Черные скалы — Ассоциация авторов и исследователей вампирской прозы

Черные скалы Свартротс

Все, что я думаю об окружающем, умещается в формуле одного из буддистов Тибета: «Мир существует, но он нереален»

Мишель Чоран

Между Крайсом и Барнеби, над небольшим заливом высятся голые скалы Свартротс. Издали они напоминают огромную кварцевую друзу черного цвета и, наверное, являются единственными в своем роде. Во всяком случае на Земле. Ну так, мы и не собираемся никуда лететь только для того, чтобы опровергнуть их уникальность. Мимо проходит железная дорога, и маленький поезд попадая в густую тень, почти исчезает из виду и притормаживает, чтобы потом снова вынырнуть на освещенное пространство и продолжить свой путь по равнине, настолько плоской, что она напоминает выглаженную скатерть на праздничном столе — зеленую в летнюю пору, темно коричневую, бархатную в сезон дождей, а иногда белую, в те редкие моменты, когда идет снег. С одной стороны — высокий берег океана, с другой пастбища для овец, и эта картина оказывается неизменной несколько часов, пока впереди не появляются холмы Барнеби, которые и дали название главному городу острова. Но то — обычные холмы, как везде. Поросшие зеленью, ласкающие глаз. И белые домики столицы, стекающие с самого высокого холма, кажутся детскими кубиками, прихотливо рассыпанными по склону.

Как, каким образом среди всего этого покоя и благолепия когда-то возникли черные скалы — не знает никто. Я мог бы назвать их той самой ложкой дегтя, портящей даже большое корыто янтарного меда, потому что для любой, самой умиротворенной души, они становятся источником тяжелой тревожности и печальных дум, стоит лишь бросить на них беглый взгляд.

Я приехал на остров Отро около пяти лет назад, и в тот же год начал работать в редакции газеты «Наши аномалии». В Барнеби еще издается литературный журнал «Время — перо» и есть небольшое книжное издательство, а в Крайсе своя местная газетка. Но основным источником информации остается изустное творчество, которое в наше время плавно перетекло в интернет. Чтобы ни случилось на этом клочке земли, все тут же становится достоянием всех, и только после этого журналисты выезжают на задание и стараются разобраться в случившемся, чтобы потом всем все объяснить и рассказать в красивой литературной форме. Хотя слово «разобраться» подходит меньше всего, потому что Отро кишит странными происшествиями как улей пчелами, и часто невозможно найти никакого объяснения для того или иного случая. Но мне очень нравится здесь работать, и я даже немного мечтаю о том, что когда-нибудь напишу множество книг и издам их. Не сомневаюсь, что все они будут сразу раскуплены, ведь люди предпочитают читать о том, что они видели собственными глазами.

В тот день, с которого и начинается эта история, я приехал в редакцию, чтобы сдать готовые материалы, написанные по следам моего путешествия в Крайс, хотя городок этот довольно скучный и там мало, что происходит. Его даже можно было бы назвать единственной нормальной зоной на острове. Одну из заметок я писал в поезде, надеясь использовать ее в каком-нибудь произведении. В небольшой зарисовке я рассказывал обо всем, что только видел из окна и о своем собеседнике, поведавшем мне восточную легенду. Мы расстались так внезапно, что я даже не успел расспросить его как следует, и теперь надеялся найти его в Барнеби и убедиться, что эта встреча мне не приснилась. Конечно, здесь, в этом аномальном мире каждый волен вести себя, как захочет. Я тоже силой мысли возделываю секретный сад недалеко от столицы и отстраиваю там полуразвалившийся особняк, в котором явь и мечты начинают переплетаться в причудливые узоры. Но Генрих поразил меня –просто исчез из купе таким странным образом, что я даже начал подозревать, что весь разговор, да и сам он, привиделись мне во сне. Ведь в поезде так укачивает. Чтобы развеять сомнения, я собирался отыскать его по известному адресу, ведь и до поездки был с ним немного знаком. Если, конечно, он не… не исчез совсем.

Когда ты живешь на Отро, то очень просто свихнуться, когда в один прекрасный момент перестанешь отделять реальность от материализованных вымыслов каждого, кого только встречаешь. Особенно, если и сам грешишь тем же.

Еще в первый год на острове я понял, что реальность — неустойчивая штука с ненадежной точкой опоры, постоянно нуждающаяся в контроле. И кто забывает об этом — часто оказывается в переполненных палатах психиатрического отделения больницы святого Игнация. Такова суровая реальность этой островной страны, с виду напоминающей райский уголок.

Я отдал флешку с текстами секретарше и лишь только потом понял, что мог бы просто переслать все из дому. Привычка приносить рукописи самолично осталась с тех времен, когда я еще писал от руки в тетрадке, а потом перепечатывал и правил на пишущей машинке. Удивительно, но, если оглянуться назад, такой период в моей жизни был совсем коротким — всего-то пару лет, а потом появился компьютер. Но некоторые привычки неискоренимы. В те времена я мог писать по несколько часов кряду, не останавливаясь. И рука поспевала за мыслью. А теперь, стоит написать два слова, как начинает сводить ладонь. Конечно, я продолжаю писать руками, но уже нажимая на клавиши. И снова успеваю за мыслью, хотя и мысль сделалась более быстрой. Мой мозг тоже развивается вместе с технологиями, и даже если это неверное его развитие — оно мне нравится.

Я смотрел на точные движения секретарши Долорес и размышлял о том, что неумолчный треск машинок в машбюро придавал большее очарование процессу. Теперь нет ни машбюро, ни машинисток, всегда знавших все обо всем. Сейчас достаточно нескольких движений, чтобы скопировать в редакционный портфель уйму букв и займет это всего лишь несколько секунд.

— Вот и все, — сказала Долорес, возвращая мне носитель, — отправляю главному.

Она ткнула еще одну кнопку, и дело было сделано. Только тогда я решился задать вопрос:

— В газете есть один автор по имени Генрих, фамилию, к сожалению, не помню. Как мне найти его?

— Спросите в Отделе науки, — быстро ответила секретарша. — Спросите Генриха Майера.

Ее чрезвычайно вдруг заинтересовал розовый плюшевый медвежонок со сбитым на сторону шелковым бантиком на шее. Но я заметил, что она густо покраснела. Volens или nolens я вторгся на какую-то территорию, куда бы она не желала меня впускать.

В отдел науки я заходил редко. Там сидели люди, пытающиеся объяснить необъяснимое. Все то, что я награждал поэтическими эпитетами, они расчленяли словно труп и растирали до состояния атомов. А это раздражает. Мне всегда казалось, что происходящее зависит не от каких-то грубых природных законов, а связано с более тонкими материями, с психической энергией и тому подобными вещами. И что единственный ученый, который бы смог прикоснуться к истине — психолог.

В воздухе плавал сизый сигаретный дым, размывая и очертания графиков на стенах и лица самих обитателей.

— Майер? — переспросил кто-то. — На столике возле вас… Да-да, на этом. Лежит книга со списком наших внештатных авторов. Полистайте.

Я полистал и с легкостью обнаружил нужное лицо и номер телефона, и даже его адрес. Внештатников в этом отделе было удручающе мало.

— Спасибо, — сказал я.

Но никто даже традиционно или из вежливости не ответил «пожалуйста». Они спорили о чем-то, недосягаемом для меня, а белая доска была все исчеркана разноцветными фломастерами.

Я решил не звонить Генриху, хотя обычно так принято поступать. Но «синдром телефона» никак не могу искоренить и предпочитаю видеть собеседника и улавливать его настроение по мимике. И случай был особенным — не для телефонного разговора. Я мог показаться ему полным идиотом, если вариант сна окажется единственным. И разыскивая его дом, все прокручивал случайную встречу в поезде. Мы проговорили ровно половину пути, исчез он в районе скал Свартротс, а значит мы провели вместе около одиннадцати часов, которые пролетели как мгновение. Я бы и принял все это за мгновенный сон, если бы не знал расстояние от Крайса до Барнеби. Вначале были вежливые ничего не значащие фразы, «здравствуйте», «как поживаете» и подобное. Потом я углубился в газеты, а он, кажется, тоже что-то читал, какой-то толстый том — по виду роман. А потом вдруг сказал:

— Судьба — есть итог нашего движения к определенному событию, где главная роль отдается не конечной точке нашего путешествия, а процессу. От процесса зависит конечный итог. И поэтому мы сами выбираем способ достижения, а тем самым и меняем результат. Не понятно? Скажу проще. Вот мы получили некий знак, толчок, смутное знание того, что может произойти в нашей жизни, и собственное желание достичь этого или же, наоборот, избежать, тут же создает сразу две параллельных реальности, никак между собой не соприкасающихся. Теоретически таких реальностей может возникнуть сколько угодно, и чем больше вариантов мы станем продумывать, тем больше реальностей создадим. Но вся проблема в том, что человек способен выбрать только одну. Как думаете, можно прыгать из реальности в реальность, из мира в мир и менять ситуацию так, как хотелось бы, не превратилось бы тогда наше существование в хаос? А, может, мы бы просто заблудились бы, и не сумели бы вернуться в начальную точку?

В точности, сказал, именно, это. Я пока еще могу гордиться феноменальной профессиональной памятью. Ведь не всегда есть возможность использовать диктофон или, тем более, блокнот. Иногда, во время интервью, визави пугается каких бы то ни было записей или техники, и тогда приходится полагаться только на память. В тот раз я и не собирался ничего записывать, а лишь убивал время в разговоре со случайным попутчиком.

Мы ехали поездом из Крайса до Барнеби — путь не близкий. Двадцать два часа полноценной тряски, ведь эти два города находятся на противоположных сторонах острова и являются чуть ли не самыми удаленными друг от друга пунктами. Я не был хорошо знаком с Генрихом, встречались лишь пару раз у знакомых, но обрадовался, увидев в купе знакомое лицо, пусть даже это лицо и принадлежало таинственному человеку, о котором в Барнеби ходили противоречивые слухи. Он был то ли путешественником, то ли историком и объехал, наверное, весь мир.

Перечитав свежие газеты, прихваченные в дорогу, я глазел в окно, размышляя о планах, о статье, которую задумал, и, что кривить душой, о будущих благах в виде гонорара и, может быть, славы. Если сказать одним словом, то я придумывал себе красивую судьбу. Вот тогда Генрих и сказал это. Просто так, обращаясь неизвестно к кому.

— Будущее, — повторил он, — будущее многовариантно.

Угадал ли он мои мысли, или просто завел разговор со скуки — не знаю. Но меня обрадовала возможность поговорить на интересную тему и скоротать путь. Ведь согласитесь, такие разговоры ни к чему не обязывают, но часто оказываются информативными и полезными.

— Судьба? — переспросил я. — Рок? Разве эти слова сходу не опровергают возможность каких-то вариантов? А как же пословицы? «От судьбы не уйдешь» …

— «Человек говорит, судьба смеется», — тонко улыбнувшись, добавил он. — Конечно, не уйдешь. Если все уже произошло. Будущее можно изменить, но не прошлое, особенно, если оно накрепко засело в вашей памяти. Память держит его, удерживает и воспроизводит тупиковые варианты столько раз, сколько вы вспоминаете о событии. Но ведь о нем можно забыть, выкинуть из головы раз и навсегда — и вуаля — нет прошлого, как не было. Или было, но не с вами, вам лишь знаком этот факт, внушите себе, что вы о нем услышали от кого-то или прочитали в книжке, и поэтому он никак не связан с вашей персональной судьбой. Если только вы не фаталист. Вы же не фаталист?

— Мне кажется, что ваши рассуждения лишены логики. — Ответил я. — Извините, но это какая-то психология страуса? Или махровый идеализм? И я не фаталист, а журналист, верящий в то, что написанное слово может изменить ход событий. В чем не раз и убеждался.

— Знаю. Я все про вас знаю. Вы — Рене Маори. Не делайте удивленные глаза, я постоянно читаю газету «Наши аномалии». Или вы там все врете за деньги?

Я только руками развел:

— А зачем мне врать?

— Простите, если задел. Конечно, не врете, я же сам проживаю в Барнеби и кое-что, о чем вы писали, видел собственными глазами. Но бывает, что я отсутствую… пребываю в других местах. Например, о нашествии роро я узнал только через два месяца. И, скажите, это правда, что вы находились в той лодке?

Я приподнял рукав и показал мелкие шрамы на запястье:

— Был.

— Да, любопытно, — пробормотал он. — А я вот в это время был в Средней Азии. Там, знаете ли, жители исповедуют ислам. Что интересно, у них тоже существует аналог «судьбы». Эти люди свято верят в то, что любые события их жизни прописаны в книге Аллаха. Они называют это словом «мактуб», это, собственно, и означает — «то, что написано». Изменить же написанное нельзя никак, потому что нельзя роптать. Существует только одна жизнь, одна реальность и одна судьба, и все это подано свыше на тарелочке с голубой каемочкой. Довольно скучное утверждение. Когда-то очень давно, в исламе бывали смелые люди, верившие в то, что судьбу можно выбирать, но теперь таких почти не осталось. Когда-то Мансур аль-Халладж объявил себя богом, за что и был казнен самым варварским способом. Причем такую смерть он сам себе и предсказал задолго, но ничего не сделал, дабы избежать ее, но вовсе не потому, что не смог бы, а по совсем другой причине — слишком торопился на встречу с Аллахом.

— Да как же можно знать заранее, что попадешь под машину или на тебя обрушится крыша дома? Или то, что тебя казнят в далеком будущем?

— Дорогу нужно переходить осторожно, а крышу ремонтировать, — назидательно сказал он. — Но кроме чисто бытовой осторожности, нужно уметь распознавать знаки, кои в избытке предлагает нам жизнь. От пролетевшей мимо бабочки до ощущений собственного организма. Желания сердца, беспричинная тревога, какие-то помехи, не позволяющие вовремя выйти из дому — все это знаки судьбы. И на них нужно обращать внимание. Говорят, — он понизил голос, — они проникают к нам из параллельных реальностей, оттуда, где с вашим двойником уже произошло что-то раньше, потому что даже течение времени на этих линиях не совпадает. Как все это происходит, каким образом взаимодействуют эти миры — я не знаю, можете меня даже об этом не спрашивать, но фактически существует какое-то перетекание информации, а иногда даже и материи. Бывает, что и людей носит по этим линиям как сухой листок. Бывает, что они носятся по ним сознательно, используя собственные способности. И тогда они видят то, что называют хрономиражами — видения из прошлого и будущего. Вы помните сон Рип ван Винкля? Лесной холм, или неприметный камень, или могила — все может оказаться порталом в другой мир.

Давным-давно один святой человек увидел во сне, как голубь победил ястреба и принял это событие, как знак собственного будущего. И хотя в действительности позже на его глазах все произошло наоборот, но, в конечно счете, голубь все-таки победил. Потому что очень часто результат оказывается не таким, каким мы его ожидаем, но, тем не менее — он случается в определенных рамках бесконечных во времени. Но кто сказал, что нельзя за эти рамки выйти?

— Об этом сейчас много чего пишется, — возразил я, — особенно в последнее время. Но проверить невозможно. Да, много необъяснимого происходит даже в нашем Барнеби, но всегда возникает лишь множество теорий, являющихся пустым сотрясением воздуха. Вот вы мне привели в пример новеллу Ирвинга, а я могу процитировать великого Вергилия: «Desine fata deum flecti sperare precando» — «Перестаньте думать, что указы богов могут быть изменены молитвами».

— Все-таки, вы — фаталист. Там, где я был — стоит мавзолей. Красивый мавзолей — памятник одному фаталисту, который верил в собственные предсказания настолько, что в точности исполнял их. И однажды, чтобы настоять на своем, свел воедино две параллельных линии жизни вместо того, чтобы изменить что-то рядом с собой самыми простыми методами. Нас, обычных людей предчувствия часто заставляют соблюдать осторожность и проявлять заботу о ближнем, которому по нашим ощущениям грозит опасность. Особенно, когда человек нам дорог. Но великим личностям собственные убеждения часто кажутся важнее всего остального. Суфийский шейх Наджметдин Кубра был великим человеком, известным своей святостью. Это он создал орден дервишей Кубрави, он написал множество трактатов, был математиком и даже слагал рубаи. Кое-что дошло и до наших дней. «Суфий — это сын времени. Потому как он вращается вместе с ним. Он не смотрит ни назад, на прошедшее, ни вперёд, в будущее. Потому, что если он будет думать о былом или о грядущем, рассматривать прошедшее или будущее, то это ничто иное как пустая трата времени. Такое положение является условием полноценного наблюдения». Так написал он, и разве это высказывание противоречит моей теории? Вовсе нет. Но в то же время, он говорил и о прошлом, и о будущем, веря в то, что его судьба предначертана и изменить ее он не в силах. Кубра последовательно удерживал самого себя от каких бы то ни было действий довольно долгое время, думая, что таким образом обретает святость.

Генрих умолк, собираясь с мыслями. А я, ожидая продолжения и не желая сбивать, украдкой рассматривал его лицо, удивляясь тому, как зыбки эти черты, и как они изменяются, следуя за мыслью и подчиняясь ее движениям. В какой-то момент мне даже показалось, что под видимым обликом этого человека проглядывает что-то другое, но он снова заговорил и наваждение рассеялось. Хотя осталось неосознанное беспокойство.

— В молодости, когда он еще носил имя Ахмед бен Омар Хиваки, много путешествовал, постоянно совершенствовался, обучался магическим практикам, богословию, риторике, к нему приклеилось прозвище «таммат уль кубра», что в переводе с арабского означает «великое несчастье», потом он скромно убрал слово «несчастье» и оставил лишь Кубра — великий. К моменту возвращения в Хорезм он достиг таких высот, что стоило ему только взглянуть на кого-то, как тот сразу же достигал степени святости. В ханаке Кубрави постоянно жили шестьдесят мюридов, туда шли за благословением паломники, словом, происходил постоянный круговорот лиц, что, по моему глубокому убеждению, мешает размышлениям, созерцанию и трансу. Но абсолютно отрешиться от всего и отказаться от любого общения он не мог, ведь был, прежде всего, человеком, пусть и необычным, о чем и сам говорил так: «…я принадлежу к роду человеческому. У меня есть особенности света и огня. А мой вид есть результат огня желания. Ангелам не ведомы желания и страсти». Да, кстати, он был женат, ведь Коран не запрещает жениться даже пророку, и поэтому мог позволить себе рассуждать о страстях, не в пример нашим священникам, связанным обетом безбрачия. И, несомненно, был подвержен и другим человеческим слабостям.

— А вы мне не сказали, в какие времена все это происходило, — осторожно заметил я. — Мне как-то трудно воспринимать информацию, когда я не знаю эпохи. Что поделать — это проблема образованного человека, мне все хочется разложить по полочкам.

— Почему проблема? — удивился Генрих. — Просто один из методов накопления знаний. И Кубра, создавший тарикат кубравия — свой путь познания, учился до конца жизни, просвещая других. Никакого секрета нет — он родился в 1145 году и прожил, по тем временам, долгую жизнь. Житие его описано, белых пятен почти не осталось — он известен и почитаем как величайший праведник. Задокументированы все чудеса, все притчи и поучения. Только вот почему-то стихи его забыты. Притчи весьма любопытны, но вот одну из них, которую я сейчас расскажу, ее мало кто знает. Да, я почти не встречал упоминаний. Но где-то однажды услышал эту историю, и она мне очень понравилась. Знаете ли вы, что мусульмане молятся пять раз в день, и всякий раз перед молитвой должны совершать омовение. Шейху Наджметдину Кубре прислуживал мальчик лет восьми — Тахирджан. Он приносил хазрету воду для омовения.

— Хазрету?

— Святому. Это слово означает — святой. Так его называли в народе, так его называли ученики. Кубра привязался к этому мальчику и во время проповедей тот часто сидел рядом с ним. И хотя был еще очень мал для учебы, но слушал слова хазрета, открыв рот, стараясь не пропустить ни единого слова. Его способность все схватывать на лету не осталась без внимания, и хазрет старался уделить ему малую толику своего времени, которого и так был немного. Всякий знает, что вокруг каждой известной личности собираются разные люди, и некоторые, желая оказаться как можно ближе к сиятельному лицу, готовы на многое. Кто-то из мюридов начал распускать слухи о том, что шейх пал жертвой извращенного увлечения и репутация его теперь не стоит и ломаного гроша. Праведный гнев вспыхнул в сердцах верных учеников и обратился на отрока, вернее, это была зависть, тихо тлевшая в среде мюридов, как обычно и бывает в любом закрытом сообществе, она разгорелась ярким светом и нашла оправдание для грядущего злодеяния. Несомненно, Тахирджана следовало убить, и, таким образом, обелить имя святого.

Шейх, несмотря на всю свою мудрость, не мог себе представить, что рядом с ним зреет заговор, и верные ученики готовы нарушить его личное пространство и пролить кровь невинного существа. Ведь, по сути, они собирались заставить хазрета жить так, как хочется им, хотя бы и под видом защиты от соблазна.

Была ранняя осень, то самое время, когда деревья становятся желтыми и оранжевыми, в воздухе летает паутина, и стоит ни с чем не сравнимый запах умирающих листьев. Осень в тех краях — лучшее время года. Я всегда стараюсь осенью побывать в Хорезме.

В то утро Наджметдин Кубра и его мюриды расположились на айване в тени огромной чинары, листья которой уже пожелтели и поредели, а ветки были усыпаны гроздями круглых орешков.

Все сидели вокруг дастархана, заставленного блюдами с виноградом, дыней, гранатами и другими плодами, которые приносит осень. Там же лежали и золотистые круглые лепешки, носящие название мехмон-нон.

— Вы необыкновенно вкусно рассказываете, — заметил я. — Мне кажется, что сам там побывал. Но предполагаю, что вы все это только что сочинили для красного словца.

— Да, я, действительно, не могу утверждать, что все так и было, — парировал Генрих, — но представляю вот такую картинку. Почему бы и нет? И как человек творческий, вы могли бы и не делать мне таких замечаний. Так вот, это была трапеза, собрание неофициальное, без посторонних, потому и разговор шел непринужденный. Несмотря на то, что слуг обычно не приглашали, Тахирджан тоже присутствовал, и сидел, как всегда, рядом с шейхом. Заговорили о предсказаниях. В те времена, когда развлечения были редки, разговоры о чудесах, призраках и пророчествах восполняли отсутствие зрелищ. Хазрет был выдающимся рассказчиком, он знал великое множество старинных сказаний, в которых говорилось о свершившихся пророчествах. Дождавшись паузы, Тахирджан вдруг поднял голову к наставнику и спросил: «Отец мой, скажи, а что будет со мной? Я стану мюридом?» Но не успел шейх открыть рот, как прямо над его головой раздалось карканье, в ветвях чинары дрались две вороны, то ли червяка не поделили, то ли просто не понравились друг другу. Посыпались листья, мусор, и прямо на руку святого опустилось серо-черное птичье перо. «Дурной знак!» — ахнул кто-то из присутствующих. Наджметдин Кубра перевел взгляд на перо, поднес его к глазам, и благостное выражение его лица сменилось сумрачным, словно черная туча закрыла солнце — он все понял. Пронзительным взглядом он обвел мюридов и мгновенно выявил тех двоих, что должны были совершить убийство. Отметив про себя и смертельную бледность, внезапно покрывшую щеки заговорщиков, и испарину, выступившую на их лбах, он снова обернулся к Тахирджану со словами: «Не могу сказать, так далеко не вижу, но точно знаю, что завтра на рассвете, перед самым фаджром, ты, как и всегда, принесешь мне воду для омовения». И коснулся четками из крупных зеленых бусин лба мальчика, принимая судьбу такой, какая она есть, соглашаясь с ней.

Ночью мюриды накинули мешок на спящего ребенка и отнесли его на старинное кладбище, где и обезглавили. Тело оставили на чьей-то могиле, а голову забросили далеко в кусты.

Хазрет поднялся как обычно до рассвета, в комнате стояла тишина. Огонек глиняной лампы еще не погас и масло в ней не выгорело. Было прохладно, с каждым днем теперь становилось холоднее и время намаза наступало все позже. Кубра громко позвал: «Тахирджан, мальчик мой, готова ли вода для омовения?». Но тот не отозвался, зато, услышав призыв, оба убийцы, не спавшие всю ночь, вскочили и заняли наблюдательный пост у резной вставки в стене, разделяющей мечеть и жилище хазрета. Святой повысил голос и позвал прислужника во второй раз: «Тахирджан, где же моя вода?». И вновь тот не появился, хотя обычно прибегал по первому же зову. Понял Наджметдин Кубра что случилось непоправимое, но и виду не подал, а собрав все свои силы, в третий раз назвал имя мальчика, призывая его к себе. И тогда дверь отворилась и на пороге появился Тахирджан. В одной руке он нес кувшин с водой, а другой прижимал к боку отрубленную голову. Он приблизился к святому, протянул ему кувшин, мертвая голова сказала: «Не сердись, отец мой. Я задержался, потому что они забросили мою голову так далеко, что я долго не мог ее найти». Хазрет принял кувшин из холодных рук мальчика, и тот тут же упал замертво у его ног. Подсматривающие мюриды от такого зрелища едва не лишились чувств, а потом в ужасе выбежали из мечети.

Хазрет Кубра омыл руки и лицо точно так же, как делал это каждое утро, ровным шагом отправился на молитву, но прочитав лишь половину ее, вдруг остановился и спросил: «Зачем молиться, если молитва, все равно, ничего не меняет? Хоть пятьсот раз подряд прочти все суры Корана, но что от этого изменится в твоей судьбе? Разве молитва поможет распорядиться хотя бы волосом на твоей голове? Раз все предначертано, то не лучше ли бездействовать и ждать?»

Он оставил мюридов и паломников на целую неделю без наставлений, и просто заперся в своей комнате, отказываясь от еды. Но когда вышел к людям, то казалось, что ничего не изменилось в нем. Конечно, он побледнел и похудел, как после долго поста, но глаза снова сияли, и он казался выздоравливающим от тяжелой болезни. Это была лишь видимость. Глубоко внутри хазрет постоянно раздумывал над неразрешимым противоречием — если для Тахирджана было написано умереть, то каким образом он –Кубра сумел на некоторое время изменить предначертание Аллаха и продлить жизнь ребенка еще на несколько часов?

— Кошмарная история, — заметил я. — Робот от такой дилеммы уже бы перегорел. Так ваш святой, в конце концов, отвернулся от религии? Расстригся, если так можно сказать?

— Ничего подобного. Я скажу так — он изменил свое отношение к самому себе, но не к Аллаху, ведь он был его верным воином. Он постоянно размышлял о том, что надпись в книге судеб можно изменить даже не намерением, а всего лишь мимолетно сказанным словом, а это значит, что все изменяемо и даже мактуб, написанное Аллахом, можно немножечко дописать по-своему, особенно в мелких деталях. Да, именно тогда он начал задумываться о времени, как о физической составляющей, имеющей множество вариантов развития. И не такое ли положение вещей было задумано Аллахом изначально и только человек, в силу своей глупости и недальновидности, исказил божественный замысел? — Генрих умолк, и какое-то время был занят тем, что пальцем чертил на пластиковом столике непонятные знаки.

Я поглядывал в окно. На горизонте уже прорисовывались скалы Свартротс, эти черные образования с резкими линиями, неизвестно когда возникшие в самом центре острова, обладали дурной славой. Говорили, что под ними располагается множестве пещер, соединенных переходами, где пропадает каждый, кто вознамерится исследовать их. Я планировал съездить туда, как выдастся свободный денек, хотя бы поснимать снаружи эти голые камни, без малейшей растительности, темного, почти черного цвета. Примерно через полчаса поезд начнет поворачивать, и тогда можно будет увидеть в окно Свартротс во всей его красе. И еще это будет означать, что половина пути проделана.

Генрих первым прервал молчание:

— Наверное, я должен рассказать все? — спросил он. — Сказавши: «А» …

— А разве история не закончена? — удивился я.

— История жизни обычно заканчивается только со смертью человека, а мы пока оставили Наджметдина Кубру в добром здравии. Сама история с мальчиком, несомненно, закончена, но она повлияла на многое, что случилось уже потом. В последующие годы шейх утвердился в понимании всего, что было скрыто от него в первую половину жизни и написал трактат «Благоухания красоты и преамбулы величия», тем самым поднявшись на ступень великих учителей ислама. Скажу лишь, что в самом начале, на первой же странице, Кубра перечисляет восемь условий духовного пути ордена Кубрави, ссылаясь на своего учителя Джунайда аль-Багдади: «Необходимо без ропота принимать всё, что исходит от Аллаха, будь это полезное или вредное», таким образом отсекая у своих последователей возможность сомневаться в решениях Аллаха, то есть подводя их все к тому же фатализму. Хотя сам в это время размышлял уже о других, более опасных вещах, не предназначенных для ушей смертных. Только в одном письменном обрывке, дошедшем до наших дней, он сетует, что принялся за новую рукопись, где начал изливать сомнения в правильности выбранного пути и говорить о возможностях пути иного, и в этот момент явился ему ангел и запретил продолжать этот труд. Я склонен предполагать, что все его метания являлись последствием той самой истории с мальчиком. Мне кажется, что в какой-то момент он бросил вызов Аллаху, назвав его своим соперником. Но разве голубь может побороть ястреба?

Как я уже говорил, шейх прожил долгую жизнь, и по преданию погиб как шахид. Этот титул был прибавлен к его имени, во всяком случае он присутствует в надписи на гробнице. История его смерти описывается противоречиво в разных источниках, достоверно только одно — он погиб в бою с армией монголов в 1221 году. В те годы Хорезмом правил хорезмшах Ала ад-Дин Мухаммед II, заносчивый и недальновидный человек, написавший грубое письмо самому Чингизхану. Хорезм тогда был велик, но в 1220 была захвачена Бухара, потом Самарканд. Монголы методично откусывали от империи по городу и приближались к Ургенчу. К тому времени хорезмшах уже сбежал, потому что была объявлена награда за его голову. Осада столицы длилась семь месяцев, но еще до этого, жители Ургенча начали покидать город. Наджметдин Кубра призвал учеников и сказал им: «Уходите отсюда, возвращайтесь в свои города, в свои дома. Ургенч будет захвачен». «Учитель, — спросили мюриды, разве ты не можешь помолиться и остановить врага?» «Нет, — ответил шейх, — на то воля Аллаха. А я сам — погибну в бою». По другой версии, он вывел всех мюридов на поле боя. И это первое несовпадение в официальных летописях. Но я вообще не хочу ссылаться на летописи, потому что знаю, как все было на самом деле.

— Откуда? — поинтересовался я, — откуда вы можете это знать? Восемьсот лет — срок немалый, и за такое время любое событие обрастает домыслами.

— Стоит только подумать, что ты — это кто-то другой, то можно стать и другим человеком, и даже богом, так бывает, — пробормотал Генрих, — Не знаю, предполагаю, следую логике событий, хочу верить, и, наконец, все-таки знаю. Учеников хазрет точно разогнал, ведь почти все они не были жителями Хорезма, а приходили издалека. И только один отказался исполнить приказ учителя. Тот самый мюрид, который больше тридцати лет назад отсек голову мальчику-слуге. С тех пор он испытывал то ли чувство вины, то ли болезненную привязанность к Кубре, но не покидал его ни на минуту. Сам он был родом из Александрии. В тот час, когда захватчики появились на улицах Ургенча, хазрет велел ему переодеться в одежду Ордена — рубище, подпоясанное кушаком, и сам оделся точно так же, взял пращу и мешок камней. Они метали камни во врага, пока не иссяк весь запас, а потом вступили в рукопашный бой. Мне трудно это представить, ведь Кубре в то время было уже семьдесят шесть лет. Когда Ургенч пал, и жители принялись собирать трупы, то рядом с ханака Кубрави обнаружили только один труп без головы, одетый в известную форму ордена. Зная, что мюриды давно разбежались, и хазрет проводил свои дни в одиночестве, все решили, что перед ними тело святого, ведь все сходилось. Тело похоронили, а через сто лет воздвигли над могилой мавзолей.

— То есть, вы хотите сказать, что они похоронили кого-то другого? А куда же делся ваш святой старец?

— Я ничего не хочу сказать, а могу только надеяться, что под камнями лежат кости дождавшегося своего приговора, приговора всевышнего, который мусульмане называют «када». Абдуллах ибн Абид ал Искандери, хотя ему больше бы подошли все имена шайтана, получил возмездие! И то, что над ним сияет бессмертное имя хазрета Наджметдина Кубры — пусть послужит ему вечным укором! — неожиданно эмоционально вскричал Генрих, но тут же умолк, оборвав себя на полуслове, как человек, сболтнувший лишнее.

Я почувствовал неловкость, словно пришлось услышать что-то тайное, не предназначенное для моих ушей, да и вообще ни для каких других. Нельзя было даже разбавить паузу каким-нибудь глупым замечанием или вопросом, только сделать вид, что не понял, не заметил ничего, а просто сижу и жду продолжения. Поэтому я опять уставился в окно и заметил, что скалы Свартротс уже значительно ближе, и можно даже разглядеть некоторые детали ландшафта. Да, неплохо было бы там оказаться.

— Успеется, — вдруг сказал Генрих, — еще побываете там. А вот мне пора откланяться. Встретимся в Барнеби через месяц.

— Здесь нет остановки, — машинально заметил я, — ближайшая будет только через полчаса.

— Неважно, — спокойно ответил Генрих.

Что-то в его голосе заставило меня обернуться. Впервые за все время наши взгляды встретились, и тут произошло странное. Я почувствовал, как некая сила вжимает меня в мягкую спинку кресла. Перед глазами появился туман, все более сгущающийся, появились и другие признаки недомогания — звон в ушах и легкая тошнота, но полную картину своего состояния я не могу описать. Наверное, с такими ощущениями человек теряет сознание. Я не знаю — никогда не падал в обморок, со мной такого еще не случалось, и те симптомы, которые появились, сначала напугали меня, родив животный ужас, несовместимый с рассудком, а потом появилась апатия, и я смог, наконец, додумать единственную мысль, мучившую меня с самого начала поездки: «Почему, почему у немца такие азиатские черты лица?». Затем туман стал еще гуще и сквозь него пробились слова, сказанные кем-то далеким и незнакомым:

— Возделывай свой сад, Рене. И никогда не позволяй ни людям, ни обстоятельствам отнять того, кто тебе дорог. Иначе будешь сожалеть вечность, целую вечность будешь сожалеть ты…

Сознание прояснялось долго, наверное, века, пока я вновь не обнаружил себя в поезде, мчащемся в Барнеби. Ничего не изменилось, только в купе я остался один, Генрих бесследно исчез вместе со своим чемоданом. Поезд замедлил ход и натужно пробирался через густую тень, отбрасываемую скалами Свартротс. Почему-то здесь всегда ехали медленно, словно тени каменного массива были такими вязкими, что тормозили движение транспорта. И тогда я увидел за окном маленький смерч, быстро удаляющийся от дороги и движущийся прямо на скалы. На секунду мне показалось, что внутри него угадываются очертания человеческой фигуры.

Вот так все и произошло. Чудесная легенда, позволившая скоротать часть долгого и нудного пути, милейший человек. Казалось бы — запиши все и радуйся, что получился интересный рассказ, который многим может понравиться и окажется закономерным итогом, свидетельством того, что писатель может извлечь пользу из чего угодно. Пусть хотя бы и из сна. Стоит ли задумываться, откуда приходят сюжеты? Но, честно говоря, я никак не могу поверить в то, что это был сон по одной причине — я сам никогда не слышал этой легенды, так откуда бы ей появиться в моем сознании?

Нужную улицу я нашел быстро, она находилась в богатом районе города у подножия холма. А на соседней располагались самые роскошные здания города, о которых на Отро знал даже младенец — дом семьи Карми и дом Беркеши стояли прямо напротив друг друга и, по слухам, их соединял подземный ход. Теперь они пустовали, потому что незадолго до моего приезда с их хозяевами произошла жуткая и таинственная история. Я, затаив дыхание, проскользнул мимо этих домов и свернул в конце улицы, попав таким образом на параллельную, где и жил Генрих.

Я еще шел вдоль решетчатой ограды дома Беркеши, любуясь, цветущими кустами шиповника, когда услышал высокий детский голос, явно девчачий:

— Ты что это тут шепчешь возле моего дома? Ходишь тут каждый день, высматриваешь что-то? А теперь вот — шепчешь.

— Надо! — ответил другой детский голос, но октавой пониже.

— Что тебе надо? Тут живу я, а у меня дома тебе ничего не надо.

Я пошел медленнее, и остановился на углу, полускрытый деревом. Не могу сказать, что меня насторожило в этом разговоре, но в гулкой тишине мне показалось, что голоса звучат неправдоподобно громко и сам разговор больше похож на радиотрансляцию спектакля. Я выглянул из своего укрытия и увидел две идентичных зеленых крыши, над густыми деревьями. Оба дома были пониже дворца Беркеши, но тоже имели чугунную ограду. На пустой улице, словно ощетинившиеся коты, стояли друг против друга двое детей, одетые не по сезону тепло. Девочка куталась в белую меховую шубу, а мальчик, в синей куртке с поднятым капюшоном, нервно пинал зимним ботинком какую-то штуку на тротуаре, подозрительно похожую на грязный ледяной нарост. В тени деревьев затаились неровные пласты серого истаявшего снега. Ничего особенного, конечно, но позади меня остался июнь, в этом году на редкость теплый, а в лицо дул холодный ветер. Над головой тоже не все было в порядке — две минуты назад на небе и облачка не было, а прямо над этими зеленокрышими строениями висели зимние серые тучи с четко очерченным как по линейке краем.

Я сделал еще пару шагов и оказался в зоне видимости, но казалось, что дети меня даже не заметили, они продолжали спорить, стоя возле калитки с водруженным над ней кружевным вороном из проволоки и надписью «Wellcome», свисающей на цепи из клюва. Ворон — символ мудрости, безнадежности и смерти. Тротуар казался скользким, весь покрытый грязным бугристым льдом. И ноги в легких туфлях начали мерзнуть так, словно я в одних носках решил пройтись по снегу.

— Фил Карми, — снова крикнула девочка, — я запрещаю тебе появляться возле моего дома и даже ходить по нашей улице.

— Марин Гибсон, — в тон ей ответил мальчик, — не твое собачье дело, где я хожу и для чего! И не мешай мне. — Он взглянул на наручные часы, — сейчас начнется.

— Что начнется? — удивилась Марин и вся зарделась от любопытства.

Ее волосы, выбивающиеся из-под меховой шапки, казались такими же белыми, как и этот мех.

— Тихо! Тссс, — Фил приложил палец к губам и бросился к соседней калитке.

Марин, недовольно бормоча, двинулась за ним. И оба они замерли, прислушиваясь к чему-то.

И вдруг, я тоже услышал колокольчики, вызванивающие песенку «Ах, мой милый Августин». Словно где-то в доме открыли музыкальную шкатулку, совершенно обычную — какие сейчас во множестве продают в любом сувенирном магазине. Только звуки казались немного иными, словно шарики льда падали на стеклянную поверхность. И вдруг я увидел все сразу и вместе — и старинную шкатулку на столе, покрытом бархатной выцветшей скатертью, и двух детей, похожих на статуэтки, замерших у чужой калитки, и зимнее небо…

За спиной протарахтел грузовик, собирающий мусор, и я очнулся от грез. Улица была пуста, ее поджаривало солнце и не осталось никакой зимы. Дети тоже пропали. А реальность, заскрежетав всеми своими шестеренками, вернулась на место. И я побрел по незнакомой улице, напряженно вглядываясь в таблички с номерами домов, размышляя над смыслом видения, породившего ощущение дискомфорта и тревожности, и болезненного любопытства. Почему я рассчитывал, что найду ответы у Генриха Майера, хотя все могло получиться совсем наоборот.

Дверь мне открыла круглолицая девушка в китайском платье ципао. Для прислуги ее наряд казался чересчур роскошным. Ведь никто не станет мыть посуду в платье из натурального шелка нежно-голубого цвета с вышитыми серебряными облаками. И тут я спохватился, что даже не знаю, есть ли у Генриха семья и с кем он живет. Да что там говорить, я вообще о нем ничего не знал, кроме имени.

Красавица приветствовала меня коротким кивком, означающим поклон, и я ответил так же.

— Здравствуйте, — сказала она, — вы кого-то ищете?

— Генриха Майера. Он здесь живет?

— Папа! — крикнула она. — Тебя спрашивает какой-то человек.

— Пусть войдет, дочка, — услышал я голос Генриха из глубины дома.

Он звучал так, словно его обладатель находился очень далеко от двери.

— Заходите в дом. Папа приболел немного, он примет вас в кабинете.

Вот как, у Генриха есть дочь, причем китаянка. Он не переставал меня удивлять.

Он встретил меня в кабинете, поздоровался, не поднимаясь из глубокого кресла. Я заметил, что несмотря на жару, он кутается в плед.

— Радикулит, — сообщил он, перехватив мой взгляд. — Ничего страшного. Итак, чем могу быть полезен? Мы знакомы?

— Мы встречались однажды на благотворительном вечере, — осторожно сказал я.

— Не вру, — машинально ответил я, врасплох захваченный ощущением дежавю. Ведь именно эти слова я уже слышал там в поезде. — А зачем мне врать?

— Простите, если задел вас. Конечно, не врете, я же сам проживаю в Барнеби и кое-что, о чем вы писали, видел собственными глазами. Но бывает, что я отсутствую… пребываю в других местах. Например, о нашествии роро я узнал только через два месяца. И, скажите, это правда, что вы находились в той лодке?

Я приподнял рукав и показал мелкие шрамы на запястье:

— Был.

— Удивительно…

Этот короткий диалог в точности повторял тот другой, в поезде. И я ждал, что он вот-вот начнет говорить о судьбе и Средней Азии, но он сказал совсем другое:

— А что нового нынче? Я только что вернулся из Гренландии.

Еще вчера этот человек утверждал, что вернулся из Хорезма, а сегодня сообщает, что был в Гренландии? Даже для меня это было слишком.

— Вы ехали от Крайса поездом?

— С чего бы это? Я прилетел в аэропорт Вормхолл, и меня встретила дочка на машине.

— То есть, вы не ехали вчера со мной в одном купе и не рассказывали суфийскую притчу?

— Да кто вам такое сказал?

— Я сам проговорил с вами почти одиннадцать часов, не могло же все это привидеться, да еще и с такими подробностями…

Говорить, что его заявление меня удивило, я не стал. Не удивило, ведь я и ожидал чего-то подобного, лишь надеялся подтвердить кое-какие свои предположения. Но, все-таки, разочарование оказалось огромным. Где-то в глубине души я еще не верил ответу Генриха, и даже подозревал с его стороны жестокий розыгрыш, то есть хранил слабую надежду, что все намного проще, чем кажется. Потому что по слухам Генрих слыл странным человеком и часто говорил невероятные вещи. Он казался той самой творческой натурой, которая пишет свои произведения в самой жизни, создает ситуации и предоставляет другим дописывать за него финал. Я ждал, что вот сейчас он рассмеется и скажет: «я вас разыграл», и я тут же поверю, хотя, все равно, останется загадка его исчезновения, которая вряд ли разрешится. Но что стоит одна маленькая загадочка в сравнении с тайной пропавших одиннадцати часов моей собственной жизни? Думаю, что ее можно просто пережить, закрыть глаза и принять как данность. И я был на это уже готов.

Генрих взглянул на меня своими водянисто голубыми глазами, я вдруг понял, что и глаза у этого Генриха другого цвета и еще, что он гладко выбрит, выбрит со всей тщательностью, и на лице нет никаких признаков бороды или усов.

И эти открытия ввергали в уныние, и я уже был готов откланяться и просто сбежать из-за невыносимого стыда, что потревожил малознакомого человека своими глупостями. Что заставил больного человека подняться и принять меня, хотя лучше бы ему полежать в постели. Да мало ли, чего я еще стыдился в этот момент.

— Не торопитесь, — произнес Генрих, словно угадав мое намерение. — Ничто не происходит просто так. Давайте попробуем разобраться. Расскажите — о чем мы с вами говорили в поезде?

Я говорил долго, возвращаясь к тому, что казалось непроясненным, рассказывал о Кубре, о скалах. Путался и заикался, но, в конце концов, собрал готовую картину, хотя, кажется, образ самого Генриха я не сумел передать точно так, как его воспринял. Этому мешало его присутствие. Я пытался отождествить обоих генрихов, но они оказались настолько разными, что никак не хотели соединяться вместе.

Генрих слушал внимательно и не перебивал, словно боялся спугнуть мой поток мыслей. И только, когда я остановился, он подвел итог одним единственным словом:

— Любопытно.

Мне показалось, что он просто не знает, что ответить. Появилась его дочь и принесла нам чай.

— Спасибо, Мейниу, спасибо девочка, — сказал Генрих. — Можешь идти. — И когда за ней закрылась дверь, добавил, — я привез ее из провинции Гуандун двадцать лет назад. Она была совсем малышкой и жила в очень бедной семье. Мне ее просто продали за пятнадцать американских долларов. Вот и воспитываю и скоро выдам замуж. Почему я вам это говорю? А лишь для того, чтобы этот невысказанный вопрос зря не занимал вашу голову. Я ведь знаю такое пустое любопытство. Вроде и смысла в нем мало, но захватывает полностью. Или я не прав?

Я попытался изобразить тонкую улыбку, в которой соединилось бы все — и смущение, и согласие, и даже вина за то, что пытаюсь лезть не в свое дело. Но Генрих только рукой махнул:

— Пустое. Не о чем говорить.

— Она красивая.

— Да, я тоже ею любуюсь, как любуются в ее стране цветущими хризантемами. Она же относится ко мне почтительно, а больше ничего и не нужно. Главное, что мы не мешаем друг другу. Так, о чем мы говорили? Вы хотите знать, являюсь ли я тем человеком, с которым вы говорили в купе? И да, и нет. Когда вы начали пересказывать разговор, то я понял, что мог бы им быть, если бы в это время не находился в другом месте. Но только я бы мог быть им, и больше никто другой. Будущее многовариантно, я не устану это повторять, но только на Отро все варианты будущего и прошлого могут происходить одновременно, перемешиваться и играть в чехарду. Когда вы это поймете, не просто будете об этом знать, а поймете, то вам станет проще жить здесь. Или же придется уехать. Вы же умный и разделяете эти два понятия — знать и понимать. А понимать, значит еще и принимать, не пытаясь изменить то, чего вы не можете изменить.

— Все варианты будущего и прошлого?

— Конечно, ведь прошлое тоже когда-то было для кого-то будущим и существовало по тем же законам. Мыслеформы, варианты пути той или иной судьбы, невысказанные желания, порывы, выбор многих людей — все это появляется и остается здесь на Отро. Но можете меня не спрашивать, как все это происходит. Я не знаю, но, как и все, вынужден принимать и приспосабливаться. И не нужно бояться. В случае со мной вы прошли по двум тропинкам, каждая из которых не хуже и не лучше другой.

— Но как можно приспособиться ко всему этому, когда даже не знаешь, что увидишь за поворотом? Только что, направляясь сюда, я увидел двух детей лет двенадцати недалеко от вашего дома. Они спорили. Понимаю, что в этом ничего странного нет — по всему миру конфликтуют миллионы детей, и я бы прошел мимо. Но увидел странность — дети находились в зиме, плитки тротуара все были во льду, кое-где еще лежал снег и было холодно. Холод я почувствовал на себе. Замерз как собака. А потом заиграла музыка — и все исчезло.

Генрих не удивился, более того, он вытащил из ящика письменного стола почерневшую древнюю музыкальную шкатулку и завел ее. «Ах, мой милый Августин», — зазвенели колокольчики.

— Если вы увидели эту сцену, то должны были запомнить и имена детей.

— Кажется, девочка сказала: «Фил Карми». Но откуда у вас эта шкатулка? Они не могли слышать ее отсюда, и я не мог.

— Да, Фил Карми. Очень многие видят их на нашей улице, этих двоих — Фила и Марин. Но Фил после смерти родителей попал под опеку Иштвана Беркеши и тот увез его в Перу. А Марин выросла и переехала отсюда вместе с семьей. За пять лет многое может измениться. Когда я попадаю в их зиму, то стараюсь переждать где-нибудь рядом, пока они не отыграют свою репризу, хотя не могу ни помешать, ни изменить ход событий.

— Но шкатулка?

— Шкатулку я взял на память из того самого дома, возле которого все и происходит. Я был вхож туда и дружил с хозяином, старым профессором, погибшим при весьма печальных обстоятельствах. Вы не можете этого помнить, потому что приехали позже, но, когда будет время, я вас расскажу его историю. Потому, что все срезы не только существуют рядом друг с другом, но еще и связаны между собой. Сейчас оба дома пустуют и выставлены на продажу. Рядом пустуют дворцы Карми и Беркеши. В Барнеби множество пустых домов и очень мало жителей. Правда, совсем недавно, когда аэропорт забрал земли Вормхолла сюда переехали люди, но Вормхолл был уж совсем захудалой деревенькой, да и поселились они в другом районе — на холме. А эта часть города, самая богатая и древняя — вымирает. И все из-за каких-то слухов о привидениях. Поговаривают о подземных ходах и склепах под домами, но все это, конечно, глупости. И концентрация жутких происшествий здесь нисколько не плотнее, чем в других местах. Трагедия на ферме Рыжей Коровы, нашествие монстров в рыбацкую деревню Ика. Взрыв в Вормхолле. Постоянно что-то происходит по всему острову.

— Это я заметил. Но какое тут раздолье для журналиста и писателя. Даже не нужно ничего придумывать — бери голыми руками и пиши.

— Всякое случалось и в более давние времена, с тех самых пор, как был найден остров. И случилось это немногим более четырехсот лет назад. Теперь здесь самое таинственное, самое закрытое и самое интересное государство на Земле.

Я готов был слушать Генриха сколько угодно, он подтвердил звание чудесного рассказчика, которым я наградил его еще в купе поезда, но за окном начало темнеть. Китайские чашки тонкого фарфора сделались чуть сероватыми, тарелки с угощением опустели и нарядный стол теперь казался неопрятным. Вошла Мейниу с подносом, и принялась собирать остатки нашего пиршества. Я снова залюбовался ее гладкой кожей и стройной фигурой, бликами уходящего дня на голубом шелке, и подумал, что мог бы сложить о ней стихи. Такие же красивые, как строки Тао Юань-Мин о хризантемах: «Хризантему сорвал под восточной оградой в саду, и мой взор в вышине встретил склоны Южной горы». Конечно, мои стихи получились бы европейскими, с четкой рифмой и ритмом. Но это же не главное, в каком стиле писать?

Я решил, что «пора и честь знать», в самом деле, сколько можно торчать в чужом доме? Но Генрих снова удержал меня. На столе появились бутылка лимонного ликера и хрустальная пепельница.

— Выпьем по рюмочке, — предложил Генрих, — и покурим. А потом шофер вас отвезет. Вы где живете?

— Снимаю домик на самой границе нового города — полторы комнаты и мансарда.

— Но я слышал, что вы восстановили поместье Секретный Сад недалеко от собора Святой Доротеи?

— Да, но я работаю в Барнеби и часто приходится задерживаться. В силу некоторых особенностей я не могу водить автомобиль и когда еду один, то могу уйти в свои мысли и отвлечься. Я творческий человек и невнимательный. Поэтому решил не рисковать. В теплое время добираюсь пешком через поля, зимой заказываю такси.

— И у вас нет никого, кто мог бы вас возить?

— У меня вообще никого нет, кроме ежа Мыши, привидения Габриэля и друга, которого я могу призвать в сад лишь силой мысли. И когда он приходит, я рассказываю ему сказки. И знаете, дом, полуразрушенный дом и заросший сад во время наших разговоров восстанавливаются. Это так странно, но я уже привык к особенностям этой местности, и боюсь только одного, что однажды вдруг снова проснусь среди развалин и в одиночестве.

— А вы замечали еще одну особенность жизни на Отро? Здесь огромное количество усыновленных или опекаемых детей. Некоторых привозят из дальних стран, вот как я привез Мейниу. У других умирают родители, как у Фила, третьи, даже имея родственников предпочитают жить у чужих людей. Почему бы и вам не начать опекать кого-то? Или почему бы не жениться и не завести своих?

— У меня нет времени даже интрижку завести, а вы все о каких-то детях. Что я смогу им дать? Что смогу дать жене? Кому нужен человек, постоянно пребывающий между сном и явью?

— Остров одиночек, — подытожил Генрих. — Только они сюда и едут, и даже, создав семью, остаются совсем одинокими. Как господин Кит, взорвавший Вормхолл.

— Я написал о нем не только статью для газеты «Наши аномалии», когда все это случилось, а еще и рассказ. Но он пока никуда не пошел. У меня скопилась уйма рассказов и даже несколько романов. Рассказы еще появляются время от времени, а романы никому в наше время не интересны.

— А я бы почитал. Может, пришлете что-нибудь? По электронной почте?

— С удовольствием, — ответил я. — Вы будете первым читателем.

— Заметано. — Он быстро написал на клочке бумаги свой адрес. — Вот сюда. Я не силен в компьютерах, но почту проверяю каждый день.

Вот так и состоялось наше второе знакомство, постепенно переросшее в долгую и крепкую дружбу.

Прошло лето и наступила осень со всеми ее прелестями. Осень — такое специальное время года для депрессии. Нет, осень я люблю, но всегда испытываю меланхолию, глядя на умирающее лето. И понимаю, что люблю эту свою меланхолию, хотя и утрачиваю работоспособность и дома постоянно сижу без дела, а за редакционные дела принимаюсь с огромными усилиями, как морального, так и физического плана. Поэтому осенью я беру отпуск, который провожу в кресле-качалке, укутавшись в тигровый плед. Тупо смотрю сериалы и почитываю старые книги. Вы знаете, что для полного комфорта, читать следует старые книги. Они так чудно пахнут. Прелыми листьями, прошлым и тайной.

В тот вечер я отправился в кухню, чтобы налить себе кружку чая, в предвкушении долгого вечера, в полной тишине, которую станет нарушать лишь стук унылого дождя по крыше. Дождь уже вовсю разошелся, чем вызвал у меня чувство мрачной радости. Я бормотал себе под нос стихи Эдгара По и был по-своему счастлив.

Резкий звонок оторвал меня от раздумий о том, за какое варенье взяться в первую очередь, за малиновое или смородиновое. Мог ли я знать, что через минуту понадобится и то, и другое, и еще сливовое?

В проеме двери стояли два широкоплечих мужика в брезентовых дождевиках с капюшонами, какие любят носить рыбаки. Один казался повыше и покрепче. Он тут же снял капюшон, и я узнал старика Овидия. Рядом с ним стоял Мокрица. Его глаза радостно сверкали из-под капюшона. Старик же, наоборот, казался растерянным.

— Здравствуйте, господин репортер, — степенно обратился он ко мне, чем слегка озадачил. Насколько я помнил, рыбак всегда выказывал нарочитое отвращение к этикету. Что же такое с ним произошло? В таких случаях в голову приходит одна мысль, а не обижен ли он на меня за что-то? Но за что?

— Привет, — легкомысленно ответил я, желая разрядить атмосферу. — Заходите. Я рад вас видеть.

Мокрица сделал шаг вперед, но старик его удержал:

— Простите за внезапный визит, — произнес он церемонным тоном. — Ежели мы вам помешали, то тут же и откланяемся…

— Совсем нет. Да, что за глупости ты говоришь? Заходите, холодно тут стоять на сквозняке.

Я помог им снять дождевики и повесил на спинки стульев, стоявших в передней специально для таких напастей. На вешалке одежда не просыхала. Брезент пах псиной и распространял теплую влажность, чем-то напоминающую запах полотенец в парной.

Но гости выглядели продрогшими и усталыми. А самое удивительное — смущенными. Я давно замечал, что сельские жители в городских интерьерах кажутся неуместными, словно часть их естества созвучна только вольным пространствам — степям, морям. А в городских стенах им становится душно и тяжко. Наверное, потому, что здесь нет постоянного ветра, слишком много препятствий, которые нужно преодолевать. Хотя, я, скорее всего, говорю глупости. Дело не в них, а в нас. Мы желаем видеть каждого таким, каким встретили его впервые, привычным для нашего взгляда, иначе возникает какая-то ревность к тому, другому образу, что уже поселился в сознании.

Так размышляя, я провел их в кухню, где было теплее, чем в комнате и быстро поставил на стол кружки, разложил варенье по красивым вазочкам, печенье и даже обнаружил в шкафу запечатанный длинный бисквит.

— Господин репортер, — снова повторил Овидий. — А мы к вам с нижайшей просьбой. Стефана на днях приняли в художественную школу здесь в Барнеби. Говорят, большой талант он имеет к рисованию.

— Поздравляю, — я протянул мальчику руку и тот с видимой радостью ее пожал.

Старик цыкнул на такую вольность, он терпеть не мог, когда его перебивали.

— В городе у нас никого нет. А ездить из Ика… вы сами понимаете, господин, ребенок не может. Вот я и подумал, а не сдадите ли вы ему угол? — и заметив мой удивленный взгляд, добавил, — на постой не определите к себе? Я заплачу.

Сначала я хотел отказаться. С моим режимом работы, семнадцатилетний подросток мог оказаться большой обузой. Они же неуправляемые в этом возрасте, а этого мальчишку я почти и не знал. Мало ли, что там может зреть в этой горячей голове? Отчаянный. Но перехватив умоляющий взгляд Мокрицы, я не смог отказать. Но тут же выставил свои условия:

— Жить будешь в мансарде, но сначала там нужно прибрать. Кормиться станем вместе. Ты готовить-то умеешь?

— Рыбу жарить умею, — обреченным голосом ответил мальчик, но тут и спохватился, — я научусь. Честное слово! И на рынок сам сбегаю и на почту, если нужно…

— И никаких поздних возвращений!

Наш диалог прервал Овидий, сурово спросив:

— Сколько?

— Чего сколько? — переспросил я рассеянно.

— Платить сколько? Денег?

— За что?

— За комнату.

Я снова оказался перед непростым решением. Галатасы не выглядели особо богатыми или преуспевающими. Но и сказать, что я не возьму плату, означало обидеть гордого старика. Заметив мое колебание, Мокрица тут же встрял и донес до моего сознания новость, которая в ту минуту не показалась мне странной или удивительной:

— Кто-то оплачивает мою учебу. Мы не знаем его. Какой-то добрый человек прислал чек и в письме обещал присылать такие чеки каждый месяц, потому что желает поддержать мой талант.

— Нет-нет. Я не возьму с тебя денег за комнату.

— Да как же это, — развел руками Овидий, — дом-то не ваш, тоже, чай, съемный. А, стало быть, и мы свою долю внести должны.

— Не запрещаю покупать продукты, помогать по дому. И, вот еще что, — я торопился озвучить неожиданную мысль, мимоходом посетившую меня во время разговора. — Я хочу, чтобы Стефан, а называть теперь его буду только имени — никаких мокриц, чтобы Стефан помогал мне как репортеру. Будем считать, что я его нанял… секретарем.

— А я смогу? — опасливо спросил мальчишка.

— Сможешь. Ты же писать умеешь?

— В школе приходилось сочинения писать, но там другое….

— Разберемся.

Честно говоря, я и сам еще не знал, чем займу его в будущем. Но понимал, что если ничего не придумаю, то обижу и старика, и мальчика. Впрочем, потом все само завертелось, и работа нашлась для всех.

Пока мы так беседовали и пили чай, погода совсем испортилась. К стуку дождя прибавился вой ветра. Вы никогда не слышали, как воет ветер в пластиковых жалюзи? Эти звуки можно принять за кошачью драку — глухие стуки в окно и грандиозное «мяу». А иногда они напоминают сирену. Первые годы я даже пугался, воображая, что вот-вот начнутся бомбардировки. Но в Барнеби никаких военных действий не было, и, в конце концов, я понял, что война меня не преследует, что все лишь плод моего воображения, психики растерзанной двумя годами жизни под пулями и бомбами. Об этом периоде жизни я вспоминать не люблю. и постоянно уверяю себя, что обо всем забыл. Но невольно вздрагиваю, когда слышу этот звук — вой и дребезжание.

Гости мои вдруг засобирались, но я не отпустил их, предложив переночевать в гостиной, где стояли два дивана. Мы уговорились, что наутро, старик съездит в Ика на своем грузовичке и привезет вещи Мокрицы, именуемого теперь Стефаном. А затем они вдвоем сходят в школу и уладят формальности. Сказать, что я не пожалел о своем решении — это ничего не сказать. Всю ночь меня мучили мрачные мысли. Я боялся ответственности, боялся ошибок, и под утро мне привиделось, что приезжает полиция, чтобы арестовать моего жильца, который крупно нахулиганил в городе. Как хорошо, что все эти страхи, так и остались страхами, не воплотившись в жизни.

Но, наверное, теперь стоит рассказать и о Стефане-мокрице, с которым я познакомился во время нашествия роро на деревню Ика. Это случилось пару лет назад. По заданию редакции я должен был описать удивительный случай, произошедший с рыбацким ботом.

Ранним утром 19 мая рыбачий бот «Дувдеван» вышел в открытое море на промысел. Событие незначительное для Ика, где почти каждая семья имела хоть какое-то мало-мальски приспособленное для рыбной ловли судно. Весь городок жил за счет рыбы — ее переработки, заморозки и отправки во все ближайшие города. Еще не рассвело, только на востоке небо было чуточку светлее и можно было скорее угадать, чем увидеть темный склон холма, который облепили светлячки — уличные фонари большого города — Барнеби. Его-то жители точно не встают в такую рань.

Минута в минуту по расписанию судно отвалило от маленького причала и устремилось по маслянисто черной ряби добывать пропитание. Больше его не видели. Только через неделю жители Ика поняли, что лишились двух сограждан. Тогда же и начали поиски. Прошло еще две недели, и однажды утром «Дувдеван» объявился у самого причала. Он покачивался на волнах, как-то странно загребая в сторону и заваливаясь на бок.

Хозяином бота был Абель Грин, он же капитан этой посудины, он же отец единственного матроса Вильма Грина. Из всех своих пятерых сыновей, он выделял только его — младшенького, и не уставал повторять, что остальные четверо полные болваны и приносят только неприятности. Болваны уже давно обзавелись семьями и продолжали семейное дело самостоятельно. Единственная дочь, оставшаяся дома, и подняла тревогу, когда отец с братом не вернулись вовремя.

Когда катер со спасателями приблизился к боту, стало ясно, что судно никем не управляется и получило какие-то повреждения. Осмотр только подтвердил худшие предположения — Абеля нигде не было, а Вильма обнаружили в холодильной камере, где, видимо, со времени отплытия не побывала ни одна рыбешка. Парень находился в беспамятстве и надежды на то, что выживет, было мало. Бот подтащили к причалу, вынесли негнущееся промерзшее тело и передали в руки врачей. Началось расследование, но информация, конечно же, просочилась еще до того, как что-то прояснилось. Стоит ли говорить, что все склонялись к мысли, что произошел несчастный случай. Даже рассказывали друг другу, словно были очевидцами трагедии, как родственники поссорились, как пьяный Абель набросился на сына с ножом, а тот спрятался в холодильнике. А сам пьяница не устоял на ногах и упал за борт, где и утонул. Версия была не лучше и не хуже других, но судить было некого, а единственный свидетель, отогретый и опутанный проводами, находился в коме, из которой мог никогда так и не выйти.

Рыбацкий городок встретил меня неистребимым запахом рыбы, тухлых потрохов и мокрых сетей. Вы замечали, как странно пахнут сети? Плесенью, старыми мешками из-под картошки, влажным картоном, и запах этот неистребим. Так пахли в Ика все жители, потому что каждый имел дело с промыслом. Говорили, что когда-то в Ика бывали вспышки проказы. Бывают и теперь, но сейчас это болезнь легко лечится и вовсе не означает вечного изгнания на остров Репера, скалы которого видны с любой точки побережья. Растительность плохо приживалась на морском берегу, поэтому дома со своими посеревшими от вечных соленых ветров стенами казались голыми.

Улицы были пусты, только возле почты слонялся какой-то старик с бородой в широкополой соломенной шляпе, явно изнывая от скуки. Он же и согласился за небольшую мзду проводить меня к причалу, где был привязан «Дувдеван». Деньги свои он отработал честно, весь путь неумолчно болтал обо всем, что только приходило на ум, и надо сказать, кое-что полезное я сумел извлечь из его сумбурных речей. Как я понял, жители Ика отличались паталогическим равнодушием к жизни и к друг другу. Да и какой интерес можно испытывать к жизни, когда она такая серая, как стены этих домов? День прошел, и слава богу! Вот давеча Абель пропал, ну и ладно. Толку с него, с этого Абеля. Вздорный был человек, жену раньше времени свел в могилу, дочь замордовал какими-то одному ему нужными правилами. Это же надо такое выдумать, чтобы к его приходу стол был сервирован, и еда подогрета как нужно? Да еще и чашка чая полна до краев. И не дай бог пролить хоть каплю! Может этим чаем и в голову запустить. Словно бы он приходил в одно и то же время. Так нет, мог и ночью приползти. Так бедняжка всю жизнь и проводила у плиты, поглядывая на дверь, лишний раз выйти из дому боялась. Теперь вот дочь приспособил, а ей, несчастной, замуж пора. Только какие женихи могут быть, когда она тоже носа на улицу не кажет? Теперь-то ей посвободнее будет.

Так за легкой беседой мы и подошли к причалу. Привязанный «Дувдеван» действительно сильно кренился на бок, и казался подстреленной чайкой, качающейся на волнах.

— Вот он, — сказал мой новый знакомец, вытянув бороду в сторону бота. Хотя, на мой вкус, можно было бы указать просто пальцем. Или вообще не указывать — других посудин рядом не было.

— Посмотреть бы…

— Да залазь, чего там. Ничейный он теперь, не заругают.

Ах, этот народный язык и эти простые понятия! Я попытался напомнить, что Вильм еще жив, хотя и находится в коме. Да и дочь Абеля является его наследницей. Но старик лишь что-то промычал отрицательно и первым полез на палубу. Я двинулся следом, каждую минуту ожидая окрика.

Ничего страшного не случилось. В течение получаса я внимательно осматривал бот, стараясь не пропустить ничего особо важного. Это важное обнаружилось на досках палубы с той самой стороны, на которую заваливался «Дувдеван». Металлические перила оказались сломанными, словно кто-то прогладил их гигантским утюгом. Это были дешевые перила, сваренные из полых труб, с закрытыми листовым металлом просветами. Кажется, моряки называют их фальшборт. В месте повреждения трубы совершенно сплющились. А на досках я заметил едва видный красноватый след, будто бы кто-то тащил тяжелый мешок. Вещество высохло и отколупыавлось как старая краска. На всякий случай я забрал с собой несколько чешуек, аккуратно уложив их в футляр для очков. В некоторых местах цвет был насыщеннее, и можно было разглядеть странные круглые пятна, такие бывают, когда отдерешь от гладкой поверхности игрушку с присоской. Ну и все. Больше ничего странного не было, если не считать ощущения общей запущенности и неряшливости. Кругом ржавые пятна и грязь.

Находку свою я предполагал отдать в биохимическую лабораторию при Институте Микробиологии по возвращении в Барнеби, пока же еще оставались нерешенные дела в Ика. Погода портилась. И без того невыразительный городок стал совсем серым, на море спустился то ли туман, то ли дымка, от чего мрачные очертания острова Репера стали казаться призрачными. Это далекие скалы даже в солнечную погоду не радовали глаз, а теперь казались воплощением всего самого ужасного, что только может возникнуть в человеческой жизни. И хотя я знал, что остров теперь пуст, ощущал его сгустком страданий, который впитали эти камни. Я даже пожалел жителей Ика, вынужденных изо дня в день видеть то, о чем хотелось бы забыть навсегда. Наверное, поэтому родители прививали им вселенское равнодушие — уж лучше быть равнодушным, чем сойти с ума от переживаний.

Зайдя в больницу, я узнал, что Вильм по-прежнему находится в коме. Врачи все так же качали головами и утверждали, что надежды нет. Да я, собственно, и не надеялся. Так и ушел бы ни с чем, если бы сиделка, читавшая книгу у постели больного, вдруг не подняла голову и не поманила меня рукой. Я подошел поближе и сумел рассмотреть бледное лицо на подушке. Из носа торчали трубки, восковые пальцы с надетыми датчиками были неподвижны, и только капельница с физраствором создавала какое-то движение своими мерными каплями. С виду совершенный труп был еще жив, во всяком случае на это указывали движущиеся графики на осциллографе. Я вздрогнул от прикосновения — сиделка коснулась моей руки. Это была толстая женщина с бледным лицом монахини. Она приложила палец к губам, призывая меня к молчанию и прошептала:

— Он сказал слово…

Я изобразил вопрос высоко подняв брови и вытаращив глаза.

— Он сказал — «роро», — быстро прошептала она. — Я не знаю, что это, но записала. Меня зовут Дарин, если понадобится, то разыщите меня.

Честно говоря, ни ждать Дарин, ни разыскивать её смысла не было. Смысл был в одном — отыскать значение этого странного слова или убедиться в том, что оно бессмысленно. Но я решил остаться в Ика еще на один день. Снял номер в дешевом мотеле «Красный ворон», понимая, что такое название гостинице может дать только человек обделенный яркими красками в повседневной жизни. Во всяком случае, над домиком действительно стояла огромная фигура этого самого ворона ярко-красного цвета, что немного освежало пейзаж.

Слава богу, Интернет в мотеле был. И таинственное слово я очень быстро разыскал в виртуальных словарях, оно означало — «мозг» в переводе с языка маори. К моему удивлению, и название рыбацкого городка и острова прокаженных происходили от маорийских же слов, соответственно «причал» и «лепра».

Кроме Дарин в этом городе мне не к кому было обратиться. Такое засилье иностранного языка в одной отдельно взятой деревне озадачивало. Почему маори? Откуда? Поэтому я узнал точное время окончания ее дежурства и уже в семь часов вечера топтался на ступенях больницы, вглядываясь в лицо каждого выходящего из стеклянных дверей. Имея очень плохую память на лица, я был уверен, что не узнаю ее и она пройдет мимо. То, что она сама может узнать меня, в голову не приходило. Но она узнала. В партикулярном платье вместо халата Дарин выглядела стройнее, а чудесный пурпурный цвет отделки придавал жизни ее бледному лицу. Волосы, не скрытые белой шапочкой, казались совсем смоляными. Хотя, наверное, это эффект сумерек.

За липким столиком жалкого кафе я услышал невероятную историю одной семьи, создавшей городок в дальней чужеземной стране. Потомки тех отважных мореплавателей до сих пор живут в Ика, хотя теперь носят европейские имена и совсем забыли родной язык. Почти двести лет назад с одного из островов Полинезии отчалило судно…

— Я не разбираюсь в их кораблях, — просто сказала Дарин. — Но по легендам, этот корабль или лодка носил название «кайпуке». А может быть, такое было его имя. Не знаю. Одна большая семья, состоявшая примерно из тридцати человек, решила покинуть свой дом. Это была вполне традиционная семья — с родителями, дядями, тетями и детьми. Как им удалось добраться до этих берегов, сейчас уже не узнаешь, предание давно превратилось в сказку. Говорят, что им помогали два древних бога — бог погоды Тафириматеа и бог Икатере, предок рыб. Что, верно, означает, что погода была в помощь путешественникам и рыбы было вдоволь. Возможно, что в пути некоторые погибли, но как бы там ни было, они доплыли до земли, хотя и не такой теплой и зеленой, как их бывшая родина. Что могло заставить эту семью покинуть свой край, неизвестно. Рассказывают о каком-то проклятии. А я думаю, что если и вправду проклятие существовало, то их просто изгнали. На этом самом берегу они построили деревню и занялись рыбным промыслом. Само собой, что младшие члены этой семьи смешались с местными жителями, старейшины умерли, и все потихоньку начало забываться.

— Понятно, откуда здесь такие названия, — кивнул я. — Но почему Вильм, который не является никаким маори, произнёс именно это слово? Я знаю его значение — посмотрел перевод.

— А вы сейчас не найдете здесь ни одного человека, в жилах которого не текла бы кровь того племени. Конечно, если этот человек рожден здесь. Абель был пришлым, но женился на местной женщине. Разве вы не заметили, что у некоторых наших жителей широкие лица, очень темные волосы. Бывает так, что гены, минуя столетия, продремав сотни лет в ДНК, вдруг всплывают в отдалённом потомке.

Честно говоря, я не ожидал от больничной сиделки подобных речей. Она перебила меня, сообщив, что окончила медицинский факультет, но решила жить здесь, имеет частную практику врача-ортопеда и подрабатывает сиделкой в больнице.

— Я христианка, — добавила она, — и делаю то, что должен делать настоящий христианин — помогать беспомощным и больным. Тем более, что для ортопеда здесь не много работы и можно свободное время использовать по зову совести. Вильм всегда был хорошим мальчиком, не в пример своему отцу, и его искренне жаль. Может быть, сейчас я скажу и ненаучную вещь, но память предков существует. Во время стресса или каких-нибудь тяжелых событий, человек вполне может начать вспоминать то, что было утеряно поколения назад. Обычно такие воспоминания приходят во сне.

— Вильм находится в коме — состояние близкое ко сну, — пробормотал я. — Но врачи говорят, что мозг его мертв. Разве не так?

— Не так. Пока человек дышит — душа его не покинула. А если душа на месте, то и мозг может внезапно заработать.

С этим спорным утверждением я не согласился, но промолчал. Для атеиста душа — понятие невыразимое и несуществующее. Любопытство свое я удовлетворил, но это ни на йоту не приблизило меня к смерти Абеля. Казалось, наоборот, я ухожу совсем в другую сторону. Хотя история, рассказанная Дарин, вполне тянула на познавательный газетный материал. Но, с другой стороны, я человек в Барнеби новый, еще и трех лет не работаю. И может случиться так, что все эти сказки с детства знает в округе каждый.

Распрощавшись с милой дамой, я отправился в мотель спать, намереваясь с утра покинуть городок с тем, чтобы никогда сюда не возвращаться. Ну, разве только случится что-то совсем из ряда вон. Я же не следователь, а простой журналист.

Ночь прошла плохо. Жесткий матрац буграми впивался в спину, луна назойливо светила сквозь тоненькую пыльную занавеску, а бродячие коты вопили так, словно не поделили последний кусок рыбы. Я проклинал себя за то, что решил переночевать в Ика, но за муки был щедро вознагражден. Утро принесло неожиданную добычу.

Когда я умывался и брился, то из-за шума воды не расслышал громких голосов за окном комнаты. Мне показалось, что кто-то включил радио. Хотя кому нужно включать радио на полную громкость в семь часов утра?

Небо еще только начало окрашиваться в серые тона, предвещая пасмурный день. Влажный теплый воздух был неподвижен. В такие утра мрачные предчувствия посещают каждого человека, что уж говорить о тех, кто имел несчастье родиться со слабой или поврежденной психикой. Расстроенные нервы провоцировали беспричинные слезы, самоубийственные мысли и агрессию к окружающим. Когда-то безмерно уважаемый мной Стивен Кинг назвал это природное явление земляничной или ложной весной. И хотя весна в Ика была не ложной, а настоящей, но с моря наползал туман — вещь редкая в это время года. Я вышел на голоса, которые слишком уж бодро звучали, ожидая увидеть совсем другую картину, но, взглянув на тучи, понял, что поездку опять придется отложить, так как ехать в тумане или под дождем мне совсем не хотелось.

На стоянке, почти напротив моей двери, стояли четыре особи женского пола. Одна, судя по синему халату, была работницей мотеля «Красный ворон», пришедшая на работу, да и забывшая зачем пришла. Пронзительным голосом она что-то говорила, размахивая руками, а потом вдруг опустилась на четвереньки и как-то боком запрыгала в сторону. Я ожидал, что вот сейчас подруги ее вызовут скорую и отправят несчастную в больницу, потому что со стороны все это казалось обострением какого-то заболевания. Но, к своему удивлению, я услышал лишь одобрительные выкрики и подбадривания. Решив, что жители Ика совсем уже перестали воспринимать пределы «добра и зла», и возмутившись таким равнодушием к чужой судьбе, я подошел ближе, чтобы немедленно принять меры и прекратить это безобразие. Но не дойдя несколько шагов, остановился, услышав странную фразу:

— Значит, вот так оно и ушло в море?

Опять про море. Надо бы выяснить, что там у них произошло, и не связано ли это как-то с моими давешними поисками.

— Девушки! Что случилось?

Они загалдели все разом. Только женщины умеют, собравшись вчетвером, создать ощущение огромной толпы.

— Не все сразу! — рявкнул я, подойдя ближе.

Удивительно, но они сразу умолкли как привычные к домашней муштре порядочные жены суровых рыбаков. Та, что бегала на четвереньках, поднялась в полный рост и развела грязные руки в стороны:

— Мы вас разбудили?

На вид ей было лет тридцать, и я даже мог бы назвать ее стройной, если бы не слишком короткая шея и массивная голова, покрытая жесткими волосами. Ее внешность неуловимо напоминала Дарин, словно бы они состояли в родстве. Я вспомнил легенду о маори в этих краях и про себя решил, что такие женщины не в моем вкусе. Уж слишком яркие, все в них чересчур. И волосы слишком темные, и глаза слишком далеко расставлены, и нос слишком плоский, и губы слишком красные.

— Извините, — продолжила она, — просто тут только что такое случилось!

— Лора, расскажи ему.

— Да что тут рассказывать? Утром, еще затемно, я отправилась к морю, дом мой как раз на самом берегу. Каждое утро и хожу, чтобы проснуться. Потом, знаете, весь день на работе, света не вижу, так хоть с утра воздухом подышать. Там, знаете, у причала всегда фонарь горит. Гляжу, а под фонарем на песке лежит оно.

— Что оно? — переспросил я почему-то шепотом. В эту минуту мне показалось, что я услышу то, о чем непрерывно думал со вчерашнего дня, да только боялся озвучить даже для самого себя.

— Сперва я подумала, что море выбросило гигантскую медузу. Знаете, тут часто такое бывает. Подошла ближе — интересно же. И тут увидела. Господи, глаза бы мои такого не видели! Это лежал огромный человеческий мозг, в обхвате, ну как, наверное, колесо от машины. Хотя нет — больше.

Она очертила носком туфли на земле круг метра полтора в диаметре.

— Вот такое. Я, конечно, вспомнила о великанах. Говорили, что, мол, живут они на Репера. Только ведь это детям рассказывали сказки. Да и кто мог убить такого великана, да еще и мозги вынуть? И тут я заметила, что из-под него тянулся какие-то отростки. Щупальца — не щупальца, но похоже. И они шевелились… — Лора изобразила пальцами как шевелились щупальца-нещупальца. — Вот так, стало быть. Я подумала, что мне все это кажется и их шевелит ветер, но ветра-то не было. А потом оно вдруг начало кашлять. Знаете, такой сухой отрывистый звук.

И тут я увидела… Нет не знаю, как и передать, — Лора всхлипнула. — Я увидела лицо. Точнее, морду на передней стороне этих мозгов. Два страшных красных глаза и огромный рот. Оно кашлянуло еще раз… Рот был полон остроконечных зубов, и мне показалось, что растут они в несколько рядов. Два передних щупальца вдруг прижались к подбородку, совсем так, как сделал бы задыхающийся человек. А потом оно вскочило, и эти мягкие конечности вдруг сделались как ножки у табуретки, хотя их было гораздо больше. И оно поскакало, поскакало, господин, прямо в море.

Лора уже готова была снова пасть на землю, чтобы показать, как чудище бежало к воде, но я удержал ее. Не знаю, было ли описание точным или перепуганная женщина немного приукрасила действительность. Я бы ей и не поверил, но меня смущало то, что ее чудище по описанию было похоже на мозг. А ведь это же самое слово произнес и Вильм.

— Спасибо, Лора, — сдержанно сказал я. — Если мне нужно будет что-то уточнить, то знаю, где вас найти.

Я уже хотел уйти, но вдруг вспомнил кое-что и остановился:

— Скажите, Лора, какого цвета было все это… что вы мне тут описали?

— Фонарь там, знаете ли, светит желтым светом. Мне показалось, что его голова была цвета чайной розы, а ноги — ярко-оранжевыми. Но я могу и ошибаться.

— Еще раз спасибо, — пробормотал я и ушел. Но не для того, чтобы отправиться в Барнеби, нет. Я пошел искать того, кто сможет одолжить лодку. Правда я еще не знал, куда плыть и зачем.

На пустынном берегу воздух казался еще плотнее, в дымке едва можно было различить Репера, но почему-то я снова и снова возвращался к нему взглядом. Словно чувствовал — если существует что-то зловещее, оно непременно должно быть там, у берегов этой скорбной обители. Но я был молод и любые опасности воспринимал абстрактно. То есть, со мной не могло случиться того, что случалось с другими. Я жил и не жил одновременно, рассматривая жизнь как кинофильм, иногда занудно скучный, иногда захватывающий, но всегда ощущал себя лишь зрителем, способным что-то понять или оценить, находясь в темном зале кинотеатра. В этот раз фильм оказался захватывающим, и я изнывал от желания немедленно посмотреть следующую часть. Это серое пространство, где каменистый берег переходил в такую же серую воду, а та в свою очередь сливалась на горизонте с небом, оживляло лишь одно ярко-красное пятно — забытый кем-то из рыбаков шейный платок, зацепившийся за камень и шевелящийся в объятиях тонких волн, ежесекундно заливающих узкую прибрежную полосу. Это были даже не волны, а просто дыхание моря при полном штиле. В этом пейзаже, в этом городе, в этой серости всегда находилось красное пятно, будь то фигура ворона над мотелем, этот платок или же гипотетический монстр, о котором рассказала Лора. Конечно, он мог быть только розовым с красными глазами, иначе бы выбился из ансамбля и сделался ненужным.

— Эй, господин, что ищете? — услышал я за спиной и обернулся.

Это был мальчишка лет тринадцати, явно местный.

— Мне нужен катер, любой катер, в котором уместятся три человека. Срочно!

— А я тут при чем? — удивился мальчишка. — У меня даже лодки нет. Ищите старого испанца. У него есть катер, только он уже сто лет в море не выходил.

— Где его найти?

— Болтается возле почты или магазина. Проводить?

«Испанца» мы нашли довольно быстро, им оказался вчерашний старик, который привел меня к «Дувдевану». Он не был никаким испанцем, так его прозвали за любовь к широкополой шляпе. Его звали Овидий Галатас, и я предполагаю, что он был греком.

— А, это ты, Мокрица, — поприветствовал он мальчика. — И вы, господин…

— Маори, — ответил я. — Рене Маори.

— Удачная фамилия для нашей деревни, — расхохотался старик. — Существует легенда…

— Знаю, мне уже рассказали.

Пусть быстрый отказ показался ему невежливым, но нервы мои были напряжены до предела, и слушать заново то, о чем я уже слышал, было выше моих сил. Но дед не обиделся. Наоборот, он еще шире ухмыльнулся и добавил:

— Да, все знают эту историю. Так чем могу быть вам полезен?

— Вы знаете в какой стороне рыбачил Абель Грин?

— Конечно знаю. Он же был ненормальным. Его бот вечно крутился вокруг Репера. Наши-то стараются обходить остров стороной, но Абель только смеялся. Говорил — зато там рыба расплодилась немерено. Да и то сказать, привозил он немало.

— А мы могли бы по-быстрому туда сплавать? — спросил я.

— Сходить, — поправил меня старец. — Не могу сказать, что мне нравится ваше предложение. Но, с другой стороны, мне совсем нечем заняться. Да и стар я уже от заразы бегать. Вы в курсе, что там может быть лепра?

— Это вряд ли, — ответил я. — Там уже давно нет никакой лепры, к тому же она сейчас легко лечится. И потом, мы же не станем пить эту воду, просто спла… сходим, оглядимся. Может, что-то найдем. Хорошо бы взять с собой водолаза.

— Водолаза не обещаю, а ныряльщик неплохой есть. Вот он, — Овидий кивнул в сторону мальчишки. — Мокрица, пойдешь с нами?

— Как тебя зовут по-настоящему? — обратился я к мальчишке, глаза которого просто зажглись от предложения сходить к острову.

— А какая разница? — отмахнулся он. — Зовите меня Мокрица. Все так зовут. Мне нравится.

Мы сговорились встретиться через два часа у причала. Старик с Мокрицей пошли готовить катер к отплытию, а я отправился в мотель, чтобы взять фотокамеру и переодеться в подходящую одежду. В номере было совсем темно — окошко, выходящее на теневую сторону, сейчас почти не пропускало света, небо становилось все темнее и в стоячем воздухе не происходило ни малейшего движения. Дерево за окном неподвижно стыло со всеми своими листьями. Возможно, что все это предвещало грозу. Хотя я помнил времена, когда такая погода держалась по нескольку дней. Конечно, я бы хотел взять нормальный аппарат — огромный Canon со съемными объективами. Но в последнюю минуту передумал и остановил свой выбор на обычной электронной мыльнице — кто знает, что может случиться с катером во время нашей вылазки. Не дай бог, качнет и я уроню камеру за борт. А эта легкая, тонкая почти как картонка, вещица была гораздо дешевле и потерять ее было не страшно. Да и снимки получались почти такими же, хотя и без особого объема.

Мир еще не видел такой странной команды. Старик Овидий явился в непромокаемом плаще какого-то древнего фасона, причем с правого боку тяжелая ткань как-то подозрительно топырилась. Я не хотел даже думать о том, что там было спрятано. Мокрица натянул гидрокостюм отвратительного грязно-зеленого цвета, маску он тащил в спортивной сумке. В другой руке мальчишка держал переносной холодильник ярко-красного цвета. А как же, жители Ика не были бы жителями Ика, если бы не разбавили окружающее уныние чем-то красным.

— Пончики, — сообщил он, — и еще сэндвичи с колбасой и сыром.

— А я спрятал на катере капельку джина и копченую рыбу, — ухмыльнулся Овидий. — И для тебя, пацан, конфеты.

Со стороны могло показаться, что мы собираемся на морской пикник, и всего лишь для того, чтобы хорошо отдохнуть и развеяться.

А еще Овидий протянул мне какие-то таблетки, утверждая, что это от морской болезни.

— Мертвая зыбь, — махнул он в сторону моря. — С непривычки укачает.

Меня никогда не укачивало ни в автобусе, ни в самолете. Но кто знает, как мой организм воспримет качку на море. Я покорно взял коробочку и опустил ее в карман джинсов.

Серый катерок «Зулус» взвыл и отвалил от причала, унося нас в неведомую даль. Впрочем, добираться до места назначения предстояло около получаса.

Пока катер двигался вперед, создавалось какое-то подобие ветерка, и я с относительным комфортом разместился на палубе за рубкой, спиной к неумолимо приближающимся очертаниям острова Репера. Хотя для того, чтобы их увидеть, нужно было бы перегнуться через перила и вытянуть шею или уж смотреть через окно рубки. Мокрица же, напротив, почти повис на фальшборте и радовал меня свежими впечатлениями. Кажется, он первым и заметил, что в небе совсем нет чаек, от которых в иные дни «спасу нет».

Он даже начал рассказывать длинную историю о том, как чайки однажды спикировали прямо на палубу и украли всю-всю еду, которую только успели разложить рыбаки. А те, кому не досталось сэндвичей, толпой вцепились в куртку боцмана, стащили ее и унесли в открытое море. Через пятнадцать минут я уже знал, что чайки самые опасные существа на планете, и что тринадцатилетние мальчишки из Ика самые большие вруны.

— Гляньте только, чаек совсем нет, — раздался из рубки скрипучий голос Овидия. — Странно. Мор на них, что ли, напал?

Я оторвался от созерцания пенистой струи, отмечавшей наш путь, и оглянулся. Остров теперь был значительно ближе, но рассмотреть что-то на его поверхности возможности не было. В тумане я видел лишь смутный абрис, словно кто-то на сером листе бумаге простым карандашом сделал набросок. Взглянув же в сторону Ика, я вообще ничего не увидел. Мы плыли вне времени и пространства, почти вслепую. Только туман становился все гуще. В ту минуту я впервые пожалел о своей затее, но отступать уже было некуда.

Наконец, я увидел эти скалы, этот мрачный кусок суши, путь к которому мне показался таким долгим, таким утомительным, хотя с момента моего пробуждения в мотеле прошло не больше пяти часов. Мы огибали Репера справа, и теперь он весь был перед глазами. Трава, кое-где пробивающаяся на каменистых склонах, казалась жесткой и темной, напоминая скорее куски проволоки, нежели растительность. И была в этом видении таинственная красота сродни той, которую мы находим в созерцании полуразрушенных замков с их мрачными тайнами.

Неожиданно нам открылся пологий берег и уютная бухта. Овидий заглушил мотор.

— Приехали, — сообщил он. — Вон там — старый причал для лодок. Но с тех пор, как отсюда увезли всех прокаженных, никто никогда им больше не пользовался. Разве что какой-нибудь сумасшедший, типа Абеля Грина. Да и нам он не нужен.

Наступила глухая тишина. Лишь вода с мягким шелестом шелкового платка льнула к бортам, и этот едва слышный звук был единственным в черно-сером мире. Единственными людьми в нем оказались мы — я, Овидий и Мокрица. Единственной землей остров Репера. Я заметил, что туман словно образовывает круг. Ни одна скала, ни один куст на острове не прятались в дымке, не пряталась и бухта. Вплоть до нашего катера видимость была отличной, а через пять метров за нами в открытом море уже не было видно ни горизонта, ни каких-либо посудин, ни каких-либо берегов. Туман клубился над водой по строго заданной линии, судя по всему, образуя круг, центром которого оказывался остров. Я поделился своими наблюдениями со стариком.

— Разрази меня гром! — вскричал он. — Но ты прав! И он не собирается рассеиваться!

— Может, мы уже умерли, — предположил Мокрица. — Я такое видел в кино — там все умерли, но остались в своем доме, и отойти от него далеко не могли, потому что вокруг стеной стоял туман, прямо у границ поместья.

Я попросил Овидия сдать немного назад к гипотетической кромке тумана, которая теперь казалась достаточно плотной стеной до самого неба, и протянул руку. Ладонь погрузилась в белесую кашу и пропала из виду. Я ничего не почувствовал. Ни малейшего сопротивления, ни разности температур. Просто у тумана была четкая граница, чего, как вы знаете, в природе не бывает.

— А вода — шикарная, — обрадовался мальчишка, — самое то для ныряний. Теплая и смотрите… совсем-совсем прозрачная. Я даже вижу на дне каждый камень.

— Какой камень? — удивился старик. — Здесь глубина приличная. Я еще поверю, что там, — он махнул в сторону берега, на пляже что-то можно увидеть в воде.

Я с недоверием перегнулся через борт и взглянул в стоячую воду, покрытую, едва уловимыми, морщинами и вдруг почувствовал дурноту. Толща воды была прозрачной как стекло, и откуда-то снизу шел рассеянный свет, который и вправду давал возможность рассмотреть все в деталях. Но поверхность моря стеклом не была, ее морщила зыбь, искажая все, что было под ней. И меня затошнило.

Только потом, отдышавшись и приняв таблетку от морской болезни, обнаруженную в кармане, я смог проанализировать то, что увидел. Под нами, в толще воды не было ни единой рыбы, ни водорослей, ни каких-то ракушек или камней. Или хоть какого-то мусора. Было то, что мы привыкли видеть на дне собственного бассейна. Ровная поверхность, выложенная квадратными каменными плитами. Поразмыслив, я списал это на свое плохое самочувствие и второй раз взглянуть не решился, опасаясь, что головокружение вернется.

Мокрица тем временем напялил кислородную маску новейшей модели и изготовился к прыжку.

— Э, нет, — строго сказал Овидий, — так не пойдет. Для начала мы тебя привяжем.

Он извлек из рубки огромный моток капроновой веревки со впаянным намертво металлическим карабином на конце, зацепленным за широкий кожаный пояс.

— Я в этом должен нырять? — ужаснулся мальчик. — Дурацкий фасончик.

Но Овидий словно не слышал возмущенных криков. Собственноручно нацепил пояс на Мокрицу и заботливо пристегнул все крючочки и пряжки, коих на этом сооружении было великое множество.

— Здесь сто метров — тебе достаточно. А эту веревку даже акула не разгрызет.

— Какая акула? Тут даже селедки не сыщешь, — с этими словами наш водолаз оттолкнулся от борта и погрузился в воду, подняв фонтан брызг.

— Мальчишка, — презрительно констатировал Овидий. — Геройствует.

Мы замерли, глядя как серо-зеленая лягушка, еще пять минут назад бывшая членом нашей команды доблестным Мокрицей, движется под водой все больше теряя привычные человеческие очертания, словно преломляясь в гигантской линзе. Старик придерживал разматывающийся клубок веревки, другой конец которой был уже заботливо привязан к деревянному барабану. На руках у него были толстенные перчатки.

— Нужно было бы сразу намотать на барабан, да я боялся спугнуть этого своенравного мальчишку. Он еще, чего доброго, и обрезал бы веревку. С него станется. Хорошо хоть перчатки взял, все ладони бы порезал.

— Странная у него маска. И никакого баллона за спиной. Где он только такую взял?

— О! Выписал откуда-то. Целое лето работал на консервном заводе, чтобы денег скопить. И ни копейки не потратил ни на шоколадку, ни на жвачку. Упорный. — С гордостью ответил Овидий.

Мокрица вернулся через десять минут, и не переведя дух, принялся рассказывать:

— Ой, дядечки, что я вам скажу… Там внизу целая площадка плитками выложена, прямо как у нас в Ика перед входом в магазин. Да что там магазин! Плиточки гладенькие, с красивым рисунком и даже совсем еще не позеленели. А еще там стоят золотые сундуки… Ну… может, позолоченные, и некоторые открыты, а в них чего только нет! Правда, я не понял, что там лежит. Все какое-то незнакомое.

— Сочиняешь! — воскликнули мы в один голос и одновременно бросились к борту. Катер закачался и немного накренился.

— Ты на ту сторону, — рявкнул Овидий, — я на эту!

Правду сказать, никаких сундуков я не разглядел, а вот мощеное дно увидел снова. И мне опять стало плохо. Какой из меня морской волк?

— Сейчас еще раз сплаваю, — ответил удрученный такой реакцией с нашей стороны Мокрица. — Вокруг никого нет, даже рыбы. Авось удастся что-то прихватить.

— А, может, лучше по домам? — растерянно спросил старик. — Кто его знает, что там. Может, правительство чего делает?

— Мы ему не скажем, — заверил мальчик. — Мы ничего не скажем твоему правительству.

Он снова натянул маску и легонько подпрыгнув, нырнул. А мы остались, снедаемые дурными предчувствиями.

В этот раз время тянулось долго. За минуту я трижды успел взглянуть на циферблат часов и даже испугался, что батарейка села не вовремя. Привыкнув к тишине, далекий необычный звук я услышал сразу, он шел со стороны острова. Чтобы понять, на что он похож, нужно вспомнить гудок поезда глухой ночью. А как журналист не чуждый художественному слову, я бы сказал, что это кричат боевые слоны.

— Что это так гудит, Овидий?

— Не знаю.

Однако дергать веревку не пришлось, она сама вдруг натянулась до предела, задрожала. Затрясся барабан, зазвенев какими-то своими металлическими частями, заскрежетали доски палубы, с трудом удерживая болты, закрепляющие всю систему. Меня передернуло от какофонии звуков, и все существо сотрясла нервная дрожь, какая бывает если на пустынной улице вдруг провизжат тормоза. Овидий охнул и кинулся к барабану, словно желая прикрыть его грудью, но тут же опомнился и изо всех сил налег на рычаг. Тот, хоть и с трудом, заскрипел и поддался. Я бросился на помощь. Вдвоем мы с превеликими усилиями сделали несколько витков, но это была такая малость по сравнению с общей длиной веревки. Вот тогда-то веревка и скользнула по моему запястью, причинив жуткую боль и на всю жизнь оставив шрамы, которые я дважды демонстрировал Генриху. Где-то там в воде находился тощий мальчишка тринадцати лет, которого любой взрослый мужчина с легкостью бы поднял на руки. Особенно в воде. Но сейчас нам казалось, что мы тащим по меньшей мере кита.

Целую вечность длился этот кошмар, а потом вдруг некая сила отпустила веревку и через пару минут мы увидели в воде быстро поднимающееся тело в зеленом гидрокостюме, за которым шлейфом струился кровавый поток. Прозрачная до того вода вмиг стала мутно-розовой.

Мы втащили Мокрицу на палубу и ужаснулись. Прочные неопреновые штанины были изодраны до самых колен. Да что там изодраны, они были измочалены и изжеваны. Голая кожа, виднеющаяся из прорех, сплошь была покрыта ранами, из которых лилась кровь и маленькими лужицами скапливалась на серых досках палубы.

Овидий, подвывая, содрал с мальчика маску.

— Сынок, как же ты так, сынок, — повторял он дрожащим голосом. — Что же я матери скажу?

Меня осенила внезапная догадка:

— Он твой сын? — спросил я.

Овидий поднял голову и несколько мгновений непонимающе смотрел, а потом по-бабьи всплеснул руками:

— Внук! Внук это мой.

Я давно заметил, что жители маленьких городишек на редкость скрытны и узнать у них правду стоит большого труда. Но для чего было скрывать родственные связи, я так и не понял. Возникало ощущение, что они стеснялись этого, словно бы Овидий и Мокрица были такими героическими людьми только в том случае, если не имели никаких родственных связей, а вот дед и внук — это было уже что-то другое. Позже я догадался, что подросток просто желал казаться независимым взрослым человеком, а старик ему подыгрывал по доброте душевной. А в тот момент разозлился, хотя для злости время было совсем не подходящее. Я даже гордо выпрямился, желая всем своим видом показать, что так не поступают с тем, с кем идешь, может быть, на смерть.

Мокрица распахнул глаза и вполне осмысленно взглянул на меня.

— Стефан Галатас, — представился он и вдруг захихикал. — Какие забавные мягкие ножки…

Он еще и веселился! Я не понял о каких ножках идет речь, но тут услышал крик Овидия:

— Сзади!

Я вздрогнул и обернулся. Оно сидело на корме, вцепившись щупальцами в перила, и смотрело прямо на меня. Даже сейчас, когда я пытаюсь воссоздать картину этих мгновений, меня охватывает дрожь. За секунду я успел рассмотреть и беловатую голову, расчерченную сосудами как мозг, и широкую ложбину, идущую от затылка через лоб к самым глазам, делая чудовищную голову еще более отвратительной. И сами глаза… кроваво-красные, источающие неземную ненависть и, готов поклясться, безумную зависть ко всему живущему. Это существо желало бы получить всё, принадлежащее другим, оно хотело бы забрать даже планету в собственное пользование. А потом, насытившись победой, уничтожить всё живое, всё, что было создано до него, превратить в прах леса и горы и гордо продолжить свое существование в мертвой пустыне, в которую даже не собиралось выползать из океана. Эта вселенская, бессмысленная, жестокая жадность разумного существа казалась ужаснее любых других уродств, потому что изо всех живых существ на земле она присуща только человеку, хотя и в меньших масштабах. Ниже располагался рот, немного похожий на узкий треугольник, полный остроконечных зубов. Такими зубами хорошо убивать жертву и бросать ее, искромсанной и изжеванной, чтобы кинуться за следующей. В одну минуту я понял все, что таилось в этом чудовищном мозге, увидел всю историю подъема и расцвета этих существ и их последующее падение, заточение и новое возрождение. Откуда мне стало это известно? Я просто обнаружил все эти знания и склоняюсь к мысли, что, то была телепатия. Сотня голосов пела в моей голове о величии этих существ — слаженным хором, словно единый разум, один на всех, дирижировал ими.

— Роро, — только и успел проговорить я, когда грохнул выстрел.

Пуля попала ему прямо между глаз, в то самое место, где должна была бы быть переносица. Огромный мозг взорвался фонтаном крови, щупальца ослабли и существо с плеском упало в воду. Оно погрузилось почти полностью, раскидав по поверхности воды дряблые, как веревки, конечности. А потом вдруг всплыло подобно воздушному шарику, из которого еще не вышел весь воздух. Тогда-то старик и накинул на него сеть и подтянул к борту. Все это произошло очень быстро, но для меня прошла вечность. Страх и отвращение способны растягивать время, если тебе не повезло грохнуться в обморок сразу.

— Зачем? — тихо спросил я.

— Покажем ученым, — невозмутимо ответил Овидий, крепко привязывая сеть с трофеем к борту. — Думаю, что сюда его поднимать не стоит. Вдруг заразный. А сейчас нужно вызвать патруль и отправить Стивена в больницу. Раны, конечно, не смертельные, но я посмотрел, в них кое-где застряли зубы этого красавца. Надеюсь, что он сдох.

— Этот сдох, — осторожно ответил я. — Но вон те — живы.

В заливе резвились роро, их были сотни. Я бы сказал, что вода просто кишела ими. Одни резко всплывали, подпрыгивая над поверхностью словно летучие рыбы. Другие погружались на дно. Сквозь неестественно прозрачную воду было видно, что они проплывают под самым днищем катера, передвигаются по вымощенной площадке на дне по одному и группами. Двое заинтересовались телом собрата, болтающимся в сети за бортом. Они пытались разорвать капроновую сеть зубами и щупальцами, которые казались теперь вполне жесткими конечностями с подобием пальцев на концах. Я не смог сосчитать, сколько пальцев они имели, возможно, что количество их постоянно менялось. То ли четыре, то ли пять.

— Бежим, — закричал Овидий и завел мотор.

Не буду долго рассказывать, как мы бежали на полной скорости от острова Репера. Как осатаневшие роро выпрыгивали из воды, повисая на фальшборте, а я сбивал их металлическим ломом, найденным на катере.

Вот так я и познакомился с отважным мальчишкой Стефаном-Мокрицей, которого теперь согласился опекать. Все-таки, прав Генрих, что жители острова обожают опекать чужих детей. Хотя, может, и не обожают, но попадают в обстоятельства, подобные моим, и просто не могут отказаться.

История же с роро, так и осталась неразгаданной, как и все остальное.

Стефан прижился и оказался неплохой «домработницей». Я перестал нервничать, и спокойно оставлял его одного, даже почти переселился в поместье Секретный Сад, ночуя в Барнеби набегами. Я оплачивал его жилище, и что еще мог сделать большего? Главное, как говорил Генрих, мы не ссорились и не мешали друг другу. Виделись пару раз в неделю, но зато я приходил уже не в пустой дом, а в теплый и светлый, где меня встречали с радостью. А ведь любой, даже самой одинокой и независимой душе, иногда хочется почувствовать себя кому-то нужной. Пусть на мгновение, на минуту, этого достаточно. И чередование одиночества и мимолетной общности создает движение жизни и убеждает в ее реальности.

Вчера старик Овидий привез гору свежей рыбы, и Стефан решил устроить для меня пир. Когда я вернулся из редакции, стол ломился от всяких блюд — рыба жареная, рыба в томате с чесноком, котлеты рыбные и еще какие-то острые закуски из растертой рыбы с перцем. Ко всему этому прилагалась жареная картошка. Можно было подумать, что мальчишка решил пригласить человек десять к трапезе, но он сказал, что все это только для нас и пришлось готовить целый день, чтобы рыба не испортилась, потому что в морозилку она не умещалась.

— Я весь интернет облазил в поисках рецептов, — гордо сообщил Стефан. — На несколько дней теперь хватит — жареное не испортится.

Я заметил, на окнах новые занавески — белые с изображением падающих хризантем, и синтетический белый плед на диване, на ощупь мягкий как кошка. Вообще весь дом приобрел шикарный вид и полнился разными хозяйственными мелочами, купить которые мне бы и в голову не пришло. Я только подивился хорошему вкусу рыбацкого сына, но тут же вспомнил, что он учится на художника, так что ничего удивительного во всем этом нет. Даже в его стремлении к роскоши и комфорту — на низком столике возле дивана стояла затейливая ваза со множеством отверстий, из которых изящно свешивались какие-то живые ветки, усыпанные мелкими розоватыми цветами. А рядом на мольберте цвело их акварельное изображение. Мельком я заглянул в светящийся экран ноутбука и увидел открытую страницу какого-то антикварного сайта. И успокоился, Стефан учится, не хулиганит, а что еще нужно?

Пока мы поедали свой ужин, я услышал, как звякнул мой мобильник, наверное, пришло оповещение или сообщение. Аппарат булькал по сто раз на дню и поэтому я не стал трогать его жирными руками и решил посмотреть позже. А потом и забыл. И вспомнил уже поздно ночью, когда укладывался спать в каморке, носящей название «полкомнаты». В ней умещались только кровать, письменный стол и низенький комод. Сообщение оказалось от главного редактора. Мне предлагалось, не теряя времени, завтра же, отложить все и ехать прямо к скалам Свартротс, возле которых произошло что-то необычное. На приложенном фото я рассмотрел какую-то молодую пару в старинной одежде на фоне черных камней, но не понял, что в них необычного, кроме одежды. Оба были красивы, молоды и по виду очень счастливы. Скорее всего участники какого-нибудь этнического праздника. Переспрашивать было поздно, наступила глубокая ночь, но я решил не кидаться сразу к месту назначения, а сначала переговорить с Генрихом.

Наутро верный Стефан сварил кофе и сделал бутерброды со слабосоленой рыбьей икрой. Он выглядел почему-то смущенным и жадно следил за моими перемещениями по комнате. Я собирал дорожную сумку, методично складывая в нее все — от зубной щетки до зарядников от смартфона и диктофона. Не знаю уж почему, но я предпочитал использовать разные устройства для разных надобностей. Мне всегда казалось, что смартфон при записи искажает голос, а фото получаются плоскими. Поэтому фотоаппарат я тоже возил с собой. Стефан следовал за мной шаг в шаг, не на минуту не останавливаясь, словно его чрезвычайно интересовало состояние моих носков и прочих мелочей. Устав от преследований, я кротко спросил:

— Что? Что ты хочешь?

И этим вопросом открыл шлюз для неиссякаемого потока слов.

— Я хочу… А куда вы собираетесь? Далеко? Возьмите меня с собой, мне все равно нужно ехать на натуру, у меня есть несколько свободных дней. Возьмете? А?

— Стоп! Остановись! — прервал я. — Отвечу по порядку. Я еду в Сваргротс по заданию редакции. Что там случилось — не знаю. Ехать придется поездом до ближайшей к скалам станции, а потом добираться на машине около получаса. Если ты не боишься тяжелой дороги, то собирайся. Но имей в виду, нам придется еще зайти к Генриху, чтобы кое-что у него узнать.

— Ура! — завопил Стефан и помчался по скрипучей лестнице в мансарду.

Сказать по совести, я был доволен, что не придется проделывать весь этот путь в одиночку. Мне много раз приходилось проезжать мимо скал, и много раз я говорил себе, что непременно побываю там, но теперь, когда возникла необходимость туда поехать, я, почему-то, засомневался в своем желании. Все мои рецепторы «предчувствовали» опасность, хотя скалы были туристическим объектом и там вечно толклись зеваки. Все это я понимал умом, но ощущал странный иррациональный дискомфорт. «Только бы Генрих оказался дома», — бормотал я как молитву. В тот момент для меня было самым важным — сообщить Генриху об этой поездке. Мне казалось, что она должна его заинтересовать, и что у него больше информации, чем у меня.

Но Генрих меня разочаровал:

— Понятия не имею, кто это, — сказал он, рассматривая молодую пару. — Но раз приказали ехать, значит нужно ехать.

— Мне никто ничего приказать не может, — по привычке огрызнулся я. — на задания всегда езжу по собственной воле и с любопытством.

— А я еду писать этюды, — тут же встрял Стефан.

И тут Генрих словно проснулся:

— Вы оба прямо сейчас едете в Свартротс?

— Ну, конечно. Вдвоем.

— Поездом?

— Да.

— Нет, — сказал он. — Мы едем втроем и на моей машине. Не нужно тратить силы на тяжелый путь, когда эти силы могут понадобиться на месте. Мейниу, — крикнул он, — собери-ка дочка мой рюкзак и немного еды в дорогу.

Когда Мейниу во всей своей красе, в пунцовом платье, расшитом анемонами, появилась в дверном проеме, я услышал за спиной подозрительный, почти орлиный, клекот. Этакое удушенное «О». Стефан, не скрывая восхищения, пялился на красавицу, как Адам на новоиспеченную Еву.

— Она тоже с нами поедет? — воскликнул он.

— Нет, — отрезал Генрих, впервые взглянув на моего воспитанника. — Мы поедем чисто мужской компанией. Но поздороваться с Мейниу и представиться ей — ты можешь. Воспитанные люди обычно так и поступают.

Китаянка слегка поклонилась, и Стефан тут скопировал ее поклон.

— Мы где-то уже встречались? — спросила Мейниу удивленно. — Мне ваше лицо кажется знакомым.

Я заметил, что Стефан вздрогнул и даже немного побледнел. Наверное, от волнения.

— Не думаю, — с заминкой ответил он. — Я в городе недавно.

— А откуда вы приехали?

— Я из Ика. Это такая маленькая рыбацкая деревня на берегу залива. Меня зовут Стефан Галатас.

— А меня Мейниу Майер. Но все-таки, мне кажется, что я вас видела много раз. И давно… и недавно.

— Китайцы, греки, — пробормотал Генрих. — Отро — настоящий Вавилон. Но это и хорошо, по крайней мере хоть нет национальной вражды, всех поровну. Дочка, положи в рюкзак вон ту книженцию, я почитаю ее молодым людям в дороге. Она очень поучительная.

Я подумал, что Генрих собирается взять с собой Библию и собрался уже протестовать против такого времяпрепровождения, но заметил на твердом коленкоровом переплете имя автора и название, хотя и не успел прочитать их.

Майер перехватил мой взгляд и покачал головой:

— Что вас так напугало, мой дорогой друг? Видели бы вы свое лицо.

Я не ответил, потому что вдруг застыдился своих подозрений в религиозности Генриха. Тот другой Генрих из поезда часто поминал аллаха, почему бы этому не оказаться христианином? И кто, знает, может быть, мне еще придется встретить Генриха-буддиста и Генриха-иудея, если, как он утверждает, существует множество вариантов параллельных жизней. Но решил домыслы оставить при себе. До тех пор, пока что-то не прояснится или не откроется новое.

Стефана мы усадили рядом с шофером, а сами разместились на заднем сидении. Мы рассчитывали доехать часов за семь, быстрее, чем поезд со всем его расписанием, ожиданием и остановками на станциях. Но, все равно, путь предстоял долгий. Каким бы маленьким не считался остров, но для живого человека и он был велик и мог бы вместить намного больше жителей. А приезжали сюда единицы.

— А Мейниу согласится мне попозировать? — спросил вдруг Стефан.

— Об этом ты спросишь ее сам, когда мы вернемся, — ответил Генрих. — Она тебе понравилась?

— Очень, — воодушевленно воскликнул юноша, и смутился.

А я снова подумал о словах китаянки, о том, что она его вроде где-то встречала, хотя по моему предположению такого быть не могло. Разве что в городе этой зимой. Она говорила о каком-то давнем времени. Но ведь бывает, что встречаешь незнакомого человека, а тебе кажется, что ты знал его раньше. Наверное, такие «узнавания» зависят от многого. Хотя бы и от типажа, ведь на свете много однотипных людей, но стоит поставить их рядом, как сразу же видна разница. Если только, конечно, не следовать теории Генриха, а взять для примера обычную жизнь нормального человека. «И не на этом острове», — подумал я. Но почему-то встревожился.

Мы еще кружили по Барнеби, добираясь до выездной дороги. Пришлось ехать через верхний город, и вскоре я увидел за окнами старинное кладбище. Отсюда с верхней точки холма можно было даже разглядеть вдали полуразрушенный собор Святой Доротеи и даже почти угадать заросли Секретного Сада — моего убежища. В эту минуту меня посетил приступ тоски и захотелось туда в поместье, в котором я уже несколько дней не был. А все лишь потому, что название «Свартротс» пугало меня своим ледяным звучанием, от него становилось жутко, оно вызывало тягостные предчувствия, но отказаться от поездки я уже не мог.

Кладбище казалось непроходимой чащей, так разрослись деревья и кустарники, щедро питаемые останками бывших жителей Барнеби. Еще и сейчас здесь иногда случались похороны, но право на погребение имели только лучшие жители нижнего города. Потому что расположение кладбища нарушало санитарные нормы. Давным-давно о таких мелочах никто не и думал, иначе не стали бы хоронить мертвых у себя над головой. Понятно, что с вершины холма открывается прекрасный вид, но разве покойникам от этого есть какая-то радость? Зато в дождь вся грязь смывается с холма и заливает сначала верхний, а потом и нижний районы. Барнеби можно было бы назвать перевернутым городом, где все сделано наоборот, а не так как подсказывает логика.

Генрих снова завладел моим смартфоном, чтобы на свежую голову рассмотреть изображение, присланное из редакции.

— Странно, — бормотал он себе под нос. — Девушка в крестьянском платье, а молодой человек в элегантном костюме. Правда, мода на такие костюмы была лет двести назад. Вот посмотрите на эти приподнятые над плечами рукава, похожие на фонарики, которые еще недавно так любили наши девицы. И на этот шейный платок. Скажите, а вот на таком снимке может быть брак?

— Какой брак?

— Недодержка или передержка, или слишком широкая диафрагма?

— Нет, конечно. Кому в наше время нужны такие сложности? Этот снимок сделан с телефона.

— Тогда, что за странное сияние над их головами? — удивился Генрих. — Откуда за их спиной источник света? Если, конечно, это фото не постановочное?

Я тоже уставился в экран. Действительно, за спиной пары были видны черные камни, на которых проступало светлое пятно, в точности повторяющее очертания фигур, из-за чего, лица и светлые детали одежды казались немного размытыми. Это могло быть обычной игрой света, ведь говорили, что скалы имеют очень гладкую как у кристаллов поверхность. Эффект отражения был настолько сильным, что дважды в день у Свартротс собирались группы туристов, чтобы посмотреть на камни во время восхода или заката солнца. Все это я прочитал в туристическом путеводителе, тоненькой хорошо иллюстрированной книжке, которую и сунул под нос Генриху.

— Ой, спасибо, — съязвил он, — я сейчас узнаю столько нового об этом загадочном месте. Все это было бы интересно, если бы я никогда там не был.

— Но я там никогда не был, — ответил я на эту тираду. — Никогда-никогда. Видел только издали. Но меня туда отправили на задание, и я должен знать все то, чего не знал до сих пор.

— Да, из таких изданий вы, несомненно, многое почерпнете. Знаете что, потерпите немного. Когда мы приедем на место я вам расскажу все, что знаю сам. А пока мне нужно подумать.

Но вместо того, чтобы думать, он извлек тот самый толстенный том, прихваченный из дому и принялся его листать, шурша страницами. Книга казалась зачитанной и рыхлые желтоватые листы давно потеряли упругость, а переплет рассохся и разболтался.

— И что это за «книга мертвых»? — спросил я удивленно.

Вместо ответа Генрих начал читать:

— «Лабиринт символов, -— поправил он. -— Незримый лабиринт времени. Мне, варвару англичанину, удалось разгадать эту нехитрую тайну. Через сто с лишним лет подробностей уже не восстановишь, но можно предположить, что произошло. Видимо, однажды Цюй Пэн сказал: «Я ухожу, чтобы написать книгу», а в другой раз: «Я ухожу, чтобы построить лабиринт». Всем представлялись две разные вещи; никому не пришло в голову, что книга и лабиринт -— одно и то же. Павильон неомраченного Уединения стоял в центре сада, скорее всего запущенного; должно быть, это и внушило мысль, что лабиринт материален. Цюй Пэн умер; никто в его обширных владениях на лабиринт не натолкнулся; сумбурность романа навела меня на мысль, что это и есть лабиринт. Верное решение задачи мне подсказали два обстоятельства: первое -— любопытное предание, будто Цюй Пэн задумал поистине бесконечный лабиринт, а второе -— отрывок из письма, которое я обнаружил. Альбер поднялся. На миг он стал ко мне спиной и выдвинул ящик черной с золотом конторки. Потом он обернулся, держа листок бумаги, когда-то алой, а теперь уже розоватой, истончившейся и потертой на сгибах. Слава Цюй Пэна -каллиграфа была заслуженной. С недоумением и дрожью вчитался я в эти слова, которые тончайшей кисточкой вывел некогда человек моей крови: «Оставляю разным (но не всем) будущим временам мой сад расходящихся тропок»«.

— Не понимаю, — сказал я, когда он умолк. — Для чего вы это прочитали?

— Если бы меня попросили охарактеризовать Отро и всю нашу жизнь здесь двумя словами, то я никогда не сделал бы это лучше, чем написано. Бесконечный лабиринт во времени и пространстве, с разветвляющимися и соединяющимися коридорами. Созданный из материализованной мечты и случайных событий. Зыбкий, меняющийся, но бесконечный. Удивительно, что эти строки написал человек, который никогда здесь не жил, но чисто теоретически дошел до осознания возможности такого явления. Вот еще совсем маленький кусочек: «И тут я понял, что бессвязный роман и был «садом расходящихся тропок», а слова «разным (но не всем) будущим временам» натолкнули меня на мысль о развилках во времени, а не в пространстве. Бегло перечитав роман, я утвердился в этой мысли. Стоит герою любого романа очутиться перед несколькими возможностями, как он выбирает одну из них, отметая остальные; в неразрешимом романе Цюй Пэна он выбирает все разом. Тем самым он творит различные будущие времена, которые в свою очередь множатся и ветвятся. Отсюда и противоречия в романе».

— Но, кто человек, написавший все это?

— Он — гений, ответил Генрих. — Его имя Хорхе Луис Борхес. Хитрый философ, заставивший миллионы людей читать свои трактаты и думать при этом, что они читают развлекательную литературу. Так то… А мы с вами, реальные люди, не придуманные и никем не описанные на бумаге, временами оказываемся в его мире. Или же наоборот? И это я своей силой мысли создал сейчас Борхеса и его книги на одной из временных развилок?

— Не знаю. Я не успеваю за потоком ваших мыслей. Мне нужно подумать над этим.

— В тот момент, когда вы, Рене Маори, начнете не просто размышлять над абстрактными теориями, а начнете в них жить, тут-то все и упорядочится. И вы перестанете удивляться всякий раз, услышав глупую песенку про Августина или встретив самого себя на пустынной дороге. Вы просто примете это как данность, как непреложную истину, как часть своей жизни, в которой ничего не происходит зря.

Стефан, все это время казавшийся безучастным, встрепенулся. Оказывается, он внимательно слушал речи Генриха, а теперь тоже решил отметиться.

— Я хочу своими глазами увидеть бесконечный лабиринт, — сообщил он.

— И как ты своим конечным зрением хочешь увидеть бесконечность? Ты можешь, конечно, распознать часть его, но никак не увидеть, — начал объяснять я.

Но Генрих и тут начал возражать:

— Именно, что все стекается в одну точку, в совокупность всех возможных решений. И все это наваливается на человека сразу.

— В любом случае, я ребята очень устал от этих рассуждений. Спроси у Генриха, Стефан, ему нравиться всех запутывать. Если разберешься и найдешь толкование попроще, то потом мне расскажешь, — ответил я. — А мне нужно сначала переварить, потом обдумать, потом получить доказательства, а там — посмотрим.

— Будут вам доказательства, все будет. Даже эксперимент сможете провести. Если, конечно, появится такое желание.

— Да. Я подожду.

Я откинулся на спинку. Усадил на нос темные очки, с которыми никогда не расставался и сделал вид, что собираюсь спать. За окном было серо, накрапывал дождь — остров покидала зима, а весна в это время задержалась где-то в дороге. Но на унылых пустых пастбищах уже пробивалась первая трава. Я мерз в своей теплой куртке. Мерз от вынужденной неподвижности и страстно хотел закурить. Генрих словно угадал мои мысли:

— Через полчаса будем у придорожного мотеля «Парус». Остановимся и выпьем по чашке кофе.

— Мотель посреди полей?

— Там и заправка, и кафе, и магазины и даже несколько домиков. Официально это место называется «пункт номер три», вот он на карте. Но все его называют «Парус», одинокий парус среди моря трав. По этой дороге есть еще два таких пункта, и это все для удобства туристов. Хотя их бывает не так уж и много, потому что власти побаиваются возможных непредвиденных обстоятельств. Кому хочется отвечать за иностранных граждан? Да вы увидите еще, как здесь пасут этих несчастных путешественников — водят только группой, не разрешают разбредаться — чисто овцы. А что делать?

Мы заказали по чашке черного, Стефан, который терпеть не мог кофе, согласился на стакан клубничного молока с куском бисквита. Несмотря на высокий рост и развитую мускулатуру, он все еще вел себя ребячливо. Таковы ужимки эволюции — эмоциональное развитие не поспевает за физическим ростом. Если бы он родился раньше лет на сто, то, конечно, рано бы начал осознавать себя взрослым. Может, даже женился бы в свои семнадцать лет. Но в наше время срок инфантильности продлен до бесконечности. Это я вижу по себе, особенно находясь в тени Генриха.

— Я хочу купить верблюда, — заявил Стефан. Он быстро проглотил свое молоко и направился в сувенирную лавку, находящуюся в соседней комнате того же кафе. И вот теперь, вернувшись, заявил, что желает купить верблюда.

— Тебе денег дать? — осторожно спросил я.

— Нет. У меня есть деньги, — небрежно ответил он. — Я только хотел узнать ваше отношение к верблюдам.

Генрих только пожал плечами, ему было не до игрушек. А я? Я тоже не придал этому никакого значения — хочет, пусть покупает.

Стефан заулыбался и ушел. Но когда появился вновь, я понял, что воспитатель из меня никогда не получится. Нужно было насторожиться, едва услышав вопрос. Поднять со стула и пойти вместе с ним. Потому что ваше представление об игрушке может быть одним, а мечты Стефана совсем другими. Он появился у столика, прижимая к животу обеими руками чудовищно огромное животное размером с сенбернара нежно зеленого цвета.

— А куда мы его положим? — спросил я с дрожью в голосе.

— Все продумано, — ответил Стефан. — Я помещу его между вами на заднем сидении. Он мягкий и теплый.

— Но зачем он тебе?

— Нравится. Может быть он будет сидеть на моем диване, а может быть — подарю кому-нибудь.

— Но почему он зеленый?

Стефан презрительно посмотрел на меня как на какого-то идиота и с расстановкой ответил:

— Он не зеленый, а фисташковый. Этот цвет прекрасно влияет на психику и успокаивает.

А я подумал, что при всех достоинствах этой игрушки, она скоро начнет нас только раздражать и самого мальчишку в первую очередь.

Да, наша маленькая группа разрасталась. Если не считать молчаливого шофера, то теперь нас стало четверо — я, Генрих, Стефан и верблюд. И ведь это была только первая остановка, и я начал опасаться, что в Свартротс приеду не как журналист, а как цыганский барон со своим табором.

Я дозвонился до редакции газеты «Наши аномалии». Ответила Долорес. Услышав ее голосок, я включил громкую связь, чтобы потом не пересказывать разговор. Стефан сидел в наушниках и не проявлял никакого интереса. Скорее всего он слушал тот ужасный шум, со стуком, визгом и криками, который называл музыкой. А вот Генрих насторожился.

Я настойчиво и пристрастно допрашивал секретаршу о цели своего задания, но она твердила одно:

— Фото пришло на телефон главного редактора без сопроводительного письма и с одной только фразой: «Пришлите корреспондента». Я больше ничего не знаю.

— Долорес, — наконец откликнулся Генрих, — должно же быть еще что-то. Разве вы не перезвонили или, хотя бы, ответ не написали?

— Ничего, — повторила она. — Дозвониться не смогли, и ответа на свое письмо не получили. Господин Майер, а вы что там делаете?

Генрих слегка смутился и глупо заулыбался.

— Узнала, — прошептал он в сторону.

Я сделал большие глаза. Оказаться свидетелем тайных отношений — не лучшее, что может произойти. Сегодня свидетель, завтра наперсник, и прощай личная жизнь. В, конце концов, кто может запретить кому-то иметь личные отношения. Генрих, конечно, не прыщавый юноша, но и не старик. Ему около пятидесяти, наверное. Так и Долорес давно не девочка. А ведут себя словно юнцы.

— Я согласился отвезти нашего общего знакомого. Ну, чтобы он побыстрее добрался. Нет, сразу не вернусь. Хочу посмотреть, в чем там дело. Как это зачем, а научное обоснование разве делать не нужно? Приеду, когда приеду. — Довольно сурово закончил он разговор и отвернулся к окну. Я быстро распрощался и отключился. Генрих мрачно на меня посмотрел.

— Только не задавайте вопросов, — воскликнул он. — Еще ничего не решено. Между нами ничего нет. Да, не смотрите вы такими глазами, всезнайка!

А я и не собирался ни о чем спрашивать или высказывать собственные домыслы. Хотя сам, доведись мне оказаться влюбленным, на каждом углу уже трезвонил бы о своих чувствах.

Когда мы добрались до места, за моей спиной уже валялось оранжевое силиконовое глазастое существо, все покрытое шевелящимися отростками, а на голове у Стефана красовалась бандана с изображением скал и почему-то двумя черепами. Ребенок отметился во всех трех пунктах и теперь, страшно довольный и усталый, требовал «чего-нибудь пожрать». Словно бы и не кормился на каждой остановке.

Мы сняли две комнаты в мотеле, одну для Генриха, а другую для нас, и Стефан уже перетащил все свои ящики с красками, мольбертами и холстами. Мы сунули ему в зубы огромный гамбургер, а сами поспешили к скалам, от которых мотель находился на большом расстоянии, словно его строили в надежде, что густая тень скал останется в стороне. Ведь никто не знал, какими свойствами обладает эта тень, и как действует на здоровье людей. Во всяком случае, когда в нее заходил поезд или какой-то другой транспорт, то скорость снижалась, словно атмосфера там была более вязкой. Не совсем, конечно, как кисель, но погуще, чем везде. Поэтому жилье вблизи не строили, и топать нужно было через обширное пастбище по проложенным каменистым тропинкам. Было все так же пасмурно и воздух казался тяжелым, напитанным сыростью, хотя и значительно потеплело.

— Здесь часто бывает такая погода, — пояснил Генрих. — Там внизу за скалами залив, на берегу которого расположилась деревня Стефана — Ика со своим причалом. Нет, не прямо под нами, а по левой стороне, на несколько километров подальше. Вы там были.

— И за пределами залива, остров Репера, — добавил я. — Печальный пустой лепрозорий.

— Только его отсюда не видно.

Впрочем, уже почти ничего видно не было. Быстро темнело, и следовало бы дождаться утра. Вдоль дорожки светили фонари, да и впереди возле скал разгоралось сияние, там были установлены мощные прожекторы. Дорожка вела к этому единственному участку, где была возможность дотронуться до камней, здесь же демонстрировали одну из расщелин, такую широкую, что прошел бы и слон. Перед проходом стояли металлические ограждения с привязанной табличкой: «Вход запрещен».

— Есть еще несколько проходов, сообщил Генрих, — но с тех пор, как начали пропадать люди, они заблокированы.

— Пропадали люди? — переспросил я.

— Ах, да, в вашем путеводителе об этом не написано.

Я заметил, что от замощенной площадки в обе стороны шли ограждения из металлической сетки метра полтора в высоту. Но в темноте я не смог определить куда же они тянутся. На мой вопрос, Генрих ответил, что сетка опоясывает весь массив и заканчивается только со стороны обрыва, но там, скорее всего, нет проходов внутрь. Подойти ближе мы так и не смогли, поперек дорожки существовало еще одно препятствие — желтая полицейская лента.

А чего я, собственно, ждал? Что некий природный объект, обладающий необычными свойствами будет открыт всем ветрам? Да, этого я и ждал. Двое суток проигрывал в мыслях этот момент — как я подхожу к скалам, дотрагиваюсь до гладкой поверхности, напоминающей стекло. Моя фантазия не распространялась дальше, хотя в глубине души я надеялся, что сумею хоть как-то заглянуть внутрь и понять, что прячется за скалами. И вместо этого увидел самый настоящий блокпост. Издали, в свете прожекторов я смог рассмотреть только то, что мои представления об этих камнях были слишком идеальными. На самом деле, камень покрывала пыль, а кое-где и глина, Птицы тоже отметились. Да еще из-за близости океана на гладкой поверхности оседала соль. Но все равно, очертания казались слишком геометрическими и ровными.

— Господа, что вы тут делаете?

При виде полицейских я всегда чувствую себя виноватым, даже если ничего плохого и не совершал. И слишком устал, чтобы выдержать здесь под фонарями еще и проверку документов, и долгие беседы. Поэтому дернул Генриха за куртку и прошептал ему в ухо:

— Пошли отсюда, утром придем.

— Давай спросим, — прошипел он в ответ. И не дожидаясь моего согласия, крикнул:

— Пресса. Газета «Наши аномалии». Хотелось бы узнать, что произошло!

— Идите по домам, господа журналисты, нечего тут узнавать.

— Ну, вот и что делать? Вторые сутки не могу добиться, для чего меня сюда отправили?

— Завтра с утра, — сказал Генрих, — я попробую опросить персонал мотеля. Горничные разговорчивы и всегда в курсе всего.

Но я был безутешен:

— Что это за дело такое, что даже в сеть ничего не просочилось? Разве такое возможно? Не нравится мне все это.

— Все, конечно, ужасно, но не смертельно. Мало ли как бывает — движешься, вроде бы, вперед, что-то делаешь, что-то получаешь, и вдруг, словно попадаешь в стеклянную комнату без окон и дверей. Видишь свою цель — вот она, только руку протянуть, но рука наталкивается на преграду. Подходишь к другой стене, но и там то же самое. Даже в бесконечном лабиринте есть тупики. Что можно сделать в таком случае?

— Повернуть назад?

— Это худшее, из того, что можно придумать. Но часто выход находится на другом уровне — выше или ниже того, где ты находишься. Осмотри потолок, ощупай пол. А не найдешь никаких дверей, то уходи внутрь себя и ищи выход там. Ты же на Отро.

Я только рукой махнул. Теория хороша, но каким образом ее можно применить на практике? Что-то произошло возле скал, на глазах у многих людей. Один из них даже прислал снимок в редакцию. А меня будто отрезали от информации.

Утром Генрих сумел поймать горничную в своем номере. Номера обычно убирают, когда гость ушел куда-нибудь прогуляться. Услышав осторожный стук в дверь, Генрих затаился, и постарался ничем не выдать своего присутствия. Горничная открыла дверь магнитной картой и вошла со спокойной душой, грохоча разболтанной металлической телегой с чистым постельным бельем и моющими средствами. Подняла глаза и оторопела, увидев улыбающегося во весь рот седовласого господина в кресле.

Через пятнадцать минут мы знали, что в скалах Свартротс обнаружены два трупа со следами большого насилия. «Просто изрезанные на кусочки, господин». И обе жертвы были почтенного возраста, каждому около восьмидесяти или больше того. Генрих успел сообщить эту информацию еще до завтрака, а потом снова умчался, и вернулся обескураженным. Разговорчивый электрик мотеля рассказал совсем другую историю про два трупа. То есть трупы, действительно были. Но жертвы скончались от удушения. «Такие молодые, такие красивые, господин. И вот так погибли». Для чистоты эксперимента Генрих поговорил еще и с посудомойкой из ресторана. Несмотря на явные признаки синдрома Дауна, она оказалась довольно разговорчивой и артистичной. В ее версии, преступника с пистолетом кто-то даже успел заметить. Но прыткий злодей мгновенно скрылся в той самой расщелине. Про жертвы она ничего не знает, только понятно, что это были мужчина и женщина. Наверное, отец с дочерью.

— Ну, что ж, один вывод я все-таки сделал, — сообщил Генрих, закончив свой марафон. — Есть два трупа. Остальное в тумане.

Стефан куда-то умчался с этюдником, а мы, повздыхав, снова потопали к скалам. Погода не задалась и мало чем отличалась от вчерашней. Та же серость, та же духота. Но были в такой погоде и свои прелести. Из-за рассеянного слабого света предметы не отбрасывали тень. А это значило, что хоть одно раздражающее свойство Свартротс сегодня отключено. Я не могу объяснить почему так боялся этой тени, такой же иррациональный страх я однажды испытал перед снегом. Прожив полжизни в жарком климате, я однажды попал на север. И увидев тонкий слой снега на земле никак не мог себя заставить сделать хоть шаг. Потом, конечно, привык. И вот теперь появилось точно такое же тошнотворное чувство, и оно оказывалось сильнее моей воли.

Вокруг не было ни туристов, ни даже местных жителей. Судя по всему, полиция временно закрыла объект для посетителей. Я совсем пал духом, понимая, что и сегодняшний поход закончится ничем. И так углубился в собственные переживания, что даже не услышал чьи-то быстрые легкие шаги. Очнулся лишь когда тонкий голосок почти пропел за моей спиной:

— Дяденьки, дяденьки, подождите!

Мы увидели девчонку лет двенадцати, кутающуюся в черный плащ с капюшоном, явно с чужого плеча. Словно она так торопилась, что схватила первую попавшуюся одежду.

— Дяденьки!

Девчонка откинула капюшон, и я увидел широкий лоб и огромные карие глаза под шапкой кудрявых, почти черных волос, которые вдруг затрепетали под порывом невидимого вихря. И хотя я стоял рядом — никакого движения воздуха не ощутил.

— Привет, — сказал я.

— Привет. Я — Лусия, дочь хозяйки мотеля. Меня мама послала к вам. Она слышала, как вы расспрашивали работников, только работники ничего не видели и все придумывают. Они же в это время в мотеле работали. А я там была у скал. Я часто туда хожу. И все-все видела своими глазами.

— А что ты видела? — осторожно спросил Генрих.

— Появилось сияние… И из скалы вышли люди — такие красивые. Девушка с золотыми волосами и ее жених. Я думаю, что жених, — поправилась она. — Они шли, держась за руки. И с каждым шагом становились все старше. А потом сделались совсем старенькими и умерли. Просто легли на площадку и умерли. И сразу превратились в кости. Но туристы в это время смотрели на закат. А потом все закричали: «Убийство! Убийство» и разбежались.

— И это все?

— Да, — подтвердила Лусия, — все так и было. Но если хотите узнать больше, то от площадки поверните направо и идите вдоль скал. Так вы дойдете до овечьей фермы. Тот, кто встретит вас — ответит на все вопросы.

— Спасибо, — сказал я. — Ты нам очень помогла. А теперь — беги домой, дождь начинается.

Я взглянул на Генриха, он казался чрезвычайно серьезным и внимательно следил как удаляется черная фигурка. И постепенно растворяется в дымке.

— Девочка движется слишком быстро, — сказал он. — Я не подвергаю сомнению ее слова, меня они убедили больше, чем все россказни прислуги. Но… Мотелем владеет не хозяйка, а хозяин. И никаких маленьких детей у него нет.

— У меня тоже появилось ощущение. Странное ощущение…, — начал я и умолк.

Но Генрих встрепенулся:

— Какое?

— При слове «сияние» мне показалось, что я говорю с Бернадетт Субиру. Это, конечно, глупость. Но поля, черный капюшон, эта скала… Ну, и золотоволосая прекрасная женщина.

— На босых ногах которой цветут золотые розы? Но эти скалы не гора Масабьель и мы не в Лурде, а на Отро. Ходя, действительно, она очень похожа на Бернадетт. Ее изображений не так уж много и поэтому они запоминаются на всю жизнь. Ну что ж, если живые люди не смогли описать то, что случилось, то примем помощь от мертвой святой.

— Только без излишней религиозности, пожалуйста.

— При чем тут религиозность? Я просто назвал ее святой, потому что она канонизированная католическая святая. А на самом деле никто не знает с какой тропки она здесь появилась. Вполне возможно, что в одном из вариантов прошлого будущего, кто-то из нас был с ней связан. Но даже, если и так, то есть во всем этом еще что-то нелогичное, неправильное. А я никак не могу понять — что.

— Имя? — спросил я. — Вас смущает то, что она назвалась другим именем?

— И это тоже, — ответил Генрих. — Вы знаете, что я со всей тщательностью изучал в свое время то, что называется «явлениями». Было несколько идентичных случаев, когда маленьким детям, чаще всего из сельской местности являлась дева Мария. А теперь мы увидели Бернадетт такой, какой ее сохранили технологии, то есть — никак не приукрашенной. Фотошопа тогда не существовало, только ретушь, но она чрезвычайно грубо делалась. И вот мы ее встречаем. Ее, или изображение на временном срезе, или привидение. Мы можем назвать это как угодно, все равно наши знания пока не позволяют добраться до сути, так что верно все. Но для того, чтобы мы полностью в это не поверили, происходят несовпадения. Девочка называет себя чужим именем.

— Другим?

— Нет, чужим. Имя Лусия принадлежит другой девочке, имеющей отношение к другому чуду — к Фатимскому. Гора, сияние, овцы… Но дева Мария всегда являлась в одиночестве и никаких мужских призраков рядом с ней не было. Та, которую видела Бернадетт, даже назвалась «непорочное зачатие». Конечно, слово «жених» — чисто христианское. Женихом называют Иисуса. Но девочка сказала — «ее жених». Не в этом ли намек на то, что говорила она о каких-то реальных людях, а не о богах?

— Это шарада?

— Нет. Это квест. Вы поигрываете в компьютерные игры?

— Редко, но бывает. У меня почти нет свободного времени.

— Тогда представьте, что ребенок, которого мы только что видели, причем оба, и говорили с ним — является чьей-то трансляцией. Она лишь тот другой выход, который мы безуспешно искали два дня. И нам его дали. Кто дал — я не знаю. Может быть, кто-то из нас двоих это сделал, ведь мы оба знаем историю Бернадетт, но я думаю, что мало, кто из живущих в этой местности людей даже об этом слышал. И еще, никто из работников не сказал об овечьей ферме, и о том, что кому-то там что-то известно. Значит, не нашлось ни одного человека, который бы мог об этом знать, если уж в ход пошли призраки. Но во всем есть и положительная сторона.

— Какая?

— Мы, в любом случае, доберемся до истины. Собственными ли силами или дарами неизвестного куратора — все не важно. Цель оправдывает средства.

— Она оправдывает любые средства?

Генрих сразу поскучнел и назидательно сказал:

— Давайте не будем начинать разговоры на заезженную тему. Все зависит от обстоятельств. Определенная цель оправдывает определенные средства. И в наших сегодняшних средствах я криминала не вижу.

— А в сегодняшней цели криминал есть? — ехидно спросил я.

— Рене, вот зачем вы занимаетесь софистикой? По-вашему, и цель, и средство непременно должны быть равны в качественных проявлениях? Это так не работает.

На площадке все еще маячили два полицейских, и путь к ним преграждала желтая лента. Но при свете дня, никаких следов преступления видно не было. Камни не пугали пятнами затертой крови, никаких обводок тоже не наблюдалось. Полицейские спокойно курили и пили что-то из картонных стаканчиков с надписью «кофе». Я приметил на земле термос и холодильник. Если эти господа находились тут с ночи, то была надежда, что охрану скоро могут снять. Но если это смена, пришедшая утром, то нам снова не повезло.

— Но мы можем пока сходить на ферму, — попытался успокоить меня Генрих. — Куда торопиться? Можем прожить здесь хоть неделю, хоть две.

Ему было хорошо говорить, он привык к любым условиям и вечно мотался по миру. А я тосковал по Секретному Саду, как никогда в жизни. Все казалось, что пока меня нет — непременно случится что-то плохое. Если бы я мог хоть кого-то попросить проведать моих друзей и питомцев. Но я не жаловал посторонних, опасаясь их визитов даже больше пожара.

Но выбора не было. Когда я делал что-то по собственной воле, то после никогда не мог отказаться. И иногда очень страдал от такой особенности своего характера.

— Как она сказала, — поинтересовался Генрих, — от площадки направо? Тогда сворачиваем. По эту сторону Свартротс тянется еще на пару километров, может, чуть меньше. Ферма должна быть на некотором расстоянии от скал. Чтобы овцам не повредила тень, — добавил он, усмехнувшись. — Ах, уж эти первобытные суеверия.

Меня задели его слова. Я тоже в глубине души опасался этой тени, хотя никогда не говорил такого вслух. Хотя в последние дни часто размышлял о природе страха перед тенью. Было в ней что-то неизъяснимое, но пугающее на уровне инстинктов. На каким бы иррациональным не казался страх, он был объясним. Пусть не совсем правильно, и не так логично, как это делал Генрих, пусть даже глупо, но я мог его себе объяснить. Преследовавший меня всю жизнь страх утонуть или захлебнуться, всякий раз просыпался при воспоминании о черноте Свартротс и доводил до паники. Я просто боялся задохнуться в тени скал. И вот появляется такой бесстрашный Генрих и насмехается над тем, с чем я бороться не умею.

Но раз мне повезло настолько, что все небо в тучах и никакой тени нет, то лучше бы найти ферму сегодня же, сейчас же, потому что завтра поиски могут лично для меня оказаться невозможными.

Мы сделали несколько шагов в заданном направлении, и я понял, что путь займет гораздо больше времени, чем мы могли предполагать, потому что дороги не было. Ни выложенной камнями, ни просто утоптанной тропинки, словно никогда нога человека не ступала рядом с ограждением, и я заподозрил, что через металлическую сетку пропущен ток. Вторая странность была природной. Обычно в предгорьях или возле скал валяется огромное количество камней той же породы. Но ни одного черного камня я не обнаружил. Попадалась обкатанная галька, непонятно каким образам попавшая сюда с пляжа, попадались серые гранитные валуны, но ни одного, даже самого маленького, черного кристалла я не увидел, хотя выискивал специально, чтобы забрать с собой и внимательно рассмотреть на досуге. Либо осколки были убраны специально, либо скалы крепче любого самого прочного минерала. Но ведь и алмаз колется и крошится.

Влажная пропитанная дождями почва липла к подошвам, а когда заморосил дождь, кроссовки начали скользить.

— Генрих, а вы уверены, что мы идем в нужном направлении, — спросил я. — Дороги-то нет. Одно поле. Как нужно было выбирать? Стоя лицом к площадке или спиной?

— Какая разница? — отмахнулся Генрих, — влево тоже не ведет ни одна тропинка. Пройдемся немного, разомнемся.

Что и говорить, разминка — превосходное мероприятие, когда идет дождь и ты каждую минуту рискуешь свалиться в жидкую грязь. Но я не смог возразить, ведь формально он делал все это для меня, и чувство благодарности перевешивало досаду. К тому же мне было стыдно сознавать, что человек, который старше меня почти на двадцать лет, оказался крепче и выносливее. Не подумайте, что я тут же и решил заняться своим физическим совершенствованием, с завтрашнего утра начать бегать, прыгать, бросить курить… И в мыслях такого не было. Но ведь как несправедлива природа — одним дает все и сразу, а другие должны мучиться и проделывать кучу скучных движений, чтобы стать чуточку сильнее. Я не завидовал, нет. Глупо завидовать тому, кто превосходит тебя во всем, кто выше ростом, умнее, решительнее и значительнее. «Но и старше», — подумал я и решил утешиться хоть этой мыслью.

— Вон ферма, — сказал Генрих минут через сорок, — Дошли.

Я оторвал взгляд от раскисшей земли и увидел еще одно бесконечное заграждение, за которым расстилалось огромное пастбище.

— Что это? — спросил я угасшим голосом.

— Так, ферма же. Вон калитка, а на ней какая-то табличка. Только отсюда не прочитать.

Мы подошли ближе. «Частное владение «Веселые овцы»« — вот, что было написано на табличке, а пониже кривыми красными буквами выведено от руки «Вход воспрещен!».

— Да, дошли, — согласился я. — Или не дошли.

Вдали виднелась группа строений неизвестного назначения, но нельзя было разобрать что это — дома или сараи.

— Здесь не заперто. Так что — идем дальше.

— А что делать? По твоей теории, нельзя поворачивать назад. Спасибо, что хоть не пришлось перелезать через забор.

Большую часть пути мы преодолели медленно, но без особых препятствий. А когда ступили на вымощенную дорожку, ведущую в жилой сектор, то услышали крик:

— Стоять на месте! Вы находитесь на частной территории! Руки вверх!

Никогда мне еще не приходилось слышать такого злобного голоса. Он напоминал сдавленный от ярости лай цепной собаки. А следом за голосом перед нами возник и его обладатель, появившийся из-за угла дома — маленький человек с огромной головой. И я удивился, что такое тщедушное тело является носителем такого густого и громкого голоса. Однако, кроме голоса, урод имел и еще кое-что, а, именно, снайперскую винтовку, которую и направил на нас.

— Тихо, тихо, — проговорил Генрих, поднимая руки.

— Молчать! — трубно проревел карлик. — Кто такие?!

— Мы репортеры из газеты «Наши аномалии». Хотим поговорить.

— О чем мне разговаривать с щелкоперами?! Еще раз спрашиваю, что вам здесь нужно?!

— А Лусия сказала…, — вкрадчиво произнес Генрих, — что вы очень милый человек и с радостью нас примете.

— Лусия? — человек понизил тон и опустил винтовку. — Откуда вы знаете Лусию? Разве она приходит к таким как вы?

— А что в нас такого? — обиженно спросил я. — Почему она не может к нам прийти?

Генрих дернул меня за рукав куртки, и я умолк. Наше положение не располагало к спорам.

— Что такого, что такого, — пробормотал фермер себе под нос. — Ладно, проходите. Но, чтобы ни-ни…

Мы гуськом вошли в темную неопрятную комнату, в воздухе витала, сбивающая с ног, смесь пищевых запахов, какая обычно зарождается в огромных кухнях отелей. Здесь много и вкусно готовили, но забывали проветривать. Мебель казалась древней — высокий темный буфет, плохо оструганный длинный стол без скатерти с длинными лавками по обеим сторонам. Маленькие окна были прикрыты сборчатыми занавесками-полусветками на веревочках, закрепленных гвоздями. За распахнутой дверью виднелся краешек кровати, покрытой клетчатым одеялом.

На стенах вместо картин или каких-то других украшений, висели листки желтоватой бумаги с коряво выведенными фразами: «Марсоннэ, не забудь накормить попугая», «Марсоннэ, вычисти очаг», «Отругай овчаров, Марсоннэ», и все в таком роде.

— Кто такой, этот Марсоннэ? — удивился Генрих.

— Марсоннэ — это я, — горделиво ответил фермер. — Это моя родная фамилия. И отец мой был Марсоннэ, и дед мой был Марсоннэ, и прадед…

— Спасибо, мы поняли, — остановил его Генрих, чем вызвал новый приступ гнева у хозяина.

— Ах, вот как! Вы поняли? Что встали столбами. Присаживайтесь. Я стоя говорить не обучен!

Он скинул широкий плащ, и я увидел скрюченное тощее тельце с огромным горбом на спине. Длинные руки свисали ниже колен, а массивная голова клонилась на бок на тонкой шее с выпирающим кадыком. Все это можно было бы принять, обладай он приветливым и добрым характером. Но злоба, сочащаяся из маленьких черных глаз, и оскал с выпирающими вперед зубами дополняли картину. В своей жизни я встречал множество некрасивых и даже уродливых людей, но почему-то окружающие всегда говорили о них так: «не обращай внимания на внешность — это очень хороший человек». И такое положительное качество будто бы компенсировало недостаток красоты. Мне приходилось слышать эту фразу так часто, что, в конце концов, я в нее уверовал, не понимая, что за такой характеристикой часто скрывался лишь эгоизм говорящего и общепринятая мораль — «он страшный — зато хороший», «он красивый — зато плохой». И все, можно идти дальше, не вникая в подробности.

Что же касается Марсоннэ, то я никак не мог отыскать в нем ничего такого, что мне бы в нем понравилось, наоборот, он пугал и отталкивал. И я никак не мог обнаружить в себе даже тени доброго отношения к нему.

Горбун уселся напротив, все также сжимая жилистыми руками винтовку и, прожигая нас глазами, спросил:

— Зачем Лусия вас сюда прислала?

— Лусия сказала, что вы можете знать кое-кого… Кое-кого, изображенного на этой картинке.

Я вытащил смартфон, провел пальцем по экрану. Марсоннэ, внимательно следивший за каждым движением, отшатнулся и заорал:

— Что за дьявольскую игрушку вы притащили в мой дом?

Я уже было открыл рот, чтобы ответить, но получил сильный удар в бок и замер.

— Это просто картинка в рамочке, — произнес Генрих таким спокойным тоном, что у меня кровь в жилах застыла. — Двойной портрет кисти очень известного художника.

— Но… она светится?

— Ничего страшного — это теперь модно. Светящаяся живопись очень распространена во всем мире.

— Да, — согласился Марсоннэ, — я очень давно не был во всем мире, а здесь нет художников, только овчары и стригали.

Он предпочел взглянуть на снимок издали:

— О, боже, это же Огюст, мой бедный брат. А рядом с ним… Адель? Но какой живописец создал эту миниатюру?

— Рафаэль Санти, — буркнул Генрих. — Он иногда писал портреты с французов.

— Как же, как же… слышал. Так, что вы хотели?

— Правду. Расскажите нам, что произошло с этими людьми.

— Это произошло давно, лет двадцать назад. И я сейчас не упомню всех деталей.

— Придется вспомнить.

Марсоннэ потянулся к винтовке:

— Что? Вы угрожаете мне, с-сударь? Я, к вашему сведению, не обязан ничего рассказывать.

— А Лусия…

Ах, это волшебное имя. Горбун выпустил оружие из рук и обмяк.

— Только ради девочки, — пробормотал он. — Только ради нее… Человек на миниатюре — это мой брат. Огюст Марсоннэ. Да, конечно, он тоже Марсоннэ, но как видите, уродился красавцем. Поговаривали, что моя внешность является последствием родового проклятия, наложенного еще на деда какой-то ведьмой из-за земельной тяжбы. Как бы то ни было, но я — первенец, родился таким, и мои бедные родители, испуганные и глубоко несчастные, поклялись больше не иметь детей, и отказались от супружеских ласк. Так прошло несколько лет. Но греховное желание постоянно жило в них и однажды ночью, не выдержав мук плоти, мой отец нарушил клятву, за что и был жестоко наказан. Через три дня его затоптали овцы в собственном загоне. Я был еще слишком мал, но люди говорили, что это было страшное зрелище — взбесившиеся овцы повели себя как слуги самого диавола и не остановились до тех пор, пока тело моего отца не превратилось в окровавленный кусок мяса. Через девять месяцев после страшной смерти мужа, моя мать, еще не успевшая даже снять траур, родила второго сына. Моего младшего брата. Он родился хорошеньким, как херувим. И повивальная бабка, едва взглянув на него, воскликнула:

— Посмотрите на ангела, которого нам прислал господь!

Матушка облегченно вздохнула. Обрадовалась, что не оправдались ее страхи. Прижала к груди малютку и сразу же полюбила его всей душой. Полюбила так, как меня никогда не смогла полюбить. Все наблюдала за ним сияющими глазами, а он рос и становился все красивее. Что и говорить, он был добрым мальчиком, и, наверное, единственным моим другом, словно видел за этой безобразной внешностью обычного человека. Но я… я не мог смотреть на него без слез. Только одно утешало меня — он был глупым. Ведь если господь дает что-то, то и что-то отнимает. У моего брата не было ума, хотя почему-то никто кроме меня этого не видел. Дела наши шли в гору, и когда я подрос, то стал управлять фермой сам. А Огюста на деньги, заработанные мной… Мной! Матушка отправила учиться в университет. Он вернулся настоящим господином. Шелковый галстук, сюртук, как у местного банкира, холеные руки, наманикюренные ногти.

Я помню тот день, когда он появился на пороге, благоухая духами и воскликнул:

— Я вернулся! Обними меня, мой дорогой брат!

Конечно, я обнял его и даже сказал несколько ласковых слов. Ведь в ту минуту даже и помыслить не мог о том, что случится. Мне в ту пору уже исполнилось двадцать семь, и я решил жениться. Присмотрел невесту — вот эту самую Адель. Она была нищей и с радостью дала согласие. А кому же не захочется стать хозяйкой такой прекрасной фермы? К слову сказать, я в округе считался завидным женихом. С лица воды не пить. Вот она — народная мудрость. Плохо ли, поселиться в богатом доме с ласковым мужем?

Если бы Огюст вообще не вернулся никогда, если бы он сгинул в океане или подхватил бы смертельную лихорадку… Но нет, он вернулся, и похитил сердце моей невесты.

В один прекрасный день Адель забрала назад свое слово и расторгла помолвку. Она думала, что, пригрев моего брата, она получит все то же самое, да еще и красавца в придачу. Говорю же, люди удивительно глупы. Я отписал им приданое — проклятие, сломавшее мою жизнь. И уговорил матушку не давать им благословения. К моему удивлению, она согласилась.

Родители красотки Адель, узнав, что жених беден, а я постарался, чтобы они об этом узнали, тоже не дали согласия на брак. Конечно, после моей смерти Огюст унаследовал бы все, но умирать я не собирался.

Тогда эти двое решили обвенчаться тайно и однажды просто сбежали. Они шли пешком до самого Барнеби, этой вонючей грязной дыры, и там явились в собор Святой Доротеи, чтобы пасть в ноги к местному кюре, и умолять его узаконить их отношения. И он обвенчал их без церемонии, без гостей и родительского благословения. Невесту в грязном платье, в котором она пряталась в хлеву перед побегом, и жениха в дорогом костюме, купленном на мои деньги.

Только деваться с острова им было некуда, и они решили вернуться, надеясь, что дело сделано и никто уже их не разлучит. Не знали, что я собрал всех своих работников, вооружил вилами и лопатами и отправил на встречу с голубками. Несколько дней мы просидели в засаде, но, наконец, увидели их. Усталых, еле волочащих разбитые ноги и жутко испуганных.

Это была славная охота. Завидев моих «солдат», они вскинулись, словно олени, почуявшие охотника, и, не разбирая пути, побежали в сторону Свартротс. Но мы не торопились, потому что знали — спрятаться там невозможно, потому что с каждым, кто пытался затеряться среди скал, случались вещи ужасные и необъяснимые. Если бы я оказался в такой ситуации, то выбрал бы побои и даже смерть, но никогда, ни за что не полез бы в расщелину. Но эти двое были глупцами, и на наших глазах совершили то, что я бы приравнял к самоубийству. Они ушли в Свартротс. И больше никто и никогда их не видел.

— Кто-то, наверное, все-таки видел, — возразил я, помахав перед его носом смартфоном. — Откуда бы иначе взялось это изображение?

— В изображении много воображения. Ваш Рафаэль, или, как его там, слишком приукрасил моего глупого брата и его ветреную невесту. Почти две недели без еды, постоянный страх и чувство вины — никого не украсят. А на картинке они просто светятся. Наврал все, ваш Рафаэль. И думаю, что это вовсе не они, я ошибся. Двадцать лет — большой срок. Огромный срок для обычного человека. Это говорю вам я — Жан-Поль-Пьер-Эмиль-Андре-Франсуа Марсоннэ.

Горбун умолк, давая понять, что разговор окончен. Думаю, что мы поняли его правильно и переглянувшись, одновременно поднялись с лавки. Но не тут-то было. Марсоннэ выбросил вперед ладонь с растопыренными пальцами и просипел:

— Сидеть! Вот ты, как тебя зовут? — он ткнул в меня пальцем.

— Рене.

— А его?

— Генрих.

— Ты француз?

Я скосил глаза и заметил, что Генрих слегка кивнул.

— Да, — смело ответил я. — Француз из Марселя, так точно!

— Уважаю! Сидеть!

Он схватил свою винтовку и быстро вышел из комнаты. Мы услышали, как он запирает дверь снаружи.

— Кажется, нас заперли.

— Я заметил, — ответил Генрих. –Но это не страшно, он ничего не сможет с нами сделать.

— Почему это?

— А потому, господин Маори, — что вы невнимательны. Посмотрите на потолок. Вы видите люстру или хотя бы голую лампочку? А теперь попробуйте поискать телевизор, микроволновку или еще что-то подобное. В доме нет электричества.

— Ну и что?

— Собор Святой Доротеи уже сто лет как разрушен. Адель и Огюст одеты в старинную одежду, какую уже лет двести не носят. А этот вояка говорит, что прошло всего двадцать.

— Вы хотите сказать, что мы оказались в прошлом? Но винтовка у него современная. Или это он оказался в будущем, вместе со своей фермой?

— Я пока еще сам не разобрался, — признался Генрих. — Когда он нас выпустит, то постараемся увидеть все со стороны. А сейчас мы внутри ситуации, а изнутри ничего не видно.

— Отлично! — ответил я возмущенно. — А мы можем надеяться, что он выпустит нас достаточно быстро? Хотя бы при нашей жизни? Ему же и дела нет до времени — что двадцать лет, что двести.

— Будем надеяться на лучшее.

Минут через пятнадцать напряженного ожидания, я услышал за дверью быстрые шаги и визг засова. Вошел суровый Марсоннэ.

— Француз! Я принес тебе подарок на память, — сказал он, протягивая мне шевелящийся сверток. — Лучшую выбрал.

Я развернул льняную тряпицу и обнаружил крошечного козленка.

— Что это?

— Коза, — ответил горбун. — Очень полезное животное. Или ты бы хотел овечку? Может кролика? А еще у меня есть цыплята….

— Мне никто не нужен. Что я буду делать с этой козой?

— Как что? Доить. Получать молоко и сыр.

— Нет-нет. Спасибо.

— Что? — вскричал Марсоннэ и вскинул винтовку. — Ты отказываешься от моего подарка? От моего? Да я тебя пристрелю!

— Не надо стрелять, — обреченно ответил я, — беру. Спасибо.

Поведение фермера становилось однообразным, и я не чаял покинуть эту гостеприимную ферму.

— Вот и славно. Вот и поладили. И только хоть попытайся от нее избавиться, только подумай об этом, и я тебя из-под земли достану! А теперь — идите себе с богом. Неколи мне тут разговоры разговаривать, хозяйством надо заниматься.

Не могу даже рассказать, с какой радостью я покинул этот «мирный приют», с настоящей высокой радостью, зовущей человечество к великим делам. И я был готов совершать эти великие дела, лишь бы больше никогда не видеть Марсоннэ. В такие минуты понимаешь, что такое настоящее счастье и настоящая свобода.

Мы миновали закрытое пастбище и отправились к скалам. Погода ничуть не улучшилась, но теперь я еще тащил козу, притаившуюся на груди под курткой. Чувствовал, как она дрожит от холода, уткнувшись головой в подмышку и мусолит рукав свитера.

— Как назовете животину? — спросил Генрих. — Давай вместе придумаем имя, и я стану ее крестным.

— Психея, — буркнул я.

— Почему?

— Потому что она скоро доведет меня до психоза.

— Хорошее имя, — согласился он. — Но я бы назвал ее Лусия в честь… в честь Бернадетт.

— Будьте последовательным. Не может быть Лусии в честь Бернадетт, не бывает так.

— Здесь все бывает.

— Я мог бы оставить ее в мотеле, подарить какой-нибудь горничной или мальчишке, который привозит молоко… Или посудомойке… Или…

— Не можете, — оборвал Генрих мои рассуждения, — и не мечтайте. Раз этот тип обещал достать тебя из-под земли, то будьте спокойны — он достанет. Лучше предложите ее Стефану в качестве питомца.

— И он будет держать ее в гостиной? И доить?

— Чтобы доить козу, нужно позволить ей размножаться. Вы, что же, решили завести целое стадо? Отвезете к ветеринару и пусть ее стерилизуют, раз уж, все равно, никак не избавиться. Купите красивый ошейник и заберете в Секретный Сад. Пусть там с ежом общается.

— Да она мне все цветы пожрет, — уныло сказал я. — Это же коза, а не собака.

— Хотите я ее немного понесу, — предложил Генрих. — Ну чуточку… Она мягкая?

— Мягкая, — ответил я, передавая козленка в его руки. Генрих перехватил животное под передние лапы, как берут маленьких детей, и немного потряс. Козленок выдал тонкое «ме» и просыпал на землю немного орешков, а Генрих весело рассмеялся.

— Рене, — сказал он. — все не так плохо. Марсоннэ тот еще юморист.

— В каком плане?

— Он подарил вам не козу, а козла. Утренняя дойка отпадает. Вы расстроены?

— Мне немного обидно. Скажите, Генрих, в этом содержится какой-то намек?

— Даже, если и содержится, то какое вам дело до измышлений безумного существа? Не переносите неприязнь на животное, нуждающееся в вашей заботе. Он есть хочет, маленький.

Земля была еще голой, но кое-где уже пробивались ростки самых торопливых растений. Генрих сорвал былинку и сунул ее козленку. Тот принялся жевать.

— Что вы такое ему дали? — забеспокоился я. — Оно не ядовитое?

— Не знаю. В худшем случае отравится, в не самом плохом — заговорит человеческим голосом, а в лучшем — только поест. Ой смотрите, полицейские все еще на месте.

— Идемте в мотель, — устало ответил я. — Хоть отдохнем.

У порога нас встретил почти весь персонал гостиницы и встревоженный Стефан.

— Где вы пропадали столько времени? — закричал он. — Мы уже собирались идти на поиски.

— Сколько времени? — удивился я. — Несколько часов?

— Два дня! Два дня вас не было.

— Какая ерунда. На туристической площадке даже еще полицейские не сменились, те же, что были утром.

— Охрану сняли еще вчера, господин, — ответила горничная. — И что-то увезли в участок в больших коробках.

Мы переглянулись. Подошел хозяин мотеля. Я не знал его имя, но постарался быть любезным:

— Здравствуйте, господин…

— Чоран, — быстро подсказал он.

— Здравствуйте, господин Чоран. А мы встретили вашу маленькую дочь, и она очень нам помогла.

Генрих снова пихнул меня в бок, но было уже поздно.

— У меня нет дочери, — ответил хозяин. — Только сыновья, и те взрослые. Но я догадываюсь, кто вам помог. Лусия, не правда ли?

— Значит, вы знаете Лусию?

— Многие о ней знают. Некоторые даже утверждают, что видели. Она — что-то вроде местного доброго духа.

— Бог ты мой, козлик! — воскликнула горничная, увидев, как Генрих осторожно ставит козленка на дорожку.

Стефан оживился:

— Это мне?

— Господин репортер, — осторожно спросил Чоран. — А животное откуда? Вы были на какой-нибудь ферме?

— Что значит «на какой-нибудь», — удивился я, — ферма в округе одна, огромная.

— Одна? Однако штук пять найдется с разной специализацией. А козы, кажется, есть везде.

— Значит, на одной из них, — беспечно махнул Генрих. — Вот извольте, я помню название — «Веселые овцы».

— Это вы только что придумали? А кому она тогда принадлежит. Как имя фермера?

Имя, я, знаете ли, не запомнил, слишком сложное, а фамилию помню, — сообщил Генрих. — Марсоннэ.

— Да вы шутник, — Чоран погрозил пальцем. — Хе-хе… Конечно, смешно.

— Да что такого-то? Говорите прямо — в чем дело, — потребовал я. — Он сам сказал, что его фамилия Марсоннэ.

— Горбатый уродец?

— Да, вот видите, вы тоже его знаете.

— Еще бы я его не знал, — ответил Чоран и посмотрел на меня с каким-то затаенным отвращением. — Марсоннэ — это сказочный злой гном, про которого рассказывают непослушным детям. Для чего вы говорите эту чушь? Вы оба — взрослые люди и можете иметь свои тайны, например, тайно, кого-то, гхм… навещать. Здесь есть, — добавил он шепотом и сложил губы бантиком. Но тут же выдал следующую догадку, — если вы так заради Стефана, так он тоже уже взрослый человек, разве ж не поймет?

Я вынужден был согласиться, что версия Чорана очень убедительна и больше можно не отвечать на вопросы этих добрых людей, готовых бросить свою работу и отправиться на поиски двух заезжих молодцев. Поэтому только кивнул и изобразил смущение.

— Аааа…, — протянул тот. И снова погрозил пальцем, похожим на сосиску.

Персонал начал расходиться. И только тогда Стефан подал голос:

— А как зовут козленка?

Мне показалось, что он прячет глаза и еле сдерживает смех.

— Он, — кивнул на меня Генрих, — назвал его Психея.

— Но, это же козел?

— Вот именно. Поэтому предлагаю называть его полным именем — Козел Психея.

— Неплохо, — согласился Стефан. — Может, мы его кому-нибудь подарим? Здесь полно всяких скотоводов.

— Нет, — воскликнул я нервно, тут же вспомнив снайперскую винтовку Марсоннэ, — ни за что! Он мне очень нравится. Я заберу его в усадьбу.

— Я всегда знал, что вы нежный и добрый человек, Рене, — похлопал меня по плечу Генрих. — И очень любите животных. Продолжайте разыгрывать пастораль. Скоро половина Барнеби будет говорить: «А вон идет господин Маори со своим козлом». Это очень мило.

Вот как, мой спутник, почти друг сделал из меня мишень для насмешек, и уже опробовал ее. Я был обижен так, что даже позабыл об усталости и голоде.

Наутро, едва продрав глаза, я почувствовал укол совести из-за того, что совсем перестал обращать внимание на Стефана и даже невольно заставил его понервничать. Всю ночь мне снились великолепные живописные полотна, изображающие Свартротс, и чей-то голос твердил:

— Посмотри, на что способен этот мальчишка. Он взял, все лучшее, что я мог ему дать, и пошел дальше.

Голос казался незнакомым, и я оглядывался, надеясь обнаружить рядом его обладателя, но не нашел. А голос все шептал и, открыв глаза, я продолжал его слышать еще какое-то время.

— Генрих?

Уж и не знаю, почему мне показалось, что Генрих находится рядом в номере, ведь это был не его голос. Постель Стефана была уже застелена стандартным гостиничным покрывалом неопределенно рыжего цвета, на ней восседал зеленый верблюд, а из ванной доносился плеск воды. У стены, прямо напротив моей кровати и вправду стояла картина на переносном мольберте. Она была не закончена — некоторые детали казались прописанными до фотографичности, а остальное только начато. К тому же один угол был и вовсе не заполнен, и выглядел как грунтованный холст, исчерченный углем. Я не специалист в художественных техниках, но мне всегда казалось, что сначала идет угольный набросок, потом подмалевок, а уж потом работа над деталями. Это было бы логично. Но, как видно, у Стефана своя манера письма, и в ней раскрывается вся порывистость его характера и какая-то другая логика. «Логика, логика»… А какая логика может быть в голове у творческого человека. Разве я сам логично выстраиваю свою работу? Сначала возникает мысль. Это совершенно точно. Потом она оформляется во что-то большее, потом образуются связи… И только тогда, когда она начинает переходить в слова — я могу ее записать. То есть, основную часть времени я не пишу, а только жду, когда все само произойдет. А вот когда нужно сесть и написать что-то по необходимости — вот тут и возникают сложности. В таком случае, и вправду, в процессе есть логика. Так пишутся статьи, но в них больше профессионализма, чем вдохновения или как там все это называется? Работа за деньги всегда такая.

Я перевернулся на бок и сел на постели. Болели шея и плечи так, словно я с вечера разгружал грузовик с цементом. Но на самом деле, это была реакция на нервное напряжение. И я вполне мог бы сегодня обойтись без всяческий потрясений и немного прийти в себя. Но вновь оказался в тени Свартротс, пусть даже и нарисованной. И провел под ее излучением всю ночь. Но и это было не все. Когда я подошел ближе, то сумел рассмотреть то, что издали казалось лишь просветом в монолите скал. Стефан изобразил известную расщелину с площадкой, и там в темноте прохода стоял я собственной персоной. Хотя лицо было не прописано и казалось слишком мелким, но я узнал себя по одежде, по жесту поднятой вверх руки, словно прощался с кем-то. А потом я сумел рассмотреть и лицо, и отблеск света на волосах, которые вроде бы сливались с черными стенами. Мне всегда говорили, что волосы мои «слегка длинноваты», но я ни разу так и не рискнул коротко подстричься и устроить на голове «нормальную мужскую прическу». Просто собирал волосы в хвост и зацеплял черной резинкой, когда они мешали. Стефан изобразил и прядь, вечно падающую на лицо, она казалась черной трещиной, пересекающей глаз и угол рта. Да, несомненно, это был я.

Вернувшийся после утреннего омовения Стефан подвергся допросу:

— Когда ты это написал, — спроси я, стараясь ничем не выдать своей слишком глубокой заинтересованности.

— Вчера утром, когда ждал вашего возвращения.

— А почему ты ждал нас около Свартротс?

— Потому что видел, как вы ушли в него.

— Но это не правда, — возмутился я, — мы были на ферме Марсоннэ.

— Я видел, — упорно твердил Стефан, — и ты… вы, даже помахали мне на прощание. Извините.

— Ничего, ты можешь называть меня на «ты», это даже хорошо, значит мы становимся ближе.

— Правда? Мысленно я всегда вас… тебя так называю. А вот Генриха бы не смог, он такой важный. Рафинированный.

Я удивился, услышав от Стефана такое определение, и подумал, что он не так уж и инфантилен, как кажется. Я даже начал подозревать, что он намеренно упрощает свою речь, только не мог понять, для чего это ему было нужно.

— Ты там был, Рене, — твердо сказал он. — Но, если тебе для чего-то нужно утверждать обратное — я не стану спорить.

Я вдруг увидел не растерянного и простоватого рыбацкого сына, пребывающего одной ногой в детстве, а образованного молодого человека, умеющего строить фразы не хуже меня. Но это длилось лишь мгновение. Вошел Генрих, и Стефан тут же громко выпалил:

— Генрих, смотрите, как шикарно смотрится мой верблюд в этой обстановке.

— Да, хорош. Обожаю зеленых верблюдов.

— Он не зеленый, а фисташковый.

— А у меня предложение, — обратился ко мне Генрих, — хочу провести мозговой штурм и рассмотреть все наши активы. Для того, чтобы вконец не запутаться, нужно все записать и упорядочить, и сформулировать вопросы, на которые пока нет ответов. Рене, у вас найдется бумага и ручка?

Я дал ему ручку с логотипом мотеля, какие бывают во всех гостиницах, и вытащил из сумки блокнот.

— Отлично! — обрадовался он.

— Я есть хочу, — заныл Стефан. — Уже десять часов утра.

— Хорошо, мы можем поговорить и за столиком в кафе. Не страдай, малыш, дядя Генрих не позволит тебе умереть с голоду.

В кафе было пусто, туристы уже позавтракали и отправились по своим делам. Но съели они почти все. В кухне уже готовили обед, но я упросил официантку принять заказ хотя бы на яичницу и бутерброды.

— И мороженое, — добавил Стефан.

— И мороженое, — кивнул я, — а нам по чашке «Эспрессо» и бутылку холодной воды.

— Мокко, арабика, сьюпремо?

— Лучший из всего, что есть, — ответил Генрих, — на ваш вкус.

Официантка кивнула:

— Тогда мокко, — сказала она.

Стефан продолжал буйствовать, словно пытался заставить меня забыть об утреннем разговоре. Его поведение становилось все абсурднее, а речи глупее. Он даже устроил потасовку между перечницей и солонкой, едва не разбив обе. Я бы не удивился, если бы он начал жевать салфетку или полез под стол.

— Прекрати немедленно, — прошипел я и пнул под столом его ногу. — Перед кем ты выделываешься?

— Я тоже не понимаю, для чего нужно разыгрывать из себя дебила, — подал голос Генрих, хотя я мог бы поклясться, что он даже не слышал моего шепота, весь погруженный в мысли. Да и смотрел он в окно, ни разу даже не взглянув на нас. — Даже девочка посудомойка выглядит разумнее. Ну нельзя же так.

Стефан притих, и принялся напряженно рассматривать поверхность стола, словно увидел на ней что-то интересное.

— Прекрати! — раздраженно сказал Генрих. — Это просто старый пластиковый стол. Давайте, наконец, перейдем к делу.

Он вытащил блокнот и начал писать по пунктам, параллельно комментируя записи:

— На этот момент мы имеем больше вопросов, чем ответов. Происшествие с двумя трупами — раз. Появление Лусии — два. Несуществующий Марсоннэ с современной винтовкой — три. Потеря двух дней — четыре. Ну и по мелочи…

— Мое появление на картине Стефана — пять, — добавил я.

— Что? Почему я об этом слышу только сейчас? Это та самая картина, которая стоит в вашем номере? Да, я заметил ее мельком, но не рассмотрел. Потому что, потому что…, — он взглянул на Стефана, — этот молодой человек сделал все, чтобы увести меня оттуда. Так? Ты обвел вокруг пальца Генриха, а сам разыгрываешь бои с посудой? Отвечай, когда я говорю с тобой!

Я вздрогнул от его крика. Рафинированный господин Майер был в ярости. Но горел он не праведным гневом, как могло бы показаться с первого взгляда. Впервые, за все наше знакомство, он не заметил того, что лежало на поверхности. Впервые что-то ускользнуло от него и виной этому оказался глуповатый мальчишка, не интеллектуальный ученый соперник и даже не я, никогда не стремившийся к первенству. А тот, кого он и в расчет не брал. Уязвленное самолюбие клокотало в нем как лава в проснувшемся вулкане. И, с моей точки зрения, этот гнев был не совсем справедливым.

— Успокойтесь, Генрих, пожалуйста, не кричите. В конце концов, это неприлично выглядит, — заговорив о приличиях, я надавил на единственный рычаг, способный удержать его от такого поведения. И оказался прав. Он подавил гнев и умолк. Я заметил, что кровь, прилившая к его щекам, отхлынула, уступая место бледности. Но беспокоил его вид. Я вдруг вспомнил выражение лица его дочери Мэйниу, которое тогда связал лишь с восточной сдержанностью. Но если такие вспышки случались и раньше, то я не завидую юной китаянке, а для Генриха это прямой путь к апоплексическому удару, который рано или поздно его настигнет.

— Что вы так на меня смотрите? — спросил он почти спокойно.

Я говорю «почти», потому что голос, теперь звучавший гораздо тише, все еще хранил в себе какую-то болезненность и прерывистость.

— Вам плохо?

— Да, у меня иногда прыгает давление, — признался он. — Особенно, когда я вижу олухов, подобных вашему воспитаннику.

— Олухи не исчезнут, даже если вы станете кричать достаточно долго, — ввернул Стефан. — Господин Майер, я не буду обижаться на ваше оскорбление, хотя на вашем месте я бы извинился.

Генрих закашлялся и уронил вилку, которую вертел в руках. И снова покраснел.

— Хватит уже, — оборвал я Стефана. — И вы, Генрих, прекратите так реагировать. У вас есть собой какое-нибудь лекарство?

Он кивнул, и порывшись в кармане вытащил, картонную коробочку. Про себя я отметил, что это сильное средство выписывают при тяжелой гипертонии, но не подал и виду, чтобы не вызвать у него еще один приступ ярости на почве, теперь уже собственных, заключений. Генрих желал быть сверхчеловеком, и я не хотел мешать ему таковым выглядеть. Мне было достаточно того, что я нашел его слабое место, но вовсе не думал этим воспользоваться и отобрать лидерство в дальнейших изысканиях, да и в зарождающейся дружбе, которая при таком повороте могла бы закончиться. Но решил при случае поговорить со Стефаном и попросить его не вступать в конфликты, даже если его что-то слишком заденет в будущем. И, кроме того, мальчишку нужно остановить в стремлении казаться глупее, чем он есть на самом деле, потому что для этого сейчас не лучшее время, а полноценный член команды совсем не помешает. Ведь мы даже не знаем, что еще может случится.

— Полиция увезла с места происшествия в участок несколько коробок, — напомнил я. — И первой, что мы можем сделать — это пойти туда и хоть что-то выяснить о трупах. Доедаем и отправляемся. Сколько времени займет дорога?

— Минут десять, — ответил Генрих, — а поезд идет полчаса, потому что для чего-то огибает скалы и замедляет ход.

— Вот и отлично, значит подойдем часам к двенадцати. Надеюсь, что они не успели отправить вещдоки в Барнеби.

— В любом случае должны остаться снимки, а больше вам и не нужно ничего. С каких пор репортеры щупают что-то собственными руками?

— Тогда зачем нам полиция? — удивился Стефан. — Они, все равно, ничего не скажут. И уж точно, что ничего не покажут. Лучше спросить у горничной от кого она узнала про коробки, а потом найти этого человека.

— И окажется, что он тоже передал чьи-то слова?

— Ну и что? Спросим, и пойдем искать следующего. По теории «пяти рукопожатий», рано или поздно выйдем на того, кто видел все собственными глазами.

— Теория «пяти рукопожатий» здесь не при чем. И теория вероятностей тоже. По идее, слух должен распространяться среди местных жителей, а их тут немного. Но может случиться так, что в цепочку затесался какой-то турист и он уже уехал. А слух, который он запустил, продолжает жить здесь, абсолютно оторванный от источника. Не забывайте, что нам нужно заглянуть в те коробки, а то, что они существуют мы уже знаем.

Я слушал их рассуждения вполуха, но вдруг вспомнил, что есть еще одна зацепка — снимок, присланный в редакцию. Вот если найти автора фотографии.

— Стойте! — воскликнул я, — когда пришел снимок — высветился номер телефона, но по нему не смогли дозвониться. А у меня этот номер есть, и, может быть, нам повезет больше, чем Долорес. Она могла не дозвониться по одной простой причине — этот человек находился в тени Свартротс и поэтому оказался недоступен. Ведь до нас тоже никто не мог дозвониться пока мы были на проклятой ферме.

Генрих пожал плечами:

— Вы придумали новый термин? Тень Свартротс? Это очень удобно, не нужно каждый раз подбирать новое слово — явление, срез, ветка. Пусть так и будет. — Согласился он.

— Так я звоню?

— Да, конечно.

После первого же гудка я услышал женский голос. Едва узнав мое имя, дама рассыпалась в комплиментах. Да, конечно, она постоянно читает «Наши аномалии» и просто обожает мои статьи. Я уже почти не сомневался, что снимок сделала именно она и специально отправила в нашу редакцию. Плохо только, что в своем стремлении сделать доброе дело для любимой газеты, она забыла и назвать имя, и написать сопроводительное письмо хотя бы в два слова. «Ну, о чем вам может сказать мое имя?, — удивилась она. — Я же не журналист». Словно бы имена нужны только журналистам.

— Где вас можно найти? — перебил я ее щебетанье. — Мы сейчас же подъедем.

— Я… э… сейчас живу в мотеле возле Свартротс. Пятая комната. Меня зовут Альбина. Но я вернусь только через пару часов. Знаете, люблю побродить в одиночестве по полям, по лесам…

Я отключился и обернулся к Генриху.

— Что? — жадно спросил он.

— Автор снимка живет от тебя через стенку. В пятом номере.

— Он так сказал?

— Не он, а она. Некая Альбина. Фамилию не назвала.

— Господи! — поразился Генрих, — это ведь я ей стучу каждую ночь в стену. Она ненормальная меломанка и, кажется, глухая. Ну что, Стефан, вот твоя теория «пяти рукопожатий». А по мне, так просто закономерность. Сколько же дней мы потеряли?

— Всего три. Это не смертельно. И у нас еще есть пара часов, мадам гуляют.

— Тогда возвращаемся и подождем ее там. Кстати, мне хотя бы покажут эту вашу картинку?

— Сначала я должен ее дописать, — возразил Стефан. — Вы идите на встречу, а я займусь картиной. Буду в нашем номере.

Пока мы сидели в кафе, несколько раз появлялось солнце, но стоило выйти, как все небо снова затянули облака. Пронзительный ветер нес запах мокрой земли с пастбищ и водорослей, выброшенных на берег волнами. Где они скапливались кучами, создавая проблему рыбакам, вынужденных оттаскивать их вилами в ямы на краю деревни. Летом их жгли, и тогда воздух пах гарью. Но запах гари, все-таки, лучше, чем этот влажный и густой аромат, сдобренный долей тухлятины. Почему, всякий раз, когда я попадаю в эту местность, здесь такая сырая погода?

Альбина появилась вовремя. Сначала мы услышали стук каблуков по каменной дорожке, а потом ковыряние ключа в замочной скважине.

— Пришла! — обрадовался Генрих. — По комнате она топает точно так же.

Он высунулся из-за двери:

— Вы Альбина?

— А вы Рене Маори? — спросила она высоким голосом, задрожавшим от волнения. — Вы тоже остановились здесь?

— Почти, — ответил Генрих. — Вы можете зайти к нам?

— Почти Маори или почти здесь? — сострила Альбина.

Вместо ожидаемой дамы в шляпке и с зонтиком, я увидел стройную девицу в джинсах и непромокаемой куртке. Она откинула капюшон, короткие волосы стояли дыбом словно налакированные и имели нездоровый металлический блеск. Больше ничего примечательного я не увидел. У нее было заурядное лицо с маленькими глазами и длинным острым носом.

— Альбина, — начал я, — вы прислали нам вот этот снимок. Скажите, где вы его сделали?

— Да с туристической площадки же. Видно же. — Ее речь казалась невнятной и из-за жевательной резинки, которую она не удосужилась выплюнуть.

— Видно, — согласился я. — Кто эти люди?

— Они вышли из скал, из той самой расщелины. И просто светились. Я еще подумала, что они, наверное, радиоактивные. Вы же знаете, что в мире сейчас неспокойно. И радиация везде. Я возмутилась и сделала этот снимок. Но потом произошла одна вещь. — Альбина надула огромный розовый пузырь, он приклеился к кончику ее носа и лопнул. — Они прошли несколько шагов и вдруг постарели, а потом еще. И стали совсем древними стариками — упали и умерли. Конечно, это была радиация, а что же еще? Все произошло за какие-то секунды.

— И что вы сделали дальше?

— А вы бы что сделали? Я убежала, кому охота облучаться?

— Кто еще мог все это видеть?

— Люди обычно смотрят туда, куда им указывает гид. Был закат, и они все пялились на его отражение в скалах. А потом уже, когда услышали мой крик, то от этих двоих остались только кости. А вы правда Рене Маори?

— Господин Маори не приехал, — ответил я. — Он не успел бы доехать из Барнеби к назначенному времени.

— Какая жалость. Тогда я пойду.

— Да, конечно. Но у меня к вам огромная просьба — не могли бы вы ночами чуточку заглушать музыку? — спросил Генрих, с мукой в голосе. — Я иногда сплю.

— Так и я сплю под музыку.

— Пожалуйста, спите под тихую музыку или вообще без нее. Договорились?

Из ее рта вырос еще один пузырь. Девица что-то пробурчала, коротко кивнула и ушла.

— Каков типаж? — спросил у меня Генрих. — Не таких ли вот особ в ваших романах называют «озорными девчонками»? Вот тут, — он ткнул пальцем в экран телефона, — ужасный текст.

— Что вы такое читаете, Генрих?

— Да вот, нашел вчера какой-то роман в интернете. Все героини — девицы, с музыкой, танцами. Очень милые, озорные, с пухлыми щечками… Кошмар какой.

— Скорее всего, не я автор этого романа. Плюньте и удалите.

— Так и сделал. А вы что подумали? Хотя, на самом деле я с удовольствием прочитал бы роман об двухсотлетних любовниках, убежавших когда-то в Свартротс от преследователей и счастливо проживших там двести лет. В любви, в неге… Черт, но я не понимаю, что же заставило их выйти наружу и рассыпаться в прах на глазах этой… озорной Альбины? Могли бы вы написать такой роман?

— Нет. Наверное, нет, — ответил я. — Я совсем не романтик. Ну что же? Думаю, что больше мы ничего не узнаем. И не нужно. Материала хватит на целый роман, а мне нужна только одна статья. Призраки тоже, видимо, не наврали. Альбина повторила рассказ Лусии почти слово в слово, а Марсоннэ даже если и сочинил все, то у него неплохо получилось. Пожалуй, я это использую. По крайней мере я знаю их имена. Адель и Огюст Марсоннэ.

— С этими местами связано много легенд. И в каждой из них люди исчезали в скалах, а потом появлялись. Некоторые совсем в другом месте, но почему-то мало кто рассказывает о том, какие удивительные истории происходят прямо здесь в их жизни. Нет, им обязательно нужно, чтобы кто-то пропал, а потом появился, вот тогда можно будет домысливать все, что прошло мимо их зрения. Почему их не удивляет Лусия. Пусть они считают ее добрым духом, но разве даже самые добрые духи являются вот так во плоти прямо посреди дороги? Но они этому не удивляются. Горбун Марсоннэ для них герой детской сказки, хотя могу поклясться, что многие с ним встречались и кто-то даже подарил винтовку, но и на это они закрывают глаза. Ну что теперь? Пора собираться домой?

— Генрих, мне кажется, что нужно еще немного задержаться. Я очень хочу знать, кого изобразил Стефан, приняв его за меня. — Я наклонился к самому его уху, — меня очень волнует Стефан, он странно себя ведет.

— Я заметил, — ответил Генрих спокойно. — Ну раз вы решили остаться, то и я останусь. Здесь не так уж и плохо. Разве что вонь с моря раздражает, но ветер может перемениться.

— Только на три дня. До конца недели. Я хочу… сделать одно дело.

Генрих внимательно взглянул мне в глаза и тихо спросил:

— Мне только показалось или же вы и вправду решились на это?

— Это безумие?

— Но, почему же… Ни вам, ни мне терять нечего. Главное, чтобы Стефан за нами не увязался. И нужно очень хорошо подготовиться, чтобы не застрять там на двести лет. Мы ведь не влюбленная пара, для которой не существует времени и двести лишь одно счастливое мгновение. Но мы должны войти вместе и выйти вместе — вы и я. А не я с вашим двойником, изображенным на картине Стефана. Хотя, может быть, что он только этого и ждет. Но имейте в виду, если вы вдруг это упустили, что мы окажемся в той самой тени, которая пугает вас. А испуг легко может перерасти в панику, и что тогда делать?

— А что делать, если мы никуда не пойдем? Жалеть потом всю жизнь?

— Вы правы… ну что же, попробуем. Может статься, что придется прекратить этот поход в самом его начале, но хоть будем знать, что мы пытались, в отличие от остальных. Завтра я съезжу на станцию и куплю там все, что нужно. Здесь, конечно, тоже есть магазин, но лучше, чтобы никто не знал об этих покупках. Не нужно, чтобы домыслы и сплетни возникли прежде, чем мы хоть что-то предпримем. Люди любят мешать, проявлять заботу там, где она вовсе не нужна, потому что они любопытны.

10.

Стефана я застал сидящим на постели. В руках он держал какой-то маленький предмет и внимательно его разглядывал. Но стоило лишь мне войти, как он встрепенулся и спрятал вещицу в карман. Обычно я не лезу в дела друзей и знакомых, и Стефан не исключение. Он взрослый человек, и за последние дни я убедился в его разумности. Однако меня раздражают тайны и всяческие сговоры. Если нет никаких внешних проявлений, так и ладно. Но когда начинается невольная демонстрация чего-то, о чем я не в курсе, когда я начинаю понимать, что меня сознательно от чего-то отодвигают — то начинаю злиться. Держите свои тайны при себе, и тогда не стану к вам приставать.

— Что ты от меня прячешь? — спросил я.

— Ничего особенного, — быстро ответил Стефан, тем самым убедив меня в обратном. Ведь обычно люди так и отвечают «ничего особенного», а потом это «ничего» превращается в огромные проблемы.

Тогда я решил зайти с другой стороны:

— Стефан, ты же сам выбрал мой дом, когда появилась необходимость жить в городе. Я же понимаю, что это была идея, не твоего дедушки, а твоя. Я согласился и даже стал относиться к тебе как к родственнику. Конечно, отцом я назваться не могу, ты уже взрослый и разница в возрасте, между нами, не очень велика, но я надеялся, что ты доверяешь мне.

Стефан покраснел:

— В этом медальоне портрет моего отца, — сказал он.

— Твой отец утонул? Хорошо, можешь не показывать, я тебе верю.

В глубине души я, конечно, надеялся рано или поздно взглянуть на снимок. В том, что это фотокарточка я нисколько не сомневался. Скорее всего, там изображен усатый рыбак в своем единственном парадном костюме с напряженным и торжественным выражением лица. Подобными портретами завешаны жилища деревенских жителей во всем мире, и меня всегда поражала их одинаковость. Уже и фотография не является недоступной роскошью, и у всех есть фотоаппараты, не говоря уже о телефонах. Но деревенский житель больше ста лет совершает один и тот же обряд — раз в год наряжается и идет к местному фотографу, чтобы добавить в галерею еще один свой портрет, ничем не отличающийся от предыдущего.

Но Стефан продолжал смотреть на меня странным взглядом, в котором сквозили обида и ожидание. Я даже подумал, что он подслушал наш разговор с Генрихом и теперь ждет от меня признания в том, что я тоже собираюсь его обмануть. Но свой обман я расценивал как необходимость. Я обещал заботиться о Стефане, и поэтому никак не мог взять его с собой в нутро Свартротс. Если мы с Генрихом попадем в какую-то переделку или вообще не вернемся, то, по крайней мере хоть с мальчишкой ничего не случится. Он даже пешком сможет добраться до Ика, и пусть потом решает с родственниками оставаться ли в моем доме или же переехать еще куда-то. В Барнеби полно пустых домов, в чем я уже убедился.

Но Стефан ничего не сказал о наших планах, его мучило что-то другое, и он почему-то не решался об этом заговорить. Завтра ночью или, в крайнем случае, послезавтра, я предательски брошу его, и может случиться, что мы никогда больше не встретимся. И тогда он уже не сможет меня ни о чем спросить, а я так и не услышу его вопроса. В своей жизни я часто откладывал важные разговоры на потом, в некоторых случаях это «потом» так никогда и не наступало по разным причинам. То есть, разные причины появлялись позже — то кто-то уезжал, кто умирал, а кто и просто рвал со мной связь, основной же причиной всегда был я сам, когда говорил: «сейчас не время», «давай поговорим в спокойной обстановке», «мне нужно убегать» — и все тому подобное. Только потом среди войны и разрухи я понял, что любой разговор, любое, даже вскользь оброненное слово может оказаться последним. Близость смерти побеждает нежелание кого-то выслушать прямо сейчас. Поэтому я уселся напротив и спросил его:

— Что ты хотел мне сказать? Это важно?

— Не думаю, что это может показаться тебе важным, ты даже можешь подумать, что все лишь моя выдумка. Но знаешь, когда я смотрю на тебя, то вроде бы вспоминаю что-то. Я начинаю понимать, что знаю тебя так же хорошо, как и самого себя. Нет, не так. Я знаю твою внешность, лицо, эти волосы, твои жесты, но словно все это принадлежит на самом деле кому-то другому. Кому-то, кого я знал намного раньше, а потом забыл. Я постоянно ожидаю от тебя каких-то слов, которые могли бы рассеять туман, и я смогу вспомнить все остальное, все то, что кажется мне чрезвычайно нужным, жизненно необходимым.

— Каких слов? — удивился я. — Каких слов ты ждешь?

— Не знаю. — Покачал головой Стефан. — Если бы я только знал. Но мы точно никогда не были знакомы до истории с роро?

— Нет, не думаю. Я переехал сюда не так давно, один. И привез лишь собственные воспоминания, но никаких друзей или знакомых тогда у меня здесь не было.

— А до переезда, ты никогда сюда не приезжал?

— Нет, не приезжал. Я даже не знал о существовании такого острова.

— А ты когда-нибудь носил на шее крест? Такой гладкий, из белого металла. Просто две тонкие перекладины?

— Я не ношу кресты, Стефан, потому что не верю в бога.

— Но я же помню…

— Скорее всего — это ложная память. Та случается, что ты помнишь кого-то из своего детства. Того, кто носил крест на груди и, может быть, длинные волосы как у меня. Но если бы сейчас этот человек появился здесь, то ты бы понял, что мы абсолютно разные. Память шутит с нами разные шутки, и иногда воспоминания накладываются одно на другое и создают что-то третье.

— Как здесь, возле скал?

— Может быть и так, — согласился я. — Вот и твоя теория готова. Свартротс выбирает образы из людской памяти, потом материализует их и демонстрирует всем.

— Это похоже на Солярис, — задумчиво сказал Стефан. — Ты читал?

— Давно, — ответил я. — Но, действительно, похоже.

— Но, все-таки, в расщелине я видел тебя или кого-то другого?

— Я там не был, это совершенно точно.

— Тогда посмотри на картину, — твердо сказал Стефан. — Это ты. И одежда на тебе твоя. И ты узнал меня и помахал мне, а я тебе ответил. Знаешь, Рене, а, может быть, у тебя раздвоение личности? И ты поэтому не помнишь ни давнюю встречу, ни то, как ходил в Свартротс?

— Не говори глупостей. Мы все время были вдвоем с Генрихом, и он это подтвердит.

— Ах, да, еще и Генрих… Значит я ошибся.

— Не сомневаюсь.

Я хотел казаться уверенным и умудренным, но разговор выбивал из колеи и тревожил. Сказать, что я поверил каждому слову Стефана — это не сказать ничего. Я не просто поверил, а знал, что так оно и есть, и в то же время знал, что такого и быть не может. Бесконечные гипотезы и умозаключения накладывались друг на друга, но никак не хотели сливаться в единую картину. Отдельные образы казались логичными, но были настолько разрозненными, что не получалось нащупать основу. Теперь уже ни я, ни Генрих не могли бы быть сторонними наблюдателями, которые видят больше, чем участники тех или иных событий, мы оказались внутри неведомых процессов, были втянуты в эту игру, и лишь слабо сопротивлялись, чувствуя, что воронка затягивает все глубже.

Этот разговор я снова вспомнил лишь на другой день, когда встречал Генриха, вернувшегося со станции. Ранним утром он уехал в круглосуточный маркет «Нужные вещи» и в десять утра уже снова был в Свартротс. Стояла привычная тишина. Туристические автобусы лишь заезжали на несколько часов. Первую группу туристов привозили к рассвету и после экскурсии кормили завтраком в кафе, потом они отправлялись дальше и только к обеду приходил второй автобус. В нем приезжали любители закатов. Система работала бесперебойно, хотя из-за плохой погоды в это время года зрелище оказывалось не слишком красочным. В мотеле же останавливались только те, кто приехал либо по работе, либо искал уединения. Сейчас из двенадцати комнат были заняты всего лишь четыре. Причем две из них забрали мы. Я видел, как Альбина в своих неизменных наушниках уже отправилась в долгую прогулку по лесам и полям, а мрачный господин из восьмого читал книгу, устроившись на подвесной скамейке возле входа. Но, все равно, мы говорили очень тихо, опасаясь быть услышанными.

Генрих привез полный багажник каких-то устройств, большие мотки синтетической веревки, мощные фонари и устрашающего вида крюки.

— Крюки могут оказать совершенно бесполезными из-за твердости породы, — сообщил он. — Вы же знаете, что даже любители-альпинисты никогда не тренируются на этих скалах, но мало ли, что может оказаться внутри. И порода там может быть мягче, и, если вдруг кто-то нападет, то мы используем крюки как оружие. К слову, охотничьи ножи я тоже купил.

— Генрих, я никогда в жизни не занимался альпинизмом.

— Я тоже, — ответил он. — Но нужда заставит заняться. Главное встретить этот момент во всеоружии. Еще нужно собрать еду и обязательно взять воду. И пусть все пока полежит в машине, чтобы никто ничего не заподозрил.

— Никто — это Стефан?

— В первую очередь. Кстати, я привез новость. Уж не знаю, как она вам понравится, но на обратном пути я заехал в Ика, и навел некоторые справки. Есть у меня одна знакомая сплетница в «Красном вороне».

— Вы никогда не говорили, что бывали в Ика.

— Я столько лет здесь живу, что побывал везде. И почему я должен был вам об этом говорить? Разве это не является само собой разумеющимся? Конечно, я не видел роро, потому что в то время не находился на острове, но деревня-то всегда существовала на одном и том же месте.

Он мог бы еще долго переливать из пустого в порожнее, потому что просто обожал играть словами и псевдологическими связками. Но предмет разговора показался мне не слишком увлекательным, и я перебил его:

— Остановитесь! Разве сейчас время рассуждать о посторонних вещах?

— Но я отвечал на ваш же вопрос, — возмутился Генрих. — Да, я бывал в Ика, но достаточно давно. Однако этот факт не отменяет того, что у меня могут быть там знакомые болтливые женщины.

— Вашу осведомительницу случайно зовут не Лора?

— Случайно да. А вы откуда знаете?

— Уж, знаю, — ответил я нетерпеливо, не желая еще на полчаса растянуть бессмысленный разговор, но так и не добраться до сути. — Какая разница.

— Вы правы — разницы нет. Но скажите, чего это вы бьете копытами, как застоявшийся жеребец? У нас полно времени, а дьявол, как вы знаете, кроется в деталях, зачем же что-то упускать? Имейте терпение, и я расскажу вам удивительную вещь. Давайте пройдемся.

Земля немного подсохла и кое-где уже были видны оформившиеся звезчатые кустики пастушьей сумки, с торчащими стеблями и резные листья одуванчика. Если продержится теплая погода и снова не польют дожди, то эти торопыжки, непременно, расцветут. В разрывах облаков виднелось голубое небо, и даже несколько раз выглянуло солнце, что совсем не доставило мне радости. Мы отошли от мотеля на порядочное расстояние, и только тогда Генрих заговорил:

— Я узнал кое-что про Овидия Галатаса и его семью. У него есть дочь сорока лет по имени Афродита. Когда-то она вышла замуж за рыбака и родила сына. Они назвали его Стефаном, и он был единственным ребенком в семье, все остальные дети умирали, едва родившись. Ты понимаешь, что не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы понять, что Афродита имеет отрицательный резус фактор. Я не стану вдаваться в биологические подробности, они скучны и сложны, скажу только одно, бывает, что организм матери щадит первенца с положительным резусом. Но и тогда возможно разные болезни уже после рождения. А вот когда кровь матери и плода совпадает — ребенок рождается здоровым. Стефан родился здоровым. К сожалению — они простые люди, и дочь Овидия никогда не обращалась к врачам, а рожала под присмотром местной акушерки. Поэтому мы не сможем найти никаких записей, и просто станем следовать логике.

— Не понимаю, для чего вы мне это рассказываете? Я что же, должен отправить Стефана на обследование? У него могут быть проблемы со здоровьем?

— Это вы тоже сможете сделать, если захотите. Но речь не об этом. Лет пять назад, когда мальчику было около двенадцати, отец взял его с собой на рыбалку. Поплыли они на обычной весельной лодке, потому что не собирались уплывать куда-то далеко. Не знаю, что там случилось, Лора тоже этого не знает, но они вышли из залива, почти добрались до острова Репера, и исчезли.

— Они попали в шторм?

— В том-то и дело, что погода в тот день была ясная. Просто исчезли и все. Словно их акулы съели. Обломки лодки потом прибило к берегу, они выглядели так, будто кто-то грыз дерево огромными зубами. Сейчас можно строить любые предположения — налетели на камни, столкнулись с чьим-то катером, попали в зубы роро. Все это неважно, в открытом океане и не то случается. Но эти двое исчезли. Афродита от такой новости тронулась умом, заперлась в доме и отказывалась выходить. Те, кто ее видели, говорили, что она молча сидит на постели в ночной рубашке и даже не причесывается. Рассказывали, что ее длинные волосы свалялись как пакля, а глаза сделались такими дикими, что люди пугались ее взгляда. Овидий очень переживал, но ничего поделать не мог — он остался единственным кормильцем и часто выходил в море на своем «Зулусе».

— Странно, — сказал я. — У Галатасов есть судно получше той лодки. Зачем понадобилось так рисковать?

— Вы сейчас про что? — удивился Генрих. — Я только что рассказал вам, что Стефан погиб еще пять лет назад, а вы ищете логику в поведение какого-то деревенщины.

— Значит его спасли… Как же иначе. Он же здесь, с нами.

— Спасли, только не его, а Афродиту. Примерно через полгода, на берегу, прямо возле причала неожиданно появился мальчик в дранной одежде. Он шел, пошатываясь от слабости, и его приняли за нищего, хотя никакие нищие в деревне никогда не появлялись. Заметили его сразу, но подошли ближе только, когда он упал на песок. На вид ему было лет двенадцать, и даже в таком виде он казался ухоженным. Лицо не было обветренным, кожа на лице казалось тонкой, почти фарфоровой, словом он был не здешним и, скорее всего, ребенком каких-то богачей. Это я передаю вам слова Лоры, так, что не обвиняйте меня в излишней склонности к приукрашиваю деталей. Овидий тоже в тот день был на берегу и первым подбежал к упавшему ребенку. Как видно, решение он принял сразу, подхватил его на руки и пулей понесся к своему дому. Кто-то слышал, как он кричал в окно дочериной комнаты: «Афродита, Стефан вернулся, он выжил». Говорят, что как только он внес мальчика в комнату, как дочь сразу же очнулась от транса и воскликнула: «Стефан! Мой мальчик вернулся», словно ей кто-то глаза отвел.

— Глаза отвел? Что это за такое странное выражение?

— Отвел глаза, одурачил, исказил восприятие. Морок навел. Вы что же, не знаете такие простые выражения? Как же свои книги пишете про магов?

— Мои книги не про магов, — огрызнулся я. — Не читали, а говорите.

— Так вот. Все предположения, что ребенок не тот, Овидий отметал сразу. Взрослые суровые люди, занятые выживанием, никак не могу знать лица всех чужих детей в округе, часто они даже и внимания не обращают на мелочь, путающуюся под ногами — так говорил он любопытным. Афродита в своем болезненном состоянии тоже сразу его «узнала». А он как пришел в себя, то сразу и отозвался на имя. Но на вопросы о том, что с ним случилось ответить не мог. Помнил только, что очнулся на песке от холода, пошел искать еду, надеясь, что хоть один добрый человек накормит, но не успел никого найти, снова закружилась голова и он упал. Из своего прошлого он вообще ничего не помнил, словно только что родился. А вот портрет отца на стене узнал сразу и даже расплакался. Чтобы поднять его на ноги и полностью излечить, сердобольные соседи приносили свежепосоленную рыбью икру, потому что по их убеждениям она восстанавливает память. Но, я думаю, что приходили они больше из любопытства, потому что икры и в доме Галатасов было вдоволь.

— Икра хорошо помогает — это правда, — согласился я.— Однажды мне самому пришлось проходить такой курс восстановления после туберкулеза. Но вот насчет улучшения памяти, я сомневаюсь. Такого слышать не приходилось.

— Ну да… Постепенно и Овидий, и Афродита смогли убедить всех, что это действительно их сын и внук. А выглядит немного по-другому, потому что измучен полугодовыми мытарствами. Вот придет в себя и снова станет прежним. Память о прошлом к нему не вернулась, и он полностью поверил, что эти люди — его семья, а они продолжали рассказывать умилительные подробности о его раннем детстве и, в конце концов, пустоты в памяти заполнились этими ложными сведениями. Наваждение оказалось таким сильным, что в деревне сейчас уже почти никто не сомневается, что Стефан настоящий, и только Лора из-за излишней живости ума и склонности к чудесам продолжает сомневаться.

— Знаете Генрих — это, конечно, может оказаться правдой, но ведь может и не оказаться. У меня после вашего рассказа возникли сомнения в обе стороны, где-то пятьдесят на пятьдесят.

Я вдруг вспомнил о медальоне, который рассматривал Стефан. Чей портрет там прятался? И откуда взялась эта вещь? Была ли она у Стефана еще до его появления в Ика или же он получил его от Афродиты?

— Фото отца? — удивился Генрих. — Нужно бы взглянуть.

Я вдруг представил, как ночью подкрадываюсь к спящему и обыскиваю его в полной темноте. Не говоря о том, что мальчишка может подумать черт знает что, и сделать выводы о моей безнравственности, так еще, если вскроется правда и окажется, что я нарушил свое обещание не лезть в его дела, перестать мне доверять. Оба варианты были неприемлемы.

— Нет, — ответил я твердо, — мы можем увидеть портрет только в одном случае — если Стефан сам его покажет. Или же представиться удобный случай…

— Какой случай?

— Мало ли. Забудет его случайно. Но я почти уверен, что там изображение утонувшего рыбака и ничье больше.

— А из какого материала сделан медальон?

— Откуда мне знать? Я заметил только желтую цепочку.

— Золотую?

— И этого я не знаю. Желтую. Сейчас меня больше волнуют его слова, что он меня видел там, где меня и быть не могло. Он продолжает утверждать, что на картине — я.

— А вот меня это вовсе не волнует. Вы же видели меня там, где я не был — в поезде. И мы тогда нашли объяснение этому явлению. Если в тени Свартротс совмещаются все варианты прошлого, будущего и настоящего, то почему бы и параллельному Рене не промелькнуть где-то? Или вы считаете себя особенным и неповторимым? Вполне возможно, что он видел фантом.

— Но он утверждает, что знал меня раньше. Я память не терял, в отличие от некоторых, и твердо знаю, что никогда не встречал его до истории с роро. Вы так запросто называете того человека фантомом, но он жил своей жизнью здесь еще до моего приезда, а значит в какой-то степени реален.

— Я не так выразился. Вы оба реальны, но в разных ветках. И, возможно, что вас не два, а гораздо больше.

— Спасибо, обрадовали, — расстроился я. — И есть вероятность, что все они тоже обладают писательским даром?

— Если это ваша врожденная черта характера, а не придуманная, и пишете вы потому, что созданы для этого, то, скорее всего, да — они тоже пишут.

— Что значит, врожденная?

— Есть люди, всю жизнь стремящиеся к искусству, пытающиеся что-то писать, рисовать, петь. Но делают они это не из внутренней потребности, а лишь потому, что считают это самым простым способом добиться славы и денег. Однажды они захотели стать писателями, но в лучшем случае, при должном прилежании, они могут стать лишь ремесленниками. И понятно, что не имеют даже склонности к искусству, не говоря уже о таланте. Ваш «среднеазиатский» Генрих говорил в точности как я, только описывал другое свое путешествие. То есть — совершал другие действия, при этом полностью сохранив и мою способность к анализу, и большие знания. Мою личность со всеми ее врожденными и наследственными качествами он повторил полностью. Так же и ваши двойники должны обладать вашим характером и способностями, но проживать другую жизнь, с другим наполнением. И, как следствие, с другим результатом. Понятно?

— Это лишь теория, — ответил я, — и пока еще недостаточно подтвержденная.

— Мы просто еще не накопили фактов. А разве ваша идея полезть в самое пекло, не продиктована желанием эти факты обнаружить? Идемте обратно, становится холодно, а я оставил в номере куртку.

Стефан кормил козленка мелко нарезанной морковкой. Чоран оказался настолько любезен, что предоставил Психее временное жилье в своем сарае, избавив нас от необходимости делить комнату с козлом. Несколько раз в день мой воспитанник навещал рогатого друга, кормил, гулял с ним на свежем воздухе и тщательно выпутывал сухие репейники из длинной серой шерсти. Породу козла определить не удалось, скорее всего, таких уже давно не разводили в этих краях. Вначале я ожидал, что животное вот-вот растворится в воздухе так же, как и ферма, на которой он родился, но ничего не произошло. Психея выглядел здоровым, резвым и обладал отличным аппетитом. Я даже подумывал сделать ему прививки у здешнего ветеринара и купить ошейник с бубенчиками.

Генрих, весь обратный путь, молчал, что-то обдумывал и гнусаво напевал под нос мелодию, которую я так и не смог узнать. Но при виде Стефана оживился:

— А не хотел бы ты съездить в Ика на пару дней? — спросил он, как только мы подошли к сараю. — Проведал бы дедушку, маму….

— И в планах не было, — быстро ответил юный натуралист. — Успеется. Я еще не набрал материала на курсовую.

— Там и пейзажи поинтереснее. И Свартротс оттуда виден в другом ракурсе, — продолжал соблазнять его Генрих. — И я тебя отвезу сам. А потом мы с Рене за тобой вдвоем вернемся. Психею тоже можешь взять с собой.

— Я вам надоел? — кротко спросил Стефан. — Я вам мешаю?

— Нет же. Совсем, ни капельки не мешаешь, но я подумал, что это было бы неплохо, раз мы находимся совсем рядом.

— Если захочу — сам съезжу, — буркнул мальчишка.

Мы переглянулись, хитрость не удалась и нужно было изыскивать другие способы, чтобы избавиться от чересчур внимательных глаз и ушей.

Но Стефан уже насторожился и напряженным взглядом посмотрел мне прямо в глаза. Это был тяжелый взгляд, и в то же время понимающий.

— Нет, нет и нет, — повторил он медленно. — Пока я рядом с вами, то спокоен.

Из-за кого он нервничал? Если боялся за себя, то спокойно мог бы и уехать. Если переживал за меня, то это странно. Я никогда не имел целью привязать его к себе и никаких теплых чувств не показывал, даже наоборот, впервые провел с ним столько времени рядом. Не думаю, чтобы он мог переживать и за Генриха, который ему явно не нравился. И кому он всячески демонстрировал свою неприязнь. В ту минуту я понял, что если желаю что-то узнать о Стефане, то и не должен его никуда отправлять. Мы раскапывали один клад, правда каждый со своей стороны. Он пытался вспомнить свое прошлое, а я желал раздобыть о его прошлом хоть какие-то сведения. Рассказ Генриха вызвал во мне такое жгучее любопытство, что не готовься я сейчас к походу в скалы, то непременно, вплотную бы занялся всеми этими тайнами. Но увлекательное дело приходится пока отложить.

Часть 2

11.

Даже если меня разбудить посреди ночи и спросить с ходу, чего я боюсь больше всего, то не открывая глаз и едва складывая мысли в слова, я скажу: «тень Свартротс — мой самый страшный страх». Если же спросят, отчего я так боюсь эти мертвые скалы-кристаллы, где не живут даже насекомые, то на этот вопрос однозначно ответить я не сумею. Потому что в них нет затаившейся опасности, бандитов с ножами, снежного человека. Нет даже возможности сорваться вниз, потому что невозможно вскарабкаться наверх по абсолютно гладким, строго вертикальным стенам высеченным или выросшим из чего-то похожего на алмаз. Они красивы, но я даже не могу позволить себе любоваться ими совершенно бескорыстно, потому что они обладают еще одной особенностью — их тень, не просто затемненное пространство, куда не попадают лучи солнца, а материальная субстанция, обладающая почти всеми признаками обычной тени, но не совсем такая. Ее особенность я чувствую каждую минуту, но даже не могу объяснить словами, что не так. Чуждость, инакость, чужеродность, нездешность — все эти слова верны, но ни одно не передаст в полной мере всей гаммы ощущений, которые я испытал. И еще что-то невыразимое, прячущееся не в тени, нет, но за ней, хотя такого не может быть в природе, и я понимаю, что такое определение неверно. Но, тем не менее, есть что-то и за ней, словно тень эта имеет плотность и объем.

Мы с Генрихом вышли ночью, и это была, наверное, самая темная ночь, какую только можно себе представить. В комнатах уже не горел свет, только тусклая лампочка на крыльце под вывеской, да вдали ряд редких фонарей, очерчивающий путь до скал. Небо было затянуто тучами, поэтому рассчитывать на свет луны не приходилось. Кроме разных мелочей, Генрих приобрел на станции два туристических рюкзака в половину человеческого роста. На спину такой рюкзак ложился ладно, нигде не давил, так как имел ортопедическую сторону, повторяющую форму тела. Но я не привык носить тяжести и ощущал себя теперь килограммов на двадцать тяжелее, и с первых же шагов понял, какими муками грозить путешествие. Еще меня тревожило то, что в прошлый раз туристическая площадка было освещена, а теперь я не видел вдали ни искры.

— В тот раз там были полицейские, — сказал Генрих. — Но какая необходимость освещать место, куда не сунется ночью ни один местный? А туристы на ночь не задерживаются.

— Вы хотите сказать, что и охраны там нет?

— Конечно нет. Иначе нам пришлось бы искать другой путь.

— Но все остальные проходы завалены…

— Не ищите проблем, там, где их нет. Мы будем разбираться по мере продвижения. Но самое легкое для нас — это проникнуть внутрь. Кстати, а как вам удалось выйти из комнаты? Стефан уже заснул?

— Спит как сурок. Я ему с вечера подмешал в чай полтаблетки снотворного. Он перед сном переписывался с каким-то другом, а потом так и захрапел на полуслове. Только и успел написать: «… встретимся на днях». Наверное, кто-то из Ика.

— Имя вы, конечно, не запомнили?

— Какая разница? Кажется, что-то похожее на «калигула».

Генрих остановился так резко, что я чуть не налетел носом на его поклажу.

— Вы уверены? — спросил он.

— Нет, не уверен. Но похоже. Они берут себе такие дурацкие прозвища.

— Привыкайте к тому, Рене, что в жизни ничего не происходит случайно. Поэтому значение имеет каждая деталь, даже если она вам кажется незначительной. Я выходил из мотеля со спокойной душой, а теперь мне как-то не по себе. Предчувствия появились.

— Вы знаете какого-то «калигулу»?

— Я знаю человека с очень похожим ником, и я знаю Стефана.

— Стефан спит, — твердо ответил я. — А мы уже почти дошли до места.

И вправду, до площадки оставалось несколько метров, и я уже различал белеющую в темноте запретительную табличку.

— Вперед, — почти беззвучно проговорил Генрих, — кажется, никого.

У самого входа я оглянулся, вдохнув запах расцветающих трав, который ночами становился особенно сильным, окинул последним взглядом темное пространство пастбищ и помахал на прощание всему тому, с чем я мог больше никогда не встретиться.

Мы вошли в узкий темный коридор с идеально ровными черными стенами, отражающими свет наших фонарей. Это было удивительно, ведь я ожидал увидеть неровное нагромождение кристаллов, какое было с внешней стороны массива. А эти стены казались обработанными и отшлифованными, а коридор — вырубленным специально. Над головой пространство было открыто, и я заметил светлое пятно среди туч, там пряталась луна. Несмотря на то, что прошел мелкий дождь, на каменном полу не было луж, не было даже капли воды и стены тоже казались совершенно сухими. Я поделился своими наблюдениями:

— Здесь значительно теплее, чем снаружи, — ответил Генрих, — все уже подсохло.

— Куда мы идем?

— Понятия не имею. Вы же видели, что идти можно только сюда, в другую сторону пути нет. Раз направление строго задано, значит мы идем туда — куда нужно.

— Мы взяли компас?

— Конечно. Только, естественно, что он здесь не работает.

Он поднес к моим глазам руку. На запястье светился всеми своими градусами и стрелками огромный компас. Генрих направил на него фонарь, стрелка лениво ползла по кругу, не задерживаясь ни на секунду. Описывая разные аномалии, фантасты обычно используют такие слова, как «металась», «дернулась» или «рванулась». Иногда даже пишут, что «компас сошел с ума». Все эти слова и эпитеты полны энергии, они похожи на барабанную дробь, возвещающую о том, что грядет что-то страшное. Стрелка нашего компаса не дергалась, а медленно плыла в полной тишине, описывая круги по лимбу и не задерживаясь ни на одном делении.

— Если верить этому прибору — то магнитный полюс вращается вокруг нас. Но так не бывает. Поэтому я, пожалуй, сниму эту штуку, чтобы не нервничать лишний раз. Нет — так нет.

Путь казался прямым, и луч фонаря не высвечивал никаких поворотом, но через какое-то время я заметил, что по правую руку стена уже не кажется монолитной и гладкой, словно однажды вывалилась плита, прикрывающая основу из камней, спаянных каким-то раствором.

— Генрих, — громко сказал я, — это не скалы, а каменное строение! Мегалит, облицованный шлифованными плитами. Нас дурачат.

Это открытие обрадовало меня так, словно я обнаружил клад. Страх — удивительная вещь, он существует только до тех пор, пока ты не можешь себе объяснить то или другое явление. Но стоит лишь увидеть что-то знакомое, как словно завеса спадает с глаз, а вместе с ней исчезает и страх.

— Не радуйтесь раньше времени, — сурово ответил Генрих, — просто вспомните, что находится на расстоянии километра от площадки. Ну?

— А что там находится?

— Еще одна расщелина. И насколько я помню, она заложена. Мы идем около пятнадцати минут медленным шагом. Стало быть, коридор тянется параллельно внешней стороне массива. Коридор скорее всего, опоясывает скалы. И пока еще мы добрались только до одной заваленной расщелины, но есть и другая. И запомните, других ориентиров больше нет.

И вправду, кладка камней тянулась несколько метров, потом ее сменила все та же отполированная черная стена. А еще через двадцать минут, мы обнаружили и второй завал. Убедившись, что Генрих прав, я снова впал в уныние, и едва не повернул назад.

— Чего вы боитесь? — спросил Генрих, заметив мое настроение. — Здесь никого нет и быть не может. Ни человека, ни скорпиона. А камни не причинят вреда, я уверен.

Я был уверен в обратном. Было ли это излишней мнительностью или эти камни, действительно, на меня так действовали, но я ощущал безрадостность. Пока еще не тоску, но что-то близкое к ней. Наверное, я бы даже не смог описать свое состояние, просто бы не нашел слов для его определения. Множество раз я бывал в шаге от полного отчаяния, множество раз мне бывало скучно, тоскливо, горько. Но ни разу в своей жизни я не испытывал такого болезненного чувства полной обнаженности своего я. Мое сознание томилось в ожидании боли, как зуб с оголенным нервом. И я мог лишь уговаривать себя, что страх перед болью чаще всего оказывается мучительнее, чем ее присутствие. Что чувствовал Генрих — я не знал, и в темноте не мог увидеть выражение его лица. Но в голосе его не проскальзывала дрожь, и говорил он, как всегда, спокойно и уверенно. Его уверенность поддерживала меня, вселяла надежду, что беспричинный страх — всего лишь проявление каких-то моих индивидуальных черт характера, нервная реакция на некие фантазии, появившиеся в тот момент, когда поезд из Крайса вошел в тень черных скал Савртротс.

— Скорее всего, мы сейчас обходим массив по периметру, — тем временем говорил Генрих, — Метров через пятьсот коридор начнет сворачивать вправо, потому что два с половиной километра внешней стены мы уже преодолели.

— Если так, то мы должны были уже давно свернуть, — возразил я. — А мы продолжаем идти все в том же направлении.

— Массив — не комната с четкими углами, расстояние здесь измеряется не в метрах. Изгиб может быть настолько плавным и длинным, что мы можем этого даже не осознавать. Ведь бывало же, что едешь вроде бы по прямой дороге, а на карте она извивается то вправо, то влево. Все зависит от восприятия. Если коридор просто опоясывает скалы, то мы должны будем пройти около семнадцати с половиной километров, чтобы вернуться в исходную точку. Если идти с той же скоростью, то это расстояние мы преодолеем за пятнадцать часов.

— Спасибо, утешили, — ответил я. — А не подскажете, какой смысл в этом коридоре, если мы придем в исходную точку? Куда он ведет на самом деле?

— А вот этого я не знаю.

— Тогда я напомню вам, что от площадки вправо прохода не было. Там стена. И если мы дойдем до вашей исходной точки — нам придется возвращаться обратно этим же путем.

— Значит, будем идти до тех пор, пока не уткнемся в стену. Кстати, через несколько часов начнет светать. И мы сможем присесть на этот чудный гладкий пол, чтобы поесть и отдохнуть.

— А почему не сейчас?

— Я подумал, что если вдруг здесь все-таки есть скорпионы, то не стоит рисковать.

Я взглянул на узкую полоску неба и вдруг понял, что свет луны, все так же пробивается через облака на том же самом месте, где и несколько часов назад.

— Генрих, а вы уверены, что мы вообще движемся?

— Что, — удивился он. — Конечно движемся, об этом мне говорят усталые ноги и больная спина.

— А луна, что же, ползет на за нами с той же скоростью?

— О, черт, — выругался он. — Этого не может быть. Даже если бы мы стояли на месте, луна, все равно, должна была бы перемещаться. Может это не луна, а какой-нибудь… огонь святого Эльма? Иллюзия?

— А может быть, пока мы здесь, время не движется?

— Время вообще не движется, это все сказки. Мы движемся, луна движется, земля… А время существует одновременно по всей своей протяженности, хотя это и неверное слово. Помните, что я читал вам в машине? Как там? «…бессвязный роман и был «садом расходящихся тропок»«… Кажется, мы попали в него, в этот сад. Вам остается только написать свой роман-лабиринт, чтобы запечатлеть это видение, — добавил он воодушевленно.

— Хорошо, — согласился я, — напишу, как только мы выйдем отсюда. Но не означает ли все это, что рассвета не будет?

— Скорее всего, что нет. Поэтому, давайте поищем удобное место и передохнем.

— Здесь все места одинаковые, — не удержался я от сарказма.

— И то верно, — согласился Генрих, сбрасывая рюкзак на пол. — Здесь и устроимся.

Я тоже сбросил ношу и уселся. Все-таки, в размерах рюкзаков была своя прелесть — на них можно было посидеть с комфортом. Если бы еще и сигарета принесла удовольствие… Но, увы. Дым не был виден, а когда я не вижу дыма, то словно бы и не курю. Мы немного помолчали, выпили по глотку воды и снова отправились в нескончаемый путь в однообразном пейзаже.

Не могу сказать, сколько времени мы так шли. Несколько раз делали привалы и даже поели, но коридор все не кончался.

— Надо было взять велосипеды, — шутил Генрих. — Расстояния здесь просто невообразимые.

В конце концов, мы так устали, что просто улеглись поперек коридора, подложив рюкзаки под голову. Становилось все теплее, и можно было поспать, не опасаясь замерзнуть. Я заснул почти в ту же секунду, застигнутый врасплох нескончаемым сном про какие-то маленькие деревца в стеклянных колбах. Я радовался чистой радостью, когда они пустили корни, и собственными руками пересаживал их в землю на маленьком участке, отгороженном веревочными перилами как в музее. Во сне все эти действия казались чрезвычайно важными, такими важными, словно от них зависела судьба, по меньшей мере, всей планеты. Не могу сказать, чтобы этот сон был навеян пугающей тенью Свартротс. Я часто вижу такие сны в периоды сильного утомления, разве что необычайная яркость и объемность предметов казались почти сверхъестественными.

— Просыпайтесь, — услышал я голос Генриха и открыл глаза.

Ни в небе, ни вокруг ничего не изменилось. Но я почувствовал себя отдохнувшим, хотя не часто приходится спать на голом каменном полу.

— Сколько времени мы спали?

— Почти пять часов, если верить моему хронометру. А ему нельзя не верить, эта механическая модель не реагирует на всяческие излучения. Кстати, а мобильник отключился. Ну что же, по чашке кофе и в путь?

Кофе в термосе совсем остыл, но вкуса не утратил. Даже наоборот, словно приобрел какой-то ванильный аромат. Я выпил его с удовольствием и удивился, что совсем не чувствую голода.

Генрих тоже отказался от бутерброда с курицей. Если так будет продолжаться, то вся еда испортится и ее придется выкинуть. А я не уверен, что мы набредем на кафе. По нашим расчетам, через несколько часов мы должны были уткнуться в стену. И уж тогда решить, возвращаться ли обратно или ждать чудес в тупике. Но сколько мы не стремились вперед, коридор и не думал заканчиваться, а словно растягивался.

— Мы что, идем по второму кругу? — спросил я.

— Не знаю. Но пока идем, нужно идти. Бесконечных коридоров не бывает в природе.

Пробежало еще почти десять часов, но я почему-то уже совсем не чувствовал усталости. Зато мы начали замечать кое-какие изменения — теперь невооруженным взглядом можно было увидеть, что коридор изгибается все чаще.

— Дорога идет по кругу, точнее по разным кругам — объяснил Генрих, — Это спираль. Мы движемся по гигантской спирали к самому ее центру. Не могу сказать, чтобы она располагалась на разных уровнях, скорее всего — это одна плоскость. Разве, что имеет совсем небольшой склон.

— Надеюсь, что в центре не сидит какой-нибудь Минотавр, питающийся дураками.

— Здесь тихо, а Минотавр по преданию выл и рычал. А я почему-то представляю совсем другое существо — огромного муравьиного льва. Как он выставил челюсти из воронки и терпеливо ждет несчастного муравья. Животные, у них великое терпение, они часами могут поджидать свой обед.

— Об этом мы узнаем только тогда, когда дойдем до места, до вашей воронки. В такой стене не провертишь дыру, так что мы слепы как кроты. Нам не стоит даже надеяться, что луна вдруг сделается совестливой и покажется из-за туч. А ведь мы вышли почти в полнолуние и очень рассчитывали на ее любезность.

— Значит, нужно было дождаться пока небо очиститься, или постараться проникнуть сюда в светлое время суток. Ну, что сделано, то сделано. В следующий раз пойдет ясным весенним утром, чтобы нам светило солнце и цветы дарили свои ароматы.

Мы шли, перебрасываясь пустыми, ничего не значащими фразами и почти перестали смотреть вокруг. Наверное, поэтому сначала и не заметили новые детали в интерьере коридора. Как вдруг луч фонаря выхватил какое-то углубление в сене. Это была аккуратная ниша, какие иногда делались во дворцах для какой-нибудь статуи. Она начиналась примерно в полуметре от пола и имела около полутора метров в ширину и трех метров в высоту. Глубина была достаточной, чтобы поставить рыцарские доспехи или мраморную Афродиту в человеческий рост. Нам же она показалась ценной потому, что, прижавшись друг к другу, мы могли в ней нормально сесть, а не скрючиваться на рюкзаках на полу.

— А вот и цивилизация, — благодарно пробормотал Генрих. — Хоть какая-то. Еще бы обнаружить автомат с «Кока-Колой» и биотуалет.

Оказалось, что такие ниши выбиты через каждые несколько десятков метров, но все они были пусты. Но каждая последующая казалась глубже предыдущей.

— Вот как нас встречает господин Время, — сказал я. — Даже китайскую вазу не удосужился поставить для красоты.

— И забыл усыпать пол лепестками роз. А вы поэт. То «тень Свартротс», то «господин Время».

— Ничего нового, Генрих, я не сказал, потому что однажды уже написал об этом повесть. О себе и о философе Кроне.

— Можете себя поздравить. Вы написали ее в прошлом или в будущем? Или вы всегда пишете о том, что еще не произошло, и о чем вы не имеете ни малейшего понятия?

Я задумался. Идея материализации времени пришла ко мне еще в юности, Крон возник как бы сам собой, и я радостно сообщал всем, что, вот мол, все надиктовано, пишется, а что пишется — я и сам не знаю. Так я говорил, и казалось, что я просто кокетничаю и набиваю себе цену, но так ли было на самом деле. А вдруг, тогда пришло озарение, но только теперь я могу добраться до смысла?

— Как так может получаться, Генрих?

— Но любом витке спирали можно догадаться куда она ведет и в какой точке берет начало. Вот как я сейчас почти уверен, что скоро мы подойдем к истоку бесконечного коридора, и там нас встретит истина.

— Это вряд ли, — ответил я. — Истина — хорошая цель, но никто и никогда ее не видел. Я даже думать боюсь о том, что мы можем там обнаружить, но точно, что не следы жизнедеятельности двухсотлетних любовников — Адели и Огюста. Вы заметили, что мы движемся уже столько времени, но почему-то не хочется ни есть, ни спать, ни… всего остального. Словно мы раз и навсегда утолили голод и выспались.

— Зато теперь я точно знаю, что здесь еда не испортится. Ваши любовники даже не старели, но стоило им оказаться снаружи, как они развалились на глазах. А это значит, что, только сделав шаг на площадку, мы просто начнем умирать от голода и засыпать от усталости. Надеюсь, что мы покинем этот гостеприимный приют не через двести лет. Хотя я ни в чем не могу быть уверен, потому что не могу даже предположить, сколько времени уже прошло снаружи.

— Представляю, как нервничает Стефан, если все так, как вы говорите. Смотрите, Генрих, ниши превратились в окна!

— Неужели мы достигли последнего витка спирали?

Я заглянул в отверстие — и увидел следующий виток коридора с точно таким же окном, а за ним еще один, и в том последнем брезжил какой-то призрачный свет.

— Генрих, — сказал я отчетливо, — я боюсь. Еще минуту назад мне хотелось, как можно, быстрее дойти хоть до чего-то, но сейчас я боюсь. Что мы там найдем? А вдруг это и вправду атомный реактор, о котором твердила Альбина?

— Ну что вы повторяете дамские домыслы? Я не заметил в округе ни двухголовых телят, ни шестиногих людей. Уж чего-чего, а той радиации, которую вы так боитесь, здесь нет. Возможно, существует какое-то другое излучение, но, скорее всего, оно не опасно для живых существ, а воздействует на более тонкие материи.

— Например, на память? Не выйдем ли мы отсюда полными идиотами?

— Надеюсь, что нет. Идемте же, идемте скорее. Там и только там мы получим все ответы. Переборите себя!

— Но, даже в фонарях батарейки не сели, — ответил я, — посмотрите, они светят так, словно мы их только что перезарядили.

— Это естественно, — ответил Генрих. — Отключите фонарь, теперь и без него все видно.

Я последовал его совету. Теперь мы шли, освещаемые лишь сероватым светом, какой появляется в предрассветные часы, хотя над головой все так же висела неподвижная луна, укутанная в тучи.

— Мы могли бы перелезть через эти отверстия в стенах, изображающие окна, и оказаться на месте на час или даже два раньше. Генрих, давайте так и сделаем.

— Нет, — ответил он, — мы не должны нарушать естественный ход вещей. Раз шли по коридору, а не лезли на прямые стены, то так и следует продолжить. В этой чехарде со временем, каждое замедление или ускорение может оказаться роковым.

— Но нам придется протопать еще несколько километров, — ужаснулся я.

— Ничего страшного, спираль сужается, и этот путь не окажется долгим. А чего это вы так устремились к центру? Вдруг там «конец всего»?

— Или начало, — возразил я. — Мне хочется думать, что начало.

Мы сделали еще круг, а потом и еще. А потом я увидел через окно большую площадку, вымощенную все тем же, нескончаемым черным камнем. Мне показалось, что я различил множество деревьев и какие-то крупные темные предметы, разбросанный там и сям. Но все, почему-то было в тумане. Либо такой эффект давал слабый рассеянный свет, либо Генрих был прав — и ничего нельзя ускорить или даже увидеть раньше назначенного времени. Поэтому я переложил все свое любопытство на судьбу и вообще перестал смотреть в ту сторону. И тут коридор закончился, хотя еще минуту назад казалось, что идти придется долго. Стена на срезе оказалась очень толстой, наверное, толщиной больше двух метров, но стоило ли удивляться, если высеченные ниши и окна могли вместить даже спящего человека. Мы сделали несколько шагов, и пересекли еще одно препятствие — густой туман был лишь чем-то вроде занавески над ванной. Теперь, в нем скрылись окружающие нас черные стены. Когда-то я уже встречал подобное явление, возле острова Репера, но тогда я не связывал его с аномалиями Свартротс. То, что я принял за деревья, оказалось чем-то, похожим на разросшиеся кораллы бледно серого цвета. Этакие сталагмиты, встречающиеся в пещерах, но они ветвились и переплетались над головой в точности, как живые деревья, только без листьев. Вместо листьев голые каменные ветки были покрыты наростами, похожими на идеально круглые полусферы. «Кораллы» пониже напоминали сухой чертополох в середине лета. Среди всей этой красоты были раскиданы кубы и параллелепипеды из «родного» черного камня скал.

— Каменный сад, — сказал Генрих.

— Сад камней? — переспросил я.

— Нет. Именно каменный сад. Сад, на который однажды взглянула горгона Медуза и он окаменел. Посмотрите, некоторые деревья словно согнулись под порывом ветра. Мне кажется, что нам предлагают посидеть здесь и немного подумать.

— С чего вы это взяли?

— А для чего, по-вашему, лежат все эти красивые камни? Это же скамьи. Для одного или для двоих.

Мы уселись на черный параллелепипед. Камень ощущался теплым, как мне показалось, теплее, чем должен был бы быть при такой температуре. Словно бы подогревался снизу. Туман, окружающий каменный сад, создавал иллюзию бесконечных далей, и трудно было представить, что мы находимся в самом сердце скального массива. Генрих употребил слово «предлагают», будто намекая на то, что Свартротс разумно кем-то управляется. Но я чувствовал по-другому. Мне казалось, что все это лишь совокупность случайностей, хаоса, который по неким, определенным для него законам, создает что-то похожее на порядок. Я знаю, что существует целая философско-математическая теория — теория хаоса, но одно дело создавать умозрительные структуры, и совсем другое — пребывать внутри процесса. Изнутри уж совсем невозможно предсказать поведение всей системы, остается только принимать ее и ждать, к чему все это приведет.

Среди мертвых каменных растений, я не находил ничьей воли, ни малейшей нарочитости или искусственности. Ни одного проявления человеческого интереса или дизайнерских решений. Все это просто существовало независимо от чьих-либо желаний или усилий. Оно могло одновременно существовать или нет, рассыпаться в прах или принять иную форму, оно было одновременно материально и иллюзорно, красиво и уродливо, но абсолютно не нуждалось ни в моей оценке, ни в оценке кого бы то ни было.

И я становился другим. Жгучее нетерпение, главный двигатель моей жизни, куда-то отступало, и я становился таким же фиксированным во времени, как и весь Свартротс. Мне не хотелось вспоминать прошлое и думать о будущем, мне нравилось просто существовать сейчас, в это самое мгновение, и больше ни о чем не заботиться. И, наверное, если бы оказался здесь один, то так и остался бы в этом тумане, больше никогда не пошевелив даже пальцем.

— Однако, — сказал Генрих. — Посмотрите вон туда. Мне кажется или, и вправду, за теми кубами прячется что-то вроде высохшего бассейна?

Я перевел взгляд и ничего не увидел:

— Там ничего нет.

— Значит, нужно подойти ближе, — резонно заметил он. — Что с вами, вы словно спите наяву?

Неужели на него это место не оказывало никакого влияния? Он выглядел, как и всегда, сосредоточенно. Сидел на краешке камня в такой позе, словно каждую минуту мог вскочить и помчаться дальше.

— Идемте же, — добавил он нетерпеливо. — Что вы тут расселись?

То, что мы обнаружили оказалось вовсе не бассейном, а глубокой дырой в камне. Вниз вели ступени винтовой лестницы с высокими перилами.

— Куда она ведет? Неужели здесь существуют подвалы?

— Я думаю, что она ведет на другой уровень. Или вы решили, что мы уже увидели все и пора возвращаться назад той же самой дорогой? Вряд ли мы сможем это сделать. Пока вы мечтали, проход, через который мы вошли в сад — исчез.

— Но ведь и вы мечтали в это же самое время. Вы же сидели со мной рядом.

— Не знаю, кто сидел с вами рядом, но я успел все обойти и осмотреть. Поверьте, выхода больше не существует, там стена. Кстати, окна тоже затянулись. А потом, когда я за вами вернулся, то и обнаружил вот этот вход, правда сначала принял его за бассейн. Но знаете, кажется, он появился только, когда я сел рядом с вами.

— Неужели это единственная возможность пройти еще куда-то?

— Увы. Единственная.

Чтобы ни говорил теперь Генрих, я был уверен, что все это время он никуда не отходил и сидел рядом в таком же оцепенении, как и я. И если ему понадобилось для чего-то меня запутать, то это лишь говорило о его бессмысленной жестокости к ближнему. Я бы сказал, о детской жестокости, которой подвержены лишь ученики младших классов. И я не стал спускаться первым. А когда оглянулся, то и вовсе подумал, что уже совсем не хочу лезть в эту проклятую дыру. Потому что увидел Генриха, все так же сидящего на черном параллелепипеде посреди каменного сада.

— Генрих! — крикнул я. — Идите сюда. Зачем вы вернулись?

Он нехотя поднялся и подошел:

— Что вы кричите, Рене? Не понимаю, сначала вы говорите сам с собой, потом бежите сломя голову, а теперь заявляете, что я откуда-то вернулся?

— Но вы же только что звали меня спуститься вниз, на другой уровень?

— Я?

— А кто же? Вы привели меня сюда, вы приказали идти вниз. Знаете, я не полезу туда один. Или идем вместе, или возвращаемся.

— Некуда возвращаться, выхода больше нет.

Я обернулся. Генрих теперь уже стоял на лестнице, прислонившись к перилам, он успел пройти несколько ступенек. Понятия не имею, как ему удавалось одновременно оказываться в разных местах. Или же генрихов теперь было два, но я никак не мог понять, который их них настоящий. Стоило повернуться лицом к одному, как исчезал второй, и наоборот. Именно тогда я понял, что остался один. И сколько бы генрихов не появилось еще — хоть два, хоть сто двадцать два, я никогда бы не смог определить настоящего и сделать выбор между ними. По сути, теперь мне предстояло выбирать не генрихов, а один из вариантов собственного спасения. Либо возвращаться и искать в тумане обратный путь, либо спуститься по таинственной лестнице. Но я почему-то втайне верил, что выход, действительно, исчез, вернее, я согласился в это поверить, потому что до смерти боялся в одиночку возвращаться по коридорам каменной спирали.

Поэтому я начал спускаться вслед за предполагаемым Генрихом по винтовой лестнице, и лишь только дошел до второго витка, как услышал грохот над головой. Отверстие на моих глазах затянулось, превратившись в каменный потолок.

— Не бойтесь, — крикнул он снизу, — все в порядке. Здесь хватает света.

Стоит ли говорить, что внизу мы обнаружили точно такой же каменный сад, только перевернутый. Причудливые деревья-кораллы из сталагмитов превратились в сталактиты и аккуратными рядами вырастали теперь из потолка. А вот присесть было негде, но это и хорошо, кто знает, что я смог бы увидеть, присев на минуточку в этом сумасшедшем доме. Свет теперь сочился откуда-то снизу, с пола, но никаких ламп или чего-то похожего я не заметил. Не было и тумана. Только спираль коридора раскручивалась в другую сторону, словно отраженная в зеркале.

И мы пошли дальше. Даже если этот Генрих был ненастоящим, то он ничем не отличался от оригинала. И разговаривал точно так же, и был точно так же спокоен и бодр. Но самое главное, он помнил все до мелочей, все, что с нами случилось с тех пор, как мы приехали в Свартротс. И это утешало. А могло произойти и по-другому, ведь господин Майер из поезда оказался совсем другим человеком, с другой судьбой. Поэтому я утешался мыслью, что присутствие двух генрихов в верхнем саду было лишь наваждением, моей собственной галлюцинацией, вызванной подозрительным туманом, клубящимся вокруг. «Вот выйдем наружу, и все сразу проясниться», — думал я. Но каким образом мы могли бы выбраться теперь, когда оказались так глубоко под землей — не знал.

Мы прошли несколько коротких витков коридора и отверстия в стенах снова начали превращаться в ниши.

— Это не просто ниши, это постепенно «зарастающие» окна, — сказал Генрих, — кажется я начинаю понимать, как все это работает. Пространства открываются и закрываются, и это значит, что на самом деле, есть только то, что мы с вами видим, и больше ничего не существует, или же существует только в нашем воображении — здесь и сейчас. Давайте присядем и упорядочим наши мысли, чтобы в суете не надумать чего-то ненужного.

Он, конечно, шутил, но я почувствовал неприятный холодок в спине и содрогнулся в предчувствии паники. Панические атаки всегда настигают человека не вовремя. Но я помнил, что перед тем, как выйти из дома сунул в наружный карман рюкзака успокоительное. Коробочка оказалась на месте, я проглотил таблетку, запив ее водой из бутылки, попутно обратив внимание на то, что жидкость за эти дни не убыла ни на миллиметр. Мы ничего ни ели, ни пили, и совсем не спали все это время. Если не считать короткого сна в самом начале пути, но скорее всего, мы просто добрали свое — те несколько часов, которые могли бы провести в постелях мотеля. Слегка отдышавшись, я попытался последовать совету и вслух «упорядочить» мысли:

— Я уже несколько лет живу в реальности, сливающейся с мыслеформами, я ко многому привык и многое меня не удивляет. Но, когда вы говорите, что мы передвигаемся внутри камня вместе с пустотами, в которых едва умещаются наши тела, у меня начинает развиваться клаустрофобия.

— Не совсем так. Нам дается какое-то пространство, ограниченное пределами нашего зрения, а видим мы немало. И на этом отрезке мы можем передвигаться и имеем свободу выбора — можем идти вперед, можем повернуть назад…

— Нет. Мы не можем вернуться.

— Можем, но только если примем такое решение сразу же, пока настоящее еще не стало прошлым. Но ведь точно так же происходит и в реальности, хотя, конечно, не столь наглядно. Но и там мы никак не можем вернуться в прошлое, зато будущее — открыто.

— Вы оптимист, — горько усмехнулся я. — Пока что, мы как кроты закапываемся все глубже в землю, и даже не знаем, сколько времени прошло снаружи. Может быть там уже сменилось не одно поколение, и мы вернемся в какое-нибудь убогое будущее, в фантастическую антиутопию или даже… даже на Землю, где уже нет ни одного человека, потому что все они эволюционировали в каких-нибудь тараканов. Что мы тогда вдвоем с вами станем делать?

— Снова вернемся в Свартротс. Хотя, может быть, мы сюда никогда и не приходили, а всегда тут и находились? И все — иллюзия?

Я понял, что если он сейчас же не замолчит, то я растеряю остатки здравого смысла, и, может быть, даже убью его, думая, что убиваю иллюзию. Он методично отнимал то, что не успел отнять каменный сад, интерес к жизни. А что у меня было еще, кроме этого интереса? Кроме любопытства и желания узнать, что будет дальше. Что было у меня еще?

И я уже хотел посоветовать ему заткнуться, как вдруг впервые за все время услышал какой-то посторонний звук. Он шел неизвестно откуда, словно бы просто возникал в воздухе со всех сторон одновременно, и могу поклясться, что источником этого звука были не мы.

Генрих тоже его услышал и приложил палец к губам, призывая к молчанию. Мы затаились, стараясь даже дышать осторожно.

Звук был равномерным и подозрительно напоминал шарканье обуви по камню. Точно такой же звук сопровождал и наши перемещения, но сейчас мы сидели в высокой нише, свесив ноги и даже носками кроссовок не доставали до пола.

— Кто-то, ходит, — констатировал я.

— Может быть ходит, а может, стенку полирует наждаком.

— Скажите еще, что это порывы ветра гоняют сухие листья, ведь как раз здесь нет ни ветра, ни листьев. Это шаги. Вот сейчас они утихли, но кажется, я даже слышу человеческое дыхание.

— Но кто тут может быть? Несколько сотен лет проходы закрыты. Да и кому в голову придет такая блажь?

— Нам же пришла…

Звук шагов возобновился, но звучал он теперь как-то смазано, словно к нему добавилось эхо.

— Но эха здесь тоже нет, — сказал я тихо.

— Что, какого эха? — отозвался Генрих. — Откуда ему тут быть? Вы правы — это шаги, но обрадую ли вас, если скажу, что идут двое?

— Нет, не обрадуете, а только еще больше напугаете. Они могут идти с недобрыми намерениями, но с одним справиться легче, чем с двумя.

— Вы всегда говорите такие очевидные вещи?

— Только сегодня, — заверил я.

— Тогда сидите тихо, попробуем выяснить, в каком направлении они идут.

Сначала раздавались только шаги, потом мне показалось, что слышен шепот, словно незнакомцы тихо переговаривались между собой, не желая, чтобы их кто-то услышал. А потом раздался громкий крик:

— Рене! Где вы?!

Этот голос я знал — он принадлежал Стефану.

Другой человек оказался женщиной. Во всяком случае его крик прозвучал тоньше:

— Генрих!

— Мейниу! — воскликнул Генрих. — Мы здесь!

Но камень похоронил его слова, они ничего не услышали, и продолжали кричать попеременно:

— Рене! Генрих!

Мы звали их до хрипоты, но было похоже, что ни один звук до них доходит, зато мы слышали каждое их движение, как если бы наслаждались радиоспектаклем. Поэтому оставалось только ждать чего-то, что непременно произойдет рано или поздно. И оно произошло, хотя и не совсем так, как хотелось бы.

Неожиданно раздался еще один голос, мне не знакомый:

— Стефан, что вы здесь делаете? Кто вам разрешил идти за нами?

— Кто бы это мог быть? — удивленно спросил я.

Генрих посмотрел на меня странным взглядом:

— Вы и вправду его не знаете?

Я только покачал головой:

— Понятия не имею…

— Но ведь это вы, Рене. Это же ваш голос.

— С чего вы это….

Я не успел договорить фразу, как услышал еще одну реплику, четвертого персонажа этой комедии:

— Мейниу, как ты посмела приехать сюда?

Но этот голос я узнал сразу — он принадлежал Генриху. Где-то далеко, на неизвестном витке зеркальных спиралей другие мы встретились со Стефаном и Мейниу.

— Не знаю, что там происходит, но нам туда не попасть. Одно из двух, либо дети пришли сюда в другое время и встретили наши отражения из прошлого, либо мы стали свидетелями вариативного будущего. В любом случае, никогда этого не узнать, — грустно сказал «мой» Генрих.

— Почему же? Мы можем что-то узнать, когда выберемся наружу, — ответил я. И сам удивился тому, как безнадежно прозвучали мои слова. — «А выберемся ли?», — вот что я на самом деле имел в виду.

Среди невидимых дублей и призраков в это время происходил спор. Другой Генрих ругал дочь за непослушание, а она испуганно возражала ему слабым голосом, непривычным к ссорам. Стефан же говорил:

— Рене, это ведь ты … или… Но он же бросил меня.

— Конечно, это я, — отвечал мой двойник. — Я никогда тебя не бросал.

— Я догадывался, что ты это он. Можно изменить имя, но никак нельзя изменить себя, свою внешность. Я сразу тебя узнал, хоть прошло столько лет.

— Сколько? Всего только пять.

— Но теперь ты не оставишь меня?

— Опасность я устранил, но ты еще не сделал то, о чем я тебя просил. Как только ты примешь решение, то я сразу заберу тебя, а до тех пор — нет.

Я с интересом прислушивался к разговору, даже позабыв о странном своем местонахождении. Сам-то я, конечно, ни о чем никогда не просил Стефана, тем более пять лет назад. Получается ли, что он принял меня за моего же двойника или в дело вмешались какие-то другие процессы? Мне показалось, что Стефан был готов произнести чье-то имя, но не стал этого делать. Но при этом сказал, что имя можно поменять. Вокруг мальчишки роились тайны, но до сих пор я не раскрыл ни одной из них, хотя сам был замешан в этом по самые уши.

— Я оставил записку в твоем тайнике. Обязательно сходи по этому адресу, и познакомься с ней, — говорил мой двойник.

— Я сначала посмотрю на нее издали. Сам подумай, ведь теперь она для меня чужой человек. Я совсем ее не помню.

Потом голоса стали отдаляться, словно участники разговора отошли от микрофона, и вскоре вовсе умолкли.

— Интересно, куда они отправились? — спросил Генрих. — Наверное, искать выход? Их поиски закончились. Все счастливо воссоединились и спешат теперь вернуться, чтобы успеть на ужин.

— А, может быть, и нам стоило бы поспешить? Я так устал от фокусов Свартротс, и меня утомила его тень.

— Главное, что вы перестали ее бояться. И разве мы здесь, чтобы кого-то найти? Нет же. Мы пришли лишь для того, чтобы изучить это место, и мы его изучаем. Разве не так? Куда же нам торопиться?

— Интересно, а о каком тайнике они сейчас говорили? И с кем это Стефан должен познакомиться?

— Все прояснится, не переживайте. Как только мы выясним какой вариант жизни Стефана мы сейчас узнали. Если это не наш Стефан, то и ладно. Какая нам разница, что случилось, случится или никогда не случалось на другой тропке? Нам важнее выбраться на свою.

— Так идемте же!

— Как же вас разобрало. Мне, например, здесь нравится. Впрочем, у нас только один путь — идти вот по этому коридору. И куда мы придем, я не знаю. А вдруг там выход? Тогда исполнится ваше желание. А если же там переход еще куда-то — то мое. Выбирать не приходится, но, скорее всего, нам придется проделать точно такой же путь, как и прежде, потому что все эти строения ограничиваются скалами, не думаю, что под ними длина коридоров может как-то увеличиться.

— Или же она расползется на всю территорию острова, — ответил я. — Или даже на всю планету. Но мне очень хочется верить вашим словам, несмотря на то, что существует множество рассказов о том, как люди заходили в скалы, а потом появлялись в разных концах света.

— Такой вариант я тоже не исключаю. Но мы попробуем вовремя остановиться. Жаль только, что теперь над нами не небо, а потолок. Так хоть бы со временем разобрались.

— Угу. Мы чрезвычайно много наразбирались, даже определили, что время остановилось. Не думаю, что теперь мы бы увидели что-то другое.

Нужно ли говорить, что по мере нашего продвижения ниши становились все уже, и потом стали совсем неразличимы, полностью слившись с черными стенами. Теперь я ничего не ждал, никаких неожиданностей. Окружающий интерьер был снова однообразен и уныл. Если бы во всем этом был хоть какой-то разумный замысел, но мы кружили в чем-то, не имеющем смысла, и явно не рассчитанном на то, что какое-то живое существо будет топать здесь своими ногами и искать что-то рациональное. Даже в одиночной камере, даже в индийском каменном мешке присутствовал смысл, а значит и надежда на избавление от пытки. Но наша пытка растягивалась до бесконечности в стоячем времени, где и пространство, и движение были лишь иллюзиями. Да мы за них цеплялись, нам казалось, что мы движемся куда-то, но так ли это было на самом деле?

Свои мысли я теперь держал при себе, сознавая, что могу что-то неправильно понимать. Ведь у меня не было таких обширных знаний как у Генриха. Если бы не он, я бы давно уже отказался бы от борьбы и остался там в верхнем каменном саду навсегда.

Не знаю, как долго мы шли, но, в конце концов, визуально коридор сделался снова прямым и бесконечным, почти угас и свет, исходящий от пола, и мы включили фонари.

— Кажется, возвращаемся. Не сглазить бы…

— Плюньте через плечо. Хотя нет, мы не оставим ни для кого свой биоматериал. Плюньте ритуально. Скажите «тьфу», и достаточно.

— Тьфу, — сказал я, припечатав этим словом и лабиринт, и черный камень и весь Свартротс в целом.

Если бы я только знал, как далеко нам еще до возвращения домой, и какой новый сюрприз ожидает впереди.

— Смотрите, выход! — закричал Генрих.

Я увидел световой прямоугольник на полу, какой появляется, если открыть дверь в темную комнату.

— Ночь закончилась. — добавил он. — С той стороны наступил день, значит мы сейчас выйдем наружу.

— И закончим свое кружение.

Мы, не сговариваясь, ускорили шаг, и едва не сбивая друг друга, протиснулись сквозь прямоугольный проем. Вот тут и следовало бы задуматься, ведь входили мы через широкую расщелину, а теперь выходили через узкий дверной проем, рассчитанный на одного человека. Но радость делает нас слепыми и доверчивыми. Впрочем, эта радость продлилась недолго.

Мы очутились на открытом пространстве, где солнце светило так, словно задалось единственной целью — ослепить нас. Оно висело прямо над головой и казалось огромным, гораздо больше того, что мы привыкли видеть. А, может быть, я просто отвык от солнца за то время, что пришлось провести в ночи, а потом и вовсе в замкнутом пространстве. К тому же оно отражалось в гладком черном камне под нашими ногами и таким образом удваивало интенсивность, как лампа, отраженная в зеркале, дает вдвое больше света. У меня слабая сетчатка, и глаза сразу заломило, поэтому я сразу даже не понял, где мы находимся, и, наверное, продолжил бы идти по инерции, но Генрих ухватил меня за руку и заорал:

— Стой! Черт тебя дери!

Я остановился, и с трудом разлепив глаза, увидел, что стою на самом краю обрыва, а под нами громоздятся черные кристаллы Свартротс. Мы оказались на вершине самой высокой скалы, и стояли теперь на плоском пятачке площадью всего в несколько метров. С одной стороны сверкал океан, и остров Репера казался маленьким комком глины, с другой — расстилались поля, похожие на небрежно обрезанные лоскуты зеленой ткани разных оттенков — от темно зеленого, до изумрудного. Я даже увидел несколько строений с красными крышами, но детально рассмотреть их было невозможно, они лишь угадывались, напоминая россыпь грибов, прячущихся в траве.

— Это мотель Чорана? — спросил я.

— Боюсь, что это ферма Марсоннэ, — упавшим голосом сообщил Генрих. — Мы вышли, но не туда, куда собирались. И выхода отсюда нет. Боже мой! — вдруг закричал он, — бежим, пока не поздно.

Убежать можно было только в ту самую дверь, через которую мы сюда попали, и она еще была открыта, хотя на наших глазах, начала затягиваться камнем и превращаться в окно. Мы впрыгнули в него, словно в уходящий поезд. Я не удержался на скользком камне и упал по другую сторону, больно ударившись коленкой. Генрих свалился на меня. Он был тяжелее килограммов на двадцать, и я почувствовал, как мои ребра сплющиваются, и желудок встречается с позвоночником. Но мы успели, и теперь с ужасом наблюдали, как окно превращается в нишу, а потом становится и вовсе неотличимым от стены. И мне вдруг страшно захотелось есть и спать.

— Отдохнем, прежде чем идти куда-то опять? Хоть чуть-чуть, — взмолился я.

— Посидим, — согласился Генрих. — Я тоже устал. А это означает, что мы только что вышли из безвременья. Правда не туда… Совсем не туда… И всего на несколько минут, но успели проголодаться и устать. Надеюсь, что еда не испортилась.

Мы принялись за бутерброды, они лишь чуть успели зачерстветь по краям, а потом заснули, подложив рюкзаки под голову.

Пока мы спали, в чертовом лабиринте снова произошла перемена. Я четко помнил, что когда затянулась дверь, то мы оказались словно в тупике, коридор закончился глухой стеной. Генрих лег прямо возле стены, а я рядом. Но теперь оказалось, что у стены лежу я. Будто коридор, по которому мы пришли сюда, закрылся, но открылась его новая часть, до того спрятанная за стенкой. Случилось ли это на самом деле или же я просто перестал ориентироваться в пространстве — значения не имело. Нам опять предлагался только один путь, который, разумеется, мы и выбрали.

— Неужели мы будем так бродить вечно? — вопрошал Генрих пустоту. — Неужели Огюст и Адель вовсе не прожили долго и счастливо в своем убежище, а только слонялись среди этих мрачных стен в поисках выхода? Как же часто мы представляем чужую жизнь совсем не такой, какая она есть на самом деле? И еще смеем завидовать. Нет, я больше не хочу читать ваш роман про двухсотлетних любовников, у которых не было ни минуты счастья.

— Мой роман? — удивился я, — а разве он уже написан?

— А разве нет? И вовсе не вы сейчас обдумываете последние его строки?

— Нет, — честно признался я. — Мой роман мирно протекает в Секретном саду, и только о нем я намерен писать в будущем. История же двухсотлетних любовников мне кажется чересчур печальной. Я бы сказал — «безвыходно печальной». Кстати, как вы думаете, куда мы сейчас идем?

— Понятия не имею. К сожалению, впервые в жизни я иду куда-то не по своей воле, а лишь потому, что другой дороги нет. И знаете, все это так отягощает. Ну посмотрите, мы топаем по моим подсчетам уже часа три, а до сих пор нет ни одной ниши, и это означает, что мы снова находимся на самом длинном витке спирали, в третий раз.

— Вот этого я и не могу понять. Мы же вышли на какую-то площадку на самой вершине какой-то скалы. Внутри нее просто физически не может уместиться такой длинный коридор.

— Ну, конечно, а то, что мы шли все время вниз, а оказались на верхотуре — это, конечно, нормально.

— Не нормально, — ответил я. — Иногда мне кажется, что единственный путь, предоставленный нам Свартротс, на самом деле, неверный. Сколько ни выбирай, а все равно, придешь не туда, куда нужно, и получишь не то, что искал.

— Я ослышался, Рене, или вы хотите сказать, что пытаетесь найти что-то?

— Да. Я хочу найти ответы.

— Вряд ли вы сумеете здесь решить свою дьявольскую задачу и получить ответы. Лучше не питайте пустые надежды пустыми ожиданиями. Идите себе спокойно. Когда-нибудь потом все разрешится само. Я не задаю вам вопросов, чтобы не услышать то, что может мне не понравиться, но это не означает, что я ничего не знаю про вашу настоящую жизнь. Ту, которая происходит вне тени Свартротс. Поэтому, даже не расспрашивая вас, я могу дать совет — прекратите бессмысленную борьбу с самим собой, прекратите усложнять то, что на самом деле просто, и прекратите, наконец, искать ответы на несуществующие вопросы, когда все, что вам нужно сделать — это однажды просто понять простую истину. То, что вы хотите иметь — оно уже ваше. Настолько ваше, что нет надобности даже протягивать руку и хватать его.

Сердце мое привычно ухнуло вниз, вдруг поверив, что Генрих знает, о чем говорит, но потом вернулось на место — ведь он не сказал ничего конкретного, и такой обтекаемый совет можно было бы приложить к кому угодно. И к любой ситуации. Легко ему было говорить, у него все было просто. А я бродил в лабиринте собственных желаний, мало чем отличном от лабиринта черных скал.

Стоит ли говорить, что, в конце концов, появились ниши, а за ними и окна. Все повторялось с заунывной настойчивостью. Да мы и не ожидали ничего нового. Даже в конце пути сюрприза для нас не нашлось — мы опять оказались в «нижнем» каменном саду, где «деревья» вырастали из потолка.

— Ну вот и дошли, — бодро констатировал Генрих. — Сейчас поднимемся по винтовой лестнице наверх, а оттуда дорога известна. Кажется, мы победили лабиринт.

Он, конечно, был прав, только вот лестница наверх исчезла, и единственный проход, которым можно было бы воспользоваться, находился в полу, в виде все того же известного сухого бассейна. И мы полезли по узкой винтовой лестнице в очередное подземелье. Как же я от этого устал. И теперь даже не сомневался, что мы там обнаружим — очередной «сад» и какой-нибудь ход неизвестно куда.

— Вот, что значит логика мироздания, — сообщил мне Генрих снизу, он, как всегда, отправился первым. — Поторопитесь, и вы увидите что-то прекрасное.

И я увидел — белую стену тумана.

— Сюда, — раздался голос Генриха, — что вы там застряли? Говорю же — мы на правильном пути.

Он сидел на черном камне, точно в такой позе, в какой я оставил его в прошлый раз, бездумно отправившись за «вторым Генрихом». Но теперь он был один. Я присел рядом, вновь отдавшись странному состоянию полусна, которое уже однажды испытал здесь. Но теперь я еще слышал тихий голос Генриха, говорившего что-то бесконечное, унылое и бессмысленное. Так плещется вода, бегущая изо рта каменного льва и падающая в полукруглую чашу, так трещит пламя костра и так тихонько тарахтит телевизор, пытаясь транслировать несуществующий канал. Иногда в шипении, треске и журчании я мог расслышать осмысленные фразы, но все они казались незаконченными и снова тонули в белом шуме.

А потом я подумал, что это просто сверчки стрекочут вокруг, поверил, что сижу возле своего дома в сумерках и жду, как всегда, жду чего-то, что никак не произойдет. Только шелестят от ветра листья и вода в фонтане с маленьким ангелом бесконечно твердит одно и то же. Твердит о чем-то невыразимом, убаюкивает и успокаивает, и врет час за часом, что все будет прекрасно, так, как я того желаю. Но теперь я не желаю ничего, а только жду, растеряв последние остатки надежды. Когда-то, в одном из своих рассказов я назвал такое состояние «окаменением», но тогда я описывал каталепсию, а теперь знал, что могу пошевелиться, но не хочу этого делать. Я пытался вспомнить — были ли мы где-то в глубинах лабиринта или же все это приснилось, и я никогда не поднимался с камня, а так и проспал все время в собственном поместье.

— Рене, нам пора.

Удивительно, Генрих никогда не терял контроля и не попадал под чары чего бы то ни было. Я стряхнул остатки сна и с разочарованием понял, что все еще нахожусь в Свартротс, и опять нужно куда-то идти бесконечно долго.

— Как же мне все это надоело…

— Пока вы тут безмятежно спали, я успел рассмотреть все, что скрыто этим туманом. Там теперь есть проход. Не знаю, тот ли по которому мы пришли сюда или другой, но по некоторым деталям мне кажется, что мы возвращаемся, хотя и по каким-то кривым тропкам. Но разве это имеет значение?

— Если мы сделаем еще кружок и вернемся сюда, то я тут и останусь. Генрих, мне смертельно надоело бессмысленное блуждание среди камней. Это просто скучно. В прошлый раз, если вы помните, над этим садом не было потолка — там было темное небо и тусклое лунное пятно, а что сейчас? Камень, прикрытый туманом?

— Облака. Серый облачный день — вот что над нами. А это значит, что теперь и в лабиринте светло. И дождь не пойдет до тех пор, пока мы не выйдем наружу.

— Потому что на самом деле не пройдет ни секунды… Я помню. Время сдвинулось только тогда, когда мы оказались на самой вершине. Но хотелось бы знать насколько?

— Этого я вам сейчас сказать не могу. Вот выйдем и все узнаем. Во всяком случае, увидим, насколько вырос козел Психея и сделаем выводы. Но кое-что мы можем узнать и сейчас. Возвратиться мы должны по раскручивающейся спирали — из центра к краю. Центром в тот раз было вот это самое место, если вдруг оно сейчас превратилось в какую-то окраину — то я не могу предположить, сколько нам еще придется здесь находиться. Спирали могут переходить одна в другую, могут накладываться друг на друга… Словом, надо идти.

— Я только хочу сделать несколько снимков на телефон. Вот как так получилось, что я совсем позабыл о такой возможности? Или в этом месте я перестаю даже быть журналистом, словно быть им — какая-то неимоверная доблесть, которую тоже следует отнять?

— Почему вы так странно ко всему относитесь? Кто может пытаться у вас отнять что-то? Здесь нет ничего осмысленного. Представьте свой собственный поток сознания, цепь умозаключений. Вспомните из чего она вышла и куда, в конечном итоге, привела. Вы не найдете между этими двумя предметами размышлений хоть какой-то похожести, и для того, чтобы понять, как вы к этому пришли — придется снова разматывать всю логическую цепочку. Здесь происходит то же самое, но поток сознания не принадлежит живому существу. Он механистический, и конечно, называется, скорее всего, не сознанием. Просто я пока еще не придумал этому термин. Если на свое сознание мы можем как-то повлиять, вернуться, запустить размышления в другую сторону, то здесь, внутри всего этого не существует той личности, которая могла бы так сделать, а значит она не может ни повредить, ни помочь нам. По большей части, все, что здесь происходит — это некая природная реакция Свартротс на тяжесть наших собственных мыслей или действий. Но умысла в ней нет. Поэтому идемте туда, куда можно пройти, а там видно будет.

Перед уходом я, все-таки, сделал несколько снимков деревьев-сталагмитов, неровных краев скал, опоясывающих кусок предполагаемого неба и камней, вызывающих оцепенение, если на них сесть. Пока снимки получились, я внимательно просмотрел их, но ничего подозрительного не увидел, но кто знает, как они себя поведут в нормальном времени?

К нашему счастью, мы оказались в центре спирали, нас окружали стены с отверстиями, сквозь которые можно было видеть туманное изображение сада довольно долго — эффекта хватило на целых три витка. А потом, как и положено, окна начали зарастать, а витки увеличиваться, но теперь над нами все время было облачное небо, дающее рассеянный свет. В таком освещении можно было заметить, что черные стены, действительно, были настолько гладкими, что мы видели в них собственное отражение, какое видишь иногда в немодной теперь «полированной» мебели прошлого века. Несмотря на чудовищную высоту стен, мне даже стало казаться, что до нас доходит свежий воздух, сдобренный запахами океана. Он размывал мрачные мысли, и я начал верить в скорое освобождение.

Несколько раз нам казалось, что мы слышим посторонние голоса где-то далеко, и тогда мы умолкали и прислушивались. Но до наших ушей долетало только невнятное бормотание. Иногда казалось, что говорит кто-то один, но чаще голосов было несколько, словно прокручивалась та прежняя «радиопередача», только транслятор сломался.

— Генрих, — спросил я, по ассоциации вспомнив свой прежний вопрос, на который так и не получил ответа. — Вы обещали мне сказать, кто мог бы носить такой странный ник — «Калигула». Вы тогда вспомнили этого человека, но мне так ничего и не сказали.

— Вы невнимательны, Рене, и просто неправильно прочитали. Не «Калигула», а «Гунилла», таким именем себя называет Мейниу, хотя согласен, если пытаться издали заглянуть в чужую переписку, то можно и перепутать. Я только не понимаю, когда Стефан и Мейниу успели обменяться своими псевдонимами? Ведь они были у нас на глазах все время, пока мы пили чай. И что может быть общего между двадцатитрехлетней девицей, собирающейся замуж, и желторотым школьником?

— Генрих, вы старше меня почти на двадцать лет, но, тем не менее, мы прекрасно ладим и находим темы для разговоров. А у этих двоих, кроме чего-то отстраненного, могут быть и две общих темы, чрезвычайно волнующих их обоих — взаимная симпатия и мы.

— Мы?

— Мы — названные родители для обоих. И мы ушли в Свартротс.

— Можно подумать, что мы им об этом сообщали…

— Не сообщали, но особо и не скрывались, рассчитывая, что Стефан ничего не поймет, а он просто обвел нас вокруг пальца. И раз это случилось, то нет гарантий, что оба сейчас не кружат по этим же спиралям в поисках. И это означает, что, когда мы отсюда выйдем, нас ожидает еще одна большая головная боль.

— Видно будет, — буркнул Генрих. — Мне гораздо больше не нравится то, что вы назвали «взаимной симпатией».

— Что странного в том, что Стефан испытывает симпатию к Мейниу и наоборот? Что вас смущает? Его возраст, происхождение, воспитание? Ведь никто не говорит о неких возвышенных чувствах или желании жениться. Вот вы мне симпатичны, но я ни за что не сделаю вам предложение.

— Мы далеко не юные существа и к тому же, одного пола.

— Пусть так. Но, поверьте, по теории вероятностей на свете существует, по крайней мере, один человек, одного со мной пола, которому я сделал бы предложение руки и сердца, не раздумывая. В том случае, если, конечно, смог бы его встретить. Но сейчас речь идет вовсе не о том. Вы не сможете запретить им общаться, если они этого хотят. И все.

— Пока не могу. Но когда мы выйдем, я вплотную займусь этим вопросом. Гунилла… Хм! А вы, Рене, излишне демократичны. Вот я, например, даже теоретически не смогу предположить, что такой человек существует. Ну, такой, как вы описали. То есть, конечно, они существуют, и не в единственном числе. Но не для меня.

Вот так, тихо переругиваясь, чтобы скоротать дорогу, мы не заметили, как добрались до шершавой кладки, бывшей когда-то одной из расщелин.

— А, что я говорил, — горделиво сказал Генрих, — мы возвращаемся. Ничто не бесконечно, даже лабиринты Свартротс. Отсюда не больше двух километров до туристической площадки. И чуть больше до нашего мотеля. Если, конечно…

— Если что?

— Если мы не вылезем во времена Марсоннэ и его брата.

— Если бы мы знали, когда были заделаны обе расщелины, то смогли бы и сами догадаться, где мы вылезем.

— Если говорить о прошлом — то да, хотя и там возможен разнос в несколько сот лет, но будущее пока для нас не имеет границ. А вот и наша расщелина. Стойте, я слышу голоса…

И, действительно, откуда-то снаружи раздавался гомон.

— Это туристы, — догадался я. — Как же мы выйдем? Какое неудобное время. Может, стоит подождать?

— Нет, не стоит. Сколько бы мы здесь ни ждали, время не сдвинется, и туристы отсюда не уйдут. Придется принимать все, как есть. Если вы хотите выйти, то придется это сделать прямо у них на глазах. Считайте, что это последний сюрприз вашей этой тени.

Я испытывал странное ощущение. Такое мне доводилось испытать во сне, когда снилось, что ты прямо из постели вдруг оказался на улице в одних трусах. И шлепаешь босиком по снегу, а прохожие от тебя шарахаются в разные стороны и показывают пальцем. Да еще и смеются. Сейчас я, конечно, смеха не ожидал, но понимал, что наше неожиданное появление из-за ограждений может вызвать ужас, особенно если кому-то вспомнится судьба юных любовников, превратившихся в прах. Ведь сколько бы не скрывали подобные истории, они обязательно просочатся в народ, и начнут обрастать ужасающими подробностями, пока не превратятся в городские легенды. И несмотря на то, что я очень люблю такие легенды, мне совсем не хочется оказаться героем одной из них.

— Приготовились, — скомандовал Генрих. — Бежим!

Несколько метров до входа мы преодолели за пару секунд и выскочили наружу, сметая на своем пути запретительные «музейные» ограждения с табличкой «Вход воспрещен». Я успел заметить, что туристы, плотным полукольцом стоящие на площадке, подались назад, словно сметенные цунами, и бросились врассыпную.

— Стойте, — закричал Генрих. — Хотя бы скажите какое сегодня число?! И год?!

Но никто его не услышал, они растворились в воздухе, не успев даже пробежать и нескольких метров.

— Что за чертовщина? — удивился я. — Ведь мы вышли, не так ли? А чудеса продолжаются. И так быстро темнеет.

Генрих взглянул на небо, потом перевел взгляд на меня:

— Рене, — сказал он, — я не хочу вас пугать, но только что, у вас выросла борода.

Я провел ладонью по подбородку, и нащупал не совсем бороду, но недельную щетину — точно.

— Кажется, время нас догнало? А, Генрих? Как догнало и Огюста с Аделью? Тогда я спокоен, мы не состарились, и не превратились в древние кости. И если судить по моей щетине, то прошло не больше недели с нашего бегства.

— Пожалуй, что и так. А теперь пошли к Чорану. Как там нас примут, и какие новости расскажут? И свободны ли еще наши номера? Столько вопросов, столько вопросов….

— А у меня голова кружится. Думаю, что от голода. За целую неделю мы поели всего только раз. Я бы сейчас быка съел.

— Узнать бы, сколько времени и какой сегодня день. Посмотрите, мой телефон отключился. Да что вы там постоянно шарите в рюкзаке? Что вы потеряли?

— Бутерброд.

— Идите на запах, дорогой Рене. Из вашего рюкзака прет тухлятиной. И приятного аппетита. С чем, говорите, был ваш бутерброд?

— С вареной колбасой и курицей, — грустно ответил я. — А те, которые с сыром, мы съели в лабиринте.

— Жаль, — подытожил Генрих, — надо было сначала сожрать эти, а сыр оставить до лучших времен. Он так быстро не портится.

— Надеюсь, что с сигаретами ничего не случилось. Я целую неделю не курил. И теперь просто помираю.

Я выудил из кармана почти полную пачку «Camel», еще две запечатанных болтались в рюкзаке. О, этот незабываемый чудесный момент, когда ты зажимаешь губами сигарету и подносишь к ней зажигалку! Я затянулся так, что чуть не потерял сознание и почувствовал себя почти счастливым. Теперь я был готов на новые подвиги. Голодный, усталый как черт, с гудящими от бесконечной ходьбы ногами, я готов был терпеть все, что угодно, любые лишения и трудности. Заметив мое воодушевление, Генрих только покачал головой, но в этот раз воздержался от нравоучений.

Первой нас заметила маленькая посудомойка из кафе, она собиралась возвращаться домой, на станцию, но не нашлось никого, кто мог бы ее подвезти. Обычно ее забирал брат, и он же привозил ее на работу, потому что сам работал рядом. Но его уложил в постель грипп. И теперь она в растерянности бродила по пустой стоянке, на которой в эту пору было припарковано всего три автомобиля. Один из них — наш.

— Эй, малышка, что ты делаешь здесь в такую пору? — крикнул Генрих.

Едва нас разглядев в подступающих сумерках, девчонка метнулась к дверям мотеля и заголосила:

— Дяденька Чоран! Дяденька Чоран! Они вернулись!

Чоран выскочил из своей каморки:

— Что случилось?

И тут он увидел меня и Генриха, и только руками всплеснул:

— Да где же вы были, господа? Мы уж и спасателей вызвали. Вот утром и приедут. А то, что же такое — машина на стоянке, вас нет? Как это может быть? Неужели снова на какую-то ферму с козочками отправились?

Пока он так кудахтал, я посматривал на окно своего номера, но света за занавесками не было. Хотя в это время Стефан обычно смотрел телевизор или копался в своем ноутбуке.

— Где Стефан? — спросил я громко.

— А разве они не с вами?

— Кто они? — удивился Генрих. — Или вы уже Стефана во множественном числе величаете?

— Они — это ваш мальчик и девушка, которая к нему приехала. Знаете, такая красивая пара. Она, конечно, вроде японка, но красивая.

Генрих обернулся ко мне и шипящим от злости голосом сказал:

— Вот она — ваша Калигула. Так я и знал! И теперь в темноте они гуляют по полям, и чем только такие прогулки могут закончиться?

Я только руками развел.

— Только их тоже уже с неделю нет, — закончил фразу Чоран. — Вот я и подумал, что они с вами.

— На ферме с козочками, как вы изволили выразиться?

Чоран побагровел так, что в свете фонаря его лицо приобрело таинственный баклажанный оттенок.

— Я не сторож своим постояльцам, — резко ответил он. — Но я вызвал спасателей, хотя это и не мое дело.

— Да, боюсь, что спасатели нам понадобятся.

Я был встревожен, хотя надеялся на лучшее. Может быть, Стефан решил показать Мейниу свою деревню. И теперь они в Ика любуются вечерним океаном или пьют чай в компании старого Галатаса и его жены. Ведь случись со мной такой романтический казус — я бы так и поступил. Но существовал и другой вариант, полностью лишенный романтики. Стефан мог подслушать наши с Генрихом разговоры, а потом просто написать или позвонить Мейниу и сообщить, что два взрослых идиота поперлись в Свартротс. В этом случае все становилось трагичным, потому что никакие спасатели не найдут их в зеркальных лабиринтах, по самой элементарной причине — временному несовпадению. Это, конечно, понимал и Генрих, но изо всех сил делал вид, что не видит никакой проблемы. И только потом, уже в номере, когда мы остались наедине, сорвал с себя маску спокойствия и дал волю чувствам.

— Я знаю, что они в скалах, и других вариантов нет. И знаете почему? Если бы они ушли в Ика, то Стефан, непременно, оставил бы для вас записку. Но вы видите — никаких записок и ничего похожего на них в комнате нет. Значит они пошли за нами, и в таком случае, зачем что-то писать, если они надеялись догнать нас? Мейниу всегда была отчаянной, а я постоянно сдерживал ее порывы, надеясь воспитать ее в почти конфуцианских традициях. Можете на меня так не смотреть, я проводил эксперимент, я ждал, что ребенок, рожденный в патриархальной семье, каким-то образом, на генетическом уровне унаследует традиции предков. С чего я так решил?

— Действительно, нет ни записок, ни каких-то намеков. Даже верблюд сидит на том же самом месте, где и обычно. И есть в нем что-то основательное, что-то успокаивающее. А ведь меня раздражал с первой минуты, как только я его увидел.

Я погладил зеленую голову игрушки, она казалась мягкой и теплой.

— Это дромадер, — машинально поправил Генрих, — у него один горб.

Длинная шея животного и верхушка горба были украшены узкой полоской плюша с длинным ворсом, зачесанным почему-то на одну сторону, словно пышная лошадиная грива. Ворс был явно причесан специально, очень аккуратно, просто волосинка к волосинке, как если бы верблюд побывал в руках парикмахера.

— Генрих, — сказал я, — кажется нашлась какаю-то зацепка. Давай подумаем, для чего перед уходом, Стефан причесал своего зеленого верблюда? Когда люди уходят в спешке, они не думают о каких-то там игрушках.

— И какая же это зацепка, Он мог проделать это еще до нашего исчезновения, мало ли, какая блажь взбредет в голову современной молодежи? Может он делал селфи.

Я согласился, что так оно и было, Стефан вечно фотографировался с какими-то предметами. Но, все равно, какая-то неуловимая, неоформленная мысль притягивала к верблюду мой взгляд. Что-то в нем было не так, но я не мог понять, что именно, потому что никогда до этих пор не разглядывал его так внимательно.

— Мне кажется или под этой шерстью и вправду что-то есть?

Я пальцем приподнял ворс, под ним что-то блеснуло. В точности повторяя форму горба, наполовину утопленная в ткани, змеилась металлическая застежка «молния». Я осторожно потянул собачку и горб распался на две половины.

— Этот верблюд что-то вроде сумки, — спросил Генрих, внимательно следивший за моими манипуляциями. — Какой в этом смысл?

— Когда я был маленьким, у нас шили плюшевые игрушки с пустотами, специально для того, чтобы держать их у постели и днем прятать пижаму. Почему пижаму — не знаю, но помню, что весь этот процесс меня очень забавлял. Правда у меня был не верблюд, а медведь.

— Думаешь, что Стефан оставил нам свою пижаму?

— Ничего такого я не думаю, но внутри что-то шуршит, какая-то бумажка.

— «Я оставил записку в твоем тайнике», — проговорил Генрих. — Ты помнишь эти слова? Их сказал другой ты в лабиринте. И ты же обнаруживаешь этот тайник с поразительной легкостью. Я не знаю, как возникает подобная связь, но уверен, что это тот самый тайник Стефана.

Карман оказался неглубоким, со всех сторон стиснутый синтепоном, которым был набит верблюд. Я пошарил внутри и на самом дне наткнулся на бумажный сверток, такой маленький, что его без труда можно было зажать в ладони. Больше ничего не было. Я вытащил что-то, завернутое в обычный тетрадный лист в клетку, и осторожно развернул. Внутри лежал тот самый медальон, в котором Стефан хранил портрет отца. Я зажал его в кулаке и принялся рассматривать бумажку. На внутренней стороне листа наспех был нацарапан чей-то адрес в Барнеби. «Бульвар Роз, «Мраморный дворец». Маргарита Карми».

— Кто это? — удивился я.

— Кто-то из семьи Карми, я думаю. Хотя не помню никого с таким именем. Может, наследница, может просто родственница, может однофамилица.

— Дворец? — тупо переспросил я.

— Просто название особняка. Некоторые так кичатся своим богатством, что используют не номер дома, а название, которое сами же и дали. Я только не могу понять, какое отношение к рыбацкому сыну может иметь эта аристократия? И кто, на самом деле, оставил эту записку? Рене, что вы прячете?

— Ничего особенного.

— Дайте посмотреть. Что это?

— Это медальон Стефана с портретом его отца, — скороговоркой ответил я. — Того самого рыбака, который утонул.

— Откуда вы знаете?

— Я уже видел его и расспрашивал Стефана.

— Вы видели, что внутри? Или поверили ему на слово? Дайте сюда!

— Это нехорошо, — попытался возразить я, — чужая тайна.

— Какие глупости? Вы хотите найти мальчишку или собираетесь проливать слезы над высушенными цветами?

Он буквально вырвал медальон из моих рук и подцепил ногтем застежку. Золотой овал с тихим щелчком распался на две половины, и едва взглянув на то, что пряталось внутри, Генрих окаменел как лотова жена. Я нетерпеливо заерзал на кровати и привстал, чтобы тоже посмотреть, но он отвел руку и тщательно подбирая слова, медленно произнес:

— Да, конечно… Это портрет отца. Только чьего?

— Кто там изображен?

— Я знаю, кто. Я знаю этого человека. Знал его, давно. Хотите посмотреть? Сядьте, Рене, сядьте.

— Что вы меня усаживаете?

— Ну, смотрите….

Он поднес к моему носу эмалевую миниатюру, выполненную в стиле старых мастеров. Выписанную настолько тщательно, что она казалась фотографией, если бы не нарочитые мелкие мазки, слегка ломающие излишне четкий контур. Но это было не главным. Я увидел, действительно, мужской портрет, господина в черной одежде, с длинными тщательно расчесанными волосами, с бледным лицом и яркими карими глазами, все так. Утонченный господин бледной рукой с тонкими пальцами словно указывал на простой крест белого металла, висящий на короткой цепочке. Мне показалось, что я смотрюсь в зеркало и вижу свое отражение. И хотя я никогда не одевался с таким тщанием, и никогда не носил никаких крестов, но это, несомненно, был я.

— Генрих, что это? — спросил я шепотом. — Как здесь мог оказаться мой портрет?

— Это не вы, Рене. Здесь стоит дата — 1739 год. Вас тогда еще не было, вы просто не родились. Я бы мог назвать еще одно имя, но сомневаюсь, что и он тогда был. Но сходство между вами поразительное. Я только сейчас это понял. Хотя лично вы никогда не казались мне таким уж красавцем. Зато его, некрасивым мог бы назвать разве что слепец. Если вы оба не близнецы братья, а на этом портрете не ваш далекий предок, и все такое прочее, чему обычно склонны верить люди, то я пока воздержусь от предположений.

— У меня никогда не было брата, тем более близнеца. Такое бывает только в женских душещипательных романах. Можете сколько угодно воздерживаться от предположений, но вы просто обязаны назвать хотя бы имя моего гипотетического двойника.

— Двойника? Хорошо сказано. А я разве не назвал его? Так это мой бывший сосед — Иштван Беркеши, по совместительству опекун Филиппа Карми. Да-да, того самого, отражение которого вы видели недалеко от моего дома.

— Я слышал это имя только в связи с тем домом на вашей улице, но знать не знал, что его зовут Иштван. Это ведь Стефан по-венгерски?

— Да-да, то же самое имя, что присвоил себе ваш мальчик.

— Генрих, вы вправду думаете, что Стефан Галатас на самом деле Филипп Карми?

— Пока все сходится. А то, что я узнал о нем в Ика еще больше подтверждает мои догадки.

Я всегда был рассеянным и невнимательным, и нет надежды, что когда-то изменюсь. Но сейчас мне стало обидно за себя. Стефан ведь был моим воспитанником. А, может, и не был? Может быть, он просто снимал у меня жилье. Приняв однажды за совсем другого человека? Как же так получилось, что он расстался со своим опекуном, к которому, как мне показалось, он чрезвычайно привязан? Привязан настолько, что готов идти за любым другим, лишь увидев в том какие-то похожие черты. Если разбираться в хронологии, то он с Беркеши отбыл в Перу пять лет назад, в то самое время, когда я поселился в Барнеби. Значит, тогда ему было двенадцать, но он и сейчас еще несовершеннолетний, а значит не может получить права на управление своим домом и деньгами. Старый Овидий говорил, что он получает большие суммы от неизвестного лица. Все звучало логично, но я, все равно, не мог с этим смириться. И поэтому обижался и на себя, и на него, и на весь белый свет.

— А почему у вас такое перевернутое лицо? — Генрих прервал мои размышления. — Чем это вы так недовольны, или не любите разгадывать тайны?

— Люблю разгадывать тайны, в которых не замешан. А здесь я, кажется, опутан со всех сторон. Кто этот Беркеши? Почему мы так страшно, неправдоподобно похожи?

— Лучше озаботьтесь тем, где нам теперь искать детей. Я почти уверен, что они в Свартротс. И это их мы слышали в параллельном временном коридоре. Соберитесь же, ведь, чтобы не происходило вокруг вашего Стефана, Мейниу здесь абсолютно не при чем, и случайно оказалась замешенной во всю эту историю.

Мы прожили в мотеле еще несколько недель, каждую минуту ожидая, что вот-вот за окном раздадутся знакомые голоса и появятся Стефан с Мейниу — живые и невредимые. Но ничего не происходило. Обоих словно черти унесли. Наш козел тоже исчез. Однажды кто-то забыл запереть сарай на ночь, а утром оказалось, что Психея ушел. Я искал его по всей округе, расспрашивал каждого встречного, не видели ли он серого козленка странной породы в ошейнике с колокольчиком. Все только пожимали плечами. Лусия-Бернадетта могла бы все рассказать про козла, но она больше не появлялась. И однажды, совсем отчаявшись, я заявил Генриху:

— Все, я устал. Возвращаемся в Барнеби. Мы растеряли всех, но я не хочу, чтобы однажды мы еще и потеряли друг друга. Тогда я точно рехнусь.

— Я никуда не поеду, пока не найду дочь, — твердо заявил он.

Однако к вечеру вытащил из шкафа свою огромную сумку и яростно начал кидать в нее одежду.

— Куда это вы собрались, — спросил я, стараясь казаться равнодушным.

— А разве мы уже не едем в Барнеби? — спросил он. — Вы собрали вещи Стефана?

— Нет. А вдруг он вернется сюда?

— Забирайте все — и краски, и этюдник, и верблюда. И запомните, он вернется в первую очередь к своему тайнику. И случится это в любом случае, даже если они решили сбежать и пожениться вопреки моей отцовской воле. Он вернется за запиской от Беркеши и своим медальоном. Мы уезжаем завтра утром.

Он говорил глупости. Было ясно, что никто жениться не собирался, но почему-то Генриха успокаивала такая версия. Хотя, скорее всего, он тоже знал, что она несостоятельная, и на самом деле Стефан и Мейниу отправились спасать нас.

Я совершенно не помню, как мы доехали обратно. Шофера Генрих давно уже отпустил домой и теперь сам вел машину. И это было хорошо, я мог молчать сколько угодно, а он не доставал меня назидательным чтением своей любимой книги. Уже кружа по улицам Барнеби, он вдруг заявил, что мы оба едем к нему и там устроим мозговой штурм.

— Я бы хотел сначала переодеться и умыться.

— Умоетесь у меня, и я дам свою одежду.

Я с сомнением посмотрел на его плотную фигуру, но промолчал. Отпираться было бесполезно, он умел настоять на своем.

В тот самый момент, когда Генрих уже возился с ключами, чтобы отпереть дверь, мы услышали громкие детские голоса где-то на улице:

— Фил Карми, я запрещаю тебе появляться возле моего дома и даже ходить по нашей улице.

— Марин Гибсон, не твое собачье дело, где я хожу и для чего! И не мешай мне. Сейчас начнется.

— Что начнется?

— Тихо!

Генрих приложил палец к губам, и потянул меня к калитке.

— Сейчас заиграет музыка, — прошептал он. — Идемте быстрее.

Мы быстро прошагали по мокрому тротуару, и я снова увидел все то, что однажды уже видел.

И вновь услышал колокольчики, вызванивающие песенку «Ах, мой милый Августин». Словно где-то в доме открыли музыкальную шкатулку, совершенно обычную — какие сейчас во множестве продают в любом сувенирном магазине. Только звуки казались немного иными, словно шарики льда падали на стеклянную поверхность. Увидел все сразу и вместе — и двух детей, похожих на статуэтки, замерших у чужой калитки, и зимнее небо…

— Вот они, — сказал Генрих. — А теперь внимательно посмотрите на мальчика. Ну, кто это?

— Стефан? — неуверенно спросил я. — Кажется похож, только на несколько лет моложе.

— Да моложе. Убедились, что Фил Карми и ваш Стефан Галатас — одно и то же лицо? Жаль, что нельзя с ними контактировать, они голограмма. Я пытался по-всякому — ничего не получается. Так что и их приходится просто принять, как и аномалии Свартротс. Помните, как Мейниу спросила его — не встречались ли они где-то? И тогда Стефан ответил, что такого быть не может, что он из Ика. Но ведь ясно же, что она тысячу раз видела этих призраков. Вряд ли, конечно, она могла общаться с реальным Филиппом, потому что намного старше…

— Удивительная вещь, — заметил я, — разница в возрасте является препятствием к общению только среди детей, а потом она словно стирается. А генетические особенности организма иногда играют и другую шутку. Тот, который был старше другого возрастом может начать стареть медленнее. Я как-то видел, как двух бывших школьных подруг приняли за мать и дочь. И знаете, я бы тоже ошибся. Вот вы, Генрих, старше меня намного, но когда побреетесь, то разница в возрасте между нами совсем незаметна.

— Вы это к чему сейчас сказали?

— Не волнуйтесь, Стефан настолько юн, что жениться может только с разрешения опекуна. А где этот опекун — никто не знает. Так что, все в порядке. Они просто друзья и ищут нас. Мне, конечно, будет сложно называть его Филом, но зато, может быть, он станет откровеннее, и мы распутаем этот клубок.

— И с чего вы предполагаете начать?

— Пока у нас есть только одна зацепка — адрес некой Маргариты Карми. Туда и пойдем.

— И то верно. Бульвар Роз отсюда в получасе ходьбы. Заодно и прогуляемся.

— Нет, Генрих, мы пойдем туда завтра утром, потому что я не чучело, чтобы расхаживать по городу в вашей одежде, меня могут принять за нищего. Нет, простите, если я вас обидел, но все ваши на мне болтаются как на вешалке, а штанины пришлось подвернуть три раза.

— Я вас не выпущу, — снова сказал он. — Вон там стоит стиральная машина, кидайте в нее свое тряпье, а я пока пошарю в холодильнике. Странно, с тех пор как мы вышли из Свартротс, мне все время хочется есть.

— Мы вышли три недели назад, — напомнил я. — Будете столько есть — получите апоплексический удар.

— Но я нашел жареную курицу, — запротестовал Генрих. — Давайте сожрем ее вдвоем.

И я не смог устоять.

— А на ее месте мог бы быть сейчас козлик, — не унимался Майер.

— Вы хотите зарезать козла, у которого есть имя? Который является членом моей семьи? Не гневите бога, мой дорогой друг. Психея может явиться ночью и страшно отомстить за одни только такие мысли.

И тут я снова вспомнил свой Секретный Сад, ежа Мышу — и загрустил. И даже немного забеспокоился о его судьбе. И потребовал у Генриха честного слова, что как только все прояснится, он отвезет меня домой собственноручно, а заодно и погостит пару деньков.

Ночью я спал очень плохо, хотя спальня для гостей была великолепной. Но скажите, для чего нужны все эти украшения и оборочки на кружевных занавесках, если ты, все равно, спишь в полной темноте? Или все это придумано для тех, кого мучит бессонница? Я двадцать раз поднимался и подходил к окну, потому что мне постоянно казалось, что я слышу звон колокольчика, болтающегося на шее Психеи. Прислушивался и к каждому проезжающему автомобилю, и к быстрому стуку каблуков запозднившегося прохожего. Все угомонились лишь глубокой ночью. Электронные часы со светящимися оранжевыми цифрами показывали два с копейками, а я еще не заснул ни на секунду, а упрямо стоял возле наполовину открытого окна и в свете горящей сигареты рассматривал ажурные лилии на занавесках. Сырой холодный воздух вползал как удав в комнату и льнул к босым ногам.

А потом я улегся в постель под пуховое одеяло и долго не мог согреться. А когда уснул то увидел коридоры Свартротс и снова ощутил ноющую тоску в области сердца.

Утром Генрих разбудил меня сам, не доверив служанке такое ответственное дело. К тому же она была занята — готовила завтрак и варила кофе, ведь раньше всем этим занималась Мейниу, а теперь она пропала. Генрих выглядел усталым, словно не спал вообще. Вокруг глаз бродили болезненные тени, придавая лицу изможденный вид.

— Рене, — сказал он. — Мне только что позвонил Чоран. Козел Психея нашелся. Вроде бы явился ночью в мотель и бил копытом по запертой двери, пока не открыли. Я думаю, что он приукрасил немного. Но на шее у вашего питомца болтался обрывок веревки с измусоленным концом, словно он жевал ее до тех пор, пока не перегрыз. Я не знаю, может ли козел перегрызть веревку, никогда такого не слышал, но, судя по всему, его держали на какой-то ферме. Украли и решили оставить как производителя, ведь он редкой породы, представителей которой уже и не осталось. Чоран запер его в сарае, но просит вас приехать и забрать, если конечно, вы этого хотите.

— Конечно хочу, но мы же собирались кое-куда сходить.

— Это не проблема, я отправлю за Психеей шофера. Он привезет его сам. У нас пока нет возможности разъезжать по острову ради козлов. Скажите честно, неужели это животное настолько для вас дорого?

— Очень, — признался я. — В нем есть тайна. И потом, он очень дружелюбен.

— О, да, это, конечно, причина… Я вот тоже дружелюбен, но вы же не собираетесь селить меня в своем Секретном саду? Хотя, вы можете медитировать, петь мантры и расчесывать его шерсть золотым гребешком. У вас есть золотой гребешок? Я подарю.

— Мы не выбираем, к кому привязаться. — Сухо ответил я. — Не выбираем ни любимых, ни друзей, ни питомцев. Просто встречаем их однажды и сразу узнаем.

Дворец на улице Роз, на мой взгляд, смотрелся слишком претенциозно. Если бы это было правительственным или административным зданием, я бы и внимания не обратил на безвкусные козырьки над многочисленным окнами и совершенно гиблую лепнину, изображающую морских существ, потому что глупо требовать безукоризненного вкуса от официальных учреждений. Но в этом дворце жили люди, это был их дом. Они, в конце концов, в нем детей воспитывали. И хотя сооружение называлось «мраморным дворцом», мрамором и не пахло, только цоколь был выкрашен под некий камень с прожилками лиловато-коричневого цвета.

— Дом принадлежит семейству Голомб, — голосом гида сообщил Генрих. — Эти господа титулов не имеют, разбогатели лет пятьдесят назад на торговле текстилем.

— Неужели текстиль — это курица, несущая золотые яйца? — спросил я. — Не верится как-то.

— Официальные источники сообщают, что так и было, и у нас нет причин им не верить. Кроме того, представители этой фамилии славятся религиозностью и патриотизмом. И поэтому, были обласканы властью и вхожи на самые-самые вершины. И пока еще никто из них не упал вниз и не разбил голову. Кстати, этот дом был куплен специально для младшего внука папаши Голомба, который прослыл вольнодумцем, за что и был сослан суровым дедом на Отро. Здесь он и проживает с женой и четырьмя дочерями. Сменил фамилию на Полански. Это фамилия его жены.

— Я бы скорее подумал, что речь идет о пирате или разбойнике. И фамилия соответственная, правильно сделал, что сменил, и, опять же, религиозность и патриотизм. Если вы меня разбудите ночью и спросите — какие принципы являются меткой каждого негодяя, то, не открывая глаз, я сразу же отвечу — «религиозность и патриотизм». Если вы меня попросите охарактеризовать самого последнего подлеца, то в перечне его основных черт, я обязательно назову религиозность и патриотизм. Я не знаю, какова изначальная ценность этих убеждений, но то, что они всегда оказывались причиной самых больших злодеяний в истории человечества — это неоспоримо. Это ясно, как и то, что мы с вами сейчас стоим перед самым безвкусным и отвратительным в своей кичливости домом на Отро, и, конечно же, он никогда не был бы построен без этих двух, самых человечески-человечных качеств.

— Я только рассказал вам то, что обнаружил на сайте нашего города. Но там ничего нет о том, о чем вы только что мне так горячо поведали. Я не знаком с этими людьми. Нигде также не упоминается, что они имеют родственные связи с семьей Карми. Кем может быть эта Маргарита Карми? Служанкой? Приживалкой?

Мы поднялись по нескольким ступеням к парадной двери, и Генрих нажал на кнопку обычного электрического звонка. Где-то в глубине дома заиграла музыка. Прошло достаточно много времени, прежде чем мы услышали медленные шаркающие шаги, и лязг замков и запоров.

Перед нами появился осанистый дородный господин, в черном костюме с крахмальной манишкой, ослепляющей белизной.

— Вам что, господа? — спросил он, тщательно проговаривая слова и усердно модулируя интонацию.

— Скажите пожалуйста, — выступил вперед Генрих. — Проживает ли в этом доме госпожа Маргарита Карми?

— Проживает, — важно кивнул господин, — но принять вас сейчас не сможет. У них утренние занятия. Погуляйте с полчаса где-нибудь, а потом приходите, тогда уж и доложу.

Мы отошли на почтительное расстояние, и только тогда, фыркнув, я спросил Генриха:

— Разрази меня гром, но, кажется, это был настоящий дворецкий? Как в старой Англии?

— Возможно. Но мы не в старой Англии, и этот дворецкий не такой уж и представительный. Мне показалось, что у него проскальзывают простонародные нотки. И я считаю его поведение неприличным. Он даже не дал нам представиться, и не пригласил подождать в доме. Занятия у нее… Скорее всего, она просто гувернантка. И если это так, то кем она может приходиться богатенькому Филиппу Карми?

— У всех людей бывают родственники. И не всегда богатые.

— У него нет родственников, — отрезал Генрих. — На все их семейство однажды напал мор. В течение нескольких месяцев умерли все, сделав его единственным наследником капиталов старой Елизаветы Карми. Вас здесь тогда еще не было, но все случилось так, как я говорю. Об этом писали все газеты. И, к тому же, они жили совсем рядом, на моей улице… А ведь мы с вами идиоты, Рене.

— Вы очень любезны, Генрих, — мгновенно отреагировал я. — Но почему это идиоты «мы»?

— Ну я, — он сокрушенно покачал головой. — Во флигеле особняка Карми живет их бывшая домоправительница, которая работала еще на Елизавету. Мы пошли по следу, оставленному неизвестным лицом для Стефана, но, кто нам мешает зайти с другой стороны?

— Лично я просто не уверен, что Стефан и Фил — один и тот же человек. И путь через дворец может быть правильным, а вот допрос чужой домоправительницы, хоть и бывшей, может оказаться ошибкой и повести нас по ложному следу. В, конце концов, я всего лишь хочу найти своего подопечного, рыбацкого сына, который пропал из-за моей расхлябанности. А мы мечемся по городу и раскапываем события пятилетней давности, в то время, когда следовало бы искать детей там, где они сейчас и находятся. Вам не кажется, Генрих, что ваше любопытство, на самом деле, уводит нас все дальше в какие-то дебри?

— Нет, мне кажется другое. Мне кажется, что мы так и не вышли из спирального лабиринта и снова идем по закручивающемуся коридору. И я чувствую, что ни с какой Маргаритой мы встретиться не сможем, а должны идти дальше. И следующий этап — конечно же, Анна.

— Анна?

— Анна Торн. Домоправительница. Что же касается Маргариты, то скорее всего она окажется либо глухой, либо слепой, либо больной или еще какой-то увечной, но информации мы не получим, потому что это имя и этот адрес для нас всего лишь заданное направление.

Генрих не переставал меня удивлять. Его уверенность в том, что таинственная Маргарита совершенно бесполезное звено в наших поисках, вырастала на глазах. Я понимал, что он выстроил собственную систему, необыкновенно сложную, малопонятную, и разветвленную в пространстве и времени, объяснить которую в деталях он не мог даже сам, а просто плавал в ней как рыба в аквариуме, воображающая, что находится в открытом море только потому, что стеклянные стенки ей не видны. Но он не был рыбой, и мог путем хитроумных вычислений понять, что ограничен в движении. Спирали превращались в воронки, утекая в них мы теряли все, что только могли растерять, а потом, раскручивая в обратное направление, собирали и себя, и все остальное. Для чего? И имело ли это кружение хоть какой-то смысл? И, все-таки, я бы поговорил с Маргаритой, даже если этот разговор оказался бы бесполезным.

— Полчаса, — взмолился я, — только полчаса…

— Не стоит. Если это спираль, а я чувствую, что это она, то полчаса никогда не пройдут. Идемте дальше.

Особняк семьи Карми мне очень нравился, хотя его трудно было рассмотреть за буйными кустами, разросшимися вдоль витиеватой решетки, но всякий раз, проходя мимо я ухватывал взглядом, то листья дикого винограда, разросшегося по стене, то окошко второго этажа с белыми кружевными занавесками, то угол красно-коричневой крыши. Но никогда так и не смог составить для себя цельную картину. А сейчас мне удалось рассмотреть его полностью и пройти по дорожке, выложенной массивными каменными плитами грубой обработки, в трещинах которых зеленел мох. Дом производил впечатление обитаемого, хотя я точно знал, что в нем уже давно никто не живет. Стараниями персонала все поддерживалось в идеальном порядке и дважды в год проводились генеральные уборки, во время которых вымывалась пыль даже из самых глухих и заставленных уголков комнат. Постоянный персонал состоял из домоправительницы, одной приходящей служанки и садовника, который и отпер калитку и проводил нас во флигель, совсем скрытый деревьями от посторонних глаз. Домик казался крохотным, а его хозяйка — Анна Торн сейчас стояла на пороге и настороженно всматривалась в наши лица. Это была плотная низенькая женщина, уже совершенно седая, с багровым лицом и красными шершавыми руками, которые она сложила на животе поверх ослепительно белого передника. Она узнала Генриха и кивнула ему, а потом перевела взгляд на меня. И тут ее брови взлетели вверх, а очки сползли на самый кончик носа, и разбились бы, не подхвати она их вовремя. Мне показалось, что она смотрит на меня с робкой радостью, но и с тенью сомнения. Так бывает, когда внезапно встречаешь лучшего друга, которого не видел много лет, и вроде бы узнаешь его, но разум отказывается верить, что за эти годы он мог так измениться. И ты жадно ищешь прежние черты, находишь их, но никак не можешь сложить все вместе, в тот самый образ, что живет в тебе до сей поры.

— Господин… Беркеши? — спросила она осторожно.

Но только я открыл рот, чтобы ответить, как Генрих по своей дурной привычке, дернул меня за рукав, да еще и наступил на ногу. Я давно уже научился понимать его язык жестов и вовремя умолк.

— Господин Беркеши, как же так? Вы здесь? А господин Филипп тоже с вами? — засуетилась Анна. — Да, что же это я? Проходите в дом, у меня и печенье свежее спеклось, и чаю заварю.

Мы вошли в простую беленую комнату, обставленную скудно, но с некоторым комфортом.

— Врите правдоподобно, — успел шепнуть мне Генрих прямо в ухо. — Не забудьте, вас сейчас зовут Иштван Беркеши.

— Но я…

— Тихо! Он молчалив настолько же, насколько вы болтливы. Молчите и кивайте. И достаточно. И сделайте осанку погорделивее и выражение лица понадменнее.

Я выпрямился до хруста в позвонках и растянул губы в парадной улыбке.

— Анна, дорогая моя, сколько же лет мы с тобой знакомы? — Генрих постарался перетянуть внимание на себя.

— Давненько, господин Майер, лет тридцать. А вот в гости впервые пожаловали. Уж и угощу я вас сейчас.

— Спасибо, мы с удовольствием выпьем с тобой чаю и потолкуем. Господин Беркеши тоже не откажется.

— Так он небось с дороги? Надо же, впервые вижу его в таком диковинном наряде.

— Да-да, — я только что приехал, — подтвердил я, — и не успел еще привести себя в порядок, а мой багаж где-то задержался.

— Не беда, — успокоила Анна. — Ключ от вашего дома я сохранила. Плохо только, что не знала заранее, что вы приедете. Иначе девушек бы позвала для уборки. Представляю, сколько там накопилось пыли. Но это ничего, и сейчас не поздно за дело-то взяться.

— Не торопись, — успокоил ее Генрих. — Всему свое время. А то, что ключик сохранила, так это правильно, иначе и в дом не попасть…

— Это верно, — согласилась Анна. — При доме сторож имеется, калитку бы он открыл, а вот ключи от дома я ему не доверила. Иногда думаю, а вдруг пожар, молния ударит или вдруг кран прорвет, ну так бежать недалеко, и телефон всегда под рукой. Сама и справлюсь. Этот-то только ружьем трясти умеет и воров отпугивать. Но ключей у него нет, чтобы и соблазну не было.

Все это время она обращалась к Генриху, и казалось, что она стесняется того, кого узнала во мне. Что знакомы они были мало, и может едва парой слов перекинулись когда-то. Я подмечал мельчайшие детали, чтобы самому не совершить оплошность и не испортить все дело. А Генрих расточал комплименты, расспрашивал о ее житье, вспоминал Елизавету Карми, и совсем растопил сердце старушки.

Я молчал, методично разжевывая печенье, но не чувствовал его вкуса. Анна поглядывала на меня искоса из-под очков, но ни разу больше не взглянула прямым взглядом. Только проворчала:

— Господин Беркеши изменился, загорел, но хорошего аппетита так и не нагулял.

— Да-да, он такой, — подхватил Генрих, — Не изменяет своим привычкам. Кстати, Анна, а вы случайно не знаете, кто такая Маргарита Карми?

— Так это же младшая сестренка господина Филиппа — Магги. Вы не помните? Ей тогда и двух еще не сровнялось, когда все это произошло.

— Значит, девочке сейчас семь?

— Около того. Только я с тех пор ее и не видела. Говорят, что ее опекуны — богатые люди, так что, можно за нее не беспокоиться.

— Как же я об этом забыл? — удивился Генрих. — Совсем выпустил из головы, что была еще и эта крошка.

И опять Генрих оказался прав, девочка, выросшая в другой семье, ничем бы не смогла нам помочь. Скорее всего, она и знать не знала о существовании какого-то там брата. В конце концов, мы могли бы просто подкараулить детей, когда они пойдут на прогулку и посмотреть на нее. То же самое предлагалось сделать и Стефану, но насколько я помню, он не очень-то и захотел.

Вот так мы и попали в дом таинственного Беркеши. Еще, когда мы только вошли в его владения, я испытал дежавю, мне почему-то показалось, что мы попали в мой Секретный сад. Нет, конечно, и двор был другой, и сам особняк выглядел по-другому, но что-то неуловимо знакомое и родное витало в воздухе. Ветки деревьев еще только покрывались почками и их остов казался окруженным слабым зеленым свечением. Садовник копал влажную землю, чтобы высадить под окнами первого этажа какие-то кусты, пока еще сложенные на мешковине. Скорее всего это были розы, хотя их трудно было узнать по грубоватым обрубленным черенкам. Но я заметил колючки. Мы подошли к двери, и я ощутил второй приступ узнавания, теперь сопровождающийся слабой душевной болью, если таковая существует. Я знал эту темно-красную дверь, кровавой раной кричащую среди белых стен. Может быть, это и неправильное, грубое сравнение, но для меня эта дверь кричала. Она распахнулась, и я оказался среди варварской восточной роскоши. Однако, на коврах не было ни пылинки, в фигурных нишах стояли медные курильницы лампы и кувшины, словно только что вычищенные до блеска. Кругом царила неестественная, стерильная чистота, а в воздухе плыл запах курений, в котором я узнавал то аромат розового масла, то амбру, то мускус и ваниль.

— Какой шик, — пробормотал Генрих. — То ли гробница падишаха, то ли спальня Шахерезады.

Дом был невелик, всего в два этажа, но казался бездонной сокровищницей, музеем, по которому хотелось бродить часами, рассматривая каждый предмет. И небрежно свисающий с темных перил лестницы шелковый платок, словно позабытый в спешке испуганной одалиской, и таинственную чашу, на дне которой вилась арабская вязь, и глубокий темный узор ковра, затейливый орнамент, похожий на загадочную повесть, вытканную на неизвестном языке. Я вживался в этот мир полностью, не оставляя даже маленького окошка, через которое смог бы выбраться наружу. Дом Беркеши захватил меня, пленил и околдовал, лишил воли, заменив ее мечтательным томлением и предчувствием самого необычного, что вот-вот войдет в мою жизнь и непременно изменит ее.

— Мне здесь нравится, — ответил я тихо. — Мне здесь настолько нравится, что я бы и остался навсегда.

— А если появится хозяин, то как вы объясните свое присутствие? И желание остаться навсегда в чужом доме?

— Он не появится, — покачал я головой. — По крайней мере до тех пор, пока я здесь.

— Рене, вы сходите с ума? Куда вы?

Да, я сходил с ума и уже не принадлежал себе. Ни доводы рассудка, ни правила хорошего тона, ничто не могло заставить меня остановиться. Я снова поднимался через узкое горлышко лабиринта в верхний каменный сад. Мои кроссовки тонули в пушистом ворсе ковра, под ногами скрипели ступени, ладонь левой руки скользила по широким деревянным перилам, и так ощущая себя попеременно, то в лабиринтах Свартротс, то в шикарном доме Беркеши, я поднялся на галерею, отгороженную от холла сетчатыми деревянными решетками. И среди мелькающих квадратов слабого света и тени бесшумно прошел по узкому коридору, разыскивая одну единственную дверь, в которую собирался войти. Не знаю, что звало меня в этот миг, что вело за руку, но я не сопротивлялся, и не испытывал страха. Впервые в жизни я отдался неведомому чувству абсолютной покорности, схожему с состоянием транса. Кажется, в голове даже играла музыка или кто-то говорил какие-то слова, но понял я это лишь в тот момент, когда вошел в комнату, потому что мгновенно все смолкло и наступила полнейшая, невероятная тишина.

На полу вместо ковра была расстелена белая шкура неизвестного животного. Чудовищных размеров низкая кровать с пунцовым шелковым покрывалом занимала большую часть пространства. Там и сям были разбросаны мягкие подушки в ярких наволочках с вышитыми журавлями и попугаями. Стояло большое зеркало в рост человека в раме красного дерева, опирающееся на две львиных лапы и пузатый комод, один ящик которого был слегка выдвинут, словно звал заглянуть в него. Там я обнаружил черные джинсы, черный свитер и черные кроссовки, все было аккуратно сложено. Я начал переодеваться, сбрасывая свою запыленную одежду прямо на пол. А потом, чувствуя себя совершенно обновленным, подошел к зеркалу, чтобы расчесать щеткой спутанные волосы. И не узнал себя. Мне показалось, что я стал выше ростом, стройнее в этом ладном черном одеянии, с этими волосами, прихотливо рассыпавшимися по плечам, так неестественно блестевшими. И только одна прядь падала на лицо, похожая на черную трещину, пересекающую глаз и угол рта. Это был я, но в то же время и не совсем я. Я видел это лицо на эмалевой миниатюре в медальоне, его же я видел на картине Стефана у входа в Свартротс, его узнавали во мне незнакомые люди и называли меня его именем. И только я один никогда не был с ним знаком.

Отражение смотрело на меня бесстрастным взглядом широко раскрытых карих глаз. И бледный рот казался ртом мраморной статуи, навечно запечатавшим в молчании свои тайны.

— Кто ты? — спросил я, надеясь, что отражение повторит мои слова, но его губы не шевельнулись, и это было так странно и непонятно…

— Рене! — услышал я голос Генриха. — Где же вы? Я уже весь дом обошел. Куда вы спрятались?

— Здесь, в дальней комнате, — крикнул я в ответ. — Идите сюда!

Он тяжело поднялся по лестнице, скрипевшей под его тяжестью как тысячи сверчков. Осторожно прошагал по галерее… Мои чувства обострились настолько, что я сумел расслышать каждый его вздох, и всем существом почувствовал, что он уже на пороге за моей спиной. Я обернулся и увидел, как оживление сходит с его лица, и оно приобретает пепельно-серый оттенок. Генрих отступил на шаг и прислонился к косяку.

— Что с вами? — спросил я. — Вы будто привидение увидели.

— Здравствуй, Иштван, — произнес он едва слышно, и поклонился.

— Рене…, — автоматически поправил я его, но тут же осекся.

Потому что в ту самую секунду понял, что это был не поклон. Генрих склонился еще ниже и неловко упал на бок прямо на белую шкуру. Я бросился к нему, чтобы помочь подняться, но он был слишком тяжел и находился в обмороке. Трудно сказать, сколько времени я хлопал его по щекам, поливал водой из кувшина, обнаруженного на столике возле кровати, звал по имени. И когда уже начал подозревать, что он мертв, Генрих неожиданно очнулся и открыл глаза. Только тогда я помог ему подняться и почти дотащил до кровати.

— Слава богу, вы живы, — причитал я, подкладывая ему под голову подушку. — Вы живы…

— Рене. — Узнал он меня, наконец.

— Конечно же это я. Кто бы еще мог здесь оказаться?

— Конечно же, это вы. — Слабо улыбнулся Генрих, — Иштван никогда не терял самообладания, а на вас просто лица нет. Ну что вы так переволновались, это просто обморок. Нам нужно, как можно быстрее уходить из этого дома.

— Нет. — твердо сказал я. — Мы не уйдем, пока вам не станет лучше. Но и тогда мы не уйдем, потому что сначала обследуем дом от подвала до чердака, и найдем то, что нам поможет в поисках Стефана и Мейниу.

— Да, вы правы, — согласился он. — Следует принять и такой вариант. И главное, подняться на башенку.

— На какую башенку? — удивился я, думая, что он бредит.

— Прямо над нами, над этой спальней находится башенка с единственной круглой комнатой. Это лаборатория Иштвана — он увлекался химией, фотографией и еще много чем. Но мне нужно отдохнуть.

— Я не хочу вас сейчас мучить, но в тот момент, когда вы приняли меня за него, за Иштвана, мне вдруг показалось, что вы были близко с ним знакомы. Или мне это только показалось?

Он закрыл глаза, изображая крайнюю степень усталости, но я понял, что он просто не желает продолжать разговор. Что ж, я был согласен подождать, но отступать не собирался и знал, что рано или поздно, он все расскажет. Несмотря на все волнение из-за его обморока, я чувствовал себя задетым и жаждал если не извинений, то хотя бы честного разговора. Подумать только, он ни словом не обмолвился о том, что уже бывал в этом доме и был настолько близок с его хозяином, что даже называл его на «ты», чего ни разу не позволил себе в разговоре со мной. И вот теперь, в минуту слабости проговорился, и даже сказал о башенке, на которую я и внимания не обратил. А это означало, что не спальня господина Беркеши была вершиной новой спирали, а что-то, гораздо более высокое. В конце концов, это предположение Генриха, что мы продолжаем двигаться все в том же направлении, заданном Свартротс, поэтому по его же логике, мы не сможем никуда сдвинуться, не пройдя весь заданный путь. Я не очень во все это верил и с трудом мог представить такие сложные вещи, но раз мы договорились следовать установленным нами правилам, то так оно должно и быть.

Так прошло еще несколько часов. Генрих безмятежно дрых в моей спальне, то есть в спальне Иштвана. Темнело, и я задернул тяжелые портьеры во всех комнатах, предполагая, что проведу ночь в поисках неизвестно чего, а свет из окон может привлечь внимание прохожих. Раньше, такой работой, наверное, занимался бы специально нанятый слуга, и прошел целый час, пока я разобрался со всеми этими бантами, крючками и прочими приспособлениями, призванными подхватывать и поддерживать тяжелую ткань, чтобы впустить в помещение немного дневного света. В каждой комнате было множество светильников и обязательная люстра под потолком с несколькими рожками. Я зажигал все лампы и обшаривал помещение. Не могу сказать, что именно я хотел найти. Что-то. Но при ближайшем рассмотрении, оказывалось, что вся обстановка — только декорация. Ящики пустовали, нигде не был забыт или затерян ни один предмет — ни ручки, ни записной книжки, ни хотя бы коробочки с таблетками. Ничего. Дом был так же необитаем как музей или пустой гостиничный номер.

Еще сбивало с толку обилие зеркал, из-за которых незнакомое помещение казалось вдвое больше, чем было на самом деле, а иногда я сходу принимал узкое зеркало за дверь в другую освещенную комнату и пугался собственного отражения. Зеркала были развешаны по стенам, прятались в шкафах, лежали на дне выдвижных ящиков, кое-где потолки тоже были полностью или частично зеркальными. Я искал какую-то логику в этом дизайнерском решении, но не находил ее — среди тщательно продуманного интерьера все эти «отражающие поверхности» казались хаотично разбросанными, словно какой-то сумасшедший вешал их где придется, везде, куда только падал его взгляд. А где в это время был сам хозяин дома? Почему не запретил такие эксперименты? Или сам в это время давал указания? Я видел себя во всех этих зеркалах, раздражался от мельтешения собственной фигуры, и когда оказывался вдруг лицом к лицу с отражением, то пугался впечатления концентрированного одиночества, которым веяло от всего моего облика. Думаю, что это ощущение не пропало бы даже в том случае, если бы меня окружала толпа. Я никогда не был особо общительным, и мой Секретный сад тому подтверждение — живу в окружении животных и фантомов, не слишком расположенный к людям. И выбираюсь к ним лишь по необходимости. Но тот Рене или Иштван, тот знакомый незнакомец, появляющийся в каждой комнате, в которую я входил, казался средоточием одиночества, его квинтэссенцией, его сущностью. Он казался самим одиночеством, его смыслом и его собственностью. Я мог бы подобрать десятки слов для характеристики этого явления, но ни одно из них не передало бы и десятой доли того, что я чувствовал.

Так я обошел весь первый этаж, представляющий собой бесконечную анфиладу комнат. Но не обнаружил ни одной зацепки. Все предметы находились на своих местах, ни одна книга не была сдвинута в темных массивных шкафах библиотеки. Ни один исписанный листок не был забыт на письменном столе в кабинете, лишь стоял фарфоровый стаканчик с шариковыми ручками и карандашами, и огромный чернильный прибор в виде мраморного слона со слоненком, но без единой капли чернил. На мой взгляд совершенно бесполезная вещь в наше время. Годная, разве что, только для обороны, если вдруг заявятся грабители. Спальни второго этажа я решил оставить на потом, чтобы не будить Генриха своим топаньем. В подвал же не рискнул спускаться в одиночестве. В конце концов, я заснул на первом попавшемся диване, кажется, в одной из гостиных, не имея сил даже подняться на второй этаж.

Утром меня разбудил Генрих возгласом:

— А! Вот вы где прячетесь!

Он выглядел бодрым, отдохнувшим и веселым ровно настолько, насколько позволял ему характер. Словом, он был в порядке, чего нельзя было сказать обо мне. От недосыпа в голове мутилось и даже подташнивало.

— Привет, — хрипло ответил я.

— Кофе в постель не подам, — предупредил он. — Идемте в кухню, там поищем кофе или чай, а если ничего не найдем, то отправимся в гости к Анне. Уж у нее точно все есть.

— В какой кухне? — удивился я. — Вчера обошел весь этаж, но никакой кухни не заметил.

— С вашей внимательностью только блох ловить. Он не заметил самую большую и самую важную комнату в доме!

Действительно, кухня нашлась. Вчера я несколько раз обшарил все стеклянные шкафы столовой, заглянул в каждую пустую вазу, в каждый бокал, но вот дверь, ведущую в кухню — проморгал. Ведь это была одностворчатая техническая дверца, в верхней части которой вместо стекла было вставлено зеркало. Наверное, поэтому я и не стал всматриваться, а поскорее отвернулся, чтобы лишний не встречаться глазами со своим отражением.

Нашлась и кладовка, забитая сухими продуктами, скорее всего, с истекшим сроком годности.

— Не будем рисковать, — сказал я, — кто знает какая плесень уже завелась в этом турецком кофе?

— Ошибаетесь, милейший, — ехидно ответил Генрих, — не хочу ни на что намекать, но продукты свежайшие, только вчера купленные. Да сами посмотрите. И после этого скажите, что мы здесь случайно и никаких заданности с неизбежностью не было. Нас ждали.

Генрих во всем видел знаки, он шел по следу как охотничий пес, и ему было наплевать на мои стрессы и переживания. Еще бы, он-то со своим восточным двойником не встречался, и в его доме тоже не оказывался. Но и я нашел, что ответить:

— А не кажется ли вам, что это сам хозяин, как его там, Иштван Беркеши, тайно прибыл в город и остановился в своем доме, не предупредив Анну? Здесь слишком чисто.

— Не так уж и чисто, — парировал Генрих, — вон там валяется какая-то бумажка. Прямо на полу.

Это оказался счет за продукты и составлял он огромную сумму. Столько продуктов я не покупал и за год. И действительно, оба холодильника были тоже забиты под завязку — в одном в вечной мерзлоте лежали расфасованные куски мяса, куры, утки и еще много всего. Я не возьмусь даже перечислять, но кажется я даже заметил полку с замороженными морепродуктами. Но не смог провести в нем и минуты — такой холод царил вокруг. Термометр показывал минус двадцать. В другой комнате-холодильнике было теплее. Там хранились овощи, яйца и консервы, и все то, что не требует глубокой заморозки.

— Он обеспечил себя едой на несколько лет? — удивился я. — Неужели Отро грозит война и голод?

— Рене, мне кажется… Хотя нет, сначала нужно проверить.

Генрих выглядел встревоженным, и я потребовал разъяснений, потому что терпеть не мог недоговоренности. Сказавши «А», говори и «Б». Но он оставил меня негодовать в одиночестве и пулей вылетел из кухни. Я слышал, как его каблуки простучали по комнатам и утихли где-то в другом конце анфилады.

— Рене! Идите сюда! — раздался крик.

Я поспешил на голос. Генрих стоял посреди холла с совершенно потерянным видом. Заметив меня, он тут же заговорил, потрясая указательным пальцем в сторону входа:

— Я так и знал, я так и подозревал. Мы в ловушке.

Я перевел взгляд в указанном направлении и увидел стену без каких-либо признаков дверного проема.

— Этого не может быть, — растерянно сказал я. — Это же просто жилой дом, а не спирали Свартротс.

— Можете сколько угодно убеждать себя, что этого быть не может. Но оно есть, и нам не выйти до тех пор, пока… Ах, если бы я еще знал, что может случиться. Но я не знаю, Рене, я больше ничего не знаю.

— А если вылезти в окно? Здесь полно окон и они не зарастают. Перепилить решетки…

— Да, смешно. Как вы представляете себе процесс перепиливания решеток, когда двери на глазах исчезают? Решетки тоже могут начать восстанавливаться, скорее всего так и будет. И этот запас продуктов, он для нас. Если это все не иллюзия, то время здесь существует, и мы проспали всю ночь, и нам придется есть и пить. Вам же понравился этот дом, вы в восторге были, как только мы вошли в него. Так радуйтесь, выпейте его до дна. Вообразите себя красавцем миллионером. Впрочем, я ведь могу кое-что о нем рассказать, что вам совсем не понравится.

— Генрих, перестаньте выставлять меня виноватым во всех проблемах. Да, мне нравится этот дом, да я похож на его хозяина, но ведь я тоже являюсь ведомым точно так же, как и вы. У меня дома еж без присмотра, фантом друга бродит в одиночестве, а я здесь. Стефан пропал, Мейниу пропала, а вы все виноватых ищете. Я думаю, что нам следует выпить кофе с бутербродами и, как следует, подумать. И еще я очень хочу знать, есть ли в доме сигареты, потому что моих надолго не хватит.

— Найдутся и сигареты. Вряд ли ваш воображаемый друг обречет вас на муки.

— Значит, этот дом аналог рая. Может быть, мы с вами, Генрих, давно уже умерли и за праведную жизнь получили все это?

— Скорее уж чистилище. В раю должно быть гораздо спокойнее, если, конечно, он существует.

— Знаете, Генрих, когда я прислушиваюсь к себе, то понимаю, что внутри меня нет паники. Я чувствую себя пассажиром самолета, за которого все решают другие, потому что сам он ничего решить не может и изменить тоже. Не в его власти предотвратить крушение или заказать обед из продуктов, которых нет на борту. Остается только принимать все, как есть.

— Если только он не террорист с бомбой, — поправил меня Генрих.

— Я законопослушный гражданин, и во время полета целиком вверяю свою судьбу авиакампании.

— Вас не переспоришь, Рене. Только не говорите мне, что и сейчас вы не испытываете ни малейшего беспокойства и согласны следовать сценарию Иштвана Беркеши, с которым вы даже не знакомы.

— Сейчас меня даже не пугает тень Свартротс, — ответил я. — Нет смысла нервничать, когда ничего нельзя изменить, остается только пережидать, потому что в жизни не существует ничего бесконечного. Все когда-то кончается, закончится и это.

Сказав так, я ничуть не покривил душой. Во мне все больше крепла уверенность, что вынужденное заточение в доме Иштвана вовсе не остановка, а лишь продолжение пути.

Я сварил кофе, а Генрих создал два гигантских сэндвича с сыром, ветчиной и листьями салата. Все это происходило в молчании под заунывную капель из плохо прикрытого крана. Монотонный звук действовал на нервы, но почему-то никто из нас не озаботился тем, чтобы закрутить покрепче вентиль. Я не знаю, о чем там думал Генрих, но о себе могу сказать, что с той минуты, как я объявил себя «пассажиром самолета», мне значительно полегчало. Нервное напряжение ушло, уступив место здоровому любопытству. Немалую роль в этом успокоении сыграли и сигареты — я обнаружил их в резном шкафчике из темного лакированного дерева со стеклянной дверкой. Вполне возможно, что этот шкафчик был шедевром мебельного искусства, созданным лет триста назад, но меня больше заинтересовало его содержимое — сигареты, табак, трубки и даже наргила. И самое главное, где-то глубоко в подсознании затаилось понимание того, что запас всего этого не иссякнет до тех пор, пока мы не покинем дом Беркеши. Поистине, он был самым гостеприимным из всех живущих на земле созданий.

Генрих продолжал следить за мной укоризненным взглядом, наверное, ждал, что я заговорю первым. Я стойко выдержал взгляд его блеклых серо-голубых глаз, похожих на выгоревшие на солнце незабудки, и занялся своим кофе. А когда допил, то круговыми движениями разболтал гущу и перевернул чашку, установив ее посреди блюдца. И вот тут Генрих сдался.

— Что это вы такое делаете? — спросил он недовольным тоном. — Желаете перепачкать как можно больше посуды? Имейте в виду, я не буду ее мыть.

Я усмехнулся и ядовито ответил:

— Ваше предположение имеет право на существование. Но я просто хочу погадать.

— Умеете? — удивился Генрих. — Никогда бы не подумал.

— Нет, — ответил я, вздохнув, — не умею. Но вдруг получится? Воображение у меня богатое…

В ту минуту я был уверен, что, действительно, сумею разглядеть будущее в кофейной гуще. В, конце концов, в свое время тест Роршаха я отщелкивал, как семечки, и чего только не обнаруживал в цветных кляксах. Целые истории сочинял.

Генрих на мое признание отреагировал оригинально — он почесал нос и тоже перевернул свою чашку.

— Надо подождать пока стечет вода, — предупредил я. — Просто подождать. И не смотрите вы таким взглядом — это просто посуда, а не шляпа фокусника. Кролика из чашки мы точно не вытащим, и бумажного букета цветов тоже не ожидается.

Сначала я ничего не увидел, кроме темного плотного пятна сбоку и светлой дорожки там, где стекала жидкость. А потом вдруг что-то изменилось, гуща зашевелилась, словно муравьиная куча, и начала отступать к краям, А на самом дне зазмеились белые полосы, полностью освобожденные от кофе. Еще секунду назад я видел лишь испачканную фарфоровую поверхность, а теперь различал буквы, написанные витиеватым, старинным почерком.

Генрих вытянул шею и беспокойно спрашивал:

— Что там. Да что вы такое увидели, черт вас подери. Что вы застыли, как жена Лота?

Я протянул ему чашку и растерянно ответил:

— Вот…

— «Иди дальше», — прочитал он вслух. — «Иди дальше». Нас, кажется, послали?

— Меня, кажется, послали, — поправил я. — А что там у вас?

— А у нас, а у нас…, — Генрих заглянул в свою чашку. — У нас тут… написано… «не мешай», да еще и с восклицательным знаком. Да, оказывается гадать на кофейной гуще легко. Каждый сумеет.

— Вот и не мешайте, Генрих, — назидательно повторил я вслед за призрачным советчиком. — Я сейчас отдохну и снова начну искать.

— А что вы ищете? — удивился Генрих. — Может быть клад?

Я бросил на него испепеляющий взгляд, и уже собрался выдать уничтожающий залп, но он вдруг сказал:

— Давно хотел вас спросить, да все не решался. Вот вы постоянно твердите о некоем «фантоме», который живет с вами в поместье Секретный сад. Фантом друга? Я правильно его назвал? Объясните мне, почему вы общаетесь с фантомом? Не проще ли пригласить друга к себе?

— Генрих, я не успеваю за полетом вашей мысли. Только что говорили о гадании и вдруг это? Вы что пытаетесь застать меня врасплох? Боитесь, что иначе совру? Пригласить? Не проще. Он на материке.

— А что, на Отро уже не летают самолеты?

— Мой друг сейчас лежит в стеклянном саркофаге в госпитале. Он в коме. Поэтому прилететь никак не может.

— Так-так-так, — пробормотал Генрих, — «гроб качается хрустальный».

Насмешка, прозвучавшая в его голосе, больно резанула меня. Он задел те самые струны в моей душе, которых касаться не следовало. Я не люблю громкие фразы о «святом» и «очень святом», но сейчас он бессовестным образом обесценивал то, что для меня было единственной ценностью. Дэннис лежал под аппаратом уже несколько лет, и из-за него я, в какой-то момент бросил все и сбежал на Отро, остров одиночек. Я приводил в порядок поместье, но что бы ни делал — сажал ли цветы или продумывал интерьеры, каждая мысль моя была только о том, что вот приедет Дэннис, придет в мой сад на своих собственных ногах. Я представлял себе, как знакомлю его с Мышей и Габриэлем, которому придал его черты. Как покажу скамейку возле фонтана, на которой любил посиживать его фантом, расскажу с какой стороны он заходил в сад, о чем говорил. Все это были тайные маленькие и невинные мечты, по сути своей никому, кроме меня, ненужные и неинтересные. Они не могли бы никого задеть или обидеть, но почему Генрих решил зацепиться именно за эту сторону моей жизни.

Да, я обиделся, но Генрих словно бы и не заметил этого. И продолжал говорить все с той же неприятной настойчивостью, которая часто отличает людей малотактичных и неспособных к сопереживанию. Он проводил аналогии, и даже вспомнил мою фразу, которую я как-то произнес в пылу спора, да и позабыл о ней.

— Рене, разве не вы сказали мне ммм… попробую воспроизвести как можно точнее, вы сказали: «… поверьте, по теории вероятностей на свете существует, по крайней мере, один человек, одного со мной пола, которому я сделал бы предложение руки и сердца, не раздумывая». А я запомнил, потому что редко приходится услышать подобное признание. И вот теперь я узнаю, что «…в том гробу твоя невеста».

— Если бы я мог, — ответил я, старательно подбирая слова, — если бы я мог поднять его одним поцелуем, то поверьте, Генрих, я бы это сделал. У каждого человека бывает множество привязанностей, которые сродни любви, и все они уникальны. И все они заставляют искать общества того, с кем ты пережил самые яркие мгновения в своей жизни — с кем вел долгие многочасовые споры, с кем обговаривал свои произведения или же просто однажды понял, что он видит мир точно так же, как и ты. Я вот с тех самых пор пытаюсь найти кого-то точно такого же, как Дэннис, и ищу его в каждом, но поверьте, вы — не тот, кого я ищу. Я уже понял это. И так случается всякий раз, словно подлинник для меня только один, а все остальные — копии, которые я сам же и пытаюсь создать. Если вы назовете это любовью, я соглашусь, страстью — тоже соглашусь. И да, та фраза была сказана неслучайно, я сказал правду, потому что хотел бы жить с ним бок о бок всегда. И это не повод для насмешек.

— Ну вот, вы уже и обиделись, — растерянно произнес Генрих. — Как же легко вас выбить из колеи.

— Есть вещи, которыми можно выбить — это да. Даже меня. И давайте, прекратим этот бессмысленный разговор. Про себя можете думать обо мне все, что угодно, только прошу не озвучивать эти мысли, особенно сейчас, в ситуации, которая кого угодно может свести с ума. Не хватало еще нам с вами переругаться и разбежаться по углам этого кошмарного дома.

— Наверное, вы правы. Хотя, что я такого сказал? Все-все, молчу. Как вы думаете, Рене, нам стоит спуститься в подвал или сначала мы обследуем башенку?

— Начнем с подвала. Пока вы спали, я обшарил весь первый этаж. Значит остались гостевые спальни на втором и комната в башенке.

— Еще есть гараж,— подсказал Генрих, — в него можно пройти через железную дверь в кухонном «предбаннике». Знать бы еще, что мы ищем?

— Узнаем, когда найдем, — ответил я. — Но, по большому счету, мы ищем выход.

— Мы можем попасть в подвал через дверь под лестницей. Она не заперта, и я туда уже заглянул, — доверительно сообщил мне Генрих, как только мы оказались в холле.

Его интонация показалась мне фальшивой. Я уже не в первый раз замечал, что Генрих мне, мягко выражаясь, подвирает. Он знал этот дом, как свои пять пальцев, и в то же время старался внушить, что все видит впервые. Я прекрасно знал, что он проспал всю ночь, пока я метался по анфиладе первого этажа, но вот теперь оказывается, что он и подвал изучил, и кухню нашел и, бог знает, что еще успел сделать, хотя почти не выходил из моего поля зрения.

— Вы заглянули туда утром? — спросил я, стараясь говорить, как можно, равнодушнее. — Как только вы все успеваете?

— Я прыткий, — добродушно ответил Генрих, — к тому же этот дом похож на многие другие.

— А про лабораторию в башенке, как вы узнали? Вот вы мне еще вечером сообщили, что у хозяина лаборатория прямо над спальней. Вы туда успели заглянуть до обморока или после него?

— Ее видно с улицы, — хихикнул Генрих. — Там обычно до утра горит свет, а это значит, что хозяин…

— … ставит химические опыты? Почему вот так сразу вы назвали это помещение лабораторией, ведь Беркеши может заниматься там, чем угодно. Например, смотреть телевизор или разводить голубей.

— А вы хоть одного голубя в округе видели?

— Ну, не голубей, — ответил я с досадой, — может он там клеит коробочки для духов или расписывает золотом швабры.

Генрих ничего не ответил, но я видел, что его веселит мое возмущение. И веселье казалось оскорбительным. Он словно видел перед собой разозленную мартышку в клетке и не мог отказать себе в удовольствии разозлить ее еще сильнее. Он врал и даже не пытался это скрыть или хоть как-то завуалировать. Здесь в замкнутом пространстве чужого дома меня все больше тяготило присутствие этого человека. Но деваться нам друг от друга было некуда, поэтому я постарался подавить неприязнь, но расспросы прекратил, надеясь, что потом, когда-нибудь, я узнаю правду.

Подвал оказался обычным подвалом, с полом, выложенным крепко пригнанными друг другу каменными плитами. С белеными стенами, кое-где сочащимися водой, и непременной голой электрической лампочкой под потолком. Меблировка была скудной, унылой и тоже традиционной. Верстак с разложенными инструментами, колченогий «венский» стул в углу и потемневший шкафчик со стеклянными дверцами. Все было покрыто пылью и явно давно не использовалось. Сквозь мутные стекла я увидел ржавые железяки, скорее всего части какого-то древнего прибора и керосиновую лампу без колпака.

В глубине помещения я заметил массивную деревянную дверь с висячим амбарным замком и двумя засовами, плотно задвинутыми и ржавыми. Замок был защелкнут, а отверстие для ключа заткано паутиной. В жизни можно обнаружить миллионы замков без ключей и ключей без замков, но Отро жил по другим законам. Если здесь появлялись ружья, то они, рано или поздно, выстреливали, если на твоем пути появлялся человек, то он, непременно, должен был сыграть какую-то роль в твоей жизни, и все в таком духе. Поэтому, на каждый замок всегда находился свой ключ, хотя поиски его иногда занимали много времени. А ведь эта дверь могла бы вывести нас наружу. Почему бы и нет? Я так и сказал Генриху:

— За дверью может быть выход.

— В очередное подземелье? — устало спросил он. — А вдруг мы уже не сможем вернуться сюда?

— А вдруг мы сможем уйти отсюда? — в тон ему сказал я. — Мы вообще ничего не сможем, если станем останавливаться перед каждой закрытой дверью и рассуждать о том, что случится дальше. Раз мы ее нашли, то и должны открыть, а там -будь, что будет. Вернее, пусть будет так, как задумано.

— Но задумано не нами, — подсказал Генрих. — Мы все еще не принадлежим себе.

— Вот и отлично. — Заметил я. — Будем считать, что к этой двери нас подвели специально. Ключ в шкафчике.

Генрих бросил на меня удивленный взгляд, но послушно подошел к шкафчику и брезгливо двумя пальцами, потянул на себя дверцу. Ключ, действительно, лежал на самом видном месте.

— Как вам это удалось? — спросил Генрих.

— Просто логика и везение.

— Ну-ну…

Это его постоянное «ну-ну» и снисходительный тон могли бы разозлить кого угодно. Но я дал себе слово не раздражаться и не возражать, во всяком случае до тех пор, пока мы окажемся на свободе.

Из черного проема пахнуло отсыревшей известкой и почему-то клопами. Я собрался сделать шаг в темноту, но Генрих удержал меня:

— Стойте. Поищите выключатель, он должен быть где-то здесь.

— Где здесь?

— За косяком с той стороны…

Преодолевая страх и отвращение, я сунул руку в темноту и скоро уткнулся пальцами в шершавую неровную стену. Не знаю, как описать чувство гадливости, вдруг охватившее меня. Мне показалось, что еще секунда и моя рука нащупает паука или скорпиона, или еще что-то столь же отвратительное и ужасное. Поэтому я быстро убрал руку и сделал шаг назад.

— Что вы шарахаетесь, словно увидели призрак? — недовольно спросил Генрих, торопливо отступая. — Вы мне ногу отдавили.

— Если вы знаете, где этот чертов выключатель, то сами нажмите на него. К чему сейчас устраивать какие-то игры и испытания, словно впереди вечность?

— Вечность и есть… Вы что же, не заметили ее? Ладно, сделаю за вас вашу работу. Но, имейте в виду — это в последний раз.

Узкий коридор освещался светильниками в форме факелов. Колпаки матового стекла, похожие на застывшее ледяное пламя излучали слабый свет, почти не разгоняющий темноту, зато делали все вокруг зловещим и пугающим. В какой-то момент я вновь ощутил себя в бесконечных лабиринтах Свартротс, что только усугубило нереальность всего происходящего. Однако никто не спрашивал, согласен ли я с правилами этой игры, а правила были все те же — принимай все как данность, а если не желаешь, то, все равно, принимай. Весь коридор мы прошли минуты за три, он был коротким и привел нас в большое темное помещение, похожее на подземную пещеру. Свет из коридора в нее не проникал, но Генрих вошел в темноту первым, и я услышал, как щелкнул какой-то тумблер. И в тот же миг вспыхнули витражные окна, по три с каждой стороны и еще одно — прямо над головой. Пещера оказалась часовней или усыпальницей, в центре которой восседал огромный мраморный ангел с молитвенно сложенными руками, а перед ним в ряд стояли шесть таких же мраморных саркофагов строгой прямоугольной формы без единого украшения. От пола, выложенного белыми блестящими квадратами и таких же стен, веяло бы монастырской скукой и унылой торжественностью, но разноцветные блики витражей, отражающиеся от полированной поверхности, с клоунской бесцеремонностью, делали это обиталище смерти шутовским балаганом.

— Гробы, — заметил Генрих. — Любопытно. — Он прошел вглубь помещения и внимательно осмотрел каждый саркофаг. — Пусто, пусто, пусто. О, а вот здесь есть надпись: «Елизавета Карми». Батюшки, да она прожила почти сто лет. Неужели это склеп семьи Карми? Но почему тогда он в подвале дома Беркеши?

— Странный вы, Генрих, — заметил я. — Вы прекрасно знаете, где находятся выключатели, но делаете вид, что впервые посетили и этот дом, и этот подвал. И даже никогда не видели этот склеп.

— Рене, — ответил он. — Я живу в Барнеби всю жизнь. И, конечно, я не раз бывал в этом доме, и даже здесь внизу. И, конечно, я общался с Иштваном, чего никогда от вас не скрывал. Давным-давно, лет десять назад мы вдвоем спускались сюда и тогда здесь ничего не было — просто обычное подвальное помещение с винными бочками и полками для бутылок. Елизавета Карми умерла около семи лет назад, значит все это тогда и появилось. Кажется, они были друзьями. Вечно играли в карты и болтали, бог знает о чем. Поговаривали, что между двумя этими особняками существует подземный ход. Оба дома когда-то построил один богач. Вот этот, которым теперь владеет Беркеши, он построил для себя, а второй, который теперь принадлежит семье Карми — для своей любовницы. Уж не знаю, сказки ли это, хотя ничего сказочно я в этом не усматриваю, или правда, но я думаю, что коридор и склеп часть этого прохода. Значит отсюда должен быть второй выход? Но его нет. Либо не было, либо заложили.

— А тогда, десять лет назад, вы видели что-то похожее на выход из этой комнаты?

— Не помню. Было темно и всюду валялся хлам. Нет, не могу вспомнить. Можно, конечно, сейчас начать искать потайную дверь, а потом долго думать над тем, как она открывается, но надо ли нам это? Скорее всего, ее просто не существует. Стены выглядят абсолютно монолитными и ломать их нельзя — это чужой дом.

Пока он назидательным тоном излагал мысли о «святости чужой собственности», я бродил вокруг саркофагов, трогал их полированные холодные крышки, фотографировал и совсем перестал слушать Генриха, углубившись в собственные мысли. Мне вдруг до боли, до ломоты в костях захотелось вернуться к своему компьютеру и заняться привычным писательским трудом. Сочинить что-нибудь этакое, странно-тревожное, вот точно такое, как это витражное многоцветие, отражающееся в полированной поверхности белого мрамора и почему-то напоминающее подброшенную вверх горсть фруктовых леденцов, так и не упавших на землю, а застывших в воздухе. Как и всегда, откуда-то исподволь, из подсознания вдруг всплыл почти готовый сюжет, и как всегда, это открытие потрясло меня.

— Генрих, — быстро заговорил я, — Генрих. Я знаю, что напишу. Это будет рассказ о древнем проклятии одного римского папы. Оглянись, разве не напоминает это место тебе базилику Святого Петра в Риме? Разве, не у самых истоков христианства сидит вот этот беломраморный ангел и смотрит…

— Он никуда не смотрит, Рене, — ответил Генрих.

Я обернулся и впервые взглянул на ангела. Подумать только, оказывается я ни разу на него не посмотрел, просто принял как данность и все. Знал, что он здесь есть, но не рассматривал. Генрих оказался прав — ангел никуда не смотрел, у него были закрыты глаза. Просто закрыты, а не устремлены в экстазе на молитвенно сложенные руки. Он никуда не смотрел, наверное, спал или тоже был мертв.

— Что такое? — вдруг спросил Генрих. — В щеку вставлен драгоценный камень? Интересно, кому это понадобилось украшать статую драгоценностями словно какого-то индийского божка? О…

То, что показалось Генриху камнем, было каплей воды, выкатившейся из-под опущенного века. Она переливалась всеми цветами радуги и медленно ползла вниз по белой щеке.

— Это, наверное, сырость. Здесь сыро? — заволновался я. — Не слеза же, в самом деле.

Вторая капля появилась под другим глазом, набухла и под собственной тяжестью упала на мраморные пальцы.

Мне вдруг показалось, что огромное крыло вздрогнуло, словно стряхивая с себя оцепенение. И в тот момент я понял, что в прямом и переносном смысле означает выражение «окоченеть от ужаса». Ноги и руки сделались ледяными и покрылись гусиной кожей. Казалось, они мгновенно промерзли насквозь и стали каменными, как замороженный бифштекс. Даже сердце словно перестало биться, скованное ледяной броней.

— Быстро уходим, — шепнул Генрих. — Здесь что-то нечисто. Похоже, что сюда нам ходить запрещено. Да идемте же! Что с вами? У вас даже глаза побелели.

Он рванул меня за руку, и потеряв равновесие, я сделал неловкий шаг вперед. Кажется, ударился коленом о саркофаг, но ничего не почувствовал. Зато обрел способность двигаться и, превозмогая скованность, сделал еще один шаг и еще один.

— Не смотрите на него, — приказал Генрих.

Я повиновался, и, все-таки успел заметить, как ангел повернул голову в нашу сторону и поднял тяжелые веки.

Генрих почти дотащил меня до подвала и крепко защелкнул ржавый замок на двери, еще и трижды проверил надежность, потянув за дужку. Он не казался напуганным, хотя не могу себе представить что-то ужаснее, чем оживающие статуи. Однажды я оказался на выставке «живых статуй», которую проводили на центральной площади Барнеби. И хотя понимал, что это живые люди, выкрашенные белилами и бронзой, но так и не смог заставить себя пройти до конца аллеи и позорно сбежал. В этот же раз, не было спасительного знания о живом человеке внутри мрамора. Да что там говорить, такое знание тоже не успокоило бы, потому что статую была огромной и притвориться ею мог, разве что, великан.

Чтобы не думать и не представлять себе ничего, связанного со склепом, я принялся размышлять над новой идеей, внезапно посетившей меня, осененного крыльями плачущего ангела. Ведь стоит только в самые кошмарные моменты жизни привнести толику творчества, и тут же их пугающая сила уменьшается вдвое. Во-всяком случае, так бывало со мной. Сработало и теперь. Я подумал о тех, для кого я собираю все эти сюжеты, вспомнил, кому я рассказываю их вечерами и от кого никогда не ожидаю злобной критики и насмешек. Они ждали меня с новыми сказками, и разве я мог из-за какого-то небольшого страха, не написать для них ничего нового за все время такого долгого отсутствия?

Но художественное воплощение приходилось отложить на неопределенное время, даже если я и найду здесь компьютер или хотя бы древнюю пишущую машинку, вряд ли смогу работать в такой обстановке. Я даже не знал, сохранится ли созданный текст или исчезнет так же, как исчезает и все вокруг.

Но пока все снимки в телефоне были на месте, я специально заглянул в галерею и обнаружил в ней сталактитовые деревья Свартротс и конфетную гробницу Иштвана.

Едва мы вернулись в холл, как Генрих заявил:

— Вы сейчас пойдете в лабораторию Иштвана, но без меня. Я доведу вас до двери, так и быть, но не полезу в башенку. Что-то не хочется.

Мне показалось, что он чего-то боится, и я вновь подивился непоследовательности его характера. Он и глазом не моргнул перед ожившей статуей, но почему-то боялся неведомой лаборатории или кабинета, или мастерской. Я подумал, что скорее всего, это единственная комната, в которую Генрих никогда приглашен не был, и никогда туда не заходил. Но насколько же была сильна над ним власть этого Иштвана Беркеши, что даже теперь, когда мы остались в доме вдвоем, он не смел нарушить табу. Я не удержался и задал каверзный вопрос:

— Вы, что же, боитесь?

— Ни капли, — ответил Генрих.

Я заглянул в его честные глаза и не поверил.

— Я не боюсь, — снова повторил он, — просто чувствую, что там есть что-то, предназначенное только для вас. Хотите, я посижу под дверью.

— Неужели там есть статуи?

Но Генрих не обратил внимания на явную издевку в моем голосе, он был необычайно серьезен:

— Нет, не думаю. И потом, ведь не меня этот чертов ангел пытался превратить в камень. Чего же мне переживать?

— В какой камень? Я просто испугался и замерз.

— Это вам так кажется. Еще минута и мне пришлось бы тащить на себе кусок мрамора. Впрочем, был выбор — тащить или оставить там. Какая разница, что вам пришлось бы украшать собой — гробницу или холл. Хорошо, что я вовремя спохватился и вытащил вас из переделки. Но лаборатория — это совсем другое дело.

— Зато теперь я прекрасно знаю, что чувствует человек, когда его превращают в камень. Интересно, а жертвы горгоны Медузы на жарком берегу Средиземного моря тоже мерзли?

— Да, смешно… Вы хоть взгляните на себя в зеркало.

И вновь я испугался собственного отражения. Это уже превращалось в традицию. В зеркале я увидел старика с совершенно белыми волосами и пергаментным лицом. Одет он был во все белое, хотя я ясно помнил, что одежда Беркеши, позаимствованная мною, была черной. Я ухватился за волосы, но когда отнял руку, то увидел на темени черный отпечаток ладони, провел пальцами по рукаву и там тоже проглянула чернота. Только тогда я понял, что весь осыпан какой-то дрянью, похожей на муку.

— Возьмите щетку, — посоветовал Генрих, — а еще лучше, идите помойтесь. Черт, а я ведь и вправду подумал, что вы превращаетесь в камень. Это пыль? Вы, что же, ангела в склепе тряхнули?

Я потер ладонь, мелкий белый порошок скрипел под пальцами как крахмал и словно въедался в папиллярные линии, делая их четкими и ослепительно белыми.

— Не пыль. Вернее пыль, но не обычная, а мраморная.

— Шутки Иштвана, — подытожил Генрих. — Так что обследование лаборатории откладывается. Идите мыться.

До лаборатории Иштвана Беркеши мы добрались только на следующее утро. Мне хотелось оттянуть этот момент. Я слишком долго умывался, одевался, не обращая внимания на стук в дверь и выкрики Генриха. Дверь была толстой, и его вопли казались далекими и гулкими. Конечно, такое поведение cлегка действовало не нервы, но гораздо больше пугала таинственная лаборатория, в которой можно было напороться на что угодно. Вчерашнее приключение теперь казалось мне еще страшнее, словно во сне я насквозь пропитался мистическим ужасом. Словом, я не хотел подниматься в башенку, но и отказаться от этого не мог. Если бы только Генрих согласился пойти со мной, но я знал его характер — если чего-то не захочет, то ни за что не даст себя уговорить. Наверное, ему казалось, что в такие моменты он ведет себя как великий педагог. Но, во-первых, с чего он взял, что я должен туда отправиться в одиночку, а во-вторых, я давно уже не нуждался в воспитании. Если же он решил, такими методами «закалить мой дух», то это было глупым решением. Не ко времени. Потому что опасность, с которой я могу встретиться в этом доме — реальная. И сравнивать ее со спектаклем на игровом тренинге, по меньшей мере, некорректно.

Вот с какими мыслями я поднялся в то утро. Я был зол на Генриха, я не находил возможности отказаться от исследования таинственной комнаты, я просто не знал, что мне делать.

Винтовая деревянная лестница пряталась за стеной в полукруглой нише, освещенной слабой, как из бани, лампочкой. Снова спираль. И так до бесконечности. Это была навязчивая идея — я во всем находил спирали, всякий раз ожидая, что они свернутся в воронку и все погибнет. Жалкая деревянная лестница в башенку пугала меня так же сильно, как и склеп в подвале.

Генрих уже молчал, но по его насмешливому взгляду можно было определить, кем он меня считает. А считал он меня полным ничтожеством, неспособным на собственные решения. Наверное, он был прав. Однако, лезть вверх по очередной спирали предстояло мне, а он предпочитал отсидеться в безопасном месте. Относительно безопасном, потому что дом Иштвана Беркеши состоял сплошь из сюрпризов, часто очень неприятных. Ну что же — выбора у меня не было. Удивительная особенность этого лабиринта была в том, что всегда оставался только один путь. Лишение права выбора оказывалось главным условием игры, а я никогда не умел ходить по заданным дорожкам, мне всегда хотелось свернуть на обочину и заглянуть в переулок.

— «Ты просто играешь в квест», — прошептал я как бы про себя, но достаточно громко для того, чтобы Генрих мог расслышать. Не знаю, что в этот момент отразилась на его лице, не знаю, что он подумал. Я не обернулся, лишь поставил ногу на первую ступеньку, чувствуя через тонкую подошву домашних туфель вялость полусгнившего дерева, тускло скрипнувшего в тишине.

Три винтовых пролета, всего только три, показались мне вечностью. В полутьме я представлял себе, что, сделав еще пару шагов, я ударюсь головой о закрытую крышку люка, удерживаемую огромными амбарными замками, а когда пойму, что в башню не попасть — сделаю шаг назад, и тогда вся эта хрупкая конструкция обвалится подо мной, и я упаду вниз весь изломанный и оглушенный. И хотя вероятность такого исхода была очень мала, мысль эта все укреплялась, и я даже вжал в голову в плечи, чтобы смягчить гипотетический удар.

Но ничего не произошло. Через несколько шагов меня ослепил свет, и я оказался в большой квадратной комнате, залитой утренними лучами солнца. Два длинных и узких окна напротив лестницы в достаточной мере освещали пространство, черные портьеры были раздвинуты, а сетчатая тюль лишь слегка смягчала резкость теней. Вдоль других стен тянулись многоярусные полки, заставленные всем на свете, а между окнами был втиснут старинный письменный стол, ножки которого изображали львиные лапы, к которому было придвинуто кресло с высокой жесткой спинкой, обитой кожей, утыканной по краям гвоздями с декоративными шляпками. Деревянные части кресла, когда-то отполированные и покрытые лаком, теперь облезли так, что подлокотники сделались совсем белыми.

Все это я ухватил взглядом сразу, как единое целое, как общий рисунок, не имеющий много подробностей и поэтому кажущийся простым. И только потом, слегка угомонив трепещущее сердце, я начал различать детали интерьера. Библиотечную лампу с зеленым абажуром, древнюю пишущую машинку, песочные часы на полке… Все эти предметы казались мне смутно знакомыми, когда-то виденными. Словно я оказался не в лаборатории Иштвана Беркеши, а на своем собственном «чердаке памяти», где на протяжении жизни сохранялся весь тот хлам, который не хотело замечать сознание, и оттесняло его в самые дальние уголки мозга.

Я пока не знал, что, именно, должен найти, но зато начал понимать, где может быть это скрыто. И нисколько не сомневался, что искать нужно не какой-то предмет типа ключа, а записи. Только в записях можно обнаружить решение всех загадок и найти выход. Ведь ключ предполагает наличие замка, а значит и двери, но все наружные двери этого кошмарного дома исчезли, а внутренние не имели замков, и не мешали передвигаться по всему дому. Найти ключ или лом — простая задача. Обнаружить смысл — вот главная проблема. А смысла в наших злоключениях я пока не находил. Подозревал все, что угодно. Но все мои предположения, в конце концов, оказывались пустыми. Я подозревал и Генриха, хотя совершенно не имел доказательств его виновности, да и понимал, что он тоже оказался в заложниках какой-то неведомой силы, но мне почему-то постоянно казалось, что он знает больше, чем показывает.

На полках стояло множество предметов неясного для меня назначения. Там были и какие-то изогнутые колбы, и что-то похожее на электрическую машину с двумя шарами, и несколько штук песочных часов разного размера. Больше всего я боялся обнаружить в банках какие-то заспиртованные препараты — лягушек, младенцев или отдельные части человеческого тела, но все емкости были пусты, когда-то тщательно вымыты. А теперь покрыты толстым слоем пыли. В воздухе пахло не плесенью и разложением, как я того ожидал, а все той же пылью и старыми книгами — такой запах обычно витает в переполненных публичных библиотеках, где каждая книга проходит через сотни рук, вбирая в себя что-то от каждого читателя. Поэтому, полку с книгами я нашел без труда, хотя со стороны она выглядела так, словно кто-то собрал весь бумажный мусор начиная от упаковок и заканчивая старыми газетами, и как пришлось, запихал все это вместе, одним измятым ворохом.

Я потянул первый попавшийся сверток, ожидая всего, чего угодно, но только не того, что увидел. У меня в руках оказался старинный пергаментный свиток, перевязанный шелковым шнурком. Я осторожно развернул его и тут же понял, что не смогу прочесть ни слова. Рукопись, написанная выцветшими чернилами, была не незнакомом мне языке. Да что там говорить, я даже такое начертание букв видел впервые.

Что и говорить, я не принадлежу к славной когорте героев современной литературы, читающих и говорящих на всех языках мира только для того, чтобы писателю было удобнее про них врать. Я обычный человек, не фантастический, и поэтому не умею многого из того, что рекомендуется для супергероев. Даже Гугл-переводчик в этом случае помочь мне не смог, потому что не различал рукописные знаки и, скорее всего, не имел в памяти такого архаичного языка. Поэтому я отложил смартфон и принялся вываливать из полки на пол все, что только подворачивалось под руку. Полка оказалась широченной. Под лохматыми «оберточными» завалами, обнаружилась целая поленница свитков, а за ними в ряд стояло множество книг, по виду тоже не слишком современных.

Конечно, следовало бы надеть перчатки, чтобы не повредить драгоценные раритеты, следовало бы перекладывать их с огромной осторожностью, предварительно что-то постелив на пол. Но в ту минуту мной двигало только нетерпение, и я даже не думал о том, что могу повредить хрупкие листы, несомненно, имеющие огромную ценность.

Все свитки, а насчитал я их ровно восемь, ничем мне помочь не могли. Все они были написаны на разных языках, один, кажется, даже был на иврите.

Следом обнаружилось несколько книг, листы которых тоже были исписаны вручную. Причем бумага отличалась разной выделкой, словно сшивали эти книги из отдельных документов разного времени. Только номера страниц были проставлены одними и теми же чернилами, явно более свежими, чем все остальное. Попадались и рисунки, весьма условные, больше похожие на чертежи, но как я ни всматривался в их начертание, ничего знакомого не увидел, если не считать изображения, похожего на пирамиду майя. Несмотря на то, что ничего невозможно было прочитать, я с упорством осла перелистывал каждую рукопись, надеясь обнаружить хоть какую-то зацепку.

От пожелтевших плотных страниц веяло первобытным ужасом, многовековой тайной, как от герметических трактатов или колдовских книг, но ни одно слово, ни одна фраза никак не могли помочь мне в поисках выхода. Я просто не понимал написанного, и чувствовал себя неучем, никогда не изучавшим древние языки.

И когда, наконец, понял, что все мои поиски бессмысленны, и никаких ответов на свои вопросы я здесь не найду, в минуту полного разочарования и раздражения, я нашел то, что искал — нашел стопку страниц, отпечатанных на обычной пишущей машинке и вшитой в обычную картонную папку. «Никогда не смотри через левое плечо», — шепотом прочитал я название. Не иначе, как это было какое-то пособие для колдовства или ворожбы? Я уже собрался быстро пролистать рукопись в поисках рисунков, которые, несомненно, обладали большим смыслом, чем текст, но зацепился глазами за первую строку и зачитался, и понял, что никакое это не руководство, а роман, написанный внятно и почти современно.

Пока перед моими глазами разворачивалась жизнь Иштвана Беркеши, а роман был о нем, я дивился его фантазии и умению излагать мысли. В том, что все придумано, я ни минуты не сомневался, потому что Беркеши писал о том, как в далекие времена, почти девятьсот лет назад, стал вампиром, а потом общался самим Владом Дракулой. Это было забавно, особенно описание чумной деревеньки и первое осознание своей немертвости. Но потом, рассказ становился все более зловещим и откровенным. Беркеши перешел к истории семьи Карми, а она была явно не придуманной. Он рассказывал о Елизавете Карми, а я вспоминал ее надгробие в подвале. Он рассказывал о внезапном море молодого поколения этой семьи, а я знал о нем давно, потому что в таком городке, как Барнеби любое происшествие становится достоянием всех. А газета «Наши аномалии», самая читаемая в городе, никогда не упускает случая рассказать о подобных вещах. Это было откровение, и я даже чуть было не поверил в вампирскую сущность своего таинственного двойника. В голове никак не укладывались реальные события недавнего прошлого с признаниями Беркеши, окутанными готическим флером. Несомненно, писал он хорошо и убедительно, но что мешало ему взять реальную историю, а потом просто сделать из нее роман? Мне кажется, что все писатели так делают. Ведь невозможно все лишь выдумывать, должна быть и какая-то реальная основа.

Уже почти стемнело, и стопка листков становилась все тоньше. Часы показывали восемь вечера, а это означало, что я провел в башенке двенадцать часов. Когда сумрак сделался плотным и вязким, и я уже не мог разбирать рукопись, включилась сама собой лампа-ваза на столе, словно сработало какое-то реле. Или хозяин дома использовал еще какую-то хитрость. Означало ли это, что я должен прочитать все сегодня же? Наверное, хотя половину дня я потратил на поиски этой рукописи и устал. Но разве кому есть дело до чужой усталости? Тем более вампиру, которому и спать-то не нужно. Я просидел еще два часа, чувствуя ломоту в спине и шее. А когда открыл последнюю страницу, заполненную текстом едва ли на четверть, то увидел и подпись. Сейчас принято ставить имя автора вверху над текстом или же на отдельном титульном листе. Но здесь подпись стояла в конце романа. И когда я увидел имя автора, то заорал не своим голосом. Подписано все это непотребство было моим именем. Рене Маори. Но я-то знал, что никогда в жизни не писал ничего подобного.

Генрих прибежал на мой крик. Я услышал, как он взволнованно спрашивает снизу:

— Рене, что случилось?

— Поднимайтесь сюда, Генрих, — сказал я сдавленным голосом. — Вы должны это увидеть.

— Мне бы не хотелось…, — нерешительно начал он.

— Поднимайтесь немедленно! Или я сойду с ума!

В то мгновение я был убежден, что именно это и случится. Я просто сойду с ума в этом кошмарном доме и меня запрут в психиатрическую клинику.

Деревянные ступени заскрипели под его ногами, но вскоре затихли.

— Что там у вас? — спросил Генрих, высунув голову в проем. Он так и не хотел оказаться в башенке.

— Подойдите сюда, — сказал я твердым голосом. — Я хочу, чтобы вы на это посмотрели.

Генрих тяжело вздохнул и медленно преодолел две последние ступеньки.

Как только он приблизился, я ткнул пальцем в подпись и, теряя самообладание, почти выкрикнул:

— Я никогда не писал этого! Я никогда не был вампиром! Я никогда не убивал семью Карми!

— Тихи, тихо, — прошипел Генрих. — Подпись ничего не значит. Это морок, как и все остальное в этом доме.

Он перевернул страницу и уставился на что-то.

— А вот это уже интереснее…

— Что там? Опять какие-то картинки?

— И да, и нет, — неопределенно ответил Генрих. — Чертеж. И, кажется, я знаю, что здесь изображено.

Я вырвал листок из его рук и уставился на изображение. Оно мне ничего не говорило — семь прямоугольников, расположенных в ряд и какой-то кружок в центре. Один прямоугольник был помечен крестиком.

— Что это? — спросил я в недоумении. — Что здесь изображено?

— Склеп, — пожал плечами Генрих. — Вы такой невнимательный. Вот ангел, — он указал на кружок, а вот саркофаги.

— Но их же было не семь, а шесть, — возразил я.

— Но крестиком помечен седьмой. Видите, рисунок несимметричный. Значит это не надгробие, а…

— А? — переспросил я.

— А что-то другое. Может быть, это выход из дома?

— Через склеп?

— Почему бы и нет? А ваше имя под рукописью лишь подсказка, чтобы вы внимательнее осмотрели последний лист. Хотя, знаете, я вот тут подумал — а может, вы это и написали? Вы уже умеете писать? Давно понятно, что между вами и Беркеши существует какая-то связь. И похожи вы друг на друга, как близнецы.

— Похожи? Это еще ничего не значит. Я такое не писал, и в склеп больше не пойду!

— Наверное, пойдете. Или сгниете в этом доме. Сейчас мы спустимся вниз, поедим, соберем рюкзаки, потом выспимся, а утром отправимся в склеп. И если там, действительно есть проход, то покинем этот гостеприимный дом.

— А если нет? Если нет там никакого прохода? Что тогда?

Генрих посмотрел на меня с брезгливостью:

— Перестаньте истерить. Если не получится, то продолжим поиски. Вот и все… Неужели не понятно? Или у вас есть другие предложения? Пока для нас этот чертеж — единственная зацепка.

— Ангел, — прошептал я. И спохватился, — Генрих, но здесь еще куча рукописей. Может быть, в них есть какие-то другие подсказки?

Генрих бегло осмотрел все пожелтевшие свитки и тетради, грудой наваленные на полу. Он небрежно перелистывал хрупкие страницы и сличал даты.

— Одно и то же, — бормотал он. — Это все один и тот же дневник, только написанный в разное время и на разных языках. Скорее всего, Беркеши всякий раз переписывал его и дополнял новыми подробностями, чтобы не потерять.

— Дневник?

— Да, обычный дневник, из тех, что ведут многие. Только не многие могут столько прожить.

А больше он ничего не сказал и увел меня вниз. Мне становилось дурно только при одной мысли об этом чертовом ангеле в склепе. Такой ужас я испытал лишь однажды в детстве, когда смотрел фильм о Синдбаде-мореходе. Там тоже оживала какая-то статуя, но то было на экране. А экран — всего-навсего тряпка и вреда причинить не может.

Наутро мы ухватили свои рюкзаки и вооружились двумя ломами, обнаруженными в подсобке со швабрами. Конечно, ломы вряд ли бы могли пригодиться в драке с мраморным ангелом, но Генрих утверждал, что если придется поднимать крышку одного из саркофагов, то без орудий не обойтись.

В подвале я замешкался. Мне хотелось детально вспомнить склеп со всеми его прибамбасами и проговорить или проиграть ситуацию так, как мне хотелось бы ее увидеть. То есть, без всяких там оживающих ангелов и призраков. Я часто так делал, например, у двери зубного врача. Пытался представить себе, как все пройдет и, неизменно, каждый раз, действительно, все проносило без каких-либо неприятных неучтенных моментов. В, конце концов, я и сам поверил, что умею визуализировать будущее и являюсь почти магом, хоть и непризнанным. В тот раз, мы не знали, что ожидает нас за дверью, но теперь я точно знал, что именно, и старался минимизировать потери. В лучшем случае, мы успеем убежать, а в худшем… в худшем я сам превращусь в мрамор, а Генрих убежит один и потом что-нибудь придумает. Я уверен, что придумает и освободит меня.

Вот так я настраивался на встречу с неизбежным, а Генрих, тем временем, бродил по подвалу и складывал какие-то железки в брезентовый мешок. Краем глаза я заметил, что он ухватил молоток и пилу.

— Зачем все это, — спросил я.

Он коротко ответил:

— Все может пригодиться.

Может, значит может. Я не был настроен на споры или какие-то объяснения, мысленно находясь уже в склепе. На самом Отро все мыслеформы имели материальное воплощение, но за последнее время, еще в лабиринтах Свартротс я понял, что работает этот прием не везде. И он совершенно не работал в доме Беркеши, как я ни пытался хоть что-то изменить. А эта тактика предвосхищения событий была проще и работала в обычном мире.

— Идемте же. — Позвал Генрих. — Ну что вы уставились на стену? И чему вы так затаенно улыбаетесь? Я не собираюсь провести в подвале всю свою жизнь, что бы вы там себе не придумали. Рене!

Звук имени всегда действовал на меня как переключатель. Я выбрался из фантазий и перевел взгляд на Генриха. Он уже стоял у входа в подземелье, а оно сияло электрическими факелами, словно анфилада дворца. И я вновь подивился тому, каким безжизненным может казаться электрический свет. Мне не пришло в голову, что жизнь или безжизненность того или иного предмета существует лишь в воображении или восприятии, что это человек наделяет природные явления собственными реалиями и ассоциациями. И естественно, что путь к могилам необходимо осветить именно мертвым светом, чтобы антураж соответствовал моменту. Вполне возможно, что те же самые фонари на каком-то празднике показались бы мне средоточием самой жизни.

Мы осторожно, стараясь ступать бесшумно, прошли по коротенькому коридору с грубовато оштукатуренными стенами. И я почему-то отметил про себя, что известка, покрывавшая стены, было слишком густой, потому что на ней остались следы грубой кисти и даже присохшие волоски. В минуту напряжения наш разум отмечает странные вещи, не имеющие никакого отношения к ситуации. Мое сознание в этот раз было готово занять себя, чем угодно, лишь бы не пришлось думать о том, что ждет нас дальше. Такая способность могла бы защитить от стресса, но в момент необходимой концентрации — она только мешала. Какое мне дело было до неизвестных рабочих, плохо сделавших свою работу?

Склеп не встретил нас конфетным сиянием, а казался мрачным. Цветные виражи потускнели и покрывали светлый камень бледными, размытыми, словно вылинявшими пятнами. Они больше не радовали глаз, а вызывали тягостную тревогу и почти не разгоняли полумрак.

— Что случилось? — одними губами произнес я. — Почему темно?

— Наверное, напряжение упало, — так же тихо ответил Генрих. — Там же не солнце, а лампы.

— Знаю, — кивнул я, все еще не решаясь войти, а лишь вытягивая шею, чтобы увидеть как можно больше.

— Все на месте, — шепнул Генрих. — И ангел неподвижен, а глаза у него закрыты. Если мы тихонько прошмыгнем за саркофагами к дальней стене, то, может, он нас не заметит.

Но как только я сделал шаг, Генрих удержал меня:

— Погодите, Рене, снимите сначала обувь. Носки создают меньше шума, чем ваши башмаки.

Он и сам быстро разулся и сунул кроссовки в рюкзак. Я последовал его примеру, пробормотав:

— «Сними обувь твою, ибо земля….»

— «…на которой ты стоишь — священна». Ну, двинулись!

Мы бесшумно переместились к торцу первой гробницы и, скорчившись, застыли за ней. Я приподнялся, чтобы взглянуть на ангела и немного успокоился. Мраморный идол был неподвижен, как и тот камень, из которого был создан. Не шевелился он и потом, когда мы оказывались на открытом пространстве, а затем вновь скрывались за саркофагами.

Наконец, мы добрались до самого дальнего шестого гроба и укрылись за ним. С этой точки нас не было видно, и я на минуту присел на пол, вытянув ноги, которые уже начинали болеть от постоянного приседания. Генрих внимательно рассматривал пол и вдруг указал пальцем на какой-то его фрагмент. В самом деле, казалось, что там одно из плит прилегает неплотно и образует широкие щели по всему периметру. Генрих прикоснулся к моей руке, привлекая внимание, а потом молча указал пальцем сначала на плиту, а потом на лом и поднял вверх два пальца ы победном жесте. Впрочем, в следующее мгновение я понял, что это никакой не победный жест, а приглашение взять лом и вдвоем попробовать поднять плиту. Я кивнул и на карачках выполз из убежища, но теперь, пришлось подняться во весь рост, как это ни было бы опасно. Ведь мы оказывались на самом виду, хотя и довольно далеко от зловещей статуи, на расстоянии примерно пятнадцати метров, а насколько я помню, ангел казался медлительным.

Мы одновременно подцепили ломами выступающую поверхность плиты и, по отмашке Генриха, одновременно нажали, но не рассчитали силы. Рычаги не просто приподняли плоский камень, который мы рассчитывали потом тихо оттащить в сторону, а полностью подняли его. Плита встала на ребро и обрушилась на пол, с треском расколовшись надвое. Она оказалась слишком легкой и похоже была сделана из какого-то другого материала, вроде стекла, хотя по виду не отличалась от всей остальной облицовки.

— О, черт! — выкрикнул Генрих.

И почти одновременно с его криком я услышал другой звук, легкий щелчок заставил меня похолодеть. Ангел открыл глаза.

— Все…, — прошептал я, — нам не выбраться.

— Не будьте идиотом, — шепнул Генрих. — Вот лестница. Бежим.

От страха я даже не понял, что мы открыли вход с каменными ступенями, ведущими вниз. Он был достаточно широк для человека, но этот ангел с его массивными формами ни за что туда бы не протиснулся. Поистине, в последнее время Генрих выполнял роль проводника и соображал быстрее и лучше меня, хотя был старше. А, может быть, и благодаря этому.

Лестница была длиной примерно в три метра и вела в сумрачный зал, в точности повторяющий очертания склепа и слабо освещенный неизвестными источниками света, искусно спрятанными за какими-то выступами в стенах.

Но мы не успели еще и отдышаться, как сверху раздался неприятный звук, словно кто-то хлопал деревянной трещоткой огромных размеров. Я удивленно взглянул на Генриха:

— Чтобы это могло быть?

— Крылья отряхивает, — последовал незамедлительный ответ. — Застоялся.

Так ли это было на самом деле, я не знал, но почему-то сразу поверил. Потом звук сделался другим, и стал похож на ритмичное потряхивание этим незамысловатым инструментом, и почти сразу же послышались размеренные тяжелые удары. Ангел слез со своего постамента и теперь планомерно, не торопясь, двигался в нашем направлении.

— Он сейчас проломит потолок, — прошептал я. — Он такой тяжелый.

— Каким бы он тяжелым ни был, но вниз не провалился, — заметил Генрих. — Значит строение рассчитано на его вес. А прыгать, я думаю, он не начнет, потому что и так еле таскает свою тушу.

Шаги замерли где-то рядом, что-то заскрипело, грузно зашевелилось, царапая камни пола, и вдруг, в люке прямо над нашими головами появился глаз. Он двигался из стороны в сторону, пугая просверленным зрачком, на глубину которого скульптор не поскупился — провертел дыру до самого каменного мозга. А вот радужку не проработал, а лишь слегка отметил парой штрихов, если так можно назвать движение резца. Все это я успел отметить про себя буквально за пару секунд. А потом он нашарил меня и уставился взглядом, от которого кровь переставала течь по жилам.

Я замер, ожидая, что чудище вот-вот свалится нам на головы и погребен теперь уже навсегда под своими обломками в этом ужасном месте. Но ничего не произошло, глаз исчез точно так же, как и появился, только я рано обрадовался. В проеме показалась рука. Она была настолько огромной, что статуя смогла просунуть в отверстие, через которое мы пролезли без проблем, только два пальца. И эти два огромных пальца, средний и указательный, старательно ощупывали края, как видно намереваясь их обломить и, таким образом, расширить проход. Посыпался мусор — пыль, каменные осколки.

— Генрих! — заорал я диким голосом. — Бежим! Нужно срочно искать выход! Оно нас убьет!

— Если достанет, — спокойно ответил мой спутник, так же, как и я, не отрывавший взгляда от люка. — Ты, наверное, забыл, где мы находимся. А находимся мы в таком специальном месте, где зарастают любые двери.

— Мы не вошли сюда через дверь… крышка люка не может называться дверью…, — возопил я.

— Но, тем не менее, она зарастает, — невозмутимо ответил Генрих. — Все кончено, Рене, мы спаслись… на этот раз, — добавил он, убивая своим тоном едва забрезжившую надежду.

Но, как ни странно, обреченность, звучащая в его голосе, не заставила сникнуть, как случалось постоянно. Нет. Наоборот, я почувствовал, что в глубине сознания начинает зарождаться непонятная хищная радость. Она казалась болезненной и отчаянной, она щекотала нервы и говорила, что когда терять нечего, то можно сделать все, все, что угодно. Она побуждала к действию, и я выхватил из рюкзака молоток. Тот самый, который Генрих так предусмотрительно мне всучил еще в подвале.

Огромные пальцы, застрявшие в потолке, еще слегка шевелились, но зарастающий камень все больше сковывал их движение. Теперь ангел мог только сгибать и разгибать суставы, но гнулись они все хуже. Наверное, он терял силу в отсутствии человеческого существа. Похоже, что Генрих был прав, утверждая, что этот громоздкий болван питается моей жизненной энергией.

Я быстро поднялся по ступенькам почти к самому потолку и тюкнул молотком по ангельскому пальцу. Удар оказался слишком сильным, палец отломился и с упал вниз, с грохотом расколовшись на мелкие кусочки. Место скола поблескивало как снег в лунную ночь, это было красиво, но одновременно и страшно.

-Эй, осторожнее, — крикнул снизу Генрих. — Я еле успел увернуться. Что за дурацкие шутки?

— Да, — ответил я, — вы правы — я должен быть осторожнее, чтобы не лишиться и второго трофея.

Гигантский указательный палец торчал из потолка примерно до половины нижней фаланги, и даже в таком укороченном виде составлял в длину не менее сорока сантиметров. Здраво рассудив, что желанный трофей может оказать слишком тяжелым для нашего бесконечного путешествия, я примерился отколоть его по суставу, чтобы без труда упрятать в рюкзак.

— Генрих, — позвал я, — пожалуйста, поднимитесь ко мне и попридержите ангельский пальчик, чтобы он не упал, когда я его отделю от тела владельца.

— Рене, — ответил он. — Я вас безмерно уважаю, но даже вы не заставите меня дотронуться до этого дьявольского создания. Поддерживайте его снизу левой рукой, а правой колотите молотком, если уж вам так очень этого хочется.

Выхода не было, и я опаской коснулся холодного мрамора. Да, он был холодным и очень хорошо отполированным, и никаких признаков жизни не подавал. Тогда я и тюкнул по выступающей костяшке. И в ту же минуту ощутил жуткую боль в собственном пальце, и вначале, даже подумал, что промахнулся. Однако, тут же и понял, что сжимаю трофей, полностью отбитый от носителя, а боль в пальце имеет какую-то другую природу. Поэтому я перехватил кусок ангела в другую руку, а молоток предусмотрительно сунул в карман. И он вывалился, когда я преодолел только третью ступеньку, и поскакал вниз уже самостоятельно, впрочем, не заглушая своим грохотом мои стенания и вой от непроходящей боли в руке.

— Вот так заканчивается любая мелкая месть, — констатировал Генрих. — Она приносит убыток всякому, кто жаждет реванша. Что вы орете? Вы же отомстили врагу и даже забрали сувенир, как делает любой убийца— маньяк.

— Нет, Генрих, кажется я почувствовал его боль. Говорю же, мы с ним как-то связаны.

— Оставьте палец здесь, — посоветовал он. — Мало ли еще как он сможет себя проявить.

— Ну уж нет! — категорично заявил я. — Палец поедет со мной в поместье и займет почетное место в стеклянном ящике в комнате редкостей.

— У вас есть комната редкостей?

— Еще нет, но я ее уже придумал и согласитесь, что это половина дела.

— Удивительное у вас жилище, — пробормотал он. — Населенное одними мертвецами и воспоминаниями. А по сути. Вы ведь там одиноки? Фантомы, призраки и воспоминания могут развлечь на какое-то время, но потом и они приедаются. Ведь ваш друг мертв? Я правильно понял?

Его слова кольнули меня прямо в сердце, да с такой силой, что на секунду я даже забыл про физическую боль. Он, как всегда, был прав, но ему явно недоставало тактичности.

— Для меня он жив, — тихо, но твердо ответил я, отрезая тем самым возможность продолжить этот захватывающий разговор.

Но Генрих не унимался:

— Вот, почему вы всегда врете? Врете мне, врете себе, врете в газете всем жителям Барнеби — это вам зачем?

— Не вру, а выживаю. Кстати, я ведь тоже могу дать вам совет. Давать советы не только ваше право, которое вы присвоили, никого не спросив. Я знаю, что в вашей жизни никогда не было потрясений и вы тоже одиноки, хотя и по собственной воле. Но я дам вам совет — если когда-то вы встретите человека, не просто вам симпатичного, а близкого настолько, что иногда вы не солжете понять, где заканчиваетесь вы и начинается он, когда вы будете смотреть на него, как на собственное отражение в зеркале. Когда вы вдруг поймете, что это не пошлая «вторая половинка» как говорят обычно люди, а ваша собственная личность, разделенной надвое, и мысли одного являются одновременно мыслями и другого, что вкусы у вас идентичны, что все ассоциации, пристрастия и прочие стороны сознания работают одинаково, то никогда не позволяйте ему уйти. Вцепитесь мертвой хваткой и перемещайтесь по жизни только вместе. Иначе — вы погибните поодиночке. Я этого не сделал… А теперь, идемте, мне хочется выйти отсюда.

Генрих пожал плечами с таким видом, словно только что услышал невероятную глупость, но спорить не стал, только посмотрел на меня с непонятной жалостью, дозированной в рамках приличий. Только спросил:

— Вы уже остыли? Тогда осмотритесь и скажите, что вам знакомо в этом помещении?

Я оглянулся и понял, что здесь мне знакомо все. Это был круглый зал из черного камня, стены которого украшали прямоугольные проемы, сквозь которые виднелся спиральный проход с точно такими же окнами.

— Это же — Свартротс! — воскликнул я. — Мы вернулись?

— Мы вообще из него не выходили.

— Нет-нет-нет… Только не говорите, что….

— Что?

— Что все, что мы увидели, кроется в Свартротс. Если мы так и не вышли, то что сейчас происходит со Стефаном? Где он? И сколько времени прошло? Ведь в доме Беркеши время не останавливалось — мы чувствовали голод и усталость.

— Если только это не было иллюзией, — пробормотал Генрих.

— Вот это тоже иллюзия? — ядовито спросил я, потрясая пальцем ангела.

— Зависит от вас, — непонятно ответил Генрих. — Как вы для себя это определите — так оно и будет.

И мы пошли знакомой дорогой, зная заранее все, что ожидало нас на каждом витке спирали. Рассказывать еще раз об этом было бы утомительно, поэтому я ограничусь тем, что, в конце концов, мы дошли до заложенного разлома в стене и поняли, что скоро выйдем на смотровую площадку, а там и до мотеля рукой подать. Конечно, мы не знали, в каком времени окажемся и не придется ли снова кружить в «иллюзии», как назвал наше приключение Генрих, но, честно говоря, я, несмотря на некоторый писательский дар, так и не смог подобрать иного слова для обозначения другой реальности, в которой мы постоянно оказывались.

Вдруг Генрих замедлил шаги и приложил палец к губам, призывая к тишине. Я тоже остановился и прислушался. Где-то далеко звучала музыка. Но слышна была настолько слабо, что скорее угадывалась. Я различил ритмичные басовые удары и всхлипы скрипок, но саму мелодию так и не смог услышать во всей ее последовательности или угадать.

— Это снаружи, — сказал я. — Наверное, где-то близко есть выход.

Мой спутник согласно кивнул, а потом указал на полоску света по земле, тоже едва различимую, в нескольких метрах от нас:

— Скорее всего, — задумчиво пробормотал он, — это и есть выход. Только вот куда мы выйдем?

Я посмотрел вверх, над нами все также чернело ночное небо, и луна подсвечивала краешек облаков. За все эти дни она не сдвинулась ни на миллиметр, поэтому я здраво рассудил, что свет, сочащийся далеко впереди, скорее всего идет от фонаря на смотровой площадке, а это означало, то мы приближались к исходной точке нашего путешествия. Мы ускорили шаг и почти побежали.

Слабый луч, действительно, проникал в массив снаружи, и то была хорошая новость. Но лишь только мы вышли из пещер Свартротс на свежий воздух, как нас оглушила музыка и ослепил яркий свет. Прямо на лужайке под скалами раскинулись ярмарочные балаганы. Была ночь, но горело множество ярких фонарей, разгоняя ночной мрак. И сотни людей в карнавальных костюмах и масках, по-муравьиному деловито сновали между пестрыми шатрами и прилавками, заваленными грудами товаров. Я приметил и площадку для танцев, где под оглушительную музыку выплясывали неведомые персонажи, в костюмах разных эпох и народов.

— Что же это такое? — удивился я. — Генрих, куда мы попали?

— В свой мир, — ответил он, — мы, наконец-то, вернулись. Это ежегодная ярмарка, главный праздник острова. Идите, идите же, Рене, ведь вы никогда этого не видели.

Я сделал шаг вперед, и тут меня захватила веселая толпа и словно водоворот понесла за собой.

— Генрих! — позвал я, но лишь увидел, как он машет мне из-за шляпы какого-то мушкетера.

Тут меня ухватили за руки, а кто-то быстро натянул на лицо маску, звонко хлопнув резинкой по затылку. Мир сжался до двух узких прорезей, через которые уже ничего нельзя было разобрать, только мелькание света и ярких пятен. Несколько пар рук вцепились в мои плечи и бока и завертели на месте, словно волчок, до головокружения, до дурноты, а когда все остановилась, кто-то очень сильно толкнул меня в спину и я, не удержавшись, сделал несколько шагов вперед. И почувствовав прикосновение шелка к рукам, понял, что меня втолкнули в один из шатров.

Теперь меня окружала тишина и пустота. Мелькание перед глазами прекратилось, и я четко увидел яркий белый свет и прямо перед собой несколько людей, одного роста и одетых одинаково. Десяток маленьких Пьеро смотрели на меня и не двигались. Я пошевелился, и все эти клоуны сделали то же самое, и тогда наваждение рассеялось, я понял, то стою в дурацкой маске в зеркальной комнате и вижу множество собственных отражений. Я поднял руку, и все они тоже подняли тоненькие ручки над своими круглыми головами. Я ухватил маску и поднял ее на лоб, теперь уже можно было рассмотреть все в деталях. Зеркала обладали каким-то уменьшительным эффектом, но без сомнений, отражали меня и никого больше. Потому что больше никого и не было рядом. Эти фигурки, сиротливо стоящие на дробящемся черно-белом шахматном полу, вызывали тревогу и дискомфорт. Я огляделся, комната оказалась совершенно круглой и сплошь уставленной одинаковыми зеркалами, лишь над головой подрагивали от ветра широкие полотнища шатра желтого и красного цвета. Снаружи не проникал ни единый звук, но я уловил тихую мелодию, исходящую, скорее всего, от музыкальной шкатулки, запрятанной где-то под полом или зеркалами. Эти тихие звуки и звуками-то назвать было сложно, казалось, то колокольчики звучат в голове, и на самом деле являются лишь воображением, навеянным сном. И сон, действительно, наползал и туманил зрение, но я решил не поддаваться наваждению и усилием воли переключился на то, что в эту минуту даже не казалось таким уж важным — я принялся искать выход. Блуждания в скалах научили меня принимать решения в любой ситуации, даже в такой, где что-то намеренно пыталось подавить волю и сделать меня податливым, как тряпичная кукла. Между зеркалами не было видно ни единого зазора, через который я бы мог выйти наружу, но я знал, что он существует, потому что выход находился всегда — это было непреложным законом, и вряд ли перед самым возвращением правила бы изменились. А я чувствовал, я знал, что грядут мои последние испытания и скоро я буду свободен от вязкой тени скал Свартротс.

Я подошел к одному из зеркал и прикоснулся к нему пальцем. Стекло упруго прогнулось, словно было не стеклом, а каким-то другим материалом — теплым и живым. Я провел по нему сверху вниз, слегка надавливая, и заметил, что за моим пальцем тянется светящийся голубой след, который тут же и растворяется, возвращая поверхности ясную незамутненность. И тогда, в надежде обнаружить пустое пространство в этом монолите я двинулся по кругу, не отрывая руки от зеркал. Глаза могли обманывать, но осязание гораздо хуже поддается иллюзиям. И я не ошибся. Примерно на половине пути, прямо напротив того места, откуда я начал, рука, которая легко скользила по поверхности от одного зеркала к другому, вдруг провалилась в пустоту. И я не задумываясь, шагнул вперед и оказался в темном коридоре, до ужаса напоминающим служебный вход в провинциальном театре, где всегда за парадностью зрительного зала и блеском декораций на сцене скрывается неприглядная изнанка.

Я бодро протопал вперед, следуя указанию красной стрелки с надписью «Выход», и вышел в ночь, в обычную реальную ночь, лунную и знобливую, тихую и сонную.

И ни одной живой души вокруг. Словно провалились под землю все шатры, только минуту назад наливающиеся светом, и разбежались все люди, наряженные в маскарадные костюмы. Осталось лишь одинокое пятнышко света, мерцающее в ночном воздухе как далекая звезда. Конечно, это светилась смотровая площадка у входа в Свартротс. Но я не помнил, когда успел уйти так далеко. Зато узнал это место — утоптанная дорожка между полей, ведущая к мотелю Чорана.

В рюкзаке что-то тяжко шевельнулось и задвигалось вверх, холодно коснулось шеи. Я содрогнулся от этого прикосновения, решив, что несу за спиной змею, по случайности заползшую в мои пожитки, когда я растерянный и одинокий искал выход из зеркального балагана. Или еще раньше, в лабиринтах Свартротс.

Но это была не змея, а мраморный палец ангела. Он выполз из отброшенного рюкзака, словно толстый червяк и мгновенно исчез среди высокой травы, словно прощальный привет абсурдного мира, который остался позади.

Тревожило еще и то, то исчез Генрих, хотя если меня выбросило в реальность, то и его должно было выбросить, ведь он представитель этого мира, мира Отро. Но Генриха нигде не было видно, насколько я вообще мог что-то рассмотреть в свете одной лишь луны.

— Генрих! — громко крикнул я в темноту. — Где вы?

Мне никто не ответил, что было вполне ожидаемо. Но оставалась надежда, что скалы выплюнули его совсем в другом месте, ближе или дальше, ведь ни время, ни расстояние не были преградами для этой чудовищной аномалии. Скалы искажали законы природы, как им было угодно, и я ничего не мог с этим поделать, потому что не понимал ни их устройства, ни их намерений, если таковые были и Свартротс обладали собственным разумом. Не могу сказать, что размышления о разуме черных камней были умиротворяющими или радостными, но я не мог заставить себя не думать именно так. Потому что поведение чего-то разумного еще можно разобрать с помощью логики, обычной человеческой логики, которая всегда помогала мне объяснить что-нибудь необъяснимое.

В мотеле все спали, ни в одном окне не горел свет, и персонал, наверное, разъехался по домам, а это означало, что придется дожидаться утра на какой-нибудь скамейке, сжавшись в три погибели от холода. «И голода», — подсказал я себе мысленно. Потому что ощутил такой голод, какого не испытывал много лет, еще со времен армейской службы. Но рюкзак остался там, где я его сбросил. И не хватило духу взять его снова в руки. Впрочем, там почти ничего ценного не было, кроме запасной пачки сигарет.

У входа обнаружился соломенный стул для посетителей, оставшийся с тех времен, когда в моде была венская мебель с гнутыми спинками и страшно неудобным сиденьем. Вот такой вот стул мне и приготовила судьба. Я уселся в своей излюбленной позе, укрепившись пятками на перекладине и подтянув колени к подбородку. Накинул на голову капюшон куртки и, кажется, задремал.

— Господин Маори! — раздался откуда-то голос Чорана. — Вы ли это?

Я встрепенулся и поднял голову. Это был Чоран собственной персоной, похожий на черного голема в светящемся проеме двери, ведущей в контору.

— Вы ли это? А мы уж что только не передумали, — по-бабьи заголосил он, рискуя разбудить всех постояльцев.

Я бестолково спросил:

— Чоран?

— Я… я… Да кто же еще?

Значит, глаза меня не обманывали. Во-всяком случае стоило на это надеяться, потому что я жутко устал от всех этих фантасмагорий и миражей.

— Для меня найдется номер?

— Ваш номер до сих пор за вами, — с готовностью ответил Чоран. — И вещи ваши там же. Все целы. Просто заходите и располагайтесь.

— Я, кажется, потерял ключ.

— Есть запасной, не переживайте. Ключи часто теряются, но вот люди — впервые. Две недели вас не было. Мы не знали, что и подумать, — снова завелся он. И вдруг спохватился, — И козлик ваш тут. Наш персонал заботился о нем. Кормили, причесывали…

Он еще что-то бормотал, провожая меня в номер, но я так устал, то перестал прислушиваться к его монотонной речи, и добравшись то постели, рухнул прямо на покрывало и уснул мертвым сном без сновидений, как бы жутко не звучало такое определение.

10.

Утром я уже топтался возле двери Генриха. Внутри явно кто-то был, слышались шаги, шум воды и какой-то стук. Мне даже показалось, что я различаю знакомое бормотание. Но на мой стук открыла растрепанная горничная, я ее видел впервые.

— Это номер Генриха Майера, — осторожно спросил я. — Он куда-то ушел?

Она выкатила на меня белесые глаза, словно перед ней оказалось что-то непристойное, и промолчала.

— Где Генрих Майер? — теряя терпение, снова спросил я. — Что вы молчите, как жена Лота?

Только тогда она изволила ответить:

— Никакого Лота я не знаю. Я порядочная женщина. И никакого Генриха здесь нет, даже если он такой же хам, как и вы.

Эта женщина меня просто обезоружила. В любое другое время я, непременно, поболтал бы с ней подольше, но сейчас мне нужно было найти Генриха и Фила, или хотя бы обнаружить какие-то следы.

Чоран был у себя. Сидел за некрашеной деревянной стойкой с колокольчиком, охраняя доску с многочисленными ключами от номеров. Судя по их количеству, я был чуть ли не единственным постояльцем в этот день.

— Господин Майер? — переспросил он. — Так он съехал. Аккурат в тот день как вы изволили пропасть. Просил передать, что его ждет дочь и больше он не может задерживаться попусту. Правда, за ваш номер он заплатил за месяц вперед, сказал, что потом сочтетесь.

— Как уехал, ведь я его видел только…., — тут я прикусил язык, понимая, что Чорану вовсе не обязательно знать о нашем жутком путешествии. И объяснять долго, и вряд ли поймет.

— Да, — ответил он невозмутимо, — конечно вы его видели перед своим уходом. А потом он, не дождавшись вас, и уехал. Позвоните ему.

— А Стефана вы не видели?

— Так вы же сами отправили мальчика в Ика к родственникам. Думаю, что он до сих пор там.

Это было уже кое-что. И вправду Генриху можно позвонить, а в Ика сходить даже пешком. Но что случится, если я их обоих не найду? Не будет ли это означать, что я до сих пор нахожусь в тени Свартротс и все мне лишь мерещится? Кажется, вчера я слышал, что козел тоже здесь. Но козел появился из другой реальности, из прошлого.

— Я немедленно отправлюсь в Ика.

— А козлика заберете?

— Давайте сделаем так, сейчас я поем, умираю с голоду, а вы пошлите кого-нибудь в магазин, чтобы купить ошейник и поводок.

— Вы собираетесь водить козла на поводке?

— А у вас есть другие предложения? Может, мне посадить его в кошачью клетку и таскать на спине?

— Ваш питомец в кошачьей клетке не поместится, — улыбнулся Чоран. — Что ж, поводок, так поводок, хотя на мой взгляд ему скоро понадобится конская сбруя.

Я на минуту представил себе, как седлаю Психею и верхом на нем еду по Барнеби. Зрелище показалось не самым приятным, и я отогнал видение. Каким большим бы не оказался козел, ездить на нем, наверное, не следует. «Это излишне», — как сказал бы Генрих, — «Излишне», — и спрятал бы насмешку в сощуренных глазах.

Психея немного подрос, но вовсе не был таким огромным, как описал его Чоран. Козленок до сих пор лишь немного выше моего колена. Зато на боках, груди и с обеих сторон морды выросла длинная голубовато серая шерсть. Тщательно расчесанная она сияла на солнце как нити необыкновенно красивого металла. От самых ушей свисали две косички, переплетенные шелковыми ленточками пронзительно синего цвета. Психея, как видно, получал уход и безграничную любовь всего женского персонала мотеля. Я надел на козленка ошейник, купленный собственноручно Чораном, и сказал:

— Какая красота. Сколько я вам должен за это чудо скорняжного искусства?

— Что вы, что вы, — замахал он руками, — это подарок. Мне показалось, что сиреневый цвет, как нельзя лучше, идет к его глазам.

— Да, — в тон ему ответил я, — а эти стразы, просто делают козла неотразимым.

— Вы тоже заметили?

— Как можно не заметить совершенную красоту? Ну-с, нам пора. Психея, попрощайся с этим добрым человеком.

Чоран придержал меня за рукав и взволнованно зашептал:

— Это животное очень редкой породы, господин Маори, вы уверены, то не хотите продать его на ферму как производителя? Он стоит больших денег.

— Нет, нет и нет, — твердо ответил я, вспомнив безумного Марсоннэ. — Я друзьями не торгую.

— Вы ведь увезете его в свое поместье?

— Да, в Секретный сад.

— Тогда послушайтесь моего совета, найдите ему невесту. Только постарайтесь найти козочку, хоть немного похожую на него. Мне кажется, что этот козлик, единственный в своем роде. Уникальный.

— Хорошо, господин Чоран, — ответил я сухо. — Я, непременно, займусь матримониальными хлопотами, как только вернусь домой. А сейчас, прощайте, мне нужно найти Стефана.

Мы сделали несколько шагов по утоптанной дорожке, ведущей к спуску в Ика. Козел бодро бежал впереди, громко топая копытами по земле. Но потом я остановил его, потянув за поводок и в последний раз оглянулся, чтобы посмотреть на мотель, почему-то подумав, что вижу его в последний раз. Чоран уже ушел. На скате крыши сидели круглогрудые голуби и еще одна маленькая птичка со строгими плечами и крючковатым носом, немного похожая на орла, но совсем крохотная. Все они даже не смотрели в мою сторону, ожидая появления кухарки с полным подносом крошек от пирожных. И я, как никогда ясно понял, то нас с Психеей уже нет в их жизни, мы уже существуем отдельно от этого мирного уголка, и даже птицы чувствуют эту разделенность.

— Вот так, Психея, — сказал я, обращаясь то ли к козлу, то ли к самому себе. — Далеко от глаз — далеко от сердца. Ведь так говорят? Люди милы друг с другом, только, когда живут под одной крышей, и только в те моменты, когда видятся. Но стоит уйти… Хотя нет, не совсем, пока они волнуются за тебя. А сейчас им уже незачем обо мне вспоминать, разве что иногда, когда что-то напомнит обо мне — забытая в номере авторучка или… или тень Свартротс, ведь я с ней теперь неразрывно связан. Хотя Генрих бы сказал: «Свартротс просто абстракция, и нет ей никакого дела ни до тебя, ни до твоих фантазий. Будь спокоен, тебя уже нет в его тени». Да-да, он так бы и сказал.

Психея качал головой в такт шагам, но я предпочитал думать, что кивает он в знак согласия с моими словами. Мне просто необходимо было чье-то согласие. Я каждую минуту был готов переложить собственные сомнения на чьи-то плечи. И никогда не был готов делать что-то самостоятельно. Но по странному стечению обстоятельств всегда оказывался в окружении призраков и фантомов. Реальные люди остались там, в прошлой жизни, а остров Отро больше ничем не мог побаловать. Секретный сад был населен бестелесными существами, которые помогали скоротать время, но не могли дать реального совета. Генрих вообще оказался фантомом, хотя реальный Генрих тоже где-то существовал, но, скорее всего, был для меня посторонним, во всяком случае, не был в курсе тех длинных бесед, которые я вел с ним целых две недели в отрезанных от мира лабиринтах. Теперь же моим собеседником был таинственный козел Психея, который тоже мог исчезнуть в любой момент, если взять во внимание его появление. В конечном итоге, я всегда был один и сам принимал решения, хотя думал, что действую по совету того или иного персонажа.

Ика встретила нас застойным рыбным духом, витающим тонким запахом мокрой упаковочной бумаги, так пахли сети, и сумрачной духотой. Там, откуда мы только что спустились, светило солнце, а здесь небо было затянуто дымкой, окрашивающей все вокруг в унылый серый цвет. Как и в прошлый мой визит, улицы были пусты, облупленный красный ворон над мотелем все так же дрожал под порывами ветра и, кажется, за последние два года, никто не удосужился его хотя бы покрасить. Да и к чему? Мотель казался заброшенным, когда мы подошли ближе, я увидел косо приколотый лист картона с надписью «продается». Не могу сказать, чтобы я очень был привязан к этому месту, но почему-то ощутил мимолетную жалость, открывая для себя в который раз, что постоянного ничего нет. Все мимолетно, преходяще и изменяемо. Открытия я не сделал, и ничего нового в этой мысли, конечно, не было. Но я не переставал удивляться собственному стойкому ощущению, возникающему всякий раз, когда я замечал перемены в местах, куда возвращался через какое-то время. Впрочем, все остальное выглядело как прежде. Деревня с этой точки была видна, как на ладони, был виден и причал, серая вода за ним и смазанный туманом остров Репера, все так же тревожил своей мрачностью.

Психея притих, и больше не рвался вперед, натягивая поводок, а робко жался к моим ногам.

— Ну чего ты боишься? — спросил я. — Это просто рыбацкая деревня, и здесь живут наши друзья. Вот сейчас мы найдем Стефана-Фила-Мокрицу, и вместе с ним отправимся домой в Барнеби.

Козел ничего не ответил, лишь поднял морду и сверкнул глазами, блеск которых соперничал со стразами на его ошейнике. Я взял его на руки, и Психея тут же уткнулся мне в шею, словно не желая ничего больше видеть. Козел был ощутимо тяжелым. Я еще некоторое время прошагал так по покатой тропинке, прижимая его к себе. Но копыта давили на живот и плечи, поэтому я осторожно поставил его снова на землю. Все эти действия не имели ровным счетом никакого значения, они даже смысла никакого не несли, но я тянул время, предчувствуя плохие новости.

Старика Галатаса я увидел издали, он курил на пороге своего дома. Стоял в одиночестве, напряженно глядя в сторону океана, и был так увлечен этим занятием, что не заметил, как я подошел почти вплотную. Я окликнул его по имени, и только тогда он шевельнулся и уставился на меня удивленно и настороженно. Глаза его были красны и белки сплошь испещрены кровавыми жилками, словно он не спал несколько ночей.

— Овидий, — повторил я, — мы пришли за Стефаном.

— Идите в дом, — глухо ответил он и странно сморщился, словно жевал лимон.

В комнате возле зеркального столика в голос рыдала Афродита, прижимая к груди зеленого верблюда. В том, что Афродита рыдала я не усмотрел ничего из ряда вон выходящего, она была на редкость слезливой женщиной, но появление верблюда меня удивило. Я же помнил, что Стефан оставил его в мотеле и потом мы обнаружили тайник внутри плющевого горба. Генрих непременно сейчас бы ответил: «То была одна реальность, а сейчас другая» и разъяснил бы все. Но Генриха рядом не было. И разгадывать загадки мне предстояло в одиночестве.

— А где Стефан? — спросил я.

Рыдания Афродиты перешли в вой, а Овидий прерывающимся голосом сказал:

— Нет Стефана…

Я ощутил внезапную слабость и дрожь во всем теле. В глазах потемнело и я опустился на стул, да так неловко, что его ножки чиркнули по полу, издав пронзительный звук.

— Как нет? — переспросил я одними губами. — Что случилось? Несчастный случай?

Старик озадаченно глянул на меня, и Афродита умолкла, испуганно вцепившись в верблюда.

— Он жив? — встревоженно спросил я.

— Надеюсь, — ответил Овидий. — Вчера вечером он исчез. Все вещи остались дома, но пропала старая соседская весельная лодка. Я думаю, господин Маори, что он ушел к Репера, потому что постоянно только и твердил об этом проклятом острове. Все просил меня пойти туда на катере, но ясно, что согласия не получил. Как вспомню, что там пришлось пережить, так дурно становится.

— Но говорят, что роро исчезли, — возразил я неуверенно. — Во всяком случае два года ни слуху, ни духу. Да и зачем они ему?

— Вот, — сказал старик, ткнув указательным пальцем. — Роро исчезли, то есть больше не появлялись в деревне, но это не значит, что их нет возле острова, ведь все обходят стороной Репера, и поэтому никто ничего не знает.

В его словах была своя логика. Но я помнил, как после нашего неудачного путешествия дно острова исследовали водолазы, но ничего не нашли. Даже самого маленького позабытого сундучка, которые в большом количестве мы видели на дне. Меня тогда даже обвиняли в мистификации и обмане, потому что ничего, кроме израненных ног Мокрицы мы ничего не смогли предъявить — все случилось слишком быстро.

— Лодкой давно не пользовались, — тихо сказала Афродита. — И подумали, что веревка сгнила и лодку унесло отливом. И еще подумали, что Стефан ушел наверх в мотель возле Свартротс, но когда он не вернулся к ночи, то заволновались.

— Не было его в мотеле, — ответил я. — Сам вернулся только вчера вечером, мне сказали, что его давно никто не видел. Да, похоже, что лодку взял он. Это, конечно, худшее, что можно предположить, но не в Барнеби же он отправился без вещей? Твой катер на ходу? — обратился я к Овидию.

— Да. И я собирался им воспользоваться, но, прости меня бог, я никогда бы не рискнул высадиться на Репера в одиночку.

— И не надо. Я пойду один, вы только доставьте меня туда.

— Но там призраки, — возразил старик.

— Не верю я в призраков…

— А им все равно, верите вы или нет. Они просто есть, — твердо ответил Галатас и потянулся за своей шляпой, аккуратно висевшей на гвоздике у двери.

Я не стал спорить, только попросил Афродиту присмотреть за Психеей, пока нас не будет. Та лишь кивнула и подошла к козленку, деликатно стоящему двери с той самой минуты, как мы вошли.

— Какой красивый, — сказала она, чуть улыбнувшись. — я могу ему дать яблоко?

— Да, он ест и яблоки, и вообще любую зелень. Только не закармливайте, а то избалуется. И… и погуляйте во дворе, а то, мало ли…, — многозначительно добавил я, не решаясь обозначить проблему словами.

Афродита кивнула, а Галатас дернул меня за руку:

— Ничего не случится с вашим козлом, — сердито буркнул он, — это же просто козел, а не младенец, и к тому же — достаточно взрослый. Идемте уже, этак можно и до вечера застрять.

Я покорно поплелся за ним, понимая, что не смогу послать его к черту и отказаться от этого плавания. В любое другое время, прогулка по заливу принесла бы мне только радость, но снова отправляться в логово роро не было ни малейшего желания. Хотя мне и говорили, что роро, скорее всего, ушли, я был уверен, что они на месте, и сейчас резвятся в воде, поджидая нас. И как только катер приблизится к острову, они воспрянут духом и постараются доделать то, что не смогли в прошлый раз — доконать нас окончательно.

Весь путь до бухты мы проделали в полном молчании. Я тупо рассматривал пятна ржавчины на палубе «Зулуса» в ожидании густого тумана, так поразившего нас в прошлый раз. И поднял глаза только тогда, когда понял, что катер огибает остров. Тумана не было, наоборот, из-за облаков вылезло солнце, и мрачный остров Репера в его лучах ожил, и казался теперь не угрюмо-черным, а рыжеватым с зелеными пятнами растительности. Только тогда я, наконец, выдохнул и внутренне примирился с путешествием, втайне надеясь, то ничего ужасного и таинственного больше не произойдет. И морская прогулка стала казаться отдыхом и развлечением. Катер остановился и теперь покачивался на волнах.

— Приехали, — сказал Овидий.

Я осторожно перегнулся через фальшборт и посмотрел в воду, ожидая увидеть дно бухты. В прошлый раз вода была такой прозрачной, то напоминала чисто вымытое стекло, через которое можно было рассмотреть каждый камень на дне. Но теперь я смог рассмотреть только обрывки водорослей и мальков, плававших почти на поверхности. Снизу поднималась муть, и я смог лишь различить большие неровные камни, покрытые какой-то зеленью.

До берега оставалось метров пятьдесят. Но Овидий наотрез отказался подойти ближе.

— Просто идите по камням, тут неглубоко, даже плыть незачем. Хотя когда-то на этом месте был пляж и молодежь резвилась.

— До того, как закрыли лепрозорий или после? — ядовито спросил я. Старик явно врал, чтобы успокоить меня, но я смертельно боялся даже смотреть на воду. А уж пройти по дну, казалось мне верхом неблагоразумия.

— Нет, мы так не договаривались, — возразил я. — Мы собирались сойти на берег вместе. Если есть причал, то значит там достаточно глубоко для лодки. А вот и она!

Старая лодка покачивалась в воде, уткнувшись носом в песок. Одно весло подрагивало в уключине.

— Это та лодка? — снова спросил я, указывая на нее пальцем.

Овидий сощурил глаза, стараясь рассмотреть какие-то, одному ему известные, приметы.

— Да, — наконец сказал он. — Она. Значит мальчик здесь, на острове.

— Тогда подведи катер к причалу, а я там я уже сам разберусь. Насколько я понял, ты не собираешься на остров. Предпочитаешь, чтобы я пошел один. Так не заставляй меня хотя бы мокнуть и рисковать пальцами ног. Я не пловец, терпеть не могу воду, и не подготовлен к такому испытанию.

На этот раз старик повиновался мгновенно, и через пять минут я уже стоял на прогнившем причале, даже не замочив кроссовок. Передо мной стелилась узкая лента берега, усеянного камнями. И отвесная стена скал, которые могли бы поспорить даже со Свартротс. Хотя они и не казались такими же гладкими, но все равно, я не заметил никаких признаков тропинки, ведущей вверх. И это новое препятствие повергло меня в уныние. Неужели придется карабкаться на этой унылой стене, цепляясь за острые камни? К скалолазанию я имел так же мало склонности, как и к плаванию. Да что там говорить, я никогда не шел на скалы и не лез в озера, а предпочитал обходить их, как всякий нормальный человек.

— Идите, господин Маори, — сказал Овидий торжественным тоном. — Я вас дождусь. Вон там, справа, видите проход? Там вырублены ступени, по которым вы сможете подняться. И, ради всего святого, верните мне моего мальчика.

Ну, конечно, не заставляли же больных карабкаться по горам, как каких-то обезьян, ведь остров когда-то был лепрозорием, то есть изолированной инфекционной больницей. Я облегченно вздохнул. Кивнул Овидию и отправился выискивать проход, совершенно сливающийся со скалой.

Подъем занял много времени. Лестница петляла как козья тропа, а ступени, наверное, вырубались для хромых великанов — они все были разной высоты, но даже самые низенькие были никак не ниже полуметра. На некоторые мне приходилось карабкаться, подтягиваясь на руках и упираясь животом в неровный край, который иногда начинал крошиться, и тогда мелкие кусочки породы, постукивая, катились вниз, а я замирал, опасаясь отправиться вслед за ними.

Это был невыносимо долгий и тягостный путь. Я уже почти поверил в то, что нахожусь в лабиринтах Свартротс, никогда не выходил из них, и лестница эта бесконечна. Я уже даже смирился с этой мыслью, как вдруг ступени закончились. Впереди простиралось каменистое плато острова Репера, покрытое редкой растительностью. Вдали виднелись какие-то темные строения.

Все это я заметил лишь мельком, потому что от усталости тут и же растянулся на холодном камне. Руки дрожали от непривычных усилий, а сердце так и норовило выскочить из груди. Прошло, наверное, с четверть часа, пока я пришел в себя и смог подняться. До самого горизонта стелился, сверкающий под солнцем, огромный океан, с высоты он казался гладким, как атласный платок пронзительно бирюзового цвета. Я подошел к самому краю обрыва и далеко внизу разглядел и темный причал, и катер, совсем крохотный и даже старого Овидия, сидящего на перевернутой лодке, которую он успел вытащить на берег. Все казалось ненастоящим, игрушечным и недостойным внимания. Поднявшись над всем этим, я почувствовал себя другим — свободным и бесконечно равнодушным. Острову Репера не было до меня дела, а мне не было дела ни до острова, ни до людей, оставшихся внизу.

Стоило ли так долго идти, рваться вперед, проходить через иллюзию, страх и отчаяние, через надежду и любовь, чтобы, поднявшись на вершину, плюнуть с нее на все, что до того казалось ценным и значимым?

Все воспоминания словно подернулись дымкой, размывшей их очертания. Погасившей блеск океана и утопившей в молочном киселе и причал, и Овидия. Дымка становилась все гуще, и напоминала дым от огромного костра, но не темно серый, а удивительного жемчужного оттенка. Клубы переливались перламутром, постепенно сливаясь в плотную белую завесу, отделявшую меня и остров от внешнего мира.

Точно такой же туман окружал остров и тогда, когда я впервые увидел роро. Злобных созданий, давно переплюнувших людей в развитии настолько, что от них остался один мозг. То знакомство стоило мне множества бессонных ночей и тяжких воспоминаний, вызывавших неиссякаемый ужас. И я всегда был уверен, что если только увижу хоть что-то, хоть отдаленно напоминающее мне тот день, то сразу и умру в страшных конвульсиях. И вот теперь меня вновь окружал туман, но я не испытывал никакого страха, словно поднявшись на остров утратил все чувства и эмоции. Было ли это влиянием извне или только усталостью, накопившейся за последние недели, неизвестно.

Я поплелся по тропинке, почти неразличимой среди цветущих диких трав. Кашка, одуванчики, какие-то крохотные лиловые цветы, названия их я не знал, беззаботно цвели под весенним солнцем. И только, лишенные листьев, зеленые скелеты цикория, покрытые небесно-голубыми звездочками, возвышались кое-где над этим сплошным пестрым ковром, утомляющим бесконечностью и однообразием красок.

Темные строения оказались полуразрушенными домами, сложенными из камней разной величины. Вместо окон и дверей чернели пустые проемы, а в небольших двориках, окруженных теперь вместо забора кучей камней, сквозь заросли вездесущих трав, можно было увидеть, то остатки примитивного очага, то сгнившую деревянную скамью. Валялись черепки глиняной посуды. На одной из крыш я заметил искореженный ветрами флюгер, изображающий башмачок с загнутым вверх носком.

Когда-то здесь жили изгои, умирающие от неизлечимой болезни. Те, чей вид вселял ужас в каждого, и заставлял бежать, сломя голову, чтобы не заразиться. Потому что болезнь эта была приговором, болезнь, давшая название острову — репера. Но на самом краю, они продолжали жить и старались обустроить свой быт. У них были свои сапожники, портные, повара и пастухи.

— И даже служители культа, — пробормотал я, заметив домик побольше с покосившимся крестом на крыше, зияющей прорехами. За церковью деревня заканчивалась и расстилалось однообразное плато, заросшее травой и искривленными ветром малорослыми деревьями. Скорее оно так и тянулось до противоположного отвесного берега над океаном.

Я задел кроссовкой какой-то маленький предмет, и он покатился в траву с легким постукиванием. Это была крупная алая бусина, сбежавшая, наверное, из ожерелья какой-нибудь местной модницы. Я наклонился, чтобы поднять ее и рассмотреть поближе, но в последний миг, передумал и одернул руку. Мне почудилось, что все вокруг заражено точно так же, как и в те далекие времена. Я был беззащитен посреди очага заразы, и, хотя умом понимал, что остров давным-давно чист, не мог отделаться от ощущения опасности, исходящей от всего, что здесь находилось. Некоторые болезни обладают мистическим ореолом, порождая образы мрачных и чуждых существ, хотя на самом деле, являются следствием работы микроорганизмов, никогда не рядившихся в черные одежды и не носящих стальные косы и топоры в лапах. Но наше сознания с упорством, достойным барана, очеловечивает все, что угодно, словно образ человека понятнее всего остального и страшнее. А мы любим пугаться, любим ощущение ужаса, которое словно приподнимает нас над реальностью и смещает сознание в другую плоскость.

И вот, я стоял так, посреди пустынного острова, окруженный разрушающимся человеческим жильем. И иррациональный ужас охватывал меня со все большей силой. Если бы я мог найти ему объяснение, то тут же и успокоился. Но единственное, что я смог себе сказать: «Это уже было, это — дежавю». Только вот, когда было, да и со мной ли? Кажется, что-то слышал об этом или читал. Но вот где и когда — вспомнить не мог.

Потом я вдруг представил себе горы трупов среди обглоданных стен бывшей церкви. Это была глупость, но мой разум начинал конфликтовать с фантазией, воспроизводя все более устрашающие картины. И с этим нужно было что-то делать. «Там ничего нет» — сказал я вслух и сделал шаг туда, что когда-то было церковным двором, а теперь стало лишь ровной поросшей травой площадкой с одиноким персиковым деревом, которое, несмотря на середину весны все еще было покрыто пожухлыми темно розовыми цветами.

Через дверной проем я сумел разглядеть лишь дыру в алтарной стене, открывающую вид на кладбище, которое можно было узнать по торчавшим там и сям грубым крестам, многих из которых уже накренились, почти задевая вездесущую зелень и цветы. А холмики над могилами казались и вовсе неразличимыми. В этой унылой картине я не заметил ни одного движущегося предмета, ни на деревьях, ни в траве. Казалось, что даже ветер, вечный неостановимый ветер, носящийся над островом прокаженных, обходил этот уголок стороной. И все же, чувствовал, что на острове кто-то есть.

Вначале я услышал тихие голоса, а потом увидел их. Они сидели спиной ко мне на одиноком камне возле последнего дома.

— Стефан! — позвал я.

Они обернулись одновременно и молча уставились на меня, словно ожидая сольного выступления.

— Стефан! — повторил я настойчивее. — Что ты здесь делаешь?

Мальчишка вскочил как ужаленный и громко ответил:

— Фил Карми, господин Маори. Я — Фил Карми, а не Стефан Галатас. И вы это знаете.

Но я уже во все глаза смотрел на второго. Это, конечно же, был Иштван Беркеши собственной персоной. Точно такой, каким я увидел его на фото, извлеченном из горба зеленого верблюда. И он мог бы быть моим двойником, но значительно выигрывал при сравнении. Мне казалось, что он гораздо красивее и ярче чем я. Даже, наверное, стройнее и выше. Но это, наверное, потому что держался он необыкновенно прямо и горделиво. На его одежде не было ни пылинки, и волосы казались промытыми до блеска и глаза сияли как драгоценные камни, не подернутые дымкой усталости или сонливости. Словом, он был свеж, как утренний цветок. Я же, усталый от блужданий, казался себе пыльным мешком, расползающимся на волокна.

— Здравствуй, Рене, — сказал он спокойно, рассматривая меня без особого интереса, но внимательно. — Ты пришел, чтобы попрощаться с Филом?

Прядь черных волос перерезала его лицо, словно трещина. И я невольно пригладил волосы. Он повторил этот жест, как если бы был моим отражением в зеркале.

— Почему попрощаться? Я пришел, чтобы забрать мальчика. Ему нужно домой.

— Я доставлю его домой, — ответил Беркеши. — Мы уже уходим.

— Но его дом здесь — в Ика, где его ждут дед и мать.

— Рене, ты же сам не веришь в то, что говоришь. Фил — сирота, а я его официальный опекун. Конечно, мы благодарны людям, приютившим его на время. Но теперь, когда опасность миновала, он должен остаться со мной по закону. Да и о чем говорить, ведь эти люди даже не помнят никакого Филиппа Карми. Прямо сейчас Афродита кормит ужином мужа и сына, вернувшихся с богатым уловом, а старый Овидий ждет тебя внизу и надеется получить щедрое вознаграждение за извоз. Да, он клянет про себя туристов, которые не считаются с его временем и целый день слоняются в одиночку по Репера. Но, такова его работа, и другой нет.

Речь его была гладкой и какой-то искусственной, словно он зачитывал фразы с листа. А, может быть, так и было, потому что я мысленно успевал проговорить каждое слово еще до того, как он успевал его произнести. И тут меня осенило:

— Фил, — обратился я к мальчику. — Ты знаешь, этот человек — ненастоящий. Я создал его. Я его написал.

— А, может быть, Рене, это я тебя написал? — спросил Беркеши с жуткой улыбкой. — Может быть, это ты — ненастоящий?

Фил растерянно вертел головой, пока мы сверлили друг друга ненавидящим взглядом. Он колебался, но я знал, что от его ответа сейчас зависит вся его жизнь. Вот он взглянул на Беркеши, и глаза его потеплели. Потом посмотрел на меня — словно ожег холодом. И тогда я предпринял еще одну попытку уговорить его:

— У тебя в Барнеби сестра, маленькая девочка Магги. Неужели ты бы не хотел остаться с ней?

— Нет. — Твердо ответил Фил. — Я даже не узнаю ее при встрече. Мы много лет не виделись, и я с ней совсем не знаком.

— Но она — настоящая!

— Нет! И ты ненастоящий!

— Но есть же голос крови, — взмолился я. — Человеку нужны родственники.

— О, да! — ответил за него Беркещи. — Голос у крови есть. Обычно я его слышу, и твердит он только одно — «выпей меня».

Насмешливый голос сразу охладил мой пыл. В самом деле, я был смешон со своей риторикой. Каждое мое движение, каждый жест, весь пыл, который я вкладывал в слова — все, все казалось нелепым и разбивалось о ледяное спокойствие Беркеши. Он был уверен в себе, держался снисходительно, сознавая свое превосходство над тем, кто, может быть, создал его и призвал к жизни. Хотя это было лишь моим предположением, я не помнил, когда и как написал о нем. Не помнил даже в каком романе или рассказе он появился впервые. Но если когда-то я еще думал, что Иштван Беркеши порожден лабиринтами Свартротс и я здесь не при чем, то теперь вдруг понял, что образ этот соткан из моего собственного комплекса неполноценности, возникшего от невозможности стать тем совершенством, которое я рисовал в мечтах. Как часто я стоял перед зеркалом и в своем отражении видел другого, того, кем хотел бы быть на самом деле. Из этих мимолетных мыслей, тайного желания стать «собой выше себя самого» и родился тот, кому я сейчас безумно завидовал. А я завидовал. Это было то самое слово, которое так долго не находилось и нашлось именно сейчас.

Это открытие потрясло и расстроило меня. Я не нашел, что ответить и умолк, тоскливо глядя перед собой.

— Нам пора, — сказал Беркеши. — Иначе придется стоять тут с тобой до скончания веков, а у меня есть более интересные дела. И тебе надо идти — скоро закат, а в темноте ты не найдешь дорогу вниз, особенно при таком тумане. И не забудь забрать своего козла. Он, точно, настоящий и ждет.

Он обнял Фила за плечи и закутал его своим плащом, подозрительно напоминающим крылья гигантской летучей мыши.

— Подожди! — крикнул я.

Но было уже поздно — они растворились в воздухе.