Осень матриарха
Я перестаю видеть правду, когда начинаю писать только правду,
и она выступает передо мной отчётливо, когда я принимаюсь сочинять.
Евгений Шварц. Позвонки минувших дней
- I. СИМБИОНТЫ
«Заляг на дно, — советовал ей на прощание аньда Керм. Последнее время побратим щеголял своим знанием малоупотребительных глагольных форм чужого языка. — Отыщи страну, которая пребывает в состоянии перманентно-вялого прогресса и ведёт слабо порицаемую внешнюю политику. То бишь мало популярную, но и не пребывающую в плотной психосоциологической блокаде. Выбери крупный город — в небольшом ты сразу станешь заметна. Золотое правило Ходжи Насреддина: в людной и бестолковой Бухаре весьма просто не выделиться, в отличие от чинного провинциального Ходжента. Ни в коем случае не пользуйся социальным лифтом — в цивилизованном обществе кататься на нём дело непростое, но только не для тебя, ещё засветишься. Для того чтобы не прослыть нелюдимкой, выбери сообщество с хорошо отрегулированными правилами поведения и отлаженной системой взаимовыручки, где люди мало-мальски непорядочные по отношению к собрату не имеют шанса удержаться».
Как-то в этом роде.
— Какое именно сообщество? — поинтересовалась она. — Знаменитую рутенскую мафию?
Ибо разговор по умолчанию велся о вполне конкретном государстве: бывшей мировой державе, а теперь огромном колышущемся болоте с монстрами: иногда жуткими страхолюдинами, но по большей части довольно симпатичными и даже приятными.
— Крутых тематиков, — пояснил дружище Керм. — Я имею в виду клубных садомазохистов, практикующих игры в хозяина и слугу, жестокость и кротость. К обоюдному удовольствию и наслаждению, понятное дело. Или вот тебе общества любителей шарнирных кукол, которые не так давно пустили корни в этой земле и уже вовсю процветают. Куклы — это навечно.
— Как-то не греет, — пожала она плечами.
— Достаточно поселиться, и твоё тебя само отыщет¸ — философски ответил аньда. — Как говорили про тебя в звучные времена? «Та-Циан Кардинена не ищет славы, ибо славна без того. Стремится занять самое последнее место за столом, но оно без промедления делается первым. Не желает вязать и разрешать от уз, но сие дано ей от природы».
В ответ упомянутая личность с размаху запустила в него Борисом Годуновым:
— «Достиг я высшей власти;
Шестой уж год я царствую спокойно.
Но счастья нет моей душе. Не так ли
Мы смолоду влюбляемся и алчем
Утех любви, но только утолим
Сердечный глад мгновенным обладаньем,
Уж, охладев, скучаем и томимся?..»
Вот именно. А когда томишься скукой, самое первое дело — переменить декорации. Скажем, уйти в неприметную щель. Только с какой стати меня запихнуло в эту дремучую жопу недоцивилизации, вскользь думала она, к тому же с моего доброго согласия? Я ведь отчасти перфекционистка: подавай сюда самое лучшее, а за ценой не постоим. Что касаемо не одних утех — собственно, и не утех вовсе…
— Между сексом и властью немало сходства: оба суть похоти, — завершила Та-Циан в сугубо ортодоксальном тоне.
— Лет до пятидесяти ты так явно не считала или хотя бы не показывала виду, — отбрил её собеседник. — Вот уж не думал, что в моей посестре прорежется ханжество.
— Как запоздалый зуб. Мудрости, — кивнула с недоброй усмешкой.
Что на самом деле стояло за словесной вольтижировкой. Когда уходит особа такого ранга и влияния, как она сама, необходимо соблюсти некий ритуал, отработанный буквально веками. Самое сложное: ты подменяешь собой одного из двойников, которые натурализовались каждый в избранной стране с языком, который ты знаешь — или спешно узнаёшь, — и жизнью, что предстаёт перед тобой словно за стеклом витрины. В случае необходимости тебе остаётся переступить через малый порожек… и подумать, как поступить с другим телом. (Ничего страшного: тело вполне себе живое, но обречено с той поры пребывать в уютном сокрытии. Под чем-то типа знаменитой железной маски, но неснимаемой и несмываемой. За что ему, телу, собственно, и платят.) Самое простая и обыдённая легенда для тайного пришельца: некий гражданин прибывает из мест не вполне отдалённых в объятия родных ларов и пенатов, чтобы вступить во владение, принять наследство, натурализоваться после долгосрочного отдыха в Бутане и так далее. Возвращенцы стали в большой цене после повальной линьки за бугор и утечки мозгов, имевших место быть в Рутении лет этак двадцать-двадцать пять тому назад.
А ещё Та-Циан выразилась, что не желает и тайной охраны (понимай, слежки) со стороны младших соратников. То есть дикобразу понятно, что она будет, но и оберегаемая личность вправе сорвать своё дурное настроение.
На том же Керме, к примеру.
Тот угрюмо кивнул, соглашаясь:
— Если что пойдёт не так и наперекосяк, так хоть оторвёшься на полную шпульку — и слава Аллаху.
Он был дядька по внешности незатейливый и общался в основном с помощью готовых форм. Но всё же был — причём самым первым из её людей. Во всех смыслах.
Именно Керм вытянул некую Каэтану из допросных подвалов Замка Ларго, который взял штурмом. Подлатал, выпоил кумысом, присмотрелся, как эта дохлятина справляется с конским поводом, камчой, шпалером и саблей, и стал помаленьку продвигать вверх. До того напродвигался, что под конец с радостью поставил над собой самим. Учёл (или вовсе нет), что до поимки она была неплохо обученным агентом с широкими связями.
Не так, наперекосяк и сикось-накось пошло с самого начала.
Дом, где жила её предшественница, давно и вяло готовили к сносу, казалось, дело замерло на мёртвой точке. Но внезапно квадрат земли, огороженный низкими корпусами, взлетел в цене из-за прокладки метро, более близкой во времени и пространстве, чем думалось. И теперь жильцов с лихорадочным восторгом оттесняли в соседнюю новостройку, где квартиры, наоборот, стали бойко раскупаться и надо было, не опаздывая, хватать что дают. Интриговать и светиться везде, где положено. Светиться не хотелось: в её возрасте приходилось затрачивать для этого слишком много усилий. В восемнадцать — кусок свежей розоватой телятины в промасленной упаковке, привет писателю по имени Джон Арден, кто это впервые сказал. В тридцать шесть — живой хлыст с огневыми опалами в рукояти, прокопчённый над дымом степного костра. В пятьдесят четыре — холёная дама, «выхухоль», как мы звали таких в детстве (динанский верховой говор иногда до жути смахивает на рутенский — оба индоевропейские). Поджарая стать упрятана в пышные меха, хищный взгляд затенён полями шляпы, руки, что небрежно поигрывают клатчем, — в неизменных лайковых перчатках. Привет теперь уже Джерому Клапке Джерому, любимому с отрочества: научил, как прятать не совсем кошерные верхние конечности. А если идёшь без второй кожи, ибо тепловато на дворе, — распустить кружевные манжеты, чтобы кисти рук казались более хрупкими.
Лицо коренной рутенки, которое тщательно приноравливали к чаемому прототипу, а нынче пришлось натянуть поверх собственного, казалось чужеродной маской с зазорами, сквозь которые просвечивает иной мир. Обратная связь с тем обликом, который пытались культивировать, по видимости работала, но словно в игре «испорченный телефон».
Предшественница не была властной. Теперь народ, не видевший соседку по совместной норе с месяц, шарахается — ой, боженьки мои, да чего ж с вами, Татьяна Анофелесовна, сотворилось в Троянской Троянде? На антальском пляжу перележали или курсу ускоренного китайского омоложения подверглись? Типа «Битва тигра с драконом»?
Это как раз хорошо, даже отлично: воспользоваться небольшим различием, чтобы провести крупное — хотя бы в рамках фото на бессрочном паспорте. Человеку свойственно меняться. Стране нынешнего проживания — тоже.
Рутен, Родина, Распутин. Нерушимая троица.
Большая антитеза крошечному Динану.
Рутен — почти что от слова «рутина». Великий Динан — воплощённая перемена при едином стержне. Всякий раз он ощущается иначе, и возвращаться в него — как бросаться со знакомого берега в живую память быстрой воды. Он словно создаёт вокруг себя альтернативную вселенную.
Рутен. Земля, которую не следует покидать и где не умеют воспеть перелётных птиц. Рай для её компатриотов лишь там, где пахнет материнской плацентой. Патриотизм заключается в том, чтобы любить родное лоно изнутри, — своего рода и оседлой любовью.
Динан. Земля не такая уж и обширная, но которая с завидной регулярностью исторгает из себя сыновей и дочерей — становитесь на крыло, несите крупицу меня в клюве за моря-океаны, засевайте моим семенем чужие края. Древние боги, словно нарочно, дабы избежать недоброго соседства, погрузили её в воды, подобные плодным материнским, но бескрайние. И окутали туманами, чтобы случайным кораблям труднее было отыскать. «К тому же Динан — он разный, — думала Та-Циан. — Всякий раз мне кажется, что моя каравелла пристаёт к иным берегам и былая жизнь перечёркивается настоящим, словно у меня, по расхожему присловью, девять — то бишь неисчислимое множество — истинных существований».
Рутен. Стремление к покою и комфорту и тут же — круговорот насилий. Меры, принимаемые для воспитания кротости, отчего-то копят внутри ярость. Не государство — воплощение тотального невроза. Стремление к миру и погрязание в мелких войнах. Немудрено, что большинство здесь — прожжённые патриоты: война сплачивает нацию уже за счёт того, что нации как таковой становится не очень много. Хотя Рутен обычно было никаким уполовником не вычерпать.
Динан. Бесконечное соревнование в задиристости, похвальба и самоубийственная весёлость. Дуэли как полноправная замена судебных поединков, трупы угонщиков скота вместо межевых вех. Здесь живешь так, будто оседлал петарду или пушечное ядро имени знаменитого барона. Но отчего-то на душе у тебя царят покой и ясное небо.
В Динане — два владыки, вечно соперничающих: некое подобие римских трибунов.
Рутен — это бессменный президент, в чьих жилах кровь известной певицы по имени Мария, великого писателя-деревенщика, скандального фаворита последних царей. Тоже триада, хоть и разновременная, но значимая. Бахарь с отлично поставленным голосом, неуёмный сочинитель — кажется, не пользуется сворой белых арапов, то бишь референтов, для составления своих речей. И всенародный любимец, что отчасти настораживает… но в сторону, в сторону!
Грубые мужчины, горы мяса, женщины извилистой повадки, которым нужно специально приспосабливаться к своим худшим половинам, чтобы угодить и через угождение управлять. Ни одна динанская женщина — и в особенности она сама — до такого не опускались.
Телесную и поведенческую норму представляет здесь статистическое большинство. В Динане — группа, отобранная по принципу элиты.
В этой стране улучшенная копия Татьяны не живёт — сосуществует. Отношения с соседями по лестничной клетке (лифтовой нет и не предвидится) — вежливые без доверительности, но с лёгким перерастанием в теплоту: она умеет создавать, распознавать и поддерживать такие, практика у неё не столько и не сугубо динанская, сколько международная. Но с такими кумушками и кумовьями, как в граде Мозговитске, она не имела дела и на Юге Буэнос-Айреса. Типичная шашель (вроде бы род не тот, но неважно): грызёт с равномерным хрустом и испражняется позади своих же путей.
Собрать документы для обмена оказалось несложно: крепкая единая власть, что воцарилась на огрызках давнопрошедшей демократии, хочет нравиться и не заинтересована в отдельно взятой бюрократии. Новая квартира оказалась, по первой прикидке, не очень дурна, то есть удобств раза в два больше, чем Та-Циан соглашалась терпеть в Лэн-Дархане или Вард-ад-Дуньа. Всё своё, всё в одной куче. Даже в баню-хаммам спроста не выйдешь, хоть имеются неподалёку — почти копия настоящих, с мраморной плитой-лежанкой и бассейном. Даже в публичный туалет — вокруг полно бесплатных, гипермаркетовских — заворачиваешь с нарочито рассеянным видом. Собственно, динанское воспитание сказывается: у нас (у них) не особо принято, чтобы птица гадила в своём гнезде, тем паче задирала хвост выше головы.
Её предшественница была такой же интроверткой с любовью к дальним прогулкам, но в то же время — заядлым домоседом. По нужде преодолевая природную замкнутость, обретала несколько суматошную манеру изъясняться. «Надо кончать с манерой общаться афоризмами, — подумала её сменщица, — а впрочем, пошло оно всё здешнему богу в задницу». Ибо не соседям уличать в подмене — тем более Та-Циан постаралась по мере возможности выбрать новое окружение. Несложное дело, если тебя обучили следить за всем и вся, в том числе за тем, кто куда переезжает.
Её собственный переезд отмечался рекордно малым числом вещей (и несколько большим количеством полупустых коробок). В двухкомнатной квартире только прихожая и кухня обросли кое-чем солидным. Но не обувью: ей надоело, что из-за тесноты в прежнем коридоре туфли приходится ставить наискосок, словно автомашины на бесплатной парковке. И всем визитёрам ясно, сколько там вас гостит, постоянных и временных, — хоть в комнаты не заглядывай. Так что было решено: покупаем спецнабор для холла, комбинацию «сервант-плита-мойка-столик-всё-выстроено-как-на-плацу» для кухни тире столовая, чтобы сгрудить туда основную бытовуху, — и низкий прощальный поклон вещизму.
Остальные мебеля заключались в паре ортопедических матрасов на рамках (один, правда, слегка косил под эроскую суфу с вычурной спинкой, валиками и резными подлокотниками), компьютера со специальным вертящимся стулом, другого кресла, несколько более ярко выраженного, пары сундуков годов примерно тридцатых прошлого века и множества мелких пуфов, подушек и витринных столиков «из Икеи». Та-Циан не удержалась — привезла самую любимую шпагу: не дареная предку королём Франциском Первым, как у Атоса, поскромнее и слегка замаскирована под декоративное или игровое оружие. Предтеча ради такой возможности нарочно тусовалась некое время с толкиенистами.
«Теперь можно потихоньку-понемногу возвращаться к самой себе, — подумала Та-Циан очень внятно. — И следить за окрестностями».
Первое правило ловца: не рыскай по чужим кварталам. Не пытайся охватить необъятное. Мозгова — столица, подобная гигантскому лаптю, разношенному даже не на ногу — на чей-то мощный тыл, или болоту, откуда она в своё время выступила, как Венера — из грязевой ванны. Сделай из себя маячок для тех, кто нужен, и жди.
Здешние жители всегда любили кошечек и собачек, думала она, мягко ступая по замёрзшей до хруста осенней земле и скукоженным листьям. В смысле не только подкармливать, но и разбирать по рукам. Татьяна Афанасьевна (в смысле что прежнее «я») несколько лет описывала в инете золотисто-карюю бирманку, которая жила в соседнем подвале. В руки животина не давалась, еду благосклонно принимала, а очередному своему выводку — простые были зверьки, непородные — надавала по мордахам за неуместное любопытство к человеку.
В Турции есть такое кладбище, где откровенно хозяйничают кошки. Там понастроена уйма отдельных домиков, сооружены кормушки, и то и дело тебе попадается вальяжная тварь, что разлеглась рядом с тюрбо, обвив столбик надгробия пышным хвостом. Это очень нравится тем, кто прогуливается и отдыхает в здешних загробных садах — ибо мёртвых в Турции не принято бояться.
Но кошка — животное самостоятельное, как и волк. Волки живут семьёй, в стаю сбиваются лишь для охоты или безопасности. Их родич собака нуждается в стае психологически. Для одной жизни — в горе и радости, в сытости и нужде.
В стае абсолютно себе подобных.
Но эти твари переимчивы. И когда размякшие тётки и дядьки приносят в дом щенка или подросшую собаку, первое, что они этим делают, — заменяют им родную, прирождённую, предназначенную ему стаю на другую. Присваивают. Воруют, грубо говоря: даже если речь идёт о спасении.
В той же Турции, правда — былых времён, до ожесточившей народ мировой бойни, — принято было устраивать на улице поильни и кормушки для четырехлапых бродяжек, навесы для тех, кто собирается родить потомство. Их вера не позволяет им держать пса в доме (такой запрет, шокирующий кое-кого из христиан перестроечного замеса, действует и в православии), и оттого они с таким пониманием относятся к его нуждам.
Наверное, это извечная приспособленность ловца: думая о своём, не шарь глазами по сторонам — привлечёшь не то внимание.
Вот некто в актуальном верхнем платье — пальто с «перьевыми» аппликациями и кепка в виде бровастой птичьей головы с козырьком-клювом, из-под которой глядят седые локончики — дремлет на скамье, когда тебя заносит на станцию метро, а потом, когда ты садишься в поезд и по ошибке выходишь не на своей остановке — ба! Дамочка возникает почти рядом!
Пренебреги. Слишком всё напоказ и аляписто. Делай то и так, что и как тебе нужно, бей в незримый барабан и не бойся беды. Вон та девочка лет семнадцати как раз пробирается сквозь толпу с раскрашенным африканским тамтамом под локтем.
Смотри чётко перед собой. Обычные люди ничего не знают ни о той, ни — тем более — другой стороне. Догхантеры с кэтхантерами догадываются, но их гнев и их подлость, обходя виновных, неизбежно поражают одних невинных. Впрочем, речь идёт не об этих сомнительных категориях, поправляет себя пришелица. Лишь о предречённых генами свободе и несвободе.
Сторожевой механизм, самой природой встроенный в мозг, весьма чуток к раздражителям нужного тебе рода. Оттого Та-Циан, двигаясь к своему жилью на полуавтомате, буквально упёрлась в умилительную парочку, что свернулась в клубок рядом с мусорной загородкой из профнастила. Похоже, этих детей никто не успел обучить, что кошка с собакой — извечные враги, и они обоюдно согревали друг друга, свившись в тесный клубок. Чёрный котик с белоснежной салфеточкой на груди и перчатками на передних лапках — и годовалый щенок-метис, грязно-серый с жёлтой мордахой и такими же пятнами по всему телу. Щенок трясся словно от чумки.
«Кажется, коты от собак параличом не заражаются, — подумала женщина. — Люди-то нет, во всяком случае. Что же, зверьков не грех и спасти, в отличие от людей».
Не думая о том, видят ли её другие, пригнулась, сгребла зверёнышей в конец широченного шарфа и понесла в охапке. Те, по всей видимости, изнемогли настолько, что не шелохнулись и даже не раскрыли глазок.
Уже в лифте Та-Циан выпростала из кармана ключ и, подойдя к нужной двери на своём седьмом этаже, прикоснулась его бородкой к замочной скважине. Дверь ушла в стену, словно в купе.
На кухне чуть подумала, огляделась. Понесла ношу в гостевую комнату. Вытряхнула прямо на дряхлое покрывало матраса и укрыла тем же шарфом. Принесла в пиале воды, в другую накрошила говядины пополам с сухарями. Сказала вслух, обозрев полученный натюрморт:
— Обогреетесь, наедитесь и захотите уйти — скажете на своём наречии. Ну там помявкать — погавкать, в дверь коготками поскрестись… Надумаете остаться — дайте мне знак, какой поняла бы одна я.
Дверь в комнату закрыла, но неплотно. Ушла в спальню — здесь было устроено так, чтобы при случае пересидеть нештатную ситуацию…
И снились ей всю ночь подробные, необыкновенно праздничные сны.
Как говорил Керм, эти существа специально навевают приятную дрёму ради своих целей. Цели далеко не идут: поесть-попить, учинить примитивный розыск, набраться благой ауры — и удрать в форточку. Невольный даритель пару дней будет держаться за виски, но не свяжет это со своей сердобольностью.
«Да пускай, хоть попробую, какая она на вкус, мигрень, — подумала Та-Циан, мягко проваливаясь в раннее детство. — Стоило бы кстати пересмотреть мою официальную биографию. Ведь сама себе вкручиваю… Типа Сокровенного… а-ахх… Сказания».
Она любила рассказывать товарищам по оружию: Ною Ланки, Каорену, да и тому же Керму, — как отец, самородок из дальней эркской деревни (на выбор — Зент-Антран, Зент-Ирден и Селета, можете убедиться, до сих пор все три на карте рядом), поступил в Академию Воинских Искусств. Там случались благотворительные наборы для низкородных: хотя, если покопаться, низкий и высокий род в дореволюционном Динане — понятия весьма относительные. Вот славный в противовес безвестному — эта дефиниция куда как точнее. Род её отца славился тем, что века три назад укрепился на гиблых землях посреди лесов: провинция Эрк заросла последними настолько, что в те времена и дворцы с богатыми усадьбами только из выстоявшейся на корню или морёной древесины возводили, не говоря уж о лачугах и хижинах. Морёной — оттого что кругом дремучие болота, тихое черноречье и непролазные пущи. А кто по доброй воле сунется в самую чащобу стволы рубить, чистить от веток и топи гатить? Да вытаскивать из гнилой воды давние топляки, чтобы заволочь в глубины новый сухостой?
И ведь такое дерево — вечное, сродни кованой стали. Только работать с ним куда трудней, потому что сухим она его не берёт: что пила, что топор бессильны. Вот и владели прадеды тем, что из проток и гатей добыли. К тому же не один секрет знали, как управиться. И шёл к ним разносословный народ с просьбами: натуральная монополия, притом на века. А для самих себя красного зверя добывали, обихаживали дикий манник ради зерна и пряли лесную шерсть из долгих сосновых иголок.
Такое в Динане отродясь понимали — ценили, иначе говоря: когда ты взваливаешь на себя то, что иным-другим не нужно, и тянешь на себе воз всю твою жизнь, передавая по наследству. А если и когда лишнее скопишь — выдумывай и исполняй личную царственную прихоть.
Учение потомка набольшей матери рода Сидны (Александры) ба-Эле в столице лесных земель был такой насущной прихотью: не сидеть же даровитому баловню в печном углу, за бабкину юбку держась. Тем паче разновидными талантами Хесу ба-Иоше нимало не обделил.
Заново сплетая в полусне семейное предание, Та-Циан явственно слышала голос прабабки, хрипловатый, с лёгкой горечью и густой, словно мёд из борти. Во взрослости ей такого пробовать не доводилось.
А взрослой она стала, еле достигнув пяти лет.
Но сначала они поженились «убёгом», её отец и мама. В этой истории причудливо соединились новое и старое время, как заключили бы в Европе: талантливый и богатый простолюдин, бедная, но гордая профессорская дочка, родня, которая восстала против союза.
Всё было так, но совсем иначе. Благотворение всегда лишь отчасти благо: и лоб, как говорится, под бритву подставляй (какой-то замшелый армейский обычай), и бесплатно лишь слушание курсов, а за столичную квартиру в городе Эрк-Тамир плати, если не желаешь для себя вонючей казармы с загонами на двадцать голов. Да, с другой стороны, и военное профессорство, если ты прирождённая штатская кость, немногого стоит. Титулами высокий род Стуре прирастал негусто, самый первый был получен родоначальником за способ высокой печати, позволяющий делать оттиски на некрепкой «болотной бумаге», из камыша и осоки. Так называемый заслуженный дворянин: одержал впечатляющую победу над невежеством. Его потомки пополняли фамильную либерею, числились в «библиотечных» и «университетских» дворянах, уже потомственных, учили и учились сами.
Лишней монеты у них никогда и ни с какой стороны не водилось: оттого семья и пускала на квартиру, благо обширна, — постояльцев из числа учеников. Те, кто платил регулярно по календарю, считались благодетелями.
Молодой Эно (по-библейски Энох) был, в таком случае, благодетелем из благодетелей. Дарил новенькими ассигнациями прямо со станка, будто казначейство ограбил. Соблюдал не только день, но и час, когда вручал очередную тугую пачку в руки младшей дочери, Иды, Идены — руки их на мгновение соприкасались, и пробегала некая жгучая искра. Так позже делилась впечатлениями матушка — тривиально, да что взять с сельской учительницы, кем она заделалась от скуки.
«Он и в самом деле был красавец из красавцев, младенческая память в том тебя не обманула, — продолжала инья Идена. — Не чета мне, пепельно-серой утице славяно-скандинавских корней, каких, думаю, только на давней родине и считают приглядными. Сияющий блондин, волос чуть вьётся, глаза синеют грозовой тучей, губы алые, словно покусывает их всё время для пущей красы, как одни лишь девицы делают. Подбородок узкий, с ямочкой; нос прям, с небольшой горбинкой; брови вразлёт и почти сходятся на переносице — персидская миниатюра, и только! И кожа у него тогда, до Степи, была цветом как топлёные сливки. А самое главное — талантлив как бес! Отец меня за долгие годы работы выучил, как отделять золото от слюды и пустой породы. На красивую вывеску я была приучена не взирать, разве что краем глаза. Но ведь отец, испытанный в учебных боях, тоже был очарован. Что его романо-германские языки, что арабский, фарси и бенгали, что прикладная математика у других военспецов — всё усваивалось прямо влёт. Твоего отца, как позже и тебя, для проформы готовили в военные переводчики. База была вначале у всех будущих офицеров одна, оттого ко всем тамошним наукам имели касательство. Да тебе, полагаю, неинтересно».
Нет, отчего же, вот именно что интересно. До ужаса…
Так хотела сказать Та-Циан, правда, минуя последнее определение. Но не сказала и первого. Ибо мать тотчас продолжила накатанную колею:
«Так тянулось ровно шесть лет. Вот смешно: я и сама не успела понять, влюблена ли, а если влюблена, то по уши или глубже, — как батюшка вызывает меня к себе и говорит:
— Нынешний выпуск лейтенантов далеко не отправят: в эркские предгорья земли Лэн, там степи влажные и погода стоит круглый год тёплая. Что в самом Лэне тревожно, отчего и засылают регулярные войска, так это в горах всегда. Вроде землетрясения, только особого рода. Но учти: выскочишь за старлейта Эноха — никакого тебе приданого, потому как в нашем хозяйстве ни копья, ни всадника с копьём не отыщется. Пусто, словно в кошеле неисправного должника. И широкий свадебный стол снарядить не на что по той же причине. Хорошо, мама-покойница такому уж не огорчится.
А означало это, в переводе на привычный ему язык, примерно вот что: «Скажи ему, чтобы взял и увёз в свой полк, а повенчаться можете по дороге, без тройного оглашения».
Сам Эно, я думаю, даже не сговариваясь с моим отцом обо всём догадался. Победительный был человек, от природы знающий свою силу. Явился в последний раз на нашу половину — а я была одна. И говорит:
— Сэнья Идена. Не с руки было мне с бойкими девицами под ручку гулять, уж простите меня за такую безгрешность. Встали вы на моём пути прямо, со всех сторон и наперекрёст. А теперь ни слов, вас достойных, не найду, ни времени: кончились. Но если вот сейчас согласитесь стать моей женой — в этом будет вся моя жизнь.
Что делать? Отдала я Эно свою руку — прямо в его широкую ладонь вложила. А сердце и без того было его и ничьё более.
Так и начали кочевать вместе».
На этом мать обыкновенно переставала говорить, но Та-Циан и без того помнила.
Жили они в гарнизонах, полуоседло, хотя полк был летучий, кавалерийский: куда в горах без коня, да и в холмистой многоозёрной степи — тоже. Каждый год появлялись дети, росли под кровом, хоть и без дома: двое сыновей, которым радовались умеренно, и третьей — она сама. Дочь, про которую Эно в первый же день сказал:
— Вот о ней с первого дня мечтал. Истинная кровь: моя лесная. Истинная плоть: взята от гранитных гор да мягкотравных полей. И глаза мои, иссиня-переливчатые: самую малость только в них здешние бездонные озёра отразились.
Умел он чеканить афоризмы, думала Та-Циан в полусне. Не хуже звонкой монеты. А откуда он её брал, кстати? Малая тайна — тоже тайна. Говорил, что платные переводы со всех на все наречия. Стихов тоже: перса Омара Хайяма, англичанина Тома Чаттертона, мексиканки Хуаны де ла Крус.
Мельком выскальзывала из материнских уст извилистая байка о том, что-де наездник был муж так себе: лошади хоть подчинялись, хотя послушно ходили под седлом, да с одного страха. Не было единения, как телесного, так и духовного, какое весьма ценят в Динане, — кстати, поголовно помешанном на кровных скакунах и верховой езде. Сам муж и отец отшучивался: мол, в наших лесах коня в карьер не пустишь, да и кормить корми хоть осокой, хоть хвощом, а шелковых трав не имеем.
С того и отчудил штуку через месяц — никак не больше — после рождения чаемой дочери. Поднёс, туго запелёнутую, прямо к сосцам недавно ожеребившейся кобылы, и та дала человечьему младенцу пососать. А если бы лягнула, как упрямая корова лягает подойник?
— Так смирная же, — возразил тогда Эно.
— И что? Отцедить было нельзя?
Обижалась, говоря такое, мам-Идена и того пуще. Потому что отцеживать приходилось ей самой, дитя сосало плохо. И вот этой-то бледноватой жижицей, слив в рожок для выпаивания сосунков, супруг напоил жеребёнка той конской мамаши. В утешение или чтобы, как он оправдывался, детки стали молочными братом и сестрой.
— Я тогда за ним по всему плацу с его же парадным ремнём гонялась, — улыбалась Идена. — Где такая пряжка чеканная в ладонь шириной. А он знай смеётся и даже не особо уворачивается…
Только в чём была главная обида, если всё обошлось, думала про себя повзрослевшая Та-Циан. В седло её усадили, когда им обоим было по три: и ей, сущей крохотуле, и недавно заезженному «под верх» жеребчику. И ведь мигом и без страха, хоть шагом да тронулись с места! Ножки коротки: ни стремян, ни шенкелей, пятками управляла и голосом. Голос был уж тогда не по-детски звучный и не по летам низковат.
Ещё малышка Тати вмиг выучилась «регулярной» латинице, стоило отцу показать, в чём там главный смысл. И «узорчатой», любимой поэтами. И «гранитной» словно вырезанной на камне или отчеканенной в металле, применяемой для памятных досок и официального письма. А что такого? Та же Инес в три года подсмотрела за старшей сестрой, а к четырём уже крепко вгрызлась в дедову библиотеку.
Годам к четырём сама Тати бесстрашна стала до того, что пролазила в денники прямо к конским копытам, шугала змей в туго шелестящей весенней траве, шастала в гости к местным обитателям лачуг и во всё горло распевала озорные песенки перед парадным кавалерийским строем. А коли так — и никто на всём белом свете за неё не боялся.
И ведь в этих местах тогда начался очередной непокой, обмолвилась позже Идена. Лэн, особенно южный, да и наш северный, неохотно шёл под руку главной динанской власти.
Но ведь дети в Динане, во всех трёх больших землях — Эрк, Эдин, Динан — и даже в земле Эро, отделённой крутыми горами — святое и неприкасаемое, думала Та-Циан, так сказать, в порядке возражения отсутствующей собеседнице. Их сама природа сторожит. Зачем делать вид, что за них переживаешь?
Отец и не делал. Только вот когда Тати кое-как вскарабкалась на его золотисто-гнедого любимца (сама, всегда сама, и не пробуй всаживать меня в седло, как луковицу на грядку!) и пустила его вскачь, погнался пешком, перенял болтающийся повод, стянул милую доченьку вниз и раза два хлестнул тем самым поводом. Да ещё разок плетью добавил, что кстати была заткнута за пояс. И сказал не очень понятно:
— Только реветь мне не вздумай. Жеребец полудикий, мои все таковы. Убилась бы оземь — то-то разговоров было бы, коли не до смерти. А теперь запоминай: слушать ты всегда умела, не слушаться — вполне выучилась только сейчас. Иди дальше: всё выдержишь, всё одолеешь. Будет совсем трудно — езжай поговори с корневой роднёй. Моя работа здесь кончилась.
А вскорости ввязался в мятеж «со все братья и товарищи», как говорится, да к тому же «с неправильной стороны» и сгинул. Начальство сообщило — расстрелян по приговору суда, кое-кто втихомолку добавлял, что малый флигель централа вспыхнул острым голубовато-белым пламенем — даже камня на камне потом не осталось вплоть до брандмауэра, зола одна. Во что уж там было палить.
Часто вспоминалось позже совсем неподходящее. В одной из старых книжек была притча о чудесном морском мальчике со светящимися руками, которые поджигали тех и то, что он любил, когда они предавали его хоть в малом.
Мама Идена, едва распознав ситуацию, схватила детей в охапку и на перекладных кое-как добралась до густо населённых мест, а там ей, видимо, помогли — вдова народного героя, как-никак, к таким и жандармерия без великой охоты подступается. А от иных людей широкая дорога скатертью расстелена.
И был лес. Непостижимо громадный для маленькой девочки, но стиснутый в окоёмах — вдаль не смотри, гляди лучше под ноги, чтобы веткой не хрупнуть. И за стволы краем глаза пошныривай: сегодня мир меж людьми, перемирие меж людьми и зверем, но кто ж его знает, что приключится завтра, учил проводник из дальнеродственных, который встретил их на опушке. Опять же багна и топи границ не соблюдают, как разлив ручьёв — и те, и другие к самой что ни на есть тропе выбегают. Учитесь — вам тут не знай сколько жить.
Тати училась: ей такое не было внове. Сравнивала. В степях день был светлее, ночи — громадней. В предгорьях лес вырастал пышный, но редкий и не вытягивался перед горами и небом в стоячий аршин. И сами горы так не давили на душу, как здешние древесные стволы. Скопище изб и амбаров вообще ошеломило её и пришибло к месту: те же стволы, но кое-как ошкуренные, уложенные в два высоченных этажа и поросшие бородой — где блёкло-серебристой, где ржаво-зелёной и бархатной. Отличить мох от лишайника девочка пока не умела.
Из этой поросли смотрели глаза — восьмидольные, почти фасетчатые, как у мухи в биологическом атласе.
— Что остановилась? — спросила мама. — В настоящем городе дома ещё выше, окна — шире и без частого переплёта. Привыкай: это тебе не хижины саманные со слюдой в глазницах.
Тати привыкала. Вникала во всё, для ушей и глаз городских, да и обычных сельских недорослей не предназначенное. Благо сверстников и сверстниц оказалось тут много, почти все — бледноватые копии её самой, как и взрослые — отца. Но в целом народ красивый, добротный, как здешние дома и дворы. Сытый и в то же время поджарый, как дворовая живность: мелкие коровёнки с тяжёлым выменем, юркие вислохвостые свиньи, черномордые овцы, сторожевые и охотничьи псы. Сравнение, возникшее в голове Тати, нимало не было презрительным.
Народ повсюду ходил с ножами и ружьями, украшенными побогаче горных: мужчины и молодки — с одним, повёрнутым дулом книзу, чтоб не пальнуло невзначай, крепкие старухи — с полным арсеналом за плечами и на поясе: почётные вдовы. Ствол вместо обручального колечка, похоже.
Женили простым сговором двух семей. По-настоящему замужней считалась та, у которой родилось от суженого дитя, а до того женихались-невестились через специальное окошко в первом, «скотском» этаже, куда переносили постель девушки сразу по истечении первых регул. Чтобы при случае корову было время обиходить или там поросёнка.
Детей здесь ценили, но оберегали не слишком. Считалось, что если не приучать ко всему здешнему бытию сразу, целиком и полностью, никто из них вообще не выживет. И едва младенец на дыбки встанет — задавали шутейный урок, приискивали лёгкую, но настоящую работу. Хоть ягоду в перелеске брать.
Вот Тати и не остереглась — ухнула как-то ранней осенью в зыбкое место, точное подобие зелёного лужка с брусникой. Как вытянула себя на одних руках, ухватившись за ивовую ветку, набежавшие на крик мальчишки не поняли, а самой как напрочь память отшибло. Отмывали зато всем скопом так, что на всю жизнь отпечаталось: в торфяном ручье с плавающими льдинками. Выволочка-то, если заподозрят неладное, грозила всем уцелевшим. Ну, в данном случае — вообще всем.
Ибо узкой семейственности тут не понимали: огромные здания из дубовых брёвен и плах служили пристанищем всей близкой родне, какая наберётся поблизости, и детей выпасали всем гуртом. Оттого впоследствии Та-Циан не ценила прелестей мононуклеарной, так сказать, ячейки и вообще того, что именуется семьёй во всех прочих местах. Любимое присловье: «Кто намеревается создать домашний очаг, у того уж точно не все дома».
Что до иных семейных (и мимосемейных) радостей — дети в Лесу, да и во всём почти Динане, рано узнавали, как именно их сделали, и шока это причиняло не более, чем тот факт, что едят через отверстие в голове, а выделяют остатки — через дырку в противоположном месте.
А кони, между прочим, в Зент-Ирдене отыскались, и неплохие. Мохнатые да увёртливые, прыткие и злые: старшим братикам не по нутру. Кажется, не одно это отец от неё утаил, а и насчёт любого дикого зверья…
Та-Циан очнулась от дрёмы: не враз, как бывало в юности, а переходя из оболочки одного сна в другую такую же и везде обнаруживая, что морок ещё длится.
За двумя закрытыми дверьми отчётливо копошились.
Накинула халат, старый, ещё степного кроя, и вышла. С некоей опаской приоткрыла дверь в гостевую каморку — и чуть не рассмеялась: так полно оправдались её ожидания.
Знак был дан.
Кругом царил великолепный раздрай: миски перевёрнуты, шарф скомкан и пропитан некоей ароматической влагой, а в дальнем углу матраса сидели — на корточках и крепко обнявшись — два длинноволосых человечка ростом с ножку стула. Один темноволосый и белолицый, другой — смугловатенький шатен. И голые: на новую одежду мальчишкам явно не хватило шерсти.
— Добро пожаловать, пелеситы, — сказала Та-Циан на пределе возможной вежливости. — Значение иноземного слова объясню, когда приведём вас обоих в порядок. Есть-пить вам, я думаю, не так надо, как одеться помодней. Как насчёт сходить на кукольную интернет-базу? Со своей стороны предложила бы два кигуруми — такие звериные комбинезончики, знаете. Кот и пёс. Или два поросёнка, Ниф-Ниф и Нуф-Нуф. Вон как кругом насвинячили.
- НАЧАЛО ИГРЫ
Самое верное — начинать диалог самой и так, будто всё тебе понятно и знакомо буквально до скуки.
Они подняли головы. Заговорил смуглый, отбросив со лба темно-русую чёлку:
— Мы очень благодарны за гостеприимство, поэтому сейчас уйдём.
Голос паренька звучал вполне нормально, поэтому Та-Циан догадалась, что берёт его речь сразу мозгом, минуя крошечные горловые связки одного и загрубелые ушные перепонки другой. Или вообще глаза в глаза — и те, и другие серенькие вроде голубеньких, особенно честные у мальчишки. Как говорится, ни одной вредной мысли в голове так и не завелось.
— Я чем-то не угодила? — спросила женщина холодновато.
— Нисколько, — с хитрецой улыбнулся тёмно-белый. Глаза у него были мрачно-карие и абсолютно без дна, а в кудрях, если приглядеться, светились огненные блики. — Такие прекрасные сны! Почти как явь. Мы наелись и напились досыта, дальше уже получится… как это по-французски? Embarras de richesse. Избыток сокровищ. В смысле уста немеют и глаза разбегаются.
У неё самой — тоже. Их двое — что за излишество, создатель! Какая девица-недоросль не мечтает о живой кукле, причём несуразность изначальных пропорций ей не помеха? Другое дело — чуть погодя, когда оно упорно лезет в рост…
А тут — мечта дурынды, причём в двойном размере. Только что взять на руки и побаюкать вовсе не хочется. И, между прочим, она уже лет пятьдесят как не дурында.
Оттого Та-Циан повернула разговор не совсем так, как ожидалось и теми, и этими, то есть ею самой:
— Я не менее благодарна за ночь, проведенную вместе. Но, учтите, невежливо в таком случае не выразить эту обоюдную приязнь. Встречное предложение: что, если один уйдёт без вреда для хозяйки, а другой без урона для себя останется?
«Я использую слухи и народные поверья, — говорил аньда. — Ты-то сама куда как тоньше окультурена, но прислушайся. Эти созданья и на той стороне бытия, то бишь в Рутене, всегда ходят парой — с младых когтей у каждого пса заводится свой кот, у кошки — собака, чтоб им легко было обмениваться свойствами. Для приличий они держат обоюдную дистанцию, но тронь одного — мигом явится другой. Нет, эти никогда не враждовали, разве что напоказ. Через совместное распитие крови волколачень Вольфрам получает защиту от луны, тьмы и мёртвого серебра, котолачень Баянг — от огня, свинца и древесного трепета. Поэтому меняют облики они по своей вольной воле, вне зависимости от приливов, отливов и времени суток, и нет им ни в чём преград. Ни солнце, ни пламя костра и очага их не берёт: по слухам, они сами делаются ему подобны. Да, кажется, под деревом молва подразумевает не осину и рябину, а молнию. Так что вряд ли стоит усмирять их полицейским электрошокером».
— Мы бы такого не хотели, — очень вежливо произнёс русоголовый.
— Разумеется, — кивнула Та-Циан. — вы же симбионты. Близнецы-неразлучники. А если попробовать унести одного, оставив другого, окажется, что детки вдруг обрели вес, несоразмерный с видом. И такую же силу воздействия на живой объект.
Тут они её удивили — самую малость.
Ожидалось: «Мы вас не обидим». С подтекстом: «Мы реально опасны».
Но русый с той же интонацией ответил:
— Не тяжелей зверёныша. Можем показать. Дези, давай. Ну?
Тёмно-рыженький внезапно распух, как облако, сквозь него сделались видны переплетённые спирали на обоях. Поколебался в изумлённом воздухе — и тотчас же сдулся обратно.
— Привидение, — хмыкнула женщина. — Фантом реальности. Вот так вы и проникаете сквозь замочную скважину?
— Ага, — подтвердил кот-перевёртыш. — Вот обратно лезть куда тяжелей. Напитываемся, понимаете. Оплотняемся.
— Дезька, прекрати свинячить, — оборвал его товарищ. — Хозяйка права — тебя бы в ихнюю шкуру запихнуть.
Ихнюю. Всехную. Женщину, чуть повело в сторону — такое вспомнилось.
… Она никому не рассказывала о тех лесных годах — даже названому брату Керму, даже Каорену и Ною, которых приблизила за то, что обоим красавцам в равной мере не было дела до женской половины её естества, — строгому в самой чувственности мусульманину и всесветному блудодею, какими могут быть одни христиане.
Все знали, что Тати была «всехное дитятко», которое воспитывали всем миром, передавая из рук в руки, как заветную грамоту. Но вот при каких обстоятельствах — такого отчего-то не произнесёшь вслух, хотя отчего же — дело обыкновенное. Почти.
Шёл слух, что отцова родня от них с матерью отступилась. Положим, для «лесников», как для японцев, жена — отрезанный ломоть и принадлежит семейству мужа. Как только, разумеется, понесёт и сложит первенца. И ма Идена это приняла, и досточтимый профессор принять был вынужден. Навестил лишь однажды, полюбовался на чуть раздобревшую дочь, на шустрых внуков — а потом изловил Тати (золотой цехин на фоне надраенной медяшки) и устроил ей экзамен. Что уж там она отвечала — одно помнит: прямо от молочных зубов отскакивало.
— Говорили мне: абсолютная память, что ума, что тела, — пробормотал дед. — А как насчёт души: так же ничего не теряет, что впечатано? Все клейма и печати несёт?
— Что уж ей терять, если следов не оставило, — заметила мать.
— Где уж тебе увидеть. Девчонку надобно учить, — возразил он. — По всем трём статьям. Дикарку ведь растишь.
— А про внуков почему такого не скажешь? — рассердилась матушка. Взяла Тати за руку и увела силком. Уж больно той хотелось понять недосказанное: вот вроде сейчас, а никак…
Оттого догнала профессора по дороге. У самых домов было неловко — застукают, чего доброго. Так она ранним утром вылезла из «девичьего оконца» и пустилась по тропе на перехват. Приёмы тихоскорого хода — широкие шаги от бедра, особую раскачку — ей мельком показал один письмоноша.
Вылезла из кустов перед дедовым жеребчиком и с ходу спросила:
— Какую печать ты на мне увидел, деда Лен?
Он вздохнул, нагнулся, подцепил девочку под мышки, поместил впереди себя и произнёс:
— Судьба такая. Дай я поверну, а пока до околицы добираемся, и мой рассказ кончится. Короткий он. Поймёшь — удивлюсь, мимо ушей пропустишь — удивлюсь того более.
Вот что она запомнила навсегда.
В Эдинере, столице изо всех четырёх столиц, есть храм Мадонны Ветров. Главная икона там необыкновенная: Мать стоит лицом к урагану и не шелохнётся, только длинные пряди раскиданы по воздуху и складки платья ноги окутали, а по краям вьются. А Сын отвернулся и уткнулся лицом ей в плечо, как бы прося защиты. Так вот. Художник рисовал Мадонну с белокурой лесной девушки, до сих пор сходство черт с вашими красавицами поразительное. И женился потом. Дворянство получил за художные труды, бывало такое. Все дети их стали знатью и, кстати, охотно роднились с семейством Стуре. Но древние люди из Леса всегда стояли в стороне и держали тлеющий светильник под спудом. Пока твой батюшка твою будущую маму не отыскал и не соединил кровь и род. Слил в одно разъединённое и выгнал безвременный первоцвет посреди холодных снегов. Про гены, иначе наследственное вещество, слыхала?
— Прочту, — пообещала девочка. — И выучу наизусть: я уже умею распутывать притчи. Лесные ведь вовсю следят, чтобы родня близких коленей не женилась. Но тут вон сколько лет утекло и как далёко друг от друга разошлось!
Спрыгнула с седла наземь и помчалась обратно.
— Не далеко, а совсем близко, — проворчал дед. — Как от вашего болота до нашего.
И продолжил свой путь.
Но зарубку по себе оставил…
Та-Циан подняла голову, тряхнула длиннейшими спутанными волосами редкого бледно-золотого цвета. Сущий кошмар был — чесать их и укладывать, а стричь её подвластные мужчины не давали: оберег. Да и верно — до сих пор так и не поседели; ну, почти.
Мальчишки уже оба стали в рост и навытяжку, ни обои, ни потроха не просвечивали, зато внешние детали можно было рассмотреть в подробностях.
— И надолго это вы? — скучным голосом спросила она. — В смысле выставки интимных принадлежностей?
— Это всё ваше воспоминание, — честным голосом ответил тот, «кто не Дези». — Надолго его не хватит, через минуту опять сдуемся.
«Не могу же я сочинять без конца, — подумала женщина. — К тому же любой биографии приходит конец».
— Но если вы позволите, сударыня Тати…
— Татьяна, — поправила она.
— …высокая ина Та-Циан свет Афанасьевна, мы уйдём и по дороге в ближайший секонд-хэнд…
— В селе Перепёлкине, там ещё патриарший собор закосил под Василия Блаженного… — машинально уточнила она.
— Подкормимся до вменяемого состояния, — русоволосый завершил, наконец, дуэт.
— Звучит отрадно. Да, уж если вы прочли моё имя…
— Всего-навсего по губам. Не беспокойтесь, мы не телепаты, до нас доходят одни микродвижения, — чуточку поспешней, чем надо, уточнил тёмный. — Губ, связок и шейных мышц. Как у Вольфа Мессинга…
— Брось заливать, Дезь.
— И представьтесь, наконец, как следует. Что за Дези такое?
— Кличка на оба пола. Это он так стесняется, что в нём несколько меньше от мужчины, чем ему хотелось, — пояснил русый. — Дезире он. Кажется, француз. Должны ведь быть русские французы, если имеются русские немцы и великие русские в квадрате, верно?
— А ты?
— Ринат. Но лучше Рене.
— Татарин? Башкир?
Он не успел сказать, да ей и не нужно было. Рене. Рена. Майя-Рена…
Нет. «Эти твари — ловцы снов, — говорил Керм, — однако не по преимуществу. Напитываются чужой кровью и чужими видениями — но не корми их своей болью».
Что же, она и не собирается попусту разбазаривать свои воспоминания и эмоции. Тоже мне — корпорация монстров из мультика!
— Я могу подобрать вам джинсы, сапоги и куртки из своего — в заду и груди будет болтаться, в стопе пальцы давить, но обойдётесь. И дам немного денег. Похоже, что я вот прямо сейчас поделилась с вами кое-чем более насущным, — говорила тем временем Та-Циан.
Хочешь проверить судьбоносных гостей — дай им кошель с горстью монет или полупустую карту с простеньким кодом. Раскинь другие карты или брось кости наудачу: как они поступят и что это будет значить?
Улетели оба стремглав, вернулись не скоро и с ворохом нарядных тряпок, пахнущих специфической дезинфекцией, так что женщине пришлось гадать: либо в секонде начался сезон отстрела, то бишь обвальных скидок, либо ребятки взломали электронный замок. Говорят, вампиры справляются с любым металлическим — тогда отчего ж нет? Хотя второй, так сказать, подспудный код на карте весьма хитроумен. Именно он открывает доступ к обильным ресурсам второго разряда. Вот третий разряд, самый важный и непоказной, вообще хранится не здесь: это не вам не испытание чести и скрытых возможностей ценой в полмиллиона домотканых и вообще не совсем валюта.
— Поднатащили кому-то стирки, — добродушно проворчала вслух Та-Циан. — Сказать, что я о вас думаю, или воздержимся от великого и могучего рутенского мата?
— Да мы уже на ветерке проветрили и ещё будем, — успокоительно ответил Ринат — Рене. Сам он уже натянул шикарную замшевую куртку с капюшоном, лонгслив с черепом во всю широкую грудь, штаны с пузырями на заду и коленях и берцы длиной по самое то — всё бежевое с лёгкой пежиной. Дезире тем временем скрылся в спаленке (которую оба по умолчанию сочли собственной) и через полчаса явился оттуда, словно чёрное солнце в финале культового романа «Pacific Donne». Смоляные кудри раскинулись по шикарно плоёному воротнику, который один лишь и был белоснежным — кроме лица, разумеется. Кардиган был затянут на все пуговицы, из-под траурных слаксов, лохматыми оборками ниспадающих на матовый блеск туфель, парадоксально виднелись носки. Руки в лайковых перчатках казались маленькими, словно у благородной девицы, — и, скорее всего, такими и были. Кремовая, как сливки, роза в бокале цвета ночи.
«Платье ли делает человека или сам он, его сокровенная суть, просвечивает сквозь парадный костюм, как сквозь приличную маскировку — в то время как повседневное фиксирует взгляд на себе, а нагота заставляет скрыться внутри? — подумала женщина. — Думаю, сие присловье действенно и для кровососов — поскольку постольку и насколько они тоже люди. А для меня самой?»
Когда вспоминаются ранние годы, в голове невольно всплывают клише типа «босоногое детство», «беспортошная и беспечная юность», «свобода от ученья».
Всё сплошь враньё.
Разумеется, история с дедовым как бы прозрением ушла в песок. Допустим, в зыбучий или вообще в трясину. Кто бы позволил пятилетке закинуть на плечо палку с мешком или сесть на грядку саней с мороженой рыбой (какая рыба, ты ж не Ломоносов) — и айда проходить свои университеты?
Училась она дома, сама — и беспрепятственно. Любовь лесного народа к книжной учёности равна знаменитому старообрядческому начётничеству, только второе прилагается к религиозной, первая — к светской литературе. Правда, деревенские безусловно предпочитали мировую классику, опробованную временем. А так — переходи из избы в избу, обменивай, везде найдёшь, чем поживиться.
И любили малую Тати — как и всех детей без различия. И открывали перед ней все двери и окна. А всё-таки тлела внутри неистребимая любовь к простору. Вширь и вверх, горы и долы, блеск чистой воды, волнение долгих трав, мохнатая буро-зелёная шкура на склонах вершин.
Наверное, девочка силилась передать это языком тела.
Горские ритуальные танцы, которых она не видела, — разве что краем глаза, когда отец брал на праздники. Там здешних хороводов не водили, а рисунок жеста и позы был куда сложнее. У девушек и женщин — точно, мужчины и тут полагались на оружие с его холодной красой.
Степные пляски — не стоит припоминать «Исламей» и половцев. Медленное, узорчатое перетекание змеи по песку и солонцам, ковыльный шёлк, заплетенный в струи ветра.
Нет, в трёх деревнях дела обстояли куда проще — ходи да кружись. Зато наряды полагались отменные: в кондовом эркском быту насчёт них тоже понимали, благо жили — иным достойно-высоким не чета.
Вот скажем, девушка на выданье. (А допрежь того ходи в сестриных обносках, оно и удобней.) Рубаха тонкого льна, до пят, широкой расшитой каймой оторочена, всё маковый цвет, синева, зелень да лазурь. Такой в точности жилет и в придачу юбка, как есть сотканы на ткацком стане вместе с узором, а крой самый простой — чтобы целости узкого полотна не нарушить. Узкая лента-венец на голове, позади другие ленты вьются. На ногах — башмачки-бродинцы тонкой гибкой кожи, от иных нога легко устанет.
Замужней молодухой стала, то есть, по-здешнему, первенца родила, — получай белый плат под венец, каблук под башмачную подошву, на верхнюю справу — наборный поясок, сплошь усаженный серебряными бляхами. Поступь тебе приличит весомая, из дому то и дело шастать не станешь — хозяйство на одной тебе держится. Это мужики вечно в отходном промысле — зверя бьют, лес прорежают, росчисти и дальние луговины под пахоту разделывают.
А старая «материца» — та вся в чёрном, даже если и не вдова. Долгий плат с узким ободом — шаль из двух неразрезных платков. Долгий же кафтанец с рукавами. И пояс шириной в ладонь — если есть зажиток, так весь в накладном золоте, а коли дети в войске или в науку пошли, как тот же Эно, — литое чернёное серебро. Вот он и есть наиглавнейшая почесть: чтобы ходить ото всех на отличку.
Юницу Тати наряжали как большую деву, благо была не по годкам рослой — самому большому из юнцов-недорослей по плечо. В плечах и поясе широка, грудки проклюнулись лет в одиннадцать, вместе с новой луной, движется — будто не свой немалый вес несёт, а пушинку на чьём-то рукаве. Говорили — созрела от вольных игр со сверстниками, вот как годовалые щенки дерут друг друга в голову. Такое в лесу считалось в порядке вещей, но вот переимчивость Эноховой «белобрысой заразы» удивляла. С каким парнем на травке возится — от того умение берёт и силу принимает.
Это ради удобства история переместилась ближе к морю, чтобы не через всю страну отроковицу везти в древесный город Эрк-Тамир, в каменный и портовый Дивэйн.
И не влюблялся в неё вовсе младшенький Лаа, Харден, увидев, как пляшет в середине круга. Сразу отвела ему очи — не то чтобы слишком непристойно ему было глазеть на малявку, никакого противного пола ей не было тогда нужно, да и потом…
Не потом — вот как раз тогда он уговорил девочку, улестил родню отправить даровитое создание к своей матери, учиться городским хитростям. Сам был по натуре и к тому же профессии знаток редкостей и древностей, иначе археолог и окультуренный антрополог.
Ладно — привёз в столицу. Ладно — устроил в доме, где всех комнат, поди, сама прислуга не знает. Так не нашел ничего умнее, чем предъявить деву своей грозной матушке, матерой вдове Диамис.
Сама Диамис по первости показалась Та-Циан донельзя похожей на старую, жутко умную обезьяну. Сидит на пуфике такая сутулая, широкоплечая, обхватив колени длинными руками, серая грива по спине стелется свободно, по бокам схвачена двумя заколками: верный знак того, что женщина хочет нравиться. Губы крашены коричневым, в тон глаз, ясные глаза из-под припухших век глядят со вполне молодым нахальством — будь осторожна, девочка.
— Вот нам и подарочек — дикая тварь из дикого леса, — промолвила вдова. — Сын, привёл — так теперь выйди, у нас разговоры пойдут бабские.
И чуть позже:
— Ты, похоже, знаешь, что красавица?
— Научена от людей, да не особо верю, — ответствовала юница. — Вода бегуча, стекло мутно, а всем человекам от меня то одно, то другое потребно.
— Господи, что за говор — чисто древнего извода. И тип внешности таков же только до времени слишком мягок. Овал лица европеоидный, долихоцефальный, глаза поставлены широко, а уж какие дивные! Сизое небо в грозу¸ что в густую синь и лиловый пурпур отдаёт. Эпикант чуть припухлый, надбровные дуги с характерным изломом, лобный свод высокий, носовой хрящ как у ястреба, только что ноздри не узкие, но слегка округлены. Такого красивого и сложного черепа я не видывала ни в одном раскопе, что уж говорить про университетскую анатомичку. С мозгами внутри так же богато?
— О том не мне судить, — ответствовала юница, сохмурившись. — Кто на себе испытал — потом на моё соображение не пеняли.
— Переставай под пейзанку косить. Сын говорил иное.
— Но и он не жаловался, верно? Хотя поневоле из числа льстивых.
— И под исламского богослова тоже.
— Я сама не рада, что на меня клюют. Мне одного хочется: узнавать.
— Что именно?
— Всё. Всё, что не имеет берегов.
— К тому же и философ, горе мне. Нет, не так. Что из безбрежности земного знания ты успела почерпнуть ковшиком своей жажды?
— Латынь понимаю, классическую и Вульгаты. Римлян: Плиния Старшего, Катулла, Овидия. Боэций тоже был. Старый бедуинский разбираю сносно, там сплошь стихи. Вот с языком Корана похуже: дальше суры «Бакара» не продвинулась.
— Неинтересно, стало быть, оказалось читать о женских обязанностях, — хмыкнула Диамис. — Как это мне близко, если бы ты знала…
— Сартор Резартус. Это по-английски о революции французов. Французский на английский похож, итальянский — на испанский, оба вышли из латинского. Если есть поэзия, так она сама движется, а прозу ещё перелагать надо. А так всё связано со всем и всё доступно пониманию.
— Вундеркинд, как я посмотрю. Зачахнешь без призора — ответ на мне, раз уж попалась на твоей дороге. Тогда вот что. Учить тебя я в состоянии: я вроде как богата. Если коллекции присчитать — вообще миллионщица. В чём тебя образовать потребуется — на ходу прикинем. Но Хардена не тронь. Поняла?
Та-Циан кивнула уже совсем по-взрослому:
— Более он мне ни к чему. Как завязалось, так и развяжу.
Она была ещё так неопытна, что то и дело проговаривалась о своих полудетских хитроумиях: и привадить умела почти инстинктивно, и отвадить без большого труда. Ребёнком по имени Тати быть перестала, едва ступив на порог величественного и несуразного особняка, с пола до потолка забитого пыльными раритетами. Кажется, Диамис неспроста была так с ней любезна, да и удачный клёв зачастую оборачивается тем, что словили и вытянули на берег одну тебя.
Учили девочку пришлые люди: претендовать на что-либо помимо школы, лицея там или колледжа, она не могла, держать «экстренный экзамен» для поступления куда повыше не хотела — лишняя трата времени.
Приходящий студент-репетитор в те поры был дёшев, истекал знаниями, как спелая груша дюшес — соком, и отличался приятным свободомыслием. (Ударная фраза из официальной биографии.) Преподавание велось преимущественно по методе древних греков, то есть перипатетически: гуляли вместе с Та-Циан по городу Эрк-Тамир и вовсю травили анекдоты на архитектурно-исторические, историко-философские и историко-математические темы.
Изо всех динанских городов Та-Циан пришлось — по делам торговым — узнать лишь торговый и наполовину чужеземный Дивэйн, весь из камня, вылощенного и просолённого морскими ветрами, чьи дома иной раз выделялись острым углом, рассекающим «нагонный» норд-ост. Наводнения были здесь часты, хотя далеко не так, как пожары в столице с её домами, золотисто-смуглыми или побуревшими, посеребрёнными старостью, резными и причудливо лёгкими — не чета знакомым деревенским храминам. И сама жизнь шла здесь лёгкая — день за днём, год за годом. Как горели, так и отстраивались — но нечто много долговечней камня и прочнее металла сквозило изнутри бытия.
Ей поистине было чему учиться.
— Эта твоя питомица впитывает знание уж не как губка, а как вампир. И откуда ты такую пиявицу выискала? — однажды выразился по поводу старинный приятель Диамис. — Мало того, что походя ворует из твоей — то бишь, собственно, моей, — головы идеи инноваций, так ещё и побуждает насадить их на логический стержень. В течение краткой, но приятной беседы о вере в Бессмертную Чету Тергов. Знаешь, коли надоест её образовывать — передай в нашу епархию, договорились?
— Та-Циан сама учится, компаньеро, — ответила Диамис. — И кто-то, понимаешь, без тебя её опекает и по головке гладит. Дай Бог, чтобы той левой рукой, о которой ваша правая попросту знать не должна. Понимаешь?
Та-Циан, по крайней мере, одно поняла: про ловца и его добычу, как легко им меняться местами. И — совсем уж смутно, — что всё случается не напрасно и ничего не даётся даром и просто так. Плата неизбежно присутствует на задворках.
Вот что ещё было необычно: хотя из обеих женщин хозяйки были никакие — по молодости лет, из-за потёртости жизнью, вообще благодаря иной склонности души, — их сарай неуклонно приобретал жилые очертания. И явно без помощи равнодушной ко всему прислуги, которая к раритетам категорически не допускалась. Возвращаясь из дальних экспедиций, Диамис неизбежно заставала студента-историка за чисткой уникальных серебряных поясов; физик ремонтировал люстру; биолог смахивал пыль с чучел; математик составлял налоговую декларацию, до чего у самой хозяйки никогда не доходили руки.
Ну а Картли виртуозно готовил, оккупировав собой кухню. Недаром говорится о женщине — что-де «кухарка за повара», истинный же повар — безусловно мужского рода, даже повариха — всего-навсего поварова жена, которую хрен с редькой научишь править государством.
Картли так до конца и оставался загадкой для Диамис: чернявый, приятно сухого телосложения (роскошные мужские мяса нимало не ценятся в Динане), приставлен непонятно к какому делу.
Та-Циан знала куда как больше: то была отчасти прихоть, отчасти петля на извилистом пути всепознания. В канун шестнадцатилетия тебе приходит на ум, что ты ничего ровным счётом не смыслишь во взрослых мужчинах и телесном единении — так, посмехушки одни. Пробел надлежит восполнить, и не как-нибудь спустя рукава.
Оттого Диамис разок застукала обоих на заднем дворе. Выставив на линию огня штук тридцать пустых бутылок, Та-Циан с непоказным усердием разносила вдребезги стеклотару, Картли вторил, подправляя мазню новичка. Стрельба с обеих сторон шла, тем не менее, кучная, и это было отрадно. Что порадовало старуху куда меньше — граффити политических деятелей на противоположной стене стрельбища были с изяществом дополнены пулевыми отверстиями на месте глаз, сердец, пенисов и прочих жизненно важных органов.
— Серьёзный народец, однако, — пробурчала Диамис почти без голосу. Что также вошло потом в анналы. — Умение вышибить мозги ближнему своему бывает весьма полезно, только есть куда лучшие способы с ним поладить.
— Таким я учусь тоже, — отозвалась Та-Циан на пределе учтивости: как услыхала только.
Дальше снова шло сказание о народных героях. Будто бы Та-Циан, как все сироты, тосковала по отцу, пропавшему без вести и при загадочных обстоятельствах, и готова была жизнь положить, чтобы узнать правду от отцовых сотоварищей. Из числа оппозиции, разумеется.
Снова наглая ложь. Она чётко знала, что погиб: родичи с обеих сторон нимало не сомневались. И в детстве бывают дела поважнее, чем скорбеть — дай Всевышний в самих себе разобраться.
Но вот жажда узнавать иное прямо-таки её снедала. Намёки толпились у порога, осаждали домашнюю крепость: о Тергах — Муж и Жена, две руки Бога, коими Он творит все вещи ближнего мира помимо единожды сотворённых людей, причудливо соединялись в молве с Матерью Ветров, вновь и вновь рождающей богоданное Дитя из себя самой.
Дедушка Леннарт, который в своё время и поведал притчу об оригинале иконы и родоначальнице, разумеется, навестил внучку и здесь. Привёз — несильный опыт Та-Циан безошибочно подсказал ей, что мимолётную подругу, такие не вьют гнезда под крышей мужчины, лишь отходят от жизненных бурь. Эррата Дари, элегантная маленькая дама из самого Лэн-Дархана, смугловатая, верткая и белозубая, с роскошной белой прядью поперёк копны вороных кудрей, выглядела моложе своего спутника лет на тридцать, была же без малого ровесницей. Она и её девушки славились на весь Динан плюс Эро умением исполнять «говорящие» храмовые танцы гор и предгорий, искусство это приходилось постигать с детства и всю оставшуюся жизнь.
Буквально с порога ина Эррата спросила девушку:
— Одни книжные науки в тебя вкладывают?
— Житейскую тоже, — хмыкнула мамушка Диамис. — А то и сама нимало не обинуясь берёт.
— Играю на фортепьяно с гитарой, — уныло проговорила Та-Циан. — Духовые не позволяют: флейта, в отличие от струнных, лицо портит. А от струн зато мозоли.
Эррат схватила руку, повернула ладонью кверху:
— Ногти обстрижены до мяса — плектром фиг пользуешься. Такие бляшки на руках и арфой не заработаешь, не то что подругой шестиструнною, а сами пальцы и рёбра ладоней будто лакированы по всей длине. И ступни в сандалетках такие же — сквозь все дыры светит. На всех четырёх, похоже, оттанцовываешь?
— На двух, но и вправду босиком, — кротко объяснила Та-Циан. Что визит затеян непроста и отвечать на него нужно также с хитростью, до неё дошло сразу. А не спрашивать, почему не «всеми четырьмя музицируешь».
— В самом деле?
— Если хочется — проверьте.
«Обходной путь надёжней прямого. И короче. Пусть другие видят в твоих словах утверждение или отрицание, истину или ложь: как им удобно». Мысль, годная не для той — для постаревшей Та-Циан.
— Босыми только в храм заходят, и то в подземный, — с непонятной интонацией произнесла собеседница. — Почём тебе-то знать?
— Проверьте, — повторила Та-Циан, игнорируя намёки. Весь её куцый опыт этого рода заключался в десятке «трансляций по кабелю», но она, как могла, повторяла движения за плясуньями.
Вместо ответа знаменитость выдала команду:
— Разувайся совсем. Не солить, не перчить, так вторить попробуешь. Инэни Диамис, поставь нам тот френч-винил, помнишь? «Зеркало».
Старинная пластинка завращалась. Оркестранты словно отыгрывали разминку на меди и дереве, с задушевной хрипотцой нащупывая капризный ритм. Обе женщины разошлись в разные углы полупустой комнаты, мягко притопывая босыми ступнями в ритме начавшейся музыки. Затем начали сходиться. Ритм постепенно креп, обрастал мелодией, упругой, гипнотически однообразной. Движения Эррат казались сдержанно страстными, её невольная партнёрша повторяла их будто нехотя, полузакрыв глаза, опустив голову.
Обе знали этот танец, хотя старшая устала от повторений, младшая же угадывала старинный рисунок движений впервые. В самой мелодии было написано, как её исполнять, подумала Та-Циан про тогдашний случай. Но ведь не докажешь — не стоит тратить на это силы. Ты королева, но снежная: берегись — чужое пламя способно тебя растопить.
Тут они дошли до незримой черты или стены, замерли друг против друга, чуть раскачиваясь: неторопливо, потом всё быстрее и быстрее, как бы подгоняя мелодию и заставляя расцветать трелями. Жесты рук, замысловатые пируэты становились порывистей и точнее. Ледяная статуя оживала, перевоплощаясь в своего Пигмалиона, полнилась чужой страстью. Повороты и волчки-фуэте, согласованные, как часовой механизм, всё чаще завершались тем, что ладони почти касались ладоней — нет, незримого стекла, что пролегло меж ними.
Вот уже они обе одинаковой тоске выгибаются и простирают друг к другу руки, вспоминала Та-Циан. Пробивая зеркало навстречу и насквозь. Вдруг оно, невидимое, и вместе с ним музыка взрываются хрусталём, раня колкими брызгами, тяжело скатываясь с плеч, заставляя медленно опуститься на колени — на пол — простереться ниц.
И это смерть.
Ибо любовь граничит именно со смертью. Куда тесней, чем с зарождением новой жизни.
Слова, с которыми дама Эррат поднялась и подняла партнёршу, были необычны даже сверх ожидаемого. О том, что Та-Циан возгорается к своему полу охотнее и более полно, чем к противоположному, — ни звука, ни знака, будто оно само собой разумеется. (Ну, а почему же нет? Руки Бога принимают любую жертву, вручённую от души.) Только произнесла куда-то между профессором и антропологиней:
— А капоэйре обучать девицу не пробовали? Ведь несёт тело, будто оно ничего не весит, а ухватки какие! И ведь не могла ниоткуда знать, что в старину «Зеркало» было боевым танцем — так тренировали мальчиков, не способных ещё удержать тяжёлый клинок. Чтобы умели блюсти равновесие. Схватывать на ходу манеру учителя. Много зачем ещё. Я сама только вот сейчас поняла всё до капли, а с ней это знание будто родилось.
— Каждый приносит Тергам то, что в нём есть, но не более того, — загадочно проговорила Диамис. — Леннарт-ини, а ведь моя приёмная дочка — не акварель на художественной выставке, чтоб мимо неё стадами ходить.
Наверное, после этих слов и завертелись иные дела — обыкновенные. Та-Циан, понимала, конечно, что её беззастенчиво и скоропостижно сватают за пришей-кобыле-хвост Картли и что сей брак для старой Диамис отчего-то милей той судьбы, что смутно маячит за горизонтом и чьими предвестниками явились в дом Эррата с приятелем-богознатцем. Возможно, судеб было две или даже три — непонятных, чуждых. Картли хоть можно было читать с листа, как нудноватый этюд для темперированного клавира.
С наезженной колеи тоже можно соскочить на первом повороте. Так делал маэстро Казанова в одной из любимых театральных постановок. Побывать на модной католической свадьбе в качестве кружевной-окружённой-окольцованной невесты — неповторимый опыт для «нехристи» и «смутноверки». Иметь в посажёных отцах моложавого дедова коллегу, в посаженых матерях — Диамис, в дружках жениха — её занаученного отпрыска рискованно до сладких слёз.
Стоять перед «Матерью Ветров»…
Та-Циан могла поклясться, что священная картина с ней говорила. Всеми штрихами и красками.
И вот о какой тонкости не упомянули ни дед, ни господин из официальных кругов.
У босых ножек Мадонны лежал, блистая воронёным металлом, нагой меч.
— Удивительно, — сказал тёмненький. — Нравоучительно. Познавательно и питательно. У нас в… ах да, у вас в Динане какая-то скомканная структура социума.
— Дезька, только не умничай, ради Всевышнего, — оборвал его татарчонок.
— Сколько меня не тут было, ребята?
— Пустяки: минуту или пять. Считка происходит почти мгновенно, она ведь как сон — в ней иное время, — пояснил Рене.
— Вот как мы привыкли: если у тебя есть папа-мама, то есть защита от враждебного мира и есть вообще всё. У них есть для тебя тётушки-дядюшки, дедушки и бабушки и вообще вся сеть родства. А нет их — нет ничего, — гнул свою линию Дези. — Вот вы потеряли папу… Я понимаю — горе есть горе, жизнь есть жизнь, но всё-таки.
— А, — ответила женщина с усмешкой. — В смысле отряхнулась и дальше пошла. Мать оставила в лесу вместе с парадным костюмом и загадкой, которую он скрытно обозначал. Обросла новой роднёй, но и за ту не слишком держалась. Так?
— Замуж ведь вышли, — деликатно ввернул Рене.
— Думаешь, в самом деле как у старых японцев? Жена входит в клан супруга, а для родного — отрезанный ломоть? — ответила Та-Циан. —
Это я передала грань чужого мнения. Нет, у нас если и Восток, то иной. Те, кто родил и зачал, — только вот они и есть. Родни кругом — с кем ни заговори, через полчаса непременно отыщете общую точку соприкосновения, иногда мудрёную, в семь-восемь загибов. Ценят это не так чтобы очень, хотя апеллировать к родной крови не возбраняется. Но на этой земле ты, едва родившись, уж никогда не сможешь стать полностью чужой.
— А к тому же и брак, — продолжал Дези. — Тоже связывает.
— А после свадебного обеда — ещё и затирка, такое повседневное кушанье из муки, перетёртой с конопляным маслом, — фыркнула Та-Циан. — Обыденщина. Никогда не умела как следует готовить обеды. Всё могла перенять, но не это — совсем, совсем чужое. Стрелять метко от него выучилась. Лисьему искусству избегать от слежки, заметать следы — в совершенстве. Собачьему нюху на опасность… Да, детки, как ж вы так оплошали — показались мне в самой слабой из ипостасей?
Если последняя фраза и завершала рассуждение логически, то «детки» этого не отследили. «Чуть запаниковали, — с удовлетворением констатировала Та-Циан. — Не одним им в поддавки играть. Теперь я наверняка знаю, что увлеклись, меня отслеживая, и забыли вовремя попитаться — такой богатый источник корма замаячил и заворожил. Только звериную форму и получилось кое-как удержать».
А ей тогда — только женскую, едва призналась она себе самой. Страсть как хотелось сделаться примерной половиной Картли, возможно, вытянуть его из политики. Хотя то была лишь зыбь на поверхности могучих вод, лишь суета водомерок над бездной. И вместо противоборства получились сплошные уступки да потачки.
«Мало что превосходит в красоте молодой секс. Но это слишком хорошая штука, чтобы приплетать к нему ещё и деторождение. А эти мелкие тварюжки норовят завестись как-то уж совсем некстати», — подумала Та-Циан куда чётче прежнего.
III. ПЕРВОЕ ВОПЛОЩЕНИЕ
Спала Та-Циан на редкость глубоко и сладко: на шестом десятке человека с её прошлым начинают мучить кошмары — не былого, несбывшегося в узорном, радужном покрове сансары. Вывело из них сначала прицельное шебуршание в соседней комнате, потом — запах свежесмолотого и свежезаваренного кофе с корицей. Настоящий муж обязан готовить вкусное и приносить своей женщине кофе-комплет прямо в постель, не так ли?
Причём до того, как ей хорошенько умыться, причесаться и навести марафет. Встроенный санузел в стене комнаты — такая кабинка-стакан с ватерклозетом (плюс биде и микродуш) — предусмотрен личным капризом владелицы. Ибо что вечность пред засором унитаза!
Когда Та-Циан в любимом халате, с раскиданными по плечам кудрями, вступила на кухню, вампирчики чинно потребляли кофе с молоком, только что без закуси, которая имелась также. Салатик с помидорами, побегами спаржи, кинзой и… мм.. фетамису или как там её. Словом, подобием прессованного творога или горского сыра в собственном соку. Сквозь пижамки (пижамки? Экие мы шустрые) не просвечивало ничего запредельного, разве вот торчащие из рукавов кисти рук и даже ногти были цвета мелованной бумаги, а румянчик более похож на цвета побежалости, чем на «комплекшн» приятно откормленного младенца. «Вот некстати прорезалось инглишское жаргонное словцо, — подумала женщина, — у рутенцев «комплекция» — не цвет лица, а телосложение».
Память о визите в Дивэйн времён грозового отрочества. Ну, разумеется, Картли именно туда и затащил юную супругу в расчёте, что ни его, ни её (порядком выросшую) не узнают.
Кого-то узнали, судя по всему.
— Доброго утра, мальчишки, — говорила Та-Циан тем временем вслух. — Значит, потребляете и всякие вредности?
— Молоко, — лаконически пояснил Рене, последний раз булькнув в чашку. — Нам показаны любые телесные жидкости. Они же все друг другу сродни.
— Что более, что менее, — тотчас дополнил Дезире. — По степени усвояемости: кровь, лимфа, молоко, сливки, сметана (на этом слове он не очень логично облизнулся). В качестве крайней меры — пьём мочу.
— Дезька, не выпендривайся — выдеру паршивца, — нестрашно ругнулся Рене.
— А что я такого сказал? Незаменимый источник белка. Только противный, — юнец отставил в сторону чашку. — Люди его не ценят, а жаль. Хоть отстреливай несогласных.
— Дезире! В последний раз!
Но Та-Циан уже вспоминала на всех парах.
… За Картли пришли, когда оба уселись за стол — вот так же, дезабилье, что годно для прогулки в ближнюю лавку, не более того. Какой самый лучший способ отстоять домашний очаг? Разумеется, палить из «Кондор — покета» до последнего. Такое вот умилительное супружеское согласие.
… Их даже не отправляли на следственную передержку и ради того, чтобы учинить форменное дознание: прямо в централ и там развели по этажам. Надо же — поленница трупов, к тому же трупы находились при исполнении, что отягчает ситуацию.
Процесс был краток, судья и прокурор — сострадательны. Такой особенный, специфически динанский вид сочувствия. Тюремный медик, посланный ими к несовершеннолетней убийце (ибо семнадцать лет: в брак вступать уже можно, казнить без угрызений совести — ещё нельзя), обнаружил трёхмесячную беременность. Некое постороннее вложение в матку.
Ей давали все возможные отсрочки. Шли навстречу. Не требовалось даже подписывать никаких апелляций. Но суд лучше, расстрел лучше, чем рожать в муках. И нет ничего позорней, чем принимать милосердие.
Высшие млекопитающие легко лишаются оплодотворённого яйца, которое ждёт подходящего момента для развития в плод. Прилипшей завязи — тоже, если неблагоприятные условия длятся слишком долго.
«Я поступила как животное, — сказала себе Та-Циан. — Даже более того. Ребёнок был некстати, вот и рассосался — в дополнение к скудному тюремному рациону. Я им, можно сказать, подкормилась. Это потом было сказано, что моего сына убили на допросах, а я покрыла официальную ложь умолчанием. Всё равно…»
И вновь милосердие, от которого уже никак не выходит отказаться. Приговор над восемнадцатилетней и её подельщиками исполняют в проливной ливень, под открытым небом, без контрольного выстрела в висок, и оставляют, еле закинув ров — заткнув рот — сырой чёрной землёй.
Вспоминает.
…Уже не проливной — мельчайший бисерный дождь липнет к лицу, губам, векам. Что-то давит грудь всякий раз, когда вздохнёшь. Старая сука — боль стережёт у дальнего края земли, поэтому тяжело, невозможно теперь подняться. Глина. Липкое. Темно вокруг или это только в глазах, ведь через темноту она видит тех, кого заставила посторониться: и старика, и молодых, и самого Картли. Лестница из трупов. Холодно, пробирает дрожь, хотя одежду всем оставили. Та-Циан встаёт, опираясь на правую руку: откуда-то знает, что надо уходить подальше. Пока утро не настало и не застали. Пока землёй не засыпали. Только вот зачем?
Спереди тянет — онемело, а чуть шевельнуть и то страшно. Спины будто и вовсе нет. И лопается, булькает при вдохе и выдохе. Взяться руками за ствол и стоять. Опуститься на колени и ползти. Трава лезет в лицо, какая она солёная! Всё, я больше не могу. Ещё немного.
От последних слов боль как-то враз отступает: говорят, это знак ближней смерти, жизнь даёт знать о себе мучением, ибо сама — оно. Девушка опирается на сжатые кулаки, пытаясь оторваться от земли, — и проваливается в чьи-то объятия: тёплые, надёжные, размером в целый мир.
А с дальнего конца мира слышится:
— Нет, ты смотри! Полкилометра ползти с глубокой раной. Это чего, сердце? — Похоже на то. Но не более того — было бы правдой, тогда сразу конец. Скорее лёгкое — видишь, пена розовая. Говорили нам — стреляли не разрывными, пожалуй, что живой останется. Вон какая упрямая.
— Если бы не двигалась и крови не теряла…
— Потому и останется. Ты представь: холодная осенняя, считай, почти зимняя ночь, и ещё добрых полчаса нас дожидаться. А ведь она о Братьях лишь обрывки знает, пари держу. То же, что и прочие, каких легион. Ладно, перетяни рану покрепче и неси к нашим, раз ты такой сильный. Я сбегаю, посмотрю, может быть, там есть кто еще живой… в овраге.
В последнем усилии девушка разлепляет веки, видит над собою — как бы через щель в двойной тьме — удлинённые, как лист ивы, глаза, подёрнутые зыбкой влагой. С испугом и восторгом догадывается, что на неё смотрят через прорезь в круглом капюшоне, закрывающем голову.
Братство Расколотого Зеркала.
Кто из официальных лиц озаботился — выслал ей навстречу Каорена? Сей блистательный юрист и дипломат как бы напоказ прозябал тогда на малозначительных ролях — чтобы каждой из сторон казалось, что он сочувствует именно ей и находится в молчаливой оппозиции к другой. Тень самого себя в предвиденье «красной смуты против голубой крови», «мятежа низов против верхов», «восстания угнетённых против поработителей» (расхожие фразы год от года становились всё пафосней). Человек левой руки, о которой не должна знать правая, потому что владелец боится излишне смелых жестов. И благоговеет, что подразумевает страх по умолчанию.
А тётушка Глакия, Глафира, Гликерия, по словам — дальняя родня её спасителю, была оттуда же. Когда здесь говорят «брат» или «сестра», имеют в виду не кровь — она одна в жилах всего Великого Динана. (Что подразумевает уже все четыре провинции, а не три.) Не веру — «мусолимы» и «йошиминэ», аналог хорватских мусульман и католиков, живут душа в душу, кумятся и сочетаются браком с соблюдением неких необременительных условий. Плодят двоеверов — католический поп требует знания обоих Заветов, имам — Благородного Корана, и то, и другое — во имя небесной радости.
С того и тётушка не столько христианка, сколько мирская монахиня-бегинка. По рутенским понятиям — еретичка, но в Динане за так сходит.
— Изворотисты вы, братцы, — выговаривают уста женщины. — В самую плоть дома внедрились. Выдать вас за детдомовских приёмышей, чтобы разговоров было поменьше? Оформить и сделать отметку в паспорте есть кому. Да, как вы до сих пор обходились?
— По-разному, — ответил Рене чуть рассеянно. — Последнее время маскировались под кукол одного затёртого временем молда. Мы ведь похожи на лицо, только макияж немного разный.
«Ага, — подумала она, — интересно, кто на кого именно. Да, видать, частенько вы усыхаете, словно палый лист».
Целебные листья, пахучие травы. Отдых в разгар битвы.
…Потолок шатром сходится в необозримой вышине, и там, под стрехой и на стропилах, висят пучки. Густой тёплый запах лета идет оттуда волной, раскачивает огромную колыбель. И сладко дремать, и терять, и снова находить себя. От окна с опущенными шторами из реек радужные полосы по стенам. Пахнет чем-то нестерпимо вкусным, перебивая запах снадобий и мокрой шерсти.
Тётушка Глакия ловко лезет по стремянке под самый верх, шевелит свои веники, иногда обрывает с них веточку или листик. Она вся в сером, короткие волосы под платочком тоже серы — юркий мышонок с бойкими глазками. Имя родилось словно из облика — и оказалось верным.
— Ну чего ты, дева, на меня смотришь, как на икону? Вовсе она не там. Ты вон улыбнись лучше. Живая осталась, красы не сронила. Ой, не ворохайся, болесть свою разбередишь. Сейчас-то ничего, а сразу как приехала, бредила так, что ото всех стен звенело.
— Что за болезнь?
— Огнестрельная, — тетушка звонко фыркает. — Ещё спасибо, тебе швы уже наложили и рубцеваться начало, а всё равно я кучу кровавых бинтов в плите сожгла. Стирать-то было жуть как боязно.
Зажило? Та-Циан скашивает глаза на голую грудь, еле прикрытую рубашкой. Над левым соском — шрам, глубокий, треугольный, будто штыком добивали. А на спине что? Ведь разнести должно было всё подчистую — выходное отверстие во много раз больше входного. Или вынули пулю? И отчего те, ночные люди, говорили про лёгкое?
— Не дивись, — продолжает тётушка. — Одна-единственная метка — и та в почёт. Остальная красота с такого ещё пуще светит.
Девять граммов в сердце — этого шрама Та-Циан втайне жаждала, вот он и не сглаживался лет до сорока — сорока пяти. Пока не забыла про него думать, а прочие — удивляться былой её живучести. Впрочем, в сердце угодить непросто: оно бьётся, ибо одержимо страстями.
— Меня… привезли. Кто привёз? Не помню. Ничего не помню.
Словно кто-то другой бредил. И умирал — тоже другой.
— Да мои то ли сватья, то ли кумовья, — с невинной миной продолжает тётушка поток речей, даже не прерываясь, чтобы послушать. — Не знаю точно — в масках на всё лицо и ты под клобучком, как ловчий кречет, вот никто никого и не видал. А что до остального — народ тутошний привык, что я вечно какую-нибудь живность выхаживаю. Нищий ногу вывихнул — здесь отлёживался. У кошки трудные роды были. Восемь котяток, и все живые, всех к делу пристроили. Теперь щенок лапу поранил, правую переднюю. Сейчас я вам обоим супчику налью. Китмир, Китёночек, давай кушать!
Неряшливая груда бурой шерсти в дальнем углу встряхнулась и оборотилась полуторагодовалым кобелём лэнской «волчьей» породы: тупомордым, короткоухим, с карими глазами в тёмных обводах. Такие до двух лет щенки, зато уж потом — только держись! Прихрамывал он уже несильно. Тетушка налила ему в мисищу на полу, миску поменьше поставила на грудь девушке — посадила её, взбив подушки. И, опершись коленкой на матрас, стала кормить своим варевом.
— Чуешь, какое от полу тепло идет? Внизу ой какой важный человек обретается, ещё до снега вовсю печи топит, — говорила между делом тётушка. — Сам начальник города, высокий ини Лассель. Я у него вроде главной стряпухи, вот и квартирую здесь же, да отдельно от прочих.
— Да ну. Вот уж точно — нет места темнее, чем под светильником, — ответила Та-Циан машинально. Всё внимание поглощал Китмир, который уже облизал свою посуду и приноравливался сотворить то же с её собственной. При этом он вовсю облизывался, будто перед ним были не жалкие опивки и обглодки, но полноценный шмат мяса с сахарной костью.
— Полюбил, кажись, — заметила тётушка. — Что-то в тебе имеется этакое непростое.
«Ребята, а правда, что обыкновенные собаки вас терпеть не могут?» — едва не спросила Та-Циан и резко тряхнула головой, просыпаясь от нежеланной яви обратно в сон о минувшем.
В том слое времени ей надо было срочно переварить названное старухой имя.
Лассель ба Рами, из потомственных дворян клинка. Защитник высокого ранга. Держатель… Что такое: память у неё всегда была фотографической.
Вот оно. Держатель города Эдинер, главного в земле Эдин. Ничего себе — далеко ты, ласточка, залетела от родимых краёв. Нарочно, видать, увезли, рискуя, что помрёт в дороге. Чтобы не случилось куда худшего, буде опознают.
… Став на колени, Та-Циан рассматривала картинку на синей эмали, повешенную в изголовье: томный розовато-белый Назаретянин, склонив голову и смежив глаза, возлежит на цветущем древе любви, как бы сам превращаясь в лозу. В прежние времена лозы бывали гигантские, развесистые, с мощным стволом, и чтобы унести кисть с плодами, в самом деле могли потребоваться двое с палкой на плечах. Сидеть под сенью лозы виноградной любили патриархи и старый Виктор Гюго — кто ревматизм прикрыл фланелью, а в мудрость смех весёлый внёс.
— Вот это распятие. Сколько их перевидала, а такое чудное — впервые.
Не совсем правда: была ещё та Мадонна, родившая без мужа. И дитя под её сенью. Но там ей вовсе не хотелось улыбаться — вот как сейчас.
— Что, любо тебе? Это мне мой отец-исповедник подарил. Тебе, говорит, непочётница, только такой Бог и простит, что людей и скотов равно жалкуешь.
Далее в официальной истории следовало лирическое отступление.
В городе кончалась осень: звонкий холодный ветер царапал по земле бурыми листьями, скрюченными от старости. Дома и деревья стояли нагие и беззащитные во всей хрупкой прелести. Зато улицы ощетинились людьми — как никогда, много стало полиции. Прибывали также наёмники из Северного Лэна — их часть провинции стояла наособицу, отгородившись от остальных, даже от южных областей страны. Не-лэнцами, не природными лэнцами прозвали этих христиан-протестантов в одной из минувших средневековых битв, то есть по сути выродками: оголтелый фанатизм в вере и безрассудная жестокость в бою отгородили их ото всей родни. Кличка прижилась и распространилась по всему Динану, по непонятной иронии захватив крылом и горцев-южан. Кто бунтует против законной власти — тот и кэланг. Ну а какая власть в наше любопытное время законная — кто скажет? Как и чем поверить, если динанцы по природе своей суть неисправимые скептики?
— Догадайся, в чём дело, — сказала как-то тётушка. — В красных плащах, вот. А это, если иначе выразиться, самые что ни на есть военспецы из Академии воинских искусств и их приданные части. Марэм Гольден, Лон Эгер…
Марий или Мариан и Леон, машинально перевела Та-Циан на общехристианский язык. Оба этих имени она помнила, но смутно, как детскую сказку, что пела ей мать. Знакомые отца: вместе с ним ухаживали за сэньей Иденой, только без такого успеха. Так, получается «Красные Плащи» — имя собственное?
— Так вот и шума не так много, и драки нет, — продолжала тем временем Глакия, — а рынки со съестными лавками позакрывались. Все задницей на своём провианте сидят, бо времена ожидаются шибко скверные.
Вылазки в самом деле приносили теперь мало. Чаще всего тётушка покупала мешочек крупы и варила вместе с особыми травками, чтобы дух был наподобие мясного.
— Продукт на кухню поступает по записям, для себя ни крошки не урвёшь. Вот доиграется сэн Лассель, что самому будут один жареный лопух на фарфоровом блюде подавать, — хихикала тётушка с неким злорадством.
Тут бы самое время бы Та-Циан уйти, опростать место в мансарде, пересечь незримую границу, пока с обеих сторон не выставили сильных кордонов: но она медлила. После рва — гибели мужа, потери сына — чувствовала себя непривычно свободной, обновлённой, почти крылатой. Не хотелось и пытаться отыскивать брошенные концы — в душе затаилась обида на Диамис и её окружение, старый деревенский дом и подавно не манил: остыли следы.
Много позже Та-Циан поняла, что ей тогда нарочно сделали отвязку от привязанностей, прививку от замужества. В счастливой семье, обременённой детишками, в любой замкнутой на себя капсуле есть нечто неистребимо пошлое.
Но сейчас лишь ответила:
— Над градоначальником мне быть неуместно. От тебя уйду, в Эдинере останусь: видела малую частицу, а меня вообще никто. И не удерживай, смысла нет.
По легенде, сквозь кордоны девушка таки перебралась — очевидно, проявив некую не сиюминутную — как бы грядущую ловкость. Взятую на подержание у времени. Но зачем идти наперерез тому, кто сам стремится навстречу? Тому, что есть писчая трость в деснице судьбы?
Собрала скудное тряпьё в сумку — многого не нажила, но то, что на ней, тётушка одолжила без отдачи — и по чёрной лестнице для торговцев и прислуги сошла в сад. Дамир некоторое время трусил за ней — очевидно, считал домашним имуществом. Морщил верхнюю губу, огрызался, когда пыталась отогнать. Впрочем, он был в душе и по сути таким же бродягой, как сама девушка.
«Мальчишки, — хотела спросить Та-Циан, на мгновение вернувшись к себе, — вот если кто из вашего племени укусит пса, а тот тяпнет в ответ и оба друг от друга выпьют, нарочно или по нечаянности — что будет с обоими? Перевернутся?»
Но не спросила: вновь утянуло назад.
Эпоха Великой Французской Резни, знакомая девушке в основном по Томасу Карлейлю, показала миру, что утончённый аристократ куда лучше приспосабливается к изменению, даже слому привычных обстоятельств, чем крестьянин и, как ни удивительно, делец-буржуа, замкнутые в тесный круг причин и следствий. Она была и тем, и другим, и немного третьим — приходилось не однажды стоять в рыночных рядах с пушной рухлядью или отломками древесного топляка и торговаться. Товар был невидный из себя, если не показать лицом знающему кое-какой толк человеку. Вот она и училась: «ловчить ловчи, хитрить хитри, да нимало не обманывай».
Кэланги уже, видимо, поняли, что города им не отстоять, и убедили в том законную власть: а обывателя и убеждать было не надо — верховым чутьём брал. Нет, вот штатского народу на улице как раз толклось немало — горячечная весёлость так и прыскала изо всех углов. Всё кругом какое-то раздольное и нечёсаное, прикидывала Та-Циан, машинально лавируя в гуще толпы. Никак не Эрк-Тамир с его солнечным избяным уютом, не чистый и строгий Дивэйн: храмы с парадными «лицевыми» иконами на фасаде увенчаны драконьими головами в чешуе, светская архитектура раскудрявлена завитушками, пронзена стрелами, куда ни сверни — путаница слепых тупиков, узких дворовых колодцев, витринного стекла, мигающего модной электрической рекламой. Оцепенелая красота в окружении пёстрого пепла.
Но иногда — на фоне густо-синего декабрьского неба и розоватых снегов, в сплетении заиндевевших ветвей — столица столиц вставала перед девушкой во всей изначальной прелести, как и была задумана владыкой-основателем. Рыже-коричневатые сухари ретроготики, серые шпили протестантских соборов соседствовали с белотелыми и пышноколонными ампирными особняками, чугунные, все в завитушках барочные балконы — с хрустальной гладью бездонных венецианских окон. Мир казался чист, словно его собственное отражение в замерзшей озёрной воде: прошлый снег, выпавший утром и ещё не успевший обратиться в будущее дневное месиво, прикрывал всю грязь и все огрехи настоящего продолженного бегства.
Притрёпанную нынешними событиями юную дворяночку мало кто замечал в толкотне: такие всегда выделялись разве что горделивой осанкой да летящей поступью, но не нарядом, а в последние дни и вовсе отощали, поблёкли. Та-Циан казалась в чём-то хуже, в чём-то лучше иных.
Хочешь как следует замаскироваться — будь самим собой. Не играй, не изображай тех вещей, что тебе не присущи. Золотое правило разведчика.
Но та светлая девочка на истёртых ступенях подъезда — она выделялась, нисколько не играя.
Белокурые, лёгкие, словно пух, волосы. Слегка как бы смазанные, но прелестные черты лица. Серые глаза с прихотливым рисунком радужки — в предгорьях, где такой цвет редок, говорят: «Ресницы в очах отразились» и считают, что такие люди видят мир сокровеннее прочих. Европеец бы выразился точней и грубее — «через розовые очки». Вот она подняла руку — стянуть, поправить распахнувшийся ворот пальтеца. Жест, невесомый, как она сама. Улыбка — легче крыла бабочки.
Та-Циан подобрала под себя тяжёлую суконную плахту, села рядом:
— Видно, не торопишься. Идти, что ли, некуда?
— Так все по жизни идут непонятно куда. И спешат при этом. Глупо, правда?
— А если утвердиться на месте, будто камень из тех, что под нами обеими, всё на свете будет идти мимо нас, сквозь нас, прямо к нам?
Редкое ответвление философии недеяния. Но девочка поняла:
— И уносить нас с собой, словно мощная река: крупицу за крупицей.
— Я — Та-Циан Эркени, но это не все мои имена. Только те, которые останутся, когда другие прихлынут и снова схлынут.
— Родом из Эрка? Я тоже. Майя-Рена. Думаешь, одно имя лишнее? Но вдвоём мне не одиноко.
— Втроём, — поправила девочку юная женщина. И обхватила нечаянную подругу за плечи.
- IV. ПЕРВОЕ ПРЕТЕРПЕВАНИЕ
Та-Циан проснулась как в молодости: будто кто шилом в бок кольнул, но не страшно и совсем без боли. Голова свежая, сна ни в одном глазу, в животе вовсю поёт орган.
А её постояльцы как же?
Дверь в их комнату была туго закрыта. Делать нечего: побрела в общий санузел, пустила смыв и душ на полную мощность, с наслаждением ополоснулась в воде — сначала последняя была тепловатой и от неё наносило хлоркой, но вскоре приобрела дух и свежесть горного ручья. Она таки добралась под конец до гор, подумала женщина. Возможно, цена была непомерно высокой, но тот, кто ведёт наверху бухгалтерские книги, по всей видимости, иначе не умеет. Или так — или приучайся не желать ничего и брать всё, что лежит впереди на дороге.
На кухне Та-Циан запустила крутиться кофемолку-автомат, под её характерное верещание воткнула в сеть бурливый чайник и залила содержимое первой, пересыпанное в керамическую турку, содержимым второго, ещё не дозревшим до состояния белых пузырей. И сразу на газ.
Довести дело до конца ей удалось, в общем, успешно, не считая того, что кофе попытался убежать, заклокотал, гнусно зашипел, выплеснулся и отчасти сгорел на плите, распространяя специфический запах. Но подавляющая часть была спасена и не без удовольствия выпита.
А потом она рискнула толкнуть, приотворить, затем распахнуть дверь.
Ребята никуда не делись — спали в обнимку, порозовевшие, благостные.
Вот только чуть убавились в размере — и да: разве у этого народца кожа бывает такой горячей, не меньше тридцати семи по Цельсию?
— Никак перебрали, — пробурчала Та-Циан себе под нос. — Кто ж его знал, что они и внутри такие дети!
«Не соблазняйся видимостью, — учил аньда. — Перевёртыши сами не понимают, как течёт для них время. Сто лет равны одному дню, неделя — месяцу. Всё зависит от наполненности чужой жизнью. Отрезвить их может лишь одна непостижимая и в то же время простая штуковина. По непроверенным слухам».
— Интересно, какая из тех, на что было намёкнуто. Кровью напоить — банально до скуки, — неслышно бормотала женщина. — Устроить золотой дождь — литературщина, и кто потом постельное бельё отстирывать будет? Снова я? Кофе в постель — вообще анекдот из анекдотов, то и дело вспоминаешь, первому автору, наверно, всякий раз в гробу икается.
Тут Дезире шевельнул рукой, что-то пробормотал в полусне, да так и застыл, приоткрыв нежный рот. Повинуясь нежданному импульсу, Та-Циан опустилась перед матрасом на колени, выпростала левый сосок и капнула внутрь незримым молоком былых времён — тех, в которых, быть может, у неё родился сын. Дитя тотчас сделало губки курьей гузкой и зачмокало.
— Кот, — позвала тем именем, которым называла про себя.
Дезире кое-как приоткрыл глаза и захлопал ресницами. Тут до него дошло:
— Госпожа Та-Циан. Ох, а мы тут во всей простоте…
Живо приподнялся (он был голый по крайней мере до пояса) и затеребил соседа за мочки ушей, приводя в чувство.
— Дезька, отвали, ведь точно выдеру, — пробормотал тот.
— Сколько раз обещал, а толку? — хихикнул тот. — Подумаешь, испугал кота сарделькой.
«Кто-то при мне уже вспоминал расхожее динанское присловье, — подумала женщина. — Не дай боги, я сама».
Пока заправляла грудь обратно за пазуху, сообразила, что вдавленный клеймом треугольник не просто сам по себе исчез: возросшие с летами габариты бюста делали шрам похожим на дальние последствия мастопатии. Что явно не есть хорошо.
Тут проснулся и Рене, чуть более одетый и, по счастью, вполне вменяемый.
— О, сударыня…
«Вежливые, однако».
— С чего вас обоих так развезло? — с нежным участием спросила Та-Циан. — Не простудились ли часом, через фрамугу вылетамши и влетамши?
— Да нет, просто слишком много от вас взяли. Поневоле, — ответил тот вполне вменяемо. — Нас, видите ли, сильные эмоции заводят.
«Так, что отказывает чувство меры: словно у обжоры и питуна за праздничным столом, — без особой жалости добавила женщина. — Едва не проговорился — но, можно сказать, уже».
— Вот значит как? — Второй вопрос прозвучал куда как холоднее первого. — Что же, и не хотела я вас добивать, но придётся: разбередили было зажившее. Не думаю, право, что до смерти, пелеситы мои.
— Госпожа, вы в который раз говорите слово и не объясняете.
— До того вы должны одеться как следует, помните? Такое условие я поставила. А если, шарясь по сайтам кукольной одежды, вы не растолкуете для себя расхожий термин, — я не виновата.
Та-Циан нарочно спровоцировала вопрос: тактика, автопилотом возникавшая у неё на экзаменах. Наводить преподавателя на вопросы, которые ты знаешь, — причём мгновенно и без участия каких-либо мозгов. Как бы вываживать на леске или длинном поводе до совершеннейшей усталости.
Соперники из них, однако, получились недурные. Вместо того, чтобы отвлечься и переспросить: «А почему кукольной: мы не собираемся, не скоро соберёмся усыхать?» — Дезире ответил:
— Нам интересно лишь одно: какой тонкий смысл вы сами вкладываете в малайзийское слово.
Потом Та-Циан ушла. Через некоторое время мальчишки обрядились в домашнее, справили в санузле какую-то не совсем понятную нужду, за кухонным столом хлебнули реального молока вдогон виртуальному и уселись тут же с руками на коленях. Словно приготовились слушать некое ритуальное обязалово.
— Итак, — Та-Циан оглядела слушателей, оседлавших табуреты напротив её собственного кресла с подлокотниками, — мы сошлись накоротке. Майя-Рена была, несмотря на свою крайнюю молодость, священная проститутка Тергов, причём из наиболее утончённых. Вас шокирует? Ах, это всё из-за вашей молодости и долгого пребывания в Рутене. Я ошиблась? Разумеется, о вас я не знаю точно. Да и Рутен ничего подобного не знал, в отличие от иных стран и народов. Было некое смутное предание о деве, которую отдали в святилище Храма совсем молоденькой, тринадцати, что ли годков, и поместили в келью, где она ткала покровы для Бога с непроизносимым именем. По истечении лет выбрали мужа в своего вида конкурсе — у кого из претендентов сухая лоза в руках зацветёт, тот и в дамках… Боюсь, последняя идиома грешит неточностью.
Ну вот, в богодухновенной притче пункт за пунктом перечислено то самое: каморка, рукоделие, замужество по истечении срока службы.
Поэтому тесная дружба с динанской ойран, точнее, девадаси, если вы знаете, что стоит за терминами, давала постоянный кров и некий комфорт. Даже в те интересные времена, какие переживал Эдинер в промежутке меж двумя властями.
— А вы при церкви жили или как? — поинтересовался Дезире. — И помогали вашей подруге в ведении дел?
— Дезь!
— Не надо на него сердиться, Рене. Храбрец и дерзец узнаёт куда больше стеснительного и деликатного…
Понимаете, ублажить мужчину так, как не сможет никакая обычная женщина, и получить за своё искусство плату — не стыдно. Стыдно не справиться. Утишить его тревогу — а те из военных, да и штатских, кто решил защищать Эдинер, погибнуть с честью или по крайней мере как-то перебиться, были тревожны донельзя, до визгливой истерии, — я попросту не дерзала. Зато грубиянов и насильников умела отвадить получше Майи. В танце — не превосходила, разумеется, но стояла почти вровень. Я разве не хвалилась, что Эррата преподала мне с десяток уроков и осталась довольна?
А брать всё, что плохо положено и не прибито к месту саженными гвоздями, и при этом не попадаться, — женщина не совсем хорошо ухмыльнулась, — это я с детства умела. Нас в Зент-Антране воспитывали отчасти на спартанский манер. Типа «Нет у бедной сироты ни стыда, ни совести».
Майя была благодарна. Майя и без такого — лишь по дружбе да оттого, что не отданное другому искусство вскоре начинает скверно в тебе пахнуть — учила бы меня тонкостям своего дела.
Грациозности движений. У меня был природный дар, она умела придать такому шлифовку. Умению поддержать приятную беседу — не давить на собеседника своей эрудицией, а дать ему проявить во всём блеске свою собственную. Показать каждому всё, что есть в тебе красивого, — она часто говорила, что мой облик многогранен, только надо учиться поворачивать его под лучами света. В самой Майе-Рене видели, по её желанию, то девушку, то отрока: мы с ней обе были по природе хамелеоны под стать самому Динану, в котором всё зыбко и меняется.
(«Я тоже проговариваюсь, — оборвала себя Та-Циан — в отличие от мыслей, незакавыченных в уме, запрятанных на самый глубинный уровень. — Не то чтобы к явному своему вреду, но без особой необходимости. Хотя насчёт вреда и необходимости — как сказать…»)
— И начаткам практической психологии она меня учила. И да, — тут стало отчего-то трудно говорить, но Та-Циан продолжила:
— И азам искусства плоти. Ибо как можно преподать тонкости, касающиеся мужчин, если не практиковаться? Про нас задним числом прошла молва, что мы — последовательницы одной великой древнегреческой поэтессы. На самом деле было куда хуже: мне все эти материи были безразличны. Истинное тяготение, истинная избирательная страсть пола не имеют.
А ещё наш образ жизни, довольно-таки открытый, означал вербовку.
Новые хозяева города не чувствовали под собой ни фундамента, ни ног помимо глиняных: краснознамённые выскочки в исконной республике знатных. Варяги в Новгороде Великом.
Вот один такой…
(«Легенда говорила, что родной брат Майи, — неправда. Но близкий знакомый, это верно».)
Некто Рони Дари, родом из давней эркской поры, шапочно знал Картли и всю их компанию. Выслужился до золотых лычек на уставной плащ-накидке.
Он и начал разговор издалека. Что дочь и вдова народных героев должна внести свою весомую лепту. Что женщина, приобщённая (так и выразился) к древнейшему из общеполезных ремёсел, а к тому же наиболее угнетённая и эксплуатируемая часть населения, логично должна помочь тем, что стремится освободить всех её сестёр по несчастью.
— Прямо вот так? — спросил Рене с любопытством.
— Братец Пёсик, не покупайся ни на образность, ни на буквализм, — вмешался Дезире.
— Пёс? Это так, но для тебя…
— Я стараюсь изложить покороче и так, чтобы вы оба с пол-оборота поняли, — перебила Та-Циан готовую вспыхнуть перебранку. — Словом, отказаться было трудно. Невозможно. Крайне опасно. От нас требовалось по сути немногое: остаться на своём месте, когда и если «красноплащники» из тактических соображений оставят город. Не очень стратегически важный — типа развёрнутого знамени, понимаете. И какое-то время лишь наблюдать, вникать в разговоры.
Майя лишь кивала. Одно из умений хорошей наложницы — умение дождаться. В том числе, пока её кавалер выговорится.
Но я зачем-то сказала в полный голос:
— Умение прощупать собеседника у нас обеих кое-какое имеется. Память профессиональная, узко ограниченная. Связей никаких. Положим, однажды прямо от вас явится человек. Ну и что мы ему доложим? Что у нового командира кэлангов большая шляпа? Нас необходимо учить. Образовать хотя бы немного. Хотя бы одну меня, если здешнее место на ложе необходимо греть.
У меня был такой пунктик: бери отовсюду и всё, что подвёртывается. Учение (не вульгарное рутенское «учёба») — для меня своего рода магическое слово. Однако подругу я попросту не хотела глубоко впутывать в сомнительную авантюру, потому лишь и сделала оговорку. Симпатии к новой власти симпатиями, а поостеречься бы не помешало. Ну конечно, друзья мужа — это красивое имя, высокая честь. До драки сковородками мы с Картли не успели дожить.
Но, как вижу, насчёт Майи то была ошибка, ставшая нам обеим очень дорого.
Та-Циан сделала паузу.
— А кто такие красноплащники? — спросил Дезире. — Красные плащи. Нарядная была одежда?
— Да не особо. Пошло от покрышки длиной с кавалерийскую шинель — в Динане ведь все либо заядлые конники, либо претендуют на такое. Часть формы и удобная штуковина. У рядовых на неё шло грубое сукно базарной расцветки, офицер среднего звена мог позволить себе тонкое, похожее на фетр, ну а высший командный состав….
Тут она остановилась и критически оглядела подчинённых:
— Э, дальше так не пойдёт. Стыдно сидеть на уроке в неглиже и дезабилье, даже если вы незнакомы с такими понятиями. Идите к себе и приведитесь в божеский вид, а потом сразу в мою комнату. Пора бы уже с оной познакомиться.
Что без хозяйки они могли просочиться через любую щель, Та-Циан понимала, но нисколько не брала в голову. Её присутствие незаметно меняло вид любой каморы.
Еще до того, как ученикам войти в тамбур, она знала, что предстанет их глазам, пускай и не по-человечески зорким. Нелогично выглядящее зальце, которое большие, в рост человека, зеркала расширяли, а обои цвета кофе со сливками — сужали до вполне комфортного вида. Под потолком висел шаровидный абажур — как бы из пластмассы, но на самом деле из скорлупы яйца страуса, насквозь прорезанной восточным узором. Для такого были выбраны тупоконечные половинки. Изнутри зальце казалось несколько меньше, чем снаружи, — лишь намётанный взгляд мог заметить стену метровой толщины с прорезанными в ней нишами, туалетной и кухонной, обе снабжены вытяжкой. Ниши укрыты зеркальными дверьми, чёрно-белые эстампы на стенах изображают три самых, по английской пословице, прекрасных вещи: вздыбленного жеребца, танцующую женщину и чайный клипер под всеми парусами. У одной из межквартирных стен подвесная книжная полка с замахрившимися кожаными переплётами, компьютер со средней величины экраном, у другой — некое подобие широкого дивана с высокими спинками, задней и боковыми. Низкий витринный столик рядом с ложем служит подставкой для полного чайного прибора и скрытым вместилищем сабли.
Та-Циан выдвинула на середину компьютерный стул, указала мальчишкам на диван:
— Валяйте, детёныши. Располагайтесь поудобнее.
Отметила про себя, что одеваются оба, как, впрочем, и прежде, с некоей причудой: Рене — в «фирму» из тех, что с самого начала выглядят хиппическим тряпьём. Дезире — в вещи по сути заурядные, но подбирает так, чтобы выглядеть в них истинным денди. Или — вариант — освещает изнутри самим собой. А уж держатся: первый — рубахой-парнем годов этак девяностых прошлого века, второй — куртуазным маньеристом. Хотя Бог его знает, как эти поэты выглядели в натуре.
— Открыли ушки во всю ширь? Теперь вникайте.
Меня далеко не увозили: мало ли в пригородах Эдинера таких усадеб, куда человеческая нога не ступала с десяток лет. Заросших старыми яблонями и вишенником, малиной и снытью так, что почти не видно низкого дома, обшитого поверх брёвен штакетником «в ёлочку», с поржавевшей в драбадан крышей. Что очередные хозяева жизни взялись за ремонт, спровоцированный интересными обстоятельствами, — кому до того дело?
Ну, я не особо штукатурила и уж точно не сбрасывала сверху листы ржавого железа. Другие ученики — случалось. В свободное от занятий время.
Курс был, скажем так, интенсивный, оттого и не особо запомнился: в кошмарах одно хорошо — наутро ты их почти не помнишь. Одно скажу: именно тогда во мне прорезались способности к фехтованию. По типу мензурного — знаете, когда студенты с душою прямо геттингенской отважно зарабатывают себе наличные шрамы. Типа на личность, то бишь в физиономию. Такой экзамен на звание храбреца: не сморгнув, выдержать прямой удар в защитные очки. И защитить себя у меня получалось недурно, хотя сильно в этом усердствовать опасно: используешь приёмы ведь на автомате, инстинктивно, а это может при случае выдать. Я не боялась такого; и стать против мужчины, даже вооружённого подобным динанским каратэ-до, не страшилась тоже, хоть уж в последнем случае моё дело было полный швах. Ну и недюжинный талант к математике во мне проснулся. Именно — к созданию шифров, которые не сочинит и не распутает ни одна шифровальная машинка, потому что основаны они вовсе не на мужской логике, а на женском отсутствии оной. Естественно, с принимающей стороны должен сидеть такой же с ума свихнутый, как и с передающей.
Ладно. Дом кое-как залатали и продали другому авантюристу. Вернулась я на прежнюю стезю, и стали мы с Майей-Реной усердно играть почти что самих себя: даму полусвета, которая держит открытый дом, и её то ли наперсницу, то ли домоправительницу. Девушки для услуг и юноши для охраны (и наоборот, что кому угодно) вмиг отыскались, когда назрела очередная смена декораций. По счастью, потом их не тронули: чем хороша гражданская война в Динане, так это малой степенью обоюдного каннибализма.
— А чем плоха? — спросил Дезире. Он взбил позади себя вышитые подушки, облокотился на Рене, который в свою очередь налёг на резное перильце дивана, и сидел теперь будто в парчово-джинсовом гнёздышке.
— Чем плоха? — повторила Та-Циан. — Самый дерьмовый вид междоусобиц, когда на твоей стороне выстроились в шеренгу паршивцы, что, бывало, доводили тебя до слёз в воскресной школе, а напротив пришпоривают коней бородатые дядьки, гулявшие на твоей свадьбе.
«Второй. Не эдинерской, а горной, но вроде как с тем же человеком. И вообще либо картинки поменялись местами, либо вариант бытия не тот», — оборвала себя.
— Не думайте, что мы обе получились такие все из себя Маты Хари. И Бабетта не шла на войну, и радистка Кэти не стучала на ключе: рацию ведь засечь проще простого. Имена были не паспортные — оно понятно, это как нынешний сетевой ник. Я — Каэтана, Царица города Гаэты, моя подружка — Цехийя, Золотинка. Чтобы позвучнее вышло. Кстати, никакого секса мы более не практиковали — тем более храмового. Слишком высокое происхождение я на себя всклепала. От легендарных исландских викингов Стуре-Ланки.
И никого мы выдать не могли — легенда, однако, гласила, что на моём вороту повисли сто или двести воинов Зеркала…
Рене на одном инстинкте повернулся к одному такому стеклу — словно желая убедиться, что исправно отражается в нём…
— … которых я могла заложить — но не заложила, хоть и требовали с применением силовых методов. Чушь полнейшая.
— На последних словах заёрзал уже Дези.
— В чём дело — никак перебрали духовности? — холодновато спросила Та-Циан. — Там сортир с эксклюзивными приспособлениями. Типа низовой контрастный душ Шарко.
Слушатели просто застыли от такого цинизма.
— Нет, — покачал головой насквозь положительный Рене. — Он удивляется, как вы можете здесь спать — ведь из зеркал выступают призраки.
«А у меня их, по вашим представлениям, должна быть целая свита».
— Я сплю с закрытыми глазами, — ответила Та-Циан. — А надколотые зеркала и завешивать необязательно, чтобы не пропускали ненадобного. Они же порченые. Сами по себе закрытые.
И с ехидцей улыбнулась.
— Как нас отследили — сама не пойму, — продолжала далее со вздохом. — Мы обе были не слишком опытны, но попросту не успели сотворить ничего выдающегося. Я передала связному наших «красных мантий» записку — так, как это обычно делают, через тайник, никого не слыша и не видя. Думаю, кэланги попробовали её расшифровать и сломали зубы. По легенде, над этим билась армия дешифровщиков, пока не решили, что будет куда проще…
— В общем, если кто слышал, что нас поместили в главный эдинерский централ, называемый «Замок Ларго», — то была чистая правда. Что вначале меня, с моим действительно неплохим происхождением, не хотели трогать — верно. К тому же помочь моим палачам с шифром могла одна я.
Но вот что вместо меня и на моих глазах пытали Майю, признанную мою любовницу, — дремучий бред. Она…
Та-Циан зажмурилась, сморщила лоб, поднесла пальцы к вискам.
«Чёрт, будто цыганская игла внутри черепа. Это парочка вампирёнышей, что ли, так кормится? Ну, если так — выдержу. И не без известного удовольствия, потому что червяку на крючке висеть и ждать, пока его заглотнут, — тоже сладость не особая».
— Её не то чтобы насиловали — просто пользовались в открытую. Майя могла выдержать эскадрон гусар летучих и не сломаться, — продолжала она ровным голосом. — Мало кто может заподозрить в хрупкой и гибкой служанке Тергов — силу, почти равную неотёсанной мужской, и выносливость вдвое большую. Их ведь берут в работу лет с четырёх. Однако никто и не думал оказывать ей уважение. В том смысле, что уронила себя и священное достоинство ремесла. Извлекая из него побочную прибыль, ни в коей мере Рукам Бога не предназначенную. Непонятно, как почитание божества, пускай даже такое извращённое, не грани насилия, могло соединиться в их сознании с оголтелым пуританством. Хотя уж мне-то эти особи свою веру не исповедовали.
Ну вот, потом был пущен слух, что меня привязывали или приковывали к стене. Я же сама его и пустила — отчасти это было правдой, разве что цепи были необычные. В смысле не давали отвернуться. Вернее, я понимала, что не дадут. Только самое ужасное было — некое извращённое удовольствие. Палачи не ставили целью причинить моей подруге боль. Они лишь многократно повторяли то, что я хоть однажды хотела бы проделать сама, но не осмеливалась.
И когда Майя ушла — не от болевого шока, теперь я понимаю это — впала в своего рода эйфорию, опьянение, близкое наркотическому…
— Эндорфиновый кайф? — спросил Рене. — Сабпейс?
Юнцы переглянулись.
— Потеряла сознание. Я тоже — почти. Тогда все вышли, остался один тюремный врач. Общая реакция на эти слова: такой же убийца, как и концлагерные. Потом он же наблюдал за паскудным действом. Ну да: примерно как я.
Лет ему было, кстати или не очень кстати, около пятидесяти. А целью было — проверить, выдержим ли мы кое-что посерьёзнее сегодняшней… предварительной беседы.
Вот тогда и состоялся некий судьбоносный разговор, который источники передают практически без искажений.
Я спросила:
— Ты можешь сделать так, чтобы моей зазнобе не дожить до завтрашнего позора?
То есть уже настоящей пытки, без притворства и сантиментов. Хотя, возможно, одной лишь моей, а Майя-Рена послужила бы зрительницей.
Чем он сам за такое заплатит, меня вовсе не интересовало: каждый решает за себя. Я тоже. Пускай и он тоже.
— Мне привести вон её в чувство, сэнья? — спросил он в ответ. Будто понял, какие подспудные мысли кроются за моими словами: если он, и я, то ведь и она имеет такое же право.
Я не произнесла ни «да», ни «нет». Я сказала:
— Сначала дай ответ, а после можешь спрашивать. Лишь так принято у благородной крови.
— Разумеется, смогу, — ответил он. — У девицы и без того всё на тонкой струне повисло.
А потом сказал — нет, не повторил прежнего вопроса:
— У тебя есть чем заплатить, помимо врождённого аристократизма?
Они ведь знали. Да и мы не прятались под масками, чтобы не усложнять себе работу. Оттого и презирали меня почти как Майю-Рену — вышла из касты, попрала устои. Но и достоинство моё не притесняли. Если ты дворянка, то имеешь право делать что хочешь и твёрдо стоять на этом. Но уж тогда на самом деле будь крепче того камня, что служит опорой земле.
— У меня ныне лишь я сама, — отвечаю. — И моё слово. Вот я его тебе и даю. Когда выйду отсюда — непременно отыщу тебя. И подарю тебе такую же лёгкую смерть, как ты моей Майе. Или любую по твоему выбору.
Заметьте: не «если», а «когда». Дворяне не только разговаривают друг с другом на «ты». Сослагательное наклонение у них также не принято — как некоего рода извилистость…
— Что же, выходи, если сумеешь, — ответил лекарь, — но уж тогда держи слово без поблажек.
В Динане ведь главный интерес — играть со смертью в поддавки. И отношение к ней — не скажу чтобы фамильярное, однако типа «Все умрём — чего уж тут рассусоливать по поводу?»
Вот и он: нагнулся к бесчувственной Майе и вколол что-то в вену. Она только вздрогнула, улыбнулась, словно от неземного счастья. И тотчас затихла.
А назавтра началось. Что конкретно — не скажу, всё было как в огне и тумане сразу. Слова помню, но на подобные вопросы нельзя ответить в подробностях. О шифре, да. О том, какие лица запомнила в школе: помогу ли со словесными портретами. Гнева никто не испытывал: они говорили вежливо, я отвечала кратко и старалась, чтобы по делу. Оказывали уважение своего рода: не оскорбляли без нужды, не повторяли надоевших обеим сторонам вопросов, но и потачки не давали. Если им не удавалось выбить из меня очередное признание — я считалась победительницей, меня даже поздравляли. Вот верно то было или нет, не знаю: сталось бы им и солгать, мне — по нечаянности сказать правду. Ещё врезалось на всю жизнь: «Такую нагую красу не грех и в пурпур одеть».
Лицо мне пощадили. Даже обильную косу кто-то туго переплёл, чтобы не спуталась в колтун. Красота, понимаете ли, — во всех наших землях дело святое. И, если вдуматься, никто не превышал необходимой силы воздействия…
Когда же со мной, наконец, закончили — да не так уже, думаю теперь, нужны были моим палачам цифры и факты, — то уволокли в нижние этажи. Pace. Покой. Покойся в мире. Не слыхали разве? В ренессансной Италии так называли самые глубокие темницы, откуда уже никого не выводили — только бросали пищу через окошко. А уж куда попадёт, на сухой камень или в протухшую лужу — дела мало. Вода, считалось, в камере имеется своя — роса на стенках. И воздух — тонкой холодной струёй из щели под высокими сводами…
- V. СЛАДКИЙ ГЛОТОК ВОЛИ
Та-Циан очнулась, критически обозрела подопытных. Дети вроде бы слегка усохли, но тела, когда взялась перетаскивать на их матрас, показались чуть тяжелее — или она ослабела, изливаясь в угодливо подставленный сосуд.
— Вот нервишки ни к чёрту, — проворчала под нос. — Уж не лезет, а туда же — потребляют…
«Рассказывать ли им вот прямо сейчас о моих подозрениях? — подумала. — Явно способны уловить и, возможно, даже переварить без особого напряжения принимающих ёмкостей. Но будет не в пользу — как излишек, например, сахара».
В самом деле: если разобраться, место заточения более всего напоминало келью отшельника. Ручейки влаги, что струились по камню, стекая в специально высеченный желобок, нисколько не пахли гнилью. Куски грубого чёрного хлеба в холщовой обёртке дня через два наловчились попадать из окна-вертушки прямо на нижнюю ступень лестницы. Лоскуты служили своего рода календарём: кормили девушку раз в сутки. Но и грели неплохо, будучи собраны в груду на лежанке, торчащей из стены. Ими же, влажными, можно было обтирать и массировать ноющую спину и руки до плеч. Сквозило сильней всего над местом, где невольный постоялец инстинктивно стремится справлять естественные надобности. Получилась недурная вытяжка.
Оттуда же доносился смутный шум, который терялся в массивных стенах: разумеется, не уличный и даже не с площадки для выгула заключённых, похожей на перевёрнутое вверх дном решето. Та-Циан почти что нутром чувствовала внутреннюю архитектуру той части древней крепости, где находилась, — словно, побывав в нескольких далеко расположенных друг от друга помещениях, нарисовала внутри себя некий примитивный чертёж и позже дополняла его крупицами более скудных сведений.
Наружный гул то нарастал, то убывал, наконец, исчез, словно, как и зрение, погряз в разбухшей вате. К этому времени корм перестали бросать в клетку, крысы тоже исчезли вместе с надеждой на его огрызки, но девушка на своей лежанке едва заметила перемену.
И тут дверь лязгнула и распахнулась. Кряжистый силуэт возник в ослепительно сияющем проёме. Человек спросил громко и хрипло:
— Ина может сама подняться?
Не дождавшись, сошел вниз и подхватил узницу на руки.
Две вещи, которые не было сил ему сказать: она не ина, потому что и второй нагулыш из неё исчез. Ина ведь, как приучили деревенские, — та, которая исполнила долг перед родом. И нет смысла говорить с ней в третьем лице, как со знатной: если и поняла сейчас его, то с великим трудом.
Но третью вещь она сделала. Сказала тихо:
— Погоди. Я… напишу.
Не кровью по камню, как великая монахиня Хуана де ла Крус: в её норе хватало иных телесных гуморов. На внешней стороне обшитой железом двери — всей влажной и липкой кистью:
Я ВЫШЛА, ЭРДЖЕБЕД.
Эрджебед, мужская форма от имени Елизаветы, — так звали медика.
А её спасителем был как раз тот непостижимый Керм. Неописуемо прекрасный и мощный. (Рост — метр шестьдесят вместе с сапогами, ноги колесом, глубокая вдавленная рытвина посередине лба по самые брови прикрыта шитой золотом тафьёй, сивые кудри стрижены налысо, от крючковатого носа до самых губ, еле прикрытых жидким усом, идут резкие морщины — чисто клещи.)
Каким приблудным ветром занесло полудикого горца вместе с его разбойничьим отрядом — на другой край острова, в когда-то чинный, а теперь постылый и опустелый Эдинер? Отчего именно его люди взялись переворачивать брошенный Замок Ларго вверх дном? Кто вообще дал наводку? Задачка…
Его люди разбили палаточный лагерь посредине заповедника Цианор-Ри, на берегу озера, поросшего знаменитыми огненными тюльпанами. В Сибири нечто подобное называют «жарки», но то вроде как купава. Но какой смысл спорить о названии, когда сам цвет еще даже не в бутоне, одна прошлогодняя привядшая трава? А вокруг озера грязно, весело и построение далеко не как в римском военном лагере. Собственно, и озеро, и замок отстояли от бывшей столицы примерно на треть «конного ристания»: верховому отряду не пришлось с налёту одолевать широкие проспекты вместе с извилистыми улочками. По словам Керма, в Дворце Собраний заседало «кой-какое всенародное правительство», а окрестности были заняты войсками красноплащников.
— А мы, Каэта, работаем по договору, — объяснил он с важностью. — Наймиты и кондотьеры. Жалованье нам платят исправно, присягать не заставляют, а слово и безо всяких клятв держим крепко.
Его живой трофей прежде всего накормили чем-то вроде мягкого забродившего творога — давать твёрдую пищу побоялись. Затем дочиста отмыли в лохани и разодрали спутанный долгий волос железными гребнями — ни кость, ни латунь, ни что иное такой войлок не брали, да парни и не мудрили особо. По ощущениям и то, и это, и — лишь отчасти — присутствие иного пола были не меньшей пыткой, чем ранее испытанное: Та-Циан во время процедуры извилисто выражалась по-чёрному, для «тюремной доходяги» это казалось подвигом изобретательства. Керм только посмеивался:
— Это хорошо, Кейти, что в тебе столько нетронутой мощи осталось. Дыхание чистое, без хрипотцы, от ран одни тени под кожей, ожоги на спине и то будто плёнкой затянуты.
— Я ведь по-настоящему Та-Циан зовусь, — поправляла она то и дело.
— Пускай Та-Циан, Каэтана ведь имя священное, жертвенное. И не корёжься особо, если не от одной боли. То, что в мужчине выступает, в жене прячется, оттого мы и должны всегда служить вам и вашей тайне. Привыкай.
Как это, мог бы спросить любой рутенец, не исключая её недавних домочадцев. Так ведь это сказано не о потаённых членах — об истинном мужестве, объясняла она невидимому оппоненту. Таким, как Та-Циан, да и Майя, не к лицу бахвалиться и выставлять его напоказ. А о служении: они обе — избранные, Керм же — язычник. Но и чуточку исламист, пожалуй.
Между прочим. Ожоги, сказал он? Но вроде бы к ней не прикладывали огня. Хотя мудрено было почувствовать во всех тонкостях, что с ней творили…
Та-Циан покачала головой, поплотнее укрыла своих мальчишек и ушла на кухню — готовить на скорую руку второй завтрак. Или обед. Или… как там его… ленч.
«Слабоват народец. Дать им, что ли, причаститься? Сами они явно побаиваются крепко подсесть на человека, — подумала женщина, вновь склоняясь над обширным ложем. — Дома практикуют чистую духовность — а кормиться улетают на сторону».
А вот платье на ней не годилось никуда: собственно, его и не было, пришлось грязную девичью тушку в войлочный ягмурлук заворачивать. Керм, который надзирал за действом, заметил:
— Стоило бы по пути сюда в какой ни на то склад завернуть или на брошенную квартиру. Рюшечек-оборочек у нас нет и заводить не собираемся.
При мысленном упоминании о нарядах её ведьмёныши встрепенулись. Выходит, учуяли? Отлично.
— Всё равно теперь обычные наряды не по мне, — тогда сказала я. — С такой чуткой кожей один исподний шёлк впору придётся.
А такое, чтоб вы знали, издавна кладётся под боевой доспех в полном сборе. В старину — под кольчугу и стёганый камзол с шоссами, позже, когда начался огнестрел, — под длинный кафтан из бычьей кожи и даже суконный китель. Стрелу и пулю бельё не остановит, но потом можно бывало и вынуть — если на излёте. Шёлк-сырец ведь тягучий… И грязи меньше, и вши не заводятся.
— Трико-сеточку под чёрный шмот, чтобы полиуретан не окрашивало, — тоненьким голоском добавил Дезире. — Или френч-резин.
— Чудо-юдо, какой тебе полиуретан, — фыркнул Рене. — Ты кем это себя вообразил?
— Да что такого?
Но Та-Циан именно к подобной обмолвке и стремилась.
Получается, ребята маскируются под кукол чаще, чем признаются. Буквально в образ вошли. Или так, дурью мучаются? С Дезире станется и не такое…
— Чтобы отсутствия шарниров не заметили — одеваетесь и глаза отводите. А что вы делаете, когда в витрине запирают или в сундуке с дорогими игрушками?
— Ну, высочиться или обратно просочиться — не проблема, — похвастался Дезире.
Не проблема, в самом деле. Вон как с неё самой узы спадали — будто с Гарри Гудини. Но шёлковое комби с головы до пят означало, помимо закрытости от посторонних глаз, намёк на мужскую одежду.
— Мальчики, вы читали такую вещь Красного Графа Толстого — «Гадюка»? — спросила внезапно. — Про кавалерист-девицу в сапожках с убитого гимназиста?
Они поняли. Улыбнулись практически одновременно.
— Так вот. Керм попытался сделать из меня нечто подобное: отыскал рубаху со стройного юнца, штаны на гайтане, куртку с куколем по самые брови — всё из тонкого домашнего фетра. Надвигалась весна, заворачиваться в овчины казалось делом напрасным. Для ног отыскались ногавки — вязаные из шерсти носки с кожаной подошвой. Совершенно, скажу я вам, замечательные! Верхняя часть без такого хитрого орнамента, как памирские или кубачинские джурабы, но зато связана из смеси овчины и верблюжатины, серая с рыжеватым. Понизу баранья шагрень — вся в таких пупырышках, чтобы нога не скользила на подтаявшем льду. И мокреть стряхивается с волосков этакими катышками.
Сказать, что я не радовалась несмотря ни на что, — значило соврать. Снова, как после оврага, — это была такая свобода без конца и без края! Вот, знаете, когда после заложенной груди мокрота отойдёт, ты её выхаркнешь первый раз, словно вместе с оболочкой бронхов — и больно, и жжёт, и как наждаком пилит внутри при каждом выдохе, а весело.
Вот только Керм мои восторги сильно поумерил:
— И куда ты думаешь вот так отсюда пошагать, такая весёлая? Вмиг и те, и эти подошвы сотрёшь. А на твою тощую лапку каблуков не запасено. На конь в бабушкиных валенках на садятся, в стремя без опоры не встают — нога внутрь провалится, щиколотку сломаешь. Это ещё самое малое лихо.
— На коня? — переспросила я. — А какой конь?
Мой пестун расхохотался:
— Никак, берёшь житуху за горло? — Иногда он выражался будто нарочно по-мужицки, хотя был не совсем, скажем так, прост. И даже, как оказалось, совсем не.
— В деревне охлупкой каталась.
То есть без седла и стремян, пальцы в гриву заплетая. С того и прозвали, кстати, Лаской.
— Так не пойдёт.
И добавил, посмеиваясь:
— Пошли громить провиантские склады.
То был намёк на некий смутный момент революции, боготворимой его нанимателями. А через его, так сказать, голову… Простите, мальчики, не совсем та идиома. Динан повлиял. С упоминанием о складах и повальной паупер-пролетарской попойке оказался сцеплен другой значимый инцидент: знаменитый пожар в полицай-правлении на Гороховой, когда сгорел весь уголовный архив. После чего революция взяла штурвал в свои мозолистые от стилоса руки и начала стирать обратным его концом написанное на воске, вырубая в стоячей волне новую, уже каменную скрижаль.
Подоплёка действий Керма была проста: контрактникам казённого обмундирования не полагалось. А полагалось жалованье, которое всё же не было одними бумажками с гербом. Ходили эти «дубовики» и «лаврики» нормально, хотя впору было мерить их пудами и морскими милями. Но продавали за них не совсем то, не то и совсем не то, что надо в первую очередь. Оттого Керм снял с меня мерку, слепил из мокрых газет подобие сапожной колодки и прямым ходом направился на армейский склад.
Что уж он там говорил кастеляну, как улещал и чем пригрозил в конце концов, но принёс он мне сапоги. Трофейные, из вторых рук — после расстрелянного мародёра. Уж кто, кого и сколько ради них убил, — история помалкивает.
На мою ногу, порядком отощавшую, садятся как перчатка. Обжимают ступню от кончиков пальцев до пят словно мужской рукой, дышат, едва на цыпочки станешь и назад опустишься.
А дело было не в палатке — снаружи. Воздух уже совсем весенний, разымчивый, солнце на небе в жмурки с облачками играет.
Я постояла-постояла, подумала-подумала и спрашиваю:
— Годная вещица. Прямо фундамент личности. Что я тебе буду должна?
А он ухмыльнулся во все кривые зубы и отвечает:
— Не то, что оба мы имеем в виду. И не должна — примешь. Мне в моём суровом быту дармоеды без надобности. И дармоедки тоже.
Кивнул — и выводят к нам на длинном чембуре жеребца.
Огромный: в Зент-Ирдене с Зент-Антраном отроду таких не водилось, а в детстве мне они все сплошь казались чем-то вроде живой огнедышащей скалы. Истемна-рыжий без единой отметины — имею в виду, что не цвет, а масть так называется. Мои-то личные родичи лешачьим золотом кликали. Или волховатым помелом — в том смысле, что на таких коняках, только что мохнатых, одни лешие катаются да волхвы. Ну и ласки в придачу: из тех, кто так конскую гриву ночью путает — никакого гребешка не хватит назад расчесать.
— Вот. Подсёдлан и взнуздан, чтобы тебе, Таци, слабых силёнок своих не тратить, — говорит мой спаситель. — Принимай повод.
Тут я спрашиваю, как моего будущего мучителя зовут.
— Локи, — отвечает мне конюх. — Бог огня и лукавства у древних скандинавов. Предки сэньи ведь оттуда родом — причём с обеих сторон?
Это потом смешали правду с ложью — выдумали, что в камере у меня была интрижка с неким рыжим Локи, медвежатником в законе. Что он-де мои долгие склоченные космы надвое расчесал, а я ему предложила себя в уплату. Но он, разумеется, отказался порушить девичью честь. Эпизод прямиком из «Закалённой стали», однако.
— Понимаем. Верховая езда в шёлковом белье — очень эротическое занятие…
— Де-зи-ре! И не изображай глубокомысленную морду, паскудище такое!
— Ну вот, — продолжала Та-Циан, как бы не обращая внимания на то, что происходит вокруг неё. — Меня даже подсаживать в седло никто не подумал, даже плёвого камушка не подкатил. Подтянулась по всем правилам, повернув стремя к себе, и села. Разобрала повод, попробовала шенкеля — сила не прежняя, но пристойно так. В камере ведь меня порядком измотали, но сил не лишили. Говорят, выбралась оттуда я уже в начальной стадии чахотки — может быть. Но тогда это никак не давало знать о себе.
Чуть коснулась каблуком — жеребец с места двинул рысью. Да по кругу, по кругу — сначала малому, потом пошёл разворачивать спираль. Я пригнулась к седлу — не по правилам, как не у воинов, у одних наездников принято. Он сорвался в галоп — а это аллюр из самых лёгких, только что жутковато с непривычки, когда ветер в ушах свистит и во всём теле. И — махом, махом, «через все ухрябы, наплешины и колдыбоины», как говорили мои сверстники. Я бока коленками жму, а они — словно меха кузнечные горнило раздувают. Пуще и пуще…
А как остановились мы с конём, не заметила: в таком была азарте.
С седла-то меня приняли. В охапку и позванивая моими костями.
— Вот и молодчина, — похвалил Керм. — Кто знает — самый смирный конёк этот Локи. Чуть покуражиться любит, но коли видит, что его шуток не понимают и задор его не по душе — мигом перестаёт.
Тут и сам Локи обернулся, задышал мне прямо в лицо, башкой своей длинной толкнул: давай, мол, ещё побуяним!
— Надо же — полюбил тебя, — усмехнулся Керм.
Как тот прошлый пёсик, значит…
И с того дня начал он меня учить не спросясь броду.
В смысле прямо в воду бросал. В набежавшую струю. Вкладывал в руку не один конский повод — рукоять револьвера и сабли. Револьвер был огромный, в кобуре из буйволиной кожи, сабля — кривая, как серп, малая и лёгкая. Злой клинок, карха мэл. Радовался, когда у меня получалось, стоило промедлить — сулил поучить чересседельником с бляхами. Что это за деталь туалета — мы оба не очень вникали. Я обычно шутила:
— И без того на заду живого места не осталось, а тут ещё и ты репьём к хвосту прицепился.
Но оба мы были по самую маковку довольны друг другом.
- VI. ПЕРВЫЕ СВЕРШЕНИЯ
— Женщина есть женщина, мужчина есть мужчина, — продолжала Та-Циан. — Тривиальные истины, но это смотря что под ними понимать.
Динан никогда не испытывал комплексов по поводу юбок в войске: уступают в силе, превосходят в некоей нутряной, утробной выносливости, практически равны в бесстрашии. А иначе как им детей зачинать и рожать? Тоже ведь сражение, и далеко не бескровное.
Места в армии нашему полу доставались разные: по большей части водоноски и помощницы лекаря, те, кто держит заводных и запасных лошадей у коновязи, да стряпухи с прачками. Но нередко и в первые ряды пробивались: вот ведь нет одиночного бойца лучше, чем из японских самураев, а среди них попадались и женщины — онна-бугэйся. Боевые подруги, но ещё чаще — сами по себе. Про дагомейских амазонок, охотниц на слонов и девственных супруг короля, и говорить не приходится. Хотя говорят на самом деле слишком много разного.
В общем, хотя у нас никто на противоположный пол особо не восставал, но удобнее всё же быть не только кем-то, но и при ком-то. Я, правда, легко приспособилась включать-выключать свою женскую суть словно поворотом рычажка, но хлопотное то было занятие. Особенно в предвидении сражений. Да…
В серьёзном деле успели побывать все дикие всадники, кроме самой меня и нескольких малолетних «сыновей полка». Я вообще-то не напрашивалась ни в бой, ни в чьи-то сыновья… Простите, дочери.
«Хм, а вот они двое — в какую мою родню напрашиваются? Сидят, слушают, мордахи подозрительно благостные».
У меня не было в перспективе никаких желаний и стремлений. Просто училась тому, что Терги поперёк моей тропы бросили. Как я начала тогда понимать, ученье — моя извечная работа и пожизненная должность.
А получалось у меня неплохо. Кое-какие прирождённые задатки, некоторые начатки вроде выработанного танцами баланса — в Динане, как я говорила, любая бурная пляска коренится в искусстве боя. Нет? Так говорю теперь. Да-да, и не одна мужская, что там ни говори ина Эррат.
Когда я в первый раз вышибла серп из руки Керма, он лишь одобрительно крякнул:
— Молодчина. Хитростью взяла, однако. Теперь учись действовать силой — когда понадобится, в единый миг собери всю её на лезвие кархи и бей.
Насчёт пистолетов ему ни говорить не пришлось, ни показывать. Помимо этого, на вооружении наших всадников были карабины; хотя, может статься, правильнее было именовать обрезами? В основном самоделки, трофейные, дедовские, всякие. Гибридные — двустволка размером едва ли не в «Кондор-магнум». Переделанные умелыми ручками под своего человека. Удивить меня этим было сложно — в деревнях водился и не такой винтаж. Рвались они от пороха на удивление редко, и то не в руках, а насторожённые… О, последнее скорей о лесных кремнёвках, которые заряжали и ставили на зверя.
Ну и к тому же покойный Картли меня как следует на политических мишенях натаскал.
Что ещё обо мне. Обучилась ползать по-пластунски, растекаясь телом по земле и не щадя дарёных одёжек. Школа ещё приятелей-мальчишек, мы так в Лесу подкрадывались куда кому надо. Лисьи и барсучьи норы испытывать, в погребицу залазить, подслушивать разговоры взрослых. Матерей наших до полусмерти пугать.
И по поводу горской нагайки мой наставник меня просветил: в том смысле, что вовсе не для лошади, хороший скакун самое лёгкое касание коленом или ладонью понимает. Кнут и плеть — это грозное было боевое оружие много лет назад. Доставало дальше меча, обходило щит гибче стрелы в полёте, могло перерубить кожаный доспех до самых рёбер. Многохвостую камши и посейчас любой лэнец за пояс затыкает — ибо знак мужского достоинства.
Ну а походя Керм бегло просвещал меня насчёт внешней и внутренней политики. Старое Собрание Высших отступило в Лэнские горы, правительственные войска хорошо закрепились в Лэн-Дархане и окрестностях, оттого звать их всех кэлангами стало как-то неуместно: кто теперь лэнцы, как не они все, вместе взятые? Народ и Красные Плащи царствуют на передней половине Динанского материка, упираясь в мятежные земли, а что в тылу у мятежников, где раскинулось Песчаное Царство Эро, — может кому и интересно, только не Керму с его ребятами. Газет они не читают, разве что скрутить да скурить доведётся.
Положим, Эроский Демократический Каганат с его князьями, выборными на манер Речи Посполитой, никогда всерьёз не стремился к политическому союзу с другими землями — и все до единого динанцы это знали и сочувствовали. Только сии высокие материи проще было отложить в сторону, пока собственная заваруха не остынет.
А кто здешний глава, к кому надо ходить на поклон в Эдинер, поинтересовалась я?
Оказалось, что у новенького государства голов аж две: военная и штатская. Главнокомандующий морской и сухопутной армией Лон (читай Леон, Лев) Эгер и Президент-Министр Марэм (Мария или Марий) Гольден. Такие вот яблочки из благородных. Мама Идена рассказывала, как они вместе с моим Эно за ней приударяли. Но поскольку на квартире у них с отцом стоял он один, то шансов у двоих других было куда как поменьше. Если к тому же учесть регулярную выплату за снимаемый угол.
— Марэм теперь глубоко женат, а Лон, говорят, так холостым и гуляет, — завершала свою повесть мама. — Не всем же выпадает счастье.
Вознестись в местные эмпиреи с повестью моей короткой жизни мне не хотелось нисколько, хотя, по слухам, наш главный Лев был человек весьма демократичной складки.
Поэтому когда отряд Керма отдохнул, отъелся и расписался в платёжной ведомости за очередное боевое задание, мы свалили из Равнинной столицы без особенных сожалений. В смысле что ничего такого важного не упустили и знали об этом.
Да, где-то незадолго до того, как нам прибыть к месту, в моей жизни приключился такой Нойи. Ной Ланки.
— Вы с ним вместе были в офицерском училище, — наполовину утвердительно вставил Рене.
— Откуда ты взял? Из моей головы, что ли? Даже если я так подумала, то не как чистую правду. Хотя — почти что правду.
И снова Керм сгенерировал, так сказать, идею. Какой-то он не по чину да не по месту был сообразительный; но думать тогда об этом было что чёрта вслух поминать.
Говорит мне однажды:
— Вот-вот отсюда на широкий простор выйдем. Но в тесном городе — уйма чужих глаз, а посреди степей — хоть и сотня всего, да своих. Уж извини старика, который рядом спит, да не спит, живёт, да ночей бок о бок не проводит: не годится тебе слыть общей подстилкой. Храма в поле за семь фарсахов не увидишь, тем более подходящего. Иметь в отряде постоянного друга — годно, только не для тебя. Вот если далеко на стороне и пребывать в мечтах — самое то.
— Выдумать, что ли? — спросила я. — Изобрету, положим. А с тобой тогда что сделается?
Видите ли, он ко мне дышал ой как неровно: в смысле Пигмалион влюбился в Галатею. Кормили-то меня уж давно не сывороткой из-под простокваши да овсянкой, и наряжали не в домотканину, а в лучший гвардейский фуляр и габардин. Про сапоги и речь молчит: натаскали всяких, пар, что ли, семь, и фирмы совершенно исключительной.
— Побрататься нам нужно, если, конечно, ты не против, — сказал Керм. Как отрубил.
А названый, крестовый брат или сестра во всех традициях — человек очень важный. В Динане особенно — и до сих пор так.
Я тогда ответила:
— Твои слова для меня честь. Но тебе — дай Терги, чтоб не обуза сверх всяких возможностей. Подумай сам: брак можно расторгнуть. Дети из дому уходят. А такой союз одна милая земля похоронит, и то наполовину.
Ибо долг побратима перед погибшим побратимом — выше всех иных долгов. Хотя по непреложному правилу в единое целое такие клятвенники не соединяются.
Ну а «милая земля» — это родина. Лучшая любовница изо всех возлюбленных. Помимо Бога, разумеется. Вот ей как раз отдаться можно всей плотью.
Так мы с Кермом и решили, что не отменим сговора, а подумаем оба. Отложим сколько ни на сколько.
Буквально через день он мне говорит:
— Ты из высоких и безупречного рождения, а одну кривую саблю в руке держала. Это для простых всадников: для офицеров и пеших поединков нужен прямой клинок.
Дуэльного кодекса ведь новые власти не отменили: было не с руки. Вот мы на досуге и развлекались.
— И что теперь делать? — спросила я. — Как-то не вижу себя в роли высшего командного состава. А для простых бойцов и плеть-семихвостка сойдёт.
Читали Лескова «Очарованный странник» — о киргизских обычаях? Как там герой спорил со степняком из-за покупки лошади? За обладание девушкой тоже нередко «на перепор» идут — с её прямого согласия. В Динане, особенно глубоко в долинах и высоко в горах, до сих пор бытует нечто похожее.
— Запас карман не трёт, — буркнул он. — Я ж тебе говорил: раз судьба тебе идти другой стезёй отрежь косу. Не сделала — ты ж меня никогда толком не слушалась.
Если бы знала, что долгий волос под стать уму — это навсегда, поддалась бы тогда уговорам. Кто ж его знал…
Тем временем я неумолимо хорошела, Керм начинал от меня уставать. Требовалась своего рода прививка от плотского желания.
— И кто из шпажников для меня у тебя припасен? — спросила я. — Такой, чтобы уж точно в волосах не путался.
— Он точно будет, — ответствовал Керм. — Искусный до невозможности. Баярд Ной Ланки. Бессмертник.
Надо объяснить, что баярд не имеет ничего общего ни с легендарным рыцарем, ни с бастардом. Это вроде комиссара первых годов рутенской соцреспублики, но больше с уклоном в ликбез и культпросвет, чем в политику. А бессмертник…
Я видела красавца лишь мельком. Небольшой, ухватистый, смуглая кожа, острый нос, седые волосы — чисто орловский рысак, они в ранней юности законно обесцвечиваются, а вовсе не от каких-нибудь там переживаний. Порода такая благородная. Глаза рыси или кошки: янтарные. Может быть, цвета мёда, когда направлял взоры на иной пол. Чаровник и редкостный блядун, причём ухитрялся так устроиться в жизни, что никто из отоваренных дам не был на него в обиде. Из мужчин — тоже: тех, кто выжил. Шучу…
Так вот, судя по имени-фамилии (мы ведь все как один в писаных родословиях знатоки), был сей Ной, Нойи, как мамочка прозвала и бабы подхватили, таким пуританином и кэлангом, что даже страшно. Как его занесло в ряды красноплащников, никому не ведомо. Но ведь были же в рутенской армии военспецы из бывших? Мы именовали таких «бессмертниками» — ибо по-быстрому уйти с этого света дерзкому и наглому никто не даст.
Что сей побег упёртого христианского корня принялся рушить все заповеди гуртом и чохом, не было ничего удивительного. Но вот что такое сходило ему без последствий, позывало на неприятные размышления.
— Подсыл? — спросила я, — Лазутчик?
— Нет, — тотчас отозвался Керм. — Тогда бы его главным говоруном не назначили, упрятали бы понеприметней. Да и я на него то и дело с намёком зыркаю — удрал бы.
— Щёголь? — снова предположила я. — В зеркальце часто смотрится?
А это, между прочим, был вопросец с подковыркой, как и тогда, у Диамис. Типа — а не состоит ли наш герой в тайном обществе, которое сочится сквозь все поры и дырки Динана, как кровь сквозь стенки капилляров…
При упоминании крови, слегка неуместном, Рене вздрогнул, Дезире изобразил полузадушенную гримасу.
(«Ага, — подумала Та-Циан, — второй мальчишка явно умнее. Первый не ожидал нарочитой обмолвки, а этот заранее приготовил маску, что при случае мигом на себя натянет. Не может ведь быть, чтобы вампир совсем не повелся на крючок».)
— Нет, — слишком быстро ответил Керм. — Хотя есть ведь сочувствующие без тяжких обязательств.
Да, разумеется. Как моя тётушка Глакия — творит лишь то, чего требует её любвеобильная натура, и к тому же внешнюю поддержку получает.
(«Всё. Довольно давить на кнопки интереса указкой нарочитой обмолвки».)
В общем, явился наш попугай к первому уроку. Если я как была сплошь в интендантском товаре, так и осталась, то на него явно шили первоклассные мастера. Разница между первым и вторым как между хорошим прет-а-порте и от-кутюр, чтобы вам обоим знать. И рубаха-то у него из батиста, да не простого, а шёлкового, который семь раз на дню гладь — и всё мятый. И накидка жатого утрехтского бархата через одно плечо — никак целый диван завалил и шкуру ободрал. И не какая попало куртка, а китель бывших элитных кавалерийских подразделений — без погон, но с крошечными бунчуками в петлицах. И сапоги не простые, а с золотым шитьём по краю голенища.
А уж знаменитые седые локоны — не иначе как синькой после мытья ополаскивал. И завязаны позади бархатной лентой в цвет плаща…
М-да.
Говорит учтиво:
— Я готов. Сэнья мне разрешит?
Приёмы шпажного боя — далеко не то, что сабельного. Сабля колет плохо и режет лишь с одной стороны, если, разумеется, елмань не заточена специально. Такую «подукрашенную» карху гран, большую тяжёлую саблю, у нас принято для краткости называть «сорочьим пёрышком». Те же цвета у стали: чёрный, белый и на них сплошь радужные переливы. Шпага того же веса колет, в общем, хорошо, рубит с обеих сторон в равной мере скверно, а резнуть к себе, чтобы разъять соперника на две неравные части, с нею редко удаётся. И совсем разные приёмы, движения предплечья и кисти — это как говорить на двух разных языках, в общем похожих, но с совершенно другой системой отношений между словами. Двуязычный Ной такое умел тоже. Вам неинтересно?
— Нет, отчего же, — рассеянно улыбнулся Рене, — мы, в общем, своё ловим. Так чем там дело кончилось?
— Танцами, — ответила Та-Циан. — Побил он меня в тот день, разумеется, вчистую. Если хочешь перенять от партнёра что-то полезное, не выпирай всеми своими ничтожными преимуществами, не бахвалься, а наблюдай и вызывай на то, чтобы он открылся: собственно, не для удара, а в смысле тайны, особенного приёма. Ещё Ной-ини с одобрением заметил, что меня, должно быть, очень приятно вести в вальсе, мазурке или полонезе. В Динане новая плясовая евромода не особо приживается.
— Когда? — помню, спросила я. — Навряд ли вот прямо сейчас, когда от нас обоих козлом разит. Слишком уж тяжело и парадно оделись для первого раза.
— Если вечером, — задумчиво спросил он. — Можно?
Ну, музыку достать не такая уж была проблема: и дисков с проигрышем в каждом брошенном доме навалом, и книг с закорючками, и свои дудельщики-сопельщики да гитаристы с хурарчи имеются. Вот мы и выставились перед здешним народом…
Я-то больше выказывала точную школу. А он носился по утоптанной поляне с упоением — иначе не скажешь. Как умел жить, любить своих девушек, ходить в атаки. И фехтовать, ну да. Правила танца были для меня как ноты, для него — что нотные линейки. Как мы только в ногах не запутались и не рухнули…
Оба на одну постель, не разжимая объятий. Погибель бабья. Поруха девичьей чести.
— А ведь сэнья со временем меня по всем очкам одолеет, — проговорил Ной, когда вся музыка истекла. — Вы все как есть чужие движения предугадываете и будто не умеете уставать.
— Ты, — ответила я, улыбаясь. — Только на «ты». И я хоть пока не ина, но не такая уж и сэнья.
В то время эскадрон уже был далеко от Цианор-Ри, но огнёвки ведь цветут по всему Эдину. Вот кто-то из них, — Керм или Нойи, не так важно, — и позвал меня смотреть луговину в лесу. Ключ посредине бил упругой струйкой и растекался лужицей чистой воды, такой прозрачной, что едва заметно было. А кругом распустились крошечные золотые розы о ста лепестках… Махровые тюльпаны. И на лёгком весеннем ветру колышутся — переливаются огнём, что затаился в углях костра.
Так вот. Стоят оба моих товарища посреди живого пламенного великолепия: глаза против глаз, ноги на ширине плеч и слегка набычились. Ростом не вровень, а куражом вровень. И кто из них мне более сейчас люб — даже не сказать. Не телесная красота творит мужа, но величие души.
Одно скажу. Мне по жизни одно было надо: чтобы мужчины дрались за меня, а не из-за меня друг с другом.
Тогда я подошла, соединила руки обоих и сказала твёрдо:
— Хочу быть посестрой вам обоим сразу.
А когда женщина такое говорит, уклониться почти нет возможности. Слишком лестно…
Хотя трудна эта доля, мало кто первой отважится. Тем более не связывают таким сразу двоих — много позже и в самом деле откликнулось.
— А как же Тэмучжин, Кокэчу Тэб-Тенгри и Джамугэ? — спросил Рене. — Они ведь обменялись похожими клятвами.
— Разве ты не знаешь, чем это закончилось для двоих из троицы, вождя и шамана? — вернула ответ Та-Циан. — Только зачем думать о завтрашнем вечере, когда и утро ещё не занялось…
И тотчас же порешили мы сделать обряд честь по чести.
Под вечер наши рядовые набрали из родника полный котелок воды и принеся, поставили в середине воинского лагеря, стараясь не расплескать алое солнце, что в нём отразилось. Рядом разожгли небольшой костёр. Мы вышли из своих шатров, завернули рукава и, порезав жилы ножами, выпустили малую толику нашей крови в воду. Она расплылась в воде дымным облаком того же цвета, и по его виду остальные пытались прочесть судьбу нашего тройного союза. А потом мы стали спина к спине, и один из всадников сплёл наши волосы в трёхпрядную косицу. Что поделать, если моих волос было больше, а Кермовых и всего-ничего! Но хотя бы это не отразило будущей судьбы в точности. Косицу отрезали, сожгли на костре, пепел всыпали в котелок и поднесли нам его — умыться и оплеснуть голову и плечи. А так как кровь ещё сочилась каплями, то мы целовали друг другу запястья, выговаривая по очереди следующее:
— Вяжу себя клятвой и окружаю словом. Да не будет для меня никого выше Нойи, ближе Керма. Да не будет — достойнее Керма, прекрасней Та-Циан. Да не станет вовеки — ближе к сердцу, чем Ной из рода Ланки и Керм бану Аркха. Чтобы вовек быть нам плечом к плечу в бою, колено к колену на совете, рука к руке на пиршестве. Одна мысль, одно сердце, одно дело!
— Положим, каждый из троих провозглашал своё, — после паузы добавила женщина без прежнего пафоса. — И, разумеется, одной водицей дело не обошлось — почали мы тогда бочонок старого вина, которое возили за сотней в лекарственных целях. Тоже было густо-красное, будто нацежено из вен самой земли.
— Госпожа. Прошу вас. Не надо больше, — слишком для себя тяжело и серьёзно проговорил Дезире. — Нам ведь… очень трудно сдержаться.
VII. ПУТЬ К ПЕРВОЙ ПОБЕДЕ
Часа в четыре ночи Та-Циан, крадучись, прошла на кухню к кофезаварочному комбайну — в глиняной турке получалось не то, как ни пыжься по поводу натуральной экзотики. По дороге прислушалась: из детской доносилось выразительное молчание. «А ведь никуда не делись, — с удовлетворением подумала женщина. — Верно я вчера решила, что не стоит дожимать ситуацию. Побольше доброй воли — и все фишки будут наши. Ведь не полосовать себя поперёк запястий, в самом деле, при первой возможности».
Стоит или нет преподносить им тактические и стратегические выкладки? Так размышляла Та-Циан, медитируя на душистую пену в чашке. Молодёжь падка не на нуднятину, а на приключения, впрочем, что до молодёжи, здесь мы явно имеем дело с некой условностью. Во всяком случае, эти клюют на бурлящую страсть, а не на хладный разум.
А что такое, собственно, жить страстями? Именно в них проявляется человек, а не в холодном смирении. Когда воля его свободна и парит, а не скована головными нормами. Тогда Богом ему прощается всё, ибо всё может быть поправлено… кроме самого человека.
Итак. Добыть из побратимов, что именно писано в приказе по эскадрону, оказалось легче лёгкого. Даже не апеллируя к новой дружбе — из одних реплик, брошенных мимоходом.
По всему Эрку и Эдину курсировали и патрулировали небольшие отряды добровольческой армии — нечто вроде конной милиции. Вступали туда люди самого разного кроя и склада, многие по сути защищали простой народ от таких же субъектов, как они сами (были или снова будут). Поскольку служили они до поры до времени без нареканий, то успели примелькаться.
Но, по замыслу, эти войска местного розлива прикрывали настоящую армию, что двигалась отнюдь не циклически, а целенаправленно. К горному массиву, что перерезал малый континент надвое и в самом сердце которого была намечена точка сборки гигантского осадного механизма.
Овладеть горами, взять их приступом казалось невозможно — лишь поладить миром и ждать новой вспышки ярости. Русский Кавказ девятнадцатого века. Шотландия и пограничные илиады, связанные с угоном скота. Лэн, как южный, так и северный, в любое время года кипел от мелких стычек и усобиц — это считалось нормальным состоянием. Лишняя ватага удальцов погоды не делала.
Но идти через непрерывную войну, в которую замешались и части, верные бывшему правительству, — означало потерять половину отряда. Не в сто, положим, в двести сабель, на равнинах народу прибыло, только и он растает, как лёд весной. Слишком великая хитрость нужна, слишком ловко надо просачиваться, чтоб избежать хотя бы крупных стычек.
Но собраться в одном месте и в одно и то же время, составив живую мозаику — что там они думали в Эдинере? «Первая колонна марширен, вторая колонна марширен», как на параде в честь войны и мира Льва Толстого?
Но пытаться зажать в кольцо Лэн-Дархан, Вечный Город, священный город, где вышеназванное прежнее правительство как раз укоренилось, штурмовать и овладеть им для одних себя — чистой воды безумие. Нет разницы, достигнут ли конечного успеха оба дядюшки-соискателя, Лон и Марэм. Здесь случай, когда эмблема теряет значение, уйдя из одних рук в другие, а победа легко прочитывается как разгром.
— В гражданской войне совсем иные ставки, — проговорила вслух Та-Циан. — Где сражался — там и остался.
Не к лицу рядовому солдату, пускай и «двойному» (побратим сумел выбить ей повышенное жалованье за искусность), пусть и «солдатке», лезть в дела старших офицеров. Можно говорить что угодно, быть сколько угодно правой — веса в твоих словах не больше, чем в птичьем пере.
Однако ещё до Лэна бывали душевные разговоры на равных.
— Если мы — снежный ком в огне, то неизбежно растаем, — сказала Та-Циан, когда пришлось к слову. — Но в оттепель дети любят забавляться, лепя из малых снежков снежного великана. Ком катится, лавина срывается.
— Заводить союзы? — промолвил Керм, дёргая себя за височную косицу. Волосы за время пути отросли, с усами так ловко не получалось. — Вербовать рекрутов? Нам такое приказом не позволено. И где лишняя монета?
— Не смеши мои подошвы, аньда, — ответила Та-Циан. — Мы присяг не приносили и клятвы на себя не брали — только за рыбу деньги, как говорится. Плата вперёд, однако, тоже обязывает. Но когда это вольные кондотьеры да добрые бриганды под законным правительством ходили?
Бригандами в Европе называли простых мародёров, но в горах похожее слово — бригант — означало нечто, скажем так, экологичное. Того, кто умудряется жить на подножном корму.
А делать это временами уже приходилось — радужные бумажки ещё могли сбросить им с вертолёта, но вот провиант и обмундирование не удосуживались. Обеспечивайте себя сами за счёт добровольных контрибуций.
Вот при таком раскладе обстоятельств они подошли к незримой границе земель и в один непогожий день пересекли её.
Вначале вокруг были прежние хмурые холмы, вверху — туман, более тёмный, чем обыкновенно.
Но тут вверху солнце прорвало тучи, марь внизу поредела — и вот они стали. Поднялись, возникли из небытия — вместе с именами, которые дал им отец Та-Циан. Вершины в их величавой красе. Покрытый хвойными лесами Сэтон, по виду добродушный, как старец, который в жизни убивал много и не напрасно. Каменноликая Шерра, голая и суровая, как старая вдова. Пик Лучэн, разорвавший одеяло снегов как бы острым хребтом дракона. А вдали еле заметной точкой — грозный Сентегир, который каждую весну отпускал от себя глыбы, отколовшиеся от морен, насылал на людей потоки текучего льда, окаменевшего, спрессованного в гранит снега, глины и мелких камней. Погребал под слоем бунтующей почвы целые городки.
Горы застили небо и в то же время казались им самим.
«Вот мне, наконец, и подарили желанное — какой ценой, не стоило и думать. У Тергов иная шкала ценностей: беспощадны и милостивы на свой лад и в одно и то же время. Их горы им под стать. Под стать горам должны были сделаться и мы, если хотели чего-то добиться», — чётко подумала Та-Циан, наливая новую чашечку. Корка, что поднималась в сосуде, отдалённо напоминала сель: там так же бурлили коричневые вкрапления. На сей раз она заказала машине кофе по-восточному, а Восток, как говорится, — дело тонкое.
Тонкое настолько, что ни один, ни другой побратимы так и не поняли до конца, на что она их подбила.
«И снова не та информация, которую мы скормим моим приёмышам», — решила Та-Циан. Хотя на этом уровне легко поймают, если захочется.
С недавних пор она уверилась, что Братство Зеркала, иначе Оддисена — «Воссоединение» на одном из старинных языков, — этот всединанский кнут в форме пряника её выпасает. Заботится, как в Лесу заботятся о малолетнем дитяти: пока можешь выжить — выживай сам, а дойдёшь до края — ищи глазами протянутую руку. Но на пуховую перинку не надейся.
Оддисена не только проникала во все поры бытия: она им играла, если не сказать забавлялась. Могла шутя расстроить чьи-то планы на обогащение и захват власти. В общественной жизни, в политической борьбе, в противостоянии любого рода чётко поддерживала обе стороны. Что было серьёзным занятием — «днём и с зажжённым фонарём в руке» Братство искало человека, особым вниманием оделяя людей талантливых и незаурядных, собирая плоды их таланта. Состоять в Оддисене считалось честью, о которой не принято докладывать городу и миру. Помогать — делом престижным, наподобие безличной благотворительности.
Кто из близких Та-Циан состоял на службе Братства?
Диамис не внушала подобных подозрений: растяпа, простите, растяпой, хоть и великий учёный. Но чем лютый не шутит…
Эррата? Скорее всего: Зеркало успешно вбирало и отражало все реалии древних поверий. Так упомянутая писательницей Энн Райт Таламаска, академия благородных исследователей Тёмной Стороны, в оригинальных источниках была школой, куда дьявол каждый год брал девятерых учеников. В уплату за обучение тайным премудростям он оставлял себе одного из них, делая драконом и стражем своего озера. Эррата могла быть такой драконихой.
Миляга Нойи — ну никак… Формат не тот, а если хорошо замаскировался — и вовсе ей не по зубам. Нет, всё равно не вписывается в картину.
Тётушка-монашка — безусловно.
Керм — само собой разумеется, но мелкая сошка на подхвате.
И Эржебед.
Тогда что же получается: лекарь мог не убить Майю, но лишь убрать? Ввергнуть в летаргический сон и увезти? А Рене — в самом деле прямой её потомок?
Та-Циан сморщилась. «Становлюсь сентиментальной. Что бы там ни было, а такая логическая цепочка не выдержит длительного натяжения».
Что, собственно, с достоверностью можно было сказать о Братстве Зеркала?
«Тайна Полишинеля для всех островитян. Смутные слухи для остальной Ойкумены — лишь те, которые сама Оддисена и распускает».
Итак. Есть большой круг с весьма расплывчатыми очертаниями: Сочувствующие, или Причастники. Эти люди не связаны с Оддисеной никакими обязательствами, но их защищают, а они то и дело добавляют свою лепту в копилку Вселенского Добра. Если судить со строгостью, то вовсе не огульное добродеяние — цель Оддисены, а нечто куда более сложное и амбивалентное.
Среди этих высоконравственных амёб нередко появляются те, кто хочет знать и узнаёт. Большой соблазн для иных — помочь Тайне, мало чем рискуя и не обременяя себя клятвами или обязательствами, или принять подобную помощь как некую интригующую загадку. Типичная игра подростков в рыцарей и дев в беде. Однако это не более чем рекруты Братства.
«Я сама была в ту пору такова, — добавила Та-Циан с редкой ясностью. — Любопытный нос в чужой скважине. Мной заинтересовались — так гибнущему в капле росы муравью подсовывают соломину за соломиной. Или уже тогда Оддисена имела на меня дальние виды? Я, во всяком случае, заимела, и пренаглые».
Итак, переходим к главному. Основной круг Братства именуется страта, от «слой». Стратены — закалённые воины. Их обучают, подвергают инициации, с них берут клятву. Это, в целом, не регулярное войско — если говорить в армейских терминах. Они могут жить обычной жизнью, пока их не призовут, но всё же и обычная жизнь их посвящена целенаправленному и целеполагающему служению.
Далее идет круг военачальников, доманов, своего рода аристократов, которые не столько господствуют, сколько служат некоему общему идеалу. У них закалено тело и изощрён ум, они умеют управлять людьми, причём на самый различный манер. Есть доманы различных уровней, так называемые «высокие» и «низшие». Ни в коем случае не высшие и низкие — перевести, если питомцы дозреют до такого знания, необходимо именно так. И прокомментировать, что иерархия Братства обеспечивает особого рода равенство и препятствует любым унижениям, которые связаны со статусом.
Даже самый узкий круг политиков и управителей, легены, не имеют ни права, ни оснований кичиться властью. Их мало: девять, реже двенадцать на тысячи и десятки тысяч. Эти управляют не собственно людьми, но сферами их деятельности, однако ими не ограничены. Девять или там Двенадцать объединены в Совет, во главе которого обыкновенно стоит старший леген, но в тех редких случаях, когда Братству необходимо совершить нечто выходящее за рамки обычной деятельности, на его место избирают магистра.
Магистр, таким образом, есть нечто расплывчатое, уникальное и практически легендарное.
А вот три главных закона Оддисены словно высечены на Моисеевых скрижалях.
«Что то же — писаны вилами по воде. Истинные-то скрижали были разбиты, и ветер развеял оставшийся от них песок».
Для того чтобы подняться на высший круг, необходимо неукоснительно пройти все низшие.
Положение в Братстве, даже наивысочайшее, не дает никаких привилегий, кроме одной: чем больше власть, тем выше и ответственность за то, что совершено силой и авторитетом этой власти.
Братству клянутся в верности навсегда. Пребывание в нём кончается вместе с жизнью — и этот закон обратим.
Вот так. Сурово, в общем. Но если в Эдине и Эрке Братство буквально и фигурально надевает маску, то в горах оно — властитель дум. Пройти через такую землю, как иголка через рядно, ещё суметь надо. А уж потянуть за собой нить и присобрать полотно…
Но с какой-то стороны и легче. Одна дверь закроется — другая откроется.
Эту землю тотальная революция застала врасплох: говорят, никто не знает, под чьё знамя становиться, старое нелюбимое или новое, ещё не распробованное на вкус. В том смысле, что никому из горцев пока не приходилось целовать кончик знамени, держа его — или свой собственный — в руке.
План Та-Циан поначалу был туманен, словно женская интуиция, и мозаичен, как упомянутый приказ главнокомандования и политика Полковничьей Народно-Демократической Республики в частности.
Ночевал отряд далеко не в чистом поле под ракитой и не в глуби мрачных ущелий. Чтобы как следует отойти от постоянных стычек, он занимал брошенные усадьбы в покинутых селениях: такого в интересные времена отчего-то делается много.
Во главе селения, зачастую имевшего вид жилой крепостцы, обыкновенно стоял бывший или просто мелкотравчатый дворянин: сравни с японской старорежимной деревней или семьёй Жанны д’Арк. Старосте прилично было считаться образованным — оттого он неизбежно заводил библиотеку. Как фамильные портреты в европейском замке, библиотека должна была свидетельствовать о древности рода, но содержала куда меньше фальшивок — ибо даже лэнский простолюдин отличался неплохим уровнем грамотности и легко просекал фишку.
Удаляясь в места неизвестные, дворянин чаще всего бросал именно библиотеку: тяжела и громоздка. Те, кто отворял ворота, небрежно закинутые крючком, стеснялись грабить то, что имело вид добровольной милостыни, и брали только необходимое, имеющее явную ценность. Разумеется, усадьбу могли поджечь или она сама загоралась помимо умысла, в неё мог попасть снаряд, когда было некому тушить. Но книг всё равно сохранялось немало.
Та-Циан еле уговорила Керма выделить ей двух обозных лошадок и повозку.
— Я понимаю, ты книгочей и тебе без такого тоскливо, — сопротивлялся он. — Да и арба в горах легко поворачивается туда-сюда¸ мешать войску на марше не станет. Но ведь блажь всё это.
— Блажь — украшение жизни, — возражала она. — А жизнь наша коротка. Запас кармана не трёт: увидишь.
Глубже в горах начали попадаться широкие пепелища: иногда листы и лохмотья переплётов разлетались по всей округе, будто в этой земле нечего было уничтожать помимо воплощённого слова. Книги обжигало огнём, припорашивало золой и прахом — кудрявый насталик Корана и сунны, золотое руно греческого письма, стрельчатую «народную» готику, унциальную латынь и древнееврейское квадратное письмо, оправленные в дерево и кожу. Книги бывало зачастую жальче, чем людей — в них заключался смысл жизни тех, кто погибал в сражениях, умирал от голода и болезни за рукотворными скалами стен.
В крытой повозке все они не умещались. Приходилось оставлять менее ценное, раздаривать своим же солдатам, увещевая, чтобы не пустили на самокрутки, а приберегли на особенный день. Керм уже давно перестал изумляться и вздыхать — человек он был по природе головастый. В своё время посестра спросила его прямо в лоб:
— Кстати об искусстве. Ты «возведённого» силта нарочно не носишь или не заслужил?
Силт, или «перстень со щитом», своего рода гибрид печатки с медальоном, считался престижным и как бы вневременным украшением. Внутри, под плоской или выпуклой крышечкой, романтики издавна прятали локон возлюбленной, реалисты — миниатюру сына или дочери, люди с прагматическим склоном ума — кристаллик верного яда. Нужно было хорошо присмотреться, чтобы заметить в этом множестве некое подмножество колец с крутой, наподобие купола, створкой, обведенной чуть более рельефным рисунком, чем необходимо с точки зрения красоты.
Такие перстни служили парадоксальной оправой для самоцвета — и отличительным знаком домана высокого ранга или одного из легенов. И знали о том не очень многие.
— Ты же знаешь, я человек простой и от такого держусь подальше, — ответил аньда уклончиво. — Но сама-то откуда разбираешься?
— Дед Стуре учил и, скажем, крёстная. Дед больше по книгам был знаток, а крёстная держала дома небольшой музей всяких редкостей — украшения, инкунабулы, манускрипты и отдельные переплёты в виде коробки с инкрустациями. Немного и меня поднатаскали.
Имени Диамис женщина не назвала: хитрить так хитрить. Не умножай реальностей свыше потребного чужому разуму.
— Вот как, — Керм надвинул шапчонку на брови, затем вернул на прежнее место. — То есть никому в твои дела не суйся — как есть необразованные мы. И что же ты полагаешь делать со всей этой тиснёной бумагой — должно быть, в коробейники податься?
— Солидное занятие, — с некоей прохладцей в тоне подтвердила Та-Циан. В этот момент её осенило до дрожи во всех членах — так бывало в момент пришествия к ней особенной силы. Именно! Купеческий караван, который шествует в центр горного Лэна, чтобы вручить заказанный товар особой ценности. Для того и вооружены. А кто из смертных не от мира сего может сделать — и делает — подобный заказ в дни, когда иного мира нет на земле? Кто неустанно печётся, чтобы сохранить культуру Динана — Великого Динана — в целости?
Всем известно кто. Люди Зеркала.
— Мы пройдём, — с уверенностью и неким юмором подытожила она. — Что без крови и драки — не обещаю. Но пройдём, выстроимся по ободку чаши и поглядим на град в низине. Что ещё требуется, чтобы оправдать солдатское жалованье?
С Нойи было куда легче.
— Ты отчего и слышать не хочешь о зеркальщиках? — спросила однажды полушутя.
— Нечем мне хвастаться, — ответил уныло. — Звали в молодости, так побоялся. У Братьев испытания такие суровые — врагу не пожелаешь. А друзей да подруг и без того хватает. Лучше уж с ними быть плечо к плечу. Ты всяким культурным делам обучена, половину земных языков знаешь. Вот и бери эти… бразды управления.
— Обучена… — повторила Та-Циан со вздохом. — Подумаешь, поэт-переводчик с никакого. Лучше не притворяйся простачком, аньда. Оба не притворяйтесь.
Неужели лишь в то мгновение пришло ей в голову, что сама она перенимает все умения, как умственные и духовные, так и физические, без затверживания и повторений, с первого раза и навсегда? Причём нисколько не обделяя, напротив — обогащая дающих знание? Идеальная ученица…
Вот так и перетасовали впервые колоду, подумала Та-Циан. В новой ипостаси эскадрон стал подчиняться ей: образованность выпирала из неё сильнее, чем военная косточка из Нойи, а Керм довольствовался ролью полевого вождя при наличии двух университетских.
Что до тонких и не очень намёков на известного рода миссию, которые им надлежало отпускать, побратимы до тех пор сомневались, честно ли прикрыться авторитетом Оддисены, пока Та-Циан не сказала:
— Мы не будем лгать, только позволим другим вволю заблуждаться. Если схватят за руку — простые воины как бы вообще не знают, куда их ведут. Керм сам из Братьев, превышение полномочий наказуемо, но не до смерти же — могут, напротив, наградить. Тебе, Ной, и вообще не стоит бояться: убьют легко и незатейливо.
— А ты, посестра? — спросил он.
— Я отвечу за всех, — ответила она будто чужим голосом, более гулким и звучным. — Не привыкать. Главное — победа, а после неё и за самозванство сладко ответить.
Что такое? Уже рассвело, и её тогдашние слова прозвучали наяву?
Та-Циан подняла голову от стола — напротив сидели её парни, восхищённо улыбаясь и едва не аплодируя в тонкие ладошки.
VIII. ПЕРВЫЙ ШАГ ВО ВЛАСТЬ
На сей раз не она — её саму разбудили. Уже засветло, то бишь поздним утром.
Мальчики раздобыли пылесос (старорежимный, он гудел и вонял раскалённой пылью, оттого Та-Циан его ненавидела, предпочитая влажную уборку или вообще никакой) и решили поразвлечься. Начали, судя по звуку, со своей собственной берлоги, чуть позже перешли в коридор, захламленный шмотьём и книгами из рутенского развала, а теперь робко царапались в её личную дверь. Зверюгу они явно поставили на ждущий режим.
— Да, в чём дело? — крикнула она, не поднимая головы с высоких подушек.
В дверной щели появились две ангельских головки: внизу рыжая, сверху белобрысая, обе словно в муке или пудре. С весьма энергичным выражением.
— Госпожа, мы закончили прибираться, только у вас осталось, — сказал Рене.
— И что? Сама не справлюсь? Давайте валите отсюда, я сплю голая.
Поднялась, прошлась по зале, почёсывая за лопатками и в потылице. Перегнулась вперёд-назад, касаясь всеми ладонями пола: мостки из гибкой ивы. Глянула за штору, продекламировала устало:
— Осень поздняя. Город укутан туманом седым и трепещет под ветра суровым напевом: «Боже правый, веди их путём прямым, не путём всех заблудших и тех, кто под гневом».
Подумала: «Вроде бы мои стихи — или той былой Татьяны? У нас тут, между прочим, давно декабрь, хотя по виду от ноября не отличишь, такой промозглый. Хочется высморкаться на чьём-то плече. И утереться чужой жилеткой».
Свернула постель в пехотную скатку и замаскировала под диванный валик. Кое-как проделала несколько гимнастических упражнений на растягивание. Влезла на трон и залезла в душевую кабину. Рутина, в общем — если не считать той двоицы, что ждёт, переминаясь с ноги на ногу, в коридоре. Будем надеяться, что ждёт с нетерпением: потому что если они добрались до имущества прежней хозяйки, как раз и запиханного ею второпях при переезде в те ящики, что они ворочали, то — добрались, в общем.
Это народ очень увлекающийся.
Давненько мы, кстати, не апеллировали к народной мудрости Керма. «Брать этих созданий лучше всего в момент становления: тогда легче лёгкого привадить на свою кровь. Она ограничивает их волю в одном-единственном направлении, они с радостью тебе служат и ради тебя убивают. Охотятся для тебя. Но сами догадываются, почему — а зачем тебе рабы, тем паче непокорные?».
Чудак аньда. Непокорство-то как раз всего слаще. И страх, боязнь погрузиться слишком глубоко в чужую кровь, где растворены сказания. И уклончивость, такая очаровательная — своего рода мужское кокетство. И нежданные проблески честности.
— Ладно, ребята, — сказала вслух. — Давайте-ка вдарим по кофе. А то, может, вы и макароны сварить сумеете, хоть и сущие неедяки? Но моего личного напитка жизни это не отменит.
— Так недолго и печень посадить, — сказал Рене. Выглядел он на три четверти себя самого обыкновенного, однако был настроен весьма живо.
— Тем более что кухарить мы тоже терпеть ненавидим, — усмехнулся Дезире. — Так, перехватываем на пути к настоящей прогулке.
— Оно и видно — с чего бы это вам так усыхать? Скоро, скоро будем брать вам одежду и обувь фирмы Фридом Теллер, пошитую на супергеройское тельце ровно в семьдесят три сэмэ.
«Ох, эта парочка хоть через фортку Рутению открывает, а я из-за неё сижу сиднем дома, — вздохнула Та-Циан в душе. — Хоть бы проветриться — побывать на стальном ветру, как бывало в юности».
Чуть позже, кое-как заморив червя, что прогрызал желудок изнутри, она сказала:
— Кто-то из вас говорил, что хотел бы побольше авантюр? Или я ослышалась в душе? Нынче будут вам авантюры.
Словом, двинулся наш отряд в горы с чуточку изменившейся вводной. Только не думайте, что мы, словно и впрямь боязливые купцы, пробирались окольными тропами, уклоняясь от предложенных нам стычек. Такое было бы верхом неучтивости. Так что принимали вызовы едва ли не все подряд.
— А вы помните своё первое сражение? — благоговейно произнёс Рене.
— Помню. Хотя сражение — слишком громко сказано. Даже не особо понимаю: ночлег ли не поделили или наскочили на рыцарей большой дороги. Дело было вечером, не разобрать. Тут и огнестрела толком не применишь, — а кархи сами по себе выскользнули из ножен и прильнули к правому плечу. Помню, как Нойи крикнул, словно в футболе:
— Играй центра, Таци! И держи его как клювом. А прочие крыльями развернутся.
Одна из ваших военных женщин писала: «Кто говорит, что на войне не страшно, тот ничего не знает о войне». Не думаю, что она пустила войну внутрь себя: иначе бы после того эпохального боя на одних штыках к ней не приходили бы навязчивые сновидения. В бою как раз не бывает страшно — иначе ты вмиг окажешься в стороне: под ногами, копытами, траками… в лучшем случае головой в кустах на опушке.
Меня охватила холодная и весёлая злость — отбивайся, вертись кубарем, рассылай колкие реплики своей кархой. Ощущение ловчей сети: не уходи вперёд, порвёшь, одну в клочья порубят. Ликование: прорвались, одолели!
Когда всё кончилось, Нойи самолично забинтовал мне плечо:
— Левое, как и следовало думать. Едва шейную вену не зацепило. На том вы, новички, и просекаетесь: в азарте забываете о себе самих. Оно не дуэль, однако: со всех сторон достают. Ладно, за храбрость тебе высшая оценка, а мало-помалу и мозги начнёшь в дело пускать.
Керм тоже подошёл:
— Я ведь говорил, что в тебе, сэнья, от рождения имеется что-то бунтарское и боевитое? Но пока не во всю меру проявилось: свой личный норов показываешь. А ты одну свою карху слушай — у неё опыта раз в сто поболе твоего. И не дай Всевышний тебе думать посреди боя — разве сталь думает, когда убивает? Истинный воин — одно со своим клинком.
Сабля у меня по-прежнему оставалась короткая, степняцкая. Карха мэл, злой серп. Из тех, которые больше всего учат отваге. Супротивника надо подпустить близко, чтобы срубить, а сам он куда как чаще кархой гран орудует — длинной тяжёлой саблей. Зато с этаким ослопом в руке вьюном не повертишься. Особенно когда в седле.
И не мой это был клинок: свой воину ещё отыскать предстоит. И сделать живым.
— Окропить кровью противника? — с жадностью прервал Дезире.
— И что вас так на пафос тянет? Да там куда больше своего поту прольёшь, пока приладишь да приучишь клинок к себе.
А, с какой стати у побратима родились такие сравнения: клюв и крылья. Тоже интересное дело. Эскадрон гусар летучих… или крылатых, ну конечно. Мы пели похожие стихи в переводе на местное наречие, а сочинил их один поляк. Но тут ещё что: сидела я сама в седле даже не по-горски, а на степняцкий манер: «хмурым ястребком». Стремена подтянуты к лошажьим маклакам, подбородок прижат к груди, повод за поясом, рядом с тесаком заткнут. Ножи мы носили, чтобы при случае поиметь запасной шанс. Что, говорите, язык у меня чуть испортился? Это из-за общего колорита и, не исключено, по причине отсутствия в полевых условиях холодильника.
Ребята прыснули.
— Вот, а у меня к тому же такой был опыт красноречия, благодаря главной базарной площади в Дивэйне, — калёным железом не вытравишь.
Пока шли — а шли мы по воинским меркам не торопясь, — было время пораздумать. Ведь не может такое статься, чтоб не было центра координации и управления, а не так, как нам сказали: к известному, довольно отдалённому числу прибыть и тотчас же стать на позицию. Не всем сразу, как можно понять: кто-то агент глубокого залегания, кто-то обычный тихий диверсант в составе небольшой группы, а кто-то наподобие veni-vidi-vici — кубик Рубика брошен нужной гранью, Рубикон перейдён.
Тогда это очень похоже на то, как только и управляются в горах: растопыришь пятерню, дотянешься всей рукой — сожмёшь в кулак. Мощёных дорог под тяжёлую артиллерию и штабные броневозки почти не завелось, что завелось — похоже на Военно-Грузинскую девятнадцатого века или козьи тропы. Радиосвязь блокируется горами, что и говорить о телефонной. Остаются гонцы, скороходы и голубиная почта.
— Авиация на что? — спросил Рене. — У вас ведь была.
— Отвлечься на присказку? — вернула вопрос Та-Циан. — Один наёмный ухлёбок из Эдинера, летя бомбить язву, которая всем надоела, причём язву формально не свою, лэнскую, какая-то там была международная база инглезов-террористов, — краешком задевал Пустынное Царство Эро. Географически и картографически оно тоже вроде как Динан, хотя обычно всё скопом именуют Динаном Великим, а политически — совсем другая епархия и Динану как таковому себя то и дело противопоставляет. С тамошним просветлённым каганатом наши полковники пребывали в отношениях кисло-сладкого мира: типа тебе наша шуба не по рёбрам, а нам стрёмно под тебя подкраиваться. Вот эроские пограничники терпели-терпели непотребство, чинимое с благородной целью, да и пальнули вверх самым мощным зарядом, что имелся в наличии. Типа всё вдребезги.
— А Лэн как?
— Нежданная помощь, буде и уместна, слишком сходна с насилием. О помощи полагается сначала попросить. И попросил он, в конечном счёте, не Эдинер, а как раз Эро: дешевле показалось. Горцы себя тоже мыслят особой землёй наравне с пустынниками, хоть правительство у них чаще всего бывало одно с динанской Влажной Равниной. Автономия, которую забыли провозгласить.
— Ирландцы, — звонко шепнул Дезире.
— Да для коренного динанца все инглезы на одно лицо, — пошутила Та-Циан, — что рыжие, что чёрные, что в крапинку. В общем, летать над Лэнскими горами приходилось с оглядкой. Дедовские способы передвижения куда как надёжнее…
Ещё было дело — как раз о них. Способах. У нас под седлом были эдинские лошади: сухой стати, быстроногие, выносливые, приученные к горам, но овёс для них приходилось возить следом. В обозе, да и отчасти в заводных, шли коники местной породы, неказистые, не шибко резвые, но способные добывать ту еду, что под снегом.
А наших коней убивало чаще, чем всадников. Если знаете: передняя нога прострелена или сломана — и в мирное время, считай, не выжить. Выхаживают постепенно, да: можно такого инвалида в селе оставить и надеяться, что не сразу колбасы из него накрутят. Но из войска, считай, выбыл.
Керм вещает на свой командирский манер:
— Посестра, у тебя на лошадей рука лёгкая. (Что родной отец меня к ним приваживал, он слышал, а что ко мне все до единого льнули, видел своими глазами.) Поди поработай ремонтёром и барышником, а то у нас на одну саблю полтора конских хвоста приходится. И ещё твои книги за войском возить.
Говорю в ответ:
— Сказано-сделано. Только не на конской же ярмарке нам стоять? Ближняя — через два месяца и тридцать фарсахов по горам. Проще до Лэн-Дархана пешком дойти.
— Сообразишь, — отвечает аньда. — Вот тебе десять всадников, тот и этот, такой и сякой, мазаный и немазаный, и чтобы мне был к завтрашнему дню табун дикарей на двадцать голов как минимум.
Попросту говоря, на конокрадство меня послал. Я не так уж и против — хороший местный обычай, однако. С нами иной раз поступали немногим лучше.
Но нарочно мотаю головой:
— В таких делах я им не командир. И слышать не захотят.
— Я прикажу, чтобы слушались, — поджимает губу Керм.
И вот тут мне, мягко говоря, взбрыкнулось. Попала под хвост та вожжа, которой он меня всё грозился поучить. Или там подпруга под известное место, не знаю…
Голос у меня вдруг стал — самой ужасно, до чего на громовой колокол похож, какими возвещают беду. Не так низкий, как звучный и с некоей забронзовелостью.
— А мне не надо твоих приказаний. Как-нибудь сама отдам.
Секрет власти: если ты делаешь нечто с видом, будто имеешь право, а другие это признают — право у тебя появляется уже бесспорное.
В тот первый раз аньда моё право признал, да и немудрено: он ведь сам мне его вручил.
Слухи так или иначе приурочивают мою встречу с Волчьим Пастырем к Лэн-Дархану. Это верно и в то же время неправда. Куда раньше это получилось, только оба о том не догадывались. Никакого тайного притяжения сердец и прочей слащавой чепухи.
— А мы-то настроились… — проговорил мечтательно Дезире.
— С чего бы это? — сказала сухо Та-Циан. — Я подавала повод? В общем, действуешь в таком разе чаще всего наобум.
Теперь каков получился расклад. Лошади были отчасти помехой — слишком из себя видные. Локи, между прочим, уцелел во всех передрягах и даже начал заноситься — вон, мол, какой я крутой! Из парней хорошо знали местные обычаи по крайней мере двое — тут и на побратима можно было положиться, и я сама такое выведывала. Без того знания в Лэне пропадёшь, а уж в неведомом сухом Эро — и того пуще, только вот с какой стати мою команду гонщиков вмиг через горы перенесёт? Наряжены мы были отнюдь не в форму — какая, ко всем бесам, форма. Но и не в беспогодные ягмурлуки, что свисают до земли похуже кавалерийских шинелей, а на пешем ходу путаются в ногах. Халаты на нас: стёганые, на ягнячьем подбое, крыты эроским атласом. Таким плотным, что хоть ножом режь — скользнёт и заметной царапины не оставит. А от травы да грязи только больше лоснится. За пазухой подпоясанного кушаком халата у меня всегда была книга, чтобы скоротать время, а сам кушак был необычный: женский шарф в несколько сложений. Не то чтобы я тосковала о потерянной бабьей доле, но кусок тончайшего кашемира размером два на три метра с шёлковой нитью, которая в него вплетена, годится на многое: хоть удави, хоть сама на нём повисни.
Выехали в таком составе, поозирались, поразведали. География в Лэне слегка путаная, только неподалёку как раз обновились старые стены. Я ведь упоминала? Каждое село ведь своего рода замок с башнями и внутренним двором, куда выходят все мазанки.
Смотрим — на леваде под самыми стенами табун голов на сорок, и все лошади выхолены да расчёсаны. Сторож один — по виду растепеля или вообще малость не в себе: сидит у воротец, скрючившись в три погибели, лошадиный укрюк, такой длинный шест с петлей, в руках вертит, из-под башлыка волосы торчат — чисто осенняя трава на болоте. Лицо будто спеклось от загара, нос — одна кость, глаза серые — чисто бельма.
— Вот бы и угнать всех чохом, — мечтает один из моих, Юсаф его звали. — Вдогон пуститься будет не на чем.
— Скучно, — отвечает его лучший дружок Рами. — Ты вот лучше угадай, с чего здесь такой слёт твоего коренного населения?
— Да свадьба, что же ещё, — отвечает Юсаф. — В крайнем случае похороны, но так много людей не успело бы собраться. Покойника ведь сложить в землю полагается в тот же день, что и умер.
А свадьба — это все знают — множество мужчин с винтовками (в небо палить на радостях) и саблями. Причём по причине своего правоверия таких трезвых, что ни в одном глазу, ни в обоих. И слава Аллаху, если кто из сватьёв противотанковое ружьё не приволок или малую ракетную установку. Так что дело получается не такое уж и занудное.
Тут некая сила конкретно пихает меня под ребро и гласит моими устами:
— Братцы, ведь правда, что на лэнской свадьбе любой гость дорог и хорошая примета, особенно если с подарком?
Все братцы подтверждают.
— Тогда мигом переодеваться, — командую. — Напросимся на праздник самым что ни на есть законным манером. А дальше — смотрите на меня и действуйте по обстоятельствам.
— Каким? — спрашивает Рами.
— Да лих его знает! На месте разберёмся.
Отъехали подальше, чтобы не видать нас было. Мужчины только прифанаберились и поглубже нахлобучили тафьи — вид у них самый обыкновенный. Я кое-как распределила между ними оружие, себе оставила всего ничего — нагрудный стилет с извитым жалом, какой тут все подряд на гайтане носят. И книгу, понятное дело. Халат подхватила случайным ремешком, а шарф развернула и плотно закуталась от тафьи до поясницы. Здешние простолюдинки лицо не прикрывают, одни волосы да подбородок и немного рот, когда пить-есть и говорить не надо. Тогда чуть оттягивают от лица.
Но я ведь кошу под знатную, потому что такая и есть.
Чин чином подъезжаем к лакомому табуну, говорим сторожу примерно такое:
— Прибыли мы на заключение никаха, чтобы Всемилостивый и Всемилосердный, Высокий и Великий одарил союз счастьем, миром и благом. Знатная дама Та-Циан бинт Идрис в сопровождении дальних родичей и слуг путешествует по торговым делам и желала бы вручить новобрачным дар, редкий по своим качествам.
Тому это что об стенку горох, но ладно: тренировкак никогда не бывает лишней. Между священной жрицей и простой женщиной муслимийя разница только в навыке: обе преподносят себя как нечто драгоценное. Я же среди своих грубых мужчин поотвыкла играть голосом и бёдрами так, чтобы этого не замечали глаза — одно душевное нутро. Нутро, по правде, и так и этак отзывалось безошибочно.
Стреножили мы моего Локи, чтоб не буйствовал особо, если кобылу почует, запустили в леваду остальных меринов, пошли представляться. Часовые у ворот чин-чином проводили нас к жениху, и прекрасно: сами бы, не дай Аллах, заблудились. Вы же знаете, что такое хорошая свадьба на горный или степной лад?
— Ой, нет, — рассмеялись они: сначала Рене, потом, словно подумав, стоит ли, — Дезире. — Татары, в отличие от башкир, народ речной и оседлый.
— В общем, весь крепостной двор заставлен столами, перемены блюд таскают в котлах, водружённых на носилки, жених еле виден из-за суеты, но вроде ничего себе дядя средних лет и недурной пушистости. От невесты остался небольшой фрагмент, хотя, если отбросить пышную оправу, хорошенький и даже, пожалуй, красивый.
Вот ей-то мы и вручили свадебный презент. А то была книга одного гранадского шейха пятнадцатого века, который в подробностях описывал, как зачинать с женой детей, чтоб было и полезно, и приятно. С цветными гравюрами в стиле «аль-андалус» и стихами Ибн-Хазма из его «Ожерелья голубки». В переплёте из позолоченной кожи мула и с замочком, ключ от которого полагалось прятать в секретном месте новобрачной.
У нас в Динане ханжи долго не протягивают, тем более Испания времён конкисты почитается золотым сердцем средневековой Европы. А уж библиографическая редкость в наш меркантильный век — сами представляете.
Так что единым манием руки раздвинулись гости и внедрили меня с охраной в самую гущу дозволенного разврата.
Вот значит, едим, пьём и смекаем, что будет дальше. А заодно получаем наглядное представление о толкованиях Благородного Корана. Мы как бы не учли, что Мухаммад, мир ему и в пророках благоволение, запретил виноградное вино, хлебное вино, а кумыса с производными не учёл. По счастью, он остерёг напиваться, так что народ вокруг нас был не так хмельной, сколько весёлый и жизнерадостный. Причём женщины уже успели удалиться в покои молодожёнов и что-то там для них обоих приуготовляли.
Вот. А я понятия не имею, как в этих местах полагается кушать за столом. Сижу как дура, куски полуукрадкой под свою занавеску пихаю. Перебинтоваться так, чтобы хоть глаза и нос открыть и кормиться уже сверху, негде — стиснули нас так, что и отлить в простоте не выйдешь.
Вот некто особенно весёлый и не выдержал:
— Ина Тасиан, — спрашивает. — Больно ты отважна — с такими неоперившимися юнцами по дорогим торговым делам разъезжаешь, да ещё на жеребце высоких кровей. Или ты не юная жена, а мальчик-гюльбачи, что пляшет перед Тергами, словно девушка? Или перед нами одна из тех сказочных богатырок вроде Затт-аль-Химми, что для-ради скромности сражались с мужами окутанные покрывалом, но всё одно побеждали?
А было принято в разгар пира устраивать шутливые поединки с призами. Зрители могли поставить заклад, разделиться на группы поддержки, по-современному, — в общем, разнообразить веселье.
И я, оказывается, только и жду похожего случая. Даже ответная реплика приготовлена — на краешке губ повисла.
Встаю, кланяюсь и говорю с учтивостью и на самых своих бархатных тонах:
— Издавна дочери ислама умели постоять за свою честь, и поклонницы святого Хесу ба Йоше в былые времена от них не отставали. Если кто желает потешить жениха с невестой и их родню, берусь я доказать, что если не ровня тем отважным девам, то, по крайней мере, они бы меня не постыдились. Но нет чести в поединке, если нет заклада или заклад мал.
Кто-то из старейших меня спрашивает:
— А какой заклад ты хочешь от нас и какой даёшь сама?
Вот тут-то и настал для Та-Циан звёздный момент. Говорю:
— Мой заклад — женская честь и слава. Отчасти и жизнь: сабли могут быть не притуплены, если владельцы искусны. Ваша ставка — за каждую мою победу мне дают коня в узде и под седлом.
Собственно, под честью имелась в виду одна репутация. Правила практически ничем не отличались от рядовых турнирных: победителю — конь и доспех побеждённого. Доспеха мне было не надо — не без шальвар ведь мужиков пускать.
— А ведь есть сказка «Тысяча и одной ночи», — рассмеялся Дезире. — Про учёную рабыню, которая такое проделала. И Хуана от Креста, до того как стать монашкой…
— Дезька! Снова нарываешься? Ничего мексиканка постыдного не творила. Просто победила на диспуте — как подрубила кромку на ткани.
«Знаток наш Рене, однако. Или чужим умом крепок?»
— Иными словами, — продолжала Та-Циан полным голосом, — ударили по рукам. Когда намечается хорошая драка, отчего-то и свободная площадь легко образуется. Так что выбрались мы с тем самым нахалом на чистое место. Мои парни тотчас мне карху вернули. Помните, что она была небольшая? Но зато сидела в руке как влитая, а мой оппонент, дурище на счастье, своим долгим клинком владел неважно. В общем, выбила я его карху гран и тотчас подхватила за рукоять. Но и своей не выпустила — кто его знает, удастся ли приловчиться на ходу. Керм меня, положим, и тут поднатаскал, но ведь не родное…
— Кто на обоерукую? — кричу.
С того момента ставки ещё повысились: народ собрался азартный, опять же кумыс и арака… Десяток меринов я выиграла — а это, чтоб вам знать, самая нужная в деле лошадь. От кобылы не ярится и поверх любых препятствий идёт без раздумий, потому как ничего заветного внизу пуза не болтается. Ещё пять на моего милого Локи выменяла: углядели в нём отменного производителя, а у меня он что же — конина для боевой мясорубки. Я ведь упоминала — заноситься стал? Самое гиблое дело что для коня, что для всадника. И семь кобыл мне подарили как отдарочек на подарочек, от широкой души да радостного сердца. Про мою первую в жизни большую саблю и говорить не приходится: законная доля.
— Ой, неправдычка всё, — хихикнул Дезире. — Типа с корабля на бал.
— Зато интересно. А если рассудить — то и достоверность на высоте. Свадьбы в счастливый для них сезон играются часто и длятся долго. Посчитайте, сколько невест поспевает вот в таком селе каждый год? И всем сочетаться браком нужно поближе к месяцу навруз. У вас он иначе называется, навруз-байрам — лишь один день весны, а в Динане живут куда шире.
— И победа уж очень масштабная, — заметил Рене.
— Почему? Я была отличный фехтовальщик, а все они — так себе. Как орешки расщёлкивала. Вот против такого же мастера, как я сама, в ту пору и в той одежде мне было вроде как не выстоять.
— И призы не в меру богатые.
— Во-первых, праздник. Во-вторых — вы оба думаете, меня не распознали? Ещё как распознали. Против юной задиры могли лучшие из лучших стать — но не стали. Могли отказаться помогать врагине и чужачке идти под столицу — а помогли. Нюхом угадали, что у нас с побратимами возникла непростая задумка.
— И про Волчьего Пастуха не сказали ни слова.
— Как то есть ни слова? Джен, Дженгиль ибн Ладо — он ведь и был тот сторож. Нашу неполную дюжину мог бы и один положить своим благословенным посохом. Тот ещё Затойчи, однако.
Вернулись мы по уговору — разве самую чуточку заполночь, хоть нас и оставляли, и уговаривали побыть по крайней мере с недельку. Керм долго удивлялся: про сегодняшний день он для красного словца сказал и ради пущей острастки. Воспитывал он меня на спартанский лад, всё норовил отыскать предлог, чтобы выдрать перед строем. Стыда мне в том бы особого не причинил: у нас такое считается как бы жертвой божеству войны. Настоящих спартанских мальчишек ведь тоже секли розгами на алтаре Артемиды Орфии.
— Ох, Р-рень, — вполголоса произнёс Дезире.
И потом громко и нагловато, обращаясь к Та-Циан:
— Он ведь стал вашим милым, Джен? Мы тут в коробах отыскали пояс…
Распахнул джемпер и показал широкий нательный корсет из выгнутых по телу металлических пластин; каждое такое звено было по краю оправлено золотым и прикреплено к полосе гладкой кожи.
Женщина невольно ахнула: Волк лишь пришёлся ему к слову, только вот пояс и вправду был динанским, с многосложной кровавой историей. В суете переезда Та-Циан положила его «на хорошее место» — такое, про которое и забудешь, да отыщешь, когда придёт пора. К остальным невнятным сувенирам — из Чехии с Непалом (Татьяна), Гранадских Эмиратов (сама Та-Циан), Вард-ад-Дуньа…
Значит, мальчишки и впрямь не утерпели: покопались в чужом.
Слишком рано и некстати отыскали спусковой крючок того оружия, которое она упорно совала им в руки.
Хотя в свадебной истории сия часть виртуального револьвера тоже появилась внезапно и пришлась очень даже кстати.
Но ритуальный воинский пояс из обломков «отпущенных» шпаг…
— Госпожа, вы это ведь очень цените? — с некоей деловитостью спросил тем временем Рене.
— Почти забыла. Во всяком случае, то не игрушка для детей.
— Слышал, парась этакий? Я тебе что говорил: положи и забудь, что вообще видел. А ты мало того что не послушал меня — своровал, так и вздел прямо на тушку. Снимай немедленно. И кофту. И свиншот… тьфу, свитшот. И штанцы впереди расстегни.
Схватил полунагого приятеля за руку, поволок было к двери, но потом остановился:
— Там ниже и не так упруго. Иди-ка на этот матрас. Руки кверху подай.
«Ритуал домашнего воспитания в особо изощрённой форме, — промелькнуло в мозгу Та-Циан. — За что боролись, на то и напоролись».
Сама она подобрала с пола спорный предмет и машинально вертела в руках, то наматывая на запястье, то снимая.
Дезире, картинно похныкивая, подчинился товарищу. Распростёрся на толстом покрывале, плотно ухватил руками резное перильце. Тело у него оказалось цвета веленевой бумаги и такое же гладкое и вылощенное.
Рене одним движением выдернул из шлёвок чёрный ремень, сложил вдвое.
— Мне, наверное, в коридор выйти? — спросила хозяйка нежным голосом.
Парни сделали вид, что не поняли и даже не расслышали.
— Вот, — промолвил Рене сурово. — Подставляйся за все грехи сразу.
— Погодите, — сказала Та-Циан. От, так сказать, предлежащего и предстоящего вида сердце ухнуло книзу. — Наборный кушак мне, собственно, не нужен, если мальчику нравится — дарю. В награду за пролитые слёзы. Но на то, что между вами обоими, нимало не покушаюсь.
«Не спросили разрешения — так сама его дай».
— Спасибо, госпожа, — проговорил Дези елейным голоском. — И… Ой, ты чего? Больно же! Брюки порвёшь!
Ремень смачно хлестнул, перебивая красноречие.
— Держи раз. Госпожа нынче добрая. Госпожа тебе новые штанцы купит, — рассудительно поведал миру Рене. — Суконные, зелёные, в крапинку. Нет, я тебе что сказал? Рассупонься. Вылезать из модной шкурки велел? Не велел. А ты гусеницей извернулся и таки сделал по-своему. Держи два!
«Порка со словесным упреждением. Чудненько».
— Так и пополам перешибить недолго, — хныкнул Дезире.
— Как перешибу, так и страстётся, — раздумчиво заметил его оппонент. — Срастётся, то бишь. Никак забыл, кто ты есть?
Та-Циан невольно хихикнула в ладонь. Где-то на третьем ударе ей стало до последней капли ясно, что мальчики разыгрывают полноценный спектакль на двоих плюс третий в зрительном зале. И, мало того, удильщика подловили как раз тогда, когда он сам собрался подсечь крупную рыбу.
Только вот никому не известно, кто рыбак, а кто его добыча. И сколько на самом деле годков юным гаёрам. Так же как и они сами не подозревают, насколько стар был Дженгиль, когда заказывал оправить звенья старинного боевого пояса в золото с серебром.
«Но старость — это Рим, который
Взамен турусов и колес
Не читки требует с актера,
А полной гибели всерьёз».
Так смерть, как и Рим, надо брать не долгой осадой с помощью передвижных тур, а внезапным штурмом? Джен намекал на это?
У самих римлян похожий пояс — кладовая вооружений именовался «балтеус», и за оскорбление его чести могли запросто убить. Даже в Эдинере похожее…
Но это ещё одна ветка древа сказаний.
Что внутри самой Та-Циан позвало чужие, рутенские стихи в такой момент, с виду абсолютно неподходящий?
«А ведь шутить-то они шутят, подзуживают один другого, но тем не менее дела обернулись куда как серьёзно».
Всё-таки зрелище оказалось настолько чарующим, что не хватало духу встать и прекратить бесчинство: бумага приобрела ровный алый оттенок, на котором еле проступали пламенеющие знаки. Дезире уже не танцевал на ложе, не повизгивал упоённо, как незадолго до этого, а лежал не двигаясь, широко распустив тёмные кудри по рукам цвета слоновой кости. Виссон и пурпур, пурпур и парча…
— Хватит с тебя, — проговорил Рене грубовато. — А то раскис и вида не подаёшь, как тебе там.
Бросил ремешок наземь, ухватил партнёра подмышками, сволок и потащил к себе, как одинокий муравей — жирную гусеницу. Ей показалось или они в самом деле отчасти обменялись массой?
— Рене, — позвала женщина, — когда позаботишься о твоём дружке, вернись и забери остальное имущество.
Он, не оборачиваясь, кивнул из-за плеча. Голова Дезире, томно повисшая на братнином плече, чуть дёрнулась, приподнимаясь на голос, и встретилась глазами. Лукаво и чуть косноязычно.
- IX. ПЕРВОЕ ПРИЧАЩЕНИЕ
«Не стоило бы грузить народ Пастернаком. Потянуло на преждевременные мысли. Что делать — нечто во мне буквально прыщет чужими стихами».
В отсутствие младших старшая внимательно рассматривала оба пояса: оружие битвы и орудие наказания.
«Там под слоем дорогого сплава лезвия мечей могут быть по-прежнему заточены, — подумала о первом. — Не всегда разрешено таскать на себе то, что предназначено для убийства: полагается обезвредить. Но отпуск может не повлиять на коренную динанскую сталь, не перебить особую закалку — а мальчишка того не знал, не ведал».
Второй предмет показался ей, мягко говоря, странноватым. Полоса гибкого каучука с линзообразным сечением, длинная ось — сантиметров восемь. Пряжка непропорционально мала и неказиста — лишь бы зацепить за другой конец.
«Держу пари, каждый день паренёк эту штуковину не носит, — подумала, качая головой. — Еле слаксы на месте удерживает, зато разрубить острой гранью пополам — это оно запросто. С другой стороны, у «порольного» ремня самое опасное и непредсказуемое — пряжка. Выходит, с умыслом наряжались оба?»
Тем временем Рене, по-видимому, справился и вернулся в комнату.
«Мне кажется или он в самом деле чуть усох? Ладно, сейчас нет смысла вникать в детали».
— Извините, госпожа, Не мог в один ход забрать все наши вещички.
— Не за то прощения просишь, — спокойно заметила Та-Циан. — Вот о чём думай. Перехватил у меня право судить и наказывать. Устроил игрища на моём ложе. Это тебе как?
И внезапно усилив голос так, что отдалось от стен, продолжила:
— Мне всё равно, как вы с приятелем у себя друг друга пользуете. Но здесь — ложись ничком.
Юнец улыбнулся было, не понимая, но вдруг во взгляде мелькнул страх. Он расстегнул ворот, будто в одышке, и покорно лёг на место, где раньше был Дезире.
«Оказывается, я не разучилась укладывать мужчину в постель одним голосом плюс хорошо подобранная интонация. И при этом отнюдь не кричать и не надрывать голосовые связки».
— Лежишь? Ну, лежи-отдыхай. Покрышка, наверное, ещё вовсю твоим милым Дезинькой пахнет. Руки кверху, ноги врозь.
«Вернуть ему забытую снасть? Нет, проявим немного смекалки. Не зря друже Керм позволил мне взять нагайку — камчу по-здешнему, по-нашему камши, канши. Мощный оберег: пахнет конским потом, хоть к лошади редко прилагается, большей частью висит на пальце или запястье. Людской кровью, хоть в ближнем бою — не первая снасть. Защищает воина от вражеских клинков, роженицу — от бесов. Воплощает ярость боя, величие родовых мук. Или наоборот: в любом сражении можно отыскать возвышенное, в любых родах — ярость, с которой плод исторгается из тела. Лучший символ власти и ответственности за неё, какой можно сыскать: перстень нуждается в клинке, сабля — в силте».
Э, а парень-то вроде и в самом деле отдыхает или впал в прострацию. Или пьёт мысли старшей.
Что же, подбросим топлива в костёр?
По традиции, казацкого гетмана ударяют нагайкой, прежде чем вручить ему палицу-буздыган, тот же скипетр. Чтобы помнил о бремени власти: как поставили, так и сбросить могут. То же было и с ней, когда ставили над её первой сотней.
Та-Циан вынула плеть из ящика, повертела в руках. На самом деле смотрится как жезл или шестопёр: деревянная рукоять увенчана гранёным навершием, из навершия спадают, словно ветви плакучей ивы, девять тонких кожаных косиц. Если хоть к одной подвязать свинчатку — волка можно переломить одним ударом. Пастушеская сноровка, которая не к лицу водительнице людей. Неуклюжие пропорции: гибкая часть почти равна неподвижной. Делалось не ради жизни — ради смерти, а той не к лицу украшения.
Она тоже не любила ни в чём излишеств. Лучшее украшение снасти — мастерство владельца.
«Порефлектируем на досуге? Мысль всегда течёт быстрей, чем реальное время.
После того, как мы пригнали табун, дюжина всадников так и осталась под моей рукой. И, натурально, лошади. По мере того, как мы двигались дальше к цели, удавалось торговать и тем, и этим: прославленными книгами среди деревенских старшин, воинским умением — среди тех, кто хотел попытать купеческого или иного счастья. Везти невесту к жениху и сопровождать свадебный поезд тоже приходилось. Нет, мало кто обманывался насчёт меня и Керма, во всяком случае, обманывался глубоко. Оттого кое-кто из охраняемых, удальцы и авантюристы в душе, оставались. Подразделения, посланные с той же тайной целью, что и мы, нередко считали необходимым соединиться с Кермом. И они, и мы как бы вгрызались в горную породу, только мы шли как бы внутри золотой жилы, а они сквозь базальт. Наша прибыль в людях, лошадях и полевых орудиях значительно превышала убыль. Заниматься пищевой контрибуцией случалось, но редко: платить мы могли не одними бумажками и звонкой стальной монетой, но и настоящим товаром и услугами. А если учесть, что неплохие — да что там! — великолепные спецы приходили, желая не командовать, а подчиняться славному имени (естественно, на демократических началах), то картина была попросту фантастической.
С того и пошли сравнения меня с Орлеанской Девой, хотя уж девственница из меня была, как из удава оглобля. Но с другой стороны: чем бы ни объяснялся воинский гений француженки — тем, что она была королевским бастардом и её учили защищать себя, тем, что она была воспитана в дворянской семье, хотя и потерявшей титул, что она была воплощённым «синдромом Морриса», — это был не мой случай. Невзирая на сверходарённость, Жанна была неграмотной. Тогда это не считалось пороком ни в одном из сословий. Я же в своих идеалах числила Хуану Инес де ла Крус, хотя не было на земле такой огромной кельи, что могла бы вместить мои упования и амбиции».
Война — удобный повод сделать карьеру на трупах. Карьера в случае Та-Циан состояла из ряда малозначимых движений — никто не подавал рапортичек в ставку, не оглашал наград перед строем. Или тебя признают, или нет. Её признавали: как знамя, как голову, как ту, которая отвечает — ответит — за всё правое и неправое. В последнем было главное преимущество.
«Нет, главным было другое: мой голос ложился поверх иных голосов. Я умела сотворить невозможное. И мне безусловно кто-то ворожил: видимо, грядущие судьи».
Люди присоединялись, приплетались к отряду, словно пряди к косе Та-Циан, что к тому времени приобрела известность, от которой хотя и не «звенели все горы», как говорили потом, но всё же немалую. Снежок ребячливого мальчишки превратился в снежную крепость на катках. Гуляй-город. Полк. Дивизия. В масштабе гор — почти армия. А такой массой не управляют на коллективных началах — по крайней мере, открыто.
Побратимы ушли в тень, и это получилось у них естественно.
Уже под самым Лэн-Дарханом, приметив, как ставить кордоны и располагать полевую артиллерию на гребнях естественной котловины, Керм сказал посестре:
— Нам вроде как за охрану столицы деньги плачены.
— Неужели много? Нет? Так что мешает добавить к сумме какую-нибудь малость? — с новоявленным цинизмом проговорила его собеседница. — Например, сам город?
Сказано было более того для куража. Но она куда лучше остальных понимала: перед силовым захватом Сердца Сердец далёкая Ставка нимало не задумается. Мир с «кэлангами» полковников уж точно не устроит.
А цинизм во время боевых действий развивается легко и просто: представьте себе, что вечером вам предстоит съесть коня, который утром нёс вас в бой и геройски погиб, приняв в себя пули, назначенные хозяину…
— Как, Рене, отдышался от прошлых нежностей? Готов?
«Вот теперь берём бычка на рожон».
Юнец выразительно повёл плечами:
— Отчего ж нет? Вино налито — надо его пить.
Первый замах оставил под лопатками рыхлую розоватую бороздку, которая на глазах побледнела. На втором госпожа дёрнула рукоять на себя: края рубца разошлись, но крови не показалось ни капли. На третьем и четвёртом ударах, снова с хорошим потягом, спина казнимого приняла недоумённое выражение:
— Вы напрасно вгоняете меня в краску, домина. Если разрешите, я поясню.
Приподнялся, сел. Оказалось, что ноги отчего-то слегка не достают до пола:
— Бьют плетью или кнутом с троякой целью. Ради того, чтоб вывести из строя, попросту говоря, убить: тогда не столь важно, какие чувства это возбуждает в том, кто стоит напротив. Для наказания и чтоб сердце отвести: боль, стыд, ужас суть необходимые компоненты. И во имя конечной радости, когда упомянутая троица пережигается путём некоей трансмутации в нечто, стоящее очень близко, но обыкновенным путём не достижимое. Думаю, истребить меня вконец вы не хотели. Также вряд ли вы намеревались доставить мне удовольствие. Остаётся то, что посредине. Я прав?
Та-Циан немо кивнула, будучи слегка ошарашенной таким красноречием.
— Уж извините, но цели вы таким способом достичь не сумеете. Не то что наш малый народ не чувствителен к боли. Напротив: мы весьма отзывчивы, только понимаем её иначе. Она для нас освещается конечной целью — вот как женщина рожает, зная, что на свет появится новая смертная жизнь…
«Шар мимо лузы. Хотя определение «смертная» смазывает благостную картинку».
— Или так примерно: есть трое рабочих. Один возит камни, другой кормит семью, третий строит Шартрский собор. Первый и второй — люди. Третий… не хочу отставлять человека в сторону, но третий в духовном смысле — один из нас.
«Тривиальная мысль: ах, какие мы все из себя возвышенные. Нет, ты, братец мой, на самом деле глуповат или притворяешься? Ставлю на второе».
Рене тем временем продолжал с искренностью, которую принято называть обезоруживающей:
— На нас действуют страсти, которыми пропитано действие. Вы их, как я понял, не испытывали: хотели преподать урок. Проявить власть. Если я слишком проницателен и вам это не по душе — вы ведь поняли, что вам дано над нами обоими право. Как мне над одним Дезире: бить, учить, кормить. Вам не обязательно было нас подбирать.
«Ты так уверен? Я — нет».
— Тогда поясни, будь так любезен, какого рож… какого витамина тебе не хватило.
— Тёмных страстей, — ответил юнец. — Гнева, ненависти, желания обладать. В этом роде. Мы кормимся эмоциями. Хотя я боюсь напутать. Если бы вы последовали за мной к Дезире — он разложит по полочкам куда толковей меня. Паренёк смышлёный и речистый.
«Ага, вот, кажется, и оно».
— Ладно. Только скажи напоследок, а то как бы не позабыть. Какая боль лично для тебя самая лёгкая?
— Когда бьёт тот, кто любит. Тот, кого ты любишь. Или кто ненавидит тебя, но твоя цель — добиться обратного.
«Вот как?»
— А страшнее всего, — вдруг добавил юнец, — когда ты ненавидишь дающего урок. Или помнишь о былой ненависти и нынешней вине.
— И кто же он? — снова спросила Та-Циан словно по некому наитию.
— Моё другое «Я». Тот, кто попытался убить меня из ревности, но я прикончил его самого. Оставим это, ладно?
Из сомнамбулы возник прежний мальчишка размером в женское предплечье: словно умные речи вконец его истощили и умалили. Та-Циан подхватила его вместе с поясами, перенесла в другую комнату.
Тяжко раненный младенец лежал на пузе, натянув на себя лоскут кружевного полотна размером в наволочку. Следов на спинке, однако же, не было видно никаких — да кто бы сомневался.
— Это мы ради экономии ресурсов уменьшаемся, — пояснил он сладким альтом. — Чтобы сохранить подобие жизненной силы.
— Да я и не удивляюсь вовсе, — ответила Та-Циан.
— Ты лучше объясни нашей госпоже, — сказал его товарищ. — Что к чему и в общих чертах.
— А. То, что вы видели, — это Рень меня поддерживал. Давал подышать, а потом поил, чтобы мне хотя бы так восстановиться. Понимаете, бурные страсти нам как воздух. Информация, особенно такая, что увлекает, — пища. Чужое страдание и своё собственное, полученное от рук ближнего, — это сходно с тем, как дышат и едят деревья: кислородом и углеродом. Всё в одном сосуде. Это для листьев. Но для корней нужна влага. Без неё можно существовать сколько угодно времени, потому что она имеется в любой пище. Но не вечно. Вот и мы иссохли уже оба, поддерживая друг друга.
— Вы нас подкармливаете и прикармливаете, — кивнул Рене. — А это как вино, словно любой хмель: пьянит, но не насыщает. Хотя вид красного вина имеет как раз наше всё. К тому же мгновенное излечение ран сильно истощает. Нельзя безнаказанно нарушать биологическое равновесие.
«Ребятки не очень хорошо спелись, — подумала Та-Циан, — хотя от поэтов, какими они предстали, трудно ожидать несокрушимой логики. Главное, что немножко, да открылись».
— Я понимаю, — кивнула она. — Вы ведь вампиры, верно?
— Нам очень неловко, — улыбнулся Рене. — Мы не хотели, правда. Ваша телесная жидкость… она слишком густая, слишком выразительная. В ней растворены тысячи историй.
Та-Циан произнесла коротко:
— Если надо — возьмите. Я учу, я воспитываю, я и питаю. Что от меня требуется?
«Хитрюги. Однако ловец попал на ловца — и это достойно».
— Подверните манжеты блузы — обе, — деловито сказал Рене. Всё-таки он казался не то чтобы смущённым, но слегка обескураженным.
— Вот, — кивнул Дезире, приподнимаясь. — Теперь хорошо бы вы сами надрезали вены поперёк — это покажет вашу добрую волю, это нужно для первого раза и совсем не опасно.
— Дезька!
— Он прав, Рене. Ментал вы ведь ловите.
— Прав, но как всегда валяет дурака. Не трогайтесь с места.
Женщина прикрыла глаза и через мгновение почувствовала на руках небольшую тяжесть, на голой коже — два крошечных жарких язычка, один гладкий, словно шёлк, другой, напротив, шероховатый: тёрка для мускатного ореха. «Чисто щенок и котик, — подумала, усмехаясь в душе. — Развели меня на кровь и довольны. Хотя действуют с душевным сокрушением и явно не без опаски».
Приподняла веки. Мальчишки, уже в половину взрослой человеческой особи, стояли на коленях, придерживая её кисти своими так деликатно, что Та-Циан и не заметила, как всё случилось.
«Ой, как бы меня не опустошили вконец. Думаю, для их привыкания как раз достаточно».
— Ребята, а ведь хватит, — сказала громко. — Отлипните, ладно? Как бы сердечная надсада у кого-нибудь из нас не случилась.
Они отпрянули с нездешними и чуть потемневшими лицами, словно проснулись от некоей затяжной мечты.
— Я вам сделала плохо?
— Нет, — возразил Рене, — это мы сделали себе нехорошо. Мы мужчины и должны были устоять.
— Но вроде бы нас не просили воздержаться? — поправил его Дезире с обычной плутоватой улыбкой. Сил на юмор у него, видимо, хватало всегда.
— Ты что — не видишь, стенки вен уже спали и пятнышки воспалились. Потом доберём, если госпожа позволит.
— Пока я позволяю вам сварить мне кофе — восполнить кровопотерю, — сказала Та-Циан. — С молоком, чтобы и в вас пролезло… мои кровники.
По всей видимости, им обоим срочно понадобилась духовная кормёжка: так в человеке, страдающем от голода и жажды, аппетит просыпается только после хорошего глотка воды.
Поэтому за столом в большой комнате рассказ новой Шехерезады продолжился.
— Если вы поинтересуетесь¸ что писали и пишут в Динане о тогдашних событиях — будто меня сняли прямо из-под осаждённого города и привезли в ставку поговорить, — не верьте. Резиденция главнокомандующего, если он хочет себя верно поставить, должна быть приближена к линии фронта. Даже если нет ни фронта, ни формальной осады.
Лэн-Дархан непохож на обыкновенные города. В старину их поднимали на вершину холма или ограждали стенами и башнями на равнине. А его зачаток был расположен в месте, где высоченные горные хребты раздвигаются и образуют широкую и плоскую котловину. По ней протекает река, в изобилии бьют подземные ключи, так что от жажды здесь точно не умрёшь. В старину и перевалы было легко перекрыть. Однако по замыслу тех, кто строил дома и обводил их забралом, сердце всех земель и не должно выглядеть неприступным: он должен был быть открыт для добрых людей, от дурных его должна была ограждать лишь слава. Такая вот рискованная концепция: но у нас она работала с тем же успехом, что и Братство Зеркала.
— Кажется, я понял, — проговорил Дезире. — Только сказать пока не умею… как собака. Или кот.
— Конечно, в моё время город расплеснулся по горным склонам, протёк по по всей долине реки Зейа, а фортификационные сооружения устарели вообще по всему миру — не только здесь.
Но когда меня сдёрнули с этих горизонтов и предложили прибыть в ставку для обсуждения тактики пополам со стратегией, я поняла это как признание моей нынешней власти.
Оказалось, кстати, куда как проще.
Во-первых, главнокомандующий вспомнил о моей матери, сыграл свадьбу и по этому поводу извлёк из лесной глуши и натурализовал её сынков. Благодаря сим действиям война и революция приобрели вид семейного подряда.
Зачем ему понадобилось хвастаться этим передо мной — не знаю. Несколько позже я с ними всеми встретилась в узком кругу: старший брат, Эно, который взял от отца одно лишь имя, обучался на юриста, младший, Элин, то бишь «Эллин», древний грек, женился. Супруга обеспечила его хорошим приплодом: этакие куски парного мяса с глазами…
Во-вторых, ещё до того, как наша купеческая авантюра превратилась в засаду, а засада сделалась осадой по всем правилам воинского искусства, старая власть решила хоть как-то договориться с новой. О разделе влияния, об эмиграции на другие острова вроде матушки Британии, о том, чтобы учредить в горах твёрдый порядок, чего без совместных усилий достичь было никак невозможно. Новая упиралась, выставляла кандидатуры, неприемлемые на все сто пятьсот. Когда бывшие правители раскусили игру и поняли, что их не принимают всерьёз, некто их очень кстати надоумил, что хотя лэн-дарханский орешек расколют всенепременно, да только уж слишком позорной и дорогой для красных ценой. И теперь уже лэнцы в свою очередь могли посбивать лапками масло в крынке со сливками и пережать горло ухватившей лягушку цапле. Иными словами, поставить кое-какие условия грядущей власти. Что и было сделано.
В долгоиграющие парламентёры тире посланники они потребовали меня. Во-первых, человек, славный если не прямотой, то честностью. Во-вторых — близкая родня главковерху, которая (на которую) может (можно) повлиять. И которой, натурально, сам муж своей жены дорожит, а мать отчасти командует. (Кстати, и в том, и в этом люди заблуждались — жизнь в Лесном Эрке не способствует возникновению близкородственных чувств). Была по умолчанию и третья причина, но никто её не упомянул: а сама Оддисена либо хитрила в своих собственных целях, либо игнорировала все политические увёртки и вооружённые противостояния как нечто малозначащее. Среди Братьев ходила поговорка: «Война — продолжение иными средствами не политики, но физиологии». В том смысле, что сама драчливая мужская натура такого требует. И не одна мужская. В конце-то концов непрестанное сражение — нормальное состояние человечества: все обычные хвори умолкают.
Вот эта игра в поддавки как раз и была тем неведомым шансом, которого я дожидалась, бредя по узким тропам Лэна…
Однако прежде чем согласиться, я спросила:
— Сэн Верховный, скажите как родич родичке: вся эта катавасия с тягомотиной вам необходимы? В том смысле, что званых попировать на лэн-дарханской скатерти оказалось маловато и стоило бы поговорить с незваными?
А спросила я потому, что мой полк ославили бандой и что, собственно, ни в регулярных войсках, ни в разбросанных по горам отрядах, ни в самом Братстве Зеркала не наблюдалось единодушия. Динан твёрдую руку не жалует и не продаст свою волю ни за какие коврижки с пряниками. Так что с рекрутами и кандидатами в смертники у многоуважаемых Лона с Марэмом ожидался напряг.
И крыть мои козыри им было нечем. Так что ответ мне был дан утвердительный. В том плане, что да, вы необходимы до чёртиков.
— Тогда я выставляю условия. Мне как атаману — звание генерал-полковника регулярной армии, простым полковником меня и без того именуют. Также возможность набирать вольных охотников — в смысле партизан или народных ополченцев. Корсарский патент своего рода, только что сухопутный. Мне как некоему подобию дипломата — право в экстренной ситуации принимать решения по Лэн-Дархану без согласования со Ставкой.
— Уж очень круто забираешь, родственница, — говорит тогда Лон.
— Для пользы общего дела, — отвечаю с завидным хладнокровием. — Да что патент: государственники, бывало, подмахивали пакты и поважнее, чтобы при первом случае разорвать. К тому же через год помрёт либо ишак, либо падишах. Вот так, родич.
Он понял: и сама авантюра с переговорами оказывалась делом крайне рискованным, и у меня на лице было кое-что написано ярким чахоточным румянцем. Что у меня неладно с простреленным лёгким, я знала: что эта хворь исцеляется не салицилкой, не антибиотиками, даже не кумысом, а направленной дозой радиации — догадывалась.
Словом, отправилась я в очередной поход. Не взяла никого из верных, хоть и просились: им-то зачем пропадать, их собственная роль написана для живых. Сама верхом на кобыле, помню, Налта её звали, редкой золотисто-соловой масти, и конвой сплошь из красноплащников. Ну, а в городе придали нам полдесятка местных вояк. Эти позже не особо усердствовали — так, прогарцевали для форса.
Удивительный город: на окраинах чистенькие белые домики и трава лезет сквозь щели в брусчатке, далее плечом к плечу идут фасады в резьбе и лепнине, но тот же привольный бурьян. Вот представьте себе романтически запущенную Красную Площадь, да? Ближе к центру дома ниже, ограды выше, улицы пробивают себе путь через сады и парки. И падают ниц перед старой цитаделью, что сохранилась лишь чудом.
Нас ведь нарочно провезли через центр, чтобы показать башню с карильоном — колокола такие, на которых можно сыграть любую мелодию. Резиденцию же устроили в аристократической части, там, где камня мало, а зелени много. Кажется, лишь тогда я поняла, что пришла весна, а не просто сезон непролазной грязи.
И вот что скажу: Лэн-Дархан — город по сути и замыслу своим открытый, а дом показался нам крепостью.
Если вам случалось идти пешком от метро «Кропоткинская» до Парка Культуры, то вы могли обратить внимание на малый особнячок в восточном духе, некое смутное подобие сеговийского «Дома с остриями», возникающее по правую руку. Фасад покрыт мавританскими шипами, окна выведены вверху полукругом, парадный вход, куда ведут два марша довольно крутой лестницы, заглублён в полукруглую арку. Так и кажется, что с её свода готова сорваться опускная решётка.
В нашей резиденции этого не казалось: зубцы были настоящие, покрыты гладкой буроватой коркой окисла, что защищала их не хуже иной краски, — таким особенным свойством обладала сталь. Окна в верхнем, парадном этаже были небольшие и благодаря сетке переплёта выглядели подобием витража. Нижний этаж рассекало множество узких вертикальных щелей, намертво забранных чугунными копьями. Позади копий стояли толстые стёкла — знак того, что уже несколько столетий владельцам не приходилось вести стрельбу из бойниц. Деревья на несколько метров отступили от стен, но солнце, обходя дом то с одной, то с другой стороны, рождало внутри зеленоватый мерцающий полусумрак. Меня слегка огорчало отсутствие цветников — парк был заброшен, к нашему приезду его слегка расчистили, но и только. Зато лестница-трап, которую легко было поднять и тем отгородить верх от низа, порадовала несказанно. В той же мере, как и люк, наглухо перекрывающий отверстие. Не то чтобы я считала нужным забаррикадироваться наверху, отбивать атаки было некем и вообще не входило в мои функции. Однако успокаивало.
К тому же здешний карильон вступал со своей партией пять раз в сутки. И всякий раз это были новые звоны. Семь колоколов божественной октавы, семь ступеней, ведущих если не прямо к райскому небу, то к его восьмой ступени или сотому имени Аллаха — так любили здесь говорить. Помню, как я впервые взобралась на кромку природной чаши…
«Внизу, точно собранные в ласковую пригоршню мохнатых горных склонов, громоздились дома, островерхие башенки и крытые синей черепицей купола, темные платки садов… мосты и виадуки с легкими арками… четырёхугольный двор Кремника с колокольней…» — неожиданно вступил Дезире.
— Но как, мальчики?
«Вдруг из щели между горными вершинами хлынуло сияние, торжественно алое и золотистое, подобное аккорду; расплавляло формы и превращало их в сказку и мираж, — подхватил его речитатив Рене. — Всё смешивалось, дрожало тенями, одевалось сияющей зыбью, бросало искры, подобные мечам и копьям. И тут на колокольне мягко ударили высокие, «женские» колокола: чуть надтреснутая, робкая Горлинка и холодноватая, мерная Санта. Голоса сплетались и расходились. Малиновым бархатом окутал их игру звон «серединных» колоколов: Дива и Прелести. И когда уже слушать их стало невозможно — так замирало сердце от боли и восторга, два «мужских» колокола разорвали нежное плетение: Гром, гудящий и гулкий, как лесной пожар, и резкий Воин, более низкий и светлый по тембру. И уже забили бы их другие голоса и подголоски — как высоко взлетел и затрепетал серебряной нотой самый главный колокол — Хрейа, Светоч; грудной, легкий и сильный его звук вел возникшую мелодию, наполняя мир любовью».
— Мы прочли об этом в вашей крови, — объяснил Дезире. — Вот ещё одно преимущество совместной жизни.
— Тогда я вообще стану помалкивать, — возразила Та-Циан, — неинтересно же.
— Ой, простите, — спохватился Рене. — Всё это вот он — в любой дырке затычка, для любой пороховой бочки затравка. Увлеклись мы оба. Ваше искреннее чувство ведь тоже даёт яркую окраску событиям.
«А во втором лице не всегда бывает ловко повествовать о тайнах души, — скрытно добавила женщина. — О Каорене. О Дженгиле. О Вечном городе — самой жизни моей, вручённой как незаслуженный дар».
Вспоминала.
Их повели представляться временщику с присными, не дав хорошенько отдохнуть с дороги и обиходить лошадей. Как потом выдумали злоязыкие, «госпожа главный переговорщик» не оделась должным образом и торчала посреди изысканного общества этаким чертополохом посреди сплошных роз и лилей. Словно не понимают, что любая средней руки танцорка Тергов прежде всего подбирает себе облик, который бы её выделил. Иногда стоит сыграть на гармонии, иногда создать резкий диссонанс. Несовершенство может зацепить чужой глаз куда эффектней вылощенной красоты. Бывает, ты не догадываешься, что тебя ждёт, — тогда действуй по наитию, оно у тебя развито сильней, чем у прочих людей.
«Не знаешь, что надеть, — возьми английский костюм, говорят в Европе. К тому времени у меня завелись всевозможные наряды на все роли, — говорит Та-Циан сама себе. — Даже мундир «красного плаща», тык в тык скопированный с фасонистой оболочки друга Нойи. Но тогдашний мой наряд более всего напоминал об английских денди начала девятнадцатого века: тёмно-серый пиджак с широкими лацканами, такая же юбка-карандаш, белейшая сорочка с воротником, подпирающим подбородок, и чёрным пластроном. И башмачки вместо туфель: из тончайшей кожи, с двумя крошечными солнцами вместо пряжек — так хорошо начищены.
Самый смех, если разобраться, был в том, что все кавалеры на балу… простите, на приёме были во фраках, дамы — в вечерних платьях с голой спиной и открытыми до самых сосков плечами. И это в исконно исламской стране, где к последователям Хесу ба Йоше относятся с известным благодушием ровно до тех пор, пока они ведут себя достойно!
Каорен был такой мусульманин. Весьма продвинутый. И ему не оставалось делать ничего иного, кроме как прочесть мне нотацию за несоответствие общему антуражу. Парадокс в духе нашей родной обители.
Ибо не бывает такого, что весь полк идёт не в ногу, один ты в ногу.
А уж хорош он был — не по моему тогдашнему настрою. Глаза тёмные, узкие, непроницаемые, Нос с благородной горбинкой. Терпкость в изгибе губ. И притом безбород и лыс, словно буддийский монах. Что называется, везёт мне на исключения из правил — муслимы же все как один заросшие…
Он, кстати, был при тамошнем городском главе кем-то вроде премьер— министра без портфеля, а при главнокомандующем — первым интендантом и спецом по современным вооружениям. Важная птица. А я кто? Почётный заложник на правах долгосрочного парламентёра. Отчим поторопился придать мне весу, по горам прошумела моя мимолётная слава, но ведь на самом деле я лишь мотылёк-однодневка в клюве коршуна…
И ещё вот какое дело. Смотрел он на меня поверх объёмистой пиалы, которая закрывала нижнюю половину лица, а ажурная вязаная шапочка до самых бровей прятала верхнюю. Нет, ни тогда, ни позже — до самого конца Каорен не признался, что это именно он меня спасал из братской могилы. Ни к чему было это нам обоим. Но, с другой стороны, такие люди, как он, умеют избегать нарочитых намёков, обходясь нечаянными».
— А тот разговор, который буква в букву повторяется во всех мемуарах, — разве он не состоялся? — спросил Рене.
— Это когда Каорен мне внушает, как надо по правилам хорошего тона вкушать скудную трапезу осаждённых? Суррогатный кофе и запеканку из шрота, коими я с непривычки давилась? Ой. Нет, собственно, хоть надлежащие манеры в меня вбили на совесть, было очевидно, что здешнее великосветское общество пытается меня спровоцировать. Не тем, что жуёт всякую дрянь, а за компанию и меня вынуждает. Есть правило куда более древнее, чем всякая мишура: дворянин не имеет права жить много лучше своих крепостных. Стоило бы уточнить: неизмеримо лучше в дни мира, просто лучше — в трудные дни. Но иначе — да. У сервета покрой одежды может быть проще, чтобы самому легко было одеться, но ткань добротней. У горожанина — сапоги на низком каблуке, у знатного всадника — чуть ли не на дамской шпильке. У крестьянина пояс, у господина — перевязь. Оружие совсем разное. В общем, уйма всяких тонкостей. А я нарядилась словно госпожа всех господ. Это по здешним столичным меркам, о которых в полудиких горах некому было меня надоумить.
— Вроде как то, что император ацтеков ел за специальной ширмой? — догадался Дезире.
— Именно так, умница. В смысле — ни кусочка моей священной кожи не отдам чужим взорам. Вы мне чужие, а я — своя собственная. Ислам в таком тесном, наполовину домашнем обществе не рулил: да у них за высокими заборами и не такие вольности допускались, потому как семья. Ну, это я про Динан, а не Рутен, понимаете.
Вот мне и говорят примерно такое:
— Разрешите мне, ина, преподать вам урок, а то больше никто не осмелится: уж больно вы персона серьёзная. Вам и вашим людям что без слов говорят? «Мы готовы беседовать со всей искренностью, без умолчаний и без лести». А вы всем видом показываете, что не готовы такое принять. Застегнулись с головы до пят.
Правила, как себя вести, выходит, имеются. А как из ложного положения выйти — нет, наверное. Разве что совершить местный аналог харакири.
Тогда я рывком одного указательного пальца расстёгиваю свой дендистский галстук вместе с воротником — вплоть до ямки между ключицами. И говорю просто:
— Не аврата боюсь. (То есть не наготы, запрещённой исламом.) Всё, что не на виду, вашими же заплечных дел мастерами изузорено. Ни к чему моим досточтимым сотрапезникам об этом знать, не то что видеть.
Кажется, они даже аплодировать мне попытались, но их же пресловутый бонтон не дал.
А дня через два в наш «Дом с остриями» доставили большой лёгкий пакет с маркой хорошей лавки мод да моим именем. И в нём глухое платье из драгоценного шёлка, тёмно-серое с тончайшей золотой нитью и узким вырезом, и такие же башмачки, и невесомое покрывало на голову и стан. Мол, ходи по городу как должно, у себя в доме — как привыкла.
- X. КАК КУПИТЬ ГОРОД. Начало
О многом та-Циан просто не умела сказать своим «прикормышам» или сомневалась, что такие тонкости будут им интересны. Как объяснить, что в Динане космополит и патриот легко становятся синонимами? Что в любом из городов, куда её заносило, она делалась ему причастной, даже более — смотрела, как сюзерен на своё владение? Обладать для местного уроженца в первую очередь значит — уметь сохранить и защитить.
В ту самую первую (или вторую? Почти мистика) и самую краткую встречу Каорен так завершил свою нотацию:
— Если вас оскорбил такой ничем не завуалированный урок, поторопитесь получить сатисфакцию. Я приближен к клану мастеров клинка, что же до ины — ей нужно лишь шевельнуть пальцем, чтобы получить официальное признание от его старшин. Поговаривают, что вы едва ли не самый страшный и непредсказуемый боец на саблях в Динане — во всяком случае, по эту сторону гор. А мастер с мастером и элита с элитой не сражаются.
Сама она льстивых слухов чуралась, к поклонникам «гибельной остроты» себя не причисляла. Поединки здесь были не тем, что в золотые времена европейских дуэлянтов: способом решить затянувшийся спор, может быть, бросить вызов судьбе, — но не выместить на другом личную обиду.
Только вот Каорен этими словами явно намекал на свою причастность к Братству. Второй смысл наслаивался на первый, творя иносказание.
В самом ли деле он числился в верхах — скажем, доман высшего ранга или даже леген? Силт он, в отличие от Керма, носил, но что было внутри: локон любимой, крупица яда или самоцвет? В иерархии драгоценностей она разбиралась плохо.
И что значит на эзоповом языке вот это: «Ей надо лишь пошевелить пальцем, чтобы получить признание»? Мастером сабли или шпаги признают не люди — молва. Запрет на поединки между ними — такого требует не закон, но простая рациональность. У каждого мастера вырабатывается свой стиль, своя совокупность приёмов в дополнение к всеобщей азбуке. Два разных стиля — это практически несопоставимо, безумно и оттого смертельно для обоих: если только не запретить поединщикам увлечься до самозабвения, до упоительного момента, когда человек становится одним со своей сталью. А до той поры и дуэль — всего лишь пустячная игра.
Так она размышляла, в одиночку бродя по улицам и площадям Лэн-Дархана: обсуждениями условий мира (или просто сдачи на милость победителя) её не слишком обременяли. Передала бумагу — и ладно. Охранники легко согласились не обременять тоже: в стенах целее будут, чем за компанию с тронутой мозгами бабой. Ханберт Антис, непосредственный глава Каорена, открыто благоволил к «госпоже посланнику» — судя по всему, тоже поучаствовал в купле-продаже библиографических редкостей. Его подчинённые и гражданские супруги подчинённых портили картину общего благодушия лишь в присутствии казённой охраны, да и то слегка.
А вот легендарное лэнское гостеприимство порядком ослабило накал: начиная с того, что на официальных приёмах и в «открытых домах» поили самое лучшее дрянной робустой. Это в стране, где натуральный, из-за семи морей привезенный, много реже — одомашненный в эроских анклавах кофе был маркой гостеприимства! Оброс уймой ритуальных действий, требовал не меньше утвари и театральных жестов, чем японская чайная церемония!
И кончая традиционной велеречивостью.
«Может быть, я тогда не понимала вежливого притворства и непоказного отторжения? — думала сейчас Та-Циан. — В легенде моей жизни говорилось, что меня в глаза обзывали «кяфиркой», то бишь лицемеркой и отступницей. Но уж это полная ерунда. Вежливость в них всех вбита вместе с молоком матери. Иное подвигло меня тогда на нестандартные действия».
— На время переговоров отпущен месяц, — рассуждала она вслух. — Горы не контролирует никто, однако мой родич со стороны матери обязался, по присловью, избегать кромок чаши. Сосредоточивать войска за перевалами и не заниматься альпинизмом. А человек он порядочный; и его правая рука Марэм — также.
— Разумеется, — сказал случившийся тут Каорен без капли энтузиазма. — Военная косточка, как ваш покойный отец. Интеллигентский сухарь.
«Здесь и правда не знают, что Эно-старший был родом из «кормящего сословия» и притом поэтом — чёрная кость, земляная плоть, крылатая душа, — или наш добрый друг так пошутил? — подумала тогда Та-Циан. — Снова надвое сказано».
— Только ведь истории безразлично, кто из носителей идеи хорош, а кто плох, — продолжал тем временем её оппонент. — Нравственными проблемами сия дама себя не обременяет. И даже красота самой идеи ничего ровным счетом не значит, если её сначала придумали, а потом пытаются насильно внедрить. Кучка самых прекраснодушных мечтателей, наделённых силой и властью, способна единовременно загнать страну в такой исторический — истерический — тупик, что оттуда и за сто лет не выбраться. Нет, не хотел бы я видеть, что будет в вашем государстве лет через десять. И не увижу, так мне думается.
— Эмигрируете?
— Скорей всего. Далеко и, как говорил датский принц, надолго, навсегда. Я ведь из очень рукастых Защитников: оружейные мастерские и кузницы неподалёку, в Лин-Авларе. И горные выработки во владении. Редкоземельные сплавы — многообещающая штука, мне бы уехать отсюда и заняться ими вплотную. Но ведь что в общелэнской сумятице, что за тюремной оградой собой не распорядишься.
— Не прибедняйтесь. Горы с множеством перевалов и дефиле — не Великая Берлинская Стена. Нити для переброски у вас есть. И оттуда, и туда.
— Исключительно для продуктов и лекарств. От поветрий и с голоду не помираем — и на том спасибо. Ваши пастухи загнали сюда слишком много овец… ах, извините, любимого вами простонародья, которое хочет кушать и болеет не меньше нас, аристократов недобитых.
Снова зацепки. Разрозненная колода безумного таро.
Владыки, которые овладевали простонародным ремеслом, чаще всего кончали плохо: Людовику Шестнадцатому отрубили голову модернизированной им гильотиной, его предок, что числился под номером тринадцать и был на все руки — столяр, повар, садовод, цирюльник и сверх всего отличный композитор и музыкант — весь свой век пребывал под чужой властью и, надо сказать, поступил мудро. Отвёл беду от себя и ближайшего потомства.
Возможно, Каорен — скрытый владыка. Оддисена далеко не всегда стремится занять малозначимые должности. Высокий пост — маскировка не худшая.
«Ваши пастухи». Эпитет, никем и никогда не прилагаемый к чужакам. Также ни один «аристо» не унизит себя презрением к тому, кто стоит ниже на ступеньках сословной лестницы. Такое делают, чтобы шокировать собеседника и привлечь его внимание. А пастух в роли волка, Пастырь плюс Волк… Ну, мы же все знаем, кто имеется в виду. Люпус ин фабула, полудержавный властелин Лэна, мятежный доман, с которым все то ссорятся, то мирятся, ибо хоть реальной властью не поступается, но и зла безусловного не творит.
«Лекарства». В отличие от еды, в Лэн-Дархане их как раз хватает: все аптеки забиты, перед войной, как и во время самой войны, бытовые хвори отступают. Знал ли Каорен, что его недавняя приятельница страдает чем-то непонятным? В крови не находили ни бациллы, ни вируса. Снимки упрямо показывали чёрное пятно, которое то расширялось, то в момент напряжения всех сил бледнело и съёживалось. Пульсирующий фантом, который почти не отнимал сил и в то же время угрожал именно своей непонятностью. Отступая, от самой хозяйки не отступался. В момент роста мог одеть щёки багрянцем или меловой бледностью, внедрить в мышцы и кости предательскую дрожь. Внутренний климакс…
«Оружейные мастерские». Похоже, не огнестрел, таким опять же в горах не хвалятся. Но какой и, главное, кому есть прок в наше время оттачивать шпаги, ножи и сабли? Оддисене? Разумеется, но не только.
И вновь выплыло: «Вы — самый страшный и непредсказуемый сабельный боец во всей стране. Черпаете силу ниоткуда, когда своя, казалось бы, давно на исходе. Идеально держите равновесие, можете бить из любой позиции, хоть роняя себя наземь. Не соблюдаете писаных правил, если вас не ограничили заранее. Сама смерть».
Так она размышляла и перебирала небрежно брошенные намёки.
А вокруг цвела сирень, дикая роза оплетала кипарисы цепями алых бутонов, изумлённые глаза нарциссов смотрели с растрёпанных клумб. Город дивил ее, как огромный ларец с игрушками, от которого потерян ключ. Крошечные, но все в каменной резьбе домики окраин лезли на склон, будто козы. Сады, низкорослые и ухоженные, стояли все в буйном цвету и переплетении ветвей и лоз. Гранитные стелы с узорными арабскими надписями украшали кладбища, подобные самым прекрасным садам, низкие, в два-три этажа, особняки на богатых улицах выглядели кенотафами былого. Та-Циан заходила в антикварные и ювелирные лавочки, где давно уж ничем не торговали — разве что выставляли для любования. Трубы эроских шелков, каких в равнинных землях и не видывали: прочнее гладкой кожи, гибких, как лайка, однако сплошь затканных серебром и золотом. Вуали, пестроцветные и прозрачные, как дым из курильниц. Перстни, запястья, броши и серьги — груды ярких леденцов в обёртке из фольги: для знатных женщин или пришельцев. Для истинных мужей — холодное оружие со всего Динана: «алмазные» шпаги, похожие на блеск льда при луне, кинжалы -«чёрное жальце», сложенные из пластин разной крепости (посредине — воронёная сталь), чтобы меньше нуждались в заточке. Широкие кархи-гран работы мастера Даррана и кархи-мэл — узкие, изогнутые серпом клинки с амулетом в рукояти, дающим крепость руке: любимицы Керма. Диковинные и диковидные привозные клинки — похвальба Сердца Сердец перед всем светом.
Людей на улицах было никак не меньше, чем в Эрке в мирное время, и много больше, чем в осаждённом Эдинере. Главным образом мужчины всех возрастов. Не профессионалы, но обвешаны оружием чуть более, чем всем им привычно. А ведь именно в Лэне родилось присловье: «Нет кушака, кроме перевязи, нет плаща помимо щита, нет руки без сабельной рукояти».
Носить кобуру или кинжал Та-Циан считала излишним вызовом: чужачку узнавали по повадке, имя угадывали, не заглядывая в паспорт. Охрану брать не хотела: уж тогда и подавно от взглядов не спрячешься. Оттого Каорен прибивался к ней всё чаще, как бы ни был занят служебными делами. Или, возможно, эти дела продолжал.
— Любуетесь нашими красотами? — спросил однажды с улыбкой, полной тончайшего цинизма. — Недаром ваш родственник не пожелал подвезти тяжёлую артиллерию. Кто же устраивает погром в сундуке со своим личным достоянием?
— Да, сокровищ поистине в избытке, — отозвалась она. — Кроме самого главного: прекрасных дам. Я здесь единственная из них, кто передвигается по улицам в своём натуральном и неприкрытом облике. Нет, понимаю, ислам с его ограничениями, время тоже нелёгкое. Но всё же…
— То, что красноплащники со всех сторон приближаются к городу и постепенно смыкают удавку, не было сюрпризом ни для кого, — ответил её собеседник. — Те, кто хотел свободы и безопасности, давно успел рассеяться по окрестностям и родственникам. Те, кто желал иного, — закрепился в стенах, сотворив личную крепость. Жаль — самой главной, именно Кремника, не хватает на всех.
Оба не раз подбирались под самые стены, и колокола пели внутрь самой души Та-Циан. Она вторила: ещё в дедовские времена её научили брать голос в маску и без тяжких усилий направлять на тот край света, и теперь холодноватое меццо-сопрано удивительным образом шло поверх тяжкого звона и гудения. В природном голосе женщины отсутствовали тёплые грудные ноты, к чугуну примешивались, диковинно сплавлялись с ним лёд, серебро и сталь. Каорен удерживал её за плечи, обтянутые скользкой тканью, — чтобы не улетела ввысь.
Почти влюблённые: недоставало малой капли.
— Отчего так много народу осталось в столице? — спросила Та-Циан в один из подобных моментов.
— Я только и делаю, что отвечаю на этот ваш вопрос, — проговорил Као.
Было очень раннее утро, которое весной кажется плавным продолжением полуночи.
Самое хорошее время для пенья жаворонков, которые не хотят быть пойманы совами.
Самое неудачное начало важного разговора — «Давайте отойдём в сторону». Теряется элемент внезапности. На втором месте: «Нет ли поблизости уголка, где бы нам не помешали?» В таких углах непременно будет либо оконное стекло, слегка дребезжащее в лад с вашим шёпотом, либо записывающие устройства в стенах, а то и немудрёный сосед, которого терзает жажда познания.
Та— Циан сняла чужую руку с платья и, придерживая своей, повернулась так, чтобы встретиться глазами.
— Три вопроса, как в сказке. Каорен, если перемирие закончится пшиком, меня отпустят?
— Да, — ответил тот, не колеблясь. — Человек с белой повязкой на рукаве не священен, как посол, но обладает правом неприкосновенности.
— А если я скажу, что под моей рукой гораздо больше воинского народа, чем вы представляете, и что они с радостью бросятся за мной на штурм любой святыни? Да хоть самого Царства Небесного!
— Поверю, — ответил Каорен коротко. — И что? Хороший враг украшает жизнь. Идите и воюйте всей мощью. Для такого вас и снабдили венком из почестей и регалий.
— Као. Чем Братство Расколотого Зеркала наказывает тех, кто прикрывается его именем и славой для своих личных целей?
Он даже не вздрогнул. Почти. Слегка улыбнулся ей и провёл ребром ладони по горлу.
А потом спросил с расстановкой:
— Ты уверена, что у тебя были именно личные цели?
На этих словах кто-то жарко задышал ей в ладонь, и Та-Циан поняла, что её постояльцы уже давно следят за действием: начиная, пожалуй, с первой реплики Каорена.
Опустила глаза: оба, и Дезире, и Рене, сидели на полу, поджав ноги. Размера вполне допустимого, человеческого: вот только выглядят, словно лишь сейчас оторвались от соски.
— Когда тебе ответили, как ты и хотела, трижды, твоя подача кончается. Неучтиво также парировать вопрос другим вопросом. Каорен отреагировал мгновенно: значит, был тем, кем я его считала.
— Уверена, высокий доман, — ответила я с самой красивой интонацией из тех, что были мне доступны. — Я хочу получить мраморную стелу, на которой самыми лучшими арабскими стихами было бы зашифровано моё имя и бранные подвиги.
И, знаете, он рассмеялся. Дядюшка Лон не понял бы происходящей сцены — слишком долго пробыл в Европе, чтобы относиться к смерти шутя. Да и всего, что воспоследовало, ожидать не мог, на нашу удачу.
— О, — сказал Рене. — Я ведь знаю, что у нас не полагается в открытую обозначать покойного, как это делается у христиан. Зашифровывают тем или иным образом. Но шутить о таком прямо на пороге двух существований?
— А потом мы взялись за обе руки, — продолжала Та-Циан, не отвечая на риторику, — и отправились домой обсуждать вместе с Ханбертом и другими: как мне лучше распорядиться своей жизнью, чтобы отстоять от собратьев по оружию и получить в личный махр лучший город Динана. Всё-таки стены в жилище, что курирует Братство, не так уж и проницаемы, как кажется на первый взгляд.
— В чём смысл? — спросил Дезире. — Я, конечно, вижу, что госпожа осталась в живых и даже та неведомая хворь её не съела.
— Но мёртвые не женятся и не получают брачного выкупа, — добавил Рене.
— Вы так же мало понимаете ситуацию на местах, как многоуважаемый Лон Эгер, но вам обоим простительно. Я вытребовала у Эдинерского Льва такие большие права и звания, что это автоматически перевело меня из глашатаев, которые немо дожидаются ответа, в почётные заложники. К тому же практически все, кроме наших красных трибунов, видели, чьим именем я прикрываюсь, и догадывались, что оно хоть и прекрасно, да незаконно. Керм, моя главная ширма, и то мало-помалу отодвинулся на вторые роли. Однако партию с Оддисеной разыгрывала не одна я: самых умелых бойцов посылало нам как раз Братство Зеркала. На сей факт и была моя главная надежда.
— Что Братство не притворялось? — спросил Дезире. — Я читал такой рассказ Борхеса, о простеце по имени Оталора и сильном вожде, которого он сдуру захотел сместить. Ему шутя отдавали инициативу, именное оружие, коня, женщину, а в конце расстреляли почти с презрением.
— Надежда на то, что Братство реально увидело во мне своё оружие против самозванцев куда худшего толка, — уточнила Та-Циан. — Если говорить о целях предполагаемого союза — по сути никому не были нужны хаос и двоевластие, даже тем, кто его устраивал. А уж если приходится служить, так лучше не самому доброму, а самому умному.
И вот в эти дни вокруг Лэн-Дархана собиралась армия, верная не Ставке или Оддисене, а одной выдвиженке Ставки, которую они обе поддерживали за локти.
— Как ангелы праведника на мосту Ас-Сырат-ал-Мустакым, — пробормотал Рене.
— Сделать из себя ключ от городских врат, вставить в скважину и сломать внутри, — с неким испугом проговорил Дезире.
— Вот ведь умница! Но не так уже на самом деле была велика моя популярность, как хотелось для воздействия на массы. И не настолько я была опытна, чтобы мои почитатели, видя мою неминуемую гибель, не ринулись уничтожать Сердце Сердец вместо того, чтобы войти миром и оборонить. Следовало разыграть импровизацию как по нотам — и талантливо. Было ещё третье, о чём я и думать забыла.
Ханберт сказал нам:
— Нельзя судить тайным судом Братства человека, который не владеет до конца своим телом. Не годится класть на алтарь ущербное животное — Терги заведомо его отвергнут. Те, на склонах, примут за вульгарный блёф и не поверят нашей правде.
— А время? — спохватилась я. — Время-то у нас имеется — подлечивать во мне непонятно какую болячку? Даже если отчим с присными не начнёт раньше условленного срока.
— Не начнёт, — ответил Каорен. — Мы следим и при надобности можем его притормозить дня на два — на три: устроить небольшое землетрясение или ещё что. Горы пока наши.
И тут один из его спутников процитировал избитый исторический анекдот:
— Некий владыка сказал своему генералу: «Верю, что у вас мало времени подготовиться в обороне. Но действуйте так, будто неприятель на Луне — и его окажется ровно столько, сколько необходимо!»
Это об императоре Наполеоне и маршале Нее при Ватерлоо: ну, положим, и у нас ситуация не того размаха, и те молодцы всё-таки битву продули вчистую. Но ведь мы далеко не Европа, у нас другие повадки…
Словом, разошлись мы с тем, что в любом случае необходимо сделать меня безупречной. Затем — распространить слух, что с меня спросили за некий подлог по самому большому счёту. Вы помните, что я говорила об ответственности за власть, которая возрастает от ступени к ступени?
А после всего мне должны были предоставить трибуну для публичного выступления. Очень высокую.
— Если мы поняли хоть приблизительно, это чистой воды авантюра, — ошеломлённо сказал Рене. — Но мы, наверное, ошиблись.
— Вот так вам всё и объясни, — проворчала Та-Циан. — А интрига? Ну конечно, вся подоплёка планируемого действа была в таком тончайшем знании психологии толп, в такой сыгранности, какую не достигнешь и тысячей театральных репетиций. Ну и авантюра наличествовала, конечно.
А самое главное — со мной в общем и целом договорились, а о том, что предстоит нынешней ночью, не обмолвились ни словом.
Меня вернули в Дом с Остриями, но заперли на верхнем этаже, мало что понимающую охрану удалили — шумно и с таким расчётом, чтобы кто-нибудь сбежал из города и попробовал доложиться в Ставку. Из-за моих неприятностей ведь заранее штурм не начнут, а слухи распустить никогда не помешает.
И вот только я заснула — а сон у меня был крепкий и безотказный, ибо солдату любая секунда отдыха дорога, — как в дверь постучали.
Вскочила я по тревоге с дурной головой, этакая миледи Кларик в батистовом пеньюаре, ан глядь — ствол в руке: откуда только взялся. Никому не пришло в голову меня обезоружить и тем более обыскать комнату: сообщники же… Друзья по палате общин, которая в Жёлтом Доме…
— Открыто, — говорю этак спокойно.
Входит человек — ничего особенного, в такой полувоенной форме и высоких шнурованных ботинках пол-страны ходит. Только вот больно красиво всё заштопано и сидит щегольски — тоже денди мне в пару. Лет по виду тридцать пять, а может, и все пятьдесят. Фигура эфеба, грация и осанка критского бычьего танцора, волосы пегие: снаружи выгорели целыми прядями, а то и поседели, изнутри в каштан отдают. Черты лица точёные — что нос с горбинкой, что тонкие губы, что надбровные дуги с изломом. Только выточены они не иначе как засушливым ветром с пустынь, который проникает иногда в разломы горного щита и гуляет по руслам сухих рек. Кожа смуглая, а глаза такие светло-серые, что белыми кажутся: весёлые, жестокие, шалые. И каждый зрачок аж на пол-лица. «Сталь на висках, серебро в глазах — золото в мыслях», говорят в Лэне о таких мудрёных субъектах.
В общем, смотришь на такого и в упор не понимаешь, что именно ты съел.
— Спуск хоть тугой? — спрашивает он. — Вы, ина генерал, подняли бы прицел выше, а то от пули в недавнем завтраке помирают долго и погано.
И, надо же, тотчас, как по сигналу, наступило утро. Или в глазах и мыслях у меня прояснилось — теперь уже окончательно.
— Садитесь вон в то кресло, — предлагаю, — раз уж сами себя пригласили. И погодите немного: мне ещё проснуться надо.
В общем, справила телесные нужды, ополоснулась по-быстрому, перебралась из ночнушки в безотказный халат, пистоль в секретный карман, носки и туфли на ноги. С тех пор и завелась у меня, кстати, привычка: ночевать так, чтобы всё необходимое иметь в одних стенах и под одним засовом.
А он говорит, нагло обернувшись ко мне затылочной частью:
— Я тут ради приятного знакомства немного колумбийской арабики припас и турочку. Если разрешите — сготовлю на спиртовке. Не сомневайтесь, получится то, что надо.
И такой ухватистый, между прочим: и варево не упустил, и насчёт чашек подсуетился — у меня были такие фарфоровые чайные стаканчики в виде тюльпана. Армуды называются. И розлил правильно: чтобы густая бархатистая пенка получилась.
Вот сидим как ни в чём не бывало — а чего, собственно, трепыхаться? Проще жить от этого станет, что ли? Кофеёк попиваем: давно сей радости мне не выпадало. И другой радости — тоже: глядеть на этакое диво природы.
По правилам мужской галантности стронуть с места беседу должна дама. Но я молчу и делаю вид. Какой — сама не знаю, только что важный.
Наконец мой антагонист ставит посуду на столик, откашливается и говорит:
— Меня, собственно, Каорен послал разобраться, что за язва точит вас изнутри. Мы с ним вроде приятелей.
— Господин имеет честь быть лекарем?
— Нет. Но знаю, где один такой обретается. Не излечит, так поддержит.
В смысле «взойди на эшафот в полном здравии», ага…
Мне, собственно, всё равно, я, можно сказать, уже в пути, не свои люди сюда не явятся, но для приличия и немного из вредности спрашиваю:
— С кем имею честь?
И слышу:
— Дженгиль ибн Ладо. Можете звать Волчьим Пастырем, можете — просто Волком. Только вот, прошу, никаких пастухов, договорились?
- X. КАК КУПИТЬ ГОРОД. Окончание
— А мы так и думали, — сказал Рене, — по волосам догадались.
— Так я и не особо скрывала, — улыбнулась Та-Циан. — В общем, чтобы закруглить эту часть интриги, скажу, что числился Волчий Пастырь по той же самой части, что и мы с Кермом плюс Нойи в пристяжке. Только я была корсаром при красноплащниках, а он — язвой в боку Братства: реальная власть куда больше номинальной, причём не всегда поймёшь, кому служит. Каорен, в точности как при мне Ной Ланки, играл при Джене роль официального комиссара Оддисены, то есть следил для приличия, чтобы атаман (вернее, доман) не особо зарывался и своевольничал, а гнул линию партии. Последняя идиома — анахронизм, в Динане так никогда не говорили.
В общем, понятно, каким образом Као мог, сидя в осаде, щипать регулярные войска на партизанский манер, не давая им нарастить мускулы. Вот истребить их Дженгиль бы не сумел или не хотел тратить на это силы. Но, скорее всего, не видел смысла: сегодняшний враг — завтрашний союзник, а сырая земля ведь на всех одна.
Вот мы и отправились.
Со стороны удивительно: мимо стражей из Ханбертовых людей шли открыто, по двору — никого не опасаясь, а как идти мимо служб, которые отдали моим спутникам — ведь не под открытое небо их выгонять, — закутались в ягмурлуки. Так и по Лэн-Дархану шествовали: не скажешь с первого взгляда, мужчины или женщины.
Только вот город был пустынен. Словно шествовала по Ковентри леди Годива в сопровождении графа Леофрика.
Наверное, я пробормотала нечто похожее, потому что Дженгиль с готовностью откликнулся:
— Почти все внешние приметы совпадают: выкуп, который боги берут, чтобы город стоял нерушимо, звание священной жрицы, золотые волосы до колен, нагота или нечто настолько противоположное, что кажется тождеством. И жертвы лошадьми и молодыми мужчинами в расцвете сил: я прав? Языческую легенду всего лишь ловко подверстали под реальное христианское средневековье.
Что выкупать придётся человеческой жизнью, мы оба поняли распрекрасно.
Я, помнится, ещё прибавила:
— Вы правы — сходство поразительное. Не хватает разве что лошади.
(И юноши, хотела дополнить. Но это была бы слегка другая опера.)
— Успеете наездиться, — ответил он. — Но я запомню.
Будто о Лэн-Дархане тех времён сказаны крылатые слова: «Всем сразу в парчовый мешок не вместиться, все драгоценности вмиг оттуда не высыплешь, но стань иглой, в которую продета нить, — пройдёшь внутрь и, уходя, потянешь за собой жемчужное низанье».
Мы зашли в один из домов, неотличимый от многих, и спустились в подвал, оттуда — в подземный ход, удивительно сухой и светлый от втиснутых в стены крошечных ламп. С невысокого сводчатого потолка не капало, по известняку стен струилась росная испарина, уходила в узкие канавки по обеим сторонам мощёной тропы и бежала вспять. Здесь явно ощущался небольшой уклон вверх — человек, более слабый, чем мы, почувствовал бы его сильнее. Я не спрашивала: догадывалась, что мы оба давно вышли за пределы города.
— Какая интересная картина, — прошептал Дезире. — И вы ведь нисколько не боялись.
«Будучи приважены, они начинают слышать все твои верхние мысли, — говорил Керм. — Нет, не то тайное, что пока не оформлено словами. Однако выговоренное вслух, то, что проявилось и до того устоялось, много красивее».
— Вот как? — сказала она. — Да, бояться рядом с Волчьим Пастырем не получалось. Такой уж он был: что ни думай, что ни предполагай, как ни крутись, а выйдет по его. Разумеется, до известного предела.
Вышли мы не так чтобы скоро — я не однажды порадовалась, что обулась в башмаки без каблука, — но снаружи далеко ещё не стемнело и солнце стояло высоко.
Там тоже был жилой дом с комнатами, расположенными в беспорядке, — дикая перекрученная анфилада или лабиринт каморок, некоторые с двумя, а то и с тремя выходами. Мечта лисы-клаустрофоба. Внутри пахло множеством застарелых болезней и одной не столь давней. А в гостиной зале — дымом из разожжённого по-зимнему камина.
Хозяин приподнялся нам навстречу, откидывая плед, в который был закутан до подбородка.
То был Эржебед.
Я помнила крепкого пятидесятилетнего мужчину — передо мной был старик, иссохший, как ящерица. На морщинистом лице сияли глаза — пронзительно серые, с сумасшедшинкой. Мне стоило труда не показать, что я чувствую.
— А, привёл должницу, — сказал Эржебед. — Теперь уйди, дружок, но недалеко. И не вмешивайся, чего уж там.
И когда Дженгиль закрыл за собой дверь, скомандовал:
— Подойди и дай мне руки. Обе.
Я повиновалась. Думаю, он мог определять болезнь по характеру пульса, как старые мусульманские врачи школы Авиценны.
— А теперь распахни накидку на груди. Да, и чекмень тоже.
Рука, которая бесцеремонно сжала мой левый сосок, расплющила молочную железу и налегла на рёбра, казалась ледяной.
— Всё. Ничем твоя плоть не больна, уж поверь. Разве что сугубым воздержанием. Если не будешь в мыслях мусолить болячку — истончится и пропадёт. На картинках она показывается как тень, верно?
Я кивнула:
— А что она такое?
— Опредмеченная мысль. Я немного философ и выражаюсь соответственно. Тебе надо делать то, для чего ты предназначена, для чего родился на свет коренной народ. Объяснять не буду, рано тебе и не поймёшь. Сеанс окончен!
Я поднялась, запахиваясь потуже: хоть камин нагнал полную комнату смрадного тепла, жарко мне вовсе не было. И уже было раскланялась, как Эржебед сказал:
— Э, а мой гонорар?
_ Вы о чём?
Но я уже поняла тогда.
— Вы все думаете «Врачу, исцелися сам», что ли? Даже когда у него канцер в последней фазе, а вы сами подозреваете такое у себя и копаетесь.
— Я никогда не занималась практикой этого рода, — проговорила я, пытаясь изобразить удивление.
— Врёшь. Ну ладно: зайдём с другой стороны, хотя жаль тратить время на длинные фразы.
Сам он тоже отчасти лгал: дыхание у него ни разу не прервалось.
— Ты мне дала обещание. Мало того — подтвердила с этаким пафосом. Надпись телсными гуморами на стене помнишь?
Я молчала — что было можно тут сказать.
— «Доктор, дайте мне смерть — иначе вы убийца», — с известной насмешкой повторил он слова Франца Кафки.
И, не дожидаясь моей реакции, добавил:
— Ты вполне можешь отказаться от такого. Большинство сочтёт тебя прожжённым гуманитарием. Немногие из зорких углядят неумёху и труса. Но я знаю, что ты иная.
«Хотела бы знать, что творится в моих условно юных слушателях. Должно быть, замерли, сами себя не помня. Дыхания — и того не слышно: или не полагается им?»
— Да! — сказал он поспешно. — Уходя, передай Волку, пусть увезёт тебя на время, пока они не собрались. Это ненадолго. Теперь действуй.
Словом, я нагнулась и на автомате проделала то, чем принято было облегчать агонию тяжелораненым. Акт милосердия. Никаким оружием, помимо своих рук, я тогда не пользовалась…
Оба мы утихли. Дженгиль знал и без того, чтобы мне ему говорить. Но не подслушивал, разумеется. Мог бы — это да.
Подсёдланные кони ждали у другого входа, настежь открытого горам. Не верилось, что мы недалеко от Сердца Сердец, хотя и не в семимильных сапогах прибыли: вокруг города была поруганная весна, здесь — покойные предзимние дни. Впрочем, Лэн-Дархан расположен в котловине, которая защищает его от холодных ветров; а что сама впадина лежит выше уровня моря и к тому же мы поднимались, — то я не учла.
Вокруг нашей тропы расстилались альпийские луга: бурая прошлогодняя трава, острые иглы всходов, неожиданно яркие цветы, имени которых я не знала. Островки снега и какой-то пух, вроде бы от одуванчиков или пролинявшего зверя. На выходе из города нас провожали двое-трое, но на первом привале отстали. Дальше начиналось, как сказал Джен, «приватное владение». И лес, в который мы погрузились.
Усадьба Волка стояла у края поляны — как можно было понять, вырубки, деревья с которой пошли на саму постройку. Бревенчатый дом со службами, почти такой, как я любила в городе Эрк-Тамир, совсем не такой, где я жила в эркском лесу, и уж вовсе не похожий на местные «ласточкины гнезда» из камня и глины. Цвета густого мёда, который от пребывания на открытом воздухе лишь настоялся. Весь в узорчатых коньках, наличниках и столбцах, звенящий прокалённой на солнце и обдутой ветрами корабельной сосной.
— Нравится? — спросил Дженгиль. — Срублен в один день ради одной-единственной ночи.
— Сказка, — ответила я сразу на вопрос о красоте и повесть о сотворении. Я не сомневалась в том, что мне — противься или не противься — придётся здесь делать. Воительница Пентесилея в брачном пленении у Ахилла, как повествовал об этом Клейст.
Покойник напрасно язвил о телесном воздержании: юных мужей у меня хватало. Тоже по принципу Пентесилеи: победи и вволю натешься. Со своими бойцами неуместно, вдруг скажут, что выбираешь фаворитов. И печально: приголубишь — а тут как раз убьют его. Ну а красивых пленников мне в палатку приводили после каждой серьёзной стычки. Прежде чем отпустить, ну конечно… Со связанными руками и путами на щиколотках, чтобы изобразить видимость насилия: а без такого урон мужской чести получится. Но с цепями или без, давшего клятву не вредить мне или нет, — это был шок для него, смертельный риск для меня и оттого для обоих — прекрасней многого на свете. Наверное, оттого меня и тогда, и сейчас нимало не угрызала совесть по поводу моих мёртвых; только что немота и тишина стояли во всём теле.
Та-Циан замолчала, перебирая события.
«Стоит ли расписывать саму усадьбу? Для меня это любование прошлым и невозвратным: для моих кровных деток — пожалуй, бабские слюни. Двор — разомкнутый квадрат, три стороны которого — службы и летние помещения. Конюшня с восемью денниками. Чистый, отапливаемый дом: сени и примыкающая к ним кухня, большая комната с изразцовой печью-стенкой почти во всю стену, две крошечных жарких спаленки в торце «залы» и что-то вроде пристройки или утеплённой веранды вдоль всей боковой части.
Огромный стол был заранее накрыт на два куверта — тонкий фарфор, полотняные салфетки, ветвистые шандалы со свечами. Стулья — как аршин проглотили — обтянуты тиснёной кожей, диван задрапирован шкурами медведя и рыси. Окна снабжены внутренними ставнями, которые отодвигались наподобие японских ширм и сейчас были спрятаны за лазоревыми суконными портьерами, тоже раздёрнутыми. Стенка напротив окон была буквально вымощена книгами: поперёк себя толще, с золотым тиснением на корешках, одетыми в деревянные корки и бронзовые оклады, по красоте не уступающие иконным, размером в ладонь и в половину человеческого роста. Были здесь и свитки с выступающими из них деревянными ручками, и круглые футляры с кистью на торце, и плоские кожаные шкатулки, запертые на замок. Наверное, после такого мне и захотелось повторить нечто подобное у себя.
— Там живу я, когда приезжаю к себе, — пояснил Дженгиль, кивая на книги и дверной проём с полукруглым навершием и тяжёлой занавесью. — Но тебе туда ещё рано. Садись за стол, отдыхай.
Из кухни наносило упоительные запахи яичницы, поджаренной с хлебом и луком, домашнего сыра, кофе и земляничного варенья. Широкая плита пыхала жаром. Под потолком виднелась самая настоящая спиртовая лампа — в их горючее принято добавлять что-то вроде духов, это ощущалось на расстоянии. Я остро почувствовала свою неумытость, запах конского пота, смешанный с моим собственным, — хотя лошадьми, как и готовкой, занимался сам Джен или те его слуги-невидимки, которые всё для нас устроили.
Ополоснуть лицо и руки он мне принёс. Прикатил столик на колесиках — рядом с кушаньями была глубокая миска с водой и нагретое полотенце, свёрнутое в трубку. Кажется, предполагалось макать второе в первое одним концом и обтираться насухо другим.
Убирал объедки и опивки Джен тоже сам, меня не допустил.
— Вот теперь время представить тебя моей душе, — сказал погодя.
Зала воплощала в себе гармонию, его кабинет — изысканный диссонанс. На окнах — расписные экраны из шелка; стены не обшиты, но круглое дерево отполировано до матового блеска. Самая простая мебель, ни резьбы, ни узора, ни глянца — что называется, топорной работа. Но на полу рядом с кроватью стоит огромная кобальтовая ваза с попугаями и хризантемой — старый Мейсен. Крашенный суриком настил застелен шерстяным ковром в три цвета: белый — от белых, коричневый — от карих, чёрный — от чёрных овец. Ружья в серебряной обкладке перемежаются пучками трав, ножи и кинжалы небрежно брошены на дубовую скамью, сабля повисла на гвозде с узорной шляпкой, а посреди всего этого высится на специальной подставке огромная друза горного хрусталя. Варварство и утончённость.
А ещё здесь была проточная вода, замкнутая в глиняную трубку и запечатанная, — чтобы не сгноить стены. И широкая керамическая раковина в полу.
Наверное, меня очаровали, потому что подчинилась я беспрекословно — когда меня раздели, снимая тряпку за тряпкой, и подтолкнули к раковине, и вымыли под выпущенной на волю струёй. Жидкая грязь уходила с тела, закручивалась под ногами мутной спиралью, мыло казалось шершавым, как пемза, из-за крупиц каких-то ароматов. Шершавые руки почти ранили кожу в потаённых местах…
Да, Дженгиль был нарочито груб — именно поэтому я поняла, что он увлечён мной не на шутку. Те, кто угождал и старался быть нежен, подспудно или явно желали поработить, сделать из меня свою рабыню. А вот теперь обо мне не думали ровным счётом ничего — и о себе тоже.
Он и взял-то меня почти как купленную шлюху: обернул в мохнатую простынь и понёс на кровать, почти что не любуясь и не раздеваясь сам — в том же, в чём совершал моё омовение. Только молот и наковальня, кинжал и ножны, смерть и жизнь, стянутые в одну точку».
— Но вы его так и не улицезрели? — с несколько старомодным почтением Дезире вторгся в её мысли. — И он вас?
— Почему же! Ближе к вечеру Джен зажёг все свечи в доме. Нет, электричество здесь тоже было — солнечные батареи на крыше, крылья гигантского мотылька.
«Лицо у него было старым, полузакрытые веки — морщинистыми. Тело — юным и гладким, словно он с детства прикрывал его одеждой и не показывал солнцу и ветру. А меня… Меня он видел кончиками пальцев. Успокоив своё и моё сердца, он сделался вкрадчиво ласков. И был таким до конца.
Он был для меня Джен. Я для него — Тати-Джан, дитя-возлюбленная.
Наши дни Гальционы. Может быть, совсем рядом гарцевали армии, звенели о гранит копыта, высекая искры, грохотали тягачи и самоходки, ржали кони, позвякивали колокольцы на бунчуках, надрывали глотку командиры. Но до нас не доносилось ни звука помимо самых мирных. И самих нас невозможно было увидеть даже с воздуха — жестяные коршуны с неких пор опасались пролетать над этими местами».
— Вот так и проводили время: он, я и собаки. Три огромных пегих волкодава северолэнской породы, самец и самки, поджарые, карнаухие, картинно синеглазые, словно хаски, — и очень ласковые, когда не при своём прямом деле.
Я тоже умудрялась кое-что готовить на здешней плите — получалось куда хуже, чем у Джена. Растапливала большую печь, правда, ловко: костры в походе ведь зажигаешь.
Ох, и даже наряжалась! Моя походная «сменка» оказалась единственной, ни пачкать, ни драть её было нельзя. А в шкафах водилась уйма одежды, как простой, так и баснословно богатой. По крайней мере, половина её была с женского плеча: мне так и представлялась красавица прошлого века, его мать или старшая сестра. Хотя не монахом же он был, в самом деле.
Под самый конец он мне сказал:
— Бог создал тебя для одного Дженгиля и его души. Веришь?
— Верю. Но что такое твоя душа? — спросила я. Потому что понимала из его интонации: это некий предмет. Не бестелесный дух и не вся Волкова камора целиком.
— Душа? Смотри.
Снял саблю с места, наполовину освободив от оболочки.
То был чуть изогнутый меч, подобие боевого скимитара, но шире и с удлинённой рукоятью. Ножны были потёртые, случайные, но клинок светился тусклым серебром, гарда в виде плоской чаши была украшена двумя рельефными фигурками танцовщиц, эфес на эдинский манер слегка обжат по руке, точно пальцы первого хозяина втиснулись в шершавую кожу, оставив неизгладимый след.
— Вот смотри: вдоль дола, на одной из сторон, начертано имя — Тергата. Клинок назван в честь августовского праздника урожая и танцев, которые должны умилостивить божество грозы и молнии. Это меч-женщина. Хорош?
Наверное, мои глаза подтвердили это — и кое-что другое. Бывают случаи, когда ты видишь перед собой воплощение не мечты, а самой твоей сути.
— Знаешь, — продолжал мой любовник, — это достойный дар за семь дней и семь ночей такой женщины, как Та-Циан. Та-Циан Кардинена.
На одном из мёртвых языков последнее слово означает «Обладательница девяти сердец» или «Имеющая девять жизней», а поскольку девять — число в Динане особенное, то попросту «Не знающая смерти». Меня назвали так впервые в жизни: хотя, пожалуй, за спиной говорилась ещё и не такая ересь. Называли же Нойи «бессмертником» — а он и я — почти одно…
Вот с этим или похожим объяснением Джен вручил мне Тергату — и отказа бы не принял.
Сейчас думаю: отчего мы не поцеловались хотя бы на прощание? Любовные укусы и проникновения языков не в счёт. Но не было в наших соитиях истинной нежности…
И ещё думаю. Знал ли он, как повернётся дело для нас обоих, — или действовал по наитию?
В тот же день он меня забрал. Нет, не в Лэн-Дархан. Много ближе.
В «Сказании о делах Тергаты» (нет, без шуток, такое тоже сочинили творцы книжных миров) описываются грандиозные подземные дворцы Оддисены, которые человек сотворил из подземных гротов и карстовых пещер, отчасти перегородив их и окультурив. И будто бы там стоят парные изваяния Рук Бога: Мужа и Жены, — вырубленные из глыб чёрного и серого мрамора, которые сами собой выступили из пола. Не скажу, что на Земле не было похожего: и в Армении есть Гегард, и в Эфиопии — внедрённые под землю христианские храмы.
Только вот зачем было меня тащить так далеко при уже возникшей нехватке времени?
Когда для того, чтобы решить, хватило бы кворума из троих высоких чинов. Даже не обязательно легенов. Так я по недомыслию считала.
На полпути к нам пристала почётная свита из двух дюжин конногвардейцев, что было очень кстати: места были в упор незнакомые, хоть я и успела прочесать себе извилистый путь по всему Южному Лэну и части Северного.
Городок тот назывался Лин-Авлар и был похож на любую из моих родных деревень тем, что все кругом были обвешаны стволами, длинными и короткими. Первое обстоятельство меня насторожило куда больше последнего: память у меня абсолютная, и кое-какие слова одного дворянина от кузницы намертво в ней застряли. Поэтому когда мы уселись за стол в некоем подобии корчмы, решив в очередной раз подкормиться и привести себя в порядок, я была настороже. В здешние «два очка» и то зашла с оглядкой, а ополаскиваясь над конской колодой, интуитивно поворачивалась так, чтобы держаться спиной к мощному лошадиному крупу. Но когда Джен исчез, как и не бывало, меж двумя переменами блюд…
Только копыта застучали по брусчатке в ритме курцгалопа. Ну, разумеется: он отменно держался в седле. В горах ты либо наездник, либо покойник. Терциум нон датур.
Вскоре явился владелец заведения и спросил, будто о самом обыкновенном деле:
— Высокая сэнья может проследовать за мной на господскую половину?
Я поняла, что его предупредили о моих обстоятельствах, хоть не обо всех. Сэньей меня давно уж не обзывали, но эпитет «высокая» ведь не с неба же мне на голову свалился.
А в небольшой комнате, наспех отчищенной от бытовых наслоений, сидели они.
Диамис. Эррат. Каорен.
Получается, меня выпасал не один Пастырь.
По поводу Каорена я нисколько не удивилась: намекал же он на то, что здесь его любимая обитель. Да и поговорка про иглу для жемчужного низанья мне очень кстати пришла на ум. Оба мы брали с неё пример.
Насчёт Эррат — что же. Должно быть и у легенов что-то святое. Тем более мировая известность, гастроли по всему миру, знание древнейших культур плюс нулевая замешанность в политических склоках.
Но матушка Диамис! Не говоря о перевесе слабого пола, который приключился благодаря включению её в клику (то была моя попытка скаламбурить перед лицом лэнской чрезвычайки), она ну совсем не подходила к роли. «Не верю», — вскричал бы ваш кумир Станиславский. Но с другой стороны, именно это самое и говорило в её пользу: умение мимикрировать. Плюс то, что Вселенную она покоряла не как Эррат, но вслед за мужем-археологом, не боялась ни диких мест, ни полудиких лошадей, ни необъезженных хунхузов. Среди памяток, которые мне приходилось драить, была огромная маска девятиглавого бога войны Сульдэ-Тенгри.
Надеюсь, мои обильные размышления на лице не отразились. Но и притворяться никому из нас четверых не пришлось.
— Садись напротив, что уж тут аршин глотать, — скомандовала Диамис.
Я села.
— Ну что, — сказала Эррат, — есть свидетели, что хотя бы слово она держит?
Каорен молча кивнул.
А потом мы сели и поговорили. Ничего особо интересного. Что кворум соблюдён и нечет куда лучше чёта или чёрта. Что самозванства по сути не было: но кто хотел обманываться, тому давали все основания и не разубеждали. К тому же цели свойственно добела отмывать средства, хотя в данном случае она заключалась лишь в том, чтобы достичь места назначения легко и невредимо. И победителей вообще не судят.
— Стало быть, тебе необходимо одержать победу, и впечатляющую, — заключила Диамис. — Тогда наш разговор сведётся к пустой риторике.
— Пустой? Некие телесные повреждения необратимы, — ответила ей Эррат. — Хотя кое-кто именно на них западает.
Для чего я так поступаю, именно подставляюсь под пулю или меч — они понимали прекрасно. Уже вовсю гулял среди жителей столицы слух, что Ханберт бы и не числил переговорщика заложником (тем более даму), но иначе штурма не избежать. А любой штурм оставит после себя одни трупы. К тому же, коли заложника придётся показательно застрелить, руками Хана исполнит приговор сами-знаете-кто. Не в первый раз одно прикрывается другим. Также и в осаждающей армии вовсю муссировались толки, что главковерх Лон обменял родственницу за город, не понимая, что города-то он в любом случае не получит. Придётся обращать в пыль каждый камешек в каждой стене, не говоря уж о святыне Кремника. «Положим, наш верховный не вник, что никакие титулы и звания Ханберта не остановят и нашу Та-Циан не защитят, — добавляли некоторые. — Британское воспитание, что с него взять!» «А что валят на Братство, — продолжали другие, — то это для одной проформы. Закон — не помеха милосердию, тем более свой собственный».
— Кто там держит дивизию вместо меня? — помню, спросила я.
— Полковник Ной Ланки, — ответили мне. — Ему доверились, к тому же он ваш побратим.
А побратим обязан мстить за посестру. Что при этом выдвиженце Лона за старшего остался Керм, не знают и не догадываются. И, значит, не понимают, что отвечать придётся не Лэн-Дархану. Платить за мою смерть будет самолично Лон и до кучи Марэм, который в интриге тоже замешан. Уж последнему-то жалеть меня и обманываться по поводу моей доли вообще несподручно.
Итак, есть два предлога, чтобы мне умереть, как говорят комиссары красноплащников, агитационно. И при большом стечении народа. Другое дело, что не понять, какой из них истинный, а какой — для пристяжки.
Но при любом раскладе мои люди в Сердце всех Сердец не войдут и гнать их на приступ будет некому. Ибо город будет омыт и освящён моей гибелью.
Мальчишки хором вздохнули и умостились поудобнее.
— Но вот что вам точно не покажется нудным, — улыбнулась Та-Циан. — Эта компания взялась перебирать способы моей казни. Почти как в книжке Соловьёва про Ходжу Насреддина, читали?
Рене кивнул, Дези удивлённо поднял брови. И она взялась представлять в лицах.
— Как получится пристойнее? — подумала вслух Эррат. — В самом деле расстрелять? Прилично воину.
— Меня уже расстреливали, и безуспешно, — ответила я. — Впрочем, можете попробовать. Чем чёрт не шутит.
— Если удавить, — раздумчиво предложила Диамис. — Умелец проделает почти без боли, даже с оттенком лёгкой эротики. И обратный ход легко можно дать. Хотя нет, не зрелищно.
— Зрелищно — это когда на колесе поднимают, — вмешалась Эррата Милосердная. — И этнологично в придачу. А кости можно и не дробить. Вот разве тогда народ навалится и спасёт некстати.
Словом, типичный интеллигентский мозговой штурм, который продолжался, покуда Каорен не сказал:
— Не забудьте, что в сознании широких масс высокая Та-Циан в какой-то мере представляет Братство. А как уходят из Братства те из Высоких, кто положил перед Советом именной силт? Он чужой руки да своего клинка, которым опоясаны. И это самый почётный и благородный конец изо всех.
Я только и подумала, что Эржебед захотел иного. Вряд ли меня можно причислить к живым клинкам Братства…
— А что, дело говоришь, — ответила Диамис. — И честь оказана, и добрая воля проявлена, и виру с Ханберта и Лэн-Дархана брать не надо. Тут главное — сразу отнести отделённую часть как можно дальше, пока не опомнилась и назад не прибежала.
Шутка была почти взаправдашняя: с полным доверием рассказывали байку про одного благородного разбойника, что после усекновения головы встал и пошёл. Ему обещали оставить жизнь тем сообщникам, мимо которых его туловищу посчастливится пройти.
Вот такой сардонической и не очень для меня понятной ухмылкой и закончилось.
Как меня отвезли назад в замок и под замок — снова неинтересно. Дремала я от излития бурных чувств на плече Каорена. Кажется, сказала ему спасибо за Волка… Но это другая песня.
Снова потекли мирные дни, только куда более скучные, чем там, в волчьем логове.
Страх? Да какое там. Он уж точно скуки не скрашивает. Моё привычное состояние в последние… не соврать бы… полтора года. Такой вот был долгоиграющий план у нашей пары стратегов. Хотя, скорее всего, они в душе рассчитывали на блицкриг, а Керму и остальным указали крайние сроки.
У меня тоже всё было рассчитано. Не выиграю жизни, что маловероятно, — так по крайней мере посею бурю и под шумок вызволю горную столицу руками друзей. Догадывались ли мои легены, что в нерасчётливой дерзости я напоследок сыграла ими самими?
Счёт пошёл на недели. Потом на дни. Одно было хорошо: кормить меня стали прилично. Наверное, потому что Ханберт зачастил в гости. О Каорене вообще молчу — не вылезал из покоев, разве что спал в другом месте. Мы с ними по-деловому, на равных обсуждали проблемы гласности: как донести происходящее до всех заинтересованных лиц. В сущности, некое подобие мобильной трансляции в Динане водилось: крошечные летающие телекамеры, биомеханические голуби … Словом, сложнейшие устройства, которые поступали из ближнего зарубежья, иначе говоря, земли Эро. Я специально обхожу вниманием технические детали: отчасти потому, что мало в них смыслю, отчасти для интриги. В любом случае по ним шёл лишь звук — телеприёмников у осаждающих практически не было, да и те — у начальства… Вру вообще-то. В «Сокровенной Легенде о Деяниях Кардинены» (это ещё одна порция целлюлозы, испятнанной типографскими знаками) описан амфитеатр для одного актёра, где акустика была как в Древней Греции, плюс ясный солнечный день, плюс то, что Керм и Нойи располагались напротив моей личной игровой площадки. Тоже неправда: на протяжении всего осадного кольца стояли мои люди, хотя не каждый из них об этом знал.
Ладно. Допустим, что действовал могучий спонтанный фактор, в Рутене сокращенно именуемый ОБС — «Одна Баба Сказала». Новость о дне и часе церемонии разнеслась с ураганной скоростью, войско не повиновалось тем офицерам, которые пытались отодвинуть его на дальние позиции. В Ставке, кстати, сообразили, что если явно дать слабину, то это сыграет на руку осаждённым, а слышать и так все услышат. А кое-кто даже увидит — чужими глазами.
И вот, наконец, мне говорят:
— Будьте начеку, гран-инэни. Завтра в шесть утра вас поднимем. Мешать вам готовиться не будем, разве что сами помощи захотите.
— Если позволите, без горничных обойдусь. Вот человека на мою саблю отыскали? — спрашиваю. Откуда возьмётся сам клинок, меня интересовало не очень. Не забывай, что с тобой имеют право сделать что им угодно, — поскольку ты вручила себя Оддисене. Изобрази исходную стойку самурая — готовность ко всему. Даже самому невообразимому. Так я уговаривала себя.
Нет, снова не страх. Азарт бывалого игрока, пузырьки игристого вина в крови. Умылась, схватила чашку неизменного кофе, нарядилась. Ещё во время вольных прогулок взяла я за гроши старинный женский наряд наездницы: от талии вниз и по бокам разрезы, верх на шнуровке — можно распустить одним-двумя движениями. Тяжёл, конечно — натуральная белая замша, хоть и тончайшей выделки. Под него, естественно, полагались полотняные рубаха и шаровары: аврат есть аврат. И боковые швы к тому же натирают.
Ну и волосы закрутила наподобие тюрбана, для чего понадобилось десятка четыре шпилек и огромный кисейный шарф.
Тут как раз постучались семеро из охраны — ни Каорена нет, ни Ханберта, всеконечно. Вывели на двор.
А там вовсе и не Налта подсёдлана. Вороной жеребец ходит кругами, тянет конюха за повод — сам не слишком высок в холке, широкогруд и тонконог, сложение сухое, голова небольшая, ноздри круглые. Грива, хоть и густая, стоит щёткой, точно у стригунка или полукровки, хвост достигает копыт. Шкура на утреннем солнце отливает не атласистым, а скорее бархатным каким-то блеском.
Надо сказать, что во всём Динане траурный цвет — не чёрный, но белый. Однако если христианская свадьба — то обоих соискателей наряжают в цвет чистого снега. Чёрный — знак избранности и торжества, особенно если иной цвет добавлен в сбрую и попону.
Вот и на это коне сбруя вся в серебряных бляхах с вензелями и сзади к седлу привешена сабля в богатых ножнах. Вгляделась я: эфес больно знакомый. На полторы мужских руки и две тонких девичьих, легших поперёк. И одну ладонь Та-Циан, если уточнить. Ибо ею не только мерить, но держать и ударять с размаху.
Присмотрелась ещё…
Тергата собственной персоной. И мой клинок, и не мой. Ради такого случая спешно переодетый в парадное одеяние.
Вот тогда я и поняла на не словах — всеми моими потрохами. Тугой гибкий корсет на талии и животе — выпрямись, стройно стань в стремя. Тёплая волна, что подступает под самое сердце. Пузырьки шипучего вина в крови. Всплеск неземного счастья — и когда, на пороге между смертью и жизнью!
Только так для меня и возможно.
…Улицы все пусты для не такого уже раннего утра. Пока проезжали, на нас оборачивались, но не подавали виду, что узнают. Но почти все шагали в ту же сторону, что мы.
Всю дорогу меня инструктировали и информировали о том, что ситуация с перемирием окончательно сдулась, акценты поменялись кардинально. Никто уж и не помнит, что я не заложник мира, а всего–навсего парламентёр. Ханберт предъявил ультиматум моему непосредственному начальству, добиваясь ослабления петли. Поскольку это означает фактический конец осады и невозможность любовно подготавливаемого захвата, дядюшка Лон делает вид, что не верит в мою будущую гибель. Не из вредности — просто он европейский гуманист и в него такое не вмещается. Так что держитесь, высокая госпожа, обратного поворота по ходу не выйдет.
…У подножья первой линии холмов, где уже кончается людское поселение, толпа народу: еле раздвинулись, чтобы пропустить меня к месту показательной экзекуции. Эшафот соорудили на славу, хотя нужен он был, по сути, для тех, кто в партере. Широкий, надёжный и лестница хоть крутенька, но с перильцами. «Помогите мне подняться, а уж вниз я как-нибудь сам слечу», пошутил Томас Мор в подобной ситуации.
Никто не помогал, но никто и не мешал мне делать что хочу. Я сошла наземь, бросила кому-то повод, затем поднялась с Тергатой в руках. И встретилась глазами с тем человеком.
Вот кто уж определённо не походил на работника меча и топора. Средних лет, чуть морщинистое лицо с аккуратной бородкой и щегольскими усами, умные глаза. Саблю принял не он, его подручный, с виду профессионал того же вида и уровня или, возможно, лишь профос. У кэлангов, раз они такие плохие парни, должны ведь водиться заплечных дел умельцы?
— Что, время? — спросила я.
— Время, — кивнул он.
— Где мне стать, господин моего клинка?
— Где хочешь, госпожа своей жизни.
Вот такой краткий диалог лицом к лицу. Во время его я спиной чувствовала, как нарастает напряжение в толпе, и это давало мне крылья.
А потом начался монолог. Позже мне приписывали уйму пафосных проклятий. Сведения эти несколько преувеличены — я лишь выпрямилась, обвела всех зрителей глазами и сказала на пределе своего незаурядного голоса:
— Меч мой зовётся Тергата, и я сама Тергата. Обе мы вложены в руку Аллаха. Когда моя кровь прольётся наземь внутри городских оград, я сама стану Лэн-Дарханом, и Сердце Сердец станет моим сердцем. Крепко о том помните.
Потянула обе завязки сразу, открывая плечи. Демонстрация наготы в наших краях допустима и означает, что женщина находится у себя и под мощной защитой. Иначе говоря, в хараме. Последнее слово обозначает вовсе не гарем, а святыню и место (иногда время), где и когда в принципе не воюют.
Что касается жеста, то была импровизация. Слова мы с Ханбертом вчерне обговорили.
Не торопясь опустилась на колени и тотчас говорю уже вполголоса, перекидывая конец моей чалмы на грудь:
— Теперь можно, мастер. Иди.
Всё замерло, отдалилось, только словно птица в ушах поёт: жаворонок или синегрудая варакушка.
И вдруг — рука на плече, твёрдая, мужская. Боюсь повернуться — мало ли что, вдруг кому-то прицел собью.
— Нет, посестра, встань с колен и смотри на меня, — говорят…
Голосом Нойи.
Как и когда он успел пробиться — до сих пор в точности не знаю. Дезертировал под прикрытием Керма и по согласованию с ним, прятался в заброшенном доме на окраине и как бы не хитрил со мной, распространяясь о полной непричастности иному братству.
Но вот он — в полной красе и парадном мундире.
И говорит — едва ли не громче меня. Хотя, по правде, не так красиво и складно:
— Судьба посестры — моя судьба. Всё, что ей выпадет, делю надвое. Нет головы у Та-Циан Тергаты — нет её и у штурма!
Как говорится, немая сцена. Никто не знает, что предпринять, — по крайней мере, в данную минуту или ближайшие полчаса.
И тут я снова вступаю. На сей раз — вполне обыкновенным голосом:
— Ну как, придумали, что нужно делать? А то мы пошли. Оба и в сторону Дворца Терний.
Я до сих пор и потом никогда не упоминала имени моей последней обители. Слишком пафосное даже для туристического справочника.
Разумеется, мы не пошли — отправились верхом и безоружными, как стояли на помосте. Госпожа Лэн-Дархана и её преданнейший вассал не нуждаются в самозащите.
— А что было дальше? — не выдержал Рене.
— Переговоры мигом продолжились, причём обе стороны усердствовали в реверансах. Побратим вскорости вышел из города, я настояла на том, чтобы остаться. Боялась, как бы моё якобы начальство в очередной раз не сподличало. В итоге Лэн-Дархан был торжественно объявлен вольным городом, чем он во все века и был. Управлять им собрались на паритетных началах — та ещё получилась песня. Меня утвердили в новоиспечённом звании и должности уже всерьёз: кроме меня — никто бы не совладал со стаей. Поскольку в горах исконно не было покоя и твёрдой власти, мне поручили подвести под таковую солидный фундамент. Думаю, в надежде, что тут-то я и сложу свою непокорную голову.
— А коня и клинок вам оставили? — поинтересовался Дезире.
— Разумеется. Жеребца звали Бахр или Багир, он на обе клички отзывался. «Океан» и «Пантера». Раньше меня у него не было хозяина, только те, кто объезжал. Саблю я подвешивала к поясу исключительно для парада: со своей судьбой надо обращаться бережно. Был ещё один дар примерно такого же свойства.
Та-Циан помолчала, улыбаясь как бы сама себе.
— Каорен ближе к вечеру, когда всё поуспокоилось, принёс мне перстень со щитом. Редкого мастерства вещицу: как бы из тусклого пожелтевшего серебра, по ободу и вокруг щита выпуклая виноградная лоза с листьями, а крышка имеет форму виноградины. Сам же надел на указательный палец левой руки — село как влитое. Показал, как открыть: внутри оказалась плоская роза редкой фантазийной окраски, голубовато-сизой.
— Это прощение, — сказал он, — и в то же время защита. По преимуществу от нас самих. Чтобы никто не смел говорить, что вы присвоили чужую власть.
— А какой это ранг? — поинтересовалась я как человек сугубо деловой.
Каорен усмехнулся:
— Собственно, никакой. Для утверждения необходимо собрать девятерых легенов, а с учётом нынешней суматохи это затруднительно. Тем более вы натура беспокойная и по роду деятельности кочевая.
Так я получила три подарка: скакуна от городских властей, саблю от Дженгиля и силт от Оддисены. И, разумеется, сам Лэн-Дархан в расцвете гордости и славы.
- XI. «ЭТО МОЯ ВОЙНА»
«Что я не договорила, да и не очень им интересно: перстень Братства был совсем как я — платина трудна в работе, в изделиях её приходится сплавлять с золотом. Однако и при таком условии мастерство нынешнего ювелира казалось выше человеческих возможностей. В глубине души я понимала, что это может значить, до ума допустить не смела. Старинные фальшивомонетчики таким образом подделывали монету, за что полагался большой котёл с кипящим маслом. Само же «серебришко» топили в ближайшем водоёме под вопли грядущих потомков.
А дальше пошло по накатанной колее. Лэн-Дархан — гвоздик в ножницах, меж двумя острейшими половинками, каждая из коих способна резать. Око Симурга, птицы с двумя широко размахнутыми крыльями: Южный Лэн — исконно мусульманский, в Северном заправляют протестанты, которым показалось неуютно при дворе Карла Второго Весёлого. И первые, и вторые верят в предопределение; и у тех, и у этих рай обретает пышные телесные формы; обе стороны не дураки подраться, если не друг с другом (тут они как раз нередко союзничают), то со всеми прочими, кого отыщут поблизости.
Я ездила повсюду, ощущая себя чиновником и бухгалтером сражений. Рассылала отряды своих верных во все стороны, собирала изрядно поредевших под крыло, восполняла потери в людях, конях и орудиях — нередко за счёт тех, кого они усмирили, выбив с насиженного места. Кавалерия города и веси-то берёт, да не особо удерживает: приходилось ставить власть, брать с назначенцев клятву, договариваться с Оддисеной по поводу легитимности и надзора. Сама ина генерал-полковник, этакая баронесса Унгерн по виду, смертельной опасности при этом не подвергалась. Пробовали иной раз покуситься в частном порядке, но я была неистребима, как дурная привычка. На мой нарядный силт косились, но, похоже, понимали насчёт него куда больше, чем я сама.
В горах «Оддисена» значит почти то же, что «Дженгиль». Бесспорный и бессменный союзник Братства и всеобщая кость в горле. С ним у меня наладились сугубо деловые отношения с примесью издевательства: звёздный час страсти не повторялся. Мы с побратимом иной раз полагали, что это из-за некоего представления на высокотрагедийной сцене. Тогда Ной сыграл при мне роль некоей героини Хаггарда, что решила умереть с мужем на одном жертвеннике. Даму звали Отоми, дочь Моктесумы, её мужа — Томас Теуль. Меня прозвали в те поры Карди-Алоцветик, с выходом в сказочку братьев Гримм, моего платонического супруга — Бессмертник-Белоснежка, по цвету волос и непобедимо юному виду. Впрочем, мы были в то время так молоды, что самим не верилось.
А поскольку героическое и весьма удачное выступление нас с Ноем Ланки не обручило и обручить в принципе не могло, к Горному Волку он элементарно, лапидарно и логично ревновал.
Керм смотрел-смотрел на нас и однажды выдал сентенцию:
— Ты, ина, гениальная ученица, высасываешь содержание книг, да и событий тоже. Но для того, чтобы править, тебе нужна респектабельность.
В Рутене бы сказали — «вузовский ромбик в петлицу».
— Править я не собираюсь, — ответила я.
— А вечно воевать — намерена? — спросил аньда. — Посмотри на Ноя — ему твидовые штанцы хотя бы к лицу пришлись. И то откладывает жалованье и кое-какие трофейные прибытки на мирный день.
У меня же только и было имущества, что парадная форма, несколько выходных платьев и тот английский костюм. Конечно, оружие, на которое было честь по чести выправлено разрешение. И книги, которые я, собственно, ни своим, и настоящим имуществом вообще не считала. Страницы — те же крылья: вспорхнут и улетят. Про особняк не говорю, моим он считался лишь для чести.
— Ты бы могла соединить то и это, — продолжал мой Керм. — Академия Воинских Искусств берёт вольнослушателей. На крайний конец будешь ездить в Эдинер сдавать экзамены. Лекции начитывают нынче и в Лэн-Дархане — там открылся филиал. А заваруха что? Всякая заваруха рано или поздно кончается. Даже сейчас не война идёт — россыпь мелких войнушек.
Отчего тогда не навестить взятый на саблю город, подумала я. Заодно присмотрю за порядком и паритетом.
Снова была весна — казалось, она здесь и не переставала. Горная столица плыла в облаке невидимых ароматов, и платье моё было похоже на куст тёмно-лиловой сирени пышностью, цветом и запахом. Ноги танцовщицы в пурпурных туфельках на высоком каблуке выступали ладно и стройно, как у породистой кобылки. Меня бы и вовсе не узнали, если бы не вёл меня под руку Шегельд, полномочный представитель Лона Эгера, разделивший власть с непотопляемым Каореном. Тому, похоже, так и не дали скрыться в Лин-Авларе или где подалее.
Мы оба держались как старые знакомцы. Cмеясь, перебрасывались розовыми лепестками, покупали у торговца хмельную, игристую воду из ключа, налитую из бочонка в хрупкое стекло, ловили губами инжир, опущенный ради аромата в бокал с тонкой ножкой, приценивались ко всякой нарядной чепухе, которую осанистые мусульманские старухи выкладывали на платке рядом со своей скамьёй: не расторговаться, так похвастаться.
«Тогда я ходила по городам и весям широко и небрежно, не опасаясь того, что улицы и дома наперебой желают меня изловить. Лэн-Дархан, кстати, и не пробовал; но вот Эдинер… И мамина усадьба, повисшая между морем и сушей…»
Шегельд был фигурой не менее удивительной, чем Каорен, только что в сугубо штатском духе: первый ковал нечто вроде внутренней безопасности, второй курировал образование, которое выплёскивалось наружу до пределов ойкумены. И то, и другое занятие трактовались широко, в духе нынешнего времени. Именно Шегельд выбрал мне дальнейшую стезю:
— Я по совместительству держу кафедру лингвистики и религиоведения, — поведал мне он.
— Что тут общего?
— Очень многое. Религия — тот язык, на котором человек общается с Богом, — пояснил он с тонкой усмешкой в глазах и на губах. Лет ему казалось шестьдесят пять, а то и больше, но мимика сильно его молодила. — Так вот. Советую вам получить диплом переводчика с военно-историческим разведуклоном. На отделении я царь и бог, оно моё любимое. Официальное название там слегка покороче, но разбор великих сражений древности и изучение биографий полководцев на языках оригинала вам обеспечены. Примем вас без вступительных экзаменов — как весьма успешного практика.
Так Кардинена стала преобразовываться в нечто кардинально иное, чем прежде. Забавно: считала своей едва ли не обязанностью — ходить на лекции в штатском. Так же вести себя и на улицах Беспошлинного Города.
Лэн-Дархан цвёл не только весной и летом. По сравнению с ним ни Эдинер, где огонь войны, до того как отхлынуть, иссушил стены и почву, ни Эрк-Тамир, устоявший без помощи того железа, которое примешалось к названию, не выглядели настоящими столицами: скорее, напыщенной провинцией. Всего куда больше и много бестолковей.
Однако мой Нойи восхищался обоими равнинными городами беспредельно: оказывается, в мегаполисах он бывал лишь ребёнком. Я неизменно его брала с собой — чтобы приобщить к своей цветущей образованности.
Кстати, оба мы в конце концов поселились в Эдинере: я — поближе к очному отделению моего универа, он — к милой посестре. Особнячки наши находились в Эркском Квартале, тыл против тыла, забор общий. Нахальные мои одноземельцы мало того что построились под боком у парадных кварталов с их парками и променадами, так ещё завезли для домов отборную лиственницу и ель с дальнего севера. Эдинерцы выучили их пропитывать дерево от жука и огня, да и без того приземистые, серебристо-серые строения могли выдержать не один век. Моего воставленного на крови капитала хватило не на одну покупку — но и на то, чтобы вложить в старую скорлупу новое ядро. Часть его я перетащила за собой в Рутен: шерстяной палас-лежник грубого плетения, какие делают в моих трёх деревнях и на Карпатах, резной абажур, покрывала».
Та-Циан прислушалась. В квартире было тихо. Вчера Рене заключил:
— Вы ведь не создаёте случай, а отслеживаете. Приспосабливаетесь к обстоятельствам и выплываете на их гребне. Импровизируете, а не ведёте свою тему.
— Ты можешь в одиночку проложить русло реки? — спросила она. — Или предоставишь потоку нести тебя по своей воле и приложишь кое-какие усилия лишь тогда, когда он станет проносить тебя мимо обетованной земли?
И ушла отдыхать. Мальчишки же, на радостях, что приключение завершилось на пять с плюсом, ещё долго носились по коридору, щёлкали задниками туфель, хлопали дверью своей комнаты — выпарывались там к обоюдному удовольствию: долго, шумно и со вкусом.
А потом, ближе к утру, азартные кошачьи визги затихли. Судя по глухому молчанию стен, смутьяны вообще ушли из дому.
«Стоило бы и мне пройтись, — подумала Та-Циан. — Я ведь себя под замок не сажала».
Те несколько дней, которые она провела наподобие Шехерезады, свели запасы съестного в доме к нулевой отметке. По счастью, кровопотеря, как ни была обильна, нисколько не повлияла ни на силу, ни на быстроту хождения по магазинам шагового доступа.
«Кстати о великой сказительнице древности. Дочь визиря не только раз за разом избегала смерти, но как-то умудрилась несколько раз зачать и даже родить. Должно быть, производство шахзадят приходилось строго на дневное время суток: иначе бы как она управилась незаметно от мужа», — подумала Та-Циан. Ей пришлось разве что еду готовить, и то для одной себя и без больших затей.
«Никогда этих дел не любила, — неторопливо размышляла Та-Циан, проталкиваясь через толпище супермаркета. — Для них была тётушка Глакия, которую Нойи неясно где раздобыл и привёз: из Эдинера она съехала более года назад и была рада со мной увидеться. И, всеконечно, сам Нойи. Вернее, молодая жена, он только с судками через забор перелезал: ведь наши дома стояли на разных улицах, но тылами друг к другу».
Ибо побратим некстати заделался верным супругом: ночует в двуспальной постели с пуховиками, ест за кухонным столом, никаких тебе совместных бесед об амантах и метрессах. Подхватила его дочь Марэма-ини, по имени Рейна, «Королева»: Отец был русоволос, вооружён толстым шнобелем, нависшим над чувственными губами, зеленоватые глаза с крапинами походили на яблочную падалицу. Дочь явно пошла в неизвестную истории матушку: гладкие чёрные волосы до плеч, агатово-серые глаза, чеканный профиль будто из старинного золота. Такие удерживают около себя мужчину одним фактом своего бытия. Хороший вышел брак: из тех, что способствуют продвижению в верха власти.
Сумка, увесистая, как хорошее динанское проклятие, оттягивала руку и била по голенищу сапога.
«В конце концов я этим типам Великих Хартий и Хабеас Корпус Актов не подписывала, — рассудила женщина. — Не возникнут с минуты на минуту — толкнусь в дверь для приличия и войду».
Взламывать, однако, ничего не пришлось. Когда она приложила ключ ко входной двери и оттолкнула её в сторону, Дезире выпрямился у вешалки с одним башмаком в руке: таким застиг его приход старшей.
— Явились, никак, — проговорила Та-Циан, скрывая беспокойство и рефлекторно протягивая свою ношу в сторону свободной конечности.
— Я один, — Дези ловко перенял пластиковый пакет и потащил на кухню.
— Думала, вы парой на промысел ходите.
— Вовсе нет: мы ж не сиамские близнецы. Точней, не всегда. Я сегодня у Рене отпросился, — сообщил юнец, ловко распределяя припасы по местам: что в холодильник, что на полки, что сразу на скатерть.
«Спросить, отчего да почему? Незачем. Сам скажет».
Наконец, Дезире повернулся к хозяйке, которая неподвижно стояла в коридоре.
«Говори, — мысленно скомандовала Та-Циан. — Тебе ведь и надо, и хочется, только страшновато начать, правда?»
Глаза напротив её глаз пыхнули красным и погасли. Клокочущее пламя, священный гнев в оболочке кротости. Ехидный — от «ехидна» — голубок. Умнейший из двоих.
Будьте кротки, как сытые змеи, и коварны, словно голубь, который исподтишка долбит голову соперника.
— Вы вчера превзошли сама себя, а мы вели себя недостойно выслушанному, — проговорил Дезире медленно, по временам покусывая нижнюю губу. — Особенно я, говорит Рене, и, думаю, он прав. Мне остаётся одно: просить госпожу, чтобы она преподала наглядный урок.
— Я на вас вовсе не гневаюсь. Самое большее — на одного Рене: вон, некому было покупки принять.
— То не наказание, — мальчик покачал головой из стороны в сторону. — Я объяснял.
— Я ведь вряд ли сумею. Разумеется, некоторую ловкость приобрела — в схватке случалось врага с огнестрелом плетью обезоруживать или делать что … хм… похлеще. Там, знаешь, умственное превосходство не особо катит.
— Пойдёмте, покажу, что и как, — с готовностью проговорил Дезире.
Открыл вожделенную дверь и пустил Та-Циан вперёд.
Похоже, благодаря щедрости «госпожи» ребята спали не просто в крепости или донжоне (как натуральные англичане), но в камере пыток. Над ортопедическим ложем протянулось в длину подобие магического или патриаршьего посоха. По всем стенам были сплошь развешаны авторские девайсы, похожие на стройных селёдок или поджарую ведьминскую метлу. В одном из углов возвышались козлы, обтянутые гладкой кожей. Из обоев повсюду торчали рожны, дрючки и кольца. Но самым интригующим было то, что второй ряд орудий, что почти дословно повторял первый, состоял из миниатюрных копий всех этих плёток, хлыстов, кнутов, стеков и крепёжной арматуры.
«Смешно. Через фортку весь антураж протаскивали, пока я ночами спала? Или так меня чаровали, что и щелчка замков в двери не слышала?»
— Вот это арсенал, — напоказ удивилась Та-Циан. — Я ведь не совладаю. Если всё-таки дождаться Рене?
— О нет, этот день мой со всем, что в нём есть. Пегасик, чего доброго, будет ревновать, что я не для него самого ору.
«Пегас? Откуда прозвище — а, волос у парня ведь пегий».
— Ладно-ладно, уговорил, — произнесла она. — Попытаюсь оправдать доверие. Только не думай, что от моей лозы сразу улетишь в астрал.
Дезире улыбнулся:
— Не лозы. Розга — товар сезонный, вкусный, купить нельзя, готовить надо весной или летом.
— Ох. Ну иди выбери себе плеть, что ли.
«Я нисколько не злюсь на него. И всё же, если верить Керму, он мог подсознательно почуять мой гнев на расстоянии. Гнев не на самого Дезире, плута, Локи, носителя огня. На неверного клятве побратима: присяга лицевой стороне власти во имя карьеры — куда хуже, чем завести семью, которая всё же предусмотрена побратимством. Но какая связь между Бессмертником и реально бессмертным?»
Мальчик мигом снял со стены нечто особенно узкое, гибкое и заострённое к концу. Подал ей, чуть поклонившись, и стал расстёгиваться:
— Если разрешите мне чуточку посвоевольничать. Лучше мне пойти на горбатую скамью — и растяжка, и защита… м-м… того, что внизу.
Лёг, поёрзал, завозился, лучше умащиваясь:
— Сейчас я ухвачусь покрепче, а вы делайте «нагон». Понимаете, что это? Ровно и часто, чтобы кожа не успевала остыть в промежутках. Я буду показывать кулаком, сжать-разжать. Раз!
Та-Циан размахнулась и хлестнула.
— Ой. Да, вот так. Ах, разве можно? Пожалейте! Мяу-у! Теперь сильнее, ещё, ещё… отбить не бойтесь. Почек-печёнок у нас по факту нет… А-ай! Бабы стервы, бабы стервы, Бога в мать перва! Ядрёна богородица-а!
— До чего красиво ты мне кричишь, малыш.
— Вы никак садистка, инэни?
— Да нет, просто люблю умных. Дурак бы рвал себе голосовые связки. Гордец надувался бы лягушкой и терпел, пока можно. А мудрец во всём соблюдает меру.
— Я не меру… Ай! Да привяжите меня, наконец! Жгутом из волос, как ночь смоляных, руки в гробу свяжите! А то прям на половицы выпаду-у!
Он, однако, почти не двигался, только с каждым ударом всё плотней вжимался в упругую поверхность лежанки и вопил уже на пределе удовольствия. Нежная кожа ягодиц и спины вспыхивала алыми полосами, рубцы растекались, бледнели, одевая тело всеми переливами пурпура и розы.
Как раз в тот оттенок, каким отливала её любимая муаровая юбка «в пол».
Женщина вздохнула — и пока руки поочерёдно совершали положенный обряд, провалилась в собственную память.
«Я демонстративно ходила не просто в штатском, но в самом нарядном из репертуара: подбирала под дарёное кольцо, которое словно прикипело к пальцу. Вокруг хватало жаждущих вояк, на которых наводили глянец старые профессора, соратники моего — ныне покойного — деда. Впрочем, на моём отделении военщиной почти не пахло. Переводчиков обучали не одним языкам: из них ковали дипломатов нового поколения, структурных лингвистов, практических этнологов, социальных антропологов прикладного профиля… В общем, продвинутых коллег сэра Редьярда Киплинга. Женщины там тоже водились, но я забивала их всех, ибо задалась такой целью. Всё шло, как ему и быть надлежит. Вести из Лэна обнадёживали: и без нас с побратимом всё шло своим порядком. Керм заключил временный союз с главным тамошним Волком, и хотя оба иногда порыкивали друг на друга, эту землю любили и охраняли с одинаковой пылкостью. Мой нимб, хоть слегка поблёк и покрылся патиной, однако в пределах региона вполне себе работал. Канцерная чахотка после встряски, какую я себе задала, напоминала о себе лишь повышенной тягой к кумысу и молоку, приготовленному по рецепту масаев или монголов: с добавлением свежей крови. Мужское население Академии реагировало на меня ожидаемым образом: хотя тет-а-тет их прогрессивные ожидания мало оправдывались. Не в плане садо-мазо — это наука древняя и вечная: в смысле доминирования и (или) равноправия полов. Словом, мне всегда удавалось выскальзывать из слишком крепких объятий, грозивших нежданным и нежеланным браком. Только вот всё назойливей свербил шип, который засадили в моё самолюбие молодожёны.
Особенно старалась Рейна. Она была, пожалуй, вправе возмущаться, что львиная доля её готовки перепадает сомнительной родственнице. Когда Нойи свёл нас впервые, то сочувственно отнеслась к моему холостому состоянию — дескать, что попишешь, такое время. Но узнав о том, что я не зачинаю и не вынашиваю не столько оттого, что не могу, сколько оттого, что не хочу, — прямо-таки возмутилась. Как я смею избегать логических последствий! В бесплодном трахе всегда видят что-то подозрительное и нереспектабельное. Но что моё «не хочу» означает лишь некое усилие воли, а «не вынашиваю» — бесследное исчезновение плодного яйца во тьме ложесен, — о том я, по счастью, не издала при ней ни единой фонемы. Иначе гореть бы мне на костре неугасимом её порицаний.
Да, с того я и взъелась сейчас на неповинного Дези — хоть ему вроде одного того и нужно было».
Сама Рейна, как узнала Та-Циан, затяжелела с полпинка, едва ли не в первую брачную ночь. Что было удивительно: сам новобрачный, твёрдо помня о вреде пьяных зачатий, воздерживался как мог. Хотя выплывал на уличную стремнину всё равно птицей-гоголем, задравши клюв выше лба.
— А ведь мальчик-то родится нездоровый, — обронил как-то наедине с Та-Циан врач по имени Хорт, который вёл королевскую беременность. — Плохая наследственность. Вряд ли продолжит род, если прямо сейчас не вмешаться.
— Почему вы мне об этом сообщаете? — спросила она. — Поговорили бы с будущими папой-мамой.
Оба они прекрасно знали главный аспект: в очистительное пламя загодя подбросили пару щепок. Сказанное в той же мере относилось к самой Та-Циан — типа гори, ведьма, гори, неплода, а я с моей стороны посочувствую. Я хоть вынашиваю, а ты и того не умеешь. От самой будто бы говорящей эти слова Рейны исходило душноватое колдовство женственности, но никакого криминала.
Ответ врача был неожидан:
— Вам следует знать, что Ной-ини под этим вот предлогом — проблемная беременность, трудности будущего выхаживания — выпросил у тестя хлебную должность. Начальника охраны Дворца Правительств, где заседают и живут представители обеих палат.
Через её голову. Впрочем, патент кардинальского (верней, королевского) гвардейца неизбежно дадут на утверждение ближнему начальству. То бишь ей, Кардинене. Невольный каламбур, однако.
— Так и узнаю вскорости, — улыбнулась она Хорту прямо в худощавое лицо. — Что делать: нашего полковничье-генеральского жалованья не хватает для подобающего сану образа жизни. Меня вон тоже сватают под этим соус… предлогом.
Отчим предложил ей не мужа — но попрактиковаться в переводах с иностранного на эдинский и обратно. Референты не справляются, читай — не заслуживают особого доверия, а ей будет отличная практика на будущее.
«Если сформулировать на манер пословицы: кавалерист-девице захотелось мира и обыкновенности. Теперь ей надлежит слушать тех, кого презирала. Обучаться не священному — заурядному бабскому ремеслу: плыть в нём и его преодолевать.
А бедный Дези расплачивается за то, что на него опрокинулись те мои прошлые чувства».
Она рывком — и полностью — вернулась к себе. Мальчишка уже не кричал несусветицу, лежал пластом, но кулак по-прежнему ритмично сжимался и разжимался.
Остановилась было.
— Нет-нет, — прошептал Дезире. — Теперь наоборот разгоняйтесь, без такого жёсткого ритма и чуть плавней. Снова форте, снова… Фортиссимо! Ап! Всё…
Он поник на скамье и как бы увял всем телом.
— Сейчас. Не тревожьтесь. Я рад, что вынес. Такие роскошные эмоции! Такая победа!
(«Превентивный выброс эндорфинов и сейчас как бы не эндорфиновый шок у него. Хотя именно тем и отличаются пелеситы от смертных, что для них боль — сплошной мажор».)
— Ну да, ну да, победил. Сам-то с одра слезешь?
— Слезу, — чуть задыхаясь, сообщил он. — По всем правилам искусства.
Однако Та-Циан пришлось поддержать его, чтобы не грянулся оземь.
Тотчас Дезире выпрямился, церемонно поцеловал сначала хлыст, потом руку, которая его держала. И опять сник — надломленным стеблем тюльпана.
Тут уж оба в едином порыве пали на матрас.
— Дать тебе попить?
— Если можно. А не то Рене принесёт. Он…
— Охотится. Для того и задержался. Но если ты не дождёшься?
— Мы ведь живучие. Вернее, бессмертник… бессмертные.
Любопытная заминочка.
— От лишней капли крови никто ещё не умирал. Держи.
Та-Циан притянула голову юнца к своей груди, высвободила левый сосок:
— Только не кусай. И не удивляйся: это после одной операции из него начало помалу сочиться.
Говорят, никакой оргазм не сравнится по красоте с наслаждением от кормления. Вот только кормить-поить можно по-разному. Да и считают так отнюдь не все.
…Хорт вполне соответствовал своему имени: поджарый, лёгкий, щёки и глаза впалые, волос серый, жёсткий. Не то волчья борзая, не то сам «лютый». Слыл первейшим в Динане гинекологом и акушером. Может быть, его натравил на Та-Циан побратим, но скорее всего — сам заинтересовался. Предложил:
— Если позволите, ина, — мне не понадобится осматривать вас детальней, чем обыкновенному терапевту. Но примерный вывод о себе вы получите.
Когда всё закончилось — аппаратура и анализы играли при этом пустячную роль кофейной гущи для гадалки и расположения планет для астролога, — Хорт сказал:
— Сейчас я буду нести околонаучную ахинею, но всё же прислушайтесь. Вы не можете иметь детей от того мужчины, кого не захотите сделать отцом. От того, кто пробудит подобное желание лишь в вашем уме и душе — то же самое. Но если всё нутро, вся кровь и плоть ваши захотят — парадоксально, гибельно, без малейших сомнений, — дерзайте. То будет настоящее.
(«Рейна говорила с гордостью, поглаживая растущий живот: «Теперь я не принадлежу себе, только ребёночку». Мне хотелось её ударить, крикнуть: «А по мне — если хоть в чём-то и когда-либо я над собой не властна, зачем я вообще и к чему годен мой ублюдок? Впору с кручи броситься»).
— Рене, — смутным голосом провещал Дезире как бы в ответ на ту давнюю реплику, — учит брать от таких младенцев, которые внутри тёмные. Как сгусток гнили или плесени — это видно на просвет. У нас зрение не человеческое, а вроде рентгена или УЗИ. Но их мы не убиваем, лишь укорачиваем им срок — это снова говорит Рене. Большинство взрослых — такие же, они просто для нас опасны из-за своей тьмы. Но есть дети с ярким светом внутри: от них пьёшь как из колодца, соединённого с огромным озером, и свет тот не нисколько не убывает. Эти — истинные.
(«Не всякая жизнь имеет право длить себя, — говорил Хорт. — Тот мальчик, если я не помогу всем своим умением, уйдёт сам и лишь чудом не потянет за собой родительницу. Из-за него, в конечном счёте, уйдёт к другому несостоявшаяся мать, погибнет отец, повалятся, словно кегли, иные люди, связанные с ними. Я нисколько не провидец и не колдун — но исходя из того, что проявлено, могу сделать долгосрочный прогноз с большой вероятностью осуществления. Как бы вы решили на моём месте?»
Я давно заметила его силт. По сравнению с моим невзрачный, это не говорило ни за, ни против: вообще ни о чём не говорило. Но сослагательное наклонение в его устах казалось повелительным.
Никак не доктор Кукоцкий со Спасо-Кукоцкой улицы — тот был, по сути, всего-навсего литературным персонажем.
— Я на своём собственном месте, — помню, ответила я, — и мне было сказано брать всё, что станет на пути, нимало не хитря и не уворачиваясь».
— Спасибо, — говорил в это время Дези. — А можно спросить, какие там были судки с пищей? Непревзойдённая тётушка Глафира разве на вас не готовила?
— Так аби Глакия почти сразу перебралась в Ано-А, — Та-Циан переложила его жаркое, почти как у человека, тельце на постель и села рядом. — И я захотела, и ей самой показалось ловчее: она же впервые со мной там и встретилась. Дай уж распущу хвост по этому поводу.
И начала, баюкая темнокудрую голову в ладонях:
— Это побратим нашу мирскую монашку привёз. К маме Идене. Отчим ведь отдал ей в махр, то есть в качестве выкупа женской свободы, усадьбу, которая принадлежала роду Стуре задолго до переворота, только что они её продали по нужде. Красные генералы не настолько испортились, чтобы напрочь не признавать частной и личной собственности.
— А кстати, чем они различаются? — позёвывая, спросил Дезире. — Никогда не понимал.
— В двух словах. Первая изначально создана для эксплуатации, а чтобы приспособить для такого вторую, надо ещё исхитриться, — пояснила Та-Циан. — В общем, славная была дачка. За двухметровой стеной из дикого камня, окружена то ли парком, то ли яблоневым садом потрясающей красоты и дикости. На его тылах решётчатая калитка в стене, пологие каменные ступени спускаются к тихой реке, где полощут косы плакучие ивы. В часы морского прилива вода делается чуть солоноватой, пахнет йодом и дальними странствиями. Сам дом — низкий, одноэтажный, с пилястрами, облицован желтоватым мрамором. Крыша односкатная, но с таким выверенным наклоном, что снег легко соскальзывает вниз, люди же — не так чтобы очень. Ранней весной мама Ида ставила наверху теплицу из поликарбоната — устраивала модный розарий со скамейками, там люди чаёвничали вплоть до первых морозов. Веранда у парадного входа повита плющом, с противоположной стороны — эркер, такое окно от пола до самого потолка. Между ними тянется нечто среднее между коридором и анфиладой: цепь комнат с широкими арками вместо дверных проемов, каждая — своего цвета и отделки, и из любого такого отсека по обе стороны двери вели уже в настоящую келью. Мне предложили самую лучшую: как бы аркаду внутри аркады. Три смежных комнаты. В кабинете — огромное, во всю стену, окно, привозной эроский ковёр на полу — нога вязнет. Кругом набросаны кожаные подушки. На одной стороне письменный стол, на другой — альков с пышной кроватью. Из учёного угла дверь ведёт прямо в библиотеку. А там вдоль всех четырёх стен необъятный диван травяного бархата, получается этакая квадратура круга. Чтобы подобраться к книгам, по боковой лесенке или прямо с упругого сиденья забираешься на широкую спинку, такой променад без перил, что идёт вдоль рядов обшитой деревом тропкой. А самое интересное — питьевой фонтан посередине. Бил из напольной вазы с драконами и фениксами.
Ну, а рядом с альковом — своя ванная. Джакузи — тогда это было такое новаторство! Плюс унитаз и биде за скромного вида ширмочкой.
Словом, я даже существовать там попробовала. Честно. Народу там кишело многовато, так я и не интроверт никак. Зато конюшня отборная и левада для случек имеется: мой Чёрный Бархат там прямо изо всех сил разгулялся.
В один из таких дней мой Нойи говорит:
— Тебе, думаю, домоправительница нужна. Такая, чтобы на оба дома: и кухарка, и лекарка, и псарь. Вот я и привёз.
Открывает дверцу казённого кабриолета на бензине — и вот она: чёрная кружевная наколка, тёмная блуза с такой же юбкой. Вылезает и торжественно влечёт за собою большущую корзину с парусиновой обтяжкой. А там нечто вовсю трепыхается.
И тявкает на неокрепших басах, пока мы со всей дурной силы обнимаемся.
— Ну, здравствуй, дева! — говорит тётушка Глакия. — Красивая какая да статная выросла. Не прежний заморыш.
— Зато ты давешняя и при давешних делах, как посмотрю, — отвечаю. — Щенки?
— Вот ведь глаз-алмаз! — смеётся. — Хоть ты его на шуйцу вздень и так носи. Они самые. Китмиров приплод в тридесятом поколении. Умные — только что говорить пока не выучились.
Мигом отодрала покрышку — и полезли оттуда пушные звери. Головастые, толстолапые, ушки-тряпочки, глазки-незабудки и на каждой мордахе чёрная масочка.
— Как меня присобачили к этим собакам — ну ровным счётом никакого покоя не стало! — вздыхает. — Только и знают, что молоко тянуть и свежениной закусывать. Чуть что — вякают. Иной раз так и хочется к своим грудям приложить, но вот беда — иссохли давным-давно.
Вроде как обычный разговор у нас вышел, да не совсем понятный. И на силт намёк, и собачата не лесные, как тот прежний, а явно горские. Последнее — намёк ещё более зыбкий, чем первый. Не один Каорен знает, что за камешек в моём силте, не у одного Джена редкая голубоглазая порода водится.
Но я подумала, сначала пригласила тётушку погостить в Эдинере, мельком свела с Хортом — оба оказались сведущи в народном «бабичстве».
А где-то через месяц мы с ней расстались. Не навсегда, ясное дело. И не то чтобы совсем разбежались в разные стороны. Только вот, как бы она ни была покладиста, а терпеть непрерывное шествие временщиков через подвластную жилплощадь было тётушке нестерпимо. Вот с жучками-древоточцами, внедрёнными в кирпичные стены особняка, она поладила неплохо. Кого без компромиссов к ногтю, на кого поплевать и забыть.
Но всё подобное было не удовольствие вкупе с наслаждением. То была моя личная война на территории, принадлежащей мне по праву.
Итак, мы утвердились каждая в своём владении. В усадьбе было мамино пространство, туда часто и по-свойски наезжали мои нынешние работодатели. Там любовались потомством — от ины Идены уже ничего не могло произойти, но Королева Красоты выносила, выродила и вырастила благополучно. С помощью Хорта, кесарева сечения и молочной бутылочки. Мальчик — назвали его Кахин — рос хрупким, желтушным, но ничего рокового в нём не просматривалось. Разве что уж слишком трепетно к нему относился отец, но ведь родительская любовь — это святое!
На этих словах Дези чуть шевельнулся и пробормотал несколько слов на ничейном языке. Нечто ветхое, изначальное проступило сквозь кость, пробежало по лицу облаком, затем исчезло, как от порыва ветра. Та-Циан подняла голову — и обнаружила, что Рене просочился в спальню (видать, дело для их народа житейское) и теперь рассматривает трогательную мизансцену.
— Явился, как нарочно подгадал.
— Что он? — коротко кивнул Рене. — Цел?
— Твоими молитвами. Насладился сперва трёпкой, затем болтовнёй, под конец попил молочка от моей бешеной коровки. Теперь вроде как уснул. Однако за сохранность хрупкого здоровья не ручаюсь. Ты бы проверил.
(«В том смысле, что лазутчик он, причём твой собственный. Так что я вволю потешилась, не особо отвечая за последствия. Это внутренний слой, до коего ты с приятностью для себя докопаешься. Но слой потайной — совсем другого рода. Ты хотел сотворить для меня невинную ловушку — я взяла из ситуации максимум для себя. Ещё немного — и я разгадаю, кто он есть. А через него — и кое-кого по имени Ринат».)
— Всё с ним отлично, — отрывисто заключил юнец, нагнувшись над своим напарником. — Я привык за него отвечать.
— Отвечать? — повторила Та-Циан со своей особенной интонацией. — Тогда ответь и мне. Что ты ему такого сделал, если коротко?
— Моё второе «я» его убило, — ответил Рене словно в забытьи.
«Знаешь? — растроганно сообщил однажды Ной, вместе с посестрой наблюдая за неловкими передвижениями сына по паласу. — Ничего нет на свете дороже вот этого мальца. Век бы на руках за собой носил, как вон сейчас. Оберегал от любых бурь».
Хочешь войны — всецело стремись к миру.
XII. «ЭТО МОЙ МИР». Начало
— Что-то засиделась я в четырёх стенах, — сообщила Та-Циан благодарной аудитории. — Ребята, а не смотаться ли нам на очередную куклотусовку? Аутфиты я присмотрела, дело за малым — купить и привезти. Все шарниры прикроют — вернее, отсутствие оных. Размер ЕИД, это под семьдесят пять сантиметров, работа просто шикарная. И обувь к ним имеется.
— Вам всё бы насчёт костюмчиков соображать, — проговорил Рене, улыбаясь. — А нас придётся хорошенько приморить голодом, чтобы влезли.
— Так за чем дело стало? Ещё три недели впереди!
— Он, собственно, имеет в виду, что нам нужна нежирная и особо калорийная пища, — уточнил Дезире. — Вы давно не сочиняли для нас ничего нового. Всё в инете да в инете заседаете.
— Ну что же. Тогда слушайте. На чём я остановилась?
Да. Хочешь войны — стремись к миру. О мире же повествовать скучно. Летопись на сей счёт отделывается двумя словами: «Тишина бысть». Всем охота тишины и покоя, и все поголовно, попадая в райское пространство, начинают скучать до смерти. Думаю, там у всех сплошняком неизжитые комплексы.
Я торопилась выучиться на шпиона и оттого по преимуществу сидела на месте, зубря первоисточники даже летом. Поскольку стратегию и тактику ведения боевых действий нам тоже давали, я могла убедиться в том, как неграмотно и непрофессионально мы побеждали. Вопросы провиантского снабжения решали также халтурно: первобытным обменом и собирательством, а также оказанием населению побочных услуг. Хотя мы ведь занимались махровой партизанщиной! Невольно приходило в голову, что у победоносной армии на марше должны возникнуть неразрешимые проблемы: вытопчет под корень всё живое. Хотя в масштабных боях, наверное, мог бы выручить ритуальный каннибализм.
Языки и обычаи, тем не менее, преобладали. Половину нашего выпуска нацеливали на таинственный и, безусловно, весьма продвинутый Эроский Каганат: язык, история от древнейших времён до середины двадцатого века, обрывки наиновейших хроник — по существу, сплошные сплетни. Эро было нашей Средней Азией плюс Малайзия: кочевой быт пустынь, пираты прибрежных вод, мудрые суфийские патриархи, женское бесправие, мужское угнетение, небоскрёбы типа знаменитых башен Петронас. Электроника, настолько продвинутая, что смогла по факту закрыть над страной небо: все подозрительные спутниковые устройства тотчас сбивались, стальные птички с начинкой — нередко тоже, аэробусы понуждались к принудительной посадке, их экипаж и пассажиры депортировались. Говорили — оттого, что мы лет двадцать назад нахраписто оттяпали от Эро спорную территорию небольшой автономии, так называемое Северо-Восточное Предгорье. Жили там в основном христиане, которые не испытывали никаких притеснений, кроме принудительно-бесплатного преподавания арабской поэзии в школах первой ступени, что было далеко не всем из них по мозгам. Добровольно-платных туристов с другой стороны горного хребта, однако, принимали хоть с большой оглядкой, но радушно. Я лично сразу причислила себя к невыездным и нельготным категориям: так показалось пристойнее и заодно дешевле.
Моих сил вполне хватало на сдачу экстерном, только вот в Лэн я не наведывалась. Отчасти специально: что там поймёшь за неделю. В Эдинере же с успехом заменяла Нойи, вышедшего из строя по причине брака. Он в своё время услаждал женщин, я теперь — в основном мужчин, хотя были и экстравагантности. Но не увлечения — по вполне понятной причине. Нет, женщины были чудесные, тем более что сами заражались моими мыслями, а заразить меня семенем в принципе не могли. С Майей-Реной, умершей или чудом оставшейся в живых, было примерно так, как с разбитой вазой: сложить вместе при случае можно, срастить — никак. Это влияло на её бледные копии — с ними не было истинного разрешения, лишь множество мелких оргазмов, как у львицы в течке.
«Похоже, я забываю про своих слушателей. Хотя они ведь лишь по виду дети. Ладно, остеречься всё равно бы не мешало».
Среди мужчин было немало многообещающих личностей: внаглую, как в детстве, когда тебе срочно надо приспособиться к окружающему, я от них не заимствовала, по крайней мере не чувствовала такого сама. Впрочем, как знать: иногда учишься так, иногда этак. Но лучшим из тех, кто проходил через мои руки, точнее, лоно, бесспорно, был Имран.
Имя его по-арабски означало «Правильный» или «Надёжный». Внешность была респектабельная: белая кожа, благородные черты лица, волосы и борода — цвета воронова крыла и приглажены волосок к волоску. Из карих глаз так и прыскал глубочайший интеллект. Чего, казалось бы, желать женщине?
Имран Китабджи был журналист из породы рьяных борзописцев. Нет-нет, он не стоял с жаждущей кинокамерой в рядах оппозиции, нарывающейся на камеры совсем иного толка. Не гонялся за злободневными и густо наперченными сплетнями; не брал, как у нас говорят, интервью из-под топора. Периодические издания, в которых он соизволял отметиться, слыли консервативными и проправительственными. Статьи и заметки были выдержаны в спокойно благожелательном тоне, каковой приличествует блестящему стилисту. Однако поднаторевший читатель умел углядеть в тексте одну-две закорючки, похожих на свиной хвостик, прицепленный к месту, где у ангела сходятся концы сложенных крыл, — и эти закорючки сводили на нет все его (текста и/или читателя) благодушие и умеренность. Ибо законопослушное перо обмакивалось в природную жёлчь и дёготь, незаметно подмешиваемый к мёду официальных славословий. Бумага всё это хоть и выдерживала, но готова была отравить читателя, как незабвенная книга о соколиной охоте, описанная Дюма в «Королеве Марго» — короля Карла Девятого.
Благодаря одному из таких литературных перлов мы с ним и сошлись. К забору моей академии притулилось небольшое «знаковое» кафе, где можно было в перерыве между лекциями перехватить сэндвич-другой. Называлось оно «В глубоком Эзопе» (снова литературная и языковая перекличка с рутенским) и для Имрана, должно быть, служило метафорой его собственного творчества. Он захаживал сюда, чтобы скромно порушить закон Мухаммада: заказать графинчик ананасного ликёра и призвать к его распитию какую-нибудь симпатичную даму из завсегдатаев (завсегдатаиц, завсегдатаек)? Меня он, как заявил тогда, заметил оттого, что я тихо ржала в кулак над слезливой передовицей о детских приютах, вышедшей из-под его эпохального пера.
Называлась статья литературно и слегка постмодернистично: «Где он, дом бедняка?» Как бы Фолкнер с лёгкой примесью Торнтона Уайлдера. В ней государству Эро объявлялась анафема за то, что там существует так называемый «налог на нищих» неотчуждаемая земля, облагаемая податью в пользу неимущих, а, значит, сами эти бедолаги мыслятся неистребимой деталью эроского социального пейзажа. После преамбулы автор обрушивался на сирот — вернее, то обстоятельство, что в богатой стране нет ни одного сиротского приюта, иначе — орфана или Дома Ребёнка, как это принято в цивилизованной стране, а, следовательно, имеется налицо множество беспризорных. Несколькими абзацами ниже автор выражал беспокойство по поводу малолетних эдинерцев, отправленных по ту сторону гор якобы в новую семью, но на самом деле — для пересадки их органов усыновителям. В особенности одушевлял его факт, что парламентские депутаты сразу после публикации закона против импортации сирот взяли себе каждый по спорному младенцу, иные — сразу по два.
— Чему вы смеётесь, милостивая ина? — спросил Имран. Он сидел за соседним столиком, так что заговорить со мной было в любом случае легко.
— Изворотливости авторской логики, — ответила я. — Из существования вакуфных земель выводится наличие нищих. Из не-существования сиротских приютов — опять-таки наличие реалии, тогда как естественно предположить её отсутствие. У нас тут, слава Тергам, свои мусульмане в наличии: ручные, интегрированные в общество…
Мысленно я добавила: «Например, мой аньда Керм, у которого карха в ножнах редко залёживается».
— Так что я знаю, — говорила я тем временем. — Исламское правительство тратит вакуфные деньги на самые разные нужды общества, поэтому сам вакуф неизбывен. Сирот в исламе попросту нет: там мощная система родства и культ ребятишек, так что был бы младенец — а руки, чтобы принять его с земли, найдутся. Но вот повальное распределение деток по приказу свыше явно пахнет чем-то нехорошим. Поматросят и бросят.
— И огласки на сей раз не будет, — он кивнул.
— Думаю, что нет, — отозвалась я. — В смысле что да. Ибо на что нам ниспосланы порох в пороховницах и жидкая сажа в чернильницах? Зачем требуется оттачивать калам острее кинжала и почему сунна говорит, что кровь воина ценится дешевле чернил учёного?
— Вы задаёте слишком пафосные вопросы. — Он рассмеялся и поднялся с места. — И, разумеется, знаете меня в лицо.
— Да, — подтвердила я. — Но только в лицо — не более.
Если учесть, что диспозицию сцены выбирал и создавал он, ясно, чем и где всё закончилось.
Теперь мне кажется, что вся эта сцена была подстроена далеко не во имя ловли бабочек сачком.
Любовник он оказался беспрецедентный даже на мой вкус и взгляд. Некая финальная укороченность делала его неутомимым, фантазия — изощрённым до предела.
Умственное знание Имран тоже умел дарить. Он отточил моё понимание исламских имён: какие отличаются от христианских огласовкой (Иосиф, Юсеф — Юсуф), какие дают аналог. Его собственное имя ставилось вместо библейского Иоаким, Яхим, и обозначало мужа Анны, матери Девы Марии, иначе Марьям бинт Имран, но неожиданно расширялось. «Имран» обозначало и прадеда Иисусова, и мощный род, нежным отростком коего был пророк христианства. «А вот имя вашего батюшки — Эно, Энох, Енох — передаётся у нас как Идрис. Как и библейского Еноха, Идриса взяли на небо живым, только что в Коране это погуще расписано».
(«Ох, вот этого намёка на бессмертие моим ребятам не нужно, распинаюсь прежде времени. Хотя язык бывает мудрее головы».)
Он не ревновал к иным моим приключениям: вербовать в армию единомышленников можно и так.
— По всему выходит, Имран хотел вас улестить? — спросил Дези.
— Пожалуй что и так.
— А другие партнёры друг к другу не ревновали?
— Малыш, когда в джунглях жажда, звери соблюдают водное перемирие. И никто не думает гневаться на родник за его изобилие. Ты никогда не жил в Динане…
(«Но ведь может быть, что и жил. Как-то слишком пристально мальчик интересуется…»)
— Нигде так не прочувствуешь разнообразие мужского пола, как в телесной любви. И женщины тоже все разные — точно цветы в роскошном букете. Вон, святая Феврония сказала вожделеющему боярину, что вода в реке одинакова, черпни ты её с правого или с левого борта лодки. Видать, мало она себя ценила. А, может быть, хитрила, чтобы на неё не набросились…
— Прямо в воде, — хихикнул Дезире. — И не перевернули бы саму лодку в порыве страсти. Однако ведь говорят же японцы, что один цветок лучше, чем сто, передает великолепие цветка. Зачем излишествовать?
— Экие слова ты знаешь… Да просто ради того, что у любого великолепия миллион граней. Сто цветов — сто пределов земной красоты.
— А Дженгиль что — не ревновал в своё время? — спросил Рене.
— Разве у него были основания?
— М-м. как правило, успешно обходятся и без них. — Он кивнул на Дезире — тот полушутя нахмурил брови.
(«Джена было слишком много в мире. Он доставал моих людей ещё на марше к Великому Городу. Поначалу мы нарушали негласное правило: не брать ничего без спроса и украдкой. То есть ни я, ни Керм такого не делали, а те бойцы, что из местных, предупреждали, что никак нельзя. Но разве голодное брюхо слушает увещания?
Однажды двое моих всадников утащили овцу из отары: думали, спишут на волка. Не привело их в чувство и то, что добрая половина тех дружков, которых они угостили своим кулешом, отказалась есть. Никто из тех, кто ел, не проснулся от утренней побудки: перерезано горло, на лбу или щеке тем же кинжалом выведена буква D. Дженгиль.
И это уже когда мы, можно сказать, сотрудничали и выручали друг друга живой силой».)
Та-Циан улыбнулась и вздохнула. Одиннадцать человек, но, что и говорить, не самых лучших: не теперь, так позже бы всех подвели. К тому же наш «Меч для неправедных» принёс своего рода извинение. Так же тихо, как резал двуногую скотину, подобрался к командирской палатке, пришпилил к ней записку:
«Если угодно моей судьбе и приятно моему второму сердцу — согласен быть двенадцатым».
Клинок был едва ли не тот самый….
Вот и думай теперь, что это значит да как поступить.
И всякий раз такие подколки. Это и была любовь? А то, что Та-Циан на них отвечала, — основание для того, чтобы числить её в своём личном имуществе?
— Но вы ведь продолжали общаться? — упорствовал Рене. — Вот вам и повод.
— Вижу, вы оба вытягиваете из меня очередную байку, — Та-Циан усмешливо качнула головой. — Ладно, слушайте.
Всё в Эдинере и без меня шло своим порядком. Загородный домина прирастал службами и цветниками, постепенно там развелся полный и беспривязный «дитятник»: дети Рейны, залётное потомство Элина, племянники чьих-то невнятных подружек. Щенки сменили молочные зубы и теперь вовсю росли и обучались: самого умного я назвала Китмир, в память о предке. Исправно держался стремени Бахра или моей ноги, наводя страх на неприятелей, отличал опасные запахи от неопасных, а в эдинерском доме, когда я брала его с собой, вёл себя чинно, как английский лорд. Стоял за ним или не стоял Дженгиль, такой дар был драгоценней любых бриллиантов и даже, может быть, той алмазной розы, что скрытно сияла в моём перстне. Экзамены я сдала и дипломную работу защитила с непредвиденным успехом: как помнится, последняя была связана с сопоставлением корней староэроского и древнемонгольских языков, а все мы держали курс на запад.
Моим западом был Лэн-Дархан.
На первый взгляд, изменилось там немногое: лавок поуменьшилось, но торговали они бойчей, чем в самый первый мой визит. Кремник стоял, колокола били и по временам играли, муэдзины распевались с мечетей — как говорили, то прокручивалась хитроумная электронная запись, что заставляло подозревать просвещённое эроское влияние. Закутанных женщин было не видно, впрочем, гололицые скромно держались в тени. Вокруг Дома с Остриями разбили сад и роскошные цветники. На фасаде появилась родонитовая табличка с арабской графикой: то явно были стихи, для понимания которых не хватало либо моих скромных познаний, либо нахальства. Я имею в виду памятник, что я заказывала in articulo моей mortis, но благодарные жители влепили при жизни. Хотя это не помешало мне получить в особняке славную комнатку с отдельным выходом в сад.
Каорен тоже был здесь и правил по сути единолично: Шегельда сменили, хотя в профессуре оставили. Первое, что мне предложил старый знакомец, — полюбоваться на его кузницы и его оружейные мастерские, которые, понимаете ли, процветали. В основном за счёт холодного оружия и лёгкого доспеха: последний он изобретал и совершенствовал всю жизнь, видя в нём романтического преемника нынешних пуленепробиваемых жилетов.
Что до всяких там сабель, спад и стилетов, то следует учесть, что истинный горец, хоть ты обвешай его огнестрелом с головы до ног, будет тянуться к «погибельному железу», как ребёнок к яркой игрушке, и без конца совершенствоваться во владении хотя бы из любви к искусству. Опять-таки стреляться здесь не принято: если уж дуэль, то на клинках. И не во имя смертной обиды, а для-ради весомого заклада. Ведь, неровён час, самого обиженного прикончат — какое уж тут удовлетворение. Кстати, искать гибели оппонента считается непристойным, хотя само по себе — да, случается. И секунданты спорящих не дерутся, как в прежние века в Европе. Какие они тогда свидетели? Так, заинтересованные лица. Мы, островные, народ практичный.
И вот представляете себе — стоило мне выехать из горной столицы не как въехала, по рельсам, а чин чином, во главе конной кавалькады и стремя в стремя с Као, так меня встретили, словно господаря Дракулу после пяти лет турецкого плена. То бишь заточения в душных городских пределах. Договор о купле лучшего из городов, повторяю, оставался в полной силе. Дары подносили прямо к копытам моего коня. Более того символические, чтобы не сходило за взятку: альпийские фиалки с комом земли (помнили, что я срезанных цветов не люблю), круг белого домашнего сыра, туесок с луговой клубникой, фляжку с выбродившим кумысом. Отравы мы с Као не боялись: и не лэнское это обыкновение, и слишком дорого такая проказа встанет самому шутнику.
Нет, речь я поведу не о приснопамятном Лин-Авларе: у моего друга, как и у меня самой, было в горах не одно пристанище. Но до тех пор мы пересчитали с десяток селений, спрятанных за двойной каменной стеной: вовне — сухая кладка, изнутри — бетон, армированный вражескими копьями и дротиками.
Везде, чтобы войти в узкие воротца, надо переступить высокий порог, так что твой конь или попеременно сгибает ноги в локтях и коленях, будто цирковая лошадка, либо прыгает с места, тотчас напарываясь на второе такое же препятствие. Так что кавалерийская лава никак не катит.
К нам всякий раз посылали самую красивую девушку из местных, и она торжественно переводила мою игренюю полукровку через оба порога. Насчёт девичьей внешности, однако, могу и соврать. Хороши на лицо они безусловно были, лиц им прикрывать целиком не полагалось. Но вкусы бывают разные. Что до Грайне, тут я могу поклясться своим гипотетическим бессмертием: равной среди кобыл и жеребцов ей не было. Почти что динанская Кинчем — победительница в сотнях соревнований, оставлявшая далеко за флагом в равной степени кобыл и жеребцов. Только что Несравненная воевала на одних ипподромах.
Один недостаток был у Кинчем: умерла рано. Один-единственный порок был и у Грайне: это была «всехная» лошадка, в точности как я раньше была «всехным дитём». Любой мог сесть на неё верхом и натянуть повод. Старину Бахра специально приучили ко мне, чтобы не подпускал никого другого. Но ведь не потащишь коня через всю равнинную землю! Вот мне и подарили на время эту кобылу, названную по имени героини кельтского эпоса.
Вот. Наших скакунов выгуляли, обиходили, потом повели в главную залу и накормили нас самих. Чегоо уж тут жаловаться на очерёдность — дали руки помыть, лицо обтереть, нарядили в самое почётное. На мне, как помню, было обмятое по фигуре горское платье: коричневый замшевый сарафан с разрезами по бокам, под ним просторная рубаха и шаровары до пят — шёлковые, как же иначе. Модного цвета выгоревшей соломы. Широкий пояс усеян железными бляхами, такие же наручи широки, как у здешних мужчин: запястье укреплять, руку тренировать для удара.
Поместили за общий стол всех, даже и Каорена, в середине, а меня — с краю и напротив единственного пустого места.
— Одели в старое, усадили на обочине. Как же вы говорите — почёт? — слегка поднял брови Дезире. Такую мину строят, когда ответ уже известен, но хочется услышать объяснение.
— Если платье не с иголочки, значит, давно пожаловано, — пояснила Та-Циан. — Такой вид у него, по крайней мере. Или неизвестно с чьего плеча, но уж точно не от простого человека. Одеваются, кстати, в горах оба пола сходно, только женщины, как в моём лесу, украшаются серебром, а мужу одно железо пристало. Золота же пророк Мухаммад не любил и другим то же завещал.
А местничество здешнее я, как и вы, поняла не сразу. Ну да, в глубине и в центре сажают оберегаемых, но вовне и с краю располагают тех, от кого ждут защиты. Символ и в то же время игра: мирное же время настало. Только вот кого мне тут в пару назначили?
Такие дела. И знаю, как говорится, да не знаю, и чую, и чаю, да вместо него один кофе дают. Хочешь пей, хочешь подавись, а спиртного не положено. То есть до того, как один из пришлой братии заказ не сдаст, а другой не примет. Тогда и обмыть сделку не грех, более того — грехом будет как раз обратное.
Сижу размышляю. Сижу ем — можно подумать, в кои-то веки на сытном пиру оказалась. Первая перемена прошла, вторая вот-вот подступит.
И вдруг — цоканье копыт по плитам двора, только что пыль в пиалы да блюда не полетела. Стало быть, порог им не помеха — по двое всадников в ряд и в лад его перепрыгивают. А всего их шестнадцать и во главе один — по дэнским меркам свита ему достойная. И все в буро-зелёных плащах с куколями.
Подали им, как и нам, широкую чашу с утиральником. Указали места. И, смотрю, садится предводитель прямо напротив меня. Кивает с важностью. Я отвечаю. Во время еды говорить не принято, если не свадьба и не похороны.
Дженгиль. Самостийное братство. Ну а как же: такие они с Каореном друзья-приятели — не разлей их вода. Ни запить, ни зажевать, как мы с Дженом сейчас делаем… Вместо чего? Вместо того, чтобы на шею кинуться? Ну и с чего бы это?
Отдали честь угощению. Тут старшина говорит:
— Просим высокую ину Та-Циан Кардинену и головного домана Дженгиля оценить, что наши мастера сотворили по их просьбе и приказу Каорена-ини.
Вниз вела винтовая лестница, по ней сначала спустились двое Дженовых младших, а потом и все мы. Там был цокольный зал, вдвое больше пиршественного. А за стеклом шкафов, в старомодных витринах, вразброс по столам лежало оружие. Не для торговли, для величания: клинки всех форм и размеров, боевой конский прибор, ружья с ложами, увитыми металлической нитью, и чеканкой на стволах. И как контраст — новое оружие, куда проще видом, но выполненное с той же мерой красоты и изящества. И рядом явно Каореновы любимцы: странного вида, как бы полупрозрачные от полировки, тонкие кирасы, шлемы, поножи и наручи из металлических пластин. «Только совершенная форма в полной мере выявляет искусство творца, лишь предельная простота говорит о дерзости замысла — поистине на пределе возможностей человека». Кажется, это я цитирую, но кого?
Тогда, положим, лишь досада была в мыслях: у моих всадников подобного не было сроду, можно пари держать, такую броню не всякая пуля пробьёт. А вот Дженгилю, полудержавному владыке и едва ли не самозваному легену, такое спасибо если за треть настоящей цены отдают.
О чём я думала, то, между прочим, не угадывала, но знала в точности.
И то, о чём я размышляла, в точности же отразилось на моём лице.
Потому что сам Джен нарочно спустился сразу же после меня — в том порядке как нас за столом выкликнули. И говорит мне на ухо, но так, чтобы слышали все:
— Нравятся высокой ине, танцовщице во имя Тергов, эти кастаньеты? Могу уступить: хоть четверть, хоть половину, да хоть все, «коль на свадьбе своей уделит мне она только танец один, только кубок вина».
— Маловат твой заклад, лорд Лохинвар, — отвечаю. — И Вальтера Скотта ты передал не сказать чтобы точка в точку, и говорят у нас, что меч — дело чести, а броня — ухватка осторожного. Какую из половин своей доли ты мне предназначил?
В каждом нашем слове прятался десяток, и не все свои скрытые смыслы улавливали мы сами.
В верхнюю залу все вернулись, думаю, порядком охмелев — не от хлеба, от зрелищ. Винные кубки нам уже наполнили: обряд соблюсти. Ну, Джен, даже не садясь на место, принял в руку свой бокал — серебро с чернью, — пьёт и говорит:
— В честь высокой ины Кардинены, держательницы крепостей и владетельницы городов!
Я уж было подняла в ответ свой, но вспомнила, что надо если не уделять, то делиться. Не Тергам, так человеку. Да…
Вынимаю сосуд у него из пальцев и касаюсь края губами. И отвечаю:
— В честь легена Дженгиля, что держит на одном себе и за одним собой горы!
А потом стали мы передавать вино из рук в руки, словно любовники. Только речи наши как начались с дерзновений, так и продолжались. Прочие видели, что мы друг друга подзадориваем на безрассудство, но мешать такому у нас не принято.
Под самый конец он, помню, меня королевской лесничихой обозвал. Из тех, думаю, что мешают охоте на красного зверя. А я Джена — пастушком с волчьей свирелью. Вроде как и логики особой не заметно, только я не любила, когда мне лишний раз напоминают, чьей супруги я родная дочка. А между пастухом и пастырем разница будет подлинней мужской дудки.
Вот Дженгиль и стукнул донцем о столешницу вместо того, чтобы под конец осушить. Недопитое вино едва через край не плеснуло. Я же подняла, выпила остаток и опрокинула бокал себе на ладонь: в смысле что последнее слово за мной. В ямке блеснула алая капелька и протекла струйкой.
И говорю:
— Мне обещали один заклад — я беру другой. Кто свидетельствует?
Каорен тут как тут, разумеется. В каждом чане с суслом затычка.
— Я, — отвечает. — Чего ина Та-Циан желает от домана Дженгиля за танец со сталью?
Разумеется, он всё слышал и понял, причём куда лучше нас самих. Такая вот натура сложная.
— Двух недель его жизни, — отвечаю. — И чтобы никто в мои с ним дела не мешался.
Джен кивнул, подтверждая согласие.
— А каков заклад самой ины?
— Что высокий доман захочет — исполню. Но лишь один раз.
Наш общий приятель только кивнул и говорит:
— Играйте. Здесь и сейчас. Завершение пира достойное.
XII. «ЭТО МОЙ МИР». Продолжение
(«Нужно ли говорить мальчишкам, что я нарочно и Джену поставила такое непростое условие, чтобы он бился за победу всерьёз, и себе — чтобы не хотелось вмиг ему сдаться? — сказала себе Та-Циан. — Задремали на самом пафосном месте и даже дышат, что вампирам далеко не свойственно: кажется, сбивают перегрев. Думаю, слова Као насчёт мастеров клинка они запомнили, память у этого народца хорошая, если не вообще безотказная. И что биться им — сродни двойному самоубийству, тоже не запамятовали. Двойной суицид безнадёжно влюблённых в стране Ямато, вот именно»).
Но как ни спешили улечься — дневное платье на ночное сменили, аккуратисты такие, посмеялась она в душе. Оба в саванах с рюшечками у горла, что ли? Ради вящей пикантности?
Тогда сами они разделись до рубах — белой у него, цвета королевы Изабеллы — у неё. Клинки сам Каорен принёс из подвала: не сабли, боевые рапиры европейского образца, чтобы создать одинаковое затруднение обоим. Об уроках, которые давал посестре Ной, Као, пожалуй, не знал; но что в показательном бою на саблях Волк куда его круче, убедился не однажды.
(«Только вот неумелому случается убить искусника именно потому, что первый нелогичен, второй же скован заученными позициями. Мы с Дженом были тем и другим сразу и каждый — на свой лад».)
Им очистили место у одной из стен, у других публика торопливо менялась местами: молодые мужчины — в первый ряд, их оберегаемые — вглубь помещения.
Некоторое время они кружили, как два коршуна в небе: как бы не решаясь открыться перед другим первому. Наконец, Джен выпал. Она отбила, словно нехотя, вернула удар. Внутри поединка время течёт медленно, каждая его крупица кажется сделанной из того же сплава льда со свинцом, что и вечность. Снаружи лишь знатоки этих дел могут понять все нюансы происходящего. «Доман стоял почти неподвижно, — говорил чуть позже Као, — только чуть поворачивался и рука со шпагой чертила круги, похожие на крылья. А ты и в самом деле танцевала вокруг, причём без малейшей натуги — будто взлетая по временам. Так пляшут белые журавли на весеннем лугу — самец и самка. Я ещё удивлялся, с какой стати ты ставишь себя в невыгодную позицию. И как долго он будет копить силу, а ты — её тратить». «И тогда я ударила ему в правое плечо, — кивнула она. — Как и положено: отвесно и резко вниз, но в самый последний момент повернув шпагу плашмя». «А он мгновением — долей мгновения — раньше захотел покончить дело малой кровью: прошил остриём ткань сорочки между твоей левой рукой и грудью. Все мы испугались, так широко хлынуло из пореза ярко-красное».
Ну, разумеется. Там ведь под кожей мелкие сосуды. Только вот Та-Циан могла длить спор и дальше, потому что шёлк залепил ранку, а Джен не сумел бы. Рука повисла, чудом не выронив оружие. Ветка плакучей ивы.
И дыхание у него сбилось сильнее, чем у неё, — это заметили все. Мужчина тратил себя, чтобы отбиться, и второй, финальный выпад, был попыткой завершить ритуал как можно чище. Но вышло иначе — Та-Циан успела скользнуть телом вдоль лезвия. Иначе удара нужной мощи не получалось.
Им присудили ничью, перевязали и переодели: у обоих руки в колыбельках из шарфа, чтобы лишний раз не потянуть царапину одной и вывихнутые связки другого.
И оставили одних в комнате…
Окружающий фон изменился: стало куда меньше ритмичного шума. Но тут Рене вдохнул воздух снова:
— Дезька, поднимайся, госпожа подступилась к самому завлекательному.
Тот сел с закрытыми глазами, отчего покрывальце сползло к коленям, показав натуральную девичью пижамку с изображением кота на кармашке. Хлопнул длинными ресницами раз, другой:
— Ох, простите, ина Тациан. Как же я так оплошал? Не проснуться, когда на тебя смотрят в упор… это уметь надо.
Вот так. То ли извинился, то ли чуточку надерзил.
Сам Рене после своих слов проснулся с куда меньшей помпой. Поднял веки, подтянул колени к подбородку и обхватил руками.
— Заспались, братцы бессмертники, — попеняла Та-Циан. — Я-то думала, для вашего народа умение отличить ночь ото дня — жизни подобно.
— Не совсем так, — вежливо объяснил Рене. — Во-первых, мы по-разному реагируем на свет и темноту. Луна ведь отражает те же солнечные лучи, и если они вредят, то вредят по полной программе. А во-вторых, всё это выдумки: большинство нас поддаётся такому не больше людей. Среди них ведь есть совы и жаворонки, верно?
— И мы, кстати, очень, очень закалённые и выдержанные! — пафосно произнёс Дезире.
— Котяра, ты чего — снова хочешь, чтобы против шерсти погладили?
— Ладно, — отмахнулась Та-Циан. — Пока суд да дело, я успела и проснуться. И перевернуться… ой, помыться плюс выпить кофе с сухариками. Для утра в самый раз: не обжора я, в самом деле. Так что давайте продолжим ваше духовное образование.
Вот, значит, сидим мы с Дженом, размышляем, что за радость нам на двоих выпала и как с ней бороться.
И говорит Волк:
— Что же, решай, высокая ина Тергата, куда свой командирский приз повезёшь.
— Я думала о том доме, где Тергата уже побывала, — отвечаю.
— А у самой на уме пока одно: почему он меня именует то так, то этак. Тергата — имя скорее священное, Кардинена — воинское, хотя всем прочим кроме него, это без разницы.
— Ты уж прости, — отвечает Дженгиль. — Но в моей главной усадьбе нынче есть кому вмешаться в наш интим. Такого ты вроде не заказывала?
И решили мы, что поскольку не хотим друг для друга плохого, то я доверюсь его выбору места или мест. Путешествуя к незнакомым пенатам, можно узнать куда больше и куда большему научиться.
Словом, и на сей раз получилось по-Дженову, а я уступила, хоть и сделала в уме зарубку. Но надо сказать — все мои ретирады, вплоть до мельчайшей, я без дурной мысли подсчитывала в скрытой надежде посчитаться и взять реванш. Не отомстить — просто я люблю хорошую математику, как Оппенгеймер — хорошую физику.
И снова мы спустились под землю, пешком, но крепко обутые, тепло закутанные и вооружённые мощными налобными фонарями. Карстовых пещер и рукотворных шахт, галерей, нор и отнорков в Лэнских горах до того много, будто всё здешнее мироздание опрокинулось под землю. Те же сотворённые природой зубцы и провалы, человеком — подвесные мосты и крытые переходы, туннели с ровной и как бы стекловидной поверхностью. Кругом светильники — теперь стало понятно, что они живые. Колонии фосфоресцирующих червячков, которые питаются отбросами природы и родят из них мягкое сияние, похожее на горсточку звёзд или искристое покрывало. Мне даже казалось, что выключи мы с Дженом фонари — и всё равно можно будет идти без особенной опаски. Наверху ведь, если прикинуть, тоже не Елисейские Поля. И тоже по временам на горы падает ночь, а из ущелий буквально взмывает на вершины яркое утро — оттого у всех моих людей и самой меня отличная зрительная адаптация.
И вот ещё что. Никакого лавкрафтовского эха. Понимаете? Дикие глубины, тьма изо всех углов и далей, безумной красоты льдистые формы, выступающие из стен и сводов, еле слышное веяние воздуха. Но не чувствуется зла, хотя и добра тоже. Будто здесь жилище гигантов, которые были много выше привычной нам нравственности, недоступных вообще любым человеческим понятиям, — и вот они обустроили созданные подземными реками дворцы и замки ради своих нужд.
(«Полегче на поворотах, — оборвала себя Та-Циан. — Не наводи слушателей на мысли, в которых далеко не уверена сама. Не занимайся внушением: тебе нужно узнать и подтвердить истину»).
— У нас многие верят, — продолжала она менее пафосным тоном, — что потоки, идущие от сердца земли, не слепо растворяют мягкую породу, а промывают себе в ней безопасный путь. Там, в отличие от людских горных разработок, не скапливаются горючие газы, а своды стоят нерушимо. Преувеличение, конечно. Но не полная ложь: ведь вода не стремится к выдуманной цели, она желает просто течь.
— Есть уйма легенд о том, что люди всегда жили под землёй, — шёпотом подумал Рене. — Не только скрывались. И что там до сих пор есть мраморные города, базальтовые дороги и хрустальные сады.
— Штатовский адмирал Бёрд через глубокую дыру в Антарктике видел развитую подземную цивилизацию, — слащаво-мечтательным тоном добавил Дезире.
— Ну, уж это полнейшая чепуха, — фыркнула Та-Циан, — на большой глубине любую полость бы сплющило от тяжести земных масс. Но подземные города существуют до сих пор, а больше того их находят. Наверху дикие горы — а внизу живут разумные создания. В толще камня просверлены крытые дороги — а над ними плещется океан. На перекрёстке циклопических дорог храмы. Кажется, что в них должны молиться неким мрачным божествам, но они подозрительно сходны с эфиопскими резными крестами, выдолбленными в склоне горы.
— И хранят никак не меньше чем копьё сотника Лонгина или скинию Моисееву, — продолжил Дезире.
«Нарочно задирает меня своим показным богохульством, — сказала себе женщина. — Если так, то он очень умён и умеет предвидеть».
— Не их, но нечто куда большее, чем миф, — ответила она спокойно. — Уже там, где мы проходили, было видно, как хаос пронизывается, перемежается порядком. Иногда попадался краткий сегмент невнятного лабиринта или клочок дороги, вымощенной кирпичом: Дженгиль непременно указывал мне на них. Его лицо в свете ксенонового фонаря казалось бледным и отрешённым, куда более молодым, чем в жизни…
— А он собою какой был? — спросил Дези, его любопытствующий тенорок наслоился на низкий голос Та-Циан. — Красивый?
— Дезире!
— Да не цукай ты его, Рене, все мы трое знаем, что это игра в виноватого — невинного, только мне что-то не хочется сейчас в неё вступать.
Та-Циан перевела дух и снова заговорила:
— Да, для меня в те часы был самым красивым мужчиной на белом свете: точёные черты лица, нос — словно ястребиный клюв, изящный тонкогубый рот, переливчатые глаза с узким разрезом… Только не забывайте, что из двоих моих побратимов меня более привлекал Керм.
«Ты умеешь видеть скрытое для других людей, — говорил ей аньда. — И безошибочно тянуться к нему, и овладевать без осечки. Кому не везёт в любви, тот счастлив в игре. Это старинная рутенская пословица, её нередко переворачивают, а в Южном Лэне ещё и добавляют к ней кое-что. Все виды любовей налагают цепи, всё разнообразие игр знаменует свободу. Те, кого ты надеешься отыскать в далёкой стране, будут живой антитезой человеческому закону: сладкие цепи и шёлковые узы им тесны, свобода не холодит души. Всё человечество — подделка под них, но сами они настоящие».
(«Забавно. У всех моих мужчин было неладно с причёской: шрам на черепе, седина, пежина, лысина во всю голову. Может быть, это доказывало незаурядность мозгов? Или объясняло, отчего мои личные волосы сделались всеобщим амулетом?»)
— Так вы его любили, значит? — настаивал на своём Дези.
— Мальчик, это не относится к сюжету. Главное, мы двигались рядом или один по стопам другого, и тянулось время. Нам пришлось заночевать в одной из природных ниш — я так думаю, Джен устроил так специально, чтобы возбудить, а чуть погодя подавить мою боязнь тёмных пространств. И отчасти — чтобы привязать к себе, защитнику. Вовсе не для секса и не самим сексом. Но ведь он за меня отвечал перед всей Оддисеной, да и тьма была отнюдь не апокалиптической. В ней уже намечалась прозрачность, словно холодный огонь наших фонарей по пути зажигал канделябры сталактитов позади и впереди себя — и такими они оставались.
А потом мы как-то сразу вышли на просторную, идеально круглую площадь, в центре которой был круговой спуск. Ступени были выстроены пологим амфитеатром и напоминали радужку гигантского ока, из зрачка которого струилась вверх уже неподдельная тьма. Только я с младенчества доверяла темноте: она сулила покой, была мягкой, пушистой и плотной на ощупь, страхи и те были какие-то уютные.
Джен сбросил фонарь со лба на горло, стал на верхнюю ступень и протянул мне руку:
— Высокая ина готова к путешествию в центр земли?
Помню, я рассмеялась, но руки не подала. Видите ли, судя по ширине зева и высоте ступеней, там было неглубоко. Или, напротив, где-то шагов через двадцать начинался колодец с отвесными стенами.
— О, — сказал Рене. — И что же там оказалось?
— Площадка грузового лифта, — пояснила Та-Циан под нервный смех обоих слушателей. — Такая же циклопическая, как и остальное. И без сплошной обрешётки — только невысокий бортик по окружности поршня, который плотно ходил по трубе из полированного и как бы оплавленного камня.
А внизу…
Если внимательно прочесть комедию Данте, поймёшь, что нисхождение в ад равно восхождению на гору чистилища — одна ступенчатая пирамида как бы вложена в другую. Там, в самом низу, пришлец, почти касаясь чешуйчатого тела Сатаны, делает странный поворот, описанный Флоренским. Небольшая брошюрка называется «Мнимости в геометрии».
Но это всё умствования. («Не напрасные, кое-что из них должно плотно улечься в головы моих ребят».)
Мы приземлились между светлых и каких-то струнных колонн, их мраморная белизна звучала арфой. Вышли из клети — вот здесь была и дверь, которую понадобилось толкнуть, когда поршень, пружинисто дрогнув, замер в нижней точке. Под ногами был пол, точно из вулканического стекла вперемежку с горным хрусталём, а впереди столб какого-то необычного света и в нём, друг напротив друга, — статуи на низких постаментах.
Я не преувеличиваю ни насчёт одного, ни насчёт другого. Изваяния Терга и Терги описывали многие: чёрный мужчина привстал, напружинив одну ногу и наполовину согнув в колене другую, готовясь прянуть вперёд и ввысь, женщина из светло-серого мрамора откинулась навзничь, погрузив стан в пелены, коими была закутана, и словно бы растворяясь в них, как в морской пене, из которой изошла. Кого-то оба они поражали совершенством и тонкостью работы, многие видели только абрис, которому фантазия способна придать любые очертания. Не знаю, что видел Джен и чем хотел со мной поделиться, но я была заворожена самой текучестью форм. Глаз никак не хотел сфокусироваться на чём-то одном, и оттого в этой паре виделись все возлюбленные Земли — начиная с Адама и Евы. Хотя, пожалуй, там подразумевалась Лилит. «Я равная тебе — зачем утверждаться в этом» — звучало в каждом, словно бы насмешливом, изгибе женской фигуры. Адам же казался исполнен скорби и несколько патетической ярости.
Такой вот немой диалог на языке тела…
— У высокой ины есть что вложить в Руки Бога? — шепнул мне Джен.
— Достойное обоих? Не знаю, — ответила я так же.
Переговариваться в полный голос не хотелось — вообще нас тянуло помолчать. Но тут я неким особым образом почувствовала на руке перстень с загадкой: как я говорила, до сих пор он вообще не напоминал о себе. Не давил и не въедался в мясо, слегка тянул руку вниз, однако сам не пытался соскользнуть, хоть я с ним и в горячем душе с шампунем мылась, и в открытую воду заходила. Так удачно был сотворён.
— Разве что вон его, — начала я и оборвала сама себя: вообще не знаю, что потянуло за язык насмешничать.
Но Джен кивнул, взял мою руку в свою — обе левые и обе увенчаны силтами, только что его был погрубее работой — и протянул вперёд. Так и прошли между подножий.
— Этого довольно: и само божество, и предстатели перед ним не нуждаются в материальном. А теперь глянь кверху, — снова проговорил он — уже погромче.
Я подняла глаза, думая, что же там: люстра, рампа, кольцо светочей, свод верхнего зала…
Но там было просто небо. Такое, каким оно бывает, когда знойный день начинает клониться к вечеру: насыщенная, грозная синева без единой звезды. Я думаю, что он неожиданности все чувства отразились на моём лице без купюр, потому что Джен довольно улыбнулся в ответ.
— Вот так всегда, — подтвердил он. — Там, над нами, колодец в иное пространство. По крайней мере, все в это верят. Кое-кто кощунственно пытался подвязать канат к верхней точке пещеры и спуститься к статуям. Но ему — ему одному — небо не показалось. Во всяком случае, пока он не выпустил из рук верёвку.
Неужели он имел в виду себя самого? Впрочем, неважно.
Тем временем мы миновали Тергов и колоннаду и углубились в переходы, устья которых втекали в центральный зал, как в озеро. Отсюда начинался лабиринт, в котором я бы тотчас потерялась без моего провожатого. Впрочем, полы в переходах были вымощены цветными плитами, всякий раз иными или в ином сочетании.
— А что это было? — спросила я.
– Ты про обряд преподнесения? Мы так поженились.
— Затейливо, но не остроумно.
Дженгиль рассмеялся:
— Без обряда ты лишь гость на Ярусах и в Секторах, теперь же войдёшь держательницей сокровенного.
Жаль, что вы, мальчики, не можете смотреть через мои глаза прямо в мозг: даже мои мысли за давностью лет перестали излучать те краски и ароматы.
Вся архитектура подземной обители повторяла иерархию Братства во всей её сложности — или, скажем точнее, само Братство Зеркала было отражением, толкованием и переосмыслением гигантского знака, начертанного неведомым автором. Путаница коридоров, анфилад, тупиков и зал, в которой через некое время угадывалась закономерность, словно в массиве немецких неправильных глаголов. Сложная система воздуховодов, которая была сработана даже не на века — на тысячелетия. Ступени и галереи, нависающие друг над другом как бы в тесноте средневековых улиц. Сектора, отделённые друг от друга широкими проходами античного театра или стадиона. Ярус посвящался широко взятой теме или времени, сектор отводился для нужд тех пришельцев, которых загоняли вниз нужда, судьба или прихоть.
В целом здесь была сокровищница редкостей, которые приносились сюда ради того, чтобы уберечь их от внешних бурь. Роскошь всех веков и народов, которая подаёт себя без кичливости, — как нечто совсем простое и необходимое для души обитателей. Дряхлая архаика — и архисовременные навороты, гармонично смешанные со средневековым антуражем. Возвышенная эклектика в качестве ключа ко всему. Редкие пришельцы, которым вреден наружный воздух, и творчески любопытствующие личности: мы с Дженом бегло знакомились с теми, другими и кое с кем из третьих, но бегло: не это было нашей целью.
Гостиничный сектор, где мы поселились. Сектор Апартаментов, где, как мне пояснили, останавливались легены и высокие иного ранга, когда их заносило под землю.
— Советы и подобия выездных сессий, которые собирает старший из них, — пояснил Джен. — Предложение и обкатка новаций. Судебные заседания.
Я потеряла там себя — став на время всем здешним лабиринтом. Он, даже непознанный, вернее, понятый на мизерную долю процента, — был моим. Нет, не так: был моим развёрнутым подобием, и невежество моё по поводу его сокровищ было равно тайне, которую я представляла для себя самой.
Та-Циан сделала паузу и покосилась на слушателей: «Вроде как перехватила с пафосом, — подумала мельком, чтобы этой мысли не поймали. — Хотя пафос и надрыв проникают в юные головы куда легче. Юные ли? Впрочем, тут главное — стиль, какого придерживаются, и ментальность, которую не замечают».
— Ночь мешалась здесь с днём, совы с жаворонками, всё было зыбко и условно. Мы с Дженом вольготно бродили по хранилищам — листали книги, к которым оба питали неутолимую страсть, рассматривали ювелирные изделия, разлагая на составные части мастерство, с каким их некогда создали, прокручивали старые фильмы и фонографические записи. Для отдыха уединялись в его покоях: еду нам приносили туда же, там же и мылись по очереди, и остальные нужды справляли. На любовные отношения в рутенском и вообще европейском стиле это было похоже не очень: две подушки для сиденья, низкий столик для еды, две низких постели или высоких матраса с подголовниками в разных углах спальни, никакого интернета (не брал через толщу), ни капли спиртного за трапезой. Динанские последователи пророка Хесу ба Йоше в этом смысле поддались исламским веяниям: уж если пить вино, так морем разливанным и до потери привычного облика. А не хочешь грешить — откажись напрочь.
— И что — так и существовали всухую? — полюбопытствовал неугомонный Дезире. — Все две недели?
— Нет, любились в перерыве меж умных бесед, — сердито пояснила Та-Циан. — Межеумных, вернее.
(— Вот что доман держит, но чем не владеет, — сказал Джен в первые же сутки, обводя взглядом скудный интерьер номера и словно протыкая взглядом стены. — Дивись.
— Тогда принеси сюда зеркало от пола до потолка, — ответила она, — а то будто княгиню сумерек принимаешь.
Впрочем, его руки со своего голого плеча не сбросила. Напротив — прижалась теснее. В том смысле, что неизвестно, кто из двоих чья собственность. Держать и на самом деле не означает владеть.
— Понимаешь, зачем ты здесь? — спросил Дженгиль чуть погодя. — Из-за легенов. Они желают тебя натаскать на должность. И скоро замкнут кольцо вокруг тебя. Знаешь их по именам?
— Каорен. Диамис, Эррата. Шегельд. Хорт. Имран. Я ничего не упустила?
— Нет.
В самом деле: обложили и не спускают глаз. Она уверилась в своих догадках, лишь произнося имена одно за другим.
— Но ведь Диамис говорила про девятерых.
— С твоим беспокойным норовом сойдёт и семёрка. Нужен лишь один камень, чтобы свести и укрепить свод.
— Что им от меня надо?
— Возвеличить.)
— А что было в вашем венчальном силте? — полюбопытствовал догадливый Дезире. — Я не про брильянт, а про смысл.
— Послушай, приятель, что там зашифрована большая власть, и так ясно, — оборвал его Рене. — Только не путай разные огранки камня. Роза бриллианту не чета — огранка пониже, блеск пожиже. А всё прочее знать неинтересно. Есть такое милое словечко — спойлер. Понял? Слушать не слушай, а врать не мешай. Глядишь, и получится нехилая прибыль.
Та-Циан в это время спокойно объяснила:
— Не знаю, на какую-сякую должность меня тогда смотрели, только ведь Оддисена — не та контора, чтобы интересоваться. Ей и переиграть на ходу недолго. Как говорится, наши местные суды к бюрократии не склонны, разбирают жалобы и просьбы досконально — зачастую вместе с самим просителем.
И вот что любопытно: весь обговоренный срок мы в этом царстве чудес не усидели. Вышли на волю, как оказалось из-за сбитого календаря, дней этак через восемь и…
В общем, меня кстати осенило, что исполняются вовсе не мои желания, а непонятно чьи. Даже не моего спутника.
— И куда теперь? — послушно спросил Джен, когда мы выбрались на вольный простор.
— Туда, где мы будем одни во всём мире, — ответила я. — Неужели у Волка не найдётся потайного логова, куда нет доступа никому?
XII. «ЭТО МОЙ МИР». Окончание
— Вот, получилась дырка на самом интересном месте, — проговорил Рене. — То есть пауза в повествовании.
— Но кто его знал, что ещё раньше намеченной нами кукольной вечеринки получится другая, куда более широкая? — возразил Дезире.
Он и прибыли на место в заплечной кукольной переноске на два номера, чтобы хозяйка могла попримерять на своих деток всякий шмот. Но не усидели: поспособствовали Та-Циан купить на ярмарке две пары годной обувки, несколько пёстрых свитерков и брючата, кое-как отбились от продавщиц паричков из натуральной козы, овцы и немного загадочной тибетской ламы. Тихонько пояснив мастерице (о паршивцы!), что свою собственную волосню девать во время обращений некуда, хоть истончается изрядно. Но обнаружив главную выставку, с роскошными декорациями и фантастическими сюжетами, где главную роль играли суставчатые субъекты, потащили госпожу в совместный мужеско-женский туалет, где переоделись оба. Попутно выяснилось, что в той же переноске пребывал дарёный кушак из ломаных клинков, что Дезире непонятным образом прихватил, а теперь надел поверх куртки.
«Как Джен сотворил тот пояс. В защиту не меня — своей будущей кровинки. Я рассказывала моей парочке, как обстояли дела с моими мужчинами не во время, а после войны? Да нет, отчего-то не вставилось это лыко в строку.
В Академии и преподавали, и слушали курс бывшие «кэланги» и «бессмертники», которых, собственно, никто так не величал и тем более не дразнил. И все они с детства были обучены владеть шпагой (изредка саблей, что было несколько худшим тоном) с целью, которую предусмотрел для меня Керм. Состязаться попарно. Впрочем, говоря о пеших поединках, он скорее имел в виду невольные стычки один на один во время боя.
Поскольку холодное оружие в Динане — вовсе не часть мундира, а сама честь во плоти, его ухитрялись подцеплять к условно штатскому костюму, пряча перевязь под дождевиком или меховой пелериной. Чтобы не топорщило верхнюю одежду, хитроумно закрепляли на ноге, отчего походка приобретала, мягко говоря, странный характер, или использовали хитроумную систему застёжек и ремней.
И дрались не реже, чем французы в эпоху кардинала Ришельё, но куда менее кроваво: убить или тяжело ранить в такой стычке считалось не менее позорным, чем уклониться. Народ за последнее время поднаторел во всякого рода побоищах и теперь делал практические извлечения из опыта.
Вот на этой стезе я процветала ничуть не меньше, чем на учебной. Зачастую вызов на поединок диктовался своего рода учтивостью: «По слухам, мастерство высокой ины не имеет равных. Могу ли я испытать восторг совместного боя с нею?» Этакие изысканные последователи бусидо… Иногда ночная площадь с фонарями была прямым продолжением фехтовального зала, где оба мы тренировались. Серьёзные споры в такой манере не решались. «Сокровенная повесть» обо мне муссирует слух, что мы с Тэйном, иначе Тейнреллом бились о заклад, кому доведётся взять под себя бывших врагов и запретить-разрешить им носить клинки. Будто бы я взяла верх с помощью того же приёма, что с Дженгилем, а Тэйн погиб от удара остриём под левое ребро. Ничего похожего: там были совсем иные обстоятельства».
— Тейнрелл — от Тенгри? — вставил Рене. — Ох, простите. Я не очень слушал, однако услышал по нечаянности.
— Да. Погоди, не хочется в этой толчее договаривать. Потом, дома, если вам будет охота.
«А договорить есть что. Многие таким образом напрашивались на свидание тет-а-тет, ни больше, ни меньше. Почти как в лэнской войне: ине Та-Циан любо брать мужчин на шпагу — пускай берёт в своё удовольствие. Вроде как ни один не поддался: я смолоду не была склонна питать свои и чужие иллюзии. Но и утешительных подарков не раздавала. Если устоял или выронил клинок, а лучше того — я захватила чужую сталь своей гардой и сломала, то полная моя воля: брать в полон или не брать. Вот и прикинем: то, чем кичится ныне Дезире, — любви то знаки или, как всегда, моей победы?»
Дома разобрали шмотки, поахали, какое всё красивое и что, наверное, в азарте упустили кое-что получше. Что у динанского резидента фонды не резиновые, мальчиков не колыхало. Впрочем, дна тех ресурсов, которые некто выделил для проекта, никто пока не достиг, подумала Та-Циан. Не Марианская впадина, однако: стоило бы поостеречься.
— Тейн…
Мальчики насторожились.
— Давайте уж отчитаюсь, чтобы потом не тормозило повествования. Настоящая речь о нём пойдёт немного позже.
Тейнрелл был из «бессмертников» последнего призыва. Дядюшке Лону хватило смекалки не подозревать тех кэлангов-перебежчиков, которые присоединились к красноплащному воинству ради защиты семьи или — как бы это пояснить без прикрас? — под влиянием личного обаяния «высокой ины Кардинены». Ещё до покупки ею горной столицы. Нет, предугадываю встречный вопрос. Он был кем-то вроде мастера оружия при штабе, потом консультантом в Академии Войны, завсегдатаем тренировочных зал и офицерских клубов — но ни на каком этапе я не покушалась на его девство. У него вроде как были другие партнёры по этой части.
А вот в сабельных и шпажных поединках мы сходились так часто, как получалось. Вот кто меня бы отвалял по полной! Внезапен, словно кугуар, гибок и мощен наподобие удава Каа из сказки. Резы лезвием у него получались отлично, да не более того. А вот прямой удар рапиры с «пуговкой» на острие мог, я думаю, пробить любой нагрудник, да ещё выйти с той стороны. Состязался он, разумеется, в \четверть силы, да и без этого я ходила вся в напухших синяках.
Мне бы задуматься, отчего такой бесспорный светоч довольствуется малым: но по молодости я была беспечна. Хотя ведь, исходя из имени, Тэйн был выходец из Эро в энном поколении, они там все поголовно слывут фаталистами.
В общем, рисковать собой ради удачного удара он меня — не то что выучил: как следует поднатаскал и направил.
А теперь вернёмся к нашим баранам. Вернее — к одному жертвенному овну, который был добыт и заклан по вышеуказанной методе.
Кажется, будь на то Дженгилева воля, мы бы так и гуляли по горам пешком. Но лошадей мы получили. Не прежних — низких в холке «крестьянок». Не шибко резвы, совсем неказисты, зато по камням и уступам карабкаются, будто архары. У меня сплошняком пошли сравнения с круторогими — к чему бы это?
Все прогулки на воле хороши — об этом не буду распространяться. Тем более что конца этого пути мы достигли скоро.
Горы здесь поросли смешанным лесом так, что и в летнюю, и в зимнюю пору с одного склона другой вообще не видно: так, некое шевеление на земле под густыми ветвями, которое легко списать на крупного зверя. С воздуха — тем более, скорость ведь.
Мы отыскали выход на тропу — скорее туннель. Помню, там росли гигантские можжевельники, все искорёженные, что говорило о низовых ветрах. Было тепло, душно, и воздух тяжелел от их аромата. Лошади аккуратно переступали через корни, что жилами тянулись через всю дорогу.
Дальше под ногами стало чисто, ветви расступились, зато наверху потемнело: здесь над тропой нависал карниз. Джен сошёл вниз, взял обоих коняшек под уздцы. Обронил:
— Они привычные. Только запомни: это тебе не ищейки. Без моей воли путь никому не откроется.
— Тогда уж и глаза бы мне завязал, — заметила я, как помню, добродушно.
Потому что путь очень скоро уткнулся в стену обычной хижины, прилепленной к голому утёсу. Камни были скреплены глиной и обожжены факелом, козырёк над входом — сложен из сланцевых плит, вместо двери был щит, который двигался по пазам: в сторону и, похоже, вверх. Дженгиль его не отпирал — лишь коснулся ладонью. Эроские хитроумия, однако. Дальше тянулся пол из самой горы, грубо отшлифованный, с половиками, плетёнными из травы. Трава здесь водилась со стеблями толщиной в мой мизинец. Из неё был и занавес, который прятал нишу с постелью. Там лежало домотканое покрывало со сложным узором: такие украшают кросна, бывает, всю зиму, к ним подходят, улучив минуту-другую для любимой утехи. Низкий стол приткнулся к стене рядом с очагом, под столешницу были затиснуты две или три кожаных подушки. Очаг был роскошный, почти что камин: с глубоким выступающим сводом, выложенным плинфой, решёткой в передней части и пирамидой поленьев внутри, ждущей только чирканья спички, чтобы загореться ясным пламенем. Палили там, похоже, нередко: нутро было закопчённым.
— Ты, случаем, не умеешь разводить огонь касанием пальца? — спросил зачем-то Джен.
— Может быть, — ответила я в шутку. — Не пробовала. Зажигалка или огниво казались надёжнее.
Мой мужчина пошёл затаскивать внутрь перемётные сумы — лошади как стояли смирно, так и оставались, пока им надевали торбы с овсом и отводили к коновязи где-то на задах. Я подсмотрела в оконце: оно тут было, но не настаивало на своём присутствии. Узенькое, подслеповатое такое, должно быть, из бычьего пузыря, чтобы не разбили. Или из замутнённого бронестекла.
Вернулся.
— Ты позволишь затопить? Мне сыро.
Вынул из кармашка куртки коробок, зашитый в берёсту, чиркнул спичкой о камень. Всё-то у него старорежимное и самостийное, заметила я про себя, вон и смесь на головках вполне себе горючая, и сами головки, наверное, окунал в воск, чтобы подольше горели.
— Проголодалась, наверное? Только не ройся в продуктах, я быстрее дело улажу. У меня таганок с прошлых дней запрятан и котлы-кастрюли-сковородки.
— И нож за голенищем сапожка? — спросила я.
— Как всегда. Воевать с консервами. И с корневищами в подвале. Там, думаю, и картофель давно пророс, и хлеба зацвели.
Вот так и беседовали: чуточку нудно, только со смыслом, который подстилался под словами, словно дымная поволока. Кстати, воздух под крышей был сухой и свежий, вся гарь уходила в один скрытый воздуховод, вредные газы из подпольной ухоронки — в другой. Брюква и картофель ничуть не погнили, крупа не поддалась жучку, даже плоские хлебы хоть зачерствели, но стоило разогреть один на сковороде — и в хижине вовсю пахло свежей выпечкой.
Вот так и жили: монотонно, да всё равно — то была самая лучшая наша неделя. Отдых. Джен оказался совсем иным, чем в любом из мест, где царствовал и добивался самостояния: молодой, беспечный, ироничный и нимало не властный. Ему нравилось спрашивать моего разрешения и подчиняться. Мне — плыть по течению, соглашаясь со всем, что он предлагал. Оказывается, так легко не иметь задних мыслей…
Каждый из нас открывался себе и другому с неожиданной стороны. Он любил не только готовить: палас на ложе соткал тоже он, ради медитативной практики, как объяснил слегка напыщенно. Стан разобрал и спрятал неподалёку: если моя ина захочет — сделаю ей полотно для юбки и жилета, как носят женщины в деревнях горного Севера, да и прямо в её Лесу. Только снять рисунок понадобится. Да что — крой там самый лёгкий, я и сшить не затруднюсь нимало.
— А поясные бляхи сковать и приладить к кожаной полосе? — поинтересовалась я. — Ты ведь без пяти минут оружейник и без году неделя сам Каорен.
Насчёт боевых украс для Дженовой личной надобности я не забыла. Могла бы и забрать как заклад, но казалось неинтересно.
— Скую и бляхи для оберега, — ответил он. — Но не сей же час. Наряд ведь тоже не в минуту создаётся.
Ладно. Теперь самое важное.
Погреб был вырублен в монолите, настолько по виду незыблемом, что так и напрашивалось поискать там секрет-другой типа рычага и движущейся стены. Но отнорок находился совсем в другом месте. Буквально на виду — в широкой облицовке камина, которую можно было открыть точно так же, как входную дверь. Приложив к одному из плоских кирпичей ладонь.
Мы кое-как протиснулись в щель. А за ней было нечто по-своему даже более удивительное, чем вся цитадель Оддисены.
Большая комната с низким потолком и грубо стёсанными стенами. Меблировка ещё более скудна, чем в первом помещении, — если и то, и другое можно назвать мебелью. Кровать, стол и сиденье с высокой спинкой, вырезанные в монолите, покрытые скудной резьбой и отполированные. (По всей видимости, здесь кругом был серый мрамор, но это проявлялось только местами.) Снизу струится мягкое тепло с еле заметным сероводородным запахом — он исходит, скорее всего, от ручья, что течёт по нескольким трубам, упрятанным в пол, и снова собирается в небольшом угловом бассейне.
В нишах, которыми изрезаны все стены, сложены одеяла, подушки, посуда, всякая тряпичная мелочь. Какие-то ящики, занимающие весь проём до самого потолка. Где-то поставлены ширмы или полуопущены занавеси, но чаще маскировка отсутствует.
— Я говорил о консервах? Большей частью здесь сублимированные концентраты, — негромко пояснил Дженгиль. — Чистая питьевая вода, чтобы их размочить, — вон за той дверцей, увидишь: самое холодное место. Углубления — по сути большие кладовки, на виду лишь фасад. В одной имеется вытяжка — там у нас долгоиграющий ватерклозет. Есть витамины и лекарства, фонари холодного света и вечные зажигалки, бумага в стопах и карандаши, но нет книг. Книги — это чужая мысль, а чтобы без проблем обитать в затворе, нужно научиться слышать свои. В общем, всё рассчитано на год-два строгой изоляции — если ты раньше не запсихуешь и не выскочишь назад в главный дом, причём опрометью. Или не сойдёшь с ума и не решишь остаться здесь навсегда. Или…
— Да говори уже всё до капли, — отозвалась я. — Ведь привёл другого человека лишь ради того, чтобы поделиться.
— Или есть третий выход пострашнее двух первых, — сказал он. Резко отдернул крайнюю занавесь.
Там было совсем немного вещей. И бесконечная тьма.
— На другом конце туннеля — царство Эро, — проговорил он. — Сам не знаю, как долго теперь туда идти. Ту часть пути они держат и расчищают, эту блюду я сам. Наше Братство не слишком ладит с той стороной… Зеркала. И я тоже не желал бы встретиться кое с кем из родичей с той стороны амальгамы. Причины личного свойства, скажем так. Но никакой ровным счётом мистики: не более чем в диггерстве или спелеологии.
Он помолчал, ожидая моей реакции, и добавил:
— Знаешь? Я перекодирую замки на твою руку в придачу к своей. Это совсем просто.
Я не спросила, зачем ему. Даже не поинтересовалась, как он сделает: через силт или скопировав рисунок на внутренней стороне моей ладони. В электронном виде или так же старомодно, каким казалось в этом укрытии всё и вся.
Вот так всё и шло. И, разумеется, мы любили друг друга: я тоже была там старомодной, и «заниматься сексом» совершенно не подходило к ситуации, внутри которой мы оказались.
А теперь о занозе, что я чувствовала всё время. Хотя не совсем так. От Джена я переняла счастливое свойство души: отодвинуть в сторону неизбежное и жить, как живётся. Если ты знаешь, что так или иначе расплатишься и это непреложно, как любой физический закон, — к чему переживать как трагедию ту конкретную форму, в какой выражается плата?
(«Нет, рановато этим — о трагедии. Хотя снова зарубка на память. Думаю, мои пелеситы ничего не забывают, даже того, что не восприняли и не поняли целиком».)
Словом, в последний день я спросила:
— А ты что с меня возьмёшь как залог?
— Самое простое, — ответил мой возлюбленный. — Роди мне дочку. Не убивай её. Думаю, твоих сыновей не хочет сама природа — твоя или вообще. Но и не береги, как скорлупу перепелиного яйца. Пускай она с самого начала будет сильной.
Хорт явно поделился с ним, но так же явно перефразировав свой совет мне. О поле ребятишек он не сказал ни слова: только о моём желании. Но хотела ли я сделать из себя продолжение моего милого? Хотя бы из мельчайшей своей частицы?
«Вы не можете иметь детей от того мужчины, кого не захотите сделать отцом, — вспоминала я. — От того, кто пробудит подобное желание лишь в вашем уме и душе — то же самое. Но если всё нутро, вся кровь и плоть ваши захотят — парадоксально, гибельно, без малейших сомнений, — дерзайте. То будет настоящее».
Возможно, мой врач преувеличил истину, чтобы наверняка внедрить в меня? Сделал её более выпуклой? Как и чем измерить желание?
— Джен, — сказала я. — Я ведь поклялась — но могу ли сделать больше того? Что, если во мне никого не завязалось?
— Тогда судьба наша такая, — ответил он, улыбаясь уже по-прежнему — с усталой ехидцей.
— Судьба, — как помню, повторила я. — А другое желание у тебя имеется? Для подстраховки.
— Конечно. Я… — он помедлил, чуточку пафосно, как мне показалось. — Я хотел бы умереть примерно как в «Шагреневой коже». Не в объятиях — но от руки высокой ины Тергаты.
— Я сегодня добрая, — ответила ему через меня служительница Тергов. — Оба твоих желания, иншалла, исполню. Рождение и смерть.
Потом мы расстались. Я, по правде говоря, считала, что навсегда. Уехали ведь далеко не те люди, которые сюда явились. Жажда наша была, казалось, утолена: на дне сосуда остались чисто деловые отношения.
А понесла я и взаправду. Всерьёз и надолго. И в самом деле маленькую женщину — только не все приметы совпадали, да и УЗИ словно колебалось, показывая силуэт плода.
Кто-то из покойников говорил мне: «Не будешь знать, что делать, — посоветуйся с корневыми родичами, откуда пошёл твой корень». Эржебед? Диамис? Или вовсе не они?
— Мы-то помним, — проронил Дезире между делом.
— Я была, мягко говоря, в недоумении. Носила-то легче лёгкого, не подтверди Хорт и его коллеги — не поверила бы. Но ощущала не просто некое постороннее вложение или чужеродность — по типу ребёнка Розмари, провоцирующего токсикозы поистине дьявольской силы, — а фатальную ошибку, вирус, которая всё разрастался и захватывал под себя клетку за клеткой моего тела. У меня должно было быть не так.
— Как это «не так»? — спрашивала матушка Идена, когда я пыталась выяснить у неё. — Самая прелесть в том, что в тебе зарождается…
«Заводится», — поправила я мысленно.
…иная жизнь — и ты несёшь её куда бы ни пошла. Но тогда ты её не совсем ещё любишь. И когда рядом с твоим забьётся крошечное сердце, а позже маленький начнёт шевелиться внутри — тоже нет. А вот когда пройдёшь через все труды и всю боль ради того, чтобы новый человечек появился на свет, — тогда можно говорить о любви.
— Мама, — ответила я, — мною об этом не было сказано ни словечка. А твою художественную декламацию я слышала раз сто. Я спрашиваю о таких вещах, в которых мой гинеколог не смыслит по самой природе своей.
— Вольно тебе было взять Хорта, — вздохнула мама Ида.
— Я ему доверяю, — ответила я спокойно. — Вообще мужчины в этих делах куда надёжнее дам: сантиментов не разводят.
— Ну, если говорить без дураков, то с твоими старшими братьями была полнейшая мерзость, — поделилась она. — В отличие от тебя самой. Но не думай, однако, что ты выкатилась из моих недр, будто ясное солнышко: всякого хватало. Только я вроде бы не выталкивала тебя, а ты сама пробилась наружу большой, сильной рыбой. И очень быстро — мне ещё пеняли, что при таких молниеносных родах малышка не успеет приспособиться к изменениям. Но ничего: ты даже не плакала, а рявкнула разок чуть ли не басом — и сразу стала изучать на потолке что-то своё.
— Не стоит надеяться, что мне повезёт больше, чем тебе самой, — ответила я с хорошо рассчитанной улыбкой.
И тогда матушка подарила мне самое умное изречение из тех, на какие была способна:
— Не тревожься. Дамы нашего рода, женщины из Леса потому ещё живут много дольше своих мужчин, что правильная боль даёт закалку. Только не когда роды идут вразнос и тебя конкретно плющит.
И вот я отправилась в паломничество по родным местам, взяв с собой двух эркских юнцов из недавнего пополнения: проще говоря, охрану. Время было спокойное, разъезжать повсюду вооружёнными до зубов стало немодно, и отчасти поэтому ко мне прибился Ной Ланки: вспомнил о своём побратимстве и всяких прочих нюансах взаимоотношений.
— И куда тебя несёт? — сказала на прощание матушка, крестя мой уже солидный животик. — Там ведь далеко не как раньше. Тебя-то, может быть, и помнят…
— Да не в таком виде? — подхватила я реплику. — Не беда, по одёжке встречают, по лицу провожают, а моё пузо всё-таки не впереди лица бежит.
Более всего меня раздражала широкая юбка на помочах. Бывают ведь брюки или шаровары, которые поддерживают низ и при этом имеют вполне пристойный вид, верно? Моим же спутникам было не по нраву, что технику пришлось бросить километрах в десяти от Зент-Ирдена: на этом пути он служил заставой. Ну а как иначе? И дорога такая, сплошной наст и подтаявший снег, что меня на ней куда хуже растрясёт, и зверь большого переполоха не любит. В детстве мне казалось, что родичи нарочно шумят перед началом пушного сезона, чтобы те, кому надо, успели заховаться подальше, а их бы встретили самые беспечные представители племени. Сейчас-то был конец охотничьей поры.
И вот что меня удивило: дорога показалась много длиннее прежнего, но мой малый и милый мир остался таким же, как раньше. И дома те же: не потемнели — куда уж им больше! Не покосились: прямыми в землю на вершок ушли. И одёжки те же: кто хочет новья — те давно в город перебрались. И ружья: иными, может, и убьёшь поболе, но как на это сам зверь поглядит? Изменились лица. Кто ушёл, кто родился, кто постарел.
Но вот старшая бабка Сидна держалась нерушимо. В лесу ведь так: кто перевалил за девяносто, тому и жить привычно, и смерть не страшна. Сколько хочет, столько и живёт.
Вот она меня и спросила вместо «Здравствуй, внука»:
— Откуда у тебя это?
И палец с длинным ногтем протянула вперёд и вниз.
— Размножилась почкованием, — отвечаю. — Примерно как древесная ветка отростки пускает.
— Ты мне зубы-те не скаль, — перебросила лямку винтовки с плеча на плечо. — Кому-кому, а тебе не от всякого Якова можно.
Увидела, что молчу, — переменила музыку:
— Сюда-то, в лес, к чему явилась? Вот не поверю, что с одной скукоты. Горянка смолоду была, горянкой и осталась.
— Моя дочь должна быть сильной, — ответила я словами Джена. — Иначе шкура не стоит выделки.
Прабабка руку убрала, ствол на плече поддёрнула, чтобы не давил. И говорит устало:
— Может, и права ты. Видать, не страховито тебе жизнь, что монету, на ребро ставить. Играй, да смотри, как бы не доиграться.
Словно в воду глядела.
Лекари здесь были домотканые, повитуха одна, но учениц три или четыре, младшая — совсем молоденькая. Сроки считали не по дням, а по приметам. Знали, что девка в чреве дольше парня сидит — та самая выделка ей потребна куда более тонкая. Все они меня предупреждали. Хорт ведь тоже, но у него шло как бы обмолвкой.
Словом, я не поверила, когда мне велели сидеть в своей комнате и особо не колыхаться. А, может, нарочно так устроила — запереть себя можно было и в эдинских стенах. Да и приказывать мне было без пользы.
Вот и взяли мы с побратимом такого Дана, который умел ходить по болотам, аки по суху, и по зарослям, как по росчисти. Оделись поплотнее и вышли втроём за окраину деревни. Тогда как раз время было снеговицу добывать — клюкву, которая перезимовала на замёрзшем болоте или торфянике под слоем снега. Здешний народ смотрит на всё, что стоит кругом, как на вотчину: к чему пригребать и прятать в свой подпол, когда само собой сделается? А если дикий лесной народ приберёт, так это ему на здоровье, а людям — на пущую удачу.
К земле-то приклонялись мои мужчины, я только из их рук брала и ко рту подносила: снег чистый и снеговица чиста. У Данчика ещё и туесок за плечом висел — доверху наполнить.
Как вдруг из меня полилось через все тёплые завёртки. Нойи был в этом меня опытней — мигом сообразил, что не моча.
— Гони к деревне, — скомандовал Дану. — Веди народ. Мы с иной тихо побредём по широкому следу.
Тот для быстроты хода туесок бросил, побежал. Нойи подхватил меня на руки и хотел было нести следом. А я говорю:
— Нам не поспеть: далеко отошли и ещё кружили. А будем торопиться — без проводника попадём на скверное место. Не затянет в зыбун, так перепачкаемся.
Побратим покачал головой, а потом снял шапку, кинул в снег этаким удалым жестом, снял доху, бросил туда же мохнатым исподом кверху и говорит:
— Садись или ложись, как тебе угодно. Один медведь внизу, другим накроешься — никаким морозом не прошибёт.
Я стянула верхнее, улеглась под ним, а самой смешно. Какие морозы — по рутенским меркам начало марта. В двойной шубе — понизу медвежий мех и таким же мехом крыта — один Ной здесь и ходил, все удивлялись, на него глядя, до чего он зябкий. А мне в таком наряде казалось и тяжко, и душно. На мне лёгкий нагольный тулупчик был, не здешнего мастерства — лэнский. И не бурый, кстати: стриженая овца.
И вот от того смеха сразу такие бурные схватки пошли — не успевала считать. Ему и больно, и смешно, а мать грозит ему в окно.
Я едва замечала, как Нойи развязывал тесёмки, стаскивал с меня мокрое и грязное, шаря руками под меховой покрышкой. Приговаривал: «Погоди, да куда же ты — не торопись. Людей ведь ещё нет».
Но уже поздно. Живот содрогнулся, нечто круглое, волосатое скользнуло между ляжек, защекотало и плюхнулось в натёкшую слякоть, увлекая за собой остальное тельце. Раздался горестный вопль.
— Родила, — констатировал побратим скорей обескураженно, чем с удовлетворением. — Не задави смотри. Что теперь делать-то будем?
— Положи на меня сверху, — пробормотала я, — смотри, чтобы не задохнулась под шубой.
— Не-не, вроде что-то ещё творят, — ответил Ной. — Пуповину перерезают между зажимами. Я сейчас.
Думаю, он справился: и без лезвия ни он, ни я не гуляли, и нитки-верёвки в кармане всегда водились. Не дал ни мне кровью истечь, ни малявке удавиться, ни нахлебаться стылого воздуха. Стянул с меня невыразимые, засунул девицу в один подштанник, замотал другим, сунул свёрток мне на грудь — один носик наружу. А сам прибился сбоку: греть и самому согреваться. Оставив меня справляться с последом и прочей грязью, что из меня повылезла.
Я тогда ещё успела подивиться вслед за земляками, какой он стал в последнее время ледащий: всё-то ему кутаться. И услышать:
— Грешно ведь — рядом с названой сестрой спать.
И откликнуться на эти слова — наполовину в забытьи:
— Не то грешно — рядом, а ставить жену и всех прочих её выше.
Сколько мы втроём времени провели — не умею сказать. И не так далеко ушли, чтобы заплутать, но след от нас троих был — словно заяц петлял. Мы ведь по дороге снег раскапывали и месили ногами. А может быть, лесной хозяин водил ради своей надобности.
Потому что когда ба Александра и целая куча младших родичей явились по наши трепетные души, клюквы на снегу не оказалось. Ни крохи. Пустой футляр из коры. Слякоть, которая могла наши подстилки с покрышками насквозь прошибить, и то вроде кто-то слизал, пока оба находились в забытьи. А что делала в это время моя дочь — никто не видал и сказать она сама не умела.
Я поднялась только через двое суток, и то потому, что меня удерживали в постели. Кормить дитёнка начала было, но сочилось из меня скудно и неохотно, а молочные мамаши в трёх деревнях прямо состязались за право поднести мою дочку к своим соскам.
Побратима долго била трясовица, пока не оправился. Малое нездоровье было предвестником большой хвори, и хорошо, что её поторопили явиться на свет, — могли бы и упустить. А так выздоровел.
И всё повторял:
— Вот я какой молодец: о невесте для Кахина заранее позаботился.
Девочку назвали Сидной, как и старшую в роде, — это в Лесу называлось «подарить имя». Моя прабабка словно бы того дожидалась, чтобы помереть в одночасье: в полном сознании и с хитрой улыбкой на сморщенных губах.
Росла её преемница счастливо, как и полагается моей почти что копии: белая и золотая с чернью, только что глаза без хамелеончатой игры цветов, просто серые.
Отец Сидны прислал мне полный «горский строй» — походил на наши лесные, но куда более прихотливого тканья. Сколько уж Волк сидел над ним — не могу сказать, девочке к тем временам исполнилось полгода. Ну и, конечно, там был и пояс — наверное, мастер добрался до всех моих поединщиков, ведь сама я не собирала стальных обломков. Мне их владельцы были интересны.
Все были ублаготворены подчистую. Только два тёмных пятна было на всеобщей радости, да и те всего лишь точки.
Первое. Хорт, который наблюдал Сидну вместе с другими, сказал почтительно и снова с некоей загадкой:
— Высокая ина Та-Циан верно угадала неправильность, но по каким признакам — не знаю. Сыновьям её не полагается выживать. Дочь не должна быть без благодати, как сыновья, а она такова. В ней есть многое, но нет искры.
— Дорогой Хорт, и что теперь делать?
— Очень простой анализ, у спортсменов такое определяют по капле слюны. Пометку в метрике при этом не меняют. Ваша дочь растёт женщиной, но не думаю, что у них с Кахином или кем ещё будет потомство.
Вот такие обиняки на пустом месте. Зачем не сказал тогда прямо? Не хотел портить всем нам жизнь?
Второе. Я так боялась потерять форму, что уехала в Эдинер через две, а вышла на тренировки спустя три недели после родов. И сразу же наткнулась на Тейнрелла.
— Удивительное вы существо, ина Кардинена, — заключил он, когда мы с ним закончили тренироваться. — Вашей силы и ловкости, можно сказать, прибыло вдвое. Думаю, скоро с вами придут говорить ради истинного дела. Мир, которым вы окружаете себя и остальных, весьма хрупок и непрочен.
Вот так. А теперь думай, что тебе угодно.
XIII. ОБВАЛ
«Нужны ли моим деткам все крючкотворские подробности? — думала Та-Циан. — Как сразу же после того, как нас отправили в рессорной повозке на «большую землю», моё дитя записали как девочку и дочь одной меня: прочерк на месте отца в Динане ставить не положено, а назвать кличку истинного отца было невозможно. Ной думал, не подменить ли соперника, если вдруг появится более строгий закон о престолонаследии. Но по-прежнему хотел застолбить для Кахинчика невесту. А первое и второе никак не совмещались — не говоря о том, что я нипочём не желала врать.
Сидна росла бурно и «пользовалась несокрушимым здоровьем», по старомодному жаргону, которым, в свою очередь, пользовался наш детский врач. Хороша была в меня: белокожая с лёгкой смуглотой, светловолосая, темнобровая, гибкая. Вот глаза были как льдинки и взгляд холодноватый, пристальный — да я ведь уже описывала? Сильно не изменилась с того момента. Дитя, рождённое в весеннюю слякоть. В её пять лет первенец Рейны был Сидне едва по плечо. Хотя позже выровнялся, красивый получился из него мальчик. Дружили оба по-настоящему и умели радоваться друг другу, но вот с невестой вроде как вышел облом.
— У неё синдром Морриса, — без церемоний поведал мой медик номер два. — Мужская хромосома вместо второй женской и недоразвитые семенники на месте яичников. Я понимаю, почему коллега Хорт обходил эти дела стороной: ваш товарищ… э…
— Аньда. Побратим, — отрезала я.
— Ваш крестовый брат чудом пережил агрессивную форму грудной болезни, и сообщать ему, что та, ради которой он пожертвовал здоровьем, ущербна, было бы опасно.
Иначе говоря, моя дочка имеет все шансы вырасти красивой женщиной, грациозной и сильной женщиной, невероятно умной женщиной, однако лишённой сомнительных радостей материнства по той причине, что она самец.
Я перескочила через все логические связки:
— А Кахин в принципе может иметь нормальное потомство? Не столько в физическом, сколько в моральном плане.
То есть не женино — от кого-то на стороне.
Лекарь усмехнулся:
— Скорее всего, нравственная дилемма перед ним не встанет.
Он был старше Хорта, не имел никакого отношения ни к увенчанным кольцам, ни к надтреснутым зеркалам, но мыслил как один из нас: метя в самый корень и в то же время уклончиво.
Сказать, что для побратима это было страшным ударом, значило не сказать практически ничего. Какой смысл ему через сына овладевать посестрой во втором поколении, если третьего у вас, как ни крути, не предвидится?
Но время шло, снаружи ничего такого не показывалось. Мне — о чём я сожалею — не было особого дела до нюансов. Сидну приняли в Ано-А, там у неё были и родные, и приятели, и клан со сложной иерархией отношений. Меня же Братья взялись учить в открытую».
— А что была за операция? — внезапно проник в её мысли Дезире. — Вы так и не объяснили.
— Роды, — коротко отозвалась Та-Циан. — После них из меня иногда сочилось молозиво с алыми прожилками. А я не понимала, что это ради дочери Джена — чтобы она стала собой.
— Значит, вы до сих пор так умеете? — деловито спросил Рене. — О, кажется, на этот раз уже я превысил…
— Норму вежливости или норму кормления? — улыбнулась женщина. — Полноте. Работа пелеситов состоит в том, чтобы хорошо питаться.
Уселась в кресле покрепче, распахнула ворот и проговорила отрывисто:
— Заходите уж. Кто справа. Кто слева.
«Все знаки по отдельности были хороши, да сложение получилось провальное, — почти открыто подумала она, обоими сосками внимая жаждущим ртам. — Зачаток угрозы. Сидну сравнивали с прекрасной Еленой, с Дейдре, со всеми этими роковыми особами, от одного взгляда которых рушатся тысячелетние царства. Но на мой взгляд, то был, как говорится, не щенок, а собачонка. Формы есть, однако содержанием не наполнены. Скороспелка — не более того».
— Разве детей любят, только если они совершенство? — спросил Рене, оторвавшись от приятного занятия.
— Детей любят по вольному выбору, хотя всяких и за самое разное. Кого за острый ум, кого за убожество духа, кого за лихость, кого за кротость. И матерей — не потому, что это мать. И отчизну… — тихо ответила Та-Циан. — Любовь к родителям и родине должна быть не чем-то безусловным, иначе это всего-навсего инстинкт. Порабощение животным началом. Конечно, звери бывают лучше людей: нередко они переступают через самих себя. Моя предшественница записала в дневнике похвалу кошке, жутко обгоревшей на пожаре: она спасала — и спасла — всех шестерых своих котят. Тут было нечто большее, чем записанная программа, ведь цепляются за жизнь тоже инстинктивно. Как думаешь, отчего врачи считают самоубийцу сошедшим с ума? Переломил в себе могучую тягу. Но, я полагаю, достойно человека иметь для всего разумное основание.
Она вздохнула и мягко отстранила мальчишек. Запахнулась обратно:
— Немного увлеклись. А мне сейчас трудно говорить — так и кажется, что от меня останется сухая корка.
Смешно. Если девочка в Рутене растёт такой, какой нужна Великому Динану, считается, что её обкормили тестостероном и андрогенами. И врачи проводят курс корректирующего лечения. С точки зрения Рутена, Нойи постоянно выручал меня из пиковых положений, в которые я сама себя поставила. На самом деле — усиливал заранее расчисленный мною эффект. Однако и динанские обыватели считали, что я должна была быть ему благодарна. В том смысле, что он меня спас и я должна теперь во всём на него полагаться. Считай — подчиняться.
В самом деле: рождение ребёнка обессиливает женщину и вынуждает обратиться к защите того, кто ей его сделал. Как устроить, чтобы роды, напротив, увеличивали духовную силу?
Такой нюанс. Госпожа Фама трубила, что Сидна у меня от Ноя: всегда находятся особи, которым не по плечу и не по вкусу очевидность. Собственно, он сам подкормил госпожу Сплетню, когда полюбовно развелся с супругой, после родов абсолютно бесплодной: ей подыскали фигуру много значительнее и с готовыми пасынками в придачу. Сам не пошёл по бабам, а завязал — и по этой причине озлился на весь белый свет. Дом через забор от моего они продали. Кахин просто не заметил, что случилось: папа и мама бывали в «Дитятнике» так же часто или, вернее, по-прежнему редко. Служба мешала.
Всё стало каким-то тусклым. О Терги, какая тоска ворошить всё это лоскутьё…
(«Они уже поняли, что на роль защитника со всей очевидностью претендовал сам отец и виновник юной Александры? Джен послал мне то, что должны дарить кровные родичи: костюм молодухи и пояс. Как супруг — преподнёс подземную цитадель. Но владел цитаделью он, и горами — он, я же — лишь через него. В равнинной части страны моя собственная власть истончалась — да и всегда была по сути никакой. Правительственный чиновник второго разряда, «дикая лесная эркени» в среде утончённых горожан. Свадебный генерал — в Рутене ведь именно так и говорили раньше? Преподаватель со степенью: магистерский диплом незаметно вырос в докторскую диссертацию самого штатского вида. Вечная ученица Братства, для которой у него не было никаких тайн. Но и никаких видимых причин, чтобы так сильно открываться перед непосвящённой, как это делалось».)
— Когда Оддисена выказывает свою добрую волю, некуда уклониться, — сказала она вслух. — Если дарует знание, это опасно как раскрытие любой тайны, да только кинжал, вложенный в руку, может поранить её или владельца руки, но способен и защитить. Любая ценность по определению опасна. Любая информация — оружие, заточенное с двух сторон.
— И было ещё кольцо на той же руке, — напомнил Дезире. — Как это? Не активизированное и не инициированное.
— Любишь ты словесные выкрутасы! — попенял ему Рене.
— Ещё одна неутешительная деталь. Я перестала нуждаться в противоположном поле. Нет, не по причине тотально возросшей нравственности, а так, словно рождение ребёнка до капли высосало из меня всю женственность. Хотя, скорее всего, это Оддисена так повлияла. Чтобы усвоить обильное знание, которым она меня орошала, нужен особый подъём духа.
— О-о, — посочувствовал Дезире. — Мы с Рене так бы не сумели. Хотя нам иные грехи надо замаливать. Вражду кроет одна любовь.
— Не надо, Дезь. Лучше слушай давай.
— Чего уж тут, — рассмеялась Та-Циан в ответ на эти реплики. — Евнухи по призванию были всегда. Любовь мимо деторождения — тоже: одно уравновешивает другое. В некоторых культурах мужчина и женщина живут порознь и навещают друг друга. Что ненатурально — так это соединяться иначе, кроме как по прихоти, а размножаться хаотически. Пошло — создавать мёртвую сцепку, чтобы вырастить и вечно держать плод внутри. Сначала одной женщины, потом в круговых объятиях малой семьи, как принято в Европах и Азиопах, под конец — в коконе рода, который простирается вниз по реке времени до самых неандертальцев.
Так вот. У меня была семья в чисто азиатском понимании: не со стержневым корнем, но с ризомой, захватывающей полмира. Не по принципу «кто кого из кого выродил», а благодаря духовным связям. Вокруг моей особы собрался целый клан, субботним пристанищем для него был либо мой особнячок посреди городской деревни, либо покинутое гнездо побратима. Его арендовал некто Керг, полностью Кергелен: известный «теневой» юрист, которому теперь поручали вести свои дела бывшие деятели свергнутого режима. Та-Циан на том давнем расстрельном процессе, между прочим, защищал тоже он. Больше для проформы — мои обстоятельства были явны, как нос на лице. Однако же он старался как мог и, судя по всему, моя стойкость ему нравилась. А нынче он был среди тех, кто учил меня, как поладить с человеком, не стреляя ему в голову. Фигурально, имею в виду. Как я считала, они лепили из меня домана и не стояли ни за ценой, ни за временем.
Итак. В заседаниях моего клуба или салона, разумеется, иногда участвовали сильно постаревшая Диамис и незыблемая Эррата. За последней стойко держалась репутация Нинон де Ланкло: сия знатная и знаменитая куртизанка времён кардинала Ришельё славилась тем, что в неё без памяти влюбился её же взрослый сын и, как гласит легенда, покончил с собой, устрашась инцеста. На седьмом десятке она была не менее очаровательна, чем в юности.
Так как наши дамы часто бывали в разъездах, услаждать слух Имрана, Хорта, Шегельда и Каорена с присными, а также выковыривать из стен стальных древоточцев и обезвреживать тараканов с металлокерамическими внутренностями приходилось лично мне. Эти четверо также были гастролёры: из Горной страны их мало-помалу выдавили примерно так же, как меня, в Эдинере и прочих столицах им самим не сиделось. Хорту приходилось ездить на медицинские сборища, а Имран вообще не делился подробностями своих похождений. Верный Тэйн вроде как и был не из их высокоинтеллектуального круга, но именно от него я черпала свои познания в современном искусстве силовой политики. Естественно, в роли хозяина виллы, примыкал к нам и Кергелен: они с Тейнреллом были почти земляки. Потомки заклятых друзей, причём родство весьма запутанного свойства просматривалось тоже.
Что происходило в земле моего сердца, я знала во всех тонкостях. Вам довольно знать, что Лэн-Дархан был ключом к тайным путям, ведущим в сухие равнины Эро, храм-лабиринт Тергов — скважиной для ключа, а сами горы со всей их путаной многомерной протяжённостью — замком от врат. Любое пышное сравнение хромает, топологическая точность никак не связана с системой образов, но отчего-то блеск понимания рождается из приблизительности, а не раскладывания всего и вся по полочкам.
Не знаю точно, кто пригрёб к делу Сейхра по прозвищу Гюльбешекер — фантастическое дополнение к нашей компании продвинутых чудаков. Утончённый вариант Керма. Шестидесяти лет от роду, метр с кипой, седой, курчавый, исчерна-смуглый и с жирной поперечной складкой на лбу, непосредственно из которой начинал расти «римский» нос¸ он был таким несомненным иудеем, что турецкое прозвище создавало когнитивный диссонанс. Свои труды по истории и археологии Древнего Востока Сейхр подписывал паспортным именем, довольно громким. Каким — не суть важно. Характер у него был не сахар, лацканы потёртого пиджачишка пахли отнюдь не розой, но крепким табачным перегаром, зато интеллектуальное обаяние и выдержанный авантюризм были самой высокой марки.
Судя по перечисленным признакам, привод его в салон был делом рук Диамис. Она умела выбирать из своих коллег особей в последней стадии интеллектуального безумия.
— О, так в Динане имеются даже евреи? — заинтересованно спросил Дезире, сверкнув глазами.
— В Динане имеется всё. Правда, недавних выходцев из Книги поначалу слегка корёжит, когда, по ошибке забежав в мечеть вместо синагоги, они видят в переднем дворе стайку явных христиан-йошиминэ, которые степенно ополаскиваются, распивают чай и в перерыве между намазами предаются богословским спорам. Но потом все иудеи привыкают к тому, что их особо не трогают, — никто, а значит, и ничто на свете.
Но вернёмся к теме. Я впервые за эти годы влюбилась — платонически и безответно. Вкусы у меня были, как вы помните, парадоксальные.
Кажется, тут стоило бы привести одну из Сейхровых баек.
«Давным-давно, когда все мы, ныне живущие, находились в одном Божьем замысле, Великий Динан был содружеством равных. Горы своим зубчатым лезвием делили его на две половины, но никто не искал чужого. Эрк и Эдин были по одну сторону хребта, Эро по другую, Лэн же всегда держал середину. И Братство Зеркала называлось лишь вот этими двумя словами.
Однажды верховный князь Эдина, который в ту пору достиг доброго согласия с Эрком, решил объединить под своей эгидой весь остров. Он пёкся об одной безопасности и был сокрушён тем, как беспечны владетели других земель. Сам он, как считают все владыки, знал лучше.
Для начала глава его вооружённой делегации, как вежливый человек, испросил у Лэна позволения пройти через горы. Без особой необходимости: Лэн и так считался эдинской вотчиной, и своего порядка там было не отыскать днём с огнём. Однако тут горы встали дыбом: мол, гостить гостите сколько угодно, только мы вам не Дания, чтобы кормить всяких пришлых Фортинбрасов. Это я так, образно.
Ну и прошили Лэн словно парусину — кривой цыганской иглой.
А теперь выбросьте из головы преамбулу. Я собираюсь говорить от лица замешанных в деле персонажей, а им было не до политики. Дан приказ — ему на запад, и крышка.
… Эдмер гордился тем, что выходец из лесных краёв. Не дикой пущи, где что ни шаг — то хлябь, а богатого чернолесья, где с ранней весны вплоть до голой осени есть что в рот положить: почки, коренья, перезимовавшие ягоды, рыбу. В Лэне всего было побогаче, только и народу, над которым он был поставлен мастером провианта, было куда как много, и все неумёхи. Оставили бы позади себя голую землю, кое-кто и корьё норовил содрать и прожевать, но местные помогли. Хоть и щурились недобро, и неравный обмен требовали — чуть не на табельную справу намекая. И обозы с доброй едой шли по пятам, только что тропы были не сильно проезжие, а дорог и вовсе не наблюдалось. Вот и воровали у армии понемногу те же горцы — кто гарнец тухлой муки, кто жестянку с яловичиной, а кто и цинку с патронами норовил уволочь. В отместку и на обмен можно было овцу отбить от стада, если кто из эдинцев оказывался такой ловкий. Баш на баш: мы в вас не стреляем — вы нас не режете.
Но уже начиная с эроских предгорий пошла другая музыка.
Солдатам и офицерам расхваливали, какая богатая страна Эро: золотой песок на дне тихих рек, тонкорунные стада, кобылицы с тяжёлым выменем, жеребцы, похожие на ожившее пламя, дома, доверху набитые невиданным скарбом. Только никаких рек и даже ручьёв не было в помине: сплошной песок, что ложился под ноги пехотинцев и копыта их кляч спёкшейся коркой, был жёлто-серым и грязным, стада были неотличимы от пыльных облаков, которые застили горизонт, а настоящих облаков не было. Как и домов. Как и людей — по крайней мере, жарким летним днём. Когда войско располагалось на ночлег, от нежданного холода сбиваясь в груду под холстом палаток, на него нападали, нанося не столько урон, сколько беспокойство: отщипывали по крошке. Знаменитых эроских жеребцов эдинцы видели, когда всадники они убирались на изрядное расстояние, так что статей и не разглядеть было.
Эдмера давно уже не волновали боевые действия: его задачей было регулярно кормить, время от времени одевать довольно-таки бестолковое стадо особей одного с ним пола и не допускать падежа. А это получалось из рук вон плохо.
Уже древние римляне понимали, что война — прежде всего дороги, и сооружали их там, куда только могли дотянуться. Но передовые отряды наступающей армии вынуждены всё своё носить с собой, иначе говоря — приходить на готовое. Пищевой провиант вульгарно подъели, боевой приходилось тратить с оглядкой. И то сказать: пуля в рот — кушанье, которое на редкость плохо переваривается.
Благодаря всем этим обстоятельствам Эдмер внезапно оказался в поредевшем отряде старшим, и все решения легли на его сутулые от природы плечи.
Он постоянно говорил с проводниками и толмачами, больше доверяя тем, кто ходил в эроскую степь, а не знатокам больших городов наподобие великой Розы Мира.
— В Сухих землях нет настоящих селений, — говорили те. — Разбивают свои шатры там, где есть сочная трава для скота и колодец для людей и скота же. Кончится трава — колодец закрывают и прячут, шатры свёртывают и вьючат на лошадей. Да это все знают.
— Как, и городов нету? — спрашивал Эдмер.
— Как нет? Есть. Но когда наступает время беды, люди не прячутся за стены, а уходят на простор — кто как может — и теряются там. Осиный рой не раздавишь одной рукавицей, словно гнилой орех. Вдобавок осы и покусать могут.
Он понимал. Оттого верховное начальство и не ставило целью захватить что-либо кроме Вард-ад-Дуньа, — ну, и городов поменьше, если найдутся. Но туда ещё надо было дойти. А пока ловили сусликов, сдирали шкуру со змей, кое-как отыскивали тухлую влагу; колодцы с чистой водой здесь держали в секрете.
Возможно, он не заметил, как его небольшой отряд отбился от прочих, — тех, кто упорно продвигался вперёд, к победе или гибели. Компас показывал направление, эдинцы и держались его, а не тех путей, что под ногами. Ибо это было единственное, что могло хоть как-то помочь.
И вот однажды люди, потерявшие не одну надежду, но и тень от неё, увидели мираж одинокого джурта — так звались шатры местных кочевников, — реки и отары. Вблизи шатёр оказался залатанным, резьба на входной двери — истёртой и потрескавшейся, одинокая река — высохшей, как всегда бывает в знойную пору, овцы, собаки и двое мальчишек, которые выпасали овец заодно с собаками, — неописуемо грязными. Но все они, без спора, существовали наяву.
— Наверное, поссорились с большим родом, — сообщил проводник по имени Абдо. — Вот и откочевали.
— Попросимся к ним в гости, — решил Эдмер.
Нет, солдаты не думали убивать ребят, хотя псы сами напрашивались. Однако увидев вооружённую толпу, подростки мигом оттащили своих волкодавов и позволили двуногим волкам резать овец, сколько те захотят. Те мигом освежевали добычу, начерпали из ручья воды и разожгли под котлами костры из сухостоя.
Тем временем дверь джурта распахнулась. На крики, шум и жадный треск пламени оттуда вышла женщина.
Потом все удивлялись, с какой стати она до сих пор не показывалась. Оттого что вокруг сразу же стихло всё, кроме огня, которому, как можно понять, не запретишь. И не то чтобы женщина была молода, или одета в яркое, или движения и голос были как-то особенно властными.
— Добрый гость не бесчинствует, а просит, — сказала она как бы в пустой воздух.
Нечто заставило Эдмера ответить с той же мерой учтивости: не встречаясь глазами с обнажённым и нестерпимо прекрасным лицом.
— Все мы себя не помним от голода, — сказал он, — а тут такая пропасть ходячего мяса. И взяли-то от стада немного.
— Чтобы прожить в голых землях, одному человеку нужна сотня овец, — ответила женщина. — Их держат не на мясо: это шерсть для тёплых кафтанов и войлоков, молоко для сыра, кизяки — растапливать домашний очаг. Кожи и плоть берут только от исчерпавших себя. Без такого здесь не выжить.
— Без такого мои люди бы умерли завтра, а у вас ещё есть уйма времени, — ответил Эдмер чуть более сердито, чем раньше.
— Никто не знает ни чужого времени, ни своего часа, — ответили ему. — Но вразумить вас ни у меня, ни у моих сыновей нет возможности: моего мужа забрали воевать с такими, как вы, пришельцами. Мы благодарим вас за то, что не убиты.
На этих словах женщина, отодвинула завесу, которая служила внешней дверью, и хотела вернуться назад, но Эдмер отчего-то остановил её, взяв за руку, и сказал:
— Неладно кончать разговор на дурной ноте. Мы останемся здесь, пока силы к нам не вернутся, а потом уйдём.
— Всё это — если будет на то воля Милосердного, — откликнулась женщина. — Я, Джерен бинт Идрис, полагаюсь на неё.
— Меня зовут Эдмер Шукри, — назвался мужчина. — А то непристойно: ты назвалась, а я останусь безымянным.
— Оставайся, — ответила женщина с какой-то странной интонацией.
Так и сделалось.
На вторые сутки все солдаты Эдмера маялись животами, на третьи валялись в лёжку, на четвёртые хорошенько натянули полотно своих палаток и стали кое-как помогать сыновьям Джерен и ей самой по хозяйству, потому что троим никак не справиться с готовкой на всю пришлую орду. Хотя надо отдать справедливость Эдмеру: он разузнал, какая охота в этих местах, и время от времени выходил с мальчиками и собаками на волка, сайгу и лисицу-корсака. Его винтовка стреляла дальше и лучше здешних луков и пращ, но сам он был не так меток по сравнению с юнцами и делал много шума.
С обоими он, в целом, ладил, хотя изъяснялись по-эдински они куда хуже матери. Но если Эдмер пробовал вмешаться в женские дела — уборку, приготовление пищи, собирание и сушку навоза для кизяков, разжигание огня в очаге, — его отстраняли с лёгким презрением. Манера чужаков мыться прямо в ручье, плеща на берег, вызывала у хозяев неизменную оторопь. Нет, они боялись не того, что источник жизниот прикосновения к наготе иссякнет: хилая струйка воды казалась неистощимой. Но принято было касаться её лишь губами, словно целуя; или черпали не горстью, но чашкой и пили уже оттуда. Для чистоты же умащали тело жиром и соскабливали его скребком вместе с впитавшейся грязью.
Ночевал Эдмер с недавних пор в джурте: сыновья Джерен на ночь оставались в отаре, псы — тоже, и он боялся, что кто-нибудь из его людей изнасилует беззащитную.
До ложа в глубине шатра его поначалу не допускали: стелил себе у входа старую овчину. Посредине смрадно тлели прогоревшие уголья. Женщина внутри тёплой тьмы дышала совсем тихо, но с каждым колыханием невидимых покровов фантазия мужчины дорисовывала то, что под ними: маленькую грудь, широкие плечи, втянутый живот, исчерна-смуглую кожу, гибкие руки с длинными пальцами, на одном из которых Эдмер успел приметить серебряное кольцо с выступающей печаткой — похоже, обручальное.
Как он ни крепился, тело его предало. Ибо голова может мыслить с каким угодно благородством, но мудрая плоть все равно повернёт дело на свой лад.
Когда он прилёг рядом и притиснулся к её спине, Джерен и не подумала отстраниться. Сухое поджарое тело пахло полынной терпкостью, тёмные косы, освобождённые от извечного покрывала, щекотали ему грудь, ножны для мужской снасти были узкими, словно у нерожавшей. И полынная горечь цвела на губах, к которым он прильнул напоследок.
Так шло и дальше. Днём Джерен брала от Эдмера и его людей то, что они хотели дать, ночью принимала его семя с мягким равнодушием. Овечье стадо таяло, люди набирались сил.
Наконец, Эдмер решил, что с них довольно. Утром собираться — и в дальнейший путь, искать большое войско.
Однако утро принесло совсем иное. Видимо, его слегка одурманили давешние травы, брошенные в костёр для того, чтобы отбить кизячный дух, или подмешано было нечто хмельное в питьё, но проснулся он уже в разгар боя. Схватил винтовку, бросился к двери, распахнул её, запутался во внешнем войлоке — и застыл в ужасе.
Палатки были порушены, чужие, мощно вооружённые всадники вбивали в прах остатки его жалкого войска. Главарь их (такое узнаёшь с полувзгляда) наблюдал со стороны, сжимая в объятиях Джерен, опоясанную кривой степняцкой саблей. При виде Эдмера он резко обернулся, принимая с плеча и ловчей перехватывая в руке боевой кнут с шариком на конце. Эдмер понял, что выстрелить никак не успеет: выбьют нацеленный ствол, сокрушат запястье — и свинчаткой прямо в висок.
Но Джерен отстранилась от мужчины, положила руку на стан и произнесла несколько слов: громко, весомо и непонятно. Тот улыбнулся ей и проговорил с сильным эроским акцентом:
— Эдинец, ружьё твоё пусто и более не выстрелит. Не хочешь смерти — покорись и живи дальше. Тебя проводят к своим. Твои же солдаты с самого начала были в горсти самой судьбы, потому что шли против великой силы.
— Раз сила ваша такова, зачем вы терпели нас так долго? — отчего-то спросил Эдмер. Главарь только ухмыльнулся:
— Делали вас достойными врагами себе. Ибо нет радости биться с полуживыми. Нет чести — сокрушить подлых: это всего-навсего долг. Истинный враг — не противник наподобие Иблиса. Настоящий враг — почти друг. Его громко вызывают на бой, ему дарят чистую смерть, из отрубленной головы его делают чашу, чтобы на победном пиру поить вином наравне с собой. Но по вине моей милой супруги ты опоздал на праздник. Иди с миром и не смей более нам перечить.
…Провожали Эдмера до места сыновья Джерен. Их он мог ещё терпеть — в резне они по малолетству не участвовали, хотя, без спора, следили и чинили розыск за солдатами неприятеля. Несмотря на свои восемь, от силы десять годов, держались оба солидно, как взрослые, в досужие разговоры не вступали. Кто из семьи разрядил винтовку и попортил ствол, он так и не понял. Из мельком брошенных эроских фраз, которые он худо-бедно понял, Эдмер догадался, что к батюшке сыновья относились чуть фамильярно, но Джерен именовали «наша прекрасная матушка» — и никак иначе.
История его плена и освобождения заинтересовала Ставку, что сохранило Эдмеру жизнь: по крайней мере, десяток-другой лет из неё. Из армии его, правда, погнали, но он о том не сожалел. Тем более что война кончилась бесславно, а небольшие деньги, что полагались отставнику, позволили ему обосноваться в одной из столиц, хотя на самой окраине. Одно волновало бывшего интенданта: что за две недели истинно эроского бытия он мало преуспел в изучении тамошних обычаев и наречий. Теперь всё свободное время Эдмер тратил на словари и труды по истории Запада. Нельзя, однако, винить одно его невежество в том, что лишь под конец жизни он расшифровал фразу, что неотступно крутилась у него в памяти. Джерен сказала тогда:
— Не убивай чужака, муж. Во мне пустило корни его дитя.
Это до сей поры не помещалось в Эдмере, но теперь он хотя бы мог поразмыслить над услышанным.
Через некое время по всей Плоской Стране разнёсся слух, что Эро хочет уточнить размер выплачиваемой Эдином контрибуции, обсудить условия будущего мира и связать крепкими узами если не два явных правительства, то две половины тайного. Правительственные вестники молчали, грошовые листки, вопреки обыкновению, цедили новость сквозь зубы. Но все и без того знали, что некое могущественное Братство в любых противостояниях держит руки обеих сторон сразу, добивается от них предела возможной справедливости, а после окончания свары пытается не без успеха склеить осколки. О Братстве знали все и никто до конца, в Европе такое назвали бы «секретом Полишинеля», но Динан — всё же остров, принадлежащий иной части земного круга…
А ещё толковали, что трещина, пролегшая между обеими половинами Братства, много глубже видимой снаружи и виной тому некие нарушения правил ведения войн. Ибо ввязывать в междоусобицу мирное население, как это было проделано, отнюдь не полагается.
В последнем не было личной вины Эдмера, теперь уже старика, — так думал он, перебирая самоцветные крупицы воспоминаний. Впрочем, Братство Расколотого Зеркала, как следовало бы ему с этой поры называться, судит о вещах на особый лад. Эдмера отпустили восвояси, в отличие от остальных, — но, может быть, лишь им побрезговали?
Нет смысла дальше углубляться в то, что во всём мире считается продолжением войны иными средствами, а в Динане — началом любого вооружённого противостояния. То есть в политику.
Главное вот что. Когда эроская делегация, окружённая почётным караулом, проезжала по улицам города, где жил Эдмер, многих жителей выстроили вдоль мостовой, чтобы приветствовали своих победителей. И вот в одной из эроских повозок на мягких шинах, посреди сплошных мужчин весьма важного вида, сидел не кто иной, как его Джерен. Узнать её было легко и в то же время почти невозможно: волосы под полупрозрачной фатой сплошь побелели, что делало лицо не по возрасту юным, кожа, нетронутая степным зноем, разгладилась, чёрные глаза смотрели мудро и насмешливо. Старый перстень со щитом по-прежнему был у неё на пальце, но будто сиял изнутри — там угадывался по меньшей мере дорогой рубин или сапфир, какие Братство дарит своим высшим чинам.
И вот эти глаза, слишком смелые для одной из тех, кого в Эдине и Эрке привыкли считать забитыми женщинами дикой степи, буквально вонзились в нашего героя.
Но не это смутило Эдмера более всего. По бокам экипажа ехали двое верховых: юноша и девушка. И если в первом еле сквозило нечто знакомое, да и то благодаря соседству с Джерен, то вторая казалась копией самого Эдмера в юности. Если, разумеется, не считать, что сам он не был так уж собой пригляден, а девушка была бесспорной красавицей. Такое происходит, когда черты, неладно соединённые от природы и к тому же огрубевшие во время созревания, переплавляются в лоне более совершенной половины рода человеческого и отливаются в такую же форму.
Всё разъяснилось не далее как этим вечером. В дверь его унылой холостяцкой норы постучались, и он отпер, даже не глянув в оптический глазок: наверное, опасался, что хитроумное эроское устройство подыграет соотечественникам.
Там была не сама Джерен, конечно. Порог переступила девушка, её родная дочь.
— Я пришла поблагодарить вас, во-первых, за то, что дали мне жизнь, — сказала она, нимало не обинуясь. — Конечно, мне с самого начала рассказали всю историю, к тому же моё имя, Марджан, «Жемчужина» не давало забыть. Оно ведь перекликается с вашими Маргаритой и Эмеральдой по смыслу и звучанию. И любимую у нас зовут «джан». А мужская форма одного из названных мною имён — как раз Эдмер или Эсмер.
— Отчего же ты не дала о себе знать раньше? — спросил старик. — Я бы увёз тебя к себе.
— Вот потому все мы и не хотели, — пояснила Марджан без тени смущения. — У меня была совершенно замечательная семья, а вы казались таким незрелым!
Эдмер понял, что его так наказали. В обычае Братства Зеркала было разлучать своих воинов, уличённых в каком-то нечестии, с их малолетними детьми. Но сам он не имел никакого отношения к Братству, о путях своего семени не знал и до поры вообще не догадывался, да и притом…
— Марджан, но тебе-то за какие прегрешения досталось?
— О чём вы говорите? Ах, я, кажется, понимаю. Это второе, за что я вам благодарна. Мы с моим братом, тем самым Джалалом, который гарцевал с другой стороны экипажа, полюбили друг друга, пожалуй, когда я ещё лежала в колыбели. Мой отчим и мачеха Джалала сговорили нас, потому что махр, который платят невесте ради того, чтобы брак признали законным, очень велик. Конечно, мы были малолетки и имели право передумать, когда войдём в брачный возраст, но всё сложилось на редкость удачно. Страшно представить, какой грех мог бы случиться, если бы Джалал и его старший братец, Икрам, были не от первой, а от второй жены нашего батюшки! А благодаря вам в наших жилах нет ни капли крови, которая могла бы дурно смешаться.
Эдмер, который едва сам не помешался от изобилия сведений, что не принимала его богобоязненная душа, всё-таки нашёл в себе смелость разложить их по полочкам. Отставил в сторону нежные чувства, которыми дети воспылали ещё с пелёнок. Сплошная мистика, хотя некий писатель по имени Томасманн построил на этом сюжет большого романа о Божьем избраннике, римском папе Грегориусе. Две жены на одного мужа — так в исламе принято. Можно утешиться тем, что не сразу, а поочерёдно, и далее не выяснять. Добро, который дают не жениху от имени невесты, и не за невесту, а лично ей в руки и в единоличное пользование — хороший эроский обычай. Но вот как житьё под одной кровлей не убило юной страсти? Каково было маленькой девочке расти безотцовщиной?
И он задал оба этих вопроса самой Марджан.
— Меня лет с трёх учили женским ремёслам, моих сводных братьев — мужским. И, конечно, делали такое совсем разные родичи. Из них творили искусных воинов, из меня — держательницу дома и совета, а эти два искусства редко встречаются у одной супружеской пары. Конечно, наше большое семейство соединялось в дни торжеств, да и навещали друг друга мы, как только позволяли обязанности. И это была для нас огромная радость, потому что чувства не съедались обыденностью и привычкой. А быть без отца — вы о чём? У меня всегда было их двое: тёплые объятия рядом и радужная мечта за дальними горами.
Тогда Эдмер, наконец, понял, чего от него добиваются.
— Вы хотите забрать меня к себе в каганат? — спросил он. — На чужбину? Жаль, что я стар для такого.
— Лучше вам, отец, сделаться ещё более старым, мыкаясь в чужих землях, чем быть похороненным в земле своей родины, не довершив положенного природой, — ответила его дочь. — Мать наша — персона важная и заметная, и тот один-единственный взгляд, которым вы с ней по нечаянности обменялись, в скором будущем навлечёт на вас бурю. Мама знает, каким допросам вы подвергались по возвращении к своим братьям и отцам по оружию. Соглашайтесь — тогда наша совесть по отношению к вам будет спокойна.
И Эдмер согласился».
— Вот отчего, — завершил Сейхр, — мой не очень давний предок жил до девяноста, успел понянчить уйму внуков и насладиться красотой неисчислимого числа внучек от Джерен. Да что внуки — у него и дети собственные появились и расплодились. А равнинному Динану — дуля с маком!
Так проводили мы время, пока оно не обрушилось на нас со всем, что было у него внутри.
В один из свободных вечеров меня позвали к Кергелену. Перелаза в виде двойной лесенки давно не было, в ограде вырезали калитку. Деревенско-репетиторская идиллия неплохо прятала деловые отношения, была и тонкая система опознавательных знаков. Нынешний иероглиф обозначал «наступление урочного часа», то бишь ничего такого — назначенная заранее вечеринка.
Но когда Тейн вывел меня на середину, прикрыл дверь за моей спиной и сам уселся, я поняла вмиг.
Это оно. Я так привыкла к своему ручному оберегу и опёке Оддисены, что не заметила, как каменный купол, о котором говорил Дженгиль, замкнулся, погребая меня в себе. Даже не семёркой, а девяткой легенов.
Как раз об этом я и сказала: учтивость перед лицом старших — дело хорошее, но прокатывает не всегда.
— Что же вы так медлили, высокие?
— Ждали, когда ты себя проявишь в очередном неординарном виде, — хмыкнула Диамис. — А ты слегка омещанилась и обросла мхом, который так не любят Роллинг Стоуны.
— Решили слегка меня поторопить, а то вот-вот вас станет больше предельных девяти?
— Того и гляди нас станет ни то, ни сё, — ответила моя приёмная мамаша. — Я помирать собираюсь: сердечная жаба душит. Вот-вот выложу свой легенский силт перед Советом и попрошу отставки. Хорошие числа для принятия решений — семь, девять и двенадцать, и серёдка много лучше краёв.
Хотела ли она тем меня удивить? Своих болезней в нашем кругу не прятали. Или слегка шокировать?
Но я лишь произнесла спокойно:
— Вот она я.
И села на свободное место: у нас не принято стоять под перекрестьем взглядов, если тебя, конечно, не допрашивают с пристрастием.
Всего я вам передать не сумею, но выглядело это как блиц-экзамен. Легены спрашивали — я подхватывала, провоцируя их на нужное мне развитие темы. Их и мои реплики бежали по кругу, словно лесной огонь. Причём не так важна была, по моим представлениям, верность ответов, сколько их меткость и неожиданность.
Через бесконечное число минут Кергелен подытожил:
— Всё. Совет удовлетворён.
— И силовых испытаний не будет? — спросила я. — Тех, которых все так страшатся?
Я вспомнила здешнего моего побратима. Последнее время он стоял слишком близко от моего рассудка, как говорят в Динане вместо рутенского «с ума нейдёт».
— Замок Ларго и Эржебед, — припечатала Диамис. — Вникай.
Я вникла. Она была старший леген, она готовилась положить свой силт перед Советом, оттого ей было позволено резать правду-матку.
Разумеется, Эржебед не режиссировал самих истязаний, лишь пользовался тем, что возникло само по себе.
И ведь знала же я, что высшие чины Братства готовят себе преемников куда как серьёзно? Бедная моя Майя…
— Открывай силт, — сказал Кергелен. — И вглядись, будто в первый раз. Это ты сама. Кто ты среди нас?
— Думала раньше, что высокий доман, — ответила я. — Но получается, что преемник одного из легенов?
— Кольца со щитом не наследуются и не передаются — умирают вместе с хозяином, — возразил он. — Нет.
— Уж больно она девица скромная, наша Та-Циан Кардинена Тергата, — едва ли не хихикнула Эррат.
— Да. Ибо это кольцо магистра, — кивнул Кергелен. — Высшая власть и чрезвычайные полномочия.
— Для обычных времён вполне сгодился бы старший леген, — пояснил Тейнрелл. — Каким был до сей поры я сам. Нет, снова не дорогая наша Диамис — она мой второй голос на советах.
Я размышляла. Да, разумеется, магистр, но конституционный, а не абсолютный. Монарх при однопалатном парламенте. Очередной свадебный генерал.
— Имею ли я право отказаться? — спросила я.
— Ну, если тебе оно надо, попробуй снять колечко с белой руки, — сказала Диамис. — Думаю, вместе с пальцем удастся — а зачем тебе тогда палец?
— И зачем тогда вам моё согласие? — возразила я.
— Нам нужен деятель, а не раб, — сказал Шегельд. — Ты не раба, но моя лучшая ученица.
Кажется, я ещё кое-чем поинтересовалась, но под конец ответила:
— Беру. И да помогут нам Терги!
Диамис подытожила прения:
— С чего начали, тем и кончим. Тебе дан пример. Я могла бы ещё долго перемогаться от одного приступа до другого, вымаливая у Тергов лишний глоток воздуха, но пользы в этом не будет никому и никакой. Но не хочу. Братство — это пожизненно. Дармоеды ему не нужны. Этикет Братства не поддаётся корректировке. Следовательно…
А к присяге вас приводили? — перебил Дезире. — О, простите…
— Не бойся, учтём твой прокол в дальнейшем, — ответил Рене.
— Много позже — да, привели, — невозмутимо ответила их «мать-кормилица». — Так и делают — когда ты утвердишься и получишь в дополнение к неприкасаемости право диктовать свою волю.
Диамис ещё сколько-нисколько пожила, если вас это волнует. Но силт её в конце концов сломали, вынули камень, а оправу сплющили, чтобы переплавить вместе с несколькими такими же. Единственно, что приобрела я, — возможность не играть с друзьями в жмурки и прятки.
Да, плюс к тому — болячку на всю голову. Сейхр, безусловно, сплёл в той своей повестушке (как и во многих других) множество реалий, которые вкупе составили своего рода магический амулет. Отношение к внебрачным детям и приёмышам, обоюдная терпимость супругов. Своеобразная любовь к врагу и необходимость ждать, пока он не созреет, чтобы заплатить по высокой ставке. Намёк на странности и противоречия, свойственные культуре Эро, которые с тех пор ещё развились, умение технологической культуры уживаться с первобытностью, не соблазняя её. Все эти пометки на полях и выразительные пробелы между строками должны были сформировать моё собственное отношение к проблеме, причём не вполне предсказуемым образом.
К тому же намёк на Оэлун, богоподобную матушку Чингиз-хана, тоже проскользнул. Это её после мужниной смерти бросил род, оставив выживать вместе с детьми как и где попало, наподобие зверей, которых травит кто ни попадя. Это для них предельное унижение оказалось первой ступенькой к вершинам славы. У Сейхра события отличались от легендарной версии: муж рода не умер, а оставил семью, не изгнал, но приобщил к исконно своему делу молодую жену и сыновей. И нисколько не усомнился, что поступает достойно, — ибо ради чего рождается человек, как не ради сражений! Также и Эдмер, навсегда покинув отеческие гроба и отправившись искать счастья за пределами обжитого мирка, заслужил, по мнению рассказчика, свою немалую награду.
Я стала так и сяк поворачивать эту глыбу внутри себя — полагаясь скорее на интуицию, чем на разум.
Лэнские горы представлялись моему мерцающему сознанию не скопищем отрогов и пиков, а как бы их слепком — невероятной глубины расщелиной в земле, через которую не наведёшь мостов. Дженгиль легко допускал в свою вотчину легенов, принимал их в Зале Статуй, но переправиться через хребты не давал. Не прямо: всего-навсего отказывал им в охране из своих людей, не давал проводников и не открывал всех тайн лабиринта. В том смысле, что, мол, сами должны такое уметь, иначе какие из вас старшие.
Никто из Братства не думал худо о Джене оттого, что он забрал под себя все горы: власть твоя по праву, если и пока ты умеешь её удержать.
(«Но если нет… Что же, «Акела промахнулся», а жить по милости и под опёкой двуногого лягушонка Маугли и своей креатуры вряд ли особо приятно».)
— Подведу итог. Паритет был до крайности зыбок. Были заложены основания и поводы для конфликта. Сам он должен был случиться рано или поздно, Оддисена терпелива и упорна, как вода: воде ведь некуда двигаться — она есть везде. Ей незачем спешить — в её распоряжении всё время живущих, потому что она и есть жизнь.
Но всё получилось куда быстрее, чем хотелось нам десятерым…
Та-Циан сморщилась, потёрла переносицу двумя пальцами, словно бы носила пенсне и лапки ей натёрли. «Странный жест, — подумала она, — зрение у меня всегда было словно у степного беркута, все друзья удивлялись».
Джен. Это была привычка Дженгиля, но перед ней он трогательно её скрывал — как и сами очки. Подкладывал ей, сидящей, деловые бумаги, написанные округлым каллиграфическим шрифтом (печатать на клавиатуре уже не мог), и читал, перегнувшись через её плечо, наизусть. Будто не заучил до того, а угадывал «бегущую строку» в чужом мозгу.
Стоит ли говорить мальцам, что оба они встречались куда чаще, чем знали остальные? И что отрицая взаимную страсть, тем самым оба её утверждали? Для них не было нужды во взаимном слиянии: оба и так были одно тело (не «словно», не астральное, но только вот так), чьи желания удовлетворялись мгновенно, когда бы ни возникли. И где. И за каким занятием. Со стороны всё, чему они оба посвящали совместно проведенное время, была «натаской на магистра». Девятка легенов ожидала, что высокий доман, узнав об оказанной чести, станет посвящать Кардинену в такие нюансы и тайны своего ремесла, до каких не допускал никого. Ловля на живца. Не столь важно, кому в конечном счёте будет принадлежать выпытанное знание. Лишь бы самому Братству, а не отломанной от каравая горбушке.
Нойи был единственным, кто понимал всё до последней нитки — и нутром.
То, что нависало над ними тремя, разрешилось куда менее пафосно и гораздо грубей, чем много позже описывали хвалебные источники. Не было осады деревянной лэнской усадьбы.
— Нет, не в Лэне, — вслух произнесла Та-Циан. — Дальний край, и Джен ведь не сидел там взаперти. И нет, мы не прятались нисколько. Мы с ним не Паоло и Франческа, чтоб воспылать обоюдной страстью на фоне статистических сводок. Хотя довольно было косого взгляда, чтобы увидеть некое ровное, неистребимое свечение. Радиацию с периодом полураспада, равным веку…
Обыкновенно мы съезжались где-то на середине пути из Лэн-Дархана в Ано-А. Керм — я говорила вам, мальчики, что выписала его к себе, едва только меня интронизировали? Керм заранее снимал отдельно стоящий дом, всякий раз иной, и вычищал его весь от конька до погреба. Первым являлся Дженгиль, принимал от него ключи, расставлял своё оцепление внутри моего, запирал ненужные двери, выкладывал на стол рукописи, распечатки и походную кофеварку с мешочком свежесмолотого кофе. Потом без особого шума возникала я, и мы садились напротив друг друга — дегустировать напиток и бумаги. Иногда Джен поднимался, продолжая говорить, и любовался моим профилем. Но даже руки на плечо не клал.
— Как Нойи прорвался через обе цепи? — продолжала Та-Циан, чуть понизив голос. — Думаю, Керм чего-то не понял. Может быть, наоборот: посчитал, что я ставлю другого выше нашей тройной клятвы и необходимо меня вразумить. Только вот оба побратима не учли, что Волк — почти что сторожевой ротвейлер, которому нельзя показывать руку с оружием, когда рядом хозяин. Или хозяйка.
Ближних телохранителей при нас не было, да они бы столбом стали от зримого кощунства. Ной шагнул к нам, молча сгрёб в свободную от «Кондор-магнума» руку бумаги, сколько вместилось, и швырнул мне в лицо. Я отпрянула. Джен выстрелил в упор…
— Не надо, — шепнул Рене. — Мы поняли.
— Нет, — жёстко ответила Та-Циан. — Побратим так и упал навзничь — оба золотисто-карих глаза открыты, третий, круглый, посередине лба. И тёмно-алая лужа под затылком, с розоватыми лоскутьями и ошмётками. Выстрел из сорок пятого калибра сносит полчерепа, так что все мозги навынос. А сверху на это сыпались белые листы и, казалось, им не будет конца.
Услышав знакомый треск и грохот падения, ввалился Керм.
— Твоя работа, волчий сын? — спросил Дженгиля.
— Кажется, и твоя тоже… придворный пёс, — проговорил тот холодно и с презрением.
Кажется, я стала на колени, потому что препирательство как бы скользило поверх глубокой воды. Может быть, накрыла лицо аньды первой попавшейся тряпкой — моим шейным платком, я думаю. Подобрала пистолет: сама отвыкла его носить, в нынешнем моём положении легко привыкаешь к неприкосновенности.
Всё верно, всё правильно. Меня защитили. Как близко я была от совершенно идиотской гибели, оба мужчины понимали много лучше меня.
Но мёртвым стал другой.
— Дженгиль, отдай ствол Керму, — скомандовала я, поднявшись. — Его и всё, что в карманах завалялось.
Я словно выкашливала из себя слова.
— Так. Аньда, распорядись, чтобы убрали здесь всё. Извинись перед хозяином любыми деньгами и подарками. Увези его в Эдинер, чтобы похоронить. Сам с ним езжай тоже. Старшие спросят — сошлись на меня. Вызов им всем пошлю позже, и это, и Волк — не твоя забота. Мой путь лежит дальше.
Потом вышла рядом с Дженом, положив ладонь с открытым кольцом поверх его правой руки. Знак защиты и овладения…
Боли я не чувствовала. Её было так много и так она срослась со мной, что взвесить со стороны не получалось. Но в тот миг, когда шла под руку с пленным кумиром одних, явным и страшным убийцей для других, — тогда я поняла, кто я есть на самом деле. Неким проблеском. Ибо ни одно из живых ограждений даже не шелохнулось, когда мы шли через оба.
Да, на отъезд и сборы, разумеется, нужно было сколько-то времени. Так что мне ещё успели показать побратима: благопристойно убранного, обряженного в чей-то новый мундир. Чтобы помнила это, а не внезапный труп. Лежал на полу пикапа странно моложавый, бледный, на устах и в уголках закрытых глаз — всегдашняя лёгкая улыбка.
…В новеллу Сейхра о чужаке было вписано предсказание о Чингисхане и его аньде по имени Джамуха Сэчэн, который восстал на суверена, чтил в нём брата и погиб. Его я не сумела прочесть вовремя.
XIV. ИДОЛЫ ПЕЩЕР. Начало
«Я была виновата, когда предпочла возлюбленного побратиму, — думала Та-Циан. — Когда ослепла, глядя на другого названого брата так, словно он простец из простецов. Но не собиралась усугублять вину. Что не помешало мне, однако, в очередной раз выбросить свои кости на зелёное сукно игорного стола. Люди с нами шли Дженгилевы, он не однажды мог бы уйти вместе с ними, мог попросту натравить их на меня, но я знала, что это лишь игра моего чёрствого рассудка. Даже не в моём звании магистра было дело: когда нечего терять — рушатся все святыни. Не в чрезмерной совестливости моего домана: то, что он совершил, было обоюдоострым. Спас меня, но убил человека, за которого я была обязана мстить. Последнее вовсе не было пережитком чего-то архаического: Динан всё кладёт на весы справедливости, милосердие там не особо прижилось и, главное, обычно не по нутру обеим сторонам. Ибо прощение там — не посыпать прахом и забыть, а выбрать наказание, соразмерное проступку: такое, чтобы полностью его покрыло. К тому же тот выстрел был слишком молниеносен, слишком отточен для простой случайности: так поражает свою цель гнев, отшлифованный многими годами. И вдогонку — страшная мысль: с какой стати аньда посягнул на посестру? Отчего не на Джена, которого ненавидел куда больше?»
(«Чтобы нашёлся тот, кто мог и имел веские основания прикончить его самого, — с последней ясностью додумала Та-Циан свою мысль. — Я никак не сумела бы переступить через обряд. А Джен, лишившись меня, схватил бы за горло свою неизбежную смерть, но и с пулей Ноя в сердце — поставил бы точку на всех троих».)
— А вас и Дженгиля не притянули к уголовному следствию? — прервал её размышления Рене. — Всё-таки и он, и вы стояли на виду у дневного правительства. И сирота Кахин, опять-таки.
— И Оддисена, — Та-Циан пожала плечами. — Тех, кто делает её работу, ограждают. Думаю, дело было выставлено на слушание, разыграно в лицах — были свои представители у меня и у Ноя, — но Джен при всей значимости своей фигуры был невидимкой для официального закона. Его роль сыграл Керм и, полагаю, был оправдан вчистую. Хотя это неинтересно.
Мы с Волком держали путь в иное судилище. Я везла Братству и легенам их ослушника, человека, который много на себя взял и не сумел унести. Мои с ним счёты не значили ничего. Это лишь прибавляло положению красоты.
В горную цитадель были вызваны все восемь легенов: Диамис не так давно скончалась, большого шума и горя это не вызвало, её место пока оставалось вакантным.
Я не упомянула? Всякий раз, съезжаясь ради наших обычных бесед, я и Джен, почти незаметно для себя, старались принять обличье, которое бы нравилось другому. Он подсёдлывал каракового жеребца замечательно сухих статей, я — Бахра, который чуть отяжелел, но был по-прежнему резв и неутомим. Он начищал старые полусапожки, штопал и отглаживал сюртук с бриджами, я поновляла костюм эдинской амазонки: длинный, почти до пят, замшевый жилет с разрезами от подола до талии, белую нижнюю рубаху и шаровары, башмачки на узком каблуке, ладно встающие в стремя. Радовались, если невзначай попадали в тон друг другу.
Теперь, окружённые молодцеватой конной гвардией, мы казались четой новобрачных.
— Нойи знал, что вы совершили брачный обряд перед Тергами? — спросил Рене.
— Не однажды проскальзывало. И моё недовольство этим — я ощущала себя в ловушке, а кому это не почувствовать, как самому близкому человеку? Одному из двоих таких: если один аньда отошёл от меня, другой приблизился.
— Они были в сговоре?
— Зачем ты допытываешься, Рене? Такое к лицу одному Дези… — Та-Циан старалась говорить невозмутимо. — Но да: были, я же говорила. Хотя Керм уж точно не ожидал подобного исхода.
Юнцы, как зачарованные, следили за тем, как она перебирает ворот халата пальцами, на одном из которых тускло светится — тот самый перстень или другой, похожий как две капли?
— Стояла ранняя осень — самое лучшее время в Эдине: чуть пожухшая трава на обочине, благородно-тусклое золото листвы, мягкая прохлада днём, заморозки ночью. Неторопливый ход коня, тихие разговоры, безлюдный тракт. На ночь нам не искали крова: люди сторонились мест, которые облюбовала себе Оддисена, хотя никто им не воспрещал. Растягивали на кольях обтянутые ковром палатки — мы с мужем уединялись рано, вставали поздно, вместе с солнцем. Отплыли от одной пристани, обрубив концы, и не спешили прибиться к другой: прошлого не было, будущее и несбывшееся не доставляло нам мучений. Он от природы умел жить вот так, в промежутке деяний, я была, как уже упоминала, способной ученицей.
И неуклонно, неторопливо окружала нас восьмеричная наша судьба.
Я размышляла о том удивительном способе, каким оповещали Совет — как, впрочем, и самого Дженгиля: на нём стоял очевидный знак Страны Эро. Содержание посланий и без того въелось в меня, а на днях его припечатали красным сургучом.
(«Слишком мало было крови для такого ужаса, — подумала Та-Циан, — и та загустела и как бы ссохлась в считанные минуты. Как мне сказали те, кто обмывал и убирал».)
— А какой способ? — перебил её мысли Дезире. — Почтовые голуби? Это обычное дело в старину.
— Натасканные в курбетах и кульбитах турманы и гончие кречеты, — ответила она. — Голуби несли биочип с информацией, кречеты или соколы следили за безопасностью маршрута. Голуби стремились к дому, их сторожа — за ускользающей добычей. Шифры для посланий были того же рода, что в своё время выдумывала я, но куда изощрённее. В те времена в малом Динане уже возникла Великая Электронная Паутина, но возможности взлома росли вместе с ней.
Иногда отряд видел над головой танец, стремящийся к невидимой цели, лошади пытались воспроизвести курбеты на звонкой земле, а мы с Дженом заключали друг друга в объятия, страшась увидеть крылатую битву в небесах.
Следование по пути любви перед лицом смерти.
Мы шли в горы и уже погружались в них: твердыня вырастала по обеим сторонам, загораживала горизонт, нависала крышей сверху. Тропа становилась извилистей, из центра зачастую можно было видеть сразу голову и хвост, пёстрые, как шкура змеи.
Та-Циан наморщила лоб, потёрла виски:
— Странно. Я чувствую в себе великое множество историй, но не могу добиться их линейной связности. Нет цельной биографии, выстроенной по законам логики. Откажешься от одной канвы — а тебе тотчас подсовывают другую, уже с готовым рисунком.
…Аньду убил личный телохранитель Дженгиля. Кто-то из его третьеразрядных помощников. Я присутствовала. Я не присутствовала при сцене, хотя сей же миг взялась призывать виновника к ответу: подчинённые ведь — воплощённый и олицетворённый приказ начальника, не так ли? Мы с Кермом осадили Джена в его усадьбе, но я отдала ему кольцо вместе с защитной аурой и таким образом вызволила — ради того лишь, чтобы призвать к ответу по всем правилам закона Оддисены. Подвести под суд, который собрался, как в старые времена, в Зале Тергов.
Легендарное кольцо принадлежало Шегельду. Диамис. Эржебеду. Было сковано местными гномами из нескольких старых силтов и увенчано редкой красоты александритом.
Всё ложь. Даже простой стратен отвечает за себя сам, но куда меньше домана, который споткнулся абсолютно на том же. Деревянный дом — уж никак не крепость, его простая лучина подожжёт. Дорогой камень могут сохранить, но уж никак не оправу.
Но вожделенный Братством Зал Статуй на самом деле стоял в конце нашего обоюдного пути.
Мы опередили всех, кому я послала неблагую весть. На Ярусах у Джена был довольно скромный апартамент — такое не говорило в его пользу, скорее наоборот. Ваш рутенский диктатор тоже любил внешнюю неприхотливость в быту и военную форму — ведь кто упивается властью, в того мало что вмещается помимо. Хотя Волчьему Пастырю попросту было не до показухи.
Словом, мы оставили свиту на границе сакральной зоны и заняли вдвоём одни палаты.
Тут уже не было той свободы самовыражения, как на лоне осенней природы: нас взялись оберегать. Меня как важную персону, Джена — в качестве… скажем так, чего-то трудно перевариваемого. Я упоминала о первом и самом правдивом впечатлении, которое он на меня произвёл. Не то чтобы старый ореол испарился или полинял, только пятно на нём вряд ли сошло бы за редкий самоцвет. В одном я черпала некоторое утешение: в Европе жена не имеет права свидетельствовать против мужа, а наш союз, хотя был тайным, ныне был выставлен напоказ…
— Сущая чушь, — перебила себя женщина. — Когда это Братство оглядывалось на Европу, Азию, чужой закон, приличия и вообще то, что принято? Ему была важна истина.
Мы усердно изображали из себя парочку попугаев-неразлучников. Но когда меня со всей возможной учтивостью пригласили в заново отделанные покои, а у Дженгиля в прихожей окопался не меньший знаток правил хорошего тона, я поняла, что все вызванные на месте. Хотя, может быть, и нет: чтобы разобраться с оплошавшим военачальником, будь он хоть сам Терг в полном ангельском вооружении, хватило бы и тройки чрезвычайщиков.
На следующий день ко мне явился ординарец из местных (ну да, они в два счёта заводятся в твоём матрасе, стоит тебе распроститься с кочевой жизнью) и спросил, когда мне будет угодно назначить заседание.
Ладно, обойдусь без прелиминарий и прочих экивоков. Наличествовали все восемь, я девятая. Но себе я устроила самоотвод по целому букету причин, высосанных не из того пальца, что золотое правило супружества. Настоящих. Неважно каких. Однако довела до слуха собравшихся, что семь как говаривала покойница Диамис, куда лучше восьми, но когда речь шла о будущем магистре, как теперь о высоком (если не высочайшем) домане, была задействована вся девятка.
— Что вы предлагаете, ина магистр-для-чести? — спросил Керг, наибольший зануда изо всех. Что значит — юрист. — Нынешний кворум являет собой число большее необходимого, но недостаточное?
Я оценила математическую точность формулировки.
— Играть приходится теми картами, что сдают, — ответила я. — И прикупить — не сбросить. Я понимаю, что вызвала вас спешно, так что провести избрание нового члена Совета вам было не с руки. Как и создать ювелирный шедевр.
— Это крайне ответственное дело, — ответил Каорен. — Ина Диамис была не простым легеном, но вторым после старшего.
— А сейчас исполняешь эти обязанности ты, — кивнула я. — Вот я и предлагаю вам с Тейном провести блиц-выборы in extremo. То есть на краю некоей пропасти.
(«Это же не классическая латынь, а рок-группа», — пробормотал Дезире. «Во всяком случае, здесь тоже кое-кому край пришёл, — отозвался Рене. — Я бы на твоём месте не виснул у госпожи на языке».)
Из того, что меня не попросили уточнить детали, я поняла, что до всех как есть дошло.
— Доман Дженгиль согласится? — поинтересовался Хорт. — Леген в его случае — заболевание с крайне тяжёлым прогнозом.
— Ну да, — ответила я. — Жаль, новый силт выковать в одни сутки никто не возьмётся. Но можно как бы подкрестить его собственный. Мой ведь углубил своё значение, не меняясь сам. Словом, я берусь с ним поговорить.
Самые страстные любовные ласки приедаются. Хотя это смотря что именовать любовью. Уютная семейная скорлупка на бурных волнах или колыбель на вершине дерева, раскачиваемого ураганом, — извращение благородной идеи. Я уж не говорю, что гнусный самообман. Обыдённая жизнь — сущий плот «Медузы» авторства Теодора Жерико.
Самые задушевные и значимые беседы не носят интимного характера. Я не стала прорываться мимо тюремщика, а приказала доставить высокого домана Дженгиля ибн Ладо к себе в кабинет. Взять подручного. Но ни в коем разе не звякать по пути всякими железными причиндалами.
Приятный разговор в горах начинается с кофе, полученного в результате многоэтапной церемонии. Официальный — с графинчика местного вина и двух стопок кукольного масштаба.
Я приказала найти для нас бутылку двадцатилетней выдержки, с этакой фасонистой паутиной вокруг горлышка и осадком на дне. Декантировать умеет далеко не каждый, но Джен справился.
А после дегустации сказала ему прямо:
— Дженгиль, ни семь, ни даже восемь человек не вправе судить домана такой силы и властности, каким был ты. Оттого начались всякие разговоры.
— Как в сказке. Крестьянин зовёт-кричит: я медведя поймал, ему говорят: тащи сюда, а он отвечает: не могу, он меня за портки когтями уцепил и держит, — усмехнулся он, вертя в руках пустой серебряный напёрсток. — И куснуть по всем правилам нельзя, и оставить как есть не получается.
— А чего ты сам хочешь? — спросила я.
Он промолчал.
— Волк, на каких условиях ты согласишься жить? — продолжила я. — Я сделаю. У меня нынче в руках не такая уж малая сила.
Тогда он поднял голову и глянул прямо:
— Негоже молиться о том, чтобы обнесло чашей на пиру. Если ты оставишь мне жизнь, она будет принадлежать одной тебе. Но не думай, что я буду благословлять тебя за дар. Такого ты от меня добивалась? Это хороший ответ?
Я лишь кивнула и продолжила:
— — Лет пять назад тебя прочили в легены. Ты не захотел тогда: «Королём быть не хочу, герцогом не соблаговолю. Я Волк». Но сейчас — бери. Это сделается быстро: в ритме форс-мажора.
— Кто придумал — ты или они?
— Лишний вопрос.
Уклончиво, как у нас любят. Как ты мог подумать? Да, я.
Он оценил.
— Бьюсь о заклад, что душа Кергелена при сем возликовала. Надо же — преступник сам себя обвиняет, сам защищает, сам приговаривает, а остальные только смотрят, до чего ловко у него получается.
— Я смотреть не собираюсь, — отозвалась я в прежнем духе. Поди пойми — захочу участвовать по-настоящему и наравне со всеми — или устранюсь.
Но я ведь была магистр. Меня больно поддели этим «для чести», то бишь намекнули, что почёт почётом, неприкасаемость — неприкасаемостью, а решать предстоит не мне.
Описать вам обряд? Он не был таким, как когда хотят устроить торжество по всей форме. Не вполне настоящим, но всё-таки со всеми правами истинного.
Как мы все были одеты? Никого это не волновало, но мы всё-таки соблюли обычай. Пока ехали-собирались, одежда сильно пропахла дорогой, было не оттереть, в отличие от тела. А в резиденции каждого ждал «легенский строй», в своё время сшитый по фигуре: складчатая белая рубаха до полу, нечто вроде шаровар или хакама из того же материала, очень тонкого, чёрное атласное платье или тонкий кафтан с широкими откидными рукавами поверх узких белых и такой длины, что понизу едва виднеется подол нижнего платья. На кафтане мужчины носят широкий пояс и на нём шпагу или саблю, женщины — своего рода ожерелье с кинжалом или стилетом. Поверх всего накидывается кожаная мантия с прорезями для рук и капюшоном, по обводам вся в вышивке. У легенов она тоже чёрная или тёмная, а вот какая положена мне — я так и не удосужилась выяснить. Нусутх.
— А? — переспросил Рене.
— Ерунда. Хавэл. Прах и пепел.
Значит, говорю дальше. Совет обычно располагается рядом со статуями, почти под световым колодцем, но вот хоть убейте, не помню, был он тогда открыт или нет. Никто не поднимал глаз и тем более не задирал головы: хотя смутная голубоватая фосфоресценция мерцала под сводами.
Стол, за которым усаживаются легены, приносят в Зал Статуй по частям вместе с креслами. Это не круглый стол короля Артура, но скорее древесный лист — рябины, ясеня и тому подобного. Нет, пожалуй, дуба: широкий овал рассечен глубокими вырезами по краю и швами на месте прожилок, а короткие перемычки и шипы, которыми он соединён, почти незаметны. Однако места председателя и того, кто «отвечает последним» выделены и находятся на концах длинной оси или ости.
Почёт нам был оказан: меня усадили во главе, его там, откуда обычно у листа растёт черенок. Оба мы были без почётного оружия.
И вот что ещё: Джен сразу снял и положил кольцо власти далеко перед собой. Это не значило, как у Диамис, что он просит у легенов разрешения уйти: так освящают силт, когда его владельцу даруют более высокий пост. Но в таком случае рядом должно быть его оружие.
За то время, пока его несли и выкладывали, я, кажется, спала с тела настолько, что могла бы легко снять и собственный перстень.
А когда разглядела саблю, предположение стало уверенностью.
Богатые ножны, тусклое серебро наполовину выдвинутого клинка, гарда в виде плоской чаши украшена рельефными фигурками танцовщиц, длинная рукоять вмещает поперёк полторы мужских и две узких девичьих ладони…
Легены проникли в мой эдинерский дом и забрали Тергату.
Можно было тряхнуть кистью руки — и моё воплощённое магистерство покатилось бы по столешнице и дотронулось до лезвия крошечным щитом. Почти символ. Впрочем, несостоявшийся.
Та-Циан замолчала.
— А о чём там говорили? — ввернул своё любопытный Дезире.
— Это не разговор, мальчик. Даже не как тогда со мной. Так как надо было не ввести в ближний круг, не поднять, а по сути лишь утвердить на высоте, Джена по всей форме привели к присяге. С доманов ничего подобного не требуют, хотя они произносят нечто похожее и ведут себя так, будто их клятва — это наглухо склёпанный пояс. Да, точный текст… Его я, конечно, помню. «Вяжу себя клятвой и окружаю словом». Это обыкновенный зачин, который говорят, приняв оружие на раскрытые ладони. «Обещаю — по мере сил моих и сверх земных сил моих — держать древний закон прямо и землю мою в целости. Соблюдать то, что должно свершиться, и отсекать уклонения. Да не будет мне в моих делах весов более точных и судьи более сурового, нежели честь моя и моя совесть. Но ежели изменю себе или не в силах буду свершать должное, да обернётся против меня мой клинок, на котором даю сие ручательство».
А далее полагалось бы одному из легенов опоясать нового собрата мечом, вернее, поясом с уже подвешенной к нему саблей, или самому собрату принять её из рук и прицепить к кушаку. И потом только надеть силт на средний палец правой руки. Каорен, которому поручили действо, сделал только второе. Тергату оставили лежать — до завтра.
Халиф на час. Воспользоваться своей властью-однодневкой он мог бы, ему, безусловно, такое позволят, но это не к лицу тому, кто от рождения несёт свою гордость как боевой штандарт.
И снова был вечер с обилием рукотворных огней. И вновь — ночь, неотличимая от здешнего дня. Мы были под стражей, но в наши дела она не вмешивалась; одиноки, но рядом. Не спрашивали друг друга — что с кем будет после того, что неотвратимо. Но и так понимали: кто не делится властью, принимает на себя полноту ответственности. Кто тщился проложить русло широкой реки, но кончил тем, что еле удержал в своей ладони исток, не достоин ни милости, ни пощады.
— Как-то это не по-человечески, — пробормотал Рене, светлый мальчик.
— Если смотреть с точки зрения Рутена, «это» кажется фабрикацией обвинения, возведением напраслины и так далее, — заметила Та-Циан. — Только вот в Динане лишь подобными вещами и живы. Сплошная и предельная искренность. Никакой лжи, никакого поклёпа, всё на… как его? Чистом сливочном масле. Здесь давно так не говорят, а масла такого и вовсе не пробовали.
Так вот, я спросила:
— Как думаешь, после оглашения приговора тебя уведут сразу или промедлят?
— Думаю, заберут без запинки, — ответил Джен. — Свобода мне ни при каком раскладе не светит. Имею в виду телесную.
— Тогда скажи теперь. Между нами чисто? Есть у меня какие-либо долги перед тобой?
— Я хотел от тебя дочь, — ответил он, подумав. — Наверное, и ты сама её пожелала, но от головного хотения у таких, как ты, зачинаются лишь сыновья-смертники, и чтобы выжить, ему пришлось обрядиться ею. Девочка же, рождённая наперекор природе, сделалась чёрной дырой, которая исказила ткань мира. И всё стало туда втягиваться. Думаю, напрасно я так сделал. И кому, как не мне, лечь пластырем поперёк образовавшейся прорехи. Только вот я остался тем, кем и был, и одержим прежними похотями.
Я поняла, что он имеет в виду. Выигрыш в давнем состязании. Смерть от моей руки и дитя от моих чресел. Первое не осуществилось, второе медлило — его пришлось накликать на себя. А третьим была моя месть.
Три слагаемых рока по имени Тергата. Напыщенно до крайности.
Я молчала.
— Знаешь? Сыграй со мной в ту давнюю игру, — пробормотал Джен. — Амазонка и взятый с бою пленник.
Нет, ничего такого криминального. Да ведь и в те лихие мои годы согласие присутствовало. Несмотря на тотальное молчание жертвы. На ритуальную грубость моих парней, которые готовили добычу к закланию. На то, что никакой клятвы не давали ни я, ни мой нечаянный любовник. Он мог украсть оружие или попробовать убить меня голыми руками. Я… да не надо притворяться глупцами, дети мои. Мы не могли возить за собой зряшных едоков, а стать одним из моих людей и воевать против прежних товарищей обе стороны, его и моя, считали верхом подлости.
— Как так? — спросил Дезире.— Но ведь ваши подчинённые считали, что сражаются за истину и должны вербовать ей сторонников?
Та-Циан укоризненно покачала головой:
— У нас не говорят: «Наше дело правое, мы победим». Не делят население на хороших и плохих парней. В Динане принято считать, что коли ты вошёл сам или тебя вбросило в игру, так надо действовать чётко по правилам, а иначе нет смысла. Ведь игра — то, чем и ради чего спасётся мир, и самая главная жизненная ценность: потому что никакие призы не способны подменить собой ритуал. Потому что враги в игре поневоле благородны, друзья самоотверженны, и никого не изгоняют по причине «ты не холоден и не горяч, но тёпел».
— Но ведь вы могли отпустить их восвояси, — вмешался Рене. — Я думал…
— Свой подножный хлеб ты как отпускаешь? — усмехнулась женщина. — Восвояси или по водам, чтобы его прибыло? Мы были не такие дурни, чтобы умножать число прилежных и добропорядочных врагов.
А та ночь… Та последняя ночь…
Нет, не было ничего, что бы могло поразить вас насмерть. Конечно, когда руки завязаны над головой, так что и волос на голове не расчешешь, а на ногах путы, как у жеребца в ночном, — сделал шажок и пал на колени, — тогда остаётся одно: подчиниться своей женщине. Но это были внешние жесты, фиалы, в которых, словно зелёная горечь полыни, плескалось священное безумие. Самое простое движение поднимало внутри бурю, что вмиг достигала кончиков пальцев, и лёгкое касание ногтя обжигало, словно бритвенный порез.
Наверное, мы стремились исчерпать себя, чтобы ничего не оставить на завтра. Никаких сил для того, что предстояло нам обоим.
Бесполезные старания. Меня, по крайней мере, ничто не могло сокрушить.
Что говорилось на совещании равных? Снова не могу передать в точности. Атмосфера казалась… такой доверительной, что ли. Будто сообщники взвешивают аргументы за чашкой чая, понимаете? Слова обвинений были справедливы, ответы Дженгиля — кратки, держался он с достоинством того, кто видит перед глазами последний окоём, за которым, как в древности, круто обрывается земной диск. Выглядел он… Да почти как всегда: сам слегка потускнел, но в глазах со вчерашней ночи поселилось колючее голубоватое сияние. Что до меня — я словно в рот воды набрала и проглотила тот самый аршин, о котором давным-давно толковала Эррат.
Итак, протокол Совета был составлен и подписан. Решение суда уточнено и выведено каллиграфическим почерком: наиболее важные бумаги мы не доверяем современной технике.
Магистр для чести может участвовать в Совете, а может и не участвовать. Собственно, причины личного свойства не играют никакой роли.
Но уж если он присутствует — заверить смертный приговор с него потребуется. И, возможно, ужесточить. Или смягчить. Потому что Совет обязан действовать по правилу, а магистерское дело — создавать прецедент. Всё могут короли — иначе с какой стати их вообще держат?
Документ поднесли мне для ознакомления, а потом не торопясь передавали по кругу. «Est dignus morte» — и подпись. «Est dignus morte» — и закорючка. Восемь раз подряд. И — о Терги, обвиняемый ведь тоже расписался. С пометкой — «Hoc est in votis» — «Это и моё желание».
Иными словами, я, почти не глядя, нанесла свой витиеватый росчерк, как бы итожа остальные. Но имея в виду иной оттенок смысла.
Не повинен смерти, как цесаревич Алексей, а достоин. Латынь позволяла такую интерпретацию.
Оддисена не держит наёмных палачей. Им бы не нашлось дела. Процедура сложения кольца и оборачивания клинка — в идеале самоубийство чужими руками. На совете мы обсуждали даже не что, а кому и как исполнять заведомо понятное всем решение.
Обычно ставят двоих, которые выматывают осуждённого по очереди. Им вручают клинок, который слышал клятву, ему — любой другой, как правило, не худший первого. Искусство, требуемое для того, чтобы разыграть спектакль, необходимо незаурядное, ему учат с первых дней в Братстве. Почти как харакири в самурайских семьях. Обречённый не имеет права держаться истуканом и подставлять горло; не должен тяжело ранить исполнителя; также первому нет смысла выматывать второго или вторых — чистой смерти может не получиться. Те, кто забирает его земную жизнь, стараются дать ему выложиться и покрасоваться напоследок.
Разумеется, кому брать Тергату — об этом рассуждали не при Дженгиле, того сразу увели. Сразу вызвался Тейнрелл как наиболее мощный из нас. И, пожалуй, наиболее равнодушный. Что они с Дженом и Кергом некая смутная родня, ходили слухи, но в Динане такому никто не удивляется.
Что до второй кандидатуры — настала пауза. И тогда я вмешалась:
— Мы делаем не то. Тергата — моя карха-гран.
— Это клятвенный клинок домана Дженгиля, — возразил Кергелен. — Лишь оттого мы и взяли её от вас. Возможно, он не имел права её передаривать, но на то, что не запрещёно, иногда приходится закрывать глаза.
— Отдали законно, отняли тайком, — я кивнула. — Тогда я вновь заявляю права на саблю. А по правилам это или не совсем — неважно. Здесь и сейчас нарушена добрая их половина.
И когда на меня стали этак нехорошо коситься, прибавила:
— Я всё-таки магистр по вашему слову. И мне надо точно знать, что мой супруг умер, иначе всю жизнь будут ненарочные мысли грызть. Не смущайся, друг Тэйн: с твоей-то силой мне будет одно дело — рядом постоять.
И что вам в этом? В былые времена уход высокого играли прямо здесь, на чёрно-белом шахматном полу. Оттого природное стекло, отполированное мастерами, сделалось чуть матовым. Но поскольку никто из сидящих даже не привстал с места — о Тергах я даже не говорю, — мы двое вышли.
То, что случилось дальше с нами тремя, преломилось в сознании рассказчиков; возможно, были и равноправно существующие варианты бытия. Возможно, бились о заклад я и Тэйн, и погиб тоже Тэйн. Джен умер от не такой уж и тяжёлой раны, истекая кровью. Джену отрубил голову Каорен, после чего ушёл сам. Мы с моим возлюбленным умерли вместе на манер Ромео и Джульетты…
Тогда моего мужа недалеко увели от порога залы: в один из тупиков, отходящих от колоннады. Увидев, как мы подошли, его охрана удалилась, Тэйн вручил ему свою длинную карху, я было собиралась отдать Тергату…
— Нет, — сказала я. — Чуть погодя.
Потому что тот острый стальной блеск, который я заметила, ударил мне в сердце.
— Ахилл и Пентесилея, — сказала я. — Женщина — воин, мужчина — для утехи воина.
И коснулась кархой-гран другого клинка, вызывая на бой.
И снова говорю вам: нет. С нашим мастерством мы попросту не могли причинить друг другу ничего более глубокой царапины. Но я забрала у Джена немалую часть силы и остановилась, повернув саблю рукоятью к Тэйну, чтобы взял уже он. А сам Джен продолжал атаковать Тергату как ни в чём не бывало. Только вот его нынешний соперник был не чета мне: и мощи небывалой, и не ранен нисколько. К тому же вовсе не хотел, чтобы его подменяли. И Джен знал, что уж теперь я и мёртвый побратим удовлетворены полностью. Поэтому когда ему сделалось тяжко дышать, он приоткрылся с левой стороны и еле заметно кивнул. Тергата кольнула под ребро самым остриём, и тотчас же мой смертник упал навзничь, освобождая саблю.
Тэйн вынул из-за пазухи большой платок и хорошенько вытер лезвие. Бросил пегую тряпицу рядом с телом. Негромко произнёс:
— Не подходите, ина магистр. О легене будет кому позаботиться. Карху я вам верну, как только захотите, но не здесь, а при всех наших: как бы надвое не подумали.
То есть — усомнились, кто из нас был последним. Кто убил.
«Надвое», однако, думала я сама: уж такая особенность женской психики. Отчего так мало крови вытекло из ранки — осталась внутри? Почему и остывшее, закостеневшее лицо не казалось мёртвым — только слегка печальным?
Да, я успела попрощаться, хотя не пожелала проводить. Как мне сказали, гробницы высоких доманов, легенов и магистров все находятся здесь, в закоулках лабиринта, и если приходится выносить прах на свет — это обман и могила будет тоже ложная.
Вошедшие в летопись слова, которыми меня встретили, — сущая правда.
— Ты сделала всё в точности как надо, — произнесла Эррат. — Глаза бы мои на тебя не смотрели.
Она не обманывалась по поводу сценария. Никто из них не обманывался.
Достойная смерть, не зазря и в свой час. Чаши весов уравновесились. Фурии сыты. Овцы целы. И теперь предстоит начать с того места, на котором запнулся Джен.
Я забрала Тергату у Тэйна лишь затем, чтобы сложить её вместе с силтом. Лишних слов не говорилось, но вам, юноши, я поясню. Это снова не значило «пойдите и убейте меня». Но всего лишь «там, куда я намерена уйти, эти знаки власти — меньше чем ничто». И если мой пафосный жест воспринимался отступничеством, как говорил позже кое-кто из Братьев Зеркала, то лишь в том смысле, в каком средневековые короли не ездили с заграничными визитами: владыка земли и есть вся эта земля, и они неразделимы. Власть верховного понтифика обращалась в нуль, если он покидал Рим более чем на день.
А на сколько времени я оставляла Динан с его горами и равнинами — не мог сказать никто.
XIV. ИДОЛЫ ПЕЩЕР. Окончание
Спросонья женщина уловила в воздухе нечто парадоксальное. Запах тонкой крестьянской лепёшки, какими принято брать еду из общего котла, но жирной, сладковатой и на дрожжах.
Знаковая пища конца здешней зимы. Висящая на кончике языка подмена самого распространённого из ругательств. Называется блины.
— Ой, блин, — послушно ругнулась Та-Циан. — Это же ребятишки тесто на ночь затворили. По правилам забытого древнего искусства. То-то с вечера едким попахивало.
Никаких саф-моментов: раскрошили и замочили в молоке серый брусочек, чуть погодя замесили в кастрюле мучную подболтку, довели до состояния полужидкой грязи с пузырями, которые, дойдя до поверхности, лопаются. И вот теперь стащили с антресоли парочку древних чугунных сковород, почерневших от масла: Татьяна Афанасьева дочь хранила как память о бабке, её преемница — в качестве орудия самообороны. И пекут вовсю — на блюде уже выросла целая стопка.
— Рень, вы с Дези разве такое потребляете?
Оба отвернулись от плиты. Рене сжимал в руке половник, с которого на пол капало тесто, Дезире — сковороду, откуда соскальзывал в небытие очередной плоский шедевр.
— А? Нет, это для госпожи, — церемонно ответил Дези, свободной рукой подхватывая раскалённый лопух прямо в воздухе.
— Масленица кончается, — пояснил Рене, обтирая половник внезапно возникшим лоскутом. — А какие проводы зимы без блинов?
— Чудики. Сегодня ведь самое начало поста. Вчера зиму жгли и пепел по ветру рассеивали.
— Мы считаем — не беда, — ответил Дезире. — Наесться можно как во здравие, так и за упокой.
— Дезь! — шикнул на него товарищ.
— Да нет, верно, — усмехнулась Та-Циан. — Давно ведь перегорело. А что я ради вас переворошила золу — так это для вас элитный корм, мне же ничего такого особенного. Лучше объясните, каким местом вы думали: я вам что — блиноглотательная машина?
— Да мы, бывает, тоже берём кусок-другой с общего стола: чего только не сделаешь за компанию, — ответил Рене. — Только у людей для еды бывают отдельные вход и выход, а у нас один-единственный на все случаи жизни. В общем, справимся. А всякие остатки можно Христа ради скормить. Нищеньким, голубкам, собачкам.
— Ну как можно переводить добро! — напоказ возмутилась Та-Циан. — Лучше пожертвовать собой. Надеюсь, ваш нынешний эксперимент худо-бедно удался. И да, разумеется, я не прочь с вами поделиться, но не изначальным продуктом, а творчески переработанным. Раз уж у вас желудки наполовину атрофировались. Кстати, вы не можете поперхнуться куском по нечаянности?
— Не грозит, — объяснил он. — У нас пищевод и дыхательное горло отдельные. И задохнуться от заложенного носа нам не грозит, как обычным зверикам: мы совсем не простужаемся, и дышать нам не обязательно.
— А как же. Совершенство природы, — хмыкнула Та-Циан.
Конечно, Рене сбегал в ближний магазин за сметаной, принёс какую-то особенную малокалорийную ряженку со сливками — чтобы внутрь легче проскакивало. Опять же баловень Дезька не любит вкус холестериновых бляшек…
— Какие у меня бляшки! — возмутилась Та-Циан. — Да у меня давление лучше космонавтского!
Так и провели день — получая разнообразные удовольствия, а для пикантности перемежая их с мелкими неприятностями вроде мытья грязных мисок (Та-Циан) и беганья друг за другом по коридору с лопаткой для переворачивания оладий (отроки).
Та-Циан, по её собственному выражению, вкушала полной ложкой православные духовные ценности. Рене философствовал:
— Весна, во всей природе сплошь юные силы бурлят, а тебя заставляют брать свои собственные измором. Как-то неправильно получается.
— Что касаемо природы, — заметил Дезире, — люди только и делают, что пытаются от неё отчураться. Будто сами не из глины сделаны. Сперва загнули салазки животному и растительному миру, а теперь хватились подлечивать язвы и поворачивать течение вспять. Но по-прежнему любую пакость в себе объявляют наследием дурного, скотского своего происхождения, то есть природой, и вытравляют. Вот бы себя самих истребили как ошибку или неудачную ветвь эволюции — и то куда как лучше.
— Ты так красноречив, что прямо не узнать, — сыронизировал его товарищ.
«И так рассуждаешь, словно и не ты приложил руку (вернее, клыкастый ротик) к последнему феномену».
Дезире услыхал мысль хозяйки:
— Наши кровопускания никого не приканчивают сразу. Мы бы и вообще рады были бы обратить кого-нибудь по писаному правилу, но там же совсем нет сырья. Избавление от микробов называется стерилизацией, а не убийством и уничтожением. Им мешают размножаться — а однодневкам и того хватит.
— По-вашему, мы однодневки?
— Вы, госпожа? Как можно, — смутился прямодушный Рене.
— Ну, или болезнь природы — судя по тому, что вы употребляете медицинскую терминологию.
— Куда как близко, — кивнул он.
— И, получается, от ваших махинаций страдает плодородие?
— Плодливость, — Дезире широко раскрыл невинные глаза. — Говорите, я изобрёл неологизм? Даже и не так. Человечество не будет сильно уменьшаться в количестве: правильные матери будут зачинать от правильных мужчин и рождать правильных детей, на которых стерилизация не подействует.
(«Правильных. Истинных? Он нарочно проговаривается, как раньше я сама? Я и мальчишки обманываем друг друга, так сказать, крест-накрест?»)
— Знаете, госпожа, я читал, — снова вмешался Рене. — Природа есть воплощение Святого Духа. Она пытается себя защитить от эгоистического размножения людей. Потому что человек вытесняет собой то, что должен поддерживать и выращивать. Устроился в природе так, что продвигает одного себя. Сама природа оберегает свой приплод, но не благоговеет перед ним подобно человеку.
— Люди на самом деле никогда не ценят своих младших, — уточнил Рене. — Только и делают, что вяжут по рукам и ногам и вбивают в них всякие комплексы. Помнишь ту умницу-психотерапевта, что она говорила? Нет никого без душевной травмы, полученной в детстве.
— Наверное, вы имеете в виду наше благоговение перед самой способностью чадородия? — спросила Та-Циан. Углубляться в дискуссию ей не хотелось: сама она не думала над вопросом, потому что наблюдала всё как есть. — Природа равнодушна к вопросам жизни и нежизни. Иногда кажется, что она попросту позволяет себя убить — в своём потомстве и вообще.
(«Или её истинный облик нечеловечен и бесчеловечен, и лишь до поры до времени она творит из себя сад? — сказала она себе. — Пустыня, где двуногий пришелец гибнет в первый же раскалённый, как горнило, день или нежданно морозную ночь, полна жизни. В вечных льдах, где воздух замерзает, вылетая из ноздрей, и не успевает растаять, вернувшись в лёгкие, кишмя-кишат микроорганизмы. Подземная поверхность Земли, пригодная для жизни, куда больше наземной, хотя об этом не знают. Циркулирует множество слухов о туннелях, соединяющих континенты, о глубинных корнях великих цивилизаций (это куда более логично и требует меньше фантдопущений, чем легенда о космических пришельцах), о том, что само человечество зародилось в гигантских полостях карстов. Но не будем о том судить. Сейчас мне понадобится не истина, но слабый её аромат».)
— Мы, кажется, забыли о вашем десерте, — проговорила она вслух. — Я не имею в виду калории, частично пропущенные через мой организм.
— Так за чем дело стало? — воскликнул Дезире. — Мы все слух и повиновение.
— Дези, ты бы сначала кофе соорудил, — с лёгким укором произнёс Рене. — Судя по виду госпожи, у него неплохие кроветворные способности. Хотя наука этого никак не подтверждает.
Через небольшое время та-Циан в самом деле изобразила из себя Шехеразаду.
— Так о чём я? Говорилось о моём ренегатстве — переходе на сторону другой религии, если считать ею саму Оддисену. О бунте. О бегстве. Любопытно мне, как даже имеющий семьдесят семь пядей во лбу сумеет укрыться от ветра, которым он дышит и который сам дышит везде, где захочет. Даже в Стране Эро, где, по достоверным сведениям, лишь один город, зато большой и вполне цивилизованный — пресловутая Роза Мира с её небоскрёбами и многорядным движением на улицах, Мекка плюс Медина туристов, а всё остальное — кочевья и перекочёвки.
Нет. Я не сумела бы уйти без ведома легенов, но могла попросить высоких не следить за мной. Могла пройти, куда мне надо, и под землёй: расчищенные туннели доходили до стен тайного укрытия. Но я поднялась наверх в сопровождении оставшегося побратима. В последние дни Керм следовал за мной неотступно.
«И уже тогда догадывался, что происходило с моими мужчинами, в отличие от меня самой, — думала Та-Циан, бросая своим пелеситам очередную приваду. — Хотя за полным раскрытием тайны понадобилось паломничать в Рутен».
— Чего я хотела? Отгородиться ото всех, как делают царственные вдовы. Облачиться в траур души и тела. Выждать наедине с собой, прежде чем ступить на ночную дорогу, которой так устрашился Джен напоследок.
Аньда провожал меня до самого потайного убежища, потому что его он не выдал бы никому, даже старшему из легенов. Почему — узнаете чуть позже. Да и выдавать оказалось нечего: уже пройдя внутрь камина и наполовину укрывшись за подвижной стеной, я подожгла фитиль, ведущий к заряду. Шпур, узкая скважина в теле скалы, был просверлен заранее самим Дженгилем. Да, помимо прочего, Керм должен был увести мою кобылу: не оставлять же было хорошую лошадь бродить где попало.
Главная Дженова ухоронка изменилась мало: так же нависал потолок, так же слегка пахло сероводородом. На завитках каменной мебели ни пылинки, от пола исходит внесезонное тепло, вода в чаше налита с краями. Некто заранее навёл порядок на складе, поставил несколько безделушек на выступ, служащий столом, выложил на видное место свечу в подсвечнике, огниво и светодиодную лампу в виде полусферы: чтобы зажечь, достаточно было нажать на широкий прозрачный колпак. И вот что еще: рядом с нею лежала книга, написанная на полузабытом мною арабском. Старинные стихи…
Меня здесь ждали. Дженгиль не напрасно перекодировал замок: он уже тогда собирался уйти. До убийства побратима. Не желая развязывать ещё и этот узел, хотя пришлось.
А заботился он не об одной мне. Не так скоро, но я поняла, почему. Моё подспудное желание и хотение Дженгиля, выраженное в словах, соединились в момент, когда мы с ним играли на жизнь и смерть, когда все земные вероятности танцевали на острие ножа. Наверное, оттого мы и подписали приговор одинаковой крылатой латынью.
Это была моя воля. Как и предрекал Хорт, безрассудно, поперёк любых установлений, в миг, когда рушилось всё, что было мне дорого, и душа моя нигде не находила опоры, и сама я думала лишь о том, чтобы уйти из-под любого крова и от любой защиты, — я зачала ребёнка. Суда по тому, что он укоренился и жил, то была дочь. На сей раз настоящая.
Стало ли это для меня потрясением? Нисколько. Плоть знает о таком раньше, чем разум хотя бы начинает догадываться. Я охотно погрузилась в рутину: спала сколько хотелось, готовила еду из здешних сублимированных сухарей, меняла постельное бельё, содержала себя в чистоте. Как пишут учёные, жизненный ритм под землёй замедляется — доказательство нашей инопланетности. Или того, что Земля со временем усохла, как апельсин, и вращается относительно быстрее. Также я по многу раз наведывалась в кладовые и разбирала, перетасовывала запасы: каждый найденный предмет был обыденным открытием. Думаю, в темноте и тишине вещи охотнее раскрывают свою суть. К тому, кто не напрягает рассудок, понимание приходит само.
Никогда не любила покоя, но этот приняла охотно: он мог научить. Книга тоже. Естественно, в первый же день я погрузилась в классические стихи. Без словаря, распутывая контекст. Арабское узорное письмо похоже на иврит тем, что там нет гласных букв. И в корне отличается от него, потому что нет и согласных букв, обычных для слогового письма, — то, что там имеется, именуется харф и более сходно с древнегреческой морой. Есть три употребительных гласных фонемы и три варианта каждого харфа, но какой бы ты ни выбрал — тебе придётся петь его, словно стихи. И смысл текста оттого становится непривычно глубок и многослоен.
Вот такую шараду мне приходилось разгадывать в качестве добровольного послушания. Тишина, в которой каждая падающая капля звучит аккордом хрустальной челесты, строки, что расшифровывают сами себя, твой собственный голос, что отдаётся от всех шести сторон твоего света.
Забытая поговорка, что всплыла из окружавшего меня небытия: «Мора и мара дают миру меру». В старину её употребляли, чтобы описать бытийственность и небытийственность, пребывающие в одном флаконе. Ойкумена есть нечто сущее, но форма, в которой она днесь пребывает, не более чем каприз и ложь, которыми нас потчуют. Однако просодия и любой вид истинного искусства, в котором её используют, проясняют сущность мироздания путём упорядочения последнего.
Какова философия? И любая фраза книги порождала подобный всплеск. Немудрено, что я слегка тронулась умом и наяву созерцала инобытие: мириад возможностей, сплетение прядей. Каждая из них знаменовала вселенную, возникшую из мелкого изменения, и распутать коллизию в одной пряди можно было, решив аналогичную задачу в какой-нибудь другой. Вначале это были сны — иного человека они бы устрашили тем, что шли вразрез с обычными представлениями о добре и зле, красоте и уродстве, возможном и небывалом. Но не меня: я понимала их как зов чего-то давным-давно и как следует позабытого, колыбель, где пребывают младенцы. Как отраду.
(«Один рутенский монах поясняет, как отшельничий затвор действует на его собратьев, проходящих через искус. В состоянии сенсорной депривации каждый из них встречается лицом к лицу со своим ничтожеством, пустотой и греховностью, нередко вопит от ужаса, иногда сходит с ума. Наверное, мои грехи сплелись с моей личностью так органично, что я приняла их как нечто естественное, как свою природу, погребённую под слоем предрассудков, но всё-таки не очень далеко. Я за всю свою жизнь не испытала ни одного сколько-нибудь длительного душевного угрызения — даже тогда, когда оно возникло бы у любого. Принимала к сведению и пыталась, как умела, заштопать прореху в бытии».)
Та-Циан усмехнулась своим мыслям и продолжила:
— После снов настали голоса: в пещерном лабиринте обитали мёртвые, которые не придавали значения своей смерти. Существа, для которых не было собой разницы между тем или иным способом существования. Между твоим и моим, «Я», «Ты» и «Оно». Между смертью и жизнью. Возможно, они говорили даже не со мной, а с той, кого я укрывала в себе. Она кормилась от моей плоти; я поглощала камень. Томас Манн в романе «Избранник» упоминает о некоем молоке земли, выделившемся из твёрдой почвы. Оно спасло жизнь великого грешника, когда он предался покаянию на крошечном, негодном для жизни островке. Я не раз проводила такую параллель, хотя что до возможностей выжить — их у меня по сравнению с героем было больше стократ. С другой стороны, он был рождён единоутробными сестрой и братом и в юности оплошно женился на матери — я же всего-навсего переспала с побратимом, и то буквально. Герой начинал клириком, последовательно низвёл себя до состояния солдата, супруга, отца и мелкого животного, в награду возвысился до Папы Римского — мои взлёты и падения были не настолько рельефны. Сходство было, положим, бесспорным, но первые две стадии для меня миновались, в третьей я была не отцом, а матерью, последняя выглядела куда как сомнительно. Магистр — только звучит громко, а по сути…
Ещё один плод разнообразных и не вполне трезвых раздумий. Первое время я полагала выносить родить и выкормить дитя здесь, в уютном каменном лоне, чьи возможности казались неисчерпаемыми. Снова бросание жребия, но отчасти известность против неизвестности: бросать вызов непонятному лучше, когда ты не рискуешь никем помимо себя. Однако что ждало мою девочку здесь, помимо ущерба? К тому же я знала, что дети подземелий часто слепнут, будучи выведены на яркий дневной свет.
«Правда, но не вся правда и явно не только правда, — усмехнулась Та-Циан. — Моя дочь не осталась бы одинокой, перейдя на иную, незнаемую сторону бытия. Как нам с ней пояснили, это была бы не совсем смерть — в узком человеческом понимании, — но приобщение к роду, который живёт вечно. И мне — нет, нам, ибо я была неотделима от моей дочери, — показали, как это выглядит. Прекрасные мужчины и женщины; рядом с ними почти нет детей, но имеется некий третий пол, соединивший в себе лучшее из крайностей. Единая раса, но много более разнообразная внутри себя самой, чем известная нам триада: кожа всех оттенков смуглоты, волосы цвета белого, вороного, зелёного или червонного золота, глаза под тёмными «союзными» бровями — длинные, как лист ивы, и переливчатые. Все не столько одеты, сколько задрапированы и не стыдятся наготы, сквозящей изо всех прорех. А вокруг — неяркое солнце и бесконечные рощи живого гранита, мрамора и базальта. Даже не знаю, как описать то, чему нет примеров в земных — наземных — культурах.
Думаю, это мои незримые собеседники подарили моей девочке её многогранное и воистину сказочное имя: Ра-и-ма. Рима — белая антилопа. Райма — невысокое дерево наподобие тиса, с крепкой древесиной. Раима — природная владычица, которую противостояние заведомо сильнейшему не пугает, но лишь раззадоривает.
А уже она сама — не голосом, но через тайные связи, которыми соединено дитя с родительницей — настояла на том, чтобы взломать уютную раковину и вывести себя на свет».
— Рима или Райма — имя из сказки, такая дриада, — вспомнил Рене.
— Может быть, мне не надрывать голосовые связки, мальчики, вы и так догадаетесь? — сердито ответила Та-Циан.
Далее мог бы последовать примерно такой обмен репликами: «Нет-нет, рассказывайте, у вас такой замечательный голос. И психические обертоны красивые, правда». — «Спасибо, мальчики, что разрешили. Зачту как доблесть».
На деле она лишь вздохнула поглубже и продолжила:
— Девочка размером с дубовый лист уже обладала разумом и вдобавок умела диктовать матери свою волю. А также наделять бесстрашием. Как-то вдруг я собралась, будто меня что подтолкнуло, и двинулась в путь. Запасы далеко не кончились, тьма за плотной занавесью, которая висела в глубине одной из ниш нисколько не поредела, но у меня на голове был туристический фонарик, за спиной рюкзак с самым необходимым, а в руке — нить Ариадны. Кроме того, я решила, что сначала продвинусь совсем немного, пока не кончится первый моток троса, закреплю его и уйду назад. Можно также провешивать путь, то есть ставить вехи, забивать колья горным молотком. Или вообще не уходить назад, а устраивать ночёвки…
Сейчас это кажется поистине смешным. Джен предвидел за сто фарсахов вперёд, а его логовище находилось у самой границы если не государств, то сфер влияний. И он ведь понимал, что ни к чему умножать опасные сущности. Раз уж я пошла на риск, то достаточно моей решимости перед лицом неизвестного. Прошагав несколько сот метров, по правде говоря, извилистых и покрытых ухабами, я увидела впереди узкое пятно света, блистающее как серп молодой луны. Казалось, ничто не мешало вернуться и поразмыслить. Но на самом деле путь назад был для меня отрезан.
Расщелина в склоне горы была укрыта свисающими ветвями. Под ногами были ступени — так выветрилась сама скала, хотя, думаю, люди ей помогли. Далеко внизу расстилала выгоревшую траву сухая безлюдная степь, далеко вверху источало жар неправдоподобно синее, бездонное небо со слепящей точкой на самом верху купола. И я была в этом мире тем, что моя Райма внутри меня. Жемчужной раковиной с плотно стиснутыми створками. Косточкой внутри зрелого плода. Малым дитятей под охраной высших сил.
И вновь я пережила то, что настигло меня в горном Лэне. Чувство истинной родины, земли моего сердца, за которую было заплачено по высшей ставке.
Чего страшился здесь мой Джен? Явно не того, что коротким и лёгким путём к нему придут гости. Пожалуй, не видений и призраков — если и его они посещали. Он ведь был скептик из породы непробиваемых. К тому же он шёл бы один, а я — неся внутри существо, которое полагалось бы оберегать на особицу. И всё-таки полуденный ужас действовал на меня как крепкое вино или наркотик.
Что, если вкратце, ждало меня там, куда я стремилась? Информация Джена мало чем разнилась с тем, что можно почерпнуть из трудов по экономической географии и этнологии: были частности, поданные как бы сквозь зубы, словно он ждал от меня, что я реконструирую по намёкам нечто секретное и запретное к выдаче. (Что я, кстати, и предприняла, но лет через пять.) До тотального разрыва здесь был единственный город, который от нечего делать приходилось считать столицей. Самолёты с официальными лицами и туристами (в Эро, по всей видимости, с трудом отличали первых от вторых) пропускали над плотным слоем облаков, по выделенному специально для них воздушному коридору. Однако на аэродромном поле их ждали неизменное чистое небо и ясный день. Словно расщепилось само время.
А вокруг небоскрёбов Вард-ад-Дуньа неизвестно на какую ширь простирались травянистые равнины и круги племенных перекочёвок. Ими, невидимыми, была расчерчена вся земля, но ни с какой картой в руках и никаким компасом не отследить было эти маршруты. Описания их также были в бумагах Джена, но последние, как я упоминала, напирали больше того на историю с географией плюс язык.
«Да, стоило бы записать в актив знание местных наречий, — подумала я. — Хотя практик в этом всегда даст фору кабинетному писаке, каким была я. На самом деле мы в Динане занимались чем-то подобным реставрации одного из древнеегипетских диалектов на базе литературного коптского. Записей живых эроских речений нам не перепадало лет этак около ста: даже гиды-переводчики пользовались нашим языком куда лучше, чем мы, когда приходилось искать аналогию».
На всякий случай я выждала под ветвями, пересчитала остальные ресурсы. На мне было льняное платье, широкое, чтобы сквозняк отдувал жару от кожи. Головной платок оберегал от солнечного удара, горские сапожки из целого куска шкуры защищали от острого щебня и змеиных укусов. В мешке находилось туго свёрнутое пончо из тончайшей альпаки: проденешь голову — укроет от холода днём, развернёшь во всю длину — уютно выспишься ночью на каких угодно камнях. Впрочем, передвигаются в пустыне как раз при холодном свете луны и звёзд, а в самое пекло отдыхают в тенёчке. В пончо был завёрнут бурдюк из хорошо выделанной кожи, в нём — дневной запас воды. Продуктов я не взяла: не хватало ещё в моей нужде сухари размачивать. Зато из голенища торчал прямой нож с толстой рукояткой, за пазухой был спрятан кривой коготь керамбита, в рюкзаке притаилась сапёрная лопатка, которую при случае легко было превратить в топорик. Первое метать в цель, вторым подрезать под корень, третьим копать яму под костёр и четвёртым рубить для него сучья. Если прибавить ещё огниво, которым мы с моими всадниками наловчились заменять недолговечные спички-зажигалки, и редкий гребень, между зубцов которого иногда пролетали искры, то я была практически обеспечена пищей, и даже неплохо приготовленной. С водой было куда хуже: сверху она не лилась, колодцы умело маскировались, а русла рек большую часть года пересыхали: их питала талая вода с гор. Или менялись так прихотливо, что не могла отразить никакая топографическая съёмка.
Хотя ведь, с другой стороны, здесь стояла весна? В этом я вовсе не была уверена. Электроника под землёй почти сразу перестала работать, суточный ритм, скорее всего, удлинился, пространственное представление исказилось… «Прежде всего необходимо найти воду, — сказала себе я. — Идти по её следам, от источника к источнику. Люди же, когда захотят, отыщут меня сами».
А потом не торопясь спустилась вниз.
Ночь наступила и прервала дозволенные речи. Рассказчица и слушатели разошлись по комнатам. Та-Циан не спалось: то ли от напряжения, то ли от элементарного обжорства, — но основная тяжесть находилась явно не в голове и желудке. Прислушалась. Мальчики в честь поста любились нежно, трепетно, а спустя какое-то время и совсем затихли. «Приложить их, что ли, к свежим ранам, — подумала женщина, — как ни стараются, а дурных жидкостей много скопилось в моём организме».
Встала с ложа, отворила соседнюю дверь. От жары оба разметались по простынкам, и ей не доставило особого труда вклиниться посередине. Кажется, никто из них не заподозрил дурного:— Рене пробурчал что-то и воткнулся ей в бок на уровне пупка, Дезире молча зарылся носом в подмышку.
В этой нарочито детской позе обоих, как ни парадоксально, высвечивалось нечто взрослое. Русская Татьяна записала одно своё впечатление — однажды выросший детёныш подруги, которые привык играть с «тётей Таней» в поваляшки, затеял это, будучи уже лет десяти-одиннадцати. Тело у него было по причине летнего времени загорелое, горячее, а кроме того, не по летам рослое и навалилось на хохочущую Татьяну всей ладной своей тяжестью, притиснув к дивану. «Тут я вмиг почувствовала, что всё, никакой больше игры. Не ведая того, он меня оконфузил: это был уже мужчина», — делилась Татьяна со своим дневником — явлением не столько хронически исповедальным, сколько во всех смыслах афористическим. «Но ведь мои Кот и Щен на самом деле вообще непонятно какого возраста, — подумала Та-Циан. — Положим, то, что в Рутене именуют «сексом» у них на уровне игривого сосунка. Но какая глубинная, хорошо замаскированная искушённость порой светится в глазах и проглядывает через мимику и жесты! Пареньки словно — нет, не искушают меня, для такого они в любом смысле не доросли, — но дают понять, что не так и просты, как исполняемая каждым из них роль.
Райма-Раима тоже. То, что было между нами до сих пор, легко можно списать на мою чрезмерную впечатлительность, обострение всех чувств, и без того потрясённых темнотой и трагедией. Но на воле и свежем воздухе! Я лишь в первый момент была поражена зноем и блеском — по контрасту с темнотой, прохладой и молчанием. На самом деле и в разгар полудня здесь было немногим теплей, чем в ту же пору в Эдине, и здешнее бездорожье прямо стелилось мне под ноги. Силы мои остались при мне. Джен тоже являлся — во всех видах, но чаще всего я вспоминала красоту его лица в миг, когда он кивнул Тэйну, поднял голову и улыбнулся навстречу смерти. И моя дочь говорила со мной — не словами, как и раньше, а через общий кровоток. Или нет. Я стала понимать степь нюхом, словно зверь: здесь глубоко под нами пробирается ручей и увлажняет песок, но добыть его, вывернуть наизнанку — трудная и почти бесполезная работа. Вон там, невдалеке, растут дикие дыни, а чуть подальше — нечто вроде кактусов с пухлым телом и редкими иглами, шкурку можно срезать и высосать рыхлую мякоть досуха. Сочные луковицы под слоем мелкой гальки пели на свой протяжный лад. Мелкие зверьки становились столбиком поперёк нашего пути, как бы предлагая себя, — не буду лгать, что я не снисходила.
И разумеется, на ночлег мы устраивались не прямо там, где подкашивались ноги. Не так трудно было отыскать густой куст или камень, устроиться с подветренной стороны и разжечь костерок, чтобы свернуться клубком в остывающей золе. В юности меня обучали таким вещам, которые не слишком нужны солдату, идущему вместе с войском.
А людских скоплений не попадалось: видимо был не сезон для тингов, курултаев или ярмарок. Иногда маячило на дальнем горизонте подобие широкого облака, такого же серого, как вся окрестность, и одна-две вертикальных чёрточки: возможно, пастухи отары. Но стоило потянуться в том направлении, как мираж исчезал, наглядно доказывая свою природу.
Теперь я думаю — зачем я вообще двигалась, если всё равно моё меня бы настигло — стоило бы расположиться лагерем в каком-нибудь, метафорически говоря, водном и хлебном месте и помедлить? Возможно, чтобы раздвинуть границы выбора, но скорее всего — чтобы не потерять форму.
Что я чувствовала, тем не менее, всё сильней: некое напряжение почвы и воздуха, будто собиралась тихая гроза.
И вот однажды на заре я раскрыла глаза и привстала со своего места под скальным карнизом: спряталась я там от едва моросящего дождя, больше похожего на загустевший туман или небесную росу.
Вокруг до самого окоёма цвели тюльпаны: рыжие, золотые, пламенные, цвета рубина. Низкое солнце сквозило через нежно отогнутые лепестки, седой налёт покрывал влажные листья. Где был раньше хотя бы зачаток этой красоты?
И тогда Раима сказала изнутри меня:
«Здесь я хочу родиться из пещеры и стать свободной».
Это произошло быстро, словно щекотливая змейка скользнула у меня между ног и свернулась на животе. Я приняла её на руки, чтобы обтереть, и удивилась… Нет, лишь отметила: крошечное узкое тельце было сложено так, как рисовали младенцев Иисусов в раннем средневековье. Тощее, почти взрослых пропорций, только глаза огромные и невероятно светлые. И эти глаза уже умели смеяться.
- XV. КАКОЙ ПРОСТОР!
«Теперь мы подарим меня этому миру», — произнесла Раима и удовлетворённо замолкла. Ей предстояло срочно измениться, мне — соорудить из тряпок нечто вроде слинга или сплести заплечную корзину для переноски. Где-то через час или полтора, после того как у меня прибыло первое молоко и дочка его пригубила, её уже трудно было отличить по виду от всех остальных грудничков. Правда, по внешности ей можно было дать месяца три-четыре (я плохо соображаю, как должно выглядеть свежевылупленное человечье потомство), а если учесть безусловное сходство со мной, то и того больше. Только глаза вроде как были отцовы, без моего серо-синего перелива: хватило с нас общей мимикрии.
А земля расстилалась перед нами обеими как огромный ковёр для молитвы.
С того утра, когда на свет появилась моя Раима, Степь уже явно начала нам помогать. Да, мы по-прежнему должны были — непонятно, кому и по какой причине — идти вперёд. Но стоило мне пожелать отдыха, как глаза замечали либо травянистый холм с небольшой вдавлиной в боку, либо провал в земле, стены которого были укреплены обломками и булыжником (видимо, остался от шатра или палатки), либо скопление скал: ведь никакая равнина не похожа на плоское блюдо. Спать здесь без оглядки казалось мне небезопасным до тех пор, пока я не заметила, как реагируют на мою дочку змеи. Когда я на ходу останавливалась, чтобы не потревожить какую-либо рептилию, она не просто ползла своей дорогой, а явно делала петлю. Как-то здоровенный гамадриад поинтересовался нами, когда мы отдыхали; я как раз чиркала одним кремнем о другой. Но не успел он прошелестеть хвостом и развернуть капюшон как следует, как Раима в упор на него поглядела. Кажется, это вызвало сильный приступ уважения у кобры и — когда змея удалилась, — лёгкой истерии у меня самой. По крайней мере, я заключила вслух:
— Если гамадриад — то, наверное, где-то рядом есть леса и гамадриады-женщины.
Лесов не было: однако подобия рощ появились. Под низкими кронами я то и дело натыкалась на родники — для того, чтобы развернуться в ручей, силы у них было маловато, но почти каждый проточил в глине чашу, которую люди обложили по краям камнем или толстыми ветками. Камня в этих местах было явно больше, чем дерева: любая попытка расчистить кусок земли и хотя бы немного углубиться внутрь выворачивала наружу массу глыб различного вида и размера, причём с некими загадочными знаками — или то был просто-напросто письменный гранит. Здешние селения, по идее, должны были вырастать вокруг кладбищ, подумала я, а не наоборот. На самом деле все башенки, похожие на склеп с проточной водой, казались заброшенными, в них даже лисы не селились. Кстати, из теплокровных хищников я не встречала здесь никого крупнее жёлтого корсака.
Время от времени мы перебирались через высокий порог и проводили в такой башенке, низкой, с едва намеченным зародышем крыши в виде карниза, около суток — я не хотела тратить силы непонятно на что. С остальным миром мы тоже ладили, даже когда совсем исчезали деревья. Там, где вода протекала близко от поверхности, трава была чуть более влажной по виду, съедобные корни отличались от ядовитых более тусклым цветом листвы, созревшие плоды чуть просвечивали на солнце. Возможно, я всего-навсего приспособилась, это всегда получалось у меня неплохо, только на сей раз я чувствовала некие эмоции, токи, что исходили от окружающего. «Кажется, необходимо хорошенько побуянить в жизни, чтобы получить право смириться и радостно принять то, что сулит иной путь», — так подвела я итог, чётко проговаривая в душе каждый звук. Обычные мысли ведь скорей аморфны…
Ну и вот. Однажды посреди равнин я увидела каменный купол, широкий в основании. Дверной проём приветливо зиял, но своды были сплочены так, что никому и ничему было оттуда не проникнуть. Внутри оказалось довольно чисто: за время пути я прониклась мыслью, что животные соблюдают некий договор с человеком и не занимают его место даже спустя сколько-то времени. А самое главное и удивительное — вокруг росли деревца с гибкими ветвями, узкой и как бы покрытой пыльным налётом листвой: такие часто вырастали неподалёку от воды. Подойдя ближе, я разглядела бутоны, такие же сизые и невзрачные, как листья, но готовые зацвести.
— Давай останемся здесь на некоторое время, — сказала я дочери, висевшей у меня на груди. — Жаль ломать на дверную плетёнку этот гибрид лоха и бобовника, но его не так уж мало. Может быть, до холодов придумаем что получше — если минует нас гибель от жары.
Оказалось достаточным проредить заросли, освобождая от сухих веток, чтобы открылся колодезь — яма с мутной водицей, которая, стоило копнуть лопаткой раз-другой, забурлила и закрутилась, почти достигая краёв. Мне не раз приходилось обмакивать в такую жижу тряпки, выкручивать в бурдюк и наполнять самодельное ведро. Только что из палого корья не получалось ничего долговечного.
Потом я поискала съедобных луковиц и корней — обычно мне хватало полной горсти, чтобы наесться самой и напоить дочку. Разожгла костёр из сушняка и на всякий случай прокалила над ним тряпки. Они поистрепались, но не так уж сильно: ткань я заранее испытала на трение и разрыв, длинные лоскутья кое-как пораздёргала на нитки, а иголки здесь торчали из каждого куста. Впрочем, и в ножнах кинжала, как я обнаружила, было спрятано неплохое шило.
На следующий день я прикинула, сколько сусликов и тушканчиков надо освободить от шкурок и распялить оные на сушильных рамках из прутьев, чтобы смастерить откидную дверь. Выходило, что около сотни — это при том, что в день я позволяла себе не более одного экземпляра. Для быстрейшего достижения цели можно было сделать лук с тетивой, ссученной из моих волос, но было жаль и косы, и антилопы. Стада сайгаков и джейранов нам попадались нередко, но подходить ближе не собирались: я еле могла отличить одних от других благодаря повадке.
Но верный путь и правильное поведение вознаграждаются…
Мальчишки дружно хихикнули, таким образом дав о себе знать.
— А, я уж думала, что вас нет в живых, так увлеклась своей робинзонадой, — проговорила Та-Циан. — На самом деле всё просто, как в сказании о Мерлине и хрустальном гроте. Не так давно здесь жил отшельник, и когда он умер, кочевники, проходя со стадами, всякий раз навещали место, где обитала тень его души. Нет, похоронили его не здесь и, как я думаю, по обряду огнепоклонников. Я поискала могилу, но не нашла: зато обнаружила подобие жертвенника, откуда позаимствовала чашку из половины кокоса, перевёрнутую вверх дном. Почистила и утвердила в правильном положении.
На следующее утро сизый миндаль зацвёл, дружно и сразу. Все кусты, а из-за лёгкого ветерка — вся земля под кустами покрылись нежным розовым цветом.
Теперь я отрину поэзию и дам описание реальной жизни. Даже не описание, но разъяснение происходящего с точки зрения социума: то, что было бы само по себе занятием нудным и неблагодарным.
Дальние миражи приблизились. Один из них был овечьим стадом, другой — подобием кошары, но не целиком глинобитной, а в виде скопления шатров. На юге Эдина их соединяют, размыкая часть решёток, служащих остовом, и по-иному соединяя войлочные и кожаные покрышки.
Я никогда особо не скрывалась по пути, а тут и вовсе перестала. Когда я возилась по хозяйству, Раима висела в особом мешке у меня за спиной. Желая покормить, я брала её на руки, для путешествий перекидывала мешок на грудь, отдыхая — выпускала дочку поиграть на земле под строгим присмотром. Мне не так уж хотелось, чтобы видели, до чего она резво бегает.
Да, конечно. Мы оказались под прицелом множества глаз, хотя большая часть принадлежала овцам и собакам. Сыны и дочери степей умеют отлично сливаться с природой хоть днём, хоть ночью, им без разницы. Я так и не увидела, кто клал в чашу и около чаши подаяние.
А было там многое из того, в чём мы обе нуждались: лохматый ковёр в количестве одной штуки, поношенная одежда и одеяла, сушёная баранина и конина в тонких ломтях, сыр, кислое молоко всех степеней брожения и перегонки: слабое — пить, крепким — обтираться от заразы. Пшеничный хлеб там тоже ели, но я, при моей недоказанной святости, могла рассчитывать лишь на корки и объедки от пирожного.
Весна увядала от лихорадки, которая забирала всё круче. Ночами мы с дочкой набрасывали на себя всю одежду и не тушили огня, разожжённого посреди жилого купола, днём почти не показывали носа наружу. А если я всё же выходила, то укутавшись в толстенный халат, чтобы сохранить внутри него нормальную температуру тела. Только меня, видимо, всё равно разглядели в мельчайших подробностях. Возможно, составили как мозаику, потому что обтиралась и ополаскивалась целиком я не иначе как внутри дома.
И вот на стыке жары вообще и жары невыносимой ко мне явилась своего рода делегация. Двое пеших то ли пастухов, то ли воинов в кольчугах и с посохами, закрученными наверху не хуже епископских, вели под уздцы белую кобылу. Верхом на кобыле восседала женщина, с ног до головы укутанная в шелка: снизу показывались концы шаровар и носки башмачков, сверху — высокое очелье венца, который придерживал волосы под широким головным покрывалом. По мере приближения процессии всё это переливалось и шелестело всё сильнее.
Я стала в дверях, на всякий случай загораживая собой видимое пространство дома. Впрочем, Раима либо притворилась спящей, либо в самом деле спала, невинно посапывая носиком.
Женщина сошла с седла при бережной поддержке спутников и направилась к дому. Став лицом к лицу со мной, она откинула покрывало с лица и оказалась очень молодой и смугленькой шатенкой: только глаза были необычно голубые для такой масти.
— Я Дзерен, — представилась она. — Позволено ли мне узнать имя уважаемой пришелицы?
Такой оборот дел я предвидела и давно выбрала себе псевдоним, созвучный с одним из настоящих имён. Придуманная кличка должна выскакивать из тебя как автомат, и не дай боги песков тебе сбиться. К тому же в этом сочетании звуков не один смысл: и клинок, и жрица, и… Шариат-хакикат-тарикат знаешь, Рень? Три пути следования в суфизме?
— В иных краях меня звали Таригат, — ответила я, пропуская красавицу в дверной проём и одновременно указывая на охапку тряпья. Женщина сбросила дорогую шелуху и опустилась на лохмотья изысканным движением, я рухнула напротив.
Потом мы скрестили ноги и языки в самой изысканной восточной манере.
Бессмысленно пытаться передать все извивы нашей беседы, потому что я их не запомнила. Скажу только, что владела классической литературой я хорошо, а моя гостья — виртуозно. Также меня сразу начали душить мои суконные покрышки. Её же собственные хлопок и атлас представляли собой идеальную теплозащиту, отточенную веками, — возможно, даже тысячелетиями. Свободный чехол наподобие турецкого чаршафа (широкая туника с воротом-капюшоном плюс широченная юбка с перехватом между ног) прятал под собой нечто вроде изящного казакина и узких штанов, заправленных в невысокие сапожки.
Вот вам сухая выжимка из образца красноречия Дзерен.
Почтенная отшельница (дословно — суфия), как все убедились, трудолюбива, уповает на Всевышнего, умеет украсить свою жизнь и радоваться в ней самому малому. Но за нежной весной неизбежно следует жгучее лето и сразу без перерыва — зима, которая способна сделать льдом слёзы в уголках глаз и снегом — кровь в жилах. Не годится в такое время оставаться одной. Их обеих просят хотя бы на время сделать честь крову малого племени — бану Зухд. Но поскольку досточтимая суфия, при всех её незаурядных достоинствах и мудрости, по счастью, не достигла возраста, когда ничьи взгляды уже не могут оскорбить её похотью, следует ей избрать себе личного защитника. А кто может лучше послужить этой цели, как не супруг самой Дзерен, держательницы его сердца, и двух более старших женщин, держательниц его левой и правой рук? Имя супруга — Валиулла-Кахан, то есть Друг Аллаха и благородный владыка. Многие из свободных женщин Зухд и иных племён хотят занять место рядом с ним, и приличен ему выбор четвёртой и замыкающей сферу, однако он выжидает.
Если вы, мальчики, полагаете, что я обиделась, или мне стало смешно, или я вульгарно стала в позу, — вы ошиблись. У меня достаточно опыта, чтобы отграничить добротную материю от пустяковой вышивки, которая её маскирует.
Однако я сразу же уточнила:
— Присутствие милой Джейраницы означает, что и она, и прочие жёны одобрили выбор могучего. Но разве не нарушает обычай отсутствие свахи?
Она ответила не совсем так, как ожидалось:
— Мы, все три, сначала выбираем, потом советуемся, а наш супруг ставит печать на свитке. Зачем нужно чьё-то посредничество? Это годится для людной Вард-ад-Дуньа.
Тогда я ещё раз спросила:
— Нельзя нам с дочкой просто переждать в запретном для мужчин месте?
— Тогда чужие будут говорить, что мы обижаем достоинство святой суфии, — мгновенно откликнулась моя собеседница. — Если она согласится на брак, ей соберут достойный выкуп, который поможет странствовать дальше. Сам Валиулла дал нам клятву, что отпустит госпожу по первому её требованию. Если ей не нужно соединения ног, то его и не будет, если понадобится — наш общий супруг обязан его дать. И это останется между вами двумя и Всемилосердным.
Как вам это покажется, ребятишки? Разлюли-малина или ветвистая клюква? Причём согласуется с законами первоначального ислама, хотя с небольшим превышением.
И вот какая информация к размышлению. На изнанке беседы так и сквозило, что не я им нужна, а моя дочка. Хоть не так много от Раимы они видели.
И уйду я в самом деле без помех, но одна.
Хотя ведь не носить же её за спиной всю жизнь? Не трястись над ней, как нищий над торбой? Вон, ваши рутенские захребетники только так и существуют — в переносном смысле, конечно.
И если мне потребовать ради Раимы большой махр (так это называется в исламе), то можно быть вдвойне уверенной, что её станут оберегать. Вдвойне — потому что я и так поняла цель, не догадываясь о причине. К тому же начинать здесь с чего-то надо?
Нет, тогда я не спросила, отчего меня согласны взять с нагрузкой и другого приплода не требовать. Слишком получится в лоб.
— Я согласна, — ответила я. — Но хочу видеть и хочу говорить с женихом сама.
Это в традиционном обществе не очень принято. Однако Дзерен почти с восторгом ответила:
— Ну а как иначе! И с моим Валиуллой, и с нами тремя госпожа поговорит и договорится.
Чем хорош ислам если не вообще, то динанского розлива: можно выбрать мужа, оттеснив, но не выгнав других жен, и они далеко не всегда будут против. Я предполагала властвовать по той причине, что являюсь редкостью своего рода. «Облагодетельствуй первого на своём пути и убедись, что его можно продвигать», — думала я с известным цинизмом. А вот что вышло в итоге — можете судить сами.
Уже назавтра корове притащили седло для смотрин. Я последнее время — имеется в виду, после зала Статуй — интересовалась лишь тем, чтобы чисто было да вошь не заедала. Да и раньше выработался у меня стиль не так чтобы женственный: юбки вечно путаются в ногах, грудь лифом обтянешь — не вздохнуть нормально, а штаны-милитари и сверху балахон суть самое то. Экстремальных случаев я не учитываю.
Однако здешняя дамская мода оказалась удобной, как вторая кожа. Обувь и то не жала, а как бы дышала, когда сжимались-разжимались пальцы ступни. Сам наряд почти полностью повторял то, в чём щеголяла третья жена, только у неё за основу был положен бледный шафран, у меня — неяркий пурпур. Туго заплетенную косу, к сожалению, пришлось прижать широким обручем и засунуть во что-то вроде длинной кишки из кисеи, а до того расчесать, причём не пальцами и не верблюжьей колючкой, как бывало. Мою дочку тоже вырядили напоказ: меня удивило, что она и не вздумала капризничать, но вовсю рассылала улыбки.
На пол моего пристанища бросили толстый войлочный ковёр с грубым рисунком и несколько тугих подушек — сидеть с удобством. Поскольку душевный разговор по всем правилам приличия требует запивки, а запивка — заедки, следовало ожидать, что всё это прибудет вместе с претендентом.
И он явился. В сопровождении небольшого отряда важных молодых людей. Все верхами, все расфуфырены поярче их дамского пола. А предводитель…
Ох. Я не однажды объясняла, что представление о мужской привлекательности у меня нетрадиционное. Но красота — она и есть красота и порода — всегда порода, хоть в жеребце, хоть в человеке. Мощные плечи, тонкая талия, горделивая посадка в седле, мягкая поступь. Чёрные брови двойной дугой, выпуклые скулы, каштановые кудри. Борода имеется, куда же муслиму без бороды, но черт лица не застит, а они, что называется, точёные. И, как и у почти всех в племени, голубовато-серые глаза. Чистейший горный ключ, умное живое серебро.
Словом, не из тех он был, кем в принципе я могла бы увлечься, вовсе не таким, как мой погибший любовник, но как-то вмиг я поняла, что в мужья мне надо брать только его — и более ни один в Сухой Степи не годится. В роде человеческом я разбираться умею.
И заговорил он первым, как того требует учтивость:
— Великая честь для меня — защитить такую женщину, как Таригат-кахана, и её благословенную дочь. Согласна ли она мне довериться?
— Во всяком случае, больше, чем погоде этих мест, — ответила я. — Но в какой мере и степени я доверюсь — то решать одной мне.
Проба на смышлёность. Он понял прекрасно:
— Какой выкуп Таригат-кахана за себя назначит?
А без такого и брак не брак, лишь сожительство.
— Нужно мне двадцать человек, которые следовали бы за мной повсюду и были словно пальцы на моих руках и ногах.
— Мои люди — не рабы, но свободные.
— Разумеется. Как и уважаемый кахан: потому что не Абдалла зовут его, не Раб Божий, по примеру христиан, но Божий Друг.
С точки зрения лингвистики игра слов довольно примитивная, однако доказывает, что мы оба знаем арабский, а не только местное наречие, и оба в равной мере образованны. Строго говоря, мы обозначили не реальное положение вещей, но символ.
— Я хочу получить лишь право выбрать тех, кто мне нужен, причём согласно и их желанию, — продолжила я. — Ведь лишь свободный может следовать по верному пути.
Насчёт пути — это уже был намёк на моё прозвище.
— Принято, — проговорил он и хлопнул себя по бедру. — Что я должен сделать для маленькой?
— Она тоже родилась и растёт свободной, — говоря это, я поглядела на Раиму краем глаза. — Такие всегда решают о себе сами. Не знаю, когда придёт моё время пускаться в странствие и каким оно будет: с ней или без неё. Но зачем заглядывать вперёд так далеко?
Тут оба мы, похоже, вспомнили одну и туже историю, которая плохо вмещается в головы продвинутых европеоидов. Юной жене пророка Мухаммада было девять лет, когда они поженились, она ещё в куклы играла. Был такой крылатый конь, сшитый из тряпок, — аналог пластмассовой барышни, которую новобрачная сажает на свою постель. Но в то же время Аиша считалась одной из самых образованных женщин тогдашнего арабского мира.
(«Я не я, если Рене, которые переглянулся с Дези, не думает: тот же народ, что и в пещере, — подумала Та-Циан. — А вовсе не о совращении малолетки, которой она была так же метафорически и чисто внешне».)
Я, похоже, чуть разнежилась. И тотчас Валиулла спросил:
— Как играем свадьбу?
— Скромно, — ответила я полушутя. — По себе убедилась, на что похожи ваши нравы.
— Кукен Тари останется удовлетворена и нашей скромностью, и нашей пышностью в равной мере, — ответил он. — Позвольте нам предугадать её желания.
А надо сказать, что кахана — это жена-княгиня, но вот кукен — возлюбленная супруга. Похоже, мой нареченный оказался из молодых, да ранних…
Словом, договорились мы, что тратить дорогое время не будем: у всех пастухов окот, у жеребцов с кобылами случка, опять же тех самок, при ком жеребята, мужчинам доить надо, а женщинам молоко это сбивать пахталкой и сбраживать в кумыс. А не за Лэнскими горами лето, когда травы в колос пойдут — вот тебе и зерно для страды и помола. Объяснял мой суженый это шутливо, но, судя по всему, так здешнее натуральное хозяйство и велось. Всё-таки я имела время поразмыслить над своим безрассудством в несколько вульгарных выражениях. Примерно так: если меня прокатят с приданым, то и брак не в брак, столько бы молитв над нами ни читали. Если выдадут оное, это в принципе должно помешать разводу по моей инициативе: право на личную гвардию я потеряю, а муж снова приобретёт. Однако речь идёт не о скоте, не о деньгах или тряпках, а о людях со свободной волей. Захотят быть при мне — никто их не остановит, если не захотят, то неволить их я при любой оказии я не собираюсь.
И надо быть уж очень продвинутым игроком в ножички, чтобы помешать мне грубой силой.
Естественно, я навестила старших жён — возможно, стоило бы говорить «старых». Это были величественные с виду вдовы погибших родичей Валиуллы вместе с его, так сказать, пасынками: молодыми людьми несколько его моложе. Звали вдов Хулан и Гюзель — в звучании имён сохранилась резвая свежесть, но осанка уже начинала деревянеть, лицо — покрываться морщинами. От Дзерен у него были две дочери, и я понадеялась, что родить наследника от меня не потребуют. А потребуют — вряд ли что им отломится. Вот Раиму я решилась оставить на чужих руках уже сейчас: она, между прочим, и не подумала реветь мне вослед.
В урочный день к моему одинокому пристанищу заявился целый караван нарядных всадников. Лошади у них здесь были неказистые — пони-переростки с тяжелой головой, — но я всё равно порадовалась, что для невесты не притаранили никаких носилок типа лектики. И седло было у этих незатейливых граждан правильное, мужское, так что я грациозно засучила одну из широких штанин, задрала ногу на стремя и с разворотом впорхнула в седло, едва касаясь пальчиком высокой передней луки. Надеюсь, отроки заценили стиль. Во всяком случае, один из них тотчас прихлопнул меня сверху парчовым покрывалом в виде мешка и подобрал концы, так что перед лицом оказалось окошечко, забранное сеткой. Хороший обычай: сколько ты не присматривайся к суженой, в день свадьбы она должна показаться тебе истинной невестой, то бишь неведомой, чужачкой и странницей. В русском языке этимология больше упирает на первое, в эроском — на самое последнее.
И вот меня торжественно повезли навстречу судьбе.
Кошара оказалась только фронтиром небольшого ханства. За ней нам открылся городок из симпатичных шатров, построенных в древнеримский боевой порядок и выдержанных в стиле как немарком, так и неброском. Войлок и натуральные красители, дерево, отполированное ветром и воском… Кажется, я по нечаянности срифмовала с Прэтчеттом, матушка Ветровоск и так далее.
Так вот, одна юрта была белоснежной, и на этом фоне ярко выделялся кармин входной двери и флажка, гордо реющего на самом краю дымоходного отверстия.
Меня ждали рядом с нею, чтобы окурить ладаном, провести меж двух огней, и — нет, пока еще не вручить будущему владельцу, а только усадить рядом за стол, лучше сказать, на одном уровне с бархатной скатертью, которая им служила. Народу собралось столько, что никаких досок не напасёшься, камчатного полотна — тоже: широкие блюда и фляги с угощением были размещены на коврах, как и мы сами. И никаких индивидуальных кувертов: пили тут из своей чашки, доставая из-за пазухи, ели с ножа и над грубой толстой лепёшкой, для разнообразия беря куски лепёшкой кружевной и тончайшей, но всё остальное (да и кипы самих лепёшек) было рассчитано на пиршество гигантов. Я как-то стеснялась, тем более жених не очень налегал на съестные припасы. Хмельное и вовсе некуда было наливать.
Как только мы оказались рядом, жених улыбнулся мне, дотронулся до моей правой руки, перебрал пальцы. Показалось мне, что он отыскивает на ней силт или след от него, или нет?
Во всяком случае, первым знаком моего нового супружества стало не другое колечко, а браслет из двадцати витых серебряных прядей: видимо, символ как власти, так и выкупа за мою персону.
Обряд? Не заметила ровным счётом никакого. По крайней мере, по рутенским меркам. Динанские вообще не катили — имею в виду три известных мне провинции.
Нет, не совсем так. Потешные поединки были. Только что здесь в них вовлекалось как мужское, так и женское население и, по всей видимости, так мне должны были продемонстрировать мне мой махр. То есть из чего мне желательно выбирать. Кстати сказать, в покрывале по самое не могу щеголяла одна я, остальные показывали товар лицом.
Красивое было зрелище! Хотя, надо сказать, меня озадачило то, что тут как раз на солнце набежали тучки и повеял прохладный ветерок. Словно вселенная прогибалась под ситуацию.
А когда все, кто хотел, навоевались и расселись — до того их места за столом удерживали соседи, — а песок на месте поединков расчесали граблями, — тогда…
Хором возгласили карнаи. Называются они там иначе, чем ты знаешь, Рень, но аналогия самая близкая: трубы из горящей на свету меди, гортанный, ревущий, протяжный голос. Вначале он буквально стелется по земле, но вдруг музыкант поднимает долгий раструб высоко к небу и начинает поворачиваться вместе с ним — в лад со всеми тремя прочими, — оповещая мир о грядущем торжестве.
Валиулла поднял меня с места, снял и отбросил в сторону покрывало. Сказал:
— Время тебе показаться всему миру.
Вывел на площадку, взял две больших сабли и одну вручил мне вперёд рукоятью.
Откуда знал-то? Через секунду или две я поняла, что даже не догадывался, хотя всё здешнее население такому обучено с малолетства, равно как и езде верхом. Панцирные пастухи стад, как бывало в старину, когда угнать табун или отару у соседа (ну и отбить назад) считалось высшей формой удальства, бахвальства и доблести. Валиулла осторожно прощупывал мои возможности: возможно, готовился сыграть обе дуэльные роли сразу.
Но этого не понадобилось: я ведь не могла забыть прежних умений, как ни хотела этого. Нечто во мне упрямо подняло голову навстречу бою — пусть показному, пускай не более чем ритуальному — и прихлынуло вплоть до кончиков пальцев. Я встретила первый удар его клинка с такой силой, что чуть не выбила. Он понял — с душевным ликованием. И мы завертелись на конце иглы, какой стала наша совместная мощь, будто парочка дурашливых ангелов. Самую малость это было похоже на то, как жених и невеста перед алтарём стараются наступить на коврик, перегнав партнёра: кто первый, тот и глава семьи. Только что это и было бракосочетанием во всей полноте.
… Я победила: тем, что в последний миг поединка умерила пыл, позволив Валиулле пробить защиту и убрать с моего лица одну из растрепавшихся не по уставу прядей. Из неё он позже сплёл этакую сентиментальную памятку в духе девятнадцатого века, то же первобытный оберег.
Тут как раз и вечер придвинулся. Ковровые скатерти со всей пылью и объедками сгребли, так что всё на них притиснулось друг к другу, и унесли следом за плотной толпой гостей, обуреваемой единым порывом. Мы, новобрачные, удалились в белый шатёр, где с нами получилось то же, что со свадебным пиршеством. Только ковры были куда чище и с ворсом, пышным до неправдоподобия.
То, что произошло на свадьбе, позже породило череду легенд. Будто бы меня нашли умирающей у колодца и с ходу предложили — не брак, а поединок: ради того, чтобы завоевать право на жизнь или право на достойную смерть. Будто бы позже нас с Валиуллой пришлось разлучать (вариант — сводить) силовыми методами: оба крыла Братства оказались против. Имею в виду — против того, чтобы всё решилось само, иначе говоря, по моей личной воле. Вот такие крайности в восприятии.
Как ни удивительно, пылкая и безрассудная воительница в тот вечер и ту ночь на самом деле умерла. Родилась заново и расцвела моя вторая ипостась — священной жрицы Тергов.
XVI. СЛЕПОЙ СТРЕЛОК ИЗ ЛУКА. Начало
Ранняя весна в Рутене похожа на позднюю осень. Прошлогодняя подмокшая трава, не набухло ни одной почки, хотя сирень на солнцепёке уже начинает приоткрывать набухшие веки бутонов. Сонный старый пёс рядом с нею похож на груду прошлогодней листвы, которую дворники забыли сгрести в чёрный пластиковый мешок. Всю зиму — и, как говорила Татьяна, несчётное множество прошлых сезонов — его пытались обиходить, пригреть, но так и не смогли, как не захотели мучиться, состригать войлочные косицы, что остались от прошлых линек. Кобель-растафарианец огрызался и хватал за руки и инструмент: что есть, то моё, не трожь. Теперь на его шкуру падал мокрый снег пополам с дождём. Рутен не знает истинных времён года, кругом знаки скучной смерти и разрухи…
Поздняя осень в Эро ударяет по степи и человеку со всей искренностью. Однажды ветер резко меняет направление — от моря начинает дуть к морю, а поскольку солёная вода здесь охватывает три стороны света, пролетает Сухую Степь насквозь, должно быть, закручиваясь в воронку где-то посредине. Малоснежный, оснащённый жёсткими иглами или крупой, ветер несётся почти вровень с землёй, загоняет людей в шатры, овец — в тесные зимние кошары, забивает крупицами льда выгоревшую степную шевелюру. Волосы Джена были родом из здешней зимы, глаза тоже. Вспоминалось его лицо давно уже без боли и горечи: в тот миг, когда, уже на пределе нездешней красоты, выпрямился и кивнул своей смерти, танцующей на стальном острие.
Я повторяюсь. Так думала Та-Циан, встав очень ранним утром, когда солнце не разыгралось во всю силу, но уже будоражило кровь. В конуру к мальчишкам заходила уже по-свойски: неформальное общение, когда оно там происходило, без труда улавливалось на слух.
Парочка разметалась поперёк матраса, разбросала руки-ноги, сбив в сторону одеяло: оба длинноволосые, рослые, с гладкой кожей, от прежних зверят — малая капля. Сыновья и любовники, словно в книге этого британца, Лоуренса. Те, другие или обе вещи сразу? Она вообще-то слыхала, что в Рутене водятся мужчины, годные к употреблению на нечто помимо пушечного мяса и траха. Нет, иногда таковые попадаются — в основном геи. Однако пушистая парочка, которую она приголубила, ни с какой стороны не напоминала здешних уроженцев. Только вот если напоминала, то кого конкретно?
Та-Циан не знала и не задумывалась, по крайней мере, глубоко. Думала она совсем иное:
«Моя предшественница писала, что любит смотреть на юных мусульманских мамаш: именно так, необходимы все три составляющих компонента. Головка туго обтянута платком поверх шапочки, не выбивается ни волоска, лицо словно в иконописном окладе; длинное платье струится до самой земли, а вокруг дети. И муж, который чуть позади смиренно катит коляску с самым меньшим членом семьи. В средневековом исламском государстве любили униформу (если выразиться по-современному). Особое платье для врачей, отдельное — для военных, совсем иначе одевались торговцы. Ну и для благородных дам был свой мундир, как же иначе? Родить и вскормить — оно ведь тоже профессия. Не хобби, однако, и не естественное состояние. Нежную европеянку, которая горазда и у плиты стоять, и в лаборатории за двоих вкалывать, и бегать на родительские собрания, притом что обязанности рожать у неё никто не отнимал, никто бы в моей милой Степи в упор не понял. Как мог бы сказать товарищ Сухов, подпавший под влияние своей второй жены: «Одна жена любит, одна одежду шьёт, одна пищу варит, одна детей кормит… Гюльчатай! Ты ещё в чадре или уже переоделась мужчиной?»
Та-Циан усмехнулась — странно, скулы по ощущению будто подёрнуло инеем. Кажется, надо заново учиться изображать улыбку.
Она кое-как сумела втолковать мужу, что мальчики у неё получаются неправильные. «Это не причина передо мной оправдываться. Девочки, такие как твоя, куда лучше любого сына», — удивился он. Но они двое в какой-то мере договорились, что Таригат никакого дитяти больше не хочет. Оттого её и не особо прятали от жаждущих глаз: не покрывало, круглая тафья поверх обеих кос, не рубаха, но тугой корсет на груди и талии, не шаровары и башмачки, но гетры и сапоги до колена. Всадница.
Валиулла отвечал на все желания супруги — судя по всему, даже не пытаясь внедрить свои под видом её собственных. Это ни в коей мере не означало безделья: многие из степных искусств пришлись ей по нраву. В точности как просватанные невесты, Таригат начала с мытья чумазых котлов, вытряхивания войлочных подстилок и увязки шестов вовремя нечастых переездов. Это было обязанностью девочек, не вошедших в настоящий возраст, но ведь в чужом дому и ложку ко рту принято иначе подносить.
Разумеется, та белая палатка оказалась её собственной — ради свадьбы на грубый войлок натянули парадный чехол из простёганного шёлка, что в тот день показалось сущим расточительством. Внутренность выглядела куда проще: по низу стен как бы лакированная решётка из краснотала, прямо под отверстием в куполе — очаг, накрытый керамическим колпаком, на полу сундуки с одеждой, посудой и прочим скарбом да войлочные ковры — те же подстилки, что у всех, хоть и поновее. Со временем к ним прибавилась парочка собственного авторства Тари: раскладывала на полотне серую некрашеную и цветную шерсть она сама в ведомом ей порядке, поливала кипятком вместе с ловкой на руку Дзерен, чтобы не ошпариться, а катали свёрнутую трубу всей семьёй, кроме отсутствующего Валиуллы: чуть подросшая Раима тоже подключилась. Как никому не посчастливилось обвариться в творческом азарте или наглотаться горячего пара, оставалось загадкой. Впрочем, здешняя земля при всём своём пылком норове была к людям ласкова.
Да, мельком подумала Та-Циан, недурной получился результат, самого Божьего Друга не стыдно было принять на том коврике — первенце личного производства. Плотность и гладкость изделия ладно, тут прилагали усилия все. Но за рисунок несла ответственность лишь младшая жена, а ей чудом удалось угадать и передать тайную силу традиционных племенных знаков. Словно кто извне подсказал.
Вот ткать ворсистые ковры, какие приберегали для парадных случаев, — то было делом далеко не внутрисемейным. Покупались у особенных мастериц.
Шатры их семьи теснились малым кольцом внутри большого кочевого круга, и Валиулла обходил их дозором: каждой женщине полагался свой день. Старшие дамы, похоже, давно не покушались на самую суть: вкусно кормили, занимали учтивой беседой и вовсю хвастались главе семьи талантами новоприобретённой дочки или, исходя из возраста, внучки. Раима и в самом деле оказалась на диво переимчива… («Красиво звучит по-рутенски, не правда ли?» — спросила себя Та-Циан с неким излишним пафосом.) Дзерен была, если правду сказать, так себе кулинарка: типа не отравился её стряпнёй — и слава Аллаху. К пламени её очага обычно приникал сам хозяин, оправдывая чужеземное присловье о кухарке за повара. В том смысле, что первая по определению в подмётки не годится второму. Насытив самый главный плотский голод и плечом к плечу вымыв посуду, супруги неторопливо и искусно предавались утехам.
А к Таригат муж являлся ради одних глубокомысленных разговоров. Вернее — терпеливо давать умные ответы на глупые вопросы, которые после такого оказывались не такими уж и простодушными.
Трудно было не заметить освещения — то были не масляные лампы, не жирники с фитилями, а нечто вроде развешанных по стенам светлячков, куда более ярких, чем в лэнском пещерном убежище. Никакого иного подобия, помимо натурального, им не находилось, да и искусственного тоже. Не ксенон или светодиоды. Тем более не грибы и не гнилушки: лампадки холодны, окраска пламени розовата, тепла и чуть мерцает, придавая атмосфере шатра уют и объёмность.
— Это электричество? — спросила она. — Природное?
Валиулла понял и кивнул:
— Конечно. Откуда же ещё? Весь ближний мир, дуньату, — настоящий океан энергий, которые пропадают зазря, но обычно не даются в руки человеку. Обуздать буйство и напор воды трудно. Накопить солнечную щедрость кажется невозможным. Стать на пути воздушных потоков, обуздать ветер — рискованная затея: у воздуха, как и у воды и солнечных лучей, имеются свои пути. Но если заручишься согласием мира — в Динане считают его неразумным, — многое становится лёгким для совершения.
…Зеркала размером в крыло тропической бабочки и сходного вида, которые понатыканы везде, но так, чтобы отражённое солнце не слепило глаза прохожим. Джен показывал ей сходные, напоказ удивлялся мощи накопителей. Уж далеко не дачный фонарик из тех, какими провешивают тропинки к туалету.
… Отхожие места в виде неглубоких открытых канав, почти доверху набитых соломой: она немного стеснялась таким пользоваться, пока ей не показали готовые брикеты. Кизяки — отличное топливо, в известной мере даже строительный материал, а когда заровняешь траншею, на месте её вырастает густейшее многотравье.
…Колодцы, вода в которых дышит в унисон с невидимыми приливами — оттуда слышен гул подземной реки или ей показалось?
— Удивительно: мы здесь не испытываем нужды в воде, а святим её, словно древние монголы.
— Ты верно подметила, моя Таригат: святим. Не льём понапрасну. В ней записано скрытое знание — ты же не станешь топить очаг рукописями. А маслом и скребком чистились ещё древние греки.
…Состязания на грани погибельного риска и оттого невероятно красивые. Зима — время не для труда, а для потехи, часто говорилось в присутствии Таригат.
Взрослые юноши и девицы на выданье уходили за пределы жилого круга, становились один против другого, одна против другой, реже — наперекрест. Затевали рискованную игру, схватывались в рукопашном или сабельном бою. Кархи у них были преострые и непривычно тяжелы для Таригат: на своей свадьбе она получила иное оружие, парадное, так с ней и осталось потом: карха-мэл от прославленного мастера и револьвер совершенно прадедовского вида, с резными накладками из кости. C ним на поясе она приходила любоваться: исподволь выбирала приданое. Валиулла уже начал слегка её понуждать: без зримого воплощения и никах не никах, а незаконное сожительство. Почти прелюбодеяние. Может быть, оттого и не настаивал на своём мужском праве.
Кое-кто из бойцов изнемогал и отходил в сторону — вовсе не обязательно девушка. Некоторые дрались все израненные. Раз-другой пришлось уносить неудачника, который «неверно стал» — Таригат было возмутилась, и даже не тем, что обучение принесло смерть. (Пешие марши рутенских новобранцев в полной выкладке почти всегда кончались гибелью одного или двух: она читала кое-какие воспоминания очевидцев. Но тем лишь, что хоронили в тот же день и не особо причитали над могилой. Да и сама могила, поскольку время стояло зимнее, суровое, не отличалась особой затейливостью: снимали дёрн, накрывали им тело, завёрнутое в ряднину, и возводили небольшой курган из скальных обломков. Земля Степи была жестка и камениста, нехитрое ритуальное действо не однажды смягчало её характер — невидимые черви рыхлили почву и пропускали сквозь себя чужую плоть, весенние злаки пробивались наружу с невиданной по меркам Динана щедростью.
— Я понимаю, вы соблюдаете ислам, который не любит трупы на лице земли и велит сразу их прятать, — сказала она. — Но не выказывать скорби и малодушия — это скорей по-японски. Будто вы из гранита, право.
Простая мысль — но и в более сложном ей было неловко делать скидку на необразованность слушателя.
— Все состязатели знают, что так Великая Степь берёт плату, — пояснил муж. — C тем и выходят на поле. Когда в Динане садишься в авто или поднимаешься на борт самолёта, ты знаешь, что риск покалечиться или погибнуть не меньше, но не думаешь о значении такого. Мы в Эро думаем и бросаем жребий, состязаясь. Это наша щедрость и наша добрая воля.
— Техника мёртвая и воли не имеет, — возразила она. — Оружие тоже, мы ведь не в сказке существуем.
— Земля, которая всех нас держит, — живая и мыслит знойное марево. Мыслит дождь. Мыслит мираж, который завладевает чувствами и разумом. . Играет в собственную тяжесть и лёгкость, — сказал Валиулла. — Она может легко помочь, если захочет.
Да уж. Надо было суметь изловчиться, чтобы закрыть небо надо всей Степью. Но каковы аллюзии! Здесь тоже перевели рутенских культовых фантастов, как в Эдинере? Братьев Стругацки? Отчего же нет…
— В такую землю грех забивать межевые столбы, — громко подумала наугад.
— Да, — он кивнул. — Есть обширные территории для кочевья, как у американских индианос, но размечают их яркой кровью. Так достойней. Пастыри стад у нас раньше круглый год носили тяжёлый посох и копьё, латный доспех и шапку со стальным подбоем, едва ли не всякий день ввязывались в пограничные стычки. Убитые с честью поят и кормят собой землю, и она продолжит благоволить своему народу. А в ваших землях, похоже, думают — это задаром? Или им безразлично?
— Они не знают, — ответила Таригат. — И, похоже, не догадываются.
(«Кроме, полагаю, Зеркального Братства, — сказала она себе тогда. — Но упоминать об этом здесь — рано».)
— То, что ты сказал, касается страны и народа, — говорила она тем временем. — А как насчёт отдельного человека? Каждого из тех, кто погиб?
— Есть неизбежные вещи: со смертью борются не ради победы — но ради той же борьбы и радости, которую она приносит. Любые споры лучше решать так, чтобы сохранить достоинство… и уж никак не в Министерстве Волокиты.
Он знал по крайней мере один роман Диккенса? Да Терги со всеми нами! Помни, что прежние мерки здесь неприменимы. Мало того — иная вся система социальных знаков. Сплошной когнитивный диссонанс: архаический быт и высокие технологии. Или лучше сказать — биотехнологии, подсмотренные у природы?
Поначалу Таригат смущалась тем, что юные бойцы перед ней выхваляются. И добрая половина тяжких ран получалась именно с того, что она была рядом, наблюдала и восхищалась. Соревнователи вольно или невольно заманивали её к себе в ряды — а она почти робела этого: искусность молодёжи была много выше её разумения, где только все обучались!
Где? Иногда ей казалось, что не «где», а «когда»: с момента своего рождения. Таригат не раз доводилось присутствовать на родах — ритуал, их сопровождавший, был несколько более торжествен, чем похоронный. Роженицы трудились гораздо тяжелей её самой, этапы процесса были вполне рутинными — эти схватки, потуги, прорезывание головки и плечиков, — однако сильной боли и родового шока явно никто не испытывал: ни мать, ни дитя. Ни криков, ни стонов, ни слёз. И не было никого желающего полакомиться свежей плацентой и кровяными сгустками: правда, этот момент её собственной жизни и кое-какие последующие так и оставались до сих пор загадочными. Делала это её Сидна или внезапно возникшая наряду с ней новая сущность? Та-Циан поспешно перебила сама себя. Вот уж это — на корм воронам. И пелеситам.
Подтверждения своим тогдашним догадкам неловко было искать у Валиуллы — хотя Дзерен забеременела своим первенцем. Но старшие жёны по этому поводу развязали языки, а Таригат выглядела натуральной соучастницей.
— В Динане и вообще в большом мире родовая боль считается данной от Бога, — задала она риторический вопрос. — Но если верить старым акушерским пособиям, при нормальном течении родов ей неоткуда взяться. Там же не рвётся — только изгибаются хрящи, сокращаются и расслабляются мышцы.
— У ваших женщин узко внутри, — пояснила Хулан. — Раньше такие гибли, отдавая себя в жертву земле, и негодное потомство не появлялось. А те, кто уцелел или с самого начала знал за собой неладное, — те принимали меры, чтобы не тяжелеть более или хотя бы скинуть до срока.
— У нас в малом Динане, а ещё более в таинственной Европе таких рисковых рожениц числят в героинях, — усмехнулась Таригат.
— И это позор и выход из дозволенных границ, и обыкновенное рождение между мочой и калом — грех и позор, хотя куда меньшие, — покачала головой Гюзель. — Если Всемилосердый таким образом наказывает человеческий род, надо принять, но не упорствовать в том, что порицаемо. Почти все женщины за границей Эро или едва не умирают, выталкивая дитя чуть ли не через все кишки, либо вынужденно соглашаются на извлечение. Дети кесаря, кстати, хотя бы нрав имеют бесстрашный. Так говорят. Ведь в мире по ту сторону утробы Бог добр, а удушение и мука перехода в посюстороннее означают для плода Божий гнев и суровость. Но ведь два послдних атрибута — не главные и щедро покрываются милосердием.
— По ту сторону гор считают, что поступая по своей воле, а не по Божьей, они могут помешать родиться таланту или даже гению, — добавила Таригат с лёгким оттенком — «они, но не я, считать — не знать точно».
— Можно подумать, их попы волю Аллаха из первых рук получили, — фыркнула Гюзель. — Почём им-то знать?
— Талант может легко погубить и расточить сама жизнь, — солидно проговорила Хулан. — Начиная с первого мига и каждого следующего за ним. А вот гении — те появляются особым образом, и если, иншалла, насчёт них будет твёрдо решено, никто и ничто им не помеха. Придут когда надо и пройдут путь, какой надо.
Несколько позже мысли Таригат приняли другое направление. Младенцы младенцами, но отсутствие подростков было вопиющим. Настолько, что даже не замечалось на фоне иных странностей сурового кочевого быта. Некая лакуна: каждый ребёнок, едва отлепившись от полы материнского шатра, исчезал во внешних просторах и появлялся уже готовым начать отдельную от родных жизнь. И пускай она состояла лишь в выпасании стад и охране границ, тренировке и поединках, за ней явственно виделось куда большее.
Можно было искать подтверждений у кого угодно — у Валиуллы, Дзерен, первого встречного или встречной, — но отчего-то не хотелось. Вопрос из категории «Отчего ослиный хвост растёт книзу». И так ясно — их, как было принято в старину, отправляют учиться серьёзным вещам. Премудрости начальной и даже средней ступени — если судить по привычным меркам — здесь проникают в их головы как бы сами собой. Раиме достаточно было глянуть в тафсир, чтобы кое-как разобраться в чужой грамоте и начать продвигаться далее. Она, разумеется, необыкновенное дитя, да только никто из взрослых не удивился факту. Или здесь все поголовно стоики с железной выдержкой и ледяной кровью в жилах.
Чем взрослее делалась Раима, тем чаще и дольше её главная родительница пропадала в степи. Одной никто бы ей не позволил — любая женщина, тем более наделённый душой талисман, была хранимым сокровищем рода-племени. А те, кто вызывался охранять, по умолчанию вызывались и на роль её живого махра. Число их, постоянно сменяющихся, давно превысило двадцатник: так Иаков отбирал пёстрых овец в приданое Ракели, хитроумно создавая редкий и желанный приплод.
Иудейский хитроумец не торопился. Таригат тоже медлила: двигайся по течению потока, в своё время он принесёт тебя куда нужно. Собирай крупицы: до известного времени так ты можешь узнать куда больше, а когда наступит этот час, спросить веско и исчерпывающе. Размышляй над аналогиями: это сеть, которую ты набрасываешь на добро и зло, на всё знание, что есть в мире.
Во времена рыцарства война считалась неизбежным и необходимым условием бытия. Благородного мальчика отдавали в пажи соседнему сеньору. В древней Ирландии ученики знаменитых учителей составляли братства на всю жизнь. Ну и, аналогично, сестринства — девочек шлифовали тоже и почти так же, в смысле владеть пером, клинком и арфой. Обучение любой профессии начиналось с того, что ученики поселялись у мастера в доме и дышали воздухом ремесла. Примерно так следует изучать чужой язык — отбрасывая свой, сжигая мосты и погружаясь с головой в иную жизнь. Спасаясь от немотства.
От слепоты и полного бесчувствия — тоже. Люди, как правило, немы, слепы и тотально бесчувственны к тому, что их окружает, но им не с кем себя сравнить. Они едят, испражняются, совокупляются и размножаются, желая забыть о том, что прах в прах и возвратится. Добывают удобные вещи, чтобы завить вокруг себя наподобие кокона и заколотить наподобие гроба. Проповедуют мир во всём мире и неприкосновенность бренного бытия, чтобы чувствовать себя комфортно. Называют это жизнью — но разве это так? Они в упор не слышат Вождя из Цитадели Сент-Экса с его мудростью: жить стоит лишь ради того, за что ты с готовностью умрёшь. Но умирать ради сохранности панциря или скафандра — много ли в этом логики? Вот и держатся за бренное, полагая вечным. Поистине, «…толпа называет свободой свободу гнить и справедливостью — своё гниение… Что такое алмаз, если нет твёрдой породы, которую нужно преодолеть, чтобы до него добраться? Что такое клинок, если нет врагов? Что такое возвращение, если нет отсутствия? Что такое верность, если нет соблазна? Торжество добра — это торжество покорных волов вокруг кормушки».
Семья в привычном мире — первоэлемент, из которого строится социум, самая последняя из защитных оболочек. Чем мы цивилизованней, тем теснее давят нас оболочки, а мы так свыклись, что не замечаем. В Эро плод молочной спелости нарочно вырывают из пелён, словно кукурузный початок, прививают к иному стволу, взращивают в отдалении и возвращают членом совершенно иного сообщества. Здесь не предвидится ничего застывшего, ничего прочного.
Элитарные колледжи и университеты Британии. Кузница будущих правителей.
Мудрецы говорят: cын не так похож на отца, как на своё время.
Дыхание свободы не бывает тёплым. Та-Циан в своё время много поездила по зарубежью — ни к чему было упоминать об этом при её пелеситах, им неинтересно. Командировки, посольства, стажировки, всякое прочее — недели или месяца хватало, чтобы вчерне во всём разобраться. Уловить самую суть. И всякий раз ей было удивительно — хотя ведь наяву не знала ничего иного, а историю руками не пощупаешь. Какого рожна все эти носятся со своим приплодом, будто ему век расти в парниковом чернозёме, да ещё привязанным бечёвкой к крепкой родительской опоре? Не дают коснуться ногами земли: лет до четырёх возят на сколько-нисколько дальние расстояния в коляске, будто и нет у дитяти своих ног.
А здесь Таригат буквально вросла корнями в натуральную почву… Ха. Страна Степей хоть и закрыта для вторжений сверху и со стороны, но не настоящими облаками. Никто не отрицал здесь самобытной и сложной культуры, даже развитой цивилизации. И никто за всю историю не именовал её Страной Городов.
— Валиулла, наши дети уезжают в Вард-ад-Дуньа, и что дальше?
Он усмехнулся быстроте и точности постижения (спустя целых полгода). Ответил кратко:
— Учатся. Больше там делать нечего. Ты ведь поняла, когда вспоминала Оксфорд, Кембридж и Лигу Плюща.
— Там университеты?
— Там всё: привычные Динану башни из камня и стекла, непригодные для жизни истинного человека, уютные краснокирпичные городки, от фундамента до самой крыши затканные вьюном и хмелем, общежития по интересам, резиденции правительства, в смысле всякая мебель вроде диванов и кабинетов, гостиницы для приезжих. Можно сказать, это город без постоянных жителей, город — вывеска для туристов, корпорация вольных искусств. Но в нём имеется и другая архитектура.
— Управлять наши дети обучаются тоже?
Муж удовлетворённо кивнул:
— Конечно. Те, кто к этому способен и желает такого.
— А иностранные зеваки им вроде наглядного пособия по нескольким предметам сразу?
— Угадала, — на сей раз он ответил ей без обычной прыти.
Ошиблась ли, а ему было неловко солгать? Или подцепила на крючок своего вопроса неожиданно крупную добычу? Про иную архитектуру он обмолвился специально, а то, что было сказано до того, внезапно сделалось правдой в собственном духе Таригат: и есть, и по сути нет, ибо имеет мало значения.
Сезоны незаметно подменяли друг друга с поворотом годового колеса, которое по мере привычки словно убыстряло ход. В фразах, которыми Таригат пыталась описать это явление, то же происходило со звуками и словами — ни мысли, ни языку не было за что зацепиться.
Возможно, здешнее пространство-время скручивалось в своего рода свиток вокруг малых детей, — полагала Таригат, исходя неизвестно из какой логики. И Раима в таком явно главенствовала. Она была иная, чем дети Динана (да и Рутена тоже). Почти что такая, как здешние дети, — и всё же как бы крупнее, ярче. Непорочная и дочь Первоначальной, как втайне даже от себя звала её родная мать, Раима вырастала вольным деревцем, которому суждено процвести в столетиях. Вымахала по плечо взрослой женщине, как бы перелиняла и была непонятно в кого хороша: смугловатая кожа, волосы и брови цвета каштана, грозовые лиловые глаза. Сеголетки и старшие погодки едва доставали ей до плеча. В самом своём рождении беспримесная радость, во всём счастлива, любима людьми и удачей — как втайне полагала жена Божьего Друга, оттого, что появляясь на свет вообще не причинила ни ран, ни страданий. Ведь материнская любовь дочерей Евы рождается из сплава боли и ненависти к чаду, оттого уникальна и неповторима: ничего похожего в природе нет и быть не может.
Из-за дочери Таригат будто впервые заметила, что народ Валиуллы фатально сероглаз. В Благородном Коране изречение «Мы сделаем их всех светлоокими» оз