ПЕСНЬ КАМНЯ

Часть первая

Глава 1

Экипаж тронулся с места с визгом и грохотом, только плеснула из-под заднего колеса щедрая порция грязной снежной каши, с густым шлепком облепив платье Янины и саквояж. Ее слабый крик: «Постойте!» — утонул в стуке колес по камням мостовой, в исполненном стихийного ужаса ржании лошадей и нервном гиканьи не менее испуганного кучера. Янина ошиблась: экипаж, казалось бы, собиравшийся остановиться, всего лишь замедлил ход на крутом повороте, и никому не было дела до отчаянно жестикулировавшей элегантно одетой молодой женщины, стремившейся убраться из снежного ада не меньше его пассажиров. Спасая свою жизнь, не отвлекаешься на такие незначительные помехи — за сегодняшнее утро она это уже усвоила.

Янина, инстинктивно приподнявшая было подол, защищая от снежной грязи, сердито бросила тяжелые складки — не о кромке платья сейчас следовало думать. Неостановимый поток снега, грязи и воды, несущий с гор неподъемные валуны, выдранные с корнем деревья и обломки домов, уничтожал у нее на глазах очаровательный беззаботный городок.

Еще вчера главной темой, обсуждаемой во всех салонах, была австрийская компания[1], расквартированная в небольшой деревне западнее по склону горного хребта и проводившая поблизости что-то вроде учений, и обещания наконец поехать и рассмотреть всё в деталях. Повезло военным, они, вероятно, оказались в стороне от неожиданной природной катастрофы.

Янина затравленно огляделась, но очередной шквал колючей пурги превратил окружающее в стремительную белесую мглу, поглотившую весь свет, и визг метели заглушал лишь летучий грохот лавины пугающе близко.

— Это, называется, идеальный климат, исключительно полезный для здоровья! Уют и покой, — прохрипела Янина между приступами кашля.

В следующее мгновение из-за угла у нее за спиной вывернула плотная фигура, сильные руки обхватили ее и прижали к мягкой груди, защищая от ветра. Шквал выдал всё, что было в запасе, и на какое-то время стало потише.

— Хильда! — вскрикнула Янина, когда горничная выпустила ее и сноровисто подхватила Янинин саквояж. — Где ты была?! Я уж думала… А если бы кто-нибудь остановился, думаешь, они стали бы тебя ждать?.. Впрочем, никто и не остановился, — добавила она по размышлении.

— На почтовой станции уже пусто, — доложила Хильда, решительно устремившись по крутой взбегающей на холм улице. — Бежимте, мадам, не надо стоять… Так нас снесет.

— Куда бежать-то, Хильда?! — простонала Янина. — Далеко мы, по-твоему, уйдем без транспорта? Надо найти экипаж…

— Пока искать будем, от города ничего не останется. Да и нету их уже.

— Но мы не можем… — Янина захлебнулась криком на полуслове, когда у нее на глазах из подвального окошка выскочили три здоровенные — с упитанную кошку — крысы и целеустремленно понеслись по мостовой.

— Богато здесь жили! — восхищенно протянула им вслед Хильда. — Не крысы, а поросята… Видите, мадам? — она повернулась к Янине, — Эти твари поумней людей, завсегда знают, когда и куда бежать. Вверх нам надо. Поток бежит вниз, значит, нам надо подниматься, — и перехватила тяжелый саквояж другой рукой.

— Вверх? Навстречу селю? — Янина с сомнением окинула взглядом стоявшее перед ней воплощение решимости и здравого смысла и тяжело вздохнула: — Вверх, так вверх. Может быть, все эти мучения скорее кончатся.

Янина снова приподняла сравнительно узкий подол платья, предназначенного для верховой езды и занятий спортом, подумала и подтянула его повыше — выше, чем позволяли приличия, но какие сейчас, к дьяволу, приличия? А вот потяжелевший от сырости подол сильно мешал. Через несколько минут быстрого хода она снова уронила его, не в силах поддерживать. Сил не хватало и на то, чтобы поминутно вытирать мокрую кашу, липнувшую к глазам. Быстроногие крысы давно уже скрылись из виду в метельной круговерти. Только Хильда натужно пыхтела в нескольких шагах впереди.

— Да брось ты к черту этот саквояж! — простонала Янина. — Тяжелый ведь…

— Ничего, мадам, не такой уж и тяжелый, — отрезала горничная и поменяла руку. — А вот повезет спастись — жалеть будете… Вы сами-то как? Идти можете? — она обернулась, озабоченно глядя на хозяйку.

— Могу. Я… Не останавливайся, идем. У меня всё хорошо, — простонала Янина, чуть не плача от жалости к себе самой и злости на всё вокруг. Они продолжили путь.

— Я хочу сказать… — выдавила Янина сквозь усталость, от которой почти мутилось сознание, — Хильда, спасибо тебе за то, что… осталась со мной. Чтобы ты знала, если мы… Ты ведь могла спастись с остальными слугами.

Хильда снова остановилась, воспользовавшись оказией на минутку поставить саквояж в грязь, и с искренним удивлением уставилась на Янину.

— Да вы, видать, не в себе с перепугу, мадам. Чтоб я, да вас бросила? Кто ж у меня на свете-то есть, окромя вас?

— Твоя верность может стоить тебе жизни, — грустно улыбнулась Янина сквозь слезы.

— Будет так, как Господь рассудит, — важно изрекла Хильда и размашисто перекрестилась. — А только как бы я потом Ему в глаза смотрела, хозяйку не уберегши?

— Ты не просто служанка, ты настоящий… — Янина хотела сказать «друг», но конец фразы утонул в приступе жестокого кашля, она споткнулась и упала на колени, погрузив руки в холодную жижу.

— Мадам… — беспомощно простонала Хильда, и в этот момент из узкого переулка с грохотом вылетел экипаж, лошадь едва успела свернуть в сторону и не затоптать скорчившуюся среди улицы фигурку.

Возница чертыхнулся по-венгерски и, налетев колесом на тротуар, экипаж остановился. Это была легкая двуколка с козлами и поднимающейся крышей, служившей в нынешнюю непогоду хоть какой-то защитой.

— Живы? — нелюбезно поинтересовался кучер по-немецки и добавил по-венгерски еще что-то, находившееся за пределами Янининого более чем скромного словарного запаса.

В этот миг перекошенная дверца с визгом распахнулась, и из коляски выскочил высокий мужчина в когда-то, несомненно, элегантной шляпе с широкими полями и коротком пальто, сейчас мокрых насквозь. Сильные руки осторожно подхватили Янину под локти и помогли подняться.

— Простите этого невежу. Вы не ранены, мадам? — осведомился мужчина по-немецки с сильным акцентом.

— Я цела, благодарю вас, — прошептала Янина и посмотрела сквозь слезы в светлые глаза незнакомца. — Я просто…

— Промокли, испуганы и растеряны, — тотчас вынес он заключение. — Сегодня это нормальное состояние для жителей Эштехедя. Забирайтесь в коляску, и будем молиться, чтобы у нашего славного скакуна хватило сил вывезти нас всех. Говорю сразу, надежды покинуть город, прежде чем его сметет напрочь, почти нет, но это «почти» — уже что-то…

— Я вам кто, добрый самарянин? — прошипел возница. — У нас нет ни времени, ни места! Я уже объяснял, что без герра доктора из города не уеду!

— А кто спорит, Ярнок? — отмахнулся светлоглазый. — Только позволь тебе напомнить, что если бы не мы с Фрэнки, ты бы до сих пор сидел, застряв колесом в выбоине. Только благодаря нам ты можешь исполнять свой лакейский долг и…

— Хватит уже, поехали! — рыкнул кучер, нервно перебирая длинными пальцами кнут.

— Прошу прощения, — светлоглазый поправил съехавшую Янине на лицо шляпку. — Good God! — выдохнул он. — Да это никак мисс Линдентон?!

Янина невесело улыбнулась, прекрасно сознавая, как далека ее жалкая улыбка от еще вчерашнего лучистого сияния на сцене здешнего театра.

— Вот видишь, Ярнок, — бросил ее спаситель кучеру. — По твоей милости, мы едва не бросили тут умирать звезду сцены!

— Мое почтение, Ярнок, — сухо представился кучер и сноровисто вскарабкался на свое место.

— Залезайте же, — светлоглазый быстро запихнул Янину в набитый до отказа экипаж и повернулся к Хильде.

— О, я вижу, вы даже собрали вещи? Более чем разумно!

— Д-да… — замялась Янина. — У Хильды было время…

— Давай сюда, милочка. — Он забрал у горничной саквояж, присвистнул, взвесив его на руках, посмотрел на Хильду с уважением и ухитрился непостижимым образом втиснуть его в коляску, а следом и саму Хильду, после чего скомандовал Ярноку трогать и лихо вскочил на подножку, ухватившись рукой за штангу подъемной крыши.

Экипаж сварливо заскрипел, однако тронулся с места и пошел довольно шибко. Не зря говорят, что основной принцип современной кареты изобрели именно венгры — в конных экипажах здесь явно знали толк.

Янина не без труда высвободила руку, затиснутую куда-то вниз, и снова поправила сползающую шляпку. Веселые желтовато-ореховые глаза ее спасителя находились как раз на уровне ее лица, совсем рядом.

Янина не хотела думать, что веселость его была слишком нарочитой и причиной ее, скорее всего, являлся страх.

— Эй, Ярнок! — окликнул светлоглазый. — Твой мерин не может двигаться быстрее?

— И не надейтесь! — крикнул кучер. — Пока не заберу орвош ура[2], назад не поверну!

— А кто говорил о том, чтобы повернуть назад? — вздохнул желтоглазый и пояснил Янине: — Когда началась эта история, достопочтенный герр доктор оказался у пациента, а его верный кучер был дома и теперь готов скорее отдать жизнь за своего «орвош ура», нежели спасаться самому…

— Такая верность заслуживает только похвалы, — Янина покосилась на Хильду, упиравшуюся внушительной грудью ей в плечо.

— Несомненно. Но вместе со своей, он рискует и нашими жизнями…

— Если подбирать по пути всех, кто остался без транспорта… — донеслось сквозь свист ветра бурчание Ярнока.

— Насколько я знаю доктора Шнайдера, он вряд ли бросил бы на верную смерть нуждающихся в помощи, — произнес желтоглазый. — На то он и доктор, в конце концов. Но весело будет, если окажется, что его уже благополучно увез кто-то другой… — он улыбнулся Янине, показав довольно крупные желтоватые зубы.

— А мы ведь с вами знакомы. Только вы меня, конечно, не помните. Уилберт Дьюер, корреспондент «Морнинг Пост» в Вене.

— Конечно, я знаю вас, — вспомнила Янина. — Простите, что не узнала.

— Немудрено. Газета дала задание написать об этом городишке, коль скоро он в последнее время превратился в столь популярное курортное местечко… Да уж, теперь я о нем подро-обную статью напишу… если жив останусь. А Фрэнки проиллюстрирует. Ты рисуешь, Фрэнки?

Из-за плеча Янины донеслось невнятное хмыканье.

— Фрэнки Джонс — рисовальщик, — пояснил Дьюер. — Он делает иллюстрации к газетным и журнальным статьям. Простите, что не представил раньше. А там… где-то… — госпожа Илона Пондораи, вдова коннозаводчика Томаша Пондораи, с сыном Арпадом. Ярнока вы уже знаете. Вот, пока всё.

Янина исхитрилась вывернуть шею так, чтобы хотя бы краем глаза заглянуть внутрь экипажа. Одним коленом она опиралась на саквояж, сбоку к ней прижималась разомлевшая от тепла и тесноты Хильда, тяжелая белокурая голова ее клонилась Янине на плечо. Тело Ярнока на козлах над ней, облаченное в плотную шинель, загораживало Янину от летящего снега. Рядом она нащупала угол огромного кофра, на котором восседал тот самый Фрэнки. Вероятно, он и рад был бы встать и уступить место даме, но на ходу это не представлялось возможным. Притиснув локти к телу, держа под невозможным углом что-то вроде ташки[3] и прижимая к ней альбом среднего формата бумаги, он царапал карандашом. На двухместном сиденьи, заставленном сумками и картонками, сидели, съежившись, молодая женщина и мальчик лет десяти, они таращились из полутьмы блестящими глазами, как пара совят из дупла.

— Очень приятно, — сказала Янина.

— С нами был еще один наш товарищ, — внезапно посерьезнев, произнес Дьюер. — Но он… останется здесь навсегда. Впрочем, сейчас не время думать о смерти. Прежде всего, надо остаться в живых. Наверно, у нас последняя лошадь в этом городе, так что остается только молиться за крепкие ноги благородного животного. Мы-то втроем благополучно дрыхли, когда началась эта катавасия — вчера засиделись допоздна. Не то бы, конечно, были уже за городом.

— Я… плохо себя чувствовала, поэтому задержалась, а потом… — Янину передернуло, — воистину, в такую минуту человек пойдет на всё ради спасения своей жизни. Какое счастье, что я встретила вас!

— Ну что вы…

С юга, из нижней части города, донесся жалобный гудок — последний паровоз покидал Эштехедь.

Эштехедь или, как его предпочитали называть к западу от Дёра, Абендберг[4], притулился в северо-западных отрогах Карпат, где в старину находился перевал, по которому пролегал популярный торговый путь. Впрочем, со временем перевал завалился (в этих местах зимой часто бывали лавины, а летом — жестокие грозы, щедро сеявшие молнии по скальным верхушкам) и пришедший в негодность путь забросили в пользу более спокойных и безопасных дорог. Старинное поселение почти обезлюдело, жители его поднялись в глухие пастушьи деревни выше в горах, промышляли охотой и разведением скота на укромных пастбищах. Миновали многие сотни лет, настал блестящий и стремительный XIX век, прежние пути и перевалы потихоньку теряли значение, по мере того как города и местечки империи соединяли зазубренные и цепкие, как пчелиные жала, шнуры железных дорог, и название Эштехедь, а потом — для большего удобства приезжих — и Абендберг, стало всё чаще мелькать в газетах и рассказах путешественников, забредших в Карпаты в поисках покоя или ради поправления здоровья. Здесь к их услугам были девственная природа, чистейший воздух, тишина и красоты, вполне сравнимые с теми, что ищут в альпийских долинах, но — по более сходным ценам, не говоря уже о прелести новизны и свежести еще не засиженного любителями праздных развлечений местечка, и об укромных ущельях, где не ступала нога ученого географа и рисовальщика, охочего до головокружительных пейзажей. Лавин здесь уже с полвека не бывало, а на случай гроз существуют громоотводы. И за какое-то десятилетие сонный городок полностью преобразился, став популярным курортом для среднего класса всей Европы, тогда как представители высшего общества имели обыкновение лишь недоуменно приподнимать брови при упоминании наверняка придуманного ради рекламы слащавого названия.

В городе появились театр, казино и телеграф, превративший старинную Коломбу — высокую башню, обиталище почтовых голубей — в потерявшее практический смысл украшение. Через долину к нижнему уровню города пролегла железная дорога, прочно соединившая его с цивилизацией, связь с которой он прежде нередко терял в зимние снегопады и паводок по весне. Старинное здание бань было в спешном порядке реставрировано и превосходило теперь пышностью архитектурного облика скромный городской магистрат, никогда, впрочем, и не претендовавший на большую значимость.

Испокон веков местное население со всеми вопросами как городского правления, так и суда обращалось в замок, словно бы паривший в поднебесье, балансируя меж двух вершин высокой горы, к представителям древнего рода Кёдолаи. Ныне аристократический род, помнивший чуть ли не времена обретения мадьярами родины, практически сошел на нет, и само имя его кануло в Лету, сохранившись лишь в гербах на стенах старейших зданий Эштехедя да, вероятно, на покрытых витиеватой лепниной саркофагах где-то там, в глубине царящей над городом двухголовой горы, в княжеском склепе. И, наверно, к лучшему, ибо едва ли гордые потомки бешеных мадьярских конников потерпели бы сборища разгильдяев со всех концов Европы у самых своих ног.

Эштехедь словно бы стекал по склону поросшего лесом хребта вместе с капризной горной рекой Мей, спускаясь по широким уступам, естественным образом определившим многоуровневую планировку города. Старинную центральную часть города, расположенную на самом широком уступе, пришлось почти полностью снести и переделать.

Остальные новые постройки — больница, школа, окруженные молодыми садами виллы располагались на самом нижнем и самом верхнем горных карнизах — уровнях или синтах[5], как их здесь называли, за пределами почти совсем развалившихся от времени и недостатка внимания городских стен. Только пара улиц с самыми старыми домами и виллами города поднималась двумя узкими стрелами по берегам реки, словно бы стремясь прочь от суеты преображенного города и желая взмыть на высоты хребта, к презрительно взирающему на суету внизу замку, приобретшему, как и город, немецкое имя — Штайнеслид. Местные жители, очевидно, отличались страстью к поэтическим названиям[6].

Старинный Кёдолавар или, как его кратко называли местные жители, Кёдоль, престол крохотного княжества Кёдола, утвердился на двуглавой горе столь высоко, что снизу из города его редко можно было видеть: чаще всего замок скрывали зацепившиеся за вершину хребта облака. Порой восходящее или опускающееся солнце подсвечивало острые шпили пяти башен, вызолачивая цветную черепицу и оскаленных драконов на флюгерах, и тогда казалось, что замок парит над городом, вырастая прямо из облачной пены, и вот-вот развеется с очередным порывом ветра или улетит прочь. А порой на восходе и закате, когда солнечные лучи проникали сквозь густую облачность, замок и вовсе пропадал из виду, темно-серые с сиреневым оттенком стены и шпили полностью сливались с таким же цветом неба, и, учитывая крайнюю труднодоступность вершины, замок Кёдоль воспринимался гостями города скорее как мотив местного фольклора, нежели как объективная реальность. Один известный немецкий ученый, проведя три жарких летних месяца в Абендберге, с блеском доказал в докладе Берлинскому географическому обществу, вызвавшем горячее одобрение членов оной организации и широко цитировавшемся позже в научных журналах, что замок Кёдолавар является редким проявлением феномена миража, и вся история княжеского рода Кёдолаи — не более чем художественный вымысел, основанный на уникальном сочетании погодных условий. Доклад привлек в Абендберг новую волну туристов, но опровержений блестящего открытия светила географии не последовало, несколько смелых попыток отчаянной молодежи убедиться в реальности замка привели к паре вывихов конечностей и, по крайней мере, одной свернутой на неприступном склоне шее. Исторические же документы, как говорят те же легенды, так и лежат в старинном ларе с изображением чертей, пытающих грешников в аду, подаренном кем-то из древних Кёдолаи ратуше, и, видимо там и останутся, так как ларя этого никто из гостей города никогда не видел, а представители городского правления предпочитают, чтобы город их славился красивыми видами и уникальным природным феноменом, а не свернутыми шеями. Очень быстро они усвоили основополагающее правило сферы обслуживания: клиент — король, и, значит, пусть верит во что ему нравится.

Однако иногда с гор среди бела дня вдруг наползали черные грозовые тучи, иногда река Мей пересыхала и сочилась по собственному ложу чахлой струйкой, лишая бани всегда изобильного запаса воды, или же, наоборот, разливалась, выходя из берегов, струясь прямо по улицам и превращая узкую длинную долину внизу в непролазную топь. Тогда городская администрация, к изумлению и смеху иностранцев, бросалась перебирать ветхие статуты и выяснять, чем именно прогневил город гордых и капризных Кёдолаи. Судя по дальнейшему развитию событий, семейка эта во все времена отличалась взбалмошным характером и вряд ли среди ее членов сыскался бы хоть один здравомыслящий человек. Чего стоила, например, внезапная вырубка ряда молодых осин, высаженных перед виллой одного нувориша на верхнем уровне, или закрытие пользовавшейся большим успехом ювелирной лавки, или публичная казнь на центральной площади пары десятков голосистых петухов, которых один незадачливый делец привез на лето в Эштехедь, рассчитывая неплохо заработать на петушиных боях! Впрочем, гости города привыкли относиться к подобным выходкам коренного населения как к проявлениям своеобразного чувства юмора. И нельзя было не признать, что осины загораживали великолепный вид сверху на город, хозяин ювелирной лавки оказался мошенником, выдававшим за золотые изделия из серебра, лишь снаружи покрытые позолотой, а владельцу петухов щедро возместили ущерб. А погода в результате непременно изменялась к лучшему, впрочем, климат здесь был воистину благодатный, и подобные странности происходили редко и в любом случае ненадолго.

Единственный же побочный наследник легендарных князей лишь пожимал плечами и доверительно рассказывал со своей всегдашней полной иронии кривой усмешкой, будто дорогая тетушка Евфимия-Розмонда известила его, что более не сердится, но, право же, она совсем отвыкла от петушиных воплей с тех пор, как самолично свернула шею последнему кочету в Эштехеде в 1745 году. После этого в салоне, за бильярдным столом, либо в театральном фойе, где происходила беседа, повисала неловкая тишина, пока присутствующие пытались понять, острит молодой граф или сам верит в то, что говорит. Впрочем, от Альби фон Кларена гости города привыкли ждать подвоха и втайне подозревали, что половина всех этих диких на их рациональный взгляд казусов втайне организована именно им. У графа была опасная репутация бретера и сердцееда, однако его никак нельзя было отнести к тем, о ком говорят «душа нараспашку», или, как выразился бы, например, мистер Дьюер, «сердце на рукаве». И никто не решался спросить фон Кларена, как, собственно, он относится к тому, что когда-то тихая долина, принадлежавшая его предкам до последней тропки и заводи, превратилась ныне в средоточие плебейских развлечений, а сам граф не имел обыкновения исповедоваться перед малознакомыми людьми даже после нескольких бутылок. А близких знакомых у него не было.

Итак, в городе было всё, о чем может мечтать человек, не слишком стесненный в средствах и желающий хорошо отдохнуть: прекрасные виды, здоровый климат, быстро развивающаяся индустрия развлечений, возможность пощекотать нервы, если появится такое желание, или же получить духовное наслаждение, исследуя старинные церкви и остатки крепостных стен, страшноватые легенды (вечный повод для спекуляций и интеллектуальных споров) и умилительные местные суеверия и обычаи (источник насмешек и снисходительных покачиваний головой).

В последнее время в городе было спокойно, никаких происшествий не случалось, Кёдолаи, если они на самом деле существовали, мирно спали в фамильном склепе, а город к началу декабря уже потихоньку захватывала предрождественская суета, люди были озабочены поиском подарков и пошивом праздничной одежды, не откладывая на Адвент[7].

Разумеется, никому ни в каком страшном сне не могло присниться, что этот прекрасный городок буквально в одно утро прекратит существование. Обильный снегопад, выбеливший вершины хребта и окруживший призрачные башни Кёдоля смутной морозной дымкой, уступил оттепели, растопившей сугробы на нижних склонах. Погода резко менялась несколько раз, бросаясь то в мороз, то в почти летнее тепло, и в конце концов горы не выдержали такого издевательства и после выпадения очередных осадков с гребня стронулись тяжелые массы снега, переполнившаяся река хлынула вниз с невиданной мощью, разливаясь по лесистым уступам, выворачивая с корнями вековые стволы и снося домишки горных жителей. Гигантский сель помчался на долину, словно горы хотели сбросить наросший за столетия покров, оставив лишь голую породу. И как раз на пути этого потока оказался беззащитный, никак не ожидавший от родных гор такого предательства Эштехедь.

Коляска с натугой взбиралась по крутому склону. Славный мерин Каштанек хрипел, стонали ступицы, однако наверху грязевой поток уже не угрожал измученным беженцам: озверевшая река бесновалась ниже и западнее, а здесь, на узкой улице, образованной рядом старинных домов и скальной стеной, было тихо, и даже ветер не мог пробиться сюда.

— Нет, так дело не пойдет! — сварливым тоном объявил Ярнок. — Каштанек сейчас рухнет! Попрошу хотя бы мужчин выйти из коляски и идти пешком!

Британские корреспонденты безропотно подчинились: экипаж и мерин были их единственной надеждой, и с этим следовало считаться. Правда, чтобы Фрэнки смог вылезти, пришлось сначала забрать из коляски саквояж и выпихнуть Хильду. Дьюер взвесил саквояж в руке, вздохнул с мужественной улыбкой идущего на непосильный подвиг героя и понес его; Хильда грузно затопала следом.

— Я могу занять ваше место, я легче и прекрасно умею править лошадьми, — с искренним желанием помочь и милой наивностью обратилась Янина к кучеру.

Ярнок вспыхнул, но возразить ему было нечего, и, пробормотав по-мадьярски нечто явно непереводимое, он слез с козел. Янина, которой вовсе не хотелось выходить из экипажа наружу и лишний раз набирать полные туфли снежной жижи, проворно вскарабкалась на сундук и ловко перелезла через спинку на кучерское сиденье.

Дьюер поставил саквояж на землю, чтобы поаплодировать, Фрэнки присоединился к нему. Ярнок осуждающе хмыкнул и поглубже надвинул шляпу. Янина грациозно поклонилась, не поднимаясь с козел.

Они продолжили путь, Каштанек двигался шагом, но явно повеселел, и даже дождь стал реже, а рев текущей воды, грязи и снега остался далеко внизу, там всё еще что-то грохотало и трещало, и ни у кого из невольных беженцев не было желания возвращаться на нижние уровни — впрочем, теперь, когда последний паровоз ушел, в этом и смысла не было. Янина не выдержала долгого молчания и нарочито веселым тоном задала давно занимавший ее вопрос:

— Я понимаю, что в моем положении привередничать не приходится, но любопытно было бы узнать, куда мы все-таки едем?

— Вы озвучили то, что было на уме у каждого из нас, милая мисс Линдентон, — признал Дьюер и повернулся к кучеру: — Ярнок?

— К пациенту, — проворчал тот. — На верхний синт.

— Сдается мне, в данных обстоятельствах, — заметил Дьюер, — тем более, если наша цель так высоко, самым разумным было бы переждать наверху, пока стихия не успокоится. Как думаешь, Ярнок, пациент твоего доктора согласится приютить нас на некоторое время?

— Если жив еще, — ответил Ярнок и, подумав, добавил: — А если нет, мы сами там останемся – кто нас тогда выгонит?

— Мне нравится ход твоих мыслей, — мрачно усмехнулся Дьюер. — Тем не менее дай Бог здоровья этому пока неизвестному нам вероятному благодетелю…

— Это Альби фон Кларен, — коротко присовокупил Ярнок, и Дьюер от удивления чуть не выронил саквояж.

— Я уже не уверен, что хочу там оставаться, — раздумчиво произнес он. — Как и в том, что нам это позволят…

— Он — самый знатный человек в городе, — припомнила Янина. — Не думаю, что потомок древнего аристократического рода способен выставить за дверь…

Дьюер пожал плечами:

— Судя по тому, что я о нем знаю, это тип себе на уме. Не привык я ждать добра от этой зажравшейся — простите, мисс Линдентон — аристократии…

— А чем он болен? — поинтересовалась Янина. — Доктор, насколько я поняла, приехал к нему, а не к кому-то из домашних?

— Каких домашних! — протянул Ярнок. — Кроме пары слуг, в доме больше никого, денег нет, а закладывать Кёдоль не хочет, да и кому он нужен, если до него и не добраться? Орвош ур в самую рань уехал, когда еще и не началась эта канитель… — он махнул рукой в сторону скрытого за опустевшими домами города внизу. Ярнок явно был не из тех, кто сразу переходит к сути вопроса. — Дуэль у них была, — он сплюнул, метко попав в щербину в кубике мостовой, и довольно крякнул. — За орвош уром заехали секунданты, поэтому обошлись без меня. Но потом он посылал за некоторыми снадобьями и остался там надолго, дело серьезное…

— А ведь точно, дуэль! — вспомнила Янина светские сплетни. — Я слышала об этом. Из-за дамы. Вчера об этом шептались во всех салонах Абендберга. Совсем из головы вылетело!

— По части дам, что Кёдолаи, что фон Кларены всегда были не промах! — ухмыльнулся Ярнок, блеснув металлическим зубом.

Дьюер в ответ дал и тем, и другим такую меткую характеристику, что ему пришлось снова извиняться перед Яниной за неуместный выбор выражений.

— Так он серьезно ранен? — осуждающим тоном спросил журналист. — А противник?

— Наповал! — в голосе Ярнока вдруг прорезалось кровожадное удовлетворение. — Тот австрийский лейтенантишка теперь лежит у фон Кларена в леднике, а куда его еще девать? А нечего, когда война на носу, в глубоком тылу сидеть да за чужими бабами волочиться…

— Это что — австро-венгерский темперамент? — не выдержал Дьюер. — Под угрозой скорой войны устраивать дуэли, да еще со смертельным исходом! У вас здесь такие порядки?

— Наши господа — народ горячий, — не без гордости хмыкнул Ярнок, на этот раз махнув рукой вперед, по ходу их движения.

— Потомки гуннов, — процедил сквозь зубы Дьюер, и Янина рассмеялась.

Фрэнки уже рисовал на ходу карикатуру на тему дуэли в условиях осады, ухитряясь прикрывать свой альбом от капель дождя.

Доктор Шнайдер, коренастый седоусый бонвиван, не выпускавший изо рта уютно попыхивающую трубку, выслушал неутешительные новости со стоическим хладнокровием и тут же принялся решительно распоряжаться, устраивая незваных гостей со всеми возможными удобствами. Впрочем, тех, кто уже был знаком с ним, это не удивило: доктор везде чувствовал себя, как в собственном доме.

— Герра фон Кларена вы увидите позже, когда он придет в себя, — объявил доктор и добавил, невольно понизив голос: — Кость в плече задета. Рана тяжелая, но руку удалось спасти… Хотя сомнения были, — он повернулся к Ярноку: — Покажи, что ты догадался ухватить из дома.

Единственная имевшаяся в доме горничная, уже пристроив Пондораи Томашне и мальчика, повела Янину в ее комнату. Хильда, снова довольная всем на свете и жизнерадостная, как молодой сенбернар, несла следом злополучный саквояж.

Дом последнего из Кёдолаи производил внушительное впечатление как благородством архитектуры, так и спартанской скромностью обстановки: практически здесь не было ничего лишнего, не ощущалось здесь, впрочем, и милого домашнего уюта и изящества городских гостиных, и Янине пришло в голову, что в этом, казалось бы, достаточно просторном доме гостям редко бывают рады. А может быть, скромность обстановки была вынужденной — из-за нехватки денег и редкого в современном обществе нежелания пускать пыль в глаза. Впрочем, эти мадьярские аристократы, как известно, — болезненно гордый народ. Янина подумала, что с интересом осмотрела бы галерею семейных портретов предков графа, ей казалось, у любого наследника древнего рода должна быть такая коллекция, однако стены дома фон Кларена оживляли исключительно какие-то чертежи да рисунки на батальную тематику. Он ведь офицер в отставке, вспомнилось ей. В отставку он вышел, как говорили, в результате какой-то скандальной истории, может быть, по причине еще одной несвоевременной дуэли? Очевидно, у их хозяина был исключительно склочный характер…

Альби фон Кларен предстал пред очи гостей к ужину, когда они собрались в столовой, как раз придя в себя и согревшись. Янина воспользовалась случаем внимательно рассмотреть графа, являвшегося с точки зрения гостей города чуть ли не местной достопримечательностью. Он был бледен, левую руку держал на шелковой перевязи, накинутой поверх бархатной домашней куртки. Среднего роста, хорошо сложен, с военной выправкой. На вид ему можно было дать лет тридцать пять – сорок, его лицо с довольно тонкими и правильными чертами, со слабо намеченными морщинками у светлых глаз, казалось бы красивым, если бы не излишне жесткие складки у рта, придававшие ему вид самоуверенный и несколько высокомерный. В волнистых черных кудрях, гладко зачесанных назад и лежавших на воротнике мелкими завитками, поблескивали редкие строчки ранней седины. На упрямом подбородке Янина разглядела тонкий шрам. Фон Кларен то и дело криво, невесело улыбался со сжатыми губами, и эта улыбка, словно бы обращенная внутрь, к нему самому, сразу ставила меж ним и окружающими непреодолимую стену. Зубы, впрочем, скрывать ему было незачем: они отличались замечательной ровностью и белизной. А вот глаза были ясными, пронзительно-голубого цвета, и пристальный взгляд графа вызывал странное волнение.

Когда Янину представили гостеприимному хозяину, фон Кларен окинул ее своим лазурным взглядом, выразил восторг по поводу ее премьерного выступления, состоявшегося месяц назад (очевидно, другие он не посещал), коснулся тонкими губами ее руки. Не менее любезен он был и с журналистами, и с Пондораи Томашне, как оказалось, всех он знал и теперь осведомился, хорошо ли их устроили, извинился за скудость прислуги и обстановки, ничего больше не добавив по этому поводу, и любезно заверил, что гости могут оставаться в его доме, сколько сочтут необходимым. Янине показалось, однако, что все эти церемонии и вообще присутствие такой оравы чужих на его вилле было графу в тягость. А может быть, ему просто было больно.

За ужином, сопровождаемым в лучших традициях Эштехедя знаменитыми венгерскими винами, вся компания вела себя преувеличенно оживленно — впервые за этот долгий день напряжение и страх отпустили их.

Янина обвела взглядом столовую и снова обратила его к сидящему напротив нее Дьюеру. Доктор Шнайдер рассказывал Фрэнки какой-то удивительный случай из своей многолетней практики, и тот быстрыми штрихами набрасывал что-то в альбоме, наверно, целую историю в картинках. Пондораи Томашне отчитывала сына: в течение всего дня она открывала рот только за тем, чтобы сделать ему замечание. Дьюер увлеченно рассказывал Янине, как ему пришлось подобным же образом убираться из Вены в 1848 году, тоже на невесть чьем, чуть ли не украденном экипаже. Янина, желавшая поскорее забыть о минувшем страхе и отчаянии, делала вид, что слушает его, кивая при каждой паузе. В какой-то момент она случайно бросила взгляд вбок, на сидящего во главе стола фон Кларена и обнаружила, что он тоже смотрит на британца, уморительно копируя ее собственную мимику. Поймав ее взгляд, граф подмигнул, и Янина едва не прыснула со смеху.

Дьюер смешался и скомканно завершил рассказ, недоуменно переводя взгляд с одного на другую.

— У вас… опасная профессия, — заметила Янина.

— Или это свойство натуры, — произнес фон Кларен. — Очевидно, вы из тех, кого так и преследуют опасные приключения.

Дьюер мгновенно вспыхнул, как это часто бывает у рыжих. Янина вспомнила, что британец с самого начала без малейшего энтузиазма отнесся к перспективе остановиться у фон Кларена.

— По крайней мере, мне не приходится искать их самому, — медленно произнес Дьюер.

Доктор как раз сделал перерыв в рассказе, чтобы вытряхнуть трубку, и фраза прозвучала в полной тишине, только Пондораи Томашне неожиданно громко прошипела: «Арпад, выпрями спину!» и резко замолчала, неуверенно оглядывая остальных.

Фон Кларен смерил британца долгим взглядом и спокойно пояснил, никак не прокомментировав последнюю фразу:

— Я хочу сказать, что не рискнул бы составить вам компанию: то революция, то лавина…

Дьюер опасно сощурил желтые глаза. Янина уже хотела вставить что-то примирительное, но ее опередил доктор, уцепившись за погодную аномалию как за надежный, проверенный веками способ увести разговор из штормовых вод в безопасную гавань.

— Однако, на что это похоже, господа? Поистине, таких сюрпризов от здешних гор никак нельзя было ожидать. Восемь лет здесь живу… или жил, — поправился он, внезапно помрачнев. — Поскольку неведомо, осталось ли хоть что-то от моего дома… да и всей практики. Восемь лет, и ни разу такого не наблюдал. Да, конечно, веснами, когда снега начинали таять, река порой разливалась, но сегодня, сдается мне, на Эштехедь свалились все виды несчастий, какие могли произойти здесь за добрую сотню лет…

— Еще грозы не было, — криво ухмыльнувшись, возразил фон Кларен. — А ведь здесь бывают роскошные грозы, говорят, гора Кёдоля имеет две вершины, потому что когда-то ее раскололо молнией…

— А я слышал, что две вершины — это два рога дьявола, который живет под горой, — ответил доктор. — Здесь любят страшноватые легенды.

— Кстати, не души ли ваших предков устроили этот кавардак? — встрепенулся Дьюер. — Может быть, мирные отдыхающие опять нарушили какой-нибудь древний статут? Кто-нибудь притащил в город еще одного петуха или наступил на хвост черной кошке…

— Не думаю, — совершенно серьезным тоном ответил хозяин. — То есть уверен, что нет. Видите ли, именно Кёдолаи тысячу лет назад основали Эштехедь. Конечно, в последнее время он сильно изменился, но как бы то ни было они любят этот город…

За столом снова повисла тишина, никто не знал, что на это сказать. Янина посмотрела на сидящего рядом Фрэнки: стремительными резкими штрихами он набрасывал в альбоме морду дьявола, на макушке которого, как раз меж толстых тупых рогов, возвышался пятибашенный замок.

— Прошу меня извинить, — фон Кларен допил рубиновый бикавер из бокала и поднялся, придержав висящую на перевязи руку. Оказавшись на границе света двух люстр, подвешенных прямо над столом, его болезненно бледное лицо приобрело холодный, мертвенный оттенок.

— Не засиживайтесь долго, — посоветовал он. — Здесь, на окраине города, жизнь идет по своим законам. Эйфейль утан, — его голубые глаза сверкнули. — Здесь принято рано ложиться спать и уступать ночь тем, кто предпочитает сияние луны дневному свету.

Вежливо кивнув, он повернулся и, всё так же придерживая раненую руку, вышел из комнаты.

В столовой снова воцарилась неловкая тишина.

— Эйфейль утан значит после полуночи, — прочистив горло, нарушил всеобщее молчание доктор Шнайдер, достал кисет из кармана и принялся любовно набивать трубку. — Традиции, друзья мои. Старинные традиции. Но в нынешних обстоятельствах я только рекомендовал бы всем присутствующим последовать разумному примеру нашего доброго хозяина. Сегодня у всех нас был долгий день, — он строго посмотрел на Арпада, который как раз запустил в Янину скатанной в шарик салфеткой — замечания матери он, видимо привык воспринимать как ничего не значащий постоянный шум, сродни мушиному жужжанию. Янина не осталась в долгу, подхватила шарик и метко запустила его мальчишке в губы, после чего смиренно выразила желание последовать совету доктора.

Янина в радостном предвкушении выудила из саквояжа несколько пухлых томиков. Щеки ее, однако, порозовели при мысли о том, что бедный Уилберт Дьюер, не говоря уже о несчастном Каштанке, таскал эту неподъемную ношу, искренне веря, что в саквояже находятся жизненно необходимые вещи, тогда как стараниями Хильды в нем оказалась часть ее библиотеки. Нельзя было в то же время не отдать должное чуткости Хильды, правильно рассудившей, что из всех вещей хозяйке дороже. Счастливо улыбнувшись, как ребенок, получивший в подарок игрушку, о которой не смел и мечтать, Янина забралась в постель и при свете ночника открыла иллюстрированный изящными ксилографиями готический роман. Горы успокоились, метель стихла, но с приходом темноты ударил мороз, выбелил до звона сад за окном, и там, прямо за путаным сплетением ветвей, красовалась в ясном черном небе едва начинавшая идти на убыль луна, и в хрупком хрустальном воздухе висел недалекий вой.

Янина поежилась, подтянула одеяло и пролистнула особенно мрачную сцену — она читала книгу уже не в первый раз. Она вздрогнула, когда дверь медленно и бесшумно отворилась и тонкий голос позвал:

— Фройляйн Янина?

— Арпад? — откликнулась Янина, и мальчуган, мгновенно преодолев расстояние от двери до кровати, бухнулся коленями на ковер и схватился руками за край ее одеяла.

— Вы слышали? — спросил он страшным шепотом, уставившись на нее огромными темными глазами.

— Зачем ты пришел? Что мама скажет? — Янина отложила книгу в сторону, справедливо рассудив, что Пондораи Томашне не одобрила бы для своего сына подобное чтение на ночь.

— Мама мне не верит! — пожаловался мальчик. — А там волк! Прямо в саду. Я видел. Слышите, как воет?

— Думаю, это просто собака потеряла хозяина, — возразила Янина. — Представляешь, сколько таких собак осталось сегодня в городе? Одних бросили, у других все погибли, а умные животные сумели спастись.

— Почему же они спаслись, если люди погибли? — тихо спросил мальчик.

— Потому что обладают знанием, заложенным предками, — пожала плечами Янина. — А люди такие знания растеряли. Люди много чего изобрели, но стоит им столкнуться со стихией, и они становятся беспомощней, чем… чем любая крыса. Знаешь, почему нам удалось спастись? Потому что мы ехали туда, куда бежали крысы.

Арпад промолчал, переваривая это философское открытие.

— А теперь беги отсюда, — распорядилась Янина. — А то вдруг собака опять завоет, и твоей маме будет страшно без тебя.

— Моей маме страшно не будет, — проворчал Арпад, и в этот миг снова послышался вой — совсем близко, словно прямо под окном.

— Я говорил вам! — мальчик крепко схватил Янину за руку и сунулся куда-то вниз, видимо намереваясь залезть под кровать и заодно утянуть туда и актрису.

— Не бойся! — Янина высвободила руку, встала с кровати и накинула лежавший рядом на кресле пеньюар. — Сейчас посмотрим.

Подойдя к окну, она раздвинула шторы. Сплошь покрытые корочкой инея деревья и обомшелая стена, поблескивая в серебряном свете, выглядели необычайно хрупкими, страшно было произнести слово, ибо казалось, что этот лунно-морозный рельеф может дрогнуть и разбиться от одного лишь вздоха. Никакого движения, никакого звука не могло нарушить эту хрупкую застывшую сказку, и Янина тоже замерла на миг, словно околдованная, но темное скольжение внизу, уловленное краем глаза, блеск кирпично-бурой шкуры в лунном свете разрушили очарование и заставили ее резко дернуться, ударившись носом о стекло.

— Волк? — жалобным голосом спросил мальчик. — Вы видели?

— Что-то видела, — ответила Янина. — Что-то большое. Но слишком быстро и слишком темно.

Из коридора донесся громкий говор, в приоткрытую дверь неуверенно постучали, и прозвучал сварливый голос Ярнока:

— Фройляйн Линдентон? Простите, вы не видели мальчика?

— Да-да, заходите!

Янина отступила от окна, и в комнату вошли Ярнок и Пондораи Томашне, она сразу же бросилась обнимать сына, словно уже и не надеялась найти его живым.

— Переполох на весь дом, — проворчал Ярнок.

Пондораи Томашне извинилась перед Яниной и увела Арпада, на ходу читая ему нотации. Ярнок собрался уходить.

— Я видела какое-то крупное животное под окном, — сообщила Янина. — Здесь водятся волки?

— Эйфейль утан здесь много кто водится, — Ярнок явно собирался сплюнуть, но вовремя вспомнил, где находится. — Мы сидим у подножия Рогов Дьявола, фройляйн. Jó éjszakát[8].

Глава 2

Ондраш Ярнок вылез из постели и окинул взглядом распотрошенную папку с партитурой нового мюзикла, усеявшей всю комнату мятыми листами, раскиданную на ковре одежду и несколько опустошенных бутылок — искать стаканы было лень, так что пили они из горла… Шампанское тоже? Вероятно, и шампанское. Зато мгновенно воспрянуло восхитительное настроение вчерашнего вечера, азарт, с которым они с Белой пролистали чуть ли не всю работу, предложенную ему никому неизвестным и неведомо откуда взявшимся автором.

Ондраш посмотрел на часы, и его радость несколько поутихла, он торопливо оделся, опустился на колени на ковер и принялся собирать листки, по ходу дела с ужасом обнаружив, что они не пронумерованы. О завтраке точно придется забыть. Но вот чашечка кофе явно бы не помешала…

— Бела, ты не мог бы?.. — Ярнок оглянулся на белокурую макушку — остальное пряталось под узорчатым покрывалом, — но услышал в ответ лишь тихое мычание:

— Свет… убери…

— Да-да, извини, — Ондраш подошел к окну и нажал кнопку на стене.

Плотные жалюзи доползли до подоконника, не оставив ни малейшей возможности дневному свету проникнуть в комнату: Бела был в этом отношении крайне строг, солнечный свет мешал ему спать.

— Я пойду, покажу папку Хоффенбергу, — сообщил Ондраш, встав коленом на край кровати и коснувшись крепкого округлого плеча под покрывалом. Наклонился пониже и шепнул: — И я не я буду, если тебе не достанется роль князя!

— Мгм, — донеслось из-под покрывала. — Непременно. Дай поспать…

Ондраш нежно провел по плечу Белы рукой и тихо вздохнул. Нечасто ему доводилось задержаться у милого друга до рассвета, но он уже знал, что Бела не из тех, кто радостно встречает новый день и говорит окружающим: «С добрым утром». И ведь будет дрыхнуть еще полдня… Правда, надо признать, если работа требовала присутствия в театре с раннего утра, Бела никогда не опаздывал и неизменно бывал свеж и в голосе, независимо от того, где он провел ночь и сколько в эту ночь было выпито.

Ярнок сунул в папку последний листок и поспешил на кухню — одну чашечку кофе он все-таки мог себе позволить, а в процессе можно было уже начать раскладывать листы по порядку.

Едва Ярнок оставил квартиру, молодой артист откинул покрывало и встал с постели. Первым делом он придирчиво осмотрел жалюзи, убедился, что они плотно закрыты, потом направился к двери спальни, но по пути споткнулся о лежавшие на полу брюки, отступил в сторону и чуть не упал, наткнувшись босой пяткой на опрокинутую бутылку токайского.

— Сколько тебя учили не водить знакомых домой! — отчитал юноша самого себя; добравшись до двери, запер ее на тяжелый засов, хотя в квартире больше никого не было, и вероятность того, что кто-то вторгнется среди дня в чужую спальню, была практически равна нулю. Но Бела ничего не оставлял на волю случая.

— После, после… — бормотал он, пробираясь через комнату обратно к кровати, как через минное поле, но маниакальная аккуратность взяла верх над ленью, и юноша, тяжело вздохнув, принялся наводить порядок в комнате, напевая мелодичную тему из ночной пьесы.

Директор театра Ронштеттер подводил не самые утешительные итоги первой половины сезона. Сдвинув брови, он смотрел на экран компьютера и время от времени тяжко вздыхал. Конечно, серией предрождественских концертов удалось поправить дела, однако на долгоиграющем спектакле заполнен был только партер, балконы пустовали, и в результате баланс чуть ли не отрицательный, тогда как в других театрах столицы дела идут совсем не плохо. Но это уже Хоффенберга не касалось, ему требовалось немедленно найти способ исправить финансовое положение Ронштеттера, пока наверху не решили вовсе закрыть театр как неприбыльный. Это, конечно, была преувеличенно пессимистическая перспектива, но Хоффенберг находил, что полезно подстегивать себя, побуждая к решительным действиям.

В кабинет, хлопнув дверью, вошел Ярнок и тут же опрокинул стоявший на дороге стул.

— Явился, наконец, — мрачно заметил Хоффенберг. — И разрушаешь мой кабинет.

— А кто ставит стулья прямо на пути? — пожаловался Ярнок, печально глядя на листки бумаги, снова покинувшие родную папку и разлетевшиеся по всему кабинету, как бестолковые птенцы из гнезда. — Ведь половину уже разложил по порядку!

— Нормальные люди не влетают сюда, как на пожар, и смотрят под ноги, — заметил Хоффенберг. — Ну и что у тебя такого срочного, что ты непременно хотел видеть меня с утра пораньше? — он свернул окно в компьютере и уставился на друга и менеджера своего театра без особого энтузиазма.

— Я вот ночь не спал, думал, как тебя спасти, — заявил Ярнок. — Трудился до рассвета, изучая пьесу, которую мне предложили, с самого утра спешу сюда… даже не позавтракав. — Он полез под стол Хоффенберга за улетевшим далеко листком. — Мы с Белой всю ночь…

— А я думал, это что-то серьезное, — хмыкнул Хоффенберг. — А тут «мы с Белой». И ты еще отнимаешь у меня время…

— Чем это ты был так занят? — поинтересовался Ярнок, вылезая из-под стола.

— Прикидывал, какими словами обратиться к правообладателям, чтобы выпросить у них право на новую постановку «Бала вампиров».

— Все правообладатели еще спят, — заверил его Ярнок. — У нас есть время.

— Что это?! — Хоффенберг с отвращением окинул взглядом пачку мятых листов, на верхнем из которых красовалась надпись с пропущенной буквой: «Сена третья», и сурово воззрился на Ярнока.

— Совсем новая пьеса, — сказал Ярнок, преданно глядя ему в глаза.

Хоффенбергу пришло в голову: будь у Ярнока хвост, он им завилял бы.

— Кто? — прищурился Хоффенберг.

Ярнок пожал плечами.

— Его зовут Альбрехт Линдентон.

— Как-как?

— Да… но знаешь… Он производит впечатление… Сильное, я бы сказал.

— Тут что-то про носферату… Ты мне предлагаешь новый «Бал вампиров»?

— Не совсем. Но, согласись, готика популярна. И ты сам собирался звонить правообладателям.

— Это еще ничего не значит.

— Бела Фехер от сюжета в восторге…

— Бела Фехер! — закатил глаза Хоффенберг. — Ты думаешь, я буду прислушиваться к мнению смазливого юнца, который искренне считает себя вампиром и изображает такового где надо и не надо?

— Между прочим, наверху, — Ярнок возвел очи горе, — Белу ценят. И когда в прошлом году он играл Герберта в «Бале Вампиров», то срывал овации. И когда был заменой Смерти в «Элизабет»[9]… Я не говорю о том, что сейчас мы имеем заполненный партер, главным образом, благодаря ему…

— А партитуру вы изучали всю ночь вдвоем. В его квартире, — произнес Хоффенберг.

Ярнок вспыхнул.

— Причем тут это? Ты признай, пьеса довольно оригинальна…

Хоффенберг переложил несколько листов.

— Да тут сам черт не разберется…

— Они просто немного не по порядку…

— Кё-даль? — вопросительно уставился на него Хоффенберг. — Эсте-хеги?

— Это реальные места, они имеют немецкие названия. Вот, смотри…

— Штайнеслид! — ужаснулся Хоффенберг. — Абендберг! Что это за названия? Их случаем не Людвиг Баварский выдумал?

— Их придумали гораздо раньше, — обиделся Ярнок. — Примерно на тысячу лет.

— Абендберг… Постой, мне это о чем-то напоминает… Эштехедь… Это часом не та глухая деревня, из которой ты родом?

Ярнок выдернул папку у него из рук и с полным скорбного достоинства видом принялся перекладывать листы по порядку.

— Эштехедь, к твоему сведению, не глухая деревня, а старинный город с уникальными образцами архитектуры. Да, это город небольшой, и он так и не восстановил прежнего блеска после лавины в 1860-е годы, но там, между прочим, один из красивейших видов в стране… И легенды…

— И замок с вампирами, — кивнул Хоффенберг.

— Нет там никакого замка, — Ярнок захлопнул папку. — Одни руины, и к тем невозможно подобраться.

— Ну ясно, — Хоффенберг откинулся в кресле и закурил. — Какой-то твой родственник из этой же дыры написал рекламный проспект в форме мюзикла, чтобы привлечь к ней внимание, воспользовавшись тем, что в наше время все тащатся от готики, и тем, что голосистый мальчишка, с которым ты спишь, нравится бабам и строит из себя вампира. Стакнулись вашей мадьярской компашкой…

Ярнок вскочил и вперился в директора театра возмущенным взглядом, прижимая партитуру к груди.

— Мы с Белой работали в поте лица до утра, но это тебя ни в коей мере не касается, и если я ценю его талант и вообще… он мне нравится, наша национальность тут совершенно ни при чем. А автора этого я впервые в жизни увидел, когда познакомился с ним в театральном буфете, и… Да, мне было бы приятно, если бы название моего родного города прозвучало со сцены, но, поверь, я не предлагал бы тебе плохую работу только ради этого. Впрочем, как знаешь, есть и другие театры…

— Ладно-ладно-ладно! — Хоффенберг сунул сигарету в пепельницу и поднял руки. — Я подумаю. Все равно интендантство твою пьесу наверняка завернет. Только уж, будь любезен, разложи листы по порядку!

Бела Фехер захлопнул дверцу автомобиля, прищурился, бросив беглый взгляд на ясное морозное небо сквозь темные стекла очков, надвинул на глаза широкополую федору[10] и приподнял воротник пальто. Длинные светлые волосы струились по плечам, переливаясь и играя бликами на зимнем солнце. Бела направился к служебному входу в театр своей грациозной танцующей походкой.

— Бела, дорогой, с прошлого года тебя не видела! — залилась смехом гримерша, столкнувшись с ним в коридоре.

— С новым годом, Дженни! — получив дежурный поцелуй в щечку, актер наклонился и легко коснулся губами ее шеи.

Дженни снова рассмеялась: к шуточкам Белы она уже давно привыкла.

Только в гримерной, где не было окон, за наглухо закрытой дверью, актер снял шляпу, очки и перчатки, скинул на стул элегантное пальто, бросил случайный взгляд в подсвеченное круглыми лампами зеркало и отвернулся, хотя было бы чем полюбоваться: на четко вылепленных щеках цвел свежий — только что с мороза — румянец, весело блестели удивительного темно-фиолетового цвета глаза, обрамленные длиннющими естественно черными ресницами (никто в театре не верил, что вне сцены Бела не подкрашивает глаза), темные брови создавали интересный контраст блестящим светлым волосам.

Дверь приоткрылась без стука, и Дженни, лукаво улыбаясь, заглянула в гримерную.

— Мне кажется, я в прошлый раз забыла у тебя набор кистей.

— Уверен, что нет, — ухмыльнулся Бела, повернувшись спиной к зеркалу и прислоняясь к гримерному столику. — Иди сюда.

Он обхватил девушку за талию и притянул к себе. Дженни вздрогнула, почувствовав на своих губах прикосновение его губ — сухих и холодных.

— Что, на улице мороз? Ледяной совсем…

— Это легко поправимо, — пробормотал Бела, скользнув жадным ртом ниже, по подбородку девушки и шее. Дженни тихо рассмеялась.

Дверь распахнулась, в гримерную сунулся Ярнок и остановился на пороге.

Дженни инстинктивно отпрянула от артиста, тихо прошелестела: «Не буду мешать» и с хихиканьем убежала — Ярнок посторонился, пропуская ее.

— Это был чисто профессиональный осмотр, — пожал плечами Бела. — Она обнаружила трещину у меня на коже.

— Врешь в глаза, — вздохнул Ярнок. — Какие у тебя трещины…

Бела пожал плечами и снова повернулся к зеркалу.

— Хочешь правды? Можно правду. Тем более что мы это уже обсуждали. У тебя нет никаких прав на меня. Ни у кого из людей нет на меня никаких прав.

Ярнок помолчал, опустив глаза.

— То, что было ночью…

— Работа, — напомнил Бела. — На девяносто процентов работа, разве не так?

— Тогда о работе, — Ярнок тряхнул головой, в очередной раз решив отложить серьезный разговор на неопределенное будущее. — Идем со мной. Сможешь спеть что-нибудь из этой пьесы Хоффенбергу? Мне он не верит.

— Прямо сейчас? — удивился Бела.

— Почему бы нет? В репетициях перерыв, а он как раз в репетиционном зале и готов слушать. Ты ведь вспомнишь какой-нибудь номер?

— Разумеется. Идем.

— Я, так сказать, по определению не способен на моногамию, понимаешь? — объяснял Бела, идя по коридору рядом с Ярноком.

Несколько человек, уступая им дорогу в узком проходе, переглянулись с улыбкой: подобные рассуждения от него слышали не раз.

— Подумай сам. Если я буду пить только твою кровь, у тебя ее скоро не останется!

— Да, я помню, — слабо улыбнулся Ярнок. — Ты хочешь сказать, что вчера ночью…

— Ну а ты как думал, чем мы занимались?

— Полагаю, я бы заметил, — усмехнулся Ярнок и толкнул дверь репетиционного зала.

Хоффенберг и пианист стояли у рояля и изучали партитуру. Оба оглянулись на стук открывшейся двери, и при виде Белы Хоффенберг невольно скривился. Он всегда недолюбливал таких вот эффектных выскочек без должного образования. Чрезмерную же эксцентричность, по его мнению, могло оправдать лишь наличие таланта в равных пропорциях, однако директор театра не был уверен, что у этого парня действительно такие уж выдающиеся способности.

— Добрый день! — лучезарно улыбнулся Бела, пианист пожал ему руку, а Хоффенберг сумрачно бросил:

— Что за мода пошла по полдня дрыхнуть! Ты бы еще по окончании репетиций явился. Начинайте же.

— Мое присутствие с утра не требовалось, — мягко напомнил Бела, мгновенно выудил из пачки разрозненных листков нужный и протянул пианисту: — Вот это, пожалуйста.

Несколько танцоров, обсуждавших что-то в стороне, с любопытством уставились на Белу, предвидя нечто интересное.

Хрустальный тенор мгновенно заполнил всякое видавший репетиционный зал, и в просторных стенах его зазвучала стилизация под старинную венгерскую песню. Трудно было ожидать от самоуверенного мальчишки, которому многие прочили звездную карьеру на один сезон, той нежности и любви, что вплетались в тонкую ткань музыки.

— И откуда это в нем? Зараза, — проворчал Хоффенберг и посмотрел на сидящего рядом Ярнока. Тот глядел на Белу влюбленными повлажневшими глазами и, очевидно, пребывал уже не в старом зале, за десятки лет впитавшем в свою особую атмосферу пот сотен молодых тел и отзвуки тысяч споров и ссор, а где-то там, в северных отрогах Карпат, в деревнях с непроизносимыми названиями, где до сих пор можно наткнуться на поглощенные землей обломки турецких сабель и записанные на каких-нибудь звериных шкурках грамоты с архаичными законами забытых правителей…

Меланхолическая мелодия плавно ускорилась и сменилась четким ритмом чардаша. Прекрасный тенор смолк, Бела тряхнул белокурой головой, хлопнул в ладоши и закружился, взмахивая длинными руками, притоптывая высокими каблуками танцевальных испанских полусапожек, которые всегда носил на репетициях. Застыв на мгновение, он поманил к себе одну из танцовщиц, та вспыхнула, вскочила со скамьи и, подбежав к артисту, легко включилась в танец, следуя умелым, уверенным движениям его гибкого, сильного тела. Остальные уже увлеченно отбивали ладонями ритм, обмениваясь восторженными взглядами. В приоткрытую дверь заходило украдкой всё больше народа и замирало у входа в тихом очаровании.

С последним тактом девушка упала Беле в объятья, и оба застыли изящной композицией, тяжело дыша, раскрасневшиеся и взъерошенные.

— Конец первого акта, — хрипло объявил Бела и сильно выдохнул.

Танцовщица машинально протянула руку — убрать с его лба прилипшую прядь, но молодой артист легко увернулся и сам быстро поправил прическу.

В зале долго еще не стихали аплодисменты. Хоффенберг тоже пару раз хлопнул в ладоши, качая головой.

— И что это было? — кислым тоном поинтересовался он. — Вы и хореографией успели за ночь заняться, или это танцуют испокон веков в вашем… как его? Абендберге?

— Не знаю, я там не был, — улыбнулся Бела, отирая лицо платком, обшитым крупным кружевом (Хоффенберга передернуло). — Просто наитие. Чардаш. — Он пожал плечами и снова улыбнулся.

— Вот видишь, — Ярнок дернул Хоффенберга за рукав. — Я тебе говорил, что это может быть хорошее шоу.

— Черт его знает, — вздохнул Хоффенберг. — Но вы меня уговорили. Напишу начальству…

Глава 3

Утро было сказочно тихим после вчерашнего кошмара. Тонкий слой незапятнанного свежего снега прикрывал всю неприглядность разрушений, смерти и страха, и казалось, что побелевший зимний город готов пробудиться от спокойного уютного сна. Если бы еще с юга, с нижних уровней, не доносились звуки выстрелов… Похоже, среди развалин орудовали хорошо вооруженные мародеры.

Янина играла с Арпадом — прыгала по ступенькам перед главным входом виллы, стремясь потревожить девственный снежный покров на крыльце как можно меньше и оставить аккуратные четкие следы. Услышав из-за угла дома голос фон Кларена, отдающего какие-то распоряжения, Янина поручила Хильде заменить ее в игре и поспешила в сад. Ступени жалобно загудели от первого же Хильдиного прыжка, и Янина прыснула от смеха на ходу — кажется, она нашла не самое удачное применение для любимой горничной.

Фон Кларен задумчиво трогал кончиком трости покрытый снегом бугорок, бледные его щеки слегка румянились от слабого морозца, стрелки седины в вороных волосах казались налетом инея, рассеребрившего весь сад.

— Доброе утро, ваше сиятельство, — весело поздоровалась она. — Как ваша рука?

— Сносно. Доброе утро, фройляйн Янина, — уголки его губ дрогнули, и граф покосился в сторону входа. — Нас обстреливают?

— Боюсь, это моя горничная развлекает мальчика, — хихикнула Янина. — Возможно, лестницу придется восстанавливать… Я могу сказать ей, чтобы прекратила.

— Не беспокойтесь. Как-нибудь мое крыльцо вашу Брунхильду выдержит.

— А где все? Дома я видела только доктора и фрау Пондораи.

— Копают, — граф мотнул головой в глубину заснеженного сада. — Слава Богу, земля еще не промерзла…

— Копают? — переспросила Янина.

— Могилу, — ответил граф. — А что прикажете делать с трупом, так и хранить в доме? Боюсь, в этом хаосе нам вряд ли удалось бы устроить приличные похороны. Лайош — мой лакей — возится там с рассвета, двое британцев любезно согласились помочь. Ярнок уехал в город посмотреть, что там творится, и раздобыть священника, если хоть один остался…

Янина кивнула, приняв соответствующее скорбное выражение, хотя ей вовсе не хотелось думать ни о смерти, ни о похоронах — тем более совершенно незнакомого человека. Слишком много смерти было вчера, слишком близко.

— Посмотрите-ка сюда, фройляйн Янина, — граф снова ткнул кончиком трости в снег. — Вы когда-нибудь видели что-либо подобное?

Янина опустила глаза и вздрогнула, увидев в снегу исполинский отпечаток собачьей лапы.

— Кажется, я видела этого зверя ночью под окнами, — сообщила она. — Здесь водятся волки?

— В этих горах кто только не водится, — сумрачно заметил фон Кларен. — Но вот так являться в мой сад, это, скажу я вам, наглость.

— Бедное неграмотное животное не знало, что это сад графа фон Кларена, — улыбнулась Янина, наклонилась над следом и вложила в него руку в перчатке. След был существенно крупнее ее ладони.

— Утром стало теплее, наверно, он оплыл и оттого увеличился? — предположила она.

— Слишком мало времени прошло и потеплело не настолько, — мотнул головой граф. — Волков такого размера вы не найдете нигде в Европе. В замковом цвингере есть более крупные экземпляры, но даже среди них… — он критически посмотрел на ее ладонь, которую она как раз отряхивала от снега, — таких, пожалуй, нет. Кроме того, отпечаток уже обычной волчьей лапы. Вывод прост: это не волк или не совсем волк. — Граф посмотрел на приближающихся из глубины сада англичан и лакея с лопатами наперевес и закончил: — Подобные твари никогда до сих пор не забирались в город. Хотя вчерашний день никак нельзя считать показательным… Чертов сель всякое мог стронуть с места.

Дьюер присвистнул, увидев след, а Фрэнки тотчас же вытащил альбом из своей ташки и принялся зарисовывать его.

— Вы так хорошо разбираетесь в волках, вы, наверно, любите охоту? — поинтересовалась Янина.

Дьюер, как раз нашедший в стороне другие подобные следы, насторожился: никогда не знаешь, где подвернется хороший материал для статьи.

— Нет, я же упоминал, в замке есть зверинец. Я в детстве играл с волками. Полуручными, конечно.

— Лошадь. Видимо, Ярнок возвращается, — прервал его Дьюер, демонстрируя на редкость чуткий слух — ценное качество для репортера. — Очевидно, он один.

И британец не ошибся: минуту спустя в сад влетел Ярнок на своем верном Каштанке, спешился на ходу и сразу устремился к фон Кларену, раздувая ноздри и чуть ли не исходя пеной, словно это он сам только что одолел крутой подъем на верхний синт под седлом.

— Священника не нашел, — отдуваясь, доложил он. — Наверно, все погибли или бежали из города. И меня едва не прикончили солдаты. В городе творится что-то ужасное. Телеграф разрушен, железнодорожная станция тоже, река разлилась и, как обычно, превратила долину в сплошную топь, и, если я правильно понял разговоры — подслушал болтовню пруссаков, в устье долины хлынула встречная лавина, его благополучно засыпало, так что мы опять полностью отрезаны от мира, как в добрые старые времена… Остается надеяться, что последний паровоз, на котором бежали горожане, успел проскочить до обвала. Но в любом случае прорва народу должна была погибнуть и под обвалом, и в топях.

— Постой, какие пруссаки? — не понял граф. — Ты заговариваешься?

— Та компания, что проводила учения под Эштехедем. Они оказались в стороне от лавины, как и мы. Когда сель прошел, они ворвались в город. И делайте со мной что хотите, это не австрийцы! Уж прусское лаянье я от австрийского как-нибудь отличу.

— Что им тут делать? — подошел поближе Дьюер. — Война пока еще не объявлена.

— Не знаю, — развел руками Ярнок. — Что-то, видимо, им было нужно в Эштехеде. Или кто-то. А теперь получилось, что в их руках оказался полуразрушенный город, масса брошенного добра и единицы оставшихся в живых жителей. Солдаты ошалели от такой богатой добычи и режут всех, кто им попадется живым — в случае чего, любую смерть можно будет отнести на счет селя. Похоже, им разрешили грабить город на правах военного захвата. И не оставлять свидетелей. Они всё равно успеют перевалить через горы и убраться из долины, прежде чем завал разберут и связь с миром будет восстановлена. Рано или поздно солдаты придут и сюда.

 — Всего одна компания — возможно, им была поручена какая-то секретная операция, мало ли кто мог находиться среди отдыхающих в городе, — сдвинул брови граф. — Ввиду несомненно скорой войны… А лавина спутала их планы. Или, наоборот, помогла, смотря, в чем была их цель. Если явятся сюда, можем предъявить им труп австрийского офицера. Как знак лояльности, — он криво усмехнулся.

— Вот именно, — проворчал Дьюер, — он нас защищать должен был, а не стреляться!

— От прусской компании он бы нас всё равно не защитил, — граф пожал плечами и тут же скривился и зажал раненую руку, пережидая приступ боли.

Полный драматизма рассказ Ярнока явно не произвел на него сильного впечатления.

Янина растерянно переводила взгляд с Ярнока на графа и британцев и обратно.

— Тут и грабить-то нечего, — равнодушно заметил фон Кларен.

— Вы попробуйте им это объяснить! — посоветовал Ярнок и добавил хмуро: — Уходить отсюда надо.

— Но куда? — спросил Дьюер. — Выше в горы? Разве что… — и все, как по команде, задрали головы вверх, в северном направлении, где за кружевной дымкой пронизанных солнцем облаков скрывалась двуглавая вершина и смутно проглядывала в морозной дали темная игла самой высокой замковой башни, если только эта полоска не была оптической иллюзией, шуткой солнечного света.

— Об этом не может быть и речи, — отрезал фон Кларен. — И вообще, что за паника? Мы находимся на самом верхнем уровне, пока пруссаки сюда вскарабкаются, они уже растеряют весь свой боевой пыл и набьют карманы до отказа. А нам еще предстоят похороны. Нет священника — значит, его заменят работники литературного труда, — граф обратил тяжелый взгляд на журналистов, и те только послушно кивнули.

Ярнок проворчал что-то по-венгерски, но граф вздернул черную бровь, и тот замолчал.

Ясное утро сменилось хмурым пасмурным днем. С любопытством исследуя незнакомую территорию и ища местечко посветлее и поуютнее, чтобы устроиться с книгой, Янина поднялась в башенку, выстроенную в южной части дома. Слегка запыхавшись от подъема по крутой лестнице, она оказалась в обзорной комнатке, всю меблировку которой составляли втиснутое в угол старое кресло-качалка да выставленная в окно подзорная труба. Хозяин дома как раз осматривал окрестности и, услышав шаги Янины, обернулся.

— Что происходит в городе? — веселым тоном поинтересовалась Янина.

— Похоже, наш славный Ярнок был прав. Ничего хорошего, — ответил граф.

— Можно посмотреть?

— Право, не стоит. К чему вам огорчаться? Я по-прежнему уверен, что никакая опасность нам не грозит, во всяком случае, не больше, чем на зимних горных тропах, но… Обидно. Красивый был город, — он тяжело вздохнул и, прислонившись к стене, смерил Янину изучающим взглядом. — Вы присаживайтесь. Это старое кресло, но надежное и уютное.

Мило улыбнувшись, Янина последовала его совету.

— Что вы читаете? — поинтересовался граф.

Янина показала ему титульный лист тома, переплетенного в черную кожу.

— Это явно не из моей библиотеки, — усмехнулся фон Кларен. — Вы… не хотите же вы сказать, что вчера, спасая свою жизнь, захватили из дома…

— Вещи собирала Хильда, но вы правы: она руководствовалась моим вкусом.

— И сколько же?

— Штук пятнадцать, я полагаю…

— И всё это?..

— В основном, готические романы, — призналась Янина.

— Ваша горничная руководствовалась вашим вкусом? — граф фон Кларен рассмеялся.

Смех у него был веселым и искренним и производил куда более приятное впечатление, чем улыбка.

— Вы очень незаурядны, фройляйн Янина.

Янина обезоруживающе улыбнулась и скромно опустила глаза.

— Вы замужем?

— Еще вчера у меня был… мужчина, — Янина прямо взглянула в голубые глаза графа. — Теперь я одна.

— Вы потеряли его? Простите. Я не хотел причинить вам боль, — фон Кларен отвел взгляд.

— Не стоит. Он не погиб в лавине, просто решил, что скорее спасет свою драгоценную жизнь без такой обузы, как я. Наверно, это и к лучшему. Уверена, он-то успел покинуть долину, прежде чем ее устье завалило.

— Я рад, что вы так считаете, — произнес граф.

— А вы… вы, наверно, даже не знаете, успела ли выбраться ваша… — Янина опустила глаза на темную обложку у себя на коленях.

— Моя — кто? — удивился фон Кларен. — Насколько мне известно, у меня никого нет. Сами видите — так безопаснее всего. Всегда больше шансов спастись. — Он достал из кармана сигару и спички.

Янина встала и помогла ему зажечь сигару, не тревожа раненую руку.

— Если бы не Хильда, меня бы уже не было в живых, — раздумчиво произнесла она. — И если бы на меня не налетела коляска доктора, и если бы не этот славный журналист… А вы, значит… Вам она была совсем безразлична? Та женщина, из-за которой вы…

— Это было больше дело принципа, — ровным равнодушным тоном ответил фон Кларен, убирая спички в карман.

— Зачем же вы убили его? — тихо спросила Янина. — Разве в этом была необходимость?

— Позвольте заметить, он бы убил меня, если бы стрелял получше! — напомнил фон Кларен. — Он явно рассчитывал попасть в сердце.

— А для него это тоже было дело принципа, или все-таки та женщина?.. — Янина снова опустилась в кресло, качнулась, заставив его протестующе заскрипеть.

— Откуда я знаю? — губы графа снова изогнулись в неприятной кривой улыбке. — Я даже не знаю, как ее зовут. Просто этот нахал разозлил меня.

— И, однако, вы распорядились похоронить его в вашей земле.

— А что мне оставалось? Выкинуть его на улицу? — искренне удивился фон Кларен. — Знаете ли, фройляйн, мертвых я стараюсь не задевать. Хотя бы потому что, в отличие от живых, они не могут ответить. Как правило.

— Любопытная мысль, — улыбнулась Янина, подумала немного, поглаживая обложку книги, и добавила: — Просто все дуэли, о которых я когда-либо слышала… Собственно, один раз я даже сама послужила причиной дуэли… — Она подняла глаза на фон Кларена с виноватой улыбкой.

— Только один? — вежливо удивился тот. — Не маловато ли для блестящей актрисы?

— Не надо, — попросила Янина. — Мне кажется, в наших обстоятельствах не время и не место для пустой лести. Если вы видели меня на сцене, вы прекрасно знаете, что актриса из меня более чем посредственная. Вот и та история была исключительно глупой. И закончилась глупо — простреленной шляпой одного из секундантов, сердечным приступом у пролетавшего мимо дрозда, всеобщей пьянкой и заверениями в вечной дружбе. — Она вздохнула. — Какая причина, такой и результат.

— Вы излишне строги к себе.

— Право, не стоит. Я просто знаю себе цену. Признайте же, что я права.

Фон Кларен помолчал, испытующе глядя на нее, потом тяжело вздохнул:

— Не могу сказать, что мне скучно или неприятно было смотреть на вас, но большого таланта я у вас не разглядел.

Янина кивнула и рассмеялась. Фон Кларен смотрел на нее, склонив голову набок и прищурившись, словно бы изучая ее.

— Зато, кажется, мне впервые за несколько лет встретился собеседник, с которым так легко разговаривать, — признался он.

— Это потому что мы махнули рукой на условности и ведем себя непростительно легкомысленно. Сразу после похорон, находясь, возможно, в смертельной опасности… — Янина подавила приступ кашля.

— Вот такие моменты — наилучший повод наслаждаться жизнью. И смехом тоже, — фон Кларен подошел к Янине, наклонился и предложил здоровую руку. — Идемте-ка вниз. Почитаете свою книгу в гостиной. Здесь слишком холодно.

— Благодарю вас, — Янина встала с кресла и изящно опустила ладонь на его предплечье, разумеется, не собираясь на него опираться: при всей своей веселости граф, уйдя с мороза, снова стал болезненно бледен, и еще неизвестно было, кому кого придется поддерживать на крутой лестнице.

— А где у вас портреты предков? — поинтересовалась Янина.

— Кого? — чуть не споткнулся граф на первой же ступеньке.

— Предков. Мне казалось, в любом старинном доме должна быть галерея портретов. Или портреты ваших предков висят в замке?

— Да, они в замке, — лаконично ответил граф.

— Жаль, было бы интересно посмотреть. Мне никогда не приходилось бывать на таких экскурсиях, но всегда казалось, что это страшно любопытно: нескончаемая галерея, и хозяин с любовью рассказывает о каждом предке какую-нибудь леденящую кровь историю, и все эти поколения как будто смотрят на тебя…

— Поверьте, фройляйн Янина, я сделал всё возможное, чтобы забыть все эти ужасы, которыми меня пичкали с детства. Начать с того, что все мои драгоценные предки носили прозвище Вереш, прочно прилепившееся к нашему имени, это можно перевести с венгерского языка как Кровавый. И возникло оно не на пустом месте. И, кстати, вы спрашивали о той дуэли — может статься, дело именно в этом. В моей проклятой крови, — Янина почувствовала, как напряглись мускулы на руке графа под ее ладонью, и внезапно ей захотелось оттолкнуть его и убежать… куда-нибудь в безопасное место, хотя бы к бесхитростному журналисту, в чьей компании ей не будет казаться, что она шагает не по крутой узкой лестнице, а по тонкому льду над черным омутом.

— Простите, я, кажется, напугал вас, — вздохнул граф. — Вот видите, что бывает, стоит только подняться здесь ближе к горам. Наши горы видели многое, милая Янина, и особенность их в том, что они до сих пор бережно хранят эту память. А я, как и наш решительный Ярнок, как и любой житель Эштехедя, — часть этого мира и этой памяти.

— Фройляйн Янина! — Они как раз спустились на лестничную площадку, когда навстречу им выбежал Арпад и резко остановился, испуганно глядя на фон Кларена, — Дьюер ур обещал показать фокус…

— Вот видите, вас уже потеряли, — слегка поклонился граф. — Держитесь созданий света, милая Янина, им скучно без вашего общества.

— Вы хорошо себя чувствуете? — озабоченно спросила Янина.

— Да, насколько это возможно, не беспокойтесь обо мне. Пойду отдохну до ужина, — он снова поклонился, развернулся и ушел по коридору.

— Идемте же, нас ждут! — Арпад потянул ее за рукав.

За ужином в столовой царило тягостное молчание. Все попытки начать светскую беседу или отпустить шутку хотя бы в духе черного юмора нарушали частые сполохи огня, издалека заглядывавшие в окна, да гарь, с теплым воздухом поднимавшаяся снизу: едва стемнело, в городе вспыхнуло сразу несколько пожаров, и теперь черно-рыжее зарево, смотревшее с юга, казалось сплошной огненной пропастью, готовой поглотить их ненадежное убежище на груди равнодушной горы.

По общему требованию гостей граф скрепя сердце послал прислуживавшего за столом Лайоша за Ярноком.

Учтиво поклонившись, кучер встал у дверей, изображая собой воплощенную решимость. После раздумчивой паузы к нему обратился доктор Шнайдер.

— Его сиятельство жалуется — и, полагаю, не без оснований, что ты весь день запугиваешь прислугу…

Ярнок горделиво вздернул острый подбородок.

— Я бы уже ушел в горы, да не могу бросить вас здесь, орвош ур, — заявил он. — И если хотите знать мое мнение…

— Вот именно, хотим, — ответил доктор. — Только хватит повторять, что надо уходить. У тебя есть конкретные предложения, я правильно понимаю?

— Но уходить действительно надо и как можно скорее, — развел руками Ярнок. — Если бы вы видели то, что видел я днем, вы бы не раздумывали. А куда… В Кёдоле, в горах есть несколько деревень, но тайных троп горцев мы не знаем и сейчас после лавины точно не найдем. Значит, остается… замок… — внезапно потеряв всю свою уверенность, он исподлобья посмотрел на фон Кларена и неуклюже поклонился.

— Кто бы сомневался, — проворчал фон Кларен и добавил громче: — Замок уже несколько лет пустует и малопригоден для жизни.

— Однако это, по крайней мере, крыша над головой, — повернулся к нему доктор. — Признаться, в нынешних обстоятельствах перспектива встречи с соотечественниками меня не радует, а в замке мы будем в большей безопасности и от них, и от новой лавины, буде такое случится…

— В безопасности, — сухо рассмеялся фон Кларен и покачал головой, — ах, герр доктор… — он перевел взгляд на Ярнока. — А ты ведь знаешь…

— Знаю, — кивнул тот. — Но я вам вот что скажу, мейльтушагош груф[11]. Если выбирать между памятью прошлых времен, пусть даже и кровавой, и озверевшей солдатней, то в замке мы действительно будем в большей безопасности. А если немчура… простите, орвош ур… а если солдаты вздумают и туда вскарабкаться, то по пути сто раз охолонут и отступятся.

— Мы тоже, — пробормотал фон Кларен.

— У вас там привидения водятся, что ли? — улыбнулся доктор, набивая трубку.

— Если бы только они… О привидениях, — фыркнул фон Кларен, — не стоит даже упоминать.

— У нас на родине, — высказался Дьюер, — старый дом да без привидений, это даже неприлично, верно, Фрэнки? Я бы не отказался от возможности обрести новый — континентальный — опыт по этой части.

— Давайте поедем в замок! — тонким голосом высказался Арпад, и мать тут же одернула его.

Янина вздрогнула от отдаленного пушечного выстрела (очевидно, потенциальный неприятель добрался до местного арсенала, служившего исключительно для праздничных фейерверков) и умоляюще посмотрела на фон Кларена.

— Вижу, я в меньшинстве, — вздохнул тот, посмотрел на Ярнока и поинтересовался: — А как мы туда попадем, ты подумал?

— Шош ут, — пожал плечами тот. — Как же еще? О другом пути, я полагаю, нечего и думать…

— Нечего и думать, — отрезал фон Кларен. — И ты так легко говоришь — Шош ут? Встали и пошли?

— Если мост не обрушился…

— Если мост не обрушился! Мы этого не знаем, может быть, он давно уже обрушился от ветхости, я там не был уже несколько лет!

— Не такой уж он и ветхий, — махнул рукой Ярнок. — В прошлом году вроде стоял… И в конце концов… Это ваши горы, мейльтушагош груф, они вас не подведут.

— Замечательная точка зрения, — снова покачал головой фон Кларен. — Хорошо. — Он обвел взглядом сидящих за столом. — Итак, нас одиннадцать человек. Нужно собрать какие-то вещи, если мы не хотим переселиться в глухое средневековье… Лайош?

Лакей, не знавший немецкого языка, но по отрывочным словам и общей мизансцене догадавшийся о содержании разговора, что-то быстро затараторил по-венгерски. Фон Кларен мрачно кивнул.

— Как очень своевременно напомнил Лайош, моя карета Шош утом не пройдет, она слишком велика и тяжела.

— У нас есть докторская двуколка, — нашелся Дьюер. — Вчера она уже доказала свою надежность. Можно сложить в нее вещи и поместить дам и мальчика. Ярнок со своим Каштанком их и повезут. Остальные…

Ярнок тяжело вздохнул, но промолчал.

— Всё, что у меня есть, — мой парадный выезд, четверка, — сказал фон Кларен. — Остальным придется идти пешком или меняться. В любом случае часть пути лошадей придется вести в поводу и повозку где-то разгружать и перетаскивать через какие-нибудь проломы. У нас, — он снова обвел присутствующих взглядом, словно прикидывая их выносливость, — у нас только четверо сильных мужчин, доктор немолод, а я, увы, не в лучшей форме…

— Вам-то следовало бы ехать в экипаже, — заметил доктор.

— Это исключено, — отрезал фон Кларен.

— Я — верхом! — встрял Арпад, и Дьюер подмигнул ему.

— Хильду можно приписать к мужчинам, — объявила Янина. — Насколько это касается хождения пешком. Она невероятно сильна и вынослива, а родом с альпийского альма, так что к горам привычна. Я же претендую на место в седле, думаю, коляска нужнее другим.

— Так и решим, — подытожил граф. — Собирайтесь и постарайтесь выспаться, если сумеете. Выступаем на рассвете.

— А… может быть, прямо сейчас? — предложил Дьюер. — С фонарями? Уж очень эти взрывы действуют на нервы, по правде говоря.

Но тут даже Ярнок помотал головой.

— Эйфель утан. Идти в горы после полуночи — самоубийство.

— На Шош уте нам фонари несильно помогут, — согласился фон Кларен. — Вы просто не представляете себе, что там за крутизна. Вам кажется, замок недалеко? Выйдем на рассвете, хорошо, если до темноты доберемся.

Хильда что-то бормотала по-баварски — Янина не пыталась вникать в неудобопонятные обороты речи горничной, когда та беседовала сама с собой, — запихивая в многострадальный саквояж очередную книгу.

— Оставь это, — приказала Янина, встала с кресла и нервно прошлась по комнате. — Говорю тебе — оставь. Лишний груз. Подумай о бедном Каштанке. Чего доброго, тебе самой придется тащить саквояж в гору.

— Ничего страшного, мадам, потащу. А что ж, мы бросим ваши любимые книжки здесь?

— Потом вернемся и заберем, — отрезала Янина. — Кому они нужны?

— Можем и не вернуться, — спокойно заметила Хильда. — Сожгут тут дом, и пропали ваши книжки.

— Новые куплю, — Янина сделала еще один круг по комнате, снова села, но тут же вскочила и подошла к окну.

Окна ее комнаты были обращены на север, и горящего города ей было не видно, однако отдаленное зарево бросало рыже-красные отсветы на заснеженные склоны гор и белые шапки на кронах деревьев. Вдалеке постоянно хлопали выстрелы, подсвечивая разными цветами небо — пруссаки наслаждались грандиозным фейерверком.

— Скорей бы уж рассвет, — пробормотала Янина и вышла из комнаты.

Лайош, спешивший куда-то с озабоченным видом, дал ей понять, что хозяин не спит и находится в своем кабинете. Янина сама не знала, собственно, чего хочет от графа, ей просто тесно было в комнате, но послушно последовала указаниям Лайоша, спустилась на этаж ниже и открыла тяжелую дверь резного дуба.

Альби фон Кларен в теплом домашнем халате сидел за большим письменным столом и просматривал какие-то бумаги, рассеянно играя с серебряным ножом для разрезания бумаг, выполненным в виде миниатюрного кинжала. Край стола был сплошь покрыт насечкой мелких разрезов — без всякого почтения к благородному ореху.

— Не спите, фройляйн Янина? — спросил он, обернувшись.

— Не могу, — Янина зябко повела плечами и плотнее укуталась в расписную русскую шаль, когда-то подаренную ей одним поклонником из России. Помолчала и тихо добавила: — Мне страшно. Ваше сиятельство, мы успеем… уйти?

— Конечно, успеем. Я даже по-прежнему уверен, что здесь мы находимся не в меньшей безопасности, чем в горах, — признался он. — И, кстати, не вздумайте оставлять здесь книги, чтобы облегчить общий груз. Лошадь уж как-нибудь вытянет.

— В некоторых автографы, — извиняющимся тоном сообщила Янина, — было бы жаль…

— Тем более. В такие моменты лучше держать то, что дорого, при себе, — Он с внезапным раздражением бросил нож на стол и внимательно посмотрел на нее снизу вверх.

Янина отвела взгляд и прерывисто вздохнула.

— Подойди сюда.

Она подчинилась.

Фон Кларен взял ее за руку и тихо спросил:

— Чего ты так боишься?

— Я уже видела один захваченный город, — ответила Янина низким голосом, чувствуя, что на глаза ей наворачиваются слезы. — В том самом 1848 году, когда и герр Дьюер… Я была ребенком и видела, как погибли мои родители. Видела, как мою мать… — она почувствовала, как сильные пальцы графа крепко сжимают ее руку, и закончила: — Увезите меня отсюда. Увезите меня, прошу, в свой замок, куда угодно, ваше сиятельство…

— Я увезу тебя, Янина, — ответил он. — Уже через несколько часов. И оставь это «сиятельство». Сейчас это не имеет значения. Никто из нас не знает, что с нами будет завтра. Но я буду рядом, — он встал на ноги, и Янина только и успела еще раз глубоко вздохнуть, как его тонкие губы нашли ее рот и примкнули к нему в жадном и отчаянном поцелуе.

— Герр граф… — пролепетала Янина спустя мгновение или вечность, когда он отпустил ее.

— Меня зовут иначе, — фон Кларен снова опустился в кресло. — Идите, Янина. Идите и постарайтесь отдохнуть. Завтра будет долгий день.

— Это вам следовало бы отдохнуть… Альби, — ответила она. — В любом случае, вам будет тяжелее всех.

— Спасибо, что напомнили, — усмехнулся он. — Но я ценю вашу заботу. — Он окинул рассеянным взглядом стол и вдруг взял лежавший на нем нож для бумаг. — Примите от меня в подарок. При вашей любви к книгам в готическом духе… Это серебро, и он заточен. Ни один почтовый конверт или неразрезанное издание перед ним не устоит. Пусть останется у вас на память… если… если что.

— Благодарю вас, граф, — Янина вынула тонкий серебряный клинок из изящно украшенных кожаных ножен. — Красивая вещь. Спокойной ночи.

Граф молча кивнул и протянул руку к стопке бумаг, а Янина тихо удалилась из кабинета.

Глава 4

— Из-за твоего проекта я должен тут сидеть до вечера! — сварливым тоном произнес Хоффенберг. — До сих пор поверить не могу, что интендантство его одобрило.

— Вот видишь, наверху знают, что мы на этом не прогадаем, — заверил его Ярнок. — А почему ты должен сидеть допоздна? — осторожно спросил он, опасаясь вызвать очередной приступ недовольства.

— А с автором контракт заключить надо или как? Сверху пришли четкие указания на этот счет. А он, видите ли, свободен только по вечерам. Как будто у нас нет рабочего графика…

— Ты пригласил автора? — поразился Ярнок. — А я не знаю?! Ты заключаешь с ним договор за моей спиной?!

— Если уж наверху к нему благоволят, я хочу, чтобы он поскорее заключил договор именно с Ронштеттером. А у тебя были какие-то другие планы? — подозрительно прищурился Хоффенберг.

— Конечно, нет, — обиделся Ярнок. — Просто… ведь это я его нашел. Даже более того — он меня! Как ты вообще с ним связался?

— Да уж не в буфете, — усмехнулся Хоффенберг. — По электронной почте, разумеется. Он отозвался так, как будто давно уже ждал, что я к нему обращусь. Пьеса требует некоторых изменений, надо это обсудить. Если он когда-нибудь сюда доберется… — Хоффенберг с неудовольствием посмотрел на часы. — Я забыл ему сказать, как найти служебный вход сейчас, когда идет ремонт. А номера его мобильного у меня нет. А у тебя?

Ярнок покачал головой, всё еще сохраняя выражение кроткой обиды.

— Я хоть могу присутствовать?

— Если хочешь, — Хоффенберг пожал плечами и посмотрел на Ярнока с внезапно вспыхнувшим интересом. — Слушай, я ты меня не разыгрываешь?

— Каким образом?

— А таким, что всю эту историю написал ты! Или вдвоем вашей мадьярской компанией.

— Ты с ума сошел? — спросил Ондраш. — Если бы я был способен такое написать, я бы не сидел тут в младших менеджерах…

— Не знаю, — Хоффенберг смотрел на него с сомнением. — Может, ты скрываешь свои таланты. Может, тебе не удалось пробиться по-другому и ты затеял мистификацию. И заодно дружка проталкиваешь.

— Ты же сам связался с Линдентоном, за моей спиной! — взревел Ярнок.

— Может, это тоже — часть твоей мистификации, — нашелся Хоффенберг. — Может, это на самом деле твой адрес, а Линдентон — подставное лицо, если он вообще существует. Или это будет переодетый Фехер. Назначать деловую встречу на ночь глядя — как раз в его «вампирском» духе. Очевидно же, что фамилия у твоего автора — придуманная. Слишком она слащаво-мелодичная, чтобы быть настоящей.

Ярнок пожал плечами.

— Использовать псевдоним — право автора. А что до твоих подозрений… Принимаю их как комплимент. Хотел бы я быть способным на такое!

— Ну смотри. Если вы не подстроили это всё вместе, то еще не факт, что твой автор согласится на кандидатуру Фехера как одного из главных героев. Я же, со своей стороны…

— Не сомневаюсь, — фыркнул Ондраш. — Вот только с чего бы такая уверенность? Ты же сам видел?..

— Что я видел? Что Фехер умеет танцевать чардаш, или что это было? Это не открытие, знаешь ли. Редким явлением был бы мадьяр, не умеющий танцевать…

— Значит, я — редкое явление, — вздохнул Ярнок.

— Он явно намного моложе, чем персонаж, который…

— Он на то и артист. И насколько я понял, автору не принципиально важны возрастные соответствия. И вообще, почему ты так не любишь Белу? Он тебе деньги приносит.

— Почему сразу «не люблю»? — пожал плечами Хоффенберг. — Я просто считаю, что с ним неоправданно много носятся. Смазливый мальчишка со звонким голосом, вот и всё. Второй Эдлигер из него не вырастет. Не вижу я для него перспектив. Будущего. А значит, и смысла инвестиций.

— Зато какое обаяние! И он был совершенно естественен в роли Герберта в «Бале вампиров» и Смерти в «Элизабет»…

— Да, он потрясающе естественен в двух готических ролях, в которых ему повезло выступить.

— Вторым составом.

— Вторым составом!

— И он затмил первый.

— Только за счет смазливости и обаяния.

— Это редкое и удачное сочетание. Ну почему не дать ему возможность выступить в первом составе? Чтобы имя на афишах? И пьеса ведь как раз готическая. Если ты сам не веришь в его будущее, почему бы не выжать из него всё, что он способен дать сейчас?

— А вот это ты дело говоришь! — усмехнулся Хоффенберг, ткнув в сторону помощника указательным пальцем. — Ладно. Я свое мнение держать при себе не буду, а ты можешь рекламировать своего дружка, как заблагорассудится. А вот герру Линдентону, между тем, давно уже пора быть здесь…

Бела сам не мог понять, откуда взялось это смутное беспокойство, нарушившее его обычный благодушный настрой перед выступлением, — словно где-то вблизи звенел слышный ему одному сигнал тревоги. Но никаких посторонних звуков не было, только это незнакомое чувство, от которого волоски вставали дыбом позади на шее и в кровь приливал адреналин.

— Что с тобой? — удивилась Дженни, когда Бела резко вскочил со стула перед гримерным столиком, но молодой актер молча отодвинул ее с дороги и вышел в коридор. Он не знал, искать ли ему потенциальный источник опасности или наоборот спрятаться в самый дальний угол, впрочем, прирожденная храбрость и любопытство быстро заставили его отсечь второй вариант и увлекли к окну в торце коридора.

Сквозь узор изморози на стекле он увидел, как у стены внизу паркуется мотоциклист. В сгущающихся сумерках прямо перед окном зажегся фонарь, так неожиданно, что Бела вздрогнул — то ли от ударившего по глазам света, то ли от яркого отблеска на шлеме мотоциклиста внизу. Одежда его тоже блестела в фонарном желтом свете, и из-под шлема свисали длинные темные волосы.

Снимая на ходу шлем, незнакомец — он был очень высок — целеустремленно направился куда-то по тротуару, и Белу охватило безотчетное желание, чтобы он дошел сейчас до пешеходного перехода и убрался восвояси на другую сторону улицы, потому что мотоцикл он оставил у театра по чистой случайности, найдя удобное место, а вовсе не… Мужчина миновал переход, уверенно миновал и запертую дверь служебного входа и свернул за угол, завешенный строительными лесами. Он хорошо знал, куда идет.

Бела глубоко вздохнул и сердито посмотрел на морозный узор на стекле, словно это он виноват был в том, что внутри у молодого артиста трепетало и постанывало, как будто он заглянул в бездонную пропасть… Иней на стекле медленно оплывал и растекался мелкими ручейками по скату под окном.

Бела вернулся в гримерную.

— Что это значит?! — возмущенно вопросила Дженни. — Ты где-то бродишь, а я тут зря время теряю? Мог бы и сам гримироваться…

— Прости, — улыбнулся Бела. — Мне вдруг стало нехорошо. Наверно, лампенфибер. Страх сцены.

— У тебя не бывает страха сцены, — отмахнулась Дженни. Я на всяких актеров насмотрелась и до сих пор ни одного не видела, кто был бы так спокоен перед выступлениями, как ты. У тебя явно врожденный иммунитет от этой лихорадки.

— Только не сегодня, — задумчиво ответил Бела. — Я вдруг осознал, как хрупок успех и уверенность в завтрашнем… дне. Как думаешь, это дурной знак?

— Не знаю никого, кому бы это ощущение повредило, — ответила Дженни. — В отличие от излишней самоуверенности.

— Что ж, посмотрим. Главное ведь — чтобы шоу продолжалось, верно? — Бела прикусил губу, и Дженни слегка хлопнула его по щеке.

— Что ты делаешь?! — она промокнула ватным диском алую капельку крови и запудрила его губу.

Когда он вошел в помещение, Хоффенберг медленно поднял глаза, прослеживая его долговязую фигуру от ковбойских сапог с острыми носами до гладкой, убранной в «конский хвост» черной шевелюры с сильной проседью. Ярнок, как раз что-то говоривший, одновременно поедая булочку, поперхнулся и умолк.

Мужчина был высок и худ, однако обладал редкой при таком росте прямой осанкой, двигался, расправив костлявые плечи. Черты его лица не отличались правильностью, однако производили приятное впечатление. Смуглая кожа его была бледна, но на скулах лежала темная тень рваного, словно бы лихорадочного румянца. На вишневых четко прорисованных губах пришельца играла легкая улыбка. Но примечательнее всего были его глаза — хрустально голубые, яркие и прозрачные, с чистыми, словно фарфоровыми белками; взгляд его поражал, как вспышка. Одет незнакомец был в короткую куртку и брюки лоснящейся черной кожи, в ухе у него висело колечко золотой серьги, левой рукой он прижимал к боку мотоциклетный шлем.

— Д-добрый вечер, — неуверенно произнес Хоффенберг.

— Приветствую вас, — широко улыбнулся пришелец, блеснув белоснежными зубами. — Счастлив познакомиться. Мое имя — Альбрехт Вереш Линдентон. Герр Хоффенберг, если не ошибаюсь? Герр Ярнок, — он слегка поклонился в сторону менеджера. Голос у него был тихий и раздражающе хриплый.

Ондраш поднялся навстречу, протянул руку. Линдентон поискал глазами, куда пристроить шлем, не найдя поблизости иной горизонтальной поверхности, водрузил его на стол Хоффенберга и крепко пожал руку Ярнока левой рукой.

— Очень приятно, — пробормотал Хоффенберг, привстал из-за стола, тоже протягивая руку.

Оба не могли отвести взгляда от месмеризующих прозрачно голубых глаз.

— Мы заинтересованы в вашем произведении, — сообщил Хоффенберг. — Тема популярна у публики… и не только… — он на мгновение оглянулся на Ярнока, недовольно дернув краем рта. — Ваши произведения раньше не ставили на сцене? Может быть, не в столице?

— О нет, — повинуясь приглашающему жесту Хоффенберга, пришелец опустился на стул и отодвинул шлем на столе, чтобы не загораживал обзор. — Собственно, это моя первая работа такого рода.

— Неплохое начало! — ухмыльнулся Ярнок.

— Я полагаю, получилось хорошо, — кивнул Линдентон. — Эта пьеса, в несколько сокращенном виде, год назад ставилась студенческим театром в Венгрии.

— Правда? — заинтересовался Ярнок. — А где?

— Непосредственно на месте событий, — улыбнулся автор. — В Эштехеде. Там, знаете ли, дорогой мой, народ живет этими преданиями. Был явный локальный успех.

— Это же здорово! — восхитился Ярнок. — Это была эштехедьская школа вокального мастерства? Я же там учился!

— Да, всё прошло не без помощи этого очаровательного учреждения, — кивнул Линдентон. — Однако главные роли исполняли выпускники более известных школ, в том числе из Будапешта. В театральных кругах Венгрии наш спектакль вызвал положительные отклики. Впрочем, материал я вам передал.

— Вы, я так понимаю, тоже родом из Эштехедя? — спросил Хоффенберг, посмотрев на Ярнока взглядом, означавшим, что оправдываются его худшие опасения.

Ярнок сиял от восторга.

— Родом? Нет, я родился совсем в другой стране, — ответил автор. — Но я жил там некоторое время и искренне люблю это благословенное место, несправедливо забытое европейским обществом…

— Да уж, благословенное, — фыркнул Хоффенберг и хозяйски похлопал ладонью по папке с либретто. — То лавина, то наводнение, то гроза, зверье дикое… Не говоря уже обо всех этих ваших готических штучках. Монстры какие-то, каких нигде больше в мире не видывали…

— Это суеверия! — встрял Ярнок.

— Вот скажите честно, вы как автор рассчитываете сделать коммерческий хит, следуя успеху «Бала вампиров» и всей этой популярной белиберды в черно-красных тонах, или вас действительно завораживают тамошние местные предания? Это принципиальный вопрос.

— Второй вариант определенно ближе к истине, дорогой мой, — ответил Линдентон.

Ярноку вдруг пришло в голову, что при довольно живой мимике, автор был на удивление статичен — он сидел в расслабленной непринужденной позе, скрестив длинные ноги и сложив крупные руки на коленях, левую поверх правой, но за всё время разговора он не шевельнул и пальцем. Словно статуя, у которой живо было только лицо.

— Мы готовы взять вашу пьесу в работу, — сказал Хоффенберг. — При условии, что окончательный вариант будет поставлен в театре Ронштеттер и при условии, что в либретто будут произведены определенные изменения. Наша команда профессионалов уже просмотрела материал и видит там значительные…

— Разумеется, — кивнул Линдентон. — Готов отдать свое драгоценное дитя в руки профессионалов.

— Вы просмотрели проект контракта, который я вам прислал?

— На данном этапе всё выглядит разумно, — ответил Линдентон.

— Тогда давайте покончим с главным, чтобы перейти к более мелким деталям, — Хоффенберг положил перед ним распечатку, и Линдентон наконец сдвинулся с места — мгновенно, с неожиданной легкостью, переместился ближе к столу вместе с тяжелым стулом, словно дубовая антикварная конструкция составляла с ним единое целое.

Текст он проглядел молниеносно — наверно, уже хорошо знал его содержание — и улыбнулся.

— Все необходимые данные вы нам уже сообщили, — напомнил Хоффенберг. — Значит, остается… — он протянул автору ручку.

— С превеликим удовольствием, — Линдентон аккуратно взял ручку левой рукой и неуклюже нацарапал внизу листа широкую подпись.

— Вы левша? — благожелательно поинтересовался Ярнок.

— К моему глубочайшему сожалению, нет, — ответствовал автор и, ничего больше не добавив, протянул бумаги Хоффенбергу.

— Отлично, — Хоффенберг довольно потер руки, изучая подпись, потом отложил контракт в сторону и посмотрел на автора. — Теперь к делу. Насколько я понял, работа не позволяет вам присутствовать в театре в дневное время?

— К счастью, в нашу прекрасную эпоху многие вопросы можно решить дистанционно, — изрек Линдентон, снова откинувшись на спинку стула и вернувшись в состояние полной неподвижности.

Он может так часами сидеть и не двигаться, как хищник, поджидающий добычу, почему-то пришло в голову Ярноку.

Ондраш Ярнок провожал автора к выходу, энергично расписывая ему самые радужные перспективы, ожидающие новую пьесу. Линдентон с любопытством озирался и рассматривал снующих по коридорам работников и загримированных артистов — во всю шел первый акт вечернего представления.

Внезапно из-за угла под ручку с партнершей вывернул Бела и, не рассчитав скорости, налетел на Линдентона. Ярнок вздрогнул, услышав странный глухой стук, словно ударили в стену, а не в человеческую плоть, но ни один из столкнувшихся не издал ни звука.

— Bocsánat[12]… — растерявшись от неожиданности, пробормотал Бела, на миг взглянул в глаза Линдентону, смешавшись, отвел взгляд и поправился: — Прошу прощения.

— Nem baj[13], — бросил Линдентон и провел ладонью по ушибленному предплечью, словно удостоверяясь, что оно на месте.

Ярнок впервые заметил, что на его правой руке надета перчатка — из-за общего бронзового цвета кожи автора пьесы она не бросалась в глаза, а край ее был заправлен в рукав.

Разойдясь с Белой в узком коридоре, Линдентон проводил его взглядом.

— Любопытные кадры у вас тут… — процедил он сквозь зубы.

— О да, это наша восходящая звезда, — Ярнок тоже смотрел вслед Беле и девушке — с откровенной ревностью во взоре. — Кстати, это возможный кандидат на одну из главных ролей в вашей пьесе. Если вы не сочтете, что он слишком молод. Но, право…

— Он, несомненно, слишком молод, — ухмыльнулся Линдентон. — Но возраст — в театре понятие малозначащее, не правда ли? А необходимый опыт приобретается очень быстро.

— Н-ну да, — неуверенно согласился Ондраш.

На улицах было очень тихо. Разошлась публика из театров и баров, закрылись самые упрямые кафе, только по центральным проспектам еще бродили неуемные гуляки среди уснувших витрин.

Наступила полночь, когда одинокий мотоциклист сделал очередной круг по центру города, разрывая морозную тишину монотонным ревом своего стального коня, и затормозил на углу тихой улицы, у фешенебельного отеля, сулившего постояльцам не столько блеск и развлечения, сколько спокойный респектабельный уют.

Мужчина оставил мотоцикл на стоянке, прошел в центральный холл, оглядываясь с удовлетворением — ему нравился старомодный декор помещения, вежливо кивнул портье, наблюдавшему за ним с сонным безразличием, и направился в лифт, двигаясь тихо и неуловимо, как тень. Лифт бесшумно заскользил на верхний этаж. Портье моргнул и удивленно огляделся, прикидывая, уж не задремал ли он на рецепшне. Вдруг кто-нибудь это заметил?

В номере под самой крышей постоялец отеля расстегнул молнию тесной кожаной куртки, опустился в кресло, задумчиво оглядываясь, потом встал, подошел к бару и, перебрав бутылки, достал красное вино.

— Как будто получается, а? — подмигнул он портрету бывшего владельца этого здания, висевшему на стене — тридцатых годов девятнадцатого века, если судить по костюму, а у нового постояльца в этом отношении был наметанный глаз.

Лицо казалось смутно знакомым — может быть, им довелось как-нибудь ненароком пересечься, как сейчас говорят? Или это просто был характерный типаж того времени — одинаковые прически, баки, пышные галстуки, одинаковые позы, одинаковый стиль, в котором исчезала индивидуальность художника, честно зарабатывавшего свой хлеб. Любое время находит свои способы обезличить отдельных представителей людского рода, уравнять в пределах одной среды, придать им единый облик и образ поведения, с небольшими вариациями… Не для того ли, чтобы не так заметно было, что и с течением тысячелетий люди практически не меняются?

Пить со среднестатистическим представителем столичного бюргерства было скучно, и постоялец отставил лишь слегка пригубленный бокал на столик и, раздвинув узорчатый тюль, распахнул двери широкого балкона, сплошь покрытого тонкой наледью. Холодный воздух со звоном ворвался в помещение, но мужчина не дрогнул, вышел наружу, оглядывая с высоты черные горбы спящих крыш вблизи и манящие зеленоватым светом округлые купола и узкие шпили центральных кварталов, и весело рассмеялся. Свет полной луны серебрил его прямые черные с проседью волосы, плавал в голубых глазах, заставляя плясать в них льдистые колючие искры.

Не закрывая двери балкона, постоялец вернулся в комнату, стянул куртку и рубашку, бросил их на кресло. Его правое плечо охватывала легкая кожаная перевязь, на которой держалась затянутая в перчатку тонкой кожи искусственная кисть руки, мастерски выполненная, с подвижными на прочных тугих шарнирах сочленениями пальцев, как у популярных восточных кукол. Он снял протез и тоже не глядя бросил на кресло, рука оказалась на самом краю, и, помедлив, будто в раздумьях, соскользнула на пол, увлекая за собой ремни, свернулась в кулак на мягком ковре, как живая. Мужчина сдернул с волос резинку, распустив по плечам густую темную гриву, залпом допил вино и, не обращая внимания на холод, снова вышел на балкон.

Мороз с готовностью принял в объятья его поджарое тело, ледяные колючки побежали по гладкой бронзовой коже, выбелили курчавую темную поросль на груди, одели голую культю, обрубленную чуть выше запястья, искристой пленкой. Полуобнаженная фигура на балконе показалась бы стороннему наблюдателю почти прозрачной в январском воздухе — то ли заблудившийся в космической пустоте дух, то ли отголосок сна. А наблюдатель имелся: в окне противоположного дома мелькнуло чье-то удивленное лицо — светлое пятно в сумрачной коробке квартиры, не разберешь, мужчина или женщина, старик или дитя. Человек на балконе мило улыбнулся наблюдавшему, прижав кончики пальцев с заостренными ногтями к заледеневшим губам, послал ему (или ей!) воздушный поцелуй. Его выдох был чист и прозрачен, пар не выходил из его рта и на голых плечах поблескивали, не тая, редкие снежинки. Незнакомое лицо исчезло из окна, и через некоторое время внутри квартиры вспыхнул свет. Будет думать, что это был сон или виденье, порожденное холодом, плотным ужином и недавно просмотренным фильмом.

А однорукий, удивительно высоко подпрыгнув, встал на узкие перила, взмахнул руками, восстанавливая равновесие, выпрямился, вдохнул полной грудью воздух зимней ночи и шагнул в пустоту.

Часть вторая

Глава 5

С неба лениво сыпались мокрые хлопья и тут же таяли, превращая дорогу в жидкое. Липкий мокрый снег садился серыми бугорками на поля шляп и плечи, а при редких кратких порывах ветра забивался в глаза. Янина отирала их костяшками защищенных перчаткой пальцев и снова бралась обеими руками за вожжи — после долгих перемещений и выяснений, кому где ехать, она отвоевала себе место на козлах и тихо радовалась, что с самого начала вышла из дома в своем — теперь единственном — «спортивном» костюме, без кринолина.

Четыре лошади графской упряжки двигались впереди осторожным шагом, оскальзываясь на раскисших тропах. Ярнок и Лайош как местные жители шли первыми, указывая и попутно разведывая путь, им досталась одна лошадь на двоих и время от времени они сменялись в седле. Рядом с ними решительно топала неутомимая Хильда, всем своим видом демонстрируя наслаждение от прогулки и порою вовремя поддерживая под локоть оскользнувшегося спутника. С каждой милей пути Ярнок и Лайош взирали на баварку со всё большим уважением, грозившим перерасти к концу пути в священный трепет.

Следом ехали верхом двое британцев. Фрэнки и в седле не расставался со своей ташкой и карандашом и, видимо документировал все перипетии тяжелого пути. Норовистая белая кобылка, доставшаяся Дьюеру, — хозяйская любимица — постоянно беспокоилась, нервно косилась по сторонам и всхрапывала. Журналист с высоты своего роста смотрел ей в затылок с растущим недоверием: по его собственному признанию, он не был большим любителем верховой езды. За ним ехал, вздрагивая и стискивая поводья каждый раз, как лошадь Дьюера выражала недовольство или выворачивала копытом булыжник на дороге, второй небольшой любитель четырехногого транспорта — доктор Шнайдер. Поначалу он ехал в коляске, однако после того, как граф фон Кларен, постепенно принимавший всё более зеленый оттенок, покачнулся в седле и едва не соскользнул наземь, доктор любезно согласился уступить ему место и как человек пожилой и плохой наездник отдал капризную кобылу графа не менее любезному журналисту, забрав его флегматичного меринка.

Теперь граф тихо страдал в тряской двуколке, отчего цвет его лица отнюдь не улучшился. Уступив ему свободный от багажа уголок сиденья, Пондораи Томашне и горничная фон Кларена Ильдико устроились на саквояжах и коробках, а Янина и Арпад сели рядом на козлах, управляли послушным и надежным, как утес, Каштанком по очереди и, в отличие от остальных участников экспедиции за исключением Хильды, получали от нее максимум удовольствия.

— Наверно, скоро развиднеется, — оптимистично заметила актриса, поглядывая на небо: сквозь серую пелену слабой желтизной просвечивало солнце. — Кажется, ваши горы все-таки намерены оказать нам дружеский прием. Хотя дорога и вправду нелегкая. Тпррру! — она натянула поводья, когда Каштанку на голову едва не приземлился мерин доктора, съехавший по раскисшей тропе, но, к счастью, устоявший на ногах.

— Прошу прощения, милые дамы! — доктор Шнайдер повернулся в седле и приподнял шляпу.

— Дамы! — донеслось из коляски с возмущением, и Арпад хихикнул.

За спиной Янины послышалась возня, глубокий, густой голос графа бормотал извинения, и наконец он выбрался вперед и пересел на втиснутый перед сиденьем кофр госпожи Пондораи. — Он вас не раздавил, Янина?

— У нас всё отлично, — актриса мельком взглянула в его сторону и снова уставилась вперед на послушного мерина. — Как, вы говорили, называется эта тропа, по которой мы едем?

— Шош ут, — сосредоточившись, вспомнил Арпад. — Точно, Шош ут.

— По-нашему, Адлерсвег, — пояснил фон Кларен. — Путь орла. Он не рассчитан на тех, у кого нет крыльев.

— Это я уже поняла, — улыбнулась Янина. — Адлерсвег… Красиво. Здесь все названия красивые и очень точные. Но вы с Ярноком вчера упоминали какой-то другой путь? Он еще менее приспособлен для тех, кто не летает?

— Он называется Холал ут или Тодесвег[14], — коротко, но веско ответил фон Кларен.

— Ясно, — кивнула Янина.

— Мост должен быть уже близко, – объявил граф. — Скоро узнаем, не напрасен ли был весь этот путь.

— Вы всегда такой оптимист? — миновав поворот, Янина снова резко натянула поводья: впереди и внизу распахнулась пропасть, заполненная белой мглой, противоположный край ее терялся за стеной тумана и туда, в обманчивую пустоту, уводил каменный мост, сильно выщербленный временем, с частично обрушенными стенками, покрытыми скользкими темными останками осеннего мха.

Прикинув ширину моста, Янина вздохнула с облегчением: там как раз хватало места для двуколки, вот только двигаться надо было с удвоенной осторожностью.

— Надо же, стоит еще! — поразился фон Кларен.

Остальные столпились на дороге впереди и совещались. Ярнок решительно протиснулся между лошадиными боками и поклонился одновременно доктору и коляске, где находился фон Кларен.

— Мост цел и, наверно, нас выдержит. Надо только ехать по одному. Неизвестно, правда, нет ли обвала ближе к той стороне. Мы, пожалуй, пойдем вперед и разведаем. Если всё хорошо, дам сигнал, — он похлопал по прикладу охотничьего ружья, которое держал на плече.

— Разумно, — согласился доктор и вопросительно посмотрел на графа. Тот устало кивнул.

— А новая лавина от вашей стрельбы не начнется? — проворчал Дьюер — с момента знакомства с графской кобылой его настроение постепенно ухудшалось.

— Маловероятно, — ответил фон Кларен.

— Но не исключено! — возразил Дьюер. — Вы сами говорили, что нынешние погодные условия необычны для этих мест. Не лучше ли разведчику не рисковать, поднимая шум, а просто вернуться сюда и сказать остальным, можно ли проехать?

Ярнок оглянулся на мост, сплюнул и проворчал вполголоса:

— Сами туда-сюда и шатайтесь.

Доктор Шнайдер тяжело вздохнул, переживая из-за дурных манер своего кучера, но промолчал. Янина уже давно подозревала, что доктор Ярнока побаивается, и была с ним вполне солидарна.

— А я и не отказываюсь, — оскорбленным тоном ответил журналист. — Могу и съездить, почему бы нет? — он ткнул каблуками кобылу, пытавшуюся дотянуться зубами до его ноги.

— С лошади не свалитесь, — тихо напутствовал его граф.

— Простите, сэр? — весь вид Дьюера показывал, что лишь раненое плечо графа удерживает его от решительных действий.

Янина умоляюще посмотрела на фон Кларена.

— Ладно, — примирительно произнес граф. — Не раздражайтесь, прошу вас. Мост длиннее, чем кажется, езда туда и обратно шагом нас сильно задержит, а хотелось бы добраться до замка засветло. Если вы еще не заметили, лавина этих мест не коснулась. Почему? Да потому, что этот путь неспроста прокладывали именно здесь. Если от одного единственного выстрела что и случится, то как раз на мосту мы будем в большей безопасности, чем где-либо ниже, а если новая волна грязи хлынет на город и прусское подразделение — добро пожаловать в Карпаты!

Доктор Шнайдер снова тяжело вздохнул, видимо сочувствуя соотечественникам, но промолчал.

— Но вы подозревали, что мост может быть разрушен? — не желал сдаваться Дьюер.

— От времени. Он очень стар, — дернул здоровым плечом граф.

Ярнок кивнул Лайошу, и оба пошли по мосту, ведя коня в поводу, и скоро скрылись в молочной мгле.

Печальный голос из коляски воззвал по-венгерски.

— Мам, тут интереснее, — ответил Арпад, явно гордясь тем, как свободно он изъясняется по-немецки, и посмотрел на Янину. Она заговорщицки подмигнула мальчугану.

Выстрела заждались и уже подумывали, что Ярнок что-то долго не дает сигнала, когда он наконец раздался — как и всегда в таких случаях неожиданно, разорвав глухую тишину над ущельем, сразу же наполнившимся хриплым карканьем вспугнутых ворон, шорохом скатившегося откуда-то камня (вместо ожидаемой лавины), храпом встревоженных лошадей да скрипом тронутой с места двуколки.

Двигаться решили в том же порядке, выжидая, чтобы не перегружать древнюю конструкцию. Хильда взяла коня Фрэнки под уздцы и отправилась на мост, за ней, немного погодя — Дьюер, потом — доктор, и наконец — коляска.

Над пропастью снова восстановилась тишина, и стук подков по камню в нескольких десятках метров впереди казался оглушительным. Однако звук выстрела потревожил не только ворон. Двуколка как раз въезжала на мост, когда тишину прорвал ужасный, леденящий кровь вопль, тут же перешедший в дикий истерический хохот. Эхо с готовностью ответило и пошло гулять по ущелью, отражаясь от крутых скальных стен.

Наверно, Янина ахнула или закричала, наверно, вскрикнул сидящий рядом с ней мальчик, она ничего не услышала из-за громкого ржания испуганной лошади. Для нервной кобылки потрясение оказалось чрезмерным, белая лошадь взвилась на дыбы, Дьюер отчаянно пытался успокоить ее, балансируя на узком, полуразрушенном мосту. На глазах у Янины лошадь сбросила его (к счастью, ему удалось вовремя выдернуть ноги из стремян и успешно свернуться в клубок, падая на каменное покрытие) и, вытаращив налитые кровью глаза, помчалась назад, в сторону дома, не разбирая дороги.

Мост был слишком узок. Проносясь мимо, белая кобыла ударила боком лошадь доктора, толкнув ее на полуобрушенные перила, а дальше на пути у нее была только двуколка, стоявшая передними колесами на мосту. Каштанек испуганно ржал, глядя на летящую навстречу ему лошадь, и топтался на месте, пытаясь свернуть вбок, на край моста, где обомшелые камни держались явно только на честном слове.

— Альби! — пронзительно взвизгнула Янина.

— Я здесь! — граф проворно перебрался на козлы.

В коляске кричали. Кобыла задела мерина плечом, Янина не глядя сунула фон Кларену поводья и бросилась на шею обезумевшей лошади. Мгновенье спустя она уже сидела в седле, стараясь заставить кобылу отвернуть в сторону от испуганного Каштанка и коляски и бежать куда угодно, только прочь от узкого горлышка моста. Она успела заметить краем глаза, как мерин сворачивает вбок, а фон Кларен пытается остановить его одной рукой с помощью отчаянно визжащего Арпада.

Что происходило на мосту дальше, она не видела. Кобыла перестала без толку крутиться на месте и, поддавшись наконец уговорам Янины, вырвалась на простор и помчалась назад по дороге наверх. Уже через пару минут спокойный голос наездницы, а также крутой и вязкий подъем образумили ее, и лошадь остановилась, часто вздрагивая.

— Умница моя, — нежно пропела Янина и осторожно заставила ее повернуть назад.

Почувствовав уверенную руку, лошадь спустилась обратно к мосту, и Янина убедилась, что, к счастью, обошлось без жертв. Двуколка застыла на краю моста, съехав одним колесом в пролом в перилах. Каштанек стоял спокойно, а фон Кларен и Арпад шумно отдувались на козлах, привалившись друг к другу. Чуть дальше Дьюер помогал доктору Шнайдеру подняться с останков парапета, а докторский мерин равнодушно наблюдал за ними, как и вернувшиеся Хильда и Фрэнки.

Янина с триумфом въехала на мост на покоренной кобылице, встретив неловкое молчание и потрясенные взгляды.

— К-как вы это сделали, мисс? — хриплым голосом спросил британец. — Нет, я даже не спрашиваю, как, я пытаюсь понять, что вы сделали?

Янина улыбнулась.

— В любом случае, мое восхищение, — поклонился Дьюер.

— Мое тоже, — присоединился доктор. — И благодарю вас, вы, кажется, спасли мне жизнь, — повернулся он к Дьюеру.

Журналист смущенно откашлялся.

Янина как раз поймала веселый и удивленный взгляд графа, но тут, наконец расшвыряв мешавшие коробки, до передка коляски добралась Пондораи Томашне и, перегнувшись через фон Кларена, бросилась обнимать и целовать сына. Тот слабо сопротивлялся. Граф вжался в спинку сиденья, чтобы не мешать ей, на лице его были написаны покорность судьбе и почтение к материнским чувствам.

— Как мне благодарить вас? — госпожа Пондораи отпустила Арпада и как будто готова была броситься на шею фон Кларену, но тот быстро проговорил:

— Благодарите вашего мальчугана, мадам, он отлично исполнил роль моей второй руки. Одной я бы не справился. И благодарите фройляйн Янину, — он снова с улыбкой посмотрел на актрису. — Вы поразили меня до глубины души. Вы часто проделываете подобные трюки, или это был прилив вдохновения?

— Чего только не приходится делать в театре! — закатила глаза Янина. — И если уж наша императрица уважает конный спорт…

Окружающие по-прежнему смотрели на нее не без растерянности, и Янина вздохнула и взглянула в голубые глаза графа.

— Мне только сейчас пришло в голову, что я подвергла риску вашу жизнь и жизни всех в коляске ради того, чтобы спасти вашу лошадь, — она обезоруживающе улыбнулась.

— Что ж, это моя любимая лошадь, — изрек фон Кларен, осторожно отстранил Пондораи Томашне и слез с кучерского места. — Господа журналисты. Поскольку наши слуги за это время уже ушли на другой конец света, боюсь, мне придется просить вас вернуть наш ковчег на земную твердь.

— Не впервой, — вздохнул Дьюер, а Фрэнки молча спешился.

Путь продолжили в том же порядке, только Дьюер пропустил доктора вперед. Фон Кларен не изъявил желания вернуться в двуколку и остался на козлах, полностью доверив вожжи ребенку, счастливому возложенной на него ответственностью. Дьюер пошел пешком рядом с Каштанком, а Янина ехала перед повозкой, уверенно управляя совсем присмиревшей белой кобылой.

— Я бы все-таки хотел знать, — Дьюер повернулся к графу и Арпаду, подумал и на всякий случай взял мерина под уздцы. — Что это было за явление, что так перепугало мою… вашу лошадь? — он ухмыльнулся. — Баньши?

— Не знаю о чем вы, но сразу ясно, что вы не были в Африке, — устало произнес граф.

— Я как раз был в Африке! — вспыхнул Дьюер. — Но не хотите же вы сказать, что это… гиена?

— Я не был. Вам виднее. Значит, они и там так мерзко верещат?

Янина оглянулась, едва сдерживая смех.

— Но ради Бога, — взмолился Дьюер, — что африканский хищник делает зимой в Карпатах?

— Это уже, в любом случае, не совсем то животное, — вздохнул граф. — Видите ли, один мой предок одно время увлекался разведением пород… Как лошадей разводят, или собак. Он же счел, что местные волки недостаточно велики и свирепы. Он, видите ли, всегда стремился поддерживать зловещую репутацию Кёдолы…

— Но зачем? — поразилась Янина.

— Мои предки весьма ценили уединение и покой этих мест. Не хотели, чтобы здесь бывали…

— Искатели развлечений вроде нас? — улыбнулась Янина.

— Против роста и благополучия Эштехедя они ничего не имели, — улыбнулся фон Кларен. — Но Кёдола — это совсем другое, ее территория всегда была заповедна для чужих. Так вот, до Канадской тундры мой предок добрался не сразу, поэтому и вывез из Африки несколько штук этих омерзительных тварей — знать не хочу, каким образом. Они разбежались по окрестным лесам и проявили чудеса приспособляемости. Старику явно удалось их тут с кем-то скрестить, хотя я не уверен, что с волками, скорее уж с медведями, судя по результату…

— Разве такое возможно? — скривился Дьюер.

— Для Кёдолаи нет ничего невозможного… Но смотрите! Мы посередине моста… — фон Кларен привстал на сиденье, краска внезапно прилила к его лицу, придав ему почти здоровый, моложавый вид. — Значит, мы как раз пересекаем нынешнюю границу Кёдолы. Добро пожаловать, друзья мои!

Словно слова графа послужили сигналом, облака вдруг разорвались, пропустив яркий победный солнечный луч, туман в пропасти мгновенно опал, рассыпавшись по горным уступам мелкими жемчужными блестками, и всё вокруг засияло новыми насыщенными красками — тающий снег, темная зелень зрелой хвои, бахрома мха на камнях, пестрые срезы горной породы. Впереди открылся дальнейший путь за мостом — узкая расселина меж скальных стен. Янина, Дьюер, Арпад, едущие впереди доктор Шнайдер и Фрэнки, неутомимая Хильда изумленно заозирались, любуясь неожиданным преображением окружающего мира, и, когда блуждающие взгляды обратились вперед и вверх, из всех уст вырвался восторженный стон. Ибо там, в расселине, на изгибе меж двух каменных горбов, вырастали из золоченой солнцем облачной пены пять башен, и свет, влажная дымка и невероятно прозрачный воздух заставляли их переливаться всеми цветами спектра. Изумленный глаз легко разбирал острые гребни на спинах флюгеров-драконов, вычурные узоры черепицы на крышах, тонкие росписи и барельефы на стенах, на глазах исчезавшие в небытие при движении облачных масс.

И после мгновений очарованной тишины Арпад с детской непосредственностью выразил то, что было на уме у каждого:

— Он, что, всамделишный?

— Это Кёдолавар, — с гордостью объявил граф. — Мои соотечественники называют его Штайнеслид. Лет десять назад пара известных французских художников написали этот вид, как раз отсюда, с моста. Потом на родине никто так и не поверил им, что он не был плодом их фантазии.

— Штайнеслид — какое подходящее название! — оглянулась Янина. — Нет, правда, он на самом деле такой красивый?

— Возможно, вы будете разочарованы, — признал граф.

— Милая Янина, — вмешался в разговор журналист. — Несомненно, замок существует, но также не приходится сомневаться, что все эти удивительные краски и воздушность — лишь игра солнечного света, повышенной влажности и горного воздуха, нас же ждет холодная и темная каменная коробка, которой давно требуется реставрация, отсутствие газового освещения, вездесущие сквозняки, облезлая позолота, выщербленная черепица, ветхие драпировки, разваливающаяся мебель, и хорошо, если там живут только крысы и летучие мыши, а не… гиены, — он оглянулся на фон Кларена и, словно извиняясь, добавил: — Я повидал много подобных старых замков.

— Вы довольно точно его описали, — ничуть не обидевшись, ответил граф. — Разве что освещение там есть, летучие мыши сейчас спят, и ни крыс, ни гиен нет. Однако вопрос в том, как смотреть и что видеть. И мне кажется, это хороший знак, что Кёдола вот так встретила нас — может быть, она и согласится открыть вам свою истинную красоту. Когда-то и я вот так впервые увидел Кёдоль, с этого же моста, еще ребенком, и на меня это зрелище произвело глубочайшее впечатление. Где бы я ни был, когда я думаю о Кёдоле, мысленным взором я вижу его именно таким — ярким и волшебным.

— Альби, — тихо произнесла Янина, с удивлением прочитав в его небесно-голубых глазах неожиданную мечтательность и бесконечную грусть, — тогда почему вы не живете там? И почему вы не хотели ехать туда?

— Есть места, милая Янина, которые лучше не тревожить, — медленно ответил он, нахмурив брови. — И есть воспоминания, которые лучше не воскрешать.

Маленький караван достиг конца моста и с триумфом взошел в устье расселины.

Лайош и Ярнок в ожидании господ уже расположились перекусить на крупном валуне, но вскочили навытяжку, словно захваченные врасплох командиром задремавшие на посту часовые.

— Вас не испугал этот ужасный вой, орвош ур? — заботливо осведомился Ярнок у доктора.

Тот оглянулся на своих спутников.

От взрыва всеобщего хохота в пропасть скатилось еще несколько камней.

На первый взгляд пессимистичные предсказания Дьюера соответствовали действительности. Когда маленький отряд въехал под арку подъемного моста, потемневшие от времени стены и чугунные решетки на узких окнах производили гнетущее впечатление. Спешившись в тесном дворике, Янина огляделась, ища, кто, собственно, открыл им ворота, но вокруг никого кроме них не было, и по спине ее пробежал неприятный холодок. Холодок этот превратился в полноценный озноб через несколько минут, когда с громким лязгом пришел в движение механизм, и мост словно бы сам собой поднялся за их спинами. Пути назад не было.

Янине уже было не до того, кто будет заниматься лошадьми: спешившись, она вдруг ощутила всепоглощающую усталость. Темные стены над головой, казалось, готовы были сомкнуться, закрыв стиснутый колючими краями крыш кусок темнеющего неба, словно крышкой гроба. Янина помотала головой, приходя в себя, и тут же перехватила встревоженный взгляд Хильды. Актриса нахмурилась, взглядом дала понять горничной, чтобы та молчала, и осмотрелась: все ее спутники стояли вокруг, все, кроме графа, переглядывались одинаково растерянно, невольно вжимая головы в плечи. Лошадей не было, как и коляски, как будто они самостоятельно ушли в конюшню, чтобы расседлать и накормить друг друга.

Стоило всей компании пройти сквозь прямоугольный проем в следующий двор, как декабрьская ночь словно бы сразу вступила в свои права: небо на глазах приобретало всё более густой оттенок синевы, и холод с каждым мгновением становился всё ощутимей. Здания горной крепости тесно обступали двор, прямо впереди ожидала лестница в несколько ступеней и над ней мощные дубовые двери, покрытые витиеватым узором из чугуна. В стороне темнел резной портал замковой церкви, но на дверях почему-то висела толстенная цепь.

Поднявшись по лестнице, фон Кларен неуверенно оглянулся на гостей, постучал внушительным бронзовым кольцом, и двери словно бы сами собой медленно и величественно приоткрылись.

— Что еще за театральщина? — проворчал Дьюер на ухо Янине.

Фрэнки, щурясь в сгущающемся мраке, торопливо делал наброски в альбоме.

— Прошу вас, — просто сказал фон Кларен, без приличествующего пафоса, и первым проскользнул в проем меж дверьми.

Тут же внутри затанцевал свет, и двери со скрипом отворились уже в полную ширину. Фон Кларен держал в руке горящую лампу.

— Проходите же, — позвал он. — О лошадях не беспокойтесь, о них позаботятся и вещи разберут. Прошу прощения за холод, надеюсь, что это вскоре удастся исправить.

Ежась и кутаясь в пальто, гости вступили в большую темную центральную залу — с бронзовыми чашами для факелов по стенам (переоборудованными, как вскоре выяснилось, под вполне современные газовые лампы), с гигантским камином, в котором к всеобщей радости кто-то только что зажег огонь, с украшенной сложной вышивкой тканой обивкой стен меж расписных деревянных панелей и покрытым не менее искусно вышитой скатертью длиннейшим столом. Над камином, как и ожидалось, висел хозяйский герб, в полутьме не представлялось возможным разобрать, что там изображено, только по центру явно располагался меч, выделявшийся светлой полосой в рыжих отсветах огня. У камина ожидали несколько мягких и уютных кресел.

Ощутив боль в груди и зная, что подступает приступ кашля, Янина вытянула из рукава носовой платок и приложила к губам.

— Прошу вас, — граф прошел через залу к камину, встал рядом с ним, поглаживая раненное плечо. — Подходите сюда, помещение нагреется не сразу. Рассаживайтесь.

Гости встали полукругом у камина, частью расположились в креслах. Никто не рискнул посягнуть на спрятавшееся в темноте за остальными самое высокое и явно старинное, очевидно, хозяйское кресло, больше напоминавшее трон, наверху спинки которого тоже красовался герб с мечом. Сам фон Кларен смерил кресло задумчивым взглядом, но так и не сел в него.

— Признаюсь вам, я немного слукавил, говоря о замке, — улыбнулся он. — Он вполне приспособлен для жизни и даже вполне обитаем. За недостаток тепла и освещения прошу прощения и надеюсь, что этот вопрос удастся быстро решить. На территории крепости стоит несколько крупных зданий, большинство помещений почти никогда не используется. Здесь есть всё необходимое. На нижнем этаже располагаются купальни, вода поступает из реки, которая берет начало где-то на одной из вершин горы… восточной, кажется. Провиантом мы обеспечены, хотя на изысканность меню рассчитывать, увы, не приходится: это запасы местных крестьян и горная дичь. На прислугу прошу не обращать внимания… Впрочем, это было бы как раз затруднительно… Здесь, как вы, вероятно, уже заметили, исключительно исполнительная, но и неприметная прислуга. В чем ее несомненное достоинство. Если что-нибудь будет нужно, наверно, лучше обращаться ко мне.

Пондораи Томашне, поразмыслив, решилась пересесть в большое кресло, поближе к огню. Янина заметила, как граф дернулся, словно хотел остановить ее, но не стал, только на щеках его задвигались мускулы. Янина оперлась рукой о спинку того же кресла, рассматривая герб. Светлеющий меч в центре щита обрамлял странный резной узор, более всего напоминавший расправленные угловатые крылья летучей мыши. Янина придвинулась ближе и разглядела, что меч на гербе треснул ближе к кончику. «Не берегут тут антиквариат, — подумала она. — Еще бы: то холод, то сырость, то вдруг такое пламя… Или эта трещина — результат какого-нибудь кровавого пиршества сотни лет назад?»

Арпад, присевший на ручку кресла поближе к матери, тоже заинтересовался гербом и подергал острый край деревянного крыла. Пондораи Томашне хлопнула его по руке.

— Ах да, — вспомнил, глядя на них, граф. — Крыс здесь нет, но если вы обнаружите где-нибудь в шкафу или в шторах спящего вампира… — почувствовав, что гости как-то подобрались при этих словах, он обвел их удивленным взглядом и внезапно рассмеялся — правда, несколько натянуто: — Я про летучих мышей! Здесь живет небольшая колония, но зимой они вас не потревожат.

— Вампиры в Карпатах? — недоверчиво произнес доктор, и Янина подавила смешок, оценив невольную двусмысленность фразы.

— Опять ваш предок? — проворчал Дьюер и граф кивнул. — А комодоских драконов у вас тут не водится для полноты атмосферы?

— Вот не надо таких предложений! — испугался граф. — Хотя не поручусь, может быть, уже и водятся… Я хотел только просить вас не убивать вампиров, если попадутся. Призраков тоже не надо бояться, они совершенно безвредны.

Янина снова улыбнулась, журналист и мальчик тоже посмеивались, остальные неуверенно переглядывались.

— Послушайте, мейльтушагош груф, — не выдержала Пондораи Томашне, — мы не в салоне, и сейчас не время для ваших излюбленных шуточек!

— Я не шучу, — коротко ответил граф. — Церковь, как вы изволили видеть, закрыта, остальные здания и помещения в вашем распоряжении. Библиотека, дворы и стены, оружейная — здесь нетрудно найти, чем занять себя, пока… всё не устроится. Вы — гости в Кёдоле, а для Кёдолы гость — святое, так было и будет всегда!

Последние слова он произнес, повысив голос, глядя в пустоту, и в голосе его чувствовался странный оттенок — чуть ли не угроза. Впрочем, на это никто, кроме Янины, не обратил внимания. Хильда радостно вскрикнула, обнаружив на столе, где только что было пусто, поднос с кружками дымящегося и дышащего терпкостью трав глинтвейна. По мере того как озябшие (больше за время пребывания в замке, чем за всё их полное драматизма путешествие) тела разогревались изнутри и снаружи, поднималось и настроение, мрачная обстановка и странные намеки графа теряли силу воздействия.

Янина хотела подойти к столу за своей кружкой, но так и осталась стоять, придерживаясь за спинку кресла: в глазах плыло, окружающее колебалось, словно пламя камина полыхало прямо перед ней, гигантский стол кренился и грозил съехать куда-то в небытие. Уставившись на скатерть, Янина вдруг разглядела, что серая с красным гладь на черном атласе скалится на нее тысячей вплетенных в причудливый орнамент яростных пастей, смотрит тысячей горящих глаз. Не без усилия Янина оторвала взгляд от скатерти, ища в колеблющемся шатком пространстве твердую точку, взглянула на рисунок стенной обивки и ощутила, как ее окатывает волна липкого холода. Стены залы были сплошь покрыты изображениями танцующих скелетов. Черные и белые силуэты на багровом фоне, словно в сполохах адского пламени, завораживали; взгляд, раз зацепившись, скользил дальше, прослеживая бесконечное разнообразие поз, и казалось, что вышитые скелеты движутся на стенах и увлекают за собой в бешеный хоровод по красному атласу. Пульс в висках стучал ритмичным аккомпанементом тотентанцу[15], адская музыка становилась всё громче, вытесняла остальные звуки. Только где-то на краю света раздался пронзительный голос Пондораи Томашне: «Фройляйн Линдентон, а вы что ж не?..» Потом был чей-то вскрик, и действительность заволокло чернотой, Янина только и успела почувствовать, как ее подхватывают чьи-то руки, и лица касается клетчатый шарф — это был шарф Дьюера. А потом стало совсем темно, и музыка пляшущих скелетов стихла.

Очнулась Янина в полутемной комнате на широкой, как поле, кровати под балдахином, устланной пурпурным покрывалом. Ей снова было тепло и отчего-то очень спокойно. Может быть, оттого что в углу жизнеутверждающе потрескивало в цилиндрической печи, где-то сверху и сбоку горела лампа и в довольно скромного диаметра круге света уместилось несколько встревоженных, но более чем доброжелательных лиц.

Доктор Шнайдер сидел на краю кровати и держал ее за запястье — наверно, щупал пульс. На границе темноты светлели лица Дьюера и фон Кларена, орехово-желтые и голубые глаза смотрели с искренней заботой. А совсем рядом звучало уютное и родное сопение Хильды.

Янина пошевелилась, бросила взгляд вперед и убедилась, что одета, только расшнурован корсет и сняты сапожки.

— Прошу вас, не стойте, как у смертного одра, — она откашлялась, сочтя, что голос прозвучал слишком слабо, и закончила увереннее: — Я еще жива.

— А чего еще следовало ожидать после этих скачек? — ворчливо осведомился доктор. — Я с самого начала…

— Я помню, доктор, — Янина приподнялась на локтях. — Я просто устала. Но непременно спущусь к ужину. Зверски хочу есть, — она с вызовом посмотрела на Дьюера и фон Кларена, стоявших за спиной доктора.

Дьюер покачал головой, граф просто усмехнулся и кивнул. Значит, доктор всё объяснил им.

— Если бы вы были моей пациенткой…

— Однако я не ваша пациентка, — отрезала Янина. — И я прекрасно себя чувствую.

Доктор, граф и журналист удалились, тихо переговариваясь, но Янина не спешила встать с постели. Она действительно устала и теперь с наслаждением куталась в теплое шерстяное, немного пахнувшее пылью покрывало. Впрочем, одуряющий запах горячего шоколада с ромом, поднесенного Хильдой, вскоре заставил ее резко сесть в постели.

— А глинтвейн весь вылакали? — поинтересовалась она, сделала глоток и, ощутив привкус каких-то неведомых трав, застонала от удовольствия. — Откуда это? Нектар!

— Его сиятельство распорядились, и… кто-то принес… — тихо пробормотала Хильда.

— Кто принес?

— Не видела я. Оглянулась, а поднос уж на столе, чашка крышечкой накрыта, чтоб не остыло. А откуда взялось, не видела. И кому его сиятельство говорил — тоже. В темноту говорил, в коридоре.

— Я долго? — коротко спросила Янина, вдыхая теплый, любимый с детства аромат.

— С полчаса, наверно, — Хильда опасливо оглянулась, словно хотела удостовериться, что в комнате никого нет, и низко наклонилась над хозяйкой. — Мадам, а мы долго здесь будем?

Янина пожала плечами.

— Откуда я знаю? Пока все не решат, что опасность миновала. Одним нам с тобой отсюда всё равно не выбраться.

— То-то и оно, — вздохнула Хильда. — Нехорошее это место, мадам. Злое тут всё, темное. И церковь заперта…

— Нас здесь приютили, не нам сетовать на здешние порядки, — строго напомнила Янина.

Хильда снова испуганно оглянулась.

— И мне всё кажется, ходит тут кто-то. Прямо вот в комнате кто-то сейчас дышит… и слушает.

— Ну что за глупости, право!

— А знаете, мадам, когда я поднос-то на столе увидела, прямо над ним в темноте будто глаза блеснули. Как у кошки. Одни глаза, а человека — нету.

— Какая же ты фантазерка, Хильда! Это был просто отблеск… чего-то. А если слуги здесь и вправду так вымуштрованы, что их и не видно и не слышно, я, пожалуй, поинтересуюсь у графа, как в его семье этого добились. Мне бы тоже не помешало…

Хильда посмотрела на хозяйку с упреком, и Янина рассмеялась, но смех ее перебил приступ кашля. Отдышавшись, она протянула руку и на миг стиснула крепкие крупные пальцы служанки.

— Не бойся, Хильда. Неужели ты думаешь, что его сиятельство способен втянуть нас во что-то опасное?

Хильда подумала и решительно кивнула.

— Способен, мадам.

— Ну хватит! Помоги мне привести себя в порядок. Я собираюсь вниз, — она встала с кровати. — И Хильда… Ты ведь наверняка не забыла сунуть в мой саквояж свой драгоценный крест? — могучее серебряное распятье было единственным достоянием Хильды (кстати, стоившим немало, хотя бы по весу), и при переездах она всегда находила возможность пристроить его для надежности в вещи хозяйки. — И чего же ты в таком случае боишься? Хватит об этом. Достань мне… Нет, сначала узнай, как тут принять ванну?

— Как же я узнаю? — Хильда жалобно посмотрела на хозяйку.

— Графа спроси, — Янина пожала плечами. — Он же сам сказал. Или пойди разыщи его горничную, может быть, она знает, как тут и что.

Хильда подошла к двери, робко приоткрыла ее.

— Она же по-нашему не говорит, — вспомнила Хильда. Очевидно было, что ей совсем не хочется отправляться на экскурсию по темному замку одной.

— Объяснишься жестами. У графа вы с ней беседовали, как две старые подружки!

— Так то про кухню…

— Не вижу разницы. Ты хочешь, чтобы я сама?..

— Уже иду, — покорно прошептала Хильда.

— А может быть, — глаза Янины озорно сверкнули, — просто встать в коридоре и крикнуть погромче, что нам нужно? И нам сразу же всё сделают?

Утром, когда солнце заглядывало в узкие окна и взблескивало на краях и завитушках явно очень старой золотой посуды, замок уже не казался таким зловещим, как накануне.

Вчерашний ужин прошел в мутном тумане усталости и борьбе со сном, и все разошлись по своим комнатам, едва не падая на ходу. Новый день Янина начала с веселого смеха: впервые оглядев балдахин над кроватью, она обнаружила, что пышность его кистей обеспечивают фестоны пыли. Толстые слои мягкой пушистой субстанции лежали в складках плотной ткани и в резных орнаментах на спинках кровати. Замок, может быть, и поддерживался в жилом состоянии, но скромная прислуга явно не ставила своей задачей следить за всеми его помещениями и не рассчитывала на внезапный приезд многочисленных гостей. Янина позвала Хильду и молча ткнула пальцем в пухлую кисть. С кисти свалился серый комок, словно снег с рябиновой ветви. Румяное лицо Хильды вытянулось.

— Занятие у тебя есть, бояться будет некогда, — удовлетворенно объявила Янина. — И помнишь, что сказал граф о летучих мышах? Если найдутся — не убивай, а положи куда-нибудь в темное место. Это уникальная колония вампиров.

Хильда посмотрела на нее с укором и перекрестилась.

За завтраком Янина с любопытством осматривала залу и сама себе удивлялась: только ее вчерашней слабостью можно было объяснить то жуткое впечатление, которое произвел на нее вытканный на атласе стен тотентанц. В нынешнем ее настроении танцующие скелеты казались ей вовсе не страшными, а чуть ли не трогательными, и Янине даже пришло в голову, что она могла бы часами изучать всё многообразие танцевальных па, а может быть, и попытаться воспроизвести их… Жаль, что в зале не было зеркала — пока что ей не попалось в замке ни одного, ни в комнате, ни в купальне, ни где-либо по пути. Оставалось пользоваться маленьким карманным зеркальцем из ее несессера.

Черная скатерть словно бы втянула растопыренные когти и спрятала клыки где-то в затейливом узоре фантастической глади, и по аспидной черноте атласа гулял теплый солнечный свет.

С противоположной камину стороны залы, над входом, висела большая картина, изображавшая, как нетрудно было догадаться, сцену предательства Иуды. Петр стоял с обнаженным мечом, Иисус удерживал его за руку, на клинке и на плече потрясенного нападением юноши густо алели со вкусом выписанные потеки крови, резко выделяясь среди темных тонов ночной сцены. Кровь получилась у художника очень правдоподобно.

Воротничок Дьюера тоже был испачкан кровью — он уже испытал на себе неудобство отсутствия зеркала при бритье, и доктор, бросив взгляд на шею британца, пообещал одолжить ему свое. Арпад делился со всеми подряд своими планами по исследованию замка, мать вяло одергивала его.

После завтрака Янина подошла к камину, чтобы внимательно рассмотреть при дневном свете герб, но по-прежнему сидевший во главе стола фон Кларен поймал ее за руку. Янина с улыбкой посмотрела на него.

— Уже не носите перевязь?

— Не вижу необходимости. Бедняга Шнайдер, превратить мой замок в лазарет ему не удастся, — граф сжал ее пальцы здоровой рукой и накрыл сверху больной, показывая, что может двигать ею почти свободно.

Янина оглянулась: остальные покинули залу, Дьюер задержался на пороге, глядя на актрису, но промолчал и тоже ушел, придержав дверь, так как в столовую робко заглянула Ильдико, проверяя, можно ли убирать со стола, и тихо удалилась, не решаясь мешать хозяину.

— Ему не удастся, — твердо повторила Янина и строго посмотрела на графа сверху вниз: — Я прекрасно знаю, что…

— Это ваша жизнь и вы вправе распоряжаться ею, как пожелаете, — дернул здоровым плечом фон Кларен: — И вы ведь не откажете мне в прогулке по замковой стене? Поверьте, вид оттуда стоит того.

— Буду счастлива, — ответила Янина.

Тихое звяканье заставило ее обернуться, и она прерывисто вздохнула: посуда на ее глазах перемещалась по столу, то исчезая из виду, то снова появляясь на подносах.

— Невтерпеж им, — вздохнул граф. — Совсем распустились без пригляда.

— У меня уже было такое ощущение, — завороженно продолжала наблюдать за самостоятельной жизнью посуды Янина: — Как в сказке. Они, что, живые — мебель, посуда, весь замок?

— Нет, разумеется. Всё гораздо прозаичнее. Прислуга здесь невидима. Пойдемте, впрочем. Ильдико ждет приятный сюрприз: она до сих пор убеждена, что всё хозяйство будет на ней. Она раньше не бывала в замке, — граф поднялся со стула.

Янина взглянула вверх на герб Кёдолаи и с удивлением обнаружила, что меч на нем тоже был расколот — в том же месте, что и на кресле. Это было явно неслучайно, но когда Янина спросила графа, он только пренебрежительно отмахнулся.

— Какая-нибудь семейная легенда. Не помню. По правде говоря, я еще в детстве так наслушался этих кровавых историй — а их набралось за десяток веков на многотомное сочинение — что сейчас мне от них дурно становится.

— Завидую вам, — призналась Янина: — Иметь такую историческую память…

— Тут нечему завидовать, — граф стал обходить стол по странной дуге, очевидно, стараясь не налететь на невидимую прислугу.

Янина осторожно пошла за ним, ступая по возможности след в след.

Граф не солгал: зрелище стоило долгой прогулки по периметру стен, где по углам у изящных сторожевых башенок были устроены маленькие обзорные площадки, а у выходов из замковых зданий возвышались колоссальные фигуры рыцарей, сурово обозревающих окрестности. Фон Кларен, кутаясь в пальто с меховым воротником, повел Янину к самой удобной точке в изгибе южной стены, и та ахнула от восторга, сразу оценив великолепный вид на Эштехедь. Отсюда почти не видно было разрушений, причиненных селем и прусскими солдатами. Вернее, они не бросались в глаза, и Янина благоразумно старалась не приглядываться и не выяснять, почему нижний уровень кажется сплошным черным пятном. День был пасмурный и тихий, две вершины горы надежно защищали замок от ветра, и весь город лежал перед ней, как на ладони (насчет вырубки осин на верхнем синте духи покойных Кёдолаи были совершенно правы). Особенно хорошо просматривались тонкие шпили городских церквей и грандиозная Коломба, высившаяся рядом со старинным зданием ратуши.

Проследив ее взгляд, граф здоровой рукой обхватил Янину за плечи и повернул вправо — к одной из пяти башен Кёдоля.

— С незапамятных времен, — начал он тоном заправского экскурсовода, — связь между городом и замком обеспечивала голубиная почта. Собственно, она существует и сейчас — как я уже говорил, Кёдоль живет полноценной жизнью и свято хранит свои традиции.

— Так Коломба для этого и построена? — повернулась к нему Янина. — Я-то всё думала…

— Да. Голубиные крылья быстрее любого курьера. Вы сами видели, какой путь надо пройти, чтобы добраться до замка. Здесь всегда живет десяток-другой голубей, знающих Коломбу как свой дом, время от времени их доставляют сюда курьеры из города по Адлерсвегу. И vice versa[16]. Полагаю, эта система работает и сейчас, если вспомнить те требования из замка, которые вызывали такое недоумение среди гостей города…

— Прислуга развлекается? — хихикнула Янина.

— Может быть, и так, — усмехнулся фон Кларен. — Их довольно трудно уличить в самоуправстве.

Граф неторопливо пошел вдоль стены, и Янина последовала за ним, бросив последний взгляд на церковные башни, звонницу и Коломбу. Панораму города сменил куда более суровый, но и не менее захватывающий вид на горные массивы.

— В том чтобы иметь невидимую прислугу, есть множество преимуществ, — заметила Янина. — Где вы их берете? Или это свойство здешних гор?

— Вы не знаете, о чем говорите, милая Янина, недостатков у них никак не меньше, нежели достоинств, — вздохнул граф. — Во-первых, иногда не знаешь, не находится ли кто-то прямо сейчас в комнате и не подсматривает ли за тобой. Лишь иногда можно уловить дыхание или отблеск света в их глазах. Нужна долголетняя привычка, чтобы различать их, и ходить они выучились совершенно бесшумно. Во-вторых, я даже не знаю, сколько их здесь, какие они, остается только радоваться, что они идеально вымуштрованы, иначе тут наступила бы полная анархия.

— Почему тогда вы не замените их?

— На кого и на какие средства? Невидимкам не надо платить, они работают в этом замке с незапамятных времен, это их долг и часть их жизни. Они были тесно связаны с Кёдолаи уже в ту пору, когда лет триста назад один мой предок, чрезмерно увлекавшийся оккультизмом, счел, что прислуга не должна оскорблять своим видом хозяйский глаз, и сделал их невидимыми.

— И они не были против?

— Поначалу еще как были, я думаю, но с Кёдолаи не поспоришь. А с ходом веков они приспособились и, как мне кажется, нашли в своем положении множество преимуществ.

— А господин Кёдолаи никогда не жалел о содеянном?

— Не знаю. Знаю только, что однажды чем-то обиженное население Эштехедя в очередной раз штурмовало замок, вероятно, не без помощи невидимок, и спалило при этом его маленькую лабораторию вместе со всеми книгами и записями. А он не имел привычки держать заклинания в памяти. Так что обратного пути не было, — граф развел руками. — Впрочем, ему-то что: сам он их прекрасно видел, если хотел. Ну да дядюшка Сильвестер и не такое творил…

— Это он же развел здесь гиен и вампиров?

— Он же. Не без помощи остатков магических навыков.

— Как интересно иметь такого предка!

— Увы, у меня целая толпа незаурядных предков с самыми невозможными причудами, хотя, положа руку на сердце, скажу, что одного дядюшки Сильвестера хватило бы на десять старинных семейств!

— Дядюшки? Разве вы не говорили, что это было лет триста назад?..

— Да, нас разделяют многие поколения, но я с детства привык его так называть. Семейная традиция. О! Смотрите. Искренне рад, что мои гости не скучают.

Янина заглянула в один из миниатюрных внутренних дворов: Пондораи Томашне и Фрэнки играли в теннис, мадьярка провожала каждый удар пронзительным взвизгом. Дьюер и Арпад наблюдали за игрой и из вежливости в одном случае и семейной солидарности в другом болели за даму. Фон Кларен помахал им здоровой рукой. Арпад, увидев Янину на стене, засуетился, явно собираясь немедленно искать, как туда забраться, но журналист удержал его за шкирку, справедливо предположив, что детское общество хозяина замка и его гостью не обрадует. На лице журналиста были написаны кротость и готовность к самопожертвованию, достойные первых христианских мучеников. Янина оценила этот жест и, чтобы не ранить лишний раз чувства британца, не стала, как собиралась, брать графа под руку и даже отступила на шаг.

— Как долго ваша семья владеет Кёдолой? — поинтересовалась она.

— Смотря в каком смысле, — дернул плечом граф. — По семейным преданиям, какая-то крепостишка или просто хижина стояла здесь уже в конце девятого века и в ней ютился некий славянский род, пытавшийся спастись в горах от неистовых мадьярских кочевников. Это и были прародители рода Кёдолаи. Позже мадьяры все-таки добрались сюда, а может быть, они и сами спасались от более воинственных родичей, но так или иначе они смешались с населением горы. Потом мадьярские дюлы из этого племени прихватили себе довольно приличный кусок горного хребта возле перевала, так что наша земля досталась нам, как говорится, по праву «первого захвата». Перевал со временем разрушился — наверно, произошло что-то подобное нынешним событиям, однако мои предки с упорством, достойным лучшего применения, продолжали цепляться за свою почти неприступную гору и окрестные дикие земли. Официально же Кёдола получила княжеский статус и стала принадлежать моей семье с XIII века, когда Дюла Кёдолаи проявил себя в боях с татаро-монголами. Как мне рассказывали, Его Величество Бела IV лично предлагал ему куда более ценную территорию на плодородной равнине, буквально уговаривал.

Граф ухмыльнулся, встал рядом с Яниной, опершись здоровой рукой о стену и глядя на возвышающийся прямо над ними поросший кедрами и елями бок восточной вершины. В его голубых глазах плясали искорки, и Янина уже в который раз подумала, что в те мгновения, когда граф забывает о своей горько-ироничной улыбке, он становится чертовски красив.

— Я так и вижу это, — качнул головой фон Кларен. — Дюла Кёдолаи нагло посмотрел королю прямо в глаза и, учтиво поблагодарив его, изрек, что всем землям мадьяр, включая королевский дворец в Секешфехерваре, предпочитает свой каменный насест в населенных славянами и румынами горах. И королю было нечего ответить: он чуть ли не жизнью Дюле был обязан. Или не он, а какой-то его приближенный, тут могли и приврать… Главное в том, что король выругался неподобающим для христианина образом, рявкнул: «Вот и сиди себе в своем орлином гнезде!» и пожаловал Кёдолаи гору и близлежащие долины «на веки вечные», как записано в грамоте, за прошлые заслуги и без всяких обязательств на будущее. Впрочем, в то время это была обычная практика, ничего из ряда вон выходящего…

— Этот Дюла очень любил землю предков, — заметила Янина.

— Не знаю, что им двигало, подозреваю, что врожденное упрямство. Правда, не скажу, что он просчитался: долины здесь плодородны, леса богаты, климат, как правило, чудесный.

— Красивая легенда, — вынесла вердикт Янина.

— Подозреваю, что это не легенда, а чистая правда. Мне это рассказывали… в общем, очень правдоподобно, — граф смешался. — Да и те «веки вечные» еще не раз всплывали в архивах в поворотные моменты истории, когда Кёдолаи приходилось доказывать свои права на эту землю. Немногим ранее тех событий была заложена крепость, ставшая фундаментом нынешнего замка. Только крипта[17] под церковью датируется XII веком, как определил один археолог… — граф резко замолчал и ясные глаза его как-то разом потускнели. — Куда только не лезут эти исследователи-фанатики! — почему-то с осуждением произнес он и, кратким властным жестом велев спутнице следовать за ним, пошел дальше по стене.

Увидев деревню, уютно умостившуюся в замкнутой со всех сторон впадине, как в гнездышке, Янина снова ахнула от восхищения. Внизу снег еще не стаял, и припорошенные чистой свежей белизной крыши смотрелись, как на рождественской открытке. Ярко раскрашенные домики, узоры, выложенные фарфоровой черепицей на крыше очаровательной церквушки, казались игрушечными, особенно на фоне дающих им надежную защиту от всего мира суровых утесов.

— Боже мой, какая прелесть! — не выдержала Янина. — Пряничные домики. Здесь! И приезжие в городе об этом не знали!

— В городе не верили даже в реальность Кёдоля, — напомнил граф. — А в деревне этой я бывал, но дороги туда не найду и не думаю, что кто-либо, кроме тамошних жителей, знает тайные тропы и переходы. Эта деревня называется Кордхедь — Острие меча, в соответствии с очередной легендой. Видите? Она словно бы вбита в толщу кряжа ударом с небес.

— Еще одно поэтическое название, — улыбнулась Янина.

В этот момент из-за облака выглянуло солнце, и лучи его как раз пали на покоящуюся в каменном колодце деревню, заставив снег и черепицу ослепительно сиять.

— Это же чудо! Это же сказка! — простонала Янина.

— Да. Видите, как они там всё отделали? Там живут искусные мастера, ювелиры, вышивальщики. Большинство тех вещиц, что с таким рвением скупают приезжие в Эштехеде, сделано здесь. Видимо, этим стремлением к внешней красоте они пытаются восполнить то, чего лишены, — граф помолчал и добавил в ответ на вопросительный взгляд Янины: — Прислуга в замке — оттуда.

Янина неверяще уставилась на деревню.

— Да, это результат экспериментов дядюшки Сильвестера.

— Но там же… — она нахмурилась, прикидывая примерное количество дворов в деревне: — Там же должно быть под сотню жителей! Я думала, речь идет о десятке-другом человек…

— Да, не менее сотни, а то и все полторы. Дядюшка не разменивался по мелочам. И это не единственная такая деревня. Есть и другие, которых не видно из замка, я даже названий их не знаю. Их тут немало разбросано в долинах, да еще отдельные кузни и мельницы, пастушьи и охотничьи хижины… А в глубине гор обитают и вовсе полудикие семьи, которые уже не принадлежат к Кёдоле. Подозреваю, что их жизненный уклад несильно изменился за прошедшую с прихода мадьяр тысячу лет. И это как-то успокаивает, — вздохнул граф. — В Кёдоле постоянно сталкиваешься с Вечностью, в том или ином ее воплощении. И оказывается, что Вечность вполне обыденна и вовсе не страшна.

— И никто не знает, что здесь живет столько людей? Практически в прошлом, почти без связи с остальным миром? Всего в дне пути от…

— От всей Европы. Да. Перепись населения сюда не добралась. Нельзя сказать, что они не пытались, но поднялась такая буря, что им пришлось поверить мне на слово, будто всё население Кёдолы составляет старик-сторож при цвингере. Кёдола умеет хранить свои тайны. Но заметьте, — это нам заказан путь в горы, а невидимки пользуются полной свободой и знают здесь все звериные тропы. Насколько мне известно, иногда они выходят и в Эштехедь, и дальше. Вполне возможно, что кто-то из них путешествует по всему свету. Порой им удается познакомиться с обычными людьми, и бывает так, что они приводят сюда жен и мужей из широкого мира, и, проведя здесь недолгое время, те тоже становятся невидимы. Как и их потомство. Так говорят, и у меня нет причин не верить: очевидно, что население Кёдолы процветает.

— Невидимость заразна? — нахмурилась Янина.

— Очевидно, нет. Никого из господ в замке это не коснулось.

— И что, такая уйма народу никогда не ставила под сомнение право вашего графа экспериментировать над ними? Ни разу не явились сюда всей толпой…

— Князя, не графа. Кёдолаи — князья, впоследствии мы утратили этот титул, — поправил ее фон Кларен. — Бывало, конечно, и такое. Я ведь говорил, его лабораторию разнесли и сожгли. Правда, это дело рук не невидимок, а жителей Эштехедя. Потом они сами же поплатились. С тех пор в Эштехеде принято строить только каменные дома: дерево легко горит. Но, как правило, население что по северную, что по южную сторону двуглавой горы предпочитало не ссориться с Кёдолаи и терпеть их причуды. Поверьте, себе дороже. Слезайте, не сидите на камне.

Янина как раз подтянулась и присела на край крепостной стены, рассматривая хвойные вершины внизу.

— Мне нравятся ваши владения, граф, — призналась она и послушно соскользнула с холодного камня. — Хотя, если подумать… Здесь хранится тяжелая память. Все эти пожары… Бунты, — Янина тряхнула головой, отгоняя собственные воспоминания, взглянула на графа и вздрогнула, ощутив не зрением — всем телом, каким пронзительным стал его взгляд. Под глазами его залегли тени, черты бледного породистого лица заострились. Впрочем, может быть, он просто устал от затянувшейся прогулки.

Усталость звучала и в его голосе.

— Для меня всё это отнюдь не мифы древних времен. Как и для вас, милая Янина, — он предложил ей руку. — Идемте отсюда, поднимается ветер. У каждого из нас есть свои призраки, обычно они обитают в нашем сознании, пробуждаясь по ночам. Так уж случилось, что мои ночные кошмары, мои призраки живут в этом замке.

— И всё же вы любите его, — тихо произнесла Янина.

— Да, — еле слышно выдохнул граф побледневшими почти до прозрачности губами. — Да. Всё, что я люблю в этой жизни, — тоже здесь.

Поднимаясь по винтовой лестнице, притулившейся в углу одного из двориков, Янина едва не поскользнулась и не скатилась вниз, когда где-то наверху раздался тонкий женский крик.

Она как раз вошла в коридор и поравнялась с дверью собственной спальни, как подсвечник на столике в углу затрясся, и из-за угла быстрым шагом вывернула Хильда.

— Топоту, как от табуна лошадей, — заметила Янина. — Не бегай здесь: замок старый и реставрировать его никто не собирается. Это ты кричала?

— Мадам Пондораи, — ответила Хильда. — Я взяла для нее ваши нюхательные соли, — горничная продемонстрировала Янине крохотный флакончик, словно ее слова нуждались в подтверждении.

— Правильно сделала, — похвалила ее хозяйка. — А что с ней случилось?

— Она что-то увидела, — тихо сказала Хильда.

— Что же?

Хильда оглянулась и, словно опасаясь, что ее подслушают, открыла дверь спальни, потянула Янину за рукав за собой и страшным шепотом объявила:

— Его! Или ее!

— Да кого же, глупая?

— Духа! Не знаю. Он прошел совсем рядом и коснулся ее своей холодной рукой…

— А визжать-то зачем? Граф же предупреждал, что призраки безопасны.

Хильда отступила от нее на шаг, подозрительно прищурившись.

— А вы, мадам Янина, только и думаете о своем графе, а он сам небось колдун какой. Приворожил он вас, не иначе, потому что не понимаю, что вы в нем нашли…

— Не скажи, Хильда, — обиделась Янина за графа. — Разве ты не согласишься, что граф — на редкость красивый мужчина? И мне нравится его чувство юмора.

— Чувство это у него недоброе, — возразила Хильда. — А сам — хлюпик, смотреть не на что.

— Ах да! Понимаю — на тебя может произвести впечатление только мужчина, весом и сложением подобный быку, с трубным гласом, и чтобы всё тряслось, когда он идет.

— Должно же быть, за что подержаться… — залившись краской, пробормотала Хильда.

— А ты фон Кларена сзади видела? — рассмеялась Янина. — Безмозглой истеричке что-то померещилось, а ты уже нашего хозяина в колдуны определила?

— Ей не померещилось, я тоже видела, — румяная физиономия Хильды, отвлекшейся было на более приятную тему, снова побледнела.

— Что ты видела?

Хильда перекрестилась.

— Духа, говорю же вам!

— Духа? И как он выглядел?

— Не знаю, я со спины видела. Прибежала на крик мадам Пондораи, а он как раз уходил в галерею. Как туман, но плотнее. А внутри еще плотнее, словно бы человеческое тело… Как будто женское.

— В длинном саване? — разочарованно переспросила Янина.

— Нет, — подумав, ответила Хильда. — Савана не было, я и решила, что это женщина, потому как узкая она была, тоненькая, вот как вы. Ой, мадам! — она снова перекрестилась. — А если это Белая Дама?

— Начинается! — проворчала Янина.

— Что за место такое, где и помолиться негде! — Хильда уже копалась в Янинином саквояже. — Ведь это значит, что скоро здесь кто-то умрет!

— Несомненно, — вздохнула Янина и присела на пурпурное покрывало на кровати. — И это будешь ты, если не перестанешь… О! — Янина снова вскочила и обошла кровать, оглядывая идеально чистый балдахин, красовавшийся затейливой вышивкой в виде переплетения каких-то диковинных растений с яркими цветами. — Хильда, ты уже всё отчистила! Я-то думала… — ответом ей было молчание, и, посмотрев на служанку, Янина обнаружила, что та напряженно застыла, прижав крест к груди.

— Я только начала… Я только собиралась… — чуть не плача, бормотала она.

— Значит, это сделали невидимки, пока ты приводила в чувство госпожу Пондораи, — понимающе кивнула Янина. — Быстро работают. Умели же Кёдолаи воспитывать прислугу. Не смотри ты на меня так, никаких чудес тут нет, просто слуги невидимы.

Хильда молча принялась обходить комнату, расставив руки в стороны и помахивая массивным распятьем.

— Изыди, нечистая сила! — взвыла она.

Янина прыснула от смеха, представив, как услужливая невидимая горничная передает хозяину их с Хильдой разговор о нем.

— Ну хватит! — она решительно направилась к двери. — Покажи мне, где ты видела привидение и куда оно ушло, и можешь охотиться за здешними горничными дальше.

— Мадам, вы же не хотите… Одна? Без графа?

— То он у тебя злодей, то нельзя без графа?

— Он-то колдун, но вы-то ему нравитесь, — пояснила Хильда и раздумчиво добавила: — Потому что он вас пока мало знает.

— Что?! — Янина воззрилась на служанку в праведном гневе, но на простодушном лице Хильды была написана такая искренняя тревога за хозяйку, что актриса только рассмеялась и вышла из комнаты.

Из башни веяло таким пронизывающим холодом, что Янина едва не повернула обратно, но любопытство все-таки пересилило, и она только поплотнее закуталась в свою расписную шаль. Следуя указаниям Хильды, она прошла продуваемой сквозняками галереей до двери, ведущей в северную башню замка, дальше идти было некуда, кроме как в дверь или через стену, ведь призраки, кажется, так часто делают…

Впрочем, именно этот странный сыровато-тоскливый холод, наводящий на мысли о могиле, вернее всего указывал, что она на правильном пути. Янина осторожно потянула ручку двери.

За дверью ждала еще одна винтовая лестница, на этот раз заключенная в глухом каменном цилиндре башни, где единственным освещением был дневной свет, заглядывавший в узкие оконца в стенах. А влажный, пронизывающий холод всё усиливался. Когда на лестнице стало заметно темнее, оттого что вверху заклубился мутный серый туман, несомненно, спускавшийся ей навстречу, Янине пришло в голову, что она напрасно лезет туда, куда ее не звали.

Туман неостановимо сходил по ступенькам, и внутри его двигалась фигура, словно бы более плотный сгусток этой холодной серой мглы. Янина замерла на месте, вцепившись во вделанные в стену металлические перила. Больше всего ей хотелось развернуться и бежать вниз — бегом, пусть даже с риском свернуть себе шею, но туман был уже близок, и повернуться к нему спиной было слишком страшно. А потом стало уже поздно бежать. Едва серая муть коснулась тела Янины, грудь ей пронзила хорошо знакомая боль, и она скорчилась на ступенях в страшном приступе кашля. Одной рукой она так и стискивала перила и прижималась всем телом к стене, чувствуя щекой шершавость кирпича и выплевывая на нее темными потеками кровь. «Как скоро…» — успела подумать она, ощущая, как темнеет в глазах и мир уходит прочь. Таких тяжелых приступов у нее еще не было и никогда еще они не происходили настолько неожиданно, без предупреждающего недомогания. Сегодня она чувствовала себя прекрасно…

Однако смерть пока не спешила ее забирать, кашель прошел, туман развеялся, и Янине пришло в голову, что, вероятно, ее ждет впереди еще много подобных приступов. Она попыталась отпустить перила, удалось ей это не сразу: пальцы прилипли к металлу от холода. А в следующее мгновение ее замерзшую руку обхватили чужие сильные пальцы. Теплые.

— Господи… — пробормотал над ней низкий, густой голос фон Кларена. — Янина… какого черта вы здесь?!

— Было открыто, — прошептала Янина и снова закашлялась.

— Я никак не думал, что кому-то придет в голову бродить этой промерзшей галереей… Должен был предупредить. Боже, Янина, здесь же такой холод…

— Это ничего, — Янина закрыла глаза, слыша, как он шуршит чем-то, тихо ругаясь и шипя от боли, садится на каменные ступени, а потом он завернул ее поверх шали в свой сюртук, крепко прижал к себе и вытер ладонью ей подбородок.

— Простите, — прошептала Янина и, слегка повернув голову, уткнулась лицом ему в грудь, в жесткую ткань жилета.

— Янина, вы сможете идти? — спросил граф. — Иначе мне придется пойти позвать кого-нибудь на помощь. С этим плечом я не смогу нести вас на руках. Разве что… Вы простите меня, если я подниму вас на одно плечо?

— Как мешок, — слабо улыбнулась Янина. — Я смогу идти. Благодарю вас, Альби.

Они осторожно встали, башня ощутимо пошатывалась, и Янина крепко держалась за графа. На белом треугольнике его сорочки, видимом над жилетом, краснели следы ее крови.

— Здешние призраки никогда не нападали на людей до сих пор, — растерянно произнес фон Кларен. — Я не думал…

— Это просто совпадение, — вздохнула Янина. — И холод тоже ни при чем. Моей чахотке здесь почему-то не нравится. Но я с ней договорюсь, обещаю вам.

Цветы, вышитые на балдахине, оказались хищниками, и в их цепких колючих лапах трепыхались цветные птицы, смотрели тупыми стеклянными бусинками, такие яркие, что болели глаза и совсем не было этих птиц жалко. Они с мерзким писком врывались в ее сны, дергались в захвативших их плетях, умолкали, задушенные, а потом всё начиналось сначала. Приходя в себя, она снова и снова принималась пересчитывать их, но каждый раз сбивалась, когда ей начинало казаться, что они двигаются по полотну, меняются местами. А иногда они принимались выть, как волки.

Янина не знала, сколько пролежала так: день, два, три? Когда она решила, что ей стало намного лучше, было позднее утро, судя по тому, что солнце заглядывало сверху в ее высокое окно, выходившее на балкон. И, нежась в его неярком зимнем свете, Янина осознала, что еще ни разу не бывала на балконе собственной комнаты.

Хильда осуждающе сопела, помогая ей одеваться, и всячески давала понять, что готова силой удерживать хозяйку в спальне во избежание новых неприятностей, так что Янина в конце концов с ней поссорилась и отправила вон.

Стоило распахнуть тусклые створки, и солнце так и хлынуло в комнату. На то, чтобы вымыть окно, услужливость невидимок, очевидно, не распространялась. Или, подумала Янина, они просто не любили иметь дело со стеклом. Мало ли…

Она вышла на балкон. Перед нею простирался горный массив, вероятно, с северо-восточной стороны Кёдоля. Поросший хвойным лесом кряж сбегал вниз по левую руку, огибая поднимавшуюся справа вершину. Перегнувшись через парапет, Янина увидела под собой замковую стену, по которой гуляла с графом. Прослеживая убегающие вдаль горы в надежде отыскать знакомую деревню, Янина повернулась влево и вздрогнула, упершись взглядом в мощное каменное колено. На карнизе сбоку от ее балкона стояла исполинская каменная статуя рыцаря, сработанная из потемневшего от времени желтоватого песчаника. Янина извернулась, но так и не смогла заглянуть ему в лицо, ей видны были только огромные руки в грубо сработанных каменных перчатках, державшие выставленный перед рыцарем, упиравшийся кончиком в карниз, на котором он стоял, меч.

— Доброе утро, — вежливо поздоровалась с ним Янина, потрогала холодный, выщербленный ветрами столетий камень под наколенником рыцаря и вернулась в комнату.

Из оружейной залы доносился методичный перезвон клинков и тонкие азартные крики. Проходя мимо, Янина заглянула в просторное округлое помещение, чтобы определить источник интригующего шума. Арпад с головой, в три слоя обмотанной материнским шарфом, очевидно, изображавшим турецкий тюрбан, наскакивал на пустой доспех, увенчанный украшенной вышитой лентой и пером черной шляпой, принадлежавшей Лайошу, и ударял его кривой покрытой ржавчиной саблей. Лязга он производил на удивление много для одного, пусть даже вооруженного саблей, ребенка. Доспех сопротивления не оказывал.

— Рыцарская конница атакует с фланга! — страшным голосом крикнула Янина: — Ты убит.

Арпад резко повернулся, рядом на пол свалилось нечто железное, с таким грохотом, что Янина зажала уши.

— И что это за великое историческое сражение? — поинтересовалась она.

— Мы — турецкие захватчики, — пояснил Арпад и в доказательство помахал своей саблей (Янина на шаг отступила), — а это Лайош Великий, — он указал концом сабли на доспех.

— Разве Лайош Великий сражался с турками? — нахмурилась Янина. — Может быть, это Матяш Корвин?

— А у него шляпа Лайоша, — резонно возразил Арпад.

— Как знаешь… Мы? — вдруг сообразила Янина. — А кто это — «мы»?

— Я знаю, — опустил глаза мальчик. — Я не должен якшаться с простонародьем. Но мне же тут больше не с кем играть! Это дети кухарки, Имре и… — он оглянулся, но обнаружил лишь валявшиеся на полу кривые ножи. — Ну вот, исчезли, — сокрушенно вздохнул он. — Они сторонятся взрослых.

— Но ты сумел с ними подружиться?

Мальчик кивнул.

— А мама мне не верит, представляете? Она всё время убеждает себя, что они просто стараются быть незаметными. А вот дядя Фрэнки сразу поверил. И даже нарисовал такие смешные картинки…

— Дядя Фрэнки, значит? — улыбнулась Янина. — Что ж… — она потрепала мальчика по светлым волосам и вышла из оружейной, обойдя круглую плиту посередине залы, покрытую мозаикой в виде герба Кёдолаи.

Янина задумчиво оглядывала церковный портал. Портал был темен, а по сторонам входа скалились клыкастые каменные церберы. Однако Хильда извела Янину своими причитаниями и неожиданными вторжениями каждый раз, когда ее что-то пугало и надо было срочно схватиться за распятье. Держать его при себе Хильда упорно отказывалась: крест был слишком тяжел, чтобы постоянно носить его с собой, а саквояж хозяйки в глазах горничной почему-то был священен как для воров, так и для злых духов. Заодно Хильда воображала, что ее распятье отгоняет зло, исходящее от лежащих в саквояже книжек. Хорошо еще, что право Янины на чтение мистических романов не подвергалось сомнению.

Янина осторожно дотронулась до цепи и сразу же отдернула руку: цепь сама слабо шевельнулась в ответ, увесисто звякнув. Янина резко отступила, тут же наткнулась спиной на кого-то стоявшего позади нее и едва не упала, наступив на чью-то ногу. Вскрикнув от неожиданности, она обернулась и оказалась в объятьях Ярнока, тут же, впрочем, отпустившего ее.

— Какого черта вы тут делаете, мадам? — с откровенной злобой поинтересовался он — почтение Ярнок проявлял исключительно к графу и доктору. — Как это вы ухитряетесь всё время искать неприятностей на свою голову? Вам мало прошлого раза?

Янине показалось, что он едва сдерживается, чтобы не ударить ее или силой не оттащить прочь. За волосы, например.

— Какого прошлого раза? Это было случайное совпадение, — отрезала Янина и снова оглянулась на портал: — Что вы там прячете? Церковь как церковь.

— Как церковь она не действует! — рыкнул Ярнок. — Уже тысячу лет!

— Тысячу лет! — фыркнула Янина. — Да видно же, что она построена не настолько давно!

Она ждала у входа в галерею и молча наблюдала, как фон Кларен идет от ведущей в северную башню двери, машинально стягивая у горла края своей венгерской домашней куртки. Не обнаружив графа в уже знакомых местах, Янина не рискнула дальше исследовать замок в одиночестве и почему-то решила, что фон Кларен находится именно в башне. И не ошиблась.

— Добрый день, милая Янина. Ищете новых приключений? — слабо улыбнулся граф, подходя.

Он был устрашающе бледен и как будто постарел за те дни, что Янина не видела его, ей показалось, что в его черных волосах седины стало больше.

— Альби… — прошептала она, робко заглядывая ему в глаза, коснулась его плеча и тут же отдернула руку — настолько холодной оказалась ткань.

Пестрая вышивка куртки, как и кончики его волнистых волос, была покрыта инеем.

— Боже мой, неужели там так холодно?

— В северной башне не топят, слуги там редко бывают, — фон Кларен зябко поежился. — Идемте отсюда.

Янина набросила ему на плечи свою шаль, улыбнувшись.

— Услуга за услугу.

Они пошли по коридору, и актриса взяла его ледяную руку в свою — отогреть. Граф на это никак не отреагировал, он шел медленно, и во всей его сухощавой фигуре и осунувшемся (за то время, что она провалялась в постели? Или за сегодняшнее утро?) лице чувствовалась бесконечная усталость.

— Зачем вы ходили туда? — спросила Янина.

— Я сам себя всё время спрашиваю, зачем, — ответил он и, словно опомнившись, вытянул руку из ее пальцев. — Лучше расскажите, как вы себя чувствуете? Что делали сегодня? Не стояли же, надеюсь, полдня перед галереей?

— Нет, я думала насчет церкви…

Граф резко остановился.

— Вы это нарочно, Янина? Насчет церкви я, кажется, выразился вполне определенно.

— Я помню! Просто Хильда, моя горничная, если можно так выразиться, избыточно религиозна. Что, разумеется, похвально, но иногда создает некоторые сложности. А вся здешняя обстановка… и невидимки, и волчий вой по ночам… Вы слышали?

— В замке вам нечего опасаться, — заверил ее граф. — Но волки действительно нервничают. Странно.

— Вам странно, а я ее жалобы целыми днями вынуждена выслушивать! Я и подумала…

— Госпожа Пондораи тоже справлялась по поводу церкви, — признал граф. — Если подумать, в ближайшей башне есть внутренняя часовня. Тетушка Евфимия… — он запнулся. — Моя тетка рассказывала, что ее построили из-за какой-то семейной ссоры, когда одна дама из рода Кёдолаи наотрез отказалась выходить из своих покоев, дабы не встречаться с собственной невесткой, и прожила практически под домашним арестом пятнадцать лет… Я прикажу привести часовню в приличный вид, можно будет и священника из деревни вызвать. Ваша горничная — католичка?

— Да.

— Она не будет против исповеди невидимому патеру?

— Не знаю, — задумалась Янина. — Впрочем, на исповеди святого отца и так не видно… Может быть, ее удастся как-нибудь провести?

Граф коротко рассмеялся.

— Расскажите мне что-нибудь, Янина. Только, ради всего святого, не подходите к церкви. И в любом случае, это не то заведение, которое могло бы успокоить страхи вашей Брунхильды. Помните декор главной залы? Фрески в церкви еще пострашнее. Сцены Страшного Суда и тексты поминальных молитв. Эта церковь всегда предназначалась прежде всего для похоронных церемоний.

— А женились у вас где?

— В городе, с блеском и размахом, — как-то отрывисто ответил граф, и Янина поразилась тому, каким холодным вдруг стал его взгляд.

Она поняла, что опять затронула болезненную тему.

— Жаль, потому что у нас, похоже, грядет свадьба, — быстро нашла Янина отвлекающий сюжет и поманила его к окну.

Она увидела издали, что по стене чуть ниже прогуливались под ручку Пондораи Томашне и Фрэнки Джонс.

— Веселая вдовушка не теряет времени, верно?

— Особые обстоятельства требуют быстрых решений, — улыбнулся граф. — Надо же. Я и не заметил, чтобы между ними что-то такое… Похоже, я бессовестно невнимателен к своим гостям?

— Для мальчика он уже дядя Фрэнки, — сообщила Янина.

— Любопытно, — протянул граф. — Этот Фрэнки… Вы слышали, чтобы он произнес хоть слово?

— Нет, — Янина с удивлением посмотрела на него. — Вы правы. Я и не обращала внимания. Он как-то всё время в тени герра Дьюера…

— Немой, что ли?

— Тогда он довольно успешно объясняется картинками!

— С дамой тоже? — подмигнул фон Кларен.

Янина задумалась, но тут же посмотрела вверх, услышав громкое карканье снаружи. В ясном небе несся серый голубь, явно направляясь к восточной башне замка, его преследовала четверка ворон.

Граф торопливо открыл здоровой рукой раму окна.

— Откуда он взялся, черт возьми?

— Нам что-то хотят сообщить из города?

— Неужели город уже отбили обратно?

— Боже! — вскрикнула Янина, увидев, как одна из ворон, догнав почтаря, дернула его острым клювом за крыло.

— Кто-нибудь здесь есть? — крикнул граф в пустоту. — Мой револьвер! — он сдернул с плеч Янинину шаль и, не глядя, сунул ей в руки.

Янина с замиранием сердца следила за небесной погоней. Голубь снова оторвался от преследователей ценой пары перьев и некоторой потери высоты, те с победными криками ринулись за ним вниз. Увлекшись зрелищем, Янина не видела, что происходит за спиной, но в какой-то момент фон Кларен вежливо отодвинул ее в сторону и высунулся боком в узкое окно, держа в здоровой руке револьвер.

— Вы сумеете? — шепотом прошелестела Янина.

— Из ружья было бы вернее, но не удержу, — сухо бросил фон Кларен, прицелился, прищурив правый глаз, и выстрелил.

Янина зааплодировала: одна из ворон черной тряпкой канула в пропасть за стеной замка.

— Сейчас будет сложнее…

Хлопнул еще один выстрел, и оторвалась птица, уже почти вцепившаяся голубю в хвост. Остальные две тут же прекратили преследование и, хрипло переругиваясь на своем вороньем языке, повернули к вершине горы, а голубь из последних сил припустил к родной башне. Парочка на стене тоже с интересом наблюдала за происходящим.

— Какая меткость! — восхищенно выдохнула Янина, но граф только пренебрежительно дернул плечом.

— Я был лучшим стрелком в полку. Пойдемте-ка встретим нашего посланца.

Однако никакого послания не было, они даже не были уверены, что взъерошенный голубь с помятым крылом, которого фон Кларен сразу высмотрел среди остальных, был тот самый, спасенный от ворон. Голубей здесь иногда выпускали поразмяться, и судя по виду некоторых почтарей, неприятные встречи в воздухе были им не внове. Отдельно держали голубей с Коломбы, но к их клеткам граф и Янина и подходить не стали.

— Просто замковый голубь улизнул с Коломбы, — заключил граф. — Или немцы разорили ее, голуби разлетелись, если не попали к кому-нибудь в суп… И этому единственному удалось уцелеть.

Спустившись с башни, они столкнулись с доктором Шнайдером.

— Вести из города? — отрывисто спросил он, запыхавшись после торопливого подъема по лестнице.

Граф покачал головой.

— К сожалению, нет. Надо будет послать кого-нибудь узнать, что там происходит.

Позже в тот день Янина вышла на южную стену, и взгляд ее невольно снова и снова обращался к белой спице Коломбы с небесно-голубой черепицей и золотым шаром на верхушке, безмятежно смотревшей на вершины гор, словно жизнь шла, как всегда. Но в спокойном белом декабрьском небе не видно было больше воздушных гонцов, и вороны больше не рисковали летать вблизи Кёдоля.

Янина отбила мяч, он пулей просвистел мимо левого уха Дьюера и едва не ударил в лоб Лайоша, с видом мученика державшего корзину с теннисным инвентарем — мячики быстро приходили в негодность.
Свежий снег снова выбелил леса и замковые карнизы, придав им мирный и сонный вид.

— Прошу прощения! — мило улыбнулась Янина.

— Убить меня хотите! — хмуро ответствовал журналист.

Пондораи Томашне вздохнула, глядя на Янину с тихой ненавистью (она не выдержала партии с актрисой и в течение пяти минут, только пугалась и шарахалась от ударов противницы) и теснее прижалась к сидящему рядом Фрэнки. Арпад шумно «болел» за Янину, граф и доктор курили на скамье в углу двора — один сигару, другой трубку — и, посмеиваясь, наблюдали за игрой, когда во внутренний двор донесся грохот опускаемого моста и конский топот, разогнавший по всем закоулкам замковых дворов глухое стучащее эхо. Граф и доктор вскочили со скамьи, остальные выжидательно повернулись к узкой арке между зданиями замка.

Секунду спустя в нее влетел Ярнок на своем обычно флегматичном Каштанке, которому беспокойство и спешка хозяина, очевидно, сообщили азарт скакуна с ипподрома.

— Они идут сюда, — торопливо объявил Ярнок, спешиваясь перед фон Клареном. — В долине всё по-прежнему, большая часть ее превратилась в полузаледеневшее озеро, немцы всё так же хозяйничают в городе и явно готовятся подниматься в горы. Причем готовятся как к серьезному штурму.

— Но зачем мы им дались? — поразился граф и обвел окружающих насмешливо-вопросительным взглядом: — Кто-нибудь из вас, господа, может представлять собой интерес для прусской компании?

— Скорее, их интересует ваш замок, — таким же язвительным тоном ответил Дьюер. — Там не было легенд о каких-нибудь несметных сокровищах в сундуках, турецких кладах? А то ваш брат немец любит такие легенды, а замок уединенный — отчего бы Пруссии не обеспечить себе лишнее финансирование ввиду грядущей войны за счет предполагаемого противника?

— Легенды были, — вспомнил доктор Шнайдер. — Какой-нибудь горожанин мог что угодно наплести, чтобы спасти себе жизнь.

 — Но это же несерьезно! — простонал граф. — Всех сокровищ тут — пара золотых сервизов и канделябров, ржавое оружие да ветхие покрывала. И что значит, интересно знать, «ваш брат немец»? Конечно, с ваших островов все, кто говорит по-немецки, что пруссаки, что баварцы, что австрийцы, что чехи…

— Замок сможет выдержать осаду? — отвлек его доктор. — Насколько я помню…

— Насколько я помню, — ухмыльнулся Дьюер, — замок не мог выдержать даже штурм местных крестьян. А если у пруссаков есть орудия…

— Орудия по нашему мосту? — скривился фон Кларен и тут же посмотрел на Ярнока внезапно просветленным взглядом: — Мост! Порох здесь найдется. Он, конечно, предназначался только для охоты, но, учитывая ветхость моста, должно хватить.

— Пожалуй, мейльтушагош груф! — по-волчьи ощерился Ярнок. — Пусть тогда попробуют добраться сюда — им останется только Холал ут!

— Отступятся, — уверенно ответил граф. — Снег, лед, дикие звери по ночам, об орудиях и даже лошадях придется забыть… и проводника на Холал ут они не найдут. Тогда не стоит терять времени.

— Они еще не выступили в горы, когда я их видел, — успокоил его Ярнок. — Вряд ли будут у моста раньше вечера.

— Постойте, не означает ли это, что и мы окажемся заперты в замке на неопределенный срок? — осенило доктора.

— Возможно, до весны, — ответил фон Кларен. — Мы, в любом случае, можем застрять здесь до весны, так что это не имеет такого уж большого значения. Не думаю, что завал в устье долины разберут и наладят железную дорогу до конца холодов. В зимнюю пору в городе было мало приезжих, и большинство либо успели покинуть его, либо погибли в обвале, а местные жители и раньше часто зимовали отрезанными от мира, ради них никто спешить не будет. Потому и немцы чувствуют себя так спокойно. А мы отсюда только Тодесвегом и сможем выбраться, значит, придется ждать, пока сойдет снег и лед. У кого-нибудь из присутствующих есть большое состояние, которое могут растащить потенциальные наследники, если он пропадет без вести на пару месяцев? — граф помолчал в ожидании ответа. — Я так и думал.

— У меня есть газета, где ждут моих репортажей, — напомнил Дьюер.

— К вашим услугам голубиная почта, — ответил граф, и Янина рассмеялась.

Ярнок и Лайош отправились осуществлять диверсию, оба британца увязались за ними в надежде восполнить предполагаемый пробел в репортажах качеством материала.

После полудня небо помрачнело, ветер сдувал снежные наносы с заостренных крыш и охапками ронял во дворы. Все немногочисленные обитатели замка нервно бродили по кое-как обжитым помещениям, безуспешно пряча беспокойство.

— Что-то вы непривычно молчаливы, Янина, — заметил граф, отстукивая пальцем по подлокотнику кресла какую-то мелодию.

— Вы думаете, с ними ничего не случится? — актриса смотрела в окно, в постепенно тяжелевшую свинцовость безвременно угасавшего дня.

— О чем вы беспокоитесь? Там четверо здоровых, крепких мужчин. Вы лучше отвлекитесь от окна и расскажите что-нибудь. Мне скучно.

— Нет ничего бессмысленней этого вопроса, — улыбнулась Янина. — Когда просят рассказать что-нибудь, все истории сразу же теряются.

— Тогда расскажите о себе.

— Это не самая увлекательная история.

— Не верю.

— Кое-что я вам уже рассказала, — напомнила она. — А помимо этого… Право, ничего интересного там нет. Мой отец был ученый, изобретатель, талантливый, но и довольно бестолковый: хватался за всё подряд, ничего не доводя до ума… Мать была кроткой женщиной, любила его и сносила всю неустроенность нашей жизни, а я… для меня это всё была чудесная игра. Мы были близки, насколько это возможно для мужчины и маленькой девочки…

— Это кое-что объясняет, — заметил граф.

— Что объясняет?

— Вашу манеру постоянно задавать отнюдь не праздные вопросы.

— Да, пожалуй, — улыбнулась Янина. — И отец всегда приучал меня анализировать полученные сведения. Но если за отсутствием сына он и намеревался передать свои бесчисленные прожекты мне, то он оставил меня слишком рано. О сцене я мечтала с детства, однако актриса я, как вы сами могли убедиться, весьма посредственная, и даже содержанки из меня не вышло: хороша содержанка, которую так легко бросают! Вот и вся моя история, да и та, вероятно, близка к концу… Не надо! — она выставила ладонь, не дав ему заговорить. — Я не прошу ни комплиментов, ни утешений, просто эта хмурая темень заставляет удручающе трезво смотреть на вещи. Лучше вы отвлеките меня от грустных мыслей. Околдуйте вашими страшными сказками. Вы ведь обещали мне показать портреты ваших предков, еще в Эштехеде.

— Обещал? Что-то не помню, — сдвинул брови граф.

— Вы же не хотите сказать, что я лгу? — с вызовом спросила Янина.

— Упаси боже. Наверно, запамятовал. Но я мало что могу рассказать — я несколько лет старался забыть всё, что связано с этим замком.

— Детские воспоминания очень трудно стереть из памяти, — успокоила его Янина.

На самом деле, Янина уже не первый день мечтала о хотя бы поверхностной экскурсии, ибо портреты действительно покрывали почти всё свободное пространство на стенах; суровые и мечтательные, строгие и смелые лица бесчисленных мужчин и женщин в золоченых доспехах и расшитых драгоценными камнями боярских одеяниях, в покрытых яркими вышивками и мехом венгерских и румынских костюмах и одеждах с явно восточными мотивами, в сверкающей парче и пудреных париках прошлого столетия преследовали ее в каждом коридоре, над каждой лестницей, дразнили своими нерассказанными историями и завораживающими тайнами. По правде говоря, Янина еще никогда не бывала в доме, где было бы так много исторических портретов. А более всего поражало семейное сходство — очевидно, у Кёдолаи была исключительно сильная кровь, и фамильные черты передавались от родителей к детям вместе с обильной мерой легенд и баек. Портреты висели в каждом свободном простенке, втискивались между окнами, даже заглядывали в замок с росписей на внешних стенах, изображавших неведомо какие события многовековой давности, — битвы, празднования, заключения соглашений. Портреты уступали полотно замковых стен лишь большим фрескам, посвященным сюжетам ветхого и нового завета — исключительно кровавым — и картинам страшного суда и адских мук.

— А вы родились здесь? — вдруг спросила Янина, изучая тщательно выписанное шитье на костюме какого-то валашского господаря времен позднего средневековья.

— Нет, я родился в Вене, — ответил граф. — Но сюда меня впервые привезли ребенком, здесь я рос и потом бывал каждое лето.

— Здесь жили ваши родители?

— Нет, родители в Австрии, но здесь… здесь были другие родственники, — граф криво улыбнулся. — Скучать не приходилось.

— А где они? — Янина кивнула на длинную череду картин на стене.

— Не помню. Где-то выше.

— А ваш портрет здесь есть?

— Еще чего не хватало!

— Я просто подумала, что это семейная традиция. Их ведь так много…

— Да уж, семейная традиция. Семейная мания, так будет точнее, — граф медленно пошел дальше по галерее, скользя взглядом по лицам на портретах, заглядывая каждому по очереди в глаза. — Все Кёдолаи всегда были помешаны на коллекционировании собственных портретов. Позировали каждые несколько лет, каждый год, несколько раз в год. Стоило в пределах досягаемости объявиться сколько-нибудь известному художнику, и они старались заполучить его в замок. Одно время в Дебрецене существовала целая династия портретистов, которые практически жили за счет Кёдолаи. На многих портретах здесь одни и те же люди… — граф помолчал в задумчивости, глядя в темные глаза эффектной дамы на портрете в кружевном воротнике и чепце XVII века, и добавил: — А многие позировали в исторических костюмах, что иногда сбивает с толку. В гардеробах замка хранятся костюмы разных эпох — бесконечный простор для фантазии при рождественских играх и домашних спектаклях, — он коротко рассмеялся. — И вы еще не видели, сколько полотен просто сложены в пустующих комнатах. А какие драмы тут разыгрывались, когда очередной Кёдолаи отыскивал, куда поместить новый портрет, и перевешивал чужой на менее выгодное место! С выцарапыванием глаз, подливанием яда в токайское и прочими милыми семейными розыгрышами.

— А где же тот самый ваш дядюшка Сильвестер?

— Вон там, — граф показал на полотно, доминировавшее на стене в небольшом кабинете за лестничной площадкой, которой оканчивалась галерея, над камином, украшенным массивными скульптурами скалящихся волков.

Янина поспешила к портрету. Огонь, игравший в поленьях, отражался в стеклах книжных шкафов и бросал красноватые отсветы на худую фигуру, смуглое или сильно загорелое лицо, длинные темные волосы, плясал в удивительно светлых по контрасту глазах. Уголки четко очерченного рта были приподняты, словно человек на портрете готов был улыбнуться.

— У вас его глаза, — заметила Янина.

— Да, мне это не раз говорили, — сухо ответил граф. — Надеюсь, больше у меня с ним нет ничего общего.

Янина продолжала рассматривать портрет, дотронулась до дубовой в золоте рамы — золото местами облупилось. Живописный портрет не может быть абсолютно точен: художник с маниакальной тщательностью выписал мельчайшие детали оправы золотых перстней и цепи на груди мадьярского князя, каждую длинную ресницу, чуть ли не каждый сизый от седины волос — они объемно высвечивали в черной шевелюре, — однако на лицо потратил куда меньше усилий, поленившись углубить морщины и складки, которых не может не быть на коже человека явно не юного, и выглядело оно, как лицо восковой куклы. Янина пожала плечами и повернулась к графу.

— А тот Кёдолаи, который вытребовал у короля эту землю? Его портрет здесь есть?

— Эта сцена, кажется, отражена на барельефе тех времен, но он в крипте.

— В крипте?

— На саркофаге, наверно… — граф поймал ее взгляд. — Янина! Я же говорил вам…

— Может быть, вы просто скажете мне, что вы там прячете, в вашей церкви? Всё равно, рано или поздно…

— Да, вы правы, — покорно кивнул граф. — Рано или поздно вы непременно туда полезете…

— Ну же, Альби! — улыбнулась Янина. — Я уже знаю, что в вашем замке невидимая прислуга и в северной башне обитает призрак. Что такого может быть…

— Ладно же, — граф резко встал со стула, бесцеремонно подхватил ее под локоть и потянул за собой на лестничную площадку между кабинетом и галереей, на башенную лестницу, наверх. Янина едва успевала хвататься свободной рукой за перила.

— Вы правы, рано или поздно… придется взглянуть правде в глаза. Вам всем, — раздраженно шипел он на ходу. — Вы сами сюда стремились. А ведь наверняка слышали в Эштехеде эти байки, мол род Кёдолаи проклят? Но вас это, конечно, не смущает…

Они остановились на узкой площадке у стрельчатого окна, с другой стороны ее был вход в крохотную часовенку, ставшую в последние дни большим утешением для Хильды. Граф наконец отпустил Янину и, воспользовавшись тем, что он, собираясь с мыслями, отвернулся к окну, актриса незаметно потерла локоть — можно было не сомневаться, что от железных пальцев фон Кларена останутся следы.

— Что за черт? — вдруг проговорил фон Кларен, глядя наружу.

Янина тоже шагнула к окну. В окнах соседней — северной — башни, самой высокой башни Кёдоля, горел свет, переливаясь и вздрагивая, как пламя костра.

— Откуда там может быть?.. — пробормотал граф. — Но что ж, им виднее.

Он глубоко вздохнул и посмотрел Янине в глаза.

— Итак, вы спрашивали, что мы прячем в крипте, милая Янина? Как вы думаете, что может быть в крипте? — его губы опять растянулись в кривой, неприятной улыбке.

Неужели он не умеет улыбаться по-настоящему, подумала Янина, ведь умеет же он смеяться и шутить?

— Саркофаги, — робко предположила она.

— Саркофаги, — граф присел на подоконник. Глаза его блестели, к щекам прилила кровь, казалось, что теперь, когда он миновал какой-то рубеж, раздражение его прошло, и этот разговор начинает его искренне забавлять.

— В них похоронены ваши предки… — пролепетала она.

— Святая правда. Только они не похоронены, милая Янина. По той простой причине, что они не мертвы.

Янина моргнула.

— Есть такое румынское слово, оно довольно популярно в наших краях. Носферату. Вам оно, вероятно, встречалось, учитывая ваши литературные предпочтения. Оно означает немертвый[18]. Хотя к северо-востоку отсюда чаще говорят, упырь, к югу — стрыгой, к западу… вампир. Но Кёдолаи всегда предпочитали то изящное словечко другим названиям… А все эти портреты, — он вздохнул, — заказывали отнюдь не из тщеславия, хотя этим-то качеством никто из них не обделен. Все эти портреты были написаны, потому что любому разумному существу хочется знать, как выглядит его лицо, а никакая земная поверхность не носит их отражений.

Янина отступила.

— Я привел вас именно сюда, потому что здесь, — он кивнул на часовню, — близ освященного места, наш разговор вряд ли будет подслушан.

— И много их? — глядя в пол, спросила Янина.

— Больше, чем нас.

Янина закрыла руками лицо. Граф слез с окна, ожидая, что будет дальше, но Янина внезапно посмотрела на него ясным, веселым взглядом и от души рассмеялась.

Фон Кларен не удержался и тоже прыснул от смеха.

— Но они ведь спят? — сквозь смех спросила Янина.

— Они не летучие мыши, — развел руками граф, за чем последовал новый взрыв хохота.

— Значит, вы привезли всю нашу компанию в замок, полный вампиров… не летучих мышей?

— Вы же меня буквально заставили. Представьте себе, Янина, если бы я тогда, в Эштехеде, объяснил вам, по каким причинам замок нельзя считать хорошим убежищем?

— Да. Вас бы не приняли всерьез, — согласилась Янина. — Решили бы, что вы пытаетесь глупой шуткой оправдать пустой каприз.

— Я примерно так и рассуждал, — кивнул фон Кларен. — Кроме того… На самом деле, милая Янина, они далеко не так опасны, как в народных страшилках. Говорю как человек, выросший среди них.

— Так они живут… в смысле, покоятся там, в крипте? А ночью встают?

— Они могут лежать там столетьями, многих я за свою жизнь ни разу не видел. Выходят, когда хотят. Но только ночью, солнца они не выносят. А спят крепко, пушкой не разбудишь.

— А почему бы вам тогда не пойти туда как-нибудь днем и не попротыкать их осиновым колом, или как это делается? — спросила Янина с искренним интересом.

— Ш-ш! — граф настороженно огляделся и мягко подтолкнул ее к входу в часовню. — Вот так подкрасться к спящим и проткнуть колом? По-вашему, это было бы достойно австрийского дворянина?

— Разве это не ваш христианский долг? — на всякий случай шепотом спросила Янина.

— Любимую бабушку? — уточнил граф. — Которая меня на коленях держала? Дядюшку, который подарил мне моего первого пони и мое первое ружье? — он ухмыльнулся. — Пони, помнится, откусил конюху два пальца, но для меня это была хорошая школа…

— Да, если так на это посмотреть… — согласилась Янина.

— А кроме того, не очень-то к ним подкрадешься, — заметил фон Кларен. — Вы хоть представляете себе, насколько опасен спящий носферату?

— Вы же сами сказали, пушкой не разбудишь.

— Пушки их не интересуют, а вот приближение живого, дышащего существа они неосознанно засекут и в самом глубоком сне. И именно из-за глубины этого сна у них обострены защитные инстинкты. А сила у них огромная. И невыспавшийся и наверняка голодный носферату только потом будет разбираться, кого спросонья прихлопнул крышкой саркофага или разорвал напополам: приблудную кошку или любимого родственника. Снаружи на дверях церкви висит цепь — она нужна, чтобы люди знали, что входить туда нельзя. Для носферату она — что шнурок. Мощный засов замыкает эти двери изнутри церкви, они сами задвигают его, чтобы ни один человек по незнанию к ним не вошел.

— Но они чувствуют только, когда подойдешь близко или?..

— Вот это меня и тревожит, — признался фон Кларен. — Появление в замке такого количества свежей крови они не могли не почувствовать. И если мы не натыкаемся на каждом шагу на оголодавших вампиров, — то логично предположить, что нечто не дает им проснуться. А на это способен только один из них…

— Вы хотите сказать…

— Что за нами наверняка с самого начала наблюдают, а вероятно, и читают мысли.

— Такое возможно? — улыбнулась Янина.

— Не знаю. Так говорят. И я подозреваю, что этот носферату способен на всё. А что у него на уме, и какие он преследует цели на наш счет — ведомо только ему.

Янина непроизвольно провела пальцами по шее.

— Полагаю, если бы кто-то уже неделю пил ночами мою кровь, я бы заметила, — решила она.

— Сомневаюсь, — качнул головой граф. — Народу здесь порядочно, а ему нужно совсем немного, и никаких следов он не оставит. Проколы от клыков они заговаривают и не проливают зря ни капли крови — для них эта жидкость слишком ценна.

— Во сне? Они делают это во сне?

— Необязательно. Они умеют заставить жертву забыть об этом.

Янина сглотнула и снова потрогала шею.

— Вы не бойтесь… То есть… — граф помолчал, глядя истертую мозаику на полу, потом быстро взглянул на нее и снова отвел взгляд. — Видите ли, милая Янина, если я понимаю правильно, вместе с кровью они воспринимают частицу личности своей жертвы, какое-то отражение ее души, и за счет этого именно кровь разумных, богато чувствующих существ, какими они и сами когда-то были, поддерживает в них жизнь. Но им нужно для этого мизерное количество крови, в остальном к их услугам те же средства, что и у людей. Людская кровь для них — источник наслаждения, ощущения полноты жизни, и даже более того — процесс сродни плотской любви для смертного. Так мне представляется. Наслаждение, которое оправдывает их существование в их собственных глазах. В конце концов, на любовь ни в самом грубом, ни в самом возвышенном ее воплощении они не способны. А за счет крови они ухитряются влезть в такие глубины сознания и души, какие остаются людям недоступны, проживи они рядом хоть сорок лет.

— А вы немало об этом знаете, — улыбнулась Янина.

— Я же жил среди них.

— И вам никогда не предлагали… — Янина внимательно посмотрела на него снизу вверх. — Стать одним из…

— Нет, — коротко ответил граф и, помолчав, пояснил: — Они не хотят, чтобы наш род совсем вымер, а я ведь последний. Если бы я сам попросил, уверен, мне не отказали бы. Не один, так другой.

— А вы не… не хотели бы?

— Нет. Именно потому что хорошо знаю их. Поверьте, Янина, это темные, жестокие и абсолютно лишенные всяких понятий о морали существа. Вечность такого не стоит. Кстати, и в роду Кёдолаи лишь немногие пожелали стать носферату, тем более что в давние времена религиозное чувство в людях было сильнее, а с точки зрения церкви они прокляты. Уверен, кому-то из моих предков приходило в голову и то, что вы мне предложили, — подкрасться к спящим с колом… Уверен, что и попытки были, тем более что буйный нрав нашему семейству всегда был свойственен. Многие просто сбегали, не желая жить в этом замке. Как и я, собственно. И кстати, не припомню, чтобы они обратили хотя бы одного члена нашей семьи после того как род Кёдолаи пресекся. Именно с тех пор в замковой церкви перестали проводить отпевания и в крипте не прибавлялось саркофагов… — граф снова присел на подоконник, задумчиво глядя в окно. Свет на северной башне потускнел и уменьшился, но по-прежнему был ясно виден. Янина подумала и устроилась рядом с фон Клареном.

— Альби, но почему именно ваша семья? Смею думать, что все-таки не каждый аристократический род в Трансильвании…

— Конечно, нет, — усмехнулся фон Кларен. — Хотя убежден, что наш — не единственный. В конце концов, тут все старые семьи в родстве и связи тесные… А с чего это началось, не знаю. Конечно, я спрашивал, еще в детстве, но от меня всегда отделывались какими-то совсем уж надуманными байками, и я отступился. Вполне возможно, впрочем, что они и сами забыли. Может быть, они сюда уже такими пришли, и история их уходит в Темные века. Но если и было какое-то проклятье, я догадываюсь, кто из них мог его заслужить! — он покачал головой.

— И всё это время они обитают здесь, в крипте?

— О нет. Собственно, ничего, кроме искренней привязанности к родным краям, их здесь не держит. Некоторые любят путешествовать, некоторые живо интересуются тем, что происходит в мире, у большинства есть какие-то серьезные увлечения — их преимущество в том, что в их распоряжении неограниченное время. Хотя они все-таки не бессмертны. Знаете, в Трансильвании, Валахии и на Балканском полуострове издревле существует профессия охотников на вампиров. Не знаю, сохранилась ли она в наше просвещенное время… — он покачал головой. — Кажется, неверие в необъяснимое сопутствует техническому прогрессу. А раньше эти люди значительно сокращали, так сказать, поголовье носферату. Да и внутри семьи порой происходили такие свары, что население замка заметно редело. Наше фамильное прозвище — Вереш, помните? В ход истории они никогда не вмешивались, предпочитали всегда тихо сидеть на своей горе и не вступать в конфликт с правящими властями, даже в ту пору, когда Кёдола оказалась на границе турецкой Трансильвании и Габсбургских владений. Но бывали и настоящие гражданские войны в пределах одного замка и, если мне не изменяет память, где-то во второй половине XVI века грандиозная свара, начавшаяся из-за какого-то сущего пустяка вроде позаимствованной без спросу шпильки привела к тому, что в замке не осталось ни одного живого человека. Большинство поубивали, кого-то обратили, и с тех пор самое имя Кёдолаи вместе с титулом исчезло из списков живых. Спастись удалось лишь сестре наследника рода — это была история, достойная описания в романе с продолжением. В девушку влюбился забредший сюда ради каких-то местного значения налоговых сборов турецкий чиновник и, подобно рыцарю из средневековых легенд, спас ее из вампирского логова и увез в Порту. Вопреки тамошнему обыкновению, до конца дней турка она оставалась его единственной женой. Сын же их, дитя двух культур, перебежал в империю Габсбургов и проявил себя как дипломат, а его потомки участвовали в освобождении Будапешта под командованием принца Евгения[19]. Кто-то из них добился признания своего дворянского достоинства и получил графский титул. Еще какое-то время спустя представители графского рода фон Кларен без труда доказали свои права на заброшенный замок, владельцы которого были официально мертвы уже более сотни лет. Полагаю, самым существенным подтверждением их прав можно считать то, что немертвое население замка приняло их с распростертыми объятьями — они сразу почуяли родную кровь. С тех пор фон Кларены официально владели замком, пользовались доходами, которые с него можно было получить, в большей мере несли расходы по его содержанию, но ни такого тесного сосуществования с носферату, ни таких жестких конфликтов, как в прежние времена, у них не было. Возможно, настала другая эпоха, и группа неумирающих родственников превратилась из тяжелой и многозначащей реальности в непристойную семейную тайну, некий, как выразился бы наш британский друг, «скелет в шкафу». И он был бы недалек от истины! — мрачно рассмеялся граф.

— Значит, в вас есть и турецкая кровь? — задумалась Янина, испытующе разглядывая его лицо. — И правда, мне сразу показалось что-то восточное…

— В вас определенно пропадает ученый-естествоиспытатель, — граф шутливо отодвинулся от нее на подоконнике. — Восточная кровь была и у Кёдолаи, взгляните на портреты. А у некоторых явно семитские черты.

— Но, значит, вы считаете, что это безопасно… — хотела Янина задать вопрос, который занимал ее более всего, но в этот момент из темных дворов внизу донесся шум, лязг поднимаемого моста, цоканье подков по камню.

— Наши диверсанты вернулись, — фон Кларен соскочил с подоконника, и Янина последовала его примеру, внутренне устыдившись: под впечатлением от рассказа графа она и думать о них забыла.

Вид у диверсантов был потрепанный и до смерти усталый. Вся компания столпилась в узком дворе, ежась от холода и поднимая воротники.

— Еле добрались! — выдохнул Дьюер, пошатнулся и оперся о стену. — Я уже было поверил, что конец нам пришел.

Фрэнки молча подошел к Пондораи Томашне, смотревшей на него снизу вверх большими, полными тревоги глазами.

— С мостом удалось? — коротко спросил граф. — Мы не слышали взрыва.

Ярнок то ли досадливо крякнул, то ли коротко рассмеялся.

— Они не слышали! — повернулся к нему Дьюер, и Ярнок кивнул в кратковременной солидарности.

— А мы вот слышали, — хрипло прокаркал он и откашлялся. — Мы вот слышали. Не взрыв только, а страшенный грохот. Взрывать там ничего не пришлось. Не удивлюсь, если на город сползла новая лавина. Мы думали, и сами сейчас окажемся на дне пропасти, среди обломков.

— Мост обвалился сам? — изумленно переспросил доктор.

— Воистину этот замок существует в какой-то иной реальности! — покачал головой Дьюер. — Как только мы оказались в виду моста, мир словно бы сошел с ума. Небо на глазах потемнело, поднялась дикая метель, скалы вокруг дрожали, сверху катились камни, а ближайшая сюда часть моста у нас перед носом рухнула вниз, после чего откуда-то накатил такой рев, что мы не сговариваясь бросились куда повыше… Весь порох бы обратно приволокли, но большую часть побросали, чтобы не перегружать лошадей, — он слабо усмехнулся. — Потом в метели и темноте заплутали, только чудом вышли на верный путь. Даже Лайош и Ярнок не знали, как идти…

Ярнок снова заговорил:

— Ах да. Не знаю, кто это придумал, но мысль зажечь огонь на северной башне была счастливой.

— Да, верно! — Дьюер выразительно посмотрел на Ярнока, и тот пожал плечами.

— Ярнок поначалу не хотел верить, что это огонь в замке, — пояснил Дьюер. — Он думал, это что-то вроде Will-o-the-Wisp, не знаю, как сказать по-немецки, в общем, огонь, который сбивает с пути и заводит в пропасть. Но, сделав под его руководством очередной круг, мы большинством голосов при воздержавшемся Лайоше решили идти на огонь. Так что, возможно, он нам жизни спас.

Граф о чем-то стал расспрашивать Лайоша, а Янина подошла к Дьюеру. Тот с усилием выпрямился и оторвался от стены.

— Лошади меня почему-то не любят, — пожаловался он и, стянув перчатку, стряхнул с густых бровей слой налипшего снега.

— Я помню, — Янина обхватила тонкими пальцами его голую руку и слегка сжала.

— Янина? — он вопросительно посмотрел на нее.

Она мотнула головой, натянуто улыбнулась и сняла снежинку с его виска.

— Пойдемте-ка в тепло, — распорядился доктор.

— Они сюда не придут. Не смогут. Но теперь и мы надежно отрезаны от всего, — мягко произнес Дьюер и слегка сжал пальцы Янины.

— И нам отсюда не уйти, — слабо улыбнулась она.

Янина шла по полутемному коридору, постоянно оглядываясь и нервно вздрагивая. Газовые лампы, висевшие на стенах, горели далеко не все, да и те, что горели, давали мало света. Очевидно, из экономии.

— Невидимки дышат, — пробормотала Янина. — Их можно услышать, потрогать. А эти… им и дышать, наверно, не надо. А призраки распространяют холод… Кстати, — она резко остановилась. В нескольких шагах впереди, прямо на пути к ее комнате стоял тот же самый (или такой же) сгусток серой мглы, которого преследовала она в северной башне со столь плачевным результатом.

— Можно пройти? — севшим голосом пролепетала Янина.

Мутная фигура сдвинулась с места, замерла, а потом стала с мучительной медлительностью приближаться. На Янину снова повеяло уже знакомым сырым холодом. Она сглотнула, но храбро шагнула вперед и натянуто улыбнулась. Облако тумана обогнуло ее и быстрее заскользило дальше по коридору. Янина смотрела бестелесному незнакомцу вслед, гадая, плод ли это ее взбудораженного воображения, или вправду из глубины ходящего тумана на нее дохнуло смесью тоски и… ненависти? Такой концентрированной ненависти, что Янина почти ощущала на коже лица ее налет. Что за глупости, в самом деле, как можно осязать чужие чувства? Впрочем, если речь идет о чувствах существа, лишенного плоти…

Янина тихо чертыхнулась и вошла к себе в комнату. Она вполне доверяла своим ощущениям, вот только была ли эта бесконечная ненависть нормальным состоянием души у призрака, или ее объектом являлась именно она, Янина? Но почему бы? Боли в груди в этот раз, к счастью, не было.

Янина выпила заботливо оставленную под сохранявшей тепло крышкой чашку молока и забралась под одеяло, в нагретую загодя постель. Но сон не шел.

Янина то натягивала одеяло на голову, то резко сбрасывала и до боли в глазах всматривалась в темноту вокруг или таращилась на слабый огонек ночника, боясь, что он погаснет. В конце концов она позвонила, но ответом ей была тишина. Только через добрых полчаса, после уже третьего звонка, в котором явно прозвучала истерическая нотка, в комнату неторопливо вплыла Хильда. Вид у нее был мечтательный и неожиданно умиротворенный.

— Где ты болталась, лентяйка? Третий раз звоню, — хмуро поинтересовалась Янина, еще более раздраженная исходившим от горничной благодушием, мстительно прикидывая, как бы поэффектнее открыть Хильде глаза на истинное положение вещей.

— Простите, мадам, — поклонилась Хильда. — Я не слышала.

— Вот именно, где ты болталась? — Янина вдруг посмотрела на нее с внезапно вспыхнувшим интересом. — Тебя ведь не было во дворе, когда Дьюер и остальные вернулись. Ты… — ее осенило: — Это ты зажгла огонь в северной башне?

— Бог с вами, мадам, — отмахнулась Хильда. — Ни в жисть не пошла бы я в это гиблое место, особенно, после того, как вы там чуть Богу душу не отдали…

— Сколько раз тебе говорить, это было просто совпадение, — поскучнела Янина. — А призрак совершенно безвреден. Вот только что столкнулась с ним в коридоре, и ничего… Ну вот еще! — она увидела, как глаза Хильды расширились. — Теперь ты из комнаты выходить перестанешь… Я как будто спросила, где ты была весь день?

— В часовне, — словно бы в доказательство своих слов Хильда благочестиво сложила руки. — Молилась.

— Когда ты научилась врать? — поразилась Янина и сурово пояснила: — Это я была в часовне! И тебя там что-то не заметила!

Хильда посмотрела на нее с уважением и поклонилась.

— Я, наверно, задремала. И ничего не слышала. Простите, мадам.

— Будешь ночевать в этой комнате… Где-нибудь, — распорядилась Янина, и Хильда с готовностью кивнула.

— Да, мадам.

— И… или давай прямо здесь, — Янина хлопнула по одеялу, словно подзывая домашнее животное.

— Да, мадам, — Хильда робко прилегла рядом поверх покрывала, и Янина прижалась к ней, положила голову на круглое мощное плечо, как когда-то ребенком, залезая в постель к матери.

— А крест твой по-прежнему в моем саквояже? — вдруг спросила она.

— Да, мадам.

— Да что ты сегодня, как заводная? Ни слова лишнего!

— Да, мадам.

— Достань его и положи… куда-нибудь поближе.

— Да, мадам.

Хильда подчинилась и поднялась с кровати с жалобным стоном пружин. Роясь в саквояже, горничная спросила:

— Может быть, достать вам книжку? Вслух мне почитаете? — Янина нередко развлекалась таким образом, когда они с Хильдой бывали одни и ей было скучно. — Или так, себе, на сон грядущий?..

— Нет! — вскрикнула Янина, и Хильда с удивлением оглянулась на нее. — Лучше задвинь их куда-нибудь подальше!

Хильда снова легла на кровать, большая и теплая, и Янина свернулась клубком под одеялом, касаясь боком ее плеча. Метель снаружи постепенно успокоилась, было слышно, как старчески потрескивает дерево меблировки да постанывает матрац под весом Хильды.

— Тихо как, — заметила горничная. — И волки молчат.

— Какой волк, пусть даже мутант или оборотень, полезет из укрытия в такую ночь? — сонно пробормотала Янина и закрыла глаза.

Шуба у зверя была роскошная — благородный белый мех, покрывавший грудь, плавно переходил в перламутрово-переливчатый серый на широкой спине. Умные раскосые глаза смотрели на Янину с любопытством, умеренным легкой подозрительностью, широкие ноздри раздувались, вбирая незнакомый покуда запах. К огромному волку, стоявшему у самой решетки цвингера, подошел второй, рыжевато-бурый, помельче и поизящнее, и Янина сразу решила, что это дама.

— Великолепны, правда? — широко улыбнулся Дьюер. — Этот светлый, встав на задние лапы, мог бы положить передние мне на плечи. Никогда не видел таких больших волков.

— Я видела, — ответила Янина. — Во дворе виллы фон Кларена. Он был никак не меньше.

— Я видел там только следы, — сказал британец. — Часами могу за волками наблюдать, разговаривать с ними. Знаете, я всегда любил животных… разных… — он запнулся. — С лошадьми вот только…

Оба рассмеялись.

— Теперь понятно, где вы целыми днями пропадаете, — заметила Янина. — Нашли себе достойную компанию в замке.

— А что мне оставалось делать, — развел руками Дьюер, — пока вас целыми днями развлекает граф своими страшными сказками? Конечно, куда нам сравниться с его аристократическим сиятельством…

Янина положила руку ему на плечо.

— Перестаньте, Уилберт. Как-никак мы живем под его кровом, и я хочу, чтобы вы стали друзьями. А истории у него действительно интересные.

— На ваш вкус, возможно, — пробурчал Дьюер и присел на корточки перед решеткой.

Волк широко зевнул, свернув трубочкой ярко-красный язык, отошел вглубь клетки и улегся на землю. Волчица последовала за ним, с сомнением оглядываясь на наблюдателей.

— Я бы тоже много мог вам рассказать, я немало поездил по свету, — заметил Дьюер. — Правда, на родине этих красавцев до сих пор не бывал.

— Их действительно привезли из Канады?

— Полагаю, что да. Но с африканскими творениями сумасшедшего графа, или кто он там был, им не равняться. Волки не сидят в клетке постоянно, весной-летом бегают на воле, но к зиме, когда становится голодно, их забирают в цвингер, потому что к замку и деревням подтягиваются те гиеноподобные чудовища, одно из которых мы слышали на мосту. Так распорядился тот граф, а его приказы, по всему судя, неукоснительно исполняются столетиями.

— Еще бы, — прошептала Янина и подумала про себя, что в противном случае хозяин всегда может восстать из гроба и призвать нерадивых домочадцев к ответу, а вслух спросила: — Откуда вы всё это знаете?

— Как откуда? Они рассказали, — кивнул Дьюер на волков и, встретив изумленный взгляд Янины, рассмеялся. — Просто подружился со сторожем. — Он поднялся на ноги, посмотрел вбок и заговорщицким шепотом спросил: — Видите?

Деревянное ведро, стоявшее в стороне возле решетки, сдвинулось, задрало ручку, оторвалось от земли и тут же исчезло, словно растворившись в воздухе.

— Ахой, Чоба бочи[20]! — весело крикнул в ту сторону журналист и помахал рукой.

В ответ ему донеслось невнятное приветствие из пустоты и поскрипывание ручки ведра.

— Мне казалось, невидимки избегают гостей замка, — ревнивым тоном напомнила Янина и тут же махнула рукой. — Впрочем, о чем я? Журналист, разумеется, найдет подход к любому! Даже к волкам…

— Да, мы взяли у дяди Чобы интервью, — пожал плечами Дьюер. — Надо же нам что-то представить потом газете. Сначала он был не слишком словоохотлив, но я, — он подмигнул, — и не таких могу разговорить. А Фрэнки, как всегда, иллюстрировал.

— Он рисовал портрет сторожа? — задрала брови Янина.

— Нет, конечно, он рисовал волков. Африканских ублюдков он тоже пытался зарисовать по рассказам, но нет уверенности… Увидеть бы, как эти твари выглядят… Однако боюсь, это интервью оказалось бы для нас последним.

Янина кивнула.

— Посмотрите-ка, — Дьюер подвел ее ближе к решетке, показывая в дальний угол.

В далеком прошлом цвингером называлось пространство между внешней и внутренней стенами замка. В согласии со стародавней традицией, прежние Кёдолаи выпускали в этот тоннель итальянских мастифов или же диких хищников как лишний способ обороны замка. Те времена давно миновали, и нынешний цвингер — звериная клетка — сократился до короткого куска того же тоннеля меж западных стен крепости. Часть внутренней стены разобрали и поставили на ее место высокую решетку с дверцами, получившуюся неширокую, но длинную клетку оснастили общей будкой-логовом, выстлали сухим сеном пол и постарались по возможности приспособить для обитания заморских хищников. Волков здесь было около десятка, разного возраста, была среди них пара совсем молодых зверей, родившихся весной этого года, они постоянно играли друг с другом. Сейчас они как раз перебежали на другое место, и стал виден волк, которого они до сих пор загораживали, буро-серый зверь с огромной полуседой головой. Янина думала, глядя на его широкие вытянутые вперед лапы, что исполинский след на вилле был бы этому зверю впору, и, словно почувствовав ее взгляд, волк поднял голову, потом неторопливо поднялся и застыл, мрачно глядя на нее злыми зелеными глазами.

— Какой ужас! — пролепетала Янина.

Всё тело зверя было перекошено, голова криво сидела на могучей шее, клонилась к разорванному когда-то и неровно зажившему плечу, части губы не было, так что бросались в глаза рыжеватые дюймовые клыки, и всю морду покрывали страшнейшие шрамы.

— Бедняжка, — вздохнула Янина, и словно оскорбленный ее жалостью, зверь вздернул остатки губы, глухо, ненавидяще зарычал, а потом, будто решив, что она не стоит его внимания, пошел, припадая на переднюю лапу, к корытцу с водой.

— Вот это и есть результат встречи с теми тварями, — пояснил Дьюер. — Это самый крупный и старый здесь волк, прежде он был вожаком стаи, теперь живет на правах бедного родственника.

— И подумать, что люди в Эштехеде даже не подозревали, что творится совсем рядом! — передернула плечами Янина.

— Подозреваю, коренные жители города многого не договаривали и между собой потешались над приезжими, — возразил Дьюер. — Не зря Трансильвания всегда считалась землей таинственной и опасной.

Янина внимательно посмотрела в его светлые глаза и приоткрыла рот — был самый подходящий момент, чтобы пересказать вчерашние откровения фон Кларена. Граф не просил ее молчать о проклятье Кёдолаи, да и нечестно это было перед остальными, право, нечестно.

— Вы хотите что-то сказать? — спросил Дьюер.

Глаза у него были слегка раскосые, почти как у волка, и Янина улыбнулась этой мысли.

— Нет, ничего.

Одно дело — разговаривать о вампирах на подоконнике забранного чугунным кружевом окна у порога готической часовни и совсем другое — ясным днем, возле разомлевших от света полных жизни великолепных зверей. Она даже не была уверена, что граф не разыграл ее.

— Вы, я вижу, уже познакомились с дядюшкиными домашними любимцами, — произнес граф, приближаясь по ведущей из северной башни галерее. — Я и не рассчитывал, что вы будете ждать меня здесь. Общество журналиста, несомненно, приятнее для такой любознательной исследовательницы, как вы, он ведь, кажется, и в Африке бывал?

— А вам уже доложили? — игриво спросила Янина. — За мной здесь шпионят?

— Нет, просто с северной башни прекрасно просматриваются все дворы замка и цвингер тоже. Не говоря уже об окрестностях. Тем она и хороша. — Он достал из кармана складную подзорную трубу и продемонстрировал Янине.

— Заметьте, я даже не полезла в клетку, — заявила она.

— Я решил, что могу доверить вас благоразумию нашего мистера, я слышал, что у этой нации благоразумие в крови, — убрав трубку, граф достал из другого кармана сигару.

— Что происходит в городе? — спросила Янина.

Они спускались по лестнице, устланной потертой по центру ковровой дорожкой, к главной зале — колокол в глубине замка возвестил, что ужин готов.

— В городе и в долине всё то же. Подробностей не разобрать, но мне кажется, пруссаки там, на центральном синте. Либо так и не выступили, либо уже вернулись.

— Вы думаете, их цель — именно замок?

— Я не представляю себе, в чем их цель. Неужели действительно дурацкие россказни о сокровищах? Или в городе находился какой-нибудь важный австрийский чин, которого они должны были захватить, а потом уже кто-то наплел им про сундуки и клады, и они решили проверить?.. Возможно, конечно, но как далеко они готовы зайти?

— А тот другой путь в замок, Тодесвег, как вы его называли?

— На это у них неделя ушла бы, при нормальной погоде, — пожал плечами фон Кларен. — Мост был единственный, другим путем придется обходить всю пропасть. Узкими карнизами, требующими большой сноровки. И те надо хорошо знать. Разве что они попытаются отремонтировать мост — но для этого требуются инженеры, а мне кажется, это боевое подразделение. Тайных троп невидимок в городе не знают. Да и погода будет на нашей стороне.

— Вы в этом так уверены? — посмотрела на него Янина.

— Погода здесь зависит от воли хозяев Кёдолы, — подмигнул ей фон Кларен.

— А что в самой башне? — спросила Янина. — Вы нашли следы?..

— А в самой башне пусто, — внезапно помрачнев, ответил фон Кларен. — Не знаю, что это был за свет, но сейчас там нет никого. Что, право, очень странно.

Проходя мимо окна, они невольно обратили взгляды вверх, в сторону темной спицы, пронзавшей быстро темнеющее небо, и оба резко остановились. Под черепичным конусом крыши трепетал теплый желтый свет.

— Хотите пойти обратно посмотреть? — храбро спросила Янина, внутренне собираясь с духом, чтобы составить графу компанию.

— Не знаю, — медленно ответил тот. — Может быть, это и не мое дело… Надо идти в залу, без нас ужинать не начнут.

Остальные как раз неторопливо входили в высокие резные двери залы. Янина заговорила о чем-то с доктором Шнайдером и на пару шагов отстала от фон Кларена, поэтому, когда вся компания прошла в залу и привычно направилась вдоль стола, она оказалась у графа за спиной. И едва не ткнулась носом ему в загривок, потому что граф вдруг резко остановился. Янина удивленно огляделась и обнаружила, что все остальные напряженно застыли вдоль стола, глядя в сторону мерцавшего камина. Янина привстала на цыпочки, заглядывая фон Кларену через плечо.

Хозяйское кресло под гербом, до сих пор одиноко стоявшее у самого огня, теперь было отодвинуто в сторону, в темноту. И в нем сидел, вальяжно откинувшись на спинку, худощавый мужчина. Он сидел, не двигаясь, опершись одной рукой о подлокотник кресла, касаясь длинными пальцами чисто выбритого подбородка с ямочкой. Он сидел настолько неподвижно, что немудрено было его не заметить. И сейчас, когда неловкая пауза явно затянулась, он продолжал сидеть всё так же недвижимо, внимательно и как будто насмешливо изучая их всех глубоко посаженными глазами.

— Собственно, — фон Кларен медленно вынул сигару изо рта, — это должно было когда-то произойти.

Янина с любопытством разглядывала незнакомца. Черты его худого лица были не совсем правильны, даже несколько асимметричны. Под широкими скулами лежали на щеках темные тени. Бронзово-смуглая кожа, отливала на подсвеченной камином скуле, крутом подбородке и лбу желтизной начищенной латуни. Портрет ему не льстил, угадать возраст этого человека было бы затруднительно, несмотря на густую седину в прямых черных волосах, длинными прядями лежавших на плечах. Покрой его сюртука и щегольской узел галстука были в моде в Эштехеде в позапрошлом году, на длинных стройных ногах красовались высокие охотничьи сапоги, смотревшиеся вполне уместно в холодной зале горной крепости. На груди тускло поблескивала старинная, грубой работы золотая цепь, массивные перстни с крупными камнями украшали длинные худые пальцы с острыми блестящими ногтями. На мизинце правой руки не хватало крайней фаланги.

Определенно, он был не так хорош собой, как его далекий потомок, но в то же время обладал какой-то грозной, дьявольской привлекательностью. Вся его высокая фигура дышала легко ощутимой мощью. Лицо его казалось необычайно ярким, вероятно, виной тому была игра огненных отсветов, но можно было подумать, что на нем театральный грим. Тем не менее Янина, по долгу профессии разбиравшаяся в этом, могла бы поклясться, что никакого грима здесь не было и в помине — прямые брови его и длинные ресницы были совершенно черны, на щеках лежал удивительно сочетавшийся с бронзовой кожей румянец, уголки чувственного рта сочного вишневого цвета и необычайно красивой формы, как и на портрете, стремились вверх в едва намеченной улыбке. Но больше всего поражали его глаза — если Янине взгляд фон Кларена казался пронзительным, то для этих глаз она уже не могла подобрать слова. Большие, яркие, они были глубоко утоплены в темные глазницы под густыми бровями и словно бы светились в темноте, почти обжигая холодным электрически голубым светом. Никому из присутствующих не удалось в полной мере сохранить самообладание под этим изучающим взглядом, когда же настала очередь Янины, она пригнула голову, словно хотела спрятаться за спиной фон Кларена.

Незнакомец неторопливо выпрямился в кресле и, в упор глядя на графа, приподнял густые брови.

— Да… — фон Кларен прочистил горло, оглянулся на остальных со своей обычной ироничной улыбкой и объявил:

— Господа, перед вами Дюла Сильвестер Иоахим Марциуш Бела Вереш князь Кёдолаи. Я ничего не упустил, дорогой дядюшка?

— Даже назвал кое-что лишнее, — блеснул князь ровными зубами, удивительно белыми и крепкими, учитывая обилие седины в его волосах. Голос у него был неприятный, надсадно-хриплый, будто сорванный. — Тебе прекрасно известно, что я терпеть не могу эту кличку.

— Она неотделима от имени вашего рода, — развел руками граф.

— Как и вашего, дорогой мой племянник, — со значением ответил Кёдолаи. — Альбрехт Дюла Вереш граф Кларен.

— Меня зовут Альби, — сквозь зубы процедил граф.

— Фёмейльтушагу херцег[21], — согнулся в низком поклоне Ярнок, и князь благосклонно кивнул ему.

— Ваша… светлость… — неуверенно пробормотал Дьюер, тоже изображая неглубокий поклон.

Остальные последовали его примеру.

Кёдолаи встал с кресла, оказавшись заметно выше всех присутствующих, включая рослого Дьюера. Янина, высунувшаяся вперед, снова шагнула за спину фон Кларену, завороженно глядя на князя снизу вверх.

— Дорогие мои! — князь снова широко улыбнулся, разводя длинные руки в стороны, словно желая обнять их всех. — Счастлив приветствовать вас в моем замке!

Глава 6

Ондраш Ярнок чуть ли не вприпрыжку подбежал от машины к двери Белы и со всей силы надавил кнопку звонка. Дверь, как обычно, открылась без вопросов, и Ярнок поспешил к лифту. Пока железный ящик тащился между этажами, Ондраш успел пригладить волосы и оправить одежду — он хотел преподнести новости при полном параде.

Уже перед самой дверью квартиры Ондраш споткнулся обо что-то мягкое, находившееся на коврике перед входом, удивленно посмотрел вниз и резко отступил, глупо квакнув от испуга.

На полосатом коврике лежала такая же полосатая дохлая кошка. Не веря своим глазам, Ондраш осторожно поднял трупик за шкирку и, брезгливо отстранив на расстояние вытянутой руки, осмотрел. Да, это было не чучело и не натуралистичная игрушка, создание в его руке еще недавно дышало, линяло и мурлыкало, и что его труп делал на коврике у двери Белы, было решительно непонятно. Отмахнувшись от дикой фантазии, в которой Бела по ночам душил кошек и выкладывал за порог, с тем чтобы днем вынести в мусорный бак по пути на работу, Ондраш стал искать другие варианты. Глупая шутка? Какое-то гнусное предупреждение? Конечно, в театре у внезапно вспыхнувшей звезды имелось порядочно недоброжелателей, тем более что прохладное отношение к Беле директора Ронштеттера не было секретом. Юный актер пользовался тем, что в шутку называли «высочайшим покровительством», однако покровительство это уже несколько месяцев пребывало в иных широтах и дела вело на расстоянии. В принципе, подобные глупые и жестокие розыгрыши не были чем-то уж совсем из ряда вон выходящим, но как злоумышленник мог сюда проникнуть? Или это был кто-то хорошо знакомый?

Внезапно Ярнок сообразил, что дохлая кошка никак не сочетается с причиной его визита, и засуетился, прикидывая, куда бы ее запихать, пока Бела не открыл дверь.

Но было уже поздно. Дверь раскрылась, и Ярнок увидел заспанную физиономию Белы под растрепанной копной светлых волос.

— У тебя кто-то есть? — с ходу спросил он.

— Нет, с чего ты взял? — нахмурился Бела.

— А был?

— Ондраш, мы же это уже обсуждали… — Бела опустил взгляд, и его темные брови поползли вверх. — А зачем ты свернул кошке голову? — спросил он скорее с любопытством, чем с удивлением.

— Это не я! Как ты мог подумать? Я потому и спрашиваю — кто-то подбросил ее тебе под дверь.

— Какая гадость, — равнодушным тоном произнес Бела, взял из рук Ондраша несчастное животное, осмотрел внимательнее и вдруг, издав странный звук сродни змеиному шипению, схватил Ондраша за рукав, втянул в квартиру и захлопнул дверь.

— Какая гадость! — повторил он уже с сильным чувством.

— В принципе, тут нет ничего необычного. Звезд часто преследуют. Так что это, скорее, говорит об успешной карьере… — Ондраш хохотнул, но как-то неубедительно. — Правда, это может означать и угрозу, — тут же посерьезнел он. — У тебя есть какие-нибудь мысли?.. Я вот думал, это должен быть кто-то знакомый, иначе как он проник?..

Актер посмотрел на Ярнока выразительным взглядом, и тот вздохнул.

— Да, конечно, человек, способный придушить кошку или подобрать где-то труп, сумеет пройти…

— Ее не придушили, — тихим звенящим голосом произнес Бела. — Ее не придушили, Ондраш. Из нее выкачали всю кровь.

Ярнок сглотнул.

— Надо обратиться в полицию, — предложил он.

— Из-за дохлой кошки?!

— Не скажи. Общество защиты животных…

— Черт возьми, а ведь верно! — Бела потер свободной рукой лоб. — Меня так могут подставить…

— О чем ты?

— О том. Кошка не приблудная, посмотри на шерсть, — он сунул истощенный трупик Ярноку под нос, и тот резко отступил на шаг. — Обязательно обнаружится хозяйка, какая-нибудь почтенная хаусфрау, потерявшая любимого полосатика, и ты знаешь, что скажут? Скажут, что я тут по ночам оргии устраиваю с убийством домашних животных. Ты же знаешь, как люди относятся к тем, кто… кто отличается. Обо мне и так говорят невесть что… — миловидное лицо Белы сморщилось, словно он готов был расплакаться. — И в театре…

— В принципе… — задумался Ондраш.

— Ты тоже так считаешь? — голос Белы истерически зазвенел. — Признайся, ты тоже считаешь, что я просто выпендриваюсь и строю из себя черте-что? Только чтобы привлечь к себе внимание?

— Ты артист, творческая личность, — Ярнок примирительно приподнял руки. — И если твой имидж работает на популярность…

— Плевать мне на имидж! — Бела вытер тыльной стороной ладони глаз, посмотрел на руку и, бросив кошку на ковер, рванул в ванную.

— Послушай, Бела, я ведь тебя… Я принимаю тебя как есть, потому что… — Ярнок сунулся за ним, но артист, открыв кран, низко, по-звериному, рыкнул, не оборачиваясь:

— Вон отсюда!

Ондраш подчинился. Он уже привык, что Бела не терпит, когда кто-то видит его не в самом идеальном состоянии.

Когда артист вышел из ванной, умывшись, Ярнок заворачивал кошку в кусок оберточной бумаги, выуженной из мусорного ведра.

— Вот что. Я сам ее как-нибудь уничтожу. Сожгу…

— Спасибо, Ондраш, — серьезно сказал Бела. — Только смотри не попадись на этом.

— Да уж знаю! — язвительно заверил его Ондраш. — Представляю, что это была бы за картина! — он внезапно прыснул, и Бела тоже не удержался от смеха.

— Ты… ты, правда, опасаешься, что полиция нагрянет к нам с серебряными наручниками и осиновыми кольями наготове? — сквозь смех поинтересовался Ярнок.

— Я в любом случае не хочу привлекать к себе внимание таким образом, — пожал плечами Бела.

— Но если этот подкидыш — все-таки какая-то угроза? Знаешь…

— Может быть, — вздохнул Бела. — А может быть, это просто такой дружеский знак, мол «Привет, я в городе». У некоторых такое специфическое чувство юмора.

— Так у тебя есть подозрения?..

— Возможно. Надеюсь, что я ошибаюсь.

— Какой-нибудь бывший… — скривился Ондраш, как будто в рот ему попало нечто невыносимо кислое.

— Бывают такие знакомства, — признал Бела. — Удовольствия на несколько минут, а потом жалеешь… вечно. Выпьешь?

— Не откажусь! — Ярнок взглянул на лежавший на полу аккуратный сверток и передернул плечами. — Только руки вымою.

Вытирая руки о полотенце, Ярнок обнаружил на нем влажные темно-красные пятна. Кровь? И совсем свежая? Вернувшись в комнату, он окинул Белу внимательным взглядом, посмотрел ему на руки, опасаясь, что тот мог поцарапаться о кошачий коготь. Но никаких кровоточащих царапин на холеных руках артиста заметно не было. Бела протянул ему стопку шнапса.

— Кстати! — Ярнок отсалютовал стопкой. — Повод ведь есть. Я же к тебе чего пришел? Роль — твоя! Я только что узнал. Хоффенберг сделал всё, что было в его силах, чтобы тебя потопить, но автор выступил в твою поддержку и режиссер, и… — он подмигнул. — Все-таки наверху тебя ценят. Ну признайся, чем ты так ублажил наше интендантство? В общем, победа за тобой. Думаю, это твой чардаш произвел неизгладимое впечатление на всю команду. Линдентон был явно растроган. Так что — Éljen az új vámpírunk![22]

— Éljen! — приподнял свою стопку Бела, всё еще задумчиво поглядывая на сверток.

— Не слышу энтузиазма. Да забудь ты об этой… падали.

— Да. Я рад, — улыбнулся Бела. — Я действительно хотел получить эту роль. А что Эдлигер?

— Да, это был самый опасный момент. Со своей популярностью и вокальными данными Аксель Эдлигер в любом случае идет вне конкуренции, если бы он пожелал твою роль, он бы ее и получил. И он уже играл лорда Рутвена в «Готической фантасмагории» в Германии. На наше счастье, он не проявил интереса к вампирской роли. Может, считает, что играть вампира — плохая примета. Насколько я помню, как раз во время того спектакля с ним произошел несчастный случай, после которого он лишь через много лет вернулся на сцену.

— Я тоже что-то такое слышал, — кивнул Бела. — Нехорошо так говорить, но, наверно, в этом мне повезло.

— Девушки будут усыпать твой путь розами! — почти пропел Ярнок. — И это не метафора. Вспомни концовку. Глава древнего вампирского рода, хозяин замка, загадочный и привлекательный, мало того…

— Роль вампира… — Бела снова покосился на сверток. — Этого шанса я ждал уже несколько лет, но как раз сейчас… Впрочем, какого черта? Надо делать что хочется, а там будь что будет!

— Это сказал кто-то в античности? — заинтересовался Ярнок.

— Это сказал я! — отрезал Бела.

Носферату ради разнообразия спустился с верхнего этажа отеля по лестнице и не смог отказать себе в удовольствии прокатиться часть пути по гладким золотистым перилам. На лестничных площадках никого не было: все постояльцы предпочитали просторные лифты и ни у кого не вызывал изумления вид прилично одетого господина не первой молодости, лихо спрыгнувшего с перил, чтобы преодолеть следующий пролет вприпрыжку, легкомысленно танцующим шагом. Ему нравился этот отель, ему нравился этот город, с пьесой всё шло отлично, и он предвкушал множество интересных встреч. На следующей площадке носферату сорвал со стоявшего на полочке кустика орхидеи хищного вида цветок, выставивший багряный язычок из венца пятнистых точечно-жильчатых лепестков, и прицепил к кармашку легкой куртки. Провел пальцами над заостренным ухом, приглаживая атласную темную гриву, и продолжил путь.

На следующей площадке его встретило зеркало в целую стену; тщательно протертая трудолюбивой горничной поверхность старательно отражала безжизненную пустоту лестничного пролета, не в состоянии разглядеть того, кто стоял прямо перед ней. Носферату скорчил рожицу, но, оценив всю бессмысленность этого действия без возможности увидеть результат, обиженно повернулся к зеркалу спиной и поспешил дальше.

Труп лежал прямо на ступенях отеля. Его явно подкинули сюда совсем недавно, и в этот спокойный час надвигающихся сумерек на сонной улочке, когда все нормальные люди уже переделали свои дневные дела, вернулись по домам и готовятся к вечерним авантюрам либо где-то обедают, его еще никто не успел обнаружить. То, что человек не скончался скоропостижно прямо здесь, на ступенях, было очевидно: носферату хватило одного знающего взгляда, чтобы понять, что умер он от потери крови, причем ни на одежде его, ни на коже не было видно ни капли.

— Не очень вежливо бросать свой мусор у чужого порога, — пробормотал носферату, настороженно оглядываясь. На улице пока было пусто.

— Или мне хотят этим что-то сказать? Или не мне? — он опустился на одно колено, брезгливо коснулся кончиками пальцев холодной щеки, повернул голову мертвеца и осмотрел его шею. Как в кино: два крохотных прокола, похожих на уже зажившие комариные укусы, находились примерно напротив артерии.

— Какая показушность! — ухмыльнулся носферату. — Явно работаем на публику. Значит, все-таки не мне лично это послание, а общественности, соскучившейся по неприятностям. Но довольно мелко, я бы сказал. Черт возьми, мне нравится этот отель…

Носферату поднялся и отряхнул брючину, раздумывая, обратил ли на него внимание портье, когда он проходил через вестибюль, и стоит ли возвращаться, чтобы поправить ему память. Решил, что не стоит. В конце концов, труп мог здесь лежать и не для того, чтобы навести кого-то на его лично след, а с какой-то вовсе посторонней целью. На мгновение он прикинул, не зашвырнуть ли труп на крышу соседнего дома — пусть-ка полиция посоображает, но решил, что этим выдаст себя только больше.

По улице прошла женщина, скользнула по мужчине, стоявшим над выжатым, как лимон, мертвецом, равнодушным взглядом и завернула за угол. Можно еще постоять, отводя глаза случайным прохожим, но какой в этом смысл? Носферату удалился прогулочным шагом, сунув в карман легких брюк правую руку. На проспекте на него оглядывались — пожалуй, он опять оделся не по погоде. Не чувствуя холода, он постоянно ошибался. По размышлении носферату решил не сворачивать к стоянке, где оставил свой мотоцикл, а пройтись пешком.

Инспектор уголовного розыска Шмидт поглядел на помощника и с тоскливым видом переложил отчеты в папке, словно от этого картина могла стать яснее. Яснее не стало.

— Уже третий труп в том районе, — подытожил он. — Все имеют отношение к одному конкретному отелю: два обнаружены у разных его входов, третий принадлежит постояльцу, как раз в день смерти выписавшемуся из отеля. Во всех случаях смерть наступила от потери крови, так что следует предположить, что их выкидывали на улицу после процедуры, требующей специального медицинского оборудования, хотя я всё равно не знаю, как…

— Никаких следов, кроме отверстий на шее, — кивнул Клаус.

— В отеле никто ничего не знает, все постояльцы — респектабельные люди. Да будь там даже бандиты, каким образом?

— В городе завелся вампир, — хмыкнул Клаус.

— Это тебе не хиханьки! Начальство ждет результатов.

— А если это какой-нибудь псих, насмотревшийся фильмов про Дракулу? Почему мы, собственно, сразу отсеяли такую возможность?

— Еще не хватало за привидениями гоняться… — фыркнул Шмидт.

— Не скажи. Фанаты — люди упертые; и ты сам знаешь, насколько изобретателен может быть сумасшедший. Помнишь того психа, который принципиально истреблял черных кошек в Хэллоуин?

— Да. Боюсь, придется рассмотреть и этот вариант, — вздохнул Шмидт. — Но даже приверженность готике не объясняет, каким способом совершены убийства — ну не высасывал же он их, в самом деле!

— Почему нельзя воткнуть шприц в артерию? Дважды?

— Да потому что, по свидетельству медэкспертов, проколы эти — мимо артерии! Это какая-то явная бутафория, или случайность, или не знаю что! Проколы там не опаснее комариных укусов.

— И все-таки это — явный намек на вампиризм.

— По-моему, это ты злоупотребляешь ужастиками, — решил Шмидт. — И в этом отеле уж точно никаких готических шабашей отродясь не проводили.

— А надо проверить. Там большой конференцзал, часто проводятся какие-то встречи. Вдруг…

— Вдруг, — буркнул Шмидт. — И еще провести проверку всего персонала на наличие вампиров, служебных помещений — в поисках привидений. Хорошее мнение будет у постояльцев о нашей полиции…

— Но, к счастью для вас, господа, это уже не ваша забота! — объявил, входя в отделение без стука, незнакомый молодой человек и жизнерадостно улыбнулся.

Инспектор Шмидт смерил его настороженным взглядом.

— А вы, прошу прощения?..

— Младший лейтенант Хервиг Шюлер, — весело щелкнул каблуками тот и, шагнув к столу Шмидта, протянул ему удостоверение. — Боюсь, вам придется передать мне все материалы по этому делу. И похоже, я пришел как раз вовремя. Наша славная полиция явно зашла в тупик, коль скоро собирается устраивать в центре города облаву на вампиров! — он подмигнул Клаусу и протянул руку к раскрытой папке.

— В честь чего бы это? Преступления совершены на нашем участке… — заворчал Шмидт, машинально опустив ладонь на папку и внимательно рассматривая врученную ему незнакомцем пластиковую карточку.

Клаус выпрямился на стуле, почти ожидая, что начальство сейчас спустит нахала с лестницы, однако Шмидт помрачнел еще больше, вернул молодому человеку удостоверение и, аккуратно сложив в папку все бумаги, протянул ее следом.

— Здесь всё, — бросил он. — Если будет еще нужна какая-нибудь информация, обращайтесь.

— Премного благодарен, — пришелец снова блеснул голливудской улыбкой и, прижав папку к груди, как величайшее сокровище, заверил: — Душегуба поймаем, не волнуйтесь. Из-за него такой хай поднялся, даже иностранного спеца пригласили! — снова подмигнув, он удалился, оставив после себя странное ощущение наэлектризованности в воздухе.

— Он откуда? — робко поинтересовался Клаус.

— Это секретный отдел, — недовольно ответил Шмидт. — Дела нам с тобой не по росту. То ли оборона, то ли в самом деле… В общем, меньше знаем, крепче спим. Я с ними раньше не сталкивался, но, когда учился, слышал о них — в полиции их называют «стервятниками». А не будешь ли ты так любезен сбегать к автомату за стаканчиком кофе?

— Jawohl! — Клаус вскочил с места и быстрым шагом вышел в коридор.

Шмидт ругнулся и, автоматически обернувшись, словно кто-то мог за ним подглядеть, сплюнул через плечо и постучал по столу.

Бела резко выдохнул, опершись о раковину в туалете бара, по глупой, глубоко въевшейся привычке бросил взгляд в зеркало и тихо прошипел некое сложносоставное выражение на венгерском. Проведя рукой по лбу, он посмотрел на пальцы — на них темнела кровь. Добавив нечто еще более сложное грамматически, Бела достал из кармана платок и промокнул лоб.

Минут двадцать назад он пришел в любимый актерами бар по соседству с театром и устроился в своем обычном уютном уголке, где можно было приятно посидеть с приятелем или хорошенькой гримершей — к этой разновидности театральных служащих он был особенно неравнодушен. Сегодня Бела был один; обеспокоенный недавними происшествиями, он хотел просто тихо порефлексировать за ностальгическим бокалом топазового токайского, когда на глаза ему попалась валявшаяся на стуле — очевидно забытая предыдущим посетителем и не замеченная прислугой — газета. Пробежав глазами статью на первой полосе, актер почувствовал, как его бросило в пот, вскочил и, опрокинув стул, умчался вон из зала.

Бела снова глубоко вздохнул, мысленно уговаривая себя успокоиться, смочил платок холодной водой и приложил ко лбу. И едва сдержал крик, когда за спиной раздался тихий вкрадчивый голос:

— Дорогой мой, надо же учиться управлять своими эмоциями! Это не так уж и сложно.

Бела снова посмотрел в зеркало, но увидел в нем лишь пустую уборную, поблескивающий чистотой кафель и внушительную дубовую дверь как раз напротив зеркала.

Он резко обернулся.

— Герр Линдентон… Простите, я… Всё в порядке, — пролепетал Бела, заглянув снизу вверх в проницательные голубые глаза человека, которого он знал как автора новой пьесы.

Тот смотрел на него, приподняв бровь.

— Пуская кровавые сопли и ручьи пота, ты подставляешь отнюдь не только себя, но и всех себе подобных, — жестко произнес автор своим хриплым сорванным голосом.

— Простите… — изумленно повторил Бела и снова отвернулся, торопливо приводя внешний вид в порядок на ощупь.

Он вздрогнул, когда на плечо ему легла тяжелая рука — автор двигался совершенно бесшумно, а пустое зеркало продолжало бессмысленно демонстрировать дверь уборной. Рука отпустила плечо и осторожно убрала с шеи Белы его длинные белокурые волосы. Юный артист прерывисто вздохнул, чувствуя, как кожи у самой артерии касаются холодные мягкие губы, за чем последовало краткое ощущение двух уколов в безошибочно найденный участок. Бела отклонил голову в сторону, чтобы не мешать, и закрыл глаза.

Через несколько минут они вошли в залу и старший носферату сразу же направился в уголок Белы, где, оказывается, уже ждали два бокала и бутыль токайского.

Автор уселся на слишком низкий для него диванчик. Откинувшись на мягкую спинку и удовлетворенно оглядев полутемное помещение и богемную публику у стойки, горячо обсуждавшую только что завершившийся концерт, он посмотрел на мятую газету, так и лежавшую на краю столика.

— А! — носферату взял газету одной рукой, повертел, положил обратно и взглянул на Белу. — Дело в этом?

Неуверенно притулившись на самом краю диванчика, юный артист кивнул.

— Ты знал кого-то из них?

Бела помотал головой. Он никак не мог перестать непроизвольно облизываться, словно на губах или зубах еще могли остаться частицы чужой крови — необычайно густой и вязкой, насыщенной такими переживаниями, что у него всё еще слегка кружилась голова и дрожали колени.

— Просто… — хрипло заговорил Бела и откашлялся, — это ведь сделал вампир…

Его собеседник недовольно дернул краем рта, всё так же глядя в сторону барной стойки.

— Терпеть не могу это слово. Будь любезен избегать его. Заметь, в моей пьесе оно нигде не звучит. Каждый день, каждую минуту по всему миру умирает уйма людей. Какой-то процент из них убивают носферату. Ты вроде бы не дитя, и эти факты не должны быть для тебя откровением, так в чем дело?

Почувствовав, что тишина в их углу стала ощутимо тяжелой, старший носферату посмотрел на Белу и вдруг рассмеялся.

— Не делай таких больших глаз, дорогой мой, уверяю тебя, это не я натворил!

Бела глубоко вздохнул и сделал глоток вина.

— Видите ли, это всё так явно, я бы сказал, нарочито, а когда у тебя нет замка на горном перевале, — Бела печально улыбнулся, — и ты вынужден вращаться среди людей, это нелегко и без таких вот… чьих-то демонстраций.

— Тебе лет-то сколько? — поинтересовался автор пьесы.

— Двадцать три, — тихо ответил Бела.

Носферату посмотрел на него с удивлением.

— Мы только что обменялись поцелуем, и ты смеешь мне лгать?!

— Простите! — побледнел Бела. — Простите, я не понял вопроса. Четыре года, как я… как это произошло. Мне было девятнадцать.

— Девятнадцать было, значит, — носферату нахмурился. — Молод слишком. Вообще-то, это нарушение всяческих правил, — он снова испытующе посмотрел на Белу. — И я правильно понимаю, что ты пошел на это не по своей воле?

— Я не знал, что происходит, — признался Бела.

— Права носферату никто не защищает, — фыркнул его собеседник, — а злоупотреблений хватает. Кто это сделал?

Бела замялся и опустил глаза.

— Что это? — носферату повернулся к нему всем корпусом, и юный актер непроизвольно отодвинулся, упершись в подлокотник диванчика. — Лояльность? Чувство благодарности?

— Нет, какая там благодарность… — вздохнул Бела. — Я просто не знаю…

— Не знаешь, чьей крови хлебнул?

— Не знаю, как ответить на ваш вопрос.

— Ладно. Не имеет значения. Ту долю крови, что струится в тебе, я всегда узнаю. А об этом не переживай, — он кивнул на газету. — Это по мою душу.

— Мне досталась мертвая кошка, — пожаловался Бела.

— Вот как? Что ж, дорогой мой, будешь знать, как опасны случайные связи.

— Я уже понял, — вздохнул Бела.

Носферату подлил вина из бутылки.

— Но признай, — произнес он, щурясь на искристые отблески горевшей на столе свечи на кромке вина в бокале, — влачить существование в этой юдоли скорби — по большей части довольно приятное занятие. Впрочем, что ты можешь об этом знать? Ты жить-то не начал. Вот поэтому у нас и не принято обращать таких, как ты.

— Герр Линдентон?

— Слушаю.

— А вы… — Бела робко посмотрел на резкий темный профиль собеседника — тонкий нос с едва выраженной горбинкой, крупный подбородок. Отчетливо заостренное ухо. — Герр Линдентон, а вы кто? — и юный актер затаил дыханье.

— Ммм, — протянул носферату, посмотрел на него, улыбнулся и сделал глоток из бокала. — Прочитай меня. Разрешаю.

Бела моргнул.

— Дорогой мой, — с нажимом произнес носферату, — ты только что пил мою кровь! И ты даже не воспользовался такой, прямо скажем, редкой возможностью! Ты что, совсем ничего не знаешь?

— Простите, — пробормотал Бела, сосредоточился со столь видимым усилием, что его собеседник едва не рассмеялся, и вдруг вскочил с диванчика и отвесил глубокий поклон.

— Фёмейльтушагу… — почтительно произнес он.

— Неплохо, — удовлетворенно заметил носферату. — Вольно! Можешь сесть. И на людях этого не надо. Хотя не скрою, приятно, я уже отвык. Садись, выпей еще и рассказывай. Как тебе удалось так приспособиться? Зеркала ведь…

— Тяжело, — признался Бела, садясь на диванчик уже не у самого края. — Приходится всё время следить за окружающими, контролировать их внимание. У меня две гримерши, и обе в меня влюблены, — он смущенно улыбнулся. — Так легче их контролировать. Поначалу я и не знал, что такое возможно.

— Он бросил тебя, — констатировал факт Кёдолаи. — Он тебя совсем ничему не научил.

— После той ночи я больше ни разу его не видел, — сказал Бела. — И это было ужасно… Я не понимал, что случилось и как быть дальше…

— И однако же, за четыре года ты не погиб, не сошел с ума и даже неплохо устроился! — заметил носферату. — Надо думать, ты на редкость находчив.

— Мне повезло, — ответил Бела. — А вы… когда вас… Вас научили?..

— Когда мой дед убил меня, — жестко произнес Кёдолаи, — были совсем другие времена. И у нас была совсем другая ситуация. Я знал, что рано или поздно это произойдет, собственно, всё самое важное я знал уже заранее. Были, конечно, и сюрпризы. В том числе, неприятные. Но мы говорим о тебе.

— Знаете, — печально улыбнулся Бела, — я приехал сюда в надежде работать в крупном театре. И ничего не мог добиться, пока… пока это не случилось. И тогда у меня сразу начало получаться… Но самое главное, — он обратил взгляд своих глубоких фиолетовых глаз на шумную толпу у стойки, — я вдруг понял, что их всех очень легко обвести вокруг пальца. По одной простой причине: люди в упор не видят того, чего никак не ожидают увидеть. Они смотрят в зеркало, стоя у меня за спиной, и воображают, что мое отражение там есть… Тогда я и придумал это: просто вести себя естественно. Если бы я выкручивался и пытался скрыть свою натуру, меня бы сразу заподозрили в чем-то неладном, я же выставляю ее напоказ, я прямо говорю: «Смотрите, я вамп… — простите, Фёмейльтушагу, — носферату, вы ведь знаете о таких как я, вы всё это видели в кино».

— Молодец, малыш, — одобрил Кёдолаи. — А насчет успешной карьеры? Слухи врут? Или не обошлось таки без пары поцелуев? — он подмигнул Беле.

Юный носферату опустил глаза, залившись краской.

— Ладно, согласен, не мое дело. И что, если я правильно понимаю, ты снимаешь квартиру, оплачиваешь ее, как всякий добропорядочный гражданин?..

— Да, слава Богу, получаю я достаточно… — Бела вздрогнул, когда князь неожиданно зашипел, словно закипающий чайник.

— Ты что, атеист? — резко спросил носферату.

— Я не… — растерялся Бела.

— Иногда мне становится страшно за этот мир, — признался Кёдолаи. — Когда священные символы и слова перестают иметь всякое значение… Только не говори мне, что ты бываешь в церкви!

— Нет, — мотнул головой Бела. — Я один раз хотел зайти. Просто посмотреть, но…

Кёдолаи энергично кивнул.

— И это правильно. Но мы говорили о твоей зарплате, квартире, машине… жизни добропорядочного буржуа. Положа руку на сердце, мне такое и в голову не приходило. Мне и в голову не приходило, что мой номер в отеле можно было бы оплатить… — он покачал головой. — Или, скажем, эту бутылку!

— Я думаю, для этого нужна большая уверенность в себе, — предположил Бела.

— Возможно, — Кёдолаи отставил пустой бокал и удобнее устроился на диванчике, поджав под себя одну ногу и положив руку на спинку.

Бела поежился, когда в его плечо уперлась подвижная, но жесткая кисть руки в тонкой перчатке. Собственно, до недавнего предельно близкого контакта, он и не подозревал, что рука у автора пьесы искусственная, и теперь этот факт вызывал странное ощущение неловкости сродни тому, что здоровый человек зачастую испытывает в присутствии инвалида, хотя Бела прекрасно знал, что физические возможности сидящего рядом во много раз превосходят возможности любого обычного человека или же его собственные.

— Тебе не достает уверенности и в отношении моего спектакля, — заметил Кёдолаи. — Почему так?

— У меня будет серьезная конкуренция, — ответил Бела. — Мне на сцене рядом с именитым артистом стоять, а я… я ведь еще никогда не строил роль с нуля, прежде это всегда было что-то уже готовое, обкатанное. Нет, я мечтал об этой роли, и кстати, я всё хотел поблагодарить вас за то, что поддержали мою кандидатуру. Спасибо. Я клянусь сделать всё, что в моих силах, Фёмейльтушагу…

— Не клянись, — махнул рукой носферату. — Никогда не клянись. В устанавливающей нормы человеческого общества литературе настоятельно рекомендуют этого избегать, а я в этом тоже смысла не вижу. Положа руку на сердце, мне трудно было судить о способностях тех, кто выступал на прослушивании — вы ведь так это называете? На мой непрофессиональный взгляд, все играли неплохо. Если я высказался в твою пользу, так только потому, что мне это показалось забавным: носферату, играющий носферату на сцене.

Бела кивнул.

— Главным фактором против меня был мой возраст. Ведь ваш герой должен быть далеко не так молод…

— Тебя же загримируют или как?

— Этого может быть недостаточно. У меня нет такого опыта, чтобы…

— А! — Кёдолаи пренебрежительно махнул рукой, словно отметая сомнения юного актера: — Эту задачу решить нетрудно. Если тебя смущает отсутствие жизненного опыта, мы его тебе обеспечим.

Оба резко повернулись в сторону стойки бара: там происходило какое-то движение. В помещение вошел быстрой, упругой походкой светловолосый мужчина, и все взгляды невольно обратились к нему: такое всеобъемлющее ощущение сдержанной, но явной силы исходило от его плотной фигуры не слишком правильных пропорций, от широкого мужественного лица с огромными темно-серыми глазами и тяжелым, покрытым темной щетиной подбородком. Светлая рубашка была распахнута на широкой гладкой груди, на руке поблескивал тяжелый браслет. Кто-то подошел, шумно приветствуя его, поцеловал в щеку, вновьприбывший ответил спокойным негромким баритоном, легко перекрывая всеобщий гомон. Кёдолаи вопросительно посмотрел на Белу.

— Это ваш граф, Фёмейльтушагу, — пожал плечами тот. — Аксель Эдлигер.

— Мой граф? — Кёдолаи нахмурился, и пара человек, сами не сознавая того, подались в стороны, чтобы сидящим за столиком снова стал виден платиновый блондин у стойки.

Кёдолаи переводил взгляд с Белы на Эдлигера и обратно. Уголки его рта тянулись всё выше вверх.

— Искренне говоря, — тихо заметил он, — у меня есть желание поменять вас местами.

— Вот это я и имел в виду, — вздохнул Бела.

— Но, с другой стороны, — задумался князь, — кто знает, на какой возраст должен выглядеть носферату? Граф, конечно, был значительно моложе, чем этот ваш герой, но тогда люди старели быстрее. Зато выправка у него идеальная. Он часом… — Кёдолаи поморщился, — не служил в армии?

— Нет, не служил, он категорически против всяческого милитаризма, — успокоил его Бела. — Но это верно, его стать в театральном мире уже в поговорку вошла. Как и привычка кутить до рассвета. Он редко спит по ночам.

— Да? — широко раскрыл голубые глаза носферату.

— Нет, — улыбнулся Бела. — Он точно не… не один из нас. Совсем нет.

— А ты не пробовал?..

— Конечно, мысль такая была, — кивнул Бела. — Но нет. Не получается.

— Не говори мне, что среди богемы встречаются святые.

— Нет, но… стоило мне подумать об этом… Даже замутило. Прямо как…

— Хм, — Кёдолаи выпрямился на диванчике, и наклонился вперед, сосредоточившись. — Любопытно, — протянул он. — Это очень любопытно. Но, пожалуй, лезть в это не стоит.

— Рассказывают, — продолжал молодой актер, — о святом источнике где-то глубоко в горах, куда никто не может попасть. Не помню, где-то в Германии, на его родине. Я думал, чушь… пока вот не попробовал…

 — Четыре года назад ты счел бы чушью и существование таких, как мы с тобой, не правда ли? — подмигнул Кёдолаи. — Возможно всё, и уж чутье-то никогда не обманывает. Но знаешь ли, дорогой мой, я в молодости, еще при жизни, таких чудес насмотрелся, что в эти дела предпочитаю не влезать. Себе дороже. Но, как бы то ни было, — он снова перевел взгляд с Эдлигера на Белу и вздохнул, — придется хорошенько над тобой поработать. Но не волнуйся. Ни один актер за всю свою жизнь не научится тому, что можешь продемонстрировать ты. Но тебе не кажется, что ты все-таки мог бы нас представить друг другу?

— Конечно, Фёмейльтушагу, — вскочил с места Бела.

Протолкавшись к стойке, Бела робко похлопал Эдлигера по могучему плечу.

— Акс. Я хотел представить тебя… тебе… Это… — он замолчал, оглянувшись на Кёдолаи, и решительно продолжил: — Герр Альбрехт Линдентон, автор нашей пьесы.

Эдлигер взглянул на Кёдолаи с искренним интересом.

— Вот как! — узкие губы растянулись в полной обаяния улыбке. — Очень рад! — Эдлигер хотел пожать новому знакомому руку, но произошла небольшая заминка, так как носферату протянул левую руку, держа правую в кармане.

— Позвольте вас угостить? — Эдлигер кивнул на стойку, и носферату с готовностью согласился.

Шюлер стоял немного в стороне от толпы встречающих, сунув одну руку в карман светлых брюк — весна наконец-то повернула на тепло — а в другой держа трубочку с мороженым. Что поделаешь, у всякого человека есть свои слабости. Поза его была с виду расслабленной, однако острый взгляд внимательных серых глаз непрестанно обшаривал поток прибывающих в аэропорт пассажиров.

Он не знал, как выглядит специалист из Румынии, однако не сомневался, что сразу узнает его. Или что тот сам узнает отряженного помогать ему полицейского. Им прививали в полицейской школе множество самых необычных навыков. Шюлера удивляло только, что заграничный специалист обещался прибыть в аэропорт обычным рейсом, вторым классом — о нем шла такая слава, что молодой агент размечтался о служебном самолете и встрече где-нибудь в лесах на крохотном секретном аэродроме. В конце концов, именно ради романтики он и выбрал эту профессию, и романтики ему частенько не хватало — гораздо больше было скучнейшей бюрократии и никаких захватывающих приключений, о которых так вкусно рассказывали преподаватели в Школе. Поэтому Шюлер очень рассчитывал на новое дело об убийствах.

Почти доеденное мороженое настроило его на игриво-благодушный лад, и Шюлер начал уделять больше внимания проходящим мимо симпатичным женщинам, гадая, не прикинулся ли румын в целях конспирации вот этой красоткой восточной наружности, вышагивающей, подобно журавлю, на высоченных каблуках, или вот этой усталой молодой матерью с маленьким ребенком (наилучшее прикрытие)…

Импульс возник так неожиданно, что Шюлер едва не подавился кусочком вафельной трубочки и вывалил остатки мороженого на светлую рубашку. Он во все глаза уставился на совершенно неприметного коротышку в мятой ковбойке с коротким рукавом, несшего видавшую виды спортивную сумку, небрежно покачивая ею в такт шагам. Ростом он был Шюлеру по плечо, но коренаст, на короткой шее крепко сидела круглая голова, покрытая всклокоченными полуседыми и не очень чистыми волосами.

Черт, ведь пропустил бы, если бы он сам не подал знак, — огорченно подумал Шюлер и внимательнее присмотрелся к румыну. Несмотря на отсутствие светлого плаща, в первый момент он напомнил Шюлеру детектива Коломбо из старого американского сериала, который с восторгом смотрел его отец, большой поклонник заокеанской культуры. Шюлер даже ожидал увидеть стеклянный глаз и почти не ошибся — уголок левого глаза румына, хоть и вполне живого, был оттянут вниз узким шрамом, спускавшимся со лба. Черты по-славянски широкоскулого смуглого лица были грубоваты, словно бы вырублены в старом дереве без ювелирной тщательности, черные, как у птицы, глаза так же по-птичьи быстро перебегали с предмета на предмет.

— Пока местная агентура не впечатляет, — сходу заметил румын и бросил на пол рядом с Шюлером свою сумку.

Послышался тяжелый звякающий удар, наводящий на мысли о большом количестве металлических предметов, вероятно, целом арсенале. Впрочем, можно было не сомневаться, что герр Форкош Сильвиу мог бы пронести через таможню и станковый пулемет с полным комплектом серебряных пуль. Румын подошел вплотную к Шюлеру, быстро провел рукой перед его грудью, и следы мороженого исчезли сами собой. Сильвиу вытер ладонь о собственные джинсы, пренебрежительно хмыкнул, измерив Шюлера взглядом:

— Стажер?

— Нет, но практического опыта у меня мало, — промямлил Шюлер, краснея от осознания того, что оправдывается, как нерадивый ученик перед строгим учителем, и гадая, в какой мере этому унижению способствуют гипнотические возможности гостя.

— Поня-ятно, — протянул Сильвиу. — Западная агентура никогда своего не упустит, а? И преступника поймать, и вклад в международное сотрудничество сделать да еще и новичка подтянуть? — он снова посмотрел на Шюлера снизу вверх внимательными черными глазками и вдруг хлопнул молодого агента по плечу с неожиданно обаятельной улыбкой: — Ладно, парень, сработаемся. Где машина? По дороге введешь в курс дела.

Идя рядом с Сильвиу, Шюлер заметил краем глаза маленький значок на груди иностранного агента: крохотный, круглый и зеленый, вроде значка клуба эсперантистов. Однако острый взгляд подсказал Шюлеру, что изображена на нем не безобидная буковка «e», а крохотная головка хищной птицы. Гриф. Стервятник. Шюлер знал, что представителей определенной специализации в их организации за глаза называют стервятниками. Некоторые обижались на это прозвище, другие воспринимали его как остроумную шутку, но Шюлер до сих пор не знал никого, кто стал бы с гордостью носить такой значок.

— Обоих перекрасить в черный цвет! — ворчал Хоффенберг, глядя в текст.

Они с Ярноком сидели в уголке репетиционного зала в ожидании начала предварительного чтения. Режиссер озабоченно ходил вокруг Акселя, облаченного ради большего соответствия образу во французский красно-синий мундир Вальжана, оставшийся ему на память о постановке «Отверженных», в которой он играл много лет назад.

— Не совсем логичен там мундир, — заметил режиссер, подходя к Хоффенбергу, — но выглядеть должно замечательно.

— Обоих перекрасить! — повторил Хоффенберг.

— Зачем? — удивился режиссер. — У Акселя и Белы одна масть — светлые волосы и темные глаза, они вполне сойдут за родственников.

— Так у автора.

— Автору должны быть глубоко безразличны такие детали, — пожал плечами режиссер. — Пусть радуется, что мы ставим его пьесу. И наши актеры в любом случае не соответствуют описанию.

— Вот именно! — оживился Хоффенберг. — Я говорил и еще повторю, если мы хотим, чтобы из проекта вышел толк, надо убрать Фехера из состава.

Ярнок хотел что-то сказать, но промолчал, так как Аксель внезапно разразился драматичным соло из второго акта.

— Где, кстати, носит нашу примадонну? Пора начинать! — возмутился режиссер.

— Его видели в театре, — ответил Ярнок. — Так что он на месте. Наверно, гримируется.

Оба удивленно посмотрели на него.

— Гримируется перед предварительным чтением? — переспросил режиссер.

Ярнок пожал плечами.

— Знаю я, как он гримируется по десять раз на дню! — проворчал Хоффенберг. — Всех гримерш уже оприходовал…

— Ничего подобного! — возмутился Ярнок.

В помещение тихо проскользнул Альбрехт Линдентон, остановился, слушая, как Аксель бравурно завершает песню высокой нотой, поаплодировал вместе со всеми и, кивая по пути знакомым, забрался в угол к Хоффенбергу и Ярноку.

Режиссер поздоровался с ним без особого энтузиазма: он искренне считал, что автору на его территории делать нечего. Впрочем, Линдентон был достаточно покладистым автором; во всяком случае, он ни разу не выступил в защиту оригинальной концепции, когда ему предлагали внести какие-то изменения, только не переставал слегка улыбаться, словно всё происходящее его искренне забавляло.

— Всё, начинаем, Бела подключится, когда придет, — распорядился режиссер. — Хотя это уже ни в какие ворота не лезет…

— Он сейчас придет, — тихо сказал Линдентон.

И словно в ответ на его слова в зал вошел Бела Фехер, и весь гомон и распевки разом прекратились. В зале повисла потрясенная тишина, когда юный носферату шествовал среди коллег.

— Бела, где ты провел ночь? — прервал всеобщее молчание Аксель.

— Работал над ролью, — невнятно пробурчал Бела.

Он словно бы похудел со вчерашнего вечера, щеки ввалились, под глазами залегли глубокие тени, но главным было то, что стояло в налитых кровью фиолетовых глазах — сама Вечность.

Белу всё время подмывало еще раз облизать зубы. Необычно темная и густая, как шоколадная глазурь, кровь одарила его щедрой порцией воспоминаний, с которыми юному сознанию нелегко было справиться. Война, глухо лопающиеся доспехи, с треском ломающиеся под ударами меча кости, струи чужой крови, брызгающие в лицо. Сводящая с ума боль — наполненные ею дни и месяцы. Долгая, мучительная смерть. Разрушительный ток времени, бесконечное одиночество и снова — смерть. Смерть близких, смерть друзей и врагов, смерть, уносящая всех, с кем довелось соприкоснуться, прежде чем успеваешь их узнать, постоянные потери, постоянные разочарования, отчаянная невозможность успеть за стремительно меняющимся миром…

— Акс, Бела, встаньте рядом, — приказал режиссер. — Это идеально!

Режиссер начал вступительную речь.

Бела съежился на стуле, делая вид, что слушает. Всё пережитое за несколько минут в гримерной никак не укладывалось в его сознании. Образы были неясными, неконкретными, и от этого действовали только сильнее, от них невозможно было отвязаться, сказав, что всё это — чужое прошлое. Больше всего Беле хотелось сейчас уехать домой, забиться в самый темный и укромный угол и спрятаться от всего мира, и он в очередной раз проклял того вампира, что обратил его.

— Кого вообще набирают в здешнюю полицию? — вздохнул Шюлер, разбирая отчеты. — Они ведь опрашивали персонал гостиницы! И такое пропустить!

— Для того нас и натаскивают, чтобы такое не пропускать, — Сильвиу достал из кармана мятую пачку сигарет и закурил. — Ты о номере семьсот пять?

— Да. Номер-люкс на седьмом этаже. Полгода назад забронирован герром Зорглосом. И вроде как он там до сих пор живет, хотя полиция установила, что Иоахим Зорглос все эти полгода пребывает на Бермудских островах, где у него внезапно образовались какие-то неотложные дела, и с тех пор он никак оттуда не выберется, по каким-то смехотворным причинам — то ли он там влюбился, то ли в нем внезапно проснулся талант художника-импрессиониста… Жена подумывает подавать на развод. Однако деньги за номер исправно вносятся с его счета, и в номере, несомненно, кто-то обитает. Третий по счету из опрошенных портье дал описание, которое никак не совпадает с внешними данными герра Зорглоса. Очень высокий худой мужчина, возможно, семитской наружности. Как он выразился, «пожалуй что еврей». Длинные темные волосы, голубые глаза. Больше ничего. Парковкой отеля не пользуется, портье припомнил, что вроде бы однажды видел у него в руках мотоциклетный шлем. Как-то странно для жителя люкса в солидной гостинице… В гостиничном ресторане его не видели ни разу, но он часто заказывает в номер фрукты и венгерские вина. Больше никакими услугами отеля не пользуется, строго-настрого приказано не беспокоить, специальная горничная заходит туда раз в неделю вне своей смены — в какую-то невозможную рань — но утверждает, что в номере всегда идеальный порядок, вся ее работа — прибраться в ванной да вытереть пыль. Даже постель, по ее словам, всегда едва смята, словно на нее кто-то прилег, полежал не двигаясь и ушел, но никак не спал. И полиция всё это проглядела?

— Полиции этих подробностей никто не стал бы рассказывать, — усмехнулся Сильвиу. — Или же заранее было устроено так, чтобы обычные служащие на эти факты не обращали внимания. Ты и твои люди ведь использовали несколько другие методы допроса, а?

— Да, конечно, но… — Шюлер отложил бумаги и уставился на Сильвиу.

Тот сразу отказался от начальственного стола в кабинете, оставив его Шюлеру, и избрал своим рабочим местом потрепанное кожаное кресло для посетителей, которое как-то странно ему соответствовало.

— Я понимаю, они могли рассказать нам больше, чем полиции… Но устроить так, чтобы полицейские не обращали внимания? Это возможно?

— Возможно всё, младший лейтенант Шюлер, — ответил Сильвиу. — Тебе просто еще не приходилось иметь дело с монстрами такой мощи. И такого возраста. Одно ясно — это не какой-то среднестатистический стрыгой. Кстати, ты сказал, третий по счету из опрошенных портье. А первые два были мужчины или женщины?

— Женщины. А что?

— Ну вот, у нас уже есть какая-то информация о подозреваемом, — усмехнулся Сильвиу. — Можно с уверенностью предположить, что он неравнодушен к женскому полу.

— На основании того, что девушки его не запомнили?

— На основании того, что он, очевидно, поработал над их воспоминаниями, а значит, пил их кровь. А с парнем возиться не стал.

— А-а… — Шюлер сверился с отчетом и снова поднял глаза на румына. — А не мог наш клиент так наколдовать, чтобы горничная, убираясь в номере, не заметила стоящий где-нибудь в углу гроб?

— Конечно, мог, только зачем? — пожал плечами Сильвиу. — Это, как ты выразился, «колдовство» требует немалых усилий и затрат энергии. И ты когда-нибудь видел стрыгоя, который в наше время спал бы в гробу?

— Видел! — с горячностью ответил Шюлер. — Правда… не в городе, конечно. В склепе при старой крепости.

— Дань традициям, — отмахнулся Сильвиу. — В этом номере случайно нет металлических жалюзи на окнах? Надо проверить.

— Сейчас! — Шюлер азартно уставился на монитор и застучал по клавиатуре служебного компьютера.

— Что ты делаешь?

— Я подумал, такая информация может быть на сайте отеля, или через поисковик удастся найти…

— А, интернет, — Сильвиу произнес это слово с опасливым уважением, нагнулся и достал из своей драной сумки, брошенной на пол под креслом, пухлый сверток. Шюлер уже знал, что в свертке этом должен быть жутковатого вида сэндвич с куском бифштекса с кровью, который явно был толще обоих ломтей хлеба вместе взятых, и фляга с какой-то зверской настойкой из румынских трав. — Никак не привыкну к этим техническим новинкам…

Шюлер посмотрел на него изумленным взглядом — новинкам?! — но Сильвиу уже увлекся своим бутербродом, и молодой агент решил не обращать внимания.

— Есть! — радостно объявил он.

— Ну вот, — умиротворенно промямлил Сильвиу с набитым ртом и отхлебнул из фляжки. — Теперь ясно, почему именно этот отель. Он даже не стремится особо законспирироваться, видимо здешнюю агентуру вовсе ни во что не ставит. Впрочем, я его не виню.

Шюлер посмотрел на него долгим взглядом, но Сильвиу опять не заметил.

— Так надо его брать?

— А на каком основании? — поинтересовался Сильвиу.

— Как на каком? Он же вампир. И трупы…

— А доказательства где? Ты видел, как он кого-нибудь убивал? Нужно ждать доказательств.

— Пока он еще кого-нибудь убьет?

— Тут что-то нечисто, — Сильвиу ухмыльнулся. — Каламбур, а? Я не говорю о том, чтобы разбрасывать трупы вокруг собственного логова… Тут как раз может быть логика от противного: авось будут искать где угодно, но не здесь. Но следы укусов — зачем?

— Следы вообще не на месте, — заметил Шюлер.

— Не просто не на месте. Стрыгои никогда не оставляют следов. Как бы нас не завели в ловушку… — Сильвиу несколько мгновений раздумчиво смотрел на сэндвич в своих руках, потом пожал плечами и принялся с аппетитом его поглощать.

Часть третья

Глава 7

Янина стояла перед зеркалом, пытаясь оценить, не слишком ли сильно она похудела в последний месяц — как будто это еще не бросалось в глаза, но трудно было сказать с уверенностью: в качестве зеркала ей служила внушительная металлическая пластина с орнаментом железных завитков по краям — кажется, раньше она являлась дверцей какого-то шкафа. Других зеркал в замке было не найти: носферату раздражал этот бессмысленный с их точки зрения предмет обстановки.

Зеркало демонстрировало ей мутноватую субтильную фигурку, облаченную в нечто темно-синее, приглушенный блеск жемчуга на шее, шапку золотистых волос и темные круги глаз на бледном лице. Оценив диаметр этих пятен, Янина испуганно бросилась за маленьким зеркальцем, которое привезла в багаже, — нет, тени под глазами наблюдались, но не были настолько большими и яркими, то, что ей привиделось, оказалось лишь прихотью игры света на полированном металле.

Янина вздохнула, присела на край кровати и снова уставилась на свое отражение. Нечетким контуром и мягкими цветами оно напомнило ей призрака из северной башни, который, кстати, в этот вечер не шатался у дверей. Может быть, его спугнуло явление Кёдолаи?

Янина улыбнулась, вспомнив сегодняшний ужин.

Князь пробормотал, что у камина жарковато, и вдруг, привстав с кресла, приподнял его за ручки и легко переставил во главу стола. Янина уже давно в подробностях изучила это гигантское дубовое кресло с гербом, двигать его тоже пыталась — кресло ее усилий даже не заметило — и предполагала, что весит оно, как небольшая пушка. Представив себе, какая сила должна заключаться в этом сухом, худощавом теле, Янина почувствовала, как по спине ее пробежал холодок.

Князь перезнакомился со всеми гостями, поприветствовал каждого в отдельности и предложил переходить к трапезе. Ел он мало, больше налегал на вино, хотя действия оно на него как будто не оказывало. Зато говорил князь за всех сразу, благополучно заполняя то и дело возникавшие неловкие паузы — растерянным гостям, уже привыкшим к своему узкому кружку, было трудно поддерживать непринужденную беседу в его присутствии.

— А мы всё гадали, не ваши ли предки, ваша светлость, устроили эту катастрофу в Эштехеде? — несколько нарочито весело сказал Дьюер.

Князь обратил к сидевшим в половине стола от него британцам взгляд своих электрически голубых глаз, и журналист непроизвольно вздрогнул.

— Мои, прошу прощения, кто? — приподнял князь густые брови.

— Духи предков… — неуверенно улыбнулся журналист, а Фрэнки наклонился ниже над своим альбомом, с которым не расставался и во время еды, и застрочил с удвоенной скоростью.

Князь вопросительно посмотрел на фон Кларена, но тот только дернул плечом. Судя по тому, как Альби поджимал губы, Янина поняла, что граф едва удерживается от смеха.

— Меня тоже этот вопрос очень интересует, — заметил он и прямо посмотрел на князя. — Ты хоть что-нибудь знаешь о лавине?

— А, это… — князь покачал головой. — Уверяю вас, ни я, ни кто-либо еще из обитателей замка не имеет к этому отношения. К операции пруссаков, представьте себе, тоже, — он снова обернулся к британцам.

— Кстати, о предках. Искренне приветствую вас в Карпатах. Вернуться на землю предков — это всегда большое событие, — глаза его на миг заволокло мечтательной дымкой. — Вам, Дьюер ур, я даже завидую немного, ибо такое можно пережить лишь единожды.

Дьюер только глазами хлопал. Фрэнки оторвался от альбома и удивленно посмотрел на него.

— Еще касательно предков, — встрял фон Кларен. — Что остальные?

— Я их держу, — ответил князь. — И, кстати, можешь сказать мне за это спасибо, — он обвел взглядом гостей и добавил: — Не думаю, что у кого-нибудь вызовет радость общение с моей тещей.

Янина рассмеялась, вспоминая этот разговор за ужином, который из гостей был наверняка понятен лишь ей одной, да и то не весь. После ужина князь покинул залу, и фон Кларен последовал за ним. Янина еще посплетничала с остальными, увлеченно строя предположения о том, кем был князь и где прятался до сих пор (самым диким версиям было далеко до правды), сыграла с доктором в карты, но его профессионально-изучающие взгляды вызывали у нее раздражение, и она удалилась к себе. У дверей ее никто не поджидал, Хильду носило неизвестно где.

Янина наклонилась над саквояжем в поисках подходящей книги, чтобы почитать на сон грядущий в замке, населенном вампирами (например, о способах борьбы с последними), однако ее отвлек странный шум наверху, прямо над ее окном: будто бы кто-то ходил по черепице крыши. Ворона? Но было уже совсем темно, поздно для ворон. А кошек в замке не водилось.

Янина распахнула двери балкона и застыла в изумлении: у нее на глазах князь Дюла Сильвестер Иоахим и черт знает что еще Кёдолаи грациозно спрыгнул с козырька крыши на парапет балкона, опасно пошатнулся (у Янины перехватило дыхание), но тут же восстановил равновесие и после краткой прогулки по парапету облокотился о колено исполинского рыцаря.

— Вы же упадете, Фёмыльтоошагу, — запоздало просветила его Янина.

— Очень мило, что вы беспокоитесь обо мне, дорогая моя, но, уверяю вас, это совершенно безопасно. И не надо этих фонетических подвигов, вам можно называть меня просто по имени.

— Дюла Сильвестер Иоахим… ммм… Марциуш? — стала вспоминать Янина.

— Выберете, что вам больше нравится.

— Что вы делали на крыше, Дюла Сильвестер? — улыбнулась Янина.

— Люблю гулять по крышам, — пожал он плечами. — Это довольно занятно. Особенно зимой. Будто взбираешься на обледенелый пик и в то же время ты среди людей, их жилищ… Еще любопытнее, конечно, устраивать подобные прогулки в городе.

— И вы забираетесь на балконы ко всем гостям?

— Нет, только к молодым красивым женщинам, — не моргнув глазом, ответил он. — Как видите, выбор у меня небольшой. Пондораи Томашне слишком озабочена ролью матери и добропорядочной вдовушки, хотя именно сейчас, между прочим, она находится в апартаментах молчаливого британского графика, и он рисует для нее презабавнейшие картинки…

— Неужели? — рассмеялась Янина.

— Вы даже не представляете себе… Кстати, берегитесь этой дамы, она вас явно недолюбливает, а женская ревность, знаете ли…

— Я не давала ей никакого повода, — посуровела Янина.

— Нашему привидению вы тоже как будто не давали повода. Видимо, вы принадлежите к той породе женщин, дорогая моя, что совершенно непроизвольно привлекают к себе внимание мужчин и соответственно ненависть представительниц своего пола, не правда ли? — князь спрыгнул с парапета на балкон, приземлившись по-кошачьи мягко, и очаровательно улыбнулся: — Рассматривайте это как дружеское предупреждение. По-моему, прекрасное начало для знакомства. Впрочем, — он сдвинул густые брови, — если вы пожелаете, я немедленно удалюсь.

— Обратно на крышу? — рассмеялась Янина. — Я не посмею.

Она отступила вглубь комнаты, и князь без тени смущения последовал за ней, аккуратно затворив за собой двери балкона.

— Не знаю только, прилично ли это? — заметила Янина, на что князь только приподнял брови.

— Не волнуйтесь, дорогая моя, все приличия соблюдены.

— Я читала где-то, — вспомнила Янина, — что такие, как вы, не могут войти к кому-то, не получив приглашения. Это правда?

— В какой-то мере это правда, однако вовсе не стоит понимать народные предания буквально, дорогая моя. И давайте посмотрим на это так: вся ваша веселая компания, между прочим, без всякого приглашения оккупировала мой дом! И теперь вы говорите мне о приличиях?

— Нас привел сюда граф Кларен, — опустила глаза Янина. — Хотя… Признаться, он нас тоже не очень-то приглашал. Скорее, мы навязались.

— К счастью для меня, потому что в провинции бывает убийственно скучно, не правда ли? — заложив руки за спину, князь прошелся по комнате, с любопытством оглядывая вещи Янины.

— Остроумно, — заметил он, остановившись перед ее «зеркалом», и щелкнул пальцами по металлу. Поверхность пластины оставалась тусклой, мутной и — пустой, никакого отражения.

— Так что насчет приглашения? — напомнила Янина.

— Простите? — обернулся князь.

— Вы сказали, что все приличия соблюдены и не надо понимать буквально. Так нужно носферату приглашение или нет?

— А почему, собственно, такой интерес, дорогая моя?

— Я в первый раз в жизни вижу живого носферату! — с искренним жаром ответила Янина и тут же покраснела, поняв, что у нее получился глупейший каламбур. — Ой! Простите… Дюла.

— Должен быть импульс, — объяснил Кёдолаи, перебирая ее расчески на столе.

Янина обратила внимание, что, подержав ее вещи в руках, он выкладывает их обратно в строгом порядке по правилам симметрии, и подумала, что слугам здесь, должно быть, приходится несладко.

— Импульс? — переспросила она.

— Понимаете, если кто-то вызвал мой интерес, я присматриваюсь, словно бы делаю намек и жду, какой будет ответ. Если человек мне подходит, я это сразу чувствую.

— И ваша будущая жертва сама непроизвольно сообщает вам: «Меня можно укусить»?

— Не так грубо и не так прямолинейно. Просто не ко всякому человеку носферату решится подойти.

— От кого же исходит правильный импульс?

— Должен быть грех, — улыбнулся Кёдолаи. Чистые белые зубы блеснули в свете лампы, и Янина обратила внимание, что клыки у него несколько длиннее и острее, чем у обычных людей. — Темные мысли, желания, побуждения. Темные дела. Тайны. Груз на совести. Затаенная обида. Это даже не обязательно должно быть в мыслях у человека, это могут быть обстоятельства его рождения, жизни…

Янина приоткрыла рот, но князь опередил ее.

— Вы уверены, что хотите услышать ответ? Тем более что вы и сами его знаете.

— Я… — Янина почувствовала, как кровь снова приливает к ее щекам, и в то же время остро осознала, что находится наедине с настоящим вампиром и вовсю заигрывает с ним.

Однако вставать в позу оскорбленного достоинства и просить его покинуть ее спальню теперь было бы уже смешно.

— Похоже, в безопасности от ваших сородичей может быть только невинное дитя? — предположила она.

— О нет, — ответил князь. — Вы бы знали, какие мыслишки водятся у некоторых деток! Не говоря уже о том, что дети в большинстве своем особенно жестоки и эгоистичны, а это уже делает их чертовски привлекательными для таких, как я… Да и кровь у них хорошая, чистая. Главное, знать меру — ее меньше.

— Тогда кто мог бы чувствовать себя в безопасности?

— Ваша сестра, например, — пожал плечами князь.

Янина почувствовала озноб и хорошо знакомый легкий намек на боль в груди.

— Моя сестра?.. Но откуда?..

— Она ведь в монастыре, не так ли? Только не делайте выводов, что достаточно убраться за монастырские стены…

Янина резко мотнула головой.

— Вот с вашей сестрой мне нечего делать.

— Да откуда вы знаете, что у меня есть сестра?! — выдавила Янина и глубоко вздохнула, надеясь, что боль от этого стихнет.

— Вы думали о ней.

— Я не думала о ней!

— Вы сами того не замечаете, но она занимает определенное место в ваших мыслях.

— Вы умеете читать мысли?

— Я бы это так не назвал. Скорее, я воспринимаю некоторые образы, которые таятся в сознании. Чем важнее они для человека, тем ярче. Поэтому… — он развел руками, словно извиняясь, — о вашей сестре я кое-что знаю.

— Да. Это редкий экземпляр, — пробормотала Янина и снова глубоко вздохнула.

— Бывает и по-другому, — продолжал князь. — Банальная заурядность. И таких, положа руку на сердце, тьмы. Мелкие грешки, мелкие пакости… Пресное блюдо, ни вкуса, ни удовольствия. Разве что в случае острой необходимости.

— Вот как? — Янина прижала руку к груди. — Что ж, князь, я польщена вашим вниманием и вашей откровенностью…

— Дело в том, дорогая моя, что именно вам, единственной из гостей замка, мой племянник рассказал о нас. Он не стал бы откровенничать с какой-нибудь светской кокоткой, — Кёдолаи присел на край туалетного столика. — И, право, почему бы не поболтать, тем более о себе — поверьте, дорогая моя, эта тема никогда не приедается любому человеческому существу, неважно, живому или мертвому. Не припомню, когда мне еще попадалась бы настолько благодарная слушательница.

— И у вас нет тайн? — улыбнулась Янина.

— То, что вам не следует знать, я и не расскажу, не волнуйтесь, — снова блеснул острыми клыками Кёдолаи. — Но раз мы добрались до благодарностей, я, наверно, должен понимать, что мне пора откланяться? Полночь уже миновала, а вы, вероятно, утомлены? Одно ваше слово, и я немедля удалюсь… Продолжу прогулку по крышам. И не переживайте, холодно мне не бывает.

— Я вовсе не имела в виду… — Янина не закончила фразу: жестокий приступ кашля скрутил ее с такой силой, что она привалилась к столбику кровати и стала медленно сползать, скользя по нему плечом, прижимая ко рту нашаренный в кармане носовой платок.

Мир опять разбился на множество острых осколков, осязаем оставался лишь угол кровати, твердый столбик, боль и теплая влага на пальцах. А потом еще — уверенные руки, которые подняли ее, заставили выпрямиться и держали крепко и осторожно, и неразборчивый хриплый шепот у самого уха. Этот шепот раздражал, потому что слова оставались неразличимы, к ним нужно было прислушаться, сосредоточиться… И Янина мучительно вслушивалась в это назойливое гудение за пределом разрывавшей ее грудь боли и поняла, что снова может дышать. Широкая ладонь нажимала ей на спину, длинные пальцы вынули из ее руки насквозь промокший платок и тут же поднесли к ее губам другой, незнакомый, у которого не было аромата ее любимых духов, не было никакого аромата, только запах чистой ткани… Платок вытер ей губы, рука отпустила, и Янина поняла, что сидит на краю собственной кровати и глубоко дышит, захватывая воздух, словно рыба, вытащенная из воды.

Князь сходил к столику и принес ей стакан воды. Янина вытерла чужим платком слезы с глаз и слабо улыбнулась.

— Простите… Спасибо… Дюла. Мне казалось, я сейчас умру.

— Еще чего. Здесь не умирают от чахотки, — ответил князь, и тихий хриплый голос его звучал неожиданно тепло и мягко.

— Но у меня всего второй раз такой приступ, и оба…

— Я знаю. Возможно, в силу своего нездоровья вы излишне болезненно реагируете на близость… смерти. Это пройдет, уверяю вас. Вы привыкнете к моему обществу. К смерти… тоже можно привыкнуть.

— Близость смерти? — Янина посмотрела на него.

Кёдолаи стоял на одном колене перед ее кроватью, и за счет его огромного роста их лица оказались почти вровень. Только теперь она разглядела, что его тонкий нос венчает крохотная горбинка, а правая бровь располагается несколько выше левой, что вкупе с его неизменной улыбкой, вызванной, видимо, всего лишь необычным строением губ, постоянно придает его лицу ироничное выражение.

— Уверяю вас, дорогая моя, — тихо произнес он, — в моем замке вам не угрожает никакая опасность. Здесь хозяин я. Даже над смертью.

Он снова встал на ноги, отступил в сторону и пошатнулся, споткнувшись о раскрытый саквояж Янины.

— Ой, простите! — вскрикнула она.

— Что у вас там — кирпичи? — поразился князь и присел у саквояжа на корточки — высокие сапоги скрипнули.

— Книги, — с замиранием сердца пояснила Янина.

— «Суеверия румын»? Влислоцки?[23] — с удивлением прочитал князь, выудив из саквояжа потрепанный томик, открыл его, пролистал — на полях было множество пометок, между страниц лежали засушенные цветы, служившие закладками.

Кёдолаи посмотрел на Янину, широко раскрыв глаза.

— С автографом автора, — тихо сообщила она.

Кёдолаи уважительно отложил книгу на пол и с азартом полез в глубины саквояжа снова.

— «Трансильванские предания»… Сочинения Гофмана… О! Эдгар По?

— С автографом автора! — похвасталась Янина.

Князь уселся поудобнее на восточный ковер, опершись спиной о бортик кровати и вытянув по сторонам саквояжа длинные ноги.

— Вы читаете по-английски? — он достал следующую книгу. — «Вампир: история лорда Рутвена». С автографом?

— Разумеется, без! Меня еще на свете не было!

— «Ленора». А это что? Жу… Жуковский? — он показал Янине тонкую книгу с изящным орнаментом на обложке. — Вы и это читали?

— К сожалению, нет. Ее мне подарил на память один русский поклонник. Я знаю только, что это называется «Swetlana». А вы читаете по-русски? — осенило ее.

— Я вам прочитаю. Собственно, это та же самая «Ленора» на русский лад. Но всё это — не самое ожидаемое содержимое для саквояжа провинциальной актрисы, не правда ли? В какие игры вы играли в детстве, хотел бы я знать?

— Ведьму сжигали, — пожала плечами Янина. — Я всегда была ведьмой.

Князь замер, потянувшись за следующим томом (Янина с растущим ужасом и благоговением перед собственной служанкой гадала, всю ли ее библиотеку та ухитрилась запихать в один саквояж и каким образом ей это удалось), и внезапно яростно зашипел и посмотрел на нее снизу вверх с упреком.

— И вы еще смели делать мне реприманд по поводу приличий, приглашений и хождений по балконам, а сами приносите в замок, населенный носферату, это!

Янина вытянула шею, пытаясь заглянуть внутрь саквояжа — там отважно поблескивал в свете лампы край начищенного Хильдой с самоотверженной тщательностью распятья.

— Серебряное! — с отвращением заметил князь.

— Ой! — тихо сказала Янина. — Это не я, это моя горничная всё время его туда кладет.

— Я бы такую горничную четвертовал, — с сочувствием посмотрел на нее князь и осторожно заглянул в саквояж снова, словно там могла прятаться ядовитая змея.

— Там больше нет ничего серебряного, — успокоила его Янина и тут же мысленно застонала, так как князь двумя пальцами вытянул на свет подаренный фон Клареном нож для бумаг, заключенный в кожаные ножны.

— А это вам кто подложил, мой старший егерь?

— Это для книг!

— У вас с собой неразрезанные книги?

— Нет, мне его подарили.

— Любопытно, — Кёдолаи прищурился, вертя в пальцах кинжальчик. — На эфесе вензель дорогого племянника. Очень предусмотрительно с его стороны, — он бросил нож обратно в саквояж и отодвинул его ногой от себя подальше. — У вас там, на дне, наверно, и осиновый кол найдется!

— А серебро действительно настолько смертоносно для носферату? — не удержалась Янина. — И христианские символы?

Князь задумчиво посмотрел на нее.

— Хотите проверить изученный материал? — грустно спросил он. — Я уже говорил, все эти предания и байки сильно преувеличивают. Что же касается христианства… Я не отрекался от веры своих предков. Я защищал ее всю свою человеческую жизнь. Как умел. Как меня учили. Но церковь сама отвергла нас, поставила за пределы человеческого общества, отказала нам в возможности обращаться к ней за утешением или поддержкой как в этой юдоли скорби, так и по ту сторону, под предлогом того, что мы, мол, существуем за счет христианской крови и неплохо существуем, не спеша расстаться с земными благами. Да, я не могу зайти в действующую церковь, там я испытывал бы более чем неприятные ощущения, хотя это не значит, что меня хватит удар при виде креста. А серебро — да, мерзкий металл. Но — не верьте традиции, дорогая моя, — само по себе серебро далеко не смертельно, — он легко поднялся на ноги и вдруг спросил с озорным огоньком в глазах:

— Сколько птиц здесь на балдахине?

— Двадцать восемь, — не раздумывая, ответила Янина. — У двух выпали камешки из глаз.

— Я так и знал, что вы их подсчитали, каталогизировали и составили опись, — вздохнул князь. — Ваше место явно не в театре, а в учреждении посолиднее… — он задумчиво посмотрел на раскрытый саквояж, потом на Янину и мрачно ухмыльнулся. — Ученый не берет слов на веру, а доходит до всего эмпирически, не правда ли? Так делал ваш отец? Ладно, никто не скажет, что в Кёдоле плохо развлекают гостей! — и прежде чем Янина успела что-либо понять, князь выхватил из саквояжа крест и стиснул его смуглой костлявой рукой.

— Что вы делаете?! — взвизгнула Янина и вскочила, но Кёдолаи отступил, словно опасаясь, что она помешает ему, и только вытянул сжатый кулак вперед.

В нос Янине ударил тошнотворный запах горелой плоти, кожа шипела и дымилась, чернея вокруг серебряной ножки распятья, но на лице Кёдолаи не дрогнул ни один мускул.

— Отпустите сейчас же! — потребовала Янина.

— Прошу! — князь бросил ей распятье, Янина машинально поймала его, успела на миг испугаться, что обожжется, но распятье было холодным, даже удивительно холодным, ведь оно только что побывало в человеческой ладони… даже если не считать того, что ладонь эту оно сожгло.

Янина с ужасом посмотрела на обуглившуюся, распавшуюся плоть.

— Зачем вы? — жалобно спросила она.

— Разве это не было исчерпывающим ответом на ваш вопрос? — Князь поднес ладонь к лицу, с любопытством разглядывая ее, и снова посмотрел на Янину. — Ну вот, сейчас вы опять раскашляетесь! Не волнуйтесь так, я всё равно не чувствую боли!

— Но она же уже никогда… — пробормотала Янина, но князь снова продемонстрировал ей ладонь: рана уже подсохла и выглядела не так страшно, по краям под темной коркой проглядывала новая бронзовая кожа.

— Завтра к вечеру и следа не останется, — удовлетворенно пояснил носферату. — Теперь довольны?

— В-вполне, — пробормотала Янина.

— Коли так, мне пора продолжить мои ночные дела и дать вам возможность отдохнуть. Мое почтение, — князь поклонился и сунул обожженную руку в карман сюртука. — Доброй ночи, дорогая моя.

— Доброй ночи, Дюла Сильвестер, — сказала Янина. — Только будьте так любезны, выйдите, пожалуйста, через дверь.

— Ваше желание для меня закон.

Янина проводила его до двери. Князь шагнул в коридор и тихо ахнул, наткнувшись на что-то длинное и твердое в темноте. Янина схватила со стола лампу. У самых ее дверей обнаружился Лайош, лакей фон Кларена, очевидно, он сладко подремывал, когда князь налетел на него.

— Лайош? Но почему? — удивилась Янина.

Князь процедил длинную фразу на венгерском и вопросительно уставился на Лайоша. Мадьяр выдавил нечто с виноватым видом, князь переспросил, и лакей сконфуженно развел руками и проговорил еще что-то.

— Его поставил здесь мой на удивление предусмотрительный племянник, — объяснил Кёдолаи Янине. — На случай, если мне вздумается навестить вас среди ночи. Только не уточнил, какие указания были, если я явлюсь — то ли не пускать, то ли бежать с доносом к хозяину. Как вам это нравится?

— А Альби не пришло в голову, что вы можете войти в окно?

— Видимо, он вообразил, что я еще не знаю о вашей осведомленности на мой счет и не решусь при первом приближении являться к вам столь нетрадиционным образом. Он всегда меня недооценивает, — пожаловался князь, сердито посмотрел на Лайоша и коротко бросил:

— Aludj!

Лайош привалился к стене и мелодично захрапел.

— Что вы сделали? — испугалась Янина.

— Приказал ему спать, — пожал плечами князь. — Утром он будет убежден, что мирно проспал здесь всю ночь. Нет, но каков племянник! Помнится, еще когда он был женат…

— Альби был женат? — опешила Янина. — Но что же?..

— Она умерла много лет назад, — равнодушным тоном ответил князь. — Честь имею, дорогая моя, — он снова поклонился, развернулся и неторопливо удалился по коридору.

Янина стояла в дверях и смотрела ему вслед, когда высокая худая фигура в темном сюртуке уже растворилась в овладевших замком тенях. Машинально сунув руку в карман, она нащупала там непривычно грубую ткань платка, вынула его и расправила. Он был больше, чем у нее, без кружев по краям, но с переливавшейся черно-красным монограммой в углу: узкие, хищные D и V, оплетающие большую K.

— Мадам? — из темноты возникла Хильда.

Она продефилировала по коридору, чуть ли не пританцовывая с грацией счастливого медведя, и едва не споткнулась о выставленную вперед ногу Лайоша.

— Мадам, а почему лакей его милости спит у нашей двери? — поразилась Хильда.

— Для нашей безопасности, — ответила Янина. — Ты же сама всё время чего-то боялась.

— Да чего тут бояться? — легкомысленно отмахнулась Хильда, но тут же, вспомнив о чем-то, сделала большие глаза: — А знаете, кого я в замке вечером видела, мадам? Вампира!

— Да ну! — не поверила Янина.

— Вот ей-Богу, мадам! Длинный, черный весь, и глазищи!

— И глазищи, — согласилась Янина. — И как ты догадалась, что он вампир?

— Так откуда ж здесь человеку-то взяться, все пути снегом засыпало? — резонно ответила Хильда. — А если б кто живой где-нибудь в замке всё это время сидел, так уж соскучился бы и к нам вышел.

— Всё верно, — признала Янина. — Я пошла спать.

Янина гордо шествовала по замку в новом платье с миниатюрным кринолином. Поскольку дамы были официально допущены до гардеробных замка с неиссякаемыми залежами разнообразного платья, уходящими вглубь времен, они с Хильдой сумели соорудить для Янины новый, вполне современный наряд на скромном «походном» полукринолине, более чем уместном в нынешних приближенных к боевым условиях. Янина уже мечтала показаться в этом платье на каком-нибудь столичном светском вечере, эпатируя публику смелой оригинальностью — вероятно, ей даже удалось бы положить начало новому веянию в области моды… Тем более что моду явно пора было кардинально менять: полноценные кринолины никак не соответствовали ее слишком подвижной натуре!

Громкий голос Ярнока привлек ее в округлую оружейную залу. Мадьяр восседал на козлах среди затупленных и местами покрытых ржавчиной мечей и доспехов и что-то самозабвенно вещал на родном языке, задумчиво глядя на выложенную в центре зала мозаику.

Арпад сидел на устланных вытертой ковровой дорожкой ступенях лестницы напротив Ярнока и внимательно слушал. Янина тихо подошла к нему:

— О чем он? — шепотом спросила актриса и покосилась на лестницу: там кто-то отчетливо откашлялся.

— Ярнок бочи рассказывает нам про Кёдолавар. Про Песнь камня, — прошептал в ответ мальчик.

— Вас много?

Арпад неуверенно оглянулся на лестницу.

— Точно не знаю. Несколько. Ярнок бочи хорошо умеет рассказывать.

Арпад не лгал — Ярнок говорил, как заправский актер, в совершенстве владея модуляциями голоса, и, даже не понимая ни слова, Янина чувствовала, что невольно поддается чарам его повествования.

— Я тоже послушаю, — решила она и хотела сесть на ступеньку рядом с мальчиком, но замешкалась и не зря: Арпад что-то шепнул в пустоту рядом с собой, что-то прошуршало, и мальчик кивнул Янине — мол, можно садиться.

— Вы же не понимаете, — шепотом напомнил он, когда актриса, подобрав под себя пышные юбки, наконец устроилась на нижней ступеньке в центре своего вздувшегося кринолина, как на пуфе.

— Мне нравится, как дядя Ярнок рассказывает. А ты мне будешь вкратце пояснять.

С удовольствием наблюдая за хорошей актерской работой, Янина размышляла, требуется ли Ярноку вообще публика (ведь реакцию подавляющего большинства зрителей он не видел), или он в упоении внимает самому себе и уже от этого получает наивысшее наслаждение? Везет же некоторым, подумала она, поерзала на своих юбках, окинула взглядом маленькую залу и вдруг напряженно замерла: ей внезапно пришло в голову, что на круглой мозаике в центре залы изображен ночной пейзаж с седыми елями под кроваво-красным диском луны, тогда как в прошлый раз, когда Янина была в зале, середину помещения определенно украшал герб Кёдолаи. Янина снова поерзала, ища другую точку обзора. Ярнок посмотрел на нее с неудовольствием, заметив, что она не уделяет должного внимания его рассказу, но Янина уже успокоилась, удостоверившись к своему восторгу, что под другим углом на мозаике действительно виден герб. А в следующую секунду она чуть не вскрикнула, обнаружив другой, еще более завораживающий феномен: скользивший по полу от окна в стене залы солнечный луч как раз добрался до круга мозаики и непостижимым образом остановился, оставив его в тени, а потом свернул с прямого пути и стал двигаться дальше по дуге, обходя выложенную цветными кусочками слюды двойную картину.

Папа десять лет жизни отдал бы, чтобы изучить это явление! — подумала Янина. Загрустив при этой мысли, она опустила глаза, и Арпад придвинулся и зашелестел ей на ухо:

— Это про то, как один трансильванский фюрст захотел завладеть Кёдолаваром, а никакой дружины здесь не держали, хозяин был в отъезде, и защищать крепость было некому. И тогда поднялся громкий звон — это запели сами стены крепости, и горы сдвинулись с места, небо заволокло тучами, и река вышла из берегов. Враги и отступились. Поэтому Кёдоль так и называют. А еще Ярнок бочи рассказал о проклятье Кёдолаи — что их род хранит страшную тайну, и потому…

— Бабьи сказки рассказываешь, Ярнок? — послышался сверху глубокий голос фон Кларена. — Звон камней, проклятье… Смущаешь откровенным враньем неокрепшие детские души?

— Так мне рассказывали, мейльтушагош груф, — Ярнок привстал и поклонился. — За что купил, за то и продаю…

— А вы-то что здесь делаете, милая Янина? — фон Кларен спустился к ней, осторожно идя по краю лестницы, словно знал, что на ступенях сидят невидимые дети. — На улице солнце. Не хотите прогуляться? Уж вам-то явно не следует сидеть на каменных ступенях.

Янина с улыбкой подала ему руки, фон Кларен потянул ее вверх, и актриса легко и упруго встала на ноги в своем кринолине, будто приподнятая пружиной.

— Прекрасное платье! — похвалил фон Кларен. — А теперь пойдем за вашим полушубком и — во двор. А ты смотри у меня! — сурово бросил он Ярноку.

— По-моему, красивая легенда. Я про название замка, — сказала Янина, когда они вышли в солнечно-звенящий от легкого морозца двор.

— Трансильванские князья взялись за нас только в пору турецкого ига, а название замка появилось задолго до того. Очевидно, что название происходит либо от изящества архитектуры, либо от фразы из Священного Писания — помните? «Сами камни запоют». Старейшие из сохранившихся частей замка были заложены как раз после первого крестового похода, и библейские аллюзии были тогда особенно популярны… Есть и такое поверье, что однажды стены замка запоют, и тогда он рухнет. Только если его не реставрировать, это произойдет без всяких песен, — неожиданно заключил граф. — А где деньги взять?

— Значит, не было никакого трансильванского князя и осады? — разочарованно спросила Янина.

— Князь был, и не один, — ответил фон Кларен. — Собственно, каждый князь Трансильвании, утвердившись на престоле, первым долгом пытался вышибить Кёдолаи с их рогатой горы. Видите ли, из-за какой-то неведомой древней племенной иерархии и недосмотра более поздних мадьярских владык Кёдола фактически имеет статус самостоятельного княжества, хотя по размерам своим не дотягивает до самого завалящего комитата, и положение этих земель всегда оставалось неясным. При турках Кёдола официально признала себя частью Трансильвании, занимавшей автономное положение среди подчиненных Османской империей земель, однако у трансильванских князей она была как бельмо на глазу. Но никому из правителей Трансильвании не удалось даже близко подойти. Горы каждый раз показывали свой норов, настолько своевременно, что это никак нельзя было считать просто капризами погоды, и замок оказывался абсолютно недоступен, вот как сейчас, а Кёдолаи потешались, поглядывая вниз. Бельтен, я думаю, был рад-радешенек узнать, что живых представителей этого рода к его правлению не осталось… — граф покачал головой и посмотрел на Янину. — Вы не знаете? Бельтен правил Трансильванией в XVII веке и был довольно решительным князем. За традиционный штурм он взялся всерьез, с использованием всевозможных новейших методов ведения войны. И даже в горы не вошел. Погода разыгралась такая, что Бельтен вынужден был убираться восвояси, а пока он собирался с новыми силами в Дюлафехерваре, дядюшка сам явился к нему как-то заполночь на частную аудиенцию и объяснил, что ни на какое политическое значение Кёдолаи не претендуют хотя бы потому, что вот уже лет сто как в замке нет ни одного живого представителя династии, новым взяться неоткуда, а понижать аристократический род в титуле посмертно он находит нецелесообразным. Все амбиции Кёдолаи, уверял Бельтена Дюла Сильвестер, сводятся к тому, чтобы мирно покоиться в своих саркофагах, может быть, изредка совершать при луне прогулки по затерянным в глуши деревенькам. Дядюшка Сильвестер умеет быть чертовски убедительным, когда хочет. Осознав, что он не шутит (подозреваю, что Дюла Сильвестер продемонстрировал во время аудиенции пару своих любимых фокусов), Бельтен вздохнул с облегчением, выправил Кёдолаи грамоту на посмертное владение этой землей да еще увеличил территорию Кёдолы на пару деревень, до которых всё равно невозможно добраться и которые носферату и так считали своими. Этот замечательный документ за подписью Бельтена до сих пор хранится то ли здесь, то ли в ратуше.

— Я так себе и представляю, как ваш дядюшка ведет переговоры!

Развеселившись, Янина сгребла с карниза на стене горсть снега, слепила снежок и притворилась, что хочет бросить его в графа, но тот, улыбаясь ей, машинально прикрыл левое плечо, и актриса запустила снежок в окно кухни.

— Давайте сходим к цвингеру, — предложил граф. — Госпоже Пондораи опять что-то привиделось, и наши славные дети Альбиона с утра утешают ее, так что можно рассчитывать, что герр Дьюер не торчит у клетки.

— Почему вы так его не любите? — поинтересовалась Янина.

— Я его не люблю? — удивился граф. — Я его пустил в свое родовое гнездо, дал кров и пищу, и я его не люблю?

— В родовое гнездо, населенное носферату, — напомнила Янина.

— Я невысоко ставлю представителей этой профессии, — вздохнул граф. — В свое время, когда я потерял… В общем, их бесцеремонность иногда представляется довольно утомительной. Как и стремление во что бы то ни стало выудить как можно больше информации, не считаясь с чужой болью. У меня нет причин полагать, что наш «мистер» больше других щадит чувства посторонних людей, когда речь идет о перспективной истории. А кроме того, это он сам на меня всё время волком смотрит!

— А он невысоко ставит представителей праздной аристократии, которые играют своими и чужими жизнями просто от скуки, — парировала Янина. — Увы, вас едва ли удастся примирить…

— Вам точно не удастся, — серьезно ответил фон Кларен, пристально глядя на нее, и Янина отвела взгляд.

— Как бы его на Дюлу Сильвестера напустить? — предложил фон Кларен. — Если один другого сожрет, то и к лучшему…

— А с любимым дядюшкой-то у вас что? Что за тень между вами пробежала?

— Ничего между нами не пробегало, — проворчал фон Кларен. — Просто… не так легко постоянно иметь дело с существом, которое естественных человеческих чувств не понимает. Мы уже несколько лет практически не разговариваем. И кроме того, я, видите ли, не оправдываю их надежд. Не оправдываю. О чем мне и было в очередной раз заявлено прошлой ночью, — фон Кларен пнул подвернувшуюся тумбу — летом она наверняка служила клумбой, но сейчас представляла собой просто пухлый белый бугор.

— Не оправдываете надежд? Потому что кровь стаканами не пьете? — заинтересовалась Янина.

— Потому что нет у меня желания жениться и обеспечить им наконец маленького графенка фон Кларена.

— А зачем им?..

— Видите ли, милая Янина, тот подписанный Бельтеном исторический документ, конечно, неплохой сувенир, но размахивать им перед бюрократами не всегда бывает уместно. Гораздо удобнее, когда замок имеет нормального законного и вполне живого владельца. Именно поэтому, когда блудные фон Кларены вернулись в Кёдолу, все прошлые обиды и турецкая наследственность были мгновенно забыты. Дюла Сильвестер искренне гордится тем, что через столько сотен лет у него еще есть прямые потомки — это очень сильная кровь. Но, очевидно, на мне наш род пресечется, — фон Кларен грустно улыбнулся.

— Вы не сказали мне, что были женаты, — упрекнула его Янина.

— Вы не спрашивали.

— Мне в голову не приходило…

— Что может найтись такая сумасшедшая? — улыбнулся фон Кларен. — Это было лет шесть назад. Несчастный случай.

— Здесь?

— Да, здесь, — в голосе графа Янина уловила неприятный холодок и замолчала, не зная, как продолжить разговор.

— А ночью, когда он зашел ко мне… Кстати, — граф вдруг посмотрел ей в глаза. — Он часом не вздумал заглянуть к вам? Я хотел обсудить с ним кое-какие хозяйственные вопросы, ждал в его любимом кабинете, а он соизволил явиться только далеко заполночь, настолько довольный собой, что разговаривать с ним было решительно невозможно. Признаться, я предполагал, что он может пожелать познакомиться с вами поближе — носферату невыносимо бесцеремонны — и даже приказал моему лакею сторожить у ваших дверей, но ручаться готов, что этот болван проспал всю ночь!

— Почему вы были так уверены, что ваш дядюшка захочет познакомиться со мной поближе?

— Потому что вы единственная привлекательная женщина в замке. Не с доктором же ему… знакомиться.

— Вот, примерно то же самое сказал и он сам, — рассмеялась Янина.

— Что?! — резко остановился граф.

— Да не волнуйтесь! И не сердитесь на Лайоша — если вы всерьез хотели помешать князю войти ко мне, вам следовало взяться за это самому и сторожить окно, а не дверь.

— Чертов старый паразит! — рыкнул граф в беспомощной злости. — Мне следовало…

— Мы просто немного поболтали, — попыталась успокоить его Янина. — Он ответил на некоторые мои вопросы. И обещал почитать стихи по-русски, так что…

— Ответил на ваши вопросы, — с безнадежностью в голосе повторил фон Кларен. — Могу себе представить… Нашли себе предмет для исследований, да? Мне нельзя было допускать, чтобы вы… — внезапно он шагнул к ней и схватил ее за руку. — Янина, я прошу вас помнить кое-что, каждый раз, когда вы увидите этого… эту тварь… каждый раз, как подумаете о нем…

— Альби, перестаньте говорить о нем так! — попросила Янина, опасливо оглянувшись. — Вдруг он слышит?

— Мне всё равно, пусть слышит. Я хочу, чтобы вы кое о чем постоянно помнили. О том, что он — мертв. Он может читать вам русские стихи, он может ухаживать за вами, вы только не забывайте, что это тело было живым много столетий назад. Знаете, почему носферату боятся огня и дневного света, почему они прячутся в подземельях и каменных ящиках? Потому что от тепла их плоть начинает разлагаться. Конечно, они способны ее восстановить, но согласитесь, это малоприятное явление. Вы видели вчера, как сдержан он был во время ужина, — поверьте, это не добродетель умеренности, отнюдь, это физическая необходимость. Они не едят мяса, порой они веками воздерживаются от какой-либо пищи, иссыхают в своих убежищах, подобно мумиям, но человеческая кровь быстро возвращает их плоти силу и пристойный вид. И вместо пота они исходят кровью. И плачут они кровавыми слезами.

— Спасибо, граф, — пробормотала Янина. — Если вы надеетесь таким образом сэкономить на пропитании гостям, то у вас хорошо получается: обедать я сегодня не буду.

— Я хочу только, чтобы с вами не случилось что-то страшное. Право, я как никто другой, знаю, насколько они могут быть обаятельны. Но не стоит верить этому впечатлению. Помните и о том, что эти существа не могут войти в действующую церковь — им становится дурно. Они создания тьмы, а обаяние — лишь неотъемлемое свойство их натуры, что делает их еще опаснее. Впрочем, — вздохнул он, — боюсь, что дядюшка был и при жизни наделен этим качеством незаслуженно щедро.

— Какой он был при жизни? — тихо спросила Янина.

— Он был воином. Из тех, за кем идут на смерть. За ним и шли, и отсюда до Палестины его походы вспоминали столетьями. И называли его в этих преданиях просто — Вереш. Голос он сорвал, командуя войсками в боях. В эти земли он пришел не потому, что искал мира и покоя. Слишком много было тяжелых ран. Если бы его тело еще могло служить ему на поле брани, о нем бы тут и не слыхали… А прошлой ночью, Янина, когда это чудовище явилось наконец к себе в кабинет, налюбезничавшись с вами…

— Он же не знал, что вы его ждете…

— Он знал, поверьте мне. И что он мне сказал? Поблагодарил за то, что я привел в замок столько, как он выразился, «свежего мяса». Он счел это большой любезностью с моей стороны. И кто поручится, что румянец на его щеках зажгла не ваша кровь?

— Мы просто разговаривали. Если бы он вздумал укусить меня, я бы, наверно, заметила!

— Не уверен, — усмехнулся граф. — Я знаю лишь то, что он не пьет мою кровь.

Янина удивленно посмотрела на него.

— Из семейных чувств?

— Никаких правил на этот счет не существует, но именно у него такой принцип — он никогда не пьет кровь смертных, если в ней есть примесь его собственной крови. То ли это какая-то его личная примета, то ли он рассматривает это как инцест, не знаю. У него в мозгу, надо полагать, столько намешано… Кстати, по этой самой причине замковая прислуга для него под запретом. Впрочем, слетать за ночь до Дебрецена или Мишкольца для него не составило бы…

— Какое отношение имеет прислуга?.. — нахмурилась Янина.

— Самое прямое, — усмехнулся фон Кларен. — При жизни дядюшка в вассальных деревнях не пропустил ни одной смазливой крестьянки. Да и те, полагаю, не особо сопротивлялись, — как же, красивый боярин, герой… да и золота он для своих наложниц не жалел, пока оно было… Детей он таким образом наплодил, по его собственным словам, десятка четыре, причем, как он с гордостью подчеркивал, ни один не умер в младенчестве. И это — не считая законного потомства от трех жен. Сейчас здесь в деревнях трудно было бы найти человека, в котором не было бы крови Кёдолаи.

 — Он нравится вам, — задумчиво заметила Янина. — У меня такое чувство, что вы сами хотели бы походить на него, но он чем-то сильно вас разочаровал. И этого вы ему не можете простить.

— Вы ошибаетесь. Да, нас многое связывает, но я слишком хорошо знаю, что за монстр скрывается за этим фасадом. Не пытайтесь разобраться в наших отношениях, просто возьмите себе на заметку всё, что я сказал, а дальше — действуйте по своему разумению, вы не дитя, в самом деле… Ну вот, полюбуйтесь! По милости вашего приятеля журналиста, волков скоро так раскормят, что они не смогут оторвать брюха от пола!

Фон Кларен решительно подошел к входу в клетку, протянул руку в пустоту, и в ней тотчас оказались ключи.

— Альби! — пискнула Янина, но граф уже вошел в клетку, прикрыл за собой дверь и шагнул к белому меховому бугру, мирно спавшему ближе всего к выходу.

Волк лениво приподнял тяжелую морду, и граф запустил защищенные перчаткой пальцы в густую светлую шерсть. Остальные волки наблюдали с легким интересом.

— Совсем разленились, — приговаривал фон Кларен. — Вот прикажу выгнать вас среди зимы на волю — что делать будете? Знаю я вас, обратно запроситесь. Будете мне скулить под стенами, верно? — фон Кларен теребил большое мохнатое ухо, и волк в экстазе выгибал шею, закрывая от удовольствия глаза.

Янина посмотрела в дальний угол цвингера, откуда доносилось глухое ворчание: увечный волк топтался на месте и тихо порыкивал — то ли от ревности, то ли от общего неодобрения.

— Вы всегда так с ними… запросто? — спросила Янина, стараясь, чтобы голос звучал как можно ровнее.

— Я, можно сказать, вырос в цвингере, — фыркнул фон Кларен (услышав его резкий смешок, пара зверей насторожились). — У дорогого дядюшки Сильвестера свои представления о том, как следует воспитывать мальчиков. Одним из его методов было швырнуть меня в цвингер и запереть дверь. Конечно, в случае необходимости он сразу бы выручил меня. Но он очень не одобрял, когда я звал его на помощь.

Граф сунул руку в пасть волку, и тот принялся, играя, тянуть кожаную перчатку, пытаясь снять ее с руки.

— Ну давай, Батор, грызи. Покажи, что ты у нас вожак стаи.

— А самого Дюлу Сильвестера они не боятся? — проснулся в Янине инстинкт исследователя. — Мне казалось, животные недолюбливают носферату.

— Есть животные, с которыми носферату легко находят общий язык — волки, черные кошки, летучие мыши, совы. С волками они, кажется, вовсе в каком-то странном родстве.

Бурая волчица подошла к графу и тоже решила поиграть, потянула за опушенный мехом рукав свободной руки.

— Альби, вы не хотите оттуда выйти? — нервно спросила актриса.

— А что же вы не зайдете, милая Янина, — дверь открыта? — поинтересовался он. — Вы ведь так любознательны, неужели вам не хочется погладить настоящего американского волка?

— Спасибо, я знаю, чем кончаются игры с дикими хищниками, — сухо ответила она.

— Неужели? Откуда же?

— Я… в детстве… у нас рядом бы цирк. И тигры. Мне иногда удавалось проникнуть за арену. Кое-что видела.

— Так, значит, вы должны хорошо понимать то, что я всё утро пытаюсь вам объяснить. Хищник, даже когда это милый, добрый, совсем ручной зверь, остается хищником. Вот он играет с вами, собака собакой, но стоит ему почуять слабину… страх, неуверенность… запах крови… И это даже не злой умысел, это просто сильнее его.

— Альби, я всё поняла, только прошу, выходите оттуда! — взмолилась Янина, и, видимо разволновавшись от звука ее голоса, волчица сильно дернула графа за рукав.

Граф вскрикнул и резко выпрямился, зажимая левое плечо ладонью. Белый Батор тоже вскочил на все четыре лапы, внимательно и как-то оценивающе глядя на хозяина.

Янина едва сдержала крик. Волчица отпрянула, испугавшись, но тут же подошла снова, косясь на супруга и повелителя, словно ожидая приказа, другие волки тоже стали подходить, смыкая всё более узкое кольцо вокруг человека. Калека тоже потянулся за остальными, припадая на изувеченную лапу.

Граф осторожно шагнул назад, не сводя глаз с белого волка. В горле Батора отчетливо клокотало рычание — но словно бы с вопросительной интонацией. Граф сделал еще шаг.

Янина очень осторожно, стараясь двигаться совершенно бесшумно и плавно, подошла к клетке и потянула за дверь, — чтобы графу не пришлось делать лишних движений или поворачиваться к зверям спиной. Фон Кларен вышел из цвингера, спокойно, не теряя самообладания, закрыл за собой дверь и запер ее. Волки продолжали настороженно смотреть на людей.

— Идем отсюда, — сказал граф.

— Рана не открылась? — озабоченно спросила Янина.

Фон Кларен сунул правую руку глубоко под пальто, пощупал, потом покачал левой.

— Ничего страшного. Прошло уже. Она же только играла.

— Знаете что? — сердито объявила Янина. — То, что вы только что сделали, было как раз в духе вашего дядюшки. У вас явно гораздо больше общего, чем вам хотелось бы думать.

— Вы ошибаетесь, — начал фон Кларен, но его прервал Дьюер, быстрым шагом войдя во двор.

— Вот вы где! Ваше сиятельство, мисс Линдентон, — он вежливо кивнул обоим. — Мы намерены отправиться на прогулку.

— Прогулку? — удивленно переспросил граф.

— Решили посмотреть, что там с мостом, может быть, поискать другие пути в долину, в обход Эштехедя, пруссаков и разрухи. Что же, нам теперь и вправду до весны тут сидеть? Как бы ни были мы благодарны вашему семейству за гостеприимство, — поклонился он. — Ярнок попробует поискать дорогу.

— Не заблудитесь! — встревожилась Янина. — И не нарвитесь на немцев.

— Мы едем втроем, — добавил журналист. — С Фрэнки и Ярноком. На пару дней. Вашему сиятельству не предлагаю, поручаем вам развлекать дам в наше отсутствие… Уверен, в этом на вас можно положиться.

— Уилберт! — с упреком произнесла Янина.

— Я еду с вами, — вдруг заявил фон Кларен. — Здешние тропы я знаю лучше Ярнока. Местной географии меня тоже обучал дядюшка, — пояснил он Янине. — Закидывая в разные труднодоступные места.

— Но ваше плечо…

— Ничуть не болит. И не помешает мне держаться в седле. Вы правы, герр Дьюер, — сказал он журналисту, — сидя на месте, начинаешь сходить с ума и делать опасные вещи. — Он оглянулся на Янину, помолчал и добавил: — Будь что будет.

— Вы уверены? — посмурнел Дьюер и тоже с сомнением взглянул на Янину, словно не мог решить, хорошо ли это для него — потерять положение лидера в грядущей экспедиции, на которое он, несомненно, рассчитывал, но зато иметь потенциального соперника на глазах.

Янина вздохнула, в который раз удивляясь про себя ребячливости мужчин.

— Дамы останутся в надежных руках, — криво улыбнулся фон Кларен. — Хотя не поручусь, что, вернувшись, мы не застанем на месте замка дымящиеся руины как результат какого-нибудь научного эксперимента… Надеюсь, вы не будете против, если на этот раз свою любимую лошадь я возьму себе?

— Как вам будет угодно, ваше сиятельство, — поклонился Дьюер, — А… ваш дядя не захочет? — спросил он, видимо, решив быть вежливым до конца.

— Дядя не захочет, — отрезал фон Кларен и пояснил: — Он еще в меньшей степени, нежели вы, склонен к прогулкам верхом. Кроме того, сейчас к нему обращаться бессмысленно, он отдыхает.

И где их может носить в такой холод? — зябко кутаясь в свой короткий полушубок, Янина подошла к башенному окну и вперилась взглядом в звенящую синюю пустоту, пронизанную светом крупных звезд, — ночь была ясной, и звезды висели низко над головой. Костер в большом бронзовом чане потрескивал, однако сквозняк со свистом прорывался в ветхие щелястые окна, пронизывая восьмиугольную обзорную комнату насквозь. Из мутных от грязи стекол на Янину смотрело ее собственное бледное отражение на фоне звездного неба да сквозь него — едва различимые хребты замковых крыш.

Весь вечер Янина пыталась играть в карты с Пондораи Томашне под надзором доктора, читавшего у камина какой-то старинный трактат из замковой библиотеки. От ядовитых, исполненных ненависти взглядов партнерши Янине хотелось выскочить на балкон и завыть — можно подумать, это по ее вине художник отправился путешествовать с остальными. Тот факт, что Пондораи Томашне выиграла (причем на ее лице читалось крупно и отчетливо: есть же на свете справедливость!), отнюдь не улучшил Янине настроение, отыгрываться она отказалась и, сославшись на усталость, удалилась из замковой гостиной, сопровождаемая отечески-одобрительным взглядом доктора, от которого у нее немедля возникло желание сесть на оставшегося коня и ехать в одиночку в горы искать заблудших мужчин.

Замок, однако, сам избавил ее от этой самоубийственной идеи, вовремя предложив более мирный способ нарваться на приключения: выйдя в коридор, она сразу же увидела в торцевом окне свет на вершине северной башни и решила, что тоже отправится на разведку. Благоразумие подсказывало, что ей следовало бы известить о своих намерениях хотя бы Хильду («Чтобы в случае чего знали, где искать мой труп», — подумала Янина), но той, как и всегда в ответственный момент, не было под рукой и, разобидевшись на весь свет, Янина накинула полушубок, натянула меховые сапожки какой-то давно упокоившейся княгини и храбро отправилась в исследовательскую экспедицию.

В башне было тихо, сухо, спокойно и абсолютно пусто, только в верхнем обзорном помещении горел уголь в большом бронзовом котле, явно для этой цели не предназначенном и уже слегка оплавившемся от жара. Свод башни покрывал густой слой копоти.

Янине пришло в голову, что трепещущий огонек должен быть виден в ночной тьме даже из Эштехедя. И еще — что этот огонек, несомненно, послужит надежным маяком безрассудным разведчикам, если они заблудились во мраке и мечтают о горячем камине, не говоря уже о ванне и аппетитном ужине… Впрочем, перед ее мысленным взором сразу же предстала укрытая от ветра пещера где-нибудь в глубокой расселине, весело потрескивающий костер, уютное похрапывание лошадей и неспешная беседа или же красочный рассказ Ярнока, и Янина со злости закусила губу.

За спиной раздался странный звук на грани слышимости, то ли нежнейший звон, то ли просто легкий вздох, и Янина резко повернулась. Призрак стоял там, при входе в комнату, по ту сторону водруженного на стол чана.

Янина гордо выпрямилась. Но сгусток тумана не проявлял агрессии и приблизиться не стремился. Он только время от времени проделывал слабые мановения в сторону костра, будто безнадежно пытался сказать Янине что-то.

— Костер? Это не я, — на всякий случай, заверила призрака Янина. — Я не знаю, кто его развел.

Тьма снова махнула полупрозрачной плетью в сторону костра, и тон звона капризно повысился.

— Погасить? — догадалась Янина. — Вы не хотите, чтобы у вас тут горело? Но ведь этот свет может указать путь графу и остальным, если они хотят вернуться в замок…

Призрак повторил свой жест. До идущих в замок ему дела не было.

— Я попробую, — с сомнением согласилась Янина, подошла к столу, заглянула в котел и отпрянула от пыхнувшего на нее жара. — Да оно само скоро прогорит!

Призрак продолжал стоять на месте воплощением немого укора.

Янина нагнулась и увидела прислоненную к ножке стола бронзовую крышку. С натугой подняв ее, она с грохотом уронила крышку на котел.

— Так быстрее погаснет, — пояснила она призраку. Подумав, она еще открыла окно, сгребла с подоконника снаружи горсть снега и, приподняв край крышки, кинула в чан. В чаше зашипело.

Видел бы кто со стороны — за ведьму принял бы! — весело подумала Янина и пошла за следующей снежной горстью. Призрак, как оказалось, уже исчез, что Янина сочла не очень-то вежливым, и, решив, что достаточно потрудилась для него, она оставила свое адское зелье гаснуть самостоятельно и направилась к выходу из башни.

Янина намеревалась идти к себе, тем более что уже миновала полночь, однако из окна ведущей из башни галереи она увидела, что в кабинете под часовней трепещет слабый свет.

В кабинете было сумрачно, всё освещение давал едва теплившийся огонь в камине да пара свечей в оскаленных волчьими пастями подсвечниках на полке над ним. Слабый огонь вряд ли мог согреть даже такое небольшое помещение, но князь явно не страдал от холода. Он восседал на стуле, держа в руках тоненькую книжицу, облаченный в шелковый восточный халат; белая сорочка распахнулась на голой груди; на ногах у него были вышитые турецкие туфли с узкими носами. Длинные пряди полуседых волос лежали на плечах и спине носферату, глянцевито поблескивая и переливаясь. Волосы словно бы жили собственной жизнью, двигались, по ним проходили сверкающие волны, и, наблюдая за этим завораживающим явлением, Янина поняла, что их расчесывает невидимый слуга.

— Я прошу прощения, дорогая моя, — князь махнул рукой (метаморфозы его шевелюры прекратились) и запахнул на груди халат. — Я не ожидал визита в столь поздний для детей света час…

— Это я прошу прощения, что побеспокоила, — ответила Янина, жалея, что процесс причесывания остановился: за ним было очень интересно наблюдать.

— Я погасила огонь в северной башне, — проинформировала она князя, чтобы снять с себя ответственность. — Надеюсь, наши разведчики сами найдут дорогу домой, если им захочется вернуться.

— Не стоит из-за них волноваться, дорогая моя, — князь отложил книгу на стол. — Смею верить, что мой племянник еще способен не заблудиться в паре хольдов родной усадьбы… Не имею ни малейшего представления, кто и зачем зажигает этот огонь, я не люблю северную башню и никогда там не бываю.

— Как бы не передрались они там, в горах, — вздохнула Янина, бродя взглядом по книжным полкам в шкафу напротив камина.

— Зачем им там драться? Скорее подружатся, — заметил князь. — Там у них нет постоянного повода для ссор.

Янина неопределенно хмыкнула.

— Зато я искренне счастлив, что, соскучившись в одиночестве, вы решили зайти сюда и потешить старика дыханием своей молодости и очарования, — князь улыбнулся.

— Это вы о себе? — снова хмыкнула Янина и опять уставилась на волосы князя — по средней пряди пробежала высокая волна, и на секунду прядь замерла в воздухе, прежде чем плавно опуститься.

— Оставь, иди уже! — рыкнул князь. — Пока ты мне все волосы не повыдергал.

Он приподнял руку и тотчас же на его ладони возник гребень из слоновой кости.

— Их обычно смущает, когда кто-то наблюдает за их работой, — пояснил он Янине.

Он положил гребень возле книги на стол и откинулся на спинку стула.

— Позвольте мне, — предложила Янина и взяла гребень.

Он был холодный, словно не побывал только что в человеческой руке. Или рука князя была настолько холодна, что поглотила всё тепло от руки слуги?

Кёдолаи проводил ее удивленным взглядом и снова выпрямился, расправив плечи.

— Вы не должны, дорогая моя…

— Вы князь, ваша светлость, нет ничего зазорного в том, чтобы услужить вам, тем более, если я спугнула вашего слугу.

Янина провела гребнем по темным волосам, жадно всматриваясь: они были необычно жесткими, плотными и крепкими и исключительно прочно сидели в коже. И исходил от них легкий аромат горной хвои и озона, как после грозы.

— А заодно провести очередной эксперимент, — понимающе вздохнул Кёдолаи, снова взял со стола свою книжечку и раскрыл на первой странице. — Вы ведь читаете по-английски?

Янина прищурилась в полутьме и прочитала: «Influence of Women on the Progress of Knowledge by Henry Thomas Buckle»[24].

— Бокль утверждает, что дамам от природы свойственна склонность к дедукции, и если бы они не учили этому методу мужчин…

— Я читала эту лекцию, — сухо ответила Янина. — Вам не кажется, что женщинам автор не льстит? Всё их отношение к прогрессу наук, по его словам, неосознанно, и тем самым…

— Осторожнее, дорогая моя! Я искренне ценю вашу любезность, но умоляю вас, не отвлекайтесь. При моем глубоком уважении к представительницам вашего пола, независимо от их способностей к дедукции, врожденных и осознанных, я бы не хотел предстать перед кем-либо из них без волос, — он снова отложил книгу. — Ладно, раз моя наружность зависит этой ночью от вашей прихоти, я в ваших руках. Спрашивайте, я ведь просто слышу, как в вашей головке толпятся вопросы!

— Когда человек обращается в носферату, его внешность навсегда остается такой же… как перед смертью? — немедленно воспользовалась приглашением Янина.

— Упаси мрак! — пробормотал князь. — Ни в коем случае! Вы только представьте себе, дорогая моя, а если прыщ на носу или подбитый глаз?

Янина рассмеялась.

— Право, разве смерть не меняет даже окончательно умершего человека — нередко до неузнаваемости? Мне кажется, никакие невзгоды и переживания не меняют так сильно, как мгновение смерти. Причем, это не только наружности касается. Мне было пятьдесят шесть — не этот ли факт вы хотели узнать окольными путями? Мне было пятьдесят шесть лет, когда мой дед по доброте душевной согласился, что срок настал и следует дать моему бренному телу новую жизнь. И в ту пору я был глубоким стариком, дорогая моя, ибо пережитого мной, право же, хватило бы на несколько обывательских жизней. На моей шкуре шрамов было больше, чем живого места, а внутри творился и вовсе полный беспорядок. И что же? Шрамы исчезли, морщины разгладились, все болезни прошли, разве что голос восстановиться не пожелал. Но, конечно, желательно, чтобы все части тела были на месте, ибо то, чего не достает, уже не вырастет, — он многозначительно помахал коротким мизинцем. — Но вас, возможно, интересует другое? Тогда отвечу: да, внешне носферату всегда выглядит примерно так, как сразу после смерти, почти не меняясь. Однако ответьте мне, дорогая моя, отчего все-таки этот вопрос? Или вы намерены сделать мне некое предложение?..

Янина отступила на шаг, чувствуя, как кровь приливает к.

— Вы же сами говорили, отцовская кровь… — она запнулась, — дает себя знать. И меня ведь всегда интересовали такие вещи и после всех прочитанных книг… Любопытно.

— Напишете потом о носферату научный труд? — фыркнул князь.

— И издам на свои собственные средства, потому что всерьез это всё равно никто не воспримет. Почему бы нет? Плохая актриса может попробовать себя в качестве плохого писателя, — она положила гребень на стол.

— Как-нибудь я непременно прочитаю вам лекцию о природе носферату, — пообещал князь. — И отвечу на любые вопросы.

— Любые? — вздернула бровь Янина.

— Разумеется. Я же не обещаю вам говорить правду! — мило улыбнулся Кёдолаи.

— Ах так?

Кёдолаи вдруг приподнял одну руку, озабоченно ощупывая широкий шелковый рукав. Янина вскрикнула: на колени князю вывалилась небольшая летучая мышь, недовольно замигала на свету черными глазками, поводя круглой мохнатой головкой.

— Наткнулся на него, хотел сделать вам подарок и забыл, — пожаловался князь. — Настолько вы меня удивили с этим… причесыванием…

— У вас ничего не было в рукаве! — восхищенно прошептала Янина.

— Он спал, — пожал плечами Кёдолаи. — Когда спит, он довольно компактный. Ученые от недостатка фантазии окрестили этих существ… — он поморщился.

— Вампирами, я знаю! — Янина наклонилась, протянула руку и осторожно потрогала перепончатое крыло.

Летучая мышь — собственно, еще мышонок, совсем маленький и пушистый — открыла крохотную пасть, показав острые, как иголки, полупрозрачные клычки.

— Это чтобы вы не скучали в моем замке. Не бойтесь, вашу кровь он пить не будет, я ему не позволю. Обычно зимой они тут впадают в спячку — при морозах летать в поисках добычи неловко. Но он вполне может существовать и за счет скотины в службах замка. Только не воображайте, что он будет исполнять ваши команды, встречать вас на пороге и отгонять назойливых кавалеров!

— Какой милый! — Янина отмахнулась от князя, наблюдавшего откровенно ревнивым взглядом, как она почесывает грудку маленькому вампиру — вампиру нравилось.

Откуда-то издалека донесся шум, лошадиное ржание, грохот опускаемого моста.

— Недолго же они выдержали без вашего общества! — удивился Кёдолаи.

Князь встал со стула, и оба подошли к окну. Лошади во дворе ржали и пытались встать на дыбы, со спины одной из них сняли и бросили на землю большой куль, завернутый в попону.

— Кровь, — князь наморщил нос и оскалился. — Звериная. Стоило ли ради этого возвращаться?

На ходу затягивая пояс халата, он переместился вместе со стулом ближе к камину, и Янина, последовав его приглашению, опустилась в единственное в кабинете кресло (мысленно похвалив себя за то, что накинула полушубок). Летучая мышь прочно вцепилась коготками в меховую опушку на ее рукаве. Янина играла с подарком, князь насмешливо наблюдал за ней, когда за стеной послышались быстрые шаги и шумное дыхание, и мгновенье спустя в кабинет вошел фон Кларен в высоких сапогах и верхней одежде, еще держа в руке хлыст, которым он нервно постукивал по бедру.

— Уникальный вид, — встретил его князь укоряющим взглядом. — И зачем? Жажду крови утоляли?

— Твой уникальный вид выскочил на дорогу прямо между нами! — рявкнул фон Кларен. — Совсем взбесились!

— Попробую угадать, — спокойно произнес князь. — Британец опять свалился с лошади?

— Герр Дьюер? — встрепенулась Янина.

— Жив-здоров, — быстро успокоил ее граф. — Уже научился ловко выпрыгивать из седла в нужный момент. Хотя одному Богу ведомо, почему эта тварь не убила его, пока я доставал револьвер и целился — он был прямо перед ней, на земле…

— Выбирай выражения, — проворчал Кёдолаи.

— А вы что тут?.. И почему ты при даме в таком виде? — фон Кларен перевел взгляд с князя на Янину и вскрикнул: — Янина, сейчас же отбросьте эту гадость, она вас укусит!

— Это не гадость, — обиделась Янина. — Это подарок князя. Разве не милашка?

Князь широко улыбнулся.

— Ясно, — сухо произнес фон Кларен и спокойно добавил: — А наши таинственные друзья, между тем, идут Холал утом.

— Какое упорство! — восхитился князь. — Этак они, пожалуй, и дойдут!

— Не говори мне, что у тебя нет никаких подозрений касательно того, что им тут нужно! — фон Кларен в раздражении снова пристукнул свернутым хлыстом по бедру.

— Не имею ни малейшего представления, — развел руками князь. — Но упорство искренне уважаю. А потому, — он резко встал с кресла, вытянувшись во весь свой невозможный рост, — стоит немного усложнить им задачу, чтоб не скучали, не правда ли?

Кёдолаи подошел к окну, распахнул его и недолго думая вышел наружу, на карниз. Янина вскрикнула и сунулась следом, но граф перехватил ее здоровой рукой. Сильный порыв ветра задул свечи, погасил огонь в камине, и высокую фигуру снаружи теперь подсвечивали лишь далекие фонари внизу во дворе, редкие освещенные окна, льдистый отблеск звезд и растущей луны на заснеженной черепице. Князь легко перепрыгнул на карниз ведущей в северную башню галереи, мгновенно поднялся по отвесной стене на крышу, ловко цепляясь за стыки камней длинными пальцами, и уверенно пошел вверх по скату, не оскальзываясь в своих восточных туфлях. Ветер дул всё сильнее, свет звезд то и дело мерк, заслоняемый неведомо откуда взявшимися тяжелыми тучами. Носферату встал на ребро крыши, вытянулся навстречу ветру, темные волосы развевались, полоскались на ветру широкие рукава и полы халата, напоминая крылья какого-то ночного летучего существа, голую грудь в распахнувшейся сорочке посеребрила изморозь. Ветер бросил в окно злой, хриплый смех, и словно в ответ на этот вызов во взбесившихся небесах заблистали зигзаги молний яростной зимней грозой, заливая ледяным огнем носферату, стоящего, крестом раскинув руки, меж башен горного замка.

— А в него молнией не ударит? — взволнованно спросила Янина.

— И не надейтесь, — с сожалением вздохнул граф.

Маленький вампир забился Янине под полушубок. Ветер кинул им в лица охапку снега, словно стремясь наказать за подсматривание, а когда оба проморгались, на крыше никого не было, только мчались по небу черные тучи, неся вниз, в глубокие ущелья и на непроходимые тропы грозу и всё еще клокотавший в беснующейся мгле хриплый хохот.

На следующий день невозможно было даже выйти во дворы. Несчастные слуги, вынужденные по хозяйственной необходимости пробираться этими узкими колодцами, становились видимы в качестве ходячих белых сугробов. О том, что творилось за крепостной стеной, страшно было даже думать. Янина плотно задернула шторы перед балконной дверью, чтобы не видеть белой круговерти, в которой не разобрать было, где верх, где низ.

Полетав по службам и, очевидно, подзаправившись, ее новый крылатый любимец продемонстрировал с утра пораньше свой норов: искусал Хильду, Арпада, Ярнока и Фрэнки, пытавшегося нарисовать его портрет. Когда Янина бросилась извиняться перед рисовальщиком, Дьюер успокоил ее, заверив, что его друг и коллега как человек искусства должен был уже привыкнуть к объективной критике, а сам Фрэнки грустно нарисовал гигантскую летучую мышь с окровавленными клыками, пишущую критический отзыв. Отчаявшись добиться от княжеского подарка достойных манер, Янина водворила его в спальню, где он облюбовал себе местечко в складках балдахина и, усталый после трудов праведных, уютно засопел. К счастью, он оказался поразительно чистоплотен, впрочем, это могло быть не природной склонностью, а результатом князевой дрессировки.

Янина пыталась убить скуку, выспрашивая подробности вчерашней охоты, но не преуспела. При малейшем упоминании Дьюер, видимо до сих пор переживавший новый конфуз, принимался ругать весь лошадиный род, граф кривился и костерил дорогого дядюшку и его любовь к зоологии, к Ярноку Янина подступиться не решалась, а Фрэнки, как оказалось, во время экспедиции ухитрился временно потеряться и пропустил всё самое интересное.

Обнаружив, что прочитала и перечитала всё, что имелось в ее багаже, Янина собралась в замковую библиотеку, но после недолгих раздумий свернула в кабинет под часовней, рассудив, что как раз там могут храниться книги на ее вкус, а если владелец кабинета окажется на месте, можно будет напомнить ему об обещании декламировать ей «Светлану».

Владелец оказался на месте, однако был не один.

— Ты можешь ответить прямо и откровенно? — гремел под сводами башни звучный голос фон Кларена, и Янина в растерянности замерла на лестнице, не зная, удалиться потихоньку или постучать в дверь кабинета, рискуя помешать важному разговору.

— Как будто ты поверишь хоть одному моему слову! — с горечью ответствовал Кёдолаи. — Между прочим, мог бы проявить хоть каплю благодарности: чтобы держать их всех в глубоком сне, нужны немалые усилия. Тебе хотелось бы, чтобы тут слонялось с дюжину оголодавших носферату?

— Я слезы готов лить от умиления при мысли о твоей заботливости, — ядовитым тоном ответствовал граф. — Только почему-то мне кажется, что тобой руководит отнюдь не чувство гостеприимства. Ты просто не хочешь соперничества со стороны остальных. В чем, вот вопрос?

— Вечное недоверие! — посетовал князь с болью в голосе. — А ведь я столько сделал для тебя… Воспитывал, старался сделать из тебя мужчину…

— Твое воспитание было рассчитано на существо, невосприимчивое к боли и способное месяцами обходиться без пищи, — отрезал фон Кларен.

— Не говори мне, наш бравый эзредеш[25], что тебе это не пригодилось потом в армии! — с бесконечным презрением парировал князь.

— Ты бы лучше научил меня лизать задницы вышестоящих и молчать в тряпочку, когда есть что сказать!

— Прости, чего сам не умею… Но ты ведь не сомневаешься, что я всегда имею в виду твои интересы, Альбрехт?

— Альби, — машинально поправил граф.

— Это кличка для домашнего животного!

Янина, застывшая на спирали лестницы, собиралась громко откашляться и тем самым дать знать о своем присутствии, но следующая реплика заставила ее прикрыть рот и задержать дыхание.

— Мои интересы? И какие же мои интересы ты имеешь в виду, приударяя за фройляйн Линдентон?

В ответ Янина услышала лишь шелест шелка.

— Ты ведь знаешь, что она?.. — фон Кларен не закончил фразу и продолжил после паузы: — Какие у нее шансы?

— Очень неплохие, — повысив голос, четко ответил князь, и Янина сразу поняла, что ее присутствие на лестнице чуть ниже двери кабинета тайной для него не является. — Если только она сама в это поверит и перестанет с такой страстью играть с огнем…

Янина скорчила гримасу и хотела уже решительно постучать в дверь и высказать князю что-нибудь бесконечно уничижительное по поводу ничем неоправданного, однако воспитанного столетьями мифа о мужском превосходстве, но голос фон Кларена снова заставил ее застыть на месте и перестать дышать.

— Какого черта? — это был не человеческий голос, это было змеиное шипение, Янина и не подозревала, что Альби может издавать такие звуки. — Что значит, «играть с огнем»? Чего ты добиваешься, ты, труп ходячий?!

— Ничего, это была просто фигура речи! — в слабом голосе князя Янина с удивлением уловила странный оттенок, похожий чуть ли не на испуг. — Но это только естественно, что тебя всё время влечет к определенному типу…

— Иди ты к дьяволу! — фон Кларен вихрем вылетел из кабинета, захлопнув за собой дверь, и замер, будто налетев на стену, при виде Янины.

Янина сделала шаг вперед, призвав всё свое актерское мастерство, чтобы изобразить, будто она только что пришла и как раз поднимается в кабинет.

— Альби, что-то случилось? — улыбнулась она с тщательно отмеренным изумлением.

— Ничего, — бросил граф и постарался взять себя в руки — ему пришлось сделать настолько явное усилие, что Янине сделалось не по себе.

— У вас какое-то дело к дядюшке? — спросил фон Кларен, нарочито спокойным тоном.

— Я просто… — начала Янина, не зная, как подипломатичнее закончить, но в этот момент граф, очевидно, и не ждавший вразумительного ответа, посмотрел в окно и, резко побледнев, бросился по лестнице вниз, задев Янинин кринолин.

Янина тоже выглянула в окно: на вершине северной башни снова горел свет, но на этот раз там был не импровизированный маяк, а полноценный пожар, языки огня рвались в окна, вокруг башни клубился черный дым, ясно видимый даже в быстро сгущающихся сумерках.

Приподняв края кринолина, задевавшего перила, Янина поспешила следом за графом вниз по лестнице и в знакомую галерею.

Очевидно, чан опять беспечно оставили без присмотра, и он наконец оплавился до дыр, или же извечный сквозняк перекинул искру на ветхую мебель. Разумеется, разжигая огонь в столь неприспособленном для этого помещении, следовало постоянно присматривать за ним, в противном случае, возникновение пожара было лишь вопросом времени.

Невидимые слуги пытались тушить пожар, дело пошло живее, когда в башню разъяренным вихрем влетел фон Кларен, на ходу сдирая с себя сюртук, и принялся сбивать им огонь. Янина благоразумно забилась в безопасный уголок при входе в помещение, оберегая свой несчастный кринолин. Она с тревогой наблюдала за фон Клареном, гадая, как откликнется потом эта работа в его бедном плече, и только вздрагивала, когда очередной невидимый, но вполне осязаемый человек, проносясь мимо, наступал ей на подол или плескал водой из ведра. Судя по частоте этих толчков и плесканий, в обзорной комнате трудилась целая толпа невидимок, однако огонь легко разносился вездесущими сквозняками и был быстрее защитников башни.

От жара со звоном лопнуло стекло, и в башню метнулось облако снега, заставив языки пламени рассерженно зашипеть.

Янина услышала прямо за спиной уже знакомое шуршание восточного шелка, краем глаза уловила взмах длинной руки — на ярком свету блеснули звериными глазами перстни — и упрямо поджала губы, намереваясь сопротивляться, если князь вздумает попытаться увести ее отсюда. А потом огонь неожиданно быстро поддался и спал, задушенный хлещущим в разбитое окно снегом.

Фон Кларен, стоя в центре разгрома, пнул ногой почерневший чан и обвел стоящих вокруг взглядом: в колеблющемся от безумного смешения жара и холода текучем воздухе виднелись смутные очертания человеческих фигур, отблески в расширенных от страха глазах. А граф в тот миг был страшен. Красное от жара лицо постепенно заливала бледность, светлые глаза метали молнии. На ветру трепетали измазанные рукава сорочки, копоть пятнала жилет и галстук, который Альби резким движением сдернул, освободив залитое потом горло, словно ему было трудно дышать.

— Огонь в этой башне… — хрипло начал он, помолчал и другим тоном, холодно и жестко спросил:

— Кто это допустил?

Ответом ему была напряженная, испуганная тишина. Даже Янине внезапно захотелось оказаться где-нибудь в другом месте, но, подавшись назад, она тут же уперлась спиной в князя, как в каменную стену.

— Кто? — повторил фон Кларен, странно посмотрел поверх головы Янины, может быть, мысленно спрашивая совета у Кёдолаи, но, видимо не получив его, снова выругался и схватил ближайшего невидимку здоровой рукой за одежду на груди.

— Ну же! — рявкнул он, и неуверенное шуршание сбоку заставило его отпустить этого слугу и повернуться к другому.

— Это допустил ты? — тихо спросил граф, глядя в плоские, как монеты, отсветы на месте глаз.

Отсветы исчезли: невидимка склонил голову. В следующее мгновение, фон Кларен, страшно оскалившись, безошибочным захватом поймал провинившегося за горло и толчком поразительной силы отправил в окно, в густую метель. Полный ужаса вопль сменился сухим треском и стих — до булыжной мостовой во дворе было далеко падать.

Янина молча прижала руки ко рту.

— Мой племянник! — прозвучало у нее над ухом с нескрываемой гордостью.

Фон Кларен так и стоял у разбитого окна, тяжело дыша, и смотрел вниз, хлопья снега оседали на его жилете и завитках волос.

— Пожалуй, Альбрехт сейчас не лучшая компания, — раздумчиво заключил Кёдолаи, его большая рука обхватила Янину за талию и — как показалось ей, в следующее мгновение — оба оказались в ее комнате.

Янина не поняла, как это получилось: пронес он ее с невообразимой скоростью по нескольким лестницам и галереям или прямо сквозь стены? У нее это стремительное перемещение вызвало легкое головокружение. И теперь, в тепле и покое собственной спальни Янина обнаружила, что ее колотит крупной дрожью — она не знала, от холода наверху, или же от потрясения.

— М-да, — промычал князь, подошел к ее столику и поправил косо лежавший гребень. — Моего дорогого племянника лучше не выводить из себя. Может быть, воспитывая из него достойного представителя рода Кёдолаи, я и правда немного перестарался…

— Это немыслимо! — выдохнула Янина.

— Я не скажу, что одобряю Альбрехта, — пожал плечами князь, — но мне ведомы его побуждения, и… если угодно, я их понимаю. В конечном счете это был всего лишь слуга, и он получил, что заслужил.

— Заслужил? — неверяще уставилась на него Янина. — Недосмотрев за огнем? И за это взять его и убить? Просто потому, что у него нет десятка-другого поколений аристократических предков? Я начинаю понимать позицию герра Дьюера…

— А зачем он разжигал там огонь? — парировал князь.

— Зачем?

— А я откуда знаю? Мне неведомо, что творится в мозгах у прислуги — меня это мало интересует. Но если подумать, что кто-то превращает башню замка в маяк, как раз, когда мы ждем… не то чтобы ждем, но опасаемся незваных гостей?

— Вы полагаете? — нахмурилась Янина.

— Я не знаю, — наведя порядок на столе, князь выдвинул один из ящиков и почти не глядя что-то в нем переложил. — Но импульс предательства и сознания вины от него исходил настолько очевидный, что даже Альбрехт его уловил — не зря же он вырос среди нас.

— И теперь мы никогда не узнаем, что этим слугой двигало, — с сожалением произнесла Янина и поежилась: потрясение как будто прошло, а вот дрожь осталась.

— Не хочу показаться нескромным, но вам следует переодеться, — заметил князь.

Янина провела руками по залитому водой подолу.

— Вы правы, Дюла Сильвестер, — признала она. — Не будете ли вы так любезны?..

Князь пожал плечами.

— Что вы хотите от меня скрыть, когда я вижу, что у вас внутри?

Однако, обиженно вздернув подбородок, он прошествовал к дверям и… растворился в воздухе. Во всяком случае, дверь он не открывал, только в полутьме у выхода заклубилась на миг мутная темная дымка. Янина удалилась в гардеробную. Когда она вышла оттуда в фиолетовом бархатном халате, который чудно шел к ее золотистым волосам, князь с выражением пуританской благопристойности восседал в кресле, придвинутом к ее кровати, держа в руках округлую бутыль и покрытый патиной золотой бокал.

— Лезьте сюда, — он откинул край покрывала, — и выпейте это.

Янина мысленно признала, что самым мудрым будет подчиниться. Взяв из рук князя холодный бокал с темной с багровыми отсветами жидкостью, Янина внимательно посмотрела ему в лицо и вдруг увидела у него на виске бурое пятно.

— Дюла, вы поранились? — спросила она, протянула руку и коснулась уже подсыхавшей темной струйки, стекшей из-под слипшейся пряди.

— Ах, как неловко! — ужаснулся князь и зашарил по карманам халата в поисках носового платка. — Не волнуйтесь, Янина, это только пот. Жарко было, да и уговаривать огонь не так легко… Прошу прощения, я должен был привести себя в порядок.

— Уговаривать огонь? — восхитилась Янина. — Я так и знала, что пожар погасили вы!

— Я лишь немного помог, — скромно опустил глаза князь. — Огонь смертелен для нас, дорогая моя, однако это всего лишь стихия, а любую стихию можно подчинить своей воле. Ваше здоровье! — вытерев платком лицо, он снова взял бутылку и, отсалютовав ею, отпил из горлышка.

— Это… надеюсь, не чья-нибудь кровь? — с сомнением исследовав цвет напитка, спросила Янина.

— Не волнуйтесь, если только вы не считаете ягодный сок кровью растений! — махнул рукой князь.

Янина храбро отхлебнула и ахнула: ей показалось, что она глотнула жидкого огня.

— Боже, что это?! — выдавила она между судорожными глотками воздуха.

— Будьте любезны следить за своей речью, — проворчал князь. — Это настой из местных трав. Крепкая штука, признаю, но на организм действует однозначно благотворно. Местные жители производили его здесь в горах, когда мои мадьярские предки еще носились полудикими табунами, воюя с хазарами.

Янина подозрительно посмотрела на бокал, словно опасаясь, что его содержимое выскочит оттуда и укусит ее. Потом сделала еще глоток и вымученно улыбнулась.

— Доктора Шнайдера хватил бы удар.

— Доктор Шнайдер о многом даже не имеет представления… — ухмыльнулся князь.

Янина сделала еще глоток. Кёдолаи последовал ее примеру и вздохнул с тихой грустью.

— Иногда я даже завидую вам, смертным. Я ведь вкуса почти не чувствую, и в голову не ударяет… Только кровь…

— Меня сразу удивило, что вы едите, как обычный человек, — вспомнила Янина. — Я думала, носферату только кровь и пьют…

— Тело требует пищи. Можно было бы и кровью обойтись, но тогда пришлось бы пить ее чаще и в значительно большем количестве… Некоторые так и делают, но это сродни обжорству или разврату. Нужно быть тупым скотом для того, чтобы сводить до отправления простых физических потребностей то, что настолько… — его глаза затуманились и потемнели, их электрическую синеву разбавил багровый оттенок, и Янина заерзала под покрывалом, гадая, придет ли кто-нибудь на помощь, если она закричит. — То, что бесценно, — закончил носферату и посмотрел на нее снова ясным, пронзительным взглядом. — Однако не будем терять время зря. Я готов. Я обещал — спрашивайте.

— Вы обещали ответить на любые вопросы? — встрепенулась Янина.

— Попробуйте, — отставив бутыль, князь выпрямился в кресле и оправил халат, под которым на этот раз был темный жилет, покрытый затейливым орнаментом, вызывавшим у Янины ассоциации с множеством острых клыков, наглухо застегнутая сорочка и щегольски завязанный галстук.

— Тогда… Как становятся носферату?

— Я думал, вы и сами это знаете после всего прочитанного, — опешил князь.

— Я знаю, но я хочу, чтобы вы подтвердили или опровергли мои сведения. Носферату можно родиться?

— Разумеется, нет. Мертвое тело не может породить жизнь. Нужно проклятье и очень сильное. Или, конечно, обращение — кровь в кровь.

— Любой вампир, — простите, носферату — может сделать себе подобным любого человека? Если есть импульс?

— Есть некоторые запреты. Собственно, в нашем мире законов в человеческом понимании не существует, свою правоту нам приходится защищать собственными клыками, — князь скорбно сдвинул брови, сострадая тяжкой судьбе своего племени. — Но все-таки есть заповеди, порожденные элементарным здравым смыслом. Не убивать себе подобных. Не обращать детей…

— Разве не бывает детей-вампиров? — удивилась Янина. — У нас в цирке… то есть, я знала в детстве одну польскую акробатку. Она рассказывала страшную историю о своей родной деревне. Там был ребенок, умерший некрещеным… — Янину передернуло. — Ребенок — это особенно жутко. Он пытался загрызть всю свою семью.

— Так бывает, — кивнул князь. — Но только как результат сглаза или проклятья. Обращать дитя ни один носферату не станет, если он в своем уме. Положа руку на сердце, мы сами таких существ побаиваемся: мозгов никаких, а жажда неутолимая. Неприличным считается и обращать совсем молодых людей — хотя бы потому, что их решение лишиться жизни ради вечности нельзя считать достаточно взвешенным. А нужно добровольное согласие обращаемого.

— Вы меня обманываете! — поразилась Янина.

— Подумайте сами, дорогая моя, это тот же самый здравый смысл и соображения безопасности: никто не знает, как поведет себя обращенный силою, обретя бессмертие. Случайные особи нам не нужны. Человек должен искренне желать этого.

— И много таких… желающих? — улыбнулась Янина.

— Вы не поверите, но их куда больше, чем обращенных. Да-да, с каким бы упорством ни воспитывалась в людях внушенная церковью мораль, всегда находились такие, кому эта юдоль скорби казалась привлекательней, нежели неопределенная награда за смертной чертой. Но мы, как правило, очень разборчивы.

— Разве стремление любого вампира… простите, носферату, не в том, чтобы сделать как можно больше себе подобных? — удивилась Янина.

— А зачем?

— Как? Чтобы не оставаться в одиночестве!

— Носферату, к счастью, свободны от долговременных эмоциональных привязанностей, даже напротив: одиночество — непременное условие нашего существования. Нам трудно уживаться с себе подобными. А обращение — дело ответственное, требующее большой отдачи, и в какой-то мере оно делает носферату уязвимым. Между обратившим и обращенным возникает некая мистическая связь, говорят, что оба они неспособны убить друг друга, не сломав что-то внутри себя. Не знаю, не пробовал. А еще, подумайте, дорогая моя, с точки зрения элементарной логики, если бы было так, как вы говорите, на земле давно уже вовсе не осталось бы людей. И мы вымерли бы. Конечно, мы могли бы поддерживать друг друга своей кровью, и даже довольно долго, но всё равно в конечном итоге вымерли бы, ибо, как я уже говорил, мы не способны на физическое воспроизводство. Зачем же нам это? Мы уважительно относимся к тем, кто продлевает нам жизнь и дарит величайшее наслаждение. Заметьте, дорогая моя, носферату сопровождают человечество, вероятно, от начала времен, люди прекрасно знают о нас, и, однако, даже в наш просвещенный век большинство не верит в наше существование. Отчего же? Оттого, что мы вовсе не такие кровожадные монстры, какими рисуют нас бабьи сказки. Если на то пошло, мой дорогой племянник за свои тридцать семь лет убил больше человек, чем я — за последние двести!

— А когда вы были живы? — парировала Янина.

— А это были другие времена, и я был совсем другим. Как я уже говорил вам, ничто так сильно не меняет человека, как смерть. Что только подтверждает мою мысль. Конечно, среди нас всякие встречаются, но большинство берет ровно столько, сколько необходимо, и старается не раздражать потенциальных жертв и не привлекать к себе ненужного внимания.

— Вам необходима именно человеческая кровь? И что именно она дает вам?

— Что она дает нам? — Янина сразу же пожалела, что задала этот вопрос, так как глаза Кёдолаи снова залил пугающий пурпур. — Самое полное слияние, самую тесную физическую и духовную близость, какую можно вообразить. Глубочайшее проникновение в душу, в сознание, — Янина вздрогнула, заметив, как острые когти князя вонзились в подлокотник кресла, раздирая полированное дерево. — Еще более острое и полное ощущение испытывает носферату, когда проникновение взаимно. Но это — удовольствие совсем редкое и бесконечно ценное. Кажется, я ответил на оба ваши вопроса. Вы же не думаете, что я получил бы равноценный приток энергии от духовного соприкосновения с какой-нибудь коровой?

Янина рассмеялась, но тут же испуганно посмотрела наверх: во мраке под сводами комнаты что-то зашуршало, из невидимой щели выбрался маленький вампир и с почти неразличимым писком слетел Янине на колени, опасливо поглядывая черными бусинками глаз на князя.

— Кичи-кичи-кичи, — нежно заворковал Кёдолаи.

Вид у летучей мыши был сытый и довольный.

— Я не хочу знать, — сказала Янина. — Я даже не хочу знать, с кем и как он духовно соприкасался.

— Исключительно благоразумная позиция, — одобрил князь. — Хотя от вас я такого не ожидал. Может быть, покончим и с нашей лекцией? Право…

— Нет, я только вошла во вкус!

— Я весь внимание, — кивнул князь с видом полной покорности судьбе.

— Что стало с вашими предками-носферату? С вашим дедом? Отцом?

— Видите ли, дорогая моя, поскольку смерть у нас уже за плечами, создается впечатление, что мы способны существовать вечно, хотя подтвердить этот факт, как вы понимаете, может только время… — он ухмыльнулся. — И все-таки мы смертны. Мы смертны, так сказать, по второму разу, и убить нас не так уж трудно. И если предположить, что носферату существуют столько же, сколько и род человеческий, то так же старо и ремесло представителей оного рода, кои выбрали стезю уничтожения наших собратьев… Я предвижу ваш следующий вопрос.

— Так ответьте на него, — улыбнулась Янина.

— Признайтесь же, что вами движет? Я еще не встречал женщин, которые избрали бы это кровавое ремесло, но в последнее столетие…

— Я вам не враг, — заверила его Янина. — Но без этого ваша лекция будет неполна. Мне известно теперь, что серебро для вас не так уж опасно…

— Не так уж? — князь посмотрел на свою ладонь, чистую и гладкую. — Но одно дело — подержать его в руке несколько мгновений, другое…

— А осина? — вклинилась Янина.

— Неприятный дух у этого дерева, но люди слишком высокого мнения о нем, видимо, исключительно из-за печальной судьбы бедолаги Иуды. А может быть, этот слух пустила моя дорогая теща, ибо у нее еще при жизни была какая-то непереносимость осины…

— Огнем вы управляете. А солнце?

— А солнце — наш самый страшный враг. Даже в пасмурный день дневной свет жжет глаза и катастрофически воздействует на кожу. Мы — дети Ночи, так уж заведено.

— Значит, оказаться на ярком солнце для вас было бы…

— Фатально, — кивнул князь. — А еще убить носферату может быстрое разрушение мозга или сердца. Особенно, если серебром. Сердце — важнейший недремлющий орган, оно перекачивает кровь, это главная жизненная точка носферату. Только не советую вам подкрадываться к нам, когда мы спим.

— Знаю, ваш племянник меня уже предупреждал, — улыбнулась Янина. — Я не буду, обещаю вам. А существуют ли способы отпугнуть носферату? Чеснок? Он представляет для вас опасность?

— Какую опасность может представлять чеснок? Но вы стали бы целовать человека, который дышит на вас чесноком, позвольте спросить? Большинство носферату терпеть не могут этот запах, хотя встречаются и исключения.

— А если что-нибудь разбросать, зерно, например?

— Наводить порядок мы не будем, и не надейтесь, — фыркнул князь. — Но носферату, как правило, крайне аккуратны и педантичны, и в дом неряхи, у которой что-то на полу рассыпано, нам просто не захочется входить.

Янина скосила глаза на свой столик, где всё лежало и стояло теперь строго по правилам симметрии.

— Имя имеет значение? — спросила она, подумав.

— Имеет, — подтвердил князь. — Обращая кого-то, носферату дает ему тайное имя и называет свое.

— Как при крещении?

— Некоторым образом… Это ведь можно рассматривать как новую жизнь… Но истинное имя носферату следует держать в тайне, его знают лишь обративший и обращенный, оно обеспечивает связь между ними. Через это имя каждый из них всегда будет знать, где находится другой и не попал ли в беду. Но это, конечно, отнюдь не означает, что в случае необходимости один бросится на помощь другому.

— Да, я помню. Никаких эмоциональных привязанностей, — кивнула Янина.

— Не придавайте носферату человеческих свойств. Это в корне неправильно.

— А что родная земля? — поинтересовалась Янина.

— В каком смысле? — удивился князь.

— Разве она не дает вам… не знаю… силы, энергию, волю… молодость, наконец?

— Это всё дает нам человеческая кровь, — пожал плечами Кёдолаи. — А с землей что мне прикажете делать — закопаться в нее? Вам не кажется, дорогая моя, что это несколько неопрятно?

— Пить чужую кровь мне кажется более неопрятным… — пробормотала Янина.

— Но мысль интересная… — князь облокотился о ручку кресла и сжал длинными пальцами подбородок. — Вам дает что-нибудь ваша родная земля? — вдруг спросил он.

— Моя? — растерялась Янина. — Но у меня, кажется… Да, я раньше не задумывалась об этом, но получается, что у меня нет родины. Моя семья постоянно переезжала с места на место. — А у вас есть Кёдола, — напомнила она.

— Кёдола? Но, дорогая моя, я тоже родился в пути, собственно, в походе, и даже не могу сказать, как Альбрехт, что рос здесь. Я впервые увидел это место взрослым, даже зрелым мужчиной. Правда, здесь родились и выросли мои отец, и дед, и прадед…

— Вы ведь много путешествовали? — спросила Янина.

— Довольно много.

— И однако, вы всегда возвращаетесь сюда. Несмотря на отсутствие эмоциональных привязанностей, — склонив голову набок, она лукаво посмотрела на князя.

— У меня есть на то причины, — еще глуше обычного просипел князь, отпустил подбородок и выпрямился. — Но если бы их не было, возвращался бы я?.. Наверно, да. Может быть, в этом поверье о родной земле и есть доля истины. Благодарю, дорогая моя, — он почтительно склонил голову. — Вы разрешили некоторые мои сомнения: я считал эту дурацкую сентиментальность рудиментом человеческой жизни, а она, возможно, имеет под собой солидную основу… Однако мы перешли от общего к частному, что некоторым образом подтверждает измышления мистера Бокля, но не вполне соответствует моему обещанию. Я намеревался рассказывать вам о носферату, а не о себе самом. Поэтому, если вы исчерпали свои вопросы, предлагаю перейти к практике.

— Практи?.. — пролепетала Янина.

— Я кое-что покажу вам. Не бойтесь, это не больно, — Кёдолаи быстрым по-звериному движением схватил ее за руку и чиркнул по запястью внезапно удлинившимся ногтем.

Янина вскрикнула, но не от боли — ее действительно не было, — а от страха, когда на ее бледной коже вспыхнула ярко-красная полоса. Кичи высунул мордочку из складок покрывала, куда забился во время разговора, князь цыкнул на него, и он послушно убрался обратно.

— Сравните, — князь расстегнул рукав сорочки, подвернул, провел когтем по собственному широкому смуглому запястью и поднес свою руку к Янининой. Его кровь была иной — более темной, с теплым оттенком черного шоколада, она выступала на гладкой коже медленно, густая и вязкая, не торопясь растекаться, вспучивалась выпуклой полосой.

— Можно есть ложкой, — заключила Янина.

Князь поперхнулся.

— Вы уж как что-нибудь скажете, дорогая моя!.. Дайте сюда, — он снова взял ее за руку, низко склонился над запястьем.

Янина почувствовала, как мягкие холодные губы касаются ее кожи, щекочут — князь явно что-то шептал.

— Теперь я должна испить вашей крови? — кротко спросила она.

Князь застыл на мгновенье, но тут же выпрямился и отбросил ее руку.

— Иногда, дорогая моя, вы меня просто пугаете! Что это было — академический интерес или глупое кокетство?

Янина пожала плечами.

— Я стану носферату?

— Не станете, — отрезал Кёдолаи. — А вот заражение крови вам будет обеспечено.

Янина посмотрела на свое запястье — на белой коже не осталось и следа пореза.

— Так вы умеете залечивать и чужие раны?

— А как иначе мы убирали бы следы собственных клыков? — ухмыльнулся он. — Чтобы зашептать такую царапину, и умения-то особого не нужно. А с моим опытом, дорогая моя, — он поклонился, не вставая с кресла, — скажу, не хвастая, я способен на куда большее.

— Тогда почему вы не залечите плечо Альби? — поинтересовалась Янина.

Князь заметно помрачнел.

— Я с радостью сделаю это, пусть только сам попросит, — сухо ответил он, глядя на шевелящийся бугорок на покрывале — там всё никак не мог устроиться маленький вампир.

— Вы прекрасно знаете, что он никогда не придет к вам, чтобы о чем-то просить! — с горечью ответила Янина.

— Тем хуже для него.

— Что между вами произошло?

— Его спросите. Со мной он не изволит объясниться.

— Но вы же знаете, что он думает! — удивилась Янина. — Что мешает вам прочитать его мысли?

— Я не знаю его мыслей.

— Почему? — сдвинула брови Янина. — Постойте-ка… Вы не знаете его мыслей, вы не знаете, о чем думает прислуга, и вы не пьете кровь тех, кто связан кровью с вами… — она резко выпрямилась. — Это значит, что вы пили мою кровь?!

— Можете не сомневаться, дорогая моя: для вас я ни в коем случае не сделал бы исключения.

— Я вас… как это?.. пригласила? — с горечью спросила Янина.

— Да вы просто кричали: попробуй меня!

— И вы попробовали всех, кто приехал в замок?

— А отчего бы мне обходить кого-то вниманием? Кажется, нынче в моду всё больше входят идеи демократии, всеобщего равенства… Ваш журналист бы со мной согласился. Кроме того, чем больше народу, тем меньше крови забираешь у каждого. Да и надо же мне знать, кто обосновался в моем замке!

— Демократ вы, значит? А качество крови вас не пугает? Опасность чем-нибудь заразиться?

— Тронут вашей заботой, дорогая моя, но ваша жалкая чахотка для меня — ничто.

Янина скорбно вздохнула.

— Одно могу сказать: несмотря на ваш титул, вас никак нельзя назвать благородным человеком!

Она даже увидеть не успела, как князь молниеносно перетек с кресла к краю ее кровати и облокотился о подушки. Его лицо оказалось совсем рядом, от бронзовой кожи и темных волос веяло ледяным холодом, словно он только что пришел с мороза.

— Открою вам секрет, дорогая моя: я на это и не претендую, — он снова отодвинулся, глядя на нее с насмешливой улыбкой. — В чем дело, дорогая моя? Мне кажется, после всего, что я вам рассказал, этот факт не должен вызывать у вас…

— Вы не должны были делать это тайком! — объявила Янина. — Как дворянин, как хозяин замка, как… мужчина, в конце концов, вы должны были хотя бы… предупредить!

Князь задрал брови.

— Я уже говорил вам, что иногда вы меня просто пугаете? — пробормотал он. — Можно подумать, вы бы мне позволили!

— Не знаю, — ответила Янина. — Вы намерены делать это… еще? Будьте так любезны впредь не… пить мою кровь без моего ведома!

Князь прищелкнул языком, меряя ее странным взглядом, потом встал на ноги.

— Нет, дорогая моя. Практических упражнений у нас не будет.

Янина вопросительно посмотрела на него.

— Вам может понравиться, — пояснил князь и тотчас исчез, только на месте, где он стоял мгновение назад, воздух взвился холодным вихрем, хлопнула штора, дрогнули стекла в балконной двери, и в комнате стало пусто.

Кичи выполз из-под покрывала и принялся ластиться к Янине, напрашиваясь, чтобы его погладили.

Янина прогуливалась по стене, воспользовавшись затишьем после продолжавшейся несколько суток метели. Солнце высунулось из облаков, словно бы с недоверием осматривая заснеженные вершины, позабыв за время непогоды, как они выглядят; ветер стих, и воздух был звонок и прозрачен. Янина любовалась цветными крышами и пряничными улочками деревеньки, где наблюдалась непонятная активность. Возможно, население воспользовалось погожим днем и вывалило всем миром на улицы, столпилось у украшенной еловыми лапами церквушки, вероятно намереваясь просить у Господа еще солнечных дней. Или просто было воскресенье? В горном замке Янина совсем потеряла счет дням. Она обернулась и чуть не вскрикнула, увидев на стене фон Кларена. Залюбовавшись нарядной церковкой, она не слышала, как он подошел.

— Скучаете без вашего ночного кавалера? — поинтересовался граф.

— Пользуюсь возможностью полюбоваться солнышком, — ответила Янина.

Ни князя, ни фон Кларена она не видела уже двое суток — с той памятной ночи, когда произошел пожар в северной башне. Янина провела большую часть этого времени в библиотеке в обществе доктора, усердно пыхтевшего трубкой и изучавшего какие-то медицинские трактаты. Доктор, впрочем, был не самой лучшей компанией — он то читал Янине нескончаемые нотации, то делился своими находками из медицинской литературы, сопровождая рассуждения такими подробностями, что актрису начинало мутить. Рассказать ему в отместку о собственных научных открытиях не удалось, так как в вампиров доктор не верил. Сбегая из библиотеки, Янина от скуки особенно много времени проводила в замковой купальне, пока Хильда не донесла ей, что Ярнок говорил среди прислуги о неоправданно больших расходах воды и дров. Обществом самой Хильды Янине удавалось насладиться лишь утром и вечером, всё остальное время горничная пропадала невесть где. Оставалось еще общество Арпада, когда ему удавалось ускользнуть от бдительного ока матери. С ним и с детьми-невидимками, наконец смирившимися с Яниной, можно было исследовать разные тайные закоулки замка, обнаруживая на стенах забытые всеми старинные орнаменты, росписи, заброшенные за ненадобностью вещи, при виде которых любой археолог зарыдал бы от счастья.

Дьюера Янина почти не видела, он сделался удивительно необщителен, забросил работу над своей статьей, грозившей разрастись до многотомного романа с продолжением, и всё больше бродил по окрестностям Кёдоля. Сначала он выезжал верхом, но в третий раз упав с лошади, стал предпочитать пешие прогулки, а находясь в замке, постоянно пребывал в глубоких раздумьях и на вопросы отвечал односложно. Янина, правда, подозревала, что во время своих странствий по горам он сумел самостоятельно отыскать дорогу, по крайней мере, в одно из местных селений, так как он подарил ей вышитый двусторонней мадьярской гладью платок, но о происхождении его рассказывать не стал.

Граф встал рядом с Яниной и тоже посмотрел на деревню.

— Как красиво там, — сказала актриса.

— Сочельник, — с грустной улыбкой пояснил фон Кларен. — Наверно, у них какие-нибудь свои традиции празднования Рождества, развившиеся за сотни лет изоляции.

— Рождество! Не может быть! — поразилась Янина. — Да, здесь немудрено отстать от времени!

— Янина, я хочу, чтобы вы кое-что поняли… — произнес фон Кларен. — Последние дни я был занят тем, что наводил порядок в северной башне, почти всю прислугу занял… Там прибрались после пожара, принесли мебель из других помещений… Не хотите посмотреть?

Янина взглянула на него — граф не отрывал глаз от креста на церквушке. Актриса посмотрела вверх на самую высокую башню — на солнце флюгер-дракон сиял звездой. У нее не было ни малейшего желания возвращаться туда, даже если обстановку поменяли.

 — Вы ведь не из пугливых, — граф посмотрел ей прямо в глаза. — Вы не откажетесь прийти со мной на семейный обед в северной башне?

— Семейный? — нахмурилась Янина.

— Да, прошу вас, — фон Кларен протянул руку.

«Черт возьми, я же ночами беседую с настоящим вампиром, и ничего!» — подумала она и прошептала, вкладывая свою руку в его:

— С радостью принимаю приглашение.

У башни был совершенно жилой вид, если не считать холода — здесь по-прежнему не топили; печи, много лет не знавшие огня, так и стояли пустые. Зато стены были заново обиты более-менее ветхими тканями, расшитыми по традиции Кёдолы страшными, завораживающими орнаментами, от которых трудно было отвести взгляд. Зато сквозняк ощутимо уменьшился. В помещениях появилась новая мебель — собственно, еще более старинная, чем прежде, но, по крайней мере, без пыли и паутинных тенет. На стенах висело несколько пейзажей, вероятно, их позаимствовали в каком-нибудь закутке, где они простояли не одну сотню лет, выжитые со стен замка многочисленными портретами.

— И это всё было сделано за два дня? — поразилась Янина. — Вы позволите обратиться к вам за помощью, когда я буду обставлять свой новый дом? — несколько натянуто пошутила она и добавила, не удержавшись: — Если успею им обзавестись…

— Прошу вас, — граф поманил ее в уютную круглую комнату, всю обстановку которой составляли впервые за много лет вычищенный камин, круглый стол, украшенный вазой фарфоровых цветов тончайшей работы, да три стула.

— Какая прелесть! Я их раньше не видела, — загляделась Янина на цветы.

— Они и прежде были тут, в башне, только запылились до неузнаваемости, — объяснил фон Кларен. — К счастью, уцелели. Они принадлежали моей жене. Присаживайтесь, прошу. Не стоит ждать тех, кто опаздывает.

Один из стульев сам отодвинулся — очевидно, за ним стоял слуга, — и Янина неуверенно опустилась на него, расправила складки полушубка. Как из ниоткуда на столе появилась еда — исключительно горячие блюда — и подогретое вино с терпким привкусом трав, который был Янине уже хорошо знаком, благодаря любезности князя. Может быть, за счет трав, может быть, за счет контраста тепла и холода, или от нервозного состояния Янины, вино это сильно ударяло в голову, и после первой смены блюд ей стало уютно и хорошо в маленькой башенной комнатке, тем более что натянутость графских шуток уже не ощущалась, а из окна за его спиной открывался захватывающий дух вид на долину Эштехедя.

Янина громко смеялась, когда фон Кларен вдруг привстал, глядя ей за спину. Актриса повернулась и шумно вздохнула: в дверях комнаты стоял уже знакомый ей призрак. На дневном свету дымка казалась почти прозрачной, и не так пронзителен был сырой холод, который она распространяла.

 — Здравствуй, Адалия, — медленно произнес фон Кларен. Дымка едва заметно приблизилась.

— Это фройляйн Линдентон, известная актриса и… мой друг, — сказал граф. — Янина, перед тобой Адалия, графиня Кларен. Моя жена.

— Очень приятно, ваше сиятельство, — Янина привстала и поклонилась.

Дымка придвинулась еще, попав в луч света из окна. Золотистое сияние пронизало ее насквозь, и на миг Янине привиделось молодое женское лицо, большие глаза, полные света и грусти.

— Очень приятно, — твердо повторила Янина.

Дымка скользнула мимо нее и устроилась у стола, словно бы заключив в себе свободный стул. Ее почти не было видно, но Янина не могла избавиться от хорошо знакомого ей ощущения, что ее пристально рассматривают. Может быть, с ревностью?

— Адалия всегда любила эту башню, — произнес фон Кларен. — Любила сверху рассматривать окрестности.

Янина понимающе кивнула, улыбнулась и сделала еще глоток. Призрак переместился за спинку стула фон Кларена, опустил две тонкие полосы тумана графу на плечи, словно давая понять, что никому не намерен его отдавать.

Фон Кларен продолжал что-то говорить, но Янина не могла оторвать глаз от этих мутных полос у него на плечах. Солнце зашло за облако, комнату наполнил сумрак и в тени призрак словно бы обрел плотность и объем. И сквозь белесую дымку теперь отчетливо просматривалось нечто темное. Янина прищурилась и едва не закричала, разглядев на плечах графа черные сожженные руки в лохмотьях не до конца отвалившейся плоти. Перехватив ее взгляд, граф скосил глаза на свое плечо.

— А! — он накрыл руку призрака своей. Его ладонь легла на плотную ткань сюртука, пройдя сквозь иллюзорную руку жены. Губы фон Кларена искривились в его излюбленной мрачной улыбке. — Теперь вы понимаете, Янина, почему в этой башне нет места огню. Мне сказали, что ее убила молния. Попала в грозу на охоте или конной прогулке, спряталась от дождя под деревом. Никто не видел, как это произошло. Я был на фронте. И я не знаю, как получилось, что она задержалась здесь в… в такой форме. В этом замке удивительным образом переплетается всё самое светлое и темное. Наверно, он может служить моделью человеческой души…

За спиной фон Кларена снова вышло из облаков солнце, и призрак засиял, пропуская его сквозь себя, словно хрустальный сосуд, наполненный светом.

— Если бы она могла говорить… — вздохнул фон Кларен и продолжал после паузы: — Если бы она могла говорить, возможно, вы нашли бы общий язык. Она обожала этот замок со всеми его мрачными тайнами и историями. И тоже совсем не боялась его обитателей. А Дюла Сильвестер… Я взял с него слово, что он никогда к ней не прикоснется. Если слову такого существа можно верить. Когда я вернулся в замок и узнал… Первой же ночью я пришел в его логово под часовней и, глядя ему в глаза, спросил, что произошло. И он не нашел ответа. Отвел глаза. Я спросил, не его ли это вина. И он снова промолчал — это он-то, у кого всегда наготове быстрый ответ, пусть даже не всегда правдивый. Может быть, он не решился лгать, потому что она стояла у меня за спиной. И он никогда с тех пор не заходил в эти покои. Я хотел, чтобы вы об этом знали, Янина: у меня нет от вас тайн.

— Благодарю вас, — пробормотала Янина, поднимаясь из-за стола. — Ваше сиятельство… Ваши сиятельства, — она неуверенно присела в реверансе, повернулась и вышла из башни.

Оглянувшись у входа, она увидела, что граф склонился над столом, опершись о его край локтями и запустив пальцы в свои густые темные волосы. Прозрачная дымка по-прежнему стояла у него за спиной, пропуская сквозь себя уже розовое сияние клонящегося к западу солнца.

Янина выскочила на стену, задыхаясь, словно в доме ей не хватало воздуха, глаза жгли слезы, такие горячие, что, стерев их, она бросила взгляд на пальцы — подумала, не струятся ли ее глаза кровью, как у носферату. Снизу, со двора, ей помахал рукой Арпад и что-то крикнул. Он нес охапку еловых ветвей. Янина сделала вид, что не заметила его, и, ускорив шаг, пошла по стене дальше. Ей не хотелось никого видеть.

Она зашла в сторожевую башенку на углу стены, прижалась лбом к деревянной раме двери и закрыла глаза.

— Вы никак грустите, мисс Янина? В канун самого светлого христианского праздника? — раздался совсем рядом насмешливый голос, и Янина ахнула, отшатнулась от дверной рамы и вперила взгляд в темноту башенки.

— Герр Дьюер, вы напугали меня, — холодно произнесла она, не без удивления глядя на журналиста: он сгорбившись сидел на скамье под узкой бойницей, почти неразличимый в темноте. — Не знала, что вы вернулись с очередной… экскурсии по окрестностям.

Он резко встал со скамьи, выпрямившись во весь свой немалый рост, и Янина невольно отступила назад на открытое пространство стены.

— А эти экскурсии довольно занятны, — хрипло проговорил он. — Может быть, вам стоило бы ко мне присоединиться, когда вам наскучит общество ваших аристократичных кавалеров. Или уже наскучило, как я погляжу?

— Что с вами? — удивилась Янина: его голос звучал незнакомо, ниже, чем обычно, и едва не сочился ядом, словно Дьюер стремился излить в беспомощной насмешке острую боль.

Дьюер вышел на свет следом за ней, и Янина пораженно уставилась на него: на журналисте был лишь сюртук, явно слишком легкий для крепкого морозца, и вся его одежда была измята, словно он в ней спал, а на щеках рыжела густая щетина. Всё это было особенно странно, учитывая, что обычно он одевался с рассчитанно небрежной элегантностью. Дьюер тоже окинул ее внимательным взглядом, и глаза его сверкнули неожиданной злостью. Оскалив желтоватые зубы, он спросил:

— Да вы никак плакали, мисс Линдентон? Кто из этих двух титулованных выродков посмел?..

— Это вы не смейте так говорить о тех, кто приютил вас под своим кровом! — огрызнулась Янина.

— Да уж, облагодетельствовали. Премного благодарен, — саркастически ухмыльнулся Дьюер. — Значит, у вас еще не возникло желание бежать куда глаза глядят из этого осинового гнезда? Хоть к немцам, хоть в дикие горы…

— Я полагаю, вы пьяны, — сухо заметила Янина и, осуждающе поджав губы, потянула его за рукав. — Идемте в дом, пока вы насмерть не замерзли, и приведите себя в порядок.

Сдав Дьюера с рук на руки коллеге и соотечественнику, Янина пришла в свою комнату, сбросила шубку и с усталым стоном повалилась в кресло. Морально она была утомлена выше разумения.

Притопала, фальшиво напевая, Хильда, и Янина со вздохом переместилась к туалетному столику.

— Хильда, а давай возьмем в конюшне пару лошадей и уедем отсюда?

За спиной ее послышался скрежет и треск — Хильда как раз открывала дверцу шкафа и от удивления сорвала верхнюю петлю.

— Как это уедем? Куда?

— Может быть, дикие горы лучше, чем… общество призраков, вампиров и… вообще мужчин? Ты так не думаешь? — Янина посмотрела на горничную.

Хильда покачала в руке дверцу, решительным рывком сняла ее и с нижней петли и прислонила к шкафу.

— Нет, не думаю, — уверенно ответила она. — Мне здесь нравится.

— И ты больше не боишься?

— А чего тут бояться? Нам никто тут зла не желает. А ежели уйдем, еще до утра заблудимся в лесу и умрем от холода. Или звери нас загрызут.

— Приготовь мне ванну, — устало распорядилась Янина.

Остаток дня прошел в трудах по украшению главной залы — не только Янине пример деревни напомнил о грядущем Рождестве. Янина с Хильдой расстарались, чтобы сообщить изрядно помятой сетке единственного Янининого кринолина приличествующую пышность, и соорудили новое платье. Пондораи Томашне щеголяла настоящим кринолином, правда слишком пышным и совсем не суженным сзади, как того требовала мода, что Янину несколько утешило. Впрочем, ее скромный полукринолин прекрасно себя оправдал, когда дело дошло до лазанья по лестницам и развешивания по стенам еловых ветвей и золотых лент и расстановке подсвечников с горящими свечами по всем горизонтальным поверхностям, включая карниз над тотентанцевой обивкой. Янина соревновалась в украшении залы с Арпадом, Фрэнки и самим фон Клареном — столь ответственное дело слугам не доверили. За ними наблюдали доктор (благодушно попыхивая трубкой), Пондораи Томашне (с недовольно поджатыми губами) и мрачный Дьюер, уединившийся с бутылью ядовито-зеленого абсента в самом темном углу возле чего-то большого, прикрытого снятой с окна бархатной шторой — очевидно, отставленной в сторону за ненадобностью мебелью. Запоздалая подготовка к Сочельнику шла полным ходом, и каждый наслаждался как мог. Хильда и Лайош переставляли и поддерживали лестницы и стулья.

У Янины создалось впечатление, что после обеда в северной башне граф сам не знает, как себя с ней вести, и она решила отвлечь его посторонним вопросом:

— А как ваш дядюшка всё это воспримет? Как в его роду принято относиться к Рождеству?

— Внесет свою лепту, так что нам всем еще много покажется, и не сомневайтесь, — рассмеялся фон Кларен. — А если вы его об этом спросите, прочитает вам целую лекцию о том, что мы на самом деле отмечаем зимнее солнцестояние — один из древнейших праздников, продиктованных самим природным циклом, и отмечавшимся лично его полудикими предками задолго до того, как они приняли христианство. А если вы вообразите, что тем самым он отрицает рождение Христа именно в эту ночь, он даст вам понять, разумеется, тщательно выбирая слова, что Христос как Сын Божий уж наверно знал, когда родиться, — граф прищелкнул языком. — Дюла Сильвестер всегда умел услужить всем сторонам — просто на всякий случай.

Граф не ошибся. Вскоре после того, как сам он выбыл из состязания, признав свое поражение: больное плечо ограничивало его возможности, в залу явился князь, румяный и нарядный, одаряя всех и вся сияющей улыбкой. Темно-красная удлиненная венгерка его, обильно расшитая золотым галуном, так и сверкала в трепещущем сиянии свечей.

Князь объявил, что нечего заниматься глупостями, когда стол уже накрыт (стол действительно оказался накрыт, ловкие слуги проделали все необходимые манипуляции прямо на глазах у гостей, и никто даже не обратил на это внимания), и звонко щелкнул пальцами — последние свечи, уже расставленные по местам, блеснули веселыми огоньками. Гости восприняли это как удачный фокус. Батарея бутылок с лучшими мадьярскими винами уже стояла наготове. По знаку князя где-то в темноте у увешанных лентами стен ожили цыганские скрипки.

 — Цыгане всегда были желанными гостями в замке, — пояснил фон Кларен Янине. — У этого народа с носферату… — он оглянулся на остальных, но никому из гостей это слово, очевидно, не было знакомо, — какие-то особые отношения. А невидимки, как вы уже знаете, — люди умелые и всегда готовы перенять красивое ремесло.

Князь принялся сетовать, что вино-де теперь не то, что делалось на виноградниках Сремы до прихода турок, на что граф шутливым тоном попросил его оставить воспоминания молодости, и сидевшие за столом залились от смеха. Только Янина перехватила выразительный взгляд, который фон Кларен бросил на князя. Носферату поднял брови с выражением полнейшей невинности — он явно был настроен похулиганить.

Ильдико, Хильда и Лайош прислуживали за столом, а Ярнок стоял у дверей и изображал парадную стражу, пока развеселившиеся господа не предложили им присоединиться к пиршеству и присесть за дальний край стола — дворецкого при этой мысли чуть не хватил удар. Однако все чувствовали в диком нарушении всех порядков нечто воистину правильное и справедливое — в конечном счете они все вместе оказались одним тесным кружком оторваны от всего мира в странном и, вероятно, опасном месте, настолько далеки от привычного уклада жизни, что едва не пропустили самый светлый и любимый с детства праздник… Здесь оставалось только забыть о разнице в положении и вместе радоваться тому, что они еще живы, что они вместе и им играет буйная и свободная цыганская музыка, а на столе еще достаточно вина… чтобы хватило смелости заглянуть в завтрашний день.

Дьюер с искренним одобрением взирал на эту вакханалию демократии, поднимая на пару с Ярноком бокал своей зеленой полыни. Над столом, шурша перепончатыми крыльями, промчался Кичи, ловко увернулся от запущенной Дьюером вилки, подлетел поздороваться с Яниной и унесся на ночной промысел. На журналиста все посмотрели с осуждением — даже Пондораи Томашне, токайское фантастической выдержки и ее настроило на благодушный лад.

Огоньки свечей мерцали, делая залу еще более темной и таинственной, чем в обычные вечера, и Янина могла поклясться, что скелеты на стенах в этот раз уж точно движутся в своем ломком дерганом танце, а оскаленные морды на скатерти словно бы улыбаются. В конце концов, и у хозяина всего этого темного великолепия в улыбке посверкивали исключительно острые клыки, отчего она отнюдь не теряла обаяния.

После ужина князь резво вскочил из-за стола, одобрительно кивнул в ту сторону, откуда как раз доносился лихой вербункош[26], и со значением посмотрел на остальных. Гости последовали его примеру.

— Стулья прочь! — распорядился Кёдолаи, и стулья в исполнительных руках невидимок разбежались по сторонам залы.

Князь взялся руками за край стола, легко приподнял его со всем содержимым и перенес к стене, чтобы освободить центр залы. Только звякнул опрокинувшийся бокал.

Князь обернулся и обвел недоумевающим взглядом напряженные лица. Доктор едва не выронил изо рта трубку.

— На самом деле ему помогали слуги, — театральным шепотом пояснил фон Кларен.

— А! — понял наконец князь и шикнул на фон Кларена с напускной сердитостью: — Всегда-то ты выдаешь мои секреты! Чем займемся в этот праздничный вечер?

Гости рассаживались на стульях, с любопытством поглядывая на него. Дьюер проворчал что-то по-английски и убрался обратно в свой угол, прихватив бутылку и бокал.

— Насколько я помню, у вас принято на праздниках играть в шарады? — повернулся к нему князь, и Дьюер от неожиданности чуть не уронил свой абсент.

Фрэнки с энтузиазмом закивал.

— Здесь в замке можно найти реквизит на все случаи жизни… — начал Кёдолаи, но фон Кларен решительно оборвал его:

— Ну уж нет, дядюшка, шарады мы уже пробовали. Только не с твоим солдафонским лексиконом.

— Кто это говорит о солдафонском лексиконе? — широко раскрыл голубые глаза Кёдолаи и насмешливо поклонился. — Эзредеш ур?

— Мне бы не пришло в голову загадывать непристойное румынское ругательство, которое было в ходу в армии воеводы Влада III! — отрезал граф.

— Это чтобы никто не отгадал! — развел руками князь. — И мне казалось, было остроумно. Что же, дорогие мои, я только лишь хотел сделать приятное иностранным гостям. Тогда, вероятно, вы не будете против помузицировать?

Он широким шагом направился в угол, с презрением оглядел бутылку, сунул ее Дьюеру, благоразумно поспешившему убраться с дороги, и театральным жестом сдернул с таинственного объекта штору. Под ней оказался рояль, старый, явно видавший виды, однако не настолько старый, чтобы считаться антиквариатом. Хорошая, надежная машина немецкого производства. Янина была несколько разочарована, однако фон Кларен издал восторженный стон.

— Дюла Сильвестер, а я ведь уже забыл о его существовании! — граф подбежал к роялю, глядя на него с нежностью, провел ладонью по лакированной крышке.

— Еще бы, мы не играли с тех самых пор… уже давно, — пробормотал князь, и Альби понимающе кивнул.

— Альбрехт, прошу, — поклонился князь, и граф улыбнулся, пододвинул оказавшийся под роялем крутящийся табурет и поднял крышку.

Прежде чем заиграть, он со значением посмотрел на Янину, актриса внутренне подобралась, но ей стало всё понятно с первых же тактов хорошо знакомой протяжной мелодии. Фон Кларен играл, сбиваясь, заново привыкая к инструменту, но немудрящую спокойную и светлую мелодию подхватил высокий и прозрачный голос Янины, и под темными сводами залы затрепетала почти столетняя Stille Nacht, Heilige Nacht[27], рожденная в альпийской деревушке. Доктор Шнайдер и Хильда подхватили припев, Пондораи Томашне, Арпад и Ярнок присоединились позже, Фрэнки слушал молча, прикрыв глаза и мечтательно улыбаясь, даже Дьюер тихо мычал без слов.

Кёдолаи откровенно скучал. Переставив на столе несколько блюд, которые оказались неэстетично расположены, он с трудом дождался конца песни, подошел к роялю и слегка подтолкнул фон Кларена с табурета.

— Очень мило, но нельзя ли сыграть нечто более светское? — князь занял место племянника, и из-под длинных костлявых пальцев потекли веселые такты модного в Вене несколько лет назад вальса.

Доктор Шнайдер смущенно откашлялся, убрал свою трубку и подошел к Янине. Фрэнки поспешил пригласить Пондораи Томашне, танцующие пары закружились в гигантском пространстве черно-бело-красной залы, захваченные удивительной магией музыки, прирученной умелым пианистом.

— Я даже вообразить себе такое не могла! — призналась Янина доктору, и он понимающе кивнул.

— Наши хозяева умеют обращаться с инструментом, — заметил он. — Кто бы мог подумать?

Музыка умолкла, и князь со странной нежной улыбкой выпрямился на табурете и сложил руки на коленях.

— Фёмейльтушагу! — подбежала к нему раскрасневшаяся Пондораи Томашне. — Вы играете божественно! Поистине…

Янина с трудом подавила смешок, увидев, какой кислой сделалась улыбка князя при этом комплименте.

— Право, дорогая моя, вы еще ничего и не слышали! Музыкальность у всех Кёдолаи… в крови, — он ухмыльнулся, блеснув острым клыком.

Князь встал с табурета и словно бы выловил из пустоты скрипку и смычок, поданные услужливым невидимкой, подошел к фон Кларену и протянул ему инструмент.

— Твое.

Фон Кларен отпрянул.

— Дядя, я… Я не сумею. Ты же сам слышал…

— Рояль никогда не был твоим инструментом. Ну же, не позорь меня, я думал, наш эзредеш не знает страха!

Граф посмотрел на него с укором, но взял скрипку, явно привычным жестом пристроил ее под подбородок, провел смычком по струнам, смешно вытянув губы, словно пробуя звук на вкус или стремясь поцеловать его. Сыграв несколько тактов, он глубоко вздохнул и, сурово сведя брови, словно идя навстречу опасности, кивнул князю. Кёдолаи со своей обычной лукавой полуулыбкой снова сел за рояль. Мелодия чардаша подступала медленно, протяжно, тяжело, завораживая четким исполненным неявной силы ритмом, заставлявшим сердце биться медленно и мощно, в такт с этими размеренными толчками музыки. Разгоряченная Пондораи Томашне радостно засмеялась и принялась ударять в ладоши в такт музыке, ее примеру последовали остальные, их хлопки подстегивали соревнование скрипки и рояля в постепенно ускоряющемся темпе.

— Ярнок! — хрипло позвал князь.

Ярнок сразу понял, что от него требуется, и потянул в центр залы запунцовевшую Ильдико, громко пристукивая каблуками.

Вся небольшая компания завороженно следила за их танцем, ударами каблуков Ярнока, летящими цветами на платье девушки, но князь через некоторое время досадливо мотнул головой, резко встал из-за рояля, бросив племянника наедине с музыкой, вышел в центр залы и знаком велел Ярноку уступить ему место.

— Не позорь Эштехедь! — процедил он, впрочем, голубые глаза его смеялись.

И едва рука князя обхватила талию горничной, гости поняли, что Ярноку до него было действительно далеко. Несмотря на огромный рост, Кёдолаи был пластичнее кошки, девушка словно расцвела в его объятьях, легкая, как мотылек, и подвижная, как ртуть, и когда Кёдолаи отпустил ее, Ильдико закружилась с уверенностью и свободой птицы, впервые взглянувшей на землю с высоты полета. Янина осознала, что смотрит на них, открыв рот, и сама на себя разозлилась, понимая, что испытывает к горничной фон Кларена бешеную ревность.

Она посмотрела на Альби — тот играл, не зная, что происходит в зале, закрыв глаза и полностью отдавшись музыке.

А в следующий миг Ильдико поскользнулась на надраенном до ослепительного блеска полу. Князь не опустился до того чтобы поддержать служанку, хотя наверняка мог бы не дать ей упасть, и девушка тяжело повалилась на пол прямо перед Яниной. Янина машинально наклонилась, помогая ей подняться, и посмотрела снизу вверх на князя. Тот возвышался над ними, как скала, неподвижный и темный, скрестив на груди когтистые руки, глядя без всякого выражения. Ильдико тряхнула головой, словно сбрасывая наваждение, посмотрела на Янину и на князя с внезапным испугом, что-то затараторила по-венгерски.

— Всё хорошо, — сказала ей Янина. Она помогла горничной подняться, а потом шагнула к Кёдолаи, глядя ему прямо в глаза: — Может быть, лучше я? Я знаю чардаш.

— Вы? — на бронзовом лице князя на миг отразилось изумление, тотчас же сменившееся веселым любопытством.

— Альбрехт! — позвал он. — Давай мой любимый!

Фон Кларен окинул его и Янину странным взглядом, потом снова прижал скрипку подбородком, подождал несколько мгновений — то ли вспоминал мелодию, то ли никак не мог решиться, — и заиграл уже другой чардаш, медленно, сурово, значительно.

Кёдолаи медленно отступил от Янины, с каждым шагом звонко ударяя по каменному полу каблуками, хлопая в ладоши. Янина отображала его движения в зеркальном отражении, почти не отставая, ее юбки вставали колоколом при каждом развороте, отчего талия казалась до смешного узкой. Одинокую игру фон Кларена подхватили другие — незримые — скрипки. Темп едва заметно ускорился, и мелодия, сразу став богаче, красочнее, ярче, заполнила собой всё пространство залы. Танцоры притекли друг к другу, сильная рука князя легла Янине на талию, с невообразимой легкостью оторвала ее от земли, закружила в волшебном полете, у актрисы перехватило дыхание, но в следующее мгновенье князь снова был бесконечно далеко, словно неумолимый рисунок танца уносил его на край света. Темп ускорился. Движения усложнились, но Янине ничего не стоило повторять их за князем, его прикосновение словно вложило в ее тело инстинктивное знание каждой следующей позы.

Темп ускорился. Руки князя уже с двух сторон охватили ее талию — в кольцо его длинных пальцев уместились бы полторы таких талии. И он был совсем близко, а на краю света теперь оказались все остальные. Сознание только бездумно отмечало, что доктор, Ярнок, Ильдико и Хильда, весело переглядываясь, хлопают во всё ускоряющемся ритме танца, что Арпад залез на стол, пытаясь поймать вернувшегося с охоты вампира, что Фрэнки лихорадочно-резкими движениями бросает в альбом штрихи, что Дьюер изумленно смотрит на раздавленный бокал в своей руке, а горькая зеленая полынь расплывается пятном на его жилете, что Альби играет, страшно оскалившись, с мрачным огнем в глазах, левая рука, держащая скрипку, дрожит от напряжения, но он вряд ли чувствует нарастающую вместе с темпом боль… Что скелеты на стенах, несомненно, движутся всё быстрее и быстрее, и если раньше Янина безуспешно пыталась повторить их безумный танец, то теперь было совершенно ясно: конечно, это был чардаш. А потом не осталось ничего, кроме слепящего галуна на пурпуре, сильных рук и насмешливого выражения, только ей никак не удавалось понять, что скрывается за этой едва намеченной улыбкой, приподнятой бровью и яркой синевой глаз.

Только вечность.

Но даже вечности когда-нибудь приходит конец.

То ли топазового токая было слишком много в этот вечер, то ли танец оказался слишком быстр, но Янина не помнила, как получилось, что она пришла в кабинет Кёдолаи. Она не помнила, как вышла из залы, было ли еще что-то после их танца. Она так и побежала за ним, когда ему вздумалось уйти? Или все разошлись спать? Одно было очевидно: это не он привел ее в кабинет.

Кёдолаи стоял у распахнутого окна, заложив руки за спину, и задумчиво смотрел в ясную ночь. Постепенно потеплело, было безветренно, и горный воздух не кусал кожу и не перехватывал дыхание. Князь обернулся, когда она вошла, и торопливо закрыл окно.

— Простите. Было жарко.

Янина опустилась в обшарпанное князево кресло.

— Я хотела спросить у вас кое-что, Дюла Сильвестер.

— Кто бы сомневался… — вздохнул князь и присел, свесив одну ногу, на высокий подоконник — поближе к холодному дыханию извне. — Спрашивайте.

— Сегодня Альби познакомил меня с… с Адалией фон Кларен, — объявила Янина.

— Очень любезно с его стороны, — проворчал князь и отвернулся к окну, высматривая что-то в ночном небе.

— Скажите, это правда, что вы… что вы виноваты в том, что она… в том, что с ней произошло?

— Нет, — коротко ответил князь, повернулся обратно и посмотрел ей прямо в глаза.

— Но…

— Послушайте, дорогая моя, — он обхватил руками острое колено. — Такие проклятья, как в нашем случае, не возникают без причин. Этот замок хранит тайны, к которым смертным, поверьте мне, не стоит приближаться. И что, если законный муж уехал развлекаться на фронт, бросив тут молодую жену, я должен следить за каждым ее шагом? Днем, например, я имею обыкновение спать, а не занимать чужих жен, которых мне не дозволено даже… поцеловать! — князь обиженно поджал губы и снова уставился в звездное небо.

— Тогда почему вы не скажете своему племяннику, что вы не имеете к этому?..

Князь коротко рассмеялся.

— Дорогая моя, не хочу показаться неучтивым, но вы из моих слов никакого урока для себя не извлекли?

— Извлекла. Не буду лезть не в свое дело, — вздохнула Янина и встала с кресла. — Спокойной ночи, ваша светлость. И с Рождеством! — мстительно добавила она.

Князь тихо взвыл.

— Подойдите сюда, — приказал он, и Янина послушно приблизилась к окну.

— Сегодня роскошная ночь, не правда ли? — князь продолжал смотреть в ночное небо, и Янине ничего не оставалось кроме как последовать его примеру.

С ним нельзя было не согласиться. Звезды висели низко — казалось, до них можно было дотянуться рукой, а превыше всего, там, где цвет неба переходил в аспидную черноту, пламенела огненным жерлом идеально круглая багрово-красная луна.

— Полнолуние. И зимнее солнцестояние. Да еще и лунное затмение, — мечтательно произнес князь. — Кстати, вы прекрасно танцуете, дорогая моя. Благодарю. Вы доставили мне истинное удовольствие.

— Мне сказочно повезло с партнером. И вы прекрасно играете, — улыбнулась Янина. — Пондораи Томашне была права. И Альби… Что это была за мелодия? Что-то старинное, народное?

— Отнюдь, — князь с лукавой улыбкой опустил глаза долу.

— Вы хотите сказать?..

— Что этот чардаш написал я, да, — он снова посмотрел ей прямо в глаза, и Янина невольно отпрянула, но князь жестом умелого охотника поймал ее за руку холодными пальцами. — Но мне редко удавалось найти достойную партнершу.

— Я р-рада, — пролепетала Янина.

— А потому… и в честь праздника, не говоря уже о полнолунии, — князь прищелкнул языком, снова посмотрев в небо. — Дорогая моя, о чем мечтали вы, когда еще были невинным дитя? Если допустить, что вы таковым когда-нибудь были?

Янина пожала плечами. Кёдолаи же отпустил ее руку, резво соскочил с подоконника и окинул открытое вечернее платье Янины критическим взглядом.

— Вам будет холодно. Та короткая шубка — всё, что у вас есть?

Янина удивленно кивнула.

— Подождите, — распорядился князь и в один миг исчез, только промчался по комнате холодный ветер, бросив Янине в лицо выбившиеся из прически во время танца золотистые пряди.

Не успела она отойти от окна, как Кёдолаи вернулся, держа в руках огромную медвежью шубу, сшитую мехом внутрь, и накинул ее на актрису. Шуба, явно шитая на мужчину роста и комплекции Кёдолаи, оказалась такой тяжелой, что у Янины подломились колени.

— Ваша? — только и выдавила она, пытаясь отвернуть неподъемную полу, чтобы сделать шаг.

— Нет, одного внучатого… кузена, — пожал плечами князь. — Так что, дорогая моя, летим?

— Ле?.. — не успела переспросить Янина, как Кёдолаи схватил ее вместе с шубой в охапку, вскочил на подоконник, пинком ноги распахнул окно и спрыгнул в черно-синюю тьму.

Янина крепко зажмурилась от страха, но, поняв, что не падает в узкую сеть замковых дворов, открыла глаза и тотчас задохнулась в невыразимом восторге.

Заснеженные вершины смотрели на нее снизу, замок казался игрушечным с высоты, и можно было заглянуть в каждый двор, в каждое окно следом за лунным светом, словно в кукольном домике. Зимняя ночь лишила фарфоровую черепицу крыш ее цветов, но зато нарисовала на стенах фантастические узоры, покрыла решетки, шпили и края карнизов волшебным блеском инея, заново расписала стены, башни и галереи всевозможными оттенками белизны, синевы и багрянца. Князь спокойно и уверенно нес ее, сжимая в объятьях, сквозь звездную тишину, медленно поворачиваясь, словно продолжая танец, но уже не бешеный чардаш, а неторопливый плавный вальс. Раскрытый ворот его сорочки трепетал, луна двумя кровавыми точками отражалась в глазах.

— Боже мой, как красиво! — простонала Янина, и тут же почувствовала, как князь крепче стиснул ее, напрягшись.

— Вы издеваетесь? — с упреком произнес он. — На высоте в пятьдесят оргий[28] над землей?

— Мы можем упасть? — с любопытством спросила Янина.

— Еще раз такое скажете, и я вас просто выпущу, — пообещал князь. — Меня так и режет, а для вас, это, простите, праздное восклицание. Если б вы с чувством говорили, было б хоть не обидно!

— Простите.

— Посмотрите туда.

Они опустились над сияющей всеми цветами радуги деревней. Янина не могла найти слов от восторга и только смотрела широко раскрытыми глазами на украшенные цветными фонарями и звездочками окна домов, нарядные гирлянды над улицами, гигантскую ель на площади. Рыночные палатки были открыты, и народное гуляние продолжалось далеко за полночь, прилавки ломились от яств, дымились кружки с подогретым вином, в воздух взмывали звезды фейерверков. Людей, конечно, не было видно, но снизу, из глубокого колодца в выбеленном морозом ущелье, где располагалась деревня, доносилась быстрая, бравурная музыка, нестройное пение и хохот. Огненная луна, низко висевшая как раз над деревней, словно отражала это праздничное буйство красок и биение жизни среди снега и тьмы.

— Мы не можем спуститься туда? — спросила Янина.

— Не стоит. Испортим им праздник.

— Они будут потрясены?

— Им будет неловко в присутствии хозяина.

— А в других деревнях тоже празднуют?

— Давайте посмотрим.

Заснеженные ущелья, лесистые склоны, острые верхушки елей и лохматые — сосен скользили внизу, и сердце заходилось от восторга, Янина смеялась бы в голос, если бы не масса ледяного воздуха, рассекаемого ими в полете. Она потерлась онемевшей щекой о поднятый ворот шубы, прижав его к плечу носферату. Голубоватый иней тонкой пленкой лежал на золотом галуне его мадьярского кафтана.

Во всех близлежащих деревнях продолжалось веселье, каждая казалась расписным рождественским шаром, упавшим в сугроб.

Над одной из деревень, где не пускали фейерверков, они спустились особенно низко, а потом так и летели меж стройных еловых верхушек, напоминавших церковные башни, когда Янина заметила внизу бесшумно скользящую тень. Испугавшись от неожиданности, она судорожно вцепилась в венгерку князя, Кёдолаи задел в полете еловую лапу, и вниз сорвался целый пласт снега. Тень резко остановилась, и, прежде чем они снова взмыли в высоту, Янина успела заметить блеснувшие в свете луны желтые монеты глаз и уродливую горбатую фигуру нездешнего хищника.

— Их там несколько, — сказала Янина, глядя вниз. — Они не нападут на деревню?

— Не бойтесь, — равнодушным тоном ответил Кёдолаи. — Сейчас они туда не сунутся: слишком много шума и света. Но потом одинокого странника прирезать или в коровник наведаться, это могут. Прав племянник, развелось их в последнее время… Но не берите в голову: мои крестьяне умеют с ними обращаться, не первый век…

Янина снова склонила голову ему на плечо.

— А красная луна — это ведь дурной знак, да? — вдруг вспомнилось ей. — К чьей-то смерти?

— Всего лишь лунное затмение или определенные атмосферные условия. Частое явление в этих краях, — ответил князь. — Впрочем, может статься, вы и правы. Смерть в горах — тоже явление частое. Знаете что? — он задумчиво посмотрел на нее, как будто ему только что пришла в голову занятная мысль. — Мне нужно кое-что сделать. Будет очень нелюбезно с моей стороны оставить вас ненадолго?

— Где?! — испугалась Янина, но они уже плавно скользили вниз.

Князь усадил ее на развилку сучьев могучего дуба, такую широкую, что Янина чувствовала себя на ней, как в кресле. Встав на одно колено на мощном суку, Кёдолаи заботливо подвернул полу шубы, укрывая ей ноги.

— Здесь вы будете в полной безопасности, — заверил он ее. — А я очень скоро вернусь. Вы не обидитесь?

— Если так нужно… — вздохнула Янина.

В следующий миг она уже осталась одна в зимнем лесу, где бродили выродки гиеньего племени, в черт знает скольких милях от замка. Она старалась убедить себя, что у нее нет причин сомневаться в скором возвращении князя, когда внизу послышался шорох, и сердце Янины на миг остановилось. На лужайку как раз перед ее деревом вышли три твари, они с интересом поглядывали вверх, на нее. Пожалуй, фон Кларен не ошибался, предполагая, что этот уникальный вид произошел скорее от скрещивания гиены с медведем, нежели с волком. Одна из них обошла дерево, поднялась на задние лапы, пытаясь дотянуться как можно выше.

Янина сидела выше, чем твари могли достать, и могучий ствол, который едва ли сумели бы обхватить, взявшись за руки, два человека, не позволил бы гиенам стряхнуть ее, как спелое яблоко — князь нашел для нее действительно безопасное место. Однако трудно было не поддаться ужасу при виде клацающих челюстей и высоких прыжков монстра. На шум сбежались другие — числом около дюжины; огрызаясь между собой, они толпились вокруг дерева сплошной пятнисто-мохнатой массой и чуть ли не карабкались друг на друга в упорном стремлении достичь добычи.

Янине казалось, что она вот-вот потеряет сознание, но внезапно диспозиция внизу изменилась: из лесной глуши на лужайку выметнулся огромный — явно крупнее даже белогрудого Батора из замкового цвингера — волк, сметя в высоком прыжке двух монстров, пытавшихся влезть на дерево.

По инерции его вынесло на середину лужайки, и там он развернулся и встал, грозно рыча и топорща на загривке терракотово-рыжую, словно присыпанную кирпичной крошкой шкуру. О Янине было забыто — твари в единодушном порыве быстро сужающимся кольцом двинулись на неожиданного заступника. Янина зажмурилась, чтобы не видеть, как благородного зверя разорвут на куски.

— Кто бы мог подумать! — прозвучало рядом с ней, и Янина неверяще уставилась на Кёдолаи — он сидел на корточках около нее на развилке сучьев. — Оставь красивую женщину зимней ночью в диком лесу в компании кровожадных хищников, и тут же явится какой-нибудь рыцарь-спаситель, хотя бы и на четырех лапах!

— Вы хотите сказать… Вы специально это устроили?! — Янина чувствовала, как кровь приливает ей к лицу от злости.

— Поймите, дорогая моя, — князь прижал руку к сердцу, — эта деревня находится на моей земле, я вроде как должен защищать их… К тому же, они нас как-никак кормят — прежде всего вас, если на то пошло…

— И вы решили использовать меня как приманку?!

— А как еще мне было собрать их всех вместе? Такой случай подвернулся!

— А если бы я свалилась с этого насеста?

— Я рассудил, что женщина, способная удержаться на шее бешеной лошади, и с такого удобного дерева не свалится, — обезоруживающе улыбнулся князь.

— Откуда вы знаете про лошадь? — нахмурилась Янина. — Вы уже тогда за нами подглядывали?

— Я прочитал об этом в сознании очевидцев. Очень яркие были впечатления, надо сказать.

— Прав был Альби, когда советовал мне остерегаться вас, — Янина посмотрела вниз и поморщилась, наблюдая, как один из монстров вцепился волку в ухо, но оторвался, отброшенный могучим ударом, сжимая в челюстях мохнатый комок. Кровь из оставшейся половины уха окрасила светлую шерсть на шее и плече волка пурпуром, еще больше распалив остальных зверей.

— Дорогая моя, разве вас не радует то, что вы помогаете совершить доброе дело? — поинтересовался князь.

— Делая добрые дела, я предпочитаю знать об этом! — парировала Янина.

— Как будто вы согласились бы, если б знали! — пожал плечами князь.

— Может быть, и согласилась бы, если бы вы открыли мне свои планы! — Янина снова посмотрела вниз.

Одно из чудовищ лежало темной грудой на снегу, остальные опасливо косились на труп, обходя по кругу стоявшего над ним волка. Но из-за деревьев спешили еще три твари.

— А его вы откуда взяли? — кивнула Янина на волка.

— Ниоткуда. Он сам взялся, — развел руками князь. — Вот я и поражаюсь: стоило оставить вас в опасном, казалось бы, положении, и тут же кто-то примчался вас спасать. Или он просто не любит моих зверушек?..

— Это один из ваших волков?

— Дорогая моя, во-первых, мои волки не настолько глупы, чтобы ввязываться в заведомо проигрышную драку. А во-вторых, нетрудно заметить, что это никакой не волк. Но, что бы им не двигало, с его стороны было очень любезно избавить меня от части работы! — носферату уселся на суку поудобнее, с интересом следя за ходом сражения.

— Так и будете отсюда наблюдать, или все-таки спуститесь и поможете ему? — ядовитым тоном поинтересовалась Янина. Больше всего ей сейчас хотелось столкнуть мерзавца вниз и посмотреть, что из этого выйдет.

Князь взглянул на нее с искренним изумлением.

— Помочь?

— Вы ведь намеревались сами разобраться со всей стаей, если я правильно поняла? — напомнила Янина, еле сдерживаясь, чтобы не воплотить свое желание в жизнь.

— Да, но, видите ли, дорогая моя, такие, как он, отличаются необычайной выносливостью. Он, пожалуй, успеет уложить еще пару штук, прежде чем они его добьют.

— Прежде чем они его добьют, — прошипела Янина, — ты спустишься туда и возьмешься за дело сам!

— А? — князь захлопал длинными ресницами. Он не издевался, такой вариант развития событий ему действительно даже в голову не приходил. — Вот так, значит? Ладно же!

Сгорбившись, низко нагнув голову, он оперся о сук руками, и Янина вздрогнула, увидев, как из приоткрытых губ тянутся, удлиняясь на глазах, острейшие клыки. Глаза его потемнели, длинные пальцы скрючились, напоминая орлиные лапы, и в дубовую кору впились железные когти. Янине показалось, что носферату словно бы потерял в росте, зато плечи его раздались вширь, с треском натягивая плотную ткань венгерки. Резко мотнув головой, он откинул назад полуседую гриву и с утробным рычанием гигантским прыжком слетел вниз, на лужайку. И встал, загораживая собой страшно израненного волка.

Твари сначала отпрянули от неожиданности, но азарт схватки и запах крови, наверно, ударяли им в голову — только этим можно было объяснить тот факт, что они бросились в бой, все разом, вместо того, чтобы бежать прочь, поджав хвосты, ибо чудовище, стоявшее перед ними, было страшнее и опаснее любой из них: в нем сочетались трезвый расчет разумного существа и безотчетная звериная жажда крови. Янина внимательно смотрела вниз, но разобраться в дикой схватке на лужайке не представлялось возможным; там бурлило, как в кипящем котле, оттуда беспрерывно неслись рычание, рев, резкие вопли, от которых кровь стыла в жилах, взлетали окровавленные, выдранные с кожей и мясом клочья. Носферату скрылся под грудой беспрестанно двигающихся, кусающих, дерущих, истерично хохочущих туш, зато таинственный Янинин защитник вывалился из общей драки и боком, волоча переднюю и заднюю лапы и оставляя розовую полосу на снегу, отполз к стволу дуба и застыл там в болезненной неподвижности, только высоко вздымался выпуклый бок с каждым натужным вздохом. А еще в какой-то момент Янине показалось, что она видит среди дерущихся монстров вместо приметной темно-красной венгерки еще одного волка — он был так же велик, но как будто более строен и грациозен, или же такое впечатление создавали темная масть и невероятная быстрота движений. Черную шерсть на спине его разбавлял то ли светлый подшерсток, то ли обильная седина. Но Янина не стала приглядываться. Большинство монстров уже валялось неподвижными грудами, у нее на глазах одна из тварей, пролетев под собственный истошный визг по воздуху с поллужайки, с ужасным мокрым треском ударилась хребтом о ствол дуба, сползла по нему и осталась лежать в совершенно невозможной позе, буквально сложенная пополам, придавив собой тело волка.

Исход сражения был очевиден, и Янина тихонько выпуталась из шубы и, утягивая ее за собой, осторожно слезла по стволу до следующей развилки сучьев — дерево было просто создано для карабканья по ветвям. Еще две развилки, и Янина с победным уханьем спрыгнула в глубокий сугроб и, волоча шубу на себе, подошла к двум тушам у ствола, взяла труп гиены за лапы и попыталась стащить его с волка. Каким-то чудом ей это удалось, волк же только судорожно, со стоном, вздохнул. Янина осторожно дотронулась до огрызка уха, растерянно огляделась, словно ища, чем бы перевязать, с сомнением взглянула на свой утонувший в снегу, придавленный шубой кринолин. Снять нижние юбки?

Жалобный визг заставил ее оглянуться. Четыре горбатые тени улепетывали с лужайки и мгновенье спустя исчезли среди вековых стволов. Князь шел к ней, широко шагая по утоптанному, розовому от впитавшейся крови снегу. Как и всегда, губы его чуть улыбались, вот только улыбка выглядела страшно: часть щеки была вырвана и в прорехе поблескивали зубы, а один глаз вылез из орбиты и торчал чудовищным наростом, упираясь в бровь. Рукав венгерки был оторван и висел на нитках, и Янине показалось, что рука под ним тоже держится лишь на лоскутах кожи, золоченый позумент свисал путаными плетьми, темная кровь, казалось, пропитывала ткань венгерки, жилета и сорочки сплошь.

Янина отвела взгляд и ласково провела рукой по мохнатому боку волка.

— Так приятно изредка активно подвигаться! — довольным тоном изрек Кёдолаи, словно делясь впечатлениями о конной прогулке или партии в теннис. — Давно не получал такого удовольствия! — Он с хрустом потянулся — хрустом рвущейся ткани и сухожилий, — удивленно посмотрел на вырванное из сустава плечо, подтянул его другой рукой на место и попытался прижать рукав так, чтобы разошедшийся шов не бросался в глаза.

— Рукав оторвали! — пожаловался он и добавил что-то по-венгерски.

— Почему вы их не всех убили? — хмуро спросила Янина.

— А на развод? — удивился князь. — Что я их, зря столько скрещивал? Уникальный же вид!

Он деловито осматривал и ощупывал тело, оценивая объем повреждений, с громким чмоканьем, от которого Янине едва не стало дурно, вмял на место вылезший глаз, облизал ладонь, поморщился и сплюнул.

— Их кровь вам не подойдет, чтобы восстановиться? — в Янине снова проснулся исследователь.

— Увы, нет, только человеческая, — покачал головой Кёдолаи. — Но ничего, всё это легко поправимо… — он что-то едва слышно зашептал, снова зажав здоровой рукой поврежденное плечо.

— Нет! — громко сказала Янина, вскочив на ноги, и Кёдолаи сбился и изумленно воззрился на нее.

— Сначала вы залечите его раны! — распорядилась Янина, указав на волка.

— Зачем? — поразился князь. — Он живой, значит, и сам восстановится, я же говорил вам, это исключительно сильный зверь…

— Нет, вы поможете ему прямо сейчас! — Янина уперла руки в бока и даже топнула ногой, правда, без особого эффекта, так как нога ее увязла в снегу. — Он в вашу драку попал случайно, и я его так не оставлю!

— А кто вас потом домой доставит, вы подумали? — поинтересовался князь.

— Пешком дойдем! — отрезала Янина.

— Ну да, конечно, год будем идти… — деланно покряхтывая, Кёдолаи опустился на колени возле волка.

— Если вам нужна для этого кровь… — нерешительно начала Янина и потянула шелковый шарфик у горла, но Кёдолаи с умилением посмотрел на нее снизу вверх.

— Дорогая моя, мне пришлось бы выпить вас досуха, только чтобы привести в порядок лицо. Не волнуйтесь, я справлюсь, — он наклонился над волком, коснулся ладонью слипшейся от крови шерсти на его шее и вдруг напряженно замер.

Янине очень не понравилось, какой задумчивый стал у него вид.

— Что еще?

— Это очень сильная кровь, — заметил Кёдолаи. — Собственно, это решило бы все проблемы… От него не убудет…

— Нет! — с отчаянием взвизгнула Янина. — И думать не смейте!

— Почему я вам до сих пор шею не свернул? — вздохнул князь и снова склонился над волком.

Шли минуты. Янина крутилась в сугробе, пока не ухитрилась сесть так, чтобы ноги лежали на поле шубы, однако чувствовала, что начинает замерзать. Шуба грела, но на ногах у Янины были легкие башмачки, она ведь никак не предполагала, что будет бродить по сугробам, и теперь они были полны снега, и чулки промокли насквозь.

— Будет с него, — решил Кёдолаи. — Дальше он и сам залечится.

Янина смотрела на него с нескрываемым скептицизмом.

— Вы не верите ни одному моему слову! — с горечью констатировал князь.

— Не верю, — согласилась Янина. — Мы не можем взять его с собой?

— Куда, в замок?! — простонал князь.

— Ну… в…

— В цвингер? К волчьей стае? Раненого? Он вам спасибо не скажет. Поверьте же наконец, здесь к нему никто не сунется. Все, кто могли на него напасть, сюда теперь за милю не подойдут!

Янина посмотрела на волка. Он дышал свободнее и как будто мирно спал, лапы приняли естественное положение, и даже шерсть выглядела несколько чище.

— Возвращаемся, — милостиво согласилась Янина. Ко всему прочему, она заметила, что руки у князя мелко дрожат. — А вы… сможете? — на всякий случай спросила она.

— А что мне еще остается? — буркнул Кёдолаи, подхватил ее здоровой рукой, крепко прижал к телу, и испятнанная кровью, разворошенная лужайка с дюжиной мертвых тел мгновенно оказалась далеко внизу, только ветер дико свистел в ушах и обжигал кожу.

Янина спрятала лицо в волосах князя, еще пахнувших зверем и кровью.

Когда Кёдолаи опустил ее на балкон у ее комнаты, уже начинало светать, полная луна поблекла, приняв оттенок розового золота в сереющем небе. Янина вошла в комнату, на ходу скидывая заледеневшие башмачки, уронила на пол шубу, уже думая о горячей ванне. Краем глаза Янина заметила, что князь еще стоит на балконе и задумчиво смотрит ей вслед, но когда она обернулась, там уже никого не было, только вился быстрый снежный вихрь.

Янина озорно улыбнулась и крикнула:

— Спасибо за полную приключений ночь, Дюла Сильвестер! Спокойного вам… дня! И с Рождеством!

Вихрь возмущенно дунул в балконную дверь, так что дрогнули стекла, и умчался прочь. Янина не хотела знать, куда он спешил и за чей счет рассчитывал подкрепиться целительной влагой до того, как совсем рассветет.

Глава 8

— Гроба нет, — констатировал Шюлер не без разочарования в голосе.

— А я и говорил, что его не будет, — ответил Форкош Сильвиу и зябко передернул плечами. — Зато кондиционер трудится так, что здесь замороженные продукты впору хранить!

Темный августовский вечер заглядывал в окно. Персонал гостиницы, естественно, был удивлен столь позднему визиту полиции, однако возражать не стал — во-первых, полиция всегда знает что делает, во-вторых, не только вампиры обладают способностями к гипнозу и прочими полезными в работе с людьми навыками.

Шюлер присвистнул, медленно проходя по комнатам, — ему подобные номера пока что доводилось видеть только в кино. Сильвиу же не проявлял ни малейшего интереса ни к комфортабельной планировке, ни к вычурной, но без излишеств, мебели, всё внимание уделяя немногочисленным пожиткам постояльца.

Шюлер провел ладонью по раскиданной постели — от простыней веяло еще большим холодом, чем от кондиционера — и приоткрыл балконную дверь.

— Ему ничто не мешало бы приводить сюда свои жертвы и… — пробормотал Шюлер.

— И выкидывать их потом с балкона куда придется? — фыркнул Сильвиу.

— Может быть, он псих, — предположил Шюлер.

— Я же говорил тебе, это старый стрыгой. Такие именно потому долго и живут, что ведут себя прилично и не зарываются. А если и сходят с ума, то это случается гораздо раньше.

— Ну, мало ли… Разум — штука тонкая.

— Не у них. Я таких случаев не припомню. С другой стороны, если мне что-то не попадалось за всю мою карьеру, это не значит, что такого вовсе не может быть. Посмотри-ка сюда, — он включил свет в смежной со спальней комнате, и Шюлер снова присвистнул, окинув взглядом стильный компьютерный стол, с которого мрачно взирал оформленный в черных тонах стационарный компьютер с довольно скромных размеров монитором, но зато гигантскими колонками. В углу таинственно помигивал синтезатор со своим комплектом звукоусилителей.

— Наш клиент любит музицировать? — улыбнулся Шюлер. — Прямо здесь?

— Здесь полная звукоизоляция, — ответил Сильвиу. — В любом случае видно, что обосновался он тут капитально. Тот, кто платит за номер, будет еще долго сидеть на Бермудах. Однако наш приятель явно не лишен чувства юмора — исчез, мол, человек в Бермудском треугольнике… — он опасливым взглядом окинул компьютер и неуверенно спросил Шюлера: — Ты ведь можешь заглянуть в эту штуку? Интересно, чем он дышит…

— Разумеется. Если у него там не супер-защита, — Шюлер уверенно уселся в крутящееся кресло. — Правда, он может потом узнать, что в его комп лазали… Но он ведь, наверно, всё равно узнает?..

— Он непременно узнает, что мы здесь были, дружок, — благодушно кивнул Сильвиу.

— И это… ничего?

— Это то, что мне на данном этапе и нужно. А то уже скучно становится — сколько я должен здесь сидеть и проедать зарплату зазря? Если он сам стремился привлечь к своей особе внимание, пусть знает, что привлек. Это может его спровоцировать на какие-то более активные действия. Если он, как ты предполагаешь, психически ненормален — тем более. Если же убивал кто-то другой, то всё становится еще интереснее. Что бы сделал ты, обнаружив, что кто-то подставил тебя полиции, и тобой уже интересуются?

— Первым делом нашел бы его и морду набил! — кивнул Шюлер.

— Вот именно! Пусть сами выясняют отношения, наше же дело — наблюдать да по возможности подливать маслица в огонь, — Сильвиу присел на край бюро, стоявшего рядом с компьютерным столом.

Шюлер снова повернулся к экрану и сообщил почти разочарованно:

— У него даже пароля нет. Приходи кто хочешь…

— Значит, ничего ценного там не будет, игралки какие-нибудь, — проворчал Сильвиу. — Да и вряд ли он стал бы держать в компьютере списки предполагаемых жертв. Но ты ведь понимаешь, дружок, что мы не можем ликвидировать носферату просто за то, что он — носферату, даже если этот факт мы и сумели бы доказать. Мы должны его за руку поймать… Есть правила, есть закон, чтоб им… — он добавил что-то по-румынски.

— Да, правила, — понимающе насупился Шюлер. — Они очень связывают нам руки, да?

— Лично я тебе вот что скажу, дружок, — доверительно произнес Сильвиу, наклоняясь со стола: — Весь опыт моей работы — а это немалый опыт, уж поверь мне, — говорит, что не может быть стрыгой невинен, аки малое дитя. У любого из этих паразитов есть на совести хоть один поступок, за который он заслуживает смертной казни. А нет, так непременно появится. Поэтому их стоило бы уничтожать превентивно! — черные глаза Сильвиу вспыхнули фанатичным блеском. — И однако есть правила, — вздохнул он. — В наше время в моде толерантность, и юристы даже за стрыгоями признают право на существование. Исходя из того, что они, мол, хищники и не могут без живой — непременно живой, непосредственно, так сказать, из источника добытой — человеческой крови. И еще из того, что у них, мол, иной менталитет. Мозги иначе работают, тьфу! — он досадливо сплюнул на пушистый ковер. — Хотя их тоже можно понять, — Сильвиу философски вздохнул, — если посмотреть на это с другой точки зрения…

— С какой еще точки зрения? — вскинулся жадно слушавший Шюлер. — Вампиры — зло, какие у них могут быть права на существование?

— А ты на это вот как посмотри, — предложил Сильвиу, доставая сигарету из очередной измятой пачки. — Основное правило помнишь?

— Оказавшись на расстоянии выстрела от осужденного и убедившись, что поблизости нет гражданских лиц, — отчеканил Шюлер, — немедленно стрелять на поражение, целя в голову или сердце, без предупреждения, ни при каких обстоятельствах не вступая с осужденным в разговор. Тело сжечь, при невозможности совершить сожжение на месте незамедлительно герметизировать и доставить в пункт, где возможно его полное уничтожение. В случае…

— Хватит, хватит! — рассмеялся Сильвиу. — Высший балл! Вижу, ты отлично выучил урок. Но это слова. А вот как у нас с практикой? Тебе приходилось «стрелять на поражение, не вступая в разговор»?

Шюлер опустил глаза и помотал головой.

— И представь, что ты следишь за ним — тем более за ней — уже с неделю, с месяц, и как будто знаешь это существо, как родное. А оно чертовски похоже на обычного человека. Вот в этом всё и дело — носферату не арестовывают, не надевают им серебряные наручники и не предоставляют адвокатов. Возможности объясниться у них не бывает. А значит, нужна двухсотпроцентная уверенность. Хотя я лично считаю, — он мрачно ухмыльнулся, — кровь кровью, а мертвечине негоже ходить среди живых. Мертвый — так мертвый, и нечего там права качать. Не говоря уже о том, что где падаль, там и трупный яд, и всяческая зараза. Они носят в себе вирусы, о которых человечество давно уже забыло и разучилось с ними бороться. Да и просто… мерзко. Ты видел когда-нибудь, что с ними творится на солнце? Вот, а я видел. Хорошо еще, что свидетельства нашего брата обычно достаточно для осуждения… задним числом. — Он соскользнул с бюро, выдвинул ящик и принялся рыться в лежавших там бумагах.

Шюлер кликал мышью, открывая непостижимые для его старшего коллеги окна.

— Конечно, у меня мало практического опыта, — пробормотал он. — По-настоящему-то мы всего раз вампира выслеживали, и того нам не дали ущучить — он оказался родственником какой-то шишки да и не натворил ничего… Герр Сильвиу, можно вас спросить? — он смотрел застывшим взглядом в монитор.

— Валяй.

— А вам случалось убивать… без двухсотпроцентной уверенности?

— Конечно, — ответил Сильвиу. — И не раз.

— Похоже… — Шюлер откашлялся. — Похоже, наш клиент не просто любит музицировать. Он — композитор, — агент кликнул кнопкой, и в просторном номере зазвучала таинственная, полная неясной тоски мелодия.

— Мгм, — равнодушно промычал Сильвиу, читая вытащенную из ящика бумагу. — Выключи, будь добр, это нытье.

Шюлер посмотрел на него с упреком, вздохнул и выключил компьютер — он уже убедился, что все тексты там написаны не по-немецки и догадывался, что Сильвиу не сядет перед монитором, чтобы в них разбираться.

— Что такое Ронштеттер? — вдруг спросил Сильвиу.

— Театр мюзикла, — оживился Шюлер. — У меня там девушка осветителем…

— Как тебе? — Сильвиу протянул ему авторский договор.

— Точно! — поразился Шюлер. — У них как раз сейчас репетируют спектакль про вампира. Она говорит, с точки зрения света работа фантастическая. Красная луна и всё такое… Премьера в сентябре, с открытием сезона. Так что же, это его музыка?

— Спектакль про вампира? — крякнул Сильвиу, сунул бумагу обратно в ящик и достал из кармана свою фляжку. У непьющего Шюлера голова кружилась от одного запаха пойла, которое было в ней заключено. — Однако какая наглость! Может быть, прав ты, и наш, как ты выражаешься, клиент — и есть убийца.

Сильвиу вернулся в спальню, внимательно осматриваясь, открывая по пути всё, что можно было открыть, и за очередной дверью обнаружил гардеробную комнату, где висело несколько костюмов, стояло несколько пар туфель и ковбойских сапог, а на отдельной полке располагалась небольшая коллекция солнцезащитных очков со стеклами, надежно закрывавшими большую часть лица. Шюлер с чувством странной растерянности топтался у синтезатора, когда Сильвиу позвал его.

— Ты на это посмотри, дружок! — он держал в руках искусственную кисть руки, облаченную в перчатку тонкой кожи. — Еще порция любопытной информации о нашем подозреваемом, — Сильвиу бросил тяжелый протез Шюлеру, тот поймал его, хотел рассмотреть, но тут же выронил, по-девичьи взвизгнув: рука оказалась неожиданно гибкой, стоило ее повернуть, как пальцы согнулись, словно живые.

Лицо Шюлера залила краска, Сильвиу, посмеиваясь, поднял руку за ремни для крепления на культе и стал с интересом разглядывать.

— Полиуретан, я полагаю, и шарниры в каждом суставе. Тонкая работа. Паре моих коллег такие бы не помешали, но где уж нам, она небось целое состояние стоит…

Шюлер думал о другом. Маленький детектив, державший мирно и неподвижно свисавшую руку, внезапно напомнил ему кадры из старого американского боевика, где мальчишка так же с любопытством разглядывал огромную оторванную руку робота-полицейского. Шюлер осознал в этот момент, какой величины был протез, и тоскливо посмотрел на собственную ладонь, повертел ею и растопырил пальцы.

Сильвиу хитро взглянул на него из-под густых бровей.

— Верно, дружок, я тоже как раз об этом подумал. — Он окинул взглядом одежду на вешалках и обувь внушительного размера. — Если он сложен пропорционально, то должен быть около двух метров ростом. Старый могущественный носферату, явно любитель ходить по лезвию ножа, да еще здоровенный, как шкаф. А я-то думал, эта командировка будет отдыхом, — с хищной усмешкой он затолкал руку в бархатный чехол, в котором она хранилась, положил на место в гардероб и кивнул помощнику: — Ладно, пошли отсюда. У нас уже есть масса информации к размышлению.

— Можно спросить? — заперев номер, Шюлер догнал старшего коллегу на площадке у лифта.

— Валяй, — добродушно предложил тот, отхлебывая из фляжки.

— А сколько вы уже… этим занимаетесь?

— Без малого сто двадцать лет, — ответил Сильвиу.

— Ммм, какая женщина! — протянул Кёдолаи, щурясь, как довольный жизнью кот. — Ты ее знаешь?

Солнце опустилось к западу, горячего круга его уже не было видно, хотя последние лучи еще румянили низкие брюха облаков, лениво скользивших над городом. Нагретая за день крыша, наверно, еще не отдала тепло, правда, опиравшаяся на нее ладонь носферату не ощущала его. После репетиции Бела незаметно пробрался на чердак театра и оттуда — на крышу, зная, что Кёдолаи уже наверняка там. Тот любил гулять по крышам, наблюдая за городом, мирно живущим своей жизнью у его ног. Убедившись, что не ошибся, Бела поспешил к долговязой фигуре в стетсоне[29], широкие поля которого бросали густую тень на лицо, и огромных темных очках и радостно поздоровался. Кёдолаи кивнул, и Бела в очередной раз невольно потянулся к нему, мечтая припасть губами к этому вечно улыбающемуся вишневому рту, но, как всегда, не посмел, будто бы наткнувшись на каменную стену. Поцелуи ему дозволялись — но только поцелуи другого рода и только постольку, поскольку это требовалось для работы, и каждый раз Бела долго не мог отделаться от ощущения невыносимо тяжкого бремени. И всё же он был бесконечно счастлив уже тем, что Кёдолаи работает с ним, а иногда рассеянно позволяет ему просто побыть рядом, предложить князю бокал токайского, а то и выслушать очередную поразительную тайну о почти неведомом ему образе жизни носферату.

Бела не обольщался: для князя вампирского рода он был кем-то сродни игривому щенку, которому хозяин порой разрешает развлечь себя, покуда не надоел. Но, черт возьми, какое это имело значение? К тому же, хотя Хоффенберг до сих пор с сомнением посматривал на длинные ногти, угольно-черные ресницы и сочного цвета губы автора и иногда бормотал что-то вполголоса о том, что толковые пьесы не в постелях следует делать, ни для кого в театре не было секретом, что в плане приятно проведенного вечера Линдентон предпочитает исключительно женское общество. Что имело и свои преимущества: Беле не нужно было больше очаровывать гримерш, так как обе были по уши влюблены в старшего носферату и постоянно пребывали в состоянии легкой эйфории, не обращая внимание на такие глупые мелочи, как отсутствие чьего-то отражения в зеркале.

Вот и сейчас князь вытянулся, как пойнтер в стойке, заметив на скамейке в сквере напротив служебного выхода (реставрация сместилась в другую часть здания и шла ускоренными темпами, чтобы успеть к премьере) красивую женщину — высокая, с волнистыми каштановыми волосами, она держала на коленях покетбук и читала, а рядом с ней сидел плотно набитый рюкзачок.

— Чья-нибудь поклонница? — спросил Кёдолаи.

— Видел пару раз, — скривился Бела. — Это знакомая Акселя. Они давние друзья.

— Значит, он меня ей представит! — обрадовался Кёдолаи и снова посмотрел на женщину, но в следующее мгновение отпрянул, чертыхнувшись, и обиженно повернулся к Беле.

— Тоже не подступишься! Вы их тут разводите, что ли? Или в этом театре повышенный уровень святости?

— Я же говорил, она знакомая Акселя, — вздохнул Бела. — У них были какие-то совместные приключения. По слухам, чуть ли не прогулялись в прошлое.

— Это еще не причина выставлять непреодолимый барьер для носферату! — проворчал Кёдолаи. — Ладно, пошли отсюда. — Он встал во весь рост, держа правую руку в кармане джинсов, и уверенной походкой, словно шел по тротуару, направился на другую сторону крыши.

Бела последовал за ним, со счастливым предчувствием новых открытий. Подойдя к краю крыши, Кёдолаи взял Белу здоровой рукой под локоть и легко перепрыгнул через улицу на соседнее здание, перенеся младшего носферату с собой.

Случалось ли ему убивать без двухсотпроцентной уверенности? Дернуло же мальчишку задать этот чертов вопрос… Дернуло же его самого разоткровенничаться…

Сильвиу тяжело вздохнул, провел рукой по лицу и достал свою верную фляжку. Ночью он почти не спал. Этого следовало ожидать, он не должен был с самого начала пытаться уснуть. Было бы легче…

Его позиция всегда была неколебимой, весь его долгий век монашеского самоотречения, безысходного одиночества и преданного труда на службе человечеству он никогда не делал скидок на какие-то там особые обстоятельства. Если уж ты мертв, то и лежи себе спокойно в сырой земле и потихоньку разлагайся, нечего ходить и паразитировать на живых людях. И нечего этим живым очеловечивать и романтизировать стрыгоев, мол, память веков, мол, внутренний мир… Видел он их «внутренний мир» — покрытые странной плесенью органы, годами не использовавшиеся по назначению, каждый из которых оживал и начинал трепыхаться, стоило капнуть на него кровью, будто самостоятельное хищное и голодное существо… Мерзость. И нельзя забывать, насколько они опасны, причем опасными их делает не неимоверная сила и способность к регенерации, а в первую очередь дьявольское их обаяние, как и умение чуять и пробуждать в человеке самые порочные стремления, заставляя его по своей воле, с готовностью идти к ним в объятья.

Сильвиу был настолько тверд в своих взглядах, что ему никогда не требовалось и пяти процентов уверенности. Конечно, в последние годы стало труднее: более жесткий контроль со стороны начальства; чтобы убить очередного носферату, необходимо было соблюдение хотя бы видимости законности, и иногда он с ностальгией вспоминал собственную молодость, когда охотники чувствовали себя много свободнее, или завидовал легендарным героям вовсе отдаленных времен, которые он уже не застал. Вот кому ни перед кем не приходилось отчитываться: прикончил чудовище, молодец, деньги тебе и всеобщее уважение. Конечно, обилие дилетантов сильно подпортило репутацию его древнего промысла…

Да, Сильвиу никогда не сомневался, имеет ли он моральное право нанести смертельный удар… но потом ему часто снились их глаза. Просто неподвижные лица, просто взгляды всех, кого он когда-либо убил — мужчин, женщин, детей… В последние десятилетия он старался стрелять в спину, однако не всегда удавалось: эти твари чертовски быстры. И с каждым новым мертвым лицом его кошмар становился длиннее. Глаза ребенка — девочки, огромные на треугольном личике, как у котенка… В детстве он любил котят… Нет, как раз в том случае ни о каких доказательствах и процентах и речи не шло, это существо даже нельзя было назвать разумным, на такое никакими уговорами не подействуешь и никакими запорами его не удержишь… И всё же, у него было лицо ребенка — удивленное, обиженное… Глаза женщины, обычной живой женщины, скорчившейся над распростертым телом мужчины, исполненные такой тоски и ненависти, что бесполезно было убеждать, мол, он спас ее от участи худшей, чем смерть. И бесполезно было объяснять, что носферату не способны на любовь, после того как тот, почувствовав опасность, прикрыл ее собственным телом. Глаза жителей целой области, умерших от страшной хвори после того, как неумело расправились со стрыгоем — вбили кол в сердце и похоронили как был. Тогда Сильвиу просто опоздал… Сон был длинный, и если уж он изволил прийти, то, пробудившись в холодном поту, не стоило пытаться заснуть снова — иначе придется просматривать всё до конца. И оставалось только пить черный кофе да курить крепкие сигареты до рассвета, когда все дети ночи расползутся по своим норам и могилам, и утихнет его собственное бессознательное беспокойство, будоражившее его во мраке.

Сильвиу еще раз отхлебнул из фляги и поднес к близоруким глазам маленький, но сильный бинокль. Шюлер покосился на него и устремил взгляд зорких молодых глаз в ту же сторону — на двоих людей, сидевших в расслабленных позах на крыше театра, отгородившись от случайного взгляда снизу маленькой башенкой на углу. Потом верзила в ковбойской шляпе встал, не вынимая правой руки из кармана джинсов, кивнул второму, и оба пошли по крыше, словно на прогулку.

— Ну что, вполне соответствует нашим с тобой представлениям, — Сильвиу потер красные от недосыпа глаза. — Любит гулять по крышам? Встречается у них такое увлечение. Небось, еще и летать умеет, — Сильвиу почувствовал устремленный на него вопросительный взгляд и крякнул: — Да, дружок, летать, на самом деле, не всем дано… Надо бы, на всякий случай, заняться и молодым, хотя это явно не наш клиент, как ты выражаешься. Слишком юн и слишком… благообразен как-то, что ли? Ну, да у него еще всё впереди.

— Это, если не ошибаюсь, актер, исполняющий одну из главных ролей, — сообщил Шюлер.

— Какое-то стрыгойское гнездо, а не театр! — фыркнул Сильвиу. — Но если мальчишку обратил этот верзила, то ему явно наплевать на порядки его собственного рода — еще один любопытный штрих к портрету. И лишний повод быть с ним особенно осторожными… Ты куда смотришь?

— Это я так, — залился краской Шюлер. — Из театра только что вышел их главный герой. Известный артист.

— М? — Сильвиу посмотрел на него без особого интереса. — Автограф хочешь взять, что ли?

— У меня уже есть, — еще ярче покраснев, признался Шюлер.

Увидев Акселя, Хайди вскочила со скамейки и с места в карьер бросилась ему на шею. Расцеловавшись, они забрали ее рюкзачок и неторопливо пошли по усаженному каштанами бульвару.

— Долго ждала? — Аксель закинул рюкзачок на плечо.

— Не очень. Задержали на репетиции?

— Нет, я задремал в гримерной. Дай думаю, присяду на минутку, задумался… ну, ты понимаешь, — Аксель улыбнулся.

— Всё так же не спишь по ночам?

— Я бы обеспокоился, если бы спал по ночам, это означало бы, что со мной что-то не так. Но что за сон мне приснился! — Аксель покачал головой. — Впрочем, откуда он взялся, очевидно. Образ нашего злодея в пьесе, рассуждения Белы — довольно любопытные, кстати, не ожидал от парня такой глубины… И плюс к этому — наш автор, личность, право слово, неординарная. Наверно, еще «Дракула» Копполы примешался — я его недавно пересматривал в поисках идей. Вот всё вместе и навеяло… Это было сражение. С турками, наверно, — с кем-то с Востока, я в этом не разбираюсь. Наши, кто бы они ни были, в общем, христианское войско, побеждали. Жуткие сцены, кровь, искромсанные на куски тела, полный натурализм, короче говоря. Никогда не любил такое кино… И среди всего этого — он, вождь или фюрст, или черт его знает кто, хотя у меня в мозгу почему-то вертелось слово «дюла» — какое-то не то звание, не то принятое между подчиненными прозвище…

Хайди остановилась так резко, что Аксель пролетел еще несколько метров, прежде чем заметил и обернулся.

— Ты меня разыгрываешь? — настороженно спросила она.

— Прости?

— Ладно, продолжай, — она взяла его под руку и пошла рядом.

— И воин этот, на мой свежий взгляд, стоил десятка-другого бойцов. На моих глазах он одним ударом меча разрубил одного из этих турок напополам. Впрочем, парень он внушительный, — Аксель рассмеялся. — Как минимум метр девяносто пять, худющий, правда…

— Ваш автор?

— Ну да. В моем сне он превратился в этого предводителя христианской армии. Даже не знаю, рассказать ему, чтобы посмеялся, или не стоит? Во сне он выглядел страшновато — кольчуга измята, в крови с ног до головы, всклокоченная борода… И самое жуткое — с его лица ни на миг не сходила улыбка. Он действительно постоянно улыбается, но там это было, мягко говоря, неуместно. Я бы скорее понял безумный смех, радость от победы, но не такую циничную, насмешливую улыбку, словно его всё происходящее лишь забавляет. А потом он вступил в отбитую христианами церковь. Он шел по ней один, там было пусто и тихо, только его шаги грохотали да лязгали доспехи, мне это так и било по мозгам. И всё с той же застывшей улыбкой он остановился перед алтарем и с тем же лязгом и грохотом, резко, как будто ему подрубили ноги, упал на колени. Но алтарь пропал, на его месте оказался витраж, сквозь который било солнце, и я — на тот момент я уже ощущал себя этим рыцарем — хотел попасть в полосу света от солнца, мне безумно хотелось ощутить его тепло на лице, но окно как будто отодвинулось. И, не вставая с колен, — встать было невозможно, что-то сильно давило, то ли доспехи, то ли просто усталость, то ли кровь, от которой одежда была как свинцовая, — я пополз следом за светом, но солнце отступало дальше. Вот на этом месте я и проснулся — в погоне за лучом света.

— Мне это совершенно не нравится, — низким от беспокойства голосом произнесла Хайди. — Значит, ты задремал после репетиции, и тебе такое привиделось?

— И мне такое привиделось.

— И ты был этим человеком?

— И я был этим человеком. Нет, Хайди, это вовсе не то, что ты думаешь!

— Ты уверен, что это был сон?

— Я уверен… Я не знаю, но это не было как тогда. Не говоря уже о том, что с этим кровавым убийцей у меня нет совсем ничего общего![30]

— Это были крестоносцы, — мрачно просветила его Хайди. — По-моему, тебе вредно играть на сцене, ты слишком входишь в роль. Ваш главный злодей в пьесе — вампир?

— Не волнуйся, Хайди, чтобы стать вампиром, надо выпить их крови. И вообще, я играю как раз положительного героя.

— Ты был им!

— Я был им. Но когда я разрабатываю новую роль, мне и не такое снится, и кем я только не бываю — ты бы знала! Лучше расскажи, ты нашла что-нибудь полезное?

— Совсем немного, — вздохнула Хайди. — По правде говоря, это такая глушь… Давай присядем.

Они зашли в сад под стенами императорского дворца и расположились на газоне. В саду в этот вечерний час было пустынно и очень спокойно, свет фонаря отгонял быстро сгущавшиеся сумерки.

— Собственно, вот, — Хайди сунула Акселю в руки покетбук. — Это тебе. Почитай, всё основное там. Я еще выписала кое-что… — она попыталась вытащить что-то из рюкзака, перевернула его и вывалила на траву несколько упитанных прозрачных папок, набитых страницами печатного текста. Мелким кеглем.

— Хайди! — простонал Аксель, с ужасом глядя на эту массу несомненно полезных сведений.

— К сожалению, это всё, что я успела за столь короткий срок.

Подпихнув папки поближе к Акселю, Хайди взяла у него покетбук, включила и продемонстрировала длинный список увесистых файлов. Акселю показалось, что их там не одна сотня.

— Когда я буду это читать?! — взвыл Аксель.

— Ночью, — безжалостно ответила Хайди. — Всё равно не спишь.

— Добрая женщина, — проворчал Аксель.

— Не пугайся, большинство материала, к сожалению, на венгерском. Я слила сюда кое-что ради картинок. Подумала, что визуальное впечатление для тебя важнее фактов.

Аксель кивнул.

— Начнем с главного! — Хайди ткнула в значок файла, и на маленьком экране возник сказочный замок, парящий в облачной пене среди горных пиков.

— Волшебно! — восхитился Аксель. — Что это, картина? Это похоже на правду?

— Нойшванштайн[31] отдыхает, — улыбнулась Хайди. — Да, это картина XIX века. Нет, это не совсем правда, то есть… Есть такая легенда, что картина написана не с самого замка, а со знаменитого Кёдолаиского миража.

— Я видел картинки. И эскизы для наших проекций. Но здесь он выглядит еще красивее.

— Это все-таки видение художника…

— Что странно, мне не удалось найти ни одной фотографии, — пожаловался Аксель.

— Ничего удивительного, — возразила Хайди. — То есть еще как удивительно, но не это! Фотографий не существует. Понимаешь, этот замок стоит не на горушке какой-нибудь, а в выемке между двумя вершинами одной горы, вокруг другие пики, и если из самого замка всегда был хороший обзор окрестностей, то найти такую точку, откуда открывался бы приличный вид на Кёдолавар, было крайне трудно. Поэтому художники и писали только очень далекие виды из города внизу, не будучи даже уверены, что пишут реальный замок, а не воздушное видение. А всяких антиквариев и прочих ценителей старины, бродивших по всей Европе в поисках уникальных памятников архитектуры, туда не очень-то пускали. Кёдолаи (так звали владельцев замка, очень древний род) явно были семейкой вздорной, с большой придурью. Вот. Только в наше время стало возможно заснять замок с воздуха, но и тут — сплошные странности. Исключительно сложные атмосферные условия, вечно что-то мешает, то внезапная облачность, то какие-то безумные птичьи стаи. Глубже в горы никто вообще забираться не решился, сам замок снимали, здесь у меня есть один кадр, но, по правде говоря, снимать-то там уже нечего. Замок ведь разрушен, о чем, собственно, и говорится в вашей пьесе!

— Штайнеслид, — Аксель продолжал зачарованно смотреть на картинку. — Теперь я понимаю, почему он так называется. Кстати, мы скоро всей труппой туда поедем, набираться впечатлений. Не хочешь присоединиться? — он подмигнул.

— Я только что оттуда! — улыбнулась Хайди.

— Ты только что оттуда, — медленно повторил Аксель.

— А ты думал, я тебе всю эту информацию в интернете нарыла?

— Ты моя умница! Везде пишут, что руины физически недоступны, это так?

— Я там была, — ответила Хайди.

— Как?

— Видишь ли, основным путем в замок был так называемый Адлерсвег…

— Красиво звучит.

— Да. Но он недоступен с тех пор как скорее всего во время того самого катаклизма обрушился мост через пропасть. Но был и другой путь — под названием Тодесвег.

— Тоже красиво, — хмыкнул Аксель. — Но желания им воспользоваться что-то…

— И правильно. Неделя пути в обход пропасти при навыках альпинизма. Но, к счастью, в Эштехеде сохранилась карта Тодесвега, рисованная кем-то с оригинальной, как написано, объемной — не знаю, в каком смысле — карты, находившейся в замке. Уже в конце XIX века нашлись энтузиасты, которые сумели проложить новый путь с Тодесвега и сделали еще один довольно примитивный подвесной мост — Индиану Джонса смотрел? — в более узкой части пропасти. Мост почти не использовался, но еще держится. Надо было только немного подсуетиться, чтобы это узнать. — Хайди скромно опустила глаза долу. — И вуаля! — она ткнула в значок файла, и перед Акселем открылась карта.

— Ты гений, Хайди! Там не нужны навыки альпинизма?

— Не помешают. Но я прошла, значит, ты тем более пройдешь. Правда, стоит ли оно того, даже не знаю. Кёдолавар сейчас — всего лишь груда камней. Даже удивительно — в XIX веке был целехонький замок, можно подумать, что его атомным взрывом раскатало.

— Интере-есно, — протянул Аксель. — И очень любопытно, в какой мере соответствует реальности наша история?

— О чем ты говоришь?! — удивилась Хайди. — Это же выдумки! Полностью высосанный из пальца сюжет! Говорю тебе как историк.

— Не скажи. После всех этих странностей…

— Подумаешь, не удалось заснять развалины!

Полицейский, прогуливавшийся по вечернему саду, проверяя, всё ли в порядке, насторожился, заметив издали людей, сидящих на траве. Полицейский разглядел, что это, очевидно, припозднившаяся парочка — засиделись на хранящей тепло дня траве и никак не могут расстаться, плотный светловолосый мужчина приобнял стройную девушку за плечи, оба склоняются над чем-то на земле — наверно, остатками пикника — и тихо переговариваются. Голос женщины, впрочем, звучал всё громче и резче — видимо, они ссорились. Полицейский, уже собравшийся свернуть на другую дорожку и обогнуть голубков по широкой дуге, решил все-таки пройти мимо, чтобы у мужчины чего доброго не возникло каких глупых мыслей. Он уже был совсем недалеко от цели, когда до него донеслось:

— Катаклизм, разоривший большую часть Эштехедя и практически уничтоживший Кёдолавар, произошел зимой 1865-66 годов, не то в декабре, не то в январе, так что ни о какой немецкой интервенции в это время не может быть и речи — Австрия с Германией не воевала!

— Именно поэтому действие у нас и происходит летом, во время войны, — примирительным тоном ответил мужчина.

— Но летом немецкому подразделению в Эштехеде тем более нечего было делать, потому что там ничего не осталось!

Женщина резко обернулась, раздраженно посмотрела на полицейского, ее собеседник тоже уставился на нарушителя гармонии вопросительным взглядом.

Полицейский неловко переступил с ноги на ногу.

— Хм. Скоро фонари погасят, — проинформировал он их, чтобы оправдать свое присутствие.

— Спасибо! — бросила женщина, и страж порядка предпочел удалиться восвояси и не мешать научному диспуту.

— Мы же шоу делаем, а не учебник по истории! — напомнил Аксель.

— А стоило бы этим заняться, — пробормотала Хайди. — История замка в высшей степени интересна… В тех текстах, что я перевела…

— Да, почему ты решила, что в моем сне были крестоносцы? Они меня преследуют?

— Возможно.

— Я думал, венгры всё время воевали с турками…

— Не всё время, а только когда турки сами в Европу полезли… В общем, насколько я поняла, именно в эпоху крестовых походов и возник замок Кёдолавар, он был изначально построен в откровенно арабском духе. Поначалу примерно на том же месте стояла крепость, а рядом проходил перевал, на некоем торговом пути. Насколько я понимаю, первые представители будущего рода Кёдолаи в IX-XI веках занимались откровенным разбоем, сидя у перевала в засаде в своей крепости. Постепенно они всё больше наглели, на них поступало всё больше жалоб, и силы короля уже начали их прижимать, когда через мадьярскую пусту[32] двинулся на Восток первый крестовый поход, и тогдашний владелец крепости, на непонятных основаниях именовавший себя князем, отправился в Святую землю со своей дружиной, чтобы заслужить прощение, но в первую очередь — он этого совершенно не скрывал, — чтобы награбить от души. Его называли Дюла Вереш витез. Вот почему меня так поразили твои слова. Дюла — сейчас венгерское имя, но в тот период, который венгры называют «обретением родины»[33] так назывался военный титул племенного вождя довольно высокой значимости, что-то вроде главнокомандующего, постепенно превратившийся в родовое имя. Очевидно, тот вождь и был потомком такого дюлы, вероятно, его и звали Дюлой, или же собственные подчиненные называли его так, имея в виду его должность, это было что-то вроде «семейного» никнейма уважаемого начальника.

— А Вереш?

— Тоже прозвище, закрепившееся за его потомками. Vér по-венгерски кровь. Keresztes vitéz — так называют крестоносцев.

— Вереш. Не очень симпатичное прозвище. Но, — Аксель сдвинул густые брови, вспоминая сон, — оно ему определенно подходит. Пожалуй, я не буду рассказывать об этом автору. Мало ли что подумает. И что, этот дюла Вереш вернулся из Святой земли и построил замок?

— Он вернулся много лет спустя с сундуками награбленного и, кажется, полноценным гаремом наложниц, — усмехнулась Хайди. — Только не уверена, что это был тот же самый дюла Вереш. Источники путаются, в одном тексте его Сильвестером назвали. А главное — прошло столько времени, что за эти годы должно было смениться хотя бы одно поколение. Так что, полагаю, это был не тот первый крестоносец, а его сын, или даже внук.

— У меня есть версия проще, — сказал Аксель. — Это был тот же самый человек, только он вернулся с войны бессмертным.

— Вампир? — Хайди посмотрела на него. — И он благополучно жил в своем замке всё это время, а теперь решил пойти по пути Лестата и явить себя миру? Поэтому — пьеса?

— У него не хватает фантазии придумать что-то оригинальное, вот он и пишет о том, что знает!

Фонари в саду погасли, всё вокруг мгновенно проглотила тьма, только изливали бледный свет стены подсвеченного дворца.

— Как-то саспенсно стало, однако, — заметил Аксель.

Оба рассмеялись, собрали почти на ощупь свои пожитки и встали.

— Я знаю уютный бар неподалеку, пойдем выпьем? — предложил Аксель, и Хайди взяла его под руку.

— Что же было дальше с этими дюлами?

— Так и разбойничали, но уже более умеренно, а на перевале вскоре что-то обвалилось, и он стал непроходим. Что с ними было дальше, не знаю. Но, честно говоря, участь Эштехедя была вполне предсказуема — в этих горах то и дело случались катастрофы разного масштаба. В XIX веке просто долгое время всё было спокойно.

— А ведь мы уже знаем, что природа порой таким образом защищает что-то от человеческого посягательства! — подмигнул Аксель.

— Аксо!

— А что? Я стану последним, кто будет утверждать, что какого-то явления не может быть лишь потому, что мы не способны его объяснить. И ты, я надеюсь, тоже.

Хайди покачала головой.

— А про моего героя ты что-нибудь нашла? — поинтересовался Аксель. — Был такой?

— Про твоего героя я как раз много нашла, на наше счастье, он был австрийским офицером. Тот, о ком я говорю, был единственным потомком династии Кёдолаи, жившим в интересующий нас период, соответственно, он и должен быть твоим героем. Его звали Альбрехт Дюла Вереш граф Кларен.

— Как-как? — поразился Аксель.

— Кларен. Только не говори, что это фамилия вашего автора!

— Нет, это не фамилия нашего автора, только… Наверно, просто совпадение…

— В 1860-е годы ему шел четвертый десяток, он был полковником кавалерии в отставке — насколько я понимаю, исключительно по причине склочного характера и умения наживать себе врагов. Женщины, дуэли… Достойный представитель рода Кёдолаи, в общем. К сожалению, его портретов не сохранилось, кажется, его приводила в бешенство сама мысль о том, чтобы заказать свой портрет или даже сфотографироваться. Сам больше болтался в столице, а жену держал взаперти в замке, где и уморил в конце концов.

— У нас несколько другая версия, — улыбнулся Аксель. — И кстати, он положительный герой.

— Положительные черты у него тоже были, — Хайди потрясла покетбуком. — Современники очень многословно превозносят его невиданную храбрость — не тупое бесстрашие, а именно способность идти навстречу опасности. И еще редкую физическую выносливость притом, что он, как пишут, был довольно хрупок на вид… — она окинула взглядом могучий торс Акселя. — Большой талант военного руководителя — до полковника он дослужился, необыкновенно ярко проявив себя во время австро-итальянской кампании 1859 года, когда ему было всего тридцать лет. Прирожденный солдат. А еще он играл на скрипке.

— У нас есть такой эпизод. Надеюсь, режиссеру не придет в голову потребовать, чтобы я для большего реализма в срочном порядке овладел этим искусством!

Они зашли в бар и расположились у стойки. Хайди просматривала файлы.

— Я вот думаю, знает ли обо всем этом наш автор? — поинтересовался Аксель. — Хотя, наверно, знает. И теперь догадываюсь, откуда идут измышления Белы, потому что они чертовски близки к истине…

— Как зовут вашего композитора?

— Альбрехт Линдентон.

— Линдентон? — Хайди нахмурилась. — Очень мелодичное имя. Где-то оно мне уже попадалось… Наверно, что-то неважное, а то бы я запомнила. Может быть, кто-то из известных жителей Эштехедя.

— Он уверяет, что родом не из тех мест.

— Может, ты нас познакомишь? Было бы интересно поговорить с ним.

— Познакомить… — Аксель задумался на мгновение. — Пожалуй, нет.

— Нет? — удивилась она.

— Ты знаешь, он настолько мужественно привлекателен, — Аксель вздохнул, его темные глаза заволокло мечтательной дымкой, — что по нему уже сходит с ума половина женского штата театра, да и не только женского…

— А ты ревнуешь?

— Я ревную? — поразился Аксель. — Я не ревную! Просто мне кажется — хотя я в это не вникал и могу ошибаться, — что он не очень-то разборчив в отношениях с женщинами.

— Я большая девочка.

— Хайди, поверь, он мне искренне нравится, но я чувствую в нем что-то непостижимо отталкивающее. Я не могу объяснить, но мне почему-то не хочется, чтобы ты с ним общалась.

— Ах да, он же вампир, — улыбнулась Хайди. — Ладно, как хочешь. Но, Аксо, в нерабочее время надо все-таки выходить из роли!

— Ты не доверяешь моей интуиции? — вздернул бровь Аксель.

— Твоей интуиции? После того, как она привела нас в XIII век к святому источнику? — Хайди подняла бокал с коктейлем. — Абсолютно!

— Категорически не согласен! — объявил Аксель, выставив вперед тяжелый подбородок, и подергал, словно в подтверждение своих слов, радостно сверкавший позумент на доломане.

— Что теперь? — режиссер сурово посмотрел на костюмера, и тот пожал плечами и попытался поправить на недошитом мундире какую-то петлю. Аксель отмахнулся от него.

— Вчера тебя костюм устраивал, — напомнил режиссер.

— Вчера устраивал.

— Что там происходит? — насторожился Кёдолаи, сидевший в другом конце репетиционного зала в ожидании, когда ему продемонстрируют костюмы.

— Аксель всегда очень внимателен к костюмам, — пояснил Ярнок.

Кёдолаи обратил взгляд на подошедших артистов. Оценив объем кринолина героини, он тяжело вздохнул, а когда из-за необъятного купола выступил Бела, содрогнулся и прошептал что-то неразборчивое.

— Как вам? — игриво поинтересовался Бела и грациозно крутанулся вокруг своей оси, изобразив некое подобие фуэтэ.

— Ужас, — тихо ответил Кёдолаи. — Просто ужас.

— Конечно, это не слишком исторично, — Бела оглядел собственный увешанный блестящими стеклами в изобильной металлической фурнитуре красно-черный наряд. — Зато готично, понимаете? — как ни старался Кёдолаи приучить Белу в театре не только оставить приличествующее титулу обращение, но и говорить с ним «на ты», юный носферату не мог себя заставить.

— К счастью, мне плевать на историчность, — махнул рукой Кёдолаи. — Но… — он оглянулся на Ярнока и продолжил разговор мысленно: — Ты можешь себе представить, чтобы я так вырядился?

— Но я же не могу изображать носферату на сцене в обычном сюртуке с жилетом! — телепатически передал ему Бела. — И решаю всё равно не я…

— Делайте что хотите, — вздохнул Кёдолаи.

— По-моему, здорово, — неуверенно вставил Ярнок, не понимая причин затянувшегося, как ему казалось, молчания.

— Вам виднее! — не выдержал Кёдолаи и схватил Белу за руку. — Но что это всё такое? Все эти цепочки-камешки-кружева? Это носферату или разряженная кукла? Что за металл имеется в виду? — он продемонстрировал крупные перстни на пальцах Белы. — Дешевая фурнитура? Это выглядит, как, прошу прощения, старое серебро! Это могло быть только золото!

— Где Линдентон? — к ним решительно шел режиссер, ведя за рукав надувшегося Акселя и выговаривая ему на ходу: — Где твой шрам? Через полчаса в фойе фотосессия…

— Смыл, он был неестественный! И фотографироваться в этом я не буду! Где мой нормальный сюртук?

— Все-то ты знаешь лучше всех…

— Прошу прощения! Мои идеи когда-нибудь кому-нибудь навредили?

— Вот! — режиссер поставил Акселя перед автором, артист впервые увидел готический наряд Белы и прыснул со смеху.

— Что это? — спросил Кёдолаи, готовый стоически вынести любой удар судьбы.

— Венгерский мундир! — фальцетом доложил Аксель. — Я вообще не понимаю, с чего этому австрийскому полковнику напяливать мундир, когда с армией он давно категорически расплевался? И я тем более не понимаю, почему полковнику австрийских драгун, а никак не гусар, носить венгерский доломан?

Кёдолаи смотрел на Акселя с живейшим интересом.

— Потому что с твоей осанкой мундир хорошо смотрится, это аргумент? — ответил режиссер.

— Аргумент. Дайте мне драгунский мундир.

— В тексте не упоминается, в каких частях он служил.

— Есть историческая правда! — авторитетно заявил Аксель.

— А шрам должен быть на подбородке, — вдруг к собственному удивлению заявил Кёдолаи.

Все замолчали и уставились на него, пока Ярнок не напомнил тихо:

— Фотосессия через двадцать минут.

— Ладно! — прорычал режиссер. — Будет тебе драгунский мундир, а сейчас иди переодевайся в сюртук! И шрам где хочешь, но чтобы был!

Кёдолаи обнял девушку, коснулся губами загорелой шеи там, где никто уже не нашел бы следов его острых клыков, лизнул в изящное ухо на прощанье и отпустил немного не доходя до ее дома. Ему нравилась эта игра — как будто он ухаживает за ней, как будто он человек, такой же, как все, и сейчас пойдет домой окрыленным мечтами о новой встрече… Но новой встречи не будет. Носферату обернулся, посмотрел ей вслед и печально вздохнул. Девушка была красивая, более того — совершенно в его вкусе и ему было даже жаль, что она и не вспомнит его. Что она даже не заметила таинственного незнакомца, с которым только что поделилась частицей своей жизни. Но иначе было нельзя — соблазн подойти в открытую возникал слишком часто…

— Добрый вечер, — донеслось мягким баритоном от светлой фигуры, опиравшейся о стену, и Кёдолаи удивленно поприветствовал Акселя. Тот проводил взглядом удалявшуюся девушку и посмотрел в глаза носферату.

— Неужто отказала? — ухмыльнулся он.

— Не родилась еще такая, — блеснул острым клыком Кёдолаи. — Нет, я просто не тороплю события. А ты что, следишь за мной?

— Просто гулял и случайно тебя заметил.

— Гулял, в такое время? — против воли насторожился носферату. — Темно же.

— Я часто брожу по городу по ночам, — пожал плечами Аксель. — Бессонница. Сплю днем, урывками. Мне хватает.

— Товарищ по несчастью, — кивнул Кёдолаи.

— Может, зайдем куда-нибудь, выпьем? — предложил Аксель.

— С удовольствием.

— Ты меня поразил сегодня, — признался Кёдолаи, когда они расположились в баре. — С этим мундиром — мне действительно было всё равно, как они это визуально изобразят, им виднее, но соответствие исторической реальности я только приветствую. К счастью, с твоей подачи и другие костюмы решили пересмотреть. Этот ходячий кошмар на Беле…

— Принято считать, что вампиры носят красное и черное.

— Дело не в цвете! — Кёдолаи не заметил, каким насмешливым взглядом окинул Аксель его темно-красную рубашку с длинным рукавом и черные джинсы. — А в излишке непонятных деталей, которыми в то время никому не пришло бы в голову украшать костюм. Поэтому искренне благодарю. Но откуда, черт возьми?

— У меня есть знакомая, она историк, — ответил Аксель. — Вот я и попросил ее неофициально поискать какой-нибудь материал. Не учел, правда, что она — человек увлекающийся. На мое счастье, большая часть материала нечитаема.

— На твое счастье? — удивленно посмотрел на него Кёдолаи.

— Мне и так придется месяц ночами разбирать то, что она мне доставила, — пожаловался Аксель. — Уверен, что это еще не конец, ее теперь не остановишь…

— Знал я одну… — грустно улыбнулся Кёдолаи. — Всё время задавала вопросы, иногда такие, что страшно становилось. Казалось, только потеряй бдительность, и она попытается меня препарировать!

Оба рассмеялись. Носферату вертел в пальцах бокал, разглядывая пурпурную жидкость, и Аксель отметил в его странных глазах неожиданный оттенок нежности.

— Что с ней стало? — спросил Аксель.

— Я должен был ее отпустить, — вздохнул Кёдолаи. — Знаешь, как носферату в пьесе.

— Носферату в пьесе погиб, — напомнил Аксель, внимательно глядя на него.

— В жизни не всегда получается, как в сказке, — загадочно ответил Кёдолаи.

— Откуда ты взялся? — спросил Аксель.

— Прости?

— Я имел в виду, ты пишешь шикарную музыку и тексты хорошего качества — где ты был раньше?! Тебе ведь уже не двадцать и не тридцать, и вдруг ты являешься с готовой пьесой в столичный театр. Почему я раньше о тебе не слышал?

— Я долгое время не писал, — неровные брови Кёдолаи сдвинулись, полуулыбка казалась неестественно застывшей. — Видишь ли, чтобы писать, мне непременно нужен инструмент, а с этим… в последние годы было сложно.

— О, прости, — опустил глаза Аксель. — Я не подумал. Как это произошло?

— Идиотски, — с внезапной злостью бросил Кёдолаи, Аксель даже вздрогнул: такая яркая вспышка внезапно осветила глаза собеседника. — Исключительно по собственной глупости. Неоправданной уверенности в собственной неуязвимости, — пояснил Кёдолаи мгновение спустя, вновь обретя свою привычную безмятежность, и добавил, помолчав: — Я был неплохим пианистом. Ну и скрипка — в моих краях этот инструмент издавна популярен. Со скрипкой пришлось расстаться, на фортепьяно еще можно было как-то что-то…

Аксель вдруг осознал, что его собеседник рассеянно постукивает по стойке средним пальцем затянутой в перчатку руки.

— Я что-то не допонял? — медленно произнес он.

— Вот так, — улыбнулся Кёдолаи. — Всего лишь немного телекинеза. Раньше у меня лучше получалось…

— Немного телекинеза… — тихо повторил Аксель.

— Баловство. И толку мало. Но теперь есть компьютерные программы на все случаи жизни. Когда освоил эту технику, смог довести до ума написанные ранее вещи.

— У тебя неплохо получилось, — заметил Аксель и сделал глоток из бокала.

— Благодарю, дорогой мой.

— И тексты — немецкий ведь не родной твой язык? Или как?

— Я, что называется, космополит, — улыбнулся Кёдолаи. — Поездил по свету, случалось говорить на стольких языках, что уже сам не знаю, какой мой родной, — отставив бокал, он снова принялся постукивать шарнирными пальцами по дереву стойки. Аксель с трудом отвел глаза от его руки.

— Я понимаю, как это… У меня тоже травма едва не перечеркнула будущее, — он невольно выпрямился, демонстрируя свою легендарную осанку. — Зато мундир сидит как влитой, — Аксель скривил тонкие губы.

— А что там было со святым источником? — поинтересовался как будто без особого интереса Кёдолаи, но Аксель сразу насторожился.

— Откуда?

— Слухи, местные мифы, — пожал плечами Кёдолаи. — У меня радар на такие вещи.

— Просто в одном горном местечке была древняя пещерная церковь, служившая одновременно порталом в другой мир. Место, исполненное истинной святости. Чтобы попасть туда, нужно было пройти руслом святого источника, берущего начало в пещере…

— Понятно тогда, — пробормотал Кёдолаи, снова уставившись на почти пустой бокал.

Аксель был ему симпатичен, но в его присутствии носферату постоянно испытывал легкий дискомфорт. Не говоря уже о том, что он не привык вести задушевные беседы со смертным, не имея с ним контакта через кровь, не зная сокровенных мыслей и тайных стремлений.

— Ты в это веришь? — искренне удивился Аксель.

— Почему нет? — пожал плечами Кёдолаи. — Я видел подобные места, твоя история не уникальна.

— Туда нельзя больше попасть, — на всякий случай сообщил Аксель.

— Я и не собирался, — хмыкнул Кёдолаи.

— Но как же там было хорошо… — вздохнул Аксель, мечтательно заведя глаза. — Спокойно так и… хорошо. Да.

— Охотно верю.

Кёдолаи попытался ухватить пустой стакан искусственной рукой. Не получилось.

Солнце наконец-то сползало за западные вершины, свет его был уже не опасен, однако кожа горела и глаза слезились отчаянно. Надвигающиеся сумерки разогнали самых упорных любителей фотографии, напомнив, что им еще спускаться по неосвещенным тропинкам на верхний синт Эштехедя, где находился на тихой улочке уютный отель с приличным обслуживанием, каким-то чудом удовлетворивший всех заинтересованных лиц. Нашел эту гостиницу Ярнок — как абориген — и с таким жаром принялся расхваливать ее преимущества перед наиболее фешенебельным отелем города, расположенным на центральном уровне, что Хоффенберг задумался, не являются ли ее владельцами какие-нибудь Ярноковы родственники. На осторожный вопрос, хватит ли в гостинице номеров на всех участников экспедиции, Ярнок пообещал в случае необходимости пожертвовать собой и остановиться за городом у бабушки.

Опасения оказались напрасны, мест хватило. Когда глава администрации отеля узнал об объеме предполагаемого заказа, он едва не зарыдал от счастья (в его гостинице отродясь не бывало «аншлагов») и, если пара номеров и была занята, из страха потерять хорошего клиента, их постояльцев, вероятно, просто выселили куда придется. Хоффенберг, узнав, в какую сумму ему обойдется четырехзвездочный отель, благословил мадьярскую провинцию и приказал бронировать, не входя в дальнейшие детали. Актеры и прочие участники экспедиции были довольны, что отель находится насколько возможно близко к Адлерсвегу, ради которого всё и затевалось, причем исследовать дорогу в горы предполагалось пешком. Режиссер, три дня назад с легкой руки Акселя твердо взявший курс на историчность в полном убеждении, что это была его собственная концепция, пришел в бурный восторг от вида с террасы гостиницы, откуда весь Эштехедь был как на ладони, и от слухов, что по вечерам на верхнем этаже здания иногда является привидение. Аксель обрадовался, что на одной улице с отелем находится вилла Кларен, забил себе единственный — однако вполне достойный сего звания — люкс и тут же галантно уступил его ведущей актрисе.

Автор пьесы ласково назвал отель конуркой и каким-то образом ухитрился снять виллу, где и поселился вместе с Белой. Бела крепко подозревал, что Кёдолаи не заплатил за проживание на вилле ни форинта, просто у нынешних владельцев внезапно возникли неотложные дела на другом конце страны.

Весь день участники похода щелкали фотоаппаратами на Адлерсвеге и соревновались, кто зайдет дальше всех по висящему в воздухе краю обрушенных плит моста.

Вечер в горах был тих и задумчив. Темные, поросшие мхом и плетьми камнеломки плиты моста тянулись к противоположному берегу пропасти, уже едва различимому сквозь густую наплывавшую по ущелью с востока тень.

На ходу снимая стетсон и темные очки, Кёдолаи вышел к мосту из-под каменного карниза, под которым прятался от солнца. Бела без особого энтузиазма поплелся за ним.

— Нам обязательно так спешить?

Если от солнечного света бронзовое лицо и руки Кёдолаи приобрели отчетливо красноватый оттенок, то Бела с его светлой мастью, наверно, выглядел, как вареный рак.

— Сейчас… — пробормотал Кёдолаи. — Солнце должно присутствовать.

Бросив очки и шляпу на плоский камень, носферату медленно, словно бы нерешительно ступил на мост. Он шел по облезлым плитам так, словно каждый шаг давался ему ценой нешуточного усилия. Край плиты, опасно повисший в пустоте, был уже совсем близко, князь сделал последний шаг, коснувшись острым носком сапога самой кромки. Бела напряженно наблюдал за ним, стоя на безопасной прочной части моста. Он вздрогнул, когда облака сдвинулись, и заходящее солнце бросило пучок золотых лучей в просматривавшуюся впереди расселину меж каменных стен. Нехотя Бела проследил за золотистыми полосами убийственного света и тихо ахнул: подступающая темнота и солнце окрасили небо, стиснутое темными массами скальных стен, в синевато-фиолетовый цвет, клубящиеся облака блестели снизу старым золотом, и из них выступил он — волшебный замок, которому фантастическое смешение мрака и света придавали особенно хрупкий и таинственный вид.

— Невероятно! — прошептал Кёдолаи. — Я не думал, что… Я не видел его с тех пор, как… как его не стало, — он резко повернулся к Беле. — Ты видишь то, что я вижу?

— Да, — тихо ответил Бела и посмотрел на Кёдолаи.

По щеке князя ползла ленивая капля крови. Воздействие солнечного света?

Кёдолаи закрыл глаза, склонил голову, с видимым усилием справляясь с собой, потом снова посмотрел на Белу, стер рукой со щеки слезу, облизал пальцы и опять повернулся к замку в расселине.

— Это странно. Его уже нет, и всё же — вот он, — хриплый, напряженный голос носферату срывался. — Видишь? Самая высокая с навершием в виде дракона с поднятым крылом — это северная башня, говорили, что с нее можно разглядеть хоть Буду, хоть Дюлафехервар. Но это ерунда, Буду загораживала одна из вершин двуглавой горы, — он коротко рассмеялся. — А вот там, ниже на крыше, не хватает плитки черепицы, и в узоре дыра. Кузина Евфимия топнула по ней подбитым гвоздями каблуком, когда я сказал ей, что, если мы выложим черепицей на крыше ее портрет, то на него будут гадить птицы… А ей хотелось, чтобы солнце, вставая, видело ее улыбающееся лицо… Бела, ты видишь?

Бела молчал.

— Сколько было всего… как много всего… — с долгим стоном князь раскинул руки крестом, прогнулся назад, закрыв глаза.

В расселине взвыло, поднялся ветер, заставил склониться пики вековых елей, широкой ладонью пригладил тяжелые от цветения августовские травы, смел облака в плотную массу, развеял небесное видение и будто бы подтолкнул солнце глубже за отроги гор.

— Вот так, — подвел итог Кёдолаи, оглянулся на Белу и кивнул головой на расселину за пропастью. — Ну что, идем?

— А как мы пойдем? — насторожился Бела.

— Полетим, как же еще? — удивился Кёдолаи. — А! Ты не умеешь?

Бела испуганно помотал головой.

— Я думал, что мог бы летать, но мне ведь никто не объяснил, как…

— Бедняжка! — сочувственно прищелкнул языком Кёдолаи. — Но тогда пора учиться, дорогой мой. Подойди сюда.

Бела с опаской ступил на край плиты. Плита, и так уже кренившаяся под немалым весом князя, угрожающе затрещала.

— Мы превратимся в летучих мышей? — нервно спросил Бела.

— Во что? — поразился князь. — То есть… Хм, мысль интересная. Теоретически это возможно, но, дорогой мой, закон сохранения массы никто не отменял, ты представляешь себе, какого размера из нас получатся мыши? Не стоит давать повод слухам, что в Карпатах завелся новый вид гигантского нетопыря, или что опять прилетели инопланетяне. Не говоря уже о неуклюжем махании крыльями и постоянном писке… Мы сделаем гораздо изящнее.

— А если нас кто-нибудь увидит, слухов не будет?

— Тот кто нас увидит, решит, что пить надо меньше. Ты же знаешь этих смертных. В нетопыря или инопланетянина им поверить проще, чем… в нас.

— А в туман мы можем превратиться? — заинтересовался юный носферату.

— Это очень удобно, когда нужно лететь срочно и далеко, — кивнул Кёдолаи. — Но требует некоторого навыка. Представь себе, опять же, какой объем будет занимать твое тело в газообразном состоянии. Ты себя воедино-то собрать сумеешь из отдельных частиц? То-то. Но принцип тот же. Вдохни побольше воздуха, пусть легкие работают, пусть его почувствует каждая клетка. Закрой глаза. Осознай, что ты часть всего сущего, растворись в окружающем мире, почувствуй, какую силу ты составляешь в нем. Почувствуй, что ты смотришь на всё сущее сверху, потому что ты… Ах! — Кёдолаи досадливо поморщился, словно вспомнив о какой-то незначительной, но неприятной помехе. — Бела, помоги-ка мне.

Кёдолаи принялся довольно ловко расстегивать одной рукой свою темно-красную рубашку с длинными рукавами. Бела подошел поближе (плита слегка подалась) и помог князю стянуть рубашку с правого плеча и освободиться от ремней протеза.

— С этой сбруей не полетаешь, — пояснил Кёдолаи, подумал, стряхнул рубашку и с другой руки, завернул в нее протез и забросил в кусты на краю ущелья. — Потом заберем. Никто не найдет.

— Он же не настолько тяжелый? — удивился Бела. — Ваши сапоги весят больше…

— Я мог бы лететь, неся на плечах вот эту плиту! — топнул ногой Кёдолаи (плита скрежетнула с легко уловимым выражением: доиграетесь!) — Дело не в весе. Чтобы подняться над миром, нужно ощутить собственную силу, понимаешь? А как это возможно, когда эта штука постоянно напоминает мне о моей ущербности? Ничто не унижает так сильно, как сознание собственной слабости. Теорию усвоил? Переходим к практике!

Бела только и успел сделать глубокий вдох, и в следующее мгновенье уверенная рука уже ухватила его руку, Кёдолаи сильно оттолкнулся от плиты и взмыл ввысь, утягивая Белу за собой.

Плита с грохотом обрушилась в пропасть и раскололась на мелкие куски.

Примерно через час, смеясь и перешучиваясь, они опустились в кольцо потемневших, осыпавшихся стен. В отношении обучения князь безоговорочно верил в практику и неукоснительно придерживался старинного метода: «хочешь научить щенка плавать — брось его в глубокую воду. Утонет — ну и зачем нам был такой бестолковый щенок?» На свое счастье, Бела успел достичь требуемого эмоционального настроя, прежде чем Кёдолаи без предупреждения выпустил его руку на большой высоте, зато потом юного носферату нелегко было уговорить вернуться на землю.

Теперь двое носферату медленно обходили пустые залы, отмеченные остатками стен. Восточная часть замка сохранилась почти полностью, включая башню, однако из нее вынесли всё, что можно было оторвать от пола или содрать со стен, вплоть до фарфоровой черепицы с крыш. Остальные корпуса были частично разрушены аж до первого этажа, на месте северной башни торчал куцый обрубок, едва возвышавшийся над торчащими ребрами разрушенной галереи. Было тихо, только где-то неподалеку в лесу ухала сова.

Двое носферату молчали, читая, ловя витавшее в воздухе эхо, будили сохранившиеся в темных углах, не развеянные ветром воспоминания. Бела то и дело посматривал на Кёдолаи, но тут же отводил глаза: он боялся снова увидеть слезы. Слезы носферату — слишком давящее зрелище…

Однако, если Кёдолаи и грозило поддаться приливу сентиментальности, он не успел: подходя к входу в центральную залу, оба носферату услышали чьи-то по-человечески тяжелые шаги, изумленно переглянулись и поспешили вперед.

Аксель в картинной позе замер у камина, видимо позируя самому себе: перенеся вес тела на одну ногу, он опирался рукой о каминную полку и наклонил голову, будто вглядываясь в огонь, которого не разжигали здесь уже полторы сотни лет. На каминной полке красовалась открытая банка пива. Их шагов он не услышал, но, заметив краем глаза движение в зале, резко отступил от камина и зажег фонарь.

— Вы напугали меня, — весело признался он, блеснув белозубой улыбкой. — Не думал, что кто-то еще будет шататься здесь в такое время, — он окинул удивленным взглядом обнаженный по пояс худощавый торс князя и грубо обрубленную культю, которой явно не касались руки хирурга.

Кёдолаи пожал плечами.

— Атмосферу ищем. Но как ты сюда добрался?

— Думал, это страшная тайна. — Аксель достал из кармана шорт смятый листок бумаги, на котором, несомненно, была начертана карта. — Вот говорила же мне Хайди, что выходить надо с утра… Но я продрых полдня! — он развел руками. — Когда стемнело, решил, что лучше будет провести ночь здесь, чем лезть по этим горам обратно в темноте. В конце концов, ясно, и не такая уж темень. Атмосферы хоть отбавляй.

Бела хихикнул.

— В одиночку? — нахмурился Кёдолаи. — Дорогой мой, а тебе не пришло в голову, что это может быть опасно?

— Опасно? Чем? — Аксель посмотрел на него с удивлением. — Бандиты какие-нибудь? Вампиры? — он снова улыбнулся.

Издалека донесся дикий печальный вой.

— Н-ну, — протянул Кёдолаи, и Бела снова хихикнул.

Аксель нервно оглянулся и понимающе произнес:

— А. Дети Ночи?

— Дети Ночи? Хм… да, их тоже можно так назвать, — пробормотал Кёдолаи.

— Об этом я не подумал. Вернее, вообще не думал, что в Европе еще остались в дикой природе волки, — ответил Аксель.

— Это Трансильвания, — пояснил Кёдолаи. — Более того, это Кёдола. Здесь другой мир. И полиция здесь с патрулями не ходит, так что убедительно прошу впредь быть осторожнее — не хотелось бы потерять главного героя моей пьесы!

— Мне тоже не хотелось бы, — согласился Аксель. — А вы двое здесь бродить ночью не опасаетесь? — подмигнул он.

— Нас, как ты правильно заметил, двое, — подчеркнул Кёдолаи. — Теперь, собственно, трое, так что предлагаю просто продолжить прогулку.

Холодный луч Акселева фонаря пробежался от камина выше по стене, осветив герб — его никто не решился тронуть, впрочем, ничего ценного на нем и не было, только дерево да ржавый металл, покрытый остатками сползшей краски. Только хорошо знавшие этот герб глаза князя и могли различить удлиненную выпуклость треснувшего меча. Картины с другой стороны залы не было, и на стенах лишь кое-где сохранились лохмотья выцветшей ткани, на которой не разобрать было рисунка. Аксель поднял брошенный на пол рюкзак и все трое вышли из залы.

В воздухе носились потревоженные пришельцами летучие мыши. Людей они не боялись — некому было их тут пугать — и пролетали подчас над самыми головами, раздражая слух тонким писком. Носферату вызывали у них особый интерес. Бела поймал одну за крыло, усадил на согнутую руку. Мышь не улетала, сидела, цепляясь за рукав острыми коготками, и бессмысленно таращилась черными кругляшами глаз.

— А это, между прочим, вампир, — заметил Аксель.

— Ты в них разбираешься? — удивился Бела и с новым интересом посмотрел на крылатого собрата.

— Как-то пришлось детей в зоопарк вести. Слоны-львы их не интересовали, вынь да положь им вампира. Такая молодежь пошла, — вздохнул Аксель. — Только не думал, что они водятся в наших широтах. Да-да, помню! — рассмеялся он, перехватив многозначительный взгляд Белы. — Это Кёдола!

Они спустились по останкам некогда роскошной ренессансной лестницы в оружейную залу, оскальзываясь на мягком мху, покрывшем ступени вместо сгнившего ковра. Из-под купола ринулась им навстречу новая стая вспугнутых вампиров, увлекла за собой пойманную Белой летучую мышь.

— Какой же большой была эта крепость! — поразился юный носферату.

— Здесь жила большая семья, — хмуро ответствовал Кёдолаи, остановившись внизу лестницы.

Аксель обошел его, наклонился над мятыми кусками ржавого железа, покрытыми густой паутиной — когда-то это был полный рыцарский доспех. Он потрогал железо носком ботинка на толстой подошве.

— Что здесь произошло, в самом деле? Я хочу сказать, трудно поверить, чтобы такие разрушения могли произвести в XIX веке. Замок точно не бомбили во Вторую мировую?

— Уже нечего было бомбить, — покачал головой Кёдолаи. — Нет, это произошло именно тогда — смотри мою пьесу. А довершили работу жители Эштехедя — боюсь, это верные вассалы рода Кёдолаи утащили отсюда всё, что можно было приспособить в домашнем хозяйстве. Целые стены разбирали ради строительного материала. И их можно понять — город ведь тоже пришлось отстраивать заново, — Кёдолаи философски пожал плечами.

— Жаль, — Аксель отступил от доспеха и встал, оглядывая залу, как раз посередине — на выложенный слюдяной мозаикой круг.

— Я бы там не стоял, — странно глядя на круг, заметил князь.

— Что? А! — Аксель взглянул себе под ноги. — Это оно самое?

Кёдолаи молча кивнул.

Аксель почтительно отступил с круга. Тот был сильно выщерблен и расколот пополам, на мозаике едва угадывалось красное пятно и силуэты елей под ним — видимо пейзаж при красной луне.

— Ты думаешь, там действительно… что-то есть? — Аксель пошел обратно к лестнице.

— Очевидно, нет, — всё так же задумчиво глядя ему под ноги, вздохнул Кёдолаи. — Но, дорогой мой, тебе же нужно входить в роль, не правда ли?

Они вышли в главный замковый двор и остановились перед полусгоревшей церковью.

— Думаю, здесь найдется помещение, которое никто не трогал, — объявил Кёдолаи. — Не желаете ли спуститься в крипту, дорогие мои?

Оба носферату бодро двинулись к порталу с одной висевшей на нижних петлях тяжелой дверью, но Аксель застыл у нижней ступени, глядя в темноту за входом без малейшего энтузиазма.

— Не люблю подземелья, — признался он. — И вообще, место какое-то… неприятное. Я вас лучше здесь подожду.

— Если что — зови, — распорядился князь и подтолкнул застывшего в нерешительности Белу в церковь.

Внутри было темно. Свет звезд проливался в проломленную стену, прокладывая по полу бледную дорожку, но всё остальное тонуло во мраке. Впрочем, для глаз носферату не существует непроницаемой тьмы, во мраке они видят лучше, чем на свету и различают множество недоступных человеческому глазу оттенков. Ночной мир носферату так же красочен и богат цветом, как и дневной для человека. И тем ярче представлялись Беле фрески на стенах заброшенной церкви — сцены, полные боли и страха, все круги ада, представленные с невероятной скрупулезностью и искренней страстью. Юный носферату втянул голову в плечи и переместился в самый центр здания, подальше от этих жутких росписей.

Кёдолаи, не оглядываясь на облезлые фрески, направился в дальний угол пустого нефа — ни алтаря, ни кафедры, ни органа в церкви не оказалось — опустился на колени, сгреб в сторону какой-то мелкий мусор и просунул кончики удлинившихся когтей в щель между плитами. Вытянув край плиты наверх, он взялся за него пальцами и с легкостью приподнял одной левой рукой, словно крышку люка.

— Прошу, дорогой мой.

Они спустились по короткой винтовой лестнице в крипту. Бела, как завороженный, шел между рядов саркофагов, жадно рассматривая высеченные на них причудливые барельефы разных эпох, потом остановился и оглянулся на князя. Тот стоял у входа, медленно переводя взгляд с одного саркофага на другой.

— Пусто, — глухо произнес он. — Здесь совершенно пусто.

— Они… Все погибли? — тихо спросил Бела.

— Нет, не все, — качнул головой Кёдолаи. — Они просто не хотят возвращаться. Что ж, — он махнул рукой, словно отметая тяжелые мысли, и широким шагом пошел к центральному саркофагу.

Крышка саркофага лежала на месте, но была расколота на две части. Кёдолаи сдвинул одну из них, заглянул внутрь, присвистнул и глубоко запустил туда руку. Что-то мелодично звякнуло, носферату выпрямился и с гордостью показал свой трофей — широкую золотую цепь тусклого, покрытого патиной старого золота, украшенную крупными камнями довольно грубой огранки.

— Вот так будет исторично, — он накинул цепь на грудь Беле и отступил на шаг, любуясь.

— Нет, тут нужен свет.

Выудив из саркофага обветшалое тряпье, князь кинул его на пол, чиркнул когтем по камню боковой стенки, выбив искру, и мгновенно запалил маленький костер. Бела опустил глаза на цепь у себя на груди — металл тускло замерцал, заблестели грани алых камней — уж не рубинов ли?

— Почистить и будет у тебя абсолютно историчная часть костюма, — довольным тоном объявил Кёдолаи. — Ей тысяча лет.

Бела медленно провел кончиками пальцев по краю цепи.

— В театре такое не носят. Я не могу это принять.

— Что ты ломаешься, как барышня? — удивился Кёдолаи. — Дают, так бери.

— Но это же… целое состояние! И она… ваша…

— А что я с ней делать буду в наше время?

— Продадите. Кучу денег получите.

— Зачем они мне? — пожал плечами князь. — Я и так беру всё что захочу.

— За счет людей, — напомнил Бела.

— Дитя мое… — Кёдолаи посмотрел на него с жалостью и хлопнул по плечу. — Ничего, это у тебя пройдет. Атмосферой проникся? Пошли наверх.

Аксель стоял у каменной стены, почти упираясь в нее спиной, не сводя взгляда с огромного волка, в свою очередь наблюдавшего за ним без агрессии, но с неприятным интересом.

Оба носферату вышли из узкой арки бесшумно, и волк, увидев их, мгновенно ощетинился и заворчал, подворачивая губу.

— Ну-ну, — примирительным тоном произнес Кёдолаи. — Будет. Кыш отсюда.

Волк медленно отступил, не сводя глаз с двух носферату, резко развернулся и тут же исчез в темных зарослях, заполнивших собой каменный коридор.

— Уф, — выдохнул Аксель. — Вы вовремя пришли.

— Я же сказал, зови, если что, — напомнил Кёдолаи.

— Я подумал, что это его спровоцирует, — ответил Аксель. — Как крипта?

— Никого живого.

— Надо же.

Бела сунул руку в карман брюк, нащупывая тяжелую цепь, и испустил тихий счастливый вздох.

— А чем-то мне здесь нравится, — задумчиво объявил Аксель, опираясь о стену спиной и оглядывая уходящие к горизонту горные вершины, почти сливавшиеся с темным небом.

— Хорошо? — со странно понимающей улыбкой спросил князь.

— Хорошо, — кивнул Аксель. — А это правда, что там дальше в горах живут люди? Отрезаны от мира, живут, как жили двести-триста лет назад? Вот бы…

— Не советую, — быстро ответил князь. — Вот этого — совершенно не советую.

— Да я и не собирался. Там волки водятся, — Аксель отлепился от стены и, присев на корточки у своего рюкзака, достал пару банок пива, бутылку воды и сверток с провиантом. — У кого-нибудь есть зажигалка? Можно было бы костер развести.

— С легкостью. Костер беру на себя, — Кёдолаи подмигнул Беле.

Еще даже не начало светать, когда они спустились на задворки виллы Кларен. После ночного пикника у костра в замке больше нечего было делать, а быстрые серые тени, всё чаще мелькавшие в кустах под полуобрушенными стенами, говорили о том, что потомки обитателей кёдольского цвингера тоже были подвержены приступам ностальгии. Решение возвращаться в город, не дожидаясь рассвета, приняли единогласно, и обратный путь занял гораздо меньше времени, чем предполагал Аксель, так как посередине уже опробованного им маршрута Кёдолаи заявил, что знает, как срезать. Кое-где пришлось карабкаться, цепляясь руками и ногами, и Аксель удивлялся про себя, как однорукому композитору удается так ловко преодолевать самые сложные места, однако, поддерживая друг друга, все трое выбрались на верхний синт Эштехедя благополучно, без единого приключения. Естественной границей сада виллы Кларен с севера была скальная стена, и трое исследователей просто спрыгнули с невидимого снизу карниза в запущенные кусты смородины. Выпутавшись из кустов, Аксель остановился завязать распустившийся шнурок, а Бела держал его рюкзак и фонарь, Кёдолаи же устремился к дому, с удивлением ощутив присутствие у виллы человеческой крови.

Ярнок стоял перед мраморным портиком входа и с выражением отчаяния на лице шарил лучом фонаря по темным окнам. Он тонко взвизгнул и пошатнулся, когда князь бесшумно показался из-за угла и ласково напомнил:

— Мне казалось, это частная территория, — он прикрыл глаза рукой от направленного прямо в лицо луча.

— Hála istennek![34] — воскликнул Ярнок, узнав его. — А артисты наши… с вами? — он окинул взглядом полуобнаженную фигуру князя и мотнул головой, отметая лишние мысли. — Мы вас уже совсем потеряли! Кто-то сказал…

Из-за угла дома вывернули, пересмеиваясь, Бела и Аксель, с ног до головы перемазанные смородиновым соком, и удивленно уставились на Ярнока.

— Hála istennek! — повторил тот по-венгерски и опять перешел на немецкий. — Кто-то сказал, Аксель знает, как попасть в замок, а в городе говорят, кто оставался там на ночь, живым не возвращался…

Кёдолаи стоял, словно в ступоре, и обалдело смотрел на Ярнока, так что ответил Аксель:

— Разве мы бы стали так рисковать? Мы, в конце концов, для того и остановились на вилле, чтобы почувствовать атмосферу…

— Почувствовали, еще как! — снова покатился со смеху Бела.

— Но вы не отвечали на звонки весь день… — пролепетал Ярнок и снова оглядел худой торс Кёдолаи и веселую физиономию Белы. — Ладно, прошу прощения…

Печально ссутулившись, он пошел к воротам виллы и, уже выходя, в последний раз оглянулся с болью и упреком в глазах.

— Ондраш, — шагнул ему вслед Бела, внезапно устыдившись, но остановился.

Ему было искренне жаль Ярнока, но что, черт возьми, он мог ему сказать?

— Не переживай, — тихо сказал Кёдолаи и положил большую руку ему на плечо. — Всё равно очень скоро вы потеряли бы друг друга.

— Я знаю, — вздохнул Бела.

— Но ты подумай, — удивленно щелкнул языком князь. — За все мои девятьсот с чем-то лет меня еще ни разу не приветствовали таким образом!

Часть четвертая

Глава 9

Двадцать пятое декабря Янина благополучно проспала после полной событий ночи. Только когда уже начало темнеть, она выбралась из спальни, и вечер прошел в продолжении праздника, играх в прятки с Арпадом и в карты с доктором, Пондораи Томашне и Фрэнки. Последний всё время проигрывал, так как был хронически невнимателен и плохо знал правила. Янина заподозрила, что кроме рисования Фрэнки ничего не знает и ничем не интересуется. Когда она попыталась объяснить ему какую-то тонкость игры, Пондораи Томашне посмотрела на нее таким убийственным взглядом, что Янина чуть не извинилась перед ней.

Альби не отходил от фортепьяно, но играл исключительно реквиемы и явно не расположен был ни праздновать, ни просто разговаривать. Дьюера Янина не видела весь вечер, князь тоже не почтил их компанию своим присутствием, а идти к нему в кабинет Янина не собиралась — она всё еще не могла простить ему вчерашнее побоище. А может быть, его и не было в кабинете, скорее всего, он забился в свой склеп зализывать раны или отправился куда-нибудь в поисках большого количества свежей крови. При этой мысли Янине вдруг от всего стало противно — и от крошек табака в бороде доктора, и от того, как ластилась Пондораи Томашне к Фрэнки, и от того, каким тусклым делался его взгляд — Янина вдруг поняла, что ласки мадьярки рисовальщику неприятны. Мрачная музыка тоже действовала на нервы, да и Альби постоянно сбивался.

Янина извинилась и встала из-за стола, сославшись на плохое самочувствие. На лице Пондораи Томашне явственно было написано злорадное: «Так тебе и надо!», в добродушных глазах доктора читалось: «А я предупреждал!» Янина стиснула зубы и удалилась к себе.

Внизу, в служебных помещениях замка горел яркий свет, оттуда доносились заводная танцевальная музыка и смех, пахло съестным и свечным воском — слуги отмечали Рождество как должно, весело и беззаботно, и Янина чуть не заплакала от обиды. Настроение ей не улучшил тот факт, что у дверей ее спальни застыл теперь уже знакомый сгусток белесой мглы. Янина сглотнула, вспомнив, что он скрывает внутри себя, но, упрямо вздернув подбородок, подошла к призраку и вежливо поклонилась. Светлая тень постояла на месте несколько мгновений, потом скользнула прочь, дохнув на Янину холодком.

Янина уже разделась и собиралась залезть в постель с книжкой, когда краем глаза заметила что-то блестящее на полу у балконной двери. Это была ветка дерева, целиком покрытая инеем, вымерзшая почти до прозрачности и превращенная морозом в причудливый зимний цветок. Янина бережно подняла ветку кончиками пальцев, боясь растопить это ледяное чудо теплом рук, и заметила на полу записку. Широким размашистым почерком там было написано неудобочитаемым, лет на сто устаревшим куррентом[35]: не бойтесь, не растает.

Мельчайшие грани ловили свет лампы и принимались играть всеми цветами спектра, бросая на стены радужные огоньки. Никто из них не дарил друг другу подарков — что они могли здесь дарить? — и получилось, что древнюю христианскую традицию сумел соблюсти только… вампир?

Положив ветку на туалетный столик так, чтобы ее хорошо было видно, Янина забралась в постель и открыла книгу.

Второй день обходясь без корсета, Янина осознала, что не видела собственную горничную с Рождества, и направлялась вниз, в служебные помещения, намереваясь разыскать предательницу и устроить ей разнос. Ее несколько смущало, правда, что самый очевидный в данном случае вопрос: «За что я тебе плачу?» будет несостоятелен. У беженцев нет социальной иерархии; когда рушится мир вокруг, классы и сословия теряют значение и всеобщее равенство наступает куда вернее, чем в ответ на призывы социалистов… Янина остановилась на половине пролета лестницы, чтобы со вкусом обдумать эту мысль, показавшуюся ей свежей и оригинальной. Стоило бы поделиться ею с журналистом. Они, собственно, не обсуждали его политические воззрения, но раз он так не уважает местную аристократию, питаясь ее хлебом, значит, наверняка социалист…

Как раз в этот момент, легок на помине, Дьюер вывернул из-за угла и, воровато оглянувшись, пересек лестничную площадку. Выглядел журналист неожиданно хорошо, он, очевидно, принял ванну, был прилично одет и выбрит, только, пожалуй, переборщил с кёльнской водой — Янина сморщила нос, когда сквозняк понесло в ее сторону. Шел он торопливо, озираясь, обхватив себя руками за плечи, как будто ему было холодно.

— Герр Дьюер! — Янина быстро поскакала по ступенькам, чтобы догнать его, прежде чем он ускользнет в другой коридор, сделав вид, что не слышал.

Журналист вздрогнул и остановился, повернувшись к ней вполоборота, словно очень спешил и не хотел задерживаться.

— Доброе утро, мисс Янина… — он явно намеревался продолжить путь, но Янина положила руку ему на локоть.

— Уилберт, вы сердитесь на меня? Я вовсе не хотела вас обидеть и не понимаю… Отчего вы стали так нелюдимы и не пишете больше?

— Мисс Янина, — ей показалось, что Дьюер едва удержался от того, чтобы стряхнуть ее руку. — Вам недостаточно внимания всех остальных мужчин в этом замке? Вы не хотите упустить ни одного из нас? Не волнуйтесь, я целиком и полностью ваш, вам незачем проверять на мне ваши чары.

— Вы сердитесь на меня, — кивнула Янина. — Но, в самом деле, у вас нет никаких прав или причин осуждать меня за то, что я провожу время с Альби и князем…

— Мертвечиной несет от вашего князя, — бросил Дьюер.

— Вы полагаете? — переспросила Янина с удивившей журналиста серьезностью. — Но, вероятно, у вас исключительно тонкое обоняние, или вам кажется, потому что я ничего такого…

— Еще бы, ваше обоняние явно притупилось, — коротко рассмеялся Дьюер. — И чем только этот покрытый плесенью провинциальный дворянчик вас так околдовал? После того, как вы отплясывали с ним позавчера…

— Околдовал? — нахмурилась Янина. — Почему вы так говорите? Мы только танцевали, так же, как до этого я танцевала с доктором…

— Да за кого вы меня держите? — обиделся Дьюер. — Как с доктором! Это было просто непристойно — то, что он с вами делал!

Янина отпустила его рукав, глубоко задумавшись.

— Прошу прощения, дорогая мо… Черт! — Дьюер тихо зарычал. — Как привязывается! Простите, мисс Янина. Поверьте, я всегда к вашим услугам, но именно сейчас… Есть некоторые сложности, которые вам совершенно неинтересны, и я буду вам благодарен, если вы позволите мне… — в его голосе Янина ясно уловила истеричные нотки.

— А вы не видели мою Хильду? — вдруг спросила она, чтобы его отвлечь. — Я ее потеряла.

Дьюер, оторопев от неожиданности, уставился на нее, впервые повернувшись к ней лицом.

Янина ахнула: коротко подстриженные рыжеватые волосы Дьюера не прятали изуродованное ухо, половину которого будто бы неровно оборвали, причем, если судить по виду зарубцевавшегося края, оборвали довольно давно, недели назад. Но Янину уже мало что могло удивить.

— Боже мой, так это вы! — воскликнула она с таким смятением в голосе, что Дьюер невольно отступил на шаг.

— Мисс Янина?

— Благодарю вас, мой хороший! — Янина, подпрыгнув, обхватила руками его шею и звонко поцеловала в губы.

Потом она осторожно коснулась его уха и отступила, глядя на него сияющими глазами. Дьюер прислонился к стене, словно теряя опору под ногами, и невольным, почему-то растрогавшим Янину чуть не до слез жестом притронулся рукой к уху там, где только что касалась его она.

— Так вы… не помните? — потрясенно прошептала Янина. — Вы даже… Но тогда… О, вы — мой рыцарь! — она погладила его по плечу, развернулась и убежала, чувствуя затылком его растерянный взгляд.

Янина не могла дождаться вечера, чтобы поговорить с Кёдолаи, не находила себе места, и, бродя в окрестностях князева кабинета, случайно наткнулась на Хильду. Горничная, к ее удивлению, спускалась из часовни, и вид у нее был до противного умиротворенный. Настроению Янины он не соответствовал катастрофически, и актриса устроила служанке прямо на лестнице шумный скандал по всем правилам театрального искусства с заламыванием рук и неоднократно повторенным: «И, спрашивается, за что я тебе плачу?!» Хильда терпеливо слушала, стараясь по мере сил подыгрывать хозяйке и выглядеть виноватой, после чего в состоянии своей уже обычной счастливой безмятежности выслушала список поручений и покорно отправилась их выполнять. Янина потерла глаза, глядя ей вслед: похоже, от ночных бдений у нее стало заметно ухудшаться зрение, или это был новый симптом болезни? В любом случае, настроение у нее от этого не улучшилось.

Янина уже собиралась засесть в кабинете прямо сейчас и дожидаться темноты — а заодно посмотреть, приходит ли князь туда по лестнице или влетает в окно, — но снизу раздался звонкий голосок:

— Фройляйн Янина! Я вас везде ищу!

Арпад поднимался к ней по лестнице.

— Пойдемте, мы там такое нашли!

Ухватив ее за край пышной юбки, он потянул Янину вниз.

Небольшая компания собралась в оружейной зале: фон Кларен и доктор, один с сигарой, другой с трубкой, посмеиваясь, наблюдали с лестницы, как Ярнок и Лайош выкатывают, лавируя между доспехами и чучелом боевого коня, непонятный предмет овальной формы, завернутый в продранную местами рогожу. Фрэнки сидел на нижней ступени лестницы и рисовал. Арпад от нетерпения подпрыгивал на месте.

— Оно лежало там, — показал он Янине темный угол за печью, куда прежде были втиснуты ободранные козлы и старинный неподъемный щит. — Запрятано за этим всем, а я нашел! Ну, не я сам, мне Имре подсказал.

— Да что же это? — не выдержала Янина.

Но Ярнок и Лайош, осмотревшись в поисках подходящего места, уже осторожно опустили таинственный предмет на пол как раз в центре залы — их груз был так велик, что его больше негде было расположить, кроме как поверх мозаичного круга. Фрэнки подошел помочь и ухватился за край. Янина едва не крикнула им не ставить эту штуку на мозаику, но промолчала.

Ярнок, вынув из-за пояса нож, рассек рогожу. Янина ахнула: это оказалась объемная карта части гор с замком, словно бы вырезанная из черного камня, выполненная со скрупулезной точностью, до самых мелких деталей. На крохотных башнях стояли даже металлические флюгера, повторявшие фигурки драконов в разнообразных позах, в окнах были тоненькие сетки решеток. Фрэнки всплеснул руками и поспешил к лестнице за брошенным на ступени альбомом.

— Какое чудо! Это из камня? Возможно ли такое? — Янина обернулась к фон Кларену.

Доктор спустился пониже, чтобы лучше видеть, впрочем, с лестницы обзор был замечательный, как если бы они смотрели на замок с высоты птичьего лёта — Янине это ощущение было уже знакомо.

— Невозможно, я полагаю. Макет слеплен из извести или песка с особым раствором, — ответил фон Кларен. — Потом покрашен в черный цвет.

— Тоже невидимки?

— Нет, это дядюшка Габор, — фон Кларен улыбнулся. — Это было на моей памяти. Они с Дюлой Сильвестером поспорили. Дюла Габор утверждал, что знает замок и его окрестности как никто другой и сможет воссоздать их в макете по памяти с точностью до мелких деталей. Не помню, на что они спорили, но в соответствии с условиями пари, дядюшка Габор не отрывался от работы несколько суток, не ел и не пил. Но он и не подозревал, что всё это время Дюла Сильвестер разбирал какую-то пристройку, так что макет устарел еще до того как был закончен.

— Но это же нечестно! — возмутилась Янина.

Граф посмотрел на нее долгим взглядом.

— Вы это дядюшке Сильвестеру скажите.

— Да, — кивнула Янина, подумав. — Я так и вижу: он сделает большие глаза и спросит с подкупающей искренностью: «А как бы еще я выиграл?»

— Дядюшка Габор и то признал, что ему следовало предвидеть подобный исход. Правда, они потом год не разговаривали и растащили свои саркофаги в крипте подальше один от другого.

— Простите, вы сказали, что ваш дядя несколько дней не ел и не пил? — заинтересованно обернулся к ним доктор.

Фон Кларен и Янина смущенно переглянулись: они не думали, что он их слышит. Видимо, про саркофаги доктор не расслышал за восторженным визгом Арпада внизу, или не обратил на эту фразу внимания.

— Он не занимался индийским учением о правильном дыхании?

— Увы, не знаю, — улыбнулся фон Кларен. — Вполне вероятно: мои родственники чем только не занимались… — он опустился ниже, поманив Янину за собой, и протянул руку к макету: — Здесь, кстати, отмечен Тодесвег. Это было дядюшкино любимое место прогулок.

— И где он? — Янина подошла к макету, и Ярнок медленно провел пальцем по устрашающе узким карнизам на скальных стенах, составлявших извилистую линию в обход ущелья — Янина поначалу приняла их за случайные заусеницы на макете, которые его создатель просто не заметил или поленился срезать шкуркой.

— Я бы туда не полезла! — с чувством сказала Янина стоявшему рядом Фрэнки.

Он ласково улыбнулся ей, придержал за локоть, когда Арпад толкнул ее, и Янина пошатнулась, стараясь не наступить на карту, и снова занялся рисунком.

За окном было совсем темно, и снова поднялась метель. Янина опустила раскрытую книгу на колени и вздохнула. Явится ли князь сюда этой ночью, или он еще не привел себя в порядок? Или вовсе отправился в новое странствие? Фон Кларен говорил, что предупреждать домочадцев в таких случаях ему никогда и в голову не приходило, а прощаться у носферату не принято. Как-то раз дядюшка Габор провел десять лет на Дальнем Востоке, а когда вернулся, бабушка спросила его, хороша ли погода и не стоит ли ей тоже пойти на прогулку? Вот только отсутствие Дюлы Сильвестера замечали все и воспринимали как краткие и благословенные мгновения покоя…

Взгляд Янины праздно бродил по потолку и верхним полкам книжных шкафов, скользнул по портрету, перебежал на каминную полку, на стул перед ней, и Янина едва не взвизгнула, обнаружив на стуле князя. Минуту назад его там не было. Янина уставилась на него: князь выглядел буквально как новый, от страшных ран не осталось и следа.

— Даже не припомню, когда такое было в последний раз: приходишь в свой собственный кабинет и обнаруживаешь там прекрасную даму, которая тебя ждет… Я даже сделаю вид, что вы ждете меня не для того, чтобы задать какой-нибудь бестактный вопрос, — Кёдолаи уселся поудобнее и улыбнулся.

Янина насупилась.

— Что вы там читаете? — вытянув длинную шею, он заглянул в книгу у нее на коленях, пробежал глазами несколько стихотворных строк — очевидно, Кёдолаи умел читать перевернутый текст, — нахмурился, взял книгу и посмотрел обложку. — И где вы только берете такую гадость?

— На вашей книжной полке! — с вызовом ответила Янина и пояснила: — Я хотела почитать что-нибудь о Трансильвании… А попалось не совсем о Трансильвании, но зато на немецком и в стихах.

— Эти вирши — чистого вида политическая пропаганда, — Кёдолаи пренебрежительно бросил книгу на стол, но тут же протянул руку и поправил ее, чтобы лежала аккуратно. — Искусственно раздутый миф.

— У мифов, как правило, бывают реальные основания, уж вам-то это прекрасно известно, — парировала Янина. — Этот Влад Дрэкуля не был вашим родичем? Ваше фамильное прозвище ему бы подошло.

— У него было другое, еще противнее, — фыркнул князь. — Конечно, он был нашим родственником, Кёдолаи в родстве со многими дворянскими семьями и в Венгрии, и в Трансильвании, и в Валахии.

— А я где-то слышала, что он?..

— Нет, — ответил Кёдолаи. — Мысль такая была, но нет, мы не решились. Признаться, он был очень уж крут и занимал высокое положение. А носферату держатся в тени, не привлекая к себе внимания.

— Ясно, — Янина посмотрела в темное окно.

— Спрашивайте уже. Вы же не кузена Влада обсуждать сюда пришли, — со вздохом произнес князь.

— Вы знали, что это был Уилберт, — Янина посмотрела ему в глаза.

— Это уже вопрос или вводное утверждение? — уточнил Кёдолаи.

— Вы знали, — вздохнула Янина. — И не сказали мне.

— А зачем мне было вам говорить? — оскалился князь. — Кроме того, разве вам не приятно было сделать самой такое захватывающее открытие?

— И вы оставили его раненого в лесу.

— Вот именно! А если бы вы знали, что это он, мне пришлось бы тащить на себе в замок еще и эту тушу, — пожал плечами Кёдолаи. — И как вы можете видеть, он прекрасно обошелся без нашей помощи и остался цел… почти.

— До чего вы все-таки омерзительны, ваша светлость! — произнесла Янина.

— Теперь вы захотите прослушать лекцию по ликантропии?..

Князь внезапно повернулся к выходу, то ли прислушиваясь, то ли вовсе принюхиваясь. Янина услышала медленные и неуверенные шаги на лестнице.

— Помяни черта… — проворчал князь.

Шаги за дверью замерли, человек постоял немного, а потом будто отступил назад, сомневаясь, стоит ли стучать.

— Входите уже! — крикнул Кёдолаи.

Дьюер, очевидно, собрав всю свою решимость, вошел в кабинет.

— Милорд, добрый вечер, ваш племянник сказал, что после темноты вы обычно бываете здесь… — при виде Янины, он запнулся, словно наткнувшись на стену. — Прошу прощения, мисс Линдентон, я хотел поговорить с его светлостью…

— В отношении ваших дел, у меня нет секретов от нашей дорогой Янины! — объявил князь, нахально глядя на журналиста.

Дьюер несколько секунд пытался осмыслить услышанное, потом вздохнул, неуверенно покосился на Янину и обратился к князю:

— Милорд, когда мы… при первой встрече вы выразили радость по поводу моего возвращения в землю предков…

— Я? — удивился князь.

— Я решил, что вы ошиблись или я не так понял, потому что не было никаких оснований… Но вы сказали, что даже завидуете.

— Я вам завидую?.. А! — лицо князя посветлело. — Вспомнил. Признаться, я думал о другом, но мои слова были истинной правдой. Дорогой мой, то, что предки ваши жили здесь, ясно читается в вашей памяти.

— Откуда я так хорошо знаю эти места, если никогда здесь не был? — тихо спросил журналист. — Почему я обошел все поселения в вашей Кёдоле, ни разу не сбившись с пути? Я знаю, как выйти отсюда в Эштехедь, минуя все опасности. Откуда?

— Я же говорю, — пожал плечами Кёдолаи. — У вам подобных редкий для разумных существ дар передавать инстинкты, обретенные прежними поколениями, знания предков, что называется, с молоком матери. В этом я вам тоже могу только позавидовать. Но я просто проявлял вежливость, не думая, что это имеет для вас такое большое значение. В конце концов, у нас у всех есть какие-то предки, что примечательного в том, что ваши когда-то жили здесь? Вы ведь не претендуете на принадлежность к аристократии?

— Боже упаси! — ответил Дьюер. — А… Вы знаете о них что-нибудь?

— Откуда же? — пожал плечами князь. — Хотя… если они жили именно здесь, можно попытаться вспомнить. Свидетельства обычно прячутся на самом видном месте, потому никто их и не замечает. Вот, например, я, — он улыбнулся. — Мои предки оставили мне в наследство помимо клочка земли в горной глуши да сомнительного происхождения титула, имя. Меня называли Дюлой Верешем задолго до того, как появилось название Кёдоль. Имя Дюла говорит о том, что мои предки занимали высокое положение в иерархии племенных вождей тех диких конных мадьяр, что пришли сюда в IX веке. А Вереш… хм… Так или иначе, это прозвище тоже перешло ко мне вместе с кровью моего отца и деда, вместе с их буйным нравом. Давайте посмотрим, дорогой мой. Напишите мне ваше имя, — он потянулся в ящик бюро за листом старой, пожелтевшей от времени бумаги и золотой чернильницей. — Я, правда, не думаю… Таких, как вы, тут в горах всегда водилось немало, но мы редко общались. Видите ли, дорогой мой, так уж исторически сложилось, что наш род и ваш род всегда держали себя, простите за невольный каламбур, как кошка с собакой. Не знаю в точности, в чем тут причина, подозреваю, что это обусловлено самой нашей натурой. В отличие от большинства крупных хищников, подобные вам испытывают стойкое отвращение к мертвой добыче, очевидно, это инстинктивное отвращение применимо и в данном случае…

Дьюер привалился к стене, чуть не плача.

— Князь, я не понимаю ни слова. Наш род, ваш род, вы говорите на каком-то чужом мне языке.

— Повторить по-английски? — с готовностью спросил Кёдолаи.

— Дюла, прекрати! — не выдержала Янина. — Не отыгрывайся на герре Дьюере, он ничем этого не заслужил!

— Вы, как всегда, правы, дорогая моя, — покорно склонил голову князь, обмакнул перо в чернильницу и протянул Дьюеру вместе с бумагой. — Как пишется ваше имя?

Журналист выпрямился, шагнул к столу и написал четким, твердым почерком: Dewer.

— Хм… Это действительно классический случай, который лично о ваших предках ничего не говорит… — заметил князь. — Что, как вы думаете, может означать эта фамилия?

— Какое-нибудь крестьянское имя, — пожал плечами Дьюер. — Dew — роса.

— Как романтично для крестьянина! — фыркнул князь. — А я вот вижу, что вы зря отнекиваетесь от присутствия дворянской крови. Можно легко себе представить что ваши, вероятно, саксонские предки, поселившись в Британии, приобрели приставку де во времена, например, Плантагенетов, или столетней войны, вероятно, сменив первоначальную фон. И тем самым мы получаем de Wer, а дальше уже можно проследить очень распространенное в подобных случаях развитие событий. Я знал даже несколько немецких семей с таким именем, чьи предки действительно происходили отсюда. Здесь их имя звучало как Верфоркош — Волчья кровь. Имена могли видоизменяться, но, окончательно цивилизовавшись и приняв христианство, их владельцы отбрасывали конец именно затем, чтобы имя не выдавало их суть, когда то, что для вождя мелкого племени было предметом гордости и знаком превосходства, для члена христианского общества оказалось страшным грехом. А семейные склонности проявляются не у всякого, и с каждым поколением всё реже…

Дьюер молча смотрел, как князь обмакнул перо в золотую чернильницу и размашисто вывел на том же листе: de Werwolf.

Дьюер шумно выдохнул.

— Вы… — прошептал он. — Это же всё за уши притянуто. Вы же это только что выдумали…

— Это wer — старинное германское слово для обозначения человека, мужчины, родственное латинскому vir. Таким образом, волк из имени исчезает и остается человек. Чего глаза не видят, как говорится… — князь ухмыльнулся. — Я, пожалуй, ничего вам не смогу рассказать о тутошних фон Верах, — безмятежно продолжал он. — С семьей по имени Верфоркош, если это именно они — ваши предки, у нас были территориальные… недопонимания. В конечном итоге Вереши выжили Верфоркошей из их усадьбы, тогда-то они, наверно, и подались в дальние края. Это объяснило бы, почему вы так хорошо знаете здешние селения — некоторые из них, возможно, могли бы сейчас принадлежать вам. Надеюсь, вы не будете за давностью лет предъявлять претензии? Вы ведь не ради истории предков сюда пришли, не правда ли?

— Я хотел понять… — прошептал Дьюер, не отрывая глаз от листа пожелтевшей от времени бумаги, лежавшего на столе.

— Очевидно, вы уже получили ответ на свой вопрос, — произнес князь. — Так что я лучше дам вам совет. Не пытайтесь задушить это в себе — всё равно не сумеете. Не пытайтесь бороться, а лучше откройте себя удивительным возможностям, которыми одарила вас кровь предков, шагните навстречу неизвестному и научитесь контролировать зверя внутри и пользоваться преимуществами вашего рода. В самом деле, вы же храбрый человек! И вы любопытны — иначе вы не избрали бы себе такую профессию. Догадываюсь, что лунные ночи давно уже стали для вас пыткой, не говоря о полнолунии, а едва вы оказались здесь в горах, и кровь предков заговорила, вы начали полностью утрачивать власть над собственным телом и утром с ужасом обнаруживаете, что не знаете, где были и что делали ночью, когда ваше сознание спало. Так не сопротивляйтесь, и оно не будет засыпать — отдыхать надо днем, как это и свойственно детям Ночи. В своем нынешнем состоянии вы представляете немалую опасность не только для окружающих, но и для себя самого, ибо в деревнях, куда вас так влечет, знают, как обращаться с опасными зверушками, да и опыт у вас в качестве волка, прошу меня простить, как у несмышленого кутенка. Однако ничто не мешает вам самому шагнуть Ночи в объятья и научиться совмещать инстинкты и силу зверя и человеческий разум, и тогда вы сможете перекидываться по собственному желанию, а не когда вас призовет далекое светило, до которого вам нет никакого дела.

— Боже мой! — прошептал Дьюер.

— Заметьте, дорогая моя, — обратился князь к Янине, — только неверующий человек способен с такой частотой поминать всуе…

— Замолчите! — крикнула Янина, испуганно глядя на Дьюера.

Журналист, словно внезапно обнаружив ее присутствие, внимательно взглянул на нее, покачал головой, пробормотав нечто неразборчивое, развернулся и неверным шагом вышел из кабинета.

— Поосторожнее в лесах! — напутствовал его князь. — Блох не подцепите!

Янина встала с кресла, с омерзением глядя на Кёдолаи.

— Что за тварь ты, Дюла!

— Да, про блох было для первого раза, пожалуй, слишком…

— Он же ничего не знал! Нельзя было как-нибудь мягче?

— Если с ним цацкаться, это может стоить ему чего-то посущественнее уха, — отмахнулся князь.

— Мне не понравилось его выражение. Как бы руки на себя не наложил! — Янина поспешила за Дьюером.

— Не волнуйтесь, он не знает, как это сделать! — крикнул князь ей вслед.

Когда Янина ворвалась, взмокшая от бега и волнения, в комнату Дьюера, подтвердились ее худшие опасения: журналист подошел к столу и выдвинул ящик, в котором блеснула вороненая сталь американского револьвера.

— Какого черта? — оглянулся он, услышав ее. — Мисс Янина, как вы смеете?..

— Здесь принято обходиться без словесных приглашений, — ответила она, подбежала к столу, с ходу, едва не прищемив журналисту руку, вдвинула ящик и прижалась к нему, твердо решив стоять до последнего, если британец вздумает добраться до оружия силой. — Что это вам взбрело в голову?

— Мисс Линдентон, я прошу вас немедленно покинуть эту комнату!

Он отступил, сердито и растерянно глядя на нее, и Янина несколько расслабилась.

— И не подумаю! — пообещала она, отодвинулась от стола, не сводя с Дьюера глаз, на ощупь повернула ключик от ящика, выдернула его из замочной скважины и спрятала руки за спиной.

— Я могу просто сломать этот ящик, — сообразил Дьюер.

— Ломать чужое имущество? Так вы хотите отплатить за гостеприимство? — сощурилась Янина.

Почти испуганно глядя на нее, Дьюер вдруг резко отступил, словно боясь, что его собственное тело вот-вот выйдет из-под власти разума.

— Умоляю вас, мисс… Уйдите! Я обещаю вам — я не буду ломать этот чертов ящик! Забирайте ключ с собой, если хотите, только не стойте тут! Я.. Разве вы не понимаете, я должен быть один!

— Мне кажется, — тихо сказала Янина и шагнула к нему, — вы слишком долго были наедине с этой мукой.

Дьюер тяжело, шумно дышал, приоткрыв рот, словно ему не хватало воздуха.

— Вы же слышали, — хрипло произнес он. — Вы же слышали, Янина. Я опасен для окружающих.

— Сейчас вы опасны только для самого себя, — ответила Янина, глядя снизу вверх в его волчьи — раскосые, как у волка, только полные бесконечного страдания — глаза.

И Янина опустила взгляд, чувствуя, как широкая ладонь ложится ей на плечо, как ее лба касаются теплые губы.

— Что произошло в Сочельник? — выдохнули эти губы, скользя по ее виску и спускаясь ниже.

— Ты спас мне жизнь, — ответила Янина, ловя их ртом — мягкие и бесконечно ласковые, — и сама обхватила руками его шею.

Он вынужден низко наклоняться, — пришло ей в голову, и Янина привстала на цыпочки, — слишком он высокий для меня… А как же низко должен наклоняться Дюла, ведь он еще на полголовы выше, когда он… Но она так и не додумала эту мысль до конца, потому что ладонь Дьюера опустилась ей на спину, и Янина вспомнила, что на ней нет корсета.

Звякнул, выпав из ее руки на пол, ключик.

Миновал долгий и темный предрассветный час, за окнами начало светать. Янина, завернувшись в одеяло, переместилась к краю постели и опустила ноги на пол, высматривая свои башмаки. Опершись на локоть, Дьюер молча наблюдал за ней, потом мрачно ухмыльнулся.

— Я всё жду, когда ты скажешь: «Мы совершили ошибку».

— Не скажу, — Янина обернулась и посмотрела на него. — Я не жалею и никогда не пожалею об этом. Но… больше ничего не будет. Прости. Ты же понимаешь, в нашем положении… В нашем общем положении… — она вылезла из-под одеяла и принялась собирать разбросанные где попало вещи.

— Зима когда-нибудь закончится, железную дорогу восстановят, немцы тоже не вечно тут будут шататься, — напомнил Дьюер. — Ты могла бы уехать со мной.

Янина покачала головой.

— Я вряд ли уеду.

— Значит, все-таки красавчик-граф? Или сам князь, который пишет золотом?

Янина улыбнулась, хотя на глаза ей почему-то наворачивались слезы.

— Нет, вот этого точно не будет.

— Кто он такой?

— Просто существо незаурядное. Как и ты.

Она наклонилась и поцеловала его, Дьюер попытался прижать ее к себе, удержать, но Янина легко вывернулась из-под его руки и села на край кровати, чтобы зашнуровать ботинки.

— Кстати о князе, — сказала она. — Очень надеюсь, что ты последуешь его совету. Поверь, он знает, о чем говорит.

— Откуда же? Или он… тоже? — насторожился Дьюер.

— Он прожил очень много лет. Уже поэтому к его опыту стоит прислушаться.

Накинув любимую шаль, она выпрямилась и посмотрела на него, на его ладно скроенное тело, что оказалось таким удивительно нежным, на сильные руки… в желтые глаза, в которых, к счастью, больше не было недавней тоски. Она шагнула, и что-то подвернулось ей под каблук. Янина наклонилась и подняла маленький ключик.

— У тебя впереди долгая жизнь, — сказала она. — У меня — мгновения. И чтобы прибавить к ним хоть одно, тебе пришлось бы ломать собственную жизнь. Я не имею на это никаких прав. Ни перед тобой, ни перед… собой. Прости, Уилберт.

Он медленно кивнул. Янина показала ему ключик.

— У тебя есть что-нибудь важное в столе?

— Мои тексты, — улыбнулся он. — Дай ключ сюда, не бойся. Я справлюсь.

Янина бросила ключ, Дьюер легко, почти лениво поймал его.

— Знаешь что? Пожалуй, я буду подписывать статьи иначе. Де Вер — звучит… аристократично, правда? Может способствовать популярности!

За окнами потихоньку светлело, и замок уже начал просыпаться — внизу что-то шумело, топили печь, готовили еду. Янина, позевывая, вошла к себе и резко остановилась на пороге. Дюла Сильвестер сидел в кресле у ее столика, водя длинным ногтем по ледяной веточке в узкой вазе, и был как будто целиком и полностью поглощен этим занятием. Оконные шторы были наглухо задернуты, и в комнате царила темнота, словно ночь собралась сюда со всего замка и решила переждать дневные часы в багровых отсветах солнца сквозь плотную ткань.

— Что это было? — медленно, раздумчиво произнес князь. — Привитая с детства любовь к животным? Внезапно проснувшаяся необъяснимая страсть к ликантропам? Или вы так свой христианский долг выполняли?

— Можно и так сказать, — ответила Янина, прикидывая, что будет, если она бросится к окну и раздвинет шторы.

— Вы хотели отвлечь его от опасных мыслей, — князь продолжал рассматривать веточку. — Потоньше способа не нашли?

— Обычно это самый надежный аргумент, — ответила Янина.

— Не сомневаюсь, что у вас большой опыт в этом вопросе, — вздохнул князь и наконец перевел на нее взгляд своих пронзительных голубых глаз. — И я вижу, ваш скромный подвиг дался вам не слишком тяжело, не правда ли, дорогая моя?

— Какое право вы имеете так со мной говорить? — возмутилась Янина. — Я свободная женщина…

— В мое время это называли иначе, — холодно отметил князь.

— Да как вы смеете! — взвизгнула Янина. — Хорош блюститель нравственности! У вас вовсе нет никакого понятия о морали!

— У меня-то нет, — проворчал князь.

— О чем вы? — Янина глубоко вздохнула, успокаиваясь, и устало присела на край кровати. — Или вы еще не отказались от идеи женить на мне своего племянника?

— А чем плоха идея?

— Это немыслимо, — покачала головой Янина. — А что об этом думает Альби, вы не поинтересовались?

— Я знаю, что он думает. Вы ему нравитесь; чтобы это понять, не надо лезть ему в голову. Ему мешает тот груз, что остался от прежнего несчастного брака, но, дорогая моя, это легко поправимо. А ваши мыслишки на его счет мне тоже прекрасно известны, как и то, с каких углов вы его с самого начала рассматривали.

— Ах да, конечно, вам всё известно, — кивнула Янина. — Мои мысли могли измениться.

— Но не ликантроп же! — воскликнул князь. — Я же знаю, что это был всего лишь порыв!

— Не ликантроп, — согласилась Янина. — Я теперь уже сама ничего не понимаю. Да, признаю, с первой же встречи с Альби я думала о том, что могла бы стать его любовницей. По пути в Кёдоль я не сомневалась, что так и будет. Теперь не знаю. Но в любом случае, любовницей, не женой!

— Странное замечание из уст женщины, — пробормотал князь.

— Да как же мне — выйти замуж?!

— Я вам объясню. Делаете вид, что слушаете священника, соглашаетесь на всё, потом брачная ночь — тут не будет ничего для вас нового. Это несложно, я проходил через это несколько раз.

— Вы сами прекрасно знаете, что мой срок короток. А если говорить о вашем личном интересе — обеспечении наследника…

— Что вы знаете о моих интересах?! — Кёдолаи с силой стукнул открытой ладонью по столу, и массивная конструкция задрожала.

Янина ахнула от испуга.

— Альбрехт — мое дитя, пусть через множество поколений, кровь от крови моей. И все мои интересы состоят в том, чтобы мое дитя не подставляло лоб под пули всяких светских идиотов оттого лишь, что ему нечего терять и незачем жить! И я знаю, что вам его доверить можно, — добавил он спокойнее. — Тем более что вы отлично друг другу подходите — терять нечего вам обоим. И хватит уже носиться с вашей чахоткой, словно она добавляет вам значимости! Я уже говорил вам, здесь от таких глупостей не умирают. Горы, покой, здешний воздух. Вы далеко не так безнадежны, как вам хочется думать, еще до старости проживете. Так что вопрос о наследнике тоже не стоит сбрасывать со счетов.

— А слово мезальянс вас не пугает? Граф, принадлежащий к роду, которому тысяча лет, и актриса? От него отвернется весь свет, он будет как проклятый. Знаете… — Янина глубоко вздохнула и продолжала с надрывом: — Я никогда никому об этом… Мой отец был ученый, изобретатель, инженер и механик с золотыми руками, большой талант. Но вещи, которые он изучал и создавал, были не настолько практичны, чтобы на них зарабатывать, а вздорный характер рассорил его с ученым миром. Он спустил на свои капризы всё свое небольшое состояние, стал пить… В конце концов совсем опустившись, он жил тем, что изобретал и изготавливал реквизит для фокусника в одном столичном цирке. Мы сутки напролет проводили в цирке, и уже когда мне было восемь, я сама выступала на арене — верхом. Моя сестра двумя годами старше заходила в клетку со львами. А потом родителей не стало, и всё, что осталось нам в наследство, — это три огромных сундука с книгами да инструменты, но их забрал себе фокусник. Хозяин цирка милостиво позволил нам остаться и даже сохранить наше громоздкое достояние. Мы продолжали выступать, хотя дохода с нас было немного. Только через несколько лет, немного повзрослев, мы с сестрой поняли, почему он был так добр к нам — оплаты он ждал в кредит. В двенадцать лет я стала его любовницей. Сестренка сбежала из цирка и некоторое время спустя нашла приют в монастыре. А я… Я предпочла остаться. Я не получила никакого образования, кроме того, чему успел бессистемно обучить меня отец, и того, что я узнала из его книг, — я прочитала всю его библиотеку. Я жадно наблюдала за публикой, за людьми на улицах, за повадками знатных дам, старалась их копировать, чтобы когда-нибудь вырваться из этого ада. Хозяин, впрочем, был только рад и даже оплатил мне уроки хороших манер — я стала украшением его представлений. Кто-то из лести подбросил мне глупую мысль, что я артистична и могла бы блистать и на театральной сцене. Я любила театр, мне казалось, что это мир волшебный, в отличие от мира цирка… И я добилась своего — я выбралась на сцену, но обошлось это не даром. А когда стало ясно, что никакого сценического дара у меня нет, нашелся новый покровитель и провинциальный театр… И вы хотите для вашего племянника такой брак?

Откуда-то выпорхнул наевшийся и засыпающий на лету вампир, сделал над ними круг, опустился князю на руку и принялся сосредоточенно возить лепестком носа по его запястью.

— Кичи-кичи, — заворковал Кёдолаи и добавил с нежностью: — Вот гаденыш! Он ведь мечтает испить моей крови. Но чувствует, что это будет его гибель, — Кичи чихнул и запрыгал по рукаву сюртука князю на плечо. — Природа умна, — удовлетворенно признал князь и посмотрел на Янину. — Дорогая моя, я вам бесконечно сочувствую, но, право, слыхал я истории и драматичнее. И уверяю вас, Альбрехту глубоко безразлично, что скажут о нем в обществе, иначе он и сейчас сидел бы в столице, а не в нашей глуши. И прошлое ваше его не смутит — он взрослый человек и достаточно повидал свет. А что до происхождения — я сам достаточно глубоко изучал вопросы крови и выведения породы, чтобы знать, во что превращаются рано или поздно аристократические семьи. Кёдолаи не просуществовали бы тысячу лет, если бы неукоснительно соблюдали чистоту крови. И если на то пошло… Лети уже, лукавое созданье! — он подбросил вампира в воздух, и тот отправился под балдахин спать.

— Я родился в Царствии Небесном, — Кёдолаи ухмыльнулся, встретив ее выразительный взгляд. — Нет, конечно, я не про то государство, в которое мне хода нет и не будет, а про то, которое образовали крестоносцы в Палестине. Я родился в Иерусалиме, недавно освобожденном христианами, — что подразумевало уничтожение подчистую местного населения, не разбираясь, арабы то были или члены чудом сохранившейся еврейской общины, мужчины, женщины или дети… Моею матерью была бедная еврейка, о которой я не знаю ничего. Чем-то она настолько приглянулась моему отцу, что он оставил ее при себе в качестве наложницы и благополучно уморил через несколько месяцев после моего рождения. Подозреваю, что он даже вполне официально женился на ней или собирался жениться, разумеется вынудив перед тем принять христианство. Дело в том, что я был его единственным отпрыском мужского пола, наследником этого клочка горной земли, а отец был уже немолод. Я вырос в походе, я провел в походах, в состоянии непрестанной войны, более тридцати лет и только потом вернулся на родину, которой не знал, чтобы мне явилось это небесное виденье — суровый замок в солнечных лучах. Я вернулся в земли, которых не покидал, потому что оказался старшим в нашем роду. Старшим из… живых.

Кёдолаи, скривившись, посмотрел на шторы, принявшие сияюще рубиновый оттенок. Вставало солнце. Он отодвинулся вместе с креслом глубже в тень и фалангой согнутого пальца потер глаз.

— Как видите, ваши аргументы несостоятельны.

— Можно спросить?

— Я ждал этой фразы, — вздохнул Кёдолаи.

— А что княгиня Кёдолаи? Последняя из тех… нескольких? Она…

— Ей было двадцать лет. Она была, пожалуй, слишком молода для обращения — не по годам, а по натуре, милое, беспечное дитя. Красивая дурочка, не более того. Но глупышка безумно любила меня. Страшно было подумать, как она перенесла бы мою смерть, если… если бы эта смерть была окончательной. Но это прелестное дитя оставило меня, получив кол в сердце и еще один в голову, — Янина заметила, как судорога прошла по лицу князя. — Когда убивают носферату, их тела очень быстро видоизменяются, словно стремясь нагнать все годы… Я еле узнал ее. Но надо сказать, моя женушка, едва ли убившая хоть одного человека за обе свои жизни, со своей смертью унесла множество людских душ. Убивать носферату опасно, — он снова потер глаза.

— Простите, — тихо сказала Янина.

— Это было давно, — пожал плечами Кёдолаи. — И до того, и после, скажу без преувеличения, я любил тысячи женщин. К тому же, — князь подмигнул, — мне осталась от нее на память бессмертная теща, а это, дорогая моя, — испытание… — он помолчал и добавил: — Наверно, это семейная черта? Нам с Альбрехтом не повезло с женами.

— Думаете, со мной выйдет удачнее? — поморщилась Янина. — А вам не приходило в голову, что присутствие в доме покойной графини фон Кларен может мешать мне даже больше, нежели ему?

— Я же сказал вам, это поправимо, — напомнил князь. — Одно ваше слово, и я вышвырну эту сырость так далеко, что она никогда не найдет пути назад.

— А… — Янина оторопела, — а Альби что скажет?

— А зачем ему знать?

Янина покачала головой.

— Как вы только ухитряетесь каждый раз, как в вас промелькнет что-то… человеческое, так всё испортить?..

— Не понимаю вас, дорогая моя. Может быть, это вы всё время напрасно ищете во мне то, что просто хотели бы найти? — князь встал с кресла, снова потер глаза, посмотрел на пальцы и вдруг лизнул их. Глаза явно мучили его, и князь со вздохом поклонился ей.

— Не знаю, как вы, а я намерен отдыхать. Ночь была длинная, — он сделал шаг на середину комнаты и повернулся лицом к зашторенному окну, мучительно щурясь.

— А как хотелось бы раздернуть шторы… — прошептал князь, медленно, как-то по-стариковски тяжело повернулся и вышел из комнаты через дверь.

— Где вы были весь день, милая Янина? — слабо улыбнулся ей фон Кларен, отрываясь от записей, которые разбирал.

Янина подошла к его столу и присела на край кушетки, стоявшей тут же сбоку — очевидно, Альби случалось разбирать дела замка ночами. Или изучать историю великих кампаний, которым посвящалось большинство книг в этой комнате.

— Спала, — призналась Янина. — Я… прошлой ночью не выспалась.

— Опять вас дядюшка развлекал своими байками? — Альби провел рукой по лбу, словно пытаясь стереть усталость. — Наверно, вы правы. Может быть, мне последовать вашему примеру и тоже перейти на ночной образ жизни? Подальше от всех этих неприятностей…

— Альби, что-то случилось? — встревожилась Янина.

— Кое-что случилось, — подтвердил граф. — Янина, вы случайно не умеете готовить? — вдруг спросил он. — Или, скажем, корову доить? Или что-нибудь еще, по хозяйству?

— Бог миловал, — улыбнулась Янина.

— Дело в том, что из замка ушли слуги, — сообщил граф. — Сегодня днем — выбрали время, когда князь недосягаем и приструнить их не может. Выдали мне ультиматум, то есть какой там ультиматум? Поставили перед фактом. И ушли по домам.

— Но как? Почему?

— Ничего такого уж поразительного в этом нет, — ответил граф. — Они и раньше так делали, когда бывали чем-то недовольны. Бывало и хуже, не при мне, правда. Потом усовестятся и вернутся, но кто знает, когда? Они заявили мне, что в замке поселилось зло и они не хотят здесь больше оставаться.

— Зло? — улыбнулась Янина. — Они только сейчас это заметили?

— Видите ли… — граф посмотрел ей в глаза. — Некоторое напряжение сохранялось с тех пор, как я… после пожара в северной башне. Это они, впрочем, стерпели, но сегодня — сегодня двое из них пропали, Янина. Непонятно, как, куда. Из стен крепости никто не выходил, и однако… Их искали, повсюду, но безрезультатно, это и оказалось последней каплей. Невидимки считают, что их нет в живых, и не желают здесь далее оставаться. Их можно понять — трое за какие-то недели.

— А кто пропал? — спросила Янина.

— Дядя Чоба, смотритель цвингера, и один лакей, — ответил граф. — Черт, знать бы, чем волков кормить теперь…

Янина вдруг осознала, что ничего не ела со вчерашнего вечера, граф, впрочем, перехватил ее взгляд с пониманием.

— Вы, наверно, голодны? Я тоже. Думаю, мы сумеем отыскать что-нибудь на кухне. — Он встал из-за стола и подал ей руку. — Вот уж не думал, что еще когда-нибудь придется прокрадываться на собственную кухню в надежде стащить что-нибудь, как в детстве.

— А ведь это так увлекательно! — утешила его Янина.

— Если подумать, всё не так уж страшно, — объяснял ей граф по пути. — Когда поднимались сюда из города, вы ведь и на это не рассчитывали, а сейчас в нашем распоряжении скотина, припасы, дрова, уголь, газ, и большинство из нас привыкли обходиться без лакеев… — он смущенно хмыкнул. — Хотя от этого отвыкаешь легко. У нас есть Лайош, и Ильдико, и… — он улыбнулся, — и Ярнок, он, впрочем, демонстративно не вылезает из конюшни, считая ниже своего достоинства заниматься чем-либо помимо своих ненаглядных лошадей. Ничего, я на него доктора напущу…

— Моя Хильда росла на альме, она деревенская, умеет всё, что нужно, — вспомнила Янина.

— Вот и прекрасно. А кормить осиротевших волков любезно согласился герр Дьюер… Кстати, вы не заметили, как он переменился? Мне казалось, он совсем одичал, и вдруг он снова — цивилизованный человек, сидит и строчит свой бессмертный опус.

— Кажется, он обнаружил у себя предков с приставкой «де», — ответила Янина насмешливо-равнодушным тоном. — И ему показалось, что благородная фамилия звучит благозвучнее, так что его демократические взгляды больше не входят в противоречие с необходимостью жить в старинном замке.

— Ясно, — рассмеялся фон Кларен. — Узнаю тлетворное влияние дядюшки. Что ж, как-нибудь справимся. Плохо одно… — он снова помрачнел. — Люди-то все-таки пропали. Что же с ними случилось?

Когда Янина вошла в свою комнату, она обнаружила там Хильду, сконфуженную и печальную. Горничная заботливо перекладывала вещи хозяйки. Не самое подходящее время она выбрала, очевидно, совесть проснулась в ней внезапно, побуждая к немедленным действиям. Постель была разобрана, на столике рядом стояла кружка с теплым молоком, всё, как нравилось Янине. Впору прослезиться.

— Чему обязана столь неожиданным визитом? — язвительным тоном спросила Янина, моргнула и сощурилась: фигура горничной расплывалась перед глазами, и она снова сказала себе, что надо спать по ночам и чаще бывать на солнце, пока совсем не ослепла.

— Мадам! — всхлипнула Хильда. — Мне нет прощения!

— Высокий стиль можешь оставить, — примирительно кивнула Янина. — Но надеюсь, что впредь ты будешь внимательнее относиться к своим обязанностям. И, надеюсь, ты не забыла всё, что умела в юности, когда жила в Альпах?

— Мада-ам! — взвыла Хильда и вдруг бухнулась перед хозяйкой на колени, заливаясь слезами, чистыми, как горный ручей, и крупными, как горох. — Я знаю, это так низко, так подло с моей стороны, но ничего не могу поделать!

— Перестань же! — потребовала Янина. — Ты знаешь, что все невидимки?..

— Ушли, да, — подняла на нее распухшие глаза Хильда. — И я ухожу с ними.

— Погоди-ка. Встань, — Янина наклонилась, взяла ее за локоть, заставила подняться и обошла вокруг. Потом перевела взгляд на свой туалетный столик. Столик она видела ясно. — Что происходит, Хильда?! — поразилась она. — Это не у меня зрение ухудшается, это ты стала… полупрозрачной?

Хильда посмотрела на свою руку, кивнула и всхлипнула.

— Так ты… — до Янины только теперь дошел смысл слов горничной, и она медленно опустилась на край кровати. — И кто этот негодяй?

— К-конюх их милости, — всхлипнула Хильда.

— Но как же… Как ты с ним вообще связалась?! Их же не видно! И ты не говоришь по-венгерски!

— Теперь уже говорю. Немного, — похвасталась Хильда. — Это ж ведь… Когда любишь, то и разглядишь, и поймешь…

— Так вот где ты пропадала всё это время! — Янина потерла лоб.

— Простите меня грешную! — снова взвыла Хильда и опять упала на колени.

Она схватила Янинину руку и, кажется, намеревалась поцеловать, но Янина выдернула ее.

— Что еще за глупости?! Я тебе не патер, грехи отпускать! Ты лучше скажи, как ты дорогу туда отыщешь?

— Так ждет он меня, — объяснила Хильда и счастливо улыбнулась сквозь слезы. — Ждет за воротами. Все ушли, а он так и сказал — негоже уходить, оставляя за собой обиду. Даже если без позволения хозяйкина уйдешь, а проститься ты должна. Да я и сама так думала.

— Значит, уйдешь, даже если не отпущу? — тихо спросила Янина.

Хильда сразу перестала всхлипывать и глубоко задумалась.

— Не уйду! — простонала она наконец и посмотрела на Янину так жалостно, что та рассмеялась и обняла ее.

— Как же мне тебя удерживать, когда тебя без очков уже и не разглядишь? Иди, конечно, иди и будь счастлива.

— О мадам! — Хильда сжала хозяйку в медвежьих объятьях, так что Янина задохнулась, потом посмотрела на нее долгим, полным нежности взглядом, встала на ноги и взяла уже упакованный узелок.

— Так я пойду? Ждет он меня.

— Иди, иди, — Янина заглянула в саквояж на случай, если возникнут какие-то вопросы, и покачала головой. — А распятье-то, Хильда? Как же ты могла его забыть?

— Да я не забыла, мадам, — ответила Хильда. — Я подумала, вам тут нужнее будет…

— Нет уж, Хильда. Это всё твое достояние, потом детям в наследство передашь. А мне всё равно некому… — на этом Хильда снова разразилась потоком слез и бросилась на шею Янине, пошатнувшейся под ее весом.

— И вам всего хорошего, с их милостью, — сказала она на прощанье, крепко сжимая свое сокровище и не переставая благодарно кланяться.

— Ты… про которую милость? — заинтересовалась Янина.

— А то я не знаю, кто у вас постоянно на уме? — хитро сощурилась служанка. — Тот, высокий да улыбчивый.

— Вот еще! Иди, дурочка! — рассмеялась Янина, и Хильда исчезла в темном коридоре.

— Вот оно как… — растерянно пробормотала Янина. — Однако коров доить некому…

Вопрос с коровами, к счастью, как-то решился без участия Янины, а жизнь в замке внезапно обрела даже некий новый смысл, так как Лайош и Ильдико не успевали справляться со всем немалым хозяйством, и остальным пришлось осваивать непривычные доселе занятия. По словам фон Кларена, князь отказался вести переговоры с невидимками, полностью поддержав их позицию: «Сами уже три штуки потеряли, вот и разбирайтесь!»

Однако уже на следующий день на маленькое общество обрушился новый удар.

Трупы, вернее, то, что от них осталось, обнаружил Дьюер, исправно исполнявший обязанности смотрителя цвингера. На то, что звери были необычайно взбудоражены, он обратил внимание с самого утра, и причина их неожиданного воодушевления была раскрыта, когда журналист увидел, как волки играют с куском мяса, засунутым в зеленый рукав с остатками небольшого обшлага. Тела погибших (очевидно, они теряли свои особые свойства после смерти и становились видимы), оказались затиснуты в волчью будку, и перед обитателями замка встал непростой вопрос: как их оттуда извлечь?

Хищники позволяли хозяевам входить в клетку, но ни граф, ни Дьюер не решились бы посягнуть на сырое мясо, которое волки считали своей добычей. Пришлось ждать вечера и появления в замке князя.

Вся компания — с опаской, но и с любопытством — собралась у цвингера, подспудно ожидая зрелища в духе убиения первых христиан на аренах Рима, и в то же время невольно полагаясь на безмятежную уверенность Кёдолаи. Только Арпада матери удалось услать прочь со двора бессовестным обманом — с согласия и поддержки всех остальных. Зрелище, в любом случае, было не для детских глаз. Не для женских тоже, но дам сочли способными решать за себя.

Ожидаемая кровавая сцена не состоялась — князь как ни в чем не бывало прошел за решетку и пересек территорию цвингера. Батора, попытавшегося выступить в защиту своей частной территории, он отшвырнул на двадцать футов сильным пинком ноги, искореженному ветерану хватило выразительного взгляда. Через несколько минут один более-менее целый труп и разрозненные части другого с мокрым хлюпаньем упали на мостовую двора, заставив всё — в том числе и мужское — население замка побледнеть и отпрянуть.

Янина, решив, что самое интересное она уже видела, благоразумно отступила в сторону. Между спинами фон Кларена и Лайоша ей было видно только коренастую фигуру доктора, присевшего на корточки у неясной массы обнаженного мяса и лоскутьев одежды.

Князь подошел к ней, брезгливо вытирая руки носовым платком.

— Побаловались зверушки, — добродушно бросил он.

Янина отвернулась, искренне жалея, что пришла сюда. Если она и не видела то, что было у цвингера, в ноздри ей бил запах мяса, создавая в тесном пространстве двора впечатление, что она находится на бойне.

— Кто это был, тот второй слуга? — спросила она.

— А вы уверены, что их было только двое? — с мрачной усмешкой князь оглянулся на цвингер. — По этой груде не скажешь!

— Ваш цинизм совершенно не уместен, — сухо ответила Янина. — В конце концов, это были ваши люди. Можно и немного уважения проявить. Я полагаю, своих собственных слуг вы знали в лицо?

— Каким образом? — удивился князь. — Они же невидимы.

— Альби говорил мне, что вы-то их видите!

— У меня есть второе зрение, но оно сродни тому, что ведет вашего крылатого любимца — я вижу всех людей как ходячие кровеносные системы. Или вы думаете, что, целуя кого-то, я буду сначала тыкать клыками наугад в поисках артерии?

— Но кому и зачем это было нужно? — Янина дернула его за рукав. — Это сделал кто-то из невидимок?

— Что вы меня-то спрашиваете?

— Вы же читаете мысли!

— Мне об этом ничего неизвестно. Или вы предлагаете мне сейчас перецеловать всех присутствующих, дабы добиться истины? Я же лопну!

— Но ведь вы почувствовали бы, что один из них что-то скрывает? И почему в цвингер? Чтобы замести следы? Но ведь для этого надо было войти в клетку к волкам…

— Эти увальни так зажрались с попустительства покойника, что их хоть за хвосты дергай, — проворчал князь.

— Значит, все-таки какие-то счеты между слугами… — заключила Янина и глубоко вздохнула — она чувствовала знакомую тесноту и боль в груди, от которых уже успела отвыкнуть. — Или… — едва не вскрикнув от резко усилившейся боли, она посмотрела на стройную спину фон Кларена.

— Смотрите-ка! — послышался голос доктора, граф сделал шаг в сторону, и ей стал виден добрый эскулап, он держал что-то маленькое окровавленным пинцетом. — Я в этом совершенный профан, и все-таки… У кого-то из вас, господа, ведь был американский револьвер?

Янина испуганно посмотрела на Дьюера, стоявшего в стороне, обхватив себя за плечи, словно ему было холодно или просто не по себе. Возможно, запах крови дразнил в нем зверя. Однако доктору ответил Альби:

— У меня есть «драгунский» кольт. Но револьвер можно и украсть, герр доктор. Надеюсь, вы не хотите сказать…

— Я уже сказал, я специалист в совсем других областях, — медленно ответил тот, не сводя с графа испытующего взгляда. — Только… именно вы ранее проявили явную нетерпимость по отношению к невидимым слугам. И вы привычны иметь с ними дело, вы их почти что видите. Да и в клетку входили…

— Да как вы смеете?.. — ледяным тоном начал граф, и Янина задохнулась в испуге и шагнула к нему, словно собираясь защищать его перед доктором, перед всеми, но в этот миг в груди определенно что-то лопнуло, и актриса резко, мучительно закашлялась, вызвав эхо в глухой тишине двора.

Темные крыши на темном небе закачались у нее перед глазами, мир потерял четкость очертаний, Янина успела различить перед собой лицо фон Кларена, почувствовать чьи-то руки, не позволившие ей удариться спиной о мостовую. Доктор был рядом, он что-то быстро говорил, но Янину куда больше занимало то, что она никак не могла вдохнуть, как будто чья-то железная лапа стиснула остатки кровоточащих легких, и изо рта с каждым судорожным движением выходила густая влага. К голосу доктора присоединилась пронзительно-трескучая скороговорка — это могла быть только Пондораи Томашне. Янине хотелось сказать им, чтобы они замолчали, ей казалось, что только тогда она наконец сумеет вздохнуть. Кто-то разорвал одежду у нее на груди. Покрывшейся испуганными пупырышками от холода кожи коснулась широкая ледяная ладонь. И лапа у нее внутри медленно, словно бы нехотя отпустила, и все противные голоса исчезли, заглушенные мягким, тихим хрипловатым речитативом — кто-то спокойно, размеренно читал нараспев не то стихи, не то неведомую молитву. Янина вдохнула и умиротворенно улыбнулась, чувствуя, как по виску холодной дорожкой сбегает слеза. Уже сквозь надвигающуюся темноту она успела уловить еще одну фразу доктора, на этот раз четко и ясно:

— Черт возьми, ваша светлость, как вы это сделали?!

Арпад и Ярнок что-то горячо обсуждали на подоконнике в пустой восьмиугольной комнатке западной башни.

Кутаясь в шаль, Янина проходила мимо и, поймав приветливую улыбку мальчика, подошла к ним. За окном сыпал пушистый снег.

— Я спрашивал Ярнока бочи, не думает ли он, что невидимок убила темная сила, — сказал ей Арпад. — Ну, та, которая живет в горе.

— Какая еще темная сила? — слабо улыбнулась Янина.

— В горе, — повторил Арпад, вопросительно покосившись на Ярнока, но тот молча смотрел на Янину своими черными внимательными глазами. — Няня и мама всегда говорили мне не ходить в Кёдолу, потому что в рогатой горе живет дьявол. Потому у нее и рога выросли. А под замком — его голова, и он ест всех, кто суется сюда без спросу…

— Но невидимок-то он не съел, — напомнила Янина. — Это сделали другие…

— Мало ли что взбредет дьяволу! — нашелся Арпад. — Он злой, и ему не нравится сидеть в горе с замком на макушке…

Янина посмотрела на Ярнока.

— Есть такая легенда, — он явно хотел сплюнуть, но удержался. — Говорят, Кёдолаи ухитрились заточить дьявола в эту гору и заставить его дать им огромную силу и бессмертие. Оттого род их проклят, и они принуждены скрываться от солнца и пить ночами человеческую кровь. Зато им ведомы заклятья, которыми они могут вызвать темную силу и заставить служить себе. Черт и охраняет замок, и всякий, кто придет в Кёдолу без позволения Кёдолаи или попытается прикоснуться к заповедному, умрет проклятым.

Янине стало не по себе. Право, Ярноку бы на сцене выступать, мрачно подумала она, его вкрадчивый голос и модуляции профессионального рассказчика сделали бы из него идеального театрального злодея.

— Но невидимки веками служили в этом замке, никто их не трогал. Если уж вашей темной силе и убивать, то кого-нибудь из нас — это мы вторглись сюда…

— Кто может знать, куда сунули нос двое слуг? — парировал Ярнок. — Есть и такое предание, что последняя графиня фон Кларен, покойная супруга его сиятельства, как раз и выпытывала об этой темной силе и потому после смерти не может найти покоя.

Янина присела на подоконник рядом с Арпадом, ласково взъерошила его светлые волосы.

— Черт вряд ли стал бы стрелять из кольта, — предположила она.

— Кто может это знать? — возразил Ярнок. — А вы не замечаете воистину дьявольского промысла в том, что старика смотрителя сожрали его же псы?

Янину передернуло.

— Впрочем, если подумать, — Ярнок ухмыльнулся, блеснув металлическим зубом. — Такая насмешка вполне в духе ранних Кёдолаи. Они любили подобные шутки. Вы не находите? Вы ведь, кажется, так дружны с… их потомком?

— Не клевещите, — ответила Янина. — Вы просто хотите нас испугать. А мы не испугаемся, верно, Арпад?

— Я так и знала! — от резкого выкрика Янина вздрогнула и повернулась к входу: там стояла Пондораи Томашне.

Янине пришло в голову, что она предпочла бы явление дьявола.

— Я требую, чтобы вы немедленно отошли от моего сына!

Арпад удивленно посмотрел на Янину.

— Ах, ну да, — пробормотала Янина, чувствуя, как кровь приливает ей к лицу.

— Арпад, поди куда-нибудь поиграй! — распорядилась Пондораи Томашне по-венгерски (Янина достаточно знала язык, чтобы понять это).

— С кем?! — простонал мальчик, но в голосе матери прозвучала настолько повелительная интонация, что безопаснее было подчиниться.

Ярнок, которого Пондораи Томашне очевидно рассматривала как предмет обстановки, предпочел последовать примеру Арпада и с насмешливо-почтительным поклоном удалился.

— Как вы себя сегодня чувствуете? — истерически звенящим голосом поинтересовалась Пондораи Томашне.

— Превосходно, — ответила Янина.

— Бесконечно рада за вас. Доктор нам объяснил… И как же у вас совести хватило всё это время… как вы могли… — Пондораи Томашне захлебывалась от гнева. — Как вы могли общаться с моим ребенком!

— От меня еще ни разу никто не заразился, — ответила Янина, стараясь говорить спокойно. — Но вы правы, конечно. Я буду впредь держаться от Арпада подальше.

— Хищница вы! — взвизгнула Пондораи, словно неожиданная уступчивость Янины еще больше разъярила ее. — Бесстыжая хищница! Шлюха! Только и знаете брать то, что вам понравится, ни с кем не считаетесь! Что мужчины из-за вас чуть не дерутся, вам мало, вы хотите непременно совратить их всех!

Янина моргнула.

— Вы верно не в себе, — холодно произнесла она. — Ему всего-то десять лет, и если вы думаете, что я…

— Кому десять лет?! — взвыла госпожа Пондораи, схватила Янину за руку и потянула за собой.

Янина едва успевала за более высокой Пондораи Томашне, спотыкалась на ступеньках, но наконец та втолкнула ее в комнату, схватила со стола и сунула ей в руки альбом.

— Я хотела прибраться у него! Сделать сюрприз! — сбивчиво жаловалась она. — Смотрите сами!

— Боже! — Янина удрученно перелистывала тонкие, почти прозрачные страницы: со многих на нее смотрело ее собственное лицо, все остальные рисунки казались мелкими и схематичными рядом с этими, терялись в бесконечном калейдоскопе Янин — улыбающихся, внимательно слушающих кого-то, танцующих в объятьях темной таинственной фигуры без лица в окружении буйного тотентанца… Несколько листов были выдраны — Фрэнки имел обыкновение вырывать неудачные на его вкус рисунки.

— Я не давала ни малейшего повода, — честно сказала Янина.

Пондораи Томашне, словно истощив все силы, опустилась на стул и спрятала лицо в ладонях.

— Лучше бы вы умерли вчера. А еще лучше бы вас убила лавина, — глухо промычала она в чашу собственных рук.

— Простите, — прошептала Янина, аккуратно закрыла альбом и вышла из комнаты. Ей было трудно дышать.

Лучше бы она умерла вчера? Может быть, Пондораи Томашне была права. Она уже уверилась тогда, что умирает. Что он сделал с ней, чтобы вернуть утраченное дыхание? И зачем? Что у него вообще было на уме?

Здесь она была одна — на стене замка, куда примчалась бегом из комнаты Пондораи Томашне — или комнаты Фрэнки? Она не знала — в одной шали поверх шерстяного платья. Здесь с ней был только чистый горный воздух да редкие хлопья снега.

В какие игры играет этот древний князь — тюремщик дьявола? Что происходит в этом проклятом замке?

Янина подошла к краю стены и заглянула вниз, во двор замка. Там стояло темное, мрачное здание церкви, облезлое, давно требовавшее реставрации, оно уходило вниз блеклыми узкими витражами, вытянутыми линиями стен, злое, потерявшее всякую святость, вниз, глубже заснеженной брусчатки, в нутро горы, куда не проникал глаз. А брусчатка была совсем близко — собственно, всего в одном шаге. Дальше будет только тяжелее, дальше будут всё новые и новые приступы, всё более страшные, у Янины больше не было иллюзий. Голова закружилась, и она отступила от края стены.

— Янина? — на стену вышел фон Кларен и бегом бросился к ней. — Да что же вы делаете? — он сорвал с плеч пальто и торопливо завернул ее в него.

— Не надо, Альби, — слабо запротестовала актриса, но граф обхватил ее здоровой рукой и быстро увел со стены.

— Что вы делаете? — повторил он, резко остановившись в пустой зале и повернув ее лицом к себе.— Почему вы с таким упорством стремитесь покончить с собой?!

— Потому что мне страшно, — равнодушным тоном ответила Янина, помолчала немного, а потом вдруг уткнулась лицом ему в шею.

— Страшно? Но здесь тебе ничего не угрожает, — его рука ласково провела по ее волосам.

— Я боюсь не того, что сейчас, а того, что потом, — придушенно промычала Янина ему в воротник.

— Ты согласишься выйти за меня замуж? — спросил фон Кларен.

Янина подняла гол