Повилика

1. Пульхерия

Нелепое имя! Старое и неуклюжее, как пузатый самовар. Чем-то напоминает деревянные половицы и набитый тряпьём сундук. Лучше бы осталось в девятнадцатом веке, среди крепостных и увязших в грязи телег. Её назвали так в честь бабушки, но имя не прижилось. Оно резало слух и раздражало хуже неудобных туфель.

Девушка накручивала на палец шерстяной завиток с загривка уснувшего на её коленях пса и про себя злилась. И на имя, и на погоду, и на собаку. В машине было душно, за окном — привычно. Бася лежал трогательно, но неудобно: ноги устали и затекли до мурашек. Пульхерия спихнула его на сиденье, и пёс обиженно засопел. Этот день походил на предыдущие: не осталось и капли детской предпраздничной тревоги. Двадцатое июня. Совершеннолетие. Самый длинный день в году, летнее солнцестояние. Собственно, ничего особенного, если не считать тихих семейных поздравлений. Но всё-таки остренькая мысль вертелась на краю сознания. Не тревога, а так — эхо предчувствия. Что-то изменится сегодня. Что-то помимо перерегистрации во взрослую поликлинику.

В последний раз подпрыгнув на колдобине, машина остановилась перед улыбчиво распахнутыми деревянными воротами. Папа заглушил двигатель и отстегнул ремень безопасности. Он устал в пути, зрение на дороге стало частенько подводить. С участка им навстречу грудой вывалились цветы, как ягоды из переполненной корзины. Они были всюду: не только на клумбах и газонах, но и на тропинках, крыше, в горшках на подоконниках, в трещинках между камнями, на огороде, в пруду… Несколько пронырливых розовых флоксов даже протиснулось через забор на улицу, так тесно им было в гуще собратьев. Пульхерия помнила каждый бутон, когда-либо распускавшийся за этими деревянными воротами. В бабушкином саду она проводила недели, не отрываясь от мольберта: трудно представить себе лучшее место для рисования с натуры. В художественной школе её работы всегда были лучшими. В них видели живость, новизну и естественность, которую так редко встретишь среди постмодернистов, каждый из которых считает себя гением и вымучивает оригинальность по крупицам. Сад оживал на холстах, менял форму, двигался. Цветы превращались в слитые, полупрозрачные цвета, пейзаж — в эмоциональный узор.

На крыльце показалась мама в переднике, выпачканном заварным кремом, и радостно окликнула замершую на переднем сиденье Пульхерию. Должно быть, готовила «Наполеон» и не успела переодеться, так и выскочила к машине. Она приехала чуть раньше, чтобы успеть подготовить дом к появлению виновницы торжества. Мамино «чуть раньше» означает «на рассвете», мамино «подготовить» означает «выдраить все комнаты и припрятать в них как минимум три сюрприза».

Девушка мигом забыла о причине раздумий и кинулась в душистые объятия цветочных зарослей. Бася взвизгнул, решив, что это игра, и погнался за её босоножками, мешая и смеша одновременно. Уже распустились маки и маргаритки, упрямо разросся тимьян, который часто обрезали, чтобы добавлять листья в чай и салаты. Каждый стебель — на своём месте, изо дня в день, из года в год. Сад казался древним, его хотелось назвать вторым Эдемом, хотя все домашние знали, что это дело рук бабушки Пульхерии. Она, пока была жива, возилась с цветами с утра до ночи и лелеяла каждый куст, как родное дитя. Эта женщина сама напоминала корешок или веточку: суховато-прямую и строгую фигуру увенчивал гигантский лоб-бутон с хрустяще-резким голосом. И никогда не существовало на свете веточки прочнее. Старушка со смешным именем была знаменитым ботаником: в её присутствии все обыкновенно робели и тушевались, даже кандидаты наук краснели, как первокурсники. Память об этой неиссякаемой силе и энергии сохранилась здесь, в саду, будто бабушка, состарившись, не просто умерла, но растворилась среди крон и соцветий. Подходящие сорта растений, полутона бутонов и листьев были так тщательно подобраны, что поневоле усомнишься в рукотворности этого островка. Двор цвёл, начиная с ранней весны и до глубоких заморозков: растения послушно сменяли друг друга, повинуясь необходимости быть вечно юными. Каждый увядший стебель освобождал место трём-четырём новым, сильным, которые тут же распускались пошире и смущённо прятали смерть от человеческого взгляда.

Вдруг в дальнем уголке у забора девушке почудилось незнакомое рыжее пятно — костёр? Раньше на том месте росли незабудки Чекановского — одни из бабушкиных любимцев. Приблизившись, Пульхерия наткнулась на груду серпантина, поглотившего клумбу. Голубые цветы оказались скрыты под странными завитками огненных тонов.

Стоявшая по соседству яблонька тоже была опутана ими почти до кроны: с веток, где только-только намечались фруктовые завязи, змеями свисали жёлтые нити. Пульхерия прищурилась, поражённая их неземным сплетением. Она подошла к яблоне и робко коснулась «серпантина», оторвала один завиток, поднесла к глазам: он был мягок, хорош и приятен для глаз. Мама, поспешившая следом, проворчала:

— Несносный сорняк. Фу, Бася, нельзя! Нужно срочно вырвать, иначе всё тут удушит, мерзкий паразит. Это повилика!

При слове «сорняк» девушка вздрогнула и нахмурилась. Его нельзя уничтожать, это — искусство, ожившая абстракция, эмоция, поселившаяся в неподвижном стебле.

— По-ве-е-е-ли-ка. Звучит совсем как птичий напев. Не трогай её! В честь совершеннолетия, ладно? Пусть будет мой уголок сада!

Мама вздохнула, оглядывая драгоценный цветник, и тихонько кивнула.

Фонарь, освещавший крыльцо, потух. Сад опустел. В доме пели, праздновали, восхищались юной Пульхерией, её картинами, её будущим, поступлением в Суриковский институт, учёбой и снова картинами. Девушка уже не краем сознания, но всем существом чувствовала, как наваливается новизна жизни и подступает со всех сторон будущее, готовое свершиться, как только она сделает верный шаг. Из-под её кисти наверняка выйдут произведения, которые затмят холсты Энди Уорхола и Марселя Дюшана. Что-то должно случиться. Гигантское и необходимое.

Пульхерия… Нелепое имя! Старое и неуклюжее, как пузатый самовар. Деревянные половицы, набитый тряпьём сундук, патриархальность, ветошь. Мысль всё навязчивее лезла и ужасно раздражала. Отца, как назло, звали Иваном. Выходит, она — гоголевский персонаж, ходячая карикатура. «Хозяйство Пульхерии Ивановны состояло в беспрестанном отпирании и запирании кладовой, в солении, сушении, варении бесчисленного множества фруктов и растений» — не дай-то Боже, не такой судьбы она себе искала! Молодой художнице нужно быть стильной, эксклюзивной, эпатажной, как сам постмодернизм. Ещё бы Марфой назвали или Фёклой… Девушке хотелось избавиться от старого имени, как избавляются от дурного воспоминания.

Самый длинный день в году, совпавший с её совершеннолетием, подходил к концу. Новая страница, чистый холст: всё ненужное должно исчезнуть вместе с датой в календаре. И имя прежде всего. Нужно выдумать что-то, звучащее, как музыка.

 «Повили-и-ка», — задумчиво пропелось вслух. Причудливо свитые буквы. Величавое слово, аристократичное, немного даже королевское. Повилика! Почему нет?

После праздника девушка вернулась в город, сосредоточенная и решительная. Солнце было ещё высоко, казалось, день замер и никогда не закончится. ЗАГС, кучи ненужных бумажек, очередь, паспортный стол. Так началась её взрослая жизнь.

2. Папа

С началом осени время вдруг ускорилось. Отовсюду посыпались задания, дедлайны, идеи для будущих картин. На четвёртое число назначен пленэр, на пятое — занятия с мастером, на шестое — презентация нового проекта в институте. Повилика почти не поднималась с рабочего места. Выпачканная акрилом и маслом, нервная, она билась в творческой лихорадке, которая наступает у художников неожиданно, но так же неожиданно и исчезает.

Девушка что-то сердито чертила на бумажной салфетке, когда в комнату протиснулась пачка новых холстов. Огромная, до потолка, а снизу — папины тапочки. Повилика вздрогнула и поморщилась: её напугала движущаяся холстовая башня. Карандаш надорвал салфетку, и бахрома с неудавшимся наброском полетела на пол.

— Поставь в угол, отвлекаешь.

Пачка вежливо проплыла мимо и опустилась на пол рядом с подоконником, а отец прокрался к выходу, опрокинув по пути табуретку.

— А поосторожнее — никак?

Он только что вернулся из «Передвижника» с двумя сумками краски и полным багажником холстов, которые постепенно перетаскивал в мастерскую через три этажа.

Папе казалось, что на Повиликины плечи обрушилась порция гениальности, какой обычно наделяют целую бригаду умелых художников, но никак не одну девушку. И такой хрупкой, тонкой была она под этой ношей, так уставала и надламывалась, что хотелось хотя бы частично принять на себя удар тяжести, послужить таланту, чтобы он не дай Бог не расплющил её о землю, как это нередко случается с неокрепшими гениями. А хрупкая и тонкая Повилика бодро проворчала откуда-то из-под ноши таланта:

— Эскизы рассортируй по папкам. Я же с утра говорила, что не успеваю.

Неуклюже-полноватый отец окончательно стушевался и замер перед входом в мастерскую, недоумевая: как найти эскизы, снова не потревожив при этом дочь? Он не мог, сколько бы ни щурился, высмотреть в наваленной охапке рисунков нужные. Поразмыслив пару минут, развернулся и молча вышел по протоптанной муравьиной тропинке на лестницу. Осталось перетащить ещё три башенки холстов.

И личный секретарь, и водитель, и курьер в одном лице, бородатом и подслеповатом. Повилика часто шутила, что папа знает о её выставках, расписаниях, конкурсах и картинах намного больше, чем она сама. Он даже завёл уголок с напоминаниями — небольшую пробковую доску, куда булавками пришпиливались листочки «Не забыть купить…», «Сходить…», «Сдать то-то до такого-то числа…». Эдакая энтомологическая коллекция, но бабочки и жучки — бумажные. Повилика, признаться, понятия не имела, когда и как записки умудрялись обновляться: ей представлялось, что бумажные мотыльки сами перепархивают с места на место, каждый день рисуя себе на крыльях новые даты-напоминания. А отец по вечерам разлиновывал в коридоре таблички-расписания, сослепу роняя карандаши и тревожась, что из-за его невнимательности какая-нибудь из бабочек не долетит до пробковой доски вовремя.

Перед презентацией в голове бардак: все даты и сроки смешались, матрицей кишели вокруг более-менее оформленных мыслей, разъедали их, высыпались через уши и нос, ударяясь об пол со звуком «скорее», «скорее», «скорее», «скорее». Из мастерской Повилика вышла только вечером. Вернее, выползла с опущенными веками и наткнулась на журнальный столик. Она только что выстрадала из себя три этюда подряд, кажется, неплохих. Сонная и сгорбленная, девушка очень походила на грустную кошку, объевшуюся наполнителя. Бася всё это время пролежал у её ног, свернувшись преданным узелком, и вылез на кухню с не менее уставшим видом. Можно было подумать, что он тоже целый день рисовал с натуры и читал статьи о нелёгкой судьбе Джотто ди Бондоне. Времени — около шести, еще можно успеть поужинать и закончить грунтовку на завтра, чтобы сохло. Какое число? Кажется, третье… Третье? Дедлайн! Она забыла сдать работу.

            — Пап!

Пронзительно, на всю квартиру.

— Пап, отвезёшь? Я глаз не открою…

Он выскочил в мятой пижаме, уже готовый хватать, доставлять, грузить и сортировать. На улице — темень, а ехать — на другой конец города, два часа на автомобиле.

— Может, завтра ещё не поздно? Даже с фарами плохо видно.

— Папуля, без тебя — мне не жить! В очках, осторожненько, медленно. Сейчас на дорогах пусто.

Картину с сосновыми абстракциями обмотали крафтовой бумагой и закрепили на переднем сиденье ремнём, как младенца в детском кресле. Отец уехал, так и не переодев пижамные штаны, чтобы успеть до ухода комиссии. Встречные машины удивлённо мигали фарами: папина борода торчала во все стороны по-дикобразьи. Из-за неё ничего, кроме очков и рук, за рулём не было видно. Повилика, изрядно переволновавшаяся за судьбу зачёта, но довольная, вернулась на третий этаж и заварила имбирный чай. Бася радостно встретил её в прихожей: он бы наверняка и с чаем помог, и пирог испёк, если б умел. Но пёс не мог, поэтому просто вилял всем телом и скулил. В квартире пахло желатиновым клеем от пропитки, это почему-то ужасно возбуждало аппетит.

Чайник засвистел, перекрикивая телефонный звонок из гостиной, и вдруг всё смолкло. Дом окунулся в абсолютную тишину, чем-то смущённый и пристыженный. Через правое крайнее окно с улицы был виден застывший женский силуэт с прижатой к уху трубкой и кружкой чая в руке. В комнате горел яркий холодноватый свет, но фигура за стеклом была темной и неподвижной: не окно, а чёрно-белая картинка. Какой-то любопытный прохожий в клетчатой куртке, пробегая мимо, подумал: «На кой чёрт им в квартире понадобился манекен?»

В 19:15 по московскому времени на сорок втором километре МКАДа в придорожный фонарь влетела красная «тойота».

Отца кремировали и похоронили, отметив девять, а затем и сорок дней. Учиться стало тяжелее: некому развозить картины, покупать растворители и напоминать о расписании. С пробковой доски в мастерской небрежной седой прядкой свисла паутина. Бумажные мотыльки больше не перепархивали с места на место: они растерянно замерли, дружно позабыв сменить даты на своих крыльях. Время от времени между булавками пробегал, хищно перебирая педипальпами, чёрный домашний паук. Он явно намеревался сплести кокон вокруг всей пробковой стенки с семейством бабочек, а те трепетали от страха (или от сквозняка). Повилика часто по привычке останавливалась перед записками-мотыльками, вглядывалась, хмуря лоб, в папины каракули. Но потом она вспоминала. Отходила от доски, натужно думая, какую работу нужно сдавать завтра, а какую — через неделю.

Напротив заброшенной энтомологической коллекции дедлайнов стоял диван, возле которого мать каждый день меняла миски с водой и сухим кормом. Из-под него по ночам скулили, а днём — молчали. Бася забился туда после похорон и наотрез отказывался подавать какие-либо признаки жизни, кроме невнятного, но оттого не менее тоскливого воя. Повилика однажды попыталась достать пса пылесосом, за которым тот раньше носился с яростью юной пантеры, но шланг был прокушен в трёх местах. С тех пор от Баси предусмотрительно отстали в надежде, что время и запах собачьего корма сделают своё дело.

Однажды Повилику разбудило вежливое обнюхивание свесившейся с кровати ладони. Девушка сперва испугалась, рванулась к изголовью и стукнулась затылком о деревянный бортик. Она вытаращила заспанные глаза в подкроватную темноту и заметила торчащие треугольные ушки. Бася робко поздоровался и вильнул хвостом в знак того, что ожил.

Матери с Повиликой было по-осеннему тоскливо, хотелось наконец выйти из комнаты, куда однажды вечером позвонили полицейские. Поэтому в день долгожданного пёсьего исцеления они не сговариваясь начали собирать сумки, чтобы отправиться на дачу.

Клумбы заждались их рук, заросли крапивой и подорожником. Тропинки покрылись легкой рябью мха и пыли. Огненный серпантин с яблоневого ствола по бордюру переполз на клумбу с розами «Императрица Фарах». Он успел выпить из их стеблей сок, и почти все цветки либо осыпались, либо засохли, склонившись сердцевинками к земле. Рыжая буря была видна с порога, став гуще и злее. То ли шипами, то ли щупальцами тянулась в разные стороны, слепо шаря перед собой в воздухе. Повилика любовалась ею, пока мать затаскивала на террасу громоздкие пакеты. Бася мелькнул на пороге пушистой тенью, и входная дверь со щелчком закрылась на ключ.

3. Иланг-иланг

Тон помады не подходил к блузке. Повилика целый час пыталась придать своему виду немного элегантности, но не выходило. «Роковой красный» на тонких губах смотрелся нелепо, а отросшие каштановые корни не исправляла никакая причёска. Изначально задумывался таинственно-туманный платиновый блонд, но волосы в салоне пережгли, и уже спустя неделю они стали желтоватыми (причём самого неприличного оттенка). Эпатажный образ звезды художественного института в таком исполнении тянул на троечку с плюсом. И косметику, и одежду девушка подбирала со вкусом, но что толку, если телосложение грациозной тумбочки скрыть всё равно не удавалось. Даже изысканные платья-комбинации смотрятся мешковато, если отсутствует намёк на талию. Поэтому Повилика недовольно поджала губы и вышла из ванной, в очередной раз махнув рукой на внешний вид.

В институте на низенькую художницу с облезлой косой не обращали решительно никакого внимания. Юноши забывали о её существовании спустя три минуты после знакомства, даже если потом весь год учились в одной группе. Девушки же, не видя в Повилике угрозы, всегда были приветливы: в глаза делали комплименты новым нарядам, а за глаза — посмеивались над походкой. Такое положение можно было бы назвать безвозвратной социальной гибелью, если бы не одно обстоятельство.

Повилика всё рассчитала и в первый же учебный день избрала своей лучшей подругой самую привлекательную девушку курса, получившую в стенах института прозвище «Иланг-иланг» за дурманящие сладкие духи. Вцепилась в неё мёртвой хваткой, задавила приветливостью, сестринской любовью и поддержкой в учёбе. Даже купила парные серебряные браслетики, чтобы растрогать. Иланг-иланг напоминала русалку или сирену: модельный рост, стройная, но не угловатая фигура, идеально симметричное лицо с натуральными бровями и пухлыми губами, ровный загар, запах жасмина и каких-то пряных афродизиаков, выверенный стиль. Её бежевый гардероб сочетался с шоколадными локонами и карими глазами, а повседневный макияж казался мужчинам уникальным даром природы. Рядом с такой красавицей даже неуклюжий гномик на шпильках, неправильно подобравший цвет помады, смотрелся скорее мило, чем отталкивающе. От русалки исходило притягательное сияние, отблески которого падали на всех, кто стоял поблизости, и Повилика умело этим пользовалась. Благодаря точёным ножкам Иланг-иланг перед её подругой открывались гигантские перспективы: популярные студенческие компании, элитные вечеринки, самое уютное место в столовой, безлимитное пользование жасминовыми аромамаслами… Девушки были неразлучны в институте, на праздниках и на практике, поэтому все, кто попадался на удочку кареглазой русалки (своих воздыхателей она называла рыбами), были вынуждены знакомиться и с её «довеском», до поры скромно прятавшимся в тени.

Вокруг подружек во время перерывов непроизвольно собирались стайки молодых людей, абсолютно случайно проходивших мимо. Они любопытными рыбёшками плавали неподалёку, боязливо поглядывая на приманку. Некоторые (тоже абсолютно случайно) останавливались перекинуться с Иланг-иланг парой-тройкой фраз о погоде и внешнеполитической ситуации в Европе. Решались на такую авантюру, естественно, наиболее самоуверенные и популярные ребята: остальные молча любовались издали. Поэтому Повилика знала всех многообещающих юношей института и радостно занимала их умной беседой, если Иланг-иланг куда-нибудь отлучалась.

Однажды в рядах русалкиных поклонников начались волнения: поговаривали, что какая-то особенно крупная рыба всецело завладела вниманием красавицы. Теперь в любой свободный момент девушка выскальзывала из института к своему избраннику, оставляя косяки возмущённых кавалеров на попечение подруги. Обделённые вниманием мальчики роптали: хмурились, ревновали, пускали ртами гигантские невидимые пузыри. Разговоры о европейской политике, на самом деле никого из них не волновавшей, стали в два раза агрессивнее и грозили перерасти в драку. А Повилика в ответ могла лишь разводить руками и виновато улыбаться, незаметно набирая изменнице в «Телеграме»: «Ну и где ты? Я очередь в буфете заняла :(».

— Ты знаешь, вот это — рыба так рыба. Зовут Афанасием. Он уже заработал на автомобиль, представляешь? И бегает по утрам…

Иланг-иланг приводила подруге миллион доводов, почему именно Афанасий — превосходный жених, будто заранее умоляя её стать свидетельницей бракосочетания. Собственный бизнес, обеспеченная семья, мужественное лицо, мягкий характер и прочее, и прочее, и прочее. Он и впрямь был эталоном будущего мужа, мечтой любой восемнадцатилетней девушки. Но не многовато ли всего идеального для одной Иланг-иланг? И ножки, и личико, и волосы, а теперь ещё и молодой человек как с обложки. Не мешало бы чем-то поделиться с нуждающимися. На внешность Повилика не претендовала (красотой делиться проблематично), а вот на жениха — очень даже. На крючок определённо попалась самая лучшая рыба. Осталось только вовремя подсечь.

Подходящий случай не заставил себя долго ждать. Однажды Иланг-иланг не пришла на первую пару. Она появилась в институте только к обеденному перерыву, осипшая, с бордовыми глазами и потекшим тональным кремом. Рыба обещал встретить её на машине, но проспал, поэтому пришлось идти пешком на каблуках. Опоздала, подвернула ногу, почти простудилась, а он дрыхнет! Рассказав об этом подруге, русалка швырнула сумку на свободный стул и принялась агрессивно печатать какое-то сообщение. После такого хамства она и видеть его не хочет.

Повилика покровительственно вздохнула, посоветовала взять себя в руки, сходить на оставшиеся пары и, как лучшая подруга, взялась их помирить.

После занятий она обняла безутешную Иланг-иланг, сунула ей в руку пачку носовых платочков с экстрактом ромашки и направилась домой к Рыбе. Преисполнившись заботой о ближнем, Повилика даже заехала к себе, чтобы на всякий случай переодеться в кружевной комплект нижнего белья. Дальше события развивались по известной отработанной схеме: душеспасительные разговоры о необходимости примирения с возлюбленной сперва под «Кампари», потом под «Мартини»; постель; неловкие утренние извинения. Спустя три недели девушка с невинным и кротким видом протянула Афанасию положительный тест на беременность — две полоски, которые за час до того нарисовала синим фломастером.

Насчёт новоиспечённого отца Иланг-иланг оказалась права. В придачу ко всем прочим достоинствам он оказался тошнотворно сентиментальным и порядочным: повалился на одно колено и сделал предложение.

Свадьбу решили отпраздновать на живописной бабушкиной даче. Русалка, как и следовало ожидать, навсегда испарилась из повиликиной жизни, поэтому роль свидетельницы пришлось исполнять соседке. Вместо традиционного белоснежного кокона из кружев и оборок художница подобрала платье под стать своему садовому любимцу: ярко-жёлтое, струящееся по ключицам. Огненные нити расползлись по клумбам ещё дальше, поглотив все гортензии «Лайм Лайт» и заслонив собой деревянную табличку с их заумным латинским названием. Свадебные фотографии на фоне инопланетных зарослей удались на славу: молодые стояли в центре пожара и вымученно улыбались. Несчастная Рыба придерживал «беременную» супругу за талию, чтобы та не оступилась и не навредила малышу. Вокруг с неподдельной радостью прыгал Бася. Он от восторга в шутку нападал на хозяйкины праздничные туфельки и мешал позировать, крутя хвостом, как вентилятором. Поэтому белое пятнышко с четырьмя лапами на всех снимках получилось мутноватым, но крайне довольным.

Спустя несколько месяцев «беременная» Повилика всё же сумела выкрутиться. Заявилась домой в изодранной одежде, перепуганная, заплаканная: «Напали собаки, отбивалась, упала на живот…». Врач, сдобренный новым гжелевым сервизом и бутылкой коньячка, подтвердил: «трагически потеряла ребёнка в результате несчастного случая».

4. Мама

— Если «Летний воздух» оценят на отлично, с меня — вечеринка!

Повилика тряхнула головой и вызывающе уставилась на компанию, сидевшую за столиком в университетском буфете. Она нарочито храбрилась: громковато смеялась, многовато (и слишком дружелюбно) со всеми общалась, жадно пила энергетики. Близился конец сессии, все были зелёными, уставшими и нервными: хотелось хоть как-то разрядить обстановку. Однокурсники встрепенулись и разом подняли головы, как услышавшие посторонний шорох сурикаты. Предложение звучало заманчиво и, судя по вонзившимся в девушку взглядам, пришлось по душе большинству присутствующих.

Когда пейзажу «Летний воздух» дали высшую оценку, а Повилика закрыла сессию на отлично, ей вежливо напомнили о вскользь брошенных словах. Выдвинуться на проведение общественного мероприятия — всегда просто, а вот выкрутиться или «задвинуться» обратно — труднее. Пришлось назначить обещанную домашнюю вечеринку на воскресенье. Организовывать ужин, музыку, настольные игры, конкурсы и импровизированный бар взялась мама Повилики — настоящий домашний Чичерин. Её так прозвали за мудрость и умение дипломатично свести на нет любой конфликт со вспыльчивой дочерью: согласиться, уступить, тактично промолчать.

Клавдия Сергеевна с утра до ночи торчала на кухне, готовя обеды, ужины и ланчи. Но эти запасы «на пару дней вперёд» обычно иссякали тем же вечером, потому что зять обладал акульим аппетитом: он любил прокрадываться к холодильнику в любое время суток и воровать то котлеты, то пирожки, то плошки с салатом. Мама стирала, гладила на всю семью, прибиралась в квартире и на даче, кормила Басю, а по вечерам помогала дочери грунтовать холсты или, задыхаясь от едких запахов, размешивать краски. После смерти отца к домашним обязанностям прибавились новые — организационно-курьерско-секретарские, — и она с рвением принялась за их исполнение.

Узнав о предстоящем празднике, «Чичерин в переднике» покорно составила список продуктов для «Азбуки вкуса» и нашла в интернете рецепт торта «Сказка Венского леса», который постоянно забывала. Она украсила квартиру цветами, заказала шейкер для спиртных напитков и перемыла все имеющиеся в шкафах сервизы. За два дня непрерывной подготовки мама успела так устать, что едва открывала глаза, но на что не пойдёшь ради искусства, ради таланта…

К пяти часам в квартиру нагрянули радостные однокурсники: кто с гитарой, кто с закуской, кто с бутылкой красного полусухого под мышкой. Пока они осваивались в комнатах, Повилика проскользнула к матери и намекнула, что не хватает фруктов. Та с готовностью подхватила авоську и направилась в магазин походкой пожилой, но деловитой куропатки.

Похватав с полок столько ананасов, апельсинов и манго, сколько могла унести, Чечерин поволокла пакеты на праздник. Обратный путь показался ей гораздо длиннее: тротуары вытягивались на глазах, подъёмы становились круче, а ямы на дороге — глубже. По всему телу разлилась противная, зловещая слабость. Обычно для того, чтобы подняться на третий этаж, нужно было преодолеть сорок ступеней, но теперь по ощущениям их было больше ста!

Тем временем молодые художники наперебой поздравляли Повилику и уплетали под джазовую музыку торт с кремом. Виновница торжества, стараясь всех развлечь, перепархивала из комнаты в комнату эдакой современной Анной Павловной Шерер: задавала беседам игривый тон, раскладывала настольные игры и предлагала добавку десерта тем, кто делал самые убедительные комплименты. Она впервые за долгое время чувствовала себя не просто русалочьей тенью, а интересной личностью, важным членом коллектива, и упивалась этим чувством почти так же, как все остальные — маминым тортом.

В дверь квартиры робко постучали, и законодательнице светских бесед пришлось отвлечься от своей компании. Мама протянула покупки и попросила Повилику вынести лекарство от сердца. Ей всю дорогу было не по себе: болела голова, немели руки… Девушка сбегала на кухню и схватила таблетки, озираясь по сторонам, чтобы никто из однокурсников ненароком не заметил стоящую у входа Клавдию Сергеевну. Одетая по-домашнему, вспотевшая, с мозолями на руках и дряблым лицом, она выглядела далеко не так представительно, как Повилике хотелось бы.

— Мамуля, без тебя — мне не жить! Может, сходишь к кому-нибудь до одиннадцати? Или погуляешь… А то неудобно как-то.

Юная художница вновь затерялась в толпе поздравляющих, а мама, не успев попросить воды, чтобы запить таблетку, вышла на лестницу. Подождать несколько часов — не так уж и страшно. Они молодые, пусть повеселятся. Но слабость была нестерпимой: пришлось спуститься на улицу и найти скамейку, чтобы не упасть. Мама прилегла прямо на деревянной лавке и задремала с каким-то странным, чуть скошенным набок лицом. Проходивший мимо юноша почуял что-то неладное и окликнул её, но женщина молчала. Нижняя губа безвольно оттопырилась и казалась онемевшей.

А Повилика в это время разливала по бокалам шампанское, вся покрасневшая от гордости и градусов. К её барной стойке, смастерённой из кухонного стола, выстроилась очередь. Люди наблюдали, как художница крутит над головой шейкер с сомнительным коктейлем, потрескивая кубиками льда, и хлопали в ладоши. Кто-то догадался отключить люстру и размотать на полу клубок ядовито-розовой светодиодной ленты. Студенты прыгали в кислотных лучах под ужасающие звуки пост-панка, стараясь казаться в два раза пьянее, чем были на самом деле. Некоторые пускали изо рта и ноздрей приторные облачка от электронных сигарет, поэтому в квартире всё пропахло бананово-манговым дымом. На диванах расположились играющие в «Мафию» и «Крокодила», тоже изрядно хмельные. Они на ходу забывали правила и выдумывали новые, гораздо более изощренные.

За окном — звук сирены и мерцающие огни: синий, красный, синий, красный, синий. Из окна — водопад розовых лучей и душистый пар. Юноша успел позвонить в скорую. Вскоре сирена затихла. Лавочка перед подъездом была пуста.

Повилика узнала о случившемся ближе к утру, когда вспомнила, что мама так и не вернулась домой за стаканом воды. Она решила, что ещё успеет навестить больную, а пока что нужно срочно перебороть похмелье и закончить работу над картинами, ведь через два дня — вернисаж. Забот всё прибавлялось, времени всё не находилось. Муж периодически звонил в больницу: врачи успокоительно рассказывали, как борются за здоровье пациентки. А Повилика беззаботно рисовала, рисовала, рисовала.

После вернисажа Рыба предложил съездить на дачу, а потом проведать маму (как раз по пути). Розово-жёлтый островок серпантина появился уже под самым окном деревенского дома. Он увлеченно душил пионы «Кора Стаббс» и с любопытством заглядывал в комнату, легонько трогая веточкой стекло.

Повилика, распустив волосы, стояла перед окном и любовалась разноцветным буйством своей разрастающейся тёзки. По плечам струились золотистые завитки, оставшиеся от расплетённой косы. Они тянулись к стеблям-кудряшкам по ту сторону стекла с не меньшим любопытством. Рыба обнял девушку за плечи и замер рядом, про себя умоляя провидение не испортить кинематографичный момент.

Тишину нарушил громкий инородный звук: забытый на веранде телефон взвыл трелью из полонеза Огинского. Мужчина поёжился и раздражённой походкой направился к выходу, чтобы узнать, в чём дело. «Примите наши соболезнования. Клавдии Сергеевны не стало».

5. Рыба

Муж вряд ли любил её в известном смысле слова. Он тосковал, но не смел выразить этого вслух, а потому продолжал молча работать, есть и спать; работать, есть и спать. Повилику это вполне устраивало: бизнес полностью обеспечивал её сиюминутные желания.

После того, как доктора рассказали о гибели младенца, Рыба как-то потух, осунулся и зачах. Он продолжал обходиться с женой ласково и терпеливо в надежде, что рано или поздно она согласится снова попробовать завести ребёнка. Высокий, бородатый, по-дикому красивый и мускулистый, этот человек на самом деле всю жизнь мечтал только о любящей семье. Проходя мимо песочниц, качелей и горок, он сурово расправлял плечи и хмурился, но под толстым слоем бороды — улыбался. Улыбался по-юношески восторженно и нежно, будто всё мог отдать, чтобы оказаться на месте одной из нянек, отряхивающих сорванцам испачканные штаны.

Повилика не догадывалась, как много любви к выдуманному ей младенцу было готово вместить сердце этого человека. Она не знала и того, что Афанасий каждый день придумывал сотни неосуществимых сценариев, в которых малыш всё-таки выживал и появлялся на свет. После таких раздумий Рыба обычно замирал в глубокой растерянности посреди комнаты. От осознания собственного бессилия шумно дышал, перебирал бороду и… молчал.

Он бы с радостью и дальше безропотно выполнял все прихоти жены. Отвозил её на работу, встречал поздно вечером с выставок и институтских мероприятий, обеспечивал, помогал по дому, покупал подарки, водил в рестораны. Но однажды Рыба осмелился открыть Повилике своё самое сокровенное желание в надежде, что она разделит его мечту о будущих детях. Девушка в ответ брезгливо подняла бровь и фыркнула. Роды портят фигуру, сажают иммунитет, ускоряют старение, а уход за ребёнком отнимает слишком много драгоценного времени, которое может быть использовано для творчества или путешествий. Она никогда не хотела детей, а несчастный случай, произошедший с их малышом — большая удача. Как вообще можно мечтать об источнике шума, грязи и хаоса?!

Бася, внимательно слушавший разговор, прорычал Рыбе что-то ворчливо-неодобрительное. Он не понимал, о чём шла речь, но хозяйку был готов защищать до беспамятства. Если с ней кто-то спорил, то Бася переходил в наступление: сперва осуждающе смотрел из-под дивана, а потом начинал лаять и царапался. Иногда он мог даже порвать мелкими острыми зубками чей-нибудь тапочек или цапнуть за лодыжку.

Повилика поставила мужа перед выбором: или она, или ребёнок. Пару дней удивлялась, что Рыба молчит тише обычного, избегает её общества и возвращается с работы поздно. Разозлившись на его холодность, девушка вечером отправилась на дачу. С досадой хлопнула дверью машины, будто хотела расплющить ею чью-нибудь голову. В саду было темно, как в коробке из вантаблэка; только в траве и между яблоневых ветвей фосфорическими брызгами копошились светлячки. От них не становилось светлее, даже наоборот: ночь густела между яркими вкраплениями с двойным усердием. Не заметив в саду ничего необычного, Повилика проскользнула в дом гневной тенью.

Утром она проснулась чуть более умиротворенной, приняла жасминовую ванну и приготовила любимый кофе с корицей и кусочками зефира. Вышла на террасу, чтобы в одиночестве насладиться деревенским воздухом и оптимистичным чириканьем из-под карниза. Выглянув в сад, Повилика охнула от восторга: почти весь участок превратился в инопланетное поле разноцветных шнурочков. Исчез предпоследний холмик бабушкиного Эдема — клумба английской лаванды «Силвер эдж».

Окончательно оправившись от гнетущего настроения после ночи на природе, девушка вернулась в город. Она рассчитывала, как обычно, застать мужа дома за завтраком, приготовленным на двоих. Но что-то в квартире изменилось, стало немного чужим: на крючке возле входной двери не хватало одного зонта, на стеллаже для обуви — мужских кроссовок. Стол был пуст, а посуда — нетронута: в то утро никто не приготовил завтрака. Шкаф мужа опустел, а из туалета пропала одна зубная щётка. В прихожей появился огромный красный чемодан: выбор был сделан.

«Дорогой, вернись! Без тебя — мне не жить», — последнее, что услышал Рыба, прежде чем навсегда захлопнуть дверь их семейного очага.

6. Талант

Повилика осталась одна. Выставки, вернисажи, арт-галереи, пленэры, учёба в Суриковском — в общем, всё, что относилось к высокому искусству, пошло под откос. Рыба-снабженец уплыла, и теперь нужно было как-то выживать, оплачивать счета, зарабатывать на пропитание. А изменять привычке жить на широкую ногу совсем не хотелось. Какое там вдохновение: девушка каждый день так уставала, что на создание стоящих картин не оставалось сил.

Постмодернизмом сыт не будешь: направление далеко не коммерческое. Поэтому художница переосмыслила своё отношение к искусству: купила три килограмма полимерной глины и простенький графический планшет. Мастерская опустела: начатые холсты скромно спрятались в углу за письменным столом, а новые — так и остались нетронутыми. Акриловые краски успели испортиться, растворители — высохнуть. Теперь вместо работы у мольберта девушка часами лепила брелоки, копилки и кулоны в виде свинок или медвежат. Повилика мечтала уже не о собственной галерее в Петербурге, а о том, чтобы её интернет-магазин «Уголок теплоты» набрал три тысячи подписчиков до сентября. Она стала эксплуатировать талант и рисовать на потребу, для заработка: пошлые иллюстрации для второсортных книг, рекламные постеры и логотипы по заказу начинающих бизнесменов, дизайны футболок, семейные портреты. Глиняные безделушки и цифровые картинки приносили заметный и быстрый доход, в отличие от качественной живописи.

Но денег все равно не хватало: пришлось отказаться от лавандово-кокосовых рафов на банановом молоке и пить «Нескафе голд» на коровьем, а Басе насыпать чуть меньше корма, чем положено. Пёс похудел и ослаб, но есть не просил: вежливо ждал, пока о нём вспомнят. Он будто понимал, как хозяйке непросто, и голодал добровольно. Не скулил, не выл, не требовал лакомств (как часто бывало в старые добрые времена, когда родители Повилики подкармливали его со стола). Только сворачивался калачиком у ног художницы и время от времени по-человечески вздыхал. Девушка вздрагивала от его редких всхлипов, оглядывалась по сторонам: она забывала, что собака лежит под столом, и ей мерещилось, что в квартиру пробрался какой-то печальный призрак.

Коллеги-художники стали постепенно забывать о существовании былой «восходящей звезды» института, ведь она больше не участвовала в вернисажах и не писала авторских работ. Фамилия Повилики исчезла с институтской доски почёта и перекочевала в списки кандидатов на отчисление. Компания «близких друзей» облегчённо вздохнула: за самым уютным столиком в буфете освободилось место. Только Иланг-иланг изредка вспоминала о затворнице и тайно жалела прежнюю подругу, несмотря на уведённого жениха.

Около шести вечера измазанная глиной и обозлённая Повилика в сотый раз за день взяла телефонную трубку. Но вместо очередного хамоватого заказчика из динамика зазвенел знакомый томный голос:

— Привет! Совесть не позволила… Вот звоню, хоть ты и паразитка порядочная. Объявили конкурс постмодернистов, как будто специально для тебя. «Центр Помпиду» обещал выкупить лучшую работу и включить в постоянную экспозицию. Тебе такая сумма и не снилась. Награждение — в Париже.

«А может, не всё потеряно? Не мог же талант так вдруг испариться? Без него мне не жить!» — пронеслось в Повиликиной голове. Забыв вынуть из духовки очередную порцию полимерных брелоков, она бросилась в мастерскую, разбудила мирно дремавшие холсты, перебаламутила просроченные краски. Но творческого подъёма и любопытных идей — как не бывало. Руки упорно помнили только о глиняных зайчиках; держали кисть неловко, как на первом курсе. Похоже, только бабушкин дом мог вытащить вдохновение из летаргического сна. Девушка подхватила под мышку сонного Басю и бросилась к машине.

Первое, что заметила Повилика, войдя во двор — огненное облако, поглотившее весь сад. Не осталось ни одного зелёного кустика, ни одной травинки, которые не были бы задушены розово-жёлтыми нитями. Последняя клумба с флоксами «Коралловые глазки» исчезла под натиском неумолимого сорняка. Зрелище было то ли чудовищным, то ли чудовищно потрясающим.

Девушка охнула, стукнула себя по лбу ладошкой и схватилась за кисти. В голове мгновенно возник образ: крошечное окошко в инопланетный мир, настолько реалистичное, но в то же время потустороннее, что смотрящий на него должен был теряться и с удивлением прищуривать глаза. Не обманывает ли зрение? Что, если это не картина, а лишь отверстие в стене? Холст, в котором, как в зеркале, отразится повиликовый Эдем, будет объемным, живым.

Несколько месяцев художница трудилась, пытаясь перенести живые стебли на холст, не упустив ни одного изгиба, ни одного язычка пламени. Утраченные навыки возвращались как бы нехотя; то и дело проскальзывала надуманная иллюстраторская манера. Но Повилика не сдавалась, и ей казалось, что работа вот-вот станет идеальной. В глазах рябило всеми оттенками оранжевого, а от запаха растворителей уже мутило. Девушка отошла от мольберта и прищурилась, оценивая результат своего труда. Она чувствовала, что картина дышит. Улучшать нечего: перспектива выверена, каждый цвет на своём месте. Дикий костёр из стеблей обжигал глаза.

Она не могла не победить. Повилика в последний раз окинула взглядом холст, перестала остервенело смешивать краски и оставила Эдем подсыхать.

Наконец, работа была отослана на конкурс.

7. Бася

На линолеуме в гостиной разлеглись чемоданы. В них кое-как были накиданы юбки, босоножки, кружевные топы и косметички. Какой-то чулок торчал из сумки хамелеоньим языком, рыская по полу в поисках пищи. Растрёпанная Повилика в горячке маршировала из угла в угол, с трудом соображая, что ещё ей может понадобиться во Франции.

— Я должна, должна выиграть! Должна выиграть! — как мантру повторяла художница. Веря, что мысли материализуются, она внушала себе:

— С этого дня — конец одиночеству, конец потерям. Родители, подруга, муж — хватит! Вернусь к высокому… Творчество — вот что спасёт. Талант, как говорится, не пропьешь.

Девушка маниакально верила, что на предстоящем награждении все будут ждать именно её. Сроки объявления результатов давно прошли, а имя победителя все еще не было известно. Дата торжественной церемонии неумолимо приближалась. Запоздавшее жюри, как всегда, не задумывалось о том, насколько трудно в последнюю минуту собрать вещи, оформить визу, купить билет…

На дне самого большого чемодана в груде белья что-то зашевелилось и засопело. Из-под свитера показалась заспанная морда. Бася чихнул, положил голову на стопку носков и стал следить за передвижениями хозяйки. Он уже внёс значительную лепту в сборы багажа: незаметно подкинул в сумку покусанный теннисный мячик, свинку-пищалку и наполовину съеденную прошлогоднюю косточку. Устав от предпарижской суеты, пёс задремал в таком месте, где его точно не забудут, если внезапно начнётся путешествие.

Взгляд хозяйки рассеянно остановился на вздохнувшем белом комочке. Брать Басю с собой она не собиралась. Столько лишних хлопот… У него не было ни нужных прививок, ни документов, ни подходящей переноски. А билеты для путешествий с животными стоили кучу денег. Повилика не планировала возвращаться в Россию после получения «приличной суммы, которая ей и не снилась». Европа казалась художнице раем для самореализующегося постмодерниста. Там всё пахло современным искусством, даже кусты, помеченные местными бульдогами. А собака — непозволительная обуза для будущей карьеры.

Повилика не раздумывая подала объявление на «Авито»: «Отдам умного и воспитанного пса средних размеров в добрые руки». Пара звонков — и судьба уснувшего в чемодане зверька была решена. Бася, ни о чём не догадываясь, снова чихнул из-под свитера. Пыльно… Но ничего, зато он помогает хозяйке собираться.

Утро следующего дня началось со стрекота электрического звонка. Дверь ёжилась от резкого звука, опасаясь, что в неё скоро начнут больно стучать. Пес подскочил и с радостным лаем кинулся на защиту территории. Наконец-то он полезен! Бася пронёсся мимо Повиликиной спальни и всеми четырьмя лапами затормозил на веранде, скомкав при этом входной коврик. Упёрся носом в щель под входной дверью и прорычал ранним гостям, чтобы те убирались вон. Хозяйка устала, а ей скоро в путь.

После бессонной ночи Повилика, как сомнамбула, включила на кухне электрический чайник и вышла на веранду, где буйствовал её защитник. Он до сих пор воевал с электрическим звонком, пытаясь перекричать монотонный стрёкот. Шикнув на Басю, девушка скользнула на крыльцо и отстранённо поприветствовала пожилую пару. Полненькая женщина в малиновом берете с восторгом бросилась к «хорошенькой собачке». Не успел пёс опомниться, как уже сидел у неё на руках, в опасной близости от ужасного берета. Незнакомка пахла как клумба отцветающих флоксов: ядрёные дешевые духи можно было учуять за несколько метров. Собака куснула пухлый мизинец толстушки и резким прыжком освободилась из непрошеных объятий. Бася был смущён и напуган излишним вниманием; новые голоса казались грубыми и шумными, чужие руки — опасными. Он спрятался в подоле хозяйского халата, пока Повилика заполняла какие-то бумажки и беседовала с чужаками. Только изредка выглядывал проверить, не исчезла ли страшная малиновая женщина. Но та продолжала бесцеремонно стрелять в Басину сторону умильными взглядами и ворковать. Её спутник (вероятно, супруг) устало переминался с ноги на ногу: он тоже хотел, чтобы визит в деревенский домик с чудовищно лохматым садом поскорее закончился. Мужчина сочувствовал незнакомому псу, потому что знал не понаслышке, как могут быть навязчивы жёнушкины нежности.

Наконец с формальностями покончили, и Повилика вынесла из коридора ошейник и поводок. Пёс сперва обрадовался внеплановой прогулке и, молотя по бокам хвостом, запрыгал перед хозяйкой на задних лапах. Но, когда его ошейник был вручён малиновой барышне, заподозрил неладное…

— Пс-с-с-пс-пс, ути-ути-ути, фьюить! Иди сюда, мой хорошенький!

Бася прижал уши к затылку и затравленно смотрел на приближавшегося врага. Дамочка свистела, цокала, булькала и улюлюкала — словом, издавала всевозможные звуковые комбинации, которые, по её мнению, должны приманивать собачек средних размеров. Повилика стояла у калитки и, прислушиваясь, не закипел ли чайник, ждала финала затянувшегося представления. Пёс нырнул в огненные заросли и с колотящимся сердцем прополз в другой угол сада.

Стебли натягивались и рвались под поступью лап. Бася помнил, как ещё недавно увязал в упругой огненной гуще и запутывался в живом серпантине. Но теперь всё было иначе: он с лёгкостью преодолевал заросли, как будто бежал по ровной земле. Позади него оставалась тропинка из обмякших веточек.

Мелькавший между кустиками малиновый берет не отставал: пришлось снова бежать к калитке. Бася бросился к хозяйке, заскулил, упёрся передними лапами в её колени и заглянул в лицо. Как обычно, просился на руки, чувствуя опасность.

Когда они с Повиликой гуляли в городском парке, ее охранник так же спасался от крупных собак. Девушка поднимала его высоко над землей, и страх отступал. Как только опасность миновала, она опускала белый комочек обратно, а пес благодарно облизывал её ладони и прыгал от восторга.

Но в этот раз хозяйка не торопилась взять его на руки и успокоительно погладить по загривку. Она села на корточки и крепко схватила Басю за бока, чтобы малиновая женщина смогла наконец нацепить на непослушную собаку ошейник с поводком. Когда довольная своим приобретением пожилая пара выходила из калитки, художница, чтобы не видеть извивавшееся на поводке животное, быстро отвернулась и пошла заваривать чай. Далёкий отчаянный лай был слышен ещё долго.

Позавтракав, Повилика закрыла на замок с пин-кодом большой чемодан. В нём так и остались лежать теннисный мячик, свинка-пищалка и наполовину съеденная прошлогодняя кость.

8. Пульхерия

Повилика не помнила, как оказалась в больнице (наверное, соседи позаботились). Лицо — белее накрахмаленной простыни. Кровавые трещины на губах. Глаза замерли, впились в одну точку — случайную царапину на потолке. Девушка не знала, сколько времени пролежала в страшной палате. Она снова и снова вспоминала тот долгожданный звонок из посольства: «Здравствуйте! В почтовое отделение № 98 отправлена посылка с вашим пейзажем. Необходимо забрать в течение двух недель. Всего доброго!». Короткие гудки.

Лихорадило. Пульс непрерывно скакал, отдаваясь в затылке болезненными щелчками. Волнами накатывали мысли о прошлом; вслед за ними — паника. Повилика больше не жила. Эмоциональные качели бросало из стороны в сторону: апатия — истерики — безразличие — тревога…

— Почему так сложилось? Блестящее начало. Семья, карьера… Почему? С чего всё началось?

Жалобные «почему» разлетались по всей палате, то взмывая к потолку, то отскакивая от стен, то по-вороньи кружась над постелями больных.

Однажды Повилика услышала голос: то ли с небес, то ли с соседней койки.

«Как странно тебя назвали — назвали — назвали. А ты знаешь, что имя влияет на судьбу — судьбу — судьбу? Что значит Повилика — Повилика — Повилика?» — эхом отдалось в её воспалённой голове. Следом из глубин памяти всплыли мамины слова: «Всё тут удушит… Сорняк, паразит».

И вдруг — как током ударило!

— Конечно же, имя… Дело в имени. Ведь всё началось, когда я его поменяла.

Художница схватила с тумбочки телефон и перевернулась лицом к стене. На первом попавшемся сайте она нашла информацию:

«…Этот сорняк плохо справляется с фотосинтезом, поэтому питается другими. Как только паразит находит хозяина, он обвивается вокруг него, внедряет в ткани грибообразные «присоски» и питается его соками, в результате приводя к гибели растение-жертву. После прорастания семян у молодых побегов есть всего неделя, чтобы найти хозяина; в противном случае они умирают».

«Приводя к гибели жертву…» — вслух повторила Повилика. Перед глазами обрывками кадров пронеслось:

— разбитая «тойота»—;

— мамина таблетка—;

— нарисованные на тесте две полоски—;

— лицо мужа, когда он обернулся, прежде чем навсегда захлопнуть входную дверь—;

— ошейник с поводком—.

Художница до онемения пальцев сжала в кулаке край простыни.

 — Да, это — я! Даже талант свой предала.

Девушка нервно обшаривала взглядом статью, и вдруг в панике застыла: «После прорастания семян у молодых побегов повилики есть всего неделя, чтобы найти хозяина; в противном случае они умирают».

— Они умирают.

Просидев несколько минут в оцепенении, Повилика судорожно покидала вещи в дорожную сумку и, когда все врачи были в ординаторской, бросилась к выходу из больницы. В груди колотился иррациональный, всепоглощающий страх смерти. «В саду не осталось ни одного живого цветка… повилика погибла. Она умрет… значит, и я… я тоже умру!»

***

В последний раз подпрыгнув на колдобине, машина остановилась перед закрытыми на висячий замок деревянными воротами. Таксист заглушил двигатель и отстегнул ремень безопасности. С участка навстречу девушке грудой вывалились засохшие завитки. Стебли гнили и превращались в пыль от одного прикосновения. Они были всюду: не только на клумбах и газонах, но и на тропинках, крыше, в горшках на подоконниках, в трещинках между камнями, на огороде, в пруду… Из рыжих, розовых и жёлтых заросли превратились в чёрные и тёмно-коричневые.

Защищая лицо от колючей сетки стеблей, Повилика пробиралась к дому. На крыльце ей померещился то ли мешок, то ли груда мусора, оплетённая полусгнившим серпантином. Подойдя ближе, девушка стала вглядываться в неясное пятно и различила очертания женской фигуры. Руки, беспомощно повёрнутые ладонями вверх; ноги в салатовых кедах; раскиданные светлые волосы. Вскрикнув, она зажмурилась, не решаясь взглянуть на лицо. Труп был полностью оплетён повиликовыми стеблями; кое-где они просочились под кожу и чернели сквозь плоть неестественным подобием вен. Из ушей, ноздрей и рта тоже виднелись засохшие побеги.

От ужаса художница не могла пошевелиться. Сердце стучало так сильно, что венки на шее и висках были готовы лопнуть. Она смотрела в молочные глаза мёртвой уже несколько минут.

Перед Повиликой лежало её собственное тело. Изуродованное, частично разложившееся, но, несомненно, её. Те же белёсые ресницы, те же губы, даже недавняя ссадина над ключицей. Схватившись за голову, девушка то ли закричала, то ли зарыдала.

В ответ на вопль из-за забора донёсся лай. Через прорытый под изгородью тоннельчик протиснулся пёс. Повилика ничего не слышала. Тишина обволокла её липким невидимым саваном. Молочные глаза мертвеца гипнотизировали, не отпускали. Она умирала. Сквозь хрусткие кусты к оцепеневшей хозяйке подкралось счастливое белое облачко. От малиновой женщины Бася почти сразу сбежал и поселился под крыльцом бабушкиного дома. Пес каждый день ждал, что Повилика вернётся, и теперь, похрюкивая и повизгивая, протанцевал перед ней на задних лапах что-то невообразимое. А потом, изловчившись, подпрыгнул и лизнул в подбородок.

И Пульхерия вернулась. Наваждение отступило. Гипнотизирующие молочные глаза превратились в две плошки с дождевой водой, которые стояли в салатовом тазу для сбора компоста. Девушка улыбнулась и без сил опустилась на ступеньку, где её тут же настиг дружеский влажный нос. Хозяйка обняла родной шерстяной комочек, посадила на колени и запустила пальцы в отросшие на макушке белые кудри.

«Почему?» сублимировались в одну точку и вернулись обратно к Пульхерии. Она, наконец, всё поняла.