Кентерберийская нота
Я настолько чуток, что слышу, как плывут облака. Не слухом, нет. Я бы сказал «душой», только у меня её нет.
Поздними вечерами я запираю полуподвальную мастерскую, над входом которой покачивается вывеска «Часовых дел мастер». Бреду по пустынной улице. Внимаю.
Но сегодня мне тревожно и прогулки не будет. Оттого расправляю кожистые крылья и, присев, взмываю на один из горбатых фонарей, которыми утыкан переулок. Устраиваюсь у алюминиевого плафона, как на жерди. Смотрю в небо — река меж обрывистых берегов стен.
Быть может, все обойдется.
А усыпанный леденцами света город засыпает. Далёкий шорох шин. Где-то тихо играет радио. Впадаю в дрёму и я…
Из моей мастерской донёсся бой кентерберийских напольных часов: бам-м-м. Час ночи. Колокол ещё тянул мучительно густую, бархатистую ноту, когда раздалось звонкое:
— Здравствуйте!
Подо мной, задрав голову, стоял мальчишка: истоптанные кеды не по ноге, шорты, курточка поверх грязной рубахи. Такой лохматый, что я невольно провёл ладонью по гладкому черепу: эх, где мое кучерявое детство?
— Ты меня видишь?!
— А вы невидный? — смутился он. — Извините.
— Стоять! — Чтобы увидеть меня, когда не хочу того, надо быть или вурдалаком, или охотником. Я в мгновение ока оказался рядом. Переломился в пояснице, приблизив лицо. К слову, на конкурсе двойников графа Орлока я б и без грима взял первое место. — Ты кто?
— Сашка, — признался он.
Плохо. Малолетний охотник-истребитель бросился бы на меня, не умея контролировать звериный инстинкт: встретил кровососа — убей. А это означает, что Сашку кто-то обратил.
Взрослому новичку-вурдалаку приспособиться легко. Ещё и удовольствие получит, войдёт в раж. Дети — другое дело. Хуже прыща на лице красотки.
Ровесники чувствуют инородца, не принимают. Почти невозможно найти убежище. Приходится ночевать по помойкам. Конец всегда один — встреча с гончими охотников, травля. Будет ли его смерть легка? Сомневаюсь.
«Плохо», — подумал я снова, как если бы пробовал слово на вкус впервые. Сглотнул. Вслушался в ощущения. Безразличие — давно не второе, первое моё имя.
В реальном мире меняются даже трупы — разлагаются. Но не те, что смогли договориться с вечностью или… в упор не помню, чью там лапу надо пожать. Мне должно быть все равно. Тогда откуда выскочило «плохо», откуда накатила волна глухой, удушливой ярости? Я будто выныривал из многовековой спячки.
— Сколько тебе лет, Сашка?
Он охотно растопырил пальцы:
— Пять.
— Большой, — подыграл я и присел на корточки. «Обращённые дети неуправляемы, непредсказуемы и сильней взрослого упыря, — перебирал я оправдания. — Уж лучше я его, чем охотники». — Прощай, Сашка. И поверь, я обязательно найду паскуду, что сделала это с тобой…
Он недоумённо уставился на свою грудь, враз потемневшую от крови рубаху, отполированную рукоять кола, и расплакался:
— Я думал, вы поможете. Я думал, вы монтёрный, а вы дурак.
— Иди ж ты, — опешил я. Так не бывает!
— Куда? — поинтересовался он сквозь слёзы.
— В задницу! — Не могла у него кровь пойти, ну, никак. И устоять не мог — я не мажу, мать вашу. Даже руку подставил, чтобы подхватить, чтоб унести, чтобы лететь по крышам с единственной и сладкой мыслью: «Отомщу!» А он… не охотник и не вурдалак. — Да кто же ты?
— Сашка, — повторил мальчишка.
— А я, э, Борис. — Не помню, моё ли это имя. Брякнул первое, что пришло в голову. Ай, без разницы. — Борис вурдалак.
Сашка тут же заговорщицки выпалил:
— Тоже варенье любите?!
— Ага. Только давай сначала эту штуку из тебя вытащим…
Я покосился на пёстрые до рези в глазах занавески соседнего особняка и прижался ухом к его груди: чудеса — сердце билось, но как-то призрачно. Не живой и не мёртвый. Затем я увлёк его в полуподвал. Сашка ахнул:
— Сколько часов!
Отмыв, накормив и уложив мальчишку в кровать, устроился в широком, основательном кресле, прихватив пухлый сборник — Хуан Рамон Хименес. Пусть знаю наизусть. Ощущение книги в руках делало крепко сбитое кресло незыблемым и в то же время ирреальным. Его добротность растворялась, напоминая о себе лишь ненавязчивым уютом.
Сонный Сашка, — вряд ли он понимал, что творит, — поднялся. Прошлёпал босыми ногами и, взобравшись на широкий подлокотник, свернулся калачиком. Засопел в моё плечо. Тёплый.
Я тряхнул головой, сбивая неуместную мысль: «Вот жизнь моя», — и погрузился в стихи.
Наутро повёл его в зоопарк. В оборотней не верю, но чем чёрт не шутит. Вдруг от него звери шарахаться станут… Не стали.
— Мороженое?
— И на пони кататься, — решил он тоном кутилы, мол, гуляем. Удовольствие, на мой вкус, сомнительное, но Сашка радовался, размахивая рукой так, что эскимо с палочки упорхнуло к енотам. «Дядь Борь, смотри, какой я лошадист!»
На обратном пути заглянули в магазин. За баночку тёртой малины я отвалил, как за мешок сахара. И кто теперь кровосос?
А у входа в мастерскую нас поджидала тощая старуха в просторных шальварах. Взгляд тяжёлый, хоть гвозди забивай.
Мальчишка благоразумно нырнул за полы моего плаща, но она бесцеремонно распахнула их и взялась изучать Сашкину шею, нюхала руки. Наконец выдохнула:
— Кто он?
Спросила бы чего полегче, мегера.
— Это загадочное существо называется ребёнком, — съязвил я. — Попросили присмотреть.
— Козла за капустой. Тронешь, убью, — пообещала Мария и широко зашагала через дорогу.
— Занавески смени! — крикнул я вслед и сплюнул. — Ведьма.
Право, когда смотрю на них, так и вижу безутешную цыганку в панталонах, с которой содрали юбку. Мария, не оборачиваясь, показала традиционный жест. И не от локтя, с размахом — от самого плеча.
Не ведьма, конечно, старый враг — охотница. В молодости была, ну, точной копией одной из подруг Бонда, которую играла Даниэла Бьянки. Это вносило в наши отношения некоторую путаницу. Она бегала за мной, я гонялся за ней. Нет, всё было чинно, насколько позволяли обстоятельства.
Мария резала и рубила меня, стоило дотянуться. Я культурно давал сдачи. Пару раз лежали в обнимку, но только по причине изнеможения. Никак не могла принять, что я неубиваемый. Всё искала способ извести. Было б зачем.
Мне тогда, как всякому влюблённому дураку, мнилось, будто нашла-таки на меня управу, но рука не поднималась. А она впадала в бешенство, когда отпускал живой. Вроде как обесчестил. Ругалась чище боцмана, трава под ногами жухла. Так и кружили, устраивая друг другу неприятности. С годами как бы успокоились. Вывод: судьба — дура.
Вряд ли Мария не почуяла обмана. Конечно, ломала комедию. Теперь будет выжидать, готовиться к удару. Моя школа!
Втайне же я был рад её видеть. Ведь вчера не могла подняться с постели. Думал, всё, пришло её время. Даже испугался. Потому и прогулку отменил.
Убьет она. Знает, что грозится больше по привычке: я живу так давно, что сердце стало призрачным — ни огнём, ни колом не взять. Интересно, когда родился Сашка?
— Сколько, говоришь, тебе лет?
Мальчишка вновь охотно растопырил пальцы. Пришлось поплевать на край платочка и стереть с ладошки пятно. Так я и поверил — пять, ха!
Оказалось, во времени он не разбирался напрочь: вчера — это давным-давно, завтра — как же оно далеко, сегодня — слишком грустно.
Правда в том, что я чувствовал: его простое «грустно» больше, чем способен вынести взрослый. Потому стоило начать с элементарного. Раз принял меня за родственную душу, устроим диванный марафон.
Фильм, фильм, фильм!
«Симфония ужаса» потрясла его лишь тем, как отменно лысый дядька со смешными пучками волос над ушами умудрялся наводить на округу ужас. Ещё и на меня озорно посматривал.
Бела Лугоши в «Дракуле» тоже крючил пальцы, хлопотал лицом так усердно, чтобы сделать страшно, что Сашка покатывался со смеху. Да, взрослые невыносимо забавны, когда пытаются быть серьёзными.
За три вечера я выяснил: по-настоящему, со всей ребячьей дури, он позавидовал вампирской судьбе, когда какой-то гримёр не пожалел варенья, вымазав лицо очередного напудренного героя. Варенье Сашка любил. Очень.
С того дня, сколько бы календарей ни летело в ворох макулатуры, его время топталось на месте. По моим прикидкам получалось: он немногим старше Марии.
Но как бы давно ни родился мой новый знакомый, он всё тот же пятилетний Сашка, чьё детское желание невозможно глупым образом сбылось — получил бессмертие вкупе с неутолимой жаждой… варенья.
И всё же надежда теплилась: «Однажды я умру», — говорил мой Варенник. Не потому что хотел. Ему было страшно: «Все умрут, а я останусь?»
Я честно старался отвлечь его от этих мыслей. Сдуру, педагог из меня тот ещё, сводил на кладбище.
— Смотри, разве хорошо быть зарытым?
А он показал на похоронные процессии:
— Тогда зачем такие очереди?
Заодно тщетными оказались попытки привить ему чувство времени, хотя за этим Сашка и пришёл. Верил он искренне, будто сумею это исправить. Настойчиво предлагал помощь: «Хотите, потикаю?» Ведь я не простой вампир, а «монтёрный».
Насколько для него время важно, я понял после нашей первой и единственной страшной ссоры.
Сашка забрался на табурет и неистово крутил пальцем стрелки. Гордость коллекции, кентерберийские напольные часы! Моё мёртвое сердце ухнуло и покатилось под откос.
— Что ты творишь?!
— Чиню.
Я бросился к паршивцу, чтобы схватить за ворот. Он отмахнулся, казалось, играючи. Чуть голову мне не снёс.
— Ах так!
Через минуту я, лёжа затылком на ступени, обозревал руины, в которые превратилась мастерская. Варенник забился с покорёженным циферблатом в угол и зло вращал эти грешные стрелки.
— Чинись, чинись, чинись!
— Рококо, — жалобно прохрипел я, вытягивая из шеи отвёртку.
— Чинись!
Ещё минута и моя улыбка едва помещалась на лице. Сашка как бы невзначай примостился рядом и как бы случайно гладил по голове.
— Трещит, — пожаловался я.
— Совсем чуть-чуть, я ведь не слышу, — успокаивал Варенник.
Мои уши заложило протяжным гулом. Его грустно — это невыносимо больно! Иначе бы не мотал время назад. Я почти задыхался от того, что стоял на пороге крохотной, но такой огромной тайны, что готов был сам вертеть стрелки и даже тикать в обратную сторону: «Чинись, чинись…»
***
Я так давно не пью крови, что люди мне неинтересны — пыль. Только охотники, мягко говоря, не совсем люди.
Молоточек между медными чашами старинного телефона всполошился. Я прислонился плечом к стене и традиционно аллокнул.
— Мальчишка не человек, — сообщила Мария.
«Началось, — осклабился я. Проще снести с путей паровоз, чем охотников, что встали на след. — Тряхнём стариной».
— Это угроза или предупреждение?
— Тебе решать…
Молчу. Ждёт.
Трубка не успела упасть и качнуться, как я уже был в особняке через дорогу. Меня встретили перепуганные лица, три тяжёлых арбалета и трясущийся в руках красноротой девицы веник.
Мария шагнула от кошмарной занавески и насмешливо буркнула:
— Яду?
Я присел на краешек вульгарно удобного кресла. Сложил кисти на голых коленях. Ещё бы, примчался в мятых трусах. В глазах охотницы плескался удалой сарказм: «Душка, да и только».
— Разливай.
Вскоре она поставила на низенький столик поднос с чайником, не забыв тарелку с пирожными и золотистые дольки айвы в янтарном сиропе. Из миниатюрной сахарницы торчали серебряные щипцы.
— Ты ведь не будешь вмешиваться? — начала Мария с главного.
— Буду.
— Как?
— Активно, — пообещал я, прихлёбывая из пиалы. Насладился смесью разочарования и решимости на её лице. Потянулся за оранжевой мармеладиной. — К часу приведу его в парк лично. У вас одна попытка.
— В обмен на?
— Банку этого… — Мой ноготь стукнул по кромке чаши. Ещё два раза. Я вслушался. Хор-рошая чаша. Борта такие округло завершённые. — Варенья.
Молчит. Жду.
— Лида, приготовь.
Красноротая издала вздох облегчения и скрылась в дверях вместе с веником. Молодцы с арбалетами улизнули следом. Я б от себя тоже дал дёру, только бесполезно.
***
За тем, как убивали мальчишку, я наблюдал со скамейки с ленцой: мне ли не знать — неуязвим совершенно.
Позади Сашки присела шатенка и нежно обняла. Предплечье под подбородок, чтобы не укусил, вторая рука не даёт дёрнуться. Её напарник тотчас плеснул в лицо жертвы из склянки и повторил мою ошибку — удар колом. У Варенника от обиды навернулись слёзы.
А кругом заливались птицы. Солнце дробилось в листве, дрожало цветными пятнами. Какая-то женщина — в её коляске спал младенец — одарила на ходу печальной улыбкой:
— Всё будет хорошо.
— Уйди, — огрызнулся Сашка, — не тебе плачу. — И вместо того чтобы высвободиться — ему-то раз плюнуть — запел.
Я с мстительным удовольствием наблюдал за тем, как ползут вверх брови горе-убийц.
В комнате разбросаны игрушки,
Дети спят и видят сладкий сон.
Как лиса у них ворует сушки,
Хулиганит у калитки слон…
Сашка пел, а охотник безостановочно, пока ошеломлённая шатенка не разжала рук, коротко и мощно вгонял кол. Раны, плеснув кровью, затягивались тут же.
Охотник выдохнул:
— Что ты за тварь?!
Ой, зря. Толчок! Через секунду полёта он встретил хребтом ствол каштана. Хакнул и обмякшим уголком рта выпузырил слюнявый шарик.
Сашка подбежал ко мне, виновато ухватил за палец:
— Я не хотел, драка сама из меня полезла.
— Он первый начал, — успокоил я. — Почему ты запел?
— Смотри, дядь Борь, как я колесо умею. Оп!
— Молодец. Почему ты запел?
— Ещё колесо — оп! Видел, да? Повторить?
Моя улыбка снова не помещалась на лице. Варенник так наивно отводил глаза, что всё становилось на места и без объяснений. Я блаженно щурился, считая, что секрет разгадан.
Пока Сашка носился за бабочками, достраивал детали. Мне нравилась версия, — иногда я до тошноты сентиментален, — где он взбегает подобно таракану по стене дома. Ныряет в зев форточки и сталкивается с девчушкой за столом, которая не пугается, не замахивается, а протягивает перемазанную вареньем руку: «На».
Сашка просто не мог не привязаться к той, что приняла его. А по ночам, поскольку она боялась темноты, мальчишка проникал в спальню и напевал. Одна беда: несмышлёныши в попытке нащупать правила мира нарушают их на щелчок пальцами. Раскрылись.
Перепуганная мать бросилась на защиту чада. Сашка с каждым ударом швабры по лицу пятился к окну, в которое и утёк. Однажды вернулся, но квартира опустела…
Да, когда-то он потерял человека столь близкого, что жаждал повернуть время вспять. А бесхитростная песенка, что когда-то связывала их, стала зовом. Он надеялся, что тот, кого любит, услышит. И этот кто-то связан с охотниками!
Когда суть разгадки в твоих руках, клонит в сон. Я разинул пасть, пытаясь вызвать сладкое и в то же время бессмысленное движение челюстями. Нет, не зевалось. И от удовольствия не хрюкалось. Скорей, наоборот. Что-то я упускал.
— Скотина, — дохнула в ухо Мария, присаживаясь рядом. — Ты знал.
— Всё опыт, сын ошибок трудных.
— Упырь.
— Стерлядь.
— Держи.
Я почувствовал у бедра приятную прохладцу баллона с вареньем.
— Айвовое?
Она изволила повернуть ко мне нос. Облила щедрой порцией презрения. Фыркнула и отвернулась с видом оскорблённой королевы. Не дождавшись колкости, стиснула кулаки.
— Договаривались о банке, а принесла всё, что осталось. Ты мне должен.
— Вместо литра три, — протянул я. Закатил глаза, производя скаредный подсчёт. — Хорошо, два вопроса, два честных ответа.
— Его возраст? — быстро, словно я мог передумать, начала она самый короткий допрос.
— Вы ровесники. Сашка, скорей, чуть старше.
— Тогда почему кол не берёт?
— Не знаю. — Увидев злость, с которой она двинула бровями, повторил с расстановкой: — Не знаю. А догадки тебя вряд ли устроят.
— Уж позволь самой решать.
— Хорошо. Думаю, его сердце и без того разбито. — Я и сам не заметил, что не столько отвечал, сколько размышлял вслух. Её присутствие странным образом стимулировало мысль. — Если так, то сначала нужно собрать осколки, склеить и только потом убивать.
— Как собрать?
— Мне не нравится наш разговор.
— Потому что глубоко внутри ты уже проделал это. Не раз. И чувствуешь, что пойдёшь до конца. Такова твоя натура — убийца. Это ведь естественно, как если бы гусеница пряла кокон. Отказаться не может. Да, тебя тянет зажмуриться, чтобы не видеть, но веки становятся прозрачными.
Это было несправедливо. Но во мне колыхнулся ужас и тут же уступил место щемящему звону. Тогда я осознал: тягучая, бархатистая нота не отпускала меня с той самой ночи. Бам-м-м! — и призрачная мышца в моей груди заныла, предчувствуя скверную развязку. Нет, Сашка не хотел вернуть время, он хотел его выиграть. Варенник торопился, безошибочно выбрав лучшего помощника — вурдалака. Но зачем?!
Пальцы свела судорога. Я прижал ладони к ушам, желая заглушить кентерберийскую ноту. Бесполезно.
— Хорошо! — сдался я. — Собирай охотников. Всех.
— Но?
— Едва Варенник станет уязвим, будете иметь дело со мной. Хоть одно движение в его сторону, один кривой взгляд…
Мария отнеслась к предупреждению серьёзно:
— Никто не возьмёт оружия. Обещаю.
Так я и поверил.
***
Я стоял на маленькой сцене унылого клуба. Рука покоилась на Сашкином плече. Когти выпущены, клыки блестят — весел и равнодушен. Бледные лица охотников говорили, что чувствуют мой настрой.
Нет, я не ненавидел их. Мне снова было все равно. По закону подлости кто-то пронёс арбалет и спустит тетиву? Смету и эту пылинку.
— Дядь Борь, я сам.
— Что? — будто выбираясь из-под толщи воды, спросил я.
— Иди, сядь, — попросил Варенник. Добавил с гордостью: — Я тебе лучшее место занял.
Само собой, первый ряд. Сильнейшие бойцы Марии и она сама стояли спиной к сцене, чтобы видеть зал.
— Хорошо. Только ты, если что, сразу падай. Понял? Не вздумай помогать мне. Как я тебя учил?
— На пол и закрыть голову.
— А я рядом. Уйдём мигом.
— Дядь Борь!
— Иду, иду.
Сашка прокашлялся. Затянул в тишине:
Веером целую твои руки,
На губах читаю твой ответ.
Отгоняя от себя разлуку,
Я ищу в глазах надежды свет.
Чтоб тебя, Мария!
Лицо её вытянулось. Подбородок задрожал. Она беззвучно открывала-закрывала рот, поворачиваясь к сцене. Когда встала на колени перед Варенником, звон в моих ушах перерос в гул, стал настолько могучим, что слов я не различал. Не мог пошевелиться и оторвать глаз от того, как Сашка взял её иссушенную годами кисть, прижался к ней щекой с потусторонней улыбкой.
Мальчишка светился изнутри и распадался на тысячи тихих светлячков.
Никто его не убивал. Он умирал от переполнявшей его нежности. Вскоре охотница обнимала пустоту. Одна.
Стихал и оглушительный звон в ушах. Он словно утекал за чем-то несбывшимся, пел издалека: «Прощай!» Я отчаянно дёрнулся следом и…
***
… едва не рухнул с фонаря.
Час ночи. Колокол кентерберийца почти завершил мучительно густую, бархатистую ноту.
Чтоб тебя, Мария! Я взмыл летучей мышью, метнулся в сторону пёстрых занавесок. Торопливо стёк с подоконника в комнату.
Охотница лежала на диване. Годы брали своё, она умирала. Повернув голову, бессильно удивилась:
— Ты?
Я не произнёс ни слова. Лишь взял её слабую кисть и прижался щекой. Где-то тихо играло радио:
Дни бегут и кружатся метелью,
За окном искрится белый снег.
И луна, рисуя длинной тенью,
Ищет свой серебряный портрет.
Согласитесь, не такая уж дурная смерть от того, что ты переполнен любовью. К тому же, я так давно родился, что сам себе казался сном.