Суженый

Славным выдалось гуляние на Ижоре в этом году. Днем стоял небывалый для северных краев зной, так что и никаких костров не надо, зато к купальской ночи наступила исцеляющая прохлада. Родители и старики, истомленные жаркими днями, укрылись в избах и уложили ребятню спать, а молодежь отправилась на реку, прославлять лето. Пламя весело потрескивало, ночные мошки кружили над кувшинками, осока шелестела от легкого ветерка. После задорной пляски девушки сбрасывали сарафаны и прямо в рубахах бросались в воду, а за ними ныряли и парни. Теплая вода ласкала тела, молодая кровь кипела, но никто не спешил выбрать себе пару, не отыскав заветный цветок и не увидев суженого в запотевшем окне бани.

Любаву не замечали, она сидела у зарослей камыша, поджав ноги и глядя на расходящиеся по воде круги. Любование водой и огнем оставалось единственной отрадой для угрюмой невзрачной, да еще и хромой девушки, которой с малых лет пришлось тяжко трудиться. Когда-то родители отвели ей роль няньки для младших дочерей, теперь те резвились с парнями и со дня на день ждали сватов, а Любава давно звалась перестарком. И лишь изредка ей доводилось отдохнуть от уборки в избе и хлеву, шитья и стирки, а также пьяных криков отца и рыданий матери.

— Смотри, Люба, как хорош в этом году марьянник! — услышала девушка за спиной. Это подошла Дарья, единственная ее подружка, которой Любава хоть немного открыла свою неприкаянную душу. Круглолицая розовощекая девушка с карими глазами, большая любительница песен и плясок, стала ей ближе родных сестер.

— Да, он красив, но мне больше нравится иван-чай, — сказала Любава. — Жаль, что он быстро отцветает, зато у него есть целебный дар.

— Вот в этом ты вся, — вздохнула Дарья. — Замуж тебе надо, подальше от твоего непутевого отца. Всю кровь он из тебя выпил, потому ты и такая бледная.

— А как я мать оставлю, Даша? Такая уж у меня доля, и нечего бога гневить. У кого-то и вовсе нет ни родителей, ни пристанища, вот это горе, а у меня простая жизнь. Да и кто меня такую замуж возьмет?

— Да хотя бы Игнат! Ты ему давно приглянулась. Смотри, как бы не увели, он же парень резвый. Видишь? — Дарья показала в сторону реки, где высокий кудрявый парень лихо отплясывал вокруг костра.

Любава не знала, что сказать: Игнат и вправду готов был жениться, но не из любви, а лишь ради ее кротости и расторопности. И хотя год назад он лишил ее невинности во время сенокоса, она никогда не видела от него ни капельки ласки, нежности и даже вожделения. Только боль, ядреный запах кваса и тупое равнодушие. Зато на красавиц, которые выходили из реки и отжимали распущенные мокрые косы и льняные рубахи, он смотрел совсем по-другому.

Впрочем, если бы ей и хотелось за него замуж, родители вряд ли бы дали согласие. Ее отец Захар от пьянства давно был никудышным работником, мать Анисья одряхлела раньше времени и Любава стала им единственной опорой. И не видела проку это обсуждать — такова ее судьба.

— И потом, Люба, ты же знаешь, что отца твоего в деревне ох как не любят, — напомнила Дарья. — Так что другого мужа тебе непросто будет найти.

Это была еще одна горькая истина: Захару давно никто из соседей не подавал руки. Народ в деревне был неграмотный, недоверчивый, но добрый и справедливый, и мужику не простили тех грехов молодости, о которых Анисья с дочерью старались не вспоминать.

Любава опустила глаза и подруга оставила ее в покое. Оставшись одна, девушка вновь устремила взгляд в резвящуюся молодежь — Дарья с другими подружками плели венки, а юноши их поддразнивали и порой затевали шутливые стычки друг с другом. Любава заметила, что народу прибыло: с другого берега Ижоры, с хуторов, пришли чухонцы, белокурые парни и девушки с голубыми глазами и спокойными бледными лицами, которые не брало ни солнце, ни невзгоды. Всегда бескровные и непроницаемые, как осенний туман над Ижорой.

Кое-кто в деревне Любавы не любил соседей, боялся их глаз, странного наречия, напоминающего заклинание, невозмутимости, неспешности и уединенного быта. Порой их называли лесной нечистью, оборотнями, злыми духами, но большинство русских селян спокойно ладило с чухонцами. Старики обсуждали общие житейские мудрости, женщины хвастали детьми и хозяйством, ребята вместе играли, а молодежь веселилась в Иванов день и на Масленицу.

В детстве Любава не раз видела чухонцев в ближайшем городе, на праздниках или ярмарке, и всегда наблюдала за ними как завороженная. Извозчики в красных кушаках гнали свои разукрашенные сани с кличем «Вейкко, Вейкко!», девушки в ярких сарафанах и белых фартуках разносили бидоны с молоком и корзины с творогом и маслом, лавочники наперебой предлагали душистые дары леса, свежую рыбу, причудливые поделки из дерева и соломы. Всматриваясь в их лица, девочка думала, что у этих людей, наверное, внутри очень много света и счастья, и они просто боятся его расплескать.

Не сразу она поняла, что ее отец именно за это ненавидел странных голубоглазых соседей — за молчаливость и спокойствие, тихие, еле обозначенные улыбки и острые взгляды, которые будто вскрывали в собеседнике что-то потаенное. Захар верил, что лишь злоумышленники могут быть столь сдержанными, и не раз старался раззадорить чухонцев, вывести их на чистую воду, — грубил мужикам, приставал к их женам, давал подзатыльники детям. А тем хоть бы что! И свои не поддерживали, а только смотрели и недовольно поджимали губы. «Тебе, Захарка, лишь бы праздник людям испортить!» — сетовали крестьяне.

А потом случилась та страшная история, после которой они перестали ездить на ярмарки, а люди все пуще косились на Захара. У него осталось лишь двое приятелей по пьянке, да еще верная жена и послушная старшая дочь. Ее сестры открыто ненавидели отца и не чаяли скорее вырваться из родительской избы.

И что скрывать, Любаве тоже этого хотелось, но она давно покорилась судьбе, свыклась, что родителям без нее не прожить. Да если бы соседи не жалели ее, тихую хромоногую девчонку, то давно донесли бы на Захара, или хоть как следует его поколотили. И как бы это вынесла беззаветно любящая его Анисья? И Любаве было его жаль: какой-никакой, а отец, другого бог не даст. К тому же, Игнат мог оказаться еще хуже.

И зачем теперь они пришли сюда, эти белокурые оборотни, голубоглазые духи леса? Только растравили душу воспоминаниями. У них же есть свой берег Ижоры, там бы и купались. «Но все-таки до чего они прекрасны!» — невольно подумала Любава, разглядывая высоких крепких парней, которые снимали кожаные сапоги, сбрасывали вышитые жилетки и холщовые рубахи и отчаянно бросались в воду.

Неожиданно у девушки заныло сердце — так тоскливо, больно, тревожно, хоть волком вой. Может быть, дома что-то случилось? «Родители, поди, обыскались, обещала ведь вернуться до темноты» — подумала она с досадой, и на себя, и на Дарью, что ее заболтала, и на чухонцев. Сейчас ночи на Ижоре короткие, но голубой туман уже сгустился, и ущербная луна светится над лесом зловещим огоньком. 

Но Дарья вдруг обернулась и помахала подруге рукой, будто зовя наконец присоединиться к веселой компании. Любава уже хотела покачать головой, бросить на реку горестный взгляд и уйти, но вместо этого вдруг сбросила сарафан и пошла к воде. Ей показалось, что там она остудит старую боль, что легкая волна смоет с нее вечную усталость. Девушку неожиданно охватил детский задор: она даже перестала думать о своей походке и бледном некрасивом лице, бояться издевок или жалостливых взглядов.  

— Любка, ты никак тоже поплыла суженого искать? — вдруг насмешливо спросил Игнат. — Выходит, я тебе уж не мил?

— Может быть, ты проводишь меня домой? — вдруг спросила Любава.

— Ишь чего захотела! Веселье только началось! Дожидайся меня или одна иди, а то, может, другого провожатого найдешь!

Игнат отвернулся и бодро зашагал к своим приятелям. Немного помедлив, Любава вошла в воду по щиколотку, по колено, затем по пояс. Тонкая рубаха намокла, облепила тело, девушка слегка озябла, но в то же время ей стало легко, будто никакой хромоты она и вовсе не ведала. Вода пахла дымком, теплой летней землей, свежескошенными травами и воском от оплавившихся гадальных свечек. Светящиеся венки плыли каждый к своему берегу, некоторые погасли или пошли ко дну, знаменуя несчастье.

Оттолкнувшись от дна, Любава поплыла и хмельные веселые голоса понемногу затихали, а впереди становилось все темнее. Противоположный берег угрюмо нависал над рекой — никаких костров, свечей и веселья, только стрекот насекомых, крики ночных птиц и запах сырой замшелой земли. Девушка в своих мечтах и раздумьях и не заметила, как ноги снова коснулись илистого дна. Ей ничего не оставалось, кроме как вылезти на берег и дожидаться скорого рассвета.

Выбравшись, Любава поежилась: из леса дул порывистый ветер, от которого по реке шла рябь. «Только бы не заболеть» — подумала она и обхватила себя руками. Вода лилась ручьями с ее рубахи и распущенных русых волос, босые ноги вязли в мокром прибрежном песке. Затем она почувствовала под ними мягкий мох и ступать стало легче.

К счастью, стояла белая ночь, и лес просматривался будто нарисованный черной акварелью на увлажненном листе бумаги. Именно так пелена тьмы расползалась по небу: урывками, прорехами, брызгами, пятнами. Впереди высились вековые сосны и ели, их ветви сплетались подобно огромному шалашу, не пропускающему света и тепла даже днем. Но Любаве показалось, будто невдалеке блеснул какой-то огонек. Боясь обмануться в своих ожиданиях, она ускорила шаг, хотя то и дело колола себе ноги о хвойные иголки и шишки.

Вдруг Любава очутилась на поляне, посреди которой безмятежно горел небольшой костер. Здесь земля уже была сухой, подзолистой и пахла копотью. Девушке стало страшно, она хотела укрыться за ближайшим деревом, но упавшая ветка предательски треснула под ее ступней. Тут же послышались шаги обутых в сапоги ног и кто-то вполголоса окликнул:

— Эй, кто здесь?

Сердце у Любавы сжалось от страха, она зажмурилась и стиснула челюсти, кляня свою глупую удаль, но в то же время ей очень хотелось хоть одним глазком увидеть незнакомца.

— Вылезай, я все равно вижу край твоей рубашки, — неожиданно сказал тот и засмеялся, звонко и коротко.

Любава осторожно выглянула и увидела у костра статного парня в голубой рубахе и суконных штанах. Мягкие светлые волосы не были подвязаны тесьмой и свободно обрамляли бледное лицо с точеными очертаниями и светло-голубыми глазами. В ухе поблескивала сережка в виде свернувшейся змеи. Он оглядел девушку с головы до ног и со стыда ее бросило в жар.

Только сейчас Любава вспомнила, что тонкая промокшая ткань обрисовывает ее тело во всей красе. Но на том берегу, среди знакомых парней и девушек, она никогда не смущалась ни наготы, ни больной ноги. А тут — чужой, незнакомый молодой чухонец, который вдобавок ходит по лесу один в купальскую ночь. Ей стало стыдно и страшно, но в то же время странная болезненная сладость потянулась по всему телу, мурашками, иголочками, волнами, толчками.

— Иди поближе к огню, погрейся, Хромоножка, — ласково промолвил парень.

Она не сдвинулась с места и строго сказала:

— Меня Любава зовут.

— А меня Терхо, — ответил чухонец. — Но когда мы с тобой встретились впервые, тебя называли именно так, Хромоножкой. У тебя была короткая косичка, а еще ты любила венки из одуванчиков и васильков.

— Так ты видел меня на ярмарке? — сказала Любава и неожиданно улыбнулась. Впервые за долгие годы эти воспоминания вызвали у нее теплоту и нежность, а не боль.

— Да, и не раз. На Масленицу ты меня блинами угощала, а в Пасху я тебя усадил на качели. Ты сначала испугалась, а потом так просила еще покачать!

— Верно, я вспомнила, — слукавила Любава: все дети на ярмарках веселились вместе, и русские, и чухонские, и она никак не могла припомнить из них одного-единственного мальчика. К тому же, много лет она усердно стирала из памяти все, что было связано с этой светлой порой. Но почему бы не согласиться, если парню будет приятно?

Терхо и в самом деле благодарно улыбнулся, присел на пень и стал покусывать травинку.

— Все-таки погрейся у огня, обсохни, а то простынешь.

— Спасибо, — робко сказала Любава и присела поближе к костру. Ей сразу стало тепло и легко, будто она с головы до пят укуталась в пуховое одеяло. Она подумала, что этот странный Терхо все же очень милый, и спросила:

— А почему ты не пришел купаться вместе с другими? И вообще я тебя до сих пор здесь не встречала…

— Я давно не был в деревне, мы долго жили в Гатчине, — пояснил юноша. — А теперь вырос и решил повидать родные места. Но сегодня мне хотелось побыть одному.

— Выходит, я тебе помешала? — смущенно улыбнулась Любава.

— Нет, что ты, Люба! Можно тебя так называть?

Девушка с удовольствием кивнула, и Терхо добавил:

— Я рад, что ты пришла. Позволишь чем-нибудь тебя угостить?

— А у тебя здесь что-то есть? — удивилась Любава.

— О да! — таинственно промолвил парень и поставил перед ней две берестяные корзины. В одной была малина, источающая дивный аромат, а в другой мягкий ржаной хлеб, все еще теплый, и лепешки козьего сыра. Любава в самом деле проголодалась и с удовольствием стала уплетать хлеб с сыром, закусывая его сладкими ягодами.

— А вот еще, — сказал Терхо и протянул ей штоф с брусничной настойкой. У горлышка она была пурпурной, а осадок окрасился в густой багровый цвет.

— Мне отец не разрешает пить вино, — неуверенно сказала Любава.

— Почему?

— Ну как почему, — растерялась девушка. — Я обязана слушаться старших. У вас разве не так принято?

— Да у всех по-разному, Люба. Только скажи: твой отец тоже не пьет вина?

— Какое там! — вздохнула Любава. — Но почему ты все это спрашиваешь?

— Просто подумай: тебе нельзя пить вино, ему почему-то можно. Просто он так решил, верно? Но он же не бог и не царь! Мало ли какой ему каприз взбредет в голову? Он тебе скажет в этой реке утопиться — так что, ты утопишься?

— А что же мне делать, Терхо? Из дому убегать, что ли?

— Сейчас просто подумай: тебе хочется сделать глоток?

Любава посмотрела на штоф, в котором чуть колыхалась хмельная жидкость, потом на Терхо, — его щеки слегка зарумянились, будто окрасились винным пурпуром, — и сказала:

— Если честно, то хочется. Ты ведь меня за это не осудишь?

— Нет, Люба, не осужу, потому что мне тоже хочется, — заверил молодой чухонец и подал ей сосуд. Любава осторожно открыла его и отхлебнула. Тут же приятно защипало язык, пряная теплота разлилась по всему ее нутру, веки отяжелели.

— Эй, Хромоножка, не засыпай! — донесся голос Терхо будто издалека. Любава сначала неохотно открыла глаза, но тут парень положил руку на ее худое плечо и ей вдруг стало весело, хоть и немного жутко. Казалось, будто и впрямь она знала его давным-давно, и не было в ее жизни ни жестокого отца, ни равнодушной матери, ни грубого Игната, ни оскорбительной жалости односельчан. Они понемногу выпили вино, доели хлеб с ягодами и  разговорились, Терхо рассказал ей о городе, в котором жил, о красивых домах и садах, о нарядных людях, о прозрачных реках и озерах, которые особенно прекрасны осенью, когда берега укрыты роскошным ковром из красно-желтых листьев. А еще он мечтал когда-нибудь податься и в Санкт-Петербург, увидеть огромные дворцы, длинные улицы и веселые праздничные гулянья.

— Поедешь вместе со мной, Люба? — вдруг спросил он лукаво.

Девушка смутилась, но в душе всколыхнулось любопытство, радость и гордость от того, что этот красивый нарядный парень, вкусивший городской жизни, сделал такое предложение именно ей — бедной хромой девушке, не знавшей ласки.

Но вдруг все это неспроста? Если ему тоже что-то от нее нужно? Терхо странно смотрел на нее, и где-то глубоко заныло, заболело, свело от неведомой прежде жажды, которая сносила все мысли, воспоминания и запреты. От его волос пахло свежим хлебом, от кожи — молоком и медом, губы еще были влажными от вина и наверняка хранили его терпкий вкус.

«А ведь нас здесь никто не увидит, — подумала Любава, — Зачем бы еще он позвал к себе полуголую девицу? И ведь славно принял, по-людски: и поесть дал, и обогрел. Ясно, чего он хочет взамен! Но разве я не хочу того же самого? Когда еще доведется такого парня встретить? Ну да, потом он меня бросит, а сейчас я ему отдам все что могу, но и возьму столько же».

Любава погладила его плечи и волосы, прикоснулась к широкой огрубелой ладони и поднесла ее к своей полураскрытой груди. Взгляд, которым Терхо окинул ее нежное тело, говорил красноречивее всяких слов. Он притянул ее к себе за подбородок и поцеловал в губы — долго, терпеливо, вдохновенно, будто снова припал к горлышку штофа и смаковал каждую каплю. Любаву охватило нетерпение, однако Терхо не желал торопиться и прошелся поцелуями по ее подбородку, шее, обнажившимся плечам. Затем он запустил руки ей под рубаху и провел по спине, ощупал выпирающие ключицы, позвоночник и ребра, наконец дотронулся до груди. Та от волнения напряглась и заболела, но Любава блаженно прижалась к нему и сама стала целовать парня в губы, щеки и шею, запускать пальцы ему в волосы, даже провела ладонями по его спине и бедрам.

Затем он склонился, поцеловал ее грудь и сильно сжал низ живота, так что Любава вскрикнула и невольно свела ноги. Впрочем, ее тут же окатила новая волна удовольствия, от которой девушка прикусила губу до крови.

— Не бойся, я тебя не обижу, — тихо сказал Терхо и погладил ее по растрепавшимся, все еще влажным волосам. Затем он быстро снял с себя рубаху, расстелил ее по сухой земле и помог Любаве лечь. Она совсем утратила самообладание и уцепилась руками за его шею, как за опору. Ее тело, не привыкшее к ласке, все еще боялось мужского вторжения, помнило только боль, грязь и грубость.

Но Терхо вдруг склонился к ней, поцеловал живот, затем стал ласкать бедра, обжигая и дразня нежную кожу своим дыханием. Любава закрыла глаза и только почувствовала давление — мощное, напористое, но удивительно сладкое. Когда она вновь их открыла, перед ней простиралось огромное бледно-голубое небо, а глаза Терхо налились яркой синевой.

Любава подумала, что он пресытился, однако юноша вдруг сел на землю и поманил ее.

— Сядь вот так, — предложил Терхо и подтянул ее к себе.

— Зачем?

— Тебе понравится, — промолвил он загадочно, и Любава, раскрасневшись от смущения, оседлала его бедра. Терхо обнял ее за плечи, прижался щекой к обнаженной груди и она невольно вздохнула от наслаждения. Теперь она могла двигаться сама, волей собственного желания и задора, одаривать мужчину и одновременно забирать причитающееся.

Вдруг ее словно прожгло насквозь, не больно, но так сильно и пронзительно, что Любава вскрикнула. И в тот же миг она вспомнила об оставленном доме, о родителях, о том, что заплыла на чужой берег и попала в жуткую стылую чащу, а потом выпила вина и отдалась незнакомому чухонскому парню.

Стыд и испуг снова ожили в ней, Любава хотела встать, но Терхо не отпускал ее, пока совсем не изошел. Наконец его лицо осветилось умиротворенной улыбкой и он снова ее поцеловал.

— Что же я сделала, — прошептала Любава. — Теперь мне верная погибель…

— Нет, Люба, ты еще можешь спастись, — ласково, убаюкивающе сказал Терхо и погладил ее по щеке. Неожиданно ее веки снова налились свинцом и она провалилась в густое темное забвение.

Любава будто бы снова плыла по реке, но теперь берега были каменистые, крутые, поросшие грубым мхом и цепкими кустарниками. От ледяной воды сдавливало грудь и горло. Наконец она смогла уцепиться за какой-то выступ и из последних сил выбралась на сушу. Однако девушка не узнавала берег: среди елей и сосен высились высокие нарядные дома, из труб вился дымок, где-то играла музыка и звенели колокольчики. На сухих камнях лежало платье, будто дожидалось хозяйку, — из ярко-красного шелка, расшитое бисером и камнями, и рядом стояли мягкие туфли с цветными завязками. 

Открыв глаза, Любава поняла, что лежит на мягком ворохе высушенной травы, укрытая жилетом из овчины. Костер все еще горел, но Терхо нигде не было видно, и Любава похолодела от страха. Невдалеке вдруг засветились два янтарных огонька и мягко зашуршала листва, будто по ней ступали мягкие лапы.

Любава взвизгнула, но тут показался Терхо и мягко промолвил:

— Не пугайся, Люба, он тебя не тронет.

Он подошел к огню, за ним следовал невысокий молодой волк с острыми ушами и блестящей шерстью. Терхо уже был в рубахе, а поверх нее пристегнул кожаную портупею, на которой сбоку висел нож.

— Зачем он тебе? — прошептала Любава.

— Мясо резать, — невозмутимо пояснил Терхо и развернул кусок мешковины, в которой в самом деле лежал кусок сырой плоти, еще кровоточившей. Он ловко порезал ее на ломтики и стал кормить волка с руки. Алый мясной сок стекал промеж его пальцев на траву, оставляя безобразные кляксы.

— Успокойся, это всего лишь мой друг, он меня слушается, — сказал парень, когда зверь наелся и прилег рядом, довольно урча, — Такие уж это звери, им нужна чья-то плоть, чтобы самим насытиться и выжить.

— Слушай, я наверное, пойду, — промолвила Любава, отводя глаза, и принялась одергивать на себе рубашку. Между ног саднило, на бедрах даже остались следы крови, чего с ней не случалось с тех пор, как она сошлась с Игнатом.

— Подожди, Люба, останься, — вдруг произнес Терхо твердо и властно. — Мы с тобой не случайно встретились, я знал, что ты придешь.

— Откуда?

— Это долго рассказывать, сначала ты расскажи мне, почему перестала ездить на ярмарку и играть с нашими ребятами. Почему ты нас сторонишься, считаешь лесной нечистью?

— Нет, Терхо, это совсем не так! Я просто боюсь глядеть вам в глаза после того, что сделал мой отец.

Чухонец присел на траву рядом с дремлющим зверем и сказал, пристально глядя Любаве в глаза:

— Что же он сделал?

Любава вздохнула, но пронзительный взор его голубых глаз, казалось, исследовал ее насквозь, и все, что она годами носила в себе, выплеснулось наружу:

— Когда мы ездили гулять, то всегда встречали на ярмарке одну старую чухонку, я до сих пор помню, какой у нее был диковинный расшитый сарафан, а на шее множество каких-то побрякушек. Она торговала сушеными травами и говорила, что они исцеляют разные недуги, а еще гадала девчонкам на любовь и счастье. Но мои родители почему-то ее невзлюбили, считали, что она колдунья, ведьма, обманщица. Отец постоянно про нее злословил, хотя и других торговцев любил задеть, а мать поддакивала. И однажды у нас случилась беда: сдохла вся домашняя птица, и куры, и совсем неоперившиеся цыплята. Отец вздумал, будто старуха нас сглазила на последней ярмарке, и теперь сидеть нам без яиц и мяса. Злой был, буянил, проклинал все на свете, а потом ушел… Мы с матерью привыкли, что он часто пропадал со своими приятелями или один где-то пьянствовал, но в этот раз его не было два дня. А потом он явился, весь грязный, руки трясутся, глаза бегают, и пахнет от него пожаром. На другой день мы узнали, что эта старуха сгорела заживо в своем курятнике, а с ней там еще была маленькая внучка…

Немного помолчав и сглотнув, Любава снова заговорила:

— Отец долго отмалчивался, но потом признался матери, что это он поджег курятник, хотел проучить старуху за нашу птицу. Он клялся, будто не знал, что в нем были люди, но правда ли это, я не могу судить. Вымолил у матери, чтобы она молчала, а я все это услышала, и мне тоже строго-настрого сказали: никому ни слова. Потом он несколько дней был как шелковый, ни слова дурного нам с матерью не говорил. Только длилось это недолго, вскоре отец стал еще злее и грубее, будто на нас хотел отыграться. Вдобавок все знакомые и соседи от него отвернулись, потому что считали убийцей, но не могли доказать. Да нам-то с этого было не легче: все равно жили хуже, чем на каторге, да и сейчас живем, Терхо. Вот я тебе все и сказала…

— А разве ты знаешь, как живется на каторге?

— Ну, порой думаю: может быть, отцу и стоило признаться. Хоть немного, а совесть была бы чище. Но что теперь об этом говорить? Их уже не вернешь, а так бы стали несчастными и мать, и я, и мои сестры! Ладно я, хромая, а их бы никто замуж не взял! А матери каково пришлось бы в старости, с таким клеймом? Ну не так все просто, Терхо, люди не от хорошей жизни лгут и скрываются.

— Люба, у тебя еще есть надежда на хорошую жизнь: ты молода и красива, а хромоту можно пережить. Ты станешь счастливой женой и матерью, увидишь большой город и свободно будешь смотреть людям в лицо. Ведь ты никого не убивала, а что молчала — ну какой спрос с несчастного послушного ребенка? Просто перестань опекать своих родителей, покоряться им, нести этот крест вместе с ними! И даже больше, потому что их ты всегда защитишь, а вот тебя никто защищать не станет! Твой отец первый тебя изобьет и растопчет, а мать только будет стоять и смотреть. Вот такая жизнь тебе уготована, если ты не вырвешься на свободу.

— Да что ты говоришь? — с ужасом промолвила девушка. — Это же мои самые родные люди! Да, у них есть грехи, но мне богом велено их любить и почитать. И я не вправе это попирать!

— А разве ты сама прошлым утром не говорила, что ненавидишь отца и уже не чаешь дождаться, когда он наконец сдохнет? И мать не за это дала тебе пощечину?

— Господи, кто тебе сказал? Но пусть так, чего сгоряча не крикнешь? Родные всегда бранятся! Но ничего такого я не думаю, поверь! И на кого я их оставлю? Они уже слабы, немощны, им нужна моя опора. А кому я еще-то нужна, кроме них?

Тут Любава горько усмехнулась.

— Ты мне нужна, Люба, — твердо сказал Терхо. — И если ты согласишься, то будешь счастлива. Рядом со мной никто не посмеет тебя обидеть: со мной дружат все духи и силы этой земли. Это они помогли мне позвать тебя сюда в этот праздник, они благоволят нашему счастью.

— Духи? — ужаснулась Любава. — Так ты и сам колдун? Выходит, отец был прав, вы действительно знаетесь с нечистой силой! Я так и знала, что не зря отец сжег эту старуху! О боже, что я натворила! Как я тебе доверилась? Да, ты же меня соблазнил, околдовал, отвел глаза! Боже мой, дура я, всеми проклятая дура! И сейчас ты снова меня искушаешь, зовешь отречься от родного отца?!

Терхо вскочил на ноги и схватил ее за плечо, когда девушка уже хотела убежать. Волк тоже поднялся и угрожающе рыкнул, но парень тут же велел ему лечь на место.

— Постой, Люба, — промолвил он. — Ты действительно хочешь уйти? Тебе не хочется остаться со мной? Я не могу удерживать тебя силой, вернее мог бы, но совсем этого не хочу. Ты мила мне искренней, живой, любящей! А я тебе разве не мил?

— Я уже не знаю, Терхо, — покачала головой Любава. — Можно ли тебе верить? С отцом я много лет прожила, а тебя знаю пару часов…

— Зато я давно тебя знаю, и мое слово дорого стоит. Поверь, Люба, если ты сейчас уйдешь, с тобой случится что-то страшное.

— Отпусти меня, — прошептала девушка.

— Что же, ладно, это твой выбор. Позволь только поцеловать тебя напоследок.

Любава хотела развернуться и бежать, но ее ноги будто вросли в землю, а руки бессильно обвисли. Только глаза беспомощно следили за юношей. Он поднял с мешковины нож, слизнул капли крови с лезвия и приблизился к ней. В глазах у девушки потемнело, она почувствовала страшный вкус ржавого железа и снова забылась.

Когда она пришла в себя, то уже была на другом берегу. Праздничные костры погасли, молодежь разошлась по домам, венки, что не успели утонуть, одиноко бились о прибрежные кочки. Любава отыскала свой сарафан, оделась и пошла домой, опустив голову. Сердце сжималось от сожаления, тоски и страха: о чем говорил этот парень? Что страшного может случиться с ней после всего, что она уже пережила?

«О боже, а если ребенок? — вдруг осенило ее, — Что же тогда будет?! Господи, прости меня за такой позор! Неужели я произведу на свет чудовище, лесного оборотня? Нет, нет, только не это, прошу тебя, господи!»

Терзая сердце этими раздумьями, Любава дошла до своей избы и услышала горестные вопли и плач. С ужасом она вбежала в дверь и увидела перед собой мать. Анисья стояла как каменная, с серым лицом и красными от слез глазами, губы плотно сжаты.

— Где ты была всю ночь? — яростно спросила она.

— Я гуляла на реке, с другими ребятами, — пролепетала девушка.

— Врешь! Тебя долго с ними не было, мне Даша сказала! Отвечай, паскуда, где ты была?

— Мама, прости меня, умоляю! Я никогда больше не доставлю вам столько тревог…

— Ты еще и насмехаешься, тварь? — крикнула Анисья и ударила дочь по щеке.

Только тут Любава заметила, что в избе было еще несколько соседей. Они с сожалением и страхом посмотрели на девушку и расступились.

— Мы нашли твоего отца в лесу, недалеко от берега. Он, видно, бегал тебя искать, — промолвил один, и Любава в ужасе уставилась на пол. Захар лежал навзничь, глядя ввысь неподвижными глазами, в которых застыл страх, рот был перекошен в немом крике. Его горло было подрано звериными зубами и зияло сплошной кровавой раной, а порванная рубаха обнажала растерзанный толстый бок. Там не хватало изрядного куска человечьей плоти.

— Вы только посмотрите на нее! Ведь у нее рожа в крови! — зловеще сказала Анисья, указывая на дочь. Любава провела по губам и остолбенела, а сельчане молча приблизились к ней.

— Она же только утром говорила, что смерти ему желает! Родному-то отцу! Господи, да где же такое видано! Как мне теперь жить-то?! — заголосила Анисья и бросилась на колени рядом с трупом мужа.

Но Любава уже ничего не могла вымолвить, силы иссякли и перед глазами только стояло круглое добродушное лицо старой чухонки. Та перебирала травы морщинистыми руками, а рядом вертелись ее бойкие внуки с белокурыми головками. Девочка с голубой лентой в косе помогала бабушке и приветливо улыбалась маленькой Любе, а мальчик протягивал ей красного леденцового петушка — «Возьми, Хромоножка! Будешь моей суженой?»