ОБМЕНЫШ
Душную тишину наконец прорезал крик, и Василиса с трудом повернула голову. В неровном свете лицо повитухи показалось ей лицом ведьмы. Даже рука инстинктивно дернулась – отнять ребенка, прижать к себе, – но тут же бессильно опустилась.
– Девочка.
Повитуха еще раз со всего размаху шлепнула ребенка по крошечному заду.
«Девочка», – думает Василиса, погружаясь в дрему. Будто пуховое одеяло накрывает ее и лишает воли, и ей сладко, сладко…
– Не спи! Не спи! Хочешь, чтобы тебе черт ребенка подменил? – Едва различимая в полумраке повитуха поспешно крестится на икону в углу и зажигает пару высоких венчальных свечей-охранительниц. – Не спи!
Ах, как душно, как жарко, как болит все. Как мигают свечи.
– Не спи!
Подсунутый к лицу остро пахнущий пучок трав вызывает в памяти смутную картину далекого сенокоса. В жарком безветрии замерли поля. Ложатся под косу овсяница да васильки, усталость ломит спину, висит многоцветное марево перед глазами. А к вечеру вроде как по ошибке Архип заглядывает в ее шалаш.
И венчание – быстрое, сразу, чтобы никто не заметил, что невеста непраздна… Милый, нежный Архип. Она мало помнит его в храме, но как наяву видит его зеленые, как вода в лесном ручье, чуть близорукие глаза, глядящие на нее с растерянным изумлением тогда, в поле… Ведь она его полюбила так крепко, что ни на мгновение не задумалась ни о чем, просто полюбила, и все. Все им было весело – и бежать вместе, обгоняя грозу, и собирать яблоки на Яблочный Спас, и даже исповедоваться перед венчанием.
В краски июльского полудня врывается голос повитухи:
– Нельзя тебя одну оставлять, да уж мне больно надо отойти. Завтра приду рано и все-все покажу и всему научу. Ты только не спи, меня дождись утром.
– Да, – отвечает Василиса. – Я дождусь.
Когда Архип умирал от неизвестной хвори, было так же темно, и страшно было выйти из избы хоть на минуту, чтобы не упустить его, чтобы не ушел он в одиночестве.
Она отлучилась только за водой. Ветер распахнул дверь. Свечные сполохи метнулись по стене вверх, и душа Архипа отлетела в горние выси, прямо к Господу в хрустальный чертог, где нет ни болезни, ни печали, ни воздыхания.
Сквозняк задувает свечи. Темнота и тишина.
* * *
Тянутся зимние вечера, год поворачивает на весну. Запах скошенной травы каждое лето терзает Василису воспоминаниями все слабее, но иногда как нахлынет грусть-тоска, никуда от нее не деться, хоть волком вой.
Одно радует ее – подрастающая Марфа, ее выстраданное дитя. Когда она была совсем крошкой, Василиса едва не утопила ее в кадушке во время мытья: рука, сведенная судорогой, вдруг соскользнула, и головка Марфы оказалась в воде. Василиса с ужасом начала хлопать ее по спине, а та улыбается во весь рот и отряхивается, как щенок. По молодости да по глупости понесла она ее к колдуну, чтоб дал тайное имя, защищающее от злых духов. Прознала об этом повитуха Анисья, видать, сама к колдуну захаживала, приковыляла к Василисе.
– Испугалась, милая? Говорила я тебе: не проспи ребенка. Подменили тебе ее, как бог свят, подменили. Она уже давно ходить должна, а ты ее все на руках носишь.
Набожная Анисья перекрестилась на темноликого Нерукотворного Спаса в углу. Марфа, возившаяся в углу с деревянной игрушечной птичкой и не замечавшая ничего вокруг, вдруг подняла голову и уставилась на повитуху.
– И глаза у нее странные. Прозрачные, точно без дна.
– В отца, – отвечает Василиса, желая только одного – чтобы Анисья побыстрее ушла.
– В отца, говоришь. А я тебе скажу, – Анисья зачем-то оглянулась, хотя, кроме них, никого в избе не было, и зашептала: – ты возьми прутья, только ольховые, да начни сечь ее непременно перед горящей печью. Она закричит, тут-то ее настоящая мать прибежит да заберет, а тебе твою дочь вернет…
– Смотри, как бы я по тебе ольховыми прутьями не прошлась! – вне себя выкрикивает Василиса и хватает первое, что попалось под руку, – метлу. Анисья, мелко крестясь и забыв о давным-давно сломанной ноге, выбегает из избы. Василиса бросается к Марфе, ожидая услышать плач, но Марфа смеется, как тогда, когда чудом спаслась из воды.
* * *
Много зим, весен и лет прошло с той поры. Постарела Василиса от тяжелой работы и одиночества. С коровой и птицей она справлялась сама, а подлатать покосившийся забор да укрепить стены избы добрые люди помогали.
«На второй брак тебя благословлю, – говаривал отец Петр, – найдется добропорядочный человек, и ступай под венец».
Василиса только вздыхала: и то правда. Где же найти такого, а надо, от Марфы по хозяйству толку почти нет. Старательная, но из рук все валится, кроме рукоделия, да и оно, по правде сказать, тоже странное выходит: по канве бегут удивительные растения и сказочные звери, но чем-то чуждым, нездешним веет от ее вышивок. Потому и люди на рынке трогают, восхищаются тонкой работой, но не берут. Только однажды, когда Марфе исполнилось тринадцать лет и Василиса отважилась отправить ее на рынок одну, той удалось продать все свои полотенца да покрывала. Но и тогда счастье ускользнуло от них: на все вырученные деньги Марфа купила себе и матери коралловые ожерелья. Разжала ладонь, гордо показывая нитку с нанизанными кроваво-красными каплями, посмотрела в изменившееся лицо матери и убежала, только к ночи вернулась.
Теперь ей уже пятнадцать. Смотрит на нее Василиса украдкой: красавица, а сущее дитя. Другие уже просватаны, а она, кажется, о том и не думает. Хотя нет, не красавица, если говорить по правде: чересчур худа, чересчур бледна, пальчики тоненькие – страшно за прялку сажать. Если следить за ней, работа никогда у нее не спорится. А отойдешь, займешься другим – глядь! – все сделано. Положит Василиса ей руку на голову и вздохнет. А Марфа посмотрит на мать, и прижмется щекой к ее боку, и сидит, тихая.
Не первую неделю к ним наведывается Богдан – голубоглазый, светлокудрый помощник пастуха. Зайдет, присядет, приняв степенный вид, расспросит, как дела. Принесет лишний раз воды из колодца, вызовется наколоть дров, сыграет на свирели одну из своих нежных песенок. Василисе он по душе; если ей уже не найти себе мужа, то о Марфе пора думать всерьез. Но сегодня Марфы нет, она с утра ушла на ярмарку в соседнее село со строгим наказом продать пряжу и ничего не покупать. Василиса приготовила ужин, вымыла полы, села за шитье рубах и только по угасающему свету вспомнила, что дело к вечеру, а Марфа так и не вернулась. Страшно ей стало; недоброе предчувствие сжало душу.
Отзвенели призывающие к вечерней службе колокола, и улицы совсем опустели. Василиса добегает до реки, золотящейся в лучах вечернего солнца, и останавливается, выравнивая дыхание. Всюду она заглянула – и в соседские дома, и в избу бабки Вековухи на другом конце села, где собравшиеся рассказывали былички, а сюда додумалась отправиться только сейчас.
– Дочка! – раздается ее голос откуда-то издалека.
Марфа, сидящая в траве, не слышит ее. Смотрит Василиса: самоцветный венец парит над ее головой. Марфа тихо улыбается и снимает с волос один из самоцветов. Обернувшийся стрекозой, он, рубиновый, трепещет на ее ладони.
– Не улетай, – шепчет Марфа. – Не улетай, я тебя не обижу.
Тихими шагами подошла Василиса к дочери.
– За что же ты так? – спрашивает она. Марфа молчит.
– Не со зла, – отвечает она, подумав. – Я не заметила, что уже стемнело.
Василиса каждый праздник – обязательно в храме. На Троицу несет домой освященные березовые ветки, накануне Страстной недели – вербные, в лампадке у нее всегда теплится огонь, зажженный от иерусалимской свечи. Потому так печалит ее отказ Марфы ходить в церковь. А Марфа бы и рада не обижать мать, но ничего не поделаешь, дурно ей становится всякий раз, как ладаном запахнет. Один раз солгала Василиса, что болеет дочь, другой раз… И не выдержала, покаялась, рассказала о колдуне и о данном им тайном имени. «Безумная! – обрушил на нее праведный гнев отец Петр. – Отдала душу дочери во власть дьявола и теперь не знаешь, как спасти?»
Даст Бог, выйдет замуж, изменится, думает Василиса, пока отец Петр предрекает всему селу страшные беды и невиданные напасти.
Если вышивка закончена и шерсти для прядения больше нет, то Марфа уходит на облюбованную ею маленькую полянку у реки. Там она подолгу смотрит на воду и перебирает в голове старые сказки, услышанные от матери. Ей хочется придумать свою, да не придумывается, и тогда она ложится в траву, поближе к воде, и следит за танцем крошечных серебряных рыбок. И все самое странное происходит с ней именно здесь. Вот недавно… Она нашла на дороге увядший цветок иван-чая. Кто-то сорвал и бросил – может, девке хотел отнести, может, так, из баловства. Марфа, бережно держа его на ладони, разгладила скомканные лепестки, но ничего не вышло, они безнадежно увяли. Тогда она легонько подула на них, и спустя мгновение цветок посвежел и ожил. Чудеса! Чем не своя сказка…
Вечернее солнце прощально золотит воду и падает за далекий лес. Пора домой.
* * *
– Не люб тебе Богдан?
– Люб…
– Так и шла бы за него: и тебе по сердцу, и нам подспорье.
– А он не зовет.
Ночь легла на село, просыпала пригоршню звезд на полотно неба, залила свежестью сады и улицы.
Марфе не спится: лежит на лавке, глаза распахнуты, словно видят звезды сквозь потолок. Странное чувство теснит ее грудь: ей неспокойно и душно; кажется, все бы отдала за то, чтобы искупаться в прохладной воде. Река, думает она, накидывает платок и делает несколько шагов, избегая скрипучих половиц. Не разбудить бы мать, натрудившуюся за день.
Ночь мертвенно-тихая, безлунная. Глянула Марфа в окно – ни зги не видно. Слышит она незнакомую песню: слов не разобрать, и голоса поют нечеловеческие, точно стеклянные колокольчики, и тянет ее выйти послушать, откуда же такая музыка раздается.
В темной глуби окна – только ее собственное бледное лицо. Но что серебрится за ее спиной? Будто мелькнула, вильнув хвостом, сверкающая рыба. Марфа оборачивается: темно и тихо. Значит, померещилось. Ее маленькие ножки начинают зябнуть на холодном полу. И куда пропала чудная песня? Растаяли волшебные колокольчики, ушли в ночь. Но дышится уже легко и свободно, и лучше всего будет вернуться в теплую горницу.
* * *
В канун Иванова дня на опушку леса, выходящую к самому берегу реки, с заходом солнца стекается все больше народу. Здесь и стар и млад: деды, как и в прошлом году, надеются исцелиться от надоевших недугов, почтенные матери – сжечь в очистительном огне старые невзгоды вместе с поношенной одеждой; мальчишки не слишком усердно прячутся за деревьями в надежде подсмотреть за купаниями. Девки поспешно доплетают венки. Целые россыпи ромашек, полевых маков, васильков украсят сегодня их волосы, чтобы позже оказаться в воде и предсказать будущее: кому – скорую свадьбу, кому – долгое девичество, а кому – и вовсе неизвестную беду.
Хоровод ускоряется, костры пылают выше и выше, голоса и смех все громче. Марфа тихо покидает поляну. Буйное веселье молодежи кажется ей кощунством: вода любит тишину. Да и опасно играть с ней – не менее опасно, чем с огнем.
Она укрывается на своей полянке в тени раскидистой ивы. Там, у костров, все беззаботны, веселы, и все – друзья. А у нее совсем нет подруг, ни одной. Когда она была маленькой, мать говорила, что так бывает с теми, кто обладает каким-нибудь необыкновенным даром. И что у нее за дар такой – разбивать посуду, едва прикоснувшись к ней, или разговаривать со стрекозами?
По неподвижной воде медленно плывет венок – яркий, с вплетенными в травы маками.
– Потух; не судьба тебе выйти замуж скоро.
Она вздрагивает, узнав голос Богдана.
– Это не мой венок.
Его губы почти касаются ее зардевшегося лица. Смутившись, она отводит взгляд и устремляет его на воду. Чья-то надежда погасла, а жаль. В то же мгновение свеча в венке загорается сама собой. Как светящийся кораблик, разворачивается венок и уплывает вдаль, долго мерцая недосягаемой звездой во мраке.
Приглушенный вздох, принятый ими за шелест ветра, доносится из зарослей ольхи, и чьи-то любопытные глаза раскрываются все шире.
* * *
Вернулась Марфа, села на лавку у печи, пытается унять бьющееся сердце. Не идет из него неведомое чувство, впервые испытанное ею этой ночью. Она и сама не знает, что для нее страннее – загоревшаяся от одного ее взгляда свеча или прикосновение губ Богдана к ее.
Но что это? Точно костры с берега перекинулись на улицу. Огонь пляшет вокруг дома Анисьи, взвиваясь златогривым конем, и перекидывается на соседний, а дальше еще и еще. Крики, топот, бешеный колокольный звон, треск горящих бревен – все сливается в одном неистовом вихре. Ох, страшно!
* * *
– Мужам и отрокам великое прельщение и падение, замужним женам беззаконное осквернение и девам растление! – гремел отец Петр. – Что хотели вы получить, проведя ночь в блуде, неподобных играх и плясаниях! Предупреждала церковь: не бесчинствуйте! Оставьте суеверия, унизительные для христиан и оскорбительные для памяти Крестителя Господня Иоанна! Не играйте своим спасением!
По церкви пробежал шепот:
– Грешны… Грешны! Грешны, батюшка!
– Не передо мной грешны! Перед Господом Богом Вседержителем кайтесь!
С глухим стуком толпа повалилась на колени. Отец Петр, с простертыми руками, в шитой золотом траурной фелони, возвышался над этим живым клубящимся потоком, превратившимся в единое кающееся тело… Так прошла минута, другая, и волнение стало ослабевать.
– Но откуда взялся огонь в селе, если только не сошел прямо с небес? – спрашивает, с трудом поднявшись, Савелий, хромой кузнец.
И снова загудела толпа, зашевелилась, как многоголовый дракон из маминых сказок, зашипела.
– Это она… Она зажгла погасшую в венке свечу взглядом, – говорит девичий голос, перекрывая гул. – Я видела.
– И ее дом не пострадал, – несмело подхватил кто-то. И где-то в глубине, в чьих-то устах рождается и несется дальше: «Ведьма!»
Весь храм единым движением поворачивается к Марфе, стоящей в притворе. Добрая сотня лиц, на которых застыл отпечаток страха и ненависти, во все глаза глядит на нее. Марфа пятится. Нащупывая дверь и пользуясь оцепенением врагов, она медленно выходит. Солнце режет по глазам после церковного полумрака. Она цепляется за дверной засов и сползает на землю, но быстро опоминается и, собрав остатки сил, уносится прочь.
* * *
На поляне у реки, куда Марфа сбежала из церкви, царит знойная тишина. Они выследили ее здесь, но больше не станут, говорит ей внутренний голос. И приходит спокойствие, и она уже словно не помнит сегодняшнее утро. Тонкие пальцы расплетают и снова заплетают косу, серебристую, как раскидистая ива у самой воды. И видит Марфа: в глубине мелькают золотые блики, будто маленькие солнышки светят со дна вверх. Наклоняется она ниже, рассматривает песчинки да колышущиеся водоросли. А вот ее собственного отражения не видать. Чудно́. В церкви говорят про беса полуденного и про разных духов, может, это их проделки? Она ведь не призрак: вот тяжелая коса лежит в ее руке, вот шелковая ленточка…
На поверхности – нет, наоборот, в самой глубине воды, проявляется наконец ее отражение. Только щеки у водного двойника румяные, на голове – коралловый венец с жемчужными подвесками, а глаза карие да веселые, точно знают какую-то тайну и хотят выдать, но велено молчать.
– Ты снова тут.
Она не оборачивается, но водный двойник мигом разбивается на тысячу кусков, и опять только водоросли колышутся у поверхности.
– Как и ты.
– С рекой разговариваешь?
– Разговариваю.
– Я не был сегодня в церкви, – говорит он. – Но мне рассказали.
– И что? – беспечно бросает она, увлеченная ползущим по травинке водным жуком.
– Больше никто не сможет с тобой так поступить. Я буду рядом всегда.
– Всегда, – эхом откликается она, думая вовсе не о нем.
* * *
Напряженный слух Василисы мгновенно ловит едва слышный шорох в вечерней тишине. Обгоняя ее, Марфа выскакивает во двор и, видящая в темноте, как кошка, сразу примечает, что возле амбара кто-то шевелится.
– Кто? – храбро спрашивает она у мрака. – Кто там есть?
Василиса со свечой в руке замирает на крыльце, убеждая себя, что ничего страшного в их собственном дворе случиться не может. После произошедшего в храме она запирает калитку на засов и не выпускает Марфу из дому.
– Кто? – повторяет Марфа снова и снова.
Они стоят какое-то время, силясь услышать еще хоть какой-то звук, и обходят двор с высоко поднятой свечой, но никого не находят. Может быть, соседская кошка, говорят они, пытаясь обмануть друг друга.
Но тень, заглянувшая к ним в окно на следующий день во время ужина, уже никак не может принадлежать кошке. В воображении Василисы возникают все когда-либо слышанные истории о преследованиях ведьм; от страха она хочет кричать, но берет себя в руки и еще раз, уже одна, обследует двор. А когда уставшая от волнений мать засыпает, Марфа тихо-тихо встает босыми ногами на холодный пол, залитый лунным светом. Ночь теплая, даже платок не нужен. Жаль мать, но без реки Марфа не может.
Дыхание воды совсем близко… Звенит воздух, наполненный неземной музыкой. Марфа узнает ее – мелодию выводят те же хрустальные голоса, что пели в ту ночь, когда она задыхалась в доме. Вода покрывается рябью, и в глубине сверкают чистым серебром чешуйчатые рыбьи хвосты. Еще миг – и на поверхности появляются три прекрасные женщины с прозрачными, как самые дорогие самоцветы, как сама река, глазами. У одной из них волосы точно так же отливают серебром, как у Марфы, и такими же тонкими руками она манит ее войти в реку, не боясь. А потом среброволосая наклоняется к Марфе и долго говорит с ней.
* * *
Не разбирая дороги, несется Марфа домой. Мелькают высокие заборы, слышится лай собак, ноги вязнут в грязи. В полумраке она сталкивается с кем-то, поднимает голову, чтобы извиниться, и встречается взглядом с Богданом.
– Прощай, – торопливо говорит она. – Твоя правда: не суждено мне выйти замуж скоро. Говорят, от судьбы не уйдешь. Вот и я не ушла. Уходи! Скоро ты встретишь другую, похожую на меня. А меня забудь. Забудь, как будто не существовало на свете!
Она захлопывает калитку и, набросив засов, с затаенным дыханием слушает удаляющиеся шаги. Темнеет быстро, и вот мгла уже полностью окутала двор. Раздобытый крестик нестерпимо жжет ладонь.
Шорох около амбара сообщает о том, что среброволосая сказала правду. От стены осторожно отделяется тень двойника Марфы, виденного ею в реке, и Марфа метко накидывает обжигающую цепочку с крестиком на ее шею, а затем исчезает в темноте.
Больше ей ничего не нужно, с этой минуты она свободна. Она оглядывает горницу в последний раз – быстро, пока та приходит в себя и ищет вход в дом. Пора! Спящая Василиса еще не знает, какое счастье ждет ее поутру. Спи, добрая женщина, спи спокойно и будь счастлива! Марфа впервые в жизни чувствует на глазах слезы. С порога она возвращается и, повинуясь порыву, резким движением вытаскивает из косы красную ленточку. Кладет ее на подушку и навсегда покидает этот дом.
* * *
Как вскроются воды по весне, так придут на берег Василиса с дочерью. Посидят, поглядят в воду, поищут среди золотых бликов мелькнувший чешуйчатый хвост, подивятся, вспоминая, и уйдут. Они и сами уже не очень верят в собственные воспоминания.
А к вечеру появится там же Богдан со своей свирелью в руке, сыграет грустную песенку, вздохнет, спрячет свирель и пойдет в дом с калиткой на засове – может быть, там нужно наколоть дров про запас.