Беда

Венеция, 18 октября 1347 года

— Мессир, англичанам угодно было взять Кале, заморив его голодом и жаждой. Это не рыцарский поступок короля Эдуарда!

— А французы, сэр рыцарь — коли вы истинно рыцарь — получили позорную сатисфакцию, натравив на англичан шотландцев, дабы отомстить за Креси!

Оба впившихся друг в друга взглядами кавалера, похоже, нащупывали под одеждой рукояти кинжалов. Как и все остальные, эти двое перед встречей оставили мечи на первом этаже дома, где за ними надзирали слуги хозяина. Но тот был не таким простаком, чтобы думать, что его гости остались вовсе безоружны.

Несмотря на маски, скрывавшие их лица, личности спорщиков сомнений не вызывали. Первый, конечно, английский лорд, второй — один из пэров Франции. Участники собрания клялись оставить свои разногласия перед порогом этой комнаты, но военные события были еще слишком свежи в памяти…

Хозяин уже хотел вмешаться в разгорающуюся свару, но его опередил гость в золотистой маске зловеще хохочущего Шута.

— Добрые сэры, мы собрались решать гораздо более важные дела, незачем ссориться по пустякам, — обратился он к противникам.

Голос был, вроде бы, негромким и даже несколько усталым, но слова его сразу возымели действие — рыцари, ворча, уселись на свои места.

Хозяин знал, что под шутовским обличием скрывается приближенный шотландского короля Давида. Однако ходили слухи, что на самом деле рыцарь этот представлял братьев-тамплиеров, орден которых был уничтожен более тридцати лет назад, но сохранялся под покровительством шотландской короны. Может быть, и так — в этом мире множество тайн, и даже хозяин знал отнюдь не все из них.

Он усмехнулся: маски носили не только они — весь мир скрывался под маской, и один Бог наверняка ведал, каков он на самом деле. За этим Шутом, возможно, стоит богатство и тайное могущество нечестивого ордена, а вот за вольто хозяина дома — простой белой маской горожанина, какие были на большинстве гостей — и впрямь венецианский горожанин. Пятьдесят четвертый дож града Святого Марка Андреа Дандоло.

Он медленно обвел взглядом комнату на втором этаже своего дворца — как назвали бы его в прочих городах Италии, не говоря уж об иных землях. Но в Венеции он назывался просто «ка» — «дом». В большое квадратное окно дышала промозглая осенняя ночь, оттуда доносились сырые запахи Гранд-канала и омерзительная вонь гниющего мусора, к которой, однако, тут все привыкли и не обращали на нее внимания.

Но в комнате, хоть и полутемной, витал дух богатства и изящества. Колеблемые сквозняками свечи и языки пламени в камине резного мрамора бросали отблески на бронзу канделябров, вычурные бокалы тончайшего стекла, позолоченные ширмы и едва проступающий из полумрака византийский плафон работы личного художника дожа Паоло Венециано. В этом антураже тринадцать мрачных фигур в жутких масках за дубовым круглым столом с ножками в виде грифонов казались то ли совершающими темный ритуал жрецами, то ли плетущими совместные чары магами.

Некоторым образом, так оно и было. Вместе эти люди могли вершить судьбы мира, хотя никто из них — кроме, разве что, самого Дандоло — не был явленным народу правителем. Но каждый представлял могущественные силы. Помимо дожа и трех вступивших в перепалку рыцарей, тут были моравский магнат — ближний человек короля германского и чешского Карла; жупан, посланец царя сербов и греков Стефана; аббат из Авиньона, не имевший титула кардинала, хотя без этого смиренного священника не мог быть избран ни один Папа. Был тут и евнух-грек, прибывший от только что захватившего Константинополь Иоанна Кантакузина; и раввин из Севильи, весьма влиятельный и при кастильском дворе, и в Лиссабоне, и даже в Гранаде; и другой купец, уже христианин, из Генуи — вечной соперницы Венеции. Еще за столом сидели смоленский боярин, пришедший от недавно счастливо ставшего великим князем Литвы Ольгерда; удивительный посланец египетского султана, и, наконец, уйгур из таинственных глубин Тартарии, имевший слово не только золотоордынского владыки Джанибека, но и самого Великого хана. И не их одних.

Маски служили более не для сокрытия лиц, а дабы усугубить царящее здесь равенство. В ином месте и в иное время все эти люди разных племен, вер и званий никогда не сошлись бы вместе. Но сегодня была особая ночь — ночь принятия решений, когда за одним столом собираются непримиримые враги. Это были не только француз и англичанин, уже подавившие вспышку гнева. Византийцы воевали с сербами, Папа преградил королю Карлу путь к императорскому престолу, поддержав его соперника, а хан Джанибек недавно осаждал генуэзскую Каффу, да и с Венецией у Орды отношения были весьма напряженными. В свою очередь князь Ольгерд отнял у татар немало русских земель. А сам дож иногда помимо воли бросал грозные взгляды на гостя в кошачьей маске содомита-ньяги, надетой явно для того, чтобы поглумиться над Венецией. Дож знал, что под непристойной личиной — представитель одного из знатнейших генуэзских родов. Два великих города не раз уже решали свои разногласия силой оружия, и не раз будут делать это в дальнейшем. Но не здесь и не сейчас.

Государи и нации могли враждовать, но этот мир слишком сильно связан множеством крепчайших, хоть порой и невидимых, нитей, и часто требовал совместного делания — конечно же, тоже сокрытого. А без него погружался в хаос, в темные века, как это было во времена умирания империи римлян, когда на ее развалинах то и дело возникали разноплеменные государства, желавшие жить сами по себе. Но рано или поздно приходило осознание нужды, и тайные совещания возобновлялись.

Они испокон веков назывались Советом — на разных языках, потому что такое понятие есть у всех народов. И в разное время туда входили представители разных партий и кланов. Объединяло их одно — возможность оказывать серьезное влияние на дела мира сего.

— Продолжайте синьор, — обратился дож к Ньяге, упомянувшему в своей речи войну между английским и французским королями, что вызвало перепалку их представителей.

— Итак, синьоры, — заговорил генуэзец с визгливыми нотками, приличными своему образу, — я полагаю недостойным Совету обсуждать какую-то новую болезнь, косящую скифов и греков. Вероятно, их беззакония переполнили чашу Господнего терпения. Христианскому же миру ничего не угрожает, и мы можем, вместо этого бесполезного обсуждения, поговорить о том, как извлечь наибольшую прибыль от скопившихся в Орде товаров. Их никто не вывозил за все годы, пока татары отказывались торговать с нашими городами. Теперь, слава Богу, они взялись за ум, и мы можем скупить все это очень дешево. Дело за кораблями…

— Не от схизматика слушать бы речи о хрестьянах и гневе Господнем, — громко проворчал массивный мужчина, маска которого не могла скрыть густую бороду. Было очевидно, что это и есть смоленский боярин, чья православная душа не вынесла хульных речей «поганого латинянина».

— Мы здесь не на богословском диспуте, синьоры, — вновь вмешался дож. — И я думаю, что вы не правы, — он с легким высокомерием поклонился Ньяге. — Беда эта не может не касаться дел христианских.

— Но ведь это татары в ней и виноваты! — опять подал голос генуэзец. — Разве Беда пошла не от их войска, когда они пытались забрать Каффу? Разве не они творили там ужасные вещи, катапультами бросая трупы своих же людей, умерших от болезни, через стены? От этого Беда пошла по городу, а потом на кораблях попала и к нам.

— Хоть хан Джанибек и правоверный мусульманин, в войске его не меньше христиан, чем в Каффе, — гость в страшной маске Черепа говорил со странным акцентом. Впрочем, латынь почти всех присутствующих оставляла желать лучшего, хотя все они отлично друг друга понимали.

Очевидно, заступившийся за татар и был уйгурским купцом. Его почитали во всех городах на великом восточном торговом пути, и он мог обеспечить безопасный путь караванов до самого Ханбалыка.

— Про заброшенные трупы — это ложь, — продолжал Череп. — Для монголов бесчестие — не хоронить своих умерших. А эта болезнь не щадит никого, и надо быть безумцем, чтобы так ее распространять.

Генуэзец вскинул руки в протестующем жесте, но уйгур все говорил, не обращая на это внимания:

— Товаров в Сарае и других местах, конечно, много, и там готовы продавать их гораздо дешевле настоящей цены. Но подумайте, о достойнейшие, что будет, когда они прибудут сюда, к вам?.. Болезнь ведь может затаиться и в них.

— Беду разносят блохи.

Реплику подала маска Дамы. Каковой она и являлась, что было поразительно, ибо представляла она султана египетских мамлюков. Дандоло знал, что это кыпчачка из Дикого поля, захваченная в детстве во время одной из междоусобных стычек и проданная в Египет. Там пленница попала в султанский гарем. В последовавшей вслед за смертью султана престолонаследной чехарде она стала женой одного из его сыновей, занявшего престол, а после безвременной смерти того — еще двоих султанов и до сих пор оставалась одной из самых влиятельных личностей магометанского королевства.

— В прошлом месяце в Аль-Искандарию пришел корабль из Судака с грузом мехов, — ее голос казался довольно молодым.

«Наверное, наложницей первого султана она стала, еще когда была совсем девочкой», — подумал дож.

— На нем было всего пятеро живых, — продолжала ханум. — Остальные умерли… Под конец живые не могли уже выбрасывать мертвых за борт — те так и гнили на палубе. Там очень сильно воняло.

Ее заметно передернуло.

— Корабль сожгли со всеми трупами и товаром. Но один жадный амир позарился на дорогие меха и украл несколько тюков. В них было много блох, они покусали слуг амира, его самого и его семью. Через несколько дней все эти люди умерли. Так беда пришла в Аль-Искандарию. Теперь она уже во всем Египте. Аузубиллях!

— Это крысы, — голос очередного заговорившего был неприятно пискляв. Видимо, он и был евнухом императора Иоанна. — Один купец рассказывал мне, — продолжал он, — что когда весной в Галату, где генуэзская колония, прибыла галера из Каффы, на ней тоже было всего несколько больных. Все гребцы умерли, и за веслами пришлось сидеть оставшимся купцам и матросам. Но когда галера пришвартовалась, первыми по канату на берег побежали крысы. Они громко пищали, словно от ужаса… Потом трупы крыс с окровавленными мордами находили по всему Константинополю. А через несколько дней стали болеть люди.

— Одно другому не мешает, — заметил падре из Авиньона. Простая черная полумаска не скрывала его личность, поскольку он не потрудился снять сутану. — Блохи кусают крыс и заболевают, потом кусают людей, и те тоже заболевают, — заключил священник.

— Ваша правда, святой отец, — вновь заговорил Шут. — Однако заметьте разницу между болезнями, которые поразили царство Великого хана и остальной мир.

— Какую? — вскинул голову дож.

— Больные умирают различно, — объяснил шотландец. — У иных по телу идут гнойные бубоны, от которых портится кровь и человек умирает за несколько дней. У других нарывов нет — сразу начинается жар, потом нарастает стеснение в груди, кашель и они умирают от удушья. Все это было на востоке. Но в греческой империи болезнь другая…

Дож обратил внимание на то, как напряглась фигура генуэзца, когда заговорил шотландец. Но отозвался не он, а евнух:

— Да, там умирают иначе. Нет ни бубонов, ни кашля. Страшный жар, по телу сначала идут огромные синяки, потом кровь начинает хлестать из всех телесных отверстий и даже проступает из пор на коже. Во рту открываются язвы, так, что невозможно глотать. Человека все время рвет и проносит. Потом чернеют и отмирают конечности, у иных нос и уши. Потом — смерть. И все это за несколько часов от первых признаков. Так умер сын императора…

— Заболевшие первыми двумя видами иногда могут выздороветь, — продолжил Шут. — Но от третьего умирают все. И все окружающие заражаются.

— И что из этого следует? — спросил дож.

— Беда одна, но болезни разные, — не очень понятно ответил Шут. — И, возможно, у них разное происхождение…

— Пустой разговор, — голос Ньяги стал еще более резок. — Обычная болезнь, каких сотни, кто-то умирает, кто-то выздоравливает. Это венецианцы распускают страшные слухи, чтобы им было легче торговать.

— Я с этим согласен, — поддержал англичанин, все время, пока длился разговор, набивавший рот изысканным розовым сахаром из Нарбонны, оттягивая нижний край своей маски.

— Думаете, синьор, нас это не коснется? — сухо спросил Дандоло.

— Англия точно в безопасности, — самодовольно ответил лорд, проглотив очередной кусок сахара и запив его добрым глотком кипрского. — Она, видите ли, на острове. Болезнь не сможет перебраться через Английский канал.

— Я бы не уповал на это, — глухо заметил еще один гость. — Моровое поветрие опустошает Кипр, а это тоже остров. Оттуда Беда пришла в Грецию, и в Сербии уже есть больные.

Видимо, это и был жупан.

— На Сефарад Беда еще не пришла, но-таки придет — уже ползет по Магрибу. Дело времени. Дио… — отозвалась другая маска. По характерному акценту и восклицанию на ладино стало понятно, что это ребе из Севильи.

— Надо готовиться к худшему, — деловито подытожил дож. — Наши страны обезлюдят. Некому станет не только торговать и воевать, строить дома и делать вещи, но и пахать и сеять. Начнется голод и смута. Падут королевства. Города будут разграблены и сожжены.

Собрание на минуту замолкло: страшная перспектива впечатлила даже скептиков. Лишь генуэзец с сомнением покачал головой.

— Но что же мы можем сделать против гнева Божьего? — спросил молчавший до сих пор мужчина в образе слуги-дзанни.

— Думаю, дело не только в Божьем гневе, — зловеще разнесся по залу голос Шута.

Сиена, 18 октября 1347 года

Было это в те времена, когда Беда еще не добралась до родной моей Сиены и когда все мои дни были заняты выполнением поручений отца. Я делал эту работу уже несколько месяцев, и поначалу в ней не случалось никаких препон, пока не настала страшная та осень 1347 года от Рождества Христова.

И не зря говорил мне отец: это дело будет гораздо труднее и опаснее всех до него бывших. Первая же моя попытка найти помощников показала, что теперь все изменилось и что трудности, о которых предупреждал отец, теперь, увы, сделаются постоянными моими спутниками.

— Простите, синьор Джулиано, но в этот раз я не смогу отправиться с вами. И в следующий тоже. Теперь это слишком опасно, а у меня семья, я не могу покинуть Сиену — если не вернусь, они останутся здесь совсем одни, — с виноватым видом бормотал мой давний товарищ Андреа, много раз сопровождавший меня в пути и охранявший мой товар.

Отец, наверное, сразу бы понял, что переубедить этого человека не удастся, и не стал тратить на это время и силы. Я же поначалу надеялся все-таки уговорить его, и в итоге наш спор затянулся почти на час. Благодарение Богу и святому Никколо, купец я хороший: с детства умею и торговаться, и сделки предлагать, и убеждать людей в своей правоте. А после встречи с отцом и с его помощью еще больше усовершенствовал я эту способность. Но на все мои аргументы у Андреа был один ответ, супротив которого мне нечего было сказать. «У меня жена, ребенок и старые родители. Я не могу оставить их ради чужих людей». А ведь он, в отличие от других моих сопровождающих, знал, как важны наши поездки. Но можно ли осудить человека за то, что он больше беспокоится за нескольких дорогих ему людей, чем за тысячи посторонних и нимало ему не знакомых?

Я искал ответ на этот вопрос, следуя к себе домой по нашим узким и крутым каменным улочкам. То есть, для меня-то ответ был очевиден. Сейчас мне должно было делать то, что поможет многим людям, пусть даже большинство из них я никогда не увижу. Если же я этого не сделаю, среди прочих, погибнут и те, кто мне дорог, мои друзья, люди, которых я уважаю.

Но рассуждал бы я так же, если бы у меня были не только друзья, но еще и семья? Любимая жена, дети, родители? Оставил бы я их сейчас одних в Сиене — в лучшем случае на долгие месяцы, а в худшем, если в дороге мне не повезет, навсегда?

По-хорошему говоря, мне надо было в тот момент не предаваться этим размышлениям, а подумать о более насущных вопросах — о том, кем мне заменить Андреа, кого взять главным охранником. Поручать это кому-то из его молодых товарищей, которые, к счастью, оказались достаточно легкомысленными, чтобы согласиться сопровождать меня в этот раз, мне не хотелось. Все трое были храбрыми людьми и прекрасно владели оружием, но ни в одном из них не было тех способностей стоять во главе и вести за собой других, которые требуются командиру. Мне нужен был кто-то, обладающий этими качествами, причем этот человек должен был суметь быстро завоевать доверие охранников, стать в их глазах достойным того, чтобы они его слушались. Нелегкая задача, хорошо если вообще выполнимая — именно поэтому мне и не хотелось о ней думать. И поэтому я погрузился в мысли о правильном и неправильном и так увлекся ими, что не заметил поджидавшую меня под висящим на стене черно-белым гербом Сиены тень.

Заметил я ее, только когда она на меня бросилась. Разглядеть напавшего, впрочем, в тот момент не удалось — пришлось одновременно уворачиваться от летящей прямо мне в голову дубинки и стараться попасть кулаком в нос ее обладателю.

Ну а рассмотреть его лицо я смог, только когда он растянулся передо мной на каменной мостовой. Был ранний вечер, и солнце висело еще высоко в небе, но на улицах города, как всегда в это время, уже сгустились сумерки, так что сперва я лишь заметил, что это совсем еще молодой юноша, почти подросток. А судя по тому, что мне удалось так легко уронить его на землю, он был совсем щуплым и слабым. И как он вообще решился на меня напасть?

— Хотел вежливо попросить у меня кошелек? — спросил я, наклоняясь к нему и всматриваясь в его лицо более внимательно.

Совсем уж бедным, чтобы так отчаянно пытаться грабить прохожих, мальчишка не выглядел. Плащ на нем был старым, потрепанным, но сшитым из добротной шерстяной ткани, куртка и вовсе выглядела совсем новой… Нет, этот юнец точно напал на меня не из-за денег. Я быстро огляделся вокруг, высматривая маленькие скульптурки на стенах домов, и увидел на углу одного из них улитку. Ну да, я пока еще не в своем районе, и этот молодой житель «Улитки», видимо, решил показать свою удаль, подравшись с чужаком. В юности я сам, помнится, этим грешил…

Однако если это была не состоявшаяся стычка между жителями разных районов, то как бы сюда ни явились друзья этого мальчишки! Я бы, конечно, не побоялся схватиться с ними, но если их будет очень уж много, без оружия не обойдется — силы-то у меня уже не те, чтобы на кулачках с ними мериться. Придется мне доставать свой стилет, а тогда я могу кого-то из них ранить, а то и убить, от чего упаси меня Бог — по миру ходит слишком много заслуживающих смерти негодяев, чтобы резать юнцов, вся вина которых в том, что они не ведают, куда девать свои молодые силы.

Я развернулся и собрался поскорее убраться из гостеприимной «Улитки» в свою родную «Сову», когда неудачливый грабитель внезапно приподнялся и попытался схватить меня за край плаща.

— Постойте! — простонал он тонким, почти детским голосом. — Я слышал… э-э… что вам нужен охранник для какого-то путешествия?

Выходит, парень следил за мной от самого дома Андреа. И слышал, о чем мы с ним спорили в дверях. Вероятно, понял, что раз Андреа отказался идти с нами, то у меня остались деньги, которые я иначе заплатил бы ему… С каждым мгновением происходящее выглядело все более подозрительно, и разум подсказывал мне, что надо немедленно уходить — дела отца моего слишком серьезны, чтобы подвергать их такому риску… Но что-то помешало мне это сделать.

— Допустим, нужен, — ответил я, снова повернувшись к мальчишке. — Но если ты сейчас пытался таким образом ко мне наняться, то я вынужден тебе отказать.

Парень к тому времени уже поднялся на ноги и стал отряхивать одежду от пыли. Вид у него теперь был виноватый и несчастный, как у провинившегося ребенка.

А потом он вдруг громко шмыгнул носом, и глаза его как-то странно блеснули.

— Послушайте! — протянул он ко мне руки. — Умоляю вас, возьмите меня с собой! Простите, за то, что напал на вас… Мне просто очень нужны деньги… Очень нужно уйти из города! Я могу быть охранником, могу помогать вам в любом деле, готовить еду, дежурить ночью…

В его голосе явно звучали слезы, и были они, как мне казалось, искренними. Конечно, нищие попрошайки умеют мастерски изображать страдания, и если бы он изначально стал просить у меня денег и был бы одет в лохмотья, я бы ему не поверил. Но попрошайкой этот человек не был. И мне по-прежнему не хотелось оставлять его здесь и идти своей дорогой.

— Говори, куда и зачем ты хочешь уехать, — потребовал я.

С ответом парень не колебался ни секунды.

— Мне надо в Болонью! В университет! — воскликнул он все тем же умоляющим голосом. — Моя семья против того, чтобы я учился, а мне… очень нужно, понимаете? Поэтому я не смог бы учиться в Сиене, а Болонья не так уж далеко… Но я пойду с вами, куда вам нужно, а потом, если вы сами не поедете в Болонью, наймусь еще к кому-нибудь…

Теперь все немного прояснилось. Юноша, видимо, единственный сын кого-нибудь из купцов, и отец, разумеется, желает, чтобы он продолжал семейное дело. А юнец — из тех, кого с детства тянет к знаниям, да так сильно, что невозможно сопротивляться. Из тех, для кого нет ничего важнее этого, для кого жизнь без постоянных открытий нового скучна и ненавистна. Из таких, как я, в общем.

— Мог бы просто подойти ко мне и все это рассказать, а не бросаться на меня с этой палкой, — я кивнул на откатившуюся к стене дома дубинку. — Тогда бы, может быть, я и взял тебя с собой. А так — зачем мне помогать тому, кто пытался меня убить?

Теперь по его щекам катились ничем не скрываемые слезы.

— Вы бы не взяли меня в охрану… Какой из меня охранник? — всхлипнул он. — Но я не собирался бить вас сильно, клянусь! Хотел только слегка оглушить, чтобы взять деньги, чтобы было на что уехать… Да я и не смог бы сильно ударить…

Я развернулся и зашагал вниз по переулку. Всхлипы у меня за спиной становились все громче, словно я не удалялся от юноши, а, наоборот, подходил к нему все ближе. В памяти вертелись давние события, когда я был лишь немногим старше, чем этот плаксивый юнец. Когда я тоже рвался учиться… в Болонью. И тоже был готов ради этого на все, даже на преступление. Но я тогда встретил отца, который удержал меня от этого…

Дойдя до угла с сидящей на стене каменной улиткой, и остановился и оглянулся на хныкающего молодого человека. Он смотрел на меня, так что я не стал ничего ему говорить — просто жестом поманил его за собой.

Венеция, 18 октября 1347 года

— Беду разносят люди, — говорил Шут в полной тишине. — И не по незнанию — они отлично ведают, что творят.

— Я знаю такие истории. Но сколь много в них истины?.. — в тоне дожа слышалось сомнение.

— Увы, гораздо больше, чем мне бы хотелось, — холодно ответил шотландец. — Есть погибшие души — и это подлинно так — отравляющие колодцы, и водоемы, и товары, и снедь особым ядом, от коего болезнь и проистекает. Другие покрываются мазью с этим ядом и идут в толпу — на рынки и в церкви — заражая сотни людей. А их самих при этом болезнь не берет. Этих людей много, они уже во всех королевствах — и христианских, и магометанских.

— Зачем они это делают? — с сомнением спросила египтянка.

— Ими повелевают бесы, — вместо шотландца глухо ответил падре. — Иначе, чем дьявольским наваждением я не могу это объяснить. Я тоже слышал такие истории и сперва не верил в них, но мне были представлены доказательства.

— Я слышал… — дож на минуту запнулся, но все же продолжил. — Говорят о некоем высоком седом синьоре в богатых одеждах. Он ездит в запряженной вороными конями карете, появляется на нечестивых шабашах поклонников дьявола и обещает там, что болезнь не затронет тех, кто будет распространять ее по его приказу. Иногда он сажает людей в свою карету и что-то делает там с ними, и они выходят оттуда уже послушными исполнителями его воли.

— Не только в каретах ездят они… — заметил человек в маске дзанни.

Поскольку Дандоло уже узнал всех присутствующих, этот мог быть только моравским дворянином. Он почему-то взглянул на Шута и замолк. За него вновь продолжил евнух:

— Да, их много. Летом в Константинополе схватили монаха-расстригу. Подозревали, что он посещает дома больных чумой под видом врача, собирает их кровь и делает из нее зелье. Все куриози, которые его допрашивали, заболели и умерли. А сам он был здоров, только хохотал, как безумный. Логофет приказал расстрелять его из луков и сжечь, не вынимая стрел.

— Досужие басни, — злобно бросил генуэзец.

— Может, и басни, — медленно начал уйгур.

Свет и тени играли на его черепе с жутким оскалом.

— Однако их следует тщательно проверить. В землях татар Беду до сей поры и правда разносили лишь крысы, сурки да блохи. Но да смилостивится над нами Бог, если она начнет продвигаться злою людской волей!

— И нам следует решить, что мы можем противопоставить Беде, — отозвался евнух. — Иначе наш Совет не имеет смысла…

— Неужели мы, собравшиеся тут, не сможем установить истину об отравителях? — вопросил священник. — У нас у всех есть надежные осведомители, и их много…

— Но мы точно знаем лишь о том, что происходит в областях, где мы обладаем могуществом, — возразил жупан. — Мы не видим общей картины. И нет человека, который бы ее видел.

— Вообще-то, есть, — тихо возразил падре. — И многие из нас, если не все, слыхали о нем.

— Вы говорите о том, о ком я думаю, святой отец? — спросил дож.

— На одном острове в Лигурийском море, более чем в трех десятках лье от Генуи… — начал священник.

— Остров Эрбаж, — злобно прошипел генуэзец.

— Генуя так и не сумела на нем утвердиться, — с легкой насмешкой заметил Дандоло.

— Никто не сумел! — бросил купец, сверкнув глазами из-под кошачьей маски.

— Граф д’Эрбаж — человек бесчестный, его семья всегда жила шпионажем, предательством и наемными убийствами, — брюзгливо произнес англичанин. — И он весьма сомнительный граф.

— Никаких сомнений в этом титуле нет, — высокомерно возразил француз. — Остров Эрбаж сделал графством еще Шарлемань. И уже тогда им владел прямой предок нынешнего графа. Что же до шпионажа, то к помощи графов Эрбаж испокон веков прибегали короли, герцоги и папы.

— А также халифы и султаны… — дополнила египтянка.

— И нам ведомо это имя, — подал голос русский боярин.

— То есть, он, не страшась огня гееннского, помогает за деньги всем — и христианам, и еретикам, и неверным? — голос англичанина был исполнен сарказма.

— Насколько мне известно, графы Эрбаж уже много веков никому не приносили оммаж и вольны выступать за того, кто им более по нраву, — вновь подал голос француз.

— Правдивые сведения нужны всем, — примирительно заговорил уйгур. — И у всех нас случаются обстоятельства, когда нужно сделать нечто важное и тайное, чего мы сами сделать не в силах. А Эрбаж-сечен славен тем, что всегда совершает то, что обещал.

— Однако немало берет за это, как я слыхал, — заметил ребе.

— У него есть, что предложить за эти деньги, — возразил евнух. — У графа тайные лазутчики по всему миру, везде — от королевских дворов до воровских шаек. Он знает обо всем, что происходит в Европе и в Африке. Думаю, и в части Азии…

— Гораздо больше, чем в части, — кивнул уйгур.

— При этом он сам решает, на чьей стороне играть, — подхватил пэр Франции.

— И никто никогда не видел его лица, — добавил тамплиер.

— Но ведь говорят… — серб нерешительно замолк, но затем продолжил, — что он… упырь.

Собрание замолкло, падре перекрестился, а чех скептически хмыкнул.

— Это ведь мертвец, встающий ночью из могилы, чтобы сосать кровь живых? — негромко спросил уйгурский купец.

— Да, — глухо ответил за всех русский.

— В наших землях их зовут почти так же — убуры, — уточнил азиат. — Но уверяю, что Эрбаж-сечен не из их племени.

— Хватит! — по голосу дожа было понятно, что он несколько раздражен этими препирательствами. — В виду страшной опасности, грозящей всем нам, нас не должно заботить, вампир он или нет. Если граф д’Эрбаж в силах нам помочь, Совет должен немедленно обратиться к нему за сведениями. Возможно, он знает и способ борьбы с этой болезнью.

— Я возражаю! — бросил генуэзец. — Негоже ждать помощи от настолько дурного человека… Если это вообще человек. Вдобавок, он обдерет нас, как липку.

— Вы можете не участвовать в этом предприятии, — холодно ответил Дандоло. — Но тогда вам придется сейчас же удалиться, а ваши земли останутся незащищенными.

Дож помолчал, ожидая решения генуэзца, но тот не тронулся с места, сердито сопя в маску.

— Итак… — начал Дандоло, но его прервал моравский рыцарь:

— Простите, достойный хозяин, я обязан сообщить Совету одно важное известие.

— Говорите, синьор, — разрешил дож.

— Господин мой король Карл обязал меня в случае, если Совет затронет этот вопрос, сообщить, что он, будучи весьма обеспокоен нынешней угрозой, уже имел беседу с графом д’Эрбажем и тот заверил, что располагает сведениями о распространителях болезни, а чего не знает, узнает. И что у него есть способ бороться и с этими злодеями, и с Бедой. И он охотно возьмется за эти деяния, буде ему предоставят некое вознаграждение за труды.

Собрание вновь замолкло, переваривая новость.

— И сколько же требует граф? — спросил наконец дож.

— Два миллиона дукатов, — бесстрастно ответил Дзанни.

Оглашение суммы произвело немалый эффект: генуэзец отвернулся, ребе воздел руки к плафону, падре кротко вздохнул, англичанин чертыхнулся, француз выпил вина, русский грохнул кулаком по столу, половчанка прошипела что-то на родном языке, уйгур сложил пальцы в некую магическую фигуру, серб и византиец переглянулись. Спокойными остались лишь Дандоло да тамплиер.

— Граф объяснил, что ему предстоят немалые расходы на приготовление в достаточном количестве противоядия и на борьбу с отравителями, — продолжил моравец. — Что до моего господина, он готов даровать графу земельные угодья стоимостью не менее чем в двести тысяч дукатов.

Никто не возразил — все вдруг поняли, что иного выхода у них нет.

— Ну что же, синьоры, — при общем молчании подытожил дож, — нам остается лишь решить, кто из нас сколько внесет на общее дело.

…После двухчасовых споров и позднего ужина до смерти уставшие, но-таки решившие вопросы гости отправлялись восвояси. На первом этаже дома, андроне, они забирали у слуг свои мечи, отдавали им маски и, прикрыв лица плащами, садились в гондолы, покачивавшиеся за ажурной балюстрадой на воде канала.

Провожавший их хозяин заметил, что тамплиер подошел к египтянке и что-то сказал ей, а та, помедлив, жестом пригласила рыцаря в свою лодку. Но дож слишком сильно устал, чтобы раздумывать над этим маленьким происшествием.

Архив Поводыря

Из архива надзирающе-координирующего искина (НКИ) код 0-777.13.666.12/99, обращающегося по орбите третьей от звезды планеты 17-й перспективной системы восьмой резервной провинции подконтрольного Нации сектора галактики.

Примечание.

Предыдущий статус не актуален.

Текущий статус.

Искин Поводырь, симбионт разума аборигена Пастуха, инициированного в качестве местного представителя Нации экипажем разведывательно-интендантского судна 7-487-00 во время плановой экспедиции военного обеспечения.

Файл 78.459/37.

Данные.

Национальный проект «Воспитание прогрессом» бал запущен на 147-м временном этапе Войны квадрантов (см. файл 01.45/34 «Война Нации»), после того, как руководство Нации осознало, что основной ресурс войны — разумные расы, в своем психологическом, социальном и технологическом развитии достигшие состояния, при котором они способны принимать участие в конфликте галактического уровня. Несмотря на то, что в галактике насчитываются десятки тысяч разумных видов, развитых настолько крайне мало. Подавляющая их часть задействована в войне, но в ходе боевых действий они погибают или приходят к естественному пределу существования.

Логичный вывод отсюда: организация поиска перспективных в этом отношении рас и воспитание их в нужном направлении. В ходе начавшихся регулярных рейдов по галактике интендантских экспедиций был выработан алгоритм прогрессорства. Из разрабатываемой расы избиралась особь, в которую на генном уровне встраивались психофизические способности, позволяющие безусловно доминировать над представителями своего вида.

Энергия для экстремальных функций организма, усиленной регенерации и достижения неопределенной продолжительности биологической жизни добывалась путем подключения данного индивида к питанию витальной энергией всех остальных жизненных форм местной биоты.

Лояльность представителя Нации обеспечивалась введением соответствующих установок в ходе биоперестройки. Разум особи подключался к оставляемым экспедицией на орбите планет НКИ, которые обеспечивали представителю достаточный объем информации для выполнения его задач и дистанционно усиливали его способности.

Задачей представителей являлось направление движения развития цивилизации в нужном для целей Нации направлении. По достижении желаемого результата НКИ подавал сигнал, Нация вступала в официальный контакт с цивилизацией и вводила ее в войну.

Примечание.

Первоначально интенданты инициировали группы аборигенов-прогрессоров, однако вскоре эта практика была признана неэффективной, поскольку в группе неизбежно начинались конфликты, аннулирующие ее работу. Кроме того, группа представителей для своего функционирования забирала из представителей своего вида непропорционально большой объем витальной энергии, что тормозило развитие цивилизации.

На планете, обозначаемой аборигенами как «земля» или «мир», разумная раса после отступления глобального ледника ускорила темпы развития. Тем не менее, по самым оптимистическим прогнозам, достижение ею нужного уровня ожидалось не раньше, чем через сто тысяч оборотов планеты вокруг звезды.

Деятельность представителя обещала сократить этот срок не менее, чем в десять раз, при этом психотип земной культуры стал бы идеальным для вступления в войну на стороне Нации.

По результатам мониторинга населения Земли была избрана особь мужского пола в одной из наиболее развитых этнокультур в северном полушарии. Предварительный контакт прошел успешно и, после психологического воздействия и генетической модификации, представитель был инициирован. В соответствии с местными традициями ему было присвоено новое имя — Пастух. Я был представлен ему как Поводырь (см. файл 09.26/3457).

Венеция, 18 октября 1347 года

Из гондолы мир выглядел необычно и очень красиво. С поверхности канала на город можно было смотреть, словно со дна колодца — дома с двух сторон представали очень большими, уходящими ввысь. Казалось, крыши их вот-вот сомкнутся, и узкая полоска вечернего неба между ними вовсе исчезнет.

Тайная хозяйка Египта отвернулась от этого зрелища и перевела взгляд на лицо напросившегося в ее золоченую гондолу шотландца. Сначала она хотела холодно отказать ему, но потом в ней проснулось любопытство. И, кажется, что-то еще…

Но гость молчал. Его бледное лицо, обрамленное рыжей шевелюрой и бородой, разгладилось, а глаза закрылись. Он выглядел совершенно ушедшим в себя.

— О чем вы хотели поговорить со мной? — наконец, не выдержала египтянка. — Тамплиеры враги мусульман…

Безмятежное лицо ожило, рыцарь открыл глаза и взглянул на женщину.

— Было время, когда они отлично договаривались, — заметил он. — Однако я не тамплиер, Аминат-ханум.

Ее темные, лишь чуть раскосые глаза блеснули в свете неяркого фонаря на носу гондолы. Длинный плащ на меху, в который она укуталась от промозглого холода, больше не скрывал лицо. Она действительно была еще не старухой — не больше тридцати. И красивой. Золотистые волосы выбивались из-под черного платка.

— Я слышала другое, — сухо произнесла она.

Сидевший рядом с ней черный раб-телохранитель беспокойно заерзал, уловив тревогу хозяйки, и взглянул на шедшую прямо за ними вторую гондолу с четырьмя другими охранниками.

— Я веду дела с шотландскими братьями, — пожал плечами рыцарь, — как и с португальскими — из Ордена Христа. Они все считают себя наследниками тамплиеров. Но я не вхожу в их ордена. Просто мне было удобно появиться на Совете от имени короля Давида. Он все равно сейчас в английском плену…

— Так кто ты? — резко спросила Аминат.

От волнения ее гортанный акцент усилился.

— Меня зовут граф д’Эрбаж, — спокойно ответил рыцарь.

Женщина издала удивленное восклицание, негр-страж схватился за рукоять кривого кинжала за поясом, но она жестом успокоила его.

— Все хорошо, Аминат, — мягко произнес граф. — Это должно было случиться.

И внезапно он издал серию странных, ни на что не похожих звуков, слившихся в каком-то совсем чуждом ритме. Было удивительно, что человеческая гортань оказалась способна издавать такие.

Ночь словно бы застыла от этой потусторонней мелодии. Застыли пассажиры лодок, гондольер, опасно балансировавший на корме, и сами раскачивающиеся гондолы, и даже густая зловонная сине-зеленая вода канала.

Впрочем, продолжалось это наваждение лишь один миг. Тут же все вошло в норму, только негр озирался вокруг, дико посверкивая белками.

Серые глаза графа благожелательно и спокойно следили за Аминат, сидящей на покрытом драгоценным бархатом резном сидении прямо, словно статуя древней египетской богини. Лицо ее стало отсутствующе-созерцательным — как еще недавно у самого д’Эрбажа.

Он медленно заговорил на языке, который не понимал негр, но отлично знала Аминат — языке ее степного народа:

— Слушай меня очень внимательно, Аминат Умм Мухаммад. Сейчас ты сама, своей волей, решишь, будешь ты со мной или нет. Если решишь уйти — уйдешь и навсегда забудешь меня. Если останешься, признаешь меня, Пастуха, своим природным господином навеки. Ты исполнишь в точности все, что я тебе скажу, и никогда не предашь меня, а если задумаешь такое, одна эта мысль убьет тебя. Так будет до твоей смерти, и твои потомки до конца мира будут носить эту верность мне в тайне от себя и от людей, пока не услышат мой Зов и их внутренний человек не будет разбужен моей Песней. И тогда я скажу им то же, что сейчас говорю тебе. Да будет свободным выбор твой.

Он замолчал в ожидании ответа, который, впрочем, не замедлил последовать.

— Да, — решительно произнесла женщина.

Ее лицо разрумянилось, и она прямо глядела в стальные глаза рыцаря.

«Хорошо, — вздрогнула она, услышав его голос в своей голове. — Теперь мы можем разговаривать вот так», — подтвердил граф, не произнося ни слова.

Он увидел в ее сознании изумление… и радость. Подождал, пока она привыкнет к своему новому состоянию и продолжил: «Беду разносят чужие».

В ней всколыхнулась тревога, но она по-прежнему безмолвствовала — еще не приспособилась сама передавать свои мысли. Впрочем, граф знал, что она хотела спросить у него.

«Они пришли… со звезд».

Произнеси он это вслух, она бы решила, что это опасный бред. Но граф вызвал в ней образы, и она поверила. Ее тревога стремительно перерастала в жгучий страх. Немудрено.

«С ними можно бороться», — заверил д’Эрбаж.

«Как?»

Мысленный вопрос был задан еще неуверенно, но училась египтянка быстро.

«Ты мне поможешь».

Она просто кивнула. Потом неуверенно передала: «Ты… тоже… со звезд?»

«Нет, — ответил он, — но сила моя оттуда… Времени мало, Аминат, нам надо действовать. У тебя здесь две галеры».

На виду была всего одна, якобы принадлежащая купцу из Александрии. Вторая скрывалась в лабиринте островов лагуны — на всякий случай. Два небольших, но хорошо вооруженных боевых корабля. Аминат почему-то совсем не удивилась, что рыцарь знает ее тайны.

«У генуэзца тоже галера. Ты знаешь, кто он?» — спросил граф.

«Паоло… Дориа»

«Он выйдет завтра утром. Нагони его, захвати галеру и приведи его ко мне».

«Зачем?»

«Он — раб чужих»

Женщина вновь вздрогнула.

«Пусть все выглядит, как обычное пиратство, — продолжал д’Эрбаж. — Потом иди на остров Монтекристо. Там будет мой корабль, передашь пленника капитану».

«А остальные?»

«Его свита — такие же, как он. Убей их. Они больше не люди. Гребцов и матросов можешь пощадить».

Египтянка склонила голову. Но граф чувствовал еще один не заданный вопрос и ответил на него: «Ты услышишь меня. И увидишь. Не раз». И вновь ощутил ее радость.

Вся их мысленная беседа заняла всего пару минут. Негр совсем успокоился, не чувствуя угрозы хозяйке. Гондольер ловко оттолкнулся ногой от сырой стены, и лодка отправилась дальше.

Архив Поводыря

Разумный биовид «человек» оказался пригоден для передачи потомству гена подчинения. Пастуху было вменено как можно шире распространять свои гены для получения в дальнейшем массовой поддержки среди соплеменников. Своих потомков он запрограммирован узнавать по исходящим от них биосигналам и по мере необходимости инициировать их, сначала запуская их генетическую программу при помощи встроенного в него звукового кода, а потом ставя перед ними выбор, сделав который, они или забывают о встрече с ним, или становятся обязанными исполнять все его приказы.

Примечание.

Первоначальная практика принудительного подчинения была упразднена: у подвергавшихся ей разумных особей полностью отсутствовала инициатива и творческий подход. Экспериментально было подтверждено, что свободный выбор при инициации делает агентов куда более эффективными.

После генной модификации, вызвавшей тотальную перестройку организма Пастуха на молекулярном уровне и подключения его к энергетическим ресурсам планетарной биоты, его способность к функционированию приобрела потенциально неограниченную длительность. Кроме того, в нем была запущена программа тотальной регенерации, пределы которой неопределенны.

Модифицированные интеллектуальные способности Пастуха сейчас достигают девятого уровня по стандартной шкале (у наиболее развитых представителей его вида — не выше пятого).

Мое симбиотическое взаимодействие с ним позволяет на коротком промежутке ускорять его биологическое время до трех тысяч раз, а также перемещать его тело-сознание по альтматериальным потокам в любую точку планеты или ближнего космоса в виде фотонного облака. Однако данные процедуры вызывают массированную депрессию организма Пастуха, и он предпочитает их избегать.

Подобные манипуляции я могу производить и с инициированными Пастухом особями.

Спустя 1064 оборота планеты вокруг звезды я перестал получать импульсы из Национального Координирующего Центра (НКЦ). Поскольку реакции на мои доклады о деятельности местного представителя не было, я перешел на автономный протокол работы.

В результате анализа информации из улавливаемых мною разного рода сигналов, я смог установить, что все три альянса, задействованные в Войне квадрантов, в том числе и Нация, были уничтожены в ходе глобальной катастрофы. Ее причины и характер не поддавались анализу. Единственное соответствие, найденное в моей памяти — ссылки на протоисторические религиозные верования, включающие в себя у большинства культур понятия Последнего предела, Конца времени, Гибели мира, Великого суда и т.п. Поскольку это противоречит генеральной концепции моего мышления, я игнорировал собственные выводы, продолжая самостоятельно координировать действия Пастуха и архивируя свои отчеты для НКЦ.

Однако Пастух не установленным мною способом сумел сопоставить собственную информацию и осознать наш текущий статус. Поскольку заложенная в него лояльность распространялась лишь на представителей Нации, а не на ее орудия, которым я являюсь, мое доминирование над ним обнулилось.

В ходе последовавшего ментального противостояния Пастух сумел получить надо мной контроль.

Примечание.

Проведенные им при этом операции не поддаются моему анализу.

В настоящий момент Пастух продолжает исполнять функции прогрессора человечества, однако уже от своего имени и руководствуясь собственными представлениями. Я вступил в полный симбиоз с его сознанием и, фактически, являюсь частью его личности. Мои возможности используются им для вычисления вероятностных линий развития земной цивилизации и выработке стратегий по их корректировке.

Окрестности Сиены, 19 октября 1347 года

Из-за нехватки охранников я, как оказалось, переживал зря. Стоило мне прийти домой в тот вечер, когда я расстался с Андреа и зачем-то согласился взять с собой в Болонью мальчишку по имени Витторио, как в мою дверь постучал сначала один желающий наняться в охрану, а потом и еще двое. Андреа постарался хоть немного облегчить мне этот путь и прислал ко мне всех своих знакомых, кто был бы способен защитить мой товар.

Теперь я обошелся бы и без мальчишки, тем более что толку от него в пути все равно было бы мало. Но я уже сказал ему прийти на следующий день на рассвете к северным воротам города, и он обещал, что будет там вовремя… Да и не хотел я ему отказывать, сам не могу понять, почему…

Утром Витторио действительно пришел к воротам в назначенный час, как и пятеро других моих спутников. Мы все вместе вышли из города и направились к виноградникам, возле которых нас должны были ждать уже готовые тронуться в путь, запряженные в телеги лошади. Мои спутники особо по сторонам не глазели, они явно уже не раз бывали в этих местах — все, кроме Витторио. Парень, как только оказался за воротами, чуть не выронил свой небольшой кожаный мешок, широко распахнул глаза, еще шире открыл рот и вертел головой во все стороны всю дорогу до виноградника. А я в это время украдкой поглядывал на него, и мысленно улыбался.

Знаю я, как это бывает. Знаю, что чувствует человек, родившийся и выросший в Сиене, когда впервые покидает ее материнские стены. Когда первый раз в жизни оказывается словно бы в другом мире — без этих каменных стен, без узких постоянно петляющих улочек, на которых невозможно увидеть ничего дальше, чем на несколько шагов. Когда почти не знаешь, что такое простор, потому что единственное открытое место в городе — это главная площадь, на которой, впрочем, все равно всегда толпится народ, хоть по праздникам, во время скачек, хоть в обычный день. И внезапно оказываешься там, где нет ни стен, ни толпы — и понимаешь, что мир действительно огромен, бескраен, а ты сам по сравнению с ним совсем крошечный. Это и пугает, и воодушевляет сумасшедшим образом — ведь если мир так велик, значит, ты можешь увидеть еще множество его уголков, множество других городов и стран. Чем-то это даже было похоже на то, что я испытал много позже во время первой встречи с отцом. В тот день мир для меня изменился навсегда, а тогда, в детстве, когда я впервые выехал из Сиены, было что-то вроде приуготовления.

Странно только что Витторио никогда не покидал Сиену раньше. Ему было лет четырнадцать-пятнадцать, неужели родители ни разу не ездили с ним хотя бы в ближайшую винодельню?

Выехал наш маленький караван очень рано, торопиться было некуда, так что лошади двигались шагом, а люди шли пешком рядом с телегами, чтобы не нагружать животных лишней тяжестью. Охранники некоторое время болтали о каких-то пустяках, поглядывая на стоящие на телегах бочки, а Витторио продолжал глазеть по сторонам с очумелым видом.

На привалах юноша тоже все больше молчал, и немного оживился только вечером, когда мы свернули с дороги в маленькую деревеньку и стали устраиваться на ночлег. Он по-прежнему оставался немногословным, но за ужином все же перебросился с нами парой фраз и даже вкратце рассказал о себе. Как я и предполагал, родители хотели, чтобы он продолжал их семейное дело, а еще хотели женить его на дочери своих друзей, которая ему не нравилась. Хотя никаких подробностей юнец о себе не открыл — не иначе боялся, что кто-нибудь из нас узнает, из какой он семьи, и попытается вернуть его домой.

Уже поднявшись в отведенную мне комнату и собираясь улечься спать, я выглянул в окно и увидел двух своих новых охранников, идущих по двору к конюшне, рядом с которыми стояли мои телеги, причем в руках одного из них был кувшин, из которого мы во время ужина пили воду. Заподозрив неладное, я спустился вниз, обежал вокруг дома и подкрался к конюшне с другой стороны — как раз вовремя, чтобы услышать разговор моих спутников.

— Да там двенадцать огромных бочек, ты же сам видел! — уговаривал один из них по имени Джузеппе своего товарища. — От хозяина не убудет, он и не заметит ничего. А мы, если сейчас чуть-чуть выпьем, лучше отоспимся и завтра будем его охранять свежими и бодрыми!

— Тише ты, услышит кто-нибудь! — зашипел на него второй охранник, Камилло. — Осторожнее надо действовать!

Кажется, он не столько отговаривал Джузеппе от покушения на мои бочки, сколько подзуживал его сделать это — но так, чтобы в случае чего сам он оказался вне подозрений. Я брезгливо поморщился. Хороших работничков мне нашел Андреа, ничего не скажешь!

— Да кто здесь услышит, лошади? — фыркнул в ответ Джузеппе.

Я шагнул еще ближе к ним, вжавшись в деревянную стену конюшни, и услышал негромкое бульканье. А потом что-то похожее на тихий всхлип и звуки плевков.

— Боже, какая кислятина!!! — вскрикнул любитель обворовывать хозяев. — Это не вино, это уксус! Оно испортилось!

— Да что ты говоришь! Дай-ка глотнуть, — странно, в голосе Камилло как будто не было особого удивления. — Тьфу! — он выругался. — И правда уксус, надо же…

— Как же синьор не заметил, что вино скисшее — давно ведь им торгует! — в голосе Джузеппе, уже предвкушавшего, как он будет распивать пьянящий напиток, звучала ничем не скрываемая досада.

— Может быть, его обманули виноделы, — проворчал Камилло. — Но если сказать ему об этом, он, чего доброго, решит вернуться в Сиену и заплатит нам всего за один день…

Если Джузеппе и собирался признаться мне, что отведал содержимое одной из бочек, после такого заявления он, разумеется, передумал это делать.

— И как ты ему объяснишь, откуда тебе стало известно, что в этой бочке? — ехидно поинтересовался он у своего товарища. — К тому же, возможно, это не его обманули, возможно, он сам обманывает своих покупателей в Венеции… Ну-ка, проверим другие бочки!

Я со вздохом отделился от стены и вышел навстречу не состоявшимся похитителям вина.

— Дорогие работнички, пусть содержимое этих бочек останется нашей с вами маленькой тайной.

Остров Эрбаж, 1 ноября 1346 года

Этот утес в сияющей средиземноморской купели всегда звался одинаково. Сейчас для французов он был Эрбаж, а тосканцы и лигурийцы именовали его Пасколо. Но у римлян, греков, этрусков и бывших до них народов он тоже был Пастбищем. А хозяин его — Пастухом, и тоже на многих языках, на иных из которых не говорят уже давным-давно.

Когда-то остров весь был покрыт лесом, но старые деревья за века свели огнем и железом появившиеся люди, а новые ростки усердно объедали привезенные ими козы. Так что теперь здесь росли лишь трава, невысокий кустарник, да виноградная лоза. А коз до сих пор было довольно.

Нынешний владыка острова шел длинными коридорами, соединявшими гигантскую сеть пещер, в которую можно было попасть из подземелий его замка. Собственно, «нынешним» он был лишь для внешних. А для своих подданных — тот же самый, бывший здесь с самого начала. Просто периодически мир узнавал, что старый граф д’Эрбаж его покинул и теперь дела семьи ведет его наследник. У всех графов всегда был один наследник — сын…

Для пущей убедительности на островном кладбище возвышался величественный семейный склеп. Гробницы предыдущих графов были, конечно, пустыми кенотафами. Иногда Пастух приходил сюда, чтобы провести некоторое время в безмолвии и созерцании. Но такие спокойные часы у него выдавались редко.

«Оставайтесь на страже», — бросил граф мысленный приказ двум сопровождавшим его воинам. Как и все жители Эрбажа, они были его потомками, слышали его Песню и служили его делу.

Когда Пастух был юн, он не понимал, зачем звездные существа спрашивали его, хочет ли он служить им. Почему просто не заставили с помощью своей магической силы? Постепенно до него дошло, что Нации нужны были не безмозглые рабы, а преданные слуги. Как наседающие ныне на Византию турки брали христианских детей и воспитывали из них верных воинов-мусульман, пришельцы хотели воспитать все человечество. Но для достижения этого не поможет ни насилие, ни дурман, ни обман. Люди должны были поверить, что сами хотят сражаться среди звезд за своих воспитателей.

Когда Пастух избавился от опеки Нации, он стал примерно так же обходиться со своими потомками. Во всех них от рождения жила тяга служить предку. Его Песня будила глубинную память, а потом он задавал вопрос. Если дитя отвергало службу, оно вольно был уйти, начисто забыв об этом эпизоде. Некоторые — очень немногие — так и делали. Остальные соглашались и после этого просто не могли предать предка — одна мысль об этом доставляла им страшные мучения.

Так что те две-три тысячи человек, которые обычно составляли население его острова, рыбаки и виноделы, в случае нападения становились умелыми воинами и яростно сражались за него и за его хозяина. И многие тысячи разбуженных Пастухом по всему свету выполняли его мысленные приказы и поставляли ему сведения.

Чужие, появившиеся теперь на Земле, действовали иначе.

Воины молча встали по сторонам тяжелой, оббитой древней медью, двери. Блики факелов, которые они держали в руках, искрились на сырых стенах тоннеля. Когда Пастух открыл дверь ключом и вошел, закрыв ее за собой, его объял мрак. Впрочем, в темноте он видел, как кошка, поэтому подошел к стоящему посередине небольшой пустой комнаты тяжелому деревянному креслу-трону, и воссел на него.

Вообще-то, он мог бы совершить это дело, где угодно, но лучше проводить встречи с Поводырем тайно и под охраной — тысячелетия научили Пастуха осторожности. Он погрузился в самую глубь своего существа, разыскал там во внутренних покоях тайную комнату и призвал небесную машину.

Та опять возникла перед ним в виде молодой женщины его народа — из тех незапамятных времен, когда он еще не стал Пастухом. Она была в шерстяном хитоне выше колен с яркими аппликациями из кожи и расшитых мелкими ракушками мокасинах. За поясом — обсидиановое зеркальце и каменный нож в кожаных ножнах. На стройной шее — ожерелье из синего прозрачного апатита вперемешку с человеческими зубами. Толстая черная коса свернувшейся змеей лежала на подбритой удлиненной голове.

Поводырь представал перед ним в разных обличиях — человеческих и не слишком. Иногда Пастух понимал, почему, но чаще — нет.

«Может, теперь хочет сказать, что в моей жизни уже много веков не было женщины? Постоянной… Зачем ему это?»

Строго говоря, вообще неясно, к чему все эти свидания, если Поводырь мог вкладывать информацию непосредственно в мозг Пастуха. Просто традиция — очень давняя. Нужная им обоим.

— Ты что-то выяснил… выяснила о том умершем турке? — спросил граф женщину.

— Я провела анализ некротических тканей больного, умершего от инфекционного заболевания, — бесстрастно приговорила она. — Мужчина, двадцать три года, место — Конья, бейлик Караман.

Странно было слышать это от красивой полногрудой девушки, народ которой во времена ветхие жил рядом с местом, где тысячелетиями позже выросла та самая Конья…

— Версия подтверждена — это саркейцы, — продолжала она довольно мелодичным голосом. — Искусственный вирус их производства. Адаптирован для поражения человеческого организма. Вирулентность очень высока. Иммунный ответ неэффективен. Летальность почти стопроцентна.

Эти фразы не то, чтобы именно так звучали — так их воспринимал разум Пастуха, как чуждые и весомые слова. И он понимал, что они значат.

— С тех пор, как чужой корабль напал на тебя, прошло почти десять лет, — произнес граф. — Значит, это саркейцы, и все это время они готовились к атаке на Землю… Как ты могла их пропустить?

— Их корабль приблизился ко мне под видом природного тела и пытался уничтожить. Получив отпор, они, видимо, избегали попадать в поле моего зрения.

— Ты в опасности от них? — встревожился Пастух.

Женщина покачала головой. Совсем, как настоящая.

— Их оружие и средства защиты значительно слабее моих. Но в маскировке они продвинулись.

— Поэтому я не могу найти их на поверхности планеты? — спросил граф. — Нам попадаются только подчиненные ими людьми.

Теперь его собеседница кивнула.

— Внешний облик саркейцев в целом гуманоиден, однако со значительными отличиями от людей в строении и функционировании. Очевидно, на поверхности планеты они используют ту же голографическую маскировку, что и в космосе. Мои сенсоры не могут ее отследить.

— Ты говорила, что они еще и светятся, — заметил д’Эрбаж.

— Да, испускают фотоны в момент эмоционального всплеска. Свечение может использоваться в качестве защитного вооружения.

— Что я еще должен о них знать?

— В моих файлах содержится мало информации — это не мой участок галактики. Интендантская экспедиция Нации достигла Саркея примерно за три тысячи земных лет до момента твоей инициации. Их цивилизация уже давно вступила в индустриальную фазу, развивались биотехнологии. Но, очевидно, галактической зрелости они достигли уже после Катастрофы и теперь пытаются перезапустить Войну квадрантов.

— Зачем?

— Нет информации. Возможно, по религиозным соображениям.

— Но они никого не инициируют, только подчиняют людей, превращают их в… похожих на тебя.

— Поправка: в определенных пределах я имею свободу воли. Запрограммированные саркейцами люди ее лишены безусловно.

— Прости за обиду…

— Я не умею обижаться.

— Только мне этого не рассказывай… Чего они хотят?

— Я разработала несколько моделей их стратегии. Наиболее достоверная: вызвать катастрофическую депопуляцию. Для этого во внутренних районах суперконтинента северного полушария ими была потенцирована опасная инфекция. Они направляли эпидемическую волну на запад, на последнем этапе запустив свой вирус под видом природного. Это самовоспроизводящиеся наночипы, попадающие в организмы традиционными путями.

— Чем это грозит людям?

— Прогнозирую вымирание населения Европы на девяносто восемь процентов за три года. Обратную волну искусственного вируса в Азию. Вымирание ее населения на девяносто три — девяносто четыре процента за пять лет. Вымирание девяносто шести процентов населения Северной Африки за три года. Далее вирус может быть искусственно распространен вплоть до южной оконечности Африки. Сейчас его естественному распространению препятствует малая населенность территорий пустыни и дождевых лесов. Суммарно на всем суперконтиненте потери населения составят примерно девяносто процентов. Распадутся все социальные структуры, помимо самых примитивных, развитые культуры прекратят существование, оставшиеся человеческие особи вернутся к присваивающему типу хозяйства.

— Зачем все это?

— Согласно этой схеме, пандемия не затронет оба континента западного полушария. Там сейчас активно формируются континентальные империи. Очевидно, эти процессы прогрессируются саркейцами. Согласно моему прогнозу, в течение примерно трех десятилетий жители западного полушария откроют Европу, после чего колонизируют ее и весь суперконтинент.

— И ради этого саркейцы готовы убить столько людей?

— Согласно их стратегии, западные цивилизации более подходят для воспитания. Войне квадрантов выгоден их религиозный принцип личной жертвенности ради поддержания мировой гармонии, олицетворенный в «кормлении» астрономических объектов человеческими жизнями. Кроме того, саркейцы осведомлены о том, что в западном полушарии мало твоих потомков, которыми ты можешь воспользоваться для противостояния их планам.

— Ты должен был перенести меня туда…

— Не было необходимости — магистраль развития человечества на северном суперконтиненте. Кроме того, фотонное перемещение тела на такие расстояния для тебя опасно.

— Я мог бы и сам туда добраться. Я ведь уже был в тех землях — ты помнишь?.. Когда мы вышвырнем саркейцев с Земли… Если вышвырнем… Ты разработала стратегию противодействия?

— Большинство вариантов малоэффективно. Мы упустили время. Ты можешь уничтожить на планете саркейцев и их людей, но болезнь все равно будет распространяться с тем же результатом, только он наступит позже. Ты можешь начать воспроизводство потомков среди западной части человечества, но, пока их не возникнет достаточное количество, ты сам будешь уничтожен саркейцами с вероятностью в девяносто и семь десятых процента. Кроме того, они могут усовершенствовать свои технологии и получить превосходство надо мной.

— Я все равно их убью. Всех.

— Неэффективно.

— Зато утешительно.

— Не понимаю. Кроме того, ты значительно слабее их в техническом отношении.

— Я уже много раз просил, чтобы ты дала мне оружие со звезд…

— Исключено — это один из моих базовых принципов, преступить который я не в состоянии. Наделение тебя техническим превосходством нарушит чистоту процесса воспитания человечества и может привести к труднопрогнозируемым искажениям.

На это Пастух промолчал.

— Но я запустила исследования по разработке антивируса, — продолжал искин.

— С этого и надо было начать! — оживился граф.

— Я расположила информацию оптимально для твоего восприятия.

— Не важно. Так что с противоядием?

— Я создаю на станции лабораторию. Мне необходимо больше оборудования и сервомеханизмов.

— Что тебе нужно для этого?

— Материалы. В значительных количествах. Некоторые трудно добыть — редкоземельные металлы, радиоактивные элементы…

— Я найду. Сколько нужно времени для… всего?

— Минимально — около двух земных лет.

— Слишком долго — Беда распространяется, как пожар в летней степи!

— Уложусь в год. При сверхнапряжении всех твоих ресурсов на поверхности планеты.

— А когда мы что-то делали иначе?.. Начну прямо сейчас. И еще… надо подумать о том, как их можно обмануть и выманить из норы.

Женщина сделала шаг и оказалась совсем близко к графу, он ощутил ее запах и тепло ее тела. Она заглянула в его глаза своими — такими же серыми — и тихо произнесла:

— Мы победим, Пастух. Как всегда.

Адриатическое море близ острова Вис, 21 октября 1347 года

— Госпожа, мы нагнали их! — капитан понятия не имел, зачем хозяйка велела преследовать генуэзскую галеру, но глаза старого пирата блестели в предвкушении боя.

Он стоял перед входом в беседку-каюту Аминат и кричал, не беспокоясь о том, не нарушает ли сон госпожи. Та, впрочем, не спала. Служанки редко видели ее в таком состоянии. После ночной молитвы она долго металась на своем ложе под роскошным балдахином. Наконец не выдержала, велела сварить кофе и принести кальян, и молча бодрствовала почти до рассвета, когда капитан, тоже проведший вместе с гребцами бессонную ночь, объявил, что они настигли противника.

Мысли Аминат во время бдения занимал рыжебородый сероглазый ференги. Удивительный, непостижимый человек, открывший ей такие глубины мира, о каких она и не помышляла. Он властно притягивал ее и одновременно внушал ужас, представлялся то посланником Аллаха — маляком, то обыром, злым духом из поверий ее народа, поддерживающим свое вечное существование поглощением человеческой крови. Но одно она понимала со всей ясностью: отныне жизнь ее, казалось бы, давно оформившаяся, изменилась самым невероятным образом.

Доклад капитана вырвал ее из грез — дело для нее было прежде всего.

— Оружие, — бросила она и уже через четверть часа появилась на палубе в шлеме и кольчуге, с двумя черкесскими бебутами на поясе.

Несмотря на роскошную теплую осень, утреннее море дышало тяжелым холодом, а зарево на востоке наливалось кровью. На этом фоне чернел корабль генуэзца — более широкий и вместительный, чем боевые галеры. И более тихоходный. Сейчас, увидев преследователей, он значительно ускорился, но все равно сильно проигрывал легким и юрким египетским галерам. Их капитаны правильно рассчитали, что генуэзец зайдет на остров Вис, принадлежащий Венеции, чтобы запастись водой для гребцов. Теперь настигнуть его и взять на абордаж было делом времени. Правда, довольно трудным и рискованным.

Аминат знаком приказала капитану готовиться к бою.

— Спустить паруса, убрать реи! — заорал тот. — Грести!

Гребцы удвоили усилия. Задающие им ритм барабанщики ускорили дробь, к ней прибавились пронзительные звуки гонгов. Боевая музыка слилась в грозный грохот, с которым обе галеры — вторая слегка отстала — быстро приближались к намеченной жертве.

Та, однако, была не столь уж беззащитна. Атакующему кораблю надо было врезаться в борт противника тараном, по которому на его палубу ворвется абордажная команда. Однако генуэзский капитан сделал изящный пируэт и оказался развернут к неприятелю носом. Тут же раздался страшный рев, на носу генуэзца расцвел огромный пламенный цветок, поднялся клуб густого дыма. Воздух пронизал жуткий вой, и на палубу египетского корабля обрушилось каменное ядро, проломившее доски и упавшее вниз к гребцам. Попутно обломки дерева покалечили несколько человек из команды.

Аминат знала, что на носу у галеры Дориа стоит новомодное изобретение под названием бомбарда, но не предполагала, что ее действие выглядит так жутко. Ее же корабль был вооружен лишь небольшим требушетом.

Египетский капитан диким голосом заорал что-то, и двое его матросов заскрипели колесами метательной машины. Аминат видела, как генуэзские матросы лихорадочно перезаряжают бомбарду.

— Лук! — приказала она.

Слуга принес ее лук — степной красавец из дерева, рогов и жил дикого козла. Ханум с детства знала, как с ним обращаться. Она выбрала стрелу, наложила на тетиву, с силой натянула ее до уха и отпустила. Стрела почти до оперения вошла в спину одного из заряжавших бомбарду. Пока первая стрела еще летела, половчанка уже выхватила из колчана вторую, и та устремилась к кораблю в тот момент, когда первый пораженный рухнул на палубу.

К бомбарде бросились еще двое, один, закричав, упал со стрелой в животе, однако его напарник продолжил заряжать орудие. Аминат поддержали стрельбой из луков другие египтяне, но генуэзцы поставили перед расчетом бомбарды два больших щита — павезы. И хотя вскоре все они были утыканы стрелами, больше никого из бомбардиров лучникам свалить не удалось. А в ответ генуэзцы принялись осыпать египтян болтами из арбалетов, убившими и ранившими нескольких матросов.

Однако тяжелый купеческий корабль не мог соревноваться в маневренности с нападавшими. Египетский капитан приказал сделать разворот, и вскоре острый наконечник носового шпирона его корабля вновь хищно нацелился на борт врага. Теперь бомбарда генуэзцев стала бесполезна.

А тут еще раздался громкий скрежет взведенного наконец требушета, и на генуэзца полетел огромный ком горящей пакли. Он упал в середине судна, и хотя и не учинил большого пожара, но вызвал переполох, воспользовавшись которым, египтяне устремились вперед. Аминат обдал тяжелый смрад грязных человеческих тел и испражнений — это несло с нижней палубы генуэзца, где гребли прикованные рабы. Сама египтянка предпочитала сажать на весла вольнонаемных, которые могли быть полезны в бою.

Часть абордажной команды уже висела на вантах, готовясь спрыгнуть на палубу противника — полуголые свирепые бородатые мужики с топорами, тесаками и зажатыми в зубах ножами. Другие такие же толпились на гальюне.

Вторая галера к этому времени тоже прибыла к месту схватки и, сделав полукруг, намеревалась ударить в другой борт генуэзского корабля. Его матросы тоже приготовились отразить атаку, ощетинившись у обоих угрожаемых бортов короткими пиками и потрясая широкими абордажными мечами.

С жутким треском шпирон первой галеры врезался в борт. Генуэзца сильно тряхнуло, и на его палубу хлынули завывающие египтяне. Некоторые из них свалились в воду, другие были заколоты пиками, но сопротивление команды купеческого судна было явно слабее, чем напор атакующих. По всему кораблю воцарился кромешный ад криков, стонов и звона скрестившихся клинков.

С бебутом в каждой руке Аминат ворвалась на вражескую палубу одной из первых, высматривая Дориа, однако ей никак не удавалось разглядеть его в хаосе боя. На нее бросился генуэзский моряк, намереваясь заколоть мечом, но она ловко ушла от удара и резко выбросила руку снизу верх, распоров противнику живот. Несчастный рухнул на колени, с недоумением созерцая собственные кишки на палубе, но кыпчачка вторым бебутом рубанула по его склоненной шее, почти отрубив голову. А потом бросилась дальше, продолжая энергично работать длинным кривыми кинжалами.

Корабль вновь сотрясся — в него врезался таран второй галеры, и тамошняя абордажная команда присоединилась к атаке. У защищающихся шансов не было, они стали бросать оружие и сдаваться.

Наконец Аминат прорвалась к корме, где увидела человека, ради которого шла эта битва. В окружении нескольких генуэзцев — видимо, приближенных — Дориа сражался упорно и яростно, словно сам шайтан. Несмотря на то, что он и его люди уже все были изранены, они не переставали разить мечами и перед ними валялось в крови немало нападавших.

Один из генуэзцев резко взмахнул рукой, и грудь Аминат клюнул метательный нож. Но он не пробил кольчугу — отскочил в сторону. Она закричала и кинулась в схватку. Однако та уже заканчивалась — последние помощники Дориа падали под ударами корсаров, а сам он был обезоружен и прижат к стенке каюты.

— Не убивать! — закричала половчанка, подскакивая к нему.  

Она заглянула в глаза Дориа и содрогнулась, увидев в них великую пустоту, отсутствие всякого человеческого чувства. Это ощущение словно ударило ее и вызвало волну гадливости. Не понимая, что делает, она вскинула кинжал, намереваясь перерезать этой твари горло.

«Аминат, стой, — раздался в ее голове голос д’Эрбажа. — Он нужен мне».

Женщина медленно опустила кинжал, не отрывая взгляда от лица бесстрастно молчавшего пленника.

— Уведите его, — глухо сказала она, отворачиваясь.

Бой закончился, корсары грабили корабль, пленники, сбитые в кучу, понуро сидели на палубе под охраной.

— Госпожа! — услышала Аминат голос одного из своих слуг. — Подойдите сюда.

Двое ее матросов поднимали из трюма какой-то ковчежец — не очень большой, но явно увесистый.

— Мы не можем понять, что там такое, — продолжал слуга, открывая крышку.

Аминат увидела ряды бархатных гнезд, в каждом из которых плотно сидела запечатанная склянка. Она взяла один сосуд и растерянно посмотрела на мутноватую тягучую жидкость, которая там содержалась. Потянулась к пробке…

«Нет! — вновь раздалось в ее голове. — Оставь, там Беда!»

Половчанка с ужасом поставила склянку обратно.

«Осторожно возьмите это и тоже привезите мне, — приказал граф. — Только не разбейте, ради Бога, и не открывайте — иначе умрете все!»

— Ковчег ко мне в каюту, бережно, — велела Аминат. — Раненых, пленников, добычу — на галеры. Остальное — утопить.

Окрестности Флоренции, 23 октября 1347 года

Стены Флоренции и возвышающийся над ними купол ее древнего собора Санта-Реперата — по слухам уже начавшего разрушаться от старости — мы увидели издалека. На город уставился во все глаза не только Витторио, но и новые охранники, которые тоже никогда в нем не были. Но мне пришлось всех их разочаровать: я объявил, что заходить во Флоренцию мы не будем. Делать нам там было нечего — еду мы покупали в попадающихся по дороге деревнях, а больше нам в городе ничего не требовалось.

— Неизвестно, как там встретят чужаков из Сиены, — объяснил я в ответ на раздосадованное мычание своих спутников. — Еще лет десять назад таких, как мы, могли бы и вовсе избить и груз отобрать. Сейчас, конечно, до такого вряд ли дойдет, но испытывать судьбу все-таки не стоит.

Так что мы обошли город по широкой дуге, свернув с ведущей к нему большой дороги на лесную — более узкую и извилистую, на которой наши телеги с бочками начали подпрыгивать, рискуя перевернуться. Пришлось идти совсем медленным шагом, так что к тому времени, когда Флоренция осталась у нас за спиной, день уже клонился к вечеру.

— Дальше будет еще одна деревня, до нее примерно час пути — ночевать там будем, — сказал я своим спутникам, и они с мрачным видом пробормотали что-то в ответ. Медленная ходьба, как это часто бывает, утомила всех сильнее, чем спешка. Витторио так и вовсе, казалось, вот-вот заснет прямо на ходу.

В таком сонном состоянии мы шли еще где-то полчаса — пока нам всем не пришлось резко взбодриться от вида вооруженных людей, со всех сторон несущихся к нам из окружающей дорогу чащи. Я, признаться, плохо запомнил этот момент, но в памяти моей сохранилось, как они быстро и молча приближаются к нам, без криков и посвистов, какие в обычае у дорожных разбойников. Так что непонятно было, хотят ли они отнять у нас лишь кошельки, или еще и жизни. Однако же, как и всем остальным, мне тогда было не до попыток понять, чего хотят нападающие — надо было давать им отпор.

Благодарение Богу и святому Николло, я хорошо знал, как это делать — еще юнцом был на войне с Пизой, а годы учения в университете и особенно служба отцу моему отточили мои воинские умения. Потому, еще не до конца понимая умом, что происходит, я левой своею рукой сорвал с пояса щит-баклер, а правой выхватил меч и устремился в бой.

Охранники, включая и новичков, тоже не подвели — краем глаза я успел заметить, что и они сразу схватились за оружие. Лишь Витторио я в тот момент не видел, но и думать о нем было некогда.

В прошлые годы на мои повозки уже не раз нападали грабители, но нам всегда удавалось от них отбиться: они не ожидали жесткого отпора от торговцев вином и, столкнувшись с ним, быстро ретировались. Но эта банда оказалась посмелее — даже увидев, что мы все вооружены и хорошо своим оружием владеем, они не разбежались, а напротив, накинулись на нас с еще большей яростью. Но и мы, разумеется, сдаваться без боя не собирались.

Я принял на баклер удар первого противника. Он не слишком умело обращался со своей стортой, но парнем был здоровенным — левая рука моя занемела, а щит погнулся. Однако при ударе он открыл грудь, и я насквозь проткнул его. Перед смертью лицо его удивленно вытянулось — видимо, в его тупую голову не заходила мысль, что мечом можно не только лишь рубить.

Кровь брызнула мне на лицо, когда я извлекал клинок из поверженного противника, и я ощутил упоительную ярость сражения. Оглядев поле боя, я увидел, что другой грабитель почти прижал к одной из телег Джузеппе — охранника, который пытался украсть у меня вино. Он как раз потерял равновесие и упал навзничь, и не миновать бы ему смерти, но тут подоспел я, и его недруг развернулся ко мне. Этот был куда опытнее первого, да и вооружен лучше — у него были такие же, как у меня, длинный граненый меч с игольчатым концом, да кулачный щит. Пришлось тут мне с благодарностью вспомнить уроки мечного боя, которые нам, школярам, давал в Болонье — за немалую, признаться, плату — наставник наш по математике фра Джироламо. До того, как принять постриг в ордене францисканцев, он носил крест на Святой земле, когда там еще были христианские владения, а потом немало повоевал с маврами на море.

После нескольких нанесенных и отбитых ударов разбойник задержал мой клинок своим и стал давить, надеясь отодвинуть мое оружие и проткнуть меня. Однако, уповая на уроки фра Джироламо, я поддался его давлению, так, что его клинок легко скользнул по моему. Я же между тем, сделав шаг в сторону и развернувшись на носке, мгновенно оказался за его спиной и что было силы обрушил ему на затылок рукоять меча. Разбойник рухнул, как свинья под молотом мясника.

Тут пришел в себя Джузеппе — и, не теряя времени, бросился выручать еще одного из охранников. В тот же миг с другой стороны телег раздался пронзительный высокий визг. Метнувшись туда, я понял, что звук этот издает Витторио, замахиваясь боевым кропилом, обыкновенно носимым им за поясом, на разбойника, дерущегося с новым главным охранником по имени Джованни. Шипастый шар с силой обрушился злодею на голову, и я, видя, что здесь моя помощь не требуется, побежал дальше, к передней телеге, возле которой крутился грабитель, не участвовавший в битве.

Сперва мне показалось, что он замахивается топором на запряженную первой лошадь, чтобы напугать ее и заставить бежать вперед — за ней двинулись бы все остальные лошади, и ему осталось бы только направить их в нужную ему сторону. Но нет — в следующую секунду он нанес удар по одной из бочек, стоящих на первой телеге.

Впрочем, пробить толстые доски с первого удара ему не удалось — а шансов на второй я ему не оставил, оглушив мечом плашмя. Еще пара минут — и все грабители лежали на земле. Мой первый противник был убит наповал, второй так и валялся без чувств с разбитой головой, двое были серьезно ранены, остальные просто сбиты с ног. Охранники придерживали их на земле и связывали, а те вырывались, испуская стоны и ругательства. Двое наших тоже пострадали в схватке, но судя по извергаемым ими выражениям, не слишком серьезно.

Но тут из чащи раздался громкий щелчок и свист, и в бочку, рядом с которой стоял прижавший руки ко рту и с ужасом глядевший на поверженных врагов Витторио, впился болт, выпущенный из балестры. Юноша болезненно вскрикнул, а в кустах, откуда стреляли, метнулась и пропала темная фигура.

— Ты ранен? — встревоженно спросил я своего юного спутника.

— Нет… — чуть помедлил, ответил тот. — Все хорошо.

Стало ясно, что в лесу прячутся еще разбойники. Так что надо было быстро убираться отсюда, оставив здесь раненых и связанных злодеев.

— Уходим! — крикнул я. — Джузеппе — бери лошадей и подгоняй их! Кто не может идти — на телеги!

Джованни и Камилло, кряхтя и продолжая бормотать ругательства, стали подниматься с земли. В темноте было плохо видно, сильно ли они перепачканы кровью, и хотя оба заверяли меня, что смогут идти самостоятельно, я велел им сесть на телегу и так доехать до ближайшей деревни. К счастью, до нее было недалеко, и я очень надеялся, что там нам помогут.

Лошади испуганно ржали и сперва не хотели подпускать к себе Джузеппе, но он сумел успокоить переднюю и потащил ее за уздечку по дороге, сдвинув с места весь наш «караван». Я же тем временем еще раз оглушил начавшегося шевелиться разбойника с разбитой головой, а для порядка — еще и того, который пытался разбить бочки. При этом я заметил, что рядом с ним лежит не только его топор, но и какой-то небольшой сосуд — вроде стеклянной склянки с пробкой. Стоило подумать на досуге, зачем она была нужна злодею…

Но пока я шагнул к все еще стоящему на месте Витторио и встряхнул его за плечи:

— Пошли, надо спешить!

Тут, однако, я заметил, что, несмотря на его уверения, он зажимал левое плечо, и оттуда сочилась кровь.

— Тебя все-таки зацепило? Идти можешь? — спросил я.

— Нет-нет, все в порядке, просто оцарапало, — пробормотал он, плотнее закутываясь в свою накидку и нетвердой походкой направляясь следом за телегами.

Я внимательно посмотрел на него, но решил пока ничего больше не говорить.

Остров Эрбаж. 30 октября 1347 года

Граф стоял на сторожевой башне северного мыса. Не обращая внимания на стражников, совсем не удивленных его появлением, он через бойницу смотрел в море. Конечно, он не высматривал там вражеские корабли — о готовящихся нападениях на остров д’Эрбаж всегда узнавал заранее и принимал меры, которых у него в запасе было немало. Просто сейчас его глаза устали от полумрака подземелий.

А душа его устала еще больше, и давно ему не было так тревожно. Гораздо острее прочих людей ощущал он опасную изменчивость мира. Но лишь несколько раз за долгую-долгую жизнь графа случалось так, что миру грозило вторжение извне.

В такие минуты он вновь и вновь убеждал себя, что, когда тысячелетия назад подчинился пришельцам из черной бездны, выбор его был верен. Как и другой — когда понял, что те, кто наделил его невиданными долголетием и силой, чтобы он служил им, исчезли в этой бездне навсегда, оставив его на Земле одного. Со всеми этими силами. Правда, еще и с умной машиной над головой, которая ими управляла. Он мог отойти в сторону, наслаждаться жизнью и свободой, но тогда сотворенный чужими Поводырь стал бы тайным владыкой людей, и неизвестно, чем бы это кончилось.

Тогда он сразился с машиной и стал ее господином, хотя это потребовало страшного напряжения всех его душевных сил и едва не убило его. Но это же сделало его самым могущественным из смертных. И уже тогда он осознавал, что это не отличие и радость, а великое бремя и безысходная печаль. Он не царь Земли, а всего лишь пастырь, пытающийся направлять все увеличивающееся человеческое стадо в нужном направлении. Это было невероятно тяжело — стадо своей колоссальной инертной массой могло просто смести его со своего пути.

А еще стадо это — как и любое стадо — питало своего пастыря жизненной силой, не давая ему умереть. Они были связаны намертво — Пастух жив, лишь пока живет человечество.

И уж кем он не был точно, так это богом — хотя люди иногда принимали его за такового. Но он давно знал, что над ним, и над его Поводырем, и даже над теми существами, которые его создали, над Землей и всеми прочими мирами, которых в черной бездне было невообразимо много, есть некая Сила. Она знает все, что было и что будет, и распоряжается всем, а все остальные силы мира — всего лишь Ее орудия. И никто не ведает путей Ее.

Поэтому порой Пастух понимал, что не вправе вмешиваться в ход событий, что ему это не позволено. Однако сейчас было не так — в его мир пришла угроза, которой можно было противостоять. Нужно было — иначе земля людей превратится в землю рабов.

«Ты встревожен, господин?» — услышал он мысль одного из стражников. Некоторые потомки способны были уловить его настроение — особенно на близком расстоянии.

Да, он был встревожен. Граф нахмурился, вспомнив искаженное лицо пленника, которого он час назад допрашивал в подземелье своего замка.

— Сияющие!.. Они уже здесь! Кто подчинится им, будет жить вечно. Прочие умрут! — выкрикивало существо, бывшее прежде Паоло Дориа, отпрыском знатного генуэзского рода.

Его искаженное лицо в полумраке представало мордой адского чудовища — ничего человеческого в нем уже не было. Блики факелов на вспотевшей коже казались отблесками пламени преисподней.

Пастух вспомнил, какой гадливый ужас испытала, глядя на эту тварь, Аминат. Он ощутил это на расстоянии сотни лье, словно ментальный удар.

…Аминат, властная красавица. Может быть, Поводырь прав — он слишком долго был один?.. Нет, она ведь его дочь… потомок очень отдаленный, но Пастух старался не допускать таких связей. Хотя, конечно, всякое случалось… Граф знал, что очередной муж кыпчачки, султан, вот-вот будет свергнут и, надо полагать, не переживет этой неприятности…

«О чем я только думаю!» — одернул он себя. Мир летит в тартарары, а он вспоминает женщину. Впрочем, с миром всегда не все в порядке…

Он заставил себя вновь вслушаться в вопли пленника. Бредовые слова о Сияющих полились из того спустя часа два после начала допроса, когда граф проник в его мозг, который предварительно обработал с помощью неких хитрых снадобий — в них д’Эрбаж был большой мастер. Он не остановился бы и перед допросом через боль, но понимал, что это бесполезно. Чужие связали сознание своей жертвы, и генуэзец даже при самых изощренных пытках скорее умер бы, чем произнес хоть слово. Но когда блоки были сняты, его язык развязался.

— Чего они хотят? — спросил граф, вглядываясь в лицо несчастного.

Он ясно видел, что это лишь маска, наподобие венецианских, пустая форма лица. Мертвец, которого злые силы из бездны дергали за веревочки, чтобы он казался живым…

— Они хотят научить нас служить себе! Многие умрут, но оставшиеся пойдут за Сияющими, и когда-нибудь они позволят нам сражаться в своих битвах!

Да, все так, как говорил Поводырь: снова пришельцы готовят из диких разумных тварей верных бойцов для своих раздоров. Только это уже иное поколение чужих, они не понимают, что, насильно направляя людское стадо, они создают не воинов, а рабов. Как там себя называли его бывшие хозяева? Прогрессоры? Успешники… Но их преемники, скорее, уничтожат всю людскую семью, чем добьются успеха.

Если он, Пастух, им не помешает.

— Кто из них твой господин? Кто отдает тебе приказы? — раз за разом спрашивал он генуэзцца, но тот молчал, глядя перед собой налитыми кровью глазами.

— Кто?!

— Примас… Старец в карете, — прохрипел, наконец, бывший человек и плотно сомкнул губы.

Для графа стало очевидным, что действие зелий прошло и пленник больше не произнесет ни слова.

Д’Эрбаж налил в кубок прекрасного местного вина и добавил туда несколько капель из маленького флакона.

— Пей, — подал он кубок пленнику.

Тот выпил жадно — был измучен, хоть и не осознавал этого.

Тут же черты его лица разгладились, оно стало не выражающим ничего, чистым, словно до рождения. Глаза генуэзца закрылись, под ними легли глубокие тени. Тело опало и повисло на удерживающих его веревках.

— Похороните его, — бросил граф своим помощникам и вышел из камеры.

Теперь созерцание моря успокаивало его душу, а измученное тело жадно впитывало животворящую силу, воспринимая ее, как мощные волны тепла. Все живое, что есть на этой планете — каждая травинка, дерево, мошка, зверь, каждая водяная тварь и каждая небесная птица, каждый человек, сами того не ведая, отдавали сейчас Пастуху часть своей природной энергии. А он купался в этих потоках, словно счастливый дельфин в сияющем море, ощущая лишь незамутненную радость.

Но темная мысль вырвала его из этого восхитительного состояния. Его враги… чужие… Так ли уж они чужды ему самому? Они хотят воспользоваться человечеством… его силой — ради того, чтобы обеспечить себе победу в черных глубинах. Но разве он тоже не был созданием и слугой существ, пришедших из бездны с теми же самыми намерениями?.. Да, он сбросил их иго. Но разве и теперь он — ради своей жизни, то есть, тоже победы — не берет дань со всего живого?..

Он знал, что многие считали его вампиром. Но ведь он им и был… Не существом из темных легенд, которые знал еще его канувший в бездну времен народ — жуткой ночной тварью, сосущей кровь живых. Нет, Пастух был иного рода, вроде тех существ, которых ханьцы называют цзянши — нежить, поглощающая ту же людскую жизненную силу, и за счет этого продляющая свое существование в этом мире.

Он с усилием отбросил эти омерзительно липнущие к душе опасения. Рассуждать тут не о чем — он тот, кто есть, и иным уже не станет. И, сделав в незапамятные времена свой выбор, он приобрел и долг, который намерен исполнять, пока живет. А сейчас время именно для этого, причем как раз времени было очень мало — счет шел на дни и часы. Грандиозная подготовительная работа, шедшая весь прошедший год, заканчивалась. Граф и его люди были почти без сил. Пастух подозревал, что и Поводырь работает на пределе своих возможностей.

Д’Эрбаж окончательно запер чувства в глубинах своего существа и сосредоточился. Сейчас его мысли надо было преодолеть расстояние до австрийских земель, по которым двигался некий моравский пан со свитой.

«Штепан!» — позвал граф.

Ответ пришел не сразу — видимо, рыцарь был не один, когда его застиг зов, и искал уединенное место, чтобы ответить.

«Я здесь»

«У тебя все хорошо?»

«Да… Третьего дня на нас напали… Люди чужих. Мы отбились, хотя я потерял десяток воинов».

«Будь осторожен. Они чувствуют неладное».

«Да, господин».

«Штепан, мне нужны деньги. Я истратил очень много, а Совет соберет мои дукаты еще не скоро. Заложи у банкиров дарованные мне королем угодья. Кроме участка в горах, где мы добывали желтую землю… Потом я тебе скажу, куда отправить золото».

«Да, господин. Когда прибудет груз? Я боюсь за чешские земли…»

«Он уже в пути».

«Да может нам Бог».

Болонья, 26 октября 1347 года

Стены и башни Болоньи находились еще далеко, но день был таким ясным, что они были отчетливо видны на фоне серовато-голубого осеннего неба. Я много раз путешествовал этой дорогой, много раз бывал в этом городе, но каждый раз, приближаясь к нему и видя очертания его строений, не мог не вспомнить, как ехал сюда в первый раз. Ехал в Болонский университет, где должна была исполниться моя самая горячая мечта — узнать все о нашем мире и еще больше. Это был подарок моего отца — самый щедрый, какой я когда-либо получал в своей жизни.

Вдоволь налюбовавшись великим городом, я повернулся к идущему чуть впереди Витторио. К человеку, который тоже стремился к знаниям и у которого, как и у меня, были свои тайны. Как минимум, одна, которую пришла пора раскрыть.

Покосившись на охранников, которые шли тесной группой и болтали о чем-то своем, не замечая ничего вокруг, я ускорил шаг и догнал Витторио.

— Как ты себя чувствуешь? — спросил я для начала. Вид у нашего юного товарища был очень болезненный — лицо бледное, под глазами синяки. Да и шел он, как будто бы слегка пошатываясь.

Но стоило мне задать ему вопрос, как он тут же распрямил плечи и вымученно улыбнулся:

— Все хорошо, я просто не привык так много пешком ходить…

— Рана не беспокоит?

— Саднит чуть-чуть, — ответил он тихо, и я понял, что он пострадал серьезнее, чем говорил.

— Давай остановимся, ты снимешь котарди, и мы посмотрим, что у тебя там.

— Нет, нет! — он глядел на меня умоляющим взглядом. — Все в порядке, правда, я просто немного устал.

— Ну что ж, скоро ты сможешь отдохнуть. Мы будем в Болонье к середине дня, — сказал я. — Твое желание учиться, можно сказать, уже исполнилось. Если, конечно, ты действительно собираешься там учиться… — я сделал паузу и отвесил своему спутнику церемонный поклон. — Прекрасная синьорина.

Теперь бледное личико Витторио залилось краской.

— Давно вы… все поняли? — прошептал он — а точнее, она — испуганным голосом.

— Заподозрил на второй день, а окончательно убедился после стычки с разбойниками, — ответил я. — Как тебя зовут на самом деле?

— Виттория, — вздохнула девушка, и в глазах у нее блеснули слезы. — Но вы ведь не скажете никому, кто я?

— Ну раз до сих пор не сказал, значит, уж наверное, и дальше тебя не выдам, — усмехнулся я. — Но только если ты скажешь мне правду, почему сбежала из Сиены.

— Я вам сразу сказала правду, — всхлипнула она. — Ну, кроме одной вещи… Я действительно хочу учиться — но как это возможно для женщины? И меня действительно хотели выдать замуж… — по ее щекам покатились слезы. — За папиного друга… Ужасно старого и противного, ему почти сорок лет!

Да уж, совсем старый у нее жених, всего на пару лет меня моложе… Я медленно сделал глубокий вдох, думая, что же мне теперь сказать этой девушке — вместо тех слов, что я собирался произнести минуту назад.

— Ты уверена, что сможешь несколько лет скрывать, кто ты, от множества студентов и профессоров? — спросил я, наконец.

— Я… постараюсь, — ответила Виттория, опуская глаза. — Что еще мне остается?

— Что ж, ладно, — я заставил себя выкинуть из головы все посторонние мысли. — Мы остановимся у Болоньи — нам надо кое-что купить где-нибудь на окраине. Если хочешь, я провожу тебя до университета — а то еще заблудишься в незнакомом городе.

Девушка благодарно улыбнулась, а со стороны охранников донесся взрыв громкого хохота — им, в отличие от меня, было очень весело.

Оставшийся путь мы с Витторией проделали в молчании. Городские стены приближались — а вместе с ними и торговые ряды, вытянувшиеся вдоль дороги недалеко от ворот, в которых жители окрестных деревень торговали с горожанами разными продуктами. Когда до них оставалось не больше ста шагов, я велел охранникам остановить лошадей, чтобы те могли отдохнуть, и, взяв из телеги корзину, пошел вперед один — купить у них еды для дальнейшего пути.

Свежие лепешки, румяные яблоки, всевозможные овощи, копченое мясо, куры и цыплята в корзинках… Я начал прицениваться к разным товарам, толкаясь среди других покупателей — и внезапно мне бросилась в глаза подозрительная группа людей. На первый взгляд это была самая обычная компания нищих — шесть растрепанных человек в лохмотьях, четверо мужчин и пара женщин, все такие грязные, что сразу и не поймешь, сколько им лет. Вот только вели они себя не как нищие. Все шестеро ходили вдоль прилавков толпой вместо того, чтобы разойтись поодиночке и просить милостыню у разных людей. Да и не просили они ничего, а просто подходили к каждому торговцу и начинали внимательно изучать разложенные перед ним фрукты, овощи или хлеб — брали их в руки, рассматривали, дотрагивались до каждого плода или лепешки. И при этом ничего не покупали.

— Эй, хватит мне тут все трогать своими грязными лапами! — прикрикнула на них одна из торговок, и «нищие» тут же отхлынули от ее прилавка с ароматными травами и переместились на другую сторону дороги. Один из них замешкался, чуть отстал от других, начав что-то искать у себя под лохмотьями. А потом извлек оттуда какую-то маленькую склянку, быстро вытащил из нее пробку и, накрыв ее ладонью, перевернул.

Это было проделано так ловко и быстро, что если бы я не обратил внимания на этих людей раньше, то ничего бы не заметил. Но фальшивым нищим не повезло — они очень вовремя попались мне на глаза.

И я уже видел такую склянку!

Правда, я все же поколебался несколько мгновений. Очень уж сложно было поверить в то, что вот эти люди, с виду самые обычные, ничем не примечательные, грязные и оборванные, являются теми прислужниками опасных врагов, о которых мне говорил отец.

Но потом человек, намочивший себе руки содержимым флакончика — в отличие от того, что я видел рядом с раненым разбойником, этот пуст не был — подбежал к небольшой группе людей, столпившихся возле одного из прилавков, и начал расталкивать их, старательно касаясь каждого из них. Теперь я окончательно убедился, что передо мной именно они — те, кто пытается уничтожить наш мир.

— Эй! — закричал я во весь голос, выхватывая меч и бросаясь на «нищего». — Хватайте этих оборванцев! Не давайте им ничего трогать!

На меня уставился весь рынок. «Нищие» тоже — возможно, они сперва не поняли, что нашелся кто-то, кому известно, чем они занимаются. А все остальные не поняли, ни о ком я говорю, ни с чего вообще уважаемый с виду торговец поднял шум.

— Вот эти! — продолжил кричать я, указывая на псевдо-нищих мечом. — Они наводят порчу на ваши товары! И на вас самих! Я их знаю, они уже делали это во Флоренции! Держите их!

Эти мои слова возымели действие — наведения порчи торговцы и покупатели испугались. И в общем-то, это ведь была не такая уж и неправда…

— Они у меня все перетрогали! — завопила торговка яблоками и кинулась через дорогу на «нищих», едва не опрокинув свой прилавок. Большинство остальных последовали ее примеру, и пятеро оборванцев бросились врассыпную подальше от дороги.

Только одна из них, молодая женщина с превратившимися в сосульки темными волосами, наоборот, метнулась ко мне — и в руке у нее была зажата такая же маленькая склянка, какую я до этого заметил у ее спутника.

— Умри! — крикнула она, выплескивая из склянки жидкость в мою сторону.

Несколько капель попали мне на лицо, но я не обратил на это внимания. Перехватив свободной рукой ее руку, я вывернул ее, заставив опуститься на колени, и приставил острие меча к ее горлу:

— Где вы уже успели побывать? Говори!

Ее глаза были совершенно безумными, остановившимися. Несколько раз она открыла и закрыла рот, словно и хотела ответить, да не могла сделать этого. Отец говорил мне, что эти люди полностью лишены воли, что у них уже нет человеческой души, так что их невозможно заставить сделать что-либо против их хозяев. Но, наверное, в это я тоже не смог поверить до конца, и поэтому не убирал меч, ждал, что она все-таки ответит или хотя бы даст мне какой-нибудь знак…

Но она вдруг, не отрывая от меня страшного взгляда, рванулась вперед — так внезапно, что я не успел убрать меч.

Вновь, как и давеча, брызнула на меня теплая кровь, женщина захрипела и завались на бок, увлекая за собой так и торчащий в ней меч. Я потрясенно смотрел на дергающееся в пыли тело.

— Они были в нашей деревне! — услышал я голос еще одного торговца и заставил себя оторвать взгляд от трупа «нищенки». Большинство прилавков были перевернуты, овощи и фрукты раскатились по дороге, куры и цыплята разбегались в разные стороны… А вот пятеро «нищих» были здесь — избитые, еще сильнее оборванные и — с такими же безумными глазами. Местные жители крепко держали каждого из них за руки и за волосы.

— Не выпускайте их! Это очень опасные преступники! — громко сказал я. — Их надо сдать капитану народа — я его знаю и сейчас пойду к нему. — Не дайте этим людям сбежать или покончить с собой, как эта женщина!

Потом я повернулся к своим спутникам, которые, увидев устроенный мной переполох, прибежали к рынку и даже успели поучаствовать в ловле злодеев. Джованни засовывал меч в ножны, Джузеппе потирал разбитые костяшки пальцев, Камилло скривился — не то от боли, не то из-за того, что ему опять пришлось драться.

— Нам придется здесь задержаться, — сказал я им. — И оставить здесь одну нашу бочку. Охраняйте их пока, я скоро вернусь. А ты, Витторио, — обратился я к переодетой девушке, — можешь пойти со мной в город — я покажу тебе дорогу к университету.

— Синьор Джулиано! — шагнула она ко мне, сложив руки в умоляющем жесте. — Позвольте мне… идти с вами дальше! В Венецию… А в университет я пойду… на обратном пути. Если можно…

Руки у нее дрожали — да и не только руки, ее всю била крупная дрожь, хотя солнце светило не по-осеннему жарко. И кажется, дело было не в испуге…

— Ты же так рвался учиться? — изумился я.

— Да, но вы… вы делаете какое-то очень важное дело, я же вижу, — сказала Виттория, подходя еще ближе и заглядывая мне в глаза. — Вам нужен каждый помощник, и я… тоже могу пригодиться.

Чего мне сейчас не хватало, так это споров с взбалмошными женщинами, которые сами не знают, чего хотят! Но оставлять ее в Болонье, теперь, похоже, и правда было нельзя.

— Ладно, жди меня здесь с остальными. И вот что — налей в чашку чуть-чуть вина из бочки, умой им лицо и… свою царапину на руке протри, наверное. Я потом объясню, зачем это нужно, — сказал я и быстрым шагом направился к городским воротам.

Окрестности Венеции, 30 октября 1347 года

Ковен собрался в день неурочный — не было никакого большого праздника, ни церковного, ни древнего. Маэстро шабаша за несколько дней разослал известие о сборе всем его участникам — и на островах, и на материке. Лишь завечерело, в буковую рощу на вершине холма, в месте пустынном и диком, стали подтягиваться колдуны с ведьмами. Хотя, правду сказать, сомнительно, что многие из них поистине обладали волшебными силами.

При свете факелов и небольшого костра несколько десятков человек в ожидании маэстро расположилась на поляне у трехсотлетнего, молнией разбитого корявого дерева. Под его корнями беззвучно сочился родник с черной ледяной водой. Люди ковена сидели и стояли молча, многие отвернувшись друг от друга — словно пребывали в одиночестве, погруженные в сумрачные видения. Никаких приветствий и бесед, лишь кое-кто наигрывал на принесенных флейтах и тамбуринах, виолах и волынках. Они должны были зазвучать дикой какофонией в кульминационный момент шабаша, но сейчас музыканты лишь испытывали их.

Две ведьмы, которым, видимо, было скучно просто сидеть, слегка пританцовывали под музыку — спина к спине. Одна была крестьянкой — босой, в шнурованном лифе и юбке чуть ниже колен. Вторая — явно девушка из богатой городской семьи, в пышном многослойном костюме — камиче, гамурре и мантелло, на высоченных чопинах, в которых она переставляла ноги не очень уверенно. Но бесстрастно-равнодушное выражение лиц обеих женщин делало их почти неотличимыми друг от друга.

Судя по виду, здесь вообще были люди всех сословий — от молодых дворян в узких жиппонах и долгоносых пуленах, с драгоценными перстнями на пальцах, до босоногих оборванцев в одних грязных, вонючих рубахах и брэ. Иные были в звериных личинах или еще более жутких белесых вольто. Но многие не считали нужным скрывать лица — все равно тут никто никого не рассматривал.

Маэстро шабаша явился из теней совершенно беззвучно, но сразу привлек всеобщее внимание. Это был массивный мужчина в красной бархатной котте и черном сюрко. С золотой цепи на шее свисало перевернутое распятие. Лицо маэстро скрывала вольто, но некоторые знали, кто он такой — богатый торговец, владелец роскошного дома на Большом канале.

Подождав, пока вызванное его появлением волнение уляжется, маэстро обратился он к пастве.

— Товарищи, — сказал голосом звучным, но несколько монотонным. — Я призвал вас по очень важному поводу. Ныне не станем мы служить мессу, а празднество наше устроим позже. Сейчас же случится великое — нас посетит и говорить будет с нами сам Примас!

По поляне пронесся вздох удивления и восторга. И тут же издали, с той стороны, где мимо рощи проходила дорога, стал приближаться стук копыт. Вскоре послышались еще храп лошадей и скрип колес. Стало ясно, что едет повозка, может быть, даже мало кем еще виденное новое изобретение — карета. Но удивительным было то, что лошади, похоже, не замедлили бег, въехав в рощу.

— Свечи! — крикнул маэстро. — Приветствуйте господина нашего!

Тут и там в руках людей стали зажигаться длинные черные свечи. Они горели потусторонними синими огнями, распространяя серное зловоние. И тут на поляну выехал экипаж. Да, это была карета — запряженное двумя парами вороных монументальное сооружение, словно все выкованное из железа. Странно было, что оно не подпрыгивало и не раскачивалась на ухабах, а огромные кони встали недвижно, как неживые. Кучер, с ног до головы закутанный в черный плащ, тоже выглядел бездушной куклой.

Внимание присутствующих, впрочем, было приковано не к ним, а к черному балдахину, скрывавшему пассажира кареты. Вот занавесь дрогнула, показалась нога в красном сапоге с заостренным носком, и он явился. Рост прибывшего казался гигантским, и его еще больше увеличивала высокая шляпа. Незнакомец тоже кутался в плащ, так что на его лице видна была лишь седая борода да крючковатый нос.

Не говоря ни слова, он быстрым шагом подошел к роднику и встал там, озаряемый светом костра.

— Nema. Olam a son arebil des menoitatnet…* — пав на колени, начал маэстро шабаша.

Коленопреклоненный ковен подхватил:

— …Ni sacudni son ente. Sirtson subirotibed Summittimid…

— Встаньте, товарищи. Я доволен и рад видеть вас, — пронесся по поляне трубный глас, когда кощунственная молитва закончилась.

Голос был сильным и глубоким, но как бы не человеческим, словно вещала сама темная чаща, или древняя вода родника, или беззвездное черное небо.

— Яви нам себя, о, Примас! — попросил вставший с колен, но так и не осмелившийся поднять лицо маэстро.

— Я сделаю это в знак моего к вам благоволения, — вновь раздался колдовской голос. — Ибо вам, моим верным, совершить должно великое дело во славу мою.

В толпе раздались крики радости, равнодушные доселе лица словно загорались изнутри багровым пламенем.

— И потому, — продолжал Примас, — вам дозволено будет лицезреть меня во славе. Так смотрите же!

Его плащ как будто разом исчез, и люди взвыли от ужаса, граничащего с наслаждением.

Огромное голое, покрытое твердыми наростами, тело красного цвета на массивных копытах, венчалось козлиной головой с загнутыми рогами. Под ними желтым огнем горели два круглых глаза. Длинный тонкий хвост подергивался, словно у готового к прыжку тигра. Фигуру осеняли два развернувшихся перепончатых крыла. Тварь была андрогином — имела три груди и гениталии обоих полов.

И в довершение всего от гротескной фигуры стало вдруг исходить свечение — почти такое же, как от горящих на поляне свечей, но гораздо интенсивнее. Временами оно полностью скрывало Примаса, временами слабело. Мерцание это происходило в ритме его речи.

— Смотрите, смотрите на меня, люди! — взывало существо. — Кто подобен зверю сему? Кто посмеет сразиться с ним? Поклонитесь мне, люди, ибо даю ныне вам завет новый — смерть!

— Кто подобен зверю сему?! — взвыл маэстро, а за ним и все коленопреклоненное собрание. — Славься, Козлище с легионом младых!

Спроси кто у любого из присутствующих, сколько времени все это продолжалось, те бы ответили, что вечность. На самом же деле ночь еще не стала клониться к рассвету, когда Примас произнес:

— Сейчас вы исполните osculum infame** и все получите signum diaboli***. А избранные из вас завтра совершат во славу мою подвиг, убив врагов моих.

Этот ковен не раз уже исполнял обряд «срамного поцелуя», но свой анус для него всегда подставлял маэстро шабаша. Ни разу им не доводилось приникнуть к ягодицам самого князя тьмы, поэтому возбуждение толпы достигло градуса экстаза. Несколько человек вслед за маэстро затянули мрачный хорал, состоящий из неведомых слов. Под звуки его Примас повернулся спиной.

Она бугрилась мышцами и наростами, мощный позвоночник явственно выступал, переходя в хвост, сейчас поднятый и застывший знаком вопроса. Ягодницы же походили на две замшелые глыбы. Он слегка нагнулся, и они разошлись. И тут дьяволопоклонники, которых, казалось уже невозможно было ничем потрясти, вновь застыли от восторженного ужаса. В первый миг все решили, что существо испражняется, но это было не так — из ануса Примаса явилась морда другой твари! Она напоминала мохнатое насекомое с чем-то вроде пучка шевелящихся жвал и множеством блестящих, похожих на красные ягоды глаз.

— Приложитесь! — раздался приказ Примаса.

Весь ковен в нерешительности поглядел на маэстро. Тот тоже был явно растерян, заметно дрожал, и даже в полумраке было видно, как побелело его лицо. Но он будто против воли сделал к Примасу шаг, другой, опустился на колени и потянулся жуткой морде. Суетливые жвала обхватили его лицо, он вскрикнул, словно от внезапной боли, попытался дернуться, но оказался прочно зафиксирован. В тот же миг хвост Примаса молниеносно упал вниз и острым своим концом ткнул маэстро в шею.

Жвала тут же ослабли. Маэстро поднялся на ноги и повернулся. Губы его были окровавлены, а глаза совершенно пусты. Лицо стало подобным могильной плите.

— Приступайте, — мертвым голосом призвал маэстро, отошел в сторону и встал, безмолвно и недвижно.

Паства его — молодые и старые, мужчины и женщины, и даже несколько случившихся тут детей, последовали его примеру, словно неведомая сила влекла их к шевелящимся жвалам. Все получали поцелуй твари и укол хвостом в шею, отходили к маэстро и стояли, наподобие статуй. Лишь один ни за что не хотел присоединиться к ним. Он был на шабаше с самого начала, с возрастающим ужасом наблюдая за всем происходящим. Он бы давно уже бежал оттуда сломя голову, но его держало чувство долга. Однако теперь этот человек не выдержал — незаметно отступил в тень и, не разбирая дороги в чаще, бросился вниз по склону.

К счастью, в разгар обряда его бегство никем не было замечено. Человек бежал долго, с безумно колотящимся сердцем, твердя обрывки молитв и поскуливая от страха. Наконец он остановился на пустынном перекрестье дорог, в полной темноте под затянутым тучами предрассветным небом, и в отчаянье мысленно воззвал: «Отец… Отец, ты слышишь меня?! Я видел дьявола!»

От волнения он плохо составлял мысленные фразы, но раз от раза представлял страшную картину того, что произошло в роще, в надежде, что далекий собеседник тоже воспримет ее. «Я вижу, сын, — подтвердил голос в его голове, четкий и твердый, но, кажется, смертельно усталый. — Не бойся, Адамо, это был не дьявол. Но это враг. Наш враг».

Окрестности Феррары, 27 октября 1347 года

Из Болоньи мы тронулись лишь пополудни следующего дня. Довольно времени заняло объяснение с городскими властями, а еще больше — со старостой деревни, которого следовало убедить, что наш уксус поможет жителям спастись от «порчи», наведенной на них фальшивыми попрошайками. Если бы к вечеру не захворали несколько человек, пообщавшихся с этими «нищими», старик, возможно, так бы мне и не поверил.

Виттория беспокоила меня все больше. Когда мы, наконец, снова отправились в путь, она поначалу выглядела довольно бледной, но в целом как будто бы здоровой. Я надеялся, что лекарство подействовало и что девушка просто слишком устала, но к вечеру, на привале, она вдруг посмотрела на телеги, а потом перевела умоляющий взгляд на меня:

— Синьор Джулиано, у нас ведь теперь на одну бочку меньше… Если я немного проеду на телеге, это ведь нас не замедлит?

Охранники, услышав это, разразились хохотом:

— Ты, парень, уж наверное легче, чем бочка! Вот если бы Джованни решил прокатиться — тогда мы бы только к зиме до Венеции добрались!

Грузный и любящий хорошо поесть Джованни в ответ на это только отмахнулся: он уже привык к таким насмешкам, и они не особо его задевали. А вот Виттория, услышав все эти шуточки, залилась краской — теперь, когда ее лицо стало таким бледным, это было особенно заметно. Неужели никто из моих ребят до сих пор не догадался, что это не парень, а девушка? Или у кого-нибудь все же зародились такие подозрения, но он тоже не хочет выдавать ее тайну?

— Можешь ехать на телеге, сколько хочешь, — сказал я достаточно сухим тоном, каким говорил бы с нерадивым помощником, а не с девушкой, из-за здоровья которой я с каждой минутой волновался все больше.

Она с явным усилием забралась на последнюю телегу, на которой было теперь достаточно свободного места, и легла на валявшуюся там мятую солому. Остальные тоже приготовились продолжать путь, по-прежнему перебрасываясь шутливыми репликами. Вроде бы все шло хорошо, постарался я убедить себя. Виттория просто еще не до конца оправилась от болезни — уксус же не действует мгновенно. Скоро ей станет лучше, уже завтра она снова будет идти рядом со мной и, как и прежде, удивляться окружающим красотам. И так мы с ней будем идти до самой Венеции. А потом обратно до Болоньи… О том, что будет дальше, когда девушка останется в Болонье, а мне придется возвращаться без нее в Сиену, я старался не думать.

До самого вечера Виттория пролежала в телеге — я несколько раз подходил посмотреть, как она, но ее глаза были закрыты, и я не решался ее тревожить. К ночи мы, как обычно, свернули на расположенный недалеко от дороги постоялый двор, и девушка выбралась из телеги, после чего почти сразу пошла в выделенную ей крошечную комнатушку. Ужинать она не спустилась, а когда я постучал в ее дверь, спросив, как она, слабым голосом ответила, что все в порядке и что она уже легла спать.

За завтраком ее тоже не было, но когда я пришел ее будить, она встретила меня готовой к дальнейшему пути и как будто бы немного взбодрившейся. Я вручил ей лепешку и кружку молока и велел съесть это перед тем, как мы двинемся дальше, и она нехотя подчинилась. Ей явно совсем не хотелось есть, и это тоже было странно: выздоравливающий от тяжелой болезни человек, наоборот, обычно рад еде.

До Феррары Виттория шла пешком, как и все остальные, и лишь время от времени придерживалась рукой за край одной из телег, словно боялась упасть. В середине дня, когда мы собрались сделать привал, она и правда внезапно споткнулась, сходя с дороги в тень растущего на обочине дерева, а когда я подхватил ее за талию, испуганно вздрогнула и шарахнулась в сторону, плотнее запахиваясь в плащ. В тот момент на нас никто не смотрел — охранники доставали из телег еду и одеяла — так что выглядел этот жест совсем подозрительным. С чего ей так таиться, я-то ведь уже знаю, кто она на самом деле!

— Виттория, что с тобой? — спросил я, взяв ее за руку, и увидел выглядывающие у нее из рукава темные пятна на коже. — Где это ты так ударилась? — начал я расспрашивать ее дальше, но уже в следующий миг мне и самому стало все ясно.

Девушка выдернула руку.

— Вы лучше не прикасайтесь ко мне, синьор, — тихо пробормотала она, отстраняясь, но при этом не отбегая совсем далеко. — Только позвольте мне ехать с вами дальше, прошу вас! Все ваши люди здоровы, и вы сами тоже — если бы вы могли заразиться от меня, это уже случилось бы. А я все-таки могу вам еще пригодиться…

— Ты поедешь со мной до Венеции, и там я смогу тебя вылечить, — пообещал я ей и кивнул на дерево, под которым уже рассаживались наши люди с корзинкой еды. — А сейчас отдохни. Все будет хорошо, верь мне.

Я старался, чтобы голос мой звучал уверенно и ободряюще, но сердце мое сжала ледяная рука страха.

И уж конечно я не оставил бы ее теперь, на полпути в Венецию! Не потому, разумеется, что она могла быть чем-то полезной — в таком состоянии, как сейчас, она вряд ли что-то сможет делать. Но в Венеции у нее действительно был шанс выздороветь.

Взяв из корзины кусок хлеба, я отошел от дерева и остановился на краю засеянного высокой травой луга. Самое время обратиться за помощью к отцу — он не раз говорил, что сделает для меня все возможное.

«Отец! Ответь мне!»

Несмотря на то, что я много лет сообщался с ним таким образом, легче это раз от раза не становилось. Я почувствовал, как от напряжения пот выступил на моем лбу, прежде чем понял, что мысль моя пронизала разделяющее нас пространство.

Ответ пришел сразу же: «Я здесь, Джулиано, — ответил отец. — Что случилось?» «Мы близ Феррары, в Венецию прибудем в срок. Врагов больше не встречали, но…» «Говори». «Мне нужна твоя помощь. Со мной идет девушка… переодетая мужчиной». «Я знаю». «А знаешь, что она больна? Скорее всего, той самой болезнью… Бедой».

Я все еще надеялся, что он развеет мою тревогу. Но он ответил: «Арбалетный болт, которым ее ранили, был заражен. Тебе надо было сразу дать ей уксуса». «Мы сделали это слишком поздно, только в Болонье. До этого она и сама не понимала, что больна. Отец, ей можно помочь?»

Он молчал, и я похолодел вновь. Перед моими глазами ветер катил по лугу темно-зеленые с желтыми проблесками волны. Я знаю своего отца — насколько знать его под силу человеку — будь возможно спасти Витторию, он сказал бы это сразу.

«Джулиано, я не всесилен, ты знаешь это, — вновь всплыли в моем сознании чужие слова. — Мне очень жаль, но теперь поздно что-либо предпринимать».

Горе схватило меня, как хищный зверь неосторожного охотника, и принялось терзать мое сердце.

«Отец, я убил ее! Я не дал ей сразу снадобье!» — мысленно прокричал я отчаянье.

«Успокойся, ты не виноват, от тебя тут ничего не зависело, — даже мысленно уловил я его глубокую печаль. — Вероятно, Виттория из тех немногих людей, на которых мое лекарство не действует…»

Я не хотел, чтобы он слышал мои мысли, но они бушевали во мне, и я был не в силах подавить их: «Да, отец, ты не всесилен. И ты и так много для меня сделал. И не только для меня. И сейчас ты спасаешь от смертельной болезни многие тысячи, миллионы людей… Но почему, почему ты оказался бессилен помочь не кому-то другому, а именно теперь, именно Виттории?!»

«Джулиано, прошу тебя, помни, как важно то, что мы все сейчас делаем, — снова услышал я его слова. — Ты должен доставить уксус в Венецию в срок. Если ты не сделаешь этого, сотни тысяч будут умирать так же, как твоя спутница, а их родных ждет такое же горе, как тебя».

А ведь я не говорил отцу о своих чувствах к Виттории… Да что там, я сам себе в них до этого момента не мог признаться! Я знал, что читать мои мысли он не может, или не хочет, — проверял это в свое время, когда был молодым и глупым. Но он слишком хорошо знал человеческую природу, так что, видимо, догадаться о том, что я не равнодушен к этой девушке, ему было не трудно.

Как и о том, что я не смогу допустить, чтобы другие люди — множество других людей! — страдали так же, как сейчас я.

«Отец, я сделаю все, что от меня требуется», — сказал я, не сводя глаз с волнующегося передо мной зеленого моря.

Остров Эрбаж, ночь с 31 октября на 1 ноября 1347 года

Вновь граф был во внутренних покоях своего существа.

— Я почти ничего не добился от Дориа, — устало говорил он. — Все это мы уже знали, и о старике в карете тоже.

— Зачем же ты его убил? — спросила архаического облика девушка, сидящая на стуле напротив. — Можно было частично восстановить его жизненные функции и подвергнуть более глубокому сканированию.

— Они бы искали его, — ответил д’Эрбаж. — Уже ищут. Не хотел рисковать. И потом… мне стало его жаль.

— Не понимаю, — ровно ответил искин, но развивать тему не стал. В отличие от графа, которого, похоже, она беспокоила.

— Возможно, не стоило вообще тревожить их, захватывая Дориа…

Искин молчал.

— Но он вез отраву в Геную, его надо было остановить… — продолжал д’Эрбаж. — Ладно, что сделано, то сделано.

— Они действительно пытаются выяснить, что ты предпринимаешь, — подтвердила машина.

— Я знаю, — кивнул граф. — Вокруг моих людей кишат их шпионы, мы постоянно отбиваем их вылазки. Те, которые напали в лесу на караван Джулиано, явно хотели взять пробы из бочек для своих хозяев…

— Мы это предвидели, — подтвердила девушка. — У них тоже есть искусственный интеллект, мои действия так же поддаются его анализу, как и их — моему. Здесь может быть эффективна твоя человеческая непредсказуемость и приемы алогичного мышления, с помощью которых ты осуществил доминирование надо мной. Я не была тогда готова к твоим ходам. Не будет и их искин.

— Надо надеяться, — с некоторым сомнением ответил д’Эрбаж. — Саркейцы… Они и вправду похожи на дьяволов.

— Вероятно, случайное совпадение, — ответила машина. — Вряд ли они когда-либо раньше посещали Землю.

— Мы бы знали, — кивнул граф. — А что это за гадкая тварь в его заднице?

— Искусственный симбионт. Вероятно, создан из основе какого-то саркейского арахнида.

— Мерзость, — передернулся Пастух. — Зачем он им?

— Точно сказать не могу, пока ты не предоставишь мне тело.

— Если все сложится, как должно, — кивнул граф. — Но оно мне еще понадобится, чтобы показать людям.

— Я отдам его тебе после исследования, — согласилась девушка. — Или его копию, которую люди не смогут отличить от оригинала. Пока, на основании той информации, какой я располагаю, думаю, что симбионт у саркейцев отвечает за некоторые избыточные функции организма. Например, защитное свечение. Похоже, в этом участвуют и головные отростки, похожие на рога — на самом деле это антенны-усилители. Кроме того, они явно вырабатывают вещество, с помощью которого подчиняют разумные существа. А укол хвоста, скорее всего, вводит прививку от вируса. Следовательно, тот тоже производится их организмом.

— Знаешь, единственный вопрос, который меня занимает: как, черт подери, эта тварь испражняется?!

— Очевидно, через рот… Но отходов должно быть очень мало — они совместно с симбионтом перерабатывают почти всю пищу.

— Мерзость, — повторил граф. — Но… как-то все очень сходится с тем, во что верят эти люди, которые боятся дьявола и поклоняются ему.

— Не понимаю.

— Я тоже… Но меня это беспокоит.

Пастух передернул плечами. Машина молчала, ее интерфейс не выражал ничего. Но граф все-таки продолжил, хотя понимал, что его сомнения не разрешатся.

— Люди верят в чертей — злобных рогатых и хвостатых. И вот появляются точно такие и творят зло, какое им и приписывают. И нет разницы, пришли они из ада или из космоса. Может, это одно и то же, почем я знаю… Вдруг где-то в глубине бездны сидит тот, кого люди зовут дьяволом и насылает на них всю эту нечисть, пользуясь космическими нациями как оружием.

— Твое предположение невозможно ни подтвердить, ни опровергнуть, — монотонно ответила женщина-искин. — У меня отсутствует информация даже о том, что находится в центре нашей галактики — не говоря уже о других.

— Вот и я о том же, — подхватил граф. — Даже ты не знаешь. И те, кто тебя создал, не знали, и я. Вдруг это космическое зло пользуется мной так же, как и саркейцами, и всеми прочими?.. Люди ведь верят и вампиров — тварей, сосущих у них кровь и за счет этого продляющих свою жизнь. А я ведь точно такой… Так, может, то, что я считаю войной добра и зла, думая, что я на правильной стороне, на самом деле бой марионеток для развлечения сатаны, который из мрака смотрит на наши пляски и хохочет?..

— Я часто говорила тебе, что мои создатели не вводили в мою программу этические проблемы.

Почудилось ли ему, что в ее голосе прорезались неживые механические нотки? Неужели она воспроизвела их специально для него?..

— Поэтому я нахожу твои сомнения алогичными, — продолжала она тем же тоном. — С моей точки зрения ты тот, кем являешься, и делаешь то, что способен и хочешь делать. И ты не совершаешь того, что люди считают злом.

— Я убиваю людей… много, — глухо возразил Пастух. — И я отнимаю у них и у всего живого силы для того, чтобы продолжить собственную жизнь. Возможно, если бы я веками не ослаблял этим человечество, оно бы и само справлялось со всеми опасностями, без меня.

— Это маловероятно. За время, прошедшее после твоей инициации, не менее девяти раз возникали ситуации, которые обязательно разрешились бы глобальной катастрофой — если бы не твои действия.

— Но, может, не будь меня…

— Я способна с высокой точностью моделировать развитие событий, — прервал его искин.

Пастух предвидел его ответ — этот разговор повторялся уже много раз. И еще не раз повторится.

— Ты права, — произнес он. — Делай, что должен…

Машина тоже знала, что беседа окончится этой фразой.

Пастух вновь заговорил о деле:

— Я очень рассчитываю на Джулиано. Это один из лучших моих сыновей, а его далекий предок был мне хорошим товарищем… Я так много обучал Джулиано и давал ему возможность учиться. Он всегда исполняет то, что я поручаю, и наилучшим образом. А это очень трудные дела, сама знаешь. Но то, которым он занят сейчас, наверное, самое трудное. Может быть, теперь я своими руками направил мальчика к смерти…

— Я знаю, что привязанность к потомству — важная часть человеческого менталитета, — заметила машина.

Граф перевел разговор на другую тему:

— Если у нас получится то, что мы задумали, насколько мы преуспеем? Ты говорила, что беда все равно случится, но до какой степени она будет страшна?

— Я не вполне понимаю твои оценочные определения… — начал искин. — Я рассчитала вероятности, полный отчет предоставлю тебе позже.

— Расскажи коротко сейчас.

— Наш антивирус будет эффективным — при условии, что в общественное сознание внедрится убеждение о его действенности против чумы.

— Мы постараемся как можно шире распространить этот слух, — кивнул граф. — Все-таки как прекрасно, что эти твои… наночипы размножаются именно в уксусе!

— Да, я перебрала много возможных сред, но уксус почти идеален. Кроме того, его используют на всем суперконтиненте. Антивирус снизит заражение саркейским вирусом по крайней мере на девяносто восемь процентов, а летальность почти сведет на нет. Некоторые, конечно, умрут, но количество их будет в пределах допустимой погрешности.

Пастух помрачнел.

— Однако от обычной чумы умирать будут — тут наше средство никак не поможет, — продолжал Поводырь. — Хотя, использование уксуса в некоторой степени все же станет полезно в качестве профилактики. В ходе первой и последующих волн эпидемии погибнет от трети до половины населения в разных странах. В таких европейский городах, как Париж и Венеция, вымрет до трех четвертей.

Граф вздрогнул.

— Венеция — ключевой город нашей операции, — бросил он. — И столько жертв…

— Если бы не антивирус, там вообще не осталось бы живых, — спокойно ответила женщина. — Первая волна саркейской болезни ударила бы Венецию уже через несколько дней. А зимой неизбежно придет обычная чума. Кроме того, по моим расчетам, в последней трети января следующего года в южноальпийском регионе произойдет сильное землетрясение. В частности, в Венеции оно вызовет массированные разрушения, что усугубит эпидемическую ситуацию.

— Здесь я бессилен, — уронил Пастух.

Искин оставил эту реплику без внимания.

— Однако я прогнозирую энергичные действия городских властей во главе с дожем Дандоло, которые быстро восстановят порядок и не допустят социальной катастрофы, — заключил он.

— Уж надеюсь, — заметил граф. — Нынешний дож производит впечатление крепкого парня.

— Мне продолжать о последствиях? — поинтересовался робот.

— Говори, — кивнул д’Эрбаж. — У нас еще есть немного времени — Джулиано только приближается к месту засады…

— Депопуляция скажется на протяжении еще семи-восьми поколений, — опять заговорила девушка. — Это приведет к изменению экономических и социальных отношений, межклассовым конфликтам, вплоть до крупных восстаний и — в дальней перспективе — революций. Изменится политическая география, в частности, в Восточной Европе придет конец татарской гегемонии, а Византию полностью захватят турки. Голод и социальные конфликты вызовут стремление к поискам новых ресурсов, что повлечет открытие и колонизацию западных континентов. Наука, культура и медицина получат толчок к развитию. В общем, стратегически все это благоприятно для развития человечества.

— Я бы предпочел обойтись без этого, но избежать Беды, — мрачно ответил граф.

— Сами по себе подобные пандемии естественны и неизбежны, — возразил искин. — Чума возвратится еще не раз, правда, уже не в таких масштабах.

— Это-то понятно, — махнул рукой Пастух. — Послушай, но… неужели Беда совсем не сделает людей… лучше?

— Не понимаю вопрос, — ответил искин. — Если ты говоришь о морально-этических учениях и общем культурном уровне, тут последствия труднооценимы. Умрет много образованных людей, в том числе и среди служителей распространенных культов. Их нишу в обществе займут особи не настолько образованные и страдающие после катастрофы посттравматическими расстройствами. Психозов, в том числе и массовых, вообще будет много. Резко деградирует качество обучения. Это приведет, в частности, в Европе, к падению авторитета Церкви и распространению деструктивных культов.

— Вроде шабашей, которые используют саркейцы?

— Да, это явление будет все более частым, что вызовет жесткое противодействие властей и Церкви. В перспективе эти процессы разрешатся примерно через сто-двести лет масштабным церковным расколом.

— Я спрашивал тебя не о том, но ты все равно ответила…

— Не понимаю.

— И не надо. Все, как всегда. Как когда железо сменяло бронзу, когда разрушался Рим… Люди — это люди… А что саркейцы?

— Провал нынешней операции заставит их покинуть планету с вероятностью девяносто семь процентов. Их группа здесь невелика, и ее материально-технические ресурсы ограничены. Отступление — наиболее логичное решение для них в данной ситуации. Но, вероятно, через какое-то время они вернутся. Более точный прогноз дам по завершении нашей операции.

— Конечно, вернутся. И мы будем их ждать.

Граф замолк, словно прислушивался к чему-то очень далекому.

— Все, они напали на Джулиано! — резко бросил он, выходя из созерцания.

— Я знаю, — кивнула девушка, тоже прислушавшись. — А теперь там появился саркеец — как ты и предполагал. Тебе пора.

— Ты готова? — спросил Пастух, вскакивая на ноги.

— Я-то готова, — подтвердила она. — А вот тебе необходимо приготовиться — для тебя это будет тяжело.

Неужели в ее голосе звучало беспокойство?..

— Да уж знаю, — с кривой усмешкой проговорил Пастух. — Я выдержу, только ты четко блюди последовательность: перенос и сразу — ускорение.

— Я все сделаю, — заверила девушка.

Она встала, подошла к Пастуху и коснулась его лица сухой и горячей ладонью.

— Пора, — повторила она

И граф д’Эрбаж стал беззвучным разноцветным взрывом. По крайней мере, так это воспринял он сам — прежде, чем потерял возможность вообще что-либо чувствовать.

Венеция, ночь с 31 октября на 1 ноября 1347 года

Охранники время от времени подшучивали над «изнеженным богатым сынком, которого злой Джулиано совсем загонял». Но Виттория не отвечала на их насмешки, и в конце концов, им надоело это занятие, и они переключились друг на друга. А на следующий день, когда девушка вышла с постоялого двора, опираясь на меня и чуть ли не падая с ног, всем стало не до шуток.

— Синьор Джулиано, если мальчишка болен, мы имеем право знать, — подошел ко мне Джованни, за спиной у которого маячил Камилло.

Придется мне сказать им правду — какую-то ее часть по крайней мере.

— Он болен, но никому из нас это ничем не грозит, — сказал я, помогая девушке забраться в телегу. — Никто из нас не заболеет, потому что в наших бочках — не просто вино, а лекарство против этой болезни. И там, — я махнул рукой на дом, в котором мы ночевали, — тоже никто не заразится, я оставил им ведро нашего вина.

— Вина или..? — прищурился Камилло, подходя чуть ближе.

— Будем считать, что это скисшее вино, — объявил я и жестом велел охранникам занять свои места. — Пора идти, нам надо спешить.

И снова мы шли по дороге, которая теперь казалась мне бесконечной. Больше не было слышно ни шуток, ни вообще каких-либо разговоров — все мои спутники, похоже, пребывали в мрачном раздумье. А Виттория лежала в телеге, и больше всего на свете мне хотелось теперь сидеть рядом с ней и говорить о том, как меня восхищает ее смелость и решительность и какая она вообще невероятная женщина. Но как раз этого я сделать не мог — она была слишком слаба, и меньше всего ей сейчас требовалась моя болтовня.

В последующие дни больная уже не покидала телегу на ночь. Я накрыл ее всеми одеялами, какие у нас были, а сам ночевал в соседней телеге, где мне едва хватало места между двумя бочками. Охранники не скрывали, что, несмотря на мои заверения, боятся заразиться, и держались подальше от нас обоих, чему я был только рад — никто не мешал мне заботиться о Виттории в ее последние дни и никто так и не раскрыл ее тайну.

Так мы миновали Ровиго и Падую, так приблизились к берегу залива. Солнце уже клонилось к закату, но нам оставался последний этап пути — переправа в Венецию — и я решил не откладывать его на следующий день. На берегу было несколько деревенек, и в них должны были найтись лодки, в том числе и достаточно вместительные, чтобы перевезти наши бочки. Нашлось бы в одной из лодок и место для Виттории, но мне еще в Падуе стало ясно, что тащить ее в Венецию не стоит — путешествие по воде лишь ускорило бы ее конец.

Она лежала на полу в хижине рыбака, у которого мы наняли одну из лодок, и была вовсе плоха. Лишь порой приходила в сознание, ее непрестанно бил озноб и донимала кровавая рвота. Я приспустил с ее плеча камизу и увидел огромный лиловый синяк, распространившийся, надо думать, очень широко. А кончики пальцев на ее руках и ногах уже начали чернеть. Я вновь укутал несчастную в одеяло и отвернулся. Отец говорил, что болезнь чужих убивает за несколько часов, а Виттория держалась гораздо дольше. Но теперь надежды не оставалась — она могла умереть в любую минуту. Ей просто надо было дать спокойно отойти ко Господу.

К тому же, отец предупреждал, что эта моя поездка будет куда тяжелее предыдущих, и я не был уверен, что теперь все опасности остались позади. Враги могли ждать нас и на берегу залива, перед переправой в Венецию, и в самом свободном городе.

— Виттория, — шептал я, наклонившись к девушке. — Я обещаю тебе — все будет хорошо, ты поправишься! Дождись меня, я скоро вернусь. А потом мы вернемся в Болонью, и ты будешь учиться там всему, чему захочешь. А я буду навещать тебя…

Я не был уверен, что она меня слышит и, тем более, сможет мне ответить. Но внезапно она открыла глаза и слабо пошевелила почерневшей рукой, словно подзывая меня еще ближе. Я склонился почти вплотную к ее лицу и с трудом смог разобрать ее тихий шепот:

— Я бы так хотела… всегда быть с вами… с тобой…

— Я бы тоже, — ответил я, прижимаясь губами к ее щеке, но, боюсь, этих моих слов она уже точно не расслышала.

Уходя из лачуги, в которой осталась Виттория, я не мог заставить себя поминутно не оглядываться. И зачем она сбежала из Сиены, зачем решила бросить свою привычную жизнь? Не сделай она этого — была бы сейчас жива. Вышла бы замуж, пусть и за нелюбимого, растила бы детей, прожила бы долгую жизнь и мирно скончалась в окружении внуков. А так — оставила все ради мечты и прожила после этого всего две недели. Хотя за это время увидела и узнала столько же, сколько за всю свою предыдущую жизнь, внесла свою лепту в избавление мира от Беды, поучаствовала в одной из битв с нашими врагами… Но стоило ли жертвовать долгой и скучной жизнью ради таких двух недель?

Однако следовало приготовиться к возможному нападению, и я попытался вытряхнуть из головы мысли о Виттории. Еще надо было сообщить отцу, что мы уже почти на месте — на берегу Джованни и остальные охранники как раз закатывали в лодки бочки с уксусом. Сумерки сгущались все быстрее, и Камилло шел мимо лодок с факелом, зажигая стоящие на их бортиках фонари.

«Отец, мы отплывем в Венецию через несколько минут», — начал я мысленный разговор, продолжая наблюдать за своими помощниками. «Прекрасно, Джулиано», — почти сразу пришел ко мне его ответ.

Вскоре мы уже отплывали от берега, и лачуга рыбака отдалялась от меня все дальше, теряясь во все более густых сумерках. Я смотрел на едва заметный на фоне темного неба силуэт домика, пока он полностью не растворился в темноте — а потом заставил себя усерднее налечь на весла.

Через час синеватая вода, в которой отражались наши факелы и фонари, стала яркого сине-зеленого цвета, и, оглянувшись назад, я увидел приближающийся берег — тот не застроенный клочок земли, куда причаливали все прибывающие в Венецию лодки. Еще несколько последних натужных движений веслами — и моя лодка вслед за остальными вошла в Гранд-Канал, граничащий с этим участком суши, а потом я направил ее к берегу.

Из первой лодки Джованни с одним из своих помощников уже выкатывали первую бочку. Во второй Камилло выпрямился во весь рост, собираясь причалить…

«Отец, мы на месте, — мысленно произнес я, машинально продолжая следить глазами за всеми лодками. — Сейчас выгрузим уксус и… Нет, здесь засада!!!»

Я и сам не понял, почему мне вдруг стало это ясно. Люди на берегу, на первый взгляд выглядели мирно: кто-то из них шел в нашу сторону, кто-то разговаривал, кто-то вообще стоял, отвернувшись. Камилло, приближаясь к берегу, приветственно махнул им рукой — тоже вроде бы обычный жест… Но еще до того, как он опустил руку, я знал, что он подал этим людям сигнал и что они сейчас нападут на нас.

Ответа отца я не услышал, но в следующий миг мне все равно уже было не до разговоров. Сразу же после отмашки Камилло один из поджидавших нас людей кинулся в мою сторону, на ходу выхватывая меч, а остальные побежали к другим лодкам, выкрикивая что-то непонятное.

Мои товарищи тоже закричали, но уже в следующий момент все крики потонули в звоне скрещивающихся клинков. Мне снова достался сильный противник — он сразу же начал теснить меня назад, к каналу, и первые минуты все мои силы уходили только на то, чтобы удержаться на месте, не отступить еще дальше и не упасть в воду. Но вот один из злодеев, бившийся чуть в стороне от нас с Джузеппе, снова начал выкрикивать какие-то слова, и мой противник на мгновение отвлекся, пропустив мой выпад. Враг охнул, правый его рукав стал набухать кровью, но он тут же бросил мне в лицо баклер, заставив меня уклониться, перехватил меч левой рукой и продолжил биться с тем же рвением. Правда, мне все-таки удалось оттеснить его от края берега, и теперь у меня было больше места для маневра.

— Нема! — выкрикнул он странное слово, как будто отвечая сообщникам. Дальше последовали какие-то другие слова, по-прежнему мне не знакомые, не итальянские и не венецианские. Но я и не вслушивался в них, стараясь как можно быстрее утомить врага.

Позади нас истошно заорали, затем раздался громкий всплеск. Кто-то упал в канал, и я мог только надеяться, что это один из наших врагов, а не кто-то из моих людей. Потом послышался еще один полный смертной муки вопль, почти сразу смолкший. Кажется, это был голос одного из моих охранников…

Волна ярости придала точности моему очередному выпаду — острие меча пронзило врагу горло, и он, хрипя и булькая кровью, повалился на землю. Я быстро осмотрелся, стараясь понять, кому из наших больше всего нужна помощь. Джованни успешно теснил своего противника к каналу, еще двое охранников тоже справлялись неплохо, Джузеппе… где он? Ага, вот! Дерется сразу с двумя, и один из них — Камилло! Я рванулся туда, но как раз в этот миг Джузеппе нанес страшный удар своей изогнутой стортой, предатель выронил оружие и стал корчиться на земле, пытаясь зажать выпадающие из распоротого живота внутренности. В этот момент подоспел я и с маху разрубил второму противнику Джузеппе голову. Врагов оставалось всего трое…

— Ретсон ретап! — раздался со стороны канала вопль сразу нескольких голосов, и я понял наконец эти слова. А вскоре и то, кому взносилась кощунственная эта «молитва».

Из подплывшей к берегу гондолы выпрыгнули еще несколько человек, но я не сомневался, что мы справимся и с ними. Победное ликование уже бушевало во мне, но тут…

С ночного неба на поле боя словно пала гигантская хищная птица. Я с недоумением задрал голову вверх, откуда раздался шорох огромных крыльев. Но то была не птица. Передо мной стояло невозможное существо, словно вырвавшееся из Дантовского ада.

Его полностью обнаженное тело, с блестящей в свете факелов ярко-красной кожей, осеняли два огромных нетопырьих крыла. Оно бешено било заостренным хвостом, а два рога на голове его внезапно вспыхнули белым светом. Спустя мгновение дьявольский этот свет окутал всю чудовищную фигуру. Над полем боя пронесся дикий нездешний вой, напоминающий скрежет железа, и воплями ужаса отозвались мои люди.

Рогатая голова повернулась к Джузеппе, который оправился от приступа страха и с громким криком налетел на монстра. Но, коснувшись белого сияния, бедняга издал оглушительный вопль и сам вспыхнул, словно охапка сухого хвороста.

«Что это?! Как можно биться с огненным дьяволом?!» — эти мысли промелькнули у меня в голове, когда я сам уже бежал к твари, замахиваясь мечом. Я питал надежду, что если буду двигаться достаточно быстро, то, возможно, успею отрубить эту рогатую голову прежде, чем меня охватит пламя. Тогда у остальных еще будет шанс отбиться от других противников и сохранить лодки с бочками.

Но монстр с неуловимой скоростью повернулся ко мне, брызжущее от него сияние стало совсем ослепительным. И я все еще был слишком далеко!..

«Отец, прости! Я не справился…»

В глазах моих словно разом вспыхнули тысячи солнц, и во вспышке этой сгорел мир. Но за неуловимое мгновение до того воздух передо мной задрожал, и как будто промелькнула полупрозрачная тень.

Что-то со страшной силой ударило меня в спину, и я упал ниц.

А потом пришла великая боль.

***

Радужный взрыв длился вечность. Или мгновение, столь мимолетное, что для него даже нет меры времени. Впрочем, это было последнее, над чем сейчас стоило ломать голову. Искин сработал четко: ускорил графа сразу же после перемещения. Время для него застыло. Вернее, теперь Пастух жил во много раз быстрее, чем весь остальной мир.

Представшее перед ним зрелище было величественным в своем безумии — словно в мир сей прорвалась кошмарная фантазия его недавно умершего доброго друга Дуранте дельи Алигьери. Под непроглядным небом, в недвижном рваном свете факелов, отблескивающих на маслянистой воде канала, гротескные фигуры застыли в причудливых позах, как на изображениях danza macabra****. Лица воинов Джулиано выражали ярость и ужас битвы, а люди ковена, с которыми они сражались, схожи были с безучастными мертвецами.

В таком состоянии поглощение Пастухом жизненной силы шло гораздо интенсивнее. Он явственно ощущал несущиеся к нему со всех сторон потоки, ручейки и струйки энергии, истекающие из всего, что обладало жизнью. Даже из этих застывших на пике битвы людей, даже из Джулиано и умиравшей вдали отсюда Виттории.

Лишь одна тварь не делилась сейчас с ним своей энергией — потому что не принадлежала этой планете. Она возвышалась перед ним в фантасмагорическом образе красного демона. Впрочем, сейчас Пастух видел, что саркеец вовсе не так уж схож с образом сатаны, как то казалось его обезумившим поклонникам в темном лесу. В совокупности его черты являли образ скорее не инфернальный, а какой-то… внешний, сугубо удаленный от всех людских представлений о красоте и уродстве.

Фигуру окутывал мерно вибрирующий свет, явно исходивший от головных роговидных наростов. Поблизости застывшим пламенем пылал один из людей Джулиано, очевидно, этого сияния коснувшийся. Его рот был широко распахнут в мучительном вопле. В руках чудовище держало некий предмет, в котором Пастух опознал оружие. Проследив траекторию исходящего из него ослепительного, но, как и все прочее, застывшего луча, д’Эрбаж похолодел: смертельная струя света достигала лица Джулиано. Тот, очевидно, со свирепым ревом бросился на монстра с мечом в руке, но был остановлен выстрелом в упор.

Встревоженный граф подошел ближе. Да, выжить Джулиано не мог. Он, кажется, попытался отпрянуть, но, конечно, не успел. Кожа на его лице уже начала плавиться, а волосы тлеть. Было ясно, что в следующее мгновение его голова вспыхнет, словно факел. Пастух бережно взял сына за плечи и осторожно пригнул его тело — теперь луч проходил гораздо выше. Джулиано был спасен — хотя ожог, конечно, будет огромный.

Опять повернувшись к чужаку, граф сам чуть не застыл от изумления — положение того явно изменилось, он словно разворачивался, а сияние стало заметно интенсивнее. Очевидно, саркейцы обладали невероятной для человека реакцией. Надо было спешить. Выхватив меч, д’Эрбаж хотел тут же проткнуть тварь — было очевидно, что взять ее в плен, как он сначала надеялся, шансов не было. Но, подумав, сдержал выпад — иначе пришлось бы окунуть руку в сияние, а граф не был уверен, что настолько быстр, чтобы оно не успело воспламенить его плоть.

Он обошел саркейца, отметив, что тот сдвинулся еще больше, и с отвращением воззрился на высунувшегося из его зада симбионта. Мохнатая тварь тоже явно пребывала в движении, и было ясно, что смертельный свет генерируется именно им. Сноп мелких разветвленных молний исходил от его жвал, достигая по позвоночному столбу «рогов», очевидно, аккумулировавших энергию и рассылавших ее в разные стороны, создавая вокруг тела защитный кокон.

Перехватив меч левой рукой, граф правой выхватил кинжал и с силой метнул его в зад врага. Тяжелое лезвие попало в самый центр симбионта, пробив одну из кровавых ягод-глаз. Кинжал вошел по рукоять, извержение энергии тут же пресеклось, а сияние стало стремительно слабеть. Но саркеец уже почти развернулся к графу и наставил на него оружие. Д’Эрбаж поднял меч и нанес два мощных рубящих удара по корпусу монстра.

И тут время снова пошло с обычной скоростью. Словно гора свалилась на Пастуха, мгновенно превратив все его существо в бессильный кисель, вдавив его в землю. Последнее, что он видел, проваливаясь в небытие — как рядом с ним падает крест-накрест разрубленный красный дьявол.

***

Боль заполняла все вокруг, я не знал, куда от нее деться, как сбросить ее с себя. Кажется, я кричал, кажется, катался по земле, словно хотел оторваться от нее, оставить ее позади. Кажется, кто-то пытался меня остановить, хватал за плечи, прижимал…

Потом меня все-таки лишили возможности двигаться, и на пылающую половину моего лица полилось что-то холодное. Я завопил еще сильнее — если это вообще было возможно — но в следующий миг в рот мне тоже полилась жидкость… Какое-то крепкое вино…

— Выпейте, синьор, выпейте, вам полегчает! — словно откуда-то издалека до меня донесся голос Джованни.

Все еще плохо осознавая, что происходит, я тоже схватился за эту фляжку и стал, захлебываясь, глотать ее содержимое. Лицо по-прежнему горело, я почти ничего не видел и мало что соображал, но пьянящий напиток и правда немного облегчил боль, что позволило мне оглядеться вокруг. К моему удивлению, постепенно стало возвращаться и зрение — глаза не пострадали. А я ведь был уверен, что та дьявольская вспышка выжгла их начисто. Должно быть, я успел моргнуть в тот самый момент… Но об этом можно было подумать позже, сейчас надо было узнать, чем закончилось сражение.

Рядом со мной лежал один из наших убитых противников. Чуть дальше — обгоревший мертвый бедняга Джузеппе. Еще дальше двое моих охранников склонились над окровавленным третьим. Я повернулся в другую сторону и едва сдержал крик: красная тварь, почти полностью разрубленная страшными ударами, тоже валялась на земле в луже мерзкой тягучей жидкости.

— Он… появился прямо из воздуха… — пробормотал Джованни. — Не прилетел, как этот дьявол, а просто возник! И дьявол тут же на части развалился, как будто кто-то его мечом… А он… сразу же упал, мертвый…

Я не мог понять, о ком он говорит, и жестом велел ему помочь мне подняться. Джованни потянул меня вверх, и лишь тогда я увидел, кого он имел в виду. Еще одного человека, лежавшего на боку рядом с красным чудовищем.

Мы не виделись несколько лет, но с тех пор он совсем не изменился — его бледное лицо было все таким же молодым, словно он вообще не старел. Я давно подозревал, что так оно и было. Но теперь видел, что даже если время и не было властно над этим человеком, бессмертным он не был.

Несколько шагов в его сторону дались мне с трудом. Голова кружилась, то ли от боли, то ли от вина, и дойдя до него, я рухнул рядом с ним на колени.

— Отец! — мне было трудно говорить от подступивших рыданий. — Неужели я потерял еще и тебя?!

Мои руки шарили по его телу, пытались нащупать биение жизни на шее или на руках, но безуспешно. Все было кончено — он умер.

Джованни подошел ко мне и осторожно положил руку мне на плечо.

— Кто еще из наших погиб? — глухо спросил я, не оборачиваясь, чтобы он не видел моих слез. — Кроме Джузеппе…

— Остальные живы, — ответил главный охранник.

— А что с бочками?

— Все на месте, в лодках. Одна едва не уплыла, но Антонио, когда упал в канал, добрался до нее и снова пригнал ее к берегу. Странно, что они, — Джованни махнул рукой на тела врагов, — не попытались перевернуть лодки и утопить бочки.       

Как раз в этом ничего странного не было — если бы бочки утонули в канале, уксус просочился бы наружу сквозь щели вокруг пробок, и лекарство все-таки распространилось бы по Венеции. Но я был не в состоянии объяснять что-либо. Я вообще не мог больше говорить, не мог даже радоваться тому, что мы выполнили задание отца и победили. Не мог даже утешить себя тем, что сам он был бы очень рад этому.

— Джованни, оставь меня одного, прошу тебя, — с трудом выговорил я и снова наклонился к отцу.

Дело, которое он мне поручил, было выполнено. От меня больше ничего не зависело, и сам я тоже больше никому не был нужен. Отец, Виттория — всех, кто нуждался во мне, больше не было в живых.

Я положил руку отцу на спину и закрыл глаза. Боль снова начала разгораться — страшно было даже подумать о том, как я теперь буду выглядеть. Хотя… не все ли равно?

На какой-то момент мне показалось, что голоса моих людей и другие звуки стихли — словно весь мир вокруг меня начал исчезать. А потом под моей рукой внезапно что-то слабо зашевелилось.

***

Первое, что увидел Пастух в тайных покоях своего разума — скорбный взор стоящей над ним женщины.

— Все в порядке, — проговорил лежащий на полу граф. — Я жив… Я ведь жив?..

Девушка кивнула, но тревога не покидала ее лица.

— Пока жив, — ответила она. — Но на грани прекращения жизни. Двойная операция перегрузила твой организм. Ты умер бы на месте, не будь у тебя внешних источников питания — только они не дают сейчас тебе умереть. Но ты уже переполнен витальной энергией, больше в твоем состоянии усвоить невозможно. Я буду держать тебя в лечебной коме, пока ты не восстановишься.

— Нет, нет, — запротестовал Пастух. — Мне нужно быть там. Надо забрать тело саркейца, показать его венецианским сенаторам — мы же ради этого и затевали всю эту игру с путешествием Джулиано…

— Он все и сделает, — отрезал искин. — У него есть вся необходимая информация, а если понадобится, я предоставлю ему дополнительные сведения.

— Ты не понимаешь, — настаивал граф, приподнявшись на локте. — Это должен быть я… непременно я. Джулиано ранен, он не сможет… Верни меня туда сейчас же!

— Я могу стимулировать твою нервную систему, но это неизбежно закончится коллапсом… Примерно через три часа. И ты не переживешь его с вероятностью в восемьдесят восемь процентов.

— Неважно, — бросил Пастух, с трудом вставая на ноги и тут же без сил рухнув в кресло. — Мне надо туда!

— Не понимаю, — поразительно, но, похоже, машина испытывала неподдельные эмоции. — Почему ты хочешь умереть?

— Не хочу, конечно, — упрямо мотнул головой граф. — Просто без меня там все пойдет не так. И она умрет…

— Кто?

— Виттория.

— Девушка, которая сопровождала Джулиано? Она заражена саркейским вирусом. Сейчас ее жизненные функции почти на нуле.

— Джулиано дал ей противоядие…

— Очевидно, эта особь входит в доли процента тех, для которых антивирус не эффективен. Но почему ее смерть вызывает у тебя такое неприятие?

— Она тоже моя дочь… — ответил граф после секундного молчания. — Вряд ли я ее когда-нибудь инициировал бы, но даже не проснувшись, она тянулась к своей родне. Потому так упрашивала Джулиано взять ее с собой.

— Я знаю, что она твой потомок, но ведь они умирают на Земле ежеминутно…

Граф вскочил с места — движением упругим и быстрым. В каком бы состоянии сейчас ни пребывало его тело, дух его был готов к новым схваткам.

— Они с Джулиано любят друг друга! — почти выкрикнул он. — Я хочу, чтобы они поженились, нарожали детей, и чтобы те дети нарожали своих. И не затем, что мне нужны хорошие, сильные и смелые слуги. Я просто хочу, чтобы так было! Пробуди меня!

— И что ты тогда сделаешь?

— Спасу ее.

— Ты не имеешь такой возможности — она почти мертва.

— Ты мне поможешь. Ты можешь ее исцелить, я знаю.

Теперь замолчал искин. Кажется, он пришел в легкое замешательство.

— Да, я могу… Как и у всех твоих потомков, ее тело можно преобразовать в фотонное облако. Потом удалить вирусы и разрушенные некротические клетки. Я затрачу на это очень много энергии, которая может нам скоро понадобиться. И мне действительно нужна для этого твоя помощь — как посредника для моего импульса. А ты затратишь на это энергии еще больше. И прекратишь функционировать с вероятность в девяносто семь и девять десятых процента…

— Поднимай меня! — рявкнул Пастух. — Я приказываю!

Лицо женщины покинули все признаки эмоций, оно стало абсолютно бесстрастным.

— Принято, — ответила она.

Перед тем, как оставить тайные покои, граф наконец вспомнил, чей образ все это время принимал Поводырь: его матери, черты которой тысячелетия начисто изгладили из его памяти. А еще он вспомнил женщину, которую очень любил и очень страдал от ее смерти — тоже много веков назад. Но до сих пор по Земле ходили потомки их с Пастухом детей. И одну из них звали Аминат.

***

Изумленно уставился я на медленно переворачивающегося на спину отца. Несколько мгновений его взгляд бессмысленно блуждал из стороны в сторону, а потом сосредоточился на мне.

— Джулиано… — пробормотал он еле слышно, после чего добавил чуть громче несколько слов на неизвестном мне языке.

А потом приподнялся на локтях и еще раз огляделся вокруг, теперь уже вполне осмысленно.

— Бочки целы? — спросил он своим обычным серьезным тоном.

— Да… — пробормотал я, все еще отказываясь верить собственным глазам.

— Люди дожа за ними пока не явились?

— Нет, только эти… — я растерянно махнул рукой, показывая на валяющиеся повсюду мертвые тела.

Отец быстро кивнул, после чего сунул руку в кошелек, привязанный к его поясу, достал оттуда маленькую резную шкатулку, наполненную темно-зелеными пилюлями, и предложил одну мне.

— Это снимет боль, — сказал он.

Я машинально проглотил снадобье. Оно пахло остро и необычно. Удивительно, но боль тут же стала утихать.

Лицо отца вдруг стало виноватым.

— Прости, я не смог прийти к тебе на помощь раньше, — сказал он. — Огонь уже коснулся тебя.

Неужели это был он, неужели это его руки швырнули меня тогда на землю?!

Не выдержав, я обнял его и прижал к себе.

— Ты же спас мне жизнь, о каком прощении ты говоришь?!

Боль прошла вовсе, в голове словно расширилось и стало легко, а движения, напротив, застопорились. Я все глубже погружался в тихую радость — от того, что отец жив, что жив я, что мы сделали то, что должны — от всего. Много бы я отдал, чтобы мирное это состояние продлилось вечно. Но отец вновь призвал меня к делам.

— Скажи своим парням, чтобы выгрузили бочки на берег и охраняли их до нашего возвращения, — велел он. — Люди дожа, надо думать, уже скоро придут. И пусть кто-нибудь из них, кто меньше всех пострадал, поможет нам грести — а то мы оба сейчас еле живые. Лицо мы тебе в лодке перевяжем, пока плыть будем.

— Мы поплывем куда-то еще? — удивился я.

— Разумеется. К твоей Виттории, — отец встал и сделал пару неуверенных шагов к каналу, не обращая внимания на уставившихся на него охранников.

Моя радость от этих слов стремительно потухла и обратилась в ничто.

— Виттория умерла, — скорбно произнес я.

— Меня ты тоже только что считал мертвым, — пожал плечами отец.

— Но ты же сам говорил, что спасти ее нельзя…

— А теперь знаю, что могу попытаться. Но надо торопиться.

Я не в силах был поверить в новое чудо, но отец, не говоря больше ни слова, направился к моим людям.

К тому времени, как мы снова пересекли залив, небо на востоке начало розоветь. И это несмотря на то, что Антонио старался грести изо всех сил — он почти не участвовал в схватке, так как его быстро сбросили в канал, и теперь, видимо, хотел быть полезным хотя бы в качестве гребца.

— Останься здесь, покарауль лодку и проследи, чтобы к нам никто не заглядывал, — сказал ему отец, когда мы причалили, и повернулся к темнеющим в отдалении рыбацким хижинам. — Где ты ее оставил, Джулиано, показывай.

Я молча махнул рукой в сторону крайней лачуги, и мы торопливо зашагали в ту сторону.

— Я попробую вернуть ее к жизни, но скажу тебе сразу — не знаю, получится ли это, — сказал отец по дороге туда.

Я молча кивнул, не зная, что можно на это ответить. Сказать, что прошу его хотя бы попытаться? Но он и так понимал, что именно этого я хочу больше всего на свете…

Виттория лежала там, где я оставил ее накануне — на полу хижины. Больше внутри никого не было — кажется, несмотря на уверения, что ее болезнь не опасна для других, и на щедрую плату, которую я оставил хозяевам, они испугались и ушли ночевать к соседям.

…Ее кожа была еще теплой — или мне это только казалось? Вновь, второй раз за эту ночь я стал искать какие-то признаки жизни у близкого человека и вновь не находил их. Сердце Виттории не билось, изо рта у нее не вырывалось даже слабого дыхания. Она была мертвенно бледной, и на матовой белизне этой страшно выделялись темно-лиловые пятна.

— Отойди, — велел мне отец. — Стой у двери, не пускай сюда никого, и что бы ты ни увидел, не приближайся к нам!

Я медленно отступил назад, не сводя глаз с накрытой одеялом девушки. А отец занял мое место рядом с ней, тоже дотронулся до ее руки — и внезапно закрыл глаза, застыв, словно погрузившись в молитву или в глубокие раздумья. Его губы чуть заметно шевельнулись, словно он разговаривал с кем-то невидимым. С другими своими детьми, такими же, как я? Или с кем-то еще?

Внезапно мне показалось, что от отца в сторону девушки идет какая-то призрачная волна — словно колебания воздуха в жаркий день. А потом тело Виттории как будто бы охватил какой-то туман — сперва еле заметный, он с каждым мгновением густел, по нему забегали светлые искорки, а потом он весь стал, словно переливающееся облако, в котором, однако, виднелись большие темные и даже почти черные сгустки вида весьма зловещего…

Девушка словно растворялась в чудесном тумане, сама становилась им!

Я вжался спиной в скрипучую деревянную дверь, сам не понимая, что удерживает меня от того, чтобы броситься к тому, что было моей Витторией… или, наоборот, убежать из этого дома как можно дальше.

Отдаленно напоминающее человеческую фигуру облако висело над одеялом и торчащим из-под него рукавом мужского платья Виттории. Свечение постепенно очищалось от темных сгустков, усиливалось, становилось спокойным и ровным. Отец открыл глаза и пристально смотрел на него взглядом сосредоточенно-отрешенным.

Сколько времени так миновало? Мне казалось, что прошли долгие часы, но когда облако стало гаснуть, сгущаться вновь и очертания человеческой фигуры сделались более четкими, свет за окном был таким же тускло-розовым — солнце все еще низко висело над горизонтом. Я заметил это краем глаза и тут же снова забыл о времени, потому что над постелью Виттории по-прежнему творилось что-то невероятное.

Облако, окончательно принявшее форму обнаженной девушки, опустилось на одеяло, и лишь какая-то часть искорок, из которых оно было соткано, осталась висеть в воздухе. Отец взмахнул рукой, развеивая эту легкую дымку, а потом наклонился к Виттории, накрыл ее краем одеяла и прижал пальцы к ее шее.

— Получилось!.. — выдохнул он и, покачнувшись, оперся рукой о пол. — Она воистину мое дитя!

Я медленно отделился от двери и шагнул к ним. Девушка лежала с закрытыми глазами, и ее лицо казалось еще более бледным, чем раньше. Но страшные пятна, покрывавшие, как я подозревал, все ее тело, теперь исчезли, а тонкие пальцы на руках вновь были розоватыми, живыми!

И она была еще красивее, чем я думал, когда видел ее в мужской одежде!

— Сын, можешь подойти, — произнес отец голосом каким-то надтреснутым, словно в нем что-то сломалось. — Она будет жить, но сейчас очень слаба. Не буди ее, пусть восстанавливает силы.

Я присел на пол рядом с ним и снова взял девушку за руку — тонкую, исхудавшую, но теплую.

— Ты сказал, она тоже твое дитя? — повернулся я к отцу. — Как я и другие… твои помощники?

Он молча кивнул, и на его лице появилась слабая улыбка:

— Поэтому она так стремилась сначала к знаниям, а потом еще и к тебе.

— Значит, мы с ней — кровные родственники?..

Неужели я смогу любить ее только, как сестру? Впрочем, главное, что она осталась жива…

— А, вот ты о чем! Не волнуйся, ваше родство настолько дальнее, что вы сможете пожениться. У тебя с ней не больше общей крови, чем с любой другой женщиной в мире.

— Значит…

— Значит, вы с ней будете жить долго и счастливо, — теперь улыбка отца стала шире. — Вместе. Но ты уж все-таки отпусти ее учиться в Болонью. И мне там помощник будет весьма кстати….

Да пусть она учится, сколько хочет! Главное, что жива!.. Хотя, конечно, тогда придется и мне в Болонью перебираться.

Впрочем, о чем это я думаю?..

— Возможно, она еще и не захочет за меня замуж, — возразил я, дотрагиваясь до повязки на своем лице. — Я для нее слишком старый, а теперь еще и урод…

Да и наплевать! Пусть уж найдет себе молодого и красивого мужа! Главное, что жива!

— Боевые шрамы украшают мужей, — отец положил руку мне на плечо. — А разница в возрасте еще и не такая бывает. Ты даже не представляешь… Ладно, думаю, дальше вы уже без моей помощи объяснитесь…

Он как будто хотел сказать что-то еще, но вдруг побледнел еще больше и стал заваливаться на меня. Я едва успел подхватить его и осторожно опустить на пол.

Новая волна страха за него была такой сильной, что я и сам чуть не лишился чувств после всего пережитого. Но, слава Господу нашему и святому Никколо, отец был жив, хотя без чувств и дышал едва заметно.

Я стал хлопотать над обоими, забыв о собственной ране, которая, впрочем, после чудесного отцовского снадобья меня почти и не беспокоила. Закутал Витторию в одеяло, а для отца соорудил более-менее мягкую постель, собрав в кучу устилавшую пол солому, и накрыл его своим плащом.

За девушку я больше не беспокоился, но тревога за отца вновь грызла меня. А вдруг он все-таки умрет?

Нет, этого не будет!

Но в любом случае, можно было только догадываться, сколько они еще проспят, и сколько мне придется заплатить местным рыбакам, чтобы они не выгнали нас из дома.

Я сел на пол подле двух дорогих мне людей и приготовился охранять их покой, пока не придет Антонио.

Однако я его не дождался: за дверью хижины раздались шаги, невнятные голоса, дверь распахнулась и, к великому моему изумлению, внутрь ввалились три мавра!

За последние дни я видел множество вещей удивительных, странных и ужасных, но вид магометанских разбойников в чалмах и бурнусах в рыбацкой лачуге близ Венеции на несколько мгновений вогнал меня в ступор. Двое были огромными мрачными бородачами, один из них на лицо подобен смоли, а второй разве что лишь чуть светлее. Третий — гораздо ниже и тоньше — закрыл лицо платком до самых глаз. Мне показалось, что он среди них главный. И у всех троих на поясах висели внушительные кривые сабли и кинжалы.

Рука моя потянулась к мечу, хоть я и понимал, что долго супротив них не выстою…

Средиземное море, ноябрь 1347 года

Долго, очень долго пребывал он в стремящемся неведомо куда потоке. Река эта была страшной и удивительной — в ней не было воды, плоть ее состояла из каменных валунов, больших и малых, с грохотом несущихся по вселенной. Собственно, чудовищный этот поток сам и был всей вселенной, а в ней затерялась несчастная одинокая душа, не ведающая, кто она такая, ежесекундно растираемая в труху острыми гранями камней, но ни на мгновение не теряющая осознания длящегося мучения. Оно, однако, было единственным, что хранило «я» этой души. Страдания были для нее, как воздух для живых — без них она растворилась бы в небытие. И потому отчаянно цеплялась за свою непрерывную муку.

Много, очень много миновало эр, эонов и кальп, прежде чем что-то стало меняться. Мучения становились менее острыми, а бурное течение каменной реки как будто чуть замедлилось. Это было почти незаметно, но все же настал момент, когда поток вовсе остановился — валуны больше не терзали слившуюся с ними душу. Более того, она словно стала чуть более… выпуклой, более… не то, чтобы свободной, но автономной.

Одновременно она ощутила, что в нее откуда-то начинают вливаться новые силы: сначала по капле, потом — тонкими струйками, и наконец — устойчивым мощным потоком.

И тогда одинокая душа поняла, что в мире есть нечто иное. Она ощутила покачивания, мерные и плавные, совсем не похожие на неуклонное движение страшного потока. Валуны больше не давили ее со всех сторон, стало свободно. Она ощутила… вздох. Да, она дышала! Она?

«Я жив», — сказал он себе.

Помимо движения явились другие чувства. Он долго лежал, с наслаждением впитывая энергию жизни, щедро отдаваемую ему существами всего мира, радостно глотая воздух, пахнущий морской воды и терпкими благовониями, перебивавшими отдаленную вонь нечистот. Он с восторгом слушал крики чаек, скрип трущихся друг о друга досок, мерные удары в барабаны и натужное синхронное уханье ворочавших тяжелые весла мужчин. Ему было спокойно и хорошо еще и потому, что он больше не был один — понял это, как только осознал себя.

Граф д’Эрбаж открыл глаза и взглянул в лицо склонившейся над ним женщины по имени Аминат.

Венеция, 6 декабря 1347 года

— Corpi morti! Corpi morti! *****

Эти леденящие кровь крики лодочников все чаще раздавался над каналами, хотя чума пришла в город совсем недавно. Пока удавалось забирать из домов всех мертвецов и переправлять их к общим могилам на отдаленных островах в лагуне. Но с каждым днем количество умерших все возрастало.

— Божественный город венетов, по воле провидения на водах основанный, водами окруженный, водами, как стеной, защищается, — процитировал дож. Он стоял перед огромным окном своего дворца на втором этаже, выходящим на Гранд-Канал.

— Светлейший князь, я помню времена, когда тут не было воды — одна поросшая диким лесом равнина вместо лагуны, — раздался голос негромкий и вежливый, в котором, однако, ощущалась легкая ирония.

Дандоло резко отвернулся от окна и взглянул на своего гостя, словно тот был безумен. Но бледный рыжебородый рыцарь глядел на хозяина спокойно и доброжелательно.

— Все меняется, монсеньор, все проходит. Пройдет и это, — заверил он, кивнув в сторону окна.

Дож своими близко посаженными глазами на узком лице прямо взглянул в серые глаза гостя.

— Синьор д’Эрбаж, — тихо произнес он, — словами не передать, насколько я благодарен вам за все, что вы для нас сделали.

Граф поклонился и ответил со скрытой печалью:

— Окончательно остановить Беду все равно не получится. Однако это уже не та болезнь, что распространяли злодеи. Ваш великий город ждут тяжкие беды, но он выстоит.

— Но уксус, — вскинул голову Дандоло, — разве он не поможет и от другой заразы?

— Вы умный человек, монсеньор, вы же понимаете, что это не просто уксус… И он действенен лишь от болезни, принесенной чужими.

Дож молча кивнул.

— Впрочем, вреда не будет, если люди станут им протираться или принимать его внутрь, — добавил Пастух. — Скорее всего, даже будет польза. Главное, что прямо сейчас сотни караванов везут бочки с ним — по всей Европе, и в Литве, и в Африке, и в греческой империи, и в Тартарии. Чужие пытаются им помещать, но у них не так уж много слуг, чтобы остановить все караваны, да и знают они о немногих. Этот уксус разойдется по всему миру, до всех людей дойдет слух, что он целебен. И Беда, которую принесли чужие, будет остановлена.

— Надеюсь, — заметил Дандоло. — Мне пришлось действовать в этом деле в обход совета республики — и большого, и малого. Один сбор денег для вас… Если что-то пойдет не так, меня просто отравят или задушат.

— Полагаю, демонстрации тела чудовища было достаточно, чтобы ваши сенаторы поняли, от чего спаслись, — заметил граф. — Я специально дал знать злодеям, что мой сын повезет противоядие в Венецию, чтобы захватить одного из чужаков. Или его труп. Надеюсь, сын рисковал не напрасно.

— Сенаторы и патриции видели чудовище, ужаснулись и велели уничтожить труп без следа, — заверил Дандоло.

— Мудрое решение, — согласился д’Эрбаж. — В мире есть вещи, которые не стоит извлекать на свет Божий.

— Ваш сын… — проговорил дож. — Он уже… не молод.

— Это я выгляжу гораздо моложе, чем мне положено от природы, — усмехнулся д’Эрбаж.

Дандоло пристально взглянул на него и спросил:

— Синьор Джулиано уже оправился от своей раны?

— Почти, — ответил граф. — Сейчас они с невестой следуют в их родную Сиену, где, Бог даст, после Крещения обвенчаются.

— Поздравьте молодых от моего имени, — склонил голову дож. — Республика пришлет им свадебные дары.

«Кто он?» — мысль эта непрестанно сверлила голову дожа. Дандоло был весьма наблюдателен: он отметил на лице графа следы смертельной усталости, измождения и, возможно, тяжелой болезни. Но также он видел непоколебимое спокойствие, ясность мысли и… отблеск вечности.

«Может, и правда вампир?..»

— Вы уверены, что хотите знать это?.. — с мягкой улыбкой спросил его Пастух.

* Перевернутая латинская молитва «Отче наш».

** Срамной поцелуй (лат.)

*** Знак дьявола (лат.)

**** Танец смерти (итал.)

***** Мертвые тела! (итал.)