В Настене, деревеньке в тени Карпат, расцвело лето. Цвет сошел с вишен и ветви отяжелели от повисших гроздьями капель спелых ягод.

Наступил день Солнцестояния — большой праздник, время доставать из погребов наливку из прошлогодних вишен, накрывать большой стол, протянувшийся посреди деревни. Чуть неровный, кособокий, составленный из множества семейных столов, радушный к каждому.

Во главе, как и в прежние годы, были места графа Шуликовского с семьёй и сельского батюшки. Отец Дионисий был уже немолод, но в Настене служил первый год, и это было его первое здешнее Солнцестояние. Без восторга, но терпимо отнёсся он к такому пережитку язычества, но с нетерпением ждал праздника, на котором смог бы поближе узнать и свою паству, и Шуликовских, хозяев местных земель. До того общение священника с семьёй графа ограничивалось лишь краткими весьма светскими беседами после воскресной службы. О Шуликовских отец Дионисий знал больше по рассказам крестьян.

Выходило, что люди это прекрасные.

Графиня Марина, дочь обедневшего дворянина из соседней долины, много времени посвящала заботам о деревне и ее жителях — ее стараниями была открыта школа, а каждые месяц-два из города приезжал врач. Если у кого-то не было денег на лекарства, графиня помогала из собственных средств.

Графский сын Василь только вернулся, отучившись в университете в метрополии. На кого и зачем учился — кажется и сам забыл, как только приехал. Все равно жить он собирался на родной земле, приняв однажды в наследство от отца и деревню, и имение.

Сам граф Петро Шуликовский был столпом этого маленького мира между кряжами. Как, впрочем, и все его предки, служившие то королям, то князьям, то царям, по очереди выхватывающих друг у друга этот край. И если в Настене пели песню или рассказывали сказку о каком-то добром царе или короле, всем представлялся граф Шуликовский.

Был в округе и свой «черт», «колдун», «похититель девиц» — в общем, злодей — Власт Вепр-Грабаревский, дворянин, также из древнего рода, живущего в округе испокон веков. В последнюю сотню лет, правда, род носил явные следы вырождения — крестьяне наперебой рассказывали о жутких болезнях, коими страдал каждый Вепр-Грабаревский, которого могли припомнить. Самым же распространенным недугом этого семейства был, по мнению местных, вампиризм. Будто бы не одного уже члена этой семьи, как мужского, так и женского пола, упокаивали колом в сердце, а как раз сотню лет назад один Грабаревский-упырь настолько утратил всякий стыд, что даже не изобразил собственной кончины, а остался жить в особняке, разъезжать ночью на коне по округе. Кровь крестьян стал он пить не тайком, пробираясь в дома или заманивая на погост, а наоборот, зазывая их к себе, смешивая кровь с вином на веселых пирушках. Красивым девушкам платил деньги.

Когда он попытался уволочь одну из дочерей Шуликовских, которая пришла ночью с подругами к церкви гадать, тогдашний граф Богумил, предок Петро, зарубил Вепр-Грабаревского саблей, которую загодя покрыл серебром. Эта сабля до сих пор висела в гостиной графа над камином.

Вот будто бы с этой истории и началась непримиримая вражда двух родов, а Вепр-Грабаревские стали считаться совсем порченными.

Спокойно крестьянам было только от того, что дом их стоял за бурной рекой, звавшейся Настом, и еще за каменным крестом, некогда отмечавшим межу земель, а теперь постепенно враставшим в старую иву.

Там же, за рекой и крестом располагались и земли Грабаревских крестьян, но те всё больше разбегались, хозяйство хирело, а когда-то богатый род, известный в Европе, постепенно доживал последние дни лишь благодаря богатству, накопленному предками.

И все равно между не желавшими бежать крестьянами Грабавревских и крестьянами Шуликовских то и дело происходили стычки и драки, а из-за леса ли, из-за женщин, добычи — это было уже не столь важно. Этой весной дело дошло до поножовщины и погиб молодой парень из шуликовских. Разгневанный граф Петро вместе с отцом юноши даже приехал к особняку за рекой, но Вепр-Грабаревский к ним, разумеется, не вышел, только передал через слугу деньги для семьи убитого. Старик-отец, чтобы не разъярять господ еще больше, деньги принял и упросил Шуликовского уехать.

Потом долго рассказывал, выпив в трактире наливки, что, уезжая, видел-таки, как Вепр-Грабаревский глядел в окошко им вслед. Что он обрюзг, заплыл жиром и кожа его бледная и покрыта язвами. Не иначе, от солнца. Не ровен час, помрёт, и снова будет бродить по округе упырь…

На день Солнцестояния Власта Вепр-Грабаревского жители деревни, конечно же, не приглашали.

Отец Дионисий пришёл, когда силы уже ломились от угощений, те нарядные девушки, что не помогали своим таким же нарядным матерям носить блюда и кувшины, щебетали стайками в стороне, и все ждали только его и графов Шуликовских.

Отец Дионисий тихонько улыбался и время от времени благословлял кланявшихся ему крестьян.

Вскоре Шуликовские прибыли.

Сначала из-за кустов акаций и боярышника, окружавших дорогу, бегущую с холма, появились девочки в венках с лентами — их послали, как водится, с поклоном позвать почетных гостей на праздник.

Следом шагала коренастая лошадка с мохнатыми ногами и густой длиной чёлкой, также с венком на торчащих ушах. Лошадка тянула открытую повозку в гирляндах из веток и цветов. В повозке сидели все Шуликовские: бок о бок граф Петро и его Марина, Василь — спиной к кучеру. Так ему и легче было переглядывался с едущим верхом следом за повозкой другом — венгром Лукашем.

Этот веселый смуглый малый в форме ходнодя[1] приехал в Настень будто бы свататься к одной девице, которую обхаживал год назад на ярмарке. Девица его помнила, но уже собралась замуж за другого. Лукаш не расстроился и подался к Шуликовским.

Василю тогда как раз исполнилось десять и граф решил, что на роль гувернера Лукаш подходит лучше, чем какой-нибудь бездельник-француз или сухарь из имперской столицы. Лукаш был счастлив, Василь — тоже.

Лукаш скоро стал в деревне своим. Почему он не в армии, уже никого не беспокоило. Мундир временами подновлял. У местных и окрестных вдовушек по-прежнему пользовался успехом. Да и не только у вдовушек — отец Дионисий уже наслушался жалоб встревоженных матерей и ревнивых мужей.

Процессия остановилась. Первым на землю ступил граф и подал руку своей графине. Обычно одетая довольно скромно, сегодня графиня Марина была похожа на богиню плодородия. В представлении салонного художника, разумеется. Однако сегодня платье ее было струящееся, с открытыми плечами, на античный манер, а медные волосы — убраны в свободную прическу и переплетены с луговыми цветами. В руках графиня Марина несла также охапку цветов и трав.

Она шла, и девушки ей кланялись, стараясь украдкой коснуться ее букета или даже вытащить из него цветок на удачу, а матери протягивали своих детей, и графиня касалась свободной рукой маленьких головок.

Хотя отцу Дионисию и не слишком нравилось такое язычество, было оно, в сущности, безобидным и он старался никоим образом не выказывать своего отношения, и лишь приветливо улыбался чете хозяев.

Дальше шёл улыбчивый Василь. Он был черноволосым, в отца, однако заметно выше и крупнее. Еще год-другой и юноша заматереет, утратив былую гибкость и последние черты нежного возраста в своем облике.

Последним шёл Лукаш, вернее — шествовал, положив руку на рукоять сабли, словно сопровождал королевских особ в метрополии. Высокий, статный, смуглый, и правда истинный тигр на фоне деревенских, из той породы, которые полвека — женихи, а потом, за год, — высохшие старики.

Под весело заливающиеся флейты, бубны и цимбалы, Шуликовские подошли к головному столу, и отец Дионисий поприветствовал всех. Не без удовольствия он отметил про себя: он уже знает этих людей — по крайней мере, достаточно, чтобы каждого поприветствовать лично, особо, и каждому задать о чём-то незначительный вроде вопросец.

Однако понимал, что этого мало для того, чтобы предугадать, чем обернется задуманная им теперь авантюра…

Все заняли места за столами, ножи врезались в запеченные туши поросят и кур, по рюмкам полилась алая настойка из вишен прошлых лет.

Отвлекались от действа только трое матерей, которые никак не могли дозваться ушмыгнувших куда-то дочек.

Вишни… Деревенька Настень была славна именно вишнями. Даже рубашки здешние девушки расшивали и весенним цветом вишен, и россыпью спелых ягод.

Сейчас по всей деревне вишни стояли в созревающих ягодах. Только в одном уголке еще можно было увидеть уже осыпающийся цвет вишен — за рекой, у самого особняка Грабаревских. Крестьяне говорили, что это Земля не хочет для них плодоносить, но вероятно дело состояло в том, что там, выше по течению, ближе к горам, было просто холоднее.

И вся деревня, сидящая за одним столом, обмерла, когда этот холодный цвет вишен из-за реки вдруг явился на их праздник.

Две большие ветки несли, роняя лепестки как снег, две девочки. Следом две их ровесницы, сестры-двойняшки, вели за руки богато, но неопрятно одетого старика.

Его кожа и правда была бледна и покрыта язвами, даже под редкими, рыжеватыми, клочьями выпадающими волосами. Выпадали и его зубы — улыбка, недобрая и лукавая, была с частыми прорехами.

Следом за стариком и девочками, пока едва видимый в тени деревьев, следовал высокий всадник на пегом коне — вероятно, бравый молодец из числа слуг, назначенный стражем.

— Иисус, Мария и Иосиф… — выдохнул граф Петро. Все Шуликовские осенили с себя крестными знамениями. Василь перестал ухмыляться. Лукаш сжал рукоять сабли уже всерьез.

Матери скорее отняли своих дочек от этой жуткой процессии. Ветки вишен попадали на землю, мигом осыпавшись. Мужики повскакивали из-за столов. Кто-то похватал дубины и оглобли, что нашлись, другие побежали на дворы за оружием.

— Что такое? Что? — весело, будто ребёнок, лепетал Вепр-Грабаревский, идя вдоль стола.

Все грозно перешептывались и бормотали проклятья, но напасть на дворянина без повеления своего графа никто не смел.

— Как ты посмел явиться? — проревел Петро Шуликовский, поднимаясь из-за стола.

Вепр-Грабаревский, уже почти подошедший к ним, замер, умиротворяюще поднял отёкшие ладони.

— Не понимаю ничего, господин Шуликовский! Меня пригласили как дорогого гостя! Сто лет не бывал в вашей славной долине. Как же я обрадовался! А вы неужто меня заманили? Ах!

— Никто тебя сюда не звал, старый мерзавец! Ты будешь цел, если сейчас же уберешься вместе со своим псом!

— А это не пёс! Мой племянник Ян! Приехал из столицы, выучившись, как и ваш сыночек. Решил скрасить одиночество моей старости. Я ведь и думал показать его и люду, и вам, вот ведь славно…

Всадник подъехал ближе и снял шляпу-цилиндр, отделанную атласом. Угадать в этом стройном высоком юноше породу Вепр-Грабаревских можно было с трудом, вероятно, племянником он был не родным, а двоюродным. Светлые волосы, огромные глаза, глядящие поверх очков с синими стеклами, тонкие черты бледного лица — все будто бы говорило о неиспорченной породе. Однако на пухлых губах играла недобрая порочная усмешка.

— Ян Грабаревский, — лениво представился он, словно между делом. Словно его фамилию здесь встретили не оглоблями.

— Добро пожаловать в наши края, — процедил Петро Шуликовский. — Однако вас не приглашали на наш праздник, господа. Прошу вас удалиться.

— Нет, приглашали, приглашали! — капризно возразил Вепр-Грабаревский. — Эти девочки прибежали и сказали, что господа просят пожаловать!

Воспользовавшись секундой, пока Шуликовский стоял, оторопев, отец Дионисий поднялся со своего места.

— Прошу прощения! Это я виноват. Я взял на себя смелость послать девочек… Столько слышал я о давней ссоре господ, от которой страдают крестьяне. Я только надеялся, что здесь, на празднике вы сможете забыть о раздоре, о глупых предубеждениях…

— Не сможем, — отрезал Шуликовский, не слушая дальше. — Господа Грабаревские, вас ввели в заблуждение. Прошу вас оставить нас.

— Заставите старика идти в обратный путь?

— Если вы, Власт Грегорович, совершили такое паломничество пешком, разрешите предоставить вам наш экипаж, вон он — садитесь, только езжайте!

— Не надо! — махнул Вепр-Грабаревский рукой. Его лицо оплыло словно восковая маска от тепла, челюсть словно выступила вперед, глаза из-под тяжелых бровей глядели с ненавистью. — Мальчик мой, гони, вели подъехать ближе.

Ян надел цилиндр и, развернув коня, ускакал, едва не задевая сапогом сидящих за столом крестьян.

Вместо того чтобы последовать за ним, уйдя тем же путем, что и пришёл, Вепр-Грабаревский обогнул головной стол и пошел по другой стороне улицы.

Отец Дионисий видел, как напряглись отец и сын Шуликовские и Лукаш, как дрожь охватила графиню Марину. Он и сам содрогнулся от той вони, которую распространяло старое, грузное, больное тело.

Когда старик, не оборачиваясь, миновал два стола, в конце улицы показался его экипаж. К нему он и заковылял скорее меж двух рядов мужиков с оглоблями, рогатинами и даже ружьями.

Пока люди следили за удаляющимся Грабаревским, граф Петро повернулся к отцу Дионисию и, едва сдерживая ярость, негромко проговорил:

— Вы в нашей долине совсем недавно и не знаете очень многого — того, о чем не принято говорить так, запросто…

Тут Марина мягко коснулась руки мужа.

— Не стоит омрачать праздник. — Ее глаза еще таили в себе печаль, но она спокойно улыбалась. Убедившись, что супруг внял и хотя бы надел маску спокойствия, она тоже поднялась и обратилась уже к крестьянам: — Спасибо вам! До чего же славные люди в нашей долине — самого чёрта прогонят! Простите, святой отец! За жизнь!..

Марина подняла свою чарку с алой настойкой, а вслед за ней — и все, сидевшие за столами.

— За жизнь! — провозгласили все голоса долины. И отцу Дионисию оставалось лишь присоединиться.

Домой отец Дионисий вернулся удрученным. Не было ничего удивительного в том, что после праздника тела угнетен дух. Однако его тревожила мысль — правильно ли он поступил? Разумеется, нет.

Из самых лучших побуждений, но всё чуть не обернулось бедой. Все кончилось хорошо лишь благодаря мудрости графини Марины. Какая прекрасная, разумная женщина! И все же отцу Дионисию не нравилось то, каким язычеством был пропитан праздник.

После праздника не хотелось ни есть, ни пить, так что, растопив маленькую угловую печку, отец Дионисий просто сел у огня. Он уже почти задремал, как вдруг скрипнула дверь. На пороге стояла всего-навсего сухонькая старушка, присматривавшая за хозяйством еще при его предшественнике. Вдовая и одинокая, она и жила при кухне.

— Ты, что же, не ходила на праздник? — спросил отец Дионисий.

— Ходила, ходила. Давно пришла. Простите, я не слыхала, как вы вернулись. Сейчас подам вам ужин.

— Не надо! На празднике всего было вдоволь. Но погоди! Мне нужно тебя спросить кое о чем.

Старушка радостно подошла и села на лавочку, укрытую лоскутным полотенцем.

— Всю жизнь ведь ты живёшь здесь, в Настене?

— Всю жизнь, святой отец, всю жизнь.

— Из-за чего Шуликовские так ненавидят Вепр-Грабаревского? Не только же из-за сказки про упыря?

— А это вовсе и не сказка, святой отец! Мне бабка рассказывала. Она всё девочкой видела…

— Ладно, пусть. Но дело-то не только в той истории?

— Не только. Нынешний Вепр-Грабаревский ой как насолил им! Дважды! И каждый раз всё так могло обернуться, что ни графинюшки Марины, ни Василя на свете бы не было. Власт Грабаревский в юности любил погулять по окрестным сёлам. Погулять… Значит с приятелями заглядывал на двор, на постой просился или испить водицы, а потом шутя хозяйство громил, скотину рубил, домашних бил… Особенно, на праздники лютовал. И вот мать нашей графинюшки, сама уж на сносях, отправилась помочь одной больной. Все ж знают, какой она умелой была во врачевании. Уже после в монастырь как пошла, так и там травки растит, лекарствует. Но это потом, а тогда и нагрянул Грабаревский. Крестьяне едва сумели госпожу защитить, но ребеночка она чуть не потеряла от испуга. Но родилась наша Маринушка, выросла да такой красавицей. Стал к ней молодой граф Петро свататься. Ударил с ее отцом по рукам и в назначенный день тот дочку повез через перевал к нам. И хорошо, что Петро весь истомился, ждать не мог и поехал навстречу. И видно то Матерь Божия его надоумила! Возок отца Марининого с дороги сорвался, перевернулся. Старик-то сразу помер, а Марина жива была, хоть и переломанная вся. Ой, как мучилась бедная! Я тогда молодкой была, всё видела, всё помню. И помню, святой отец, что пока она совсем в беспамятстве не уснула, твердила, что на перевале меж долинами видела Грабаревского. Не знаю, что там случилось. Никто не знает, кроме Грабаревского. Маринушка-то наша не попомнила ничего, когда очнулась, а Грабаревский говорит — проехал-де верхом мимо них и ускакал по своим делам, а как они с обрыва упали — не видал. Врет, старый черт! Ой, прости Господи! — старушка перекрестилась. — Вот с тех пор и стал болеть и в седло больше не садился. И болел все время.

Отец Дионисий призадумался.

Велел старушке все же подать ему еще терпкой наливочки, после чего благословил и уже отпустил спать.

То, что он услышал, было гадко. Гадко как сам старый Грабаревский. Горько было от того, что он не знал всего прежде и сподобился позвать этого… старого чёрта, прости Господи, на веселый праздник.

Вспомни кровь пролитую и, коль есть,

Помяни забытую прежде честь.

Но молчит, не кается старый дом.

Оттого и мается за крестом…

 

***

— Что тебе в столице не понравилось? Как обратно-то занесло?

Накупавшись в ледяном Насте, Лукаш и Василь лежали на берегу.

— А что столица? Да, всякого много, барышень — как кукол в витрине, на самый любой вкус. Только столица с тебя три шкуры сдерет.

— И что тебе в девятнадцать лет нужно? Сельской тишины.

— А ты, гляжу, весь ссохся, готовишься внуков нянчить. Что сам сидишь в нашей глуши, раз в столице так славно?

— В юности меня бы никаким калачом из столицы не выманить бы было. Сюда приехал, думал осесть, свить гнездо. А возвращаться уже некуда было. Столицу покорять нужно в юности.

— А потом вернуться в Настень чужим заезжим барином?

— Ты уже так далеко вперед загадываешь?

— У нас тут так положено. Да и почему нет? Других наследников нет, мне же всё и решать рано или поздно.

— Эх… — вздохнул Лукаш, выражая и досаду на молодого друга и подопечного, и тоску по только что ускользнувшей собственной юности, и развернулся с живота на спину, оглядывая вид на реку и противоположный берег — встающий почти отвесной стеной, поросший редким леском. — Почему Наст? Никогда ведь не замерзает толком?

— Раньше, говорят, был то ли Настой, то ли попросту Настасьей. То ли сама река и звалась сперва Настенью. Последние сотни лет наша земля переходила от одного короля к другому, от империи к империи. Языки похожие, вот только корень и сохранился. Бабки рассказывают сказки, будто наша речка прежде текла от самого Дуная.

— Через горы.

— Ага. Ну что возьмешь — в славянских сказках куда же без Дуная?

— Все равно не пойму.

— Так ты же гунн.

Полежав на солнышке еще немного, Василь и Лукаш оделись, сели в седла и отправились в обратный путь. Небо как раз стало заволакивать облаками. Вечером можно было ждать летней грозы.

Ближе к Настени, к большой дороге, обозначавшей ее границу, они увидели, что творится какая-то недобрая суета. Вблизи моста, ведущего к владениям Грабаревских, стояла толпа крестьян — стояла вокруг чего-то в пыли на земле. Рядом топталась растерянная лошадь с поводом, свисающим к траве.

Василь с Лукашем поспешили туда. Крестьяне заметили их и послышались шепотки:

— Молодой пан, молодой пан здесь!

— Что стряслось? — спросил Василь, подъехав.

Крестьяне расступились, и он увидел, что на земле лежит Ян Грабаревский.

— Вы с ума сошли, что ли? — воскликнул Василь, соскакивая с коня.

— Не, мы не виноваты, пан! — тут же перепугано замотал головой и длинными усами самый старший из крестьян. — Мы за диким мёдом ходили, возвращались уж. А он мимо ехал. Мы ему вслед крестное знаменье сотворили, его и перекорчило. Упал с лошади и давай на земле биться. Не трогали его. Только глядели — а ну как еще чего недоброго случится?

Василь склонился над Яном. У того приступ уже прошел, дыхание выровнялось. Еще несколько секунд — и он открыл глаза, оглядываясь кругом.

— Опять… — со злой досадой прошептал он.

Протянув руку, Василь помог ему подняться из пыли, не обращая внимания на встревоженное бормотание крестьян.

— Благодарю, — сдержанно поблагодарил Ян, отряхивая одежду и поправляя жидкие светлые волосы. Важно взял повод лошади, поданный Лукашем. — Кажется, я обронил свои очки…

Один из крестьян, молодой детина, ухмыляясь, протянул ему синие солнечные очки — смятые, изломанные, будто стебелек, лишь с неровными осколками синих стёклышек.

— Вот. Помялись, пока вы валялись, пан, не обессудьте.

Ян скривился и вскочил в седло и поскакал через мост. Крестьяне подождали, пока он минует иву с древним крестом и, перекрестившись и поклонившись Василю, стали расходиться.

Вечером Василь рассказал родителям об увиденном…

Уже отгремела гроза, оставив по себе ливень сплошной пеленой, и особенно славно было в гостиной у камина после ужина потягивать крепкую вишневую наливку.

Мать, выслушав, покачала головой.

— Этот юноша ничего нам не сделал. Надо поговорить с людьми, чтобы вели себя. Наверняка, очки сломали намеренно.

— Наверняка, — согласился отец. Он стоял, опершись о каминную полку и поглядывал на серебрённую саблю. — Интересно… Значит, парень болен.

— Что же тут интересного?

— А это объясняет, зачем он вдруг заявился жить в родовое гнездо к старому чудовищу. Такое уже бывало в истории Грабаревских. Такая порода — ничего не сделают без выгоды. Ни одного не только доброго, но и простого дела. Приехал за родовой тайной. То, что он болен не только падучей, у этого Яна на лице написано. Хочет знать, как избавиться от хворей или как продлить себе жизнь. Любой ценой… А что тут такого, если грабаревская дрянь уже в его крови?

— Петро, милый…

— Что, радость моя?

— Наверное, с крестьянами об учтивости поговорю я.

Уже совсем к ночи Лукаш с наливкой погорче и покрепче, как водится, пришел в комнату к Василю.

До чего же он был на самом деле рад, что подопечный уже совсем взрослым молодым человеком вернулся из столицы! А то было вовсе тоскливо коротать годы в праздности и созерцании пасторальных красот. Зато теперь с ним можно было говорить обо всем, что взбредет в голову.

— Я вот что услышал от Еськи, что на кухне, — начал он, разливая терпкую тягучую жидкость по старинным стопкам мутного стекла. — Болтают самое мерзкое! У нас в Настене отродясь такого не болтали, но в столице ты, верно, слышал. Так вот, говорят, что этот Ян сюда приехал и вправду скрасить одиночество старости, как Власт и сказал.

— Ну так и… А, вот ты про что!

— Не я. Люди болтают. Болтают, потом сплёвывают и растирают. А взамен старый хряк как будто обещал с ним и впрямь поделиться темными тайнами рода — как после смерти остаться на земле упырем. И все прям надеются, что ты со стены саблю Богумила снимешь и обоих Грабаревских зарубишь.

— И в острог к господину полицмейстеру поеду!

— Так далеко они не думают.

— Не кончилось бы это плохо. Саблю-то я со стены снимать не собираюсь. А вот они колья с вилами вполне достать могут…

— Ну уж… До такого, думаю, не дойдет. Народ в Настене на язык острый, но мирный. Войска какого царя-короля не придут — всех хлебом-солью встречают. Наученные. Вот если только сами Грабаревские чего вдруг не сотворят… С гнильцой все-таки. А у тебя закусить чем будет?

— Шоколад есть.

— Тьфу, гадость!

Василь только рассмеялся, доставая из тумбочки коробку с колотым горьким шоколадом.

— А мне нравится. И не ешь, мне больше достанется!

Он достал кусочек, похожий на неровный черный камень, и с наслаждением закинул в рот.

— Вот будешь эту дрянь жрать, распухнешь как Вепр-Грабаревский. Понабрался в метрополии…

Так бежала реченька, хладный Наст.

Кто кого помиловал, кто не спас –

Все, что было, помнила, берегла.

Берега да пологом скроет мгла…

***

В августе графиня Марина решила съездить навестить мать в монастырь, где та доживала свой век. Монастырь находился в глухом краю, который осенью становился вовсе непроездным.

Графинюшка ездила к матери каждый год. Так что муж в очередной раз благословил её в дорогу, начертив на милом челе крест, и отпустил с одним стареньким кучером.

Дорога туда и обратно да недолгие гостины при монастыре должны были занять неделю с небольшим. Однако к концу этого срока зарядили совсем осенние дожди, и, тревожась за жену, граф Петро отправил Лукаша в трактир, что за границей Настени, у большой дороги, встречать госпожу.

Лукаш за такое дело взялся с радостью. Встретить прекрасную даму, да еще и обождав в трактире? Такая удача выпадала редко.

Дорога и вправду раскисала к осени, почавкивала под копытами коня.

Народу в трактире было немного: проезжие немолодые муж с женой, французик-учитель, также следующий своим путем, несколько шуликовских крестьян и батрак, отработавший на землях Грабаревских и теперь собравшийся на зимовье домой, в соседнее село.

Этот, последний, и был нынче для собравшихся главной забавой, а Лукашу оставалось только взять сидру и сесть слушать.

— И вот на том крест кладу, что больше не будет ноги моей в ваших краях добрые люди! — говорил батрак. — Насмотрелся и наслушался я вдоволь. Ну и дрянь же за рекой, за крестом творится. Первое, с чем тут познакомился — что крестьяне сами курей режут у родового склепа господ Грабаревских, чтобы никто оттуда значит не выполз и никого не сожрал. Управляющий всё на это фыркал — мол, темные люди, что с них взять. А потом было дело с молодкой одной у меня хорошо заладилось. Особенно на праздник, когда Вепра Грабаревского поганой метлой из Настени погнали. Так вот пока господ не было, она меня по дому провела, показала, значит, как живут.

— И как живут? — подначил с усмешкой Лукаш.

— Да хорошо. Шелка, золото. Темно только. А на стенах портреты висят и уж такие там хари! В свинарнике таких не видывал, ей-богу. И чем новей — тем жутче!

Со двора раздался грохот повозки и лошадиное ржание. Лукаш навострил уши и не зря — в следующую минуту дверь распахнулась и вошла графиня Марина.

Была она в черном дорожном плаще, бледная, будто полотно, так что медные волосы, потемневшие от сырости, казались на фоне ее лица почти красными. Вошла она и перекрестилась на образа так, словно вот-вот упадет — то ли на колени молиться и каяться пред всем миром, то ли в обморок.

Лукаш подлетел и, поклонившись, подставил локоть.

— Госпожа, здравствуйте!

— Здравствуй, Лукаш. Слава Иисусу Христу!

— Вам нездоровится, госпожа. Сядьте, скорей.

Тут подбежал и пристроивший повозку и лошадей кучер и Лукаш накинулся и на него:

— Что ты тащился как хромая овца? Приедем, попрошу графа велеть мне всыпать тебе как следует!

— Ехал как мог по таким дорогам. Она… — кучер, сам перепуганный, перешел на шепот: — Она как из кельи матери вышла, так сама не своя. Та, видно, совсем плоха — в этот раз вообще не появлялась. Видно, помирает.

Лукаш цыкнул на него, но графиня, похоже, все-таки слышала.

Затихли ненадолго, кажется, все в трактире.

Подбежал трактирщик с рюмкой.

— Вот, графинюшка, выпейте! Это всё наше, на травах. От всех хворей помогает — и от телесных, и от душевных.

Марина благодарно улыбнулась и видно было, что сквозь слёзы, но рюмку приняла и выпила — тоже будто в последний раз. Настойка мигом ударила ей в голову, Марина крепче взялась за руку Лукаша и, закрыв глаза, дрожащими пальцами коснулась лба. Потихоньку дыхание ее выровнялось…

Все разговоры продолжились уже шепотом. Всем уж больно хотелось узнать еще чего пожутче о Грабаревских.

— Так вот спаленка у Грабаревского сама как склеп тёмная. К кровати целая лесенка дубовая с перилами. Оно и понятно — как такому хряку взбираться?

— А на портретах-то? — тихонько зашипел кто-то. — На портретах-то что видал? Клыки были?

— Один клык был. За это поручусь!

Все, сгрудившиеся вокруг батрака захохотали, но тут же притихли, оглянувшись на графиню с Лукашем. Марина так и сидела, держась одной рукой за голову, другой — за Лукаша.

— Графиня Марина, может, увести вас отсюда? Простите, что такое говорю, но тут есть отдельная комната…

— Нет-нет, еще немного… Сейчас.

Лукаш только сидел, тосковал по оставленному в углу сидру и чувствовал, как все туже сжимаются женские пальцы на его руке.

— Клык один был… — шепотом продолжал батрак. Так было даже страшнее. — У старой бабки в чепце. И бельмо на глазу. А один — ну вылитый хряк, серый, в оспинах. Были и те, кто покраше, да только на каждом будто плесень.

— То и понятно! Порода-то порченная, гнилая…

Графиня Марина схватилась за горло, будто ей сделалось тошно.

— Эй, трактирщик! — позвал Лукаш. — Дальняя комната у тебя свободна? А то тут любители языками молоть напылили, аж дурно…

— Мы же тихо, — проговорил батрак. — И вот те крест — всё до единого слова правда! Святая правда!

Вдруг графиня вскочила с лавки, отпустив руку Лукаша, и вцепилась в высокий тугой ворот платья. Несколько секунд она рвала его, а затем издала крик боли и ужаса и рухнула на пол…

Камушек за камушком сложен храм,

Свечечка в подсвечнике тлеет там.

Прошлое расколется как орех –

Мне шепни на ушко свой смертный грех.

***

Граф Петро лишь раз сходил в церковь заказать молебен за здравие. С отцом Дионисием, как с прежним отцом-настоятелем, он беседовать не стал. Может, и не вполне справедливо, но он полагал, что именно неумелая попытка отца Дионисия примирить их с Грабаревскими и накликала беду.

С того самого вечера как Лукаш внес Марину на руках в дом среди ночи, та лежала в жару и забытьи, лишь изредка приходя в себя.

Прошел месяц, слишком скоро в этом году облетела золотая листва, вступила в свои права холодная осень.

Врач наведывался и не раз, но всё, что мог сказать — лихорадка лишь следствие некоего нервного потрясения. В последний свой визит выписал лауданум.

Граф Петро, устав по пятому уже кругу допрашивать кучера и Лукаша, отправил последнего верхом гонцом в монастырь — повыспросить там, что стряслось в приезд графини.

Лукаш ускакал и пропал — дороги раскисли, и явиться обратно он мог только с первыми морозами. Правда, учитывая, как скоро кончилось лето, и первые морозы могли наступить довольно скоро.

Пока оставалось только ждать, молиться. И давать Марине лауданум, чтобы хоть ненадолго избавить ее от страданий.

Самым странным и чудовищным, что в своем помешательстве для Марины сделалось невыносимым присутствие сына. Поначалу Василь сидел у постели матери, утирал ей лоб холодным полотенцем, говорил с нею. Но стоило Марине в первый раз прийти в себя и осознать, где она и кто находится рядом, как она разразилась рыданиями.

Вначале решили, что страдания ей причинил новый приступ болезни, однако каждое появление Василя в минуты просветления вызывало лишь слезы. В конце концов, граф Петро запретил сыну навещать мать, хотя и знал, сколько боли причинил ему.

Больная и чуждая мать, растерянный отец, которого Василь впервые видел напуганным, да еще и Лукаш, канувший где-то за распутицей…

Крестьяне несли с поклоном и свои лекарственные сборы, и чудотворные домашние иконки. От Василя, которого он отправлял каждое воскресенье в церковь, чтобы графская семья не терялась из виду, Петро знал и что все молились за здравие своей графинюшки.

Сам граф Петро проводил время либо у постели больной, либо в собственном кабинете, где и спал. Обеды с сыном проходили в молчании. Однажды, проходя из столовой к лестнице наверх, граф Петро застыл в гостиной перед саблей Богумила.

— Папенька… Что ты? — раздался встревоженный голос Василя.

— Не могу отделаться от мысли, что во всем виновата порода Грабаревских. Почему?

— Папенька, давай в это воскресенье вместе пойдем в церковь. А то крестьяне уже и за твое здоровье молиться начинают.

С первыми холодами пришла надежда. Не только можно было ждать скорого возвращения Лукаша, но и Марине словно бы стало лучше.

Граф Петро загадал — неделя. Лукаш должен вернуться не позднее чем через неделю. Если Марина пойдет на поправку, то всё обойдется. Не пристрастилась бы только к лаудануму.

Прошло три дня от загаданной недели, и Марина заговорила. Случилось это когда у ее постели сидел граф Петро. Кончалась долгая, хмурая осенняя ночь, брезжил рассвет, и Марина вдруг открыла глаза. Поначалу Петро не придал этому значения — глаза супруги открывались и закрывались в дни болезни, но в эти мгновения в них не виден был разум. Однако теперь Марина смотрела совершенно осмысленно.

А в следующую секунду она разлепила губы и прошептала:

— Милый… Мне приснился ужасный сон.

Со слезами граф Петро расцеловал бледное лицо жены и велел слугам принести ягодного отвара для подкрепления ее сил. Сам отлучился лишь на мгновение — позвать Василя повидать мать, пришедшую в себя.

Когда оба они вошли в спальню, слуги уже осторожно усаживали Марину повыше, подкладывая под ее спину еще одну подушку. Последние недели в этой комнате витал лишь запах болезни и лекарств, но теперь яснее и ярче всего ощущался запах ягодно-травяного отвара — он мерно колыхался в кружке, которую держала на подносе ожидавшая у постели служанка. Багровое варево…

Василь подошел к матери осторожно, боясь повторения прежней ужасной истерики.

Марина и вправду вначале замерла, но тут же устало улыбнулась и чуть приподняла руку. Василь тут же упал на колени, схватился за руку матери и поцеловал.

— Дитя моё… прости меня… — прошептала Марина.

— Конечно, матушка! Конечно, милая!

Василь еще раз поцеловал холодную и бледную, почти прозрачную руку и отступил от постели. Подошла служанка с отваром и стала поить госпожу.

Так утро и прошло — в хлопотах, еще тревожных, но вселяющих надежду на скорую радость. Марина больше не засыпала. Сон будто бы силился смежить ее веки, но тут же она вздрагивала и приходила в себя. К вечеру она попросила приготовить для нее ванну с травами.

Старая служанка заохала, но граф велел налить хозяйке ванную — он решил, что горячая вода разгонит кровь Марины и как следует согреет ее.

Медную ванную перенесли с чердака в спальню, выстлали холстом и наполнили теплой водой и травяными отварами. Несколько служанок перенесли хозяйку с кровати в ванную прямо в ночной сорочке. Старая служанка отпустила остальных и стала умывать госпожу, растирая ей руки, грудь и шею морской губкой…

Граф Петро и Василь тем временем ждали в гостиной, потягивая какую-то особенно горькую наливку, и боялись поверить в то, что жизнь в доме может пойти на лад.

Тут-то и вернулся Лукаш. Топот копыт его лошади Василь узнал, едва заслышав, и радостно кинулся к дверям. Лукаш, заросший бородой, закутанный в шарф и плащ, выглядел как дикий мужик и Василь, не удержавшись, рассмеялся.

Лукаш, наверное, в первый раз в жизни не поддержал его, оставшись мрачным и хмурым.

Вышедшему следом за сыном графу, Лукаш медленно поклонился.

— Дурные вести, ваше сиятельство. Матушка нашей графини скончалась.

— Когда? При ней? — спросил граф, обнадеженный внезапным озарением.

Но Лукаш покачал головой:

— При мне. Лежала без памяти, почти как наша графинюшка, а потом отошла. Еле причастили. Тамошние рассказывали, что графиня как всегда приехала к матери, посидела в ее келье… Той уже немоглось. Пошептались они о чем-то, а потом графиня выбежала, ни с кем не простившись, вскочила в возок и велела кучеру мчать прочь… Это нам и кучер рассказывал.

Граф Петро кивнул. Запоздало понял он, что надо было бы выслушать Лукаша не на пороге, а в кабинете или хотя бы с гостиной. А здесь, в передней, кругом были уши — слуги высыпали узнать, что надобывал Лукаш в женском монастыре.

На лестнице стояла даже старая служанка Марины.

— А ты что тут делаешь? Почему оставила госпожу?

— Да она еще отвара ягодного попросила. Я выглянула, а тут…

— Иди к ней. И не смей говорить, что сейчас узнала.

— Да, батюшка!

Служанка убежала, остальные тоже стали расходиться, не дожидаясь вопроса от господина.

Граф вернулся в гостиную.

Лукаш наконец скинул осточертевший плащ и все же улыбнулся Василю.

— Я думал, стухну там, — шепотом стал признаваться тот. — Не такое я воображал про женский монастырь. Меня, поверишь, почти в будке держали все это время…

Со второго этажа раздался женский крик.

Один раз, затем, один вдох спустя, — второй. Подлинный вопль отчаяния и ужаса.

Граф, опережая Василя и Лукаша, кинулся наверх. Всё складывалось слишком один к одному, совсем по законам кошмара.

У дверей спальни пришлось уже растолкать нескольких сцепившихся рыдающих служанок.

Не отвар ли это?.. Такой багряный, наполнивший ванную, пропитавший свесившуюся через край холстину?

Нет, не отвар.

Рядом с ванной лежала разбитая склянка с ароматным маслом, которая Марина всегда использовала во время купания. Горлышко было запятнано кровью. И вода была багряной от крови. Багрянец полз вверх и по медной косе Марины…

Марина… Лежала в багряной воде еще более бледная, чем на ложе. Как будто такое было возможно.

Вишенки раздавлены, кровь течет.

Бочки и кувшины наперечет.

Бродит в сыром погребе, в темноте.

Слышатся там шёпоты… Всё не те.

***

Как ее любили… Как ласково спать уложили…

Так любили, что девочка, выскочившая ночью на двор, не перепугалась, когда увидела ее у ворот, а обрадовалась. Не отозвалась на зов, глупенькая, а стала кликать домашних, чтобы тоже поглядели и порадовались.

Высыпали на двор домашние… Перепугались. Крик подняли и перебудили всю Настень.

Она недалеко ушла, всё видела, всё слышала. Ее не стали искать. Боялись? Любили? Не верили? Не верили…

Двор, где ее видели, остальные подняли на смех. И никто не кинулся за ней вслед. Девочке ведь могло просто померещиться?..

На дальнем дворе в ту ночь попался сбежавший из хлева ягнёнок.

Другой раз она проснулась в полнолуние. Настала зима и земля, присыпанная снегом, совсем замерзла, затвердела будто обожженная глина.

И тут же, на кладбище встретилась ей девушка, пришедшая тайком поплакать на могиле своего умершего суженого. Девушка тоже не побежала прочь — не поверила. Тёплая была и покорная, как тот ягнёнок.

Кажется, сердечко еще билось, когда она ее оставила и (напившись ли ее тоской и горем?) пошла к дому…

Пришла будто зверь по следу, но увидела тихую ночную усадьбу и вспомнила: «Я — Марина, муж мой — Петро, граф Шуликовский, сын — Василь…».

Так хотелось скорее к дому, что с пригорка заскользила прямо по воздуху, по белёсому лунному свету — прямо к единственному горящему окну. На втором этаже, на углу был кабинет Петро. Там он и сидел за столом, уснув, уронив черную с проседью голову на грудь.

Марина недолго полюбовалась на мужа, паря за окном в лунном свете — будто в воде. Тут внезапно дверь открылась и вошел Василь в ночной рубахе и накинутом на плечи теплом халате. Марина почувствовала, как слезы текут по щекам. Хотелось позвать их, но горло перехватило.

Однако едва Василь подошел к отцу, чтобы разбудить того, взгляд его упал и на окно.

На миг он застыл, а затем лицо его окаменело в маске ужаса. С криком отшатнулся он к стене. Петро вскочил, озираясь и, проследив за взглядом сына, увидел Марину за окном.

Та выставила вперед руку, словно в успокаивающем жесте, но окровавленная ладонь оставила отпечаток на стекле…

Петро кинулся прочь из кабинета, Василь — за ним. Марина опустилась на землю, отошла на середину двора. Что будет? Рад ли Петро, что она вернулась? Приведет ли он ее в свой дом снова?..

Но в распахнувшиеся двери усадьбы ринулся Петро Шуликовский с серебрёной саблей своего прадеда Богумила. Марина закричала. Василь, все также в рубахе, скидывая халат на бегу, кинулся на отца, повис на его руке и стал вырывать саблю. Петро повалился на землю. Василь все же был не только моложе, но и крупнее его. На вид будто бы и породистее — так все говорили…

Вновь вскрикнув, Марина бросилась прочь — вновь по лунному свету, словно падая в омут. Но так ей было больно, так горько от нахлынувших воспоминаний, что скоро она упала на землю. И пошла по холодной твердой земле в расшитых красным бисером туфельках, в которых ее так ласково уложили спать.

Прочь, скорее — на дорогу, на перекресток, где вьется метель, через мост и за старый крест… Там ее преследовать не станут. Там, наверное, не прогонят.

Дом. Другой… Вот он. Мрачный особняк Грабаревских, сложенный из темного дикого камня.

Марина подошла и что есть силы заколотила в дверь. Когда послышался топот и гомон слуг, отошла и велела:

— Открывайте!

И двери открыли, и никто не кинулся на нее с саблей. Старый дворецкий и несколько служанок сжались по обе стороны от дверей. А на каменной лестнице, в трепещущих отсветах светильников стояли Власт Вепр-Грабаревский и Ян.

— Прошу, сударыня, — проговорил Власт.

Марина, уже помня, что она залита кровью, гордо выпрямилась и переступила порог.

— Вот так визит. Вот так новость…

— Вы не боитесь?

— Я не слишком аппетитное блюдо, — пожал Власт плечами. До того, захочет ли Марина перекусить еще кем-то в доме, ему дела не было.

Впрочем, Ян, держа руки скрещенными на груди, в правой тайком сжимал небольшой револьвер.

Марина улыбнулась.

— Я пришла сюда не есть, я сыта. Я пришла прошептать вам кое-что, господин Вепр-Грабаревский.

— Приятное?

— Нет…

Марина стала подниматься по лестнице. Ян напрягся, готовый вытянуть револьвер, но Власт приподнял руку, веля успокоиться. Он был заворожен…

Марина подошла. Лишь немного сморщив свой носик от вони, исходящей от больного старого развратника, она приблизила свое лицо к его уху и зашептала…

Ян стоял рядом, до него доносились некоторые слова, он, кажется, понимал, о чем речь. Его руки постепенно сползли по телу, повисли по швам, и он едва не выронил револьвер.

Наконец, Марина отступила на пару ступенек и, вновь улыбнувшись своей очерченной кровью улыбкой, спросила:

— Вы ведь мне верите?

Старый Власт секунду стоял, остолбенев, а после разразился хохотом. Хохотал он так, что его больное жирное тело, казалось, развалится. Хохотал, шлепая ладонью по перилам лестницы, будто хотел, чтобы смех скорее весь вышел. Хохотал так, что вспотел и стал вонять еще сильнее…

— Вот так да! А ну, скоты, вынесите из погреба мою любимую бутылку. Да, ту самую, особую, большущую. И подайте сюда платьице моей прабабки, если еще мыши не съели в сундуках. Живо! А вы оба — пошли в залу. Слушайтесь, мадам, раз вы сюда пришли по своей воле!

Марина бок о бок с Яном прошла в гостиную. Там служанки споро разжигали камин.

— Вам ведь можно к камину? — поинтересовался Власт, устраиваясь в своем огромном кресле.

— Не знаю, — ответила Марина. — Но мне хотелось бы к огню…

— Садитесь, — Власт махнул в сторону кресла напротив. — А ты что застыл? Брось эту пищальку и найди себе стул. Не сломаешься. Всё рассказывает мне, как он болен.

Ян послушно приволок от длинного стола тяжелый стул и, положив револьвер на каминную полку, сел напротив камина. Огонь уже горел, вылизывая закоптелые старые камни и озаряя украшавшие полку морды кабанов.

— Умыться ей принесите! — велел он удалявшимся служанкам. И вновь засмеялся — захихикал в жирный кулак. — Надо же… А я ведь думал, не заявиться ли на ваши похороны. Вот вышла бы хорошая шутка!

Слуги принесли огромную пыльную бутыль вина. Подставили под нее резной деревянный столик, подали три бокала. Дворецкий взялся разливать вино и тут же замер — положено было начинать с дамы…

— Вам можно вино, мадам? — спросил Власт.

— Я… не знаю, — честно призналась Марина.

Слуга наполнил все три бокала и удалился.

— Что ж, за такое чудесное воссоединение! — осклабился Власт и протянул вперед свой бокал.

Ян звякнул об него своим и тут же осушил наполовину.

— Пей потише, много не дам. Это мое особое.

Марина тоже коснулась бокала Власта краешком своего. Ей понравился мелодичный звон… Подумать только — она пьет с Вепр-Грабаревским…

И Марина выпила глоток вина. Было приятно. Да, кажется, ей можно вино. И огонь в очаге греет приятно, хотя и не так горячо, как прежде.

Марина протянула руку и коснулась пламени. Она довольно долго просидела так, пока не стало совсем сильно кусать и жечь. Власт и Ян как завороженные следили за ней. Когда она достала руку из огня, кожа была красная, покрывшаяся пропалинами и волдырями.

— Не больно… — улыбнулась Марина, глядя, как кожа на глазах заживает, бледнея.

 

Мертвая графинюшка шла чрез Наст

И дорогой плакала всё о нас.

Нет под солнцем счастья, нет при луне,

Нет покоя душеньке на земле

***

Василя выпустили со двора только когда забрезжил рассвет.

Отца он даже не спрашивал — только дождался, когда можно будет выехать со двора не под завывания и плач. И то услышал вслед от дворовой бабы:

— Ой, а Богумилову саблю-то взял, пан?

То же у него спросили и крестьяне, вставшие не иначе заставой у моста, — курили люльки за перевернутой телегой, точили колья…

Василь проскакал мимо, даже не глянув. Махом он миновал мост, а затем — и старую иву с крестом. Приближаясь к дому Грабаревских, таящемуся в тени, словно не желающему покидать ночь, Василь подумал, что, верно, зря не взял саблю — просто чтобы его толком выслушали и пустили в дом. Однако ему будто бы были даже рады. Будто бы даже ждали…

Едва он спешился, двери дома распахнулись, и старый слуга с поклоном пригласил молодого пана внутрь.

Василь вошел. Двери закрылись за ним и на мгновение он оказался почти в кромешной тьме, нарушаемой лишь тонущим в сале фитилем свечи в руках слуги.

— Туда, пожалуйте… — слуга вывел его в залу, озаренную несколькими свечами и пламенем камина.

В кресле сидел Власт Вепр-Грабаревский. Увидев вошедшего, он улыбнулся, закусив ноготь.

Ян стоял у стола через лорнет глядя на… Марину Шуликовскую.

— Матушка!.. — выдохнул Василь.

Перед той будто бы стояло два схожих портрета, но потом Василь понял, что перед ней потрет и высокое зеркало. В это зеркало она и увидела сына, вошедшего в залу.

Она развернулась и медленно пошла к нему, раскрывая объятия.

— Умиление! Какое умиление! — хрипел, давясь смехом, Власт.

— Матушка, что с тобой? Ты больна? Как такое возможно…

— Я была больна, хороший мой. Меня излечила моя мать, прошептав мне несколько слов на ухо. Я излечу и тебя. Иди сюда… Всё станет ясно.

И хотя глаза матери были красны словно вишни, и надето на ней было платье женщины из рода Грабаревских, и сам старый Власт хлопнул в ладоши от восторга, когда Марина обняла сына, Василь все же склонил голову, чтобы выслушать…

***

Василя принесли в поместье крестьяне, дежурившие у моста. Хоть не зря сидели.

Сказали, он скакал как от черта в расхристанном плаще. На мосту лошадь запнулась, молодой пан упал в реку, в вечно ледяной и бурлящий Наст.

Вывихнутое плечо вправили, ссадины и раны промыли, но Василь не проснулся — он остался лежать в жару и в бреду…

Врач приезжал, оставил порошки, сказал, что нужно ждать кризиса.

Граф Петро всё же пришел в церковь к отцу Дионисию — на поклон, на исповедь, за наставлением. И не стал уже ропатать, когда отец Дионисий не смог ничем помочь, хотя речь наставления плёл искусно.

Петро пытался заняться как следует делами усадьбы и деревни, но и сам понимал, что больше мешает управляющему. И все же мозг пытался найти спасение хоть в чем-то. Да и крайнее утомление с бумажной работой за столом позволяло ненадолго забыться сном. Он почти не спал, даже на узкой в постели здесь, в кабинете. О бывшей супружеской спальне уж речи не шло.

Оттого Петро и рассердился, когда Лукаш вдруг разбудил его в минуту тревожного сна.

— Ты должен за Василем присматривать!

— Я и присматривал. Но графинюшка пришла, послала за вами…

Граф даже на секунду усомнился, не было ли всё, случившееся в последние месяцы кошмарным сном. Однако Лукаш был бледен и растерян и будто сам не верил в то, что говорил.

Петро медленно поднялся и, обогнув Лукаша, пошел в комнату сына. О сабле подумал уже задним числом, на пороге. Но картина, открывшаяся его взору, была такой мирной, такой славной, что он чуть не заплакал.

Василь лежал, укрытый одеялом до груди. Его лоб утирала полотенцем Марина полуприлегшая на кровать рядом с сыном. Она что-то напевала тихонько…

Она была красива, так красива… В старинном расшитом платье, зелёном, с высокой талией, со свободно заколотыми волосами — будто нездешняя дева с картины. Это ли его жена?

— Прикрой дверь, любимый. Иди к нам.

Петро послушно закрыл дверь, подошел и сел в ногах с другой стороны кровати. Словно кокетничая, глядя искоса, Марина улыбнулась мужу и видны стали острые длинные зубы.

— Всё скоро закончится. Ты был рядом со мной в час его рождения. Будь с нами и теперь…

Граф Петро наконец заплакал.

— Что с нами стало? За что?

— Ни за что. Так должно было быть… Это черное зерно зрело во мне и в Василе всю жизнь…

Она отложила полотенце и по краю кровати поползла в изножье, к Петро. Холодными пальцами утерла его слёзы, коснулась шеи. Он уже подумал, что если потянется зубами к его горлу, он не станет вырываться. И зачем он только хватался за саблю?

Но Марина заговорила:

— Я скажу тебе страшное, милый. Наверное, для тебя это будет страшнее моей смерти. Выслушай!.. Это важно. Знай мы правду раньше, может, и избежали бы беды. Когда мой отец вёз меня к тебе в нарядном свадебном возке, он сам направил его под откос. Такая о Шуликовских ходит добрая слава!.. И ему горько, и стыдно было отдавать меня в ваш род. Я сама не понимала, за что, и потому ни с кем не спорила, когда говорили — во всем виноват Вепр-Грабаревский… Он и вправду встретился нам в тот день на дороге, он просто проехал мимо. Потому, наверное, отец и решил покончить так со всем разом. Почему? Я никак не могла понять, почему… Но вот узнала, что матушка моя, когда попалась Вепр-Грабаревскому под горячую руку… на сносях не была. А после него понесла. Не успели ее отбить крестьяне. Потом Грабаревский семье предлагал деньги, но они отказались, не взяли. Такие гордые. Как ты. И никто никому ничего не сказал… Чтобы не было позора. И тебе-то подавно ничего не смогли бы сказать. Уж лучше — под откос. Правда?

— Нет… — прошептал Петро.

— Ты меня принял в свой дом, а я вот что сделала с твоим родом. Власт говорит, уже давно никто из них из гроба не вставал — выродились. Такие дряхлые, что тела эту силу уже не умещали. Нужно было свежей крови — хорошей крови… Ты пообещай мне только, что снова женишься. Чтобы у тебя был другой наследник.

Петро схватил тонкую ласковую руку, гладящую его по волосам, за запястье.

— Но в нем же твоя кровь!..

— Верно. Он будто уснет, а потом проснется. Никому ничего не говори! Он останется с тобой, среди людей. Но наследником твоего рода уже быть не сможет. Пообещай мне, что снова женишься, любимый.

— Я увижу тебя еще?

— Увидишь, — умиротворяющее прикрыла Марина вишневые глаза. — Я буду рядом. Обещай.

— Хорошо, я женюсь. У Василя будет брат.

— А их с Лукашем отправь в столицу…

— Да.

Марина, наконец, вытянулась еще немного вперед и поцеловала мужа. Петро застыл, позволяя ей. Даже чуть откинул голову…

Лепестки размётаны будто снег,

Больше не упомнишь ты прежних нег.

Год за годом суетней здесь окрест,

Тонет в сердце дерева древний крест…

***

Настень — маленький городок в тени Карпат… Бывший прежде деревенькой, не раз переходивший от одной империи к другой, обожженный войной.

Обычный маленький городок, осторожно пробующий на зубок новый мир.

В старой графской усадьбе теперь краеведческий музей, в особняке из дикого камня — гостиница. Через старый каменный мост бегут трамвайные рельсы.

Да, если в Настень заглядывают туристы, то с одного берега на другой они предпочитают перебираться на трамвайчике — заодно и полюбуешься городком. Популярная остановка — «Крестова», у старой ивы, почти уже поглотившей каменный межевой крест. Каждый год в администрации и среди активистов идут споры — не надрезать ли ствол, чтобы крест стал виден? Но споры кончаются ничем — надрезать всегда можно успеть.

За деревом, окруженным чугунной оградой, находится площадь, вымощенная деревянными досками. Над площадью протянуты гирлянды ламп. Здесь лавочка, где можно купить открытки с акварелями местной художницы — котики, мирные бытовые картины и исторические виды окрестностей. Последние, конечно, пользуются большим спросом.

Здесь есть и кофейня с чудесной свежей выпечкой. Есть и ресторанчик «У старого чёрта…».

Здесь всегда много людей — и местных, и туристов. И те, кто давно работает в лавочке и в ресторане с кофейней, иногда переговариваются между собой:

— Вы заметили этих двоих сегодня? Видели их? Это же они. Не показалось…

Они всегда появляются в пик сезона — в золотую осень, в летнее солнцестояние, в дни, когда пышно и нарядно цветут вишни.

А теперь они пришли в предрождественские снежные дни, когда Настень полон радостным ожиданием.

Как всегда, поселились в гостинице и пешком дошли до старого дерева с крестом.

Каждый, кто их видел, думал: «Какая необычная пара…».

Женщина и юноша.

Очень стройная, точёная женщина, ступающая с королевской грацией. Высокий, плечистый юноша. Теперь, в снежной дымке, их пальто выглядят, будто нарисованные черным углём. Черны и волосы юноши. И только свободная, заплетенная набок коса женщины кажется росчерком  акварельной кисти — с полотна золотой осени…

Женщина прогуливается вдоль чугунной ограды, смотрит на то, как крест погружается в тело дерева — так внимательно, словно и вправду видит этот странный процесс. Юноша подходит к ней, протягивает ей маленький стаканчик кофе — стаканчик в снежинках и шариках. В городе праздник.

Женщина берет стаканчик в руки, греет свои длинные бледные пальцы.

А юноша, придерживая стаканчик одной рукой, на другую натягивает кожаную перчатку, помогая себе зубами. Потом сменяет руку, натягивает вторую перчатку. Женщина смеется. Юноша улыбается ей в ответ.

Вместе они идут по мосту, вдоль трамвайных рельс. Замирают ненадолго, глядя, как вьется в своих берегах холодный, никогда не замерзающий Наст… Мимо проезжает, позвякивая, красный трамвайчик в один вагон.

Женщина с юношей переходят через мост.

Начинается метель…

[1] Лейтенанта.