3. Апологет — Ересиарх

Пролог

— Он здесь! Держите!

Топот и крики заполняют ещё мгновение назад тихую улочку. Факельные отблески пляшут на влажной от тумана храмовой кладке.

Первых двух из-за угла — встретить ударами рукоятей, опрокинуть, втоптать в разбрызганную грязь.

Толпа смешивается, давит упавших, ворочается на узенькой улочке — уже далеко позади. Сапоги оскальзываются на размокшей земле, колени с размаху врезаются в грязь. Проклятье!

Крики оглушают, в пламенных отсветах по стенам мечутся длинные тени. Рукояти кинжалов скользят в ладонях. Подняться, обернуться… Удар в лоб, горячее заливает глаз.

Торжествующий рёв над ухом, свист железа, боль вспарывает рёбра — а в лицо уже дышат горячо, кисло, торжествующе. Но никогда, никогда нельзя торжествовать раньше времени — и грязная борода вздёргивается в удивлении, когда кинжал вспарывает живот.

Тяжёлое тело — прочь, столкнуть, отшвырнуть и — бежать…

1. Defensor

Глава 1

Два удара — короткая пауза — ещё два удара — длинная пауза — один удар.

Два удара — короткая пауза — ещё два удара…

Левая рука привычным движением легла на рукоять кинжала, пока правая отодвигала железный засов. Грязная створка со скрипом отползла в сторону, и из чернеющего проёма потянулись колеблющиеся огненные отсветы.

Вслед за отсветами вошёл стучавший — приземистый мужчина, чей просторный балахон не мог скрыть его тучности. Невзирая на малый рост, он все же пригнулся, протискиваясь в низкий проём.

Комната заполнилась факельным чадом и тяжёлым запахом нестираной ткани. Вошедший с видимым трудом дотянулся до кольца на стене и вставил туда факел. Хозяин молча наблюдал, не снимая ладони с рукояти.

— Господин, — гость растянул губы в старательной улыбке, — я принёс вам удивительную весть… На вечерней службе, кою вы, я смею надеяться, упустили по причинам достойным и несомненно связанным с искоренением всяческих зловредных козней…

— Несомненно, — кивнул хозяин.

— На службе горожане уж так шептались, — продолжал вошедший, — уж так волновались-беспокоились! И есть от чего. Вот слушайте. К Ланце Шольц, жене мясника нашего, приехала сестра из соседней деревни, что стоит на Модау[1]. Говорит, у них колдунья объявилась! Да такая, каких ещё не было!

— Чем промышляет колдунья?

— Самое что ни на есть дьявольское ведовство-то, — заторопился толстяк, утирая пот с покрасневших от духоты щёк, — пропали несколько младенцев — не иначе, для обрядов своих страшных выкрала их! А скотина-то с бесовскими чертами нарождаться стала!

Хозяин вздрогнул, передёрнул плечами. Пришедший замялся.

— Что-то ещё?

— Страшные дела, господин охотник, — толстяк истово перекрестился, — бесовское отродье сделало так, что дома-то под землю ушли!

— Дома? — перебил его охотник, — какие? Где именно? Чьи?..

— Да аккурат в центре селения, ажно четверо сразу, но почём я-то знаю — чьи? — гость удивлённо вытаращился, — вот как провалились, где стояли — так и нет ничего, яма теперь там, широкая, да ровная такая. Копать пытались — не нашли и следа. Растворились дома, как были, с людьми внутри, с утварью всякой. А колдунья, поговаривают, на отшибе живёт, в доме брошенном. По ночам там в окнах светится и как воет кто, а днём — дом как дом, пустой.

— На отшибе, значит… И никто не видел её?

— Да что ж там видеть, — толстяк снова осенил себя крестным знамением, — ведьма она ведьма и есть! И с дьяволом путается, оттого и дела у неё дьявольские. Люди из деревни бегут, говорят, жить стало невмочь… — гость шумно вздохнул, — там уж и мессу служили, и водой святой дом-то кропили, а только всё нипочём. Чахнет скот, и люди чахнуть стали.

— Есть в деревне этой надёжный человек?

— А то как же, — обрадовался гость, — сродственник мой тамошним пастырем будет. Вы только скажите, что я вам это передал, он вам как на духу всё выложит!

— Хорошо, — подытожил охотник и вынул факел гостя из стенного кольца, — я поеду туда.

Он шагнул к толстяку вплотную, так, что подол его котты[2]коснулся тёмного балахона пришедшего. Гость часто заморгал, его бледные, и без того небольшие глазки превратились в щёлки.

— О нашем разговоре — ни слова никому, — тихо произнёс хозяин. Пляшущее пламя факела дрожало в пальце от лица пришедшего, переливалось на кованой гарде кинжала. Капли пота на щеках гостя казались сверкающими рубинами.

Охотник опустил руку и вложил факел во влажные, безвольные пальцы толстяка.

— Ваша жизнь зависит только от вашего молчания.

— Да-да, — шепнул толстяк, — да-да, несомненно…

Охотник снял ладонь с рукояти кинжала, лишь когда за гостем закрылась дверь. Засов вернулся на место, а хозяин комнаты опустился на скамью и сжал руками виски. Сердце бешено колотилось. Эти простофили, убеждённые в том, что вершат благое дело, слишком пугливы и всегда готовы преувеличить. Пара обещаний и якобы секретов, таинственный шёпот в заросшее ухо где-нибудь в глухом переулке — и простофиля весь твой, с потрохами, искренне уверенный в своей исключительности и безопасности. Вот только зря — сколько ни подслушивай, сколько ни приукрашивай свои доносы, в безопасности не будешь…

Пропадают люди, умирают младенцы, животные превращаются в чудовищ, ведьмы кружат в ночном небе, и бесы скачут средь улиц — сколько таких историй он слышал? И в скольких из них была истина?.. Но ушедшие под землю дома — кто мог бы выдумать такое? И зачем?.. Ловушка?

Он неслышно вздохнул. Невежды, погрязшие в заблуждениях и мраке, не оставляют попыток уничтожить всякого, кто отличается от них. Их безрассудная глупость не делает разницы между колдуном и охотником на колдунов, как только охотник переходит им дорогу. Как бы он ни был силён, какой бы благоговейный ужас ни внушал этим скудным на ум простецам — когда речь заходит об их собственной шкуре, куда только девается страх! Они приходят, они приносят с собой огонь, они вооружаются вилами и кольями, они нападают из-за угла поодиночке и набрасываются всей толпой — как тогда, у церкви. Они ждут окончания службы, эти безбожники, и бьют его, и швыряют в него камнями, и гонят его, как собаку, прочь. Его, охотника на колдунов, «комиссара ведьм», чья слава, несмотря на все попытки оставаться в тени, далеко обогнала его, разлетевшись по всему графству Вюртемберг…

Охотник стиснул зубы, глядя, как вспыхивает и гаснет крохотный огонёк в плошке с маслом на столе. Тяжёлый перстень-печатка на пальце правой руки казался золотым в отблесках света. По закопчённым стенам двигались причудливые тени, плотно запертые ставни на окне не пропускали ни дуновения свежей летней ночи. Как всегда в такие моменты, заныл рубец на рёбрах — там, куда пришёлся удар мотыги, и свело бровь, рассечённую брошенным камнем. Влажные волосы чёрными змеями прилипли к вискам.

Безумная выдумка — исчезнувшие дома. Глупцы готовы видеть чёрта в папе римском, ежели тот повернётся спиной.

Верная Ромке ждёт на конюшне. Здесь больше не держит ничто — этот прогнивший город вдосталь напитал охотника своими соками. День пути, и конец сомнениям. И конец ожиданию длиною в год…

Рука сама скользнула к оберегу на груди. Крохотный резной кусочек дерева, казалось, ещё хранил тепло двух тел.

Богиня-мать, сама ведёшь меня обратно… надеюсь, я не опоздал.

Есть что-то в той деревне или нет – он сам разберётся с «невидимой колдуньей». Ни к чему церковным нюхачам знать о случившемся. Для них достанет настоящих ведьм.

***

На месте пропавших домов действительно ничего не нашлось, кроме удивительно ровного круга ямы. Сопровождаемый местным священником, отцом Ульрихом, охотник осмотрел пустырь — тот как будто всегда был здесь. Будто и не стояли на этом участке четыре дома, будто и не жили тут люди.

Селение казалось вымершим. Ближайшие к пустырю дома молчаливо глядели слепыми оконцами. Где-то протяжно и тоскливо блеяла овца.

Охотник спустился в яму. Дно оказалось совершенно ровным, никаких бугров или рытвин. Ничего — словно кто-то специально утаптывал землю. Он наклонился и попробовал почву рукой — сухая, как и везде. Жаркое лето иссушило землю, проделало в ней глубокие трещины. Повсеместно гиб урожай, воды в мелеющих речушках не хватало. Выживали лишь сорняки, да и тем приходилось туго. Листья полыни вокруг пустыря пожелтели, а сама пожухшая трава казалась совсем старой.

За пустырём зарастал сорняками огород. Ровные грядки без слов говорили о том, что за огородом ещё недавно тщательно ухаживали. Сейчас же растения медленно умирали под безжалостным солнцем, а со стороны пустыря огород резко обрывался, сменяясь утоптанной истрескавшейся почвой. Так, словно кто-то отсёк часть грядок — охотник заметил лежащие на земле беспомощные стебли с аккуратно обрезанными верхушками.

Отец Ульрих, разглядывавший огород, испуганно перекрестился.

— Господи, твоя воля!

Между грядок, видимо, нашло погибель какое-то животное. Желтовато-белая, неправильной формы кость валялась, слегка присыпанная землёй. Охотник нагнулся и поднял её — кость оказалась очень лёгкой, но на обломанной кромке не пористой, а плотной, чисто-белой и гладкой.

— Что это, господин? — почему-то шёпотом спросил отец Ульрих. Его голос, нарушив тишину, неприятно резанул по ушам.

— Я не знаю, святой отец, — охотник сжал обломок кости в кулаке. Острые края впились в ладонь сквозь плотную кожаную перчатку.

Возвращаясь через пустырь обратно к улочке, охотник наступил на что-то мягкое и податливое. Этим оказалось полуприсыпанное землёй собачье тельце.

«Ведьмин дом» действительно стоял на отшибе. От других построек его отделяла узенькая полоска берёзовой рощи — чахлые деревца росли вкривь и вкось, создавая естественный частокол.

Густая, вся в сухих метёлках, трава шуршала, цепляясь за ноги охотника. Отец Ульрих остался в стороне, опасливо озираясь по сторонам и длинно вытягивая тощую шею.

Во дворе было пусто. На покосившемся плетне хозяйничал плющ, тёмные от дождей бревенчатые стены по низу обросли усохшими от жары поганками. Охотник хмыкнул. Истинное ведьмино логово, ни дать ни взять.

Внутри пахло пылью, лежалым тряпьём и мышами. Углы густо заплела паутина, пол покрывал слой сухих листьев — по-видимому, ещё с осени. Ветер шевелил косо висящую дверь.

Охотник прошёл вглубь, отыскивая что-нибудь, что могло бы указывать на колдовские занятия. Но, видимо, в дом, имеющий дурную славу, уже давно не ступала нога. Никаких следов обитания — ни человека, ни бесовских прихвостней.

На печи стоял котелок, но в нём не нашлось ничего, кроме мышиного помёта, а сам котелок выглядел давно брошенным. Охотник поворошил мусор на полу. Ни костей животных, ни подозрительных пятен, ни следа начертанных знаков. Либо ведьма умна… либо след оказался ложным.

Он обернулся. Сквозь распахнутую дверь синело небо, сквозняк донёс треск кузнечика. Охотник снова вернулся взглядом к угрюмому дому, тщательно изучил стены, простучал пол носком ледерсена[3]. Пусто.

Отец Ульрих стоял на том же месте — казалось, он не сдвинулся за это время ни на шаг, замерев и бормоча вполголоса молитву. Охотник поравнялся с ним и, не останавливаясь, двинулся дальше. Священник побрёл следом, продолжая бормотать.

— Кто жил в этом доме? — спросил охотник.

— Вдовушка жила, господин, — ответил отец Ульрих, прервав бормотание, — в прошлом году преставилась, да так и стоит с тех пор дом брошенным…

— Замечена в делах бесовских была?

— Не дай-то господи, набожная была женщина, каких поискать!

— Дети были у неё?

— Детишек им с мужем бог не дал, — священник перекрестился и вздохнул, — уж и молились они, и к знахарке наведывались, да без толку. Так и померли бездетными — сначала он, а потом и она.

— Знахарка? — переспросил приезжий.

— Живёт здесь недалече, — тонкие, потрескавшиеся губы святого отца скривились, — травками пользует, заговоры знает. Да вы сходите к ней, сходите — уж она-то, видит Господь, много тайн за душой держит!

— Как мне найти её, святой отец?

— Да я вас отведу, и с молитвою, чтоб оградить от всяческого… Отвести-то отведу, вот только в дом к ней заходить не стану и знаться с нею не желаю, — забубнил отец Ульрих, — богопротивное это дело, что она делает. Говорят, жизнь людям продлевает, а это уж грех так грех. Кому Господь сколько отмерил, так тому и быть, а идти поперёк воли божией…

Под бубнёж священника они снова прошли мимо места, где стояли исчезнувшие дома. Из полыни метнулась к ним под ноги бледная тень, скользнула и пропала в зарослях по другую сторону. Отец Ульрих застыл и истово перекрестился.

— Господи, спаси!

— Это всего лишь ягнёнок, святой отец.

О количестве ног у ягнёнка охотник предпочёл умолчать.

Глава 2

Травница жила рядом с полем — сразу за плетнём колыхались хлеба. Сухонькая, жилистая, ещё не старая женщина встретила их за работой — веретено споро крутилось в её руках, обматываемое толстой шерстяной пряжей. Выгоревшие на солнце соломенные волосы уложены в косу, на плечах — платок поверх простого платья.

Завидев вооружённого человека, сопровождаемого святым отцом, знахарка отложила пряжу.

— С чем пожаловали, люди добрые, с бедой или с миром?

Священник демонстративно пропустил вопрос мимо ушей и, отвернувшись, снова что-то забормотал.

— Моё имя Ингер Готтшальк, я охотник на ведьм, — резковато отрекомендовался приезжий, — ты, женщина, пользовала местную бездетную семью, что жила на отшибе?

— Я, господин, — травница поклонилась. Взгляд её светлых глаз не отрывался от гостя.

— Использовала ли ты дьявольские обряды при том? — продолжал охотник, покосившись на священника.

— Господин, я…

— Да или нет, женщина!

Солнце палило нещадно, раскаляя воздух над пыльным двором. Готтшальк оттянул ворот рубахи — дышать стало нечем, будто в печи.

— Нет, господин, — ответила ведунья, — с вашего позволения, я предложу вам холодного травяного настоя. Он утолит жажду и облегчит тяжесть от духоты.

— Неси свой настой, — Ингер сел на грубую деревянную лавку, где до этого сидела за работой травница. Веретено и кудель всё ещё лежали рядом, и охотник, осторожно взяв по очереди каждый из предметов, осмотрел их.

Знахарка вышла из дома, неся кувшин и глиняную кружку.

— Вот, господин, — из кувшина в кружку полилась прозрачная, бледно-зеленоватая жидкость с густым травяным ароматом, — только что из подпола. Иначе-то и жару не пережить…

Ингер взял кружку и глотнул настоя — на вкус снадобье отдавало чем-то горьким, но на удивление приятным. И оказалось действительно восхитительно холодным. Но осушать кружку он не торопился.

— Перечисли всё, что ты делала для той бездетной семьи, — приказал он.

— Анна приходила ко мне трижды, господин, — начала травница, по-прежнему держа в руках кувшин, — и трижды я ей помочь пыталась. Водой непочатой поила, боровушку собирала да заговаривала, наставляла, как отвары мои применять.

— Не помогли твои заговоры, женщина, — бесстрастно произнёс Ингер.

— Был у них малыш, — тихо сказала травница, обернувшись на отца Ульриха, делавшего вид, что ничего не слышит. — После третьего раза Анна родила девочку в положенный срок. Да только та не жилицей оказалась. Дьявольская печать в пол-лица была у младенца.

В груди захолонуло, будто не травяной настой потёк в горло, а едва подтопленный лёд.

— Клянусь, господин, не моя это вина, — пальцы травницы судорожно сжимали кувшин, — господом богом поклясться готова — не моя!

— Вы умертвили девочку? — быстро спросил Ингер.

— Нет, господин,— покачала головой знахарка, — Анна унесла ребёнка домой. Плакали горько они вместе с мужем, и я сразу всё поняла. Я узнала потом, что девочка утонула в реке. Её не отпевали и не хоронили — сказали, что теченьем тельце унесло. У неё даже имени не было…

Ингер помолчал. Молчала и знахарка, переминаясь с ноги на ногу.

— Поклянись, — потребовал охотник неожиданно, — поклянись именем Господа, что не наводила порчи на младенца, что не строила козней бесовских и не сношалась с дьяволом!

— Клянусь! — тут же громко ответила знахарка, — именем Господа клянусь, что не виновна! Бог мне свидетель!

Ингер поставил опустевшую кружку на лавку и поднялся.

— Прощай, женщина.

И быстрым шагом направился прочь, туда, где за плетнём дожидался его отец Ульрих.

— Вы заберёте её? — пытливо заглянул в лицо святой отец. В его глазах светилась настоящая одержимость — пусть и не дьяволом, но оттого не менее опасная. — Быть может, и она здесь руку приложила, к исчезновениям-то? Знает она что-то, чует моё сердце, знает!

— Она поклялась святой клятвой, что не причастна, — резко бросил охотник.

— Ох, нечисто здесь, господин… — бормотал священник, воздевая руки, — обманула она вас, ведунья эта…

Готтшальк промолчал, но отец Ульрих не успокаивался.

— Поклялась, это уж конечно, — нудил он, семеня позади, — все они клянутся, да что ж с того? Не знаете али? Нет для них святого, богохульствуют же на шабашах дьявольских, попирают ногами нечистыми иконы святые!..

Охотник резко остановился, и Ульрих, увлёкшись, ткнулся ему в спину.

— Видели ли вы лично, святой отец, чтобы эта женщина на шабаш отправлялась?— спросил Готтшальк, поворачиваясь.

— Нет, но…

— Я задал вопрос, — грубо прервал пастыря охотник, — предполагающий ответ из одного слова.

— Конечно, — отец Ульрих склонил голову, но Готтшальк успел заметить, как недобро сверкнули его узкие глазки.

— Я повторяю свой вопрос: видели ли вы лично, чтобы эта женщина участвовала в шабаше?

— Нет, господин, — клирик всё ещё стоял, опустив голову и не глядя в лицо приезжего.

— Имеете ли вы доказательства того, что она приложила руку к бедам, происходящим в этом селении? — продолжал Ингер.

— Нет, господин, — повторил отец Ульрих.

— Имеете ли вы доказательства того, что эта женщина является пособницей дьявола?

— Нет, господин, — в третий раз произнёс Ульрих.

— Готовы ли вы свидетельствовать против неё, говоря при этом правду и помня об ответственности перед судом и совестью за лжесвидетельство?

— Нет, господин… — тихо ответил пастырь.

— У вас нет никаких доказательств в пользу богопротивных занятий этой женщины, — подвёл итог охотник.

— Нет, господин, — покорно согласился Ульрих, — пока — нет…

Последние, почти неслышные, слова святого отца заглушил шорох песка под ногами Готтшалька.

Остальной путь — до местной церкви — они проделали в молчании. Возлена удивление опрятной и чистой постройки их дожидалась пожилая пара. Глаза вставшего им навстречу мужчины опухли от слёз. Тяжело опираясь на суковатую палку, он неловко поклонился, то же сделала и женщина, отводя за ухо прядь седых волос.

— Господин охотник, — выговорил мужчина, — мы люди бедные, простые. Христом-богом молим вас — помогите отыскать дочку нашу. Одна ведь была, как свет в окошке, единственная отрада наша…

При этих словах женщина, не сдержавшись, заголосила и зарыдала, упав на колени и раскачиваясь.

— Ушла погостить к тётке своей да и пропала, — голос мужчины дрогнул, — сгинула, чует сердечко, вместе с домами теми, от козней ведьмы проклятой! Заклинаем вас, господин, разоблачите колдунью, верните дочку!..

Ингер молча слушал.

— Завтра, — наконец отрывисто произнёс он, — после вечерней службы отец Ульрих прочтёт проповедь в церкви. Уличить колдунью — наше общее дело. Каждый из вас знает больше, чем думает — если желаете вернуть дочь, мы должны действовать вместе. Пусть завтра каждый расскажет то, что видел. Идите и скажите другим то, что услышали от меня.

Мужчина часто-часто закивал, подхватывая жену под мышки и поднимая её с земли. Нагрубого полотна юбку крестьянки налипли комочки земли и сухая трава.

— Да-да, господин охотник, — бормотал он, с трудом удерживая жену одной рукой, пока вторая сжимала палку. Седые волосы женщины мотались перед её подурневшим, морщинистым лицом. Стоящий поодаль Ульрих скривил влажный рот.

Ингер не выдержал. Шагнув к пожилой чете, он взял женщину за руку, помогая мужу поднять её. Крестьянка подняла на него глаза, её губы мелко задрожали. Она затрясла щеками, замотала головой. Серые космы рассыпались по накрытым обрывком власяницы плечам.

— Тише, Берта, всё хорошо, — зашептал ей муж, — господин просто хочет помочь.

Женщина продолжала трясти головой, но на ногах стояла уже твёрдо. Ингер отпустил её, и она тут же мелко засеменила прочь, подбирая грязные юбки. Её муж растерянно и торопливо поклонился.

— Простите нас, господин, дурная она… Я сделаю всё, как вы сказали. Да хранит вас бог!

Осенив себя крестным знамением, мужчина, прихрамывая, поспешил за женой. Готтшальк взглянул на Ульриха — тот стоял, не шевелясь.

— Отец Ульрих?

— Да-да, господин, — пастырь внезапно стал самой подобострастностью.

— Вы помните о том, что ваш сан накладывает на вас определённые обязательства?

— Разумеется, но и вне всякого сана я…

— Само собой, — прервал его Ингер, — и главное из этих обязательств — быть примером. Не мне учить вас смирению и христианским добродетелям. А теперь скажите мне — в чём дело?

— Простите, господин, я не…

— Вы прекрасно понимаете, о чём я говорю.

Ледерсены охотника подняли облачко пыли, когда Готтшальк шагнул к священнику. Тот дёрнулся, пытаясь отшатнуться, но вовремя опомнился, застыв изваянием. В душном мареве недвижно повисли полы сутаны.

— Вам не пришлась по душе моя помощь крестьянке, — Готтшальк смотрел священнику в глаза, и кончики ножен, выглядывавшие из-под полураспахнутой котты, почти касались одежд Ульриха. Облачко пыли медленно оседало. — Так ведь, святой отец?

— Я-я… — выдавил Ульрих, облизнув губы тонким языком. Из его рта пахло луком. — Я не могу судить о поступках другого человека, — наконец нашёлся он. — Эти люди — наши овцы, и долг наш — пасти их как овец…

— И стричь их шерсть, а овец заблудших возвращать в стадо, — тихо закончил Готтшальк, — всё верно, святой отец. И пастырь не должен сбиваться с дороги, так ведь?

— Так говорят нам отцы Церкви.

— Иначе овцы пойдут за ним следом неверным путём, — охотник сделал шаг назад. Ульрих перевёл дух. — Так вот, отец, долг служителей Священного трибунала — пасти вас, пастырей, вместе с вашим стадом, не делая различий между пастухом и овцами. И той же цели служу я, пусть и не будучи одним из братьев-инквизиторов. Ибо дьявол неразборчив, и козням его подвластны все мы.

— Господи спаси, — тут же перекрестился Ульрих.

— Вы, конечно, уже готовы к завтрашней проповеди, — произнёс Готтшальк с нажимом на «готовы». — Помните, я по-прежнему рассчитываю на вашу помощь. Если, конечно, наши цели всё ещё совпадают.

— Я всецело в вашем распоряжении, господин, — смиренно произнёс приходской священник, повторно осеняя себя крестом.

— Надеюсь на это, святой отец.

Когда за Ульрихом закрылись тяжёлые двери церкви, Готтшальк не спеша обошёл вокруг строения, привычно отмечая расположение окон (по одному на северную и южную сторону), осматривая алтарную апсиду с потемневшей крышей-конхой и две крохотные башни, приткнувшиеся по бокам от входа. Южное окно было забрано решёткой, за которой угадывался цветной витраж — немалая редкость для скромной деревенской церкви. Северное, закрытое простым мутным стеклом, выглядело достаточно широким, чтобы в него мог пролезть взрослый мужчина.

Но опасность не всегда исходит от мужчин — порой женщины, эти коварно-притягательные создания, обводят вокруг пальца, лишая самого сильного его силы, и самого умного — его ума… Козни ли это дьявола, или сама природа этих созданий такова? О, несомненно одно — даже если нечистый не приложил лапу к творению их, он испортил их своим пагубным влиянием после…

Ингер хмыкнул. Прекрасные слова для завтрашней проповеди отца Ульриха.

Не найдя больше ничего интересного, охотник закончил свой неторопливый обход и двинулся прочь по деревенской улице. В небольшом даже в лучшие времена, а ныне полузаброшенном поселении ему отвели не самый плохой угол. Хозяин, крепкий мужик с ватагой ребятни и молодой женой, поддерживающей округлый живот, уже перебрались на соседнее пустующее подворье, заняв просторный дом. На дворе мычала пятнистая корова, которую утром пришла выдоить старшая дочь хозяина. Трогательно покраснев и не смея поднять глаз, она вручила охотнику крынку с молоком и убежала — он даже не успел толком разглядеть её лицо.

Пегая Ромке смирно отдыхала в стойле после двухдневного путешествия из города. Входя на двор, Готтшальк услышал её ржание — кобыла почуяла хозяина.

День клонился к вечеру, и новая крынка с молоком уже ждала охотника, заботливо отставленная в тень под стеной. Готтшальк поднял крынку и отправился на конюшню.

Ромке встрепенулась, завидев фигуру вошедшего. Ингер похлопал кобылу по гладким бокам и поднёс крынку к влажному носу. Ноздри дёрнулись, шершавый язык устремился в жирную белую жидкость.

— Ну-ну, будет, — Готтшальк осторожно убрал молоко и погладил лошадь между ушей. — Мне-то оставь.

Кобыла фыркнула и переступила тонкими ногами. Ингер выждал несколько минут, продолжая поглаживать животное и внимательно наблюдая за ним. Ничего — глаза кобылы по-прежнему блестели, бока равномерно вздымались. Ромке прядала ушами, поглядывая на хозяина.

— Умница, — охотник похлопал лошадь по крупу и, прихватив ополовиненную крынку, вышел.

Молоко оказалось вкусным. Оно ещё таило в себе аромат душистых трав и выдаивавших его рук. Ингер осушил крынку, не заходя в дом, и взглянул в сторону соседнего подворья. В пыли за плетнём кувыркались детишки.

— Умница, — ещё раз произнёс он.

***

«Умница» появилась только с закатом. Оранжевый солнечный шар уже готовился прижечь кромкой горизонт, когда на двор бочком вошла тоненькая девчушка в сером полотняном платье и сером же платке. Корова доверчиво повернула к ней голову. Повернул голову и охотник, наблюдая за вошедшей из дома.

Девушка погладила корову по покатому лбу и забрала пустую крынку. Её длинная тень протянулась через двор и коснулась порога.

— Молоко великолепно.

Крынка, глухо ударившись в утоптанную землю, покатилась по двору.

— Я напугал тебя, дитя, — Готтшальк показался на пороге, глядя, как девушка полупрозрачными руками кутает лицо в платок.

— Н-нет… — шорох листвы звучал громче, чем её голос, — нет, господин…

— Передай мою благодарность отцу и матери, — продолжал Ингер, — этот дом стал добрым пристанищем для меня.

— Да, господин…

— Ступай, умница, — добавил охотник, глядя, как исчезает за горизонтом верхушка светила, — и да хранит тебя Господь.

— Благодарю, господин.

Девушка подхватила крынку и, поклонившись, убежала. Готтшальк смотрел ей вслед. Девица слишком юна, чтобы врать приезжему охотнику, но именно таких, наивных и юных, используют как орудие в зловредных кознях. О нет, не демоны, а обычные люди, таящие камень за пазухой. Мужчины и женщины, связавшиеся с нечистым бесом мести, запродавшие душу ему в обмен на шанс насолить неугодному человеку.

На всякий случай Ингер ещё раз зашёл на конюшню. Подмешанный в молоко сок белладонны умертвляет не сразу. «Красная заря», что цветёт на рассвете, будучи добавленной в пищу, тут же вызывает страшные мучения. А едкий нектар наперстянки убивает постепенно, учащая пульс, вызывая колики, рвоту и смерть.

Ромке мерно жевала сено.

Ингер постоял, рассеянно поглаживая кобылу по холке. На дворе смеркалось, и он, заперев ворота конюшни, вернулся в дом.

Минувшим утром о его прибытии не знал никто. И всё время, пока охотник со священником изучали деревню, она казалась пустынной. Не бродили за ними по пятам толпы жаждущих донести на ближнего своего, никто с мольбой не бросался под копыта лошади, рискуя быть растоптанным раньше, чем выслушанным. Но не раз и не два Готтшальк замечал, как колыхались тени в подслеповатых окнах.

За ним наблюдали. И боялись — больше, чем обычно.

Ингер тщательно занавесил оконца. Завтрашняя проповедь обещала многое. Пусть Ульрих болтает языком, пугая прихожан — когда люди боятся, на их лицах написано всё, что они думают. Не исключено, что кто-то из местных знает о ведьме больше, чем хочет сказать.

Охотник потёр лоб. Пропала местная девица, сгинули в небытие четыре дома с семьями. Люди не исчезают в никуда и не возникают ниоткуда — но местные крестьяне, кажется, с этим не согласны.

Впрочем, не только местные. Чудовищное упрямство, как чума, поражает невежд — и они верят, что человек может появиться из пустоты. Боже всемогущий, ведь на его, охотника, долю уже выпадали точь-в-точь такие же невежды!

Ингер покачал головой. Те люди и впрямь свято верили в козни дьявола. И особенно «еретичка» — тощая, немытая, с блестящими глазами женщина, похоронившая мужа. Она отнюдь не выглядела убитой горем и вряд ли вообще сознавала, что происходит.

— Мой Антонио, — шептала она так быстро, что он едва мог её понять, — мой Антонио, он ведь помнит меня. Он приходит ко мне, каждую ночь приходит, и ложится со мной, как всегда ложился!..

И разражалась громогласным смехом, удивительным для такого тщедушного тельца, а по её дряблым щекам текли потоки мутных слёз.

Неудивительно, что её сочли отступницей — один вид этой женщины прямо-таки вопил о её связи с нечистым. Несомненно, она заключила позорную сделку, сотворив скверну. И, конечно же, её упокоившийся муж действительно являлся ей, будучи вызванным с того света дьявольской силою.

Но хуже всего было то, что она сама в это верила.

— Не хотите ли провести у меня ночь, святой отец? — желтозубо ухмыляясь, спрашивала она. — Чтобы убедиться, что мы с моим Антонио неразлучны!

Охотник с грохотом задвинул засов на двери. И ведь он согласился! После стольких лет, которые, казалось, должны были научить его уму-разуму!..

Готтшальк швырнул в плошку на столе кусок свиного жира, заботливо приготовленный для него хозяевами. Толстый, скрученный из суровой нити фитиль затлел, поднесённый к лампадке. Охотник невидяще смотрел на крохотный огонёк, бросавший блики на простое деревянное распятие на стене.

Возможно, она действительно была бы хороша в постели — говорят, безумицы в экстазе вытворяют такое, что даже блудницам в голову не придёт… Но познать её ему не пришлось.

Он стянул котту и бросил на грубо обтёсанную лавку. Перевязь с клинками полетела следом, тяжёлая, надоевшая за день. Охотник посмотрел на свои руки. Свободные рукава рубахи покрывали запястья и, распускаясь широкими манжетами, открывали чёрные перчатки с грубыми швами.

Пальцы горели. Готтшальк опёрся руками о стол и опустил голову.

Сегодняшние поиски не дали ничего. Правда о случившемся, как и «невидимая ведьма», не торопятся открывать себя. Возможно, завтрашняя проповедь что-то поможет прояснить.

Рука потянулась к суме, извлекая из неё кусок найденной у ямы кости, и охотник поднёс осколок к разгоревшемуся фитилю.

«Кость» при внимательном рассмотрении оказалась никакой не костью. Больше всего обломок походил на тщательно выбеленное дерево — но кромка его, в отличие от древесины, была не волокнистой, а совершенно однородной, будто полированный металл. Готтшальк взвесил осколок на ладони — тот казался лёгким, как просушенная ветка. Ни камень, ни кусок железа подобного размера не могли быть настолько невесомыми.

Зажав кусок «кости» в руке, Ингер что было сил стиснул кулак. Раздался еле уловимый скрип и чуть более громкий хруст — и обломок распался на две части, неровные и таких же чисто-белые на изломе, как и кромка куска. Фитиль, пропитавшийся плавленым жиром, вспыхнул ярче, и Готтшальк увидел то, чего не замечал раньше — два символа на одном из боков обломка, по странной случайности оставшиеся на одном и том же куске. Начертание поражало своей филигранной аккуратностью. А сами символы казались совершенно незнакомыми.

Что это — артефакт из далёких земель? Говорят, норды умеют выплавлять из серебристого металла легчайшие доспехи, которые, однако, протыкаются простым кинжалом.

— Дьявольщина, — пробормотал Ингер, кладя обломки на стол и стягивая перчатки. Вспотевшая за день ладонь оставила на выскобленной столешнице тёмный след.

Он тщательно завернул обломки в обрывок холста и спрятал в походную суму. Рука нащупала среди смятых тряпиц твёрдые, гладко обточенные досочки.

Книга.

Он не достал доставать её — этот импровизированный фолиант с самодельной «обложкой» из дерева. Вложенные между досочек разноразмерные листы за долгие дни перемешались, а пыль с них исчезла под его пальцами, перебиравшими страницы сотни раз. Книга изменила свой вид, но не стала от этого ближе. Он заучил её наизусть, но смысл написанного до конца так и не открылся ему. Он был всё так же далёк от понимания сути чудовищных рисунков и не связанных между собой фраз, как и в тот день, когда обнаружил книгу.

Ингер опустился на лавку и закрыл глаза. Оранжевая тень пламени плясала на веках. Усталость прошедшего дня навалилась на плечи, заставив сгорбиться и тяжело облокотиться о столешницу — и перед глазами заплясали образы, где утомлённая мысль причудливо переплела воспоминания и сны…

Глава 3

— Он не придёт, — инквизитор опустился на скамью, — уже минула полночь.

— Не придёт… — эхом отозвалась Мота, застывая посреди комнаты. Её юбки мели давно не скобленный пол. — Не придёт, говоришь…

Она юркнула к нему, остановилась перед скамьёй, заглядывая снизу в лицо. Её глаза в тусклом полумраке дома казались огромными и светились, словно ведьмин огонь среди болота в ночной час.

— А может, он тебя боится, а, пёс? — прошипела она ему в лицо.

— Твой язык пропитан ядом, женщина! — инквизитор Герхард Эгельгарт брезгливо оттолкнул вдову и поднялся. — Ты безумна, и твоё счастье, что…

Договорить он не успел — в его губы впился сухой, шершавый рот вдовицы. В ладонь вдруг ткнулось нечто округлое и плотное. Пальцы сжали эту упругость, и она подалась. Зубы вдовы терзали и мяли его язык, потрескавшиеся губы царапали подбородок и щёки, и он вздрогнул от резкого привкуса мяты во рту. Колдовство?..

Упругое нежное тело прильнуло к нему. Пальцы вдовы пробирались под рубаху, доискиваясь укромных уголков. Колдовство — пусть… Пусть безумица плетёт свои чары, такие сладкие. Никакого выбора и быть не могло — и он продолжал…

Грохот распахнутой двери прозвучал как удар колокола, гулко отдавшись где-то в глубине мозга.

— Ты! — воскликнул Геликона, появляясь на пороге в сопровождении двух дюжих доминиканцев, — ты, шакал, предатель Церкви и Господа нашего Иисуса Христа!

Вдова завизжала, даже не пытаясь прикрыть срам. Её обвисшие груди болтались, как пустые мешки. Он отшатнулся, в животе противно сжалось. Что это было — наваждение? Или зов неутолённой плоти настолько затуманил рассудок?..

Не обращая внимания на присутствующих, Эгельгарт схватил Моту за волосы и притянул к себе. Её изрезанное морщинами лицо, с глубоко провалившимися глазами и жёлтыми зубами во впалом рту, вызвало в нём рвотный позыв. Мята. Мятное масло и вино…

— Она меня околдовала! — крикнул он, отшвыривая вдову прочь.

— Околдовала, говоришь? — дознаватель подошёл, брезгливо поддевая носком сапога разбросанное платье, — Герхард, собачий сын, ты сам пошёл в её объятья!

Голова кружилась, в ушах нестерпимо звенело, и писклявый голосок дознавателя Геликоны терзал мозг будто ржавый, но очень тонкий гвоздь.

— В повозку обоих! — приказал дознаватель монахам.

Один из клириков подхватил вдову под мышки и поволок прочь из дома.

— Антонио! — скулила она, норовя обернуться на Эгельгарта, — Антонио, жизнь моя!..

Второй доминиканец шагнул к инквизитору.

— Только тронь, — прошипел тот, — я тебе глаза вырву. Мне теперь бояться нечего.

Монах застыл в нерешительности. Эгельгарт собрал раскиданное на полу бельё. Стены постоянно норовили куда-то уплыть, а ноги упорно отказывались нормально сгибаться. На живот и то, что ниже, смотреть вообще не хотелось.

Дознаватель стоял поодаль и, скрестив руки, с видимым удовольствием наблюдал, как Эгельгарт одевается.

Брэ. Нательная камиза. Шоссы… боже милосердный, в чём это они?! Верхняя рубаха из плотного невыбеленного сукна. Плащ… Рука потянулась к перевязи с клинком.

— Оружие оставишь здесь, — проскрипел из-за спины Геликона.

Дознаватель и в подмётки не годился Эгельгарту. Стоит им скрестить клинки — и нахал будет валяться в куче собственных кишок. И никакое благословение Господа его не защитит.

Инквизитор покачнулся, выпрямляясь. Два одинаковых, как близнецы, дознавателя смотрели на него из-под вращающегося потолка. Стены водили хоровод, и единственное оконце то подпрыгивало вверх, то ухало вниз — вместе с его собственным желудком.

— Давно метишь на моё место, а, брат? — Герхард ухмыльнулся двойникам-дознавателям, даже не пытаясь понять, который из них настоящий, — ну что ж, своё ты получишь.

Перевязь осталась лежать на полу. Монахи вывели его из дома.

***

Тряска в насквозь провонявшей гнилью повозке-клети заставляла всё внутри переворачиваться, и, подскакивая на кочках, Герхард с трудом удерживал в себе остатки вчерашней пищи. Вдова мешком валялась в углу, бессмысленно таращась в небо. В ней ничего не осталось от давешней полногрудой обольстительницы — запавшие глаза больше не пылали огнём страсти, а тело словно вмиг усохло.

— Воистину, женщина — сосуд дьявола, — пробормотал Герхард, тщетно стараясь устроиться так, чтобы верёвки на лодыжках и запястьях меньше резали кожу, — именно так они и скажут…

Вдова что-то промычала. Герхард извернулся и ногой подтолкнул к женщине её платье, которое монахи бросили в повозку.

— Прикройся, — посоветовал он, — ночи ещё холодны.

Несчастная никак не отреагировала, лишь её худые пальцы судорожно мяли гнилую солому, устилавшую дно клети. В мутной темноте, перечерченное тенями от прутьев, её лицо казалось черепом с глубокими провалами глазниц. Герхард подцепил край платья носком сапога и, изловчившись, набросил ткань на обнажённое тело Моты. Запястья свело судорогой, и он не сдержал стона.

— Эй, там, в повозке! — рявкнул с козел один из монахов, которого Геликона взял в сопровождающие, — молчать!

Герхард притих. Свежая ночь приятно холодила горящую голову.

Повозка, неспешно влекомая парой лошадей, покинула деревню и затряслась по ухабистой дороге через поля. Герхард взглянул на укрытое тучами небо. Бледный круг луны едва обозначился над горизонтом по левую руку. Значит, Геликона везёт своих пленников в Дармштадт — ближайший город в северо-восточной стороне, где заседает священный трибунал. Желудок снова скрутило.

Скорее всего, этот итальянский выродок ещё засветло послал нарочного к его святейшеству епископу Дармштадтскому… с просьбой назначить его, Геликону, инквизитором вместо «позорно падшего и предавшего Святую Церковь еретика Герхарда Эгельгарта, бывшего инквизитора…»

Герхард вздрогнул. Ведь он не сам пошёл в объятья вдовы, набросившись на этот ходячий полутруп как на сочнейший лакомый кусочек. Откуда у бедной вдовицы белое вино?..

Не самое вкусное — инквизитору приходилось отведывать и лучше. Но эта несчастная — явно не из тех, кто способен позволить себе даже это. Её дом и сад в запустении после гибели мужа, соседи и родные отвернулись от безумицы. Она питается тем, что находит в полях, ей не на что взять даже плохого дешёвого хлеба. И вдруг на её столе обнаруживается бутыль вина… Герхард шёпотом обругал себя за глупость. Ну конечно же! И мята — её сильный аромат способен легко перебить запах такого растения, как mandragoraofficinalis, известного своей способностью смущать рассудок и побуждать плоть. Его, Герхарда, действительно опоили — но не бедная вдовица, а собственный помощник. И кто знает, какую ещё пакость подсунул Геликона бывшему наставнику, если сумел настолько затмить его разум, что опытный инквизитор повёлся на россказни вдовы и не заметил очевидного…

С того самого момента, когда они встретились год назад, итальянец настойчиво следовал за Эгельгартом всюду, исполняя роль его преданного дознавателя. Фанатичным огнём горели глаза молодого оливета, недавно прибывшего из Тосканы, чтобы, по его собственным словам, «всячески содействовать благому делу искоренения ересей на священных землях Римской Империи». Невысокого роста, плюгавенький монашек быстро стал известен в землях близ Майнца как неутомимый дознаватель, умудрявшийся быть сразу всюду. Ему прочили блестящую карьеру, и на пути Геликоны к инквизиторскому сану стоял только один человек — Герхард.

Инквизитор прикинул расстояние — до Дармштадта около трёх часов пути. Есть время восстановить силы. О том, что ждёт его в городе, лучше не думать. Геликона не упустит возможности лично допросить бывшего покровителя — а на проблемы с фантазией итальянец никогда не жаловался.

Герхард попытался расслабиться, но от этой затеи пришлось быстро отказаться. Отвратительное чувство, будто он повис где-то в пространстве и качается вверх-вниз, появлялось всякий раз, когда он закрывал глаза. А от возникающих перед опущенными веками образов рвотные позывы только усиливались.

В какой-то момент, вынырнув из полубеспамятства, инквизитор обнаружил, что лежит у борта клети, а Мота, прижавшись к нему, ворочается во сне и дрожит всем телом. Герхард осторожно отодвинулся.

Повозка между тем продолжала мерно трястись по кочкам, вдовица — валяться в беспамятстве, а Геликона, наверняка, торжествовать. Герхард перебрался через вялое тело женщины и осмотрел замок клети.

Проклятый тосканец как следует позаботился о том, чтобы добыча не ускользнула. Замков оказалось целых три — два под фигурные ключи сложной формы и один массивный, со скрытой скважиной. Дознаватель наверняка выложил за такое чудо не один дукат. Герхард сплюнул — такой замок не откроешь без ключа, особенно со связанными за спиной руками.

Инквизитор прислонился к дверце клети. Луна окончательно затерялась среди облаков. Мерное покачивание убаюкивало, и тошнота, наконец, стала отступать.

Вдова в углу зашевелилась, села. Герхард поднял на неё взгляд — волосы женщины как будто стали короче.

— Здесь нам больше нечего делать, — неожиданно произнесла Мота. Казалось, её губы живут своей собственной жизнью, отдельно от застывшего маской лица.

— Что?.. — переспросил инквизитор сквозь одолевавшую его дрёму.

Вдова помолчала. Ветер трепал её неровные космы. Проглянувшая меж туч луна высветила натянутую как пергамент кожу.

— Много наблюдателей не нужно, — снова зашевелились губы, — мятное масло и вино сделали своё дело. Ты пошёл на это добровольно.

Голос Моты грубел, становясь похожим на мужской.

— Дуодецима, — произнесла она басом.

Двенадцать, про себя перевёл Герхард. Мысли ползли как черепахи. А вдовица-то не проста… откуда она знает латынь?..

— Законы тебе известны, — добавил всё тот же бас, — известны и последствия их нарушения…

Запястья вдруг скрутило жуткой болью. Фигура вдовы расплылась, сливаясь с окружающим туманом, что-то твёрдое ударило в спину, и Герхард очнулся.

Повозка стояла. Один из монахов возился у клети, в его похожих на лопаты руках лежала связка ключей.

— Отступник, — пробасил монах, снова дёргая верёвку, которой были стянуты запястья Герхарда. Прочность узлов, по-видимому, удовлетворила доминиканца. Но не Геликону.

Оливет появился из-за спины монаха с самым благостным выражением на гладко выбритом лице. Его белая туника никак не вязалась с кнутом, который проклятый дознаватель держал в руке.

— Я всегда считал, — Геликона подошёл ближе, — что доверять святую работу инквизитора тому, кто даже не давал обета своим братьям и Господу нашему Иисусу… — дознаватель наклонился к уху Герхарда, его голос понизился до шёпота, — всё равно что доверять стадо овец волку…

Звонкий щелчок кнута отчётливо прозвучал в ночной тишине. Геликона выпрямился и встал позади Герхарда — так, что инквизитор не мог его видеть. Уловка старая, но неизменно действенная.

— Ты неплохо перенял мои уроки, — сказал Герхард, — не гнушаясь учиться у волка, Луиджи-Франческа.

— Франческо, — сквозь зубы процедил Геликона с нажимом на последнюю букву.

— Ты при рождении был так похож на девчонку, что твоё второе имя было решено избрать женским, да, Геликона? — с усмешкой спросил Герхард. Запястья невыносимо ломило.

— Я ношу мужское имя, — проскрежетал дознаватель.

— Вот как? А я слышал иную историю. Будто твоя мать спутала тебя с ребёнком женского полу — не то сослепу, не то с помрачения рассуд…

Договорить Герхард не успел. Спину словно обожгло огнём, по лопаткам потекло густое и тёплое.

— И она была права, — выдохнул Герхард, как только смог набрать в грудь воздуха.

Геликона взмахнул кнутом снова. Инквизитор стиснул зубы, принимая второй удар.

— Не оттого ли ты дал обет безбрачия… — прошипел он, переводя дыхание, — что не смог бы никогда познать женщину как подобает мужчине?..

Дознаватель бил молча — кое-чему он, видимо, всё же научился: держать себя в руках и не вступать в диалог с жертвой. Иначе палач рискует поменяться с ней местами.

— Я долго этого ждал, — наконец прошептал Геликона, наклоняясь и заглядывая в лицо бывшему учителю, — десять ударов — меньшее, что ты заслужил, отступник.

— Во что ты… веришь больше… Франческа? — выговорил Герхард, с трудом поднимая голову. Пот, стекая по переносице, щипал кожу, — в собственную ложь… или в собственную правоту?..

Мгновение инквизитор и дознаватель смотрели друг другу в глаза.

— Я верю в то, — негромко ответил оливет, — что к полудню ты будешь мёртв.

Геликона развернулся и швырнул монаху окровавленный кнут.

— Поехали!

Глава 4

Геликону можно было упрекнуть в чём угодно, но только не в пустословии. Ещё не занялась заря, когда повозка вкатилась в ворота Дармштадта. Грохот колёс по брусчатке то и дело выдёргивал Герхарда из блаженного полубеспамятства. Но какая-то часть его сознания продолжала бодрствовать, отмечая всё, что происходило вокруг. Эта часть слышала удивлённые возгласы стражников у ворот, скрип осей повозки и голос дознавателя, понукавшего лошадей и распекавшего сонных монахов, когда повозка, прокатившись через весь город, остановилась. До слуха Герхарда донёсся скрежет металла о металл. Чьи-то руки подхватили его под мышки и бесцеремонно потащили. Бодрствующая часть отметила, как ударялись пятки о ступени, когда инквизитора волокли вниз, как изменился воздух вокруг, став холодным и затхлым.

Удар израненной спиной о твёрдую поверхность привёл Герхарда в чувство. Он разлепил веки. Перед ним стоял ненавистный Геликона, позади которого маячила дюжая фигура монаха.

Кивком Геликона подал монаху знак, и тот приблизился, держа в руках железный инструмент. Герхард дёрнулся — спина упёрлась в жёсткое. Деревянный «трон», к подлокотникам которого его запястья были прикручены цепью, не шелохнулся.

Монах подал инструмент дознавателю, поставил на низенький столик свечу и с поклоном отступил к стене.

— Нам с тобой есть о чём поговорить, инквизитор Эгельгарт, — произнёс дознаватель, складывая поленья в небольшом очаге. Поданное монахом орудие он пристроил поодаль, так, чтобы оно оказалось в тени.

Герхард молчал, исподлобья наблюдая за тосканцем.

Геликона поднёс свечу к горстке сухих веток, брошенных поверх поленьев. Пламя весело заплясало, осветив лицо дознавателя — сосредоточенное, с кривой, будто презрительной, морщиной поперёк лба.

— Я давно заметил, — сказал Геликона, — что при допросах некоторых еретиков ты был чересчур мягок. Я даже больше скажу — ты был мягок с теми, кто среди прочих сильнее всего заслуживал жестокости. Ты щадил вероотступников и язычников, Эгельгарт. Не оттого ли, что сам оказался одним из них?

Не оттого. Герхард снова смолчал, окидывая взглядом комнату.

— Я уверен, что причина твоего сочувствия еретикам кроется в духовном родстве с ними, — продолжал свой монолог дознаватель, — но пока это ясно лишь мне одному. И мой долг как инквизитора — доказать это утверждение, обратив в истину, ясную каждому брату, имеющему честь заседать в священном трибунале.

— Ты никогда не станешь инквизитором, — усмехнулся Герхард.

— Нет? — Геликона шагнул ближе, полы его туники колыхнулись. — Это мы узнаем с рассветом. А пока что у меня достанет времени, чтобы подготовить тебя к трибуналу.

Инквизитор не ответил, лишь сильнее прищурился, заметив, как Геликона то и дело бросает настороженные взгляды в его лицо, пытаясь, видимо, разгадать, куда смотрит пленник.

Комната не внушала надежд. Тонущие в тени каменные стены, покрытая плесенью от вечной сырости дверь. И крохотное оконце в пол-локтя под низким потолком, забранное толстой решёткой с утопленными в камень прутьями. По стенам смутно угадывались силуэты развешанных на крюках инструментов, громоздились нелепые махины орудий, призванные одной цели — истязать.

— Ты нарушаешь правила, Луиджи, — Герхард взглянул в лицо Геликоне. Стоя перед ним, плюгавый монашек казался немногим выше. — Правило первое — при допросе должен присутствовать писец, который внесёт в протокол мои показания. Правило второе — при допросе должен присутствовать врач…

— Правило третье, оно же первое и единственное, — прошипел тосканец, — для еретиков нет никаких правил!

Кулак дознавателя ударил Герхарда в скулу. Внутри черепа вспыхнула боль.

— И я ничего не говорил о допросе, — добавил Геликона, отворачиваясь и наклоняясь к очагу, — мы с тобой просто потолкуем.

В руках тосканца появился поданный монахом инструмент, и Герхард, наконец, смог его рассмотреть. Внутри всё перевернулось. Загадочным орудием оказался «дробитель» — хитроумное изобретение итальянских инквизиторов, поразительное по своей жестокости. Герхард видел такие вещицы в действии — похожий на капкан с мелкими зубьями, «дробитель» зажимал кисть или ступню осуждённого, а палач, медленно вращая винт, вкручивал его в плоть несчастного. Заострённый с одного конца винт разрывал кожу, сухожилия и мышцы, дробил кости, заставляя взрослых мужчин рыдать от боли и ужаса. Любая попытка высвободиться приводила лишь к тому, что периферийные зубцы ещё сильнее вгрызались в кожу, сдирая её и добираясь до мяса.

Геликона повернулся к монаху, поманив его пальцем. Тот приблизился и, крепко сжав левое запястье Герхарда, держал его, пока дознаватель снимал цепь с левой руки инквизитора. Пальцы у монаха были как тиски, ледяные и жёсткие. Но эта хватка показалась Герхарду нежным объятьем, когда на запястье и кисти защёлкнулись зубцы «дробителя».

Инквизитор дёрнулся, но железо тут же впилось в кожу. Правая рука оставалась прикрученной к подлокотнику проклятого «трона». Ноги, стянутые цепью, были относительно свободными, но много ли от этого толку, если ты чуть ли не гвоздями прибит к куску дерева весом вдесятеро больше твоего собственного?..

Знаками Геликона показал монаху, что тот может идти. Герхард заметил, как тосканец приложил палец к губам, монах согласно кивнул и вышел, притворив за собой дверь. Геликона дождался, пока звук шагов монаха стихнет, и задвинул массивный засов на деревянной створке.

— Он всё видел, — сказал Герхард.

— Вот именно, — Луиджи вдруг улыбнулся. — Так же, как и десяток других братьев и стражей на вратах замка. Все видели, как я самолично доставил еретика в тюрьму и, жертвуя отдыхом и сном, приступил к допросу.

Герхард слушал с видимым небрежением, будто тосканец расписывал ему рецепт отменного блюда, а не местонахождение пленника.

— Брат Дамбьен, увы, нем и глух от рождения, — продолжал Геликона, — поэтому не беспокойся, что он сможет кому-то рассказать о том, что здесь видел.

— Мой крик привлечёт стражников, — заметил Герхард, стараясь не шевелиться. «Дробитель» при малейшем движении нещадно рвал кожу на кисти.

— Глухота брата Дамбьена сослужит мне добрую службу ещё раз, — ухмыльнулся Геликона. Самодовольство на лице дознавателя могло означать лишь одно: именно Дамбьен, этот великан с бычьими мускулами, сторожит вход в тюрьму.

— А теперь мы с тобой потолкуем по-настоящему, — сказал тосканец и повернул винт.

Призвав на помощь всю свою выдержку, Герхард сумел подавить крик. Он сжал зубы так, что онемела челюсть, и заныло в висках.

И всё же ни адских клыков «дробителя», ни мучительно ноющей, истерзанной спины оказалось не достаточно, чтобы сломить инквизитора. Другая боль, которую ему ранее приходилось испытывать, была вдесятеро, в тысячу раз ужаснее этой. Видение вспыхнуло перед глазами, будто вызванное к жизни волнами боли — видение тех страшных минут, когда его тело сгорало изнутри посреди зелёного душного моря, когда грудь разрывало от чуждого воздуха, а крики странных, обросших шерстью существ будто подбадривали этот сравнимый с казнью процесс. Было ли это сном или видением самого Ада, могло ли это происходить с ним на самом деле — в далёких ли землях Индий или в ужасных влажных лесах страны безглазых людей, чьи руки растут прямо из глазниц — он не искал ответов на эти вопросы, приняв видение как данность. Как неизбежные происки Дьявола.

Герхард уронил голову на грудь. Тосканец хмыкнул — не то разочарованно, не то довольно.

— Странно, Эгельгарт, — произнёс он, — ты казался мне куда более выносливым. Неужто плотская скверна так истощила тебя?

Инквизитор молчал. Упавшие на лицо волосы дали ему возможность незаметно наблюдать за тосканцем.

— Я хочу слышать твои ответы! — неожиданно взревел Геликона, — я буду говорить с тобой как мужчина с мужчиной!

— Тогда тебе придётся освободить меня, — негромко произнёс Герхард.

— Что ты там шепчешь, предатель?! — тосканец рванулся вперёд и, схватив инквизитора за ворот рубахи, рванул, — у тебя недостаёт сил глядеть мне в лицо? Смотри на меня, отступник!

Другой рукой дознаватель с силой повернул винт. Герхард медленно поднял голову. По вискам щекотно ползли ручейки пота.

— Здесь всего один мужчина, Франческа, — проговорил инквизитор сквозь сжатые зубы.

И без того бледное, лицо Геликоны побелело. Пальцы сомкнулись на поворотной головке винта, заворачивая до упора, и Герхард на этот раз не смог сдержать крика. Проклятый дознаватель ухмылялся ему в лицо.

— Я даже не требую от тебя признаний, Эгельгарт, — сказал тосканец, — пока что не требую.

Герхард снова опустил голову. Поленья в очаге продолжали гореть, бросая отсветы ему в глаза сквозь спутанные волосы.

— А я бы мог тебе кое в чём признаться, Луиджи, — инквизитор старался дышать ровно, — но для признания тебе понадобится кое-что посильнее этого итальянского извращения…

Геликона заскрипел зубами, его взгляд заметался по комнате.

— Возьмёшь ли ты в руку хоть один по-настоящему твёрдый предмет?.. — продолжал инквизитор негромко. Сердце норовило выскочить из груди. Он исподлобья следил, как наливаются кровью глаза оливета. Левая рука, пронзённая остриём винта, превратилась в сплошной очаг пылающей боли, и всё же сил оставалось ещё предостаточно. Но Геликоне об этом знать было необязательно.

Тосканец шагнул к очагу и сдёрнул с крюка на стене щипцы, швырнув их остриями в огонь.

— Ты у меня заговоришь, пёс! — прошипел он.

— Пёс — это тот, кто преданно служит хозяину, — прошептал Герхард, — я служу Господу Богу и Его Святейшеству[4]. А кому служишь ты, Луиджи?..

Не отвечая, тосканец скрестил руки на груди, глядя, как раскаляются щипцы.

— Я знаю, кому на самом деле предана твоя душа… — инквизитор говорил всё тише, — и к кому устремлены твои помыслы…

Тосканец выхватил раскалённые докрасна щипцы из огня. В его глазах плясали искры.

— Ну же, скажи мне! — выкрикнул он, приближаясь, — скажи мне, отступник! Оскверни себя ещё одной ложью!

— Подойди ближе… — прошептал Герхард.

— Что? — тосканец сделал ещё шаг. От раскалённого металла в его руке повеяло жаром. — Тебе недостаёт сил кричать?

— Ближе… — шептал Герхард, — наклонись… И я скажу тебе, с кем ты делил свои грязные помыслы…

Инквизитор блефовал. Но совесть Геликоны явно была нечиста, и он наклонился, чтобы услышать продолжение. Лицо дознавателя с покрасневшими глазами и рыхлой, нездоровой на вид кожей оказалось совсем рядом.

Всего шаг разделял его и тосканца — и Герхард ударил дознавателя ногами в живот. Связавшая ноги цепь добавила силы удару, и Геликона, не успев выпрямиться, потерял равновесие и всем весом рухнул на спину — на самый край низкого столика. Послышался отвратительный влажный хруст, и тосканец замер, вывернув голову.

Инквизитор глубоко вздохнул и скороговоркой пробормотал привычное»requiescat in pace[5]«. Рука по привычке дёрнулась, но совершить крестное знамение помешала цепь. Герхард, мысленно попросив прощения у Господа, перевёл взгляд на щипцы, которые неподвижный Геликона продолжал сжимать в руке. Алое свечение раскалённого металла уже угасало — сырость и холод делали своё дело. Герхард вытянул ноги, пытаясь дотянуться носками сапог до щипцов. Спина скользнула по спинке «трона», и Герхард вцепился здоровой рукой в подлокотник, впиваясь ногтями в отполированное дерево. В левой кисти пульсировала тяжёлая боль.

Ещё раз.

Проскальзывая по склизкому от плесени полу, обутая в потрёпанный ледерсен нога дотянулась до щипцов только с пятой попытки. Цепь нещадно грохотала при каждом движении, но приставленный сторожем монах, глухой как пень, не спешил вбегать в камеру.

Стиснув остывшие щипцы ступнями, Герхард изловчился и подтянул ноги к груди, упираясь лопатками в спинку «трона». Инструмент упал ему на колени. Зажать щипцы коленями оказалось куда более трудным делом. Несколько раз проклятое орудие пыток падало на пол, и приходилось начинать всё с начала. Каждый миг ожидая стука в дверь, Герхард сжимался вместе с волнами ужаса, окатывающими тело. Камера заперта изнутри, но нетрудно догадаться, как отреагирует стучащий, если не получит ответа от Геликоны…

В конце концов, инквизитор ухитрился стиснуть щипцы коленями так, чтобы тонкие ручки инструмента торчали наружу. Извернувшись всем телом, Герхард едва не завыл в голос от дикой боли, пронзившей раненую руку. Вечность ушла на то, чтобы продеть одну из ручек щипцов в звено цепи, опутавшей правое запястье. Опуская ноги, инквизитор орудовал ручкой как рычагом, медленно размыкая неподатливое кольцо. Металл, поржавевший не то от сырости, не то от крови узников, повиновался нехотя, но Герхард не сдавался. Поленья в очаге почти прогорели, мокрую от крови и пота кожу неприятно холодило. Геликона, казалось, укоризненно взирает на действия пленника — его лицо с закрытыми глазами побледнело и осунулось.

Наконец звено цепи из ровного кольца превратилось в разомкнутый овал. Герхард дёрнул рукой, освобождаясь — соседнее звено выскочило через брешь, и путы ослабли. Через мгновение его правая рука была свободна.

Снять цепи с ног оказалось делом минуты. Дав себе краткую передышку, Герхард взялся за винт «дробителя».

С медлительностью солнца, совершающего путь по небосводу, винт пополз в обратном направлении. В какой-то момент инквизитор лишился сознания от боли, когда заострённый конец винта вышел из подлокотника «трона», и резьба, вторично пройдя сквозь плоть, потянула за собой разорванные связки.

Придя в чувство, Герхард приказал себе продолжать. Он уже был почти свободен, но кусок железа, вцепившийся в руку, как бешеный пёс, вряд ли мог пойти ему на пользу.

Инквизитору показалось, что прошла вечность, прежде чем кончик окровавленного винта показался над истерзанной кистью. По подлокотнику «трона» стекали ручейки крови, и сознание снова начало мутиться. Резким рывком Герхард разомкнул зубцы «дробителя» и отшвырнул проклятое орудие пытки.

Подняться удалось не сразу. Кое-как инквизитор преодолел пару шагов, отделяющих его от тела дознавателя. Туника Геликоны, приобретшая довольно жалкий вид, оказалась сшитой из превосходного льна, а под ней обнаружилась льняная же камиза с изысканными шнурами на запястьях. С неожиданной для себя ненавистью Герхард рванул ворот рубахи дознавателя — тонкая ткань с треском разошлась. Оторвав длинную полосу, инквизитор перетянул полотном левую кисть и запястье, останавливая кровь. Ткань моментально окрасилась алым.

Инквизитор обшарил уже начинающее остывать тело, но не обнаружил больше ничего полезного. Взяв ещё теплящуюся свечу, он обошёл камеру, присматриваясь к инструментам на стенах и разминая мускулы. Боль в руке не утихала, и по всему телу разлилась слабость. Пред глазами то и дело вспыхивали картинки, не имеющие никакого отношения к происходящему в реальности — бездонная чернота со слепящим диском вдали, влажные липкие комья почвы, острая палица…

Поставив свечу на пол, он снял с крюка толстый металлический прут. Один конец прута увенчивался тремя точёными зубцами — Герхарда передёрнуло при одном взгляде на них.

Держа левую руку на отлёте, инквизитор подошёл к двери и прислушался. Ничего, кроме грызни крыс где-то рядом. Он осторожно отодвинул засов и потянул дверь на себя, так, чтобы оставаться невидимым за дверной створкой.

Сердце продолжало бешено колотиться, норовя выпрыгнуть из груди. Ничего. По-видимому, никому не было дела до происходящего в одной из многочисленных — а в этом Герхард был уверен — темниц.

Он выглянул. Освещаемый парой факелов, длинный кишкообразный коридор утягивался куда-то в полутьму, посреди которой, как библейский свет, сиял проникший через окошко солнечный луч. Монах Дамбьен, приставленный Геликоной для охраны, стоял поодаль, под одним из факелов, и задумчиво перебирал чётки, поглядывая на луч. Наблюдать за камерой ему и впрямь не было нужды — как успел увидеть Герхард, камера находилась в тупике, которым коридор и заканчивался.

Отставив прут, инквизитор подобрал с пола камешек и швырнул в монаха, тут же скрывшись за дверью. Сердце отсчитало десять ударов — и на пороге камеры появился Дамбьен, сжимавший в руках вместо чёток короткий клинок.

Трезубец пронзил монаха насквозь, проткнув бок и выйдя с другой стороны. Навалившись всем телом, Герхард проталкивал ржавое железо сквозь неподатливую плоть, держась на расстоянии — пока монах не повалился на пол, хватая ртом воздух и всё ещё силясь достать противника клинком.

— Прости, брат, — пробормотал Герхард, хоть монах и не мог его слышать, — ты, как и я, попался в силки, расставленные этой лисицей из Тосканы…

Инквизитор дёрнул прут, и Дамбьен со свистом выдохнул, уронив голову в лужу собственной крови. Герхард вынул клинок из его ослабевших пальцев и заткнул за пояс.

— Господь — пастырь мой… — начал инквизитор, опускаясь на колени рядом с монахом.

Дамбьен умирал медленно. Его глаза, полные страха и какого-то детского удивления, взирали на стоящего перед ним человека, того самого, которого совсем недавно волок по ступеням в эту самую камеру и который теперь, держа в руке железный прут, продолжал читать над ним последний псалом.

— Ты приготовил предо мною трапезу в виду врагов моих[6]…

По телу немого монаха прошла судорога — казалось, он изо всех сил пытается вымолвить хоть одно в своей жизни слово.

— Чаша моя преисполнена, — проговорил Герхард.

Дамбьен едва заметно качнул головой, будто отгораживаясь от страшного видения и от звучащих слов, и глаза его подёрнулись пеленой.

— Аминь, — выдохнул инквизитор, поднимаясь.

Глава 5

Он шёл на свет. Как и в смутных своих не то видениях, не то снах, насылаемых самим Дьяволом, он шёл на свет солнца, которое единственно оставалось неизменным и верным своему ходу. Прикрывая глаза искалеченной рукой, инквизитор двигался по узкому коридору, крепко сжимая некогда принадлежавший немому монаху клинок. Рослый Дамбьен великодушно (если это слово применимо к мертвецу) поделился с Герхардом своей туникой. Когда-то белая ткань приобрела цвет, мало отличимый от тёмного плаща, который инквизитор ничтоже сумняшеся тоже снял с тела монаха. Герхард натянул облачение поверх собственной одежды — длинные рукава туники, перехваченной кожаным поясом, надёжно скрывали руки до кончиков пальцев.

Напряжённый слух ловил каждый отзвук, но, казалось, кроме него и крыс ни единой души не обитало в этом гиблом месте.

Геликона многое успел выболтать пленнику перед своей бесславной гибелью, включая и тот факт, что Герхарда привезли в замок в окрестностях Дармштадта. Итальянец не поленился прогнать повозку через весь город — лишь бы вкусить торжества в полной мере и упиться муками своего бывшего наставника. И подземные камеры замка как нельзя лучше подходили для этой цели.

Твоя страсть к наслаждениям подвела тебя ещё раз. Герхард вгляделся в затопленный темнотой коридор. В мрачных застенках Дармштадтского замка, также известного как замок баронов фон Франкенштейн, инквизитор бывал не раз. Но полумрак и однообразие переходов оказывали плохую услугу попыткам вспомнить дорогу.

Медленно двигаясь на ощупь вдоль стены, инквизитор чутко прислушивался. Скорее всего, вдовица тоже где-то здесь. Если ещё жива, конечно. Неплохо было бы вытащить её — в конце концов, она стала лишь разменной монетой в игре, которую затеял ныне покойный дознаватель. Герхард слишком легко повёлся на расплывчатый донос сомнительного «родственника», указавшего ему на Моту. Ясно же было, что вдова — никакая не ведьма, и её якобы видения умершего мужа Антонио — всего лишь плод душевного недуга. И вот теперь они оба здесь. Нет, никакая не вдова виновата в этом, а только его собственный просчёт.

Стараясь ступать бесшумно, инквизитор продвигался по коридору, минуя редкие факелы и растворяясь в тёмных промежутках между освещёнными участками. Неожиданно коридор расширился, выводя Герхарда в некое подобие зала, откуда веером разбегались ещё пять проходов. Этот зал не был знаком инквизитору. Прижавшись к стене в полумраке, он внимательно осмотрел комнату и скользнул в ближайший по правую руку коридор.

Какой-то из этих ходов обязательно выводит наверх.

Эта каменная кишка была освещена точно так же, как предыдущая, и точно так же здесь не было никакого движения воздуха — только застоявшаяся тухлая вонь.

Стонущий вопль резанул по ушам неожиданно — Герхард молниеносно отскочил к стене, скрытый в рукаве клинок изготовился к битве. Но в коридоре по-прежнему было пусто, и воцарившаяся тишина недвусмысленно утверждала, что опасности нет.

Герхард выждал несколько мгновений и был готов двинуться дальше, когда вопль повторился — на этот раз слабее. Крик доносился откуда-то сбоку — вероятно, со стороны одного из бесчисленных тёмных провалов, которыми то и дело прорезались стены коридора. Свет не достигал провалов, и Герхард мог различить только однообразные чёрные квадраты, расположенные над полом на высоте двух локтей.

Прислушиваясь, инквизитор медленно пошёл вдоль стены. Наконец его ухо уловило скребущий звук и шорох, раздавшиеся совсем близко. Герхард поднял голову — он стоял возле очередного квадрата.

Заткнув клинок за пояс и сняв со стены чадящий факел, инквизитор приблизился к провалу. Пляшущее пламя выхватило из мрака толстую каменную кладку. Сам провал оказался невелик, в него едва бы смог протиснуться взрослый мужчина. Но шорох шёл определённо отсюда.

Из провала тянуло смрадом, но не тем, уже привычным, застоявшимся воздухом, что наполнял коридоры, а сладковатой гнилью. Факел высветил камеру, в которую и вёл провал — пол камеры оказался гораздо ниже уровня коридора. Бегущие по сырым камням отблески огня высветили виновников шороха — крупных, упитанных крыс, шарахающихся по углам от неожиданного света. На полу валялись розовато-серые куски. Крысиная добыча.

Герхард протянул руку с факелом дальше в проём — и увидел источник пиршества грызунов.

На полу под провалом, далеко внизу, лежал человек… вернее, то, что когда-то им было. Видимо, узник пытался вскарабкаться к проёму по отвесной стене — кладка над ним была испещрена тёмными пятнами и изрезана царапинами. Должно быть, последнее «восхождение» оказалось роковым, и сейчас несчастный лежал на полу, неестественно вывернувшись. Кончики судорожно вытянутых пальцев тянулись к стене, будто она, его убийца, обещала спасение. С потолка камеры срывались капли и падали узнику на лицо.

Тень метнулась по полу — одна из крыс безбоязненно подбежала к телу и вгрызлась в то, что когда-то было ногами несчастного — жуткое месиво из мяса, обломков костей и обрывков ткани. И тело узника вдруг дёрнулось, а из почерневшего рта исторгнулся стон.

Герхард отпрянул. Сдерживая тошноту, он воткнул факел в кольцо на стене и на негнущихся ногах побрёл дальше — как можно дальше от ужасающей иллюстрации безжалостности слуг Господних.

Этот коридор, как и предыдущий, закончился тупиком. Инквизитор развернулся и почти побежал обратно, стараясь поскорее проскочить мимо ужасного проёма и не думать о том, что могут скрывать другие провалы.

Следующий проход оказался братом-близнецом предыдущего. Те же редкие факелы, те же проёмы в стенах. И — неожиданно просторная камера, отделённая толстыми прутьями. Один из факелов висел напротив неё, и сквозь частокол железа Герхард увидел вдову.

— Мота! — негромко позвал он, приближаясь.

Вдова подняла всклокоченную голову. Кутаясь в грязное платье, она сидела на полу посередине камеры, и узилище казалось чересчур просторным для её тощего тела. Странно просторным.

— О… — её рот округлился, а в глазах появилось осмысленное выражение.

— Мота, я…

Герхарда прервал громкий хруст. Вдова вздрогнула и втянула голову в плечи, сжимаясь в комок, а инквизитор к своему ужасу увидел, как стены камеры сдвинулись.

Он быстро оглядел решётку — и мгновенная надежда улетучилась. Всё тот же замок под ключ сложной формы. Мота с надеждой смотрела на него.

— Что значит двенадцать? Что ты пыталась мне сказать? — шёпотом спросил он, отводя глаза.

— Я никогда не была замешана в делах богохульных, — заплакала вдова, — я ни…

— Я ни в чём тебя не обвиняю, — попытался успокоить её Герхард. — Я просто хочу узнать.

— Вы всегда так говорите — а потом сажаете людей в темницы! — с неожиданной ненавистью выкрикнула Мота.

— Тише! — Герхард обернулся, но коридор был пуст.

— И вы уже меня осудили и бросили тут помирать! — она всхлипнула, размазывая по лицу мутные слёзы и сопли.

С противным, режущим слух хрустом стены камеры сдвинулись ещё на пол-локтя.

— Выпустите меня, я всё вам скажу! — завопила несчастная.

— Я не могу, — устало произнёс инквизитор.

Мота обречена. Даже если он чудом вскроет замок, эта умалишённая переполошит всю крепость.

— Скажу всё-всё, что захотите услышать, то и скажу! — ныла вдова, прижимаясь к решётке.

— Прости, — Герхард в последний раз взглянул на Моту — от несчастной явно не будет никакого толку. — Я такой же осуждённый, как и ты.

Он развернулся и скрылся в темноте.

— Антонио! — донеслись до него скулящие всхлипы.

Пробираясь по коридору, Герхард старательно душил в себе голос совести. Мота не протянет и дня. Даже если её вытащат из каменной душегубки, пыток она не переживёт. Но, скорее всего, о ней просто забудут — особенно теперь, когда привёзший вдову дознаватель мёртв, а донос на его покровителя наверняка уже лежит на столе епископа.

Добравшись до конца коридора и уткнувшись в очередной тупик, инквизитор выругался про себя. Вдова вопила, как одержимая, и рано или поздно кто-нибудь явится на её крики. Надо было убираться, и побыстрее.

Но не успел Герхард сделать и шага обратно, как стены впереди озарились рыжими бликами, а по коридору прокатилось гулкое эхо голосов.

Деваться было некуда, и Герхард втиснулся ногами вперёд в один из проёмов, ведущих в жуткие камеры-склепы. Толщина стен здесь была такой, что он без труда уместился в проёме, распластавшись животом на сырых камнях и свесив ноги в камеру.

Гул приблизился, и ухо уже различало отдельные голоса. Зажав в руке клинок, Герхард выжидал.

Стражников было двое. Один из них, судя по голосу, молодой, грубо приказал вдове замолчать. В ответ послышалась невнятная мешанина из угроз и рыданий.

— Пойдём, — прогудел второй, — глянем дальше, что-то тут неладно.

Инквизитор затаил дыхание. Пляшущие отблески становились всё ярче — стражники приближались. И, когда первый из них поравнялся с проёмом, Герхард выбросил вперёд руку и молниеносно полоснул солдата по шее клинком. Он ещё успел заметить удивлённо-испуганное выражение в глазах стражника, прежде чем тот повалился на пол, роняя факел.

Второй солдат среагировал моментально. Отшатнувшись, он уклонился от клинка инквизитора и выхватил меч. Остриё оружия устремилось в проём, и Герхард, сжавшись, оттолкнулся от заплесневелой кладки. Тело скользнуло по мокрому камню, и он полетел в склеп.

***

По замыслу архитекторов замковых тюрем, камеры-склепы явно создавались как помещения, в которые можно только войти, но никак не выйти. Часть стены, примыкавшей к проёму, оказалась наклонена под острым углом — узнику, возжелавшему выбраться тем же ёутем, пришлось бы карабкаться даже не по отвесной, а по наклонной стене, нависающей над ним. И шанс уцепиться за склизкие от плесени и воды камни скатывался к нулю.

Герхарду повезло — он упал на кучу полуистлевших останков, смягчивших удар, а не грохнулся прямо об каменный пол.

Единственным, что освещало узилище, был слабый отблеск факельного огня, сочившийся в провал из коридора. Этого хватало, чтобы не натыкаться на стены — и не более.

Инквизитор медленно обошёл камеру по периметру, ощупывая кладку. Склеп оказался невелик — едва три шага в ширину и столько же в длину. Пол устилало мягкое, пружинящее под ногами. Он присел и ощупал «подстилку». Пальцы наткнулись на влажную ткань, под которой обнаружилось нечто округлое.

Череп. Судя по размерам — детский.

Черепа и кости, завёрнутые в обрывки одежды, покрывали весь пол. Герхарда передёрнуло. Стражник наверняка уже помчался докладывать об убийстве напарника, совершенно не беспокоясь о том, что пленник сбежит. И справедливо — бежать-то отсюда уж точно некуда.

Для проформы Герхард попытался ухватиться за камни в наклонной стене. Пальцы тут же сползли с мокрой поверхности. Онемевшая левая рука явно была не помощником. Он мог бы попытаться вскарабкаться вверх, цепляясь… чем? Пятками? Зубами?

Клинок по-прежнему был при нём, но лезвие не нашло и крохотного зазора между плотно пригнанными камнями.

Держа клинок в ладони, инквизитор начал не спеша обходить камеру снова, простукивая стены навершием рукояти. Глухой отзвук неоднозначно намекал на отсутствие пустот в кладке.

Факельное пламя сверху вдруг заколебалось, по стене склепа запрыгали блики. Не мешкая, Герхард метнулся под наклонную стену и, скрючившись, замер там. До него донеслись голоса, приглушённые сводами коридора. Вжимаясь в стену, инквизитор ощущал её холод даже сквозь плащ и тунику. В плечо ткнулись какие-то острые выступы, и он подался чуть вбок, упираясь в угол. Голоса звучали уже совсем близко, и Герхарду показалось, что хрустнули его кости — когда со скрежетом стена за ним вдруг провалилась, увлекая его вниз, в непроглядную тьму, дышавшую прахом и затхлостью.

***

Книги. Вокруг пахло книгами. Этот дух — старой бумаги, чернил, слежавшейся пыли и выделанной кожи — спутать с чем-то ещё вряд ли было возможно. Неповторимое сочетание запахов и неуловимого оттенка глубины и тайны — оно появлялось лишь там, где хранились знания. Может быть, так пахнут именно они, бесценные предания, бессмертные свидетельства, давно пережившие своих авторов…

Герхард мало-помалу приходил в себя. Оглушённое падением тело сковала невыносимая усталость. Прошла вечность с тех пор, когда инквизитор в последний раз пил и тем более ел. Всё его существо жаждало отдыха, молило об успокоении боли в истерзанном теле.

Инквизитор заставил себя подняться. Перед ним лежал тот самый кусок стены, а выше, ближе к потолку, алыми всполохами мерцал короткий тоннель, ведущий в камеру-склеп. Из тоннеля веяло жаром, горячий воздух доносил возбуждённые голоса. Среди мелькающих искр Герхард сумел разглядеть тлеющие останки прежних узников. Они так и остались там — в шаге от возможного спасения.

Сквозняк принёс к его ногам крохотный кусок опалённой шерстяной материи.

Он тоже мог бы погибнуть — минутой позже, и его сожгли бы заживо.

Всполохи из тоннеля почти не давали света, но глаза на удивление чётко различали предметы вокруг. Инквизитор наклонился, не сгибая одеревеневших ног, и ощупал фрагмент стены, на котором соскользнул по тоннелю. Камни оказались жёстко укреплены на толстом металлическом листе. На одном из камней с краю обнаружился выступ, напоминающий естественную неровность, но поддавшийся под нажимом.

Запорный механизм. Сам того не ведая, Герхард открыл выход из лишённого выходов склепа. Но кому и зачем могла понадобиться такая хитроумная система?

Времени на поиск ответов оставалось мало. Теплилась надежда, что стражники сочтут его мёртвым. Но подводить начинало собственное тело.

Отвернувшись от каменной «двери», инквизитор обнаружил, почему так пахнет книгами. Их здесь были сотни — покрытых паутиной фолиантов, полуистлевших свитков и пустых, рассыпающихся от времени страниц, на которых уже никто ничего не напишет. Книги лежали на столах и теснились грудами на грубо сколоченных полках. У фолиантов оказалось странное соседство — рогатые черепа щерили остатки зубов, и покрытые пылью камни причудливыми формами навевали мысли о закаменевших существах, которых сам Бог постыдился бы видеть под небом.

— Чернокнижие… — пробормотал инквизитор. Звук собственного голоса, хриплый, невнятный, прозвучал совершенно чужим.

Несколько узких бойниц в стене напротив горели ярко-белым. Сощурившись, Герхард приблизился. Глаза мало-помалу привыкали к свету.

Каждая бойница представляла собой проём, уходящий под наклоном вверх. Укреплённые по стенкам проёма выпуклые зеркала отражали свет солнца, впуская лучи в эту странную комнату. Там, наверху, вовсю сиял новый день.

На одном из столов инквизитор обнаружил маленький томик, собранный из страниц разного размера. Обложки у томика не было — казалось, страницы просто подшивались в книгу по мере накопления.

— «О природе человеческой и животной», — прочёл Герхард на первой странице.

Сгнившие нитки, некогда скреплявшие листы, осыпались трухой, и несколько страниц выскользнуло из пальцев. Мелькнуло изображение бычьей туши в разрезе, испещрённое неясными пометками.

Эти разрозненные записки на обрывках бумаги хрупко шелестели, когда инквизитор прятал томик за пазуху.

Собрав остатки сил, Герхард обшарил помещение и за расписной ширмой обнаружил самую обычную дверь. Она оказалась не заперта. Но, прежде чем выйти, Герхард внимательно оглядел стену, в которой был пробит тоннель.

По всей стене тянулись ровные ряды железных листов — точь-в-точь таких же, как и лежащий на полу. Ширина промежутков между листами, насколько Герхард мог судить, соответствовала ширине камеры-склепа.

Алые отблески всё ещё озаряли тоннель, будто врата в сам Ад распахнули свой алчный зев — для него, отступника, падшего, согревшего на груди еретическую книгу, а в сердце — предательское сомнение.

Инквизитор толкнул дверную створку дрожащими пальцами.

***

Там, за дверью, ничего не изменилось. Он прошёл через череду залов, освещённых так же, как предыдущий. Залы имели форму трапеции со скошенными смежными стенами — скорее всего, они опоясывали что-то по кругу. И бесконечные ряды железных люков недвусмысленно намекали — что.

Цепь комнат закончилась так же неожиданно, как началась. К очередной двери поднималась длинная цепочка ступеней, грубо вырубленных в толще земли. Сама же дверь оказалась заложенной толстым засовом. Изнутри.

Герхард оглянулся на оставшуюся позади анфиладу. Из бойниц лился мягкий, почти нежный свет, скрадывавший грубые формы люков напротив. Кто бы ни запер эту дверь, он вышел иным путём. Или не вышел вовсе.

Эгельгарт поднял засов.

Дверь подалась под рукой инквизитора, выпуская его на свободу.

Глава 6

Волна чистого, напоённого запахом трав воздуха ударила ему в лицо, и он закашлялся — так непривычна была эта свежесть после душных замковых казематов. Вдох полной грудью закружил голову и помутил сознание. Ослабевшие ноги подгибались — и Герхард опустился на мягкую траву, привалившись к двери спиной. Чёрная пелена перед взором рассеялась, и он, наконец, сумел разглядеть, где очутился.

Стены Дармштадского замка едва просматривались сквозь густую лесную поросль, хотя до них было рукой подать. Сама же дверь оказалась искусно замаскирована в невысоком холмике, поросшем молодыми деревцами. Никаких троп к холмику не вело — кто бы ни ведал о существовании загадочного подземелья, он уже много лет не посещал свою странную лабораторию. Очевидно, что назначением подземелья были именно исследования. Инквизитору достало увиденного — бесчисленных скелетов людей, животных и тех, кого язык не повернулся бы назвать ни тем и ни другим. Столов, усыпанных чертежами и изображениями, в которых разум отказывался признать рисунки с натуры. Инструментов, рядом с которыми палаческие орудия пыток казались смешными игрушками, и иссохших результатов работы этих инструментов — лиц со сморщенной кожей, скрюченных пальцев, сердец, чёрных от сухой гнили…

Здесь, под свежим летним ветерком, все жуткие образы и всё произошедшее представали не более чем кошмаром. Но тонкая книга за пазухой всё так же холодила сердце, и спрятанный в рукаве бурый от крови кинжал был реальностью.

Герхард дал себе немного времени на отдых. Жажда терзала пересохшее горло, но ещё сильнее разум терзался страхом. Шпили замка баронов фон Франкенштейн прорезали небо в каком-то десятке шагов от него — инквизитор слышал, как во внутренних дворах стучат молотами плотники и перекрикиваются солдаты. В давешний свой визит сюда Герхард поразился масштабам преображения замка — повсюду сновали работники, укрепляя старинные башни и арки, возводя новые пристройки, латая прохудившуюся кровлю. Поместье фон Франкенштейн превращалось в настоящую крепость, откуда ослабевший, но всё ещё грозный род баронов графства Вюртемберг неусыпно следил за окрестными землями. Но вряд ли кому-то из рабочих или солдат могло прийти в голову по собственной воле обследовать мрачные казематы крепости, где каждый запертый пленник навсегда исключался из числа живых, ещё не будучи мёртвым. И камеры-склепы, чьи гнетущие отрезанность и обречённость ощущались даже среди подземных коридоров, вряд ли могли считаться достойным изучения объектом. Никто не стал бы спускаться в них, и никто не поверил бы, что из склепа можно ускользнуть — кроме тех, кому были ведомы тайны склепов. И Герхард молил Господа, чтобы эти люди сейчас находились где угодно, кроме замка фон Франкенштейн…

Кое-как поднявшись, инквизитор побрёл сквозь лес, удаляясь от величественных стен крепости. Он бежал что было сил — но замковый шум никак не желал стихать, подсказывая, что Герхард плетётся, едва переставляя ноги. Из-под сапог порскали кузнечики, жужжали цветными крыльями. Становилось всё жарче, солнце припекало сквозь кроны деревьев, и журчанье воды среди наступившего полдня услышалось благословенным перезвоном.

Тоненький ручеёк бодро бежал по камням, и вода в нём оказалась восхитительно прохладной. Припав губами к ручью, инквизитор, как загнанное животное, хлебал кристально-прозрачную воду, погружал в неё лицо, зачерпывал ладонью и смачивал голову. Он пил, пока не пресытился живительной влагой. В звенящей воде искажённо отразилось его лицо — бледное, но чистое, с запавшими прозрачными глазами, будто утратившими свою глубокую голубизну. Слипшиеся мокрые волосы чёрным трауром окаймляли высокие скулы.

Герхард поднялся и тщательно утёр лицо рукавом, набросил капюшон и заткнул клинок за пояс — так, чтобы полы плаща надёжно скрывали оружие. Одежда, намокнув, отяжелела, но горло больше не царапало, вода оживила уставшее тело, и шаг инквизитора ускорился.

Лесок закончился неожиданно, будто давным-давно неведомый великан провёл здесь исполинской ладонью, сметая стволы и превращая бывшую опушку в поле. Желтовато-изумрудную равнину пересекала коричневая лента дороги. Герхард замер, укрывшись в зарослях подлеска, и приготовился к ожиданию.

Ждать пришлось недолго — в облачке пыли, неспешно катящаяся по дороге, показалась крестьянская телега. Гнедая лошадка, шлёпая губами, лениво перебирала копытами, игнорируя такие же ленивые удары хлыста.

Не раздумывая, Герхард выбрался из укрытия и зашагал к дороге. Возница, завидев приближающуюся фигуру в монашеском облачении, натянул вожжи.

— Здравствуй, добрый человек, — глухо проговорил инквизитор, — куда держишь путь?

— Домой, святой отец — в деревню свою еду из Дармштадта. Ярмарка сегодня в городе была, удачный день, — крестьянин широко улыбнулся.

— Далеко ли твоя деревня от города?

— Да целый день пути, когда кобылка резво идёт, — возница цыкнул зубом на лошадь, но та и ухом не повела.

— Подвези меня, добрый человек, — попросил Герхард, кутаясь в плащ, что скрывал пятна крови на тунике.

— Отчего не подвезти, святой отец? — крестьянин кивнул на телегу, — забирайтесь, пристраивайтесь поудобней — путь неблизкий.

 — Храни тебя Господь, — инквизитор перекрестился и забрался в телегу.

— Н-но, пошла! — возница хлестнул лошадь, и повозка качнулась вперёд.

Внутри деревянного короба нашлось немного соломы. Не снимая капюшона, Герхард сгрёб солому в кучу и устроился на ней, прислонившись к бортику телеги. Крестьянин что-то вполголоса бормотал, обращаясь больше к себе, чем к попутчику, и вскоре инквизитора сморил сон.

***

— Святой отец! — настойчиво звал чей-то голос, — святой отец!

Герхард спросонья отмахнулся от назойливого зова, как от жужжания мухи. Остатки ночных видений ещё кружились в голове, смешивая сон и явь.

— Святой отец, проснитесь!

Инквизитор разлепил веки. Вокруг было темно, лишь где-то сбоку мерцал крохотный огонёк.

— Что случилось?

— Приехали, святой отец, — крестьянин возился, распрягая лошадь.

В зыбком лунном свете Герхард, наконец, различил силуэты домов вокруг. Кости нещадно ломило после неудобного сна. Снова заныли раны на спине, и лишь левая рука, будто сжалившись, не подавала и признаков боли.

— Благодарю тебя, добрый человек, — проговорил Герхард, выбираясь из телеги, — я буду молиться за твоё здоровье.

— Господь хранит нас, — крестьянин, перекрестившись, слегка поклонился и вновь вернулся к упряжи.

— А скажи мне, — как бы невзначай поинтересовался инквизитор, — нет ли в вашей деревне лекаря?

— Нет, святой отец, да и к чему он нам? — удивился крестьянин, закидывая на плечо хомут, — с любыми хворями мы к нашему пастырю идём. И мы, и жёны наши, благословясь. На всё ведь воля божья… — крестьянин оглянулся и, придвинувшись к Герхарду, доверительно шепнул:

— Но вот в соседней деревне знахарка живёт — так, говорят, бабы к ней тайком бегают, с чужими мужьями согрешив. Дом-то у неё на самой окраине, аккурат у дороги, войти и выйти незаметно можно. Не знаю, правда, так или нет, моя-то красавица одному мне верна, — и гордо выпятил грудь колесом. Герхард сдержал улыбку.

— Пастыря вашего где можно найти? — спросил он.

— Да в той же соседской деревне, — крестьянин махнул рукой, указывая направление, — рядышком она, и дорога туда одна… Да вы, святой отец, никак ночью идти собрались? — удивился он.

— Но ведь дорога безопасна, — скорее утвердительно сказал Герхард.

— Да, вот только…

— Тогда я не стану медлить. Прощай, добрый человек.

И Герхард зашагал в указанном направлении, оставив крестьянина с приоткрытым ртом взирать ему вслед.

Дорога в самом деле оказалась безопасной. Шагая среди освещённых луной полей, инквизитор не встретил ни единой живой души. Казалось, весь мир вокруг погрузился в дрёму — и лишь подходя к околице, он услышал сонное блеяние овец и возню в загонах.

Первый от дороги дом, обнесённый покосившимся плетнём, глядел слепыми оконцами в поле. На плетне висели горшки и пучки сухих трав. Приземистая, крытая соломой постройка действительно была обращена глухой стеной к деревне, а крепко сбитая дверь смотрела на дорогу.

Инквизитор постучал кулаком в потемневшие от времени доски. Сердце глухо отмеривало удары. Наконец оконца затеплились светом, и из-за двери послышался женский голос.

— Кто это?

— Я пришёл к знахарке, — ответил Герхард, — мне нужна помощь!

Дверь приоткрылась на пол-локтя, и что-то мягкое ткнулось в голенище ледерсена. Инквизитор опустил взгляд. У его ног тёрлась, обнюхивая, кошка.

— Вы не из здешних краёв, — продолжал голос из-за двери.

— Я прибыл издалека, — согласился Герхард, отвлекаясь от кошки и пытаясь разглядеть происходящее за дверью.

— Кис-кис, — позвала невидимая женщина, и урчащая тварь шустро кинулась обратно. Дверь распахнулась.

— Входите.

Держа ладонь на рукояти кинжала, инквизитор шагнул в дом. В полумраке, едва рассеиваемом горящим фитилём, комната казалась безразмерной, тонущие в тени стены исчезали где-то в бесконечности. Прямо на столе, возле пляшущего огонька, вылизывалась кошка, блаженно урча.

— Что привело вас ко мне, святой отец? — послышалось от стола.

Герхард уставился на кошку. Та, как ни в чём не бывало, продолжала чиститься, на её пятнистой короткой шерсти играли отблески огня.

— Я не монах, — произнёс он, убирая руку с оружия, — и мне нужен лекарь.

Из сумрака, сгустившегося позади стола, выступила женщина — невысокая, статная, со строгим лицом. По укутанным платком плечам струились золотистые пряди, выбившиеся из-под чепца.

— Возможно, я смогу вам помочь, — спокойно произнесла она.

От уверенности и теплоты, сквозивших в голосе знахарки, внутри будто что-то оборвалось, поставив точку и утвердив — всё позади. Позади остался замок, чьи подвалы полны мертвецов, позади осталась бесконечная дорога, которая кончалась здесь. Страх улетучился, разом обмякли мышцы, расслабилось всё существо, не знавшее покоя с того самого мига, когда вечность назад Геликона пинком ноги распахнул дверь в этот ад.

Инквизитор вынул кинжал и положил его возле плошки с маслом, в которой горел фитилёк. Неуклюже, одной рукой распустил завязки плаща, и тот тяжело осел на пол. Туника никак не подавалась, и инквизитор зашипел от вспыхнувшей в кисти боли.

Знахарка, до того молча наблюдавшая, всё так же без слов подошла и ухватилась за край туники, помогая Герхарду. Одежда тряпкой осела на пол, засыпанный свежей соломой. Книга упала вместе с ней, слившись с тканью в один грязный ком. Присохшую рубаху пришлось отодрать одним грубым рывком — по лопаткам снова засочились неторопливые тёплые струйки.

— Вы не носите креста, — удивилась знахарка, усаживая Герхарда на лавку.

— Я не состою в ордене, — пробормотал Герхард. Любопытная кошка уже снова тянулась к нему, тыча в плечо влажным носом.

— Но ваше облачение…

— Это долгая история, — перебил её Герхард.

— Истории созданы, чтобы их рассказывали, — обронила знахарка, — без этого они утрачивают смысл.

Спины коснулось прохладное. Положив левую руку на стол, Герхард рассеянно поглаживал кошку и оглядывал небогатое убранство дома — крохотный очаг с узким ложем поодаль, тёмные от копоти стены с развешанными пучками кореньев и трав, затянутые слюдой полуслепые оконца под потолком домишки, наполовину врытого в землю…

Знахарка работала молча, сосредоточенно. Пальцы у неё были жёсткие и холодные, но горящей коже этот холод был приятен. Перебирая мягкую шерсть кошки, Герхард невольно бросал взгляды на кинжал. Отмытое в ручье, оружие мирно поблёскивало — в свете фитиля лезвие казалось золотым.

— Неужели вам не страшно? — не выдержал Герхард.

— Ничуть, — усмехнулась знахарка, кивая на кошку, — Пегая чует недоброе. А вы ей понравились. Мазь, которой я обработала ваши раны, содержит сок травы девы Марии[7], — заметив непонимающий взгляд Герхарда, она пояснила:

— Это растение не только помогает заживлению, но и отпугивает злые чары. И, кроме того, пока незваный гость любуется кошкой на пороге — я всегда могу огреть его по голове поленом.

Инквизитор поднял глаза и встретил смеющийся взгляд знахарки. Его истрескавшиеся губы непроизвольно сложились в улыбку.

Знахарка поставила перед ним кружку. Запахло пряным.

— Отвар плодов дикой розы. Выпейте, он поможет восстановить силы.

Герхард осушил кружку. Отвар оказался прохладным и оставлял во рту вяжущий вкус.

Знахарка потянулась к его одежде, валяющейся на полу.

— Нет, я… сам, — Герхард торопливо преодолел бесконечность от лавки до одежды и неловкими пальцами подобрал тунику и плащ, скомкав их в один тугой узел. Стряхнув с рубахи мусор, он набросил её на себя, вызвав осуждающий взгляд знахарки.

— Надеюсь, вы не собираетесь пуститься в дорогу сейчас же, — сурово сказала она.

Инквизитор покачал головой, всё ещё сжимая в руках одежду с глубоко запрятанной в ней книгой. Тело, не успевшее как следует отдохнуть за время сна в повозке, снова стало чужим.

Знахарка откинула полог у очага и жестом указала инквизитору на скрываемую занавесью лежанку. Герхард устроился на шерстяных подстилках, сунув под голову свёрток с книгой.

— Я должна осмотреть вашу руку, — знахарка переставила плошку с фитилём поближе и осторожно взяла его запястье. Герхард заметил, как побелело её лицо, когда она сняла с раны холст.

Вопреки ожиданиям, знахарка не стала задавать вопросов. Бормоча под нос нечто, похожее на молитву, она щедро рассыпала на рану мелкую пушистую желтизну горлянки и споро переменила повязку, искоса поглядывая на Герхарда — будто удивляясь его равнодушному спокойствию.

Инквизитор смотрел в низкий потолок. В затылок острым углом впивалась спрятанная книга. Закопчённые доски раскачивались перед глазами, уплывая куда-то во тьму.

— Вам нужен покой, — прозвучал в ушах женский голос, — останьтесь здесь, я о вас позабочусь. Мой дом беден, но под этим кровом недужный всегда найдёт призор.

— Я не знаю… вашего имени, — пробормотал инквизитор.

— Меня зовут Хельтруда, — травница улыбнулась, собрав вокруг глаз лучики морщинок, — святой отец.

— Герхард, — выдохнул он, прежде чем снова забыться.

Глава 7

Бывший инквизитор провёл у знахарки три дня. Хельтруда жила бедно — её приземистая скромная лачуга едва вмещала скупые пожитки немолодой уже женщины. А того, что приносили благодарные за помощь односельчане, едва хватало, чтобы насытиться самой и прокормить Пегую. Её жизнь была однообразна и сурова — а он ничем не мог ей помочь.

Помимо знахарства, Хельтруда, как и большинство жителей деревни, с утра и до заката трудилась в полях, отрабатывая повинность местному феодалу. Под вечер, когда солнце терялось в дымке дальнего леса, она возвращалась — покрасневшая, растрёпанная, с обветренным лицом. Они ели скупую похлёбку из воды с кусочками капусты, сдабривая её вчерашней кашей. А затем знахарка садилась у слюдяного окошка и бралась за рукоделие — шила и латала одежду, пряла грубую шерсть, чинила и латала башмаки. И каждый раз, когда Герхард видел её за работой, его мысленный взор рисовал странную картину — простоволосая женщина, неуловимо похожая на Хельтруду чертами лица, сидит у костра, теребя в пальцах трут. На плечах женщины — чёрная шкура, и весёлый огонь выдёргивает из мрака разбросанные по земле кости и остывшие угли…

Раны на его спине заживали, но ни молитвы, ни притирания не помогали искалеченной руке. Под белой, сухой, как пергамент, кожей будто разлился огонь, а недвижные пальцы были немы к касаниям, и все усилия шевельнуть ими не давали проку. И Хельтруда, бережно накрывая страшную рану свежими листьями змеиной травы[8], без слов подтверждала его самые худшие опасения.

О себе знахарка говорила неохотно, но в её глазах Герхард читал неподдельное тепло и заботу о госте — и слова сами рвались наружу. Эти краткие часы отдыха и разговоров растапливали душу инквизитора, и терзавшие сердце страхи ненадолго отступали.

Он рассказал ей всё — о предательстве Геликоны, о пытках, о побеге из замка. Тайной осталась лишь книга. Ведь, задумай кто-нибудь из его бывших собратьев выведать у женщины правду — и она наизусть прочтёт мучителю книгу, которую не видела в глаза. Достаточно было того, что травница приютила беглеца, и в большем риске не виделось смысла.

Герхард стал её гостем, но гостем нежеланным, гостем-призраком, тайной, которую нельзя было вечно скрывать. Он видел это в её глазах, когда вечерами она молилась у мерцающей лампадки. Пастыри терпимо относились к травницам, если те исправно посещали службы и блюли канон — но никогда не смогла бы закрыть глаза на того, кто укрывает беглого отступника и убийцу.

Ни ночью, ни днём, скрываясь от редких гостей за пологом, Герхард не переставал прислушиваться. Стук копыт, лай деревенской собаки, голос заглянувшего в дом соседа — все эти звуки он пропускал через себя, выискивая в каждом возможную угрозу и не снимая ладони с рукояти кинжала. Напряжение в нём росло с каждым днём, подстёгивая бежать — бежать отсюда, сунуть голову во львиную пасть и выяснить, какая слава ходит о нём в окружении Дармштадского епископа… или узнать, что о нём бесславно забыли, похоронив самую память об инквизиторе Эгельгарте вместе с ним самим, якобы сгинувшим в казематах замка фон Франкенштейн.

И на исходе третьего дня ждать дальше стало невмочь.

Хельтруда вернулась с закатом. Она дышала полем, солнцем, свежескошенной травой, а в руке несла корзинку со свежими яйцами.

— Подарок от благодарной соседки, — улыбнулась она в ответ на вопросительный взгляд Герхарда, — у неё уже шестеро ртов каши просят. Больше не желает.

Инквизитор понимающе кивнул, глядя, как травница хлопочет у стола. Пегая вертелась вокруг её ног — казалось, и хозяйка, и кошка слаженно выполняют фигуры какого-то очень сложного танца. Того, который мог бы называться жизнью.

— Расскажи мне, — попросила Хельтруда, усаживаясь на лежанку с ним рядом, — расскажи ещё что-нибудь.

В её тоне, всегда ровном, неожиданно прозвучала такая пронзительная тоска, что у Герхарда ёкнуло сердце. Травница, должно быть, угадала его мысли — сегодня их последний разговор. Последняя иллюзия совместного уюта.

— Я пришёл в инквизицию как наёмник, — начал он. — Им нужны были сильные солдаты. Эти дети в сутанах совершенно не умеют воевать, а я… — его колючий от щетины подбородок искривила горькая усмешка, — а я видел то, что им и не снилось…

— Что ты видел? — спросила Хельтруда, подавая ему глиняную кружку с отваром ромашки.

Он взял кружку правой рукой и глотнул ароматного напитка. Терпко обожгло губы.

Травница тем временем бережно стала разматывать пропитавшийся травяным соком холст.

— Я видел, как люди обращаются в пепел… — заговорил он, — когда жгли еретиков в Хагенове, весь город засыпало чёрной сажей. Жирные хлопья… Они оседали на крышах, на земле, на стенах. Они носились в воздухе…

От чёрного «снега» не было спасения. Когда молочник привозил молоко, оно оказывалось чёрным. Фрукты и овощи на городских рынках было не достать — крестьяне отказывались везти урожай в «проклятый город». Посевы на полях вокруг засыпало пеплом.

«Чёрный снег» шёл почти месяц. Многие погибли — от голода или удушья. В первые же дни неизвестные напали на городские конюшни, угнав лошадей. Тщательно завёрнутую в промасленное тряпьё конину тайком продавали на улицах за огромные деньги. Когда конина закончилась, стали продавать другое мясо — на вкус оно напоминало то старую говядину, то плоть молочных телят. Но ни коров, ни телят на рынках уже давно не видели…

А потом пришёл холод. Несмотря на стоящий на дворе июль, дома покрывались серой изморозью. С улиц исчезли нищие, калеки, попрошайки. Город наполнился плачем — стенали матери над крохотными гробиками, завешивая окна чёрным полотном. А по ночам замотанные в тряпьё фигуры крались к домам, и наутро гробики находили пустыми. «Мясо молодых телят» начали менять на ещё живых младенцев, которые в тот же день превращались в точно такое же мясо…[9]

Епископ Мекленбургский из своей резиденции в Шверине неустанно призывал горожан замаливать свои грехи. Количество отслуженных месс увеличилось троекратно. Почерневшие от сажи колокола звонили без устали, но ручейки измученных горожан, вяло стекающихся к притворам храмов, мелели день ото дня…

— И вот, когда треть горожан лежала в гробах, а ещё треть навсегда покинула город, ко мне прибыл представитель епископа, — Герхард повертел в руке пустую кружку, — он передал мне послание. В нём говорилось, что весть о нашей беде достигла Рима, и более того — зараза распространяется по всей Империи. Папа издал буллу, в которой повелевал в кратчайшие сроки остановить бедствие и найти виновных. Колдунов, наславших на город «чёрную порчу», и еретиков, чьи нечестивые деяния делали тщетными воззвания к Господу.

— И ты отыскал их? — Хельтруда осторожно сняла последний виток холста.

— Нет, — Герхард отвернулся и стал смотреть в окно. За мутным слюдяным стёклышком догорал закат. — Я сделал всё, что было в моих силах. Собрал всех оставшихся осведомителей и поручил им слежку. По моей просьбе каноники провели службы в храмах, призывая горожан покаяться и рассказать всё, что им известно. Они обещали отпущение грехов каждому, кто даст хоть какие-то показания, и это сработало против нас. В первые два дня на меня вылился поток доносов. Я не спал днями и ночами, пытаясь разобраться в том, что из этого может быть правдой, а что — просто ложь напуганных, обречённых людей. Хель, они знали, что скоро умрут, — Герхард отвёл взгляд, видя, с каким напряжением, замерев, слушает его травница, — они пытались получить единственно возможное утешение — своё последнее прощение…

Он помолчал, пытаясь пошевелить пальцами левой руки. Кисть не слушалась.

— Я не нашёл в доносах никаких конкретных обвинений — одни слухи, подозрения, досужие домыслы… Это было похоже на панику. Каждый очернял каждого, чтобы не стать очернённым самому. По распоряжению бургомистра городские ворота были заперты. Никого не выпускали — еретики не должны были избежать правосудия…

— Но это имеет под собой никакого смысла, — сказала Хельтруда, — кто станет сидеть и дожидаться, когда его чёрное дело будет раскрыто и наказано? Нечестивцы должны были покинуть город сразу же.

— Я пытался объяснить это посланнику, — устало проговорил Герхард, — но у епископа был свой взгляд на происходящее. Если бедствия продолжаются, то зачинщики бедствий должны быть где-то здесь. И мои поиски продолжились.

Знахарка аккуратно взяла его левую руку. Ниже запястья по коже разлился приятный холодок, запахло горькими травами. Инквизитор перевёл взгляд от чернеющего квадрата окна на травницу.

На минуту в комнате повисло молчание. Наконец Хельтруда, отставив в сторону горшочек с целебной мазью, покачала головой.

— Герхард, здесь я бессильна.

Инквизитор опустил глаза.

Его левая кисть в разводах подсохшей крови безжизненно замерла среди обрывков холста. Побледневшие, будто мраморные, пальцы сливались со светлым льняным покрывалом.

— Я не могу тебе помочь, — Хельтруда осторожно коснулась покрасневшей кожи запястья, — это не тот недуг, что требует лишь трав и заговоров.

— Что мне делать? — спросил Герхард. В горле застрял мерзкий ком.

— Есть один способ… — знахарка отвела глаза, принимая у Герхарда пустую кружку, — в полудне пути отсюда живёт человек, умеющий исцелять самые тяжёлые раны. Но…

— Но что? — поторопил её Герхард.

— Но он — чернокнижник, колдун, — еле слышно произнесла Хельтруда, — и я не думаю, что инквизитору подобает…

Герхард приподнялся на локте, правой рукой обнимая Хельтруду за талию. Кручёный поясок из стеблей зверобоя заскрипел под его пальцами.

— Я совершил слишком много того, что не подобает совершать инквизитору, — его бледные губы растянулись в подобии улыбки, — и давно перестал считать свои грехи. Ты укажешь мне путь к нему, Хель.

Внимательные голубые глаза Герхарда остановились на лице знахарки.

— И даже не думай идти со мной, — предупредил он, — ты и так многим рискуешь, укрывая меня в своём доме…

 Инквизитор наклонил голову, погружая лицо в волосы Хельтруды.

— А я не хочу, чтобы ты подвергалась опасности… — чёрные и русые пряди спутались. Ноздри приятно щекотали запахи овса и мёда.

— Ты должен будешь передать ему это, — травница не без труда высвободилась и встала. На её лице играла едва заметная улыбка. Сдвинув стоящий в углу сундук, Хельтруда откинула половицу и вынула из схрона комочек. — Не спрашивай, что это. Он поймёт, кто ему это передал, и поймёт также то, что тебе можно верить.

Герхард кивнул, наблюдая, как Хельтруда бережно заворачивает комочек в ткань и кладёт его в дорожную суму. В своём крестьянском платье из грубого льна, простоволосая и отнюдь не красивая, она представлялась ему воплощением изящества и юности. Он не замечал морщинок на её щеках, не видел суровой складки на лбу — следа выносимых лишений. Её худощавая фигура казалась изваянной из мрамора — и неважно, что неумёха-скульптор оставил угловатости на бёдрах и ключицах. Со всеми знаниями и опытом, с грузом прожитых лет за спиной, она всё равно представлялась ему юной лесной феей, погружённой в таинственный мир волшебства.

— Я отправлюсь до рассвета, — сказал инквизитор.

— Тебе нужно будет миновать торговый тракт затемно, — травница отошла к окну. Её руки рассеянно оправляли подол. — Ночью тракт безлюден. Ты свернёшь с него и двинешься на север — туда, где деревья покрыты мхом. К колдуну не ведёт ни одна тропа — твоим проводником станет лишь мох и ветер, что дует с севера. Рано или поздно ты достигнешь реки — двигайся вниз по течению…

Травница замолчала.

— А дальше? — поторопил Герхард.

— А дальше он сам найдёт тебя. Скажу одно — на твоём пути встанут препятствия. Какие именно, я не знаю. Они отличны друг от друга каждый раз, но ты будь готов ко всему. Свёрток, что я дала, не прячь глубоко. И храни при себе ещё один оберег…

Руки знахарки скользнули к шее, и в её ладонях остался крохотный кусочек дерева. Сквозь аккуратно вырезанную дырочку была пропущена пеньковая верёвка. Хельтруда приблизилась, и Герхард склонил голову, чувствуя, как скользит по коже, царапая её, пеньковый шнур.

— Это частица Древа Богини-Матери из северных земель. Носи его, не снимая… пока не вернёшься ко мне.

— Я так благодарен тебе, Хель.

— Ты должен будешь вернуть мне этот оберег, — травница будто не слушала его, — без него мои заговоры теряют былую силу. Ты понял меня?

— Я понял тебя, — Герхард накрыл оберег здоровой ладонью.

— А теперь, — Хельтруда, подобрав платье, с ногами забралась на лежанку, — закончи свою историю о проклятом городе.

Инквизитор спрятал оберег под рубаху. Кусочек дерева, ещё не лишённый женского тепла, теперь напитывался теплом его тела.

— В конце концов, я нашёл их, — его рука легла на сложенные ладони травницы. — С очередным письмом епископа мне пришли чёткие указания, кого следует задержать. Я не понимал, откуда и как он прознал это, но выполнил приказ. Мы пришли за ними ночью…

Его голос прервался, а когда инквизитор вновь заговорил, то хриплый тон звучал полушёпотом. Травница наклонилась ближе.

— Я и мои люди пришли, чтобы ловить опасных еретиков, — продолжил Герхард, — а обнаружили кучку трясущихся от ужаса старцев. Мы выгнали их под дождь в одном исподнем и провели через весь город на заклание. Казнить без суда — таков был указ епископа…

В ту ночь город не спал. Горели факелы на площади, плясали тени вокруг наспех сооружённого эшафота. Никто не вышел на площадь, кроме инквизитора и его подручных. Но свечи мерцали в каждом окне, и застыли силуэты за занавесями, приникнув к оконным проёмам.

Ливень хлестал без удержу, заливая брусчатку площади потоками чёрной грязи. Служки сбивались с ног, снова и снова поджигая чадящие факелы.

Прикрываясь капюшоном плаща, инквизитор зачитал приговор — бумага была составлена заранее, и ещё не просохшие чернила расплывались под дождём. Он старался перекричать шум воды, чтобы стоящие перед ним осуждённые услышали его. Чтобы знали, за что будут казнены. Он смотрел в приговор и громко, внятно читал. До рези в глазах вглядывался в исчезающие буквы, чтобы не пропустить ни слова. А ещё чтобы не видеть, как плачут, трясясь от холода, несчастные старики. Бургомистр с женой, управляющий городским зернохранилищем, разорённый начальник разграбленных конюшен и его похожая на высохшую мумию мать…

— Et ita fiat, placuit nobis. Amen[10]… – отзвучали финальные строки, и инквизитор отступил, подавая знак палачу.

Они упали на колени, но это их не спасло. Один за другим их выволокли на эшафот, и брусчатка площади, бывшая чёрной, окрасилась алым.

Огни в окнах погасли, ветер задул факелы на площади, разошлись служки, убрался похожий на чёрного ворона палач. Остались лишь обезглавленные тела — да неприметная фигура в плаще, прислонившаяся к стене в подворотне.

— Я простоял там до рассвета, — сказал Герхард, — а когда наутро кончился дождь, я увидел, что водостоки затоплены. И вода в них была красной, как кровь…

С восходом нового дня, стоя посреди алых потёков, инквизитор снял перстень-печатку с обезглавленного тела бургомистра.

Нарочный епископа прискакал к полудню. Ворота города открылись, и напуганные ночной расправой горожане вышли из домов. Они стекались к воротам, стороной обходя площадь, и замирали у кованых створок, не в силах поверить своим глазам.

За городскими стенами, там, где раньше зеленели поля и дымили очагами крестьянские сёла, простирался сплошной чёрный саван мёртвых растений. В письме, привезённом нарочным, епископ сообщал, что получил послание из Авиньона, от Его Святейшества Климента V. Беда накрыла почти всю Империю — более того, она распространилась по Европе. В городах люди гибли тысячами, доведённые до отчаяния голодом, убивали и ели друг друга. Крестьяне бросали свои дома и уходили на юг — туда, где было теплее, где не гибли посевы, и жизнь стоила дороже ржаного зерна.

— Господь не сошёл с небес, чтобы спасти нас, — горько сказал инквизитор, — в тот же день многие покинули город. Я ушёл вместе с ними. Бежал через чёрные от пепла поля, как последний трус, скрывая своё лицо. Я не мог смотреть им в глаза — с тех пор, как узнал, что послание Его Святейшества лежало на епископском столе ещё до того, как он приказал казнить высокопоставленных горожан.

Герхард закрыл лицо рукой.

— Он всё знал, Хель, — хрипло пробормотал он, — а я был его послушным орудием… Был таким — и таким же остался.

— Я не помню голода и холодов, — сказала травница, ласково перебирая его спутанные, тёмные с вороным отливом волосы.

— Беда миновала эти земли, — проговорил Герхард, — тебе и многим другим повезло…

Инквизитор склонил голову на плечо Хельтруды. Её тело со слегка суховатой, похожей на шёлк кожей пахло лесными травами.

— Когда я вернусь, — шепнул он ей на ухо, — то смогу обнять тебя обеими руками…

Глава 8

Герхард проснулся задолго до рассвета. Ноющая боль в запястье превратила его сны в бесконечную череду прерывистых кошмаров. В доме было темно, лишь едва теплилась лампадка под распятием. Он хотел перекреститься — но на его правом предплечье спала Хельтруда, разметав русые волосы по покрывалу.

— Хель, — тихонько позвал он, и травница тут же открыла глаза. Подарив ему лёгкий поцелуй, встала, чтобы растопить печь.

Дело было плохо — по телу разливалась слабость, побороть которую до конца не смог даже поданный знахаркой отвар. Кутаясь в покрывало и ёжась от предрассветной прохлады, Хельтруда поставила в печь горшок с холодной кашей и принесла чистый холст.

— Сядь, пожалуйста, — попросила она, опускаясь на постель рядом с ним. Герхард послушался. Каждое движение давалось с трудом.

Знахарка разорвала холст на полосы — плотная ткань звонко трещала под её сильными пальцами. Взяв руку инквизитора, она аккуратно стянула с его пальца перстень и покрыла безжизненную, белую как снег кисть тонким слоем густой мази.

— С твоего разрешения, — сказала она, перевязывая его ладонь, — я оставлю перстень себе — как напоминание.

— Ты полагаешь, что я могу не вернуться? — нахмурился Эгельгарт.

Целительница помолчала, аккуратно наматывая холст виток за витком.

— Герхард, я посещала колдуна дважды, — произнесла она, когда молчание стало тяготить, — и оба раза была уверена, что не вернусь…

Инквизитор хотел спросить, что привело знахарку к чернокнижнику, но что-то остановило его. Слушая шипение каши в котелке, он наблюдал, как Хельтруда закрепляет повязку на запястье. Затянув узел, травница взяла его руку и, аккуратно согнув в локте, притянула холстиной к груди и плечу.

— Будет не слишком удобно, — сказала она, будто извиняясь, — но это не даст хвори пойти дальше.

— Мне от этой руки мало толку сейчас, — успокоил её инквизитор.

Они прочли молитву и в молчании позавтракали.

— Рассвет уже близится, — проговорила травница, глядя, как Герхард набрасывает тяжёлый плащ и вешает на плечо дорожную суму, — тебе нужно поспешить.

Они вместе вышли за порог. Инквизитор вгляделся в темноту, давая глазам время привыкнуть к предрассветному мраку.

— Не знаю, что ждёт меня там, — сказал он, беря руку травницы в свою. Пальцы нащупали привычные формы перстня. — Но я вернусь. У тебя есть моё слово, Хельтруда.

— Я буду ждать, — спокойно ответила травница, — храни тебя Бог.

Последним, что запомнил, выходя за утлую ограду, Герхард Эгельгарт, инквизитор, были знакомые формы рельефной печатки.

***

Как он ни старался, ослабевшие ноги передвигались медленно. И, когда перед ним замаячила просека, блёклый рассвет уже начинал пробиваться сквозь деревья.

Инквизитор протиснулся сквозь мокрые от утренней росы кусты, торопливо миновал пустынную дорогу и углубился в лес. Мох, густо покрывавший подножья деревьев, тянулся вверх по стволам, образуя пушистые тропки, и Герхард двигался в ту сторону, к которой лесные великаны обращались позеленевшими боками.

Лес пробуждался, в посветлевшем воздухе звучала утренняя птичья перекличка. Мохнатые валуны под ногами — пристанища жуков и мелкого зверья — всё укрупнялись, и пробираться меж них становилось труднее. Оскальзываясь на мокром мхе, Герхард то и дело озирался — но кроме птичьего пения ни звука не ловили его уши.

Когда в лицо, наконец, дохнул речной свежестью ветер, солнце уже пронизывало лес короткими косыми стрелами. Выбравшись на каменистый берег, инквизитор, предупреждённый травницей, обнажил клинок и двинулся вниз по течению, держась ближе к лесной кромке. Перед глазами прыгали жёлто-чёрные полосы — тени древесных стволов перемежались с полуденными лучами.

Он миновал участок, где берег полого спускался к воде, и углубился в заросли остро пахнущего кустарника. Ветки с мелкими шипами цеплялись за одежду, царапали кожу, рвали, будто норовя удержать. Голову кружил терпкий аромат мнущихся листьев.

— А ну, не дёргайся!

Окрик донёсся до ушей опального инквизитора, когда в густом кустарнике наметился просвет. Герхард замер, мускулы напряглись, и гулко ударило сердце, разгоняя холодную кровь.

— Да стой ты спокойно, ишь, шебутная!

Отводя колючие щупальца веток рукой, Герхард, стараясь не шуметь, вгляделся. Сквозь переплетения шипов и листьев перед ним замаячили три фигуры, одна из которых, в длинном платье и с пышными волосами, явно находилась здесь не по своей воле.

— Кто-нибудь, помогите! — тоненький голос сорвался на взвизг.

— Тише! — двое мужчин удерживали бьющуюся, как птаха в силках, девушку. Девица отчаянно вырывалась, но где уж ей было совладать с дюжими мужиками?

— Эй, Михель, да она кусается, — ухмыльнулся один из них, ловко задирая девушке платье. Мелькнули белые нижние юбки.

— Спаси… ах!..

Крик оборвался на полуслове, когда Михель влепил непокорной девице пощёчину. Голова несчастной откинулась вбок, грива волос рассыпалась по плечам и груди. Подельник Михеля усмехнулся, но улыбка на его грубом, в крупных оспинах лице вдруг поползла вниз вместе с отвисшей челюстью, когда Михель начал оседать на землю. Из его широкой груди торчал клинок.

Девица вырвалась из ослабевшей хватки и бросилась наутёк, придерживая надорванное у корсажа платье. Второй лиходей и не думал ловить беглянку — вместо этого он, нехорошо скалясь, медленно тянул из ножен тяжёлый бастард[11].

Герхард попятился. Мечник, приминая траву подошвами, шёл прямо на инквизитора, и на рукаве его дублета Герхард только сейчас разглядел нашитый кусок ткани с изображением полосатого льва.

Дармштадские стражники. И, кажется, он только что прикончил одного из них.

Мечник с размаху врубился в кусты, и там, где только что стоял инквизитор, образовалась прогалина. Мгновение стражник и Герхард смотрели друг другу в глаза, и этого мига инквизитору хватило, чтобы прочитать во взгляде стражника — узнал.

Мечник узнал беглеца.

Не дожидаясь, пока стражник осмыслит произошедшее, Герхард бросился бежать, проламываясь сквозь колючие сплетения веток, — туда, где слышался шум воды. Берег в этом месте круто обрывался, река бурно вздымалась порогами внизу. Подмётки скрипнули по сухой почве, инквизитор пригнулся, растягиваясь на земле среди кустов, на самом краю обрыва, слыша, как свистит над головой клинок бастарда. Густой кустарник не дал стражнику размахнуться, но занести меч снова он не успел — отведённая ветка врезалась ему в лицо, раздирая шипами кожу. Мечник дёрнул головой, теряя равновесие, и Герхард, перекатившись, ударил его под колени. Ноги стражника подломились, и он упал головой вперёд, кубарем покатившись с обрыва. Его крик смешался с шумом воды.

Не оборачиваясь, Герхард быстрым шагом пошёл прочь. Но, когда помятые кусты снова расступились перед ним, инквизитор замер.

На поляне не было и следа недавней схватки — тело убитого стражника исчезло, будто растворилось в мутном полуденном зное. Не нашлось и следов возни, взрыхлённая ногами земля вновь оказалась утоптанной. И посреди ровного пятачка сиротливо поблёскивал совершенно чистый кинжал.

Герхард едва ли не бегом пересёк поляну, на ходу подхватив клинок. Царившая здесь тишина таила в себе нечто неестественное — даже плеск воды доносился будто сквозь толстое покрывало. И, когда лес снова принял его в свои прохладные объятья, инквизитор вдохнул, успокаивая кружение в голове. Отступивший было страх нахлынул с новой силой. Что, если стражник каким-то чудом выжил? Да и чуда тут не нужно — достаточно кольчуги под дублетом…

Тревожные раздумья, поглотившие Герхарда, не помешали ему вовремя заметить перемену в окружении. Мгновение назад полный природного шума, лес затих, замер, затаился ветер в кронах — так останавливается время, и застывает природа, чтобы в следующий миг разразиться бурей…

Двигаясь в сгустившемся воздухе, словно в толще воды, инквизитор огляделся. Ничего. Рукоять клинка приятно холодила ладонь. Замершие деревья теснились вокруг густым частоколом, и он отступил, прижимаясь спиной к шершавой коре.

Гулкий удар разрезал плотную тишину, как нож разрезает застывший жир. Цепкий взгляд инквизитора ухватил молниеносное движение средь деревьев, и Герхард неслышно скользнул меж стволов.

Удар повторился. Кошкой пробираясь среди редкого подлеска, инквизитор уже мог видеть его источник — огромный валун с вросшим прямо в камень исполинским дубом. Под раскидистой кроной стоял сгорбленный человек и с натугой набрасывал на валун крупные поленья. На плоской вершине камня-великана уже образовалась горка дров.

Переложив последнее полено, человек вскарабкался на валун сам, и Герхард, притаившийся поодаль, увидел, что тот уже немолод. Сморщенное коричневое лицо тонуло в тени глубокого капюшона, из-под которого выбивались белёсые пряди.

С видимым трудом старик встал коленями на камень и запрокинул голову к небу. С его губ сорвались резкие, гортанные слова — старик выкрикивал их, странно вытягивая окончания. Этот язык не походил ни на одно из слышанных Герхардом наречий. Звучала в нём какая-то необъяснимая притягательность, завораживающая своей простотой и естественностью, и даже грубое произношение не могло скрыть удивительной напевности каждого слова.

Старик простёр руки над сложенными поленьями и взмахнул кистями, будто стряхивая с них пыль. Рукава его просторного шапа[12]взметнулись, и между ладонями словно проскочила искра — а мгновением позже поленья вспыхнули огненным шаром.

Прищурившись, Герхард смотрел, как щуплая фигурка раскачивается в одном ритме с пляшущим пламенем. В густом воздухе вязли все звуки, и этот немой танец, исполненный истовой силы, превращался в молчаливую пантомиму для застывшего царства природы. Лицо старика, с закатившимися глазами и чёрным провалом рта, походило на трагическую маску. Полы его плаща взметались, раздувая пламя, поднимая искры, и казалось — вот-вот загорится и сам плащ, и старик, превратятся в пылающий столб и сольются с ритуальным костром воедино…

Ударил гром, и с неба рухнула стена воды. Капли лупили по листьям, по траве и камням, скрывая мир завесой падающих струй — но Герхард видел: огонь на валуне погас за миг до того, как начался ливень.

Дождь кончился так же резко, как и начался, и душное напряжение, висевшее в воздухе, разом исчезло.

— Ты можешь выйти теперь, — прозвучало рядом.

Герхард отвёл со лба мокрые волосы. Старик, стоя рядом с валуном, в упор смотрел на него.

— Кто ты и зачем сюда пришёл? — спросил он, когда инквизитор приблизился.

— Я ищу… — Герхард вдруг запнулся. Рука сама потянулась к суме и вынула данный Хельтрудой свёрток, — вы знаете, что это?

— А я должен? — сварливо осведомился старик. От его шапа поднимался лёгкий парок.

Вместо ответа инквизитор положил свёрток на валун и не спеша, одной рукой, распустил стягивавшие тканевый комок завязки. Мятый холст развернулся, и в складках ткани мелькнуло закопчённое железо — изящные фигурные обводы, инкрустация потемневшими, треснувшими камнями. Пряжка?..

С неожиданной для его возраста прытью старик сцапал свёрток и, комкая в ладонях, устремил взгляд на Герхарда. Глаза у него были не по-стариковски ясные, светло-голубые, как чистое весеннее небо.

— Можешь звать меня Нахтрам[13], — сказал колдун.

— Герхард, — представился инквизитор, — я пришёл от…

— Знаю, — перебил старик, — пошли.

— Мне нужна ваша помощь, — продолжал Герхард, пока они пробирались сквозь мокрые заросли дубов.

— Всем нужна, — проворчал Нахтрам, — просто так никто не приходит.

— Ливень — ваших рук дело? — неожиданно для себя спросил инквизитор.

— Ливень-то? — колдун усмехнулся — будто ржавое железо проскрипело, — а ты, чай, не за новыми глазами пришёл? Будь у тебя глаза, ты бы увидел, как собирается дождь.

Всего лишь дождь. Душное чувство, камнем висевшее над головой, густой воздух, замерший в недвижности лес…

— Глуп тот, кто не замечает очевидного, — продолжал Нахтрам, — но ещё глупее тот, кто заочевидным видит то, чего нет…

— Вы знали, что я приду?

— Знал ли я? — старик повернул к Герхарду сухое лицо. Лохматые брови сурово сдвинулись. — Что даст тебе знание о моих знаниях? Что оно изменит?

Глядя на молчащего Герхарда, колдун мелко покивал.

— То-то же. Вот мы и на месте.

За густым частоколом древесных стволов инквизитор не сразу заметил дом колдуна — наполовину ушедший в землю, сложенный из древних брёвен сруб. Позеленевшие стены сливались с окружающим лесом так же естественно, как сливается с природой берлога медведя.

Или гнездо ворона.

— Входи и будь моим гостем, — произнёс колдун, распахивая жалобно заскрипевшую дверь. Герхард шагнул в нутро землянки — пропахшее грибами, сыростью и чем-то ещё, неуловимо напоминающим запах, стоящий в воздухе после дождя.

Колдун забрался следом и, указав Герхарду на кусок полотна, из-под которого выбивались клочья соломы, завозился у прокопчённого очага.

— Я не вызываю дождь и не зажигаю огонь щелчком пальцев, как ты мог подумать, — пробурчал он, вынимая из рукавов кремень и кресало.

— Она назвала вас колдуном, — сказал Герхард, усаживаясь на солому.

— Колдун, колдун… — забормотал Нахтрам, роняя искорки на затлевший трут и стряхивая туда же крохи серой пыли, неведомо как попавшей внутрь рукавов шапа, — детей, почитающих своих предков, вы уважаете. А тех, кто отдаёт дань далёким пращурам, кто не согласен променять их на бездушные кресты — клеймите…

— Я пришёл не за тем, чтобы спорить о вере, — произнёс инквизитор. В очаге весело разгорались подсыревшие ветки.

— Ты вдосталь спорил о ней, так ведь? — Нахтрам обернулся к нему и кивнул. — По глазам вижу — кровь у тебя за душой. Смерти. Тяжесть носишь на сердце.

— Вы верите в бессмертную душу? — вырвалось у Герхарда.

— Между вами и намигораздо больше общего, чем ты думаешь, — язвительно сказал колдун, помешивая палкой в очаге. — Вот это что? — неожиданно спросил он, сунув под нос Герхарду оловянный брусок с тремя зубцами на конце.

— Прибор для трапезы, но откуда…

— Нет! — торжествующе возгласил Нахтрам, воздевая зубчатый прибор к потолку, — это — трезубец дьявола!

Он с грохотом опустил «трезубец» на низенький, исцарапанный стол.

— Вот где истинное зло, — сказал колдун, — оно начинается, когда останавливается ум и вступает страсть. Вы и ваша Церковь — и есть истинное зло. Вы поменялись местами с вашим дьяволом и творите ту погань, что веками приписывали ему. Вы останавливаете порывы разума и глушите зов сердца, вы смиряете свою плоть и убиваете друг друга и сами себя, не позволяя свету знания озарить вашу жизнь. И всё, что претит этим стремлениям, вы клеймите и изничтожаете, как заклеймили светоносного Люцифера…

Нахтрам усмехнулся. Его бледные глазки проницательно уставились на гостя.

— Небось, жаждешь меня за такие слова в тёмную уволочь, а, инквизитор?

И, не давая Герхарду и слова вставить, продолжал:

— Да знаю я, знаю, кто ты. По глазам вижу, сказал же. Повидал я на своём веку твоей братии — у всех глаза будто пеленой подёрнуты. Души загубленные в них отражаются.

— Вы знали, кто я, и пригласили в свой дом? — если и существовал предел удивления, то инквизитор уже давно перешагнул его. — Почему не пытались бежать? Не околдовали меня?

— Бежать? — Нахтрам скрежещуще рассмеялся и, с трудом поднявшись, заковылял от очага к длинным рядам выступов на одной из стен. — Ты слишком молод. Сколько вёсен ты повидал — тридцать? Тридцать пять? Я перестал считать свои вёсны, когда тебя ещё и не было на свете. Да… Мне некуда бежать. Но с годами я приобрёл понимание — на что воля богов, то свершится. И я не колдун, сказано ж тебе однажды, упрямое твоё племя…

Бормоча, Нахтрам возился у выступов, уставленных, как, наконец, разглядел Герхард, самыми неподходящими для лесной лачуги приспособлениями. На выступах громоздились железные детали странных форм — некоторые из них отдалённо напоминали элементы рыцарских лат. В деревянных коробах лежали пучки тонких нитей, а рядом теснились горшочки, плотно залитые воском. Целая гора ремней и затейливых фибул, иглы всех размеров, склянки с тёмными жидкостями, хитроумные приспособления для взвешивания и отмеривания… и книги. Целые горы книг, подпирающие потолок, втиснутые так плотно, что казалось невозможным достать хоть одну, не обрушив всю стопку.

Герхард вспомнил о томике, прихваченном из замка. Догадка пришла сама.

— Так вы — учёный муж!.. Но почему — здесь, в глуши? Почему не в Кёльне? Не в Лейпциге?.. Не в Вюрцбурге, наконец, ведь до него отсюда всего ближе!.. Вы могли бы читать лекции в университете, а не…

— Мог бы, мог бы, — сварливо отозвался «колдун», — мог бы, да не мог. Ну, показывай, с чем подсобить тебе нужно.

Герхард сбросил свой балахон и размотал повязку. Хмуря кустистые брови, Нахтрам ощупал кисть инквизитора, придавив костлявыми пальцами запястье.

— Нет, — отрывисто бросил он, — кто бы ни сотворил это с тобой, дело своё он знал. Руку я тебе не спасу, уж прости. А вот жизнь — сохраню.

На стол легли обрывки тряпиц, длинно нарезанные плотные нити и целый набор блестящих железок. Последние живо воскресили в памяти недавнюю пытку — перед глазами встало мёртвое лицо Геликоны. В голове всё смешалось.

Нахтрам тем временем пристроил над очагом котелок, из которого терпко пахло древесными смолами.

— Что вы собираетесь делать? — не выдержал Герхард.

— То, из-за чего я здесь и сижу, — старик аккуратно помешал в котелке и, подпалив лучинку, неторопливо зажёг один за другим шесть фитилей, укреплённых на низких подставках вокруг широкой, выскобленной скамьи. Землянка наполнилась светом и ароматами благовоний.

— Ложись, — колдун указал Герхарду на скамью, — если жить хочешь, конечно.

Инквизитор подчинился. Нахтрам вынул из складок плаща деревянную фигурку и установил её в изголовье скамьи. В его руках появилась склянка с водой. На незнакомом, певучем наречии колдун произнёс несколько фраз и, смочив ладони водой, огладил фигурку, низко ей поклонившись. Его плащ прошуршал по полу, когда старик неспешно обошёл вокруг скамьи.

— Сними рубаху, — приказал он. Увидев на шее Герхарда оберег, колдун вперил в инквизитора свои пронзительные глаза.

— Богиня-мать хранит тебя, — произнёс он, — дарует здравие телу и покой духу. Родниковая вода омывает тебя, снимая горести и боли. И та, что прядёт облака, уберегает тебя от опасности. Да не преступишь ты порога падения, и не вкусишь с блюда голода рядом с той, что не знает жалости и что черна, как ночь, наполовину…

Мелкие капли, разбрызганные из склянки, покрыли Герхарда — будто утренняя роса осела на коже. Не прерывая странной молитвы, Нахтрам снял с огня котелок, установил на столе, среди инструментов, горшочков и склянок. Из пузырька тёмного стекла плеснул на тряпицу.

— Герхард, — задумчиво проговорил колдун, — отважный и стойкий[14]… Ну что ж, проверим, так ли это.

Мягкая, остро пахнущая ткань покрыла лицо инквизитора. И, пока не померкло сознание, он сжимал в здоровой руке оберег — будто тот должен был стать проводником через всё, что его ожидало.

Глава 9

— Пей! Пей, тебе говорят!

Железо раздвигает упрямо сжатые зубы, вливая между ними горькую прохладу.

— Геллия, смилуйся… Нерта, всематерь, не оставь нас в час тягости нашей…

Остро, едко пахнет — смолой, травяным соком, чем-то жжёным.

— Одна часть опиума и две части сока молочая…

Звяканье стекла, треск рвущейся ткани, прохладное касание на миг — и тут же боль, бесконечная боль, бескрайняя, как океан, в котором тонет, теряясь, измученное сознание… И — крик, пронзительный, исполненный муки, и оттого ещё более жуткий, что исходит он из собственного рта…

Когда Герхард сумел открыть глаза, Нахтрам спал, уронив голову на стопку чистых холстов. Седые волосы старика рассыпались по скамье, и всюду — на волосах, лице, коричневых морщинистых ладонях — застыли бурые капли и капельки, пятна и потёки. Единственная не погасшая свеча мерцала тусклым огоньком, скупо освещая покрытую бурыми разводами скамью.

Инквизитор шевельнулся, и волна боли вновь накрыла его, пробившись сквозь замутнённое опиумом сознание. Он застонал — сначала глухо, сквозь зубы, потом громче и громче, пока, наконец, стон не перешёл в отчаянный крик. Он кричал и кричал, пытаясь вытолкнуть из себя эту боль, что поселилась там, где до сей поры была милостиво затихшая искалеченная кисть.

Он кричал и кричал, и, когда пробудившийся Нахтрам попытался удержать его, оттолкнул старика и завыл — глухо, как раненый волк. И лишь спасительный сон, объявший обессиленное, окровавленное тело, положил конец беспрестанным стенаниям.

***

— Очнулся? Ну, хвала богам. Я уж думал, не выходил тебя. Второй день-то в себя не приходишь…

Скрипучий голос неприятно резал уши.

— Что… — в пересохшем горле царапнуло, и Герхард закашлялся. У губ тут же появилась кружка с водой. Он сделал жадный глоток.

— Что вы… сделали?

— То, что и обещал — жизнь твою спас, — сморщенное лицо колдуна нависло над Герхардом, — что чувствуешь?

— Я не… могу пошевелить рукой… — выдохнул Герхард.

— Конечно, не можешь,— Нахтрам кивнул.

Инквизитор повернул голову.

Там, где была его левая кисть, теперь белели в полумраке землянки плотно намотанные холсты.

— Пришлось прижечь как следует, — продолжал колдун, и от его спокойного голоса Герхарда вдруг замутило, — сосуды-то я перевязал, да вот кровь никак не желала прекращать течь. Ну да воззвания к силам природным сделали своё дело. Наука наукой…

— Но я же теперь… — инквизитор не сумел заставить себя закончить фразу.

— Да ты не стенай раньше времени, — отмахнулся колдун, — есть у меня вещица одна… Давно уж сделал, да всё случая не представлялось испробовать.

Он пробрался к полкам и, смахнув стопку книг, начал рыться в видавшем виды ларце.

— Вы меня что… как подопытного используете? — хрипло спросил Герхард.

— Не используй я тебя — ты бы уже червей в земле кормил, — невозмутимо отозвался Нахтрам, не переставая рыться, — про антонов огонь[15] и не слыхал, небось?

Старик извлёк из ларца нечто, звякнувшее железом в его руках.

— Превосходно, — покивал он, — чуть ремни подтянуть – и как влитая встанет.

***

«Рука» действительно встала как влитая. Жёсткий кованый каркас плотно стягивался ремнями воловьей кожи на предплечье. Трехсуставные железные «пальцы» на шарнирах управлялись хитроумной системой скрытых внутри шестерён и рычажков. Полая внутри, новая рука оказалась неожиданно лёгкой — баланс был выдержан так, чтобы максимально соответствовать настоящей человеческой руке.

— Захочешь сжать пальцы — шевельнёшь вот так, — поучал Герхарда старик, беря его руку и легко нажимая скрюченной кистью чуть ниже локтя, — напрягаешь предплечье — пальцы сжимаются. Рука-то помнит, как двигаться. Это как с лошадью — раз верхом ездить научился, и уже не забудешь…

Герхард послушно внимал, раз за разом повторяя нехитрые движения сквозь нытьё в запястье. С каждым днём управлять творением Нахтрама становилось всё проще. Уходила и боль, растворялась где-то в зыбкости прошлого — в том же сером тумане, где тенями маячили призраки минувшего. Вместе с болью отступала и слабость, и старик, вечерами зажигавший ароматные пучки трав у статуэтки Богини, довольно кивал.

В убогой лачуге Нахтрама, заваленной предметами, за каждый из которых старика бы сожгли на костре, инквизитору было на удивление спокойно. Дни бежали за днями, одинаковые, как дубовые листья. И всё же глубоко в уголке разума ворочался страх.

Сомнения рассеял Нахтрам. Погожим тёплым вечером старик, отдуваясь, приволок из города корзину с провизией. Тяжело бухнув на стол пучки репы и тощенькую связку чёрствых баранок, колдун сказал:

— Всё. Можешь успокоиться и прекратить себя грызть.

Герхард молча слушал, неловко перебирая баранки.

— Я был в городе, — продолжал Нахтрам, — протолкался на рынке весь день. О тебе ни слова. Конечно, это вороньё замковое лишний раз не каркнет — сидят у себя за стенами, знай, молотки стучат. Но я послушал разговоры монашков, посланных за провизией. Никто не ищет тебя — всего раз упомянули, что какой-то еретик бежать пытался, да был сожжён солдатами.

Связка баранок глухо стукнула об пол. Старик укоризненно взглянул на Герхарда.

— Будь уверен, кабы искали — все стены городские бы твоими портретами увешали, — колдун скрипуче рассмеялся, — художники у них не бог весть какие, да ведь и сходства особого не нужно — нашлось бы кому верёвку на шею набросить…

Инквизитор задумчиво кивнул. Слова старика облегчили страх, но и только. Ведь, сочли Герхарда Эгельгарта погибшим или нет, он в любом случае мёртв. Его прежняя жизнь окончена.

— Я… так благодарен вам, — проговорил он сквозь ком в горле, — но не знаю, как…

— Отплатить? — Нахтрам усмехнулся. Его коричневые морщинистые пальцы не спеша обрывали хвостики репы, — да ты уже отплатил мне, инквизитор.

— Чем?..

— Чем? — колдун будто бы удивился, — ты многое дал мне. Дал своё общество. Подарил радость помочь, использовать мои умения, стать нужным тебе. Дал возможность заглянуть в твою душу, возможность говорить с равным мне. Нет, — жестом Нахтрам пресёк Герхарда, собравшегося возразить, — я уже сказал тебе, что читаю в сердцах людей и вижу их помыслы. Твоя душа сложна, и знания твои обширны. Но ты забыл, что не душа ведает знаниями, и памятью ведает не сердце. Скажи мне, откуда ты?

— Я всю жизнь прожил в здешних землях.

— Я не спрашиваю о том, где ты прожил, — сварливо пробурчал Нахтрам, — я спрашиваю о твоём рождении. О людях, породивших тебя и воспитавших. О предках, которых ты должен чтить и помнить.

Герхард вздрогнул.

Откуда он? Кому обязан своим появлением на Божий свет? Он не задавал себе таких простых вопросов, приняв как данность свою жизнь — среди рейнских холмов, в обществе, поражённом ересью и колдовством. Он принял как данность и своё ремесло, побуждавшее его к поиску червоточин в чистом плоде истинной веры. И так же несомненна и привычна, как чистота этой веры, была привычна для инквизитора и его собственная жизнь. Казалось, так было всегда. Все тридцать с лишним вёсен, что прошли под Божьим небом. Вот только почему и тридцать вёсен назад память рисует всё те же рейнские холмы и всё те же костры на них, и всё то же лицо в ровной глади воды? Его лицо — такое же, как и сегодня…

— Я не могу вам ответить, — бессильно признался Герхард.

— Ты не знаешь, откуда был начат твой путь, — сказал старик, — так как же ты можешь знать, куда он ведёт?

— Нахтрам… Мне нужно кое-что вам показать, — инквизитор аккуратно поднял связку баранок, ухватив её железными пальцами. Бросить связку на стол получилось лишь с третьего раза. Нахтрам терпеливо смотрел на него.

Герхард сделал шаг по крохотной лачуге и достал из своей сумы свёрток с книгой. Потрёпанный фолиант из разрозненных листов лёг на стол рядом с горсткой оборванных репных хвостиков.

— Я заберу эту книгу с собой. Но прежде хотел бы, чтобы вы пояснили мне её суть, — инквизитор внимательно следил за выражением лица старика.

Молча Нахтрам перебрал сухо шелестящие страницы. Его лохматые брови едва заметно сдвинулись.

— Не буду спрашивать, где ты нашёл её, — наконец заговорил старик, — скажу одно. Есть знания богопротивные, а есть знания опасные. То, что делаю я, порицается Церковью, но не противно природе. То же, что содержит эта книга, преступает природные догмы — единственные, что преступать нельзя…

Колдун аккуратно закрыл книгу и снова обернул её холстиной.

— Я рад, что ты увезёшь её с собой, — его льдисто-голубые глаза, казалось, смотрели в самую душу инквизитора, — и всё же моё сердце неспокойно. Ты… молод, — непривычная для старика запинка будто иглой кольнула, — ты любопытен. Не мне удерживать тебя, коли решишь вдруг причаститься этих знаний. Помни только — как бы ни был ты близок запретному, сколько бы ни ощущал в себе родства с ним, всегда сохраняй свою суть.

— О чём вы говорите?..

— Ты это поймёшь, когда найдёшь свои истоки, — загадочно ответил колдун, — и сам дашь себе ответ, кто ты. Себе, прежде всего, а не любопытным старикам вроде меня. А теперь помоги позаботиться об ужине.

— Когда я шёл к вам, — сказал Герхард, очищая репу, — я встретил двух солдат. Они… они насильно удерживали девушку. Мне пришлось убить одного из них, чтобы помочь девице. Но позже я обнаружил, что тело исчезло. Ни следов, ни крови. Я нашёл свой клинок, и он был совершенно чистым.

— А со вторым солдатом что случилось? — спросил Нахтрам.

— Упал с обрыва, — инквизитор решил не вдаваться в подробности.

— Через заросли волчеягодника небось шёл, а? — старик усмехнулся и покачал головой, — дурман-трава. Кто запах её цветов или сока вдохнёт, тому чудится всякое. У каждого свои страхи, и каждый их и видит — говорят, оно так…

Хельтруда предупреждала о препятствиях — каждый раз новых.

— Научись отличать домыслы от правды, — сурово сказал колдун, — это гораздо проще, чем чистить репу.

— Я всю жизнь лишь этим и занимаюсь… занимался, — поправил себя Герхард, — да, видать, не то ремесло выбрал…

В лачуге повисло молчание. И в этой тишине, пропитанной запахами тлеющих поленьев, железа, крови и овощного сока, вся прежняя жизнь инквизитора сжалась до одного шага. Первого шага на пути к чему-то новому, одного из многих на бесконечном пути… Бесконечном? Инквизитор зажмурился, отгоняя непрошеные мысли, что вдруг разом заполнили голову — расплывчатые образы странных созданий, перетекающих друг в друга, сливающихся и тонущих сами в себе, как тонет в ночи угасающий день. Перед сжатыми веками вдруг алым вспыхнуло лицо Хельтруды, затмив собой все образы.

Инквизитор открыл глаза и встретился взглядом с колдуном.

Старик отложил репу. Его глубоко посаженные глаза буравили Герхарда.

— Тоскуешь ведь, — без обиняков сказал он, — по ней сердце плачет. Доброе оно у тебя. У меня тоже доброе было. Я забыл свои годы, но мне никогда не забыть сожаления. О том, что я мог бы иметь, о том, чего я сам себя лишил…

Старик тяжело опустился на лавку.

— Недолго мне жить осталось, знаю, — продолжал он, — но годы подарили мне чутьё на людей. Кто не держит в душе ничего, кроме злости, гибнет быстро. А в тебе многое смешано — никогда такого не встречал. Тревожно это, Герхард…

— Не зовите меня так, — перебил инквизитор.

— Как же звать тебя отныне прикажешь? — сощурил светлые глазки колдун.

Инквизитор склонил голову. Капюшон плаща мягко опустился на длинные, отливающие иссиня-чёрным, волосы. В очаге сухо потрескивали поленья…

II. InfelixEgo

Глава 10

Шум за окном разом вернул бывшего инквизитора к действительности. Сердце гулко стукнуло в груди, и на втором ударе Ингер уже распахивал дверь… чтобы увидеть, как качаются ветви бузины за хлипким плетнём. Он постоял так, глядя на колыхающиеся листья. Лёгкий ночной ветерок приятно охлаждал голову.

За ним пытались следить. Не слишком-то ловко — но соглядатай оказался на редкость проворным. Кто-то из местных?.. Но зачем? Жители знают, кто он такой. Готтшальк старался не высовываться с тех пор, как из официального представителя Церкви превратился в волка из стаи, на которую епископство смотрело сквозь пальцы. Но стая уже заслужила себе определённую славу. Вольных охотников уважали, но ещё больше их боялись. Ремеслом такого человека был поиск ведьм, и от успешности поиска зависело, будет ли охотник сыт и будет ли набит его кошель. Стоило ли удивляться, что хорошие ищейки никогда не голодали. Конечно, за их спинами не стояла Церковь, и ремесло охотника оказывалось сопряжено с массой опасностей — горожане и крестьяне боялись и уважали его до тех пор, пока поиск ведьм не затрагивал их самих или их многочисленную родню. И с какого-то момента становилось ясно, что зарвавшегося охотника проще убить, чем трепетать перед ним в страхе подобно тому, как трепетали они перед инквизитором, за которым стоял Священный трибунал и, опосредованно, сама Римская курия.

Но Ингер видел в этом преимущество для себя. Он больше не был подотчётен епископу и Его Святейшеству. Он вёл свой собственный поиск, собирая доказательства не ради имущества жертвы и даже не ради наград, хотя за поимку ведьм платили щедро. С того момента, как в лачуге колдуна он услышал простые вопросы, на которые не смог ответить, его усилия сосредоточились на поиске этих ответов — на поиске того, что могло бы указать на его прошлое.

Как и прежде, нечто приходило к нему в виде смутных образов, теней, что маячили перед глазами, неуловимых картин, что исчезали, лишь только он пытался бросить на них взгляд. Как и прежде, нечистый старался таким образом совратить его, сбив с истинного пути. Годы на службе у Церкви вплавили в его разум простую логическую связку — всякое чудо, не идущее от бога, есть зло. Но где-то в дальнем уголке сознания зарождалась всё же безумная мысль — что, если это не просто видения? И он искал — то, что могло бы дать ему хоть крупицу сведений о нём самом. Искал неустанно, денно и нощно — ведьм и колдунов, еретиков и пособников дьявола, всех тех, кто мог бы обладать знаниями о нём или о том, как эти знания добыть. Увы, за исключением Нахтрама, ему встречались лишь глупцы, что шли на костёр, готовые сознаться в чём угодно, готовые лгать и предавать, но не стоящие и дуката.

Подобные старому колдуну — умельцы и учёные, отдавшие жизнь не вере, но работе разума — могли скрываться среди массы отступников-простецов. И их умения, будучи явленными людям, превратили бы умельца в глазах толпы в колдуна, как превратили бы Нахтрама, решись он выйти из тени. Потому-то учёный старик, пойдя на добровольные лишения, всю жизнь провёл в глуши — и на прощание так просил Герхарда-Ингера скрывать свою новую руку. Тогда, в тесной задымлённой лачуге, жизнь инквизитора Герхарда Эгельгарта окончательно завершилась, чтобы дать рождение Ингеру Готтшальку — вольному охотнику на ведьм, ведущему свой собственный, отличный от других, поиск.

***

Следующим днём, делая вид, что пристально изучает землю на месте исчезнувших домов, охотник прохаживался туда-сюда по пустырю, поглядывая на дорогу. Солнце стояло в зените, припекая макушку. Затянутая в перчатку правая рука покрылась липким потом.

Ингер перебирал камушки, надеясь обнаружить ещё что-нибудь, похожее на найденный им обломок, когда в деревню с полей потянулись крестьяне. Тоненький людской ручеёк тёк спешно и молча — жители были напуганы, прятали глаза, завидя фигуру охотника, торопливо ныряли в свои дома.

Та, кого он ждал, показалась одной из последних. Всё то же простое платье, покрытая лёгкой косынкой голова, упругая походка — лишь чуть больше тяжести стало в поступи, чуть ниже к земле опустились плечи, склонилась некогда гордая голова…

Он проводил её взглядом. Она не обернулась — лишь цепочка следов осталась в горячей пыли. Открылась и затворилась дверь, и жаркий ветер донёс до Ингера запах трав.

Через мгновение он был уже там — без стука распахнул створку, ворвался в прохладный полумрак. Глаза, ослеплённые солнцем, ещё не видели, но губы уже ощущали — жаркое, влажное, живое тепло, и по мокрым от пота плечам скользили знакомые сухощавые пальцы.

— Ну-ну, — шепнул он, как только смог говорить, — Хель, тише, тише…

— Пресвятая матерь, ты жив, жив… — бормотала знахарка и вновь и снова ощупывала его, будто не веря, что перед нею не призрак.

— Я жив благодаря тебе и Нахтраму, — Ингер потянулся к оберегу на шее, — возьми. Я обещал вернуть его тебе.

Хельтруда судорожно сжала оберег.

— Когда ты появился, — проговорила она, — я решила, что мой разум помутился от ожидания… Человек с твоим лицом и твоим голосом, носящий чужое имя…

— Герхарда Эгельгарта больше нет. Инквизитор-отступник год назад погиб в казематах замка Франкенштейн, — охотник усмехнулся уголком рта, — вместо него появился Ингер Готтшальк — охотник на ведьм. И ему небезопасно оставаться здесь, так близко от места гибели бедняги инквизитора. Небезопасно это и для всякого, кто будет связан со мною. Я целый год провёл, изыскивая пособников и пособниц нечистого, и ожидая, когда забудется та история в Дармштадте — чтобы не подвести под подозрения тебя, когда вернусь.

— Так ты ждал?.. — глаза Хельтруды продолжали жадно обшаривать фигуру Ингера.

— Да. Хель, моё ремесло — поиск и возвращение в лоно Церкви заблудших душ, но отнюдь не этот поиск привёл меня сюда вновь… — он запнулся.

Впрочем, травница, видимо, истолковала его запинку по-своему.

— Хель — так называли ужасную богиню подземного царства, — улыбнувшись, сказала она, — люди забыли сегодня об этом, но наши далёкие предки почитали и боялись её. Они верили — кем завладела Хель, того она уже не отпустит…

Травница развязала туесок, висевший у неё на поясе. В её ладони тускло блеснул перстень.

— Мой долг, — пальцы Хельтруды потянулись к левой руке Ингера, но он мягко отвёл их.

— Не нужно, — охотник обхватил запястье женщины, легонько сжал в ладони.

— Хельтруда… — проговорил он, и на его губах проскользнул след улыбки, — целительница и возлюбленная[16]…

Бесконечный миг они молчали, растворяясь во взглядах друг друга. У их ног, урча, тёрлась Пегая.

— Расскажи мне, что произошло здесь, — Ингер первым нарушил молчание. Чем быстрее он отсюда уйдёт, тем будет лучше. Прежде всего — ей…

— Мы работали в поле, когда увидели вспышку, — начала травница, — время жатвы — жаркая пора. В это время всегда стоит сушь. Но вспышка походила на огонь с небес — совершенно чистых, синих небес…

Хельтруда торопливо поведала, как в суеверном страхе крестьяне падали на землю, моля бога пощадить их, как воздевали к небесам руки с зажатыми в них колосьями. И, хоть страшная вспышка не повторилась, мольбы оказались напрасными — со стороны деревни раздались отчаянные крики.

— Я прибежала туда вместе со всеми, — рассказывала Хельтруда, — и увидела, что на месте нескольких домов теперь — пустырь. Будто корова языком слизнула. Это было настолько… невозможно, мы просто не верили своим глазам. Люди шептались о божьей каре, но за что?.. А потом вперёд вышел Руперт…

Он протолкался меж тесно сгрудившихся крестьян, упал лицом в пыльную яму и завыл.

— У Руперта дома остались жена и сынишка, — дрогнувшим голосом продолжала травница, — они ждали его к обеду. Мальчонке-то и годика не было…

Руперт выл и катался, будто враз обезумев, посреди пустыря, где ещё утром стоял его дом.

— Мы ничего не нашли. Старуха Фрольда утверждает, будто видела что-то — якобы вспышка, поглотив дома, оставила на пустыре человека…

— Что за человек? — вскинулся Ингер.

Травница пожала плечами.

— Никто не знает. Фрольда слеповата, и верить ей вряд ли есть смысл.

— Не мог там остаться кто-то из местных? Тех, кто был в домах?

— Если это был местный — к чему ему убегать? — возразила женщина, — прятаться, да так, что и не отыскали до сих пор?

— А что с «ведьминым домом»? — сменил тему охотник, — живёт там кто-нибудь?

— Не думаю, — покачала головой травница, — но вот что скажу тебе: с той поры, как вспыхнуло тут, стало странное твориться. Люди на хвори жалуются. Раньше ко мне редко кто заходил, да и то с пустяками всякими. Хуже сломанных по пьянке костей и не видала ничего. А тут поди-ка — каждый день приходят. И у всех, как на подбор, одно: есть не могут, в теле ломит, кожа красная, горячая. Работать мужчинам тяжело стало. А я и не знаю, чем помочь… Отвар льняного семени даю да сон-траву завариваю. И с животными беда. Редко какая матка принесёт приплод нормальный, всё больше уродцы рождаются…

— А дети? Младенцы пропадали у вас?

— Нет, такого не случалось.

Ингер мысленно обругал доносчиков и всю эту корявую систему, построенную на досужих слухах и домыслах.

— Я должен идти, — произнёс он, только сейчас заметив, что всё ещё сжимает руку травницы. Ингер опустил её запястье — горячее, будто тлеющий костёр.

— Ступай, — Хельтруда спокойно кивнула, — мы ещё увидимся с тобой, охотник.

***

Едва солнце, проделав свой длинный путь по августовскому небу, сменило наряд с огненного на алый, колокол на деревенской церкви возвестил сбор к вечерней проповеди. Впрочем, как видел Ингер, большинство жителей, не занятых на полевых или домашних работах, крутились возле церкви чуть ли не с утра. Старушки-кумушки чинно расселись у церковной ограды, осаживая возящуюся ребятню. Казалось, что всё идёт своим чередом — но внимательный взгляд без труда отмечал сдержанность в движениях детей и угрюмую настороженность в перешептываниях старух.

Никто не стал задерживаться в поле — ещё не успел звонарь подняться на колокольню, как по улочке потянулись пары и тройки крестьян, спешащих к церкви. Никто из них не шёл один — все старались держаться скученно, будто опасаясь чего-то.

Небольшая церковь с трудом вместила всех желающих — казалось, она была рассчитана на гораздо меньшее число прихожан, и охотник предположил, что на проповедь пришли не только местные жители.

— Возлюбленные братья и сёстры мои, — начал отец Ульрих, дождавшись, пока утихнут шепотки и шорохи, — сердце моё радуется, когда я вижу вас, прибывших сюда из окрестных селений. Радуется оно, ибо открылось мне: свято вы чтите заветы Господа нашего, и в мыслях ваших нет зла. Едины вы пред лицом угрозы всяческой, ибо было сказано — et fu niculus triplex non cito rumpitur[17]…

Ингер слушал речь священника, стоя в дальнем углу и поглядывая на собравшихся. Набившись в тесную церковь, прихожане внимали Ульриху, глядя на него во все глаза, подпирая стены и друг друга. Единственный свободный пятачок оказался возле охотника — стоящие позади всё время напирали на передних, будто бы в рвении лучше слышать каждое слово. Но это рвение, на самом деле, было продиктовано отнюдь не желанием внимать проповеди.

— С прискорбием я вынужден сегодня сообщить вам, возлюбленные братья и сёстры, печальные известия, — завершив очередную латинскую тираду, продолжил отец Ульрих.

Ингер насторожился. С каких это пор приезд охотника — печальное известие?..

— Этой ночью в поместье фон Сигг погибла девушка. Сам фрайхерр Йерменвард фон Сигг послал нарочного сообщить об этом ужасном событии. Я обещал фрайхерру фон Сиггу молиться об упокое души несчастной — и сейчас давайте же вознесём мольбу Господу нашему…

Прихожане затянули «Отче наш» и, слушая их нестройное пение, Ингер про себя костерил Ульриха. Умолчал, святоша! И о девице умолчал, и с нарочным тайком встретился… Охотнику оставалось лишь скрипеть зубами в молчаливой бешеной злобе. Скрестив руки на груди, сжав губы, он сверлил отца Ульриха взглядом из-под нахмуренных бровей, но тот подчёркнуто не обращал на это внимания.

— Как вы уже знаете, возлюбленные братья и сёстры, — заговорил священник, как только отзвучало последнее «Amen», — к нам прибыл человек, который сможет помочь в поимке колдуньи. Охотник на ведьм Ингер Готтшальк. Прошу вас, господин охотник, обратитесь к прихожанам.

Ингер пробрался сквозь толпу, которая расступалась перед ним, как воды пред Моисеем.

— Вместе с вами я скорблю об этом печальном событии, — начал Ингер, метнув гневный взгляд на священника, — погибла девица, совсем ещё юная… — его глаза быстро обежали прихожан, — такая, как она.

Палец охотника указал на стройную, тоненькую юницу, стоящую в первом ряду. Юница испуганно отпрянула, пряча глаза. Вокруг зашептались.

— Отец Ульрих сказал вам, что я прибыл сюда из-за ведьмы, — продолжал Ингер, — но сегодня наш главный враг — не ведьма. Наш главный враг — недоверие. На дворе год одна тысяча четыреста восемьдесят восьмой от Рождества Господа нашего Иисуса Христа — время смут, время, когда лучшие умы Церкви предрекают нам скорое пришествие Апокалипсиса. Дьявол силён — и, пока вы носите в сердцах подозрения и тайны, злу открыта дорога к ним. Поэтому я призываю вас — всех вас — поделиться тем, что вы знаете.

Шёпот в толпе стих, будто Ингер попросил прихожан замолчать. Стоящие в передних рядах старательно рассматривали пол под ногами. Ингер обвёл взглядом толпу. Толпа молчала, молчал и Ульрих, благочестиво сложивший руки, но уголки его поджатых губ то и дело вздрагивали от сдерживаемой ухмылки.

Охотник вздохнул и вдруг резко шагнул вперёд. Рука в кожаной перчатке грубо схватила плечо юницы, выдернув её из толпы. Девица ахнула, когда Ингер развернул её лицом к затихшим прихожанам.

— Чья это дочь? — рявкнул он, — живо, отвечайте!

-Моя, господин, — послышался дрожащий голосок из толпы, и по разом повернувшимся на звук головам охотник определил обладательницу голоса — бледную, некрасивую крестьянку, чем-то похожую на юницу, только усохшую и сморщенную, но такую же трясущуюся и тощую.

— Мать, — тихо, но внятно спросил Ингер, — готова ли ты в следующий раз в этой церкви молиться за упокой своего дитя?

Крестьянка затряслась ещё сильнее, забормотала что-то, истово крестясь.

— Готова ли ты никогда не увидеть своих внуков? — продолжал охотник, повышая голос, — готова ли остаться в старости одна? Умирать от голода и жажды, не имея рядом того, кто подаст глоток живительной влаги?

— Господи спаси… — выдавила бедная женщина.

— Такова цена вашего молчания, — закончил охотник, подталкивая юницу обратно. — Молчания всех вас. Вы знаете, где меня можно будет найти.

Не говоря больше ни слова, Ингер отступил к стене, жестом попросив отца Ульриха продолжать.

Священник завёл длинный монолог о спасении души и, слушая его краем уха, охотник присматривался к прихожанам. Время от времени кто-нибудь из них украдкой бросал на него взгляд: женщины — испуганный, мужчины — настороженный, неприязненный. В церкви становилось душно, несмотря на угасающий день.

— Братья и сёстры, — возгласил Ульрих, — позвольте же мне завершить сегодняшнюю проповедь так. Фрайхерр фон Сигг, в чьём имении случилось несчастье, вне сомнений, достойнейший господин, чьё покровительство нам мудро и благословенно. И всё же многие из вас слышали о том, что странные дела творятся в его доме. Досужим слухам разумный человек верить не станет, братья и сёстры, но теперь, когда погибло несчастное безвинное дитя, можем ли мы забыть об этих странностях? Можем ли мы, не преступив закона совести, пропустить их мимо ушей, отмахнуться, будто от мухи? Сказал Господь — не торопись указывать на соринку в глазу ближнего, вынь сперва бревно из глаза своего. Но как быть, коли в глазу ближнего мы видим бревно? Братья и сёстры, готовы ли мы принести в жертву своих детей?..

Несколько голов повернулось к охотнику. Ингер заскрипел зубами, слушая, как ловко святоша обыгрывает его же слова.

— Или же мы наберёмся мужества пред лицом зла и признаемся себе: в слухах была доля истины, и лучшее доказательство тому — погибель невинной девицы!

В толпе зашептались, зашумели.

— Говорю вам: задумайтесь! Задумайтесь о спасении, проведите грань между добрым и злым. Господь судья фрайхерру фон Сиггу, — священник осенил себя крестным знамением, — но долг наш, как преданных слуг Господа, осудить сии злые деяния. Споём же вместе псалом во укрепление духа и веры нашей…

Ингер вышел из церкви последним. Глядя в спины прихожан, он всё сильнее хмурился. Отец Ульрих умудрился ускользнуть, как только окончилась проповедь, и охотнику оставалось лишь ждать, пока разойдётся народ.

Глоток свежего воздуха после затхлой духоты церкви был восхитительным. Стоя поодаль, Ингер наблюдал, как разбиваются на группки прихожане, спешат по домам, торопясь покинуть церковный двор. До охотника долетали обрывки фраз.

— Отец говорит, господин фон Сигг поступает мудро, — говорил дюжий бородач, отвязывая лошадь, — да как же мудро, коли год от года мы стонем от повинностей, им наложенных? Коли никаких сил не хватает платить ему барщину?

— Да волк он, Христом-богом клянусь, как на духу, — втолковывал кому-то длинный, похожий на жердь крестьянин с жиденькой бородёнкой, — брат мой видел — аккурат на полную луну перекидывается-то! Шерстью обрастает, а воет так, что душу вон! Зверь, не человек — даром что в поместье обитает…

Ингер насторожился, но, едва он сделал шаг ближе к «жерди», как тот угрюмо замолчал и поторопился покинуть подворье. Разошлись и остальные крестьяне, отец Ульрих, улизнувший через боковой придел, так и не вернулся, и охотник остался один.

Глава 11

Следующий день Ингер начал с того, что обошёл всех, о ком упоминала Хельтруда в своём рассказе. Но толку от этого оказалось немного. И без того немногословный Руперт окончательно ушёл в себя, сломленный горем. Болтливые крестьянки, работавшие в поле, не могли и двух слов связать, когда он спрашивал их о произошедшем. Без конца талдыча о «каре небесной», они, тем не менее, сумели описать лишь увиденное в деревне — пустырь, который охотник и без их помощи уже изучил вдоль и поперёк.

Старая Фрольда завалила гостя бессмысленным набором сведений, добрая половина которых к делу не относилась. А вторую половину можно было без зазрения совести счесть вымыслом. Фрольда всерьёз утверждала, будто видела и саму вспышку, и как в ней исчезли дома, оставив после себя человека.

— Голая она была, вот как мать родила, — вещала старуха, прищуриваясь на охотника, — и аккурат посреди пустыря сидела. Волосы-то у неё не нашенские, двух цветов — половина жёлтая, а половина тёмная. А фигурка-то девичья, сразу видно — юница совсем молодая ещё, у меня вот в молодости тоже… — и Фрольду, всплёскивавшую крохотными ручками, уносило очередной волной воспоминаний.

Ингер показал ей обломок странной «кости», найденный на пустыре. Старушка повертела находку в руках, уронила и, не дожидаясь вопросов, заявила, что «не ту ли косточку он нашёл, что давеча я из супа выкинула — зубов-то нет разгрызть, а вот собака соседская…»

Все остальные, в том числе и Хельтруда, тоже не смогли сказать ничего вразумительного относительно «кости». Травница долго разглядывала начертанные на предмете символы, но в конце концов отрицательно качнула головой.

Вернувшись в дом, Ингер сравнил символы на обломке с начертанием букв в книге, которую всюду носил с собой. Ничего общего. Знаки на «кости» даже отдалённо не походили ни на одну из букв, и охотник усомнился, действительно ли эти символы принадлежат какому-то алфавиту.

За расспросами и изучением символов время пролетело как один миг, и уже полдень нестерпимо жёг лучами солнца. Так любой насыщенный событиями день пролетает быстрее взмаха ресниц — но, словно извиняясь за быстротечность каждого, череда таких дней позже представляется нам годом. И, напротив, в скуке время тянется мучительно-неторопливо, и вереница ничем не заполненных дней сливается в прихотливой памяти в один краткий миг…

Охотник, сидя на земле во дворе дома, время от времени подвигался вместе с ползущей тенью. Живот ощутимо сводило — кроме неизменной крынки молока, с утра в нём было пусто. Стоило бы отыскать Ульриха, но прежде — взнуздать Ромке и отправиться на постоялый двор пообедать. Заведение под названием «Кабаний клык» находилось по пути к поместью фон Сигга и, если верить рассказам крестьян, фрайхерру же и принадлежало. Цены в трактире были не по карману простым смертным, но «Клык», регулярно принимая компании друзей Йерменварда, заядлых господ-охотников, процветал.

Ингер нехотя поднялся, направляясь на конюшню, но у плетня вдруг выросла фигура священника. За его плечом маячили двое мужиков. Один оказался уже знакомым Ингеру — муж Берты. Но этот потерявший дочь несчастный, ещё день назад бывший такой мямлей, вдруг преобразился. На его обветренном лице застыла печать злости, а мосластые руки сжимали топор. Другой крестьянин, рослый, опрятно одетый, щеголял начищенным мечом, который, впрочем, держал в руках как дубинку. Ингер бросил взгляд на клинок — старательно отскобленное лезвие хранило следы ржавчины, а о его заточке, видимо, никто не заботился с Рождества Христова.

— Господин, — приветствовал охотника Ульрих, когда тот приблизился, — ваши слова вчера возымели своё действие. С самого утра ко мне с рассказами приходили мои прихожане, и к полудню мужчины селения решили действовать сообща и двинуться к поместью фрайхерра фон Сигга.

Ингер выслушал его спокойно, лишь подёргивающийся уголок рта выдавал кипевшую в нём злобу. Выслушивал он, как же! Этот святой змий науськивал своих прихожан на фон Сигга, как собаку науськивают на оленя, а они смотрели ему в рот! И вот уже ведьма забыта, а во всех бедах готовы винить господина Йерменварда, в поместье которого так некстати случилась трагедия.

— Святой отец, — сказал Ингер, когда Ульрих закончил рассказ, — что вы хотите сделать? Пойти войной на поместье фон Сигга?

— Упаси Господи! — воскликнул священник, не забыв перекреститься, — я-то ничего не хочу! Ибо пришедший с мечом…

— Да-да, святой отец, — Ингер непроизвольно покосился на крестьянина, сжимающего меч, — тогда чего хотят они?

— Господин, мы хотим положить конец бесчинствам фон Сигга, — басом отозвался мужик с мечом.

— И как вы собираетесь это сделать? — Ингер подошёл ближе, внимательно разглядывая крестьян.

— Мы говорили с мужчинами нашего селения и соседних деревень, — ответил за него муж Берты, — все они единогласно утверждают: виной всем бедам — то, что творится в поместье фон Сигга.

— Вы полагаете, что он… вервольф? — Ингер выплюнул последнее слово с отвращением.

— Волчий пастырь, господин, — муж Берты кивнул на рослого, — вот и Харальд подтвердит, видел он сам, как фрайхерр в волка перекидывается и других волков на шабаш созывает.

— Видел, — пробасил Харальд-мечник.

— А потому, — продолжал муж Берты, — сегодня же мы пойдём на поместье фон Сигга. В одном нашем селении дюжина дюжин душ, да ещё столько же в соседнем. Ночи ждать не будем — дело к полнолунию, а волчьи пастыри, знамо, при полной луне силу имеют…

— Богопротивное, — забормотал Ульрих, крестясь, — благословлю вас, дети мои, с божьей помощью пойдёте…

— А как же охрана поместья? — спросил Ингер, про себя отметив, что священник идти с мужиками не собирается.

— Что нам охрана, коли нас… столько? Да коли дело благое делаем? — расхрабрился Харальд. Меч он уткнул в землю и теперь стоял, облокотясь на гарду.

— Да неужто ж Господь нас оставит? — воскликнул Ульрих.

— Ко мне зачем пришли? — резковато спросил Ингер.

— Просить, чтоб возглавили нас, — смирно ответил Харальд.

— Так, — охотник помолчал. С ним или без него — они всё равно пойдут. Но под его руководством у этих покорных овец, набросивших вдруг волчьи шкуры, появится хоть какой-то шанс. А если поместье охраняется плохо — то шанс появится уже у фон Сигга. — Я поведу вас. Но с одним условием.

— Каким условием, господин? — спросил почему-то Ульрих.

— Я поговорю с фрайхерром фон Сиггом, прежде чем вы начнёте крушить его поместье.

— А вдруг он вас… вдруг обернётся-то волком? — подал голос муж Берты.

— Тогда у вас будет повод устроить погром, — Ингер повернулся, будто невзначай откинув полу котты. Тускло блеснули перевязи клинков.

Крестьяне переглянулись, на их бесхитростных лицах было написано всё, как на скоблённом пергаменте — пусть идёт. Разменная монета лишней не бывает. Он усмехнулся про себя. Как легко жить, принимая единой мерой количество!

***

Пообедать ему так и не удалось. Не успело солнце склониться к горизонту, как перед домом собралась толпа крестьян. Ведомые Харальдом, мужики грозно потрясали топорами, вилами и даже неуклюжими самодельными подобиями росшиндеров.

Сброд притих, когда охотник показался на крыльце. Его статная фигура, облитая оранжевым солнцем, отражалась в мутной слюде оконцев и, увидев своё отражение, Ингер вздрогнул — вокруг него будто сиял огненный ореол. Огонь охватывал всё — и распахнутые полы котты, и кончики ножен, и носки ледерсенов, и затёртые кожаные перчатки. Пылали пламенем и глаза охотника — глубокие, пронзительные, в которых небесная синева неравным браком сочеталась с огненной купелью. Волосы цвета тлеющих угольев разметались по плечам, схваченные лишь узким кожаным шнуром, и дюжие мужики, в жизни своей не боящиеся ни волка, ни медведя, ни бога, ни чёрта, застыли, опустив оружие, пусть и не направленное против гостя, но уже готовое служить ему.

Ингер Готтшальк, охотник, обвёл взглядом сборище крестьян. Не будучи солдатами, они были воинами в душе, и решимость в их сердцах делала этих простых людей грозными противниками.

Ещё днём, готовясь к предстоящей облаве, охотник хмурился — слухи, щедро награждавшие фрайхерра титулами «вервольф» и «волчий пастырь», до сих пор ничем не подтвердились. Снова и снова раз проверяя, отточены ли клинки, легко ли выходят они из ножен, и слаженно ли действуют пальцы на левой руке, охотник, в конце концов, проделал несколько простых упражнений с кинжалом и отложил оружие, вынув книгу.

Его подозрения подтвердились — на одном из потрёпанных листов был изображён человек, покрытый шерстью, чьё лицо напоминало волчью морду. Неведомый художник набросал портрет вервольфа несколькими штрихами, но картинка получилась выразительной, и от одного взгляда на уродца бросало в дрожь. Вязь под изображением гласила: «MorbusLycanthropy»[18], а краткий текст пояснял, что вервольфы — «род людей, имеющих обыкновение при полной луне впадать в состояние одержимости, а также обладающих густым волосом на лице и теле и сложением, подобным волчьему». И слова «род людей» прочно запали охотнику в душу.

Жаль, что времени обдумать их уже не было. К моменту, когда книга вернулась в дорожную суму, близился закат, и крестьяне уже стекались к его дому.

— Вперёд! — скомандовал охотник, и его слова тут же подхватил Харальд:

— Слышали? Вперёд!

Зычный крик крестьянина подстегнул собравшихся, и толпа зашевелилась. Ингер отметил, что Ульриха среди них не было — святоша явно предпочитал заслуживать Божью благодать вдали от рискованных схваток.

Двигаясь к поместью фон Сигга в окружении вооружённой толпы, Ингер не раз спрашивал себя, что же он делает. Но так и не сумел найти достойного ответа, когда впереди замаячили каменные стены имения.

Ингер вскинул вверх руку, и крестьяне как по команде остановились. Окружающие их деревья едва слышно шелестели.

— Харальд, — обратился охотник к дюжему воину, — станете лагерем здесь. Будете ждать, пока я не вернусь. Ты остаёшься главным.

— Господин… — осмелился спросить Харальд, — а как быть, коли вы не вернётесь?

— Ждите, — бросил Ингер через плечо.

***

Поместье фон Сигг было укреплено не хуже иного замка. Прочные стены из жёлтого песчаника нависали над узким, но явно глубоким рвом, наполненным мутной водой. Ворота и тяжёлый, сдерживаемый поднятыми цепями мост — один вид этой крепости наводил на мысли о нечистых делах, которые могли твориться за толстыми непроницаемыми стенами.

Тошнотворный запах поразил охотника, едва он приблизился к поместью. Ингер огляделся, но не увидел ничего, что могло бы источать миазмы — за исключением рва. Он нагнулся и принюхался — в нос ударила волна вони. Так и есть. Старая, но эффективная уловка. В ров явно было сброшено не одно дохлое животное. Хороший приём против тех, кто решит осаждать поместье. Достаточно пары глотков, и осаждающие будут в корчах валяться на земле…

— Эй, ты, там! — донёсся до охотника крик, — стой, где стоишь!

— Я пришёл к фрайхерру фон Сиггу, — Ингер замер, разглядывая стену поместья. На дозорной башне его глаз уловил едва видимое шевеление.

— Для чего?

— Моё имя Ингер Готтшальк. Я пришёл, чтобы побеседовать о несчастье, случившемся здесь прошлой ночью.

— Жди, — ответили ему со стены, и снова воцарилась тишина.

Ингер прошёлся туда-сюда вдоль рва. В воздухе чувствовалась лёгкая прохлада. Удлинялись тени, и, как всегда к вечеру, заныло левое запястье, туго стянутое ремнями, зажатое между железными пластинами.

С оглушительным грохотом упал мост, когда размотались клубки державших его цепей. Сочтя это за приглашение, Ингер двинулся к воротам, стараясь не дышать — нагретая за день пропасть рва источала жуткие, почти видимые, волны зловония.

Внутренний двор оказался неожиданно узким — вытянутый в длину прямоугольник с обеих сторон теснили надстройки боковых крыльев дома. И сам дом представлялся скорее нагромождением нелепых излишеств — казалось, безумные творцы со всех сторон света приложили свои руки к его созданию.

Откуда-то из скопления башенок и террас вынырнул холёный, дородный господин в платье рытого бархата.

— Господин Готтшальк? — вопросил он, — фрайхерр фон Сигг ждёт вас, прошу следовать за мной.

Охотник прошёл за холёным вглубь поместья. Миновав не меньше десятка анфилад и богато украшенных комнат, они вышли в небольшую обеденную залу, где возле разожжённого камина сидел в кресле человек. Холёный незаметно исчез, прикрыв за собой дверь, и охотник, вдохнув, учуял тяжёлый дух ароматических масел, наполняющий залу.

— Господин Готтшальк, — хозяин поднялся навстречу гостю. Был он невысок, упитан и щегольски одет. Тщательно выбритые щёки едва заметно отливали синевой.

— Фрайхерр Йерменвард фон Сигг, — Ингер слегка поклонился, — смею полагать, мой визит не доставил вам неудобств.

— Что вы, что вы, — замахал руками фон Сигг, — я как раз размышлял, как бы скоротать время. Прошу, разделите со мной вечернюю трапезу.

И, не дожидаясь ответа гостя, звучно ударил двумя пальцами в круглый гонг, висящий на стене. Зала наполнилась звоном. Не успел он стихнуть, как откуда-то из-за камина появились две изящные девицы, несущие блюда с провизией. Ингер деликатно отвёл глаза — из одежды на девицах присутствовали лишь узкие полосы ткани, скрывающие срамные места.

— Присаживайтесь за стол, господин Готтшальк, — сказал хозяин, пока служанки расставляли умопомрачительно пахнущие яства, — надеюсь, ужин не покажется вам чрезмерно скудным.

— Благодарю, фрайхерр фон Сигг, однако у меня к вам неотложная беседа, — Ингер склонил голову в знак благодарности, но остался стоять посреди комнаты. Служанки скрылись. Фон Сигг же скатился с кресла и ловко перебрался за стол. Он оказался ещё ниже, чем поначалу увидел Ингер, — настоящий карлик, а выпирающий живот и борода превращали благородного владельца поместья в подобие сказочного гнома.

— Неотложная беседа? — внимательные, цепкие глазки фон Сигга быстро обежали фигуру гостя, — такая, что не может подождать окончания трапезы? Или вы полагаете, будто остывшее мясо вкуснее горячего?

— Господин фон Сигг, я убеждён, что важнее любого куска мяса — человеческая жизнь, — Ингер наблюдал, как Йерменвард смачно отправляет в рот сразу горстку крохотных птичьих крылышек, — и я здесь, чтобы спасти вашу.

— Вот как? — переспросил хозяин, хрустя жареными крылышками, — вы думаете, что я в опасности здесь, в собственном поместье? Имение фон Сигг охраняется лучшими солдатами округи, — он сплюнул косточки на пол, — а оборонительные сооружения выдержат напор тысячи человек!

— Но вы впустили меня, — произнёс Ингер, наклоняясь к Йерменварду, — и в этом зале только мы с вами. Ни охраны. Ни слуг. Я могу убить вас прямо сейчас, вы и крылышко дожевать не успеете.

— Охрана сбежится на мой крик, — отмахнулся Йерменвард, но жевать перестал. На его выпуклом лбу проступили капли, и охотник ощутил едкий запах пота. Так пахнет страх.

— А вы уверены, что успеете закричать?.. — тихо спросил Ингер.

Кинжал, миг назад бывший в ножнах, едва слышно свистнул, разрезая воздух, и пригвоздил к столу кусочек птичьего филе, обронённого Йерменвардом. Фон Сигг как зачарованный перевёл взгляд на сияющее лезвие.

— Убьёте меня — живым отсюда не выберетесь, — наконец произнёс он.

— Но много ли толку для вас? — в тон ему ответил Ингер.

— Хорошо, — неожиданно фон Сигг улыбнулся и шутливо замахал руками, — чего вы хотите?

— Фрайхерр фон Сигг, настроения ваших вассалов внушают опасения, — начал Ингер, аккуратно вытирая клинок и возвращая его в ножны, — и то, что произошло в имении, подстегнуло крестьян. Они считают вас повинным во всех бедах. Боюсь, для вас возникла реальная угроза — зреет бунт.

— Эти земляные черви не посмеют, — отмахнулся фон Сигг, — им не достать меня здесь.

— Долго ли вы продержитесь, фрайхерр, если имение будет окружено? И как скоро вы и ваши люди начнёте убивать друг друга за кусок хлеба?

Фон Сигг замер с надкусанным пирогом в руке, а Ингер продолжал:

— Вас называют вервольфом, волчьим пастырем. Полагают, что вы по ночам обращаетесь в волка. Пьёте кровь своих подданных…

При этих словах фон Сигг вздрогнул.

— Расскажите мне, фрайхерр фон Сигг, что произошло в вашем поместье? Расскажите мне всё — и тогда, возможно, мне удастся спасти вашу жизнь.

— Ну что ж, — помолчав, карлик налил вина в два тяжёлых медных кубка, — не каждый день случается такое… Угощайтесь, господин Готтшальк.

Фон Сигг сделал солидный глоток. Ингер, не снимая перчаток, осторожно взял кубок и пригубил — вино оказалось кислым и сразу ударило в голову. Отодвинув тяжёлый стул, он присел, облокотившись о край стола.

— Я слушаю вас, фрайхерр фон Сигг.

— Прошлой ночью одна из моих служанок была найдена мёртвой, — начал хозяин. Его одутловатое лицо побледнело, а про яства карлик, казалось, забыл, — совсем юная… девушка, — он поёрзал на стуле, — её нашла повариха, когда рано утром отправилась растопить кухонную печь. Бедняжка лежала на лестнице, ведущей в комнату слуг, с перерезанным горлом.

— Кому могло понадобиться убивать служанку?

— Я задавал себе тот же вопрос, — покивал карлик, — и, поверьте, не нашёл ответа. Девица была бедна, её отец и мать давно погибли, родных нет. Худого о ней не скажу — некрасива была, это верно, зато старательна. Скромница большая, умница. По кухне часто помогала…

Фон Сигг замолчал и снова приложился к кубку.

— А что слуги? — продолжал допытываться Ингер, — неужто никто ничего не слышал? Не видел?

— Была глубокая ночь, господин Готтшальк, никто не…

— Откуда вы знаете, что её убили глубокой ночью? — перебил «гнома» охотник, — не вечером, не на рассвете, а именно ночью?

— Так кухарка же… — глазки фон Сигга забегали, — кухарка нашла…

— Нашла тело утром, когда отправилась топить печь, — кивнул Ингер, перегибаясь через стол. — Фрайхерр фон Сигг, разве наш уговор ничего для вас не стоит?

«Гном» помолчал.

— Ну, хорошо, — неохотно сказал он, — убитую нашёл я.

— Зачем вы отправились глубокой ночью в комнату слуг?

— Некоторые из моих девиц , кхм… Скажем так, оказывают мне услугу определённого рода по ночам. Я, видите ли, не женат…

— И вы, отправившись в урочный час выбрать себе утеху на ночь, обнаружили тело, — заключил Ингер, — почему не подняли тревогу сразу же?

— К чему мне выводить на свет Божий мои пристрастия? — пожал плечами фон Сигг, — вы сразу поняли, что господину не место на чёрной лестнице. Конечно, я испугался, что по дому бродит убийца… А потому поспешил вернуться к себе, запереться и дождаться, когда всё разрешится. Не след, чтобы всё поместье знало о моих развлечениях. Длинных языков много, все не укоротить.

— Я понял вас, — охотник кивнул, имея в виду последние слова, — значит, никому не было нужды убивать служанку. И всё же она найдена мёртвой. Кстати, где её тело сейчас?

— Видите ли, — хозяин помялся, — когда нашли тело Эрферат, я послал нарочного к отцу Ульриху. Девушка была набожной, и я просил святого отца прибыть, чтобы совершить отпевание. Но нарочный вернулся с письмом от священника, где говорилось, что он посмертно отпускает ей грехи и просит как можно скорее похоронить тело. Я отправил двух своих слуг, чтобы они упокоили бедняжку на кладбище в соседней деревне.

Услышав последние слова, охотник сжал пальцы так, что фигурная ножка кубка жалобно заскрипела. Ай да Ульрих! Ай да святоша!

— Что ж, на то воля Божья, — отрывисто сказал Ингер, — фрайхерр фон Сигг, кто-нибудь из гостей ночевал в вашем поместье в ночь убийства?

— Нет, здесь находились только я и слуги. Стража тоже ничего не заметила — готов поклясться, что никого из посторонних не было в стенах имения.

— А что насчёт вервольфа? — неожиданно спросил охотник.

— Глупые сплетни, — «гнома» передёрнуло, — возможно, я не слишком добр, но этим ленивым созданиям нужна твёрдая рука. Уверен, они рады пустить слух, будто я пью из них кровь — но, господин Готтшальк, вы же понимаете, что это лишь досужие домыслы.

Ингер молча слушал, пытаясь заглушить вином боль в запястье.

— Вот я сижу перед вами, — карлик попытался приосаниться, но лишь выпятил ещё больше и без того объёмистый живот, — разве я похож на волка? Я такой же человек, как и вы, господин Готтшальк.

Глава 12

Подходя к крестьянскому становищу, Ингер издалека увидел горящие костры. На их же счастье, крестьяне остановились вдали от стен поместья — иначе на них наверняка бы уже обратила внимание стража.

Дюжий Харальд выскочил ему навстречу.

— Господин, — не скрывая радости, воскликнул он, — а мы-то уж думали, и не вернётесь вовсе!

— Я своё слово держу, — бросил на ходу охотник, — Харальд, собирай людей. Мы уходим.

— Погодите-ка, господин, — крестьянин почесал в затылке, — куда уходим? А как же фрайхерр фон Сигг? Разве не должны мы остановить его злые деяния?

— Не того останавливать собрались, — охотник повернулся к Харальду, — не торопись обвинять фон Сигга, Харальд. Я…

Договорить он не успел — со стороны становища раздались вопли, заметались огни, что-то глухо ударило.

Не сговариваясь, Ингер и Харальд бросились туда.

— Волк! — закричал кто-то, завидев их, — волк был здесь! Огромный!

— За ним! — скомандовал Харальд.

— Стоять! — заорал Ингер, но его не слушали. Крестьяне, хватая факелы, исчезали между деревьев.

— Дьявольщина! — прорычал охотник, бросаясь за ними.

Вопреки всякому здравому смыслу, толпа, ведомая гневом и ужасом, направилась не от поместья, а к нему. Огненная река стеклась к неприступным стенам. Ингер увидел, как ворота имения распахнулись, и на толпу двинулись конные стражники. Их оказалось неожиданно мало, около дюжины, но эти вооружённые мечами и копьями солдаты в полной боевой броне врубились в разрозненную толпу крестьян, как горячий нож в снежный ком.

В ход пошли росшиндеры, которыми крестьяне с неожиданной ловкостью вспарывали животы коням. Упав, придавленные трупами лошадей и отяжелённые бронёй воины не могли подняться, и крестьяне с ненавистью добивали их, срывая шлемы и разбивая головы стражников.

Уворачиваясь от ударов, Ингер пытался прорваться к воротам поместья. Почему фон Сигг не отдаст команду отступить? Почему не закроет ворота?

Оставшиеся в живых стражники оттеснили крестьян от поместья, и охотник был вынужден отступить вместе со всеми. Один из ударов конного стража настиг его — кончик клинка прошёл по касательной, оставив на лбу длинный росчерк. Неопасная, рана, тем не менее, лишила его возможности биться — кровь заливала глаза, и охотнику пришлось задержаться, поспешно отрывая от своей рубахи полосу, чтобы перетянуть порез.

Его кинжалы были бесполезны против копий и мечей солдат, но крестьяне, судя по всему, и так справлялись неплохо. Ведомые Харальдом, они двинулись в новую атаку, видя, что силы врага убывают.

Ингер отошёл в тень, непослушными пальцами затягивая узел на затылке. В голове пульсировала влажная боль. И чёрный волчий силуэт, показавшийся рядом, он принял вначале за морок.

Он стоял прямо перед охотником — получеловек-полуволк. Вервольф. Волчий пастырь, отродье, созданное Дьяволом.

Охотник метнул кинжал — и чудовище, взвизгнув, осталось лежать на земле, будто щенок, отброшенный носком сапога.

Ингер подошёл ближе.

На траве, окроплённой чёрной кровью, растянулся давешний карлик — «гном» фон Сигг, радушный хозяин поместья. Его обнажённое тело покрывала густая шерсть, а из оскаленного рта рвался вой.

MorbusLycanthropy. Ингер поднял взгляд — сквозь сизые тучи пробивался тусклый круг луны.

— Почему вы не сказали мне? — рявкнул охотник.

«Волк»-карлик, корчась, силился ответить, но лишь ронял изо рта белёсую пену. Его ноги подёргивались в судорогах, словно выродок пытался убежать.

— Я-я… — наконец вымолвил он, — я-то знаю, кто вы такой. И вы бы… убили меня на месте, признайся я вам.

— Глупец, — прошипел Ингер, — и стоите над глупцами! Они сами убьют вас, едва увидят! Какого дьявола вы отправились в лес?

— Господь свидетель, — дрожащим голосом ответил карлик, — удержаться не мог. Зовёт ведь… чую, как волком становлюсь…

Ингер нагнулся над фон Сиггом. Некогда импозантный, несмотря на свою миниатюрную пухлую фигуру, «гном», казалось, растерял последние капли уверенности в себе и по-женски ахнул, когда охотник выдернул кинжал из его плеча. Плечо покрывали густые, жёсткие волоски — как и всё остальное тело карлика, за исключением тщательно выбритого лица.

Охотник сбросил котту и подал её трясущемуся фон Сиггу.

— Наденьте это. И идёмте со мной.

Тот кое-как завернулся в ткань. Но, едва они двинулись к замку, как путь им преградила толпа крестьян. Их ряды поредели, но в глазах оставшихся в живых горела злоба.

— Господин, я вижу, вы схватили вервольфа, — вперёд выступил Харальд. Его иссечённое лицо казалось чёрным от запёкшейся крови. — Мы тотчас убьём это отродье Дьявола!

— Нет, — глядя в измученные, уставшие, но не знающие сомнения лица, Ингер решил использовать последнее, что у него осталось, — этот человек будет осуждён по всем правилам, которые диктует нам святая Церковь. Доставим его в селение.

В глаза фон Сигга Ингер старался не смотреть.

***

В деревню они добрались глубокой ночью. Поддерживаемый с двух сторон, фон Сигг едва плёлся и поминутно охал. Вид у него был жалкий, но озлобленные крестьяне жалости не знали. Ощерившись, они подгоняли несчастного, и, казалось, лишь присутствие охотника удерживает их от того, чтобы растерзать «зверя» на месте. На самого Ингера поглядывали косо, но молчали.

В селении фон Сигга заперли в пустующем подвале, отложив суд над ним до утра. Угрюмые, но торжествующие крестьяне поспешили оповестить отца Ульриха об успешной «охоте» — тот пришёл, помаргивая припухшими глазками, прочёл краткую молитву о погибших и благословил выживших.

— Возлюбленные братья мои, — говорил Ульрих, поглядывая в сторону подвала, — Господь с нами. Много лет мы, сами того не зная, жили под гнётом дьяволова отродья. Сегодня правосудие свершилось…

Ингер, стоя в отдалении, хмыкнул.

— Но радоваться ещё не время! — неожиданно возгласил святой отец, — вместе с вами я скорблю опавших, и их тела должны быть преданы земле по христианскому обычаю.

Среди собравшихся послышались одобрительные возгласы.

— Дьявол не дремлет,— продолжал Ульрих, — а потому мы должны поскорее убедиться, что ни одно из отродий в гнезде его приспешника не уйдёт безнаказанным. Пока наш враг ослаблен, его подручные уязвимы…

И, глядя на усталые лица крестьян, их пастырь добавил:

— Где, как не в этом вместилище ереси и колдовства кроется причина недавних наших бед? И как знать — не томятся ли бедные наши сельчане в этом узилище?..

Больше ему не понадобилось ни слова — возбуждённо переговариваясь, крестьяне, ведомые Харальдом, двинулись снова к поместью. В их жилах ещё не остыл огонь недавней битвы, а речи святого отца послужили тем ветром, который раздул его ещё больше.

Ингер уходил последним.

Фигура Ульриха, казалось, росла из самой земли — чёрный истукан, щедро раздающий благословения. Охотник поравнялся с ним, их глаза встретились, и во взгляде святого отца охотник не увидел и намёка на совестливость за недавнюю ложь. Ульрих благостно взглянул на него, осеняя крестом, на его губах зазмеилась тонкая улыбка. Ингер стоял перед ним, держа ладони на рукоятях кинжалов — во влажной, прилипшей к телу рубахе, стянутой перевязями клинков, в грубых перчатках и с неизменной сумой на боку. Из-под обрывка ткани, перетянувшего лоб, сползали щекочущие бурые капли. Цепкие глаза святого отца обшаривали каждую мелочь, будто что-то отмечая.

Ни слова не сказав, Ингер пошёл прочь — под внимательным взглядом, сверлящим его спину.

Он был измождён, но времени на отдых не оставалось. Утром незадачливого «гнома», скорее всего, повесят, если не хуже. Оставалось надеяться, что в светлую голову отца Ульриха не придёт идея привлечь к суду над фон Сиггом кого-нибудь из инквизиторов, которые сейчас могут шнырять в окрестных землях…

Луна окончательно скрылась за тучами, подул ветер, охлаждая горящий лоб. Охотник ускорил шаг.

Ворота поместья по-прежнему стояли нараспашку, и пространство перед опущенным мостом покрывали трупы лошадей, крестьян и стражников. В окнах дома фон Сигга плясали огоньки. Пробравшись между убитыми, Ингер миновал зловонный ров и узкий внутренний двор, оказавшись в доме.

Внутри царил кавардак — крестьяне постарались на славу, рыская по дому и вытаскивая из комнат перепуганных служанок. Где-то слышались звуки борьбы — видимо, в доме ещё оставалась стража. Разгромленные залы без слов подтверждали — фрайхерр фон Сигг явно преувеличивал достоинства своей охраны.

Давешнего холёного мужчину в бархатном наряде Ингер обнаружил на просторной кухне — тот сидел, привалившись спиной к закопчённому котлу, а на его лице застыло удивлённое выражение. Рядом валялась толстая кочерга, от которой растекались алые струйки.

Если в поместье и были выжившие стражники, то ослеплённые ненавистью крестьяне прикончили их раньше, чем те успели организовать достойный отпор. Пощадили лишь женщин — кучка плачущих, укрывающих лица служанок и кухарок жалась в углу одного из залов, куда их согнали пинками.

— Господин… — сунулся к Ингеру один из крестьян, но тот жестом отмахнулся от него.

— Все целы? — спросил охотник, обращаясь к перепуганным женщинам.

На него воззрился десяток пар глаз — в глубине чёрных зрачков плескался ужас пополам с ненавистью.

— Я спрашиваю — все ли целы? — повысил голос Ингер.

Служанки торопливо закивали, на их полуприкрытых лицах явственно обозначилась перемена — фигура Ингера и стоящие за ним вооружённые крестьяне всё ещё внушали им ужас, но ненависть постепенно уступала место облегчению.

— Ваш господин обвиняется в серьёзном преступлении, — начал Ингер, внимательно разглядывая женщин, — вероятно, что утром он будет казнён.

Каждое слово, напряжённо улавливаемое толпой, приходилось тщательно взвешивать. Фигура Ульриха, выросшая до исполинских размеров, будто возвышалась позади собравшихся — незримая, призрачная, но её глаза и уши были здесь.

— Вы можете доверять мне, — произнёс охотник, — моё имя Ингер Готтшальк, я действую с благословения Святой Церкви. Я здесь, чтобы установить истину. Господин фон Сигг обвиняется в колдовстве и связи с нечистым, благодаря коей он стал волчьим пастырем. Правдивы ли эти обвинения? Мне нужно знать, есть ли у вас что сказать в его защиту или в подтверждение его вины?

Никто не ответил ему, но служанки начали шушукаться. Ингер молча ждал. Его взгляд перескакивал с одной девицы на другую, и охотник заметил, что из разрозненной группки служанок одна так и не открыла лицо и держится чуть поодаль, не принимая участия в перешёптывании. Её длинные тёмные волосы свешивались из-под платка, которым служанка повязала голову. Платок был аккуратно стянут узлом под острым подбородком.

— Итак? — спросил Ингер. Служанки разом затихли.

— Смотреть на меня! — вдруг рявкнул охотник. Женщины вздрогнули и как одна уставились на него — кроме той, в платке. Её худые плечи под платьем задрожали, но головы она не подняла.

Шагнув к ней, Ингер резко схватил её за подбородок, поднимая лицо к свету. В следующий миг они оба отшатнулись друг от друга — испуганная девушка дрожала, часто моргая, а сердце в груди охотника бешено колотилось..

Половину лица служанки занимало уродливое коричневое пятно. Печать Дьявола. Неоспоримый знак связи с нечистым… Здесь, в поместье, фон Сигг укрывал ведьму.

Ингер отступил, утирая со лба пот, смешанный с кровью. Теперь карлика ничто не спасёт.

Сзади послышались невнятные выкрики — крестьяне разглядели девушку.

— В деревню их, всех! — отрывисто скомандовал Ингер, не давая крестьянам опомниться. На лицах мужиков уже начинало проступать так хорошо знакомое ему выражение — безотчётной, слепой злобы, замешанной на такой же слепой, истовой вере.

— Окружить и увести! — Ингер подтолкнул в спину одну из служанок, глядя, как некоторые из крестьян тянутся к поясным ножам, — живо! И чтобы все добрались целыми!

— Но ведьма… — пробасил кто-то — кажется, местный кузнец.

— Ведьма, — повторил Ингер, скользнув к кузнецу и глядя в его узкие, бледные глазки под развесистыми бровями, — а ты хочешь, чтобы другие ведьмы ускользнули? Хочешь или нет?

— Нет, — помотал бородой кузнец.

— Эти женщины многое знают, — продолжал охотник негромко, — и через них я выйду на других пособниц Дьявола, уж поверь мне.

Кузнец обшарил взглядом фигуру Ингера — в его глазах отчётливо прочиталось доверие к человеку, который, по-видимому, знает своё дело.

— Уводите, — повторил Ингер.

Крестьяне споро окружили служанок и погнали прочь из поместья. Ингер выждал, пока последний из них покинет залу, и быстрым шагом двинулся вглубь комнат.

Уфон Сигга, этого укрывателя ведьм и сибарита, должна была иметься библиотека. Пока охотник миновал бесконечные комнаты и залы, где вдоволь похозяйничали спущенные с поводка мужики, из головы не шли давешние слова травницы.

Анна родила девочку в положенный срок. Да только та не жилицей оказалась. Дьявольская печать в пол-лица была у младенца…

Выжила, значит, девочка. И не утопили её убитые горем родители, а отдали на воспитание фон Сиггу. Зачем?..

Ответ нашёлся в библиотеке — такой простой и ясный, лежавший буквально на самой поверхности. Йерменвард фон Сигг действительно был искушённым книголюбом — в его домашнем собрании нашлись дюжины книг, оформленных в аккуратные переплёты тиснёной кожи с застёжками, инкрустированными каменьями. Изумительные снаружи, внутри эти дорогие фолианты содержали мерзость — многочисленные красочные рисунки уродцев, выполненные настолько аккуратно, что нельзя было обойти стороной подозрение, не с натуры ли рисовали неведомые художники эти устрашающие фигуры.

Левой рукой охотник потянулся к висящей на боку суме и застонал от боли, скрутившей запястье. Ему нужен был отдых… Подарок старого колдуна работал безотказно, но искалеченная рука, которой за этот день пришлось немало потрудиться в битве, требовала покоя.

Кое-как Ингер достал свою книгу и снова перелистал её, сравнивая иллюстрации с теми, что встречались в фолиантах фон Сигга. Отвратительные картинки заставляли гадливую дрожь пробегать по телу. Казалось невероятным, что подобные твари вообще могут ходить под Божьим небом, но Ингер заставлял себя смотреть. Мало-помалу он обнаруживал отдалённое, но всё же сходство — в изображениях шестипалых карликов, в портретах страшилищ, где с трудом угадывались человеческие черты. Собрание книг Йерменварда и томик из замка фон Франкенштейн явно принадлежали людям, увлечённым одной и той же мерзостью. Но фрайхерр фон Сигг был собирателем не только книг, но и людей…

Среди фолиантов охотник обнаружил несколько рисунков. На жёлтых листах поверх кое-как затёртых надписей были неловкой рукой начертаны портреты, точнее, наброски лиц и фигур, преимущественно женских. Девушки с дьявольской печатью среди них не нашлось, но одно лицо показалось Ингеру знакомым. Сунув пачку листов вместе с книгой в суму, он вернулся на кухню.

Бесславно погибший от кочерги управляющий поместья по-прежнему сидел там, невидяще глядя в пространство. Опустившись на одно колено, охотник осторожно расстегнул на нём сюрко и отвернул ворот рубахи.

Он был готов к увиденному, но всё же ощутил, как противно заныло где-то внутри.

Поднявшись, на негнущихся ногах, охотник двинулся в обратный путь — подальше от проклятого имения.

Глава 13

— Я пытаюсь всего-навсего спасти вашу жизнь, — в который уже раз устало повторил Ингер.

Ответа не последовало, и охотник внимательно посмотрел на собеседника.

Фон Сигг сидел, привалившись к стене, и в слабом мерцании огонька коптящей свечи его сгорбленная фигура казалась мешком, плотно набитым узловатыми плодами. Сходство усиливала наброшенная на плечи мешковина, которая нашлась в подвале. Фон Сигг дрожал — не то от холода, не то от страха. На его лице уже начинала проступать тёмная щетина, отчего ввалившиеся глаза фрайхерра казались звериными.

— Вы где-то перешли дорогу отцу Ульриху, фрайхерр, — Ингер потёр лоб рукой. Уснуть ему так и не удалось — вернувшись в деревню и убедившись, что все служанки живы и надёжно заперты в одном из пустых домов с заколоченными окнами, он приставил Харальда с бородатым кузнецом стеречь их, а сам ушёл допрашивать фон Сигга. Снаружи уже брезжил бледный рассвет, когда Ингер спустился в подвал.

Йерменвард выглядел жалко и по большей части молчал. Видимо, понимал — за священником стоит немалая сила, а сам он, фон Сигг, не без греха. Охотник же, несмотря на всю безнадёжность положения, упорно старался вытянуть хоть что-то из «вервольфа».

— Он на стороне своих прихожан, — наконец выдавил фон Сигг, — а я, признаюсь, на людей давил сильно. Люблю я роскошь, что поделаешь… Любил…

— Зачем собирали в своём доме уродцев? — неожиданно перескочил на другую тему Ингер.

Карлик вздрогнул и плотнее закутался в мешковину.

— Ну, хорошо, — он будто принял какое-то нелёгкое решение, — всё равно живым мне не уйти, так хоть напоследок выскажусь. Видите ли, господин Готтшальк, я такой с детства. Родился волчонком, волчонком и умру…

Присев напротив на сырой земляной пол, Ингер внимал страшной истории фрайхерра.

Каким-то отстранённым тоном, будто о чужом человеке, Йерменвард рассказал, как у совершенно здоровой четы фон Сигг родился младенец, с головы до ног покрытый коротенькой жёсткой шёрсткой. К счастью, отец уродца оказался человеком просвещённым и сумел увидеть в сыне не отродье дьявола, а поражённого неведомой хворью кроху. Мать же горячо любила своего ребёнка и, крестясь сквозь слёзы, прижимала волосатое тельце к груди.

Йерменварда вырастили в обстановке строжайшей тайны. Слугам малыша не показывали, а как только сын подрос, отец собственноручно стал каждый день сбривать с нежного личика тёмную шёрстку. Малыш рос хиленьким, к тому же, он не вышел ростом, но по сравнению с покрывавшими тело волосами это оказалось мелочью.

— Я был единственным ребёнком, — говорил фон Сигг, — и должен был унаследовать поместье. Так и случилось, когда скончался мой отец. Матушка ушла от нас тремя годами ранее. К тому времени мне уже минуло тридцать вёсен, и все окрестные давно ко мне привыкли. Я принял на себя управление делами, и жизнь постепенно вошла в колею. Никто ни о чём не знал…

По причине, вполне ясной, молодой «волк» не мог найти себе жену, но он, казалось, не слишком страдал от своей холостяцкой участи. Однако небеса, видимо, решили, что на долю фон Сигга выпало маловато страданий.

— Не прошло и года со дня смерти отца, как я впервые ощутил это… — фон Сигг поёрзал, — зверство. Ту ночь я помню плохо — кажется, я вышел прогуляться, в комнатах мне отчего-то было душно. Меня сопровождал слуга… Ох, уж лучше бы я был один!

По мере того, как фон Сигг углублялся в лес, голова у него кружилась всё сильнее, и грудь будто что-то сдавило. Он кликнул слугу, собираясь сказать, что ему нехорошо, но вместо голоса изо рта вырвался только хрип.

— Помню, как упал, — продолжал фрайхерр, — как плечом больно ударился… А дальше — тьма.

Когда фон Сигг пришёл в себя, он всё так же лежал в траве возле крупного камня, о который, видимо, и приложился при падении. Всё тело было мокрым от пота, а вокруг рта засохла противная корка. Слуга как сквозь землю провалился.

— Я звал этого треклятого лентяя, но ответа так и не дождался. Пришлось самому кое-как вставать и двигаться к поместью. Идти было тяжко, как сейчас помню, еле полз…

Слуга обнаружился в имении — насмерть перепуганный и что-то невнятно бормочущий про «волка, который набросился и едва не загрыз». К счастью, юноша был глуповат, и фон Сиггу без труда удалось убедить его, что волк действительно был, но к фрайхерру никакого отношения не имеет. А всё увиденное — просто плод испуга, темноты и выпитого накануне вина. Убедить-то убедил, но слушок уже был пущен — слуга успел разболтать о странном происшествии.

— С тех пор я, как чую, что зверство приближается, так сразу в лес бегу — один, да подальше, — говорил Йерменвард, — страшно это, господин Готтшальк, кто бы знал, как страшно…

Ингер молчал. Действительно, кто бы мог знать, как это — терять над собой контроль, становясь… кем? Зверем? Одержимым?..

— Я, как подрос да о своей беде узнал, сразу отца расспрашивать стал, — карлик вздохнул, — да только он мне так толком и не объяснил ничего. Зато читать выучил. И книг привёз — Господь ведает, где он их доставал, да только там и не такие встречались, как я…

Фон Сигг изучил богомерзкие книги и понял, что на свете много тех, кто так же, как он, живёт с проклятьем. Более того — он понял, что никогда не сможет прикипеть душою к той, которая не будет так же отмечена печатью, как он сам.

— Я стал искать их, — «волк» низко склонил голову, — бедных, обездоленных, едва живых от голода и побоев. Я привозил их к себе, и у них начиналась новая жизнь — та, где они не ведали ни боли, ни страха.

Девочку с «дьявольской отметиной» фон Сигг обнаружил случайно.

— Я пошёл прогуляться и увидел, как по лесному ручью плывёт корзинка, — на лице карлика промелькнула слабая тень улыбки, — а в ней лежит младенец. Тихо так он лежал. Сытый был, наверное. Я взял корзинку и понял, что искать родителей смысла нет — бедняжку просто выбросили. Напоследок хорошо накормив…

«Волк» забрал ребёнка к себе. К тому времени все слуги в его имении уже были из «отмеченных», и Идислинд[19] – так назвали малышку — росла, не зная ненависти и унижений, которые бы окружили её в мире за стенами поместья.

— Я взял её в свои первые «жёны», — горько вздохнул фон Сигг, — даже немножко баловал…

Идислинд выросла и превратилась в скромную, порядочную девушку. Усердно служила господину. Нет, ведовских занятий за ней не замечалось, да и подозрительного не водилось ничего. Грустная всегда была — это да, а так ведь даже из поместья не выходила…

— Что будет теперь с нею? — фон Сигг впервые за всё время разговора взглянул Ингеру в лицо, — и что будет со мной…

— Господин фон Сигг, — осторожно ответил охотник, — вы ведь не знаете, что происходило с вами в моменты зверства.

Карлик качнул кудлатой головой.

— И никто, кроме вас, не замолвит слово в пользу ваших служанок, особенно — в пользу Идислинд. Ваше поместье велико, но вы жили скрытно и не сделали ничего, чтобы заслужить любовь и доверие своих вассалов. Даже наоборот. Вы понимаете, к чему я клоню?

— Но вы-то знаете, что я невиновен! — воскликнул фон Сигг.

— Это для нас с вами знания, — грубовато ответил охотник, — а для отца Ульриха — не более чем оправдания.

— Но ведь вы здесь занимаетесь ведовскими случаями, — вдруг начал напирать фон Сигг, — вы принимаете решения! Скажите им, господин Готтшальк, скажите!..

— Сказать что?

Фон Сигг замолчал. Положение фрайхерра и впрямь было крайней незавидным. Его видели в обличье «волка». В поместье загадочным образом погибла девушка, а среди служанок нашлась ведьма. Вздумай охотник объявить, что фон Сигг невиновен, — растерзают обоих. Ульриху достаточно будет моргнуть, и толпа вмиг озвереет — хуже всякого волка…

— Волчий пастырь! — сказал, как выплюнул, Ингер. Фон Сигг вопросительно посмотрел на него.

— Я не о вас, господин фон Сигг. Мне нужно идти, — Ингер поднялся и выпрямился, насколько позволял низенький потолок. Глядящий на него снизу вверх фрайхерр казался совсем крохотным. Будто дрожащий ребёнок, попавший в лапы злых похитителей.

— Мой вам совет — не возражайте и не сопротивляйтесь, — напоследок произнёс Ингер, — тогда, возможно, проживёте чуть дольше.

Он сделал шаг, собираясь уходить, но его остановил окрик фон Сигга.

— Нет!.. Погодите.

Ингер обернулся.

— Я не всё вам сказал, — хрипло произнёс карлик, — та служанка, Эрферат… Её же не просто убили. Её будто рвал дикий зверь — всё тело было в следах от укусов.

Охотник молчал, ожидая продолжения.

— Я… не владею собой в минуты, когда становлюсь как животное, — наконец вновь заговорил фон Сигг, — и я не уверен, что не убил Эрферат сам.

***

Выйдя из подвала, Ингер первым делом направился в церковь. Ульрих был уже там — с благочестивым видом он встретил охотника, и его короткие пальцы осенили пришедшего крестным знамением.

— Мне кажется, ваша охота принесла отличную добычу, господин Готтшальк, — приветствовал он гостя.

— Моя ли была охота? — Ингер не без злорадства отметил, как сползла улыбочка с лица священника, — и мне ли она принесла добычу?

— Он что-нибудь рассказал вам? — Ульрих, отведя взгляд, мелко засеменил к алтарю.

— Ничего такого, чего бы я не знал. Фрайхерр фон Сигг болен, и болен тяжело…

— Да-да! — перебил его священник, обернувшись, — Господь покарал его за нечестивые деяния.

— Кара господня здесь ни при чём. Фон Сигг родился…

— Родился с проклятьем, господин Готтшальк. И он, и вся его семья отмечены печатью нечистого. И нечистую же пригрел он в своём доме, нечистую, что плачет сейчас без конца. Разве вам не ведомо, господин Готтшальк — если женщина плачет, то она, конечно, готовит козни[20]?.. И кому, как не вам, знать те признаки, по коим можно опознать колдунью, действующую по наущению Сатаны?

— Святой отец, — Ингер облокотился о стену, — если у вас вдруг заноет спина, будет ли это знаком, что вы отмечены печатью нечистого?

— Я не совершал поступков, не угодных Господу, — Ульрих незамедлительно перекрестился и что-то бормотнул, — и смею надеяться, что не навлёк на себя его гнева. Господин Готтшальк…

Священник остановился, и его глазки вперились в охотника.

— Вы прибыли сюда, чтобы обнаружить ведьму, виновную в пропаже домов и людей. Полагаю, вы её нашли?

— У меня есть определённые подозрения на этот счёт, — уклончиво ответил Ингер.

— А как насчёт ведьмы, что нашлась в имении фон Сигга? — незамедлительно задал новый вопрос Ульрих. Ингер мысленно обругал себя — ведь чуял же, куда клонит этот змий!

— Я ещё не допрашивал её.

— Полагаю, в этом нет нужды, — произнёс священник, красноречиво поглядывая в сторону окна, за витражом которого расцветал новый день, — ибо сказано: не ищите объяснений во всех случаях, где достаточно одного лишь доверия к истине, установленной или собственным опытом через зрение или слух или донесением заслуживающих доверия лиц[21].Мы можем обойтись без допроса… И окончить это тяжкое, но, вне сомнений, богоугодное дело, тотчас же.

— Отец Ульрих, — охотник помедлил, пытаясь собраться с мыслями. После суматошного дня и бессонной ночи проклятые разбегались, будто непослушные овцы, — я прибыл сюда, чтобы вершить праведный суд. Я не принадлежу к святому Ордену, но свято чту правила, диктуемые нам Церковью. Я полагаю, вы не желаете, чтобы эти правила были нарушены?

Сжавшиеся в нитку губы пастыря уверили охотника в том, что он нащупал-таки слабое место Ульриха.

— И, я полагаю, вы не желаете, чтобы ваша поспешность привела к ошибке, которая станет достоянием Ордена? — дожал Ингер.

— Разумеется, нет, господин охотник, — Ульрих попытался произнести это с достоинством, но вышло неважно. Покрасневшие дряблые щёки святого отца и подрагивавшие полы сутаны без слов выдавали едва сдерживаемое раздражение. — Действуйте. С Божьей помощью мы покараем приверженцев Дьявола и, разумеется, позаботимся о том, чтобы имущество их отошло в более достойные руки…

— А вот в этом я менее всего желаю участвовать, — буркнул себе под нос Ингер, покидая церковь.

***

Но ему пришлось. Казалось, впервые в жизни время работало против него. Все попытки взять ситуацию в свои руки шли прахом. Едва охотник вышел из церкви, к нему тут же прицепился бородатый кузнец, чьё имя Ингер так и не удосужился узнать.

— Господин, — пролаял он, — для допроса всё уж подготовлено. Велите вести?

— Кто распорядился? — рявкнул Ингер.

— Так отец Ульрих же… — растерянно отступил кузнец, — не знали разве?

На простоватом лице мужика читалось такое выражение, будто Ингер спросил, кто распорядился распять Иисуса Христа.

— Покажи.

Кузнец провёл охотника в очередной брошенный дом — из подгнившего деревянного сруба вынесли всё, кроме стола и скамьи, которые, видимо, предназначались на роль пыточного ложа. Ингер скривился.

— Приведите девушку.

В ожидании возвращения кузнеца Ингер присел на лавку и торопливо вынул из сумы книгу. Скудного света, который сочился сквозь слюдяное оконце, хватало, чтобы разглядеть аккуратно вычерченные буквы и иллюстрации. Охотник спешно листал хрустящие под пальцами странички, надеясь обнаружить там то, чего не было.

— Но ведь возможно… Возможно, я просто не заметил…

Он лгал сам себе. Ни одного изображения человека со страшной «печатью Дьявола» в сборнике не было.

— Так что же это? — спросил он в пустоту, — и как я должен это осуждать?..

Книга соскользнула со стола, листки рассыпались по грязному затоптанному полу. Он нагнулся, чтобы собрать их, но не смог. Пальцы окончательно отказались слушаться. Здоровой рукой Ингер кое-как запихнул листки вперемешку с мусором в суму. А, когда поднял голову, встретился взглядом с кузнецом.

— Вот, господин, — кузнец подтолкнул к охотнику давешнюю девицу. Платка на её голове уже не было, и длинные волосы спутанными клубами осыпались на хрупкие плечи.

— Они тронули тебя? — спросил Ингер, поправляя суму на боку.

— Нет, господин.

Её голос оказался совсем не таким, как ожидал охотник. Никакой грубости или ядовитого шелеста, похожего на шуршание сухой змеиной кожи. Тонкий, почти детский голосок напоминал, скорее, шорох листьев на ветру.

— Сядь.

Она покорно сделала шаг и опустилась на скамью, не поднимая взгляда. За последнее охотник был ей благодарен — ему не пришлось смотреть служанке в лицо. И вовсе не уродливая «печать Дьявола» была тому причиной — самым чёрным, самым страшным пятном выступало на совести охотника предстоящее. Что-то было не так. Дело казалось ясным как день… и чёрным, как ночь, гнусным, как болотная вода.

— Ты можешь идти, — бросил он кузнецу.

— Полагаю, ему лучше остаться, — в дверном проёме нарисовался Ульрих, — как и мне. Господин Готтшальк, вы, как никто другой, знаете, на что бывают способны ведьмы. И, если она попытается околдовать вас…

— Уверен, вы послужите мне надёжной защитой, — яд в голосе Ингера едва перевесил усталость.

Ульрих аккуратно обошёл охотника и утвердился возле окна. Кузнец же загородил своим срубообразным телом дверной проём. За его спиной маячили фигуры крестьян, оставшихся снаружи избы. Охотника и его добычу готовились превратить в две жертвы, пойманные в ловушку. Губы против воли растянулись в усмешке, а правая рука будто невзначай скользнула по рукояти кинжала. Но, стоило пальцам коснуться безжизненной стали, как усмешка угасла, а сердце пронзила холодная боль.

Ну что ж. Пора начинать.

Глава 14

Аккуратно затягивая шнуры на левом рукаве рубахи, охотник прохаживался перед «ведьмой». Железные пальцы накрепко стиснули кинжал. Придёт время — они не дрогнут.

— Что ты знаешь о пропавших домах?

«Ведьма» лишь качнула головой. Колыхнулись тёмные пряди.

— Ты повинна в их исчезновении? — повысил голос Ингер.

— Я не покидала поместья ни разу, господин, — тихо ответила девушка.

— Нечистый отнял твою память! — встрял Ульрих. Ингер жестом отмахнулся от него.

— Тебе известно о гибели служанки в поместье твоего господина?

— Да, известно.

Ингер не без злорадства отметил, как скривился Ульрих. Святоша явно плохо владеет собой. С чего бы?.. И почему он пытался скрыть убийство служанки? Охотник взглянул на тонкие, бледные до синевы ручки пленницы. Того ли человека он допрашивает?..

— Причастна ли ты к её гибели?

— Нет, господин…

— Нет? — Ингер опустился на колено перед скамьёй и заставил себя взглянуть девушке в лицо. И больше, чем «печать Дьявола», заставил содрогнуться её застывший взгляд. Идислинд смотрела в одну точку, будто и не было перед нею охотника, будто и не решалась сейчас её судьба.

— Нет, господин, — ровным тоном повторила девушка.

— Ведьма! — взревел вдруг Ульрих, — видит бог, нечистый помогает ей! Спокойна ведь, как лист в безветрие, а всем известно: коли ведьма лжёт, то спокойна она всегда!..

— Я не лгу, — тихо, но твёрдо возразила Идислинд.

— Да как смеешь ты перечить мне! — глаза Ульриха округлились.

— Хватит! — Ингер сделал шаг к священнику. Кузнец в дверях подался вперёд.

— Тебе известно о ведовстве, которым промышляют пособники Дьявола? — отвернувшись от Ульриха, спросил Ингер пленницу.

— Мне известно о том, что ведовство существует.

Не глупа. Отнюдь не глупа — как, впрочем, любая «чёртова жёнка»…

— Ты не появлялась в церкви! — снова встрял Ульрих, — никто из вашей сатанинской братии не приходил на исповедь, не причащался крови Господней и не возносил молитвы вместе с нами!

— Господин не позволял нам.

— Господин? — тут же уцепился Ульрих, — Дьявол?

— Господин фон Сигг.

— Так ты утверждаешь, что сам нечистый проживал с вами в обличье фрайхерра фон Сигга! — торжествующе заявил священник.

— Нет, я…

— Вступала ли ты в соитие со своим господином? — перебил её Ингер.

— Да…

— Распутница! — Ульрих поднял палец вверх.

— А погибшая девушка?

— Да, господин.

— Каким образом ты извела соперницу? — продолжал священник, впрочем, не приближаясь.

— Я не делала этого.

— Но Эрферат мертва, — Ингер взглянул на девушку в упор. Он смотрел на её бескровные губы, на дрожащий острый подбородок. Так кто же перед ним? Ведьма, повинная в убийствах? Или несчастное дитя, отвергнутое Господом и семьёй и нашедшее приют в доме такого же отверженного?

— Да, господин, — всё так же спокойно ответила Идислинд.

— Дьявол навёл упорство на тебя! — возопил Ульрих.

Ингер выдернул кинжал из ножен.

Он был прав. Железные пальцы остались единственным, что не дрогнуло, когда остриё кинжала вспороло щёку девушки.

Идислинд охнула. Закрыла лицо руками.

— Больно тебе? — будто бы с участием, спросил Ингер.

— Нет, господин…

— Нет! — торжествующе выкрикнул Ульрих, — дьявольская отметина бесчувственна! Вот оно — доказательство её связи с нечистым!

— Сними с себя одежды, — приказал Ингер.

Он ожидал чего угодно — слёз, возражений, упорствований… Но покорно вставшая Идислинд повергла его в ступор. Будто истукан, он смотрел, как девушка раздевается — на пол падали заношенные юбки. У окна закряхтел Ульрих, отвернулся, пряча щёки в полах сутаны.

У неё оказалась великолепная фигура. Упругие, точёные бёдра, резные плечи с тонкой линией ключиц. Талию, казалось, обхватила бы крепкая мужская ладонь — но в пальцах Ингера намертво застыл окровавленный клинок. Он жадно обшаривал взглядом свежее девичье тело, и ни единого изъяна не находили его внимательные глаза. За исключением «дьявольской метки» на лице — она была совершенна…

— На стол, — наконец, выдохнул он. На плечи будто набросили мешок, набитый камнями. Рана на лбу вновь запульсировала болью.

Идислинд безмолвно послушалась. Бормотал что-то Ульрих о «ведовском соблазне», но Ингер не слушал его. Бросил взгляд на кузнеца — тот стоял, подпираемый любопытной толпой сзади. Из-за могучих плеч выглядывали мужицкие лица.

Служанка, обнажённая, лежала на столе. Она не вздрогнула, когда Ингер непослушными пальцами стягивал верёвкой её ледяные запястья.

— Святой отец, — охотник повернулся к Ульриху. На его раскрытой ладони поблёскивал клинок, — не желаете ли?..

— Нет-нет, — тот отшатнулся, приложился затылком о стену, но, казалось, даже не заметил этого, — прошу вас, мастер…

— Разведите огонь! — отрывисто приказал Ингер.

Несколько мужиков тут же ринулись внутрь, но, едва переступив порог дома, замялись, крестясь и поглядывая то на распростёртую девушку, то на Ульриха.

— Живо!

Подталкиваемые кузнецом, двое самых смелых споро раздули огонь в очаге. Ингер присел перед ним и аккуратно положил на полыхающие поленья кочергу, чтобы накалялся лишь её кончик.

— Итак, — вложив кинжал в ножны, охотник не спеша обошёл вокруг стола, — у тебя есть время подумать.

Его потемневшие глаза пристально разглядывали пленницу. По щеке Идислинд медленно сползала струйка крови. Белая кожа покрылась пупырышками, скрюченные пальцы дрожали.

— Расскажи мне, — продолжал охотник, — как ты способствовала пропаже домов? И посредством чего повлияла на скот в деревне?

— Я ничего не делала, — еле слышно прошелестела пленница. Её губы, по цвету слившись со щеками, едва шевелились.

— Нет? И ты не причастна к хворям людей в этом селении?

— Нет.

— Ты не напускала гусениц на местные поля? Никогда не губила урожая жарой или иными средствами, не создавала вспышек, ярких, как солнце?

— Нет…

— Ну что ж, — Ингер отошёл от стола, — видит Бог, я дал тебе возможность сознаться.

— Мне не в чем сознаваться, господин.

Охотник аккуратно вынул из огня кочергу. Горячая ручка жгла кожу даже сквозь грубые перчатки, и он переложил прут в левую ладонь. Кончик кочерги светился алым.

Поднеся на миг раскалённый прут к лицу пленницы, Ингер встал у стола так, чтобы девушка не могла видеть его.

— Скольких, кроме Эрферат, ты погубила?

— Ни… ни одного… о Боже!

Истошный крик прорезал комнату, когда накалившийся конец прута коснулся обнажённого предплечья.

— То есть ты признаёшь, что сгубила соперницу?

— Нет… О Боже, да! Да!.. Ради Бога, прекратите!

— Как ты сделала это?

— Я… я… нет, не нужно!..

Жуткий запах палёной кожи заполнил комнату. Ульрих у окна прикрыл лицо ладонями.

— Смотрите сюда! — крикнул ему Ингер, — вы хотели видеть ведьму? Смотрите, святой отец — вот ваша ведьма!

— Господи, нет! — Идислинд разрыдалась, — Господи, отче наш, спаси и…

— Молись! — взвизгнул Ульрих, — молись, нечистая!

— Спаситель наш небесный… я.. . я не знаю!

— Ты не знаешь молитв, — в тихом голосе священника звучала угроза.

— Господин не велел учить… Я неграмотна, но молюсь от души, как умею…

— Твой господин — сам Дьявол во плоти! — громыхнул Ульрих, — как ты сожительствовала с ним? В каком виде он тебе являлся?

— Он… он…

— Как исчезли дома и люди в них? — Ингер навис над столом. Раскалённый конец кочерги едва не касался щеки ведьмы. — Ты это сделала?

— Нет, я… ради всего святого, нет!.. Да, да, боже, да! Это моя, моя вина! Только прекратите!..

— Можешь ты вернуть их?

— Не могу… — Идислинд вдруг расхохоталась, её голова со спутанными волосами начала мерно биться об стол, — не могу, не могу…

— Дьявол говорит устами её, — перекрестился Ульрих, выставив перед собой распятие.

Идислинд внезапно застыла. Повернула голову к священнику, и тот отшатнулся.

— Ты убила Эрферат? — охотник взглянул ей в лицо. Глаза пленницы почернели, в них сквозило безумие. Раскалённая кочерга снова коснулась нежной бархатистой кожи, и ведьма завизжала, выгибаясь, будто кошка.

— Что ты знаешь? — крикнул Ингер.

Идислинд вздрогнула, её взгляд приобрёл осмысленное выражение.

— Там была другая… другая девушка!

— Кто она?

— Я не знаю! — теперь тело Идислинд тряслось до самых кончиков пальцев, — она появилась в поместье накануне поздним вечером. Я решила… решила, что она новая служанка, и…

— Она сейчас здесь, с остальными служанками?

— Нет, — из уголка глаза сбежала прозрачная струйка слезы, — я не видела её больше… И лица не запомнила — только волосы. Часть жёлтая, что твоя солома, а часть чёрная, как вороново крыло. Я оттого и решила, что она — тоже такая, как мы…

Волосы-то у неё не нашенские, двух цветов — половина жёлтая, а половина тёмная… аккурат посреди пустыря сидела…

Ингер перехватил ещё горячий прут, отводя от изуродованного тела служанки. Покрывшийся копотью и противным жирным налётом, кончик кочерги ткнулся ему в ладонь и, несмотря на перчатку, раздался едва слышимый звук удара — твёрдого о твёрдое. Металла о металл. Машинально Ингер сжал пальцы, поднял взгляд — и увидел, как Ульрих округлившимися глазами смотрит на охотника, стискивающего в кулаке раскалённое железо.

— Это не ордалия, святой отец, — негромко сказал Ингер, — но близко. Можете счесть, что я невинен, как младенец.

Кочерга, глухо стукнув, упала на пол. Права, значит, была старая Фрольда…

Или нет?

— Привести фон Сигга! — скомандовал Ингер.

Когда трясущегося фрайхерра втолкнули в дом, Ульрих часто-часто закрестился, и даже дюжий кузнец вжался в стену. Получеловек, обросший густой жёсткой шерстью, застыл посередине, уставив тоскливый взгляд на Идислинд.

— Кто из посторонних был в поместье в ночь убийства? — задал вопрос охотник.

— Никого, — полуволк помотал головой, — я же вам говорил…

— Ведьма лжёт! — заключил Ульрих.

— Посторонняя девушка. С волосами частью жёлтыми, как солома, и частью чёрными, как ночь. Видели вы её?

— Нет, — твёрдо ответил карлик, — поместье охранялось. Войти мог только тот, кого я распорядился бы впустить.

— Господин фон Сигг, — Ингер сделал шаг, оказавшись между ним и святым отцом, — правда ли то, что посланник отца Ульриха прибыл к вам в ответ на вашу просьбу совершить обряд отпевания Эрферат и передал следующее: святой отец посмертно отпускает погибшей все грехи и просит как можно скорее похоронить тело?

— Это правда, — ответил за фрайхерра Ульрих.

Ингер обернулся к нему. Святой отец благостно кивал и едва ли не улыбался, перебирая чётки пухлыми пальцами и словно не замечая — ни распятой на столе девушки, ни загнанного полуволка.

— Почему вы сделали это?

— Всё очень просто, господин охотник. Девушку убили — это плохая смерть, у неё не было возможности исповедаться. Погибшая не была моей прихожанкой, я даже не знаю, была ли она крещена и какой придерживалась веры. Наконец, я не знаю, не была ли она сама последовательницей тёмного культа. Всё, что я могу сделать, — молиться за упокой её заблудшей души.

— Почему не сказали мне?

— Увы, господин охотник, — развёл руками Ульрих, — не успел.

— Святой отец, простите меня! — выкрикнул вдруг карлик и бухнулся на колени.

Ульрих, опешив, смотрел, как воет, раскачиваясь, перед ним существо, что ещё вчера могло сойти за человека. Неожиданно на тонких губах священника обозначилась улыбка, и он, приблизившись к фон Сиггу, аккуратно дотронулся до его плеча.

— Ну конечно же, Господь прощает, — в голосе святого отца будто смешали елей с мёдом, — Господь милостив, он прощает.

Фон Сигг поднял голову, в его полузвериных глазах промелькнула надежда.

— Молитесь, господин фон Сигг, — всё тем же елейным тоном добавил Ульрих и подал знак кузнецу.

Двое дюжих крестьян подхватили фон Сигга и увели. Ингер отметил про себя, что священник избегал обращения к фрайхерру «сын мой». Отметил и то, как продолжала играть на губах святого отца змеиная улыбочка, когда уводили фон Сигга.

— Если бы вы сочли своим долгом оповещать меня о происходящем, я бы мог выйти на след убийцы ещё вчера! — повысил голос охотник.

— Но ведь убийца перед вами,— невозмутимо парировал Ульрих, — и она созналась, господин Готтшальк.

— Созналась! — раздался вопль. Ингер обернулся — служанка, хохоча, извивалась, и её стройное тело изгибалось в немыслимых для человека позах. — Да, я ведьма, ведьма! А то так не видно! Ведьма! Ведьма! Ведьма!..

Этот крик ещё долго отзывался в ушах Ингера — он продолжал звучать после того, как вытолкали прочь фон Сигга; после того, как кузнец утащил на себе безвольное тело служанки; когда замолк Ульрих, отдававший распоряжения готовить костры, и отзвучали вечерние птицы, и погас день, а крынка с молоком осталась нетронутой в удлинившейся тени дома.

Глава 15

Наутро он снова пришёл к ней. Заря едва занялась, и брошенный дом угрюмым холмом выступал из полутьмы. Полусонный мужик, приставленный сторожить ведьму, встрепенулся, завидев охотника.

— Я должен ещё раз поговорить с ней, — бросил Ингер мужику.

Тот повозился с бревном, играющим роль засова, и дверь, наконец, с натужным скрипом отворилась, впуская охотника. Сжимая в руке факел, он ступил в тёмное нутро дома.

Ведьма по-прежнему была там же, где они оставили её. Когда Ингер накануне, сняв с пленницы путы, бросил ей одежду, она не шевельнулась. Кто знал, слышала и видела ли она что-нибудь? Глаза Идислинд были устремлены в потолок, но смотрела она точно не на прокопчённые брёвна. Губы что-то неслышно шептали, но было ли это молитвой, и если да, то кому — оставалось тайной.

Но, должно быть, молитва помогла, и девушка пришла в себя. Она не обернулась на скрип двери, но встретила охотника уже одетой. Волосы, отброшенные назад, без стеснения открывали изуродованное лицо. Факельные отблески отражались в глазах Идислинд, и это уже не были глаза загнанной лани — в зрачках пылала ярость дикой кошки.

— Зачем ты вернулся? — ведьма подняла голову, когда охотник, обойдя стол, встал перед ней.

И, не дожидаясь ответа, продолжила:

— Тебе мало было той боли, что причинил мне? Хочешь ещё? Хочешь повторить?

Ингер молча смотрел на неё, на такую странную и такую привычную перемену. В его прошлом были сотни подобных случаев, сотни одержимых Дьяволом девиц и женщин, поначалу невинных как агнцы, но позже неминуемо раскрывающих свою гнилую суть, шаг за шагом, — перед ним, перед карающей дланью Господа. Но впервые карающая длань застыла, не смея нанести решающий удар. Застыла, остановленная сомнением.

До заката он листал книгу, пока тяжёлый сон не сомкнул его веки, но так и не нашёл ничего, что могло бы оправдать ведьму. Ни единого упоминания о «дьявольской печати» не обнаружилось в загадочном труде из замка фон Франкенштейн. Но в сотнях трактатов, прочитанных ранее, лучшие умы Церкви утверждали: наличие такой метки — неоспоримое доказательство связи с нечистым. Это его рука оставляет на теле избранницы отметину, по которой ведьму всегда можно опознать. И всё же что-то мешало поставить эти сотни трактатов выше одного-единственного труда чернокнижника. Как сотни молитв не смогли бы спасти его жизнь — которую спас один-единственный учёный колдун.

— Я могу вывести тебя отсюда, — негромко сказал охотник, — скажи мне только, кто была та девушка?

— Вывести? — Идислинд наклонилась к охотнику. Сидя на столе, она смотрела на него снизу вверх, отчего её узкое лицо с острым подбородком и впалыми щеками казалось непропорционально вытянутым. — Зачем?

— Я мог бы спасти твою жизнь.

— Зачем? — повторила пленница, — ты пришёл, чтобы мучить меня? Уходи! Скоро я буду свободна, и ты мне ни к чему!

— Тебя казнят, если…

— Да! — выкрикнула ведьма, — наконец-то!

Она протянула к охотнику руки.

— Ты, волк из волков, знаешь ли ты, что такое любовь? — продолжала она, скаля зубы в улыбке, — знаешь ли ты? Мой фрайхерр любил меня… любил так часто! Слишком часто…

Ингер вдруг заметил, как блестит её лицо — по мокрым щекам бежали всё новые прозрачные дорожки.

— Так часто, что не выпускал никуда. Но не так сильно, чтобы сделать законной женой, — Идислинд расхохоталась, — но он растил и защищал меня! А мои мать и отец… Я ведь даже не знаю, что с ними…

— Они умерли, — сам не зная, зачем, сказал Ингер.

— Они выбросили меня, — прошипела девушка, — так поделом им! Поделом им всем, всей этой проклятой деревне! Но я хочу… хочу видеть их могилы!

— Для чего тебе это?

— Для чего? — ведьма снова рассмеялась, картинно откидывая назад волосы, — я же служка Дьявола! Чтобы осквернить их прах, попрать ногами и…

Ингер наотмашь ударил её по лицу, и смех оборвался, как лопнувшая натянутая нить.

— Кем бы ты ни была, — чётко выговорил охотник, — относись с уважением к памяти родивших тебя.

— А ты, чьи руки обагрены кровью, уважаешь и чтишь память предков своих? — и, глядя в изменившееся лицо Ингера, ведьма снова рассмеялась. — Убирайся! Я для тебя ничто — как и для всех. Тебе что-то нужно от меня, но ты ничего не получишь.

— Я не прошу, я предлагаю тебе спасение. Там, за дверью, всего один человек. Это будет легко.

— Ты ничего не получишь, — продолжала ведьма, будто не слыша его, — потому что тебе нечего мне дать. Всё, что мне нужно, я возьму сама раньше, чем настанет полдень.

— Кто та девушка, о которой говорила ты? — снова спросил охотник.

— Зачем ты веришь ведьме? Уходи! Уходи, волк в волчьей шкуре, уходи к таким же, как и ты! Нет никакой девушки, нет, слышишь ты меня! Нет! Нет! Нет и не было, как не было и не будет меня!..

Ингер в последний раз бросил взгляд на ведьму. Она сидела, сгорбившись, на столе и, закрыв лицо руками, безудержно рыдала.

И, прежде чем затворилась дверь, до охотника донеслись обрывки молитвы.

— Господи милосердный, спаси мою душу, защити меня, осени своею любовью, как никто и никогда…

***

Всё происходило так, как сотни раз до этого. Как в том далёком дне посреди чёрного от пепла и горя города — дне, унёсшем жизни невинных. Ингер стиснул перстень на пальце. Ни вина, ни безвинность не были доказаны — как знать?.. Не был ли прав епископ, следуя воле Его Святейшества, чью правоту грешно опровергать как данность? Не был ли прав он, Ингер, не препятствуя казни тех, кто, возможно, и был истинной причиной всех бедствий — или одной из этих причин?..

Солому и ветви для костров уже сносили на пятачок перед церковью. Ему незачем было смотреть на приготовления. Вместо этого он взнуздал застоявшуюся на конюшне Ромке и отправился в «Кабаний клык». Во рту уже вечность не было ни крошки, и крепкий эль разливался внутри пряной горечью. Трактирщик глядел исподлобья, угрюмо — видать, уже знал о разгроме поместья и понимал: дело плохо. Никто больше не станет наезжать весёлой ватагой поохотиться в местных лесах. Конец веселью, и конец заведению.

С Ингером хозяин перебросился едва парой слов. По выражению лица трактирщика было ясно: намётанный глаз опознал в госте охотника — корень всех бед. Ингер не стал задерживаться, бросил на стол пару дукатов и вышел. Солнце мчалось по небосводу, неумолимо приближая полдень — час аутодафе.

Вот и всё. Всему виною одна безумная ведьма, и убить её — милосерднее, нежели пытаться оправдать. Да и можно ли просить оправданья у тех, чьи родные погибли по вине колдуньи? Не сгори она сегодня на костре — её убьют завтра, найдут, где бы она ни скрывалась. И её саму, и её покровителя. Глупо было предлагать ей спасение. К чему?..

У церковного двора Ингер придержал лошадь и, не спешиваясь, стал смотреть, как стекаются к месту казни жители, жмутся к церковным стенам, к жиденькой оградке вокруг. Мелькали знакомые лица — Берта с мужем, бородатый кузнец, Харальд, отводящий глаза. Теперь, когда всё подходило к своему логическому концу, каждый вчерашний обвинитель хотел держаться в стороне.

Каждый — кроме него, Ингера.

Ведьмы подлежали церковному суду, но наказывать их Церковь не имела права. Святые отцы умывали руки, передавая колдунов и колдуний светской власти, с присущим Церкви жестоким юмором сопровождая это формулировкой «отпущение на волю». Такое отпущение значило для осуждённого только одно — потерю всяческой надежды. Ибо Церковь, «отпуская», повелевала наказать колдуна по заслугам, что светской властью трактовалось однозначно: виновен. Виновен и подлежит казни.

Сколько таких «виновных» прошли через руки Ингера? С какого момента он перестал вести им счёт? И что стало тем поворотным мигом, заставившим его забыть, вместе с истоками этой кровавой реки, свои истоки?..

Оживление среди людей прервало его размышления — на площадь вывели осуждённых. Послышались крики — то были вопли страха пополам с ненавистью. Несчастный карлик фон Сигг брёл, еле переставляя мохнатые ноги, его полузвериное лицо было искажено отчаяньем. Идислинд же шла гордо, и её платье едва скрывало стройную фигуру. Должно быть, впервые за всю свою жизнь она без страха обнажала лицо, и её сердце не сжималось в ожидании удара, но трепетало при виде безоблачного неба и желтеющих за околицей полей. Она словно не замечала кучи хвороста, не видела двух грубо обтёсанных столбов, к которым вели обречённых. Она смотрела сквозь церковь, сквозь Ульриха, сквозь лица ощерившихся жителей — и улыбалась.

Ингер соскочил с лошади. Привязал смирную кобылку к ограде, прошёл через толпу, встав подле сложенных костров. Крепкие мужики уже вязали фон Сигга к столбу, и карлик плакал, слабо пытаясь вырваться. Двое других вздёрнули руки Идислинд, прикрутили верёвкой к вершине соседнего столба. Охотник посмотрел на ведьму.

Его глаза говорили — я не смог тебя спасти.

Её взгляд отвечал — я и не хотела.

Среди искажённых злобой и ужасом лиц мелькнуло лицо Хельтруды. Оно не выражало ничего, превратившись в застывшую маску.

— Возлюбленные братья мои! — обратился к собравшимся Ульрих, — в сей день мы предаём Божьему суду тех, кто отвернулся от истинной веры, избрав путь тёмного служения. Взгляните на них! Взгляните на этих пособников Дьявола, чьи деяния повлекли за собой гибель наших родных!

Одна за другой, головы жителей поворачивались к столбам.

— Взгляните на зверя, что долгие годы стоял над нами, — продолжал Ульрих, — вот его истинный лик!

Фон Сигг был жалок. Его обросшее шерстью лицо сморщилось от плача, короткие ножки безуспешно пытались растолкать сложенные вокруг ветки. Он отнюдь не выглядел жестоким чудовищем — больше всего карлик походил на щенка, чей хозяин решил наказать питомца слишком строго.

— Взгляните же и на колдунью, его супругу, чей брак благословлён был не Святой Церковью, но бесом! — Ульрих повернулся и картинным жестом указал на Идислинд, — взгляните и вспомните, что говорят нам притчи Соломона: «Красивая и беспутная женщина подобна золотому кольцу в носу у свиньи»![22]

— Сжечь её! — крикнул кто-то.

Хрупкие плечи Идислинд вздрогнули. Ингер не выдержал.

— Она же просто безумна! И пращуры наши были более милосердны, убивая таких людей быстро и…

Он осёкся, осознав, что говорит о событиях многовековой давности так, будто это произошло вчера. С ним. Будто он сам стоял там, на площади перед огромной колоннадой акрополя и опускал милосердный меч на шею мычащего безумца, а люди в белоснежных тогах, величаво взирая на него из безопасно отдалённой ложи, одобрительно кивали…

Видение промелькнуло и исчезло, а Ингер вдруг обнаружил, что стоит вовсе не на площади, а у стен деревенской церкви, и смотрят на него мрачные, иссушенные возрастом и перекошенные ненавистью лица — и вместо одобрения в них сквозит подозрительность.

— Господь сотворил всё в этом мире, — произнёс Ингер как можно твёрже, сквозь растущее в нём сопротивление этим словам, — и, если угодно было ему сотворить колдунов и магические силы, то…

— Колдовство идёт от дьявола! — выкрикнул кто-то из толпы.

— От дьявола? — переспросил Ингер и нахмурился, — давайте вспомним, кто такой дьявол. Давайте вспомним, что Люцифер был одним из ангелов Божьих!

Толпа притихла.

— Давайте вспомним, что сказал Господь в первый день творения: да будет свет! — продолжал Ингер, — и стал свет. И Люцифер, то есть «Светоносный», стал хранителем его.

— Давайте же вспомним и то, как предал Люцифер отца своего, — влез Ульрих, — и подумаем — неужто же будем мы следовать примеру негодного сына? Когда ваш сын ослушается, будете ли вы лобызать его за это или же накажете хворостиной?

— Накажем! — крикнул кто-то.

— Накажем! Накажем!

— Но, наказывая, мы дарим ослушнику самую великую милость — милость искупить свою вину и стать лучше, — не успокаивался Ульрих, выбравшись вперёд, — и, чем больше вина, тем суровее наказание. Пусть же ослушавшиеся наветов Господа пройдут через наказание, очистившись!

— Пусть пройдут! Пусть!

— Фрайхерр фон Сигг раскаялся в своих грехах! — перекрывая гул толпы, крикнул Ингер, — он испросил прощения у Церкви и Господа!

— И, вне сомнений, Господь простит его, — улыбаясь, тут же добавил Ульрих, — но сначала фрайхерр фон Сигг должен искупить свою вину, очистившись от греховных дел своих, разорвав связи с дьяволом. И мы поможем ему в этом. Слышите, братья? Как истинные христиане, мы одарим его великой милостью за все его прегрешения!

— Пусть очистится огнём! — раздался выкрик.

— Сжечь! Сжечь! — поддержали его.

Ульрих поднял руки, призывая к молчанию. Толпа волновалась. Крестьянки поднимали повыше детей, мужчины потрясали кулаками. Охотник принял зажжённый факел из рук подошедшего Харальда.

— Жги! Жги их, жги! — всё чаще звучали крики. Море перекошенных яростью лиц бесновалось перед охотником, плескаясь ядовитыми брызгами ненависти.

Море обыденных, не тронутых напряжением ума лиц. Оно нахлынуло, принеся с собой ужасающую отчётливость простого открытия — этим людям нет дела до церковных перипетий. Им нет дела до тонкостей вероучения. Это — доля Ульриха, а доля их — подобно овцам идти за своим пастырем. Он и только он олицетворяет в их глазах Церковь, Веру и Суть. Он, а вовсе не приезжий охотник, не «тёмная лошадка», не подвластная и не принадлежащая ни Церкви, ни стаду…

— Помните, — негромко сказал Ингер, обращаясь к крестьянам, — кровь и боль их на каждом из нас.

Он поднёс пылающий факел к кострам. Иссушенный хворост загорелся мгновенно, рассыпая облака оранжевых искр. Затрещали, дымясь, ветки, занялись поленья, и налетевший ветер раздул костры, в трещащем пламени и дыме которых скрылись двое, чьей единственной виной была причуда природы.

Жар опалял лицо охотника, но он не двигался. Он стоял, будто древний бог смерти, держа в поднятой руке чадящий факел и не замечая, как падают пламенные капли на землю вокруг.

Почему? Почему женщин зовут ненасытными ведьмами, и кто более ненасытен — они или животные-мужчины, стремящиеся вложить свой нож в любые, даже девственные ножны, не занятые хотя бы временно иным мечом?.. Отчего должны мы осуждать каждого, кто отличен от нас? И кто, ради всех богов, кто сказал, чья вера и чей облик — истинны?..

Жар костров, на которые он лишь смотрел, выжигал его изнутри. Фигура Идислинд, объятая пламенем, вдруг предстала обликом самой Богини разрушений, и из глубины пылающего ада на него глянули два невозможных огненных глаза. Откуда-то всплыло — Богиня-мать. Мать-природа. Эти слова противоречили всему, чему учила Церковь, опровергали сотворение самого мира. И эти слова были единственной истиной, которая оставалась на земле. Но человек, с его быстротечной и суетной жизнью, забывает великие истины, меняя их на свои мелкие заботы. И история узнаёт заблуждения, создаваемые людьми — ради собственного блага, ради крепких стен вокруг и мирно сопящего младенца в колыбели…

Он стоял меж двух костров, пока их пламя не обратилось в тление, а тела осуждённых — в угли. Лицо и руки охотника горели от раскалённого воздуха, но это не шло ни в какое сравнение с тем, какая боль билась в груди.

Ингер обвёл взглядом толпу. Красные, хмурые лица. Многие кашляли. Дым вился между ними, опутывая всклокоченные головы. Ульрих с постным выражением стоял поодаль.

 Швырнув погасший факел в песок, охотник подошёл к священнику.

— Что будет с ними? — Ингер кивнул на служанок, сбившихся в кучку в отдалении.

— Пусть живут, — пожал плечами Ульрих, — пустующих домов много. Расселятся, будут работать вместе с остальными. Теперь-то дела на лад пойдут, глядишь, и люди поправятся, и жить станет полегче.

— Вы нашли свою «невидимую ведьму», — горько усмехнулся охотник.

— Благодаря вам, господин Готтшальк, конечно же, — не преминул ввернуть Ульрих, — благодаря вам же этим людям теперь нет нужды томиться в поместье, где за закрытыми дверями вершил свои тёмные дела пособник нечистого.

— Надолго ли ваша свобода, святой отец? — спросил Ингер, выделив интонацией «ваша».

— Я подам все необходимые прошения, господин охотник, — понимающе покивал Ульрих, — но формально поместье теперь принадлежит Церкви. Насколько я знаю, фрайхерр фон Сигг не оставил наследников. Но он уплатил хорошую дань, и душе его легче будет пройти сквозь Чистилище[23].

— «Наши прелаты стали Пилатами, хранители душ стали хранителями своего золота[24]», — произнёс Ингер, — прощайте, святой отец.

И, не оборачиваясь более, охотник покинул лобное место, оставив за спиной горы пепла — как и всюду, где он появлялся в последние годы. Но на этот раз он уносил с собой не правоту и не удовлетворённость — результатом его охоты стал камень на сердце.

Глава 16

Хельтруда ждала его — на столе стояли две кружки, полные тёплого травяного отвара. Тесный дом знахарки стал единственным местом, где Ингер мог обрести покой — хотя бы ненадолго.

Ни словом, ни взглядом травница не выдала своего осуждения, но сердце и без того терзалось случившимся. Ему не впервой было пытать, не впервой было подносить смертоносный факел к костру, но впервые его решение не зижделось на неукоснительной вере в свою правоту. Впервые вина осуждённых оказалась так же неочевидна, как становились неочевидны для него истинность и незыблемость церковных догматов. Догматы рушились, подтачиваемые, будто червями, бесстыдными страстями святых отцов — страстями, побуждавшими их к «искоренению ересей и колдовства», страстями, не имеющими ничего общего с пламенной любовью к Господу.

— Ничего не меняется, Хель, — сказал Ингер, тяжело опускаясь на лавку и обхватывая кружку ладонями.

— Я знаю, — спокойно кивнула травница, присаживаясь рядом. Пегая кошка вспрыгнула на лавку, урча, потёрлась о бок Ингера.

— Мне жаль, что так вышло, — продолжала Хельтруда. В её руках появился кусок холстины. Аккуратно отведя волосы со лба Ингера, знахарка тканью отёрла сажу, смешанную с кровью, и лёгкими касаниями ощупала то место, куда пришёлся скользящий удар клинка.

— Знаешь, я ведь позволил казнить их, чтобы сохранить себе жизнь, — сказал Ингер. Верно, травница не до конца поняла его — оттого так спокойна.

 — Это всегда происходит, — Хельтруда слегка улыбнулась, — мы убиваем других, защищая себя. Волки поедают больных и слабых зайцев, чтобы выжили и дали потомство самые сильные… самые лучшие.

Её горячие пальцы аккуратно смазали рану на лбу Ингера терпко пахнущим соком травы.

— Так происходит в природе, и так происходит с нами. Мы — часть природы и должны жить с этим, не идя против существующих законов.

Негромкий голос травницы приносил умиротворение. Плечи, скованные безумным напряжением все последние дни, расслабились. Тело вдруг стало тяжёлым и неподатливым. Кружка приятно грела ладонь. Ингер глотнул тёплого пряного отвара.

— Мне придётся уехать, — сказал охотник, наконец найдя в себе силы взглянуть на Хельтруду, — я не могу оставаться здесь. Ни здесь, ни где-либо ещё…

Она спокойно слушала, перебирая пальцами распущенные золотистые пряди волос. Пегая повозилась у бока, пристраиваясь удобнее.

 — Но вначале я должен спросить тебя кое о чём.

Ингер глубоко вздохнул, стискивая пальцами кружку.

— Хельтруда, ты в моём сердце с первой нашей встречи. Я не крестьянин и не феодал, не землепашец и не скотовод. Я не могу предложить тебе ничего, кроме сомнительной участи быть избранницей охотника на ведьм. Мне придётся покидать тебя, подолгу странствуя в далёких землях. Но моя любовь к тебе, больше чем моя честь и мой долг, побуждает всё же спросить: станешь ли ты моей женой?

— Да, Ингер, — травница вдруг улыбнулась ему, широко и открыто, и её глаза заблестели, — конечно, да. Для меня нет и не может быть лучшей участи.

Она потянулась к нему, и Ингер рванулся навстречу, обхватывая ладонями её стройный стан и ловя губами её сухие губы, что уже так привычно, так близко и по-родному пахли травами и молоком…

***

Они сочетались браком в тот же день. Ромке домчала их до хижины старого колдуна, и Нахтрам с радостью согласился стать свидетелем взаимных клятв влюблённых. Древний обычай позволил знахарке и охотнику избежать вмешательства Церкви в их брак — тем более что ни Хельтруда, ни Ингер этого не желали.

— Наши пращуры скрепляли свой союз взаимными клятвами, когда ещё этого христианского бога не было и в помине, — в своей привычной ворчливой манере говорил Нахтрам, — и скрепляют до сих пор. Если двое любят друг друга, им ни к чему подтверждать свою любовь пустословными фразами у алтаря.

Они просидели в прокопчённой лачуге колдуна до заката и вернулись в деревню с последними лучами солнца. Оставив лошадь привязанной у плетня и задав ей сена, новобрачные укрылись в доме Хельтруды, и тесная хижина с низким потолком, полнившаяся теплом их тел и запахами цветов, стала для них лучшим на свете местом — всю эту нескончаемую ночь.

На рассвете Ингер вернулся в отведённый ему дом. Ёжась от утренней прохлады, торопливо собрал нехитрые пожитки — кремень, чистый холст, тяжёлый пыльный плащ взамен отданной фон Сиггу котты. Убирая в суму чернильницу и стопку листов со стола, Ингер вдруг заметил ещё один листок, прижатый камнем. В отличие от его собственной бумаги — грубой, волокнистой и жёлтой — этот листок поражал гладкостью и белизной. И он не был чист — поверхность листка покрывали строчки, явно написанные впопыхах, но, определённо, не чернилами. Больше всего цвет букв напоминал начертание углём, но с очень слабым нажимом.

Не без трепета Ингер взял в руки листок, вглядываясь в бледно-серые буквы.

«Здравствуй, Джи. Прошло уже несколько дней, и я, наконец, убедилась, что это место реально, это не рай, и не ад, и не сон. Вместо того чтобы неминуемо погибнуть, я оказалась здесь. И была поражена, увидев тебя. Наверное, между прошлым и будущим (или настоящим и будущим, как знать?) есть какая-то связь, благодаря которой я оказалась именно в этом — и никаком другом — месте.

Ты не изменился ничуть. Я видела тебя несколько раз, и однажды уже совсем было решилась постучать в твоё окно, но мне помешали. Соседская девица — та, что носит молоко — следила за тобой. Здесь у тебя иное имя, но ведь не в имени дело, правда? Волей-неволей мы с тобой оказались в этом странном мире… Или оказалась лишь я? А тебе ещё предстоит пройти весь этот долгий путь? Я не знаю. Мне пришлось бежать из-за шумихи с убитой служанкой. Да, её смерть — моя вина. Так же, как и гибель другой девочки. Извини, но ты (если это ты) знаешь, что мне необходимо убивать других ради собственного выживания. Я вынуждена скрыться. Ты найдёшь меня там, где живёт моя последняя надежда на возвращение — в логове львов и царей, в доме, украшаемом рукою великого мастера, как и мы, опередившего на века своё время. Я буду ждать тебя. Ли».

Записка явно была адресована кому-то другому. Но кому? Прежнему жильцу дома? Соседского главу семьи, что уступил дом приехавшему охотнику, зовут Вакар. Ингер быстро перебрал в уме имена остальных крестьян. Ничего похожего на «Джи». Да и за кем ещё, кроме приезжего, может следить местная девушка?..

Он снова перечитал записку. Строчки прыгали у него перед глазами. Начертание букв поражало своей неаккуратностью. Так мог бы писать простолюдин. Или тот, кому чужда латынь.

Ингер поднёс листок к носу. Тот пах чем-то сладким — не то цветами, не то медовой брагой. Повинуясь внезапному порыву, охотник вынул из сумы обломки загадочной «кости», найденные им в яме на месте пропавших домов. Так и есть — тот же аромат. Слабый, почти выветрившийся, но всё же… На изломе «кость» издавала совсем другой запах — резковатый, тянущий полынной горечью. А вот гладкие бока находки источали запах мёда и цветов.

«Однажды уже совсем было решилась постучать в твоё окно…» Качающиеся ветви бузины за плетнём — тогда, в первую его ночь здесь, Ингер спугнул кого-то. Кого-то, кто хотел встретиться с ним. Кого-то, кто только что признался ему, охотнику на ведьм, что убил служанку — и подтвердил, что суд над бедной Идислинд был чудовищной ошибкой.

Ингер опустил записку в суму и вышел из дома. Ему хватило пары прочтений, чтобы заучить текст наизусть. Значит, соседская «умница» следила за ним. Для чего — догадаться проще простого. Либо не в меру подозрительный папаша, либо девичья страсть к статному мужчине. И первое, и второе настолько тривиально, что не заслуживает внимания. Особенно если следят так неумело. Что ж, хотя бы одна тайна разгадана. И брошен намёк на разгадку второй. Тот, кто оставил записку, оставил и загадочный обломок на месте пропавших домов. Бывший инквизитор усмехнулся. Ему швырнули кость, как собаке, давая затравку. Кто бы ни стоял за этим — он умён. И наверняка опасен.

Послание от лица женщины подписано именем «Ли». И на ум приходит лишь одно — Идислинд…

Сердце снова сжалось. Когда рука убийцы писала эти строки, служанка наверняка уже была мертва. Так кто же ты, Ли?

Возвращаясь к дому Хель, охотник не спешил. Деревня только-только пробуждалась от рассветной дремоты, вяло ворочалась в хлевах скотина, поскрипывали двери, будто хозяева не решались впускать в нагретое за ночь нутро домов прохладу. Ингер ступал по пыльным улочкам, прокручивая в голове мысли, словно наматывая на ворот ржавую цепь.

Письмо могло быть уловкой. Но кто способен на такую мастерскую подделку? Странной фактуры бумага, загадочная «кость» — всё, вплоть до запаха. Именно запах казался самым странным — он отталкивал, было в нём что-то неуловимо чужое. Ни один искусный парфюмер не мог бы сотворить такого аромата. И эти строки, о надежде на возвращение — послание написано так, будто женщина здесь чужая. И более того — она уверена, что и получатель письма такой же чужой…

Ингер остановился у чьего-то плетня. Пальцы равномерно постукивали по столбу. Незнакомка, кем бы она ни была, зовёт его уехать из деревни. Логово львов и царей… Что ж, догадаться нетрудно. Гораздо трудней будет объяснить Хель, почему он должен покинуть её на следующий же день после их бракосочетания.

***

Травница отнеслась к новости на удивление спокойно, будто ждала подобного. Осмотрела записку, понюхала и покачала головой.

— Это не природный аромат, — сказала она, — ни одно из растений так не пахнет.

Ингер обнял жену, погрузил лицо в её мягкие волосы. Они тоже пахли сладостью, но совершенно иначе — добро, домашне. Просто и понятно, будто ещё вчера он видел ту пчёлку, что собирала пыльцу на свои мохнатые лапки, уносила её в улей и превращала в мёд — всё ради того, чтобы однажды Хель собрала густую жёлтую сласть, смешала с травяными отварами и в ночь, когда луна растёт на небе, омыла волосы, даруя им пышность и неповторимый медовый аромат…

— Чужой запах, — добавила Хель, возвращая Ингеру записку, — чуждый. Неправильный. Неживой…

— Я допустил ошибку, — Ингер отстранился, кладя руки на плечи жены, — погибли невинные, а их убийца на свободе. Она дразнит меня, Хель. Я должен её найти.

— Я понимаю, — травница смотрела ему в лицо, прямо и открыто. Но складка меж бровей выдавала её беспокойство. — Грядут перемены, Ингер. Я чую их, они разлиты в самом воздухе. Отец Ульрих получил власть и как знать, для чего он ей воспользуется… Не скрою — мне страшно.

— Уезжай со мной, — проговорил Ингер, уже зная, что она откажется.

— Не могу, — знахарка покачала головой, её губы тронула улыбка, — здесь моя жизнь. Мой дом — наш дом, тоже здесь. И все те, кто приходят ко мне за избавлением от хвори — кто поможет им, если меня не будет? К кому они пойдут?..

— Ты права, — сказал охотник, гладя жену по голове правой рукой. Знахарка спокойно отнеслась к его механической кисти, но Ингер видел, что касания мёртвого железа ей неприятны. И старался их избегать.

— Куда ты направишься теперь? — спросила травница.

Ингер прикрыл глаза. Перед опущенными веками вспыхнули строчки послания.

— В Милан.

***

Каким бы горько-сладостным ни было прощанье, оно не могло длиться вечно. Ингер покинул свой дом, и увязавшаяся за ним кошка тёрлась о его ноги, пока охотник седлал лошадь. Ночная прохлада ещё давала знать о себе, и он запахнул плащ, наброшенный поверх рубахи.

Кошка фыркнула, навострив вдруг уши. Её зелёные глазищи уставились куда-то плетень.

Охотник повернул голову. За тощими перекрестьями веток обильно курчавилась трава.

Неслышно ступая, Ингер двинулся к плетню. Носки его сапог тонули в густом слое пыли. Рука легла на рукоять кинжала, мелькнула глупой мухой мысль — зачем? Кого бояться здесь?..

Трава шелохнулась, закачались колосья-метёлки. Одним прыжком Ингер оказался у зарослей.

Перед ним, неловко подбирая юбки, распласталась среди сорняков соседская девчонка. Та, что носила молоко. «Умница».

Хоть в одном послание не солгало.

Девица круглыми от ужаса глазами смотрела на него. Точнее, на его ладонь на рукояти кинжала — на пальцы из мёртвого металла, обхватившие железное навершие. Охотник проклял себя за беспечность.

— Господи, спаси! — пискнула девица.

Ингер рванулся к ней, хватая за платье.

— Ты ничего здесь не видела! — прошипел он в лицо девушке, — а проболтаешься кому — я найду тебя прежде, чем они найдут меня! Ступай прочь!

«Умнице» не пришлось повторять дважды — перепуганная, она опрометью метнулась от него, подняв тучу пыли и едва не запутавшись в юбках. Ингер долго смотрел ей вслед. Что-то в облике девушки насторожило его — и, уже выехав за околицу и бросая последний взгляд через плечо на деревню, он понял — что.

Ещё совсем недавно цветущее, лицо девицы осунулось и будто даже подурнело. Куда-то пропал блеск в глазах, резче выступили скулы, а вместо румянца на щеках заполыхали алые лихорадочные пятна. Всплыли в голове слова Хельтруды — о странных хворях, что стали подкашивать жителей. Его жена выглядела здоровой, но теперь, когда известно, что не колдунья была казнена, кому ведомо, какое проклятье лежит на деревне?

Охотник пришпорил Ромке. Записку могла оставить настоящая «невидимая ведьма». Та, что питается людскими телами и душами ради продления собственной жизни. И, коли так, он должен быть готов к встрече с ней. Кем бы ни была она — колдуньей, сумасшедшей, да хоть женой самого Сатаны — если придётся, он убьёт её.

III. Maleficia vs metallum

Глава 17

Свою первую остановку Ингер сделал у постоялого двора «Сытое брюхо». Заведение выглядело паршиво — явно из тех, где предпочитает собираться всякая шушера. Но день клонился к закату, а лошадь и всадник порядком вымотались.

Зайдя в дымную харчевню, Ингер пробрался ближе к очагу. У огня хлопотал хозяин, чьё объёмистое брюхо явно послужило вдохновением для названия заведения.

— Мне нужен отдых и хороший обед, — Ингер положил на стол перед хозяином горсть монет, — а моей лошади — вдоволь корма. Если у вас есть конюх, пусть почистит её.

— Конюха нет, — буркнул хозяин, сгребая монеты лопатоообразной рукой, — но за лишний дукат я сам её почищу.

— Сначала ужин.

Хозяин кивнул и завозился, грохоча котелками. Ингер нашёл свободный стол неподалёку и присел, оглядывая разношёрстную публику, заполнившую зал.

У окна гудела весёлая компания вояк, разодетых в пёстрые наряды с буфами. Охотник поморщился. Ландскнехты. Наёмники, адепты денежного бога.

В углу пристроились двое забулдыг — их унылые лица красноречиво намекали на длительное отсутствие бесплатной выпивки.

У очага жалось семейство — щуплый мужичонка с двумя сыновьями, как две капли воды похожими на папашу. Плутоватые движения, бегающие глазки… Ворьё. Все трое жадно поглощали похлёбку и что-то без конца друг другу нашёптывали, прихихикивая и потирая руки.

Охотник отвернулся — как раз в тот момент, когда на стол перед ним со стуком поставили посудину, полную овощей с тушёным мясом.

Пахло восхитительно, и Ингер набросился на еду, не забывая запивать её принесённым элем.

Подавальщица, однако, не спешила уходить. Понаблюдав за гостем, она вдруг опёрлась ладонями о стол — так, что её груди в бесстыдно глубоком разрезе платья оказались прямо перед охотником.

Ингер вопросительно поднял глаза.

— Вам нужна женщина, господин? — спросила подавальщица. — Я лучшая на много дней пути вокруг.

Бывший инквизитор хмыкнул, осушая кувшин. Красотка где-то растеряла половину зубов, а её талия по объёму не уступала брюху хозяина.

— Мне ничего не нужно, — ответил Ингер, вспоминая тонкие сухие пальцы Хельтруды и её точёное лицо, — уходи.

Подавальщица фыркнула.

— Гляди-ка, — возвестила она, оборачиваясь к залу, — к нам заглянул монах!

Дружный хохот был ей ответом. Ингер стиснул зубы.

— Иди сюда, красотка, — позвали от окна. Виляя бёдрами, подавальщица прошла к весёлой компании и уселась на колени одному из ландскнехтов.

— Какая пышечка, — пропыхтел тот, наливая в железный кубок брагу, — эй, монах! Зря брезгуешь — тут есть за что ухватиться!

Его собратья хором громыхнули.

— Я не из вашей братии, — ответил Ингер, — вы и свиньёй не побрезгуете.

В харчевне на миг повисло молчание. Ворьё перестало шептаться и хихикать, забулдыги подняли сальные головы.

— Так ты что же, и нами брезгуешь, а, монах? — столкнув с колен подавальщицу, переспросил ландскнехт. — А коли так, может, тебе лучше отсюда уйти?

— Я останусь здесь, — Ингер отставил в сторону пустую посудину, — и вы будете последними, кого я спрошу, что мне делать.

Наёмник вскочил, быстрым шагом пересекая зал. Его блестевшие от браги глаза буравили Ингера, но ноги держали нетвёрдо, и, опрокинув по пути стол, ландскнехт слегка сбавил темп.

Ингер поднялся. Он был чуть ли не на голову ниже противника, чей высокий рост ещё больше увеличивала вычурная шляпа с пером.

— Я полагаю, ты всё же возьмёшь свои слова обратно, — насмешливо произнёс наёмник, неторопливо вытягивая из ножен безупречно отточенный кацбальгер[25]. По лезвию проскочила искра. — Мне не пристало драться с монахом.

— Я не монах, чёрт тебя дери, — Готтшальк дёрнул кинжал, щёлкнул металл о металл. От эля или усталости пальцы слишком сильно стиснули рукоять, скрежетнули, задевая гарду.

— Фольгер, да святой отец, никак, пьян! — загоготали из компании в углу.

Мощный хохот десятка глоток заполнил харчевню. Ингер перебросил оружие в правую руку, незаметным движением быстро сжал и разжал пальцы левой.

— То есть вы, господин, предпочтёте скрестить клинки, — лениво уточнил Фольгер, картинным жестом сбрасывая плащ. — Что ж, воля ваша. Иного я и не ожидал.

— Фольгер, ты только погляди — святой отец не следит за модой! — снова ожил один из сборища.

Ландскнехт самодовольно улыбнулся, рисуясь, положил на стол короткий, расшитый алым бархатом плащ-мантель, похожий на приукрашенную тряпку. Витой шнурок плаща тускло поблёскивал.

— Моё мне ещё послужит, — процедил сквозь зубы бывший инквизитор, сдёргивая свой тяжёлый, пропылённый плащ с плеч. Длинное грубое полотно взметнулось, обматываясь вокруг левого предплечья Ингера.

— Взрежь его, Фольгер!

Наёмник был пьян. Но это не мешало ему наносить удары с удивительной силой и точностью. Будь его клинок длиннее — и схватка обернулась бы серьёзной проблемой. Но кинжала Ингера вполне доставало, чтобы парировать выпады короткого кацбальгера. Не учёл он одного — подлости.

Ландскнехт, продолжая наносить удары, вдруг взмахнул свободной рукой. Кулак ударил Ингера в нос, охотник на миг потерял равновесие — и этого оказалось достаточно, чтобы пропустить один-единственный выпад.

Клинок наёмника взлетел к груди Ингера, и тот, вскинув левую руку, поставил блок ей. Лезвие кацбальгера легко пробило плащ, намотанный вокруг запястья, и… упёрлось в металл.

— Да ты ж… — начал было ландскнехт, но, почувствовав острую сталь у своего горла, осёкся.

— Ты хорошо дерёшься, — признал Ингер. В мозгу шумело, не то от эля, не то от удара — ландскнехт был силён как бык. Охотник мотнул головой, разбрызгивая бурые капли из разбитого носа. Забулдыги, жавшиеся рядом, забормотали — капли попали на их пропитые лица. И охотнику показалось, что один из них облизнулся.

— Уже не брезгуешь мной? — ухмыльнулся наёмник.

— Я был не прав, — спокойно кивнул Ингер, — и приношу свои извинения.

— Чего уж там, — хмыкнул ландскнехт, — я не какой-то вшивый рыцаришка, за честь не дерусь. Но оскорблений не терплю. Поставь мне выпивку — и будем квиты.

— Договор, — охотник вложил кинжал в ножны и махнул рукой хозяину, который круглыми глазами следил за дракой.

— А ты сам-то, часом, не из благородных будешь? — спросил Фольгер, пряча свой клинок, — мне б такие наручи, да вовек не скопить.

— Нет, — Ингер не стал разубеждать наёмника, — это подарок.

— Хорошие у тебя друзья, — в голосе недавнего соперника отчётливо слышалась зависть, — я Фольгер.

— Ингер, — представился охотник, разматывая плащ и оглядывая приличную дыру в нём.

— Чем занимаешься?

— Вольный охотник, — не стал вдаваться в подробности бывший инквизитор.

— Ну что ж, — Фольгер приглашающе махнул рукой, — идём, познакомлю тебя со своей компанией.

Компания ландскнехта — такие же, как он, пышные одеждами и бедные кошельком — продолжала весело гудеть, будто ничего и не случилось.

 — Стычки вам не в новинку, да? — усмехнулся охотник, присаживаясь за стол.

— А, — наёмник рассмеялся, выхватывая у подошедшего хозяина две кружки с элем, — парни мы горячие, так что — всю жизнь с кем-нибудь да на ножах.

Компания Фольгера направлялась в окрестности Ландау, где им предстояло принять участие в одной из бесчисленных междоусобиц, затеянных оскорблённым дворянином против своего соседа.

— Это уже третья за год, — похохатывая, говорил Фольгер, — жир им в голову ударил, не иначе. Но платят достойно, тем и живём.

— Ты представь, брат, — вмешался сидящий рядом наёмник с обширной лысиной, кокетливо прикрытой съехавшей набок шляпой с пером, — прибыли мы намедни в Хеппенхайм, расположились лагерем, ждём противника. И тут — на тебе! — выходит к нам компания Сигмунда-Силача. А мы с ними давеча в одной ставке были, против венгров рубились. Сигмунд меня увидел — и к нам. Так, говорит, и так — вас нанял фон Зольц, а нас — его сосед. Надо, значит, драться. А как же тут драться, коли и двух вёсен не прошло, когда мы с ребятами Силача мадьяр валили? И не отвертишься же, господа бароны со своих замков наблюдают, углядят, что филоним — не видать нам баронских денежек. И тут Фольгер, светлая голова, такую штуку придумал…

— Простите, господин, — кто-то тихонько тронул Ингера за рукав.

Охотник поднял глаза. Перед ним стоял один из забулдыг, и его заискивающее лицо и бегающие глаза ясно давали понять, что ему надо.

— У меня нет лишних денег, приятель, — охотник махнул рукой, — иди своей дорогой.

— Я мог бы почистить лошадь господина, — не унимался пьянчуга, — всего за одну монету. Господин ведь не доверит лошадь этому пройдохе? — попрошайка украдкой кивнул на хозяина, — ходят слухи, он животным гнилой корм задаёт.

— А почему я должен доверять тебе? — Ингер прищурился.

— Идёмте, господин, — пьянчуга поманил его рукой, — я вам покажу, чем тут лошадок-то кормят.

— Прошу меня извинить, — Ингер допил остаток эля и поднялся. В голове продолжало шуметь.

— Не задерживайся, приятель, — подмигнул ему Фольгер, — эй, хозяин! Ещё выпивки, да принеси чего-нибудь съедобного, наконец, чтоб тебя черти взяли!

Вслед за пьянчугой охотник пробрался к выходу. Свежий воздух приятно ударил в нос после провонявшей дымом и потом харчевни.

Ромке смирно стояла у коновязи. Забулдыга повернул за угол, обходя постоялый двор, и показал пальцем на конюшню.

— Вашу-то ещё не успели отвести, — он усмехнулся, — и хорошо.

В стойлах виднелись силуэты нескольких лошадей — животные мерно жевали что-то. Ингер вошёл и присмотрелся. То, что лежало в лошадиных яслях, явственно отдавало тухлятиной.

— Знаешь, где достать хорошего корму? — спросил охотник, выбираясь из конюшни.

— Как не знать, — забулдыга хищно оскалился.

— Почистишь мою лошадь — получишь монету, — Ингер с сомнением взглянул на пьянчугу, — достанешь ей корму — получишь ещё одну.

— Сделаю, господин, — забулдыга слегка поклонился. — Позвольте спросить — куда господин направляется?

— Тебе какой интерес? — Ингер присмотрелся к пьянице. Тот казался довольно молодым, не старше самого охотника.

— Я мог бы быть полезен, — пьянчуга вдруг оказался рядом, горячо забормотал в самое лицо, — я бывал в далёких землях — не смотрите, что выгляжу молодо. Внешность обманчива, и кто молод на вид — стар душою.

Ингер оглядел пьянчугу.

— Как знать, что может таить в себе дорога, — торопливо продолжат тот, — и, если позволите мне следовать за вами…

— Вычисти лошадь, — охотник мотнул головой в сторону Ромке и тут же пожалел об этом движении — в затылке будто лопнула натянутая струна боли, — получишь свою монету.

И, не оборачиваясь, охотник двинулся обратно в обеденную залу.

***

Бесчисленное количество кружек эля помогло забыть боль, и странные речи незнакомца стали казаться сном. Ингер смутно помнил, как швырнул дукат пьянчуге, когда тот потащил его на улицу, чтобы продемонстрировать вычищенную лошадь, и ещё один — когда пройдоха приволок порядочный пучок свежего сена. Кажется, хозяин «Сытого брюха» пытался возражать, за что схлопотал по лоснящейся роже, но от охотника или от кого-то из ландскнехтов — осталось за мутной завесой эля. Впрочем, судя по оханиям и порядочному синяку, бил сам Ингер. Левой. А потом, во внезапном порыве человеколюбия, оттаскивал разъярённых наёмников от несчастного хозяина, которому ландскнехты хотели вломить по полной за мошенничество с лошадиным кормом.

Очнулся охотник от того, что прямо ему в глаза бил нахальный солнечный луч. Приподнявшись, Ингер застонал от пронзившей голову боли. Всё тело ломило, и неудивительно — до того, что в этом захудалом месте заменяло постель, он так и не добрался, рухнув прямо посреди комнаты.

Вокруг храпели наёмники — кто на лавке, кто так же, как охотник, прямо на полу. Небольшая гостевая комната была забита спящим народом. Ингер проверил кошель — удивительно, но тот был на месте, как и книга в суме. Пальцы наткнулись на странное послание, полученное накануне, листок хрустнул, и Ингер отдёрнул руку, будто коснувшись ядовитого гада.

Разминая ноющие запястья, охотник прошёл в обеденную залу. Там было пустынно — если не считать Фольгера, одиноко сидящего за столом с кувшином в обнимку.

— Эй, приятель, давай сюда, — наёмник приветливо помахал рукой.

И, глядя на Ингера, ландскнехт понимающе покивал и наполнил кружку.

— Давай, приди в себя, — наёмник хохотнул, — а то вид у тебя, как будто всю ночь с чертями дрался.

— Твой не лучше, — Ингер улыбнулся, садясь напротив и осушая кружку. Прохладный эль мигом погасил бушующий внутри пожар. Охотник хлопнул Фольгера по плечу. — Благодарю. За мной должок.

— Послушай-ка, — Фольгер наклонился ближе, — ты как насчёт того, чтобы с нами двинуться? Нам толковые бойцы нужны. Говорят, на границах Штирии заварушка идёт. С баронскими причудами разберёмся — да двинемся туда. Настоящей битвы хочется, понимаешь? Надоело феодалам сопли вытирать.

— Предложение хорошее, но я не могу, — Ингер наполнил кружку, подвинул её собеседнику, — доеду с вами до Ландау, пожалуй, и всё. Дальше наши пути разойдутся.

— Что за дело у тебя такое важное? — полюбопытствовал Фольгер.

— Так… Выслеживаю кое-кого, — туманно ответил Ингер.

— Награду-то хоть хорошую сулят?

Охотник усмехнулся про себя. Легко всё мерить деньгами. Просто и понятно — где хорошо платят, там и хорошо. А где не платят — там плохо. Вот и всё.

— Пойду гляну, как лошадь, — Ингер вышел из харчевни.

Давешнего пьянчуги нигде не было видно. В памяти смутно вставало длинное бледное лицо с запавшими глазами, дрожащие, по-женски тонкие пальцы. И запах — запах, который обдавал охотника, когда пьянчуга наклонялся ближе, что-то полушёпотом втолковывая. Все слова канули в зыбкое марево, память сохранила лишь запах. От забулдыги, из его ярко-алого рта пахло элем и ещё чем-то, очень знакомым, заставляющим подобраться, насторожиться… Но природа этого запаха открылась охотнику лишь сейчас.

От пьяницы пахло кровью.

Охотник вошёл на конюшню, отыскал в полумраке Ромке. Кобыла издала короткое ржание, приветствуя хозяина. Ингер похлопал её по крупу, с удовольствием оглядывая холёные бока.

— Что ни говори, а пьянчужка постарался на славу, — вслух подумал охотник.

Ответом ему было пофыркивание лошади да какая-то возня в дальнем углу, за стойлами.

На заднем дворе Ингер нашёл бочку с дождевой водой. В гладкой поверхности отразилось его лицо — вокруг глаз залегли тёмные тени, лоб перечёркивал подживающий шрам. Стянув перчатки, он щедро зачерпнул ладонью холодной воды, плеснул в лицо, пригладил мокрые волосы.

— О, да ты, никак, задушевно побеседовал? — поддел Ингера наёмник, когда тот вернулся в харчевню.

Ландскнехты вокруг добродушно захохотали, наперебой приглашая охотника к столу. По их лицам было видно, что ночная попойка уже забыта — чего не скажешь о хозяине. Владелец «Сытого брюха» угрюмо косился на Ингера, меча на стол яства.

— На эль не налегать, — скомандовал вдруг Фольгер, — после трапезы сразу выдвигаемся, путь неблизкий, а вы мне нужны верхом, а не в канавах.

Ландскнехты покивали, подвигая к себе блюда с нехитрыми закусками.

— Видишь ли, — ответил Фольгер на вопросительный взгляд охотника, — я у них капитаном.

Глава 18

В чём-в чём, а уж в дисциплинированности компании Фольгера отказать было нельзя. Капитан наёмников держал свою небольшую «банду» в узде, и не успело ещё солнце мутным пятном обозначиться в зените сквозь тучи, как отряд выехал с постоялого двора — к немалой радости хозяина, щеголяющего разукрашенной синяками мордой.

От «Сытого брюха» по тракту двинулись на юго-восток. Дорога петляла меж полей, тропками уходила в лесистые низины, где всадников атаковали тучи гнуса. Скакали без отдыха, торопясь покрыть за день как можно больше. Но короткий привал всё же сделать пришлось.

Всадники спешились у небольшой лесной речушки, жадно хлебали сами и давали напиться коням. В тени деревьев царила прохлада, щебетали птицы, переговаривались путники, ловя редкий миг покоя, идиллической иллюзии в объятьях матери-природы…

— Бога ради, помогите!

Вопль прорезал тишину, разом разбивая идиллию. Ингер обернулся как раз в тот миг, чтобы увидеть, как откуда-то из кустов напролом вываливается юноша и бухается на колени аккурат посреди стоянки ландскнехтов. Охотник прищурился — в одеждах юнца без труда угадывалось облачение послушника, хоть и изрядно потрёпанное. Туника грубого некрашеного сукна, подпоясанная вервием с тремя узлами — «серый монах», францисканец. Пёс господень, щенок, натаскиваемый на добычу…

— Кто такой? — рявкнул капитан наёмников.

— Я… — юноша обвёл диким взглядом компанию солдат и сглотнул, — я Сасмунт, помощник отца-инквизитора Вальдуина….

— Ну и где же отец-инквизитор? — поинтересовался Ингер.

— Мой господин… мёртв, — Сасмунт как-то странно хрюкнул, и по его некрасивым пухлым щекам покатились крупные слёзы.

— Умер? Убит? — отрывисто спросил Фольгер.

— Убит, — сквозь сдавленные рыдания выговорил юноша.

Капитан и охотник переглянулись.

— Где тело? — внутри всё сжалось. Смерть инквизитора сама по себе не была чем-то из ряда вон выходящим. Но только не здесь. Не сейчас. Не после странных речей и предупреждений пьянчуги.

— Тут… рядом, — Сасмунт размазал кулаком слёзы, — господин послал меня за водой, а когда я вернулся…

— Ждите здесь, — скомандовал Фольгер наёмникам, — садись, юнец, покажешь дорогу.

Не без труда послушник взгромоздился на лошадь позади капитана, и Фольгер дёрнул поводья. Ингер последовал за ним, легонько понукая смирную Ромке.

До места добрались быстро. Посреди небольшой, сумрачной полянки лежал, раскинув руки, человек в сутане. Чуть поодаль валялся опрокинутый котелок.

Ингер спешился и подошёл к телу. Отец-инквизитор Вальдуин оказался ничем не примечательным человеком средних лет, с аккуратно выстриженной тонзурой. Наверняка при жизни он был тщательно выбрит — судя по тому, что осталось от его лица. Земля вокруг инквизитора пропиталась кровью из многочисленных рваных ран на его теле.

Ингер наклонился, зубами сдёрнул перчатку с правой руки и коснулся трупа.

— Уже остывает, — он выпрямился и в упор посмотрел на послушника. — Что-то ты долго ходил за водой, приятель.

Юнец задрожал.

— Давай, выкладывай, — подбодрил его Фольгер.

Послушник помялся.

— Когда отец-инквизитор отправил меня с поручением, я решил не спешить, — он вдруг нервно хихикнул, — понимаете, я сам из этих мест, и округу хорошо знаю. Тут деревни рядом, и девицы в них хорошо привечают монахов… — уши юнца приобрели цвет маковых лепестков, — ну, я и подумал — за водой через деревню сбегать.

— И пока ты кувыркался на сеновале, кто-то прикончил твоего господина, — задумчиво кивнул Фольгер.

— Я здесь ни при чём! — пискнул послушник, — клянусь Господом…

Ингер жестом остановил его.

— Ты видел кого-нибудь? — спросил он.

— Нет, господин. Мы путешествовали вдвоём…

— Куда направлялись? Над чем работал покойный?

— Мы только что закончили крупное дело, — не без гордости заявил юнец, — раскрыли секту еретиков в окрестностях Мангейма. Отец-инквизитор как раз направлялся вГейдельберг, чтобы получить дальнейшие указания…

— Что с еретиками?

— Ждут своей участи, — пожал плечами послушник, — господин допросил их и вёз протоколы в епископство, чтобы предстать перед его высокопреосвященством архиепископом Гейдельбергским…

— Долго ждать придётся, — пробормотал Ингер, — вот что, юнец. Ты теперь его преемник, — охотник кивнул в сторону распростёртого на земле инквизитора, — бери его бумаги и скачи в Гейдельберг. Лошади ваши где?

— Да недалече, — и, будто в подтверждение его слов, из-за деревьев послышалось ржание.

— Приведи, — дождавшись, когда послушник исчезнет в листве, бывший инквизитор торопливо обшарил тело. Ничего — кроме свёртка с протоколами и нескольких свитков, заполненных молитвенными текстами. Протоколам изрядно досталось, но среди рванины и кровавых пятен Ингер всё же успел разобрать несколько строк.

«Сознавшись в своих заблуждениях, вы дадите мне возможность отнестись к вам со снисхождением…»

«Мы, божией милостью инквизитор Вальдуин, видя, что имеются доказательства вины вашей, и при том убеждаясь, что вы даёте противоречащие показания, решаем применить к вам пытку…»

«… тогда приказали снова прикрутить винт, и слова обвиняемого были: о, господи!..»

Ингер выпрямился. Перед глазами прыгали алые пятна, призрачной болью отзывались рубцы на спине.

 — Ты что? — спросил Фольгер. — Что там прочёл-то? На тебе лица нет!

От необходимости отвечать Ингера избавило появление послушника. Тот вёл в поводу коня и выглядел растерянным.

— Кто-то увёл вторую лошадь, — почему-то шёпотом сообщил юнец, — лошадь отца-инквизитора, белую кобылку…

— Убил инквизитора и украл лошадь, — Фольгер чертыхнулся, — да что тут творится?!

Не успел капитан договорить, как послышался стук множества копыт, и на полянку влетел отряд ландскнехтов в полном составе. Юнец шарахнулся в сторону, едва удержав коня, а Ингер хмыкнул — уж сейчас-то капитан устроит своей «банде» разнос за неподчинение! Но Фольгер только кинул на них быстрый взгляд и вновь повернулся к послушнику.

— До города поедешь с нами.

Ингер подал юнцу бумаги.

— Вперёд! — скомандовал капитан, и отряд выдвинулся в путь.

***

До Гейдельберга добрались без приключений. Сасмунт всё больше помалкивал, притихли и наёмники. Даже Фольгер, любивший беззлобно подколоть, погрузился в задумчивость.

В городе первым делом отправились на поиски приличной харчевни. Спешившись, Ингер придержал за рукав послушника, уже намылившегося улизнуть.

— Послушай-ка, брат, — охотник ненавязчиво оттеснил юнца в сторонку, — не знаешь ли, случаем, кто ещё из инквизиторов может сейчас находиться в городе?

— А вам что за интерес? — щенок выглядел всё таким же испуганным, но заметно приободрился. Всё же город и лес, где кто-то прикончил твоего наставника, а вокруг бродят банды наёмников, — две разные вещи. Юнцу повезло.

— Скажем так, у меня может быть полезная информация для его высокопреосвященства, — Ингер улыбнулся одними губами, — передай это вместе с бумагами: в таверне «Пир у Рандольфа» есть человек, который кое-что знает об убийстве отца-инквизитора Вальдуина.

Глаза юнца округлились, но прежде чем он успел хоть что-то сказать, Ингер продолжил:

— Эти сведения я сообщу только непосредственно инквизитору. Пришлёт послушника или дознавателя — не получит ничего. Я буду ждать только один вечер, завтра нас здесь не будет. Ты всё понял?

— Как не понять, — закивал Сасмунт.

Охотник отпустил щенка, и тот засеменил прочь, поминутно оглядываясь.

Не выйдет из тебя толкового инквизитора, приятель.

Ингер постоял, наблюдая за послушником. Если не переборет свой страх, так и останется до старости щенком, не вырастя в настоящего цепного пса Церкви.

Наёмники между тем с шумом и грохотом рассаживались за столами, пугая немногочисленных посетителей «Пира у Рандольфа». Входя в обеденную залу, Ингер бросил взгляд на клонящееся книзу бледное пятно на небосводе. Превосходно — ещё есть время перекусить, пока юнец обернётся туда-сюда. Уж послушник-то наверняка доложит о странном сообщении Ингера. А Вормсское епископство будет носом землю рыть, чтобы подвесить хоть кого-то за смерть инквизитора. Лишняя зацепка им не помешает. Даже если уведёт слегка не в ту сторону.

После ужина, отказавшись от приглашений Фольгера сыграть в кости, бывший инквизитор выбрался из таверны и устроился в улочке между домами напротив, примеченной загодя. Отсюда просматривался не только вход в таверну, но и через приоткрытые двери — то, что происходило внутри. Сама же улочка, сжатая нависающими надстройками домов, тонула в тени близящейся ночи, и заметить затаившегося охотника было бы не так-то просто.

Он не ошибся — не успели колокола отзвонить к вечерне, как в таверну вошёл человек в облачении доминиканского монаха. Выбритая тонзура с венцом соломенно-жёлтых волос, высокая, ничуть не сгорбленная фигура, решительная поступь — намётанный взгляд Ингера без труда улавливал детали, выдававщие в человеке служителя Священной Канцелярии. Плотнее запахнувшись в плащ, охотник наблюдал, как инквизитор вошёл в таверну и, подчёркнуто не обращая ни на кого внимания, сел за отдалённый стол. Из своего укрытия Ингер отлично видел его, но внешность инквизитора разглядеть не удавалось — хитрый лис устроился так, чтобы его лицо оставалось в тени.

Охотник наблюдал, как вошедшему принесли кувшин, к которому инквизитор, впрочем, так и не притронулся. Между тем, стемнело, на небе зажглись первые звёзды. Бледный свет взошедшей луны превратил дома в их призрачные подобия. С улиц исчезли редкие прохожие, ночная сырость и прохлада окутали город. Ингер выжидал.

Наконец, инквизитор поднялся. На мгновение, пока он шёл к выходу, в пляшущих отблесках факелов мелькнул его профиль — хищный нос с горбинкой, плотно сжатые губы, низкий лоб, изборождённый морщинами. Ингер подобрался и, дождавшись, пока гость покинет таверну, тенью скользнул следом.

Инквизитор шёл быстро, и охотнику стоило немалого труда поспевать за ним, оставаясь незамеченным. Укрываясь в тени домов, Ингер следовал за инквизитором на расстоянии. Густой слой грязи и нечистот, покрывающих улицы города, смягчал шаги, но несколько раз инквизитор всё же оборачивался, заставляя охотника прижиматься к стенам, ныряя в тень.

Они уже почти достигли рыночной площади, с боку которой вздымались в небо угловатые башни собора, когда инквизитор, будто всё же учуяв слежку, неожиданно свернул в боковую улочку. Сжав зубы и держа ладонь на рукояти кинжала, Ингер осторожно приблизился и замер, прислушиваясь. Ничего. Но не успел он сделать шаг, как уши уловили глухой вскрик и звук мягко упавшего тела.

Клинки сами скользнули в ладони, и миг спустя Ингер уже был за углом — как раз вовремя, чтобы заметить размытую тень, склонившуюся над чем-то на земле.

И тень заметила его.

Подняв тучу брызг, она бросилась прочь. Ингер метнулся следом, перепрыгивая через то, что ещё недавно было инквизитором. Кинжал просвистел в воздухе, и тварь, взвизгнув, споткнулась, прокатилась кувырком и бросилась дальше — но это её не спасло.

Проулок оканчивался тупиком. Глухие стены сжимали улочку с трёх сторон. И убийца сделал единственно возможное — бросился на своего преследователя.

Ингер успел заметить, как у его лица метнулась рука, вся в тёмных пятнах, по щеке скользнули когти. В полуразвороте ударил клинком, метя в грудь твари. Отточенное лезвие прошило воздух, и тварь атаковала снова — отчаянно-яростно, с изумляющей силой. Ингер принял удар на левую кисть и, не давая твари опомниться, нанёс ей колющий в шею. Смертельная рана, казалось, лишь слегка замедлила движения отродья — убийца попятился, и в лунном свете Ингер увидел его лицо.

Удлинённый овал. Впалые щёки, ярко-алый рот — и омерзительные, влажно-бурые пятна вокруг тонких губ… Давешний пьянчуга с постоялого двора. Отродье дьявола. «Дитя ночи», беспокойный мертвец, которому не спится в своей могиле.

Убийца смотрел прямо на Ингера, и охотник мог поклясться, что слышит, как с кончиков острых, отросших когтей срываются бурые капли.

Наваждение рассеялось в миг — рука твари дёрнулась, выброшенная вперёд, и мощный удар швырнул Ингера на спину. Сверху свистнуло, охотника обдало волной пропахшего кровью воздуха — тварь прыгнула, пытаясь скрыться, но натолкнулась на выставленный клинок. Издав звериное рычание, отродье тьмы отшатнулось. В нём мало что оставалось от человека — вытянувшееся лицо с серой кожей, длинные острые зубы и, что страшнее всего, молчание. Тварь не проронила ни слова — даже когда охотник, вскочив на ноги, нанёс ей новый удар, тесня к стене, не выпуская, не давая ей уйти. Резкий выпад заставил тварь отступить, охотник ударил её ногой в живот, пригвождая к стене. И его второй клинок, до сих пор торчавший в спине твари и не причинявший ей особого вреда, пробил её грудь и вышел наружу.

«Дитя ночи» издало всхлип — слишком близкий к человеческому, и оттого ещё более страшный, что шёл он из горла не-человека. Ингер отступил на шаг, готовый к продолжению битвы, но тварь бесформенным мешком осела на землю и затихла. И в этот момент за спиной послышался шорох.

Охотник развернулся, оскальзываясь на размокшей грязи, и краем глаза уловил движение — там, где лежало тело инквизитора, от стены отделился тёмный силуэт и стремительно скрылся за углом. Выхватив клинок из того, что осталось от твари, Ингер бросился вслед за тёмной фигурой.

Незнакомец, кто бы он ни был, двигался с поразительной скоростью — каждый раз, когда Ингер выбегал из-за угла улицы, где перед этим скрылся силуэт, он видел тёмную фигуру в самом конце проулка, сворачивающей в очередной закуток. К тому моменту, когда стало очевидно, что незнакомец просто уводит охотника от места убийства, они миновали добрую половину города.

Ингер остановился. Дальнейшее преследование казалось бессмысленным. Привалившись к шершавой стене дома, он глубоко вдохнул пахнущий дымом и отходами воздух. Сердце бешено билось, отсчитывая мгновения. Только сейчас усталость, словно долго ждавшая момента, навалилась на плечи. Измазанная в грязи одежда облепила тело и, начиная подсыхать, сковывала, будто плохо пригнанный доспех. В висках стучало.

Дав себе краткую передышку, охотник побрёл назад, к месту гибели бедняги инквизитора. С того момента, как он увидел слугу Церкви входящим в двери таверны, его не отпускала смутная догадка. Но убедился он в своей правоте, только склонившись над телом.

Очередной жертвой ночного отродья стал инквизитор Пальдеварт — бывший коллега Ингера по совместной работе над сектой «добрых людей» из Трира, утверждавших, что мир создан не кем иным как Дьяволом и обречён на уничтожение. Сложное и запутанное дело, вылившееся в многодневные разбирательства с бесчисленными упорствующими еретиками, показало на первый взгляд невзрачного инквизитора во всём его блеске. Аскет и ярый приверженец католических догматов, доминиканец без устали трудился, распутывая многочисленные подробности — даже там, где сам Ингер готов был сдаться, инквизитор Пальдеварт оказывался на высоте. Пальдеварт не сомкнул глаз, пока последний адепт секты не был вытащен на свет Божий и не предстал перед судом. И, хотя это был единственный случай, когда работа свела обоих инквизиторов вместе, Ингер — тогда ещё Герхард — смог убедиться, что Пальдеварт проявляет такую же одержимость в любом деле, вне зависимости от значимости изысканий. Точнее, проявлял…

Вглядываясь в обезображенное рваными ранами лицо, Ингер вполголоса бормотал молитву. Незаметно для себя он перестал верить в силу святых слов — его вера осталась где-то там, в Дармштадтском замке, утекла сквозь покрытые плесенью камни пыточной камеры вместе с его кровью. Но Пальдеварт в них верил — в руке инквизитора до сих пор были зажаты чудом уцелевшие чётки. Доминиканец никогда не стремился вверх, хотя при его безусловном таланте и не менее очевидной приверженности догматам Церкви мог бы подняться до епископа. Сердце защемило — клятое отродье этой ночью забрало одного из лучших, пусть и поплатившись за это собственной жизнью. Но жалкое существование твари ни в какое сравнение не идёт с жизнью инквизитора…

Ингер ещё раз осмотрел тело погибшего. Вне сомнения — тот же кровавый «почерк». И Пальдеварт, и отец-инквизитор Вальдуин были убиты одинаково. Безо всякой жалости: лицо и горло изодраны, на руках в разрывах сутаны виднеются многочисленные глубокие раны. Страшная смерть — жертва погибает, захлёбываясь собственной кровью. Точно так же была убита служанка, чьё тело Ульрих так и не позволил осмотреть. Но какая связь? И записка… Неужто таинственная Ли — одно из порождений ночи, как и встреченная сегодня тварь? Что ж, если так, то это ещё одна причина прикончить её. И всё же — какой смысл в оставленном послании? Зачем приманивать к себе собственную гибель? Судя по недавнему поединку, «дети ночи» не так уж и сильны, и одолеть Ли будет сравнительно просто. На что она надеется? Ждёт помощи? Ведёт его в ловушку? Припасает какие-то сюрпризы? Ингер сжал кулаки.

Будь ты хоть трижды благословлена самим Дьяволом, одной самоуверенности тебе недостанет.

Стоя на коленях рядом с телом Пальдеварта, Ингер протянул руку, чтобы в последний раз закрыть глаза инквизитора. Но не успел — в затылке вдруг вспыхнула оранжевым солнцем боль, и мир погрузился во мрак.

Глава 19

Когда охотник пришёл в себя, вокруг по-прежнему царила ночь. Луна на небосводе почти не сдвинулась с места, из чего Ингер заключил, что пребывал в беспамятстве совсем недолго. Мёртвый инквизитор рядом по-прежнему смотрел в звёздную пропасть распахнутыми мутными глазами в обрамлении тёмных разводов.

— RequiescatinPace, — пробормотал охотник, закрывая веки мертвецу.

В голове шумело, затылок был влажным от крови. Пошатываясь, Ингер поднялся, отирая с лица вонючую грязь, и двинулся к тупику в конце проулка.

Убитая тварь исчезла. Какое-то время охотник стоял и разглядывал взбитые ногами грязевые холмики на месте недавней схватки. На стене темнело уродливое чёрное пятно, сползая жирной змеёй к земле. И ничего больше — «дитя ночи» как сквозь землю провалилось.

Бегло обшарив место поединка и не обнаружив ровным счётом ничего, Ингер едва ли не бегом направился к таверне «Пир у Рандольфа». Седлая Ромке, он мысленно извинился перед Фольгером и его наёмниками. На рассвете тело Пальдеварта обнаружат, и стража закроет город. Светиться перед солдатами и тем более перед канониками Ингеру было ни к чему.

Выщербленный круг луны едва-едва склонился к горизонту, когда через распахнувшиеся створки ворот пегая лошадь галопом вынесла всадника в перемазанном грязью плаще.

***

Как только городские стены перестали громоздиться за спиной на фоне неба, Ингер приструнил лошадь. От быстрой скачки внутри всё переворачивалось, но он не спешил давать передышку себе и Ромке. До Милана — ещё не один день пути. Кто знает, что успеет натворить по дороге туда «невидимая ведьма»? И кто знает, что ждёт его в самом городе?..

Убитый инквизитор не шёл из головы. Что за тварь не побоялась напасть на ревнителя веры? Доминиканец погиб, сжимая в руке чётки. Даже святое распятие не спасло Пальдеварта… так что же это? Неужто же нет различия между поднятыми Дьяволом отродьями ночи и теми, кто, подобно фон Сиггу, рождён с проклятьем, но не отмечен нечистым? Так ли уж был неправ он, охотник, не препятствуя казни фон Сигга — ведь никто не мог бы поручиться, что через день или через год несчастный феодал не стал бы такой же тварью.

Рождён с проклятьем… В злосчастной книге, найденной Ингером, ничего не говорилось о том, в чём кроется причина появления подобных людей. Вполне возможно, не обходится без дьявольских козней. Что, если таким путём нечистый подготавливает себе будущих адептов? О том, что может родиться от соития козлоподобного и людской женщины, давно известно монахам…

Ночной случай лишь запутал всё ещё больше. Кем был пособник убийцы, так ловко уведший охотника от места преступления? Была ли убита тварь — или же ускользнула, воспользовавшись возможностью? Ингеру не так уж много было известно о «беспокойных мертвецах». Грешные, нечистые, они не могут спать в своей могиле, и потому им в рот при захоронении кладут камень — дабы прижимал их к земле. Они не отдают душу богу, а тело — червям, сохраняя свой облик, отращивая волосы и ногти… Охотник провёл ладонью по щеке, где когти твари оставили глубокие отметины. Эти отродья тьмы встают по ночам из своих гробов, открывая охоту на невинных, питаясь их кровью. Убивают, чтобы выжить — нет, не выжить, а лишь продлить свою жалкую агонию.

Утомлённая Ромке медленно перебирала ногами. Натянув поводья, Ингер спешился и повёл лошадь под уздцы. Дорога змеёй утягивалась за горизонт, где наливалась алым утренняя заря. Вышагивая по утоптанной земле, охотник старался собрать в единую картину всё, что ему было известно о «детях ночи». До тех пор, пока не наступит темнота, беспокойные мертвецы не покидают своих могил. Отпугнуть их может ветка дикой розы, носимая на груди, а убить — освящённый клинок или острый кол, вонзённый в сердце. Мысли Ингера снова вернулись к ночной твари. Убийца Пальдеварта и давешний пьянчуга из харчевни — одно лицо, вне всяких сомнений. Но всё же — зачем отродью тьмы понадобилось заговаривать с охотником? Расспрашивать, навязывать свою компанию? Если «дитя ночи» хотел убить его, почему не напал там же, у конюшни? И зачем последовал за компанией ландскнехтов? Ингер покачал головой. Что-то явно не сходилось. Если тварь преследовала «банду», то умудрялась как-то это делать при свете дня, и бедняга инквизитор Вальдуин послужил бродячему мертвецу обедом. Бродячий мертвец… Все легенды о ходячих покойниках гласили: «дети ночи» не покидают своё последнее прибежище, охотясь всегда неподалёку от собственной могилы. Ночная тварь явно не подходила под это описание. Ещё одна нестыковка.

Лошадь тревожно заржала, будто почуяв настроение хозяина, и бывший инквизитор похлопал её по холке. Ему ещё не приходилось иметь дела с подобными отродьями. И что-то подсказывало — ночной случай был лишь первым из множества предстоящих. Жива тварь или нет, у неё есть сообщник.

В первом же встречном леске Ингер остановился, чтобы обломить ветку дикой розы.

***

Была ли судьба к нему благосклонна, или же осторожность сыграла своё, но до самого прибытия в Милан Ингер удачно избегал неприятностей. Держась подальше от крупных городов, охотник выбирал ночлег на дешёвых постоялых дворах, приплачивая хозяевам за отдельную комнату — там, где такая редкая возможность имелась. Дни шли за днями, но Ингер не торопился, давая лошади вдосталь отдыха. Останавливаясь для ночлега, охотник внимательно наблюдал за окружающими его людьми, но лица каждый раз оказывались новыми и совершенно не знакомыми ему. В конце концов, Ингер уверился, что за ним никто не следит.

Прошло почти пятнадцать дней с того момента, как он покинул деревню. Жаркая пора подходила к концу, и всё чаще на пути охотника встречались убранные поля с аккуратными скирдами сена.

Милан встретил его мелким, занудным дождём. В воздухе прочно повисла влажная духота, от которой сдавливало грудь. Выбрав видавший виды трактир на окраине, Ингер оставил лошадь на попечение дряхлого конюха и отправился в город.

Ему сразу же бросилось в глаза количество праздно шатающегося люда на улицах. Казалось, весь Милан объят весёлой лихорадкой — тут и там мелькали разряженные шуты и богато украшенные повозки. Десятки снующих рабочих, будто в противовес праздным гулякам, споро перетаскивали — кто камни, кто деревянные брусья, а кто и вовсе диковинные железные формы.

Понаблюдав за суматохой, Ингер остановил какого-то юнца, тащившего на себе ворох разноцветных лент.

— Послушай, добрый человек, — обратился к нему охотник, — что здесь происходит?

— А будто не знаете, — лукаво усмехнулся юнец, — готовимся к празднованию — герцог-то наш свадьбу сыграть намерен! И невеста — знаете, кто?

Юнец наклонился к уху собеседника и торжествующим шёпотом возвестил:

— Сама принцесса Неаполитанская — Изабелла!

— Вот как, — Ингер кивнул, — что ж, благодарю тебя.

— Да это что, — махнул рукой юнец, едва не выронив при этом цветные лоскуты, — поговаривают, сам мастер Леонардо украшает дворец герцога к предстоящим гуляньям!

— Леонардо? — Ингер наморщил лоб, — Леонардо из Винчи?

— Тот самый, — парень часто закивал, — а через три дня герцог даёт бал в своём дворце, и для горожан будут устроены отменные развлечения. Так-то!

При виде раздувшегося от гордости юноши Ингер не сдержал улыбки.

— Так, значит, предстоит веселье… А не знаешь, где здесь можно приобрести достойное платье к грядущему празднику?

— Да как же не знать! — юнец аж хлопнул себя по бокам, отчего несколько лоскутов выскользнули и плюхнулись на землю. — Папаша Джаннини шьёт лучшие в городе костюмы! Конечно, высший свет мы не обслуживаем, но…

— Мы? — Ингер прищурился, — ты — его подмастерье?

— Он самый! — юнец попытался прищёлкнуть каблуками, но за неимением оных стукнул голыми пятками, чему нимало не смутился, — Аничето, к вашим услугам! Желаете посмотреть работы моего наставника?

— Веди, — кивнул Ингер.

Вместе с вертлявым Аничето охотник споро миновал несколько кварталов, подмечая про себя особенности города. Милан, по всей видимости, имел достаточно строгую планировку — от центра улицы расходились веером, складываясь в примерно равные по величине кварталы и упираясь в городскую стену. В отличие от большинства городов, где охотнику доводилось бывать прежде, в Милане царила относительная чистота: вдоль улиц тянулись узкие желоба, предназначенные, очевидно, для стока отходов. На городских же стенах Ингер с удивлением заметил невиданные доселе силуэты странных конструкций, напоминающих поставленные под наклоном балки с противовесами.

Лавка папаши Джаннини оказалась скудно освещённой, тесной каморкой, полностью забитой отрезами тканей и готовыми платьями. С трудом поворачиваясь среди нагромождений заготовок, к гостю выбрался сам папаша — приземистый, сухонький мужичок с седыми бакенбардами.

— Чем могу быть полезен? — осведомился он, попутно отвешивая Аничето подзатыльник за выпачканные и подмоченные лоскуты.

— Мне нужен костюм, в котором не стыдно будет показаться на городском празднике, — ответил Ингер, — как видите, мой слегка поистрепался.

— Я бы не назвал это костюмом, — хмыкнул папаша, оглядывая продранный в нескольких местах плащ и порядком потёртую рубаху охотника, — видите ли, господин хороший, у меня полно заказов. А праздник через три дня.

— Ваш подмастерье сказал, что вы лучший в городе, — невозмутимо продолжил Ингер.

— Так и есть, — Джаннини добродушно ухмыльнулся.

— А потому я могу обратиться только к вам, если не желаю предстать перед герцогом как последний оборвыш, — закончил охотник.

— Вы собираетесь…

— Да, мастер Джаннини, — Ингер запустил руку в суму и извлёк оттуда увесистый кошель, — я плачу серебром.

— П-пожалуйста, господин, один миг! — папаша с неожиданным для его возраста проворством метнулся вглубь лавки, откуда тут же послышался грохот и приглушённая ругань — судя по ней, бедному подмастерью снова влетело.

Набитый монетами кошель оказал на папашу Джаннини магическое воздействие — он так и порхал вокруг щедрого гостя, тщательно обмеряя пропорции и что-то бормоча себе под нос.

— Блуза, — перечислял Ингер, следя, чтобы папаша всё усвоил, — дублет со шнуровкой от локтя. Я смотрю, кружева сейчас в моде? Добавьте кружев на блузу. У вас есть атлас? Превосходно…

Папаша крутился, как колесо, нещадно погоняя нерасторопного Аничето и рассыпая по столам ворохи дорогих тканей. Лучшего применения серебру охотника вряд ли нашлось бы. Ингеру щедро платили — и он приберегал монеты по возможности, не гнушаясь брать хорошие суммы за свои услуги. Не взял он денег лишь с отца Ульриха.

— Два с половиной дня, господин, — закончив обмеры, сообщил папаша, — будем работать без роздыху. Поверьте — у вас будет лучший костюм в городе!

— Надеюсь на это, — усмехнулся Ингер.

***

Папаша не соврал. К середине третьего дня, когда охотник снова вошёл в лавку, мастер с гордостью продемонстрировал ему свою работу. Ингеру оставалось только восхищённо прищёлкнуть языком.

Костюм стоил своих денег. Нежнейшие атласные кружева блузы казались застывшей пеной, едва-едва слетевшей с носа корабля. Точно подогнанный серо-коричневый дублет из тяжёлой воловьей кожи и облегающие шоссы тончайшей шерсти составляли целостный ансамбль, которому и впрямь мог бы позавидовать любой вельможа — обладай он хорошим вкусом.

Наблюдая за выражением лица гостя, папаша Джаннини довольно хмыкнул.

— Господину всё нравится?

— Работа великолепна, — от души похвалил Ингер.

— Тогда позвольте мне в знак своего расположения сделать господину небольшой подарок, — Джаннини сделал знак подмастерью, и тот вынес из лавки шкатулку. Внутри, на подстилке тёмного бархата, лежала пара изящных белых перчаток. Тонко выделанная кожа, разъёмные латунные браслеты на запястьях, отороченные серебристым кружевом края манжет. Ингер вопросительно взглянул на портного.

— Вчера ко мне заглянул господин Андриан, один из моих лучших покупателей, — сказал папаша, — аккурат после празднования Святой Пасхи он просил меня сшить два костюма. Щедро заплатил, но забрал лишь один. Второй, увы, не потребовался. Костюм-то вам маловат будет, а вот перчатки, думается, в самый раз…

— Благодарю вас, — Ингер слегка поклонился, принимая коробку.

— Вы будете неотразимы, господин, — и папаша подмигнул охотнику.

Портной оказался прав. Как только Ингер, с удовольствием сбросив пыльную одежду, облачился в новый наряд, в мутном оконном стекле его трактирной комнатушки отразился элегантный господин, мало похожий напрежнего охотника. Лишь тяжёлый взгляд да угадывающиеся ниточки шрамов на лице выдавали в нём воина.

Дублет сел точно по фигуре, подчеркнув широкие плечи охотника. Со шнуровкой пришлось повозиться — рукава дублета крепились к проймам при помощи тонкой, но прочной тесьмы, усложняя процесс одевания, но обеспечивая полную свободу движения. Охотник для пробы несколько раз взмахнул клинком, отрабатывая выпады в новой, непривычной для себя одежде. Стоячий воротник дублета казался чуть-чуть выше, чем нужно — но, когда Ингер прихватил рукой волосы, он понял всю дальновидность папаши Джаннини: собранные в хвост, пряди открывали расшитый ворот во всей красе. Шнуровка на рукавах туго обхватывала запястья, оставляя открытыми атласные кружева блузы. Ингер взглянул на свои потёртые грубые перчатки и решительно стянул их. Не без внутреннего трепета он открыл шкатулку.

Подарок папаши Джаннини сел как влитой. Мягкая кожа перчаток обтянула кисти, латунные браслеты защёлкнулись, и серебристая окаёмка затерялась в пенном кружеве манжет.

Глава 20

Потратив на сборы чуть больше времени, чем хотелось бы, Ингер вышел из трактира в сырой и серый день. Город окутывал туман, в котором тонули дома. Набросив поверх роскошного одеяния поношенный плащ, охотник оседлал Ромке и не торопясь двинулся ко дворцу герцога.

Проникнуть внутрь оказалось относительно просто. К воротам то и дело подъезжали пышно украшенные кареты — прибывали первые гости на бал. Стража у дворцовой стены отказалась впустить незнакомого человека, однако серебряная монета, исчезнув в лапище охранника, сделала его чуть более сговорчивым.

В бальных залах яблоку было негде упасть.Ловя своё отражение в полированных колоннах, охотник замечал, как оборачиваются, скрывая веерами лица, придворные дамы. Их можно было понять. Большинству дворцовых кавалеров недоставало либо стати, либо элементарного вкуса — огороженные слугами от любых рисков, с детства лелеемые и откармливаемые, к двадцати годам кавалеры отращивали солидные животы, безуспешно маскируя их разукрашенными одеждами. Их толстые щёки лоснились сквозь белую пудру, а напомаженные парики по пышности не уступали дамским причёскам. Среди цветисто разодетых, пухлых, рафинированных носителей титулов фигура охотника в неброском, но элегантном наряде парадоксально выделялась. Его обветренное лицо, хранящее на себе следы битв и солнечных лучей, оставалось единственным, не укрытым плотной маской из белил и румян, и эта открытость притягивала дам — но, будучи скованными негласными правилами, они лишь кокетливо глядели из-под вееров.

А Ингер не спешил. Прохаживаясь среди гостей с кубком отменного вина, он внимательно наблюдал за ними, слушая неторопливую мелодию оркестра и вглядываясь в танцующие пары. Мелькало золото и кружева, взмётывались юбки, и слух ловил то смех, то обрывки светской беседы.

— Знаете ли вы последние слухи о невесте герцога? Говорят, их брак устроен господином Лодовико…

— Ах, дорогая, шелка нынче не в почёте…

— Нет, после того, как его виноградники погибли, он совсем потерял голову…

Не то. Все не то. Словесный мусор, чушь, заполняющая головы от последней степени скуки… Охотник коснулся рукояти кинжала под дублетом. Если ведьма появится именно здесь — то, бесспорно, узнает его среди десятков прибывших на бал. Ингер ещё раз оглядел танцующих и поправил веточку дикой розы, что украшала шнуровку дублета на груди. Десятки пар кокетливых женских глазок пожирали его фигуру, но, как только взгляд охотника устремился к ним, шарахнулись испуганными мышами.

Все — кроме одной.

Льдисто-серые глаза внимательно наблюдали за Ингером поверх изящного веера. В высокой, украшенной жемчугом причёске незнакомки, казалось, сияло червонное золото — но, лишь когда охотник приблизился, стала очевидной чернь воронова крыла, что изящно сплеталась в её прядях с желтизной цвета спелой пшеницы.

Отбросив последние сомнения, Ингер ускорил шаг, будто опасаясь, что его цель исчезнет так же внезапно, как и появилась. Но незнакомка продолжала стоять, в упор глядя на него. В расшитом серебром корсаже и пышном платье, открывающем плечи, она была обнажена гораздо более того, чем позволяли приличия. И гораздо более мрачна, чем то предполагал праздник — траурно-чёрный цвет платья оттенял бледность девичьей кожи, что так отвратительно походила на белёсый окрас лица ночной твари.

Её лоб перехватывал тонкий обруч тусклого металла, а на шее, над глубоким декольте, едва не открывающем крохотную ложбинку меж упругих небольших грудей, висел не то медальон, не то амулет. Ровный, полированный, будто морская галька, квадратик чёрного камня, словно бы сплавленный с загнутым фрагментом желтоватой кости. Сквозь кость был продет плетёный шнурок.

— Логово львов и царей, — произнёс Ингер, подходя вплотную, — но я бы добавил — цариц.

— Я знала, что ты найдёшь меня, — Ли улыбнулась ему, не разжимая губ, — и не сомневалась, что отыщу тебя среди этих петухов. Ты всегда отличался отменным вкусом.

— Моё «всегда» для тебя едва ли длится день, — не спуская глаз с ведьмы, охотник отставил кубок и подал ей руку, обтянутую белой перчаткой, — но я приглашаю тебя потанцевать со мной.

— Ты превосходен в своей роли, — отозвалась Ли. Её узкая ладонь легла в ладонь Ингера, и охотник повёл ведьму в конец зала, где выстраивались для танца новые пары.

От неё пахло мёдом и цветами. Но этот запах не пробуждал тепло, не успокаивал и не ласкал, вызывая лишь смутное чувство тревоги. Будто и не цветами пахло вовсе, а настоем ведовских трав на змеином яде.

Оркестр заиграл медленную, напевную мелодию. Под пронзительное соло флейты Ингер медленно увлёк партнёршу на первый круг бассаданса, не спуская глаз с её медальона. Бледно-жёлтая «кость», гладкая и, видимо, почти невесомая, так напоминала ему таинственную находку на месте пропавших домов.

— Скажи мне, как долго ты здесь?

Внезапный вопрос ведьмы, такой простой, поставил Ингера в тупик. Как долго он здесь?.. Ещё три луны назад охотник был уверен, что всю жизнь. Но теперь всё изменилось.

— Достаточно, чтобы освоиться, — слова сами слетели с губ, — а как насчёт тебя?

— Как видишь, я вполне справляюсь, — Ли слегка отвела рукой легчайший кисейный шлейф, тянущийся за её платьем, — мы оба приспособились к местным дикарским нравам. Подумать только, переместиться на сотни лет назад! Скажу тебе, Джи, эта страна, эта эпоха — чудовищны, но здесь гораздо проще найти пищу.

Акцент на последнем слове не ускользнул от слуха охотника.

— Почему ты зовёшь меня Джи? — спросил он.

— А разве не это твоё настоящее имя? — ему показалось, или в голосе ведьмы он уловил оскорблённые нотки? — Ты же сам представился мне так. Или забыл?

Ли покачала головой, и пара тоненьких прядей упала ей на лоб.

— Как легко ты всё забываешь. А я до сих пор помню каждую секунду. Тот вечер в баре…

— Как ты попала сюда? — перебил её Ингер.

— Полагаю, так же, как и ты, — спокойно ответила ведьма, — грохот, вспышка — я думала, нам конец. Странно, что мы с тобой оказались в разном времени, ведь в момент перемещения находились совсем рядом. Полагаю…

— Помолчи, — зло бросил Ингер.

В его голове всё смешалось, и он не сразу заметил, что ведёт свою партнёршу куда быстрее, чем того требовал неспешный торжественный ритм бассаданса. Едва не наступив на подол впереди идущей дамы, охотник замедлил шаги. Ведьма рядом с ним изящно приподнимала свой шлейф.

Ингер смотрел на неё — на её точёное тело, на аккуратный профиль с приподнятым носом, на, быть может, чересчур фривольное, но явно сшитое по моде платье. Она не отпиралась и не отступалась, едва ли не с радостью признав себя повинной в убийствах. Но стоит ли верить колдунье? Особенно если та утверждает, что прибыла сюда из иных времён, ни обличьем, ни делом этого не доказывая. Более того — что он прибыл вместе с нею, а, значит, хотя бы половина из её утверждений — заведомая ложь.

И всё же какой-то червячок продолжал грызть его. Что, если допустить, будто слова ведьмы правдивы? Ведь, если так, то он и впрямь прибыл сюда из иных мест… или иных времён. Прибыл так давно, что память стёрла многие века, оставив лишь жалкие разрозненные клочья, которые являются ему в видениях. Но представить это было невозможно, поверить в это — тем более. Он слышал, и не раз, хвастливые заверения шарлатанов и отступников всех мастей, утверждающих, будто умеют прыгать сквозь время. Они замолкали, стоило ему отвести их в местечко для приватной беседы. Конечно, после долгих уговоров у каждого из них развязывался язык, но всё ими сказанное после не стоило принимать на веру. Единственным, в чём сходились их показания, было утверждение, что без помощи Дьявола сквозь время не прыгнешь.

…Всякое чудо, не идущее от бога, есть зло…

Мягкие напевы флейты звучали в ушах Ингера адскими литаврами.

Лжёшь ты или нет, ведьма, убийца, всё твоё — от Дьявола.

Должно быть, на его лице отразилось что-то — он увидел, как ведьма слегка развернулась, и её холодная ладонь коснулась его щеки.

— Сколько же ты пробыл здесь, — Ли внимательно посмотрела на него, — совсем дикарь… Хотя твои изящные манеры до сих пор при тебе.

— Чума, — бросил Ингер, внимательно глядя в лицо партнёрши, — чума прокатилась по городу. До сих пор многие жители Милана скорбят о своих погибших. Ты причастна к этому жуткому мору?

Обнажённое предплечье Ли едва заметно вздрогнуло под рукой охотника, зашуршала кисея.

— Я прибыла сюда совсем недавно…

Небольшая запинка перед словом «сюда».

— В Милан? — перебил ведьму охотник.

— В Милане я всего несколько дней, — Ли покорно позволила увлечь себя в новый круг танца, — я имею в виду прибытие в… эту страну.

— Где же ты находилась раньше?

— Здесь, — уголки чувственных губ слегка приподнялись.

Нет, всё же природа любой ведьмы лжива, и верить ей — дело последнее. Ли явно играла с ним, и ей нравилось запутывать охотника.

Ингер стиснул зубы. Твоё счастье, что вокруг нас столько невинного люда…

— Зачем ты убила служанку?

Вопрос прозвучал чуть резче и громче, чем хотелось бы — охотник скривился, заметив, как вздрогнула впереди идущая пара.

— Я же сказала, — спокойно ответила Ли, — пища.

— Ты утверждаешь, что мы с тобой схожи, — эти слова дались охотнику с трудом, — но я не нуждаюсь в такой… пище.

— Нет?.. — казалось, ведьма ошарашена, — но раньше ты…

— Ты лжёшь! — прошипел Ингер ей в ухо, — зачем ты убила инквизитора Вальдуина?

— Кого? — глаза ведьмы округлились.

— И тварь, что следила за мной до Гейдельберга — ты связана с ним? Ты была его сообщницей, когда он убил Пальдеварта?

— Да о чём ты говоришь?! — гладкий лоб ведьмы под диадемой прочертила резкая складка.

— Не лги мне! — Ингер сжал руку ведьмы, делая быстрое па, будто бы для полупоклона своей даме — и, оказавшись на миг перед ней, сменил позицию, перестроившись вправо. Ли, следуя правилам танца, была вынуждена подать ему другую руку — и её лицо исказилось, когда Ингер железной хваткой сдавил хрупкое предплечье колдуньи.

— Я выведу тебя на чистую воду, — взгляд Ингера упёрся в ледяные глаза Ли.

— Я говорю только правду, — ведьма отвернулась, надменно приподняв подбородок, — и, признаться, думала, что ты будешь рад меня встретить.

— Оставь ты записку на пару дней раньше… — горько проговорил Ингер.

Ли изогнула тонкую бровь.

— Невинная душа спаслась бы.

— Что мне с того, — равнодушно выговорила ведьма. — Они — пища. Она спаслась бы — я бы погибла. Ты этого хочешь? Моей смерти?

Ингер не ответил, продолжая вести партнёршу по кругу.

— Мне странно слышать от тебя слова в защиту простых людей, — продолжала ведьма.

Ли поднесла руку к груди, и медальон на её шее блеснул, отражая огни многочисленных свечей.

— Что это? — нарушая все правила бассаданса, Ингер отступил на шаг, рассматривая украшение.

— Всего лишь время, — пожала плечами Ли, — часы. Ты ведь сам подарил их мне.

Ингер, не обращая внимания на недовольство позади идущих пар, вынул из-за пазухи обломки «кости». Повинуясь внезапному порыву, он соединил обломки и приложил их к краю чёрного камня. «Кость» идеально подошла к медальону, образовав на другой его стороне такой же выступ, как и тот, сквозь который был пропущен шнурок.

— Браслет разбился, когда меня вышвырнуло сюда, — просто сказала Ли.

Так, значит, она не отступится, настаивая на собственной лжи.

Эта девушка может быть кем угодно — колдуньей, «ночной тварью», да хоть сестрой Сатаны, что скачет сквозь время, скрывая под юбкой козлиные копыта.

И он может быть кем угодно — заблудшей душою, что подвержена дьявольским козням, чуждым, отрезанным ломтём, не помнящим своего родства. Но им не по пути. Не может идти с ним об руку та, что, не колеблясь, убивает — не ради защиты, не во имя веры, нет. Лишь ради собственного выживания.

И, значит, пришло время ведьме заплатить за гибель невинных душ.

Пронзительно заныла флейта, застывая на верхних нотах. Бассаданс окончился, и Ингер отпустил руку ведьмы.

— Нам с тобой нужно поговорить, — произнёс он еле слышно, отвешивая партнёрше учтивый поклон, — наедине.

***

Покинув душную, пропитанную ароматами духов и пота, залу, Ингер и Ли окунулись в хитросплетения дворцовых коридоров. Охотник вёл ведьму за собой, а она обворожительно улыбалась встречным. Но встречных становилось всё меньше — охотник и Ли ушли в ту часть дворца, куда не добрался праздник. Тут и там в стенах зияли пробоины, ещё не заложенные камнем — следы буйства толпы, некогда бесновавшейся здесь после провозглашения Золотой Амброзианской Республики[26].

Миновав анфиладу полузаброшенных комнат, где единственным светом были лунные лучи, сочившиеся сквозь окна, бывший инквизитор вывел ведьму к узкой лестнице, скрытой внутри башни.

— Это единственное место, где нам не помешают, и куда уж точно не заглянет дворцовая стража, — охотник жестом указал на подъём.

Подобрав подол платья, ведьма осторожно стала взбираться по крутым ступеням. Ингер двинулся следом. Его сердце, казалось, бьётся в самих узких стенах башни.

Лестница окончилась на круглой площадке, окаймлённой каменными зубцами. Вокруг простирался город, залитый светом луны, испещрённый мерцанием костров. Ветерок доносил весёлые выкрики — горожане праздновали, на время забыв о недавних потерях.

Медальон на шее ведьмы снова блеснул, отбросив блик на её бледное лицо.

— Я ношу часы как память, — сказала Ли, отворачиваясь и подходя к краю площадки, — батарея разрядилась, но… Они напоминают о моём времени.

— Докажи мне, что не убивала инквизиторов, — Ингер старался не придавать значения её словам. Нечестивая пытается запутать его? Что ж, прекрасно! Посмотрим, кто кого… — Докажи, и я сохраню тебе жизнь.

— Ради всех богов, Джи! — ведьма повернулась, её шлейф взметнулся лёгким туманом, — мы одни здесь. Сбрось свою маску. Поговори со мной — так, как раньше…

Мелкий туман оседал на коже противными каплями. Ингер видел, как дрожит ведьма в своём тоненьком платье. Под пергаментной кожей проступили голубоватые линии.

— К чему весь этот маскарад?.. — голос ведьмы звучал почти жалобно. — Неужели ты и впрямь не понял, что произошло? Или пробыл здесь намного дольше меня, забыв всё, что было?.. Ведь ты задал мне неправильный вопрос, Джи. Не «где», а «когда» я была до недавних пор. Координаты совпадают с точностью до секунды, но время… Когда взлетел на воздух реактор «Аргуса», меня выбросило сюда. Оказаться за сотни веков назад, в варварской эпохе… Должно быть, энергия взрыва была так велика, что пробила не пространство, а время — я не знаю. Я не по этой части. Злая шутка судьбы — текущий год ведь тоже високосный. Как и тот, из которого прибыла я… мы. Чёртов Тёсла, и эта его девчонка — уверена, это их проделки. Он всегда говорил — ему в високосный год везёт. Но теперь уж не узнать…

Ли гордо вскинула голову.

— Я не произнесла ни слова лжи. И оставалась преданной тебе, как и раньше — как многие века до этого момента. Прошу тебя, пойдём со мной — я готова доказать свою правоту. Я покажу тебе то, что вместе со мной перенеслось сюда — кое-что ещё работает, в отличие от часов…

— Ты стараешься воззвать к моей жалости, но у меня её больше нет. Дьявол ведёт твой язык, и он же направляет твою руку, — Ингер поднял голову, и ведьма под его взглядом застыла, словно бабочка в сетях паука. С лёгким щелчком в ладони охотника возник кинжал. — А моя рука не дрогнет.

Ведьма попятилась.

— Джи, ты…

Подняв руку к медальону, ведьма вдруг резко дёрнула запястьем. Острый край обломанного браслета вспорол кожу. Ли вытянула руку вперёд.

— Ну же, — на тонкой коже выступили рубиновые капельки, — убедись в моей правоте. Всего одна капля — вкуси её, и ты поймёшь, что я не лгала!

Проклятая пытается совратить его — заставить испробовать свою нечистую кровь… В голове зашумело.

— Что же ты медлишь? Не в первый же раз!..

— Нет, — Ингер сделал шаг к колдунье, занося кинжал. — Ни слова больше.

Ли медленно подняла голову, в её глазах, смотревших исподлобья, собиралась сама тьма.

Клинок вошёл в грудь охотника. Кривое волнистое лезвие пробило дублет, когда Ли, выхватив кинжал из-за корсажа, с неожиданной силой и яростью нанесла удар.

Ингер замер, ошеломлённый — столь резкой переменой, силой атаки, но более всего — безграничной злостью, застывшей на лице колдуньи. Злость, искажающая маска которой не смогла удержать слёз.

Если бы ей было куда отступать, ведьма отшатнулась бы. Но, прижатая к парапету, она лишь всё дальше клонилась назад, перегибаясь через влажные от тумана каменные зубцы.

Кожу на груди жгло. Сжав рукоять кинжала, охотник выдернул его и сбросил дублет, проклиная шнуровку. Из-за пазухи выпала книга. Отточенный кончик криса[27]пробил тонкие деревянные дощечки, служившие обложкой, разрезал листы, но лишь оцарапал кожу под блузой.

С металлическим звоном клинок полетел к ногам ведьмы. Она выпрямилась, и бывший инквизитор не сумел сдержать противной дрожи. Куда девалась былая красота! Перед охотником стояло чудовище — полные черноты глаза, заострённые длинные зубы в провале влажного рта. Расшитое платье и диадема смотрелись чужими на теле монстра.

— Подбери своё подлое оружие, — приказал Ингер, — если желаешь убить меня — сражайся, как подобает.

— Ты будешь драться со мной? — тихо спросила Ли.

— Я убью тебя, — охотник отбросил в сторону книгу, — так, как убиваю любое отродье Тьмы.

***

Одним неуловимым жестом ведьма подхватила кинжал — казалось, он сам метнулся ей в руку. По узорному лезвию криса пробегали сполохи лунного света, сплетая причудливый рисунок. Кинжал застыл продолжением руки ведьмы, его остриё хищно блеснуло, будто высматривая цель. Сдёрнув кисейный шлейф, ведьма замерла в боевой стойке. Её глаза, налившись странным блеском, показались охотнику бездонными — ему предстоял бой с противником, перед которым поблекнут и безумства деревенских колдунов, и подлые приёмы воинов священной инквизиции.

В нескольких шагах от неё и лицом к ней, Ингер оставался неподвижен, словно отлитый из той же стали, что и его кинжал в правой руке — и лишь ветер трепал разорванную блузу, развевал непослушные волосы, отбрасывал, пытаясь сорвать, неуместные кружева на манжетах перчаток.

Словно дикая кошка, ведьма изогнулась, готовая броситься, и резкий выпад сократил расстояние между ними. Клинки столкнулись со звоном. Удар — блок, ещё выпад — и снова блок. Ведьма нападала с холодной яростью, и ритуальный кинжал танцевал в её ладонях. Угол атаки менялся с каждым мгновением, непредсказуемо и страшно, удары следовали один за другим — и каждый из них был бы последним для неискушённого воина. Но с каждым ударом лишь всё отчётливее рисовалась на лице Ингера насмешка. Он узнавал в стиле боя ведьмы свой собственный стиль. Каждый выпад и каждый блок были отражением его собственных.

— Ничего удивительного, — обворожительно улыбнулась колдунья, словно прочтя его мысли, — ведь ты же сам учил меня. Вернее, будешь…

И, не успев окончить фразы, ударила с силой, снизу вверх, наискось — и удар был бы смертелен, если бы Ингер не отклонился. Каблуки сапог заскользили по влажным камням, и охотник упал на спину. Клинок ведьмы прошёл по касательной, лишь распоров блузу и оставив на груди длинный алый росчерк. Веточка дикой розы, распавшись на две половинки, рассыпала по кладке нежные лепестки. С торжествующим выкриком ведьма прыгнула, занося над головой руку со смертоносным клинком. Взметнувшись, затрепетал подол её платья, брызнули капли, сорвавшиеся с висков.

Ингер перекатился на бок, уходя из-под удара, и в следующий миг крис выбил сноп искр из каменной кладки, там, где только что лежал охотник. Вскочив на ноги, Ингер выставил вперёд руку, принимая на клинок серию коротких, быстрых и точных выпадов. Ни один из них не достиг цели. Но всё быстрее и яростнее нападала ведьма, движения её кинжала слились в одно сверкающее колесо. Несколько секущих ударов — и крис полоснул по запястью охотника, брызнув алым дождём. Охотник крутанулся, ставя блок, и левой рукой наотмашь ударил колдунью, отбрасывая прочь. Он выиграл несколько мгновений. Блуза слетела с плеч, одно движение — и тонкий атлас обмотан вокруг запястья, а в следующий миг крис рассёк лишь ткань, пройдя по касательной. Из горла ведьмы вырвался крик, и её искажённое лицо, потемневшее, страшное, оказалось совсем рядом.

Снова удар — и охотнику пришлось отступить. Ведьма теснила его к краю площадки. Ещё выпад — и кончик клинка задел скулу охотника, оставив на ней тонкий прочерк, будто отметину.

— Я не убивала инквизиторов, — произнесла Ли, отступив на шаг, — но доказательством этого служит только моё слово. Я полагала, что ты поверишь мне. Или вы здесь верите только тем, кто признаёт свою вину?

Это «вы» не ускользнуло от слуха Ингера.

— Я не могу поверить ночному отродью, — твёрдо ответил охотник, — кем бы оно ни звалось, видит бог, не могу.

— Ваш бог ничего не видит, — усмехнулась Ли, — как и ты.

Её узкий язычок лизнул окровавленное лезвие криса, наконец-то вкусившего крови бывшего инквизитора. Бледные губы Ли окрасились алым. Медленно, словно не понимая, что происходит, ведьма провела языком по верхней губе.

— Не может того быть… — растерянно шепнула колдунья, опуская кинжал.

Она выпрямилась, стоя перед охотником — полуобнажённая и страшная своей неведомой силой. Лунный свет тонул в её бездонных чёрных глазах. Подол платья развевал ветер, беспощадно хлестал голые плечи, запутывал двухцветные волосы, схваченные обручем на лбу.

— Я ошиблась… — проговорила Ли, запрокинув голову и глядя в низкое серое небо, — и до того, и поныне — я здесь одна…

Ингер поднял руку и ладонью в перчатке отёр кровь с лица.

— Ты не вернёшь меня обратно, — горько продолжала Ли, — не скажешь и слова в защиту. И не отпустишь.

— Вот в этом ты права.

Неуловимое движение кисти — и клинок Ингера пробил оборону ведьмы, нанося рубящий удар по руке, по сжимающим крис пальцам. Ни звука не раздалось в ответ, лишь упрямо сжались губы колдуньи. И зазвучал её смех.

Фаланги окровавленных пальцев мелькнули, целя по глазам, но длинные когти Ли лишь зацепили ресницы. И, прежде чем Ингер успел повернуться, крис рассёк воздух и… застыл, сжатый пальцами в туго обтянувшей их белой перчатке.

Ведьма попятилась — в её глазах промелькнул страх, но всего на миг — и снова лезвие будто ожило, впиваясь в охватившие его пальцы. Но лишь скрип был ответом на молчаливую ведьмину ярость, и насмешливая улыбка, будто сойдя с лица колдуньи, застыла на лице охотника. Задрожала пята клинка, заплясал в воздухе заострённый шип на её конце, кромсая в лохмотья перчатку на тыльной стороне кисти Ингера. Слетела пылью изрезанная белая ткань, обнажив металл.

Медленно-медленно ведьма подавалась назад, теснимая напором охотника.

— Убьёшь меня — и всё изменится! — выкрикнула она.

— Всё останется как прежде, — спокойно ответил Ингер, — ты всего лишь алчущая крови тварь.

Он резко разжал пальцы, выпуская крис, и ведьма лишилась равновесия, оступилась. Кинжал охотника пронзил обнажённое плечо, и жутким диссонансом вновь зазвучал смех Ли, оборвавшийся, когда второй удар отшвырнул её к самому краю башни.

Крис взметнулся, но подошва сапога припечатала хрупкое запястье к земле.

Бесстрастный лунный свет озарял корчащуюся на земле девушку. В ней ничего не осталось от чудовища. В глазах угасало чёрное пламя, сжимаясь до размера зрачков.

Ингер склонился над ведьмой. На его лице свежий алый рубец пересекал давно зажившие шрамы.

— Ради чего ты упорствовала? Неужто твои заблуждения стоят дороже твоей жизни?

Ведьма качнула головой. Кровь струилась по её плечу, стекала на грудь, орошала каменную кладку башни.

— О нет… Дороже моей жизни стоит истина, которую ты для себя вот-вот откроешь.

— Я должен прикончить тебя, — произнёс охотник, — это мой долг.

Он повторялся. Произносил правильные, но отчего-то бесполезные слова — не замечая боли, не чувствуя, как впиваются в запястье ремни протеза, как скользит в мокрой от крови ладони рукоять кинжала. Почему ведьма сдалась? Почему перестала сражаться всерьёз, зачем позволила ему одержать верх? Она была сильна, вне всяческих сомнений, и исход битвы не был предрешён — пока она не выбрала исхода.

— Сделай милость, — хрипло рассмеялась Ли, — что ждёт меня… в вашей эпохе?.. Удел твари, что таится, жаждая прожить ещё хоть день…

Она умолкла, когда охотник опустился перед ней на колени.

— Вы, твари, силою Дьявола можете что-то о нас узнавать, — Ингер говорил сбивчиво. Мысли путались. Тот пьянчуга с постоялого двора, слизнувший каплю его крови, узнал что-то о нём — узнал, куда направляется охотник и двинулся следом. И Ли, такое же ночное отродье, как и тот забулдыга, тоже узнала что-то… что-то, что заставило её прекратить борьбу.

— И я сожалею, что не способен сделать так же. Скажи мне напоследок — что ты узнала обо мне?

— Лишь то, что ты… ты ещё не… — прошептала Ли, — тебе только предстоит пройти свой путь… до нашей встречи.

— Скажи мне, кто я?

— Ты говоришь со мной… с ночным отродьем? — ведьма улыбнулась, — веришь ему?..

— Если что-то знаешь, отвечай, — охотник стиснул зубы.

— Где же она… твоя праведность? — Ли хрипло засмеялась. — Я ничего не знаю! Давай, бей!.. Ты знаешь, куда и как… чтобы я больше не поднялась!..

Медальон на груди колдуньи разлетелся стеклянными брызгами.

С осколков ведьминых часов сбегали кровавые реки. Её время истекало, струилось сквозь рану в груди, оставленную кинжалом охотника. Ветер налетал всё чаще, дождь бил по глазам, но Ингер не отводил взгляда от распростёртой перед ним фигуры.

Там, в глубине страшной раны, искрило белыми сполохами — будто разом зажигались и гасли десятки крохотных огней. Будто пылал вместо сердца в груди колдуньи невозможный очаг, разожжённый дьявольской силою. И он угасал, остановленный ударом кинжала.

Он снова взглянул на ведьму.

Перед глазами вставали сотни других лиц, вертясь бесконечным хороводом — юные и увядшие, прекрасные и обыденные. Крестьянки в рубищах и царственные жёны в тогах, измождённые холодом северянки и тёмные от солнца жрицы Та-кемета[28], загадочные вайшьи и смешливые, наивные дочери Страны Восходящего Солнца — и древние матери в шкурах, с руками, чёрными от золы и крови, те женщины, с которых восхищённые мужи лепили первые грубые фигурки Богинь.

И все они были мертвы.

Он пережил их всех, всех до единой. Он пережил их на сотни и тысячи лет — много больше, чем дано вынести человеку. И он не вынес. Он сбросил с себя этот жуткий груз памяти о бесконечных утратах, похоронил свою суть в миллионах могил, разбросанных по миру. Но что-то человеческое, чему не дано выветриться ни годами, ни болью, раз за разом пробуждало в нём тепло — и он любил, как в первый раз, горячо и нежно, пылко и пламенно — до следующей утраты, до следующей своей маленькой смерти…

Лик ведьмы расплылся перед затуманенными глазами. Видение исчезло, но боль осталась.

Его богини умирали, одна за другой. Умирала Ли, отдав свою жизнь за то, чтобы он поверил.

— Ли… Скажи, кем мне суждено стать?..

Вспыхивали молнии, будто в такт мерцанию гаснущих белых огоньков в её груди, и в этом неестественном свечении лицо девушки казалось мраморным.

— Тебя… назовут… монстром… — бледные губы сложились в кривую улыбку.

— Почему? Ли… Ли, кто назовёт меня монстром?

— А я приду… охотиться на тебя.

— Как, Ли? Скажи мне, как и… — Ингер зажмурился, — и когда?..

Сухое потрескивание стало ему ответом. И, когда Ингер открыл глаза, ведьма, замерев навсегда, смотрела в бесконечность.

Глава 21

Ветер приносил и уносил запахи ржавчины и тлена. Неугомонный дождь оставлял блестящие следы на коже охотника. По-прежнему обнажённый по пояс, он стоял на краю башни, глядя на укутанный моросью город. Его руки с плотно сплетёнными пальцами — жуткий тандем металла и плоти — сжимали два клинка: его собственный кинжал и крис ведьмы, на резной деревянной рукояти которого он так старался удержать хоть каплю её тепла.

Ингер слушал. Но не себя, не своё тело — оно было его верным слугой, оно умело молчать и превращаться в идеального помощника. Он слушал город. До боли напрягал слух, надеясь, что чувства лгут. Но они не подводили его никогда. В городе не было никого. Никого и ничего, за что стоило бы сражаться. Город-монстр, город-чудовище, побеждённый, прогнивший изнутри, с выеденной сердцевиной, едва прикрытой брусчаткой и уже готовой забить зловонным фонтаном на изящных площадях… Тень улыбки искривила губы охотника.

Ингер поднялся и повернулся спиной к мёртвому городу. Всего несколько шагов отделяло его от того, что недавно было девушкой. Обломки её медальона послушно легли в ладонь. Скрипнули сочленения, завизжал металл.

Прах к праху. Ингер разжал кулак. Серебристую пыль унёс ветер.

Время Ли превратилось в прах.

Книга охотника обернулась разрозненными, смятыми листами, устлавшими площадку.

«Не господом богом и не Сатаной даны некоторым людям черты тварей, схожих с тварями земными и небесными. Не духом святым, но Природой-Матерью даны они, равно как дарована человеку и возможность ходить, опираясь о землю двумя лишь ногами. И ни молитва, ни плач великий не избавят от недуга — ибо то, что дано природой, ею же и исцелится…»

Ингер сжал в ладони хрупкий лист. Безымянный безумец, кем бы он ни был, оставив эти записи, не указал ни единого способа исцелить «ночную тварь». Да и был ли он, и мог ли быть? Возможно ли исцелить волка от его жажды добычи?..

Охотник смотрел на уснувший город внизу, не в силах заставить себя обернуться назад. Та, что лежала позади него, лишённая жизни его рукой, была отродьем Сатаны, тварью, выродком, противным богу и людям. Убийцей, нарушившей святейшую из заповедей Моисеевых. Искажённой причудой Матери-Природы… и её частью, её дочерью, её неудачным, но нужным дитя. Хищницей, подобной волчице, что убивает не только ради выживания, но для поддержания гармонии в мире. А он, охотник, только что убил одну из таких волчиц. Он — человек — единственный настоящий хищник, что убивает лишь ради иллюзий.

Пальцы впились в мокрый камень башенного ограждения. Вера, долг, призвание… все эти слова остались лишь словами. Формой, за которой более ничего не скрывалось. Удобным прикрытием, оправданием собственной трусости.

Колени предательски дрожали. Усилившийся дождь хлестал по голым плечам, заливал глаза. С мокрых волос по спине струился ручеёк.

Человек… Человек ли? Или такое же отродье Сатаны, как и убитая им ведьма?

Ногти, ломаясь, заскребли о камень. Он звал её ведьмой, но знал, что это не так. Она была извращённым, порочным порождением природы — и не больше… Или всё же больше, ведь не природой же был заложен огонь в её грудь!

Ингер заставил себя обернуться и взглянуть сквозь пелену дождя на тело Ли. Стряхнул с запястья обмотку из некогда роскошной атласной блузы — рана от удара крисом ныла, но кровь уже свернулась на холоде. Набросив изодранную блузу на плечи, Ингер подошёл к телу Ли.

В ней больше не осталось ничего, что могло бы указать на её чуждость эпохе. Перед Ингером распростёрлась обычная горожанка, достаточно богатая, чтобы позволить себе хорошее платье…

Платье.

Охотник осмотрел насквозь промокший подол, облепивший неподвижное тело Ли и очертивший её худые длинные ноги в изящных туфлях на плоской подошве. Расшнуровал корсаж, мысленно кляня свои неловкие окоченевшие пальцы. Половинки жёсткой ткани разошлись, приоткрывая бледную, в тоненьких синих прожилках грудь. Охотник, помедлив, резко дёрнул половинки лифа в стороны.

Он ожидал увидеть что угодно — чудовищно обезображенную разложением плоть, рыбью чешую на месте нежных сосков, отметины дьявола — но только не то, что предстало перед ним.

От залитой кровью груди, где вошёл между рёбер клинок охотника, и ниже, через весь живот, теряясь в складках юбки, шёл грубо выполненный объёмный рисунок. Ингер провёл пальцем по ледяной коже убитой. Рисунок был нанесён самым простым, примитивнейшим способом, который практиковали в ритуальных целях шаманы. Надрезы, выполненные чем-то явно очень острым, были залиты красящим пигментом иссиня-чёрного оттенка. Некоторые из них ещё не успели затянуться, и вокруг чёрных линий проступили бурые капельки. Со всё возрастающим изумлением охотник узнал в рисунке схематичную карту города. Схема была перевёрнута, стороны света поменялись местами так, что север оказался снизу — Ли явно рисовала карту сама. Дворец Сфорца обозначился перевёрнутым крестом. Ещё один крест, поменьше, пришёлся аккурат на нежную ямочку над пупком.

В самом центре, в квартале от рыночной площади… Что-то было там — что-то, достойное изуродования кожи варварским рисунком. Ингер снова взглянул на карту, намертво вплавляя её в память. Ли готовилась проиграть ему. Готовилась к любому из возможных исходов, в том числе и к собственной смерти. И оставила на своём теле подсказку для него — ту подсказку, которую так и не решилась озвучить, распознав в нём чужого, угадав свою ошибку. Подсказку, которая оказалась для неё важнее жизни.

Стоя на коленях возле её тела, Ингер смахивал капли дождя с рисунка и задавал себе всего один вопрос: сказала бы Ли ему что-нибудь, если бы их встреча завершилась иначе?..

Он задавал себе этот вопрос, собирая прибитые ливнем листы книги и пряча их в суму. Этот вопрос вертелся в его голове, пока он нёс девушку вниз по ступеням башни, заткнув её крис за шнуровку дублета, и укладывал невесомое, податливое тело на растрескавшийся пол.

Здесь, в мёртвой части замка, было тихо, так тихо, что даже звуки дождя, долетая сквозь бреши в стенах, будто сглаживались, приглушаясь. Здесь, среди покинутых пустых залов, завершалась история Ли.

Он не мог оставить её просто так — оставить здесь гнить день за днём. Тщетно пытался он вернуться мыслями к своей жене, что осталась так далеко, в совершенно иной жизни. В памяти раз за разом воскресала улыбка Ли.

Дощечки, служившие его книге обложкой, легли под голову девушки. Сухие листья, когда-то наметённые ветром в углы зала, превратились в подобие ложа. Истоптанные, изорванные лепестки дикой розы усеяли мёртвое тело. Кремень выбил сноп искр, и погребальный костёр лениво занялся, заставив охотника прищуриться и отступить.

Он стоял, глядя, как пламя с неохотой пожирает тело. Рыжие горячие язычки обгладывали влажную кожу на обнажённой руке, медленно подбираясь к пальцам. Едкий запах наполнил залу — вонь горелой плоти, к которой примешалось что-то ещё.

На своём веку Ингер видел достаточно сжигаемых тел, чтобы распознать странность происходящего. Кожа на руках девушки, мгновенно потемнев, пошла пузырями и мелкими складками, из-под которых тянулся зловонный чёрный дымок. Тонкие пальцы, до которых пока не добрался огонь, скрючились, будто их что-то тянуло.

Повинуясь порыву, Ингер коснулся ладони девушки — и вздрогнул, когда на его собственных пальцах осталась липкая субстанция, паутинками потянувшаяся от мёртвой кисти. Охотник дёрнул рукой, и нити разорвались, а на ладони Ли, будто прорвавшись сквозь тончайшую пелену, вспыхнул огонёк.

Субстанция мгновенно застыла на подушечках пальцев, но, стоило тряхнуть рукой, как твёрдые гладкие капли, похожие на тёплые льдинки, посыпались на пол.

Ингер стоял у костра, стараясь не смотреть в искажённое жаром лицо Ли. Один за другим в огонь летели смятые листы его некогда бережно хранимой книги, подпитывая жадное пламя.

Он очнулся, лишь когда от костра остались одни едва тёплые угли, а от тела — почерневший скелет, присыпанный жирным пеплом. Кости плотно облепила всё та же субстанция. Загадочное вещество, плавясь от жара, на холодном воздухе мгновенно застывало, обращаясь прозрачными гладкими каплями.

Такими же гладкими, как амулет на груди Ли, который она называла часами.

Ингер наклонился, чтобы поднять одну из таких капель, упавших со скрюченных пальцев и застывших слезой на полу. Среди обугленных костей что-то матово блеснуло. Аккурат между ощерившихся рёбер, там, где билось — наверняка ведь билось! — сердце, пока его не остановил клинок охотника.

Коробочка. Квадратная коробочка с оплавленными углами, покрытая всё той же застывающей на холоде прозрачной «слизью». Под слоем пепла и липкой субстанции звякнул тускло блестящий металл.

Ингер вздрогнул, сжимая в руке коробочку. Кто бы ни сотворил такое, он не мог быть современником охотника. То, что видел перед собой бывший инквизитор, просто не могло существовать сейчас. Ни один бес не создаст существо с огнём и металлом в груди и странным веществом вместо кожи, ни один алхимик не заставит такое двигаться и жить.

Ли не лгала, говоря, что прибыла сюда из далёких времён.

И только ценой своей жизни заставила охотника поверить в это.

***

Стража у ворот уже успела смениться, и два упитанных солдата с удивлением таращили на приближающегося Ингера заспанные глаза. Дивиться было чему. Как ни старался охотник полностью стянуть на груди дублет, в прорехах шнуровки виднелась разорванная блуза. На самом дублете красовались тёмные пятна, а уцелевшая перчатка, переодетая на левую руку, из белой превратилась в буро-коричневую. От второй перчатки остался лишь латунный браслет, пристроившийся на левом запястье рядом со своим соседом.

Пересекая двор, охотник бросил взгляд на отражение в мутной лужице — насвоего двойника, окровавленного и грязного, так мало похожего на элегантного господина, что перешагнул порог дворца этим вечером.

— Кто вы? — один из стражей заступил ему дорогу, — и что…

— Приказ господина де Борри, — спокойно перебил его охотник, — пропустить. Господа, я тороплюсь.

— Но мы не… — начал второй солдат.

— Назови своё имя, — потребовал Ингер, — господину де Борри будет интересно знать, кто препятствует исполнению его приказов. Я и так задержался, выполняя поручение мастера Леонардо, и…

Охотник слегка отогнул полу дублета. В свете факела, укреплённого на опорном столбе ворот, блеснули кованые гарды кинжалов.

— Кажется, теперь у меня будет целых две возможности оправдать свою задержку перед господином де Борри, — холодные глаза охотника обвели стражников, — не так ли?

Один из солдат вперился в рукоять оружия, второй же, недоверчиво поглядывая на Ингера, приоткрыл створку.

Охотник проскользнул в образовавшийся проём и едва не бегом бросился к коновязи, где его ждала послушная Ромке. Кобылка недовольно заржала, но Ингеру было не до её возмущений. Пришпорив лошадь, он с силой сжал в ладонях сыромятные поводья, пытаясь унять дрожь. Подкованные копыта кобылы отбивали дробь по пустынным, тёмным улицам ещё спящего города. Скорее, скорее… Слишком много всего произошло в последний день, привычный мир обратился собственной изнанкой — и охотник уже не различал, от чего противный озноб сотрясает его тело. Перед глазами стояла карта города, вычерченная на животе убитой девушки.

Нужный дом нашёлся легко. Обозначенный грубо отлитой статуей крылатого всадника, тесно прилепившийся между двух таких же домов — в два этажа, с покосившейся деревянной галереей и ступенями, выходящими прямо на улицу.

Изъеденные червями и временем ступеньки захрустели под ногами охотника. Единственная покосившаяся дверь оказалась заложена засовом и заперта на солидный висячий замок. Ингер выдернул из-за шнуровки дублета крис, но острый кончик лезвия оказался слишком узким для замочной скважины.

А вот навершие пяты клинка, блеснув шипом с одной стороны, другой стороной чётко вошло в скважину.

Замок щёлкнул отскочившей дужкой. Сняв засов, охотник вошёл в дом.

Под ногами пискнуло, в лицо дохнуло крысиной вонью. Внутри царила тьма. Ингер сделал шаг в сторону, настороженно прислушиваясь. Слабый отсвет из распахнутой двери вычертил тёмные абрисы.

Дав глазам немного привыкнуть и не выпуская из руки криса, Ингер приблизился к чему-то громоздкому. Пошарил по гладкой поверхности — на ней тут же зазвенело, покатилось, ударилось, громыхнув. Рука наткнулась на что-то округлое, пальцы прошлись по гладкому — и вспыхнул ослепительный свет.

По глазам ударило ярко-белым, охотник зажмурился, выбрасывая перед собой руку с кинжалом… но ничего не произошло. Под плотно сжатыми веками горело оранжевым.

Осторожно приоткрыв глаза, Ингер осмотрелся — небольшая комната была залита белоснежным свечением. В один прыжок он метнулся к двери, захлопнув её и отметив, что единственное окно забито досками.

Свечение исходило от небольшой круглой шкатулки, лежащей на грубо сколоченном столе, один край которого усеяли зелёные пятна плесени. Неестественно чистый, ровный свет, совершенно не походящий на пляшущее пламя факелов или горение жира в плошке. Приблизившись, охотник вытянул руку и коснулся выпуклой крышки шкатулки — на удивление свободной от резьбы и инкрустаций. Свет погас. Повторное касание снова осветило комнату. Отложив крис, Ингер взял шкатулку за гладкие, будто полированные бока — ничего не случилось. Странная вещица реагировала только на прикосновения к крышке — которая, несмотря на все усилия открутить или приподнять её, не поддавалась. Белый луч лился из двух крохотных отверстий в боку шкатулки, но что внутри могло производить поток света такой яркости, охотник не мог и предположить.

Лёжа на заплесневелых досках, шкатулка заливала светом другие предметы на столе. Назначение почти всех из них было незнакомо охотнику — но среди массы непонятных приспособлений он увидел стопку белых листов. Бумага поскрипывала под пальцами — на нежной поверхности остались грязные следы, едва охотник тронул листок. Нанизанные на тонкую, скрученную полоску металла, листки не рассыпались, когда Ингер поднял всю стопку. Без сомнения — записка, оставленная Ли, была написана на одном из них. Но поразительнее всего оказалось увиденное на нижнем листке стопки. Более толстый и грубый на ощупь, этот прямоугольный кусок бумаги оказался украшенным цветным изображением четверорукой женщины. Танцующая обнажённой, женщина выглядела как живая — неизвестный художник мог бы заткнуть за пояс величайших мастеров, чьи работы украшали дворцы и храмы Священной Римской Империи.

Рядом со стопкой листков лежала деревянная палочка с заострённым концом. Чёрный кончик уколол палец Ингера, оставив на нём крохотную точку. Уже начиная догадываться, охотник ухватил палочку и провёл острым краем по листу бумаги — на белом поле осталась бледная линия. Точно такая же, как начертание букв в полученной им записке.

Чуть поодаль стояла странной формы сума — с широким ремнём, перевитым зачем-то цепью, с многочисленными накладками на боках. Накладки матово поблёскивали металлическими пряжками. Внутри нашлось лишь несколько смятых тряпиц.

Стол вокруг сумы оказался обильно усеян осколками чего-то чёрного. Было заметно, что осколки пытались собрать в единое целое, но безуспешно. Несколько крупных фрагментов стояли отдельно — их плавные изгибы отдалённо напоминали череп. Там, где должен был бы находиться висок, из «черепа» торчало несколько крохотных выпуклостей разного цвета. Ингер поочерёдно коснулся их, но никакого эффекта не добился.

Тут же нашёлся и кусок материала, похожего на слюду. Очень прозрачную, идеально ровную, будто полированную, слюду.

И на этом куске, аккурат в углублении посередине, лежал медальон — овальный, длиной в фалангу пальца, на тоненькой цепочке, свернувшейся в кольца подобно змее. Ингер поднял медальон, поддел ногтем крышечку — и на него глянули его собственные глаза.

Внутри медальона, вплавленный в застывший слой того же прозрачного вещества, что покрывало кожу Ли, сиял сочными цветами его портрет. Несмотря на глаза, изменившие цвет с голубых на чёрные, несмотря на укороченные волосы, и странного вида серьгу в левой ушной раковине — это был он. Тонкий прямой нос, хмурый взгляд из-под бровей, слегка асимметричная нижняя челюсть. Выступающие скулы — без единого шрама. Охотник непроизвольно коснулся глубокого пореза, оставленного крисом, — кожу обожгло, под пальцами тут же стало горячо и липко.

В висках стучала кровь, разгоняемая бешено бьющимся сердцем. Что это? Что может означать всё найденное им… кроме правды, сказанной убитой?..

Ингер тяжело опёрся о стол, сжав кулаки до побелевших костяшек. Перед глазами прыгали чёрные обломки, сливаясь с зелёными пятнами плесени. Усилием воли он заставил себя отвернуться.

В слепящем свете на полу у стены лежала скомканная человеческая кожа.

Сердце пропустило удар и едва не выпрыгнуло из груди, когда бывший инквизитор приблизился к жуткой находке.

Он ошибся. То, что валялось на подгнивших досках, оказалось костюмом. Тончайшей материи блуза, зачем-то сшитая с кальсонами, настолько узкими, что не верилось в существование ног, могущих влезть в такую одежду. Костюм, в точности повторяющий цвет человеческой кожи, растягивался — так, как ни один известный Ингеру материал. Девушка в таком наряде наверняка издали казалась бы обнажённой… Совсем как та, которую углядела старуха Фрольда.

В голове что-то щёлкнуло — будто разом сложилась целая картина, получив, наконец, тот недостающий штрих, из-за которой написанное никак не угадывалось. Тот штрих, который подобно острейшей игле будет свербеть в сердце долгие годы.

Ли. Кем бы она ни была — только не лгуньей. Только не его современницей. Всё, что Ингер нашёл здесь, принадлежало ей — «невидимой ведьме» с двуцветными волосами, ночному отродью, Дьяволовой твари, беспокойной покойнице… Девушке, которую ему ещё предстоит встретить в будущем столь отдалённом, что ни один человек не способен и вообразить себе жизнь такой длины. Она погибла, чтобы он поверил. Поверил в её происхождение… Так не могла ли она говорить правду и о его вечности?.. Держа в руках медальон со своим собственным портретом, Ингер не мог больше сомневаться. Он близок к раскрытию собственной тайны. Но кто мог знать, что свет правды окажется настолько ослепляющим?..

IV. Deus Est

«Eritus sicut dei, scientes bonum et malum…»[29]

Глава 22

Ингер не заметил, как уснул. Уставшее тело и измученный разум требовали покоя, и он отключился — сидя на полу, прислонившись спиной к столу и сжимая в руках медальон.

Его разбудил холод. В простывшем, сыром доме наверняка не топили печь целую вечность. Ингер разлепил глаза, но ничего не увидел — в комнате царила кромешная тьма. Гладкий камушек медальона неприятно холодил ладонь — будто вместе с портретом в нём застыли воспоминания о вчерашнем. Охотник нащупал давешнюю «светящуюся шкатулку», взял её в руку и коснулся крышки, уже привычно прикрывая веки, чтобы яркий луч не резанул по глазам.

Свет вспугнул пару крыс, брызнувших в тёмные углы. Ингер поднялся. Спину ломило, тонкая корка на затянувшихся было порезах лопнула, выпустив свежую кровь.

Охотник добрёл до двери, отодвинул каменно-тяжёлый стол, которым накануне подпёр створку, и прислушался.

Снаружи донёсся далёкий скрип и постукивание — где-то проехала телега. Заплакал младенец, что-то влажно шлёпнуло.

Коснувшись шкатулки снова, охотник бросил её и приоткрыл дверь, сжимая в ладони крис.

В бледном утреннем сумраке чернели дома — без единого огонька в окнах. С крыш текло — тяжёлые капли глухо ударялись о брусчатку. От рыночной площади доносились редкие окрики. Город просыпался.

Вернувшись в дом, Ингер торопливо собрал в суму всё, что принадлежало Ли. Забирая «светящуюся шкатулку», невольно кинул взгляд на окна — заколочены они были на совесть, не пропуская ни единого лучика с улицы.

Разодранную блузу охотник сменил на старую рубаху, пусть и потрёпанную, но относительно целую. С сожалением сбросил кожаный дублет, обошедшийся у папаши в маленькое состояние — шнуровка и изящная оторочка отворотов на груди была безжалостно испорчена ударом криса. Впрочем, не более, чем бурыми пятнами, щедро расплёсканными от проймы до талии.

А вот от ран никуда не деться. Глубокие борозды, оставленные клинком, не сбросишь, как пришедшую в негодность одёжу. От саднящей и ноющей боли не избавишься, пока она сама не пожелает уйти — или пока не подстегнёшь её крепким, настоянным на травах, хорошо выдержанным кнутом.

На ветхих ступенях охотник задержался, чтобы вернуть на место засов и замок, ключом к которому служило навершие пяты криса. Вытянув руку, собрал в ладонь падающие с крыши капли, плеснул в лицо. Ледяная вода заколола кожу, мысли обрели ясность. Поправив на плече обе сумы — свою и ведьмы — Ингер спустился в узенький проход между домами, где ночью оставил лошадь.

Умная кобылка покосилась круглым глазом с укоризной, и при виде отощавших боков лошади живот подвело.

Взяв лошадь под уздцы, Ингер двинулся к рыночной площади.

Уже на подходе стало ясно — что-то неладно. То тут, то там охотнику попадались взъерошенные горожане, явно наспех выскочившие из домов. На площади малочисленные торговцы сидели на своих полных снеди телегах, не торопясь расхваливать товар. В центре, напротив ратуши, уже начала собираться толпа, в которую вливались тоненькие людские ручейки.

— Что происходит? — Ингер остановился у телеги с криво обтёсанными колёсами. Из-под тряпья на бока телеги свисали пышные зелёные хвостики репы.

— Смертоубийство тут случилось, говорят, — возница, он же торговец, смачно харкнул на землю, — почём знать, кого да за что, стража-то на воротах разве скажет? Да и ворота закрыты, а стражи там тьма-тьмущая, кто подъедет — набегают по когорте на телегу, всё перерыли, пока пустили, я уж назад вертаться хотел — всё одно, торговли не будет, это уж как…

Охотник не стал дослушивать, вскакивая на лошадь. До городских ворот добраться стоило немалого труда — из серой мороси то и дело появлялись полуодетые фигуры, едва не бросаясь под копыта. Пришлось пустить кобылку шагом.

Перед воротами колыхалось людское море. Несколько всадников возвышались среди толпы, держа наготове арбалеты. Лошади всхрапывали, вертясь, всадники натягивали поводья. По кожаным доспехам и нашивкам Ингер признал в них герцогских стражников.

Придержав Ромке, охотник остановился подальше от толпы. Сырой промозглый воздух будто сгущался, напитываясь недовольством и страхом.

Толпа волновалась. Горожане напирали на всадников, и в ход уже пошли кнуты. Но это лишь взбудоражило людей ещё больше — они словно не замечали взведённых, направленных на них арбалетов.

— Отворяйте!

— Вы держите в городе убийцу!

Несколько лошадей встали на дыбы, сбрасывая всадников и топча всех без разбору. Кто-то тонко вскрикнул, завизжала женщина. И даже в отдалении от беснующейся толпы Ингер явственно расслышал отвратительный влажный хруст.

— Р-разойдись!

Головы в толпе стали подниматься. Охотник взглянул вверх. На одной из башен, высящихся по бокам городских ворот, появился рослый, плотно сложенный мужчина в простёганном дублете с чёрной перевязью. Сержант городской стражи.

— Расходитесь! — пророкотал он басом, — иначе прикажу арбалетчикам стрелять. Уходите!

— Да нас же в наших же домах и порешат! — возразил ему кто-то из толпы.

— Не разойдётесь — порешат прямо здесь, — прорычал сержант.

Толпа лишь сдвинулась плотнее. Лошади тревожно ржали, зажатые со всех сторон. Редкие конные стрелки в гуще народа выглядели грозно — будто осы посреди муравейника, ощетинившиеся острыми жалами арбалетов. Но долго ли проживёт оса, коли на неё нападёт весь муравейник разом? Арбалетчики даже не успеют перезарядить оружие.

Сержант был готов пожертвовать своими людьми, лишь бы не открывать ворота.

— Стрелки — го-о-то…

— О-хо-хо, вот так свои своих и убивают.

Ингер скосил глаза. В паре шагов от его лошади пристроился старик, опирающийся на дряхлую, как и он сам, клюку. Слишком просторные одежды трепал ветер, делая старика похожим на пугало.

Взгляд уловил шевеление на верху городской стены. Ингер прищурился. В амбразуре мелькнула тень, задрожал кончик стрелы. Ещё один. И ещё.

Сержант был готов пожертвовать и горожанами.

— А-ат-ставить! — донеслось с башни.

За спиной сержанта выросла коренастая фигура, чей расшитый золотом сюрко блестел в первых лучах солнца.

— Жители Милана! — звучно провозгласила фигура, властно кладя руку на плечо сержанта и отодвигая его назад, — просим вас разойтись. Я уже отдал распоряжение сформировать конные отряды стражи, которые будут охранять город. Ночью отряды будут усилены. Зверь не уйдёт и не укроется — мы поймаем его, кем бы он ни был…

— Голова-а… — просипел старик рядом.

— Подеста[30]-то? – наугад спросил охотник.

— Он, он, — затряс седыми патлами старик, — суетится… Ну и как ему не суетиться? Стражников-то, что должны были дворец ночью охранять, поутру в канаве нашли. Пьяные вусмерть были. А дворец без охраны остался, ну епископа-то и порешили…

— Убит епископ? — Ингер впервые взглянул на старика с интересом.

Тот был жалок. Перелатанный шап, явно с чужого плеча, болтался на его тощей сгорбленной фигурке, подметая грязными полами брусчатку. Маленький нос и запавший беззубый рот терялись среди глубоких морщин, и лишь глаза — ярко-синие, совсем не поблёкшие — смотрели пристально и цепко.

— А ты не из местных будешь, господин, — прошамкал старик.

— Откуда знаешь?

— А я тут всех знаю, — не без гордости живая развалина попыталась выпрямиться, — почитай, сызмальства тут живу. И «защитников свободы[31]» помню, и…

— О случившемся что знаешь? — перебил его Ингер.

— Да уж знаю кое-что, — лукавые глаза старика уставились на охотника, — господин даст монетку — всё как на духу выложу!

Ингер усмехнулся.

— Идём, отец.

Завернув по пути в городские конюшни, где охотник оставил лошадь, повелев расседлать и как следует накормить её, они вышли к трактиру «Ухо и плюха». Из дверей харчевни, несмотря на ранний час, уже доносились пьяные выкрики и звон.

На вошедших никто, включая трактирщика, и головы не повернул. Наверняка местным было не привыкать видеть здесь дряхлого старика, похожего на ожившую мумию — даже если этот старик поспешает за незнакомцем, выглядящим так, будто только что из преисподней.

— Эй, хозяин! — крикнул Ингер трактирщику, — вина! Да две порции еды хорошей, самой сытной, что найдётся!

Толстый трактирщик наконец-то смерил гостей взглядом, покивал и отвернулся к очагу, что-то помешивая в подвешенном котле. Старик тем временем ужом скользнул ближе к огню и присел, вытянув жилистые кривые ноги в простых крестьянских башмаках. Компания за соседним столиком и ухом не повела — судя по количеству опустевших кружек, войди в харчевню сам апостол Павел, они бы отреагировали точно так же.

Старик клевал носом. Ингер потряс его за костлявое плечо и вручил один из принесённых кубков.

— Эй, отец! Погоди спать, — охотник пригубил вино, глядя, как трактирщик щедро плюхает в плошку парящее варево из котла. Недобродившая кислая брага свела оскоминой зубы.

К столику приблизилась, неся в руке полную плошку, остроносая девица в заляпанном переднике и простецком чепце.

— Простите, Гиллермо, — прошептала она старику, ставя плошку перед Ингером, — отец спрашивает, есть ли у вас сегодня деньги, чтобы заплатить за еду?

Охотник проследил за взглядом девицы. Трактирщик, стоя у котла, хмурил брови и смотрел на нищего в упор.

Ингер подвинул полную снеди плошку к старику, которого девица назвала Гиллермо.

— А теперь, — он поднял глаза на девицу, — иди и принеси еду мне.

Подавальщица мелко закивала и убежала, оглядываясь чуть ли не на каждом шагу.

— Не наживи себе врагов, — назидательно прошамкал старик, уже уплетающий кашу вперемешку с тушёными овощами, — не то будешь гнильё жрать, как я. Кабы не ты, жевать бы мне сейчас тухлую капусту…

Ингер попробовал еду из второй плошки, поднесённой всё той же девицей. Вполне сносно.

— Передай отцу благодарность, — обратился он к подавальщице, кладя в её бледную руку монету, — за отменный завтрак для нас обоих.

Та поспешила убраться.

— Я здесь не задержусь, — сказал Ингер старику.

— Это уж как ворота откроют, — тот запустил в плошку грязные пальцы.

— А вот об этом, отец, ты мне сейчас и расскажешь.

От Ингера не укрылось, как напряглись под перелатанным шапом костлявые плечи старика.

— Почём мне знать, когда их откроют-то, — пробурчал он.

— Не юли, отец, — Ингер наклонился над столом — теперь их со стариком разделяло не более локтя, — прекрасно знаешь, о чём я спрашиваю.

На покрытую пятнами жира столешницу лёг серебряный дукат.

Гиллермо воровато огляделся, и монета исчезла в его не по-стариковски быстрых пальцах.

— Господин своё слово держит.

Старик уважительно покивал, но уголки его дряблого рта перекосились в гримасе отвращения.

— Тёмная это история, господин, — Гиллермо пожевал губами и отпил вина из кубка, — за всю жизнь такого не упомню…

А на своём долгом веку старик действительно многое повидал. Родившийся в Милане, сын бедного лавочника, едва позволил возраст, ушёл освобождать святую землю с солдатами Уласло Варненчика. Вернувшись, застал вместо дома руины, а вместо отца, матери и двух сестёр — обгорелые головешки. Заражённых чумой жгли вместе с домами. Юный крестоносец, стоя у почерневших развалин, испрашивал у небес ответа — за что? За что живьём горели его родные, когда он с мечом в руках нёс в орды язычников слово Божие?

— Ежели желал Господь испытать меня, как Иова библейского — не выдержал я того испытания, — усмехнулся Гиллермо, — всё потерял — не только семью, себя самого похоронил заживо…

Не стерпев дольше находиться в городе, который постигла Божья кара, молодой солдат двинулся на север, но нигде не смог найти себе пристанища.

— Так и вернулся, и снова тут зажил, — говорил Гиллермо, поднося к губам давно пустой кубок, — всё спрашивал учёных мужей Церкви — отчего так? Чем Господа я прогневил? Да только они… А, тьфу!

Ненависть к клирикам старик пронёс через всю жизнь.

— Коли был бы нищенствующим монахом — уважали бы, — беззубо усмехался старик, мочаля в пальцах седые пряди, — а так я тут сродни юродивому. Дома-то так и не нажил, ремеслу не обучился…

Ингер терпеливо слушал, ожидая, когда старик дойдёт до рассказа о случившемся ночью.

Гиллермо никто в городе не принимал всерьёз. Давным-давно всем надоевший однообразными расспросами, старик почитался горожанами за неотъемлемую, но, в общем-то, ненужную часть Милана. Вроде покосившейся башенки, что вот-вот рухнет.

Ему подавали. Иногда кормили, чаще просто проходили мимо. Но все давным-давно забыли, что у башенки есть уши и глаза.

— Вижу-то я получше многих, — Гиллермо сощурился на огонь в очаге, — а спать плохо стал. Вот и брожу ночами. Многие тайны узнал. Ирида-то, дочь мясника, что лавку держит на улице Святой Магдалины, и не дева вовсе, а полюбовником у неё…

— Что произошло этой ночью? — Ингер махнул рукой трактирщику, указывая на опустевшие кубки.

Старик закряхтел. С истрёпанной подошвы его башмака отвалился подсохший ком грязи.

Дождавшись, пока трактирная девка наполнит кубки снова, Гиллермо залпом осушил половину своего.

— Как свечерело, я отправился спать…

Пока стояли тёплые ночи, постелью Гиллермо служил камень городских улиц. Забившись в щель меж двумя домами и укутавшись верным шапом, старик прикемарил. Но ненадолго. От забравшейся под одежду сырости стало ломить кости, и Гиллермо проснулся.

— Знаю уж — коли так, сразу надобно встать да размяться, хоть через силу. Не то поутру и подняться не смогу, — старик повёл худыми плечами, — а не поднимусь — кто ж мне хлеба принесёт-то?

Бродя по городу, Гиллермо вышел к дворцу Сфорца, но близко подходить не стал, издалека углядев на воротах двоих стражников.

— Эти чёрствые, что твой сухарь, — старик сплюнул, — ни в жизнь не подадут.

Пристроившись у дома поодаль, Гиллермо стал ждать, когда сменится стража. Во дворце, где намедни прошёл большой праздник, наверняка осталось немало съестного. Дождаться появления более сердобольных солдат и выпросить чего-нибудь поесть было вопросом времени.

Гиллермо сидел на земле, кутаясь в шап и слушая урчание в животе, когда заметил у ворот дворца движение. До старика донёсся приглушённый говор. Но разобрать слов он не сумел, как ни силился, подстёгиваемый любопытством. А выбираться из укрытия не хотелось.

— Я своему нутру доверяю, привык уже, — шмыгнул носом старик, — и оно, нутро-то, мне и подсказало: сиди. Не след, чтобы тебя видели.

Судя по всему, кто-то очень хотел выйти из дворца в столь поздний час — а стражники совершенно не горели желанием этого человека выпускать. Старик слушал, как подошедший что-то нетерпеливо втолковывал солдатам. Наконец стража открыла ворота, выпуская незнакомца.

— Лица ты, конечно, не разглядел, отец, — со вздохом сказал Ингер. Ночная стража у дворцовых ворот и впрямь попалась несговорчивая. Зато пугливая.

— Нет, — старый бродяга помотал головой, — а вот руки разглядел хорошо. Важный господин, должно быть. Перчатки-то белоснежные, что твоё молоко. Так и светились…

— Перчатки? — Ингер непроизвольно опустил взгляд на собственные руки. О подарке папаши Джаннини напоминал только латунный браслет на левом запястье. Кисти рук бывшего инквизитора были затянуты в привычные потрёпанные перчатки чёрной кожи.

— Богатый, стало быть, вельможа, — кивал старик, — да вот ушёл пешим отчего-то. Но и старый Гиллермо не лыком шит — дождался я, пока он скроется в соседней улочке, да следом потрусил. Пёс их знает, этих богачей — вдруг да и подаст монетку? А только хвать — и нет там никого…

— Вспомни что-нибудь ещё, отец, — охотник смотрел на старика и видел лицо инквизитора Пальдеварта, из рваных ран на котором ещё сочились чёрные в темноте ручейки.

— Так нечего, — старик поёрзал. От жара и выпитого вина его лицо приобрело багровый оттенок, — назад я пошёл, ждать, когда стража сменится. Глядь — а на воротах и нет никого. Ну, думаю, обожду ещё.

Но не успел старик устроиться на прежнем месте, как от дворца послышались крики.

— Кричали, что убит епископ Миланский, — буднично говорил бродяга, — а солдаты-то по-прежнему не объявились…

Начинало светать, и старый попрошайка поспешил убраться от дворца подобру-поздорову. Вот тут-то и выяснилось, что епископ стал не единственным, кто погиб в эту ночь. Ещё двоих горожан нашли убитыми в их собственных постелях — и даже их жёны и дети, спавшие с ними бок о бок, не слышали, как мужьям и отцам перерезали глотки.

— Дурно пахло всё это, — делился соображениями Гиллермо, — узнали б, что я там был — ни в жизнь не поверили бы моим-то россказням…

Старик захлопнул рот. Его крохотные глазки уставились на Ингера.

— Не бойся, отец, — с усмешкой проговорил охотник, снова принимаясь за остывшую еду, — я тебе верю.

Отогревшийся, осоловевший не столько от браги, сколько от сытости, попрошайка пошамкал губами.

— Господин, это… Если позволите, старый Гиллермо ещё может быть вам полезен.

— Чем же?

— Я уж говорил, что в городе всех знаю, — старик хитро улыбнулся, — в дома богатеев не вхож, да и не нужно это. Коли хочешь что узнать — спроси попрошайку. Не один я тут такой, кто, почитай, всю жизнь провёл на здешних улицах…

— Продолжай, — Ингер медленно поднял голову.

— Я вам вот что скажу. Как тех двоих наутро мёртвыми нашли, так все и всполошились, и подеста решил патруль собрать. Да только стражи-то знамо как улицы обходят — засядут в кабаке, и поминай как звали. Господин не просто так расспрашивал. Коли изловить хотите лиходея — старый Гиллермо соберёт патруль почище городского.

— Сколько человек приведёшь? — отрывисто спросил охотник.

Гиллермо растопырил обе пятерни.

— И ещё раз по столько же, коли потребуете.

— Чего взамен хочешь?

— Мы люди простые, — старик хихикнул, — полно нутро — вот, почитай, и счастье.

***

Выговорившийся старик уснул, едва осушив второй кубок. Ингер смотрел на потрескивающие в очаге поленья. Гуляки за соседним столом храпели, уронив головы прямо на опрокинутые плошки. Девица-подавальщица поднесла ещё вина и застыла у стола, бросая на гостя настороженные взгляды — в которых, впрочем, откровенно просвечивало предложение.

Охотник усмехнулся.

— Отца пожалей, девочка, — он звучно хрустнул пальцами, сжав их на ножке кубка, — я с ним ссориться не желаю.

— Он привычный, — подавальщица махнула рукой. Трактирщик угрюмо кивнул.

— Ну, раз уж так, — Ингер тяжело поднялся, приобнимая девку за талию свободной рукой, — то пошли.

Её тело, угловатое и худое, оказалось удивительно податливым и гибким. Словно глину, он мял её острые груди, заставляя выгибаться и вскрикивать. Она не была девой, и её естество, принимая охотника, не противилось, легко и податливо впуская его мужскую силу. Он гладил её по растрёпанным соломенным волосам, жадно целуя острый, торчащий в потолок нос и впалые щёки — и закрывал глаза, жмурясь до боли и уже не слыша криков распростёртой под ним. Он двигался всё быстрее, мерными, ритмичными толчками, целиком растворяясь в этом податливом теле — и в образе черноволосой ведьмы, что вставал перед зажмуренными веками. Он выбросил в неё своё семя и отшвырнул её руку, что попыталась накрыть его ладонь и стянуть перчатку. В груди сладко ныло, но эта сладость уходила, стремительно улетучиваясь вместе с образом Ли.

Ему пришлось открыть глаза и увидеть бесстыдно раскинутое тело трактирной девки, чьи кривые ноги были видны даже сквозь нижние юбки, что она так старательно оправляла сейчас.

— Тебе нужен муж, — Ингер скрипнул зубами, — а не такие, как я.

— Да кто ж меня в мужья возьмёт, — равнодушно отозвалась девка, — единожды попользовали против желания — и на всю жизнь теперь…

Охотник отвернулся, не в силах видеть её. Залпом опрокинул в горло остатки кислой браги и бросил девке дукат.

— Ещё вина. Да поживее.

Подавальщица почти бесшумно подобрала одежды и неслышно притворила за собой дверь. Ингер откинулся на колючем соломенном тюфяке. То, что успел рассказать ему старый бродяга Гиллермо, не шло из головы.

По всему выходило, что ночью старик видел вовсе не охотника выходящим из дворцовых ворот. Кто-то ещё торопился покинуть резиденцию герцога Сфорца. Кто-то, после чьего ухода стражники были найдены в канаве якобы пьяными, а епископ Миланский отдал богу свою, без сомнения праведную, душу. Этот кто-то, возможно, убивал епископа в тот самый момент, когда Ингер отдавал последние почести погибшей ведьме. Кто-то, носящий белоснежные перчатки…

Ингер снова и снова прокручивал в голове рассказ старика. Вошедшую девку, что поставила кубок с вином на пол, даже не заметил — услышал лишь, как скрипнула, закрываясь за ней, дверь.

Значит, это не Ли была подельницей убитого ночного отродья. За смертями горожан стоит кто-то ещё — такой же безжалостный и бесчеловечный, как и проклятая тварь, что питалась кровью инквизиторов. Как знать — быть может, это он увёл Ингера от тела заколотой им твари в Гейдельберге — и прибыл вместе с охотником в Милан, чтобы творить свои чёрные дела здесь?

Происходящее раз за разом подтверждало правоту и честность погибшей ведьмы.

Погибшей. Ведьмы. Он не мог окрестить её, даже в мыслях, ночной тварью или дьяволовой дочерью, хотя именно такой она была. Не мог и назвать убитой — хоть она и погибла от его руки.

Ингеру оставалось только про себя похвалить подесту Милана, который принял мудрое решение запереть все городские ворота и изловить убийцу.

Но этого было мало.

И предложение старого попрошайки пришлось как нельзя кстати.

Глава 23

Растолкав старика, Ингер велел ему собрать свою ватагу здесь после вечерней службы. Уже на выходе из харчевни охотник обернулся на трактирщика — вечером того ожидало знатное развлечение в виде толпы вваливающихся в зал попрошаек. Ингер ухмыльнулся.

Папаша Джаннини, как обычно, был занят по горло — словно и не произошло ночью жестокого убийства, не стояли на городских воротах стражи и не носился в туманном сыром воздухе страх.

— Пресвятая Матерь Божья и все апостолы! — приветствовал он Ингера, — господин, что с вами приключилось?

— Не сейчас, папаша, — охотник поморщился, — расскажите мне об Андриане. Ведь это он просил вас сшить две пары белых перчаток к костюмам.

— Он, он, — портной выхватил из кипы лоскутов что-то шуршащее и принялся ловко его скручивать. — Господин Андриан всегда не скупясь платит мне…

— Знаете, где его найти?

— А почто он вам? — папаша бросил на раскройный стол готовую кружевную розу.

— Хотел лично поблагодарить — за щедрый подарок.

— Господина Андриана-то? — папаша пожал плечами, — я думаю, он не так часто и в городе бывает. Заглядывает время от времени, но мне-то уж не говорит, когда в другой раз будет. Боюсь, ничем я вам здесь не помогу. Но если он зайдёт — передам ваши благодарности.

— Не стоит.

Ингер постоял ещё немного, наблюдая, как папаша пришивает розы к подолу платья. Портной, увлечённый своим делом, не обращал на визитёра внимания. Казалось, для него не существует ничего на свете — ничего, кроме нежных роз на атласном подоле.

Надвинув капюшон на лицо, Ингер вышел из лавки папаши Джаннини. Снаружи моросило. Встречные, как и сам охотник, кутались в плащи, походя друг на друга, будто монахи-отшельники. И каждый из этих «монахов» мог оказаться убийцей.

Покинутый дом с крылатой статуей всадника встретил охотника разбухшими от сырости стенами. Уже привычно открыв замок, бывший инквизитор нырнул во влажную прохладу.

Кому бы ни принадлежал этот дом раньше, сейчас на нём не осталось и тени былого величия. И, кажется, Ли и не пыталась обжиться здесь.

Ли. Охотник коснулся «светящейся шкатулки», которую когда-то — разве возможно, чтобы это было вчера? — держали тонкие пальцы ведьмы. Поворошил пыль и мусор в старом очаге, выбивая кресалом шальную искру, раздул ленивое пламя — золотое, как пряди её волос. Набрякший влагой плащ развесил у очага и присел рядом, глядя на поднимающийся от ткани парок и перебирая на ощупь в суме оставшиеся после Ли вещицы.

Она не лгала ему. Но Ингер всё ещё не решался дать себе волю поверить, ведь за этой верой крылась истина о нём — истина, перед которой он, не боявшийся ни огня, ни меча, трепетал, как младенец. Он всё ещё был слишком человеком, чтобы даже допустить мысль о возможностях, превышающих человеческие. Он не был готов оказаться дьяволовой тварью.

Но как может он помнить так хорошо всё случившееся в Хагенове? Почему из множества видений лишь это представляется не мороком, а истиной, имевшей место в прошлом? Отчего до деталей ясно видится ему, как падали замертво на улицах изморённые голодом горожане, как плакали матери над умершими чадами, как растерянно озирался ведомый на казнь дрожащий бургомистр?..

Бургомистр.

Пальцы коснулись резной поверхности перстня. Может ли быть связью эта печатка, взятая им как напоминание о чудовищном убийстве, совершённом во благо и с ведома Церкви?.. И если да — то как узнать, что было до и после Хагенова? События тех дней будто повисли в воздухе, окружённые сплошным облаком черноты…

Чернота. Чёрный пепел, летавший над городом. Пепел, услышав о котором так удивилась Хельтруда. А, между тем, по заверению Его Святейшества Климента V, беда накрыла всю Империю и вряд ли обошла бы графство Вюртемберг. По заверению Его Святейшества Климента…

Хлопнула дверь, тяжело ударил по створке задвигаемый снаружи засов. Мокрый плащ остался висеть перед очагом.

В городской ратуше было на удивление тихо. На звук шагов Ингера откуда-то сбоку вынырнул щуплый пожилой служитель в узорномупелянде[32].

— Господин что-то ищет? — голос у служителя был почти неслышный.

— Я бы хотел ознакомиться с летописями, — охотник подошёл ближе. С его рубахи на выложенный плитами пол звонко капало.

— Сожалею, но доступ к документам имеют лишь переписчики, — служитель покачал головой, — но, может быть, я смогу вам что-то подсказать?

— Возможно,— Ингер пристально посмотрел на собеседника, — меня интересует «чёрный пепел» — помните такое страшное бедствие? Помните голод, павший на Империю в тот проклятый Господом год?

— Прошу меня простить, господин, — служитель слегка поклонился, — но я не припоминаю такого. Стоит ознакомиться с записями…

— В тот год Его Святейшество Климент V издал буллу, повелевавшую изловить повинных в бедствии еретиков, и множество их было сожжено в Хагенове…

— Климент V? — воскликнул служитель, — это я вам и без всяких летописей скажу. Его Святейшество принял понтификат в одна тысяча триста пятом году от Рождества Господа нашего Иисуса Христа[33], да только как могу я-то помнить те события? Господин ничего не перепутал?

— Вы сказали — одна тысяча триста… — в груди вдруг разлился жар.

— Одна тысяча триста пятом году, — служитель непонимающе посмотрел на странного гостя.

— А не помните ли… не помните ли священного похода против неверных из Дамаска, где король Конрад отступил с позором от городских стен? И святой Бернард восседал одесную короля, а спустя три года был окрещён лжепророком[34]?..

— Господин хорошо знает историю, — служитель уважительно улыбнулся, — разумеется, и этого я помнить не могу. Я родился в год одна тысяча четыреста тридцать седьмой от Рождества Христова, а описанное вами событие произошло за три сотни лет до моего появления на свет. Но что… господин? Господин!..

Растерянный оклик служителя потонул в стуке захлопнувшейся двери и шуме дождя.

Он бежал по заливаемым водой улочкам, не разбирая дороги, слыша лишь безумный набат собственного сердца. Бежал со всех ног, но не мог — уже не мог — убежать от правды, которой до последнего мгновения отказывался верить.

Никаких дьявольских козней — те видения, что он считал таковыми, всего лишь суть отголоски его собственной памяти.

Он не сказал служителю, ради чего на самом деле задавал ему вопросы о давно минувших днях. Не сказал и о том, что его собственная память хранит видения жарких дней у крепостных стен Дамаска, где кровь и пот смешались с ленью и алчностью, где сарацины с лицами, укутанными покрывалом, возникали, будто призраки, и разили тех, кто ещё не погиб от жажды.

Он остановился, не в силах больше бежать, опустился на мокрую брусчатку посреди лабиринта улиц.

Ли не лгала. И погибла, чтобы он поверил.

Чтобы заглянул в собственное прошлое, без которого невозможно будущее.

Он проживёт достаточно, чтобы появились люди с металлом в груди, а зажигать свет стало возможно простым касанием.

И — он уже прожил достаточно, чтобы палки сменились алебардами, а на месте девственных лесов выросли дворцы.

И он признал. Признал то, что всё это время было прямо перед ним, словно проступила прямо из воздуха некая надпись, и туманные буквы, наконец, сложились в слова — всего на миг, призрачной вязью, но он успел прочесть её. Он понял, почему далёкое прошлое казалось ему таким близким. Почему в памяти вставали видения многовековой давности, почему с такой ужасающей чёткостью он помнил их — не по книгам или рассказам, не по преданиям и искажающим суть небылицам. Он помнил события так, как их видел. Потому что он был там.

Он участвовал в казнях перед акрополем и любил пещерных женщин. Он рисковал своей жизнью в битве при Дамаске[35] и брёл на свет, полуослеплённый пеплом, оставляя за спиной руины Стабий[36].

Ему дарована бесконечность. Он был всегда — и всегда будет.

Если, конечно, его не убьют.

Медальон сам оказался в мокрой от дождя ладони. Чеканная оправа, ажурная крышечка с гравировкой. Единственная вещь Ли, смотрящаяся здесь уместно — невзирая на чуждость, несмотря на все разделяющие их эпохи. Сколько веков пройдёт, прежде чем литейщик вынет из формы ещё горячий овал, а ювелир выгравирует на тоненькой крышке затейливые узоры? Сколько империй падёт, прежде чем то неуместное, чужое лицо внутри станет его лицом? Лицом того, кем ему — хочет он того или нет — придётся стать.

***

Кутаясь в плащ, Ингер наблюдал, как страж, оставив напарника в одиночестве, исчезает в заполнившем внутренний двор тумане. События последних часов нет-нет да и отдавались внутри пробирающим холодом. Гибель епископа меркла в сравнении с простыми словами пожилого служителя в ратуше. Не виновная ни в чём, кроме собственной чуждости эпохе, Ли погибла, и кровь священника, как и двух горожан, оставалась на руках другой «ночной твари» — быть может, сообщника убитого в Гейдельберге отродья.

Проклятая сырость забиралась под плащ, и охотник поёжился. Второй стражник со скучающим видом разглядывал мокрые камни въездной арки.

Твари быстры и хитры — значит, нужно быть быстрее и хитрее их. Поэтому он здесь, у ворот дворца Сфорца, ожидает возвращения стражника, посланного, чтобы передать мастеру Леонардо желание господина Готтшалька продемонстрировать «удивительные изобретения, которые, без сомнения, заинтересуют столь искушённого учёного мужа».

К тому моменту, когда стражник, наконец, вернулся, Ингер успел основательно продрогнуть.

— Мастер Леонардо ждёт вас, — пролаял стражник, и, повинуясь его жесту, из тумана вынырнули двое солдат.

— Следуйте за нами, — один из них приглашающе махнул рукой. Второй солдат как бы невзначай пропустил гостя вперёд и пристроился чуть поодаль.

Сопровождаемый молчаливым конвоем, Ингер миновал просторный внутренний двор замка. Идущий впереди солдат предупредительно распахнул перед ним боковую дверь, за которой открылся щедро облитый факельным светом коридор.

— Господин Леонардо предпочитает работать допоздна, — пояснил стражник, как бы извиняясь за то, что впускает гостя не через парадный вход, — он попросил провести вас прямо в его мастерскую.

Мастерская знаменитого учёного оказалась довольно тесной комнатой, уставленной ёмкостями с красящими пигментами и заваленной всевозможными приспособлениями, назначения и половины которых Ингер не знал. Сам Леонардо, моложавый мужчина с крепкими, сухими ладонями и пышными бровями, на удивление мало походил на учёного — скорее, на аристократа, забывшего переодеться к празднику.

— Прошу вас, располагайтесь, — без тени смущения Леонардо указал гостю на банкетку, заляпанную белыми пятнами, — что привело вас ко мне?

Ингер выразительно посмотрел на дверь, закрывшуюся за ушедшими солдатами.

— Мастер Леонардо, — начал он, присев на край банкетки, — по прибытии в Милан я был поражён отличием его от других городов, которые мне доводилось видеть. И я был бы готов превознести искушённость герцога Сфорца до небес — если бы не знал, что едва ли не всем, от чистоты до удивительных орудий на стенах, город обязан вам.

— Полноте, господин, — покачал головой Леонардо, — мои заслуги весьма скромны. И, что прискорбнее всего, моё мастерство не уберегло город от нашествия чёрной смерти[37].

— Порой даже самые мудрые предложения могут быть отвергнуты глупцами[38], — Ингер сдержал неожиданно пробравшую его дрожь, — мастер, я осведомлён о том, что ваши разработки касаются не только благоустройства этого великолепного города, но и предметов, имеющих своим назначением отнюдь не спасение жизни…

— Боюсь, здесь нечем гордиться, — учёный начал мерить шагами комнату, — есть множество способов прервать жизнь, но лишь один способ создать её.

— Иногда одна прерванная жизнь может спасти множество невинных, — Ингер сплёл пальцы в замок, — мастер, я знаю, что вы работаете на господина де Борри, придворного оружейника. И вы создали оружие, готовое стрелять мгновенно и в любой миг, не требующее долгой подготовки…

— Это всего лишь модель, — изобретатель остановился и посмотрел на гостя, — я слышу от вас вопросы — но вы, кажется, хотели что-то показать мне?

Под внимательным взглядом Леонардо охотник стянул перчатку с левой кисти и закатал рукав рубахи. Поднявшись, он вытянул руку.

— Невероятно! — воскликнул учёный, и суровое выражение на его лице уступило место ребяческому любопытству. — Я бы ни за что не догадался… Позвольте спросить, чья это работа? Я не знаю ни одного столь искушённого мастера.

— Боюсь, его имя не прославится в веках — это всего лишь старик, доживающий дни в глуши и безвестности, — горько ответил Ингер.

— Если бы я не видел его изделие, то сказал бы, что его талант пропал втуне, — Леонардо качнул головой, — вы позволите?..

— Конечно, мастер, — охотник терпеливо ждал, пока учёный изучит каждое сочленение его искусственной кисти.

— Любопытно, крайне любопытно… — бормотал великий изобретатель, рассматривая руку Ингера, — признаться, я пока не видел ничего столь изящно выполненного, хотя, конечно, встречал людей, подобных вам… простите… — Леонардо кашлянул, — не могли бы вы продемонстрировать её в действии?

Ингер, не говоря ни слова, слегка напряг мышцы плеча. Повинуясь натяжению ремней, обхвативших руку выше локтя, скрытые внутри протеза пружины сжались, проворачивая шестерни. Зубчатые механизмы сработали, зафиксировавшись в новом положении. Ингер вытянул вперёд сжатую в кулак кисть.

— Потрясающе, великолепно… — зачастил изобретатель, ощупывая пальцы охотника, — удивительное свойство! Явно используются шестерни с односторонним упором…

Наблюдая за реакцией гения, Ингер незаметно для него сдвинул небольшой рычажок, искусно скрытый в верхней части протеза, у кромки. Тонкие пластинки железа синхронно вклинились между зубцами шестерён и собачками, отщёлкивая последние. Шестерни провернулись в обратную сторону, пружины распрямились, и с лёгким скрежетом пальцы разжались снова.

— Простая и одновременно действенная конструкция, — бормотал Леонардо, погрузившись в размышления, — эффективное управление позволяет совершать быстрые движения, используя силу выше расположенных мышц…

— Прошу вас, мастер, — мягко, но настойчиво произнёс охотник, — давайте вернёмся к нашей беседе. Я говорил об оружии, не требующем поджигания фитиля для выстрела…

— Для чего вам такое оружие?

— Видите ли…

Ингер замялся, перебирая в уме варианты ответов.

— Мастер, — охотник поднял взгляд, решившись, — я буду честен с вами. Моё ремесло вынуждает меня убивать. Нет, — Ингер предупреждающе поднял руку, заметив вопросительное выражение на лице Леонардо, — прошу вас, не задавайте вопросов. Я прибыл сюда, чтобы найти человека, по вине которого погибли многие другие. Найти и остановить. И я боюсь, что моих сил может быть недостаточно, чтобы справиться с… этим человеком. Только знания мы можем противопоставить дьявольскому ремеслу.

— Колдовство? — косматые брови учёного взметнулись. — Вы верите в колдунов?

— Верю ли я? — лицо охотника исказила усмешка. — Если дома исчезают бесследно, будто их и не было, — да. Если ночные твари убивают служителей Господа, не боясь ни креста, ни кинжала, — да. Да, мастер, я верю — лишь потому, что видел это своими глазами. И потому же я пришёл к вам — ведь вы владеете куда более искусным ремеслом, нежели любой служитель нечистого. Вы служите Науке.

Изобретатель ничего не ответил. А Ингер смотрел на его слегка сутулую фигуру, на перепачканный мелом и красками сюрко, на разбросанные по мастерской листы пергамента, покрытые набросками и рисунками. Будь Леонардо на месте старика Нахтрама, его бы сожгли. Хотя бы за то, что не верит в колдунов и открыто это признаёт — ведь отрицание ереси само по себе ересь.

По-прежнему молча учёный прошёл куда-то вглубь мастерской. Во все стороны полетели куски холстов и мраморная крошка, а на лице мастера, когда он снова предстал перед Ингером, не было и тени улыбки.

— Я бы хотел, чтобы это изобретение так и осталось на бумаге, — произнёс Леонардо, подавая Ингеру пистолет.

Не без трепета охотник принял оружие. Выкованный из тёмного металла, с изящной инкрустацией рукояти, пистолет сам лёг в ладонь.

— Ведь это не единственный экземпляр, не так ли? — спросил Ингер, любуясь игрой бликов на полированном стволе.

— К вашему счастью и моему сожалению — нет. Но единственный, покидающий пределы этого дворца.

Леонардо кратко объяснил охотнику принцип работы пистолета. Оснащённый колесцовым замком, пистолет не требовал долгой возни с поджиганием фитиля и мог удерживаться во взведённом состоянии сколько угодно.

— Благодарю вас, — Ингер отложил пистолет в суму и, поколебавшись, вынул из сумы «шкатулку» Ли, — известно ли вам назначение этой вещи?

— Не думаю, — изобретатель нахмурился.

— Прикройте глаза.

Ингер коснулся крышки «шкатулки». Белое свечение, казалось, чуть потускнело с того момента, когда он в последний раз его видел.

— Не может быть! — ахнул Леонардо, щурясь и ощупывая «шкатулку», — не видь я этого своими глазами, счёл бы, что вы смеётесь надо мною!

— Как, по-вашему, кто мог бы сделать такое?

— Источник света необычайной яркости… — пальцы учёного бегали по бокам «шкатулки», — без огня, без дыма, без шума… И материал — не сойти мне с этого места, если когда-нибудь видел подобное! Господин Готтшальк…

Леонардо вдруг посерьёзнел.

— Я не мистик и не склонен опасаться собственной тени, — проговорил он, — но скажу вам вот что: это — не творение науки. Будь я церковником, я сказал бы, что это орудие Дьявола. Наука не может создавать подобные вещи… пока — не может. Пока не воплотятся в жизнь наши смелые мечты об отдалённом будущем. Но сейчас ни я, ни лучшие умы Империи не взялись бы построить такое.

— Благодарю вас, мастер, — Ингер спрятал «шкатулку» в суму.

— Увидев такое, пожалуй, и поверишь в ведьмовство, — Леонардо повёл плечами,— наверняка вы раздобыли эту вещицу у одного из тех, кого почитаете колдунами.

— Я бы хотел, чтобы это было не так, — заметив вопросительный взгляд собеседника, Ингер добавил:

— Простите, мастер, я не могу оставить эту вещь вам. Она дорога мне как память.

— Будьте осторожны, — ответил, пожевав губами, учёный. — Да, господин Готтшальк — с моим пистолетом вы можете не бояться этого проклятого дождя. Но имейте в виду — вещица обладает скверным характером. Из трёх выстрелов хоть один да даст осечку.

Лишь бы не первый. Покидая учёного, Ингер спрятал пистолет под плащом.

Мне достанет одного выстрела.

Глава 24

Едва отгудели колокола на базилике, Ингер снова вошёл в харчевню. Его уже ждали — в трактире стены ходили ходуном от отборнейшей брани, которой старый Гиллермо осыпал трактирщика. Тот, неистово жестикулируя, бешено вращал глазами и зыркал на дочь, которая в ужасе прижимала к впалой груди плошку и пыталась что-то сказать.

— Вот он! — старик ткнул пальцем в вошедшего охотника, — он заплатит!

— Где твоя ватага, старик? — спокойно спросил Ингер, усаживаясь за единственный свободный от грязной посуды стол.

Гиллермо сунул в рот два пальца и замысловато свистнул. Тут же трактир наполнился острым запахом немытых тел. Старик не соврал — пришедших было не меньше дюжины. Грязные, оборванные, покрытые струпьями, с голодными глазами — юноши-старики, растерявшие половину волос; до времени сгорбившиеся зрелые мужчины. Они набились в небольшой зал, где сразу стало тесно от намотанных слоями истрёпанных обносков и колтунов никогда не мытых волос.

— Спаситель! — пискнула девица, выставляя плошку перед собой.

— Неси обед, — охотник внимательно присмотрелся к пришедшим, — на всех. А вы рассаживайтесь — будет вам ваш хлеб насущный.

Просить дважды не пришлось. Не успел ещё Гиллермо, покряхтывая, расположиться напротив охотника, как ватага пристроилась по привычке у стен на полу. Подносимые девицей плошки опустошались мгновенно, и попрошайки, сыто прикрывавшие глаза, походили на дворовых псов, накормленных заботливым хозяином.

Поглядывая на них, охотник усмехался про себя.

— Послушные.

— А то, — Гиллермо растянул рот в ухмылке, — смирные. Привыкли уж, что, коли господина не послушают, то и жрать им не дадут.

— Псы… Настоящие псы — и я надеюсь, что гончие, а не дворняжки.

Бывший инквизитор откинулся на скамье и, постукивая пальцами по столешнице, спросил:

— Знаешь среди горожан кого-то по имени Андриан?

— А то как же, — закивал старик, — Андриан-чеканщик, на совесть работает, да берёт дорого. Андриан-булочник, вот уж пакостный человечишка, ни в жизнь не угостит даже залежавшимся…

— Из богачей кого-то можешь назвать? Кто был бы вхож во дворец герцога?

Старик пожевал губами.

— Нет, пожалуй, господин. То есть, богатеев-то городских я знаю поимённо. Да только ни одного Андриана средь них нет…

Оба помолчали. Старик, громко чавкая, расправлялся с принесённым ужином, блаженно прикрывая пергаментные веки. Ингер разглядывал попрошаек.

Дремотные, невыразительные лица — безразличные, лукавые, опасливые. Мышиные, слипшиеся волосы. Покрытые коростой грязи ноги, по случаю тёплой погоды — босые. Впрочем, кто знал, изменится ли что-нибудь к холодам.

Отбросы, стыд, позорное клеймо — изнанка города. Серые тени, неприметные и невидимые. Наживка, которой не жалко пожертвовать, которая всё равно не проживёт долго.

Взгляд охотника остановился на Гиллермо. Старик ждал, отставив в сторону опустевшую плошку.

Громкий удар ладонью о стол заставил попрошаек вздрогнуть.

— Выходите, — охотник дождался, когда последним покинет трактир старый Гиллермо, и бросил трактирщику горсть монет.

Ватага жалась снаружи — всё такая же молчаливая, покорно ждущая.

— Этой ночью город будут обходить стражники, — начал Ингер без предисловий, — разбейтесь на пары и займитесь тем же, но незаметно. Вы нужны мне, чтобы помочь изловить убийцу.

— А ежели стражи поймают его? — спросил вдруг угрюмый мужик, глядя себе под ноги.

— Пусть ловят. Ваше дело — заметить это и сразу рассказать мне. Я буду искать всю ночь, как и вы. Если до утра никого не обнаружим, и ничего не случится — повторим завтра. Жду вас подле базилики к утренней службе. Все, кто честно исполнит мою просьбу, будут снова накормлены досыта. Вздумаете спать или завернуть за стражами в кабак — замену вам легко будет найти.

«Псы» топтались на месте, подталкивая друг друга плечами. Дело казалось пустячным — побродить ночь по городу, высматривая лиходея, а поутру дадут набить живот. Странный приезжий не жалеет серебра — когда ещё Господь пошлёт такое чудо? Всё легче, чем кошели с поясов резать да отцу-настоятелю цельный день дрова колоть за кусок хлеба.

— И вот ещё что… — Ингер обвёл взглядом притихших, ёжащихся от сырости, тощих людей, — заметите кого-то необычного, даже если стража его упустит — проследите, куда пойдёт. Подмечайте всё, потом доложите мне. И не пытайтесь вмешиваться, пусть даже на ваших глазах он будет убивать. Прячьтесь. А если он увидит вас — бегите.

Проводив глазами сутулые спины попрошаек, охотник сощурился на желтеющие окна харчевни и исчез меж тёмными домами.

***

Городская базилика высилась среди прилегающих строений угрюмым колоссом, нацелив в небо шпиль колокольни. Ингер, попетляв узкими улочками и убедившись, что за ним никто не следит, вышел на рыночную площадь и замер, прислонившись к стене дома и глядя на темнеющий крест. Серое небо сыпало уже привычной моросью, заставляя охотника ёжиться. Пальцы ног в промокших ледерсенах окоченели и отзывались глухой болью, когда Ингер неслышно переступал с ноги на ногу. Изредка острый слух охотника улавливал ржание коней и тихий говор — поблизости проходили патрули городской стражи.

Трижды Ингер покидал свой «пост» и обходил город, скользя в темноте невидимой тенью. Он замечал попрошаек, старательно прячущихся за углами от стражников. Проходя мимо харчевен, охотник заглядывал в мерцающие окна и убеждался, что среди полусонных и пьяных гостей нет-нет да и встретятся лоснящиеся лица солдат.

Нанятая им ватага исполняла своё обещание честно — лишь однажды он наткнулся на оборванного юнца, прикорнувшего в куче гнилого сена. Остальные, включая старого Гиллермо, рассыпались по городу, превратившись в ещё один, тайный, патруль.

Известие о двух убитых прошлой ночью горожанах заставило Ингера отправить ватагу на прочёсывание улиц, но сам он неизменно возвращался к ратуше. Витражные окна недостроенной базилики поодаль едва заметно теплились разноцветными огоньками свеч. Приоткрыв створку двери, Ингер увидел коленопреклонённую фигуру в сутане. До его ушей донеслось тихое бормотание на латыни.

Если в городе орудует тот, кто убивал инквизиторов, рано или поздно он будет здесь. После епископа городской священник — наиболее вероятная цель «ночного отродья». Если же Ингер ошибся… Если он ошибся, то с убийцей справится и городская стража.

Серое небо начало розоветь, когда святой отец, наконец, покинул базилику. Стоя в отдалении, охотник наблюдал, как немолодой клирик с усталым лицом пересекает площадь.

Ингер незримо сопроводил его до самых ворот резиденции Сфорца, куда священника беспрепятственно впустила стража, и вернулся к базилике. В наступающем рассвете фигуры сходящихся на площади попрошаек смотрелись бледными призраками. Они молча качали головами в ответ на его вопросительный взгляд и настороженно поворачивались на близкий звук копыт. Дождавшись последнего из ватаги, Ингер бросил старику Гиллермо несколько дукатов, и тот повёл всю ораву в трактир.

Как только разномастная толпа скрылась за углом, охотник двинулся к городским воротам. Первые лучи солнца взблескивали на коротких копьях стражников, предательски высвечивали лучников в амбразурах по верху стены. Караульные, зевая, гасили факелы.

— Запускай!

Кованая створка ворот поползла вбок медленно, приоткрываемая дюжим стражником. Ещё с десяток солдат, явно набранных наспех из числа горожан, выстроились в две кривоватых шеренги, образуя коридор.

Конечно, подеста не мог закрыть город насовсем. Торговцы, купцы, путники потянулись сквозь ворота тонким, но непрерывным ручейком. Впускали всех — предварительно обшарив и внеся имя в длинный список.

Крестьяне, комкая в руках торбы, норовили быстрей проскочить. Торговцы зло сплёвывали — на землю, конечно. Путники устало глядели давно не знавшими сна глазами.

Ингер потёр ладонью лицо. Мимо, шаркая башмаками, протопали двое в простой мужицкой одёже.

— … хорошие мечи-то куёт? — донеслось до охотника.

Он проследил взглядом за пришлыми. Ноги сами повели его следом.

Чутьё не обмануло — гости заглянули к городскому кузнецу. В его кузне, игравшей и роль лавки, с трудом уместились трое здоровых мужиков — пришлые и сам кузнец, великан-детина с совершенно лысой головой. Ингер остался снаружи, разглядывая издали развешанные по стенам кузни мечи, копейные наконечники и фламберги[39]. Зевота раздирала рот, но уходить он не спешил.

Пришлые, по виду — обычные землепашцы, деловито изучали мечи, брали то один, то другой, взмахивали, оценивая баланс. Их ловкие движения выглядели дико в сочетании с простецким крестьянским платьем — так обращаться с оружием могли бы стражники, наёмники или воины святого креста, но не работники плуга и мотыги. Кузнец, видимо, тоже что-то заподозрил. Его лоб прочертила морщина, но выложенный «крестьянином» кошель быстро её разгладил.

Ингер коснулся криса, занявшего в ножнах место одного из его кинжалов. Он носил с собой этот странный волнисто изогнутый клинок постоянно — и не только оттого, что тот служил ключом к его временному пристанищу.

«Крестьяне» меж тем, выбрав два полуторника, покинули кузню. Завёрнутое в рогожу оружие они заботливо уложили в торбу и двинулись на рынок. Понаблюдав за тем, как странная пара набивает торбу репой, свежими хлебами и яйцами, шатающийся от усталости охотник двинулся прочь с рынка.

— Господин!

Ингер дёрнулся — окрик старого Гиллермо прозвучал слишком уж чётко, несмотря на галдёж торговцев.

— Тише, — прошипел охотник, оттесняя старика в боковую улочку, — чего тебе?

— Господин, нашли-то убийцу!

— Нашли?.. — Ингер помотал головой, — кто нашёл? И где… он?

Гиллермо напустил на себя важный вид, слово поимка лиходея была его личной заслугой.

— А ведь всё это время рядом-то был, — старый попрошайка сокрушённо причмокнул, — вот уж правду говорят — не верь глазам своим, верь сердцу…

— Не тяни! — Ингер прислонился к сырой стене.

— Стражники во дворце герцога схватили отца Петронио, — зачастил старик.

Отец Петронио, настоятель миланского прихода и любимец епископа, был пойман солдатами над гробом и обвинён в убийстве своего покровителя.

— Говорят, его нашли в комнатах покойного епископа, — ужасался Гиллермо.

Отец Петронио, склонившись над телом усопшего, бормотал непотребную молитву Дьяволу. Стража, обходя покои, застала его сжимавшим в одной руке нож, а в другой — прядь волос усопшего.

— Заместо креста святого да псалтыри держал их, нечестивец! — старик покачал головой. — И ведь всё одно отпирался, будто не сознавал, что с ним — точно, одержимый…

— Где отец Петронио сейчас? И откуда ты всё это знаешь?

— Да как не знать — отца Петронио-то от дворца в тюрьму проволокли! Аккурат мимо харчевни…

Из разговоров солдат и воплей самого отца Петронио старику стало ясно: за личиной добросердечного настоятеля, протеже епископа Миланского, скрывался подлец и дьяволопоклонник.

— Уж как ему не терпелось-то, видать, на епископский пост, — хмыкал Гиллермо, — на смертоубийство не побоялся пойти! А с нечистым спутался давно, теперь-то всё как божий свет. Подесту очернять пытался, ещё, если память мне не изменяет, на прошлое Рождество. Мол, мздоимец тот и казнокрад…

Отец Петронио, трудолюбиво держащий приход почти двадцать вёсен, не раз упрекал подесту в неумеренных растратах. Вражда между ними стала открытой, но епископ встал на сторону настоятеля.

— Защищал он его, святая душа, — вздыхал Гиллермо, — и вот как отец Петронио своему покровителю отплатил… Да только недолго этому еретику осталось.

Гиллермо хрипло хихикнул, выставив бледные дёсны.

— Стражи говорили, казнят его до захода солнца.

— До захода солнца, — медленно повторил Ингер.

Плащ и рубаха на спине медленно впитывали влагу от сырой стены, и охотника пробрала дрожь.

— А что с другими горожанами? — спросил Ингер, — теми, кто был убит в одну ночь с епископом?

— А, — попрошайка махнул рукой. Охотника обдало сложным букетом из смеси ароматов пота, эля, нестираной одежды и грязных волос. — Старые счёты небось, а может кто из них и видел чего… Ну, Петронио их и порешил. Сознаётся, куда ему деваться. Теперь-то сознаётся во всём…

Сон улетучился, будто и не было. Оставив старого Гиллермо злорадствовать в одиночестве, Ингер побрёл прочь. Проходя мимо городских ворот, заметил давешних крестьян — те сварливо переругивались со стражами, пытавшимися обыскать торбу.

— Руки куда суёшь! Яйца тут, свежие, только с рынка — переколотишь же!

Солдаты не слишком усердствовали. Ворота всё ещё стояли запертыми, но, видимо, весть о поимке убийцы уже принесли стражникам, и те, вяло охлопав крестьян, открыли створку.

Охотник отвернулся.

Вот и всё. Святого отца обрядили в волчью шкуру. Ему не повезло, но лишь ему одному. А так всё хорошо. Жители успокоятся, стражники получат по звенящему мешочку за усердную службу, подеста в очередной раз снищет себе любовь горожан, а клирик… Его место займёт кто-то другой.

Забившись в покинутую ведьмину берлогу, бывший инквизитор провалился в чуткий тревожный сон.

***

Он не пошёл на казнь — ритуал, слишком хорошо ему известный, чтобы быть увеселением. Сжимая руки в кулаки, смотрел, как гаснет алая капля, что сочилась сквозь едва приоткрытую дверь.

Поздние горожане встречали удивлёнными взглядами его хмурую фигуру, поспешно отводили глаза, ускоряя шаг. Улыбки исчезали с их лиц — улыбки довольства, покоя и достатка. Улыбки преждевременной уверенности в своей безопасности.

Вопреки ожиданиям, воротца городской конюшни оказались распахнутыми настежь. Из денников тянуло тяжёлым, сладким смрадом.

— Господин, — вертевшийся тут же конюх утёр нос рукавом, — клянусь Господом, не ведаю, что тут творится. Не иначе, псы бешеные…

Отодвинув его рукой, Ингер молча рассматривал четыре лошадиных трупа. Все убиты одинаково — из разодранного горла торчат розовые трубки трахей и обескровленных сосудов. И все убитые животины — пегой масти.

Как и Ромке.

Тот, второй пьянчуга из трактира «Сытое брюхо» — он тоже мог видеть его лошадь. И мог запомнить её масть. Запомнить, отложив в памяти до поры до времени — пока следовал за Ингером неслышной тенью, пока уводил его от тела убитого отродья в Гейдельберге — тела своего друга и подельника. Пока убивал епископа.

Ингер мысленно проклял себя. От лица второго забулдыги, встреченного им в трактире «Сытое брюхо», в памяти осталось лишь бледное пятно. Лицо, цвет волос, хотя бы рост — кто мог знать, что стоило присмотреться к бродяге! Но спутник убитой ночной твари остался в памяти лишь тёмным сгорбленным силуэтом у очага.

— Есть лошади на продажу?

— Нет, господин, — конюх вздохнул, глядя, как на трупы животных садятся жирные, уже полусонные зелёные мухи, — по воскресным дням у нас ярмарка, может, торговцы и приведут кого. Теперь-то ворота открыты…

Не дослушав, Ингер покинул полутёмную конюшню и пошёл прочь, не оборачиваясь.

Ныло где-то глубоко внутри — будто саднила незаживающая рана. Этот сырой, как гнилое болото, город многое отнял у него. Отнял веру, отобрал прошлое, исковеркал всё, что он считал правильным, к чему стремился сердцем.

Пальцы сомкнулись на рукояти криса. В двух шагах впереди из-за дома выскользнула фигура. Замерла, обернувшись всего на секунду. Время замедлило бег, отзываясь ударами сердца о рёбра. Человек поднял руку, сжимающую баселард, и обтянутая белым кисть сверкнула. Запятнанные алыми кляксами губы сложились в улыбку — страшную, хищную улыбку, расколовшую, как трещина, бледное лицо.

Лицо второго пьянчуги с постоялого двора. Лицо Андриана.

Глава 25

Удар криса обрушился на ночное отродье, но рассёк лишь воздух — и охотник, потеряв равновесие, впечатался в стену ближайшего дома. В плече хрустнуло. За спиной прожурчал тихий смех.

На встречный выпад Ингер едва успел ответить — клинки столкнулись, звеня и рассыпая рыжие искры. Тварь поднажала, и охотнику пришлось стиснуть рукоять криса обеими руками. Полированное дерево затрещало под пальцами.

Андриан улыбнулся — аккуратно, молча, блеснув острыми кончиками клыков.

— Разве ты ничему не научился?

Звук его голоса, настолько неожиданный, отвлёк внимание охотника. Андриан крутанул запястьем, немыслимо выворачивая руку. В следующий момент Ингера приложило спиной всё о ту же стену.

Уголок плаща твари, взметнувшись, исчез за углом.

Охотник бросился следом.

И, в отличие от случая в Гейдельберге, успел.

Тварь была быстра. Очень быстра — охотник едва замечал её молниеносные рывки, когда та, петляя меж тесно натыканными домами, ныряла в самую гущу теней. Но он ухватывал — блеск её клинка, сверкание белой перчатки, блик капризной луны на гладких длинных волосах. И нырял следом, готовый принять удар на клинок, встретить живой плотью касание заострённых клыков. Сердце гулко бухало внутри — казалось, его грохот слышен в самых отдалённых уголках Милана, многократно умножаемый эхом.

Грохот нарастал. И, едва охотник сообразил отскочить в сторону, вжимаясь в стену, мимо с всхрапыванием пронеслась белоснежная лошадь.

Когда она исчезла, Ингеру оставалось только оглядывать тонущие в темноте улицы.

Стук копыт доносился то справа, то слева, пока охотник мчался к воротам по пустым проулкам. Городская стена уже вырастала впереди мрачной громадой, на верху и у подножия которой плясали редкие огоньки. Скользя на влажной брусчатке, Ингер бежал к стене, чьи контуры прочертились сквозь туман, когда сбоку вылетело белое. Блестя развевающейся гривой, лошадь рванулась к воротам. Огни у ворот заметались, и Ингер уже видел фигурки солдат, преграждающих дорогу всаднику.

Он не успевал. Последние шаги до ворот, какие-то десятки — единицы — шагов, он не успевал.

Всадник в плаще вытянул руку, второй рукой вздёргивая поводья. Лошадь взвилась на дыбы, ударяя копытами. Ближайшая фигура качнулась, огонёк опал жёлтой каплей. Белоснежная раскрытая ладонь толкнула чугунную створку — и ворота, отворяемые всегда не меньше чем парой дюжих солдат, распахнулись, как распахиваются на ветру сухие ставни.

Блеснули в темноте ощеренные улыбкой клыки.

Взведённый пистолет сам прыгнул в ладонь — щёлкнул спуск, оружие дёрнулось, выплёвывая искру, из дула потянулся серебристый дымок.

— Проклятье! Остановите его!

Белая лошадь, насмешливо встряхивая задом, удалялась.

— Стреляйте!

Сверху свистнуло, и в стороне от лошади полыхнул костерок. Животное вздыбилось, но тут же, повинуясь удару шпор, бросилось дальше.

— Ещё!

На этот раз костерок вспыхнул точно перед мордой коня. Ещё и ещё один. Ингер, прищурясь, смотрел, как вертится обезумевший конь, слышал испуганное ржание, переросшее в истошный вопль, когда горящая стрела вонзилась в бок животного.

Облитый светом полыхающей травы, всадник отчаянно пришпорил взбесившегося коня и натянул поводья, силой заставляя лошадь перескочить огненную гряду.

Но это не помогло. Лучники на верху стены продолжали осыпать беглеца огненными стрелами. Объятая пламенем лошадь ещё продолжала скакать, не разбирая дороги, метаться и дёргаться, когда последние метко пущенные стрелы превратили и её, и всадника в один большой костёр. Костёр рухнул на землю и больше уже не метался.

Створка ворот рядом неожиданно стала такой надёжной и удобной опорой. Липкое и густое под ногами оказалось лужицей, натёкшей из пробитой груди мёртвого стражника.

Глядя на подёргивающийся огонь вдали, Ингер криво улыбнулся. Из треснувшей губы на подбородок снова засочилась кровь.

Око за око. И никаких подставленных щёк.[40]

***

Он покинул Милан при первой возможности. Вороной конь, купленный на воскресной ярмарке, сноровисто рысил через облезлые поля. Молодое животное оказалось не в меру резвым, и охотнику приходилось придерживать его, когда конь, почуяв едва ослабленные поводья, бросался в галоп. Но прыткость коня была Ингеру только на руку — лишь раз он резко осадил животное и, пустив его шагом, оглядел выжженное чёрное пятно в нескольких десятках шагов от городских стен. Всё, что осталось от сгоревшей лошади с всадником. Стервятников — как крылатых, так и нет, — здесь, видимо, хватало.

Город остался далеко позади, напоминая о себе лишь лёгким позвякиванием сумы, где лежали вещи Ли и металлическая коробочка, извлечённая Ингером из тела мёртвой ведьмы. Конь на полном ходу внёс своего седока в лес, и охотник приструнил вороного. Тропа змеилась среди голых стволов, ныряла под перекрученные корни, плохо различимые в наступающем сумраке. Медальон Ли холодил кожу на груди Ингера, и охотник, вынужденный придерживать поводья, раз за разом возвращался мыслями к Хельтруде.

Поэтому провешенная меж деревьями верёвка стала для него неожиданностью.

Туго натянутый канат ударил Ингера в грудь, выбивая из седла. Охотник опрокинулся на спину и скатился с лошади. Удар об утоптанную землю сбил дыхание, в глазах вспыхнуло и тут же потемнело. Уши уловили шорох.

Сквозь сероватую пелену перед охотником промелькнула фигура. Дубина в её руке однозначно намекала на недружелюбные намерения.

Ингер опёрся о землю ладонью — но подняться ему не дали. Сзади навалились, судя по весу — не меньше, чем двое, сопя и сосредоточенно пытаясь ухватить его запястья. Одного Ингер стряхнул сразу — в ответ донеслись шипение и брань. Но от удара палицей увернуться не вышло. Суковатая дубинка, видимо, метившая по голове, опустилась на плечо, и бывший инквизитор рухнул на колени.

Обладатель первой пары ног, нарисовавшейся перед якобы поверженным противником, с воплем повалился как подкошенный, когда железный кулак разбил ему коленную чашечку. Второй оказался проворнее и успел наклониться к охотнику и даже занести ногу для удара — но его прыть сыграла с ним злую шутку. Мгновение спустя он валялся рядом со своим собратом, рыча и хватаясь за голень, торчащую сломанной костью.

Сзади свистнуло. Ингер растянулся на земле, и аркан пролетел над его головой.

Выскочившего из кустов смельчака охотник встретил ударом в висок, после чего смельчак сразу поутих. К сожалению, таких смельчаков набиралось многовато. От двоих Ингер отбивался легко, уходя от неуклюжих ударов и косясь на кусты, которые заметно колыхались. Третий выскочил, как и ожидалось, со спины. Пришлось развернуться и пригнуться, пропуская шипящую палицу над собой, и до хруста вдарить подлецу в рёбра. И ожидаемо прозевать скользящий в бедро — неприятно, но терпимо.

Плохо одно — смельчаки действительно осмелели.

Четвёртого удалось ненадолго успокоить, вломив по зубам. С появлением пятого дела пошли хуже. Отвлёкшись на обломок косы, которым размахивал заросший густой бородой молодчик, Ингер упустил из виду ещё одного храбреца. Тот возник в самый неподходящий момент где-то на периферии зрения, рубанув мечом сплеча, с оттяжкой и присвистом.

Охотника спасло дерево, за которое он успел нырнуть. Лезвие с хрупом вгрызлось в ствол, брызнули щепки. Давешняя троица заходила сбоку, краем глаза Ингер ловил движение с другой стороны, и ничего хорошего оно не предвещало. Два кинжала и незаряженный пистолет — не лучший расклад против враждебно настроенной компании.

Не дожидаясь, пока его окружат, Ингер метнулся прочь. Подошвы проскребли в утоптанной земле две борозды, когда перед охотником выросли две низкорослые, коренастые фигуры. Тяжёлые двуручные перначи в их руках угрожающе качнулись.

Охотник подкатился под ноги ближайшему, и массивное навершие пернача обрушилось в шаге от него. Заточенные треугольные пластины взметнули комья земли. Левую лопатку обожгло — заострённое древко второго пернача достало охотника. Ингер дёрнулся, и рука сзажатым в ней крисом ушла вбок, лишь распоров рубаху ближайшему противнику. Коренастый навис над ним, занеся пернач. Охотник вскинул левую руку, готовясь если не отразить, то хотя бы смягчить удар.

— Эгей, а ну расступись!

Окрик заставил нападающих нехотя отодвинуться. Ингер, тяжело дыша и не спуская с них глаз, поднялся и замер, сжимая крис в противно влажной ладони.

— Вот так встреча!

Капитан ландскнехтов Фольгер, с трудом узнаваемый без нелепой шляпы и вычурного плаща, растолкал мощными плечами людей и панибратски хлопнул охотника по плечу.

— Да ты, никак, тоже всюду хорошей драки ищешь?

— Она меня сама находит, — Ингер усмехнулся.

Фольгер, явно не друживший не только с модой, но и с маскировкой, выглядел нелепо. Кое-как пошитое рубище плохо скрывало щегольскую вышитую рубаху и совсем не прятало знакомые облегающие шоссы в красную полоску.

— В Милане тоже скучать не пришлось.

— Да, приятель, знатно тебе там досталось, — хмыкнул Фольгер в густые усы.

— Твои добавили, — криво усмехнулся охотник.

Наёмник развёл руками.

— Теперь это вроде как наша земля. И чужаков мы не очень-то любим. Особенно тех, что прибывают ночью.

— Но почему вы здесь? Вы же, сколько помню… — Ингер наморщил лоб, — в сторону Штирии двигались?

— Двигались-то мы двигались, — Фольгер хлопнул охотника по плечу медвежьей лапищей и увлёк от любопытно глазеющих мужиков, — да вот только заварушка та никуда не денется. А здесь назревает кое-что поинтереснее. Про движение Башмака слыхал?

Ингер мотнул головой. И пожалел об этом.

— Не всем по нраву шею под пяту подставлять, — хохотнул Фольгер, — люди бунтуют. Князьки окрестные вконец распоясались, а тут ещё слушок об убийствах святых отцов пополз…

Ингера передёрнуло, и с лица наблюдательного ландскнехта пропала улыбка. Но он смолчал, лишь коснулся ладони охотника, которая до сих пор сжимала крис.

— Так вот, — продолжал, как ни в чём не бывало, наёмник, подводя собеседника к укромной полянке с жарко полыхающим костром посередине, — бароны взбрыкнули, ещё пуще прижали народ. Страшно им, видать, да только врага явного нет, чтобы страх свой и злость на нём выместить. Вот и давят на простой люд. А только хворостина, что согнута вдвое, распрямится и больно хлестнёт. Крестьяне начинают огрызаться. Но вот организоваться им сложно, хороших воинов среди них почитай что и нет. Я, как прослышал об этом, сразу своей банде сказал — так и так. Помочь надо людям.

Из котелка, висящего над огнём, потянуло густым ароматом. Ингер торопливо убрал крис в ножны.

— А так как мы люди свободные, я поставил вопрос на голосование, — наёмник ухмыльнулся, — и вот я здесь. С новой бандой.

Плошка с дымящейся кашей тепло легла в руки, грея правую ладонь сквозь перчатку. Обжигаясь, Ингер спешно хлебал жидковатое варево. Фольгер ухмылялся, разглаживая пальцами усы.

— Что, снова пересеклись наши дорожки, а? — наёмник подсел ближе к костру, оглянулся на возящихся поодаль крестьян, — воинство моё пока невелико, и такой солдат, как ты, нам бы очень пригодился. Нет, — ландскнехт предупреждающе замахал руками, — я ни о чём не прошу. Я лишь говорю, что был бы рад, если бы в бою именно ты прикрывал мою спину.

— Благодарю тебя за доверие, — охотник отставил пустую плошку, — благодарю за пищу и приют. Но я должен вернуться… домой.

Последнее слово далось нелегко.

— Что ж, ты свободен в своих решениях, — Фольгер подбросил в костёр хворосту, — останься здесь до рассвета. Коня твоего удержали — ну и прыткая скотинка, скажу я тебе! Едва-едва его Штефан стреножил.

— Мы оба с ним торопимся обратно. — Ингер посмотрел в огонь. Золотые искры плясали погребальным костром.

— Понимаю, — наёмник отвёл глаза, — что ж, передумаешь — ищи нас здесь. Я бы с удовольствием взял у тебя пару уроков. Да и своих молодцов бы заставил — ишь как разлетелись от тебя, даром что толпой на одного.

— Лучше не дать обещания, чем нарушить его, — охотник поёжился — из леса тянуло прохладой, — за твоих людей приношу извинения. Не хотел калечить.

— Будет им наука, — отмахнулся Фольгер, — Коно разберётся. Он хороший лекарь. Скажу ему, чтоб заглянул к тебе.

Когда наёмник ушёл, Ингер прилёг возле костра, подстелив на землю плащ и подложив суму под голову. Слева в спине глухо ныло, но холод приглушал боль. Поодаль, на другом краю поляны, уже разгорался второй костёр, у которого возились мужики. На охотника старались не смотреть — не то пристыжённые, не то напуганные недавней схваткой. До Ингера доносились их голоса сквозь шум колыхаемых ветром деревьев. В прорехах между ветвями в вышине мерцали звёзды. Ночь обещала быть холодной.

— Господин охотник?

Ингер приподнялся. По ту сторону костра нарисовался щупленький малец с треугольным личиком и плетёной корзинкой в руке. Из-под копны растрёпанных белёсых волос смотрели широко распахнутые глазищи.

— Чего тебе?

— Я Коно, лекарь, — малец восхищённо уставился на крис, — Фольгер послал…

— Подходи, не бойся, — охотник сел и хлопнул ладонью по расстеленному на земле плащу, — садись.

Ингер не сдержал улыбки, глядя, как юнец робко примащивается на самый край плаща и ставит корзинку рядом.

— Да не укушу, не дрожи. Отогрейся сначала, поешь. Вон, аж зубы стучат.

Зубы у юнца и впрямь выбивали дробь — то ли от холода, то ли от страха. Ингер вручил ему котелок с кашей. Огромные синие глаза хлопнули ресницами, и Коно торопливо зачерпнул из котелка.

— Совсем дитя ещё, — вслух подумал Ингер.

— Вы не смотрите, что я молод, — не дожевав, прошепелявил юнец, — матушка моя — потомственная знахарка…

— Да я не о том, — отмахнулся Ингер, — воевать ты как собрался? А если убьют тебя, родители, поди, плакать будут?

— Я сам вызвался, — насупился Коно.

— Ладно-ладно, не ершись. Ешь давай.

Малец зыркнул на охотника и сосредоточился на каше. Рубаха, явно не по размеру, болталась на его тощем тельце, и Коно то и дело отвлекался, чтобы закатать длиннющие рукава.

— Давно ты здесь? — полюбопытствовал охотник.

— Да вот уж… — Коно пошевелил губами, — три луны как. Фольгер говорит, уходить надо отсюда. Оно и верно, долго задерживаться на одном месте не след. Обнаружить ведь могут.

— Куда направитесь? — как ни в чём не бывало, спросил Ингер.

— А, — малец махнул рукой, отчего рукав едва не угодил в котелок, — не решили ещё.

— Сам-то ты откуда? И здесь что забыл?

— Из Кирхайма, что под Гейдельбергом, — Коно аккуратно помешал в котелке. Голос у него был под стать внешности — ещё совсем детский и тоненький. — Уж на что там всегда миролюбивы люди были, а сейчас как помешались. Виданное ли дело — святые отцы требуют крови, господи спаси!

Коно подул на руки. Ингер задумчиво рассматривал его тощие лапки с костлявыми длинными пальчиками.

— Как инквизиторов начали мёртвыми находить, так церковники словно одержимы стали, — продолжал малец, — собрались и пошли прямиком к Эберхарду Бородатому. Потребовали у него в три дня изловить и выдать убивцев. Говорят, угрожали даже…

Ингер молча кивнул. Единственное серьёзное оружие в руках клириков — слепая вера людей в могущество высшей силы — обращалось в случае надобности против светской власти на местах. Достаточно пригрозить интердиктом — и бароны, герцоги и графы сделают всё, чтобы ублажить Церковь…

Коно доверительно наклонился к охотнику:

— Поговаривали, отцов-инквизиторов не человек убивал, а ходячий покойник. А коли так, значит, колдовство тут замешано, и искать нужно колдуна. Да только кто ж с чернокнижником захочет связываться? Насилу бароны отряд собрали да по деревням пустили. И надо ж такому случиться — нашли колдуна! Да не одного, а троих сразу!

— Нашли, значит… — Ингер отвернулся.

— Те, конечно, всё отрицали, да кто ж их слушать станет? — увлечённо продолжал Коно, — вздёрнули всех троих в тот же день, а дома их пожгли заместе с семьями. И с тех пор смурно там стало. Разладилось всё, баронам подчиняться никто не хочет. Мужики наши стали уходить в леса. Поговаривали, кто уйдёт вот так — свободным станет, ну навсегда то есть. Так и я решил…

— Ты хоть драться-то умеешь, свободный человек? Оружие есть?

— А то! — Коно запустил пальцы под рубаху и вытянул стилет.

— Дай-ка взглянуть, — Ингер протянул руку, и тонкий длинный кинжал, похожий на заострённый шип, лёг в ладонь.

Трёхгранный стилет оказался на удивление хорошо заточенным. Рукоять, бережно обёрнутая полосой воловьей кожи, цепко ухватывалась пальцами, а удлинённая крестовина с медными шариками на концах уравновешивала центр тяжести стилета.

— Хорошая вещь. Отец подарил?

— Брат… Он кузнец, — еле слышно ответил Коно.

Тоненькое горло юнца издало придушенный хрип, когда стилет уткнулся остриём между рёбрами. Малец попытался дёрнуться, но Ингер другой рукой крепко обхватил его цыплячьи плечи. Ладонь в перчатке зажала рот.

— Запомни раз и навсегда, — быстро заговорил охотник, — никогда и никому не давай своё оружие в руки, тем более, если кроме этого оружия у тебя ничего нет. Оценивай свои силы. Всегда будь начеку, если возможный соперник выглядит сильнее тебя.

Охотник отвёл стилет, чтобы трепыхающийся юнец случайно себя не поранил.

— Я мог бы убить тебя, если бы у меня были враждебные намерения. Тебе сегодня повезло, девочка.

Ингер отпустил Коно, но, против ожиданий, малышка не бросилась с воплями прочь. Чуть отодвинувшись, она хмуро спросила:

— Где я прокололся?

— Умничка, — охотник осторожно потрепал её по криво остриженной шевелюре, — сидишь по-девчачьи — это раз. Аккуратно ешь. Двигаешься чересчур плавно либо нарочито резко. Не притворяйся грубой или дерзкой, на одном притворстве долго не протянешь. Подмечай, как ходят, говорят и едят твои собратья по отряду. Ты — женщина, твоя сила в уме и хитрости.

Ингер протянул девчушке стилет рукояткой вперёд.

— Он прекрасно подходит тебе. Но научись использовать его с толком.

Охотник покосился на возящихся у второго костра мужиков.

— Не вынимай стилет, если не собираешься им ударить. И если собираешься — тоже. Пусть твой враг не знает, что у тебя есть клинок. Иначе он успеет вынуть свой. Стилет — оружие тех, кто прячется в тени. Пока ты растёшь, тебе позволительно быть слабой. Но потом с тебя спросят. Коно, ты не сможешь вечно притворяться парнем. И, когда ты созреешь, тебе придётся отстаивать не только свою честь, но и право оставаться в отряде наравне с мужчинами.

Глядя в насупленное личико, Ингер улыбнулся.

— И у тебя есть достаточно времени на подготовку. Ловкость и гибкость — твои главные преимущества в драке. Нет ничего постыдного в том, чтобы уйти от удара и нанести ответный. Смотри.

Охотник вынул из ножен свой кинжал и, держа его в руке, позволил Коно рассмотреть длинное блестящее лезвие.

— Пытаться отразить удар такого клинка стилетом бессмысленно. Поэтому ты научишься уклоняться. Вставай.

Девчушка вскочила на ноги, как заворожённая наблюдая за отблеском огня на клинке.

— Если противник бьёт тебя в грудь, лицо или живот, постарайся отклониться назад.

Ингер медленно провёл прямой режущий удар в область груди малышки, давая ей время отклониться. Коно выгнулась, пропуская лезвие над собой, и тут же оказалась на земле, наступив на длинный подол рубахи.

— Погоди, — жестом остановил её охотник, склоняясь над распростёртым на спине тельцем, — противник навис над тобой. Что будешь делать?

Коно молча попыталась лягнуть охотника пониже живота.

— Это разозлит твоего врага и выдаст в тебе девчонку, — тихо сказал Ингер, — думай, Коно.

Малышка неуверенно повертела в руке стилет.

— Давай-давай, — подбодрил её Ингер.

Девочка ткнула остриём, целясь охотнику в грудь.

— Нет, — Ингер перехватил её тонкую лапку, — слишком долго. Тебе пришлось приподняться, чтобы нанести совершенно бесполезный удар. Ты стала уязвимей для моего кинжала. Кроме того, даже ударь ты меня в полную силу, ты не смогла бы пробить кость. Бить стоит туда, где противник менее всего защищён.

Ингер отвёл руку малышки и коснулся кончиком стилета внутренней стороны бедра чуть ниже паха.

— Удар сюда очень болезненный и вызывает сильное кровотечение. Кроме того, даже если перед тобой противник в боевом доспехе, в этом месте пластины доспеха сочленяются, и между ними можно вогнать стилет.

Охотник подал руку крохе, помогая ей встать.

— Целясь в грудь или живот, выбирай точку под рёбрами. Бей снизу и чуть вверх. Вот так.

Ингер взял руку девочки и поставил так, чтобы зажатый в ней стилет упирался ему под рёбра.

— Можешь ударить в живот, — он чуть сместил руку малышки вниз, и жало стилета кольнуло кожу сквозь рубаху, — в этом случае бей прямо. Запоминаешь?

Коно сосредоточенно кивнула, крепче сжимая пальчики на рукояти.

— Хорошо. Знай — твоё преимущество не в силе, а в находчивости. Не выпускай из виду оружие врага. Используй предметы вокруг тебя, чтобы спрятаться за них или защититься с их помощью. Помни, что рукояткой стилета тоже можно ударить — в колено, под подбородок, в шею. И, Коно…

Охотник приподнял подбородок девчушки, заставляя её взглянуть ему в глаза.

— Если у тебя есть возможность бежать от врага — беги. Мёртвым свобода ни к чему.

Синие глаза девочки блестели. Она медленно кивнула и аккуратно спрятала стилет под рубаху.

— И ещё одно, — добавил охотник. — Ни пришлому, будь он сам кум королю, ни рыночному торгашу, ни брату вашего командира — ни слова о планах отряда. Для всех, кто не ест с тобой из одного котелка несколько лун подряд — ты ничего не знаешь.

— Я думал, Фольгер доверяет тебе, — буркнула малышка.

— Я тоже так думал, — улыбнулся охотник, — а теперь покажи, что в твоей волшебной корзинке.

***

Наутро, едва занялась заря, охотник разыскал Фольгера в пробуждающемся лагере.

— Будь осторожен, — наёмник хлопнул гостя по плечу, — Штефан! Приведи лошадь!

— Береги себя и ты, — Ингер принял у коренастого Штефана поводья, — цени своих людей, они у тебя замечательные. Не бросай их в бой почём зря.

— Ладно-ладно, — пробурчал добродушно наёмник.

— Фольгер! — окликнул охотник, уже отойдя на несколько шагов.

Когда наёмник приблизился, Ингер тихо сказал ему:

— Пригляди за Коно. Он способный малый — научи его драться. Вот увидишь, он тебя удивит.

Глава 26

К моменту, когда неяркое осеннее солнце лениво выползло в зенит, Ингер был уже далеко от леса. Снова потянулись однообразные голые поля, где редкие птицы пытались выклевать в подмерзающей земле остатки просыпанного зерна. Поля щетинились острыми стеблями стерни, жёстко шелестящими под порывами ветра. Охотник кутался в плащ и подгонял коня.

Копыта вороного отчётливо цокали по твёрдой дороге, схваченной осенними заморозками. Холод немилосердно жалил кожу. Но охотник был ему благодарен — в задубевшем теле боль оставалась лишь где-то на задворках осознания, глухим, тянущим напоминанием. Раны, полученные в драке с бандой Фольгера, оказались пустячными, да и усилия маленькой знахарки дали результат. Ингер улыбнулся — так серьёзно-сосредоточено было востроносое личико Коно, когда она толкла в плошке пряно пахнущие травы, и так старательно девчушка втирала снадобье в его кожу, ворча, когда охотник вздрагивал от холода. Наивная, маленькая девочка. Но — неглупая. И, если Фольгер не подведёт, вполне может стать сильной — и оттого вдвойне опасной, что полагаться будет не только на силу, но и на ум.

Впереди замаячило тёмное пятно, постепенно обретающее черты одинокого, чуть скособоченного домишки. Охотник натянул поводья. В его кошеле ещё оставалось достаточно серебра и меди, чтобы обменять их на краюху хлеба и стакан тёплого вина.

Домишко знавал лучшие времена — щели меж брёвен были законопачены кое-как, а вывеска над угрюмой почерневшей дверью стёрлась до неразличимости.

Оставив вороного у кривобокой коновязи, охотник толкнул дверь дома, в подслеповатых оконцах которого мерцал огонёк.

Его обдало теплом, и в пальцах тут же закололи мелкие иглы. Жарко натопленная комната была пуста, в очаге весело плясало пламя.

— Эй! — вышло хрипло, и охотник шумно прочистил горло, — есть кто?

На одном из трёх столов, составленных вместе, лежал нетронутый ломоть пирога, рядом высился кувшин с узким горлом. Кувшин оказался пуст, а пирог, хоть и остывший, восхитительно пах.

— Хозяин! — снова позвал Ингер, обходя столы и приближаясь к очагу. Его голос отразился от стен. В груди глухо стукнуло, когда слева раздался тихий скрип.

За нагромождениями поставленных друг на друга скамей и узловатых мешков прошуршало, и слух охотника явственно уловил протяжный стон.

Среди рассыпанных капустных кочанов лежал человек. Бурая лужа под ним уже начинала подёргиваться плёнкой. Глаза под кустистыми бровями были закрыты, но мужчина ещё дышал. Из его приоткрытого рта с присвистом выходил воздух. Заскорузлые пальцы мужчины подрагивали, скребя пол, и задетые капустные кочаны скрипели, притираясь плотными боками.

Охотник, отбросив мешок, нагнулся над мужчиной. Что ему не помочь, было ясно и так — бедолагу буквально превратили в разделанную тушу из мясницкой лавки. Кто бы ни совершил это, он был здесь только что.

— О… о-о…

Ингер наклонился над умирающим.

— О… о-на…

— Она?

— О-на… ень…

Мужчина выдохнул, по его телу прошла судорога. В уголках рта проступила розоватая пена.

— Е… ень… тень, — неожиданно чётко выговорил, будто вытолкнул, он. Из располосованной груди вырвался хрип, тело мужчины напряглось, но вдохнуть снова он так и не смог. Потемневшие пальцы судорожно стиснулись в кулаки и разжались, обмякнув.

Охотник выпрямился, глядя, как сползает изо рта мужчины реденькая алая струйка. Убит. Убит только что — так же, как были убиты инквизиторы… Ингер сбился со счёта, когда. Вечность прошла с того дня, как он сидел в харчевне «Сытое брюхо», и его пальцы сжимали кубок с элем, а прищуренные глаза нет-нет да и останавливались на двух бродягах, жавшихся в тёмном углу.

Он, не оглядываясь, пересёк комнату и отворил дверь.

Перед ним расстилалось побелевшее поле. В ясном, прозрачном воздухе крутились пушистые хлопья. Ингер ступил на землю, оставив на столе нетронутый пирог, и его ледерсены прочертили алые борозды в первом снегу.

***

Он не нагнал никого. Да и не ожидал охотник всерьёз, что ему удастся настичь убийцу бедолаги харчевника. Кем бы она ни была — если умирающий действительно пытался сказать о женщине — её след затерялся, укрытый лёгким невинным снегом.

Снежное кружево превратилось в плотное, толстое покрывало, когда Ингер, наконец, добрался до деревни, где жила Хельтруда. Уставший за дни тяжёлого перехода конь понуро брёл, увязая в сугробах.

Подходя к приземистому домику на околице деревни, привязывая вороного ко вбитому в землю столбу, ловя сквозь кружащийся снег тёплое желтоватое мерцание в окнах, Ингер медлил. Снежинки оседали на волосах, таяли на ресницах, влетали в распахнутый ворот рубахи, но охотник всё никак не пересекал крохотный двор, не решаясь сделать те несколько шагов, что отделяли его от аккуратно сколоченной двери — той двери, через которую нужно проходить, пригибаясь…

Дверь отворилась.

Тоненькая фигурка на пороге поднесла ладони ко рту. Стоя в жёлтом, колеблющемся прямоугольнике света, Ингер с ровно бьющимся сердцем смотрел на Хель. Тёплый платок трепетал на плечах травницы, развеваемый ветром.

Он шагнул к ней, предупреждая все слова и вопросы, сжал в объятиях худое тело, вдыхая знакомый аромат овса и мёда. И только тогда внутри что-то сжалось, будто пробуждённое к жизни тёплым, домашним запахом — таким простым и таким близким. Запахом его жены, его женщины, не единственно желанной, но единственной открытой ему.

— Хель… — Ингер прижался лицом к виску травницы. Иллюзией мелькнуло чёрно-жёлтое переплетение прядей, и он закрыл глаза.

Она молча сжимала свои худенькие пальцы на его запястьях. Сухие губы беззвучно шептали благодарственную молитву.

— Идём в дом, — шепнул охотник.

Они не отпускали друг друга до глубокой ночи — лишь раз Ингер выскочил, чтобы укрыть попоной вороного и остудить разгорячённое тело. Вбегая обратно, в душноватую, жарко натопленную комнату, где знахарка разливала из котелка ароматный отвар, охотник бросил взгляд на дорожную суму, надёжно схоронившую в своих недрах медальон Ли.

Хельтруда, набросившая просторное домашнее платье, выглядела измождённой. Лишь сейчас, сидя напротив неё, Ингер разглядел то, чего не заметил, одурманенный страстью. С её осунувшегося лица не сходил горячечный румянец, а заострившиеся скулы придавали облику травницы что-то дикое. Тонкие руки походили на сухие веточки, которыми Хельтруда без конца оправляла одежды.

— Ты нездорова? — Ингер отхлебнул из кружки. Травяной отвар приятно обжёг нёбо.

Вместо ответа знахарка подошла к ложу и извлекла из-под покрывала лист бумаги. На листе грубыми, слегка расплывчатыми линиями проступали контуры танцующих скелетов, позади которых вырисовывался воздевший руки к небу старик.

— Что это? — охотник отставил кружку и расправил лист на столе.

— Гравюра против болезни, — тихо ответила знахарка, — мне привезла её благодарная женщина из соседнего селения. Да, я… нездорова. И многие другие здесь — тоже. Никому не становится лучше. На днях умерла старая Фрольда.

Фрольда… Та самая глазастая, субтильная старушка с маленькими ручками, чей дом стоял ближе всех к пустырю и уцелел, должно быть, лишь чудом.

— Две семьи уехали, бросили всё, — продолжала Хельтруда, садясь на скамью и зябко кутаясь в платок, — отправились в Дармштадт…

Охотник слушал жену, сидя напротив неё в одном исподнем. Сброшенная одежда и перчатки смятой горкой громоздились на полу, и касания тёплого воздуха к коже напоминали о том, что этот дом — единственное во всём свете место, где Ингер может быть открыт и свободен.

Вернее, так было — пока он не уехал.

— Хорошо, что ты вернулся, пока не устоялись холода, — палец Хельтруды обводил контуры танцующих скелетов, — мне некому здесь больше довериться.

— Тебе нужна помощь, — он не спрашивал — по одному лишь виду измученной женщины всё было ясно и так.

— Ты должен пойти со мной, — негромко сказала травница, не поднимая глаз, — пойти к Нахтраму. Старый чернокнижник знает способ помочь, но одной мне не добраться. Ингер…

Где-то в груди закололо — столько бессильной мольбы было в голосе женщины.

— Отец Ульрих невзлюбил меня, — продолжала Хельтруда, — и я опасаюсь, как бы не задумал он чего против нас…

— Не бойся, — охотник встал позади жены и обнял её за плечи. Пальцы коснулись острых, угловатых косточек под истончившейся кожей. — Ничего не бойся, Хель. Теперь всё будет по-другому.

Откуда ни возьмись, на стол вспрыгнула Пегая, деловито урча, уселась и уставилась на охотника солнечными глазищами. Травница почесала кошку за ухом, откинулась на скамье. Её мягкие волосы щекотали живот Ингера. Стыл в кружках травяной отвар, носился и рыдал за окнами ветер, и сухо, ровно постукивало в груди — в такт дыханию Хельтруды.

***

Утро встретило их студёным, колючим воздухом. Снег за ночь схватился хрупкой коркой, и хруст ломаемого наста разносился далеко вокруг. Вороной конь то и дело норовисто встряхивал гривой и издавал короткое ржание, когда копыто проваливалось в снег слишком глубоко. Ингер успокаивающе похлопывал животное по морде, продолжая вести за собой. Дорога через заснеженный лес изматывала и лошадь, и человека, но иначе было нельзя. Хельтруда оказалась слишком слаба, чтобы идти пешком. Закутанная в ворох одежд, она старалась держаться в седле прямо, но конь наверняка даже не чувствовал на себе веса её тоненькой фигурки.

Поднявшееся солнце мутно проступило на небе, когда они достигли знакомых охотнику зарослей волчеягодника. Безобидные сейчас, кусты со сброшенными листьями громоздились колким сплетением веток.

Ингер завёл коня в прогалину меж двумя разросшимися кустами и, осторожно обхватив жену за талию, ссадил её на землю.

— Дальше придётся своими ногами.

Хель бледно улыбнулась. Её колотило, зуб на зуб не попадал. Всегда аккуратные, волосы выбились из-под платка и растрепались, нос заострился.

Охотник взял травницу за руку и повёл за собой, раздвигая щетинящиеся ветки.

Память не подвела. Даже сейчас, среди неузнаваемо преобразившегося зимнего леса, Ингер находил дорогу так легко, словно лишь вчера пробирался густыми зарослями молодого дубняка, храня на груди оберег, а в сердце — надежду. И лачуга старого учёного встретила его так же, как в прошлый раз. Запястье отозвалось фантомной болью при взгляде на колбы, заполнявшие полки.

Нахтрам словно ждал их. Покрасневшие глаза под набрякшими веками уставились на вошедших. В лачуге терпко пахло гарью.

— Рад видеть тебя в добром здравии, — обратился старик к охотнику, не называя имени, — и тебе, Хельтруда, рад, хоть и вижу, что гложет тебя хворь.

— Нужна твоя помощь, — с порога начала травница, — люди в нашей деревне гибнут, боюсь, погибнуть и мне суждено…

— Не думай только о себе, — сурово оборвал её Нахтрам, — я помогу.

И тут же, обращаясь к Ингеру:

— У женщины не спрашиваю, но спрошу у тебя: готов доверить мне её жизнь?

— Разумеется, — ответил охотник, едва старик договорил.

— Ты и вполовину не ценишь дар жизни так, как следовало бы, — Нахтрам покачал головой, — ни у себя, ни у других. Подумай снова. И скажи.

Ингер перевёл взгляд на Хельтруду. Она стояла, кутаясь в платок, сгорбленная, будто старуха. Эту ли женщину он взял в жёны? Она ли это — та добрая и сильная женщина с горделивой осанкой и блеском в глазах, с пышной косой, что пахла овсом и мёдом? Сейчас перед ним маячила всего лишь бледная тень.

— Я готов, — глядя на опущенные в пол глаза Хельтруды, произнёс охотник.

***

Старый учёный выставил его прочь. Ингер едва успел разглядеть внушительных размеров котёл и несколько металлических трубок, заострённых с одного конца, прежде чем старик, сурово сдвинув брови, подтолкнул его в спину.

— Нечего тебе тут делать, — буркнул Нахтрам, — мешать только станешь. Иди и жди.

И захлопнул дверь, заложив её изнутри, судя по грохоту, внушительным засовом.

Охотник обошёл вокруг лачуги. Без единого оконца, наполовину врытая в землю, она походила на кротовью нору, где окопался старый мудрый крот, утащив с собой добычу — былинку-Хель.

С тусклого неба неспешно спускался снег, будто следуя канонам бассаданса. Белый и нежный, как кожа «невидимой ведьмы», он оседал на ладонях, привычно затянутых в грубые перчатки, мелким крошевом сеялся на капюшон плаща. Ингер запрокинул голову и подставил лицо небу. Колкие холодные иглы впивались в кожу. Поцелуй умирающей природы. Посмертная ласка убитой…

Бывший инквизитор пошёл прочь от прибежища старого колдуна. Слишком живо перед глазами вставал «алтарь», где пришлось побывать и ему, расставшись с рукой и едва не попрощавшись с жизнью. Он никогда не спрашивал, каким богам молился Нахтрам — достаточно было того, что эти боги его услышали.

Точно так же и сейчас старый колдун-учёный наверняка взывает к их помощи, окуривая бледное, иссушенное хворью тело Хельтруды ароматным дымом. Дым струится, вьётся кольцами, и сквозь него проступает железный котёл, где уже ждёт своего часа жертва богам — густая, бурая, блестящая жертва. Дорогой дар за бесценную жизнь…

Ингер шёл всё дальше и дальше, пока заросли не обступили его так тесно, что стало трудно идти. Оставив на ветках клочки плаща, охотник повернул обратно, ступая след в след.

Через цепочку полузасыпанных отпечатков белым шаром прокатился заяц. Застыл на мгновение, навострив длинные уши, и запрыгал дальше, взрывая сильными задними лапами снег. В тишине леса ритмичные «шорх-шорх» слышались ещё долго после того, как заяц скрылся из виду.

Шорх-шорх. Скрип-шорх-шорх.

Поскрипывали на ветру застывшие деревья. И сквозь этот скрип и стук сухих ветвей до Ингера явственно донеслось конское ржание.

Коротко, призывно ржала лошадь, резко осаживал её грубый мужской голос. К нему добавился второй, и оба голоса вдруг утонули в глухом звуке удара и треске дерева.

Влажный прилипчивый снег вдруг стал слишком вязким. Ледерсены утопали в нём, холодные комочки набивались внутрь, пока Ингер бежал на звук — к лачуге старого учёного. Налетевший ветер швырял в лицо колючие горсти, распахивал ворот плаща, забирался под рубаху. Охотник жмурился, заслоняясь ладонью, стискивая в другой руке рукоять криса.

Сквозь густой частокол стволов замаячила полузасыпанная снегом хижина Нахтрама, и рядом с ней — чёрный силуэт всадника. Через круп лошади бессильно свисало худенькое женское тело в задравшемся платье.

Всадник ударил лошадь пятками, и та взяла рысью, вздымая фонтаны белой снежной пыли. Дёрнулось тело, удерживаемое твёрдой рукой наездника, вздыбилось и опало знакомое платье, мелькнув напоследок среди деревьев.

Вторая лошадь нервно заржала, вертясь на месте, когда Ингер выскочил на полянку перед хижиной. Распахнутая настежь дверь визжала на ветру. Порыв дёрнул её, впечатав в стену, и хлипкое дощатое сооружение содрогнулось.

Из тёмного зева лачуги вынырнула фигура. Привлечённый шумом второй конник на удивление резво отпрыгнул в сторону, и охотник едва успел блокировать ответный удар. Рослый, плечистый соперник размахнулся палицей снова.

Он был быстр и, вне сомнений, силён. Но его пришёл сюда за дряхлым стариком и ослабевшей от болезни женщиной, а не за бывшим инквизитором.

Остриё криса легко прошило грубую тунику мужчины, мягко вошло в плоть. Соперник выронил палицу, глупо уставившись на резную рукоятку, торчащую из живота. Ингер вздёрнул его подбородок двумя пальцами и, глядя в водянистые серые глаза, провернул клинок.

Нападавший осел рыхлой кучей на розовый снег. Охотник отёр лезвие криса подолом его туники, рывком распахнул чуть держащуюся дверь, влетел в лачугу — и едва удержал равновесие, когда ногу повело в сторону на чём-то мокром и склизком. Света из дверного проёма хватило, чтобы разглядеть опрокинутый котёл, пустое ложе-скамью посреди хижины, а рядом с ним — тёмный неподвижный ком.

Оскальзываясь на влажном полу, Ингер бросился к кому.

Нахтрам был жив. Старику крепко досталось — на морщинистом лице алели свежие ссадины, а волосы на виске слиплись от крови. Кровь была и на шапе учёного, и на скамье, она вытекала из опрокинутого котла и покрывала пол. Удушливый сладкий смрад стоял в воздухе, и охотник с трудом сдерживал тошноту, волоча бесчувственное тело старика к выходу.

На улице Нахтраму стало лучше. Ингер отбросил плотный ком снега, которым отирал лицо старого учёного, и всмотрелся в его обретающие осмысленное выражение глаза.

— Ты ещё успеешь… нагнать их… — разобрал Ингер в хриплом шёпоте старика, — спеши…

Охотник, не отвечая, отвёл редкие седые волосы со лба Нахтрама.

— Увезли… Спеши, нагонишь по свежим следам…

Старик закашлялся, его лицо побледнело, сливаясь по цвету с белёсыми бровями.

Ингер подхватил Нахтрама под мышки и усадил, привалив спиной к толстому стволу дерева. Сбросив перчатку, зачерпнул ладонью снега, размял, по капле вливая в рот старику. Тот жадно глотал.

— Довольно, — наконец пробормотал Нахтрам. Кровь на его виске запеклась багровой коркой, но щёки порозовели, и спину старик уже держал увереннее. Брови учёного приподнялись, когда его взгляд остановился на убитом всаднике.

— Она жива, — тихо сказал Нахтрам, — но я не успел закончить…

Едва широкая глиняная чаша наполнилась кровью, старый учёный, внимательно слушавший шелестящее дыхание Хельтруды, прижёг раскалённым прутом место глубокого разреза на предплечье женщины. Котелок с ещё тёплой кровью заколотого ягнёнка ждал наготове, когда в лачугу ворвались.

— Это должно было случиться, — старик смотрел мимо Ингера, — таких, как я, ваша Церковь не терпит…

Молодые, крепкие мужчины в туниках послушников выломали хлипенькую дверь и замерли при виде скамьи, на которой распростёрлась Хельтруда. Света тускло мерцающих свечей, окружавших ложе, хватало, чтобы разглядеть полную чашу крови подле женщины и сгорбленного старика со скарификатором в руке.

— Уж не знаю, каким диаволом я им показался, — горько усмехнулся Нахтрам, — велики у страха глаза, а у ненависти — ещё больше…

Один из мужчин, сжимавший в руке палицу, подскочил к старику и что было сил ударил в висок.

— Помню, как упал, — рассказывал старик, — и котелок спиной опрокинул. Должно быть, они меня убитым посчитали — лежит старик в луже крови и вроде не дышит. Уж не знаю, что там дальше было. Успел только заметить — схватили они твою жену и выволокли прочь, а она в себя так и не пришла. Прости ты меня, старика — не успел я крови свежей ей влить. Молю всематерь, чтобы выжила…

— Для чего вы не позволили мне быть рядом?.. — руки Ингера против воли сжались в кулаки.

— Не позволил я ему… — в уже привычной ворчливой манере отозвался Нахтрам, — я собирался пустить кровь твоей жене. Одна ошибка — и она бы умерла. А ты бы вертелся под ногами и мешал. На такое не смотрят с лёгким сердцем, и с лёгким сердцем такое не делают… Ты мне другое скажи — отчего не бросился в погоню, коли так дорога тебе жена?

Ингер, стоя коленями в снегу, молчал. Впервые в жизни он не находил слов для ответа — и просто смотрел на старого учёного. Человека, отдавшего свои лучшие годы — свою жизнь — таинствам, рядом с которыми блёкли самые загадочные и пугающие деяния колдунов. Старого, слабого, едва живого человека. Провозвестника новой эпохи.

Глава 27

Нахтрам отказался даже входить в разгромленную хижину.

— У меня вот здесь всё, что нужно, — ворчливо бормотал он, постукивая себя костлявым пальцем по лбу, пока Ингер помогал старику взгромоздиться на лошадь, — только то, что в голове и сердце, не умрёт раньше тебя…

Охотник сопроводил старого учёного на постоялый двор, что расположился по тракту на Дармштадт.

— Я вернусь и увезу вас подальше отсюда, — сказал охотник, отдавая Нахтраму три дуката из своих оскудевших запасов. Пальцы, шарившие в дорожной суме, натолкнулись на холодную гладкость медальона, — подождите немного. Я благодарен вам за всё…

— Не благодари, — сурово оборвал его учёный, — научись ценить то, что дано тебе.

Цепкий, не потерявший остроты взгляд Нахтрама скользнул по левой руке Ингера с латунными браслетами на запястье, по заткнутому за пояс пистолету, по узорной гравировке криса, устроившегося за шнуровкой рукава. Охотник коротко кивнул, признательный ещё и за то, что старик ни о чём не расспрашивает.

— Ингер!

Уже стоя на пороге, бывший инквизитор обернулся.

— Вызволи её, — негромко сказал старый учёный, — вызволи обоих…

***

Оставив на конюшне постоялого двора своего коня, Ингер нещадно гнал резвую каурую кобылку, принадлежавшую убитому послушнику. Но, как ни спешил охотник, он вернулся в деревню уже затемно. Короткий холодный день погас, напоминая о себе лишь узкой алой полосой на горизонте, когда взмыленная лошадь пронеслась по единственной улочке и остановилась перед домом на околице. Тёмные оконца дома слепо глядели в поле. Ветер раскачивал открытую дверь, на пороге намело горку мелкой снежной пыли.

В ноги охотнику ткнулась дрожащая Пегая. В простывшей комнате было хоть глаз выколи. Ингер, вынув из сумы «светящуюся шкатулку», привычным уже движением коснулся крышки.

Ничего не произошло.

Нахмурившись, охотник надавил снова, на этот раз — сильнее. Ничего. Под нажимом пальцев шкатулка скрипнула, но света так и не дала.

Ингер на ощупь пробрался на середину комнаты, где должен был стоять стол. Пегая тёрлась под ногами, и охотник ругался сквозь зубы, спотыкаясь то о кошку, то о разбросанные по полу предметы.

На столе отыскались кремень и кресало, нашлась и плошка с остатками топлёного жира, в которой утонул короткий фитиль. Слабый жёлтый огонёк озарил комнату — но даже его тёплое свечение не смогло вернуть покинутому дому уют.

Что Хельтруды здесь нет, было ясно и так. И при взгляде на беспорядочно разбросанную утварь стало очевидно, что она сюда не вернётся. Охотник наклонился и поднял с пола обрывок нити с болтающейся на нём сушёной ягодой. Такие же обрывки остались кое-где на оголившихся стенах, ещё утром увешанных пучками трав и кореньев.

Из дома травницы забрали всё, что могло сгодиться в пищу. И, кто бы ни сделал это, был уверен: припасы знахарке больше не понадобятся.

Кошка вспрыгнула на стол и, держась поодаль от огня, принялась умываться. Ингер не стал задувать фитиль, лишь плотно прикрыл за собой покосившуюся дверь.

Церковь встретила его гробовой тишиной и темнотой. В стенах завывал ветер, мечась меж апсидой и нефом.

Ингер дёрнул дверь, но та оказалась заперта. Угрюмые башенки по обе стороны от входа высились двумя мрачными стражами.

Охотник двинулся по кругу, обходя церковь, — и увидел, как за мутным стеклом мелькнул едва заметный огонёк.

Спустя мгновение Ингер стучал в тяжёлые двери церкви так, что, казалось, шум перебудит всю округу. Но, кто бы ни находился внутри, не спешил отворять.

Стекло северного окна, не забранного решёткой, разлетелось с оглушительным в ночной тишине звоном. Обрывая одежду о застрявшие в проёме осколки, охотник пробрался внутрь.

— Кто бы ты ни был, здесь нечего взять! — раздался в тишине звенящий голосок, — уходи, не оскверняй божий храм своим присутствием!

— В ваших храмах давно уже нет прежнего бога, — охотник двинулся на звук. Глаза мало-помалу привыкали к мраку, едва рассеиваемому отсветами луны, что струила бледный свет через разбитое окно. По левую руку слабо теплилась лампадка у алтаря. Цветной витраж напротив едва угадывался, лёгким бликом выделяясь на фоне сплошной черноты.

— В этой обители поселилось иное божество, — продолжал Ингер, шаг за шагом продвигаясь по скрипучему полу, — но одни из вас чересчур слепы, чтобы это увидеть. Другие же, напротив, рвутся быть единственно зрячими среди слепцов…

Охотник остановился, прислушиваясь.

— И на ком больше греха — на корыстном пастыре или на покорной овце?..

Перед цветным витражом мелькнула тень.

— …Что слепо идёт на заклание, подчиняясь воле пастуха?

Щёку обожгло горячим дыханием, когда рука охотника, метнувшись, схватила чьё-то костлявое плечо.

— Господа ради! — завопил тот же звенящий голос, — отпустите! Берите всё, только не троньте меня!

— Так ты защищаешь храм своего бога? Храм, что тебе доверено стеречь?

Ингер встряхнул пойманного — тот оказался лёгким, как полупустой мешок зерна — и потащил к алтарю. Свеча перед распятием оказалась ещё тёплой. Колеблющийся огонёк лампадки выхватил лицо пойманного — безусого юнца в тунике новиция. Тот трепыхался, делая слабые попытки вырваться.

— Днём сюда привели женщину, — бывший инквизитор встряхнул послушника за ворот, — местную травницу. Где она?

Послушник молчал, мелко вздрагивая.

— Ты задул свечу, услышав моё приближение, — продолжил Ингер, — ты не отворил двери на мой стук и попытался скрыться. Мой юный друг, ты что-то здесь прячешь.

— Тут никого н-не…

Рука в перчатке подтолкнула юнца пониже лопаток, отчего тот едва устал на ногах.

— Живо! — скомандовал Ингер, беря свечу, — двигайся!

Понукаемый охотником, юнец обошёл помещение по кругу, открывая все двери по команде Ингера. Новиций не солгал — они и впрямь были здесь одни. Ни в крохотной исповедальне, ни в мрачной, притаившейся за алтарём сакристии, ни в башенках, приспособленных под поленницы, никого не нашлось. Зато обнаружилась мягкая подстилка из овечьей шкуры, а рядом с ней — недоеденный копчёный окорок.

— Так-то ты искусам противостоишь, — охотник вздёрнул юнца за шиворот — так, что туника затрещала, а остроносое личико любителя мясца оказалось вровень с лицом Ингера, — в самый разгар поста?

— Я тут ни при чём, — пробормотал юнец.

— Отец Ульрих ничего не узнает, — Ингер опустил послушника на пол, — рассказывай, что слышал о травнице.

— Видит бог — ничего, — зачастил тот, — засветло только проскакал конный, вроде как вёз кого. Я святому отцу здесь помогал…

Юнец только-только закончил скоблить пол перед алтарём, когда всадник остановился перед церковью. Отец Ульрих сам вышел ему навстречу, прикрикнув на послушника, чтобы оставался внутри.

— Остаться-то я остался, да только слышал всё, что говорили, — не без гордости заявил юнец.

Перебросившись парой фраз со священником, всадник двинулся дальше.

— Слышал, как его святейшество наказывал быть осторожнее с той, кого везёт, — увлечённо продолжал послушник, — а вскоре и сам уехал.

— Куда? — прервал юнца охотник.

— Да в поместье же, — сболтнул юноша.

Ну, конечно — поместье фон Сигга. Где же ещё, как не в обители сожжённого «дьяволопоклонника», может расположиться священник?

— Правда, я не… — начал было юнец, но удар в челюсть заставил его осесть на пол.

Ингер постоял, глядя на неподвижное тело послушника. Пальцы то стискивали рукоять кинжала, то разжимались.

Клинок так и не покинул ножны, когда бывший инквизитор вышел из церкви.

Поместье фон Сигга высилось неприступным монолитом. Мост через ров был опущен, но ворота оказались запертыми. На стук с той стороны раздались дробные шажки, и дребезжащий голосок вопросил:

— Кто беспокоит в такой час?

— Мне нужен отец Ульрих, — охотник с трудом заставлял себя говорить спокойно.

— Отца Ульриха здесь нет, — дребезжание в голоске стало сильнее.

— Мне нужен отец Ульрих, — с нажимом повторил Ингер, — сейчас же.

— Но я не могу…

— Его люди забрали мою жену. Я должен увидеть её. Немедленно.

— Ах, вы об этой женщине, — в дребезжащем голоске проскользнуло облегчение, — так я не вправе…

— Отворяй! — кулак ударил в ворота, заставив их отозваться раскатистым гулом.

— Прошу вас, тише, — забормотали с той стороны, — отец Ульрих на утрене будет…

Прислушавшись к бормотанию, Ингер направил ствол пистолета на крохотную дырочку в деревянных, окованных медными пластинами воротах. В эту выщерблинку от древесного сучка с чпоканьем вошла пуля, когда охотник спустил курок. Раздался шлепок.

— Господи, Боже! — завопили с той стороны.

— Ну конечно, — процедил сквозь зубы охотник, — если не хочешь лишиться головы, говори, где моя жена. Или зови сюда Ульриха.

— Я-я скажу, — зачастил невидимка, — бог мой, моя нога… Ваша жена… Её заперли в церкви, в сакристии[41]…

— Ты не научился лгать, или тебе не дорога голова?

Сухой щелчок взводимого курка добавил дрожи в голос привратника.

— Бога ради, поща…

— Твой бог едва ли даже взглянет, как ты умрёшь. Отворяй!

Створка ворот отошла в сторону без единого звука. Ингер заткнул разряженный пистолет за пояс и рывком вздёрнул на ноги привратника — сухощавого, тощего как жердь мужичонку. Чуть выше колена привратника расползалось бурое пятно.

— Ты же хочешь жить, правда?

Остриё криса ткнулось в бок мужичонки. Тот икнул.

— Эрманн, кто там? — властный голос Ульриха охотник узнал сразу. Пальцы слегка нажали на рукоятку кинжала.

— Какой-то попрошайка, — дребезжаще откликнулся Эрманн, — пришёл милостыню клянчить.

— Так гони его прочь!

— Уже прогнал, святой отец.

Зашаркали удаляющиеся шаги.

— Живо, — шепнул Ингер, вжимая клинок в рёбра привратника, — веди меня к ней.

Припадая на раненую ногу, привратник поковылял через двор, то и дело воровато оглядываясь. Чем ближе они подходили к тёмной громаде поместья, тем медленнее тащился Эрманн, и охотнику приходилось подстёгивать его усердие лёгкими тычками криса.

— Отец Ульрих меня убьёт, — бормотал бедный мужичонка.

— Я сам тебя убью, если не замолчишь, — не выдержал охотник, — шевелись!

Вдвоём они проникли в поместье с чёрного хода.

— Где? — коротко спросил Ингер.

Привратник едва успел указать направление, как рукоятка кинжала врезалась ему в висок. Эрманн беззвучно осел на пол.

Охотник оттащил безвольное тело в боковую комнатку, наспех перетянул бедро привратника лоскутом его же одежды и как следует связал запястья и лодыжки бедолаги двумя обрывками пошире. На поясе привратника обнаружилась связка ключей — Ингер прихватил их с собой.

Поместье спало. Изредка доносились шорохи и поскребывания — должно быть, после гибели фон Сигга за домом никто должным образом не ухаживал, и крысы плодились вовсю. Пара жирных тварей прошуршала у охотника под ногами, пока он на ощупь пробирался в указанном Эрманном направлении.

В той стороне нашлось лишь одно помещение — видимо, бывшая кладовая. Кислый аромат разлитой браги ещё витал в воздухе, смешиваясь с гнилостным духом.

— Хель! — негромко позвал Ингер.

Ему никто не ответил — лишь крысы скреблись где-то по углам. Сняв со стены чадящий факел, охотник двинулся к дальней стене кладовой.

Как он и ожидал, в стене обнаружилась дверца, сбитая из плотно пригнанных толстых досок. Кислым тянуло именно отсюда — скорее всего, за дверцей скрывался винный погреб. Заложенная толстым засовом, в отверстия которого был продет внушительный замок, дверца не поддавалась.

— Хельтруда! — снова позвал охотник, прислонившись ухом к обтёсанным доскам.

Сухое шуршание донеслось из-за дверцы, но это могли быть всё те же крысы.

Ключи на связке привратника поочерёдно с лёгким скрежетом входили в замочную скважину — Ингер торопливо перебирал их одной рукой, зажав в левой ладони факел и шипя сквозь сжатые зубы, когда очередной ключ выскальзывал из ставших вдруг такими неловкими пальцев.

Но ключи не подходили. Один за другим они щёлкали, отказываясь проворачиваться. Связка, закрутившись, ударилась о пол. Рассыпавшиеся ключи зазвенели, и за этим звоном охотник не сразу услышал топот ног. А, когда услышал, было уже поздно.

Бывшая кладовая заполнилась рослыми мужчинами, частью в монашеских сутанах, частью — в кожаных полудоспехах. Беглый взгляд насчитал не меньше двух дюжин.

Отец Ульрих, в расшитой казуле[42], стал так, чтобы оказаться в самой гуще вошедших. Крысиная мордочка давешнего послушника, украшенная багровым пятном на подбородке, маячила где-то позади.

— Господин Готтшальк, — Ульрих даже не пытался скрыть фальшь, звучащую в голосе, — я вижу, ваше рвение к исполнению священного долга столь велико, что привело вас сюда в неурочный час. Я вполне понимаю вашу страсть к искоренению всяческих проявлений зла, пусть даже эта страсть побудила вас причинить вред моему верному послушнику…

— Эта женщина невиновна, — перебил его Ингер, — она моя жена.

— Жена? — отец Ульрих приподнял брови, — господин охотник, верно, был околдован этой женщиной. Ведь не по христианскому же обычаю совершён был обряд? Венчались ли вы в церкви, служился ли молебен, испрашивавший твёрдой веры и единства душ для вас?

И, не дожидаясь ответа, продолжил:

— Быть может, есть свидетели клятв, что были даны вами пред господом нашим?

Свидетели. Перед мысленным взором охотника встало лицо Нахтрама. Старый учёный, скрепивший союз двух сердец по обычаю, неизмеримо более древнему… Нет, не учёный. Колдун, пособник Дьявола, отступник и враг, чья левая рука пишет ловчее правой — верный знак, что человек запродал душу Сатане — человек, едва не убитый приспешниками Ульриха.

— Нет, — выдохнул Ингер.

— Господин Готтшальк, — покачал головой Ульрих, — чем бы ни была ваша свадьба, если и вправду была, она не одобрена Церковью.

— Пусть так, — охотник не слушал его. Взгляд метался по молчаливой толпе перед ним. Две дюжины. Мальчишка и святоша не в счёт. Нет, бесполезно… если его убьют, Хельтруде это не поможет. Но где Ульрих взял такую ораву?..

— Господин Готтшальк, ведь это доказывает её вину и бросает подозрение в отступничестве на вас, — вкрадчивым голосом подвёл священник.

— Она здесь? — коротко спросил Ингер.

— Разумеется, — пропел пастырь, — войдите и поговорите с нею. Ведь это вы здесь занимаетесь поиском заблудших душ.

Ульрих вынул из складок казулы ключ и вложил в широкую заскорузлую ладонь одного из монахов. Тот приблизился и передал ключ Ингеру.

Ключ с треском провернулся в скважине, дужка замка отщёлкнулась. Ингер снял замок, сбросил засов и распахнул дверь.

Вниз круто уходили склизкие ступени, теряясь в темноте — свет факела не достигал конца лестницы. Из чёрного провала тянуло кислым смрадом.

В камерах-склепах Дармштадтского замка стоял такой же запах.

Бывший инквизитор обернулся. Две дюжины пар глаз хмуро смотрели на него. На лице Ульриха, единственного из всех, играла улыбка.

Подняв факел повыше, охотник шагнул в проём.

***

Лестница уходила так далеко вниз, что стук закрывшейся двери и щелчок замка донеслись будто сквозь стену. Не оглядываясь, Ингер продолжил спуск, оскальзываясь на сырой кладке. Факел трещал и чадил, начиная гаснуть, когда охотник добрался до конца лестницы.

О том, что здесь когда-то хранилось вино, напоминали лишь полусгнившие бочонки да обломки досок. И на одном из таких бочонков, обручи которого рассыпались в труху, лежала травница.

Тусклый огонёк факела выхватил из темноты её мертвенно-бледное лицо с посиневшей вокруг закрытых глаз кожей. Она дышала слабо, но ровно, и из запавшего рта исторгся едва слышный стон, когда Ингер приподнял невесомое тело жены. Он обнял её, прислонив к груди и пытаясь согреть своим теплом. Пальцы травницы были ледяными, платье с надорванным подолом перепачкано кровью. Бурые потёки засохли и на руках, превратившись в шершавую, осыпающуюся корку.

— Хель… — прижимая жену к себе, Ингер баюкал её, как дитя. Мало-помалу на мраморные щёки вернулось бледное подобие румянца, и травница открыла глаза.

Потрескавшиеся губы что-то беззвучно прошептали.

— Я с тобой, — Ингер крепче обнял Хель. Холод и сырость уже начинали пробираться под рубаху. Охотник сбросил плащ и закутал в него жену, усадив её себе на колени.

Они сидели так, не говоря ни слова, глядя на угасающий факел. Наконец Хельтруда нарушила молчание:

— Я знала, что рано или поздно так будет — отец Ульрих давно точил на меня зуб. Жаль, что и ты оказался втянутым в это.

— Он точил зуб на нас обоих, — охотник опустил взгляд, — и Ульрих уже не один. Кто-то прислал ему в подмогу целую когорту.

— Это его люди увезли меня, — зачем-то подтвердила травница то, что и так казалось очевидным, — Нахтрам не успел окончить…

— Главное, что ты жива, — Ингер провёл пальцами по спутанным волосам жены.

— Надолго ли? — тень улыбки мелькнула на губах Хельтруды.

— Это мы ещё посмотрим.

Факел погас.

***

В кромешной темноте время не то летело, не то текло медленно, как колышется вязкая топь на болоте. Охотник обошёл погреб, натыкаясь на остатки бочек и полок, но, разумеется, не нашёл ни выхода, ни оконца. Единственная дверь, к которой вела лестница, оставалась запертой, и на стук так никто и не появился. Все попытки открыть или выбить дверь привели лишь к тому, что Ингер едва не полетел кубарем вниз, поскользнувшись на сырой ступеньке.

Обнявшись, чтобы было теплее, бывший инквизитор и его жена сидели в полном мраке на груде сырых досок.

— В узелке, что ты дала мне, была пряжка — помнишь? — заговорил Ингер, — что она…

— Эта пряжка когда-то принадлежала одной женщине, — перебила его Хельтруда, — Нахтрам её хорошо знал… Пряжку он сам сделал. Он ведь по молодости был кузнецом, да каким! Всё, что душа пожелает, из куска железа мог выковать.

Ингеру живо вспомнились бесчисленные железные детали в лачуге Нахтрама.

— Он выковал пряжку и преподнёс её в подарок той… девушке, — продолжала знахарка, — просил её руки и сердца. Но она не дала ответа. Нахтрам был хорошим женихом — лучший кузнец в округе, умелые руки, да и собой приятен, даром что роста не богатырского. Но к той красавице сватался и другой жених — местный барон. Углядел симпатичную молодуху и решил… А сам-то уже не молод был. Жену свою первую похоронить успел. Но барону кто ж откажет?

Девица не отказала. И Нахтрам, чтобы забыть своё горе, уехал из деревни.

Венчались они на День Святого Михаила, аккурат как жатва кончилась. Нахтрам вернулся по весне и узнал, что молодожёны отбыли в поместье барона. Но это было не всё: новоявленная баронесса оставила кузнецу наследие…

— Девчушку взрастила кормилица, матушка Тесса, — Хельтруда поёрзала, оправляя платье, — и отдала её кузнецу. Нахтрам так и не узнал, чья это была малышка — баронесса до замужества слыла легкомысленной особой. Он взял ребёнка себе и со временем, когда девочка подросла, перебрался в лес, а её так и оставил в деревне. Неподалёку постоялый двор был — даром что маленькая была девчушка, а расторопная. Поломойкой служила, прачкам помогала, по хозяйству управлялась. Смотрели только на неё косо. О Нахтраме тогда уж дурная слава пошла — поговаривали, ездил он по крупным городам, в Майнце был, в Вюрцбурге, до Ульма добирался. Мол, изучал богопротивные науки, и дочку свою тому же обучил… Да только неправда это. Не обучал он её ничему — сама всё познала. Разве что травками как пользовать, наставлял…

— Хель… — тихо проговорил Ингер, обнимая колени знахарки.

— Ничего, — голос травницы звучал ровно, — я не в обиде. Ни на тебя, ни на него. У каждого из нас свой путь, и не в нашей воле переменить его ход…

Наверху прошуршало, скрипнуло, послышались отголоски разговора.

— Скажи мне ещё, — быстро зашептал охотник, — Нахтрам просил спасти обоих — тебя и?..

— Твоё дитя, — просто ответила Хельтруда, — так уж вышло, что ему я сказала об этом первому. Жаль, боюсь, выполнить его просьбу тебе уже не под силу.

По стенам лестницы заплясали жёлтые блики, отражаясь от влажных стен. На ступенях замаячили тёмные силуэты с факелами в руках.

Охотник поднялся. Его фигура с широкими распрямлёнными плечами заслонила тоненькую Хель, встав между нею и вошедшими. Ладони привычно легли на рукояти кинжалов, с лёгким скрипом потянув их из ножен.

— Господин Готтшальк, — прозвучал голос Ульриха, — как видите, я не обманул вас.

Всё ещё щурясь от яркого света, Ингер разглядел давешний отряд рослых молодцев со священником во главе.

— И я от имени Святой Церкви прошу вашего содействия, — в голосе пастыря проскользнула торжествующая нотка, — ибо мы решили испытать эту женщину пред лицом Господа.

V. PrincepsHaereticus

Глава 28

Ещё до того, как Ульрих договорил, перед мысленным взором Ингера встали все «испытания», на которые была так щедра неутомимая фантазия ревнителей истинной веры. Чему они собираются подвергнуть Хель — избиению? Бдению, пыткой калёным железом? Вряд ли у даже такого запасливого святоши есть под рукой «груша» или испанское кресло.

Что бы это ни было — расклад ещё может измениться. Чистоплюй Ульрих едва ли захочет сам замарать руки. Значит, есть надежда остаться наедине с Хельтрудой в месте, где шансы на побег или борьбу хоть немного возрастут.

Клинки, так и не увидев свет, вернулись в ножны. Ингер коротко кивнул и, не давая никому из вошедших приблизиться к травнице, повёл её наверх.

Ему не препятствовали — но дюжина мужчин шла перед ним, а ещё дюжина топала сзади. В затылок дышал Ульрих. Ингер видел, как дрожат острые плечи Хельтруды под наброшенным плащом.

Они пересекли бывшую кладовую, миновали жарко натопленную кухню и вышли через центральные двери поместья. На улице уже занялся тусклый зимний рассвет, изо рта вырывался пар. Не чувствуя холода, Ингер ровно шагал следом за травницей. Ему не чинили никаких препятствий. Но, лишь когда процессия вошла в деревню, стало ясно, почему.

И почему его чаяниям не суждено сбыться.

На берегу неширокой, но быстрой речушки, что текла за домами, собрались все жители селения. Ингер заметил, как поредели их ряды. Женщин почти не было видно, а на лицах их мужей — красных, обветренных лицах — лихорадочным блеском в глазах проступала обречённость.

Жители, смешавшись с пришедшими, плотным кольцом обступили охотника и Хель.

— Сегодня, дети мои, — заговорил кутающийся в одежды Ульрих, — мы подвергнем испытанию женщину, чьи неугодные Господу деяния навлекли на нас его кару в виде болезней, от которых страдаем и умираем мы и наши дети…

— Болезней? — вмешался Ингер, — она же помогала вашим детям прийти в этот мир! Помогала жёнам разрешиться от бремени, лечила раны мужей!

— Вчера лечила, а сегодня губит, — буркнул кто-то сзади.

— Губит? — воскликнул охотник, — да разве вы не видите? Взгляните на неё! Она же еле стоит!

— За связи греховные тоже есть плата, — возразил Ульрих, — и…

— Руперт, Фолькхильда, Харальд, — не слушая его, поимённо обращался охотник к жителям, заглядывая в их осунувшиеся лица, — неужто нет в вас ни памяти, ни благодарности?

Они отворачивались. Отводили глаза, хмурились, молчали.

— Я скажу вам, кому может быть ваша благодарность! — Ульрих вынул откуда-то пучок сушёных трав и потряс им в воздухе. — Этим она вас как будто лечила. Давайте вспомним, что говорит нам Его Святейшество Иннокентий. Лечение травами есть ремесло от дьявола! Взгляните на себя теперь. Взгляните на могилы своих детей, которым она помогла прийти в этот мир — детей, которых она сгубила, отдав их души на откуп Сатане! Взгляните на могилы своих жён и матерей — не она ли повинна в их гибели? Год за годом она жила меж вас, творя свои чёрные дела, и вот наконец её цель почти достигнута. Но Господь услышал наши мольбы!

— Вас услышал не Господь, а сам Дьявол, носящий на голове тиару! — крикнул Ингер, но его голос потонул в гуле толпы.

— И тварь, что эта женщина держала всегда при себе — не о таких ли тварях говорит нам булла Его Святейшества? — продолжал Ульрих, — те жёны, что спутались с нечистым, могут обращаться в этих животных, чьи глаза ночами горят нездешним огнём. Таких тварей повсеместно истребляют, ибо известно об их посредничестве меж ведьмами и их отвратительным покровителем. Припасы ведьмы всегда целы, ибо их охраняют слуги нечистого! Наше же зерно поедают крысы…

Крысами кишели города и поместье самого Ульриха, полное скребущейся хвостатой нечисти. Но подпол в доме травницы был чист — в нём отродясь не появлялось ни единой крысы. Пегая старалась на славу… Но ни молитвы, ни истовая вера не могли уберечь от нашествий грызунов дома тех, кто ревностно следовал лишь папским указам, как не смогли уберечь их и от страшного мора… Так вера или же неверие есть благо? И слепое убеждение — не путь ли к гибели? И кто, в конце концов, губит больше народу — ведьмы или же пастыри духовные, что лишают своих овец единственной надежды на спасение тела во имя спасения души?..

Ульрих продолжал говорить. И, глядя в лица собравшихся, Ингер видел, что нет таких слов, что не могли бы быть извращены наоборот, и нет таких убеждений, что заставят этих людей разувериться в своём пастыре.

— Она невиновна, — просто сказал Ингер, — моя жена не повинна ни в чём из того, что здесь говорится.

— Эта женщина ухитрилась даже околдовать господина Готтшалька — человека, чьё призвание заключено в неустанной охоте на ведьм, — тут же, едва ли не радуясь, подхватил священник, — разве не очевидно? Но всё же, принимая во внимание обстоятельства и все спорные моменты, мы должны испытать её.

По взмаху руки один из мужчин в кожаных доспехах приблизился, держа в руках длинную толстую верёвку.

— Если она неповинна, — продолжал Ульрих, указывая на травницу, — вода примет её.

Второй мужчина, повинуясь знаку Ульриха, приблизился к травнице с другой стороны.

— Разденьте её и свяжите, как подобает при испытании водою, — повелел Ульрих.

Фигура охотника заслонила дорогу рослым угрюмым мужчинам, загораживая травницу от них.

— Нет.

Когда-то, на крутом берегу Рейна, точно так же он стоял и смотрел, как увлекает бурное течение реки незаконнорождённых сыновей, а те, кто были рождены в законном союзе, будто чудом минуют все опасности стремнины. За столетия водная ордалия, что описана была в готских и франкских «Правдах», искажённая и перетолкованная, из способа установления истины превратилась в чудовищное оружие убийства в руках инквизиции. Сегодня безвинными почитают тех, кого приняла вода. Тем же, кто чудом сумел выплыть, грозит куда более страшная смерть — как всем ведьмам, чья вина доказана, пусть и таким безумным способом…

— Я сам это сделаю.

Отодвинув плечом одного из мужчин, Ингер вырвал из рук у второго верёвку. Сжимая в ладонях холодный пеньковый жгут, он снова взглянул в молчаливые, равнодушные лица собравшихся. Нет. Ни один из них не вступится за казнимую, ибо чем, как не казнью, можно назвать то, что лицемерно именуется «испытанием»? Не вступится, не желая навлечь на себя и общину обвинения — ведь тот, кто вступился за ведьму, есть не кто иной как её пособник. Одна паршивая овца губит всё стадо. И не так важно, что принимаемое за паршу есть человечность…

Верёвка полетела на землю. Руки охотника опустились на плечи знахарки, зашуршала задубевшая на ветру ткань плаща.

— Прошу, позволь воде увлечь тебя, — шепнул Ингер, — ведь если ты выплывешь, тебя объявят виновной…

«Тебя сожгут» — он так и не сумел заставить себя произнести.

Того, кто один лишь мыслит здраво, толпа безумцев почтёт за поражённого ересью. Безумен не тот, кто в самом деле не в своём уме, но тот, кто был достаточно смел или достаточно глуп, чтобы просто идти в другую сторону…

Платье вслед за плащом упало на утоптанный снег. Хельтруда обхватила себя руками, дрожа под бесстыдными взглядами мужчин больше, чем под порывами ледяного ветра.

— БуллаЕгоСвятейшестваИннокентияговоритнам: «Summis desiderantes affectibus, prout pastoralis sollicitudinis cura requirit», — возгласилУльрих, — «ut fides catholica nostris potissime temporibus ubique augeatur et floreat ac omnis haeretica pravitas de finibus fidelium procul pellatur…»[43]

— Молись, прошу! Молись за меня и за наше дитя, — шепнула Хельтруда одними губами.

— Не бормочи, ведьма! — рыкнул один из мужчин, но его занесённая для удара рука опустилась под тяжёлым взглядом Ингера.

Охотник посмотрел поверх плеча жены на чёрные воды речушки, бурлящие меж заснеженных берегов. Ледяная вода жжёт тело, но не сравнить с тем, какие муки испытывает заживо горящий. Захлебнувшись, человек умирает в минуту — агония же на костре может длиться часами…

Он смотрел на окруживших его и Хельтруду вооружённых людей и видел другую картину. Он видел, как сжигают живьём юных красавиц, как сбрасывают в ивовых корзинах кошек с церковных колоколен, как судят свиней и гусениц, объявляя их пособниками дьявола. Как могло это произойти, как мог мир настолько чудовищно измениться? Тот полный жизни, любви и гармонии мир, что видел он на заре человечества? И как мог так измениться он, став частью этого жестокого, бессмысленного безумия?

Он видел изуродованных женщин, сломавшихся в тисках палача, вместе со стариками тянул жилистые руки к кричащим в пламени дочерям, слышал плач детей у гор маслянистого пепла, что ещё вчера кормили их тёплыми грудями. Он видел себя, стоящего у костров с горящим факелом в недрогнувшей руке, и все эти костры были зажжены им — сотни и тысячи костров для сотен и тысяч невинных душ.

Сегодня ему предстоит казнить в последний раз.

И сегодня впервые он не уверен, что его рука не дрогнет.

— Отпустите ей грехи, святой отец, — голос охотника хрипел, когда он просил о своей жене у её губителя.

— Увы, я не могу этого сделать, — развёл руками Ульрих, — ведь мы всего лишь испытываем её.

— После вашего испытания отпускать грехи будет уже некому.

— Господь примет её душу, если она невинна, — священник отвернулся, показывая, что добавить ему нечего.

— Я умру плохой смертью, — растерянно сказала Хельтруда.

— Но это произойдёт быстро…

Что ещё он мог сказать?

Тебе не будет больно…

Пенька охватила правую руку Хельтруды.

 — Дорогой мой, молись, — на золотых волосах травницы оседали снежинки, — не допусти наши души до вечного пребывания в чистилище…

— Я буду молиться за всех.

Верёвка протянулась к левой лодыжке женщины, змеёй обвилась вокруг. Хельтруда наклонилась. Ульрих позади крякнул.

От левой лодыжки — к правой, от неё — к левому запястью. Сколько раз он делал так?

Длинный остаток пеньки волочился по земле, когда Ингер нёс жену к обрыву, под которым шипела чёрная вода. Люди расступались перед ним. Стянутая верёвкой, похожая на жалкого, испуганного ребёнка, что сжимается от ужаса в комок, Хель в последний раз притиснулась к его груди. Рубаха, намокнув от солёной влаги, стала ледяной.

Не жмись ко мне — мои одежды холодны, едва не вырвались напрасные слова. Черты лица жены вдруг расплылись — он сморгнул и увидел на её щеке упавшую каплю.

— Какое великое зло побуждает мужа убить жену! — воскликнул Ингер, — какое великое, дьявольское зло могло довести до такого!

Пусть стоящие рядом слышат его, пусть даже толкуют услышанное по-своему. Он достаточно сказал и сделал, чтобы его объявили отступником.

Ульрих дышал ему в спину, и послушник с пятнистым лицом ухмылялся, выставив жёлтые зубы, хмуро глазели мужики — на обнажённую женщину, которую нёс к месту казни её собственный муж.

Промёрзшие комья земли посыпались из-под ног. Дальше идти было некуда — они стояли на краю обрыва.

Хельтруда молча кивнула. Ингер коснулся губами её сухих губ.

— Я буду молиться за весь этот мир.

Она упала в чёрные волны легко, как падает в реку осенний листок. Вода закружила невесомое тело, относя теченьем, верёвка в руке Ингера натянулась канатом. Упираясь ногами, взрывая пятками снег до промёрзшей почвы, охотник в одиночку удерживал верёвку в сжатом кулаке, обмотав вокруг запястья.

Время остановилось в тот момент, когда тело Хельтруды в последний раз мелькнуло над волнами.

— Господь принял невинную душу, — откуда-то прозвучал голос Ульриха.

Ингер дёрнул верёвку, потянул. Подошвы скользили по мёрзлой земле, ветер швырял в глаза колючий снег. Кто-то подошёл сбоку, взялся за верёвку, пытаясь помочь, но охотник отшвырнул его, едва не потеряв равновесие — но удержался и продолжил тянуть многократно отяжелевший груз.

Напиравшая было толпа отшатнулась, когда над кромкой обрыва показалось обнажённое тело Хельтруды. Опустившись на колени, Ингер разрезал верёвку на побелевших руках, распрямляя закоченевшую спину, отводя пряди ледяных волос с мёртвого лица, на котором не таял тихо оседающий снег. Не чувствуя холода, инквизитор стоял перед своей последней жертвой, горячо целуя её в приоткрытые влажные губы, зарываясь мокрым от слёз лицом в спутанные золотые волосы, ещё хранящие аромат овса и мёда…

***

Промёрзшая земля неохотно поддавалась лопате. Короткий зимний день угасал, так и не разродившись солнцем, когда Ингер опускал в глубокую могилу завёрнутое в саван тело той, что погибла, так и не разродившись его ребёнком. Освобождённая от обвинений в ведовстве, она, однако, не заслужила даже права быть похороненной по христианскому обычаю в ограде церковного кладбища. И её нерожденный ребёнок не получил шанса на спасение своей безгрешной души.

— Мы не можем извлечь дитя из неё, — пожевав губами, заключил Ульрих, — и не можем отпеть его, ибо не известно, ваш ли это ребёнок, господин Готтшальк, или же дьявол надругался над нею… Может статься, что она сама отдалась ему.

Последние слова он произнёс едва слышно, уже покидая простывший дом травницы, куда охотник принёс её тело.

Лопата вгрызалась в землю с хрустом, откалывая твёрдые куски ледяной почвы. С тех пор, как Ульрих ушёл, никто больше не тревожил охотника, ни один человек не пришёл попрощаться с Хельтрудой. Оправданная ценой своей жизни, она всё равно оставалась виновной в чужих глазах.

Ингер не стал спорить с Ульрихом. Пастырь, за которым без размышлений и возражений шло стадо с пустыми глазами, был всего лишь спицей в колесе свернувшей не туда телеги. Что толку злиться на спицу — ведь телегой правит возница, и это он указывает путь.

Комья промёрзшей земли с глухим стуком падали на укутанное в саван тело. Приземистый холмик, выросший над могилой Хельтруды, увенчался округлым камнем. Охотник не стал читать молитву, лишь положил у подножия камня пучок мягких, тронутых морозом ягод. Вертевшаяся у его ног Пегая пискнула. Ингер похлопал кошку по мягкой спинке.

— Беги отсюда, — сказал он, — в деревне, да и в поместье полно добычи, но и хищников хватает.

Охотник бросил последний взгляд на надгробный камень и зашагал прочь.

Двери церкви ещё были открыты, у алтаря горела свеча. Через разбитое окно влетали редкие снежинки.

Ингер прошёл к алтарю. С грубо отёсанной деревянной стены на него взирало распятие. Пламя заколебалось, когда охотник поднёс к свече озябшую ладонь. Его губы зашевелились, но слова не шли. Резной Христос укоризненно смотрел сверху вниз.

— Господи, — наконец выговорил Ингер, — смилуйся над бедными невинными душами, осени любовью своей, ибо лишь ты один знаешь, кто в самом деле безгрешен…

Живая и механическая ладони сложились в молитвенном жесте.

— Смилуйся над заблудшими, ослепшими детьми твоими, что выбрали неверную дорогу…

Пламя заколыхалось, колеблемое порывами ветра. Сзади прошуршало. Ингер резко обернулся, но церковь была пуста, лишь сухие листья сквозняком вынесло на середину пустого наоса.

— Я был преданным слугой веры всю свою жизнь, — продолжал бывший инквизитор, — но этот путь завёл меня в никуда. Хуже того — я убеждён, что вместе со мной и с такими как я в никуда движется весь людской род. Но где мы свернули на губительную тропу? Кто повёл нас ею; когда мы стали ценить догматы превыше любви и сострадания? Кто научил нас приносить в жертву своих детей? Ответь мне, господи Иисусе — не Авраам ли и не Отец ли твой то были? Скажи мне — куда идти нам теперь? Куда идти мне, во что мне теперь верить?

По вырезанному из потемневшего дерева лику Христа метались тени, прыгали по стенам. Единственный источник света, что отбрасывал их, искажал черты Божьего сына, превращая строгое лицо в гротескную маску. Свет, приносящий людям тепло, радость и надежду, не уживался с тем, кто должен был взять на себя эту роль.

— Отчего же ты молчишь? — не выдержал Ингер, — отчего молчишь сейчас, видя человеческое горе? Отчего молчал до того, видя гибель человеческую, боль и муки детей твоих? Отчего не остановил мою руку, казнившую невинных? Или оттого лишь, что казнил я во славу твою?

Ингер выдернул свечу из глиняного подсвечника и поднёс к распятию. Пламя колыхнулось, взметнувшись, лизнуло ноги Христа.

— Так что же делать мне, если даже ты не слышишь?!

— Господь всемогущий всё видит и всё слышит — даже голоса таких предателей, как ты.

Со свечой в руке Ингер обернулся, уже зная, кого увидит. Этот тонкий, скрипучий голосок отвратительным ржавым осколком врезался в его память.

Из дальнего угла, где скрывалась дверца в одну из приспособленных под поленницы башенок, выступила низкая, закутанная в чересчур просторный балахон фигура.

— Именем Святой Церкви и властью, данной мне Господом, я объявляю тебя, инквизитор Герхард Эгельгарт, известный также под именем Ингера Готтшалька, еретиком и отступником, — произнёс, откидывая капюшон, Геликона.

Глава 29

В камере Дармштадтского замка царил холод — казалось, ещё более лютый, чем снаружи. Единственным источником тепла мог бы служить факел в коридоре, но был ли этот факел? Охотника окружала сплошная чернота — с того самого момента, когда его, со связанными за спиной руками, вытащили из повозки во дворе замка и надели на голову железный шлем. В отличие от рыцарских, этот шлем был лишён забрала — никаких прорезей для глаз его создатель не предусмотрел. Узкая полукруглая полоса металла, охватывая подбородок, крепилась к шлему, насколько смог разобрать охотник, где-то в районе уха. И, судя по грохоту, который сопровождал каждое движение головы, вся конструкция закрывалась навесным замком, немилосердно стучащим по железу шлема.

В таком виде его провели со двора вглубь замка и втолкнули в камеру. Удар под колени заставил Ингера рухнуть на пол, и тут же его голову грубо дёрнули, так, что звенящий грохот металла о металл стал невыносимым.

Охотник решился пошевелиться, лишь когда шаги приведших его затихли вдали. Но подняться не вышло. Что-то крепко держало его голову, позволяя лишь слегка поворачивать. Характерное звяканье железа о камень — скорее всего, цепь. Очень короткая цепь, одним концом явно вмурованная в пол, а другим прикреплённая к шлему.

Руки, стянутые в локтях за спиной, заломило, едва Ингер попытался дотянуться пальцами до шлема. После нескольких рывков ему пришлось отказаться от этой затеи. Холод уже начинал пробираться под одежду, выстужая разгорячённое в недавней схватке тело. Окружённый кромешной тьмой и тишиной, охотник мог лишь вспоминать…

Он бросился наГеликону, не дожидаясь, пока тот договорит. Но за те мгновения, что он пересекал разделявшее их расстояние, церковь вдруг наполнилась людьми. Давешние молодцы в полудоспехах под туниками встали плотной стеной, загораживая тосканца, ещё несколько зашли сзади, протиснувшись сквозь разбитое окно. Ингер оскалился, выхватывая клинки.

Охотнику удалось ранить двоих, прежде чем толпа зажала его. Он рвался отчаянно, не жалея себя, как дикий зверь, угодивший в капкан, но силы были слишком неравны. Через несколько мгновений он оказался в повозке, обезоруженный и связанный. И, как в прошлый раз, Геликона стоял поодаль и ухмылялся…

Ингер содрогнулся и закашлялся — сырой, напитанный затхлыми испарениями воздух пробирал до костей. Охотник пошевелил ногами, пытаясь хоть немного согреться. Невозможность что-либо увидеть порождала перед глазами чудовищные образы. Снова и снова Ингер видел, как летит в чёрную воду тело Хельтруды, и волны оборачиваются вдруг саваном. Он зажмуривался до боли, прогоняя видение и сосредоточиваясь на не дающих покоя вопросах. Как вышло так, что Геликона жив? Ингер проклинал себя за глупость и излишнюю поспешность. Он не уверился в том, что щенок не дышит — наверняка тот был всего лишь оглушён ударом и не больше! Нужно было свернуть шею итальянскому выродку сразу, как только вскрылась его гнилая суть. А ещё нужно было прикончить послушника, этого Ульрихова выкормыша, да и привратника жалеть, в общем-то, не стоило… Тогда, возможно, всё было бы по-другому, и Хельтруда осталась бы жива. Что за странная прихоть — полагать, будто тонущая женщина невинна? Но пусть даже так — разве не может нечистый держать свою пособницу на плаву ради того лишь, чтобы ввергнуть добрых христиан в душегубство?

Ингер потерял счёт времени. Иногда он будто засыпал, но холод и сырость раз за разом выдёргивали его из спасительной полудрёмы. Он старался шевелить руками и ногами, но одеревеневшие конечности почти не повиновались.

К тому моменту, когда лязгнуло и послышались голоса, Ингеру казалось, что он провёл в этом склепе всю жизнь. От звона цепи голова вспыхнула болью, а когда его вздёрнули на ноги, он лишь чудом сумел устоять на окоченевших ногах.

Его снова куда-то повели, награждая тычками в спину за каждое спотыкание. Проклятый замок на шлеме немилосердно бился и звенел, и путь растянулся на целую вечность. Но, наконец, что-то проскрипело, и охотника втолкнули в натопленное помещение. Непривычное тепло тут же отдалось во всём теле жуткой слабостью.

— Мы, божией милостью инквизитор Дармштадтский Луиджи-Франческо Геликона, заявляем, — прозвучал в тишине скрипучий голос, — этот человек есть не кто иной, как еретик и отступник, считавшийся ранее убитым и носивший во время своей верности Церкви имя Герхард Эгельгарт.

Проклятый щенок всё же умудрился добраться до инквизиторского сана…

— Снимите с него шлем!

Звон открываемого замка раздался в черепе адским набатом. Перед глазами вспыхнули огни. Ингер зажмурился, веки полыхали оранжевым.

— От имени Его Святейшества Иннокентия VIII, — снова заговорил Геликона, — епископа Рима, наместника Иисуса Христа, преемника князя апостолов…

Приоткрыв глаза, Ингер сумел разглядеть коренастую фигуру тосканца, что стоял, читая бумагу, перед возвышением, где восседали трое. Их лица были скрыты в тени, и падающий от факелов за их спинами свет превращал фигуры в застывшие статуи.

-…Верховного понтифика Вселенской Церкви, патриарха Запада, примаса Италии, архиепископа и митрополита Римской провинции, монарха государства-города Ватикана, раба рабов Божьих…

— Раб рабов… — Ингер сплюнул на каменный пол, — скольких он угробил во имя гор златых, этот раб? Загнал в подвалы, отдал в руки палачей — в мои руки…

— Обвиняемому не давали слова! — прогремела одна из фигур, и тут же двое стражей, приведших охотника, схватили его и грубо зажали рот.

— Мы, присутствующие здесь, — продолжал Геликона, поглядывая на Ингера поверх бумаги, — будем вершить справедливый суд над еретиком и предателем. Бывший инквизитор Дармштадтский Герхард Эгельгарт, ты обвиняешься в отступлении от истинной веры, предательстве Церкви и связях с колдунами. Кроме того…

Геликона ничего не забыл. Он не был лжецом или наветчиком, но оказался хорошим оратором. И каждый, кто слушал его, не усомнился бы в греховности обвиняемого, чьи преступления с таким смаком расписывал инквизитор. Даже сам Ингер, будь он на месте судей, согласился бы с Геликоной.

Обернувшись лицом к троице на возвышении, новоявленный инквизитор в красках описал «грехопадение» своего тогдашнего покровителя. Не преувеличивая собственных заслуг, тосканец отметил, что сам едва не расстался с жизнью, когда пойманный еретик бежал, убив при этом брата Дамбьена.

— На руках этого человека кровь множества невинных, — Геликона развёл руками, — убийство монаха и покушение на жизнь дознавателя, возлежание с ведьмами… Разве не достаточно этого, чтобы признать его вину? Я приведу свидетелей, если потребуется.

— Достаточно, — остановил его судья, — мы можем выслушать, что скажет обвиняемый.

Ингера толкнули вперёд, заставив подойти ближе. Теперь его и председателей трибунала разделяли всего несколько шагов, но он по-прежнему не видел лиц судей, скрытых в тени, и не узнавал голоса.

— Герхард Эгельгарт, взявший себе имя Ингер Готтшальк… — краткая заминка в голосе судьи не ускользнула от внимательного слуха бывшего инквизитора, — прежде чем мы дадим вам возможность оправдаться перед трибуналом, вы должны дать присягу. Клянётесь ли вы правдиво отвечать на вопросы инквизитора Геликоны, а также оказывать всевозможное содействие расследованию, повиноваться Церкви и рассказать всё, что вам известно о еретиках и ереси?

Как только шершавая ладонь стражника убралась с его лица, Ингер улыбнулся.

— Кто бы вы ни были, я готов поклясться лишь в том, что стану честно и непредвзято отвечать на все вопросы и обвинения — кто бы их ни задал.

— Что ж, — произнёс всё тот же голос, — инквизитор Геликона, начинайте.

— Вас обвиняют в том, — заговорил оливет, уставив выпуклые глаза на Ингера, — что вы поддались ереси и встали на защиту тех, кто отрицает учение святой Церкви. И мой долг, как ревностного католика, требует, чтобы я просил вас из любви к богу отречься от своих воззрений и примириться с Церковью.

— Отрекусь я или нет, вы всё равно меня сожжёте, — спокойно ответил Ингер, — ну так вот что. Вы выискиваете паршу вне своих рядов, не замечая её внутри себя. Когда вы отказываетесь следовать своим собственным догматам, то прикрываете это красивым словом, изысканным названием, которое якобы может оправдать вашу непоследовательность и духовную нищету. Так появляются терциарии[44]и наместники бога на земле, но так же появляются еретики — ведь не всегда отступник изыскивает новые слова для себя, порой он нарекает и клеймит другого…

— Довольно, — оборвал его Геликона, — признаёте ли вы или нет, что заражены злонамеренным учением?

— Злонамеренным для тех, кто глуп и слеп, — возможно. Вы зовёте себя величайшими из великих, но на самом деле вы ничтожнейшие из ничтожнейших, властители тел людских, но не наших умов и подавно — не наших душ. И те, кто в вашей Церкви наверху, так же глупы, как и стоящие на самой нижней ступени, а порой и глупее, куда глупее многих из нас…

Лицо Геликоны покрылось красными пятнами. Но тосканец сдержался и продолжал:

— Признаёте ли вы, что творили плотский грех с ведьмами и пособничали им?

— Ты что-то упоминал о свидетелях, щенок, — под взглядом Ингера тосканец съёжился, — приведи в свидетели Моту — вдову, которую вы погубили в своих застенках. Приведи её, и пусть она подтвердит, что мы с нею грешили, опоённые твоим подлым зельем.

— Позади тебя, — неожиданно спокойно сказал Геликона, — стоят двое братьев, что были со мною в ту ночь. Они всё подтвердят.

— Разумеется, — Ингер усмехнулся, — ты притащил с собой целую ораву, чтобы поймать меня. Надёжный капкан, да, Геликона? Твой страх настолько велик, что ты потратил год на мои поиски, в то время как я оставался у тебя под носом?

Лицо оливета вновь побагровело. Улыбаясь уголком рта, Ингер продолжал:

— Или после того, как моею милостью ты остался в живых, тебе пришлось заново доказывать свою состоятельность как дознавателя и слуги Церкви?

И, не дожидаясь ответа Геликоны, Ингер продолжал, обращаясь к судьям:

— После меня не останется ни дуката. Этот щенок, мнящий себя волком, удовлетворит свою жажду мести, но вы — просчитались. Вы полагаете меня виновным? Что ж, пусть так, ведь это сулит выгоду вам. Подобно тому, как сулило это выгоду тем, кто некогда осудил бедных братьев — осудил в нарушение всех прав, привилегий и законов. Была ли вина на братьях? Несомненно. Они были повинны в том, что имели больше земель, чем хотел бы правящий монарх. Были они повинны и в бессонных ночах правителя, опасавшегося за свою корону, боявшегося, что на неё посягнёт новая, сильная духом и крепкая костяком организация. Конечно, все эти грехи лежали на них — и потому неудивительно, что часть братьев сгорела на священных кострах ещё задолго до окончания суда над ними, суда светского, но никак не духовного, ибо не было духовности ни у судей-епископов, ни у обличителей-монахов — ни у кого, кроме бедных братьев…

— Мы многое тебе дозволяем, еретик, — проговорил судья, — инквизитор Геликона, выбейте из него признание.

— Без прикрытия и стыда! — выкрикнул Ингер, когда по мановению руки Геликоны его схватили и швырнули на пол, — неужто вам ещё не ясно, что я сознаюсь?! И горько сожалею, что не довёл дела до конца!

— Начина…

— Инквизитор!

Голос судьи прогремел, заставив оливета вжать голову в плечи, а стражника — опустить занесённый для удара кнут.

— Обвиняемый признал свою вину.

— Но он ещё… Ещё не выдал нам других еретиков, — тяжело дыша, нашёлся Геликона.

— Вашими милостями они мертвы, — Ингер кое-как подтянул ноги и встал, — и ты настолько боишься меня, выродок, что упросил трибунал не развязывать мне руки.

— Моею милостью у тебя лишь одна рука! — выкрикнул Геликона.

— И ты полагаешь, я не смогу тебя ею придушить? — холодно улыбнулся охотник. — Твои деяния так же трусливы и мелочны, как и твоя душонка. Ты втёрся ко мне в доверие и обманом заманил в ловушку ради получения инквизиторского сана. О, ты был столь же терпелив, сколь и труслив. Ты получил донос Ульриха и собрал две дюжины мужчин ради поимки одного…

Оливет изменился в лице.

— Твой доносчик наверняка указывал на какой-нибудь другой источник сведений, — Ингер сделал вид, что задумался, — например, на юную девицу, что носила мне молоко и однажды увидела нечто странное. Настолько странное, что пересилила свой ужас и побежала сообщать об этом пастырю. А тот не погнушался нарушить тайну исповеди.

Глядя в чёрные провалы на месте лиц безмолвных судей, Ингер повернулся к ним спиной. Стянутые с рук перчатки с лёгким шлепком упали на пол.

— Вас это пугает? Вы боитесь тех удивительных вещей, что может создавать дьявол по имени Наука. Вы наверняка уже разобрали по кусочкам содержимое моей сумы, но вряд ли что-то поняли.

Ингер вгляделся в лица стражников перед собой, но те были скрыты капюшонами балахонов.

— Да, я еретик. Как всякий, кто смеет ставить разум превыше веры, и как каждый, кто осмеливается не внимать, но вдумываться. Задавать вопросы, как задавали их апостолы Иисусу.

— Довольно! — прогремел судья. — Вы взяли себе имя, означающее «копьё слуги Божьего[45]«…

— И я был его слугой, сколько помню себя, — глядя, как заседающие в трибунале подаются вперёд, охотник рассмеялся. — Вы преуспели в уничтожении всех, кто мог бы сдвинуть этот мир с мёртвой точки. Но вы ещё не победили.

— Инквизитор Геликона, — голос второго судьи был холоден и бесстрастен, — вы можете огласить приговор.

— Мы, заседающие в священном трибунале, — начал инквизитор, поглядывая на Ингера, — заслушав всё сказанное обвиняемым и принимая во внимание сведения, полученные нами от заслуживающих доверия свидетелей, постановляем: признать Герхарда Эгельгарта повинным в склонении к ереси и отступлении от учения святой Церкви. Постановив так, именем Его Святейшества мы отлучаем виновного от Церкви и предаём его в руки светской власти.

— И да будет так, как мы решили.

Уводимый стражниками в низко надвинутых капюшонах, Ингер не смог отказать себе в удовольствии, обернувшись, увидеть плохо скрытое разочарование на лице Геликоны.

***

Щенок не получил крови, хоть и добился своего.

Геликона упустил шанс поистязать своего бывшего наставника, и даже оглашение приговора, явно составленного загодя, не принесло тосканцу большого наслаждения.

Ингер усмехался, пока его вели обратно в камеру с фарса, который должен был означать трибунал. На него снова надели шлем, едва выведя из зала, и ни один из стражей не произнёс ни слова на протяжении всего пути. Относительная победа Геликоны — одна из многих побед в списке сомнительных заслуг Церкви — перестала занимать ум охотника лишь с воцарением полной тишины и тьмы вокруг.

Никто не мог помешать ревнителям веры истребить ранее таких же, как я. Если они и были… если были.

Ингер молча лежал в промозглом мраке камеры, слушая тишину и отсчитывая мгновения.

Нельзя позволить им взять верх окончательно.

Глава 30

Холод, терзавший охотника в начале его пребывания в узилище, теперь обернулся союзником. Несмотря на накатывающую слабость — во рту не было ни крошки уже который день — разум Ингера оставался ясным. Времени у охотника почти не осталось. Фактически передача признанного виновным в руки светской власти означала просто лицемерную формулировку смертного приговора. Он сам выносил такие приговоры множество раз.

Где-то рядом с потолка мерно капало. Дыша пересохшим ртом, Ингер внимательно прислушивался. Казалось, капли ударяются едва ли не в шлем, и стоит повернуть голову — можно будет ощутить кожей холодные брызги.

Вслушиваясь в монотонный перестук капель, охотник в который раз опробовал на прочность путы на руках, до боли напрягая мускулы. Бесполезно.

Жажда вновь давала о себе знать, затуманивая разум. Ингер перекатился на бок, потом на живот и на другой бок, но так и не почувствовал на незакрытом участке лица желанной влаги.

Он лежал в полной тишине, слушая стук недосягаемой воды. И сквозь мерное капанье отчётливо прозвучали такие же ровные, размеренные шаги.

Охотник подобрался, но пришедший, лязгнув замком камеры, не торопился. Шаги прозвучали у самого лица — Ингер различил чёткий стук подошв о камень пола. От напряжения тело начало мелко трястись.

— Я бы охотно поверил, что ты дрожишь от страха, — в голосе пришедшего звучала усмешка, — но, увы, не всем нашим чаяниям суждено сбываться.

Холод, жажда и ужасы последних дней играли с охотником злую шутку — иначе нельзя было объяснить невозможность этого голоса. Ингер замер, подавляя дрожь.

— Думаешь, эта варварская вещица, что надета на твою голову, искажает для тебя звучание моих слов? — гость рассмеялся, — нет, нет и нет. Ты просто не желаешь признавать очевидного. И в этом ты так же слеп, как и те, против кого идёшь.

— Я видел, как тебя сожгли, — Ингер приподнялся, несколько это позволяла короткая цепь шлема, — от тела всадника и лошади остались только пятна сажи…

— Ну, разумеется. А ещё ты видел мёртвым этого заморыша, которого по недоразумению величают инквизитором. И вот он вдруг перед тобой, живой и бодрый, читает приговор.

— Но как ты?..

— Вспомни-ка хорошенько, — голос вдруг приобрёл жёсткость, — и не то, что тебе хотелось видеть, а то, что ты на самом деле видел.

Лучники на городской стене. Объятая пламенем фигура, встающая на дыбы лошадь — и дождь огненных стрел, осыпающий всадника и коня…

— Никто бы не выжил в таком! — вырвалось у охотника.

— Ты — нет, — спокойно согласился визитёр, — и любой из людей — нет. Но те, кого вы с таким презрением клеймите, просто отличаются от вас. И, как правило, в лучшую сторону.

Ингер промолчал, в любое мгновенье ожидая первого и последнего удара. И, когда дужка шлема с грохотом отщёлкнулась, охотник содрогнулся.

Он вскочил так быстро, насколько позволяли затёкшие мускулы. Но пришедший и не собирался нападать.

Прислонясь спиной к стене, поигрывая связкой ключей в обтянутой белой перчаткой кисти, перед ним стоял Андриан.

Мгновение Ингер смотрел на него, прежде чем отступить. Он пятился, не спуская глаз с визитёра, пока не натолкнулся на стену. Ладонь ощутила холодную сырость. Не колеблясь, охотник повернулся спиной к гостю и стал жадно слизывать с кладки сочащиеся капли.

— Кое в чём вы с нами схожи, — усмехнулся Андриан, когда Ингер утолил жажду.

— Зачем ты здесь?

— Сейчас объясню, — гость сделал радушный жест и оправил откинутый на спину капюшон, — присядь, можешь не опасаться меня.

Ингер не двинулся с места.

— Надеюсь, ты не думаешь, что мальчишка-подмастерье в Милане встретился тебе случайно? — продолжал Андриан, как ни в чём не бывало.

Охотник молчал, выжидая.

— Мы шли за тобой, ты прав, — согласно улыбнулся визитёр, — Харнхейм знал, куда ты держишь путь, и необходимости наступать тебе на пятки, в общем-то, не было. Но он настоял. Впрочем, после случившегося в Гейдельберге он изменил своё мнение — там ты видел нас в последний раз. Не откажи ты Харнхейму, когда он предлагал тебе свою компанию в «Сытом брюхе»… возможно, ты не стал бы и пытаться его прикончить. Ведь это из-за тебя мы последовали в Милан.

Харнхейм. Второй «забулдыга» из харчевни «Сытое брюхо», ночное отродье, едва не приконченное охотником в Гейдельберге…

— Нет, это не ты виновник его смерти, — манера визитёра угадывать мысли начинала пугать, — в Гейдельберге он остался жив. Мне пришлось увести тебя за собой, чтобы ты не вздумал его добить. А ты был упрям — пришлось приложить руку. Приношу свои извинения, но мне нужно было время — помочь Харнхейму. И, видишь ли… — Андриан помолчал, — это «отродье»… Он был моим верным слугой. Моим другом и бессменным спутником почти шесть веков. Его смерть стала для меня потрясением.

Ингер молчал, ожидая продолжения.

— Хочешь знать, почему он прислуживал мне? — догадался Андриан, — всё очень просто. Он был старше, мудрее, опытнее. Он был тем, кто преподнёс мне бесценный дар вечной жизни.

Бывший инквизитор не смог сдержать удивлённого возгласа.

— Да-да, — горько усмехнулся Андриан, — это он, а не я, был Старшим — так мы называем того, кто выбирает себе спутника и преподносит ему дар, связывая узами крови. Но он был простолюдином. Бессменным слугой нашей семьи — моего отца и отца моего отца. Когда родился я, он держался очень долго. Но в день моего двадцатилетия преподнёс столь необычный подарок — возможность никогда не стареть. У меня был выбор, и Харнхейм… в его глазах было столько радости, когда я принял его дар. Столько счастья… он плакал, как ребёнок. Он ждал своего спутника много столетий — и выбрал меня. Этого не объяснить, — Андриан отвернулся, — тому, кто не ждал сам.

— Я… Сжигал тех, кого признавали слугами дьявола, — Ингер с трудом протолкнул слова через вновь пересохшее горло, — но вы двое — не из тех.

— Ты сжигал несчастных, кого мать-природа пометила не даром, но проклятием. Всё очень просто. Если мыслить вашими категориями, то нас и людей создали разные боги. Беда в том, что нас мало. Зато мы не старимся и с лёгкостью залечиваем раны, смертельные для вас. Конечно, если пожелаем. И в этом ты отличаешься и от нас, и от них, — произнёс Андриан с акцентом на последнее слово, — ты никогда не скончаешься от старости, ибо ты никогда не рождался. Однако насильственная смерть тебя способна забрать. Мы, как и ты, скрываемся в тени, боясь за свои жизни. Но твоё бессмертие иного рода.

— Что это значит? — забыв обо всём, охотник подался вперёд, — если ты прав, как вышло, что я до сих пор жив? Что я жив вообще?!

— Я не знаю. Харнхейм, возможно, знал, но… Тебя могут сжечь на рассвете, — Андриан пожал плечами, — а могут продержать здесь до конца жизни. И, если мой Старший был прав, она продлится очень, очень долго.

— Тебе никто не поверит — если даже я не верю.

— Веришь, — спокойно парировал гость, — а инквизитору-недоделку, полагаю, будет любопытно развлекаться, наблюдая, как ты год за годом сходишь здесь с ума. Удивительно мелкая душонка. Как и тот пастырь в Милане, что при виде меня едва не отдал богу душу. Он был напуган до смерти, — Андриан, повесив кольцо с ключами на запястье, аккуратно стянул перчатки. Невесть откуда взявшееся кресало чиркнуло о кремень, вверх потянулся тоненький дымок. — И, конечно, побежал искать защиты у своего бога, оставив епископа мне на растерзание. Я живу на свете уже третий век, но никак не могу постичь феномен вашей веры.

В пальцах Андриана затлела длинная палочка. Запахло сладким фимиамом.

— Вы ищете защиту от реальной угрозы в объятиях силы выдуманной. Силы, созданной вами. И корни этой силы — в вашем страхе, в вашем скудном умишке, в вашем первобытном ужасе перед непостижимым. Вы всерьёз верите, что росписи на стенах и две деревяшки, сложенные друг на друге, защитят вас?

Жестом шута он извлёк из-за пазухи вторую палочку и скрестил её с первой.

— Вы должны узнавать и постигать, а не создавать фантомы, — жёстко произнёс Андриан, продолжая держать тлеющий крест, — зная, что молния есть плод природных сил, действующих сообразно своей природе, вы постигнете эту природу и научитесь ей противостоять. Но веря, что молния есть кара небесная, вы навсегда останетесь в пещерах своего слабого разума.

Прищурившись, Ингер внимательно смотрел на гостя.

— Зачем вы шли за мной?

— Так пожелал Харнхейм. Зачем-то ему было нужно, чтобы тот, кто нашёл его книгу, остался жив.

— Его книгу? — воскликнул охотник, — но для чего ему столь странные исследования?

— У Старших свои секреты, — в голосе Андриана проскользнула нотка сожаления. — Но, как бы там ни было, ты пробыл в Милане ровно столько, сколько следовало. Когда подошло время, я увёл тебя из этого прогнившего города. К чему тратить время на поиски чёрной кошки в темноте, если этой кошки там уже нет?

— Мне не жаль своего времени, — заметил Ингер. От сладковатого дыма щипало глаза.

— Это не только твоё время, — Андриан бросил догоревший крест и стал придирчиво изучать собственные ногти. Изучать было что — длинные до того, что слегка загибаются, толстые и заострённые, — насколько я понял, Харнхейм впервые встретил такого, как ты. Возможно, им двигало простое любопытство. Ведь ты — не «дитя ночи». Хотя, веришь ли, питие крови среди истово верующих распространено не меньше. Те, кого вы почитаете святыми, — такие же отродья, но без острых клыков[46]. Но, в отличие от нас, кровь вам вредит. Вспомните свои мифы — ваш Спаситель тоже кормит своих «детей» кровью и плотью своей, воскрешая их для «жизни вечной». Но никто не знает, есть ли она, эта жизнь. Вы сами в погоне за вечным блаженством исказили до неузнаваемости первоначальные идеалы вашей веры, и сегодня она в сути своей есть не что иное, как попытка подражать нам. Только эта попытка искусственна, а не дарована природой. А ведь та сила, которую древние называли богом, заключена в вашем сердце. Каждый из вас — и каждый из нас — и есть бог. Шаманы знали об этом — но кому нужен полный мир богов? И для вас была придумана сказочка про избранных, способных общаться с высшим разумом. Наместники бога на земле — цари, патриархи, римские папы… Так вы потеряли связь со своей внутренней силой. Вы забыли о том, кто вы есть… Каждый из вас похоронил в себе бога.

— Что означает «дуодецима»? — вспомнил вдруг охотник.

— Двенадцать по-латыни, — гость удивился, — что…

— Это сказала вдова… Или мне лишь почудилось, что сказала, — Ингер помотал головой, — чего двенадцать?

— Возможно, не «чего», а «кого», — Андриан нахмурился, — это число иногда упоминал Харнхейм. Он вёл какие-то свои изыскания и, кажется, не желал, чтобы я в них хоть что-то понял.

— А та девушка, которую я убил в Милане… — Ингер запнулся, поражённый дикостью этих слов, — она… Тоже из вас?

— Неужели ты так и не поверил ей до конца? — Андриан покачал головой и вдруг в мгновение, размывшись тенью, оказался рядом.

Чёрная тень… «Чёрная тень» — вот что пытался сказать умирающий харчевник.

— Так ты «вёл» меня от самого Милана, — выдохнул Ингер.

— И до зала трибунала, — кивнул Андриан, отстраняясь, — я был среди тех, кто привёз тебя сюда. Если не хочешь трепетать в страхе перед своими врагами, кои многочисленны — стань одним из них.

Ингер кивнул — все эти долгие годы он следовал той же доктрине. Если хочешь выставить напоказ своё благочестие, защитить себя от преследования и осуждения — стань преследователем и судьёй сам.

— Для чего тебе всё это?

— Харнхейм просил приглядеть за тобой, — пожал плечами Андриан, — я же говорил.

— Почему… — хрипло выговорил Ингер, — почему ты не вступился за него в Гейдельберге? Почему не убил меня, ведь ты же мог!

— Он так просил, — Андриан смотрел мимо бывшего инквизитора, — он просил сохранить тебе жизнь. Будто знал, что ему осталось недолго. За перчатки, что отдал тебе папаша Джаннини, можешь благодарить его… и его убийцу. Харнхейм затеял опасную игру с вашей Церковью — открыл охоту на инквизиторов. Мстил. За тех своих сородичей, что пошли на костёр во имя вашего бога. Но тебя он не тронул — сказал, ты не просто служитель Церкви, пусть и бывший. Но ты и не из наших. Не такой, как мы. Ты не дитя вашего бога и не дитя нашего. Харнхейм сказал что-то… Наверное, я просто неверно расслышал.

— Что он сказал?

Андриан поднял на охотника бесцветные глаза.

— Он сказал — deus est[47].

***

Невыносимо долгое мгновение два не-человека смотрели друг на друга.

— Я могу вывести тебя отсюда, — Андриан заговорил первым.

Ингер задумчиво изучал его руки. Белые, с непривычно гладкой кожей — ни царапины, ни изъяна…

— Кто убил Харнхейма? — неожиданно для самого себя спросил Ингер.

— Если бы я знал, этой твари уже бы не было на свете, — Андриан говорил ровно, мелко постукивая ногтями по кладке стены, — после Гейдельберга, едва придя в себя, он снова уехал, наказав мне следовать за ним, лишь если он не вернётся в обозначенный срок. Он не вернулся… А я нашёл его тело. Без головы.

Молчание снова пролегло между ними, и снова Андриан нарушил его первым.

— Так что? Пойдёшь со мной или позволишь им тебя прикончить?

— Скажи мне, — охотник помедлил, — после той ночи в Милане… Как долго ты залечивал ожоги?

Эпилог

Едва занялась заря, из ворот Дармштадтской крепости вывели узника в железном шлеме, скрывавшем лицо. Торжественная процессия прошествовала через город к месту аутодафе — площади, где уже ждали своего часа сложенные для костра брёвна. Под гул и выкрики толпы узника возвели на костёр, и пламя весело занялось, охватывая несчастного.

К вечеру короткого пасмурного дня одинокая фигура в балахоне, воровато оглядываясь, сняла со столба на опустевшей площади обугленные останки.

***

Смириться можно со всем. Со сжигающей болью, что терзает тело, растягивая дни в бесконечность. С голосом, звучащим в голове. С постоянной мучительной жаждой, которую не утолить ни водой, ни вином. Нельзя смириться только с предательством, что хуже всякой боли и мучительнее всякой жажды.

— Давным-давно наши предки клялись на голове убитого кабана. Сегодня те, кто ест мясо на праздник Рождества Христова, клеймят еретиками тех немногих, кто помнит обычаи предков. Кто живёт в единстве с природой. Таких, как вы.

Внимательные светло-голубые глаза говорящего обводят жиденькую толпу.

— Будем ли мы покорными овцами и дальше?

Толпа молчит, мнётся. Он поворачивается, вглядываясь в лица.

— Такой, как ты, спас мне жизнь, — говорит он худощавому знахарю, — когда никакие молитвы не были в силах помочь.

— Такая, как ты, — продолжает он, глядя в растерянное лицо огненноволосой женщины, — открыла мне глаза. Такие, как вы, — единственная надежда этого гниющего заживо мира. И мы не пойдём вслед за теми, кто ради собственного блага ввергает нас в отчаянье и нищету.

Он снова смотрит. В лицо кузнеца, что потерял жену и дочь в застенках Инквизиции. В лицо девочки, продававшей себя, чтобы выжить — с тех пор, как её родителей признали колдунами.

Он смотрит в их глаза — и не видит страха.

— Что ты будешь делать теперь? — спрашивает Андриан, когда люди расходятся, чтобы снова собраться в условленном месте через день.

— Это только первый шаг. Они ничего не изменят, — в пальцах, затянутых в чёрные перчатки, крутится монетка, — но их дети — возможно. У нас впереди масса времени.

— Я должен найти убийцу Харнхейма, — «дитя ночи», как обычно, немногословен.

— Полагаю, я буду знать о твоих успехах?

— Разумеется. Ведь ты же слышишь меня.

— Скажи… — собеседник медлит, — мог ли Харнхейм быть таким же, как я?

— Не думаю. Он был достаточно силён, чтобы восстанавливаться быстрее, но солнечный свет точно так же причинял ему боль, как и мне. А ты, — мерещится, или в голосе Андриана и в самом деле проскальзывает нотка зависти? — ты взял от нашего дара только самое лучшее. Говорят, тем из нас, кто живёт на свете много веков, не страшно даже четвертование.

— Много веков… — монетка крутится всё быстрее, падает на землю. Отчеканенный профиль поблёскивает в тусклом свете пасмурного дня. Пальцы, обтянутые чёрным, неловко подбирают дукат, потирают шею и скулы — огонь не оставил следов, и на обновлённой коже не видно ни единого шрама.

— Что ж… В любом случае, мой путь продолжается.

[1] Река, протекавшая по территории графства Вюртемберг (земля Гессен в современной Германии).

[2] Мужская туникообразная верхняя одежда.

[3]Высокие мужские сапоги.

[4] Имеется в виду Папа Римский.

[5] «Да упокоится с миром» (лат.), встречается также в виде аббревиатуры R.I.P. на надгробиях.

[6] Псалом 22, читаемый, в том числе, как часть отходной молитвы.

[7] «Трава девы Марии» — народное название калуфера, известного также как девясил или пижма бальзамическая. Настой листьев калуфера был популярен в качестве средства для лечения ран и ушибов.

[8] «Змеиная трава» — подорожник. Название он получил из-за змеевидной формы «шапочки» с семенами.

[9] Герхард говорит о времени, которое сегодня принято считать началом «Малого ледникового периода» – резкое похолодание в Европе связывают с возросшей вулканической активностью и замедлением течения Гольфстрима.

[10] И да будет так, как мы решили. Аминь.

[11] Тип меча с длинным эфесом, достаточным, чтобы удерживать оружие одной рукой и дополнительно (при необходимости) – частично поддерживать кистью другой руки. Идеален для нанесения колющих и рубящих ударов, но не может быть отнесен ни к одноручным, ни к полуторным мечам (отсюда и название – бастард, т.е. ублюдок).

[12] Вид плаща с разрезами по бокам, надевавшийся через голову.

[13] От древнегерм. naht (ночь) +(h)raban, (h)ram (ворон).

[14]От древнегерм.hart, hard — сильный, стойкий, отважный.

[15] Антонов огонь или огонь Св. Антония – просторечное название гангрены.

[16]Хельтруда — от древнегерм. heil, hel (здоровый, целый, невредимый) + trut, drud (любимый, возлюбленный).

[17] И нитка, втрое скрученная, не скоро порвется (Екк.4:12).

[18] «Болезнь Ликантропия» (лат.)

[19] От древнегерм. itis, idis (жена, женщина, дева, девушка) + lind, lint (мягкий, нежный, гибкий). Другой вариант окончания имени — от linda, linta (липа) либо lind, lint (змея).

[20] Выдержка из книги «Молот ведьм» (1486 г.).

[21] Еще одна выдержка из «Молота ведьм».

[22] «В притчах Соломона (гл. 11) приводится как бы описание женщины: «Красивая и беспутная женщина подобна золотому кольцу в носу у свиньи»». Яков Шпренгер, Генрих Инститорис «Молот ведьм».

[23] В Средние века бытовало поверье, что душа умершего быстрее пройдет через Чистилище, если перед смертью человек завещает Церкви свое имущество. Чем крупнее была сумма такого «откупа», тем больше «ускорялась» душа.

[24]Святой Бернард Клервосский (1091-1153).

[25] Короткий меч для ближнего боя, с широким клинком и сложной гардой.

[26]Амброзианская республика, Золотая Амброзианская республика — средневековое государственное образование с центром в Милане (1447-1450 гг.).

[27] Яванский ритуальный кинжал с асимметрично изогнутым, волнистым клинком.

[28] Самоназвание Древнего Египта.

[29] «И вы будете, как боги, знающие добро и зло…» (Быт.3:5; Ис.14:12-14).

[30]Городской глава.

[31] «Капитаны и защитники свободы» — название группы влиятельных граждан, составивших правительство Золотой Амброзианской Республики (1447-1450 гг.).

[32] Верхняя мужская одежда, напоминающая плащ, с длинными расширяющимися на краях рукавами.

[33] Папа Римский Климент V (годы правления: 1305 – 1314) – первый понтифик, избравший своей резиденцией Авиньон и положивший начало т.н. Авиньонскому пленению пап (1309-1378).

[34] Второй Крестовый поход (1146-1149 гг.)

[35]1148 г. н.э.

[36] Город Стабии был разрушен при извержении Везувия в 79 г. н.э.

[37] Эпидемия чумы в Милане, ок. 1484-1485 гг.

[38] Речь идет о предложении да Винчи усовершенствовать планировку Милана и систему канализации в городе. Предложение было отвергнуто герцогом Сфорца.

[39] Фламберг – двуручный меч, клинок которого имеет волнообразные изгибы.

[40] «Вы слышали, что сказано: око за око и зуб за зуб. А Я говорю вам: не противься злому. Но кто ударит тебя в правую щеку твою, обрати к нему и другую» — Матфей, 5:38-39.

[41] Помещение в католическом храме, предназначенное для хранения утвари и облачений священников.

[42] От лат. casula (плащ) – расшитая риза, надеваемая католическим священником во время литургии.

[43] «Всеми силами души, как того требует пастырское попечение, стремимся мы, чтобы католическая вера в наше время всюду возрастала и процветала, а всякое еретическое нечестие искоренялось из среды верных». (БуллапапыримскогоИннокентия VIII «Summis desiderantes affectibus», 1484 г.,пер. С.М. Лозинского).

[44]Терциарии – члены так называемых «третьих орденов», те, кто, принеся монашеский обет, продолжали жить в миру, не уходя в монастыри.

[45]От древнегерм. ger (копье) +got, god (бог, божество) + scalc (слуга).

[46] Речь идет о бытовавшем в Средние века поверье, которое гласило, что питье крови юношей способствует продлению жизни. Этим не брезговали и некоторые понтифики, в частности, Иннокентий VIII.

[47] Лат. «бог».