Ловец звёзд

Если бы вы нашли подходящую минутку, чтобы отвлечь булочника или старьевщика, расположившихся со своим товаром на рынке возле площади Двух Лун, то они не замешкались бы с ответом: эта дама каждое утро проходит мимо них, покупает булочку с марципаном, скользит взглядом по поношенным башмакам на прилавке, — а ее одежда немногим лучше, — и, пожелав славного дня, исчезает за дверью вот этого дома — здесь, где на ставнях вырезан странный рисунок. Слойки с марципаном пек еще дед теперешнего булочника, но кто ж помнит, что было в те времена; а его отец тоже получал от этой дамы монету и несколько добрых слов. Стало быть, она уже совсем стара. Если бы вы прошли немного дальше, до моста Мелюзины, где между лавками, торгующими тканями и жемчугом, ютятся неприметные магазинчики, полные книг, то скучающий хозяин, может быть, рассказал бы вам о девушке, непременно входящей в его двери в закатный час; она раскрывает один золотообрезный том за другим и пробегает глазами по страницам. Иногда она покупает ту или иную книгу и уходит, прижав ее к груди. Странно, конечно: здесь бывают только нотариусы и доктора, но, похоже, она в самом деле умеет читать. Спросите художника — того, который еще недавно писал самыми простыми красками, не умея их смешивать, — ведь лучшим цветом в любом случае останется золотой — и он наверняка упомянет в беседе тот образ, что является ему в минуты вдохновения и оборачивается служанкой с быстрыми озорными глазами; он хотел бы удержать ее дольше, но она приходит, только когда ей самой вздумается, и исчезает, чтобы появиться через день или месяц.

А город, не знающий морских ветров и нечасто встречающий иноземных гостей, суетится в своей благоуханной и зловонной сутолоке, лязгая доспехами и скрипя колесами, размахивая цветными флагами и крича на все голоса.

Все эти люди говорят правду — но никто не знает, что их гостьи, как и гостьи многих других жителей города — одна и та же, меняющая обличья и роли. Дом с причудливыми ставнями неподалеку от площади Двух Лун — ее дом. Малозаметный, он определенно стоит внимания. Но на сегодня хватит, как скажет несколько веков спустя советник Дроссельмейер[1] — кстати, родом тоже из Т*. Продолжим завтра, если, конечно, вы не увидите остаток истории во сне.

***

Дом этот, с виду обычный, немало поразил бы посетителя: двухэтажный, подобно большинству своих собратьев, он оказывался почти бесконечным благодаря колоннам и аркам — стрельчатым и округлым, зеркалам, отражавшим то, чего не было в комнатах, и не отражавшим то, что было. Антония уже и сама не помнила, как жилище ее отца, обыкновенного сапожника, стало таким.

Теперь на стенах здесь тикали крылатые часы, показывавшие не только время суток, но и фазу луны, направление ветра и сроки цветения волшебных трав. На них сидели бабочки, которые, если приглядеться, были сделаны из тончайшей шелковой бумаги, но порхали не хуже настоящих, а рядом висели в воздухе бархатные книги с исчезающими и снова проявляющимися строками. Их герои скакали на лошадях, кланялись дамам и строили козни, свободно перемещаясь между картинками и негромко бормоча. Некоторые из них заключали в себе истории жителей города, и стоило только перелистнуть страницы, чтобы увидеть будущее со всеми его ошибками и радостями. Фонари и свечи озаряли разноцветным пламенем прялку, прядшую нить без участия человеческих рук, и розу в подернутом инеем сосуде, и везде, по всем комнатам, пахло воском и чем-то пряным.

Чего только не было в этом доме! На полках и этажерках толпились калейдоскопы, показывавшие все чудеса мира, и шкатулки с чужими воспоминаниями, а один из углов стола, за которым работала Антония, был усыпан осенними листьями — всегда, независимо от времени года. Здесь, окруженная более прозрачными, чем хрусталь, флаконами, она создавала духи́ и засушивала лепестки цветов, росших прямо из подоконников. Она не чувствовала себя одинокой: дом был полон теней и отражений. Иногда из зеркала выходил, приподнимая шляпу, маленький учтивый человечек, и исчезали, прежде чем произнести хоть слово, женщины в чепцах, мрачные рыцари и площадные танцовщицы. Минуя складки драпировок, серебряных на рассвете и густо-синих в сумерках, в окно выплывали корабли, золотившиеся в закатных лучах. Антония мастерила их из темных досок и обрывков найденного на чердаке паруса и выпускала из ладони; покачиваясь, они покидали дом и исчезали на горизонте, как настоящие.

Обвинений в колдовстве она не боялась: случайный гость увидел бы ее дом таким, каким он был годы назад, темным и бедным, а о том, что его хозяйка одним взмахом руки может разжечь огонь или исцелить от неизлечимой болезни, никто не догадывался. Слишком много времени и сил у жителей отнимали ежедневные хлопоты, чтобы думать о сказках и чудесах. Да, Т* сильно изменился в последние годы; честно говоря, уже очень давно — Антония и не помнила прежних времен. А ведь когда-то он, несмотря на свою удаленность от торговых путей, процветал.

Кузнецы подковывали здешних лошадей серебром, рассыпавшимся звонким эхом по мостовым, оружейники закаляли мечи и рапиры в ледяной лунной воде, делая своих обладателей неуязвимыми победителями. Торговцы с первого взгляда узнавали шелк и сукно, сотканные здесь — по переливчатому блеску и особой прочности. Посланники французского короля приезжали, чтобы взять уроки у местных садовников, умевших выводить лиловые розы и серебристо-голубые нарциссы. В века расцвета Т* в домах, с виду обыкновенных, бок о бок с кожевенниками и стеклодувами жили маги и волшебницы, которых можно было узнать по остроконечным шляпам и перстням, сверкавшим из-под рукавов изношенных плащей. Они не выставляли себя напоказ и не гадали по звездам для желающих, не варили любовных зелий и не изготавливали защитных амулетов. Они просто жили — ходили по улицам, заглядывали к знакомым и желали им доброго дня и хорошего вечера. Тогда у пекаря спорилась работа, а прачка с удивлением обнаруживала, что спина перестала болеть, ювелир ловил и заключал в только что ограненный камень солнечный луч, а фонарщик находил опустевшую было банку с маслом полной и улыбался: ему не нужно было брести, скрипя старыми суставами, домой за следующей. Многие, конечно, догадывались о том, кем были их посетители, но не все болтали об этом.

Но все меняется, изменился и Т*; его жители увлеклись новыми идеями и замыслами. Кто-то оставлял родину и, как доносили слухи, устраивался на большие суда, но не для исполнения мечты, а в расчете заработать легкие деньги; кто-то слишком быстро забывал о своих учителях, получая первые заказы на написание портретов и месс, а потом тоже покидал Т* и перебирался в Кельн или Нюрнберг… Понемногу и волшебники прощались со своим городом: их пугали зловещие слухи о преследованиях колдовства. Одна за другой пустели их лавочки, на улицах становилось все меньше остроконечных шляп, и вскоре только названия мостов и переулков напоминали о прошлом города.

Наверное, Антония была последней из них. Она по-прежнему вечерами надевала свой старый плащ и шла по запутанным улочкам, разглядывая в окнах силуэты магов-шарлатанов и кружевниц. Она видела каждого насквозь: бедняков, мечтавших стать богатыми, честолюбивых монахов и нечистых на руку купцов; но еще она знала, что вон тот студент только прикидывается, будто озабочен предстоящим экзаменом, а на самом деле все его мысли поглощены поисками волшебной голубой розы; что якобы праздношатающийся по площади подмастерье ждет ту, которая на целые века станет его навязчивой мечтой; что дама, неспешно выбирающая самую свежую рыбу, прячет от мужа змеиный хвост мелюзины. Впрочем, последних становилось все меньше.

Ползли годы и пролетали века; а Антония вспоминала о том, какая сейчас эпоха, только выглянув в окно и убедившись в том, что в моде по-прежнему шляпки с длинными шлейфами… Нет, уже нет. Она вставала напротив одного из зеркал, выдумывала обличье на сегодняшний день и выходила на улицу, где с улыбкой посылала удачу торговцу книгами, шептала игравшим в пыли мальчишкам, что им непременно нужно заглянуть в лавку Капитана на улице Розы, и подбрасывала несколько осенних листьев или лепестков на подоконник поэта, зная, как он ждет образа для задуманного сонета. Да, Антония могла почти все, но ей некому было об этом рассказать. Она задумывалась об этом редко, и тогда часы били тише, а нарисованные в книгах фигурки умолкали и замирали.

Иногда она видела странные сны: в них были темные дома с едва мерцающими свечами в окнах, всадники на бронзовых конях, полные звездной воды каналы и парусники — вроде тех, что она выпускала в свое окно, только настоящие, — все то, чего в ее родном игрушечном городе никогда не бывало. Она открывала глаза, встречалась взглядом с розой в ледяной вазе и долго не могла освободиться от власти видений. А город — скопище черепичных крыш и острых башенок — спал: спали бродячие музыканты и зажиточные оружейники, цветочники и подмастерья, купцы в ночных колпаках и доктора, даже в полудреме производя манипуляции невидимыми инструментами.

***

Сколько зрелищ повидала площадь Двух Лун, вечно забитая народом, было невозможно себе представить. В свободные от постов дни здесь давали по два и даже три представления, причем на некоторые из них продавались билеты: видно, не все труппы рассчитывали на внезапную щедрость публики. Бородатых женщин сменяли сгибающие подковы силачи, канатоходцев — горбуны, и никто не замечал разницы между одним фальшивившим скрипачом и другим, но от каждого спектакля многие ждали чуда. В дни ярмарок на площади к тому же шла оживленная торговля любовными и всеисцеляющими зельями. На каждому шагу можно было своими глазами увидеть, как опущенная в кипящую смолу рука мгновенно превращается в здоровую — но это не слишком удивляло тех, кто успевал заметить подмену настоящей руки на деревянную. Неподалеку заклинатели змей, покрытые темной краской, с таинственным видом наигрывали на флейтах заунывные мелодии, хотя весь их секрет состоял в том, что у их подопечных были вырваны ядовитые зубы. Но сегодня артисты, кажется, привлекли больше внимания, чем шарлатаны. Антонии удалось пробраться в первый ряд, и ее тут же дернули за рукав: следовало уплатить три крейцера. К счастью, в кармане ее сегодняшнего платья нашлась горсть монет.

Уже закончил свое выступление укротитель, уведя с собой доброго льва, уже слетелись обратно в клетку диковинные синие птички, и под крики толпы исчезла с каната мгновение назад размахивавшая руками, точно крыльями, танцовщица. Бледно-голубая вода в многоугольном прозрачном сосуде потемнела, точно в ней растворили саму ночь, а выполнявший этот фокус старик, немножко смешной в своем цветном трико, раскланялся сухими торопливыми движениями, точно механическая кукла, и тут же, проделав какое-то замысловатое па и ядовито улыбнувшись, вытащил сову из совершенно пустого сундука. Она хлопала глазами и с изумлением озирала площадь. Казалось, представление завершается, и публика была готова хлопать еще и еще, если бы артисты снова появились из своей странной зеленой кибитки с узкими окошками, прикрытыми занавесками, с башенкой и мачтой наверху. Вдруг чья-то рука отбросила расшитый звездами полог, и на сцене возник до того не участвовавший ни в одном из номеров человек в струящемся красном плаще.

Он был очень сосредоточен и не смотрел на толпу. В его сжатой ладони трепыхалось что-то светящееся. По странному совпадению или в соответствии с замыслом постановщика умолкла музыка. Взгляд вышедшего не изучал и не гипнотизировал толпу; он, казалось, весь ушел в себя, не выпуская, впрочем, своего мерцающего пленника. Минуты шли, тишина сгущалась, как предгрозовая туча, и должна была вот-вот разразиться гулом возмущения, но вдруг снова зазвучала скрипка, и из медленно раскрывшейся руки человека в красном плаще вылетел серебристо-белый шар. Отвечая этому незаметному и все-таки приковавшему все взгляды жесту, сразу затрепетал свернутый парус на мачте, и по галерее ратуши пронесся весенний ветер. Шар тем временем будто бы раскололся на несколько кусков, и вот уже пять, нет, семь его фрагментов, таких же блестящих, мелькали в воздухе, оставляя за собой рассыпающийся след. В окне кибитки показалось лицо черноволосой женщины, бесстрашно глотавшей рапиру меньше часа назад; она не отрываясь глядела на жонглера, хотя, конечно, видела его выступления десятки раз. Неуловимое движение — и шариков стало девять. Публика, разочарованно наблюдавшая за началом номера, оживилась: так ловки были руки жонглера, что ни один скептик не мог усмотреть, в чем состоит обман; а серебристые шарики продолжали свой замкнутый полет, все ярче светясь в темном воздухе.

***

Часы на ратуше пробили раз, два, и ни одного зажженного окошка не было видно в кромешной темноте. Не светился и бывший дом сапожника: Антония плотно закрыла ставни, уходя, и не стала их распахивать, вернувшись. Она шла, не разбирая дороги, по бесконечным коридорам и переходам, проходила в круглые и стрельчатые арки, отбрасывала тяжелые пыльные занавески и заглядывала невидящими глазами в тайные окна, незаметные снаружи и показывающие только ей диковинные сады и покрытые снегами горы. В дальних комнатах, где она бывала редко, с картин и статуй свисали клочья паутины, но она продолжала идти вперед, в глубине души зная, что ищет. Наконец она остановилась в одном из коридоров и приблизилась к прислоненному к стене зеркалу. Тут же сама собой вспыхнула оплывшая свеча, и в стекле отразилось истинное лицо Антонии, полузабытое ею самой за долгие годы. Ее охватил восторг, какого она не испытывала с тех пор, как поняла, что умеет творить волшебство. Хотелось одновременно петь, кружиться волчком и плакать, но она продолжала стоять, замерев, и с изумлением рассматривать себя, как незнакомого, но любопытного человека.

***

В свете дня магия растворяется, как розовая вода в реторте алхимика, но только при одном условии: если между ночью и утром пролегла четкая граница сна. Если же рассвет сольется с мерцанием свечей, как это случается в рождественскую или новогоднюю ночь, то волшебство не растает и, еще более властное и фантастическое, захватит весь следующий день. Каждый из читателей может описать то особое волнение, которое, как банально это ни звучит, в самом деле кипит в крови при встрече с необыкновенным: оно-то и не дало Антонии сомкнуть глаза. Едва дождавшись первого утреннего удара колокола, она выбежала из дома.

Город только-только просыпался и наполнялся утренними звуками. На мостовой лежали прямоугольные солнечные пятна. На них постепенно очерчивались силуэты спешивших служанок и монахов; отзываясь на крики разносчиков, скрипели ставни. Прохладный свет играл на резьбе бог знает когда разбитого фонтана, из-за которого площадь и получила свое название: когда-то в его чаше так ясно и живо отражалась луна, что трудно было сказать, где она настоящая, а где — обманная. Антония пересекла улицу Короля-Колдуна и свернула на улицу Розы. В торговых рядах сверкали сахарными росписями свежайшие ночные пряники и словно нехотя разворачивались цветными волнами шелка. До часа модниц было еще далеко, и солнце безраздельно властвовало над тканями, зарываясь в их синюю глубину и сияя в переливах алых оттенков. Оно же прыгало и играло в стеклянных вазах, пузырьках и кувшинах одной лавки и замирало на пороге следующей. Окна ювелиров откроются позже, когда растает дневная суета и свет масляных фонарей высветит дремлющие на дне драгоценных камней сполохи и затемнит таинственность жемчуга.

За спиной Антонии раздался кашель. Торговец компасами и пенькой — самыми романтичными и бессмысленными в этом городе морскими товарами — сегодня открыл лавку раньше обыкновенного и сидел на скамейке возле входа, разжигая первую утреннюю трубку. Антония заметила, что у его ног стоят раскрытые ящики. Башня из таких же, но плотно запечатанных, возвышалась на подоконнике.

— Закрываюсь, — сказал человек с трубкой. — И уезжаю.

— Как жаль, — откликнулась Антония. Если бы ее не ждало собственное приключение, она непременно зашла бы в эту всегда полутемную, с ее вечными вечерними красками, лавку и попрощалась бы с едва золотящимися картами, розовыми раковинами, из которых доносился громкий шепот моря, и штурвалом, устремленным в невидимые дали.

— Да, — повторил торговец. — Т* уже не тот. Где его спрятанные под вуалями красавицы и короли-призраки, где его весенние ветры, дующие среди зимы, и полные зеленоватой воды каналы? А я ведь помню еще, как сюда забредали настоящие искатели приключений… Некоторые отродясь не видели ни одного даже самого завалящего корабля, но были готовы отправиться хоть на край света, вооружившись кухонным ножом!

Распрощавшись с печальным и будто бы что-то недоговорившим Капитаном (так Антония про себя называла торговца снастями), она запоздало подумала о том, что он, верно, тоже волшебник, может быть, последний в Т*. Она свернула в переулок Трех Шутов и, миновав давно закрытую игрушечную лавку, где теперь гремели досками плотники, оказалась у ограды Золотого сада. Несмотря на спешку, Антония не смогла удержаться и замедлила шаг. Сейчас, в октябрьское утро, сад в самом деле был золотым: так задумали его создатели, что расцвета красоты он достигал осенью, когда ряды деревьев перемежались с клумбами астр, хризантем и желтых роз. Сквозь ветки виднелась башня — такая старая, что никто, кроме Антонии, не помнил те времена, когда ее не было. Раньше с нее наблюдали за звездами, но в последние годы это искусство было утрачено, и теперь у ее подножия носились дети. За садом, с другой стороны, начиналась городская стена, и сердце Антонии забилось быстрее, когда она увидела пестрые занавески кибитки; до этого момента она не совсем верила в ее существование.

Впервые за долгие годы она оробела. Мимо пронесся, пытаясь поймать собственную тень, черный пес. Щурясь на солнце и вытирая руки передником, из повозки вышла женщина, вчера продававшая билеты. За ней показалась девушка: яркий ли свет был тому виной или спавшие чары, но теперь, когда она шла не по канату, а по твердой земле, и вместо сверкающего блестками наряда на ней было простое и местами замызганное платье, ее почти невозможно было узнать, и Антония подумала о том, как они похожи своим маскарадом.

Цирк просыпался. На утреннюю прогулку вывели льва. Пока женщины разогревали завтрак, акробаты подвесили к ветке дуба блестящее кольцо и принялись запрыгивать в него, лениво перебрасываясь словами. Вскоре вчерашняя красавица возвратилась с ведром воды. Пес бросился к ней, завертелся вокруг ног и добился своего: его обдало расплескавшимися брызгами. Антонии было неудобно подсматривать за чужой жизнью, но на нее никто не обращал внимания: наверное, привыкли к гостям. С самой себе непонятной жадностью разглядывая лагерь и вдыхая запахи приготовленной на костре еды, Антония искала глазами того, ради кого бежала сюда, и не находила. Ей даже казалось, что она просто не замечает его в пестрой толпе или не узнает в обычной одежде, и она боялась пропустить его или оказаться пойманной им врасплох. С изумлением она поняла, что почти не помнит его лица. Танцовщица крикнула, что завтрак готов, и тут же из зарослей шиповника появились двое: сухонький фокусник и — все-таки внезапно и неожиданно — он: в самом деле, совсем не такой, каким Антония уже успела его придумать. Красного плаща, без которого она не могла себе представить его, не было; его сменила простая куртка, а в волосах оказалось больше седины, чем запомнилось Антонии.

Он пил воду, как все, и ел поджаренный хлеб с ветчиной, и делился куском с псом, заставляя его вставать на задние лапы; поверить в то, что он вчера вечером жонглировал настоящими звездами, было невозможно. Нет, сказала себе Антония, этого не могло быть. Шпагоглотательница прошептала что-то, и он рассмеялся. Обернулся, помахал Антонии рукой — как помахал бы любой хорошенькой служанке. А она, чувствуя, как ускользает, разбитое предельной ясностью и простотой этого утра, даже воспоминание о тихом доме, полном прозрачных сосудов и шепота книг, бросилась бежать прочь.

И все же вечером Антония снова была на площади Двух Лун и снова видела, как мелькают в ловких руках жонглера, отражаясь в его глазах, искрящиеся звезды.

Возвратившись в свой кабинет, она посидела какое-то время, пытаясь прийти в себя, но образ жонглера в красном плаще не покидал ее. Она достала из ящика кисть, больше похожую на тонкое перо, и треугольную лупу, расстелила лист, работу над которым забросила из-за череды неудач. Луна светила ярко, и поймать ее луч не составляло труда. Антония уверенно коснулась бумаги. Намеченный контур птички заполнился полупрозрачной серой краской. Лунный свет заливал стол потоком, и уловить в нем тонкую нить звёздного мерцания было непросто, но Антония терпеливо продолжала водить лупой над листом. Наконец стекло заискрилось, точно где-то на его дне вспыхнул бриллиант, и в тот же момент крылья одной птички засверкали зеленым, а другой — окрасились в нежно-голубой цвет. Ещё одно движение лупы — и бумага затрепетала, а зелёная птичка, посмотрев вправо и влево, несмело оторвалась от листа и, сделав круг над головой Антонии, устремилась к окну, а за ней, повторяя прихотливую траекторию ее полета, пронеслась другая.

Спустя три или четыре дня Антония решила попытать счастья еще раз. В то утро, когда она снова пришла к городской стене, там царило оживление: вокруг повозки слонялись зеваки, а дети, окружив акробатов, пытались по очереди запрыгнуть в подвешенное кольцо. Некрасивая танцовщица несла в ведре воду, и снова пахло приготовленным на костре завтраком. Жонглер на этот раз не играл с собакой и не смеялся за столом, а сидел под деревом и вертел в руках рапиру. Антония собралась с духом и подошла ближе. В ту же секунду раздалось рычание, и из травы поднялась голова льва.

— Вы все-таки снова пришли, — сказал жонглер и положил ладонь на львиную спину.

— Я… — начала Антония. — Извините, что отвлекаю, но…

— Это вы, — повторил он. — Да, вы способны сегодня быть герцогиней, а завтра — кухаркой, но я все равно вас узнаю: ведь вы не вскрикнули и не попятились, увидев льва.

На этот раз Антония не убежала. Они пообедали чудесным тыквенным супом и мясным пирогом, а потом жонглер показал Антонии свой угол в кибитке, где все — ковры на стенах, утварь и расписные клетки для птичек — выглядело совсем не так, как ожидалось: довольно буднично и просто.

Так Антония провела день и, возвращаясь на площадь Двух Лун, напевала песенку, которую без устали наигрывали цирковые музыканты. Она выронила ключ, он сверкнул в луже фонарного света, а когда Антония наклонилась, подбирая его, то на мгновение ей показалось, будто сзади мелькнула черная тень. Антония вздрогнула и тут же рассмеялась: ее напугала, тихо подобравшись, ворона, которой не было никакого дела до волшебницы.

***

Если бы вы спросили булочника, хозяина книжной лавки или оружейника о том, как они поживают теперь, то они, неспешно поведав о своих успехах и неудачах, вдруг вспомнили бы: давненько к ним не заглядывали их постоянные гостьи. Да, игрушечных дел мастер вот уже несколько дней не слышал пожелания доброго утра — вот и дела идут не слишком хорошо; и даже художник потерял свою модель. «Точно удача перелетела с улицы Розы на площадь Двух Лун», — вздыхал ювелир, запирая в шкатулку жемчуга и закрывая ставни: он точно знал, что вечером, когда начнется представление бродячего цирка, никто не заглянет к нему.

Кажется, все жители города спешили на площадь снова и снова. Еще ни одна труппа не пользовалась таким успехом. Почти каждый вечер она представляла новую программу: черноволосая шпагоглотательница переодевалась цыганкой и обещала желающим исполнение всех их желаний, а атлет освобождался от пут в считанные минуты; его сменял говорящий пес — и теперь было понятно, что он не только друг артистов, но и полноправный член труппы. Разговаривал за него, правда, тот хмурый старик, который умел доставать из пустого ящика сову или неизвестного полосатого зверька, — и разговаривал отменно, с истинно собачьей хрипотцой. Темнело все раньше, и это было на руку цирку: теперь можно было вдоволь показывать танцы с факелами и полет на невидимых в хитром освещении тросах. Только номер жонглера в красном плаще оставался неизменным: снова и снова в его руках танцевали звезды, оставляя в синем воздухе сверкающий и рассыпающийся, как пыльца, след, и он смеялся, не находя в публике ни единого человека, способного разглядеть его секрет, кроме Антонии.

Но волшебнее вечеров были утра — по-осеннему влажные и прохладные. Антония уже выучила разгадки некоторых трюков и имена всех артистов, и простой разговор об их оставленных в далеких странах родных, о мечтах и надеждах был для нее теперь интереснее их почти волшебного мастерства.

Ловец звезд держался немного поодаль, хотя с удовольствием смеялся вместе со всеми над проделками двух обыкновенных серых кошек: они дразнили льва своей возней прямо между его лапами, и он глядел на них снисходительно. К другим животные шли по свистку или почуяв запах еды; к Ловцу они приближались, как это делают люди, без особой нужды, точно желая перекинуться взглядом или словом. Ловец и Антония гуляли, на натянутых веревках безвольно висели, точно выпотрошенные куклы, выстиранные костюмы, а хмурый фокусник тихо беседовал со своей молчаливой совой.

— Он очень добр, — говорил Ловец звезд, — но так хочет казаться черствым, что намертво приклеил к себе маску. А мы знаем, каков он на самом деле: не слишком здоров, но изо всех сил держится и не бросает свое ремесло. А атлет скоро покинет нас — может быть, до следующей весны, а может, навсегда. Кто-то уходит, кто-то возвращается. Бродячие артисты говорят: шатер круглый, встретимся. Я тоже ухожу и тоже возвращаюсь, и они по-настоящему рады мне.

Почему-то Антонии не хотелось расспрашивать его о звездах: казалось, что он рассмеется и раскроет секрет фокуса, и тогда разобьется вдребезги чудо. Потом все шумно собирались: пересчитывали реквизит, гладили пестрые костюмы и заманивали синих птичек в клетку. А после представления Антония возвращалась в свой тихий дом с причудливыми ставнями, туманными зеркалами и волшебными калейдоскопами, думая только о том, что завтра все повторится.

Но она не знала, что по стене ее дома распластался, слившись с темнотой, человек в черном. Он был здесь и в прошлую ночь, и в позапрошлую, и, иногда отходя к ближайшему фонарю, суетливо чиркал что-то в записной книжке, а затем возвращался на свой пост. Он видел, как в дом заходят то прачка, то камеристка — из тех, что обычно наряжены не хуже своей госпожи, то пожилая дама в старомодном чепце, и в этом не было бы ничего удивительного, если бы они и покидали дом по очереди или все вместе; но утром, когда соглядатай сливался с толпой на площади, дверь открывала совсем молоденькая служанка или женщина со скрытым вуалью лицом, а ночные гостьи так и не показывались — ни в этот день, ни в ближайшие, точно оставались внутри на целые недели. Не упустил он из виду и то, что все обитательницы дома обладали одинаковой походкой и очень похожим движением извлекали из кармана ключ. Все эти многочисленные женщины бывали в одном и том же месте — на площади Двух Лун, где не отрываясь глядели на представление бродячего цирка — кстати, очень подозрительного; к нему тоже следовало бы присмотреться. Впрочем, он скоро уедет.

Человек в черном видел серебристых птичек, вылетевших из окна, и слышал, как звенели невидимые колокольчики во всегда запертом доме, и чувствовал, как весенний, апрельский, пахнущий вишневыми цветами ветер вылетает сквозь щели в ставнях и ворошит осенние листья на площади. Тогда он качал головой и делал еще одну-две пометки в своей записной книжке. Но не стоит думать, будто он не мог выйти из заколдованного фонарем круга: временами его сменял другой, почти такой же, только чуть менее суетливый. Обменявшись кивками, они расходились в противоположные стороны, и снова черная тень, вытянувшись, сливалась с темнотой.

***

— Когда мы уедем…

— Уедете?

— Не вечно же мы будем здесь.

— Когда же?

— Этого никто не знает. Сменится ветер, зарядят дожди, публике наскучат наши представления или нам надоест этот город — и мы исчезнем.

— Когда вы вернетесь?

— И этого никто не скажет. Пройдет месяц, и мы вспомним о том, что, кажется, давно не заезжали сюда, но кто-нибудь предложит отправиться на юг — и мы позабудем о предыдущих планах. Ведь чудеса нужны всем, верно? Может быть, вы умеете говорить со змеями или разводить необжигающий огонь? Нет? Этому можно научиться. А после только и останется, что смастерить яркий костюм, прихватить побольше съестного и отправиться куда глаза глядят.

— Я знаю здесь почти каждого. Слишком давно я живу тут. Я родилась здесь, прожила… — Она запнулась.

Он, казалось, видел ее насквозь и понимал, что скрывается за этими вполне обыкновенными словами.

— Сотни лет, — подсказал он. — Мне сложно это понять: я нигде не задерживаюсь надолго.

— Я просто не могу уехать отсюда, — продолжала она. — Я нужна им, и они нужны мне.

— В самом деле, — проговорил он. — Я увлекся. — И добавил: — Звезды везде одинаковы, хотя и считается, будто на севере и на юге небо разное.

Он смотрел на нее совершенно так же, как всегда, но она чувствовала, что глубоко разочаровала его.

— Ветер изменится скоро, я знаю, — сказала она. — Но мир круглый, как шатер. Встретимся.

Она вернулась домой раньше обыкновенного и, не сбросив плаща, отправилась в дальние комнаты. Вгляделась в зеркало, которое снова отразило ее саму и не показало больше ничего. Умолкли звеневшие сосуды и склянки, затихли шепчущиеся книги, погасли цветные свечи.

* * *

Все короче становились дни. Золотой сад облетел и теперь шуршал пергаментом листьев, а шпиль башни исчез в тучах. Антония никогда раньше не обращала внимания на то, как опустел и помрачнел город. Столетия назад с каждой сменой времени года он оставался похожим на картинку из книги сказок, а теперь его стены будто выцвели. Грязь из-под колес летела прямиком на юбки женщин и оседала на мостовых, и Антонии даже подумалось, что никогда прежде она не видела осени.

В последнюю неделю, кажется, случилось все, чего не случалось в Т* долгие годы, точно кто-то одним движением смешал цветной песок из десятка часов, а потом еще и разбил сами колбы, нарушив равновесие.

В одно отнюдь не прекрасное утро зеленщик — он обосновался в бывшей лавке Капитана, где теперь не было ни раковин, ни штурвала — обнаружил, что ни тех денег, которые он зарабатывал на торговле петрушкой среди бела дня, ни тех, что получал ночами, бесконечно преумножая, от попавших в долговой капкан заемщиков, нет. Следов вора обнаружить не удалось, и зеленщик стал подозрительно оглядывать каждого входящего: не он ли, прося ссуду, высматривает, откуда хозяин достает деньги? Не прошло и двух дней, как драгоценный черный конь бургомистра запнулся на ровном месте и повредил ногу; и в довершение всего загорелась часовня на углу переулка Садовника-Призрака и Северной улицы. Она запылала после окончания службы, и, поскольку день был будний, немногочисленные прихожане в минуту выскочили наружу. Проходившая мимо Антония успела вытащить ребенка, глазевшего на пламя с хоров, и исчезнуть до того, как на пожар сбежалась половина города. Но тот, кто затерялся среди зевак, чтобы потом распластаться по стене дома в переулке возле площади, отлично рассмотрел ее. Все явственнее ощущалось предчувствие грозы, и все меньше чистых страниц оставалось в книжке, написанной при свете фонаря.

А представления на площади Двух Лун продолжались, невзирая на участившиеся дожди и бури. Вечер за вечером кибитка подъезжала к ратуше, расшитый звездами полог отбрасывался, и под звуки скрипки начинался спектакль, полный веселья и той особенной грусти, которая неизбежно приходит еще задолго до прощания. Вечер за вечером Антония думала о том, что уж сегодня-то ей точно не следует идти на площадь, и, дождавшись темноты и пропустив начало представления, гордясь своей выдержкой, поздравляя себя с победой, в последний момент выбегала из дома, чтобы успеть взглянуть на жонглера в красном плаще.

Так случилось и сегодня. В сумерках на улицы просы́палась и сразу растаяла мелкая морось, но с площади Двух Лун доносился гул толпы, над которым взвивался голос скрипки. Акробаты с факелами кружились в танце, и сосуды хмурого фокусника звенели, переливаясь всеми оттенками синего цвета. Юбки Антонии развевались, и везде, куда бы она ни посмотрела, были сплошь незнакомые лица — преувеличенно-безобразные, искаженные геометрическими складками чепцов и шапок.

 Ветер становился все сильнее. Под его ударами потухли один за другим факелы танцоров, и почему-то вдруг стало ясно, что сейчас что-то произойдет. Поймав воздушную струю, завертелись голубые птички. С глухим стуком забилась крышка сундука, из которого каждый вечер доставали сову, кролика и алый шарф. Предчувствие грозы все явственнее ощущалось в темном воздухе. Два акробата торопливо освобождали колеса повозки от удерживавших ее канатов и забрасывали реквизит в приоткрытую дверь. Наконец хлынул дождь. Пес, тявкнув совсем нечеловеческим голосом, запрыгнул на подоконник и скрылся за занавеской. И в эту самую минуту на площади появились люди, никакого отношения ни к цирку, ни к его публике не имевшие. Они прорвались сквозь толпу, замершую перед повозкой в изумлении не меньшем, чем во время представления, и принялись прочесывать ряды.

Все смешалось, завыло, загрохотало. Очередной порыв ветра ударил прямо в повозку. Парус на мачте развернулся, закрыв башенку, и акробаты торопливо захлопнули за собой дверь. Только Ловец звезд остался снаружи. Его глаза быстро обегали площадь, пытаясь найти Антонию, хотя криков ее преследователей из-за шума ветра он разобрать не мог. На мгновение ему показалось, что мечущиеся по площади черные тени хотят задержать его, и эта мысль его развеселила. Он запустил руку в карман, коснулся звезд и наконец вошел в повозку. Словно только этого и ждавшая, она сразу задрожала, закачалась — точь-в-точь готовый к отплытию корабль — и под оглушительный вздох толпы оторвалась от земли. Прижатая к стене черными тенями, которым не было никакого дела до цирка и его исчезновения, Антония лихорадочно пыталась собраться с силами и превратиться в птицу, ускользнуть, скрыться — но бившаяся в углу сознания мысль о том, что Ловец звезд вот-вот навсегда покинет город, лишала ее воли. Мысли путались, и вместо страха Антония чувствовала только всепоглощающую боль.

Толпа на площади наконец прервала молчание. Повозка набрала высоту, остановилась на уровне крыши ратуши и, на мгновение зависнув около часов, взяла курс на восток. Ее парус хлопал так громко, что едва не заглушал крики, которые усилились, когда стоявшие внизу различили сидящего на краю лесенки человека в красном плаще. Его сжатая ладонь пылала. Он раскрыл ее, и что-то ослепительное, как шаровая молния, разрезало грозовой воздух и высветило на мгновение весь город — от верхушек шпилей до камней мостов. Не выдержав блеска, столпившиеся на площади закрыли глаза; и черные тени на мгновение выпустили Антонию из рук. Звезда, просияв, рассыпалась бенгальским огнем, но было уже поздно: спустившаяся было повозка поднималась все выше и выше и исчезала в грозовом небе. Антония не видела больше своих преследователей и не слышала их криков; дождь лил не переставая, но она не чувствовала сырости: внутри повозки было тепло и спокойно, как в любом вечернем доме, и почему-то пахло старыми книгами. Подвешенная на цепях лампа покачивалась над столом, и фокусник, щурясь, читал, привычно не обращая внимания на бушевавшую стихию. Громко тикали часы. В углу, будто не заметив произошедшего и лаская пса, тихо переговаривались акробаты. Танцовщица гремела чашками, иногда чуть улыбаясь Антонии, а ее дети, прильнув к стеклам, смотрели, как ветер гонит пену по волнам холодного моря.

Антония не знала, сколько времени прошло, но минувший вечер со всеми его потрясениями отодвинулся куда-то очень далеко. Они неслись над башнями и монастырями, едва не зацепляясь за их шпили, и проплывали над полями, в которых купалась луна, серебря колосья. Деревни, темные в этот час, никак не получалось разглядеть, и отличить их от тянувшейся дальше пустыни можно было только по звону колоколов. Грозовой фронт оставался позади, и новые города рисовались вечерними красками, а повозка все продолжала полет. Наконец Ловец звезд протянул руку, и по той самой лесенке, с которой он подхватил Антонию, они вышли на что-то вроде раскрывшейся палубы. Казалось, под ними снова была пустыня, но когда глаза привыкли к темноте, Антонии удалось рассмотреть среди болот с мелькающими огоньками редкие домики, аккуратные и ветхие, и широкую, как никогда не виденное ею до этого дня море, реку. Взявшись за руки, они спустились вниз — без крыльев, на одном только красном плаще. Здесь было очень сыро; пахло смолой и пенькой, как когда-то в лавке Капитана, и соленый ветер холодил плечи. Антонии очень хотелось спросить, зачем они покинули удивительный корабль в таком неприветливом месте, но она промолчала.

Ловец взмахнул рукой и выпустил зажатую в ней звезду, точно перебрасывая мост через реку. И в самом деле, сверкающая дуга серебристой пыльцы повисла над водой, но не растаяла, а, наоборот, засияла ярче, обрисовывая очертания самого настоящего моста, и вот уже на нем можно было различить даже фонари и движущиеся экипажи. Второе движение — и на болоте, где в сырой темноте колыхались заросли осоки, поднялся, весь в блеске золота, дворец, и в его маленьких, точно игрушечных, окнах замелькали танцующие огни. Антония протянула руку и почувствовала, каким теплом веет от дрожащей звезды.

— Возьми, — произнес Ловец, и звезда послушно легла в ее ладонь, но тут же заискрилась сильнее, начала рваться прочь, ввысь. Наверное, жест Антонии получился менее ловким, чем его, но и ее звезда распустилась цветком серебряного огня, и там, куда упали ее брызги, возник летучий силуэт полупрозрачного парусника.

Ловец продолжал творить волшебство. Повинуясь взмаху его руки, серебристой водной пыльцой расплескались фонтаны и, разбежавшись врассыпную, застыли на постаментах каменные львы. Еще одна звезда упала в воду, и в сверкании ее осколков мелькнули, уходя на дно, русалки и мелюзины, а за ними нырнул послушный конь с рыбьим хвостом.

— Вот так, — сказал Ловец звезд, провожая взглядом ангела, летевшего к возникшей посреди реки крепости. — Позже, конечно, скажут, будто этот город приснился царю и был создан по его воле; и только мы будем знать правду. Здесь будет все: крылатые львы, тревожащие по ночам покой ученых и поэтов, мосты, на которых останавливается время, окраины с их весенними цветами и мутными ручьями, где только избранный увидит красоту; лавки чудес и спящие под снегом сады и — главное — люди вроде тех, что когда-то населяли твой город, люди, наделенные способностью обостренно чувствовать и мечтать.

Антония не знала, сколько времени они провели здесь, творя чары. Ей казалось, что до рассвета еще оставалось несколько часов, хотя она понимала, что после такого долгого полета этого никак не может быть; и только взглянув на Ловца внимательнее, она обнаружила, что в его волосах прибавилось седины, а красный плащ поношен и местами заштопан. И по его тону — тону человека, который еще стоит в дверях, но вот-вот развернется и перешагнет порог, она поняла, что их так незаметно пролетевший, сложившийся из мгновений в годы совместный путь окончен.

— Ты влюбишься в этот город и научишься тому, чего еще не умеешь, — сказал он и улыбнулся, как улыбаются, прощаясь, — слабо и неловко. — А мы — мы еще вернемся, если ты будешь ждать.

Он говорил, и над обретавшими свои голоса улицами и в воде каналов таяли звезды, уступая дорогу рассвету, всадники на бронзовых конях замирали, завершив свой ночной путь, а в гавани оживали корабли. И никто из жителей нового города не видел, как растворяется в бледном небе, унося в далекие края вечных странников, полосатый парус цирковой кибитки.

Март 2021

[1] Дроссельмейер – волшебник, герой сказки Э.Т.А. Гофмана «Щелкунчик, или Мышиный король».