — мотнула я головой. — Я танцую. Обожаю вальсы Фредерика Шопена. А ты? — спросила я, радуясь, что в английском можно не выкать.

— Играю. Даже сочинял когда-то. Тебе знакома маленькая ночная серенада Моцарта? — Я кивнула, чтобы меня не приняли за абсолютную невежду. — Так вот, я имею к ней некоторое отношение, потому что однажды набрался храбрости отослать свое сочинение на венский адрес Моцарта. Увы, я так и не получил ответа. К лучшему, наверное!

Я кивнула и бросила взгляд на рояль. Пианист продолжал поправлять ноты. Скорее бы уже заиграл! Не хочу убеждаться в том, что единственный австрияк, который захотел со мной поговорить, оказался сумасшедшим. Я-то не отправляла записи своих танцев на калифорнийский адрес покойного Патрика Суэйзи!

— Услышав позже эту серенаду, я сразу узнал отголосок своего творения. Так гений вежливо показал мне, как нужно писать музыку. Я уже и сам к тому времени понял, что ни на что не гожусь, и бросил сочинять. Правда, перед смертью Вольфганг прислал мне оригинал пятой части, поэтому издатели и не смогли отыскать пропажу. Он не желал присваивать себе мое творение, хотя и переставил местами все ноты. Ладно, тебе, вижу, не интересно…

Сосед махнул рукой, сразив меня наповал холеностью рук: ноготок к ноготку — он точно музыкант.

— Давай попытаемся насладиться сочинительством другого признанного гения, — закончил он уже под музыку.

Мне хотелось отсесть подальше, но стулья стояли слишком плотно друг к другу. Благо еще сумасшедший больше не мешал окружающим своим бредом. А, может, это я просто не так поняла его английский?

— Можно пригласить тебя на вальс?

Я непонимающе уставилась на протянутую руку, а потом так же в лицо Альберта — он улыбался. Я тоже улыбнулась. И зря! Он тут же нашел мои пальцы и сжал с такой силой, что мне их было уже не вырвать. Наши стулья стояли последними в ряду, и он довольно легко и быстро вытащил меня к дверям, где оставалось довольно много свободного пространства. Плащ, свалившись с коленей, остался дожидаться меня на полу. Лицо теперь явно пылало ярче платья, ведь на нас не обернулся только пианист. А Альберту не было дела до любопытных, он уже вывел меня на первый круг, и я успела подумать, что моему Димке после стольких лет тренировок было до него, как до луны. Как мы вообще кубки какие-то получали… Правда, когда это было?

В пятнадцать Димка бросил танцы, заявив, что не станет краситься, как девчонка, и укладывать гелем волосы. Пришлось и мне уйти, но мы продолжили танцевать в постели. И вот после стольких лет… Как можно было бросить меня? Не просто бросить, а уже после подачи заявления в ЗАГС. Даже не пошел его забирать: махнул рукой — если не придем, кто ж нас зарегистрирует. А так я могла бы быть ему официальной женой уже неделю.

Альберт великолепно чувствовал музыку. Наверное, не так тонко, как Моцарт с Шопеном, но не давал мне и единого шанса наступить на его начищенный ботинок или встретиться со спинкой какого-нибудь стула. Перерыв между вальсами показался мне слишком коротким — видать, потеряла сноровку. Или дыхание сбилось из-за серых глаз моего партнера. Я не должна была в них смотреть, но без судей могла нарушить все правила и приличия. Щеки успели побелеть, теперь горела талия. Там, где лежала его рука. Я почему-то была уверена, что пальцы той, что за спиной, он сложил в фигу… Да, я мечтала не о том, о чем положено мечтать брошенной невесте. О, нет, я мечтала именно о том, что потребовала от меня разумная тетя Зина. Мой взгляд перенял наглость сумасшедшего австрияка или забрал ее всю, потому что теперь в серых глазах светилась растерянность. Еще один вальс. Сколько их там в программе? Зря я не прочитала ее заранее. Короткое платье кружилось веером, и все хорошие мысли улетали в тартарары.

Не знаю, чему народ больше аплодировал — музыке, танцам или моему нижнему белью, но я первым делом подняла плащ и закуталась в него, стараясь не сожрать оставшуюся на губах помаду.

— Благодарю за танец, Виктория!

Альберт даже поклонился. Я тоже присела в реверансе и поспешила к двери — только бы на лестнице не оступиться, но чертовы каблуки подвели, да холеные руки удержали от падения и подняли в воздух. Альберт с головокружительной скоростью сбежал со мной вниз — под подошвами начищенных ботинок ступеньки слились в одну бегущую ковровую дорожку. Димка не рискнул бы такого сделать, да я бы и не далась. А тут у меня не спросили разрешения, да я и не успела бы отказаться. И, признаться, не жалела об этом, стоя на твердой земле.

 — Иногда надо делать глупости, — улыбнулся Альберт, одергивая платье и плащ.

Я все старалась сменить нынешний цвет лица на цвет телесных колготок, но щеки продолжали пылать. Какую глупость он имел в виду: вальсы или пробежку по лестнице? Или… Ту, которую мы пока не совершили? Нет, нет… У меня просто закружилась голова, и лишь поэтому я вышла из дворца под руку с этим сумасшедшим. Длинный темный плащ укрыл серый пиджак и придал своему владельцу дополнительный шарм. Хотелось верить, что я составляла Альберту неплохую пару. Пускай почти что без помады.

 — Уже довольно поздно, чтобы идти куда-то одной, и слишком рано, чтобы я просто проводил до гостиницы. Как насчет легкого ужина с бокалом вина и милой беседой?

Он знал, что я соглашусь. Он видел, какой надеждой горел мой взгляд. Меня растоптал один танцор, так пусть же другой закружит в танце до самых небес. Подарит крылья хотя бы на час. Я не буду жалеть после его ухода. Но буду рыдать, если по глупости потеряю этот вечер.

 — Если беседа будет такой же великолепной, как и вальс… — составила я первую свою длинную фразу и покраснела. Пусть он спишет это на акцент. Он у меня действительно страшный, потому что это скрежет зубов брошенной женщины.

 — О… — протянул Альберт. — Она будет всяко лучше услышанной нами музыки, потому что я расскажу тебе про свою встречу с Моцартом.

Я кивнула и крепче взяла под руку своего сумасшедшего кавалера. Он говорил, как танцевал — голос то поднимался, то падал, то крутился волчком, и мои мысли засасывало в водоворот его обаяния, выбрасывая из головы лишнюю осмотрительность и серьезность. Я приехала в Австрию излечиться, и у меня осталось каких-то жалких три дня, чтобы отыскать лекарство. А вдруг вот он, мой целитель, идет рядом, и его россказни про Моцарта послужат для меня шаманским заговором. Сердце уже вовсю играло в бубен, и я с трудом разбирала английские слова. Да разве они сейчас были важны? Главное, мы вышагивали по мостовой в унисон.

Глава II

Дождь жалел нас всю дорогу. Видимо, знал, что у нас нет зонта. А теперь стекал по стеклу крупными каплями — как до гостиницы добраться? Она через улицу — ни такси не возьмешь, ни добежишь. Хотя о конце вечера не хотелось думать вообще: передо мной дымился классический немецкий ужин из тушеной капусты и поджаренных чесночных колбасок, а перед Альбертом было пусто. Этот сумасшедший после шести, наверное, не ест, а только страшные истории рассказывает. И не пьет, потому что бокал с бордо остался нетронутым. Правда, я и из своего еще не пригубила, все ждала тоста.

— Ты знакома с творчеством моего тезки Альбера Камю?

Неужели с музыки мы плавно перейдем на литературу? У него язык без костей, если только он не рассказывает заученную речь в сотый раз сотой туристке в надежде сыскать расположение? Потому я уклончиво промычала вместо ответа. Хотя с языка так и желало сорваться — «А вы и с ним пили на брудершафт?» Хорошо, что я не могла составить подобную фразу на английском без опасности сесть в лужу. А я и так в нее чуть не села, в настоящую на мостовой, когда он заявил о своем бессмертии.

— Так вот, — продолжал Альберт свою пространную речь, явно не озадачившись моим утвердительным ответом, — великий француз сказал, что трагическая роль тем лучше удается актеру, чем меньше он впадает в крайности, а безмерный ужас порождается именно умеренностью. А я, кажется, переборщил…

Я кивнула и схватила бокал. На языке вертелся лишь глупый «чин-чин», и я надеялась, что Альберт придет мне на выручку. Но он молчал и не поднимал своего бокала. Тогда я сделала глоток и отставила вино в сторону. Что? Фонтан красноречия иссяк? Да не может того быть!

На набережной мы перепрыгивали лужи, прямо как дети, и я радовалась, что Альберт не задает самый жестокий для меня сейчас вопрос — почему я здесь одна? Я, конечно, придумала отмазку — подруга приболела, а мне так хотелось поехать… Да, мне хотелось поехать в свадебное путешествие, а потом я просила тетю Зину составить мне компанию, но та сделала большие глаза — мы не можем с тобой спать в одной кровати! Она отправила меня одну не грустить, а развеяться, что я и должна сегодня сделать. Я запрещаю себе думать о Димке. Потому что наконец-то вечером я не одна! Спасибо, многоуважаемый Фредерик Шопен. Или все же Вольфганг Амадей Моцарт?

— Ты впервые в Зальцбурге? — спросил Альберт, казалось, очевидную вещь.

— Я впервые в Австрии! — ответила я как можно радостнее, чтобы опасного вопроса не прозвучало. — А ты здесь живешь?

— Нет, бываю наездами, раз в десять лет, когда сильно заскучаю по Моцарту. Первый раз меня привез сюда отец специально, чтобы познакомить с ним.

— С его музыкой? — попыталась я встрять в разговор. Кажется, сумасшедшим нельзя позволять заговариваться.

— Нет, именно с ним, — ответил Альберт без тени улыбки. Лицо у него сделалось даже немного грустным. — Отец по-глупости надеялся, что гений даст непутевому сыну пару уроков, но я не особо верил в удачу, потому что Бах уже поставил на мне крест. В прямом смысле, а мы, вампиры, не очень это любим.

Вот тогда я и оступилась, и Альберт тут же рассыпался в извинениях: не заметил лужи, спешил успеть до дождя, забыл про мои каблуки… Я не стала уточнять про вампиров. Он не бледный, ногти подстрижены достаточно коротко, и сердце у него билось — я слушала его стук, как учил в «Грязных танцах» герой Патрика Суэйзи. Но напоминать про сердечную неувязочку не стала, потому что хотела услышать продолжение вампирской истории.

— Нам, деревенским трансильванцам, тяжело надолго оставаться в чужом городе, а Моцарт не Бах и добровольно никогда бы не приехал в наше захолустье. Отец хотел убедить его по-своему, но я устроил скандал и не позволил применить насилие к гению. Я вообще против насилия.

Я кивнула. Вампиры-пацифисты, наверное, в Австрии сейчас в тренде, как и неофашисты. Думаю, нам с тетей Зиной придется купить теперь ящик водки для пересказа сумасшедших вампирских историй.

— Моцарт часто устраивал вечера у себя дома, но попасть туда без приглашения было нереально, но нам повезло послушать его в чужом салоне. Я даже сидел на том же месте, что и сегодня, а на твоем сидел отец. Он умер. Давно. Но я до сих пор скучаю по нему.

И Альберт опустил глаза. Я крепче вцепилась в его руку:

— Я тоже очень скучаю по матери. Она умерла три года назад. А отца я никогда не знала.

— А я не знал мать, — с той же тихой улыбкой отозвался мой сумасшедший вампир. — Она умерла при родах, и потому отец часто смотрел на меня с ненавистью. Думаю, он хотел убить меня за нее, но случайно подарил бессмертие. Но я любил его всей душой, хотя часто впадал в ужас от его непомерной жестокости к женщинам, которым он мстил за мою мать. Но тебе это неинтересно. В городе Моцарта можно говорить только о Моцарте и о его музыке, ведь так?

Я кивнула. История болезни прорисовывалась достаточно ярко — пусть было темно, и клумбы потускнели. Мы пошли дальше, ежеминутно поднимая глаза к мрачному небу. Хотя я скорее их закатывала на очередную фразу про Моцарта.

— Закончив играть, он быстро покинул залу и отправился домой по этой самой дороге. Был февраль. Мокрый снег в считанные минуты занес всю мостовую и присыпал хрупкую фигурку музыканта, зябко кутавшегося в потрепанный плащ. Мимо проносились экипажи, но он, как обычно, шел пешком из-за бережливости. Мы с отцом старались держаться ближе к домам, чтобы лошади в зимних попонах не шарахались от нас, и все равно паре кучеров с их пассажирами пришлось несладко. Снег залепил фонари, было темно, пустынно — самое время выйти на охоту…

Я следила за ботинками, считая шаги, словно новичок в вальсе, и при последних словах непроизвольно взглянула по сторонам и безотчетно порадовалась, что улица оставалась многолюдной. Да, саспенс полный — этот сумасшедший завораживает голосом так же великолепно, как и танцем.

— Я имел в виду других ночных охотников, — улыбнулся мой спутник. — Тех, которых интересовало не содержимое сонной артерии, а кошелька. Только двое молодчиков выбрали неправильную жертву — пусть у Моцарта в кармане и лежал кошелек с гонораром, но за ним шли двое вампиров. В первую минуту отец готов был окропить снег кровью злодеев, но я напомнил ему про осторожность — при таком развитии сюжета рассчитывать на уроки мы не могли.

О, да, сюжет хорош. Не триллер, но все же. Наверное, Альберт решил попробовать себя в ином сочинительстве и сменил ноты на буквы, и я, возможно, его первый слушатель.

— Тогда отец решил воспользоваться силой убеждения и мило поговорил с ночными охотниками, и они, что удивительно, согласились с его доводами и удалились, пообещав завтра же, вместо разбоя, отправиться за город добывать соль.

Я улыбнулась. Забавно он меня развлекает. У Димки не хватает фантазии поддержать обычный треп. Правда, он не страдает от своей неразговорчивости. Он уверен в себе и не считает нужным выпендриваться. О, да, многословность удел неуверенных людей, а рассказы про родителей — еще и чрезмерно стеснительных. И все же Альберт не терял очарования. Наоборот с каждым шагом, с каждым словом я завязала в сетях его обаяния, что муха в варенье.

 — Так мы и познакомились с Моцартом, а через четверть часа уже поднимались на второй этаж в его квартиру. Увы, нам пришлось отказаться от предложенного Констанцей ужина и сразу перейти к цели своего визита. Моцарт по-отечески взял трясущегося меня под локоть, и я, как марионетка, на негнущихся ногах проследовал за ним к клавиру. Моцарт присел рядом на стул и тепло посмотрел на смертельно-бледного меня, и в тот момент мне казалось, что у меня пылают уши. Он недоуменно глянул на мои довольно длинные ногти, и я их тут же обгрыз, чем вызвал еще большее недоумение. И все же Вольфганг предложил мне сыграть что-нибудь на мой вкус, и я заиграл мазурку собственного сочинения, повергнув отца в ужас — тогда он явно в очередной раз пожалел, что не убил меня. Моцарт же глядел с улыбкой, тихо отбивая такт ногой, то и дело теряя домашнюю туфлю.Закончив играть, я сложил на коленях руки и в ожидании приговора, стал изучать клавиши первой октавы. И вот тут случилось то, чего я никак не ожидал. Моцарт поднялся со стула и, став позади, обхватил руками мои плечи и заиграл только что услышанную мазурку. С моего лица сошла последняя краска — от стыда за отсутствие музыкального таланта и близости живого человека. У меня кружилась голова, будто я не ел месяц. К счастью, Вольфганг скоро закончил играть и молча вернулся на свой стул. «Что вы хотите услышать от меня, молодой человек?» — спросил он тихо. Я молчал, не в силах вымолвить и слова из-за заполнивших рот клыков. Да и сказать, по правде, мне было нечего. Отец пришел мне на выручку, отчеканив, что мы прекрасно поняли, что мастерства не хватает, и что посредственное сочинение его сына, сыгранное мастером, звучит намного эффектнее. На что Моцарт спокойно улыбнулся и, встретившись голубыми глазами с моим печальным взглядом, спросил, знаком ли я с его сочинениями? Я кивнул, и он сказал: «Тогда сыграйте что-нибудь на свой выбор!» Я опять внутренне покраснел и заиграл сонату соль минор, которую Моцарт написал еще в детстве. Моцарт все так же отбивал такт ногой. Я нарочно брал неверный размер — это моя природа требовала близости человека. Я манил к себе Моцарта, и тот покинул стул, не зная, что-то уже не его собственное желание, а желание монстра, охваченного жаждой человеческой крови. Монстра, позабывшего, что рядом с ним гений…

— И ты его укусил? — не выдержала я длинной паузы в конце такого же длинного монолога.

Альберт улыбнулся, и я поймала себя на мысли, что высматриваю под его тонкими губами клыки. Вот дура-то! Но это жирный плюс рассказчику!

— Нет. Отец вновь пришел мне на выручку. Не буду пересказывать тебе тогдашние его мысли в отношении меня, потому что к музыке они имели весьма отдаленное отношение. Заняв свое прежнее место, Моцарт спросил, кто был моим учителем. Всему, что я знаю, меня научил отец, но мне было стыдно за свою игру, и я не решился позорить отца еще больше и сказал, что моими учителями были музыканты, играющие на деревенских свадьбах. Тогда Моцарт улыбнулся еще мягче: «Вы неплохо играете для самоучки, несомненно у вас талант. Но я бы вам посоветовал хотя бы немного отойти от народных мотивов и играть более лирические вещи. И еще, мой мальчик, вы не пробовали играть на скрипке? У нее такой нежный звук. Я лично до сих пор храню свой детский инструмент…» А, затворив за нами дверь, Моцарт подумал, что в Трансильвании вряд ли кто-то узнает его творения в исполняемых мною произведениях… Виктория, ты уже посетила квартиру Моцарта? — спросил Альберт так неожиданно, что я чуть не провалилась каблуком в выбоину на асфальте — мы тогда переходили дорогу к ресторанчику.

— Планирую завтра. Я только сегодня приехала в Зальцбург.

— После моего рассказа тебе будет интересно ее посетить, — улыбнулся Альберт, придерживая для меня дверь.

Я кивнула. Он джентльмен. И разбивает шаблон чопорных немцев. О, да, он же трансильванец, то бишь венгр. Или это только нынешнее его амплуа?

— Так ты играешь еще и на скрипке? — спросила я, присаживаясь на отодвинутый официантом стул.

— Я больше ни на чем не играю. Надо уметь признавать свои поражения.

— Тогда ты танцуешь? — И когда Альберт покачал головой, я воскликнула, наплевав на остальных посетителей. — Не ври! Я с тобой танцевала!

— Я никогда не вру, — все так же открыто улыбнулся вампирский брехун.

Я поспешила согласиться, чтобы не обижать Герра Сочинителя. Согласилась дважды, потому что он решил сделать заказ за меня и только для меня, чтобы не выпадать из образа вампира. Отлично! Вот выдержка! Каким бы плотным ни был его ранний ужин, в ресторане витали такие запахи, перед которыми устоять обычному человеку было выше всяких сил. Только Альберт не был обычным. Он был сумасшедшим. А, может, он просто актер? И как подтверждение моей догадке, Альберт заговорил о Камю.

— Ты и не пьешь? — спросила я, стукнув своим бокалом по салфетке. — Ах, да, это же вино, не кровь…

Я попыталась сделать серьезную мину, но поддалась на улыбку, осветившую лицо Альберта солнечным светом:

— Я просто за рулем.

Альберт замолчал и устало взглянул в окно на мокрый город. Наверное, размышляет, как ему добраться до машины. Не дело ему грустить. Раз он так шикарно приподнял мне настроение, валявшееся больше месяца под плинтусом, я обязана развеселить его.

— Альберт, — Он взглянул на меня, и я заметила в глубине серых глаз радостный блеск. — А к Реквиему ты имеешь какое-нибудь отношение?

Он заулыбался во весь свой неклыкастый рот.

— Мне и сейчас рано заказывать для себя панихиду, а отца я хоронил в гробовой тишине. Однако в письме советовал Моцарту не браться за этот заказ так рано, а то вечно замотанный Дер Тод неверно его истолкует. Увы, Моцарт не прислушался к моему совету. Я, правда, пытался еще замолвить за него словечко перед Дер Тодом, но тот ответил, что уже расписал все свои визиты на тот день и планы менять не будет даже ради всего человечества, а через три часа прислал мне записку, в которой было лишь это: «Гений мертв и забыт». Я истолковал его слова верно и бросился в Вену — не покоиться же музыкальному гению в общей могиле. Я выкопал тело и похоронил на своем фамильном кладбище.

Я дожевала последнюю колбаску и попыталась поймать сочинителя на неувязочке.

— Так для чего же ты тогда ездишь в Зальцбург, если Моцарт покоится во дворе твоего замка? Ведь у тебя замок?

— Замок, — кивнул Альберт, улыбаясь немного смущенно. — Но там лишь тело, которое не способно перевернуться в гробу даже от моего музицирования, а здесь его душа, его музыка… Единственный час в обществе гения навсегда остался в моем сердце. В час, порой, может уместиться целая жизнь.

Альберт вновь глядел на дождь. Наверное, пришло время расставаться. Или же…

— Где ты оставил машину?

Альберт встрепенулся и уставился мне в глаза — вернее, на губы, которые я нервно покусывала.

— Три-четыре квартала отсюда. Можно вызвать такси.

Такси или… Была ни была. Тетя Зина, держи за меня кулачки!

— А можно переждать дождь в моем номере, — выдохнула я и не отвела взгляда. Но не от глаз, а от губ. Именно они должны были выдать мой приговор.

— А если будет лить до утра? — вылетело из них.

— Значит, останешься до утра, — выдала я и с трудом не зажмурилась. Как же страшно впервые предлагать себя совершенно незнакомому человеку.

— Я рад, что ты предложила это сама, — Альберт шумно поднялся. — У меня духу не хватало спросить…

Я не смела взглянуть ему в лицо. На стол легла банкнота в пятьдесят евро. Он отлично считает. Истинный немец. Ни одного лишнего евро на чай. Я натянула плащ и нащупала в кармане пару монет. Пять, шесть евро, я не считала, просто ссыпала, что было, на купюру.

— Хочешь мое вино?

Я приняла бокал — немецкая экономность сейчас играла мне на руку, и я осушила его стоя, для храбрости. Потом вложила мокрые пальцы в сухую холеную ладонь и выскочила под дождь. Как хорошо, что все в тучах — мама не увидит, что творит ее непутевая дочь.

Глава III

Я повернула замок на двери и пригладила волосы — Альберт заботливо раскинул над нашими головами свой плащ, когда мы перебегали улицу. Сейчас он, наверное, расправлял его на спинке стула. Я боялась повернуться и обнаружить его уже без пиджака. В роли «Красотки» со спокойно бьющимся сердцем я сумела пробыть меньше пяти минут, и сейчас героиня Джулии Робертс презрительно посмеивалась над моими жалкими потугами играть роль распутной особы.

— Когда отель только открылся, портьеры шили из более плотной ткани.

Я обернулась. Альберт отгородился от огней ночного города и притушил свет торшера.

— И зеркала не было… Зачем вешать зеркало в изголовье кровати? Как ты думаешь?

Я сглотнула слюну и вцепилась в пояс. Затянутый в ресторане узел не поддавался и грозился сломать мне ноготь, а Альберт, к счастью или к горю, не спешил приходить на помощь. Он пробовал обои на ощупь, оставаясь спиной к огромной кровати. Я молчала и молилась, чтобы он не повторил вопрос. Однако он остановился и устремил на меня вопрошающий взгляд. Я сглотнула очередную слюну с привкусом вина и поняла, что второй бокал был лишним.

— Мне действительно интересно. Они ведь попытались сохранить старинный интерьер. И если мне не изменяет память, им это удалось. Чего только стоят эти современные шелковые гобелены! Но для чего добавлено зеркало?

Я пожала плечами и выдала самое очевидное:

— Чтобы создать эффект большого пространства.

Альберт рассмеялся, и смех его обволакивал даже сильнее бархатного голоса. Он заметил узел и шагнул ко мне.

— Куда больше?! Моя спальня в замке намного меньше. Правда, мне не приходится ее ни с кем делить.

Я сглотнула очередное напоминание о вине и попыталась дышать ровно. Что он только что сказал — намекнул на свою свободу? Но какое мне дело до его семейного положения… Куда важнее сейчас удержать равновесие, а то каблуки что-то слишком шатаются.

Когда узел распался, Альберт осторожно стянул плащ с моих плеч.

— Возможно, современным людям нравится смотреть на себя со стороны?

Он аккуратно расправил плащ на спинке второго стула. Мой не касался пола, а его лежал на ковре полукругом. Только бы не наступить, двигаясь к кровати.

— Или им хочется чувствовать себя сторонними наблюдателями?

Я повернула голову — он тоже глядел на меня из зеркала. С прежней улыбкой, а вот у меня от вечернего вида осталось лишь платье: помада сожрана, волосы от влаги пошли волнами, плечи подались вперед. Это не дело, и я стянула лопатки вместе.

— Почему ты молчишь? Я пытаюсь разобраться в мотивах современных людей.

Или пытаешься понять, что заставило бабу пригласить в номер мужика, о котором она ничего не знает, кроме того, что он малость тронутый на голову. Или же тронутая я, а он весь вечер вел очень тонкую игру — может, он психолог, ставящий эксперименты на случайных знакомых?

— Неужели людям мало самих себя, и они даже в спальне окружают себя зеркальными копиями, будто те лучше оригинала. Что мне делать с твоим отражением? Зачем оно мне, когда есть ты живая. Стоит лишь протянуть руку и…

Альберт не окончил фразы и не протянул руки. Я обязана была что-то сказать. Но в голове не родилось ни одной мысли. И на языке не крутилось ни одной английской фразы. Тогда что-то сделай, и я просунула ноготь под узел галстука. Альберт сделал ко мне последний шаг, и через секунду я отшвырнула галстук, и мне было абсолютно плевать, куда тот упал. Пальцы Альберта встретились на молнии платья. Оно упало к моим ногам, и он протянул мне руку, как для танца, заставив перешагнуть красную материю. Какое счастье, что я приберегла кружевное белье до этого вечера. Неужели женская интуиция действительно существует? Как и мужчины, которые совсем не спешат раздеваться. Пиджак, жилет, рубашка, а вдруг еще и майка? Если танец будет слишком долгим — у меня окончательно закружится голова.

Я вырвала руку и коснулась его плеч — Альберт медленно повернулся ко мне спиной, оставляя в руках пиджак. Где взять еще один стул? Его плащ мокрый. Пришлось повесить пиджак поверх моего плаща. Еще поворот, и его накрыл жилет. Хорошо хоть пуговицы Альберт расстегнул сам. И на рубашке тоже! Майки, к счастью, на нем не оказалось. Если бы я точно знала, что он останется до утра, можно было бы достать из шкафа вешалку.

Но нет, лучше ему не видеть мой гардероб. Все кружева, что были в чемодане, сейчас на мне. До сих пор на мне. Как и брюки на нем, и даже ремень остался нетронутым, а мне в колготках уже становилось до безумия жарко, и заодно я проклинала создателей такой неудобной колодки. Мы до утра будем танцевать? — уже кричал мой взгляд.

— Зачем ты сняла такой огромный номер? И такой дорогой? Он ведь явно тебе не по карману.

Вот так один вопрос способен поставить крест на относительно приятном вечере. Может сказать, что я планировала подцепить какого-то идиота? Ведь именно такого ответа он от меня добивается. Тогда уложи меня на кровать, сядь рядом, достань блокнот — и, может, тогда я расскажу, что меня беспокоит. Вернее — бесит.

— Это не я его сняла, — ответила я зло. — Его заказал мой жених.

Альберт отпустил мои пальцы. Я улыбнулась. Далеко не победно, а чтобы сдержать нервное дрожание верхней губы. Димка, да будь ты проклят! Отдай мне этот вечер!

— Мой бывший жених, — сумела выговорить я достаточно ровно. — Мы расстались за месяц до свадьбы. Ещё будут вопросы?

— Нет. Спасибо за откровенность. Я должен был бы сказать «очень жаль», но тогда бы я соврал. А я никогда не вру.

Бляшка звякнула. Молния завизжала. Но я предпочла скинуть туфли и снять колготки. Сам справится, не маленький!

— Прости, что заставил тебя вспомнить о нем, — длинные музыкальные пальцы убрали с моего лица волосы. — Но обещаю, что на ближайший час ты о нем забудешь.

Самоуверенность Альберта подкупала. Пока я знала его в роли танцора и рассказчика — и в обеих он был на высоте. Глаза в глаза. Безумные дикие огоньки в них. Хмельные вовсе не от вина. Я хотела улыбнуться, но не успела — теплые губы слизали мою улыбку и стянули с языка вопрос о безопасности. Пусть живет надежда, что с ней он не будет тянуть так же долго, как с первым поцелуем. И с единственным — прошла вечность, а он так и не выпустил моих губ. Мои ответы его не интересовали, он сам находил их так же легко, как нашел спрятанную в кружевах застежку бюстгальтера, а я бы все равно не отыскала в памяти ни одного английского слова — оставалось радоваться, что при разрушении Вавилонской башни стоны остались интернациональными. И плевать, какой он брал размер и кто отбивал для него такт — Альберт явно оттачивал ночную серенаду годами, потому хотелось удержать крышку инструмента открытой, как можно дольше, но та, увы, захлопнулась раньше его финальных аккордов, которые огромной лужей растеклись по моему животу. Я должна была порадоваться этому, но у меня даже на улыбку не осталось сил.

Как хорошо, что зеркало в изголовье, а не на дверцах шкафа. Я совершенно не хотела себя видеть. Хорошо б еще отвернуться к занавешенному окну, но это будет верхом наглости. Молчать тоже не очень-то красиво, но слова я все проглотила вместе с последним криком. Альберт, скажи уже что-нибудь! Однако и его красноречие иссякло.

Прошла минута, две, три… Или мы пролежали молча целый час, пока я наконец не повернула к нему голову, выстроив простую фразу:

— Расскажи, пожалуйста, про Баха.

Его профиль дернулся, но головы Альберт не повернул и даже глаз не скосил.

— Если ты вытянешь из меня все истории сегодня, то что же мне рассказывать тебе завтра?

Я прикрыла глаза, будто темнота могла заставить мозг работать в ускоренном режиме. Он не уходит? Он остается? Как надолго? И главное — почему? От вопросов щипало глаза, или же это противная тушь не вся еще переместилась под глаза.

Кровать скрипнула. Альберт поднялся и, видно, начал одеваться. Я лишь сильнее зажмурилась. Пусть уходит и не возвращается. Так будет лучше. Не надо растягивать кино в мыльную оперу — не хочу плакать еще по одному придурку!

— Не открывай глаз и протяни руку.

Я подчинилась и почувствовала между пальцев скрученную сигаретой купюру. Теперь я точно глаз не открою! «WTF!» Я не просила платы за «фак»!

— На Макарплаце, где находится квартира Моцарта, обычно много цветочниц. Пожалуйста, купи букет желтых ромашек.

— Почему желтых? — выдохнула я слова раньше, чем успела их подумать.

— Потому что это мои любимые цветы. Я не успею их сам купить. Для тебя. Прости, я ведь не знал, что встречу тебя сегодня, потому оставил на утро много важных дел, но вечером я всецело твой.

Теперь я открыла глаза. Альберт уже полностью оделся. Только галстук не нашел, но я решила остаться под простыней и не светить голым задом.

— Шесть вечера тебя устраивает? Там есть ресторан с лучшими в стране шницелями, но ты закажи луковый суп. Его не рекламируют, но он хорош. Название, правда, забыл, но там какой-то английский город.Ты его легко найдешь.

— Ты любишь французскую кухню?

Альберт мотнул головой.

— Когда-то давно возможно. Не заказывай на меня.

— А вино?

— Не заказывай на себя тоже. И сними каблуки. Твои туфли не для танцев.

— Я знаю. А мы будем танцевать?

— Непременно. Это то, что мы оба делаем достаточно хорошо.

Альберт коварно улыбнулся, и я явно покраснела. Он нагнулся ко мне — в серых глазах продолжали прыгать наглые чертики — и поцеловал в губы. Осторожно, будто боялся испортить помаду, которой на них не было и в помине.

— Увидимся вечером, Виктория. Сладких снов!

Он тихо прикрыл дверь, и я решила не запираться. Красть у меня нечего, а меня саму уже явно украли. Только бы похититель не забыл, где назначил мне свидание. Который час? Давно ли была полночь? Губы растягивались в улыбку. Глаза требовали воды. Ноги отказывались подниматься. Я как-нибудь доживу до утра, а, проснувшись, первым делом нагуглю название места, где подают великолепный луковый суп, а уж потом залезу под горячий душ.

Однако утром первым делом я расхохоталась. На соседней подушке лежало свернутое из галстука сердце. Сумасшедший романтик! Разве вы не только в книгах бываете? Я скинула одеяло и начала пружинить на матрасе, словно на батуте, корча в зеркало страшные рожи.

— Я тебя обожаю! — закричала я, имея в виду не свое отражение, а Альберта, конечно.

Отражение требовало срочного похода в душ, но с горячей водой я явно переборщила и, рухнув в банном халате на мятую кровать, красная, что помидор, задышала, как поломанный паровоз. Но сама я была цела, и даже швов склейки в зеркале не нашла. Впервые за столько дней я встретила утро с улыбкой.

Эй, телефон, ты где? В сумке! Где ему еще быть?! Вместе с шоколадкой, которую я тут же сожрала и заменила аккуратно скрученным галстуком. Сердце я ломала со слезами на глазах, но мне необходимо было вернуть его хозяину. Я не коллекционирую сумасшедшие сердца! А мое собственное рвало барабанные перепонки. Хотелось носиться по номеру и топать, топать, топать от счастья. Я на ходу вбивала слова в гугл-поиск, и вот оно, заветное название ресторана! Скопировав адрес в записки, я вызвала гугл-войс, надеясь сохранить собственный голос на низкой грудной октаве, но, услышав тетю Зину, увы, заверещала:

— Я это сделала!

— Что?

— Ты лучше спроси, с кем? — плюхнулась я на кровать и закрыла лицо свободной рукой.

— С кем? — тут же спросила тетя Зина и добавила: — Викусь, прекрати ржать!

А я не могла прекратить. И не могла рассказать по телефону все подробности прошлого вечера. Такое надо передавать в лицах. Хотя куда мне тягаться с Альбертом!

— Он супер! Ты даже представить себе не можешь! — кричала я истерично. — А как он танцует. Ммм… — добавила я, вспоминая уже совсем не танец.

Тетя Зина откашлялась, и я приняла вертикальное положение, обиженно надув губы.

— Ты всех мужиков теперь будешь выбирать по умению танцевать? — спросила она совсем строго, и я надулась еще сильнее.

— Димку мне навязали в шесть лет в студии старые дуры. И он танцевать не умеет. Этой ночью я это поняла. Сегодня мы с Альбертом снова идем танцевать. И надеюсь, на этот раз вместо вальса будут грязные танцы, — вновь зашлась я диким хохотом.

— Викусь, ты там трезвая?

— Абсолютно. Хотя… У меня снесло крышу. Это правда. Но мне без нее так хорошо. Теть Зин, через пять дней я прибью ее обратно и пойду на работу долбать комп, а сейчас… Блин, если я не выйду на связь в ближайшие дни, не волнуйся. Просто на седьмом небе не ловит вай-фай!

Глава IV

Весь день прошел под знаком ожидания шести вечера и начала дождя. Я, конечно, поставила в путеводителе галочки, но когда глядела со смотровой площадки замка на город, то среди белых домов искала тот, где мог сейчас находиться Альберт, и запрещала мозгу думать про его неотложные дела. Они не могут быть связаны с женщиной — от любимой не сбегаешь к другой два вечера подряд. Река уносила прочь свои серые воды, и мне хотелось, чтобы время неслось так же быстро, но оно тянулось медленно, а голубизна небес неумолимо затягивалась серой пеленой, и когда я вышла из квартиры Моцарта, наулыбавшись до боли в щеках, представляя Альберта за клавиром, небо начало плакать.

Я на ходу открывала зонтик, чтобы успеть к цветочному стенду, который уже прятали от дождя. Ромашки подмигнули мне, но бумага, в которую их завернули, успела намокнуть, пока я перепрыгивала лужи, стараясь не набрать в туфли воды. Бедные лошадки, укрытые зелеными попонами, сочувственно кивали мне грустными мордами. Но я подбодрила их улыбкой — дождь не навсегда.

Ресторан оказался претенциозным и дорогим. Но луковый суп без вина я легко могла себе позволить, как и кофе со штруделем и, подобрав ложкой последнюю каплю яблочного повидла, поняла, что сейчас лопну. Цветы официант поставил в вазу, и они нахально манили меня погадать, но я сдержалась и не испортила ни одного желтого лепестка. Мне плевать, кого любит или не любит Альберт. Я только лишь хочу подольше оставаться на седьмом небе, где за облаками весело сияет солнце. Серости мне хватает и дома. Только уже была четверть восьмого, а мой сумасшедший так и не объявился. И, ожидая его, я отсидела себе мягкое место!

Дольше сидеть глупо, так что я попросила счет и вытащила из кармана плаща сдачу с букета. Ровно столько, сколько требовалось заплатить. Ни центом больше. У Альберта все точно, как в аптеке. Он не просто знает ресторан, он помнит цены в меню. А если бы я все-таки заказала шницель? Наверное, он был уверен, что я слежу за фигурой. Отлично, выходит я совершенно не отличаюсь от всех других его очень случайных пассий. Отточенный годами сценарий… Или скорее музыкальная гамма, которую он сыграет даже с закрытыми глазами. А что ты расстраиваешься? Ты искала курортный роман, а Альберт искал дуру, которой позарез нужен мужик. Бинго! Вы нашли друг друга. Сегодня он возможно нашел другую. Заткнись, внутренний голос! Ты слишком громко скрипишь! И вообще даже хорошо, что я поужинала без него — иначе бы не запостила Вконтакт фотку с едой — Ленке назло! Пусть теперь сидит на своей диете, чтобы удержать своего Димочку.

За окном уже не капало, но на мокром стекле свет первых фонарей расплылся акварельными узорами, или это мои глаза решили проверить тушь на стойкость? Чего я расстроилась? Один вечер или четыре вечера — какая к чертям разница! Я знаю теперь, что Димка не пуп земли. Что есть мужики лучше его танцующие как на паркете, так и в постели… И тем более в ней! А вот коза Ленка этого пока не знает, потому и радуется, что увела чужого жениха. Плевать, что меня бросили. Перед свадьбой и после первой же ночи. Я ехала за тем, чтобы закрыть дверь, и я ее закрыла — вернее за меня ее тихо прикрыли без лишнего шума и без прощальных слез, которые явно бы были, продлись наши отношения до вылета самолета. Ты мало наплакалась? Тебе еще надо?

Нет, не надо. Да как я вообще могла поверить, что Альберт придет в шесть часов? Пусть солнце пряталось за тучами целый день, но ведь это все равно не закат, а он вампир! Я расхохоталась в голос, а потом, заметив, что на меня обернулись, для вида закашлялась. Пора уходить. Включить «гугл-мэпс» и дойти до гостиницы. Там точно уже убрали ночной беспорядок, и я не буду вспоминать прошлую ночь от слова совсем.

Я осторожно провела ногтем под ресницами и стерла черный след о салфетку. Достала из сумки галстук, чтобы выкинуть в урну у входа. Схватила из вазы букет, еще не решив, что сделаю с ним, и шагнула к двери, которую для меня открыли. Низкий каблук и тот умудрился подвернуться, когда я шагнула навстречу серым глазам.

— Спасибо, — прошептал Альберт, забирая галстук из моих рук. — Я знал, что ты его захватишь, потому не повязал новый.

И он действительно тут же накинул галстук на шею. Быстро или не очень? Мы продолжали закрывать собой вход, ну и плевать! Мой языковой барьер прорвало!

— Сейчас семь часов, — сказала я. — Ты также знал, что я стану ждать тебя больше часа?

Альберт побледнел и дунул на непослушную челку.

— Прости. Я не смотрел на часы. Небо подвело меня. Прости, — и добавил уже с улыбкой: — Но ведь ты дождалась…

Он издевается? Или действительно случайно задержался? Не мог же он серьезно целый час проверять на стойкость мое желание встретиться с ним еще раз. Ладно, к черту никому не нужные выкладки. Он пришел, и это главное. Я взяла его под руку, и мы пошли к мосту. Реку я перешла, как Рубикон. Назад пути нет. Этот вечер и эту ночь я проведу с Альбертом, а потом посмотрим, насколько у меня хватит выдержки.

— Как тебя учили ритму танца? — спросил Альберт неожиданно.

В ладоши хлопали, линейкой поучали, заставляли считать… Неужели ему такой ответ нужен? Или…

— Надо слушать сердце: тук-тук, тук-тук, тук-тук… — почти что процитировала я героя Патрика Суэйзи из «Грязных танцев».

Альберт улыбнулся — наверное, я не шибко наврала с цитатой.

— Верно — приложи руку к груди и слушай удары сердца — самого лучшего метронома на свете. А что делать тому, чье сердце не бьется?

Я скорчила умную рожу:

— Заставить его биться вновь.

— Или найти партнершу, у которой оно бьется слишком громко.

Так… Это комплимент или мне намекают, что я не способна скрыть своей аффекции? Но Герр Вампир не перешел Рубикон тактичности и не заставил меня покраснеть. Он сказал:

— Движение — это жизнь. Тогда и жизнь — это движение. Танец тоже движение. Выходит, танец — это жизнь. Простая логика…

Я поспешила кивнуть. Замечательно, когда спутник говорит и не напрягает тебя ответами.

— Вампиры танцуют, чтобы сымитировать жизнь, чтобы обмануть смерть, чтобы музыкальными звуками заменить удары мертвого сердца, чтобы заставить мозг работать, вытаскивая из задворок памяти последовательность движений, — говорил Альберт возбужденно, и я теперь вместо кивков, наглаживая рукав его плаща, не уверенная, что сумасшедшим вампирам можно так возбуждаться. — Танец — это жизнь и танец — это смерть. Наш великий мозг мертв, ведь у нас нет прошлого и нет будущего, как нет и настоящего, которое нам нужно анализировать. Мы живем нашим маленьким мозгом, который у живых отвечает только за инстинктивные действия — как, например, отдернуть руку от горячего. Мы живем в одном мгновении — и в прошлом, и в будущем мы мертвы. И что такое танец, ты думала про это когда-нибудь?

Я не удивилась вопросу, успев привыкнуть к тому, что Альберт любит заканчивать монологи вопросами, и знала, что отвечать на них вовсе не обязательно. Не прошло и тридцати секунд, положенных на размышление, как он уже продолжал с тем же вдохновением:

— Танец — это совмещение сразу нескольких ощущений — зрения, слуха, движения — в одном едином экстазе. Все наше мертвое тело задействовано в танце, каждая его клеточка напряжена до предела — и мы достигаем пика, а нам, мертвым, дано так мало наслаждений.

И тут он остановился, и я кашлянула:

— Моя гостиница в другую сторону.

Альберт захлопал длинными ресницами:

— Я говорил не про секс. Я обещал тебе танец, и я всегда сдерживаю обещания. Иногда, правда, с часовым опозданием.

А бедняга действительно расстроился. Как хорошо, что я решила его дождаться. Или все же ждала я штрудель, который так долго не приносили… Одно из двух. Но я и штрудель съела, и заполучила на вечер великолепного любовника. Может, еще и про Баха узнаю всякие вампирские подробности.

— И куда мы идем? — поинтересовалась я, сообразив, что мы свернули в противоположную от центра сторону. — В какой-то клуб?

— Мы идем к моей машине, а потом сюрприз. Я отвезу тебя туда, где ты и помыслить не могла когда-либо танцевать.

В его глазах запрыгали опасные чертики, и мой внутренний голос включил сирену — у сумасшедших могут быть не совсем безопасные фантазии. Ну, а у обычных людей, типа Димки, вообще нет никаких фантазий, так что заткни сирену и дай мне запастись воспоминаниями на весь жуткий рабочий год, потому что в Питере я вряд ли встречу того, кто хорошо танцует и свободен хотя бы на один вечер. А до следующего отпуска надо еще дожить. Веди меня, Альберт, куда хочешь!

Он кивнул, будто прочитал мои мысли, и сказал:

— Язык танца, родившийся намного раньше письменности, заменяет многим светскую беседу, ты так не считаешь?

Ну вот, камень в мой огород!

— Альберт, мне действительно нечего тебе рассказать. Но я благодарный слушатель, поверь мне.

— А чего верить?! Я это вижу, — улыбнулся он. — И ты хорошо танцуешь. У меня давно не было такой партнерши. Верь мне. Я никогда не вру.

Конечно, не врешь. Ты уже давно заврался настолько, что уверовал в правдивость своих фантазий. Но если в нынешних словах есть хоть крошечная доля правда, я готова скакать козой рядом с тобой, потому что такого партнера у меня точно не было и вряд ли будет. Хотя бы в обозримом будущем.

— А знаешь, почему женщин раньше учили молчать, когда говорил мужчина? Чтобы у мужчины создалось впечатление, что женщина соглашается со всем, сказанным им.

Я улыбнулась, чтобы поймать ответную улыбку, но мой спутник решил остаться серьезным, или просто фразу не закончил:

— И заодно для того, чтобы мужчина думал, что способен полностью подчинить женщину своей воле.

Я забрала у него руку и сунула в карман плаща.

— Альберт, не считай меня легкомысленной. Просто мне действительно приятно быть в незнакомом городе не одной. И в знакомом одной быть тоже плохо, но иногда это данность, с которой приходится мириться. Так что я сама с тобой иду, по собственной воли. Вот если бы ты мог подчинить своей воле погоду, я была бы тебе благодарна.

Я посмотрела на грозное серое вечернее небо. Польет? Что за глупый вопрос — обязательно польет. Здесь и синоптики не ошибутся. В Вене светило солнце, и прогноз был хорошим даже на Зальцбург. И на тебе, дождь второй день… С утра до вечера серое небо, и солнца не видать. Прямо как дома.

— А я уже подчинил ее себе, чтобы больше времени проводить с тобой. Я не люблю солнце.

Я улыбнулась.

— А я люблю, потому что я из Санкт-Петербурга. Это в России, — поспешила я добавить на всякий случай. — У нас постоянно дожди. Теперь даже зимой.

Альберт на ходу скользнул рукой мне в карман и вновь завладел моими пальцами.

— Извини, что я до сих пор не поинтересовался, откуда ты… Мне вообще это без разницы. Я не сужу людей по месту их рождения.

— Но место рождения и место жительства откладывают на людей серьезный отпечаток. Разве ты так не считаешь? — порадовалась я возможности задать вопрос и хоть самую малость поучаствовать в беседе.

— Возможно. И все равно я предпочитаю судить людей по ним самим. Мне без разницы, откуда растут корни их проблем. Моя задача — помочь им решить эти проблемы.

Я остановилась сначала, а потом пошла дальше. Ну и пусть у меня на лице написано, что меня бросили и я такая вся разнесчастная. Он меня не жалеет, он меня развлекает. Такого я и искала. По совету тети Зины. Надеюсь, и ему со мной хорошо, и он не делает мне одолжение от доброго сердца.

— Если ты мечтаешь, чтобы я замолчал, только скажи, и я замолчу и буду танцевать с тобой молча.

Я улыбнулась как можно мягче, чтобы не ранить и так израненные чувства несчастного Герра Вампира.

— Говори. Пожалуйста, говори. А вот танцевать я действительно предпочитаю молча. Так куда мы едем?

— Я же сказал — сюрприз, — и добавил даже немного зло: — Что за детское желание испортить себе радость от сюрприза?

— Не буду портить, — поджала я губы. — Я терпеливая.

— Я уже заметил, — улыбнулся Альберт и достал из кармана брюк ключи.

Темно-синяя «Вольво» подмигнула нам, и я поспешила быстрее пройти оставшиеся до нее пять машин. Под кругом из европейских звездочек красовались две буквы «RO» — он что, и правда трансильванец? Но если ему плевать, что я русская, так почему меня тревожит, кто он по национальности? Для меня должно быть важно лишь одно — он мое лекарство, и очень даже вкусное.

Альберт распахнул дверь авто, и я нырнула в темный салон. Чтобы пристегнуться, надо было опустить букет на колени, но я испугалась за белый плащ. Вернее хотела испугаться, потому что Альберт довольно быстро пришел на выручку, щелкнув моим ремнем безопасности. Заодно и поцеловал. А я успела подумать, что не дождусь поцелуя. Наверное, строгое воспитание не позволяет ему целоваться при людях ни при свете дня, ни при свете фонарей, ни даже в освещенном салоне.

Когда он оторвался от моих губ, первым желанием было притянуть его обратно за возвращенный галстук, но я опомнилась и крепче сжала букет, надеясь, что бумага в моих влажных ладонях не расползется окончательно. Один квартал, два, три… Мы явно выезжали из города. Во всяком случае центр давно остался позади. И, когда Альберт остановил машину, чтобы пропустить пешехода, я уже почти открыла рот, чтобы поинтересоваться, как долго нам еще ехать, но пешеход вдруг развернулся и шагнул к водительскому окну, что-то яростно крича. Пока Альберт опускал стекло, я успела испугаться.

— Нихт лихт! Нихт лихт! — орал мужик, и Альберт, смущенно бросив «данке», повернул какую-то ручку под рулем.

— Я забыл включить фары, прости, — смущенно пояснил он, поднимая кнопкой стекло.

Машина тронулась, и я открыла рот, чтобы задать вопрос, но первое же слово потонуло в оркестровом шуме.

— Я и музыку забыл включить. Узнаешь?

Очередной экзамен! Я кивнула. Музыка была знакомой, но откуда она, черти только знают. И Альберт. Ну, не мучай! Говори!

— Оперетта «Веселая вдова» Франца Легара…

Ну, еще бы я узнала такое на немецком!

— Песня про вилью. Знаешь, кто это?

— Я и русских-то исполнителей не знаю…

— Я про вилью спрашиваю! — расхохотался Альберт и убавил громкость.

Я не стала кивать. С местным фольклором еще запутаешься курам и Альберту на смех.

— Вильями, по поверьям, становятся девушки, умершие до свадьбы, которые при жизни любили петь и танцевать. После смерти они служат проводниками между миром живых и миром мертвых. Теперь понимаешь, почему танец — это единственно возможное лекарство для воскрешения из мертвых?

— Не понимаю.

Рука Альберта скользнула под плащ и сжала мне коленку. Только бы она не пошла выше и глубже.

— Попробую объяснить, — Альберт следил за дорогой, и я радовалась, что не вижу его смеющихся глаз. — Предки верили, что мертвые семена, опущенные в землю, нуждаются в первобытной силе танца, чтобы возродиться новыми побегами. На поля приходили девушки, чтобы станцевать танец плодородия и поделиться своей неизрасходованной детородной силой с мертвыми, чтобы те из земли подтолкнули ростки. Перед танцем девушки расплетали косы, — Рука Альберта с коленки переместилась мне на волосы и стала работать расческой, раскладывая по груди ровные пряди. — Ты знаешь, почему? А потому что длинные волосы символизируют способность женщины к деторождению. А про свадебный танец знаешь?

Я мотнула головой.

— Я знаю только про те танцы, которые танцевала — вальс, пасодобль, самбу… — начала я и под взглядом Альберта смолкла.

— Ты русская, так? Значит, знаешь сказку про Царевну-лягушку?

— Конечно, знаю!

— Там как раз описано испытание танцем.

— О, да, царь попросил жен своих сыновей станцевать на пиру. Это и есть испытание?

— Не совсем. Это древний ритуал. Невеста должна крутиться и прыгать очень долго, пока жених не посчитает, что она убедила его в своей силе. В этом танце он едва поддерживает ее, выдумывая новые испытания, и она должна не оступиться до конца танца.

— А если оступится?

— Тогда он найдет себе другую. Все просто.

Я уставилась в габаритные огни одиноких машин. Спасибо, Альберт, за то, что так легко кинул ложку дегтя в мед нашего вечера. И это ты еще не знаешь, что мы с Димкой танцевали вместе аж целых девять лет! Вот бы ты разошелся! Или это случайно у тебя вырвалось, потому что мозг от лицезрения моих коленок отключился?

— Только в сказках спутали немного порядок испытаний, — продолжал Альберт спокойно, вновь вернувшись с волос на колени.

— Если уж следовать традиции или элементарной порядочности, то стрелять женихи должны были после танца, а не до. Иначе какая девушка станет ловить их стрелы… А если несколько поднимут, которую брать в жены? Я лично против гаремов и против шашней на стороне, — и тут он замолчал и повернул ко мне голову: — Ты что, не понимаешь, о чем я говорю?

— Нет, — Я злилась в открытую и на его язык, и на его руку. Хотелось отстегать его букетом.

— Только ту, кто способна родить ребенка, берут в жены. То есть у наших предков секс был до свадьбы, а не после, потому что женились только на беременной невесте. Никому не нужна была бесплодная жена. Если знаешь, даже после принятия христианства славянские народы продолжали называть женщину невестой до рождения первого ребенка. Теперь поняла, о какой стреле шла речь в сказке и что означает — словить стрелу?

Габаритные огни превратились в красных гигантов. То ли движение стало плотнее, то ли у меня глаза округлились. Когда мы с Ленкой ходили выбирать свадебное платье — хорошо, что не купили! — она отказалась от своей любимой «Маргариты». Коза, она знала от меня, что Димка никогда не предохраняется, доверяясь моим таблеткам. Если он спал с нами обеими, то и она должна была их жрать, но не жрала… Она залетела, и Димка решил поиграть в порядочность и бросил ту, что не была беременной, то есть меня. Ленка, коза, понимала, что Димка иначе никогда от меня не уйдет… Он бесспорно козел, но она просто сучка…

— Сказки — это школа жизни, потому они никогда и не были добрыми, — продолжал Альберт крутить рулем и молоть языком.

— Спасибо за разъяснения. Я никогда не думала про детскую сказку в таком ключе…

О, да! Какой же слепой я была! Ленка ждала задержки, чтобы сунуть Димке под нос тест с плюсиком, потому все убеждала меня потянуть со свадьбой до сентября, а мы хотели расписаться в июне. Идиотка, она же знала, что Димка не хочет заводить детей до тридцати…

— Сказки детскими не бывают. Это все уроки для взрослых. Горькие уроки, но лучше их выучить.

Я кивнула. Я выучила, выучила… Сейчас бы только забыть про этих двух сумасшедших, которые сделают несчастным маленькое существо — забыть хотя бы на этот вечер. Надеюсь, Альберт сумеет вытрясти из меня эти жуткие мысли! Я не хочу о них думать. Я хочу быть свободной от всего. Хотя бы на час. Надо попросить его танцевать молча. Или рассказывать только о музыкантах.

— Расскажи про Баха! — выпалила я, когда Альберт сделал музыку еще тише. — Пожалуйста.

— Нет, — отрезал Альберт. — Если я расскажу о Бахе сегодня, то мне нечего будет рассказать тебе завтра. И сегодня ты еще не сможешь прочувствовать до конца ужас нашего с ним знакомства. И вообще мы приехали.

Он заглушил мотор. Я глянула в окно, но ничего не увидела, кроме тьмы. Он успел погасить фары, а уличные фонари не горели.

— Где мы? — спросила я, почти испугавшись, но водительское кресло уже опустело.

Альберт распахнул дверцу и помог мне выйти.

— Странный вопрос, — улыбнулся он из темноты. Глаза рядом. Голос далек. — На кладбище. Куда еще мог привести тебя вампир?

Я отступила на шаг и уперлась спиной в ледяной корпус машины — как же я могла довериться сумасшедшему, который всю дорогу твердил про мертвых девушек, любящих танцевать.

Глава V

Безумец не делал ко мне шага, но и не отступал — он забавлялся моим страхом. А как иначе? Ведь ради этого маньяки и затевают игры с жертвами. С покорными. Или нет? Каких они любят: кротких, кто в слезах валяется у них в ногах, или тех, кто выгрызает свою жизнь зубами?

— Я буду кричать, — прошептала я после пяти минут безуспешного поиска сбежавшего в пятки голоса. Как я вообще способна еще говорить по-английски…

— Кричи, — ответил он спокойно, будто продолжал рассказывать свои сказки. — Делай, что хочешь. Здесь полная свобода. Никто ничего тебе не запретит.

Сглотнув последнюю слюну, я с ужасом стала просчитывать время — сейчас не могло быть больше десяти. Окончательно стемнело совсем недавно. Но для посещения кладбища это, конечно, уже слишком поздно, но неужели поблизости нет полиции? Или хотя бы сторожей…

— Я буду кричать, — уже одними губами пробормотала я, а он вдруг рассмеялся и протянул ко мне руку:

— А говорила, что танцуешь молча.

Я с такой силой вжалась в капот, что точно оставила в железе вмятину, но рука маньяка неумолимо приближалась. Тогда я, уже не понимая, что делаю, выставила вперед букет. На мгновение ромашки скрыли от меня лицо сумасшедшего, но вот смеющиеся глаза вновь впились в мои и в этот раз оказались совсем рядом. В них надо ткнуть ногтями, а потом дать придурку по яйцам, но как? Когда ноги с трудом удерживали меня в вертикальном положении, а руку Альберт легко перехватил и поднес к губам:

— Готова ли ты к танцу, Вилья? — прошептал он сквозь мои окаменевшие пальцы.

— Это кладбище… Кладбище… Кладбище…

Слова отскакивали от клацающих зубов, как горох.

— Кладбище Святого Петра, — уточнил с прежней улыбкой Альберт и, выхватив из моих дрожащих пальцев букет, аккуратно положил на крышу машины. — Получишь цветы после танца, если не оступишься. Это будет честно, ты так не думаешь?

Какой бархатный голос, завораживающий, выхолаживающий нутро. Голос настоящего маньяка. Может, Герр Вампир сатанист? Ночь, кладбище… Какой ритуал он решил провести? Будет ли это больно — вернее, насколько больно? Как долго он думает надо мной издеваться, прежде чем убить… Я уже не хотела кричать. Я понимала бесполезность крика. С первым же «А!» его пальцы сомкнутся на моей шее. А если у него в кармане нож…

Если бы не капот, я бы не стояла на ногах, и если бы не его рука, я бы ни сделала и шага от машины. Но он лихо развернул меня, и даже при тусклом свете скрытой облаками луны, я разглядела в двух метрах от нас кованые решетки. В них можно просунуть руки, а вынуть уже нельзя…

— Я первый раз был здесь с отцом, — зашептал Альберт мне в самое ухо новую песню на старый лад. Теперь он стоял у меня за спиной и поддерживал за талию. — Отец заставил меня прочитать все эпитафии за то, что я не проявлял особого усердия в латыни.

Господи, родители, любите детей, чтобы из них не вырастали маньяки! Рука Альберта скользнула вверх, под мою грудь, будто песни цикад могли перекрыть удары моего сердца, а, может, оно уже остановилось от страха… Липкого, терпкого, перекрывшего легкий цветочный аромат моих духов.

— Кстати, какую бы эпитафию ты хотела получить на свою могилу?

Я не побелела. Белеть дальше цвета моего плаща было некуда. Только инстинктивно рванулась из рук своего убийцы лишь для того, чтобы в очередной раз убедиться, что мне с ним не справиться.

— Заживо хоронить тебя никто не собирается.

Альберт касался губами мочки уха, и с каждой миллисекундой во мне росла уверенность, что вот сейчас он зубами выдернет серьгу — ради развлечения или чтобы усилить мой страх, хотя сильнее испугаться не мог бы даже заяц перед голодным волком. Волчьи лапы продолжали лежать у меня на талии, толкая гуттаперчевое тело вперед, к решетке кладбища.

— Да и замертво хоронить тебя не моя забота. Я просто пытаюсь в одиночку поддерживать беседу, — он звонко рассмеялся, и его смех скатился по моим щекам слезами. — Не уверен, что Омара Хайяма переводили на латинский, а моих познаний в языке Вергилия не достаточно, так что оставим в английском варианте, хорошо?

Я молчала и даже не глотала слезы.

— Кто битым жизнью был, тот большего добьется. Пуд соли съевший, выше ценит мед. Кто слезы лил, тот искренней смеется. Кто умирал, тот знает, что живет.

Альберт крутанул меня за талию, и я оказалась с ним лицом к лицу. Только он не смотрел на меня, и я тоже подняла глаза к небу. Луны почти не было видно, но могло быть и полнолуние, необходимое для кровавых ритуалов.

— Чувствуешь запах?

Мой нос уже ничего не чувствовал, кроме запаха моего страха, и даже если Альберт говорил о нем, мне лучше молчать — он должен быть уверен, что я ему полностью покорна.

— Это не цветы, хотя здесь их полно, — продолжал самозабвенно Альберт.

О, да, это уж точно не мои духи…

— Так пахнет смерть и древний тлен. Это официально кладбищу приписали четыреста лет. На самом деле оно насчитывает почти тысячу…

Он глубоко вдохнул, но от его вдоха почему-то закачалась моя грудь. Почему? Потому что рыданиям стало там тесно.

— Тсс, — Альберт поднес палец к моим губам. — Не мешай наслаждаться запахом старой христианской крови, который доносится из катакомб. Ради этого запаха отец готов был ехать так далеко… Латынь можно было б отыскать поближе. Даже у нас в Румынии кладбище встречает такими словами, — и он сказал что-то по латыни, и я уловила слово «смерть»: — Трепещи, человек, я, Смерть, всесильна и доберусь до каждого из вас…

Его профиль на фоне луны был прекрасен. Почему в такой красивой оболочке поселилось зло?

— Идем же, Вилья! — будто опомнился он и протянул мне руку.

А я и не заметила, что он не держал меня все это время. А куда мне бежать — темно, хоть глаз коли, и сумка в машине — ни денег, ни телефона… Он все верно рассчитал. Возможно, и это у него не в первый раз…

— А ты сам не боишься идти ночью на кладбище? — заговорила я, делая маленький шажок назад, хотя и не знала, куда иду — к решетке или же от нее. — Это, может, в твоей Трансильвании тебя все слушаются, а австрийским вампирам ты не указ. Вдруг у тебя меня отберут? Зачем рисковать?

Слова брались из ниоткуда. Мозг не мог родить подобный бред… Хотя нет, великий мозг сковал страх, а малый инстинктивно продолжал сопротивляться…

Альберт рассмеялся еще звонче — что с его голосом? Так способны смеяться лишь дети…

— Там никого из наших нет. Сама подумай, как можно выспаться, когда весь день над головой топают туристы. Да и вообще вампиры в Зальцбурге жить не могут — здесь можно оглохнуть от колокольного звона! Да и от музыки Моцарта тоже, если ее не любишь. Идем!

И Альберт в один шаг преодолел расстояние, которое я так долго отвоевывала.

— Не вынуждай меня повторять приглашение дважды.

Альберт разозлился, и я схватила его руку. Я не хочу боли, не хочу…

— Готова?

Я кивнула, потому что боялась заплакать, если открою рот. И глаза бы тоже с удовольствием закрыла — все равно ничерта не видно из-за ночи и слез. Альберт держал меня крепко, но явно не из-за опасения, что я сбегу — просто не хотел испортить жертвенного агнца раньше времени. Он провел меня через ворота, а дальше я пошла почти сама: дорожки оказались достаточно широкими и даже мощеными. Тишина — безумная, гробовая… Во сколько поют петухи? Только они, кажется, способны испугать сказочного вампира — людей сумасшедшие не боятся.

Глаза освоились с темнотой, и я различила вдали крест капеллы и чуть было не сложила молитвенно руки, но удержалась от бесполезного жеста, который вызвал бы в Альберте лишь новый приступ гомерического смеха. Наверное, как и петушиный крик. И мой собственный. Но я его не сдержала, встретившись лицом к лицу с бледным чудищем, поднявшимся из-за ограды могилы.

— Тише! — Альберт прижал мою голову к своей груди. — Это всего лишь статуя. Здесь сейчас только два существа — я и ты. Сторожа не в счет — они мудрый народ и никогда не подойдут к ночным посетителям кладбища. А теперь раздевайся.

Я оторвала себя от плаща Альберта.

— Раздевайся, у нас мало времени! Надо успеть до полуночи.

— А что будет в полночь? — спросила я, хотя ответ меня не интересовал. Меня волновало, что будет со мной сейчас — какая сексуальная фантазия пришла в его больную голову? Ночью я не заметила в нем отклонений от нормы, не считая того, что он кончил после меня. Что он задумал? Распять меня на могильном кресте или превратить в статую — белую и бескровную. Он же вампир в конце-то концов!

— Будет дождь, — ответил безумец тихим спокойным голосом. — Ты ведь не хочешь промокнуть. Здесь и так прохладно. Ну же, поторопись.

И он протянул руки явно за моей одеждой, но разве сейчас я сама могла справиться с узлом на поясе, с ним справиться мог только он. Как и со всем остальным. Я стояла перед ним каменным, уже бескровным, изваянием. И, вместо дождя, по телу катились струи ледяного пота.

— А ты не будешь раздеваться? — голосом робота проскрипела я, хотя и этот ответ не был мне нужен: ему достаточно расстегнуть ширинку.

Альберт аккуратно развесил на соседнем кресте мою одежду. Великолепная вешалка получилась — все отвисится и даже высохнет до утра, когда сюда придет полиция.

— Нет, разреши мне остаться в одежде. Думаю, грудь мешает женщине танцевать всяко меньше, чем нам яйца.

— Мы будем танцевать?

— Спроси меня еще раз! — зарычал или даже закричал Альберт. — Я обещал тебе танец! Я сдерживаю все обещания.

Сердце сжалось, но язык сумел подняться к зубам.

— Тогда расскажи про Баха. Пожалуйста, — Эта просьба оставалась моей последней надеждой.

Альберт на мгновение прикрыл глаза и тряхнул челкой:

— Я же сказал — завтра. Сегодня танец, — он запрокинул голову и с минуту глядел в мрачные небеса. — У нас меньше двух часов, чтобы вернуться в машину сухими, — Альберт схватил меня за руку. — Ну же, танцуй! Будто у тебя выросли крылья. Танцуй, Вилья! Танцуй! — орал он уже, как безумный.

Но я не могла пошевелить ногой — видно вся кровь прилила к голове, обездвижив остальное тело, чтобы разморозить великий мозг и понять слова Альберта. Он издевается или действительно привез меня потанцевать в такое удивительное место? Неужели его сумасшедшая фантазия ограничится лишь танцем?

От радости я не чувствовала ночной прохлады.

— Почему ты стоишь? Тебе не нравится имя Вилья? Неужто по душе больше имя Невесты Дьявола, как окрестили ритуальных танцовщиц слуги того, чьими распятиями утыкана эта земля?

— Что за ритуал я должна исполнить? — вновь похолодела я.

Альберт вцепился в свои волосы и затряс головой, как в припадке. Я думала, что он сейчас рухнет на колени и начнет биться о могильную плиту. Вернее, я надеялась на это. Но нет, он поднял голову и глядел на меня холодно и властно.

— Танцуй! — отдал он приказ, но я осталась на месте.

— Здесь негде танцевать.

— Как негде? — он обвел рукой просторы древнего кладбища. — Давай, покажи силу, моя маленькая Вилья, и, быть может, из этих могил восстанут мертвые и станут тебе аплодировать.

Я заставила себя пропустить мимо ушей вторую фразу и надавила на жалость:

— Здесь же из-за цветов не видно могильных плит. Здесь столько тонких крестов, которых в темноте я просто не увижу…

— А ты прыгай и крутись, расправь руки как крылья и пари во мраке ночи! — издевался Альберт, в возвращение разума которого я позволила себе на долю секунды уверовать.

— Альберт, пожалуйста…

Просьбу я выговорить уже не смогла, но он подскочил ко мне, обнял, как для танца, и прошептал, почти касаясь моих губ:

— Я вижу в темноте. Мне не нужен свет. И я не позволю тебе оступиться. Это же не испытание женихом невесты, а просто танец двух незнакомцев, которым приятно танцевать друг с другом. И только.

Я проглотила горькую слюну — этот придурок, конечно, ехал без фар, но то были сумерки, и уже горели фонари.

— Обуйся, а то завтра не сможешь ходить.

Я на ощупь нашла туфли, окрыленная словом «завтра», и закружилась в танце. Статуи, кресты, шпили, цветы, деревья проносились мимо почти незамеченными. Зато серые глаза всегда были со мной, как два ярких фонаря, и я пока оставалась внешне невредимой, но внутренне я давно была опустошена.

— Альберт, я больше не могу!

Кажется, уже сотый раз я молила его прекратить безумный танец — то криком, то шепотом, то мысленно, уже не чувствуя ни боли в ногах, ни дрожи в обнаженном теле, ни волос, прилипших к вспотевшему лбу — ничего. Дыхание давно сбилось, и желанное сопрано выходило лишь хрипом.

— Можешь! Можешь!

Сам он явно наслаждался танцем, и по тону голоса я поняла, что он не прекратит его, пока я не свалюсь замертво на какую-нибудь из могил. И тут я действительно почувствовала под каблуком, вместо песка, нечто мягкое и ароматное — запах я уловила уже потом, когда ткнулась носом в цветы. В могильные. Но я не встала, только перевернулась на спину и поняла, почему Альберт остановился — он зацепился плащом за крест.

— Ты бы потрудилась сначала узнать, на ком лежишь, — прорычал он немного зло под визг рвущейся материи. Затем сорвал с себя остатки плаща и швырнул под ноги. От топтания, правда, удержался. Но мне все равно захотелось подколоть его, напомнив, что я предлагала ему раздеться. Однако мудро промолчала — этот плащ спас меня от смертельного танца.

— А какая разница? — едва слышно выдохнула я последний воздух, остававшийся в груди. — Кто откажется ночью от обнаженной женщины? К тому же, у меня ощущение, что я ничего не вешу, так что вряд ли провалюсь под землю.

— Ты лежишь на могиле Ричарда Майера, который умер в тысяча девятьсот тридцать пятом году. Приятного мало к нему провалиться… Кстати, тебе это имя о чем-то говорит?

— Нет. Только, прошу, не начинай новую сказку прямо сейчас. У меня в ушах звенит, — прежним хрипом выдала я и осталась лежать в цветах, потому что сил подняться не было. — В путеводителе написано, что здесь сестра Моцарта похоронена и мэры Зальцбурга… А ты с ним знаком, верно? — уже не сумела я удержаться от подкола. — Вот он и остановил тебя поболтать о прошлом. Или со мной познакомиться…

— Вставай! — прорычал Альберт, явно раздосадованный рано вернувшимся ко мне чувством юмора. Я и сама не понимала, откуда оно взялось. Я и по-русски-то шутить не умею. — Хватит попирать могилу! Мы, вампиры, уважаем смерть. Это вы, люди, только черепа на надгробиях умеете выдалбливать в качестве напоминания о тленности жизни.

Как его разобрало-то!

— Этот Ричард выучился на врача, а потом решил, что петь ему нравится больше, чем лечить, и стал блистать на венской сцене. Так что поучись у него не терять времени на то, что тебе не нужно, и делай лишь то, что приносит удовольствие.

— Мне нравится моя работа! — Я присела, чтобы поправить лодочки. Как я не стерла пятки без колготок! — Ты ничего про меня не знаешь, — продолжала я все так же с земли. Мне даже доставляло удовольствие смотреть на Альберта снизу. Он нахохлился, как старый ворон. — У меня все хорошо. Даже отлично — я свободна, свободна, как птица. И могу танцевать на кладбище ночью с человеком, к которому в другом состоянии и близко бы не подошла. Признайся, что я первая, кто не попросил тебя заткнуться на первой же фразе о том, что ты играл для Моцарта, — Я уже стояла в полный рост, а Альберт продолжал сутулиться и даже убавил в росте. — А я у тебя даже прошу… Нет, требую рассказ про Баха.

— Я сказал — завтра! — выплюнул он и поднял с земли разорванный плащ. — Поторопись! Ты вся мокрая. Ветер поднимается. А то завтра заложит и нос, и уши. Будешь такой же глухой, как Бетховен. И хватит… Я сделал глупость, я знаю… Надо было танцевать в поле, на озере, в лесу… Но не на кладбище. Хотя это место нельзя осквернить больше, чем оно уже осквернено. Знаешь, что мне нашептал только что этот Ричард?

— Ну?

Мы уже отошли от могилы довольно далеко — что его опять понесло? А я успела поверить в его раскаяние…

— Он пожаловался, что соседи постоянно меняются.

Надо бы бросить его руку, но тогда споткнешься, грохнешься и заблудишься. А ждать рассвета голой и под дождем — перспектива не из приятных, но я не сумела удержать язык в узде.

— Ты же сказал, что вампиров здесь нет. Только ты один.

Пусть выкручивается, Герр Сочинитель!

— Вампиры не оскверняют кладбища. Я — исключение, — сообразил он добавить. — В нас есть уважение к смерти, а вот у живых с этим проблемы. На этом кладбище места сдают в аренду, и если у семьи заканчиваются деньги, останки выкапывают, и ищи себе другое место для такого невечного покоя.

— Пошли быстрее в машину! А то, чувствую, тебе еще не то расскажут.

Альберт, видимо, знал кладбище, как свои пять пальцев, потому что легко вывел меня к тому кресту, на котором развесил одежду. Одеваться он мне, к счастью, не помогал, даже отвернулся, и я воспользовалась моментом, чтобы обтереться хотя бы колготками. Этот придурок явно далеко не в себе, и второго такого свидания мое сердце не выдержит. К черту Баха! Я с ним точно больше никуда не пойду. Мы свое оттанцевали.

Я только успела затянуть пояс, как пошел дождь. Альберт схватил меня за руку и потащил к машине. Мы бежали так быстро, что я даже не поняла, как он сумел попасть скомканным плащом в урну. Он еще и баскетболом увлекается, что ли? Цветы на меня посыпались так же неожиданно, и я не успела отпрыгнуть, потому пришлось скинуть с плеч пару ромашек прежде чем сесть в машину.

Теперь в салоне горел свет, а лучше бы я не видела себя в зеркало. Тушь явно не водостойкая. Надо бы сменить! А пока погасить свет.

Альберт перегнулся через меня, чтобы вытащить из бардачка пакетик, и в его зубах появилась красная палочка.

— Это сушеная папайя, сладкая… Очень сладкая.

Я вынула из пакетика такую же и откусила.

— Так все-таки ты ешь? — попыталась я прекратить наконец эту дурацкую игру в вампира. Когда он поседеет и сгорбится, никто не поверит в его бессмертие, а отвыкнуть на восьмом десятке от бытия вампира будет намного сложнее.

— Ем. Фрукты, орехи…

— Стейк с кровью? — подсказала я.

— Нет, я мяса не ем… Тем более говядину. Предпочитаю чистую кровь.

Он улыбался, и я улыбнулась в ответ, пытаясь забыть начало этого дурацкого свидания, но Альберт не желал, чтобы я забывала — он гордился своим моноспектаклем.

— Скажи, тебе было очень страшно? — стал напрашиваться он на комплимент.

Может, все-таки он актер и у него скоро пробы? Я кивнула:

— Ты разве не чувствуешь, насколько…

Жаль, что я надела колготки — сейчас бы сунула их под его нахальный нос.

— Тогда ты прошла свой катарсис, и теперь твоя душа чиста, что у ангела, и так же, как у него, невинна…

Так хотелось съездить ему по физиономии. Жаль, не успела перехватить букет. Отхлестать бы его им заодно. Или лучше расцарапать лицо ногтями, чтобы его на пробы даже не пустили! Но вместо этого я притянула его за галстук:

— Я не хочу долго оставаться невинной.

Придушить бы его за этот вечер, но так жалко терять ночь.

— Потерпи до гостиницы, — выдохнул Альберт и попытался отстраниться, но не тут-то было: — Здесь неудобно, — скосил он глаза на задний ряд кресел. — Да и на кладбище, скажем так, предаваться плотским утехам неприлично.

Я отпустила его и пристегнулась. Это будет наша последняя ночь. Больше я твоего сумасшествия не выдержу.

Глава VI

Если в Питере мини-зонтик выворачивался на первой же минуте, но в Зальцбурге он прослужил целых пять. Я попыталась выправить погнутые спицы и поняла, что разумнее бросить зонт в ближайшую урну.

— Альберт, останови хотя бы ветер! — закричала я уже из-под его пиджака, но Герр Вампир впервые решил расписаться в своей беспомощности, но сохранил лицо, скинув со своих мокрых губ на мои фразу:

— Одна моя знакомая, которую зовут Виктория, любит солнце — я пытаюсь разогнать для нее тучи.

Я проглотила отказ, но удерживала его губы, пока не почувствовала в туфлях воду — пришлось опять бежать. Зато уже не смотря под ноги, прямо по лужам, поднимая море брызг. Ветер надувал пиджак, как парус, и мы бежали быстрее, чем сдают стометровку, и все равно с нас лило в три ручья, и вместе с водой из меня убегали страх и злость на Альберта за кладбище. Он прав — я не просто танцевала там, где даже помыслить не могла танцевать, я еще ни в жизнь не забуду этот танец и своего партнера. Возможно, именно этого Альберт и добивался. Хотя и рисковал загреметь в полицию.

Если бы во мне не текла русская кровь, я бы точно позвонила полицаям прямо со стойки портье, попросив службу безопасности подержать сумасшедшего до их приезда в смирительной рубашке. Но русская душа надела смирительную рубашку на себя и обняла несчастного сумасшедшего или же великолепного актера, который, мокрый как гусь, выжимал в дверях пиджак. Ну почему, почему на меня не обратил внимания нормальный? Да потому что ты сама нормальной не выглядела. Вот почему!

— Раздевайся! — скомандовал Альберт, закрыв на замок дверь номера, хотя в этот раз команда была лишней.

Я расстегнула плащ еще в лифте, а из туфель полила цветы в холле, не будучи, правда, уверенной, что растения в кадках настоящие.

— Ты тоже, — бросила я, отметив, что галстук в темном мокром цвете смотрится даже эффектнее, а вот прилипшие ко лбу кудри нет.

Я оглянулась в поисках бадьи, куда бы швырнуть колготки, и в итоге отправила всю одежду в мусорку под раковиной. Плащ мой Альберт повесил на спинку стула, а для пиджака достал из шкафа вешалку. Только бы не копался в моей одежде! Но он занимался своей, оставшись в одних трусах. К счастью, сухих.

— Виктория, поторопись! — подгонял он меня уже, наверное, по привычке, хотя нет, он оказался проворней и как-то успел проскочить мимо меня в ванную комнату. Сейчас там шумным потоком текла вода. — Ванна остывает!

Да он ее набрать еще не успел, но я рада была замочить в горячей пене хотя бы ноги.

— Спасибо!

Обалдеть, какой заботливый! Димка б первым делом высушил волосы, и я указала Альберту на полотенце, вдруг забыв, как оно называется по-английски. Вот бы так же быстро забыть чертов танец! Вернее, прелюдию к нему. Даже страшно пересказывать такое тете Зине. Она ж меня больше одну не то что за границу, из квартиры не выпустит. На работу провожать и встречать станет…

И сердце тут же сжалось — впереди ноябрьская серость, слякоть декабря — темно, противно и одиноко, а до метро чапать минут двадцать. На работе одни бабы. Есть три мужика — смотреть без слез нельзя, да и те заняты… Может, воспоминания с кладбища Святого Петра меня согреют? Оно действительно разделило мою жизнь на до и после. После всего пережитого перед очами Альберта я уже не буду прежней, а какой буду — лишь могильным черепам известно! И вот глаза защипало не по-детски. Только разреветься сейчас не хватало, и я будто случайно ткнула в глаз пеной, чтобы Альберт не узнал настоящую причину слез.

Он сидел перед ванной и помешивал рукой воду, будто пена еще не выросла мне до головы — или же боялся обжечь меня кипятком. Господи, ну чего ж ты такой чокнутый?! Ведь мог бы быть сказкой, а не мужиком!

От Альберта не укрылись мои слезы. Он тут же вскочил и притащил полотенце. Я промокнула глаза и набросила полотенце ему на голову. Альберт не стал сопротивляться. Я месила его кудри, как тесто, и поставила «ирокеза», но лишь на мгновение. Альберт затряс головой, и мои труды сразу распались на темные змейки.

— Отдыхай! — Альберт слизал с моих губ пену и ушел в комнату.

Я прикрыла глаза. Мне было хорошо и спокойно. Кладбище стало казаться плодом безумной фантазии. На этот раз моей собственной. Другая же моя фантазия слишком долго не возвращалась. Я поднырнула под пену, решив по-быстрому вымыть волосы, и когда вынырнула, то увидела над собой Альберта с душем в руках. Появляется только тогда, когда нужен. И подумать не успеешь, чтобы позвать, а помощь тут как тут. Лапа!

Он сполоснул мне волосы, вытер и высушил, как ребенку, а потом схватил тюбик с гостиничным кремом и подтолкнул меня к двери, но в спальне я встала, как вкопанная: вокруг кровати мерцали искусственные свечи.

— Где ты их взял? — ахнула я.

— Нашел в тумбочке. Они хорошо спрятаны, чтобы не раздражать своим видом тех, кто не умеет ими пользоваться.

Его улыбка вышла слишком нахальной, и он достойно принял от меня щелчок по носу. Только я рано обрадовалась своей власти над ним. Ковер тут же исчез из-под моих ног, и под головой оказалась подушка. Альберт умеет швырять не только плащи… Отвернув крышку тюбика, он склонился к моим ногам.

— Альберт, ты не обязан этого делать!

Я попыталась вырвать ногу, но куда там! Его пальцы оказались крепче испанского сапожка. В таких случаях говорят: не можешь вырваться, получай удовольствие. Я закрыла глаза и тут же услышала тихую музыку со звуками моря — надо бы отругать его за лазанье по чужим сумкам или себя, что так и не поставила на телефоне пароль. И вообще музыка — последнее, за что надо ругать сегодня Альберта.

— Сдается мне, ты хочешь забыть кладбище, — неожиданно увидела я над собой его лицо. — Тогда мне придется подарить тебе более яркое воспоминание, чтобы остаться в твоей памяти.

Мое сердце действительно замерло.

— Не пугай меня так!

— А я не пугаю. Это ты сама пугаешься. А я последний, кого надо бояться. Я здесь, чтобы тебе было хорошо.

— Мне хорошо, Альберт. Очень хорошо.

Я притянула его за шею, погрузив пальцы в волны мокрых волос. Его же скользнули мне под спину и замерли на лопатках. Я подалась к нему и села, сомкнув ноги у него за спиной.

— Я ищу крылья, — прошептал Альберт, опуская голову мне на плечо. Видно, он пока не научился играть на моем позвоночнике на ощупь. — Лопатки, кажется, заострились, — Я выгнулась, открывая для поцелуев шею, но он продолжал наигрывать гамму на моей спине. — Я чувствую, они почти прорезались, и ты скоро сможешь летать, моя маленькая Вилья…

Я зажала его хитрое лицо в ладони и ткнулась лбом в его губы, требуя поцелуя.

— Я уже на седьмом небе, — прошептала я, поднимая голову. — Дальше некуда лететь.

Его губы соскользнули с моего носа на подбородок.

— Всегда есть, куда выше…

Альберт сомкнул за моей спиной руки с такой силой, будто действительно желал удержать ту, что могла улететь. Но я не могла летать. Я могла лишь дрожать в его руках, как неоперившийся птенчик, требуя все новой и новой ласки, и он дарил их одну за другой, и я открывала голодный клювик, чтобы поймать очередной поцелуй из тех, что не насыщают, а лишь разжигают аппетит.

За окном бушевал ветер. Он трепал деревья, а я рвала пальцами простыни, пытаясь укрыть нас от посторонних взглядов, потому что на мои стоны точно сбежались все обзавидовавшиеся боги. Глупые, у меня осталось всего две ночи с ним, а потом я буду кутаться в простыни лишь затем, чтобы согреться в холодной постели.

— Ты что делаешь?

Я подскочила с подушки и протянула руку, будто могла сорвать с Альберта мокрую рубашку, которую тот успел уже застегнуть до половины. Я-то думала, он в ванную, и не открыла глаз, продолжая безрезультатно искать ногой скинутое одеяло.

— Я приду завтра, чтобы рассказать про Баха.

— Нет! — Я оттолкнулась ногой от матраса и кошкой повисла на Альберте, пытаясь завалить обратно на кровать. — Останься!

Альберт уперся в матрас кулаком, чтобы не навалиться на меня всем весом.

— Ненасытная, — уворачивался он от моих губ. — А говорила, что выше некуда. Спрыгни с небес на землю, и вечером я закину тебя туда обратно, обещаю.

Он поцеловал меня и попытался встать, но я не отцепилась от него, и даже когда он развел мои руки, ноги остались сцепленными у него за спиной, и, коснувшись волосами ворсинок ковра, я осталась висеть на Альберте — занятия танцами не прошли даром, пусть даже в таком контексте я практиковала полученные навыки впервые. Альберту пришлось меня поднять и усадить на кровать, а самому встать передо мной на колени и сжать пальцы крепко-крепко.

— Я тоже не хочу уходить, но ты не можешь одновременно иметь солнце и меня. Ты сказала, что любишь солнце. Я подарил его тебе. Поспи немного и увидишь его в окне.

— А если я скажу, что люблю тебя больше солнца, ты останешься? — спросила я совсем нагло.

— Ты не скажешь этого, — улыбнулся Альберт. — Мы знакомы всего два дня.

— О, солнце я видела дома еще меньше, когда влюбилась в него.

— Тогда мне тем более надо уйти, — он чмокнул меня в лоб и потянулся за брюками.

— Они же мокрые! Дай им хоть чуть-чуть просохнуть. Уйдешь утром. Ночь все равно ты уже отдал мне. Куда ты спешишь?

Руки Альберта замерли на ремне. Неужели я победила? Нет, он застегнул его, повязал галстук и перекинул через руку абсолютно мокрый пиджак.

— Прости, Виктория! Я не… — он опустил глаза в пол. — Я не выхожу днем на улицу.

— Вообще?

Я подалась вперед и упустила край одеяла, которое успела накинуть на ноги. Альберт поднял его и попросил лечь, чтобы он мог укрыть меня, но я не шелохнулась.

— Ты боишься, что солнце сожжет тебя? — попыталась я определить степень его помешательства на вампиризме.

— Нет, — Альберт улыбнулся немного грустно, явно читая мои гадкие мысли. — У меня на коже сыпь появляется. Это неприятно. Даже больно. Это некрасиво, черт возьми!

— Прости.

Я проползла всю огромную кровать и свернулась у подушки калачиком, но теперь в истукана превратился Альберт.

— Если хочешь, я останусь.

Пауза. Я знала свой ответ и не понимала, отчего тянула с ним.

— Уходи. Встретимся вечером. Я не хочу, чтобы тебе было больно. И… — я приподняла голову от подушки. — Я девочка. Я понимаю, что такое прыщи. Я переживу этот день. Буду смотреть на солнце и думать о тебе. Уходи.

Одеяло на мне так и не появилось.

— Если ты согласна променять солнце на меня, мы можем дождаться его захода вместе.

Я села, не веря услышанному. Плевать на очередной музей и новую цветочную клумбу.

— Я согласна!

— Тогда одевайся. Дождь прекратился. И даже ветер стих.

— Мы поедем к тебе? — спросила я, почувствовав позабытый страх. Он искупил вину за кладбище, но где гарантия, что его сумасшедший мозг не выдаст новый сюрприз. Не со зла, но по болезни!

— Нет! — Альберт явно почувствовал мой страх. — Я знаю красивый отельчик в горах. Там утром безумно красиво поют птицы. А какое там озеро. Мы сможем погулять вечером.

Альберт выдавал слова скороговоркой. Он безумно радовался моему согласию, но боялся показать это, чтобы не уронить мужское достоинство. Бедный…

— Надень что-то попроще, что не жалко испортить.

Да с тобой, Герр Вампир, я бы перепортила весь гардероб! Но смогу испортить только два комплекта. Хоть обратный билет меняй и бери неделю за свой счет! Или месяц… Или вообще год! Джинсы и бесформенная кофта с бахромой на рукавах. Такое даже на Димку не жалко! К тому же, кажется, это он мне ее и подарил. На Новый год. Дурак!

Мы выскочили из спящей гостиницы пулей и понеслись по улице, чтобы согреться. Я не могла смотреть на Альберта без жалости. Нет ничего противнее мокрой одежды. Хоть раздеться его проси!

Он кинул пиджак на заднее сиденье.

— У тебя в машине нет ничего сухого? — спросила я на случай, если мужской мозг не напомнил хозяину про возможность переодеться.

Альберт улыбнулся и полез в багажник. На улице в такой час ни души, и я не удивилась, когда в салон прилетели брюки с рубашкой, но челюсть все же отпала, когда Альберт уселся за руль в жуткой хламиде, которую подстать носить только на «хэллоуинских хантах» Смерти с косой. Он точно актер!

— Ты в этом плаще похож на смерть, — не удержалась я от комментария, когда Альберт, засучив широкие рукава, завел машину.

— Спасибо, — он без улыбки уставился в подсвеченную фонарями дорогу. Зря я это ляпнула. Он не надел бы при мне подобное рубище, если бы не защищал меня от дождя своим дорогим пиджаком. — Когда в следующий раз пойду убивать, обязательно так оденусь.

После кладбища такие шутки уже не воспринимались спокойно, и я решила дополнить его фразу, чтобы избавиться от неприятных мыслей.

— А сколько раз уже ходил?

— Ни разу, — ответил Альберт слишком серьезно. — Но порой очень хочется, и я еле сдерживаюсь.

— Мне тоже хочется, — уставилась я в лобовое стекло, еще не до конца очищенное дворниками от воды. — Правда хочется убить одного конкретного человека, который сломал мне жизнь.

Альберт на мгновение повернул ко мне голову. Голос его смягчился.

— Отпусти его. Он того не стоит.

— Я не о своем женихе, — я сжала оттянутый рукав там, где начиналась бахрома. — Пусть Дмитрий катится ко всем чертям. Я о козле, который сбил мою мать и уехал, оставив ее в луже крови. Его не нашли. Да и не искали особо. А мама скорой не дождалась.

— Прости, я случайно ляпнул. Пожалуйста, не думай сейчас о плохом.

Альберт прибавил газа, и скоро мы выехали на автобан.

— Поспи. Хотя бы часок, — сказал он заботливо.

Я закрыла глаза, но не уснула. Какое там! Я вновь думала о Димке, которому позвонила первым, выйдя из больницы. Прямо из лужи, в которую наступила и в которую добавила слез. А он ответил, что сегодня приехать не может. Приедет завтра. Я всю ночь давилась слезами и приготовленным мамой ужином. Утром приехала тетя Зина, чтобы встретиться с агентами. Вечером позвонил Димка спросить, купить ли что-то по дороге… Где были мои глаза, когда слезы высохли? Где?

— Мы приехали, — почувствовала я на соленых губах мягкие губы Альберта и встрепенулась. Все-таки уснула! — Ты не могла бы снять номер, а то, боюсь, в таком виде мне не сдадут…

Я кивнула и хотела уже открыть дверь, но он перехватил мои пальцы и всучил купюру. Я отбросила ее ему на колени.

— Я заплачу картой. Она на мое имя.

Сжав в руке сумку, я побежала в отель. Уже начинало светать. За темным деревянным двухэтажным зданием с белыми окнами, украшенными цветами, возвышалась гора, над которой начинало всходить солнце.

Глава VII

Я подгоняла фрау за стойкой, как могла — и глазки строила, и зевала в полный рот, и словами объясняла, что очень хочу спать! Спать я действительно хотела, но больше, конечно, боялась оказаться с буйным больным в четырех стенах. Сейчас мой Герр Вампир испугается солнца и прибьет меня нафиг. Наконец, победив австрийскую медлительность, умноженную на педантичность, я рванула обратно к машине, но ее перед входом не оказалось. Так… Спокойно. Главное, сумка с телефоном, документами и кошельком со мной, а Герр Вампир может катиться ко всем чертям. До заката или до конца моего отпуска — все равно. Вот честно — мне все равно! Я даже заставила себя гордо вскинуть голову и тут же встретилась с серыми глазами.

— Убери в сумку, пожалуйста.

Альберт на бегу сунул мне в руку ключи от машины и прошмыгнул в дверь. Как же я обрадовалась, увидев его. И чтобы не выдать себя блаженной улыбкой, чуть замешкалась на улице. Взглянула на оранжевую полосу над горами, нашла глазами припаркованную в стороне «Вольво» и только потом побежала искать беглеца. Он стоял у лестницы и косился на окно. Мое секундное промедление заставило его губы зло перекоситься. Я протянула ему ключ от номера — обычный, привязанный к деревяшке с выжженной цифрой. Хорошо, нам не досталась комната под номером «тринадцать». Вот было б весело.

— Зайди первой и проверь портьеры, — скомандовал Альберт, вынув ключ из замка.

Крошечная комната тонула в полумраке. Портьеры задернуты. Но я все равно их потрогала для спокойствия Альберта. Он вошел, закрыл дверь и первым делом достал из большого деревянного шкафа вешалки, чтобы просушить одежду. Я же забралась с ногами на высокую кровать, застеленную пышным одеялом с узором из ромашек — прямо по заказу; настолько высокую, что без деревянного сундука в изножье на нее и не запрыгнуть. В изголовье висела картина с местным горным пейзажем, а на противоположной стене было изображено озеро. Красиво, романтично и по-деревенски просто.

— Альберт, ты можешь снять плащ?

Он выглядел в нем действительно страшно, хотя огромный капюшон полностью скрывал лицо. Может, это и не маскарадный костюм. Может, он выходит в этом плаще днем — во дворике собственного дома он никого не испугает, да и соседи, небось, со временем привыкли к его чудаковатости. Я вот после двух дней знакомства нисколько не удивилась, что он, стянув плащ, расстелил его на полу за кроватью и лег. Туда точно не попадали солнечные лучи даже при открытых портьерах.

Птички пели так звонко и многоголосо, что не нужно было открывать окно. Я заслушалась и даже на мгновение забыла, что хотела предложить Герру Вампиру воспользоваться кроватью.

— Я посплю здесь, — отозвался он с пола. — Не хочу тебе мешать.

— Ты не будешь мне мешать, — свесилась я к нему и порадовалась, что он не сложил руки на груди, как в гробу, а сунул под голову. — Я укрою тебя одеялом с головой. Вампирам же не надо дышать…

Договаривала я фразу уже на полу. Какой бы высокой ни была кровать, а руки у Альберта оказались длиннее. Хорошо еще тело вампира утром не закостенело, и я не расшиблась о каменную грудь.

— Хочешь спать в моих объятьях, спи на полу.

Он держал меня так крепко, что я даже головы не могла повернуть, а дышать через волоски на его груди не получалось — они слишком щекотали нос. Наконец Альберт чуть ослабил хватку, и я смогла накрутить один завиток на палец. Он оказался седым, хотя в волосах не было серебряных нитей — хотя Альберт мог, конечно, подкрашивать виски.

— Так сколько тебе лет?

— А в каком году родился Бах?

Я стиснула зубы. Мог бы уже понять, что я не разбираюсь в музыке. Я же не прошу его назвать коды цветов для CSS!

— В тысяча шестьсот восемьдесят пятом. Мы родились в один год.

А теперь что, лежать и молчать? Час сна в машине перебил нормальный сон. Да и птичьи трели не звучали колыбельной, а, наоборот, пробуждали во мне желание выскочить на улицу.

— А если вампиры бессмертны, то почему же умер твой отец? — решила я все же продолжить беседу, раз Альберт тоже пока не спит.

— Кто сказал тебе такую глупость? Мы просто стареем медленнее. Бах знал меня совсем зеленым, а к Моцарту я поехал уже с первым пушком. Ну, а сейчас мне точно надо бриться, но бритвы нет, так что возвращайся на кровать. Я не хочу тебя поцарапать.

Я провела пальцем по колючему подбородку.

— Странно, что за столько веков ты так и не научился бриться ногтями.

— Если ты еще раз попытаешься меня подколоть, я покажу тебе клыки, поняла? — прорычал Альберт, и я тут же оказалась под ним.

Надо было, конечно, продолжить пытку словом, но я сжалилась над несчастным — ему пришлось бы выдумать целую теорию о том, почему клыки иногда не слушаются своих бессмертных хозяев.

— Я чувствую запах кофе, — промурлыкал Альберт, водя носом по моим губам, — свежих булочек, сыра и ветчины…

— Хочешь спуститься позавтракать? — воодушевилась я окончанием вампирской трагикомедии.

— Нет.

— Принести сюда? — со вздохом разочарования спросила я.

— Нет. Я хочу, чтобы ты поела и вернулась ко мне, чтобы проспать до самого вечера.

Альберт сел, позволяя мне подняться с плаща, но лишь я нацепила кроссовки, завалился обратно на свое аскетическое ложе, пожелав мне приятного аппетита. Святым духом, что ли, он питается? Или таблетки какие жрет? Однако уточнять я не стала, молча сунула в задний карман ключ и протиснулась в щелку двери.

В коридоре чувствовался лишь запах кофе, а вот на середине лестницы я уже различала аромат свежих булок и слышала тихие голоса, которые немного повысились, чтобы пожелать мне доброго утра. В свой черед я тоже почти каждому столику пожелала «гутен морген». Елки-палки, и что людям на отдыхе в такую рань не спится?! И почему нет женщин? Видимо, здесь отдыхали большими стариковскими компаниями, и бедной девушке, разносившей кофе, приходилось останавливаться у каждого столика, чтобы поддержать беседу. Все аккуратненькие, седенькие, чисто выбритые, в джемперочках — точно со страниц журналов сошли. Даже Альберт в тройке на концерте классической музыки выглядел куда вальяжнее, чем эти старички за деревенским завтраком. Может, конечно, здесь какой-то клуб по интересам собрался — например, по изучению Гете или Гейне… Не собрали же их вместе плетеные корзины булок. Полные до предела, они манили только меня. Жаль, тарелки были не такими же вместительными, потому что я не в силах оказалась сделать выбор и схватила по одной булке из каждой корзины, и то же самое сотворила с ветчинами и сырами. Хорошо хоть масло было одного вида. И кофе, который, впрочем, я попросила налить в две чашки — один с молоком, второй без. Я не ждала Альберта. Просто испугалась, что буду доедать булки всухомятку.

Через кружевные занавески весело пробивалось солнце и даже начало припекать, и я не удержалась от еще одного бутерброда и от прогулки в деревню. Настенные часы показывали уже половину восьмого — Альберт после автобана без кофеина не мог пролежать столько времени с открытыми глазами. Сжимая в руке надкусанное яблоко, я спустилась по асфальтированной дорожке в деревню и, не дойдя даже до первого домика, свернула в сторону лугов, где за белыми аккуратными заборчиками паслись коровы. Настолько беззаботные, что одна даже подошла ко мне и позволила погладить себя. Отдернув руку, я почувствовала детскую радость и рассмеялась, глядя в безоблачное небо. Невозможно было поверить, что ночью лило, как из ведра. Сейчас хотелось полностью раздеться, но пришлось, увы, ограничиться засучиванием рукавов.

Ноги отказывались идти чинно и скакали, точно в танце. Ноздри раздувались от летнего запаха травы. Хотелось петь, и плевать, что я не умею взять верно ни одной ноты. Вот бы сейчас заодно сделать селфи с улыбкой до ушей — всем на зависть, да телефон остался в номере. А вообще плевать и на то, что подумают френды и некоторые другие личности. Я ведь счастлива не виртуально! Я счастлива реально! И буду счастлива до посадки в самолет.

Так я доскакала до озера, на берегу которого красовалась огромная клумба, подстриженная в виде утки — желтые цветы составляли тело, красные — лапки, зеленые листочки создавали эффект камышей. Теперь уж я вовсю жалела об отсутствии телефона, потому поспешила прочь от цветочного утенка к берегу. Горы закутались в синюю дымку, а спокойная вода играла на солнце золотом. Интересно, она теплая? И я почти развязала шнурки, но в последний момент передумала, решив разуться на деревянной пристани, одиноко прорезающей гладь озера. Однако до нее я не дошла, обернувшись на окрик. Худосочный мужичок с овчаркой что-то продолжал кричать по-немецки. Достаточно гневно. Я сначала обомлела, а потом все же выкрикнула «экскюзми» и сделала было к нему шаг, но потом испугалась собаки и остановилась. Он не перешел на английский, но замахал рукой на знак, согласно которому я вторглась без приглашения в частные владения. Я снова извинилась и побежала по траве обратно к дороге, надеясь не наступить на развязавшийся шнурок.

Дорога развернула меня обратно к деревне и, пройдя мимо крохотной белой церквушки, я не постеснялась заглянуть в распахнутую дверь, но не вошла. Там, наверное, вся деревня стояла на коленях. Любопытной туристке здесь явно не место — да и хора мальчиков тут нет. Я специально брала билеты на субботний самолет, желая в воскресенье первым делом отправиться слушать знаменитый венский хор. Тогда я гадала еще, как разбужу муженька, но будить не пришлось, хор я послушала, и сейчас тоже радовалась, что никого нет рядом и не надо делать умное лицо, вспоминая даты рождения и смерти музыкальных гениев. Даже хорошие рассказчики иногда бывают занудами.

— Я знал, что ты променяешь меня на солнце, — сказал Альберт достаточно громко, когда я на цыпочках вошла в номер.

— Прости.

— Ты не должна извиняться. Я достал солнце из туч для того, чтобы ты радовалась, а не грустила из-за придурка, который не может на него смотреть.

— Булки тоже были вкусными, — сказала я и мысленно отругала себя за то, что не захватила для Альберта даже яблока. — Хочешь, я принесу для тебя что-нибудь, пока не разделась?

Он отказался, и я скинула верхнюю одежду. Раздеваться полностью не имело смысла — надо спать. Для другого существует ночь. А вообще хорошо, что тетя Зина отправила меня перед отпуском в салон. Сама бы я ограничилась бритвой и домашним маникюром, от которых не осталось бы к концу отпуска и следа. Черт, уже конец… Вена, Грац, Инсбрук, Зальцбург… Десять дней будто корова языком слизала. Почему Альберту не захотелось неделю назад послушать Моцарта в столице?

— Ложись на кровать! — приказал Альберт, когда я наступила босой ногой на край его плаща. — Я могу говорить с тобой и отсюда, а обнимать во сне я не умею. Прости. У меня не было такой практики. Никто, кроме меня, днем не спит…

— А я буду, — перебила я, но получила такой же жесткий отказ, как и в первый раз.

Что ж, лягу на самый край и, может быть, хоть во сне свалюсь на тебя, любимый мой вампир!

— Слушай, а у вас тут все так сильно верят в Бога? — спросила я через пять минут, не в силах побороть кофейную бодрость.

— Где у нас? Я не австриец.

— Вы же все равно соседи.

— Наверное, верят. Вернее, боятся. Я тоже когда-то боялся. Отец умел хорошо припугнуть Богом. А теперь уже не боюсь. Если этот Бог ничего не сделал моему отцу, то смысла его бояться нет…

— Твоей отец был очень жестоким? — начала я осторожно копаться в его душе. Вдруг ему надо поговорить. Вдруг до сих пор очень больно. И вся дурь его от детской травмы, которую смерть властного родителя только усилила.

— Да, очень, — ответил Альберт тихо и спокойно. — Но у него было оправдание — смерть моей матери. У меня такого оправдания нет, потому я стараюсь быть добрым. И вообще добрые дольше живут. Злоба иссушает душу. Злоба убивает тело. Хотя я не очень добрый, потому что рад, что отец умер. Он освободил меня своей смертью. Никто теперь не попрекает меня добрыми поступками. Иногда меня даже благодарят. Потому я до сих пор жив. Знаю, что когда-нибудь я перестану быть нужным, и тогда я спокойно уйду в небытие.

— Так ты не веришь в жизнь после смерти?

— Нет, не верю. И тебе не советую верить, — неслось с пола, и я радовалась, что не вижу смешинок в серых глазах. — Жить надо сегодня и сейчас, а то завтра может не быть. Совсем не быть.

— Я это знаю.

Одеяло было очень теплым, но я все равно натянула его по самый лоб на случай, если Альберт решит подняться с пола. Не хочу, чтобы он видел мои слезы и жалел меня. Мы поругались с мамой в то утро, и я ушла, хлопнув дверью, и она в ответ ушла насовсем, не простившись.

Я отвернулась к окну. Солнце играло на плотной материи, желая прорваться в комнату, но у него не было никакого шанса.

— Прости, что опять нечаянно разбередил твою рану.

— Ты не должен извиняться, — попыталась я ответить ровно. — Я тоже полезла туда, куда меня не приглашали. И все равно можно к тебе? Одеяло очень теплое.

— Возьми простынь, — ответил Альберт спокойно, и я попыталась не обидеться на него за отказ. — Давай я расскажу тебе зимнюю сказку, чтобы не было так жарко. Согласна?

— Лучше про Баха.

С пола послышался смешок.

— Она как раз про Баха, ведь уже наступило завтра. Наше с тобой знакомство началось с дождя, а мое с Бахом — с мокрого снега, и все равно я люблю зиму, потому что в ней мало солнца. Ты еще слушаешь меня?

 — Говори, прошу… Мне уже холодно, — попыталась я пошутить и раскрылась аж наполовину.

— Я не люблю шляпы, ненавижу капюшоны, но ничего не может быть хуже мокрых от снега волос. Зима в тот год выдалась в Любеке такая, что все позавидовали лысым. Хотя мы и так бы все ночи напролет торчали в кабаке, совсем темном, чтобы своими мертвенно-бледными лицами не особо выделяться среди красных пьяных рож бургеров. Спросишь, зачем отец вытащил меня из замка? Ради музыки, чего же еще! А себя — ради пива. В том кабаке подавали отменное пиво, после которого кровь жертвы приобретала привкус хмеля. И вот двое чертей в нашем лице решили потешиться над людьми, окрестившими это место чертовым еще до нашего прихода. В городе бытовала легенда, что в тринадцатом веке, когда архитектор осматривал пепелище прежней церкви, к нему заявился сам виновник пожара, черт, и поинтересовался, что тот собирается здесь строить? Архитектор, не будь дурак, сказал, что кабак, но черт тоже, не будь осел, явился проверить и пожурил архитектора за обман — да, да, нельзя врать тем, кто сильнее тебя, нельзя. Да и вообще врать нельзя, это уж отец вколотил в меня отлично, когда я еще был живым и чувствовал боль, как любой ребенок. Но чего я опять о себе… Мы говорим о Бахе, вернее сначала о том архитекторе, который ничуть не смутился и ответил, что кабак будет дверь в дверь с церковью, чтобы грехи было легче замаливать. Так и стоят оба вечных строения бок о бок по сей день, и которое из заведений более посещаемо, еще можно поспорить. Ты уже спишь?

— Даже не надейся. Я хочу узнать, как ты укусил Баха. Или это сделал твой отец?

— Ты кровожадная, а я нет. И пиво не пью. Но тебя обещаю напоить вечером. Здесь есть отличный ресторанчик, пусть и на вид плох, но лучшего яблочного штруделя ты нигде не попробуешь.

Он, наверное, голодный. Вот и думает о еде. Или просто не в силах полусонным рассказывать занятные истории. Может, попросить повременить с рассказом до вечернего пива? Но мое предложение запоздало, Альберт продолжил историю прежним твердым, пусть и тихим, голосом:

— Отец у меня играл на скрипке, очень, скажу, хорошо. И все в кабаке были очарованы его музыкой и постоянно подносили за игру пиво. Он умудрялся проливать его незаметно или же вливать в приносящего, и тот в хмеле не замечал укусов. Я читал все ночи напролет, но скоро не выдержал и, несмотря на жуткую погоду, запросился домой. Но отец был неумолим — мы обязаны были посетить концерт Иоганна Рейнкена. Это было частью моего обучения музыке. В тот последний вечер в кабаке к нам подсел один пьянчуга и, бурно жестикулируя, начал рассказывать…

И Альберт так мило исковеркал произношение английских слов, что я не удержалась от смеха, но быстро успокоилась, пытаясь вникнуть в ломанные слова:

— Ну так вот, было это лет так пятнадцать назад… Сидим пьем, никого не трогаем, слушаем музыку… Ну, как ты прямо, играл тут один — на скрипке. Входит к нам какой-то крепыш, ну чуть старше твоего сыночка, и тоже весь в черном, с увесистой такой сумкой и как хрясь ее на стойку и пива начал требовать. Ну, ему налили, что ж не налить, а он как заорет, что это ему одну пену дали! Да всем нам тут одну пену наливают, но мы-то молчим. А он взял кружку и как замахнется на кельнера, но передумал, развернулся в сторону скрипача — в два шага подлетел к нему и как плеснет пивом ему в рожу. Тот опешил — он если не в отцы, то точно в старшие братья годился этому черному. А паренек не успокоился. Выхватил у нашего скрипку, сыграл что-то ну очень красивое, мы все даже притихли, а потом как хвать этой самой скрипкой по башке нашему скрипачу — не так чтоб очень сильно, до крови не разбил, а потом еще по заду смычком надавал. Ну мы все к нему, а он как выхватит из-за пазухи Библию и как начнет нас по башкам ей лупить — ну как мы на человека с Библией с кулаками полезем, так и ушел непобитым. Не, перед самым уходом еще заставил нашего скрипача на Библии той поклясться больше не брать в руки смычка. Во — как страшно быть музыкантом.

Альберт замолчал. Видно, дух переводил. Наверное, у него было много актерских тренингов!

— Как ты только такое выдумываешь?! — восхитилась я, но предлагать ему писать книги не стала, потому что он ответил достаточно грубо:

— Я ничего не выдумываю. Только слова этого пьяницы пересказываю. Если он и приврал малость, то на выпивку можно списать. Но, поверь, мое знакомство с Бахом подтвердило все его слова.

— Так это был Бах? — пошла я на примирение.

— А ты не перебивай. Слушать, как и танцевать, надо молча.

Я замолчала и вернула одеяло на нос.

— Отец тогда спросил пьяницу про имя паренька. Видно его устраивала манера преподавания. Но я тогда еще не испугался, да и пьянчуга лишь невнятно пробубнил: «Он имя свое на нотах написал, чтобы скрипач знал, кого в молитвах поминать, что направил на путь праведный. Себастьян какой-то…» Отец вытащил меня из-за стола, желая раньше уложить спать. В сумерках мы планировали отправиться в Гамбург — вернее, туда должны были отправиться наши вещи. Почтовые лошади не любят нежить. У нас были свои, которым мы натирали морды соком осины — этот запах отпугивает волков, и они чувствовали себя в безопасности даже с двумя вампирами в седле. В Гамбурге мы собирались провести лишь пару дней. Отец потащил меня слушать орган, чтобы в очередной раз задеть мою гордость. Он заметил, что Иоганну Рейнкену для такой виртуозной игры потребовалось всего-то девяносто семь лет, а его сыну не хватило тридцати, чтобы начать играть хотя бы сносно. Я внимал органу с постной рожей и даже не сразу заметил, что органисты сменились. Плотный мужчина моего возраста в черном сюртуке играл очень хорошо, и отец толкнул меня в бок — смотри, он намного талантливее тебя.

Я промолчала, хотя прекрасно понимала тогдашнее состояние Альберта — и плевать, кого он тогда на самом деле слушал. Мать Димы постоянно тыкала нас носом в чужие успехи и говорила, что мы просто лентяи. Как у Димки только хватило терпения на девять лет, ведь он не мог, как я, плакать в подушку.

— Отец хотел, чтобы я начал серьезнее относиться к музыке. Он говорил, что я ленюсь. И когда я понял, что мне никогда не сыграть по чужим нотам, я начал сочинять свое. Плохо, кто ж спорит… Зато это звучало так, как мне хотелось. Тому, кому не дано верно воспроизвести чужую музыку, тоже порой хочется играть до боли в пальцах. Но отец орал и гнал меня от инструмента, а через час орал снова уже потому, что я не подходил к клавесину. Пусть у меня кожа оставалась, как у младенца, но мне было уже тридцать пять — и за всю свою жизнь я не услышал от него ни одного доброго слова. Я жил как в страшном сне. Не знал, к чему иду и когда все это закончится. Он ограничивал мои желания, заставляя выполнять только его приказы, которые я был не в состоянии выполнить.Отец не хотел, чтобы я взрослел, ему нравилось видеть меня шестнадцатилетним. Он боялся моего взросления, пусть и медленного, но неизбежного. Ему нравилось, что я был несчастен так же, как и он сам. Только не из-за отсутствия матери, а из-за присутствия такого отца. И он знал, что когда-нибудь придет день, когда я пойму, что не уступаю ему в силе, и его власть надо мной кончится. И самое страшное — я смогу стать счастливым, а он уже никогда. Тогда, после концерта, я впервые восстал против него — я сказал, что больше никогда не подойду к клавесину. Улица оставалась многолюдной, и отец не поднял на меня руку, хотя вряд ли он испугался людей, он испугался моей силы, которой я еще не знал, но в гневе мог все же применить — он не понимал, что я никогда не смогу ударить собственного отца. Но я ранил его словами слишком больно, и он отправился в кабак залить обиду на непослушного ребенка разбавленной алкоголем кровью. Я пошел с ним. Другого выбора у меня не было. Один я бы не добрался до нашего замка, а в городе я, не умеющий убивать, умер бы в первый же месяц. И еще я боялся, что с пива отец перейдет на шнапс. Тогда бы он потерял контроль, и к утру нашли бы трупы с перегрызанной глоткой. Но таких индивидуумов, которые не мешают пиво со шнапсом, в немецких кабаках не так-то легко найти, поэтому их приходилось караулить у самой стойки, чтобы убедиться, что они действительно заказывают свою первую кружку. Прости, Виктория, я засыпаю. Я дорасскажу о Бахе вечером за твоей первой кружкой пива.

Я свесилась с кровати почти тотчас, но Альберт лежал уже неподвижно с закрытыми глазами. Так, говорят, засыпают маленькие дети — раз, и их нет. Я вернулась на подушку и закрыла глаза, моля сон не принести с собой дурных воспоминаний.

Глава VIII

Я проснулась, когда Альберт уже был полностью одет. Только галстук не повязал. Наверное, чтобы хоть немного выглядеть по-деревенски, потому что даже со щетиной он оставался щеголем. Я вылезла из-под толстого одеяла вся мокрая и попросила пять минут на душ. Альберт все это время простоял подле портьер, не решаясь отдернуть. Это сделала я, когда он позволил мне к ним подойти. Еще не стемнело, но солнце спряталось за толстой пеленой облаков.

— Будет дождь? — спросила я настороженно.

— Нет, дождя не будет. Но ветренно. Возьми плащ. Он теплый.

Я согласилась на маскарад. Женщинам финты с одеждой простительнее, чем мужчинам. К тому же, я не надела капюшон и закатала рукава по локоть. Получилось почти что пончо. Альберт не позволил мне взять сумку. Боялся моей кредитки, наверное. Ну и пусть — даже приятно, когда за тебя платят, зная, что могут получить тело бесплатно. Машину он тоже не взял. Мы прошли всю деревню и спустились к трассе. Лучшим местом для дегустации штруделя оказалось задрипанное придорожное кафе, меню которого поддерживала пластмассовая фигура пузатого повара.

— Никогда не суди конфету по обертке, — напомнил Альберт, когда мои ноги отказались перешагнуть порог. Скатерти не первой свежести, такие же грязные темные занавески и — о, Боже! — мухи. Неимоверное количество мух! Проглотив недоумение, я шагнула к столику, или все же меня туда отконвоировали железные руки Альберта. Он и заказ делал с обворожительной улыбкой, разговаривая с толстой фрау в засаленном фартуке, будто с королевой. Я никогда не считала себя брезгливой, но у меня начались рвотные позывы от одной лишь мысли, что на кухне у них может быть куда хуже.

— Расслабься!

Я вымученно улыбнулась, едва не сказав: «Тебе-то хорошо, ты есть не будешь!» Неужели он и сейчас не будет есть? Сколько времени прошло с его последней еды? Сутки? Может, нынче Йом Кипур, и он еврей, вот и постится до заката солнца? Но лучше не уточнять. И все равно я спросила:

— Ты есть будешь?

— Нет, — улыбнулся он. — Я украду у тебя немного яблок из штруделя, если ты не против?

Я кивнула — хоть что-то!

— Ну… — протянула я, поняв, что шницеля так быстро не дождусь, а слушать жужжание мух больше не в состоянии.

— Что? — Альберт сделал вид, что не понял меня, а потом театрально хлопнул ладонью по столу — А, Бах…

Я не удержалась от смеха. И даже пара неопределенно-среднего возраста и слишком деревенского вида обратила на нас взоры. До этого он молча глядел в полупустой пивной стакан, а она — в одну точку на стене у него над головой. Альберт откинулся на стуле и принялся рассматривать меня, будто видел впервые. Хотя да, без косметики я в первый раз. И плевать. С каким лицом он меня уже только не видел. Сегодняшнее, возможно, самое лучшее. Волосы уж точно в любом виде вызывают зависть во всех крашеных блондинках!

И все равно вынести серый взгляд оказалось нелегко, и я стала заинтересованно следить за полетом мухи. Да, мне действительно стало интересно, на какое из пятен на скатерти она сядет, но, увы, в этот момент принесли пиво и закрыли им пятно, на которое я делала ставку. И вдруг бедной мухи не стало — Альберт ловко прихлопнул ее, а потом — о, черт! — сунул в рот. Хорошо, я не успела отхлебнуть пива. Желчь, поднявшаяся к горлу, вытолкнула бы его наружу. Я ничего не сказала — даже элементарное «что» ни на каком языке сейчас не было мне подвластно.

— А ты что, хотела, чтобы она утонула в пиве? — понял меня Альберт и без всяких слов. — Я бы тогда остался без ужина. В ней хоть капелька крови, но есть.

— Ты ее проглотил? — наконец выговорила я.

— Пока еще нет, — и Альберт выплюнул мертвую муху на ладонь.

Я с трудом удержалась от такого же движения, чтобы закрыть себе рот. Альберт положил муху на край стола и щелчком пальцев отправил несчастную на пол.

— Ты совсем заигрался? — выдохнула я в его улыбающееся лицо. — Ты мух глотаешь?

— Нет. А ты поверила? — Альберт расхохотался, и на нас снова обернулись. — Я держал ее все время в кулаке.

— Идиот!

Я схватила стакан и почти выплеснула пиво в его довольную рожу, но Альберт успел перехватить его, расплескав на скатерть лишь пену.

— Есть немного. Но ведь, не делая глупостей, жить скучно.

— Меня чуть не стошнило!

— Так запей тошноту пивом!

И Альберт принудил меня отхлебнуть из стакана, а потом пальцем стер с моих губ пену и перенес на свои.

— Пивной поцелуй!

Конченный придурок! Мог утром поцеловать меня, а также днем и вечером — но ведь даже не сделал и попытки поздороваться так, как это принято у любовников. Хотя да, мы не любовники. Мы случайные знакомые, которым нравится друг с другом танцевать. Под простыней!

— Шницель пока не несут, так что начну. Я караулил для отца очередную лишь слегка пьяную жертву и вдруг узнал в вошедшем мужчине второго органиста. Он заказал пива и поставил на стойку увесистую черную сумку. Спустя мгновение сумка поднялась в воздух и с грохотом опустилась на стойку, а мужчина заорал на кельнера, что сейчас эта сумка окажется у того на голове, если он не уберет пену из его кружки и не дольет пиво до самого края.

И Альберт вновь скривил губы, чтобы изменить голос:

— Если не пошевелишься, я побрею тебя вон тем ножом, которым ты откупориваешь бочки, и вот этой самой пеной, которая вместо пива находится в моей кружке.

Какое счастье, что Альберт орал все это по-английски! Здесь, похоже, языка Шекспира не знали. Во всяком случае, на нас обернулись все с тем же пренебрежением на лицах, но никак не с опаской.

— Отец тоже узнал его, хотя сидел за столиком в другом конце зала. Я поспешил к нему и лишь успел сесть, как огромная фигура в черном сюртуке выросла передо мной. «Вы позволите присесть тут на минуту?» — и, не дожидаясь согласия отца, органист опустился на скамью рядом со мной. Вернее, сначала на стол опустилась кружка, затем сумка, и когда я отодвинулся, органист сказал: «Не стоит беспокоиться. Я на край присяду», — и сел, чтобы сделать первый глоток. Я не смел поднять глаз и потому рассматривал длинные холеные пальцы музыканта. «Вы только окажете нам честь, господин Бах?» — сказал отец. Надо же, даже имя запомнил! «О, откуда вам знать меня? Я ведь здесь всего несколько дней», — удивился музыкант и даже поправил парик, и когда отец пояснил, добавил: «Да, не часто встретишь в кабаке ценителя органной музыки». Бах пожал протянутую руку в кожаной перчатке, но как-то быстро отдернул свою и спросил настороженно: «Прошу прощения, но что аристократу делать в заведении, подобном этому? В такую погоду даже девку тут не подцепишь…» Отец выдержал взгляд прищуренных глаз и ответил: «Мы просто хотели скоротать часок другой, потому что привыкли спать днем, а не ночью. Ночью мы гуляем, но погода, вы правы, не располагает к пешим прогулкам. Знакомых у нас здесь нет, потому что мы проездом — завернули специально, чтобы насладиться величественным органом. Мой сын Альберт немного играет на клавесине…» К тому времени я уже был начеку — отец ни с кем прежде не был настолько откровенен. Я разволновался и видно побледнел еще больше. Бах скривил рот: «Я бы рекомендовал вам спать по ночам, а то цвет вашего лица не совсем здоровый. А ваш сын и вовсе плох. Я вот тоже все детство тайком при луне читал книги. По музыке. Теперь вот вижу не очень хорошо, так что ночью надо спать — надо!» И Бах шарахнул по столу пустой кружкой.

Альберт замолчал, и лишь тогда я поняла, что между делом осушила стакан до дна и сейчас выбивала им по столу чечетку и потому даже не заметила, как принесли ужин. К счастью, без мух.

— Отец поблагодарил за заботу и приплел что-то про привычки, от которых трудно избавиться. Бах тем временем шарил по карманам. После нескольких безуспешных попыток отыскать в них деньги, он вытащил из внутреннего кармана крейцер и подбросил на ладони. Я отпрянул и даже взвизгнул. Отец глянул на меня сурово. Бах тоже. Я же почти свалился со скамьи — усидеть на ней мне помешал крест, изображенный на монете. «Совсем поиздержался в дороге», — вздохнул Бах и закатил глаза. — «Женушка моя недавно преставилась…» И когда он осенил себя крестным знамением, я свалился на пол. Только Бах этого не заметил, он продолжал сетовать на жизнь: «Семерых детей поднять нелегко, но грех жаловаться — при принце Леопольде живется привольнее, чем при герцоге в Вейрнаре. Да, схожу-ка я еще за пивом…»

— Я больше не хочу! — чуть не подавилась я куском мяса. — Я не пью пива!

Альберт улыбнулся, вынул у меня из руки вилку, поднял нож и нарезал шницель на крохотные кусочки. Может, хоть один возьмет? Но нет, он направил вилку мне в рот, и я стянула с нее мясо.

— Если бы я желал напиться вместе с тобой, то заказал бы шнапс. Но я даже пива не пью, а твои поцелуи уже и так пьяные.

И Альберт привстал и через стол поцеловал меня — впервые на публике.

— Я вообще-то говорил про Баха. Это он хотел вторую кружку. Там пиво явно подавали лучшего качества. А этим напиваются лишь те, которые не выносят друг друга по-трезвому, но мы не из их числа. Ну так вот, Бах хотел пива, а отец хотел заполучить Баха мне в учителя и попросил его послушать мою игру и дать какой-нибудь совет. Тот только руками развел: «А чем ему помогут мои советы? Музыка — это что, по-вашему, огород? Вот если бы вы спросили меня, когда морковь высаживать, тогда бы я дал вам ценные советы, а тут…» Но от отца так просто не избавишься. «Вы как-то сумели отлучиться от принца, чтобы приехать в Гамбург. Быть может, вы смогли бы пожить месяц в моем замке? Я щедро оплачу ваши уроки…» Отец достал из кармана пригоршню золотых подарочных талеров. Бах с усмешкой посмотрел на золото, потом перевел взгляд на мое бледное от страха лицо и начал думать. Он даже вспотел под пристальным отцовским взглядом, потому достал из кармана платок и, приподнимая парик, принялся промокать лоб, ворча: «Не люблю я придворную музыку… Я вот наконец-то при принце начал писать серьезные вещи…» Но отец шел к своей цели напролом: «В нашей трансильванской деревне у вас будут все дни, чтобы заниматься серьезной музыкой. Только вечером перед сном я буду просить вас немного заниматься с моим мальчиком. Вы согласны?» «А потом еще и на балах играть попросите? Нет, развлекал я уже герцогов…» — не соглашался никак Бах. И тут отец шарахнул кулаком по столу, и я наконец вскочил с пола и вытянулся по струнке — после смерти матери у нас не было гостей. «Я балы не даю», — отец сумел смирить гнев. — «Вас никто не потревожит. Быть может, вы желаете, чтобы я послал письмо принцу Леопольду с просьбой отпустить вас ко мне в Трансильванию на месяц?» Бах тут же рявкнул: «Я ни у кого не спрашивал разрешений. И впредь не стану этого делать. Даже если мне вновь будет грозить тюрьма за самоуправство. Принц не заметит моей отлучки. Только месяц — это максимум. Я в такую глухомань еще ни разу не забирался. Там хоть церкви есть? «Да, там народ очень набожный», — усмехнулся отец. — «Все с серебряными крестами ходят и со святой водой в кармане. Ну, вы же знаете всю эту суматоху последних лет. Но у меня тихо. Мой замок, конечно, не дворец, но во всяком случае лучше тюрьмы… для некоторых…» Я спрятал глаза — эта фраза предназначалась мне. Бах продолжал изучать золотые монеты, сияющие на черной перчатке отца, и бормотал: «Да, семь детей… Большие расходы…» Отец предложил дать задаток, но Бах отказался: «Я не совсем нищий. Добраться я доберусь, но не рассчитывайте, что задержусь дольше весны, у меня огород — посевная начнется…» Бах поднялся со скамьи и вновь смерил меня взглядом: «А сын у вас, случаем, не немой?» «Он просто очень стеснительный», — отец схватил меня за шкирку и выволок из-за стола. Я поклонился своему будущему учителю, но так и не смог открыть рта — в раскрытой сумке я заметил Библию. Отец поволок меня дальше, потому что я с трудом переставлял ноги, и, бросив золотой на стойку, велел принести господину в черном еще пива. А вот и твой штрудель.

Я хотела потребовать продолжения, но меня живо заткнули полной ложкой пирога. Под смеющимся серым взглядом всякая дрянь примет божественный вкус. На мою удачу в яблочном повидле не завязло ни одной мухи, но Альберт видимо расстроился, потому отправлял мне в рот ложку за ложкой, позабыв про обещание есть пирог вместе. Тогда я вырвала ложку, наскребла с тарелки начинки и подняла глаза — Альберт уже держал рот открытым, ну как тут было не расхохотаться!

На нас уже устали обращать внимания, и я преспокойно стряхивала крошки с губ Альберта и его колючего подбородка, пока он слизывал с моих ногтей яблочную начинку.

— Пойдем отсюда, — взмолился он наконец, протирая мои руки салфеткой.

Альберт прижал купюру пустым стаканом, который у нас так и не забрали. Слишком большую для такого ужина, но не стал дожидаться ни счета, ни сдачи. Обрадовавшись его нынешней щедрости, я натянула снятый на входе плащ и стрелой выскочила из царства мух на свежий воздух. Ветер разогнал тучи, и светила луна. Почти полная. Фонари быстро закончились, но лунный свет не давал сбиться с пути. Я догадалась, что мы идем к озеру, только не со стороны пристани, а с другой, где, наверное, берег принадлежит государству. Только сейчас вода явно холоднее утренней и желания потрогать ее ногой не возникнет. Зато хорошо погуляем, и Альберт закончит наконец свою самую длинную историю.

Только он отчего-то не думал продолжать рассказ. Шел молча и все наглаживал мне плечо и спину. Сначала я думала отстраниться и взять его под руку, как раньше, но вовремя сообразила, что это он так себя успокаивает. Рассказ про Баха явно основан на каких-то реальных событиях его жизни — и уж лучше не иметь никакого отца, чем жить в вечном страхе подле такого тирана!

Молчание теперь, казалось, стало тяготить нас обоих, и я решила подсказать Альберту тему — к черту Баха! Пусть выговорится, пусть выплеснет на меня боль, что грызет его изнутри.

— Так вампиры все-таки боятся распятий, чеснока, серебра?..

Рука Альберта спустилась на мою талию и нырнула под плащ, чтобы нащупать под кофтой голое тело.

— Не берусь судить всех вампиров, но я боялся всего, что велел мне бояться отец. Это помогало ему держать меня в полном подчинении. Я боялся лишний раз покинуть замок, ведь там меня ждали кресты, святая вода, колокольный звон… Не скоро я понял, что это глупые поверья, и ничего более.

Я обвила руками его шею. Вокруг тишина и покой. И намека нет на близость цивилизации, хотя до деревни рукой подать.

— Зачем он это делал? — спросила я, когда Альберт увернулся от моего поцелуя.

— Затем же, зачем Моисей дал людям десять заповедей. Чтобы подчинить своей воле, чтобы я слепо делал то, что он мне велел делать. Он полностью подчинил себе того, кто отнял у него единственное, что он когда-то любил — жену, мою мать. Чтобы я, не дай бог, не отнял у него еще чего-нибудь… Его собственную жизнь, например.

— Какая глупость! — Я попыталась вернуть руки на колкие щеки, но Альберт вновь их скинул. — Ну в чем был виноват ребенок… Женщины веками умирали при родах. Это данность.

Альберт сделал шаг в сторону и уставился в темноту убегающей тропинки.

— Не важно, виноват я или нет в том, что мать умерла. Главное, что отец считал меня причиной всех своих неудач.

Альберт обернулся — такой бледный и жутко печальный, и я почувствовала раскаяние, что столько времени приставала к нему с Бахом. Да пропади он пропадом с органом и Библией, когда Альберту так тяжело говорить про отца.

— Послушай, — Я сумела взять его под руку. Осторожно, как в вечер знакомства. — Раз тебе так тяжело говорить про отца, забудь про Баха. Я сама себе что-нибудь нафантазирую… Я рассказывать красиво не умею, но фантазией меня не обделили.

— Ну уж нет, — Альберт накрыл мою руку теплой ладонью. — О великих только правду… Я стану говорить о себе в третьем лице. Думаю, так даже получится интереснее и смешнее. Ведь когда смешно, уже не страшно, верно?

Я кивнула. Пусть говорит. Мне нравится его голос. Безумно нравится.

Глава IX

Бах прибыл в трансильванскую деревню в препоганейшем настроении не только из-за долгой дороги, но и потому, что хорошее расположение духа и великий музыкант были вещи несовместимые. И в этом хозяева убедились, как только Бах занес ногу над их порогом.

— Где у вас тут капелла? — пробасил он. — Хочу помолиться с дороги и заодно инструмент перед уроком проверить.

Хозяин с сыном переглянулись и не нашли, что ответить — о Боге в этих стенах последние тридцать лет вспоминали мало. Если только в проклятиях, но уж точно не в молитвах.

Бах поставил на каменный пол огромный саквояж и, сложив на груди руки, стал ждать дальнейших указаний, но так и не дождался.

— В любом фамильном замке есть две вещи, — сказал он на случай, если его вопрос не расслышали. — Склеп и капелла. Первое меня мало интересует…

— Вот как раз первое у нас в хорошем состоянии, а второго у нас просто нет, — выдал отец с улыбкой, заставив сына вздрогнуть. Альберт никак не предполагал, что родитель раскроет перед гостем их маленькую тайну — тайну не совсем полной смерти.

— Чего нет? — конечно же, не понял Бах.

— Капеллы нет, — улыбнулся хозяин довольно вежливо и поспешил успокоить опешившего гостя. — В Трансильвании народ все больше православный.

— А орган у вас хотя бы есть?

— Откуда! Православные а-капелла поют.

— Ну, проводите меня тогда в вашу домовую церковь — крест-то у нас один. Что-то меня в ваших лесах порядком растрясло, а я еще в детстве выучился одной истине — помолись, и все пройдет.

— А у нас домовой церкви нет. Меня с детства приучили ходить к Богу пешком, но вы сможете спокойно пообщаться с ним из своей комнаты — уверен, он и оттуда вас прекрасно услышит. А мы не смеем вас больше задерживать. Отдыхайте с дороги. Как вы, надеюсь, помните, днем мы предпочитаем спать, а музыкой заниматься при луне. Так что увидимся вечером. Доброй вам ночи и такого же доброго утра.

— А ваш сын точно не немой?

— Нет, просто очень стеснительный. Он вас лучше узнает и заговорит. Впрочем, рот раскрывать ему ни к чему, главное, чтобы у него уши не заложило. Как и у вас от его игры. Доброй вам ночи, господин Бах.

На следующий вечер Бах встретил хозяина замка следующим вопросом:

— У вас нет органа, у вас нет капеллы, у вас так же нет и метлы?

— Метла как раз у нас есть, — ответил хозяин.

— Странно… Выходит, вы ей пользоваться не умеете? Не можете же вы в самом деле предпочитать подметать пол плащом? Это, конечно, экономит время, но мне не хотелось бы беспокоить вас всякий раз, когда мне вздумается куда-нибудь сходить. Будьте уж любезны выделить мне личную метлу. Мне, конечно, нравится, что не нужно играть на ваших балах, но в такой вековой пыли, что осела в танцевальной зале, невозможно заниматься, потому что мой чихающий нос будет постоянно сбивать вашего сына с такта.

Великий музыкант, конечно, преувеличил разруху в замке, но после смерти хозяйки хозяйством действительно толком никто не занимался. И все же к следующему вечеру пол был вымыт, клавесин протерт, отчего вдруг зазвучал совершенно по-новому даже под пальцами мальчика. Хотя пальцами тот клавиш не касался.

— Вы, молодой человек, не пробовали стричь ногти? Или в вашем замке и ножниц нет? Или без когтей сложно снимать с ушей паутину, проходя по коридору? -— осведомился Бах. — Впрочем, я не жду от вас ответа, вы же немой. Ну-ка давайте, сыграйте что-нибудь для меня.

Альберт заиграл то, что знал лучше всего, но дальше третьей строки не ушел, потому что получил в глаз половинкой дирижерской палочки, которая раскололась, приземлившись на его железные пальцы.

— Как это я не заметил, что она с трещиной! — с неприкрытой досадой выпалил Бах, уставясь на жалкий черенок. — У вас ноты есть? Мне интересно взглянуть на произведение, где в каждом такте проставлен собственный размер.

— Я уже пятнадцать лет по памяти играю, — впервые нарушил молчание мальчик, поднимая на Баха влажное от слез лицо — несколько заноз, похоже, застряло в левом глазе.

— Да хоть сто лет играйте по памяти! Играть надо по слуху! И если бы вы оказались действительно немым, я бы мог поверить в то, что вы в добавок ко всему еще и глухи!

Бах вытащил из сумки исписанные листы и новую дирижерскую палочку.

— Вам знакомы эти цифры? — ткнул он в раскрытые перед учеником ноты. — Это размер две четверти. У вас свободны обе ноги — потому маршируйте, чтобы не сбиться!

Альберт не успел еще отыграть и половины нотного листа, как об его руки сломалась вторая палочка.

— Mein Gott!

Мальчик вздрогнул и уронил руки на колени.

— Что вы бросили играть?! Если вас не слушаются ноги, то одна надежда на ваш оживший язык! Повторяйте «mein gott»!

Мальчик поднял на Баха огромные глаза:

— Отец учил меня не поминать Бога всуе. Позвольте мне говорить «Teu-fel»?

— И то верно, ваша музыка и Бог несовместимы. Черт тут куда более уместен! Играйте уже хоть как-нибудь!

Теперь Бах остановил мальчика на четверти нотного листа.

— Где у вас свечи?! При лунном свете вы явно не видите нот!

И тут по зале прошуршал плащом сам хозяин.

— Как проходит первый урок, господин Бах? Вы довольны моим сыном?

— Так же, как был бы доволен играющим на органе чертом, — ответил органист.

— Вот и славно. Я знал, что мой сын не безнадежен.

На следующий вечер Альберт чуть не ослеп, когда вступил в танцевальную залу, потому что там оказались зажжены все канделябры.

— Присаживайтесь, молодой человек. Что стоите истуканом?

Ученик по отменной вампирской памяти добрался до инструмента с закрытыми глазами и опустился на стул. Глаза он так и не открыл, потому не заметил на клавесине горки свежевыструганных палочек.

— Немым вы уже притворялись, глухим тоже, теперь вы будете слепым? Тогда я могу с чистой совестью покинуть ваш замок.

— Вы не могли бы потушить хотя бы половину свечей, — взвыл мальчик.

— Так вы еще и поете? — изумился Бах. — Вам не хватает того, что вы не умеете играть на клавесине?

— Я боюсь показаться назойливым, но попрошу вас еще раз затушить свечи.

— Тогда будем играть днем! Хватит спать, когда все нормальные люди бодрствуют!

— Я не совсем нормальный человек, — начал Альберт и вдруг понял, что чуть не проговорился. Тогда он выдал то, что отец всегда говорил соседям: — У меня глаза болят от яркого света. Вот отец и не спит ради меня.

— А я в отличие от вас ничего не вижу ночью!

— А зачем вам видеть, вы ведь все ноты наизусть знаете?!

— Мне нужно видеть выражение вашего лица, молодой человек, чтобы понять — вы действительно такой бездарь или же просто испытываете мое терпение! Играйте!

— Не стану, пока вы не потушите свет, — надул губы ученик: этот черный сюртук все равно ничего ему не сделает, ведь он обычный человек.

— Вам надо, вы и тушите, — ударил по клавесину Бах, затем потер ушибленную руку и добавил: — Я и так намучился, пока зажигал! У вас все свечи оплыли, как будто их год не зажигали!

— Да что вы! Аж со смерти матери…

Альберт чуть было не сказал — вот уж как тридцать лет. Испугавшись собственной рассеянности, он поднялся из-за клавесина и в одно мгновение обежал весь зал. А Бах только увидел, как юный ученик поднялся, и тут же стало темно, потому бессознательно перекрестился, и Альберт в единый миг оказался в другом конце залы, а когда вернулся, музыкант понял, отчего мальчик никогда не улыбается — его звериный оскал не умещается во рту. И все же Бах решил, что подобный дефект невозможен, и просто зрение в очередной раз подвело его — при лунном свете он теперь не то что читать, видеть нормально не может. Но не беда, он в этом замке, слава Богу, не навечно. И все же его передернуло. Видимо, от сквозняка.

— Вы не пробовали протопить хотя бы половину замка? Быть может, потому ваши онемевшие пальцы не могут встать в правильную позицию.

— Со мной все нормально, — сказал Альберт, вновь усаживаясь за клавесин.

— Молодой человек, — не унимался Бах. — С вами не все нормально, иначе бы вам не потребовались мои уроки. Если вы не будете следовать моим указаниям, мне придется обсудить с вашим отцом мой преждевременный отъезд.

— Великолепно! Что же вы медлите?! — ученик вскочил из-за клавесина, но не ушел.

Ушел учитель, но прямо за дверью столкнулся с хозяином, с которым побоялся встретиться ученик.

— Я хочу извиниться за сына. Альберт рос без женского тепла и потому слишком раним и следовательно вспыльчив — через пару сотен лет, будем надеяться, это пройдет. А пока прошу вас дать ему еще один шанс. Все-таки вы совершили слишком долгое путешествие, чтобы вот так скоро нас покинуть, даже толком не отдохнув.

— Я уже хорошо отдохнул, — поклонился Бах. — В вашем замке днем совершенно нечем заняться.

— О, я с вами полностью согласен, потому и предпочитаю быть ночной птицей.

— Какой именно? — поинтересовался музыкант. — Ваш сын, как мне кажется, предпочитает быть дятлом. Вы не замечаете, как он долбит по клавишам? Я смотрю, длинные ногти — это у вас семейное, но все-таки возьму на себя смелость заметить, что клавиш лучше касаться не кончиками ногтей, а подушечками пальцев. Не могли бы вы попросить сына остричь ногти?

— Простите, это у нас семейное проклятие — ногти очень быстро вырастают, — улыбнулся хозяин замка.

— Надеюсь, за одну сонату они не отрастут, — съехидничал Бах.

— Боюсь вас разочаровать… Это настоящее проклятие. Вернемся же в залу, прошу вас, — Хозяин распахнул дверь и нашел сына покорно сидящим за клавесином. — Кстати, я так и не поинтересовался, как вы проводите дни? Смогли что-нибудь сочинить?

— Ваш замок при дневном свете не располагает к сочинительству. Он располагает только к уборке.

— Ко мне тоже вдохновение приходит только при луне. Вы бы попробовали написать Лунную сонату? Уверен, у вас получится.

— Простите, но я народную музыку не пишу, я пишу только божественную. Вы уж кого другого попросите написать про луну. Я предпочитаю солнце.

— А я люблю луну. И она любит меня.

— Говорю же, по ночам надо спать, а то своим видом вы даже луну напугаете. Надо больше бывать на воздухе. Вы не пробовали работать в поле? Для здоровья полезно. И обязательно посейте весной морковь — она и для зрения, и для цвета кожи хороша. И питаться вам следует лучше. Голодание до добра не доводит. Вы ведь так и не присоединились ко мне за ужином, а пить без закуски вредно.

Они подошли к клавесину, и мальчик тут же заиграл. Он старался изо всех сил, и Бах тоже — из последних сил старался держать себя в руках. Но когда сын хозяина перешел на третий лист, Бах сорвал ноты, скомкал и бросил на пол, а дальше посыпался шквал ругательств, в которых имя Бога не было упомянуто даже вскользь. Затем Бах схватил сумку и выбежал из залы. Отец положил руку на плечо сына, и тот подумал, что завтра вряд ли уже что-нибудь сыграет. Ну как тебе, Виктория, такая история про Баха?

Мы дали приличного кругаля, чтобы выйти к той же злосчастной пристани. Альберт наплевал на знак и свесил в воду босые ноги, закрутив брюки до самых колен.

— Мало вампирских штампов, — сказала я, чтобы вызвать на губах рассказчика улыбку. — А где осиновый кол в сердце?

— Сейчас будет. На следующий вечер Бах, поджидая ученика, проверял на прочность палочки, сохранившиеся с прошлого урока. А мальчик тем временем покорно протягивал отцу палец за пальцем, чтобы тот спилил наконец острые когти, с которыми мальчик безумно мучился, до сих пор не поняв их назначения. За опоздание Баху хотелось отстегать ученика уже не только по рукам, но, заметив аккуратно подстриженные ногти, он оставил палочки на клавесине.

— Приступим. У вас должно сегодня получиться очень хорошо.

Мальчик по памяти — а память у него, как у любого вампира, была отменная — заиграл вчерашний марш. А у Баха был отменным слух, поэтому палочка тут же опустилась на пальцы ученика и тут же сломалась, и следом за ней еще три.

— Да что ж это за палочки такие… Я же самые крепкие ветки выбирал!

— У нас копья есть, — сказал ученик. — Вон, из рыцарских доспехов у стены можете вынуть.

— Вам, молодой человек, инструмент не жалко?

— Так они ж о мои пальцы сломаются. Вы, конечно, могли бы сходить за вашей метлой, но тогда мы потеряем драгоценное время урока. Мой отец не скупится на мои экзекуции, верно?

— Так вы еще смеете дерзить! Отлично, у меня осталось три палочки. Надеюсь, осина не подведет!

При слове «осина» мальчик побелел окончательно и вылетел из залы в мгновение ока, то есть Баху даже пришлось протереть глаза, но стул, на котором только что сидел юный ученик, действительно был пуст.

«Чертовщина какая-то!» — перекрестился Бах, и тут же узрел перед собой хозяина замка.

— Осиновые палочки на моего сына, увы, не подействуют. Выстругайте сразу осиновый кол и бейте прямо в сердце. Вы правы, если мой сын не в состоянии играть, то зачем он вообще нужен…

— Альберт, хватит! Я не могу больше слушать про твоего отца, — вскочила я с мостков и чуть не поскользнулась. Альберт пару раз вынимал из воды ноги, явно замерзнув, но упорно совал обратно. Возможно, отец его ребенком и в прорубь кидал.

— Но лучше получите разрешение от австрийских властей на вскрытие его саркофага. И возьмите в помощь солдат! А то он только с виду такой ягненок, — не унимался Альберт, и я вернулась и присела рядом на корточки, не желая мочить одежду. — Разве по нему не видно, кто он на самом деле?

Я положила ему на плечо руку в надежде, что он перестанет следить за лунной дорожкой и посмотрит на меня. Давно надо было запретить ему говорить про отца. Запретить!

— Ну! — Альберт схватил меня за плечи. Больно, но я не дернулась. Ему нужно дать успокоиться. — Кто я? Ну!

— Вампир, — ответила я как можно четче и спокойнее. Именно этого ответа он от меня ждал. Его и получил. И сразу вернул моим плечам свободу.

— А вот Бах не читал австрийских газет. Он предпочитал классическую литературу — а в ней не попадалось слово «вампир». Он спросил отца: «А что вы собственно подразумеваете под словом „вампир“? И, кстати, из какого оно языка?» «Сербского», — ответил отец. — «А подразумеваю я — мертвых, встающих из могилы и пьющих кровь живых, чтобы продлить свое существование. Это я имел в виду, говоря о семейном проклятие…» Бах и тогда не поверил, усмехнувшись: «Как мне помнится, мы говорили только о ногтях. А теперь выясняется, что проклятие коснулось еще и вашего рассудка. И не только вашего собственного, но и вашего сына. Тогда понятно, почему он не может сыграть даже марш! Прошу меня извинить, но тогда я только зря трачу на него свое время и ваши деньги. Что же касается вампиров, то их только двое — Лилит и Каин, так в Библии написано. Ваш сын немного похож на Лилит, но вот вы с Каином имеете мало общего…»

— Альберт! — попыталась я докричаться до него шепотом, но Герр Вампир уже сидел ко мне спиной каменным изваянием. — Пойдем погуляем?

Я протянула руку, но не успела коснуться его плеча: он повернулся, схватил меня за запястье и прорычал:

— Ты умеешь царапаться, как кошка?

Сердце сжалось от нехорошего предчувствия. Серые глаза горели кладбищенским огнем. Я попыталась сглотнуть слюну, как можно тише, и подняла руку, согнув пальцы — зря я попросила коротко подрезать ногти, чтобы не мешались в путешествии. Они бы мне сейчас ой как пригодились. Только бы этот ненормальный не утопил меня в озере — не зря же столько времени мутил ногами воду.

— Умница, — Альберт чуть больше согнул мне пальцы. — Бах говорил, что это самая верная позиция для клавиш. Кто бы мне сказал раньше — мои пальцы знали эту позицию с раннего детства. Отец часто запирал меня в темноте, и я скреб дверь, убеждая себя, что просто играю в тигра — сильного, красивого и жестокого.

— Альберт, пойдем погуляем, — попыталась я повторить просьбу, но в ответ он начал целовать мне пальцы.

— Я обдирал их до крови, а потом слизывал ее — горькую, противную, желая унять боль и заодно победить страх одиночества и темноты.

Я даже не пыталась вырвать руки, зная уже силу его хватки. Сопротивление только вызовет в нем недовольство. Остается надеяться, что отец не учил сына плавать, топя под водой.

— Так Бах согласился тебя учить? — попыталась я освободить его рот от моих пальцев.

— А куда бы он делся? Ему нужны были деньги. Отцу нужен был надзиратель. На смену палочек пришла Библия. Бах обещал бить меня по голове всякий раз, как я буду брать неверную ноту. А я знал со слов отца, что Библия оставит на голове вампира ожог на долгие месяцы. Потому стал играть намного лучше. Вот она, сила священного писания!

— Я бы очень хотела, чтобы ты сыграл для меня, — говорила я отрывисто, боясь каждого своего слова. — Это должно быть очень красиво.

— Я больше не играю. Возможно, если бы Бах не нашел в бумагах отца австрийскую газету, я мог бы стать великим музыкантом. В газете писали про холеру, бушевавшую в наших краях, к которой в шутку и прикрепили термин «вампира». «Так что ж вы мне раньше не сказали!» — затопал ногами Бах. — «У меня же семеро детей только-только остались без матери! А вы желаете оставить их еще и без отца! Нет-нет, я уезжаю от вас, пока еще чувствую себя здоровым!» Отец пытался его образумить: «Не верьте тому, что пишут в газетах. Мы же с вами, любители классической литературы, понимаем качество сего литературного материала. Литераторы хоть иногда пытаются подкрепить писанину фактическим материалом, а журналисты — никогда. Главное, чтобы была кровь…»

Сердце вновь сжалось, а в голове пронеслось куча заголовков современной прессы. Что Альберт задумал? Что?

— Да, да, именно кровь…

Я зажмурилась — бешеные серые глаза сияли ярче луны.

— «А вы, небось, малокровием страдаете, раз такие бледные…» — догадался Бах. — «Да, крови нам всегда мало», — бросил отец, добавив, что все же ручается за жизнь музыканта. «Нет, нет! Вы же не врач. Откуда ж вам знать, подцепил я уже холеру в вашей деревне или пока нет…» «Да я бы и врачам не доверял на вашем месте. Особенно одному по имени Джон Тейлор — он большой специалист по ослеплению гениев!» «А вы бы все-таки полечились, хотя бы ради сына», — вздохнул Бах, беря в одну руку саквояж, а в другую — сумку, в которую убрал Библию. — «Солнце и работа в поле — самые лучшие лекари. А душевному равновесию очень помогает музыка. Только, умоляю, никому не говорите, что ваш сын был учеником Иоганна Себастьяна Баха». «Погодите, я заплачу за ваши уроки!» «Нет, нет, благодарю. Быть может, у вас и золото с холерой, а у меня дети, и мне еще надо им новую мать найти. Святую Марию… И лошадей не предлагайте, а то вдруг и они у вас с холерой. Пешие паломничества для меня не впервой, доберусь уж как-нибудь до дома. Мне помирать рано, я еще Бога не достаточно прославил своей музыкой. А вы лечитесь, лечитесь… Помутнение рассудка иногда вылечивается…»

— Альберт, пойдем! — взмолилась я.

Надо увести его от воды. Я не умею хорошо плавать. Да даже если бы и умела, то с силой его железных рук мне все равно не совладать. Ну как, как я снова оказалась с ним в безлюдном месте?! Где, где моя голова?!

— Куда пойдем? — он сжал мои запястья еще сильнее. — Мы пришли, куда шли. Ты когда-нибудь купалась ночью? В озере? Голой? Вижу, что нет…

— Альберт! — не успела выкрикнуть я.

Он поймал свое имя у меня на губах и разорвал плащ, чтобы легче было его сорвать. Я вскочила, но тут же поскользнулась.

— Куда же ты?! — склонился надо мной Альберт. — Тебе понравится плавать в этом озере. Я здесь, чтобы тебе было хорошо. Неужели забыла?

Я поймала его руки у себя на животе, но тут же отпустила. Какая разница — швырнет он меня в озеро в одежде или без. А он точно швырнет!

Глава X

Я не набрала в легкие воздуха. Зачем? Паника прошла, уступив место спокойному принятию неизбежного. И так я продержалась на плаву удивительно долго — сдалась уже почти на середине озера. Я рванула от пристани изо всех сил, чтобы не тонуть на глазах у Альберта — уж эту радость мое тело ему не подарит. Вода сомкнулась над головой в последний раз — я понимала, что больше не вынырну.

— Вай ю диднт тел ми ю кэнт свим лонг дистанс?!

Английские слова эхом прорвались сквозь бурлящую в ушах воду, изо рта полилась вода, и вместо ответа, я начала отплевываться. Потом бешено забарабанила ногами и руками, хватая, как рыба, воздух посиневшими губами. Пальцы скользили по мокрому шелку, и Альберт подтолкнул меня вверх, чтобы я дотянулась до его шеи.

— Держись крепче!

Крепче было некуда — пальцы сомкнулись так, будто их посадили на суперклей.

— Только не утопи нас обоих.

Я камнем висела на шее Альберта, и мы никуда не двигались. Наконец я сумела выпрямить ноги и задела его тело — он оказался без брюк, но в рубашке. Не успел раздеться? Тогда что ж это было? Раздевая меня, он не сделал никакой попытки раздеть самого себя, а когда, раскачав на руках, он швырнул меня в воду, я не обернулась к пристани, а сразу поплыла вперед. Так он, что ли, не топил меня, а только хотел поплавать в ночи? Да неужели…

Но все вопросы оставались в голове. На язык попадала лишь вода. Сейчас я не могла произнести даже его имени. Я все еще не надышалась вдоволь, чтобы тратить воздух на разговоры. Да и с кем говорить? Альберт смотрел вперед, точно видел берег. Я же не видела ничего, кроме бултыхающейся перед глазами толщи воды. Сколько я проплыла на самом деле? И за сколько он преодолел то же расстояние?

Альберт дышал шумно и работал руками медленно, отягощенный моим безвольным телом. Я попыталась отцепиться от него, но и метра не проплыла самостоятельно — дыхание не восстановилось, и ноги тянули вниз. Я вновь ухватилась за его шею, и Альберт закинул меня к себе на спину. Теперь он поплыл быстрее, но озеро продолжало казаться бескрайним. Луна скрылась за тучами, и я не видела дальше собственного носа, то есть взмаха руки Альберта, и чуть не снесла лбом опору мостков. Безо всякой команды я подтянулась и рухнула животом на доски. Альберт сделал то же самое и отвернулся.

Говорить нам действительно было не о чем. Или было о чем — о моем дурацком заплыве, потому я с опаской ждала его первой фразы, и когда он молча поднялся и босыми ногами прошлепал мимо моего носа, я не на шутку испугалась, хотя и понимала, что смогу одеться и дойти до гостиницы самостоятельно. Может, немного полежав здесь, чтобы Альберт точно успел забрать из номера ключи и уехать.

Он полный идиот. И его очередная фантазия чуть не стоила мне жизни. Если ему захотелось поплавать при луне, мог бы предупредить заранее, а не пугать до полусмерти очередными бредовыми откровениями. Сумасшествие поддается лечению, но Альберт явно не пытается лечиться. Совсем. А находиться рядом с буйно-помешанным для нормального человека чревато неприятными последствиями. Хотя ты сама ненормальная дура, раз позволила идиоту испортить тебе отпуск. Теперь буду умнее. Закажу утром такси в Зальцбург, заберу вещи и через три часа буду в Вене. А там самолет и — здравствуй, Питер! Все, никаких больше романов. Только работа, работа и еще раз работа.

Однако от идиотов не так-то легко избавиться. Альберт вернулся и принялся вытирать меня плащом, хотя мог бы догадаться сначала снять рубашку — с нее текло больше, чем с моих волос. Но я молчала. Слов не было. А те, что были, я могла сказать только по-русски. Английский язык довольно скуп на эмоции. Альберт тоже не спешил говорить. Не озвучив приказа, он просто перевернул меня, усадил и принялся тереть плащом грудь. Вот тут уж я оттолкнула его руку. Тоже молча, лишь взглядом сказав — хватит! Сразу на все — вытирание и общение. Сейчас только отыщу в темноте одежду и уйду. И хрен ты меня остановишь, идиот!

И он действительно позволил мне одеться и даже догадался снять рубашку. Хорошо, что темная ночь не дала в полной мере оценить сексуальность пиджака на голом влажном теле. Пошел к черту! Пошел на… Туда, из-за чего я изначально пустила его в свою жизнь. Дура! Он и безопасный секс — вещи несовместимые. Совсем. И сейчас мне секс точно не нужен. С ним особенно. Мои крылья намокли, и я не долечу даже до облаков — какое уж там седьмое небо! Да и не было его изначально. Я просто обозлилась на весь мир. Для такой любая ласка уподобилась бы амброзии. Может, в этом Альберте ничего и нет особенного. Ничего, о чем бы на фоне его сумасшествия, можно было б пожалеть. Хороший отпуск, нечего сказать! К счастью, он почти закончился. И я все еще жива!

Не попрощавшись, я пошла по мосткам. Прочь от него. Но он пошел следом.

— Не подходи! — закричала я, не оборачиваясь. — Я ухожу без тебя. Ключи от машины заберешь на стойке через полчаса. Не смей идти за мной! — повторила я уже истерическим криком, когда услышала за спиной новый шлепок.

— Почему ты уходишь? Что я сделал не так?

Зачем я оборачиваюсь к нему? Зачем трачу время на человека, который не способен понять, что он сделал не так. Он все сделал так. Так, как мог. Так, как позволил ему его больной мозг. Это меня здесь не должно было быть. Меня. Разумной. Взрослой. Свободной. Женщины. Видно, чего-то из этого списка у меня не было. Наверное, как и у него — разума. Свободу Димка мне вернул. Дата рождения все дальше и дальше удалялась от сегодняшнего дня. А вот разум я действительно оставила на концерте в Зальцбурге. Но сейчас я верну его себе. Только скажу этому ненормальному спасибо — он его ждет. Спасибо за все те незабываемые моменты, которые он стремился мне подарить.

— Ты все сделал так, — отчеканила я. — Спасибо. Только больше мне ничего от тебя не надо. Прощай.

Он стоял слишком близко. Но я не желала прощального поцелуя. Мы простились на словах — все. Точка. Жирная. Которую нельзя исправить на запятую. Альберт, прощай. Прощай, и никаких «до свидания».

И я развернулась. Быстро. Но не побежала, боясь растянуться на последнем метре мокрой от ночной влаги пристани. В тишине звучали только мои шаги. Можно было выдохнуть. Только выдох отозвался в груди жуткой болью. Словно сердце вобрало в себя всю кровь и готовилось разорвать грудную клетку. Или ломило все же спину? Лопатки. Ту точку, куда Альберт посылал свой прощальный взгляд. Как же больно уходить даже от того, от кого следовало бы убежать. Давно. В первую же минуту знакомства.

И вот наконец под ногами трава. Мягкая. Безопасная. И, содрогнувшись от новой боли, я побежала. Как ветер, не чувствуя под ногами земли. У меня словно выросли крылья. Надулись, как паруса, и несли меня сквозь ночь прочь от отпускного сумасшествия, которое могло стать роковым. Я бежала, бежала, бежала… Не чувствуя больше своего тела. Его, как пушинку, подхватил ветер, закружил, поднял к небесам и швырнул на землю. Я чудом угодила лицом в траву. Асфальт бы расквасил мне нос.

— Глупая! — Альберт склонился надо мной. — Разве так надо?

Я приподнялась на локтях, ожидая протянутой руки, но не тут-то было. Он смотрел поверх меня горящими глазами, и я поняла, что мне просто необходимо бежать дальше, чтобы спрятаться от безумца в стенах номера, забравшись с головой под ромашковое одеяло. Но сколько бы я ни пыталась встать, дальше четверенек не поднялась. Что-то придавило меня к земле. Может, я ненароком снесла какой-то знак? Я попыталась выгнуть спину, и что-то сразу же зашуршало позади меня — достаточно громко, чтобы заглушить в ушах песню цикад. Зверь? На мне сидел какой-то зверь! Именно на него глядел сейчас Альберт и улыбался. Кто это может быть? Тяжелый, но мягкий. Не волк же? Кто, кто здесь водится?

Я хотела закричать, но не смогла. Горло заполнила горечь, и я сплюнула выступившую на губах пену. Вода. Во мне еще было много воды. Бездействие зверя пугало. Мозг отказывался думать, но тело само попыталось высвободиться из звериного плена, и ему это удалось! Я сумела вскочить, но легче не стало. Что-то очень тяжелое висело за плечами. Я даже не могла пошевелить лопатками.

— Раскинь руки!

Я подчинилась, не вникая в смысл приказа. Стало заметно легче. Но этот кто-то продолжал висеть на мне. Может, зацепился когтями за кофту?

— А теперь подпрыгни!

Я вновь безропотно подчинилась. Но выполнила команду лишь наполовину — подпрыгнула, но не опустилась на землю.

— А теперь маши крыльями! — закричал Альберт. — И полетишь! Вилья, ты полетишь! Наконец-то!

Я передернула плечами, и ночной воздух заколыхался перед глазами, словно у пьяной. Альберт точно уменьшился и стоял, раскинув руки, с задранной головой. Он смотрел на меня. И я испугалась. Задрожала еще сильнее и упала ему на руки.

— У тебя есть всего час. Час, чтобы научиться летать и полететь туда, куда зовет тебя сердце. Час, не теряй его, моя Вилья! Моя Виктория! Не становись моим поражением. Первым и смертельным. Я не переживу неудачу!

Он держал меня за плечи и заглядывал в глаза — и впервые я увидела в них чистую детскую мольбу. Я их не узнавала — из серых они вдруг стали бирюзовыми. Я видела в них небо — чистое солнечное небо, но вот его заволокло облаками, и я поняла, что Альберт плачет.

— Не плачь, — сказала я и коснулась пальцем слезинки, замеревшей на колючей щеке.

Она перекатилась на кончик моего ногтя, покатилась вниз по указательному пальцу и, очутившись в ладони, начала расти, как мыльный пузырь. И когда перестала помещаться в моей руке, поднялась с нее и зависла между мной и Альбертом. Его я уже не видела, зато видела себя, будто в зеркале — себя и крылья. Огромные белые крылья дрожали у меня за спиной. Я ахнула, и зеркальный пузырь лопнул, обдав меня морем брызг, от которых защипало глаза. Теперь я тоже плакала, но Альберт не протянул мне руки.

— Это лишь на час. На один час, Виктория! — кричал он звенящим от едва сдерживаемых рыданий голосом. — Лети! Лети туда, где тебя ждут. Это твой единственный шанс. Как и мой. Если ты пропустишь его, то просто пожалеешь. Я же умру, потому что отдал за твои крылья жизнь. Лети, Вилья! Лети!

— Куда?

Мне хотелось рассмеяться. Спросить, чем и когда он успел меня опоить. Где-то маковое поле, на котором мне суждено уснуть вечным сном? Или где обещанное «битлами» клубничное, на котором меня ждет вечная радость? Крылья? Какая глупость… И я сумела, сумела рассмеяться! Звонко! И мой смех перекрыл рыдания Альберта! Тогда он схватил меня за плечи и затряс, будто желал вытрясти из меня душу. Куда там, она давно была в пятках. Оттуда ей выхода не было.

— Неблагодарная! Какая же ты неблагодарная! Неблагодарная су…

И он действительно произнес это слово и тут же получил от меня хорошую затрещину. Я прекратила смеяться и потерла руку. У него щетина, что наждачка. Спины мне мало, теперь еще рука! Я потерла ее о бедро и наткнулась на длинное перо павлина-альбиноса. Что это? Я извернулась, чтобы заглянуть под руку и, вывернувшись обратно, с ужасом уставилась на Альберта, а он, оберегая лицо от моих шальных пальцев, схватил меня за запястья.

— Это правда! Поверь в это хотя бы на час. А больше часа у тебя все равно нет. Лети!

— Куда?

— На небо. Только на третье! Выше некуда. Да смотри, не утони в облаках, постарайся доплыть до берега живой. А потом закрой глаза, чтобы солнце не выжгло их, а затем… Прости, я не знаю, какой дать тебе совет. Я сам никогда там не был. Туда можно долететь лишь на этих вот крыльях.

Он выпустил мои руки и хотел оттолкнуть, но я вцепилась в лацканы его пиджака. Хорошо, он не застегнул его — иначе б я вырвала пуговицу с корнем.

— Говори со мной нормально! Куда ты меня посылаешь? Зачем?

— Сюрприз! — улыбнулся он и выскользнул из моих пальцев, оставив в них пиджак, которым я тут же запустила ему в лицо.

Альберт поймал его и улыбнулся еще шире:

— Сказал же, что ты неблагодарная… — но заканчивать фразу не стал. — Лети! Я подожду тебя здесь и, быть может, получу свое спасибо от неблагодарной…

Он расхохотался дико, безумно — заголосил на всю округу, словно раненый зверь, и бросился прочь, оставив меня одну в ледяной ночи. Окрыленную. Крыльями и страхом. Если это сон, то дайте мне проснуться. А если это смерть на дне озера, то дайте уже умереть. А если это… Нет, это не может быть правдой. Правда тянет к земле, а не поднимает от нее.

Я повела плечами. Они болели, как после многочасовой тренировки. Я принялась их разминать. Вверх-вниз. Вперед-назад. По кругу… И… вновь потеряла под ногами опору. Меня несло вверх с безумной скоростью. В ушах свистело. Но вот я зависла высоко над озером, которое стало меньше копейки. Крылья едва двигались, и я начала падать. Озеро стало равно блюдцу, тарелке, блюду… Нет! Я колошматила руками воздух и все равно продолжала падать. Нет! Нет! Нет!

И, отчаявшись, я раскинула руки, и тут же неведомая сила подхватила меня, и все замелькало в обратном направлении. Тарелка, блюдце, копейка, крошка и все… Озеро исчезло, землю заволокло туманом. С каждой секундой он становился все плотнее и плотнее. Налипал на лицо, как сахарная вата. Забивал глаза, уши, ноздри. Стало нечем дышать. Откроешь рот — только больше заглотишь этой гадости — и так она расплавленным сыром тянется от зуба к зубу. Я барахталась, как муха в варенье, намертво завязая в облаках. Крылья не двигались, пальцы не шевелились, шнурки развязались, и я оставила в облаке сначала одну, а затем другую кроссовку. Туман не позволял открыть глаз, я продиралась на ощупь — босыми ногами стало легче отталкиваться. Я скрючила пальцы, как обозлившаяся кошка, и принялась рвать облако и швырять липкие комки назад через голову, продираясь вперед лилипутскими шагами, и в итоге дорвала облако до конца.

Но передохнула лишь секунду — меня подхватило другое, не такое плотное и более влажное — в нем я могла уже плыть. Пытаться плыть. Мокрые крылья тянули вниз, и я почти провалилась обратно в вязкую вату, но в последний момент сумела оттолкнуться и вскинуть руку, а за ней и крыло — одно, второе, раз, два, вперед и только вперед, пока не уткнулась в песок. Горячий, обжигающий, но не вязкий. Хотела открыть глаза, но вспомнила предостережение Альберта. Солнце! Я не взгляну на тебя. Я не моргну, пусть пот и разъедает глаза. Я поскачу, едва касаясь подушечками пальцев раскаленной сковородки — ведь танцуют же на углях. Танцуют…

И вот боли больше нет. Перья просохли, и крылья заработали. Вверх, вверх, вверх… Дальше, все дальше и дальше от душного раскаленного воздуха. Навстречу ветру. Безумному, ледяному, но такому могучему, что и крылья не нужны — теперь только бы не разбиться, когда ветер выпустит меня из своих объятий… Но он не швырнул меня, а осторожно опустил на траву лицом вниз, чтобы не покалечить крылья. И я еще долго лежала так, чувствуя забирающиеся в нос травинки. Боялась открыть глаза, не зная, что увижу перед собой. Трава ли это?

Трава. Зеленая, сочная, а там дальше — озеро… Переливается на солнце. Утро. Как же быстро закончилась ночь.

Глава XI

— Альберт! — крикнула я, продолжая глядеть на озеро.

А в ответ тишина. Я позвала снова, не желая верить, что он бросил меня на рассвете. Плащ был с ним. Мог бы закутаться в него и спрятаться в тени деревьев. Бросать меня одну там, где бродят злые дядьки с овчарками — форменное свинство, но от сумасшедших особой порядочности ждать не приходится. Чем он умудрился меня напоить, что я уснула на берегу да еще насмотрелась во сне такого бреда, что врагу не пожелаешь. И на каком, интересно, моменте кончилась реальность и начался кошмар? И чего я не помню? Мы действительно купались?

Я ощупала себя. Даже волосы сухие. Правда, спутанные, так и спала ведь не на подушке! А кроссовки — я пошевелила пальцами — их нет. Дурацкая шутка! Ну, а что от дурака ждать?!

Я провела языком по зубам — какую дрянь мы… Вернее, я сожрала?! Потерла передние зубы пальцами. Вроде отошло. Поднялась, отряхнулась и решила взглянуть на свое отражение. Хоть удостоверюсь, что лицо не грязное — а то распугаю всех старичков в гостинице.

Спина от сна на твердой земле ныла. Безумно. Я нагнулась к воде и отшатнулась, бормоча что-то нечленораздельное на смеси русского с английским. Над плечами вздымались треугольники крыльев.

— Альберт! — закричала я в ужасе и обернулась.

Но тут же зажмурилась и спрятала глаза в траву, которая из зеленой стала превращаться в золотую. В золотую дорожку, на которую я ступила босыми ногами, так и не подняв головы. И даже не подумав, куда и зачем иду.

— Вика!

Я замерла, подняла глаза и ахнула:

— Мама!

Я продолжала спать. Отсюда и крылья. Только в извечный кошмар затесался еще и кошмар наяву в лице Альберта. Мама, как живая, стояла передо мной:

— Вика!

— Мама!

Вика! Мама! Так и повторяли мы, не делая друг к другу и шага. Ноги окаменели. Как и все внутри. Я не позволяла себе поверить в реальность видения. Я сплю. Сплю. Или нахожусь под наркотиками. Какая разница? Все, как обычно: мама в любимом темном платье с золотыми крапинками, в котором я положила ее в гроб, раскинув руки, выходит ко мне из яркого белого облака. Выходит… И я тяну к ней руки и не могу дотянуться. Тяну и просыпаюсь в слезах. Сейчас глаза тоже влажные, но я не просыпаюсь. Минуту, две, пять… Продолжаю тянуть руки. К маме. К ней. К живой. Пусть только во сне, но живой.

Не смею смахнуть слезы, которые уже градом катятся по щекам. Пусть этот сон не кончается. Пусть я вечность буду стоять здесь с протянутыми руками. И моя надежда коснуться мамы не будет никогда разрушена звуком будильника.

— Вика! Подойди же ко мне, доченька!

Ноги из каменных становятся ватными, но я делаю шаг. Один. Мама делает два. Я — три. Мама — пять. И вот я уже бегу и падаю ей на грудь, не видя за слезами золотых вкраплений на материи платья. Мама вытирает мне глаза ладонью — теплой, живой, немного шершавой, как обычно. Я пытаюсь что-то сказать, но только гласные звуки срываются с губ, в основном звук «А».

Мама целует меня в лоб, щеки, губы, а я влажными глазами ищу на ее лице следы белил, скрывших в день похорон последствия аварии — их нет, одни морщинки — все до единой и плюс еще одна — та, что появилась, когда я в то последнее утро шарахнула дверью.

— Прости меня, прости, — наконец произнесла я первое слово и добавила к нему самое первое: — Мама! Мамочка…

И снова ткнулась носом ей в плечо. Мягкое, не то, что эта ледяная подушка.

— За что ты просишь прощение? — спросила она с той же улыбкой, с какой просила показать рисунки из детского сада.

Я покачала головой и хотела спрятать глаза, но испугалась, что мама исчезнет. Уже навсегда.

— Я не помню, мама. Не помню. Но ты обиделась. Я знаю.

— А я помню, — мама провела рукой по моим волосам. — Только не скажу. Но я тебя простила. Как ты закрыла дверь, так сразу и простила.

— Мама… — Я крепче обхватила ее за шею. — Мамочка, спасибо! Мамочка, как же я тебя люблю. Как мне без тебя плохо. Мама, я не хочу, не хочу…

— Ты должна, — мама отстранила меня и взглянула слишком строго, будто ругала за несделанную домашку. — Ты столько всего еще должна сделать. Только об одном прошу — не принимай его обратно.

Я на целую секунду впала в ступор, решив, что мама говорит про Альберта. Нет, конечно же, это Димка. Она просто не знает…

— Мам, Лена ведь бе…

— Уже нет, — перебила меня мама, беря за руку. — Он уже ангелочек. Ему будет здесь лучше. Не принимай Диму обратно.

— Ты что, мам! — В жизни я бы отскочила и возмущенно замахала руками, но сейчас я боялась потерять мамины пальцы. Потерять навсегда после трех лет. — Никогда! Я уже забыла Димку и не буду больше плакать, обещаю. Мам, как ты здесь?

— Хорошо, — улыбнулась она. — Жду тебя. И буду ждать еще очень долго. Не торопись, — и тут же добавила: — Кто мог подумать, что я увижу тебя.

— Я тоже не могла подумать.

Я пошевелила плечами, и мама заулыбалась, глядя на дрожащие за моей спиной крылья.

— Как у ангела, — прошептала она.

— Нет, мама, как у Вильи. У девушки, которая при жизни очень любила танцевать.

— При жизни? — мамин голос дрогнул. — Не говори так. Ты живая, моя доченька. Живая.

— Да, живая, но уже другая. Та, что танцевала с мальчиком Димой, умерла, и я похоронила ее на кладбище Святого Петра, это в Зальцбурге. Пусть она там и остается. В Питер вернется та, которая станет танцевать только с тем, кому не мешают яйца… Прости, мама, за грубость, но других слов у меня для него не осталось. Я никогда… Никогда больше не заплачу из-за Димки, обещаю. Ты точно простила меня?

Я почти проглотила вопрос из-за подступивших слез. Мама в ответ просто обняла меня, и я расплакалась. Она гладила меня по плечам, потому что спину закрывали дрожащие крылья. Я открыла рот, но смогла лишь застонать — тихое щебетание птиц заглушила пронзительная трель, служившая на моем телефоне будильником.

— Нет! — вцепилась я в руки мамы, но они оттолкнули меня.

— Возвращайся в мир живых. Прошу тебя! Ради меня! Ради меня будь счастлива!

— Мама, нет! — все пыталась я удержать ускользающие руки. — Я не хочу, мама! Нет, не так быстро. Мама, останься!

Но я хватала лишь воздух. Мамин голос тихо повторял «Прощай, прощай, прощай», а саму ее из-за слез я уже не различала. И когда все померкло, я выкрикнула в темноту срывающимся голосом:

— Прощай, мама!

И упала на траву, ставшую из золотой вновь зеленой. Хотелось зарыться в нее лицом и рыдать, рыдать, рыдать… Но земля подо мной задрожала и разверзлась. Я глянула вниз и зажмурилась от яркого света. Поднялась и вытерла рукавом лицо. Карабкаться на небеса трудно, а слетать с небес — легко, и я, сложив крылья, камнем пала на землю. Желая разбиться и вернуться обратно уже без крыльев. Навсегда. Но земли я так и не достигла. Меня что-то удержало в воздухе. Или кто-то.

— Дура! Я не для того добывал тебе крылья! Попросила б — перерезал бы глотку и закопал под деревом. Назад бы уж точно не вернулась. Дура!

Альберт поставил меня на землю и оттолкнул. Я упала на спину, но не ударилась — крылья оказались очень мягкими. Я заплакала от другой боли и закрыла глаза, чтобы не видеть луны. И чтобы проснуться окончательно. Однако будильник перестал звонить, но сколько бы я ни шарила вокруг, находила лишь траву, но не простынь с телефоном. А потом отыскала чьи-то пальцы и села, все так же с закрытыми глазами, но когда теплая ладонь стерла со щек слезы, я вновь взглянула на мир. Вернее, в лицо Альберта.

— Кто ты? — спросила я едва слышно, боясь, что любой более сильный звук разорвет грудь, которая невыносимо болела от работающего на пределе сердца.

— Я же сказал — вампир.

Он стоял передо мной на коленях. В брюках, но без пиджака. Как я его и оставила.

— Чего я только не передумала! Ты у меня был и психологом, и актером, и просто сумасшедшим… А оказался всего-навсего вампиром…

— Вот глупая! Я ведь сразу сказал тебе, кто я… И не уставал повторять.

— А я и сейчас не верю, что ты вампир. На черта ты тоже не похож. Кто ты? Ангел смерти? Кто?

Жаль, что пиджак с него я уже сорвала. За плечи не потреплешь. Только обнимешь. И я повисла у него на шее. На груди его было спокойно: и крылья не так давили, и слезы были не видны. А они все бежали и бежали. А я все ждала и ждала ответа от утешавшего меня существа. Кто он?

— Вампир. Встающий из гроба мертвец, пьющий кровь живых. Вампир.

— Ты спишь без гроба. Кровь не пьешь. И даришь крылья тому, кто не способен поднять от мокрой подушки голову. Кто ты?

— Ну, вот, заладила! Я вампир. Я мертвый. Мне нужна живая кровь, чтобы жить. И я не дарил тебе крылья. Ты сама их отрастила!

На смену рыданиям пришел гомерический хохот. Альберт тут же достал откуда-то плащ и укутал меня.

— Согреешься. Станет легче.

Он прижал меня к себе еще сильнее, но я сумела вырваться. Только плащ не скинула. Зубы стучали. Ночь выдалась холодной. Или холод босых ног завладел уже всем телом. Альберт еще раз попытался обнять меня, но я вновь его оттолкнула. В голове шумело. Глаза отказывались смотреть. Я опустила веки. Тьма обступила меня. Кромешная тьма!

— Виктория! — Альберт тряс меня за плечи, и я шаталась в его руках, как неваляшка. — Скидывай крылья! Скорее! Пока ты навечно не застряла между двух миров. Слышишь меня?!

Я слышала, но не могла ничего поделать. Роса, сбитая моими ногами, превратилась на ногтях в иней. Альберт тер мне щеки, руки, ляжки, сдирал с ног лед… Я и пальцем не пошевелила, чтобы помочь. Он, палец, больше не шевелился. Я качнулась и упала.

— Нет, Виктория! Нет!

Альберт бил меня по щекам с перекошенной рожей. Он не был страшен, он был смешон, но губы не сложились в улыбку — они посинели в мертвенном покое.

— Виктория!

Серые влажные глаза становились все больше и больше… Я тонула в их волнах, они подхватили меня и понесли прочь по реке забвения.

— Виктория! — прокатился эхом по черным волнам крик Альберта и замер вдали.

Я последний раз вынырнула, чтобы взглянуть на луну, и зачем-то схватила губами воздух. Он оказался горячим и влажным. Я хватала еще и еще, желая насытиться перед смертью, и он расплавленным золотом лился в ледяной сосуд моего тела, и я закричала от обжигающего жара.

— Тише! Ты даже мертвой не можешь делать это молча?

Я открыла глаза. Серые глаза оставались на прежнем месте. Лицо в лицо. Плечи в плечи. Грудь в грудь! Что?!

Я попыталась скинуть с себя Альберта, но только лишь оказалась сверху с расправленными крыльями, закрывшими наши тела от любопытной луны.

— Как ты мог?! — царапала я ему лицо короткими ногтями, не нанося никакого ущерба.

— Я начал делать искусственное дыхание, — хохотал Альберт, ловя губами мои кошачьи лапы. — А остальное получилось само собой. Я потерял контроль. Прекрати! Я ведь просто хотел тебя оживить. Я не некрофил, если тебя это так тревожит. Да прекрати лупасить меня!

Кошачьи лапки превратились в кулаки, а грудь Альберта — в боксерскую грушу.

— Неблагодарная…

Только я заткнула его поцелуем, а потом сказала:

— Спасибо.

— У меня с обездвиженным телом было в первый раз. Так что можешь не благодарить. Баш на баш вышел.

Я вновь занесла руку, но не ударила.

— Я говорю тебе спасибо за маму, — держала я кулак перед самым его носом, — а совсем не за…

— Ну, — скривился Альберт, вытягивая шею, чтобы достать языком мой кулак, — с крыльями, это ты сама. Я ждал благодарности за… — он подмигнул. — Плащ…

Я слезла с Альберта — он не швырнул меня голой на голый асфальт, а заботливо подстелил плащ. А вся моя одежда валялась непонятно где.

— Кофта твоя в дырках. Я надеялся, что крылья вырастут, когда ты будешь голой. Увы, всего не предусмотришь в этих делах. Но одно я знаю точно — еще один раз с мертвой сегодня я не смогу, так что скидывай крылья, пока вновь не окостенела.

Я побледнела. Наверное. Потому что лицо перестало гореть.

— Как?

Альберт пожал плечами.

— Потрись о забор.

Не спрашивая, почему, я пересчитала все доски — не помогло. Альберт поймал мое мокрое лицо в ладони и слизал с губ слезы.

— Видно, только рога скидывают, а крылья обламывают.

Он издевался! Я занесла руку, но Альберт проворно поймал ее и завел мне за спину.

— Ломай по одному перу. Так легче и быстрее.

Не шутит, что ли? Кажется, нет. Идиотская улыбка исчезла.

— Можешь сделать это за меня? — взмолилась я, но он покачал головой:

— Мне нравится дарить. Чтобы обламывать крылья, найдется много других мужчин. Но сейчас мы здесь одни, и время уходит. Так что сделай это сама. Не тяни, будет не так больно.

Я схватила первое перо, пригнула к земле и взвыла от боли. Вокруг летали стаи светлячков. Или у меня просто посыпались из глаз искры. Альберт поднял меня с колен и ткнул лицом в свою грудь, укутанную в плащ. Благоразумно. Пожалел свою кожу! Я вцепилась зубами в ткань и надломила следующее перо, подставляя под губы Альберта макушку. Он остался висеть надо мной, даже когда я уже в агонии валялась на груде сломанных перьев.

— Терпи, Виктория! Терпи! Боль не навсегда, — шептал он, зарываясь в мои волосы, а я тряслась от страха, что он сейчас коснется моей спины. — Прости меня, прости… Я не мог представить, насколько это больно…

Слова легли бальзамом на растерзанную спину.

— Это не больно, — я встала на четвереньки. Дальше уже не хватило сил. — На кладбище было больнее.

Вскинув голову, я увидела в глазах Альберта жуткую боль…

— О, нет, нет! — спохватилась я. — Не когда я танцевала с тобой вчера ночью, а утром три года назад, когда хоронили маму.

Альберт осторожно потянул меня вверх. Я встала на цыпочки, все еще не веря, что могу ходить. Затем сжала за спиной пальцы и попыталась свести лопатки вместе. Закусив губы от боли, я так и замерла — вытянувшись стрункой с высоко поднятой головой. Я боялась повторения боли и потому не разводила лопатки.

— Браво! — Альберт зааплодировал. — Так и ходи, Виктория! Так и ходи! Не позволяй боли вернуться.

Я смотрела в его глаза. Такие близкие. Как два огромных зеркала. И в обоих была я, но вот мои глаза вновь заслезились, и из двух я превратилась в тысячи размытых фигур. Альберт накинул мне на плечи плащ. Сам надел пиджак, повязал на шею мокрую рубашку, точно шарф, и присел подле меня, чтобы мне легче было влезть в джинсы. Затем встряхнул кофту. Она порвалась лишь на спине, но я не хотела ее надевать. Она напоминала о Димке. А ему не было в моей новой жизни места даже в виде кофты.

— Я донесу кофту до первой урны, — понял меня Альберт. — А тебя босую понесу на руках до самого номера. Я не умею летать, так что за кроссовками на небо не отправляй.

Он поднял меня очень бережно, спиной от себя, чтобы не причинить лишней боли и заодно подставить раны прохладному ветру. Похоже, завтра снова будет лить. Целый день. Последний день.

— А если кроссовки свалятся кому-то на голову? — сумел выдать мой истерзанный болью мозг.

— Значит, этот кто-то заслужил получить кроссовкой по башке. Кому поцелуи, — Альберт коснулся моих губ и улыбнулся. — А кому шишки. Все честно.

Я поежилась от ветра.

— Скоро согреешься под одеялом. Потерпи.

— А здесь ночью можно купить шнапс?

Улыбка пропала с губ Альберта, и я поспешила разъяснить просьбу:

— Мне помянуть надо. Я наконец-то простилась с мамой. Понимаешь?

— Понимаю. Только мама хочет видеть дочь улыбающейся, а не пьяной.

— Я не стану напиваться, не бойся. И потом пьяные больше улыбаются, — и видя его непреклонность, добавила: — Мне это надо. Очень.

— Тебе сейчас надо в постель. Очень.

— Ты забыл добавить: и хороший секс…

— Нет, не забыл. Это только дураки считают, что секс причина всех проблем и их же решение. Что рожи корчишь, ты такая же дура… И я порой тоже дурак. Ведь думал же сделать тебя счастливой за одну ночь. Гляжу, девка накрашена и одета, как шлюха — видно, давно у нее секса не было. И пусть это было чистой правдой, но для счастья тебе нужно было совсем другое… Хорошо, я быстро понял, что тебя излечит только материнское объятие. И больше ничего. Видишь, ты теперь прижимаешься ко мне явно не из желания секса…

Я почти что дала ему затрещину, но потом все же решила погладить по колючей щеке. Чтобы не быть неблагодарной… Но он перехватил мои пальцы.

— Слишком колючий. Не надо! Если захочешь, я завтра побреюсь, а сегодня у меня ночь, когда все делают в первый раз… Я буду обнимать тебя во сне, чтобы ты ненароком не перевернулась на спину.

Я прижалась ухом к его груди — у Герра Вампира билось сердце. Кто же ты на самом деле? Кто же?

Глава XII

Будильник заверещал пронзительно и гулко. Не открывая глаз, я принялась шарить по простыне, проклиная утренний час. Надо было переставить хотя бы на восемь — я же в отпуске, все еще в Зальцбурге — и хочу досмотреть сон. Такой сон… Кто он? Неужели я так и не узнаю, кто? И я наконец нащупала то, что искала. Телефон. Да будь он проклят!

— Плиз, терн оф виз гарбидж!

Пальцы разжались. Глаза открылись. Телефон вновь оказался в чужой руке. Я подскочила и получила телефоном в голую грудь — Альберт продолжал держать его протянутым. Альберт… Я провела рукой по лбу, на котором проступили крупные капли пота. Сон или нет? Сплю я… Или это все правда. Крылья. Мама. Спина. Боль.

Я рухнула лицом в подушку — вернее, Альберт успел швырнуть меня на нее, когда я хотела откинуться на спину. А! А… Я не смогла сдержать ни крика, ни стона. Пальцы Альберта прошлись по спине чуть ниже плеча, где еще недавно торчало перо. А… Пусть старички в этот утренний час думают, что хотят. Я бы тоже предпочла стонать не от боли.

— Погоди…

Альберт ушел в ванную. Я закусила губу, зная, что вернется он с мокрым полотенцем — станет легче, но сначала будет больно. Нестерпимо больно.

Будильник сам заткнулся, но я знала, что пять минут вечны лишь когда наполнены болью, потому отключила телефон совсем, не мучаясь с приложением. Краем глаза я заметила на вешалке рубашку — Альберт не только меня вымыл, он и рубашку успел постирать. Она явно достанется мне, а он снова станет щеголять пиджаком на голое тело. Жаль только, что на груди у него прибавилась пара седых завитков — из-за меня.

— Виктория, ты сильная. Очень сильная, — говорил он, как заклинания, пока я вгрызалась в подушку, отдав спину водным процедурам. — Уже лучше, следов почти не осталось… К вечеру пройдет, — врал он напропалую.

Он, который говорит только правду и ничего, кроме правды.

— А теперь надо уснуть, — сказал он, наконец-то бросив полотенце в ванную комнату.

Хорошо еще не предложил сходить за булками. От боли меня подташнивало. Не хватало еще заплевать все вокруг. Альберт и так уже намучался со мной. Чертов будильник! Зачем прозвонил?! Это еще не тот понедельник…

— Засыпай, — Альберт положил мою голову себе на плечо и подпер локтем одеяло, чтобы оно топорщилось над моей спиной, грея, но не касаясь ран. — Хорошо, что я не знал, как это больно. Иначе бы никогда не согласился дать тебе эти крылья.

— Значит, все-таки ты мне их дал? — улыбнулась я сквозь стихающую боль.

— Нет, не дал, — протараторил он и замер, раздосадованный, видно, своим проколом. — Я лишь чуть-чуть посодействовал этому. Не более того. Ты сама их отрастила.

— Ты не умеешь врать, Альберт. Не умеешь! Перед моим полетом ты кричал, что поставил на кон свою жизнь. Ради меня. И я верю, что это правда. Почему ты не хочешь сказать все, как есть? Меня сейчас уже ничем не удивишь. Хотя нет… Ты останешься самым удивительным моим знакомым.

Я чуть не сорвалась — нет, лучше не спрашивать, кто он, а ждать, когда сам проговорится. Его нервы тоже обнажены. Он хочет спать, а я не даю ему уснуть своей болью. И своим будильником.

— Хорошо, будем говорить начистоту, — сдался Альберт подозрительно быстро, и я приготовилась услышать очередную выдумку. — Я не собирался тратить на тебя больше одной ночи. Ты хотела найти в Австрии любовника, и я на эту роль подходил как нельзя лучше — во всяком случае, со мной ты была в большей безопасности, чем с первым встречным. А потом я прислушался к тебе и понял, что боль сидит у тебя совсем не между ног, а под ребрами. Сердце не вырвешь, не отмоешь от боли и не засунешь обратно. И недостаточно выговориться. Сама ведь видела, что любой мой намек на твою потерю заканчивался слезами. Только мать могла утешить дочь, ищущую прощения и прощания…

Он замолчал. Я приподняла немного голову, чтобы лучше видеть его лицо.

— Крылья… В это невозможно поверить… Я бы подумала, что мне все приснилось, если бы не спина.

Альберт ласково опустил мою голову на плечо и поцеловал краешком губ в щеку. И все равно получилось колко.

— Наверное, для того и выдумана боль, чтобы подтвердить реальность происходящего. И чтобы поправить осанку, — решил он пошутить под конец. Или не пошутил?

— Я сутулюсь?

— Нет, нет, — он вновь поцеловал меня, на этот раз в ухо. — Но голову ты держала опущенной. Теперь станешь смотреть прямо. И заодно будешь знать наперед, что самую страшную боль ты уже пережила. Остальное — пустяки.

— Ты очень добрый, Альберт, — почти без сарказма пробормотала я и закрыла глаза.

— Я стараюсь таким быть. Добрые живут дольше. А я люблю жизнь. Наверное, тот, кто когда-то мечтал умереть и не умер, ценит жизнь куда больше людей изначально счастливых. Напомнить про Хайяма?

— Я все помню. Особенно про Омара Хайяма, — улыбнулась я и на секунду даже забыла про боль.

— Скоро забудешь совсем. И боль, и меня. Я — это то горькое лекарство, от которого морщатся, но, выздоровев, забывают даже название. Так еще забывают учителей — когда знания становятся частью тебя, редко помнишь, от кого получил их. Но я не обижаюсь. Я помогаю людям вновь стать счастливыми не для того, чтобы меня благодарили, боготворили и помнили до последнего вздоха, а потому что мне нравится это делать. Ты понимаешь, о чем я? — и он снова чмокнул меня в щеку, и я не поморщилась.

— Так ты помогаешь только женщинам? — почти что поверила я в ответ на свой вопрос.

— Предпочитаю — особенно молодых, красивых и умеющих танцевать вальсы под музыку Шопена, но такие попадаются слишком редко — раз в триста лет, но я не сетую.

— Так ты действительно родился в тысяча шестьсот восемьдесят пятом году?

— Теперь ты будешь знать хотя бы год рождения Баха.

Я надулась и ущипнула его за сосок. Он даже не поморщился. Нахал!

— Ладно, в Моцарта я еще верю. Но про Баха ты все выдумал, ну признайся!

Хотелось лечь ему на грудь и уставиться в глаза, но куда там — я едва дышала, боясь лишний раз пошевелиться. Я с большим трудом уснула и, если бы не будильник, то, возможно, проспала бы до заката, позабыв про боль. Но если бы не чертов будильник, мы бы сейчас с Альбертом не разговаривали, и я бы еще столько часов мучилась во сне, гадая, реален Альберт или нет. Хотя и наяву я мучаюсь вопросом, пусть и другим — кто же он, если не вампир?

— Ну, — протянул Герр Вампир, — про сломанные дирижерские палочки я приврал. Каюсь. Они не ломались, когда Бах бил меня по пальцам, потому что пальцы у меня не железные, увы… А так нет, не врал. Ну, еще про осину и осиновый кол в сердце придумал, потому что ты просила добавить в рассказ вампирских штампов.

— Так кто же ты, если не вампир? — решила я поймать за хвост улетающую птицу-удачу.

— Я — вампир. Вампир. Неужели так сложно поверить в то, что настоящий вампир не соответствует литературным и голливудским канонам? Сложно?

— Зачем тогда называть себя вампиром?

— Потому что это самое близкое название для таких, как я — мертв, но умирать не желает и потому берет чужую кровь в качестве бензина для сердца. Я — вампир. Но давай больше это не обсуждать. Так как нынче речь не обо мне, а о тебе. Я несказанно счастлив, что встретил тебя. Такую женщину можно ждать триста лет и при встрече все равно не разочароваться.

Я промолчала. Может, он никогда и не врет, но временами точно льстит женщинам, с которыми спит, для поднятия им настроения. Только сейчас его номер не прошел — лесть самое никудышное лекарство для реальной боли. А если эта боль останется со мной навсегда? Но разве встреча с мамой не стоила того? Физическую боль куда легче вынести, чем душевную. Та разрывала меня изнутри, как разъяренный тигр. Мужики уйдут, им на смену придут новые, а мамы уходят раз и навсегда. И замены им нет.

— Ты заставила меня сильно понервничать на кладбище, — разговорился вдруг Альберт. Может, короткий сон и его наградил бессонницей? — Я не имел раньше дел с крыльями: никому из моих подопечных не нужно было летать на реальное третье небо, всем хватало мнимого седьмого, — вновь хохотнул он. — А тут… Я все сделал, как говорили старые книги… И что же… Твоя боль осталась в тебе, и я лишь добавил к ней нового страха. Но я не сдался! Раз земля с костями не помогла, я решил испробовать воду, которую вильи обожают… И что же, ты захлебнулась, и я еле успел доплыть до тебя. Думал поплавать с тобой при луне, а не успел даже раздеться. Дурак! И что получилось в итоге — оказывается, мне просто надо было тебя как следует разозлить. Выходит, только злость на мужиков пробуждает в вас силу швырнуть в лицо пиджак и убежать к маме!

Я все-таки наплевала на боль и закатилась на седую грудь. Дело оставалось за малым — заткнуть разговорчивого Герра Вампира поцелуем, но он его не принял и аккуратно вернул меня обратно на плечо:

— Я учусь спать с женщиной в обнимку. Не мешай. Вдруг мне пригодится в следующий раз, — и тут он улыбнулся своей коронной улыбкой. — Умение спать с мертвой мне, надеюсь, больше не пригодится. Я в другой раз сто раз подумаю, прежде чем подарю женщине крылья.

— А что, только женщинам нужны мамы?

— Нет, но только женщинам крылья даны от природы. Мужики их на воске себе приделывают и летят куда-то, а на втором небе солнце воск, увы, растопит. Так что им все равно не долететь, а посылать на смерть — не моя забота. Я хочу возвращать людям желание жить. То, чего меня все детство лишали.

— Как же ты смог остаться добрым? Как…

— Легко. Быть добрым легче, чем быть злым. Многие просто этого не знают. А я видел, как мучается отец от своей злобы, как он медленно умирает, унося с собой чужие жизни… Об одном я жалею — что не смог убить его. Мир сказал бы мне спасибо. Да и я сам. Ждать смерти того, кого в душе любишь и жалеешь, поверь, очень больно.

— И все вампиры такие, как ты?

— Понятия не имею. Я одиночка. Я не хочу доказывать другим свою правоту и не хочу учить других жить. Но тебя я готов поучить спать. Закрывай глаза.

— А когда я их открою, ты будешь рядом?

— Буду. И не требуй клятв. Я никогда не вру. Если только по пустякам. Но ты — не пустяк. Запомни это. А теперь спи, и пусть боль останется во сне. Навсегда.

Я закрыла глаза и уснула, но боль не ушла, и я, наверное, все эти долгие часы, проведенные на груди Альберта, стонала, не давая ему спать. Но утром я даже смогла лечь на спину. Сначала случайно, пока искала в кровати Альберта, а потом уже специально, чтобы проверить целостность спины и возможность провести на ней этой ночью хотя бы несколько минут. Но когда Альберт выглянул из ванной комнаты чисто-выбритым, я не смогла сдержать стон. Стон отчаяния, что это будет наша с ним последняя ночь.

— Все еще больно? — не понял он моей боли. Мужику не понять, о чем плачет женщина, проживи он на свете хоть тридцать, хоть триста лет!

— Нет. Просто вставать не хочется.

Но придется. Альберт уже в брюках, рубашке и пиджаке. А что должна была надеть я, кроме джинсов, осталось загадкой. Ровно на минуту. Потом Альберт протянул мне свой чудодейственный плащ.

 — В Зальцбурге переоденешься и пойдем гулять.

— В Зальцбурге я предпочитаю раздеться.

— Хорошо. Тогда не пойдем гулять.

Я оделась и забарабанила по полу босыми пятками.

— Не бойся. Полы чистые, — улыбнулся Альберт, но я знала, что не выйду из номера своими ногами.

Он отнес меня в машину, заботливо разложил кресло и сунул мне в рот палочку сушеной папайи, а на первой же заправке принес булочку и кофе. Что же я стану делать через два дня без его заботы? Забуду его, как он и советовал. Нет, никогда! Пусть не надеется. И не молчит. Может, он уже думает о ком-то другом, кому тоже нужна его помощь? Как же он их находит, как? Может, спросить?

— Случайно, — ответил Альберт, глядя на дорогу, даже на секунду не скосив на меня глаз. — Мне не спускают список сверху. Я вообще с ними не общаюсь, — он на секунду закатил глаза. — И понятия не имею, что там и как. И кто. И, надеюсь, еще не скоро узнаю. Я просто смотрю по сторонам и нахожу достаточно людей, которым плохо и которые об этом молчат. Хорошо, что болезнь кожи заставляет меня спать днем — иначе я не спал бы ни часа, желая сократить количество несчастных людей, даже понимая, что сделать это невозможно — их прирастает в разы больше, чем убывает.

— И все равно у тебя, наверное, есть какие-то предпочтения в… хм… жертвах?

Теперь он взглянул на меня и улыбнулся:

— Сказал же, что люблю танцевать…

— Ты можешь побыть серьезным хотя бы минуту?

— Нет, не сегодня. У меня эйфория от еще одной осчастливленной мной души. Я не могу и не хочу быть серьезным. И я сказал тебе правду — если бы я прокололся с тобой, то все, конец. Я поклялся самому себе, а это самая страшная клятва, понимаешь?

Я кивнула, но ничего не ответила. Альберта невозможно разговорить, потому лучше не перебивать. Он скажет то, что считает доступным для моего понимания. Ему триста лет. Куда мне понять его закидоны?

— Я не люблю проигрывать, как и все люди. Под конец жизни начинаешь считать себя гуру во всем.

— А разве твой конец близок?

— Я не могу это знать. Сказал же, что Дер Тодд иногда путает имена в своем списке смертей на сегодня. Потому я предпочитаю не оставлять ничего на завтра.

Я не знаю, на какой скорости он гнал все это время, но я и глазом не успела моргнуть, как мы вернулись в город. Он вновь припарковался далеко от гостиницы, и я напомнила ему про мои босые ноги.

— А мы никуда не идем. Только в эту дверь.

Я выглянула в окно и в свете фонарей сумела разглядеть на темной витрине гитару, скрипку, кларнет и джембе… А за ними, в зале, чернел рояль. Неужели?!

— Но там же закрыто…

— Для посторонних, а я знаком с хозяином.

Альберт вышел из машины, распахнул мою дверь, и я повисла на его шее, а он играючи нажал большим пальцем моей левой ноги на звонок. Прошло более минуты, пока нам открыли. Старичок в серой вязаной жилетке поздоровался и, впустив нас в магазин, тут же удалился. Перед развалом музыкальных книг и нотных сборников стоял низенький диванчик, на который я забралась с ногами. Альберт без лишних слов, вернее не сказав ни единого, сел за рояль и заиграл вальс Шопена, под который пригласил меня на первый танец. Я не особый знаток музыки, но слышала немало записей от признанных исполнителей — Альберт играл на их уровне, а, может, даже лучше…

Или мне просто было хорошо под лучистыми серыми глазами: Альберт не смотрел на клавиши даже когда с одного произведения переходил на другое — он не сводил взгляда с моего лица, точно со строгого судьи, и я выдавала высший балл улыбкой. Или же он, как и я, пытался запомнить мое лицо до мельчайших подробностей, чтобы мои черты не потерялись среди прочих, таких же когда-то несчастных, которым посчастливилось встретить на своем жизненном пути Герра Вампира тогда, когда им было это больше всего нужно. Надеюсь, я тоже хоть что-то дала ему взамен. Он играл и Моцарта, и Баха… И теперь я верила, что оба гения приложили руку к его мастерству.

— Довольно! — сказал Альберт и аккуратно закрыл крышку.

Потом встал и поклонился в сторону витрины. И только тогда я заметила, что он собрал на улице толпу слушателей, забывших, куда спешат этим поздним сентябрьским вечером. Но Альберт к ним не вышел, а пересел ко мне на диван.

— Жаль, дверь одна, магазин без черного хода. Не ускользнуть незаметно, как это умел делать Моцарт.

Я опустила голову ему на плечо. Он осторожно прижал плащ к моей спине. Уже не болело, хотя лопатки еще чуть-чуть ломило — может, от долгого сидения в одной позе. Как долго он играл? Нить времени оборвалась на первом аккорде, и мне не хотелось сейчас связывать ее узлом, приближая минуту расставания. Просидеть бы так до утра, а потом и до вечера и не ехать ни в какую Вену, не садиться ни в какой самолет, не лететь ни в какой Питер.

— Ты не думал никогда остановиться и…

Я действительно чуть не произнесла это слово. Альберт улыбнулся.

— Нет. Это слишком эгоистично — делать счастливой только одну женщину, когда можешь осчастливить тысячи. И я надеюсь никогда не повстречать на своем пути эгоистку, которой не сумею отказать.

— Может ведь надоесть? — прошептала я, чувствуя на ресницах соленую обиду.

— Ну, это у меня не так часто… Мужчины ведь тоже страдают, а старики порой хуже молодых. И дети, сколько несчастных детей вокруг!

— Мама сказала, что моя подружка потеряла ребенка.

— Но ты ведь не радуешься? Ты ведь этого не желала?

— Не заставляй меня лгать…

Альберт прижал к груди мою голову и поцеловал в макушку, как ребенка. Я обхватила его руками и всхлипнула, но он тут же отстранил меня со словами:

— Если ты сейчас заплачешь, это будет означать, что я проиграл.

Я кивнула. Неужели ты думаешь, что с тобой так легко расстаться?

— Идем. Все ушли. Теперь ты никого не напугаешь в этом рваном плаще, — улыбнулся он и подхватил меня на руки. — Тут недалеко до ближайшего ресторанчика. Шницель очень хорошо поднимает настроение, когда он без мух.

Я улыбнулась. Какой же Альберт классный! И как он умудрился не закостенеть за столько лет и сохранил мальчишеский задор, который найдешь не у каждого тридцатилетнего, а именно на столько он сейчас выглядел. Когда не смотришь на седые волоски на груди. Впрочем, когда смотришь, думаешь, что он сорокалетний мужчина в великолепной форме. Господи, меня столько на руках носили, наверное, только в детстве, завернутой в пеленку! Когда еще не кормили шницелем.

Я ела и смотрела на Альберта. Он улыбался. Его глаза светились счастьем. И это счастье подарила ему я!

— Как ты стал таким? Разбей, пожалуйста, очередной голливудский шаблон.

— А я же уже рассказал. Эпидемия холеры, вот потому-то все вампиры и трансильванцы. А не потому, что так решил какой-то ирландец. Тогда многие богачи принимали яд для долголетия. Он помогал, конечно, но только аптекарям — разбогатеть. Но вот во время холеры он вызвал в пациентах летаргический сон, и если кто потом просыпался не в земле, то уже не совсем живым. Одни понимали, что им нужно для жизни, кого-то сразу губило солнце, кто-то гибнул сам от ужаса — лишь единицы приноравливались. Отец приноровился, а я… Я почти умер, и отец, хоть и понимал, что я относительно жив, хотел сначала меня закопать… А потом передумал и вытащил из гроба. Он растил меня один, потому не нужно было особо скрывать свой ночной образ жизни. В замке он оставил только пару старых слуг, и те свято верили в мою болезненную непереносимость солнца и невозможность принимать нормальную пищу. Свою-то отец тайком скармливал псу. А я жил на красном лекарстве и долго не знал, что за чудодейственный бальзам я пью. А когда узнал, долго не понимал, как с этим жить. Отец не хотел, чтобы я стал самостоятельным. Но я стал. И это в итоге добило его. Злоба на меня иссушила его быстрее других таких же, как он, жестоких кровососов. Я сжег тело и развеял прах на все четыре стороны. Пустое. Отец не умер. В моем сердце он будет жить вечно, и он это знал, потому умирал с улыбкой. Но его дух каждый раз там переворачивается, когда я улыбаюсь и когда мне улыбаются в ответ. И мне нравится мучить отца, потому я не особо добрый, верно?

И Альберт улыбнулся еще шире, а потом подхватил с моей тарелки остатки капусты и запихнул мне в рот:

 — Ты так до утра есть будешь! — сказал он слишком строго, и я заторопилась. — Ешь! Ешь! Не думаю, что ты станешь намного тяжелее от австрийской еды.

Тяжелее для кого? Для трехсотлетнего вампира? Я могу сожрать всю кондитерскую, и он этого не заметит. Хотя штрудели я точно есть перестану — будет больно вспоминать, как он кормил меня с ложечки. Неужели Альберт действительно верит в то, что с ним можно расстаться и остаться абсолютно счастливой?

Нет, ложка дегтя расставания с ним испортит весь мед его лечения. Хотя — любишь же ты, дура, помечтать! — может, он не всем представительницам прекрасного пола дарит такую любовь; возможно, он с ними даже не спит, ведь сам сказал, что проблемы лечатся совсем не этим… Наверное, он решает их финансами. Может, находит безработным хорошую работу или выслушивает сопливые речи, от которых другим становится тошно — да столько всего можно сделать, чтобы помочь людям. Постель наоборот может все испортить.

Альберт нес меня на руках и улыбался всем тем, кто оборачивался на нас — босоногое чучело в несуразном театральном плаще не сочеталось со щегольски одетым джентльменом. И я с несказанной радостью сняла балахон и возвратила его хозяину со словами благодарности.

— Мне еще хочется что-нибудь для тебя сделать. Слова благодарности кажутся такими пустыми.

— А что стало бы для тебя не пустым? — спросил Альберт, вешая пиджак на спинку стула.

— Например, вымыть пол в твоем замке, — с грустью выдала я.

— У меня нет замка, — Альберт обернулся и вальяжно облокотился на стул. — Уже нет. Разрушился. Даже туристам нечего показывать. Думаешь, я не пригласил бы тебя в гости, будь у меня замок?

Я опустила глаза — это стало бы прекрасным продолжением отпуска.

— И где же ты живешь?

— То здесь, то там. Путешествую… Следую за несчастными. Как-то так.

— А, может, это даже хорошо, что у тебя нет замка? Был бы ты шаблонный вампир.

— Я думаю об этом в том же ключе. Глупо жалеть о том, чего нет. Время замков ушло. Главное, не строить себе воздушных. Верно?

Я кивнула. Завтра мой воздушный замок рухнет. Я поймаю на ладонь единственную оброненную о нем слезу и сдую на все четыре стороны света. Все. Дальше одни улыбки. Всем назло. Нет, всем на радость. И я не забуду, кто меня этому научил. Забыть бы только, как он этому учил. И руки забыть, и губы, и слова… И эти простыни, и свечи… И сладкий привкус последних слез… Какая же гладкая у него щека. И где же он откопал бритву?

— Тебе нравится?

Вместо ответа я хотела вновь поцеловать его, хотя очередной поцелуй уже бы ничего не добавил к нашей последней ночи. Даже холодно не было, и я не искала ногой одеяло. Если я укроюсь, он перестанет меня гладить, а так, может, еще сыграет на моей забывшей про боль спине вальс…

— Я не про щеку, — остановил он пальцем мои губы. — Я вот про это…

Он поднял ладонь к моим глазам, и я зажмурилась, но не от искусственных свечей, а от искусственных камней ожерелья, свисающего с его длинных пальцев.

— Прими это от меня. Но не на память, а на всякий случай. Если вдруг тебе потребуются деньги. Только неси его к проверенным антикварам. Это очень дорогая вещь семнадцатого века. Если спросят, откуда оно, можешь говорить правду — все равно не поверят. Когда мне нужны деньги, я делаю то же самое, и мне, представь себе, не верят, когда я говорю, что это фамильные драгоценности.

Я оттолкнула его руку. Нет! Настоящие бриллианты? Он сдурел!

— Не смей отказываться. И носи спокойно. Никто никогда не подумает, что женщина в здравом уме наденет на шею не фальшивку. Носи. Я многому научился от тебя, и мне действительно доставит радость мысль о том, что эти камни живут и дышат твоим телом. Сейчас они мертвы, и мне их жалко.

Я не могла ему сопротивляться. Замок щелкнул на моей шее, но мои глаза остались в его, в которых играли настоящим огнем искусственные свечи, расставленные вокруг нашей кровати.

— Я ведь даже не вымыла тебе пол…

Альберт расхохотался и рухнул в подушки.

— Где ты взял его?

— В шкатулке в своем тайнике… А, ты про сейчас? Оно в бардачке лежало, вместе с папайей. У меня было предчувствие, что нынче в Зальцбурге оно мне понадобится. Это подарок Моцарта, думай об этом так.

— А что стало с его могилой?

— Козы затоптали, но зато в румынской земле его никто не потревожит переездом. А вообще мы же уже говорили, что тело тлен. Главное — сердце.

— И кровь, — я легла на подушку и попыталась не смотреть на грудь, но бриллианты продолжали мерцать и слепить меня, или это уже прощальные слезы дрожали на ресницах. — Альберт, если ты вампир, то тебе нужна кровь, а не пустое спасибо. Я не знаю, где ты ее обычно берешь, но сейчас тебе не надо далеко за ней ходить.

Повисла тишина. Однако она не была полной — мое сердце разрывало грудь, и ожерелье подпрыгивало, будто в танце.

— Ты права, — глухо отозвался Альберт со своей подушки. — Обычно это действительно маленькое дополнение к спасибо, которое люди дают добровольно. Я уже говорил, что кровь, она как бензин. Очищенный и неочищенный. Очищенный бережнее относится к мотору. Врут, гады, наверное. Но с кровью это работает. От добровольной, насыщенной, вместо страха, благодарностью, сердце меньше изнашивается, и потому я до сих пор жив, а отец мертв. Но не беспокойся за меня. Отец в детстве морил меня голодом, и я привык есть мало и редко.

— Альберт, почему ты отказываешься? Ты столько сделал для меня…

— Я делал это не ради крови, — перебил он резко и зло. — И даже неблагодарные люди не отвращают меня от помощи другим. Я знаю, что ты мне благодарна и без твоей крови. Иногда, когда мне совсем плохо, я сам прошу у людей хоть каплю, только чтобы пережить рассвет. Но сейчас, когда даже ты сама предложила, я откажусь, потому что не умираю с голода.

— Почему? Ты заслужил награду…

— Да потому что это будет больно, а я не хочу причинять тебе боль. Ты слишком много ее вытерпела. Впервые я оказался настолько горьким лекарством.

— Боль? — я села и схватила его за плечи, чтобы он смотрел мне в глаза, а не в потолок. — Альберт, ты представить себе не можешь, как мне было больно до встречи с тобой. Больно? Больно! — я не сумела сдержать дикого смеха и уткнулась в подушку, чтобы чуточку успокоиться. — И это говорит вампир! — я смотрела в его пустые серые глаза, без искринки смеха. — Живые причиняют друг другу куда большую боль каждый день, каждый час и ни секунды не сожалеют об этом. Бери! — Я ткнулась шеей в его губы. — Кусай! Я уверена, это не будет больнее комариного укуса… Ну, ладно, осиного… — шептала я ему в плечо. — Как змеи кусаются я не знаю… Хотя знаю. Очень больно. У тебя так не получится. Ты не женщина и не лучшая подруга.

Я почувствовала на шее поцелуй и больше ничего. Альберт отстранил меня, встал с кровати и стащил со стула брюки.

— Не уходи! — взмолилась я.

Он вперил в меня пустой взгляд и произнес холодно:

— Я никуда не ухожу.

Он сунул пальцы в карман и отшвырнул брюки. В руках его осталась длинная черная палочка с завитком наверху — такими коктейли смешивают.

— Знаешь, что это? — Альберт присел на край кровати и протянул мне палочку. — Только не порежься. Это очень острый нож.

— Нож? — Я взяла его за самый кончик. — Из чего он сделан?

— Из обсидиана. Это ритуальный нож индейцев Майя. Я потратил на него сущие гроши. В мое время их привозили из-за океана сотнями. А знаешь, почему? Потому что их набралось очень много. Почти у каждого индейца был такой. Это нож для самопожертвований. Боги Майя вовсе не кровожадные, хотя им и нужна кровь, чтобы пережить рассвет. Но они не берут ее сами. Они ждут, чтобы им ее принесли от чистого сердца, желая, чтобы они продолжали жить и творить для людей добро. Нам, европейцам, это сложно понять. У нас существует понятие «жертва» — и мы эту жертву жалеем и эта жертва жалеет себя, и у нас есть кровожадный злодей, которого надо убить, чтобы он не брал чужое. Мы все берем чужое и не желаем отдавать свое. А там, за океаном, было все иначе. Богов не боялись, богов любили… И отдавали им кровь не для того, чтобы избежать после смерти ада, а чтобы боги помогли им хорошо жить на земле, сейчас.

Я перехватила ножик покрепче.

— Где лучше резать? — спросила я громко, чтобы перекричать собственное сердце.

— Режь палец. Кровь быстрее остановится. И заживет без следа.

Я прикрыла глаза и полоснула лезвием подушечку указательного пальца. Больно, но терпимо. Медсестры в детстве жали палец сильнее, чем теплые губы Альберта. Я не открывала глаз, а когда открыла, увидела небо в алмазах и повалилась на подушку. Одеяло тут же легло поверх ожерелья.

— Поспи и проснешься здоровой. Обещаю.

Он еще с минуту просидел на краю кровати, глядя мне в лицо, а я смотрела, как дрожит в его пальцах нож с капелькой моей крови.

— Я им побрился сегодня, — Альберт повернул ко мне голову. — Было больно. Но я рассматриваю эту боль как самопожертвование богине любви.

Он наклонился ко мне, но не поцеловал. Я провела порезанным пальцем по гладковыбритой щеке — теплой, даже слишком.

— А клыки так и не покажешь?

Он покачал головой.

— Я давно разучился их выпускать. Если живые перестанут давать мне кровь, то я просто не переживу какой-нибудь рассвет. Жизнь не стоит того, чтобы жить, когда твое пробуждение никому не нужно.

— В ближайшие лет пятьдесят даже не вздумай умирать. Если проголодаешься, просто приезжай в Санкт-Петербург. Там живет девушка по имени Виктория. Она всегда нацедит для тебя стопочку крови.

Альберт улыбнулся и поцеловал меня в лоб. Поднялся, спрятал ножик в карман брюк, оделся и… Мое сердце замерло. Нет, он вернулся к кровати, и я в последний раз почувствовала на губах огонь его поцелуя.

Альберт не сказал «прощай», и я не сказала ему «прощай». Он тихо затворил за собой дверь. Как в нашу первую ночь. Только завтра в этом номере меня уже не будет.

Глава XIII

Суета аэропорта полностью завладевает мозгом пассажира, не позволяя думать о важном — все мысли сосредоточены на посадочном талоне, паспорте, багаже… Главное, их не потерять, а остальное приложится. Я ничего не потеряла и ступила в целости и сохранности на российскую землю. Мне еще хотелось сохранить на груди бриллианты. Здравый смысл советовал спрятать драгоценность в сумочку, но мне не хотелось разъединять то, что соединили пальцы Альберта. Потому я не отнимала руки от выреза кофты и смотрела только на носы собственных лодочек, чтобы не оступиться.

— Викуська!

Я оступилась, но лишь на секунду. На второй я уже свела лопатки вместе и вскинула подбородок. Хотя лучше бы опустила, чтобы не видеть за букетом роз улыбающегося лица Димки. Одна рука на ручке чемодана, другая — на бриллиантах. Свободной руки для цветов нет. И я их не приняла.

— Хорошо долетела?

Димка передернул плечами и, поняв, что букета я не возьму, опустил цветы и даже встряхнул, будто я на них плюнула. Если бы в моем пересохшем рту нашлись слюни, то они бы сейчас стекали не с лепестков роз, а с кончика его вздернутого носа. Чего приперся? Вопрос читался в моем взгляде. Губ я разлепить не смогла.

— Давай чемодан.

Я катнула его прочь от Димки и наконец нашла голос.

— Я не просила меня встречать. И не поеду с тобой. Возьму такси.

— Вик, — Димка опустил глаза, но лишь на мгновение. Потом он уставился в мое каменное лицо. — Нам нужно поговорить. Мы не поговорили ведь толком. Столько всего произошло. Мне нужно объяснить, почему… Вика, только не здесь. Поехали.

— Я все знаю, Дим, — сказала я, сильнее разворачивая плечи, чтобы унять боль в спине. Точно в спине. Не в сердце. — Сорока на хвосте принесла. Мне жаль Лену. Это всегда тяжело. И… Мне жаль тебя, потому что людей надо жалеть. Но и только.

— Вика!

Димка попытался перехватить ручку чемодана, но я наступила ему на ногу, и он отступил.

— Между нами все кончено. Все сказано. И ничего больше не будет. Понятно?

— Виктория!

— Нам не о чем говорить, — повторила я, надеясь, что Димка догадается отойти в сторону. — Дай мне пройти!

И он отошел, и я пошла. Но зачем-то обернулась и тут же налетела на темную спину. Такую жесткую, что искры из глаз посыпались.

— О, мисс, айм со сорри. Бат ви а лэндинг.

Я потерла лоб, которым снесла впереди стоящее кресло, когда стюардесса легонько коснулась моего плеча. Уснула. Фу… Это был сон… Всего-навсего сон… Никакого Димки… Никакого Димки… Фу, выдохни!

Сели мягко, паспортный контроль прошли быстро, чемоданы получили почти мгновенно. Как в сказке. «Пулково» рулит! Теперь быстрее взять такси и домой. Домой. Домой. Домой. В одной руке чемодан. Другая — на груди поверх ожерелья. А глаза — в толпе в поисках Димки. Фу, сон не в руку. А рука болит. Боль с кончика пальца докатилась аж до запястья.

— Викусь!

Я чуть не оступилась, даже не сообразив, что голос-то женский. Но потом улыбнулась:

— Теть Зин, ну я же просила не встречать!

Хорошо еще без букета, только с поцелуями и объятиями. И с привычными замашками — сразу чемодан выхватывать.

— Наигралась в самостоятельную. Хватит, — улыбалась она во весь яркий рот. — Спит непонятно с кем непонятно где и на звонки не отвечает. А это что?

Я убрала руку с груди.

— Нравится?

— Вау! — тетя Зина умела быть современной. — Выглядят как настоящие. Ну, точно, — она даже потерла камни пальцами.

— Теть Зин, у тебя, конечно, глаз-алмаз, но сейчас он подвел. Ну, сама подумай, откуда у меня деньги на настоящие камни?

— А че, сама купила? Я подумала, твой австрияк подарил. Нет, что ли? Скупердяя нашла? За кофе хоть платил?

— Платил, платил… Не переживай. А это купил на сдачу. Нравится?

— Говорю ж, как настоящие!

— Ну вот и славно! Мэйд ин Острия.

Обе расхохотались, и тетя Зина полезла в сумку за телефоном:

— Пашка, можешь подъезжать.

— Теть Зин…

Она сына ради меня напрягла. Ну елки-палки…

— Брось, а что думала? К матери только пожрать приходить? Этих мужиков воспитывать надо, до могилы… И там тоже. Иначе караул. Че улыбаешься? Фоток-то много привезла? А то не постит ничего. Австрияка хотя бы сфотографировала, чтобы обзавидоваться? Или только еду?

— Только еду, — улыбнулась я, подумав про собственные селфи.

Тетя Зина обняла меня за плечи слишком сильно, и я с трудом не взвизгнула. Спина не прошла до конца, но я никому на нее не пожалуюсь. Никогда. Лопатки вместе, и болит меньше. И подбородок гордо вверх. К небу. Серому. В тучах. Теперь я полюблю дождь. Ну что, Паш, поехали? В новую жизнь. А австрийские байки потом, потом, потом… Когда питерский дождь смоет с меня австрийскую пыльцу.

Дома я легла на живот и, сунув в рот зудящий палец, уткнулась в подушку. На целых пять минут. А потом переместилась в рабочее кресло. Схватила бумагу и принялась чирикать ручкой, пока боль из пальца не исчезла и с листка мне не подмигнул Альберт.

— Повиси пока здесь!

Я прикрепила портрет на пробковую доску и оттолкнула стул, чтобы лучше рассмотреть свое творение. Рисованный Альберт опять мне подмигнул, а я ему, а потом вообще показала язык и включила комп. В запасе еще один свободный день — я нарисую тебя, чтобы точно не забыть, или…

И я создала новый текстовый файл, чтобы набрать такие слова:

«Лечить сердечные раны путешествием можно лишь в том случае, когда оно не планировалось свадебным. Свадьба не состоялась, но билеты на самолёт я не выкинула и бронирование отелей не отменила…»