Шкаф

Я не умею говорить «нет». Таков уж я есть. Жена уверена, что все мои неприятности, и невнятность финансового положения проистекают из этого неумения. По зрелом размышлении с ней трудно не согласится. Просто я не могу ничего с собой поделать. Любая просьба (поработать сверхурочно, подменить заболевшего сотрудника, выгулять соседского пса или помочь брату с очередным переездом) — и я не могу выдавить из себя ни слова! Горло сжимается, будто в него напихали ваты, напрочь запечатывая рвущуюся изнутри гневную отповедь. Я молчу. Молчание принимают за согласие, и Рита потом долго выговаривает мне на кухне. Это не справедливо. Мы ведь поженились именно потому, что она была слишком настойчива, а я не смог ей отказать.

Теперь вы поняли, почему я не прогнал старуху. Не смог и все тут.

В тот день мне сказочно повезло. На распродаже в спортивном зале начальной школы в Харроу, мне удалось найти уникальный экземпляр. Вы верно знаете эти распродажи! За вход берут фунт и чаще всего ты выходишь оттуда так ничего и не купив. Развалы в полях мне нравятся гораздо больше, но в феврале мало желающих ехать за город.

Продавец видимо совершенно не понимал, что лежит у него на столе. Я вытащил книгу из ряда ее товарок, стоящих корешками вверх. С двух сторон книги прижимали кирпичи — видимо, чтоб они не упали.

— Сколько вы за нее хотите? — спросил я, прижимая к груди неожиданную находку.

Молодой человек в вытянутом свитере и джинсах, болтающихся на бедрах (просто удивительно как они не сползали вниз!) оторвался от телефона, в котором что-то смотрел и нехотя ответил:

— Цена на картонке. Тонкие — пятьдесят пенсов, толстые — за фунт. Берешь три — четвертая бесплатно. Хотя… Что вы там взяли? «Последнюю битву»?

— Да, — ответил я не отнимая книгу от груди. — Заключительная часть нарнийских хроник.

Он пристально посмотрел на меня, оценивая, насколько я хочу купить книгу.

— Не-а. Эту за фунт не отдам. Она обойдется дороже. Гляньте, тут золотая печать, картинки и все такое. Вашим детям точно понравится. Я знаю. Читал ее в детстве. Давайте … э-э-э, — он завел правую руку за спину и с задумчивым выражением на лице почесал зад. Я ждал его решения с гулко бьющимся сердцем. — Давайте сойдемся на двух фунтах. Два фунта пятьдесят пенсов, и она ваша!

Я заплатил не торгуясь. Парень дал мне мятый бумажный пакет, в который обычно укладывают покупки в супермаркетах навроде Теско и Асда.

— Может вам приглянулось что-то еще. У меня есть Питер Пен и Ветер в ивах. И второй том Гарри Поттера. Берите. Я отдам все за два фунта.

Я поблагодарил и покачал головой. С незнакомыми людьми это иногда срабатывало.

— Что ж. Возвращайтесь если надумаете. Я здесь каждые выходные, — и он снова уткнулся в телефон. — С девяти утра и до часу дня. Субботу и воскресенье.

— Ага, — сказал я. — Непременно.

Парень кивнул мне, не отрываясь от экрана. Нам обоим было ясно, что второй раз мы вряд ли увидимся. После душного, пропахшего потом зала, на улице оказалось чересчур холодно. Ветер норовил забраться под пальто и вырвать из рук бумажный пакет. С неба сыпалось что-то мокрое и холодное, трудно определяемые осадки между снегом и дождем. Я заскочил в первую попавшуюся забегаловку, намереваясь выпить кофе и заказать такси.

Я сел за стол возле окна. То есть это был не только мой стол, а место для всех посетителей — длинная полированная доска на ножках. Кто-то мог разместиться в глубине зала, за маленькими, колченогими пластиковыми уродцами, покрытыми коричневыми пятнами от чая и кофе, и кренящимися вбок, стоит на них облокотиться, но я не стал проходить туда — деревянная столешница показалась мне более привлекательной. Кроме меня в помещении сидела влюбленная парочка, занятая исключительно, друг другом (парень тискал коленки подружки, а та смущенно хихикала), мужчина в клетчатом пальто, похожий на бухгалтера и старуха в ярко-желтой вязаной шапочке и тонкой, не по погоде курткой. Она тоже сидела возле окна, но ничего не пила и не ела, просто таращилась на улицу. Нас разделяла только высокая табуретка с протертым в середине сиденьем.

Бумажный пакет промок. Я вытащил салфетку из стоящей на столе коробки, расстелил, достал еще одну, накрыл ей первую и только потом извлек из пакета книгу и положил перед собой.

«Надо будет потом сунуть ее за пазуху, — подумал я. — Там ей ничего не грозит».

 Нет, я не обманулся — все выглядело как надо: золотой обрез, золотое тиснение, не до конца пропечатанная «а» в слове «last», из-за чего оно полностью меняло смысл (скорее «lust» — похотливая, чем «last» — последняя) и три детские фигурки — два мальчика и девочка — летящие вверх, к замершему на траве льву. Над головой льва красовалось имя автора «Клайв Льюис», написанное без всяких ошибок.

Парень, продавший мне книгу, здорово продешевил. Это издание насчитывало всего двести экземпляров, выполненных на отличной бумаге и богато проиллюстрированных Агнусом Макбрайтом. Спустя почти сорок лет, мне было известно всего о шести экземплярах. Пять из них находилось в руках коллекционеров, а последний — в личной библиотеке сэра Льюиса. На аукционе цена на «Последнюю битву» начиналась от восьми тысяч фунтов, а благодаря небольшому типографическому дефекту, я мог выручить за нее в два, а то и в три раза больше. Но я не собирался расставаться с ней. Нет. Ни в коем случае. Я собирался поставить книгу в шкаф между первым изданием сказок Братьев Гримм тысяча восемьсот двенадцатого года и «Винни Пухом» Милна выпущенным на сто лет позже, уже в двадцать четвертом. Она замечательно впишется…

— Эй! Эй там, у окна! — крикнула девушка за прилавком, возвращая меня на землю. — Ваш кофе и сэндвич с яйцом готовы! Можете забирать!

Я слез с табуретки и сходил за кофе и сэндвичем. Кофе тут наливали в тонкие пластиковые стаканчики, и я еле донес его до места — все боялся выронить и обжечь руки. Зря. Кофе оказался кислым, а лист салата, торчащий между двух кусочков хлеба, подвядший, с коричневыми пятнами по краю. Ни то, ни другое не пробудило во мне аппетита. Я отодвинул их в сторону, чтобы ненароком не замарать книгу, заказал по телефону такси и принялся ждать. Конечно, мне следовало убрать книгу подальше от чужих глаз, но пакет в тепле окончательно раскис, да, и я, честно сказать, все не мог на нее налюбоваться: проводил пальцами по обложке, гладил корешок, ощущая выпуклость узора и букв, трогал острые, не замятые уголки. Мир отошел на второй план, перестал существовать. Поэтому, когда старуха коснулась моего плеча, я вздрогнул.

— Позвольте взглянуть — сказала она. — Дочке небось взяли? Девочкам нравятся такие книги.

— Нет, — ответил я. — Купил для себя. Люблю читать.

— А-а-а, — протянула старуха и часто закивала головой в нелепой желтой шапке. — Я тоже любила читать. Давно. Еще до войны.

По таким как она сразу понимаешь, что у них нет дома. Это чувствуется где-то внутри и безошибочно узнается по таким приметам, как большая, матерчатая сумка — покрытая пятнами разной насыщенности и конфигурации — набитая всякой всячиной, вещи с чужого плеча, потрескавшиеся руки, полоски грязи под ногтями, болячки в уголках губ, слезящиеся глаза. И пахла она улицей — сладковатым духом мусорных контейнеров, дымом и дешевым алкоголем. Любой на моем месте прогнал бы ее прочь, или предпочел перебраться за столик подальше, но я не умею говорить «нет», и потому дальше все пошло, как пошло.

— Я знаю, кто это, — сказала она, усаживаясь рядом и тыкая пальцем в обложку. Серый растрескавшийся ноготь царапнул по устремленным вверх фигуркам. — С темными волосами — Питер, малявка — Люси, а вот он — Эдмунд. Больше некому, хотя совершенно не похож.

Я улыбнулся. В собеседнице трудно было предположить любительницу чтения. Она больше походила на попрошайку, что ошиваются вечером возле пабов, клянча мелочь на еду или выпивку. Скорее всего она просто высказала догадку, и та оказалась верной.

— А кто это знаете? — я указал на льва.

Старуха ухмыльнулась, показывая бледные розовые десны.

— Конечно. Это Аслан, — она бросила взгляд на пластиковый стаканчик. — Можно допить ваш кофе? Я не брезгливая, а на улице, бр-р-р, холодно.

— Да, конечно, — ответил я, пододвигая стаканчик в ее сторону. — Пейте. Сэндвич тоже можете взять.

Она с удивительным проворством схватила тарелку с сэндвичем, оторвала от него кусок и положила себе в рот. Я сначала удивился, но потом вспомнил, что у старухи нет зубов и кусать ей, видимо, нечем.

— Лев, хо-хо-хо, никогда не казался мне простой тварью, всегда себе на уме. Смотришь на него и не поймешь, о чем он думает. Морда каменная, взгляд тяжелый. И пах отвратительно, мокрой псиной. Я твердила, что Аслану нельзя доверять, но все отмахивались. Говорящий Лев, надо же! — старуха смахнула с губ яичные крошки, и они упали на стол. — А потом начались неполадки с Порталом. Дверь в Шкафу должна была быть закрыта крепко-накрепко. Без зазора даже на волосок! И кому пришлось присматривать за дверью? Ну конечно мне, как самой старшей! Сидеть и ждать, когда им вздумается вернуться. Я даже спала на матрасе у двери, чтоб не пропустить их появление.

Сэндвич исчез с тарелки. Старуха закрыла глаза, и блаженно улыбнулась.

— В семнадцать меня были длинные золотистые волосы и не знавшие усталости ноги. Я могла танцевать день и ночь на пролет, потом сменить стоптанные туфли и танцевать снова. На плечиках на вбитом в стену гвозде висело ярко-красное платье из искусственного шелка, а на полу, под ним, стояли голубые бархатные туфельки. Прекрасные, восхитительные туфельки! Просто созданные для танцев! Как же чудесно они танцевали и вальс, и джайв, и твист, но я сидела в комнате у шкафа и все ждала, и ждала. Иногда я заводила старый патефон, крутила тугую ручку (трек-трик-трак) и танцевала под него. Иногда читала книжку. Иногда рисовала. Когда становилось совсем невмоготу, спускалась вниз, на кухню, делала себе бутерброд с сыром и снова возвращалась наверх.

Я мог остановить ее, но не стал. Такси должно было прибыть с минуты на минуту, а ее болтовня казалась забавной, помогала скоротать время.

— Его тоже звали Питер, как моего брата. Раз я завела пластинку и сидела у окна, а он в это время работал в саду. Возился с кустами. Поднял глаза и увидел меня. Он сказал: «Привет!» и я ответила «Привет!». Так мы и познакомились. Он стал приходить под мое окно каждый день. Мы болтали о том о сем. Он говорил, что непременно станет летчиком, а я что, хочу танцевать и когда попаду в Лондон, поступлю в балетный класс. А может уеду в Америку и стану учится танцевать там. Да, мы много говорили. Времени у меня и у него было вдоволь.

— Однажды Питер позвал меня на вечеринку, к друзьям. Обещал, что будет музыка, немного яблочного сидра. Он сказал, что мы вернемся домой до полуночи, а если я захочу, то и раньше. И я подумала, что в этом нет ничего такого, отлучится на пару часов. Что я надену наконец красное платье и туфельки. Что будет так здорово танцевать с Питером, и болтать с обычными людьми, которым наплевать на шкафы и львов, пить сидр из коричневых бутылок прямо из горлышка. Перед тем как уйти (всего на пару часов!) я проверила дверь — и для надежности подперла ее стулом, чтоб она не сдвинулась ни на волосок.

Она горестно вздохнула и покачала головой.

— Я не вернулась ни через два часа, ни через три, а только под утро. За это время я узнала, что губы у Питера мягкие, словно лепестки, а руки твердые и нахальные. Мне понравилось и то и другое. Мы бежали по алее до самого дома и потом под кустами сирени он прижал меня к себе и поцеловал. По правде, говоря, я ждала этого весь вечер и совсем не вырывалась даже когда его язык скользнул ко мне в рот. И когда я влетела по лестнице на чердак, дыхание сбылось вовсе не из-за быстрого подъема…

Стул лежал на полу. На дверном полотне виднелись вмятины, словно кто-то большой и сильный бился о нее изнутри. Из-под створки шкафа на пол натекла лужа чего-то темного. В комнате пахло мокрой шерстью и железом. Я осторожно приблизилась к луже и коснулась ее пальцами. Жидкость успела остыть, подернуться пленкой, а когда я поднесла пальцы к глазам они оказались красного цвета. Вопреки всем правилам, я распахнула дверь. Я боялась, что найду за дверью братьев или сестру, а может и всех вместе, но за ней никого не было. Только примятая трава в темных пятнах. По ней будто что-то тащили. Тащили прочь от двери. Дальше. К застывшим под звездами деревьям на склоне холма. Ветер дохнул мне в лицо. Теплый, как парное молоко. Он пах смятой травой. Мокрой псиной. И кровью.

— Питер! Люси! Эдмунд! — в отчаянии закричала я, ломая руки. Но ответом мне была тишина.

— Питер! Люси! Эдмунд! — позвала я снова. И что-то задвигалось там, среди деревьев, на склоне холма. Что-то большое. Ужасное. Рычало, ворочалось, ломая кусты. Оно направлялось ко мне. Я развернулась и забежала внутрь. И крепко закрыла дверь. Я прижалась к ней спиной стараясь не думать о страшных полосах на ее обратной стороне, о том, кто мог их оставить. Я просто стояла в своих голубых атласных туфельках в луже крови, прижималась спиной к двери и молилась, чтобы никто-никто-никто, не попытался ее отворить. Никто и не пытался.

Она поднесла стаканчик к губам и запрокинув голову допила кофе до капли. Потом вытерла губы ладонью и дернула подбородком в сторону книги.

— Вся эта история выдумка. Не думаю, что они в раю. И Питер, и Люси, и Эдмунд. Нет-нет-нет, точно не там! И в рай я больше не верю. В отличии от Нарнии. Уж она то точно существует, не сойти мне с этого места!

— А что стало потом? — спросил я. Сердце билось в моей груди так быстро и громко, что любой мог услышать его стук. — С вами, с Питером?

— С Питером? Не знаю. Надеюсь, выучился на летчика, как собирался. Он несколько раз приходил потом, стоял под окном, просил спуститься, но я не показывалась, и он в конце концов перестал. Мужчины не отличаются постоянством. Да уж! Не спорьте, — старуха рассмеялась и погрозила пальцем, как будто я хотел ей возразить. Но я не хотел. Мужчины и правда не постоянны. — Я уехала в Америку. Научилась танцевать. Да так хорошо, что снялась вместе с Сид Чаррис и Фредом Астэром в «Театральном фургоне». Мне пророчили славу Джинджер Роджерс, и почти не ошиблись — кончили мы почти одинаково. Машина, в которой я возвращалась с вечеринки вылетела с дороги. За рулем сидел мой тогдашний бойфренд. Он отделался синяками и царапинами, а я попала в больницу с переломами обеих ног и травмой позвоночника. Конечно, потом я его не видела — обычное дело, даже не навестил ни разу. Но даже если б навестил, то все равно сбежал: длинноногая красотка превратилась в привязанную к кровати мумию. Мне давали обезболивающее, но оно плохо помогало, ночами я кричала от боли и грызла одеяло. Казалось, кто-то заново ломает мои кости. Врач сказал: «Больше никаких танцев. Чудо если вы сможете ходить». Я смогла — встала на костыли через три месяца. Вернулась в Англию. Пыталась работать, но нигде подолгу не задерживалась. Кому нужен работник с больной спиной и ногами? Снимала угол в комнатке в Бирмингеме, где вместе со мной жила еще семья из пяти человек. У нас не было ни воды, ни газа, а еду мы готовили прямо в камине. Потом дом снесли, и я жила, где придется. В ночлежке. В социальном жилье. Иногда в картонной коробке. Теперь тоже живу. Иногда.

За окном скользнула и остановилась черная тень. Тусклый свет фар мазнул по стеклу и по лицу моей собеседницы. Я вдруг увидел, то, что прежде ускользало от меня, пряталось за сеткой морщин и старой одежды. Аккуратный профиль, особая манера держать голову, высоко подняв подбородок, расправленные плечи. Легкие, чуть вьющиеся пряди, выбившиеся из-под шапочки, голубые глаза…

— Вы же Сюзан? — спросил я, вглядываясь в ее лицо. — Сюзан Певенси, правда?

Не знаю, какого ответа я ждал, но она все равно не ответила.

— Вон ваше такси. Ступайте. Водители не любят ждать, — старуха улыбнулась, снова показав розовые десны. — И книгу… не забудьте.

— Да, да, конечно…

Я подхватил книгу, машинально сунул ее под мышку и вышел на улицу. Там стало еще холоднее. Снег валил крупными, пушистыми хлопьями. Я открыл дверь и уселся рядом с водителем.

— Надеюсь вы никуда не торопитесь. Большая авария на Брент-стрит.

— Нет, — сказал я. — Никуда.

— Хорошо. Сейчас развернусь.

Пока он сдавал назад и ругался сквозь зубы на никудышные дороги я смотрел прямо перед собой. Я хотел увидеть ее еще раз, в окне маленькой забегаловки, у которой даже не было названия, но снег валил слишком густо, и я не разглядел ничего кроме серого, смазанного силуэта.