Матильда
Иван Дмитрич Кулизяба любил по утрам масковать своё худощавое лицо белой пудрой да таким плотным слоем, что то превращалось в глиняную маску. Не единой лишней морщинки не выделялось ни в уголках его узких глаз, ни на его высоченном лбу, ни вокруг тонких обескровленных губ. И только когда хорошенькая Матильда, урождённая не раннее двадцати лет назад, в белом переднике убирала свои руки, вымазанные в пудре, от его лица, а он за то одаривал её полным равнодушием, только тогда в нескольких комнатах позади них кипел чайник. Кипеть в иное время ему не разрешалось.
Матильда смывала спешно с ладоней краску и невесомо, но быстро, словно привидение, летела на маленькую кухоньку, где снимала с конфорки пузатое металлическое негодование. Оно ещё плескалось кипятком, пока девушка наливала воду в чашку, и ненароком частенько задевало горяченными каплями девичьи руки. Но спешка была такой же крайней необходимостью для служанки этого дома, как неторопливость его хозяина.
Медленно пальцы скользили по шероховатой поверхности газеты, которую успели уже хорошенько прогладить и разложить на окраине длинного овального стола, куда несомненно присядет господин, сделает пару глоточков крепкого кофе, прочтёт новости, куснёт большой палец, ежели попадётся что-то стоящее его нервов, или же, коль ничего интересного не окажется, разорвёт её опять же неспешно, а не в пылу раздражений. На чувствования, вспыльчивые и импульсивные, господин Кулизяба себя не тратил.
Когда у Матильды выдавалась свободная минутка, она не промедляла вытащить из-за кухонного закоулка маленький томик Евангелия и втихую, как мышка, грызть его маленькими кусочками, по главам, ибо хозяин её этого дела не то что не поддерживал, он считал это постыдной ересью: «и коль наука шагнула так далеко, то и им следует поспевать за ней, а не стоять на одном месте у креста». Такие высказывания вызывали в Матильде чувства столь противоречивые, что робость её вдруг внутри разгоралась потребностью высказаться и защитить своего Бога. Но тот же Бог останавливал её, призывал ничего не говорить и быть терпимее. И вот уже год она читала разные святые писания, не выдавая себя и не пренебрегая своими прямыми обязанностями.
Дом она вела в свои двадцать не хуже, а то и лучше опытных бабёх. Унаследовав от тётки работу домоправительницы, сотни забот и хладнокровного старика, она также получила опыт, знания ведения хозяйства, услужливость, бережливость и чистоту души. Хотя последнее было больше и от бога.
Итак, девушка перебирала слова глазами, буквы губами, а мысли сердцем, когда внезапный грохот как гром среди ясного неба окатил её с ног до головы, и она снова же, как мышь, пискнула, подпрыгнула и обернулась к прикрытой двери, которая пока оставалась не тронута. Переведя дух, Матильда думала положить книжицу на место, но второй ужасный возглас. заставил её спрятать Евангелие во внутренний карман юбки, поближе к телу, дабы укрепить дух. Вооружившись на крайность хлебным ножом, ибо более острый она не могла бы применить из собственных побуждений, но для самозащиты нож всё же был надобен, Матильда выбралась из своей «библиотеки» и отправилась вдоль стены совершенно неспешно в столовую. Чёрная лужа на полу у порога заставила её содрогнуться и выронить нож. Он бухнулся на мягкий край ковра, в сантиметрах от половиц, где его падение наверняка было бы в разы более слышно.
Матильда прикрыла в ужасе свой маленький рот своими маленькими руками, но это не помогало остановить её маленькое сердце от поглощения величайшего ужаса. Голубые глаза её, размером по рублю, неподвижно остекленели, словно защищая себя самих от возможности увидать чего лишнего. Ноги обмякли и стали ватными, но одновременно почему-то начали издавать звуки при неспешной ходьбе более громкие, чем тот полёт, с которым они торопились прежде к чайнику. Дело было в эхе, которое издавало всё от взмаха ресниц до глотка воздуха. Всё в Матильде было эхом, возникающим после грозы.
Этот героический шаг на встречу возможному ужасу был совершён за минуту, хотя Матильде казалось прошёл час, прежде чем она, сжав поплотнее свою юбку с выступавшим силуэтом книги, вошла в комнату, готовая увидеть ворвавшихся в дом грабителей, таинственного убийцу в чёрной маске и испустившего дух Ивана Дмитрича у них на руках, чья кровь, как ей казалось, была разлита на пороге.
Однако стоило ей немного заглянуть в залу, как тут же осколок чашки хрустнул под её туфелькой, от чего она вновь содрогнулась, пока не увидала ещё одну часть фарфорового полушария, в которое сама лично недавно разливала кофе.
Похлопывая дрожащими пальцами по вставшим дыбом волосам и складывая их обратно под готовую вот-вот свалиться с русой головушки косынку, она медленно вошла в столовую и тут же обожглась о злобный взгляд старика, впиравшего худощавые руки в вишнёвое дерево, так что стол скрипел под их натиском.
Под платьем уже дрогнуло колено, и маленькой каблучок готовился сделать отступление, когда холодный мрачный голос пригвоздил его к полу.
— Стой.
Матильда замерла. Как замирает свеча после вздрагивания от сквозняка, словно замирание это способно уберечь её от очередного потока воздуха. А это в корне было наивное заключение. Раньше, чем свеча что-то сознавала, ветер рассекал плоть невидимой материи рядом с ней и росчерком лёгкого касания обозначал своё присутствие. Матильда не успела и выдохнуть незамысловатое «ох», когда чёрная тень мелькнула на периферии её зрения и спряталась за её спину. И тень эта была Иваном Дмитричем Кулизябой, тем неподвижным ленивым стариком, от которого совершенно нельзя было ожидать такой прыти, неподвластной даже самым живым и стремительным людям на земле.
Всё в нём ныне было спешно. Жизнь кольнуло ему в бок, как иголкой в куклу вуду, и он зашевелился, и задёргался, и затрепетал. Не давая своей служанке опомнится, он уже нависал над её плечом, опаляя холодным дыханием щёку, и вытягивая свои тонкие руки так далеко, что застрявшая в них, как в пинцетах паука, газета, трепеща своими бумажными крыльями, висела во всей красе на расстоянии полуметра от побелевшего лица Матильды.
— Читай.
Вновь голос был холоден и мрачен, но близок настолько, насколько это возможно между людьми, или даже более того. Матильде показалось, что голос этот засел у неё в голове, потом голос встал, размял суставы, и стал бродить по вереницам её мыслей, и взял под контроль бразды правления, и потянул за нервные окончания, и губы, дрогнув, принялись тихо, но уверенно читать. Сами по себе. Без вмешательства Матильды.
— Вивьен Дюпон. Художник, постигший тайну смерти.
Слова выскальзывали из горла девушки, как весомые жемчужины, скатывались с языка и стремительно падали к её ногам, ударяя по подолу юбки. Матильде представлялось, что каждая бусина задевала корешок спрятанной за тканью книги и с глухим стуком от неё отскакивала. Её это обнадёживало. Осознание, что позади неё стоит вампир, что он вовсе не дышит, а только скорбно выдыхает, что он к тому же в злом расположении духа, быстро пришло в её застывшую голову, в которой мысли творились отдельно от слов, которые говорил её уверенный бесстрашный рот. Это было последствие вампирического гипноза, способного захватить каждую клеточку человеческого тела и, при желании, даже мысли, но не душу. Душа Матильды была с Богом.
Когда бумажная бабочка вспыхнула перед лицом Матильды и вдруг испепелилась до серой крошки, превратившись в кучку пепла рядом с чёрной лужей кофе на полу, тело её вдруг ожило и стало способно само передвигаться. И первое, на что решилась девушка, был вовсе не побег. Её роль в этом доме была не в том, чтобы убегать. Дело её заключалась в наведении порядка.
Согнув неподатливые ноги, она с шорохом ткани присела на пол, стянула с груди свой белый фартук и стала им же стирать лужу чёрной крови, пахнущей кофе, со скрипучего пола, на котором раздавались хозяйские шаги. Старик ходил из угла в угол, сдвинув и без того свисающие навстречу друг другу серебряные брови, и потемневшим глазами испепелял силуэт упавшего наземь ангела. Ангел, стиравший его чулки, его постель, его кофе. Мог бы этот ангел постирать и его душу?
— Почему вы разозлились? — вдруг выпалил этот ангел из себя довольно тихо и спокойно, без робости и смущения, без страха. Словно сам Бог вылепил это на устах Матильды, а она, благой вестник, передала вопрос небес. Спросила, и тут же испугалась своего вопроса, поникнув головой сильнее, как прячутся цветы от сумрака, склоняя бутоны к земле, и стала натирать пол ещё усерднее.
— Я обратил его. Сто лет тому назад я обратил его, своего подмастерья, я научил его всему. Он был чертовски талантлив. Но я был опытен и знаменит. А он — букашка! Прыщ на моём лбу! Я мог его раздавить, я мог выдавить из него кровь. Но талант! Я был слаб перед талантом. Люди слабы и не вечны, но искусство! Но красота! Вот что вечно! Он был красив и умел красивое создавать. Я обратил его, дал бессмертие, власть над смертью, признание таланта, своё покровительство. А он! — Иван Дмитрич схватился за сердце, словно оно способно было у него болеть, и побледнел поверх слоя побелки на холодной коже. — Он бросил меня, паскуда! Сбежал! Да и обворовал напоследок! Красавец! — вцепился он в воспоминанит я о фотографии, напечатанной на первой полосе. — Красавец! Как был красавцем, так и остался. Мерзкий красавец.
За два года жизни под крышей этого дома, один из которых она полностью заведовала всеми его делами, не считая тайных, ни разу Матильде не приходилось слышать от своего господина более чем пары-тройки бесчувственных слов. Поток речи облил её с ног до головы, и она замерла с тряпкой в руках, подняла голову и из-за плеча поглядела в сторону обнажившего самого себя старика. Он тоже глядел на неё, но не злобно и не мрачно. Глаза его были ещё страшнее. Они несли в себе выражение надежды и некой просьбы, от которой мурашки пробежались по позвоночнику девушки и достигнув шеи, заставили ту непроизвольно дрогнуть.
— Не бойся меня. Я тебя не трону, — мягко произнёс он и мрачнее добавил. — Я больше никого и никогда не обращу.
Он сделал несколько шагов, сел на своё место за столом и велел Матильде сесть рядом.
— Когда я был твоего возраста, я бегал как савраска. Ни на минуту меня нельзя было удержать. Ты тоже порхаешь, девочка. Это юность. У тебя тело ещё не устало, а душа не насытилась впечатлениями. И мне казалось, что так будет всегда и я никогда не постарею. Как видишь, только казалось, — иронично улыбнулся он краешком белёсых губ. — Мне было шестьдесят два, когда врач заявил, что жить мне осталось не больше месяца А я жить любил. Я смотрел на жизнь и не мог на неё наглядеться. А больше чем жизнь, я любил писать картины о жизни. Вся моя жизнь состояла из красок, а сам я бледнел и краски терял. Природа и время отнимали их у меня. Повезло ли мне, что в то время мне встретилась одна девушка? Или это была наказание? Модель, которая привыкла к пошлым взглядам со стороны художников и грязным намёкам. Я не тронул её ни пальцем, ни мыслью. И ей это понравилось. Ей показалось это благородным. Да, близость конца делает человека благородным.
Он скрестил руки на груди, пряча длинные свободные, как призраки, рукава в заросли осыпавшихся на худощавые плечи пепельных волос.
— И как только она предложила мне великий и ужаснейший дар, как только я его принял и получил возможность ускользать от законов природы, благородство моё исчезло. Я возомнил себя богом. Но она этого уже не видела. Эта девушка исчезла, так же, как и появилась. Внезапно и судьбоносно. Но она не была таким вампиром, каким я стал в окружении других. Да, Матильда, есть и другие. Но все они разные. Кларисса была не такой, как все, кого я узнал после. Она была мигом. Но мигом света. Вампир, носящий в душе добрые помыслы. Она не пыталась избавить себя от этого проклятия. Она даже не считала это проклятием. Она не понимала, что проклинала меня тогда, но и я не понимал. Она заточила меня в это тело. Но это не беда, стоящая горести. Я заковал свою душу в вечное одиночество. Вот в чём трагедия. Вокруг меня всегда было много вампиров. Все они были изыскано красивы и мертвы внутри. Я искал красоты. И не находил её в них. Мне нужна была красота, которую унесла с собой Клара. Я пытался забыться в картинах и не мог. А потом я встретил его. Вивьен. Глоток юности. Во мне ничего не трепетало уже много лет, в нём трепетало всё. Он напоминал мне меня самого много лет назад. И я подумал, что сделать счастливым его — значит облегчить и своё собственное страдание. Как было бы хорошо, стань я вампиром в свои ранние годы, когда жизнь бурлила в моих венах, тогда я застыл бы в том моменте на целую вечность, — при этих словах тёмно-серые глаза Ивана Дмитрича ожили и Матильде показалось, что не старик смотрит на неё, а ребёнок.
Вампир замолчал на протяжные минуты, и девушка, сидящая, как на иголках, влажными ладонями поправляла складки своей юбки, нащупывая наличие божественного спасения.
— Он был хорошим, — выдохнул наконец Кулизяба и согласно кивнул самому себе, — но ветреным. Юность всегда такая непостоянная. Признаться честно, я даровал ему бессмертие из личных целей. Я хотел, чтобы он вечно был моим другом. Я был страшно одинок. Я страшно одинок и теперь. Ты тоже уйдёшь. Все уходят. А я остаюсь. И чтобы совсем не сойти с ума, я положил своё вечное одиночество на поиски красоты. И я нашёл. Знаешь, в чём истинная красота, Матильда?
Девушка медленно подняла свои большие влажные глаза на вонзившего в неё взгляд старика, и тот дрогнул от этих глаз.
— Ты, верно, знаешь. Ты держишь это внутри себя, под подолом юбки.
Матильда не повела и бровью, но сердце в ней забилось столь спешно и кровь забурлила так стремительно, что вампир чуть отклонился назад, стараясь не слушать их манящего призыва.
— Настоящая красота не в газетах и славе. Они легко превращаются в пепел. Красота не в вечно молодом теле, оно закупоривает внутренности, и те начинают гнить. И пусть его зовут живым, Вивьен уже не жив. Как и я, боящийся смерти и убегающий от неё всю жизнь. Я думал, красота в вечной жизни, а та в естественной жизни. И это вещи совсем разные. Я искал красоты, и как глупец убегал от неё, не в силах обернуться и посмотреть на неё. И только теперь, глядя прямо ей в глаза, я набрался смелости, чтобы эту красоту принять. Я хочу принять естественность из рук этой красоты. Я желаю обрести благородство, которое видела во мне Кларисса и которое, возможно, разглядишь ты.
Выжидающе он смотрел на неё, не моргая. Матильда слабо дышала и не могла отвести взгляд. Наконец из души её выбралось тихое и слабое:
— Я не понимаю…
— Ты понимаешь. Мне пора закончить свой земной путь. Я хочу отправиться к чаше весов и хоть глазком поглядеть на бога, прежде чем меня отправят в ад. Я хочу посмотреть на красоту чистоты и света. Я уже вижу её отблеск в твоих глазах.
— Вы… вы хотите…
— Я хочу естественной смерти, раз не получилось естественной жизни. Я хочу красоты, Матильда.
— Я? Я не могу. Это грех.
— Нет-нет, это не грех, дитя. Ты спасаешь мою душу. Ты освободишь её из этого тела, спустя столько бессмысленных лет.
— Но почему я?
Он чуть приблизился и улыбнулся ей самой доброй и честной улыбкой, на которую был способен.
— Потому что ты, Матильда.
Он стремительно встал со своего места, вышел в середину комнаты и встал на колени. Грохот от его костяшек раздавался о пол, как от цепей. Девушка легко и неспешно присела рядом с ним, вытащила из внутреннего кармана юбки Библию, вручила своему господину и долго на него смотрела.
— Что же, девочка, начинай, — просипел он, прижимая к груди книгу, которую никогда прежде не держал в руках.
— Но что же потом будет?
— Потом будет жизнь. Естественная. И красота.
Матильда едва кивнула, прикрыла веки, сложила руки у груди и впервые начала читать молитву с такой ужасной тяжестью. Веки её с каждым словом тяжелели от слёз, губы дрожали, руки холодели. Перед последним словом ей показалось, что она лишится сознания. Страх сковал её тело. Но тонкая костлявая рука мягко упала на её плечо, и она выдохнуло это «аминь» так легко, так радостно, с такой любовью, которой хотела наполнить эту руку и эту душу.
Хлёсткий удар о пол заставил её содрогнуться. Ещё несколько мгновений она сидела неподвижно, чувствуя горячие дорожки на коже. Холодное дыхание опалило её щёку, и тихий голос в последний раз раздался в её голове.
«Спаси бог».
Матильда распахнула веки, тяжело дыша.
Перед ней больше не было того высокого холодного старика. Только пепел, и в пепле толстая книжечка, покрытая свежими царапинами, возвещавшими о возрождении естественности одной старой, нашедшей красоту души.