Две пифии
История из жизни провинциального прорицалища, находившегося ещё в классические времена в пригороде Беотийских Фив. Возможно, вплоть до разрушения города Александром Македонским.
- Старая пифия
— Да вот, внученьке-то приданное вышиваю, — старой пифии в голову не пришло накинуть покрывало или хотя бы оторваться от пялец при виде верховного жреца, поднявшегося в покои.
Или, необразованная старуха полагала, что может позволить немного вольностей у себя в гинекее? Хотя… Если взгляд на неё давно будит даже не почтение: чья она мать? А скорее насмешку: у какого дедка так зажилась тёща? Вчера шипела с треножника на вопросителя пророчества. Сегодня сидит за пяльцами, как ни в чем не бывало.
Гидрию переставила опять. Спрятала.
Пелорид привык этот кувшин огибать, когда быстро входил в комнату. Полюбил неторопливо, пока поджидал женщину, разглядывать ручки. Боковые – с лошадиными головами в местах крепления к тулову. Третью, заднюю, над которой полулежал на краю горла, тёр львиной лапой — аж до блеска! — свой клюв гривастый грифон.
Гидрия была звонкой, медногулкой, сияюще-золотистой. При предшественнике Пелорида её однажды уронили с уступа на тропу. Керамика разбилась бы, но тут лишь осталась вмятина. Когда-нибудь в прорицалище придёт мастер, который сможет выправить металл обратно, а пока красивая вещь перешла из кладовых храма в жилые комнаты.
Новая пифия приносила в ней воду, чтобы вымыть волосы перед произнесением пророчеств. Берёжется старая. Прежняя, как только отступали холода, заходила, скинув хитон, под маленький образованный ручьём водопад. В святилище бывало слышно её ойканье, а потом — смех.
Раньше слышал смех…
Теперь тут вышивает одна старуха, а он, жрец, ругает с ней заодно ветреных молодых:
— Лучше бы заперли на три засова, — ворчал Пелорид, — чтобы сама себе приданое готовила. А ещё лучше — приковали бы цепями к ткацкому станку. И собак злых посадили. Одна уже нагулялась.
Старая пифия только кротко улыбнулась зануде. Опустила глаза, поискала на натянутой ткани иголку, удостоверилась, что складки хитона не слишком обрисовывают отвисшую грудь. Нисколько не стыдясь за сутулые плечи или морщины, Мелибея уставилась на молодого мужчину — в меру просительно, в меру обеспокоенно за его пыл.
Пелорид вздохнул и присел на сундук.
Именно её улыбку жрец считал самым достойным украшением женщины. И двух племянников учил таким же представлениям о добродетели и о красоте. Оба сейчас в Олимпии, оба готовятся к соревнованиям атлетов. Вот дяде и приходится управляться в прорицалище Аполлона-Тиресия одному.
Женщине надлежит любить, благословлять и благодарить. Так разве правильно для Мелибеи сетовать на непутевую предшественницу, если именно благодаря тому, как нагулялась прежняя пифия, сама-то она и поселилась при храме?
Сегодня с самого утра, стараясь позабыть свои первые, не очень удачные предсказания, бабушка намеривалась вновь воссесть на треножник. И обкуриться лавром из той самой рощи, где когда-то лучезарный Аполлон беседовал со слепым прорицателем Тиресием.
Таблицы с записями его пророчеств хранились в Фивах, зато сюда, в их прорицалище любила входить тень старца.
Права же старуха, когда ухмыляется: «А сперва-то, что за добычу принесла тихоня Агапфо из леса, и не заподозрил никто».
А как её заподозришь, если и всевидящий бог не оставлял блудницу заботой?
Предсказания, пока та, уже с ребенком во чреве громоздилась на треножник, были удивительно точными.
В назначенный день возвратились домой воины, разрушившие мятежный Орхомен. Пленников, правда, привели в два раза меньше, чем насчитала, закрыв глаза, Агапфо. Но тут уж сам Пелорид — верховный и пока единственный жрец — горе-толкователь.
Как учил Еврипид? — «Лучший гадатель тот, кто правильно соображает».
А раз заслушался, засмотрелся на сникшую голову и текущие слезы…
Девушка-то отвечала о взятой с бою добыче, не о доставленной в Фивы! Должен был разобраться, что за использование в поле раба, которого нет в списках, земледелец и взносы не понесёт. Наоборот, почести и привилегии от полиса получит, раз обходится без лишних рабов в саду и на пашне, оставляет мотыгу да кусок хлеба согражданам-батракам.
Вчера вечером Пелорид собирал друзей на обед. Возлежали возле столиков, уставленными мисками с фигами, зеленью, лепёшками, сыром. Ели копченых угрей с Копаидского озера. Их принесли рыбаки в благодарность за удачное предсказание погоды. Выливая в пламя вино беспечальному и вечноюному богу, Пелорид рассмеялся тому, как ничтожно краток миг торжества. Вот он — обед с жирной рыбкой, поделенной с любимым Аполлоном. А в будни правит память. Память корит его за ненаблюдательность, за легкомысленное доверие к жившей при храме девушке.
- Уборка в храме
Уже окрестные селянки, боясь оскверниться, перестали носить в храм корзинки с лакомствами. Жрец никого не слушал — не видел, сколь явно, даже в новом просторном ионийском хитоне выпирает у пифии живот. Нет, грозился проклясть злобных сплетниц.
— Это всё зима, хозяин, — утешал его фракиец Марсий. — Ох, эта зима.
Пелорид с рабом соглашался — что зимой разглядишь? Аполлон и тот покидает Элладу, улетает лебедиными дорогами и гостит то ли в Ликии — волчьем крае, то ли на снежном краю света пирует с гиперборейцами.
Хорошо, что проклясть зимой никого не успел. Вернулась весна. Наступил день, когда видимое женщинам стало очевидно и ему, толкователю знамений и пророчеств.
Храм и подземное прорицалище трижды вымыли, добавив в воду настой из листьев лавра. Делать священную уборку жрец призвал девочек возрастом до десяти лет, каждую — из благочестивой семьи. Отмывать храм и пещеру те пришли в теплых пестровышитых плащах, а под ними — в коротких шафрановых хитончиках, подпоясанных пурпурными и белыми лентами. Уходили из храма его юные помощницы — Пелорид до сих пор обходил стороной те колодцы и источники в Фивах, где, завидев его, склонялись похихикать друг к дружке городские сплетницы — в невнятных серо-зеленых лохмотьях.
Помочь воду принести, статуи тяжелые передвинуть к ним был отправлен фракиец Марсий. Из пещеры под лавровой рощей он вернулся с подбитым глазом.
— Кто?
Пелорид никогда прежде не видел обиженного Марсия, а поэтому даже растерялся, как надлежит расспрашивать раба: по-отечески строго или по-хозяйски возмущенно? Вроде бы дети, а особенно девочки, его фракийца любили. Да хотя бы за то, что будучи посланным в город по нуждам храма, Марсий делал им качели и лечил кукол.
Как же?
— Это все скверна, хозяин, — обреченно сокрушался фракиец. — Ох, какая там была скверна.
— Да? — растерянно переспрашивал Пелорид.
Только испив килик горячего вина с медом, наведенного руками жреца, только поворочавшись всласть на хозяйском ложе, Марсий разговорился. Поведал, что скверна ушла из прорицалища лишь после третьего омовения.
Так, после первого омовения пещера, украшенная белым паросским мрамором, сделалась равномерно серой, с разводами, напоминающими таковые на сколе яшмы. А на то, как потом она превратилась в зеленую, Марсий и не подглядывал, потому как передвинул в один угол статуи Аполлона, Музы Полигимнии и пророка Тиресия, спрятался за ними и играл на кифаре, пока девочки поливали друг друга водой и кидались сандалиями. Понадеялся, у малых на божественное рука не поднимется. Но скверна, по всему видать, сурово засела в пещере, потому как одна сандалия ему в лицо прилетела. И хорошо, что ему в лицо! А если бы девочки поставили синяк Аполлону-небожителю? А если бы пророку Тиресию в глубинах Аида? Хорошо, он спрятался! Не знает, как скверна из прорицалища уходила. Ох, прав был хозяин, что позвал девочек. Видно, смотреть на гонимую из пещеры скверну дозволялось лишь их невинным глазам.
Пелорид вылил килик вина на домашний алтарь, посвящая напиток защитнице детства Артемиде. Прорицалище было отмыто!
Треножник заменили на следующий день. Обкурили все святилище серой и тем же лавром-любимцем. Зарезали в качестве очистительной жертвы свинью. Вымазали лица всем живущим при храме, даже его бывшей пифии, кровью жертвы. Тушу, принявшую на себя скверну — ох, какую скверну! — поручили фракийцу увезти подальше и закопать.
Позднее Пелорид был рад уже тому, что у него — жреца вечно юного бога — голова не поседела в тридцать лет, пока он силился истолковать бесследное исчезновение Марсия со свиньёй, а также телеги и мула.
Поверить не смел, как вся природа скорбит с ним солидарно о том, что нарушила Агапфо обычай прорицалища. И дриады, и нимфы плачут о его горе! Стонут, что потеряли они с Аполлоном юную пифию за её предательство. Видно и подземным богам не обойтись теперь без его раба.
Нет! Лучше бы фракийца и вправду прибрали подземные боги! Ночью, спустя два дня Марсий разбудил жреца — впервые вырыдавшегося и забывшегося тревожным сном, — пьяненький и довольный. Усевшись на пол, растопырив гигантские пальцы грязных ног, негодяй хвастал, как незаметно, — ох, как незаметно! — закопал свинью в винном погребе у бывшего хозяина. Хорошо, хоть телегу с мулом в прорицалище вернул.
Пелорид отобрал у новообретенного раба ворованное вино — милости Аполлона ждать не надо, чтобы предсказать — всё, собака, не отдал. Первый раз в жизни жрец напился неразбавленным, один. Пил, пока ужас, омерзение, отчаянье, гнев не сменились тяжелым забытьем. Но, поскольку напился жрец в одиночестве, утром не у кого было спросить, правда ли он — или все-таки приснилось? — ползал по комнате на четвереньках и искал тогу. Ни под кроватью, ни в сундуках, вынутые вещи из которых валялись теперь по всей комнате, ни даже в ночном горшке тога лежать не могла.
Тоги носят варвары, живущие далеко на западе, в Авсонии. Пифий у них нет. А вот своих весталок, утративших чистоту, они зарывают в землю живьём.
Беотийцы — греки, они — не варвары. Агапфо всего лишь вернули отцу. И он — справедливые-то времена прошли — не продал её в рабство, не заколол мечом в наказание за позор, не умертвил голодом, а отправил в деревню. Шерсть чесать. Жизнь у варваров проще: закопали весталку и забыли. Взяли себе из хорошей семьи ещё моложе и красивее. А отец у Агапфо — не варвар, он пошел в суд к архонту. Дескать, отдал в святилище девочку девственную, а теперь требует возместить убыток. Убыток он оценил по размеру суммы, на которую нужно будет увеличить приданное, дабы избавить семью от дочери. Архонт сказал, что подумает и решит тяжбу через месяц. Неделя прошла.
Пелорид надеялся выиграть дело. Или хотя бы остановиться на сумме, за которую какой-нибудь дряхлый, хромоногий раб смог бы выкупиться на свободу при условии, что женится на бывшей пифии.
Судя по успеху речей Пелорида на народном собрании Фив, красноречием Аполлон его не обделил. Запахнется наглухо — по-ораторски — в гиматий, ни одна складка не дрогнет, пока будет говорить речь перед истцом и архонтом.
Как не дрогнула прежде, в кольце разгневанных мужчин. Тогда Пелорид сумел убедить сограждан, что в культ Аполлона-Тиресия пора вносить изменения. Даже в священных Дельфах давно уже не испытывают чистоту нравов пророчиц, а выбирают пифий не моложе пятидесяти. Вот и в соседнем полисе граждане поменяли правила после того, как незамужняя жрица родила ребенка. А значит — разъяснил собранию Пелорид, — и здесь следует брать пророчиц не из дев, а из почтенных старух. Те уже неподвластны женскому естеству. Не станут помышлять о любви. Не забудут о гражданском долге, войне, знамениях и торговле.
За старух проголосовали единодушно. Только каждый на собрании понадеялся, что это кто-нибудь другой отдаст служить свою мать. Уговорить переехать в святилище удалось одну старушку Мелибею.
Фракиец Марсий рассказывал, будто бы сын её устроил для друзей богатый пир по поводу отъезда Мелибеи из города: «Ох! Это верно, чтобы и сотрапезники порадовались за его гражданскую доблесть и за её благочестие».
- Предсказания
С момента обнаружения позора Пелорид не разговаривал с Агапфо, не хотел угорчить стыд. Зябко кутаясь в гиматий — плащ помогал скрыть пот и дрожь надежды — вдруг Агапфо убедит его, что ребенок — лишь злая сплетня, — Пелорид объявил, что она — молодая женщина, а тем более — беременная, не может исполнять обязанности пифии и вернётся домой. Он был рад, что Агапфо не пререкалась с ним, не пыталась ничего объяснить, не плакала, а лишь тихо ответила: «Хорошо. Я буду держать наготове собранные вещи».
Повозку от отца Агапфо ждали почти месяц. Несколько раз тот писал в прорицалище о том, как надеется, что беременность дочери — недоразумение, и что это недоразумение пройдет. Жрец отвечал ему, что сам думает так же. Недоразумение — не вечно, когда-нибудь оно родится, повзрослеет, постареет, умрёт и пройдёт.
Пелорид уже фракийца отправлял, чтобы искал селянку, которая примет у себя женщину на время родов и сорока дней, предшествующих очищению матери. Раб возвращался домой пьяный и счастливый, но места для бывшей пифии пока не находил. Так и вышло, что Мелибея уже переехала к ним, а от Агапфо они ещё не избавились. Женщины спали на одной кровати, пододвигая к ней на ночь переносную печь. По очереди приносили воду. Вышивали, сидя на табуретах спиной друг к другу.
Пелорид разрешил бывшей пифии поделиться с новой опытом пророчеств. Только условие поставил, чтобы те уроки давались бы подальше от их пещеры. Но учиться у распутницы бабушка Мелибея застыдилась. От обиды на решение жреца она закуталась в покрывало так, что не стало видно глаз. Холостой Пелорид не умел потакать женским прихотям. А потому напрямую спросил у старухи, какой именно безнравственности та опасается научиться у Агапфо? И с какими посетителями святилища рассчитывает ту безнравственность применить? Мелибея отвечала, что ему-то аполлонову жрецу должно совестно глумиться над старостью. Да сжав под покрывалом маленький кулачок, укоряла его, что-то скажут граждане Фив, какой, вот, теперь у неё опекун. Пелорид сам назначил время для первой беседы двух пифий и счёл, что благополучно рассудил своих женщин.
Новая пифия не понимала, как страшно ему расставаться с Агапфо. Да, виновата. Но ведь увезёт с собой безмятежность, к которой его приручила. Не будет в храме той тишины, когда, кажется, замри и услышишь наяву, как приближаются вести из будущего: ясные, отважные, стыдливые, пугливые…
***
Первым вопросителем в эту весну стал наивный фессалиец — худой, как жердь, смущенно мнущий в руках край гиматия, пока разглядывал статуи. Он просил у вдохновленного Аполлоном прорицателя Тиресия из уст пифии совет, где найти жену, чтобы обязательно родила сына. Последние тридцать лет в их роду появлялись на свет только дочери. Так Мелибея даже не догадалась подсказать, с кем можно сначала нагулять ребёнка, а уже потом жениться. Молчала бы или стонала себе на треножнике. Пелорид сам направил бы его к гетерам или к вольноотпущенницам. Причём, рассчитал бы их происхождение из таких городов, с чьими невестами парень мог надеяться на законный брак. Нет, она назвала ему точное место — Элевсин, пригород враждебных Афин и редкое ныне имя девушки — Мегакло. К ужасу жреца, в Элевсине и вправду оказалась Мегакло — только лошадь. Её хозяин — сочинитель комедий — находил вдохновение, пока скармливал кобыле сухари, вот и дал бессловесной твари старинное имя царевны — основательницы культа Муз.
Ясно, Пелорид не мог отказать Мелибеи, когда она сама попросилась навестить Агапфо в деревне. Пусть ещё раз выслушает наставления. Сказал только по возвращении вещи серой обкурить и принять ванну с отваром из листьев лавра. Серой даже дом после убийств очищают. Очень сильное средство.
Нынче он зашел в гинекей присмотреться, почему не подействовало. Разобраться, отчего бабушка дала вчера такое странное и страшное предсказание.
Жреца не удивило, что Мелибея вернулась надменной и сварливой — будто бы в дом к мужу приехала, а не в святилище. Тут ни сера, ни лавр не помогут. Вечером потребовала, чтобы Пелорид выпорол фракийца, плохо гревшего воду. На это жрец ей разъяснил, что такой фракиец у него один, а пифию, если Фивы не дадут, он и в другом городе найдет. Хоть из Афин себе привезет, там как раз девочек взаперти растят.
Посмеялся сам своей шутке про Афины и отправился, пока не стемнело, во внутренний двор — играть с фракийцем Марсием в мяч.
Утром Мелибея старалась не попадаться жрецу на глаза и без нужды с ним не разговаривала. Но хотя бы не путала обряды, подготавливающие к произнесению предсказания. Ела только мёд и молоко. Благовония в нужном порядке на алтаре жгла. Сладкий ладан — Гее — вдохновительнице пророческого экстаза. Лавр — Аполлону, прорицающему из лавра. Скорбный кипарис — ему же, лучнику, прекрасностройному Кипарису — в память о печали, которую приносит знание будущего. Нежную лаванду — тени старца Тиресия. И волосы старушка вымыла в воде из ручья, подогретой для неё на печке прямо в той же золотистой гидрии с вмятиной на боку. И, усевшись на треножник, в меру надышалась дымом горящего лавра. Тем удивительнее было, что она натворила потом.
Краснощекий плотник, беженец из Орхомена, спрашивал у прорицателя Тиресия из уст пифии совет, будет ли удача сыну, если тот уедет учиться риторскому искусству в Афины.
А какую удачу можно найти в Афинах? Философа-безбожника? Оскорбительные речи против Фив? Уверенность окружающих — да будь ты трижды поэтом и атлетом! — что все беотийцы — грубые и неуклюжие простаки? Красавицу, с которой нельзя иметь законных детей? Ответ на подобный вопрос для свободнорожденной пифии должен быть очевиден.
Нет, вместо наставления простаку, пускай не гекзаметром (У Агапфо тоже не все предсказания ложились в ритм. Иногда так просто бессвязные слова вперемешку с рыданиями), с треножника прозвучало шипение.
Тихое змеиное шипение.
Плотник попятился к выходу из святилища. Пелорид призвал его мужественно принять волю богов. Сам подошел к нему, чтобы удержать — распугает им ещё жертвоприносителей. Тут и понял, от чего спасается плотник.
Мелибея шипела. Из её пасти — не назовёшь это отверстие у старухи ртом — высовывался длинный раздвоенный язык.
— Сам видишь ныне, какая судьба ждёт твоего сына в Афинах. Боги дали тебе рассмотреть её яснее, чем ты мог бы услышать из слов, сложенных в гекзаметр. Принеси в наш храм жертву Аполлону Отвратителю бед. Ужас подскажет, сколь она должна быть велика.
Плотник заплакал. Плач не грозил уже напугать никого из пришедших в святилище, и Пелорид позволил вопросителю уйти.
Сам остался с Мелибеей, ждал окончания страшного знамения.
Шипение прекратилось. Мелибея заплакала, закашлялась — толи от лаврового дыма с непривычки, толи выросший язык во рту не помещался.
Как же её расспросить? Что случилось? Пелориду стало нелогично, бессмысленно жаль маленькую, скорчившуюся на треножнике, сморщенную, как зимнее яблоко.
— Что это? Что это было со мной? Так всегда теперь будет?
Хвала Аполлону — говорит! Слова произносит без шипения и свиста!
— Это была милость Аполлона, Мелибея. А что она значит, мне ещё предстоит разгадать.
— Милость? Разве примерной жизнью своей заслужила я такую вот милость?
— Ну-ка, Мелибея, вытри нос и повтори за мной: «Де-лос. Дель-фы. Ге-рак-ли-ды».
— Что это ты вот за считалочку выдумал? — отпрянула Мелибея.
— Ты не спорь, старая, а повтори. Ну! «Де-лос. Дель-фы. Ге-рак-ли-ды».
— Де-лос. Дель-фы. Ге-рак-ли-ды.
Голос у пифии между всхлипываниями сделался тонким и ломким. Но ничем иным речь не изменилась. Человеческий язык послушно касался зубов и альвеол.
— Язык покажи, – велел Пелорид.
Действительно, змеи шипят, а не разговаривают.
— Прополощи рот настоем лавра и ложись, спи, — продолжил Пелорид. — Завтра испечёшь Аполлону и Тиресию печенье в виде змей. Аполлону — жёлтое, позовешь меня пировать вместе с ним. Тени пророка Тиресия — чёрное, проследишь, чтобы пропеклось хорошо. И масла много в тесто не лей, а то у моего покойника от твоего печенья изжога случится. Лучше дрова посуше подбери.
— Так вот.
Пелорид помог старушке слезть с треножника. Дрожит, ещё вынудит опять отмывать пол, если убьётся. До боли под грудиной ему захотелось услышать, как зашипит Агапфо, когда ей будет за пятьдесят. Но нет! К тому времени он давно уже передаст святилище вместе с ручной гадюкой на треножнике одному из племянников, а сам уедет в Ионию торговать льном.
Приближался вечер.
Верховный и пока единственный жрец был убеждён, что правильно истолкует шипение. А не разберется сам, попросит совета. С юности Пелорид беседовал во сне с тенью старца Тиресия. Всё объяснит его покровитель, не оставит.
Предвкушая ночную тревожно-желанную встречу, жрец велел Марсию взять кифару, проверить, все ли струны на месте, хорошо ли звучат. Вместо ужина он отправился с фракийцем в лавровую рощу — искать вдохновения перед сном.
Тиресий надежды не обманул. Пришел, обстукивая перед собою узловатой палкой тропинку. Этот звук грезился Пелориду и потом, рано утром. Пока скользил взглядом за парящими в солнечном свете пылинками. Пока подбирал слова, как пересказать разговор со слепым старцем новой пифии.
Направляясь во внутренние покои, Пелорид размышлял, чем успокоить, как утешить старуху. А вошел к ней…
Жрец и ранее убеждался, что женщины более выносливы в беде, чем мужчины, если, конечно, их беда не оказалась тяжким для тела трудом вдалеке от дома. Зато в мелочности своей они менее чутки к голосу богов.
Но Мелибея… Вчера шипела, сегодня сидит за пяльцами, вышивает приданное внучке, как будто бы ничего не произошло.
— Радуйся, Мелибея!
— Радуйся и ты!
— Рукодельничаешь?
— Да вот, внученьке-то приданое вышиваю.
— Лучше бы заперли её на три засова, чтобы сама себе приданое готовила. А ещё лучше — приковали цепями к ткацкому станку. И собак злых посадили. Одна вон уже нагулялась
—Что уж теперь горевать. Скажи лучше, как ночь ночевал.
— Хорошо ночевал, старая. Пришлось твоё печенье покойникам в Аиде по вкусу.
— Так вот.
— И слепой прорицатель Тиресий отведал его. Слышал я ещё в полудреме, как нащупывал он палкой дорогу. А как сморило меня, встретились во сне.
— К добру ли эта встреча?
— К добру. Я спросил у Тиресия, что значило твое шипение. Тиресий же ответил мне загадкой.
— Вот ты-то, Пелорид загадки разгадывать мастак.
— Не перечь мне, старая. Тиресий сказал, что шипение твоё — ответ не на вопрос просителя, а на отказ дать воды, и что ты уже получала от Аполлона ответ из чужих человеческих уст, а теперь вновь узнала его из своих, но змеиных.
— Вот странные-то ты слова говоришь, Пелорид.
В отгороженном занавеской хозяйственном углу гинекея грохнулась на пол гидрия. Звонкая. Та. С гривастым грифоном, лежащим на краю горла. С лошадиными мордами под боковыми ручками. Пустая, раз падала громко и раз не растёт на полу лужа воды.
Жрец не позволил пифии отвлечься на посуду от дела:
— А ты подумай, Мелибея. Или может мне тебя к кому из садовников отвезти? Станешь шипением ворон отпугивать.
— Не ты ли мне, Пелорид, вчера, вот, говорил, что шипение-то мое — милость Аполлонова?
— Так и добрый урожай оливок — милость не только Афины и Зевса, но и нашего солнцеликого покровителя. А собак он не любит. Кто бы ему оливу защитил?
— Иди, вот. А я-то подумаю над загадкой, что приснилась тебе, толкователю.
- Гидрия
Мелибея скорее удавиться была готова с досады на поредевших-то волосах, чем рассказать правду мужчине. Пусть вот покойный Тиресий жреца по ночам просвещает. Он-то смог бы её понять.
В юности — тогда ещё был зрячим — пророк увидел спаривающихся змей и зачем-то ударил их палкой. Тут и превратился в женщину. Так и проносил женское тело семь лет, пока вновь не нашел в лесу змей, занятых тем же делом, и снова их не побил. Вот Тиресий сумел отомстить богам за позор! Когда у Зевса вышел с Герой спор, какая из сторон получает больше удовольствия на ложе, то рассудить их они попросили фиванца. А тот и ответь им, что наслаждение женщины в девять раз лучше наслаждения мужчины. Проверить-то боги не смогут!
Что же до отказа дать воды, то Мелибея, пусть непутевая пифия, зато пожившая, повидавшая век старуха уже слышала приближение судьбы. Неясная пока, но леденящая тело судьба была ближе ей, чем смерть, а потому и пугала больше смерти. Мелибея сжилась, стерпелась со своею судьбой так же, как прежде смирилась со смертью: не искала способа избежать её, только молила дать пожить ещё.
Да, по пути в деревню к Агапфо она оставила повозку на дороге и отправилась в лавровую рощу — набрать воды из ручья. Во-первых, умыться после разговора с блудницей. Во-вторых, вдруг припозднится и придётся заночевать у неё в доме, приснится там что-нибудь нечестивое — тоже надо будет умыться. Однако наполнив гидрию, Мелибея обнаружила, что возле ручья не одна. Приготовилась карабкаться на берег — едва не встала на чью-то ногу в кожаном пастушьем башмаке.
В тени плюща, обвившего сухопарые ветви кипариса, спал юноша в короткой, безрукавой овчинке. От одежды или от его ног, несправедливо стройных для такого бездельника, нещадно воняло псиной. Верно, юноша был пьян, а иначе зачем, вот, устроился, даже не постелив хорошенько плащ, прямо посреди колючих веток? В кипарисовой палке, слишком тонкой для посоха, пифия разглядела лук со спущенной тетивой. Отпечатки же маленьких зубов на нём показались ей, бывшей домохозяйке, до отвращения знакомы.
Перешагнёт осторожно через спящего-то и вернётся к повозке. Но юноша резко сел. Не удержав равновесия, старушка брызнула на него водой. Пастух засмеялся. Мелибея гневно оглядела мальца и, поставив гидрию на плечо — вмятина помогала придержать кувшин головой, — приготовилась к нелегкому подъему.
— Постой, Мелибея!
Пифии польстило, что её имя знают пастухи, и она помешкала взбежать на пригорок.
Юноша ухватился рукой за край подола.
— Чей, вот, ты раб?
Логичный вопрос вызвал у юноши такой смех, что с головы слетел петас. Под войлоком, на удивление пифии, оказалась не стриженая голова, а пышная прическа из множества косичек, разделенных пробором и связанных сзади в толстый хвост.
— Был рабом у Лаомедонта, потом у Адмета.
— А сейчас-то вот?
Малец чуть не согнулся от хохота. Старуха хотела заорать, чтобы подлец встал, чтобы донёс ей гидрию до повозки, чтобы вёл себя с пифией из святилища Аполлона-Тиресия почтительно. Но у него в кулаке был зажат подол. Здешних соседей она не знала. Имена он ей назвал древних, связанных с лучезарным богом царей. Или же клички безбожных разбойников?
— Ты же вот видишь, что старая я. Отпустил бы то. Постыдился бы, вот, смеяться над бабкой.
— «А сейчас-то вот?» — передразнил её злой малец и засмеялся ещё подлее. — Вот мое решение, пифия! Вымой мне голову и ступай себе пророчествовать.
У Мелибеи ком в горле встал от услышанной дерзости:
— Да воду-то из этого ручья вопросители-то благочестивые берут, чтобы лицо окропить. Только пифия-то целомудренная, чтобы найти экстаз пророческий волосы в ручей опускает. Водой-то этой головню, вот, кипарисовую, да лавровую, да дубовую тушат, догоревшую с алтаря.
— А ты посмотри, пифия Мелибея, разве моя голова не красивее головни?
Дерзкий пастух —наверняка разбойник! — поднял обе руки, чтобы распустить собранный из косичек хвост и выпустил подол. Пифия — откуда силы взялись? — бросилась бежать. К счастью подлец не кинулся за ней.
Вослед слышался смех и новые обидные слова:
— Думаешь, догоню — силой себя искупать заставлю? Надумаешь до утра вернуться — приходи! Я по весне добрый. Поделюсь и разумностью и красотой.
Завалившись в повозку, Мелибея стегнула осла и зарыдала от отчаянья в голос: дорога пустая, осел-то лишь бережёт её старые ноги, любой бегун добежит, а то и с посохом дойдёт куда быстрее.
Но безбожник и вправду не собирался догонять. Опасности не было. Одно унижение. И воду расплескала. Мелибея подняла гидрию, так вот желая взвесить горе — опустошённость свою! Гидрия оказалась полной. А что страшнее всего — до самого горлышка.
Распалялось солнце. Знобило. Пифия прислушиваясь к холоду сырого хитона. Проливала же драгоценную воду, пока бежала. Спустила с плеча. На ноги лила! Ногой касалась вмятины на боку. Крышку несла в руке.
***
Заполдень Мелибея постучала в дом к Агапфо. Потом ещё раз, снова и снова. Шум за дверью был слышен, но бывшая пифия не выходила. Как догадалась, томясь у порога, Мелибея, обычным сигналом прихода гостей служил лай собаки. При виде же старухи пёс заскулил, поджал хвост и умчал в поле.
Держит старую у порога!
Шлепки мягких туфель стали громче и ближе к двери. Послышался звук отодвигаемого засова.
— Радуйся, Мелибея!
— Радуйся, Агапфо!
Радоваться друг другу ни у одной из женщин причин не было, однако пифии поцеловались, и Мелибея, прихватив гидрию, собралась войти в дом.
Вот не зря Агапфо прослыла любимицей Аполлона! Что за вода в гидрии, она разгадала ещё на пороге, только назначение её поняла по-своему:
— Ты представляешь, а я как раз сегодня видела сон, будто пью воду из ручья над нашим прорицалищем. Проснулась, а зубы и наяву свело от холода, хотя телу под покрывалами тепло. На мне три шерстяных покрывала было, и ни одно не сбилось. А тут еще служанка моя входит и спрашивает: «Ой, Агапфо, с чего это у тебя так хвоей кипариса пахнет?» Я прислушалась, и на самом деле пахнет зелеными шишками кипариса. А ведь этот ручей — знаешь? — в верховье среди зарослей кипариса протекает. И так мне захотелось дойти до него. А идти так далеко уже тяжело — восьмой месяц. И так грустно стало. Шерсть чешу и всё думаю, куда же смогу я дойти? Пускай и не до моего ручья, но чтоб хотя бы обнять ствол кипариса. А тут и приходишь ты с полной гидрией.
Никакого запаха кипариса Мелибея в доме у Агапфо не ощущала, во всяком случае, стоя у порога.
— Да вода-то припасена, — отвечала она, — чтобы умыться после разговора с тобой, нечестивой.
— Но ведь ты брызнешь мне хоть капельку на лицо?
— Вот ещё! Разве для того тебя подальше от храма отселили, чтобы ты водой из нашего ручья брызгалась?
— Да нет, Мелибея. Если ты пришла оскорблять меня, то лучше уходи. Пусть слушает ребёнок из живота мои благословения, а не твои проклятия. Я и тебе не отвечу ничего злого.
— Это что это за проклятия? А может быть, слова правдивые? Да разве твой ребёнок от меня первой их услышит? Да ты и зачала его от пастуха!
— Какого пастуха? — Агапфо обмерла, все ещё держась за ручку двери.
Мелибея, пусть непутёвая пифия, но зато пожившая, повидавшая век старуха ясно видела, что без пастуха не обошлось.
— Видала я нынче в роще пастуха — не отличить от твоего. Псиной пропах — не споткнись я о его ноги голые, — решила бы, что кобель.
Агапфо перевела дух:
— Для чего ты, Мелибея, поносишь несчастного? Он и так, верно, не по своей воле и не собственных пасет коз или овец.
— Так вот заступаешься за него? Вправду возле ручья твой пастух меня оскорблял! Да вот беглец успел добежать сюда — похвалился тебе, как глумился над старухой!
— Да нет. — Агапфо оглядела ручку двери, но так и не сообразила, по какому делу задерживается возле входа. — Постой, Мелибея!
— Я и так у тебя на пороге стою!
— Кто тебя чем обидел?
— Ты-то лучше и не слушай, — замахала руками Мелибея, — родишь ещё, вот, до срока. — Агапфо не успела даже согласиться со старухой, как та запричитала в голос. — Да как это язык гнусный повернулся-то сказать, что голова его лучше головни с алтаря!
— А чем она лучше? — совсем растерялась Агапфо.
— Так то — завитая вся.
— И он пропах псиной?
— Так убилась бы об него, спящего-то, кабы запах в нос не ударил.
Подобрать подходящие зловонию эпитеты старуха не успела. В этот раз Агапфо не стала долго думать над ответом:
— Неправду говоришь, Мелибея.
— Неправду? Вот и проговорилась ты, что видела я твоего красавчика! А то посмела бы ты, меня-то во лжи обвинить?
Агапфо боязливо отступила от старухи вглубь дома:
— И вовсе не обвиняю за него! Просто мне, пифии Аполлона-Тиресия, тяжело слышать ложь. Даже про пастухов.
— Бывшей-то пифии, — напомнила Мелибея.
— Пускай бывшей. Мне ведь не только за себя, мне и за лучи Аполлона обидно. Под ними вырастет ложь. А в ушах, представляешь, как от неё звенит?
— Это по звону-то в ушах ты поняла, что я, почтенная старуха, тебе неправду сказала?
— Да нет, Мелибея. Конечно, не по звону. Просто принеси ты в деревню новый пёсий запах, все наши собаки сбежались бы тебя обнюхать-облаять. А тут даже моя у дверей не встретила.
— Так, значит-то, суки местные меня, Мелибею, во лжи обвинили? Привязали собак, поди. А твоя-то — сбежала. Не вынесла жизни в опозоренном доме.
— Погоди, Мелибея! Да нет. Может быть, это ты не отличила запах псины от запаха волка?
— Я без большой нужды из гинекея-то не выходила. А ты, скромница, значит, и волка от кобеля по запаху отличаешь?
— Постой, Мелибея! А лучше, проходи. Что я сейчас тебе скажу!
Мелибея неохотно проследовала внутрь дома. Отвязала сандалии, села в кресло, устроила ступни на ножной скамеечке. Гидрию поставила поближе, чтобы поваднее за ней приглядывать.
Агапфо заперла дверь на засов и отошла, как подумала Мелибея, чтобы велеть принести воду — умыть путнице ноги с дороги. Нет, бывшая пифия оказалась такой же гостеприимной хозяйкой, как и целомудренной пророчицей. А от того, что не стало говорящей преграды, мешающей дверь закрыть или выйти во двор, Агапфо и вовсе забыла о гостье. Задрожав, она оперлась о поддерживающий крышу столб. По щекам потекли слезы.
— Как мне плохо, Мелибея! Как мне плохо. Не дойти до рощи кипариса. Мне хотя бы веточку. Веточку поцеловать!
— Вот хорошо, что от стыда-то тебе плохо. Вот хорошо, что расплакалась ты в доме, где не видит никто, кроме меня — старухи, да Гестии в очаге, — обрадовалась Мелибея.
— Скажи, он очень красив?
— Кто?
— Ну, пастух, который тебя напугал?
— Красив.
Невольно старуха пожелала снова возвратиться в рощу. Только для того, чтобы лучше рассмотреть спящего в кипарисовых зарослях юношу.
— Я думаю, — рассудила она, — то — виночерпий был. Наверно и сзади так же хорош, как и спереди. А не угодил чем и отправился в пастухи. Или борода начала расти. А хозяин пожелал, чтобы ему мальчик вино в кратере разводил, по киликам разливал да к ложу подносил. Кто вот поблизости настолько богат, чтобы владеть таким красивым юношей? И чтоб нового не хуже купить, раз вот этакого прогоняет к воронам? Хотя такого красавца он и на Делосе, поди, не купит.
— Да почему же, Мелибея, ты решила что он несвободен?
— Сам мне сказал.
— Он?
— Он. А тебе-то что наврал? Мне-то сразу ответил: «Был рабом у Лаомедонта, потом у Адмета». Приврал вот, но и наврал-то не всё.
— Ты что, Мелибея? — засмеялось Агапфо. — Это он об истории старых времён тебе говорил. Царю Лаомедонту Аполлон с Посейдоном возвели стены Трои. У царя Адмета наш бог пас овец. Такие ему были назначены наказания от Зевса.
—Вот безбожники!
Мелибея потянулась к гидрии, но по дороге одернула руку. Вдруг придется делиться водой?
—Кто безбожники?
—Пастух твой и его разбойники. А тебе-то подлец наверняка сказал что возвращается после посвящения в Элевсинские мистерии или с праздника какого на Делосе?
Бывшая пифия заулыбалась сквозь слёзы. Голос стал по-девчоночьи звонким, истончился до радостного визга:
— Все сходится! Ты представляешь, Мелибея, я ведь всегда чувствовала волчий запах весной, когда мой Аполлон к нам спешит — от гипербореев или от ликийцев, из их волчьих краев. И вой. Я весной часто предсказания слышала, как волчий вой. Торжествующий, потому что день всё длиннее. Грозный вой, потому что грозит исполнением рока. И когда я говорила с вопросителем, то слова так легко ложились в гекзаметр.
— Гекзаметр о волчьем вое! — помогла развить мысль старая пифия. — То-то, думаю, порадовались твоим стихам просители пророчеств!
— Да нет, Мелибея! Стихи слагались о счастливых людях, с которыми пирует Аполлон. И о дороге на север. И о подаренном богами достатке. Там, представляешь, наш Отвратитель бед стережёт баранов и коз от волков. А порою сам обернётся волком и резвится на полях, катается по падали на спине, — Агапфо силилась улыбаться сквозь слезы.
— Да вот пастух, который заставил тебя реветь о службе пифии…
— Да нет! Я не плачу о службе, Мелибея! Просто кипарис, — всхлипнула Агапфо, — так далеко! Как ты думаешь, мне кто-нибудь сегодня принесёт веточку кипариса?
— Принес уже и веточку, и лук кипарисовый! Это в чём же надо вымазать, как надо хранить мужчине оружие, чтобы его мыши грызли!
— Ой, Мелибея! — опять обрадовалась Агапфо. — А хочешь, я тебе скажу, причём тут мыши? Да ты знаешь, как стрелы Аполлона и Артемиды несли в лагерь ахейцев чуму.
Мелибея нахмурилась. Она приехала в гости за наставлениями в обрядах, а не в истории Троянской войны. Не дожидаясь слов о том, какой герой основал Фивы, и какую богиню более других почитают в Афинах, пифия поднялась с кресла:
— Так вот, Агапфо. Спасибо тебе за рассказ о пророчестве в форме волчьего воя. Сама-то я никогда такого не слышала. Благодарю, что предупредила. А то услышала бы, непредупрежденная, как воет лавр, испугалась бы да убежала из пещеры.
— Да нет, ты не бойся Аполлона.
Холод, пронзивший снизу живот, ком вставший в горле, ясно указывали новой пифии, что хотя бы в том, что нечего бояться, её предшественница ошибается:
— Может быть, лет через десять ты увидишь нашего бога. Во сне, на красивой лужайке в окружении Муз. Но ты никогда не услышишь его волчий вой.
Окоченевший живот знал, что и сейчас бывшая пифия врет.
— Что? Я напугала своим рассказом? Расстроила тебя? Почему побледнела, Мелибея? Дай, разведу тебе и согрею вина. Что лучше подать — лепешек, печенья?
— Не трудись, Агапфо, — собралась с силами старуха. — Я, вот, хочу вернуться в святилище, пока светло.
— Тогда выпей чашку теплого молока — у меня как раз кувшин остался. Прости, что я за тобой бестолково ухаживаю, но мне так грустно.
Согревшись молоком — оно и правда уняло озноб, — Мелибея поспешила попрощаться с бывшей пифией.
***
На пустынном, но ровном участке дороги она доверила ослу ход повозки, а сама сняла крышку с гидрии, чтобы умыться. Но гидрия оказалась пуста. То есть, в ней не было воды. Зато, когда Мелибея опустила руку на самое дно, чтобы взять хоть капельку, пальцы уколола ветка.
Ветка кипариса.
Вопреки должному ужасу — впервые в жизни случилось столь ясное знамение, — Мелибею охватили негодование и ревность. Через сколько лет исполнения всех обрядов её праведные предсказания будут сбываться так вот легко, как предсказания Агапфо? А сперва-то жалела девушку! Так тоскует о потерянном боге, что находит его след и в рассказе о разбойнике. Сурово наказал её Аполлон — по справедливости.
От солнца — оно только начинало клониться к горизонту и вновь встало перед ней после очередного поворота дороги — Мелибея расслышала волчий вой. Осёл не вздрогнул, даже ухом не повёл. Вой обращался к ней, осёл был безразличен богу.
«Представляешь! Что я сейчас тебе скажу!»
Мелибея не посмела свернуть с дороги в лавровую рощу. Не на закате праведной жизни оказаться такой вот — беззащитной, беспечной!
И пускай не рассчитывает Пелорид на пророчества. Он-то думает, наворчалась старушка, убедилась, что добродетельнее всех женщин в округе. Справится на треножнике.
- Выбор богов
Нынешнему вопросителю и предсказания было не нужно.
Юноша, уже напудренный и завитой — даже в храм пришел в сочно-малиновом гиматии, — хотел услышать из уст пифии совет, одобряют ли боги задуманное сватовство?
А как же не одобрять, если отец невесты уже обсуждает с соседями цену свидетельской клятвы в суде? Вдруг не дождётся свадебных даров. Тут соседи и расскажут архонту, что видели, как юноша выпрыгивал во двор — не одетый от дочери пострадавшего, а нагишом из окна его супруги. И старинное право напомнят, разрешающее убивать любодея. В самый раз, один из свидетелей — двоюродный дядя истца — местный чемпион по бою без правил.
Юноша не подвел. Не спросил даже имени суженой — не оставил старой шанс напутать. Лишь об удаче и о подходящем дне.
Мелибея на треножнике молчала. Забыла, какой сегодня день? Хочет послать его свататься немедленно, а боится указать вчерашний или позавчерашний?
Юноша почтительно ждал. Фракиец Марсий тихо сообщил Пелориду, что чемпион по бою без правил разминается возле входа в их прорицалище.
Пелорида не удивило, что юноша лишь вздрогнул всем телом, но не пытался бежать, когда пифия с треножника зашипела на него.
Отвратитель бед Аполлон! Если ты желаешь такого пророчества, то почему не наставил своего жреца, чтобы я принес тебе с болота гадюку? Всех забот было бы с ней — мышку поднести, да молока в миску налить. Если хочешь дать нам предсказание шипением, то зачем тебе на треножнике женщина?
В зыбком свете факелов Пелорид не сразу заметил, как лицо и тело Мелибеи истончилось, будто бы мех, из которого вылили в кратер все вино, а затем и выдавили остатки. Казалось, вся сила её тела уходит на то, чтобы вырвать из шипения человеческую речь:
— Не по мне устремиться глазами в лицо светозарного бога,
И не мне доползти до сокрытых сокровищ земли…
Да кому же, как не тебе, старая?
Юноша вскрикнул, когда тело пифии истончилось настолько, что на треножнике провис хитон. Вот и головы не видно. Но пифия не исчезла. Нечто тонкое и гибкое колыхало платье. Мужчины, затаив дыхание, ждали, выберется ли из складок одежды змея.
Предчувствие сбылось.
С треножника полз уж-мышелов. Марсий первым, а за ним Пелорид и юноша разглядели оранжевые щёчки. Кидая изгибы тела то вправо, то влево, уж спешил к выходу из пещеры.
— Если невеста хотя бы сегодня на тебя не шипит, обязательно женись, — произнес вслед змею Пелорид. — А лучший день и час для сватовства — сам знаешь, немедленно!
— Благодарю за пророчество, в десять раз более щедрым будет мой дар после рождения сына.
— Так ступай и трудись, чтобы мой Аполлон получил обещанный дар поскорее.
***
Через три дня Пелорид убедил народное собрание Фив, что прорицалище год обойдется без пифии. А станет совсем невмоготу — на ближайшем болоте поймает. Мужчины поддержали его единодушно.
На следующем собрании постановили обсудить обряд нового праздника — дня памяти превращения старой пифии в ужа. Пелорид предлагал, чтобы в эту дату хозяйки повкуснее угощали бы домашних и даже диких ужей. А для Мелибеи пусть старухи испекут желто-черное полосатое печенье в форме змеи. Неизвестно же в каком она мире — нашем или подземном. В процессе замешивания теста старухам полагалось восхвалять свои добродетели и злословить соседей, особенно, молодежь. Рецепт печенья должна была придумать жена архонта.
Оставалось обсудить с гражданами, кто полосатое печенье станет есть. Ведь с жителями нашего мира или богами греки пировали вместе, а чёрные дары обитателям Аида сжигали целиком.
По ночам Пелорид видел во сне прорицателя Тиресия, рассевшегося на треножнике. Жрец пытался пересказать своему загробному наставнику обряды нового праздника, на что Тиресий мотал седой головой и без промаху — верно, волнение опекаемого кожей чувствовал — бил посохом. Жрец говорил о сыновьем почтении к тени. Тиресий смеялся. Пелорид просыпался испуганным и замёрзшим. Настороженно ощупывал плечи, руки, лицо, но там не было ни синяков, ни иных следов от ударов.
На седьмую ночь, засыпая, жрец услышал, как привычно стучит по тропинке суковатая палка слепца.
Обсудить тот новый сон, а если позволят боги, то и воспользоваться знанием будущего, он пришел к бывшей пифии.
Собака у крыльца аж припала на задние лапы, чтобы вытолкнуть из себя больше лая. Пелорид решил отнестись к псу снисходительно — тварь, не наделенная речью и не допускаемая в дом, никак иначе не могла сообщить о его приходе.
Вот шлепки мягких туфель приблизились к двери. Лай стих. Послышался звук отодвигаемого засова.
— Радуйся, Агапфо!
— Радуйся, Пелорид!
— Служба Аполлону заставляет меня опасаться заходить в дом, где могут вестись приготовления к родам.
— Хорошо, Пелорид. Поговорим через порог.
— Ко мне приходил во сне старец Тиресий.
— Ты хочешь, чтобы я испекла ему черного печенья, пока в прорицалище нет женщины?
— Нет, печения было бы мало. Я уже почтил тень старца достойной жертвой. Черный барашек сам выбежал ко мне из стада. И возле алтаря, связанный, не бился. Сам поднял голову и горло открыл под нож.
— Черный барашек — это Черныш подрос?
— Да.
— Жалко, мало покушать успел сочной травки. Клевер только-только разросся. Да нет. Зато тень Тиресия напилась его кровью.
— Напилась! Пламя как ярко вспыхнуло. Хвост в огне распрямился. Порадовали мы с Марсием старика.
— Ты и ко мне пришел из-за того, что рассказал тебе Тиресий?
Пелориду пригрезилось, что под свадебным покрывалом глаза у Агапфо тоже станут мудрыми и доверчивыми. Как у Черныша пред алтарем.
— Да, Агапфо. Я знаю от Тиресия, что ребенок, которого ты носишь, станет могучим пророком. Это он провозгласит за морем в Ионии приход юного северного царя — защитника и разрушителя, завоевателя и освободителя. Он и имя его за десять лет до царствования узнает. И то, какие тот города разрушит, а какие построит. И сколько народов покорит. А я мечтаю взять в жёны тебя и хочу усыновить твоего ребенка.
Агапфо не спешила с ответом нежданному жениху. Отвела глаза.
Пелорид ждал. Ему казалось, что выросший живот интересует её больше, чем разговор.
— Почему ты раньше не сказала мне, что носишь ребёнка Отвратителя бед?
Бывшая пифия неторопливо подняла на гостя глаза:
— Я благодарна тебе за сватовство, Пелорид. Присылай свадебные дары. Думаю, мой отец не откажет тебе. Но на счет отца ребёнка ты не прав. Я знаю, что Мелибея встретила в роще Аполлона. А мой ребёнок от пастуха. Пастух родом из разрушенного Орхомена.