Вампир из Безансона

Человек, который пытается изменить других,

теряет время напрасно, если не начал с себя.

Игнатий Лойола

Пролог

— Мы не опаздываем, Гораций?

Молодой монах, с тёмными волосами которого почти сливалась чёрная четырёхугольная шапочка, выдававшая игнатианца, торопливо миновал фронтон с надписью «Pontificia Universita Gregoriana»[1] и свернул к шестиэтажной башне возле Папской резиденции. Не останавливаясь, взбежал по винтообразным ступеням, ведущим в библиотечный зал на втором этаже, и у самой двери остановился, поджидая своего спутника, широкоплечего блондина, который шёл за ним шагом размеренным и спокойным.

— Ещё пять минут, Даниэль. Ты всегда спешишь, — Гораций де Шалон открыл дверь и пропустил друга вперёд, — Вителли просил, чтобы мы подошли к пяти.

Библиотечное хранилище встретило их сонными ароматами дорогой кожи и старых пергаментов, немного отдававших ладаном и плесенью, во всяком случае, именно этот запах всегда мерещился здесь Горацию. Около семисот тысяч ветхих папирусов, старинных манускриптов, диковинных инкунабул, трудов по богословию, философии и литературе закрывали стены от пола до потолка.

Слева у полок, точно сыч на дубе, восседал на деревянной лестнице епископ Энрико Вителли, углубившийся в толстый том.  Услышав скрип отворившейся двери, он оторвался от книги, поставил её на полку и спустился на три ступени вниз как раз в ту минуту, когда два его студента предстали перед ним.

— Уже на сундуках? — со вздохом спросил он, оглядев своих любимцев.

Оба кивнули.

— Я устроил, как вы просили, — кивнул Вителли, — вы оба назначаетесь преподавателями гуманитарного риторического класса иезуитской коллегии св. Франциска Ксавье в Безансоне. Рекомендации ректору коллегии, Жасинту де Кандалю, возьмёте у секретаря.

Несколько минут епископ молчал, словно собираясь с мыслями, потом поднял глаза и вперил их в Горация де Шалона. Некоторые лица сразу определяют себя. Горацию подошёл бы мундир кавалерийского полковника, горячая лошадь и сабля наголо. От него веяло странной силой — не грубой и грузной, но гибкой мощью леопарда. Лучший из лучших, умнейший из умнейших, его гордость. Епископ вздохнул и утешил себя тем, что расставание с учениками — извечное и неизбывное бремя учителя.

Энрико Вителли перевёл взгляд на Даниэля Дюрана, красивого южанина с тёмными умными глазами. Этот был любим им, как Иоанн Христом. Чистейший из чистейших, смиреннейший из смиренных, сама доброта. За минувшие годы его учеников связала дружба, основанная не столько на родстве душ, сколько на их отличии. Гораций считал Дюрана романтиком, однако восхищался кристальной чистотой его души, Дюрана немного пугал ригоризм суждений де Шалона, но он был твёрдо уверен, что более надёжного человека не найти.

 В принципе, оба не ошибались.

Вителли мрачно проронил:

— Времена сейчас для общества не лучшие. Ветхозаветные традиции искать «козлов отпущения» остаются незыблемыми, и это нужно учитывать.

Гораций де Шалон и Даниэль Дюран кивнули. Да времена были не лучшими. Особенно во Франции, куда их направляли. Политики в обеих палатах французского парламента, простаки и интеллектуалы с учёными степенями, одержимые развернувшейся в стране истерией, разоблачали иезуитов. Пресса неистовствовала, писатели кропали романы, где членов общества Иисуса не обвиняли разве что в каннибализме: иезуиты были виноваты в войне с Испанией, в повышении цен на хлеб, во введении цензуры и принятии парламентом закона о святотатстве. На них списали упадок образования и снижение уровня литературы, их обвиняли в подготовке десяти тысяч лакеев-шпионов, вынюхивающих тайны хозяев и передающих их Обществу.

Этого мало. Им были инкриминированы дожди, заморозки и градобитие посевов. Когда в Нижней Нормандии из-за засушливой погоды начались пожары, даже их поставили в вину иезуитам. Твердили, что они — уцелевшие члены ордена тамплиеров, а высшую парижскую школу иезуитов Монруж называли цитаделью мировых заговоров. В палате депутатов устроили скандал, заметив, что стены парламента украшены «тайными иезуитскими символами». Подозрение депутатов вызвал алтарь с распятием и надписью IHS — Iesus Hominum Salvator…[2]

Правда, даже ярые враги иезуитов не могли сквозь зубы не признать, что они — лучшие в мире педагоги, и Франция, всегда ослепляющаяся блеском явления, даже во времена гонений на иезуитов склонялась перед иезуитским воспитанием, поражаясь волшебству его педагогического влияния, особенно сравнивая его с крайним воспитательным бессилием своих пансионов. Но тайны педагогического чуда игнатианцев она не постигала.

Между тем всё было просто. Тщательно отобранные педагоги отдавали детям душу. Мерой любви была любовь без меры. Они встречали своих подопечных на молитве, сопровождали их в играх, ухаживали за ними во время болезни, толковали им урок, утешали в горе и принимали исповедь, постепенно получая знание сокровенных детских тайн. В их умных и сильных руках ребёнок становился воском. Окружая детей отеческой заботой, педагоги становились кумирами своих питомцев и ласковой рукой незаметно вкладывали в них понимание Истины.

Сейчас епископ посоветовал своим подопечным в Безансоне избегать общества: это оградит их от глупостей толпы, да и более приличествует монашескому благочестию.

— Дурные времена — не оправдание праздности. Наша цель — воспитание людей Господа. Глупец никогда не воспитает умного, развратный — целомудренного, трусливый — храбреца. Вы — соль земли, вы — свет миру, а мир стоит немногими, — старик опустил голову, но тут же вскинул глаза на своих учеников, — и я хотел бы думать, что вы — моя гордость и любовь, будете в числе тех немногих, коими он держится. Преображаете души, умножайте в мире сем число избранных и лучших…

Часть первая

Глава 1. Иезуитская коллегия св. Франциска Ксавье в Безансоне

Начиная повествование, автору придётся

просить у читателя прощения за то,

что в этой главе он сможет только пунктирно обрисовать

портреты главных действующих лиц

Удивительно, но три дня спустя, уже по прибытии друзей в Безансон, сказанные  им  на прощании слова епископа Вителли почти слово в слово повторил и Жасинт де Кандаль, ректор коллегии св. Франциска Ксавье, встретивший новых преподавателей с истинно французским гостеприимством.

— Времена не лучшие, но других у нас не будет. Надо работать. Вителли рекомендовал вас так, что я жду от вас чудес, — с улыбкой проронил он.

Ректор оказался мужчиной лет пятидесяти с приятным лицом, едва намечающейся сединой на висках и безупречными манерами. Это не удивило ни Дюрана, ни Шалона: от желающих учиться в бесплатных иезуитских коллегиях не было отбоя, и отцы-иезуиты тщательно отбирали талантливых юношей из всех сословий, отдавая предпочтение дворянству. Особым же преимуществом пользовались красивые и здоровые мальчики, из которых потом готовили коллегиальных педагогов. Члены Общества Иисуса не без оснований полагали, что красота и сила педагога завоюют сердца детей куда легче, чем слабость или уродство.

Но именно в эту минуту в кабинет ректора вошёл высокий худой человек, тоже облачённый в рясу игнатианца, и Даниэль с Горацием невольно переглянулись. Струящиеся по щекам педагога расчёсанные на прямой пробор чёрные волосы зрительно сужали и без того узкое лицо с впалыми щеками. Римский нос был, кажется, переломан: на нём проступал красноватый рубец. Нижнюю часть лица вошедший прятал в шарф, трижды обёрнутый вокруг шеи, на правой щеке темнел не то шрам, не то ожог. На лице выделялись глаза — тёмные, скорбные, словно остановившиеся.

Ректор тут же представил им только что прибывшего из Парижа коллегу — Аврелия Сильвани. Отец ректор сделал ударение по-французски, на последний слог, но заметил, что отец Аврелий — итальянец.

Друзья приветливо поклонились собрату, понимая, что у ректора должно быть весьма весомое основание назначить воспитателем педагога с такой внешностью, отцу же Горацию Сильвани чем-то даже понравился.

Сам монах, смиренно поприветствовав собратьев, взял журнал и сразу ушёл, а после обосновался на жительство в маленькой комнатушке на втором этаже ректорского корпуса, мягко отвергнув предложение друзей поселиться с ними.

Все иезуитские школы имели два отделения. Низшее, studia inferiora, состояло из пяти классов, а высшее, superiora, носило университетский характер и состояло из двух факультетов, — философского и богословского. Гораций собирался преподавать в четырёх старших классах греческий язык, Дюрану же предстояло вести один из классов старших учеников, закончивших низшее отделение. Он уже узнал от отца ректора имена тех, кого ему предстояло учить и воспитывать в ближайшие два года.

Класс Даниэля насчитывал всего шесть учеников и, судя по именам, был весьма смешанным. Жасинт де Кандаль коротко рассказал им о каждом из отроков.

Дамьен де Моро, старший из мальчиков, был сыном крупного землевладельца из Этрабонне, одного из попечителей коллегии.

— Мальчик неглуп, но отец Жан Петивьер, его бывший воспитатель, не находил с ним общего языка, отмечал, что Дамьен высокомерен, дерзок, горд и неуправляем. Отец Жан с прискорбием замечал, что отрок развит не по годам, но развитием этим, отнюдь не благим, обязан двум старшим братьям — кавалерийским офицерам, — вздохнул ректор.

— Это, видимо, означает, что мальчик знает, откуда берутся дети, — пробормотал Гораций полушёпотом, рассмешив Дюрана.

Вторым был Эмиль д’Амерваль, сын богатой вдовы Аманды д’Амерваль, женщины благочестивой и строгой. Мальчик не причинял воспитателю никаких хлопот, но на занятиях часто отвлекался, погружаясь в мечтания.

Третьим ректор назвал Филиппа д’Этранжа, сына графа Люсьена, префекта Безансона, главы департамента Ду. На лице ректора промелькнула мягкая улыбка.

— Очень, очень милый мальчуган. Я замечал, впрочем, — промолвил отец Жасинт,  виновато покачав головой, — что отец воспитатель излишне благоволил к мальчику и потворствовал далеко не лучшим его поступкам. Однако я не хочу сказать, что Филипп испорчен. Он с ленцой, но это добрый и одарённый малыш.

Дюран переглянулся с Горацием, и в глазах его застыла тоска. Он не любил детей высокопоставленных чиновников, и сожалел, что сын префекта оказался именно в его классе. С подобными детьми всегда много хлопот.

Далее ректор рассказал о сыне местного судьи кассационного суда, Мишеле Дюпоне, полноватом увальне, о котором, однако, отец Жан говорил, что и «Фома Аквинат тоже был увальнем».

— Сам я не замечал в Мишеле проблесков богословского гения, но не видел и признаков испорченности,- пояснил ректор и неожиданно добавил, — впрочем, кое-кто из членов коллегии по его адресу словечко «гений» уронил…

Жасинт де Кандаль не утрудил себя дальнейшими объяснениями.

— Лоран де Венсан, — продолжил ректор, — сын разорившегося аристократа из Презентвилле, бывшего начальника полиции Безансона, ребёнок, о котором отец Жак сказал, что не знает, чего от него ждать. Ну и Гастон Потье, чёртов фигляр, от которого, по мнению отца Петивьера, ждать можно любых дурацких выходок — и вообще, чего угодно. Но одарённость у мальчика феноменальная, это надо признать. Мать его давно умерла, но его отец — уважаемый человек, имеет в Шаффо и Безансоне несколько лавок, большие склады и стремительно богатеет, наш щедрый меценат. Именно благодаря ему удалось в прошлом году перекрыть крышу ректорского корпуса и провести ремонт в храме.

Даниэль впитывал крохи предоставляемых ему сведений, не очень-то надеясь, что они пригодится. Он сможет сказать что-либо о ребёнке, только взглянув на него. Пока же перед ним был список имён — сухой и безликий.

Однако список ожил в тот же вечер, когда на скамье у жилого корпуса он заметил первого приезжего мальчика. Тот уже отнёс вещи в спальню, распаковал их и вышел во двор.

Дюран внимательно посмотрел на отрока, пытаясь понять — кем он может оказаться? Бросались в глаза нежность детского личика, уподоблявшая его рафаэлевским ангелам Ватикана, и хрупкость сложения. Было заметно, что мальчонка не плебейской крови, но раньше, чем Дюран успел высказать предположение о том, кто это, тот улыбнулся и представился сам, склонив набок пушистую головку.

— Меня зовут Эмиль д’Амерваль. Отец ректор сказал, что у нас будет новый воспитатель отец Даниэль Дюран и учитель греческого языка отец Гораций де Шалон. Вы… отец воспитатель, да? — голос его был по-отрочески мелодичен, хоть в нём уже угадывались возрастные мутации.

— А ты хотел бы, чтобы я был им? — Дюран улыбнулся.

Мальчик окинул его быстрым взглядом ярких нефритовых глазёнок, потом опустил ресницы, вздохнул и застенчиво улыбнулся.

— Вы — красивый.

Эмиль напомнил Дюрану маленького котёнка, пленили беззащитность и неприкрытая уязвимость, кристальный же и осмысленный взгляд мальчика подтверждал наблюдения его предшественника о мечтательности подростка. Дюран уверил своего ученика, что и вправду будет его воспитателем, сам же высказал догадку, что Эмиль, наверное, поёт в церковном хоре: отец Теофиль, капельмейстер, по его мнению, не мог не заметить голос такой мелодичности.

Эмиль грустно кивнул. Да, он солист, но голос у него так погрубел…

В годы возмужания в подростках преобладает то взросление, то детство, они поминутно меняются, и от отрока можно услышать и исполненные странной мудрости суждения, и мысли совсем ребяческие, незрелые. Эмиль д’Амерваль пока ещё оставался ребёнком, мальчиком, которому, как показалось Дюрану, совсем не хотелось взрослеть, которого страшил мир за стенами коллегии, но и в её стенах, судя по тоскливому взгляду, он тоже не видел ничего обнадёживающего.

В эту минуту у дверей появился Гораций, и Эмиль с испуганным восторгом оглядел широкие плечи и горделивую осанку де Шалона. Даниэль, желая понять, умеет ли мальчик формулировать впечатления, спросил Эмиля, насколько ему нравится новый учитель греческого? Тот ответил, что отец Гораций больше похож на того, кто объезжает диких лошадей, чем на обучающего цитатам из Гомера, и тем рассмешил и Горация, и Дюрана.

Дюран не увидел в мальчике излишней робости, тот был нетороплив в суждениях, воспитан и кроток. Пока педагог был доволен: Эмиль не показался ему ребёнком, с которым у воспитателя могут быть проблемы, и он молился, чтобы остальные на него походили.

На следующее утро у ворот показались два роскошных экипажа, откуда вышли ещё двое учеников. Эмиль вместе с новыми учителями тоже вышел из корпуса и, рассмотрев за чуть желтеющей листвой рябин гербы на дверцах карет, тихо проронил: «Это Ворон с Дофином приехали».

Иезуиты переглянулись. Детские клички подчас метки и значимы, они могут быть и эпатажем, и оскорблением, а порой и нарочитой издёвкой. Эти говорили об авторитете и уважении.

— А у тебя тоже есть прозвище? — поинтересовался Гораций.

Эмиль пожал плечами.

— Да. Они называют меня Котёнок, но не Шато, а Гаттино. Так называла меня мать, а они подслушали.

— Твоя мать итальянка? — поинтересовался Дюран.

Эмиль кивнул.

— Дамьен де Моро и Филипп д’Этранж, — представил Котёнок подошедших к ним мальчиков.

Первый, как помнил Дюран, названный ректором не по годам развитым сынком аристократа из Этрабонне, окинул Дюрана взглядом спокойным и чуть вызывающим. В будущем его лицо обещало стать по-мужски  привлекательным, но сейчас подростковая резкость черт не смягчалась изяществом манер. Взгляд был насторожен и дерзок одновременно. Понятно было и прозвище: смуглый юнец имел жгуче-чёрные волосы, а его нос, твёрдо очерченный и длинный, напоминал вороний клюв. Да и фамилия, конечно[3]…

Второй, сын префекта департамента, встречи с которым так опасался Дюран, разглядывал новых учителей с живым интересом. Лучистые глаза Филиппа обрамлялись длинными ресницами, придававшими ему некоторую слащавость, впечатление усугублялось и пышными каштановыми локонами. Пока юнцу не хватало мужественности, но через несколько лет д’Этранж обещал сформироваться в покорителя дамских сердец и красавца и, похоже, сознавал это. Кличку Дофин, «Наследник», Филипп получил явно из-за отца и — больше в насмешку.

Дюран с облегчением вздохнул. Губернаторский сынок не оправдал его опасений. В нём не было заметно ни высокомерия, ни заносчивости и, глядя на него, любой улыбнулся бы этому обаятельному милому мальчугану. Сам же Филипп улыбнулся Гаттино, заметив, что тот здорово вырос за лето. Эмиль с робкой застенчивой улыбкой кивнул в ответ.

Ворон не удостоил Котёнка даже взглядом, но не спускал глаз с Горация де Шалона, с тайным восторгом оглядывая его мускулистые плечи. Гораций явно произвёл на юнца впечатление. Тем временем Эмиль д’Амерваль помрачнел, улыбка на его лице, оставшаяся от тёплых слов Филиппа д’Этранжа, погасла. Педагог проследил взгляд мальчугана и увидел, что по тропинке, уводящей к базилике, идут ещё трое.

Дюран понял, что это и есть одноклассники Эмиля и поторопился внимательно вглядеться в них.

Идущего первым, крупного, плотного мальчика, почти юношу, Дюран предположительно назвал Мишелем Дюпоном, сыном судьи. Благообразное лицо, светлые глаза, холодные, но добродушные. В чётко очерченных губах и твёрдом подбородке читались решительность и воля. Дюран не назвал бы отрока «увальнем», он был выше и крупней остальных, но грузным вовсе не казался. Педагог вспомнил, что по адресу этого юноши кем-то в коллегии было уронено слово «гений», но если раньше  Дюран отнёсся к этому скептично, то теперь не знал, что и подумать.

За ним показался тощий длинноносый подросток с очень умными глазами. Лицо его было подвижным, словно гуттаперчевым, а походка, чуть вихляющаяся и нервно взвинченная, особенно бросалась в глаза по контрасту с медлительной размеренностью шагов Мишеля Дюпона. Видимо, это Гастон Потье, сын местного коммерсанта и попечителя коллегии, подумал Даниэль, поняв, почему ректор назвал мальчугана «фигляром».

На последнего мальчика Дюран смотрел дольше и внимательнее всего, ибо педагог младших классов не смог достаточно чётко охарактеризовать его. Не получилось это и у Дюрана. Среднего роста и среднего сложения, ученик имел мягкую шевелюру тонких пепельных волос, серые, глубоко посаженные глаза, и неопределённые черты, не отталкивающие, но и не привлекающие внимания. Дюран с удивлением подумал, что, если он сейчас отвёл бы от него глаза, то не смог бы описать. Нужен был новый взгляд, чтобы восстановить это лицо в памяти.

Лоран де Венсан. Семья разорена, вспомнил он.

Красавчик Филипп д’Этранж тем временем торопливо двинулся навстречу идущим, резким захватом за запястье вытащил из середины длинноносого Потье и притянул к себе. Тот тоже с улыбкой распахнул объятия навстречу Филиппу и тут же разворошил в дым мягкие волосы дружка. Это было первое и, как потом оказалось, единственное проявление явного дружелюбия, к тому же несколько удивившее Дюрана. Сын префекта департамента демонстративно обнимал сынка торгаша?

Дюран заметил, что Лоран де Венсан окинул обнимавшихся неприязненным взглядом. Мельком взглянув на Мишеля Дюпона, воспитатель отметил его внутреннее достоинство и спокойствие. Однако юноша не проявил никакой радости от встречи с товарищами, лишь едва заметно кивнул де Моро и д’Этранжу, зато на новых учителей посмотрел с любопытством.

Филипп д’Этранж нашёл, однако, время сообщить Дюпону, что тот за лето сильно похудел и вытянулся. Эти слова тот воспринял как комплимент и чуть поклонился Филиппу. Гастон Потье, так и не убравший руку с плеча д’Этранжа, согласился с приятелем, сказав, что вначале даже не узнал Дюпона, так тот вымахал. Он тоже исподлобья пытливо разглядывал новых воспитателей.

Дюран снова бросил взгляд на Эмиля д’Амерваля. Котёнок погрустнел, смотрел теперь на облака, курчавящиеся над базиликой, ни на кого из приезжих не глядя. Отец Даниэль понял, что тот скрывает некое неприятное чувство, но старается не показать этого. Что с Котёнком?

Между тем все оказались перед входом коллегии, появился и ректор, оглядевший группы отроков, составлявших старшие классы. Он коротко и официально представил всем воспитанникам их наставников и трёх новых преподавателей. Отец Аврелий Сильвани взял на себя попечение о соседнем классе, и было заметно, что его будущие ученики с некоторым испугом оглядывают своего нового педагога.

Начинался новый учебный год.

Глава 2. Первые недели

Из этой главы читатель сможет извлечь

некоторые изначальные принципы

игнатианского воспитания

и ближе познакомиться с героями.

     Первые недели учёбы принесли Дюрану и первые открытия в этих уже подопечных, но ещё неподвластных ему душах. Он пристально наблюдал за подростками. Его интересовало всё — их способности, отношения друг с другом, степень благоговения, с которым они преклоняли колени на молитве, круг чтения.

     Личный дар обаяния, силу которого Дюран никогда не стеснялся использовать при воспитании, сейчас работал на него. Даниэль постоянно ловил на себе бросаемые исподлобья мальчишеские взгляды, заинтересованные, восхищённые и ревнивые. Подростки, придирчиво оглядывая своего учителя, не могли найти ничего, что смутило бы их души или заставило бы почувствовать отторжение. О, нет! Именно таким каждый из них видел самого себя в мечтах, именно так хотелось выглядеть, именно так говорить, именно так поступать. Дюран казался идеалом человека, мужчины, учителя, и каждому хотелось быть выделенным, замеченным, каждый старался показать себя с лучшей стороны.

Любой, кто сидел за ученической партой, знает, насколько значима личность учителя. Нравящийся педагог способен пробудить интерес к самым скучным дисциплинам, тот же, кого отторгала душа, заставлял ненавидеть и его предмет. Иезуиты понимали: для того, чтобы подлинно покорять сердца — нужно быть совершенным. Это наблюдение сделал ещё основатель общества, гениальный Игнатий Лойола. Кто хочет воспитать правильно — обречён поступать безупречно, ибо дети чистыми глазами способны увидеть скрываемое в самой потаённой глубине.

Дюран давно заметил это в себе и, начав учить ещё в Риме, сумел почти полностью избавиться от многих низменных мыслей и чувств, от недолжных движений души и тела, которых стыдился. Поделившись с Горацием, услышал подтверждение своих наблюдений

— Да, я тоже заметил. И Вителли говорил, что не собственные усилия очистили его душу до той степени, чтобы он смог спать по ночам, но Божий промысел, поставивший его воспитателем. Истинный педагог вынужден быть идеалом. Они восхищаются тобой, — задумчиво проронил де Шалон, — и уже сейчас ревнуют друг к другу, ты заметил? Идёт борьба за каждый твой взгляд, за каждую похвалу. Ты безумно нравишься д’Этранжу и д’Амервалю, тобой восхищаются Потье и Дюпон. Взгляд де Венсана пока не читается. Только де Моро в этом не участвует.

— Не хочет быть, как все? — усмехнулся Даниэль.

— Есть и это, но, по-моему, он просто избрал себе другого кумира.

— Если это Иисус, я уступлю ему эту душу без боя.

— Нет, это не Иисус, но войн затевать не надо. Воронье всегда кружит у волчьих стай. Это можно понять.

Дюран взглянул на друга с понимающей улыбкой, широко распахнув глаза.

— Полагаешь, молокосос выбрал тебя? Тогда я спокоен за него. Ты займёшься им?

Гораций утвердительно кивнул.

Дюран улыбнулся. Он сам был когда-то подростком и помнил ту смесь зависти, восторга и преклонения, что испытывал перед взрослыми мужчинами. Они казались полубогами. Мальчик хочет стать мужчиной, боится своей мужественности и покорится тому, что поможет ему преодолеть страх и обрести себя, кто не посмеётся над его слабостью, не унизит достоинства. Дюран умел это делать, но для Ворона, дворянского сынка, осознающего свою голубую кровь как привилегию, неуправляемого и дерзкого, действительно трудно было подыскать лучшего наставника, чем Гораций де Шалон. Он — графский отпрыск из Руана — способен был не просто сломать спесь мальчугана, но и вылепить из него всё, что угодно.

Сам Дюран не любил быть жёстким и возблагодарил Пресвятую Деву за то, что с него сняты эти непростые заботы. И с пятью оставшимися, он чувствовал это, возни будет немало.

Гаттино, маленький Эмиль д’Амерваль, не пользовался в классе авторитетом и был «мальчиком для битья». Над ним порой зло подшучивал Дамьен де Моро, его перекривлял Гастон Потье, Мишель Дюпон не замечал его, Лоран де Венсан презрительно морщился и бросал оскорбительные замечания, и только Филипп д’Этранж иногда покровительствовал ему, умеряя насмешки дружка Потье. Впрочем, физическая слабость мальчика не столько провоцировала товарищей на агрессию, сколько угнетала его самого. Одарённый безупречным слухом и удивительно красивым голосом, Эмиль был солистом церковного хора, пел ангельски, и потому часто вечерами пропадал на репетициях. Он не отличался хорошей успеваемостью, был подвержен перепадам настроения и приступам странной апатии, и нравом, казалось, обладал меланхоличным. Зная, что мальчик — из состоятельной семьи и дома окружён материнской любовью, воспитатель недоумевал. Но грусть Эмиля была непоказной: несколько раз Дюран слышал по ночам его сдавленные рыдания под одеялом, несколько раз заставал в парке со следами слёз на лице.

Но в душу мальчугана вторгаться не спешил.

Отцы-иезуиты не любили переутомлять учеников, и система иезуитского образования, основанная на многочисленных повторах пройдённого, давала возможность успевать даже лентяям, если, разумеется, их лень не выходила за известные пределы. Она как нельзя лучше подходила Мишелю Дюпону, неторопливому и спокойному до флегматизма.

Вопреки первоначальному впечатлению Дюрана, Мишель куда как не был тугодумом, скорее, и тут отец Жан был прав, мальчик обладал каким-то удивительным для его возраста здравомыслием. Он просто не желал утомлять себя размышлениями о том, что считал ненужным, не любил абстракций, ненавидя любой отвлечённый академизм. Он был бы законченным номиналистом, если бы его можно было увлечь спором об универсалиях. При этом Мишель не давал однокашникам возможности смеяться над собственной неторопливостью и некоторой неуклюжестью, проявляя прекрасные математические способности, а по временам демонстрируя и немалую физическую силу.

Мукой для Дюпона было то, что всем остальным приносило подлинную радость. Дело в том, что занятия в классах отцы-иезуиты старались уравновесить заботой о здоровье юношей. Попечение о своём теле предписывалась уставом общества. Гимнастические упражнения были обязательны для всех без исключения. Всякий был обязан отдавать отчёт в своём физическом режиме духовнику. Учащиеся коллегии занимались фехтованием, верховой ездой, музыкой, плаванием, катанием в санях и на коньках, игрой на бильярде.

Но Мишель ненавидел рапиры, панически боялся лошадей, стыдился петь, за пять лет так и не научился плавать, на коньки же смотрел как на затаившуюся гадюку. Правда, бильярд, любимую игру Игнатия Лойолы, Дюпон обожал, но, кроме отца Жана Петивьера, с ним никто не соглашался играть, ибо он безошибочным глазомером всегда столь верно вычислял траекторию движения шаров, что клал их в лузы один за другим, порой просто не давая сопернику вступить в игру.

А ещё Мишель имел дарование, отмеченное ещё в младших классах отцом Илларием, главным поваром коллегии. Произошло это случайно, во время спора отца ректора с коллегиальным гастрономом в столовой. Последний категорически возражал против доставки им тунца. Да, жарится он быстро и очень вкусен, но использовать его всего сразу по привозу трудно, хранить приходится во льду в погребе, но стоит его разморозить — и он просто раскисает на сковороде, независимо от сорта масла. Не спасают никакие специи!

Мишель, пока отец ректор пребывал в задумчивости, спросил отца Иллария, не лучше ли в то месиво, в которое превращается размороженный тунец, добавить взбитые яичные белки с рыбными специями, получившийся омлет прожарить до нежной корочки или несколько минут запекать? Такой омлет станет прекрасным завтраком. К нему подошёл бы салат из мидий и столовое вино, которое его отец привозил из Анжу, белое, очень лёгкое. А можно попробовать добавить мидий и вино прямо во взбитые яйца.

Он умолк, заметив на себе пристальный взгляд отца ректора, но прежде, чем тот успел выразить недовольство тем, что отец Мишеля позволяет ему в столь юные годы приобщаться к вину, отец Илларий уже восторженно воспринял идею и потащил Дюпона в свою святая святых — закрытую монастырскую кухню. Они колдовали там полдня — после чего отец Илларий восторженно предрёк малышу Дюпону славу Брийя-Саварена.

— Это будет гений кулинарии!

Если случалось, что Мишеля не находили в спальнях, в классе или в библиотеке — его тут же отправлялись разыскивать на кухню к отцу Илларию — и неизменно там обретали, склонённого над сковородой. Все знали, что во Франции хороший повар — национальное достояние, прославленные кулинары были известны всей стране, во французских летописях сразу после короля следовало имя главного придворного повара. Мишель мог сделать честь коллегии, и с тех пор отец ректор и прочие педагоги сквозь пальцы смотрели на полную неспособность Дюпона к фехтованию и его ненависть к верховой езде.

Первые наблюдения Дюрана о Мишеле говорили, что юноше довольно комфортно в коллегии, и его душевное состояние особых опасений не внушало. Самому Мишелю отец Дюран нравился, он никогда не спорил с ним, был неизменно внимателен к его замечаниям, выказывал расположение и интерес.

Красавчик Дофин, Филипп д’Этранж, делил с Дамьеном де Моро место лидера, при этом не считал нужным, подобно Дамьену, поминутно самоутверждаться. Наблюдения за ним вскоре убедили Дюрана, что мальчик был сложной натурой, по временам обнаруживая непоказную веру, а временами, и отец-библиотекарь подтверждал это, проявлял интерес к «нравственно соблазнительному», и несколько раз Дюран замечал, как тот прячет при его появлении под матрац романы весьма фривольного содержания. Порой же Дофин отдавал предпочтение и просто странному, запоем читая средневековых демонологов, обожая рассказы о всяческой чертовщине, вампирах и ведьмах. Столь необычные склонности насторожили Дюрана, и он положил себе внимательнее присмотреться к Дофину.

Однако Филипп, хоть и жаждал внимания Дюрана, предпочитал сохранять свои тайны при себе. Он не был одинок, всегда подчёркивая симпатию к Потье, но, как подметил Даниэль, не боялся и одиночества, порой уединяясь в тех местах коллегии, где его трудно было найти. Филипп не знал, что на самом деле в коллегии не было мест не просматриваемых, какими бы запущенными и необитаемыми они не казались. Но отцы, наблюдающие за теми, кто был склонен к уединению, свидетельствовали, что Дофин не предаётся там юношескому пороку, что предположил Дюран, но проводит время в размышлениях. Иногда, отметил отец-надзиратель Джулиан, сын графа д’Этранжа по неизвестной причине надрывно, даже  отчаянно плакал.

Дюран отметил в мальчишке и ещё одно, на этот раз  весьма привлекательное качество. Дофин был очень сердоболен, любил животных, не мог убить даже паука, постоянно пытаясь выпускать тех насекомых, что залетали в оконные рамы, кормил рыб в местном пруду, обожал и постоянно подкармливал библиотечного кота Амадеуса.

Его дружок Гастон Потье тоже настораживал, а временами и завораживал отца Дюрана. Мальчик обладал феноменальной памятью и столь значительными способностями, что для подготовки домашнего задания ему нужно было не более десяти минут. Пока его товарищи только читали новый текст, Гастон уже знал его наизусть и однажды поспорил с Дофином, что выучит за час длиннейшую эпиграмму Марциала, произвольно выбранную д’Этранжем. Он выучил её за полчаса и утёр дружку нос. Гастон, как и Гаттино, посещал отца Теофиля и часами играл на скрипке так, как, по мнению отца капельмейстера, «не стыдно играть и пред Богом…»

В коллегии много внимания уделялось светскому воспитанию: правилам поведения за столом, умению вести непринуждённую беседу, быть галантным, завоёвывать доверие собеседника. Потье выглядел большим аристократом, чем д’Этранж. Если в Филиппе светскость была врождённой, не бросающейся в глаза, то Гастон умел вести себя как отпрыск королевской семьи и ел с таким изяществом, что всегда ловил на себе восторженные взгляды Дюпона и отца Иллария.

При этом в нём не только не было высокомерной гордости своими дарованиями, но Дюран неоднократно подмечал в мальчике непонятное внутреннее смирение, потаённый испуг и почти нескрываемую нервозность. Кличка его была трудной для расшифровки. Дружок Филипп звал его Гамлетом. Потье не был склонен к откровенности, но порой Даниэль подмечал на себе его взгляды, ещё более пристальные и заинтересованные, чем те,  что  бросал на него  Филипп д’Этранж.

Лоран де Венсан после недели наблюдений породил в Дюране почти панику. Сначала педагог предположил, что имеет дело с юношей, не одарённым ни талантами, ни волей, ни умом, но вскоре вынужден был изменить мнение. Математические его задания были выполнены безупречно, он был столь же сообразителен, как и Дюпон. Но если последний легко решал любые задачи в классе у доски, то Лоран де Венсан на уроке не мог решить элементарного. Однако, с заданными на дом задачами повышенной сложности — справлялся. То же было и с латынью, и с греческим языком.

Дюран подумал было, что, как и многие застенчивые, неуверенные в себе дети, тот способен думать только в тишине, когда нет направленных на него взглядов, но, приглядевшись, понял, что ошибается. Лоран вовсе не был застенчив, он имел в группе удивительное влияние, намного превышающее то, что было у де Моро и д’Этранжа — вместе взятых. Стоило возникнуть спорам или разногласиям, именно его слово было последним и самым веским. Возражать ему, как ни странно, осмеливался только Котёнок, который неизменно морщился при виде Лорана.

Это была одна из загадок, которую Дюрану предстояло разрешить.

Гораций де Шалон, помогая Дюрану, тоже сделал ряд наблюдений, касающихся их небольшого класса. Кроме связанных дружбой Филиппа д’Этранжа и Гастона Потье,  все остальные были удивительно разобщены.

Эмиль д’Амерваль не имел друзей, если не считать редких проявлений покровительства Дофина. Дамьен де Моро, жёсткий и высокомерный, относился неприязненно ко всем и, хотя его сила и ловкость вызывали зависть и восторг, восхищение сдерживалось опасением нарваться на презрительную грубость. Ворон не умел привлечь к себе симпатии и втайне страдал от этого. Ему хотелось авторитета и поклонения, но заслужить их Дамьен не умел. При этом Ворон был впечатлителен и зависим от чужих мнений, на которые реагировал остро и болезненно.

Равно одинок и неприкаян был Мишель Дюпон, но отсутствие дружеских отношений в классе отчасти возмещалось для него увлечённостью кухонными изысками и покровительством отца Иллария. Ему, как заметил Гораций, нравился тонкий интеллект Гастона Потье, он восхищался быстротой и изощрённостью его мышления, но с неприязнью относился к его дружку Филиппу д’Этранжу, ревнуя к нему Гастона. К Дамьену де Моро Мишель тоже испытывал неприязнь: тот постоянно подшучивал над его боязнью лошадей и шпаг, словно это было кому-то нужно! При взгляде на Лорана Дюпон мрачнел.

Филиппу д’Этранжу равно претили грубая жёсткость де Моро и медлительная задумчивость Дюпона. Высокий ранг отца ставил его в привилегированное положение, а дружба с Потье согревала, он мог бы чувствовать себя в коллегии достаточно комфортно. Но этого не было, и по временам в мальчишке проступали раздражение и непонятная апатия.

От Лорана де Венсана все шарахались — не демонстративно, подчёркнуто избегая из злого юношеского остракизма, но хуже — отстраняясь внутренне, замирая на месте и сдерживая дыхание. Любое его требование, тем не менее, исполнялось, и Лорану удавалось избегать множества неприятных поручений и дел.

В классе не было гармонии, никто не чувствовал себя вольготно, атмосфера была затхлая и душная.

…Спустя неделю после начала занятий отец Даниэль заметил и первую реакцию учеников на свои слова. Произошло это на уроке латинского языка. Он, спокойно расхаживая в проходе между рядами, говорил:

— Сегодня, когда мир отходит от Господа, человек перестал понимать, почему он страдает, почему рушатся его надежды. Он озлобляется, мечется, отрекается от благородства своего божественного происхождения и живёт лживой идеей, что  зависим от случайностей и рока. Подобное мировосприятие было и в античности, но те люди, в отличие от нынешних, обладали несгибаемой мощью духа. «Sustine et abstine», «Выдерживай и воздерживайся» — было девизом не только стоиков, но и многих мужей Рима. Их суждения были тверды, а воля незыблема.

Дюран внимательно оглядел свою аудиторию и продолжил.

— Люди нынешнего века не таковы. Раздвоение и расслабление воли уничтожает возможность дерзновения. Все болезненно сомневаются в своих правах на обладание истиной. Духовная робость и внутренняя пустота — вот их суть. Но тот, кто не осмеливается непоколебимо защищать свои взгляды, кто вечно колеблется — ничего и не стоит. Не уподобляйтесь подобным людям. Для этого  никогда не разрушайте связи с источником Жизни и Истины, с Господом. Не допускайте греховной раздробленности духа. Вера наделяет человека сверхчеловеческими потенциями. Только люди веры могут быть гениальны. В царстве скептицизма и расслабленного безверия всё бесплодно.

Оглядывая класс, Дюран привычно наслаждался властью учителя, устремлёнными на него взглядами, внимательными и очарованными, ощущением, непередаваемым словесно, но всегда опьянявшим. Через него точно проходил поток божественного ума и, вливаясь в юные души, преображал их. Себя же Даниэль тоже чувствовал творцом душ, не соперничая, но подражая Творцу.

Неожиданно к нему обратился Гастон Потье.

— Но разве духовная робость не есть смирение? А смирение не есть ли осознание своей ущербности?

Дюран с первого же урока объяснил своим ученикам, что готов ответить на любой возникший у них духовный вопрос. Этот, ныне обращённый к нему самым талантливым из его питомцев, был первым из заданных.

Даниэль не затруднился потерей времени: латинские цитаты не важнее спасения душ.

— Смирение есть подчинение своего духа Христу, Гастон. Первая степень смирения состоит в том, чтобы человек был послушен Господу, хотя бы ему предложили стать господином всего созданного. Вторая — когда человеку не придёт в голову совершить даже самый малый грех ради возможности приобрести весь мир или спасти свою жизнь. Третья степень смирения — совершеннейшая — когда человек избирает бедность с Христом бедным, унижения с Христом униженным, и более пожелает быть сочтённым безумным ради Христа, нежели считаться мудрым в сем мире. Но где же здесь осознание своей ущербности, Гастон? Человек — образ Божий, и очищенный от последствий падения покаянием, он должен творить мир, возделывать землю Божью.

Гастон бросил на Дюрана кроткий и болезненный взгляд, нервно кивнул и опустил голову. В этом словно была просьба больше не касаться этой темы, и Дюран продолжил урок.

      — Сегодня мы рассмотрим судьбы трёх героев античности — Эдипа, Ясона и Ниобы. У них были разные жребии, и по-разному они отвечали на вызовы судьбы, но тогда ещё не воплотился Сын Божий. История обретает смысл, потому что в центре её является Христос  — Смысл творения. Без Сына Божьего человечество вращалось в бессмысленной круговерти роковых деяний и их последствий. После Христа история мира пошла против греховного порядка природы. Жажда любви к Нему стала основным мотивом истории, и временное непонимание смысла истории глупцами ничего не меняет…

…Собрав сочинения и внимательно знакомясь со стилем и содержанием написанного, Дюран отметил, что не ошибся в суждении о Гастоне Потье: мышление мальчика говорило о большом и зрелом уме. Он свободно и ярко выражал свои мысли, не испытывая трудностей ни в одном суждении. В размышлении об Эдипе Потье выражал внутреннее согласие на постигшую того кару, такова воля богов, рассуждая о Ясоне, осуждал его за гордыню и измену супруге и снова признавал его наказание заслуженным. Ниоба тоже получила кару по безумной гордыне и дерзости своей.

Дюран подумал, что зрелость суждений удивительна, но откуда в мальчике этот болезненный фатализм? Почему?

Друг Потье Филипп д’Этранж писал не столь легко и живо, но всегда жалел страдающих — о ком бы ни шла речь. Ему было жаль и несчастного Эдипа,  жертву Рока, и оставшегося бездетным и никому не нужным Ясона, и Ниобу, и её несчастных детей. Если мать прогневила богов — разве виноваты дети?

Дюран снова задумался. Чтобы научиться сострадать — надо страдать самому, и отчаянные рыдания Филиппа, о которых ему докладывал отец Джулиан, это подтверждали. Но что с мальчишкой, Господи?

А вот Котёнку, Эмилю д’Амервалю, было жаль только Эдипа — потомок чёрного рода, он страдал за грехи предков. Это жестоко и несправедливо. Господь говорит, что не накажет сына за грехи отца. Но ведь пророчество сбылось именно потому, что его исполнения хотели избежать… Странно всё это. А вот Ясон в его глазах жалости не заслуживал. Но и Медея была ужасна. Ниобу Котёнок тоже не жалел, но оплакивал её детей. Неправильно наказывать их за грехи матери.

Котёнок был сентиментален, но временами странно бесчувственен. Почему?

Мишель Дюпон писал лаконично, без украшений, его стиль был взвешен и лапидарен, зачастую в этих строках нельзя было изменить даже запятую. При этом Мишель был куда менее сердоболен, чем Дофин и Котёнок, никогда не высказывал жалости, но не ратовал и за жестокость. В его мыслях проступал жёсткий стоицизм. «Что послано — надо перетерпеть, непереносимого Бог не посылает…» Но чувств не проявлял, не сожалея ни о Эдипе, ни о Ясоне, ни о Ниобе. Коемуждо по делом его.

Этот явно учился у стоиков Рима или уж, воля ваша, от природы толстокож. Но отчего?

Дамьен де Моро полагал, что человеку надлежит избегать дурных и глупых поступков, видя в них причины всех бед. Эдип знал о пророчестве про женитьбу на матери, но женился на женщине старше себя на двадцать лет. Где был его разум? Ясон обещал Медее любовь и верность — зачем же предал её? Ниоба осмелилась сравнить себя с богиней — разве она не безумна?

«Вообще-то здраво, — подумал Дюран. — Он, оказывается, даже моралист».

А вот Лоран де Венсан в высказываниях по вопросам судеб античных героев проявил направление мыслей, снова испугавшее Дюрана. Он полагал, что Лай и Иокаста, родители Эдипа, зная, что тому предстоит убить отца и жениться на матери, если не хотели исполнения пророчества — должны были убить Эдипа, а не отдавать его пастухам. Ясону же надлежало сначала разделаться с Медеей, а уж потом жениться на Главке, ну а Ниоба, по его мнению, была просто глупа, разгневав всесильных богов.

— Ничего себе, — отозвался Гораций, прочтя сочинение Венсана, — за такое и выпороть стоит.

Дюран покачал головой.

— Ребёнок больше всего нуждается в любви и прощении именно тогда, когда его хочется выпороть, Гораций. Это всего лишь ошибочные суждения, ложное направление души.

— Верно, — согласился де Шалон. — Но верно и то, что иные ложные суждения, терпимые в ребёнке, могут со временем довести его до эшафота, Дюран.

Даниэль только вздохнул.

Глава 3. Вторжение в души

Из этой главы, где монахи скрещивают шпаги с учениками,

становится понятным, какие чудеса способна сотворить любовь.

В ней же повествуется и о том,

перед чем любовь оказывается  бессильна

Дамьена де Моро не могла не поразить завораживающая внешность Горация де Шалона. Подобное влечётся к подобному. Невероятная сила нового учителя потрясла Ворона. Скрестив с ним шпаги на корте, вчерашний неизменный победитель всех турниров коллегии ужаснулся: шпага соперника была оружием Непобедимого.

При этом Ворону случайно, о чём ненавязчиво постарался отец Дюран, стало известно не просто о благородном происхождении мсье Горация де Шалона, но и о том, что  графский род Шалонов дал Франции выдающихся полководцев, министров и советников королей!

Свободное и мягкое обхождение, безупречные манеры отца Горация пленили Ворона, образованность его казалась невообразимой, сила — неимоверной, и к концу первой недели занятий Дамьен походил на несчастного нахохлившегося серенького воробышка, в полной мере постигшего своё ничтожество в сравнении с парящим в поднебесье белокрылым орлом.

Тем неожиданнее оказалось для него предложение отца де Шалона позаниматься с ним фехтованием, ибо как заметил отец Гораций, «хоть Ворон не может пока похвалиться искусством владения шпагой, но всё же из всех своих друзей только он способен овладеть им при его помощи…»

Тон отца Горация был наигранно высокомерен, но в голосе проступала добродушная мягкость.

Восторгу Дамьена не было границ. Однако обучение началось совсем не с приёмов фехтования, а с молитвы. Дамьен не мог не изумиться тому, сколь смиренно простирается отец Гораций у ног Мадонны, сколь благоговейно склоняется пред Господом. «Без Господа человек не сотворит ничего, он беспомощен, как оторванная бурей от ствола древесная ветвь, обречённая засохнуть. Сила не в руках, но в Господе, мой мальчик…»

Но молитвы чередовались у учителя с забавными сентенциями.

— Орёл обязан научить летать орлёнка, но он не должен терять время, пытаясь обучить курицу. Даже если она полетит, чести учителю не сделает. Хотелось бы думать, что я учу не курицу. Запоминай, Орлёнок…

Начались занятия, поразившие Дамьена новыми невиданными выпадами и приёмами защиты, но гораздо большее удивление он испытывал, просто общаясь с учителем вечерами. Ворона изумляло странное бесстрашие этого человека. Нет, это была не бесшабашная храбрость, которую он не раз встречал в иных мужчинах, в том числе и своих братьях.  Это была смелость чувств, проявлять которые раньше сам Дамьен счёл бы постыдным.

Гораций де Шалон никогда не прятал слёз: слёз умиления во время молитвы, слёз восторга над страницами Писания, слёз горести над книгами вымыслов. Не прятал он и чувств: открыто, ничуть не стыдясь, говорил о своей любви к Дюрану, о любви к матери, о любви к Господу, о милосердии ко всем, кто слабее, причём в их число явно попадал и сам Ворон. Проронил он и смутившие Дамьена слова о том, что хотел бы гордиться им…

Как можно мужчине плакать? Но слёзы учителя не унижали, но возвышали его в глазах ученика, ведь отец Гораций делал то, о чём Дамьен не мог и мечтать.

В итоге у Ворона несколько изменилось понимание силы. Сила — это то, что исходит из сердца, отданного Богу, услышал он слова учителя. Ничто, изошедшее из такого сердца, не может быть смешным и жалким. Надо сопоставлять свои деяния и мысли не с мнениями тех, для которых не существует ничего благородного, но с единственным мерилом Истины — Господом нашим Иисусом Христом. Стремясь понравиться всем — никогда не обрести себя, всё, что нужно — подражать Господу. Высшее благородство — походить на Него, жить для Него, работать для Него, быть с Ним.

Дамьен стал вчитываться в Евангелие с куда большим вниманием, чем раньше, перестал стыдиться задавать вопросы, получал чёткие разъяснения и иногда — похвалы своей понятливости. В нём всегда теплилась вера, а теперь, под влиянием учителя, он медленно начал переосмыслять свои прежние поступки, не соответствовавшие его новому пониманию жизни. Кое-что стыдился вспоминать, но учитель уверил его, что милосердие Господа стирает былое.

— Ты — и в этом чудо Христа, — не то, что ты был вчера, но то, чем ты и не мечтал быть. Только пожелай — и Христос даст тебе крылья.

Дамьен восторгался и красноречием учителя. Тот никогда не затруднялся в слове, выражая мысли лаконично и афористично, умел, рассказывая о любом пустяке, выстроить целый рассказ, интересный и назидательный, умел из всего извлечь жизненный урок.

— Что нужно, чтобы стать таким же? — робко спросил Ворон.

Отец Гораций не посмеялся над восторгами юнца, но веско заметил, что слова приходят от ясности понимания предмета. Ясность понимания даётся внутренней работой над собой, размышлениями над книгами, раздумьями над житейскими ситуациями, рассматриваемыми через Христа. Всё должно быть оценено только через отношение к Господу. То, что противоречит Его словам — ложно, то, что с ними согласно — истинно, то, к чему Он безразличен — допустимо. В любой сложной жизненной ситуации думай — как бы поступил Христос?

Дамьен опустил голову. Разве Христос обидел бы Котёнка?

— А красноречие… оно придёт само, когда говоришь о понятном тебе самому.

У Ворона изменились и иные мнения — под прямым влиянием учителя. Гораций де Шалон восхитился способностями его сокурсника — Мишеля Дюпона. У этого юноши большое дарование, не правда ли? Дамьен пожал плечами. Дюпон шарахался от лошадей и никогда не выходил на корт, и потому казался де Моро ничтожеством.

Дамьен говорил не из ревности, однако получил выговор учителя.

— Господь не хочет, чтобы все стали солдатами. Не желает, чтобы все были поэтами. Он не призывает всех к философии и не заставляет всех становиться поварами. Но мудрым будет тот человек, который поймёт величие замысла Всевышнего и научится восхищаться дарованиями, которыми Бог наделяет смертных. Если тебе не дан талант художника — умей отметить его в том, у кого он есть. Если ты не можешь писать стихи — научись ценить поэтов. Хороший повар — тоже дарование.

Дамьен, слушавший педагога с задумчивым видом, неожиданно резко повернулся к нему. Гораций де Шалон встретился взглядом с де Моро, и юнец тут же опустил глаза. Иезуит не раз сталкивался с подобным. Он овладел вниманием, волей, умом мальчика, обрёл влияние и власть, но всегда даже в самой открытой душе оставались потаённые щели. Гораций понимал, что Дамьен затрудняется в чём-то, но что его тяготит — не скажет.

       — Любой талант — это испытание и избрание человека, — мягко продолжил Гораций, — и человек одарённый должен служить Господу. Пока он понимает это — его талантом можно восхищаться. Ничего страшного, если он даже проявит незначительное тщеславие, которое испытывает всякий, кого предпочли остальным. Важно лишь, чтобы это тщеславие умерялось осознанием необходимости служения. Талант — предпочтение Господа и незримое указание пути одарённого. Мне кажется, Мишель идёт предначертанным ему путём.

С этим де Моро не спорил, но, глядя вдаль, напрягшись и с трудом формулируя мысль — ибо часть её хотел скрыть — проговорил:

— Но ведь… не каждый талант… от Бога!

Отец де Шалон незаметно напрягся. Его подопечного волновало, видимо, нечто, лежащее весьма далеко от кулинарных изысков Мишеля Дюпона. Дьявольские таланты? Почему он заговорил об этом? Что у него на уме?

— Да. Есть и чёрные дарования, означающие, что на конкретном человеке — печать Дьявола. Редко, но встречается.

— Но почему Бог, справедливый и всеведущий, не мешает этому?

Шалон рассмеялся и обнял Дамьена.

— Вчера, уходя с корта, ты забрал свои шпаги, но не взял сапоги. Почему?

Дамьен с удивлением посмотрел на педагога.

— Там сыро. Сапогам хоть бы хны, а шпагам влага повредила бы…

— Так если ты хорошо понимаешь, что не во вред сапогам, а что на пользу шпагам, неужели ты полагаешь, что Господь в своём всеведении не понимает, что на пользу и что во вред иному человеку? Шпаги прочнее сапог, это металл, но сырость погубит их. Люди Зла, адепты Дьявола, они — сырость бытия и могут заразить любые души — кого ржавчиной, кого — плесенью. Их бытие — испытание и искушение праведных. Но люди зла, поверь, непрочны. Зло никогда не приносит добра, порождает только зло и, в конце концов, обрушивается на голову того, кто его творит. Помнишь, что сказано в Писании? «Бог мира сокрушит сатану под ноги ваши вскоре…». Зло кренится в наших душах. Есть те, кто даёт этому злу чрезмерную власть над собой, есть и те, кто всеми силами борется с ним. Это и есть различие между грешным и праведным. Христос требует от своего избранника праведности.

…Дамьен постепенно становился спокойнее, перестал пытаться утверждать себя и прислушиваться к чужим разноречивым суждениям. Он с Божьей помощью сам способен и оценить, и осудить себя. Надо поступать так, как в этом случае поступили бы Господь и его учитель. Дамьен перестал подшучивать над Котёнком, рассмотрев в нём Божий дар доброты и кротости. Сначала заставил себя задать во время обеда Дюпону вопрос о соусе «айоли», потом удивился его познаниям и, приняв, к немалому удивлению Мишеля, участие в дегустации, отметил его талант. Вслух.

Дюпон был шокирован и польщён.

Дамьену не надо было подмечать талант Потье — тот фонтанировал. Де Моро, выразив восхищение Дюпону, понял, что это не так трудно, как казалось, и, отметив, что место Потье — в королевской академии, тоже не перенапрягся. Потом он помог Дофину спасти коллегиального кота Амадеуса, забравшегося на ствол вяза и звонким мяуканьем взывавшего о помощи. Дамьен привёл жеребца Бонифасио и, став на седло,  легко дотянулся до глупого кота.

В конце недели Потье помог ему с заданием по латыни, Дюпон специально для него стащил с кухни пирог, Дофин дал ему роман, который они читали тайно от педагогов, Котёнок же сказал, что он просто герой.

Что-то незримо менялось в Дамьене — и столь же незримо начала меняться жизнь вокруг. Ворон рассудил, что если ему стало уютнее в коллегии, то надо продолжать делать то, что приводит к этому уюту: поступать по-божески, видеть чужие таланты и ценить их, и, если ты одарён силой и ловкостью, нужно помогать всем, кто нуждается в твоей помощи.

Это был восхитительный педагогический результат.

Правда, не без червоточины. Обретённое юношей понимание подлинного благородства, утончённость и учёность Горация де Шалона заставили Дамьена понять, что его братья — Андрэ и Валери, которые раньше казались ему воплощением подлинного мужества, — на самом деле просто грубые  невежественные солдафоны, люди грешные и весьма далёкие от Господа.  Печальнее же всего было то, что это понимание обреталось совсем недалеко от истины.

Дюран несколько раз замечал, что Гастон Потье старается оказаться на его пути. Даниэль охотно окликал юношу, часто после занятий приглашал то в библиотечные залы, то на прогулки. Мальчуган нравился ему, хотя некоторые странности Гастона удивляли. Проступавший в рассуждениях Потье ум был живым, чистым и очень быстрым, и тем страннее звучали вклинивавшиеся иногда в его речь путаные суждения.

— Вы говорите, что нельзя ответственность за страдание и зло в мире возлагать на власть и классы, и задача мировой истории — победа над злой волей в мире, а не механическое устроение всеобщего счастья. Но что делать, если ты бессилен не то, что исправить зло в мире, но и со злом в себе справиться не можешь? Если ты несёшь в своей крови…— Потье резко осёкся, потом неожиданно договорил нечто совсем уж нелепое, — все ли искусы выносимы и должны ли помои выноситься до полнолунья, как выносится боевая орифламма Роланда на поле битвы, и боль становится столь невыносимой… и эта чёртова луна…

Дюран не прервал Потье, и тот, бросив на него исподлобья долгий и испытывающий взгляд, опустил глаза и проронил:

— Вы — добрый…

Дюран мог лишь догадываться, в чём увидел Потье проявление его доброты, и молча ждал, когда он продолжит, но Гастон лишь вяло договорил:

— Надо понять и принять, что мир — юдоль скорби, и не ждать ничего. Тогда, может быть, обретёшь подобие покоя.

Дюран не спросил, что мешает Гастону обрести покой здесь, в тихих стенах коллегии, но снова промолчал. Во время их разговора на скамье в парке, за их спинами неожиданно появился библиотечный кот Амадеус и громко мяукнул. Гастон в испуге вскочил с воздетыми к небу руками и лишь минуту спустя смог успокоиться. Дюран, который даже не вздрогнул, опустил глаза и сделал вывод о повышенной нервной возбудимости мальчонки.

Как-то Дюран заговорил о книгах, спросил, что читает Гастон? Не так давно появились несколько интересных романов, много говорят о Бальзаке, Сю, Стендале, Альфреде де Мюссе, Жорж Санд.

 Потье оживился.

— «Лоренсаччо» Мюссе — довольно любопытная вещь, но Эжен Сю — просто бездарный газетчик, а его романы глупы до крайности. И подумать только, кто-то это читает и восхищается! Романы Бальзака — интересны, Стендаль скучноват, а женские романы — пропади они пропадом.

— Любишь ли ты стихи?

— Да, сборник Готье «Эмали и камеи» у меня всегда под подушкой.

— А что ты скажешь о Бодлере?

Потье покачал головой. Может, это и гениально, но он предпочтёт что-то менее напыщенное. К удивлению Дюрана, выяснилось, что Гастон читал все новинки, был в курсе последних литературных новостей.  Не хочет ли он сам в будущем посвятить себя литературе? У него лёгкая рука, он прекрасно выражает мысли. Нет, ответил Гастон, он  не хотел бы этого, литературная среда слишком шумная. «Beatae plane aures, quae non vocem foris sonantem, sed intus auscultant veritatem docentem…»[4] , — тихо пробормотал он.

Дюран задумчиво слушал юношу и ничего не говорил.

Если в Потье не проступало высокомерия и похвальбы своими способностями, то столь же мало было в его дружке Дофине гордости высоким положением отца. Отпрыск титулованного рода, он никогда не проявлял презрения к нижестоящим. Дюран думал, что причина — в нежелании унижать Гастона, но потом понял, что дело вовсе не в Потье. Филипп, мягкий и сострадательный, вообще не мог никого обидеть, не мог видеть чужой боли и даже печали.

Филипп хотел понравиться Дюрану, рьяно учил латынь, стараясь преуспеть и обратить на себя внимание педагога. Он  так же, как и Гастон, норовил попасться на глаза отцу Даниэлю, часто вступал в разговоры.

Дюран поинтересовался кругом чтения мальчика и был немало удивлён. В библиотечном формуляре Дофина фигурировали знаменитый трактат о вампирах «De Graecorum hodie quorundam opinationibus» Леоне Аллаччи, книга об упырях священника-иезуита отца Франсуа Ришара, опубликованная в Париже в 1657 году, «Рассуждения о людях, после смерти ставших кровососами, в просторечии именуемых вампирами» Роля и Хертеля, «Dissertatio de cadaveribus sanguisugis» Иоганна Штока, книга о вурдалаках Иоганна Цопфиуса и знаменитый труд на эту же тему Иоганна Харенберга.

Узнав об этих странных интересах д’Этранжа, Дюран специально взял в библиотеке «Трактат о явлении духов и о вампирах» Огюстэна Кальмэ, вышедший в 1744 году в Неаполе, и широко известный «Dissertazione sopra i Vampiri» транийского архиепископа Джузеппе Даванцати, тоже фигурировавших в формуляре Дофина.

Глаза Филиппа восторженно блеснули, когда он увидел любимые книги в руках учителя. Сам он обожал эти рассказы, но был абсолютно не согласен с Даванцати, который называл вампиров не более чем игрой воображения. Ничего он не понимает! Он правильно считает вампиризм дьявольским, — независимо от того, является он иллюзией или нет, но иллюзией он не является!

— Рассказы о вампирах тщательно зафиксированы свидетельскими показаниями под присягой, и нельзя не признать, что они в самом деле выходят из могил и способны на те ужасные злодеяния, которые им приписывают!  Вот что пишет Кальмэ!  И Аллаччи вторит ему. «Главная черта, отличающая вампира, —  говорит он, — состоит в том, что он терзает живых людей, высасывая у них кровь, которая даёт ему жизненную силу». Таков он и есть.

Дюран, скрывая изумление, мягко смотрел на красивого мальчика с блестящими глазами, повествующего о столь отвратительных существах, однако поддержал разговор, приведя в пример вампира, о котором в бытность его в Италии писали тамошние газеты. Тот, правда, не пил ничьей крови, но был пойман за раскапыванием могил, кажется, с целью грабежа. Тут отец Даниэль, надо заметить, слукавил. Газеты писали о столь отвратительных склонностях гробокопателя, что рассказать о них подростку было невозможно. Между правдивостью и целомудрием Дюран, не задумываясь, выбрал последнее. Потом поинтересовался: что, Гастон Потье тоже любит рассказы про вампиров?

— Да, он читал все трактаты, что я брал в библиотечном хранилище, но Гамлет считает, что это всё сказки. Но это не сказки! Вампиры есть! Разные. Вампир не жив и не мёртв, его можно назвать живущим в смерти. Он — изгой среди порождений ада!

Дюрану показалось, что он что-то начал понимать.

— А сам ты…  видел  вампиров?

Филипп бросил на него внимательный взгляд и явно немного смутился.

— Может, и видел, — мрачно пробормотал он после минутного молчания. — Вампиры — они разные. Есть такие вампиры — с виду как обычные люди, а сами — живут в смерти.

Дюран почувствовал в пальцах рук странную дрожь, ему показалось, что он промёрз до костей.

Через пару недель Дюран уже настолько ориентировался в душах доверенных ему овец Христовых, что понял направление своих усилий. Его изумил Дофин, но не внутренним состоянием, а направлением мыслей. Однако душевная мягкость Филиппа д’Этранжа была оберегом от многого. Потье, напротив, настораживал нервной уязвимостью, но недетский, зрелый ум не позволил бы Гастону поддаться недозволенному. Эти души не внушали особого страха. Не пугали и Дюпон с Котёнком. Дамьен де Моро, который был теперь под патронажем де Шалона, Дюрана и вовсе не волновал. Страшил, и с каждым часом все больше, Лоран да Венсан.

Дюран почему-то был уверен, что это именно его Дофин назвал вампиром.

Сам Дюран с неизменной добротой пытался постичь душу этого отрока, но всякий раз сталкивался со стеной. С ним не только не хотели быть откровенным: Лоран де Венсан всячески избегал и встреч, и разговоров. Удивило отца Даниэля и ещё одно обстоятельство, — причём, удивило до оторопи. Лоран, вызванный к доске, не смог правильно просклонять ни одно из предложенных существительных, но никто по этому поводу не позволил себе ни единой насмешки.

Дюран оставил Лорана в классе и проэкзаменовал его и сейчас пребывал в состоянии полной растерянности. Обнаружились весьма жалкие знания — бессистемные, отрывочные и путанные, причём по всем предметам. Соображал Лоран тяжело и медленно, при этом несколько раз Дюран ловил на себе раздражённый, если не сказать — злобный взгляд отрока. Ни на какие посторонние вопросы ученик не отвечал, выпутываясь с ловкостью угря, являя странное сочетание необразованности с хитростью, но ощутим был и ум — непонятный, не раскрывающий себя, нервный и недобрый.

И именно в это время Дюран стал свидетелем наистраннейшего случая, далеко превосходящего всякое воображение. Сам он, когда был со своими питомцами, никогда не видел явных признаков взаимной враждебности: при нём они вели себя пристойно, но он понимал, что подлинное представление об их взаимоотношениях получит лишь тогда, когда не будет стеснять отроков своим присутствием. Это было можно устроить без труда — помещения наблюдателей граничили со спальнями, ведь святой Игнатий тоже был педагогом и понимал ничуть не меньше. И тут-то, наблюдая за подростками, Дюран стал свидетелем удивившего его эпизода.

Гастон Потье после вечерних молитв читал какую-то книгу, а Дофин лениво чистил у входа свои ботинки. Де Моро строчил письмо, Котёнок зубрил завтрашний урок, Мишель Дюпон задумчиво вытаращился в потолок и что-то чертил в воздухе. Лоран де Венсан встал с кровати и, взяв за шнурки свои ботинки, швырнул их под ноги д’Этранжа.

— Почисти, ваше сиятельство.

В спальне зримо повисла тишина. Потье судорожно сжал в руках книгу, уставившись в пол горящими глазами. Скулы Дюпона напряглись, Ворон побледнел. Филипп молча поднялся и посмотрел на Лорана остановившимся взглядом.

Неожиданно тишину разрезал звучный голос Гаттино.

— Здесь тебе слуг нет, сам почистишь.

Де Венсан не обратил никакого внимание на Котёнка, не сводя глаз с д’Этранжа. Казалось, в воцарившейся тишине было слышно сдавленное дыхание Дофина. Несколько секунд он молчал, потом под взглядом де Венсана согнулся и подтянул к себе ботинки Лорана. Котёнка въявь трясло, но все остальные тщательно отвели глаза от д’Этранжа, в тишине было слышно только шуршание обувной щётки.

Лоран, возвышаясь над Дофином, озирал его взглядом, испугавшим Дюрана.

Отцы-иезуиты, обсудив всё, что Дюрану удалось увидеть, были удивлены и растеряны. Равно странными были — власть, которой этот подросток обладал над д’Этранжем, трусливое молчание остальных, на фоне которого дерзость хилого д’Амерваля казалась и вовсе необъяснимой.

— Почему молчали Потье и Дюпон? Потье даже не сделал попытки вмешаться! Твой выкормыш словно воды в рот набрал. Он подлец?

Гораций пожал плечами.

— Вовсе нет. Ворон дерзок, чуть позёр, склонен к самоутверждению. Но порядочен и честен. Даже благороден.

— Но почему он позволил Венсану измываться над д’Этранжем? Между ними неприязнь, вражда?

Де Шалон покачал головой.

— Я не замечал. Судя по моим наблюдениям, никакой ненависти или неприязни к Дофину у Ворона нет.

— Так в чём же дело?

Де Шалон сказал, что нелепо гадать о причинах — даст Бог, они всплывут сами. Надо заниматься делом, а не гаданиями. Ну и, разумеется, глаз не спускать с Лорана. Дюран вяло кивнул.

Разговор продолжился в другом направлении — педагогическом. Важно было верно определиться: ведь нелепо пытаться воспитать из Дюпона бравого наездника, а из Дофина — философа. Начать надо с Котёнка, заметил отец Гораций, он уязвимей остальных, хотя почему-то посмелей. Это равно загадочно и интересно.

Глупых задач отцы-иезуиты перед собой никогда не ставили. Учителям предписывалось приобрести любовь ученика, покорить своему влиянию душу воспитанника — и не быть слишком разборчивыми в средствах. Ласка, хитрость, личный недостаток воспитанника, даже порок его — всё бралось без разбора, и всякое средство было хорошо, лишь бы отдавало во власть воспитателя душу ребёнка. После этого педагогические результаты иезуитов поражали.

Удача отца Горация давала Дюрану ключ к пониманию остальных: Дамьен де Моро был теперь более чем откровенен с де Шалоном и делился тем, что знал, тем более что у него не спрашивали ни о чём предосудительном, да и вопросы-то ронялись исключительно мимоходом.

— А что происходит с малышом Гаттино? — походя поинтересовался отец Гораций у Дамьена. — Почему он такой грустный?

Ворон толком не знал этого, но слышал, что Эмиль страшно пережил смерть отца в прошлом году, а тут откуда-то услышал, что матери предлагают вторично выйти замуж. Гаттино кажется, что он и так никому не нужен, а если мать согласится — он и вовсе лишним станет, тем более что замужество ей предлагает Жискар Руайе, чиновник почтового ведомства, который на него сказал «отродье д’Амервалей» и посмотрел, как на жабу болотную.

— Но мой отец говорил, — заметил де Моро, — что вряд ли, мол, Аманда д’Амерваль за него выйдет. И небогат, и невзрачен. Зачем он ей? Появятся претенденты и получше. Но Гаттино всё равно переживает.

— Печально, — проронил де Шалон.

— Кроме того, у него изменился голос, и на него постоянно кричит отец Теофиль — будто тот виноват.

Дюран просил Горация выяснить три вопроса — причины скорби Эмиля д’Амерваля, основания для истеричности у Потье и странное отношение одноклассников к Лорану де Венсану. Однако, прояснив первое, Гораций не спешил выяснять остальное, опасаясь, как бы Дамьен не понял цели расспросов.

Но обстоятельства благоприятствовали отцу Горацию: только они закончили поединок и решили побродить в саду коллегии, из дальней галереи вышел Лоран де Венсан. Проходя мимо, он окинул Дамьена холодным взглядом и, демонстративно поклонившись учителю, молча пошёл к спальному корпусу. Шалон не мог упустить такой повод и, проводив уходящего глазами, обронил Дамьену, что его друг — человек весьма странный. Гораций намеренно вызывал Ворона на ответ, что Венсан отнюдь не его друг, и ожидал услышать несколько эмоциональных фраз на его счёт.

Однако не дождался ничего.

Дамьен, давно уже ставший податливой глиной в его руках, опустил глаза и промолчал. Умный иезуит не собирался переспрашивать, но внимательно вгляделся в лицо Ворона. Тот был бледен, словно обездвижен, но губы мальчика нервно тряслись. Всё это ещё больше насторожило Горация, но он как ни в чём не бывало предложил сразиться на бильярде. Дамьен согласился и, пока они дошли до зала, пришёл в себя.

Когда около полуночи Дюран, давно уложив детей спать, вернулся из храма в спальню, Гораций поделился тем, что узнал, равно и тем, чего узнать не смог. Оба они переглянулись.

Происходило что-то странное.

…За прошедшее с начала учебного года время взгляд Эмиля д’Амерваля изменился, стал горестней и угрюмей. Он часто из окна корпуса наблюдал за прогулками в парке отца Дюрана с Потье и д’Этранжем. Тяжело вздыхал и с тоской оглядывал отца Даниэля.

Он никогда ещё не встречал столь мужественного и умного человека. Чувство очарованности педагогом было юношеской влюблённостью, обретением кумира, но Эмиль понимал, что не может соперничать с сокурсниками. Гастон Потье был в его глазах необыкновенным умницей, виконт д’Этранж — знатным красавцем, предметом всеобщей зависти. Сам Эмиль завистлив не был, но на наметившиеся предпочтения отца Дюрана смотрел с тоской. Увы, сам он не мог похвастать ни блестящими успехами в учёбе, ни титулом. Оглядывая себя в зеркале, кривился. Эмиль не нравился себе. И на девчонку похож, и слабак к тому же.

Нет, отец Дюран вовсе не игнорировал Эмиля. Иногда Котёнок замечал на себе его участливый взгляд, исполненный беспокойства, отец Даниэль был неизменно внимателен к нему, но что с того?

…Однако на следующий день отец Дюран, и без того в последние дни ласковый с Эмилем как самая любящая мать, отметив, что он излишне бледен, повёл его в лазарет, и, хоть отец Эрминий не нашёл в Эмиле никакой болезни, обеспокоенность Дюрана не прошла. Они присели на скамью в парке.

— Сын мой, — в это обращение, подчёркнуто ласковое и заботливое, Дюран вложил душу, — если ты не болен, что гнетёт тебя? Предаваться унынию грешно, грешна и печаль, если только это не печаль о своих грехах. Но я вижу, что тебе тяжело. Возможно, ты не можешь поделиться сокровенным, — я и не прошу этого, но мне бы хотелось, что бы ты понял меня. Господь прислал меня сказать тебе это: у тебя есть друг, готовый поддержать тебя в любой скорби. Я буду тебе другом, братом, отцом. Пока я жив — ты не будешь одинок.

Эмиль грустно глядел на поверхность пруда. Во взгляде мальчика Дюран не видел отторжения или неприятия, но не было и искренности.

— Вы это говорите всем? — Эмиль спросил это не вызывающе, скорее устало.

На глаза Дюрана навернулись слёзы, и одна скатилась на руку Эмиля. Малыш, окаменев, замер.

— Я не предлагаю отцовства тому, кто не нуждается в нём. Едва я увидел тебя, я понял, что хотел бы иметь именно такого сына, как ты, но думал, что ты отвергнешь меня. Однако вскоре я понял, что и ты очень нуждаешься в моей любви. Если я ошибся… — Дюран не смог договорить.

Малыш в слезах бросился к нему на шею.

Из прорвавшейся теперь откровенности и жалоб Эмиля отец Дюран не узнал ничего нового, но с магической властностью утешал Эмиля. Даже если его мать и выйдет замуж — ему уже шестнадцать. Он не ребёнок. До совершеннолетия остаётся немного, в коллегии у него есть друзья, которые будут ему поддержкой и опорой, но главное — его всегда поддержит он, Дюран. Он теперь его второй отец. Но у него есть и ещё один отец — Господь наш Иисус, пославший его Эмилю. Разве этого мало? «Ты больше не будешь одинок…»

«Ты больше не будешь одинок…»

Мальчик тихо плакал на его груди. Он и верил, и не верил. Верил, что случилось невероятное — этот человек, столь пленивший его красотой и силой, предложил ему свою поддержку и любовь. Он видел, что Дамьен де Моро стал любимцем отца Горация де Шалона, и слышал, как перешёптывались по этому поводу его одноклассники и воспитанники соседнего класса, где тот преподавал греческий. Дамьену все завидовали.

Отец Даниэль любимчиков не выбирал, был ровен со всеми, и вот теперь… Эмиль и мечтать не мог о подобном предпочтении! Но может ли это быть? Дамьен — силач, краса и гордость коллегии, а он кто? Почему отец Дюран выбрал его? Потье, д’Этранж — почему не они? Эмиль не верил. Всё казалось сном. Завтра он проснётся — и снова будет с ужасом ждать писем из дома, и ему снова не будет хотеться жить…

Но на следующий день сон не растаял. Отец Дюран утром разбудил его нежными словами и ласково потрепал по щеке. Дважды во время занятий назвал его «сын мой» — только его, Эмиля, и никого больше! Сам Дюран без труда находил поводы подчеркнуть своё расположение к Эмилю, приглашал на прогулки, помогал во всём, его опеку малыш, истосковавшийся по заботе и вниманию, чувствовал теперь поминутно.

Это было счастье.

Мальчик был слаб и не любил гимнастический зал, где над его хилостью многие смеялись, теперь же отец Даниэль водил его в специальный маленький зал для преподавателей и занимался с ним одним! Эмиль упражнялся до изнеможения, уже две недели спустя отметил и первые результаты: у него появились мускулы!  Он восторженно щупал их, то и дело сжимая руку в локте. Отец Даниэль уверял, что, если он будет заниматься усердно — у Эмиля будут такие же плечи, как у отца Горация. Но в это Эмиль, хоть и верил каждому слову отца Дюрана, поверить просто не мог.

Он не любил ходить в душ с наставником: тот просто подавлял его величием своего сложения, кроме того, Эмиль был несколько застенчив. Заметив это, Дюран стал отправлять туда его одного. Преодолеть надлежало телесную и душевную слабость, но зачем же подавлять скромность — оплот целомудрия?

Дюран начал заниматься с малышом практически по всем предметам, и Гаттино, боясь, что разочарует своего кумира, слушал в три уха и одержимо заучивал параграфы, читал от корки до корки все книги, рекомендуемые отцом Дюраном, прислушивался ко всем его суждениям, как к словам дельфийского оракула, неосознанно копировал даже походку и жесты Дюрана.

Понимая, насколько дорожит Эмиль его симпатией, насколько ревниво и любовно относится к нему, Дюран не сразу приступил к расспросам. Нельзя было дать понять мальчику, что интерес Даниэля простирается дальше заботы о нём. И потому педагог попросил совета своего сына в важном деле.

— Ректор коллегии недавно вызывал к себе всех преподавателей, — объяснил Дюран, — и вот по какому поводу. Закрытая школа, сказал отец-ректор, имеет свои традиции, и, создав высоконравственный тон между воспитанниками, можно преобразовать эти традиции в орудие управления. Если между воспитанниками будет считаться за стыд обмануть, за низость — злоупотребить доверием, тогда за дисциплиной могли бы следить те воспитанники, кои в глазах сверстников достойны такого положения. Такая школьная аристократия будет уважать себя, товарищей, воспитателей, и честь заведения в её руках будет несокрушима. Вот что сказал отец-ректор. От него, Дюрана, требуют, чтобы он выбрал таких воспитанников в своём классе. Кого Эмиль посоветует? Кто лучший? Кому можно доверить управление классом в его отсутствие?

Эмиль задумался. Потом начал рассуждать вслух. Себя он выдвигать не хотел. Его просто не будут слушать.

— А что ты скажешь о Дамьене де Моро? Он тебе нравится?

Эмиль улыбнулся.

— Да, Ворон сильный и такой смелый! К тому же он очень честный, никогда ничего не возьмёт чужого, ненавидит воровство.

— А может, лучше рекомендовать Филиппа? Или Потье? Я не думаю, что подойдёт Мишель Дюпон, он слишком ленив, чтобы управлять. Или подойдёт? Как ты думаешь?

Эмиль снова улыбнулся.

— Да, его утомляет все, что дальше кухни, бильярда и матраса — он сам так сказал. Но он добрый и очень умный.

— Ну, а Филипп — он может руководить?

— Д’Этранж? — бирюзовые глаза Котёнка блеснули. — Ну, конечно. Он ведь такой знатный! Кому и руководить, как не ему?

— А Потье?

Котёнок снова блеснул глазёнками.

— Отец Жан говорил, что он не доверил бы этому шуту гороховому даже вязать метлы. Но это были шутки, конечно. Гастон такой умный, столько всего знает, иногда он подменял отца Жана и вполне справлялся.

— А де Венсан? — лицо Дюрана ничего не выражало, хотя он задавал именно тот вопрос, ради которого и затеял этот разговор.

Эмиль выпрямился и набрал в лёгкие воздух. Лицо его окаменело.

— Мне кажется, лучше всех подойдёт Дамьен де Моро. Или д’Этранж, — выговорил он наконец. — У них родители — известные люди, они хорошего происхождения, хорошо учатся, их уважают.

Дюран согласился, но потом вспомнил: «Но ведь и де Венсан происхождения знатного…»

Эмиль не спорил с этим, но мнения не переменил, выразив его ещё твёрже, чем раньше.

— Гораздо больше подойдут Дамьен или Филипп. Или Потье.

Дюран прекратил разговор, видя, что Эмиль не хочет говорить о Лоране, после чего отвёл малыша в столовую, проследил, чтобы его накормили, подчеркнув, что кто плохо ест — у того плохо растут мускулы, затем зашёл в кабинет греческого к отцу Горацию — доложить о провале.

Де Шалон в задумчивости почесал кончик носа. Лоран де Венсан стал подлинным вызовом отцам-иезуитам.

Глава 4. Истерики и артисты

В этой главе из обрывочных фраз отцам-иезуитам удаётся понять,

что истеричность может порой скрывать

актёрское дарование,

а за кривляньем  иногда таится светлый ум

Бог весть как, но товарищу Дюрана и де Шалона, отцу Аврелию Сильвани, удалось заставить своих питомцев не только забыть о его внешности, но спустя две недели признать, что лучшего педагога просто нет на свете. Как им повезло! Он был самым умным, самым смелым, самым… красивым.

Дамьен де Моро, слыша на переменах восторженные отзывы Франсуа де Миреля, с которым часто скрещивал рапиры на корте, не знал, что и подумать. Педагог соседнего класса просто пугал его сумрачным взглядом тёмных глаз, Сильвани казался колдуном из мрачного старого замка, «Синей бородой».

Но однажды Дамьен и отец Гораций пришли на корт и тут столкнулись с учениками соседнего класса. Отец Аврелий рассказывал своим мальчикам, что в средние века фехтование считалось одной из «семи благородных страстей» рыцаря.

— На старых гравюрах мы видим обучение фехтованию на боевом оружии, но постепенно появились безопасные образцы тренировочного. В середине шестнадцатого века центром фехтования стала Италия, там появилась рукоятка для рапиры с поперечником, которая и сегодня называется итальянской. Несколько позже возникла французская школа классического фехтования, и Беннар Ренне описал её боевую стойку, передвижения, выпад и вольты, соединения и переводы.

Гораций и Дамьен приблизились и стали внимательно слушать итальянца.

— В конце семнадцатого века изобрели «фиоретти», рапиру с защитным острием в виде бутона цветка. Одновременно возникло расхождение между французской и итальянской школами: французы отказались от рубящих ударов, разработали тактику боя и создали ряд учебных пособий. Французская школа стала популярной. Однако в ней есть и ряд недочётов: она рекомендует боевую стойку с отклонением тела назад и перенесением его тяжести на левую ногу, прямое положение туловища на выпаде, взмах кисти вооружённой руки для смягчения силы укола. Итальянская школа фехтования этих недостатков не имеет. Вы не согласны, отец Гораций?

Гораций де Шалон в изумлении почесал за ухом и развёл руками. Он, конечно, француз, но у него были два учителя фехтования, объяснил он, испанец Рибейра и немец Конрад Пфальц, но последний как будто учился во Франции, хотя, кажется, он был членом немецкого братства святого Марка.

— А покажите эту разницу школ, отец Аврелий, — попросил Франсуа де Мирель, смотревший на своего педагога как на божество.

Отцы-иезуиты переглянулись. До этого отец Аврелий избегал Горация с Даниэлем, впрочем, не только и не столько их, сколько всех коллег, всё время отдавал детям, а ночами уединялся в своей комнате. Порой, как было замечено надзирателем отцом Джулианом, Сильвани вообще исчезал из коллегии, но эти сведения, переданные ректору, никакого впечатления на последнего не произвели. Отец де Кандаль заявил, что он осведомлён о делах отца Сильвани и не считает нужным вмешиваться.

При этом было отмечено, что возвращался в коллегию отец Аврелий ещё более мрачным, нежели был, покидая её. И по-прежнему избегал любого общества.

Но теперь ситуация была для него безвыходной — повода отказаться не было. Отец Аврелий пожал плечами и сказал, что, если отец Гораций не против… «Правда, сам он не уверен, что воплощает итальянскую манеру фехтования в чистом виде», — заметил он.

Отец Гораций ответил, что и он фехтует не очень-то по-французски.

Они скрестили шпаги. После обмена первыми штоссами Гораций, который и раньше не склонен был недооценивать противника, восхитился им в полной мере. Они были абсолютно равны и в силе, и в ловкости. При этом Гораций разгадывал хитрости отца Аврелия, концентрируясь на шпаге соперника и стараясь отключиться от лекции, которую тот методично продолжал читать своим питомцам.

— Подвижность кисти руки — необходимое условие фехтования. При защитах надо стараться заставить шпагу противника лечь в положение терца. Ударов во французской школе больше, чем в итальянской, и они делятся на простые и сложные. Простые — это, к примеру, фланконада, боковое нападение под руку противника. Сложные удары состоят в обманах, сиречь, в демонстрации намерения нанести один удар и нанесении другого, например, поворот направо и удар вперёд, батман — удар по шпаге и укол вслед. Чтобы вывести шпагу противника из линии прямого удара, делается приём ангаже, это перенос своего клинка под клинком противника и приложении своей сильной части шпаги на его слабую. Для нанесения прямого удара делается дегаже — перенос своего клинка на другую сторону клинка противника и затем удар. — Отец Аврелий добросовестно демонстрировал сказанное, — при этом надо быть всё время в мере, сиречь, не сдвигая с места левой ноги, колоть противника. Притом, заметьте, чтобы отбить удар после нападения, французу надо встать в ангард, итальянцы же отбивают и до этого — и имеют в этом преимущество перед французами.

Однако доказать это преимущество на деле ему не удалось, отец Гораций разгадал хитрый трюк отца Аврелия, чем вызвал восторженные аплодисменты Ворона. При этом сам Гораций де Шалон не мог не наградить своего противника взглядом, в котором читалось неподдельное восхищение. Не на учебной площадке, а в настоящем поединке этот мужчина был бы непобедим.

Отец Аврелий ничем не дал понять, что заметил восхищение соперника, лишь губы его чуть смягчились улыбкой. Он поклонился товарищу по обществу.

— Так победила Франция или Италия? — с улыбкой спросил появившийся из-за дерева отец Дюран.

Он подошёл вместе с Потье и Дофином, давно наблюдал за поединком и тоже был восхищён мастерством собрата.

— Ты-то хоть, я надеюсь, за Францию? — смеясь, спросил его де Шалон.

— Это ещё почему? — с недоумением вопросил Даниэль. — Мой отец француз, но мать итальянка. Я над схваткой.

Оказалось, что у отца Аврелия, наоборот, француженкой была мать, а отец — итальянцем.

— Вечная судьба полукровок — нигде не свои.

С этим не согласился отец Гораций.

— Напротив, мы одарены удвоенным пониманием двух народов.

— Мсье де Шалон тоже итальянец по матери? — в голосе отца Аврелия промелькнула тень недоумения.

— Нет, — пояснил собрат по обществу, — мой отец был родом из Нормандии, а мадам де Шалон — немка из Эльзаса.

Тот понимающе кивнул. Да, его коллега явно был человек севера.

— Важно тщательно отсеять данное тебе и выбрать лучшее, — с улыбкой заметил де Шалон, — как француз, я предпочитаю пиву вино, но, как немец, склонен к философии, как француз, люблю нашу кухню и портных, но лошадей и сапоги куплю в Германии.

Дюран тут обратил внимание, что отец Аврелий, чуть наклонив голову, внимательно рассматривает Гастона Потье, и по уходе с корта в ректорском коридоре Сильвани тихо спросил у него фамилию юноши. Названная отцом Даниелем, она, видимо, ничего не сказала отцу Аврелию, во всяком случае, никакой реакции на неё коллеги Дюран не заметил.

Это чуть наметившееся потепление отношений прогрессировало, однако, весьма медленно. Отец Аврелий был замкнут и чем-то угнетён, но если трудно проникнуть в душу ребёнка, то как раскрыть того, кто сам привык читать в душах? Даниэль и Гораций, не пытаясь сделать невозможное, старались по мере сил услужить собрату, избегая повода досаждать ему.

Между тем Горация де Шалона снова изумил его ученик. Дамьен упорно размышлял в направлении, настораживавшем учителя. Ворон раздумывал о справедливости и задавал вопросы, выдававшие напряжённый поиск, упорство же помысла говорило о значимости этих вопросов для юноши.

— Если злые искушения, которые несёт в себе некий человек, посланы от Господа, отец Гораций, как согласовать их со свободой воли человека? Если же он творит мерзости по собственной воле, то разве не справедливо пресечь его греховные действия? Ведь общество берёт на себя функции судьи и палача, когда некто творит деяния, достойные эшафота. И это справедливо. И не является ли уклонение от осуждения злых дел — пособничеством им?

— Нет, малыш, каждый должен судить только себя и следить за чистотой своей души. Если же деяния какого-либо человека подпадают по действие Уголовного кодекса — предоставь действовать властям, на то уполномоченным. Если Господь поставит тебя на судейские стези, — тогда и ты, по долгу службы, будешь судить деяния, нарушающие законы общества. За дела же, не подпадающие под действие закона, ответит сам человек. Ты молод, мой мальчик. Для тебя год — целая эпоха. Но поверь, не было ещё на свете негодяя, не наказанного Господом. Божественная справедливость просто не всегда укладывается в рамки времени, постижимого для человека, ведь Господь не знает бремени времён. Он вечен и пред очами его — тысяча лет, как день вчерашний. Ты же не должен искушаться отсрочкой наказания злодея, ведь Промысел Божий закрыт от тебя. Возможно, Господь ждёт покаяния грешного…

Шалон заметил, что Дамьен слушал его внимательно и задумчиво, но на последних словах скептически поджал губы.

Филипп д’Этранж обожал историю. Музеи, предметы старины, монеты, геммы, позеленевшие бронзовые щиты, мечи и колчаны, старинные лампы и украшения, стародавние гравюры и ветхие книги завораживали его не меньше, чем рассказы о вампирах. Египетские пирамиды, погребённые под толщей земли города, аnnales pontificum —  всё это имело в его глазах ни с чем не сравнимую прелесть.

      Потье же, хоть и проявлял интерес к некоторым египетским находкам и читал изыскания отечественных историков, считал, что в истории есть немало страниц, которые были бы великолепны… будь они правдой. По его мнению, история была фрагментом фрагмента, ибо записывалась ничтожная доля того, что происходило, а сохранялась ничтожная часть записанного. Дофин же полагал, раз всё уходит в историю, то история — это и есть всё. Однако в чём-то соглашался с дружком.

— Лойола правильно говорил, что история ничему не учит, а только наказывает за незнание уроков. Но ведь беда в том, что знание прошлого невозможно. Я прочёл тома исторических трудов о революции и понял только то, что подлинные механизмы, двигающие пружины истории, никогда никакому историку не постичь, хоть они одни и те же во все времена. Злоба, месть, зависть, ревность, гордыня, жадность и тщеславие движут людьми, но они не оставляют следов. Кто признается в мести из-за оскорблённого самолюбия, ревности к сопернику, в зависти к более одарённому? На бумаге же для потомства записываются строки высокопарной лжи, цитируемой после глупцами. История народов — летопись человеческих глупостей и грехов и — происходящих из-за них бедствий. Но всё равно — как интересны иные мемуары!

Потье брезгливо морщил нос.

— Мемуары! Мифология — и та надёжнее.

— Да, — легко согласился Дофин, — встречаются ошибки и откровенная ложь, но если их очистить…

— Беда в том, Дофин, что после очищения истории от лжи иногда вообще ничего не остаётся.

— Ну, ты не прав. Есть и великие злодеяния, и страсти, и ужасные войны.

— Всегда ведущиеся во имя справедливости, — кивнул, криво улыбнувшись, Потье.

Даниэль Дюран бросил кроткий взгляд на Гастона и задумался. Неожиданно в разговор вмешался Котёнок.

— А ведь как странно! Нам говорят об уроках истории… Но пока живо поколение, помнящее трагедию революции — новой революции не будет. Это как на экзамене — всегда попадётся либо незнаемое, либо забытое. И опыт каждого поколения — его же не передашь. Одно дело — побеждать с Наполеоном, другое — читать книги о его победах и падении. Это совсем не одно и то же. Чепуха вся эта история.

— Да ну вас всех, — с досадой отмахнулся Дофин. — История — самая интересная вещь на свете. Разве я не прав? — апеллировал д’Этранж к отцу Даниэлю.

Тот с улыбкой ответил:

— Смысл истории недоступен тем, кто видит в ней действие безличных законов. Ход её зависит от Господа, а от нашего выбора зависит место, которое мы займём в ней. Определи с точностью себя, обрети осмысленную веру, и тогда тебе, Филипп, откроется связь сокровенных движений человеческих душ с историческими потрясениями, изменяющими судьбы народов…

Коллегии иезуитов славились высоким уровнем преподавания риторики и навыков владения пером. В старших классах под надзором педагогов раз в месяц устраивались диспуты для разбора спорных духовных вопросов. Эти дебаты или «академии», как их называли в коллегии, давали возможность старшим ученикам научиться формулировать мысли, слышать оппонента, оттачивать логику высказывания.

Но споры эти были полезны не только воспитанникам: педагогам удавалось на обсуждениях понять духовное состояние ученика, выследить глубину и направление его мыслей, постичь душу.

Для учеников класса отца Дюрана, равно как и для питомцев отца Аврелия, участие в подобных диспутах было внове, хоть в младших классах они и обсуждали иногда духовные вопросы под руководством отца Жана Петивьера.

Первое заседание «коллегиальной академии» планировалось провести в начале октября, но Дюран и де Шалон настояли на её проведении пораньше, в двадцатых числах сентября, и уговорили отца Аврелия свести два класса вместе, что позволяло «создать более широкое поле для дискуссии и научить оценивать мнение малознакомого оппонента», мягко сформулировали Дюран и Шалон. Отец Сильвани улыбнулся и, понимая, что у друзей есть, видимо, и другие основания для такой настойчивости и поспешности, согласился.

По предложению отца Даниэля, поддержанному отцом Горацием, для обсуждения была выбрана тема «справедливости». В ходе дискуссии учащимся предстояло выяснить, что есть справедливость, насколько, по их мнению, справедливо устроен мир, как управляет миром Бог, что является причиной несправедливости в мире, допустимо ли человеку самому пытаться устранить несправедливость? Как соотносятся справедливость и милосердие?

По каждому из этих вопросов один из учеников готовил короткое выступление, остальные либо поддерживали его, либо обличали его неправоту — после чего пытались сформулировать общее мнение.

Для дискуссии выбрали один из библиотечных залов.

Первый докладчик, Камиль Леметр, ученик отца Аврелия, надо сказать, проявил полную непредвзятость мышления, собрав все имеющиеся на этот счёт точки зрения.

— Одни авторы, — сообщил он, — склонны считать справедливость высшей ценностью человеческой жизни, синонимом нравственности. По их мнению, быть моральным существом — значит обладать чувством справедливости и руководствоваться им во всех поступках. Другие же полагают, — заметил он, — что никакой возвышенности, силы и благородства в справедливости нет — да и быть не может. Она изобретена для компенсации недостатков человеческой природы, для нейтрализации дефектов общественного устройства. С этой позиции справедливость — инструмент исправления серьёзной «недоделки» мира. Третьи видят в справедливости ухищрение слабых в их защите от сильных. Для человека же верующего справедливость тождественна с Богом, справедливость и милосердие, которые в искажённых философских системах входят в радикальное противоречие, для человека духовного едины, и справедливость без милосердия нельзя считать евангельской.

Изложенное выдавало некоторую неопытность мышления, аналитику без синтеза, но глупо было и ждать их от шестнадцатилетнего юнца. При этом обсуждение сразу же пошло вразрез с намеченным планом, однако педагоги не сочли нужным обращать на это внимание.

     — А я наоборот, — со странной улыбкой проронил Мишель Дюпон, — всякий раз, когда вспоминаю, что Господь справедлив, дрожу, и начинаю твердить себе, что он не столько справедлив, сколько милосерден. Для меня это совсем не одно и то же.

Лицо другого шестнадцатилетнего юнца было задумчиво в вызывающем дерзновении. Отец Гораций заметил, что Сильвани глазами указал ему на Потье, и обратился к Гастону.

— А какая точка зрения близка вам, Гамлет? — Гораций де Шалон увидел, что отец Аврелий удивлённо на него покосился, услышав прозвище Потье.

Гамлет почесал за ухом и заметил, что запутался.

— Из четырёх перечисленных Камилем положений: «Справедливость — законная казнь злодея», «Справедливость — когда мне позволено делать все, что угодно, исправляя мир», «Справедливость — право слабейшего» и «Справедливость — приговор Господа» — какую-то часть истины содержат все. Но я не могу разобраться в приоритетах. Каковы принципы справедливости? Хотя бы вычеркнуть лишние или ранжировать…

Гастон методично перечислял:

— «Каждому — по рангу и правам его», «Всем — одно и то же», «Всем — поровну» «Каждому — по закону» «Каждому — по нужде его», «Каждому — по трудам его», «Каждому — по заслугам», «Коемуждо по делом его», «По котлу и крышка, по мощам — и елей» и «Собаке — собачья смерть».

Отец Гораций, заметив странное выражение на лице отца Сильвани, изумлённо слушавшего словесные выверты Потье, улыбнулся.

Потом вмешался Франсуа де Мирель. По его мнению, хотя у справедливости много уподоблений: правосудие, благо, совесть, честь, достоинство, но чаще всего её сопоставляют с равенством.

— Например, Платон и Аристотель основывали справедливость на неравенстве. Они исходили из естественного природного неравенства. Аристотель прямо писал, что «следует, чтобы один подчинялся, а другой властвовал», Они полагали, что у каждого человека есть своя жизненная мера, свой данный от рождения круг, выходить за который нельзя, ибо это и есть корень всякой несправедливости. Несправедливо идти против природы и судьбы. «Справедливость, — утверждал Платон, — состоит в том, чтобы каждый имел и исполнял своё»

— Ты согласен с этим?

Франсуа уверенно кивнул.

— Конечно, да только справедливость для аристократа — это произвол для лакея, и наоборот. Моя бабушка рассказывала, как лакеи устанавливали равенство. Всем при этом стало не до братства, и не перегрызись эти мерзавцы между собой в июле, потерять бы всем честным людям свободу и даже жизнь. Прадеда ведь казнили! Справедливость — дело Божье. Из людских попыток установить справедливость, кроме кровавых боен, ничего не получается, уж сколько раз пробовали.

Отец Гораций повернулся к Гастону.

— «Все люди по природе своей равны». «Все люди по природе своей неравны». Какое высказывание — справедливо? — спросил он Потье.

Тот ухмыльнулся.

— Это как поглядеть. Франсуа-то прав. Я — не ровня Дофину, но хотел бы быть ровней. Было бы справедливо, если и я был бы не сыном коммерсанта, но наследником графа и сынком префекта. Однако Дофин должен зубрить страницу латинского текста целый час, а мне хватает пяти минут. Наши способности не равны, но я считаю это справедливым. Сам же д’Этранж, напротив, полагает вполне справедливым, что ему довелось родиться в семье его сиятельства, но при этом считает неправильным, что он наделён памятью хуже моей. По его мнению, это несправедливо. Все ратуют за справедливость, однако хотят её лишь для себя и напрочь забывают про неё, едва дело коснётся других.

С этим неуверенно согласился и Дамьен де Моро, заметив, что главная несправедливость заключается для него в том, что он, когда бывает прав, часто сомневается, но ошибается всегда с полной уверенностью.

Все улыбнулись.

— А вы согласны, Лоран? — мягко спросил Дюран.

Венсан все это время молчал, храня на лице печать умеренного интереса и столь же умеренной скуки. Теперь он пожал плечами.

— Понятие справедливости — расплывчато. Скорее, можно понять несправедливость, — ответил он.

— А допустимо ли самому пытаться устранить несправедливость? — Дюран задал этот вопрос именно де Венсану, но тут два голоса, резко контрастируя друг с другом, высказались одновременно.

— Нет, — Потье был категоричен.

Не менее категоричен был д’Этранж.

— Да.

Оба, сумрачно взглянув друг на друга, умолкли.

Лоран тихо, но отчётливо заметил, что справедливым является право сильного, а слабые не могут установить справедливость, если под ней понимают своё право управлять сильным.

— Нет у них такого права, и их попытки сравняться приведут к тому, что их вовсе уничтожат. И это будет справедливо. — Лицо де Венсана было спокойным, но пальцы все время дёргали и крутили тонкое серебряное кольцо на его безымянном пальце.

Воцарилось короткое молчание.

— Мир справедлив, ибо управляется справедливым Богом, — убеждённо заговорил Котёнок, одновременно высказывая своё воззрение и оппонируя Лорану. — Когда человек становится безбожным — Бог кажется ему бесчеловечным, и он во всем видит несправедливость, а на самом деле мир прекрасен, справедлив и исполнен Божественной благодати, — лучезарно улыбнулся Гаттино отцу Дюрану.

— Несправедливость в мире есть, — не согласился Леон Нуар из соседнего класса. — Вот скажите, — он обратился к отцу Аврелию, — вот двое. Один — художник, творящий по Божьему вдохновению.  А другой всю жизнь пытается подняться на вершину его гениальности, однако — не дано… и где-то на полпути к вершине он и остаётся, несмотря на все усилия превзойти свою ограниченность. Но почему? Ему не дано стать великим. Чей это произвол? Бога? Почему человек должен всю жизнь чувствовать себя неполноценным? Разве это справедливо?

Отец Аврелий неожиданно обернулся к Потье.

— Вас, кажется, коллеги зовут Гамлетом.

Тот кивнул.

— А что бы вы ответили Леону?

Лицо Гастона стало жестоким. Черты обострились.

— Я забыл прибавить ещё одну парадигму справедливости. «Знай, сверчок, свой шесток!». Платон тут прав. Бездарь, дерзающий быть гением, пусть винит своё глупое дерзание, а не провидение. Ещё летать бы захотел, глупец.

— Вам не нравится одарённость? — быстро спросил отец Аврелий.  — Раздражает дерзание? Или — несправедливость?

Гамлет неожиданно словно сломался. Резкий перепад в настроении поднял его голос почти на октаву.

— А разве справедливо, когда дурацкое следствие не проистекает не из какой причины? Калибан прав. Несправедливость мира понять проще, она вертится, как смерч, вокруг этих нелепых слов «За что?» — и что толку взывать к справедливому Богу? Как устал я от дерзающих, притязающих и одарённых! Как утомился от ищущих справедливость! Как надоело жить среди калибанов! Каждый заслуживает Бисетр[5], это тоже справедливо! Как болит голова, — произнёс вдруг Гастон так жалобно, что Дюпон, д’Этранж, де Моро и Котёнок стремительно обернулись к нему.

Гастон поспешно поднялся и вышел, за ним выскочил и Филипп, после чего дискуссия была продолжена, но ничего интересного больше не прозвучало.

Вечером отцы-игнатианцы собрались зале ректорского корпуса. Отец Аврелий был странно задумчив, и когда Гораций де Шалон попросил его высказаться — ведь со стороны виднее — помрачнел ещё больше. Вслух заметил, что понял их беспокойство и находит его оправданным.

— С этим мальчиком будьте поласковее: вы имеете дело с крайне восприимчивым, нервозным и легко возбудимым змеёнышем. И Бога ради, не наступите ему на хвост.

     Даниэль с Горацием переглянулись. Аврелий, начав фразу по-французски, неожиданно закончил её итальянизмом. «Extrеmement rеceptif, trеs nerveux et facilement excitable par le… serpentello». Почему? А главное — он сказал «нервозным и легко возбудимым»?

— Вы о ком, Сильвани?

Тот, однако, нисколько не затруднился.

— Вы же затеяли всё это ради этого сероглазого, определившего справедливость как расплывчатую величину? Я правильно понял?

Его заверили, что он не ошибся.

— Но почему вы назвали его нервозным, Аврелий, это Потье свойственна некоторая…

— …артистичность, — расхохотался отец Аврелий, — и не некоторая, а весьма значительная. У Красавца хорошая голова на плечах. Он, кажется, единственный из всех, понял, чего вы добиваетесь, но боялся подсказать вам искомое. Однако изощрился и сумел. Кое-что обронил и этот малыш с яркими глазёнками. Что до вашего Венсана — благодарю Господа, что он не в моём классе. Возни вам хватит, и тут ничего не поделаешь, — он помрачнел ещё больше. — Il est trop tard de fermer la porte, quand le loup est entrе[6].

Сильвани ушёл. Гораций горестно переглянулся с Даниэлем и тяжело вздохнул. Тот ответил ему унылым  сумрачным взглядом. Обсуждая, что имел в виду их коллега, отцы вернулись к себе в спальню.

Перед началом дискуссии педагоги долго обдумывали, стоит ли поручать Лорану сделать какое-либо сообщение, но решили не сковывать его заданием: так он мог высказаться свободнее. Однако Лоран предпочёл отмолчаться, и лишь на прямой вопрос учителя  проронил фразу, хоть и отвечающую, Дюран был уверен в этом, его мыслям, но отнюдь не раскрывающую их до конца.

«Справедливым является право сильного, а слабые не могут установить справедливость, если под ней понимают своё право управлять сильным. Нет у них такого права, и их попытки сравняться приведут к тому, что их вовсе уничтожат. И это будет справедливо…»

Похоже, он говорил о себе и дерзал почти в открытую отстаивать право Вампира кусать, кого ему вздумается. Но до конца ничего не прояснилось, хотя Горацию де Шалону показалось, что какое-то слово все-таки прозвучало, дало зацепку, но она тут же и ускользнула. Хоть и сказал мальчишка вполне достаточно.

Неожиданно в коридоре раздались шаги и в комнату, постучав, снова вошёл отец Аврелий. В руках его был небольшой том в чёрном переплёте. Оказывается, он ходил за книгой.

Отец Аврелий протянул книгу Дюрану.

— Красавец проронил имя. Не Венсана ли он назвал Калибаном? Если это так — хоть что-то можно расшифровать. Хотя гораздо интересней, и я бы на вашем месте озаботился в первую очередь этим, почему Красавец корчит из себя психа, и почему ваш Лоран столь нервозен? А поинтересоваться этим стоит у того, кто разделил милосердие и справедливость, он повзрослей и поспокойней остальных.

Аврелий вышел, тихо затворив дверь.

Отец Гораций медленно поднялся и неторопливо подошёл к Дюрану, неспешно перелистывающему страницы. Это был том Шекспира из библиотечного собрания, содержавший его пьесы. Дюран прочёл оглавление — «Гамлет», «Макбет», «Король Лир» «Отелло» и «Буря».

Отец Гораций взял том и недоумённо вопросил:

— Он намекает на «Гамлета»? Почему он называет Потье красавцем? — Он вяло перелистал книгу и вдруг взорвался, — Боже мой! — Гораций лихорадочно переворачивал страницы. — Какой умница! Конечно же, — бормотал он, листая, — вот оно!

Почти выгнув переплёт, де Шалон погрузился в чтение.

Дюран заметил, что заинтересовался друг последней пьесой Шекспира, «Бурей», довольно слабой, редко цитируемой и редко упоминаемой. Он напрягся, вспоминая содержание — и вздрогнул. Просперо, Ариэль … и Калибан! Потье уронил имя, пользуясь тем, что Лоран, не любивший книги, не поймёт, о чём речь! Но почему Аврелий назвал Гастона — красавцем и артистом?

Не потому ли, что Потье просто… разыграл представление в библиотеке? Отец Даниэль вслух подумал, не взять ли в библиотеке другое издание «Бури», но Гораций сказал, что не нужно, он сейчас прочтёт — тут всего несколько сцен. Дюран опустился на кровать в ожидании. Вскоре друг протянул ему книгу, сам же завалился на постель и тяжело задумался.

Дюран перелистал страницы.

Сын ведьмы, чудовище Калибан… «Ты добрым впечатленьям недоступен, способен лишь на зло. Тебя жалел я: но злой природы не мог добром в тебе искоренить, как ни учил. Отродье ведьмы!» «Чёрт, прирождённый чёрт! Его не изменить мне воспитаньем. Тщетно потрачены труды мои над ним. С годами он все безобразней телом, да и душа его заражена». Волшебник Просперо, и верно, оказался бессилен из злобного, мстительного и раболепного чудовища сделать человека.

Вот на что намекнул кривлявшийся Гамлет. А ведь и верно, психопатичен ли он? Возбудим — да, но отец Аврелий, получается,  убеждён, что Гамлет корчит из себя сумасшедшего. Играет. Но почему? Зачем? И почему Сильвани счёл, что де Венсан — нервозен? И почему посоветовал спросить об этом у Дюпона? Неожиданно, сквозь размышления, услышал голос де Шалона, приглушенный и задумчивый:

— А ведь он прав. Твой малыш тоже проронил кое-что, причём в открытую. Почему я сразу не заметил? Как он сказал? «Когда человек становится безбожным — Бог кажется ему бесчеловечным …» Это Эмиль сказал… о Лоране?

Глаза их встретились, и лица напряглись.

Глава 5. Градации веры

Из которой выясняется, что в одной и той же душе

сомнения в разумности

божественного мироустройства

могут сочетаться

со смиренной покорностью Создателю

Самым красивым зданием коллегии была церковь. Ученики ежедневно присутствовали на обедне, а по воскресениям слушали проповедь. Молитве пред уроками внимали коленопреклонённо. Ежедневно, кроме того, упражнялись в религиозных размышлениях и молитве по чёткам. Ученики должны были ежедневно испытывать свою совесть и ежемесячно ходить на исповедь. При этом Закон Божий преподавался только раз в неделю, отцы-игнатианцы полагали, что этого — вполне достаточно.

Личность Христа, предмет глубоких медитативных прозрений Игнатия Лойолы, — возвышалась над всем обучением. Иисус жив, Он «и днесь и ныне тот же», и каждый мог непосредственно обратиться к нему в молитве. Ключевым словом в отношениях человека с Христом является слово «ответ», и наиболее истинным ответом на любовь Бога является подражание Ему.

Ученики должны быть внутренне подготовлены к серьёзным испытаниям: Христос свободной волей излил за нас свою кровь, в наших силах ответить на Его любовь стойким перенесением посылаемых испытаний и, главное, служением окружающим людям — если понадобится, вплоть до полного душевного опустошения и истощения жизни. Особо подчёркивалось, что отношение к Богу не может быть умозрительным. От учеников ждали, что они воплотят свою веру на практике, будь то семья, общественные движения, государственные структуры или Церковь.

Дамьен де Моро сам не мог понять, почему его всегда влекло в храм. Он помнил, как в детстве их с братьями приводили в старую церковь в Этрабонне: на улице было холодно, но внутренность храма казалась сказочным царством, где горели свечи, где ходил священник в парчовом облачении, где был, Дамьен чувствовал это, Бог. Андрэ и Валери, его старшие братья-близнецы, хоть всегда восхищали его силой и знанием вещей, ему непонятных, были равнодушны к этой красоте, а когда замечали его одушевление, смеялись.

Однако оба они вскоре были отправлены в Парижское военное училище и разлучены с младшим братом, отданным в Иезуитскую коллегию в Безансоне. Виделись они только в отцовском доме на летних вакациях, при этом молодые кавалеристы говорили только о казарменных делах, поединках, лошадях и хорошеньких девицах, и вправду, сообщая юному Дамьену куда больше сведений о жизни, чем надлежало знать в его возрасте, но о Боге они не говорили никогда.

В коллегии Дамьен любил богослужения, а после знакомства с отцом Горацием начал интересоваться и теми вопросами духа, на которые тот тонко наталкивал его. Юный ум ещё неразвит, он зачастую не видит направления мысли и логики рассуждения, не может сделать верные выводы: понять ложность иных утверждений и отделить их от истинных, как зерна от плевел. Де Шалон не навязывал Дамьену истинные суждения, но учил истинно мыслить, для чего просто разбирал житейские ситуации, исторические события и любимых Дамьеном героев книг.

Филипп д’Этранж отчёта в своей вере себе не отдавал. В Бога он верил как в Любовь, Жизнь и Милосердие, но, пытаясь повторить опыты Игнатия, чувствовал только свою ущербность. С воображением у него проблем не было, он мог представить любого вампира как живого, но не мог сфантазировать гору Синай, пока Потье не показал ему её на картинке. Он не был ни визионером, ни мистиком, погрузиться в мир иррационального ему было не дано.

Зато Гамлет верил экстатически и в «Духовные упражнения» Лойолы уходил, как рыба под воду, нырял и плескался в мистике игнатианских прозрений, погружаясь на самые глубины. Душа его пылала, и даже в зеркальных поверхностях церковных витражей он сам себе казался Игнатием, как ни мало было между ними сходства. На исповеди Гастон был откровенен и страстен, легко мог разрыдаться.

Мишель Дюпон верил как бургундский крестьянин, практичный и здравомыслящий. Он словно заключил с Господом некий контракт, согласно которому он, Мишель Дюпон, обязывался быть достойным сыном церкви, а Господь должен был помочь ему взойти на вершины мастерства, обеспечив прекрасное реноме его ресторана, точнее, ресторана его деда, который Мишель собирался открыть в Безансоне и превратить в святилище гастрономического искусства. Аквинат и его положения — логически безупречно выстроенные — были ему понятны, но метафизических прозрений Игнатия Мишель никогда не понимал и терялся в них.

Это было не для него.

Вера же Котёнка была верой в Санта-Клауса. Он всегда ждал, что в его носке под Рождество окажется счастье, правда, какое именно — сказать не мог бы и сам.

Лоран де Венсан был лаконичен — и в молитвенных жестах, и в словах исповеди. Теперь отцам-иезуитам становились в полной мере ясны слова отца Жана, который по формальным перечислениям грехов Лорана никогда не мог проникнуть в его душу. Лоран, видимо, не хотел пускать туда никого. Вспомнив слова Гаттино, Дюран ещё более пугался — он не видел в Лоране ни благоговения, ни подлинной веры.

Помимо этого у Дюрана возникло странное впечатление, которое он попытался передать Горацию. Не каждую душу можно раскрыть, но заглянуть можно в каждую. Но в этом сероглазом шестнадцатилетнем отроке он не видел, не чувствовал души. Лоран говорил с ним, поднимал глаза, иногда их взгляды встречались — и каждый раз отца Даниэля заливала волна ледяного страха: он словно наталкивался рукой на холодную и склизкую поверхность, противную, как пупырчатая жабья кожа. Все это странно перекликалось с утверждениями Дофина о вампире и словами Эмиля, и пугало ещё больше.

Гораций в полной мере разделял опасения Дюрана.

После дискуссии в библиотеке отец Дюран обратился к Эмилю — обратился искренно и прямо, не затрудняя себя попытками замаскировать суть своего интереса. Его настораживает и пугает один из учеников, заметил он.

— Это Лоран де Венсан. Мне кажется, что с его душой далеко не все благополучно. Мне показалось, что ты считаешь, что он не верит в Бога? Так ли это?

Эмиль молчал, но в его молчании Дюран не чувствовал теперь ни страха, ни упрямства, ни желания избежать разговора. Котёнок доверял ему.

 Дюран продолжил.

— Святой Игнатий Лойола говорил, что нужно избегать в речах всякого злословия и сплетни. Если кто объявит чей-либо смертный грех, согрешит смертно, если простительный, то согрешит простительно. Но если речь идёт не о злословии, но о стремлении исправить душу, то о грехе или слабости другого допускается говорить — всё это не грешно.

Ему, отцу Дюрану, кажется, что Лорану ещё можно помочь. Эмиль тяжело вздохнул и, видя, что отец Даниэль ждёт его ответа, заговорил.

— Мне нечего сказать. Однажды я видел, как Лоран, чтобы достать с верхней полки книгу, подставил стул, положил на него несколько книг и стал сверху. Но не достал. Тогда он подложил на книги ещё несколько книг и икону, стоявшую на столе. Тогда дотянулся. Человек благоговейный так бы не поступил. Лоран никогда не упражняется в духовном, но читает в это время романы.

— Какие?

— Разные. Недавно читал этого… Эжена Сю. Сам я не читал его и не знаю, о чём роман, но Потье, когда увидел, презрительно передёрнулся и назвал роман глупостью. Лоран же зашипел на него и назвал психом, которому нечего судить о том, что читают нормальные люди. Сам Лоран никогда ничего против Христа не говорит. Он вообще мало говорит, но если что скажет — обязательно что-то неприятное. Говорил и нечто похожее на то, что сказал в библиотеке. Дескать, справедливо, когда правит сильный, а если кролики попытаются править волком, их просто сожрут. Многие после разговоров с ним совсем поникшие ходят. Дофин говорит, что это настоящий Вампир. Похоже на то…

— А что ты сам от него слышал? Лоран обижал тебя?

Эмиль пожал плечами.

— Нет. Он просто говорит неприятные вещи. Но я его не понимаю. Я не шибко способный, но Лоран ещё бездарней меня. А он называл меня тупицей. Я не силён, но он ничуть не сильнее. Однако говорит, что я — слабак. Но это просто ругань. Однако Лоран ведь… его боится сам д’Этранж, сын графа Люсьена! И Потье, и Дамьен — все уступают ему. Почему?

— Дюпон тоже боится его?

Котёнок скривился.

— Я бы сказал, что он старается не связываться с ним. С ним никто не хочет связываться. Я не знаю, почему. Однажды … однажды он заставил Дофина почистить его ботинки. Тот побледнел, чуть не бросился на него, но потом… почистил. Как это понять? Тот же Дюпон, он в математике страшно умный, всегда всё за него решает — ему только переписать остаётся. Почему Мишель так делает? Он же его одной левой свалить может! — Котёнок выкинул в воздух кулак, тут же разжавшийся и упавший.

Надо сказать, отец Дюран в полной мере разделял недоумение Гаттино.

Дюран решил присмотреться к Мишелю Дюпону — отчасти памятуя совет отца Аврелия, отчасти — по пробудившемуся собственному интересу. Очень скоро Даниэлю довелось оценить в мальчугане и недюжинный ум, и силу воли, и спокойную уверенность в себе. Во всём, что касается кулинарии, Дюпон обнаруживал феноменальные знания. Заглянув в его библиотечный формуляр, Дюран выяснил, что в собрании книг отца Этельбера не осталось ни одной непрочитанной Мишелем книги по гастрономии.

Отец Даниэль стал чаще встречаться с Дюпоном, щедро делился рецептами блюд, которыми они с отцом Горацием угощались в Риме. Они провели немало часов в спорах о преимуществах французской кухни над итальянской, несколько вечеров сражались с переменным успехом на бильярде.

Странно, но что-то мешало Дюрану заговорить о Лоране де Венсане, однако, к удивлению отца Даниэля, Мишель однажды высказался сам.

Они беседовали о бильярде, который по праву называют «игрой королей». Карл IX и Наполеон Бонапарт любили его. Отец Дюран рассказал, что Мишель Шамильяр, служивший при дворе Людовика XIV писцом, овладел игрой в совершенстве и прослыл лучшим игроком страны. Он стал партнёром короля. Шамильяр периодически поддавался Людовику, и тот, в благодушном расположении духа после выигрыша, говаривал, что, не являясь «профессором бильярда», всё же превосходно владеет кием. Впоследствии Шамильяр из писарей был превращён в контролёра финансов, а ещё позже стал военным министром Франции.

Мишель посмеялся. Разговор зашёл о посредственности и одарённости, и он неожиданно проронил, что ему трудно понять парадокс, о котором говорил на академии Леон Нуар, о внутреннем устройстве бездарности. Не той бездарности, которая стремится достичь уровня гения, такая серость несчастна, но её спасает само стремление ввысь, зря Потье так сказал… Но есть и другая, которая стремится всё опустить в своё смрадное болото, вот это — действительно бездарность. Злящаяся на любое превосходство, ненавидящая любую одарённость и талант.

— Как наш Венсан, — закончил свою мысль Мишель.

Дюран мягко спросил, натирая кий мелом:

— По-твоему, он озлоблен от осознания, что ему не дано таланта?

Дюпон потёр широкий лоб.

— Да полно, а прав ли я? Понимает ли он, что он обделён? Я не постигаю его. Дофин говорит, что он —Вампир. Но я не понимаю, вампир высасывает кровь у окружающих, чтобы жить, или живет для того, чтобы пить кровь? Кстати, я всё забываю вас спросить, вы же так образованы. Кто такой калибан?

Дюран объяснил. Мишель, наклонив крупную голову и вытянув губы трубочкой, кивнул.

— На зимних вакациях тресну, но прочту всего Шекспира.

Отец Даниэль заметил, что пьесы английского гения неравноценны, и всё читать не нужно. Ещё хуже — читать всё подряд бездумно. Целесообразно начать с комедий, и читать только лучшее. Если Мишель нуждается в его советах — он всегда готов помочь в выборе книг. С веками их, увы, становится всё больше, и подлинные жемчужины тонут в море шелухи. За жизнь человек вообще-то должен прочитать только три десятка книг, самых важных и нужных, о которых, и вправду, можно сказать nocturna versate manu, versate diurna[7] …

— И каких же это? — с интересом полюбопытствовал Мишель.

Дюран засмеялся, обняв Мишеля за плечи.

— Для того чтобы их отыскать, приходится читать горы дребедени.

Но Дюран пообещал отобрать для Мишеля лучшее из своей библиотеки.

При этом учитель не решился спросить Дюпона о том, почему тот, как сказал Гаттино, выполняет за Венсана, этого лишённого дарований ученика, домашние задания о математике.

Просто чувствовал, что спросить об этом время ещё не пришло.

Переданный отцу Горацию, этот разговор насторожил де Шалона. Что они имели, если подытожить?

«…Крайне восприимчивый, весьма нервозный змеёныш». Это был взгляд со стороны. Но взгляд безошибочный, это чувствовалось. Потье назвал его Калибаном, Дофин — Вампиром, Дюпон считает его бездарностью, а Гаттино — безбожником. Если добавить выражение лица и молчание Дамьена де Моро, то картинка вырисовывалась пугающая. И всё это было тем более странно, что речь шла о худеньком подростке с невзрачным лицом и тусклыми серыми глазами.

Наутро у отца Горация созрел план, который, не решая возникших проблем, позволял, по крайней мере, хоть кое-что прояснить. План был реализован тотчас же.

В проверочной работе по греческому языку у Филиппа д’Этранжа обнаружились три ошибки. В другое время отец де Шалон заставил бы шалопая проанализировать и разобрать у доски свои ляпсусы. Но не сегодня. Сегодня гнев отца Горация по поводу бездельника и лодыря д’Этранжа был безмерен. Ведь он уже дважды объяснял это! Тема проще пареной репы! Что тут можно не понять?

— По счастью, ваш дружок Потье написал работу блестяще, — заметил отец Гораций. — Сам я не могу задерживать класс из-за тунеядца. Потье, после занятий вы с этим лоботрясом в кабинете греческого языка займётесь его работой. Завтра он должен знать тему на отлично. Вы меня поняли?

Гастон уныло кивнул. Чего ж тут не понять-то?

После утренних занятий дружки понуро поплелись в кабинет греческого, провожаемые ласковыми напутственными словами отца Дюрана, что при выдающихся способностях Потье и внимательности д’Этранжа они справятся с заданием минут за сорок.

Ровно через четверть часа, сверившись с часами, отец Даниэль вспомнил, что в его кабинете остались наглядные пособия отца де Шалона и, подозвав Лорана де Венсана, оставленного в классе вместе с Дюпоном для уборки, велел ему отнести их в кабинет греческого языка.

Тем временем отец Гораций, разместившийся в соседнем со своим  кабинете, внимательно слушал через слуховое окно разговор Филиппа с Гастоном, одновременно наблюдая за друзьями. Как и ожидал отец Гораций, вначале он не услышал ничего, кроме вялой перебранки дружков.

Д’Этранж недовольно бубнил о придирках грека, Гастон упрекал его самого за отсутствие внимания, Филипп лениво возражал, что дело не во внимании, а в том, что он был занят куда более важными размышлениями, чем грамматические категории греческих существительных, будь они неладны.

В эту минуту, как и ожидал отец Гораций, в кабинете появился Лоран де Венсан. Сам отец де Шалон, разрабатывая свой план, был уверен, что визит де Венсана — после его ухода — неминуемо спровоцирует приятелей на разговор о нём. На этом и строился замысел. Со стороны самого де Венсана он ничего не ждал.

Однако человек в этой быстротечной жизни только предполагает, определяется же бытие наше —  Господом.

Лоран де Венсан замер на пороге кабинета и окинул одноклассников взглядом хоть и настороженным, но наглым. Увидев его, Потье резко встал.  Д’Этранж остался сидеть за столом, с особой тщательностью выписывая греческие слова. Не обращая внимания на вошедшего, он спросил Гастона об этимологии существительного άνθρωπος, но тут лицо де Венсана исказила насмешливая гримаса.

Он бросил под ноги Филиппа у стола карты и, глядя на него в упор, приказал:

— Подними.

Дофин молчал, зато Потье ответил Филиппу.

— Этимология слова «человек» насчитывает, Филипп, по меньшей мере, три группы значений: греческое άνθρωπος, идущее либо от άνω αθρεΐν «взгляд, запрокинутый ввысь», в чём его отличие от свиньи, которой вовеки неба не видать, — Потье взял со стола указку. — Либо от корня ανθάνθός, ανδεω, ανθρος, в смысле «цветущий лик», «лучистый взор», — зло проговорил Потье, — в этом его отличие от корня, подчёркивающего телесно-материальный аспект — «Адам» от еврейского слова «земля».

Лоран злобно переводил глаза с одного на другого и вдруг попятился.

 Шалон не понял, что произошло, но увидел,  как Венсан вдруг отскочил к стене, потом оказался в коридоре, резко хлопнув напоследок дверью. Д’Этранж с огорчённым лицом поднял наглядные пособия, положил их на стол и мрачно посмотрел на приятеля.

Гастон стоял в странной, изломанной позе, закрыв лицо руками, дыша тяжело и отрывисто.

— Ты сам видишь, что я прав, — зло уронил Филипп Гастону.

Потье, чуть отдышавшись, сел на стул и запрокинул голову, глядя в потолок. Потом поднялся и резко зашагал по кабинету. Покачал головой.

— Да нет же, вздор всё.

— Ничего не вздор.

— Я такое не понесу. Это всё σκоτος ἀμπίσχων — окружающая нас тьма, — пробормотал он. — Я кончу в Бисетре или Сальпетриере. Впрочем, я и так там кончу…

Д’Этранж поморщился.

— Брось, ты абсолютно нормален, это просто страхи. Но я уверен, если все продумать… Ты мог бы написать…

— Глупости всё, — мотнув головой, перебил его Гастон, — такое никогда не продумаешь. Нельзя. — Он мрачно уставился на пустую стену. — Наш Дюран сказал, что всё промыслительно. Хотел бы я понять, в чём промыслительность всего этого.

Потье с омерзением выделил два последних слова и умолк. Помолчав несколько минут, снова заговорил.

— Я не пойму, он бесится, что ты графский отпрыск и его тешит вытирать об тебя ноги, или это все из-за отца?

— И то, и другое, — сердито бросил Дофин.

— О, Мадонна, где твоя справедливость? Я завидую Котёнку — для него мир прекрасен. Но ты эти вздорные мысли оставь, Дофин, забудь, я тебе говорю. Это — самоубийственно. — Потье поймал тяжёлый взгляд д’Этранжа. — Я на это не пойду. Я не выдержу первый. И ты не сможешь. Мы бессильны. Будь, что будет. Господь всё управит… я верю.

— Нет. Если он не шутит и они у него… А где ещё? Он ведь цитировал оттуда!

— Он мог и дома… в любом случае, он не сможет их использовать.

— Сможет. Подонок всё сможет! Проклятый вампир, всю кровь выпил, всю душу вымотал! — Филипп был на грани истерики, — Но я все равно вгоню осиновый кол в этого мерзавца, осиновый кол…

— Перестань, — Потье опустил плечи и сжался на стуле.

Вид у него был совсем больной.

Филипп неожиданно умолк, заметив состояние Гастона, потом улыбнулся.

— Ладно, к черту всё. Продиктуй мне эту белиберду греческую да пошли на пруд. Там поймаю чёрную жабу, окрещу Венсаном и отрежу ей голову. Может, мне полегчает.

— Ты не сможешь… — уверенно покачал головой Гамлет.

— Чего не смогу?

— Ты не сможешь убить даже жабу.

Филипп горестно вздохнул и повесил голову.

— Наверное. Ладно, диктуй.

Потье отвалился на стуле и, не глядя в конспект, начал размеренно диктовать дружку-шалопаю греческий текст.

…Нельзя сказать, чтобы отец де Шалон обиделся на то, что предмет его преподавания был назван белибердой. Иногда он сам позволял себе высказываться на этот счёт и порезче. Равно он нисколько не сожалел о задуманном шаге, а если о чём и сокрушался, то лишь о том, что со своего наблюдательного поста не смог увидеть лицо Гастона Потье, напугавшего Лорана де Венсана перед тем, как тот выскочил в коридор. Это позволило бы ему  понять куда больше.

Гораций описал сцену и разговор приятелей Дюрану. Присовокупил и свои наблюдения.

Отец Даниэль задумался.

— Явное впечатление, что оба… да нет, не оба… добавь де Моро и Дюпона, это четверо, по моему ощущению, все зависимы от этого сопляка. В таких случаях первая мысль, разумеется, будет о шантаже, но чем щенок может шантажировать сынка префекта? На чём можно, кроме юношеского греха, поймать детей?

— Им по шестнадцать. Это уже не дети, и их жизнь сложнее, чем может показаться. Есть нечто, откуда «он что-то цитировал». Что это? Дофин сказал «они у него».

— Согласен, но шантаж? Однако почему молчит Дамьен? Чего боится? Что задумал д’Этранж и от чего его отговаривал Потье? Заметь, Гастон не вступился тогда — в истории с ботинками — за Филиппа, однако на их отношениях это не сказалось. Почему? Значит, Дофин знает, что Потье не мог вмешаться. Почему? Кстати, то, что ты услышал, подтверждает правоту Аврелия. В речах Потье — ничего безумного и, похоже, он просто играет ненормального. Но зачем, Господи?

Гораций покачал головой.

— В Потье странный надлом — и это не игра. Он боится чего-то — и страх непоказной. При этом Гастон совсем не по-детски понимает степень своей духовной выносливости и предел своих возможностей. Это не смирение, это — уныние. Почти отчаяние.

— В любом случае надо выяснить, что подчиняет их нашему Калибану. Мы ничего не получили в четырёх случаях, но …

Гораций, не дослушав, кивнул.

— Да, Дюпон. Я и сам подумал. Раз сам Мишель заговорил о нём, да и Аврелий говорил… Их также разумнее свести вдвоём — де Венсана и Дюпона.

Дюран кивнул, потом задумчиво спросил — и не столько друга, сколько самого себя:

— Что может заставить мальчугана шестнадцати лет усомниться в божественном Провидении? Причём тут Бисетр и Сальпетриер — сумасшедшие дома? Что может заставить Филиппа увлекаться демонологией? «Окрестить чёрную жабу Венсаном….» Это оттуда. Он называет Венсана Вампиром. Осиновый кол… Пугает меня всё это, — бросил Даниэль задумчиво.

В итоге план организации личной встречи Лорана и Мишеля снова взял на себя Гораций, который всегда предпочитал не упрощать сложного, но и не усложнять простого.

Следующий день был вакационным. Занимались только два часа до обеда. В свободное время ученики развлекались играми и рыцарскими упражнениями — соревнуясь в фехтовании и езде верхом. Дюпона загнать туда было невозможно. Он либо пойдёт на бильярд, либо будет возиться с отцом Илларием на кухне. Это не устраивало отца Горация. Поэтому ещё накануне он распорядился, чтобы Мишель был назначен дежурным в библиотеке.

Дюпона это не расстроило: в библиотеке были интересные книги и удобный, обитый мягким плюшем диван, установленный отцом-библиотекарем под внушительной надписью: «Hic mortui vivunt, his muti loquintur»[8]

Юноша предусмотрительно запасся пакетом с пирожными «ганаш», которыми щедро снабдил его отец повар, и сразу после обеда приступил к дежурству, взяв с полки том «Physiologie du Goût, ou Méditations de Gastronomie Transcendante»[9] Жана Ансельма Брийя-Саварена, которую не без оснований называли «гастрономической библией».  После чего начал методично поглощать одно пирожное за другим, одновременно глотая страницы. Его не отвлекали ни снующие по полу мыши, ни охотящийся на них толстый коллегиальный кот Амадеус, специально выпущенный на охоту в этот час: Гораций де Шалон счёл, что их возня поможет ему скрыть своё присутствие.

А через четверть часа в библиотеке появился Лоран с толстым томом грамматики Эммануила Альвареса, которую его попросил отнести и сдать отец Петивьер, разумеется, по просьбе Шалона.

Однако ничего не произошло. Лоран де Венсан, увидя Дюпона, проинформировал его о поручении отца Жана, Мишель нашёл нужный формуляр, забрал книгу и вычеркнул её из списка. Лоран двинулся было к двери, но обернулся, окинув Дюпона внимательным взглядом. Тот ответил ему взглядом спокойным и несколько задумчивым. И лишь когда за Лораном зарылась дверь, Дюпон вышел из-за стойки с формулярами, сел на диван и долго невидящим взглядом смотрел на книжные ряды на полках.

Из этой пантомимы было очевидно, что Лоран предпочитал не обострять отношения с Дюпоном, тот же, не выказав никакой радости от визита де Венсана, всё же ничем не проявил и неприязни.

Всё это ничего не объясняло и не проясняло.

Раздосадованный отец де Шалон, тихо покинув библиотечный корпус, направился к себе в спальню, чтобы предаться там горестным размышлениям. Он не любил чувствовать себя бессильным. Не зажигая свечи, хотя за окном уже сгущались осенние сумерки, сел у окна за столом, и тут неожиданно снова заметил Лорана де Венсана. Тот спокойно, не таясь, шёл по садовой дорожке к запруде. Шалон видел, как он присел на скамье у пруда, закинув руки за голову и мерно покачивая ногой. Вся его поза говорила о расслабленном спокойствии и прекрасном настроении.

Это окончательно взбесило отца Горация. Этот сосунок задал ему загадку, которую он не может разрешить? Гораций осторожно вышел в парк и тихо направился к тому месту, где видел де Венсана. Тот по-прежнему сидел на скамье, а Шалон из-за дерева внимательно следил за ним. Спустя несколько минут Лоран встал и побрёл, пару раз оглянувшись, к дальнему корпусу, где размещалась библиотека. Он снова идёт к Дюпону?

Эта мысль недолго занимала де Шалона. Лоран миновал вход в библиотеку и направился к отдалённой лестнице, что вела на мансарду старого корпуса, ныне используемого для хранения всякой рухляди. Идти за ним было опасно. Гораций знал эту ветхую лестницу, на которой пронзительным скрипом отзывался каждый шаг, особенно слышный в ночной тиши, когда дневные звуки погасали.

Возможно, Лоран заметил слежку и хочет в ней убедиться? Или идёт именно туда, куда ему нужно?

Терять было нечего. Гораций схватился за дубовую ветвь, подтянулся над ней и стал с ловкостью белки подниматься по стволу, вскоре оказавшись на уровне мансарды. В серых, тёмных от дождевых потёков окнах он ничего не увидел. Нигде не горел свет, всё было серо и пусто. Зачем же мальчишка полез туда? Ещё несколько минут ничего не происходило. Де Шалон не хотел спускаться, пока Венсан не прошёл бы обратно в спальный корпус, но тот не появлялся. Столь же нелепым выглядело предположение о том, что Венсан решил заночевать на тёмной пустой мансарде.

Здесь, однако, усилия отца Горация были вознаграждены. Лоран, удостоверившись на тихой лестнице, что за ним никто не пошёл, зажёг потайной фонарь, и короткий проблеск света, тут же и пригашенный, был замечен рысьими глазами Горация де Шалона. Мальчишка снова помедлил, затем прошёл по коньку крыши, подошёл к третьему окну и исчез, надо думать, присев на корточки. Бог весть, что он там делал, но через десять минут Лоран снова показался у выхода из тёмного лестничного пролёта. Он озирался по сторонам, но никого не заметил, скрывшись наконец в спальном корпусе.

Шалон осторожно спустился на землю.

Странно, но отец Гораций почему-то не хотел идти на мансарду. Не хотел по непонятной для него причине, но само нежелание было ощутимей любого непонимания.

Шалон привык вычленять в себе подобные чувства. Ему не следовало туда идти, вот и все. Он быстро поднялся по запасной лестнице в учительский корпус, переоделся, и спустя минуту появился в спальне учеников, где отец Дюран уже укладывал мальчиков спать.

Глава 6. Молчуны и пророки

Глава, которая, к сожалению отцов-иезуитов,

ничуть не проясняет ситуацию,

но свидетельствует, что иногда причиной пророческого дара

может быть простое замешательство

Не все коту масленица. В этом в конце октября убедился отец Сильвани.

Его класс, в отличие от группы Дюрана, был дружен. Отец Аврелий не замечал среди своих питомцев явной антипатии, подростки ладили друг с другом, и отец Аврелий радовался, что волей Провидения его миновали тяготы коллег: никакого подобия де Венсана среди его учеников не было.

Тем неожиданнее и неприятнее было для него сообщение наблюдателя и корректора отца Джулиана. Двое из его учеников — Камиль Леметр и Леон Нуар были замечены в отношениях более чем предосудительных. Юношеская влюблённость — явление в закрытых коллегиях распространённое, если она не идёт дальше дружелюбных жестов — этого можно и не заметить, но Леон и Камиль, и это было очевидно, взаимно растлевали друг друга, хотя инициатива этих отношений исходила от Леметра. Дело не пошло дальше взаимных ласк и рукоблудия, но это могло быть началом большой мерзости.

Отец Сильвани поморщился.

Подростков можно было рассорить. Более жёсткая мера предписывала обнаружить мерзость и, подвергнув юнцов наказанию, закрепить в сознании нагрешивших предосудительность оной. Но это была крайность, а отец Аврелий не любил крайностей. В итоге Сильвани назначил Камиля декурионом и заставил его заниматься с де Мирелем, к которому тот не питал ни малейшей симпатии, сам же начал с Леоном основательно изучать латынь, мотивируя дополнительные уроки необходимостью углубить неполные знания Нуара.

Впрочем, латыни на занятиях уделялось немного внимания. Учитель, к удивлению Леона, почтил его полным доверием, был с ним откровенен и искренен. Завораживающий голос, интеллект и обширные знания учителя поражали Нуара, временами роняемые слова о том, что именно его, Леона, он хотел бы видеть в числе своих лучших учеников, льстили тщеславию мальчика и быстро отвлекли его от близости с Камилем — с учителем было куда интересней.

Отец Аврелий часами рассказывал мальчугану о своей юности, о возмужании, о судьбах своих друзей. Горестно сожалел о двоих из них, подававших большие надежды, но ставших париями общества — из-за своей греховной связи. Обидно, что они попали в сети, расставленные дьяволом.

 Леон побелел. Сам он, продолжил отец Аврелий, тоже сталкивался с подобным, но нашёл в себе силы отойти от этого непотребства. В отрочестве и ранней юности при восстаниях плоти легко забыть, что ты — образ Божий и блюсти себя, чтобы потом — на протяжении всей жизни — со спокойным достоинством смотреть в глаза людям и уважать самого себя, но тот, кто сумеет это сделать — воистину сыном Божиим наречётся.

Учитель проводил с учеником все свободные часы и был рад вскоре услышать от отца Джулиана, что между Камилем и Леоном произошла ссора. Леон заявил, что они творят непотребное, и он не хочет больше отягощать совесть подобным. Он во всем покается отцу Аврелию. Его, Камиля, он выдавать не будет, но сам он с этим покончил.

Камиль в слезах убежал, и отец Джулиан видел его после, ничком лежащего на кровати. Камиль боялся и исповеди Леона, и того, что всё всплывёт, был убит словами того, кого любил, сочтя это предательством. Он час рыдал в спальне, потом испуганно повернулся на шум мерных шагов. В спальню вошёл отец Аврелий.

Леметр был неглупым мальчонкой и по глазам учителя, сумрачным и суровым, понял, что скрывать что-то бессмысленно. Сильвани долго — бесконечно долго — смотрел на ученика. Камиля трясло, он ждал самого худшего, сердце бешено колотилось, в висках стучало, в сознании путано мелькали публичная порка, домашний скандал, ужасные слухи в городе, лица отца и матери…

Через несколько минут, показавшихся несчастному Леметру часами, он все же заметил, что взгляд учителя лишь показался ему разгневанным и сердитым. Нет. В черных глазах отца Аврелия он увидел горестное сострадание и боль. В немногих, но совершенно определённых словах отроку было сказано, что то, во что он вовлёк Леона — не есть любовь, но потворство похоти и растление ближнего, введение его в соблазн, что гибельно и для души совращённого, и для души совратителя.

— Что ты творишь? За жалкое минутное удовольствие ты готов заплатить гибелью своей души? Да ещё и погубить Леона? И это — любовь? Любовь Господня спасает души. Эта любовь — от дьявола, мальчик мой. Куда тебя занесло? Что обретёшь ты на путях греха, кроме необходимости всю жизнь лгать, жить в страхе разоблачения, бесплодно и бездетно, быть позором для родных и парией общества, погубить здоровье и силы — ведь жизнь во лжи убивает!?

Камиль молчал, но по сведённым в судорожном жесте рукам и тремоло в коленях, по меловой бледности лица незадачливого юного грешника, решившего было пополнить ряды содомлян, отец Аврелий понял, что глупыш вразумлён достаточно. Безмятежно сообщив Камилю, что он заслуживает сорока розог, письма домой с сообщением об учинённой им мерзости и публичного позора, отец Аврелий замолчал, спокойно глядя, как наполняются слезами глаза мальчугана. Камиль упал в ноги отца Аврелия, в ужасе вцепился в рясу педагога, умоляя пожалеть его.

— Жалость? Ты говоришь о жалости? А сам ты пожалел чистоту друга? — Отец Аврелий вздохнул, но все же смягчился. — А какое наказание ты бы назначил для себя сам?

Камиль растерялся. Он проклинал себя за содеянное, и знал, что не выдержит публичного позора. При мысли, что будет, если обо всём узнает отец — становилось плохо, и пол кружился под ногами. Он робко обронил, если только отец Аврелий не будет ничего писать к нему домой и не расскажет об этом в классе, пусть вместо сорока розог он получит от отца Джулиана сто, только пусть не говорят, за что … Он выдержит… наверное.

Камиля ещё никогда не наказывали.

Отец Аврелий молча смотрел на ученика. Глаза его увлажнились слезами и, ничуть их не скрывая, Сильвани ласково обнял трясущегося мальчонку. Вздохнул.

— Я не накажу тебя, ничего не сообщу домой отцу, и всё останется между нами. Божья любовь милосердна и сострадательна. Она прощает кающегося и воссоздаёт порушенные души, — в отличие от той, дьявольской, в сети которой угодил ты. Ты же никогда больше не осквернишь ближнего и будешь воздерживаться от самоосквернения. Ты меня понял?

Камиль, не в силах поверить, что его простили, обессилено кивнул головой. Отец Аврелий, подняв раскаявшегося грешника, направил его в столовую, сам же велел отцу Джулиану в ближайшие месяцы не спускать с обоих юных греховодников глаз.

Меж тем миновали первые два месяца учёбы, и приближалась пора осенних вакаций.

О желании побывать в родительском доме отцу ректору заявили Мишель Дюпон, Филипп д’Этранж и Гастон Потье, впрочем, позже было уточнено, что последнего с разрешения отца пригласил погостить у них в доме его дружок Филипп. За день до окончательного срока подачи прошений об отъезде, — уехать на вакации пожелал и Лоран де Венсан.

Котёнок никуда ехать не хотел, хотя и боялся, что мать всё равно заберёт его. Дамьен де Моро написал домой цветистое письмо с обилием латинских и греческих цитат из классических авторов, суть которого сводилась к тому, что сколь ни велика его жажда увидеть домашних, её пересиливает жажда знаний. Он просил разрешения отца остаться в коллегии для совершенствования в научных дисциплинах и в гимнастических упражнениях. Родные, восхищённые обходительными и учёными оборотами в письме и столь похвальными стремлениями в сыне, конечно же, позволили ему провести каникулы в коллегии.

Котёнок, узнав об этом, торопливо настрочил, под диктовку де Моро, письмо матери со сходной мотивацией, хотя и не столь цветистое, обосновывая свою просьбу остаться необходимостью лучше подготовиться к экзаменам.

Ему повезло. Мать тоже позволила Гаттино провести вакации в коллегии.

Спустя три дня после того, как Лоран де Венсан стал объектом ночного наблюдения отца Горация, все уже были готовы к отъезду и ждали в парке экипажи.

В это время Дамьен, вышедший вместе с отцом Горацием проводить Дюпона, д’Этранжа и Потье, вёл с учителем неспешную беседу о недавно появившейся книге, автор которой, Шарль Поль де Кок, проповедовал гедонистические взгляды.

Отец Гораций презрительно морщился.

— Это плебеи духа, Дамьен. Они отвергают высшее в человеке во имя минутного благоденствия в суетном мире и называют глупцами тех, кто отказывается жить их свинскими интересами — развратом, суетой и пошлыми земными радостями. Они хотят покончить с сознанием принадлежности человека к иному миру, утверждая, что нет другого мира, и только здесь он должен искать себе счастья. Но если человек — образ Божий,  он свободный дух и царь космоса, если же он — образ и подобие этого мира, то он — пучок восприятий, смена ощущений, дробная круговерть настроений, оскудение и смерть.

Они, как древние перипатетики, брели по парку, и их разговор был слышен всем. За это время Дамьен научился верно формулировать вопросы, уточнять непонятное, возражать взвешенно и аргументировано. Гораций был доволен учеником.

— Но вы ничего не говорите о любви. Вас послушать, то, кроме разврата, в мире ничего нет.

Отец Гораций усмехнулся.

— Мир, безусловно, лежит во зле и разврате, мой мальчик, — пока он говорил, сзади подошёл отец Аврелий со своими питомцами, — но права любви безусловны. Нет жизненной жертвы, которая не была бы оправдана во имя подлинной любви, где нет произвола личности и личной корысти. Только такая Любовь и высшая жизнь Духа способны преодолеть разврат. Любовь нужна и благословенна, но выбирающий любовь должен помнить, что пути земной любви никто не проходил без скорбей. Ибо влечение плоти мучит человека безысходной жаждой, оно мимолётно, тленно, легко профанируется, сбивается на разврат, отдаёт человека во власть бесконечной жажды, не знающей утоления.

— А жизнь Духа?

— Жизнь Духа просто парализует голос плоти. Дух останавливает естественные влечения, открывает Вечность, миры горние. Это пути творцов и созидателей, кои всегда одиноки и аскетичны. Эти пути тоже не без скорбей, но на них невозможны три самые страшные потери Любви — потеря любимого, потеря самого себя и потеря самой любви. На путях Духа ничего не теряют.

Дамьен вдруг заметил, как отец Аврелий закусил губу и со странным выражением тупой боли, застывшей на лице, слушает собрата. Де Моро стало жаль отца Сильвани — ибо страдание слишком зримо отпечатывалось на его изуродованном лице, а чужая мука была для Дамьена болезненной.

Он, стараясь сменить тему, обратился к отцу Горацию с вопросом, который хотел задать уже давно, да всё забывал.

— Сегодня так много говорят о новом учении, о новом справедливом социальном устройстве. Это, говорят, великая идея, самое передовое учение. Вы знакомы с ним, отец Гораций?

      На лице отца де Шалона появилось выражение задумчивое и несколько скучающее. Он дружелюбно положил руку на плечо Дамьена. Его глубокий, хотя и негромкий голос, звучавший без напряжения и усилий, далеко разносился по парку.

— Ах, так много великих идей, мой мальчик, которые, словно ветер пустые мехи, раздувают людей… и делают их ещё более пустыми! Наполняй себя мудростью Божьей, а не новейшими «великими» идеями, Дамьен. Никогда не разделяй так называемые «передовые взгляды», — и тогда на старости лет тебе не придётся краснеть, когда молодое поколение оплюёт их, придумав новую «прогрессивную» ерунду.

Он легко откинулся на скамье.

— Но я прочёл в «Ле Фигаро», что социализм проповедуют люди самых передовых мыслей…— возразил Дамьен.

— Люди передовой мысли, Дамьен, — ничуть не затруднился де Шалон, — столь же односторонни и нетерпимы, как и все остальные, — он усмехнулся. — Но непреклонную, точнее, несгибаемую позицию можно позволить себе, если только она следствие паралича, так сказать, диагноз, — его слушатели восторженно заулыбались. — Но и тогда это достойно сочувствия, а не подражания. Всегда несколько фрондируй к господствующим в обществе взглядам, старайся высказываться оригинально и с умом, не интересуйся особо политикой, но учись мыслить. Это всегда пригодится. Сам при этом никогда не забывай улыбаться при пробуждении, благословлять детей, любить цветы, благодарить Господа за новый рассвет и закусывать с неизменным аппетитом. Много читай, выбирая проверенные веками книги и много думай о вечном. Это облагораживает. Кстати, не относись слишком серьёзно и к своим мыслям, помни, внимать им безопасно лишь тогда, когда их рождается так много, что уже не придаёшь им особого значения. Бойся людей одной мысли и одной книги, как называл их Аквинат. Не предавай чрезмерного значения вообще ничему, кроме Господа, — даже своей персоне, не говоря уже о социализме.

Все восторженно слушали плавную речь де Шалона. Умение столь свободно и гладко говорить, а главное, столь остроумно! Постоянные обращения к Дамьену вызывали зависть к нему.

— Вы непоследовательны, — голос Лорана де Венсана прозвучал не вызывающе, но уверенно. — Ваша собственная идея связана с Церковью, но это тоже идея, и она господствует в обществе, а вы ей служите. Чем она лучше служения социализму?

Отца де Шалона удивило вмешательство в разговор де Венсана, до этого Лоран не принимал участие ни в каких разговорах, довольствуясь ролью внимательного слушателя. Между тем все ждали его ответа. Де Шалон не затруднился.

— Если объяснить это тебе… — отец Гораций особо выделил это слово, — чем она лучше? Человек Бога несёт в себе Бесконечность и, делясь ею со всеми, остаётся бесконечным, ибо Бесконечность неисчерпаема. У меня есть всё. Сторонники же этих новомодных учений, по моим наблюдениям, не имеют в себе ничего — и упорно хотят разделить его со всеми. Но мне их «ничего» не нужно. Я, граф Гораций Ансельм де Шалон — дал Богу обет нищеты, безбрачия и послушания. Я служу Богу. Что социализм даст мне, человеку Бога? Что он вообще может дать? Разве что идею тёплого стойла и сытного пойла? Но мне это не нужно. А больше у социализма ничего нет. Но разве он нужен тебе? Тебя угнетает твой аристократизм?

Лоран сделал вид, что не слышал вопроса.

Но тут неожиданно вперёд подался угловатый Потье, сидевший на скамье совсем рядом. На его чуть перекошенном лице возле виска подёргивалась голубоватая вена.

— Вот вы говорите — служить Господу. Но ведь не каждый призван к такому служению! Если ни одна твоя молитва не доходит до Бога — ведь, это значит, что Господь отторгает тебя? Что ты не избран и не нужен Ему?

Отец Гораций напрягся. То, что мальчики заговорили — в ожидании экипажей — его не удивило, и было им отчасти спровоцировано. Но такого откровения от Потье он не ждал и не был готов к нему.

Важно было не ошибиться. Гораций поднялся, резко, но осторожно подхватил Гастона и поставил его на ноги. Столь же резко подтолкнул его вперёд по мощёной дорожке и пошёл за ним следом, провожаемый испуганными взглядами Филиппа и Дамьена, и недоумённым взором Лорана де Венсана. Сильвани со своими питомцами тоже молча смотрел им вслед.

Они отошли достаточно далеко, и тут отец Гораций, протянув руку к плечу Гастона, развернул его и упёр спиной в древесный ствол старого вяза. Наклонился, словно завис над ним, опершись руками в ствол.

— Я увёл тебя от всех, Потье, ибо то, что я скажу, предназначено только для тебя. С глупцом я говорил бы как с глупцом, но с тобой так не получится. Не обессудь же. Господь слышит тебя. Слышит сквозь твой ропот, сквозь твои жалобы, сквозь дурной страх безумия, данный тебе в искушение.

Гастон побелел и стал хватать ртом воздух.

— Твоя душа велика и нуждается в великих и страшных искушениях, но ты умён и понимаешь, что способен понести, а чего — не вынесешь. Бог незримо — самим твоим пониманием — держит тебя. Всё промыслительно, что бы ты сам по своей юношеской глупости не думал об этом.

Гораций откинулся от ствола и снова взглянул на Потье. Тот закрыл глаза, и его белое лицо в обрамлении тёмных волос казалось лицом мертвеца. Шалон чуть заволновался, не переусердствовал ли он, упаси Боже? Но тут Гастон открыл глаза. Несколько минут он просто молча стоял, потом глубоко вздохнул и, чуть пошатываясь, пошёл было к д’Этранжу.

Но его догнали слова отца Горация.

— Во время вакаций трижды в день вам надлежит прочитывать девяностый Псалом Давида, выучив его наизусть. И я уповаю, юноша, что подлинно увидите вы «очами своими возмездие нечестивым» и избавитесь от призраков Бисетра.

При последнем слове Гастон споткнулся, но, подхваченный отцом Горацием, не упал. Оставшиеся двадцать шагов он шёл, шатаясь как пьяный, и едва не свалился на руки ошеломлённого Филиппа д’Этранжа, уже ждавшего его возле подъехавшего экипажа.

Отец Гораций же махнул рукой, подзывая Дамьена де Моро, тоже в изумлении наблюдавшего за возвращением к ним его учителя и бледного, потрясённого Потье. Молча смотрел на отца Горация и Аврелий Сильвани.

Лоран де Венсан к тому времени уже уехал.

Часть вторая.

Глава 1. Мистики и реалисты

Глава, в которой проясняются

некоторые неясные ранее обстоятельства,

притом, что другие, более или менее ясные вначале,

напротив, запутываются

Когда карета д’Этранжа выехала за ворота коллегии, Филипп долго не решался спросить Гастона о его разговоре с отцом де Шалоном, видя, как тот потрясён. Заметив, что Потье сильно знобит, Дофин укутал друга пледом и решил не приставать к Гастону. Когда придёт в себя — сам всё расскажет.

Филипп любил и жалел Потье, знал беду Гастона и горестным состраданием влёкся к нему, полагая, что другу просто не повезло.

История же самого Гастона превратилась в трагедию неожиданно. Мальчишку воспитывал гувернёр, изредка он видел отца, неизменно занятого делами. Мать его, как сказал ему отец, умерла родами, Гастон не помнил её. Детство мальчика было спокойным и почти безмятежным — до тех пор, пока отец не получил известия, что его свояченица, сестра матери Гастона, при смерти. Женщина хотела оставить своё имущество маленькому племяннику, ибо сама никогда не была замужем и не имела детей.

Отец привёз двенадцатилетнего сына в парижское предместье, где та проживала.

Пока документы о дарственной оформлялись у нотариусов, малыш бродил по улицам квартала. Его удивляло, что некоторые дома вспоминались ему. Он видел угол строгого особняка с длинными окнами и понимал, что за ним будет церковь. Он проходил за угол — и выходил на готический храм, притаившийся за резной оградой. Откуда-то он знал, что в соседнем квартале обязательно будет рынок — и вскоре видел его. Эти странности оформились для Гастона в понимание, что он когда-то жил здесь. И едва подумал об этом, как оказался возле старого дома с чугунными воротами, из которых медленно выходила древняя старуха.

Восприятие возраста искажено на шкале времени, детство видит зрелость старостью, а старость — ветхостью. Возможно, женщине было не более семидесяти, но мальчонке она показалась столетним призраком. Но неожиданно призрак обратился к нему, вопросив скрипучим голосом, не Гастон ли Потье стоит перед ней? Мальчик изумился.

Старуха же безошибочно назвала имя его матери — Клоди Лебель, и имя отца — Жерар Потье.

— Я была подругой твоей бабки и крестной твоей матери, малыш, — объяснила она, — помню и день твоего рождения. Словно злой демон чёрными крыльями накрыл род Лебелей. Твоя бабка сошла с ума, мать не смогла выжить… — Старуха тупо смотрела слезящимися глазами вдаль, — только бы тебя миновало несчастье рода, Гастон. Молодые должны жить, — она побрела по тротуару к церкви.

Гастон не всё понял, но услышанное страшно подействовало на него, его необычное поведение отметил и отец, увидевший сына вечером. У мальчика начались нервные судороги, к ночи он был в жару. Поправлялся медленно, но едва смог вставать — его тётка тогда уже умерла, — задал отцу столь томящий его вопрос о судьбе бабки и матери.

— Это правда?

Жерар Потье тяжело вздохнул. Да, его тёща действительно страдала припадками и приступами сильных головных болей, а через год после его свадьбы сошла с ума. Её отвезли в Сальпетриер, потом перевели в Бисетр.

— Клоди говорила, что мать больна, но такого исхода никто не ждал. После того, как её увезли, Клоди не смогла доносить тебя, начались схватки. Ты, как сказал доктор, не должен был выжить, но с тобой был Господь. Пять лет после смерти твоей матери я оставался здесь, потом решил вернуться на родину, в Безансон.

…С тех пор угнездившийся в глубинах мозга патологический страх безумия медленно отравлял Гастону жизнь. К несчастью, Потье был весьма впечатлителен. Один и тот же кошмарный сон, в котором фигурировала страшная чёрная старуха, предрекавшая ему безумие, преследовал его ночами. Через год, не выдерживая разрывавшей душу муки, Гастон рассказал об этом д’Этранжу. Он пожалел было о своей откровенности, но Филипп ответил на его искренность сочувствием и преданностью.

Гастон обрёл тогда друга.

Но и врага. Они разговаривали в пустой спальне, однако, их подслушал Лоран де Венсан, с тех пор начавший угрожать ему, что расскажет всем, чтобы опасались умалишённого. Лоран ничего не требовал за молчание — лишь безнаказанно издевался, надрывая и без того больную душу.

С тех самых пор Потье сначала неосознанно, а потом и сознательно стал играть сумасшедшего.

На первых порах он не понимал, почему изображает безумца, просто делал то же, что страдающий зубной болью, который упорно норовит прикоснуться языком к больному зубу. Однако, став старше, понял, что приближая к себе томящий и убивающий его ужас, просто старался победить его, раздавить в себе.

Правда, по мнению дружка Филиппа, выглядел он не столько сумасшедшим, сколько шальным сумасбродом. «Для безумного ты слишком умный», насмешливо ронял д’Этранж, и слова эти не обижали, но утешали Потье.

Неожиданные, столь властные и подавляющие его сознание слова де Шалона подействовали на возбуждённый мозг Гастона, как ледяная вода на раскалённую сковороду: вода закипела и испарилась, однако охладила горячий металл. Сказанное отцом Горацием было более впечатляющим, нежели проронённое тогда старухой, и глубоко запало в его душу.

Пока сознание Гастона было перевозбуждено, он не давал себе полного отчёта в своих чувствах, и был благодарен Филиппу за молчание и отсутствие праздных вопросов. Сам Потье лихорадочно соображал, недоумевая и удивляясь — слишком много в словах отца Горация соответствовало страшной правде. Но слова учителя были не приговором, а казались утешением. Отец Гораций как будто жалел его и успокаивал. Эхом отозвался в ушах Потье и последний наказ де Шалона. Девяностый псалом. Девяностый псалом. Девяностый псалом…

Первое, что Потье достал по приезде со дна распакованного саквояжа, была его маленькая Библия. Д’Этранж с удивлением наблюдал, как боязливо и трепетно листает Гастон страницы, как побледнел, найдя искомое, как долго боялся заглянуть в него.

«…Живущий под кровом Всевышнего под сенью Всемогущего покоится, говорит Господу: «прибежище моё и защита моя, Бог мой, на Которого я уповаю!» Он избавит тебя от сети ловца, от гибельной язвы, перьями Своими осенит тебя, и под крыльями Его будешь безопасен; щит и ограждение — истина Его. Не убоишься ужасов в ночи, стрелы, летящей днём, язвы, ходящей во мраке, заразы, опустошающей в полдень. Падут подле тебя тысяча и десять тысяч одесную тебя; но к тебе не приблизится: только смотреть будешь очами твоими и видеть возмездие нечестивым. Всевышнего избрал ты прибежищем твоим; не приключится тебе зло, и язва не приблизится к жилищу твоему; ибо Ангелам Своим заповедает о тебе — охранять тебя на всех путях твоих: на руках понесут тебя, да не преткнёшься о камень ногою твоею; на аспида и василиска наступишь; попирать будешь льва и дракона. «За то, что он возлюбил Меня, избавлю его; защищу его, потому что он познал имя Моё. Воззовёт ко Мне, и услышу его; с ним Я в скорби; избавлю его и прославлю его, долготою дней насыщу его, и явлю ему спасение Моё…»

Слёзы залили лицо Гастона, Филипп всерьёз испугался, боясь и оставить Потье в таком состоянии, и позвать кого-либо. Но, к его радости, тот быстро успокоился, совершенно пришёл в себя и воспрянул духом. На лице Гамлета засветилась улыбка ликования, он выразил готовность перекусить с дороги и прогуляться по городу. Д’Этранж удивлённо покосился на дружка и потащил его в столовую, рассчитывая, что во время прогулки наконец узнает все. Так и вышло, но…

Рассказ Потье ошеломил д’Этранжа. Может ли это быть?

— А ты ничего от себя не добавил?

Вопрос этот в устах Дофина не был обидным — Гастон и вправду, по тонкости психики и восприимчивости натуры часто путал сон и явь, рассказывая о ночных видениях, как о реально случившемся. Однажды Гастону приснилось, как Дюпон сказал, что его вызывает отец-ректор. Проснувшись, Потье направился к отцу де Кандалю, а узнав, что его не вызывали, обратился с претензиями к Дюпону — зачем тот подшутил над ним? Мишель ошарашено уверял, что и не думал его разыгрывать и вообще ничего не говорил ему ни о каком отце-ректоре, вполне резонно предположив, что тому это просто приснилось.

Но теперь Гастон уверенно утверждал, что ничего не выдумал. Каждое слово отца де Шалона звенело в его ушах. А главное, главное-то! Отец Гораций предрёк, что своими очами он, Потье, увидит возмездие нечестивым! Это из псалма!

— Видишь, я был прав! — исступлённо и восторженно произнёс Гастон, — надо уповать на Господа! И Он не оставит нас! На аспида и василиска наступим, и раздавлен он будет!

В отличие от своего дружка Потье, д’Этранж, как уже говорилось, не был тонкой натурой. Психика юноши была неимоверно устойчива. Филипп обладал практичным живым умом, явь со снами никогда не путал. Ему не были чужды ни доброта, ни вера, он даже считал себя романтиком. Романтиком, но не праздным мечтателем, верящим в чудеса! Тем более — не мистиком, как Потье.

Дофин тяжело вздохнул, выслушав ликующие пророчества Гастона.

— С треножника это сказано, и сбудется с той же степенью вероятности, с какой под Рождество зазеленеет дуб на въезде в коллегию, — грустно обронил он.

Но ликующее настроение Потье, теперь не покидавшее его, радовало Филиппа. Тот за несколько минут вызубрил наизусть девяностый Псалом Давида и на разные лады распевал его, был остроумен, жизнерадостен и весел. У него прошли судороги в ногах, и на щеках появился румянец. Он обрёл уверенность в себе и успокоился. Даже ел за двоих.

Но, увы. В покое и радости юноша пребывал всего три дня по приезде, после чего снова неожиданно потерял и сон, и аппетит.

Они с Филиппом приехали в дом префекта в пятницу, а в понедельник вечером к отцу из пансиона на вакации  вернулись младшие сестры Филиппа — Коринн и Дениз. Потье уже видел сестёр д’Этранжа, они приезжали несколько лет назад в коллегию с матерью Филиппа, и он помнил их смешные чепчики и длинные шеи, худые ручонки и детские туфельки.

Но теперь, едва заметив девиц на лестнице, Гастон замер.

Ему навстречу шло воплощение красоты. Белокурые волосы Дениз струились по плечам, глаза цвета ночных фиалок были чуть прикрыты нежными веками, опушёнными ресницами такой длины, что напоминали опахала. Изящный носик был игриво вздёрнут, розовые губки улыбались — но не ему, а просто жизни, вакациям, родителям, осенним пылающим листьям, летающим паутинкам. Коринн, столь же красивая, как и сестра, была несколько дородней и выше Дениз, и потрясённый Гастон не мог понять, как смешные девчонки, которых он смутно запомнил в коллегии, могли преобразиться в таких красавиц?

Заметив произведённое ими впечатление, девицы весело переглянулись.

До этого четырёхлетнее сражение несчастного Гастона с угрожающим ему безумием почти полностью парализовало в мальчишке признаки взросления, он не замечал в себе возмужания и вовсе не был искушён общением с прекрасным полом. И неподдельный восторг, написанный на его физиономии, который более опытный поклонник предпочёл бы скрыть, придав своему лицу равнодушный вид, посмешил красавиц. Но и — пленил искренностью, ибо восхищение в глазах мужчины девица оценивает дороже слов, а по степени этого восхищения оценивает и поклонника. Тем не менее, окинув его деланно равнодушными взглядами, девицы горделиво продефилировали в свои комнаты, оставив незадачливого воздыхателя на лестнице.

Потье показалось, что померкло солнце. Но что он… как можно? Куда он лезет, урод?

Гастон почти бегом спустился в комнату, что была выделена ему в доме префекта — рядом с комнатой Филиппа, и торопливо приник к зеркалам. В коллегии Потье мельком гляделся в зеркало, висевшее в умывальнике, пытаясь расчесать свои жёсткие лохмы, но не очень-то обращал внимание на своё отражение.

Сейчас со страхом заглянул в обод бронзовой рамы.

Амальгамированная поверхность отразила то, что сам Гастон с тайной радостью неожиданно для самого себя оценил как нечто вполне пристойное. На него смотрел молодой человек с выразительными тёмными глазами и красивым ртом. Нос был крупноват, с этим Гастон не спорил, но большой нос — знак интеллекта, это утверждали все физиономисты Франции! К тому же нос перестал, как раньше, выделяться на лице.

В любом случае, успокоил себя Гастон, он встречал мужчин и поуродливей. Правда, попадались и покраше, подумал он, вспомнив отца Дюрана. Да, красавец, конечно, но вот, монах. Господь берет всё самое лучшее себе. Это и понятно. Кесарю — кесарево, Богу — Богово.

Но он-то и не претендовал ни на кесарево, ни на Божье! Ещё недавно Потье полагал, что вообще не вправе ни на что претендовать. Что изменилось? Слова отца Горация вложили в душу Гастона немыслимую надежду на душевный покой и на избавление от навязчивого кошмара, проклятого Вампира — Лорана де Венсана. На нормальную жизнь. Потье вдруг почувствовал, как на самом деле устал бороться со своими страхами и ежечасно нервничать.

На вечерней трапезе кусок не лез ему в горло, при взгляде на Дениз Потье чувствовал нечто томящее, неопределимое словесно, то давящее на сердце, то волнующее кровь. В тот вечер он так и не решился спросить Филиппа о сестре, да и не мог решиться, ибо знал беду д’Этранжей.

Дело в том, что у Филиппа была и старшая сестра — Оделин. Самого д’Этранжа трясло при одной мысли о ней. Он был на шесть лет младше сестры и мало что знал о начале этой истории, но её конец, когда у отца на глазах поседели виски, а мать упала в обморок и неделю пролежала в жару, помнил. Сестру соблазнил сынок графа Эдмона де Лианкура. Историю удалось замять, но письма дурочки Лианкуру пропали. Отец предлагал тому сумму запредельную, но Лианкур растерянно разводил руками — письма просто исчезли из стола.

Потом их, издеваясь, процитировал Филиппу в коллегии Лоран. Д’Этранж почувствовал тогда, что земля уходит из-под ног, но сказать об этом отцу не решился, памятуя, что врач, лечивший графа, Эммеран Дешан, сказал префекту, чтобы он избегал волнений — любое может убить его.

С младших сестёр Филиппа родители не спускали глаз, даже в пансионе префект держал теперь наблюдательницу, солидно оплачивая её доносы. Лучше хорошо заплатить в начале, чем переплачивать в конце, считал ныне его сиятельство. Девиц воспитывали в вере и строгости, при этом, замечая, как год от года хорошеют девочки, префект морщился. Лучше были бы жабами!

Зная всё это, или почти всё, Гастон боялся задавать лишние вопросы. Иезуитское воспитание делало человека осторожным и ненавязчивым, но оно не могло победить того, что вложено в него Господом как инстинкт жизни.

Потье стал грезить о Дениз д’Этранж днём, но хуже было то, что происходило с ним ночью.

Он с ужасом, стыдом и восторгом ощущал мощь собственной мужественности, сладостная боль напряжённой плоти изводила и опьяняла, Гастон подлинно начал сходить ума — и вовсе не хотел исцеления от этого упоительного, сладкого безумия. В снах он делал то, от чего просыпался в истоме наслаждения, но потом стыдился поднимать глаза на иконы, плоть напрягалась только от одного помысла о Дениз, а думал Потье о ней поминутно. В голову его теперь приходили мысли невообразимые, которые бросали его в краску, смущали и волновали, и которыми, несмотря на полное доверие к другу, Гастон ни за что не согласился бы поделиться с Филиппом. При этом стоило ему приблизиться к Дениз, он краснел, ощущал непонятную сковывающую робость, терял всё своё красноречие.

На устроенном префектом для молодёжи танцевальном вечере Гастон осмелился пригласить Дениз танцевать, был покорён её изяществом и грацией, обходя в танце её хрупкую фигурку, едва его взгляд падал в декольте, где розовела нежная грудь, чувствовал, как душу опаляет пламенем, в глазах мутится и сбивается дыхание.

Всё время Потье, сам не понимая как, неизменно оказывался там, где была Дениз.

Что до девицы, то она знала все горькие подробности истории своей несчастной сестры, они с Коринн часто обсуждали случившееся. К чести их матери, рассказавшей им обо всем, сёстры знали не только о том, как дурно может поступить с женщиной мужчина, но и о том, как должна вести себя женщина, чтобы мужчина не мог поступить с ней дурно.

И потому, восторженные взгляды друга её брата, хоть и были замечены, но понудили Дениз д’Этранж лишь к удвоенной осторожности. Она ненавязчиво расспросила брата о молодом человеке. Потье не происходил из аристократического сословия, как д’Этранжи, но после истории с Лианкуром Люсьен д’Этранж смотрел на равных себе с некоторой злобой и понятным раздражением. Сведения же о его талантах, уме, и состоятельности отца были восприняты с вежливой улыбкой.

Сам Филипп, заметив интерес сестры и впервые задумавшись о возможности породниться с другом, не имел бы ничего против, но тяготы нынешнего дня закрывали для него проекты будущего. Сестре было только пятнадцать.

Две недели промелькнули незаметно, в последний день перед отъездом Дениз направилась в оранжерею. Вскоре там появился и Гастон. В душном розовом запахе голова его кружилась. Дениз попросила его срезать белую розу — за ней послала Коринн. Потье срезал и срывающимся голосом просил её подарить розу ему — любую, какую она захочет.

Он загадал: если она срежет белую — она не любит его. Если розовую — он нравится ей. Если алую… Дениз, усмехаясь, подошла к выходу, срезала цветок и протянула ему. Такие розы росли только на одном кусте — пурпурные, издалека казавшиеся почти черными. Он их не заметил.

Гастон не знал, как истолковать это, но истолковал в свою пользу.

…Засушенный цветок, как сокровище, Потье спрятал в шкатулку для писем и, трижды в день вынимая, целовал.

…Когда в опустевшей коллегии Гораций де Шалон поведал Дюрану о разговоре с Гастоном перед отъездом последнего к д’Этранжам, тот не пришёл в восторг. Это был, по мнению отца Даниэля, страшный, неоправданный риск. Де Шалон не спорил, объяснив свои действия простым замешательством. Трудно было сказать, удалось ли ему при такой спонтанности сказать достаточно, чтобы поразить воображение Потье, и в то же время не выдать собственной осведомлённости. На самом деле отец Гораций слишком мало знал, чтобы так крупно играть, и риск, Даниэль прав, был слишком велик.

Отцу де Шалону, по складу его характера, опасно было бросать вызов. Не то, чтобы он не умел прощать, скорее, он умел не замечать того, что могло нуждаться в прощении, но он любил всё понимать, а чего не мог понять — всё замалчиваемое, скрываемое и просто по каким-то причинам неясное — считал вызовом себе.

Таким вызовом стала для него и сложившаяся ситуация.

Теперь, когда де Венсан уехал, было разумно наведаться на мансарду. По необъяснимому внутреннему чутью иезуит решил побывать там днём и выбрал время, когда Дюран был занят у ректора. Сам де Шалон, строго наказав Дамьену выучить Эмиля новым приёмам защиты, в одиночестве направился на мансарду. Обошёл несколько бочонков с дёгтем, которые хранились под лестницей на площадке, и начал осторожно подниматься.

Опасения отца Горация оправдались. Несколько ступеней были просто прогнившими, несколько просели, маленькая же площадка была… Дьявол! Хорошо, что он не успел ступить на неё. Оказалось, хитрый шельмец вылил на неё слой дёгтя, тем самым обеспечив себе контроль за любыми нежелательными визитёрами, заглянувшими туда в его отсутствие. Ночью де Шалон, не заметив дёготь, наступил бы на площадку, а по его следам, их форме и размеру, можно было бы многое сказать…

И вряд ли эта ловушка была последней.

Отец Гораций осторожно перебрался через перила, поднялся по второму пролёту. Безопасно миновал ещё два. Это насторожило его. Закрытая дверь и манила, и пугала одновременно. Он внимательно присмотрелся к ручке, но она была чиста. Не закреплено ли что-нибудь наверху, что при открывании двери может упасть? Эти старые трюки известны многим…

Впрочем, был куда более простой выход. Через слуховое окно отец Гораций осторожно вылез на крышу мансарды, обошёл угол и заглянул в окно. Над дверным пролётом и вправду громоздилось нечто, напоминавшее булыжник, удерживаемый старой шваброй. Ах ты, юная гадина…

Ясно было и другое. Установлена ловушка могла быть только изнутри, значит, выйти на лестницу сам Лоран мог только через слуховое окно, а, следовательно, из самой мансарды к слуховому окну можно было подобраться только через оконный проём. Отец де Шалон методично осматривал рамы, пока не нашёл открытую. Пока все было не очень сложно. По-мальчишески. Но расслабляться, Гораций понимал это, было рано. Мальчонка настораживал отца Горация и не нравился ему — и это понуждало к утроенной осторожности, пусть даже излишней.

На мансарде громоздились горы старого хлама — истёртые наглядные пособия, сломанная мебель, обветшавшие коллекции птичьих яиц и чучела птиц, изъеденные молью, старые матрацы и кровати, однако одно место было расчищено и выглядело обитаемым. На старом столе с треснувшей крышкой была расстелена скатерть, но сверху ничего не стояло.

Внутри стола он тоже не нашёл ничего настораживающего. Несколько листов дорогой бумаги с водяными знаками. Была и обычная, школьная. Красивая старинная чернильница, почти музейный экспонат. Рядом лежало перо. Здесь же стояла банка чернил — не французских, но итальянских — Гораций часто видел такие в Риме. Больше ничего.

Иезуит методично обыскал выступы под окнами, но, чтобы найти что-то в горах хлама и ветоши, нужна была неделя. Очевидно, Венсан перед отъездом забрал всё небезобидное, если оно здесь было, и позаботился о безопасности своего убежища.

Но всё это пока ни о чём не говорило. Гораций знал, что и Дофин имел сходное убежище под крышей ректорского корпуса, и желание побыть в одиночестве ещё не свидетельствовало о ненормальности.

Иезуиты, правда, боялись одиночества юнцов, которое часто приносило, полагали они, внутреннее растление даже верней, чем дурное общество, но не спешили препятствовать уединению, не любя резких движений.

Все ученики отца Аврелия Сильвани на вакациях покинули коллегию. Сам он теперь часами просиживал в одиночестве в библиотеке, а вечерами снова уходил на несколько часов в город, возвращаясь к ночи.

Однажды Гораций и Даниэль решили прогуляться в местную галерею и неожиданно, минуя парк, заметили Сильвани. Он появился из лавки с пакетом сладостей и красивым кареглазым мальчиком лет пяти. Малыш держал пакет, а отец Аврелий нёс на руках его самого.

Друзья, боясь быть замеченными и смутить коллегу, поспешили ретироваться.

Увиденное позволяло понять частые отлучки отца Аврелия. Мальчик, имевший явно выраженное сходство с Сильвани, по-видимому, был его сыном. Это, в свою очередь, удивляло и настораживало, но Дюран не любил лезть в чужие дела, а отцу Горацию Аврелий нравился. Поэтому случай этот, по молчаливому согласию, ими не обсуждался.

Однако спустя два дня после этой странной встречи, когда оба они, уложив спать Дамьена и Эмиля, решили помолиться в храме, то застали там отца Аврелия. Он тихо выл, припав к подножию статуи Богородицы, и в утончённости его белых пальцев, вонзённых в отчаянии в чёрные волосы, обоим иезуитам померещилась какая-то безысходная, запредельная боль. Но и на этот раз они не решились нарушить уединение собрата. Сам Сильвани не заметил их.

В эти дни Гораций часто встречал отца Аврелия в библиотечном собрании. Странно, но здесь, под стрельчатыми сводами книжных хранилищ в мерцающем свете свечей Сильвани преображался — его лицо словно обретало свой изначальный вид, он казался загадочным мудрецом-книжником, нашедшим таинственные знаки своей судьбы в самой потаённой из книг.

Иногда отец Аврелий замечал собрата и приветствовал его, и они неторопливо беседовали. Эти встречи открыли де Шалону несколько причудливый и весьма изощрённый ум коллеги, сильную волю, душевную щедрость и благородство натуры. Суждения отца Аврелия были мудры и исполнены печальной покорности судьбе и, в то же время, ему явно не хватало подлинно монашеской кротости, тишины духа.

— Игнатий прав, чем более душа уединяется, тем более становится она способной к соединению с Творцом. Но уединение несёт в себе и скорби. Жизнь духа — она тоже скорбна, Гораций. К тому же … стезя педагога… моё ли это служение?

— Помилуйте, Аврелий, — удивился де Шалон, — ваши подопечные считают вас полубогом, а вы не уверены в своём призвании?

— Классы полны милых детей, Гораций, но свет полон глупых, а порой и откровенно низких людей. Мне трудно понять этот парадокс. У меня странное ощущение своей ненужности здесь, или скорее… случайности.

Гораций де Шалон из невзначай брошенных ректором фраз знал, что отец Аврелий проявлял педагогический талант с юности, но пришёл к своему призванию через большие скорби. Это чувствовалось. Под внешним спокойствием монаха ощущалась натура сильная и властная, и было очевидно, что смирение далось ему нелегко. В минуту откровенности Аврелий пожаловался на плотские тяготы — сам недоумевая, что всё ещё склонен к подобным мыслям. Горация муки плоти не тяготили — слишком много в нём вбирала в себя жизнь духа. В равной мере Дюран, поглощённый заботами о своих питомцах, не имел ни времени, ни возможности искушаться.

— А вы, простите мне этот вопрос, любите детей, Аврелий?

Сильвани мягко кивнул.

— Они расслабляют и успокаивают… да, люблю. Мне легко с ними.

Гораций де Шалон внимательно взглянул на собрата.

— Похоже, вам нелегко с самим собой?

Губы Аврелия Сильвани тронула лёгкая улыбка.

— И это верно…

Продемонстрированное после дебатов педагогическое дарование, молниеносность мышления и безошибочность суждений отца Сильвани восхитили де Шалона, и потому признание в сомнениях в своём призвании изумило.

Впрочем, Гораций понял, что было причиной тому: не все связи с миром у этого человека были разорваны. Сильвани принял монашество недавно, сказал ректор. Значит, он вдовец. Шалон вспомнил малыша на руках Сильвани. Прикосновение к сыну пробуждало в нём, видимо, память о матери. Аврелий Сильвани был прекрасным учителем, но ещё не стал подлинным монахом.

Сам же де Шалон был лучшим монахом, нежели педагогом, и лишь его друг Даниэль воплощал в его глазах равное совершенство — полнейшее не искушаемое целомудрие, кротость и тишину духа, непоказную любовь к детям.

Аврелий с ним согласился.

— Ваш друг — милейший человек и прекрасный педагог, Гораций.

Вакационные недели были удивительно счастливыми в жизни двух учеников коллегии — Дамьена и Эмиля. Оба были с теми, кого обожали, их любимые учителя были в их полном распоряжении, их не надо было делить ни с кем. Несмотря на то, что для Котёнка это было время жесточайшей муштры и непрекращающихся гимнастических упражнений, несмотря на то, что по утрам его поднимали, обливая холодной водой, и мучили, докрасна раздирая колючим  полотенцем, несмотря на то, что выползая после занятий из душа, Эмиль падал без сил и полчаса вообще не мог подняться, Котёнок был счастлив.

Его мускулы росли, это заметил и подтвердил даже отец Гораций, он вырос на полтора дюйма, мог подтянуться целых семь раз и перестал бояться Бонифасио — самого горячего жеребца во всех конюшнях! И к тому же, хоть это было просто невообразимо, Дамьен де Моро стал называть его своим другом и сказал, что никогда и никому не даст его в обиду!

Эмиль стал гораздо меньше думать о домашних проблемах и опасаться, как раньше, нового брака матери. Он уже не ребёнок и не маменькин сынок!

После упражнений на корте отец Дюран давал своему сыну отдохнуть, читая с ним духовную литературу и занимаясь по тем предметам, где Гаттино отставал. Котёнок заметил, что рассказанное отцом Даниэлем только ему одному — намертво впечатывается в его память. Причина была лишь в том, что влюблённый в воспитателя малыш жадно ловил каждое слово педагога, но самому Котёнку это казалось чудом.

Эмиль уже не любил — он боготворил отца Дюрана.

Исповедь не изменила мнения Дюрана об Эмиле — мальчик, хоть и каялся в вещах недозволенных, развращён не был, даже не понимал многих вопросов катехизиса. Однако, несмотря на наивность, бывшую следствием чистоты души, постепенно в малыше стал проступать недетский и, как с удивлением отметил Дюран, казуистически въедливый ум. Мальчик мыслил схоластически в дефинициях, диалектически в рассуждении, был последователен и методичен в богословских истинах, но суждения бытийные искажал и перекашивал — иногда — в угоду Истине, иногда — в угоду себе. Стоило Дюрану указать Эмилю на ошибку, тот неизменно приводил отцу Даниэлю его же суждение, заявляя, что мыслит по аналогии.

Дюран стал осторожнее. Как оказалось — Котёнку опасно было класть пальцы в рот.

Между тем, вопросы Эмиля становились все глубже и сложнее.

— Как жить, чтобы ничего не бояться? Что даёт защиту человеку от скорбей и невзгод?

— Человек страдает от своих грехов — и тогда скорби и невзгоды посылаются ему как вразумление, или его, как Иова, испытывает Господь. В любом случае, чистота намерений, внутренняя уверенность в своей правоте позволяют человеку вести себя с достоинством, не прятать глаза и быть спокойным в совести, Эмиль.

— А чем можно оправдать человека неправедного?

— Только незнанием Истины. Но слышавшему о Христе и не желающему идти путём Его оправдаться будет нечем.

Котёнок в ответ на это удовлетворённо кивал, при этом в его ярких глазёнках мелькало нечто, удивлявшее духовного отца. В суждениях же Эмиля о морали и вовсе проступала ярость ветхозаветных пророков: д’Амерваль был странно не подвержен новейшим идеям милосердной гуманности. В Писании Эмиль неизменно вычленял самые жёсткие фразы Христа, восхищённо цитируя их, а стоило Дюрану сказать, что «Сын Человеческий не губить пришёл души, но спасать их…», Эмиль морщил нос и цитировал иное место Писания: «ветви, не приносящие плода доброго, срубают и бросают в огонь».

Столь странный ригоризм в Эмиле был, видимо, свойством духа, жаждущего праведности и ненавидящего грех. Это не удивило Дюрана. Вера нетерпима к тому, что считает злом, заблуждением и пустотой, или, воля ваша, это не вера. И всё же…

Вечерами Эмиль прогуливался с отцом Даниэлем по парку, за стол они садились впятером — с Дамьеном и отцами. Эмиль и Дамьен имели возможность ближе приглядеться теперь к отцу Аврелию, тот перестал пугать их, оказался остроумным и рассудительным. Днём Котёнок снова упражнялся в фехтовании, а иногда Дамьен сажал его на Бонифасио и катал по корту.

Жизнь была прекрасна.

Для Дамьена де Моро дни протекали не менее счастливо. Учителя допустили его в своё общество, как равного, беседовали при нём совершенно свободно о своих делах, абсолютно доверяя ему, просили позаботиться о малыше Эмиле, словно он тоже был учителем! В это время Дамьен, с самого начала восхищённый Горацием де Шалоном, разглядел и оценил мягкую кротость отца Дюрана, которая раньше могла бы показаться ему слабостью. Теперь же Дамьен восхищался незлобивой добротой и всегдашней отзывчивостью отца Даниэля почти так же, как и отец Гораций. С изумлением подметил, что подобные качества есть и в Котёнке, тоже мягком и добросердечном.

Дамьен задавал уже вопросы не только отцу Горацию, но и отцу Даниэлю, и ему отвечали вдумчиво и искренне.

При этом кое-что Дамьен и вправду не понимал. Среди его сверстников считалось постыдным изменить своим убеждениям, поступать вопреки предписанным мнениям, быть непоследовательным. Вместе с тем отец Гораций часто высказывал вещи достаточно противоречивые. Почему?

— Нельзя быть глубоким, Дамьен, и не быть противоречивым, — объяснил ему де Шалон. — Не меняют своих мнений только глупцы да покойники. Не надо делать культа даже из верности самому себе. Если ты поймёшь, что вчера был глупцом — тебе простится, если ты не будешь последовательным в совершенной ошибке и не повторишь вчерашнюю глупость. Меняйся ежедневно и ежечасно, и проверяй результат только по тому, насколько приблизился к Христу.

Де Моро был растерян.

— Но отец Петивьер говорил, что мы должны иметь твёрдые принципы и уверенность в Истине. Он нам цитировал Френсиса Бэкона. «Если к непостоянству судьбы присоединится ещё и непостоянство наших мыслей, в каком же мраке придётся жить людям…». Отец Жан говорил, что человек может быть лучше своей репутации, но он никогда не станет лучше своих принципов.

— Отец Жан обращался к несмышлёнышам. Неизменен должен быть только один принцип — Божественный. Но все остальные — не догмы, и нужно научиться быть добрее своих принципов и умнее своих теорий. Бескомпромиссная прямолинейность любую дорогу превращает в тупик и вынуждает ходить по замкнутому кругу. Люди сильного ума, если они становятся выше и умнее своих былых убеждений, не стыдясь ничьего мнения, меняют их на более здравые. Не происходит изменений лишь с высшей Истиной, ибо она вечна и неизменна. Тот же, кто намерен умереть в преклонных годах, если умён, вынужден себе противоречить. Тот же Бэкон говорил, что учащийся должен верить, но выучившийся должен руководствоваться собственным мнением. Стало быть, он отнюдь не отрицал необходимость внутренних перемен.

Дамьен задумался.

— Вы сказали как-то, что Господь сокрушит сатану, — Дамьен остановился, мягко поправленный отцом Горацием, что это сказано в Писании, — это неважно. Добро победит зло. А взгляд на добро и зло тоже меняется?

— Добро — это Господь. Зло — дьявол. Это истинное определение. Но зло, чтобы существовать в созданном Богом мире добра должно под него маскироваться, изобретать ложные системы ценностей, уверять, что между ним и добром разницы нет, а если есть — то, так, самая незначительная. Но, слушай и не говори, что не слышал, Дамьен: человек, который говорит, что не видит разницы между добром и злом — либо подлец, либо глупец, ибо совершенный навыком приучен различать добро и зло. Это вложено Богом. При этом нужно помнить, что любое истинное определение добра и зла может быль искажено дьяволом, а любое ложное определение, например, «добро — то, что нравится, а зло — то, что не нравится», — мгновенно становится истинным, если мы приложим его к Богу. Поразмышляй над этим.

— А помните, вы сказали, что есть Люди Зла, способные заразить любые души — кого ржавчиной, кого — плесенью. Но они непрочны, то есть, не укоренены в бытии по Аквинату, да?

Последние слова говорили, что Дамьен действительно думает над тем, о чём они говорили, и де Шалон с одобрительной улыбкой кивнул ему.

Дамьен продолжил.

— Я читал, что болезнь зла имеет свойство расти, как опухоль, подчиняясь своему внутреннему циклу. И как только этот процесс минует некую определённую стадию, его не остановить. Даже если человек сам того захочет. А он, наверное, и не может уже захотеть…

Гораций внимательно слушал юношу. Он старался научить его думать, но уж в больно опасном направлении — и не в первый раз! — текли мысли Дамьена.

— То есть зло самоубийственно, — подытожил между тем Ворон, — но каковы основные черты распада? Как их понять? Где об этом почитать?

Отец Гораций почесал кончик носа. И не потому, что тот и впрямь чесался, а чтобы скрыть замешательство.

— Зло есть в каждой душе, мой мальчик, и выследить его проще всего в себе, чем пытаться заметить в чужой душе, закрытой для тебя. Подлец никому души не раскроет, запомни. Тут скорее ход событий можно понять по итогу, чем прогнозировать итог по видимым признакам распада. Если ты видишь падение грешного — это и означает, что распад завершён.

Дамьен был разочарован, но явно этого не показал.

Сам же отец Гораций, вспомнив переданные ему Дюраном слова малыша Эмиля о том, что де Моро честен, из тех оценок и суждений, который ронял Дамьен, и вправду понял, что наиболее отвратительными и непотребными грехами Ворон считает воровство, блуд и пьянство. Он нетерпим к предательству и подлости, но гораздо мягче относится к гордыни и гневу, не знает зависти и жадности, а лень и чревоугодие и за грехи-то не считает. Отец Гораций задумался. Что могло заставить юношу возненавидеть воровство? Почему такая нетерпимость к пьянству? Де Шалон предположил, что причина — в семье де Моро, но пока не торопился выяснять это.

Пока отец Гораций просто учил Дамьена.

— Единственное, что ставит человека в унизительную зависимость от мира, — говорил он, — это греховность человеческой природы. Избавься от пороков, — и ты станешь неуязвимым. Если отринешь чревоугодие — дух твой станет выше голода, если победишь блуд — будешь неуязвим для соблазнов, возвысишься над жадностью — ничто мирское не прельстит тебя, никто не купит тебя и не соблазнит. Сумей преодолеть гордыню, смирись пред Господом, — и вознесёшься над миром. Не завидуй, не гневайся, никогда не отчаивайся. Стяжай Дух Господень, ибо только там, где Он — там свобода, справедливость и Истина.

Ещё Мишель де Монтень полагал, что если учителя будут просвещать своих многочисленных учеников, не различая их способностей и характеров, то среди сотен детей найдётся всего два или три ребёнка, которые извлекут настоящую пользу из подобного преподавания. Люди отличаются друг от друга, и их следует вести к благу разными путями, исходя из их нрава. Оба иезуита любили монтеневские «Опыты» и никогда не гнушались его советами.

Впрочем, оба были реалистами. Первая проблема воспитания — научить детей вести себя в приличном обществе. Вторая, увы, куда более сложная, найти им это приличное общество во время всеобщего оскудения. Поэтому отцы-иезуиты формировали самый живучий и приспособленный к перипетиям жизни тип человека — выживающего в любых условиях, устойчивый и неколебимый. В какое бы общество ни попал их выкормыш — он либо легко приспосабливался, либо изменял само общество.

Воспитанникам никогда не говорили, что они созданы для счастья. Внушающий детям подобное, по мнению отцов-иезуитов, заслуживал, как «соблазнитель малых сих» — только жёрнов на шею. Ничтожество, озабоченное своим мелким счастьем, бесполезно для Бога и обременительно для ближних. Первый же жизненный удар валит воспитанного в чаянии счастья на землю, порождая кощунственный ропот на Господа, тоскливые жалобы на судьбу и ничем не оправданные укоры ближним. Такие люди — балласт человечества.

Иезуиты готовили Христовых воинов, ходивших перед Богом, учили отказу от собственных желаний. Глупцы часто вопили об унижении человека в подобном умалении, не постигая, что смирение — величайшая и мощнейшая из защит человеческих, которой мудрый учитель может наделить ученика. Ибо как унизить того, кто ничто для себя не считает унижением? Как обидеть того, кто находит себя достойным плети? Питомцы иезуитов считали любое несчастье либо вразумлением себе, либо наказанием за собственные грехи, либо — испытанием своей прочности и верности Богу.

Эти люди не ломались никогда.

Глава 2. Бастарды и психи

Глава, в которой ученики отца Дюрана и отца Горация

начинают прикладывать принципы

своих педагогов к своему бытию

     …Вернувшись из Дижона, где он провёл каникулы у бабушки, Мишель Дюпон заболел бургундской кухней, дивными соусами «ла-бургиньон», приготовленными в красном вине с луком, грибами и салом. Классические бургундские блюда: курица в вине, местные сардельки «шабли», улитки по-бургундски, которые его бабуля несколько часов тушила в белом вине с овощами и специями, маленькие козьи сырки из Макона, говяжье рагу в соусе из красного вина и фондю, знаменитое «пуле Гастон Жерар» — жареный цыплёнок в соусе из сыра грюйер, белого вина и горчицы, — покорили его сердце.

Первоклассная местная ветчина, рыбный суп «пошуз» с луком, маслом, чесноком, салом и белым вином, сосиски с горчицей из Франш-Конте, а также знаменитая говядина «шароле» — заставляли его с тоской считать дни, оставшиеся до конца вакаций. И только решение непременно не только перенести в коллегию все рецепты, записанные с бабушкиных слов и почерпнутые из наблюдений за их приготовлением, а также — кое-что и усовершенствовать, заставили Мишеля смириться с возвращением.

Мадам Анриетт Дюпон ликовала, видя неподдельный интерес внука к делу деда, державшего когда-то лучший ресторан в Дижоне.

А вот мсье Жан Дюпон, отец Мишеля, помалкивал. Он теперь постоянно помалкивал. По мнению его матери, мадам Анриетт, которое она нередко открыто высказывала, он был позором рода, поруганием её седин и оскорблением фамилии Дюпонов, человеком, лишённым вкуса и дарования, не могущим отличить плавленый сыр канкуайот от мондора, путавший анисовую настойку из Флавиньи с дижонским ликёром из чёрной смородины, одним словом — ничтожеством. И единственное, что, по мнению мадам Дюпон, сумел в жизни этот обормот и шалопай, предавший семейные традиции поруганию, — это сделать сына, который, даст Бог, снова поднимет честь рода Дюпонов на недосягаемую высоту.

Здесь она обжигала Жана Дюпона таким взглядом, что тот в страхе опускал глаза и бледнел.

Вообще-то мсье Жан Дюпон был крупным чиновником судебного ведомства и членом муниципалитета. Человек весьма одарённый, он был прекрасно образован, его речи на городских собраниях были блестящи, а судебные решения — продуманы и справедливы. Но абсолютная неспособность к кулинарии в глазах его матери обесценивала любые его заслуги. Бездарь.

Однако этим ущербность мсье Жана не исчерпывалась. Водились за ним и другие грешки, по большей части амурные, о которых его мать предпочитала не говорить вслух, но  о которых прекрасно помнила.

Внучек же, сокровище, радовал бабулю до слёз умиления. Весь в деда! Он моментально понимал принципы приготовления любых блюд, вычленял ингредиенты, усваивал последовательность фаз готовки, был поэтом гастрономии. Бабуля усиленно потчевала его изысками, проверяя его вкус — и он ни разу не разочаровал её. Слава небесам! Господь сжалился над родом Дюпонов!

При этом любой, кто присмотрелся бы к отношениям в этой семье, был бы удивлён одним странным обстоятельством: трепетной взаимной любовью бабушки и внука, и весьма неестественными, загадочными отношениями отца и сына. Фамильное сходство между ними было более чем заметным, и все, кто хоть раз видели Мишеля и знали его отца, неизменно спрашивали, не Дюпон ли он?

Мишель кивал, опуская глаза. Сам он, хоть и относился к отцу с подчёркнутым уважением, никогда не был откровенен с ним. Отец тоже был отстранён от сына и, хоть их взаимная отчуждённость тяготила Жана Дюпона, преодолеть её он был не в силах. Мадам Анриетт Мишель звал бабулей, но Жана Дюпона — «мсье».

Дело в том, что в метрических книгах Дижона маленький Мишель был записан под другой фамилией, ибо его отец никогда не состоял в браке с его матерью. Это обстоятельство, когда Мишель вспоминал о нём, заставляло его сжимать зубы.

Мадам Дюпон, зная о бастарде своего сынка, бесконечной гульбой и блудными разгулами в юности успевшего порядком раздражить её, потребовала от Жана жениться на матери Мишеля, от чего тот отказался наотрез. Мадам Анриетт настаивала, но мсье Жан дал ей весьма ясно понять, что не собирался и не собирается давать бастарду своё имя.

В семь лет мальчик осиротел, был помещён в приют и, Бог весть, какое будущее ждало бы сироту, если бы через два года в его жизнь впервые не вмешался Божий Промысел, причём так тонко и неощутимо, что мало кто что понял.

Бесконечные амурные похождения, к которым был столь привержен в своё время мсье Жан Дюпон, неожиданно надломили его организм, причём слухи ходили самые разные. Теперь оказалось, что женитьба на приличной состоятельной девице, давно присмотренной мсье Дюпоном, стала просто невозможной. Перспектива одиночества и бездетной старости замаячила перед сорокапятилетним Жаном Дюпоном во всей своей безотрадности. Мать заметила перепад в настроении своего беспутного сынка, ставшего по два раза на дню прикладываться к бутылке и остающегося по вечерам дома, и сделала правильные выводы.

— Догулялся, потаскун чёртов.

Мсье Жан воспринял случившееся вначале как простую случайность, но постепенно ему пришлось осознать, что ничего случайного тут не было. Долгими бессонными ночами он перебирал в памяти подробности своих былых похождений, перед его мысленным взором вставали те, кто составлял когда-то его наслаждение. Теперь одни поблекли до отвращения, другие, помоложе, со смехом отворачивались от него, обессилевшего и неприкаянного.

И тогда откуда-то из закоулков его памяти вдруг вынырнул крохотный мальчонка, со смехом протягивавший к нему крохотные ручки. Что делать? К сорока годам комната человека должна наполниться детскими голосами — иначе её наполнят жуткие призраки прошедших дней и откровенные кошмары. Мсье Жан неоднократно слышал об этой максиме, но никогда не верил в её истинность. Пришлось поверить.

Теперь мсье Жан сам вспомнил о сыне. Он нашёл мальчугана в приюте и через свои связи сделал все, чтобы девятилетний Мишель носил отныне имя Дюпонов. Маленький Мишель, уставший от беспросветной нищеты приюта, от голода и побоев, от всегдашних оскорблений и жестокого наименования «выблядок», и понимая куда больше, чем дети его возраста, был рад обрести дом и семью. Всем сердцем сразу привязался к бабке, всегда считавшей его своим внуком, был благодарен и отцу, понимая, если бы тот не признал его — судьба его была бы плачевна.

Однако, развитый не по годам, из обрывочных слов мадам Дюпон Мишель понял, что отец был вынужден усыновить его по мотивам весьма постыдным, а вовсе не потому, что полюбил его или нуждался в нём. Сердце мальчика заныло саднящей и тупой болью, но что тут поделаешь?

Отданный в иезуитскую коллегию, куда никогда бы не попасть незаконнорождённому, Мишель прекрасно успевал, но больше всего боялся, чтобы его секрет не стал известен высокопоставленным сокурсникам. Проявив в двенадцать лет, неожиданно для самого себя, дедовские таланты, Мишель увлёкся кулинарией, мечтал продолжить дело деда, о котором был немало наслышан от бабули, и полагал, что кошмары приюта и клеймо «нагулянного» остались в прошлом.

Мишель ошибался. Его сокурсник Лоран де Венсан сообщил, что о его происхождении ему всё известно.

Нельзя сказать, чтобы Мишель испугался. Разглашённые, эти сведения могли создать ему весьма большие сложности, но ничего это не изменило бы. Приют закалил Мишеля, а отцы-иезуиты научили стоицизму. Он признан законным сыном, а прошлое может откликнуться лишь дурными кличками да унизительной болтовнёй вокруг него. Неприятно, но переносимо. Но неприятно…

Лоран потребовал за молчание немного — выполнять за него все математические задания. Это было просто смешно, и Мишель подумал, что этим Лоран не ограничится. Но де Венсан больше ничего не хотел: то ли ему ничего больше не приходило в голову, то ли это действительно было всё, что ему было нужно.

А возможно, Лоран всё же побаивался Дюпона, проронившего тогда, что если Венсан проболтается — так тому и быть, помешать он не сможет, но это будет последнее, что Лоран вообще скажет, ибо его, Мишеля, тогда ничего не будет и сдерживать.

— Есть педали, на которые можно нажать только раз, — зло пробурчал он на ухо Лорану.

Четвёртый год Мишель Дюпон выполнял за Лорана де Венсана все арифметические задания.

Мишель тяжело вздыхал, глядя на отца. Зачем он так? Если он не любил его мать, зачем было делать то, что привело к его рождению, а если любил, почему обрёк его на позор? Приезжая на каникулы, Мишель каждый раз видел, что «мсье» всё больше сдаёт, выглядит постаревшим, усталым и каким-то надломленным, но по-прежнему держится с ним, как с чужим. Мальчик не знал, что мсье Жан давно воет ночами и кусает подушку от раскаяния и отчаянной беспомощности, осознав и суетную пустоту прожитой жизни, и свою неизбывную вину перед сыном.

Сам же Мишель уверил себя, что сумеет пробиться, несмотря ни на что. Нравящийся ему мягкий и заботливый отец Дюран уже ненавязчиво сумел обрести на него влияние, формировал круг его чтения, помогал вырабатывать суждения, учил видеть промысел Божий в событиях на первый взгляд случайных, заставляя размышлять и над тем, что случилось с ним самим.

И Мишель задумался. Считал ли он, что с ним поступили несправедливо? Дюпон вздыхал. Господь терпел и худшее. Да, он почти не помнил мать, не имел, да и не имеет отца, испытал немало приютских тягот, но Господь дал ему талант и силу духа, у него есть истинные друзья — и бабуля, и отец Илларий, и отцы Даниэль и Гораций. У него прекрасное здоровье. Бог с ними — с «мсье» и бесовским Лораном. Бабуля обещала оплатить его обучение в Париже, в Школе поваров, и тогда он подлинно станет славой рода. Мадам Дюпон сможет гордиться им.

При этом, с каждым годом взросления, с пробуждением собственной мужественности Мишель понимал всё больше, и теперь сказал себе, что никогда не будет таким, как «мсье». У него не появится незаконных детей, с которыми ему будет противно разговаривать, он никогда не будет распутником, но постарается быть честным с женщинами, и своих сыновей воспитает по-другому. Как надо. Они с рождения будут носить его имя, и не будут стыдиться своего происхождения и трепетать, как он, от угроз таких вампиров, как Венсан. Надо только немного потерпеть, он справится. Господь помогал ему, Господь помогает, Господь поможет и впредь.

А «мсье»… а что «мсье»? Бог ему судья.

В коллегию Мишель Дюпон вернулся, одержимый новыми гастрономическими идеями. Он, прежде всего, решил попробовать замариновать в уксусе особый состав из специально разработанных им комбинаций специй. На кухне он поместил их в бутыли, тщательно надписав и пометив номером каждую. Коды перенёс в толстую конторскую книгу. Если его догадки и смутные предчувствия были верны — в одной из них должно реализоваться таинство воплощения нового составляющего для соуса — соуса, которому он собирался дать патриотичное название «Краса Франции»

Но правильно ли он всё рассчитал? Три группы пряностей по три ингредиента в каждой давали двадцать семь основных вариантов и ещё дюжину составляли его фантазии — смесь каперсов с тёртой морковью, сочетание базилика, майорана и шалфея в самых оригинальных пропорциях.

Дерзкий кулинар не боялся смелых экспериментов.

Отец Илларий следил за подопечным восхищенными глазами. Вместе они пытались воплотить невозможное — на основе местных продуктов изготовить настоящего «Гастона Жерара», но вместо сыра грюйер попеременно использовать шаурс, везеле, конте, морбьер, сетмонсель и сумантран. Две пробы оказались великолепны, две — вполне съедобны, остальные были забракованы.

Отцы-иезуиты наблюдали за гастрономическим разгулом на кухне с философским спокойствием, временами даже выступая в роли дегустаторов. Неизменно хвалил его изыски отец Дюран, благодаря его протекции и просьбе отца Иллария несколько находок Дюпона были официально включены в меню коллегии.

Учебные заведения иезуитов славились своей изысканной кухней, и если в учебной программе, устойчивой и консервативной, изменения вводились нечасто, то в плане питания руководство коллегии было весьма либеральным и терпимым.

После осенних вакаций обстановка в классе Дюрана изменилась. Ворон увлёкся Гомером и ревностно зубрил гекзаметры, собираясь на Рождество блеснуть перед родными, читал классиков и следил за Котёнком. Эмиль осваивал под его руководством приёмы фехтования, стал появляться в общем зале, ибо уже не отставал от остальных, был ровен и весел.

Дружелюбные отношения теперь связывали Дамьена с Дюпоном, их взаимная антипатия исчезла, временами они, собираясь в бильярдном зале, непринуждённо и откровенно болтали на самые разные темы, как приятели. Мастерство Дюпона не только на кухне, но и за бильярдным столом восхищало Дамьена. В остальные часы Дюпон витал — если не в облаках, то в кухонных запахах, постоянно что-то изобретая.

Удивлял всех остроумием и ликованием Гастон Потье, который мог бы составить конкуренцию де Моро в борьбе за внимание преподавателя, ибо льнул к Горацию де Шалону, как соскучившаяся кошка к ногам хозяйки. Но тому удавалось уделять внимание обоим, не ссоря их. Сам он шутил: «Кому же и быть другом Гамлета, как ни Горацио…»

По роняемым восторженным фразам Гастона, почти преодолевшего свой детский ужас, педагог довольно точно восстановил изначальную картину случившегося с ним, и понял, что страх безумия в мальчонке не был игрой. Он не мог не отдать должного мужеству, с которым Потье пытался преодолеть свой кошмар, не давая себе соскользнуть в пучину безумия. Этот ум обещал со временем стать запредельным.

Филипп д’Этранж тоже стал несколько спокойнее. Отец Гораций похвалил его сочинение по греческому — о ламиях, а отец Дюран сделал несколько лестных замечаний по поводу его последней работы — прекрасно разобранной оды Горация о ведьмах Канидии и Сагане. Просто блестяще.

Что до Лорана де Венсана, после вакаций он стал мрачнее, и та нервозность, о которой говорил отец Аврелий, теперь проступила явственно. Лоран постоянно что-то мял в руках, будь то перо или кухонная салфетка.

Отец Гораций через одного из отцов-наблюдателей нашёл место, откуда можно было, не затрудняя себя гимнастическими упражнениями и лазаньем по оголившимся деревьям, наблюдать за происходящим на лорановой мансарде, но то, что в очередной раз увидел, вызвало отвращение. Де Венсан то теребил орган, предназначенный для продолжения рода, то просто молча сидел, уставившись на гору старого хлама. Он больше не проявлял себя в вопросах, даже когда на дебатах должен был высказываться.

Отношение юнца к Дюрану Гораций де Шалон определил как неприязненное, при этом сам Дюран замечал, что Лоран провожает отца Горация взглядом, исполненным самой мрачной антипатии. Лоран не шёл на контакт, не реагировал на попытки сближения, не давая отцам-иезуитам возможности разобраться в его душе.

Происходило что-то тревожное и неясное, тяготящее предощущением беды.

Это предчувствие заставило отца Горация предпринять некоторые усилия в другом направлении, интуитивно ощущаемом как правильное. Он давно подметил восхищение Дюпона Гастоном Потье. Сейчас, когда Шалон приобрёл — волей случая, в котором отцу Горацию хотелось бы прозревать волю Божью — почти колдовское влияние на Потье, учитель решил использовать его для сближения этих двоих. Зачем? Он и сам бы не мог ответить, но чувствовал, что это нужно. Гораций сводил души, в которых замечал хотя бы проблески взаимной симпатии, одновременно неосознанно усиливая их, преодолевая разобщённость и равнодушие.

Де Шалон стал делать все, чтобы Потье чаще проводил время с Дюпоном, отправляя их вместе то на совместное дежурство в библиотеку, то давая им общие поручения. Гастон заметил восхищение Мишеля и был польщён им, он, внутренне весьма смиренный, искренне умилялся тому, что кто-то считает его гением. Они стали говорить свободнее, и тут, к удивлению Гамлета, обнаружилось, что Дюпон мыслил хоть и неспешно, но с той основательностью и глубиной, что и не снилась д’Этранжу.

А одно случайное обстоятельство способствовало многократному увеличению интереса Потье к Дюпону.

Задержавшись в трапезной, Дюпон натолкнулся на Лорана, который потребовал принести ему с кухни несколько яблок, на что Мишель спокойно заметил, чтобы тот принёс их сам. Де Венсан обжёг его неприязненным взглядом, но, пройдя на кухню, взял яблоки. Потье, оставшийся за углом трапезной, проводил его мрачным взглядом.

Спустя полчаса, когда они, по заданию отца Горация, рисовали цветными чернилами наглядные пособия по греческому, Гастон неожиданно спросил Мишеля, почему тот не принёс яблоки Лорану? Дюпон поднял глаза на Гастона и тут же опустил. Сам Мишель неоднократно замечал, что выпады Венсана против Потье и д’Этранжа были на порядок наглее, чем поведение Лорана с ним самим, и прозревал причины этой разницы.

— Я не позволю ему обнаглеть. — Мишель был твёрд и, понимая, что говорит с человеком, чей ум вызывал его восхищение, добавил, — ему есть, чем надавить на меня. Но надавив раз — он потеряет силу. И знает это.

Потье пронзил его воспалённым и задумчивым взглядом.

— И чём тебе грозит его удар?

Дюпон на минуту замялся. Гастон восхищал его, и ему не хотелось ни ссоры, ни обострения отношений. Мишель не ждал от него подлости. Потье просил доверия, и начинавшееся между ними приятельство было дорого Мишелю, никогда не имевшему близких друзей среди ровесников.

— Неприятностями, — он помрачнел, но тут же добавил, — не столь уж страшными, но лучше бы этого не случилось. При этом — и я сказал об этом подонку, — после того, как он об этом расскажет, я просто изувечу его. Меня ничего не будет сдерживать. И он меня понял.

Потье кусал губы и невидящим взглядом смотрел на стоящие на столе чернила. Дюпон сказал достаточно.

— Ты мне ничем не обязан, но…— Гастон помедлил, — я могу спросить? Нет-нет, не о том… — замахал он рукой, заметив потемневший взгляд Дюпона. — Ты виноват в этом?

Потье хотел уточнить, но этого не потребовалось.

Мишель вздохнул.

— Из тех определений справедливости, что ты тогда привёл на дебатах, я согласен с евангельским. «Коемуждо по делом его». Да, это справедливо. Но когда ты ни за что, ни про что получаешь за дела другого — это несправедливо. За свои грехи я отвечать готов, но меня вынуждают платить по чужим векселям. Это не моя вина.

— И ты, как и Филипп, готов … «устранить несправедливость»?

Дюпон усмехнулся. Он понимал с полуслова.

— «Собаке — собачья смерть?» Нет, не готов. Был бы готов — его бы уже не было. Я почему-то верю, что всё обойдётся. — Мишель поморщился. — Во всяком случае, лучше отвечать за чужой грех, чем брать на душу свой, да ещё такой. А что, д’Этранж думает, что он сможет с ним справиться? — Дюпон недоверчиво наморщил нос, явно сомневаясь в серьёзности угроз Дофина.

Потье безнадёжно махнул рукой.

— Он отводит душу в разговорах, только и всего.

Дюпон снова взглянул на Гастона.

— А он… Дофин… Он виноват в том, чем давит эта мразь?

Потье отрицательно покачал головой.

— Нет.

— А ты?

Вопрос был задан спокойно, Потье снова отрицательно покачал головой, потом неожиданно вздрогнул.

— Господи, а ведь если де Шалон прав, я скоро избавлюсь… Но нет, — снова помрачнел Гастон. — Венсан из мести, просто по злобе, тогда ударит по д’Этранжу. Откуда он взялся, этот Калибан? Я и не замечал его…сер, никчёмен, бессилен, глуп к тому же. Ведь он вправду страшно недалёк, ограничен. Отец Гораций говорит, что всё промыслительно. Как хочется верить в это.

— Отец Гораций тебе нравится?

— Да. И отец Дюран тоже. Я даже думал довериться им, но д’Этранж против. И я понимаю его. Они могут оказаться бессильны, а эту тварь, как змею, шевелить опасно. Бог весть, что выкинуть может.

— А чем он прижал Дамьена?

Потье скосил глаза на Мишеля.

— Не знаю. Мы не настолько близки, чтобы он со мной откровенничал, — Потье вздохнул. — А, кстати, зря. Если бы мы держались вместе…

Дюпон пожал плечами.

— Что это даст, когда он угрожает каждому в отдельности? Даже если ты освободишься, сам же говоришь, ты побоишься пнуть его из-за Филиппа. Не можем же мы убить его.

— Д’Этранж считает это единственным выходом. Правда, он и муху убить не способен. Скорее, с Лораном покончит наш Котёнок.

Мишель усмехнулся.

— Да уж.

…Это ироничное замечание, походя уроненное Мишелем, как ни странно, имело продолжение.

Как раз на следующий день произошёл почти неприметный случай, когда на перемене де Венсан, проходя мимо Котёнка, неожиданно злобно пихнул его к стене. Эмиль, не ожидавший удара, едва удержался на ногах, и тут внезапно по обе стороны от д’Амерваля, не сговариваясь, появились Дюпон и Потье.

Мишель, несмотря на стоицизм натуры и свойственное ему терпение, стал уставать от выходок негодяя, а Потье, поверив отцу де Шалону, перестал бояться разглашения обстоятельств, которыми угрожал ему Венсан.

Оба они медленно подходили к Лорану, и на лицах обоих промелькнуло, надо полагать, нечто, испугавшее де Венсана. Он бросился бежать, но, споткнувшись, растянулся на паркете. Ни Мишель, ни Гастон не стали догонять его, но, повернувшись к нему спиной, начали утешать разозлённого Котёнка, уговаривая его не обращать внимания на это ничтожество.

Вышедший в рекреацию Дюран вздрогнул, заметив взгляд, который поднявшийся на ноги и отряхивающийся де Венсан бросил на Эмиля и Дюпона с Потье.

В нём была нескрываемая ненависть.

Глава 3. Преторы и декурионы

Глава, в которой происходят вещи,

основательно бесящие отца Горация

и изумляющие отца Дюрана

Все классы отцы-иезуиты разделяли на два состязательных лагеря, один из которых назывался Римом, другой — Карфагеном. Практиковалось также усиленное применение внешних отличий и наград. Каждый день, за основательное знание урока достойнейшие ученики получали награду, и  напротив, отставшие пересаживались на особые парты, а иногда получали и внешние знаки позора — дурацкий колпак или ослиные уши.

Отличившиеся на экзаменах приобретали почётные звания преторов, цензоров и декурионов, с которыми связывались некоторые льготы и преимущества, они же привлекались и к надзору за остальными учениками.

С того времени, как закончились осенние вакации и были проведены опросы усвоенного, своеобразные экзамены, — место первого ученика уверенно занял Гастон Потье. Он же получил звание декуриона класса. Второе место делили д’Этранж и де Моро, проверочная работа по математике, однако, скорректировала результаты, и их обоих потеснил Дюпон. Котёнок благодаря муштре Дюрана преуспел в латинском языке, и получил за особые успехи в латыни звание претора.

Впервые в жизни.

Но, хоть Эмиль и не замедлил похвастаться этим в письме домой матери, гораздо больше он гордился другой победой. Д’Амерваль выиграл поединок у ученика из класса отца Аврелия Люсьена Эрве — худенького паренька его сложения по кличке Кролик.

Победа Котёнка над Кроликом была, в общем-то, победой Дамьена де Моро, чьим учеником был Котёнок, над Франсуа де Мирелем, готовившим Кролика. Кто-то увидел в ней победу отца де Шалона над отцом Аврелием, а некоторые прозревали в исходе поединка даже победу прогрессивной французской школы над консервативной итальянской. На самом деле, как полагал отец Гораций, Котёнок просто сумел воспользоваться вначале поединка небольшим позиционным преимуществом, а после — случайным замешательством Кролика после обманного выпада Эмиля. Тем не менее, победа была налицо, и счастье Котёнка не имело границ.

Филипп д’Этранж проиграл поединок Камилю Леметру, Потье выиграл у Леона Нуара.

Но дальше случилось невероятное. После «салаг» в спор вступили «учителя» — Франсуа де Мирель с Дамьеном де Моро. Поединок был опасным и яростным, и почти до последнего итог его был неясен, но вскоре стало понятно, что при равенстве подготовки, Дамьен просто оказался выносливее. Котёнок с разбега бросился в объятья Ворона, с апатичной улыбкой поздравил отца Горация и отец Аврелий, до того успокаивавшего расстроенного поражением да Миреля. И тут по старому турнирному обычаю декурион соседнего класса Этьен Ларю выкрикнул формулу, призывающего всякого, кто желает, сразиться с победителем.

Никогда и никто не выходил. Но тут со странной, застывшей и неживой улыбкой на корт вышел Лоран де Венсан. Дамьен побледнел и бросил мрачный взгляд на Горация де Шалона. Тот знал, что Лорана нельзя назвать опасным соперником, кисти его рук были слабы и лишены гибкости, де Венсан не отличался ни подвижностью, ни силой удара, тем сильнее удивил де Шалона остекленевший взгляд Дамьена — в нём читалась запредельная боль.

Этот смешной поединок Дамьен де Моро проиграл. Проиграл при полном и потрясённом молчании корта. Проиграл, почти не сопротивляясь. Бог весть, однако, на что рассчитывал Лоран де Венсан, но после победы он не дождался ни одного поздравления. Котёнок, исподлобья взглянув на него, заявил, что де Моро просто поддался ему, и нагло спросил, не хочет ли он сразиться с ним, с Гаттино? Он-то поддаваться не будет. В полном молчании смотрел на него отец де Шалон, отец же Аврелий со смехом поздравил его с тем, что следующий турнир, как победитель, он будет открывать сражением с Франсуа де Мирелем.

Лоран побледнел. Триумфа не получилось.

При этом отец Гораций не мог не поймать тяжёлый настороженный взгляд отца Аврелия, которому произошедшее понравилось куда меньше, чем поражение де Миреля. Он едва заметным жестом указал на трапезную. Когда отцы уединились там, Сильвани без обиняков посоветовал де Шалону быть осторожнее. Со змеёнышем, на его взгляд, происходит что-то странное.

— Вам не было видно выражение его лица, когда он вышел на корт. Я испугался. В его глазах было столько злобы, сколько я за всю жизнь не испытывал. Быть беде, ей-богу.

Пророчества отца Аврелия не улучшили настроения его собрата, тем более что и сам Гораций тоже предчувствовал недоброе. Демарш Венсана удивил и испугал его. Гораций был погружён в глубокое молчание, когда неожиданно услышал вопрос коллеги о том, где можно посмотреть метрики учеников их класса? Гораций, несколько дивясь, ответил, что все документы в ректорате, у отца Эзекьеля.

Отец Аврелий молча кивнул.

В тот вечер Гораций де Шалон с трудом разыскал Дамьена де Моро, рыдающего на грязной копне на сеновале за конюшней. Ворон был уверен, что учитель никогда не простит ему поражения. Тот простил, но всё-таки задал — будничным тоном, спокойно и мягко — вопрос о том, чем именно угрожает ему Лоран де Венсан? Если Ворон поделится с ним — он, де Шалон, даст ему дельный совет, быть может, поможет избавиться от унизительной зависимости. Ответом был новый приступ истеричных рыданий. Дамьен понял, что учитель не сердится за проигрыш, но сказать ничего просто не мог.

Отец Гораций не настаивал, но повёл его в умывальник.

Затем произошло не менее странное событие.

Проверочная работа по греческому языку была последним экзаменом. Она не могла ничего изменить в итоговых оценках Потье, блестяще успевавшего по всем предметам. Сданная первой и проверенная отцом Горацием, его работа была признана отличной. Гастон удостоился комплимента, что с такими познаниями он мог бы обмениваться мнениями и с Платоном. Потье, заметив, что охотнее побеседовал бы с Аристотелем, тем не менее, был польщён.

Вторым работу сдал д’Этранж, и отец де Шалон заметил, с каким беспокойством покосился на сданный листок Гастон. Отец Гораций положил бумагу на край стола и незаметно проглядел написанное. Затем свою работу сдал Дамьен де Моро, Котёнок ожесточённо грыз перо, что-то вспоминая, Дюпон давно дописал, но сидел, уставившись на пустую стену. Лоран де Венсан неторопливо выводил на листке слова.

Отец Гораций прошёлся между рядами, главным образом пытаясь понять, что с Мишелем. Взгляд Дюпона был невидящим и пустым, ни приближение педагога, ни нараставший шум в классе ничего не меняли ни в позе Дюпона, ни в его взгляде. Де Шалон мельком заглянул в листок Лорана — и поморщился. Только беглый взгляд отметил три грубейших ошибки.

Чёрт его знает, что за щенок? У него хватило ума задать им неразрешимую задачу, но не хватает мозгов понять элементарное?

Де Шалон заглянул в листок Дюпона. Все четыре задания были сделаны, все слова правильно разобраны. Он тронул Мишеля за плечо.

— Дюпон, что с вами?

Мишель подскочил, словно проснулся. Он испуганно огляделся, почесал макушку, торопливо сдал листок и, бормоча что-то про эстрагон и называя себя идиотом, пулей вылетел под смешки класса в коридор.

Вскоре работы сдали и Эмиль с Лораном. Гораций протянул работы Потье, как декурион и praefect studiorum, он должен был проверить их. При этом де Шалону было весьма любопытно одно обстоятельство. В работе д’Этранжа он заметил мелкую ошибку — исправит ли её втихомолку Потье, или снизит оценку дружку на полбалла?

Гораций внимательно приглядывался в эти послеканикулярные дни к юноше, пользуясь его доверием к себе, и вычленял черты, весьма ему импонирующие. Гастон отличался быстрым и живым умом, интуитивным предпочтением моральных побуждений перед аморальными, уважением авторитетов и благочестием. Будет ли для него преданность дружбе предпочтительнее честности? Что ему дороже — Платон или истина?

…Они сидели с Дюраном в кабинете греческого языка, когда через полчаса Потье принёс проверенные работы. Отец Даниэль прилежно начищал старинные монеты — учебные пособия по истории, и не сразу заметил, как напряглось лицо Горация. Однако бросив на него взгляд, Дюран едва не уронил монету, — столь мрачным и жестоким стало лицо друга.

— Что, Потье подыграл д’Этранжу? — спросил он, внимательно глядя на Горация.

Сам он, однако, недоумевал. По его мнению, из-за такого пустяка Гораций не побеспокоился бы. Тот молча протянул ему листок Филиппа д’Этранжа. Ошибка в слове «δίκαιος» была обведена красными чернилами и оценка снижена на полбалла. Отец Дюран усмехнулся.

— Феноменальная принципиальность. Я-то полагал, что Потье подыграет дружку, — Дюран снова бросил взгляд на потемневшее лицо Горация. — Но что тебя смущает?

Тот злобно бросил листки на стол, передав Даниэлю один из них. Это была работа Лорана де Венсана. Она не содержала ни одной ошибки и была оценена высшим баллом. Дюран снова перевёл глаза на Горация де Шалона.

— И что?

— Да ничего. Просто это не та работа, что сдал Лоран. — Гораций со злой досадой поведал о произошедшем на экзаменах. — Либо Потье просто переписал его работу сам, либо дал Лорану возможность только что переписать всё под его диктовку.

Дюран внимательно вгляделся в записи. Если это сделал сам Потье, то одарённость юноши просто не знала границ. Отец Даниэль поручился бы, что это почерк самого де Венсана.

Естественно, отцов-иезуитов занимала одна и та же мысль. Что могло заставить Потье быть принципиальным по отношению к дружку д’Этранжу и — подыграть ненавистному Лорану де Венсану? Они молча уставились друг на друга. Шалон в ярости кусал губы, Дюран задумчиво почёсывал лоб.

Гораций лихорадочно просмотрел остальные работы.

Высший балл получил — вполне заслуженно — Дюпон, на полбалла ниже были оценены работы Дамьена де Моро, Эмиля д’Амерваля и Филиппа д’Этранжа. Следствием трёх грубейших ошибок в работе де Венсана, если бы работа Лорана — подлинная, а не подложная — была оценена по заслугам, мог быть только колпак с ослиными ушами.

Почему же Потье пошёл на подлог? Гораций с досадой пихнул стул, в бессильной злобе швырнул листки на пол.

Подождав, пока друг успокоится, Дюран предложил всё же ничего не предпринимать: они могут лишь подставить Потье и потерять его доверие. Это понимал и сам Гораций. Сказать по правде, если бы Гастон осторожно довёл работу дружка Филиппа до совершенства и поставил ему высший балл — это означало бы, что преданность другу ему дороже принципиальности. Это скорее умилило и, может быть, чуть посмешило бы Горация де Шалона. Платон мне друг и всё тут. Это было бы не по-божески, но по-человечески.

Но нет. Потье поставил Истину выше друга и тут же нагромоздил над Истиной нечто невообразимое, причём особенно злило то, что невозможно было понять — что именно!

На оглашении итогов экзаменов Дюран внимательно всмотрелся в лица. Бледная физиономия Потье выглядела несколько осунувшейся, лицо Лорана де Венсана несло печать бестрепетного спокойствия.

Но не всё было огорчительным и неясным. Порой Дюран и де Шалон имели повод порадоваться. Филипп д’Этранж, долгое время каявшийся весьма сдержанно и, как замечал Дюран, не очень искренне, теперь окончательно проникся доверием к педагогам. Поняв, что признания в искушении недозволенной литературой и в рукоблудии не смутили отца Даниэля и не заставили его думать о нём хуже, Дофин был обрадован такой снисходительностью до душевного трепета.

Дюран обратился к нему лишь с кротким увещеванием.

Полным доверием порадовал и Мишель Дюпон, откровенно рассказавший о плотских искушениях, становящихся всё навязчивей, о постоянных осквернениях во сне и греховных помышлениях, на которых непрестанно ловил себя.

Правда, тут отец Дюран кроток не был. Не тот был материал. Дюпону была предписана недельная епитимья, состоявшая из молитвенных упражнений и довольно сурового поста. Последнее было для Мишеля тяжелее всего, но он с готовностью покорился. Ему нравилась жёсткая непреклонность таких мер, серьёзность и стоицизм натуры требовали и серьёзной работы над собой.

Дамьен де Моро тоже часто исповедовался теперь отцу Дюрану. Последнего весьма подкупала бескомпромиссная суровость, с которой подходил к себе Ворон. Иногда педагог полагал, что его «друг Горацио» несколько переусердствовал, вложив в юношу предельный нравственный максимализм. Однако де Шалон опроверг его мнение. Ничего подобного он не делал, мальчишка — строг и взыскателен к себе по натуре, склонен судить себя весьма жестоко, сам он, Гораций, не учил его подобному.

Дюран всё же полагал, что тот ошибается, ибо видел в Дамьене де Моро полную копию самого Горация де Шалона. Возможно, Гораций и сам не заметил, сколь много вложил в Ворона. Дамьен теперь приравнивал к греховному деянию любое неправедное помышление и за каждое — изнурял себя истязаниями.

Дюран не знал, то ли следовать линии Горация — и одобрить жёсткость де Моро, то ли сослаться на святого Игнатия, не рекомендовавшего чрезмерно изнурять плоть? Выбрал в итоге золотую середину, посоветовав юноше не накладывать на себя непомерных тягот, но больше времени уделять заботе о ближних.

— Мало изгнать из души греховный помысел, нужно ещё и наполнить её светом любви Господней. Ты внимателен к своей душе. Будь более внимателен к тем, кто нуждается в тебе. Улыбка, доброе слово, дружеское тепло, отданное другим, помогут тебе и очистят твою душу от недолжных мыслей скорее, чем удары бича, мой мальчик…

Лишь две даты в календаре были ненавистны Горацию де Шалону, и одна из них неумолимо приближалась. Конец ноября нёс воспоминание о смерти той единственной женщины, ради которой он был готов потерять и свободу, и жизнь, равно ненавистен был конец февраля, когда вся его семья погибла в беспорядках в Париже в 1848 году. Дюран знал об этом, и выстроил занятия так, чтобы в этот день друг не был занят ни уроками, ни делами. Не удивился, когда утром де Шалон, затемно поднявшись, ушёл в храм.

Гораций молча поставил свечу на канун. Как далеко всё… Но из памяти не уходили ни лицо, ни отравляющие душу воспоминания, ни боль. Нет, мука была сегодня совсем не той, что тогда, одиннадцать лет назад, когда боготворимое им существо за считанные дни сгорело в чаду неизлечимого недуга, но Гораций мечтал о полном забвении, а оно не приходило, и при каждом воспоминании опаляло душу новой болью.

Нет, де Шалон уже ни о чём не сожалел. Он сумел пережить распад любви и распад рода — и не просто пережить, но обрести помощь и неожиданную мощь там, где не ведал. На скорбях и потерях его души коснулся Господь. Это стоило всех потерь.

Но Гораций не любил эти даты.

Пламя свечи колебалось на едва уловимом сквозняке храма, воск чуть слышно трещал, и тут Гораций де Шалон в пролёте храмовой арки заметил тёмную высокую фигуру отца Аврелия. Сильвани был удивлён встречей с собратом, но не показал этого. Спокойно перевёл глаза с Горация де Шалона на крохотную свечу, теплящуюся у распятия. Молча подошёл и поставил рядом две других, тихо перекрестившись. Также тихо спросил, кого поминает собрат? Услышав, что невесту, умершую в этот день одиннадцать лет назад, чуть улыбнулся, точнее, губы его чуть дёрнулись.

Гораций, исподлобья взглянув на Аврелия, задал тот же вопрос. Не из любопытства, скорее, из вежливости. Сильвани ответил, что поминает жену и дочь, погибших пять лет назад при пожаре. Гораций про себя подумал, что они похожи — смирить обоих могла только потеря всего, что они считали значимым.

Воистину, чтобы знать жизнь — достаточно пережить несколько смертных скорбей, ибо глубже всего видят в душах те глаза, кои пролили больше слёз. Напасти и горести полезны тем, кто просыпается не иначе, как от ударов бича. Страдание вынуждает вернуться к самому себе, и счастье тем, кто, вернувшись, смог найти себя. Он, Гораций, смог. Судя по всему, Аврелий — тоже. Оба иезуита некоторое время молчали, потом отец Аврелий, тихо поднявшись, вышел.

За ним вышел и Гораций де Шалон.

В этот же вечер, точнее, в эту ночь, имели место диковинные обстоятельства. Впрочем, слово «диковинные» здесь не совсем уместно. Скорее, их следовало бы назвать загадочными.

Вернувшись к себе в комнату, обставленную с предельным лаконизмом кроватью, столом, стулом и шкафом, отец Аврелий почти без сил рухнул на постель и закрыл глаза. Мысли его, сумрачные и тоскливые, текли медленно и вяло.

Ему снова не хотелось жить.

Элен… В который раз она вставала перед ним, как живая. Она была сестрой его друга Оноре Сегюра, и впервые он увидел её на пасхальном вечере в университете. Как это произошло? Он и сам не понимал, но всё, чем жил до этого — обучение, подготовка к экзаменам, всегдашние студенческие заботы — разом исчезло, потеряло смысл. Оноре смеялся, дружки подшучивали над его слишком явной влюблённостью, но его учитель отец Доминик Боннар морщился. Не потому, что находил девицу недостойной его лучшего ученика, но потому что, к несчастью, живая, умная и миловидная Элен Сегюр была слишком хороша, чтобы Сильвани не потерял голову — и не было аргументов, чтобы вразумить его. Что скрывать, отец Боннар видел в Ореле Сильвани не только свою гордость, но духовного сына и преемника. Теперь же старик в полной мере осознал своё бессилие: педагогическая карьера в «Обществе Иисуса», о которой Сильвани неоднократно думал, как о будущем поприще, перестали привлекать его. У отца Боннара оставалась крохотная надежда, что красавица Элен, может быть, отдаст своё сердце другому, коих вертелось вокруг немало. Увы, эта надежда тоже просуществовала недолго. Элен сразу выделила Ореля из толпы своих воздыхателей, и вскоре стало ясно, что дело завершится алтарём. Так и вышло.

Всё, что смог сказать своему студенту на прощание отец Боннар, сводилось к удивившей того жёсткой максиме, что человек никогда не уйдёт от того, к чему призван Господом, каким бы нелепым искушениям он не поддавался… Орель Сильвани тогда улыбнулся и пожал плечами. Его ждало счастье.

Сегодня отец Аврелий то и дело задавал себе этот нелепый вопрос — знай он, что у него всего четыре года, четыре года полного и абсолютного счастья, за которые он обречён заплатить многолетней скорбью по безвременно ушедшим и слезами сироты сына, не помнящего матери, согласился ли он повторить свой выбор?

Как это сказал де Шалон? «Три самые страшные потери Любви — потеря любимого, потеря самого себя и потеря любви…» Да, сейчас Аврелий хотел бы сразу предпочесть путь Духа, но познанное счастье тяготило воспоминаниями, отравлявшими покой души. Глаза ребёнка, повторявшие глаза любимой, тяготили и давили мукой.

Отец Боннар принял его тогда — с двухлетним малышом, за которым приглядывала теперь его старуха-мать, с изуродованным лицом и безобразящими шрамами — так, словно Сильвани уезжал ненадолго в соседний город. Старик никогда не досаждал своему блудному духовному сыну болезненными напоминаниями о былом, но чувствовал себя удовлетворённым. Похоронить такой талант в семейке?

Отец Доминик был незыблемо уверен, что Господь не попустит подобного. Господь и не попустил.

Горестные размышления отца Аврелия сменились мыслями о своих питомцах, из коих под его особым наблюдением все ещё находились Леон Нуар и Камиль Леметр. С мелких грешников не спускали глаз, но полученное вразумление пока действовало. Подростки помирились, но друг на друга больше не посягали. Леон готовился к шахматному турниру, а Камиль увлёкся театральной постановкой по пьесе Бомарше, которую осуществлял отец Эзекьель, где Леметру, к его неожиданному восторгу, предложили роль самого Фигаро!

Разумеется, юному греховоднику и в голову не приходило, что коллегиальный спектакль как раз и ставился, чтобы отвлечь от дурных помыслов да рукоблудия десяток таких же, как и он, отъявленных мелких пакостников.

Теперь Камиль всё свободное время зубрил роль и примерял перед зеркалом костюм с роскошным жабо.

Невесёлые думы отца Сильвани завершились пустой чернотой покоя без сновидений, но под утро Аврелий увидел сон — никоим образом не вязавшийся с его полночными размышлениями.

Он видел отца Дюрана, к которому успел за это время расположиться, сидящего в парке коллегии на скамье, а внизу, в траве, мелькала маленькая чёрная змея, подползшая совсем близко…

… Дюран, засидевшийся в библиотеке после того, как уложил детей, пришёл в спальню, где застал Горация. Тот не спал, но перелистывал молитвенник. Даниэль молча лёг, не желая отвлекать де Шалона от его раздумий и незаметно уснул.

Проснулся под утро в испарине, с дрожащими руками. Приснившийся ему сон был кошмаром, а сны он видел столь редко, что каждый можно было назвать вещим.

Даниэлю приснился Гаттино, привязанный толстым и липким канатом к дереву над пропастью, Эмиль звал его прерывающимся и молящим голосом, но, как ни пытался Дюран разжать, разорвать путы, ничего не получалось. Неожиданно канат пополз с Эмиля, и Дюран в ужасе понял, что тот обвязан змеёй, которая теперь ускользала… он ринулся к Эмилю, висящему над бездной, но опоздал, и тот с криком, надорвавшим ему сердце, полетел вниз, становясь всё меньше…

…Гораций, заслонив лампу книгой, чтобы свет не падал в тот угол, где стояла кровать Дюрана, молился почти до двух ночи. Встреча с Сильвани в храме не удивила его. Гораций предчувствовал нечто подобное. На него же самого вдруг снизошёл покой, это было умиротворение духа, даваемое только благодатью. Вся горесть растаяла. Де Шалон ощутил мощь тела и мощь духа. Мысленно восславил Господа. Это состояние давало ему всё — внутреннюю и внешнюю неуязвимость, гармонию с окружающим, твёрдое осознание своей цели, — воспитать воинов Господа, тех немногих, которыми живёт мир и ради которых встаёт солнце. Гораций глубоко вздохнул и, загасив лампу, откинулся на подушку.

…Сон, приснившийся ему под утро, был странен и не имел ничего общего с его душевной безмятежностью. Он был на какой-то заброшенной пустоши, где среди вереска стоял гроб, в который старательно забивал гвозди Дамьен де Моро. Гораций попросил открыть гроб, Ворон противился, но де Шалон, исполненный мрачных предчувствий, настоял на своём. В гробу оказалась скользкая чёрная змея, разрубленная пополам, но всё ещё шевелящаяся…

В это время на постели резко вскочил Дюран, своим пробуждением разбудив Горация. Де Шалон несколько минут спросонья смотрел на друга, бледного, сидевшего на постели с влажным лбом, тяжело дышавшего.

— Что случилось?

Дюран успокоил его.

— Просто приснился кошмар.

Даниэль рассказал Горацию свой сон, де Шалон выслушал настороженно и молча, потом рассказал о своём сновидении. Оба переглянулись. Змеи во сне — знак недобрый.

Это неприятное ощущение, оставшееся после ночи, невольно усугубил и отец Аврелий Сильвани, столкнувшийся с ними в коридоре, когда они направились в спальни будить детей, сказав, что видел во сне, как Дюрана укусила… un petit serpent… serpentеllo.

Дюран и де Шалон переглянулись.

Глава 4. Аналитики и дегустаторы

Глава, которая начинается с гастрономических этюдов Дюпона,

а заканчивается победой

над бесовским искушением

бедняги Потье

Едва узнав итоги последних экзаменов, Мишель Дюпон направился в свой закуток, выделенный ему на кухне отцом Илларием. Здесь ему предстояли подлинные испытания. Сегодня Мишель намеревался провести первую дегустацию настаивавшихся в тёмных бутылях смесей.

Он священнодействовал, осторожно откупоривая одну бутыль за другой, наполняя крохотную ложку настоем пряностей, принюхиваясь и пробуя его на язык. Его ожидания были обмануты в настое чабреца и базилика, оправдались на каперсах и шафране, но лучшей была почему-то смесь в бутыли номер пятнадцать, чего он, признаться, вовсе и не ожидал.

Дюпон с изумлением читал список ингредиентов, которые накрошил в винный уксус — не иначе, был пьян, ей-богу, иначе как ему могло бы взбрести в голову соединить кардамон с лимоном, тмином и каперсами, и добавить всё это в смесь тимьяна, майорана, базилика, сладкого укропа, розмарина и палочек ванили?

Однако результат потрясал. Если теперь настой добавить в несколько традиционных соусов, вкус можно изменить радикально.

Тут Мишель замер, осенённый сразу двумя новыми мыслями, устроившими затор в его голове. Но ему удалось схватить одной рукой хвосты обеих. Во-первых, неудачные комбинации настоев надо было смешать между собой — это могло породить новые вариации, с которыми можно будет продолжать работать. А во-вторых, новый соус — зачем ему идти проторёнными путями? Можно изобрести ведь и оригинальный соус на оригинальной основе — прежде всего с сыром и острый томатный. Для этого необходимо вчувствоваться в аромат мяса, сопровождением к которому призван стать новый соус.

Когда отец Илларий заглянул в закуток к Дюпону, тот колдовал над шестью блюдцами, куда попеременно опускал длинно нарезанные кусочки жареной свинины. Отрок напоминал юного Баха, сочиняющего свою первую фугу. Свежайший куриный бульон, ставший основой для соуса, обогащённый разработанным им составом нуждался в наполнении. Мишель последовательно пробовал томатную пасту, мучную зажарку, горчицу, сметану, тёртый сыр и лимонную цедру. Тут он разошёлся во мнениях с отцом Илларием, который восторженно причмокнул от соуса номер два, тогда как сам Мишель предпочёл бы соус номер пять.

В итоге Дюпон, поставив на поставец все шесть вариантов, направился к отцу Дюрану, который никогда не отказывался отведать его кулинарные шедевры и высказывал глубочайшие знания основ кулинарии. Однако в аудитории его не было, он ушёл с Дамьеном и Котёнком на корт, в классе же сидел д’Этранж, наказанный за то, что был пойман на списывании, и дружок оного Гастон Потье, который приговорил себя к тому же наказанию просто из солидарности.

За полчаса до прихода Мишеля они обсуждали возможность вечерней прогулки, Потье грустно обнимал и гладил по плечу раскисшего Филиппа, но тут появился де Венсан, отозвал в сторону д’Этранжа и, что-то сказав ему, ушёл.

Потье ужаснулся, увидев лицо Филиппа. Оно было белее савана. Откинувшись на стуле, Филипп сделал знак Гастону оставить его ненадолго в покое, дать прийти в себя.

Тот тяжело вздохнул, всё поняв.

— Сколько на этот раз?

Филипп, закусив губу, махнул рукой.

Оба сидели в гнетущем молчании, когда пришёл Дюпон. Узнав, зачем Мишель искал отца Даниэля, Филипп изъявил готовность отведать все соусы и вынести суждение, надеясь, что это отвлечёт его от истерзавших его тягот. Ему показалось, что самые вкусные — третий и четвёртый, Потье же сразу выбрал второй и пятый. Мишель задумался и тут услышал неожиданный вопрос Потье.

— Как, по твоему мнению, Мишель, Лоран де Венсан — умён?

Дюпон смерил его взглядом и усмехнулся, заметив выражение лица д’Этранжа, словно вступившего в навозную кучу.

— Человек, который не может сложить два и два, наверное, глуп, но когда против него ничего не могут сделать три умника, свободно перемножающие трёхзначные числа, приходится задуматься, а так ли он глуп, как кажется? — Мишель вздохнул. — Если же вспомнить того римского папу, который на восторженную реплику какого-то прелата, как он восхищён, видя умнейшего человека, управляющего миром, ответил: «An nescit, mi fili, quamtilla prudedtia mundus regatur?»[10] — то о чём и говорить? Разве миром управляет ум? Миром правят дурные похоти да подлецы. Что мы и наблюдаем.

Неожиданно Потье напрягся, задумавшись. После нескольких минут молчания проронил:

— Во время нашей последней беседы я понял, что вы, глубокоуважаемый мсье Дюпон, понимаете и степень, и причины нашей… — Гастон почесал кончик носа, — неприязни к господину де Венсану. Я не хотел задавать вам сложные для ответа вопросы, но сейчас подумал, что есть вопрос, который задать надо… — Потье резко сменил куртуазную галантность на язык уличного просторечия, — только, Бога ради, не лги, Мишель, лучше ничего не говори, но не ври.

Дюпон молча ждал.

— Сколько он берёт с тебя?

Мишель оторопело перевёл взгляд с Гастона на побледневшего д’Этранжа. Оба явно не шутили. Боже мой…

— Я решаю для него задания по математике, — Мишель заметил, как Гастон впился в него болезненным взглядом, — денег он не требовал. Никогда.

Потрясённый Потье пожирал его глазами.

— Да как же это… Постой, ты … из бедной семьи?

Мишель пожал плечами. Его отец — чиновник магистрата, судья кассационного суда, пояснил он, семья не купается в деньгах, но на жизнь  вполне хватает. У его бабушки был ресторан в Дижоне, но после смерти деда его пришлось продать. Деньги в семье есть.

Потье задумался, д’Этранж застонал. За два месяца учёбы он дважды просил деньги у отца, и трижды — у матери. Выручал его и Потье, тоже просивший для него денег у отца.

Гастон грыз перо, о чем-то сосредоточенно размышляя. Наконец резко вскинулся. Раньше он и мысли бы не допустил о подобном разговоре, но последние месяцы что-то изменили.

— Чем меньше неизвестных в уравнении, тем легче его решить. Ты можешь поговорить с Дамьеном? — обратился он к Дюпону, — надо узнать, чего требует эта жаба с него.

Мишель задумался. Спросить-то можно, но едва ли он получит ответ. Однако…

— Нужно пойти всем троим. Дамьен далеко не дурак, и если мы объясним ему ситуацию — он, если и не раскроет душу, мы ему, чай, не духовники, то прояснить что-то, может быть, и согласится.

Обдумав сказанное, Потье кивнул. В конце концов, чем они рисковали? Дамьен мог послать их к чёртовой бабушке, а мог и не послать. Пошлёт — ну, сходят они к чёртовой бабушке.

У конюшен они встретили отца конюха, который сказал им, что де Моро в дальнем овине — пошёл туда с полчаса назад. Сокурсники подошли по раскисшей от осенних дождей тропинке к овину, где хранился фураж для лошадей, Потье заглянул внутрь — и отпрянул. Сначала ему показалось, что Дамьен пытается взнуздать лошадь, но потом понял, что замахи кнута де Моро приходятся не по конской, но по его собственной спине. На плечах Дамьена алели багровые кровоподтёки.

Потье содрогнулся, но Дюпон, не видя происходящего и держась на расстоянии от всего, связанного с лошадьми, окликнул Дамьена. Тот, как видел Гастон, отбросил кнут и накинул на плечи форменную куртку коллегии. Д’Этранж же вообще ничего не заметил, глядя в землю и пребывая в препоганейшем настроении.

Тем временем де Моро, щурясь на свет, вышел из овина и с удивлением озирал сокурсников. Начало разговора пришлось взять на себя Гастону, хоть он и был несколько шокирован увиденным до этого.

Потье коротко обозначил для Дамьена сложившуюся ситуацию. Некий дворянин, имя которого называть ему не хочется и коего судьба в недобрый час свела с ними, весьма отягощает, по разным причинам, им существование. Не так важно, и они не намерены интересоваться, почему именно он, де Моро, проиграл ему поединок, но есть одно обстоятельство, которое, на их взгляд, ему нет резона скрывать.

— Что требует с тебя Лоран де Венсан за молчание? Деньги?

Выяснилось, что Дюпон рассчитал правильно. Одному Потье, равно как д’Этранжу или Дюпону Дамьен ничего не сказал бы, но, оглядев всех троих, понял, движет ими не праздное любопытство, а некий расчёт, при этом было очевидно, что сами они уже сумели договориться. Что он терял?

Де Моро глянул в небеса, но не взывая к Господу, а просто формулируя мысль.

— Сложно объяснить. Я предпочёл бы платить. Но он … ему нравится измываться, ничего не требуя. Он понимает свою власть и развлекается. Если бы он брал деньги — я, наверное, не так злился бы. — Лицо Дамьена потемнело, — а что? Он с кого-то берет деньги? — и, ещё не договорив, повернулся к д’Этранжу. — С тебя, Дофин?

Тот мрачно кивнул.

— Логично. А с тебя что, Мишель?

Тот объяснил. Дамьен расхохотался. Так вот почему Дюпон считает, как Фалес из Милета! Каждый день делать удвоенное задание… Ну а чем расплачивается мсье Потье?

— До недавнего времени, как и ты, дамокловым мечом, висящим над головой, — пояснил тот, — но с недавних пор, когда я стал префектом класса, он требует отличной успеваемости. Я изучил почерк мерзавца до тонкостей, переписываю все его работы, кроме математических, — тут Потье любезно поклонился Мишелю Дюпону, — короче, делаю из дурака гения.

— Я сто раз предлагал тебе, — Филиппа затрясло, — сто раз говорил… Написал бы записку его почерком, не хочу, мол, жить, осознал свою мерзость и решил утопиться в болоте…

— И что дальше? — издевательски вопросил Потье.

Чувствовалось, что разговор дружков не нов, повторялся неоднократно и скользит  по наезженной колее.

— Написать-то нетрудно! Как сделать, чтобы он поступил по написанному-то?

Д’Этранж, вцепившись в волосы, застонал.

— Давно бы все рассказал отцу! — устало бросил ему Потье.

— Да не могу я, это убьёт его, у него тогда приступ был, если бы не Дешан… Все остальные руками разводили, хоронили, сволочи. — Филипп истерично завыл, — я всё равно убью  его, не знаю, как, но убью!

Было понятно, что убивать д’Этранж собрался не отца, а Лорана, но Дюпон был согласен с Потье — из него такой же убийца, как из старой подошвы — марципан. С его-то аристократической утончённостью — и вдруг убийство? Смешно. Да и убить-то, может, и просто, а что делать потом? Лгать всю жизнь? Утомительно и тягостно. Потье кивнул, соглашаясь. Да, такое душа не понесёт. Это нестерпимо. Дамьен тоже кивнул. Придушить-то гадёныша проще простого, а вдруг этот упырь будет потом являться по ночам и тревожить его сон?

— Надо молиться. Всем. Да избавит нас Господь от негодяя, — это подлинно праведное и кафоличное утверждение, прозвучавшее из уст Потье, поддержали все, кроме Дофина, мрачно смотревшего на стену конюшни и бормотавшего, что он всё равно рано или поздно уничтожит проклятого Вампира.

Тут, однако, их беседа была прервана отцом Симоном, позвавшим Дюпона к отцу Илларию, равно был отозван д’Этранж, которому подошла очередь дежурить в библиотеке.

Потье получил возможность задать вопрос, который ему не хотелось бы задавать при посторонних. Может ли он узнать, что за монашеские истязания практикует его товарищ? Это закалка для турнира, поинтересовался он у Дамьена. Ответ ошеломил Потье и заставил побледнеть. Нет. Дамьена искушает похоть, но стоит ему раз искуситься — он получает десять ударов кнутом.

— И… что? — язык у потрясённого Потье почти прилип к гортани.

А ничего. Поначалу не помогало, но когда спина превращается в кровавое месиво, и ты понимаешь, что за следующее искушение головы и известного органа заплатит спина — начинаешь осознавать, что блуд — мерзейший грех и его надо избегать. Так что — помогает.

— Ты это сам придумал?

Нет, это был рецепт отца Горация. Тот сказал, perfer et obdura, labor hic tibi proderit olim[11].

Сам Дамьен был готов и не на такое. Он был почти до слёз благодарен отцу Горацию за то, что тот никогда не возвращался к разговору о проигрыше на турнире, нисколько не упрекал его, казалось, просто забыв обо всём. Дамьен не мог ответить на вопрос учителя, заданный тогда же, на сеновале конюшни, лгать не хотел, но правда была слишком омерзительна. На минуту решился было на откровенность, но тут же почувствовал, что ничего сказать не сможет.

Плотские же искусы были для Дамьена незначительным пустяком, искушался он нечасто, — слишком уставал на корте, но он с готовностью исполнял все предписания отца Горация, направленные не столько на борьбу с рукоблудием, сколько задаваемые отроку в чаянии закалить его волю.

Потье неопределённо кивнул, что можно было истолковать, как восхищение столь необычным методом, и поспешил в спальню, внутренне содрогаясь. Отец де Шалон восхищал его, но сейчас, при мысли, что он может предложить подобное и ему, Гастон побледнел. И было с чего.

После возвращения с вакаций Потье вынужден был каяться — и не один раз, — в ставшем навязчивым грехе самоискушения, посягательства на собственную плоть. Мозг, опустевший от страха безумия, заполнился блудными искушениями, — мальчику шёл семнадцатый год. Если бы он мог забыть Дениз и не думать о ней, но — он ложился и вставал с мыслью о предмете своих мечтаний. Плоть начала неимоверно тяготить его. Советы отца Горация — двукратно увеличить молитвенные бдения — ни к чему не привели. Засушенная роза, подаренная Гастону Дениз, хранилась, как сокровище, в его шкатулке с письмами.

Несколько дней назад отец Гораций поручил Потье сделать сообщение на новое заседание «академии» по теме «Градации греха». Гастон, услышав это, сумрачно взглянул на обожаемого педагога, подумав, что отец Гораций хочет избавить его от прегрешений достаточно жестокой терапией — заставив каяться публично. Прямо спросил об этом.

 Однако де Шалон уведомил его, что его плотские искушения — дело его личного неуважения к себе, как к образу Божьему, его личная борьба с сатаной, и нечего приплетать сюда посторонних.

— Кстати, как её зовут? Дениз? Или Коринн? — Отец де Шалон насмешливо взирал на ошарашенного Потье.

— Откуда вы знаете?

— Никаких чудес, мой мальчик. В октябре ты каялся в грехе самоуслаждения однажды, и то мимоходом. После вакаций тебя стало искушать постоянно. Вакации ты провёл в доме дружка д’Этранжа. Я узнал у отца ректора, что у Филиппа есть сестры, и две из них — Коринн и Дениз — приезжали к отцу из пансиона мадам Бонкур. Это просто здравомыслие, малыш. Стало быть, Дениз… Ты опускаешь глаза при этом имени.

Потье порозовел, но улыбнулся.

— Вдобавок, упомянутая особа сочла тебя симпатичным.

— А это вы откуда узнали? — Гастон пожирал отца де Шалона глазами.

— Опять же здравомыслие, мой мальчик, — усмехнулся де Шалон, — тебе подали надежду. Если бы тебя отвергли — ты бы каялся в грехе уныния и печали. Но если и предположить, что не тщетны надежды твои — когда они сбудутся, а? За это время ты, паршивец, ввергнуться успеешь в геенну. Услаждение блудными ощущениями есть осквернение человека, делающие его неспособным к общению с Богом, а блуд тела есть совершенное отчуждение от Бога, погибель. Доискушаешься, шельмец.

После этого Потье, с постной рожей выслушавшего нравоучение, отправили в библиотеку с дополнительным увещеванием, что ему надлежит не перечислять в докладе грехи, но оценить их тяжесть и расположить иерархично, при этом исходить из Божественных истин, а не из собственных дурацких искушений, в которых он должен каяться на исповеди, а не читать о них доклады. Он понял?

Гастон понял, доклад написал и как раз завтра собирался выступать с ним. При этом что скрывать, слова отца Горация, сказанные тогда мимоходом, задели Гастона. «Услаждение блудными ощущениями есть осквернение человека, делающее его неспособным к общению с Богом…» Легко ему говорить…

А, впрочем, почему это ему, монаху, — легко?

Но, как ни пытался Гастон справиться с собой — ничего не получалось. Ему становилось неловко перед отцом Горацием каяться в одном и том же, хоть де Шалон был ироничен и, казалось, ничуть не сердился, но Гастон видел, что не оправдывает его ожиданий. Упасть в глазах Горация де Шалона Потье не хотелось, однако искушение было непобедимо.

Он сначала злился на себя, потом отчаялся. Только накануне его, почти плачущего от досады и презрения к себе, нашёл под лестницей библиотеки отец Дюран. Гастон иногда исповедовался и ему, и тот легко догадался, что искушает Потье. Но отец Даниэль тоже, как и отец Гораций, был склонен быть снисходительным.

— Ну, полно вам, Гастон, не падайте духом.

Потье неожиданно резко вскинулся.

— Ну а вы сами в мои годы — искушались?

Отец Дюран рассмеялся — весело и беспечно.

— Искушался.

— И что делали?

— Блудное искушение редко побуждается телом, чаще мыслью. Отсеки мысль — отсечёшь и блуд. Постоянно устраивай с помыслом дуэль — отбивай мысленно каждый её приход, как нападение соперника. Не давай ему проникнуть в твою голову и развратить тебя. Беда ведь не в том, что блудный помысел сильнее тебя, беда в том… что он тебе нравится. Легко ненавидеть и отвергать то, что изначально внушает отвращение, в чём зло сразу заметно, но разглядеть дьявольский лик в наслаждении — трудно.

— Вы при искушении так и делаете?

Отец Дюран улыбнулся.

— Я — нет, — уточнил он.  — Когда мне было столько же лет, сколько тебе сейчас, моим педагогом был отец Энрико Гинацци, человек суровый и аскетичный. Я был субтильным юношей, застенчивым, несколько сдержанным, трепетно боготворил Богородицу, был членом Мариинского братства. Когда я в третий раз на исповеди признался отцу Гинацци в покушении на собственную плоть — ему это надоело. Он, дело было после вечерни, втолкнул меня в храме в ризницу и приказал раздеться. Потом впихнул в алтарь, поставил на колени перед Мадонной и велел делать то, в чем я каялся только что…

Потье примёрз к ступеням лестницы, на которой сидел. Боялся вздохнуть или поднять глаза на отца Дюрана. Наконец отважился тихо спросить:

— И что вы?

— А ничего, — рассмеялся отец Даниэль, — я помню, как налились свинцовой тяжестью руки, как жаром вспыхнуло тело, вокруг закружились стены, потемнело в глазах. Очнулся в лазарете.

— Он… он просто изверг, это ваш учитель… Он…

— Человек необычайной силы духа и несгибаемой воли, Гастон, — смеясь, возразил Дюран. — Семь дней он не отходил от моей постели, в ознобе меня укрывала его рука, в жару его руки увлажняли моё лицо. Когда я поднялся, при одной мысли о возможности греха меня замораживало. Поэтому, малыш, мои искушения теперь несколько разнятся с твоими. Кстати, Горация де Шалона, мы учились вместе, он такому не подвергал. Гораций был холоден и искушался редко, — пояснил он, — но грешил иным — куда более страшным грехом. Отец Энрико заставлял его снимать куртку, привязывал за обе руки к перекладине на яслях, и стегал розгами — до первого стона, как он говорил. Я недоумевал тогда — зачем, ведь Гораций не злоупотреблял недолжным, но потом понял учителя. Гораций был страшно горд — и никогда бы не застонал под розгой, и потому экзекуция прекращалась, когда Гинацци видел, что продолжение просто лишит его сознания. Это была борьба воль и борьба с гордыней Горация…

— И отец Гораций не сломался? — Потье восторженно уставился на отца Дюрана.

— Под розгами-то? Нет. Но это была, пойми, совсем не благая сила. Это сила дьявола была в нём. Он считал себя сильнее всех, остальных почитая ничтожными.

Улыбка сползла с лица Гастона.

— Но я никогда не замечал в нём такого… Он мудрый, благородный и добрый.

Отец Дюран согласно кивнул.

— Да, Господь помог отцу Горацию, сокрушив гордыню его и обратив его сердце и душу к Себе. Вся семья де Шалона, а его отец и брат были дружны с Кремьё, Ледрю-Ролленом и Флоконом, погибли во время беспорядков сорок восьмого года, причём, было понятно, что с ними просто свели счёты, пользуясь тогдашней суматохой.

 Это убило Горация, но, по благородству души не породило в нём греховных помыслов о мести. Гибель семьи сломала его гордыню, а смерть любимой обрушила в прах всё, чем он дорожил. Тогда я — единственный раз в жизни — слышал, как он рыдал на плече отца Гинацци, и тот сумел утешить его в непомерной скорби. Как единственный, кроме матери, оставшийся в живых представитель семьи, Гораций оказался весьма богат, но — вступил в Общество Иисуса и принял монашество. Так, скорбями Господь вразумляет и исцеляет нас, малыш, и потому никогда не бойся страданий — ни плоти, ни души.

Гастон задумался. Его пленяла и подкупала искренность учителя, и он осмелился спросить:

— А вас Господь тоже смирил и привёл к себе жизненными скорбями?

— Нет, скорбями Господь вразумляет строптивых, я же был склонен впадать в другие прегрешения, — рассмеялся Дюран, — потому Господь лишь укреплял меня в искушениях и вразумлял, делая свидетелем тех жизненных ситуаций, которые происходили с моими друзьями. В том числе меня вразумило и случившееся с Горацием.

Потье не спал после этого разговора всю ночь.

…Но то, что Гастон услышал только что от Дамьена — неожиданно разозлило.

Значит, ему отец Гораций, аскет и стоик, читает нотации и насмехается над ним, а де Моро заставляет, как древнего Роланда, вести борьбу со страстями — истинно монашескую? Самого отца Горация учили как спартанца, он столь же сурово вразумляет Дамьена, а ему, значит, молиться посоветовал. Как же это? Стало быть, он …

 А что он? Ну, дал бы он тебе кнут — чтоб ты делал, дурак?

Но, всё равно, было в этом что-то неприятное, досадное и обидное. Отец де Шалон показал, что не считает его, Гастона, способным на подвиг духа, как Дамьена. Конечно, сложение у Ворона атлетическое, но причина, Гастон чувствовал это, в ином. Просто отец Гораций не считает его, Гастона, человеком, способным управлять собой. Вот и всё.

В досаде Гастон помчался в кабинет греческого языка, где отец Гораций, которому удалось поймать в расставленную мышеловку небольшую крысу, кормил коллегиального кота Амадеуса.

Нежданный визит возмущённого Гастона был воспринят отцом-иезуитом с философским спокойствием.

Выслушав его, педагог развёл руками. Он не совсем понял суть претензий зарвавшегося нахала, сообщил он. Чего он, собственно говоря, хочет? Будучи не в состоянии справиться с котом, настаивает на поединке с тигром? Дамьен! Причём тут Дамьен? Дамьен по девицам не вздыхает, думает лишь о Господе.

Потье не сдавался. Но почему отец Гораций вообще ничего не сказал ему о способах борьбы с блудной страстью? Почему он узнаёт об этом от отца Дюрана или от Дамьена?

Отец Гораций нисколько не затруднился. Как говорил великий Аквинат, человек должен поучаться, хотя бы поучение было написано на стене. Впрочем, это относилось к чистым временам. Сегодня на стенах да на заборах лучше ничего не читать. Это нечистый источник. Но раз он, Гастон,  теперь просвещён и наставлен сразу двумя аскетами, каким же из узнанных наставлений он намерен воспользоваться? А главное, хочет ли пользоваться или по-прежнему намерен грезить о прелестной Дениз? Если да, то ему и кнут не поможет.

Потье вздохнул. Он… постарается. Но почему отец Гораций смеётся над ним?

— А почему бы и нет? — Отец де Шалон был спокоен и благодушен. — Как сказано мудрыми, то, что нельзя исправить, не стоит и оплакивать.

Потом последовало неожиданное распоряжение.

— Принеси шкатулку с письмами. Она ведь там?

— Кто?

— Искушающая тебя безделушка, видимо, подарок девицы. Или ты стащил у неё что-то? Ты каждый вечер открываешь шкатулку — потом не можешь уснуть.

Гастон вздохнул. Он не хотел расставаться с цветком. Но, горестно поморщившись, всё же спустился в спальню, и спустя несколько минут принёс шкатулку отцу де Шалону. Тот снова насмешливо прищурился.

— И что это?

Потье вынул засохший цветок.

— Вот как? Юная кокетка подарила тебе розу?

— Она не кокетка. — Потье был твёрд.

— Если она приличная особа — ты должен соответствовать своей избраннице, а не развращать себя блудными помыслами. Выброси.

Гастон  закусил губу и побледнел. Потом со вздохом бросил розу в камин.

Глава 5. Ригористы и софисты

Глава, в которой питомцы отцов-иезуитов

дискутируют о грехах и выясняют,

когда лгать простительно,

а когда — предосудительно

На очередной «академии» Дюран и де Шалон решили обойтись без помощи своего коллеги. Дюран — потому, что не хотел излишне обременять отца Аврелия, отец Гораций — потому что ему надоело расписываться в собственном бессилии.

Тема была предложена де Шалоном, тот помнил о странном предпочтении трёх грехов, которые Дамьен выделял из общего списка. «Градации греховности» — тема обсуждения предполагала любые повороты. В равной степени, считали педагоги, разговор о грехах поможет лучше понять эти души. На исповеди они должны были лишь перечислить недолжное из совершенного, но теперь наставники хотели оценить «греховные предпочтения» своих питомцев.

«Академия» была назначена на субботу, а в пятницу вечером Лоран де Венсан пожаловался на рези в желудке и был препровождён в лазарет к отцу Эрминию. Гораций и Даниэль переглянулись. Симулировал ли Лоран или вправду расстроил желудок, но перенести заседание из-за него одного было бы подозрительно.

Ну и чёрт с ним, с досадой решил де Шалон.

После богослужения все собрались в маленьком библиотечном зале — Дюрану не хотелось, чтобы обстановка напоминала школьную.

Гастон для выступления нацепил зачем-то галстук-бабочку.

— Грех чревоугодия, — заявил он, — заключается в излишнем объедении, нарушении постов, пьянстве. Он отупляет ум. Грехи блудные — это суть принятие нечистых помыслов, услаждение ими, соизволение им, промедление в них. — Потье наморщил нос и продолжил, — Это также блуд, прелюбодеяние и грехи противоестественные. Любовь к деньгам, желание обогатиться, опасения нечаянной нищеты, старости, болезни, скупость, жестокосердие к нищим, воровство и разбой — это все градации сребролюбия. Во вспыльчивости, непристойных спорах, бранных словах и драках, вплоть до убийства, в ненависти, вражде, мщении, осуждении проявляет себя грех гнева. Если ты постоянно в тоске, утратил надежду на Бога, малодушен, скорбишь и ропщешь, значит, ты подвержен греху печали. — Потье бросил взгляд на дружка д’Этранжа, — а вот жажда славы человеческой, суетных почестей, хвастовство, стыд исповедовать грехи свои, лукавство, самооправдание, лицемерие, ложь, лесть и зависть говорят о тщеславии. Гордость называют матерью всех пороков. Впрочем, — улыбнулся Потье, — у пороков, видимо, много матерей. Гордости свойственно презирать ближнего и предпочитать себя всем, это помрачение ума и сердца, хула на Господа. Это и чтение книг еретических и развратных, и неповиновение властям, и забвение смирения. Потеря любви к Богу и ближнему. Ложная философия. Ересь. Безбожие. Смерть души.

Странно, но на этот раз, то ли из-за отсутствия посторонних, то ли из-за болезни Лорана де Венсана, а, может, из-за возросшего доверия к педагогам, все были весьма общительны. Едва Гастон закончил перечислять грехи, вопиющие небу об отмщении за них — умышленное человекоубийство, совращение невинных, содомский грех, притеснение убогого, беззащитной вдовы и малолетних сирот и непочтение к родителям, отец Дюран спросил, какой бы грех любой из них не простил бы другу, близкому человеку?

По мнению самого Потье, это был грех Иуды. Ne moliaris amico tuo malum, im habet cum te fiduciam[12]. Нельзя обманывать доверие.

Котёнок тоже склонен был простить всё, кроме предательства, Филипп же среди непереносимых для него грехов неожиданно назвал глупость, которую никакие святые отцы никогда не считали грехом, но лишь — несовершенством ума. Дамьен снова обозначил как непереносимые грехи пьянства, блуда и воровства.

Дюпон склонен был прощать всё.

А какой грех они никогда не простили бы себе? Гастон и Эмиль склонны были не прощать бы себе того же, что не простили бы и другим, д’Этранж склонен был сугубо судить себя за грех ропота на Господа.

Ворон бросил два слова:

— Трусость и низость.

Мишель Дюпон не простил бы себе неуважения к родителям, блудных деяний и прелюбодеяния, пренебрежения воспитанием детей, небрежения о ближних и утрату чести.

Неожиданно к учителям обратился Филипп д’Этранж. В прошлый раз они выясняли, можно ли самим утвердить справедливость, но он хотел бы узнать, что по этому поводу говорят Отцы Церкви? Какое понимание справедливости у них? Дюран обменялся едва заметным взглядом с Горацием де Шалоном. Это странное возвращение к теме, особенно после разговора друзей в кабинете греческого — и радовало, и настораживало.

Дюран не затруднился.

— Справедливость? Помните, один из злодеев на кресте злословил Господа и говорил: если Ты Христос, спаси Себя и нас. Другой же, напротив, унимал его и говорил: мы осуждены справедливо, потому что достойное по делам нашим приняли, а Он ничего худого не сделал. И сказал ему Иисус: истинно говорю тебе, ныне же будешь со Мною в раю. Он утверждает определение справедливости, данное покаявшимся разбойником. «Справедливо принять достойное по делам нашим…»

Но дела наши судит Господь, нам же сказано: «Не судите, и да судимы не будете», ибо тот, кто берет на себя суды Божии — греховен и сеет соблазн. Тем, через кого приходит соблазн — предречено горе. Но если вам запрещено быть судьями себе, миру и ближнему —  что сказать о ремесле палача? Помните. Если вы видите крах чужой семьи — так суждено, но избавь вас Бог быть разрушителем даже обречённой любви. Если видите распад души и гибель тела человека, пусть ему суждено погибнуть. Но не от вашей руки. Даже если ваше тело окажется на грани распада — не смейте судить и себя. Не будьте палачами — пусть соблазн никогда не приходит через вас.

— Отец Дюран… — Дамьен, видимо, давно хотел задать этот вопрос, но было видно, что ему трудно сформулировать его суть, — когда Потье искал определения грехов, я спросил его о лжи. Как быть, если ты не можешь сказать правду? Он нашёл мне тьму самых невероятных дефиниций, в итоге запутал меня и запутался сам. Как надлежит смотреть на истину и ложь? Допустимо ли лгать? Истина и правда — это одно и то же? Ведь Христос ни разу не сказал, что человек не должен говорить ни слова лжи. Почему ложь говорит о тщеславии, как сказал Гамлет? Ведь иногда… просто не можешь быть правдивым, — Дамьен въявь смутился и старался не смотреть на отца Горация.

Дюран удивился, что вопрос об этом Ворон задал ему, а не Горацию, но снова не затруднился.

— Истина не есть правда, Дамьен. Истина — это Господь, а Ложь — то, что отрицает Истину, отрицает Христа. Отец лжи — дьявол. Правда же — это бесчисленные верные суждения неправедного века сего. Заблуждение и лживость — вот два отклонения от верного суждения. Первое — по глупости или по незнанию, второе — потому что лживому выгодно быть на неправой стороне.

Дюран поднялся.

— Путаницы здесь, в самом деле, много. Помните Бомарше? «Как только было замечено, что с течением времени старые бредни становятся мудростью, а старые маленькие небылицы, довольно небрежно сплетённые, порождают большие-пребольшие истины, на земле сразу развелось видимо-невидимо правд. Есть такая правда, которую все знают, но о которой умалчивают, потому что не всякую правду можно говорить. Есть такая правда, которую все расхваливают, да не от чистого сердца, потому что не всякой правде можно верить. А клятвы влюблённых, угрозы матерей, зароки пьянчуг, обещания власть имущих, последнее слово купцов? И так до бесконечности!..» Помните это и верно определяйте слова, — вы освободитесь от половины недоразумений и заблуждений.

Даниэль улыбнулся, заметив, что Котёнок торопливо конспектирует сказанное, и продолжил размеренно и отчётливо:

— Утверждение, соответствующее действительности, — это всего-навсего утверждение, соответствующее действительности. Не надо называть его Истиной. Когда вам скажут, что всякая истина рождается как ересь и умирает как предрассудок, вам лгут, не верьте. Подлинная Истина не рождается и не умирает. Она вечна. Всякий, кто взалкал Истины, уже безмерно усиливает себя. Вам скажут, что истина сегодня одна, завтра — другая, а послезавтра оказывается, что всё было ложью, что математическая истина остаётся на вечные времена, а метафизические призраки проходят, как бред больных. Не верьте. Вам снова лгут. Математика не знает никакой истины, её поприще — мёртвые формулы. Формулы могут быть верными или неверными, но понятие подлинной, божественной истинности к ним неприложимо. Истина — категория духа, а математика бездуховна. Истина — это Господь.

Котёнок продолжал строчить.

— Но что есть правда? — продолжал Дюран. — Правда — это то, что каждый из вас обязан рассказать в суде, ибо Господом предписано «не произносить ложного свидетельства на ближнего». Не смейте лгать там, где от вашего слова зависит жизнь человека. Не обеляйте виновного, не оговаривайте невинного.

Но допустимо ли искажение правды — мирская ложь? Бог не человек, чтоб ему лгать, но человек — не Бог. Умейте же различать простительное и непростительное употребление лжи. Помните: обмануть дьявола — не грех. Также захватывающая история редко бывает правдивой. Поэты — лжецы, отражающие подлинные факты своей фантазии, но им простится, они — поэты.

Честные не лгут, когда не нужно. Понять же степень необходимой лжи может только истинный человек. Он никогда не солжёт, чтобы обелить себя или возвысить, не солжёт, чтобы получить выгоду. Но скрыть правду иногда и благоразумно, и непредосудительно.

Если ваша ложь утешит в скорби ближнего, она допустима. Невинной ложью является этикет. Высказывать в лицо ближнему всё, что вы думаете о нём, не есть правдивость, но невоспитанность. И лучше будет, если вы оставите ваше мнение при себе, высказав его лишь после смерти ближнего в пристойной, вежливой и, конечно же, чаще всего лживой форме. В этом одна из забавных сторон жизни: имей мертвецы возможность прочесть свои некрологи, они бы умерли вторично — не знаю, от стыда или со смеху. Но о мёртвых всё равно — не говорите дурного. Также вы не сглупите и не согрешите, если и о живых будете высказываться, как о мёртвых. Помните, вы — не судьи своим ближним.

Потье кивнул, Дофин надулся. Котёнок, не отрываясь, конспектировал.

— Не следует делиться знанием тайн ваших ближних, — продолжал отец Дюран, — сказав такую правду, вы лишь насплетничаете. Жажда правды, толкающая на поиски виновного, — тоже порочная жажда. Предоставьте суды Господу, Высшей Истине. Сами же просто промолчите, да не изрекают уста ваши слов, которые не обдуманы в сердце, ибо лучше споткнуться мысленно, чем споткнуться в разговоре.

При этом правда, высказанная вам, не должна оскорблять вас, умейте выслушивать горькие слова, не обижаясь на тех, кто их говорит. Но обидная несправедливость и явная клевета пусть тоже не задевают вас. Человеку, не страшащемуся правды, нечего бояться лжи. Помните, ложь обличает слабую душу, беспомощный ум, порочный характер, ибо трое всегда выскажутся против Истины — трус, подлец и глупец. Трусливые говорят, что заблуждения радостны, а истина страшна. Умы подлецов столь лживы, что даже истина, высказанная ими, искажается. Для глупцов же Истина — то же, что свет фонаря среди тумана: он светит, не разгоняя его.

Помните, что даже незначительное отступление от Истины ведёт к бесконечным ошибкам. И главное. Никогда не лгите себе, научитесь в покаянном всматривании в себя узнавать истоки своих бед. Людей, умеющих это делать — немного, но человеческий род живёт немногими.

Помните, на путях Духа необходимо следовать только Истине — даже тогда, когда рискуешь впасть в противоречие. Не бойтесь противоречий. Если вы верны Истине, вы преодолеете любые противоречия.

Все задумчиво слушали, а Дофин попросил привести пример — лжи допустимой и простительной.

Отец Дюран охотно объяснил.

— Вы знаете, что ваш сосед тяжело болен. Встречая его, вы мысленно ужасаетесь. Он выглядит так, что краше в гроб кладут. Но вы обязаны искренне улыбнуться и заверить беднягу, что сегодня он выглядит уже намного здоровей, чем раньше. Да-да, он поправляется! Солгав таким образом, вы можете не исповедовать эту ложь священнику, через минуту забыть о ней и спать сном праведника.

Другой пример. Те из вас, кто выберет светскую стезю, будут сталкиваться с женщинами. Этим существам вообще правду нужно говорить очень осторожно. Если вы полагаете, что особа, стоящая перед вами — красавица, вы не колеблясь, можете говорить ей это в лицо, но если она некрасива, упаси вас Бог от правдивости! Вы должны сделать восхищённое лицо и рассыпаться в восторгах по поводу её несуществующей красоты. И снова после этого спать сном праведника. Вы не согрешили.

Третий пример. Некто предлагает вам совершить деяние неправедное, разбой или убийство. Смело лгите о своём согласии — но поспешите сообщить властям. Вы спасёте человеческую жизнь, и ваша ложь зачтётся вам в праведность.

По возвращению к себе в спальню питомцы иезуитов, поразмыслив над сказанным, извлекли из него разные уроки. Дамьен подумал, что диалектика в этой области довольно проста, и самое умное, что можно сделать — поменьше болтать. Аквинат недаром говорил: «Я часто раскаивался в том, что говорил, но редко сожалел о том, что молчал».

Гамлет понял все жёстче, по-августиновски. «Люби Истину и делай, что хочешь»

«Пронзить колом Вампира — дело праведное, ведь зло, причинённое дьяволу — это добро», — решил Дофин.

Дюпон вычленил из речи учителя нечто иное: «Да, в покаянном всматривании в себя надо узнавать истоки своих бед, глупо винить других в том, что происходит с тобой. Это или испытание, или наказание. А в остальном — меньше языком трепать надо. При пустой болтовне, и вправду, не солжёшь, так насплетничаешь»

И только Котёнок, перечитав свой конспект,  подумал: «Какое счастье, что мир устроен столь истинно…»

Глава 6. Инквизиторы и осквернители праха

Глава, в которой из уст учеников отцов-иезуитов

выходят довольно странные суждения,

на которые учителя не обращают должного внимания,

о чём после будут сожалеть…

Усилия отца Дюрана и отца Горация уже принесли ощутимые плоды. Потье всерьёз сблизился с Дюпоном, и учителя неоднократно заставали их за дебатами о предметах самых неожиданных — от обсуждения дидактических опусов до казуистических споров о том, насколько обоснованно суждение Тьера о Мирабо? Случалось, к их въедливым дискуссиям присоединялись Дофин, Ворон и Котёнок.

При этом Дюран стал замечать участившиеся совместные прогулки д’Амерваля с д’Этранжем, ибо Гаттино, начав проявлять интерес к духовной литературе, заинтересовался демонологией и зачарованно слушал рассказы Филиппа о ведьмах и вампирах.

Но этот нелепый разговор возник, в общем-то, случайно.

Лорана на занятиях не было, он дежурил в библиотеке. Гамлет и Котёнок в часовом перерыве между уроками играли в шахматы, а Дофин, Дюпон и Ворон вели в этот послеобеденный час глубокомысленную негромкую беседу, обсуждая события времён Крестовых походов, о которых только что прочли в учебнике. Ворон выразил еретическое сомнение в подлинности находящегося в местном музее шлема Людовика Святого, спорного уже хотя бы потому, что он видел такие же шлемы в Париже и Марселе. Конечно, Людовик мог дюжину шлемов иметь, как-никак король был, но не верится, чтобы он оставлял их на память о себе в каждом городе.

Дюпон не спорил.

— Мне лично соседка моей бабули показывала зубочистку с вензелем Людовика XIV, размером с добрую лотарингскую морковь, — Мишель раздвинул ладони на полфута, — а брат нашего конюха всем демонстрирует плащ, который забыл Карл IX перед битвой при Павии, отчего промок, обчихался и вдрызг проиграл её. Стоило мне сказать, что битву при Павии проиграл Франциск I, как мне было заявлено, что я — щенок, у меня молоко на губах не обсохло и что я могу знать о тех славных временах?

Мишель ухмыльнулся.

— А в Дижоне Рэнэ Моно, торговец специями, сует всем в нос старый ночной горшок, весь ржавый и покорёженный, которым пользовался-де сам чудовищный Робеспьер. На боку его действительно выгравированы инициалы «МR». Но они, при здравом размышлении, куда больше подходят его бабке — Мари Робер или её дочке Моник, или его деду по отцу — Ронсену Моно. А, скорее всего, этот антиквариат принадлежал в детстве самому Рэнэ, забытый после на три десятилетия в сыром подвале горшок, видимо, и приобрёл соответствующий налёт историчности и древности.

Дюпона поддержал и д’Этранж.

— Мы с отцом в прошлом году были в Англии, в домике Шекспира. Нам показывали старинное ружье, с которым он по ночам ходил на охоту за ланями в поместье сэра Томаса Люси, его табакерку, шпагу, с которою поэт играл роль Гамлета, фонарь из склепа Ромео и целый запас ветвей с шелковицы, посаженной поэтом. Это дерево произрастило, должно быть, целый лес, но так всегда бывает с вещами великих людей. Сотни гусей не достанет на то перо, которым Наполеон писал в Фонтенбло отречение от престола и, по крайней мере, четверо хозяев этого пера считают своё — настоящим пером Бонапарта. Палка же Вольтера, если судить по числу счастливцев, имеющих её у себя, была в сто туазов длиной. Есть и несколько экземпляров того кинжала, которым Равальяк заколол Генриха IV.

— Да, всюду — кладези антикварных безделушек, накопленных ради того, чтобы сосед удавился с зависти, — заявил Дюпон. — Заведу себе ресторан, обязательно заимею кастрюлю самого Брийя-Саварена и череп Вольтера.

— Как бы ни так, — разочаровал его Дофин, — ничего у тебя не получится. После смерти Вольтера из тела его были извлечены внутренности, а мозг  его запихнули в банку со спиртом. Он умер, отказавшись от покаяния, и его не могли похоронить по-христиански. И тогда племянник Вольтера, аббат Миньо, я сам читал об этом, посадил мёртвого дядюшку в халате и ночном колпаке в карету, чтобы Вольтер казался просто уснувшим, ночью тайно вывез его из Парижа, привёз труп в Шампань, где удалось склонить священника деревеньки Ромильи дать приют покойнику в склепе бывшего аббатства.

— Постой, он же был в Пантеоне, — удивился Дюпон.

— Да, в тысяча семьсот девяносто первом году прах Вольтера был перенесён в Пантеон. Но потом, одной майской ночью тысяча восемьсот четырнадцатого года сторонники Бурбонов — особо упоминали Пюиморена, — достали труп Вольтера из гроба и выбросили на свалку, залив останки гашёной известью. Эти останки не найдены, как не найден ни мозг, ни череп Вольтера. Так что, не видать тебе его, Мишель, лучше обзаведись его табакеркой, правда, история умалчивает, нюхал ли он табак, ну, или пряжкой от туфли, тут любая прабабушкина рухлядь сойдёт.

— Похоже, его на куски всего растащили, — зевнул Потье, — я слышал что маркиз де Вилье, устроивший в Ферне вольтеровский музей, сохранил сердце Вольтера. Недавно оно было помещено в цоколе гипсовой статуи Вольтера работы Гудона в Национальной библиотеке.

— Постойте, но я же видел в церкви святой Женевьёвы, то бишь, в Пантеоне, его надгробие, — вмешался Котёнок.

— Ты все путаешь, Эмиль, — отмахнулся Дофин, — в дни революции Конвент решил упокоить в Пантеоне «гражданина Мирабо», потом было решено хоронить там всех великих, и туда перенесли прах Вольтера. Но потом якобинцы постановили «вынести из Пантеона дворянина Мирабо» и отец Французской Революции был заменён «доктором Маратом». А когда якобинцев сбросили термидорианцы, Марата из Пантеона тоже выкинули. Потом Наполеон хоронил там своих маршалов. После Реставрации труп Вольтера убрали в крипту под перистилем, и тогда-то, говорят, Пюиморен с компанией выкинули его труп и труп Руссо на свалку, но надгробие-то осталось. Ведь памятник и труп — вещи разные.

— Ну, тут запутаться-то и немудрено, — отмахнулся Котёнок.

— А мне говорил наш священник в Этрабонне, отец Клод, — философски заметил Дамьен, — что покойник за десять-пятнадцать лет просто «уходит в землю», превращается, по Писанию, в прах, остаётся только скелет. Так если Вольтер умер в 1778, то к 1791-ому как раз тринадцать лет прошло. И этот скелет, бессердечный и безмозглый, выкопали и перенесли в Пантеон? А после — на свалку? — покачал головой Дамьен. — Метаморфозы, да. Но глумиться над скелетом, ты это понимаешь, Дюпон?

Мишель полагал, что эта казнь несколько запоздала.

— Вольтер, конечно, негодяй. Что он сделал с Жанной д’Арк? Англичане могут оправдаться в казни национальной героини Франции оскорблённой гордостью, но чем извинить низкую неблагодарность француза? Нет ничего трогательнее Орлеанской девы, спасительницы страны, а что сделал Вольтер? Просто нагадил на пепелище мученического костра! Это — поругание. Пожалуй, он заслужил всё то, что с ним случилось после смерти, но я сам бы не стал… — Мишель не договорил. — Для него довольно и ада. Я слышал, что аббат Готье при первой вести о серьёзной болезни Вольтера хотел исповедать его и уговорить отречься от всех заблуждений, но, хотя ему и удалось склонить Вольтера к чему-то вроде примирительного заявления, больной схитрил, и, едва поправившись, взял своё заявление назад. Когда же новый приступ недуга свёл его в могилу, вместо генерального покаяния осталось всего два-три слова, что-то вроде: «Je meurs en adorant Dieu, en aimant mes amis, en ne haissant pas mes ennemis, en détestant la superstition».[13] Хорошенькое покаяние, ничего не скажешь. А раз он в аду, зачем беспокоиться на земле?

— А я понимаю Пюиморена, — Филипп был задумчив.

—И я понимаю, — отозвался Эмиль. — Это не месть, а возмездие, дело не человеческое, но Божье. Пюиморен ведь уничтожал не живого человека, но символ мерзости. Не надо быть милосерднее Иезекииля! В шестой главе Бог устами пророка говорит: «Я наведу на вас меч, и рассыплю кости ваши вокруг жертвенников ваших». А почему? — как истый талмудист вопросил Котёнок, подняв вверх указательный палец, — а по сказанному, «ибо осталось беззаконие их на костях их»

Д’Этранж рассмеялся, но неожиданно стал серьёзен.

— Странно. Руссо звал Вольтера лгуном и мерзавцем, а Вольтер Руссо — просто дураком.

— Боюсь, оба были правы, — высказал опасение Котёнок.

Ворон был задумчив и, казалось, погружён в себя.

— А, пожалуй, Котяра-то наш прав, — произнёс он наконец. — В Паралипоменоне ведь говорится, что Иосия делал угодное в очах Господних, когда «разрушил жертвенники Ваалов, и кости жрецов сжёг на жертвенниках их». Сказано: «делал угодное в очах Господних», стало быть, Господь не счёл бы поступок Пюиморена неправедным.

— Да, Вольтер тоже ведь, если задуматься, вампир был, он высосал из Франции всё святое, и избавить Францию от того потока пошлостей, которыми он наводнил её, могла только известь. Чтоб и следов не осталось, — проронил д’Этранж.

Отец Гораций и отец Дюран не принимали участие в этом разговоре, но слушали с улыбкой.

За прошедшие месяцы Дюран успел привязаться и к малышу Эмилю, и к основательному Мишелю, полюбить сердобольного Филиппа, и обаятельного Гастона, и обрётшего подлинное благородство Дамьена. Неизменной добротой, пониманием и кротостью он привязывал к себе души незримыми, но неразрывными нитями, став для них незыблемым авторитетом и любимым учителем. К нему льнули, его обожали, им восхищались.

Все они — питомцы отца Горация и отца Даниэля, видя давно спаявшую их дружбу, неосознанно подражали им даже в скупых монашеских проявлениях симпатии, в братских жестах, в коих проступали их любовь и взаимопонимание.

Незаметно для самого себя Мишель Дюпон такими же жестами стал приветствовать и Дамьена, и Потье, и д’Этранжа, и маленького Гаттино. Котёнок неожиданно обнаружил, что у него целая куча друзей, а Дамьен понял, что его мнение спрашивают потому, что считают человеком, заслуживающим доверия, надёжным, разумным и стоящим. Это было именно то, о чем он мечтал, но не знал, как добиться. И вот, перестав добиваться, — получил сторицей. Потье начал звать Дюпона «Аквинатом», д’Этранж тоже проникся к нему симпатией.

Все пятеро стали часто проводить время вместе — и Лоран де Венсан всё чаще оставался в полном одиночестве — либо в спальне, либо на мансарде.

В это же время произошло событие, весьма заинтересовавшее Дофина. Отец Симон, коллегиальный эконом, решил весной заняться постройкой нового павильона для оранжереи. На досуге он начал размечать фундамент и неожиданно наткнулся на странный предмет, который д’Этранж опознал как фрагмент старинной франкской кольчуги. Радости Дофина не было границ. Он тут же решил произвести дальнейшие раскопки и привлёк к исследованиям Потье и Дюпона. Де Моро и Котёнок выступали экспертами.

Лорана де Венсана все они игнорировали.

Отец Симон уступил просьбе отца Дюрана, и счастливый Дофин к концу второго дня поисков стал обладателем кованого гвоздя, лошадиной подковы и странного предмета, в котором Дамьен угадывал деталь лошадиной подпруги, а Гаттино — наконечник стрелы.

Раскопки д’Этранжа обеспокоили отца-ректора. Вызванный к нему Дюран уверил Жасинта де Кандаля, что учёба его учеников не пострадает, но, к его немалому удивлению, ректор отмахнулся от его слов.

— Бросьте, Дюран. Нормальный ребёнок хочет гоняться за мячом или бабочкой, подставлять лицо свежему ветру и искать клады — это интереснее, чем клевать носом над заплесневелыми прописями и повторять вслед за учителем варварские дистихи! Я вовсе не об учёбе. Время года холодное, следите, чтобы никто не простудился и у всех было потеплее закутано горло. Шарфы, шапки, перчатки должны быть на всех.

В ответ Дюран только улыбнулся и кивнул. Улыбался и эконом отец Симон, видя, как стараниями  учеников  яма под фундамент оранжереи  с каждым днём углубляется и притом совершенно бесплатно.

В согласованной с отцом-ректором научной экспедиции находок становилось с каждым днём всё больше, и сенсацией для всех старших классов стало следующее обретение Дофина. Осторожно срывая лопатой слой земли, он наткнулся на монету, представлявшую собой небольшой диск, с одной стороны которого в центре был крест, а с другой стороны — подобие замка в узорном круге. Оглядев находку Филиппа, Дюран удивился.

— Это гро турнуа Филиппа IV Красивого, — без труда опознал он монету.

Д’Этранж был на седьмом небе от счастья, а отец Дюран, пользуясь случаем, рассказал им об этом короле, который, пожизненно нуждаясь в деньгах, прибегал к экстраординарным налогам, принудительным займам и порче монеты, а в тысяча триста шестом году изгнал из королевства евреев, конфисковав их имущество. Обложение налогами духовенства вызвало конфликт с папой Бонифацием VIII, из которого победителем вышел опять-таки Филипп, пленив пап в Авиньоне. Он же ликвидировал и орден тамплиеров, конфисковав  и присвоив его богатства.

— Подумать только, тысяча триста шестой год, — задохнулся от восторга Котёнок, разглядывая монету. — Пять с половиной столетий назад!

Дофин чувствовал себя именинником, его поздравил даже отец Аврелий, тоже с интересом осмотревший находку.

Лоран де Венсан демонстративно игнорировал компанию своих одноклассников, однако Потье, перехватив его раздражённый взгляд, обратился к Дюрану со странной просьбой — приобщить найденную монету к школьной нумизматической коллекции. Дофин, бросив на Гастона сумрачный взгляд, тем не менее, не спорил. Отец Даниэль, поняв их опасения, забрал монету.

Филипп же д’Этранж в этот вечер окончательно решил посвятить себя истории.

Жестокая мера отца Горация, заставившая Гастона расстаться с цветком Дениз д’Этранж, как ни странно, действительно способствовала обретению им некоторого спокойствия, телесного и душевного. Несколько недель подряд иссушавшая его любовная страсть отступила, ночами Потье теперь проваливался в глубокий сон без сновидений, он успокоился и поправился. Гастон по-прежнему думал о девице, но мысли стали нежней и трепетней. В мечтах он видел её рядом с собой у алтаря, любовался её прелестным личиком, грезил о прогулках и нежных словах, которые хотел бы сказать ей.

Отец же Гораций, наблюдая за происходящим на лорановой мансарде, в очередной раз выругался.

— Тебе де Венсан исповедовал грех посягательств на собственную плоть? — спросил он вечером Дюрана.

— Нет.

— Так вразуми его — он грешит напропалую.

Во взгляде Дюрана, обращённом к себе, де Шалон увидел тоскливое уныние.

— Ты не мог бы взять вразумление на себя? — вздохнул Даниэль. — Да и как вразумить? Он ни в чём не кается, и попытайся я что-либо сказать, Лоран сразу поймёт, что его убежище обнаружено и что за ним наблюдают.

Отец Гораций окинул друга не менее грустным взглядом.

— Странно. Всегда нравилось видеть, как под моим влиянием вчерашние мальчишки становятся мужчинами. Нравилось формировать души, вразумлять, наставлять. Но почему на этого хочется просто плюнуть?

Дюран вздохнул. Он понимал друга, но не хотел расписываться в собственном бессилии.

— Ладно, я поговорю, но со всеми. Может, он расслышит.

— Ты сам-то в это веришь? — де Шалон насмешливо поглядел на друга.

Дюран невесело покачал головой. Вразумить можно, но только любовью. Но как вразумить отвергающего твою любовь? Во взгляде же мальчишки мелькала нескрываемая ненависть и Лоран тут же отводил глаза. Но почему, Господи? Дюран знал меру любви. Мера любви — это любовь без меры. У Даниэля не было ничего своего, кроме этих вверенных ему душ, и он отдавал им всю безмерную любовь своей души, которая преображала и возвышала эти детские души. Но почему этот отрок неизменно отторгал его? Что может заставить человека отвергать твою любовь?

Вопрос был далеко не риторическим, и Дюран знал ответ на него. Но боялся даже проговорить. Любовь может отторгнуть только самое порочное сердце, страшащееся таящегося в любви откровения. Только зло не может и никогда не захочет быть откровенным, только зло не умеет любить.

Собственное бессилие было осознано Дюраном c лихвой. Но как могло случиться, что плесень так глубоко въелась в душу ещё почти ребёнка, не знавшего жизни, не ведавшего скорбей? Где истоки этого зла и в чём причины?

Дюран знал теперь судьбу Лорана де Венсана почти от рождения. Мальчик, как Потье и Дюпон, почти не помнил матери. Жил с отцом. В детстве, насколько свидетельствовали бумаги и метрики в ректорате, ничем не болел. Не было сведений о каких-то роковых обстоятельствах, кроме пометки на полях, вписанной рукой Жасинта де Кандаля, что семья почти разорена. Отец Жан Петивьер, на просьбу поподробнее рассказать о своём бывшем питомце, пожал плечами. Неприметный, тихий, не любящий привлекать к себе внимание. Воспитатель слышал о какой-то скандальной истории вокруг отца Лорана, видимо, мальчонка рос под влиянием не больно-то нравственного человека. Но конкретных обстоятельств дела отец Жан не знал.

Впрочем, а надо ли искать эти обстоятельства? Дюран слышал от своих учителей о подобном. Гинацци говорил, что похожие существа, словно порождения бездны, появлялись порой в самых благонравных семьях, окружённые самой горячей любовью. И никогда ничего не помогало и не спасало: рано или поздно потенциал зла проступал.

Дюран предпочёл бы любую реакцию мальчишки — пароксизм слезливости, истерику, нервный срыв, проявление ревности, гнева или недоверия. Он бы справился. Ревность утишаема верностью. Гнев преодолим кротостью. Недоверие побеждается любовью. Но эта порой проглядываемая и тщательно скрываемая ненависть — страшная антитеза любви — была необорима.

Но ведь и сам Даниэль порой ловил себя на странном отторжении от этого сероглазого мальчонки! Что-то и в нём самом не давало приблизиться, попытаться сломить ненависть де Венсана, мешало любым попыткам сближения. Понимание безнадёжности? Неприязнь? Дюран снова тяжело вздохнул, но всё же решил попытаться.

Как всегда, в субботний вечер учитель повёл своих подопечных в натопленную отцом Симоном баню. Заботливо тёр спину малышу Эмилю, который хвастался своими мускулами перед Дофином и Гамлетом, при этом сам Дюран не мог не заметить, как возмужали за последние полгода его питомцы. Да, растут мальчики. Дамьен, ещё недавно угрюмый, долговязый отрок, прячущий глаза и что-то бубнящий себе под нос неприятным голосом, сформировался в атлетически сложенного мужчину, спокойного и уверенного в себе. Дюпон был равен ему сложением, Дофин и Потье тоже сильно вытянулись, строение их тел говорило не о силе, но об изяществе, теперь на них походил и Эмиль, бывший всего на полдюйма ниже Дофина. Странно, что державшийся особняком Лоран казался ниже Эмиля, был странно щуплым, точно больным. Боясь ранить самолюбие подростка, Дюран постарался не заметить этого и обратился к ученикам:

— Я хотел бы поговорить со всеми вами о вас, ибо вижу, сколь вы возмужали. Сам я в своё время пережил то же самое и хорошо помню, что не совсем понимал тогда, что со мною происходит. Каждого из вас сейчас охватывают неведомые вам прежде желания, меняются ваши голоса, в голову приходят странные помыслы, связанные с дурным и нечистым. Вам снятся сны, о которых вы никогда не могли бы никому рассказать. Многие посягают на собственное тело, услаждаясь греховными осязаниями. Всё это означает, что ваша плоть возмужала и ныне старается пересилить и подчинить себе высшее начало вашей личности, ваш дух. К тому же дьявол стал нападать на каждого из вас сильнее: многие стали реже исповедоваться, больше скрывать. Это искушение. И враг нашего спасения не оставит вас в покое, будет дразнить и мучить воображение.

Чего он хочет от вас? Сделать вас плотскими, ищущими лишь удовлетворения пожеланий тела. Он хочет превратить вас в животных. Не позволяйте ему этого. Каждый из вас — высшее творение Божие, каждый имеет свою особую миссию на земле. Не только загробная участь, но и ваша будущая земная жизнь во многом будет зависеть от того, что вы выберете сейчас: пойдёте ли на поводу желаний плоти или подчините их высшему в себе. Тело — храм Духа Святого, жилище Бога. И осквернить его нечистым действием, словом или мыслью — значит осквернить дом Божий. Мрачность, упрямство, раздражительность, срывы и досада, — Дюран бросил ласковый взгляд на Гастона, — проявляющиеся по временам в каждом из вас — это следствие той внутренней борьбы, которую вы ведёте. Я понимаю вас, верю в вас и молюсь за каждого из вас.

Отроки выслушали наставление спокойно, но тут Эмиль мрачно пожаловался, что отец Теофиль грозит выгнать его из хора. Как будто он виноват, что не может взять альтовые! Новое звучание голоса д’Амерваля было приятным и мягким, но было также очевидно, что альтовые партии ему уже не петь никогда.

Чтобы утешить его, отец Дюран, нежно потрепав его по мокрой макушке, отметил, что он зато вырос с сентября на три дюйма, и выглядит просто красавцем. Гастон и Дофин улыбнулись, Дюпон сказал, что так оно и есть, Дамьен утвердительно кивнул.

Лишь мельком заметил тогда отец Дюран на лице Лорана де Венсана выражение плохо скрытой злости. Отец Даниэль проводил своих питомцев в спальню, проследил, чтобы все легли, откликнулся на просьбу Гаттино рассказать им, на сон грядущим, интересную и поучительную историю. Покидая спальню, проследил, чтобы все были укрыты.

Этот день, последний день первой декады декабря, был похож на все предшествующие.

Увы, он был последним спокойным днём в коллегии.

Часть третья

Глава 1. Неожиданный визит

Глава, в которой отцу ректору приходится

попеременно пережить целую гамму

самых разных чувств — от подозрения до гнева,

в итоге остановиться на последнем

Отец Жасинт де Кандаль приветливо поднялся навстречу красивой тёмноволосой женщине лет тридцати пяти, которая вошла в его кабинет в сопровождении пожилого мужчины с изборождённым морщинами лицом и многоопытными глазами мудреца.

Ректор знал гостей. Это были Аманда д’Амерваль, мать Эмиля, ученика отца Дюрана, и Жофрей де Мирель, дядя Франсуа, один из лучших адвокатов города. Мирель не был склонен к праздным разговорам, но при этом он всегда выигрывал дела у самых блестящих болтунов. Он был человеком дела, а не красноречия, и потому имел клиентуру только в самых богатых домах.

Отец ректор не понял причин столь неожиданного визита, но виду не подал, рассыпавшись в комплиментах красоте посетительницы и тепло приветствуя де Миреля, с которым был в отношениях почти приятельских. Однако сегодня его комплименты, как отметил де Кандаль, не произвели должного впечатления на женщину, казавшуюся одеревеневшей, а юрист выглядел одновременно подавленным и раздосадованным.

Сейчас адвокат, чуть поморщившись и сжав пальцы в кулаки, начал говорить.

— Мне весьма неприятно выступать посредником в подобном деле, отец Жасинт, тем не менее, дело должно быть рассмотрено немедленно и, желательно, в тайне. Мадам д’Амерваль, я полагаю, не хотела бы огласки, в равной степени, приватность в ваших интересах.

  Кандаль напрягся. Такое вступление ничего хорошего не сулило. Он продолжал молча слушать адвоката.

— Дело в том, что сегодня утром я был вызван в дом госпожи д’Амерваль, являющейся моей клиенткой. Я вёл для неё ряд дел по завещанию её покойного супруга. — Юрист бросил взгляд на молодую женщину и продолжил, — мадам, к сожалению, отказалась сообщить мне, от кого она получила столь встревожившие её сведения, но она объясняет своё молчание словом, данным информатору. Этот человек сообщил ей, что её сын Эмиль д’Амерваль, который учится здесь, в коллегии, был растлён одним из педагогов. Было названо и имя — отец Даниэль Дюран.

Адвокат, в поведении которого Жасинт де Кандаль не заметил явной враждебности, держался спокойно и сдержанно, давая ему возможность прийти в себя. Ректор постарался воспользоваться этим. Отец Жасинт тихо набрал полные лёгкие воздуха и резко выдохнул. Это нехитрое упражнение всегда помогало ему успокоиться. Но сейчас не помогло. Руки затряслись, он ощутил противную дрожь во всём теле. Только этого и не хватало.

Ректор снова вздохнул. Постарался взять себя в руки.

Поверил ли он в обвинение? Нет. Дюран, как и де Шалон, имел прекрасные рекомендации. Сам де Кандаль не заметил за учителем ничего предосудительного. Однако восемнадцать лет назад, когда он работал в Невере, подобный случай произошёл с учителем и одним из учеников. Жасинт де Кандаль помнил тот эпизод. Это был его коллега, обаятельный и милый. Тогда, в Невере, скандал удалось замять. Преподаватель просто исчез, но слухи в городе долго не гасли, и неверская коллегия на следующий год не досчиталась многих учеников из высшего общества.

Боже мой, неужели? Могло ли подобное произойти в его коллегии — с Дюраном? Однако постойте. Кто мог сообщить такое мадам д’Амерваль? Ведь это значит, что слухи уже вышли за ворота коллегии? Но как это возможно, когда в самой коллегии ни один осведомитель ни о чём подобном его не проинформировал? Не происки ли это чёртовых…

Отец де Кандаль напрягся. Голос его зазвучал уверенно и жёстко.

— Я понял вас, Жофрей. Обвинение достаточно серьёзно и, конечно же, должно быть расследовано. Я полагаю, что во избежание ненужной огласки его должны провести вы.

Он заметил, как при этих словах лицо адвоката, который собирался потребовать, чтобы его допустили к расследованию, смягчилось.

— Ваши затраты будут оплачены. Должны быть опрошены и мальчик, и педагог, и его коллеги, не обойдётся, видимо, и без свидетельств тайных надзирателей, наблюдающих за учителями. Я сообщу их имена. Мне не было донесено ни о чём предосудительном, а мне докладывают еженедельно.

Он снова вздохнул, а адвокат кивнул головой, соглашаясь на предложенный modus operandi.

— При этом я надеюсь, вы тоже поймёте нас, Жофрей, — тихо продолжил Жасинт де Кандаль. — Я не только не исключаю, но и откровенно подозреваю и прямо говорю вам об этом, что подобного рода сообщение может иметь целью дискредитацию коллегии со стороны… м-м-м… других учебных заведений города, которые весьма заинтересованы в том, чтобы оклеветать нас. Ваша клиентка должна быть готова назвать это неизвестное нам лицо для возбуждения иска о диффамации.

Адвокат задумчиво почесал за ухом. Повернулся к мадам д’Амерваль.

— Вы поняли, мадам, что сказал мсье де Кандаль?

Женщина, сдерживая дрожь, повернулась к ректору. Она отчётливо произнесла:

— Я хотела бы убедиться, насколько сообщённое мне достоверно. Больше я никому и ничем не обязана.

Адвокат и ректор переглянулись. Ситуация усложнялась, но де Кандаль заметил, что Жофрей де Мирель остался спокойным, и его взгляд стал задумчив. Под воздействием рассказанного ему клиенткой он ужаснулся, но после, вспомнив восторженные рассказы о коллегии своего племянника, усомнился. Помилуйте, да так ли это? Когда мадам Аманда категорически отказалась назвать имя того, кто сообщил ей о растлении сына, это усилило его сомнения в истинности сообщённого. А теперь жёсткое высказывание де Кандаля наталкивало на ещё одну причину такого рода слухов.

Да, иезуитские коллегии всегда бесили конкурентов. Учебные заведения, дававшие прекрасное образование и воспитание, с профессиональными учителями, имевшими уже три столетия славу лучших педагогов мира, где к тому же восхитительно кормили и следили за физическим формированием питомцев — и притом бесплатные! Как могли конкурировать с ними светские и протестантские школы, с их дорогим обучением, дурным питанием и, что скрывать, никудышным воспитанием? И что только не готовы они были сделать, чтобы дискредитировать конкурентов!

— Я полагаю, надо вызвать педагога, — задумчиво заметил адвокат.

Отец ректор кивнул и, позвонив, распорядился пригласить к нему отца Даниэля Дюрана.

Тот предстал перед отцом де Кандалем через считанные минуты, и ректор пристально оглядел появившегося иезуита. Неужели он ошибся? Неужели ошибся Вителли? Ведь знаток людей!

Жасинт де Кандаль словно впервые смотрел на этого молодого человека с глазами Христа, нежными белыми руками, спокойного и безмятежного.

Было заметно, что на мадам д’Амерваль внешность педагога произвела большое впечатление. Она недоумённо разглядывала молодого красавца с мягким взглядом чарующих глаз, с ласковой улыбкой на приятных губах. Растлителя сына, негодяя, заранее ожесточаясь сердцем, Аманда д’Амерваль представляла как-то иначе, хотя, если её попросили бы объяснить, каким он рисовался ей, затруднилась бы ответить.

Между тем отец ректор, отчасти затем, чтобы самому успокоиться и избавиться от сомнений, а отчасти, чтобы показать гостям, что намерен быть объективным, резко объявил учителю, что мадам д’Амерваль, мать его ученика Эмиля, обвиняет его в растлении сына. Жасинт де Кандаль впился глазами в лицо Дюрана. Однако на лице отца Даниэля ничего не отразилось. Казалось, он просто удивлён.

— Эмиль сказал вам, что я растлил его, мадам? — похоже было, что если бы отцу Дюрану сказали, что воскрес император Наполеон и снова собирается взять бразды правления в свои руки, в его голосе и то было бы меньше недоверия, — помилуйте, мадам, Эмиль, должно быть, и слов-то таких не знает!

Ректор снова вмешался в разговор.

— Нет, это сказал мадам некто, кого она отказывается назвать. Но, тем не менее, познакомьтесь, Дюран, это мсье Жофрей де Мирель, адвокат мадам д’Амерваль, которому поручено провести расследование этих обвинений.

Дюран пожал плечами, кивнул и сказал, что готов ответить на все вопросы господина де Миреля. Спросил, не отец ли он Франсуа де Миреля, ученика отца Аврелия?

Адвокат, внимательно разглядывая педагога, ответил, что мальчик — его племянник.

На все вопросы юриста Дюран отвечал спокойно, по-прежнему недоумевая, кто мог сообщить подобную мерзость матери Эмиля, да ещё так, что женщина, безусловно, поверила наветам. Это должен быть человек её круга, которому она могла доверять. Кто это? Зачем? Если цель наговора — забрать мальчика из коллегии, то кому это нужно? Что за смысл в подобном обвинении?

День оказался для коллегии трудным. Адвокат без устали беседовал с надзирателями и отцом Горацием де Шалоном, от обвинения сначала остолбеневшим, а после обрушившим на клеветников набор отборнейшей ругани, к которой не прибегал уже десятилетие.

Подобное обвинение, по его мнению, мог высказать только последний негодяй. С Дюраном они живут в одной комнате, и не было ни одной ночи, когда бы его друг не ночевал бы в их спальне. В коллегии везде наблюдатели и надзиратели, коллегия просматривается насквозь, к тому же приписывать подобное омерзительное деяние Дюрану — откровенная низость! Истово верующий, Дюран, даже если бы почувствовал искушение «соблазнить одного из малых сих» — никогда не совершил бы подобного. Просто не смог бы. Он, Гораций, никогда не замечал в отце Даниэле даже тени подобного искушения, а друг откровенен с ним, к тому же — исповедуется у него. Дюран никогда не искушался ни мужчинами, ни детьми. Мерзейшая клевета!

Мсье де Мирель задумчиво кивнул, затем побывал в библиотеке, на кухне, на корте. Из учеников коллегии первым он побеседовал с племянником.

Франсуа пожал плечами и назвал сказанное бредом. Дамьен де Моро взбесился. Последний месяц он возился с Котёнком сутками и прекрасно знал, что тот только и думал, что о турнире. Какое растление? Никто его не трогал!

— Эмиль что, сам сказал это на отца Дюрана? —  зло осведомился Ворон.

Юрист всё же снизошёл до ответа.

— Нет, Эмиль не говорил ничего подобного.

— А кто же тогда сказал?

Этот вопрос разозлённого щенка адвокат оставил без ответа.

Мишель Дюпон, сынок Жана, друга Жофрея де Миреля, сразу понял, о чём его спрашивают: сказывался опыт приюта, где подобное редкостью не было и миновало его самого лишь чудом. Но Мишель отверг обвинение по иной причине. Его кровать рядом с кроватью Эмиля, объяснил он, с другого бока — кровать Потье. Оба они могли бы поручиться, что Котёнок был ежевечерне приводим Дамьеном с корта, падал на кровать и спал без задних ног. Кроме того, приписать такому человеку, как отец Дюран, два столь ужасных греха — совращение одного из малых сих и греха содомского — это превосходит всякую клевету. Эмиль, предложи ему отец Дюран что-то подобное, просто упал бы от ужаса в обморок.

Кроме того, он, Дюпон, не заметил в поведении Котёнка никаких изменений с начала учебного года. Между тем все те, кого это касалось, он помнил по приюту, сильно менялись. Никто после не смеялся и даже улыбаться не мог. Котёнок же неизменно был весел и жизнерадостен. Значит, никто его не растлевал.

Гастона Потье адвокат нашёл на пруду вместе с будущим его сиятельством Филиппом д’Этранжем, сынком префекта. В цитадели иезуитов, отметил он при этом, не было никакого чинопочитания: юный мсье Потье пытался поймать последнюю осеннюю полусонную лягушку и осторожно подкрадывался в ней с самодельным сачком, сделанным из старой салфетки, а его дружок призывал оставить лягушку в покое, в ответ на что Гастон, называя сынка префекта идиотом, требовал не мешать ему. Он, Гастон, посадит её в банку и займётся исследованиями принципов её передвижения, а потом напишет про это работу для отца Обертена Эрвьё. А если Дофин будет мешать ему, он, Гастон, ночью выпустит пойманную лягушку ему за пазуху.

Представившись юношам, адвокат коротко изложил суть дела, но задать вопрос не успел. Если Франсуа, Мишель Дюпон, Дамьен де Моро и отец де Шалон, хоть и реагировали на обвинение достаточно эмоционально, всё же понимали, о чём идёт речь, то д’Этранж и Потье смотрели на него в полном недоумении.

Они даже переглянулись, после чего сын префекта объяснил адвокату, что несколько лет назад отец говорил ему о процессе негодяя Анри Дюбуа, который растлил нескольких девиц. Но Эмиль-то — не девица! Как его можно растлить-то? Юрист почесал за ухом и спросил Потье, помнит ли он, Эмиль всё время ночевал в спальне? Тот кивнул. Конечно, а где же ему спать-то, на корте, что ли?

Господин де Мирель направился в библиотеку, про себя размышляя, что иезуитское образование несколько странно.

Если бы Потье и д’Этранжа услышал отец Дюран, он заметил бы, что дело не в образовании, но в чистоте души его некоторых воспитанников. Однако эта чистота была, увы, осквернена в этот же день. Когда, всё же поймав лягушку, Потье собирался помыть её в умывальнике, оба натолкнулись на Дюпона, которому поторопились рассказать о глупейших вопросах адвоката. Тот, выслушав наивных приятелей, высокомерно ухмыльнулся и поведал им, что растлить мальчика можно столь же просто, как и девицу, и весьма понятно объяснил — как именно. Потрясённый этими сведениями Потье не заметил, как лягушка, оставленная им в раковине, выпрыгнула наружу и забралась в щель между умывальниками, а Филипп только по-дурацки улыбался, растерянно и испуганно. Дюпон же, довольный, что просветил наивных простаков, не знающих жизни, направился на кухню.

Предпринятое расследование не дало никаких результатов.

Оставался последний разговор — с самим Эмилем, который весь день был с матерью.

Ректор, который внимательно наблюдал за расследованием, зло и мстительно потирал руки. Жасинт де Кандаль уже понял, что или мерзавцы из Лютерова колледжа, или хлюсты из безансонской гимназии, или законченные негодяи и завистники из школы Арваля устроили ему эту подлость. Но не вышло, господа подонки!

Однако если эта бабёнка думает отмолчаться — это у неё не получится. Или она назовёт имя негодяя — или пусть забирает отсюда своего сынишку и отдаёт его в платную школу. Жаль малыша, он-то ни в чём не виноват, но мамаша заплатит за свои глупости!

Сам Жофрей де Мирель, едва увидел Эмиля, вздохнул и подумал, что прежде, чем затевать эти утомительные разбирательства, нужно было просто взглянуть на мальчонку. Кристально-чистые глаза Эмиля д’Амерваля лучше всяких слов свидетельствовали о правоте отца Дюрана. Этот малыш, как д’Этранж и Потье, просто не мог понять, о чём его спрашивают. Но, если те двое хотя бы знали это слово, то Эмиль слышал его впервые. Мать, пытавшаяся лаской и уговорами выпытать, не сделал ли ему чего-нибудь дурного отец Дюран, натолкнулась на стену непонимания.

В свою очередь Эмиль тоже не мог понять, почему мать не понимает его? Чего хочет отец-ректор? Отец Дюран — самый добрый, самый умный, самый лучший человек на земле, он, Эмиль, очень любит его. И отец Дюран тоже любит его, Эмиля, твердил он. Что же тут не понять-то? Мальчика увели.

Мать сжимала белыми пальцами виски и качала головой.

Отец ректор предложил адвокату осмотреть мальчика. Растление оставляет следы. Мадам д’Амерваль побледнела, Дюран поморщился и пробормотал, что если это и допустимо, то только когда малыш уснёт, иначе ему будет нанесена непоправимая душевная травма.

Сам Дюран страшно устал душой за этот длинный тяжёлый день, хотел остаться наедине с Горацием, отдохнуть, обсудить абсурд ситуации, успокоиться, прийти в себя. Неожиданно услышал, что мадам д’Амерваль на вопрос ректора о том, кто сообщил ей о растлении сына, со слезами в голосе ответила, что дала слово сохранить его имя в тайне. Она поклялась на распятии.

В ответ ректор вздохнул и развёл руками. Что ж, раз так…

Жасинт де Кандаль отдал распоряжение отцу де Шалону собрать вещи Эмиля. Мальчик покидает коллегию. Дюран резко поднял голову и заметил стальной блеск в глазах Жасинта де Кандаля. Ректор не шутил и не пугал женщину. Мадам д’Амерваль стремительно поднялась. Она оказалась в тупике. Просить оставить сына в той коллегии, учителя которой она утром обвинила в растлении, было ниже её достоинства.

Она побледнела и молча, озирала ректора.

Дюран бросил неприязненный взгляд на Аманду д’Амерваль. Материнская тревога была понятна и оправдана, но скрывать имя обманувшего её негодяя? При этом, не разумея, что руководит ректором в его желании отправить Эмиля из школы, Даниэль понимал, что само проведённое расследование, останься Эмиль в школе, сделает его  посмешищем и мишенью для острот. Причём, острот далеко небезобидных.

Вошёл отец Гораций с саквояжем Эмиля. Встретившись с ним глазами, Дюран помрачнел. Бедняжка Котёнок. Абсолютное незлобие и кристальная чистота души и тела — Эмиль был ангелом во плоти. Дюран сжал зубы, почувствовав, что на глаза навернулись слезы.

Но как причудливо и странно сбылся его недавний кошмар! Он потерял Котёнка.

Даниэль торопливо поднялся, попросив отца ректора разрешения вернуться к себе: он не хотел видеть отъезд Эмиля. Почти без сил добрёл к себе в спальню. Сел, а точнее, почти упал на кровать. Ощутил бесконечную усталость и гнетущее томление души. Неожиданно его грудь нервно сотряслась, сковала беспомощность, и Дюран зашёлся истеричными рыданиями, несколько минут захлёбываясь слезами.

Зачем? У него и помысла подобного не возникало. Он был мужчиной — и искушался женщинами, а так как в коллегии их не было, то не было и искушений. Работа поглощала его целиком, он вкладывал в детей всю душу. Зачем приписывать ему непотребное? Эмиль…

Господи, осквернить мальчонку, который смотрел на него как на отца, и в котором он и впрямь видел сынишку? Дюрана словно облили ушатом грязи. Кому могла прийти в голову подобная мерзость? При этом у него было странное, тяготящее его ощущение, что это не конец, а напротив, что началось что-то мрачное и тяжкое, оно навалилось на душу и не отпускало. Гаттино, малыш, как же это?

Чуть успокоившись, Даниэль тихо опустил голову на подушку и пустыми глазами уставился в потолок.

Тому, чего не хотел видеть Дюран, пришлось быть свидетелем отцу Горацию де Шалону. Он видел и горестные, истеричные слезы несчастного Эмиля, когда тот понял, что мать забирает его. Видел и потрясение малыша, когда тот осознал, что покидает коллегию навсегда и никогда больше не увидит ни отца Дюрана, ни Дамьена де Моро, ни своих друзей. Видел и выражение лица мальчонки, когда отец ректор, прощаясь с мадам д’Амерваль, проронил, что, если она всё же вспомнит, кто оклеветал отца Дюрана, они готовы будут взять Эмиля обратно. Но лицо госпожи д’Амерваль было каменным.

Впрочем, отец Гораций понял, что слова эти были сказаны ректором вовсе и не для мадам.

Жасинт де Кандаль был настоящим иезуитом.

История эта не то чтобы наделала много шума в коллеги, скорее она, подобно камню, упавшему в пруд, вызвала на водной поверхности ряд волн, постепенно утихших.

Первым следствием её стала непродолжительная болезнь отца Даниэля Дюрана. Ему казалось, что разбирательство  хоть унизило его, но не настолько, чтобы думать о нём всерьёз. По возвращении Горация, рассказавшего об отъезде Эмиля, причём Гораций сделал вид, что не заметил опухшего лица друга, они некоторое время обсуждали случившееся, но предполагать можно было что угодно, однако ничего разумного никто из них сказать не мог.

Но наутро следующего дня Дюран почувствовал боль за грудиной, слабость и головокружение, и отец Гораций отвёл его в лазарет коллегии. Даниэль никогда не болел, и любое физическое недомогание могло быть спровоцировано только душевным волнением, Гораций же, наоборот, мог свалиться только тогда, когда отказывали телесные силы. Сейчас, хотя сам Даниэль считал, что просто перенервничал, отец Эрминий продержал его в лазарете три дня, пичкал лекарствами, пока ему не полегчало. Даниэль старался не думать о малыше Гаттино, ибо любой помысел об Эмиле приводил к сердечному спазму.

Болезнь Дюрана окончательно прорвала плотину мальчишеской независимости и сдержанности: к нему буквально льнули. Особенно Филипп д’Этранж. Сейчас, сильно преувеличив опасность болезни отца Даниэля, Филипп то и дело забегал к педагогу, приносил лакомства с кухни, из библиотеки — книги, бегал с мелкими поручениями.

Но, так или иначе, сочувствие выражали все: Дюпон принёс на дегустацию свой новый соус к тушёной свинине, Потье отвлекал его от грустных мыслей игрой на скрипке, Дамьен де Моро читал вслух, и даже Лоран де Венсан обратился с пожеланием быстрей поправляться. С баночкой мёда, присланной из Марсельского предместья, зашёл и отец Аврелий. Он тоже пребывал в недоумении. Кто мог выдумать подобный вздор?

О происшествии судачили тихо. Только Дамьен де Моро, успевший привязаться к Котёнку, вслух назвал всё происшедшее подлостью. Потье и д’Этранж всё ещё раздумывали над новыми знаниями, расширившими горизонты их мысли в отнюдь не благие стороны, Дюпон пожимал плечами и недоумевал, кому и зачем это было надо? Лоран де Венсан полагал, что это какая-то ошибка.

Едва Дюран поправился, все педагоги были вызваны к отцу ректору.

Жасинт де Кандаль был сдержан и спокоен. Он объяснил, что произошедшее, по его мнению, инспирировано их конкурентами. И в колледже у чёртовых гугенотов, и в муниципальной гимназии, и в частной школе господина Жана-Клода Арваля — абсолютно все спят и видят подложить им свинью, дискредитировать лучшее учебное заведение города. Развёрнутая антиизуитская компания в стране сама по себе безумна, но в данном случае речь идёт о выживании.  И глупо думать, что негодяи этим ограничатся. Не удался один трюк — придумают другой. Всем необходимо сплотиться и быть начеку.

Никто не возразил отцу-ректору. Все думали также.

Глава 2. События развиваются

Глава, в которой выясняется, что малыш Эмиль,

прекрасно поняв отца ректора, проявил себя

истинным сыном

отцов-иезуитов

Для Эмиля д’Амерваля настали страшные дни беспросветного горя. Он часами сидел у себя в комнате, не выходя в залы, молчал и ничего не делал. У него полностью пропал аппетит, и если матери удавалось заставить его поесть — тут же начиналась рвота. Он побледнел и так страшно осунулся, что мать запаниковала.

Три врача были вызваны для консилиума, но к общему мнению они не пришли. К ночи после их ухода у мальчика начался жар. Он слёг. Мадам д’Амерваль металась по комнатам в истерике, рыдая и стеная.

Малыш умирал.

Был срочно вызван прославленный Эммеран Дешан, врач, обожествляемый пациентами и хулимый коллегами-врачами. Оживший Гиппократ или жулик от медицины — между этими двумя крайностями, как маятник, качалось мнение обывателей Безансона, но  Мадам д’Амерваль придерживалась первого суждения.

Сама не зная зачем, несчастная женщина вызвала и Жофрея де Миреля. Появившийся врач бросил на больного мимолётный взгляд, прощупал пульс и вышел к матери, потребовав детального отчёта о том, что предшествовало болезни. Будучи светским коадъютором того же Общества Иисуса, что и отец Жасинт де Кандаль, кроме того — приятелем, а точнее — сотрапезником и собутыльником последнего, мсье доктор кое-что о случившемся уже слышал. А он умел извлекать из причин следствия.

Женщина сбивчиво рассказала, что не так давно, к несчастью, стала жертвой навета: ей рассказали, что в той коллегии, где учится сын, его растлили. Она была в ужасе, потребовала адвоката, спешно направилась в коллегию. Но расследование ничего не подтвердило. Она … она забрала ребёнка. И вот — малыш перестал есть, а потом совсем слёг,  заболел! Он умирает!

Мадам д’Амерваль разрыдалась.

Всю эту историю мсье Эммеран Дешан прекрасно знал от своего дружка — ректора коллегии, обвинявшего треклятых гугенотов в попытке оклеветать их. Знал и пространные комментарии Жасинта по этому поводу. Тем не менее, с недоумением вопросил:

— Зачем же было забирать ребёнка, если стало ясно, что вас просто обманули?

Мадам д’Амерваль продолжала рыдать, врачу ответил адвокат.

— Мадам д’Амерваль не может раскрыть имя осведомителя, а ректор, мсье Жасинт де Кандаль, пошёл на принцип, — спокойно пояснил он.

— Мадам ставит верность слову, данному лжецу и клеветнику, выше жизни сына? — вопрос этот, заданный тоном лёгкого недоумения, тем не менее, очень чётко расставил всё нужные акценты.

Он подтвердил худшие опасения мадам д’Амерваль об опасности, угрожающей её единственному ребёнку. Женщина просто ослабела от горя и без сил в слезах рухнула на диван. Врач пожал плечами и сказал, что зайдёт через час. Возможно, проведёт ночь у постели мальчика. Положение критическое.

Сам Эммеран Дешан за отведённое самому себе время набросал письмо дружку в коллегию и отправил его с посыльным, взял несколько микстур, переоделся, запасся бутылкой любимого вина и сытно пообедал. Как раз к этому времени вернулся и посыльный с ответом де Кандаля. Врач внимательно ознакомился с ним и направился в дом д’Амервалей.

Надо заметить, что Эммеран Дешан был философом-циником и знатоком медицины, и когда говорил, что намеревается перед Рождеством навестить всех своих больных, это вовсе не означало, что он собирался на кладбище. Если Господь не прислал больному приглашение на тот свет, полагал Дешан, его не сможет убить даже врач. При этом опытным взглядом обнаруживая скрытые и неизлечимые недуги, Дешан, превосходный артист, всегда рекомендовал больному обратиться к врачу-конкуренту, нахваливая его опыт и знания.

Однако в данном случае, получив письмо де Кандаля, Дешан никому не собирался передоверять пациента. Едва за окнами смолк вечерний шум, и сгустилась тьма, мсье Эммеран, пристально наблюдавший за состоянием мальчика и действием лекарств, заметил, что тот открыл глаза и тусклым, но осмысленным взором окинул находящегося в комнате человека.

— Эмиль, ты слышишь меня? — голос врача был глубоким, властным и отчётливым.

Мальчик едва заметно кивнул.

— Меня зовут Эммеран Дешан, я врач, иезуит. В коллегии весьма сожалеют о твоей болезни. Ты огорчил и Дамьена, и отца Дюрана. Они все надеются, что ты скоро вернёшься. Ты должен быть здоров через неделю и, как сказал де Моро, не терять форму и постоянно упражняться. Отец Даниэль тоже был болен, но уже поправился. Должен поправиться и ты. Ты понял меня, Эмиль? — спросил он, заметив впечатление, произведённое его словами.

Эмиль с трудом поднялся на локте и пожирал врача загоревшимися глазами. На вопрос Дешана он кивнул, и тут же без сил повалился на подушку.

Однако с этого часа самочувствие мальчика начало меняться. Включились те тайные ресурсы жизни, которые позволяют поднять и покойника. Эмиль теперь хотел жить. Это не конец? Он снова увидит отца Дюрана и друзей, это возможно, он вернётся, он хочет вернуться!  Он поправится. Обязательно. Он должен.

Эмиль захотел есть.

Мадам Аманда в трепете и восторге от умения и талантов врача, поднявшего её сына со смертного одра, благословила Небо. Её малыш поправлялся. Ел с аппетитом, через четыре дня начал вставать. В сопровождении врача на пятый день решил погулять в парке.

Сам Дешан, пока пребывал в доме, предпринял кое-какие усилия, — осторожно выяснил имена подруг мадам д’Амерваль. Три из них принадлежали лучшему обществу Безансона, причём две — к тем домам, в которых он практиковал. Одна из них была совсем неглупой особой. Стоило рискнуть, тем более что степень риска была минимальной.

 В парке врач откровенно заговорил с Эмилем.

— Ты ведь уже не ребёнок, Эмиль, и должен понимать, в какую интригу оказался невольно вовлечён и ты сам, и отец Дюран. Пока имя вашего тайного недруга остаётся неизвестным, вы будете в постоянной опасности.

Эмиль это понимал. Он не знал, кто оклеветал его любимого отца Даниэля и его самого, но этот человек отравил и испортил ему жизнь, разлучил с друзьями и лучшим человеком на свете. Да, это был враг, страшный и таинственный. Лишённый совести и чести. Просто негодяй.

Дешан напомнил Эмилю, что жертвой обмана стала и его мать. Она не совершила ничего дурного, ею руководили только материнская любовь и беспокойство о нём, естественные для всякой матери. Однако сегодня только она знает имя недоброжелателя и клеветника, но связанная словом, не называет его.

Эмиль не знал, как выпытать его у матери.

— Но выпытывать ничего и не нужно, — осторожно выговорил Дешан. — Если тебе удастся услышать это имя в случайных разговорах матери, допустим, с подругами… Женщины никогда не скрывают ничего друг от друга.

Эмиль почесал за ухом. Дешан подумал, что мальчика смущает необходимость подслушивать материнские разговоры, но тот, истинный сын отцов-иезуитов, был озабочен совсем иными материями. Котёнок считал, что скрывая имя клеветника, мать поступает неправильно — она невольно причиняет зло ему, потворствует злу и упорствует в нём. Проблема была совсем в другом.

— Мать обычно принимает подруг в малой гостиной, —  с досадой объяснил он, — там совсем маленький столик. Под него не спрячешься. Забраться придётся либо за диван, либо за портьеры. Но портьеры я случайно могу пошевелить. За диван — безопаснее.

Эммеран Дешан улыбнулся. Зеленоглазый малютка начал нравиться ему.

На обратном пути из парка они миновали малую гостиную, где мадам Аманда обычно встречалась с подругами. Дешан остался доволен: за диваном было вполне достаточно места для Эмиля.

Теперь пора было приступать ко второй части плана. Сесиль де Перпиньян, особа весьма разумная, была приятельницей Аманды д’Амерваль уже годы, а Дешан был своим человеком в доме Перпиньянов, следя за здоровьем троих детей мадам де Перпиньян, что, кстати, не сильно обременяло его: все детишки были крепышами.

Он наведался к мадам для осмотра горлышка младшего сына, не желавшего идти в гимназию и жаловавшегося, что ему больно глотать. Симулянта быстро вывели на чистую воду, после чего врач мог уделить время и светской болтовне.

— Подумать только, вы слышали, дорогая, историю д’Амервалей? Несчастную мадам Аманду подло одурачили, и едва не свели в гроб её единственного сына! Мальчик выжил чудом! Но упрямая женщина скрывает имя клеветника! Она-де дала слово! А если завтра этот неизвестный вкрадчивый негодяй придёт к вам в дом, мадам, с новой клеветой? Общество должно ограждать себя от подобных субъектов! Жаль, что мадам Аманда не хочет понимать этого! Конечно, никто не сможет узнать правды, а жаль…

Эммеран Дешан сказал вполне достаточно для того, чтобы и у менее любознательной особы пробудить живейший интерес к этой истории. Как же это? Неужели ей, своей ближайшей подруге, Аманда не откроет тайну? Глаза мадам Сесиль заблестели потаённым хищным блеском, нос стал острее, а губы, довольно нежные и пухлые, сжались в тонкую линию.

Lingua est hostis hominum, sed amicus diaboli et feminarum.[14]

Тут Эммеран Дешан, вспомнив, что ему необходимо посетить ещё нескольких пациентов, поспешил откланяться. Он и так сделал всё, что мог.

Сам Дешан через несколько минут снова оказался в доме д’Амервалей, по боковой лестнице поднялся в спальню Эмиля, но его там не было — мальчик был в каминном зале, вяло глядя на огонь.

Эмиль сидел у огня и думал над тем, как странно сложились обстоятельства. Ещё в августе, предложи ему мать покинуть коллегию, он мог бы и согласиться. В этих стенах не было ничего привлекательного. Он был никому не нужен, с тоской и тревогой думал о семейных проблемах, о смерти отца, о возможном новом замужестве матери. В коллегии с ним почти не здоровались и не разговаривали сокурсники, он был одинок и неприкаян, и редкие минуты счастья приносило только пение.

 Как же всё вдруг изменилось?

Да просто появился человек, который сказал ему, что он, Гаттино, больше не будет одинок, что он любит его, Эмиля. Сказал — и мир преобразился! Котёнок чувствовал теперь эту любовь поминутно, ощущая её тепло и заботу, он и вправду забыл, что такое одиночество. К тому же его полюбил и привязался к нему — он чувствовал это — сам Дамьен де Моро, чьи сила и ловкость всегда восхищали его, умница Потье с готовностью объяснял ему всё непонятное, Дюпон подкармливал его и помогал в математике, Дофин развлекал древними легендами о вампирах. Коллегия стала родным домом, его семьёй.

Жизнь преобразилась — и только потому, что в коллегии появился самый лучший в мире человек, его отец Даниэль. Его отец…

Эммеран Дешан отвлёк Эмиля от размышлений. Проинформировав мальчика, что разговор его матери и мадам Сесиль де Перпиньян может быть весьма интересным, быстро исчез. Эмиль затаился за диваном. И как раз вовремя.  Лакей доложил, что прибыла мадам Сесиль.  Любопытство настолько распирало достойную особу, что она не дала горничной даже толком расчесать букли на шиньоне.

Мадам Сесиль не сразу навела разговор на интересующий её предмет, но выразила неподдельную тревогу о здоровье малыша Эмиля. Она извелась от беспокойства! Когда дети болеют, это ужасно! Лучше бы слегла сама!

Мадам д’Амерваль кивнула, пережитый ужас всё ещё жил в её сердце. От одного воспоминания, что она едва не потеряла сына, она бледнела и ощущала дрожь в ногах.

— Но что случилось? Эмиль заболел дома? Но почему, ведь вакации уже кончились!

Горестно вздыхая, Аманда, совершенно не думая о данном слове, поведала Сесиль всю правду, воспринимая сам разговор с ней просто как ничего не значащую кулуарную беседу. То, что она говорила подруге — было не нарушением клятвы, а лишь мыслями вслух.

Как она могла не поверить? Ведь о совращении её сына ей рассказал тот, чей сын учится вместе с её мальчиком, к тому же мсье Антуан де Венсан — начальник полиции.

— Уж он-то осведомлён обо всём! Правда, он сказал лишь, что его сын подозревает о подобном, но не уверен в своих подозрениях, и взял с неё слово молчать…

Утирая слёзы, она рассказала подруге, что начала сомневаться в правдивости этих подозрений сразу, как только увидела педагога. Такой утончённой красоты и прекрасных манер она никогда не видела! Да и мсье де Мирель, во всем разобравшись, категорически опроверг все домыслы.

— А уж ему-то можно верить — более опытного и знающего адвоката в городе нет. Обмануть его невозможно…

Она умолкла, заметив выражение лица подруги. Трудно было понять чего в нём больше — ужаса, отвращения или гнева.

— Антуан де Венсан? Дорогая моя, ты  просто сумасшедшая!

Тут надо заметить, что у женщин слова имеют несколько иное значение, нежели у мужчин. Мадам Сесиль вовсе не хотела сказать, что её подруга безумна, безрассудна или сумасбродна, нет, она лишь желала выразить мысль, что та до крайности легковерна, недопустимо наивна и делает глупости. Сама мадам д’Амерваль тоже не сочла сказанное оскорблением, но с лишь болезненным любопытством склонилась к подруге.

— Да ведь Венсан же законченный негодяй! Известен своими бесчисленными и скандальными похождениями, два года назад начал нагло добиваться мадам Мэрион де Мезьер, а когда она ему отказала, попытался ославить её, ранил на дуэли её мужа! Ухаживал и за мадемуазель Камиллой Левассёр, угрожал, если она ему не уступит, огласит все тайны семьи! Наш префект, мсье д’Этранж, пригрозил тогда, если он допустит ещё одну скандальную историю, его просто отстранят от должности! Тут этот мерзавец чуть поутих, заимел связь с одной из тех мещанок, которые, перенимая фасоны аристократических шляпок, надеются вместе с ними приобрести и аристократические манеры, — носик мадам Сесиль пренебрежительно сморщился. — Полгода его не было ни видно, ни слышно, но тут выяснилось, что он шантажирует Мелани де Карпантьё из-за того, что она когда-то до замужества имела переписку с мсье Люи Дювернуа, а того не знал, что они — сводные брат и сестра! Тут уж чаша общественного терпения переполнилась, и префект отстранил его от должности. Венсан бесновался, потом удалился в своё имение. Но почему ты не знаешь всего этого? Как можно так витать в облаках? Как можно было доверять его словам? Сынка его я, признаться, не знаю, но похоже, яблоко от яблони недалеко падает. Уж не наметил ли Венсан тебя своей новой жертвой?

Эмиль почти не дышал.

Подруги ещё довольно долго муссировали эту тему, переливали из пустого в порожнее, ничего не добавляя по существу к уже сказанному, и наконец мадам Сесиль засобиралась домой. Едва шуршание их платьев смолкло на парадной лестнице, Эмиль вылез, отряхнулся — и почти без сил рухнул на тот самый диван, спинка которого почти полчаса делала его невидимым. В гостиной ярко полыхали дрова в камине, было даже излишне жарко, но Эмиля сотрясала дрожь.

Среди всех гипотез о происшествии, вертевшихся в голове Котёнка в эти проведённые дома дни, всплывавших в жару болезни и уже спокойно осмысляемых в часы выздоровления, Венсан никогда не фигурировал. Случившееся казалось Эмилю роком, фатумом, безумным поворотом судьбы, он понимал, что за этим стоит чья-то злая воля, но и помыслить не мог на Лорана.

Между тем, если бы его попросили назвать человека, больше всего заслуживавшего имя негодяя, он назвал бы именно его. Для него самого душа сокурсника была загадкой. Эмиль видел, как порой из него, как из жерла вулкана, вырывалось облако чёрной и смрадной гари, и недоумевал — как можно творить то, что делал Лоран де Венсан?

 Гаттино знал, что тот чем-то угрожал Дамьену де Моро, и помнил, как однажды случайно услышал обрывок разговора Лорана с Дамьеном. когда по уходе Лорана Ворон кинулся лицом вниз на копну сена и так страшно разрыдался, что Эмиль в ужасе убежал. Он никогда не видел силача Дамьена плачущим. Боялись Лорана и Филипп, сын префекта, и Потье, и Дюпон.

Эмиль почувствовал тяжесть на душе, подумав, что ему придётся вновь увидеть это неприятное лицо, с жёсткими, как у волка, серыми глазами. Значит, это всё из-за него! Это он выдумал мерзкую историю и заставил своего отца обмануть его мать.

Но зачем? За что?  Что он, Эмиль, сделал Лорану де Венсану?

Глава 3. Возвращение

Глава, в которой отец Дюран ставит перед собой вопросы

запредельной глубины, но не находит пока ответа

ни на один из них

Эмиль вдруг словно опомнился. Отец ректор сказал, если он узнает имя клеветника, то сможет вернуться. Значит, он теперь и вправду может вернуться! Но где доктор Дешан? Надо предупредить его. Однако Эмиль не знал, где живёт доктор, до коллегии же было четверть часа езды.

Он торопливо прибежал к себе, оделся, замотал горло тёплым шарфом — и помчался в коллегию.

Увы, Гаттино не рассчитал своих сил: до коллегии св. Франциска Ксавье было три льё езды, но он-то шёл пешком, точнее, бежал. Несколько раз Эмиль останавливался, пытаясь отдышаться, снова шёл в сумерках, давя на грудь, где больше всего спирало дыхание.

Когда его ослабевшие пальцы вцепились в решётку ворот коллегии, было уже около девяти вечера. Декабрьская ночь была ещё тёплой, невдалеке сквозь облетевшие ветви клёнов светил резной плафон фонаря.

По дороге за решёткой шли отец Гораций де Шалон и Дамьен де Моро, а им навстречу торопливо шагали отец ректор и отец Илларий, о чём-то оживлённо споря.

Эмиль из последних сил позвал Дамьена. Его звучный голос надрывным и резким аккордом разрезал тишину. Отец де Кандаль умолк, повар начал озираться, Дамьен де Моро уверенно  сказал, что это голос Эмиля, а отец Гораций уже бежал к воротам, рысьими глазами рассмотрев за оградой д’Амерваля. Он, зазвенев ключами, открыл ворота и подхватил пошатывающегося Котёнка, который испуганно таращился на отца Жасинта, только теперь осознав, насколько уже темно и как необдуманно он поступил, не предупредив мать, а главное, Эмиль почему-то испугался, подумав, что отец-ректор разгневается, что он смог узнать всё так поздно.  

Однако отец ректор, получив последнее письмо от своего дружка Дешана, в котором тот просил перечислить друзей Эмиля по коллегии, самых дорогих для него, понял, что малыш, направляемый Эммераном, сумел получить нужный для него результат. Сейчас  Жасинт де Кандаль был мягок и снисходителен, пожурив  малыша за пренебрежение к своему здоровью и некоторую неосмотрительность — идти пешком через весь город! Разве это разумно?

Все столпились вокруг мальчугана: де Шалон и де Моро, испуганные его бледностью и спёртым дыханием, уговаривали его успокоиться, отец повар приглашал на кухню подкрепиться, но ректор смотрел внимательно и выжидающе.

— Вы же сказали, что я смогу вернуться, если узнаю, кто донёс на отца Дюрана? — Эмиль хотел, чтобы отец Жасинт де Кандаль прямо здесь, в присутствии свидетелей, подтвердил это.

Тот утвердительно кивнул и задал вопрос, о котором тут же и пожалел:

— Ты все-таки уговорил мать открыть тебе его имя?

Эмиль наморщил нос и ответил, что, в общем-то,… да. Точнее, мадам Сесиль де Перпиньян уговорила её, ну а он услышал, уточнил он, и тут же рассказал о разговоре, довольно путано передав слова мадам Сесиль о проделках мсье Антуана де Венсана, сильно перепутав упоминавшиеся фамилии женщин и обвинения мадам Сесиль, но суть изложил верно. Мать ничего не скрывает от мадам Сесиль, и он уверен, что это правда.

Ректор выслушал молча, и с той минуты, как прозвучало имя Антуана де Венсана, Жасинт де Кандаль стал сумрачен и медлителен. Он поверил Эмилю, ибо знал Эммерана Дешана. Тот правильно рассчитал, что женщина расскажет женщине всё, свёл подруг, велев Эмилю держать ушки на макушке. Такого мальчик выдумать не мог. Он вообще не из выдумщиков.

Стало быть, гипотеза о происках конкурентов оказалась ложной. Оказывается, гниль завелась в самой державе датской. Однако плесень мсье де Кандалю нравилась только в рокфоре. Но и торопиться было нельзя. Такие вещи впопыхах не делаются.

Но что делать с мальчиком? Жасинт де Кандаль спросил Горация де Шалона, как лучше поступить? Эмиль ушёл из дома, не предупредив мать. Отец Гораций предложил совместно с Эмилем съездить к нему домой за вещами, заодно предупредить мадам д’Амерваль. Потом они вернутся. Эмилю не хотелось никуда уезжать, он мечтал поскорее увидеться с отцом Дюраном, но понимал, что предложенный modus operandi, и впрямь, самый лучший.

Отец Илларий заторопился на кухню. Дамьен де Моро, подбодрив Котёнка, хотел было направиться в спальни, но был остановлен отцом де Кандалем. Ворону было приказано немедленно пригласить к нему, ректору, отца Даниэля Дюрана, и Дамьен помчался в библиотеку, где шли последние приготовления к завтрашней генеральной репетиции «Женитьбы Фигаро» и где полчаса назад Дамьен видел отца Даниэля.

Ворон пулей влетел в рекреацию, налетел прямо на отца Дюрана, нечаянно опрокинув того всем торсом на скамью и огорошив сообщением, что в коллегию  вернулся Котёнок, который добыл сногсшибательные сведения, оказывается, это никто иной как папаша де Венсана, с подачи сынка, придумал дурную легенду и перепугал мать Эмиля, а сейчас его срочно вызывает ректор.

Отец Дюран сделал робкую попытку отделить сногсшибательные действия Ворона от сногсшибательных новостей.

— Во-первых, где Эмиль, во-вторых, кто такой папаша де Венсана, в-третьих, где же ректор найдёт его среди ночи? Где живёт де Венсан?

Выяснилось, что Эмиль с отцом Горацием поехали за его вещами, папаша Лорана Антуан де Венсан — бывший начальник полиции, ну а вызывает отец ректор его, отца Дюрана, и притом, немедленно.

Отец Дюран кротко возвёл очи горе, вспомнил всуе имя Господне и поспешил к отцу Жасинту. Тот нетерпеливо ждал его и сообщил те же новости, но в более развёрнутом и связном виде.

Ректору теперь нужно было знать всё, абсолютно всё о щенке. Ученик, в шестнадцать лет способный подвести под монастырь своего учителя и коллегию, в двадцать лет изменит Франции и предаст Бога, в тридцать…

— …Взойдёт на эшафот, — согласно подхватил Дюран.

Он добавил, что будет лучше, если отец ректор выслушает сразу и отца Горация де Шалона, именно он проводил многие наблюдения за Лораном де Венсаном, и вёл записи. Так получится более полная картина. Пока же, в ожидании приезда коллеги, он может сказать, что подозрения, которые имеются у них обоих в отношении этого юноши, действительно свидетельствуют о глубокой болезни души. Дюран коротко рассказал о первом знакомстве, о своих наблюдениях и подозрениях насчёт отношений Лорана де Венсана и его сокурсников, о проведённых экспериментах, давших достаточно двусмысленные результаты…

Тут Дюрану пришлось прерваться. В кабинете ректора появились Гораций де Шалон, Эмиль и доктор Эммеран Дешан. Последнего они застали в доме мадам д’Амерваль, ошеломлённой пропажей сына. Она вызвала доктора, надеясь, что тот просто увёл Эмиля на прогулку, но тут, по счастью, подъехали отец Гораций де Шалон с мальчиком, заставив женщину волноваться не более пяти минут.

Вызванный встревоженной пропажей сына мадам д’Амерваль, Дешан сделал вывод, что мальчонка, скорее всего, получив все нужные сведения, помчался в коллегию. Врач решил взять экипаж и съездить к дружку де Кандалю, но тут появился мсье Гораций де Шалон с просьбой вернуть сына в коллегию. Врач присоединил свой веский голос к изложенной просьбе, выразив уверенность, что лучшего места для мальчика не найти во всем департаменте. Эмиль торопливо собрался, — и вскоре все втроём появились в кабинете отца ректора.

Эмиль ринулся в объятья отца Дюрана. Желая остаться наедине с другом и де Шалоном для дальнейших консультаций, ректор приказал Дюрану водворить малыша в спальню. Тот, подхватив вещи Эмиля, повлёк его за собой. Однако до спальни они не дошли — остановились в коридоре, и Эмиль почти полчаса повествовал о своих злоключениях.

Неожиданно он остановился и замолчал. Потом, глядя в пол, снова заговорил.

— А помните, отец Дюран, вы говорили, что чистота намерений и внутренняя уверенность в своей правоте позволяют человеку вести себя с достоинством, не прятать глаза и быть спокойным в совести?

Говорил, подтвердил Дюран, подумав, что мальчика огорчила необходимость подслушать разговор матери и её подруги. Но Эмиль и не думал об этом. Он понимал мать, неосмотрительно давшую слово негодяю, но понимал и свою правоту. Вовсе не это его угнетало.

— Почему я боюсь его? — спросил он, и Дюран сразу понял, что Эмиль говорит о Лоране. — Почему я его — уже разоблачённого — боюсь? Я ведь сейчас говорю с вами, а сам боюсь войти в спальню, встретиться с ним глазами. Я прав — и я его боюсь. Почему? Я уговаривал себя, что это презрение, что я злюсь на него, но это не так. Я просто боюсь и почему-то чувствую себя виноватым.

Отец Дюран опустил глаза и задумался. Он тоже не хотел идти в спальню.

Лоран был подлецом. Даниэль прозревал это раньше, теперь всё стало очевидным. Нет, они не проглядели подлость, просто зло, привыкшее жить в измерениях Духа, приобретает столь изощрённые формы, что они с трудом различимы и для самого внимательного глаза. Такое зло скорее углядишь по его отражению в соседних душах, искажаемых им, нежели заметишь в тихом опрятном мальчике с волосами блеклого мышиного цвета. Безликий и бесцветный, сливавшийся с серой стеной Лоран де Венсан…

Ни разу за полгода зло в нём явно не проступило, а, между тем, судя по итогам, оно было далеко недетским, а зрелым и совершенным, закончившим свой цикл развития уже в шестнадцать лет. Где его исток? Каков генезис?

Глупцы полагают, что все дети — чистые доски, на которых опытный учитель может написать всё, что угодно.

Какое там! Невозможно разборчиво писать на перепачканной бумаге, а душа каждого исписана уже от рождения.

       Вот Эмиль — чист. Он даже не постигает мотивации поступков де Венсана. Но разве он, Дюран, — постигает? Что руководило Лораном? Он завидовал вниманию, которое уделялось малышу? Ревновал? Не похоже. Чего он добивался? Эмиля могли забрать из коллегии, но ведь это получилось, в общем-то, случайно: ректор рассердился. А если бы Эмиль остался? Вряд ли Лоран ожидал… или ожидал? — что это разрушит основы любви — Эмиля к нему и его — к Эмилю? Почему удар де Венсана, рассчитанный и направленный, пришёлся именно по Котёнку — самому беззащитному и слабому, не представляющему для него ни конкуренции, ни опасности?

А всё остальное? Почему Потье переписал его работу? Почему Дамьен де Моро бледнеет при упоминании его имени — и почему проиграл ему турнир? Почему добродушный гурман Дюпон умолкает и погружается в мрачные раздумья при виде Лорана де Венсана? Почему сын префекта, мальчик, рыдающий из-за погибшей бабочки, зовёт его Вампиром?

Отец Лорана — бывший начальник полиции. Это Дюран как-то запамятовал. Но глупо думать, что за высокими стенами коллегии можно укрыться от жизни. Разве эти стены нивелируют неравенство их происхождения или неравенство дарований? Однако почему отец согласился потворствовать злобным прихотям сына? Что собой представляет мсье Антуан — не в женских историях, а в жизни? Впрочем, женские истории — тоже часть жизни. В любом случае — вопросов было больше, чем ответов.

Не мог отец Дюран ответить и на иррациональный вопрос Эмиля. Он понимал малыша. Подлость, концентрированное зло, изливающееся из души злодея в бытие, — сила пугающая и страшная. В ней — первозданный хаос бесовского падения и опошления высоты и святости, хаос исступлённого своеволия и искажения духа, мертвящая зараза склепа.

Малыш всё чувствовал верно. Эмиль, ангел, видел страшный лик зла, призрачную, но пугающую тень дьявола, духа злобы. Что до объяснений — где же их взять?

Тем не менее, они приближались к дормиторию и вскоре подошли к спальне. Эмиль на входе напрягся, глубоко вздохнул, на миг закрыв глаза, — потом решительно переступил через порог, и Дюран понял, что в этом слабом мальчонке — немалая сила духа.

Однако вся моральная подготовка Эмиля оказалась напрасной. В спальне его ждали ликующий Дамьен де Моро, улыбающийся Мишель Дюпон и радостный Гастон Потье, который с торжеством откинул с тумбочки Эмиля салфетку, обнаружив под ней круглый пирог из орехового теста, пропитанный сиропом, творение прославленного повара Мишеля Дюпона. Вот он, маэстро. Дюпон шутовски поклонился. Тут в спальне появился и Филипп д’Этранж, притащивший чашки для компота и вишнёвое варенье. Такой приём обещал затянуться за полночь, однако, по счастью, завтрашний день выпадал на воскресение.

Не давая отцу Дюрану открыть рот, перед ним поставили блюдце, и Дюпон принялся расписывать особенности приготовления пирога — он смешал ореховое тесто по новому рецепту и пред запеканием добавил в него сюрприз, вроде бобового короля. Кому достанется — должен сказать об этом. Пирог был разрезан на шесть частей и каждый вонзил зубы в свой кусок.

Дамьен высказал надежду, что сюрприз — не цельный фундук в скорлупе: этак и зуб поломать недолго. Оказалось, однако, что сюрприз — засахаренный марципан, который достался малышу Эмилю, которого все тут же приветствовали песенкой про бобового короля, аккомпанировал же всем Потье на скрипке.

Потом Котёнок был просто потрясён. Дамьен извлёк из-под своей кровати и подарил ему новенькую «фиоретти», первоклассную рапиру, предмет его мечтаний, и Эмиль с восторгом кинулся на шею Ворону.

Дюран оглядел спальню. Улыбка на лице Эмиля была улыбкой радости. Рядом с ним сидел и мягко улыбался Дамьен, ободрённый тем, что злоключения Эмиля закончились. Лучилось счастьем лицо Филиппа д’Этранжа. Он чуть не танцевал на месте, двигаясь в такт движениям смычка Потье. Лицо самого Гастона тоже сияло, а мелодия была ликованием души, прошедшей Страшный Суд и удостоенной стать одесную от Господа.

Дюран удивился. Он-то чего ликует? Не менее оживлён был и Дюпон, отбросивший привычную флегму. Он обещал дружкам, если Господь сподобит его приготовить соус «Краса Франции» — они попробуют его первыми. Потье высказал мысль, не лучше ли назвать его «Дебют Дюпона»? Мишель выпрямился и задумался. Звучало впечатляюще.

Дюран в эту минуту почувствовал, что им с Горацием воистину удалось сплотить эти души, ликование их было искренним, общим и безоглядным. Но было в происходящем и ещё что-то — непонятное, тревожащее. Точнее, смутно беспокоящее и нервирующее. Дюран ощутил вдруг странное внутреннее напряжение и остановил веселье тихим вопросом:

— А где же Лоран  де Венсан?

Вопрос прозвучал в тишине, поскольку Потье только что закончил этюд. Все, как показалось Дюрану, переглянулись. Дюпон почесал за ухом и бросил взгляд на Дамьена. Потье вытянул губы трубочкой, д’Этранж пожал плечами, а Дамьен, глубоко задумавшись, смотрел на пустую кровать Лорана де Венсана.

Никто не ответил.

Глава 4. Исчезновение Вампира

Глава, из которой пока ещё

ничего не понятно

Нельзя сказать, чтобы Дюран всерьёз заволновался. Он понимал, что узнав о возвращении Эмиля д’Амерваля, Лоран не может не забеспокоиться. Если он уже услышал новость, то для него логичнее не возвращаться в спальню до того, пока все не улягутся. Но  боятся ему особо нечего. Ведь он по-прежнему имеет в руках некие рычаги для управления — и Потье, и д’Этранжем, и Дюпоном, и де Моро, и вряд ли так уж много посмеют сказать ему сокурсники.

Не от папаши ли, кстати, подумал он, узнал Лоран некоторые семейные тайны, чтобы давить на сынков?

Дюран приказал всем ложиться — уже поздно, к тому же Эмиль устал — ему надо отдохнуть. Никто не возразил. Потье прыгнул на кровать, забормотав девяностый псалом, одновременно стукнув по заднице подушкой д’Этранжа. Дамьен отправился умывать Эмиля. Чистюля-Дюпон убрал со стола, а Филипп, дождавшись, пока Потье укроется одеялом, нанёс ему своей подушкой ответный удар сокрушительной силы, после чего, умиротворённый и счастливый, улёгся и тоже забормотал молитву.

Дюран вышел из корпуса и побрёл к себе: хотел поговорить с Горацием. Однако того в спальне не было. Неужели они ещё у отца-ректора? Он выглянул в окно. Нет, окна ректорского кабинета были уже темны.

Шалон появился из тёмного портала вместе с отцом Аврелием. Они разговаривали вполголоса и, заметив его, отец Аврелий хотел было мягко распрощаться, но Дюран остановил его.

— Вы уже успели дважды восхитить и меня, и Горация, Аврелий. Восхитите в третий раз.

Аврелий рассмеялся.

— Если вы хотите спросить, почему ваш Калибан вытворил эту мерзость, то на этот вопрос … Вы же об этом хотели спросить?

— Да, вы прочли мои мысли. Почему он ударил по Эмилю?

— Думаю, это был гамбит. — Голос отца Аврелия звучал уверенно и безапелляционно. Он метил вовсе не в вашего любимца.

— Вы хотите сказать, что на самом деле он хотел убрать Дюрана? — Гораций задумчиво наклонил голову.

— Я просто уверен в этом. Вы сильно потеснили его из традиционных угодий, где он считал себя хозяином. Вы стали ему мешать. При этом я бы не сказал, что ситуация разрешилась. Не обольщайтесь. Встреча с ним, боюсь, ещё принесёт ректору сюрпризы.

Он окинул друзей внимательным и немного печальным взглядом и удалился.

Друзья уединились в своей комнате. Долго молчали. Как ни странно, Гораций был скорее доволен произошедшим, чем угнетён.

— Аврелий несколько смутил меня, — пробормотал де Шалон, — отец же ректор сказал, цитирую, «от гадёныша надо избавиться как можно скорее». Нашу с тобой работу он счёл «пристойной, но недостаточной», хотя и не объяснил, в каком направлении мы действовали «недостаточно». Завтра с утра мсье Жасинт де Кандаль намерен самолично допросить Лорана де Венсана, после чего, мне, как и Аврелию, тоже кажется, что апломба у отца де Кандаля сильно поубавится. Этого «гадёныша» не шибко-то разговоришь. Но теперь, когда он так прокололся, пакостничать ему будет сложнее, даже если он останется в коллегии. Ты видел его?

Дюран покачал головой.

— В спальне его нет. Скорее всего торчит  на мансарде. Если Лоран узнал, что Эмиль вернулся, — затаится там до утра. Там камин, он не замёрзнет.

Гораций кивнул.

— Надеюсь, до Рождества мы всё же избавимся от него. Пусть назовут это моим педагогическим провалом, хотел бы я посмотреть на того, кто способен отыграть эту душу у дьявола. Ну а как остальные?

Дюран внимательно взглянул на друга.

— Откровенно ликуют.

— Наверняка надеются, что его вышвырнут.

Дюран снова бросил взгляд на Горация и вздохнул с неожиданным облегчением. Ну, конечно, как же он не понял-то? Что с его головой? Разумеется, все они праздновали своё освобождение — отсюда и эйфория. А ему что померещилось? Даниэль снова вздохнул. Гораций прав — излечению и врачеванию такие калибановы души не поддавались. Вампиры не трансформируются в живых людей. Это гниль.

…Наутро Дюран, едва войдя в спальню, обнаружил, что кровать Лорана де Венсана пуста. Он разбудил всегдашним ласковым потрепыванием по щеке Эмиля, встряхнул Дамьена, потряс за плечо Потье, напомнил д’Этранжу, что он сегодня дежурный. Потом пожелал доброго утра Дюпону, озиравшему спальню мрачным спросонья взглядом. Тот пессимистично заявив, что утро, да ещё зимнее, добрым не бывает, особенно до завтрака, всё же вылез из-под одеяла. Потье открыл один глаз и уверенно предрёк, что сегодня пойдёт снег.

Ещё раз наказав Филиппу проследить, чтобы все встали, убрались и собирались к обедне, а после к завтраку, отец Дюран вернулся к Горацию.  

Тот тоже был вял, утомлён и недоволен наступившим утром. Когда же пойдёт снег? Этак и зима пройдёт, а снега не будет, Рождество же на носу! Тепло, и в самом деле, стояло редкое.

Дюран сообщил Горацию, что Лоран не ночевал в спальне, и если отец-ректор захочет после завтрака побеседовать с ним, хорошо бы разыскать «гадёныша». Он сам будет на службе, сегодня проповедь. Де Шалон, пробормотав в ответ что-то неразборчивое, тоже вылез из кровати.

…Направившись на мансарду, Гораций сразу остановился. Вот тебе и раз! Несколько ступеней были с прошлого раза основательно провалены, дегтярное пятно на лестничном пролёте — недавно обильно обновлено, причём кто-то глубоко влип в него совсем недавно. Грязные следы вели наверх.

Привычной дорогой пройдя в слуховое окно на площадке, де Шалон осторожно добрался по крыше к тому окну, что раньше было открытым. Оно было открытым и сейчас, однако Лорана де Венсана там не было. Но Гораций отметил, что на столе стояла чернильница, рядом валялось отброшенное перо. Стул стоял иначе, чем в прошлый раз. Дверь припёрта изнутри, но булыжника сверху не было.

Было и ещё одно новшество по сравнению с прошлыми впечатлениями отца Горация. Старый кухонный поднос, видимо, извлечённый из кучи хлама, деревянный ветеран, в некоторых местах треснувший, стоял на сломанном стуле. Он был использован как подставка для трапезы. На нём стояла  пустая железная кружка. Значит, Лоран был тут совсем недавно.

Гораций осторожно покинул мансарду. Ну, и куда он мог деваться? Де Шалон бесцельно обошёл корпус. Неожиданно напрягся, заметив в тупике между двух стен что-то тёмное. Подойдя — вгляделся. Возле вымощенной дороги, на побуревшей осенней траве снова был разлит дёготь. Разлит обильно и густо, частично залив и камни. Откуда тут дёготь? Что происходит, Господи?

Шалон почему-то забеспокоился. Поспешно прошёл в спальню, но там уже никого не было. Заглянул в уборную. Там тоже было пусто. В трапезной, куда он направился, все завтракали. Гораций внимательно оглядел стол класса Дюрана. Лорана там не было, зато за столом стоял хохот: Потье, мастерски кривляясь, рассказывал анекдот про лисицу и жука.

Отец Гораций махнул рукой Дюрану, подзывая его, окликнул и отца Аврелия. Оба приблизились. Коротко рассказав Даниэлю, что на мансарде никого нет, он попросил обоих помочь разыскать Лорана. Трапеза заканчивалась. Дюран, поручив Котёнка Дамьену, а всех остальных — дежурному д’Этранжу, услышал, что Аврелий даёт сходное указание Франсуа де Мирелю.

— Вас что-то обеспокоило, Гораций? — отойдя, поинтересовался отец Аврелий.

Тот бросил быстрый взгляд на Аврелия.

— Да, прежде всего, сам факт его отсутствия. Я хотел бы предпринять немедленные розыски по коллегии.

— Может, есть смысл объявить общую тревогу?

Гораций, переглянувшись с Дюраном, задумался, но проронил, что пока это кажется ему преждевременным. Надо самим поискать. Если Лоран де Венсан узнал, что д’Амерваль вернулся, он мог спрятаться. Но куда?

Они поделили коллегию на участки и приступили к планомерным поискам. Дюран осмотрел лазарет брата Эрминия и услышал от него, что Лоран де Венсан к нему не заглядывал. Библиотекарь отец Этельбер свидетельствовал, что сюда де Венсан не заходил. Ни отец Жизмон, ни отец Элиан в церкви его с позапрошлого утра не видели. Отец Жеральд не помнил, чтобы он появлялся в старой коллегиальной оранжерее. Отец Симон, коллегиальный эконом, не видел его нигде с полудня вчерашнего дня, но отец Эзекьель, помощник ректора, помнил, что видел Лорана де Венсана возле конюшни. Конюх, брат Габриэль, подтвердил, что Венсан вчера днём подходил к своей лошади, но вскоре ушёл.

      Лошадь была на месте.

Заглянули они и в театральное помещение, откуда раздавался стук передвигаемых декораций и голос Камиля Леметра, ругающегося в монологе с Марселиной и судьёй. Репетировали третий акт «Женитьбы Фигаро». Лорана не было и здесь.

После того, как были осмотрены  все подвалы и помещения для фуража, кладовые и даже погреба, отец Аврелий спросил, не мог ли де Венсан покинуть коллегию? Ключи от входных ворот были у всех учителей. Раздобыть слепок труда бы не составило, да и перелезть через ворота мальчишке его лет несложно.

Гораций осмотрел решётку. Да, это можно. Но зачем? И почему без вещей и оставив лошадь?

О пропаже ученика  в итоге доложили ректору. Жасинт де Кандаль был откровенно удивлён. Накануне, после разговора с Дюраном, он целый час совещался с де Шалоном и Дешаном и понял, что дело придётся иметь с отпетым негодяем. К тому же его дружок Дешан советовал быть осмотрительным и не наступать на гадюку, поведав немало сплетен, ходивших в обществе о бывшем начальнике полиции.

Жасинт де Кандаль, уснув под утро, основательно проспал, но так и не решил, как лучше поступить. Он отказался от своего первоначального намерения немедленно вышвырнуть Лорана из коллегии, и потому-то и не просил привести к нему ученика, что, проснувшись с головной болью, так и не пришёл ни к какому решению: что делать с маленьким негодяем?

Сейчас ректор неожиданно обрадовался. Если гадёныш и вправду сбежал домой — это решение всех проблем!

Однако на осторожный запрос, ловко осуществлённый опять же через Дешана, последовало сообщение, разочаровавшее его. Лоран де Венсан дома не появлялся. Отец его, находящийся в состоянии сильного подпития, пребывал в одиночестве.

Нет ли надежды, что мальчишка мог направиться к каким-либо другим родственникам? Этот вопрос нуждался в выяснении, и Эммеран Дешан обещал им заняться.

Так, когда же Лорана видели в последний раз? Появлялся ли он в трапезной во время вчерашнего ужина? Отец Илларий не видел его, но он и не мог никого  видеть, потому что был вызван к отцу-ректору для обсуждения меню обеда — по случаю ожидаемого на будущей неделе визита Провинциала, епископа Аристида Робера. Отец Симон был непоколебимо уверен, что на вечерней трапезе за столом класса отца Дюрана сидели четверо — Потье и д’Этранж с одной стороны и Дамьен де Моро и Мишель Дюпон — с другой. Лорана де Венсана — не было.

— Кто в классе префект?

— Гастон Потье.

Потье был вызван и явился немедленно.

Помнит ли он, был ли вчера Лоран де Венсан на вечерней трапезе?

— Нет, он отсутствовал, — спокойно заметил Гамлет.

— Почему вы не обеспокоились этим?

— А с чего я должен беспокоиться по столь ничтожному поводу? — резонно возразил Гастон. — Де Венсан учится здесь шестой год и прекрасно знает, где трапезная, и если не пришёл — стало быть, имел иной, духовный голод, ибо, по сказанному, «не хлебом единым жив человек, но и всяким словом, исходящим из уст Божиих». Я подумал, что мой сокурсник, надо полагать, занят благочестивыми размышлениями,  решив попоститься, а возможно, уединился где-то для внутреннего сосредоточения на «Духовных упражнениях» отца-основателя нашего, святого Игнатия Лойолы. Ведь всем известно, quanto se magis reperit anima segregatiam et solitariam, tinto optiorem se ipsam redit, ad quaerendum intellegendumque Creatorem et Dominum suum[15].

Болтуна отправили восвояси.

Тем временем после службы, ближе к обеду, сбылись чаяния отца Горация и пророчества Потье: повалил снег, впервые в этом учебном году. Ученики коллегии торопливо выскочили на улицу, ликуя, прыгая и распевая. Особенно усердствовали малыши, но и старшие смотрели в посеревшее небо с довольными улыбками. Кружившиеся в воздухе снежинки становились всё обильнее, и вскоре снег повалил хлопьями, густыми и тяжёлыми. Похолодало, и малыши тут же потребовали от отца Симона залить горку водой — к утру замёрзнет и…

— Уж не думаете ли вы, шалопаи, что вам позволят прогулять завтра занятия? — появившийся педагог младших классов, отец Жан Петивьер, загнал своих питомцев в помещения.

Но если малыши ликовали, то преподаватели коллегии были всерьёз обеспокоены пропажей ученика. Отцу Эзекьелю пришло в голову обыскать чердаки, — и все ухватились за эту идею, но, по правде сказать, просто от беспомощности. Тем не менее все отцы, свободные от надзора за учениками, повара, надзиратели, садовники, сторожа и даже конюхи ревностно разыскивали Лорана де Венсана.

Вскоре обстановка осложнилась ещё больше: приехал Эммеран Дешан и поведал ректору, что у Антуана де Венсана есть сестра, тётка Лорана, но живёт она в Везуле. Есть и младший брат, но братья много лет в ссоре, притом никто его — Франсуа де Венсана — в городе не видел последние лет восемь. О родне мальчика по матери никому в Безансоне ничего не известно, женщина была не из этих мест. Бежать щенку, получается, было просто некуда.

— А ладил ли он с отцом?

Дешан ответил, что Антуана да Венсана часто видели, что называется, «подшофе», а в последнее время он пьёт совсем уж избыточно, но про конфликты с сыном ничего неизвестно.

Новости эти прибыли ближе к вечеру и вскоре совсем стемнело.

Ректор всерьёз перепугался. Господи, всё это просто абсурд какой-то! Куда мог деться змеёныш? Все лихорадочно пытались вспомнить, нет ли закутка, где можно спрятаться? Но тщетно. Все преподаватели получили приказ укладывать детей спать, в такой темноте глупо было продолжать, и поиски решено было отложить до утра.

Глава 5. «Святым всеочищающим огнём…»

Глава, начинающаяся с путаных снов

отца Дюрана, а заканчивающаяся

молитвенным экстазом

Гастона Потье

Отцы Гораций и Даниэль, несмотря на исполненный суматохи день, долго не могли уснуть. Обстановка осложнялась. Куда мог деться Вампир-Лоран? Дюран медленно перебирал в памяти потайные места коллегии и незаметно всё же заснул… и тут он, наконец, нашёл его — заметив светящиеся глаза вампира, глядящие из чёрного гроба, и нужно было только вспомнить ту формулу заклятия нечисти, что он помнил, ведь он помнил… Но память точно стерло. Где Гораций? Он же должен помнить эти спасительные экзорцизмы! Но  было поздно! Вампир уже ринулся на него, впился когтями в плечи и…

— …Дюран, да проснитесь же!.. Гораций! — отец Аврелий метался по комнате от постели к постели как безумный, — да вставайте же, Господи! Гораций! Даниэль!

Уснувшие во втором часу пополуночи оба иезуита сочли, что коллега что-то перепутал. Сколько времени? Разве били к заутрени? Но постепенно туман путаных сновидений растаял, и Сильвани поймал несколько осмысленных взглядов. Де Шалон сел на постели. Нашли?!

— Какое там нашли, мансарда горит, скорее!

Обоих подбросило. Мансарда? Как же это? Они торопливо одевались, а собрат их тем временем выскочил в коридор. Он заметил огонь только что, и притом случайно, просто соскользнуло на пол одеяло,  он стал шарить впотьмах, чуть приоткрыл глаза и тут заметил, что темноты-то и нет. Напротив его окна, выходящего на запад, сияло зарево. Он вскочил — и, увидя полыхающее в соседнем здании пламя, кинулся будить товарищей.

На пожаре никого не было, отец Аврелий торопливо поднялся на колокольню и ударил в колокола. Коллегия просыпалась медленно, впотьмах прибежали отец Симон и отец Эзекьель, появились конюхи, повара, священники. Торопливо подошли и Даниэль с Горацием.

Пожар занялся на лорановой мансарде, пламя вырывалось из открытого окна.

Из спальни старшего курса выполз заспанный Котёнок, потом в экстатическом восторге выскочил Гастон Потье. Черты его обострились, пламя отбрасывало на лицо игривые отблески, он норовил подскочить поближе к огню, крутясь под ногами отцов, уже успевших поставить лестницы и снующих по двору с вёдрами. К этому времени во дворе появились  Дюпон, д’Этранж, и Дамьен. Выбежали испуганные Франсуа де Мирель, Камиль Леметр, Люсьен Эрве, Леон Нуар и Этьен Ларю. Отец Жан не выпускал из корпуса разбуженных малышей, с любопытством приникших к стёклам.

Дюпон выразил готовность помочь отцу Дюрану, поднимавшему из колодца ведро за ведром.  Дамьен де Моро начал с учителями таскать ведра от колодца к месту пожара и передавать их отцу Эзекьелю. Д’Этранж задумчиво взялся за ворот колодца, но никуда не побежал, Котёнок же, блестя яркими зелёными глазёнками, просто любовался на огонь.

Гастон же трепетал, огонь всегда производил на него веселящее действие, он любил смотреть на пламя, и сейчас ощущал просто ликование. Однако веселье Гастона было неожиданно прервано. Он попался под ноги отцу Аврелию, тот, словно щенка, отшвырнул его в сторону, досадливо бросив:

— Держитесь в стороне, Красавчик, для вашей семейки огонь всегда был роковым.

Гастон с удивлением уставился на педагога, проводил взглядом сумрачным и настороженным. Больше он не смеялся.

Пожар не успел распространиться: ночь была морозной и безветренной, и пламя стало быстро стихать. Отец Аврелий первый проник внутрь, ища глазами труп Лорана де Венсана, он почему-то был уверен, что тот окажется на мансарде. Однако на пепелище не было ничего, кроме обгоревших остовов старых стульев и скамеек да сгоревшего дотла соломенного тюфяка. Не было, к его удивлению, ни пепла, ни гари — лишь обгорели и закоптились стены. Что же горело-то? Только матрас, что ли?

Залив последние языки пламени, отцы во главе с ректором, который до этого, поминая Господа и Пречистую Деву, зло пялился на пламя с безопасного расстояния, тщательно осмотрели помещение. Ущерб был незначителен: ничего ценного здесь не хранили.

Ректор решил, что это дело рук самого де Венсана, отец Дюран и отец Гораций, переглянувшись, пожали плечами. Зачем Лорану устраивать пожар? Меж тем совсем рассвело. Солнце зарозовило затоптанный снег во дворе, стены базилики и почерневшую крышу мансарды. Все чувствовали усталость, вялую расслабленность и сонливость.

Все, кроме капельмейстера отца Теофиля. Он не принимал никакого участия в тушении пожара, был мрачен и раздражён. И было с чего. Через несколько дней ожидался визит Провинциала, ректор распорядился приготовить к его приезду несколько прелестных рождественских песнопений. Отец Теофиль приготовил.

Но что в том проку, когда он лишился солиста? Голос Эмиля д’Амерваля окончательно превратился в баритон верхнего регистра, звучный и красивый, но что толку? Кто будет петь «Agnus Dei»? Отец Теофиль тщательно проверил всех малышей начальных классов — и что? У Жака Ровена был хороший слух. Зато полностью отсутствовал голос. У Рэнэ Блуа голос был приятен, так, нате вам, медведь на ухо наступил. Правда, малыш Франсуа Леруа имел прелестный голос и отличный слух — так зато он, вихрастый и черноглазый, был похож на чертёнка, выскочившего из преисподней! Хвоста и рожек только не доставало! Предстань такой перед проверяющим — доведёт до заикания! Просто беда. Эти малыши не шли ни в какое сравнение с утраченным солистом — ангелоподобным красавчиком с голосом сирены! Хоть кастрируй, ей-богу.

Он зло косился на  Гаттино, а тот отвечал отцу Теофилю скорченной рожицей.

Дюран и Гораций направились к себе за сменой белья — отец Симон распорядился топить баню. По пути они встретили отца Аврелия, сильно испачканного сажей, обменялись замечаниями о случившемся, и разошлись по спальням.

Однако если Дюран и де Шалон попали к себе беспрепятственно, то путь отцу Аврелию преградил Гастон Потье, подпиравший косяк его двери. Глаза их встретились, лицо Сильвани не было закрыто шарфом и было заметно, что щека его обожжена. Сам Сильвани видел, что Потье, хоть и робеет перед малознакомым учителем, настроен решительно и никуда не собирается уходить, пока не поймёт всё.

На лице отца Аврелия появилась странная усмешка, чуть пренебрежительная и высокомерная, однако, казалось, что в ней мелькнуло нечто и понимающее, дружеское.

— Вы знали нашу семью? — Потье внимательно всмотрелся в изувеченное шрамами лицо, — вы знакомы… с моим отцом?

Сильвани снова усмехнулся и покачал головой.

— Никогда не знал его.

— Значит… Вы назвали меня Лебелем… Вы знали мать?

— Знал, — отец Аврелий был безучастен и насмешлив, — в детстве я был дружен с братом твоей матери, Арманом Лебелем, знал и твою бабку, мадам Габриэль. Она однажды оттаскала меня за уши за обнесённую вишню, — он улыбнулся при этом воспоминании. — Твой отец получает письма от шурина? —  Аврелий, отодвинув Потье, открыл дверь и, протолкнув Гастона к себе, вошёл в комнату следом за ним.

— Дядя Арман… Он в Канаде.

— Да, Старый свет показался ему тесен, и он отправился в Новый, — отец Аврелий плюхнулся на кровать и принялся стягивать испачканные сапоги.

— Но почему вы сказали, что огонь… вы же знаете… что случилось с бабушкой?

— Конечно. Не полезь она, безголовая, в горящий загон спасать быков — была бы жива-здорова и поныне. Ей на голову свалилась балка. Арман думал, что ей не выжить, но она поправилась. Потом, правда, начались то головные боли, то странности. Ну, да немудрено.

Потье несколько минут потрясённо молчал, пытаясь вместить и осмыслить сообщённое. Потом глаза Гастона медленно заискрились ликованием, ведь, как всем известно, что с исчезновением причины исчезает и следствие, но, перемолчав душевное волнение, задал вопрос донельзя прозаичный.

— А… вы пострадали на том же пожаре?

— Господь с тобой, малыш, это случилось — он показал на щеку, — пять лет назад.

— Значит, моя бабка глупа, что полезла в пламя, а вы — умный?

Отец Аврелий рассмеялся, отчего лицо его чуть перекосило, ибо часть лица не двигалась.

— Я спасал сына, а твоя бабка — скотину. Ты неглупый мальчик, так что разницу понимаешь. Кроме того, я заметил, что ты и ещё кое-что понимаешь…

Отец Аврелий хотел продолжить, но Гастон удивлённо перебил его.

— Сын? А откуда сын у монаха?

Отец Аврелий поморщился.

— Не всегда же я был монахом, Господи. У меня была семья. Но это уже неважно. Скажи-ка мне, Лебель, где Калибан?

Потье опустил глаза и тут же снова их поднял, весело улыбнувшись.

— Либо  сгорел, либо  удрал,  либо… куда-нибудь… закалибанился. А может, как все вампиры, днём в гробу на местном погосте спит?  Сторож я, что ли, Лорану де Венсану-то?

Монах смерил внимательным взглядом Гастона. Да, в этой семейке все были артистичны, по лицу ничего не прочтёшь.

    …После разговора с отцом Аврелием Потье провёл два часа в храме. Он сам не понимал, что делает — молится ли, плачет ли, смеётся, благодарит Господа или просто поёт девяностый псалом — ужас безумия растаял. Слезы катились по щекам, но он не замечал их, только в мокрых ресницах странно, ликующим фейерверком преломлялись и разлетались искры от золотых окладов икон и пламени свечей.

Ему ничего не угрожает! Если он не получит балкой по голове, — у него есть все шансы до конца своего земного пути забыть о дурацком Бисетре! Отец Гораций не обманул его! Он вовсе не безумен и никогда им не будет!

Но… ведь сбылось и другое пророчество отца Горация!  Неужели он, Потье, всё-таки наступил на василиска и аспида, и с Калибаном наконец-то покончено?

Глава 6. Смерть Вампира

Глава, в которой поиски, предпринятые накануне,

наконец увенчались успехом,

но обнаруженное оказалось столь непотребным,

что довело одних отцов-иезуитов до смеха,

других — до слёз

После утренней службы всех преподавателей снова спешно собрали. Теперь они были куда серьёзней, чем накануне. Предлагалось заново обыскать коллегию, обратиться в полицию, и даже, Бог весть зачем, отец ректор решил вызвать адвоката.

— Если мальчишка не сбежал, он мёртв, — эти слова, задумчиво произнесённые отцом Аврелием, заставили всех вздрогнуть.

— Сильвани, умоляю вас, помолчите, — ректор был на пределе, в его голосе проскрежетали странные визжащие звуки.  —  Ну, с чего вы это взяли? —  теперь голос Кандаля сорвался на фальцет.

Отец Аврелий ответил, что причиной подобных предположений может быть только здравый смысл, житейская опытность да хладнокровное понимание того, что щенок, где ни спрячься, не мог бы просидеть два дня без пищи.

 Всё напряглись.

— Вы можете меня сопровождать? — отец Аврелий обратился к Дюрану и де Шалону.

Те мгновенно кивнули, поняв, что у него возникла некая мысль. Жасинт де Кандаль  только молча проводил их больным  утомлённым взглядом.

Аврелий привёл Дюрана и де Шалона к задворкам ректорского корпуса.

— Мы все время исходили из того, что он спрятался, но игнорировали места, где могли… спрятать его. А учитывая, что представлял собой ваш питомец,  вполне могу предположить, что в коллегии немало тех, кто хотел видеть его мёртвым. Если допустить, что он — мёртв, — начал Сильвани, переводя взгляд тёмных глаз с молчавшего Горация на побледневшего Даниэля, — то надо проверить мусорные ямы, колодцы, задники зданий и пруд. Вы согласны?

Гораций де Шалон выразил согласие с мыслью коллеги, но попросил не называть объект поисков «их питомцем». Это и неверно, и несправедливо. Пирожок не перепечёшь, а они получили эту сдобу уже заплесневевшей. Отец Аврелий  в ответ кивнул, то ли соглашаясь, то ли не желая спорить. После чего они торопливо обошли торцы корпусов, осмотрели два колодца и пошарили в выгребных ямах. Переглянувшись и вздохнув, направились к пруду.

Пруд  в коллегии был неглубоким, но весьма пространным, он тянулся луновидным серпом вдоль ограды, возле дальнего края был заболочен, причём — намеренно. Это была идея отца Обертена Эрвьё, преподававшего начала естествознания. Он разводил здесь лягушек — в качестве наглядных пособий, и исследовал фазы заболачивания прудов — причём, исключительно для удовлетворения собственной праздной любознательности.

Этот край пруда зарос камышом и рогозом, возле которых плавали тёмно-зелёные круги вонючей тины, которые отец Эрвьё тоже изучал — визуально и даже — органолептически.

Отец ректор ругался, требовал привести пруд в порядок, уверяя, что болото — позор для коллегии, но не мог убедить отца Обертена, который вдобавок скрестил в банке  десяток тритонов — и выпустил перед началом учебного года их с потомством в водоём. Напустил он туда и несколько десятков усачей, пойманных в местной речушке, — тоже с целью изучения и разведения.

Тритоны расплодились во множестве, а вот усачи разводились плохо, ибо на них весьма часто в отсутствие отца Обертена, живущего вне коллегии,  накладывал лапу отец повар, втихомолку подкармливавший их да порой подсекавший парочку сачком, ибо очень любил свежую рыбку. Он тоже не имел ничего против рыбы в пруду, но на заболоченную часть смотрел косо. Однако сейчас снег скрасил уродливый болотный пейзаж, нахлобучив белые навершия на стебли рогоза и прикрыв гладь пруда сверкающей ледяной корочкой. Всё было бело, чисто, светло.

— Я осмотрю те заросли, потом сходим к дальнему колодцу в саду — и я уж не знаю, где искать. — С этими словами отец Гораций осторожно прошёл по берегу, обошёл камышовые стебли, закрывшие его от Дюрана и Сильвани, и замер.

Он нашёл то, что искали все.

Бог весть почему, но оставшиеся на дорожке монахи, переглянувшись, торопливо последовали за ним, хотя он задержался в рогозовых зарослях совсем недолго. Когда они приблизились, Гораций де Шалон, странно, по-птичьи, наклонив голову, изумлённо вглядывался в свою находку. Оба отца-иезуита молча стали по обе стороны от него и не сводили глаз с обнаруженного наконец-то тела.

 Воистину, en petit buisson trouveton grand liеvre. [16]

Лоран де Венсан лежал лицом вниз в воде и частично был погружён под бурую тину, раздвинув телом стебли рогоза.  Ужас был в том, что он был наполовину обнажён, причём, на заднюю половину.  Неестественный поворот головы позволял предполагать, что его шея переломана, но крови нигде не было видно.

Зато было видно другое, заставившее двух отцов переглянуться и попытаться погасить неприличный, искрящийся и фосфоресцирующий в глубинах глаз блеск, с особой силой блеснувший в тёмных глазах отца Аврелия. Из заднепроходного отверстия Лорана де Венсана торчал аккуратно отпиленный и глубоко всаженный внутрь черенок лопаты. Однако, как ни дико было увиденное, оно меркло перед ещё одним, совсем уж абсурдным нюансом. На торчащем черенке, оструганном и гладком, был завязан шёлковый бантик.

Ярко-розовый и игривый, как поросячий хвостик.

Гораций молчал, а отца Сильвани начало вдруг трясти от нервного смеха, которым он вскоре заразил де Шалона. Но Дюран, обхвативший голову руками и впившийся ногтями в волосы, был близок к истерике, его трясло.

Между тем подошли ректор, отец Эзекьель, отец Симон, отец Илларий, Франсуа де Мирель и Потье, которые видели проходящих отцов и, двигаясь по их следам на снегу, согласились проводить отца де Кандаля к учителям.

Увиденное повергло ректора в шок, отца Эзекьеля заставило побледнеть, отец Симон присвистнул. Коллегиальный гастроном только двусмысленно улыбался.

Отец Гораций наконец пришёл в себя и задумчиво проговорил, что надо принести носилки и простыню, глубина здесь, у берега, может быть, небольшой, надо влезть туда вдвоём и вначале обвязать тело, а потом подтянуть его к берегу.

Перспектива лезть в ледяное болото никого не вдохновила, ректор почувствовал новый приступ дурноты и головокружение, потребовал немедленно разыскать ему Эммерана Дешана, отца же Эзекьеля, человека весьма серьёзного, как и до этого отца Аврелия, тоже  стал разбирать нервный смех.

Отец Илларий, соображавший всегда чётко и быстро, пообещал вернуться с носилками и братом Эрминием и удалился. Отец Симон, коллегиальный эконом, заметив вдали валяющуюся ветку, подобрал её и попытался промерить глубину дна у берега. К его удивлению, она вся ушла под воду. Он вынул её и поставил рядом.

Ветка была наполовину в серо-чёрном иле, но выходило, что сразу у берега глубина почти по пояс, а до ноги Венсана было почти пять футов. Эконом сказал, что дальше не глубже, чем у берега, он как-то лазил летом за камышами для ремонта крыши, но это всё равно никого не воодушевило.

Отец Илларий вернулся с отцом Эрминием и тросом. К запоздалому ужасу Дюрана, носилки несли Дамьен де Моро и Мишель Дюпон, простыню тащил Филипп д’Этранж, а следом за ним мелькало ещё три-четыре нахально-любопытных мордашки из класса отца Жана Петивьера.

Ректор, оглядев набежавшую кучу народа, забился в новой истерике. Откуда все взялись? Немедленно в корпуса! Ему удалось развернуть малышей, отдав распоряжение отцу Эзекьелю убрать всех лишних и праздношатающихся в помещения. Тот, довольный, что ему не придётся вытаскивать осквернённый труп из ледяного болота, поспешил выполнить приказание — да тихонько и ретировался.

Однако Дамьен де Моро, Мишель Дюпон и Филипп д’Этранж не сочли себя ни лишними, ни, тем более, праздношатающимися. Они с большим любопытством оглядывали труп, шёпотом потешались и готовились к ещё большей потехе — извлечению трупа из болота.

К ним присоединился наглец Гамлет, походя шёпотом бросивший идиотский экспромт «о болотной окраине, страшно вонючей, упокоившей брата нашего, как гадюку живучего, окаянного Каина…упокой же,  окраина…», мурлыкал он, не выказывая даже притворной скорби. Невесть откуда показался Котёнок, оглядевший задницу Лорана взглядом столь злым, мстительным и ядовитым, какого в этом кротком существе никто бы никогда не заподозрил.

Отец Гораций, взяв принесённый отцом поваром трос, огляделся и замер.

Даниэль Дюран, отойдя на несколько шагов от берега, остановившимися глазами, из которых потоком струились слёзы, озирал своих воспитанников, губы его тряслись, руки, сложенные в молитвенном жесте, нервно дёргались. Занятый проблемой извлечения трупа и сопровождавшими этот процесс техническими сложностями, де Шалон только теперь, увидя лицо друга, понял глубину его ужаса.

Убийство несло следы мщения — нескрываемого и явного. То, в чём де Венсан обвинил Дюрана, было сделано с ним самим. Но это мог сделать только тот, кому был дорог отец Дюран. Гораций де Шалон мрачно оглядел безмятежного Гамлета, внимательного и исполненного неподдельного любопытства д’Этранжа, бестрепетного и сильно возмужавшего де Моро, лениво подпирающего носилки и зевающего Мишеля Дюпона и мстительно улыбающегося зеленоглазого Котёнка.

Боже мой…

Часть четвертая.

Глава 1. Следователи и подозреваемые

Глава, в которой отец Дюран плачет,

два направления расследования приводят в тупик,

а отец Аврелий возвращает

комплимент отцу Горацию

Гораций почувствовал, как по телу прошла волна дрожи. Он подошёл к другу, который медленно опустился на колени и безумными глазами глядел на труп в болоте, резко поднял его, сдавил плечи, дождался, пока тот повернёт к нему мокрое от слез лицо.

Несколько минут они молча смотрели друг на друга, потом Дюран упал на плечо де Шалона, сжимая зубы, чтобы не разрыдаться. Отец Гораций тихо прошептал, чтобы тот держался, но сам, понимая, что Даниэль на пределе, повлёк его за собой. С другой стороны отца Дюрана подхватил отец Аврелий, заметивший его состояние, при этом все ещё не сумевший погасить инфернальное свечение в глазах.

Отец Эрминий торопливо распорядился опустить принесённые носилки и отнести отца Даниэля в лазарет. Дюпон и Дамьен, взволнованные его недомоганием, торопливо двинулись с носилками за отцом Эрминием, благо, до лазарета было рукой подать.

Отец Гораций, отозвав в сторону отца Аврелия, попросил понаблюдать за их питомцами, а сам, оглядев собравшихся, кивнул отцу Илларию. Тот, несколько минут до этого внимательно озиравший покойника, предложил всё же не лезть в воду, а попытаться достать труп пожарным багром. Идея оказалась продуктивной, и убитого, хоть и с трудом, удалось немного подтянуть к берегу. К этому времени вернулись Дамьен с Мишелем, который тут же дал совет попытаться накинуть на голову Лорана петлю и так вытащить покойника. Но тут вмешался Дамьен, посоветовавший зацепиться за то, что выступает над водой.

Не обращая на наглецов внимания, отец Гораций, поддерживаемый отцом Илларием, исхитрился схватить  багром  ботинок  Лорана и почти вытянул труп из болота. Вторую ногу зацепил за щиколотку подоспевший сбоку отец Аврелий.

Несколько минут возни — и осквернённый труп уже лежал на истоптанном снегу берега.

Дурацкий бантик, весёлый и рождественский, выглядел особенно неуместно и даже кощунственно.

Д’Амерваль, Потье, д’Этранж, де Моро и Дюпон смотрели на труп спокойно и, как с изумлением осознал отец Аврелий, надменно и зло. Ни на одном лице он не заметил ни проблеска жалости, ни сострадания, напротив, чем дальше они озирали труп, тем безжалостнее становились лица.

Сильвани удивился. Уж артист-то Потье способен был сыграть что угодно, но нет, никто не удостоил убитого изъявлением даже напускной печали. В этом было нечто пугающее, но немного импонирующее отцу Аврелию жестоким чистосердечием. Отец Аврелий заметил, что Гастон взволнован, даже перевозбуждён. Глаза его странно блестели, руки тряслись, но он вовсе не был подавлен, скорее — пытался скрыть ликование. Лишь лицо Мишеля Дюпона было чуть более человечным, чем у остальных. Дюпон скорее напоминал Исайю, с отстранённым удовлетворением наблюдающего исполнение своих мрачных пророчеств. «Они отвергли закон Господа и презрели слово его, и трупы их будут как помёт на улицах…»

Тут оказалось, что, отнеся отца Дюрана в лазарет, Дюпон и де Моро оставили там носилки. Они были снова отправлены за ними. Ректор требовал убрать, наконец, эту мерзость, имея в виду то ли кол в несчастном Лоране, то ли нахально розовеющий бантик, то ли сам труп, но отец Аврелий сказал, что лучше всего сделать это в лазарете. Тут снова подоспели носилки и тело, водружённое на них отцами Горацием и Илларием, было поспешно накрыто простыней.

За носилки взялись было снова де Моро и Дюпон, но их потеснили Филипп и Гастон, и в итоге они вчетвером спокойно и размеренно отнесли труп в лазарет к отцу Эрминию.

Сзади, в арьергарде, замыкая шествие, с достоинством шёл Котёнок.

Распорядок дня в коллегии, не менявшийся последние тридцать лет, был скомкан. Почти всех воспитателей уже в который раз собрали у ректора для ответа на единственный вопрос, скорбный и безысходный:

— Ну и что теперь делать, Господи?

Но лик Христа, со стены взиравший на потрясённого ректора, был задумчив и благостен, и похоже, отвечать мсье де Кандалю Господь Иисус  не собирался. Казалось даже, что Господа этот вопрос ничуть не волнует.

Было предложено собрать несколько отцов для расследования этого ужасного происшествия, постараться быстро разобраться, найти виновного, известить родителей учеников, и всё это проделать тщательно, но тихо.

Жасинт де Кандаль застонал.

— Боже мой, что скажут хлюсты из городской гимназии и чёртовы гугеноты?! Подумать страшно!

Отец Эзекьель посоветовал ему пока об этом не думать, а делать дело. Надо привлечь своих — Эммерана, Жофрея, родителей. При этом надо помнить — facinora ostendi dum punientur, flagitia autem abscondi debent[17]. Потому расследование лучше попытаться провести самим, при закрытых дверях. Он готов заняться этим, если ему помогут все отцы.

Тут неожиданно пожаловал Эммеран Дешан — с новостью столь благой и ошеломляющей, что мсье де Кандаль, как показалось отцам, рухнул в прах пред Господом. На самом же деле у несчастного обессиленного бедами отца-ректора просто подкосились ноги.

Дешан сообщил, что он только что от мсье Антуана де Венсана. Когда его туда вызвали — он исполнился мерзейших предчувствий, но человек предполагает, а Господь, как известно, располагает.

Воистину, гнев Господень обрушился на чёртову семейку. Антуан де Венсан ничего не знал о случившемся, просто с ним приключился небольшой удар, следствие не совсем праведного образа жизни и чрезмерного пристрастия к винопитию. Таким образом, если за этим ударом не последует ещё один, что ему нередко случалось наблюдать, у них есть, по меньшей мере, неделя, чтобы во всем разобраться. Раньше Антуану де Венсану в себя не прийти.

Отец Гораций молчал, почти не слушая Дешана. Теперь, когда неопределённость конкретизировалась в отчётливые формы, де Шалон, куда более сильный и выносливый, нежели Дюран, тоже осмыслил весь ужас произошедшего преступления. Он тряхнул головой, прогоняя навязчивые образы. Дамьен. Мальчик, которого он научил пользоваться шпагой и головой. Гастон, чьи страхи он сумел подавить, чьи греховные побуждения старался обуздывать. Нет. Господи, нет. Гораций не мог допустить, что это кто-то из них. Просто не мог. Но перебрав духовных чад отца Дюрана, почувствовал, что на сердце потяжелело.

Сломать  шею Лорану? Было очевидно, что зеленоглазый Котёнок просто физически не способен был сотворить подобное.  Сердобольный д’Этранж? В отчаянии он, возможно,  способен на глупость, но сделанное не несло на себе ни печати отчаяния, ни следов недомыслия.  Всё было продумано изуверски. Однако… однако…  Точно ли это  знак мести за выдумку о растлении, а не кол в вампире?.. Они склонны были думать, что это знак отмщения, но нет ли в этом акте убийства — мистического опасения, что вампир не умрёт? Это могло быть именно убийством Вампира и тогда…  Что тогда? Дофин? Утончённый эстет с девически тонкими пальцами и нежной улыбкой?

 Однако эта версия всё же нуждалась в проверке.

 Может быть, Дюпон? Спокойный, разумный, в нём озлобления никогда не замечалось, а уж навязать шутовской бантик на черенок лопаты ему бы и в голову не пришло. А впрочем, ему нельзя отказать в проявлениях богатой фантазии, правда, кулинарной. Боже мой…

Между тем чуть воспрянувший духом отец Жасинт отдавал распоряжения.

— Вызвать на завтра всех родителей, кроме этой женщины, — ректор замахал пальцами, вспоминая имя Аманды д’Амерваль, — впрочем, Андрэ де Моро приехать из Этрабонне все равно не успеет, но известите его, пусть приедет, как только сможет.  Отцам Эзекьелю и Аврелию поручается расследование. Справиться за три дня — дольше медлить с похоронами нельзя. Привлекать Дешана. Да, всё происшедшее, особенно противные подробности, — Жасинт де Кандаль содрогнулся, вновь вспомнив мерзостный розовый бантик, — не афишировать. Воспитанникам запретить упоминать в письмах родным о происшествии. Сегодня же, первым делом опросить всех, кто учился с ним. Отец Симон будет вам в помощь. Докладывать лично мне.

Все ученики отца Дюрана, транспортировав труп, собрались тем временем в лазарете и, окружив постель отца Даниэля, пытались успокоить его. Здесь их и застали отцы Эзекьель, Аврелий и Гораций. Не обращая никакого внимания на пришедших, ученики вразнобой уверяли своего педагога, что не имеют никакого отношения к гибели де Венсана, клялись Пресвятой Девой и Господом, что никто из них не убивал его, убеждали, что он не должен расстраиваться и губить своё здоровье.

Даниэль Дюран молча смотрел на них, в глазах его стояли слёзы.

Отец Гораций попросил минуту внимания и сообщил всем решение ректора о расследовании. Сам он острым взглядом впился в лицо де Моро и Потье, но не обнаружил там никаких следов страха или замешательства. Все остальные тоже были настроены достаточно безмятежно.

Отцы велели воспитанникам вернуться в спальню и ждать их, сами же направились в сарай при лазарете — осмотреть тело. Гораций хотел было остаться с Дюраном, но заметив его пустой взгляд, вышел следом за отцом Аврелием.

Процедура была не из приятных, но никто отцам-иезуитам ничего приятного и не обещал. Извлечённый черенок лопаты был отпилен ровно и аккуратно. С конца заострён. Розовый бантик был шёлковым, концы его, слегка подмоченные и испачканные в тине, закручивались.

На теле покойного почти не было повреждений, только несколько царапин, особенно выделялась одна спереди, шедшая вниз по ноге, от паха до колена. Перелом шеи был страшен: нужен был удар могучей, почти нечеловеческой силы, чтобы так изувечить.

Да полно, а мог  ли вообще шестнадцатилетний отрок сотворить такое?

Отец Эзекьель, неизменно спокойный и рассудительный, предложил действовать последовательно и неторопливо, несмотря на предписанную ректором спешку. Понятно, что точное время гибели несчастного установить им не удастся. Об орудии преступления говорить пока рано.

— Нужно исходить из имеющегося. Черенок и бантик. С них и начнём.

С них и начали. Вызванный ими эконом, отец Симон, сообщил, что, хоть он совершенно не имеет понятия ни о каком бантике, насчёт черенков от лопат сведениями располагает, и притом — полными.

Отец-ректор Жасинт де Кандаль распорядился закупить их у поставщика, мсье Лефлёра, для починки имеющегося садового инвентаря. Что и было сделано им, отцом Симоном, в августе, перед началом занятий, причём закуплено всё было бесплатно, так как сынок мсье Лефлёра учится в третьем классе у них же в коллегии. Черенки были вставлены в лопаты и грабли, нуждающиеся в починке, кроме того, садовник, отец Жеральд, попросил его сделать пару небольших грабель с короткими черенками для прополки его оранжерейных редкостей, что он и исполнил для отца Жеральда в точности. Отпиленные же концы черенков, в чаянии, что они могут понадобиться на щепки для подвязки помидоров в оранжерее, он, отец Симон, сложил в сарае возле конюшни, недалеко от нужника.

— И никто не просил вас, отец Симон, отомкнуть сарай? — поинтересовался отец Эзекьель.

Отец Симон, человек не менее спокойный и рассудительный, чем отец Эзекьель, безмятежно и смиренно ответил, что никакой надобности в этом не было, ибо сарай этот отродясь не запирался, яко же воровать там было абсолютно нечего. Кроме старого хлама да ветхой рухляди, там никогда ничего ценного не хранилось. Рухлядь же он, как рачительный хозяин, выбрасывать не любит в чаянии, что она может когда-нибудь понадобиться, ибо всем известен дурацкий закон подлости: стоит что-то выкинуть, оно тут же оказывается потребным до крайности.

— И вы не заметили, чтобы там кто-то крутился? Рядом с сараем?

Отец Симон охотно разъяснил, что крутятся там все кому не лень и — целый день, ибо натурально, рядом-то нужник. Кроме того, с другой стороны от сарая — оранжерея, там префектовский сынок раскопки затеял, и там тоже, натурально, в последнее время крутились вельми многие.

— А можно ли залезть в сарай незаметно?

— Это — проще простого, — тихо пояснил отец Симон, — ибо сарай как раз за упомянутым нужником расположен, его закрывает — слева — конюшня, а справа —  еще и навалены две копны коллегиального сена, для нужд конюшни им же, отцом Симоном, и приобретённого.  

Отец Эзекьель помянул нечистого, отец Аврелий усмехнулся, отец Гораций, не принимавший участия в расследовании, почесал за ухом. Первый след явно вёл отцов в никуда.

Однако отец Симон проинформировал товарищей по обществу, что оный черенок кто-то заточил.  Он сам ничего не затачивал. Это сообщение, хоть и было интригующим, тоже никуда не продвигало. Кто мог это сделать? Разумеется, убийца.

Вопрос снова зависал в воздухе.

Хорошо, Бог пока с ним, с черенком. Откуда же взялся бантик? Он-то возле нужника наверняка не хранился! Отец Симон уверил их в этом, но сообщил, что сведениями об этом может располагать отец Жан Петивьер, ибо две недели назад он был послан отцом Жасинтом де Кандалем для приобретения безделушек для украшения рождественской ёлки. Его ребятишкам было поручено клеить длинные цепи из золотой бумаги, обвязывать шарики из пакли цветной мишурой да делать мешочки для сластей и орехов с разноцветными завязочками. Не удивится он, отец Симон, что это, натурально, и есть от оного мешочка завязочка.

Отец Жан Петивьер,  тут же приглашённый на инквизиционное расследование и уже видевший бантик на трупе, мрачно признал, что и вправду был уполномочен отцом ректором закупить всё необходимое для Рождества. Да, в числе прочего  он приобрёл у приказчика из лавки мадам Бланш Гарлон разноцветные ленточки пяти цветов  — длиной по десять футов каждая.

— Был ли среди них розовый?

— Истинно так, имелся.

— И где же они хранились?

Отец Петивьер пожал плечами.

— В нижней рекреации мои питомцы готовили украшения для ёлки, там же, в шкафчиках всё и хранилось.

— Но ведь шкафы эти всегда открыты!

— Истинно так, а чего их запирать? Там лежали пакля да цветная бумага, да ножницы, да старый утюг. Кому они нужны?

— Ну и кто мог взять ленту? Получается, любой, кому вздумалось пройти через рекреацию?

— Истинно так, — снова согласился отец Жан. Не мог же он знать, для какой кощунственной цели некто утащит обрывок ленты? Знал бы — спрятал. Да только он — не Кумская сивилла, чтобы будущее-то прозревать.

Отец Эзекьель опять помянул нечистого, отец Аврелий снова усмехнулся, а отец Гораций ещё раз почесал за ухом.  Второй след вёл туда же, куда и первый.

Затем они направились в ректорский корпус, где устроились в небольшой комнатке отца Аврелия, куда решено было приглашать всех подозреваемых по одному.

Но и это никуда не продвинуло следствие.

Дамьен де Моро, вызванный первым, не мог сообщить по поводу болотной находки ничего интересного. Он не убивал упомянутого отцом Эзекьелем Лорана де Венсана, ничего ему в зад не совал, и никаких бантиков ниоткуда не брал. Он не вор! В сказанном готов присягнуть на Библии, пред ликом Господа нашего Иисуса Христа.

Дамьен истово перекрестился.

Вызванный вторым Гастон Потье был задумчив и философичен, при этом кончик его губы имел странную тенденцию загибаться вверх.

— Воистину жизнь наша тленна, непрочна и суетна, — сообщил он, — и человек не властен над духом, и нет власти у него над днём смерти, и не спасёт нечестие нечестивого. «Видел я, что хоронили нечестивых, и они забываемы были в городе, где они так поступали…»

Его вернули от философичных пассажей Экклезиаста к сути обсуждаемого вопроса. Когда он последний раз видел своего сокурсника? Потье был точен.

— Да всего час назад, когда отцы собирались вынимать у того из задницы черенок!

— Живым! Живым когда видели?

— Ах, живым… Живым я видел его в тот день, Господи, дни-то как смешались… когда вернулся Котёнок, вот когда! В этот день я видел Лорана днём, за обедом, а потом, чуть позже, мы встретились около нужника. Подумать только, это и была наша последняя встреча! — На лице Потье застыло выражение гамлетовского недоумения. — Кто бы сказал мне об этом заранее — на скрижалях памяти своей запечатлел бы я это последнее видение навечно… о, Summa dies et ineluctabile fatum[18]…

— Ах, нужник, — заметил отец Эзекьель. — А не вы ли, Потье, взяли в это время черенок от лопаты из сарая отца Симона?

Потье резко отверг подобное предположение. Никакого черенка он в руках никогда не держал, и впредь оный, с учётом того, где он побывал, не возьмёт в руки ни за что. Хоть вы его режьте. Видел ли он бантики в нижней рекреации?

Гастон пожал плечами.

— Мы с Франсуа де Мирелем устанавливали там ёлку. Мишуру видели. Но никакого бантика я не брал.

Мишель Дюпон был не менее спокоен и сдержан, чем отец Эзекьель.

— Чем я могу служить отцам-следователям? — и Мишель выразил  робкую надежду, что отцы-педагоги не думают, что он замешан в этом происшествии?

— В каких отношениях вы были с убитым?

— Ни в каких. — Мишель был твёрд. — Ни в родственных, ни в дружеских.

— Покушались ли вы на жизнь Лорана де Венсана?

— Боже упаси, нет,  — отвергнул это предположение Дюпон.

— Знаете ли, что для осквернения тела был взят черенок от лопаты из сарая отца эконома?

Этого Дюпон не знал, но черенок при транспортировке тела в лазарет видел. Ужасающее зрелище, нескоро забудешь.

— Видели ли вы раньше этот розовый бантик?

Мишель не был уверен, но, кажется, малыши играли с такими ленточками, когда наряжали ёлку.

Филипп д’Этранж выглядел как его любимый кот Амадеус, когда тому удавалось поймать жирную библиотечную крысу. Ничто, абсолютно ничто не могло нарушить мягкого благодушия и отрешённого спокойствия графского отпрыска. «Не он ли убил Лорана де Венсана?» Нет, не он. «Не брал ли черенок из сарая?» Нет, не брал. «А бантик?» Нет, он и бантика никакого не брал.

Его благодушие постарался нарушить отец Гораций.

— Отцы полагают, что совершенное убийство — месть за отца Дюрана, но не является ли это кощунство, совершенное над убитым, а, может, хоть об этом и помыслить страшно, над ещё живым, — некой мистической борьбой с вампирами, о которой вы, д’Этранж — столь начитаны?

Отец Эзекьель и отец Аврелий оторопело переглянулись. Эта новая версия стоила первой, ничего не скажешь.

Сынка префекта, однако, обескуражить не удалось. Не на того напали.

— Все люди знают, что, во-первых, вампиров не существует, — ответил он, — а во-вторых, всем известно, что они днём лежат в гробовых склепах, а по ночам превращаются в нетопырей, не переносят солнечный свет и терпеть не могут чеснок. Но знаменитый трактат о кровососах Леоне Аллаччи содержит свидетельство, что уничтожить вампира может только осиновый кол, воткнутый в сердце, и знаменитый труд Иоганна Харенберга повествует о том же. Однако ни в одном из вышеприведённых учёных трактатов ничего не говорится о возможностях уничтожения вампиров путём протыкания их зада и утопления в болоте.

Отцы-иезуиты переглянулись и поторопились отпустить учёного демонолога.

Эмиль д’Амерваль, в отличие от д’Этранжа, спокоен не был. Кот был настроен непримиримо и яростно, и походил на того же Амадеуса — когда ему ненароком наступали на хвост.

— Лоран де Венсан — негодяй, — заявил Котёнок, — он оклеветал отца Дюрана и наговорил гадостей про меня. Он лжец! Так поступать безбожно. Если бы я по возвращении в коллегию встретил Лорана, назвал бы его подлецом и дал бы ему пощёчину. Я так и собирался поступить, да, и сожалею, что не получилось!

— Можете ли вы, д’Амерваль, предположить, кто убил де Венсана?

— Ничего я предполагать не буду. Я и сам всё точно знаю.

— Откуда?

— Мне сказал это Дамьен де Моро. А сам Дамьен услышал об этом от отца Горация. Отец Гораций имеет пророческий дар. Это и Потье признаёт. Так что, никаких сомнений быть тут не может.

Отцы переглянулись, отец де Шалон обхватил голову руками и тихо застонал.

— И кто же убил Лорана? Что сказал тебе де Моро?

— «Бог мира сокрушит сатану под ноги ваши». Вот что сказал Дамьен. И отец Гораций это же и говорил Дамьену. Как же не верить? Вот он и сокрушён, аспид и василиск, порождение ехидны, вампир проклятый! Всё и сбылось! И я  только что сам видел его под ногами своими, сокрушённого Господом!

Истеричный стон отца де Шалона слился с тихим хохотом отца Аврелия. Но этим показания Эмиля не ограничились.

— Не только отец Гораций и Дамьен де Моро предвидели будущее, — сообщил д’Амерваль. — Задолго до того я сам слышал от отца Дюрана, самого мудрого человека на земле, его пророчество о грядущем, когда тот читал мен Псалмы перед сном. «Да придёт на него гибель неожиданная, и сеть его, которую он скрыл для меня, да уловит его самого…» Вот что он говорил.

Да, ему, Эмилю, расставили сеть. Воистину «восстали на меня свидетели неправедные: чего я не знаю, о том допрашивают меня,  не знаю, за что поносили и не переставали, скрежетали на меня зубами своими». Но и сам он, Эмиль, когда был болен, помнит в полусне глас от Господа, бывший ему, «что не будут торжествовать надо мною враждующие против меня неправедно, ненавидящие меня безвинно!» Как сказано в Псалмах, так все и сбылось, ибо прочны обетования от Господа.

Маленького пророка и визионера, вообразившего себя царём-псалмопевцем, поспешили отправить восвояси.

День выдался трудный. Отец Эзекьель предложил продолжить завтра с утра, отец Аврелий с лёгкой улыбкой согласился. После ухода отца Эзекьеля, когда де Шалон собирался к себе, Сильвани неожиданно предложил ему прогуляться до лазарета. Гораций молча кивнул: он и сам хотел навестить Дюрана.

По дороге де Шалон тихо спросил, понял ли Аврелий, кто убил де Венсана?

— Вы когда-то сказали, что восхищаетесь мною, Гораций. Отдаю комплимент. Я в восхищении. Вам удалось из ваших ребятишек, не глядящих в начале семестра друг на друга, за несколько месяцев сделать стену каменную, преграждающую путь любому расследованию. Восхищаюсь и преклоняюсь. Что до убийства… Ignoramus et ignorabimus[19], коллега. Мы лишь случайно сможем понять, что произошло и кто причастен к этому.

Отец Гораций счёл этот комплимент сомнительным, но промолчал. Суждения отца Сильвани неизменно несли на себе печать истины, и потому сетовать на их жестокость не было смысла.

Дюран лежал в лазарете, глядя в белый потолок. Господи, что он делал не так? Теми ли стезями шёл? Как могло случиться, что, озабоченный очищением и совершенствованием этих душ, он воспитал убийцу?

В отличие от Горация, он не делил их, видя в каждом из них — своего воспитанника, духовного сына. Кто мог дерзнуть на подобное? Да, де Венсан не был воплощением нравственности, но кто мог поднять на него руку, хладнокровно, с умыслом, в необоримой жестокости и злобе? Разве разделился сатана? «Мера любви — любовь без меры…» И это плоды его любви?

Он мысленно в ужасе перебирал имена, перед ним всплывали лица, он совершенно извёлся и истерзал себя.

Его любимец, Эмиль, его Котёнок с чистыми сине-зелёными глазами. Нет-нет! Первенец от духовных чад его, его малыш приехал в коллегию, когда Лоран уже пропал, и глупо было подозревать Эмиля в столь зверском убийстве. Уж это-то немыслимо! Сломать шею — на это нужна чудовищная сила. Нет, это не Эмиль.

Дамьен. Сил у него в избытке, направляемый Горацием, он удивлял Дюрана проявившейся серьёзностью, духовностью, стремлением к Истине. И этот юноша поднял руку на человека? Дюран вздыхал и качал головой. Он не верил. Не хотел верить. Дамьен нравился ему, и думать о нём как об убийце у Дюрана просто недоставало духа.

Милый кривляка Потье? Нет. Невозможно. Даже если вспомнить их пугающие разговоры с д’Этранжем — не мог, он умнее и духовнее всех и понимает груз, который обрушивается на голову того, кто нарушает заповедь Господню. Гастон не мог этого сделать. Не мог бы ни жить с этим, ни улыбаться, совершив подобное. И не только нравственно — в мальчонке не хватило бы и физических сил на подобное деяние.

Филипп д’Этранж? В нём была неприязнь и даже ненависть к Лорану, но предположить, чтобы он мог решиться на убийство? Нет, нет! Да и решись он  убить своего Вампира — в отчаянии саданул бы по голове, — и в ужасе ринулся бы к нему, Дюрану, и тут же во всем признался бы.

Мишель Дюпон? В нём — такая же сила духа, как в Дамьене, лишь непроявленная, скрытая. В нём глубокий и зрелый ум, как у Потье, только не стремящийся к блеску и не демонстрирующий себя. Но мальчик казался столь уравновешенным и вдумчивым, что жуткое в своём изуверстве убийство просто не вязалось с ним.

Дюран пытался предположить, что это мог сотворить кто-то иной, из класса отца Аврелия, но гипотеза эта рушилась при мысли о том, что было совершено с трупом. Да, это была месть, месть за него, и это мог сделать только тот, кто был болезненно задет клеветой и ложью, возведённой на него.

«Мера любви — любовь без меры…»

Да, это сделал тот, кто любил его.

Глава 2. Отцы и дети

Глава, в которой один из героев убеждается в том,

что справедливость может быть милосердной,

а милосердие справедливым,

хотя раньше он был склонен

сомневаться в этом

Мишель Дюпон заметил у ограды экипаж и подался вперёд. Так и есть, он узнал на запятках фонари, изготовленные в Дижоне. У ворот стояла карета отца. Чуть дальше была ещё одна, со знакомым гербом на дверце. Приехал и префект.

Значит, дознание идёт полным ходом. Гастон сказал, что приехал и его отец, и сейчас он тоже у отца-ректора. Интересно, о чём там говорят? Небось, переполнены неподдельной скорбью по поводу переселения в мир иной негодяя Лорана де Венсана?

Мишель усмехнулся. Их учили этикету. Невежливо обнаруживать печаль на свадьбах и радость на похоронах. Невежливо говорить правду о покойнике. De mortuis aut bene…

Что ж, они правы. Кому она нужна, правда о Лоране? Честные не лгут, когда не нужно, но о мертвеце нужно лгать. «Понять же степень необходимой лжи может только истинный человек. Он никогда не солжёт, чтобы обелить себя или возвысить, не солжёт, чтобы получить выгоду, но скрыть правду иногда тоже и благоразумно, и непредосудительно…» — говорил им Дюран.

Всё правильно. Ему не нужно обелять и возвышать себя, хотя, конечно, из смерти Лорана выгоду он извлёк, и немалую — ибо теперь обрёл спокойствие. Но зачем же об этом рассказывать на всех перекрёстках? Скрыть правду, да ещё такую — конечно же, не предосудительно.

Но бедный отец Дюран… Вспоминая его заплаканное, искажённое скорбью лицо, Мишель морщился. Ну, зачем он так? Разве можно так изводить себя? А, главное, было бы из-за чего переживать? Видит Бог, за Венсана Дюран был не в ответе, этот сыр сгнил задолго до его появления здесь. Но понимая, что тот боится за них и подозревает их в гибели Лорана — Мишель морщился снова. Ну, что он так, в самом-то деле?

На сердце Мишеля потяжелело, и он постарался отвлечься. А ректор-то, ректор! Когда подонок Лоран вытворял мерзости — шуму не было, а тут, подумаешь, получил подлец по заслугам — и по шее и в задницу, и шуму-то, шуму поднято! А чего шуметь?

Между тем, в кабинете ректора обсуждалось ужасающее происшествие. Жасинт де Кандаль специально вызвал префекта, судью и богатейшего коммерсанта, чтобы, как ему казалось, проинформировать их о беде, на самом деле — в бессильной надежде Бог весть на что.

Коротко рассказав о пропаже мальчика, о его поисках и, наконец, обнаружении тела, не скрыв и ужасных подробностей, сопутствующих находке, он сообщил, что все обстоятельства говорят об убийстве. Жестоком, осознанном и умышленном.

Более того, и это ужаснее всего, само преступление роковым образом перекликается с прискорбным недавним случаем, попыткой опорочить одного из педагогов, а именно — отца Даниэля Дюрана, учеником которого был убитый. Вполне возможно, и даже более того, очевидно, что следы убийцы ведут в ту же группу. Гастон Потье, Эмиль д’Амерваль, Дамьен де Моро, Филипп д’Этранж и Мишель Дюпон. Проще говоря, это месть.

Префект, Люсьен д’Этранж, переглянулся с Жаном Дюпоном, перевёл взгляд на Жерара Потье. Боже мой! Филипп, его малыш? Убил? Да он и мухи не обидит!

Но при этом его сиятельство побледнел почти до синевы.  

Мсье Потье тоже побледнел. Жан Дюпон задумчиво смотрел в пол. Мишель. Его мальчик, его единственный сын. Мать говорит, что он умён, добросердечен, талантлив… Стыдно сказать, сам он почти не знает его. Нет, мсье Жан не винил сына. Во всем виноват сам.  Дюпон тяжело вздохнул. Глухая стена непонимания разделяла их, но помыслить хотя бы на минуту, что его Мишель мог убить?

   …Мишель не увидел отца, болтая о домашних делах с кучером, но тот заметил хозяина и вытянулся в струнку. Мишель обернулся. Отец стоял в десяти шагах от него — такой бледный и обессиленный, что сын  невольно подался вперёд и поспешил подойти  к отцу. «Мсье Дюпон плохо чувствует себя?»

      Судья, не ответив, медленно пошёл по мощёной дорожке вглубь коллегиального сада.

Мишель, недоумевая,  двинулся следом.

Около корта мсье Жан остановился. Обернулся и оказался почти лицом к лицу с мальчиком. Впрочем, уже и не с мальчиком. За последние полгода Мишель вытянулся почти на три дюйма и теперь был  равен ему ростом,  сильно возмужал. Было заметно, что в нём — немалая физическая сила. Впрочем, все Дюпоны отличались ею.

Мишель тоже внимательно разглядывал отца. Понурые плечи, усталые глаза, морщин прибавилось. Отцу чуть за пятьдесят, но он совсем старик.

— Мишель…

Жан Дюпон умел говорить и считался прирождённым ритором, но сейчас снова, в который раз, ощутил полную беспомощность. Что он мог сказать обездоленному им ребёнку, которого лишил детства, отцовской поддержки, тепла семьи? Долгими бессонными ночами он мучительно подыскивал слова — не в своё оправдание, нет, его искать он давно перестал, но слова, пробивающие эту отстранённость сына, слова покаяния, однако не находил их.

— Отец ректор рассказал нам об убийстве и сообщил, что это сделал кто-то из вас.

Мишель молчал, внимательно слушая.

— Если… если… ты должен понять…

Жан Дюпон хотел объяснить своему мальчику, что он сделает всё, чтобы помочь ему, вытащит из любой беды, пусть он только доверится ему, но отца и сына действительно разделяла стена. Мишель снова вспомнил слова, в запале выкрикнутые мадам Анриетт. Господи, как же всё надоело. Сколько можно попрекать его этим! Он прекрасно помнит, что должен!

Мишель раздражённо отчеканил:

— Мсье, думаю, что я понимаю свой долг. Если вы полагаете, что я способен оскорбить род, к которому вы меня удостоили приобщить, вы заблуждаетесь. Я не убивал этого ученика. Я никогда не буду ни убийцей, ни насильником, ни вором, ни распутником. Я сделаю все, чтобы вы, мсье, могли… гордиться … своим… сыном…

Последние слова он проговорил тихо и растерянно. Жан Дюпон, содрогаясь всем телом, рухнул на колени перед сыном в снег и, обнимая его ноги и захлёбываясь слезами, молил о прощении.

Мишель ужаснулся. Он ничего не понял. Что… о чём он? Какое прощение? За что? Из отцовских слов он вдруг понял, что отец считает себя страшно виноватым перед ним, он испортил ему детство, не выполнил своего отцовского долга, обманул его мать, пренебрегал своими обязанностями… он просто подлец.

Мишель оторопел. Не забери его этот человек из приюта — не миновать бы ему того, что после смерти настигло Лорана. И это было бы ещё наименьшим злом. Сын страдал от холодности отца, но всегда  считал его своим благодетелем. Пусть благодетелем от нужды, а не от любви, но в таких случаях приходится довольствоваться имеющимся. Мишель давно смирился с безразличием «мсье», и сейчас оцепенело слушал его мольбы о прощении за преступное равнодушие, за то, что был столь безжалостен и жесток к нему и к его матери.

Мишель опомнился и резко поднял отца. Тот совсем ослабел, растерянный Мишель торопливо подвёл его к садовой скамье, усадил, трепеща, пытался успокоить, обнял. Он и помыслить не мог, что отец вообще думает о нём!

Жан Дюпон чуть пришёл в себя. Он обхватил ладони своего мальчика пылающими руками, сжимал их и молил:

— Сынок, я умоляю, доверься мне. Если ты замешан в этом неприглядном деле — я вытащу тебя, я спасу тебя, я сделаю всё! Умоляю тебе…

Мишель тоже все ещё не мог прийти себя, отводил глаза из-за непонятного ему самому стыда, но твёрдо заверил отца, что не имеет ни малейшего отношения к происшествию. Он не убивал Лорана де Венсана, и даже не догадывается, кто бы мог совершить подобное.

Нельзя сказать, что Мишель был до конца правдив, ибо определённые предположения и притом весьма обоснованные, у него на этот счёт, разумеется, имелись, но он счёл излишним обременять ими отца. Правду надо говорить в суде, когда от твоих слов зависит чужая жизнь, а он не в суде. И от его слов ничего не менялось.

— Ректор  полагает, что убийство — месть за клевету на вашего учителя, Дюрана.

Мишель снова пожал плечами.

— Отец Дюран — прекрасный педагог, — заверил он отца, — и если это сделал один из его учеников — это, конечно, бросает тень на методы воспитания самого отца Даниэля. Именно этого он и боится, потому и слёг. Но отец Дюран не учил нас грешить, не разрешал поднимать руку на ближнего, не проповедовал убийство. Сам же я — абсолютно ни при чём, если в чём и виноват, только в лёгком злорадстве, которому позволил угнездиться в своей душе, когда узнал о смерти Венсана. Этот негодяй досаждал мне, угрожая рассказать всем, что я — выб… — Мишель осёкся, — незаконнорождённый. Наверное, узнал это от отца, бывшего начальника полиции, — пояснил он. — Вы ведь обращались к нему, отец? — спросил Мишель и снова вскочил.

Жан Дюпон опять стал белее мела и, прижимая руку к сердцу, несколько секунд хватал ртом воздух, утирая трясущейся рукой вспотевший лоб. Боже мой, что вынес по его вине несчастный мальчик! И ведь, подумать только,  ни словом ни разу не упрекнул!

Вслух мсье Жан спросил, как долго это продолжалось?

— Последние четыре года, — сообщил сын и поспешил успокоить отца. — С некоторых он требовал деньги, но с меня — только решать за него математические задания. Это было необременительно, — порадовал Мишель отца, — притом, решая удвоенные уроки, я стал считать, как Архимед, и теперь легко сдам математику даже в Сорбонну.

Мсье Дюпон вздохнул. То ли его сын от природы был стоиком, то ли коллегия иезуитов воспитала в нём стоицизм, но он поразился неунывающему оптимизму мальчугана. Другой бы, свались на него пятая часть того, что довелось испытать Мишелю, — возненавидел его, проклял бы жизнь и отрёкся от Бога. А этот — весел, уверен в себе, спокоен и жизнерадостен.

Жан Дюпон поверил сыну. Описанное ректором убийство было бесчеловечным, а его малыш — просто чудо! Он человечен, добр и снисходителен. Он не мог этого сделать.

Жак Дюпон облегчённо вздохнул.

— Всё ли у тебя есть? Что нужно? Я видел, что у твоих друзей по коллегии у многих есть лошади…

Мишель отшатнулся: в  приюте его укусила лошадь — с тех пор он панически их боялся.

—Нет-нет, — торопливо заметил он, — лошадь мне совсем не нужна. У меня есть все необходимое. Мне ничего не нужно.

Он и в самом деле так думал.

Жерар Потье и Люсьен д’Этранж тоже нашли сыновей — в спальне, где Потье, наряженный Бабочкой, только что помог д’Этранжу обрядиться в костюм Кровавого Привидения Чёрного замка, в котором тот собирался появиться на Рождественском балу. Теперь оба разучивали песенку на слова Филиппа и мелодию Гастона о том, как радуется весь мир рождению Предвечного Младенца. Начиналась песенка словами «Magna est veritas et praevalebit…»[20] Бабочка пиликала на скрипке, Призрак кружился между кроватями и пел.

Эмиль д’Амерваль, нашивавший на длинный кусок жёлтого плюша чёрные бархатные полоски, собираясь изображать тигра, раскачивался в такт незатейливой мелодии и подпевал мягким баритоном. Казалось, ничто не способно омрачить их безмятежность.

Мсье Жерар переглянулся с его сиятельством графом Люсьеном. Оба покачали головами. Даже предполагать, что эти невинные и веселящиеся столь чистой радостью существа, их дети, способны на подобное… Какое-то недоразумение.

Кровавое Привидение страшно обрадовалось появлению префекта, Бабочка весело запорхала навстречу мсье Жерару Потье. В последовавшем затем разговоре оба шельмеца уверили родителей, что они не имеют никакого отношения к свершившемуся преступлению. Вообще никакого. Нелепо и предполагать подобное.

Гастон определённо удостоверил отца, что, хотя он и не осуждает убийцу, ибо убитый был субъектом весьма пакостным, но сам он никогда не смог бы совершить такое.

— «Я не герой, я мерзостно умён, не по руке мне хищный эспадрон…» — театрально процитировала Бабочка шекспировского Гамлета.

А Дофин резко потребовал от дорогого папочки, чтобы тот прекратил даже думать о подобном и не смел волноваться по пустякам! Он, что, забыл, что сказал доктор Дешан? Никаких волнений!

— Что? Убийство — не пустяк? Это так, положим, но я-то тут причём?

Родителям предложили исполнить на «бис» их рождественский номер, отчего те в один голос отказались: они уже слышали это дивное пение.

Оба отца переглянулись. Что тут скажешь? Конечно, дети не причём.

Когда отец Эзекьель и Аврелий Сильвани через час после описываемых событий тихо подошли к спальне для продолжения выяснения неприглядных обстоятельств совершенного в стенах коллегии убийства, они, к их разочарованию, не услышали обсуждения произошедшего.

Потье, положив на грудь раскрытую книгу, смотрел в потолок, д’Этранж расчёсывал шёрстку Амадеуса. Незадолго до этого пришёл Дамьен де Моро, растянувший по просьбе Эмиля плюш на поручнях кровати. В настоящий момент он критиковал хвост тигра, который, по его мнению, должен быть потолще. Котёнок, оправдывался тем, что  и так выкроил хвост в три раза толще, чем у Амадеуса, и использовал весь плюш,  и продолжал пришивать полоски на костюм.

Появился задумчивый Мишель, всё ещё вспоминавший разговор с отцом и ещё не пришедший в себя от изумления. Он в задумчивости плюхнулся на кровать и уставился в потолок.

Впрочем, кое-что интересное отцы-иезуиты все-таки услышали. Гастон Потье неожиданно выразил мысль, что как после корабля, идущего по волнующейся воде, невозможно найти ни следа, ни стези дна его в волнах, так нечестивый исчезает, как прах, уносимый ветром, и как тонкий иней, разносимый бурею, и как дым, рассеиваемый ветром. Вдохновение, как поняли отцы, он черпал из Писания, лежавшего у него на груди.

С его суждением все согласились.  Дофин задумчиво сообщил, что весной непременно возобновит раскопки и, если повезёт, найдёт настоящий шлем Людовика Святого. Сойдёт и клад тамплиеров…

— Или ночной горшок Мирабо, — кривляясь, бросил Потье, за что получил подушкой по брюху.

Но тут Котёнок, закончивший шитье, попросил друзей помочь ему примерить тигриный костюм, и все столпились вокруг него.

В это время появившийся в дверном проёме отец Симон передал Дамьену де Моро, что приехал его отец. Эмиль тут же выскочил вперёд и покрутился перед отцом экономом. Как он, хорош ли его хвост? Ворон же молча поднялся и торопливо вышел. Миновал двор, взбежал по ступеням ректорского корпуса, и едва приблизился к кабинету, как двери отворились, и отец появился на пороге.

Рассказ ректора, с которым Андрэ де Моро уже десятилетие состоял в приятельских отношениях, потряс его. Сейчас он удивлённо разглядывал Дамьена, которого не видел с конца лета. Перед ним стоял молодой мужчина с приятной улыбкой на выразительном  умном лице. Его мальчик вырос, подумал он с умилённым вздохом. Отцу понравилось скромное приветствие сына, его сдержанное достоинство. Не то, что старшие шалопаи.

Но это ужасное убийство, гибель одноклассника Дамьена… Неужели?

Надо заметить, что кроме дочери, девицы разумной и спокойной, удачно вышедшей замуж и подарившей ему внука, дети отнюдь не приносили счастья мсье де Моро. Ни старший Андрэ, ни Валери не радовали здравомыслием и сдержанностью. Неуправляемые и дерзкие, распущенные и пошлые, они, что и говорить, добавили седины в его волосах, а два года назад и вовсе чуть не свели в могилу, когда были арестованы по обвинению в ограблении полковой кассы. Два негодяя после затянувшейся пьянки влезли в казённые деньги, кои и прокутили после с полковыми шлюхами. Как хотел бы он забыть об этом…

Особой огласки не было, позор удалось скрыть. Честь семьи Андрэ сумел выкупить, но хоть уголовных преследований не последовало, ибо он возместил украденное, разве это вразумило сыновей? Он страшно боялся их влияния на младшего, Дамьена, потому и послушал совет друга Жасинта де Кандаля, в порядочности которого неоднократно имел повод убедиться, и отдал младшего сына в его коллегию. Сейчас был удивлён и испуган одновременно. Младший сын ни в коей мере не походил на старших, вид юноши делал честь семье, но убийство, Боже!

Однако Дамьен, выслушав отца, с дрожью в голосе спросившего о преступлении, решительно разуверил его. Отцу следует поберечь здоровье, а не терзать себя губительными волнениями. Он, Дамьен, не имеет отношения к смерти Лорана де Венсана. Он его не убивал и никогда не убил бы, ибо никто не ставил его судьёй, а тем более, палачом. Палачество — низкое ремесло. Он никогда, иначе, чем в честном поединке, никого убить не может. Убийство безбожно. Он не совершал подобного.

— Но… но знаешь ли ты, кто это сделал? — в голосе отца слышалось некоторое облегчение.

Дамьен знал всё, но так как уверенно разделял теперь ложь допустимую и даже похвальную, и ложь греховную, то с чистым сердцем уверил отца, что ничего не знает и не имеет никаких мыслей на этот счёт. Однако хоть отец и поверил искренности, звучавшей в словах сына, у него были и ещё некоторые основания для подозрений.

— Этот убитый… Сын Антуана де Венсана…

Дамьен хладнокровно и невозмутимо посмотрел отцу в глаза. Они поняли друг друга. Ложь здесь была бы греховной.

— Да, он знал от отца о краже братьев и грозил оглаской.

— И, тем не менее, ты не трогал его?

Дамьен пожал плечами.

— Это было бессмысленно, отец. Дело замял Антуан де Венсан. Тронь я его отпрыска — тот бы начал снова преследовать братьев. Ничего хорошего из этого не получилось бы.

Андрэ де Моро внимательно посмотрел на сына. Мальчик рассудителен. Правильно он сделал, что послушал де Кандаля, здесь мальца выучили и манерам, и здравомыслию. Если бы он также поступил и со старшими… Андрэ де Моро вздохнул, подумав, что, если все это дело разъясниться к вящему его облегчению, он переделает завещание. Все оставит дочке Мирей и Дамьену.

Но сейчас его пугали сложившееся обстоятельства.

— Ведь рядом убийца, Дамьен…

С этим  сын не спорил, но дал слово отцу быть осторожным и осмотрительным.

Сам Дамьен много думал о случившемся с Андрэ и Валери, и если раньше порой видел в поступке братьев бретёрство и молодецкую удаль, теперь, возмужав, просто стыдился родни. В поступке братьев сквозила  откровенная низость. Шантаж Венсана бесил Дамьена, унижал честь семьи, и нечего и говорить, что по поводу смерти негодяя Дамьен расстраиваться не собирался. Теперь-то бояться   было ничего. 

Едва повеселевший отец уехал, Дамьен зашёл в конюшню. Там его тоже ждал отец. Его духовный отец Гораций де Шалон, внешне спокойный, и только близко знающий его Дюран мог бы понять, какое напряжение таит в себе это хладнокровие.

Отец Гораций осведомился у своего ученика, что он может сказать по поводу убийства? Именно ему, его учителю и, как он надеется, другу. Дамьен бестрепетно встретил взгляд отца Горация. Тот внутренне ахнул, настолько поразил его взгляд ученика, в коем промелькнуло нечто такое, чему иезуит затруднился бы дать название. Это был взгляд сытой змеи, холодный, умиротворённый, мудрый, властный.

Мальчишка знает всё, понял Гораций. Понял он и другое. Это было то, что сам иезуит видел в зеркалах, когда находил время заглянуть в них. Это было его отражение. Гораций помертвел. Значит, зря терзается Дюран. Это сделал его выкормыш. У Горация де Шалона потемнело в глазах, ногти в кармане рясы впились в ладонь. Он перемолчал душевную бурю.

Наконец тихо спросил.

— Разве я учил тебя убивать?

Снова встретил взгляд ученика, на сей раз, потеплевший и ставший куда более мягким, чем несколько мгновений назад.

— Я не убивал его, отец Гораций.

Горацию хотелось вцепиться в отвороты куртки Дамьена и основательно отлупить выросшего щенка. Просто изувечить. Но он понимал бесполезность подобных усилий. Он сам вырастил стоика и воспитал спартанца. Ничто не подействует.

Он поднялся, ощущая невероятную усталость. Ничего не хотелось. Гораций медленно побрёл в лазарет, но не сделал и десяти шагов, как Дамьен догнал его. Преградил дорогу. Видеть убитое лицо отца Горация он не мог. Но мог лишь повторить сказанное — отчётливей и резче.

— Я не убивал его, отец Гораций. Клянусь Пресвятой девой, я не убивал его.

— И понятия не имеешь, как он оказался в болоте? — Взгляд Горация де Шалона был насмешлив и грустен.

Дамьен неожиданно широко улыбнулся, блеснув зубами. Лицо его стало карнавальной маской развесёлого Арлекина.

— Отец Гораций, — Ворон почесал кончик носа, — я не поднимал на него руки. Я не покушался на его жизнь и неповинен в его смерти. Я не хочу … — лицо его исказилось болью, — я не хочу, чтобы вы огорчались из-за меня. Я не убивал!

— И понятия не имеешь, как он оказался в болоте? — повторил отец Гораций.

Дамьен снова в задумчивости почесал кончик носа. Так всегда делал и сам де Шалон.

Наконец де Моро признал, что некоторые догадки на этот счёт у него имеются. Но ведь если он рассуждает логично и даже умно, это значит только то, что он — не безумен, но вовсе не доказывает, что он прав. Сам же он не хочет делиться размышлениями, которые вполне могут оказаться ложными. Один из отцов-иезуитов, Балтасар Грасиан, полагал, что Ложь всегда шествует первой, увлекая глупцов пошлой крикливостью. Последней и поздно, плетясь вслед за хромым Временем, приходит Истина. Поэтому — он, Дамьен, подождёт высказывать глупости, пока не придёт Истина.

Теперь кончик носа почесал отец Гораций. Назвать собственного ученика наглым щенком у него не поворачивался язык, и потому он просто кивнул напоследок наглому щенку и в задумчивости направился в лазарет.

Если Дамьен лгал, это означало только одно: ученик — в артистизме, уме и  воле — превзошёл учителя.

Глава 3. Новые свидетельства

Глава, в которой подтверждается правота отца Аврелия,

а отец Гораций осознаёт некоторые новые обстоятельства,

ещё более смущающие

и настораживающие его

Несмотря на то, что ночь после обнаружения трупа отец Гораций провёл вместе с Дюраном в лазарете, они ничего не говорили друг другу, хотя оба не спали до утра. Это не было отчуждением, но катастрофой для каждого из них. Страшное молчание повисло между ними топором гильотины, застывшая немота зимней ночи накрыла их, точно саваном.

Не хотелось говорить.

Не хотелось спать.

Не хотелось жить.

Тем временем отцы, коим было поручено разобраться в произошедшем, продолжали выяснение всех подробностей и обстоятельств дела, которое непомерно осложнялось тем, что никто не мог сказать, когда именно был убит Лоран де Венсан? Он погиб до пожара на мансарде? Или после — и пожар был делом его рук?

Ясно было только одно. Он мог быть убит, начиная с субботы, спустя несколько часов после возвращения Эмиля д’Амерваля. Последнее было очевидным. Пока Эмиль не рассказал, что оболгал отца Дюрана именно де Венсан, ему не могли и отомстить. Следовательно, он мог быть убит только с девяти вечера в субботу.

Их благую уверенность в этом попытался поколебать подошедший отец Гораций.

— Прежде чем размышлять, когда он был убит, важнее понять, кем он был? Отцу Аврелию кое-что известно. Желающих свести с ним счёты было немало в классе Дюрана, но кто знает, на какие пределы распространялась низость убитого? Чтобы обнаружить пределы возможного, надо уйти в невозможное. Вероятно, он угрожал и ещё кому-то в соседних классах, а убийца мог, услышав об обвинении и сведя с ним счёты, устроить всё так, чтобы это выглядело делом рук учеников Дюрана…

Ни отец Аврелий, ни отец Эзекьель не возразили. Им было жаль несчастного Горация, и его попытка выгородить своих питомцев была понятна обоим. Они согласились, да,  подобное не исключается, но заявили, что не следует умножать сущности без необходимости. Принимается во внимание ближайшая, а не отдалённая причина, и пока следует рассмотреть очевидное.

— Что для одних — очевидность, для других — нелепость, — тихо пробормотал де Шалон, но отцы благоразумно не расслышали его.

Итак, моментом отчёта в убийстве следовало считать субботний вечер.  Вот самой поздней датой теоретически можно считать ночь с воскресения на понедельник, сразу после пожара. С того времени никто не мог бы проделать такое до обнаружения трупа. Однако вероятнее всего, Лоран убит в ночь с субботы на воскресение, потому что в воскресение выпал снег, а никаких следов у болота не было. Следовательно, он был убит до обеда в воскресение. Таким образом, придётся рассмотреть короткий отрезок времени: с приезда Эмиля д’Амерваля до обеда следующего дня. Всего восемнадцать часов. Надо выяснить также, чем был нанесён столь страшный удар. Судя по переломанной шее, ударили спереди в лицо, и с силой немалой. Лицо разбито, шея сломана и выгнута почти под прямым углом к плечу.

Это обстоятельство, казалось бы, выводило из-под подозрения Котёнка, Гамлета и Дофина.

Значит, нужно было начать с оставшихся. Дамьен де Моро и Мишель Дюпон.

В эту минуту в комнату, пошатываясь, вошёл отец Даниэль. Гораций кинулся ему навстречу.

— Зачем ты встал?

Но Дюран поднялся не для того, чтобы снова лечь. Он хотел понять всё, и отец Аврелий, сострадая собрату, позволил ему присутствовать. С трудом опираясь на плечо де Шалона, Дюран сел рядом с другом.

Вошёл вызванный первым Дамьен де Моро. Его попросили внятно рассказать о том времени, когда он встретил у ограды коллегии Эмиля д’Амерваля.

Дамьен лучезарно улыбнулся и начал повествование.

…Они, значит,  вместе с присутствующим здесь отцом Горацием де Шалоном шли с корта.

— Стало темно, клинка было не разглядеть, — пояснил он.

Навстречу им шли отец ректор и отец повар, последний, насколько понял Дамьен из услышанного, категорически возражал против пряной свинины «рулет-сартои», настаивал на бараньем рагу с баклажанами и рубце с белым вином и холодных закусках из говяжьего языка. Как понял Дамьен, они обсуждали меню для отца-Провинциала. И в это время послышался крик, и он, Дамьен, сразу узнал голос Гаттино. Отец Гораций кинулся к воротам и впустил Эмиля. Потом, когда Эмиль рассказал, что во всем виноват подлец де Венсан, он, Дамьен, был послан отцом де Кандалем к отцу Дюрану — позвать того к отцу ректору. Он и позвал.

Отец Дюран кивнул. Кивнул и отец Гораций. Пока всё было правильно.

Потом, натурально, поторопился он в спальню — рассказать новости Гамлету, Дофину и Аквинату.

— Вы застали их в спальне?

— Да, всех троих. Разом всё им и поведал.

— И какое же впечатление произвёл на них ваш рассказ?

Дамьен пожал плечами.

— Все были возмущены. Дофин высказал мысль, что, даст Бог, попрут подлеца из коллегии. Аквинат сказал, что, если Котёнок сейчас приедет — нужно испечь для него пирог. Потье сказал, что сходит за скрипкой к отцу Теофилю, надо праздник Эмилю устроить. Сказано — сделано. Пошли они с Аквинатом пирог печь, Филипп давай в спальне убираться, Гамлет же в церковь ушёл.

Отцы молча слушали.

Ворон веско и уверенно продолжал своё повествование. Натурально, появился Эмиль с отцом Дюраном, пирог уже был готов, Дофин приволок варенье и компот — ну и встретили они Кота на славу.

— И за всё это время вы даже не подумали найти Лорана и выяснить, зачем он это сделал?

— За каким это бесом? — недоумённо вопросил Ворон. — Стал бы он со мной откровенничать, держите карман шире!

Нет, он, Дамьен, подумал, что дело это не его личное, а коллегиальное, пусть в коллегии и разбираются. Каждый кюре пусть за свой приход молится

— Значит, встретили мы Кота, — продолжил Дамьен, — потом отец Дюран велел всем спать ложиться.

— И все легли?

— А почему нет? Кот рассказал в потёмках о своих злоключениях, Дофин снова выразил надежду, что отец-ректор выгонит Лорана, Гамлет с Аквинатом за день намаялись и задрыхли. Ну, утром, натурально, удивились все, что не пришёл Венсан ночевать, но как сказал мудрый Гамлет, «гнилое не терпит прикосновений». Пошли они все на службу, потом на завтрак. Потом заметили, что в трапезную пришёл отец де Шалон и сказал отцу Аврелию и отцу Дюрану, что Венсан, мол, пропал.

— И что?

— А ничего. Начали его искать, но не нашли до тех пор, пока отец Гораций не обнаружил Лорана в понедельник утром в болоте. Вот и всё.

— Какого мнения вы были о покойном?

По мнению Дамьена, мгновенно сообразившего, что рано или поздно всплывёт вопрос о проигрыше на турнире, Лоран был человеком неприятным. Лишённым благородства. Мсье де Венсан имел неприятнейшую привычку вынюхивать гадости и угрожать распространить их, или выдумывать их, как в случае с Эмилем. За это его не любили.

— Но чего бояться невинному-то?

— Ха! Невинные-то как раз от таких и страдают. Как гениально заметил один из учеников отцов-иезуитов, великий Мольер, «бессильна с клеветой бороться добродетель», и случай с Котом это подтверждает. В чём Гаттино виноват-то был? В чём виноват был отец Дюран? К тому же, иногда угроза могла касаться ваших близких…

— Итак, вы тоже имели повод ненавидеть Лорана де Венсана? Какой?

Дамьен поморщился, но ответил:

— Лоран угрожал разоблачить некоторые секреты семьи де Моро.

Он надеется, у него не спросят, какие именно. Это не его тайна. У него самого — тайн нет.

Дамьена сдержанно поблагодарили и попросили позвать Мишеля Дюпона.

Тот появился в считанные минуты. Просьба рассказать о вечере субботы его ничуть не смутила.

— Когда я был в спальне вместе с Гамлетом и Дофином, пришёл Ворон и рассказал всем нам, что в пакости этой с отцом Дюраном, виноват, оказывается, Лоран.

Ну, он, Мишель, ничуть  этому не удивился, потому что зашёл в спальню за минуту до Дамьена и уже знал об этом от отца Иллария. Тот рассказал ему, что это одноклассник его, оказывается, чуть учителя и всю коллегию под монастырь не подвёл. Он сам как раз собирался дружкам обо всём поведать, а тут пришёл Дамьен. Филипп сказал, что хорошо бы его, мол, выперли. Ну, сам он, Дюпон, подумал, что надо Коту встречу устроить — пирог испечь. Заодно новый рецепт опробовать. Дамьен вызвался помочь, и они пришли на кухню.

— Дамьен всё время был на кухне?

Мишель потёр лоб, вспоминая. Нет, он посылал его и за марципанами в кладовку, и за присыпкой пирога в хранилище, но в основном, да, тот был на кухне.

— Видели ли вы в это время Потье и д’Этранжа?

—Нет, но когда мы пирог принесли — оба были в спальне.

Отец Эзекьель понял, что подобный метод пользы не приносит.

— Что вы подумали, Дюпон, когда не увидели утром Лорана де Венсана?

Мишель задумчиво почесал в затылке. Что он подумал? Он пожал плечами и виновато развёл руками.

      — Отец Илларий обещал приготовить на пробу для визита Провинциала бычьи ушки, тушёные в горшочке с овощами, я, главным образом, о них и думал, а Лоран… Что о нём думать-то? Подумал, должно быть, что он куда-то пропал.

       — А что вы вообще думали об убитом?

Дюпон полагал, что тот был человеком, лишённым дарований.

Гастон Потье, рассказывая о субботнем вечере, повторил слова и Дамьена, и Дюпона.

— Как долго вы пробыли в церкви?

Этого он не помнит, был в молитвенном экстазе, благодарил Небо за возвращение Котёнка, за проявленную справедливость, пытался осмыслить бесконечное милосердие Божье к нему самому, недостойному, осознать истинность и праведность судов Божьих и мудрость Господа, читающего в сердцах. Потом взял скрипочку — и вернулся в спальню, там прибирался Дофин, потом пришли с пирогом Ворон с Аквинатом. А тут, через считанные минуты — отец Дюран с Котёнком пожаловали.

— А почему ваш друг Филипп д’Этранж выразил надежду на то, что Лорана исключат? Они враждовали?

— Лорану мало кто симпатизировал, — холодно сообщил Гамлет.

— Что вы сами думали о нём?

Гастон не считал его человеком высоконравственным и достойным всяческого уважения. По его мнению, такие люди чести Франции не делают.

— Угрожал ли лично вам Венсан? Чем?

— Он однажды подслушал наш с Дофином разговор о семейных делах, — не задумываясь, просветил их Потье, — и грозил разгласить то, что услышал.

— Вас не огорчила его смерть?

— Отнюдь нет, — спокойно сообщил Потье. — С чего бы? Не огорчился  я ничуть, и огорчаться по этому поводу не собираюсь. Коемуждо поделом его. Это справедливо. А сетовать на Божественную справедливость — это даже не ересь, мсье. Это безумие, а у меня с головой всё в порядке.

Дофин полностью подтвердил слова остальных. На вопрос же, как он относился к убитому, признался, что терпеть не мог этого субъекта, считал его Вампиром-кровососом, а когда узнал, что именно он был причиной клеветы на их любимого отца Дюрана, так и вовсе омерзение к нему почувствовал.

— Высказывали ли вы когда-нибудь намерение убить Лорана де Венсана? — вопрос задал отец Гораций.

По словам Дофина, намерения такие он, если и высказывал, то лишь отводя душу, потому что и муху-то убить не может, а вот желание видеть ненавистного Вампира мёртвым, да, высказывал неоднократно.

— И что вы подумали, увидя тело?

Филипп горестно сообщил, что почувствовал раскаяние, да, был просто в смятении. Ведь сколько раз он, грешник, роптал на Господа, сколько раз сокрушался, почему терпит такое Господь? Где десница Его? Где суд Его праведный? Сколько раз мудрый Гамлет говорил ему, что наступит он, Дофин, на аспида и василиска и очами своими увидит возмездие нечестивым?!  Это же говорил и отец Гораций. Тот всегда уверял, что «делающие зло истребятся». Ещё немного, говорил он, «и не станет нечестивого; посмотришь на его место, и нет его…»

А он, Дофин, что? Не верил! С тех пор он всё время пребывает в смятении, сообщил д’Этранж. Простит ли ему Господь глупый ропот его? А ведь воистину, «видел я нечестивца грозного, расширявшегося, подобно укоренившемуся многоветвистому дереву; но он прошёл, и вот нет его; ищу его и не нахожу…»

Отцы прервали цитирование тридцать шестого псалма, и попросили Дофина позвать Котёнка. Тот был на корте — состязался с  Франсуа де Мирелем.

В ожидании его следователи обменялись репликами. По мнению отца Эзекьеля, рано или поздно разноречие в рассказах проступит. Отец Аврелий был настроен скептически. Ребятишки совсем не глупы, и имели бездну времени, чтобы сговориться. Заметьте, никто не отрицает враждебности к убитому, никто не скрывает причин неприязни. Дирижёр у них умный.

Ничего они не узнают, хоть сиди тут все дни напролёт.

Даниэль, похудевший и бледный, посмотрел на Горация. Тот ответил тяжёлым вздохом, нахмурился и закусил губу. Неожиданно напрягся. Он кое-что вспомнил, однако опустил глаза и снова вздохнул. Знавший его мимику Дюран извинился и попросил Горация проводить его в лазарет. Ему что-то совсем худо.

Едва они вышли, Гораций  де Шалон тихо проговорил, что вспомнил, как видел на мансарде Лорана след ноги в дёгте. Его не так просто отмыть. Надо осторожно осмотреть подошвы ботинок у каждого. Прямо сейчас.

— Но ведь это просто докажет, что некто был на мансарде — и всё.

— Да, но мы пока даже этого не знаем.

— Умоляю, Гораций, если это… — Дюран осёкся.

— Если это… кто? — де Шалон смотрел в землю.

Дюран не ответил.

Они пришли в спальню. Все, кроме Эмиля, были там. Дофин забавлялся, выдувал мыльные пузыри, Потье складывал скрипку и смычок в футляр, Ворон что-то переписывал из одной тетради в другую, а Дюпон оживлённо рассказывал им всем про блюда, которые предстоит отведать Провинциалу.

Гораций де Шалон попросил всех показать ему подошвы своих ботинок. Все удивлённо переглянулись, но выполнили просьбу. Однако сколько Гораций не вглядывался, ничего не увидел. Никто из присутствующих не вступал в дёготь на мансарде.

Появился развесёлый Котёнок, с разбегу едва не влетевший в спину отца Горация. Внимательно осмотренные подошвы его ботинок были всего лишь в снегу. Дюран облегчённо вздохнул, и Гораций торопливо повёл его в лазарет.

Там, едва усадив Даниэля на кровать, Гораций бросился в сарай, где лежало тело де Венсана. С досады плюнул и помянул нечистого. Подошвы ботинок убитого были в дёгте.

Нервно смеясь, Гораций вернулся к Дюрану и сообщил ему об этом, заметив на лице друга явное облегчение. Усевшись на кровать рядом, спросил, не было ли у него во время опросов странного чувства, что он что-то понимает — скрываемое, потаённое? Тот покачал головой. Нет. Он не заметил, чтобы кто-то лгал. Да и что скрывать-то: он и не хотел ничего замечать. Дюран не хотел терять никого.

Гораций это понимал. Около получаса они сидели молча, думая каждый о своём.

Потом отец Гораций медленно поднялся и снова вышел в сиреневые зимние сумерки. Побрёл к Церкви.

Войдя в притвор, сразу заметил Потье, возившегося с канифолью. Медленно подошёл и сел рядом. Гастон бросил на него лукавый взгляд чёрных глаз и улыбнулся. Никогда ещё в его улыбке не было столько счастья и покоя, глаза искрились.

— Ты, как я вижу, отнюдь не преисполнен скорби по убиенному?

— То, что нельзя исправить, не следует и оплакивать, — рассудительно вернул отцу Горацию его же суждение ученик. — Мне нравится при этом, что вы не сказали «невинно убиенному».

— Гастон, — в голосе де Шалона позвенела такая мука, что Потье сразу перестал улыбаться. — Мальчик мой, ты же умнее всех, ты же понимаешь, какое это бремя! Каким бы подлецом не был Венсан — судьёй ему мог быть только Бог. Ты же понимаешь, что любой, поднявший руку на ближнего, уподобляется Каину! Что будет с его душой?

Потье безмятежно напомнил:

— Когда Финеес, сын Елеазара, сына Аарона священника, пронзил прилепившего к Ваал-Фегору, Господь сказал: «Я даю ему Мой завет мира, и будет он ему и потомству его заветом священства вечного, за то, что он показал ревность по Боге своём».

— Гастон… — Отец Гораций снова поймал искрящийся взгляд тёмных глаз, — ты же не Финеес.

Потье пожал плечами.

— Кто знает? Но я не понимаю вас. Вы же сами предрекли, что «очами своими увижу я возмездие нечестивым» и избавлюсь от призраков Бисетра. Так и случилось. И увидел я возмездие. И избавился от всех страхов своих. И преисполнен ликования. И порхаю, как бабочка.

Тут де Шалон неожиданно интуитивно утвердился в мысли, что Потье не убивал Лорана де Венсана. Не вязались этот ликующий вопль и эта улыбка с убийством. Он невиновен. Потому и ликует, что кто-то другой сделал то, что столь ему на руку — а он тут  ни при чём. Гастон — не убийца.

— Хорошо. Но теперь, когда Лоран мёртв, и ничто не замыкает тебе уста, скажи мне, — каким он был? Почему он творил то, за что поплатился? Уж это-то ты можешь мне сказать?

Гастон откинулся на стуле, натирая смычок канифолью и задумчиво озирая лежащую рядом скрипку.

— Я думал об этом. — Он спокойно взглянул в глаза отцу Горацию, — Но понял мало. Обрывки, фрагменты. Я часто пытался вглядеться в него — но что-то пугало, и я отворачивался. Однако кое-что я действительно уразумел. — Он задумчиво пожевал губами, — Лоран, по сути, извлекал выгоду из собственного ничтожества, но ничтожное-то, и это я понял совсем недавно, не есть часть малого, это… часть ничего. Ничтожество — пустота. Мне иногда казалось, что я что-то видел в нём, но всякий раз оказывалось, что я ничего не видел. Но сейчас я понял, что был неправ. Я видел! Я видел «ничего».

Гораций молча слушал. Потье странно замялся, но продолжил:

— …Он ненавидел, когда двое любили друг друга. Он менялся. У него стекленели глаза. Я думал, он высасывает Дофина из ненависти к его отцу — ведь префект отправил в отставку начальника полиции, но потом заметил, что он бесился и требовал денег, когда замечал привязанность Филиппа ко мне. Он ударил по Эмилю — того любили — и отец Дюран, и Дамьен. Он злился, когда видел, что Дамьен подружился с Мишелем. Когда однажды увидел нас с Дюпоном за дружеской болтовнёй, — так зло поглядел, потребовал принести ему яблоки, а когда Дюпон послал его к чёрту — видели бы вы его глаза! Казалось, волк подстерёг ягнёнка. Вот только  Дюпон — не ягнёнок.

— Но сам он никогда не искал ничьей дружбы?

Потье такого не помнил. Д’Этранжа он ненавидел — графский сынок, богач, красавчик. Не любил Дюпона — не выносил одарённых. Самого Потье ненавидел — когда Гастона хвалили, у него лицо темнело. Терпеть не мог Котёнка и Дамьена. Первого зацепить ни на чём не мог, тот ему возражать осмеливался, второго — за силу, де Моро он побаивался, потому, видимо, и не требовал с него ничего, просто издевался. Да и Дюпона он боялся.

— Он всегда был таким? Сколько ты его помнишь?

Гастон задумался.

— А я по младшим классам его и не помню-то, я удивился, когда он вдруг змеёй под ногами шипеть начал. До этого я его за бревно принимал. Но я не удивлялся, что Филипп звал его Вампиром. Вампир — это мёртвое, которое продлевает свое призрачное существование за счёт живой крови…  И Лоран подлинно был Вампиром.

— И знаете, — неожиданно повернулся Потье к отцу Горацию, — Лоран творил зло, это правда,  но он ведь… ничего другого и не мог…

Отец де Шалон рассеянно улыбнулся Потье, потрепал его по щеке, после чего направился в спальню в ученический корпус. Теперь ему было о чём поговорить с сынком его сиятельства графа д’Этранжа. Потье, сам того не замечая, в восторге от своего освобождения, увлёкся и сказал многое.

Дофин сидел на постели и, высунув кончик языка, пришивал на разложенный на кровати балахон Кровавого призрака Чёрного замка разноцветную мишуру. Увидев отца де Шалона, он улыбнулся. Филиппа трудно было заподозрить в убийстве — воистину, не та натура. Если глаза Дамьена испугали его, глаза Потье заставили расслабиться, то глаза д’Этранжа насторожили.  В них теперь не было ничего, кроме усталого безразличия. Было видно, что он ничуть не озабочен ни проводимым расследованием, ни ужасной смертью Лорана, и ничто не способно омрачить его непонятный, вялый покой.

Но отец Гораций, суммировавший всё, что знал, прибавив к нему то, о чём догадался, задал вопрос, немало встревоживший Филиппа.

— Ты зачем это, скажи мне, Дофин, мансарду поджёг?

Д’Этранж замер. Он знал, с кем говорит. Любые обвинения в убийстве он просто проигнорировал бы, но эти насмешливые слова заставили его закусить губу и напрячься. Он сделал это зря, упустив момент сделать большие глаза и удивиться, и теперь лихорадочно искал нужное выражение лица. Но не находил.

Отец де Шалон не дал ему возможности ничего придумать. Откинувшись на соседней кровати, мягко продолжил:

— Отец Дюран говорил вам об истине и лжи, но вы не спросили, как отличать одно от другого, а он не утрудил себя рассказом о том, чего вы не спрашивали. Запомни, мой мальчик, подозревая кого-либо во лжи — надо делать вид, что веришь. Видя твою наивность, тебе солгут грубее, и ты поймёшь, что от тебя хотят скрыть. Если же, напротив, в словах говорящего промелькнёт нужная тебе правда, — притворись не верящим. Тебе откроют и остальную её часть. Но и ложь открывает тому, кто умеет слушать, самую сокровенную истину…

Искрящийся взгляд отца Горация ласкал Филиппа.

Тот молчал. Он попался и понял это. Признайся он, что поджог дело его рук — возникнет новый вопрос: ведь он не мог пойти на мансарду, не зная твёрдо, что Лоран де Венсан мёртв.

— Ну, Бог с ним, с поджогом. Письма-то ты в хламе нашёл? Или потому и поджёг всё, что не смог найти? — де Шалон пошёл ва-банк.

Теперь во взгляде Дофина не было безмятежности. Он взглянул на воспитателя с испугом и раздражением. Однако на самом деле заданный вопрос вовсе не нуждался в ответе и совершенно не интересовал отца Горация. Он заметил, что снова стал собой — и рассматривает брошенный ему вызов как дело чести. Он докопается до истины, что бы ему это ни стоило.

Сейчас, встревожив Дофина, он полагал, что, по крайней мере, заставит того кое о чём задуматься и спровоцирует на какие-либо действия. Какие — неважно. Он поднялся и, не оглядываясь, вышел. Направился в трапезную, прошёл на кухню и попросил отца Иллария позвать Мишеля. Тот вышел, спокойно взглянув на отца Горация.

— Скажи, ведь ты учишься здесь почти шесть лет, ты когда-нибудь разговаривал по душам с Лораном де Венсаном?

Дюпон вытянул губы трубочкой и задумался. Он такого не помнил. Потом почесал подбородок.

— Нет. С ним нельзя было говорить по душам. Я не аналитик и не занимался исследованием душ, но  разговор по душам возможен только с тем,  — он неопределённо пошарил в воздухе руками, —  в ком видишь сходство с собой — хотя бы  в чём-то. Мыслей, стремлений, чувств. Но с ним не хотелось иметь сходства.

— Была ли у него какая-то теория, философия? Может, он высказывал какие-то убеждения?

Мишель  такого не помнил. Права подлеца не афишируемы. Убеждения скрываемы. Философия? Это для умных.

Отец Гораций кивнул. Он уразумел, что в запутавшем их происшествии есть нечто странное. Это были разрозненные клочки разорванной бумаги, которые они тщетно пытались сложить в один лист. Но листы похоже, были разные.  Гораций отчётливо понял это. Не тот, кто убил Лорана, совершил поджог, но ведь и осквернить тело мог  и тот, кто не убивал де Венсана. Он мог просто наткнуться на тело.

Основной, самый невыносимый и страшный вопрос: у кого поднялась рука на чужую жизнь, перевешивал все остальные. Стоило найти на него ответ — и все прояснится. Ясно было и то, что в болото Лорана швырнули вдвоём — одному с этим едва ли справиться. Не все ли вместе их с Дюраном дорогие ученички разделались с ненавистным им змеёнышем? Это не исключалось.

Впрочем, нет. Дофин действовал бы в одиночку или с Потье. Он не стал бы привлекать никого другого к поиску каких-то компрометирующих его или его семью писем.

Но если  искомые листы были разрозненны — был смысл и искать спонтанно. Рассуждая подобным образом, Гораций зашёл к себе, в пустую спальню, которую забыл запереть.

На кровати Дюрана сидел отец Аврелий.

Глава 4. Иезуитская ловушка

Глава, в которой отца Дюрана вынуждают умереть,

но при этом в монолитной стене иезуитского братства

неожиданно обнаруживается брешь

Делиться с Аврелием Сильвани своими догадками Гораций де Шалон не хотел, но так как мозги этого человека он оценивал степенями превосходными, сейчас настороженно посмотрел в глаза коллеги. Тот, тут же поймав его взгляд, усмехнулся, но лишь на мгновение. Они поняли друг друга. Нужно было найти убийцу, которого мучительно не хотелось искать.

Однако отец Сильвани зашёл именно затем, чтобы его наконец обнаружить.

Придуманный им трюк был истинно изуверским, мудрым и безошибочно выверенным. Отец Симон подготовил гроб для Лорана де Венсана. Не для похорон — отец мог пожелать похоронить сына в гробу, сделанном по особому заказу, но для транспортировки. Отец Аврелий предложил отцу Эзекьелю и отцу Симону нынче же вечером начать делать новый гроб.

Для отца Дюрана.

Необходимо сказать всем — и осуществить это немедленно, — что отцу Даниэлю стало хуже, он отказался есть, вытолкать всех щенков из лазарета, приказать отцу Эрминию, чтобы тот ходил вокруг с постным убитым лицом и говорил всем, что Дюран-де обречён. Отец Симон принесёт новый гроб в приёмный покой лазарета, объяснив, что так распорядился отец врач. Надежды, мол, нет.

Рядом пусть покрутится Эммеран Дешан и подтвердит скорбный диагноз. Еду Дюрану приносить только тайно, на виду он ничего есть не должен. Всё это разыграть завтра в течение дня. Внимательно слушать разговоры учеников в спальне. Что-то сразу прояснится. Никакие опросы ничего не дадут, никакие запугивания невозможны. Убийца любит Дюрана. Пусть поймёт, что он убивает его.

Если же не удастся поймать убийцу на эту приманку — его и сам дьявол не поймает.

Во время изложения этого плана Гораций де Шалон несколько раз поднимал потемневшие глаза на Сильвани. Он и сам мог придумать подобное. Мог. Если бы подлинно хотел потерять кого-то из них. Но разве он хотел? Ещё час назад ему казалось, что он хочет до конца разобраться во всём. Но сейчас, разобравшись в себе, понял, что не хочет.

Какого чёрта! В конце концов, разобраться с ничтожным шантажистом, оградить от его угроз и мерзостей своих питомцев должны были они с Дюраном. Этот Вампир годами высасывал из них кровь, силы, жизнь. Если у кого-то не выдержали нервы, и он рассчитался с «serpentello» — часть вины за это ложилась и на их плечи.

Гораций вздохнул. Он также понимал, что любые  возражения бессмысленны. Ничего иного сам он предложить не мог, ректор торопил, преступление должно быть раскрыто. Торжество справедливости… как же.

Отец Аврелий прекрасно видел реакцию коллеги. И всё понимал.

План отца Аврелия был воспринят восторженно — и отцом-ректором, и отцом Эрминием, которому до чёртиков надоели толпы народа в его лазарете, и отцом Эзекьелем, которого невероятно злила мысль, что пятеро маленьких наглецов сумели обвести его вокруг пальца.

Значительно меньше радости проявил отец Дюран, которому предстояло умереть, чтобы разоблачить своего ученика, и отец Гораций — по уже обозначенным выше причинам. Нервничал  и отец Илларий.

Отец повар все эти дни тщательно наблюдал за своим любимцем Мишелем и не заметил ничего подозрительного. Но ведь и во всех остальных опытные отцы тоже не нашли вины! Подсознательный страх, что он может лишиться столь одарённого ученика, раздражал и злил отца Иллария. В результате он чуть не испортил куриное фрикасе, предназначенное на завтрак отцу-ректору.

Дюран, принуждённый скрывать раздражение и молчать, переглядывался с Горацием, и в кротком взгляде друга де Шалон впервые видел нечто, похожее на злость. Его настроение было неустойчивым и зыбким. Даниэль то давал себе слово, что непременно оставит педагогическую стезю, ибо оказался на ней банкротом, то уверял Горация де Шалона, что ни один из его учеников просто не мог убить, при этом — почти ничего не ел, ибо потерял аппетит и вкус к жизни.

Но вот ему сообщили, что он должен «умереть». Дюран не хотел в этом участвовать, не хотел ловить убийцу, не хотел прикидываться умирающим. К тому же как назло — захотел есть. Сказался трёхдневный пост. Сейчас он с ожесточением, в котором угадывались нервозность и гнев, грыз куриную ножку, срывая на ней раздражение.

У отцов-иезуитов же слово не расходилось с делом. Доступ к отцу Дюрану с вечера был перекрыт. Появился Эммеран Дешан, чёртов артист, и так горестно покачал головой и с такой неподдельной скорбью упал на глазах Дамьена де Моро на грудь отцу Эрминию и отдал распоряжение отцу Симону приготовить гроб отцу Дюрану, что наблюдавший за этим из окна отец Гораций заскрипел зубами.

Сыграно было безупречно. Он и сам бы расчувствовался.

Отец-ректор и отец Эзекьель в церкви — как раз рядом с хорами, где сидели Потье и д’Амерваль, затеяли горестный разговор о том, что поручить руководство классом отца Дюрана после его смерти, которую Дешан ожидает через пару дней, придётся отцу Горацию де Шалону, больше некому. Заметив потрясённый взгляд, который бросил Эмиль на Гастона, отец Эзекьель удовлетворённо блеснул глазами, предварительно опустив их долу, — будут знать, шельмецы, как дурачить его да нервы ему трепать.

Лазарет был закрыт для посетителей, у постели «умирающего» отца Дюрана неотлучно находились отец Аврелий и Эммеран Дешан. Даниэль, якобы находящийся одной ногой в могиле, другой с досадой отстукивал по спинке кровати похоронный марш. На отца Аврелия он старался не смотреть, да и тот, бросая на него порой осторожные взгляды, предпочитал не встречаться с ним глазами.

Эммеран Дешан развлекал отца Даниэля свежайшими анекдотами, а отец Илларий впотьмах принёс  с чёрного хода медовые круасаны с сахарной пудрой. Но ничто не радовало Дюрана. Мысли его были сумрачны и тоскливы. Неожиданно он отпихнул от себя блюдо с круасанами и прямо спросил Сильвани, что больше всего удивляет его в этом деле? Сговор? Он упорно считает, что они сговорились?

Отец Аврелий покачал головой. Нет, кто бы ни убил Венсана, остальные не только покроют грех товарища, но и искренне отпустят его ему. Они ведь не считают убийцу виновным, и в этом причина монолитного единодушия. Удивительно другое.

— Сам я… — отец Аврелий замялся. — В юности я не думал о педагогическом служении, хотя учитель и рекомендовал мне это. Но молодость… я женился, дети… Я вернулся из Рима, куда ездил по делам, вечером того дня, когда от вспыхнувшего днём пожара выгорела половина предместья. Жена и дочь просто задохнулись в дыму, сына я вытащил. Так вот… на моих глазах на пожаре погиб и мой сосед Виктор Арну. На него упало балконное перекрытие. Всё случилось неожиданно, он не нагибался, не ожидал ничего.  Так вот, у несчастного Арну шея была сломана почти так же, как у Лорана. И так же размозжена голова. Но Лорана де Венсана предположительно убил ровесник, шестнадцатилетний мальчишка. Как? Какой балкон он на него сбросил? Где его убили и чём? Даже если предположить, что их было двое, а эта мысль напрашивается — сила нанесённого удара превосходит любое воображение.

Услышанное не удивило отца Дюрана. Он тоже думал об этом, и как раз жестокость нанесённого Лорану удара и пугала его. Кто из его духовных чад мог совершить такое? Он не представлял себе произошедшего.

Как это могло случиться? Лорана заманили к болоту, обрушили в темноте ему на голову нечто вроде огромного булыжника, раздели, надругались над телом и швырнули болото? Но ведь Лоран не мог не понимать опасности! Зачем он пришёл туда? Или его всё же убили в другом месте, а потом принесли и швырнули в болото? Но тогда… Да, с этим не мог справиться кто-то один.

Тогда это те, кто весьма дружен и силён. Например, Дамьен и Дюпон. Но Дамьен больше дружен с Гаттино, а Котёнок не мог убить. Это смешно. Дюпон же скорее выбрал бы партнёром Потье, он высокого мнения об уме Гастона. Но Потье не пойдёт на убийство. Разве что ради Дофина. Нет, бред это всё…

Гораций де Шалон тоже бесился, понимая, что задуманное является единственной возможностью понять совершённое с Лораном де Венсаном и раскрыть преступление, и решись он подсказать кому-то из  своих питомцев, что всё происходящее — рождественский маскарад, фарс и буффонада, они снова неминуемо обречены будут оказаться в тупике.

Но больше всего педагога злило недоверие, которое он прочёл в глазах отцов Эзекьеля и Аврелия. Его  не только попросили не покидать палаты лазарета, соседней с той, где лежал Дюран, так ещё и некоторое время тихо обсуждали, не запереть ли его там?

Гораций знал, что отцы надзиратели уже заняли свои посты в спальне их класса.

Все пятеро подозреваемых находились под неусыпным надзором. Котёнка, после окончания службы ринувшегося в лазарет, туда не просто не пустили и убедительно попросили не мельтешить под ногами: сейчас отец Жизмон придёт исповедовать и соборовать отца Дюрана. Ему нужно подготовиться к последней исповеди. Никто не ожидал такого, но ночью ему стало совсем худо. Эммеран Дешан сказал, осмотрев его, что, дескать, он — не Бог, и медицина тут бессильна.

Эмиль покачнулся, но, поддерживаемый отцом Эрминием, дошёл до спальни. Там сидел Дамьен де Моро с лицом напряжённым и тёмным. Он только что обегал всю коллегию — от гимнастических кортов до трапезной в поисках отца Горация, но того нигде не было. Он, значит, не отходит от отца Дюрана, а, следовательно, дело, и впрямь, худо. Подошли мрачные Потье с д’Этранжем. Филипп был просто убит болезнью отца Дюрана, Гастон, плюхнувшись на кровать, угрюмо смотрел в потолок.

Котёнок тихо рыдал в подушку.

— Как это могло случиться? Он же чувствовал себя лучше…

Последним пришёл Дюпон. Он оглядел своих одноклассников и почесал макушку.

— Да полно вам, так ли всё серьёзно?

Ответом на его недоумённый вопрос были новые рыдания Эмиля. Повисло молчание, снова нарушенное Мишелем Дюпоном. Он был единственным, кто не проявлял видимых признаков уныния и скорби.

— Всё это может оказаться и неправдой, — заявил он. — Отцу Дюрану — двадцать восемь  лет, и это совсем не тот возраст, когда отправляются на тот свет.

Котёнок заверещал, что Дешану он верит, а тот сказал, что отец Дюран умирает! Тут Эмиль захлебнулся слезами и умолк.

— Сделали бы всё, как я сказал, — может, и обошлось бы, а теперь … — Дюпон развёл руками.

— Умный ты, Аквинат, — беззлобно уронил Дамьен, — но глупо сожалеть о вчерашнем. — И грустно продолжил, — на меня отец Гораций волком смотрит. Думал даже,  это я его прикончил.

— Не надо было сразу скрывать истину, — начал было Потье, но его резко прервал Котёнок.

— Ничего я не скрывал, я им всё сказал… — Эмиль снова зарыдал.

— Надо каяться, — решил Потье, — в конце концов, жизнь отца Дюрана…

— Это я, я один во всём  виноват, я и пойду отвечать, — поднимая опухшее от слёз лицо, заявил Котёнок. — Вот урок мне на всю жизнь, вот к чему приводят злость и гнев, вот, что бывает, когда сам мстишь за себя!

Дюпон сопроводил слова Котёнка беззвучным смехом.

— Мститель нашёлся, подумать только.

— Нечего ругать кошку, когда отбивная съедена, — вступился за Котёнка Дамьен.

— Правильно, Эмиль. Пойдём в Каноссу, получим по макушкам, зато спасём отца Дюрана, — согласился Гамлет.

До сих пор молчавший Дофин неожиданно спросил  Мишеля Дюпона, почему тот считает, что отцу Дюрану не грозит опасность?

Тот пожал плечами.

— Отец Илларий, когда об этом заговорили на кухне, почему-то улыбнулся и глаза отвёл, а ему отец Дюран нравится. Будь тот при смерти, он бы не улыбался. Это, скорее всего, финт ушами, клоунада и фиглярство, всё затем и задумано, чтобы мы во всём признались. Тут либо молчать надо до последнего, памятуя, что знать истину следует всегда, а изрекать — лишь иногда, либо — Бог с ним, с Лораном, — надо во всём признаться. К тому же Рождество на носу, не по-божески встречать его с грехами на душе.

Мишель потянулся, почесал макушку и зевнул.

— С грехами… Сравнил! — раздражённо бросил Филипп. — У тебя-то, кроме кражи дёгтя, грехов нет, а с меня — семь шкур за пожар сдерут.  Отец Гораций уже и так догадался.

— Да плюнь ты, графскому отпрыску всё с рук сойдёт.

— Ну да, не хватало отца расстроить!

— Хватит спорить, бросьте жребий, как выпадет — так и поступим, — заявил Гастон. — Устал я от ваших препирательств.

— Не будем мы ничего бросать, — решительно заявил Котёнок и поднялся. — Я один пойду и во всем признаюсь.

— Правильно, пойдём, Котяра, — поддержал его Дамьен, — Христос бы так и поступил.

Услышав о Христе, Котёнок вновь плюхнулся на постель и зарыдал. Да, он — величайший грешник, взвыл он, если бы он вспомнил в ту минуту о Христе, он не совершил бы ничего подобного! Но тут же, что-то вспомнив, Гаттино зло всколыхнулся и ощетинился.

— Христа в таких мерзостях, как меня Лоран, даже Иуда не обвинял! Он куда порядочней был нашего Вампира-то!

— Отец Дюран говорил, что скрыть правду иногда благоразумно и непредосудительно. Я так и делал, — не сдавался Дюпон.

— Я тоже всегда своё мнение о смерти Лорана оставлял при себе. «Жажда правды, толкающая на поиски виновного, — порочная жажда, говорил отец Дюран. Предоставьте суды Господу». Вот я и предоставил, — заметил Дамьен де Моро.

— Как он говорил, так мы и поступили, я считаю, мы правы, — согласился Потье.

— Те, кто правы, должны быть выше лжи. Вот что сказал отец Дюран, я все записал,  — шмыгнул носом Котёнок. — Пошли.

Все переглянулись и вздохнули.

Дамьен натянул свитер, схватил за штаны Эмиля, который уже ринулся было из спальни,  и заставил его надеть курточку. Тем временем оделись и остальные.

Глава 5. Дознанная правда

Глава, в которой выясняется правота отца Горация де Шалона,

при этом сам он несколько раз,

как и другие отцы-иезуиты,

теряет дар речи

Возглавил поход кающихся в Каноссу Мишель Дюпон. Так просто получилось. Он — единственный из всех — по-прежнему не верил, что отец Дюран при смерти, но предпочёл покаяние коснению в грехе. Именно он попросил отца Эрминия провести их к отцу Даниэлю, веско мотивируя свою просьбу тем, что они намерены снять тяжесть с души и во всем признаться — «по собственному побуждению, по доброй воле, без давления закона».

Услышавший их доктор Дешан, который вышел из внутреннего покоя лазарета, где до этого вёл с «умирающим» душеспасительную беседу о лучших винах Бордо, в котором недавно побывал, при этом закусывая мясом молодой цесарки, тут же шмыгнул назад, мгновенно ликвидировав следы трапезы и подмигнув отцу Аврелию.

Гораций де Шалон побледнел и, тихо обойдя постель друга, сел в изножье. Отец Эзекьель поправил свечу в изголовье больного и изобразил на лице уместно безрадостную мину. Дюрана заставили откинуться на подушку и притвориться умирающим.

Вошедшие были внешне спокойны, но атмосферу лазарета, стараниями отцов-иезуитов превращённую в подобие склепа, тут же нарушил Котёнок, который ринулся к отцу Дюрану, обнял его и разразился рыданиями. Следом подскочил Дофин, тряся отца Даниэля за плечо и умоляя не умирать.

Всех их призвал к порядку отец Эзекьель. Если им есть, что сказать, пусть говорят. Нет — пусть убираются. Эмиль, однако, продолжал рыдать, обещая рассказать всё, абсолютно всё, а Филипп пытался торговаться. Они всё расскажут, а за это отец Дюран не умрёт. Дюрану пришлось пробормотать, что он постарается. Сердце его упало, он и в самом деле побледнел, как мертвец. Он боялся признаний и не хотел их.

Гораций де Шалон сумрачно озирал стоявших рядком Дюпона, Дамьена и Потье.

Наконец шум утих, всем подали стулья. Отцы-судьи молча озирали подсудимых.

— Будет лучше, — заявил отец Эзекьель, — если всё расскажет тот, на ком главная часть греха.

Тут снова зарыдал Котёнок, обнимая отца Дюрана и уверяя, что во всём виноват только он один.

— Я это сделал, моя вина, моя величайшая вина! Это я, и только я, почти все остальные отговаривали меня, но я был непреклонен, потому что был зол и разгневан и забыл о Господе!

— Вы хотите сказать, д’Амерваль, что это вы сломали шею Лорану де Венсану? — в голосе отца Аврелия сквозило нескрываемое недоверие. Этот птенец издевается над ними?

Такое же недоверие читалось и на лице отца Эзекьеля. Этот мальчик — благородной наружности и неподдельной скромности — совершил такое? Кто в это поверит?

Котёнок всхлипнул.

— Причём тут шея? Не ломал я никакой шеи!

       —Мне кажется, — спокойно заметил Дюпон, — будет лучше, если мы просто всё изложим в последовательности.

Отец Эзекьель кивнул.

— Думаю, что предисловий не нужно, — заявил он. — Начинайте.

— Тогда начать надо с меня, — со вздохом заметил Дамьен, стараясь не смотреть на отца Горация де Шалона.

В его новом рассказе картина субботнего вечера выглядела не столь идилличной, как раньше.

…Узнав от Котёнка, что вытворил негодяй Лоран,  потом передав отцу Дюрану просьбу подняться к отцу ректору, он, Дамьен, погрузился в глубокие размышления.

— Об убийстве?

Нет, об этом он тогда не думал. Он подумал, что теперь, когда всем стало ясно, что Венсан — клеветник, никто не поверит никаким его обвинениям, например, в адрес семьи де Моро. Мысли эти порадовали его, и он решил поговорить с Лораном.

— Вы встретили его на мансарде?

Нет. Он туда направился, но по дороге столкнулся с Аквинатом, который  только что от отца Иллария уже услышал последние новости. Сходство суждений, ибо Дюпон пришёл к тем же выводам, что и он, породило родство душ. Однако, присев на скамью и обсудив всё, оба они решили, что торопливость потребна только при ловле блох, а не змеёнышей. Со змеями нужна осторожность и осмотрительность. Поэтому они оба положили после встречи Котёнка дождаться возвращения Венсана, и тогда — вытащить его к старому сараю за нужником и высказать ему всё наболевшее.

Сказано — сделано. Они вернулись в спальню, там были Гамлет с Дофином. Те, как новости выслушали — ушам своим не поверили. С Потье началась истерика, он визжал что-то про аспида и василиска и прыгал по кровати, д’Этранж же стоял, словно поленом ударенный.  Гастон  орал про какой-то дуб, что зазеленел к Рождеству, а Филипп высказал надежду, что теперь-то они от Вампира избавятся, — вышвырнут его, мол, вон из коллегии.

— Почему же вы с прошлый раз не рассказали этих подробностей?

По мнению Дамьена де Моро, истерика Потье интереса ни для кого не представляла, встреча же с Дюпоном была их приватным делом и, ничего не объясняя, могла лишь запутать отцов-следователей.

Взгляд отца Эзекьеля лучше всяких слов говорил о том, что тот думает по этому поводу, и он счёл излишним тратить слова.

…Далее Дюпон предложил устроить вечер встречи Коту и праздник освобождения от змеёныша. Вызвался испечь пирог, Потье пошёл в храм, Дофин начал убираться, а он, Дамьен, решил сделать Котёнку к возвращению подарок — ему отец давеча прислал две новеньких  рапиры, и он решил одну подарить Коту. Тот давно мечтал о такой, да только мать его и слышать не хотела о таком приобретении: боялась, что он порежется.

Все, затаив дыхание, слушали рассказ.

…Не в добрый час решил он это сделать. Проходя мимо мансарды, Дамьен вдруг увидел де Венсана, тот вылез через окно и шёл по крыше. Дамьен, помня о том, что они решили с Аквинатом, тем не менее, окликнув Лорана, не мог не сообщить ему своё мнение о его поступке с Котёнком и оповестил мерзавца, что Эмиль вернулся,  и теперь всем всё известно.

Дамьен замолчал.

— Что вам ответил де Венсан?

Ничего не ответил, окинул презрительным взглядом. Впрочем, уже темно было, и понять его взгляд было трудно. В общем, глянул он сверху, ничего не сказал и завернул за конёк крыши, к слуховому окну.  Сам Дамьен решил, что тот сейчас спустится, и несколько минут ждал его.  Тут вдруг заскрипело что-то, и сова ухнула. Он, Дамьен, прислушался, а потом подумал, откуда тут совы? А Лорана всё не было. Дамьен плюнул, поняв, что тот затаился наверху и спускаться не собирается, и пошёл за рапирой для Кота. Взял он её с корта и вернулся в спальню. Там Дофин убирался и выгнал его. Спрятал он рапиру под кровать и пошёл на кухню к Дюпону, там потеплей и марципанов целая куча. Он рассказал Аквинату про встречу с Лораном — и про сову упомянул. Аквинат же страшно удивился и сказал, что сов никогда здесь не слышал, и откуда тут, посреди города — сова-то возьмётся?

Засунул тут Дюпон пирог в печку, а он, Дамьен, задумался.  

— О Лоране?

Зачем? О сове. Если бы ему удалось её поймать да набить чучело для наглядного пособия, отец Эрвьё ему этого не забыл бы. Старое-то чучело мыши изгрызли. Если проследить, где она прячется… Дамьен подумал, что она может жить в дупле того вяза, что растёт рядом с лазаретом, или под крышей между корпусами.

Дюпон тем временем сказал, что через двадцать минут пирог вынуть надо, а до этого крутить его, чтоб равномерно пропёкся. Тогда он, Дамьен, решил пока прогуляться к дуплу. Фонарь взял и пошёл. Проходя мимо мансарды, бросил взгляд на лораново убежище, но там темно было. Сам Дамьен был уверен, что Лоран давным-давно ушёл.  И вот зашёл  он, Ворон, за угол, подошёл к вязу и тут увидел такое, что про сову забыл начисто.  На жухлой траве, скорчившись, лежало тело, белея в свете фонаря голыми ягодицами. Aspice nudatas, дескать, barbara terra, nates[21].

Подойдя ближе, Дамьен увидел, что это Лоран де Венсан. Мёртвый. Голова размозжена, шея сломана. Он, Ворон, растерялся, несколько минут столбом простоял, ничего не мог понять. Кто убил Венсана? Кто раздел его? Дамьен бегом понёсся к Дюпону.

Аквинат внимательно выслушал его, но, будучи истинным философом, остудил его пыл, заявив, что, если Лоран мёртв, он не оживёт, а допустить, чтобы сгорел пирог, он, Дюпон, не может. Есть несоизмеримые по важности понятия. Сейчас глупо поднимать шум. Надо спокойно встретить Котёнка, отпраздновать встречу — как ни в чём не бывало, а после ночью тихонько пойти туда, посмотреть, что и как, и во всём разобраться.

— То есть, когда мы с Эмилем пришли в спальню, только ты и Дюпон знали о смерти Лорана? — подал голос отец Дюран.

— Да, но мы не знали тогда, кто его убил. Потому и Потье с Дофином пока ничего не сказали. Решили сначала сами понять, что произошло.

— Их вы, выходит, не подозревали? — поинтересовался отец Эзекьель.

Это, по мнению Дамьена, было смешно. Они бы скорей отца-ректора заподозрили.

Отцы-иезуиты затаили дыхание.

— Что же было дальше, Дамьен?

Дамьен продолжил рассказ. После того, как отец Дюран приказал им ложиться, все и легли. Едва всё затихло, они с Дюпоном тайком поднялись, взяли два фонаря,  и направились было к мансарде, но тут оказалось, что за ними увязался Котёнок. Тот не мог уснуть, всё рапирой любовался, ну и спросил, куда это они, мол, собрались?

Ну, скрывать правду смысла не было. Честные не лгут, когда не нужно. Всё они Эмилю рассказали — и двинулись втроём дальше. Когда  же осветили всю картину двумя фонарями — Кот аж зашипел, словно ему на хвост наступили, а Дюпон внимательно разглядел труп, потом поглядел наверх и сказал, что не иначе, как его сверху столкнули.

Пригляделись они впотьмах и тут заметили тряпку, что болталась на водосточном жёлобе. Решили подняться наверх и посмотреть из слухового окна, что это такое.

Эмиля внизу оставили, а сами полезли. По дороге Дюпон влез в дёготь, а он, Дамьен, проломил ступеньку и щиколотку поцарапал. Когда же они влезли наверх, Дюпон попытался подцепить старой шваброй тряпку, но ничего у него не вышло — она вниз упала. Тут Дюпон заметил ботинок, — лоранов, у самой кромки крыши. Его-то подцепить и подтянуть удалось. Спустились они с трофеем вниз,  глядь,  а Кота-то нет. Зато тряпка, что вниз упала, оказалась штанами венсановыми.

Тут Мишель и высказал догадку: после того, как он, Дамьен, напугал Лорана де Венсана, тот, должно быть, разнервничался, оступился, благо, крыша была скользкая, и свалился вниз. А, может, и не нервничал он, Вампир паскудный, нисколько, а просто зацепился или ботинком, или шнурком, проехался вниз, потом зацепился за водосток штанами — и сверзнулся вниз, а брюки повисли на жёлобе.  А может, все ещё лучше. Иссякло терпение Господне смотреть на мерзости лорановы, вот и отторг Он негодяя от Себя. Тут ему и конец пришёл. Слышал же он, Ворон, его падение, а вовсе не уханье совы. Нет тут никаких сов.

Растерялся он, Дамьен, от этого предположения, но не мог не вспомнить мудрую мысль отца Горация. Тот говорил, что распад души — невидим. «Если ты видишь падение грешника — это и означает, что распад завершён…» Стало быть, прав был отец Гораций, вот оно — падение грешного. Завершение распада. А его, Дамьена,  Господь сподобил стать свидетелем гибели мерзавца, в ком ни единая добродетель не искупала пороков.

Отцы-иезуиты молчали.

Дюран откинулся на подушку,  грудь его вздымалась глубоко и размеренно. Он разомкнул искусанные в кровь губы, и смотрел на Ворона больными глазами. Он не ослышался? Но этот рассказ, по крайней мере, объяснял их с Аврелием тяжёлое недоумение. Их сбило с толку местонахождение трупа. Падение, ну, конечно, перелом шеи! Они догадались бы, если бы ни болото…

Неожиданно он ощутил в своей руке руку Горация де Шалона и сжал её. Глаза их встретились, во взгляде обоих читалось утомлённое облегчение. Для других эмоций у Дюрана не было сил. Он откинулся на подушку и закрыл глаза. Всё остальное для него не имело значения.

Однако для отца Горация де Шалона — имело.

— Какого чёрта, — он задохнулся, на мгновение потеряв дар речи, но тут же вздохнув, гневно продолжил, обжигая взглядом Дамьена, — почему вы его не оставили там, где он был? — Он сорвался на крик. — Ведь вы просто стали соучастниками преступления!

 Мишель Дюпон, видя, что Дамьен бросил на него умоляющий взгляд, заговорил.

— Я сказал, отец Гораций, что надо оставить всё как есть. Завтра утром его обнаружат и все поймут то же, что и я…. — начал Дюпон. — Надо было надеть на него брюки и уйти. Но тут вдруг неведомо откуда подскочили Котёнок, злой как чёрт, и д’Этранж, вообще невесть откуда взявшийся, и не успели мы ничего понять, как Гаттино загнал черенок лопаты Лорану в задницу, да ещё что-то там сказал про Пюиморена и про возмездие, а Дофин порекомендовал проследить, чтоб кол вошёл поглубже — иначе, мол, вампир может ожить. Справедливости ради и в оправдание Котёнка следует сказать, что поза погибшего наталкивала на подобные действия, можно сказать, провоцировала на них. Он, Мишель, и сам об этом подумал, так, умозрительно, как сказать, но Кот не собирался абстрагироваться от конкретики и погружаться в академические дискуссии.

— Значит, вы солгали на дознании, что не видели черенка? — обратился отец Эзекьель к Эмилю.

— Ничего я не лгал, — возмутился Гаттино, — честные не лгут, когда не нужно. У меня  ни про какой черенок не спрашивали. Соучастник преступления! Ещё чего! Бог казнит, но преступлений не совершает! А нет преступления — нет и соучастников!

Отец Аврелий тихо рассмеялся, поняв, что мальчонка далеко не так наивен, как кажется, казуист тот ещё, а Дюпон тем временем методично продолжал рассказ.

— Кот настаивал, что имеет полное право на подобное деяние, право Пюиморена. Он, Гаттино, дескать, чуть не умер, отец Дюран заболел, мать его столько пережила волнений — и всё из-за этого клеветника и пакостника. Змеёй ползал, творил гадости, а теперь ещё и улизнул на тот свет от расплаты?

Филипп тоже беспокоился, но о другом: достаточно ли остро заточен кол и бормотал какую-то антивампирскую молитву, похоже,  собственного сочинения. Дамьен сказал Гаттино, чтобы тот не тревожился: в аду Лоран своё получит, но Котяра заявил, что ему пришлось выслушивать тьму мерзких вопросов на земле, и он имеет право отыграться на костях Вольтера.

Ну, понятно,  что тут развернулась дискуссия: что общего между костями Вольтера и задницей Лорана? Но Кот, надо сказать, искусно используя рrincipium cоntradictionis, principium exclusi tertii, principium rationis sufficientis и особенно principium identitatis[22], мастерски доказал тождественность понятий, хоть и злоупотреблял амфиболией и эквивокацией.

— Вы же утверждали, дорогой д’Этранж, что единственный способ оградить себя от домогательств вампира — это воткнуть ему кол в грудь, дабы пронзить сердце. — Отец Аврелий с трудом скрывал смех. — Так как же вы объясните свои действия?

Филипп нисколько не затруднился.

— А чего тут объяснять? Наука-то не стоит на месте, а идёт вперёд семимильными шагами! Всё дифференцируется! И согласно последним уточнённым научным данным по вампиризму, проткнуть сердце нужно только у трансильванского, австро-венгерского, итальянского или немецкого вампира, а вампиров отечественных, галльских, можно проткнуть в любое подходящее место. Главное — проткнуть.

— Но вы-то как узнали обо всём, Филипп? — спросил отец Эзекьель.

— Да очень просто…

…Когда Кот влетел в спальню и стал шуршать чем-то — он, Дофин, проснулся, окликнул Кота — и от него узнал, что Лоран де Венсан мёртв. Его подбросило на постели, а Гаттино заявил, что не хочет допустить, чтобы кости Вольтера покоились в Пантеоне. Когда такое покоится — всем остальным покоя не будет, Вампир не успокоится! Разве он не прав?

Филипп целиком и полностью поддержал мудрое утверждение Котяры. Хотел было Гамлета разбудить, да тот в оранжерее целый день дежурил, устал и спал без задних ног. Да и всё равно не верил он, нехристь, ни в вампиров, ни в привидений, хотя Писание на этот счёт содержит убедительнейшие свидетельства. Ещё отговаривать бы начал…

— Короче, махнул я на Потье рукой.

Выскочили они вдвоём с Гаттино из спальни. Кот заскочил в сарай и вытащил черенок, Дофин заострил его перочинным ножом  и примчались они к мансарде. Там были уже Дамьен с Дюпоном. Ну, и осуществили они с Котом справедливое возмездие, одновременно не дав мерзавцу-Вампиру стать Дракулой.

Отцы только убито переглядывались.

Повествование меж тем снова продолжил Мишель Дюпон.

     …После этого события развивались быстро. Дамьен сказал, что устал и хочет спать. Кот что-то бормотал о гашеной извести, потом предложил опустить змеёныша в болото, мотивируя, что там ему самое место. Он, Дюпон, заявил, что тогда придётся скрыть следы его падения с крыши и залить место, где была кровь — дёгтем, Филипп тоже поддержал всех присутствующих. В итоге Ворон с Котом и Дофином потащили тело к болоту, а он, Мишель, ликвидировал следы крови. После чего у самого болота он догнал Филиппа, Эмиля и Дамьена и поменял ботинки — свои на лорановы, он ведь влез в дёготь.  А пока он ботинки менял, шельмец-Котяра завязал на черенке бантик.

— Ленточку вы взяли у отца Петивьера? — строго спросил Гаттино отец Эзекьель.

Котёнок категорически отверг это обвинение.

— Вовсе нет, – нагло заявил Гаттино. — Это всего лишь пример того, что все люди обманываются видимостью истины, ибо кому известны истинные наименования вещей?

Не был он в рекреации, не брал ничего у отца Жана. Просто отцов обмануло наружное сходство предметов, разнящихся, однако, в сущности.  Эта лента — от пеньюара его матери, он её по ошибке в саквояж засунул, когда впопыхах вещи дома собирал. А обнаружил её в спальне, когда пижаму искал, вот и сунул в карман штанов, а тут кстати про неё и вспомнил!

Надо сказать, что  слезы Гаттино по ходу повествования высохли, покаянное настроение было им забыто и стало очевидно, что маленький пройдоха явно гордится своим подвигом, мысленно примеряет к своей пушистой макушке лавровый венок, считая себя если не Цезарем, то уж Катоном точно.

Отец Дюран отрешённо глядел в потолок, по глазам же отца Горация было видно, какого он обо всём этом мнения, но слов для выражения распиравших его чувств у него не было. Всё, что он смог — это отвлечься от трактуемого предмета, обратившись к  Филиппу.

— Теперь хотелось бы понять, откуда взялся пожар на мансарде.

Всё, по мнению Филиппа, было просто. После того, как утром, уже в воскресение, проснувшийся Потье узнал о произошедшем ночью, он ахнул. Сначала сказал, как и Аквинат, что надо было натянуть на мерзавца штаны и оставить там, где был, но потом  Гамлет изменил своё мнение. Что сделано — то сделано. Гастон пожал Гаттино руку и заявил, что Пюиморен — просто ничтожество в сравнении с его величием, отчего Котяра, и без того довольный собой, окончательно возгордился.

Он же, Дофин, хоть и вздохнул с облегчением и возблагодарил Господа за суды  праведные, тем не менее, не ощутил полного успокоения, пока не обнаружил… ну… некие бумаги. А так как до ночи Лорана не нашли, а ночью никто его искать не собирался, он предложил Потье полазить в тайниках Лорана на мансарде. До этого, днём, они обыскали вещи Венсана в спальне.

— Вы нашли то, что искали?

Дофин потерянно покачал головой. В тайнике стола на мансарде Гастон нашёл деньги, все двенадцать тысяч франков, что тот вытянул из него, — при этих словах у отцов-иезуитов вытянулись лица, — девять — его, и три — ему Гастон дал, но писем се… Бумаг не было.

Гамлет предложил  тогда затопить камин и планомерно сжигать всё, что горит, может, так они найдутся? Но всё было без толку. Они сожгли, предварительно перетряхнув, почти всю рухлядь на чёртовом чердаке, оставив только остовы стульев,  старый матрас да сломанные наглядные пособия, но ничего всё равно не нашли. А после, уже на Бдении, он, Дофин, случайно выронил из огня какой-то листок, тот попал в разлитую на полу лужу дегтя, и она вдруг вспыхнула, потом матрас загорелся. Они еле успели выскочить и добежать до спальни. А минут через десять отец Аврелий ударил в колокола.

Никто не прокомментировал этот рассказ, лишь Дюран со страдальческим выражением, застывшим на лице, спросил, почему тот молчал? Почему не сказал ему или отцу Горацию о том, что Лоран получил от него подобную сумму?

Д’Этранж горестно пожал плечами.

— А что бы вы сделали? Письма или у него, или у его отца. Это люди начальника полиции украли письма у Лианкура. А потом Лоран мог спереть их у отца. И пока они не найдены — всё бесполезно. Сказать своему отцу, где они, и о шантаже Лорана, я не мог — это убило бы его. Он знал, что Антуан де Венсан ненавидит его. Я только и мог — молчать, скрывать всё от отца и платить.

История была мерзкая. Отец Аврелий спросил д’Этранжа, осмотрели ли они шкаф Лорана на корте? Дофин переглянулся с Гамлетом. Нет, там не подумали. Потье мышью юркнул за дверь, за ним выскочил и Филипп, а отец Сильвани между тем со странным любопытством осведомился у Гаттино, кто такой Пюиморен?

Тот вяло изложил то, о чём однажды уже дебатировал с друзьями.

— И вы действительно считаете это допустимым и похвальным — ругаться над трупом?

Котёнок вновь тонко разделил дефиниции.

— Похвальным не считаю, а вот допустимым — вполне. Трупу всё равно — с черенком быть в заднице или без, от этого его посмертная участь хуже не будет, а живым это — назидание. Платон говорил, «если наказываемый неисправим, то наказание такому человеку — смерть,  для остальных полезным примером станет бесславие преступника» Кроме того, Господь одобрил Иосию, что сжёг кости жрецов на жертвенниках их, «ибо осталось беззаконие их на костях их». А разве на заднице Лорана его беззаконие не осталось?

Так как этот вопрос имел чисто академический интерес, отец Эзекьель направился доложить об окончании расследования отцу ректору, однако отец Аврелий был почему-то странно заинтересован поступком Котёнка. Тот веско и убедительно обосновал своё деяние, тем самым окончательно явив отцам-педагогам всё легкомыслие и ложность своего предыдущего раскаяния.

— Право наказания принадлежит Господу, грешно на него и покушаться, — заявил Кот, — а вот право на возмещение морального ущерба у меня, как у пострадавшей стороны, было. Поэтому покуситься на жизнь негодяя я бы не смог, а вот требовать его бесславия — имел все основания. Черенок, послуживший знаком осуждения, я взял у отца Симона, это — правда, но не украл. Красть — значит присвоить  и скрыть вещь в целях личного обогащения. Я же и не думал обогащаться, себе оный черенок не присваивал, к тому же, позаимствовав сей предмет на время, отнюдь не прятал его, вон он, в лазарете валяется. И сделано это было с целью общественной пользы, как сказал Платон, «в назидание потомкам», а также для борьбы с вампирами, в чём тоже — общественная польза.

Он, Гаттино, мог бы, конечно, не делать этого, но они учили на уроках латыни, что скрытая доблесть мало чем отличается от могильной бездеятельности.

— Вы считаете это доблестью? — глаза отца Аврелия сияли, он едва сдерживал смех, — разве вы не знаете принципа «Quieta non movere» — не трогать того, что покоится?

 Вот и сказали бы об этом Венсану! Он, Эмиль, пребывал в полном покое, никого не трогал, а этот как змея в траве подкрался и укусил его, аспид и василиск треклятый. Maculates nates, растлённая задница — это возмездие и бесславие. Да, он, Гаттино, знает, найдутся многие, кто осудит его деяние. Но он предпочтёт ошибаться вместе с Платоном, чем разделять правильное суждение с этими людьми.

— Тут вы ошибаетесь, юноша, — усмехнулся отец Аврелий, — Существительное nates — это pruralia tantum, и изменяется оно по категориальным парадигмам множественного числа. Прилагательное нужно поставить во множественном числе. Maculati nates.

Эмиль смиренно кивнул и обещал запомнить.

— Но мне хотелось бы понять, кому принадлежит другая доблесть. Кто организовал оборону?

— А никто… Потье сказал, что скрыть нужно минимум — место смерти Лорана и её время. Во всём остальном — честные не лгут, когда не нужно. Не следует скрывать ни того, кем был Лоран, ни отношения к нему — это чрезмерная тягота для психики и артистизма. Надо сказать не истину, а то, что соответствует действительности, а именно, что погибший был сукиным сыном, а мы все тут ни при чём.

Дюпон сформулировал картину дня и ночи, убрав лишние несущественные детали. Д’Этранж заявил, что главное, чтобы Вампир не ожил, а всё остальное значения не имеет. Дамьен вообще больше всего сожалел, что сова, которая ему примерещилась, оказалась фантомом, Кот же заявил, что не намерен ничего скрывать — Господь покарал мерзавца, и пусть все об этом знают.

— Эмиль… — отец Дюран жалобно посмотрел на своего воспитанника, — разве Христос, Агнец божий, искупающий прегрешения мира, поступил бы так? Где подражание Христу? Как можно так поддаваться гневу?

Смутить Эмиля не удалось. Христа в растлении никто не обвинял. Его в богохульстве обвинили, в приложении к Себе божественных предикатов! Обвини кто его, Эмиля, в богохульстве, он бы смиренно пояснил, что ни в чём таком неповинен, но ничуть не разгневался бы. Это не мерзость была бы, а так, мелкое недоразумение. Но Иуда не обвинял Христа в непотребном, как его — Лоран. Неизвестно поэтому, как бы Господь отреагировал! Кроме того, отец Гораций, когда рассказывал им о поэте Менандре, цитировал его. «Тот, кто дурное видя, не разгневался — надёжно доказал своё злонравие». Magister dixit.[23] Он же, Эмиль, видя непотребное, был преисполнен гнева праведного, и тем самым показал своё добронравие!

Отец Дюран в изнеможении со стоном откинулся на подушку.

Игнатий Лойола учил, что каждый благочестивый христианин должен стараться истолковывать высказываемое ближним скорее в пользу его, нежели в осуждение, если же тот заблуждается — с любовью его наставить. Если же и это окажется недостаточным, то использовать все соответствующие средства, чтобы повлиять на ближнего и привести его к познанию истины и спасению.

Поэтому отец Даниэль пообещал, как только поправится — он выпорет Эмиля.

Глава 6. Итоговая

Глава, в которой одни герои пытаются понять

свои ошибки и заблуждения,

другие же откровенно ликуют

Угроза была пустой. Воспитатели никогда не секли учеников, это делал обычно корректор — отец Джулиан, — и только за проступки против веры. Наказание, хотя и справедливое, могло породить недоброжелательное отношение к воспитателю. Поэтому иезуиты предупреждающий надзор предпочитали запоздалому наказанию.

Шельмец-Гаттино прекрасно знал это и поэтому, выслушав угрозу отца Дюрана demittere auriculas[24], ничуть отцу Даниэлю не поверил. К тому же против этой угрозы, какой бы умозрительной она не была, резко выступили отец Аврелий, Эммеран Дешан и… отец Гораций де Шалон.

Сильвани сказал, что малыш проявил ярость ветхозаветных пророков и на нём явно почиет Святой Дух. Доктор отметил, что мышление д’Амерваля несёт печать тончайшей казуистики и большого ума, а последний, глядя на друга, обронил, что «ребёнок больше всего нуждается в любви и прощении именно тогда, когда его хочется выпороть, дорогой Даниэль…»

Эмиль удовлетворённо кивнул и начал уговаривать обожаемого отца Дюрана перекусить и поспать: ему необходим отдых после всех треволнений, и уговаривал до тех пор, пока отец Эрминий не выгнал его из лазарета.

Между тем отец-ректор, узнав от отца Эзекьеля всю правду о происшествии, тяжко задумался. Слов не было — ребятишки здорово сглупили, спрятав тело, но и трагическая гибель ученика — всё равно недосмотр педагогов. Непростительный недосмотр. Даже если факт осквернения трупа удастся замолчать, сам труп не спрячешь. Но, Господи, в деле замешан сын префекта, сын мецената коллегии, сын судьи и сын старого друга, крупного землевладельца! И это всё — накануне приезда Провинциала, накануне Рождества!

— Господи Иисусе, что же делать?

Но Господь, с огромной иконы озирая кабинет ректора коллегии, был всё также безмятежен и кроток, и было заметно, что Его по-прежнему совершенно не интересуют суетные проблемы мсье де Кандаля.

Тут на пороге кабинета ректора возник Эммеран Дешан, лениво плюхнувшийся в кресло и зевнувший. Отец Жасинт адресовал ему тот же вопрос, что незадолго до этого был обращён им к Господу.

Дешана, чьё обманчивое зрение всегда видело мир таким, каков он есть, а не таким, каким он казался глупцам, многие называли циником. Сейчас он сообщил, что Антуан де Венсан всё ещё не встаёт в постели, разбитый апоплексией, и сообщение о смерти сына, если допустить, что их связывали хоть какие-то чувства, может быть убийственно. Но и не сообщить нельзя — дольше хранить тело даже на морозе не получится. Надо хоронить.

Ректор окинул дружка мрачным взглядом. О реакции Антуана де Венсана на сообщение о смерти сына он старался не думать. Нажить такого врага — это ужасно. А если из каких-либо источников ему станет известно, что сделали с задницей его сынка…

Дешан прервал приятеля.

— С ним поступили ничуть не хуже, чем он сам — с мадам д’Амерваль. Произошедшее — просто следствие его мерзости, точнее, мерзости самого щенка. Причинно-следственный закон бытия. Не наклевещи он на Дюрана, был бы жив. Вмешательство мстителей внесло в дело некоторые…м-м-м… розовые краски, но ничего не изменило в принципе. Я постараюсь распространить нужные слухи, в которых свершившееся будет выглядеть карой Божьей, и едва ли общество будет на стороне де Венсана. Он всем и без того давно надоел.

— Если де Венсана после этого разобьёт паралич, скажут, что в этом виноваты мы.

— Вздор, Жасинт, — отмахнулся Дешан. — Во-первых, паралич его уже разбил. А, во-вторых, лечу его я — и все повторят то, что скажу я. А я не шарлатан, отправляющий пациентов на тот свет, это аморально. Я — врач. — Он снова зевнул. — И потому всегда позволяю больному умереть своей смертью.

— Эммеран! Твои циничные шуточки…

— Никаких шуточек, Жасинт. В таком деле глупо негодовать задним числом. Мне, кстати,  понравился этот зеленоглазый малыш Дюрана, как его там, Эмиль, кажется? Наш человек. Рассуждает очень тонко. Ладно. Поехал я к Венсану.

Он был уже на пороге, когда в кабинет отцом Эзекьелем был пропущен посыльный с запиской для доктора Дешана. Тот торопливо развернул её, прочёл и, бросив взгляд на дружка де Кандаля, сообщил ему, что ухаживающая за де Венсаном экономка сообщает, что он час назад скончался.

— Треклятый лжец, — возмутился Дешан, — лгал всю жизнь и даже напоследок обманул мои ожидания. Я, признаться, не ждал этого раньше субботы.

— Бог ты мой, два гроба в одной семье, — Жасинт де Кандаль был потрясён.

— Да, «ужасен конец неправедного рода», или как там, в Писании? Ты же у нас богослов.

Но ректору было не до богословия. Он принялся умолять Дешана помочь советом.

— Как теперь быть?

Надо заметить, что отец де Кандаль вообще-то был дельным администратором — но только во времена спокойные. Чрезвычайные обстоятельства всегда пугали отца-ректора и парализовывали его способность мыслить, и Дешан знал об этом. Он обещал узнать все о местопребывании родственников Антуана де Венсана, его сестры и брата, если не удастся снестись с ними немедленно, и взять на себя организацию похорон.

— А что делать с этими… осквернителями праха?

— Не валяй дурака. Что можно сделать с сыном префекта? Не говоря уже об омерзительной истории с шантажом? Двенадцать тысяч, подумать только! Что делать!? Сделать вид, что погибший был найден в штанах и под мансардой. Вот и всё. Несчастный случай, что тут поделаешь? Это всё extra jus, так сказать, за пределами закона. Теперь же предупредить всех в коллегии, чтобы молчали, впрочем, сомневаюсь, что кто-то из наших проболтается. Все всё понимают.

Дешан вышел, не забыв на прощанье сказать дружку, что за все хлопоты, что были предприняты им в последнее время, с него, Жасинта, полагается роскошный ужин с тем самым превосходным коньяком, которым он угощал его на прошлую Пасху. На меньшее он не согласен.

Между тем, совет отца Аврелия, увы, оказался бесполезен. Шкафчик Лорана на корте Потье обыскал быстро и тщательно, но там ничего не было.

Д’Этранж был в отчаянии, не слушая Котёнка, говорившего, что большой опасности нет, ведь де Венсан мёртв, и не сможет причинить ему неприятности. Потье, знавший куда больше, был мрачен. Если писем нет в коллегии — они у Антуана де Венсана, и, узнав о смерти сына, и зная, что там в это время был Филипп — он обязательно сведёт с ним счёты, опубликовав письма. Удивительно, почему он не сделал этого до сих пор, возможно, об этом его просил Лоран, чтобы держать Дофина за горло?  

— Не нашли? — Эммеран Дешан склонился над скамьёй, где сидели д’Этранж, Потье и д’Амерваль.

Филипп испуганно вскинулся, но, увидев врача, горько улыбнулся.

— Нет их там, мсье Дешан, мы всё осмотрели.

— Антуан де Венсан умер час тому назад. Если будет возможность — я посмотрю там. Как они выглядели?

Филипп побледнел.

— Пачка, Лианкур говорил, два дюйма толщиной, перевязана вишнёвой лентой. Там около двадцати писем.

Дешан кивнул и отбыл.

Отец Гораций между тем решил уединиться на время в лазарете с отцом Даниэлем. Надо было всё обдумать и успокоиться, между тем нервы его были напряжены до предела, руки тряслись, он ощущал противную слабость в ногах.

Кое в чём душа его, трепещущая от одной мысли, что он воспитал убийцу, обрела успокоение. В этом он был, слава Всевышнему, неповинен, и понимание этого давало силы дышать и жить. В принципе, полагал он, они с Дюраном не ошиблись ни в Лоране, ни в принципах действий. Их предположения были недалеки от истины, скорее, можно сказать, что они были излишне сдержанны в своих предположениях. Но почему, добившись любви учеников и уча любви, они получили такое?

Этот вопрос, не дававший ему ни минуты покоя, Гораций де Шалон адресовал не только Дюрану, но и вошедшему отцу Аврелию.

— Я учил их вещам святым и высоким. А чему выучил?

Дюран застонал, отец Аврелий рассмеялся и, все ещё смеясь, сказал:

— Отцы Джулиан и Симон, слышавшие их разговор в спальне, сказали, что Дюпон догадался, что с Дюраном всё в порядке. Догадался по улыбке Иллария и сказал всем. Но пошёл в лазарет сам, и туда же пошли все остальные. Вы выучили их правильно.  Цель воспитания — взрастить людей зрелого ума, истинной веры и живой человечности. Первое вам удалось — они, пятеро молокососов, сумели всё устроить так, что понять, что произошло, не могли пятеро зрелых мужчин. С учётом, что не они столкнули его с крыши, несмотря на бесовское к тому искушение, обуревавшее практически их всех — в них есть понимание заповедей Божьих. Удалось вам и последнее — ведь рассказать всё их заставила любовь к вам, Дюран. Они — добрые люди.

Проблемы были не в вас, и бросьте ваши нелепые мысли об уходе. Просто вы учили метафизике духовности и высоте Истины, а в спальне, на корте и в аудиториях они видели воплощение зла — и недоумевали. Возможно, вам даже задавали странные вопросы. Я прав?

Он бросил взгляд на Горация де Шалона. Тот кивнул.

— Да, странные вопросы задавались.

— Они пытались понять принцип бесчестности через Справедливость, постичь мерзость через Истину, осмыслить злобу через Любовь, ну и местами впадали в некоторые простительные заблуждения. Я бы скорее удивлялся, что они столь много поняли правильно. Их не учили законам зла, и что делать с душой, отдавшейся злу, — они не знали.

— Мы тоже, — уныло пробормотал отец Дюран.

Отец Аврелий улыбнулся.

— Пример Лорана полезен юнцам. И не только жизнь, но и смерть Вампира дала им прекрасный урок. Обычно подобное вразумление посылается на старости лет, эти же узрели «падение грешного и завершение распада» в годы юные. Ни один из них никогда не посвятит себя злу.

Отец Дюран опустил глаза, отец Гораций вздохнул. Слова собрата, что и говорить, были приятны и несли успокоение их душам.

К вечеру отец Дюран, к ликованию Гаттино, порвал прошение об отставке, что начал писать ректору, и с аппетитом отужинал с отцом Горацием.

…Эммеран Дешан, сам будучи весьма разумным, всегда оценивал ум человека по его репутации в обществе. Если репутация была безупречна, он считал, что имел дело с человеком не обязательно безупречным, но благоразумным. Если же на реноме лежало пятно, Дешан полагал, что имеет дело с глупцом. Разумный человек имеет достаточно ума, чтобы, будучи даже подлецом, не иметь дурной славы.

Антуан де Венсан в его глазах умным человеком не был.

Как ни странно, это составляло его главное затруднение. Представить себя на месте человека, чей интеллект был равен его собственному, было и легче, и проще. Но мыслить, как дурак, — воля ваша, это напряжение для ума тяжелейшее. Куда, скажите на милость, этот глупец мог девать письма? Парализовало его внезапно, перепрятать он ничего не успел бы. Где же он мог хранить их?

Обстановка дома де Венсана носила следы былого богатства, ныне давно истаявшего. Экономка, судя по всему, особа была ленивая и неряшливая, ибо подсвечники не чистились уже по меньшей мере полгода, на камине, где возвышался небольшой бюст Вольтера, лежал толстый слой пыли, за письменным столом давно никто не сидел.  

Дешан отметил, что со времени его последнего визита пыли только прибавилось.

Его взгляд плавно скользил по трюмо и шкафам, по комодам и по истёртой обивке диванов, но ничего не останавливало его взгляд.

Отправив экономку к аптекарю за камфарой, Дешан быстро обошёл комнаты. Всё несло на себе печать упадка, грядущей нищеты, но где тут найти спрятанное? Он обыскал стол, ящики комодов. Ничего. С досадой Дешан оглядел себя в зеркале над камином, подошёл ближе.

На него с насмешкой смотрел вернейский старец. Бюст был не то мраморным, не то гипсовым. Дешан чуть сдвинул Вольтера с места. Бюст оказался не тяжёлым, гипсовым, внутри простукивалась пустота, дно было заклеено несколькими слоями бумаги. Врач, не задумываясь, оторвал бумагу.

В руки ему упали несколько пачек писем, пять свёрнутых листков разного формата, два самодельных конверта свалились на истёртый ковёр. Одна пачка, похоже, была вожделенной для Дешана, обвязанной тусклым вишнёвым шнурком. Решив, что со всем этим можно разобраться позже, врач сложил всё найденное в чемоданчик, сжёг в камине бумажное дно вольтеровского бюста, водрузил бюст еретика на место и приступил к подготовке тела к завтрашним похоронам.

Вечером, добравшись к себе на квартиру, Дешан разобрался в найденном. Покачал головой. Приказал подать экипаж, направившись по тем адресам, что читал на конвертах. Он представлялся и возвращал то, что годами отравляло людям жизнь. Кто-то падал перед ним на колени и целовал руки, кто-то падал в обморок, и врачу приходилось доставать нашатырь, кто-то от потрясения не мог даже выговорить слова благодарности.

Оставшуюся пачку писем, завязанных вишнёвым шнурком, Дешан привёз на следующий день в коллегию и отдал д’Этранжу, который, узнав почерк сестры, трясущимися руками пересчитал письма и, убедившись, что все на месте, в изнеможении опустился на постель. Руки его вцепились в пачку мёртвой хваткой, пальцы окаменели.

Котёнок поздравлял его, Потье обнимал, Дамьен поил успокоительной настойкой, Дюпон советовал закусить, чтобы прийти в себя, но сам Дофин всё никак не мог ни успокоиться, ни поверить, что честь сестры спасена, и опасности больше нет.

Дамьен де Моро тоже вздохнул с некоторым облегчением: теперь братьям ничего не угрожало, кроме их собственного неразумия. Мишель Дюпон тоже был благодушен и весел, даже мурлыкал что-то под нос, хотя до этого не пел никогда.

Отца и сына хоронили в один день, рядом. На погосте были врач, сестра Антуана де Венсана, приехавшая из Везуля, его брат, вызванный сестрой, экономка, ректор коллегии и двое отцов — Даниэль Дюран и Гораций де Шалон. Сестра поинтересовалась, как погиб её племянник, брата же Антуана де Венсана, мсье Франсуа, похоже, вообще ничего не интересовало. Он не задал никому ни единого вопроса.

Эммеран Дешан после рассказал, что сообщение о смерти Антуана де Венсана его родственники восприняли спокойно, но известие о смерти племянника — с радостным и недоверчивым изумлением, которое с трудом сумели скрыть. После чего с гораздо более значительным интересом прошлись по дому, прикидывая выставить его на продажу и осторожно расспрашивая Дешана о ценах на недвижимость в городе.

Пока их бывшего сокурсника погребали, оба старших класса оставались под надзором отца Аврелия, который проводил среди своих учеников и учеников Дюрана очередную академию. Впрочем, это был просто предлог. Никто ни с кем не дебатировал. Рассаженные по партам, загипнотизированные властным тоном и каменным лицом педагога, все заворожённо слушали отца Сильвани, стоявшего на возвышении и напоминавшего аллегорию Возмездия и Вразумления.

— Что есть зло? Зло — не сущность, но метафизическая субстанция, проявление Дьявола. Оно начинается с внедрившегося в душу грешного помысла и может стать злым намерением, и всё зло мира происходит от злых помыслов человеческих, подобно тому, как плесень порождается сыростью погребов и подземелий.

Помните, человек лишь тогда в силах воздержаться от злых дел, когда воздерживается от злых помыслов.

Нет ничего смешней и одновременно печальней мнений людей, утративших веру в Бога или не имеющих её, но пытающихся разобраться в природе зла. Они подобны слепым, пытающимся ощупью определить цвет поверхности.

Умейте различать виды зла. Их столько же, сколько грехов человеческих.

Зло гордыни таится в стремлении к утверждению себя за счёт остальных, зло зависти — есть ненависть к чужому добру, таланту и успеху. Зло похоти — в саморастлении и разврате. Зло чревоугодия несёт гибель тела, зло гнева и злобы рождается в отсутствии любви. Зло сребролюбия кренится в жадности к деньгам и благам житейским, зло отчаяния — в гибели души. Иные из этих видов зла самоубийственны, иные пагубны при их разрастании не только для грешника, но и для ближних его. Особенно страшен тот, кто допускает угнездиться в своей душе нескольким видам зла.

Помните, стоит лишь впустить в себя зло, как оно мгновенно овладевает душой — и принимающий зло без сопротивления становится его пособником, а потом и рабом. Зло, отвергнутое сознательною волею, влачится за человеком, как тень, но как тень, тает в лучах любви Божьей.

При этом не забывайте, что зло не в деньгах, но в готовности совершить ради них какое угодно зло. Зло не в вине, но в пьянстве, греховен не нож, но помысел убийства, никакая вещь этого мира не наделена потенциалом добра или зла, все они безличны к морали. Потенциал зла заложен только в человеке. Умейте распознавать это многоликое зло, будьте нетерпимы и непримиримы к нему, ибо нет такого зла, которое человек при помощи Божьей не мог бы преодолеть.

Кто стремится к добру, не должен ожидать, что на его путях не будет камней зла. Дух человека Божьего при столкновении со злом просветляется и укрепляется. Помните, величие мира всегда находится в соответствии с величием духа, смотрящего на него. Добрый находит здесь свой рай, злодей имеет уже здесь свой ад.

Бог есть Свет, и нет в Нём никакой тьмы. Между добром и злом нет ничего общего. Добро и зло едины лишь в том, что всегда возвращаются к сделавшему их.

Глупцы утверждают, что зло на свете творится по глупости. Вздор. Зло творится осмысленно и осознанно. Только безумный может делать зло ради него самого, но люди разумные  творят его ради выгоды, удовольствия, или гордости. Впрочем, злой человек может вредить другим и без всякой выгоды для себя, ибо природа зла — во внутренней духовной ущербности.

Самые злые люди на свете — те, кому не на что надеяться и нечего терять. Это всегда те, кто не знает Бога. Они посланы в мир, чтобы научить нас терпению и наделить нас пониманием — что делает зло с человеком. Зло — враг самого себя, беспрерывно стремящееся к самоуничтожению. Оно всегда недолговечно.

И сколь часто глупость и недомыслие людские выражали сомнение в изначальной справедливости Господней, распространяя бесовские и лживые утверждения о том, что воздаяния не существует. Добычей Геенны станут глаголющие это. Лишь короткая память, ничтожный опыт, прискорбная природная глупость и непонимание Закона Божьего способны заставить думать, что нашем мире нет возмездия за совершенное зло.

Питомцы отца Дюрана осторожно переглянулись и согласно кивнули.

Возмездие есть.

Праздник Рождества в коллегии святого Франциска Ксавье прошёл оживлённо и радостно. Чудесен был рождественский бал, где Дюпон нарядился звездочётом, Дамьен с помощью простыни и старого бутафорского шлема изображал Ганнибала, охотящегося на Тигра-Гаттино, но поймать его мешала порхающая под ногами Бабочка весьма солидных размеров и Кровавый Призрак Чёрного замка.

Отец Дюран, хоть и не совсем поправился, умирать уже явно не собирался, и это вносило дополнительную струю веселья в торжество.

Концерт, подготовленный для родителей, имел большой успех, тем более что их успокоили относительно недавнего события. Это был несчастный случай, по счастью, всё выяснилось. Мсье Дюпон переглянулся при этом с господином д’Этранжем, тот бросил странный взгляд на мсье Потье, Андрэ де Моро посмотрел на всех троих. На всех лицах было некоторое недоумение: а как же осквернённый труп и болото? — но, с другой стороны, если отец де Кандаль говорит, что беспокоиться не о чём, то чего же им, в самом деле, тревожиться-то?

На праздничном ужине обсуждалась духовные вопросы. Призрак Чёрного замка поднял интереснейший вопрос «An non spiritus existunt?»[25] Вопрос оживлённо обсуждался, когда отец Илларий принёс рождественские пончики.

Надо сказать, что накануне отцу-повару отцом-ректором было высказано некоторое неудовольствие в связи с тем, что он пытался нарушить общий замысел, и выдал себя Дюпону. На это отец Илларий потребовал не злословить его перед визитом Провинциала, если, конечно, отец-ректор не хочет, чтобы епископ Робер был отравлен недоваренной стряпней. Отец де Кандаль в испуге ретировался.

Отец Илларий, что и говорить, умел постоять за себя.

Следующие дни ректор был занят приёмом Провинциала, между тем ученики отца Дюрана собрались в библиотечном зале, где обычно проходили их «академии». Собраться перед отъездом на зимние вакации предложил Гастон Потье, он же спросил отца Горация и отца Дюрана, неужели они все ещё сердятся на них?

Отцы махнули рукой, отец Гораций обратился ко всем с кротким увещеванием впредь всё-таки не глумиться над костями Вольтера, но судя по блеснувшим глазёнкам Гаттино, тот всё ещё считал себя героем и был искренне уверен, что люди, подобные де Венсану — наказание и позор человечества.

— Так ли это? — голос отца Горация был по-прежнему спокоен и мягок. — Вдумайтесь в истоки, осмыслите причины, и вы постигнете следствия. Вам ведь говорили, что дух человека при столкновении со злом просветляется и укрепляется. Мишель, — обратился он к Дюпону, — мы не знаем, чем угрожал тебе де Венсан, но что ты получил от его пребывания в мире? Он закалил твой характер, научил выдержке и дал тебе безупречные и глубокие знания точных наук. Разве это плохой дар?

Гастон, сколько раз ты сомневался в промыслительности происходящего? Но ведь страх безумия не дал тебе заболеть гордыней, что было неизбежно при твоих выдающихся способностях. Кроме того, Лоран, терзая тебя и д’Этранжа, сплотил вас, научил сопереживать и помогать друг другу.

Дофин… Ты сказал, что ненавидишь глупость. Это Лоран дал тебе понять её цену, и ты воистину прочувствовал, что значит совершить опрометчивый шаг, как сделала твоя сестра. Сам ты, благодаря ему, стал рассудительней и осторожней.

Дамьен, мальчик мой, разве ты благодаря Лорану не убедился, сколь опасные последствия имеют пороки пьянства, воровства, блуда? Разве не научил тебя этот человек сдержанности и смирению? — Он улыбнулся, обернувшись к Эмилю, — Гаттино, малыш, а ты извлёк хоть какой-то урок из произошедшего?

Котёнок почесал пушистую макушку.

— Извлёк. Прав отец Аврелий, глупо думать, что в мире нет возмездия за совершенное зло. Подлец рано или поздно сломает себе шею и окажется в болоте с maculati nates.

Отец Дюран, до этого тихо сидевший в кресле, застонал.

Неужели всё-таки придётся выпороть Котёнка?

Эпилог

Кто бы мог подумать, что человек, сам бывший жертвой шантажа, может стать шантажистом?

Тем не менее, произошло именно это. Дофин на протяжении последующих полутора лет учёбы в коллегии нагло измывался над своим дружком Потье. Он еженедельно писал письма своей сестрице Дениз, и за одно только упоминание в оных эпистолах о том, что его приятель Гастон передаёт ей привет и за позволение приписать внизу пару строк, требовал ежевечерне чесать ему спинку и услаждать его слух скрипичными пассажами.

Что было делать бедняге Потье? Но в итоге смиренная покорность прихотям дружка себя окупила. Через три года после окончания коллегии Гастон, окончив курс в Сорбонне, женился на дочери префекта и весьма преуспел на общественном поприще благодаря собственным способностям, деньгам отца и протекции тестя.

Д’Этранж со временем, тоже отучившись в Париже и попутешествовав, убедился, что интерес к истории в нём неколебим, и в итоге возглавил местный музей. При этом он даже не подумал избавиться от шлема Людовика Святого, но рьяно проводил раскопки по всем городским окраинам и прилежно пополнял музейные фонды, стараясь, правда, избегать приобретений, вроде кинжалов Равальяка, наполеоновских перьев, ночных горшков Робеспьера и черепов Вольтера.

Мишель Дюпон возродил-таки, к вящей радости бабули, семейное дело. Он блестяще окончил Школу поваров и открыл в Безансоне небольшой ресторан, который за считанные годы стал лучшим в городе. Теперь его ежемесячно посещают его  дружки — сынок и зять префекта. Их кормят на славу, и, разумеется, бесплатно. При этом не следует удивляться, что все банкеты префектуры и магистратуры проводятся именно в ресторане «Дюпон». Как самого дорогого гостя там встречают и отца Иллария, который не столько даёт советы хозяину ресторана, сколько записывает новые рецепты, внедряемые после в коллегии.

По возвращении из Парижа Мишель женился. Невесту просватала внуку мадам Дюпон. Девица показалась молодому Дюпону излишне юной и субтильной, но мадам Анриетт уверила его, что это скоро пройдёт. И оказалась права. Через год, подарив мужу первенца, она приобрела именно те пропорции, которые стали до того привлекать внимание Мишеля, что семейство вскоре пополнилось и дочуркой.

Мсье Жан Дюпон, городской судья, с гордостью выгуливает теперь внука Жана и внучку Люсиль по безансонским бульварам.

Отец Дюран так и не осуществил свою угрозу выпороть Эмиля д’Амерваля.

За полтора следующих года Эмиль сформировался в красивого, утончённого молодого человека, чей изощрённый острый ум привлёк внимание отцов-иезуитов. В равной степени их интерес вызвал и Дамьен де Моро. Оба юноши проявили немалый bonum didacticum[26] и интерес к педагогике и стали столь же неразлучны, как Дюран и де Шалон.

В настоящее время оба они направлены в Рим, в университет «Григорианум».

[1]  Папский Григорианский университет в Риме, основанный в 1551 Игнатием Лойолой и Франциском Борджа  как «Школа грамматики, гуманитарных наук и христианского учения». Григорианский университет имеет факультеты богословия, философии, канонического права, истории Церкви, миссиологии, психологии, религиозных исследований,  при нём есть астрономическая обсерватория, а также Высшая школа латинского языка и литературы.

[2]  Иисус, Спаситель Человеческий (лат)

[3] От фр. moreau — «вороной», «черный»

[4]  Истинно блаженны уши, внимающие не голосу, звучащему на площадях, но голосу, в тиши учащему истине…(лат.)

[5]           Дом для умалишённых в предместье Парижа.

[6]              Поздно закрывать дверь, когда волк в доме (фр.)

[7]  Перелистывайте их днём, перелистывайте их ночью (лат.)

[8]           «Здесь мёртвые живут, здесь немые говорят» (лат.)

[9]              «Физиология Вкуса, или Размышления трансцендентной Гастрономии»

[10]             Разве ты не знаешь, сын мой, как мало надо ума, чтобы управлять миром? (лат.)

[11]             Переноси и будь твёрд, эта боль когда-нибудь принесёт тебе пользу …(лат.)

[12]             Не замышляй зла своему другу, когда тот тебе доверяет (лат.)

[13] «Я умираю, обожая Бога, любя моих друзей, не испытывая ненависти к врагам и ненавидя суеверие» (фр.)

[14]             Язык — враг людей, но друг дьявола и женщин (лат.)

[15]  Чем более душа уединяется и обособляется, тем более  становится способной к осмыслению и постижению Творца и Господа своего   (лат.) (Игнатий Лойола)

[16]             В маленьком кусте сидел большой заяц (фр.)

[17]             Преступления надо вскрывать, карая их, но позорные дела надо оставлять скрытыми (лат.)

[18]          Последний день и неизбежный рок…(лат.)

[19]             Мы не знаем и не узнаем (лат.)

[20]             «Велика истина, и она торжествует…» (лат.)

[21]          Полюбуйся, варварская страна, на голую задницу  (лат.)

[22]          закон противоречия, закон исключённого третьего, закон достаточного основания и закон тождества (лат.)

[23]          Учитель сказал (лат)

[24]             Буквально  «опустив ушки», пропустив мимо ушей (Гораций) (лат.)

[25]             «Существуют ли духи?» (лат)

[26]          Педагогический талант (лат.)