Ангел Вороньей башни
Глава 1
Сколько я себя помню, мне всегда нравилось читать. С самого раннего детства, как только я научился складывать буквы в слова, а слова стали вызывать в моей маленькой голове радужные, яркие образы, меня было не оторвать от бумажных друзей, с которыми я уединялся при каждом удобном случае, вынуждая кормилицу и матушку часами искать меня в библиотеке, в саду, в конюшне, между охапками сладко пахнущего сена.
Чтение заменяло и друзей реальных: отчего-то меня всегда сторонились и считали букой, не звали играть и проказничать, словно я мог испортить всё веселье или омрачить своим присутствием детские шалости. Старший брат называл меня разиней и не упускал случая высмеять. Он, живой, подвижный, всегда окруженный стайкой сверстников, наверняка хотел бы похвастаться столь же ярким и весёлым младшим братом, продолжателем его начинаний, но достался ему блёклый книжный червь. Он не звал меня с собой на прогулки, не учил кататься на лошади или пускать кораблики по горным ручьям. Наверняка, родись у матушки и отца вместо меня дочь, Рудольф бы вёл себя с нею так же, как со мной, а то и лучше: он бы защищал её и оберегал, а вот как вести себя со слабым, бесхарактерным мальчишкой, чей досуг составляли только чтение да рисование, Рудольф совсем не знал.
Отец же был мною горд. Его не заботило, что сын боится лошадей и не блещет физической силой, что все его интересы сосредоточены вокруг пыльных страниц старых фолиантов, которые собирал его отец, мой дедушка, привозил их со всех краёв света. Отец часто ставил Рудольфу меня в пример: «Дитрих усидчив, прилежен, его тянет к знаниям. А ты, шалопай и лентяй, ещё поплачешься из-за того, что гонялся по лесам с рогаткой».
Мне сладко было слышать такие речи, и я с большим усердием принимался за новую книгу, открывал для себя неведомые ранее повести и легенды, не брезговал справочниками и энциклопедиями. Едва ли я понимал пятую часть из прочитанного, но сами часы сидения с книгой, ощущение сухой, старинной бумаги под моими пальцами, запах кожи, пыли и вереница слов, значения многих из которых я не знал, вызывали у меня осознание гармонии. Неизвестные слова или слова на латыни, греческом, звучали словно части заклинания, и мой дедушка представлялся мне чародеем, которому ведомы все тайны мироздания.
Библиотека моего деда была очень обширной. Как я уже сказал, он собирал книги, они были его страстью, из всех путешествий он привозил лишь их. Во всех моих ранних воспоминаниях он всегда был с большим томом в руках, любимой трубкой, в красивом кресле с красной обивкой. Много лет после смерти деда, который умер, когда мне было шесть, я не осмеливался сесть в его кресло, мне казалось, что я оскверню своим телом трон такого великого человека, каким был он в моих глазах.
Отец всегда ровнялся на него. Наверное, именно поэтому моя книжная страсть в его глазах была не унылой тратой времени, а действительно нужным и полезным делом.
Как только Рудольф поступил в гимназию, мне наняли учителя. Господин Брилле был высок, худощав, и усердно пичкал меня арифметикой, к которой у меня совсем не было способностей. Часто он докладывал моему отцу, что я не хочу постигать тайну столь прекрасной и великой науки лишь из-за лени, но никак не из-за глупости, отчего отец вызывал меня к себе и проводил долгие беседы. И даже позднее, когда я учился в университете в Вене, арифметические задачи лишали меня покоя и никак не хотели складываться в голове в ясную картину.
Другое дело гуманитарные науки. Языки, история, философия и риторика были моими любимыми друзьями, и, едва ступив на порог учебного заведения, я сразу понял, что приехал с прекрасным багажом знаний. Учёба давалась мне с лёгкостью, а великолепная университетская библиотека почти стала моим местом жительства. Несмотря на замкнутый образ жизни и однообразный маршрут передвижения, который включал мою комнату, аудитории и библиотеку, ко мне стали тянуться другие мальчики, видимо, привлечённые знаниями и восхищенные тягой к наукам. Так я обрёл нескольких пусть и не преданных друзей, но приятных знакомых.
Окончив первый год обучения, я вернулся домой на лето. Несмотря на то, что я исправно писал и матушке, и отцу, им требовалось увидеть меня воочию, узнать о моих успехах из первых уст. Столь домашний ребёнок, как я, которого матушка отправляла со слезами на глазах и страхами о моём будущем, не мог не растрогаться при виде фамильного гнезда. Отец крепко обнял меня и передал в тонкие, дрожащие руки матушки, которая залила слезами счастья мою рубашку. Рудольф, к тому моменту окончивший третий год обучения, отправился на лето в Италию, посему вся родительская любовь была отдана мне.
С сердечным замиранием я прошёл в свою комнату, ставшую за время отсутствия такой маленькой и неуютной, но вместе с тем навевающей тёплые воспоминания. Я выдвинул все старые ящики, проверил все детские сокровища, просмотрел выполненные нетвёрдой рукой рисунки, изображавшие старого пса Дика, матушкины розы и отцову лошадь. Как я был наивен, как я был чист тогда!
Любовь к рисованию и изобразительным искусствам присуща всем отпрыскам по линии отца: мой дедушка, насколько я помню, часто сиживал не только над книгой, но и над загадочными чертежами. Он что-то высчитывал, выверял, чертил и перерисовывал. Нередко и просто рисовал, до сих пор в коробке с моими детскими безделушками, к которым прошлой осенью, перед отъездом в Вену, святотатственно потянулась моя рука, дабы выбросить содержимое, хранятся сделанные быстрыми движениями потрясающе точные портреты моей матушки и пса Дика на скамье под яблоней, моего первого пони и какой-то красивой девушки, которую дедушка часто рисовал и тут же комкал бумагу, отправляя набросок в камин. Отец говорил, что это портрет бабушки, которая умерла, даруя жизнь единственному наследнику. Сам отец нередко делал зарисовки, чтобы порадовать матушку — портреты меня и Рудольфа, пейзажи с видом нашего сада и дома. Коробку с рисунками я так и не выбросил, и теперь, в приливе любви к своему родному дому и корням, которую обнажила разлука, я дал себе зарок найти эту коробку и посвятить несколько часов перебиранию её содержимого.
А вот к книгам в нашей семье теперь тяготел только я. Отец смотрел на них как на разумное средство хранения денег, считая, что книги будут цениться всегда, и с течением лет они становятся лишь ценнее, периодически приглашал реставратора, который следил за состоянием дедушкиных книг и по мере сил боролся с воздействием разрушительного времени. Матушка предпочитала модные французские журналы, Рудольф же вообще забыл путь в библиотеку.
Приезд домой после долгого отсутствия всегда заставляет взглянуть на старые вещи по-новому, понять ценность всего того, от чего был оторван, и переоценить то, к чему был привязан. Главная моя ценность в родительском доме — библиотека — манила меня, привлекала, как и в детстве, но я так боялся, что ареол волшебства вокруг моего личного храма развеется в моих глазах после уже ставшей привычной мне роскошной венской библиотеки. Лишь на следующий день после приезда, ближе к вечеру, я решился отворить дубовую резную дверь, потемневшую за долгие десятилетия, и пройти в святая святых.
Едва я толкнул дверь, в глаза мне ударил насыщенный, закатный свет, который ослеплял, вызывая слёзы. Падая в библиотеку сквозь старинное витражное окно грубой работы, золотые закатные лучи открашивались в оттенки индиго, кармина и бременской зелени. Потемневшее от времени дерево полок, хранящее мои и дедушкины сокровища, приобретало вид древнего алтаря, где таится вековая мудрость и наследие предков. Плотно прикрыв за собой дверь, я подошёл к источающему поток цветного света окну и сел в дедушкино кресло. Я рассматривал ряды книг в кожаных обложках — бордовых, черных, охряных, коричневых, и понимал, что я дома, я в своей стихии.
Внезапно моё внимание привлекла неровно стоящая книга на самом верхнем ряду. Верхняя часть выпирала из ряда на несколько дюймов, и я понимал, что рано или поздно книга выпадет из ряда, а это может привести к её повреждению. Я подтянул стремянку и потянулся к книге, чтобы поправить её, но, подтолкнув книгу на место, с удивлением обнаружил, что не почувствовал её веса, словно от книги осталась одна обложка. Аккуратно потянув корешок на себя, я обнаружил, что догадка мой подтвердилась: за бордовым корешком была пустота, под переплётной крышкой не было страниц. От книги осталась лишь оболочка, которая хранила в себе пустоту и…тонкую тетрадку тёмно — синего цвета. Пошарив рукой в пространстве, которое охранял корешок книги, я нащупал тонкую серебряную цепочку, и, потянув за неё, увидел заключённый в её круг кулон. На ватных ногах я спустился со стремянки и, рухнув в кресло, разложил на коленях обретенные сокровища — продолговатый кулон на цепочке и синюю бархатную тетрадь, исписанную выцветшими чернилами.
Кулон явно имел в себе полость, в украшениях такого типа часто хранится милый сердцу предмет — прядь волос, миниатюрный портрет возлюбленного, засохший бутон цветка. То, что кулон был женским, было видно сразу: на крышке красовалась витиеватая буква «А», обвитая крошечными выгравированными розами. Наверняка это украшение принадлежало моей покойной бабушке, Аделаиде фон Ленцвольф, поэтому я решил, что имею право открыть этот кулон. Однако все мои старания прошли даром: как я не вертел в руках симпатичную безделушку, тайны механизма, открывающего потайной замочек, я найти не смог. Ни одной насечки или рычажка на гладком боку продолговатого кулона не оказалось. В умирающем вечернем свете я ещё долго пытался разгадать загадку безделушки, но всё было тщетно.
Отчего-то рассказывать о своей находке мне никому не хотелось. Спрятав кулон в нагрудный карман, а тетрадь под жилет, я вышел из библиотеки и отправился в свою комнату. Там я запер находки под ключ и отправился на ужин.
В тот вечер давали праздничный ужин в честь моего приезда. Матушка и отец были в приподнятом настроении и неустанно расспрашивали меня об успехах в учёбе, о жизни в большом, наполненном суетой городе, о новых друзьях. Я отвечал часто невпопад, иногда даже не слыша вопроса, потому что мыслями был в своей комнате, открывал синюю тетрадь и углублялся в чтение тайн некой прекрасной девушки. В том, что она была молода и прекрасна, я совсем не сомневался, и пусть читать чужие записи нехорошо, я успокаивал себя, что будь там что-то глубоко личное, тетрадь не хранилась бы в общей библиотеке. Тем более, во мне зрела уверенность, что тетрадь эта принадлежала моей бабушке Аделаиде, поэтому я, как внук, имею право на то, чтобы читать её записи. Думаю, она не обиделась бы, узнай, что я их прочёл, хотя бы просто потому, что поняла бы моё жгучее желание узнать как можно больше о ней самой, умершей задолго до моего рождения, и о моем дедушке, личность которого была сложной и многогранной.
Отец называл дедушку сложным человеком, глубоким, как лесное озеро, и столь же полным тайн и загадок. Дед любил путешествовать, он словно пытался убежать из дома и проводить в нём как можно меньше времени. Продолжалось это до тех пор, пока годы не взяли своё, и он не оказался привязанным к дому, к семье, которой не хватало его все эти годы, посвященные путешествиям.
— Дитер, ты совсем меня не слушаешь! Я просила тебя о твоём учителе философии, господине Ульрихе, — матушка пристально посмотрела на меня, но я придал своему лицу усталое, расслабленное выражение и нарочито зевнул.
— Простите, матушка. Я ещё не совсем пришёл в себя после дороги. А сытный ужин располагает к раннему отдыху, — и, сделав вид, что меня одолевает усталость, я зевнул ещё раз и как бы невзначай, будто вспомнив что-то важное и давно занимавшее меня, произнёс: Отец, я хотел у вас спросить о своей бабушке. Вы, конечно, не помните её, но что о ней рассказывал мой дедушка? Друзья часто расспрашивают меня о моей семье и предках, и, когда дело коснулась рассказов о них, я понял, что почти ничего не знаю.
— Посмотри-ка, дорогая Амалия, как повлияла на Дитриха разлука. Теперь перероет всю библиотеку в поисках фамильного древа до седьмого колена. — Отец улыбнулся и промокнул губы салфеткой, — твой дед называл Аделаиду фон Ленцвольф наполовину ангелом, а наполовину святой, наверное именно поэтому её так рано забрали к себе небеса. Судя по портретам, она была очень хороша собой, прекрасна и нежна. Долгое время я корил себя, что послужил причиной гибели такой прекрасной женщины, но отец всегда говорил, что моей вины в её смерти нет, таков порядок вещей — женщина рискует жизнью, даря новую жизнь.
Я вспомнил, что в семейной галерее действительно есть портрет бабушки, написанный через несколько месяцев после свадьбы. Прошло уже много лет с тех пор, как я последний раз вглядывался в череду лиц моих предков, на чьих портретах превалировали наши семейные синие глаза и русые волосы. В детстве меня больше впечатляли мужские портреты — я часами мог рассматривать оружие, лошадей, вглядываться в украшенные бородой и усами лица, представляя себе, как жили эти люди, их быт, манеру речи, пытаясь угадать характер и привычки, воображал, что когда-то стану таким же воинственным, сильным мужчиной, какими были мои прадеды. Перед тем, как читать записи моей бабушки Аделаиды, я решил посетить галерею и полюбоваться её портретом, так живее смогу я прочувствовать её мысли, желания, чувства, изложенные на бумаге.
Покончив с ужином и взяв подсвечник, я отправился в галерею. Стеклянный узор двери в конце коридора отражал золотое пламя свечи, я нащупал ручку и толкнул дверь. На меня дохнуло пылью и запахом нежилого помещения, холода и дерева. В галерею заходили редко: раз в две недели фрау Хансен отправляла служанку протереть пыль, господа же посещали галерею только когда хотели показать портрет какого — либо предка гостям.
Портрет своего дедушки я нашёл сразу. При виде его спокойного, слегка надменного лица, украшенного русой бородой и обрамлённого густыми волосами, на меня нахлынули воспоминания о детстве. Дедушка был изображен на портрете в возрасте около двадцати семи — двадцати восьми лет, точная дата должна быть указана с обратной стороны картины. Я его помню уже поседевшим, глаза его их синих стали серо-голубыми, но до самых последних дней он был статным, с прямой, гордой осанкой. Рядом с его изображением висел портрет юной, сероглазой девушки с каштановыми кудрями. В руках она держала букет чайных роз, несколько бутонов упали на голубое платье. Вся её фигура дышала свежестью и юностью, и при мысли о том, что меньше, чем через год это прекрасное существо встретило свою смерть, по моей спине пробежал холодок.
Я поднял повыше подсвечник, чтобы как следует разглядеть лицо своей бабушки Аделаиды. Какая-то тайная, тихая грусть наложила отпечаток на её тонкое личико, что-то заставило её судорожно сжать хрупкими, белыми пальцами букет колючих, злых роз. Мне стало жаль её, и я даже ощутил некий стыд, что я живу и наслаждаюсь каждым днём, мне столько всего ещё предстоит увидеть и почувствовать, а это прекрасное создание обрело вечный покой и не увидит более ничего.
Вернувшись в свою комнату, я достал бархатную тетрадь. Кулон я решил пока не трогать, хоть и велик был соблазн варварски открыть его с помощью ножа, сломав хитроумный механизм, но я запретил себе даже думать о подобном святотатстве. В записях Аделаиды вполне может найтись загадка прекрасного медальона, и мне бы хотелось открыть его, а не сломать.
Усевшись за стол, я открыл тетрадь в самом начале, с сожалением отметив, что страниц в ней не так уж много.
На самой первой странице был изображен орнамент из переплетающихся роз, сделанных простыми синими чернилами, которые теперь посерели. Розочки раньше имели красные лепестки, но неумолимое время сделало их блёкло-розовыми. Полюбовавшись на затейливые витиеватости стеблей, окаймлённых шипами, я принялся за чтение.
Дневник А.
11 июня 18..
Моя любимая подруга Маргерита подарила мне на день рождения две чудесных тетради, и взяла обещание, что я начну вести дневник. Раньше эта идея представлялась мне глупой, дневники ведут только девицы из глупых французских романов, но я поддалась на её уговоры. Тетради просто прелестны — обложка словно бархатная, нежная, а синий — один из моих любимых цветов, дорогая подруга угадала с подарком. Я целый вечер незаметно ото всех гладила сапфировые обложки, наслаждаясь прикосновением мягких ворсинок к коже.
О чём я буду писать, пока и сама не знаю. Но могу предугадать, что через несколько лет я или мои потомки скажут мне спасибо, что я это сделала, дневник — это память на долгие годы. Ведь через десять лет я забуду подробности всех дней своей жизни, а бумага будет помнить их до тех пор, пока цела.
Сегодня был очень хороший день. На моё семнадцатилетие папенька подарил прекрасную кобылу — вороную с белыми носками, покорную, как голубок. Она слушается каждого моего движения, терпеливо ждёт, пока я взберусь ей на спину. Я плохая наездница, и обычно не умею находить общий язык с лошадьми, но с нею мы подружились с первого взгляда. Наконец-то я смогу ездить не как девочка-сорванец на своём едва пробирающемся через кусты пони, который боится даже зайцев и птиц, а как настоящая взрослая фройляйн.
Матушка выписала из Парижа роскошное платье — фиалкового цвета, с белой отделкой. В нём я выгляжу ангелом и почти взрослой, оно красиво оттеняет волосы и глаза.
Но больше всего я рада, что сегодня не приехал он. Матушка получила письмо, что он не приедет на мой день рождения, но я весь день опасливо косилась на ворота, и это ощущение тревоги и беды не давало мне насладиться моим праздником в полной мере. Я боялась увидеть, как он въезжает во двор, отдаёт поводья Гансу и подходит приложиться к моей руке, или, что того хуже, целует меня в щеку. Я физически ощущала на коже поцелуй пухлых холодных губ, прикосновение щёточки усов, но самое главное, я ощущала взгляд. Что на самом деле выражает этот взгляд, знаю только я одна. Для всех остальных эти церемонии — лишь дань традициям и приличиям. И лишь я знаю, что он готов использовать любую возможность, чтобы коснуться меня, встретиться со мной взглядом.
Если он не приедет до конца лета, то это будет самое лучшее лето в моей жизни. У меня есть собственная лошадь, бесконечная нежная любовь матушки, которую она расточает только мне, чудесный сад и книги. Я могу рисовать, сколько я захочу и что захочу, могу гулять, где мне только вздумается, без боязни ненароком встретить его и не ощущать себя загнанным, забитым животным.
Это продолжается уже так много лет, что я уже забыла, каково это — чувствовать себя в безопасности, не ощущать у себя за спиной дыхание тёмной тени, которая жаждет от меня… Чего? Что ему нужно от меня? Похоже, он и сам не знает ответа на этот вопрос.
Сегодня я не хочу думать и вспоминать о таких неприятных вещах, сегодня мой день и я мечтаю провести его в согласии с собой. Лишь бы только он приехал как можно позднее, лишь бы только он не приезжал вообще.
20 июня
Сегодня вечером, вернувшись из гостей, я с самого порога поняла: случилось что-то неприятное.
Я провела отличный день с Маргеритой. Несмотря на то, что она помолвлена с моим братом, она бывать у нас дома не любит, и чаще всего я приезжаю к ней. Её родители всегда рады принять меня, мы вместе музицируем, рисуем и катаемся на лошадях. Маргерита тоже сменила пони на взрослого коня, и, разъезжая по парку, мы представляем, что на самом деле грациозно передвигаемся не между кустов терновника и жимолости, а по площадям Вены и Праги, на нас надеты не наши обычные платья, а чудесные парижские наряды. Но такой игры хватает ненадолго: кто-то из нас начинает смеяться, потом подхватывает вторая, и весь серьезный настрой рушится.
Матушка получила очередное письмо от него. Едва я вошла в гостиную, она подскочила и, почти подбежав, сунула мне в руки исписанную твёрдым, словно источающим злобу, почерком. Он поздравлял меня с днём рождения, расточал поздравления и тёплые слова, от которых по спине пробежали мурашки. Я опустилась в кресло и всё читала, читала те несколько строк, которые он написал мне, пока не выучила их на память. Я воспроизводила их его ровным, низким голосом, и от этого во мне шевелился страх, я едва сдерживалась, чтобы не обхватить себя за плечи. Очнувшись от морока, я отдала письмо матушке и уже собиралась пойти в свою комнату, дабы освежиться, но она остановила меня и протянула чёрную бархатную коробочку. Подарок от него.
Я почувствовала, как сжалось моё горло и похолодели пальцы, но мужественно взяла маленький футляр. Матушка смотрела на меня и ждала, пока я его открою. Откинув дрожащими пальцами крышку, я увидела его — кулон с первой буквой моего имени и гравировкой в виде роз. Моих любимых роз, тех, которые я рисовала с самого детства, когда впадала в раздумья, когда мечтала и грезила. Эти розы всегда были для меня символом свободы, полёта, ведь в моей голове для меня нет границ и преград. Но он отнял у меня даже розы.
Матушка помогла мне застегнуть цепочку, холодный металл словно опалил клеймом мою кожу. Подойдя к зеркалу, я увидела своё бледное лицо и серебрящийся кулон на шее. Он очень красивый, он подходит мне, он был бы великолепен, если бы я знала, что его руки не касались серебра, что он не выбирал мне это украшение с мыслями обо мне.
Придя в комнату, я спешно сняла его и убрала в футляр. Я не смогу носить его.
Значит, найденный мною кулон с цепочкой был подарен автору дневника на день рождения. Интересно, утихла ли с годами вражда Аделаиды и её таинственного врага? Почему-то мне показалось, что нет. Наверняка этот отвергнутый поклонник ещё долго досаждал моей бабушке прежде, чем она стала фрау фон Ленцвольф, лишь подпитывая её досаду и страх.
На следующий день я засел в библиотеке, стараясь найти всё, что можно, о моей семье. Удалось обнаружить великое множество папок с рисунками (как я уже говорил, в нашей семье всегда очень любили рисовать), книги с записями рецептов блюд и лекарств, переписанные молитвы и стихи, девичьи альбомы, семейные древа разной давности. Но все эти бумажные безделицы ей не принадлежали, и нигде в них она не упоминалась.
Мне не хотелось продолжать чтение, не собрав как можно больше фактической информации о своей бабушке, чтобы не составить ложного мнения об авторе записей, но, видимо, кроме дневника ( и моего отца) от неё в нашей семье не осталось ничего, ведь она принадлежала ей всего лишь год, после чего умерла. Поэтому я решил растягивать удовольствие и оставить вторую часть дневника на сегодня, не проглатывать рассказ об этой таинственной, так рано умершей женщине, залпом.
До самого вечера я метался по комнатам, не находя себе места, пытаясь занять себя чем-то, но руки не лежали ни к чему. Все мои мысли сосредоточились вокруг бархатной тетради, которая лежала в шкафу под томом стихов Гёте. Моя голова была полна думами о несчастной, до смерти напуганной девушке, которая живёт в постоянном страхе и напряжении. Обоснованы ли её опасения, так ли страшен человек, которого она ненавидит и боится?
После ужина я почти побежал в свою комнату, где достал из шкафа синюю тетрадь.
29 июня
Это случилось. Он приехал. Всё было так, как я предвидела: он въехал во двор и бросил поводья Гансу, а я стояла на веранде, мечтая провалиться сквозь землю, лишь бы не видеть его прямой, гордой фигуры, не слышать голоса.
Мне удалось оттянуть миг встречи до самого вечера. Я закрылась в комнате и притворилась спящей, на стук в дверь отвечала, что прилегла отдохнуть и просила не тревожить. А сама лежала и думала, как же мне вести себя, как смотреть ему в глаза.
Я спустилась в старом платье и с просто уложенными волосами, всей своей фигурой выражая равнодушие. Матушка по-доброму пожурила меня за небрежный внешний вид, но я отговорилась дурным самочувствием.
Он вёл себя непринуждённо, рассказывал об учёбе, развлечениях, искусстве. Матушка живо интересовалась всем, задавала вопросы и много смеялась, отец улыбался в усы, прикрывая улыбку салфеткой.
Только я чувствовала себя очередным блюдом за ужином, хоть он и не проявлял внимания ко мне. Лишь поздоровался и даже не подошёл приложиться к руке. Это вселило в меня надежду, что всё забыто, всё изменится, я смогу дышать свободно и не ожидать навязчивых слов, навязчивых встреч, не запирать свою комнату на ключ.
Но сейчас, сидя в комнате и уже засыпая, я всё же встала с кресла и заперла дверь. Я знаю, насколько он хитёр и опасен, я не могу доверять ему.
30 июня.
Утро выдалось ясным, и с самого утра сильно парило, навевая дождь. Быстро позавтракав и одевшись, я выскользнула из дома и пошла в конюшню. Ганс надел на Клео седло и уздечку, и я, стараясь проехать мимо окон как можно быстрее, отправилась подальше от дома.
До самого обеда я каталась в парке, побывав на всех аллеях и тропинках, где только можно. Я так усердно оттягивала момент, когда мне придётся ехать домой, что от непривычно долгой прогулки верхом у меня заболели руки, вцепившиеся в поводья. Я ещё не совсем привыкла к Клео, иногда она меня пугает, но, в общем и целом, я уже могу управляться с нею.
Вернувшись домой, я никого не обнаружила ни в гостиной, ни в столовой. Мне подумалось, что матушка в саду, отец уехал в город. На цыпочках я прокралась на второй этаж. Всё спокойно.
Дополнено вечером.
Я пишу, едва сдерживая дрожь, слёзы катятся по щекам, и воротник платья почти промок. Это был ужасный день, стыд и злость заставляют меня писать о том, что произошло, ибо рассказать о таком кому-то я не смогу, сгорю при одном упоминании того бесстыдства, что сегодня творилось.
После обеда мы с матушкой вышивали в саду, когда от отца прибыла записка, что он задержится в городе на пару дней по делам. Матушка перекрестилась и произнесла короткую молитву, благословляя дела отца и его самого, а я принялась подбирать нужный мне оттенок алого.
Увлеченная новыми нитками и узорами для вышивки, я совсем не заметила его появления. Он поднялся на террасу по каменным ступеням и приложился к матушкиной руке. Как всегда, она расцвела.
Матушка разговаривала с ним об отце, о его делах, он вежливо слушал. Было заметно, что ему неинтересно, но с деланым вниманием он задавал вопросы и выслушивал ответы.
На террасе появилась Анна и сказала, что матушкин совет требуется на кухне. Заядлая любительница новых рецептов и блюд, она не могла не отправиться на зов повара и оставила нас.
Впервые за долгое время мы оказались наедине. Я пыталась избежать такого положения, как могла, но судьба решила посмеяться над моими жалкими усилиями. Сказав, что мне потребовался другой напёрсток, я встала с плетёного стула и собралась было покинуть террасу, но он преградил мне путь. Видимо отчаяние в моих глазах придало ему сил и уверенности.
Посмотрев мне в глаза, обхватив мою голову двумя руками, чтобы я не могла отвести взгляд, он приблизил лицо и поцеловал меня требовательным, жадным поцелуем. То, что могла вернуться матушка или служанка, только распаляло его страсть, придавало этой сцене ещё больше преступного флёра. Я попыталась отстраниться, упёршись руками в его грудь, но он был сильнее: сжав мои ладони, он лишь ближе притянул меня к себе.
В этот момент я увидела на подъездной дорожке её — Маргериту. Она стояла с растерянным видом около террасы, сжимая в руке шляпку, и смотрела на нас. Почувствовав моё оцепенение, он выпустил меня, и я, сгорая от стыда, скрылась в доме. В тот вечер я не спустилась вниз, хотя всегда была рада видеть Маргериту и ждала её визитов с нетерпением. Сказав Анне передать о моём плохом самочувствии и извиниться за меня, я провела вечер в постели, приняв вот такое решение.
Я больше не буду вести дневник, это глупое, обязывающее занятие. Я начинала его, чтобы писать о совсем иных вещах, не о тех, которые изложены мною за последнее время. Мне казалось, что я буду писать о рутинных маленьких радостях для того, чтобы много лет спустя перечитывая свои записи, я разделяла их с собой пережитой. Но получается, что пишу я только о нём, о своих страхах и ненависти.
Я не хочу сохранять это в памяти и тем более не хочу, чтобы это хранила бумага.
Дальше было пусто. Станицы были исчёрканы резкими, хаотичными линиями, местами на перо давили столь сильно, что оно прорывало бумагу, оставляя на бумажной плоти раны. Видимо, автор дневника пребывал в таком исступлении и ярости, что использовал страницы для того, чтобы излить злобу и раздражение.
В самом конце тетради, между последней страницей и обложкой, я нашёл рисунок. На нём была изображена вполоборота девушка с тонкими чертами лица и большими глазами. Рисунок был сделан карандашом, в графитовых тонах, и можно было сказать, что волосы у неё светлые, русые или золотистые, а глаза серые или голубые. В её облике была какая-то легкость и воздушность, но настороженный взгляд портил всё впечатление от рисунка, придавал незнакомой красивой фройляйн вид брошенного, обиженного котёнка. В то же время была в ней какая-то таинственность, мистическая прелесть, которая способна свести с ума и влюбить малейшим кивком головы, движением руки или пристальным взглядом.
То, что это не моя бабушка, я определил сразу. Но кто же это? Во внешности девушки не было наших семейных, отличительных черт, но отчего-то мне подумалось, что она нам не чужая. Может это подруга Аделаиды, Маргерита?
Я перевернул лист бумаги и сумел разобрать полустёртую надпись на белой глади, лишь одно слово: Ангелика.
Кем же она была, эта Ангелика, что бабушка Аделаида хранила в дневнике её портрет? Какую роль сыграла она в её жизни? Были ли они подругами, а может быть они были врагами?
На следующий день я снова пошёл в галерею и долго-долго гулял по ней, всматриваясь в череду женских лиц — пожилых, совсем юных, зрелых и пышущих молодостью. Но девушку с карандашного рисунка я так и не нашёл.
Мне очень не хотелось делиться с кем-то своей тайной, своей Ангеликой. Несмотря на то, что я о ней решительно ничего не знал, она даже не появлялась на страницах бабушкиного дневника, я чувствовал, что она мне не чужая, ощущал какую-то незримую связь, словно история её жизни была плотно вплетена в полотно нашей семьи. Я мог бы спросить про неё у отца, но каждый раз, набравшись решимости это сделать, я вспоминал нежное лицо, беззащитный взгляд, и мне казалось, что ей не по нраву было бы, если бы я стал расспрашивать о ней, произносить её имя, узнавать подробности её жизни. Пусть пока она будет лишь моей, это будет наша с нею тайна.
Перед отъездом в Вену дневник и медальон я положил в большой ящик, где хранил всякие мелочи и приятные сердцу безделушки. Но рисунок с надписью я вложил в книгу Гёте и увёз с собой.
Не могу сказать, что я не расставался с портретом, любовался им каждую минуту, не сводил с него глаз в трудные мгновения или посвящал мою молчаливую собеседницу в свои тайны. Ангелика стала для меня словно бы ангелом, который всегда был незримо со мной. Никому не показывал я её портрет, никто не мог увидеть её нежного лица. Только я.
Глава 2
Лишь когда я закончил обучение и вернулся в отчий дом перед тем, как отправиться в путешествие по Европе, я, возмужавший, уже более не студент и не книжный мальчик, не знавший, куда приложить свои знания, вспомнил о ящике, где хранилась моя первая рогатка, лапка зайца, подстреленного на охоте вместе с отцом, и дневник Аделаиды с овальным кулоном.
Моим решением было вернуть рисунок на место, на последнюю исписанную страницу дневника. Странно сказать, мысли об Ангелике с течением времени всё больше занимали меня, мне совсем не хотелось узнать, кто она и что с ней стало, я понимал, что она уже, скорее всего, не жива. Мне лишь хотелось верить, что когда-то я найду девушку с таким же испуганным, недоверчивым взглядом больших светлых глаз, с шёлком густых волос, что я смогу защитить её, спасти от того, что грозит ей опасностью, стать её рыцарем, освободителем. Но я знал, что этим глупым мечтам сбыться не дано: все девушки, с которыми я знакомился за последние несколько лет, реальные девушки из плоти и крови, с живым и ярким румянцем на щёчках, округлыми ручками, круто вьющимися кудрями, не выдерживали сравнения с тем чудесным ореолом, которым я окружил свою придуманную, давно почившую, даму сердца. Я понимал, что это весьма похоже на нервное расстройство: часто, находясь один, особенно по ночам или долгими вечерами, когда я читал или писал, мне слышался шелест юбок, стук каблучков и даже тихие вздохи, горестные и печальные. Моё воображение жаждало перенести мою даму сердца в окружающую меня реальность, а мои расстроенные нервы рады были стараться и играли со мной злую шутку.
Началось это тогда, когда я вернулся домой. Вот уже три недели я находился под присмотром ласковых очей матушки, для которой двадцатитрёхлетний сын всё ещё неразумное дитя. Внезапно осознав, что сыну пора искать подходящую партию, матушка с отцом вынудили меня нанести визиты вежливости всем знакомым и соседям, у которых были дочери на выданье. Мои синие глаза и отросшие, как у вольных поэтов, волосы, свели с ума ни одну местную Гретхен или Гудрун, но, глядя на этих живых, весёлых созданий я мыслью возвращался к куску белой бумаги, который хранил милый образ. Садясь вечером за дневник или книгу, я часто слышал за своей спиной словно бы тихий шёпот и шелестенье кружев. И, конечно, обернувшись назад, сколько бы я не вглядывался в темноту, ничего увидеть я не мог. За моей спиной никого не было.
И в одно прекрасное утро я решился вернуть рисунок к медальону и дневнику. Прошлое слишком долго сопровождало меня, так долго, что стало вмешиваться в моё настоящее. Призраки былого должны почивать в могилах, я не жить около сердца, мешая идти вперёд.
С этими мыслями я открыл ящик, нашёл тетрадь. Открыв её, я не стал пробегать глазами по знакомым уже строкам, хоть соблазн и был велик. Найдя последнюю исписанную страницу, после которой начинались жёсткие и блёкло-синие листы, я уже собирался было быстрым движением вложить белый лист, не глядя Ангелике в глаза, но из дневника выпал небольшой конверт из бумаги тонкой и хрупкой. Конверт был пуст, но на нём красовалась надпись: Злебский замок, Богемия. Ангелике фон Катерштайн.
Так вот, как звали мою фею. Ангелика фон Катерштайн.
Я ещё долго не мог взять в толк, как я не заметил этот конверт раньше. Я неоднократно пролистывал заветную тетрадь, вчитывался в ставший уже родным почерк, знал каждый листок наизусть. Раньше конверта в дневнике не было.
Вместо того, чтобы оставить изображение Ангелики в дневнике, я вложил его в конверт с адресом и расположил милые моему сердцу артефакты на столе. Я долго смотрел на них, решаясь на шаг, который мог бы показаться глупым любому здравомыслящему человеку. Но я принял решение.
Вечером после ужина я спросил у отца, знакомо ли ему имя Ангелики фон Катерштайн. Отец нахмурил брови и пристально посмотрел на меня, однако ответил:
— Откуда ты узнал это имя? Об этой девушке ты не мог узнать в нашем доме.
— Неважно, отец. Расскажите мне, кем она была, какое отношение она имеет к нашей семье, — я посмотрел на отца умоляюще, — очень вас прошу.
— Я не знаю, зачем тебе нужно ворошить былое и тревожить её память. Это было несчастное создание, которое прожило недолгую, несчастливую жизнь, — проворчал отец с недовольным видом, но, заметив моё расстроенное выражение лица и услышав горестный вздох, продолжил, — но если тебе так интересно, то я тебе отвечу: Ангелика была внебрачной дочерью брата твоего прадеда. Проще говоря — кузиной твоего дедушки.
— То есть Ангелика тоже была фон Ленцвольф, как и мы?
— Можно сказать и так. Младший брат твоего прадеда был не слишком порядочным человеком, — отец понизил голос и почти шёпотом продолжил, — он вступил в связь со служанкой и выгнал её из дома, узнав о том, что она понесла. Даже денег не дал. Но когда его жена и сын погибли во время грозы, а сам он оказался прикованным к постели с сильными ожогами, внезапно вспомнил, что у него есть дочь. Девочку забрали у матери, которая к тому моменту была едва жива от чахотки, привезли в замок, где некоторое время брат прадеда играл роль счастливого отца. После его смерти девочка осталась полной сиротой, пусть и с наследством. И тогда твоя сердобольная прабабушка решила принять её в семью, ведь родная кровь. Она очень любила девочку, как родную дочь, но вот с твоим дедом отношения у кузины не сложились, он её никак не мог принять. Видимо, его родители умели дарить любовь только одному ребёнку, более слабому и обиженному судьбой. Мой отец вернулся домой только тогда, когда она вышла замуж и уехала в Богемию, где скончалась родами через год после свадьбы. Видно, какой-то страшный рок преследовал эту бедную девушку.
— Действительно, в её жизни было мало счастья. А за что дедушка её так не любил?
— Его тоже можно понять. Он говорил, что она была легкомысленной фройляйн, имела много друзей и поклонников, порхала как бабочка, и это очень нравилось его матушке, которая была рада найти в её лице дочь. Она приносила им много счастья и тепла, а вот про своего мрачного, замкнутого сына оба родителя забыли.
Я уже хотел было поделиться с отцом своей находкой, рассказать ему о портрете девушки с тонкими чертами лица. Но в последний момент сильно, до крови, прикусил язык, чтобы слова не сорвались с моих губ.
— Отец, а почему бы мне не написать в Богемию? Думаю, поместье семьи Катерштайн ещё цело, наверняка всё ещё живут потомки Ангелики.
— Да, насколько я знаю, Ангелика родила дочь, которую отдали на воспитание. Но зачем тебе связываться с этой семьёй? Ты проявляешь какой-то странный интерес к давно умершей родственнице, Дитрих.
Я отчего-то не ожидал такого вопроса. Как можно не интересоваться Ангеликой? Поэтому заговорил первое, что пришло в голову:
— Отец, но ведь Ангелика фон Катерштайн — наша кровь, наша семья, пусть она и внебрачный ребёнок. Значит, её дети — тоже наша кровь, а древней крови остаётся всё меньше. Почему бы мне не начать своё путешествие с Богемии? Я бы хотел увидеть те места, где жила сестра дедушки, подышать тем воздухом. Я напишу им.
— Дитрих, если тебе так хочется, то, пожалуйста, пиши. Я не в праве тебе запретить. Но ведь эти люди нам совершенно чужие, — отец тщетно пытался взывать к моему разуму, но я уже всё для себя решил.
— Даже пусть так, но я хочу с ними познакомиться. Сегодня же сяду за письмо.
Отец пожал в недоумении плечами, совсем не понимая, отчего его сыну так сильно захотелось увидеть дальних родственников. Но я был полон решимости.
В тот же вечер я составил краткое, вежливое послание и отослал его на следующее же утро, едва забрезжило.
«Добрый день, уважаемые представители семьи фон Катерштайн. Меня зовут Дитрих фон Ленцвольф, я являюсь двоюродным внучатым племянником Ангелики фон Катерштайн, почившей несколько десятилетий назад. О нашей родственной связи я узнал лишь недавно, и меня живо заинтересовала моя родственница, о которой я ранее ничего не знал.
Набираюсь смелости попросить вас приютить путника, который приходится вам дальним родственником, ибо через несколько недель буду в Ваших краях и буду несказанно рад встрече с людьми, в чьих жилах течёт родная кровь.
Буду рад любому ответу,
С дружескими чувствами,
Дитрих фон Ленцвольф.»
Письмо показалось мне несколько напыщенным и наглым. Ранее я не мог себе представить, что буду напрашиваться на постой к незнакомым людям, словно бедный бродяга, но любопытство и сердечное стремление заставило меня забыть все приличия.
Отправив письмо, я сразу же отчаялся получить ответ. Лично я никогда бы не ответил такому наглецу. Я уже успел вообще пожалеть об этой затее, но получил ответ:
«Уважаемый господин Дитрих фон Ленцвольф, я была очень удивлена и обрадована, когда получила Ваше письмо. К сожалению, я ничего не знаю о своей бабушке, Ангелике фон Катершванц, ведь, как Вы знаете, она умерла родами. Моя матушка, конечно, никогда её не видела, но именно поэтому я, так же как и вы, питаю горячий интерес к её персоне. После её смерти дедушка запретил открывать её комнаты, переносить книги и вещи, меня с детства волновало и интересовало это, не побоюсь этого слова, святилище в нашем доме. Поэтому если вы хотите приехать и познакомиться с домом и семьёй кузины своего дедушки — я буду очень Вам рада. Замок наш расположен в лесной глуши, мы люди не светские, но всегда рады гостям, которые, как и мы, любят уединение и покой.
Пожалуйста, дайте знать, как выдвинетесь в путь, чтобы Вас встретили.
Искренне Ваша,
Адель фон Катерштайн.»
Я не верил своим глазам, пока читал послание. Мне будут рады, рады в доме Ангелики! Я увижу её портреты, портреты её потомков и их самих, возможно даже попаду в её комнаты. А вдруг я найду её дневник… Нет, даже если найду, я не в праве его читать. Дневник бабушки я позволил себе прочесть, но вот читать дневник Ангелики я не имею права.
Матушка отреагировала на моё решение с добрым сердцем и пожелала мне хорошего пути. Как всегда, просила много писать, а если будет время — отсылать ещё и зарисовки красивых мест. Отец на прощание пожал мне руку и просил быть осторожным, дороги опасны, а карета привлекает внимание.
Вместе с необходимыми для поездки предметами гардероба и личными вещами, на самом дне моего кофра ехал небольшой деревянный ящичек-шкатулка, куда перед поездкой я положил милые моему сердцу предметы — рисунок и дневник. Пусть дневник и медальон не имели ничего общего с Ангеликой фон Катерштайн, именно в их компании я нашёл её изображение, значит, дневник моей бабушки как-то связан с её судьбой. Пусть же пристанище её образа впредь будет снова храниться меж страниц дневника, возможно, увидев жилище своей феи, умершей столь давно, но тревожащей мой ум до сих пор, я осознаю, что её больше нет, и смысла жить призраками тоже нет. Я ехал за исцелением и надеялся, что смогу оставить изображение в замке Ангелики. Так паломник едет в святое место, чтобы набраться сил для новой жизни, отринуть старое, излечиться от болезни, будь она физическая или духовная.
Путешествие от Карлсбада до Куттенберга заняло два дня. В Куттенберге я поменял коней, зная, что мой путь окончится только завтра — от фройляйн Адель прибудет провожатый, которого я должен ждать в гостинице «Две короны». Он довезёт меня до Злебского замка.
Две предыдущие ночи я провёл в гостинице, и третью ночь мне так же предстояло наслаждаться гостиничным уютом, ледяным пивом и тёплым летним вечером. Поручив свой багаж носильщику и отпустив своего конюха с каретой, я выпил пива и поужинал. Из окна гостиницы открывался потрясающий вид на готический собор на холме, который в лучах заката напоминал огромный костёр благодаря острым каменным шпилям.
Хозяин гостиницы вежливо поинтересовался, надолго ли господин задержится в городе и не желает ли он осмотреть достопримечательности. Из достопримечательностей мне порекомендовали только что открытую для посещений часовню с костями, и я даже порадовался, что завтра уезжаю в замок. Мне не хотелось видеть, что в мире есть мрак, в тот момент я видел только свет. Все мои мысли были заняты встречей с моей дальней родственницей по имени Адель, и тем, что я увижу стены, в которых жила Ангелика. Пусть и недолго, пусть лишь год до того, как дала жизнь своей дочери, но она считала это место своим домом. В моих глазах её жилище уже вознеслось до статуса храма. Мне не хотелось ни церквей, ни часовен, ни костей. Меня ждало моё собственное святилище. Только поскорее бы приехать в Злебский замок.
В полдень на следующий день я выехал на северо-восток. Каретой управлял усатый мужчина по имени Карл, обладающий громким голосом, пышными усами и добрым нравом. Карл служил в замке главным конюхом, правда, как он сказал, под ним всего-то один конюх — его сын, а вот дочь прислуживает фройляйн. В замке вообще мало слуг, и никто, в сущности, не понимает, зачем их нужно даже столько. Дом стоит почти пустой. Каждый год банк выдаёт деньги, которые по расписке получает Карл и выдаёт экономке, фройляйн Агнет. Экономкой её назвать сложно, молоденькая да худенькая, скорее она домоправительница, которую прислал приказчик, дабы смотрела за порядком да слуги не растащили поместье. Как оказалось, Карл служит на своём месте уже много лет, возит фройляйн в Куттенберг и Прагу, и сын его переймёт это дело, когда Карл станет настолько старым, что руки его не смогут запрячь лошадей и держать поводья, а глаза — смотреть вдаль.
Дом сейчас не в слишком хорошем состоянии, но слуг предупредили, что приедет молодой господин, который приходится родственником фамилии. Такие гости здесь в редкость, поэтому последнюю неделю пыль стоит столбом и даже старые фрау с картин стали выглядеть моложе и приветливее.
Именно о старинных портретах думал я, сидя в карете, везущей меня по дороге, вокруг которой раскинулся густой лес. Мы ехали вверх, в гору, воздух становился всё свежее, дышать здесь было легче. Глядя на коряги и тяжелые еловые лапы, я гадал, успели ли нарисовать портрет Ангелики до её смерти, смогли ли запечатлеть нежный образ до того, как его объяли вековым покоем тлен и время. Смогу ли я узнать её облик на красочной, торжественной картине, запомнив её черты лишь на клочке белой бумаги. И была ли она такой, какой я вижу её в своих мечтах и в своих мыслях?
Видимо, притомившись и устав от летней жары, я задремал. В своём сне я явно видел золотистые кудри, которые колыхались от хода кареты, тонкие руки, затянутые в перчатки, тонкий шёлк платья, слышал шелест его и тихие вздохи, срывающиеся с алых губ.
Проснулся я резко открыв глаза и едва не закричав. Рядом со мной никого не было, я был один в карете, но явно чувствовал тонкий аромат лилий, легкий и парфюмерный. Лошадь пробежала ещё около десятка шагов, карета остановилась.
Я выглянул в окно, и увидел внушительное старинное здание, к которому вела каменная дорога. Главный вход имел округлую, выложенную черным камнем, арку, над аркой красовался герб — лось и две птицы, как мне показалось, ласточки или стрижи.
Замок был старым, и фасад нуждался в ремонте. Кое-где из расщелин уже начали расти мелкие деревца и кустарники, которые со временем будут расширять эти щели, превращая их в трещины. Черепица местами слетела с крыши, и из красной стала бурой, почти коричневой. Позади замка виднелись две высокие башни, которые были так оплетены плющом, что было сложно даже разобрать цвет камня. Замок медленно умирал, молча, без сожалений и попыток держаться на плаву. И в этом было что-то умиротворяющее. Я надеялся, что внутри дом производит менее мрачное и угнетающее впечатление, но, в любом случае, дороги назад уже нет. Я утешал себя мыслями, что могу погостить здесь буквально пару дней и уехать во Францию, к Рудольфу.
Оставив багаж на попечение Карла, я пошёл к дому.
Дверь открылась, и на пороге меня встретила одетая в синее платье девушка. Она шагнула навстречу и протянула руку, оказавшуюся очень прохладной и мягкой. Она была очень милой, даже симпатичной — каштановые волосы, голубые глаза, бледная, тонкая кожа без признаков румянца. Видимо, девушке нездоровилось, потому что она зябко куталась в шаль и слегка кашлянула, прежде, чем произнести:
— Добрый день, дорогой господин фон Ленцвольф, я очень рада видеть вас в нашем доме. Прошу, проходите и располагайтесь, будьте как дома.
— Большое спасибо, дорогая Адель. Пожалуйста, зовите меня в свою очередь просто Дитрихом. Церемонии ни к чему.
Девушка выпустила мою руку и улыбнулась:
— Пойдёмте в дом.
Холл был тёмным, в нём было чуть влажно и прохладно. Каменный пол был выложен черными и белыми квадратами, что немного освежало помещение. Лестница наверх имела ступени из тёмного, потрескавшегося дерева, сейчас отполированного и мерцающего во тьме, по стенам развешаны рога оленей. Пахло деревом, сырым камнем и стариной.
Закрыв за мной дверь, девушка слегка поклонилась и промолвила:
— Вы ошиблись, я не Адель. Меня зовут Агнет, и я служу здесь.
Я немного стушевался, но решил выйти из положения:
— Простите великодушно, дорогая Агнет. Но это не отменяет предложения звать меня по имени.
— Благодарю, обязательно воспользуюсь. А вы можете звать меня Агнешкой, на местный манер. Сейчас Карл принесёт ваш багаж в комнату в Совиной башне, надеюсь, вам там понравится. Как вы заметили, замок находится в плачевном состоянии, большинство комнат закрыты уже много лет, но, поверьте, это не от безразличия или недостатка финансов. Просто за домом некому ухаживать. Наследников, кроме госпожи Адель, нет.
— Но отчего госпожа Адель не распоряжается домом, — просил я, хоть и понимал, что это совершенно не моё дело.
— Вы понимаете… — Агнет опустила взор и замолчала, будто собираясь с силами, — госпожа Адель очень больна. Очень. Она редко встаёт с кровати, ещё реже выходит куда-то. Именно поэтому я служу здесь — её сиделка, компаньонка, я распоряжаюсь её делами и домом. Вы её увидите и сами всё поймёте.
Агнет провела меня во внутренний двор, прохладный и тенистый, где стрельчатые, на готические манер, украшения перил и балюстрад, придавали немного мрачный, но вместе с тем возвышенный вид. Заметив мой заинтересованный взгляд, которым я оглядывал резное убранство, Агнет остановилась:
— Наверняка вам будет интересно узнать, что замок был построен в тринадцатом веке, но чуть больше сорока лет назад один из владельцев замка, Фридрих Катерштайн, который проживал в Вене, решил вернуться в родовое гнездо и обновить его к приезду молодой жены.
Я прекрасно знал, о ком велась речь, и моё сердце забилось чаще. Я хотел уже было узнать что-то о той, почтить чью память я сюда прибыл, но решил не омрачать живой восторг девушки, с которым она проводила импровизированную экскурсию:
— Сейчас я поведу вас по рыцарской галерее в Совиную башню. В рыцарской галерее уже почти не осталось ни оружия, ни доспехов, одно название, но, я думаю, вам, как мужчине, будет интересно посмотреть на остатки арсенала. А с другой стороны находится зал с картинами, там вы сможете увидеть портрет вашей дальней родственницы и её мужа.
Именно этого мне хотелось больше всего. Рыцари, башни, Адель — всё это может подождать. Я хотел увидеть лишь её, узнать, какого цвета её волосы и глаза, почувствовать взгляд, сохранённый от губительного дыхания времени искусными руками мастера.
Когда мы пришли в башню, солнце уже начинало близиться к закату. В моей комнате был камин, хоть и не нужный летом, но придающий флёр романтики, дубовая кровать, большой шкаф и письменный стол. К комнате примыкала удобная ванная. Агнет обещала показать мне библиотеку, картинный зал, а так же парк. Через час она попросила меня прийти в оружейный зал, откуда мы с ней отправимся к госпоже Адель.
Служанка принесла горячей воды и ужин. Я с удовольствием поел в одиночестве, наскоро принял ванну и слегка подремал на очень удобной кровати.
Через час мы встретились с Агнет около рыцаря без левой перчатки. Она повела меня во вторую башню, которую назвала Вороньей. Сделав мысленно пометку спросить у хозяйки о происхождении странных названий для обеих башен, я покорно шёл за своей спутницей по тёмному коридору, сквозь узкие оконца нас заливало бордовым светом.
Комната госпожи Адель имела такое же расположение в башне, как и занимаемая мною. Агнет постучала, но из-за двери не донеслось ни звука. Тогда она толкнула дверь, и мы оказались в залитой закатным багрянцем комнате с большой кроватью. Слегка пахло лилиями, их траурный, торжественный запах играл нотками ладана. А на кровати, в окружении подушек и пуховых покрывал, сидела…Ангелика.
Она оторвала взгляд от книги, которую читала, держа правой рукой, а левой облокотилась на подушку. На ней был белый шлафрок с кружевами, тонкими, как паутинка, по плечам рассыпаны волосы цвета темного золота с нотками меди, перевязанные на затылке чёрной лентой. Она подняла глаза. Они оказались зелёными, как стёкла витражей в кирхе.
— Прошу простить меня, господин фон Ленцвольф, что принимаю вас в таком виде и в таком месте. Но я очень хотела с вами познакомиться, да и неприлично не приветствовать гостя в своём доме. К сожалению, моё состояние таково, что я не могу встретить вас должным образом, как подобает отпрыску знатного рода, хоть в моих жилах есть и не слишком чистая кровь. — Девушка улыбнулась, словно бы из последних сил. Только сейчас, ослеплённый сходством линий и обилием оттенков, окрасивших привычный мне эскиз, я заметил, как бледна моя собеседница, какие тёмные тени залегли вокруг её глаз, как худы её белые запястья. Личико её было крайне изнурённым, словно хозяйка замка не спала очень много ночей, что обрисовало высокие скулы, придав лицу кахектичный вид. — Я очень признательна, что вы проделали такой путь. Я надеюсь, что эта добрая весть положительно отразится на моём здоровье, и завтра я смогу подняться с постели.
— Госпожа фон Катерштайн, зовите меня просто Дитрих, мы ведь хоть и дальние, но родственники, — несмотря на то, что эта девушка была лишь тенью моей Ангелики, я не мог отвести взгляд от её лица, слова путались и говорил я совершенно не задумываясь, — и хотел бы выразить благодарность за то, что вы приняли меня в своём доме.
— Это вам спасибо, милый Дитрих. Зовите меня просто Адель, это будет музыкой моему слуху, привыкшему к тишине да звуку голоса моей милой Агнет, которая и без меня занята тяжелыми делами. Я понимаю, вас наверняка поразил вид замка. Даже давно не бывав за его пределами, не имея возможности посмотреть на него со стороны, я прекрасно понимаю, в каком состоянии он находится, — Адель перевела взгляд на свои тонкие руки, сложенные на одеяле. — Мне стыдно, что я вынуждена принимать вас в таких условиях, но я была так рада вашему письму и вести о намерении приехать, что умолчала о том, что вас здесь ждёт. Пожалуйста, присаживайтесь, я совсем забыла о своём хозяйском долге.
Она указала на два кресла с высокими спинками. Агнет чуть подтолкнула меня, и я присел, иначе так бы и стоял в дверях, подобно истукану.
— Полно вам, дорогая Адель, — начал я, — ваш замок мне кажется очень уютным и таинственным. Я пока не видел его полностью…
— Значит, у меня есть стимул завтра подняться с постели и провести вас по всему замку. Агнет, милая, ты устроила гостя в башне, как я и говорила?
— Да, госпожа Адель. Как вы и говорили, комната ему понравилась, — Агнет улыбнулась мне.
— Да, благодарю вас за заботу. Право, мне совестно задерживать вас и докучать, наверняка вам следует отдохнуть и набраться сил.
— А мне, в свою очередь, совестно задерживать вас, когда вы так нуждаетесь в покое после тяжелой дороги. Тогда завтра, если я смогу подняться и стать вашей провожатой, я буду в вашем распоряжении. До встречи, мой друг!
Адель улыбнулась, слегка обнажив жемчужные зубы, и кивнула мне. Я поклонился и вышел. Агнет прикрыла дверь.
— Госпожа страдает с самого детства. Эта странная болезнь отнимает все её силы, она неделями может лежать, не вставая с постели, не покидая своей комнаты, — на глаза Адель навернулись слёзы. Она быстро захлопала пушистыми ресницами и отвернулась, — мне так тяжело видеть её такой.
— Но что говорят врачи об этой болезни?
— Она ещё не изучена, о ней пока ничего не знают. Никакого лечения нет, и даже такая роскошь, как свежий воздух, доступен ей только через окна. Зимой состояние ухудшается ещё сильнее.
— Боже, бедное дитя!
— Да, господин Дитрих, её участи не позавидуешь. Я бы сделала всё, что угодно, чтобы избавить её от страданий. Но это не в моих силах.
Мы молча шли по рыцарской галерее, и меня совсем не занимали её покрытые патиной и ржавчиной диковины: развешанные по стенам колчаны со стрелами, несколько мечей и кинжалов. Мои мысли занимала только ослабленная, больная девушка из залитой багровым закатом комнаты, где пахнет печальными, увядшими лилиями. Жизнь жестока ко всему прекрасному.
Мы простились у моей комнаты, и Агнет извинилась за то, что мне придётся принимать пищу в своей комнате: госпожа Адель не спускается в столовую из-за состояния здоровья, а сама Агнет ест со слугами на кухне. Поэтому в положенные часы служанка будет приносить в комнату поднос. Со всеми просьбами она просила обращаться к ней.
Весь вечер я пребывал в странной, будто бы колдовской неге — читал Гёте, рассматривал изображение моей Ангелики, находя всё больше общих черт с Адель, хозяйкой полузаброшенного, мрачного замка, мысленно придавая изображённым карандашом чертам объем, цвет, живость. То ли физическая усталость, то ли мой истерзанный мечтами и мистическими образами мозг играл со мной злую шутку, но несколько раз, когда часы уже были готовы вот-вот отбить полночь, я слышал у своей двери тихий шелест нежной ткани, едва слышимые шаги и чувствовал аромат лилий. Несколько раз я подрывался и открывал дверь, мечтая хотя бы краем глаза увидеть золотые локоны, услышать удаляющиеся шаги, но коридор был тёмен и пуст. Я провалился в беспокойный, тревожный сон, но не был в силах прервать его и очнуться вплоть до самого утра.
Глава 3
Утро встретило меня серым небом и туманом, ползшим на плато с далёких, едва видимых гор. Моя комната в башне выглядела стылой и тусклой, поэтому я наскоро позавтракал, умылся и, с удивлением заметив, что перевалило за одиннадцать, отправился на поиски Агнет.
Я шёл по гулким, пустым коридорам, и, несмотря на то, что пусть и тусклый, но бодрый дневной свет озарял каменные стены и придавал комнатам жилой вид, меня не покидало ощущение, что этот дом заброшен уже много лет. Нигде не было ни видно, ни слышно ни души, служанки не сновали по комнатам. Звук моих шагов отражался от покрытых тонкими гобеленами стен, совсем не поглощаясь мебелью и толстыми шторами. Я словно шёл по заброшенному храму или склепу, а не по дому знатной семьи, где всё ещё обитает последний слабый росток погибающего родового древа.
Спустившись вниз по лестнице около оружейной залы (кроме холла и Вороньей башни — единственное знакомое мне место в доме), я очутился в незнакомом крыле, где, как мне казалось, должны быть кухня и помещения для слуг. Навстречу мне шла какая-то серьезная, грузная женщина в переднике.
— Извините, я не знаю вашего имени, но мне бы хотелось найти фройляйн Агнет.
— Добрый день, вы, наверное, господин фон Ленцвольф? Меня зовут фрау Митлих, фройляйн Агнет сейчас на кухне или в кладовой. Она говорила, что вы приехали, но я не думала, что вы очутитесь в крыле для слуг, — фрау Митлих улыбнулась и на её щеках появились ямочки.
— Очень рад с вами познакомиться. Если вдруг обнаружите где-то фройляйн Агнет, пожалуйста, сообщите, что я искал ей. Я буду в своей комнате.
— Да, господин фон Ленцвольф. Надеюсь, вам понравится пребывание в замке. Он очень старый, пережил много хозяев, видел много событий, радостных и печальных. Это не могло не отразиться на нём.
Фрау Митлих серьёзно посмотрела на меня, но, едва я разомкнул губы, чтобы задать ей вопрос, что же она имела ввиду последней своей фразой, она поклонилась и юркнула за первую ближайшую дверь.
Обратно я шёл той же дорогой и, поднявшись на второй этаж, вернулся в галерею. И забыл, куда я шёл и что мне там было нужно: возле окна, созерцая блёкло-зеленый, покрытый росой и накрытый вуалью тумана небольшой парк, стояла госпожа Адель. То, что это была она, я понял не сразу: золотистые волосы были собраны на затылке, но длинные пряди спускались до середины спины, бледно-лиловое платье красиво обрисовывало тонкую талию. Рукава чуть приоткрывали руки до локтей, и было видно, сколь они худы и бледны, даже казалось странным, как такое измученное болезнью существо может стоять и созерцать, а не падает бездыханным на тёмный ковёр зала.
Услышав шаги, Адель повернулась ко мне, и я приложился к её тонкой ладони. Холодная сухая кожа под моими губами напоминала бумагу и слегка пахла лилиями. От этого моего жеста Адель залилась румянцем, но тут же резко побледнела, видимо, сердцу было внове испытывать такие нагрузки.
— Добрый день, дорогая Адель. Вам уже лучше?
— Я ведь говорила, что ваш приезд поможет мне встать на ноги. Я всегда сдерживаю свои обещания. И сегодня постараюсь быть радушной хозяйкой, какой я должна была быть ещё вчера, — госпожа Адель подняла на меня огромные, какие бывают у тяжело больных людей, глаза.
— Если вам это в тягость, то я ни в коем случае не настаиваю. Мне бы очень хотелось увидеть библиотеку и картинный зал, но если вы себя плохо чувствуете, то я попрошу фройляйн Агнет показать мне их, — мне действительно было некомфортно от мысли, что тяжело больная должна проводить экскурсию по своему дому из-за моей глупой, надуманной прихоти.
— Во-первых, это мой долг как хозяйки дома, а во-вторых — ваш приезд и правда придал мне сил. Пойдёмте же, не стоит терять времени. Возьмите вот этот канделябр, он нам понадобится.
Я взял посеребрённый, тяжёлый канделябр на четыре свечи, украшенный резьбой в виде роз с шипами. Этот узор перекликался с гравировкой на медальоне, и тогда меня первый раз посетила мысль, не принадлежал ли этот медальон Ангелике, а не Аделаиде?
— Сейчас мы с вами отправимся в бальную залу, где находятся портреты династии фон Катерштайн. Их вынесли туда, чтобы сохранить от выцветания и растрескивания краски так давно, что я уже и не помню, но раньше они украшали собой южную галерею, — госпожа Адель слегка передёрнула плечами, словно ей было холодно. Обхватив себя за плечи, она медленно шла вперед, и я подстраивался под её неспешный шаг.
Мы остановились у резной двустворчатой двери, которая, судя по заржавевшей замочной скважине, не открывалась уже многие десятилетия. Адель вытащила из кармана связку ключей, которая в её тонких пальцах казалась непомерно громоздкой, и нашла изящный, большой ключ с узорчатой бородкой. Ключ с трудом вошёл в скважину, но Адель быстрым и точным поворотом провернула его, отчего скважина издала слабый скрежет.
Я взялся за деревянные ручки и распахнул дверь. Порыв ветра, вызванный моим быстрым движением, потревожил копившуюся десятилетиями пыль, и в дорожке света, упавшей во тьму от проёма открытой двери, я увидел, как она заклубилась и заметалась по полу, точно позёмка. В зале пахло пылью и увядшими цветами.
Я зажёг свечи, и мы пошли вглубь залы, оставив дверь открытой для лучшего освещения. Зала представляла собой большое прямоугольное помещение с высоким сводчатым потолком, где-то вдалеке над нами парила прекрасная люстра, рассчитанная на несметное количество свечей. Адель устремилась вперёд, оставив меня с канделябром далеко позади, и застыла возле картины в потускневшей позолоченной раме.
Едва бросив взгляд на портрет, перед которым она стояла, я ринулся вперёд. Я узнал её, это была она, Ангелика. Голубовато-зелёное платье, золотистые волосы, на коленях — раскрытая книга. Её лицо было именно таким, каким я его представлял: изысканная бледность без капельки румянца, зелёные глаза под тёмными ресницами, тонкие руки. Услышав, что я подошёл, Адель повернулась ко мне, и в это мгновение я застыл, словно пораженный громом: в тусклом свете, падающим через весь зал от мутных окон за моей спиной, она выглядела точно сошедшей с портрета, почти копией своей бабушки, умершей почти полвека назад. Тот же взгляд, те же губы, только женщина с портрета была живее, ярче, нежели реальная девушка из плоти и крови, стоящая передо мной.
Едва я решился прервать наше молчание, которое было сродни тому, что обычно хранят люди в святилище или храме, впечатлённые моментом и обстановкой, за моей спиной громко хлопнули двери, отрезав нас от всего мира, оставив один на один перед лицом той, что приходила в мои сны. Несколько свечей в моей руке погасли, но пара из них всё ещё освещала пространство, в котором неверный слабый свет выхватывал то точёную руку родовитой красавицы, то надменный взгляд увенчанного сединами старца. Но моё внимание было приковано лишь к портрету и его бледной копии.
— Это всего лишь порыв ветра. Видимо, кто-то из прислуги проветривает комнаты или моет окна, — в сухом, застоявшемся воздухе голос Адель звучал глухо и чуть дрожал, — старые дома всегда полны сквозняков.
забытом сами временем, пространстве был крайне неожиданным и зловещим, противоестественным.
Адель повернулась ко мне спиной, и несколько долгих мгновений мы вместе смотрели на портрет, золотое свечное сияние придавало ему таинственность и краски его мерцали, вливая жизнь в зелёные глаза и розовые губы. В неверном свете казалось, что ресницы Ангелики слегка подрагивают, а упавшие на грудь локоны шевелятся от дыхания.
Повернувшись к Адель, я уже собирался было сказать, что более живого и потрясающего воображение портрета не видел никогда, но в этот момент дверь распахнулась, впустив в залу тусклый свет, резавший глаза. На пороге стояла Агнет.
— Госпожа, вы уже так давно на ногах, вам следует прилечь, — голос Агнет был полон участия, — прошу вас, иначе вы снова сляжете на неделю.
— Спасибо за заботу, Агнет, — при свете дня было заметно, что силы действительно покидают Адель, на лице ни кровинки, губы искусаны, а руки дрожат, — ты права, мне следует прилечь. Пожалуйста, составь компанию нашему гостю.
Медленно, словно в полусне, Адель двинулась в сторону двери, и, не дойдя до неё, стала оседать на пол. Агнет бросилась ей навстречу и успела подхватить, а я стоял и наблюдал, как глиняный болван. Сбросив оцепенение, я кинулся ей на помощь, но Адель уже обрела равновесие, и, вцепившись в плечо Агнет, вышла из залы. Я хотел было предложить свою поддержку, но Агнет лишь покачала головой и увела её. Я остался наедине с портретом.
Не знаю, как долго я стоял там, разглядывая милые черты, запоминая лицо и фигуру до последней чёрточки. В тот момент решительность отказаться от моего любимого призрака пошатнулась, померкла, как тень в сумерках. Я не хотел лишать себя её общества, пусть она и умерла, пусть она и жила лишь в моих мыслях, но разрывать наш союз у меня не было сил. Я понимал, что я — сродни Пигмалиону: он создал статую по желаемому образу, полюбил её и превознёс её, а Афродита помогла ему оживить возлюбленную, дала ей душу. Я же сам оживил мертвый, уже забытый всеми, хоть и существовавший некогда, облик, наделил его характером и влил в него жизнь, пусть жив он лишь в моих мыслях.
— Она была очень красивой женщиной, правда? — звук голоса Агнет заставил меня вздрогнуть.
— Да, очень. Разве вы не заметили, как сильно госпожа Адель похожа на свою бабушку?
— Конечно, заметила. Потрясающее сходство, но госпожа Ангелика была здоровой, живущей полной жизнью женщиной, а вот госпожа Адель к сожалению… — голос Агнет задрожал, словно она собиралась заплакать.
— Не стоит говорить о плохом, Агнет. Как она себя чувствует? Ей лучше?
— Да, она прилегла и попросила чаю. Я отправила к ней служанку, а сама вернулась к вам. Неприлично бросать гостя одного в пыльной зале. Здесь тоже следовало навести порядок, но мы не успели.
— Да, Карл говорил, что слуг мало, а дом долго стоял закрытым и пустым. Как так произошло?
— Это старая история, господин Дитрих. Я сама знаю её лишь по рассказам госпожи Адель, которая, как вы понимаете, с детства живёт в изоляции, и никогда не видела никого из своих родственников
— Простите, но как так получилось? Неужели больше не осталось представителей рода фон Катерштайн, только она?
— Именно так. Насколько я знаю, господин Фридрих фон Катерштайн был единственным ребёнком своих родителей, и, женившись на госпоже Ангелике, умер вскоре после супруги. К тому моменту его родители были ещё живы, они занимались воспитанием внучки, госпожи Кристины. Госпожа Кристина и её супруг погибли, когда госпоже Адель не было и года: лошади испугались грозы и понесли, карета перевернулась и упала в овраг. Родственников у малышки не было, поэтому растили её нянюшка и кормилица, благо, семья фон Катерштайн проблем с финансами не испытывала. Их хватит до конца жизни госпожи Адель, какой бы длинной или короткой она не была, — Агнес снова помрачнела и часто заморгала, — извините, мне не следовало этого говорить.
— Ничего страшного, я вас понял, Агнет. Что говорят врачи по этому поводу? — затаив дыхание, я ждал ответа.
— Как я уже говорила, болезнь мало изучена. Никто не знает, сколько отпущено госпоже Адель. Но иногда мне кажется, что она сама хотела бы прекратить свои мучения, как страшно это бы не звучало, — глаза Агнет наполнились слезами, — ещё раз простите, что я говорю вам это, просто кроме вас мне не с кем поделиться этой бедой, меня никто не поймёт. Я очень люблю свою госпожу, я к ней сильно привязалась. Она вытащила меня из нищеты, дала работу и дом. И я не в силах отплатить ей за доброту и как-то облегчить её участь.
Мне стало искренне жаль её. Мне и самому было не по себе, когда я задумывался, каково это — наблюдать за тем, как день за днём жизнь уходит из слабого, прекрасного создания, не имея возможности замедлить развитие страшной, не выявленной болезни, которая выпивает силы.
Мы вышли из залы, и Агнет заперла дверь уже знакомым мне ключом. Он не так проворно слушался её пальцев, как пальцев хозяйки, и замок с металлическим стоном заключил прекрасный образ в пыльной темнице.
Возвратившись в комнату, я погрузился в раздумья. Мне стоило уехать как можно скорее, чтобы не доставлять неудобства обитателям замка, которым сейчас явно не до меня. Если бы я знал, что госпожа Адель тяжело больна, я бы не приехал сюда. Или приехал бы, несмотря на все приличия, ведь именно здесь обитала Ангелика.
После ужина я незаметно для себя уснул. Я лишь прилёг на кровать и долго-долго рассматривал потолок, мысленно собирая кофр, прощаясь с Адель и Агнет, когда меня сморил сон. Он был просто чудесен. В кресле около окна, сквозь плотные шторы которого едва проникал лунный свет, сидела девушка в светлом платье. Я сразу понял, кто пришёл ко мне. Это была Ангелика. Я узнал бы её даже в кромешной тьме, если бы мне завязали глаза, заткнули уши, чтобы я не слышал шелеста шелков и тихого дыхания. Она сидела передо мной в кресле, словно на портрете: то же положение головы, рук, волосы ровными прядями падают на плечи. Именно поэтому я сразу понял, что это сон — мой мозг воспроизводит самую запомнившуюся картину, какую я мог увидеть за последнее время. Увидев, что я проснулся, ночная гостья слегка улыбнулась и встала с кресла. Я тоже попробовал приподняться, но, как это часто бывает во сне, тело было мне неподвластно, конечности отказывались сдвинуться даже на миллиметр, а горло — издать малейший звук. Я лежал и смотрел на неё, чьи черты были скрыты тьмой, но я знал, насколько они совершенны и прекрасны.
Ангелика, посланец из мира снов, наклонилась надо мной, придерживая белой рукой прядь волос. Я словно бы ощутил мягкость золотистой пряди, упавшей мне на шею, и тонкий запах лилий, исходящий от неё, а когда Ангелика наклонилась поцеловать меня, я почувствовал легкий холод и прикосновение чего-то нежного, но ледяного, похожего на лепестки убитого морозами цветка. Выпрямившись, она ушла, и шаги её были едва слышимыми, словно ступала она по лебяжьему пуху или ковру из густой травы. Остался лишь аромат лилий, смешанный с чем-то, напоминающим сырость. Дальше я ничего не помню, только темноту и утреннее зарево, пытавшееся пробраться под мои веки.
Глава 4
Утром я снова проснулся позже, чем обычно. Я решил, что горный воздух и переживания сказываются на моём здоровье, ведь встал я странно разбитым, голова болела и слегка кружилась. Я сел на постели, позвонил горничной и попросил завтрак и горячей воды.
Моя решимость уезжать несколько пошатнулась, мне хотелось задержаться здесь хотя бы на неделю. Я сел за стол и написал матушке и отцу живое и полное наигранных эмоций письмо, надеясь, что они не заподозрят неладное. Я рассказал о старинном, хоть и слегка заброшенном из-за нерадивости слуг, замке, о прелестной дальней родственнице, которой слегка нездоровится из-за летней жары, но она счастлива видеть меня и моё присутствие придаёт ей сил. Я не любил врать, о, как же я не любил врать, но я понимал, что опиши я реальную ситуацию, отец потребовал бы моего возвращения домой, и, хоть я уже и не дитя, мне придётся вернуться и покинуть этот заброшенный дом и проститься с видом на город, лежащий у подножия холма. Я пока не был готов к этому.
Спустившись вниз, я не обнаружил в конюшне Карла. Его сын, глазастый паренёк лет двенадцати, сообщил, что госпожа послала Карла в Куттенберг и будет он лишь к ужину, а то и позже. Я слегка припозднился с письмом.
Немного расстроенный, я поднимался по лестнице обратно в свою комнату, где увидел шедшую мне на встречу Агнет.
— Господин Дитрих, вот вы где! — Агнет сегодня была чрезвычайно мила, на щеках появился слабый румянец. — Пока госпожа спит, я хотела предложить показать вам парк или библиотеку. Я, конечно, не знаю всего того, что знает о доме и землях госпожа Адель, но она целое утро спит, мне совестно её будить. Поэтому не обессудьте, сегодня я буду вашим компаньоном.
Я заверил Агнет, что её компания является для меня не менее желанной, чем госпожи Адель, слегка при этом покривив душой: мне очень хотелось увидеть Адель, хотя бы из-за её потрясающего сходства с Ангеликой. Если идти рядом и смотреть на неё лишь мельком, можно представить, что Адель — это Ангелика, которая так часто снится мне. Хотя бы иллюзия её присутствия рядом согревает мою душу, и я всё глубже увязаю в собственном обмане.
— Агнет, вы ведь наверняка знаете, где похоронена Ангелика фон Катерштайн. Не могли бы вы отвести меня в это место?
Хорошее настроение Агнет, которое окрасило щёки ярким румянцем и осветило голубые глаза, испарилось за мгновение. Она помрачнела и нахмурила брови, и, как мне показалось, была готова сослаться на внезапно возникшие в её памяти неотложные дела и предоставить меня самому себе. Прежде, чем она произнесла хотя бы слово, я начал первым:
— Поймите меня, Агнет, я ведь через несколько дней должен уехать. Вряд ли я вернуть сюда когда-либо, если только госпожа Адель не соскучится по мне и не настоит на моём приезде, в чём я очень сомневаюсь. А я ведь приехал сюда, чтобы узнать как можно больше о моей далёкой родственнице, — я посмотрел Агнет прямо в глаза и взял её за руку. Её пальцы слегка дрожали, и на лице уже не было прежней решимости дать отказ, — и мне бы очень хотелось перед отъездом увидеть, где покоится её прах. Матушка не простит мне, если я не побываю в месте последнего пристанища Ангелики.
И снова ложь, беспросветная, чёрная ложь. Но именно она и подействовала. Агнет глубоко вздохнула и утвердительно покачала головой:
— Хорошо, я отведу вас в часовню. Но должна вас предупредить, она находится в плачевном состоянии, но не по вине госпожи Адель.
— Не волнуйтесь, я даже мысленно не собираюсь обвинять вашу госпожу в том, что она неумело управляет домом и землями. Я ведь понимаю, что она тяжело больна, ей совершенно не до того. Пойдёте же, пока вы не передумали.
Мы двинулись в противоположную от деревни сторону, оставив замок позади. Солнце стояло почти в зените, уже сдвинувшись в сторону запада, но, едва мы зашли под покров деревьев, мы почти перестали его видеть, так густы были кроны, отбрасывавшие на землю густые тени. Проторенная широкая дорога превратилась почти в тропу, по которой как раз могли идти двое, и мы шли около получаса, наслаждаясь прохладой и неторопливой беседой о книгах и жизни в деревне. Агнет рассказала мне с робостью и стыдом, что до приезда в Злебский замок была почти неграмотной, умела лишь считать и немного писать, но благодаря госпоже Адель начала читать несложные книги из библиотеки, а потом и более серьёзные. Госпожа стала ей настоящей подругой, которой у девочки из небогатой деревенской семьи никогда не было, было лишь прилежание и желание уехать в большой город и поступить на службу в знатную семью. Но теперь она знает, что есть и другие цели, она рада быть своей госпоже не просто служанкой, но и незаменимым человеком, на которого всегда можно положиться.
— Вы ведь сами видите, как здесь пустынно и тихо. До меня у госпожи служили другие девушки, но только я смогла стать ей настоящим другом. Запертая годами в стенах замка, измученная болезнью, она была очень мне рада. И хочется верить, что я для неё больше, чем просто служанка, — говоря это, Агнет опустила глаза, словно стыдясь своих слов.
— Я просто уверен в том, что вы для неё много значите, ведь именно к вам она бросилась за помощью, когда ей стало плохо в картинной зале. Она доверяет вам и ценит то, что вы для неё делаете.
Агнет снова зарделась и смущенно улыбнулась.
Дорога вывела нас к небольшому кладбищу с часовенкой. Часовня имела высокий неф с вытянутыми сводами, венчало её красивое распятие, слегка потемневшее от солнца и дождей. Кладбище располагалось на поляне среди леса, видимо, раньше бывшего парком. Теперь буйная зелень заплела и заполонила всё пространство, как лесное, так и отведённое под последний приют семьи Катерштайн и приближённых к ней.
Среди заброшенных могил виднелась тропа, ведшая прямо к часовне. Я пропустил Агнет вперёд, сам шёл позади неё. Здесь, на забытом людьми островке примирения со смертью, вовсю протекала жизнь: потревоженные нашим прибытием птицы перелетали с креста на крест с громкими криками, из кустов бузины на могиле какой-то женщины выбежал испуганный заяц и испарился в чаще. Кладбище не выглядело зловещим и пугающим, оно обещало покой. Кресты и памятники были заплетены плющом подчас так густо, что едва можно было различить готическую вязь надписей, лишь изредка я улавливал слова «доктор» или «священник», либо отдельные числа, и большинство надгробий утратили любые сведения о тех, кто покоится под их каменным основанием. Чёрные желтоклювые дрозды пробегали между могилами, совсем не пытаясь улететь и громко галдели, возмущаясь, что двое высоких животных столь нагло ведут себя в их законном царстве.
Как ни странно, высокая кованая дверь в часовню не была заперта, но открылась она с трудом и ржавым скрежетом. Внутри было прохладно и сыро, в вазах стояли высохшие цветы, столь тронутые временем, что любое касание могло превратить их в прах. Юбки Агнет потревожили слой пыли, который наносили в часовню ветры в течение многих десятилетий, подвижный воздух перемещал крошечные серые облачка по тёмной каменной поверхности.
Небольшой алтарь был отделан белым мрамором и слегка светился в полумраке, ибо затянутые паутиной тусклые окна не пропускали достаточно света. Статуя девы Марии с младенцем выглядела сиротливо и заброшенно, я вынул платок и отёр фигурку от пыли и паутины. Не прерывая молчания, Агнет поманила меня в правый угол часовни, где я увидел две таблички:
Фердинанд Йозеф фон Катерштайн
Ангелика Аделина фон Катерштайн
Видеть имя мужа рядом с именем Ангелики мне было неприятно. Отчего-то я раньше не задумывался, что они должны быть похоронены вместе, а теперь мне хотелось поскорее отсюда уйти. Я не чувствовал связи с её могилой, не ощущал, что здесь покоятся останки той, кто была моей феей, моей кудесницей. Возможно, я просто не хотел ассоциировать с прекрасной, золотоволосой нимфой из своих снов эту мраморную плиту, на которой время начало прочерчивать разрушительной рукой свои знаки.
Для приличия я осмотрел остальные мраморные таблички на полу часовни, но захоронения там были очень старые, многие имена уже было трудно прочесть.
Заметив, что я быстро потерял интерес к мраморным плитам, Агнет поманила меня к выходу. После того, как я помог ей запереть дверь, у меня возник лишь один вопрос:
— А Кристина, дочь Ангелики, ведь похоронена не здесь? Я не нашёл её могилы.
Агнет снова нахмурилась, словно воспоминания о смерти членов семьи фон Катерштайн каждый раз наносили ей рану.
— Насколько мне известно, госпожа Кристина похоронена где-то в Силезии. Она сбежала из дома вместе с отцом госпожи Адель, оставив записку, что больше не может жить в пыльном склепе, полном лиц покойников. Больше я ничего о ней не знаю, госпожа её совсем не помнит, — Агнет слегка нахмурила брови, словно мой интерес ей не понравился.
Мы пошли обратно той же дорогой, распугивая дроздов. Пользуясь положением гостя, я решил задать ещё один вопрос:
— Но ведь если Кристина фон Катерштайн и её супруг погибли где-то на чужбине, как госпожа Адель оказалась здесь? Почему её прислали оттуда в заброшенный замок на горе? — я понимал, что мои грубый интерес бестактен, но вопросов с каждой минутой становилось всё больше. Почему фамилия Адель — фон Катерштайн, раз её мать была замужем за знатным человеком? Неужели у погибшего не нашлось родственников, кто бы присмотрел за осиротевшей малышкой?
— К сожалению, я ничего не знаю об этой семье, только то, что помнит сама госпожа Адель и чем считает нужным со мной делиться, — Агнет поджала губы и я понял, что мне не следовало задать ей вопросы, — если вам очень интересно, узнайте у самой госпожи.
— Простите великодушно, Агнет, я понимаю, что я вам смертельно надоел, но поймите, я ведь узнаю о ветви своей семьи. Но, в любом случае, извините меня за бестактность. Я ни в коем случае не стану тревожить госпожу Адель с расспросами.
— И правильно поступите, господин Дитрих, ведь она ничего о своей семье не знает. Вы лишь раните её своими вопросами, а это может плохо отразиться на её здоровье.
Уверив Агнет, что ни в коем случае не хочу навредить её госпоже, я перевёл разговор на более лёгкие темы.
Солнце уже склонилось к закату, и свет стал более мягким и словно бы обволакивающим. Идти по лесной тропе в тёплой компании летним вечером было упоительно, но всё же я с радостью обнаружил, что мы почти вернулись в замок. Мне нужно было под любым предлогом снова попасть в картинный зал, чтобы увидеть портрет Ангелики, заглянуть в зелёные глаза, провести мысленно рукой по золотому шёлку волос, снова сравнить его с чертами той, что угасает в Вороньей башне.
Дом встретил нас долгожданной прохладой и полумглой. Попрощавшись со мной, фройляйн Агнет отправилась в часть дома, где жили слуги, а я пошёл наверх.
Я долго бродил по комнате, собираясь с мыслями, пытаясь найти предлог, под которым можно было бы постучать в дверь Адель, увидеть её, и, если повезёт, попросить совершить ещё один визит в картинный зал. Я не выдержал и покинул комнату, едва сдерживая раздражение и чуть не хлопнул дверью.
Я был зол на самоё себя, на собственную слабость, на нежелание расстаться с выдуманной жизнью, которую я придумал себе сам, которая затягивала меня всё сильнее и ещё чуть-чуть, я не смог бы выбраться из её силков никогда. Но атмосфера этого дома, предметы, сам воздух его вынуждал меня проникаться всем тем, чем жила Ангелика.
Быстрым и резким шагом я ворвался в оружейную галерею, полон решимости увидеться с Адель. И именно там, на том же самом месте, что и в прошлый раз, я снова увидел её. И снова поразился этому точёному профилю, тонким белым рукам, хрупкому стану. Как точно, искусно природа скопировала образ той, что царит в моём сердце, как жестоко и коварно со стороны судьбы сводить меня пусть не на долго, но на одном пути с этим болезненным, умирающим существом, которое скоро последует за своим прекрасным предком.
— Добрый вечер, Дитрих, — не повернув ко мне лица, произнесла Адель, — надеюсь, вы провели хороший день. Простите, я не могла сегодня составить вам компании, но я обещаю исправиться.
— Не беспокойтесь обо мне, дорогая Адель. Сегодня фройляйн Агнет проводила меня на кладбище, где… — не окончив фразу, я осёкся и замолчал. Мне не следовало говорить о кладбище с человеком, который одной ногой стоит на пороге могилы, чьи силы тают, как снег в марте.
— Где вы посетили склеп моих предков, Дитрих. Можете не бояться говорить со мной о смерти, я намного ближе к ней, чем вы, и знаю о ней больше.
— Простите меня, я не хотел вас обидеть.
— Вы не обидели. Раньше я сама часто ходила в ту часовню. До тех пор, пока ноги могли меня нести дальше этой залы, — в этот момент она повернулась ко мне и я просто не смог оторвать взгляда от её лица. Что-то в ней изменилось. Возможно, это работа яркого закатного света, который придал её коже почти здоровый вид, а глазам — блеск и живость. Адель больше не напоминала умирающую, хотя, конечно, всё дело в освещении. В этот миг она как никогда прежде напоминала Ангелику. — Знаете, ведь раньше, в детстве, как только наше сходство стало очевидным, я всё больше ассоциировала себя с бабушкой. Я пробиралась в её комнаты через окно и меряла её платья, капала на запястья её духи, читала её книги. Мне никто не запрещал этого делать, но после смерти бабушки дедушка не позволял никому заходить в её комнаты, он закрыл их на замок. И это был мой личный храм, моё святилище, куда могли войти только те, кто её любил — мой дедушка, а после него и я. Если бы туда ступила нога какой-нибудь служанки, храм был бы осквернен. И я никогда никому не говорила, что была в её комнатах.
— Вы и правда на неё похожи. Когда я вас увидел, то был просто поражён вашим с нею сходством.
— Правда? Но где же вы могли видеть её портрет? Мне казалось, в вашем доме не было её изображений, — Адель слегка нахмурила брови и посмотрела вопросительно на меня.
И я решил признаться:
— Когда мне было восемнадцать, я случайно нашёл дневник моей бабушки Аделаиды, на последней странице которого был вложен карандашный портрет вашей бабушки. Мне подумалось, что моя бабушка была дружна с вашей, поэтому и поместила в свой дневник её изображение. Упоминания о ней в дневнике, к сожалению, я не нашёл, но скорее всего лишь от того, что она прекратила его вести вскоре после того, как начала.
— И этот портрет вас так сильно заинтересовал, что вы приехали сюда, дабы увидеть, где же жила та, с которой он был срисован?
— Почему бы и нет? Ведь она была кузиной моего дедушки Отто, она не чужая мне.
Адель снова отвернулась, наблюдая за тем, как солнце медленно скрывается за лесом. Она зябко повела плечами, и мне подумалось, что снова я нарушаю её покой, что ей следовало бы давно лежать и отдыхать.
— Я думаю, вам пора в вашу комнату, ведь здоровье — это самое главное, что у нас есть, — я заботливо коснулся её руки, и в тот момент меня посетило чувство нереальности происходящего: я могу протянуть руку и коснуться призрака.
— Вы правы, я слишком долго была на ногах, это может закончиться обмороком. С моей стороны было бы очень бескультурно упасть к вам на руки и заставить тем самым вас нести меня в башню.
— Не сказал бы, что это вызвало бы какие-то затруднения с моей стороны, — я попытался придать голосу шутливости, но самому хотелось плакать, — если вы не против, я провожу вас, чтобы удостовериться, что вы добрались до комнат в целости.
Предложив Адель руку, я поразился, как холодны были её пальцы. Даже через ткань рубашки я чувствовал этот холод, будто бы то время, пока она стояла в закатном солнце, наслаждаясь его уходящим теплом, ласковые лучи совсем не согрели её бедное, измученное тело, жизненных сил которого не хватает на поддержание собственного тепла.
Я простился с нею около двери в её комнаты. Она грустно мне улыбнулась и пожала руку ледяной ладонью, быстро отняв её.
Лишь вернувшись в Совиную башню, я понял, что произошло с Адель. Я не раз читал о таком явлении: перед смертью от долгой болезни человек начинает меняться в лучшую сторону, словно тело старается скрыть процессы разрушения, которые необратимо запустились в измученном страданиями теле, и многие воспринимают этот признак как первую ступень выздоровления, тщетно надеясь на лучшее. Значит, Адель осталось недолго мучиться. Она обретёт покой в обществе Ангелики и своей матери.
Отныне мною завладела странная, кощунственная идея: я решил пробраться в покои Ангелики. Едва я услышал о том, что болезненная маленькая девочка не раз пролезала через окно в её комнаты, сразу решил, что должен туда проникнуть. Главное, это узнать, где находятся её комнаты и осмотреть ближние к ним помещения, чтобы понять, как она это сделала. Идею попросить провести меня туда я отмёл сразу: Адель ясно дала понять, что любой человек, кроме неё самой осквернит её импровизированный храм. А признаться, что я люблю Ангелику больше жизни, я не смог бы. Вряд ли она поняла бы меня, скорее всего, посчитала бы умалишенным фанатиком и попросила поскорее уехать из замка. Остаётся самому найти заветные комнаты и пробраться туда.
Зачем мне так нужно оказаться там, что я там хотел увидеть, я не знал и сам. Но само знание того, что я совсем рядом с тем местом, где она проводила вечера, читала, мыслила и мечтала, сводила меня с ума. Я должен проникнуть в её покои, и как можно скорее.
Ту ночь я провёл крайне беспокойно: меня будто бы затянуло в глубокий омут, чёрный, бездонный, из которого я не мог выбраться всю ночь. Сквозь сон я почувствовал лишь прикосновение холодных сухих губ и тонкую, ледяную ладонь на щеке, но утром не был уверен, что эти ощущения не дорисовало моё воображение.
Глава 5
Я долго не мог подняться с кровати, за ночь силы совсем покинули меня. Посмотрев в висевшее над камином зеркало, я увидел тени под глазами, цвет лица был бледный и землистый.
После завтрака моё состояние улучшилось, я почувствовал себя бодрее, хотя тупая головная боль ещё слегка докучала мне.
Я почти дочитал все книги, что были со мной, поэтому решил попросить Агнет показать мне библиотеку. Мне казалось, что там я смогу найти какие-то книги с заметками на полях, закладки с рисунками, форзацы с росписью или печатью. Меня интересовало всё, к чему могла прикоснуться её рука. Ради этого стоило пролистать сотни книг, просмотреть тысячи страниц.
Спустившись вниз, через окно холла я увидел Агнет, которая разговаривала с Карлом. Видимо, дав ему какое-то поручение, она зашагала в сторону чёрного хода. Даже с далёкого расстояния было заметно, как она бледна, как осунулось её лицо, даже губы её побелели.
Я сходил к себе за письмом к матушке и отцу и подошёл к Карлу, который щёткой чистил сбрую около конюшни. Попросив его отвезти письмо в деревню или Куттенберг, как только представится возможность, я заранее поблагодарил его, дав мелкую монету. Как только я собрался отправиться на поиски Агнет, Карл, понизив голос, спросил:
— Господин фон Ленцвольф, а вы заметили, как плоха стала госпожа Агнет?
— Отчего плоха? — не сразу понял я. — Она вроде бы жива-здорова, может не выспалась или от жары плохо ей.
— Нет, господин, тут другое. Боязно мне, сердце болит за неё, — немного подавшись вперед, он доверительно прошептал, — нехорошее тут место, господин, особенно для молодых фройляйн.
— Отчего, Карл?
— Да места тут видно гиблые, воздух нехороший. Сама атмосфера губительна для человека. Но молодые фройляйн всё едут на объявление в газете. Меня поверенный обязал давать объявление, по условиям контракта в замке должна всегда служить экономка, приглядывать за порядком, получить почту, следить за слугами, хоть и немного их тут осталось. Но, скажу я вам, господин, нехорошо тут, ох, нехорошо, — Карл потрепал усы, и, оглядевшись опасливо по сторонам, направился к чёрному ходу.
— Постой, Карл, — что-то в его словах зацепило во мне струнку, которую я долго боялся затрагивать в своих мыслях, — подожди. Поясни мне, что нехорошего происходит в замке. Почему молодым фройляйн тут не место?
Но Карл словно меня не слышал, размашистыми шагами он двигался прочь от замка. Не выдержав, я нагнал его и резко повернул лицом к себе:
— Если ты сейчас же не расскажешь мне, что тут творится, я пойду и сам спрошу у этих самых молодых фройляйн, что да как. Ты ведь этого не хочешь?
— Нет! Нет, господин, нельзя беспокоить…
— Ну так говори.
Секунд двадцать Карл переминался с ноги на ногу и смотрел на тёмные окна замка. Вскоре он заговорил:
— За несколько лет, на моей памяти, тут побывали три фройляйн-распорядительницы. Первая, веселая и покладистая Эмма, через два года угасла словно бы от чахотки. Вызывали врача, места себе не находили, но спасти её не удалось, — Карл тихо всхлипнул. Видимо, Эмма ему и правда нравилась. — Потом приехала Тереза, бывшая экономка из Брно, всю прислугу в страхе держала, но любили её. Примерно через три года её нашли у подножия лестницы, горничная Ленка сказала, что голова у ней закружилась да заболела, она пошла спать пораньше, а утром почему-то мёртвая на лестнице лежала. Потом вот Агнешка наша приехала, дольше всех тут живёт. Оно-то и ясно, жалование хорошее, место славное, хоть не в городе, но семья знатная, не обидят. Но тут словно проклятье какое-то висит. Дед рассказывал, что как умерла госпожа Ангелика, так с тех пор не было в доме ладу. Пожары, несчастные случаи. То прачка щёлоком обварится, то садовника сын на волка в лесу набредёт. Как госпожа Ангелика преставилась, да муж её застрелился, так нет покоя в доме. Служанки так вообще болтают…
Карл резко замолчал, словно спохватился. Сколько я не пытался добиться от него продолжения, он лишь отмалчивался и смотрел на меня глазами побитой собаки. Но всё же выдавил сквозь силу:
— Говорят служанки, что голоса слышали из комнат, что уже давно закрытыми стоят. Голоса, шелест страниц и платья. Они уже жаловались не раз, но фройляйн Агнет обещала рассчитать любую, кто заговорит о таком ещё хоть раз.
— И правильно фройляйн Агнет поступает. Нечего среди суеверных крестьянок наводить волнения. Всё в доме хорошо. Священника бы позвали уже, может слуги бы и успокоились.
— Так звали, господин. Тогда пожар и случился. Лет десять назад это было. Он пришел, открыли домовую церковь, свечи зажгли. Все на колени встали, начали службу, а стена с деревянной отделкой как загорится. Всем уже не до службы, побежали за вёдрами, насилу потушили, прям чудо, что дальше не занялось. Решили больше священника не звать, не зря деды говорили: не буди лихо, пока оно тихо.
— Наверняка у этого есть естественные причины. За свечами следить надо. Наверно какая-то служанка прикорнула, да уронила свечку, вот и занялось. А после этого случая все сплетни и выдумки падают в благодатную почву.
— Может оно и так, господин, да служанки тут не задерживаются, мало кто хочет идти в замок в услужение. А кто работает, все как одна молятся по утрам да перед сном, крест не снимают даже на реке, по окнам иголки кладут да чеснок развешивают. Говорят, упырь тут ходит.
— Средневековье прямо у вас тут какое-то, Карл, — улыбнулся я, хотя от таких историй у самого побежали мурашки по спине.
— Вот вы улыбаетесь, господин, я а всё потому, что недолго здесь пробыли, иначе хоть что-то, да заметили бы.
— Полноте, Карл, всё это выдумки и сказки. Агнет сильно устаёт, а в такую жару, видимо, ещё и не высыпается. Я и сам сплю плохо. Всему есть объяснение.
— Вы, господин, главное, присматривайтесь ко всему, если вдруг что, к фрау Митлих идите, она вам воды святой даст да ладана.
— Спасибо за заботу Карл, но думаю, со мной всё будет хорошо. Как и с фройляйн.
С этими словами я простился с ним и пошёл к чёрному ходу. Вблизи Агнет выглядела ещё хуже: личико восковое, вокруг глаз — синие тени, на лбу проступили венки. Не удержавшись, я спросил:
— Агнет, милая, с вами всё в порядке? Вы плохо спите?
— Да, господин Дитрих, ночи очень жаркие, да и кусок в горло не лезет от духоты. Иногда ощущаю сильную слабость, но к вечеру проходит, как жара спадает. Не беспокойтесь, через пару недель погода станет попрохладнее, особенно ночами, — Агнет улыбнулась, и от этой улыбки мне стало не по себе. Неужто Карл прав, и здесь не место этим двум нежным девушкам, что тают как свечи. Виновата ли в том атмосфера этих глухих, горных мест? Вариант с упырём я отринул сразу, потому что совершенно не верил в восставших мертвецов, которыми из века в век крестьяне пугают непослушных детей наряду с полуденницей и кикиморой. А вот гнилостные испарения и сырость старинных стен вполне могут влиять на здоровье.
— Возможно, вам следует отдохнуть хотя бы денёк. Если и вы заболеете, то кто будет ухаживать за вашей госпожой?
Агнет испуганно вскинула на меня глаза и прошептала:
— Вы правы, господин Дитрих. Наверное, и мне следует взяться за здоровье, если не ради себя, то ради госпожи Адель.
— Как только вы управитесь с делами, не сочтите за труд показать мне, где находится библиотека. Я не хочу беспокоить по таким пустякам вашу госпожу.
— Да, пойдёмте прямо сейчас. Я уже закончила проверять работу горничных и дала распоряжения Карлу.
Несмотря на жаркий день, Агнет зябко куталась в шаль, на поясе слегка бренчали ключи. Мы поднялись на второй этаж и остановились у стены с дверью между лестницами к двум башням — Вороньей и Совиной. Холодные дрожащие пальцы Агнет долго не могли справиться с замком, хоть его, как и дверь, часто смазывали: госпожа Адель часто пользовалась библиотекой. Впрочем, как ещё может себя развлечь человек, прикованный недугом к кровати и лишь изредка выходящий за переделы комнаты?
Ключ легко повернулся под моими пальцами, я толкнул дверь, и мы прошли вовнутрь. Библиотека замка была чуть меньше, чем библиотека дедушки Отто, моего любимого места во всем родном доме. Я благоговейно провёл по корешкам целого ряда собрания сочинений английских поэтов, пробежал взглядом по ближайшим полкам. Отобрав несколько книг, я задал вопрос, который крутился на языке с тех пор, как мы зашли в книжное святилище:
— Агнет, а почему библиотеку закрывают на ключ? Я думал, госпожа Адель пользуется библиотекой довольно часто.
— Да, она любит читать. Но несколько лет назад произошёл неприятный случай, с тех пор библиотека всегда закрыта: любопытная служанка решила пробраться по балкону в комнаты, где раньше жила госпожа Ангелика. Дело в том, что с здесь общий балкон с комнатами госпожи Ангелики — она очень любила это место, поэтому её муж отвёл ей комнаты рядом с библиотекой. Несколько лет назад служанке удалось шпилькой раскачать механизм, который закрывает и открывает окно в её апартаменты, но я, зайдя сюда за книгами для госпожи, вовремя заметила её маневр. С тех пор уборка здесь проводится под моим присмотром, потому что госпожа Адель была в ярости. И теперь кроме меня никому сюда входить нельзя. Но вот теперь можно и вам, — она улыбнулась и протянула мне ключ, отстегнув его от связки, — госпожа Адель разрешила вам пользоваться библиотекой в любое время.
— Передайте ей мою сердечную благодарность, такой жест очень много значит для меня. С самого детства библиотека была моим самым местом обитания, я там буквально жил, а книги заменяли мне друзей. Поэтому мне бы хотелось познакомиться и с её друзьями, — я сжал в кулаке ключ, и сердце моё наполнилось ликованием.
Я забрал книги и запер дверь под пристальным взглядом Агнет. Мы договорились, что я отдам ей ключ по первому требованию, ибо госпожа Адель тоже может захотеть полистать книги, но пока ключ у меня, я волен пользоваться любыми книгами для любых целей.
Я отлично провёл вечер, читая фон Клейста и Гофмана, погружаясь то в трагические драмы, то в фантасмагорические миры сказок. Ключ лежал на столе, и я периодически переводил взгляд на него, борясь с соблазном отправиться в комнаты Ангелики среди ночи. Это было чистым безумием: ночью слышен каждый звук, меня легко могут услышать и выгнать взашей из замка. Тут уже не отвертишься никак: когда пролезаешь ночью в святая святых хозяйки дома, никакой неземной любовью к давно умершим женщинам свой поступок уже не объяснишь. Поэтому я терпеливо ждал утра, пытаясь сдержать своё страстное желание.
Утром я снова проснулся с ноющей головной болью и упадком сил. Я позавтракал и уже думал провести весь день в постели с книгами, но осознал, что времени осталось не так и много: через несколько дней мне следует уехать. Не стоит задерживаться здесь долго, это бы поставило в неловкое положение хозяйку замка, смертельно больную молодую женщину. Именно поэтому мне следует собрать все силы и сегодня же пробраться в покои Ангелики, ибо если я не сделаю этого, то буду корить себя до конца дней своих, что упустил возможность увидеть стены, которые согревали её долгими зимними вечерами, коснуться подушек, на которых покоилась её ангельская головка, почувствовать аромат её духов. Я не смогу простить себя, если не увижу её комнат.
Взяв тревоживший весь прошлый вечер меня ключ, я отправился в библиотеку. Я не встретил по пути ни Ангет, ни служанок, и мне казалась привычной эта тишина и совершенная безлюдность помещений. Если бы по пути мне встретилась служанка с тряпкой или ведром для угля, она показалась бы чуждым элементом, вносящим дисгармонию в этот гулкий каменный мир, который стал мне привычен и дорог.
Полуденный свет заливал книжные полки, и в другое время я бы с удовольствием провёл несколько упоительных часов, рассматривая старинные фолианты, вдыхая аромат кожи, страниц и пыли. Но сегодня книжное царство, чьё многоярусное пространство простиралось на много элей вверх над моей головой, вопреки обыкновению, не беспокоило моё воображение. Я немного посидел в кресле, вслушиваясь в тишину дома, проникаясь ею, стараясь уловить малейшее движение в коридоре. Всё было безмолвно, ни малейший скрип или звук шагов не выдавал ничьего присутствия или стремления нарушить моё уединение. Я нащупал в кармане жилета ключ и запер библиотеку на тот случай, если кому-то понадобится сюда войти. Я очень надеялся, что Адель отдыхает утром и вряд ли покинет пределы своей комнаты, а Агнет занята внизу, со слугами.
Я внимательно осмотрел каждое из трёх больших окон, выходящих на парк. За пыльными, пахнущими сыростью шторами последнего из осмотренных мною окон я нашёл то, что искал: узкая дверь выходила на край украшенного коваными, ажурными перилами балкона, который, как я понял, был общим с покоями Ангелики. Дверь балкона была заперта, но механизм замка не отличался хитроумной конструкцией, поэтому с помощью перочинного ножа и булавки для галстука я за несколько минут открыл его.
Боясь, что меня заметят с улицы слуги, я, слегка пригнувшись, крепко притворил дверь балкона библиотеки и быстрыми шагами прошёл к другой балконной двери через несколько элей от первой. За белыми ажурными шторами я не мог разглядеть остановку комнаты, но мне показалось, что там никого нет. Едва я вставил в замочную скважину нож и булавку, замок ответил тихим щелчком. Дверь открылась безо всяких усилий с моей стороны, словно само мироздание хотело, чтобы я попал внутрь.
Я очутился внутри. В спешке мне послышались лёгкие удаляющиеся шаги и шелест ткани, но я не был уверен, что мне не почудилось. В тот момент я слышал то, что хотел услышать, то, что услужливо преподнесло моё воображение. Кружевной полог над кроватью светлого дерева слегка покачивался, но я решил, что виной тому моё проникновение и воздух, ворвавшийся сквозь балкон.
Я очутился в покоях спящей принцессы, время будто бы застыло в этих стенах. На симпатичном письменном столике с резными ножками лежала писчая бумага, но чернильница была пуста, лишь чёрный налёт на самом дне указывал, что когда-то там была тёмная жидкость. Напольные вазы пустовали, а давным-давно в них медленно умирали цветы, впитывая, словно предсмертное вино, прохладную воду. Подойдя к туалетному столику, я ощутил знакомый печальный аромат лилий и легкий, едва заметный, пудры. Серебряная расческа и баночка румян, шпильки, украшенные крошечными бутончиками роз, миниатюра в рамке, изображающая белую собачку с зеленым бантом — эти мелочи свидетельствовали о вкусе хозяйки комнаты, её особенной женственности. Я понимал, отчего Адель так любила приходить сюда в детстве и так не желает, чтобы кто-то кроме неё проникал в эти покои — здесь действительно царила атмосфера святилища, храма изящной богини, украшенного пасторалями вместо икон, пахнущего лилиями вместо ладана.
Мне не хотелось, подобно варвару и вандалу, открывать шкафы, заглядывать в потайные ящички, искать личные предметы. Мне хотелось лишь ходить по периметру этой прекрасно обставленной комнаты, упиваясь атмосферой покоя и тишиной, едва касаясь пальцами узоров покрывала, серебряных шпилек, некогда удерживающих роскошные золотые волны, ручного зеркальца с ручкой из слоновой кости.
Не знаю, сколько времени я провёл в безмолвии, но, как бы мне не хотелось задержаться как можно дольше, я понимал, что пора идти. В самый последний момент, бросив прощальный взгляд на спальную комнату, я увидел, что нижний ящичек туалетного столика чуть выдвинут. Хоть я и дал себе зарок не переходить границы, установленные мною для себя же, какая-то невидимая сила тянула меня заглянуть туда. Я поколебался несколько секунд, пытаясь заставить себя открыть балконную дверь и отрезать пути для совершения кощунственного поступка, но не выдержал и, за несколько быстрых шагов преодолев пространство между балконной дверью и столиком, резко выдвинул ящик.
В самом углу его лежала тетрадь, синяя, в мягкой обложке, такая знакомая мне. Лишь взглянув на неё, я мысленно ощутил мягкость бархата, сухость страниц под пальцами. Это была вторая подаренная тетрадь, вторая часть дневника Ангелики. Автором записей была не моя бабушка Аделаида, дневник вела Ангелика, это она писала о подаренной лошади, это ей принадлежал кулон с гравировкой. И это её преследовал странный, опасный человек, который был одержим ею не меньше, чем я. Человек, которого я был готов убить, задушить голыми руками, когда читал её мысли о нём, когда представлял его поступки.
Я вытащил бархатный дневник и спрятал его под рубашкой, у сердца. Я дал себе обещание, что верну его назад, как только прочту. Теперь, когда пришло осознание, что это не были записи моей бабушки, я не имел права читать историю чужой жизни, но и не мог отказать себе в этом. Раз я случайно прочёл первую часть тетради, то прочту и вторую.
Я плотно запер дверь балкона, но не замкнул её на замок. Балконную дверь библиотеки я тоже не стал запирать: мне ещё предстоит сюда вернуться. Риск, что кто-то обнаружит обе двери открытыми, был минимален — Адель вряд ли посещает комнаты своей умершей бабушки, она бы точно упомянула это в разговоре, а служанки под бдительным взором Агнет не захотят проникнуть в запретные помещения.
Уже в Совиной башне, полистав находку, я увидел знакомый почерк, и сердце моё запело. Я не ошибся, обе части дневника были написаны одним почерком и принадлежали Ангелике.
Опустившись в кресло, я дрожащими руками открыл тетрадь.
18 сентября 18..
Приехав сюда, я решила начать жизнь с нового листа в буквальном смысле и возродить свою старую привычку, но писать мне особо не о чем. Вот уже пять месяцев, как я стала госпожой фон Катерштайн, но всё никак не могу привыкнуть к своему новому положению.
Замок очень красив и удобен, и мне кажется, что каждая его стена была свидетелем страшных тайн, а каждая комната хранит множество загадок. Но, скорее всего, со мной играет злую шутку воображение, подпитанное всеми теми книгами, что я прочла в библиотеке дома. Здесь просто чудесное собрание, Фридрих не пожалел средств на то, чтобы каталогизировать к моему приезду всё, что было в нём, отреставрировать особо старинные экземпляры и выписать из столицы все новинки.
Мои покои находятся рядом с библиотекой — Фридрих распорядился сделать выход с моего балкона прямо в книжное царство. Теперь я могу в любое время дня и ночи отправиться туда и найти что-то, чтобы очистить мысли и занять ум.
Покои Фридриха находятся в Вороньей башне, и наши комнаты соединены крошечным коридорчиком, он иногда приходит ко мне по вечерам, чтобы послушать, как я читаю вслух. Он очень хороший и добрый, я не слышала от него ни одного злого слова. Проявляя неподдельное беспокойство, каждое утро осведомляется о моём самочувствии. Он заказал мой портрет у знаменитого пражского художника, и теперь по нескольку часов в день я позирую в гостиной на фоне портьеры и ваз. Художник не разрешает даже одним глазком полюбоваться тем, что у него уже есть на холсте, но я уверена, что портрет будет просто прекрасным.
Моя самая большая тайна: я беременна. Пока я не писала об этом матушке и отцу, боясь, что они расскажут ему. Но рано или поздно придётся это сделать. Я пока не знаю, рада ли я предстоящему событию, но знаю, что оно изменит мою жизнь. А перемены — всегда к лучшему.
Мои дни проходят размеренно: я учусь управлять большим домом, принимаю врача (из-за моего положения он приезжает каждую неделю вот уже четыре месяца), священника и представителей местной знати. Я гуляю в парке, езжу в церковь, раздаю поручения служанкам. Роль хозяйки замка меня совсем не тяготит. Фридриху нравится, что я быстро влилась в местное общество и приняла новые обязанности.
Я получила одно письмо от него, в котором не было ничего, кроме вежливых поздравлений и витиеватых пожеланий, но так на него и не ответила, а сожгла в камине, чтобы не напоминало о том, что было. Моя новая жизнь очистила меня от всего, что случилось раньше, сделала безгрешной и свободной.
Я хорошо себя чувствую и пока совсем не отяжелела, не раздалась в талии. Климат мне подходит, хоть лето здесь и немного жарче, чем у нас. Посмотрим, какая будет зима.
Но каждое новое письмо, которое приходит в замок, вызывает у меня дрожь и трепет. Открывая конверты из родительского дома, я с замиранием сердца жду какой-то приписки или листка, вложенного вкупе с письмом отца и матушки, но кроме их посланий доселе ничего не было.
1 октября
Сегодня я была в церкви, и, хотя никогда не была особенно религиозна, а лишь следовала матушкиному примеру, получила от этой поездки некое успокоение. Местный священник проповедует с чувством, на проповедях не тянет спать, его хочешь слушать, ему хочешь верить.
Из церкви я вернулась в спокойном и умиротворённом состоянии, но в нём пребывала лишь до тех пор, пока Лиза не принесла почту. При одном только взгляде на жёлтый конверт мне стало дурно: я почувствовала словно бы угрозу, которая от него исходит. Это было письмо из дома, на первый взгляд совсем не примечательное: матушка писала об обыденных делах, о папенькиной поездке в Дрезден и головных болях, всегда появляющихся у неё с наступлением осени.
Продолжив читать дальше, я почувствовала, как быстро забилось сердце, потемнело в глазах, которым я не верила: матушка стала для меня голубкой мира, принёсшей надежду и свет заблудшим путникам. Сегодня я узнала прекрасную новость: в День всех Святых Отто женится на Маргерите, с которой был уже помолвлен так давно, что и не упомнить. Это свершится. Она станет Маргеритой Аделаидой фон Ленцвольф, а я с этой минуты смогу дышать спокойно, не боясь новых вестей, не пугаясь писем.
Предчувствия обманули меня. Я свободна.
Сев за стол, я легко написала полный жизнелюбия и радости ответ, поздравляла матушку и отца, и заодно желала будущим молодожёнам счастья. Заодно добавила, что не смогу присутствовать на свадьбе, присовокупив причину, которую доселе держала в тайне. Надеюсь, моя весть порадует матушку так же сильно, как порадовало меня её письмо.
14 октября
Получила ответное письмо от матушки. Конечно, она просто в восторге от моей новости, кое-где чернила растеклись от упавших на бумагу слёз, но я знаю, что это — слёзы счастья.
Матушка посетовала, что меня не будет на свадьбе, но одобрила моё решение — я сейчас не в том положении, чтобы отправляться в путь. В конверт с письмом я вложила небольшую записку Маргерит с поздравлениями, нужно будет заказать в Куттенберге подарок и отослать его в канун Дня Всех Святых.
Художник закончил портрет и теперь его повесят в галерее замка. Я присоединюсь к сомну знатных людей, в чьих жилах течёт голубая кровь. Мне, незаконнорождённой дочери, этот факт отчего-то приятен и вызывает улыбку. Наверняка, будь они живы, не захотели бы даже находиться со мной в одной комнате, а теперь им придётся вечно делить со мной стену.
1 ноября
Давно не садилась за дневник, но сегодня нервное напряжение заставляет меня взять перо и написать хотя бы пару предложений. Я молюсь, чтобы свадьба прошла гладко, а небеса благословили новый союз. Говорят, люди меняются в браке, эти слова дают мне надежду.
Два дня назад получила от Маргерит письмо с благодарностью за подарок и поздравление. В постскриптуме была маленькая приписка рукой, которую я узнаю и через сто лет: ровный, уверенный почерк, округлые буквы. Он передаёт мне привет и поздравляет со скорым материнством. Моё сердце забилось, как бешеное, в глазах потемнело, но угрозы не было. Мне стало спокойнее.
21 ноября
Они приедут уже через неделю. И я никак не могу на это повлиять. Я с радостью увижу Маргериту-Аделаиду, но визит Отто будет мне в тягость.
Он пошёл в обход меня, написав Фридриху. Он умеет быть дружелюбным и, когда ему нужно, играет роль соскучившегося родственника. Фридрих был очарован посланием лишённого общества сестрицы брата и пригласил без моего ведома Отто с супругой погостить у нас. Хотя, извести он меня заранее и спроси совета, приглашать ли кузена, с которым мы вместе выросли, могла бы я ответить отказом? Я с трепетом жду их приезда, сама же делаю вид, что занята приготовлением комнат.
Я слегка отяжелела, служанки распустили платья в талии, но я выгляжу хорошо, Фридрих говорит, что беременность пошла мне на пользу. Щёки немного округлились и покрылись румянцем, глаза горят.
Для меня открыли домовую церковь, чтобы я могла молиться там, а не ездить на службу в храм. Скоро даже малейшая прогулка будет для меня тяжёлым испытанием. Это меня печалит, но я ведь знаю, что это состояние временное, и закончится оно встречей с самым прекрасным созданием в мире — моим ребёнком. Конечно, Фридрих хочет наследника, но я втайне от него хочу дочь. Моё детство было бедным: у меня не было кукол и игрушек, матушка моя была простой горничной, после беременности лишившейся места в богатом доме. Если бы отец не вспомнил, что у него есть дитя, я бы никогда не смогла жить той жизнью, что по случайности досталась мне.
29 ноября
Сегодня приехали гости. Мы с Фридрихом встречали их в холле у лестницы, и через открытую дверь я видела, как Отто, протянув руку, помогает Маргерите-Аделаиде выйти из кареты. В моём сердце что-то шевельнулось, подняло голову, встрепенулось, но я заглушила странный, непривычный для себя порыв, облекла его флёром радости за молодожёнов.
Маргерита сияет и цветёт, как роза. Я поцеловала её в щёку, она обняла меня нежными руками, заставив едва не разрыдаться от чувств, охвативших меня. Я словно перенеслась на много лет назад и воочию увидела её в момент нашей первой встречи: покрытая веснушками темноволосая девочка моих лет в дорогом розовом платье протягивает руку мне, вчерашней замарашке и сегодняшней принцессе и любимице семейства. Мой друг, моя сестра, даже после той некрасивой сцены оставшаяся преданной мне, любящая меня, как родную.
Сегодня фрау фон Ленцвольф выглядела настоящей жемчужиной фамилии. За ужином она болтала без умолку, совершенно очаровав Фридриха. Отто смотрел на неё, как взрослые собаки глядят на весёлых, брехливых щенков, с усталостью и холодностью, но без злобы и агрессии. На меня же он не смотрел, и можно сказать, что, не считая рукопожатия при встрече и пары вежливых фраз, Отто совершенно не обращал на меня внимания.
Сегодня был прекрасный, спокойный вечер, и я даже смогла представить, что мы — одна большая, дружная семья.
2 декабря
Снега в этом году, видимо не будет — зима предстоит тёплая. Сегодня садовник жаловался, что из-за тёплой погоды плющ продолжает расти и за зиму заполонит весь парк. При упоминании парка Маргерита пришла в восторг, и половину дня мы, одевшись потеплее, провели там, гуляя по дорожкам и вспоминая детство.
За ужином Отто и Фридрих рассказывали какие-то смешные истории, один — из университетской жизни, другой — из истории семейства. У них нашлась общая черта — оба ярые библиофилы. Только Отто любит книгу за её суть, за источник информации и знаний, за то, что книга — это мудрость человеческая, заключённая на века в бумаге. Для Фридриха же книги скорее являют собой возможность приобщиться к чему-то возвышенному, философскому, и вряд ли он прочёл хотя бы некую часть замковой библиотеки. Похвалившись каким-то особенно ценным томом, Фридрих завлёк Отто в библиотеку, и мужчины весь вечер провели над томами, оставив нас с Маргеритой вдвоём обсуждать старых знакомых и фасоны парижских платьев.
Вопреки моим опасениям, дни проходят размеренно и тихо. С приездом гостей время летит быстрее, и я рада их приезду.
5 декабря
Сегодня мужчины ездили в Куттенберг и привезли нам с Маргеритой по букету потрясающих белых роз в честь дня святого Микулаша. Цветы немного завяли в дороге, но это был прекрасный подарок. Даже не представляю, где они нашли розы в декабре?
Неуклюжая, я шипом слегка поранила пальцы, испачкав при этом рукав платья кровью. Отто галантно предоставил мне свой платок, а позже служанка намазала мне рану какой-то целительной местной мазью. Пальцы слегка болят, поэтому перо я держу с трудом и сама едва понимаю, что из-под него выходит.
Приезжал доктор Шефер и осмотрел меня. Он сказал, что всё протекает нормально, поэтому весь остаток дня я была в приподнятом настроении, а белые розы завершили прекрасный вечер.
9 декабря
Завтра Отто и Маргерит уезжают, чтобы до Рождества успеть погостить в Праге и вернуться домой. Маргерит со служанками с утра пакует вещи, а так как она путешествует с неисчислимым количеством багажа, дело это займёт не один час.
Отто и Фридрих нашли общий язык, и я надеюсь, станут добрыми друзьями. В последние дни они пропадают в библиотеке и выходят оттуда лишь к ужину.
11 декабря
Я могу писать о том, что произошло, лишь теперь, когда они уехали. Мне очень неудобно перед Отто, я чувствую себя виноватой, хоть в том и нет моей вины.
Вечером перед дорогой Маргерита-Аделаида решила лечь пораньше, сразу после ужина. Мы втроём — я, Фридрих и Отто, сидели в гостиной и болтали. Фридрих вспомнил о какой-то забытой в библиотеке мелочи и отправился туда, оставив нас вдвоём. Сначала я чувствовала себя, как пойманная в силки птица: уйти я не могла, мой хозяйский долг — развлекать гостя, тем более, Фридрих оставил нас ненадолго. Убеждая себя, что он скоро вернётся, я вела разговоры на светские темы, но потом мы перешли на здоровье матушки и отца. Вспомнив о доме, Отто подскочил с кресла и подошёл ко мне со словами: «Уезжая в новый дом, ты совсем забыла о моём подарке. Не знаю, скучала ли ты по нему, но я бы хотел, чтобы он был у тебя, а будешь ли ты его носить, это уже твоё дело.» Он вытащил из кармана медальон, который подарил мне на день рождения — серебряный, с увитой розами буквой А. Я поблагодарила его за заботу, не признавшись, что оставила кулон, уезжая из родного дома, намеренно, как и первую часть своего дневника, но всё же покорно позволила ему застегнуть застёжку цепочки на моей шее. Последним, что я ощутила, была тяжесть кулона на груди, и что-то словно мешало мне вдохнуть. В глазах потемнело, голова закружилась, и я провалилась в небытие.
Очнулась я уже утром. Отто и Маргерита уехали, оставив записку с пожеланием поскорее поправиться и беречь себя. Я грустно улыбнулась, прочитав её. Наверняка я испугала Отто этим обмороком, но у женщин в моём положении такое случается довольно часто.
Фридрих сказал, что Отто успел меня подхватить и, уложив на софе, позвал служанок. Те принесли нюхательные соли и заверили его, что с госпожой такое уже случалось и ничего страшного не произошло. Надеюсь, он не думает, что стал причиной моего обморока.
21 декабря
Я чувствую себя всё хуже, но я и не надеялась, что будет легко. Доктор говорит, что осталось ждать совсем недолго, не больше месяца. Надеюсь, это время пролетит быстро, ведь через три дня Рождество, а там и Новый год.
Мне снятся странные, тревожные сны, всю ночь я мечусь по кровати, но утром совсем не помню того, что мне снилось. Помню лишь гнетущее, вяжущее ощущение темноты и пустоты, что хочет проникнуть в меня, поглотить меня. Каждый вечер я боюсь идти в постель, потому что знаю, что сон не принесёт мне облегчения, только тревогу и страх. Я рассказывала доктору Шеферу о своих снах, но он объяснил это боязнью родов и посоветовал побольше гулять. Но гулять я могу лишь по коридорам замка, изредка выходя во двор, на большее у меня просто нет сил. Когда моё заточение закончится, я с радостью пройдусь по парку и освежу в памяти каждый его уголок.
2 января
Я почти не встаю с кровати, поэтому писать мне не о чем. В основном я читаю, смотрю в окно. Утром и вечером ко мне заходит Фридрих, читает вслух газеты и книги. Я признательна ему за это внимание, стала сентиментальной и чувствительной, чуть что — плачу и грущу.
10 января
Храни, Господи, меня и моего ребёнка! Началось. Я чувствую сильную нарастающую боль, которая то отпускает, то снова берёт меня в свои тиски. Чтобы как-то отвлечься, я попросила свою тетрадь и чернильницу, пытаюсь писать, пока боль не заслонила собой весь мир.
В ногах кровати сидит акушерка, доктор в соседней комнате с Фридрихом, который пришёл справиться о моём здоровье. Я пишу лишь для того, чтобы сосредоточиться не на том огне, что сжигает меня изнутри, и не на молитвах, которые я произношу, совсем не понимая слов и не вникая в них.
Если это моя последняя запись, да будь Господь милосерден к моей душе!
Конец дневника Ангелики.
Бедная, бедная Ангелика! Она чувствовала, знала, что это — её последние слова, что скоро холод охватит её измученное тело и милосердная тьма усыпит навеки. Я закрыл тетрадь и ещё долго смотрел в окно, совершенно не понимая, ночь ли за ним, день ли.
Уснул я лишь к утру, и сон мой был вязок, как мёд, горек, как яд. Открыв глаза, я увидел дневной свет, который ослеплял так, что из глаз брызнули слёзы. Зарывшись лицом в подушку, я лежал ещё около получаса, собираясь с силами, чтобы подняться с постели.
Заветная синяя тетрадь, так не похожая своими трагичными сценами на первую прочитанную мной, открыла последние изложенные на бумаге мысли прекрасной женщины, чьей жизни суждено было оборваться так трагично. Но её ребёнок остался жив, хоть он никогда не видел свою прекрасную мать, а она, в свою очередь, так и не прижала дитя к сердцу. Эта трагичная история, произошедшая в этих самых стенах, поразила меня до такой степени, что мне впервые стало стыдно за то, что я в неё проник. Есть границы человеческого доверия, есть мысли, которые можно разделить с другим, поделиться своими переживаниями. Но есть такая глубинная, беспросветная тьма в каждом из нас, которую нельзя выплёскивать на других, её стоит хранить в себе. Сегодня я познакомился с той горечью и тьмой, что оставила след в Ангелике.
Глава 6
Подстёгиваемый совестью, я решил, что отнесу рукопись обратно. Я закончил со своим делом — побывал в доме Ангелики, прочёл её дневник, словно вор пробравшись в её, охваченные покоем вот уже много лет, комнаты. Это постыдно, это недостойно человека чести.
После завтрака, ближе к полудню, когда, как я знал, риск встретиться с кем-то из слуг был ничтожен, мне удалось прокрасться в библиотеку. Как и днём ранее, около получаса я просидел в кресле, прислушиваясь к звукам дома, его дыханию и размеренному ритму, пусть почти вся его невидимая жизнь и проходит на нижнем этаже. Всё тем же путём, что и вчера, я вышел на соединяющий библиотеку и заветные комнаты балкон, проник в спальню Ангелики. Там всё было по-прежнему: полумрак, тишина и ощущение заброшенности. Я сел в кресло с высокой спинкой и в течение некоторого времени просто наслаждался покоем.
Но внезапно я услышал звук. Женский всхлип или стон. Сначала один, потом, через несколько мгновений, второй, приглушённый стенами. Я подошёл к обшитой деревом стене, и, прислонившись ухом к ней и упершись пальцами, ничего более не услышал. Но от давления моего тела, совсем не сильного, резная панель чуть отодвинулась на пару дюймов внутрь. Прямоугольная панель из дерева была потайной дверью, искусно сочетающейся с общей отделкой стены. Две другие двери из спальни Ангелики, в ванную комнату и гостиную, потайными не были — тонкой работы с цветным витражным стеклом, они не скрывались на стене, они явно вели в другие помещения. А эта дверь была спрятана от посторонних глаз.
Я нажал на панель, и она поддалась. Дверца бесшумно открылась, маня меня внутрь, где я очутился в нешироком коридоре без окон. Тусклого света из спальной комнаты Ангелики едва хватило на то, чтобы осветить расстояние до следующей двери, массивной, украшенной мерцающей в темноте металлической ручкой. Стараясь двигаться как можно тише, я прошёл к этой двери и прислушался. За дверью раздался тихий всхлип, словно кто-то жадно глотал воздух. Не выдержав, я открыл дверь и вошёл внутрь.
И оказался в комнате Адель. Там всё было так же, как и прежде: из окна лился ровный свет, заливавший кровать и бледную фройляйн на ней, отдыхавшую и набиравшуюся сил. Только сегодня она не читала. Адель, в кружевном белом шлафроке, сидела на кровати и прижимала к себе Агнет, бессильно откинувшуюся вперед, положившую голову на плечо своей госпожи. Голубые глаза её застыли и потеряли былой блеск, на губах пузырилась кровь, испятнавшая белое плечо Адель, а та медленно гладила её по распущенным волосам, в глазах её стояли слёзы, тело мелко дрожало.
— Боже, что с ней? — я сделал пару робких шагов и застыл, поняв, что Агнет мертва и ей уже ничем нельзя помочь. Она умерла на глазах у Адель, в её комнате. Она умерла у неё на руках.
Адель выпустила тело Агнет и бережно, любовно, опустила её на покрывало рядом с собой. Погладив её по щеке, она закрыла лицо ладонями и горько зарыдала, тихо, надрывно. Я сел на кровать рядом, по не набрался решимости как-то утешить её, мог лишь слушать её плач и молиться об ушедшей от нас душе.
Когда Адель затихла, в бессилии откинувшись на подушки и уставившись в одну точку ничего не видящим взглядом зазеленевшими, заплаканными глазами, я смог произнести глухим, едва различимым шёпотом:
— Сейчас я позову слуг. Они должны унести Агнет в домовую церковь и пригласить священника.
Я понимал, что сейчас Адель не станет мне рассказывать, как умерла Агнет, а мне не хотелось бередить её рану, ещё столь свежую. Скорее всего, мне придётся задержаться на пару дней, пока из Куттенберга или Праги не приедет новая экономка-сиделка для неё. Возможно, ей захочется выговориться, рассказать мне об этой страшной трагедии, свидетельницей которой она стала. Неужели Карл был прав, молодым фройляйн здесь действительно не место? Адель находится на грани жизни и смерти уже не первый год, за последние несколько лет все компаньонки, приезжавшие в замок, умирали от болезней или несчастных случаев. Отчего Адель отсюда не уедет? В городе она сможет найти лучших врачей, обретёт больше знакомых, там она сможет поправить здоровье. Ей следует уехать, я увезу её отсюда.
Спустившись вниз, я отправился в крыло замка, где однажды встретил фрау Митлих. В тёмном коридоре со множеством дверей я вычислил дверь на кухню и очутился в просторном, светлом помещении. У открытого окна девушка в косынке перебирала какую-то крупу, фрау Митлих чистила песком кастрюлю. Увидев меня, они обе встрепенулись, словно птички.
— Господин фон Ленцвольф, да что ж вы забыли-то на кухне? Кого ищете? Фройляйн Агнет?
— Фрау Митлих, зовите мужчин. Агнет умерла. Нужно унести тело.
Фрау Митлих выронила кастрюлю на каменный пол, раздался звук удара металла о камень, пронзительный, словно набат. Девушка в косынке тихо заплакала, утирая слёзы рукавом. Фрау Митлих наспех вытерла руки о тряпку, и выбежала из кухни, да так резво, что я едва за ней успевал. Мы миновали тёмный коридор, и моя провожатая толкнула тяжёлую, грубо отёсанную дверь, выведшую нас на двор у чёрного входа, где две служанки развешивали бельё для просушки, Карл с сыном чинили конскую сбрую, а двое парней-разнорабочих боролись на руках около высоких бочек.
— Агнешка наша умерла, нет больше нашей госпожи Агнет, — закричала фрау Митлих, и её голос сорвался на плач, — доконало её, сердешную, проклятье этого замка. Не живут тут молодые девушки, умирают, как бабочки по осени.
— Окстись, старая, молчи, не гневи Бога, — прохрипел Карл, но руки его затряслись. Он отложил сбрую и перекрестился.
Собрав всю волю в кулак, пытаясь не поддаться общему отчаянию, я выдавил:
— Я нашёл её в Вороньей башне, Карл. Она и сейчас там. Нужно унести тело оттуда.
Карл глубоко вздохнул и запрокинул ввысь потемневшее лицо:
— Ключи от церкви у госпожи Агнет. Пойдёмте, ребята, — он махнул рукой в сторону помрачневших, только что боровшихся молодцев, — а ты, Томаш, езжай за доктором. Да шевелись, окаянный! — прикрикнул он сыну, но малой и без того сорвался с места и побежал в конюшню.
Я повёл Карла и парней в Воронью башню, где на покрывале лежала Агнет. Глаза её были закрыты, и, если бы не запёкшаяся, почерневшая кровь на губах, могло бы показаться, что она просто спит. Тело Агнет завернули в покрывало унесли, и мы с Карлом остались одни. Он сел на кровать и закрыл лицо руками, а я стоял рядом, как истукан.
— Ещё одна умерла, ещё одна. Я так и знал, что рано или поздно это случится. А на её место поступит новая жертва для этого страшного, губительного дома, — последние слова Карл едва не кричал, подняв голову и уставившись в дверной проём. — Что она вообще тут забыла? Эта забытая богом башня стоит закрытой уже десятки лет.
— Отчего? — только и смог прошептать я.
— Это были покои мужа господина Ангелики, Фридриха фон Катерштайна. Здесь он застрелился. Положил собственноручно тело жены в гроб, забил гвозди в крышку, вернулся из домовой церкви и застрелился. После этого Воронья башня и соединявшиеся с нею покои госпожи Ангелики стояли закрытые много лет, до тех пор, пока не приехала госпожа Кристина. Она распорядилась всё здесь прибрать, жила несколько месяцев, присматривала за домом, но после её исчезновения башню и комнаты в ней закрыли.
— Но ведь здесь живёт госпожа Адель… — прошептал я, и сам ужаснулся звука своего голоса.
— Вы что, господин фон Ленцвольф, какая такая Адель? Никогда в семье фон Катерштайн не было женщин по имени Адель. Причудилось вам, или от расстройства придумали себе историю. Не жил тут никто с тех пор, как уехала госпожа Кристина, — Карл посмотрел на меня с подозрением, слегка прищурившись, но мне уже было всё равно.
На пошатывающихся ногах я вышел в коридор и побрёл в свою комнату. Там я рухнул на кровать как был, в одежде, и забылся тяжёлым сном.
Очнулся я лишь тогда, когда солнце уже село. Открыв глаза, я вспомнил, что произошло сегодня и пожалел, что сон не смог стереть воспоминания о всём том, что случилось, и что я сегодня узнал. У меня осталось одно единственное дело, и я должен завершить его до того, как завтра уеду.
Взяв дневник в синей бархатной обложке, застегнув рубашку, я посмотрел за окно, где тьма разлилась над парком и лесом, скрыла очертания деревьев и размыла границу между горизонтом и землёй. Это мой последний вечер в этом замке, её пристанище, её обители, кем бы она не являлась. Будь она хоть демоном, хоть поминаемым Карлом упырём, я должен встретиться с нею в последний раз и вернуть на место дневник.
Пробравшись на балкон, я зашёл в спальню Ангелики, где, вглядываясь в мерцание свеч в высоком, серебряном канделябре, сидела она.
— Я знала, что вы придёте, — лица её за густыми, тёмными в зареве свечей волосами видно не было, но по звуку голоса я понял, что она плачет.
— Странно, что вы так хорошо узнали меня за столь короткий срок, Адель, — мой хриплый голос звучал без угрозы, скорее, с какой-то печальной, глухой ноткой, — или мне следует звать вас по какому-то другому имени? Ангелика? Кристина? Кто же вы наконец?
Последние слова я почти прокричал от боли и отчаяния, не заботясь о том, что меня могут услышать. Я знал, что слуги не выходят из своего крыла, без сопровождения экономки это просто запрещено. Никого не потревожат мои крики, никто не придёт на них.
— Я — Ангелика, зовите меня так. А кем я стала… Я и сама не знаю, простите, Дитрих. Лишь знайте, я не хотела её смерти. Но я в ней виновата, не смею это отрицать.
— Значит, вы и есть та самая эпидемия, которая убивает молодых девушек, которые тут служат?
— И это правда. Мне достаточно лишь захотеть, чтобы жертва стала мне подчиняться, чтобы защищала меня, оберегала меня, дарила мне себя и отдавала свою жизнь. Но я не всегда была такой, Дитрих, — голос Ангелики серебряным колокольчиком с трещинкой звучал так сладко, так волшебно, что я не мог ему не внимать, — когда-то я была чистой, доброй девушкой. Но потом я стала настоящим чудовищем.
Ангелика указала рукой на кресло, стоявшее напротив.
— Не бойтесь меня. Я не причиню вам зла.
Не имея больше никаких путей к бегству, я опустился в то самое кресло, где провёл прошлый вечер.
— Расскажите мне, кто вы. Что же с вами произошло, что вы стали…
— Вампиром? Призраком? Нежитью? Я не понимаю, как это произошло. Вопреки местным поверьям, меня никто не кусал за шею при свете луны, я не поднималась, разрывая землю, из могильной ямы, не пила кровь младенцев, пугая по ночам жителей деревни. Всё началось с того момента, когда я умерла. С тех пор я заперта здесь.
Я и правда умерла при родах, люди не врут. Моё сердце остановилось, я слышала его последний удар, а тело онемело. Я лежала и смотрела, как поникший врач уносит мою малышку из комнаты, почувствовала, как акушерка закрывает мне ладонью глаза, услышала, как зарыдал в соседней комнате Фридрих. И я была жива, даже когда с моего тела смыли кровь, накрыли белой пеленой и отнесли в домовую церковь. Там я лежала недвижно, в темноте, едва освещаемой источающими зарево свечами до полуночи. Как только часы пробили, по двенадцатому удару я ощутила, что чувствую пальцы, ступни, попробовала вдохнуть. Воздух входил в мою грудь и исходил из неё, но я не почувствовала ни его свежести, ни необходимости в нём. Встав с одра, я прошла к двери из церкви, и в тот самый момент осознала, что сердце моё не стучит. Я была мертва.
Ангелика перевела взгляд на стену, словно собираясь с мыслями.
— Пожалуйста, продолжайте. Вы меня ничем не испугаете. Я хочу знать всё.
— Хорошо, воля ваша. Я вышла из церкви, не ощущая ни холода, ни боли. Я не чувствовала ничего, только лёгкое головокружение, словно от голода. Босяком, в ночной рубашке, я прошла в Воронью башню, никого не встретив. Я не знаю, как Фридрих не сошёл с ума, увидев меня на пороге, но потом его обуяла радость. Он верил, что доктор ошибся, что я просто утомилась и уснула, живая и здоровая. Хотя я пыталась ему объяснить, что сердце моё не бьётся, что руки мои холодны, как у покойницы, он меня не слышал в своей неземной радости. Я уговорила его пока не сообщать слугам о моём пробуждении, и, согласившись со мной, он так и поступил. Фридрих знал, сколь суеверны местные люди, какие ужасы могли они себе вообразить, узнай, что госпожа замка восстала из мёртвых среди ночи.
Всю ночь он пытался согреть мои ледяные пальцы, разгорячить поцелуями кровь, вернуть румянец на мои щеки поглаживаниями тонких пальцев, но тщетно. Моего поцелуя хватило на то, чтобы он побледнел, начал задыхаться и трястись, хвататься за горло. Тогда я не предала этому значения. Я решила, что у этого приступа были естественные причины — переживания, бессонная ночь.
И лишь утром, когда Фридрих проснулся и посмотрел на меня полными любви глазами, совсем не замечая, сколь бледен, и что на губах его запеклась кровь, и когда он принёс мне нашу дочь, чтобы я могла ею полюбоваться, я поняла всю горечь и тяжесть моего проклятия. Лишь прижав к груди крошечный свёрток, прикоснувшись губами к белому лобику, я ощутила под своими пальцами несильную судорогу, и сердце моей бедной дочери замолкло навеки. Я закричала, и крику моему вторили вороны, сидевшие на крыше башни, ему вторил стон из груди моего мужа. «Стригой», — прошептал он, и отнял у меня тело моей дочери, словно я порывалась съесть его или проводить дьявольские ритуалы. На дрожащих ногах вышел он из комнаты, и больше я не видела его. Тем же вечером по замку разнесся звук выстрела, а на следующий день через главный вход вынесли два гроба. Эти были большие гробы, для взрослых, вкусивших жизнь людей, а не гробы отца и малютки. Я поняла, что Фридрих не смог отдать меня на растерзание толпе, он положил в гроб, предназначавшийся мне, нашу дочь, а сам покончил с собой.
После такой исповеди я не мог поднять глаза и встретиться с нею взглядом. Но не потому, что боялся увидеть взгляд зверя, чудовища, нет. Я боялся, что расплачусь, едва посмотрю в зелёные глаза той, которая столько выстрадала, столько пережила, хотя была чиста душой и сердцем. Кто обрёк её на такие страдания? Бог ли, дьявол?
— Дитрих, вы можете смело смотреть на меня. Это я не смею поднять взгляд на вас, такого чистого и незапятнанного, — Ангелика почти прикрыла веки, и из-под них по бледным щекам струились слёзы, — ведь я — исчадие ада и демон, я погубила стольких людей, пусть и не по своей воле.
— Но что же с вами стало? Отчего вы не умерли, а обрели бессмертие? — мой голос сорвался, и я почти хрипел, сам едва разбирая собственные слова. — Я думал, что вас уже нет, я годами гнался за призраком, который существовал на самом деле, и не только в моём воображении. О Боже…
— То, что перед вами — лишь мёртвое тело, все функции которого остановились почти пятьдесят лет назад. Отто, так любивший книги и собиравший все издания со всех концов земли, нашёл какой-то старинный ритуал, помогший ему не дать моей душе уйти из тела после смерти. Перед рождением дочери я так ослабела, что предчувствовала скорый конец и почти смирилась с ним. Но я не была готова жить вечно и вечно страдать от того, что вижу смерть окружающих и любящих меня, что являюсь причиной их смерти, но сама я умереть не могу.
Вцепившись в подлокотники, я едва верил своим ушам, и из груди моей вырвался стон:
— Отто? Отто фон Ленцвольф? Мой дедушка?
— Да, Дитрих. Это он привязал меня к этому замку, к этому телу, это он заключил контракт с конторой и банками, что снабжают дом деньгами, а меня слугами. Точнее, мне слуги ни к чему. Мне нужна лишь энергия их тел, их силы, которые я выпиваю и живу этим. Я поменяла столько имён: я и Ангелика, и Кристина, и Адель. Но суть моя не меняется — я чудовище.
— Но как вы жили здесь столько времени? Никто вас не заподозрил, не увидел, не всадил вам в грудь осиновый кол, как сделали бы это всего несколько сотен лет назад.
— В доме всегда были слуги, Отто позаботился о том, чтобы моя нежизнь продолжалась как можно дольше. Почти два десятилетия я скрывалась от людей, довольствовалась лишь редкими контактами с ними, питалась урывками: у поварихи закружилась голова, конюх в обмороке после долгой дороги… Но потом я стала изнывать от тоски и одиночества. Я решила попробовать жить как человек, насколько это возможно. И однажды утром я появилась в холле с чемоданом, объявив экономке, что я — Кристина, дочь Ангелики. Благодаря невероятному сходству и большому количеству легенд, которыми обросла моя кончина и кончина Фридриха, мне поверили. Я рассказала, что росла у родственников отца и лишь недавно мне открыли тайну моего рождения, поэтому я приехала в замок, где родилась. Меня приняли, как хозяйку, и почти два месяца я жила в этом доме под именем Кристины, занимая Воронью башню. Мне было тяжело скрывать, что я не ем, не пью, и люди стали замечать, что я не переступаю порога собственного дома. Народ здесь очень суеверный, любую странность поведения готовы наделить демонической природой, а когда госпожа — нечисть, рано или поздно это должно стать явным. Всё закончилось, когда в замок зачастил студент-историк, живший в деревне и несколько раз приезжавший в замок, чтобы сделать зарисовки и осмотреть библиотеку. Тогда и произошло несчастье: изголодавшись по свежей крови, свежим силам, я его случайно убила. Я не хотела, поверьте мне. Он умер на моих руках. — Ангелика смахнула слёзы. — Если бы его нашли мёртвым в замке, селяне и слуги, и без того начинавшие посматривать в мою сторону с недоверием, просто сожгли бы замок и меня вместе с ним. Подкупив конюха, я попросила вывезти тело в лес и закопать, а сама снова исчезла, инсценировав побег из замка со студентом. Я поняла, насколько опасно для меня не то, что привязываться к людям, но даже просто быть рядом с ними. Я ненасытна, я не умею себя контролировать.
— И теперь вы погубили и Агнет…
— Она была светлой и доброй девушкой. Но зверь не имеет права просить прощения у своих жертв. Он берёт то, что ему нужно — плоть, кровь, силы. Я делаю это не со зла, а лишь для того, чтобы продолжать свою нежизнь. Вы ведь не станете винить волка за то, что он задрал ягнёнка? А лису винить в том, что она унесла курицу? Это их природа, — Ангелика внимательно посмотрела мне в глаза, словно выискивая признаки отвращения или осуждения. Но как я мог осуждать её?
— Знайте, я не раз хотела покончить с собой, но всё бессмысленно. Яд не действует на моё мёртвое тело, нож оставляет глубокие незаживающие раны, но я не чувствую боли, не истекаю кровью. И помочь мне обрести покой можете только вы. Я за этим и позвала вас сюда.
— Но откуда я могу знать об этом? Я никогда не занимался ни оккультизмом, ни магией, не знаю ни формул, ни заклинаний. Боюсь, я бессилен, — сама мысль о том, что Ангелика должна погибнуть от моей руки, стала для меня потрясением. Убить её, пусть даже даруя ей столь желаемый вот уже столько десятилетий покой? Как я мог?
— Вы можете помочь мне, я знаю. Просто найдите медальон. Проклятье лежит на нём, — Ангелика взяла меня за руку, и я ощутил, как холодны её пальцы. Я не почувствовал ни отвращения, ни страха. Я осознал, что принимаю её такой, какая она есть.
Если раньше она была для меня феей, фантомом, призраком давно умершей женщины, которую я воскресил в своём разуме и которой был готов отдать свою жизнь, теперь я видел перед собой инфернальное, загадочное существо, с которым столь немилосердно поквитался за отчуждение и отдаление мой предок, человек, которого я когда-то боготворил. И его ошибку следовало исправить мне, более это никому не под силу.
— Я готов помочь вам, Ангелика. Я сделаю всё, что в моих силах.
— Дитрих, милый мой Дитрих, если бы вы знали, как много вы для меня делаете, — из глаз Ангелики брызнули слёзы, в порыве чувств она притянула мою руку к щеке, но встрепенулась, как птичка, и выпустила её из пальцев. — Простите меня, я не хочу вам навредить, я не хочу вас напугать.
— Я знаю. Скажите же мне, что я должен сделать, чтобы вам помочь.
— Вы должны найти медальон, который мне когда-то подарил Отто, он серебряный…
— …и на нем есть гравировка в виде буквы «А», я прав? — перебил я её.
— Откуда вы знаете? Вы его видели?
— Да, он хранится в моей комнате. Сначала я думал, что он принадлежал моей бабушке, Аделаиде, но когда понял, кто же автор дневника, пожалел, что не привёз его с собой.
— Ваша бабушка, Дитер, была очень хорошим человеком. Добрым, отзывчивым, чутким. Я очень её любила, и, когда узнала, что она выходит за Отто, пожелала ей только счастья. Наверное, они были красивой парой.
— Теперь, зная, каким человеком на самом деле был Отто фон Ленцвольф, мне кажется, что она была его недостойна.
— Мне очень жаль, что вы не сможете впредь знать его таким, каким он оставался в ваших воспоминаниях. Иногда лучше не открывать того, что милостиво прячет от нас завеса времени, скрывая грехи наших предков. Мне бы хотелось проклясть его, сказать, что я его ненавижу всей душой, но я не могу. Когда-то я действительно любила его, мне, маленькой девочке-приёмышу, он заменял весь мир — катал меня на пони, учил читать и рисовать, с ним я танцевала на всех праздниках и ему собственноручно мастерила подарки на Рождество. Но в какой-то момент я стала видеть в его глазах что-то собственническое, жадное. Он всё чаще шептал мне на ухо: «Ты никогда не покинешь меня, Ангелика. Ты будешь только моей». Я смеялась, говорила, что он — мой любимый единственный братец, конечно, кроме него у меня братьев не будет. Но его одержимость всё росла и росла. Он затаивался и наблюдал, как я рисую, часами сидя за деревом, и думая, что я его не вижу. Он мог пробраться утром в мою комнату и смотреть, как я сплю. Меня пугали его поступки, его слова.
— Я вижу, что вам тяжело говорить об этом, к тому же, я знаю о его отношении к вам, — прервал я Ангелику, понимая, что воспоминания тяжело её ранят, — простите, но я читал ваш дневник. Сначала нашёл первую его часть, а потом, пробравшись в ваши покои, прочёл и вторую часть. Мне, право, стыдно.
— Вам нечего стыдиться. Вы считали меня мёртвой, впрочем, как и весь белый свет. А мысли умерших, пусть и изложенные на бумаге, уже не являются ничьей собственностью и не заставят автора испытывать стыд за написанное. Так вот, вам следует открыть кулон, в нём должно быть что-то, что заставило меня в тот вечер упасть в обморок, когда Отто надел его на меня. Именно в тот момент он отравил меня бессмертием, заставил страдать в одиночестве, взаперти, выпивая жизнь из людей, к которым я привязываюсь.
— Значит, в кулоне должно быть что-то — знак, символ, артефакт, связанный с вами.
— Да, откройте кулон. В нём очень сложный механизм: вам следует нажать иголкой в серединку нижней, самой раскрывшейся розы, тогда медальон откроется. Никакими иными способами это сделать нельзя. Отто знал, как обезопасить свою тайну.
— Но что мне сделать с содержимым? Как оно может вам помочь?
— Я не знаю, Дитрих, — судорожно вздохнув, Ангелика подняла на меня глаза, но слёз в них не было, — всё, что вы можете — это пролистать самые старинные, связанные с магией и оккультизмом книги и поискать в них упоминание того, что вы найдёте в медальоне, будь это символы, личные предметы, текст. Если же ничего не найдёте — просто сожгите всё в жарком пламени и знайте, что сделали всё, чтобы освободить меня. И никогда сюда не возвращайтесь узнать, помогло ли это.
— Но я…
— Не спорьте со мной, Дитрих, — в её голосе появились металлические нотки. Ангелика вскинула подбородок и, положив руку мне на плечо, прошептала:
— Обещайте мне что не вернётесь сюда, если не найдёте средства помочь мне. Я боюсь за вас. Вы мне слишком дороги, чтобы я могла вас убить, пусть даже и не желая этого. Вы должны прожить долгую жизнь, полную счастья и радости.
Не в силах ей противоречить, я лишь кивнул и сжал руку в кулак, сдерживая все те эмоции, что были готовы хлынуть наружу.
На утро я уехал, пропустив похороны Агнет, зная, что у гроба всегда надо жалеть покойного, ненавидя убийцу, но я не испытывал ненависти к Ангелике. Попросив фрау Митлих проводить меня в домовую церковь, я прочёл короткую молитву у гроба Агнет, а уходя, окинул взглядом небольшой деревянный алтарь, плачущие воском свечи, цветы в высоких вазах. Когда-то здесь очнулась от забытья смерти Ангелика, сейчас здесь лежит жертва её бессмертия.
И пустился в путь. Если в Злебский замок я ехал в приподнятом настроении, считал часы до того момента, как увижу старинные стены, приютившие мою даму сердца, то теперь минута пути казалась мне часом. Я разрывался между нежеланием оставлять Злебский замок и жаждой поскорее оказаться в отчем доме, ринуться в библиотеку на поиски самых древних фолиантов.
Два дня были для меня сущим адом: я не находил себе места, ругал сквозь зубы кучера, который, казалось, нарочно заставлял лошадей идти неспешным шагом, хотя на деле ехали мы довольно быстро. Всю ночь в гостинице я не сомкнул глаз: даже и не собираясь ложиться, я попросил побольше свечей и до самого рассвета расположился в кресле у окна, то пытаясь читать, то сидел, запустив руку в волосы и разглядывая иссиня-чернильное небо, словно стараясь найти на нём тайные знаки, указывающие, как же мне поступить дальше.
Конечно, матушка и отец не чаяли увидеть меня раньше нескольких месяцев, но когда я появился на закате у ворот, не стали задавать вопросов. Родители всегда рады своим детям, в каком бы состоянии они не прибыли, в какое время суток они не стояли бы на отчем пороге. Матушка порывисто обняла меня, и, словно почувствовав моё смятение и увидев отсутствующее выражение лица, погладила по щеке тёплой ладонью. Я перехватил её руку и поцеловал. Еще немного, и я бы разрыдался, не стесняясь своих слёз.
Я отказался от ужина, сказав, что перекусил в таверне, хотя с прошлого вечера во рту у меня не было ни крошки. Но сидеть над тарелкой под вопрошающим взглядом матушки я точно бы не смог. Закрывшись в комнате на ключ, я достал из ящика первый дневник и медальон. Самую раскрывшуюся розу на гравировке я нашёл сразу — она призывно расправила свои лепестки, будто бы стараясь дать миру как можно больше аромата, словно и не была нанесена искусной рукой мастера на серебряную поверхность, а цвела в саду. Взяв булавку для галстука, я нажал ею в центральную точку самой сердцевины раскрывшегося бутона, и потайное дно, невидимое для глаза, опустилось вниз буквально на волосок. Тихий щелчок — и медальон раскрылся.
Дрожащими руками я вытащил содержимое медальона — несколько длинных волосков золотого цвета, перевязанных чёрной нитью, крошечный кусочек ткани, пропитанный чем-то тёмным, как мне показалось, кровью, и свернутый листок бумаги. Когда я аккуратно развернул листок, ломкий и сухой, то увидел еле заметные, выцветшие очертания каких-то знаков: двойной круг с вписанными в нём знаками — звёздами, буквами, таинственными обозначениями, которых я никогда не знал. На листке был начертан сигил. Ангелика права — своим бессмертием и одиноким существованием она обязана тому, кто недрогнувшей рукой начертал эти знаки, привязал её душу к мёртвому телу. Был ли это мой дед, Отто фон Ленцвольф? Раз Ангелика так думает, у меня нет причин ей не верить.
Несмотря на глубокий вечер (время подбиралось к полуночи), я отправился в библиотеку. Ещё одной ночи, полной неизвестности и кошмаров, я не вынесу. Встав на приставную лесенку, я начал с самых верхних полок, куда убирались самые старинные, ценные и редкие экземпляры, часто обёрнутые в чехлы для сохранности.
Я доставал стопками ценные книги и раскладывал их на столе, перебирая одну за одной, просматривая страницы, пытаясь найти хоть что-то похожее на знаки, увиденные на листе бумаги из кулона. Это были странные книги: в каких-то говорилось о механике и летающих птицах, сделанных из дерева и металла, о тёмных ритуалах и об алхимических опытах, о ядах и о лекарственных растениях, о ведьмах и святых, о живых и мёртвых. Отчего-то я всегда ограничивался нижними полками, где можно было найти книги по естествознанию, истории, географии, риторике и философии. И никогда не посягал я на старинные тома, думая, что древние рукописи не для моего ума. Выходит, что так и оказалось.
Много часов просидел я над книгами, изредка вставая на приставную лесенку и доставая из глубин шкафов всё новые и новые книги. Но их были сотни, тысячи, возможно ли просмотреть их все и не тронуться рассудком? Я обещал ей, что сделаю всё, что в моих силах, и если мне суждено сделать последний вздох над книгой, ища таинственное изображение на глади страниц, то пусть таков будет мой конец. У Ангелики впереди целая вечность, у меня — только моя жизнь, но я готов посвятить её поискам средства облегчить её судьбу.
Когда на горизонте забрезжила серо-розовая полоска, я был еле жив, но не от физического истощения, а от морального. Я решил, что мне следует отправиться в постель, предварительно заперев дверь на ключ, набраться сил, а потом продолжать свои исследования. В тот самый момент, когда я поднял голову от последней лежащей передо мной не просмотренной книги, моё внимание привлёк деревянный квадрат на задней стене предпоследней, видимой мне из кресла, полки. Захваченный жаждой просмотреть как можно больше книг, я не исследовал сами шкафы. Встав на лестницу, я ощупал рукой деревянную поверхность и увидел крошечную металлическую кнопку размером с пуговицу. На ней была выгравирована роза. Теперь я знал, что делать и знал, что я на правильном пути.
Рубашка моя была расстёгнута, галстук и жилет лежали на полу около кресла, но я нащупал булавку для галстука и стремительно взлетел по лестнице, снова оказавшись на уровне предпоследней полки. Поднеся свечу к самой потайной дверце, не заботясь о том, что жар может повредить старинному, искусно обработанному дереву, я воткнул кончик булавки в центральную точку бутона изображённой розы. Раздался тихий щелчок, и деревянный квадрат поддался под моими пальцами. Подцепив дерево ногтями, я вытащил створку и отложил её в сторону. Моему взору предстала прямоугольная ниша, искусно спрятанная за деревянной створкой с хитроумным механизмом.
В нише лежала книга. Та самая. Одного взора мне хватило на чёрную кожаную обложку, чтобы почувствовать ликование. Я на полпути, я всё смогу.
Вытащив книгу, я сел обратно за стол и заметил, что в книгу что-то вложено. Я раскрыл её на том моменте, где была таинственная закладка, оказавшаяся конвертом. Никаких пометок или имён на нём не было, он были чист, и я вскрыл его. На белом, ломком, свёрнутом вдвое листе было начертано следующее послание:
Дорогой мой потомок, к тебе обращаюсь я, Отто Фердинанд фон Ленцвольф. Если ты случайно открыл эту книгу, то лучше закрой её, забудь о ней, сожги в печи и развей пепел, чтобы те грехи, которые были совершены с помощью неё, не проникли в твой разум и не отравили, не запятнали его.
Если же ты нашёл эту книгу потому, что искал её, то сначала прочти моё письмо. Я уже старик, песчинки моих часов всё быстрее проскальзывают в бездну вечности, чтобы кануть там в небытии. Прочитав тысячи книг, познав секреты порабощения душ, общения с мертвецами, оживления умерших, но, из-за страха перед Всевышним и судом Его, не рискнув использовать весь масштаб своих знаний, я так и не узнал, есть ли Рай и Ад после той черты, через которую все мы перейдём рано или поздно. Но если они есть, то я знаю, что заслужил Ад, и приму свой удел как должное.
Я обрёк на вечные муки самое любимое, самое святое, что было у меня, обратил агнца в змею, лишил ангела неба. Я — хуже Сатаны: он ищет в человеке слабину и червоточину, тем самым совращает его с пути истинного, а я, не найдя в агнце слабины, встретив на своём пути преграду из целомудрия и праведности, низверг невинную чистоту в самую мерзость. Я нашёл эту книгу на другом конце света, я воспользовался ею, чтобы творить зло, но, имей я достаточно сил, чтобы исправить содеянное, я бы исправил его. На той самой странице, где лежит это письмо, ты прочтёшь то, что тебе важно. Не открывай более страниц, не читай этой книги.
Знай, что я раскаиваюсь в том, что сотворил, и теперь, когда прошло столько лет, я отдал бы всё, что имею, за возможность искупить грех. Но слишком поздно я понял, что натворил, слишком долго упивался я ощущением победы над слабым, нежным созданием. Теперь тело моё слабо, ум мой в упадке, я бессилен что-либо изменить. Всё, что я мог сделать перед уходом, я сделал: оставленный ею в родительском доме дневник, где нет описаний моих страшных злодеяний, который я перечитывал, не давая забыть себе о том, что разрушил своими же руками, а так же кулон с артефактами я вытащил из потайного ящика на свет Божий, чтобы, если на то будет воля Господа, мой ангел смог обрести покой.
Потомок мой или сторонний человек, нашедший эту книгу, если ты не знаешь, кто я, и о чём я тебе рассказал, не открывай эту книгу, не прельщайся тем, что обещает она. Брось её в огонь, там её место.
Я знаю, кто вы, дедушка Отто. То, что вы написали о себе, есть правда.
Отложив письмо, я взял раскрытую книгу. Она была настолько старой, что страницы её крошились, бумага почти истлела. Едва разбирая готическую вязь, я дочитал до того момента, где описывался сигил, который необходимо нарисовать для ритуала. Рядом с описанием, на полях, я увидел едва заметный карандашный набросок этого сигила. Ритуалом, отбирающим возможность умереть и привязывающим душу человека к мёртвому телу и месту гибели, кто-то воспользовался. И теперь я был уверен, что знаю этого человека.
«Кровь человека, волосы человека, бумага с изображённым сигилом должны быть увезены как можно дальше от места, где будет заключена душа», гласил трактат, «едва они приблизились к телу жертвы, и колдовство вошло в неё, артефакты следует увезти и не дать им быть сожжёнными, подверженными гниению, утонувшими. В течение двадцати лет после ритуала душу можно освободить, но по истечению срока она обречена на бессмертие.»
Пошатываясь, я встал из-за стола и, взяв книгу, отправился в свою комнату. Я не запомнил, запер ли я дверь в библиотеку, но точно был уверен, что положил чёрную книгу под кровать. Я упал на простынь, и, не раздеваясь, поспал до полудня. Разбудил меня матушкин настойчивый голос из-за двери и удары в дверь. Я отпер её, впустив матушку в свою комнату, успокоил её, что всю ночь искал материал для научного исследования, который был только в нашей библиотеке, а теперь вынужден срочно уехать.
Не знаю, поверила она мне или нет. Но, стоя на пороге дома, когда я, час спустя, прощался с нею и отцом, она почувствовала что-то неладное. Вцепившись тонкими, хрупкими пальцами в лацкан моего редингота, она прильнула к моей груди поседевшей головой, и прозрачная, хрустальная слеза скользнула по чёрной ткани. Отстранившись, матушка перекрестила меня и долго смотрела вслед уезжавшей карете. Она что-то чувствовала.
Я долго смотрел в окно, не замечая ни прелести пейзажа, ни обращая внимания на духоту воздуха. Я крепко сжал пальцы в кулак, но из груди моей вырвался стон, заглушаемый стуком копыт. Я запрокинул голову, не давая литься слезам, но они всё текли и текли, пока воротник рубашки не стал влажным.
Ночь в Куттенберге я проспал сном младенца, впервые за долгое время. Сон укутал меня чёрным одеялом, погрузил на самое дно глубокой реки, где меня покачивало от колебаний толщи воды до самого утра. Сон был уютным и освежающим, и проснулся я с первыми петухами, словно заново рождённый.
С третьими петухами мы выехали. Своего кучера с каретой я отпустил, нанял местного в Куттенберге. Сев в коляску, я ощутил острое желание поскорее оказаться в горах, посмотреть на деревушку, лежащую у подножия высокого холма, на которой величественно стоит Злебский замок. Я вдыхал воздух, с каждой милей становившийся всё свежее и слаще, любовался соснами, дарящими густую мглу покрытой рыжими иглами почве даже в такой жаркий день. Я разглядывал укрытые вереском скалистые отвесы, мимо которых скользила коляска, поражаясь формам камня, причудливым творениям самой природы.
После полудня я подъехал к замку, заплетённому сетью плюща, укоренявшегося в каждой трещинке, каждом отверстии стены. Окна смотрели подобно незрячим глазам старца, в них не было жизни, не мелькали тени движущихся по коридорам слуг.
Карл был удивлён меня видеть вновь, но споро вытащил мой кофр из коляски и понёс его к дому, а я расплатился с кучером и отпустил его. Я проследил за Карлом взглядом и подошёл к отвесному краю холма, любуясь покрытыми черепицей крышами, видом густых зелёных садов, дарующих каждый исход лета богатые плоды. Год за годом еще тысячи лет порядок природы будет нерушимым, неприкосновенным, в её процессы может вмешаться лишь тот, кто готов заплатить неподъёмную цену.
Вдохнув в последний раз наполненный ароматом нагретой солнцем травы разгорячённый воздух, я зашагал к замку. У порога меня ждала русоволосая девушка с карими глазами оленёнка, которая представилась Кларой и закрыла за нашими спинами дверь.
На лице девушки я заметил печать лёгкого истощения: вокруг глаз залегли тени, губы бледны и бескровны, но в глазах преданность и жажда угодить. Милое дитя! Знаешь ли ты уже, догадалась ли, в какое логово направила тебя судьба, станешь ли клясть себя, когда осознаешь свою ошибку, или же с жертвенностью отданного на заклание агнца примешь повороты судьбы, какими бы страшными они не были?
— Господин фон Ленцвольф, вам приготовят комнаты в Совиной башне. Подавать обед?
— Подавайте, Клара.
Первым делом я достал из кофра шкатулку, где покоился первый дневник в синей обложке, кулон, рисунок, на котором Отто изобразил Ангелику почти пятьдесят лет назад, и старинную книгу из потайного ящика. Я раскрыл чёрную книгу на той самой странице, где был нарисованный Отто сигил, и рассматривал его не меньше получаса, пристально вглядываясь в каждую крошечную чёрточку, точку. Как бы мне не хотелось поддаться искушению и обратиться к другим главам загадочной, старой книги, я послушал совета своего предка. Проведя пальцем по тонкой, ломкой бумаге, я нашёл заветную строчку: «Сосуд, вмещающий артефакты, может стать хранилищем ещё одной души, если внутрь поместить сигил, кровь и волосы жертвы». Достав из кофра нож, я принялся перерисовывать сигил на крошечный листок бумаги.