Ваша С.К.

Глава 1 «Гость из далёкой Трансильвании»

Блистательный Санкт-Петербург окунулся в сумрак белых ночей. Те, кому повезло, наслаждались скукой загородных дач. А кому не повезло, продолжали скучать в пыли столичных мостовых. Впрочем, везение и невезение в городе дождей и мостов всегда славились своей относительностью. Как, собственно, и сама скука.

Например, сегодняшней ночью тринадцатого года двадцатого столетия в приемной Фонтанного дома предводителя петербургской нечисти князя Мирослава Кровавого и вовсе не было скучно в силу двух причин. Первой и главной являлась записка, нацарапанная на клочке бумаги: «Ушла за бутербродами. Буду к рассвету. Ваша С.К.» Ну, а вторая причина оказалась куда банальней: поток иностранной дряни, желавшей прогуляться по гранитным берегам Невы, все не иссякал и не иссякал.

Короткая июньская ночь грозилась вот-вот растаять, и смертельно уставший секретарь князя Мирослава Кровавого спрятал записку в карман и потянулся к колокольчику, чтобы пригласить нового посетителя, но вдруг замер и обернулся к двери, спрятанной между дубовыми шкафами. Та распахнулась сию же минуту без всякого стука, зато со страшным скрипом, причиной которого стали вовсе не ржавые петли, а скрежет зубов разъяренного домовенка.

Тем, кто не знал природу и назначение в Фонтанном доме данного субъекта, существо виделось человеком обыкновенным, лишь по нелепой ошибке природы обделенным в росте. Сейчас лицо домовенка было вымазано в саже, порты оказались абсолютно мокрыми, а рубаха безбожно измятой. Распоясанный и до безобразия взъерошенный, он замер в дверях.

— Федор Алексеевич! — завопил домовенок звонким мальчишеским голоском. — Христом Богом молю, заберите вы от меня своего Игорку! Смилуйтесь! Все же чашки в дворницкой перебил… Самовар с кипятком на меня опрокинул… Метлу новую у дяди Вани по прутикам разобрал… И чем, скажите на милость?! Зубами! Спасите вы меня от него Христа ради!

Секретарь вскочил, чуть не зацепившись пиджаком за мягкий подлокотник кресла, и шагнул к домовенку.

— Ленту… Ленту княжны, красную, вами, Федор Алексеевич, дареную, голубю повязал, а голубь тот не голубь вовсе оказался, а… Ой, сами ж знаете воздыхателя княжны… А тут уши, а я могила…— продолжал жаловаться уже скрипучим голоском несчастный.

Секретарь выхватил из рук домовенка замотанную в ажурную шаль корзинку, а его самого за шиворот отнес к двери и, дав хорошего пинка, отправил восвояси. Затем повернул в замке ключ и вернулся к столу.

— Игорь Федорович, и не совестно вам… — нагнулся он к корзинке так низко, что аж тронул шаль носом. — Сиди мне тут тихохонько. Всего один посетитель остался. Скоро Светлана вернется. Приголубит. Не шали…

Федор Алексеевич сунул корзинку под стол и позвонил в колокольчик. В дверях тут же возник опрятный молодой человек. Так быстро, будто все время подпирал дверь. Его хилая серая косичка болталась между лопаток, спрятанных под дорогим голубоватого цвета пальто. Он молча поклонился в сторону обтянутого зеленым сукном стола и, вытянувшись по струнке, придержал дверь для своего спутника.

Второй посетитель внешним видом вызвал на лице секретаря непроизвольную улыбку. И было над чем посмеяться: дурацкий черный плащ мог сыскать отклик лишь в душах страстных любителей английских готических романов, коих доме предводителя петербургской нечисти отродясь не водилось. Не одобряли тут басурманские сказки.

— Понаехало вас на белые ночи смотреть, — пробурчал Алексей Федорович по-французски, глядя в немигающие глаза гостя. — Вампиров в Северной Пальмире стало больше, чем людей. А у нас тут что ни человек, то гений. Наше отечество неувязочек с французами нам больше не простит.

— Я не француз, я — немец, — отчеканил гость и вытянул шею, чтобы заглянуть за стол, куда без предупреждения с головой нырнул секретарь, но увидел лишь рассыпавшиеся по серой ткани пиджака чёрные кудри.

— Не мог щадить он нашей славы, — мурлыкал секретарь в пол по-русски. — Не понял гад сей в час кровавый, на что свой клык он обнажал…

Секретарь расправил плечи и стянул волосы красной лентой, явно девичьей, что вызвало на бледном лице немецкого гостя новое подобие улыбки.

— Вот и приходится переписывать вас, вампиров… — пробормотал секретарь хоть и себе под нос, но уже по-немецки и тут же выдал вопрос в полный голос: — Так, откуда родом будете?

— Трансильвания.

— Трансильвания, говорите… — усмехнулся Федор Алексеевич и вдруг вальяжно откинулся на спинку кресла. — Гостил у нас тут один господин из вашей Трансильвании в веке так шестнадцатом. А потом у нас пол-Москвы на кольях висело с его легкой руки! Поговаривали, нашего царя бес попутал…

Гость выпрямился и сжал на груди полы черного плаща. Откашлялся, но ярко-выраженное на бледном лице синюшным румянцем недовольство нисколько не смутило секретаря.

— Да-да, вы не такие, — продолжил он речь на немецком, сдобрив его откуда-то взявшимся тяжелым акцентом. — Все так говорят…

Гость глянул под стол с другой стороны и увидел, что княжеский секретарь качает ногой в начищенном ботинке крытую женской шалью корзинку.

— А у нас сейчас времена неспокойные, — уже нараспев говорил секретарь. — Люди и так друг другу глотки перегрызть готовы и без нашей и вашей помощи… В газетах гляньте, сколько малокровных девиц прошлой ночью утопилось. Так, — Федор Алексеевич неожиданно подался вперед и отдал приказание на чистейшем немецком языке. — Где бумага за вашей подписью, согласно которой вы обязуетесь не питаться на улицах Санкт-Петербурга? Давайте-ка ее сюда!

Трансильванец молча протянул ему сложенный вдвое лист. Секретарь вновь окинул нового гостя внимательным взглядом и еле сдержал улыбку, но не комментарий по поводу того, что даже граф Дракула и тот переоделся для своего путешествия в Лондон.

— Во всяком случае в интерпретации дражайшего новопреставившегося Брэма Стокера. Так что я настоятельно рекомендую вам тоже переодеться, а то наши городовые ненароком примут вас за поэта, а дворники, того хуже, за хулигана.

— Премного благодарен за заботу, — грациозно поклонился трансильванский готический вампир.

За густым слоем белил сложно было угадать возраст его смерти. Впрочем, Федор Алексеевич не особо напрягал свое воображение, потому что какое ему, право, дело до очередного гостя столицы. Петербургской нечисти вообще ни до кого нет дела, даже, порой, до самих себя. Он протянул посетителю ещё пахнущую типографией книжечку карманного формата в кроваво-красной обложке с двуглавым орлом.

— Это список разрешённых к посещению иностранцами питейных заведений. Там проверенный людской сброд. Не отравитесь. Впрочем… поголодать в скором времени вам все же придется. Не в добрый час вы, граф фон Крок прибыли в православные края. С понедельника Апостольский пост начинается.

Граф смотрел на секретаря не мигая. Федор Алексеевич усмехнулся в этот раз одними лишь губами.

— Вот и уважите вместе с нами град Петра и его творений… Ну-с, приятных вам белых ночей. Будут какие вопросы, обращайтесь. В этом доме с удовольствием предложат дорогому гостю знаменитый русский коктейль — кровь с молоком.

Посетитель в плаще быстро толкнул своего белокурого спутника к двери, но Федор Алексеевич все же успел бросить им в спину свое коронное, набившее оскомину, прощание:

— И не забудьте паспорта продлить, коль остаться пожелаете. Петербург, знаете ли, такой город — как глянешь, так умереть во второй раз хочется!

Как только дверь за посетителями закрылась, секретарь с постным лицом добавил к высокой стопке лист, заполненный до дрожи красивым почерком, и подумал: «Ещё одним мерзавцем в городе стало больше!» Хорошо, что эти двое не говорят по-русски, и ему не надо в тысяче-тысячный раз объяснять, что на слово «мерзавец» не-мертвый кровосос не должен обижаться. Ну совершенно не должен. А, наоборот, просто обязан восхититься глубине русского языка, в котором можно найти замену любому слову — особенно такому противному, как упырь. Ну, правда, ведь нельзя русского упыря называть венгерским словом — вампир!

Федор Алексеевич нагнулся за корзиной и достал из нее спящей тельце младенца без рук и ног — голова да пузо, вот и все, остальное погодка мятая.

— Есть замечательное древнее русское слово — мерзавец, произошедшее от слова «мёрзлый», — говорил он нараспев, укачивая Игоря Федоровича, в простонародье Игошечку. — А в холоде для русского человека ведь нет ничего приятного, поэтому мерзавцами окрестили бесчувственных, равнодушных и бесчеловечных человек… Тьфу ты… Людей, то есть упырей, то есть вампиров, то есть их, милых, замечательных кровососов. Другими словами, до морозной дрожи неприятных субъектов. Да, не говоря уже про мерзавок, вернее — мразей…

Федор Алексеевич опустил спящей тельце обратно в корзинку и заботливо укрыл шаль. Затем запалил свечу, погасил лампу, достал из внутреннего кармана записку и поднес к пламени.

— Светлана, ты единственная святая душа в этом доме, и он пришел по твою душу, только не знает еще об этом.

Федор Александрович бросил догорающую бумагу на блюдце и потушил свечу. Затем нагнулся к корзинке, к самому лицу младенца и прорычал:

— За грехи ты послан мне, не в утешение. Но я с лёгким сердцем беру на душу еще один грех… Ни слова Мирославу, слышишь меня, Игорь Федорович, слышишь?

Игошенька не открыл глаз, не издал никакого звука, ни вздохнул, ни повел плечиками. В приёмной Фонтанного дома было тихо, как в омуте перед бедой. Неотвратимой.

 

 

Глава 2 «Черная перчатка»

 

Федор Алексеевич обошел стол и нагнулся за лежащей на полу черной перчаткой, чтобы бросить на стол поверх бумаг. Затем вынул из внутреннего кармана пиджака часы: до возвращения княжны Светланы оставалось два часа. Белые ночи лишали нечисть возможности точно определять время, зато все остальные способности оставались при них. Например, забирая подписанную бумагу, незаметно стянуть с рассеянного посетителя перчатку или написать чужим почерком записку и затем без зазрения совести спрятать на груди.

— У меня есть только два часа, — пробормотал Федор Алексеевич и шагнул к двери, из которой совсем недавно выпроводил домовенка.

За два часа, если захотеть, можно поставить с ног на голову весь Петербург. Нагородить такого, что даже Атлантам не под силу будет навести к утру порядок. Но он сделает все тихо и своими силами. И так бедные Атланты вконец обессилели, и теперь серое небо над Петербургом всегда было слишком низким. Оттого, должно быть, и высокие помыслы столичных жителей в веке двадцатом стали воплощаться в какие-то слишком приземленные свершения. Так и до революции недалеко, а там, глядишь, и до войны… Впрочем, от войны Федор Алексеевич бы не отказался. Шашкой махать оно сподручнее, чем учет кровавых мертвых душ вести.

Да уж, четырехсотлетнему упырю слишком вредно философствовать после напряженной рабочей ночи. Это грозило настоящим английским сплином, быстро перетекающим в исконно русскую хандру в самой ее, что ни на есть, тяжелой форме. Потому секретарь с чужого бренного бытия решил переключиться на выполнение задуманного и, отворив дверь, тихонько свистнул.

— Что изволите, милостивый государь Федор Алексеевич? — тут же вырос перед ним во весь свой маленький рост домовенок.

— Князя зови. Скажи, что княжна снова с сизым голубком упорхнула.

Домовенок поднял на него огромные удивленные глаза.

— Помилуйте, Федор Алексеевич…

— Исполняй, что велено! — процедил сквозь зубы княжеский секретарь и вернулся за стол.

Запустил холеные пальцы в свои крутые черные кудри и задумался о делах совсем уж бренных: «И чем только этот трансильванский оборотень моет голову? Уж явно не яйцом и ржаным хлебом!»

Однако долго сокрушаться о древних проверенных средствах по уходу за волосами не пришлось, потому как резко распахнулась внутренняя дверь, и в приемную ворвался кроваво-красный плащ, а за ним следом уже и его хозяин — князь Мирослав собственной персоной. Богатырь земли русской с голубыми глазами, светлыми до плеч кудрями, аккуратной бородкой и жемчужной серьгой в ухе.

Княжеский вид привел секретаря в изрядное замешательство. Когда князь обряжался во все древнерусское, светские манеры века девятнадцатого сменялись соответствующим наряду поведением. Недолго думая, Мирослав схватил секретаря за кудри и вырвал из кресла.

— Федька! Сейчас тебя полынью отстегаю! Где дочь моя? Отвечай!

— В «Бродячей собаке» с Сашкой! — тут же выпалил секретарь, пытаясь осторожно разжать княжеские пальцы, но те лишь сильнее стали тянуть его за волосы от стола. — Да пусти ж ты меня, Мирослав!

— Сама без спросу ушла али кто отпустил? — прорычал князь в бледное лицо секретаря. — Позабыл мой наказ с дочери глаз не спускать? Позабыл, спрашиваю?

— Мать у нее для слежки есть! И нянька! А мое дело грамоты проезжие выдавать!

— Да какая ж это мать?! — еще громче зарычал Мирослав, склоняясь чуть ли не к самому носу секретаря. — Нет у нее матери! Никого нет! И Родионовна в конец из ума выжила. Только кружку мою перепрятывать горазда. Один ты у Светланы остался, никого больше нет у нее…

— У меня Игорушка теперь есть, — вырвался наконец Федор Алексеевич из княжеский хватки и ткнул пальцем в замотанную корзинку. — Не до княжны мне нынче, Мирослав. Дел по горло… Да еще сказки из своего «Географического общества» мне навязал…

— Ты мне зубы-то не заговаривай да околотнем не прикидывайся, уж московский изворотливый! — рычал князь, выхватывая из рук секретаря записку, которую тот ловко вытащил из кармана, когда понял, что беда миновала.

Мирослав особо и не гневался, потому что бранного упоминания своего мужского достоинства из княжеских уст Федор Алексеевич так и не услышал. А это означало, что во враги князь его на сегодня не записал и силушкой богатырской мериться не пожелает, а значит Фонтанному дому новый ремонт в ближайшее время не грозит. Если только люстру сменить придется, но то уже стало у них делом обыденным. Секретарь знал, насколько богат и емок русский язык, и что мат неспроста бранью на Руси зовется: применяется испокон веков исключительно для поднятия воинского духа, чтобы сил в достатке стало во вражий стан без страху врубаться. Впрочем, так было во времена давние, былинные, а сейчас князь Мирослав обязан не воевать с ним, а подыгрывать его плану. Во спасение дочери.

— Кто записку писал?

— Сказал же, поэт наш, Сашка Серый, — ответил Федор Алексеевич уже с привычной злой ухмылочкой. — Он там стихи нынче читает, наш болезный. Собственного сочинения. Вот и уволок Светлану. Да вернутся они к рассвету, будь покоен. Устроишь тогда нашему голубку допрос с пристрастием, а сейчас не шуми, а то сына мне разбудишь. Сам знаешь, как трудно укачать его в белые ночи.

— Скажи этому Сашке, чтоб про березку стишок мне написал, — как-то вдруг серьезно сказал князь Мирослав и уселся в кресло секретаря. — У меня мысль появилась открыть детский журнал и наречь «Мирок», в свою честь. Но тока, чтоб никто не догадался о моем участии. Чтоб все шито-крыто, как с географами вышло… Вот их сказки и начнём печатать. И стихи для деток малых. Что молчишь? Гиблое дело считаешь?

— Сашка не станет сочинять потешки. Они у нас символист, — устало ответил Федор Алексеевич, расправляя в пальцах ленту княжны, содранную домовенком с лапки этого сизого голубка.

Князь Мирослав подался вперед, чтобы вырвать из рук секретаря ленту, и хотел было сунуть себе в карман, но вовремя вспомнил, что в русских шароварах карманы не предусмотрены.

— Ты это что у княжны ленты таскаешь, а? Скоро вновь в женское платье рядиться начнешь? Ополоумел в конец?! Так я дурь из тебя выбью поганой-то метлой!

Федор Алексеевич молнией отскочил к противоположной стене, и княжеские пальцы поймали лишь воздух, но кулак все же получился из них внушительный, и секретарь на всякий случай прикрыл ладонью нос.

— Просил же, тише… Это все мой Игорушка шалит. Ухажерам княжны спуска не дает. Так я быстренько подобрал, а то знаю я этих юных упырей — придет Сашка к тебе на поклон и станет доказывать, будто Светлана сама в знак расположения ему ленту подарила… А ты прекрасно знаешь, кто на самом деле к нему в этом доме расположен…

Мирослав стиснул зубы, а потом выплюнул:

— Это по твоему попустительству дочь моя с ним ватажится. Мать ее я давно приструнил.

Федор Алексеевич, в миг единый растеряв всю покорность, даже в росте, казалось, прибавил — аж с целый локоть.

— Любишь напраслину на меня возводить, мудрый князь! — ткнул он пальцем в Мирослава. — Знаешь сам, что уж в этом-то моей вины нет. То лады твои ненаглядные простоволосые в драных сарафанах ее в омуты затаскивали, пока ты с Кикиморой для Родионовны клубки мотал да медвяную с Судейко попивал. А я по лесу в то время шастал да соколов из силков вытаскивал… Кто девицу надоумил, что сокол добрым молодцем может обернуться, я поди али ты, Мирослав? Соколиную охоту девка устроила, всю живность в лесу извела! А Яга и рада-радешенька, что внучка скукой не мается, можно на печи валяться, немощной прикидываться… Нет бы уму-разуму научила, объяснила, что всех добрых молодцев ее сказочная товарка сожрала еще во времена дремучие — выбирай, девица красная, из того, что осталось…

— Так никого ж не осталося! — махнул рукой князь и одернул рубаху с богатой вышивкой. — Упыри одни… Мерзавцы в прямом смысле этого слова… Как вспомню те смотрины, аж оторопь берет. Хочу, Федька, чтоб душой полюбила. Не за словцо красное, понимаешь? Мож оно кому и любо так жить, без любви, а мне вон уже где сидит!

На этот раз пальцы князя сомкнулись вокруг его собственной шеи, но Федор Алексеевич все равно вздрогнул и даже поправил свой шейный платок.

— Пока мы тут лясы с тобой точим, Федор Алексеич, дочь моя там, одна, в этом подвале… С голубком этим сизым.

— Да никто ж ничего худого не скажет про нее. Сашка в женском платье пошел, по привычке. Сам знаешь, что его маменька в девичьи наряды все детство обряжала, ибо весь мужской род возненавидела за то, что бросил ее муженек с младенчиком на руках… Да и Светлана наша никому настоящим именем не представляется — то Василиса Прекрасная, то Марья Искусница, то Елена Премудрая, то Марья Моревна… Семнадцать лет, а дура дурой. И Сашка вольностей себе не позволит. Знает, что тут же донесут, и не видать ему тогда княжны, что соколиной шкуры! — сплюнул Федор Алексеевич.

Князь вдруг обхватил голову руками и принялся раскачиваться из стороны в сторону.

— Надоели мне эти соглядатаи! Будто думают, что николаевские времена возвращаются… Будто не Фонтанный дом у меня, а тайная канцелярия какая-то… Ох, Федька, сердце мое отцовское не на месте…

— Запри девку в хрустальный гроб, коль покойно твоей душеньке от того сделается, — ответил спокойно Федор Алексеевич, одергивая пиджак. — Завистливых мерзавцев рядом всегда предостаточно, чтобы ее от воздыхателя защитить. А гости столицы, сам знаешь, предпочитают балет.

— А вдруг вскружит ей голову поэтишка этот? — взглянул на него исподлобья Мирослав. — Что делать тогда будем? Ведь не смогу супротив ее выбора пойти! А какая с ним жизнь?! Лучше б от тифа помер! И чего я его спасал! Ох, неспокойно мне, ох неспокойно, Федька… Давай дуй ты туда живо! Только не надо вороном оборачиваться. Снова камнем в глаз получишь от меткого дворника!

— Уймись, Мирослав. Лучшей защиты, чем влюбленный упырь, ей не сыскать. А заявлюсь за ней, еще возомнит себе лишнее, будто мы сердцу девичьему не доверяем… Приведет княжну домой в целости и сохранности. Коль после поста сватов пришлет, тогда и действовать станем.

— А это ещё что?

Федор Алексеевич недоуменно воззрился на чёрную кожаную перчатку, которую князь держал двумя пальцами.

— Донником не пахнет, — принюхался Мирослав. — Хороший знак. Не из Москвы… Но, кажется, я в Петербурге ни с кем не ссорился. Давно уже стал Мирославом Мирным. Так кто же это решил вызвать меня на дуэль, даже не оставив визитной карточки? О, вензель имеется — «К». Кто бы это мог быть? Крамской? Разве я плохо отзывался о портрете княгини? И он прислал бы мне кисть, а не перчатку… Ох, балда я… Уже скоро четверть века, как он помер. Федька, а может у княгини новый ухажер, а я, мымра такая, все читаю и читаю да ничего не знаю… О, рифма… Ты спроси там этого Сашеньку, может, я тоже в «Собаке» их выступлю… Если крестьянская одежда в фаворе, может и древнерусский воин им приглянется? Да не делай такое страшное лицо, шучу я… Слышь, стучат? Отвори-ка дверь… Поглядим, какого ещё мерзавца принесло к нам на крыльях белых ночей…

 

Глава 3 «Легко быть дельным человеком и думать о красе волос»

 

Федор Алексеевич распахнул дверь, и на пороге приемной вновь возник обладатель чёрного плаща:

— Простите, господа, я по рассеянности забыл здесь свою перчатку, — сказал вошедший по-немецки.

Князь поднялся ему навстречу, держа в руке забытую графом вещь.

— С кем имею честь? — спросил он по-французски.

— Граф фон Крок, к вашим услугам, — ответил ему посетитель уже на чистом русском.

— Да вы проходите, проходите… Негоже в дверях-то стоять, — князь тут же без церемоний перешел обратно на русский. — Я уж чего только не передумал! А тут надо же, ваша…

Граф медленно прошествовал на середину приемной, собирая скопившуюся от бесчисленных мертвых ног пыль кровавой подкладкой своего плаща, чтобы тот хоть немного да стал соответствовать серости блистательного Петербурга. Секретарь не двинулся с места, так как чувствовал, что миссия его выполнена еще не до конца.

— Федька! — обернулся к нему князь Мирослав, — скажи княгине, чтобы на стол собрала. В кой-то веке будем принимать моих гостей, а не ее… Хм, скажи, чтобы все красиво было, по-старинке, как я учил…

Секретарь кивнул и скрылся за дверью с выражением крайнего удовлетворения на лице. Пока все шло по плану. А, выскользнув на улицу, улыбнулся совсем как-то уже не по-секретарски. Дело в том, что княжеская миссия хоть и была важна, но и о своих скорбных интересах секретарь не любил забывать. Ведь действительно можно быть дельным человеком и думать о красе волос.

Под козырьком, прислонившись к колонне, стоял спутник графа фон Крока, недоуменно глядя в светлое ночное небо.

— Нравится? — спросил Федор Алексеевич, прислонившись к другой стороне колонны, и как бы невзначай коснулся светло-голубого пальто. — Я тоже, когда перебрался сюда два столетия назад, не мог налюбоваться на краски ночного дня. Кстати…

Он осторожно коснулся белой косы и, когда ее обладатель не отстранился, позволил себе накрутить хвостик на палец.

— Мне неловко задавать подобный вопрос, — Федор Алексеевич заметил, как взгляд молодого человека из голубого сделался обеспокоенно стальным. — И все же, чем вы моете волосы?

— Что, простите?

Спутник графа дернулся было от колонны, но вовремя сообразил, что его держат за волосы и о них же и вопрошают. Такой бесцеремонности от обычного клерка трансильванский гость никак не ожидал и пожалел, что даже не пролистал рекомендованную к прочтению перед путешествием по территории Российской Империи книжку «Все о русских упырях». Он совершенно не знал, как теперь выпутать свои волосы из русских когтей, а спасение в виде графа фон Крока все не приходило и не приходило. Впрочем, граф тоже не читал новомодную книжку, предпочтя той классику — «Домострой»… И дернуло ж Его Сиятельство поехать в Россию, ведь собирался же, как все нормальные вампиры, в Париж… Впрочем, трансильванец мог бы этого всего и не думать, потому как подобными мыслями петербургского упыря было не удивить.

Федор Алексеевич забавлялся замешательством молодого господина Грабана. Хоть какое-то развлечение после наискучнейшей ночи! Он склонился к белому хвостику, чтобы вдохнуть аромат.

— Фиалка? — спросил Федор Алексеевич, не поднимая глаз на ставшего белее белил трансильванца. Это волк-альбинос, что ли? Забавно! — Фиалкой ведь пахнет… Так чем же вы голову моете, милейший Раду Грабан?

Федор Алексеевич усмехнулся по-доброму, растягивая губы на кошачий манер, не обнажая зубов. В голове молодого трансильванца и так предостаточно хлопотных мыслей. Господин Грабан прищурился, не вынеся пронзительного взгляда черных глаз, и принялся нервно проверять пуговицы на своем модном пальто. Слишком неожиданно для него секретарь из серой надутой крысы превратился в демона-искусителя.

— Простите? — только и сумел выдавить из себя по-русски гость столицы.

— Я всегда считал, что хорошо говорю по-немецки, я в толмачах служил при жизни, — тут же перешёл на русский Федор Алексеевич. — Но коль вы, на пару с графом, решили в русском попрактиковаться, то переведу свой вопрос…

Но не успел он и слова вымолвить, как звякнуло распахнутое во втором этаже окно.

— Федор Алексеевич, не приставайте к мальчику… Я сама вам лично отсыплю замечательного порошка господина Ханса Шварцкопфа, потому как уже целую декаду им пользуюсь. Только не фиалковым, а ромашковым, чтобы супруг мой драгоценный ничего не заподозрил… Но для вас закажу желтковый, чтобы традиции древней не нарушать… Господин химик меня любит, даже на флакончике велел нарисовать черноволосую голову…

И русский упырь, и трансильванский оборотень, оба стояли с задранными головами, не сводя глаз с прекрасной молодой женщины, вальяжно развалившейся на подоконнике. На ее белоснежной кружевной рубашке чёрные, как смоль, волосы казались ещё чернее, а чёрные глаза на смертельно-бледном лице хитро блестели, и такие же чёрные тонкие брови были коварно изогнуты.

Федор Алексеевич поклонился в пояс, а трансильванец, хоть и не был представлен, тоже выказал почтение незнакомке легким поклоном.

— Князь просил передать… — начал было секретарь, но его тут же перебили:

— Знаю, знаю… Не глухая… Сейчас в домашнее переоденусь и спущусь. А ты смотри, Федор Алексеич, не смей тащить дочь в дом раньше рассвета… Если позабыл вдруг за своими волосами, то напомню: у нас народная нелюбовь к немцам…

— Мы — трансильванцы, — поклонился еще раз господин Грабан.

— Тем более! Можете Федьку расспросить, какого оно на колу-то сидеть… В общем-то ему, кажется, понравилось… — и княгиня со смехом спрыгнула с окна обратно в свою спальню.

Оборотень смущенно взглянул на упыря, а тот вдруг отдернул руку от белесой косы, хвост которой все еще удерживал в своих тонких пальцах, заметив, что те, как обычно, испачканы в чернилах.

— Я… — принялся робко выговаривать русские слова трансильванец. — Могу отсыпать вам своего фиалкового порошка. Только он в наших номерах. Вот…

Затянутой в белую перчатку рукой трансильванец протянул княжескому секретарю визитку:

— Это гостиница, в которой мы с графом остановились.

Федор Алексеевич улыбнулся и произнес совсем тихо:

— Я знаю, где вы остановились. К тому же, сегодня вы явно задневуете у нас…

— Мы с графом собирались прогуляться, — белокурый оборотень нервным движением вытащил из второго кармана новенькую карту и принялся расправлять ее на колонне. — Вот, до Никольского кладбища…

— Да не верьте вы в эти туристические места! — облокотился на колонну Федор Алексеевич, приминая плечом край карты. — В Петербурге даже мертвый может найти более живое развлечение. Тем более до понедельника осталось так немного. И потом сегодня вряд ли ваш граф будет в состоянии прогуляться по нашему славному городу… Князь приглашает и вас тоже выпить с ним за знакомство.

— Простите, но мы с графом не пьем, — робко отозвался оборотень. — Вообще не пьем.

— Ну это вы с графом не пьете, — рассмеялся Федор Алексеевич в голос, — а с князем будете. Да что вы переживаете, право… Успеете достопримечательности посмотреть! И сдалась вам эта Лавра — вы что, с духовенством о Боге решили поговорить…

— Да это все Его Сиятельство, — вздохнул господин Грабан. — Ища Грааль, граф наткнулся на какую-то веселую книгу, где говорилось, что бог умер… Теперь он ищет доказательства этому, ибо доводы, приведенные в книге, не совсем удовлетворили его пытливый ум. В своих поисках он идет от обратного — пытается доказать священникам, что бог их умер, чтобы те доказали ему, что тот жив…

Федор Алексеевич вновь расхохотался, и молодой трансильванец даже прикусил от обиды губу, ведь он-то пытался подобрать в своем русском словарном запасе самые научные слова, чтобы не прослыть деревенским юнцом, да и не выставить посмешищем своего господина.

— И ваш граф серьезно собрался об этом говорить с русскими монахами? — продолжал хохотать секретарь князя Мирослава. — Нет, нет… Отговорите его от этого неразумного шага, потому как те спорить не станут. Более того, монахи будут так рьяно соглашаться с вашим графом в том, что бог умер, что тот снова в бога уверует, если Ницше своей «Веселой наукой» все же сумел подорвать в нем веру! Но скука там у них в Лавре, уж поверьте мне, смертная. Еще большая, чем у нас тут… Как песнопения затянут, сразу хочется молебен услышать… Ваш граф случаем не поет?

— Немного, — сконфузился еще больше юный трансильванец.

— Вот, после того, как исполнит «Богородице, дево, радуйся…», ни в жизнь больше рта не раскроет… И много у вас наличности с собой? Да вы не подумайте ничего, просто вам ли цыган в Трансильвании не знать, а наши монахи давно их переплюнули… Сразу же начнут вашего графа благословлять на питие русской кровушки, ну и ручку позолотить попросят, как водится… Берут всем, даже серебряниками… Поверьте, это вековой развод кровопийц для поддержания веры в народе, а то, знаете, атеистов развелось … Давайте-ка я вас лучше на литераторские мостки отведу. Опять-таки кладбище, но там хоть с умными людьми пообщаетесь… Вы ведь умеете разговаривать с мертвыми?

Оборотень опустил глаза:

— А кем вы себя считаете?

— Уж явно не мёртвым. Суть наша с вашим графом едина, мы оба мерзавцы.

И Федору Алексеевичу пришлось разъяснить трансильванцу значение употребленного им слова. Затем он взглянул на часы и быстро добавил:

— Кстати, ваш граф любит литературу?

— Безумно… — с горечью в голосе ответил господин Грабан. — Его из библиотеки по сто лет не вытащишь, вот и сидим в деревне безвылазно… Вы простите, что не по моде и не по погоде одет, но мы сюда еще двадцать лет назад собирались зимой, но вот незадача какая вышла — ящики с новыми книгами прислали заколоченными серебряными гвоздями… Между нами только, граф имеет привычку по три раза каждую книгу перечитывать, он с горя всю библиотеку по четвертому кругу перечитал, а вы бы видели нашу библиотеку…

— Могу себе представить, — в свою очередь вздохнул Федор Алексеевич. — Я лично в тихую раздарил половину библиотеки княжеской разным музеям… Пока мой князь ничего не заметил… Ох, не спились бы они с князем, поднимая чарку за каждого классика… Прошу!

Федор Алексеевич распахнул перед юным гостем дверь.

— Федька! — послышался тут же голос князя. — Я тебе уши чесноком натру!

— Княгиня сейчас спустится, не беспокойтесь. Был рад знакомству, — пополнился он теперь обоим трансильванцам.

— Взаимно, — улыбнулся граф, всем своим видом давая понять, что не забыл ни одного сказанного княжеским секретарём слова.

— Свидимся, — продолжал улыбаться Федор Алексеевич. — Белые ночи… Всех как на ладони видать.

— Ну-с, прошу… — перебил его князь и собственноручно распахнул внутреннюю дверь, впуская в свой дом трансильванских гостей.

Федор Алексеевич затворил за ними дверь и вернулся к столу, чтобы убрать в шкаф ночные бумаги. Повернул ключ и спрятал в карман до следующей ночи, надеясь, что та не принесёт ему неприятных сюрпризов.

 

Глава 4 «Сколько стоит домовенок?»

 

В августе месяце пятнадцать лет тому назад лил, шел, моросил, накрапывал… Нет, ни один глагол не в силах описать весь ужас ночного летнего дождя, который застал двух подозрительного вида личностей у дровяника, примостившегося к задней стене приземистого почерневшего от времени бревенчатого домика в шестидесяти верстах к юго-востоку от величественной столицы Российской Империи — блистательного, но в этот час такого же серого и мокрого Санкт-Петербурга. Это были никто иные, как Федор Алексеевич и князь Мирослав Кровавый.

Земля чавкнула под тяжелой ногой в когда-то начищенном, а сейчас заляпанном грязью ботинке Федора Алексеевича. А потом квакнула очень противно, и ботинок взмыл в темноту, чтобы не раздавить лягушку. Еще противнее булькнули огромные капли, скатившиеся с крыши прямо на мокрые черные кудри. Задержавшись на мгновение на большом, но все же аккуратном носу, дождинки покатились по черенку, зажатому черными кожаными перчатками, прямо на острие лопаты, на палец ушедшей в податливую землю возле нижнего бревна.

 — А если…

 — Копай и не разговаривай, — послышался раздраженный ответ князя.

 Лопата ушла под землю на два пальца и вновь замерла.

 — Копай! — голос Мирослава приобрел командирские нотки.

 — Нет, не могу!

 Бревенчатый домик в ничем не примечательной, кроме этого самого домика, деревеньке Кобрино был не низок-не высок, но оба могли спокойно провести рукой по его старенькой крыше. Если бы захотели, но пока их интересовал только венец сруба.

— Мирослав, изба и так выше колен ушла под землю, и если мы вытащим хоть одно бревно, семейство Трашковых останется без крыши. Сомневаюсь, что Арина Родионовна скажет нам спасибо за своих обескровленных — в смысле обездоменных — потомков, а нам сейчас ее расположение, сам понимаешь, крайне необходимо…

 — Копай, — голос князя, казалось, дрогнул.

 Дрогнул на миг, но этого было достаточно, чтобы Федор Алексеевич передал лопату в руки князя.

 — Знаешь что, Мирослав, сам копай! Я умываю руки.

 И действительно подставил грязные перчатки под крупные капли дождя, потер друг о дружку и отошел к березе. Темная листва зашуршала над его головой. Ветви, казалось, сами отстранились, чтобы ненароком не задеть бледное мокрое лицо. Дождь усилился, и ветер завыл на чердаке домика протяжно и густо.

 — У тебя есть другие предложения?

Лопата, уже вошедшая в податливую мокрую землю на три пальца, вновь замерла, и небесно-голубые глаза сквозь разбавленную дождем темноту вопросительно уставились в черные, подернутые тенью от длинных ресниц, очи.

 — Не мне тебе объяснять, — начал Федор Алексеевич, — что выражение — здесь пахнет домом, образное и никак не связано с вонью прогнивших за столетие бревен этого прекрасного строения. Да и вообще, этот домик имеет историческую ценность, и разбирание его на бревна можно считать верхом вандализма. И так ведь без нашей помощи разваливается в скором времени.

 Мирослав погладил стену.

 — Да, нет, сто лет еще точно простоит. Раньше-то на совесть строили… Давай ближе к делу. Что ты предлагаешь?

 — Домовенка украсть. Ему сейчас лет сто должно быть, мы ж его младенчиком видели, когда с Пушкиным сюда приезжали старушонке Яковлевой родное гнездо показать. И игрушка для Светланы будет, и дух родного дома для Арины Родионовны.

 — Федька, а ты временами, гляжу, не совсем околотень!

Мирослав отбросил в сторону лопату, в свой черед отряхнул перчатки, припал к венцу и прошептал:

— Бабайка, а Бабайка? Выходи!

Тишина.

— Бабайка, выгляни в окошко, дам тебе горошка.

Ответа вновь не последовало.

— Федька, придётся тебе в подпол лезть и вести переговоры с его родителями. Скажи, что на каникулы домой отпускать будем. Надеюсь, у тебя найдутся веские аргументы.

Федор Алексеевич отлепился от берёзы, прошёл по чавкающей жиже вокруг дома, нагнулся, чтобы взойти на крыльцо, и бесшумно отворил дверь. В сенях пахло сухими дровами, сеном и конской сбруей, которой давно не пользовались. Федор Алексеевич выпрямился и тут же с тихим ойком вновь пригнулся, ударившись о висящую над дверью ржавую подкову. В избу дверь была плотно затворена, но незваный гость все равно прекрасно слышал мерное дыхание спящих хозяев. Он присел, чтобы открыть дверь в подпол, но тут в печи за стенкой что-то гулко ударилось о чугунный горшок.

Гость замер, но хозяева не проснулись. Тихо скрипнула дверь, и в сени высунулся лохматый седой старичок с тусклыми глазами. Его льняная рубаха, подпоясанная красным поясом, была вся в саже, а сквозь стоптанные лапти виднелась старая онуча. Он хмуро глянул на гостя, который не поднялся навстречу, потому как знал, что старичок не дотянется ему и до пояса, и разговора по душам не выйдет.

— С чем пожаловал, Федор Алексеевич, чтоб ещё сто лет тебя не видеть?

— И тебе долгие лета, Суседко, и хозяйке твоей.

— Ты мне зубы-то, упырь, не заговаривай, с миром ты не ходишь по домам. Я ваш разговор с Кровавым князем слышал. Не отпущу к вам сына, хоть стращай, хоть не стращай. А попробуешь силой умыкнуть, пеняй на себя. В домовище от меня не спрячешься. Ух, я всю вашу семейку…

Домовой затопал ногами, и дом зашатался.

— Тише ты, — Федор Алексеевич простёр руки в сторону затворенной стариком двери, нагоняя глубокий сон на семейство Трашковых. — Не буйствуй. Гляди, что у меня есть.

Он достал из кармана пряник — пусть старый, немного чёрствый, с обсыпавшейся сахарной глазурью, и мокрый как и его хозяин, но все ещё притягательный для носа домового из крестьянской избы. Федор Алексеевич слышал, как прорезает воздух посапывание старика, но держал лакомство близко к себе.

— Каждый день буду покупать пряник для твоего Бабайки, а в праздник глазированный фрукт у Абрикосовых.

Домовой зачесался — везде, хотя начал с уха. Он не знал, что такое «глазированный фрукт», но ароматный пряник живо будоражил голодное воображение привыкшего к житнику старика. Он даже потянулся к нему руками, но гость с белеющим в темноте лицом только предостерегающе покачал головой.

— Ну так что? Отпускаешь с нами сына?

Старик пожирал пряник глазами. Казалось даже, что из бесцветных, они стали зелёными.

— Не было такого, чтобы в роду у нас упырьские прислужники водились… И не бывать тому…

— Ну поминай как звали.

Федор Алексеевич сунул пряник обратно в мокрый карман, выпрямился и двинулся к двери, помня, что надо успеть нагнуться до встречи с подковой. За спиной раздавалось сопение с придыханием, но ночной гость знал, что домовые запрыгивают только на грудь да и душить упыря глупо. Так же гость понимал, что пока раздаётся сопение, игра не проиграна.

— Живой ребёнок, говоришь?.. Шшшшш

Упырь остановился, но не обернулся.

— Родионовну в няньки, говоришь?.. Шшшшш

Федор Алексеевич обернулся. Взгляд его на мгновение задержался на нервно дёргающихся скрюченных пальцах старика, но быстро вперился в его всклоченную макушку.

— В мешке его неси завязанном, — сказал княжеский секретарь сухо. — Мать пусть не убивается, на праздники домой отпускать будем. Шестьдесят вёрст — не тридевятое царство. А лапищи-то свои не тяни. Сначала мешок, потом пряник. Кошку можешь не подкладывать, я сквозь рогожу вижу. Живо!

Домовой кряхтя и сопя полез в подпол. Там что-то зашуршало, заныло, завыло, запричитало. Федор Алексеевич вертел в руках ароматный «аргумент» и слабо улыбался. Переговоры с домовым — это уже ни в какие ворота не лезет, обмельчал… Хоть бы война какая, что ли — пусть мечом не помашешь больше, но вот высосать из врага кровь с чувством выполненного перед матушкой Русью долга любому патриоту-упырю приятно.

 Вытащенный из подпола мешок сопел, пыхтел и брыкался, не реагируя на отцовские понукания. Освободившейся от пряника рукой, Федор Алексеевич полез в другой карман, вытащил горсть изюма и высыпал в мешок. Мешок тут же притих и весело зачавкал.

 — Куда… — гаркнул домовой.

 Федор Алексеевич уже закинул мешок за плечо и занёс ногу над порогом.

 — А на дорожку присесть?

 Упырь улыбнулся, показав идеальные зубы без какого-либо намёка на клыки.

 — Вы уж без меня, как-нибудь, с хозяюшкой… Я что-то все молитвы подзабыл за давностью лет…

 Он осторожно ступил на первую доску старого крыльца и постарался, согнувшись в три погибели, перепрыгнуть сразу на ступеньку на уровне земли, чтобы ничего не скрипнуло. Дождь моросил или накрапывал — промокшего насквозь упыря правильно подобранный глагол в данный момент не особо интересовал. В сфере его интересов сейчас был только Мирослав, чья мокро-серая статная фигура маячила в огороде. Князь что-то дёргал из грядки. На хлюпанье ботинок он обернулся и в один прыжок оказался подле своего секретаря, держащего в мешке добычу.

 — Дай я репку в мешок положу. Авось не съест по дороге.

 — Репу?

 Федор Алексеевич вопросительно приподнял бровь и приоткрыл мешок совсем немного, чтобы только овощи могли проскользнуть внутрь, а домовёнок выскользнуть бы не успел.

 — Ну, а чем мы дочь мою кормить станем?

 — Сумеешь приготовить, что ли?

 — Ну что может быть проще пареной репы! Кашу-то я только с княгиней сварить не могу…

 Он махнул рукой, отряхнул от земли перчатки, взялся за второй конец мешка и дружелюбно так обратился к пленнику:

 — Сейчас немного потрясёт, Бабайка, но с князем Мирославом Кровавым тебе нечего бояться. Ну, Федька, полетели, что ли? По Светлане соскучился…

 Мокрые насквозь они в унисон взмахнули руками, и в дождливое тёмное августовское небо взмыли два огромных иссиня-черных ворона. Все любопытные люди уже или ещё спали, поэтому странная картина в виде парящего в небе старого мешка никого не удивила. Да и вообще Санкт-Петербург уже давно ничему не удивлялся.

 

Глава 5 «Шаманское зелье»

 

Вид, открывавшийся со второго этажа фонтанного дома князя Мирослава Кровавого мог бы быть великолепным, если бы окна в спальнях не были наглухо занавешены плотными портьерами в силу двух причин, первой из которых была русская лень, а второй — кровная ненависть ко всему иноверному. Право же, не стоит тратить драгоценные минуты таких коротких летних ночей на лицезрение того, что неизменно торчит здесь уже второе столетие. А именно городская усадьба, некогда принадлежавшая великому поэту Державину, с которым княжеское семейство опять же некогда было по-соседски на короткой ноге.

Потому-то князь Мирослав первым узнал про курчавого мальчика, великолепно выдержавшего экзамен в Царскосельском Лицее, который впоследствии и научил князя выражаться по современному красиво, составив для него целые ряды синонимов, даже потрудившись зарифмовать их для более легкого запоминания. Про балду Александр Сергеевич сгоряча, конечно, написал, но с кем не бывает…

Князь же Мирослав действительно старался и продолжал стараться уже целый век выражаться современным русским языком, но природа-мать его брала свое, и князь временами все же вставлял архаизмы, особенно, когда нервничал… Но кабы не память многовековая, то не спел бы под гусельки Мирослав Сашеньке песнь о Вещем Олеге, пусть не шибко складно вышло, зато правдиво, а рифму поэт сам подогнал — не всем же, право, с ямбами да хореями на короткой ноге быть.

Ой, отвлеклись на времена дремучие, прошлое столетие, и про вторую причину закрытых окон позабыли. Ненависть к иноверному выражалась у княжеской четы в нежелании видеть римско-католическую коллегию, которая уже аж три четверти века портила внутренние убранства некогда великого дома да вид из окна предводителю петербургской нечисти… Ох, лучше б подле Никольского поселились князья Кровавые… Нет, не кладбища, а собора, под колокольный звон бы засыпали… Но это все были мечты странные, несбыточные, а действительность была суровая, непоправимая…

Но от этой действительности хоть занавеситься можно было, а другая глаза резала да сердце разрывала материнское. И причиной тому стал другой Сашенька, шаставший в их дом ночь за ночью на правах гостя. Хоть и холодное княжеское сердце было, но любить за пятнадцать лет материнства все же чуток научилось. Хотя поначалу княгиня Мария свято верила, что позабыла светлое чувство за почти два столетия своего замужества. Считала, что крылась в сердце ее мертвом лишь истая ненависть ко всему древнерусскому.

Но виновата ли была дева неразумная в том, что ложью для нее обернулась мудрость древняя народная. Не слюбился ей да не стерпелся муж нареченный — богатырь русский, разменявший восьмое столетие, когда ей семнадцать лет еще не минуло. Из монастыря умыкнул ее перед самым постригом, когда она уже молиться бросила о спасении. Поделила мать-настоятельница с тёткой ее все, что родителем было завещано. Откуда ждать помощи? Не от Бога вестимо… Другой Спаситель явился. На погибель.

Научила жизнь супружняя княгиню одной важной истине — коль не загорелось сердечко девичье при виде суженого, то так постылым муж и останется… Так что совсем плохи стали дела домашние, и не завесить глаза вуалькой новой у Пуарэ купленной, когда вот оно черным по белому печатное слово в грудь бьет… Знает, кому строки рифмованные посвящены. Дочери ее, Светлане. В страшном сне не желает она княжне смерть из рук мужа принять. От человека уйти можно, а с упырем век мучиться не перемучиться. Нарочно устраивала княгиня в Фонтанном доме литературные салоны, нарочно не закрывала свои бледные ноги — не для того, чтобы стихи о ней писали, а чтобы другого поэта, смертного, для дочки присмотреть. Выбрать мужа достойного и отправить молодых за тридевять земель, в Италию, подальше от нечестивого петербургского сброда век свой доживать в достатке и спокойствии.

Этой ночью спокойствия не было и в помине. Слишком острый был у княгини слух. Услышала она приказ мужа, вздохнула тяжело, а потом насторожилась: дверь парадной слишком уж тихо хлопнула, и Федорушка, тот вообще на шепот перешел… Не к добру все это было. Федорушка ни с кем обычно не церемонился. Черная у мерзавца душонка еще при жизни была, коль верить летописям, а что ж им не верить-то… Волосы его заинтересовали! Да кто ж в это в здравом уме поверит!

Княгиня Мария как была простоволосая да в шелковой ночной сорочке со сна, так и метнулась к окну и дернула вверх портьеру, а после перепалки с Федорушкой дождалась, когда тот один в приемной останется и спустилась к нему все еще неприбранной. Вошла, не постучав.
— Федор Алексеевич, у меня к тебе неотложное дело имеется, — проговорила она, глядя в его бесстыжие глаза. — Слетай, прошу тебя, через Фонтанку и Екатерининский…

Княжеский секретарь не шелохнулся. Даже губами почти не шевелить для ответа:

— Не гневи Мирослава, Машенька. Не гневи, милая. И меня не утруждай дурными поручениями. Никогда не состоял у баб на побегушках и впредь не буду. Ступай и развлекай мужнего гостя, как умеешь. Хорошо развлекай нетопыря этого, поняла?

Княгиня вскинула голову.

— Что удумал, Федор Алексеевич? — спросила она сухо.

— Удумал, как отвадить Сашеньку от нашей княжны.

— Как?! — взвизгнула княгиня и метнулась к креслу.

Чуть ли не на колени упала перед княжеским секретарем, а потом собралась и приняла строгий вид, позабыв про то, что в неглиже явилась в приемную.

— Не твоего ума дело, Машенька. Ступай развлекать трансильванцев. Остальное я сделаю сам, а коль помощь понадобится, позову пренепременно. Ступай! И ни слова мужу.

— Могила.

— Могила нас не исправит. Ступай, Машенька! И смотри, чтобы чарки полными были. Мирослав уже распахнул перед гостями двери…

— Слышу.

Те трое вошли в большую и светлую в период белых ночей гостиную. На распахнутых настежь окнах лёгкий ветерок колыхал прозрачные занавески. И не скажешь, что это было логово нечисти. Раду Грабан сразу заметил в углу рояль, на котором были разбросаны ноты, и перебираемые ветерком листы для музыкального уха оборотня шуршали так приятно, что тот обнажил четыре волчьих клыка, но тут же смущённо сжал губы.

Рядом с инструментом возвышалась небольшая эстрада с кровавой драпировкой у самой стены, скрывающей потайную дверь. Перед эстрадой небрежно стояло несколько стульев, которые князь быстро убрал к стене, а потом жестом указал гостям на диван. Вампир и оборотень покорно сели, но через секунду вскочили, потому что драпировка приподнялась, и на эстраду вплыла княгиня — бесшумно и таинственно.

Белая нательная рубаха полностью скрывала ее ноги, а тонкое узкое красное платье, перехваченное золотым поясом, не скрывало ни одного изгиба ее тела. Даже сквозь шелковые пышные длинные рукава, перехваченные в запястьях браслетами, просвечивали точеные белые руки. Она стояла, не шелохнувшись, и только лёгкий ветерок из распахнутых окон колыхал белоснежную фату, схваченную на голове остроконечным венцом, и позвякивал спускающимися к шее жемчужными ряснами. Рот оборотня непроизвольно открылся — от фривольной дамочки, виденной им в окне, не осталось и следа.

Княгиня поклонилась всем в пояс и осталась стоять на возвышении, опустив глаза в пол. Князь отдал жене поясной поклон, и трансильванцы, переглянувшись, тоже поклонились, прижав руки к груди. Князь подошёл к княгине и запечатлел на обеих ее ледяных ланитах по лёгкому поцелую и жестом дал понять, что ждёт от гостей того же… Гости снова переглянулись, и граф прочел в глазах Раду Грабана неподдельный ужас, потому шагнул к княгине первым. Однако подле ее лица замер.

Граф фон Крок никогда не целовал чужих жен и не желал делать этого даже с разрешения мужа. Он протянул руку, желая завладеть пальцами княгини, но та резко мотнула головой, чтобы его глаза увидели щеку. Граф зажмурился и приблизил темные губы к белой ледяной коже, а потом сразу получил жемчужными серьгами по носу — это княгиня подставила ему вторую щеку.

— Позвольте, князь, моему спутнику уклониться от данного ритуала, — обернулся граф к хозяину. — Он боится женщин. И если от страха случайно обернется волком, то сбежит и потеряется в незнакомом городе. Я бы не желал такого исхода, потому что читал, что в России отстреливают бродячих собак.

— У кого читали? — усмехнулся хозяин Фонтанного дома. — У графа Толстого небось?

Граф фон Крок кивнул.

— Найдем мы вашего волка, — улыбнулся князь Мирослав. — Мои ищейки серую кошку во время хода корюшки находят, а тут белый волк… И потом, мои дамы очень хорошо ладят с волками. Никуда он от нас не сбежит.

Граф быстро коснулся второй щеки княгини и вернулся на исходную позицию, стараясь не встретиться взглядом с несчастным Грабаном. Оборотень раз в десятый заправил невидимые пряди за оттопыренные уши и медленно пошёл к помосту, точно на эшафот Подошел к княгине и, закрыв глаза, ткнулся губами в жемчуг и тут же отпрыгнул к краю эстрады, где был подхвачен заботливыми руками графа.

— Простите, милейший, — усмехнулся князь, — но обычаи есть обычаи. У княгини две щеки.

На этот раз граф подвёл Раду Грабана к помосту за руку, и лишь свершился ритуал, отвел обратно к дивану, уже в полуобморочном состоянии. Княгиня между тем сплыла с эстрады и подошла к гостям с непонятно откуда взявшейся чаркой. Пригубила ее содержимое и передала мужу. Князь последовал ее примеру и вновь поклонился жене. Затем княгиня подошла к графу и протянула чарку ему. В ноздри графа ударил терпкий запах свежей крови с примесью не пойми чего. Он осторожно пригубил угощения и что-то заскрипело у него на зубах. Оборотень же оторвался от чарки только когда понял, что в той не осталось ни капли — и в тот же миг оказался в объятьях княгини, которая успела подхватить осевшего на пол юного гостя.

— Не пугайтесь, граф, — князь удержал вампира за край плаща, когда тот рванулся на помощь к своему спутнику. — На Руси только яблоками травятся… Вы, наверное, не даёте мальчику сладкого, вот он и накинулся на медовуху…

Княгиня поудобней перехватила тело юного Грабана и подобрала его косу, чтобы не мешалась под ногами; холодную чарку она держала у лба оборотня, и граф не сводил глаз с белых пальцев княгини, унизанных золотыми перстнями с гранатами.

— Я его в гостевую спальню отнесу, — сообщила княгиня мужу. — Он вряд ли до заката очнётся. И если я вам больше не нужна, позвольте мне вернуться к прерванному чтению. Меня поразило очередное творение некоего поэта Саши Серого. Похоже, у символистов действительно кризис… Вы бы попросили критика С. Мирного обратить внимание на бедного автора… Да, и ещё одна маленькая просьба, — добавила княгиня холодно. — Прошу больше гостей в домашней одежде не встречать и бормотухой не опаивать. Все-таки мы в Петербурге, а не в Москве. Не приведи Господь, нашим трансильванским гостям медведи в пьяном угаре привидятся, и пойдут потом разговоры на всю Европу, что мишки и по Петербургу свободно прогуливаются… А у нас лишь кошки по крышам бродят.

— Медведей и в наших лесах предостаточно, — проговорил вампир таким же холодным тоном, как и хозяйка Фонтанного дома. — Я попрошу Раду прислать на ваш адрес шкуру, как только мы вернёмся домой.

Княгиня кивнула в знак благодарности и бесшумно удалилась, с лёгкостью неся на руках бесчувственное тело господина Грабана. Оставшись одни, их сиятельства переглянулись и разом сели на диван. Граф закинул ногу на ногу, а князь по древней привычке расставил ноги и упёрся рукой о колено.

— Как хорошо без женщин, без фраз… — проговорил он печально и добавил уже оживлённо: — О, отличная строка, надо запомнить, чтобы потом записать и с кем-нибудь поделиться…

— Вы стихи пишете? — вежливо поинтересовался граф фон Крок.

— Нееет, — махнул рукой князь Мирослав. — Содержу литературный салон на забаву княгине. А люблю я больше сказки. Ну, ещё по одной?

— Благодарю, я сладкое не пью.

— А я вам сладкое и не предлагаю. Медовуха — это так, баловство для детей. У меня есть напиток истинных мужчин — кровь северного оленя, настоянная на его же рогах. Для меня сам сибирский шаман сие питие готовит — вещь бесценная, вам скажу. Тризну вам я, увы, не устрою — не ожидали мы гостей, но выпить у князя Кровавого для гостей всегда найдётся. Раз на дуэль вы меня не вызвали, давайте пить. А подраться мы ещё успеем, и выбор оружия я оставлю за вами — у нас имеются и серебряные мечи, и пистолеты с серебряными пулями…

— Простите, — остановил его граф. — А на русских вампиров это действует?

Князь рассмеялся и потёр широкой ладонью свою короткую светлую бороду.

— На нас, русских, вообще ничего не действует. Это ж игрище такое… Но прыгать с осиновым шестом не предлагаю, пока во всяком случае… Мы же друзья! Обождите минуточку.

И уже через секунду князь вернулся с хрустальным графинчиком и двумя стопочками.

— Я вообще-то не пью, — начал было граф.

— Вы меня обижаете, — ответил князь. — Какой же немец не пьёт!

— Я трансильванец, у меня только фамилия немецкая.

— Не пьёте, так научим…

И князь разлил кровавую жидкость по стопкам.

— Ну, пухом вам…

И оба залпом осушили стопки.

 

 

Глава 6 «Княжна моя Светлана»

 

Вскоре граф фон Крок уже сидел за роялем, а князь Мирослав откуда-то вытащил гусли, и они двумя нестройными голосами пели каждый о своем на своем же языке… А потом предводитель петербургской нечисти принялся настойчиво интересоваться у трансильванского вампира, как тот нашел блистательный Петербург, но гость не сумел блеснуть умом. Или не успел! Его взгляд приковал к себе мячик, прокатившийся по ковровой дорожке от двери прямо к его ногам.

— Не трогайте! Прошу вас!

Трансильванец вздрогнул и даже тряхнул головой, потому что в ушах продолжал дребезжать высокий женский голос. Руки его замерли на половине пути к полу и сейчас между ними оказались плечи, девичьи… Чуть свести пальцы, и незнакомка уже не поднимется с колен. Но вдруг граф покачнулся, и тяжесть собственного тела откинула его на спинку дивана. Потолок поплыл перед глазами, и он опустил отяжелевшие в единый миг веки, думая, что уже навеки.

— Папенька, вы бы окна-то закрыли! — продолжало дребезжать в ушах. — Светает!

Голова перекатилась на правое плечо, и когда граф с трудом приоткрыл один глаз, то увидел напротив окна высокую тонкую девушку в красном сарафане. Одной рукой она прижимала к груди пуховый мячик, а другой держалась за шнурок, опуская поверх воздушных занавесок тяжёлые портьеры. Рядом с ней прыгал невысокий лохматый человечек, который вдруг вскочил на подоконник и шарахнул кулаком по стеклу. Видимо для того, чтобы спугнуть присевшего на карниз голубя. На голубя граф глянул уже двумя глазами, поэтому птица вдруг раздвоилась, и граф вновь зажмурился.

— Все бездомные собаки Питера велели вам кланяться.

Граф открыл глаза и сумел принять вертикальное положение до того, как девушка распрямила спину, поклонившись князю в пояс. Мячик выпал из ее рук и покатился к двери. Девушка бросилась следом, мельтеша перед глазами несчастного графа грязными лаптями.

— Ну и ты передавай им тысячу поклонов, — понесся ей вдогонку ответ князя, снабженный громким смехом.

— Скажете тоже, папенька! — выкрикнула девушка в ответ, когда за ее спиной уже захлопнулась дверь.

Граф провёл ладонью по слезящимся глазам и сглотнул кислую слюну.

— Зачем Сашку прогнал? — закричал князь уже на лохматого, у которого плетеный красный пояс волочился по полу.

— Так княгиня велела гнать… — пробормотал тот, откидывая с молодого заросшего бородой лица свалявшиеся вихры.

— А кто в доме хозяин?

— Коль по Домострою, то ты, княже, а коль по правде, сам знаешь… Да не серчай ты так! Куда ж тебе нынче с пиитами общаться… Тебе б кости до печки донести и на том спасибо…

— Папенька, я кружку твою нашла!

Граф снова вздрогнул и пару раз зажмурился, но красный сарафан по-прежнему колыхался перед глазами.

— Что ж ты мне пустую ее суешь, дуреха? Налей, да сначала гостю моему поднеси…

— Нет! — почти выкрикнул граф и отполз на другую половину дивана. — С меня довольно будет… Мне уже заместо обещанных медведей живые девушки мерещатся…

Князь расхохотался и звонко хлопнул графа пару раз по затянутому в кожаные штаны колену.

— Да ничего тебе не мерещится, друг мой! Это дочь моя, Светлана…

— Дочь? — переспросил граф. — Живая?

— Какая есть… Называй воспитанницей, коль угодно, а мне все равно за дочь она… Смешала все королевишна в моем доме, но, поверь, дружище, я счастлив… Замуж отдавать пора, а жалко… Перевелись богатыри на земле русской — Елисея днем с огнем не сыщешь, вот и живая до сих пор, коли спрашиваешь…

— Ничего такого не спрашиваю, но спрошу, если ответите: а что, — подался граф к князю, теребя на шее кружева, — совсем укусить не хочется?

— А я, господин вампир, да будет вам известно, не кусаюсь, — проговорил князь и осторожно, двумя руками, отодвинул от себя графа. — Я по другим делам буду … Стой, Светлана, куда пошла? Ты к нашему гостю давай поближе подойди… Пусть помучается… Проникается духом нашим русским. Ибо как сказал Федор Михайлович, мы, русские, сугубо страдать хотим… Ещё по одной, а, Ваше Сиятельство?

— Мне, князь, уже достаточно плохо… Попросите вашу дочь отойти… Я не ручаюсь…

— Так я за тебя ручаюсь! Что так, выдержки нет, а, господин хороший? Смирить плоть не получается? А что ж тогда в пост приехали, али не православный будете?

— Мой отец в Римской вере был, — простонал граф, царапая длинными ногтями обивку дивана. — Смилуйтесь, князь… Не сделал я вам ничего плохого… Пока не сделал…

— Да и не сделаете… Вот, держите!

Граф до сих пор не видел лица княжны Светланы. Боялся не сдержаться при виде заветной жилки на шее, но сейчас пришлось смотреть ей в глаза. Только мутные они были совсем, цвета не разобрать. Склонилась она к нему, а он, от страха попрать законы гостеприимства, чуть головой спинку дивана не проломил.

 — Да возьмите же кружку, Ваше Сиятельство! Как дитё малое! Не отпустит вас, папенька, покуда не выпьете… Неужели не поняли еще? Глаза откройте, горе вы мое луковое! Да как же не совместно вам, папенька, гостя мучить! Он же плачет!

А где-то совсем рядом громогласно хохотал князь Мирослав.

— Бабайка, помоги же мне, бездельник! — кричала княжна. — Голову ему держи, дурак! Как больному… Ну вот, молодчина… А боялись…

Граф с трудом понимал, что происходит. На его щеках лежали чьи-то горячие руки, а об острые клыки стучала деревянная кружка. Он делал глоток за глотком, не понимая, что пьёт, а потом снова упал, но уже на что-то мягкое. Подушку? Открыл глаза и не узнал места.

— Будет вам, спите, — склонилась над ним лохматая голова, и граф ощутил грудью тяжесть маленького тельца. — Спите, — проскрипел недовольный голос. — Жалко, что ли? Все равно сами измяли кружева! Так я вам их выглажу к вечеру, а сейчас дайте придушу маленько…

— Зачем? — прохрипел граф, не в силах поднять рук, чтобы сбросить с себя непрошеного гостя. Точно гири в них вложили.

— Хочется… Домовым природой положено душить, а душить тут некого. Дворника, что ли? А кто тогда самовар ставить будет? Да и пирожки у дяди Вани вкусные. Да что я вам рассказываю, кровопийца! А больше живых тут нет…

— А как же Светлана?

Граф чуть по правде не закашлялся, когда кружева впились ему в кожу. Но руки он поднял не к шее, а к ушам, такое шипение вдруг в них раздалось, что боялся оглохнуть. Привстал — никого. Хотел лечь, да не успел — знатно приложили его крышкой по лбу. И тогда только граф понял, что засунули его в гроб. И даже соломы не бросили, прямо на голые доски уложили почивать. Только подушка была под головой. Маленькая. Пахнущая духами… Нет же, живой плотью. Благоухающая княжной.

— Лежи там мне смирно! — прошипел домовой, когда граф попытался приподнять руками крышку. — А не то домовище твое заколочу. Серебряными гвоздями! В век не выберешься. А волка твоего на цепь посажу и кормить не буду… Чтоб быстрее издох!

Граф решил не воевать с домовым. Понимал, что силы нынче не равны. Проспаться ему надобно, а завтра уберутся они с Раду отсюда. И ноги их в княжеским доме до самого отъезда не будет. Понятно с самого начала было, что княжескому радушию доверять не стоит. Секретарь сразу скалиться начал, а каков пес, таков и хозяин… Угораздило же перчатку позабыть!

— Уснул?

Если бы граф дышал, то точно б сейчас перестал, заслышав голос княжны и ее лёгкие шажки возле гроба.

— Не спит, — ответил домовой.

— Дай поговорить с ним… Слезай давай! Ну же, Бабайка, не упрямься!

— Русским языком говорю тебе, не спит гад… Смекай, дубина ты стоеросовая!

А графу чудилось, что спит. Не могла же княжна наяву явиться к его гробу. Полоумная, что ли… Он же чуть не набросился на нее на глазах у приемного отца.

— Ваше Сиятельство! — послышался сверху шёпот и лёгкий стук в крышку гроба.

Хотел ответить, да голос куда-то делся.

— Уснул… — Графу почудилось в голосе княжны разочарование. — Так даже лучше. Я ему записку оставлю, чтобы не серчал на папеньку.

— Да будет тебе тревожиться… Он же как зюзя пьяный был. Ничего не вспомнит вечером.

— Хорошо, коль так… Стыд-то какой!

Графу показалось, что княжна тихо всхлипнула.

— Стыд у тебя в клетке сидит, — ворчал между тем домовой. — Что папенька скажет, коль узнает, что ты кого попадя в дом пускаешь?

— Типун тебе на язык, чудище косматое! Ничего князь не узнает. Сейчас нянюшка усыпит его, мы клетку рогожкой обмотаем, и дядя Ваня отнесет его домой.

— Жалеешь ты его, а вот он тебя не пожалеет, когда время придет, чтоб мне пусто было!

— Брось, не бывать такому… Любит Сашенька меня. Больше жизни глупенький полюбил. Другому б не поверила, а ему верю… Ох, миленький ты мой, как же жалко мне Сашеньку… Белугой ревела, насилу успокоилась…

Вот оно что, не спалось тем временем графу фон Кроку. Не по нему оказывается вздыхала княжна.

— Что делать, Бабаюшка, ума не приложу. Снова грозился с собой покончить, коли прогоню…

— Ах ты, на тебе! С моста в Фонтанку сиганет, аль застрелится? А, может, как девка, уксусной эссенции наглотается… Иж ты, фу ты… Дура ты!

— Злой ты, Бабайка, — выдала княжна совсем потухшим голосом. — Иди, что ль, хлебного вина хлебом с дядей Ваней на пару… Подобреешь…

И снова княжна всхлипнула. Домовой заерзал, застучал по гробу ножками и спрыгнул к княжне на пол.

— Ну, поревела и хватит. Ты княжна. Из рода Басмановых, разумей! А Сашка твой кто? Сын коллежского асессора? Мезальянс, понимать надо. Ну-ка цыц! Сейчас волка разбудишь, а мне его хозяина хватило… Мне что твой влюблённый упырь, что этот пьяный вампир, суть одна
— припадошные оба!

— Злой ты, а домовой должен быть добрым.

— И где ж такое сказано? В Домострое? С упырями жить, сам начнёшь кусаться. Я сюда не просился, меня твой этот пра-пра-пра… седьмая вода на киселе хитростью умыкнул…

— Не наговаривай на нашего Федьку. Купил он тебя. За пряник.

— Ох, продешевили сыночка, — захихикал домовой тихо. — Пошевеливайся, душа моя … Дел утром невпроворот. Может выпустим плашку на солнышке полетать, а? Все равно ж от любви помрёт. Так что ж, болезному, мучиться…

— Злой ты, Бабайка…

— Иж ты, фу ты… Добрая тут нашлась… Одной капли басмановской крови довольно, чтобы ангелы над тобой рыдали!

И дверь тихо затворили. Граф зажмурился. Хотел согнуть руку в локте, чтобы ущипнуть себя и понять, спит или нет, но вспомнил, что помогает это только людям, а он уже третий век как не человек, да и рука не гнулась. И весь он одеревенел как-то. Гроб узкий. Такой, что и плащ не расправишь. Пресловутое русское гостеприимство в полной красе. Бежать отсюда надо. В Лавру, к монахам. Как и планировал.

 

 

Глава 7 «Похмелья вечер черный»

 

Граф фон Крок просыпался раза три за день. Приподнимал крышку гроба и, так как было светло, опускал ее обратно с риторическим вопросом: как же вампиры Санкт-Петербурга понимают, когда безопасно вставать, если у них круглые сутки светло? Впрочем, это были единственные мысли, которые мучили сейчас графа. Его голову мучила нестерпимая боль в висках, во лбу, в ушах, даже в зубах… И еще он не мог забыть ночной разговор княжны с домовым, но с каждым новым пробуждением все больше и больше соглашался с тем, что он ему приснился.

Раду Грабан тоже плохо спал, мешая хозяину тихим поскуливанием. Он поднимал голову, отряхивался и снова падал на матрас, брошенный заботливой рукой домового прямо на пол. В третье свое пробуждение он вдруг сообразил, что лежит на матрасе абсолютно голым, хотя до того момента чувствовал вокруг себя шерсть. Судорожно шаря кругом дрожащие руками, он отыскал мятую одежду и, стараясь не шуметь, чтобы не разбудить графа, присутствие которого в чужом гробу чуял носом. Быстро оделся и обессиленный рухнул на этот раз уже на крышку гроба, чтобы граф ненароком не открыл ту раньше положенного часа. Потом довольно долго лежал без сна, свесив ноги и руки по обе стороны гроба, и гадал, где позабыл пальто. Он понимал, что забыл из ушедшей ночи много чего еще — и радовался, что вспомнить требовалось только про пальто, которое осталось в княжеской гостиной. А пока вспоминал, ему жутко захотелось есть, и даже в человечьем обличье почему-то именно сырого мяса. Поэтому оборотень решил непременно заснуть, чтобы забыть про нестерпимый голод.

Но то, что оборотень увидел открыв глаза в четвертый раз, он никогда не забудет. Господин Грабан увидел смерть… Только без косы и почему-то в белом платке, завязанном под самым подбородком огромным узлом. Скрюченными пальцами Смерть заплетала ему косу и бормотала:

— Что ж ты, дитятко неразумное, на гроб-то отцовский залезла… Он ж, поди, не хрустальный, царевна ты моя мёртвая…

Раду попытался дёрнуться, но Смерть в цветастой юбке и белом переднике быстро осадила его:

— Ну-ка сиди смирно, покуда косу не доплету… Сколько раз говаривала, чтоб не ложилась спать растрёпой…

Оборотень перестал дёргаться, но тут случилось ещё более страшное — ладонь с жутко приторным девичьим запахом закрыла ему рот.

— Замрите, умоляю! Я вас сейчас освобожу… — прошептал девичий голос ему в самое ухо, и уши оттопырились еще больше.

Раду почти сразу почувствовал, что волосы ему вернули, и вновь услышал девичий голос:

— Нянюшка, вот уже и коса готова, ты не серчай на меня, родимая… Пойдём, милая, я клубки тебе приготовила. Свяжи мне носочки, будь добренька…

Раду следом за девицей промчался пару комнат и выскочил на лестницу, напрочь позабыв про охрану графского гроба, и увидел, как тень в белой рубахе ведёт наверх скрюченную старушку, и тут же услышал за спиной тихое хихиканье, а, обернувшись, узрел всклоченного человечка.

— Домовой! — выдохнул Раду и потер кулаками глаза.

— Волк! — выдохнул ему в лицо человечек и отскочил к стене с прежним противным хохотом.

Бедный Раду снова ощупал себя. На всякий случай. Нет, он человек. На нем белый костюм, выгодно подчеркивающий талию. На плече лежит, вместо хвоста, аккуратная белая коса. Он в полном порядке. Костюм измят, но цел, а это на данный момент главное.

— Добрый вечер! — поклонился оборотень, не спуская глаз с домового, который рассматривал его с неподдельным интересом. — Простите великодушно, у вас имя есть?

— А на что тебе, волчище, мое имя, а? — принялся переминаться с ноги на ногу домовой. — Я ж твоего не спрашиваю…

Домовой вдруг подскочил к оборотню и повис на шее, начав раскачиваться из стороны в сторону. Раду опешил, и ему потребовалось несколько секунд, чтобы начать выворачиваться, но тут он увидел в приоткрытую дверь графа фон Крока, по самый нос закутанного в черный плащ, и замер.

— Добрый вечер, — отчеканил трансильванский вампир и шагнул на лестницу.

Домовой тут же спрыгнул с Раду и, подскочив к графу, вырвал из его рук записку, чтобы на глазах у изумленных гостей зажевать бумагу и проглотить со словами:

— Она ничего не писала, вы ничего не читали. Ясно?

Граф кивнул и даже если бы хотел что-то сказать, не успел бы рта раскрыть, потому что домовой вновь подскочил к нему и на сей раз потянул за шейные кружева.

— Обещал выгладить… — начал было он, но тут же растянулся на полу, получив чёрной перчаткой хорошую затрещину.

Домовой взглянул на обидчика из-под косматых бровей и прошипел:

— Да чтоб тебе пусто было, чучело огородное!

Однако граф на его проклятие ничего не сказал, только еще больше завернулся в плащ. Но тут что-то ударило его по ногам. Никак кошка! И граф, не глядя, подхватил ее за загривок, но тут же с немецкими проклятиями разжал пальцы.

— Просила ж не трогать!

Граф снова, как вчера, увидел перед собой коленопреклоненную девушку и на миг даже испугался, что только что схватил за косу саму княжну. Глазам своим он пока не доверял, потому как удерживать их открытыми получалось у него с большим трудом. И даже тряхнул головой, чтобы отогнать непрошеное видение, если на сей раз княжна действительно ему привиделась.

Но нет… Юная девица по-прежнему стояла совсем рядом, распространяя вокруг себя тошнотворный живой запах. Пришлось прикрыть лицо затянутой в черную перчатку рукой, но потом все же любопытство взяло верх над вечерним состоянием организма, и граф растопырил пальцы. Светлана к тому времени поднялась с колен и держала в руках то, что так его напугало — младенца в кружевной тонкой рубашке с обрубленными ручками и ножками. Глаза маленького были закрыты, и голова безвольно болтались на тонкой шее.

— Я убил его? — в страхе попятился граф и захлопнул спиной дверь.

— Полно, Игорка, нашего гостя пугать! — нагнулась к младенцу княжна и запечатлена на его челе лёгкий поцелуй. — Открой глазки, иначе кашки сегодня у меня не допросишься…

— Сама ешь свою пареную репу! — вдруг возопил младенец, по-прежнему с закрытыми глазами, жутко противным голоском, свернулся в клубочек и, соскочив с рук княжны, мячиком запрыгал по лестнице в подвал.

— Что это было? — отделился от оконной рамы господин Грабан, но с подоконника, на который в страхе запрыгнул, не слез.

— Не что, а кто! — обернулась к нему княжна с грустной улыбкой и неожиданно запела красивым грудным голосом, и слова песни эхом отскакивали от пустых стен: — Ой, Игошечка, наша крошечка, с кашкой ждёт-пождёт твоя плошечка. Минул третий год, как схоронено тельце щуплое некрещеное. Под крыльцом своим в ночь ненастную хоронил отец тварь опасную. Не зорки глаза, не ходка нога, да и рученька не долга, тонка. Не таи ты зла, мёртвое дитя! Пусть лежит зола да не тронута… Ваше Сиятельство, что с вами? — резко оборвала заунывную песню княжна и бросилась вперед.

Но Раду опередил ее и подхватил оступившегося графа, когда тот неразумно сделал в сторону княжны три неровных шага и угодил одной ногой на первую ступеньку лестницы.

— Да уйди ты, Христа Ради, отсюда! — завопил домовой. — Слепая тетеря! Голодные они, разуметь надобно!

Граф резко отбросил плащ за плечо: был он не просто бледен, а мертвецки бледен. Под глазами залегли глубокие фиолетовые круги, а губы за минувший день точно вымазали сажей. Раду раскинул руки, но дотянулся лишь до перил. Впрочем, даже отыщи он другой рукой стену, напор учуявшего живую плоть вампира ему было бы не сдержать.

Княжна Светлана не могла отвести взгляда от горящих, точно два тлеющих уголька, глаз вампира. Ее нательную рубаху подпоясывал плетёный оберег. Бабайка ухватился за него и точно на аркане поволок упирающуюся княжну по лестнице на второй этаж, повторяя свое любимое проклятье:

— Да чтоб пусто вам было! Пусто! Пусто!

Граф схватил оборотня за хрупкие плечи, чтобы убрать с дороги, но Раду изловчился и плечом откинул вампира в сторону. Тот завалился на лестницу головой вниз, собрав гармошкой ковровую дорожку. В таком виде его и застал княжеский секретарь. Он склонил голову на бок, с минуту внимательно рассматривал гостя, а потом, все так же молча, спустился на пару ступенек и, протянув руку, помог подняться.

— Благодарю! — пробормотал смущенно трансильванец, отряхивая плащ. — Мы не будем больше злоупотреблять вашим гостеприимством и сейчас же удалимся.

Федор Алексеевич с трудом сдержал улыбку.

— Вам, милостивый государь, для начала не мешает опохмелиться на пару с нашим светлейшим князем. Я провожу вас к нему. Можете опереться о мою руку, — и секретарь действительно подставил шатающемуся трансильванцу локоть.

Но тот глянул на него с высокомерным пренебрежением и отказался от помощи, буркнув с опозданием на немецком языке благодарность.

— Как знаете, как знаете… Я же от чистого сердца. Можно сказать, с чувством глубокой вины за случившееся. Нельзя мне было вчера отлучаться от князя и пускать на самотёк оленью кровушку. Не следовало. Следовало после второй забрать у князя графинчик. Извиняйте нерадивого слугу.

— Прошу вас, Теодор, — отчеканил хрипло граф. — Я теперь знаю, кто вы будете. Вернее, кем были при жизни…

— Оттого руки не подаёте? — рассмеялся тихо княжеский секретарь. — Так вы же в перчатках, не запачкаетесь… Да и кровь на моих руках, — он потряс пальцами, — давно высохла.

Граф вскинул голову и стал на целую голову выше Федора Алексеевича.

— Не к лицу в вашем возрасте и положении паясничать. Некоторые живые привычки разумно оставлять за чертой смерти.

— Да я ж в шуты и не лезу, — со вчерашней наглой ухмылочкой ответил секретарь князя Мирослава. — Я ж только сетуют, что совсем сноровку кравчего с этими писульками растерял… А ведь мог графинчик для вашего здоровья вечор к рукам прибрать… Тогда б не пересчитывали вы ступеньки больной головушкой.

— Ну и как бы вы это сделали, милейший Федор Алексеевич, позвольте поинтересоваться? — усмехнулся домовой, не пойми откуда взявшийся на лестнице и сейчас вылезший из-под тяжёлого плаща гостя. — Вот, что сделал бы после княже, мне ведомо, а первое невдомек…

— Совсем меня не любишь, да? — усмехнулся княжеской секретарь гаденько, грозя домовому пальцем.

— Да что ты, что ты, упырь проклятый, да я ж тебя больше жизни люблю! За отца родного, чай, почитаю… — все так же, присвистывая между словами, шипел из-за черного плаща Бабайка.

Граф стоял, опершись одной рукой о стену, другой держась за перила, и боялся лишний раз пошевелиться. Перед глазами уже не плыло, но он сомневался, что это просветление надолго. И верно — он вдруг отчётливо, просто оглушительный, услышал визг княжны, а потом топот пары ног, и девичья лёгкая походка, точно молотом, ударила его по голове.

Насторожился не только граф. У Раду зашевелились уши, а княжеский секретарь резко шагнул к лестнице второго этажа. Из распахнувшейся двери вприпрыжку слетел высокий грузный человек в длинном белом переднике и с бородой-лопатой. Одной рукой он старался удержать на голове картуз с блестящим козырьком, а другой нес огромную птичью клетку. Его настигала княжна. Тянулась к нему руками, чтобы ухватить за жилет и, когда Федор Алексеевич преградил им дорогу, ей удалось рвануть на себя жилет, и медные пуговицы с него полетели во все стороны и заскакали мимо графа вниз по лестнице.

— Помилуйте, барышня! Все, все же сделал, как было велено-с! Да хоть вон его спросите! — тряс дворник птичьей клеткой в сторону домового, который бочком-бочком начал спускаться вниз. — Отнес по адресу. А как стемнело, господа-с назад принесли. Говорят, птичка кушать просит… Федор Алексеевич, родненький, ну хоть вы-то мне верите…

— Верю, — сказал княжеский секретарь и выхватил из рук дворника клетку. — Кто-то разыграть нас решил. Это ж простой голубь в клетке… Зажарь-ка его, милый, — сказал и протянул клетку обратно дворнику. — И вон, гостю нашему скорми, а то они-с голодные… — улыбнулся Федор Алексеевич прижавшемуся к двери, ведущей в нижние покои, Раду.

— Да как же так?! — бросилась между ним и клеткой растрепанная княжна. — Да не могут они вот так…

— Они все могут, что им прикажут. Ну полно, ладушка. Разыграть тебя Сашенька вздумал, а ты, рыба моя, попалась, прямо как курсистка-дурочка…

Федор Алексеевич вдруг отступил от княжны и окинул с ног до головы строгим взглядом.

— Поглядите-ка на нашу Светлану Мирославовну… По дому шастать при гостях неприбранной, видимо, у матери научилась… — И тут же к дворнику повернулся. — Давай Вань, зажарь скорей этого голубка для нашего гостя. Верно говорю, лада моя?

Княжна прижала к груди руки и затравленно взглянула сначала на притихшего оборотня, а затем и на графа.

— Пустим лучше птицу на волю. Где ж это видано, чтобы волки голубей ели…

— Выпустите птицу, княжна, чтобы приняла она свое истинное обличье, — прохрипел граф, резко отдернув от лица плащ. — Никто вас не разыгрывал. В клетке не голубь.

— Да будьте вы неладны, граф! — вскричал секретарь.

И стало вдруг так тихо, что все, кто был в тот момент на лестнице, расслышали тихое воркование плененного голубка.

 

 

Глава 8 «Что русскому хорошо…»

 

Голубь расправил крылья, но тут же сложил, покачнулся и рухнул на спинку лапками вверх. Федор Алексеевич просунул сквозь прутья палец, чтобы потрогать птицу — лапки зашевелились, но встать голубь не захотел или же не смог. Светлана ахнула и закрыла глаза руками.

— Это упрощает дело, — пробормотал Федор Алексеевич, но не успел сделать от княжны и шага, как та повисла на его пиджаке и упала на колени:

— Феденька, миленький, ты же не хочешь убить Сашеньку? — и тут же закричала в полный голос, громче, чем до того пела: — Не убивай! Христом Богом прошу! Феденька!

Тот замахнулся, будто собрался ударить Светлану, но между ней и им вдруг взметнулся кровавым крылом черный плащ.

— Куда вы, граф, не в свой сор нос суете?! — отмахнулся от плаща Федор Алексеевич, точно театральный занавес откинул, затем схватил княжну за молитвенно сложенные у груди руки и рывком поднял на ноги. — Буду вам премного благодарен, если отойдете от княжны. А лучше вообще вернитесь в квартиру первого этажа и дверь затворите. Что вы вообще забыли в личных покоях князя, граф?!

Когда вампир не шелохнулся, Федор Алексеевич сам оттащил от него княжну на середину лестницы, ведущей на второй этаж. Светлана продолжала цепляться за него, не смея схватить клетку с голубем.

— Феденька… — по ее лицу текли слезы. Беззвучные. — Не убивайте Сашеньку… Пожалуйста… Он не сделал ничего дурного. Это я во всем виновата. Меня и карайте…

Княжеский секретарь еще сильнее отставил в сторону руку с массивной клеткой, которая почти что касалась пола.

— Уймись, Светлана! Не твоя это больше печаль. Ступай к себе. А то гляди, как наш трансильванский гость смотрит, — секретарь бросил взгляд в сторону графа. — Решает, на кого из нас первым кинуться… Уходите, Ваше Сиятельство! — закричал Федор Алексеевич. — А то, право слово, я за себя не ручаюсь.

Но граф по-прежнему не двигался. Двигались лишь его глаза, которые зорко следили за княжной. Та тоже смотрела на вампира и вдруг метнулась вниз, раскинув руки, точно для объятиев.

— Спасите голубя! Молю вас!

Но Федор Алексеевич удержал княжну подле себя, схватив крепко за локоть.

— Уймись, тебе говорю! Меня и себя позоришь. Весь наш род!

— Род? — усмехнулась сквозь слезы Светлана и опустила свою маленькую руку на грудь Федора Алексеевича, затянутую жилетом, на котором болталась золотая цепочка от часов.

Стоя двумя ступеньками ниже, она почувствовала себя совсем маленькой и беззащитной, потому закричала еще громче:

 — Какой такой род у тебя, Феденька? Ты ж без роду-племени… Бездушный!

Светлана вырвалась и принялась колотить его кулаками в грудь. Федор Алексеевич тут же поймал одной рукой оба запястья княжны.

— Полно, Светлана! Взрослая барышня, а ведёшь себя хуже младеницы! Негоже так говорить со старшими и со мной в частности… Негоже память родителей поруганию предавать…

— Память родителей… — княжна повисла на его руке, не в силах высвободиться. — Да возрадуется отец твой речам твоим! — горько рассмеялась она на слова секретаря и свои тщетные попытки выбраться из цепкой хватки. — Отцеубийца! Отдай клетку, говорю, душегубец! Мало Сашенька выстрадал из-за вас с матушкой, мало? От всего нашего рода досталось ему! Отпусти… Не губи… Ради меня помилуй… Ради памяти моей родной матушки, которая молится за нас всех на небесах…

Княжна снова стояла перед ним на коленях, но теперь, на нижних ступенях лестницы, могла обнять лишь его колени.

— Да что ж вы такое делаете…

Граф фон Крок сделал шаг к княжне, но наткнулся на руку секретаря. Занес свою, но не ударил.

 — Вы ведёте себя недостойно! — прорычал граф. — Мерзко! Хуже чем…

Трансильванец осекся, когда княжеский секретарь бросил на него испепеляющий взгляд.

— Да я ангел в отличие от ныне здравствующих! — он вновь поставил Светлану на ноги. — Не прикрывайтесь плащом, граф, я не о вас говорю, а о ныне здравствующих. Вы к ним явно не относитесь даже внешне… Ступайте уже к князю. Тот давно вас дожидается. И забудьте все, что здесь видели…

— Отпустите княжну, сударь! — отчеканил граф. — И голубя. Тогда я уйду. Из вашего дома. Насовсем. С превеликим удовольствием.

— Этот голубь не ваша забота! — прорычал княжеский секретарь с неприкрытой злобой. — А эта барышня в большой опасности подле вас, чем рядом со мной, и это известно вам не хуже, чем мне. Ступайте вон по доброй воле, милейший… И господина Грабана не забудьте с собой прихватить. А то он сожрёт голубя живьем и без всякого моего на то разрешения!

Федор Алексеевич качнул птичьей клеткой в сторону закрытой двери в нижние апартаменты.

— Я бы посоветовал господам малость обождать, — это заговорил вынырнувший из-под черного плаща домовой. — Княгиня одета к выходу и все еще безусловно может обойтись. Однако все присутствующие здесь сходятся во мнении, что женщина — создание неразумное! Мне доподлинно известно, что наша княгиня только на днях забрала этот костюм от Поля Пуаре и не должна им рисковать. Да и с князем они перебрали уже все византийское семейное право и, должно быть, сейчас обсуждают перемирие… И все же вазы пока целы. Да, гости дорогие! — Бабайка теперь стоял лицом к графу, загораживая от него и княжну, и птичку. — У нас все по Домострою, только в точности до наоборот — у нас жена мужа бьёт… Вазами!

И тут он покатился прямо под ноги графа, схлопотав от Федора Алексеевича увесистый подзатыльник. Вампир успел убрать с дороги домового сапог, и Бабайка, врезавшись в дверь, быстренько вскочил на ноги и принялся почесывать затылок.

— Совестно вам должно быть, дражайший Федор Алексеевич… При посторонних…

— А где ты видишь здесь посторонних?! — Федор Алексеевич сунул птичью клетку обратно в руки дворника. — А ну вон отсюда!

Затем замахнулся, чтобы пнуть домового, но тот сам, без пинка, бросился улепетывать со всех ног вниз по лестнице.

— Что с птичкой-то, барин, прикажете сделать? — забасил дворник.

— Вон, ему подари, — Федор Алексеевич махнул рукой в сторону трансильванца. — Раз графу птичку жалко, так пусть сам с ней и возится! А я зазнобой княжны сыт по горло!

— Дядя Ваня! Да что ж ты?! — ухватилась за рубаху дворника Светлана, когда тот сделал шаг к заграничным гостям князя.

— Ох, дурья твоя башка… — покачал головой Федор Алексеевич. — В кухню неси! И запри в холодной до лучших времен.

— А покормить? — рассеянно забасил старый дворник.

— Пшена насыпь! — огрызнулся княжеский секретарь, не оборачиваясь к дворнику.

— Княжна… — дядя Ваня повернулся к Светлане, прижимая клетку к белому фартуку. — Птичку покормите, а? От греха подальше…

— О, дурак… — покачал головой Федор Алексеевич и заорал на весь дом: — Русским языком сказал запереть! Пошел вон! И не подпускай сердобольную княжну к кухне! Головой ответишь! А начнёт наша птичка буянить, крест-накрест заколоти подпол! И делов!

Дворник, прижав клетку к пузу обеими руками, зашаркал вниз, бормоча под нос что-то неразборчивое. Возможно даже ««цыпа-цыпа, гуль-гуль-гуль».

— Ты не убьёшь его? — моляще уставилась княжна в лицо княжеского секретаря и даже на цыпочки приподнялась. — Не убьёшь ведь. Рука не поднимется…

— Он сам себя убьет! — Федор Алексеевич схватился за сердце и расхохотался в голос: — Еще чего вздумала, дура ты моя неразумная! Мне руки о твоего Сизова марать не по должности! — и тут он сделался абсолютно серьезным. — Ступай к себе, Светлана. Приберись и жди, когда позовут. Коли позовут. А вас, господа, я попрошу наконец пожаловать в гостиную. Князь ждет… Со княгинею.

Федор Алексеевич махнул рукой, указывая дорогу и всем своим видом показывая, что будет лично замыкать шествие. Граф еще раз обернулся, но уже не сумел поймать взгляда княжны. Слишком быстро та отвернулась, но зато увидел, как задрожали под тонкой рубашкой ее худые лопатки, когда она, подобрав рубаху до голых щиколоток, начала медленно подниматься по лестнице.

— Ваше Сиятельство, — Федор Алексеевич тронул вампира за плечо. — Осмелюсь заметить, что в таком виде пленить княжескую дочь у вас не получится. В зеркалах вы не отражаетесь, но возьмите моё слово на веру!

— Попрошу вас, Теодор, умерить пыл… — отчеканил полушепотом граф фон Крок. — Мы с вами не на короткой ноге и потому фамильярность ваша для меня оскорбительна.

— Погодите, погодите… Князь после вчерашнего возлияния вам что отец родной, — расхохотался Федор Алексеевич пуще прежнего. — А я давно часть княжеской семьи… Так что мы с вами кум да сват теперича!

Граф отступил на шаг, будто испугался, что секретарь сейчас возьмет да и похлопает его по плечу. Но Федор Алексеевич замер, прислушиваясь:

— Что-то подозрительно тихо в комнатах. Они там ещё мертвы или уже преставились? — добавил он все так же тихо, но уже со смешком, закрывая дверь и пряча ключ в карман.

— Так пойдёмте проверим, — вставил робко молчавший все это время господин Грабан.

— А вы что вчера, милейший, такого пили, что такой смелый с вечера? — спросил с усмешкой княжеский секретарь.

— Не знаю, — смутился Раду. — Что-то вкусное…

— Медовуху, значит… Ещё и с княгиней нашей, небось, целовались. Да не смущайтесь… У одного дурачка вон ангельские крылышки от ее поцелуев выросли, голубиные…

Раду совсем потупился, но тут в разговор вступил граф.

— Теодор, вы действительно собирались убить этого Сашеньку? Это ведь все равно, что младенца придушить безответного.

— Святый боже, святый крепкий, — секретарь даже за сердце схватился. — Святый безсмертный… Помилуйте меня грешного! Да вы, я гляжу, не зря в Лавру собирались… Пост с понедельника. Какие уж тут смертоубийства. У нас даже свадеб не будет, — и тут Федор Алексеевич помрачнел и прорычал едва слышно: — Так бы и придушил паршивца голыми руками. Если б точно знал, что княжна с горя не помещается. Как сказал некто Козьма Прутков: гони любовь хоть в дверь, она влетит в окно. Согласны? По сизой физиономии вижу, что согласны вы…

Граф еще сильнее расправил плечи, заставив секретаря задрать голову.

— Не нам с вами о любви рассуждать, дражайший Теодор. Мы больше по смерти с вами будем…

— Вот то-то и пытаюсь донести до княжны, а бедная верит в любовь упыря и жалеет голубка нашего. А хуже бабьей жалости нет ничего. Хоть тут-то мы с вами во мнениях не расходимся?

— Не имел возможности убедиться лично. Был женат меньше года. Моя жена умерла при родах. Ребенок родился мертвым.

— И вы три века траур по ней носите? — усмехнулся Федор Алексеевич.

— Ваш сарказм, Теодор, не ко времени пришелся. Плащ на мне дорожный. Думал не больше пяти минут у вас задержаться. Ваше предупреждение про городовых я помню. Благодарю за заботу.

И вампир церемониально раскланялся, а Федор Алексеевич умело отбил в ответ чечетку.

— Ну полно вам, граф, кукситься. Погрызлись и довольно будет. У меня тоже беспокойный день выдался и нынешняя ночка не лучшей будет. Так что, прошу вас через комнаты в гостиную самим пожаловать. А коли не найдете там князя, то прямиком в столовую проходите. А я в приемную пройду. Прием вот-вот начнется. Прошу меня извинить.

И Федор Алексеевич шагнул к двери, в которую граф фон Крок вчера вошел в дом князя Мирослава Кровавого.

— Ваше Сиятельство, — начал Раду Грабан шепотом, когда они остались в комнате одни. — Я все не решаюсь спросить, а выражение «что русскому хорошо, то немцу смерть» образное?

— Нет, не образное, но только наоборот… — прохрипел вампир, потирая воспаленные глаза. — Впрочем, какая тебе разница? Немецкой крови во мне уже триста лет как нет. Все ваша, трансильванская… Хотя, со вчерашней ночи во мне, похоже, одна оленья течет… Пойдем уж к этому русскому князю. Простимся по-людски. Я хочу уйти из этого дома как можно скорее.

 

 

Глава 9 «В будуаре княгини»

 

Пятнадцать лет назад князь Мирослав Кровавый точно знал, сколько шагов занимает у него дойти в квартире на втором этаже его петербургского дома от передней до будуара княгини. Много — если он пребывал в хорошем расположении духа и желал оттянуть встречу с супругой, при виде которой хорошее настроении обычно мигом улетучивалось. А вот если князь изначально находился в плохом расположении духа, то дорога к княгине равнялась длине темного и сырого карцера Трубецкого бастиона Петропавловской крепости. Иными словами, князь Мирослав преодолевал это расстояние ровно за пять шагов. Затем замирал на миг подле закрытой двери и входил без стука, ведь супруга и так знала, кто к ней пожаловал.

— Имею ли я право…

Князь почти никогда не использовал в беседах с княгиней древнерусских слов. По словам супруги, те звучали для ее музыкального уха мужицкой бранью. В разговорах с княгиней князь превращался в галантного завсегдатая литературных салонов пушкинской эпохи. Особенно когда злился и переходил на «вы».

 — … спросить вас…

Впрочем, тотчас осекся, будто позабыл зачем ворвался к супруге, потому что княжескому взору предстала неизвестная ему доселе картина. Последние десять лет над круглым столиком висел холст с до боли знакомой ему чернобровой черноокой незнакомкой, вышедшей из-под кисти Крамского. Вернее, копия или, точнее будет сказать, проба кисти с ночным Петербургом в качестве фона. Не могла же упырша и вправду позировать мастеру среди бела дня!

Но нынче дама в чёрной шляпке с белым плюмажем, что глядела с картины, интересовала князя куда меньше той простоволосой девушки, что сидела на стуле подле распахнутого настежь окна. Лунные лучи ласкали бледную кожу, до рези в глазах оттенённую смолью стелящихся по полу волос.

 — Что встал в дверях, друг мой сердечный, будто покойницу узрел? — певуче рассмеялась княгиня.

Нет, будто реченька зажурчала и красиво изогнула пухлые губы, но так и не подняла головы от вышивального столика, который и наградил обычно разговорчивого Мирослава внезапной немотой.

 — Я вышиваю подушечку для Светланы, чтобы снились княжне добрые сны. Что может быть прекраснее вышитого сыча, который станет напоминать малютке о хозяине дома, в котором ее приютили. Ведь ты только так на всех и смотришь! Кроме нее!

Княгиня повысила лишь голос и лишь на мгновение. Мирослав продолжал молча следить за мелькающей иглой, которая то ныряла в белый лен, то выныривала на цветастую поверхность, подобно дельфину. Отчего такое сравнение пришло на ум, он толком и не знал. Вживую князь никогда не видел этих величественных животных, а на книжных иллюстрациях они не прыгали, а намертво замирали над морской гладью. Наверное, лучше было б заменить дельфина карпом. Да шут с ним, с этим карпом! Чего ж он сам сделался нем, как рыба? Потому что боится зареветь белугой?

Губы княгини продолжали дрожать в презрительной усмешке, которую не скрывали от грустного взгляда мужа занавесившие половину лица густые волосы. Взгляд князя скользнул ниже, а потом еще ниже — свободное шелковое платье из тонких кружев с растительными орнаментами раскинулось вокруг стула бежевым колокольчиком. Отсутствие сорочки являло миру точеное тело вечно-юной девушки. Жаль только стойка воротника спрятала от князя тонкую шею, а вот грудь, скрытая накидкой из кружева Шантильи, не расстроила князя: он прекрасно помнил ее очертания.

— Что ты тих, как день ненастный? Опечалился чему?

Князь не мог ответить ни словами князя Гвидона, ни своими собственными. Княгиня не смотрела на него, а вот он не сводил с нее глаз.

— Сердишься, что я велела перенести кроватку в столовую, которой мы и так не пользуемся? Да полно тебе хмуриться. Мы не крестьянская семья, в которой дети видят больше, чем положено им по возрасту. Мы не нормальные городские дворяне, которые запирают детей с няньками в самом отдаленном углу дома, чтобы своими криками те не мешали родителям вести привычный образ жизни. Ты же знаешь правду. Я даже сейчас чувствую ее запах. Это выше моих сил!

Княгиня подскочила со стула, бросив иглу мимо вышивки, и так стремительно шагнула к Мирославу, что шлейф из черных волос вихрем метнулся за ней. Тонкие белые руки без колец, которые помешали б вышиванию, легли на лен русской рубахи.

— Ты не упырь, друг мой. Не понять тебе моих мучений. Или постой, — княгиня чуть отстранилась от князя. — Не их ли ты желал для меня, таща в дом Федорино дитя?

Князь по-прежнему молчал.

— Скажи мне, неужто он сам не исходит слюной, чувствуя ее тепло, слыша учащённое биение маленького сердечка? Неужели даже в мыслях не желает вонзить в тонкую шейку острые клыки?!

Это больше не был ручеек, это не была даже полноводная река, это был горный водопад, отдающийся эхом в обычной комнате необычной хозяйки в доме на реке Фонтанке.

— Ненавижу тебя, князь! Ненавижу!

Мирослав скинул с плеч тонкие руки и оттолкнул от себя княгиню. Та отступила на несколько шагов, нагнулась, чтобы поднять оброненные нитки, и молча вернулась за работу, будто ничего и не произошло только что между ней и законным супругом.

— Я заказала для вашей Светланы рубахи с оберегами, — снова зажурчала княгиня ручейком. — Обещались принести к завтраму. Ну-с, ты все выяснил, из-за чего заходил ко мне?

Князь продолжал молчать. Княгиня продолжала говорить:

— Если у тебя нет ко мне никаких спешных дел, я желаю остаться наедине со своей работой. Хочу до рассвета закончить вышивать подушечку.

Князь покорно повернулся к вышивальному столику спиной.

— Не забудь сказать своему домовенку, чтобы не лазал в изразцовую печь и не портил в гостиной ковров. И еще…

Князь обернулся. Княгиня — нет.

— Будь добр, вели няньке поставить на стол в столовой вазу с сухой полынью.

Тишина завладела первой минутой, затем второй и третьей. Мирослав продолжал не сводить взгляда с мелькающей в руках княгини иглы.

— Скажи, какие узоры любила вышивать ты при жизни? — наконец нарушил молчание князь.

— Я многое любила при жизни. Сейчас же мне просто скучно.

Княгиня Мария так и не подняла головы от работы, и князь понял, что пора уходить. Он бросил прощальный взгляд на оригинал, потом на копию, написанную маслом, и в который раз отметил, что Иван Николаевич состарил нестареющую княгиню, и понял, что ему просто необходимо поговорить с Врубелем. Быть может, не прямо сейчас, но художник обязан подарить ему жену в желанном образе Царевны-Лебедя.

Княгиня Мария еще ниже склонилась над работой и привычно делала вид, что законного мужа в ее комнатах давно уже нет. Князь вернулся через пустую гостиную в столовую. В том углу, где красовался раньше столик с самоваром, теперь стояла кроватка, в которой спала крохотная девочка. Подле неё на стуле, скрючившись над спицами, сидела старушка, то и дело тихо покашливая.

— Чай с таволгой попей, Аринушка, — проговорил князь, тяжело опускаясь на диван. — А то спать не сможешь.

— Отоспалась за сто лет, благодарствую, — пробормотала старушка. — А простуда моя смертельная, сам знаешь. Не откашляюсь уже, покуда не схороните меня вновь.

— Не для того мы тебя из-под земли доставали, чтобы вновь могилу рыть. Не спеши. Поживи, милая, покуда живётся. Но что греха таить, в иное утро и мне самому вечным сном уснуть хочется, — вздохнул князь и совсем уж развалился на диване. — Да видимо пока я здесь нужнее.

Сухонькая старушка подняла на него внимательные, пусть и подслеповатые, глаза.

— Да кто ж будешь ты таков, соколик мой?

Князь прикрыл глаза ладонями.

— Сам не знаю, Аринушка. Сам не знаю…

Затем вскочил с дивана и направился бодрым шагом в переднюю, но в дверях обернулся и заговорил строго, по-барски:

— Дай время моей княгине образумиться. Вернешься вскорости со Светланой в детскую. Заходить туда редко будем, чтоб не тревожить тебя напрасно. А так Бабайка в посыльных у тебя будет, коль нужда в чем приключится. Не прогадали, смышленым малым оказался.

— Да будет тебе, касатик, тревожиться. Мне только б ширмой от княгини отгородиться, чтоб всякий раз не видеть покойницу, когда из дому выходить будет, и душе моей спокойно сделается, точно в ангельских пущах.

— Полынь поставь на стол, и век не увидишь подле Светланы упыршу мою. Полынь поставь, дело говорю. Не любят они ее, на дух не переносят…

— Кто будешь ты таков? Чего таишься от меня старой? — спросила вновь Арина Родионовна.

И снова не ответил ей князь
Молча затворил дверь и через переднюю вышел на лестницу, чтобы спуститься в нижние апартаменты, где в этот час кишмя кишела всякая нежить, петербургская, из прочих губерний и даже заграничная. Князь постоял подле двери, послушал ровный голос своего секретаря, прерываемый иногда отрывистым блеянием посетителей, и решил пройти в кабинет, который от приёмной отличался лишь наличием дивана. Да еще, вместо шкафчиков, по стенам тянулись открытые книжные шкафы.

Князь с минуту постоял у стола, затем подошёл к шкафу, но так и не взяв с полки книги, лег на диван.

— Княже! Княже! — заслышал он шёпот подле самого уха и понял, что задремал. Совсем как живой человек.

У дивана на коленях стоял домовенок. Небритый и смешной. Начал отращивать бороду для пущей важности, но пока та не шибко-то и желала расти.

— Чего тебе? — так же тихо спросил князь.

За стенкой приёмная — не только он подслушать может, но и его.

— У княгини гости… Что прикажете делать? Поймать Сашку, али нет?

— Нет. Отправь почтового голубя к финке. Скажи передать, что завтра навещу ее.

Домовой кивнул и выскочил в приоткрытую дверь кабинета.

— Кто я буду? — усмехнулся Мирослав. — Сын рабыни, вот кто я такой буду.

И прикрыл глаза, чувствуя, что засыпает раньше положенного. Не беда. Ему-то рассвета бояться нечего.

 

 

Глава 10 «Чесночный венок мученика»

 

Не найдя никого в гостиной, граф фон Крок вступил в столовую и, снова никого не увидев, даже успел обрадоваться, что сможет уйти из Фонтанного дома незамеченным. Но увы, звезды на светлом петербургском небе в эту белую ночь для него не сошлись: в передней у столика, напротив зеркала, неподвижно стояла княгиня Мария и отражалась в нем, отчего бедного трансильванского вампира аж бросило в дрожь. И он несколько тяжелых секунд не мог отвести глаз от отражения, хотя его нисколько не интересовала ни сама упырша, ни, уж тем более, узкая лиловая юбка со шлейфом, ни, тем паче, бирюзовая кофта, пышные рукава которой были собранные на узком запястье и заканчивались воздушными кружевами. Его интересовал лишь сам научный факт отражения в зеркале бездушного существа.

Однако попросить хотя бы самого простого объяснения данному непростому феномену граф не смел по совершенно уж простой причине: в руках княгини, затянутых в белые перчатки с открытыми пальцами, дрожала сумочку. Собранные наверх волосы венчала шляпка с цветами. Так вот, эта шляпка тоже дрожала, как и тонкая шея, обернутая в жемчуга. Да, во всем зеркальном отражении именно шея манила вампира больше всего и против его воли, лишая дара речи. Он нервничал, как и хозяйка этого дома.

Сумев наконец напомнить себе, что в жилах прекрасной дамы течет холодная кровь, граф отвёл взгляд от зеркала и перевёл его на хозяина дома. Князь в простой рубахе выглядел схуднувшим богатырем, и графу фон Кроку на мгновение показалось, что у них с князем желанная цель-то одна — шея в жемчугах. Только у князя Кровавого, в отличие от него, чесались не клыки, а пальцы. И потому тот сжимал их в кулаках.

— С понедельника я останусь дома на весь пост, — спокойно сказала княгиня. — И даже буду голодать. И, будь покоен, князь, тебе нечем будет меня попрекнуть. А сейчас я намерена уйти. И ты…

Она вдруг чуть повернула голову в сторону двери, точно только сейчас заметила графа фон Крока и господина Грабана. Но ведь это было не так, так как оба стояли напротив нее.

— И ты сохранишь лицо перед нашими дорогими гостями: не станешь удерживать меня дома силой, будь же ты ещё тысячу лет неладен!

Граф поклонился, заодно с князем приняв пожелание на своей счет. Княгиня едва заметно кивнула. Князь продолжал стоять в позе рассвирепевшего вепря.

— In vino veritas! — поклонилась княгиня ещё раз и, шагнув за порог, так хлопнула дверью, что под высоким потолком закачалась люстра.

Из-под стола тут же выпрыгнул домовой и простер к небесам руки. Остальные не двинулись с места и так же благоговейно молчали, слушая дребезжание хрустальных сосулек, как до того речь прекрасной княгини Марии.

— Раз сразу не упала, то уже и не упадет! — заключил весело домовой и глянул на хозяина, а потом метнул быстрый взгляд на гостей.

Князь тоже взглянул на графа.

— Вы что-то хотели спросить, любезный?

Трансильванец окончательно стушевался и даже потупился.

— Да так… — выдал он против воли, хоть и решил молчать. — Не могу разобрать, чем здесь пахнет?

— Так полынью, чай! — хохотнул домовой. — Ей матушкой! Во спасение живых еще душ…

Но тут же под тяжелым взглядом хозяина Фонтанного дома втянул голову в плечи.

— Духами и туманами, — выдал князь Мирослав сурово. — Вы, граф, вижу совсем не разбираетесь в запахах…

Граф сконфузился ещё больше и даже до крови прокусил язык, понимая, что прикусить его требовалось ранее и открыть рот лишь для задуманного прощания в положенный час или минуту.

— Туманы тоже пахнут по-разному, — продолжал между тем князь, вернув взгляд на то место, где недавно стояла его супруга. — В зависимости от времени суток. Утренние туманы в моем доме пахнут вином. Зачастую хлебным… Так вы чего-то хотели?

Князь снова смотрел на графа. Тот — на него. И оба молчали.

— Проститься, — ответил за графа господин Грабан, и тот тяжело выдохнул, выражая тем самым оборотню безмерную благодарность за выход из щекотливой ситуации. — Мы хотели бы уйти…

— Не присев на дорожку? — встрепенулся домовой и указал трансильванским гостям на диван под картиной, на которой ничего не было нарисовано или же было — одно большое черное пятно.

Другими словами, ночь. Темная. Почти что трансильванская. И от картины вдруг повеяло невыносимой тоской по дому. Для Раду Грабана. Так как граф фон Крок не заметил приглашения, потому что смотрел в окно на отъезжающий экипаж княгини Марии. Вернее, на пару зебр, которые были в него впряжены.

— Моя супруга любит эпатаж. Вы, как погляжу, тоже, — и заметив растерянный взгляд графа, князь тут же добавил: — Ваш наряд…

И смолк, не закончив фразы. Только глаз не отвел. Так бы они и играли друг с другом в гляделки, если бы между ними не вынырнул домовой с подносом, на котором стояло две стопки. То ли от вида спиртного, то ли от серебра, из которого был выкован поднос, граф отпрыгнул от окна к двери, зацепив рукой и плащом несчастного худосочного оборотня.

— Батюшки светы! — ахнул домовой. — Фу ты, ну ты… Вы только подумайте, какие мы нежные!

Но князь Мирослав, закрыв ему рот широкой ладонью, убрал с дороги вместе с подносом, и протянул другую руку несчастному вампиру.

— Прошу меня простить, любезный граф, — извинился он, когда трансильванец встал на ноги. — Мы дома нынче редко принимаем гостей из-за границы. Такого больше не повторится, даю вам слово… — князь запнулся на секунду. — Слово дворянина.

Граф вырвал руку и одернул плащ.

— Я тоже прошу у вас прощения за злоупотребление вашим гостеприимством. Я сию же минуту избавлю вас от своего общества и неудобств, с ним связанных.

— На посошок! — Теперь домовой вынырнул между господами, держа полные стопки в руках.

— Ваше здоровье, граф! — поднял стопку князь и тут же осушил, хотя гость не поднес еще свою ко рту.

— Его здоровьицу сейчас только банька поможет, — хмыкнул домовой, забирая у обоих господ пустые стопки!

Господин Грабан наконец поднялся с четверенек, и закашлявшемуся графу нашлось, на кого возложить свое бренное тело.

— Так за чем дело стало? — тряхнул головой князь. — Вели закладывать. Едем в деревню!

Граф фон Крок, продолжая опираться на своего спутника, сурово посмотрел в улыбающееся лицо хозяина Фонтанного дома.

— Прошу меня простить…

— Да бросьте вы, граф… Я знаю, что вы хотите сказать по-русски, еще до того, как вы додумаете свою мысль на немецком… У вас мысли сейчас, как у только что выструганного Пиноккио, если вы читали историю деревянной куклы итальянца Карло Коллоди, которую непременно надо перевести на все языки мира. И главное, на наш, русский. Она очень и очень поучительная… Но я вас не прошу развлекаться чтением, я прошу вас сперва немного подлечиться…

Граф выпрямился и еще сильнее одернул тяжелый плащ.

— Я в Петербурге ненадолго и хотел бы осмотреть город, а не деревню. Деревни они и в моей Трансильвании деревни.

— Граф, вы меня прямо-таки удивляете! — еще сильнее закачал головой князь. — В вашем-то положении бояться чего-то не успеть? Полноте… Все успеете и все успеется… Вы же не смертный. А сейчас прошу вас следовать за Бабайкой, а я покуда отдам Федору Алексеевичу кой-какие распоряжения…

И князь откланялся. Граф тоже кивнул и взглянул на притихшего оборотня, а потом резко шагнул к нему и притянул за острое ухо к своему рту, чтобы прошептать по-немецки:

— Уходим. Тихо и быстро!

Оборотень стиснул зубы, чтобы не заскулить, когда граф, так и не отпустив уха, выволок его за дверь. К счастью для господина Грабана и к несчастью для графа фон Крока, в дверях людской стояла княжна. Граф разжал пальцы, и Раду, схватившись за несчастное ухо, подскочил к княжне и опустился перед ней на колени.

— У собачки болит, — Светлана приложила ладонь к его уху и нагнулась к самому лицу. — У кошки болит. А у волка ничего не болит…

Раду судорожно закивал и неожиданно для себя и для самой Светланы прижался губами к его ладони.

— Княжна, вы ведьма?

Светлана, так и не оторвав от губ оборотня ладони, вскинула голову на вампира, и тот на секунду зажмурился от яркого блеска зеленых глаз девушки.

— Я не имел намерения оскорбить вас, — зашептал граф, судорожно прикусывая нижнюю губу. — Просто мой волк безумно боится женщин после одного не очень приятного знакомства с их палками. От близости вашей матери вчера он чуть не лишился чувств…

— Это нормально, — улыбнулась Светлана и осторожно заправила за больное ухо волка белую прядь, выбившуюся из его тугой косы. — Подле нее даже у князя подкашиваются ноги… Простите, — она легонько оттолкнула от себя юного Грабана. — Я слышала, вы едете с папенькой в деревню, — Светлана продолжала смотреть на Раду и не было понятно, с кем она говорит. — Там живет мой бурый волк. Он стар и нелюдим, но вы скажите ему, что я велю ему позаботиться о вас…

Теперь оба трансильванца поняли, о ком из них так печется княжна.

— Он накормит вас целебной травой-муравой и вам сразу станет легче. Найдите в себе силы удержаться от мяса до поры до времени. Я сейчас велю дать вам пареной репы, чтобы в дороге вас не укачало. Ступайте за мной. А вас, граф, я попрошу обождать здесь. Для вашего и нашего спокойствия. В кухне люди.

И Светлана заботливо протянула оборотню руку, в которую бедный вцепился, словно утопающий в соломинку. Граф же вцепился в перила, чтобы те удержали его от неверного шага в сторону княжеской дочери. Когда за ней и оборотнем тихо затворилась дверь, граф фон Крок почти рухнул на подоконник и почти раздавил сидевшего на нем домового.

— Ничего, ничего, — отодвинулся тот в сторону. — Я невкусный и под чесночным соусом.

Он потряс головой и поймал свалившийся с волос прямо ему в руки венок из зеленых чесночных стрелок. Граф нашел в себе силы не отодвинуться, хотя и почувствовал легкое головокружение.

— Для Светланы плел, — мечтательно проворковал домовой. — С любовью! — Потом лукаво подмигнул окаменевшему вампиру и прошептал, вытягивая в его сторону шею: — Простите мое любопытство, но вам когда-нибудь доводилось любить смертную девушку?

— Я имел счастье на ней жениться, но имел несчастье подарить ей ребенка, которому она не сумела дать жизнь и который забрал у нее ее собственную. Но я не понимаю, зачем отвечаю на ваш вопрос…

Домовой подмигнул во второй раз, теперь еще лукавее:

— Что у трезвого на уме, то у пьяного на языке… Все утешаются, и вы утешитесь, Ваше Басурманское Сиятельство. Но вы так и не ответили, как вам нравится мой венок?

Домовой протянул вампиру чеснок, и графу пришлось спрыгнуть с подоконника.

— Вы меня об этом не спрашивали! — прорычал он, пряча нос за плащом.

— А я и сейчас не спрашиваю. Я все и так вижу, не слепой…

И Бабайка тоже спрыгнул с окошка.

— Пойду к княжне, преподнесу ей в подарок. Она хотела с вами парой слов перемолвиться.

— Зачем? — граф фон Крок почувствовал спиной ледяной пот и опередил ответ домового. — Скажите, чтобы записку написала, как утром… Или с волком передала на словах, — потом прикрыл глаза и добавил шепотом: — Боюсь, мой голод сильнее молодого чеснока… Если вы действительно любите княжну…

— Люблю! — перебил домовой вампира. — А действительность такова, что вам нужна хорошая кружечка сбитня для поднятия жизненных сил. Я сию же минуту вернусь!

Но у дверей в людскую Бабайка обернулся и снова подмигнул княжескому гостю, помахав венком:

— У нас недурные запасы чеснока с прошлого года имеются. Ядреный чеснок. До костей проберет!

Граф фон Крок вздрогнул всем телом и тяжело опустился на подоконник. «Лучше б в Париж поехал!» — заскрежетал он клыками и в ожидании уставился на дверь людской.

 

Глава 11 «Эй, залетные!»

 

Дверь отворилась довольно быстро. Только на пороге возникла не княжна Светлана, а дворник дядя Ваня с небезызвестной птичьей клеткой в руках, в которой лежал лапками вверх бездыханный голубь. Следом, крадучись, двигался Раду Грабан. На последней ступеньке оборотню наконец удалось опередить широкоплечего дворника и припасть к груди графа, чтобы своевременно дать тому надлежащие объяснения.

— Княжна просит вас отвести в деревню эту птичку, — протараторил Раду по-немецки. — Тайно.

— Что? — переспросил граф по-румынски, хотя прекрасно понял все с первого раза и по-немецки. — Тайно?

Раду кивнул и замер на плече графа, но тут же получил от него плечом в нос и отпрыгнул в сторону, освобождая дорогу дворнику.

— Барин, птичка! — пробасил тот.

И графу ничего не оставалось, как схватить клетку обеими руками. Клетка в его обессиленном состоянии чувствовалась малость тяжеловатой, и граф, едва поднявшись, вновь осел на подоконник.

— Тайно, — напомнил Раду тихо и по-немецки и получил в ответ от графа фон Крока вопрошающий взгляд. — Под плащ спрячьте, — прошептал оборотень еще тише, предусмотрительно обернувшись.

Граф укрыл клетку полой плаща и, насупившись, прорычал все так же по-немецки:

— Я не собирался принимать приглашение князя. Тем более делать что-то за его спиной по велению его же дочери. Это слишком уж по-русски, ты так не находишь?

— Я не знаю русских… — начал рассеянно юный Грабан.

— Но они делают все, чтобы мы их хорошо узнали, — процедил граф сквозь стиснутые клыки. — Как мог ты впутать меня в любовные интрижки своенравной девицы!

— А разве я мог отказать женщине! — пролепетал оборотень, в отчаянии теребя пальцами хвост косы.

— Обязан был отказать! Будто не понимаешь, что от живой княжны, как и от всего ее мертвого семейства, нормальным людям и даже нам, нелюдям, следует держаться подальше! Чтобы оставаться в здравом уме и не менее здравом теле!

Раду сделался абсолютно белым.

— А ты просто продажная шкура! — рычал граф шепотом. — И за что? Не за Грааль! За пареную репу! Это куда хуже красивых глаз, за которые, что скрывать, наш брат порой душу продаёт! Но за репу! И какой ты после этого волк?

— Никудышный, но это оказалось выше моих сил, — пробормотал обреченно несчастный оборотень. — Вы сумеете простить меня, Ваше Сиятельство?

— Ты не оставил мне выбора, Раду! Я в ответе за того, кого приручил, —
граф сильнее запахнул плащ. — Тайно, говоришь? Я выпил всего стопку. Откуда, скажи мне, друг мой, вдруг взяться пивному животу! И что мне делать с этим… Сашенькой?

— Передать, кому следует…

— Это кому ж, друг мой? Княжна изволит говорить загадками! — рычал граф.

— Княжна вообще не изволила ничего больше сообщить. Ваше дело, говорит, довести клетку в тайне от князя, и все.

— И все? — изогнул брови вампир. — А как это сделать, она случаем не сказала?

— Вы слишком высокого мнения о сыскных способностях нашего князя, Ваше Сиятельство! — вынырнул между ними домовой с кружкой благоухающего травами напитка. — Он так же не замечает меня, как и вы. Поверьте, вы сами теряетесь под этим плащом, — и домовой потянул на себя тяжелую черную ткань. — Не то что птичья клетка!

Граф молча осушил протянутую кружку, не поморщившись, хотя от сладости свело скулы. Чуть взбодренный сбитнем, он уверенно ступил на лестницу, ведущую в подвал, куда велел ему спуститься указующий перст Бабайки. Сам он побежал следом, весело насвистывая под нос. На улице, едва выйдя из-под арки, граф остановился подле экипажа, не решаясь подняться в него.

— Что-то не так? — озадаченно задрал голову домовой, и граф нагнулся к нему, будто испугался того, что собирался сказать, и выдал едва различимым шепотом:

— Меня лошади боятся. Кучера нет. Боюсь, понесут…

— А! — Бабайка хлопнул себя по коленкам и вдруг пару раз станцевал вприсядку, а потом принялся отплевываться: — Фу ты, ну ты! Фу ты, ну ты!

Граф успел выпрямиться и отступить на шаг, но сейчас вновь подступился к домовому.

— Это заклинание?

— Тьфу на вас! Вот мое заклинание! Ставьте клетку в ноги и скидывайте свой тулуп… Тьфу ты, плащ! Вы, поди, не мерзните ночами, — уже хохотал домовой в голос. — Не убоятся вас наши савраски! Зуб даю…

И снова дико расхохотался. Теперь граф сплюнул, но сделал то, о чем просил его домовой и, оставшись в черном камзоле прошлых веков, сделал шаг в сторону низкорослых лошадей, которые спокойно махали хвостами. И замер — это были типичные ослиные хвосты, у корня с коротким, на конце с длинным волосом. Граф сделал еще шаг — от холки до хвоста шла типичная ослиная темная полоса. Но то не были ослы. Граф поманил к себе Раду, и господин Грабан с не меньшим интересом обошел лошадей и даже построил им глазки, но лошади из вежливости не заржали над ним.

— Что у вас за лошади? — обернулся граф к домовому. — Почему они нас не боятся?

— А вам что обязательно надо, чтобы вас боялись? — спросил Бабайка с виноватой улыбкой. — Так я могу их напугать…

Он втянул голову в плечи, раскинул в стороны руки и растопырил пальцы.

— Пшел вон! — услышали все голос князя Мирослава, и Бабайка еще больше сжался и побежал в развалочку под арку, где, опираясь на метлу, стоял дядя Ваня. — Простите, граф, что заставил вас ждать. Белые ночи всегда заполнены неотложными делами, но мы, северяне, к ним привычные. Вас, гляжу, заинтересовала моя тройка?

Трансильванец кивнул.

— Так лошади у нас самые обыкновенные — монгольские тахи, привезённые для меня в восемьдесят первом году господином Пржевальским. Так вышло, что в своих степях они никогда не видели не то, что упырей, а даже живых людей, так что с кумысом матерей не впитали нелюбовь к нежити. У меня целый конный завод, он все европейское вампирское дворянство лошадьми снабжает. Неужели не слышали? Хотя немудрено в вашей-то глухомани… — и тут же виновато закашлялся. — Прошу меня простить.

— Ничего, — сухо отозвался граф. — Я деревенский вампир и не скрываю этого. Лошадям предпочитаю крылья…

— Кстати, где ваш плащ? — насторожился князь Мирослав. — Я велю Бабайке принести.

Граф еще сильнее приосанился и махнул рукой в сторону экипажа.

— Мне от сбитня малость жарковато стало.

— Ничего, сейчас я прокачу вас с ветерком… По-русски! Слыхали небось про Гоголя? Эх, тройка! птица тройка, кто тебя выдумал? Не так ли и ты, Русь, что бойкая необгонимая тройка, несёшься? Дымом дымится под тобою дорога, гремят мосты, всё отстаёт и остаётся позади. Что значит это наводящее ужас движение? и что за неведомая сила заключена в сих неведомых светом конях? Эх, кони, кони, что за кони!

И князь потрепал по крупу крайнюю таху.

— Простите, что на автомобиле не поехали, но он для меня пока в диковинку… Я уж так, по-старинке… Да и вы, думается, давно в экипаже не катались…

— Да как бы лет так триста…

— Да вы, батенька, гляжу, тоже ратуете за отказ от благ цивилизации! — хлопнул его по плечу князь.

И граф покачнулся. Да так сильно, что Мирославу пришлось ловить его второй рукой.

— Я на поезде к вам приехал. А по городу я люблю ходить пешком.

— Находитесь ещё, обещаю. А сейчас прошу в экипаж! Дорога долгая…

В том, что выражение «какой же русский не любит быстрой езды» не образное, граф фон Крок больше не сомневался — когда из-под колес пропали мостовые, ему начало казаться, что умереть во второй раз намного легче, чем осилить на лошадях российскую дорогу. Но почти умер он совсем по другой причине — из-под плаща, укрывавшего птичью клетку, на которую он так боялся наступить, что держал ноги на противоположном сиденье, вынырнула русая голова княжны.

— Ваше Сиятельство, — зашептала девушка. — Вы случайно не считали верстовые столбы? — И когда опешивший граф ничего не ответил, добавила: — Вы меня простите, просто слышала, что вампиры постоянно что-то считают…

— Двадцать три, — выдал граф замогильным шепотом и вздрогнул.

— Тогда я могу вылезать, — выдохнула девушка и, отбросив плащ в сторону, уселась рядом с неподвижным оборотнем.

— Что ты тут делаешь?! — донеслось с облучка раскатистое рычание князя.

— Папенька, не сердитесь за обман! Я вам все объясню, как прибудем на место. Не подумайте ничего дурного, вот вам крест…

— Княжна, умоляю! — вскричал граф фон Крок и так поднялся на сиденье, что встретился затылком с кудрявой шевелюрой правящего лошадьми князя.

Светлана с тихим вздохом разжала три пальца и опустила руку, так и не осенив себя крестным знамением.

— Ой, простите меня Христа ради… — княжна зажмурилась и затрясла головой. — Что ж я, дубина стоеросовая, говорю все не то… Простите меня все, просто мне позарез нужно к бабушке.

Князь молча стегнул лошадей, и Светлана отодвинулась в сторону от оборотня, чтобы граф, поджавший и ноги, сумел опустить сапоги на пол экипажа.

— Простите меня, — зашептала она, поднимая на трансильванца блестящие глаза. — Я не знала, что папенька уже отправил почтового голубя, чтобы баньку истопили к вашему приезду. А второго у нас нет, чтобы записку отправить. Придется мне самой о Сашеньке позаботиться, — прошептала она совсем уж едва различимо, приблизившись к вампиру.

Однако заметив под верхней темной губой белоснежные клыки, тотчас отшатнулась и метнула взгляд в сторону оборотня. Потом подсела ближе и взяла его под руку, но продолжала глядеть на графа.

— Из вас, я понимаю, вытрясать уже нечего, но во меня ещё душа имеется. Пока имеется… Сколько там уже столбов?

— Двадцать семь, — ответил тут же граф, почти не открыв рта, чтобы не обнажить клыков.

Княжна тяжело вздохнула:

— Ещё шесть вёрст, и получите тридцать три удовольствия.

Тут она свободной рукой схватила комара.

— Как же вы мне, кровососы, надоели!

— Это вы обо мне, княжна? — спросил граф, оставшись невозмутимым, но вот Светлана вспыхнула, точно утренняя зорька.

— Да как можно! Помилуйте! Я о комарах!

— Так и они вас не любят, — вмешался оборотень. — Тысяча пятьсот семьдесят ше… Уже семь трупов за двадцать семь вёрст.

— Это они абсент не любят, — еще сильнее зарделась княжна.

— А что это? — удивился Раду Грабан.

— Хорошее средство от кровососов, — потупилась княжна. — Впрочем, обычно я натираюсь свежей полынью, но запасы кончились, вот и пришлось перейти на абсент. Сейчас наберу новой травы… А может она только на русских упырей действует, а трансильванские вампиры к ней равнодушны?

— У вас в кармане чеснок, — процедил сквозь зубы граф фон Крок.

— У меня нет карманов. Я только и успела, что с Бабайки безрукавку стащить. Это он, затейник, под подкладку зубчиков чеснока напихал. Но я не сяду рядом с вами, не бойтесь…

— А я не боюсь и не хочу, чтобы вы меня боялись.

— Я вас не боюсь… Я за вас боюсь. Вы уже и так от князей Кровавых натерпелись вдоволь.

— Из ваших рук я готов принять любое страдание…

— Граф! — послышался с облучка смешок князя Мирослава. — Один наш мудрый государственный муж любил говаривать: пьяный проспится, дурак — никогда…

— Благодарю вас, князь, за мудрый совет. И вас, — граф продолжал смотреть в розовое лицо живой девушки, — ангел мой, за участие…

— Ангелов вы еще увидите. Одного на Александринском столпе, другого на шпиле Петропавловского собора. Негоже меня с ними равнять, — уже вовсю пылала княжна. — Хотите, стану вашей музой, если вы вдруг чего-то пишете… Сейчас ведь все чего-то пишут…

И оба, не сговариваясь, взглянули на груду плаща в своих ногах, который укрывал клетку с полуживым или полумертвым голубем-поэтом.

— Я только читаю, что другие пишут кровью… — попытался улыбнуться граф, но снова сделался серьезным, поранив себя клыками.

— Читайте лучше то, что пишут молоком… Это современнее. Сколько столбов-то уже насчитали?

— Тридцать два, княжна!

— Всего одна верста осталась.

— Я помню. У вампиров прекрасная память.

— Я знаю.

Светлана высвободила руку, которой весь путь держалась за оборотня, и опустила обе руки на клетку. И в этот момент клыки исчезли, и граф вдруг почувствовал неприятный, давно забытый, укол в сердце и повторил про себя слова князя Мирослава: пьяный проспится, дурак — никогда.

 

 

Глава 12 «Русская барышня»

 

Тройка влетела в сосновый лес, и экипаж, не проехав и полверсты, завяз колесами в черничных кустиках. Кони вмиг встали как вкопанные, хотя князь и не натягивал вожжи. Княжна продолжала обнимать через плащ птичью клетку и тут же прямо с ней и с плащом вывалилась из экипажа в те же кусты. Раду, метнувшийся к девушке, чтобы удержать ее, видимо, позабыл, что он в человеческом обличье и поймал зубами лишь воздух, а потом всеми четырьмя лапами — две из которых были в сапогах, приземлился прямо на княжну. Светлана, даже не вскрикнув, отбросила его в сторону и села, но не поднялась с земли.

— А на вид, кожа да кости, — бросила она бедному оборотню, который тоже остался сидеть на земле, только отвернулся ото всех, к низенькому домику, обнесенному частоколом, на котором мерцали огнями черепа.

— По всей видимости кости столько весят, — спрыгнул с облучка князь и обернулся к графу, который только что медленно сошел с подножки экипажа. — Ваш плащ мы отдадим нашей Кикиморке. Получите обратно, точно новенький, прямо как от портного…

— Я сама отнесу плащ графа, папенька, — затараторила княжна с земли.

— Да уж позаботься, сделай милость. Твоя вина, тебе и отвечать. Скажи спасибо, что чистить не заставляю!

Граф фон Крок метнул быстрый взгляд в сторону Светланы и хотел уже протянуть руку, чтобы помочь барышне подняться, но неожиданно понял причину падения и такого промедления княжны. Хитрая девица! Ей нужен плащ, чтобы клетка так и осталась незамеченной. А князь и не смотрит больше на дочь. Распряг лошадей и повёл к частоколу. И даже не обернулся, преспокойно оставил дочь в обществе незнакомого вампира и неуклюжего оборотня.

Не зря ничего не боится. Нечисто тут, хоть и тишина вокруг… Граф обернулся — дорога пуста, только чувство, будто наблюдает, кто за ним. Может, с деревьев? И граф задрал голову, да вдруг против воли несколько раз повернулся вокруг себя, все быстрее и быстрее — и высокие мачты елей слились воедино с серым кружком неба.

— А теперь кланяйтесь, граф, кланяйтесь! — дребезжало в ушах трансильванца. — В пояс, вам говорят, ниже… Да не так же… Не на колени… Да что ж вы сами-то встали на четвереньки?! Помогите мне графа поднять… Вот!

Граф почувствовал ладонью шероховатость шишки и открыл глаза. Он опирался на палку, увенчанную этой самой шишкой. Тонкие стволы сосен продолжали качаться перед глазами, но самого его больше не шатало из стороны в сторону.

— Что это было? — спросил граф по-немецки, явно обращаясь к оборотню, но ему ответила княжна, малость запинаясь, но довольно сносно для иноземки. Одно лишь слово княжна использовала русское — леший.

— Ваше Сиятельство, это дедушка Леший шалит, что вторглись мы в его хоромы без должного почтения. Знает норов князя, но прощать не думает, а вы еще разглядывать все начали, не отдав поясного поклона. Сердит у нас леший на здешний народ. Не чтут его, как встарь.

— А палку для чего мне дали? — проговорил граф по-русски, кое-как отряхнув черной перчаткой пыль с черных брюк.

— Простите, полированной трости у лешего не было… — улыбнулась княжна, отступая на шаг, а граф и не заметил, когда она убрала руку с его локтя. — Да вам сейчас не для красоты палка-то нужна, а чтоб не оступиться. Тут дорожки заповедные, в раз споткнетесь, а мне не с руки вас поднимать. Я городская, коромысло отродясь не таскала.

— Мне очень совестно, княжна… — граф чувствовал себя до мерзости противно.

— Да пустое! — махнула Светлана рукой, запахивая стеганую безрукавку. — Не ваша в том вина, а наша, князей Кровавых. Нам и совестно должно быть… Пойдемте же, граф, в дом. Мне еще клетку схоронить надо, пока наш князь лошадками да банькой занят.

— Схоронить? — переспросил граф, когда княжна с трудом подняла с земли плащ с клеткой.

— Спрятать, — улыбнулась Светлана через силу. — На сеновале.

И к ней тут же подскочил Раду:

— Позвольте?

Княжна с радостью отдала оборотню непосильную ношу. И граф в свою очередь приглашающе протянул ей руку, предварительно отряхнув черные перчатки от налипшей к ним сухой хвои.

— Обещаю не кусать…

Княжна рассмеялась в голос.

— Какой вы забавный, право! Я совсем иначе представляла себе трансильванского вампира…

— Иначе? — теперь усмехнулся граф. — А по какому поводу, прошу простить мое такое наглое любопытство.

— По какому еще я могу представлять себе вампира? По книжному поводу! Вы «Дракулу» читали? Ну ведь читали? Конечно же, читали!

Княжна так и не взяла протянутой руки, и сейчас граф приложил ее к небьющемуся сердцу.

— Литературный бог уберег меня от неуемной ирландской фантазии.

Светлана сделалась серьезной, и граф на мгновение отвел взгляд от ее бледного лица.

— Прошу простить меня, — заговорил он быстро. — Я нисколько не желал оскорбить ваши чувства. Я сожалею о сказанном.

Княжна едва заметно кивнула.

— Признаться, я тоже не полюбила творчество мистера Стокера. Предпочитаю наши творимые легенды. Оно как-то созвучнее русской душе. Вот послушайте, — и княжна, прикрыв глаза, вдруг заговорила немного нараспев: Мы идем из города в лес. От зверя, от одичания в городах. Надо убить зверя. Волки, лисицы, коршуны — хищные, жестокие. Надо убить. Как же убить зверя, который отрастил себе железные и стальные когти и угнездился в городах? Он сам убивает, и не видно конца его злодействам. Мы его убьем, убьем…

— Светлана!

Графу показалось, что девушка покачнулась, и он поддержал ее за локоть. Но княжна резко открыла глаза и вырвала руку.

— Капли крови, — проговорила она замогильным голосом.

— Где? — выдохнул граф, взглянув сначала на шею княжны и только потом уже на собственные руки и вздрогнул, услышав звонкий девичий смех.

— Помилуйте, граф! Это название романа.

— И что в этом романе вам нравится? — и когда княжна сразу ничего не ответила, граф добавил медленно, чуть ли не по слогам: — Я тоже, признаться, иначе представлял себе русских барышень. И никак не ожидал услышать из прелестных юных губ «убить зверя»…

Княжна вскинула голову. Даже, можно сказать, запрокинула, и взгляд вампира непроизвольно заскользил по ее шее, только не вверх, а вниз, где чуть выше грубой оторочки безрукавки, билась заветная жилка. Он сглотнул. Должно быть, так громко, что подбородок княжны камнем упал вниз к ямочке на шее, и граф поспешил отступить на шаг. Сделать это получилось с трудом, потому что он, не отдавая себе в том отчета, вкрутил палку в землю, из-за чего сейчас в сторону Светланы полетели комья земли и сосновые иголки.

— А я не русская барышня, — отчеканила Светлана. — Я — последняя из рода Басмановых и я — дочь предводителя петербургской нечисти. Прошу не забывать про это. Как и я не забываю, что вы вампир и что вашим заверениям в моей безопасности не сильно-то и стоит доверять. Но могу вас заверить, что здесь довольно нечисти, чтобы уберечь меня от вашего укуса.

Граф фон Крок сделал еще один шаг назад и почувствовал спиной дверцу экипажа.

— Я не знаю, чем заслужил ваш гнев, барышня, но отныне и впредь буду держаться от вас на расстоянии пушечного выстрела.

— Поверьте, так будет лучше для нас обоих, — отчеканила Светлана. — Позвольте только одолжить у вас на этот день господина Грабана. Он поможет мне управиться с тяжелой клеткой.

— Безусловно, княжна. Раду в вашем полном распоряжении. Только что вы собираетесь делать с… — граф понизил голос до едва различимого шепота: — С Сашенькой?

— Я? — Светлана пожала плечами. — Ровным счетом ничего. Просто отнесу его бабушке, а она у нас настоящая финская ведьма, что-нибудь да придумает. Князь вот выстроил для нее этот домик еще в прошлом веке, а бабушка так и живет в своей старой землянке. Говорит, не уживётся с русской нечистью. А пока, как и договаривались, мы закопаем клетку в сено. Господин Грабан…

Но оборотень смотрел мимо княжны, и его уши совсем оттопырились и даже зашевелились.

— Ах, это отец, должно быть, Бурого с цепи спустил! — ахнула Светлана и вдруг сама бросилась в объятья графа.

Вернее, вампир думал так, раскинув для девушки руки и уже предвкушая, как услышит биение живого сердца на своей холодной груди, но, увы, Светлана пронеслась мимо и схватилась за ствол молодой сосны.

— Я же сказал, что не собираюсь вас кусать… — чуть ли не сплюнул голодную слюну вампир.

— Вам никто не говорил, что вы эгоцентричны? — выпалила тут же Светлана. — Бурый завалит нас обоих!

И в подтверждение ее слов из-за частокола выскочил волк. Огромный, свирепый, с всклокоченной шерстью. Он пронесся мимо трансильванцев и на всем ходу наскочил на княжну. Не держись та за дерево, то осела бы под тяжестью лап, опустившихся ей на плечи.

Волк с жадностью облизывал княжне лицо и зализал бы, кажется, до смерти, не вернись бы в тот момент князь. Мирослав схватил его за шкирку и отшвырнул к дороге, где он остался лежать неподвижно, прижав к голове уши. Княжна метнулась к волку и опустилась перед ним на колени. Теперь он лизал ей руки и даже не косился на обидчика.

— Прошу вас, папенька, впредь не швырять моего Бурого.

— Он серый, — поправил ее князь.

— Бурый! — выкрикнула княжна дребезжащим голосом. Вскочила на ноги и принялась неистово отряхивать рубаху.

Князь обреченно оглянулся к графу.

— Ну вы-то, трансильванец, в волках хорошо разбираетесь. Скажите моей неразумной дочери, что волк у неё серый.

— Конечно, серый, — снисходительно улыбнулся граф, но поймав суровый девичий взгляд, спросил: — Позвольте полюбопытствовать, в этой кличке есть какой-то сакральный смысл? В том, чтобы называть серого волка бурым?

— Есть, граф, у всего есть смысл. В темнице той царевна тужит, и бурый волк ей верно служит…

Граф смотрел ей на губы и не мог не заметить, как те дрогнули, и как княжна их прикусила.

— Бурый и Белый! — почти выкрикнула Светлана, делая шаг к господину Грабану. — Пойдемте, я познакомлю вас друг с другом и отпущу в лес за целебной травой.

Оборотень, держа тайную ношу у самой груди, покорно шагнул к Светлане, у ног которой уже терся другой волк.

— Позвольте, папенька, мне в баньку заглянуть. Посмотреть, что подруженьки вчера напряли, наткали, нашили… Я вам веники сама замочу. Вы какие, граф, предпочитаете, осиновые?

— Светлана! — одернул дочь князь. — Не время паясничать.

— Не время? — губы ее дрожали. — А, может, он, как все мы, сугубо страдать хочет…

— Из ваших рук, моя прекрасная княжна, — ответил с опозданием трансильванец, — хоть осиновые… Розги.

— Веники не розги! Возьми, Светлана, для графа березовые, они мягче… Вы же, граф, в бане ни разу не были? — обернулся князь к гостю. — Жаль Федьки нет, придётся самому ведра с квасом таскать… Да, дочь, скажи Кикиморке, чтобы достала из погреба кровушки холодной для гостя нашего. Устроим ему настоящую русскую баню. Чтоб век помнил!

И князь с посвистом удалился в сторону темного низкого бревенчатого строения. Воцарилось неловкое молчание. Только Бурый по-прежнему отбивал хвостом по ноге княжны долгие секунды.

— Ваше Сиятельство, вы верите в воскрешение? — начала первой княжна.

Граф вопросительно взглянул на нее.

— Вы снова изволите говорить загадками, Светлана? Учтите, княжна, я простой деревенский вампир. Заодно, милая барышня, сделайте скидку на возраст, я старый и глупый…

— Да просто у нас говорят, банька даже мертвого поднимет! — улыбнулась княжна. — Князь непременно примется шутить с вами на тему воскрешения, а вы не обращайте внимания и тоже давайте ему скидку на возраст. А пока ступайте за мной. У господина Грабана полные руки. Будьте так любезны, возьмите с частокола череп, а то изба даже в белые ночи тёмная.

— Я услужу вам, княжна, с превеликим удовольствием.

Их глаза встретились, но она отвела взгляд слишком быстро. Слишком быстро для пугливой смертной девушки. В княжеской дочери крылась загадка, которую граф фон Крок решил пренепременно разгадать.

 

 

Глава 13 «Заверения в дружбе»

На частоколе светились тринадцать черепов. Все они при ближайшем рассмотрении оказались медвежьими. Граф фон Крок снял тот, который горел ярче остальных, и шагнул за княжной к дому, осторожно отгоняя Бурого подарком лешего от своих сапогов.

— Княжна, а ваша бабушка случаем не баба Яга?

Светлана обернулась так резко, а граф шёл так быстро, что между ними и поместился всего только что этот череп, но ни один из них не отступил с извинениями и даже не отвёл взгляда. Граф смотрел княжне в глаза, и спустя мгновение их сделалось аж две пары, а потом раз и все четыре. Вампир зажмурился, и княжна сразу же сумела ответить на его вопрос. Правда голос малость дрожал, как и сами непрошенные мысли, которые так и бежали прямиком на острый язычок:

— Она ей сестрой родной приходится. А самой Яге север вреден — от постоянных дождей кости ноют. Посему она подальше от столицы перебралась в тьму-тараканью, в Подмосковье… Но банька у нее знатная, таких личностей в ней парила, ой-ой-ой! Правда, никто не выжил, окромя царевичей всяких — от царского мяса у неё несварение желудка случалось. Но банька ого-го, особенно, когда отец мой топит… С ним все прямиком на тот свет отправляются. Но вам это не грозит, вы уже того… Вам бы после вчерашнего с того света на этот вернуться. Если банька не поможет, попросите пудру у матушки моей, а то нельзя же ходить с такими кругами под глазами — всех подружек моих распугаете, и так и не узнаете, чем русские русалки лучше ваших трансильванских вильей, особенно наши, столичные…

Граф кашлянул, и Светлана осеклась на полуслове.

— Шутить изволите?

Он снова поискал глаза, но напрасно — теперь княжна держала их долу.

— Вы первым начали. Как вам не совестно…

— Мне сегодня все простительно, — усмехнулся он в голос. — Высокой страсти не имея для звуков жизни не щадить, не мог он ямба от хорея, как мы ни бились, отличить, — процитировал граф Пушкина замогильным голосом. — Если я говорю что-то, что вы находите для себя обидным, прошу простить меня великодушно, ибо не ведаю, что творю… А за бабу Ягу готов прощение на коленях вымаливать…

И граф действительно тут же преклонил пред княжной одно колено, и княжна тут же схватилась за его плечи, пытаясь поднять на ноги. А когда попытка вернуть вампира в вертикальное положение с треском провалилась, и он согнул вторую ногу, княжна почти закричала:

— Вы ополоумели, граф! И меня, и себя погубите! — и добавила уже тише, когда вампир выпрямился перед ней во весь свой высокий рост: — Вам же самому завтра стыдно станет… — Светлана сначала было задрала голову, но быстро потупилась: — Да какое там стыдно, что я такое говорю. Вы забудете…

— У вампиров прекрасная память, княжна…

— Да полноте! — Светлана так всплеснула руками, что чуть не вышибла из рук графа череп. — Забудете, а вот мне недобрые люди не преминут напомнить. Да не глядите на меня так! — и снова глаза спрятала. — За что вы так со мной поступаете?! Я повода вам не давала… Видели ж, как князь осерчал, что обманом сюда пробралась, а это он ещё про Сашеньку ничегошеньки не знает. Хотите, чтобы из-за вас меня на весь день заперли? Хотите? Чтобы все чаяния Сашеньки напрасны были? Вы сами разве сумеете о нем позаботиться? Да что же вы смеетесь?!

А черные губы вампира и вправду растянулись в улыбке.

— Ничего, ничего-то вы не понимаете! — княжна во все глаза смотрела на него, не в силах ни взгляд отвести, ни удержать голос ровным. — Думаете, дурочка я? Все глупости девичьи… Да какие глупости могут быть вот с этим?!

И княжна вдруг схватилась за вышитый подол рубахи и задрала так, что граф увидел бледные икры голых ног — княжна в спешке нацепила туфли на босу ногу.

— Все эти обереги должны уберечь меня от упырей! — в запале княжна даже не заметила своего обнажения. — А они кишат вокруг меня, только и думая, как бы породниться с князем. А он меня в темнице держит: туда не ходи, сюда не смотри! Только и есть у меня Сашенька, только с ним я свободы глотнула, в город вышла, к людям… Рядится ради меня в женское платье… А вы!

И замолчала вдруг. Растеряла весь пыл свой, глаза опустила.

— Вы любите его, Светлана? — пробормотал вопрос граф, с трудом отрывая взгляд от девичьих лодыжек. — Так отчего тогда томите его? И себя, и князя?

Она сама нашла глаза вампира, темные и горящие, что череп, который граф крепко прижимал к груди. Только вздрогнула не она, живая, а он, мертвый, таким холодным показался ему вдруг хризолит живых девичьих глаз.

— Я никого не люблю, — отчеканила княжна, будто выплюнула слова ему в лицо, гордо вскинув подбородок: — Я такой же зверь, как все вы. И меня тоже надо убить!

— Что вы хотите сказать мне, повторяя одно и тоже? — перешёл граф на полный шёпот. — Поверьте, я умею не только говорить, но и читать по-русски и непременно прочту ваши «Капли крови», так что не мучьте меня цитированием всякого мракобесия. Лучше скажите, что действительно хотите мне сказать про вашего Сашеньку…

И граф наклонился еще ниже — как склоняется к жертве голодный хищник.

— Ничего, — тряхнула головой княжна, и вампир отпрянул. — Только то, что нам следует спрятать скорее клетку, пока князь не пришёл. Я уверена, что завтра к вечеру вы увидите Сашеньку в полном здравии. Ну, — Светлана виновато улыбнулась. — Я ведь не могу сказать — живым. Это ведь будет неправда, верно?

— С вами я чувствую себя живым, то есть круглым дураком… — рассмеялся хрипло вампир, и вот уже от его смеха Светлана вздрогнула. — И мне это безумно нравится.

И не понять было, что привело в такой восторг трансильванца — девичья ли дрожь или собственная похмельная дурь.

— Так где ж ваш стог? Князь уже и так слишком надолго оставил нас вдвоём. Вернется с минуты на минуту.

— Вдвоём? — Светлана метнула взгляд в сторону неподвижного оборотня и погладила за ушами Бурого. — Мы с вами не одни, а умудрились наговорить друг другу много глупостей. Пройдемте уже в дом.

— Я бы стоял тут с вами вечность…

Вампир произнёс это чужим, глубоким и страшным голосом, и княжна кинулась к двери и шумно выдохнула. Дверь отворилась с ужасным скрипом, напоминавшем недавний неживой смех трансильванского гостя.

— Не запнитесь за порог, граф, — бросила она из темноты, резко обернувшись, чтобы не быть к вампиру спиной. — Осторожней! Смотрите, не растеряете всех светлячков из черепа!

Куда там ему запнуться! Услужливый оборотень проскользнул вперед и плечом придержал дверь. Череп вспыхнул и загудел, но когда княжна шикнула на него, шум мигом утих, и пламя в глазницах выровнялось.

В сени свалили все подряд — от дров до оглоблей, и только в самом дальнем углу высилось чуть ли не до потолка сено. Граф поднял череп, и тусклый свет его глаз осветил княжне дорогу. Она разворошила солому, а потом, прикрыв клетку сорванным с гвоздя рушником, закидала обратно сеном.

— Я плащ вам к вечеру верну в целости и сохранности, — удовлетворенная проделанной работой, обернулась она к графу. — Вы мне верите, граф?

— Отчего же мне вам не верить, Светлана? Вы прекрасны, а красота не может лгать…

Девичьи глаза вспыхнули ярче глазниц черепа.

— А вы действительно не поэт, граф? Нет? Тогда скажите то же самое Сашеньке про мою мать! Как красота не лжет! Окрутила его княгиня красивой ложью, охмурила ласковыми речами — так голову вскружила, что бедный, сломя голову, в Тифлис бежал, а как вернулся, с тифом слёг и помер бы, не спаси его Фёдор Алексеевич. Как говорится, смертию смерть поправ… Три года назад это было, и за эти три года Сашенька не раз и не два пожалеть успел, что не умер тогда до прихода моего прадеда.

Но вампир продолжал, не сводя жадных глаз с взволнованного лица девушки:

— Какое, право, мне дело до красоты чужой женщины и глупости незнакомого мне юноши… Какое отношение имеет то к неоспоримому факту вашей ангельской красоты, моя княжна?

— Я не ангел! — вскричала Светлана, заламывая руки. — Я убила свою родную мать и теперь мраморный ангел плачет над ее могилой на Никольском кладбище! Хватит, граф! Умоляю вас… Вы не должны говорить мне подобные вещи! Вам смешно, а здесь у стен есть уши! Если меня запрут, что станется с Сашенькой? Кто поручится, что он переживет этот день? Вам не жалко меня, охотно в то верю… Какое, право, вам дело до смертной девушки… Так пожалейте своего собрата… Идите в избу… За вами скоро придут… Совсем скоро… Да прекратите так на меня смотреть! А то я…

И княжна сложила три пальца, а потом убрала один. Граф тотчас зажмурился и отступил.

— Не делайте этого княжна. Идите в баню, как собирались… Это надо мной чеснок возымел такое действие… Прошу вас простить и забыть все мои слова. Дайте пережить этот день, и вы забудете обо мне, как о страшном сне…

Светлана спрятала руки в складки рубахи.

— Да не такой уж вы и страшный! Со мною случались кошмары и похуже, уж поверьте…

— Охотно верю, — в свой черед улыбнулся вампир. — И все же мне хотелось бы расстаться с вами друзьями. Я всецело полагаюсь на всепрощение, так свойственное русским женщинам…

— И жертвенность… — прошептала княжна, сильнее натягивая рубаху на коленках. — Вы забыли, граф, про нашу жертвенность…

— Боже упаси вам становиться моей жертвой! — вампир выставил вперед палку, точно собрался ударить, и княжна попятилась. — Ваш отец и ваш прадед собственноручно вобьют мне в сердце осиновый кол… Или даже два… Я не настолько пьян, чтобы не понимать этого… И не настолько пьян, чтобы перестать считать удары вашего сердца. Смилуйтесь надо мною, уйдите…

— Ступайте уже в избу. Да не забудьте отдать поклон иконам, тогда они вас не тронут. И на самый край лавки садитесь. Так безопаснее.

Оборотень открыл хозяину дверь, и граф, наклонившись, вступил в избу, но тут же отпрянул, ударившись головой о притолоку.

— Да что же вы, граф! — княжна тронула его за плечо, и вампир обернулся, держа в руках пустой череп. — Это же светлячки!

Светелка действительно сделалась светлой от множества светлячков, рассыпавшихся по ней…

— Электрификация всей ночи! — звонко выкрикнула княжна. — Входите! Ну что вы, как дите малое испугались света!

— Вы хотели сказать, как зверь лесной…

— Чудище косматое! — с затаенным смехом продолжила княжна. — Это вечные светлячки. Они потом заберутся обратно в череп. Хотите, можете взять его на память. У нас наконец вместо чертовой станет их простая дюжина.

— Это кто ж столько медведей завалил? — спросил трансильванец, не думая получить ответ, но княжна взяла и ответила:

— Князь, кто ж еще! Не по нраву косматым нежить столичная. И они не по нраву нам… Да вы садитесь, граф… Вас же палка еле держит…

И вампир действительно почувствовал в ногах неимоверную слабость и почти рухнул на лавку. Княжна забрала из его рук пустой череп и поставила на середину стола.

— Еще предупредить должна. Коль визги детские услышите, тоже не пугайтесь. Здесь царит настоящий домострой: муж лупит жену. Ни за что ни про что. Кикиморка наша из простых будет, так что никакой работой не брезгует — все-то у нее сияет, сами полюбуйтесь. Сколько раз отец пытался ее в город забрать в горничные, но старик ни в какую не пускает… Ещё бы, кого пилить тогда будет! Федор Алексеевич раз умыкнул ее, как Бабайку когда-то, в мешке, так ведь, строптивая, распустила мешок по ниткам и к мужу вернулась… Бьет, значит, любит… Темнота, деревенщина неотесанная… Больше и уговаривать не стали. Да и домового немного жалко, ведь со скуки помрет… Душить по ночам некого, а коль живая душа здесь и объявляется стараниями Федора Алексеевича, так, ясен день, до рассвета не доживает. Даже не знаю, чем вас тут занять… — вдруг засуетилась княжна, до той поры стоявшая перед гостем руки по швам, прямо-таки с солдатской выправкой. — О, — княжна привстала на цыпочки, чтобы взять с печки тонкую книжицу. — Вот, Евангелие почитайте пока.

— Снова за прежнее, княжна? — взглянул на нее исподлобья вампир. — Не дорожите вы дружбой трансильванского вампира, гордая девица?

Вновь голос его сделался глубоким и страшным, и княжна вздрогнула всем телом.

— Помилуйте, граф! — она выставила вперед руку с книжкой, и вампир отпрянул, с отчаянием ища в воздухе плащ, чтобы закутаться в него. — Да не смотрите ж на меня так! Это не от Луки и не от Матфея! Это наш просветленный старец из Ясной Поляны сам написал, так что ничего у вас от печатных листков этих не прожжётся. Вон же, глядите! — она распахнула книгу и сунула вампиру под самый нос. — На титульном листе написано — не в силе Бог, а в правде, а правдой тут и не пахнет, сами ж знаете!

И, захлопнув книгу, положила ее на стол рядом с гостем.

— Князь перед сном читает — любит он на ощупь искать начало и конец в толстовских предложениях. Это вот краткое изложение. Коли понравится, дома дам все восемьсот страниц. Только за мотыгу после прочтения не беритесь, умоляю вас… Не знаю, как у вас в Трансильвании, а у нас здесь вспахивать нечего… Один береговой гранит!

Граф протянул было руку, но передумал брать книгу.

— Я вообще-то сказки больше люблю, — усмехнулся он, выжидающе глядя на дочь Мирослава.

— А по вам не скажешь… — улыбнулась та. — Увы, тут у меня нет романа Сологуба. Хотя, погодите…

Светлана вернулась к печи и, потянувшись к занавеске, вернулась к столу с новой книжкой.

— Вот тогда вам Азбука, я по ней читать училась — опять же сочинение нашего старца. Да не смотрите на меня так… Я уже ухожу…

Граф вырвал из ее рук Азбуку, открыл наугад и принялся читать вслух про трех медведей. Княжна стояла на одном месте, не в силах пошевелить ногами, сделавшимися вдруг стопудовыми. Потом все пропало, и она осторожно сделала к двери первый шаг.

— Светлана…

Она зажмурилась и не обернулась.

— У вас не найдется здесь для меня лишней полотняной рубахи?

— Зачем вам рубаха? — спросила княжна шепотом, глядя на дверь, у которой застыли в ожидании трансильванский оборотень и Бурый.

Повисло молчание, после которого граф хрипло прошептал:

— Я же не могу пойти в баню в камзоле… И вы лишили меня плаща…

Светлана открыла глаза и, оставаясь к графу спиной, указала на большой деревянный сундук в дальнем углу.

— Там вы отыщите все, что вам нужно.

И поспешила вон, позвав за собой обоих волков:

— Пойдёмте со мной вместе веники замачивать!

Раду оглянулся на графа, и тот отпустил его едва приметным кивком.

 

Глава 14 «Дела крапивные»

 

Бурый волк недовольно фыркнул и принялся обнюхивать господина Грабана, а когда тот шагнул за княжной, тихо зарычал и у порога даже прихватил зубами за сапог.

— А ну, веди себя достойно! — тронула его княжна за ухо и пару раз легонько похлопала по боку, выгоняя на улицу.

За порогом она обернулась к Раду, поправлявшему закушенный сапог.

— Он не нарочно, — заговорила княжна виновато. — Просто стар и недолюбливает гостей. Вот его на цепи и держат. Уже года два я не видела Бурого в человечьем обличье, и на имя своё человеческого он больше не откликается. На кличку только, — Светлана схватила с лавки, примостившейся за углом дома, корзинку. — Послушайте, Раду… Если вы не против, я стану обращаться к вам по имени, согласны?

Оборотень кивнул.

— Пока вы еще человек, будьте так добры, нарвите крапивы.

Раду не протянул руки, чтобы взять корзину. Он оглянулся на закрытую дверь избы и, подавшись к княжне, зашептал:

— Простите великодушно, но каким образом вы собираетесь отстегать крапивой моего хозяина?

Светлана на мгновение лишилась дара речи, представив себе подобную картину в богатстве красок и звуков, и, запинаясь, спросила:

— На что, скажите, мне стегать крапивой вашего графа?

И когда оборотень скривил в гаденькой усмешке рот, княжна, ещё более недоуменно взглянув на него, спешно отдернула протянутую руку.

— В ваши лета странно не понимать, о чем вам тут толкуют, — усмехнулся оборотень и довольно долго задержал взгляд на вздымающейся от неровного дыхания девичьей груди. — Только я возьму на себя смелость заметить — крапива такую нечисть, как мой господин, не особо отпугивает. Чеснок тут понадежнее будет. Однако ж желания всякие непотребные притупляет… Вот как на духу говорю.

Княжна размахнулась корзинкой и ударила б ей оборотня, если в тот не отпрыгнул. Правда, еле удержался на ногах. А Бурый стрелой метнулся к нему и сел напротив, оскалив зубы сильнее прежнего.

— Брось, Бурый, не связывайся с ним… Он какой-то бешеный! — прошипела княжна и оттащила серого волка от трансильванского оборотня.

Господин Грабан остался стоять у лавки, и Светлана, обернувшись, поймала ставший вдруг жутко преданным прямо-таки собачий взгляд трансильванца. Громко сглотнула и вернулась к избе.

 — А я в свой черед вот что замечу. В разговорах со мной впредь прошу соблюдать словесную деликатность. Вы из крестьян?

Раду кивнул.

— То-то же! Ну-с… Вы меня поняли… — княжна вновь запнулась. — И вот что еще… Прошу впредь воздержаться от подобных суждений, поскольку вы ровным счетом ничего не знаете про русские нравы! Все у вас там в Трансильвании, видимо, не как у наших упырей. Наши вон, крапиву в кровь для здоровья добавляют вместо пикончика, а ваши, выходит, наоборот… дабы последнее растерять. Не хотела вас огорчать, но крапива эта в дар моим подруженькам назначена… Может, и дали б они с превеликим удовольствием вашему графу крапивного отварчика, будь в нем хоть какая надобность! Ваш граф, как погляжу, даже после оленьей крови, горазд с барышней лишь языком молоть! Да что стоите околотнем! Держите вот и потрудитесь набрать полную!

Раду вырвал у нее корзину и врезался в заросли крапивы, с ожесточением срывая ее целыми кустиками. Светлана закрыла лицо руками и зашептала:

— Матушка родненькая, дай мне силы выстоять… Не ввести гостя нашего во искушения, ибо не ведает, что творит с ним зелье шаманское… Убереги нас всех от несчастья… А этого болвана, — Светлана отняла от лица руки и злобно прищурилась, — от злобы моего Бурого!

 И тут же почувствовала, как серый волк потерся ей о ногу.

— Да тише ты, тише… — и Светлана присела подле него потрепать по седой морде. — Чего тревожишься, старый? Луна нынче неполная, упырь один на весь дом и то на ногах еле держится, а живых гостей на версту окрест не видать…

— А вы, княжна, кто сами тогда будете? Мертвая, что ль?

Княжна с досадой поднялась на ноги, чтобы отправить оборотня обратно к бане в крапивные заросли, и обомлела: Раду протягивал ей полную корзину крапивы и демонстративно дунул на свои покрасневшие пальцы.

— Не мертвая да и не живая, — проговорила княжна, не сводя глаз с волдырей, выступивших на бледных руках трансильванца.

Раду молча вытянул из кармана пальто перчатки и спрятал в них обожженные руки.

— Что ж вы не сказали…

Раду вскинул на княжну мутные желтоватые глаза и остался серьёзным.

— Да что ж вы распереживались так, княжна? На мне же, как на собаке, все к вечеру заживет, сами знаете. И потом, мне велено графом исполнять все, что бы вы ни приказали. Так что я к вашим услугам, княжна! — и Раду склонился в низком поклоне.

— Что за глупость несусветная! — Светлана даже на него топнула. —
Мне только клетку донести требуется, а с крапивой всего лишь просьба была. Когда б знала… Да Бог с вами… — махнула рукой княжна. — Зачем только перчатки сняли?

— Чего ж тут непонятного?! Должные меры принял! Руки измараешь, вымоешь, а одежду мне, вряд ли, кто здесь чистить станет, а когда я до новой доберусь, даже черт ваш не ведает…

— Ах, ваши прекрасные меры… — княжна зло прищурила горящие глаза. — А кто у нас здесь чертом будет, разрешите полюбопытствовать?

— Уж вам лучше знать… — и оборотень с мраморным лицом вытянулся перед ней, показывая тем самым, что разговор этот продолжать не намерен. — Куда теперь идти прикажете? В баню?

— В неё родимую! — и княжна первой сделала шаг по дорожке, ведущей мимо зарослей жгучей крапивы. — А то князь, поди, заждался меня с вениками!

И правда. Не дошли они до бани и пяти шагов, как дверь с шумом распахнулась и ударилась о бревенчатую стену. На пороге возник князь с пустым ведром и недоуменно уставился на спутников дочери.

— А это еще что такое будет? Что это еще за провожатые у тебя?

Он качнул ведро в сторону замершего трансильванца.

— Граф мне в помощь своего слугу отрядил, — проговорила Светлана, потупившись, и выставила вперёд полную корзинку крапивы, точно щит.

— Велика ж от него помощь! — по-доброму усмехнулся князь. — Да и графу помощь нужна сейчас куда больше твоего, а вы его одного изволили оставить, — князь бросил последнюю фразу уже одному только господину Грабану, но ответила за всех Светлана:

— Не одного, папенька, а с толстовской Азбукой.

Князь заметно побледнел и перевел тяжелый взгляд на дочь.

— Напрасно сердитесь, папенька. Не было у меня злого умысла потешиться над несчастным. Он сам меня про сказки спросил.

Князь покачал головой и выдохнул:

— Не на тебя, а на себя сержусь. Видел же, что последняя стопка лишней была… Хилый твой господин, хилый, — бросил князь оборотню. — Одна надежда на баньку теперь. И квас. Пойду ещё ведро принесу, чтобы бочку до самых краев наполнить. А ты, Светлана, давай не мешкай там… А девиц встретишь, тут же за графом отряди, а сама не ходи. Положительно не хватает тебе бабьего чутья и сноровки… Все сношения с графом теперь через меня… Понятно?

— Понятно, папенька, — так и стояла, потупившись, Светлана.

— Коли понятно, так ладно. Да! — он дождался, когда дочь поднимет на него глаза. — К бабке одна не ходи. Бурого возьми да вон этого тоже без должного присмотра не оставляй. Потом греха не оберёшься и с нашими, и с вашими. И к закату, как штык тут. В город поедем. Помнишь? — князь понизил голос. — На озеро ни ногой.

— Знаю, — и Светлана снова глаза опустила.

— Вот и ладно, коли знаешь, — буркнул князь. — Ну-с, чего стоишь? Пошевеливайся и чтобы духу твоего тут не было, покуда всю мерзость из графа этого не выпарю…

И князь, подхватив, ведро побежал к колодцу. А княжна, приказав Бурому дожидаться ее на пороге, придержала для оборотня тяжелую дверь. Вступив в пахучий полумрак предбанника, Раду тут же посетовал на жару.

— Вам-то, право, что бояться? Огня давно нет, да и жар невелик, — и когда Раду так и не двинулся от порога, княжна ахнула: — Неужто обиделись на слова князя? Так папенька употребляет слово «мерзавец» не в значении гаденький, а в значении холодненький… Впрочем, недолго графу осталось холодненьким быть. Федор Алексеевич говорит, что жар в бане до костей пробирает — снова себя живым чувствовать начинаешь, а после веника так и кажется, будто вновь горячая кровь по венам бежит.

Княжна затолкала корзинку с крапивой под лавку и с тяжелым вздохом сняла с крючка два веника. Раду по-прежнему молчал, и она для проверки или острастки потрясла веником перед носом оборотня.

— От березы мне ничего не делается, — ответил Раду серьезно. — А плачу осин я только подвываю. Приказывайте, все сделаю.

— Вот и славно! Тогда держите веники и черпак заодно захватите.

Княжна открыла дверь в парилку и пропустила господина Грабана вперед. Указала ему на лохань и попросила залить в ней веники квасом из бочки, что тот и сделал осторожно, чтобы не замочить перчаток. Сама княжна тем временем встала ногами на нижнюю полку, чтобы забрать с верхней серые рубахи с аккуратной вышивкой, и вышла с ними в предбанник.

— Полюбуйтесь, что мои подруженьки из крапивы шьют, — обернулась она к раскрасневшемуся оборотню. И заметив что тот ухватился за притолоку, вскрикнула: — Бегите скорей на улицу!

Но выбежать трансильванец не успел — дорогу ему преградил князь с полным ведром кваса и, схватив за шкирку, вытолкал на улицу, где с ног до головы, несмотря на добротное пальто, окатил квасом. Раду затряс головой, а потом принялся отфыркиваться и отряхиваться, прямо как всамделишный пес. Только толку из того особого не вышло. И князь, вырвав из рук княжны одну рубаху, протянул ее оборотню со словами:

— Ступайте в баньку, дружище, и переоденьтесь, а наряд ваш к вечеру просохнет…

— Благодарствую за заботу, — пробормотал все еще розовый оборотень. — Только я, с вашего позволения, в своем останусь. Обсохнет и так.

— Да будет вам рдеться, точно красная девица! Ступайте и переодевайтесь… Красоваться здесь не перед кем, а вот насморк схватить, как пить дать. А у нас сальных свечей не водится, все из пчелиного воску…

— А на что мне сальные свечи ваши, позвольте полюбопытствовать?

— Как на что? — рассмеялся князь. — Сальная свечка самое верное средство от насморка. С вечера намажешь ноздрю, утром насморк как рукой снимает.

— Премного благодарен за разъяснения. Однако ж…

Раду метнул молящий взгляд в сторону княжны, и та улыбнулась:

— Да полно вам конфузиться будет. Граф вон сам у меня рубаху испросил, а пальто ваше мы в ключевой воде выполощем с подружками…

— Ты б лучше подружек кликнула и за графом послала, покуда не усыпила его сила толстовского слова, а с господином Грабаном я уж сам как-нибудь разберусь, без бабского участия…

И князь, снова за шкирку, затолкал мокрого беднягу обратно в баню, а княжна, прижав к груди оставшиеся рубахи, крикнула:

— Папенька! — Князь обернулся. — Русалки наши, видать, не только по пятницам работали. Вы уж с ними поласковее сегодня…

Князь сощурился и выдал медленно, по слогам:

— Одна юная особа имеет привычку забываться… — и потом отдал приказ ледяным голосом: — Ступай к бабке, собери полыни на обратном пути, и чтобы духу твоего здесь не было до заката… А коли прознаю про озеро, пеняй на себя. В колодце сидеть будешь! И на слёзы не посмотрю.

Светлана попятилась и бросилась бежать, как только за князем захлопнулась дверь. Бурый порычал для виду на баню и побежал следом, все норовя ухватить княжну за подол.

— Да ты нынче сам не свой! — выдрала она рубаху из волчьих зубов. — Что стряслось? Скажи уже человечьим языком, а то сейчас все нити из моих оберегов повыдергаешь! Кто защитит меня тогда? Ты, что ли? Зубы у тебя коротки будут!

Но волк молчал и не пускал ее дальше, к дому… Рубаху хоть и выпустил, да обежал кругом и встал на дороге — уши прижал, скалится, рычит…

— Вот ведь незадача! Да пусти ж ты меня, говорят! Или бешенством от трансильванцев заразился? Так не кусал тебя этот Раду, кажется! Уйди ты уже!

И княжна сделала шаг. Только не твердый, с опаской — волк еще сильнее зарычал на неё и обнажил желтые зубы.

— Да будь же ты неладен, злодей! — выкрикнула княжна и присела на корточки. — К кому не пускаешь, хоть скажи: к графу сама не пойду, не ослушаюсь князя. А Сашеньке помочь надо. Никого у него, кроме меня, нет в этом мире. Ну, а что пнул тебя разок, забудь… Сам напросился. А хочешь толковать об обиде своей, так на беседу человеком являйся, а не зверем. Ну что? Пустишь меня наконец?

Теперь она могла смотреть ему прямо в глаза, и волк спрятал зубы и скуля подошел к княжне, чтобы подлезть мордой под руку.

— Позлился и будет. Ну вот, теперь ластишься… Знаешь, у меня вот тоже особое нервное ощущение. Это все из-за Сашеньки, я знаю… Ты бы лучше нашел, где подруженьки мои схоронились… Не видать их нигде.

Бурый попятился и вылез из объятий княжны. Светлана поднялась и, не отряхиваясь, побежала к частоколу следом за волком, задрав рубаху аж до колен. Потеряла по дороге туфлю, но не остановилась. На облучке, точно на троне, восседала высокая девушка с очень бледной, почти прозрачной, кожей. Ее распущенные русые волосы венчал венок из крапивы. А серую рубаху рвал в стороны предрассветный ветер.

— Здравствуй, Прасковья! — выкрикнула княжна, но русалка не шелохнулась.

Из леса крался туман, а вместе с ним подкралась к живой девушке и стайка утопленниц. И вот русалки с диким хохотом выскочили на дорогу и, заключив Светлану в кольцо, принялись щекотать — она металась от одной к другой, не в силах вырваться. Бурый носился кругом и клацал зубами, но хватал лишь туман, так ловко уворачивались от волчьих клыков озорные озёрные жительницы в рваных рубахах. Пока на козлах не встала Прасковья.

— Брысь! — сказала она тихо, и русалки мигом оказались позади экипажа.

Прасковья спрыгнула на землю и пошла к Светлане, а остальные четыре утопленницы, припав к земле, теперь лишь несмело выглядывали из-за колес. Не дойдя до княжны двух шагов, русалка остановилась, и минуту обе девушки — живая и мёртвая — смотрели друг другу в глаза, ни разу не моргнув, а потом, не сговариваясь, бросились друг другу в объятья и замерли.

— Туули злится, чуешь? — шепнула Прасковья Светлане на ушко и подставила руку, чтобы поймать в пальцы ветер. — — Неладно нынче в лесу…

— Бабка всегда теперь злится, — проговорила Светлана, отступая на шаг. — А других причин для ветра разве не может быть?

— Как знаешь, Светлана, как знаешь…

— Да гляди, Бурый при мне… — дрожащим голосом добавила княжна, приглаживая волку уши.

— Не ходи к бабке сегодня, не ходи…

— Не могу, Прасковья. Надобность в том есть неотложная. Да и что финка сделает мне? Хотела б, в колыбели удушила… Пустое волноваться. За тебя мне куда тревожнее… Князь велел тебе из избы трансильванского гостя забрать.

По лицу русалки проскользнула легкая усмешка.

— Страшна только смерть. А после нее нет ни боли, ни страха… Так что пусти меня…

— Так и не держу ж тебя, — ахнула княжна, отпуская волка.

— Взглядом держишь. Взгляд твой сильнее любых пут. Не гляди в глаза никому… Не должно это невинной девушке делать.

Прасковья махнула рукой, и русалки мигом оказались подле нее.

— Ступайте в баню, а я сейчас приду.

И пошла к избе, а Светлана с волком забрались в экипаж, чтобы видеть, как выйдут из избы русалка с вампиром, тогда можно будет, дождавшись Раду, забрать с сеновала клетку с Сашенькой. Только когда дверь распахнулась, Прасковья выскочила на улицу одна. Затравленно огляделась и со всех ног кинулась к экипажу. Так быстро домчалась, что Светлана только встать успела.

— Нет его в избе, — дохнула русалка в лицо Светланы ледяным дыханием.

— Да не может того быть! — ахнула княжна, хватаясь за подол, который рванул в сторону сильный порыв ветра.

— Неспроста Туули беснуется… Неспроста…

— Да тьфу на тебя три раза!

Прасковья отступила от экипажа, и Светлана, задрав рубаху, спрыгнула наземь. Бурый бросился вперёд и воротился, неся в зубах оброненную княжной туфлю.

— Не может того быть, чтобы не было его в избе. Да граф шага ступить не может. Плохо искала, подруженька! Бурый, за мной!

И княжна, обувшись, со всех ног бросилась к избе. Прасковья за ней. Бурый впереди.

 

 

Глава 15 «Федоровская тайнопись»

 

Фёдора Алексеевича всего перекосило, когда на его закрытые глаза легло два медных сестрорецких рубля. И не то, чтобы упырь был суеверным, просто, раз, весил этот рубль огого сколько и еле умещался на веке, и два — и это было самым важным — с некоторых пор, а вернее целых три года назад, Фёдор Алексеевич зарекся прикасаться к изделиям из меди. Причём, не в силу безграничной своей любви к золоту. Хотя что скрывать, золотые запонки с жемчугами княжеский секретарь любил выставлять на всеобщее обозрение. И сейчас они сверкали, точно дорогое украшение на тонких женских запястьях, которые он пытался отодрать от своих щёк вместе с медяками.

— Да что же вы за упрямец у меня такой! — проворковал над ним приятный женский голосок. — Куда ж вы, миленький, с такими синячищами к людям-то сунетесь…

Фёдор Алексеевич тряхнул головой и, поймав в ладонь обе монеты, сел. Высокая худенькая девушка в темном скромном платье курсистки отошла от стола и села в дальнем углу приемной на деревянный стул с закругленной на манер петли спинкой. Белизной лица она превосходила свои белоснежные накрахмаленные манжеты и воротничок.

— К живым людям я сегодня не ходок, — бросил упырь и поднялся с дивана, чтобы оправить пиджак. — Откуда рубли, не желаешь ли сообщить? — покрутил он в воздухе одной монетой, прежде чем опустить обе на блюдо подле хрустального графина для воды.

— Не знаю, — пожала вопрошаемая худенькими плечиками. — У Бабайки спросите. Это он дал их мне, чтобы народную медицину к вам применить.

— У князя из ларца вытащил, шельмец! — сощурился упырь. — Да на такой медяк, Олечка, лошадь купить можно, коль в знающие руки попадет, горе ты мое луковое! С Петровских времён этот рубль, дороже «пугачевского» будет! Да что с тобой толковать, темнота… Впрочем, умеешь пользоваться крылатым пером и на том спасибо…

Пользоваться стенографией Олечка Марципанова научилась на курсах еще при жизни, только после смерти ни одна из изученных ей систем не пригодилась: ни Габельсбергера, ни Штольце. Зато пригодились быстрые ручки, а загробной теории ее живо обучили. Не по книжке Иванина, о которой князь Мирослав узнал в середине прошлого столетия из журнала «Современник», ее он показал юной стенографистке ради интересу. Тарабарской грамоте Федор Алексеевич обучал Олечку лично, а когда для обучения перестало хватать ночи, в ход пошли дни, а светлыми днями обычно творятся ещё и дела темные.

Олечкина скоропись требовалась, когда собирались в кабинете князя «калики перехожие» — простыми словами, не сильно провинившаяся нечисть, сосланная решением единоличного княжеского суда в дали и веси земли русской для собирания легенд и преданий, а по-простому — сказок, для Русского Географического Общества, с которым у князя имелась соответствующая договоренность. Рассказывала свои истории нечисть, как водится в народе, рьяно и пьяно жестикулируя, да еще и с использованием подручных средств — так сказать, для пущей наглядности сказочного повествования. На первых порах Олечка засматривалась, заслушивалась и зашугивалась от новых старых сказок, отчего не всегда успевала дословно записать речи говорящих, и приходилось нерадивой стенографистке додумывать недослушанное, но это было их с Фёдором Алексеевичем маленьким секретом.

— На то стенография эта и тайнопись, — усмехался княжеский секретарь, когда приходилось сочинять целую сказку. — Никто не узнает… Кроме Мирослава. Только он, кроме нас с тобой, умеет прочитать старые воззвания, выбитые на монастырских колоколах.

Эту парочку князь иногда в шутку величал своей «компанией писак», чьими услугами по тайнописи пользовался сам Петр Великий. Тот самый, чьи наследники не сумели перелить пушки в монеты, и потому сестрорецкие рубли так и не были пущены в оборот и уже долгое время пылятся в коллекциях нумизматов и заодно в ларце князя Мирослава. Только у князя рубли были бесценные, потому как подаренные самодержавной рукой Екатерины Великой.

Федор Алексеевич мог бы рассказать это все своей женище, жене невенчанной, но махнул рукой, чтобы Олечка не вздумала лезть к нему сейчас с расспросами, и глянул в сторону клетки, в которой копошилась целая дюжина мышей. Одно загляденье — да за такую плату госпожа Буфница обязана принести на бесшумных совиных крыльях настоящие сведения о графе фон Кроке, а не всевозможные сплетни трансильванских сорок.

— Этот рублик ещё в качестве гирьки хорошо использовать. На аптекарских-то весах, чтобы опиум в верном количестве отмерять… Чтоб не для «малинки» в винцо для увеселения духа, а для богопреставления хватило!

Олечка Марципанова ещё сильнее вытянула шею из белого воротничка, и на ней сделался заметен синюшный след от удушения. Фёдор Алексеевич с улыбкой, не прикрытой даже фальшивой грустью, перечислял способы, которыми бедная Олечка так и не сумела самоубиться. От отравленного опиумом вина ей промыли желудок, из петли тоже вынули, и только воды Фонтанки сжалились над девушкой, поруганной пьяными студентами.

Фёдор Алексеевич сам не понимал, отчего срывает злость на женище, когда отхлестать веником или, как нынче делают сознательные воспитатели, посадить в устрашительных целях на скамейку в темную проходную комнату подле кухне следовало его строптивую правнучку. Это ещё княгиня Мария не знает, что Светлана сбежала с отцом в деревню. Что там с отцом, с Сашенькой! Пьяный трансильванец заботил Федора Алексеевича сейчас меньше всего.

— Позвольте окно прикрыть? — попросила тихим голосом скромная курсистка о двух косичках, лежавших поверх коричневого сукна, прикрывавшего едва приметную грудь.

— Холодно тебе, девица? Холодно тебе, красная? — усмехнулся Фёдор Алексеевич, и Олечка действительно поежилась.

И он вздрогнул вместе со своей невенчанной женой. Тотчас отвернулся к окну, вдруг вспомнив холод монастырской тюрьмы, куда любимый царь велел бросить его гнить заживо. Вспомнил ее крыс и кисло-сладкий запах гнилой соломы. Отчаяние и боль заодно вспомнил. На его теле остались следы от плетей. Глубокие, смерть их так и не вытравила с бледной кожи. И Олечка знает их все до последнего и всегда вздрагивает, если ненароком тронет их пальцами или губами во время дневных ласк. Бедная ещё до конца не понимает, что после смерти боль отступает. Бедная ещё помнит, от чего могут страдать люди. Бедная ещё чуть-чуть жива. А он умер ещё до того, как умер. Научился ничего не чувствовать в сырой темнице, куда заточили верного пса. Научился никому не верить и никого больше не любить.

— Так тебе теплее? — спросил он, прикрыв одну створку. — Передвинь стул к столу, я не могу закрыть окно полностью. С минуты на минуту ждём вестницу.

Олечка перешла со стулом к столу и вопросительно уставилась на княжеского секретаря.

— Прикажете спрятать медяки?

Он усмехнулся и задернул штору на открытой половине окна.

— Сова не ворона. На блестящее не позарится.

Он зажмурился. Будь проклят тот медный таз, который в ночи выставили к выгребной яме доходного дома вблизи Литейного проспекта, где у доктора кухаркой служила тетка Олечки и жила сама курсистка Марципанова по причине единственного родства и душевной доброте доктора. Федор Алексеевич очень спешил домой и только потому обернулся вороном. Не любил он это дело, ведь всякий раз птичий инстинкт брал своё. И в этот раз не пронесло его мимо вонючего медного таза. В ночи узрел, как сверкает. Однако, спускаясь на землю, успел порадоваться, что наткнулся именно на таз. Это тебе не мелкая мишура. Ее бы он нёс в клюве до самого дома, а тут, чтобы оторвать таз от земли, придётся принять человечье обличье, и тяга к всему блестящему исчезнет сама собой. Пойдёт дальше пешком. Побежит, чтобы успеть до рассвета… Зато без таза!

О, как же он ошибся! В такие минуты понимаешь, что Бог не только есть, а что он и великий шутник, к тому же. В медном тазу в луже крови и прочих нечистот плавал трупик ребёнка — плавал по частям: голова и тельце вместе, а четыре конечности отдельно. Щупленький — до срока родился. Ох, до срока… Выскребали его мертвого из матери…

Взглянул Фёдор Алексеевич в мертвое личико, и впервые за столько веков защемило у него сердце: вспомнил вдруг, как взял на руки своего первенца… И поддаваясь отцовскому инстинкту, он выхватил тельце из кровавой жижи, пожелав прижать к груди. Всего лишь прижать и сразу вернуть в таз. Но тут хлопнула в ночи дверь деревянного ретирадника — кто-то, справив нужду, спешил со двора на чёрную лестницу. И всесильный упырь, испугавшись, точно воришка, бросился наутёк, захватив с собой трупик.

Был он ещё тёплым, и Фёдор Алексеевич решил — как остынет, так и выбросит в реку Фонтанку, но лишь остыло тельце, открылись у мертворожденного глаза, и родился в темный мир дух неспокойный, некрещёный младенец — Игошечка. Делать нечего: назвался груздём, полезай в отцовство. Как в сказках, и было у него три сына: старший Пётр, средний Иван и вот теперь младшенький — Игошечка, а по батюшке Игорь Фёдорович.

— Фёдор Алексеевич! — это в щелку двери просунулась лохматая голова домового.

Секретарь схватил со столика графин, чтобы запустить им в потворщика проказам Светланы, но Бабайка не скрылся, а с жаром затараторил:

— Беснуется… Родионовна не справляется. Папеньку требуют к себе…

— Вон, — кивнул Фёдор Алексеевич в сторону замёрзшей Олечки. — Маменьку пусть берут!

— Фёдор Алексеевич, родненький, не губите! — упала вдруг на колени девушка и так на коленях и подползла к нему. — Не могу видеть его, не могу…

— Стыдно, мать, совестно?

Но Олечка не ответила: уткнулась русой макушкой ему в пах, да с такой силой стиснула колени, что у Фёдора Алексеевича чуть ноги не подкосились.

— Не будет папеньки ему сегодня! — заскрежетал он зубами. — Сейчас папеньки вообще не будет! Да отцепись от меня, полоумная!

И Олечка отцепилась и так же сильно, как держала прежде ноги гражданского мужа, теперь сжала себе виски, и со стороны казалось, что девушка пытается скрутить с шеи голову, точно электрическую лампочку.

— Нынче все беснуются, — повернулся Федор Алексеевич к двери, спиной к стенографистке. — Губы огненной смажь. Пусть спит. А мать его мне нынче без трясущихся ручек нужна. Пошел вон, а ты — на стул, живо!

Олечка поднялась, отряхнулась, села к столу и положила перед собой листы.

— Отчего ветер такой, скажете? — спросила она с опущенной к зеленому сукну головушкой.

— Туули беснуется, — ответил тотчас Фёдор Алексеевич. — Стрелу мою получила. Несдобровать Светлане.

— Не пойму никак, любишь ты княжну или со свету сживаешь?

Он обернулся, улыбнулся:

— Никого я не люблю. И тебя не люблю. Только работу твою. Чтобы ни словечка в этот раз не пропустила. В этом вопросе не спущу тебе.

И снова к окну отвернулся, простоял с минуту неподвижно, а потом как отскочит. Взметнулась тут занавеска и влетела в приемную Фонтанного дома хищная птица.

 

 

Глава 16 «Красота и уродство»

 

К ужасу Светланы, в избе действительно никого не оказалось. Книжка закрытой лежала на столе. Светлячки забрались обратно в череп и в страхе дрожали. Палка с шишкой осталась прислоненной к лавке. Светлана вполголоса позвала графа. И после ее зова в избе сделалось совсем тихо. Прямо зловеще тихо. И чтобы побороть собственный страх, княжна повысила голос, хотя и понимала, что будь вампир здесь, то отозвался бы и на мышиный писк. Но куда же он мог отправиться, на утро глядя? В здешнем лесу ведь и не заметишь, как рассветет.

— Где Кикиморка? — обернулась она к Прасковье.

Кто-кто, а хозяева избы обязаны были проследить за гостем.

— А мне по что знать?! Я с ней хороводы не вожу… — пожала плечами русалка и принялась гребнем чесать волосы.

— Да что ж такое делается?!

Светлана почувствовала, как на глазах наворачиваются горькие слезы. Не досмотрела за гостем, который после княжеской браги был точно слепой котёнок. Погибнет в лесу — она в век себе не простит! И Светлана громко позвала домового — тот поворочался малость за печкой, кряхтя, и затих. Кикиморка тоже не вышла к ним поклониться ни тогда, ни сейчас. И звонкого смеха ее не было слышно. Что делать? Куда бежать?

Перед глаза князю являться совестно, а придётся — на его соколиные очи одна надежда! Или постойте-ка… Пустить по следу волка, вот выход из щекотливой ситуации! Что сманило вампира из избы, непонятно и неважно. Теперь бы только найти и вернуть — далеко ему в таком состоянии не уйти…

— Бурый, поди сюда!

Княжна схватила со стола книжку и протянула волку. Тот понюхал корешок и остался сидеть с навостренными ушами.

— Ищи! — строго приказала Светлана.

Волк сорвался к печке и стал неистово на нее наскакивать. Княжна даже табурет схватила, а потом разочарованно откинула его ногой, найдя на печке лишь книги.

— Ты бы ему еще посох понюхать дала, так он бы прямиком к первой сосенке побежал, — меланхолично протянула русалка.

— Так что же… Ох, дубина же я… За мной!

И княжна потащила волка в сени, где на старой оглобле дожидался своей сакральной миссии плащ графа. Только волк, понюхав подкладку, все равно пошел обратно в избу.

— Да что ж это такое! Как понимать твое неповиновение?!

Но на сей раз Бурый остановился подле сундука.

— Никак с домовищем перепутал? — усмехнулась русалка, которая в отсутствие Светланы заняла за столом прежнее место графа. — Утро… Устал… Спать завалился, а мы шуметь…

— И то правда…

И Светлана легонько постучала кулачком по тяжеловесному сундуку, как в городском доме в гостевой гроб. Ответом, как и тогда, стала тишина.

— А коли не там? — обернулась княжна к русалке, и та устало зевнула. — Коли не спит, а по лесу бродит?

— Так крышку подними. Темно пока еще. Худа ему не будет.

Светлана поднатужилась, но ничего не вышло. Налегла сильнее и только тогда заметила, что на сундуке висит замок.

— Фу на тебя! — напустилась Светлана на волка и даже вспыхнула от досады. — Ищи графа! Чего встал?

Но волк не просто по-прежнему тыкался носом в сундук, так еще и встал на крышку передними лапами.

— Да не может того быть, чтобы его внутри заперли?! — всплеснула руками княжна.

— С Кикиморки станется, — еще сильнее зевнула Прасковья. — Неспроста хоронится от нас, плутовка!

Светлана бросилась к гвоздю, на котором висела связка ключей, встала перед сундуком на колени и принялась один за другим пробовать ключи дрожащими руками — ни один не подошел. Тогда она, чуть не плача, снова позвала хозяев — сперва Кикиморку, а потом и Домового. За печкой вновь зашуршало и смолкло. Тогда княжна не стерпела и выругалась по-дворнически! Из-за печки тотчас высунулась косматая седая башка.

 — Свиньей не ругайся… По что спать мне, старому, не даешь?

— А почто гостя нашего в сундуке заперли? Давай ключ сюда! Живо!

— Нетути ключа…

— Как это «нетути»? — передразнила старика княжна низким голосом. — Совсем нетути?

— Совсем нетути, — буркнул домовой и снова исчез за печкой.

Тогда Светлана схватила прихват и сунула за занавеску!

— А-ну выходь! Живо!

— Не будь телятиною, Светлана… Не трожь деда! Топор бери! — послышалось от стола сонное. — Да замок руби!

И Светлана тотчас прислонила ухват к печи. Топор! Прасковья дело говорит, и княжна бросилась в сени, схватила топор и приволокла в светелку. Прицелилась и со всего размаху как даст острием по замку. Да не поддался замок с первого раза. Она и другой замахнулась. Упал замок на пол, и сама она осела рядом, опершись на орудие освобождения плененного вампира. Только крышка не открылась. Даже когда она позвала графа.

— Уснул? — подступила к сундуку русалка. — Открыть?

— Открой! — кивнула княжна.

Однако ж Прасковья вдруг отступила от сундука аж на целых три шага.

— Боязно мне самой, Прасковьюшка. А как вдруг не спит… Ты у нас мертвая, а во мне еще кровь имеется… И сейчас вся кипит — обожжешься!

Русалка уже руку протянула, но снова отдернула.

— Нет уж, Светланушка, сама спасала, сама и открывай. А я за спиной у тебя постою для острастки. И полюбуюсь на принца иноземного…

Княжна опустила топор на пол и поднялась. Глянула на Прасковью так зло, что та отвернулась, закатив белые очи. Княжна же прикрыла свои и, лишь когда тяжелая крышка, выскочив из рук, откинулась по другую сторону сундука, открыла глаза и тут же закрыла ладонями рот. Русалка же звонко расхохоталась, даже не пытаясь смирить свое веселье.

— Вот же дрянь! — выкрикнула княжна в пустоту и погрозила печке кулаком. — Доберусь до тебя, паршивка! — И обернулась к смеющейся русалки: — Что потешного нашла тут? Лучше помоги размотать! Живо! Только кляп до сроку не вынимай…

И сама отошла к лавке, села на нее и, обхватив голову руками, уткнулась носом в потускневшее дерево стола. Увиденное в сундуке никак не желало покидать голову княжны, и воображение, даже отчетливее, чем увидели то глаза, рисовало ужасающую картину: графа фон Крока, замотанного в волчью нить, точно в кокон.

Какая бледность лица, мраморный профиль, божественно! — кричал смеющийся внутренний голос, и Светлана кусала до крови губы, чтобы не рассмеяться. Аполлон Бельведерский с веретеном во рту будет преследовать ее в кошмарах до скончания отведенного ей века! Стыд и позор на нее и князя за подобное гостеприимство. Как теперь взглянуть трансильванцу в глаза?

— Здравствуйте, барин! — послышался звонкий голос Прасковьи, и княжна чуть повернула голову, чтобы видеть сквозь расставленные пальцы происходящее в избе.

Граф по всей видимости выбрался из сундука без помощи русалки, которая стояла сейчас у двери, держа руки у самой груди, будто чураться собралась. Граф же продолжал высвобождать себя из пут и сосредоточенно резал острым ногтем указательного пальца шерстяные нити. Светлана не знала еще, какими словами принести графу свои глубочайшие извинения, но руки от лица все же убрала и оторвала голову от стола. Вампир тут же повернулся к ней, и Светлане сделалось еще более неловко. Она чувствовала, как пылают щеки, но ничегошеньки не могла с собой поделать. Даже толком открыть рот, чтобы четко произнести:

— Если вы только сможете нас простить…

— Вас-то за что?! — неожиданно для княжны расхохотался граф.

Он стоял у сундука в шелковой рубашке. Камзол он держал в руках, но не спешил надевать. От двух его темных горящих глаз сделалось светло, точно от роя светлячков.

— Вы — моя спасительница. Это я, получается, теперь ваш вечный должник. Но хоть убейте меня во второй раз, я не могу понять, чем так досадил вашей горничной…

Княжна смотрела в посветлевшее лицо вампира и чувствовала, как жар от ушей спустился в грудь. Не в силах ответить ничего вразумительного, Светлана могла лишь кусать губы, с которых, к ее полному ужасу, вампир не сводил глаз.

— Видит черт, даже мне знать охото, чем вы, барин, так нашу Кикиморку обидели! Может руки спутать, но чтобы вот так, по рукам и ногам спеленать, да ещё и в сундук впихнуть, такого за ней не примечали прежде.

Граф даже головы не повернул в сторону русалки, а Светлана, сколько ни силилась, так и не сумела отвести взгляда от его пугающих глаз. Уродище и красавец — носилось в воспаленном мозгу девушки, и бедное ее сердечко то к горлу подпрыгнет, то в пятки скатится.

— Да не она меня туда запихивала. Я сам в сундук свалился от сильной слабости, пока рубаху по совету княжны искал…

— А неприглянувшиеся на пол, небось, кидали, а, барин? Кидали? Вот наша Кикиморка так и разошлась. Она порядок в избе свято блюдет. За одно оброненное веретено ей ой-ой-ой как от муженька достается. Вы вон свеженькую рубаху берите. На днях только закончила вышивать. Вон глядите, княжна, на лавку сложила. Да мы глядеть не станем, отвернемся! — расхохоталась Прасковья в голос.

Граф так и не повернул головы к двери — все смотрел на живую девушку.

— Велите, княжна, ей уйти. У вас тут, как поглядишь, все слуги нерадивы. И вашего волка пускай с собой уводит.

Светлана медленно поднялась со скамьи. Колени у нее дрожали, и только сейчас она почувствовала, сколько иголок набрала в туфлю, когда потеряла ее у частокола.

— Этот волк нашел вас, а эта девушка подсказала, как вызволить вас из сундука, — проговорила Светлана с замирающим сердцем, чувствуя, как с каждой секундой все труднее становится удержать себя вдали от вампира.

— А я грешным делом подумал, что это сердце сердцу подало весть…

Граф сделал шаг к столу, а княжна бы и хотела отступить, так некуда было — лавка мешала. Но ее спасли — между ней и вампиром тотчас встал волк, ощетинился и зарычал, а потом и Прасковья нырнула графу под руку и руку прозрачную на кружева сорочки возложила.

— Пойдемте в баньку, барин. К князю нашему. Там вас давно уже дожидаются. Сердиться будут, — и когда граф попытался отстраниться, русалка когтями в кружева ему вцепилась: — Гневаться будут. Не шутите с нашим князем, а то чужая земля последним пристанищем стать может…

— Сгинь, нечистая!

Но Прасковья не сгинула: двумя руками ухватилась за плечи графа и, привстав на цыпочки, зашептала в его мраморное лицо:

— Да чище меня не сыскать тебе, барин. В омутах мытая-перемытая…

И когда граф вытянул в сторону шею, чтобы лучше видеть княжну, добавила:

— Да не гляди на нее, на меня гляди, — и вцепившись прозрачными пальцами в мраморный подбородок графа, развернула его к себе. — Век тебе мной не налюбоваться…

И в губы ему впилась ледяным поцелуем.

А волк тем временем потащил княжну за подол к двери, а за порогом упала она почти без чувств в подставленные оборотнем руки, и Раду, подхватив ее на руки, бросился бегом к частоколу, а там по дорожке, среди сосен, в лес, куда вел его Бурый. Опустил Светлану на землю, приложил голову к сосне и отошел к другой, оправляя на себе серую рубаху, доходившую ему прямо до самых пят.

— Да… Господину моему, гляжу, даже чеснок нипочем в ваших краях стал. Спал, спал да так и не проспался, видать… Не побрезгуйте советом, княжна: впредь в глаза ему не смотрите, как бы не хотелось вам того.

Раду замотал вдруг головой. Да так быстро, что коса заметалась во все стороны.

— Уж как странно мне вам прописные истины говорить. Не научили вас уму-разуму в дому, в котором непонятно как вы до сих пор живой остались…

— Премного благодарна за заботу и… за спасение, — проговорила княжна с запинкой и потрепала за ухом ластившегося к ней волка. — Что б я без вас двоих делала…

— Бездыханным трупом лежали б, — дал оборотень ответ, которого княжна от него не ждала или просто слышать не хотела, потому насупилась и почти выплюнула в сторону недавнего спасителя приказ:

— Соблаговолите принести клетку, укутав ее старательно в плащ вашего хозяина…

— Чрезвычайно приятно услужить вам, княжна!

Раду поклонился и пошел обратно в избу, а княжна уткнулась в холку волка и дала затаившимся слезам волю. Бурый изловчился и лизнул соленую щеку. Только Светлана, почувствовав вдруг необъяснимую ненависть к любимому волку, оттолкнула Бурого и вскочила.

— Напрасно, совершенно напрасно… — начала она громким шепотом, но так ничего больше и не сказала.

И даже не подумала. Только еще пару раз всхлипнула и, присев на корточки, отыскала на кусту черники пару спелых ягод. Сорвав, протянула на ладони Бурому, который их жадно слизал. И снова ничего не сказала, лишь губу закусила — уж слишком сильно та дрожала.

Раду вернулся бегом и выразил готовность идти, куда прикажут. Княжна молча стащила с ноги туфлю, вытряхнула опилки, обтерла ногу и была готова в дорогу. Бурый побежал вперед. Раду замыкал процессию. Через пару минут пути княжна обернулась к оборотню:

— Я так и не поинтересовалась вашим самочувствием…

— Мне велено вам служить, — оскалился Раду, точно преобразился в волка. — О самочувствии речи не велось.

— Как знаете! — бросила княжна тоже довольно грубо. — Дорога недолгая, только местами ухабистая и петлявая. Но другой нет…

— Пустая тревога, княжна. Я — лесной зверь…

Он сделал шаг вперед, но княжна не отступила.

— Вы — человек, Раду, — произнесла она полушепотом. — Вы чувствуете боль и у вас бьется сердце. Вы — человек. Вот он, — Светлана махнула в сторону поджидавшего их на изгибе тропинки Бурого. — Он уже зверь. Но тоже живой…

— Не в зверином обличье дело, княжна. И вам доподлинно это известно. А в зверином нутре. Думаете, это я вас только что пожалел? Да шиш вам! — сказал он грубо. — Я себя пожалел и своего господина, коль на то пошло. Граф не простил бы себе вашего убийства. И заодно мне, что не остановил его вовремя. Так что я — зверь. Зверь, трясущийся за собственную шкуру. Не заблуждайтесь, княжна, по поводу таких, как мы… Чревата неприятными непоправимыми последствиями такая неосмотрительность.

Светлана смотрела в бледное лицо оборотня: подведенные темным, точно сурьмой, мутные глаза сделались желтыми. Она не испугалась, но ужаснулась своим мыслям: как замысловато переплетается и в нем, и в графе, небесная красота со звериным уродством, аж оторопь берет, на такое лицо глядючи, а глаз не оторвать — точно магнитом к себе тянут, злыдни…

— Не заблуждение это, а… — княжна вновь запнулась.

Хотелось сказать, что чувствует она так, что помнить Бурого еще человеком, да подумала, что пустое это все. Не поймет трансильванец, на каком языке ни скажи ему о любви.

— Да что я толкую-то с вами! Только время трачу.

Она и на себя рукой махнула. Не время воспоминаниям предаваться Не время! И сказала твердо:

— Нам спешить надо. Вон уже глядите — солнце в иголках горит.

Оборотень запрокинул голову и зажмурился, так ярок был в вышине огонь восходящего дневного светила. Поднялся ветер, и Раду пришлось обхватить клетку двумя руками, чтобы удержать под плащом.

— Бабушка злится, — выдохнула княжна. — Знать бы еще, на что на сей раз… Хотя что гадать, вскорости узнаем…

И она прибавила шагу, хоть и чувствовала, что уже натерла задником туфли босую ногу.

 

 

Глава 17 «Что сгубило Олечку Марципанову»

 

Примерную курсистку Олечку Марципанову сгубило вовсе не пристрастие к лицам мужского пола, а подъемные машины, знакомство с которыми началось у нее с Витебского вокзала. Ей велено было сопроводить туда одну почтенную пару, отбывавшую домой после лечения у доктора. Испробовать новшество любопытно было всем — а при наличии багажа они имели полное право открыть решетку багажной подъемной машины.

Влюбившись в механическую кабину с первого взгляда, Олечка Марципанова стала находить неотложные дела то в «Пассаже», то в доме компании «Зингер». Однако даже будучи неприметной девушкой, она быстро примелькалась служащим, но после честного признания в любопытстве, ее с улыбкой стали пускать «покататься». За простое спасибо. Она жалела, что доктор по-прежнему глотает во втором этаже противную желтую взвесь сухого конского навоза, хотя доход с частной практики позволял ему перебрать этажом выше в доме с чудо-машиной, которая облегчила бы жизнь заодно и многим его пациентам. По лестнице легко бегали лишь юные ученики жены доктора, которым та давала уроки фортепиано. Они еще на подступах к квартире начинали считать ступеньки, как пальцы — первый, третий, пятый, если вдруг перескакивали ступеньку.

Пока другие девушки грезили во сне влюбленными ухажерами, нашей Олечке снились витые черно-золотые решетки лифтов. А в особо тяжелых кошмарах бедную курсистку преследовали мягкие диванчики, о которых, увы, Олечка Марципанова могла лишь мечтать, потому как операторы таких лифтов четко знали, какие люди действительно имели неотложное дело в верхних этажах. Она могла лишь на мгновение заглянуть в кабину через хрустальные ограждения и повздыхать над своей незавидной судьбой уже на пыльной улице. Прокатиться на подобном лифте для Олечки Марципановой было такой же несбыточной мечтой, как оказаться в механической кабине в Эйфелевой башне. Однако некоторым мечтам свойственно сбываться по почти независящим от мечтателя причинам.

В тот день у Олечки вырвало ветром зонтик, подаренный женой доктора, чтобы девушка наконец перестала простужаться каждый божий день. По щекам текли слезы вместе с дождем, и Олечка юркнула в парадную незнакомого дома, адрес которого потом она захотела забыть и забыла. Хотя и не сразу, а лишь после совершения тройного убийства. Было поздно, а может и не столько поздно, сколько темно из-за тяжелых туч, пронзивших петербургские шпили. В полутемной парадной уже нашли приют трое студентов в мокрых пальто и волочащихся по земле шарфах. Они согревались совсем не потиранием озябших рук, как делала Олечка, отказавшись от предложенной фляжки.

Но вот от предложения угнать сломанный лифт она отказаться не смогла, хотя и не понимала, как это можно сделать. Но ее это не касалось. От нее требовалось лишь открыть ажурную решетку и сесть на зеленый диванчик в окружении красного дерева, точно на трон. И она действительно почувствовала себя королевой, когда поехала вверх, не зная еще, что молодые люди, не в силах привести в действия гидравлику, поднимали лифт по-старинке, перетягивая тросы руками, но поднять кабину им удалось только на середину этажа, потом она с величайшим грохотом опустилась вниз.

Олечка испугалась, что ее заметят жильцы и с позором изгонят из дома прямо под жестокий дождь, потому не нашла ничего лучше, как залечь на пол, свернувшись калачиком. Студенты тоже сумели схорониться, и один из жильцов, который не испугался и вышел на шум и даже подошел к кабине, не заметил ничего подозрительного. Даже великовозрастным шалунам пришлось открыть решетку, чтобы убедиться, что их королева цела и невредима.

Тогда они, по всей видимости, еще не думали причинять девушке какой-либо урон. Это пришло само собой, когда они, вместо твердых ступеней лестницы, решили переждать непогоду на мягком диванчике, но так как он вмещал лишь двоих, а на полу вообще мог усесться всего один человек, то чтобы не заставлять ни себя, ни даму стоять, было принято решение одному устроиться на полу, двоим на диванчике, а даму взять на руки. Курсистка сначала отнекивалась, порывалась даже уйти, ссылаясь на то, что уже согрелась, но в итоге пригубила из фляжки, не зная, что к вину для храбрости угонщики лифта успели подмешать немного опиума.

Больше Олечка Марципанова ничего не помнила — очнулась она на улице, в луже — на сапожки из водосточной трубы капала вода. Она догадалась, чего ей стоила механическая кабина, по беспорядку в одежде, едва приметным разводах на ногах и жуткой боли, сдавившей живот. Тогда Олечка Марципанова еще хотела жить, считая потерю невинности не самым ужасным несчастьем, которое могло постичь ее в городе — она училась на курсах, слышала разные истории и вообще читала газеты, и поэтому, пока могла, скрывала и от доктора, и от тетки данное происшествие. Когда же по утренней слабости поняла, что через пару месяцев скрыть уже ничего не получится, то и тогда не особо расстроилась. Незаконнорожденный ребенок не был в ее глазах таким уж ужасным грехом, как, например, самоубийство. Но без ребенка, она понимала, жить ей будет куда легче, но тот рос в животе и сам по себе никуда не собирался деваться.

Сначала Олечка прибегла к народному методу и почти до ожога обварила себе кипятком ноги, а когда это не помогло, пробралась в кабинет к доктору и наглоталась всего того, до чего сумела дотянуться. Но как вскоре выяснилось, это было всего-навсего слабительное. Оправившись, бело-зеленая, как смерть, она намешала себе опиума, но доктор в тот вечер неожиданно рано вернулся из гостей и, имея богатый опыт по спасению клиентов девушек сомнительного поведения от этого самого опиума и самих девушек от неприятности, постигшей любительницу лифтов, сделал все возможное и невозможное для ее спасения. Была поздняя ночь, и доктор сам вынес во двор таз, который обычно использовал для бритья — выгребная яма по обыкновению была закрыта на замок, но он не стал будить прислугу.

Олечка Марципанова очнулась со стойким нежеланием жить. Доктор это предвидел и приказал жене следить за несчастной — она-то и позвала дворника, чтобы вытащить курсистку из петли. С полмесяца Олечка еще прожила, не обращая внимания на косые взгляды жильцом и оговоры разбушевавшейся тетки, а потом как-то ночью вышла из дома, дошла до знаменитых коней и бросилась в воду. За ней кинулись двое подвыпивших ночных гуляк, но не вытащили, не нашли в темной воде — сами чудом остались живы. Пока — от сырой воды с одним приключилась холера. Их вытащили багром прохожие во главе с городовым. «Петербургский листок» сообщил о происшествии короткой строкой — мол какая-то девица из бедных бросилась с Аничкова моста. Не вытащили. Впрочем, могли вообще ничего не печатать, потому что читателей в тот день больше интересовало объявление от Сплендид-Паласа, крупнейшего кинемотографа города, напечатанное на оборотной стороне листа.

Труп бывшей курсистки не нашли. И не потому что не искали, а просто Фонтанная река оставалась по сути своей болотной речкой, и утопших девиц превращала в русалок. Нынешние русалки все до единой погибали под гребными колесами снующих туда-сюда пароходов. Но Олечка Марципанова каталась не только на лифтах, но и на пароходах, поэтому знала правила безопасности на отлично — следила за ними издалека, имея целью не только не погибнуть, но и отомстить. Она высматривала своих обидчиков. Пришлось переждать зиму, но не под водой, умирая с голода, а на одной из вмерзших в реку лодок, с которой торговали подмороженной рыбой. Олечка Марципанова в жизни не брала чужих вещей — кроме как лекарств у доктора по известной читателю надобности — но сейчас ей очень хотелось есть, и она ела рыбу и удивлялась, какой вкусной та может быть сырой, особенно когда на зубах скрипят льдинки…

Зима прошла, наступила весна, пошел лед, а за ним пошли по большим и малым рекам Петербурга пароходы. И вместе с ними пошли в Фонтанный дом жалобы. Пассажиры вдруг стали сигать с пароходов в воду — благо всем хватало спасательных кругов. Ну раз хватает, пока беспокоиться нечего, решили в Фонтанном доме.

— Три утопленника, все студенты, были замечены в тесном дружеском общении, — проворчал к утру князь Мирослав, отправляя почтальона с серебряным рублем прочь.

Тот принес два письма. Первое — от Общества легкого финляндского пароходства, на чьих сине-желтых пароходиках крупными буквами было выведено предупреждение — рук за борт не выставлять: им не верилось, что все молодые люди разом ослепли. Второе — от артели водолазов. Те сообщали, что трое студентов стали последней каплей в море их терпения. Требовалось срочно принять меры.

— Увлечение молодого поколения опиумом и кокаином до добра не доведет, — заметил Федор Алексеевич, качая ногой корзинку с сыночком. — Наша княгиня, кстати, тоже не пудрой пудрится…

Последнее замечание князь проигнорировал, или вложил свой ответ в силу удара, с которым кулак опустился на зеленое сукно стола.

— Тебе лично поручаю разобраться, кто из наших соседей там шалит.

Легко сказать — разобраться. Нечисти в городе столько, что с ног собьешься, ответов не найдешь. Не из деревни же русалок пригонять — да и жалко девушек, они к чистой воде привыкли, от городской передохнут все разом. О чем секретарь и посетовал, склонившись над корзинкой, когда князь поднялся наверх, чтобы выкинуть все пудреницы княгини в ее отсутствие. Будто не понимал, что на любой улице имеется фонарь и аптека, а в каждой аптеках в коричневых бочонках отмерен ровно грамм кокаина. Хорошо еще князь не знает, что княгиня из этих бочонков еще и утреннюю кровь принимает в качестве снотворного. Она тоже утомлена жизнью.

— Одним жизнь надоела — вот и топятся. Другим смерть — да поздно топиться. Ну и куда бежать? Где искать провинившуюся русалочку?

— А никуда бежать не надобно, — впервые заговорило дитя. — Сама завтра явится, чуть тьма.

Федор Алексеевич чуть не отпрыгнул от стола, на который поднял с пола корзинку, чтобы поговорить с Игорушкой.

— Ну, здравствуй, что ли…

Княжеский секретарь вернулся в кресло, но, не получив от дитя никакого ответа, решил тогда задать вопрос:

— С повинной явится, что ли? — И снова не получив ответа, высказался: — Не верю, что кто-то в Сибирь из Петербурга по своей воле готов отправиться…

— У нее иная причина, — серьезным тоном ответил наконец Игорь Федорович. — Она убила возможных отцов и теперь придет на дитя в первый и последний раз взглянуть, а потом уплывет вместе с корюшкой к Финским берегам.

— На какое такое дитя? — не желал верить услышанному Федор Алексеевич.

— А то сам не знаешь, батюшка?

Упырь тут же накинул на корзинку шаль, чтобы скрыть от себя злорадную усмешку младенца. Только матери ему не хватало… Но вот явилась к нему Олечка Марципанова и понял он, что именно ее ему и не хватало.

Стояла она на пороге, а вода стекала на вытоптанный персидский ковер с двух ее тонких косичек и длинного ученического платья. Когда секретарь пригласил ее сесть, Олечка Марципанова молча опустилась на указанный им стул. Тогда Федор Алексеевич поставил на стол корзинку. Младенец не спал, но молчал. Олечка вместо того, чтобы протянуть к корзинке руки, в стол вцепилась.

— Не могу, не могу… Не знала я… — заплакала она.

— Теперь знаешь, — бросил Федор Алексеевич. — Знаешь, что любое некрещеное дитя, убиенное матерью, в царствие божие не попадает, а обречено вечность слоняться по земле без рук, без ног и пакостить людям…

— Без рук, без ног… — пролепетала несчастная русалка. — Я думала, сказки все это про Игошечек. Как же так, без рук, без ног?

— А это ты не у меня спрашивай, а вон, у него!

Упырь ткнул указательным пальцем в потолок, но русалка Олечка не подняла глаз. Близорука. Все равно не увидит, что там на небесах происходит. Слишком высоко.
— Впрочем, с твоим сыном все предельно ясно. Ему твой доктор их отрезал… Эй, не вздумай только в обморок падать!

Упырь подлетел к столику, схватил с него графин и вылил всю воду на голову русалки.

— Уф…

— Ему было больно? — простонала та, не открывая глаз.

— Он был под опиумом.

— А мне все равно было больно… — наконец открыла она глаза. — Не делайте мне еще больнее. Не заставляйте смотреть на него…

Федор Алексеевич вернулся в кресло и убрал корзинку под стол.

— А кто ж тебя заставит-то? Сама ведь пришла… Не с повинной же, а сына увидеть…

— Я не сама пришла… Меня сюда ноги привели, — ответила Олечка просто.

— Пусть будут ноги… Ноги?

Федор Алексеевич перегнулся через стол и попросил нерадивую мать задрать подол.

— Да как вы… И вы… — вцепилась Олечка в платье.

Упырь снова вскочил и сплюнул в сторону:

— Тьфу ты… Ну хоть один рыбий хвост я когда-нибудь увижу? Как вы вообще плаваете?

— С дощечками, — просто ответила Олечка и чуть задрала подол.

К икрам были прикручены гнилые доски — от разбитой лодки. Нашла она их на дне и привязала к ступне шнурком, тоже со дна речного поднятого, а сейчас подтянула вверх, чтобы не мешали ходить по мостовой.

Федор Алексеевич вернулся в кресло и разочарованно протянул:

— Прогресс на лицо. Деревенские продолжают плести из камыша лапти… Итак… К делу! Вы понимаете, — вдруг перешел упырь на «вы», — многоуважаемая Ольга Тихоновна, что совершили убийство?

— Я совершила месть, — перебила его русалка и выпрямилась, обнажив на шее след от удушения веревкой.

— Убийство, — повторил Федор Алексеевич без всяких лишних эмоций.

Затем велел рассказать правду и предупредил, чтобы не смела врать, потому что ему она и так известна, а это для протокола. Так сказать, чистосердечное признание. И достал чистый лист бумаги. Тогда Олечка попросила перьевую ручку и сказала, что все сама напишет.

— Что? Сказать нечего? — спросил упырь, когда мать Игорушки протянула ему через минуту свое признание.

— Я все написала, — сказала городская русалка, потупив глаза.

Федор Алексеевич опустил свои в лист и замер: признание убийцы студентов было застенографировано, как и положено в суде.

— Из образованных, что ли? Курсистка? А то думал, может наряд и тот украла…

— Никогда не крала. Ничего, — вскинула голову русалка и вперилась честными глазами в наглые черные очи вечно-молодого красавца-упыря. — Кроме рыбы. Но сугубо для пропитания. Об этом тоже писать?

— Не надо. Это к делу по убийству не относится. Ты близорука? — спросил секретарь, ставя рядом с подписью русалки свою, следовательскую. — Оттого столько невинных людей в Фонтанке искупала?

Олечка кивнула.

— Немного, — и засмущалась. — Немного близорука, хотела сказать. А что многим в пальто поплавать пришлось, то верно. Но прошу меня понять и простить: я их лиц долго не могла припомнить, а вот как корюшки наелась, так и память ко мне вернулась. Даже вспомнила, как стенографировать…

И снова глаза опустила.

— Не могу отпустить тебя, девочка, понимаешь? — заговорил Федор Алексеевич тихо. — При всем желании, не могу. Единственное, что могу, отправить тебя в Енисей или на худой конец в Ангару. Про княжество Финское забудь. Сбежать не получится. От княжеского правосудия еще никто не скрылся.

— Но как же Петербург… — заплакала Олечка.

— А надо было в кабинах меньше кататься. Ходить пешком полезнее для здоровья.

Олечка вскинула на обвинителя глаза. Большие и злые.

— Ладно, ладно… Суд у нас справедливый, хоть судья и судит по своей совести. У нашего князя она еще осталась.

И ум остался. Мирослав и предложил тогда своему секретарю заменить ссылку общественными работами на срок до пяти лет, и Олечка Марципанова осталась в Фонтанном доме в качестве стенографистки. Остальное уже потом приложилось. Но не все складывалось так, как ей бы того хотелось. Три года для Олечки все еще были огромным сроком. Какие-то стенографистки становятся женами известных личностей, какие-то так и остаются вечными любовницами личностей не менее известных. Иногда, валяясь в слезах в ногах у своего покровителя, Олечка Марципанова уверяла его, что утопится во второй раз и в этот раз удачнее, на что Федор Алексеевич всегда отвечал одно и то же, пусть и на разных языках — удачи. И вообще любил напоминать, что это она тут на исправительных работах, а не он. Так что ему изменять принципам не с руки: на пальцах и так слишком много колечек. Да и медь, которую носят в ее сословии, он терпеть не может.

— Я обещал позаботиться о твоем сыне. И забочусь. Больше я ничего и никому не обещал.

Говорил это и жалел в душе Олечку — видел, что память к той как вернулась, так и снова пропала. Напоминай про лифт, не напоминай, заключённая Марципанова свято уверовала в то, что он, Фёдор Алексеевич, упырь, скоро четыре века как мертвый, и есть отец ее сыночка. Подсовывай ей учебники для фельдшеров, не подсовывай, не поверит же, что в мертвом и даже в относительно мертвом состоянии твари не размножаются, хоть и живут по старой живой памяти по парам.

 

Глава 18 «Ветряная ведьма»

 

Туули разошлась не на шутку. Ветер не только гудел в ветвях, но даже шелестел по земле кустиками черники. Светлана, как обхватила себя руками, так и не отнимала их от груди, чтобы стеганая безрукавка, которую сварганил себе Бабайка из старого ватного халата князя, не распахивалась на груди. В холодном доме от нее был толк, а сейчас Светлану не согрела б и лисья шуба! Хотя вот Раду точно бы от своей волчьей сейчас не отказался. Крапивная рубаха не греет… Дрожит, что осиновый лист. Не ровен час, подвывать ветру начнет.

— Совсем немного осталось, — то и дело оборачивалась к замерзшему Грабану княжна, сильнее пригибаясь к земле, чтобы сыпавшиеся на голову сухие ветки не оцарапали лица.

Оборотень обмотал косу вокруг шеи на манер шарфа и грел нос в складках плаща. Бурый на таком ветродуе чувствовал себя лучше всех и прижимал только уши. Да хвост, когда с надеждой смотрел на хозяйку: может, воротимся, а?

— Еще немного потерпи, — отвечала она и шла вперед, останавливаясь лишь для того, чтобы засунуть в туфлю новый лист подорожника. — «Час от часу не легче» не про нас говорят, а нам полегчает, вот увидите, — это Светлана сказала уже Раду.

Тот кивнул и предложил взять его под руку. На узкой тропинке такое джентльменство казалось смешным — двоим тут не разойтись, не то чтобы пойти под руку! Однако Светлана с радостью ухватилась за брошенную ей, точно спасательный канат, белобрысую косу. Она держалась за нее крепко, но при этом старалась не тянуть лишний раз, понимая, что коса — это хвост, самое уязвимое место у оборотней. Точно сказочная игла Кощея Бессмертного — отрубишь, вот и смерть оборотню пришла. Потянешь — адской болью наградишь.

— Да что же это такое?! Туули!!! — закричала она на весь лес, но в ответ услышала лишь собственный голос.

А новый порыв ветра чуть не сшиб Светлану с ног. Она вжалась грудью в клетку, обхватив юного Грабана за плечи. Ветер нес с собой острые сосновые иглы, и Светлана вместе с оборотнем уткнулась в графский плащ. Так и переглядывались, не задирая носа.

— Страшно представить, на что еще способна ваша бабушка… — прошептал оборотень, поднимая на Светлану лицо, выглядящее на черной ткани плаща еще более синюшным.

— Мы почти дошли, — повторила в которым раз княжна и повернула голову к волку: — Ну что, вперед? Верной дорогой идем, товарищ?

Она попыталась улыбнуться, чтобы самой хоть чуток расхрабриться. Знала она суровый нрав финки. Выкормить ее бабка выкормила младеницей, зато потом за все отыгралась. Как ни попросит Светлана поиграть во что, в куколки там, в яичко ли расписное, финка непременно отвечала одно — я это не люблю и тебе любить не велю. Любила она лишь соколов ловить. Только в эту игру и позволялось играть внучке. И бедная Светлана никогда до самого конца не знала, не станет ли очередная игра случайно для нее последней.

Выйдут бывало с финкой на опушку, выроют лопатой яму, точно могилу — ровнехонько в рост девчушки. Ляжет в нее Светлана. Финка ее палой листвой закидает и землей сверху присыпет, только руки оставит, чтобы могла Светлана удержать нить, за которую привязан был несчастный голубь, из тех, кто почту князю носил — заодно и письмо от Туули, ветряной ведьмы, держит.

— Закопаешь еще раз мою дочь живьем, пеняй на себя! — бушевал в свои редкие приезды к бабке Мирослав.

А Туули лишь ухмылялась в ответ. И в другой раз снова заботливо голову девчушке прикроет шалашиком из ивовых веток. И лежит в могилке Светлана ни жива, ни мертва — следит сквозь листья, позарился сокол на голубя или нет. Всякий раз падок хищник был на легкую добычу — опустится на свежую могилку, прижмет голубя лапой, нацелит на него клюв, а княжна тут и хвать его за обе лапки. Бьется хищная птица, вырывается, но девочка крепко держит ее одной рукой, а второй с головы ветки скидывает, с шеи кожаную повязку сдирает, чтобы голову птицы стянуть, и не могла чтоб та больше клевать.

Голубя ж теперь отпустить самое время — пулей он к князю прилетит, быстрее даже басмановской стрелы. А сокола Светлана финке отдавала. Та схватит его костлявыми руками и бежать, а юная княжна нарочно долго сарафанчик отряхивает, чтобы не видеть, как бабка голову птице рубит, ощипывает и в котел кидает.

— Не смей ничего у финки есть! Не смей! — напутствовали бедную девочку оба: что Мирослав, что Федор.

Она никогда и не ела, что бабка для себя готовила. О ней Кикиморка заботилась да дедушка Леший. Придет бывало, снимет с головы шапку, а шапка та грибов полна. Руку за рубаху сунет, а там и каравай есть или леденец сахарный. Это уже русалки передавали маленькой княжне, если кто из людей за выведенную из лесу корову гостинец какой для них оставит. Только козье молоко пила в финской землянке Светлана — от козы, что вскормила ее, когда князь Мирослав принес финке младеницу-заморышку.

— Было б куда нести, ни в жизнь бы не принес тебе, финка, — говорил он всякий раз, как пыталась та Светлане волчье сердце на блюдечке преподнести.

Объяснял он дочери, как мог:

— Нельзя есть мясо хищников, ибо злость их в тебе поселится. Запомни, Светланушка, и ничего у бабки не бери. Слышишь меня?

— Слышу, папенька.

А сейчас слышала, как ветер в ушах свистит — хохочет ветряная ведьма. Несдобровать им, но назад дорога заказана. Могли бы не идти к финке на поклон, не пошли б. Но никто другой сейчас Сашеньке не поможет. Только ветряная ведьма!

И все же любила Светлана Туули, где-то там, глубоко в душе, но виду не подавала, не выносила бабка телячьих нежностей. «Я не люблю тебя», — говорила девочке ведьма и такого же ответа от нее ждала. И говорила юная княжна:

— Не люблю тебя, — и добавляла нежно: — Бабушка…

У, у, у… Выл громко ветер или волк подвывал ему в унисон. Боялся Бурый Туули как огня… Нет, огня боялся он куда меньше. Пока в человечьем обличье ходил, лишь косилась на него старуха, а сейчас хватит его дубинкой и сожрет, не побрезгует, что старый.

— Дальше не ходи, — обернулась к волку Светлана, и Бурый, точно дворовая собака, радостно завилял хвостом.

Вход в землянку закрывали мохнатые лапы елей — с виду и не скажешь, что холмик обитаем. Ни трубы, ни дымка. Принялся Раду по приказу княжны откидывать в сторону ветки, а те назад летят, да все норовят оборотня по лицу хлестнуть. Стоит Светлана с клеткой — с грузом ее теперь не сдует — и плюется, точно семечки лузгает. Только не помогает то, не смиряется ветер.

— Пусти, говорю! — рассердилась княжна и топнула ногой.

Стих ветер, упали ветки к ногам оборотня, поднял их Раду и в сторону отбросил. Потом, не дожидаясь приказа, потянул за ручку двери и открыл для княжны темный проход. Передала княжна оборотню птичью клетку, поклонилась входу и принялась осторожно спускаться по едва приметным земляным ступенькам.

Не оглянулась на гостью ведьма. Как стояла в стороне подле высокого пня, на котором едва приметно в волчьем черепе тлел фитилек. Княжна оглянулась на Раду, но тот и бровью не повел.

— Здравствуй, бабушка! — поклонилась княжна в пояс.

И снова финка на нее не смотрит. Листает замусоленную книгу и бормочет что-то — не разберешь. Махнула рукой над черепом и пропал огонь. Темно стало, хоть глаз коли. И вдруг снова заметалось крохотное пламя. И тут же погасло. Загорелось, погасло и так нескончаемое число раз.

— Здравствуй, бабушка! — уже без поклона повторила княжна.

Да и куда кланяться — перед ней коза, рогами в живот тычет, ласки требует — точно малое дитя, радуется. А финка злится. Лицом черна, как и наряд. Рубаха когда-то отличалась от верхнего сарафана, а сейчас все одного грязного цвета стало. Старуха так ссохлась, что подмышками сарафан парусами теперь болтался. Но глаза живые, блестят, как начищенные медные круги оберегов на толстых лямках финского одеяния. Бросила ведьма в огонь щепотку сухих трав, вспыхнули они, и заволокло землянку таким едким дымом, что не только Светлана, но и Раду закашлялся.

— Знаю, зачем явилась. Все знаю, — бесшумно босыми ногами выступила из дыма ведьма и протянула к лицу Светланы костлявую руку. — Уходи!

И чуть острыми ногтями глаза не выколола. Да выколола бы, не отступи Светлана к Раду.

— И его забирай!

Тут не ясно было, на кого указывал дрожащий старухин перст.

— Не люблю я его. Слышишь, не люблю… — скрипела старуха надрывно.

— Зато я люблю, — ответила Светлана, не задумываясь, спрашивают ли ее о Сашеньке или о трансильванском волке.

— А я любить тебе не велела, аль забыла, что бабка наказывала?

И снова надвинулась на Светлану, а той и отступать больше некуда, если только… Сама не поняла, как за спиной Раду оказалась. Поднял тот клетку и в протянутые ведьминские руки сунул. Туули аж на землю осела под тяжестью подарочка.

— Вишь какой! — прохрипела она с пола. — Не люблю таких…

— И не надо его любить, — выступила вперед Светлана, оттесняя Раду к ступенькам. — Помоги Сашеньке, а мы тебе даже спасибо не скажем.

— Как же помогу я твоему голубку? — проговорила Туули, вылезая из-за клетки.

Роста она была раньше высокого, и сейчас даже скрюченная до носа внучки легко доставала.

— Не знаю, как, — тихо отвечала княжна. — Ты ведьма, тебе все ведомо.

Расхохоталась Туули, да так сильно, что с потолка всем на головы земля посыпалась, и тонкие корешки закачались в разные стороны.

— Ведьма, ведьма, ведьма… — разносился по землянке старушечий хрип. — Ведьма, говоришь?

Подступила Туули к внучке, но руки не подняла. Только глаза белесые выпучила и острым подбородком затрясла.

— Пока молодой и красивой была, колдуньей называли. А теперь, как стара стала, в ведьму превратилась…

И снова хохотать принялась, и от каждого ее хрипа вздрагивала Светлана всем телом.

— Недолог бабий век, недолог… — закашлялась в конец Туули. — И княгиня ваша не хороша уже собой, а страшна своей красой. Умирать надо вовремя. Вовремя, слышишь?

Туули на такой тихий шепот перешла, что вопрос ее свой резон имел. Светлана кивнула и отступила от ведьмы со своим вопросом:

— Поможешь, бабушка?

— Помогу, — затрясла Туули головой и глаза закрыла. — Да только помощь моя как бы бедой для тебя не обернулась.

— Не обернется, бабушка. Не обернется, — ответила княжна.

— Не велел Федька тебе помогать, не велел… — оскалила ведьма желтые острые зубы.

— А ты не слушай Басманова, — почти перебила ее княжна. — Не любит он Сашеньку. Смерти ему желает.

— А ты любишь, значит? — сощурила ведьма глаза, пряча острый взгляд.

— Никого не люблю, — ответила Светлана то, что ждала услышать от нее ведьма. — Только не допущу, чтобы кто-то из-за меня умирал. Верни Сашеньке человечье обличье, а там уже Бог ему судья, как и всем нам…

Усмехнулась ведьма уже одними губами, не обнажая зубов.

— Обо мне ваш Бог ничего не ведает, а мои боги давно не вспоминают. А князь наш, скажи, часто поминает? — сощурилась она в конец.

— Часто, часто, — ответила Светлана и поклонилась бабке в пояс. — Гость у него. Шибко занят.

— Доброту, Светлана, быстро забывают, — проговорила Туули, поднимая с клетки черный плащ. — Попомнишь слова мои. Ох, попомнишь…

Светлана подхватила плащ и попятилась к выходу.

— Куды пошла? — остановила ее ведьма. — Вели белобрысому рубаху снять, а то срамно выпускать твоего Сашеньку в лес голышом. А у этого шкура имеется.

Светлана выпрямилась и, прижав к груди графский плащ, еще больше в росте вытянулась.

— Раздевайтесь, сударь.

И хоть и стояла к оборотню спиной, все равно глаза прикрыла, и выставила в сторону руку, через которую вскоре Раду перекинул крапивную рубаху. Раздались быстрые шаги, хлопнула дверь, и только тогда Светлана повесила рубаху на ветку, служившую в землянке вешалкой.

— Не смей есть! — погрозила она пальцем козе. — А то волк саму тебя съест!

Заслышав смешок ведьмы, княжна обернулась.

— Мне уйти, бабушка?

— Через ветер прошла и уйти? — хмыкнула Туули. — Уйти, вестимо уйти… Но сперва погадаю тебе… Позволишь?

Не хотела Светлана никакого гадания, но Туули и не просила у нее позволения.

 

 

Глава 19 «Госпожа Буфница и классовая ненависть»

 

За три года Олечка Марципанова по долгу службы какой только нечисти не перевидала в Фонтанном доме. Однако госпожа Буфница вызвала в ней живой интерес. Олечка поздоровалась, чуть привстав со стула, но белое лицо в круглом капоре, появившееся на месте совиной головы, в ее сторону даже не качнулось.

Правда, и в сторону княжеского секретаря дама в белых перьях тоже не сделала реверансов. Просто села на отодвинутый для нее стул и замерла, выпучив на пустое кресло круглые глаза, желтизна которых соперничала со светом, коий отбрасывала на зеленое сукно стола керосиновая лампа. Затем принялась забавно ухать, точно пыталась отдышаться, и Федор Алексеевич тут же поставил перед гостьей миску и вылил в нее полграфина воды. Напившись вдоволь, госпожа Буфница тряхнула плечами и снова замерла.

Федор Алексеевич не нарушил повисшей в приемной тишины даже вздохом. И кресло под ним, согласно тайному уговору, тоже не скрипнуло. Открывать первым рот он не собирался и просто подмигнул стенографистке. Олечка по команде подняла руку. Однако с превеликим трудом опустила перьевую ручку на бумагу, потому что госпожа Буфница, вместо сообщения полученных ею сведений, принялась распевать песню, непрестанно пожимая при этом плечами, точно отсчитывала слоги:

— Сколько держится мир, будет вера свята:
Не ложится пшеница в землю овса.
Коль жених дорогой наш прост как овёс,
К благородной пшенице не суй-ка свой нос.
Не сплетутся их корни, не родится зерна:
Благороден жених — плодородна жена.

На первых словах секретарь и стенографистка переглянулись, и по молчаливому благословению, Олечка Марципанова дважды окунула перо в чернильницу, застенографировав странные слова, непонятно какой рифмой относящиеся к делу графа фон Крока.

— Кх, хм, — кашлянул Федор Алексеевич, когда понял, что петь больше гостья не собирается.

Он впервые обращался за сведениями к румынской сове и боялся ненароком спугнуть гордую птицу, нарушив какой-нибудь ее дорожный ритуал. Вдруг это она так перед каждым отчетом прочищает связки… Не только ж воронам каркать во все горло. У сов горло тоже ого-го какое!

— Записали? — спросила вдруг госпожа Буфница, и когда секретарь кивнул, виновато заухала и выдала: — Только в случае досточтимого графа, все наоборот вышло: благороден жених и простая жена. Овсянка, с вашего позволения.

Секретарь и стенографистка снова переглянулись, и Олечка так и записала: графиня фон Крок — овсянка. Потом зачеркнула и написала просто — кобыла и в скобках добавила «любила есть овес», но не удовлетворившись подобной записью, постучала пером по чернильнице, требуя разъяснений. Теперь уже на нее смотрели две пары глаз: упыря и совы. Русалка-стенографистка виновато улыбнулась, а потом и рот раскрыла, но не для вопроса, а потому что голова госпожи Буфницы продолжила свое движение и оказалась лицом к спине. Но и теперь Олечка ничего не могла бы сказать, потому что вестница при виде запертого в клетке лакомства ужас как громко заухала. Тогда Олечка решила следовать логике и приписала пояснение: жена графа в девичестве носила лошадиную фамилию, предположительно — Овсова.

Но счастье совиное было недолгим, потому что Федор Алексеевич легонько постучал по плечу госпожи Буфницы пером, которое для вида держал в руке и временами скреб отточенным концом по чистому листу бумаги. Румынская сова нехотя повернула к нему голову.

— Премного благодарен, — проговорил княжеский секретарь, когда покрытый пушком подбородок гостьи наконец коснулся кружевного жабо. — Мне хотелось бы получить более точные сведения о графе фон Кроке.

— А что тут непонятного?! — всполошилась сова и снова заухала. И обиженное уханье ее растянулось чуть ли не на пять минут. — Пою ж вам русским языком о неравном браке. Мезальянсе по-ихнему. По любви, дескать, взял в замок крестьянку, и та родила ему мертвого ребенка, потому что овес не живет с пшеницей, и сама того — концы отдала.

— Да причем тут овес?! — нервно откинулся на спинку кресла княжеский секретарь.

— В нашем Ардиале так бают. Люди бают. Не травы. А я ничего не знаю. Я мышей люблю.

— Вот это я знаю, — буркнул Федор Алексеевич. — Давайте начнем с простого. Когда родился? А потом уже, когда женился. Хотя это меня не волнует. Он вдовец, верно? Впрочем, ничего нового вы мне не сообщили… Он это выболтал сам по пьяни, половину князю, половину мне.

— Тысяча шестьсот четырнадцатого года он. Женился поздно. В тысяча шестьсот сорок четвертом году. В том же году овдовел.

Федор Алексеевич нервно постучал чистым пером по исцарапанной бумаге и спокойно спросил:

— Был он в чем-нибудь замечен?

— Он вообще не был замечен до тысяча шестьсот семьдесят пятого года… Даже воронами, — добавила госпожа Буфница, заискивающе ухнув, но глаза ее при этом остались по начищенному полтиннику.

Однако ж когда госпожа Буфница говорила, голова ее начинала медленно склоняться к плечу, и крючковатый нос то и дело касался жабо. Федор Алексеевич помянул Бога в суе, когда сам нашел ухом плечо, непроизвольно повторяя движения госпожи Буфницы.

— Подробнее, подробнее, — пытался подбодрить он вялую рассказчицу.

— Да нет никаких подробностей. Как у вас говорят, не состоял, не привлекался, — и госпожа Буфница снова заухала прежде чем добавила: — ни в каких тайных обществах, ни в каких беспорядках. Даже с цыганами, — и заключила: — Наискучнейшая личность, ваше благородие. Все сороки удивились, когда он отправился путешествовать в преддверии своего трехсотлетия. Во время путешествия нигде, вы уж извиняйте, не засветился. Могу я при таких скромных сведениях рассчитывать на мышиное вознаграждение?

Федор Алексеевич вынул изо рта край пера, который разгрыз от досады, и сказал:

— Вы свою работу выполнили, милостивая государыня. Кто ж виноват, что наш граф ни рыба, ни мясо, то бишь я хотел сказать, ни зверь, ни птица — недонетопыренный он… Но для начала мы должны составить протокол…

Он махнул рукой, и Олечка Марципанова пересела за соседний столик к пишущей машинке. Тут следует отметить, что и в русалочьем обличье бывшая курсистка Марципанова оставалась существом незаметным, но в работе делалась очень громким, потому как ей вменялось в обязанность отпечатывать все дела — и не дела тоже — на печатной машинке, за которой она проводила все ночи, а порой и дни. Не мни себя дядя Ваня дворником просвещенным, прозвал бы он нового жильца Фонтанного дома дятлом — просто и сердито, но он называл ее вундеркиндом Фонтанного дома. И вовсе не в силу выдающихся способностей Олечки Марципановой, коих русалка не имела даже при жизни, а в силу своих собственных заурядных способностей в плане запоминания новых слов. Имелась в виду пишущая машинка — ундервуд. И вот сейчас, не больше чем через три минуты, на зеленом сукне стола появился печатный листок.

— Это что еще за вольное литературное творчество?! — почти что вскричал секретарь, увидев словосочетание «лошадиная фамилия». — Это официальная бумага, а не «Летучие заметки» из Петербургской газеты, рыба моя! У нас только вестница летучая!

— Перепечатать? — спокойно спросила Олечка Марципанова и уже было протянула руку, чтобы забрать свое выдающееся литературное творчество, как Федор Алексеевич схватил разгрызанное перо, обмакнул его наконец в чернила и зачирикал половину листа.

— Ни Антоша Чехонте ты, а Олечка Марципанова. Обождите… — выдохнул он, увидев, что когтистая совиная рука потянулась за его пером.

Федор Алексеевич вытащил из ящика огромную перчатку, натянул ее на правую руку и только после этого подал протокол на подпись вместе с пером. Расписавшись, как кура лапой, сова вспорхнула со стула уже в птичьем обличье и принялась биться о клетку с мышами, но не могла ни открыть замок, ни просунуть когти сквозь тонкие прутья. Тогда она снова ударилась оземь и превратилась в подобие человека.

 — Хотите, чтобы мы ушли? — спросил Федор Алексеевич, поднимаясь из кресла.

Капор закачался из стороны в сторону, и вдруг госпожа Буфница вновь запела:

— Терпи, не плачь, невеста, не выплакаться впрок,
Терпи, уж коль сменила кокошник на платок.
Тяжёл платок наш бабий, но вида не кажи:
Под ним умело прячем все горести свои.
Терпи со всеми вместе, наш бабий крест неси.

Олечка Марципанова тоже сделала шаг от стола, но голова госпожи Буфницы последовала за ней, как и голос:

— Ох, бедная невеста, хорош ли выбор твой? Чем худо выйти замуж, так лучше прямо в гроб!

— Ступай! — подтолкнул ее в спину Федор Алексеевич и за дверью сказал: — С голодухи у нее котелок не варит.

Они проследовали в гостиную, и Олечка без спросу подсела к роялю. Стучать она умела не только по клавишам Ундервуда. Краснеть ей в приличном обществе оставалось лишь за неумение танцевать. Играла Олечка, конечно, не как выпускницы Смольного института, но ее любительское музицирование никого в Фонтанном доме не смущало, а порой даже забавляло. Хотя аккомпанировать собственному пению ей категорически воспрещалось.

Вот и сейчас Олечка, от греха подальше и для услаждения слуха своего благодетеля, как все порядочные барышни, заиграла «Лунную сонату», но только ее начало. Ко второй части, разученной Олечкой самостоятельно еще в квартире доктора, она переходить боялась, чтобы не вышло у нее ненароком увеселительного скерцандо, как у всех нечутких исполнителей сего творения Бетховена. Однако она чуяла плохое настроение Федора Алексеевича, который обмахивался совиным протоколом, точно веером.

— Триста лет, а дурак дураком… — выдал упырь явно не о себе.

Олечка не перестала играть, потому что решила промолчать. Однако не преминула подумать, что другой и в полных триста шестьдесят три года особого ума не нажил. Отсутствие ума у Фёдора Алексеевича подтверждалось тем прискорбным фактом, что он ну ни в какую не соглашался сделать мамзель Марципанову честной нечистью. Другими словами, пользовать пользовал, а колечко дарить не спешил, говоря в шутку: придумай, рыба моя, сперва-наперво, какой царицы племянницей приходишься, а там уж я подумаю, стоит ли мне жениться во второй раз… Олечка сразу менялась в лице — оно становилось ещё белее и ещё прозрачным. Тетка ее служила кухаркой, и если и была в каком-то роде царицей, то только расстегаев. Расстегаи выходили у Клавдии Савишны отменными и Олечка Марципанова сейчас не понимала, как раньше могла не любить пирогов с семгой. Ей захотелось их прямо сейчас, она так размечталась, что заиграла запрещенное скерцо.

— Вели своей рыбе уплыть отсюда! — услышала она, хоть и не сразу, голос разъяренной хозяйки Фонтанного дома. — Меня без рыбьей вони мутит…

Княгиня Мария стояла, вцепившись в дверной косяк и, по всей видимости, не могла от него отойти, как от позорного столба. Лица ее за черными траурными перьями не было видно, но Олечка Марципанова и без того знала его выражение. Она поднялась из-за рояля и уплыла в соседнюю комнату — выйти через черный ход у нее не получится, Ее Светлость, сейчас ужасная Темность, не пропустит. Олечка с опаской заглянула в приемную: там никого уже не было — ни госпожи Буфницы, ни мышей. Только клетка валялась на полу раскрытой. Олечка не стала ее поднимать.

Она вышла через дверь на набережную, подошла к ограде и, вытащив из-под шнурков доски, принялась неистово колотить ими, подняв ночью невообразимый шум, нисколько не заботясь ни о спокойствии законопослушных граждан, ни о пьяной голове княгини Марии. Особенно о ней — классовая ненависть в Фонтанном доме была на лицо, на два лица: Олечкино и Марии.

— Вы что ж это, барышня, такое творите?

Олечка вздрогнула, замерла, повернула голову в сторону городового и, по живой памяти, испугавшись, сиганула через решетку прямо в воду. Вот тут поднялся настоящий крик — уже городового. И впервые ему на помощь, а не чтобы поколотить, пришла толпа «чижиков”-правоведов. Студенты поскидывали свои зеленые мундиры и сиганули в воду, но понятное дело — никакой девушки не вытащили. Хорошо, сами не утопли. Теперь мокрые они с благословения блюстителя порядка и в соответствии со всеми изученными ими законами Российской Империи распивали за упокой утопленницы на Фонтанке водку и даже не из рюмок, а прямо из горла, горланя при этом во все горло арию царя Додона:

— Буду век тебя любить,
Постараюсь не забыть.
А как стану забывать,
Ты напомнишь мне опять.

— Я их убью! — кричала в это время княгиня Мария, пытаясь вырваться из железной хватки секретаря своего мужа.

— Куда тебе еще водки, зараза! — шептал он, пытаясь оттащить Марию от косяка и каким-нибудь образов водрузить мертвецки пьяное тело на второй этаж.

Месть Олечки Марципановой за оскорбление ее рыбьей натуры удалась нынче на славу!

В спальне княгини высилась кровать под балдахином, а под ней держали гроб для таких вот особых случаев. Хрустальный, чтобы иметь возможность контролировать похмельное состояние княгини. Федор Алексеевич сбросил в него Марию и хотел уже опустить крышку с приказом «Проспись!», как княгиня вдруг взглянула на него абсолютно трезвым взглядом:

— Ты знаешь, что в прошлом году английскому летчику Марселю Дезуттеру брат-инженер сделал протез из алюминия?

— И что? — спросил Федор Алексеевич, продолжая держать крышку открытой.

— А то… — глаза княгини вновь заволокло пьяным туманом. — Мне сегодня один инженер с глазами кролика рассказал… Алюминий самый легкий металл, верно? Если сделать Игорушке такие протезы, он сможет ходить и даже в шахматы играть, а то сейчас только фигуры на суконочке головушкой толкать по натертому полу может…

— Проспись, а?

— Я дело говорю…

Но Федору Алексеевичу хватило на сегодня дел. Он захлопнул крышку и вытер лоб — на нем проступил не пот, но дрожали капли росы, упавшие с траурных перьев. Но уйти у него не получилось: княгиня постучала в хрусталь гроба.

— Что еще? — спросил он, чуть приоткрыв крышку.

— Материнское сердце не на месте. Загляни к Светлане…

— Загляну. Спи покойно.

И закрыл наконец с большой радостью хрустальный вытрезвительный гроб.

 

 

Глава 20 «Мирославушка и лады простоволосые»

 

В предбаннике с трудом дышалось от густого запаха полыни, которая в пучках висела под низким потолком. Князь Мирослав тоскливо взглянул на тот, что болтался прямо у него над головой, и еще сильнее раскачал его. Сам он сидел прямо на полу между двух русалок, которые подтянули свои подолы так, что светились белые коленки. Князь с ехидной улыбкой шлепнул по коленке ту русалку, что прижималась к его плечу. Мертвая девушка тут же запустила руку ему под рубаху, чтобы достать гребень, который сама туда и уронила, и принялась чесать свой длинный светлый волос:

— Что плетёшь, ответь, девица? — обратилась к ней нараспев вторая русалка, прикладывая голову на левое плечо князя. — Все мы сестры, что стыдиться?

— Не плету, а расплетаю, женихов я приглашаю, — гребень так и мелькал в волосах певуньи. — Со всех изб, со всех дорожек пусть сбегутся на порожек. Живо лапти надевают, не то девку прозевают.

— Что найдут в твоей светёлке? — не унималась вторая, а первая только крепче жалась к князю и чесала теперь уже его волос, приговаривая:

— В шерстяных портах мышонка, в старых лаптях муравья… Поспешайте, господа!

— Не идут… — покачала головой самая маленькая русалка, худенькая, угловатая, совсем еще девочка. Она уместилась в щелке от двери и то и дело привставала на носочки, чтобы стать чуть выше ростом.

— Если будет медлить кто, удар хватит в раз его! — пела тем временем та, что укладывала рядами княжеские кудри. — Нету силы никакой, чтоб вернуть парней домой. Прямиком к моей светёлке пусть несутся вперегонки!

Князь тряхнул головой, и вся русалочья работа пропала даром. Русалка надулась и отвернулась от князя. Тогда вторая прижалась к нему и с мольбой заглянула в глаза:

— Сыграй для нас, княже…

Мирослав запрокинул голову и почесал затылок о край скамьи. Перед глазами вновь качалась сухая полынь, навевая зевоту.

— Ах, подруженьки мои милые! — выдохнул он тяжело. — Отчего же вы все красивые? Оттого ли вы все красивые, что до времени хоронимые?

Обиженная русалка вытащила из-под лавки гусли и возложила князю на колени. И лишь тронул Мирослав струны, затянула она звонким голосом тоску свою девичью:

— Нам судьбинушкой уготовано по лесам бродить одинокими и манить людей в темны омуты, чтоб забылись те, кем целованы, кем без спроса мы распоясаны, нам друзья теперь только ясени… Нам срывать рукой бело-тонкую мать-крапивушку больно жгучую и сплетать венки подвенечные… Ничего теперь нам не надобно — был б крапивы лист да гребенушка. И любовь твоя, Мирославушка…

И уткнувшись князю в плечо, певунья разрыдалась.

— Ну, будет тебе, будет, Дуняша… — Мирослав вытащил из дрожащих пальцев гребешок и воткнул русалке за ухо. — Перед гостем не позорься…

— Идут! — взвизгнула караульщица и шмыгнула под лавку, только ее и видели. Свернулась там котенком за корзинкой и не видать.

— Да будет тебе, Аксинья! — поднялась с пола вторая русалка и постучала по лавке «туки-тук». — Выходь! Кто на такую, как ты, позарится…

И расхохоталась, но тут же получила по круглому заду гуслями, подхватила их и спрятала под другую лавку, чтобы князю было не дотянуться, не встав.

— Злые вы, девушки, злые… — бросил Мирослав, поднимаясь с пола не за гуслями, а чтобы одернуть рубаху. — Как живые меж собой грызлись, так и мертвые грызетесь… А что делите, самим невдомек.

На последних его словах отворилась дверь, и с низким поклоном в баню вошла Прасковья, прижала дверь спиной, пропуская графа фон Крока, и затворила за трансильванцем дверь.

— Долго ж ждать нам тебя, милостивый государь, пришлось, — выговорил гостю князь.

— Меня задержала нерадивость ваших слуг, — проговорил граф с достоинством, смотря прямо в глаза князю, даже мельком не взглянув на его бледную свиту. — Но княжна прояснила для меня ситуацию, и я не держу на них зла…

— На дочь мою зла не держишь? — без прежней мягкости, но с дежурной улыбкой продолжил Мирослав.

— На дочь вашу зло не держится…

— То-то же. Для злых намерений девы иного племени имеются в наших краях в большом достатке, — князь повел рукой в сторону, не спуская взгляда с трансильванца, оттого не заметил, как певунья шмыгнула ему за спину, с глаз гостя долой. — На любой вкус. Которую предпочитаешь?

— Для какой цели они здесь? Для увеселительной? — уточнил граф, так и не услышав за девичьим хихиканьем ответ от хозяина.

— А для каких еще… Для других у нас чарки имеются, братец мой… Уж прости скудость стола моего, не ждал в гости вампира…

— Скудость угощения восполняется прекрасной компанией вашей дочери…

— Не часто ли ты дочь мою поминаешь, любезный? — голос князя понизился до басов, и все девушки сбились в уголок. Одна лишь Прасковья осталась стоять, где была — у двери в парилку.

— Исправлюсь, князь… Вели отжать для меня крапивы, и не помяну больше имени Светланы в суе…

— Отожмите ему крапивы, лады мои простоволосые…

Из-под лавки тотчас вынырнула маленькая Аксинья с корзинкой полной крапивы, той самой, что нарвал Раду, и резво принялась жать ее над деревянной кружкой своими маленькими ручками, точно белье выжимала. И силы столько в ее руках оказалось, что потек крапивный сок, точно молоко из козьего вымени. Граф фон Крок молча принял подношение и, выпив залпом, поблагодарил только князя.

— А теперь отошли либо их, либо меня, — вдруг сказал трансильванец, расправив плечи так, что головой тронул пучки полыни, но даже не поморщился.

— Что так? Не люба ни одна? Другим любы, а ты особенный?

— Как мне они любы могут быть? — спросил граф таким тоном, будто князь усомнился в прописных истинах. — Они же уже мертвы.

— Да и ты, братец мой, не шибко-то жив, как я погляжу…

— А вот я гляжу и в толк не возьму, кем будете вы, князь?

Долго они глядели друг другу в глаза, прежде чем князь бросил сухо:

— Сам бы знать того не отказался. Так, выходит, отказываешься от лад моих? Не пожалеешь ли потом?

— Жалеть, князь, нужно лишь о том, что не сделал при жизни. После смерти жалеть не о чем… Позволь мне без баньки твоей уйти. Моя кровь успокоилась, не разгоняй ее напрасно…

— Да шут с тобой, граф! Хоть под солнце иди, мне едино… Эй, Аксиньюшка, беги, милая, ручки у тебя крепкие, попридержи пока за горло петуха…

Поклонилась девочка князю в пояс и стрелой выскочила на улицу.

— Не смотри, что мала. Она еще в крепостных ходила. Барина своего за поругание сестрицы вот этими голыми руками придушила, а уж потом только утопилась, ну и эта за ней следом… — Мирослав зыркнул на ту русалку, которую ранее гуслями отходил. — Так что…

— Да что вы стращаете все меня, князь? Я смутить ваш покой даже не пытался, а вы мой — за милую душу…

— Ступай уже, умник-разумник! Петух не мужик, вырвется…

Трансильванец едва заметно кивнул и быстро вышел, поэтому не услышал, как сестра Аксиньи выплюнула ему в спину:

— Индюк!

— Стой! — это Мирослав приказал Прасковье, когда та шагнула к двери. — Видишь же, тяготится горемычный нашим обществом. Урок мне будет — всякую шваль иностранную в дом не пускать. Не зря не понравился он Машеньке, неспроста… У нее наметан глаз на шушеру всякую… Умеет от благородной публики отличать.

— Последить за ним, княже?

Русалка Прасковья свысока взглянула на князя Кровавого, и Мирослав покачал головой.

— Для слежки у нас друг твой любезный имеется… И рожи мне тут не корчи, пигалица! Тебе лет-то по пальцам пересчитать, вот и веришь, что у Федьки в зазнобах долго задержишься… Ступай в свой омут и носа не кажи… Не зли меня — пожалеешь…

Прасковья не изменилась в лице, но в пояс все же поклонилась и шагнула за порог аккурат под крик петуха.

 — Не гони нас, Мирославушка, — прижалась к нему певунья и, поймав руку, к губам поднесла.

Только князь сразу высвободился и легонько подтолкнул ластящуюся к нему русалку к двери:

— Ступай, ступай, Дуняша… Не для себя звал. Не до ласк мне нынче… Сердце болит…

— А я успокою сердечко твое, — упала она перед ним на колени и принялась неистово целовать руки.

Мирослав снова высвободился, выдрал из русалочьих волос гребень и швырнул в приоткрытую дверь, в которую в тот самый момент заглянула Аксинья — гребень прямо у нее над головой просвистел. Сообразив неладное, девочка пригнулась к полу, и Дуняша перепрыгнула через нее, точно через пень корявый в лесу. Выскользнули следом и остальные русалки.

Оставшись наконец один, Мирослав тяжело опустился на скамью и потер грудь в районе сердца. Затем протянул руку и взял со стола полную кружку кваса, заботливо оставленную кем-то из русалок.

— К матери сходить, что ли? — спросил он сам себя, испив кваса, поднялся на ноги и снова сел. — Да что ж такое… Ноги не идут…

Он откинул голову и закрыл глаза, потом взял и во весь рост растянулся на лавке, даже руку под голову заложил.

— Да какая ж она мне мать… Ведьма! Ведьма, — повторил смачно, растягивая каждый звук, а потом выплюнул: — Финка!

Не первый раз говорил такое. Давно дело было, давно… Сейчас с лавки не вскочить, а тогда легко еще было…

Вскочил, словно уходить собрался. Да разве уйдешь от Туули, пока та сама не отпустит.

— Так и ты не русский будешь, сынок. Про отца забыл? Да что им от рабыни рождён? И как от расправы вас с матерью спасла, укрыв в своей землянке, тоже позабыл?

Помнил, никогда не забывал, да только всё добро, что финкой сделано было, всё в миг единый перечеркнулось, когда отказалась она принять корзинку со спящей живой девочкой. Сел Мирослав обратно на лавку, нож из-за пояса достал и в стол воткнул меж собой и ведьмой.

 — Совсем ссохлась, карга старая, — сказал уже и не злобно вовсе. — Мож помирать собралась? Так скажи. Чем могу, пособлю…

— Не торопи меня, родимый. Там меня, как и тебя, не ждут. Но что о здоровье справился, сердце греет.

— Ну вот и славно! Хоронить тебя и мне не с руки. Куда хаживать стану? Одни мы с тобой. Что мне, что тебе приткнуться некуда…

— Уж дом городской тесен стал… — начала Туули ворчливо, но по-доброму.

— Не береди душу, — в голосе Мирослава доброты больше не слышалось.

— Говорила тебе, не женись на Машке своей, не женись… Одна жена свыше дана, вторая ножом в сердце войдет. Так не послушался…

— Что так постыло было, что этак. Какой палец не укуси, все одно — больно… Не гони… Одно младенца спасла, не дала мне варяжский меч узнать, а другого на клык насаживаешь? Нехорошо…

Финка тоже серьёзной стала, на нож глядит — хорошо засел, самой костлявыми руками не вытащить, не прогнать сынка приблудного.

— Ты с матерью был.

— Да, в матери ты уже не годишься, но бабка ты хоть куда…

— Ничего для него делать не стану…

Мирослав вскочил, оперся на стол и навис над ветряной ведьмой.

— Для меня делай! Федьке Светлана не нужна… Он у нас без роду-племени. Мне нужна!

— Третьей женой обзавестись решил? — усмехнулась зло Туули.

— Тьфу ты, ведьма! — сплюнул Мирослав и сел обратно на скамью. — Как дочь выращу. Не получилось из Машеньки жены, так может матерью хорошей станет…

Отвернулся от финки, на дверь смотрит, но не уходит. Сердце прихватило, ноги затряслись.

— Не слышишь, не слышишь… — зашипела змеей ведьма. — День дуют ветры, другой, третий дуют, а не слышит дуб мой… Убери нож свой, сынок. Я и так без без любви живу все время…

— То-то любовь тебе нужна… — прищурился Мирослав.

— От кого нужна, тот не дает, а кто дает, пущай себе оставит. Муж хороший пытает нрав жены, муж плохой исправляет…

Мирослав вскочил и выдернул нож.

— Сам выращу, без тебя… — и шагнул к земляным ступеням.

— Неси корзину. Что ж на холоде дитя держишь, злыдень…

Князь обернулся:

— А у тебя, пусть и натоплено, так мороз все едино до костей пронимает.

— От холода мазь у меня сварена, — ведьма поднялась и, тяжело ступая, поплелась к яме, чернеющей в углу землянки. — Из коры дуба, медом пропитанной, девять дней варила… Мажь себя, коль болеть что начнет.

Мирослав точно очнулся. Вскочил с банной лавки — никого нет, ничего нет, а ведь тот узелок достаточно было к груди приложить и отпускало. Надо идти к матери. Возвращаться таким в город нельзя. Развалина, а не предводитель у нечисти нынче…

Князь выглянул за дверь: там ветер не на шутку деревья гнет.

— Бушует старая. А я, дурак, пустил туда Светлану. Надо идти.

Он толкнул дверь. Та снова дала ему по лбу. Поднатужился и все же вышел во двор. Никого. Времени сколько, не понять… Раскинуть руки, оборотиться вороном, полететь… А никак — сразу в сердце болеть начинает. Придется ковылять по-стариковски.

— Куда собрался, Мирославушка?

— Да чтоб тебя!

Дуняша вылезла к нему из-под яблоньки, где сидела в теньке. Вся мокрая. Видно, из колодца недавно выпрыгнула.

— Сбегай-ка к дедушке Лешему, палку для меня попроси, — сказал тихо Мирослав.

— Зачем палка тебе, Мирославушка? На меня обопрись… Куда угодно доведу… Хоть в город!

— До могилы, если только, — буркнул князь, но не отстранился, когда русалка закинула себе на плечо его руку, точно коромысло.

 

 

Глава 21 «Не ходите, девки, замуж»

 

Сашенька никогда не был для Светланы ясным соколом. Он даже не был голубком. Его поэтический псевдоним как нельзя лучше говорил о нем, как о человеке, чем все прочие эпитеты — он был серым. И единственной его отличительной особенностью являлись женские платья, в которые он рядился, когда выходил с дочерью Мирослава Кровавого в свет, то есть в подвал «Бродячая собака». И дело было не в маскараде и не в пристрастии юноши к женским нарядам, а в той простой причине, что он думал и не надумал, как бы еще и чем бы еще выделиться в многоликой — временами яркой, временами безликой — толпе работников пера и печатной машинки, которой у Саши Серого отродясь не было. Все, что у него было с рождения — так это бабские наряды. Его маменька, после негласного развода с мужем, который произошел, когда она находилась в интересном положении, мечтала, чтобы у нее родилась Александра, но родился Александр.

Недоразумение природы мать могла исправить только тем, что взять и обрядить сына в кружева, не стричь ему волосы и обращаться к нему на людях исключительно нежно — Сашенька. Сашенька и вырос девицей — скромной, незаметной, краснеющей между делом… Хотя дел у него никаких не было, то есть ни к какому делу он в сущности не был пригоден и не был приучен — к мужским в особенности, а умение вышивать крестиком и гладью он старательно скрывал даже от княжны. Об этом его умении ведала лишь княгиня — на почве вышивания он и сошелся с ней. Как любила шутить Мария — мы с тобой, голубь мой, на короткой игле…

Про длину его мужской иглы тоже известно было одной лишь княгине, но та держала сию информацию в тайне, даже от мужа. Но имея в доме бывшего опричника с собачьим нюхом на любые дела — государственного значения и личного плана одинаково — роман их высоким штилем писался не долго, а низкий княгине был не нужен, и полюбовничек, отваженный от будуара княгини, принялся обучать грамоте — а по-русски писать он все-таки умел, как и считать до десяти — ее дочь, чтобы иметь возможность хоть иногда, хоть одним глазком подглядывать за прекрасной Марией Кровавой. Ну, а Федор Алексеевич следил за юношей в оба. Сашенька княжескому секретарю не нравился — ему вообще претила любая серость.

— Ни то, ни се… И выкинуть жалко, и в доме не нужен…

Однажды, найдя в тетрадке у своего учителя — которого юная княжна всего считала девушкой — стихотворение странного содержания, Светлана пошла с ним прямо к отцу, объявив, что оное безобразие адресовано ее серой забитой гувернантке кем-то из бессмертной, бессердечной и бессовестной петербургской братии.

Стихотворение было следующего крамольного содержания:

Твой дивный взор и тонкий стан
Свести с ума спешат любого.
Что барин сельский, что улан
Тебя молить готов у Бога.

А ты, не ведая греха,
Мила со всеми без разбора,
Как будто баба потроха,
Себя торгуешь у забора.

Быть может, милая душа,
Тебя над пяльцами томили?
И оттого ты в ночь ушла,
Что были дни тебе не милы?

Да только, девица-краса,
Меня не сжечь коварным взором,
И пусть долга твоя коса,
Да только ум твой стерт позором.

Иль может быть в тебе тоска
Змеею вдруг зашевелилась?
И в дни Великого поста
Ты к Боженьке вдруг обратилась?

Но я не Ангел, что тебя
Готов извергнуть из позора…
Платок свой зря не теребя,
Не прячь огонь срамного взора.

Иль, может быть, игры за зря
Меня пленить в ночи решила?
Да только светится заря,
Чтоб ты сегодня не грешила.

Зачем тебе моя душа?
Ее другая обнажила
И осторожно, не спеша,
Своей изменой иссушила.

Мертвец я пред тобой стою,
В уголья чувства превратились,
И я молюсь, но не молю,
Чтоб ей ты вдруг оборотилась.

— Кто этот мертвец, папенька?! — тринадцатилетняя княжна с гневом взглянула на князя, когда тот наконец оторвался от чтения сего стихотворного шедевра.

— Сейчас узнаю… Ступай к себе, — сказал князь спокойно, но дочь чувствовала, что родитель в гневе и заранее радовалась от всего своего чистого сердца, что «мерзавец», оговоривший ее Сашеньку, получит заслуженное свое.

Сашеньку позвали в княжеский кабинет тут же, и вместо приветствия предводитель петербургской нечисти выдал:

— Подражать Александру Полежаеву у вас, молодой человек, получается очень слабо.

Сашенька сравнялся цветом с красным княжеским плащом, который был, по-домашнему, накинут на широкие плечи Мирослава. Это доморощенный поэт ещё не знал, что древнерусский витязь, сын варяга от рабыни, добытой в Гардарике, в домашнем исподнем обычно выражается иначе, но сейчас, в память Александра Сергеевича, а дело было аккурат шестого июня, Мирослав старательно подбирал приличные слова. А господин поэт, подтягивая юбки до неприличия высоко — до самых колен — так же старательно краснел. Залившись краской до состояния помидора, Сашенька выпалил, что Пушкин является его кумиром так же, как был им у досточтимого Полежаева, и заодно — это смущенный юноша сообщил уже запинаясь и невообразимым шепотом — под «мертвецом» он не имел никого в виду.

Но вот Фёдор Алексеевич давно имел в виду его самого.

— Так он у нас ещё и поэт! — воскликнул он, раздирая в клочья тетрадный листок. — Пасквили писать не совестно? — добавил уже с хохотом и тут же: — Можем послать его куда подальше… — почти мечтательно протянул Федор Алексеевич. — На Кавказ, к примеру…

— Сейчас там не стреляют, — буркнул князь, собирая клочки бумаги в единое целое.

— Поэт всегда отыщет там себе пулю… — секретарь сгрёб выстроенный князем заново тетрадный лист в кучку и бросил в корзину для бумаг на вечное забвение. — Я хотел сказать — дулю.

— Дулю он найдет и здесь… Серая бездарность! А вот отослать его в Тифлис не такая уж плохая идея. Попадет там под чье-нибудь влияние, может и писать научится. В салоне моей жены его другим рифмам учили… Решено! Завтра же едет.

Вот так просто в одну ночь в Фонтанном доме решилась литературная судьба Сашеньки. Его жизненный путь решился чуть позже. По возвращении — вернее, по обращении. Вскоре в Фонтанный дом доставили телеграмму, в которой сообщалось о плохом состоянии здоровья подопечного. Князь уже хотел ответить — так вылечите, но Федор Алексеевич остановил его:

— Княже, ты разве хочешь иметь в доме упыря, кусающего всех за пятки? Или коленки, я не особо разбираюсь в тонкостях кавказской кухни…

— Да, я об этом как-то не подумал, — почесал за ухом князь. — Федька, а ты кажись никогда не был на Кавказе…

— Завтра же буду, — откланялся секретарь, и через несколько дней вернулся с голубком под мышкой.

Со все еще живым… К больному тифом приглашали лучших докторов. Даже того доктора, у которого проживала тогда еще никому неизвестная Олечка Марципанова, но даже недоктора знали, что спасти жизнь поэта, как и поэта в нем, может только чудо…

— Этому пациенту поможет только переливание крови, — это заключение сделал вовсе не доктор, а Федор Алексеевич, и по-быстрому провел процедуру умерщвления и воскрешения серости российской поэзии.

А сейчас эту процедуру собиралась проводить ветряная ведьма Туули. Светлана на это надеялась, потому что особого доверия к бабке не было у нее никогда. Еще со времен ловли соколов к обеду, Светлане приходилось обелять перед домашними любимую Туули и брать всю вину на себя, говоря, что ищет того, кто ясным соколом оборотиться может — царевичем, значится. Маленькой девочке такое баловство прощали, а ведьму стращали: силки ставь, а не могилу ребенку рой!

Но разве женщины — в особенности ведьмы, бывшие по молодости колдуньями — будут слушать мужчин? Особенно того, кого выкормили и вырастили. И того, кого ни во что не ставили, ибо есть он собака-опричник, из-за которого вода в реке Волхов даже лютой зимой не замерзает в том самом месте, куда влилась река крови мужей новгородских, по приказу псов царских зарезанных. Туули специально хранила бутылочку с волховской водой и преподносила дорогому гостю всякий раз за место крови. Федор Алексеевич не отказывался, выпивал всю чарку до дна, не поперхнувшись.

— Не у тебя, финка, мне прощение вымаливать… — возвращал он ей пустую.

— Да умеешь ли ты молиться, собака?

Никогда ничего не отвечал на это красавец-кравчий, молча поднимался из-за небогатого на угощения стола и уходил, не крови нахлебавшись. И уводил с собой пра-пра-пра-правнучку Светлану.

— Твоя кровь не принесет ей счастья, — прошипела как-то раз Туули вослед нежеланному гостю, покуда внучка названная ее не слышала.

Обернулся тогда Федор Алексеевич и рыкнул:

— Не переживай, финка. Муж из нее всю мою кровь выпьет. А я святой воды поднесу ему после, чтобы очистить от своей скверны.

Затаила на него злобу финка еще более лютую и начала настраивать внучку на безбрачие, ибо в душе любила девочку, как никого никогда не любила. Даже Мирослава, выросшего в ее землянке, когда хворь до времени прибрала его родную мать, которую мальчишка хоть и силился, а вспомнить не мог. Так что никого у Мирослава, кроме финской ведьмы, и не было, пока княгинюшка не появилась, но о ней поминать никто не любил… Много веков прошло с ее жуткой гибели.

— Женушки они для мужа, для свекрови же рабыни… Невозможно быть хвалимой у свекрови, быть желанной в доме мужа… — начинала Туули нараспев всякий раз, наевшись сокола.

— Какая свекровь, бабушка… — отвечала умная девочка… — У упыря-то…

Насупится Туули и потом снова выдаст:

— Но все равно учись поклоны делать ниже да расточать слова получше…

— Учусь, бабушка, учусь… И не засыпать под вечер учусь и утром слышать крик петушиной, всему учусь, бабушка… Я и так всякую ночь выхожу смотреть на месяц ясный и по Медведице время знаю. Коль прямо к югу головою станет, а хвостом своим на север кажет, то время мужу спать ложиться…

Насупится Туули еще сильнее и начинает гонять внучку по землянке: то пол подмети, то стол вымой…

— Не только сверху, но и сбоку, и ножки мой… И стены обмети, и скамейки облей водой… А что думала, за тобой муж как отец, точно за царевной, ходить будет…

— Вот разошлась старая… — это скрежетал клыками Федор Алексеевич, топчась у порога. — Светлана, домой!

Выскакивала к нему девочка черная, что домовенок из печки.

— Сколько лет ей, знаешь?

Светлана кивала.

— А сколько в этой норе живет, знаешь?

— Столько же.

— Вот то-то… Единственное, что верного в ее словах: как мышь, ушами слушай и как заяц, бегай ногами. А то догоню!

И наутек бежала от него девчушка, только пятки сверкали… И никогда не догонял ее прадед, всегда она его побеждала. Зато бегать резво научилась — хоть какой прок в его воспитании. А бабка только и ворчала:

— Не ходи без сарафана, не ходи ты без сорочки, не ходи и без платочка…

— А почему? Потому что приятно то мужу?

Менялась тогда в лице старая ведьма.

— Это кто тебя научил такому? — и руки в боки встанет. — Сколько раз тебе отец говорил на озеро не бегать… И без башмаков не ходить! — кричала уже внучке вдогонку, когда та улепетывала от бабки к русалкам в омут.

Если бегать ее прадед научил, то плавать — подруженьки, лады простоволосые… И другим премудростям — пусть лишь на словах да все же без скромностей — обучили. А иногда Светлана еще и подслушивала разговоры бабки с отцом:

— Дочь, что яблонька, взрастить-то ты ее взрастишь — гляди, сколько помощников у тебя, а посадить не сумеешь, ох не сумеешь… Нет достойного ей, нет… Один, что лапать в лохмотьях, у другого воронье тело. И у всех рот от волков…

И как клацнет зубами на князя, тот даже отпрянет, а она хохочет — дико хохочет. Даже все травы под потолком трясутся от ее хохота.

— Не отдашь ведь, не отдашь…

Спугнули тогда сороки девочку и не услышала она ответ отца. Зато бабка на другой день снова подступилась к ней:

— Издавна у нас мужей учили правильно бить жен: все по плечам березовым прутиком, а по спине лишь немного. А глаз и ушей не касаться, чтобы шишки с синяками не вскочили и никто б не догадался, что волком, кто изодрал и медведем, кто измял, муж был… Так учили, так и делали. Так и делают…

Не стерпела тогда Светлана, к отцу с расспросами полезла. Сощурился Мирослав и сказал:

— Учили, учили… Да только мне это не пригодилось. Я другой совет принял: будешь ласков ты с желанной, будешь девой мило принят.

— Все равно не хочу замуж! — топала Светлана босой ногой.

— Да куда ж тебе замуж… — смеялся Мирослав. — Тебе б за башмаками сходить сначала, а потом уже замуж.

Вот и сейчас стояла перед бабкой семнадцатилетняя княжна босой — уж больно ноги натерла.

— Ты мне не гадай, бабушка, ты мне ноги лучше подлечи… А я уж как-нибудь до своей судьбы на них доковыляю…

Строго глянула на нее ведьма и отвернулась.

— До свадьбы само заживет. А я в этом деле тебе не помощник.

— Какая свадьба, бабушка? Ты про смотрины прошлые, что ли? Так это карнавальная ночь была, как у Его Императорского Величества. Все в старые одежки нарядились. Ты бы Федорушку нашего в шитом золотом сарафане видела б…

Обернулась к ней ведьма, шикнула:

— На колу б я его лучше увидела в драной рубахе!

И рукой махнула:

— Отойди. Сейчас красного дракона пускать буду…

 

 

Глава 22 “Не злите Кикиморку”

 

Пустить красного петуха — поджечь дом, так в народе говорят. Пустить красного дракона — на судьбу погадать, так говорила ветряная ведьма Туули. Однако княжна сызмальства знала, что и птица, и ящер, оба огнём были. Настоящим. А с огнем играть опасно, но еще опаснее мешать гаданию. Совладать с разбушевавшимся драконом под силу только самой Туули. Сердце Светланы неистово билось, и пусть она отступила почти к самой двери, глаза ее расширились, как бывало в детстве. Не до гаданий девочке было, просто любила Светлана смотреть, как из клубов дыма вылезает огненная голова и идёт туда, куда ведут ее старушечьи руки, то вверх, то вниз, то в стороны разные, а то и вперед, прямо к Светлане. Та аж жар чувствует, но рукой не прикроется — нельзя. Должен огненный огонь всю ее облобызать, заглянуть в душу, пройти сквозь тело и выступить на коже крупными каплями росы. И исчезал дракон так же быстро, как появлялся.

Нынче же Светлана вела себя как плохая женушка — простоволосая, без платочка, босая жалась она к стенам землянки. Отругала ее бабка так, что хуже некуда. Потому без зазрения совести задрала княжна рубаху, под которую забыла впопыхах сорочку поддеть, и утерла раскрасневшееся лицо. А когда обернулась к ней ведьма, внучка уже подол расправила и руки перед собой в замок сомкнула, как должно.

— Уходи, — шикнула на нее бабка. — Чтобы духу твоего здесь не было!

Зажмурилась Светлана — глаза щипало от едкого дыма.

— А что дракон сказал?

— А то, что знать тебе не надобно. Вон ступай…

— Ухожу, ухожу, бабушка… Только как…

Глянула Туули на босые ноги и туфли, которые внучка в руках держала, прошла сквозь зыбкие клубы дыма в угол и вернулась с мешочком.

— Пошла вон…

Уже не в приказном тоне сказала, но по-прежнему тихо. Поклонилась Светлана старухе в пояс и скрылась за тяжелой дверью. Даже отошла шагов на десять, прежде чем на пенек присесть, чтобы к ногам лопухи с мазью приложить. Закрутили ноги, точно портянкой, и туфли натянула, подвязав их на манер лаптей вытащенной из волос лентой. Потом вздохнула тяжелешенько и поплелась к дому — торопиться некуда, там ее до заката никто не ждет, а в лесу ждут в любое время дня и ночи, да не велено князем к омутам близко подходить. Не велено, а хочется, только ослушаться при госте нельзя — княгиня научила мужа чтить этикет и дочь достойно воспитала, а что до русалок — так ненавидела их барыня лютой ненавистью и дня три, по возвращении с дачи, не допускала с князем встреч в одних комнатах: все ей рыбой воняло… Впрочем, и князь не особо искал тогда с женой встреч. Недружно жили родители, ох недружно — и отсутствие семейной идиллии в Фонтанном доме куда больше отвращало юную княжну от замужества, чем все причитания Туули вместе взятые.

Светлана шла то быстро, то медленно. Ноги не болели, но шелковые ленты не держали лопухи и постоянно скатывались по ноге гармошкой. Светлана поправляла их и шла дальше, прислушиваясь и оглядываясь, не бегут ли за ней волки. Нет, бросили ее — позабыли и княжеский, и графский наказ. Но в лесу светло и приятно — некого бояться, да и лес всяко безопаснее гранитных мостовых Петербурга будет даже ночью.

И все же Светлана с облегчением вздохнула, когда опустилась на скамейку возле дома и сняла с ног лопухи — ножки, как у младенца, чудо мазь у Туули, чудо… Пусть и с Сашенькой бабка чудо сотворит, не виноват он, что юродивый…

Огляделась Светлана — странно пусто вокруг, куры не кудахчут, петух не поет. Походила княжна вдоль лавки и тихо свистнула — никто не отозвался. Задумалась — куда делась Аксинья? Она мала для любовных игр, пусть и в прабабушки княжне годится. Всегда в крапиве дожидалась возвращения сестриц. Позвала княжна русалочку по имени — снова тишина. В прятки играть удумала. Заглянула тогда Светлана в сени, схватила грабли, завалив все вилы, выругалась в голос, как дворник дядя Ваня бывало на хулиганистых мальчишек, и вернулась во двор, чтобы в крапиве пошарить: не нашла русалочку, зато вытащила граблями петуха. Дохлого. С болтающейся шеей.

— Вот те раз…

Оглянулась Светлана — пусто. Как-то нехорошо ей сделалось, передернула она плечами, но все же донесла петуха на граблях до скамейки, там и оставила. А грабли в сени вернула и тихо поблагодарила хозяина за них и извинилась за шум.

— Так не спят они, — высунулся из соломы длинный нос Кикиморки, а потом и вся она вылезла, отряхнулась, одернула на тощем теле сарафанчик и прошастала вниз на своих куриных ногах. — Петуха Аксинья-злодейка придушила, вот и не спят… Без петушиного крика утро у них не наступает, видать…

Нос вздернула и стала тыкать им в рубаху княжны, и только тогда Светлана увидела, что от носа нить тянется прямо к веретену, которое неустанно крутила в руке Кикиморка.

— Не спят днем. Значится, ночью спать будут, а мне снова к прялке не подойти…

— Да кто не спит-то?! — топнула обутой ногой княжна.

— Да басурманин ваш и не спит! — Нос у Кикиморки от волнения надвое разошелся, точно клюв у цапли. — Чтоб ему еще раз в сундук свалиться!

— Граф? Здесь?

— Здесь…

Это ответили уже из-за стенки, и Светлана так вздрогнула, что аж подпрыгнула. Потом сделала несмелый шаг к двери, но наступила на куриную лапку — Кикиморка между ней и светелкой встала, намертво…

— Голодные они…

— И что?

— А то, — буркнула Кикиморка.

И принялась вдруг круги вокруг княжны наматывать, и все сильнее и сильнее затягивалась у Светланы талия, что кругу на десятом она уже и вздохнуть не могла.

— Помилуй! — взмолилась княжна.

— И не подумаю… Распоясанная ходишь тут, тень на плетень наводишь…

— Куда и что я навожу? — рассмеялась княжна звонко. — Снова ты все попутала, Кикиморка!

— И не попутала, это ты попутать меня хочешь… Куды пошла?

А Светлана идти никуда и не могла — крепко примотана была к веретену Кикиморки.

— Пусти!

— И не подумаю… Куды собралась, спрашиваю?

Светлана зло сощурила глаза:

— Ты плохая хозяйка тут, а я хорошей буду. За петухом пошла. Что добру пропадать, а злу голодать?

— Светлана, я сегодня очень добрый… — снова послышался из-за двери голос графа фон Крока.

— Вот вы-то точно, граф, вздор городите! — рассмеялась княжна. — Вам никак по табелю о рангах добрым быть не положено. Да пусти ты, злыдня! Сейчас на вилы тебя посажу!

И снова в сенях все повалилось, и снова раздался за дверью голос графа:

— А вам, Светлана, самой добротой быть положено…

— А я когда голодная, всегда злая, — проговорила княжна, вырывая из рук Кикиморки веретено. — А каша моя в печи, а у печи вы, а во рту у вас кровавой росинки еще не было…

Она заткнула веретено за пояс, который накрутила ей Кикиморка, и, вернув вилы на крюк, пошла во двор. Кикиморка следом выскочила.

— Ручки белые марать не будешь, красавица? — ехидно проворчала она, когда княжна остановилась над мертвым петухом.

— Не буду, — гордо выдала она. — Твои-то на что будут? И знаю, все равно за мной пойдешь…

— За тобой не пойду, за веретеном своим пойду, родимым, — закудахтала Кикиморка, хватая петуха под мышку.

Светлана потащила ее в сени, дверь плотно прикрыла и постучалась к графу.

— Открывайте, не бойтесь, — шепнула она, хотя следовало сказать «не бойся» да про себя, а то сердце так в горле стучало, аж под самым подбородком, что не ровен час зубы в разные стороны полетят.

— Да как же я открою, коль я узником тут, а не гостем гощу.

Светлана рванула дверь на себя, потом одумалась и толкнула, даже плечом налегла. Знала, что замка нет.

— Кто держит ее? — выкрикнула княжна звонко.

— Я и держу, — пробасил, кряхтя, Домовой. — Жду как снова свиньей ругаться станешь.

— Не дождешься! А-ну открывай, что тебе говорят! А то… — Светлана выхватила из-за пояса веретено. — Веретено переломлю…

— Ой, горе мне, горе! — упала перед ней на колени Кикиморка, а Светлана на всякий случай ещё выше руки подняла. — Горе мне, горе…

— Не мычи коровой! Вели муженьку своему отпустить дверь!

— Да как же это можно?! — Кикиморка выронила петуха и теперь обеими руками цеплялась за подол княжны, а та аж на цыпочки поднялась, чтобы еще выше стать. — Где это видано, чтобы жена мужем помыкала…

— У нас в дому видано! — отрезала княжна. — Сказала, что переломлю, значит, переломлю. Ну…

Но Кикиморка только узким длинным носом между половиц попала и голову руками прикрыла, и до княжны сразу же донеслись ее всхлипывания — тихие, что мышиный писк.

— Фу ты пропасть, аж тошно! Получай свое веретенко обратно, — Светлана хотела бросить его на пол, а оно повисло на нитке, не коснувшись половиц. — Что валяешься, курья твоя нога! Режь нить, говорю, а то не увидишь веретена — в колодец брошу. А ты отпирай, а то… — Светлана постучала по двери кулаком. — Дворового позову… Самовар ставь!

— Фу ты, ну ты…

Зашуршал старик одежами, и дверь скрипнула. Светлана вошла с поклоном и сразу к графу, а тот отступил от нее, отпрыгнул аж под самый красный угол.

— Грозная вы княжна, — проговорил он, делая шаг вперед, чтобы присесть на лавку, куда она его по приезду усадила.

Ставни снаружи закрыты — а она и не заметила. Светлячки над черепом нимбом светятся. Темновато, но разглядеть можно. Хотя и нечего разглядывать — все, кажется, в полном порядке на своих законных местах. Кроме самого графа — рубаху банную скинул. Снова сорочку надел и камзол на плечи накинул.

— Ой, батюшки! — ахнула княжна и рот прикрыла, а граф с лавки вскочил и озираться принялся, ища, что могло княжну напугать. — Я у бабки плащ ваш забыла, вот балда так балда… И фуфайку Бабайкину тоже… Но я живо назад сбегаю…

— Да куда ж вы все бежите, милая княжна? То ко мне, то от меня… — граф тяжело опустился на скамью. — Да пропади пропадом этот плащ! Вы же голодны… Из-за меня…

— И вы, как вижу, тоже… Из-за меня, — Светлана на шаг дальше отступила и напустилась на Кикиморку, чтобы поторапливалась.

Та шасть к печи за занавеску, схватила нож и раз, голова птицы долой и потекло что-то на дно кружки.

— Да что ж вы так на меня смотрите, граф? — княжна отвернулась и тут же услышала тяжелый вздох трансильванского гостя. — Что такое?

Она обернулась и смотрела уже лукаво…

— Поторопите служанку, княжна, тогда и разговор будет ладиться, а то сейчас у меня что ни слово, то зубной скрежет, так и без клыков останешься, — он тоже улыбался, да только губами. — Секрет откроете? Не силой воли сдерживаю себя нынче, а чьей-то другой силой, превосходящей мою в стократ.

Княжна молча ткнула пальцем в пояс из нитей, намотанных на нее заботливой Кикиморкой.

— Ах, вот оно что… Волчья шерсть никак? Никогда бы не подумал…

— Да не в шерсти дело, граф. А в колдовстве домашнем. Она вам сейчас и завтрак наколдует. Такой, от которого уснете крепким сном.

— Не мертвым хотя бы? — усмехнулся граф: его верхняя губа чуть приподнялась, и в сумраке избы сверкнули белизной клыки.

— А какой вам нужен? Живой, что ли? — уже кокетливо хихикнула Светлана и тут же нервно передернула плечами. Затем вмиг сделалась серьезной и обернулась к печи: — Поторопись, Кикиморка, тошно мне… Твой пояс горло перетягивает…

Хозяюшка тут же вынырнула из-под занавески с полной кружкой и прошипела:

— Так бы и придушила…

— Меня, что ль? — снова нервно хихикнула княжна, протягивая руки к кружке.

— Обоих вас… Два сапога пара, — и Кикиморка руки от кружки отдернула, точно от заразы какой.

Княжна обошла ее и с поклоном подала угощение графу.

— Да помилуйте, Светлана! — трансильванец подскочил со скамьи. Так резво, что чуть не вышиб протягиваемую ему кружку.

— Тише, тише! — княжна сделала шаг от стола и дождалась, когда петушиная кровь в кружке перестанет трястись. — Так принято… В деревнях всё по-старому, прежнему. Стар уклад, хоть ему не рад. Здесь не город столичный ветреный. Верят свято, что мал, что стар: за грибы в пояс кланяйся лешему…

— Это я уже знаю, — улыбнулся граф, припомнив, как кружился среди сосен. — Но не прописано нигде, что в пояс гостю кланяться требуется от хозяюшки, если гость сам того не требует?

— Да кто ж вам в пояс-то кланяется, граф, кто? — и Светлана поставила кружку на стол и отступила назад к печке. — Пейте, потом петушиться будете…

— По счастью, у вас тут поросенка не зарезали, — покачал головой граф, делая первый глоток, а за ним и второй, на третьем лишь оторвался он от кружки. — А вы сами что ж не едите? Помнится, говорили, что в печи вас каша дожидается…

— Вот я и иду к печи за кашей.

— А на что у вас служанка тогда?

Княжна бросила суровый взгляд сначала на Кикиморку, потом на графа:

— Нет у нас тут служанок, здесь каждый сам себе слуга. Я уж сама как-нибудь себе соберу на стол, а то Кикиморка и мне свое веретенко в рот засунет, пикнуть не успею.

И вдруг спохватившись, Светлана подбежала к столу, растеряв в единый миг напускную степенность.

— Срежьте нить, прошу вас…

Граф взглянул в горящие глаза княжны:

— А вы уверены, Светлана, что колдовство не в веретене спрятано?

— Уверена. Режьте. Молю вас, не тяните… Не ровен час, она другое придумает, а папенька от подруженек до вечера не выйдет… А как вас-то выпустил?

— Я сам ушел.

Княжна сильнее вскинула голову и часто-часто заморгала.

— Как это сами? Из папенькиной бани никто по своей воле не уходит. Да и как же, в России быть и в баньке не попариться, это как укусить и кровь не высосать! — и добавила уже совсем тихо: — Так Федор Алексеевич говорит. А вы ушли…

— Ушел. Коль сам не мог, значится, выпустили… Князь слово с меня взял, что не трону вас… Тяжело мне слово это дается, да потом горше будет, коль не сдержу его. Жаль только не сказал, как уберечься от хозяев вашей избы…

— А этого папенька сам не знает, — снова нервно хихикнула княжна. — Да режьте уже… Я же видела, как резали вы ногтем свои путы. Я вас освободила, теперь вы меня освободите… Тошно мне… Сил совсем не осталось…

И граф еле успел руки подставить, как княжна без чувств свалилась в его объятия. Бросив в сторону печи румынское проклятие, он опустил девушку на стол, будто покойницу. Отступил, потом размахнулся было, чтобы по щекам отлупить, но передумал. Схватил кружку и выплеснул оставшуюся кровь в бледное лицо. Та потекла красными ручейками за уши на стол и по подбородку и шее на светлый лен рубахи. Княжна открыла глаза, часто-часто заморгала, а потом села и отплевываться начала, размазывая кровь по лицу.

— Что ж вы наделали! — ахнула она, увидев, как замаралась ее рубаха. — Нет у меня другой здесь. Она же обережная…

— Да что вы, княжна, право… — граф отступил от нее на шаг, потрясая пустой кружкой. — Неужто хотели, чтобы я вас ударил? У меня удар не человека. Я не оживить, я убить могу…

— Уж это точно! — княжна спрыгнула на пол. — Где я вам свежей крови найду теперь?

— Я не голоден больше, княжна, — проговорил граф тихо, когда девушка принялась тереть шею, на которой билась заветная жилка, заставляя его нервно сглатывать слюну с горьким привкусом петушиной крови. — Дайте сюда ваше веретено.

Он дождался, когда Светлана сама подойдет и одним махом перерезал нить ногтем указательного пальца.

— Благодарю сердечно за вашу заботу, — проговорила Светлана, но графу вовсе не понравился ее тон. — Кикиморка, держи, и чтобы сидела за печкой тихо, не мешала нам…

— А кто ж ему помешает-то, — злобно захихикала Кикиморка, вцепившись в веретено обеими ручками. — Мне дела нет до тебя, срамницы. В таком виде шастать даже перед знакомцами совестно…

— Брысь за печку! — буркнула княжна и плюнула на пол. — Брысь сказала! Натравлю на вас Дворового, будете знать…

— Тьфу на тебя. Пропади ты пропадом, дрянная девка!

Кикиморка потопала для пущей важности курьими ногами и шасть за занавеску.

— Не воспитываете вы слуг, а с ними строгость нужна. Как с детьми!

Княжна обернулась к графу, который по-прежнему стоял посредине светелки с пустой кружкой.

— Да что ж у вас с памятью-то! Не слуги они…

— Тем хуже… К таким хозяевам в гости не хаживают. Такие дома за версту обходят…

— Так что ж вы за версту Фонтанный дом не обошли?

— Я не собирался в Петербург. Собирался в Париж, в Лондон, там меньше солнца и темно ночами, но потом… Надо было ехать хотя бы в великое княжество Финляндское. Но что сделано, то сделано. Заварил кашу, сам и расхлебываю… Кстати, как там ваша каша в печке поживает? — и когда Светлана сделала шаг в сторону печи, шагнул следом. — Дайте я сам проверю… Поухаживаю за вами.

— Знаете, — улыбнулась княжна, — есть у нас художник один, Репин. Может, слышали о таком? В наказание за помощь соседу за столом заставляет он гостей своих истории смешные рассказывать.

— Не переживайте, княжна, историй у меня много припасено за триста-то лет. Вам не будет со мной скучно за одним столом.

Он отодвинул заслонку и ухватом достал из печи черный горшок с гречневой кашей.

 

Глава 23 «Бездушный душегубец»

 

Граф фон Крок чувствовал себя обманутым. Давая обещание князю держаться подальше от княжны, он давал его по большей мере самому себе — и дело было в общем-то не в тоске по живой крови, а в иной кручине, от которой, слышал, сок крапивы помогает. Никогда не пробовал он крапивы и, выпив в бане на глазах у князя целую кружку, еле сдержался, чтобы не сплюнуть зелье на пол. Делая один длинный глоток, граф рассуждал философски: любое хорошее лекарство обязано горчить, и уж тем более такое, которое призвано излечивать мертвеца от томления в груди, в мертвой груди. Об этом он спешил напомнить себе постоянным прикладыванием руки к молчащему сердцу.

Но вот те раз, и вот те два — точно удары задёргался зажатый в грудине камень, как только уши заслышали тихие ругательства княжеской дочери, доносившиеся из сеней — Светлана поминала тех, кого поминать всуе у нечисти не в чести, то бишь не принято. Он тут же, против разума и железной воли, сделал шаг к двери, но из-за печи наперерез ему выскочил всклокоченный, весь в золе, старикашка и противным голосом возопил:

— Куды прешь, упырище?!

А он сам не понял, зачем ринулся в сени, где во все щели должно было лезть губительное солнце. Не с головой в тот момент дружили его ноги, а подчинялись взбесившемуся сердцу, а крапива в животе только булькала за зря. Остановился, попытался думать разумно, но не получилось. Прижался тогда лбом к стене и замер, слушая, как тихо поскрипывает земля под легкими шажками смертной девушки. Оглянулся на Домового — стоит вражина, сопит, слюной брызжет в его сторону:

— Упырище! — шипит. — Проклятый! — после плевка добавляет.

Улыбнулся граф на такие разумные речи и не стал посвящать русскую нечисть в тонкости сербского языка, даровавшего миру благозвучное слова «вампир». Упырь так упырь, сути дела не меняет, и желания жаться ухом к бревнам не отменяет — идёт сюда, идёт… Он сжал кулак, царапнул себе ладонь длинным ногтем, но не взвыл от боли. Грудь ломило сильнее ладони. Это было странное, полузабытое, чувство охоты… Охоты на женщину. Нет, нет, не то… Да как можно в его-то годы! Да, да, он — охотник, а она всего лишь загнанная лань, вот и все дела… И если б не была под защитой русской нечисти, не сдержали бы его стены простой избы.

Заперт он, да не смешите! Это так же смешно, как угрозы девицы переломить веретено. Не хватит силы у белоручки. Но с такой уверенностью говорит, что и он бы поверил, не то что длинноносое чучело с курьими ногами. Где бы отыскать уверенность в собственной непогрешимости — как зайдет сюда, как потянется за ней шлейфом приторный аромат живой крови, так и забудет он все свое благородство… Как потом в глаза князю взглянуть, как? Если только… Да, да… Что уж там, девица пусть и своенравна, да не таких могилой исправляли. Не отступится от слова, женится… Да только б сил хватило оторваться от ее шеи вовремя, пока жизнь в хрупком теле еще будет теплиться.

А как вошла, так он под образа отскочил. Лики святых не так страшны, как простоволосая девица в рубахе, сквозь которую каждый изгиб тела приметен. Потемнело все в глазах, еле по столу до лавки добрался. Не в девице дело, а в образе ее — пусть и волос светел, а так же долог. И роста, и гибкости в княжеской дочери столько же, сколько было в молодой крестьянке. Глядя на чужую девицу, вспоминалась родная Даринка, которая так и не сумела по-настоящему графиней стать, не успела, не хватило сил… Нет, нет… Она не Даринка, она другая… И сердце каменное ухает в предвкушении горячей крови, не более того… Не более… И как кстати в помощь обережный поясок, как кстати… Но когда безжизненным телом повисла княжна на его руках, когда возложил он на стол ее, как давным-давно мертвую жену, как будто услышал в груди биение сердца… Нет, нет, нет… От этой девицы подальше держаться надо. Нехорошее она в нем будет, гнилое… Да и сама с гнильцой, а как быть иначе в таком окружении?

— А это зачем? — спросил граф, когда княжна протянула ему большую деревянную ложку; другую такую же она для себя припасла.

— А вы вид сделайте, что трапеза у нас совместная, а то мне неловко как-то одной есть…

И снова кокетливо улыбнулась. Ох, не вяжется этот образ с рубахой деревенской. Так и видится она в тонкой кружевной сорочке по утру, томная после ночи… Да, что ж такое! И он вогнал ложку в кашу до самого дна горшка, точно нож — да не спасет деревянная ложка от непростой девицы. Точно что-то ведьминское в ней имеется, раз бабкой-ведьмой воспитана. И страх ее перед ним напускной. Его сущности она не боится, а за жизнь ей лишнее тревожиться с такой защитой вокруг. Играет она с ним, а у него игра, точно первый блин комом, выходит. Не умеет он достойно вести себя с юными кокетками — не имел чести знаться со столичными выскочками ни при жизни, ни за ее чертой. И не горел холодным огнем с ними знакомиться. Да будь неладна эта перчатка. Купить новую куда дешевле бы обошлось.

— Пусть мы с вами кашу не вместе варили, но из печи вдвоем доставали, — заулыбалась княжна, проглотив чуток кашки. — У нас говорят «с ним кашу не сваришь», не договоришься то бишь, а с вами вон у нас как все ловко вышло. Вы меня не выдали, хотя могли… И Сашенька вам по гроб смерти благодарен будет. Теперь бы и мне с папенькой кашу сварить. На Руси прежде враждующие князья во время примирения варили вместе кашу, обычай такой был. Вот и мне с моими князьями договориться надобно, чтобы не серчали особо на меня за Сашеньку, а на него самого за непутевость голубиную.

Граф молчал — все смотрел на девушку, на то, как мелькала в ее руке ложка, и думал: не уменьшается в горшке каша, так и он не на йоту больше в девице этой понимать не стал, хоть и трещит она сорокой без умолку.

— Что связывает вас с вашим голубем, если не любовь? — спросил он в лоб, вытащив ложку из горшка. Хотелось вгрызться в нее клыками, чтобы самому глупостей не болтать. Так поздно. Слово не воробей и даже не голубь, коль на свободу рвется, в клетке не удержишь.

— Любовь и связывает, — расхохоталась Светлана. — К русскому поэтическому слову любовь. У маменьки часто поэты собираются, так я на рифмах взрощена…

— И сами сочиняете…

Ведь даже не вопрос, и чего ради спросил? Чтобы унять боль в груди, возникшую, когда сказала девица такое простое слово «люблю», да еще и не на его родном наречии.

— Да нет же! И даже в альбомах у подружек не пишу… Зато стихов знаю столько, сколько иной дьячок псалмов не знает, а все почему, а потому что княгиня наша музой является для многих, музой Фантазии. Вот, послушайте господина Анненского, к примеру: Когда б не смерть, а забытье, чтоб ни движения, ни звука… Ведь если вслушаться в нее, вся жизнь моя — не жизнь, а мука. Ох, как наша княгиня любит жалиться на жизнь, есть в ней грешок этот.

— А вы?

— А что я? Я как господин Сологуб, о котором я уже имела неосторожность вам рассказать, люблю я грусть твоих просторов, мой милый край, святая Русь. Судьбы унылых приговоров я не боюсь и не стыжусь. И все твои пути мне милы. И пусть грозит безумный путь и тьмой, и холодом могилы, я не хочу с него свернуть…

Княжна вдруг отвернулась к печке и тяжело вздохнула, и в этот момент вся напускная веселость, которой встретила его девушка еще в городском доме своего отца, исчезла. Каждая ее черта вдруг исказилась бесконечной пронизывающей тоской, обезобразив миловидные черты до ужаса. Граф даже зажмурился, а когда открыл глаза, княжна снова звонко смеялась, но он не верил больше этому напускному веселью.

— О чем вы это говорили, Светлана? — спросил он осторожно.

— О чем я говорила? — расхохоталась княжна пуще прежнего. — Так это не я, это все они… Почитайте в журналах, что пишет некий критик С — точка — Мирный. Упырь ещё тот, столько кровушки у петербургских гениев попил… Да-да, а все на их же благо! А литераторы народ странный — такую высокую страсть для звуков жизни не щадить имеют, что даже на поклон к упырям идут… — Светлана вдруг совсем прекратила улыбаться. — Это я об отце, если вы вдруг не поняли. Они вдохновляются матерью, пишут галиматью, а он — он ищет там смысл, а смысла там нет, есть лишь красивый, но бессмысленный набор слов… Моя мать всех лишает рассудка, она страшная женщина… Бедный Сашенька… И вот что самое смешное, — Светлана вновь захохотала. — Князь ее из кельи послушницы выкрал, за день до пострига… А ей на роду написано Дьяволу служить.

Граф не сразу понял, выдерживает княжна паузу или выговорилась и теперь молчит.

— А князь-то кем будет…

И снова не вопрос. Просто отвлечь захотелось княжну, чтобы снова услышать ее звонкий смех.

— Несчастный человек он, — ответила она без улыбки.

— Человек? — усмехнулся сам граф.

— Человек человеком. Он под солнцем ходит и боль чувствует. И стар стал, хоть виду не кажет, да и вид не выдает в нем старика. Слышала, как бабка шепталась с ним — мол тысяча лет ему положена, а потом все…

— Что все?

— А мне почем знать? — повысила княжна голос. — Чего это я все рассказываю и рассказываю. А я вам за столом не прислуживала. Где обещанные истории ваши? Смешные! — добавила она уже со слезливой дрожью в голосе.

— Будут, будут вам анекдоты… — граф протянул было руку, чтобы просто сжать ее трясущиеся пальцы, по-простому, по-деревенски утешить, но первым отдернул руку, будто обжегся. — Странно как… Ваши обереги на меня не действовали… И полынью вашей я полной грудью дышать могу… А это что за колдовство?

— Ничего в колдовстве не смыслю, — буркнула княжна. — Обычная я девушка, ничего во мне такого нет… Даже крови благородной только на половину. Мать моя из княжеского рода, а отец так, разночинец… Три раза предложение делал, три раза от ворот поворот получал, а вот сбежала с ним мать, последняя наследница в Басмановском роду. Венчались они тайно в деревне. Вернулись — обоих на порог не пустили, прокляли дочь и мать, и отец. Как у русичей было заведено: обычай был ещё до византийского права — просто забирать понравившуюся невесту. Для всех я незаконнорожденная, только для князя в браке родилась. А у людей как? Хоть сто раз венчайся, а без родительского благословения даже церковный брак не действителен. Лишили сана того старенького батюшку, который смилостивился над моими родителями и обвенчал их супротив закона церковного. Но разве написанные людьми законы выше божественных?

Она замолчала, и граф понял, что ждет от него ответа. Ждет с нетерпением, важен он ей. Важнее всех прежних речей гостя.

— Ничего не знаю про божественные законы. А людские презираю, — проговорил он тихо. — Сам против них пошел, когда отказался капеллан обвенчать меня с крестьянкой. Брак по любви людям претит. Нас в православной церквушке венчали, не посмотрев, что я католик… Вот и прогневили Бога. Ему тоже, видать, людская любовь не по нраву, всех по форме креста ценит… Забрал у меня и жену, и сына. И, наверное, испугался, что я на том свете мстить ему стану — вот и не прибрал меня. Я не просто так про князя спрашивал. Я знать хотел, что со мной сталось — как я таким сделался. Неужто от любви?

Посмотрела на него княжна долгим пронзительным взглядом, и он вздрогнул всем своим мертвым телом.

— Не зря говорят, — произнесла она тихо. — Страшись любви. А нелюбви еще больше бояться следует. И у Бога ответ искать не стоит. Князь вон по монастырям долго хаживал, ответ искал, а нашел сначала Басманова в монастырской тюрьме, а потом послушницу Марию… И где был в это время Бог?

Граф отвернулся, повесил голову и опустил плечи.

— Бог везде, — проговорил он, глядя в темные половицы. — И нигде. Я его не видел. А если он видит нас, то ему до нас нет никакого дела. Дело есть одному лишь солнцу, а солнце — это не бог, солнце — это тепло. От него и надо хорониться, от сердечного тепла, от любви… Она убивает…

— Странные речи мы с вами ведем, граф, — проговорила княжна вдруг своим прежним насмешливым тоном. — Коль разговоры не разговариваются, давайте в ладушки играть, что ли?

Тут и граф усмехнулся, покрутив над столом ладонями.

— В ладушки?

— Да, я все детство с Федором Алексеевичем играла. Это ж так просто: руки сами отскакивают. Он о мои ладони обжигается, а я об него обмораживаюсь. Ну давайте… Что вы теряете? Али проиграть боитесь?

И даже подмигнула ему хитрая княжна!

— Полноте, Светлана! Не пытайте силу вашего пояска. А как не поможет? И серебряного на вас ничегошеньки-то нету. Нет, не будет вам ладушек, бесстрашное вы дитя!

И граф спрятал руки под стол и туда же глаза.

— Ну, тогда вам на покой пора собираться…

Он вскинул голову, да так резко, что пришлось схватиться за камзол, чтобы удержать его на плечах.

— Не усну, — и улыбнулся добро. — Ваша колдунья мало сна мне в кровь намешала. Куда ж мне уснуть с трех глотков?

— Тогда я над вами поколдую, хотите?

Светлана игриво склонила голову на бок. На лице ее блуждала странная улыбка: то ли робости, то ли ехидства. Граф сколько ни пытался, так и не смог угадать ее природу.

— Вы же колдовать не умеете.

— Я не умею, но у меня есть волшебное одеяло, которое сшили русалки из лоскутков сарафанов, в которых в омут кинулись. Они хранили их долгие годы, а потом решили князю презентовать. Он кутал меня в это одеяло, и я тут же засыпала. Правда, он еще любил читать мне балладу Жуковского, в честь которой и назвал меня. Ну же, укладывайтесь на лавку.

Граф покорно скинул сапоги и вытянул ноги. Не к двери, лежать лицом под иконами было опасно — а наоборот, головой к двери. И следил за тем, как княжна откидывает крышку сундука, роется в рубахах и достает скрученное валиком яркое лоскутное одеяло.

— Вот так, — одеяла хватило лишь, чтобы прикрыть грудь. — Вы же не мерзнете, верно?

— Я — нет, — улыбнулся граф одними губами. — А вы в мокрой рубахе — да.

— А я пойду на солнышке посижу, обсохну. А потом в пустом овине прилягу. Дворовой не обидится. Ну же, закрывайте глаза… Живо!

— Вы обещали почитать мне. Где ваша книга?

— Я же, кажется, сказала вам, что у меня прекрасная память на стихи, — снова кокетничала девушка. — В той книге все равно страниц не хватает. Первых. Там на том столе стоит зеркало с свечою, два прибора на столе. Загадай, Светлана. В чистом зеркала стекле в полночь, без обмана ты узнаешь жребий свой: стукнет в двери милый твой легкою рукою. Упадет с дверей запор, сядет он за свой прибор ужинать с тобою… Вот я и решила погадать. Только ко мне мертвец сразу вошел, когда я еще и в зеркало не взглянула. Получила я тогда, вместо жениха, трепку от Федора Алексеевича за порчу книги…

— Аж странно от него ждать такое трепетное отношение, пусть даже к бумаге, — перебил граф.

— Знаете, — насупилась девушка, и он даже испугался, что Светлана сейчас с соседней лавки поднимется и уйдет. — О мертвых либо хорошо, либо ничего — все остальное: сплетни и доносы. И некоторых, да будет вам известно, смерть облагораживает. Если пропорционально смотреть, то он на тот свет людей при жизни больше отправил, чем после смерти… Да, с живым бы я с ним встретиться никому не пожелала, но сейчас он ничем не хуже вас, а может быть даже лучше, — добавила она уже с вызовом.

— Прошу простить мне мою бестактность, — с улыбкой проговорил граф. — Больше ни слова не скажу ни про вашего отца, ни про вашего прадеда. Божиться не буду. После нашей беседы вы вряд ли в такие клятвы поверите. Так что же было после гадания?

— Вот Светлане мнится, что под белым полотном мертвый шевелится…

— Погодите, Светлана, уже и не шевелюсь я почти. Лишь губами могу двигать. Бросьте свою колыбельную. Скажите лучше, кого себе нагадали? Ни в смерть не поверю, что не гадали после!

Светлана вскинула голову и снова набок свесила с игривой улыбкой:

— Гадай не гадай, а отдадут, не спросят. Без родительского благословения из дома не сбегу… Лучший друг нам в жизни сей Вера в провиденье, — пропела она, — а остальное в балладе и не важно… Спите, а я пойду уже…

— Светлана…

— Вот же напасть! Да спите уже, но чутко… Чтобы вас здесь не придушили.

— Да пусть бы и придушат. Души-то нет…

— Спите… Спите… Бездушный вы мой душегубец.

И Светлана на цыпочках пошла к двери, и граф больше не позвал ее. Сон под лоскутным одеялом оказался смертельно глубоким.

 

 

Глава 24 “Академик печных наук и прочих мук”

 

«Рассвет уж близится, а Олечки все нет», — повторял, как заведённый, Фёдор Алексеевич второй час. И уже даже дорожку протоптал от входной двери до спальни бывшей курсистки. Окна крохотной комнатки выходили во двор, на котором ничего интересного не было. Да и ничего не было, кроме балагана, где жили тахи и зебры. Впрочем, интересовать они могли лишь любопытных соседей, но соседи, сколько ни были любопытны в силу того, что жили по соседству с нечистью, так и не нашли никакой лазейки во двор Фонтанного дома. Мирные же, менее любопытные, горожане и слыхом не слыхивали никакого ржания, потому что тахи и зебры были приличными лошадьми и без повода не ржали. Повод же они получали, лишь когда их запрягали в княжеские экипажи, но смеяться над хозяевами, как известно, дело неблагодарное, так что жительницы балагана были особами выносливыми, незаметными и немыми.

Впрочем, даже ржи они во всю глотку, то Олечке Марципановой не было бы до них никакого дела. В силу некоторых причин она запретила себе любопытничать вообще. Впрочем, окно в ее камере намертво заколочено было совсем по другой причине, по любовной: здесь часто дневал княжеский секретарь. А совместным ложем им служила старая лодка с пробитым дном, которую притащили с Фонтанки — доски насквозь провоняли рыбой, и этот запах убаюкивал Олечку лучше всяких ласк, а в арсенале упыря имелось довольно притирок, чтобы скрыть дневные грешки от тонкого нюха княгини Марии.

Дно не латали специально — через него спускали горючие слезы прямо в водосточную трубу, а слез в этой камере исправительного заключения было пролито немало. Когда в тысяча восемьсот семьдесят девятом году в руки княжеского секретаря волей случая попал перевод книжечки английского математика Чарльза… — это было, пожалуй, единственное имя, которое Федор Алексеевич пытался запомнить и никак не мог, — он твердо верил, что автор сказки про девочку Алису выдумал реку из слез. Так случайно Фёдор Алексеевич нарушил главное правило загробной жизни — в сказки верить не только можно, но и нужно, иначе сказка станет явью… Например, в лице Олечки Марципановой.

Если живые девушки имеют привычку плакать над своей нерадостной судьбой перед сном, то мертвым это делать нравится по пробуждению. И ладно бы Олечка тихо всхлипывала в подушку, но она заливала лодку морской водой. Бедная пыталась закрывать слезоточащие глаза руками, но слезы фонтаном продолжали бить между пальцев, превращая Фонтанный дом в миниатюрную копию Петергофа.

— Не стоило топиться в фонтанной речке, — отвечал Федор Алексеевич зло, когда Олечка с выражением полного отчаяния на лице, выжимала в лодку свою ночную рубашку. — Мой тебе совет: спи нагой.

Лично он не рисковал ложиться в лодку даже в нательном белье. И не найдя в старых номерах журнала «Архив судебной медицины и общественной гигиены» никакой информации о том, какое влияние оказывает морская вода на мертвую кожу, приобрел будильник.

— Это реликвия, — заверял его старьевщик. — Конец восемнадцатого века. Знаменитый будильник американца Леви Хатчинса, если слыхали о таком? Одна беда у него, опять же, если не знаете, — звонит только в четыре утра.

— Ничего, разберемся! — буркнул Федор Алексеевич и дома сразу же сунул механическое приобретение в руки Бабайки: — Настрой на четыре часа пополудни.

Домовенок любил не только ломать, но и строить. Так что, обтерев руки от сажи, тотчас принялся за дело, и будильник третий год исправно будил княжеского секретаря до начала соленого потопа. Правда иногда Федор Алексеевич думал, что его ранние уходы из лодки и являются причиной русалочьих слез, но желание выйти сухим из воды было намного сильнее желания услужить временной пассии. Хотя сегодня, глядя на одиноко стоящие на столике стакан утренней крови и стакан утреннего молока, Фёдор Алексеевич почему-то с горечью подумал, что нет ничего более постоянного, чем временное.

 — До сих пор не приплыла? — Бабайка с опаской заглянул в приоткрытую дверь и под гневным взглядом упыря весь съежился. — Выслать котов на поиски рыбы?

— Нет, рано… — Федор Алексеевич взглянул на заколоченное окно и зевнул.

— Так спать идите… Ну что с ней станется. Не сбежит!

— Да пусть бы уже сбежала! — огрызнулся упырь и отвернулся к окну всем корпусом, чтобы скрыть от Домовенка эмоции, бушевавшие на его бледном лице. — Тогда б поймал и в реку Колыму сослал на посмертное!

— Спать ступайте, барин. Вечер утра мудренее…

Федор Алексеевич молча шагнул к стулу и сел.

— Баба с лодки, рыбаку не легче, — сплюнул Бабайка в сторону. — С вашего разрешеньица, — он бочком вошел в комнату и прикрыл дверь. — Я тут покумекал над вашей проблемой…

— Нет у меня никакой проблемы, — буркнул княжеский секретарь, но глаза на лохматого нарушителя его беспокойства все же поднял.

— Будильник — это хорошо, но тягостно. У вас вон, уже третий ряд синяков под глазами от вечного недосыпания, простите меня великодушно, проступил. Раз слезы русалочьи унять нет никакой возможности, давайте-ка мы с вами воплотим в жизнь проект Леонардо да Винчи, — Бабайка принял вид удивительно важный и даже поднял вверх указательный палец. — Вместо клепсидры у нас глаза девицы Марципановой будут. Под лодку мы весы подложим — можно незаметно медные из рыбного садка умыкнуть. И вот как только слезы наполнят чашу весов, лодка поднимется — и либо вода морская выльется, либо вы вывалитесь сухим…

— Пшел вон! — заорал Федор Алексеевич. — Ломоносов чертов!

Бабайке дважды повторять не потребовалось. Секретарь тоже решил уйти — пойдет, почитает, что ли… Все время быстрее побежит. Но мимо детской пройти не смог. Сынок Олечки Марципановой не плакал, а вкушал урок истории земли русской. Тихий голос у Арины Родионовны — пришлось сесть на пол и ухо к замочной скважине приложить. Подсматривать — грех, а подслушивать — учение.

— Ответствуй, дед, почем девицы горючи слезы льют ручьем! — зычным шепотом говорила нянька. — И отчего во всей столице я не встречался с мужичьем? — И тут же перешла на стариковский хрип: — Наверно, путник, издалече забрел ты в наш унылый край и не слыхал о смертной сече, о нашем славном князе, чай? Снискать желая славы бранной, отверг соседей помощь сам. И с братом лишь и ратью малой отправился во вражий стан. Стояли воины все на смерть, кропили кровью мураву. Не приняла земля их матерь, лежат их косточки во рву. На смерть мужей мы посылали. И не забудется в веках, как жены, сестры их стенали, слез не осталось в матерях.

— Так кто ж тот князь? — послышался голос Игорушки. — Кто так бездумно людские головы сложил и степь чужую русской кровью, багряной кровью окропил? Не Мирославушка ли уж?

Засыпать уже начал Федор Алексеевич под сказ Родионовны, но от сыновнего вопроса разом проснулся и затылком о дверь шарахнул — от злости. А дверь вдруг отворилась, незапертой оказалась, и секретарь как был, так на коленях и ввалился в детскую.

— Что с тобой, ворон наш сердечный? — всполошилась Арина Родионовна.

Со стула подскочила, вязание своё бросила и к упырю склонилась, а тот уже сам не рад, что подслушивать взялся:

— Сердце не на месте, — простонал он, чтобы начать про Олечку Марципанову говорить, но не успел.

Нянька ахнула, к своему сердцу руку прижала, на свой счёт заявление упыря приняв:

— На месте, на месте… Куда ж ему мертвому деваться-то?

— У меня, говорю, не на месте… — зло прошипел Федор Алексеевич и выпрямился, но на беглянку сетовать передумал: — Богатырь в три года не знает, кто такой князь Игорь…

— Знаю, батюшка, знаю… — возопило дитя из деревянной кроватки, но, к счастью, не выкатилось из нее. — Тот, за кого княгиня, в честь которой мать мою назвали, город голубями спалила…

— Другой это Игорь… Потом его слово выучишь…

— А меня в честь которого назвали?

Федор Алексеевич подскочил к кроватке и прижал вязаное одеяльце по обе ее стороны растопыренными пальцами.

— Спи. Что тот, что другой плохи, а ты третьим — хорошим — будешь. Спи давай… Время утреннее.

Вышел, наконец, из детской и в столовую пошел, а там Бабайка тайком, пока княгиня Мария мертвым сном в хрустальном гробе спит, в саже копается — страсть как любит он это дело. А чтобы хозяйка ничего не заметила, заблаговременно все ковры скатал, а пол решил вымыть, когда русалка вернется: что зря воду тратить, за ней и подотрет лужи.

— Слышь, Бабайка?!

Домовой поднял голову — и чуть поклонился княжескому секретарю:

— Раз у нас дачные рыбные дни нарисовались, сгоняй-ка на садок…

— За весами?! — как угорелый, отскочил от печи обрадованный Домовенок.

— За гостинцем! — отрезал секретарь канцелярским тоном. — Для девицы Марципановой.

И ничего не добавив, сунул деньги в зажатый кулак неудачливому академику печных наук и выскользнул из столовой, будто и не было его тут вовсе. Бабайка с тяжелым вздохом закрыл дверцу изразцовой печи и покачал лохматой головой:

— Баба в реку, ему бы в гроб… От любви до гроба и от гроба до любви один…

И тут Бабайка задумался. Даже космы почесал гребенкой с обломанными зубьями, которую ему Олечка Марципанова от всей своей русалочьей души презентовала, когда та в негодность пришла. Но и это не помогло ему найти формулу любви, и Домовенок с тяжелым вздохом, заложив за щеку полученный монеты, отправился выполнять поручение расстроенного упыря.

Солнце все никак не могло пробиться сквозь плотные серые облака, и Бабайка Резво дошагал до Аничкова моста, а там на рыбной барже народищу уже пруд-пруди — не протолкаешься. А заядлому воришке это только на руку: руку в чан сунет — живого судачка за хвост вытащит и за пазуху сунет; к бочкам бочком проберется — вытащит пару селедок и все за пазуху, за пазуху. Славный улов нынче — и русалки сыты будут, и деньги целы.

Так-то оно так! Но надо бы еще и дворника уважить. Для этого грешного дела у Бабайки булка в кармане припасена. Достал он булку и с другими, кому задарма полакомиться охота, в очередь к приказчику встал. Знает заранее, какая икра горькая, какая солоновата: просит для пробы намазать самой крупной, чтоб дядя Ваня не подумал, что пожадничал на него запечный друг.

— А ну… — закричал зоркий приказчик, но Бабайка не повернулся.

Не ему ж, думал. Много тут любителей на халяву икоркой побаловаться. А он всего только на одну булку пробу взял. Что таить, бывало часто таскал сюда маленькую княжну. Для расфуфыренной девочки приказчики не скупились, жирно икру намазывали — думали, уж этой точно купят на завтрак. Но карлик с жиденькой бороденкой никогда ничего не покупал, все сберегал копейку к копейке, в тайне от князя и его секретаря. А Светлана не выдавала Домовенка, потому как умело врал тот, что сэкономленные деньги в церковь нищим носит. Совестно девочке врать было, но так хотелось в ларчике побольше блестящих монеток иметь: кощеевский синдром развит в домовых не хуже воровского. И спал, и чах Бабайка на сундуке — и тратить не на что, и бедным раздать совесть не позволяет. Такая уж странная она была эта совесть у деревенского домовенка, случайно попавшего в блистательный Петербург: ни то, ни се, не то совесть, не то…

— Не то тебя!

А это уже, кажись, ему… Только тогда и заметил Бабайка, что рыбину не под мышкой зажимает, а между коленок держит, но терять улов жалко. Так и поскакал в раскорячку на набережную. Народ хохочет, но не выдает маленького вора — встал стеной, и приказчик, молодой парень, сколько ни прыгал над толпой, а низенького юркого воришку так и не смог увидеть.

— Ужо тебе! — погрозил он в хохочущую толпу.

— Ужо, ужо… тебе! — вторил Бабайка, но не своей совести, а рыбине, которая таращилась на него круглыми невинными глазами: а я что? — Я ниче, просто скользкая от природы…

А булку с икоркой все же крепко в руке держал, крепко-крепко, а то дядя Ваня крепко хватит метлой…

Осторожно сунулся Бабайка в кухню — думал кинуть рыбу в раковину, оставить на столе подношение и тикать. Не вышло: дядя Ваня как раз собирался чай пить. Самовар пыхтит на столе, а дворник пыхтит под столом — нож точит, точно голову рубить кому-то собрался.

— Чего это ты? — опасливо покосился на него Домовенок, вытаскивая из кармана последнюю рыбину. — Зарезать кого удумал?

Дворник зыркнул на Бабайку из-под косматых бровей очень сурово.

— Селедку, кого ж еще? Принес селедку-то?

— А то как же… Все как велено — ее душенька Ольга, как ее там по батюшке кличут… Ах, да, Батьковна… довольны будут.

И расхохотался, глядя на извивающийся в раковине улов. Да так сильно разошелся, что поперхнулся. Забыл про клад за щекой. С трудом выплюнул монеты на ладонь и стоит любуется…

— Опять своровал, ирод? — напустился на него дворник, и нож в руке держит, точно саблю.

— Фу ты, ну ты… — сплюнул Бабайка, спрятав монеты в карман, и отступил к двери. — Скажешь тоже… Своровал… Это вон икру воруют поберушнички всякие, а я все честь по чести… Ты, дядя Вань, рассуди по совести, чьи озера и реки? — И сам же ответил: — Русалочьи, чьи ж еще?! Откуда следует, что и рыба озерная и речная вся русалочья. Вот, получается, взял я, что нашей Ольге Батьковне причитается по закону. Так за что плату вносить? А? Молчишь, дядя Вань?

Махнул на него дворник ножом — сгинь, нечистый грамотей! И повернулся к столу, вознамерившись заточенным ножом булку с икрой на две половинки разрубить, чтоб на дольше хватило ему лакомства. Но хлопнула за спиной дверь — это Бабайка незаметно ускользнуть решил, да извечный петербургский сквозняк вмешался — и выронил дворник нож, а тот возьми да воткнись в половицу. Замер нож, и дядя Ваня замер.

— Чур меня, чур меня! — принялся наконец чураться, а потом даже перекрестился. — К покойнику никак… Одного в деревню спровадили, кого еще нелегкая принесет? А поди и помрет кто из живых. Свят-свят, пронеси Господи…

Вырвал дворник нож из плена половиц и принялся им по столу лупить, пока живого места от зарубок на дереве не осталось. Аж взмок — вытер лоб рукавом, и уже ни икорки к чаю, ни самого чаю ему не хотелось. А о рыбе в раковине и вовсе позабыл, хотя та и пыталась изо всех сил напомнить о себе ароматом. Все повторял дядя Ваня, как заведенный:

— Спаси и сохрани, Господи. Спаси и сохрани…

А о ком молился, не знал. Да молитва лишней не для кого не бывает.

 

 

Глава 25 “Две девы на одной тропе не расходятся”

 

Светлана не совсем понимала, почему делает то, что делает и говорит то, что говорит. Однако отдавала себе отчёт в том, что общение с графом фон Кроком пусть дело и не подсудное — хотя бы для суда семейного, которого она только и боялась, — но точно из ряда вон выходящее. Она находила своему поведению лишь одно оправдание и крылось оно в самом трансильванском госте: граф выделялся из толпы знакомых ей упырей не столько старомодным плащом и вышедшим из моды лет так двести тому назад камзолом, сколько глазами цвета кофейной гущи. Именно они — те самые, в которые Раду Грабан запретил ей смотреть под страхом смерти — манили княжну хуже магнита.

— Да за такие глаза можно… — и она чуть ли не по губам себя била за мысли, которые даже не думали воплощаться в слова.

Вслух она говорила так: двум смертям не бывать, а одной не миновать. Говорила страшным шепотом и тут же смеялась звонко. А дело было на скамейке, и она никогошеньки не стеснялась, потому что по двору не расхаживали даже куры. Осиротевшие они тихо кудахтали в своём курятнике по сгубленному ни за что ни про что, а ради залетного вампира, мужу, защитнику и самому наикрасивейшему петуху во всей земле русской. Княжна же смеялась, потому что чувствовала себя в полной безопасности: рубашка, пусть и со следами петушиной крови, по-прежнему оберегала ее от всевозможного зла. Впрочем, кроме графа фон Крока, зла на пару верст окрест никакого и не было. Сельская нечисть ее любила: по-своему, конечно, иногда называя нехорошими словами, но что бы какое насилие над ней учинить — ни-ни, ни в жизнь, ни в смерть.

— Ну вот и славно, — улыбнулась Светлана, потрогав на рубахе пальцем сухие кровавые разводы. — Можно и мне баиньки.

Она поднялась, оправила единственную льняную юбку и двинулась к овину, держа в руке атласную ленту. Одну она вплела в косу, а вторую приготовила в дар Дворовому.

— Дедушка! — позвала Светлана тихо, просунув голову в зазор между заколоченной дверью и бревнами сруба.

В разбитой печке что-то зашевелилось, и княжна выставила вперед ленту, свисавшую аж до самого пола, не шибко густо присыпанного соломой. Вылез из печки черный котище с глазищами в половину морды и вперевалочку пошел к ней, а там хвать лапой ленту, а Светлана возьми и руку к самому потолку подними. Коту уже и не поймать самому ленту, когтями по подолу княжны хвать! Тронул оберег и, зашипев, в дальний угол овина отпрыгнул, а оттуда уже старичок с ноготок на обидчицу глядит. От кота только лапы мягкие остались, да глазищи горящие. Ростом, пусть и не совсем с ноготок старичок этот вышел, но не выше колена. А злости в нем до потолка накопилось.

— Ленту брось! — промяукал Дворовой злобно.

Княжна кинула, но лента далеко не полетела, почти что у самых ее ног опустилась. Пополз старичок было сначала на четвереньках, а потом все же руки поднял и только оставшимися двумя кошачьими лапками бесшумно солому ворошит. Схватил цепкими пальцами ленту и тут же в карман спрятал. Развернулся и к печке обратно пошел. Глядит Светлана, а хвост черный уже за ним следы заметает.

— Погоди, дедушка! — крикнула она взволнованно.

Хвост исчез, и Дворовой обернулся.

— Остаться позволь. Я в уголке тут, на соломе прилягу… Да что зыркаешь так? Сна твоего не потревожу…

— Уж потревожила! — оскалился на кошачий манер старичок. — В баню ступай — и тепло, и привольно…

— Да как же привольно, когда папенька там! — хихикнула княжна.

Дворовой блюдца глаз в щелки светящиеся сразу превратил.

— К Туули давно утопал князь твой. Пусто там…

— Как к Туули?! — всплеснула руками княжна. — Брешешь!

— Хлеб-соль ешь, а правду режь! — прошипел Дворовой. — Да куда козой поскакала?

А княжна уже на половине пути к баньке была. Дверь распахнула — никого, лишь пучки полыни под потолком от ее напора закачались. Прислушалась — тишина, а не бывает так, чтобы кто-нибудь из русалок да не пел. Распахнула вторую дверь: жаром на нее пахнуло, но полки все пусты. И веник нетронутый в лохани лежит.

— Да как же так… — ахнула Светлана и тут же рот ладошкой прикрыла.

Головой затрясла, слезы отгоняя:

— Сашенька, Сашенька…

Хлопнула дверью, выскочила во двор и, задрав рубаху до самых коленок, побежала по тропинке, что есть мочи. В ушах ветер свищет, все мысли выдул — что сделает, что скажет, не знает, но бежит. Коса растрепалась, вот-вот ленту обронит. Да что там лента! Сашенька! Успела Туули человеческий облик ему вернуть? А если не успела, захочет ли князь помогать полюбовничку княгини? Как взыграет в нем мужская обида, так все — пиши пропало!

Бежала Светлана. Холодно, не холодно в одной рубашонке. Кому как, а ей сейчас бы в самый раз в ледяное озеро нырнуть, остудиться. И как только подумала об этом, так ноги с большой тропинке сами в лес свернули.

— Не время! Князь не велел! — застучала Светлана ногами, чтобы слушаться начали, чтобы не смели путать пути ее русалки негодные.

Отступили злые русалочьи чары. Сумела Светлана обратно на тропинку выбраться, пусть и все ноги исколола. И давай дальше бежать. Под ноги совсем не смотрит. Другая б давно кубарем летела, но видно дедушка Леший берег княжну, корни деревьев из-под ног ее отодвигал. Еще немного, еще чуток… Но нет, упала княжна и прямо лицом в прелую хвою.

— Куда бежишь, подруженька?

Подняла голову Светлана, а ей Дуняша руку протягивает. Сейчас как схватит и не вырвешься больше, закружит до обморока.

— Не твоего ума дело, — буркнула княжна и напрямик пошла.

Отступит сейчас мертвая дева — никогда ей супротив оберегов, с поганых времен охранявших живых, не выстоять. Обошла русалку княжна, а та следом все равно бежит, руки тянет. Светлана не оборачивается, не видит, но чувствует приближение влажных пальцев отцовской любимицы. И чем она нравится ему, ума не приложит! Как после княгини Марии на подобного заморыша посмотреть можно? Или от холодности жены бежит князь в мокрое царство недалеких простодушных дев? Нет любви в их доме, а была ли когда-либо, то княжне неведомо. Наверняка знает лишь то, что чувствует, а не то что глазами видит — напускного много в родительских отношениях. Больше даже чем всамделишного. Из каждого взгляда фальшь так и сочится.

— Погоди, Светланушка, не беги… Я не со злом к тебе, а с добреньким! — запыхалась уже русалка. Не от бега, а от борьбы с оберегами. — Не тревожь бабку. Неможется нынче князюшке нашему, еле довела его горемычного до землянки. И прогнал меня прочь — не хочу, говорит, чтобы видела ты, как плачу… Не ходи, Светланушка, не смущай князя нашего.

Замерла княжна, выпрямилась, но не обернулась.

— Ответствуй, что в землянке видела?

— Ничего, — раздалось за спиной. Совсем близко и все же далеко. — Не дошла до землянки с ним. Дедушка Леший довел его за меня. Перед ним не совестно немощным быть. Не ходи, Светланушка, не смущай отца своего…

— Не могу не идти. Не один он там, — отчеканила Светлана и зажмурилась. — Друг мой в беде, и знаю, осерчает князь так, как на моей памяти не серчал еще…

— Так подавно не ходи! — выкрикнула Дуняша. — Схоронись у нас в омуте, а минует беда, на поклон пойдешь… Князь наш добрый…

Обернулась княжна, плечи распрямила еще сильнее, спину чуть ли не коромыслом выгнула.

— Не должно отступаться от сделанного. Идешь со мной?

— Мне не велено.

— Тогда стой здесь!

— А ты воротишься? — спросила русалка без лукавства, с надеждой в голосе.

— А это как получится.

— Осерчал князь и на Прасковью нынче, — прошептала русалка. — Не велел носу на двор казать.

— Вот как? — задумалась княжна. — Тогда пойду к ней, утешу. А пока стой. Мне к Туули сходить надо позарез.

— А ты не ходи… Ты сверху в глазок загляни.

— А есть глазок там?

— Есть. На холмик заберись. Вытяни папоротник самый большой, а потом обратно дырку им заткни. Туули ничего не заметит. Это нам дедушка Леший подсказал. Он сам глядит туда, прежде чем в гости заявиться. Смотрит, в духе ли старая али обождать до тихой погоды.

— Спасибо тебе, милая Дуняша, — улыбнулась Светлана. — Я мигом обернусь. Мне б увериться только, что жив-здоров дружок мой. Я мигом.

И побежала с прежней прытью, но последние шажки на цыпочках, крадучись, делала. Потом оглянулась, прежде чем на крышу землянки взобраться. Отвела руками огромные лапы папоротников, нашла самый большой и припала глазом к глазку. Ничего не видать ей, темно, задымлено. Так что глаз на ухо сменила. Лежит на земле и слушает, как князь Мирослав Сашеньку отчитывает.

— Сколько раз говорить тебе, что учиться должно не у подражателей, не у Полежаева твоего, а от истоков идти, от самого Пушкина…

Точно ведь Сашеньку — не станет князь с бабкой о поэзии рассуждать.

— Да вы послушайте, князь! — и вот он, голос Сашенькин. Дрожит. За свою честь поэтическую обидно до слез ему. — Забудь со мной на миг про безмятежность,
В моих объятьях не отыщешь сна,
Зато познаешь, что такое нежность.
Ее испить даст ночь тебе сполна…

Сорву тебя, что розу в одночасье,
За каждый шип лобзаньем отплатя,
Познаешь миг невиданного счастья,
Доверься мне, о милое дитя.

Тебе шестнадцать с половиной весен,
Как ты недавно я была млада,
Сребром власы жестоко красит осень —
Спеши любить, ведь наша жизнь кратка.

Твои уста сочатся сладким медом,
Прохладой веют тонкие персты,
Позволь тебя перед твоим уходом
Воспеть как воплощенье красоты.

— Не было печали, купила баба порося!

Это Мирослав вскочил, зашагал по землянке, потому что голос приблизился к тому месту, где княжна ухом к земле припала, сравнявшись цветом ланит с зарей.

— Ты никогда, услышь меня, милейший, в силу некоторых природных причин не станешь русской Сапфо и этими стишками не сыщешь себе пушкинской премии, как твоя Мирра Лохвицкая, а только посмешищем станешь… А кабы чего и хуже с такими стишками не вышло. Зол на тебя Федор Алексеевич, ох как зол… Это я по доброте душевной все тебе спускаю, но и у доброты, друг мой сердечный, терпение не вечно. Езжай-ка ты, милый, по собственной воле в Сибирь…

У Светланы аж дыхание перехватило, и она чуть не ахнула в голос.

— Вот честно, молодой человек, тебе и вправду только в рубахе по деревням и ходить да сказки записывать… Подальше от моего дома… Не про тебя невеста. Один позор стерпел, два не стерплю. Сиди тут до заката. Заберу с собой в город. Позволю проститься с дочерью моей в моем присутствии и в путь-дорогу…

Ничего не ответил поэт, но тишина в землянке воцарилась жуткая. И не знала Светлана, где Туули сейчас. А как вдвоем их оставила и сама в лес ушла, а вернется и увидит ее подслушивающей. Вскочила княжна, охваченная страхом и стыдом, посадила обратно в дырку папоротник, расправила лапы его примятые и выдохнула. Но легче не стало. Боль за Сашеньку и обида на отца с прадедом взяли верх над осторожностью, и она уже руку к двери занесла постучать. А что такого — вернулась, мол, за плащом графа да Бабайкиной телогрейкой.

— Не ходи, — услышала она за спиной голос Дуняши.

Высунулась русалка из кустов у нее за спиной и снова в них нырнула.

— Не пойду, — отозвалась Светлана и к кустам пошла. — У озера ждать буду, а ты тут сиди карауль. Как увидишь, что князь ушел, не смей к нему подходить. Ко мне беги сказать, что могу к бабке идти. А коли не выйдет до заката или выйдут они вдвоем, еще быстрее беги, чтобы я дома раньше их оказалась. Поняла наказ мой?

— Поняла, Светланушка. Покойна пусть будет твоя душенька. Все сделаю, как велено. А ты ступай к подруженькам и не печалься ни о чем… Солнце скоро к закату клониться начнет. Не так припекать будет, и выйдем все мы хороводы хороводить. Весело будет с подруженьками, и оглянуться не успеешь, прибегу к тебе. Отведу тебя к твоему суженому…

— Типун тебе на язык, дура! — выкрикнула Светлана и рукой рот прикрыла. Услышит кто, и все планы на ветер. — Не суженый он мне и никогда не бывать ему им. Несчастный он, а убогим помогать надобно. Сиди и молчи. Не понять тебе людской души… Давно померла ты. Ох как давно…

Склонила русалка голову, вынула гребешок и в волосы запустила. Схватилась Светлана за свою косу, а нет ленты больше. Потеряла, пока бежала.

— Очи темные нас полонили, прелесть девичью схороводили…

— Да тьфу на тебя! — сплюнула Светлана и прочь побежала.

По дорожке сначала, чтобы ленту отыскать — нет ее нигде, а волосы уже по ветру развеваются. И вся укрытая ими добежала она до озера, где по камням разлеглись русалки: кто ногами в воде, кто по пояс, а у кого лишь голова видна. Жарко им, ночным созданиям, солнце бледную прозрачную кожу прожигает насквозь. Но, завидев Светлану, повыскакивали из воды, глянули на нее и ахнули — в крови был сарафан ее.

— Да кто ж посмел… — взвизгнула маленькая Аксинья.

— Да петух, тобою удушенный и посмел! — расхохоталась в ее маленькое серьезное личико Светлана.

— Сымай рубаху! — топнула Аксинья маленькой ногой. — Сымай, тебе говорю. Прополощу в озерце…

— Да как же прополощешь? — улыбнулась Светлана. — Обережная рубаха моя…

— А она дура прилежная! — расхохоталась за ее спиной сестра.

Маленькая Аксинья разозлилась, схватила камень с бережка и швырнула в сестру — та сама камнем в воду и полетела.

— Сымай, говорю! — насупилась русалочка. — Сама стирай, я тины тебе со дна добуду. Срам такой ходить.

— А голой не срам по лесу расхаживать? — засомневалась княжна.

— А кто тебя, кроме нас, увидит до заката-то? Если только дедушка Леший. Сымай, пока добром прошу! Покуда солнце над соснами стоит, просохнуть успеет.

Сняла Светлана рубаху и туфли сняла. В одной своей первородной красе на берегу лесного озера осталась. А русалки все на нее воззрились и зашушукались промеж собой. А о чем, княжне не слышно было.

 

Глава 26 «Живой мертвому не товарищ»

 

Русская поговорка, сколько волка не корми, а он все равно в лес смотрит, совершенно не работала в столице Российской Империи: трансильванского волка не кормили как раз-таки в княжеском доме, а послали бедного белого, а с голодухи уже почти серого, гостя самолично разживиться чем-нибудь в лесу, хотя голодный господин Грабан предпочел бы сейчас трапезу на китайском фарфоре — на золоте есть ему еще никогда не предлагали, да он и не рассчитывал на подобную щедрость русского князя. Однако и русской охоты вместо обеда не мог предположить.

Чтобы не обидеть местное лесное общество, Раду пытался заговорить с Бурым, но старый волк только скалился, желая сохранять немоту даже в зверином обличье. Сколько ни вилял трансильванец белёсым хвостом, а в дружбе ему любимым волком княжны было отказано раз и навсегда.

Однако убедившись в полном отсутствии в госте охотничьих навыков, Бурый погнался за зайцем сам. За одним — сначала накормит гостя, а потом уже и сам за трапезу ляжет. О русском гостеприимстве Бурый помнил даже в зверином обличье, как и про опасность погони за двумя зайцами. Но второго он поймал довольно быстро, и трапеза оказалась у них на двоих. Гость ел зайца очень аккуратно, а потом принялся обтирать морду о траву.

«Басурманин!» — чуть ли не фыркнул старый волк, и молодой сразу как-то виновато поджал уши. А потом поджимал уже от ужаса, когда, просунув между кустами довольную морду, увидел на поляне обнаженную княжну. В срамном виде видеть девушку совестно даже оборотню. Да и русалки были все как одна без рубах. Назад попятиться хочет, так никак: лапы будто в землю вросли, и морды не опустить — глаза так и следят, так и следят за розовым телом живой девушки.

Светлана с весёлым смехом присоединилась к хороводу нагих мертвых подруг. Они рьяно закружились по поляне, затем сошлись в ее центре и принялись наглаживать друг друга по волосам, щекам, шее, груди и изредка даже касались бледных губ лёгкими поцелуями. Светлана одна чувствовала девичье смущение и чуралась мертвого бесстыдства, все оглядываясь на лес, будто действительно видела две следящих за ней пары звериных глаз.

Нет, волков хорошо скрывала высокая трава. Бурый явно не подглядывал, а затаился в траве по делу, и Раду тоже перестал делать тщетные попытки уйти от поляны подальше в лес. Однако все же сумел закрыть глаза и зарыться мордой в траву, точно желая уснуть. А именно этого и требовала его человечья душа: заспать весь этот срам и открыть глаза лишь тогда, когда княжна снова окажется одетой.

И когда глаза трансильванского волка снова открылись, он действительно не увидел розового тела — только русые волосы метались в центре круга: русалки все до единой набросились на Светлану и с жутким хохотом принялись ее щекотать. Раду рванулся на помощь, то тут же замер с визгом — Бурый ухватился зубами за его хвост, чтобы не пустить к девушкам. Раду попытался вырваться — куда там! И княжна тщетно пыталась увернуться от ледяных пальцев: только откатывалась от одной русалки, как на нее тут же наскакивала другая и, жадно целуя в губы, продолжала щекотать, пока княжна не замерла, будто жизнь в единый миг покинула ее тело.

Раду, презрев боль, рванулся к русалкам, но тут же почувствовал на холке железную хватку зубов Бурого.

— Не лезь к бабам, дурень! — услышал он четкое не звериное, а, как показалось трансильванцу, человеческое стариковское хрипение.

Зубы Бурого исчезли, и Раду рухнул животом на траву. Русалки успели тем временем взяться за руки и закружили вокруг княжны хоровод, шепча чуть не на весь лес: «Спи-усни, наша Светлана…» И вдруг разжали руки и рассыпались по поляне, а через минуту уже окружили его самого и потащили за все четыре лапы к озеру. Раду вырывался, клацая зубами — даже попытался цапнуть одну из белых рук, но куда там — скоро с громким всплеском он полетел в воду, начал неистово бить лапами и поплыл к берегу. Русалки отошли от него и злой Раду, как ни пытался, все же не достал их брызгами.

— В другой раз неповадно будет за нами подглядывать! — цыкнули они на него хором, не успел трансильванский волк отряхнуться.

Однако ни одна не помешала ему подойти к неподвижной княжне. Он обнюхал лицо, чтобы убедиться, что Светлана действительно спит, а не защекочена до смерти. Русалки, теперь уже молчаливой стайкой, собрались вокруг них, когда он вытянулся подле княжны. Теперь он глядел на мёртвых девушек настоящим волкам. Иногда даже скалился, но не рычал. В мокрой шкуре было холодно, но перейти на солнышко Раду не смел. Его дело теперь — охранять спящую. Если что-то случится с княжной, граф с него точно шкуру спустит и, как крови пить дать, отрубит хвост.

В молчаливом противостоянии русалок и трансильванского волка прошла четверть часа. Никто не двигался с места, и они простояли бы так до заката, если бы Аксинья не схватила палку и не замахнулась ей на волка:

— Прочь пошёл!

Раду оскалился, но мертвая девочка только ещё выше подняла свое орудие. Никто из мёртвых подруг не остановил ее, и Раду взвизгнул, получив острым концом палки по носу. Второй удар пришёлся на бок. Он уворачивался, но Аксинья не сдавалась — била, зажмурившись, куда придется. Раду, повизгивая, наворачивал вокруг княжны круги, но не уходил. Прошла по меньшей мере ещё четверть часа, пока Аксинья наконец бросила палку, но Раду поспешил победно повилять хвостом — разъяренная девчушка бросилась на него с голыми руками и придушила б, как петуха, если бы ее не завалил на спину Бурый. Она было дернулась, но потом сразу скуксилась, а когда старый волк лизнул ее в нос, Аксинья с диким ревом бросилась в лес как была голой.

— Беги за сестрой! — крикнули сразу несколько русалок, но их подруга помнила пущенный в неё недавно камень и, надев сарафан, ушла под дерево плести венок.

Побитый Раду зло взглянул на своего защитника, в защите которого, по собственному мнению, не нуждался, и улегся подле спящей Светланы зализывать раны. Сон сморил и его, и проснулся он, лишь когда услышал тихое девичье перешептывание.

— Я не брала…

— Я тоже…

— И я ничего не видела…

Он встрепенулся, вскочил, но тут же отвернулся: княжна сидела на траве, обхватив себя руками, неловко пряча наготу за волосами. Выстиранная рубаха пропала с веток, на которых сохла — обвинить в краже ветер за его отсутствием не получалось, а больше в проделке никто не сознавался.

— Беги домой! — бросила княжне сестра Аксиньи.

— Куда я пойду такая?! — всплеснула руками Светлана, не высунув из волос даже носа. — До сундука мне не добраться. Там гость наш спит.

— В баньку иди. Там наши рубахи лежат.

— Не лежат больше. Все в избу снесла. Дайте вашу рубаху…

— Куда нашу?! — подала вдруг голос взявшаяся из ниоткуда Прасковья. — Прозрачная она да и нельзя тебе… Кто наденет с мёртвого наряд, сам мертвым станет.

Все молчали, даже не переглядываясь. Только Светлана вскинула наконец голову:

— Двум смертям не бывать. А одной не миновать, — княжна обвела притихших подружек внимательным взглядом, встречаясь с которым каждая спешила отвернуться. — Дайте мне уже кто-нибудь рубаху! — всплеснула руками Светлана, открывая розовую грудь.

— Не сметь! — крикнула Прасковья, и русалка, что собралась поделиться с княжной своим нарядом, замерла с поднятыми руками. — К Туули ступай, Светланушка.

— И туда не могу показаться в таком виде! — чуть не плача, топнула ногой княжна. — Князь там и Сашенька. Да что же мне делать?!

Прасковья улыбнулась, и от ее улыбки вздрогнули все ее подружки.

— С нами оставайся в омуте. И нагота твоя смущать тебя перестанет.

И словно птицы слетелись на поляну со всего леса, так громко заголосили русалки, вновь обступая княжна кругом. Раду зарычал и ринулся между ними. Прыгал, хватал зубами за пальцы, чтобы не сомкнулись те вокруг Светланы в смертельное кольцо. Потом в отчаянии схватил за волосы саму княжну и потащил за собой. Светлана, забыв про наготу, побежала за ним. Бежала, не оборачиваясь, не на шутку испугавшись за свою жизнь. Лишь у бабкиной землянки замерла, чтобы дух перевести. Солнце уже не золотило верхушки сосен, но и сумерки не были пока слишком густыми. Тело княжны так и светилось в темноте. Привлеченная этим светом, вынырнула из кустов Дуняша и ахнула.

— Кто-то украл мою рубаху, — начала оправдываться княжна. — Сходи попроси для меня у бабки чем-нибудь срамоту прикрыть! Поди!

— Пойду! — пробормотала Дуняша.

Только и шага не успела сделать к землянке, как скрипнула дверь. Светлана, не разбирая дороги, ринулась в кусты. Волк — за ней. На дорожке осталась лишь русалка. Ее и увидел первой Сашенька, вынырнувший из землянки ведьмы в оставленной для него Раду рубахе.

— Дай мне рубаху, — подступила к нему Дуняша, ничего дурного не мысля. Да и вообще без единой мысли в голове.

— Зачем она тебе? — спросил тут же поэт, хотя по его бледному лицу можно было смело понимать, что просьба напрасна. И дурна, как и ее просительница. — Мертвой живая одежда не полагается.

— А сам ты не мертвый будешь, что ль? — хихикнула Дуняша. — Я в обмен свою дам. Тебе что в драной, что не в драной ходить, один смех, а мне может за столько лет в омуте хоть часик в сухой рубахе побыть захотелось. Неужто откажешь?

И так на него томно глянула, что Сашенька аж попятился и даже руки поднял, позабыв на мгновение, что чураться русалок ему уже давно не с руки. И Дуняша на то расхохоталась ему в лицо, а потом серьезно так говорит, не спуская с упыря прищуренных глаз:

— Не за себя прошу. Могла бы, свою рубаху отдала. Так живой в мертвой одежде ходить не должно. Неужто ей тоже откажешь?

Сашенька встрепенулся. Даже румянец на мертвом бледном лице появился.

— Где она?

— Неужто думаешь, скажу? — еще лукавее проговорила Дуняша. — Дай рубаху, она сама к тебе выйдет.

И Дуняша стянула с себя свою вместе с сарафаном и протянула поэту, но тот смотрел мимо нее и пока еще мимо кустов, но ноздри его раздувались, что у коня. Видела это русалка и видел это оборотень — и оба знали, в какой опасности находится сейчас живая девушка. Раду ткнул княжну мокрым носом в бок — уходить тебе надо, но Светлана лишь отмахнулась от него. Тогда он снова изловчился, подпрыгнул и ухватился княжне за волосы, но не рассчитал силу — вскрикнула Светлана от боли, и сорвался упырь с места стрелой.

— Светлана!

Но волк встал между ним и княжной, злобно скаля зубы. Сашенька первым делом попятился, но потом, будто снова только что вспомнил, что бояться волка ему не следует, протянул к Светлане руку, а она, хоть и знала, что смотреть в глаза упырю нельзя, все равно смотрела и стояла на месте, как вкопанная. Только на шаг подвинулась, когда схватила ее за запястье холодная рука отцовской любимицы.

— Пусти! — чуть ли не возопила княжна.

Но русалка знала свое дело — рот другой рукой ей прикрыла и поволокла через кусты прочь от голодного упыря. Однако Сашенька не дремал — ринулся наперерез, ловко перемахнув через волка даже в рубахе. Одной рукой он схватил Светлану за запястье, другой — сильным ударом в грудь отбросил Дуняшу в соседние кусты.

— Светлана, выслушайте меня!

Она не могла ничего слушать — страх лишил ее и дара речи, и умения слышать. Она не видела ничего из-за слез: впервые стояла она абсолютно беззащитная перед упырем и не думала уже о своем обнаженном теле — на этом теле не было никакой защиты, а единственный защитник, наскочив на упыря со спины, тоже валялся уже в кустах, соседних с Дуняшиными. Русалка вылезла из них первой и бросилась обратно к землянке, чтобы призвать на помощь князя. Сашенька понял ее намерения и, оставив княжну, бросился за русалкой — бедная не успела крикнуть, упырь сразу закрыл ей ладонью рот, а потом, намотав на лицо и шею ее собственные волосы, привязал ими же к липкому стволу ближайшего дерева.

Прошли какие-то доли секунды, но и их хватило бы для побега, но Светлана, даже свободная от упырьских чар, с ужасом смотрела на Сашеньку — и в страшном сне не могла она представить, что этот тщедушный юноша способен на подобное.

— Светлана!

Он снова был рядом и тянулся к ней руками, но что-то сдерживало его: он не схватил ее за шею, не притянул к своему смертоносному рту. Этот рот продолжал говорить:

— Будьте моей против воли отца…

Перед глазами Светланы все поплыло, когда она почувствовала чужие руки на своих плечах.

— Светлана!

Но это уже был Раду — он, как и она, полностью голый: трансильванец сбросил волчью шерсть, не раздумывая, понимая, что в зверином обличье ему с упырем-человеком не справиться. Толкнув Светлану на дорогу, он метнулся к Сашеньке, и от его первого удара упырь упал.

— Беги к озеру! — успел крикнуть Раду до того, как получил ответный удар.

Выдержав его, он повалил упыря на тропку. Светлана побежала, но обернулась — и зря, Сашенька поймал ее взглядом и пригвоздил к месту. Ногой он придавил трансильванцу грудь, и Светлана к ужасу услышала, как под голой пятой ее Сашеньки захрустели ребра бывшего волка. Нет, это шуршала под босыми ногами сухая хвоя — со всех ног к ним неслась Аксинья. Она наскочила на поэта со спины и, повиснув на шее, повалила на дорогу, дав Раду возможность подняться. Светлана снова побежала — теперь уже не оглядываясь.

 

Глава 27 «Клятвы и проклятия»

 

То, что у страха глаза велики, возможно, ещё и правда в российских лесах — Светлана с трудом уворачивалась от острых веток, готовых ослепить ее навсегда, а не временно — страхом за свою висящую на волоске жизнь. Но вот ноги от страха быстрыми, как у волка, не становятся — это точно. Хотя Светлана была уверена, что в жизни не бегала так быстро, как и в том, что страха такого терпеть ей не доводилось доселе, ведь обычно за ней гнались добрые упыри. Впрочем, уверенности в существовании добрых упырей в ней поубавилось: добрыми их, вероятнее всего, делали обереги, по приказу княгини вышитые на ее рубахе еще в младенчестве. Потом их только перешивали на подол других рубах, побольше, — и вот они безвозвратно утеряны, как и ее безопасность.

Светлана боялась потерять даже долю секунды и не оборачивалась, чтобы узнать, кто ее преследует: волк-защитник или не человек, а злыдень, первородный мерзавец Сашенька.

— Светлана!

Это был голос Прасковьи, но княжна и тут не покрутила головой, чтобы отыскать русалку. Та сама нащупала ее руку и бежать стало немного легче, а потом и вообще наступило блаженство, когда разодранных в кровь стоп коснулись прохладные воды озера.

— Ныряй!

И княжна нырнула, даже воздуха в грудь не набрав. Хотела сразу вынырнуть, да не тут-то было — руки Прасковьи камнем лежали на плечах и тянули вниз на самое дно. Светлана беспомощно забила ногами, пытаясь всплыть на поверхность озера, но вместо того нащупала ими вязкий ил. Минута или больше прошла под водой в бессильной борьбе пока еще живой девушки и мертвой. Силы покидали Светлану, и она перестала сопротивляться топящей ее русалке, но вдруг почувствовала на плечах огромные ручища и разглядела в воде зыбкие очертания волчьих лап.

Ее потащили вверх, и вот уже губы поймали спасительный воздух. Мокрый седой дед держал ее на плаву, и потребовалось долгое мгновение, чтобы Светлана сумела признать в своем спасителе Бурого. Сама плыть она не могла, потому привалилась к его спине, обхватив слабыми руками сморщенную шею, а потом уже, лёжа на траве, получше разглядела спасшее её чудище: только половина тела у Бурого была человечьей, задние лапы и хвост оставались волчьими. С трудом далось старику перевоплощение в человека и сейчас, как ни силился, как ни дергался, не мог Бурый вернуться в шкуру волка полностью.

— Жива, дитятко мое, жива… — хрипел он губами, на которых пузырилась пена.

— Бурый! Деда! — вскричала княжна и склонилась над ним, заливая сморщенное лицо водой с волос и слезами. — Деда!

Упала она ему на грудь, всю ощупала и поняла, что-то были последние его слова. Отдал он за неё жизнь свою, вырвав из рук русалки. Подняла Светлана голову, чтобы отыскать убийцу своего волка, но за высоким стройным хороводом русалок не увидела Прасковьи. Кто нагая, кто наполовину одетая, все они закрыли собой провинившуюся сестру. Оглянулась тогда Светлана назад, вспомнив про преследователя, и ахнула — и то неверно сказать было б: рот беззвучно открыла и себя прикрыть не поспешила. За ее спиной стоял граф фон Крок. Растрепанный спросонья, без камзола, в распахнутой на груди сорочке.

— Я не успел… — проговорил он, как показалось ей, тоже одними лишь губами. — Под вашим одеялом убийственный сон. И он оказался страшнее яви… Вы живы, а вот во сне…

Он закрыл глаза и отвернулся, чтобы стянуть с себя сорочку, и протянул ее Светлане, не оборачиваясь, и княжна поспешно запахнулась в неё, ставшую от воды полупрозрачной.

— Во сне я сделал то, что обещал вам и князю не делать… За что она вас топила?

Светлана не обернулась к русалкам. Голос ее дрожал:

— Я хочу верить, что она меня спасала от Сашеньки…

— Святая простота…

Светлана вздрогнула от голоса отца. Князь стоял невдалеке на коленях, опершись на палку, которая под тяжестью его тела чуть ли не наполовину вошла в землю.

— Мне мстила… — Мирослав поднял потемневшие глаза на русалок и выкрикнул в их толпу: — Дрянь! — а потом прошёлся взглядом по каждой русалке: — Никому из вас веры больше от меня не будет. Так вы отплатили мне за добро…

Голос князя был тих, но от него мурашки бежали даже по мертвой коже.

— Где рубаха моей дочери?! — уже снова кричал Мирослав, продолжая стоять на коленях.

Русалки не отвечали, и граф сделал к князю нетвердый шаг.

— Помоги… — подкрепил его намерение тихой просьбой Мирослав и оперся на подставленное плечо. — Отведи меня, граф, обратно к ведьме. Самому не дойти…

— А как же княжна?

Но обернуться граф не сумел — синий взгляд князя приковал его к себе, как магнитом.

— Не смотри на неё такую. И знай, на тебя сейчас одна надежда. На твоё слово и силу воли — никто, окромя тебя, сейчас дочь мою не защитит. Твари эти лишь оберегов боялись…

— Так как оставить ее сейчас с русалками одну?

Князь тяжело выдохнул и попытался ослабить хватку графа на своем плече — не вышло.

— Она с нами пойдёт, — посмотрел Мирослав уже не на трансильванского вампира, а на дочь. — Скорости во мне сейчас, что в улитке. Немного…

Светлана сильнее запахнула сорочку и подвязала ее пояском, наспех сплетенным из травы одной из русалок. Влажная ткань едва доходила княжне до середины бедра, и она, чувствуя себя богиней-охотницей Дианой, с трудом поборола стыд и подлезла под вторую руку отца, в которой тот держал одолженный дедушкой Лешим посох. Они двигались медленно и молча, но горестные мысли все равно заливали бледное лицо княжны краской стыда.

Не дойдя до землянки совсем немного, они остановились. Светлана вскинула голову в том направлении, куда глядел князь, но не увидела в кустах ничего, потому вздрогнула, когда отец тихо позвал Дуняшу. Русалка вышла к ним с опущенной головой. От длинных волос остались одни лишь воспоминания в виде облезлых рваных прядей. Светлана могла догадаться, что отдирали от дерева пленницу ножом. Сарафан с рубахой были пыльными — Дуняша бросила их на тропинку, вступив в неравную борьбу с упырем.

— Подойди ко мне.

Она подошла и опустилась перед князем на колени, а тот сначала тронул ее макушку рукой, а потом уже склонился к ней с поцелуем.

— Не кручинься, Дуняшка. Волосы давно не главная красота женщины. Красота ее внутри.

Теперь русалка стояла перед ним во весь свой небольшой рост, и он трогал пальцами ее бледную щеку. Потом спустился рукой к груди.

— В сердце. Оно у тебя по-прежнему горячее. За то и полюбилась ты мне. Сразу приметил тебя среди подружек. Теперь ты и для других будешь выделяться, но не только волосами — сорока разнесёт славу о тебе по окрестным лесам.

Мирослав ещё что-то хотел сказать, да не успел. Отшатнулись они друг от друга, когда рядом на тропинку камнем упал чёрный ворон. Встрепенулся, отряхнулся и поднялся уже в человечьем обличье. Только наряд был драным — явно перьями где-то зацепился по пути.

— Ничего не желаю говорить при них, — заговорил князь раньше, чем Федор Алексеевич сумел прочистить горло для вопроса.

Но немой все же читался в его взгляде, который приковали к себе голые стиснутые коленки Светланы.

— Что вылупился?! Лети к Туули, проси одежду для внучки.

Секретарь поклонился и резво побежал к землянке.

— Там фуфайка Бабайкина! — звонко крикнула в спину прадеду Светлана. — И плащ графа!

— За плащом никак пошла? — повернулся к дочери князь.

Светлана глаза опустила.

— Об Александре справиться хотела, — она не сумела назвать поэта ласково Сашенькой.

— Справилась… — усмехнулся скрюченный Мирослав и покачал головой. — Дура! Из-за тебя Бурый мёртв, Дуняша острижена и господин Грабан едва дышит. Птичку жалко стало… Дура! — снова выплюнул он зло, но смотрел мимо дочери на дорогу, где только-только появился Федор Алексеевич.

Сейчас секретарь шёл неспешно в накинутом на плечи графском плаще, не заботясь о том, что ростом будет много ниже трансильванского гостя и плащ его сейчас волочится по пыли.

— Править тройкой умеешь? — спросил князь, не поворачивая головы, и графу пришлось догадаться, что адресат вопроса он. — Хорошо. Мои Тахи дорогу домой знают. Три дня стереги мою дочь, пока новая рубаха готова не будет.

— Неужто старую Леший не сыщет? — включился в разговор Федор Алексеевич, протягивая графу плащ, чтобы прикрыл тот бледно-молочную грудь.

— Сыскать уже сыскал, так вся вышивка загублена, — пробасил грозно князь, опиравшийся теперь только на посох. — Твоя лада сотворила али не твоя, разбираться не стану. Ей и так нет места больше в этом лесу и коль не можешь судить Прасковью по всей строгости, не начинай суда…

Федор Алексеевич расправил плечи. На лице его залегла тень чернее ночи.

— Где я не по твоему закону судил? Укажи!

— Хватит! — махнул рукой князь. — Не буду напраслину возводить, но пеняй на себя, коли поймаю на жалости к полюбовнице своей… Уходите! — обернулся Мирослав к графу. — От слова своего не отступись! Не спущу!

— Не беспокойтесь, князь! — голос графа фон Крока звучал тихо, но твёрдо. — Мое слово сильнее любого вашего оберега.

— Премного благодарен, — склонил голову Мирослав и протянул руку к секретарю, чтобы дальше идти уже с ним.

Светлана успела одеться в плотное льняное платье, не думая даже, в котором году его сшили — не мертвое оно, живое, и это главное, а Бабайкина телогрейка тело греет и говорит, что все хорошо будет и будет она скоро дома и все, что произошло в этом страшном лесу, забудется как страшный сон.

— Вы мне действительно снились Светлана, — сказал граф, протягивая княжне руку, но она руки не взяла и даже на лишний шаг отступила.

— С чего вдруг? — вскинула гордо голову, но тут же взор обратила к лесу, памятуя слова Раду про глаза графа, да и Сашенькин страшный взгляд забыть у нее все никак не получалось.

Как и слов его про сбежать вместе — может, не голод гнал его к ней, а любовь? Да и голод ведь понять можно: не дано тварям этим контролировать себя. Граф из Трансильвании только кичится своей выдержкой, а явно ведь не голоден — никакие клятвы зверя внутри бывшего человека не удержат. А коль любовь? У Сашеньки любовь к ней ведь сильнее разума, то за нее и пострадал — она, она кругом виноватая, а другим отвечать… Троих сгубила…

— Княжна, вы плачете?

Граф руку протянул к ее плечу, но не тронул — Светлана спиной к нему стояла. Как же он слезы увидел, когда она даже не всхлипнула? И на заданный вопрос не ответил.

— С чего я вам снилась? — повторила Светлана его и, набрав в грудь побольше холодного ночного, хмельного от хвои, воздуха, обернулась к вампиру.

По его губам пробежала улыбка и исчезла.

— Сами укрыли меня колдовским одеялом и в зеркале я увидел вас… Не врут зеркала…

Светлана поджала губы, силясь сдержать бранные слова, но те с настойчивостью голодных собак рвались наружу.

— Вам о Раду подумать сейчас стоило бы, а не обо мне! — почти взвизгнула княжна.

— О нем ваша бабка лучше меня позаботится. А я отплачу потом ему за верную службу — будьте покойны. Он защитил вас, покуда я спал непробудным сном, а теперь я спать крепко не буду и не дам вас в обиду не только от заката до рассвета, но и светлым днем…

— Это как так, милостивый государь? — еще сильнее вскинула мокрую голову княжна.

— Придет день, узнаете… — граф снова улыбался, и лицо его засветилось в темноте леса городским фонарем. — Идемте, а то простынете окончательно, — он снова протягивал ей руку, и она снова ее не брала, пряча пальцы в волосах. — Вам бы платок на голову…

Трансильванец снова потянулся к княжне и снова та отпрянула.

— Идите, граф, впереди, а я следом пойду… — проговорила она шепотом.

— Отчего же? — не отвернулся он и шага не сделал в сторону.

— Оттого, что говорить, глядя вам в спину намного легче, чем стоя лицом к лицу.

— Отчего же?

Светлана вздрогнула от повторного вопроса больше, чем от налетевшего из-за спины ветра. Это не простой ветер — это ветряная ведьма гонит ее прочь, но она не пойдет никуда с этим улыбчивым вампиром. От одного вечно плачущего она еле спаслась — или же сама сгубила… Не остановилась, не выслушала, не спасла от родительского гнева…

— А то вы не знаете, граф?!

Светлана аж ногой топнула и вдруг вновь почувствовала боль, нестерпимую: изодраны стопы в кровь. Но удержала горькую улыбку всю ту секунду, которую граф фон Крок молчал.

— Светлана, — заговорил он тихо без прежней шутливости. — У вас тоже убийственный взгляд.

Она замялась, но лишь на краткое мгновение.

— Вам его бояться нечего. Вы уже мертвы…

И вот граф снова улыбнулся:

— С вами мне кажется, что я живой… — и сделал шаг на сближение. — И я могу чувствовать боль… Вашу… Вы позволите? — он протянул руки, на которые княжна уставилась в полном недоумении. — Вы ведь идти не можете… Вы слишком много прошли сегодня… И все неверными тропами… Светлана, ну что вы право… Кукситесь, как маленькая… Вас вручил мне отец…

Княжна попятилась.

— Никто вам меня не вручал. Чего вздумали… — она хотела выкрикнуть это, но сумела лишь прошептать.

Граф сделал шаг, другой, и вот его руки уже коснулись грубого льна на ее талии.

— Это вы что-то вздумали себе… — пробормотал трансильванец. — Напридумывали… Будто не понимаете, как мне безумно тяжело подле живой девушки с кровоточащими ногами…

— А вы в пятки кусаете? — голос у Светланы дрогнул, превратив шепот в хрип. — Я думала, только в Тифлисе этим балуются… Сашенька рассказывал…

Она замолчала под тяжестью темного взгляда трансильванца. Сашенька… Слово-то какое — бьет в голове набатом. Сашенька… Бежать в землянку, распахнуть дверь и в ноги судьям повалиться… Нет у него защиты от них… Никого у него нет…

— Куда вы?!

Граф схватил ее за руку — точно тюремный браслет надел: не вырвешься.

— Неужели не понимаете… Из-за меня все это… Всех погубила…

— Это предназначение женщины, — зашептал вампир в бледное лицо живой девушке, — губить мужчин… А мы и рады быть погубленными… Не рвитесь — только больно себе сделаете. Не пущу вас. Велено в город к матери доставить — так и сделаю. Фон Кроки от слова своего никогда еще не отступались. Не пойдете по своей доброй воле, пойдете по моей злой…

Светлана глядела на него исподлобья — игра в ладушки затягивалась: ледяные пальцы прожгли запястье до кости, кровь стыла и больше не приливала к лицу.

— Вы уже передумали нести меня на руках? — спросила она с вызовом вернувшимся из небытия голосом.

Граф свой потерял и потому молча подхватил княжну на руки. Светлана привалилась к холодной груди и попыталась отстраниться: не тут-то было — граф только плотнее закутал ее плащом, то ли согревая, то ли пряча от лесных жителей. Как резвый конь, вампир тут же сорвался в карьер. И Светлана перестала чувствовать холод мертвой кожи, провалившись в черный сон.

 

Глава 28 “Ключ от несчастья и чухонская кровь”

 

Ключ к счастью вещь эфемерная, а вот к несчастью — очень даже осязаемая, если это ключ от хрустального гроба, где томится несчастная в часы похмелья княгиня Кровавая.

— Куды ключи подевал? — навис над сжавшимся Бабайкой дядя Ваня, но домовой изловчился и между ног его пролез.

— Как что пропало, так сразу Бабайка! — шикнул он уже от двери. — Не брал я никаких ключей. Их милостивый государь Федор Алексеевич в карман себе изволили покласть. Как заперли мадаму нашу, так и поклали… Тьфу ты господи, убрали!

— Да чтоб тебя вывез кто в бочке из-под капусты! — всплеснул ручищами дворник.

— И снова меня! Да чтоб вам всем пусто было! — продолжал шипеть Бабайка и вдруг ровно выдал подхваченную где-то поговорку: — Счастье в сундуке, а ключ в небесах, высоко… Улетел ключик наш… А кувалда осталась. Ступай за кувалдой, дурень!

— Дык как же можно… Кувалдой… По матушке нашей…

— Фу ты, ну ты… Да чтоб провалиться тебе вместе со своей метлой!

— Стучать изволят… — выдал пропавшим голосом совсем тихо дворник, да голову так в плечи втянул, будто стучала княгиня Мария не по хрустальной крышке своей тюрьмы, а по его картузу.

— Не глухой!

Да и глухой бы перезвон такой услышал, но крепок хрусталь горный — голыми руками княгине не взять его. Надо брать кувалду, но стоит же дурень истуканом, а домовому кувалда не с руки — у его брата на все непредвиденные случаи жизни кочерга имеется.

С ней на плече, точно заправский солдатик, и отправился Бабайка в спальню княгини Марии, надеясь, что горя с хозяйкой не хлебнет. Надо ж было Федору Алексеевичу обернулся голубем прямо в комнате девицы Марципановой — прошиб ставню и стрелой к князю. Даже слова не сказал, что там стряслось у них с гостями. Хорошо еще беспроводная связь у них имеется и телефон между Фонтанным домом и землянкой ветряной ведьмы не протянули. Все каналы, проспекты и тракты перерыли б, как кроты, а у людей самих мостовые такие, что в лесу меньше спотыкаешься, чем в городе…

Это Бабайка думал, пока топтался на пороге княжеской спальни. Схватить кочергу ума много не надо, да и разбить хрусталь всякий дурак сможет, а вот не попасться под горячую руку княгини — тут ума палата нужна. У Бабайки хоть она и была, да ключ давно был потерян… и не в кармане княжеского секретаря. Может и не простить княгиня ему разбитого хрусталя… Гроб не люстра, в лавке не купишь…

— Фу ты, ну ты… — выдохнул Бабайка громко и медленно двинулся к гробу, точно по шаткому льду.

Княгиня смотрела на него широко распахнутыми глазами и видела, наверное, только занесенную над ней кочергу.

— Нема ключа… — пожал домовой плечами и потряс кочергой: — Бить?

Княгиня кивнула и скоро сидела уже на груде хрусталя, а Бабайка жалостливо жался в углу, глядя на дрожащую в руках княгини кочергу. Он-то сбил всего лишь замок, это она сама потом расколотила все к чертовой и прочей матери!

— Чего смотришь? — прищурилась княгиня Мария, и Бабайка вовсе глаза закрыл. — Пост на носу. Пить все равно не буду… — Домовой снова смотрел на хозяйку Фонтанного дома большими, на сей раз от удивления, глазами. — А потом, быть может, вообще пьяных за версту обходить стану… Надоели эти кролики, надоели… Мерзкие они и мысли их мерзкие… Но костыли для Игошеньки мы сделать обязаны…

Она поднялась с груды хрусталя и стряхнула с измятого платья осколки.

— Куда понесла Федьку нелегкая? — обернулась она к углу, где по-прежнему торчал домовой.

Взгляд у княгини был злой, и Бабайка затрясся от него, как от мороза.

— Знать не знаю…

— Врешь! — выплюнула она и протянула к нему тонкие руки. — Вытрясу всю правду из глотки твоей!

Тут между ног не проскользнешь — в юбках запутаешься. А ведь выбьет из него душу рукой, точно пыль палкой из половичка.

— Если что с дочерью моей, глотку перегрызу!

Бабайка согнулся в три погибели и стал похож на мячик и этот мячик сопел:

— Опять я, снова я… При чем тут я?

— Не о тебе речь… Знаешь, о ком… Говори все, как есть! — присела Мария подле скорчившегося домового.

Тот немного вытянул голову из плеч, совсем как черепаха из панциря, и прошевелил почти что беззвучно губами:

— Ничего не знаю, вот вам…

Он хотел только произнести слово «крест», не показывая, но даже мысль о святотатстве заставила княгиню отпрыгнуть к двери, а потом и выскочить в нее, заслышав дверной колокольчик.

— Ах, это ты… — выплюнула она в лицо мокрой стенографистке.

— Да, это я… — ответила зачем-то Олечка Марципанова и прошла мимо, но вернулась быстро, чтобы выяснить у дворника, уже посланного княгиней наверх с метлой и совком, незавидную судьбу своего окошка.

— Федор Алексеевич изволили выбить-с, — ответил дворник и обратил к растерянной девице свою широкую спину.

— По какому поводу? — спросила она уже пустоту.

— Страдать изволили по вам, — ответил у нее из-за спины Бабайка.

Но Олечка даже не успела обернуться — вернее, обернулась, но к двери, а не к домовому за разъяснением своей мутной любовной ситуации. На пороге стояла другая ситуация в виде княжны и трансильванского графа. Вернее, стоял только он, а Светлана спящей лежала у него на руках, которые не скрывали засученные рукава мокрой сорочки.

— Мать честная! — ахнула Олечка Марципанова.

А мать семейства уже стояла такая же остолбеневшая в дверях столовой, смежной с прихожей комнаты, подперев сгорбленной спиной косяк.

— Не требуйте объяснений от меня, — отчеканил гость из Трансильвании вместо приветствия, которое заменил едва заметным поклоном. — Я не знаю, что могу, а что не могу вам говорить.

— Опустите мою дочь… — только и смогла проговорить княгиня.

— С превеликим удовольствием. Только скажите, куда…

— В гостиную, на кушетку, напротив двери в кабинет моего мужа, — отчеканила княгиня Мария отрывисто, продолжая держать руку у абсолютно спокойного сердца.

Граф почти тронул эту грудь босой ногой княжны, и только тогда княгиня догадалась отступить вглубь столовой.

— Она спит? — бросила Мария уже ему в спину.

Граф ответил ей, лишь когда опустил княжну на кушетку и укрыл своим плащом.

— А у вас имеются на сей счет какие-то сомнения?

Он настолько выпрямился, что княгине пришлось аж на носочки привстать, чтобы не стушеваться подле него.

— А вы бы, граф, на моем месте оставались спокойны?

— У меня нет детей. Но у меня есть воспитанник. И сейчас он не в состоянии даже рукой пошевелить. Я люблю его не меньше, чем вы любите свою приемную дочь. Князь велел мне охранять Светлану, покуда у нее не будет новых оберегов. Это все, что я считаю нужным вам сообщить.

На этих словах он взял от окна стул и уселся подле кушетки.

— Вы будете ее стеречь? — уставилась на по-хозяйски расположившегося в ее гостиной гостя княгиня Мария. — Даже от меня? — решила она добавить, не дождавшись ответа.

— Не передергивайте мои слова, княгиня, — теперь трансильванцу пришлось задрать подбородок: хозяйка спала в туфлях на высоком каблучке и сама не была малого роста. — Я делаю то, что мне велено… Собственным сердцем, — вдруг закончил он с едва уловимой усмешкой, от которой княгиню передернуло, как от порыва ледяного ветра в далекие живые годы.

— О как… — ахнула хозяйка Фонтанного дома и выдала зло и громко, не заботясь о спящей дочери: — Как понимать ваши слова, милостивый государь?

— Просто понимать, — ответил граф холодно. — Я дал князю слово позаботиться в его отсутствие о Светлане. Мое сердце велит мне поддерживать фамильную честь моего древнего рода. Не более того.

Княгиня опустила глаза и шаркнула нервно ногой.

— Простите, граф, если я вас ненароком обидела. Просто… Я — мать. Вы ужинали? Хотя чего я спрашиваю… Конечно же, нет. Дорога не близкая, а еще только середина ночи. Обождите. Я сейчас.

Дорога из деревни в город оказалась намного короче, чем из цивилизации к ее истокам, и граф фон Крок никак не мог решить для себя, рад он был тому или все же сожалел, что так скоро сменил жесткие козлы на мягкий стул. Плечо его все еще чувствовало приятное тепло живой девушки, отчего во рту ощущалась неприятная сухость.

Княгиня вернулась довольно быстро и с темной бутылкой, о содержимом которой можно было не гадать. Если только об источнике этой амброзии.

— Двухсотлетняя выдержка, чистая чухонская кровь… — проговорила Мария тихо, поставив бутылку на столик на поднос с хрустальными бокалами. — Такой вы нигде не отведаете. Кстати, о трапезе, о которой вам придётся озаботится, когда вы покинете стены Фонтанного дома. В городе проверенные люди держат особый трактир — в выданной Федором Алексеевичем книжице имеется его адрес — там меню без подобных изысков, но все же безопасное. Сами понимаете, на улицах тут всякое подцепить можно после того, как все флаги у нас в гостях побывали…

— Благодарю за заботу, — граф поклонился хозяйке уже с искренней благодарной улыбкой. — Но я могу выпить чего-нибудь поскромнее.

— Отчего же? Или думаете, моя дочь не стоит бутылочки чухонской крови?

— Вряд ли я сумею оценить ее букет. Даже кровь первых христиан, подаваемая в вечном городе, не произвела на меня должного эффекта.

Граф отвел взгляд от бледного лица матери на чуть порозовевшее лицо Светланы.

— Вы действительно думаете, что столько лет ее тут обереги спасали? — Графу пришлось повернуть голову к говорящей, стоявшей сейчас к нему непростительно близко для степенной дамы: — Неужели вы никого никогда не любили?

— После смерти нет, — ответил трансильванец тихо, смело глядя в бездонные глаза княгини. — Но если даже я могу не кусать вашу дочь, то не сомневаюсь, что и вы можете сдержаться… Не думаю, что я послан сюда князем, чтобы защищать Светлану от вас.

— Точно не для этого! — рассмеялась княгиня глухо. — Если уж спасать кого от меня, так это нашу приживалку! Так что, граф, побудьте уж нынче рыцарем до самого рассвета! Оставьте мою дочь почивать. Ее прекрасно посторожит Бабайка. А я угощу вас теплой кровушкой в салоне… У нас даже будет музыкальный аккомпанемент, — княгиня сжала губы, и граф только тогда услышал нестройную фортепианную мелодию. — Эта мерзавка совсем совесть потеряла! — княгиня сжала кулаки. — Я заставлю ее играть вальсы Шопена. Вы любите месье Фредерика?

— Я не люблю танцевать, — ответил граф, оставаясь сидеть на стуле.

— Я не прошу вас любить. Я прошу вас составить мне компанию на оставшийся от ночи час. И спасти ещё одну девицу…

Княгиня подмигнула ему и обернулась к двери, в которой стоял Бабайка с камзолом в руках. Граф как бросил его в экипаж, так и забыл. Княгиня дождалась, когда гость оденется, отвернувшись лишь для вида, потому что слишком резво обернулась к его протянутой руке.

— Рыцарь печального образа… — снова подмигнула она гостю.

— Да бросьте, княгиня. Я довольно часто улыбаюсь. Просто сегодня не весело.

— Я вас развеселю, обещаю…

Они спустились в салон, и Олечка Марципанова, все в том же мокром платье, как ошпаренная кипятком, выскочила из-за рояля.

 

Глава 29 “Холодные мысли княгини Марии”

 

Сбежать в мокром платье у Олечки Марципановой не получилось — она растянулась на натертом паркете и решила не вставать. Жаль, притвориться мертвой даже при самом большом желании у давно мертвой девушки не получится, но вдруг повезет и в смерти и о ней все же забудут?

— Будешь играть нам! — Мария пригвоздила ее к полу ещё сильнее злым взглядом. — А я буду петь «На борзом коне воевода скакал… Дмитрия Минаева… — это княгиня говорила уже ласковым тоном графу. — Почти полвека минуло, а я, как девочка, все не нарадуюсь песне… Играй! — прорычала она уже в лицо поднявшейся с пола стенографистке. — Веселое…

Губы княгиня дрожали, как и все тело, и когда Олечка Марципанова заиграла веселый мотивчик, Мария оперлась рукой о корпус рояля и, прикрыв глаза, запела нестройно, явно пропев начало песни про себя:

— Всё в усадьбе исправно, слуга отвечает, лишь только издох любимый ваш сокол недавно…

И откашлялась.

— Ах, бедный мой сокол! — княгиня изменила голос на грубый, тот, которым недавно рычала на русалку: — Он дорог был мне… Какой же с ним грех приключился? — и снова Мария с трудом, но все же взяла высокие ноты: — Сидел он на вашем издохшем коне, съел падаль и с жизнью простился, — Как, конь мой буланый? Неужели пал, но как же погиб он, мой боже! — Когда под Николу ваш дом запылал, сгорел вместе с домом он тоже. — Что слышу? Скажи мне, мой терем спалён, мой терем, где рос я, женился? Но как-то случилось? — Да в день похорон в усадьбе пожар приключился. — О, если тебе жизнь моя дорога, скажи мне как брату, как другу: кого ж хоронили? — Покойную вашу супругу…

Княгиня отвернулась от рояля и сделала шаг к столику, на который в это время дворник тихо поставил два полных бокала.

— А в остальном, милый граф, у нас все хорошо…

Мария протянула гостю бокал и взяла свой:

— Ваше здоровье… — улыбнулась она явно через силу. — Мое сегодня не очень. Что там ещё, дядя Ваня?!

Княгиня хлопнула пустым бокалом по подносу:

— Письма-с! — ответил дворник тихо.

Мария вырвала у него всю связку и принялась швырять конверты на поднос один за одним:

— Доносы! Доносы! Доносы! Зачем ты мне принёс эту гнусность?

— Так никого ж больше нету-с, — пожал плечами несчастный дворник.

Княгиня удержала в руках последнее письмо.

— Граф! Это для вас! — она протянула конверт нераспечатанным. — Моя благодарность. Билеты на нашу национальную гордость — первый балет на русскую тематику — Конёк-Горбунок… Надеюсь, вы оцените хотя бы ножки Матильдочки Кшесинской, нашей несравненной царь-девицы, если русской темой после дня в деревне вы сыты… Вы сыты?

Подняла она глаза на графа, когда письмо исчезло из ее рук. Гость кивнул.

— Премного благодарен за такую заботу. Однако сомневаюсь, что смогу воспользоваться билетами. Господин Грабан очень плох… — граф замялся и добавил сухо: — После знакомства с русской деревней.

Княгиня потупилась и отвернулась:

— Простите… Тогда вот что… Раз вы в городе, то не могли бы оказать мне небольшую услугу, составив компанию моей дочери? Я не в настроении сопровождать Светлану, а перед постом мне не хотелось бы лишать бедную нашу дочь хоть мало-мальски сносного развлечения.

— На балет?

— О нет, что вы! — глухо кашлянула Мария. — Это скука смертная для девушки… Ведь женских ножек она не оценит. Конечно, если вы не желаете узнавать русскую цену смерти и любви, я пойду с ней сама…

— Я не понимаю вас, сударыня, — нетерпеливо перебил граф, явно запутавшись в мыслях хозяйки Фонтанного дома. — При чем тут смерть? — он побоялся добавить про любовь.

Княгиня, усмехнувшись, доковыляла до сидящей истуканом пианистки и что-то шепнула ей на ухо. Олечка Марципанова тут же выскочила из салона, и княгиня шумно опустилась на ближайший к инструменту стул. Бурная предыдущая ночь давала о себе знать наихудшим образом.

— Вы любите сказки? — спросила Мария, подпирая рукой отяжелевший подбородок.

Граф кивнул.

— Могли бы не отвечать. Я устала, как же я устала… — голова ее качнулась, как у китайского болванчика. — Скажите, — Мария подняла на гостя прищуренные глаза, — вы читали Островского? Нет… Что я спрашиваю! Конечно же, не читали! Надеюсь, до послезавтра успеете прочесть. Вот…

Граф обернулся, следуя за поднятой рукой княгини.

— Вот! — мокрая бывшая курсистка протянула ему книгу. — Здесь доступным русским языком написано, как научить холодную девочку любви…

— Пошла вон, дура! — выкрикнула княгиня со стула и, когда стенографистка повернулась к ней спиной, закричала ещё громче: — Играй нам! Вальс…

Граф сжал длинными пальцами книгу.

— Простите меня великодушно, но ни мне, ни вам сейчас не до танцев.

— Но слушать-то мы можем? — пьяно хихикнула Мария. — Пусть играет. Играй! Приказываю тебе, играй!

Олечка Марципанова, проходя к роялю с гордо поднятой головой, на миг задержалась подле графа:

— Сладкоголосым Лелем для княжны вы еще можете стать. Но остерегитесь становиться Мизгирём — пощады от Федора Алексеевича не будет.

— Да замолчи ты, полоумная девка! — вскочила со стула княгиня и тут же снова упала на него. — Не слушайте ее, граф. Волос долог, да ум короток.

— У кого он долог? — обернулась уже от рояля русалка, тряхнув своими жалкими косичками. — У меня?

Княгиня вновь поднялась и принялась вытаскивать из растрепанной прически шпильку за шпилькой, пока все волосы не коснулись пола.

— Играй, дура!

Граф увидел острые клыки, блеснувшие между коралловых губ княгини, когда та обернулась к нему, держащему заветную книгу у груди.

— Язычество нашей семье ближе, — сказала Мария в голос. — Так что мы быстро приобщим вас к русской культуре — читать, читать и ещё раз читать, как завещал великий и ужасный князь Мирослав Кровавый. Да что ты не играешь?! — рванулась она к роялю, но обернулась, проследив за взглядом русалки.

В дверях стояла Светлана — как была, в грубом платье и босиком, только уже без телогрейки домового.

— Граф, вы ведь танцуете венгерские танцы? — уставилась княгиня на трансильванца и бросила, не оборачиваясь к русалке: — Играй для нас чардаш!

Олечка Марципанова взяла первый аккорд. Несмело. Голос графа тоже дрогнул.

— Чардаш — это слишком вульгарно для меня, — сухо отозвался он и сел на стул, на котором до этого спасалась от дрожи в ногах хозяйка дома.

— Да неужто! — передёрнула плечами княгиня, глядя поверх головы гостя на дочь. — И это я слышу из уст вампира? Вам сколько лет-то, граф?

— Триста.

— Совсем мальчик, а уже устали от жизни? Я вот через двести лет только ее почувствовала! Подойди к нам, Светлана! Составишь графу фон Кроку партию.

Граф вскочил со стула раньше, чем княжна выдохнула:

— Матушка…

— Светлане подобные танцы точно ни к чему!

Княгиня испепелила возмущенного трансильванца адским взглядом.

— Позвольте мне самой решать, что дозволено моей дочери, а что — нет! — Мария шарахнула по корпусу рояля ладонью с такой силой, что Олечке Марципановой пришлось ловить крышку. — Лучше надорвите эту чёртову рубаху по швам! В ней танцевать невозможно!

— Матушка…

— Не смей мне перечить!

Пианистка не убирала рук с крышки, и рояль не пострадал от очередной вспышки княжеского гнева.

— Я требую, граф, чтобы вы танцевали с моей Светланой! — Мария все сильнее щурилась от сумеречного света, который начал проникать сквозь портьеры. — Я хочу своими глазами видеть, что в ваших руках моя дочь в безопасности… Рвите ей подол! Я требую!

— Не спорьте с пьяной бабой! — одними лишь губами проговорила Олечка Марципанова и отскочила от рояля.

Княгиня рванулась за ней, но замерла у стула, решив, что иначе следующий шаг она закончит на полу.

— Не спорьте с матушкой! — княжна тоже говорила с графом одними губами, и он сделал шаг к дверям, в которых бледная Светлана до сих пор стояла, теперь уже протягивая ему подол бабкиного платья.

Он уже видел ее босые ноги по самые коленки и опустился к ним, дрожа всем телом, ухватился за ткань зубами и рванул на себя — в ушах к скрежету клыков добавился треск гнилых ниток. Граф поднимался с колен, не чувствуя собственных ног, и протянул княжне дрожащую руку, а когда почувствовал в ладони ее горячие пальцы, обернулся к княгине:

— Она же едва ходит. Что же вы за мать такая?

Дико улыбаясь, Мария махнула рукой:

— Не может ходить, пусть танцует…

 Ее чёрные глаза вспыхнули еще большей злобой, чем когда она глядела на стенографистку. Граф отвернулся от них к растерянным светлым глазам живой девушки:

— Вы научите меня шагам? — улыбнулся он, сильнее сжимая руку княжны, чтобы согреть или самому согреться.

— Что может быть проще? — отозвалась Светлана дрожащим голосом. — Надо кверху поднять глаза и запрыгать… Ну, как козел. Так Федор Алексеевич говорит. Я предпочитаю танцевать падепатинер — для него рубаха не помеха. Обещайте не смотреть мне на ноги, обещайте…

— Обещаю.

И граф обернулся к роялю, чтобы узреть русую макушку русалки, склонившейся над клавишами. Они начали танец, и граф не смог сдержать обещание, все смотрел на мелькавшие в разрезе платья розовые коленки. Он видел княжну обнаженной во сне и наяву на поляне у озера, припавшую к мертвому волку. Но сейчас, этот крохотный полукруг коленки манил его даже больше обнаженной груди. Музыка все скакала и скакала, отскакивая от стен и барабанных перепонок вампира. Когда же княгиня устанет от этой безумной какофонии? Когда?

— Ступай к себе, Светлана!

Крик княгини перекрыл музыку, которая тут же стихла, и вместе с княжной из комнаты выскочила и русалка. А граф остался стоять с протянутой рукой, не в силах сжать пальцы, будто его ладони все ещё касалась тёплая кожа княжны.

— Вы увлеклись, граф…

Он обернулся к развалившейся на стуле княгине, половину лица которой скрывали теперь чёрные волны волос.

— В этом танце положено меняться партнёрами…

— Вы хотите танцевать? — с лёгким поклоном осведомился он.

— Видите ж, что нет… — расхохоталась княгиня. — Вы уж извините моё любопытство, но это вы только моей дочери в глаза смотреть боитесь или всем женщинам?

— Простите, княгиня, такого больше не повторится.

— Да, да, держите свои клыки втянутыми, если не желаете расстаться со своей свободой или с жизнью, — улыбнулась княгиня. — Впрочем, в случае Светланы, я даже не знаю, какой из вариантов предпочтителен. Я вот совсем не горю желанием с вами породниться. Знаете, мы, русские, за два столетия как-то немного устали быть под немцами. Последние полвека Русь-матушка стонет совсем не от удовольствия, и терпение ее на пределе, — и Мария снова дико расхохоталась.

Граф вскинул голову — кажется, в бокале княгини была не простая кровь, а с градусом.

— Да, я малость отвлеклась на политику, — проговорила хозяйка Фонтанного дома снова довольно зло. — Вернёмся к любви. Целую вечность в ваших объятьях я своей дочери не желаю…

Да, она явно пьяна не на шутку. In vino veritas — самое время узнать, что творится в этой темной голове! И граф сказал тихо:

— У меня только фамилия немецкая, да и то не совсем. «Крок» в голландском языке означает локон.

— У вас нет локонов… — уставилась на него исподлобья растрепанная хозяйка Фонтанного дома.

— Значит, у предков были, — снисходительно улыбнулся граф.

— Допустим… — и Мария снова расхохоталась. — А у наших царей наоборот — только фамилия русская… Пока наши императрицы учили русский язык, мы учили немецкий, поэтому я прекрасно читаю ваши мысли, любезный граф. У нее в спальне не только полынь, но и распятие имеется. Чесночка желаете? Так и этого добра у нас найдётся.

Граф с трудом сдержал улыбку, вспоминая чесночное ожерелье княжны.

— Простите, княгиня, я никогда не злоупотреблял ничьим гостеприимством и не собираюсь делать этого впредь. Я дал слово князю и не отступлю от него.

— Нет, нет… Я не пойду наперекор желанию мужа … Роль Леля для моей дочери вы можете играть, сколько вашей мёртвой душе угодно. Светлана действительно холодна, как Снегурочка. Отец ее так настроил. А я хочу, чтобы она влюбилась…

— В меня? — уже без всякой игры опешил граф.

Княгиня снова хохотала и даже била себя по дёргающейся под юбками ноге.

— Да Боже упаси! Нет, конечно, не в вас… Не будет у неё в мужьях кровососа! Никогда! Но в какого-нибудь иностранца она обязана влюбиться. И уехать отсюда, подальше от всего этого сброда.

Княгиня поднялась, держась за спинку стула, и чуть не опрокинула его вместе с собой.

— Поверьте, граф, я бы ни в смерть не попросила вас о подобной услуге, но таких обворожительных иностранцев у нас редко встретишь. Просто покажите, что вы лучше любого русского… Я очень боюсь, что кто-то из них просто захочет породниться с нами, очень боюсь… И заставит ее в себя влюбиться. Я хочу, чтобы моя дочь жила и в один день умерла… Старухой. Понимаете?

Граф кивнул.

— Вы уедете, и она вас забудет, — продолжала княгиня уже довольно ровно.

— Отчего такая уверенность?

Графу показалось даже, что он вспыхнул, но княгиня все равно не смотрела на вопрошающего, чертя носком туфли круги на паркете.

— Я позабочусь об этом.

— А что прикажете делать с моей памятью?

Наконец Мария подняла на него огромные глаза и выдала растерянно:

— Вы уже влюбились, да? Могла бы догадаться… Ну не в коленки же вы кусаете? Да не смотрите на меня так! Наши армянские упыри предпочитают пятки. Что с них возьмёшь, не так давно с Арарата слезли, а у вас там тоже Карпаты под боком… Так кто же вас, трансильванцев, знает, — она звонко расхохоталась, но вдруг осеклась и проговорила глухо: — Не смейте! Моя дочь должна жить. Как человек.

Княгиня медленно направилась к потайной дверце, но на эстраде запнулась и, придержав себя у стены рукой, обернулась к гостю.

— И ни слова князю в целях вашей же собственной безопасности, — и она приложила тонкий палец к ярким губам. — И о Басманове не забывайте. Особенно о нем… Тут наша дура права…

Ни один мускул на лице графа не дрогнул. Быть может, он и не может читать мысли княгини, но у него достаточно опыта общения с женщинами, чтобы сделать правильные предположения по поводу мотивов откровенности пьяной матери.

 

Глава 30 «Княжна в шляпке и Смерть в готическом плаще»

 

Жалование в Фонтанном доме получало только трое живых людей: дядя Ваня да конюх с кухаркой. Последние были мужем и женой. К тому же немые, что и следовало ожидать от прислуги не совсем живых и довольно словоохотливых хозяев. Дворника многие посетители Фонтанного дома считали досадным исключением из этого разумного правила, но не сами хозяева Фонтанного дома, которые тоже единственные в городе растили живую дочь. Он и его поганая метла из омелы, по завету предков князя Мирослава по отцовской линии, мирила в Фонтанном доме самых непримиримых врагов!

Однако трансильванского графа в рассветный час дядя Ваня провожал, вооружившись на всякий пожарный случай, метелкой из сухих стрелок чеснока. Провожал в нижний этаж в комнату с гробом. Дворник не имел привычки точить лясы с гостями мертвого дома и потому запер вампира на ключ, ничего не объяснив. Хотя гость сам догадался, что прячут не его, а от него — княжну Светлану. Однако не понимал, отчего вечером ему пришлось довольно громко и настойчиво стучать, прежде чем его отперла кухарка — и уж ее появления граф никак не ожидал. Как впрочем и встречи с конюхом в жилых комнатах.

Напуганный малый с вытаращенными глазами чуть не сшиб его с ног, вылетев из дверей второго этажа. Граф метнул ему в спину гневный взгляд, но не успел понять причину такого нечеловеческого ужаса — слишком уж скор оказался человек. Граф прибавил шагу, чтобы быстрее выяснить причину страха конюха.

В пустой детской царил истинно английский порядок — даже деревянная лошадка не раскачивалась. Граф против воли глянул на столик у окна, где раньше красовалась птичья клетка, и его сердце снова неприятно сжалось. И к собственному ужасу, он признался себе, что жалеет не раненого Раду, а проклинает свой глубокий сон, лишивший его шанса самому защитить княжну от посягательств безумного стихоплета. Но впереди целая ночь, а возможно и не одна, чтобы доказать девушке свою преданность. Увы, граф не знал верного ответа на более важный вопрос: почему ему так важно стать для дочери князя Мирослава особенным?

Перед графом белели две двери, но он чувствовал каждой клеточкой мертвого тела присутствие живого человека за правой из них. В груди сделалось томительно и при том радостно: слава всему сущему, страх конюха не связан с княжной.

— Светлана, мне надо с вами поговорить, — граф несколько раз протягивал руку, чтобы постучать, но всякий раз отдергивал: слишком уж близко от порога лежало распятие.

Какая предусмотрительная княгиня! Все-то у нее имеется — небось, и Библия на латыни есть, и Ветхий завет на арамейском. Победим полынь латынью и ударим по вампирью… Нет, стихи у него не пишутся ни утром, ни вечером! Он не по ямбам и хореям будет. Зато сила в его руках нечеловеческая, чтобы сокрушить всякого, кто посмеет воспользоваться отсутствием на княжне оберегов.

Граф принюхался, но запаха чеснока не уловил — наверное, связка висит у самого изголовья. Раз княгиня пообещала угостить его чесноком — значит, точно обложила им дочь.

— Обождите, граф, я еще не готова, — послышался из-за двери раздражённый голос княжны.

Граф почти что выдохнул в голос — жива и слава богу, а с плохим девичьим настроением он как-нибудь справится. Он отступил от двери, но тут же привалился к ней обратно, точно ошпаренный, нечаянно отступив в угол с иконой в серебряном окладе. И еле успел выпрямиться, когда распахнулась дверь, и на пороге возникла незнакомая барышня в лёгкой белой кружевной кофте и красной юбке в виде колокола, из-под которой выглядывали носы красных ботиночек.

— Вас прямо не узнать, Светлана, — выдохнул он и заодно перевел мертвый дух, чуть не стукнув себя по сердцу книгой, которую прочитал днем, и нёс вернуть.

На шее княжны блестело серебряное колье с жемчугами — и трансильванец понимал, что появилось оно там не без причины. Причиной являлся он собственной персоной. Русые волосы свободно спадали с плеч и были схвачены наверху заколкой-шляпкой в виде букета цветов. Да, была ещё одна маленькая деталь дамского туалета — в руках Светлана держала распятие. Граф оказался зажатым с двух сторон: сзади предательское серебро, впереди — то же самое, если не хуже, а между ними слишком маленькое пространство, поэтому предательскую дрожь в теле было уже не унять, как и онемение пальцев — пока только пальцев. Он из последних сил поклонился княжне и замер. Долгое мгновение — как сама вечность — она изучала его плотно стиснутые губы и только потом, заметив слишком уж частое моргание, отшвырнула распятие в дальний угол спальни.

— Простите, я подняла его машинально, чтобы не наступить, — виновато улыбнулась Светлана. — Я не желала причинять вам боль.

Княжна поправила идеально сидевшую на волосах шляпку и снова улыбнулась графу:

— Вы хотели что-то мне сказать?

— Вы сразили меня своим видом, и я уже не помню, зачем шел к вам, — граф сжимал и разжимал пальцы правой руки, проверяя их на гибкость, а левая рука намертво прижала к его груди злополучную книгу.

— Вы первый вампир, страдающий потерей памяти! — вновь нервно улыбнулась княжна. — Думали, я никогда не снимаю сарафана? Я не снимаю рубахи, которой у меня больше нет, но она прекрасно пряталась под приличный городской наряд. Так что вы хотели?

— Хотел пожелать вам доброго вечера и убедиться, что днем с вами ничего страшного не произошло. Я видел конюха…

— Для него произошло нечто страшное. Княгиня решила сама править зебрами. В этом моя вина и мне очень стыдно перед ним. Я попросила матушку вступиться за Сашеньку. Она единственная, кто может его сейчас спасти.

— А вы до сих пор желаете его спасти? — довольно зло, ругая себя на чем свет стоит, выдал граф.

Светлана гордо вскинула голову.

— Я желаю справедливости. А справедливости ради следует заметить, что в Сашенькиных злоключениях виновата исключительно моя матушка.

— И что для вас справедливость? Прощение для всех?

— Вы не поймете! — отчеканила княжна и отвернулась в сторону своей спальни с явным намерением вернуться в нее. — Да и какое вам дело… До благополучия Сашеньки. Вы имеете полное право требовать для него наказания за нападение на господина Грабана. Что это вы так на меня смотрите? — вновь повернулась она к трансильванскому гостю.

— Вы случайно надели это колье? — голос графа звучал глухо тоже против его воли.

Светлана лишь на секунду взглянула ему в глаза и потупилась.

— Вы же знаете, что нет. Княгиня имеет такое же полное право вам не доверять, как и князь — верить. Я не стала бы сопротивляться, даже если б могла — я вчера открыла для себя одну истину, которой раньше по наивности своей не понимала: вы не звери, а несчастные пленники своей кровавой жажды. Мне вас искренне жаль.

— Мы не звери…

— Простите, — Светлана продолжала глядеть в пол. — Я не должна была говорить подобные слова… Я сейчас не в состоянии быть деликатной. Прошу меня простить.

Граф не сводил с княжны глаз, не мог не любоваться ею. Та уже огнем пылала под его взглядом, даже не встречаясь с ним глазами.

— Вы еще не завтракали? — она с трудом подняла голову. — Хотите, я принесу бутылку чухонской крови, которую вы забыли в гостиной?

— А вы уже изволили позавтракать? — Когда княжна кивнула, он протянул ей книгу с громким вздохом: — Жаль. Не люблю одиночество за столом. Вот книга, которую давала мне читать ваша матушка. Поблагодарите за меня княгиню. Не думаю, что вашей матушке нужна моя личная благодарность.

— Пренепременно, граф, — теперь уже Светлана прижимала книгу к груди. — Странно, что вы тяготитесь одиночеством… Отчего же тогда, позвольте спросить, вы до сих пор одиноки? Князь тоже лишился жены при жизни, но как видите…

Граф снисходительно улыбнулся, и княжна смолкла. Между ними была книга и только она сдерживала его желание коснуться горячих пальцев Светланы.

— Прошло каких-то три века. Сколько было вашему отцу, когда он женился на вашей матушке?

Щеки Светланы сравнялась цветом с юбкой.

— У меня есть Раду, — не стал мучить ее граф дальше. — Я вырастил его, как сына. Я его спас… От родителей, которые хотели умертвить мальчика, когда в семь лет в том обнаружились повадки оборотня.

— Это благородно, — перебила его княжна. — Тогда общение со мной должно быть для вас сейчас очень неприятным. И я безумно сожалею, что так случилось…

 — Да бросьте, Светлана! — граф попытался отпустить книгу, но вовремя понял, что Светлана не удержит ее в дрожащих руках. — Какая ж ваша в том вина? Просто мой Раду слаб, он не приучен драться… Все, что он сделал, сделала его волчья натура… Но он жив и оправится от ран. И вы живы — это главное. И ваша матушка должна быть ему премного благодарна, что ее желание даровать вам долгую жизнь все еще возможно воплотить в жизнь…

— А вы и про это успели с ней поговорить? — еще больше смутилась княжна. — Как все нелепо у нас с вами… Вы так много обо мне знаете, что мне перед вами ужасно стыдно.

— Боже правый, Светлана! Прекратите уже передо мной извиняться! — граф вырвал книгу и положил ее на пустующий столик, предназначенный для птичьей клетки.

— Вы правы, — она снова смотрела в пол. — Наш поэт Некрасов сказал очень дельную вещь, что нет хуже наказанья, как задним горевать числом. А одна очень умная женщина сказала мне, что нормально так горько плакать над своей первой любовной неудачей. Но ведь я не была у Сашеньки первой неудачей… Первой была моя матушка… Кстати, письма… Мне нужно их сжечь…

Светлана перешагнула порог своей комнаты и обернулась:

— Вам нужно приглашение, чтобы войти?

Граф хмыкнул в голос:

— Я дождусь вас за порогом вашей спальни. Боюсь вас скомпрометировать.

— Перед кем? — Светлана махнула рукой в сторону пустой детской. — Никого нет… А слуги и служащие папенькиной тайной канцелярии меня не волнуют. К тому же, князь велел вам не отходить от меня ни на шаг, а вы уже оставили меня одну на целый день.

Она вновь смотрела на него с хитрецой, как в деревне — и такая княжна нравилась графу куда больше пылающей смущением девицы. Он прикрыл за собой дверь и остановился, окинув взглядом светлую комнату с шелковыми обоями салатного цвета, украшенными витиеватыми растительными орнаментами, отметив тут же раскрытый секретер с бумагами и разобранным письменным прибором. Непроизвольно взгляд его на миг задержался на неубранной кровати с белоснежными простынями и воздушным скомканным одеялом. Все три подушки валялись в разных углах комнаты, а сама кровать была усыпана конвертами и исписанными листами.

Княжна нервно расправила мятый лист бумаги:

— С этого письма одной моей знакомой дамы все и началось, — и дальше Светлана читала по памяти, глядя графу в глаза: — Милый мой Светлячок, я как и ты, была с детства ранена любовью и смертью. Не бойся своих слез и знай, что на смену одной любви приходит другая. Но ты счастливее многих, потому что всякая любовь побеждается, поглощается смертью, а у тебя нет этой последней черты, за которой пустота. Ты пронесёшь ее в вечность, и будет счастлив тот, с чьим именем на устах ты в нее вступишь.

Княжна замолчала, перевела взгляд на раскрытое окно и сказала:

— Это письмо случайно попало к княгине. Она думала, что речь в нем идет о Сашеньке. А в этих десяти строчках прозвучал приговор моему детскому обожанию именно этой особы, которую я, да простит меня матушка, хотела бы видеть на ее месте. Десять строчек, граф, и все — немецкая скрупулезность. Правда, от немецкой крови у нее остались только бледная кожа и рыжие волосы. И эти десять строчек стали для Сашеньки приговором, потому что моя матушка вдруг решила, что я в него влюблена. Хотите? — Светлана бросилась к секретеру и схватила с него книгу. — Я дам вам почитать «Лунных муравьев»? Зиночка на днях прислала. Она пишет от имени мужчины, так что вам не будет противно. Знаете, какая фраза там больше всего мне нравится? Мы все не думаем о смерти, не видим ее, — потому что слишком она близко, слишком — вот она.

Светлана протянула книгу графу.

— Возьмите, там много других рассказов, хороших. Этот она уже пару лет, как написала, но считала, что мне его читать пока рано. А теперь, выходит, не рано… Да, не рано… Это знак… Вот же она, смерть — стоит совсем рядом в готическом плаще. Вы зачем снова плащ надели? — вдруг перебила княжна саму себя резким неприятным криком.

Граф молча взял из ее рук книгу.

— Светлана, скажите честно, вы мне не доверяете?

И на этот раз она не отвела взгляда.

— Я доверяю человеку в вас, но зверь не знает слов и не держит обещаний. Послушайте! — вдруг заговорила Светлана с жаром! — Затопите печь в детской, прошу вас! Я хочу сжечь все письма Сашеньки. И Зиночкины тоже. Я не буду их перечитывать, мне больно. Но больше всего я боюсь, что они попадут в недобрые руки. Умоляю! — она вдруг схватилась за книгу, которую граф держал у груди, и он понял, что она пытается удержать его. — Я боюсь просить Бабайку. Он не любит Сашеньку…

— Я тоже не люблю вашего Сашеньку…

Княжна отдернула руки. Лицо ее сделалось серьезным и побледнело.

— Я вас понимаю и не требую для него снисхождения, — она выпрямилась и будто еще и на носки поднялась, гордо вскинув подбородок. — Пожалейте меня. Я не хотела обнажать перед вами тело, но душу я обнажила нарочно — ни с кем не была я столь откровенной. Я вам доверилась без всякого наказа отца. Не заставляйте меня жалеть о том.

Ее лицо снова пылало, и граф с трудом удержал на нем взгляд. Ему вновь захотелось проникнуть им под кружева девичьей кофты, где прятались розовые сосцы. Он чувствовал живой шум в ушах, но заставлял себя думать о том, что всему причиной голод, что в нем просыпается не самец, а зверь…

— Я затоплю печь, — сказал он, чуть поклонившись, и поспешил отойти от живой девушки к печи.

Светлана сгребла с кровати все письма и поспешила следом за ним прочь из спальни.

 — Где дрова? — осведомился граф глухо, уставившись взглядом в печную заслонку.

— Сейчас принесу!

Она бросила в пустую печь письма и побежала через комнаты вниз, в кухню, где, к счастью, не наткнулась на домового, который не мог без слез смотреть на то, как Олечка Марципанова заглатывает украденную для неё рыбу вместе с головой и хвостом, не жуя! Светлана схватила от печки пару полешек и, размахивая ими, поспешила наверх.

— Вы взяли сырые и они будут дымить! — возмутился граф.

— У нас нет других. Бабайка тоже не в силах сопротивляться своей натуре. Не может купить дров. Прячет деньги, а сам вытаскивает из реки те, что упали с лодок. Но вы же все равно сумеете развести огонь, ведь сумеете?

— Я просто сожгу ваши письма в умывальной чаше, если позволите, и ссыплю золу сюда, если так будет вам угодно.

— Будет угодно. Вы окажете мне неоценимую услугу, граф.

— С превеликим удовольствием, княжна.

 

Глава 31 «Княгиня, Княгинюшка и рязанский извозчик»

 

— Прости, Светлана, но нынче не Прощёное воскресенье. И он не заслуживает прощения, — прошептала княгиня одними губами за порогом детской и пустила своих зебр известными лишь им одним путями и дорогами.

Полосатые лошадки обязались самостоятельно доставить хозяйку с ветерком к источнику с живой водой, именуемым в народе Абрамовым ключом, чтобы княгиня наконец смогла утолить неутолимую похмельную жажду.

— Пост только с понедельника, — скрежетала Мария клыками, развалившись в экипаже.

В году у православных более двухсот двадцати постных дней, и княгиня Кровавая не желала прибавлять к ним даже одного. Стоит отметить, что она не позволяла себе вольнодумства века нынешнего и соглашалась со священнослужителями в том, что пища не цель, а средство жизни, но сейчас у разнесчастный супруги князя Мирослава кровь поперёк горла текла и жизни в мёртвом теле, закутанном в оренбургский платок, не наблюдалось никакой. Мария не стала даже спорить с дочерью, доказывая глупость заступничества за ничтожного упыря, — уж слишком пронзительный у Светланы был нынче голосок. Молча вышла княгиня из комнаты, нарочно не кивнув: ложь в семье Мария не любила, а выполнять просьбу дочери не намеревалась.

— Пост не в брашне состоит, — шевелила Мария сухими губами, чувствуя зверский голод, — а в отчуждении от злых дел. Вот я заранее и отрекаюсь от зла, — продолжала княгиня увещевать невидимую дочь. — Помощь Сашеньке зло. Праздность есть мать всех пороков. Хоть в ссылке наконец делом займётся — давно ему пора за какое-нибудь мало-мальски значимое дело приниматься, окромя учительствования, в котором он со Светланой нисколько не преуспевал, — четверть века пробездельничал и довольно будет. С него и с нас…

И замолчала, вжав подбородок в козий пух в надежде почувствовать живые покалывания шерсти, чтобы хоть немного отвлечься от когтистых кошек, раздирающих голодное нутро. Марию подкидывало на каждой колдобине или, невзирая на неровности пути, трясло от гнева на немощь, которую она не в силах была превозмочь в домашних условиях.

— После поста перейду на женскую кровушку, — заговорила княгиня громче, точно желала, чтобы ее услышали зебры, но те и ушами не повели в ее сторону. — Она в Петербурге щедро сдобрена кофе. И вот тогда стану истинной неврастеничкой, как все петербургские дамы, и никто не будет донимать меня упреками за нервный хохот…— усмехнулась княгиня и зарылась лицом в платок.

Наконец зебры встали. Княгиня медленно, точно дряблая старуха, вылезла из экипажа и направилась по едва приметной тропе в сторону обветшалой крепости Копорье. Трава во рву доставала ей до пояса и послужила прекрасным ковром, когда оступившись, княгиня скатилась вниз. Молча, без вздоха сожаления, Мария поднялась на ноги, потуже затянула на груди платок, и принялась карабкаться по крутому склону к древним камням. В поздний час она не боялась встретить калек и прочий страждущий люд у целебного ключа, некогда по преданию исцелившего слепого сапожника-гармониста. Отпустив ветку последнего деревца, Мария нагнулась к источнику и, набрав водицы в руки, сперва умылась, а потом и пить начала горсть за горстью, жадно глотая — и показалась прохладная ключевая вода упырше вкуснее младенческой крови. Теперь бы лечь на траву и уснуть сном праведницы. Да глубок сон тот будет — и не проснешься от него с рассветом. И станут на каменному мосту бывшей крепости, а ныне губернаторской усадьбы, гулять лунными ночами две бывшие супруги князя Мирослава — Умила и Мария.

Нынче луны не видать: светла ночь, да тонкий силуэт все же выскользнул в бойницу ближайшей башне и поплыл над травой прямо к ключу. Мария не отвела сощуренных глаз — хороша Княгинюшка Умила, первой красавицей среди води слыла. Платок сбит на сторону, и выбившиеся из-под него светлые волосы ветер назад откидывает, как и бусы, что давно не на груди, а на спине болтаются, но остальной наряд в полном порядке: рубаха с длинными рукавами в пол, подпоясанная передником — держится она сейчас тонкими пальцами за кисти, что по правому боку спускаются к коленям. Нет, если приглядеться — белая одежа не в красной вышивке, а в красной крови: рассыпаны капли крови, точно звезды на темном небе. Горят так ярко, что слепнет Мария.

— Поглумиться явилась, Княгинюшка? — прохрипела она, зажмурившись, и накинула пуховый платок на две свои на скорую руку сплетенные черные смоляные косы.

— Пожалеть, — завис подле нее призрак Умилы. — Кто тебя, горемычную, кроме меня, приголубит?

— Нет нужды в том, — отмахнулась Мария от обвивших ее невесомых рук. — В полном здравии теперь я…

И Мария спешно с травы на ноги поднялась. Не было в них еще привычной крепости, но не шатало больше княгиню и кошки в груди приумолкли.

— Худо тебе…

— Кому сейчас на Руси не худо? Ступай, откуда явилась, Княгинюшка… Ступай… И я пойду… Рассвет близится, а я голодна… Удержишь меня тут, я детками твоими полакомлюсь…

И оскалилась княгиня на призрака, но Умила лишь добро улыбнулась в ответ.

— Нет в тебе зла, Мария Андреевна, нет зла… Несчастная ты просто… Недолюбленная… И Мирославушке не даешь любить себя…

Отвернулась от нее Мария, чтобы кулаки крепче сжать.

— Не люблю мужа твоего… И никогда не любила. И не полюблю… Не рви мне душу… Пить брошу, и ноги моей у Абрамова ключа больше не будет…

— Так я только порадуюсь твоему воздержанию от пития! И детишки мои в школе возрадуются, что не будет их кровь пролита зря… Тяжко им и без тебя в учении тут… Всякую ночь прихожу то одну приласкать, то другого приголубить… Точно собственных детей люблю, которых мы не успели нарожать с Мирославушкой…

Мария зло сощурилась и прошипела:

— Ступай в башню или в школу иди… Крестьянские дети с рассветом просыпаются… Слезы высохнуть не успеют, как снова плакать под розгами, — говорила медленно Мария.

Протянула к ней руку Умила, и Мария попятилась.

— Отчего Мирославу не покажешься, Княгинюшка? Рад видеть тебя будет муж твой. Дуняшка-то его, как сестра твоя родная, будет… Такая же светленькая.

Отвела взгляд Умила на башню и почудился Марии глубокий вздох призрака.

— Отгоревал он свое. Пусть верит, что боги приняли жертву… Сама же видишь, стоит крепость и по сей день, кровью моей окропленная…

Снова протянула она руку и на этот раз Мария взяла протянутый призраком узелок.

— Заваривай ему от немощи копорского чаю. Сама собирала на заре, сама сушила, сама в узелок клала… И ты пей, Мария Андреевна, его вечерами. Авось и полюбишь… его.

— Ступай с миром, Княгинюшка, — проговорила Мария, сутулясь.

Прижимая к груди узелок, побрела она прочь от крепости, ни разу не обернувшись. Лишь у экипажа обернулась и успела заметить, как исчез силуэт призрака в бойнице. Поклонилась Мария крепости и вскочила в экипаж.

Дальней скорой дорогой не могла не думать она про Умилу. Отдали води за князя лучшую девушку свою, чтобы воеводил он над ними. Только-только вернулся тогда молодой викинг из-за моря, куда забрал его отец отроком конунгу в услужение. Вернулся Мирослав в родные края и приказал закладывать крепость, да не желали того боги, как говорили волхвы всякий раз, как мост через ров рушился. На совете порешили, что забыли боги, когда последний раз кровавое подношение им делали — надо, как отцы, поступить — сговорились, кто первым ступит в крепость на заре, тот и отдаст свою жизнь богам. Не пошел в ту ночь Мирослав домой — неспокойно на его сердце было — страшился еще сильнее богов кровавой жертвой разгневать, но старцы не слушали его увещеваний и остались непреклонны, да и вся дружина за них стояла. Однако ж ужаснулись все, когда увидели на рассвете, как идет к крепости молодая жена князя, красавица Умила, а в руках у нее узелок для мужа с хлебом, собственноручно княгиней испеченным. Встали все молча за спиной у Мирослава — никто по имени не звал больше Умилу и княгиней не величали — только Княгинюшкой, так ласкова молодая была к каждому, кто в ласке и добром слове нуждался…

И вот уже который век ходит заколотая волхвами Умила по домам, где слышится детский плач или стариковское оханье: врачует она тихим голосом любой недуг. Только княгине Марии не в силах помочь — тоска точит бедную, тоска по пустой душе, в которой так и не вспыхнула любовь к спасителю своему, и сил не осталось расточать телесную любовь на других.

Резво бежали зебры по пустым улицам столицы Российской империи, с которых по мановению волшебной палочки вдруг исчезли все пятнадцать тысяч извозчиков. Нет, их не потеснили служащие Российского Общества Таксомотор — автомобилей Руссо-Балта тоже было не видать: просто шел такой час, что все недоброе уже заснуло, а доброе не сподобилось пока проснуться, и все же извозчичий трактир «Рязань» не пустовал. Зебры встали у его ворот с Николаевской улицы, и княгиня, чуть приподнявшись на сиденье, выкрикнула:

— Дядя Митряй, местечко есть?

А дядя Митряй, приземистый рязанец, сразу потерял то место, которое обычно сердце в груди его занимало — перестало биться оно от страха при виде черноволосой барыни в белом платке.

— Налево пошли! — крикнул не сам, а будто кто за него, Митряя, зебрам; не узнавал рязанец своего голоса. Когда зебрами правил Кузьма Кузьмич, не так боязно было, ибо не заходила их владелица в сам трактир, а сейчас полосатые лошадки вкатили экипаж туда, куда бы не встал ни один другой извозчик, ибо место то было худо и никем не занималось из страха перед владелицей зебр.

— Пошел! Пошел вон! — это дядя Митряй кричал молодому рязанцу, который только неделю, как прибыл в столицу и не имел еще несчастия видеть такое диво дивное и чудо чудное, как полосатые лошади и бледную их владелицу.

— Кинь за меня в колоду овсеца! — прищурила глаза княгиня на молодого парня, которого прозорливый дядя Митряй не успел спровадить на кухню, и бросила дворнику гривенник. — А за караул еще получишь…

«Ох, ох, ох… — вздыхал он почти вслух, — не видать тебе, сынок, даже полфунтика дешевой колбаски… Не видать…»

Княгиня, поймав взгляд рязанского дворника, усмехнулась и поманила за собой молодого парня, который, поглощенный созерцанием странных лошадей, не замечал никакой странности за их хозяйкой. Если только ту, что барыня сама изволили ими править.

Княгиня заказала для него поздний извозчичий ужин из той самой колбаски, яичницы и хлеба и, спросив чая для парня, осведомилась о кофе для себя:

— У нас только цикорный имеется, — поклонился ей человек, дрожа всем телом.

Знали тут княгиню Кровавую, боялись и не любили. Но не уважь ее, так лошади в первый же выезд подавят народу тьму-тьмущую или столкнутся с конкой или, не приведи Господь, с таксомотором.

— Да хоть какой! Чай кофейная столица мы. Это в Москве пусть чаи распивают, — и тут же бросила Мария в лицо молодого рязанца грубым голосом городового: — Поезжай прочь, чего остановился!

Но в темном зале, куда она вытолкала его с кухни, парню закричали иное:

— Ванятка, заиграй песню!

И паренек взял протянутую гитару. Любила княгиня ездить сюда и не любила к калужским извозчикам в «Хиву» — там и по соточке тайкой выпивали, и во дворе силой на кулаках мерились, а ей сейчас ни хмель чужой, ни злость не ко двору пришлись бы. А здесь в «Рязани» только песни пели, коль радостно было, или слезы лили, коль часто от седоков слышали в свой адрес «болван».

Подействовала на княгиню ключевая вода, лился цикорий в горло, не просясь обратно на свет божий, который зиждился уже в оконцах. Всегда после святого источника приходила княгиня в извозчичий трактир испить чистой рязанской крови с молоком да без молока, но с цикорием. И сейчас подняла руку парня со струн гитары и принялась пальцы его перебирать, шепча поговорку про то, что какой палец ни укуси, все равно больно. Но ему больно не будет, не будет… Ванятка и не заметил, как она сухими губами к его руке припала, и не увидел, с какими кровавыми отринула от него, громко смеясь. Только этот смех и останется в памяти рязанского парня.

— Два гривенных за караул, — бросила она деньги дворнику, и дядя Митряй склонился перед ней в поклоне. — Через два часа заберет моих лошадок Кузьмич. Стребуешь еще денег с него, не спущу…

— Помилуйте, матушка…

— Не подаю сегодня, — подмигнула ему довольная княгиня и вышла в ворота, вслушиваясь в звонкий окрик молодого рязанца, отправляющегося на утренний заработок:

— Пособь выехать! — кричал покусанный ею Ванятка.

 Самой ей не добежать до дома в сумраке — села она в экипаж, как бледная тень тех дам, которых встречают извозчики в черных выходов ресторанов не одних. Теперь незазорно и прикрикнуть: «Поезжай, болван, поскорее!»

— Дядь Вань, все дома? — спросила довольная хозяйка, срывая в прихожей с головы платок.

— Никого-с нету-с, — ответил дворник, запинаясь.

— Ни князя, ни Федора Алексеевича? — изумилась княгиня.

Неужто доставка Сашеньки и Прасковьи в подвалы Фонтанного дома оказалась делом настолько хлопотным?!

— Они есть-с. Княжны нет и басурманина этого нету-с…

— Как нету? — ахнула княгиня и чуть не села мимо стула. — Где же они?

— Я надеялся, что Светлана с тобой…

В дверях столовой стоял князь Мирослав, и никогда еще Мария не видела его таким бледным. У нее самой вся высосанная из рязанских пальцев кровь отхлынула в пятки. Краше всех была бы здесь сейчас кровавая тень Княгинюшки Умилы, но от нее имелся лишь узелок с копорским чаем, зажатый в дрожащих руках княгини Марии.

 

Глава 32 «Секреты носового платка»

 

Граф фон Крок не сводил глаз с носового платка, которым Светлана прикрывала нос — от тлеющей бумаги в комнате стоял нестерпимый смрад. Платок в тон юбке и сапожкам — красный. Граф всмотрелся в вышивку: нет, не обережная — обычная дамская, цветочки уж больно похожи на фиалки, которыми украшают корзиночки с фруктами. Он успел заметить, что в доме князей Кровавых выращивают на окнах в горшках землянику. Она тоже почти вся покраснела. Он подошел к окну и отдернул портьеру — здесь тоже расположился миниатюрный садик. Граф сорвал несколько ягод, самых крупных и сочных, и галантно протянул княжне на ладони, прикрытой его носовым платком.

Светлана на секунду отняла свой платок от лица.

 — Как мило с вашей стороны… — она даже чуть присела перед ним, прежде чем подставила ладошку, чтобы тот ссыпал в нее ягодки. — Дайте мне ваш платок, умоляю… Мой до невыносимого пропитался гарью! — добавила княжна, отправив всю горсть в рот, точно деревенская девка в лесу.

Граф исполнил просьбу — у него платок просто белый, но с тонким красным бордюром. Снова красным, а он не мог вспомнить, когда и где приобрел его.

— Вы любите красный цвет? — поинтересовался трансильванец, смачивая платок в воде кувшина.

— Нет, — пробубнила Светлана, снова прикрыв нос. — Это просто дань моде. Княгиня читает исключительно французские журналы. Или вы решили, она обряжает меня в красное, чтобы соответствовать фамилии?

Он улыбнулся, зная, что княжна тоже улыбается, втягивая губами белоснежный квадрат чужого платка.

— Не несите вздор, княжна! — граф отвернулся, чтобы поправить пальцем тлеющий листок последнего письма. — Я не берусь судить вашу мать… Но вы прекрасны в любом наряде. Даже в красном.

Даже в красном — пропело эхо в его голове. Возможно, это галлюцинации, голодные. Но, к счастью, юбка княжны все же действительно красная, как и земляника — во всяком случае граф надеялся, что не заставил княжну вкусить зеленых ягод.

— Вы сегодня расточительны на комплименты, граф, — прошептала княжна, сощурясь то ли из-за дыма, то ли для того, чтобы сильнее подтрунить над ним. — Бросайте это дело… А не то я перестану их ценить. Да, не забудьте сказать матушке, что вам безумно понравился портрет князя…

— Какой портрет? — не понял граф, и тогда княжна подняла с прибранной уже кровати подушечку с вышитым сычом.

— Вот этот самый. Вы сказали, что это прекрасная работа…

Светлана смеялась теперь в голос.

— Сумасшедшая! — повысил голос граф, силясь не рассмеяться.

— Моя мать или я? — не унималась княжна.

— Обе!

— Боже, граф… Снова комплимент! Мы же договорились… — и зажмурилась. — Да когда уже эти чертовы письма догорят?! Я сейчас разревусь по новой. Пойдемте уже вон, покуда я не упала в обморок, — простонала Светлана и сделала шаг к двери.

Граф подхватил тазик для умывания и направился следом за княжной к печи.

— Где все? Мы, кажется, провели наедине уже более часа, — обернулся он, закрыв печную дверцу.

Княжна в ответ подмигнула ему и указала пальцем на соседнюю дверь.

— Отчего же наедине? — княжна тут же бросила графу его платок. — Нянюшка рядом. Поверьте, слух у нее отменный. И лучшей защитницы от вампира не сыскать — как начнёт сказки рассказывать, сразу про клыки забудете, — и Светлана звонко рассмеялась. — Да полно вам кукситься! Никто Танталовых мук вам устраивать не собирается. Раз не желаете отведать чухонской крови, будет вам настоящая городская охота!

Княжна снова заговорчески сощурилась и сделала к графу шаг, открыто следя за тем, как несчастный вампир глядит на ее закованную в серебро шею.

— Я отведу вас на Поцелуев мост, — проговорила княжна совсем шепотом. — Или вы, как все иностранцы, только отфильтрованную кровь пьете?

И тут же отвернулась, устыдившись собственных слов. Схватила из корзины, которую Кикиморка успела поставить в экипаж, пучок полыни и добавила к искусственным цветам в шляпке.

— На всякий случай, — улыбнулась она графу. — Вам нравится? — спросила Светлана, заметив, что гость смотрит на фотографию, которая стояла на этажерке.

— Это моя матушка. Говорят, мы похожи.

— Вы ее копия! — ахнул граф. — Я был уверен, что это ваша карточка…

— И хотели попросить ее у меня? — Светлана рассмеялась еще громче, а потом вдруг сделалась серьезной и даже побледнела: — Простите…

Светлана вдруг резко отвернулась, и граф, отжав платок, снова протянул его княжне, оставаясь у нее за спиной.

— Пустое… — махнула она рукой. — Идемте скорее. Вы голодны по моей вине.

— Не надо никуда меня вести, — ответил граф тихо. — Я выпью чухонской крови. Холодной. Или вы испытываете мою силу? Вряд ли ваш пучок полыни отпугнет упырей… А я не умею убивать…

— Нет! — все так же резко повернулась к нему княжна. — Я испытываю не вас, а себя… Это мне нужно на Поцелуев мост… Вы почему сели?

А граф действительно опустился на стул, вдруг почувствовав легкое головокружение — зверский голод совсем по-зверски давал о себе знать. Княжна не могла так зардеться. Это его подстегнутое голодом воображение залило весь мир кровью, даже белую кофту княжны.

— Я исполняю просьбу князя охранять вас и не намерен сопровождать вас в сомнительные места…

— Это Поцелуев мост сомнительное место? — хихикнула княжна. — Вас смутило название, понимаю… Оно действительно произошло от название сомнительного кабака «Поцелуй», но только не в поцелуях тут дело, а такая была фамилия его владельца — Поцелуев. А идти мне туда надо, чтобы проститься с Сашенькой и Прасковьей, — смеха в голосе княжны не осталось ни на йоту. — Но лучше думать, что название моста связано с прощальными поцелуями. Когда-то здесь проходила граница города. Вы могли уже догадаться, что князь с Басмановым чтут традиции. Они приведут туда каторжан, а я уверена, что они все решили прошлой ночью вне стен этого дома. И если у меня есть шанс увидеть Сашеньку с Прасковьей хотя бы издалека в последний раз, вы не отнимите его у меня, ведь нет?

— Почему в последний раз?

— Человеческий век короткий, а минимальный каторжный срок за нападение на себе подобного — сто лет.

Граф поднялся:

— Я провожу вас, княжна… Только…

— Что? Что вы так на меня глядите?

Граф без слов протянул руку и поправил полынь. Княжна отступила от него.

— Я не просила вас о помощи со шляпкой. Я просила только проводить меня на Поцелуев мост, потому что вас приставили ко мне тюремщиком! Как же мне надоело! — всплеснула она руками, и граф отступил от разъяренной княжны на целых три шага. — Надоело, что здесь все и все за меня решают. Даже те, кто не имеют на меня никакого права! Вы, например! Какой мерою печаль измерить? — заговорила она еще громче. — О, дай мне, о, дай мне верить, что это не навсегда! А Враг так близко в час томленья и шепчет: «Слаще — умереть…» Душа, беги от искушенья, умей желать, — умей иметь.

Княжна прикрыла глаза и продолжила едва различимым шепотом:

— Вам нравятся ее стихи? Только Зиночка меня понимает. Не знаю я, где святость, где порок, и никого я не сужу, не меряю. Я лишь дрожу пред вечною потерею: кем не владеет Бог — владеет Рок. Позвольте мне взять у вас плащ? — Светлана снова смотрела на него широко распахнутыми глазами. — У нас всякого сброда на улице достаточно, но вы в плаще все равно будете выглядеть чудаковато.

Ее глаза смотрели на него с вызовом, и по бледным щекам растекался румянец обиды.

— А в камзоле не буду? — его голос прозвучал сухо.

— Нет! — княжна даже вскинула голову. — У нас во времена Елизаветы Петровны даже дамы в мужских нарядах хаживали… Сейчас ночь… Кто знает, с какого мы бала-маскарада возвращаемся…

— Меня вряд ли можно принять за даму! — улыбнулся граф в надежде положить конец дурацкой ссоре.

— Помилуйте! Я не то сказать хотела… Глупая! — Светлана прикрыла рот ладонью. — Вам без него, должно быть, неловко? Я слышала, для многих время останавливается в момент смерти…

— Бросьте, княжна… Я не смею смущать вас плащом, как не смею просить вас пойти вместо моста в Асторию, чтобы я мог переодеться.

— Мы все успеем! — выкинула она вперед руку, желая остановить его, взявшегося за фибулу плаща. — Останьтесь все же в плаще! Вдруг дождь… Мы сумеем укрыться под вашим плащом лучше, чем под зонтиком. Вы нисколько не смущаете меня своим видом. Только скажите, вы умеете усыплять бдительность городовых?

— Не беспокойтесь, княжна. А у вас нет никакого плаща? На улице прохладно, и я понимаю, почему в Петербурге землянику растят в комнатах, а не в лесах.

— У нас она и в лесах есть, а в комнатах даже зимой! Я ее обожаю! Идемте скорее!

В прихожей Светлана сняла плащ с вешалки раньше, чем граф протянул руку, чтобы помочь.

— Я разве просила вас о помощи? — снова сощурилась она.

— Не буду, — отдернул он руки с широкой улыбкой, чуть обнажившей клыки, которые из-за голода и присутствия княжны не слушались его.

— Но если вдруг будет дождь, вы разрешите мне укрыться под вашим плащом, ведь правда?

— Дождя нет и не будет, — ответил граф с поклоном, но княжна погрозила ему пальчиком.

— Поверьте, граф, петербургский дождь непредсказуем даже для вампиров… Увы…

— Позвольте…

И граф успел распахнуть перед княжной дверь.

— Смотрите, чтобы князь не увидел такие ваши ухаживания! — обернулась она к трансильванцу на середине лестницы. — Вы забыли, что мы с легкой руки господина Репина, нашего живописца, каждый сам за собой ухаживаем?

 На улице, под козырьком, стоял дворник — тоже в красной рубахе, как отметил про себя граф. К счастью, белый передник оставался белым. Выходит, красная рубаха — простое совпадение.

Дворник при виде трансильванского гостя как-то совсем уж неловко поправил свой картуз и даже уронил метлу, пытаясь им поклониться.

— Доброй ночи, дядя Ваня, — улыбнулась княжна. — Все вернутся только к рассвету, так что можешь не стеречь черный ход. Лучше поставь самовар и поспи. Бабайки тоже нет — так что никто тебя не потревожит, а Арина Родионовна уже уложила Игошеньку.

Дворник вновь неловко поклонился и хотел что-то сказать, но только крякнул и, подхватив свою метлу, вытянулся по стойке смирно, хотя метла и уперлась довольно ощутимо в его запыленный сапог.

— Не обращайте внимания, граф, — сказала княжна, когда они отошли немного от дома, заметив, что на лице графа блуждает странная улыбка. — Наш дворник просто впервые видит, что я покидаю дом с непроверенным конвоем. Вы уж простите такое сравнение, но это правда жизни… моей. Вы готовы к часовой прогулке? Я вот — нет, потому что ради вас надела эти дурацкие башмаки и эту дурацкую юбку, которые совсем не предназначены для пешей прогулки бодрым шагом, а последний трамвай мы с вами проспали. Кстати, все петербургские вампиры по вечерам забывают про крылья и пользуются электрическим трамваем. Некоторые, правда, и в конки залезать пытались — столько лошадей погибло под вагонами, когда кучера не могли удержать их на спуске — князю потребовалось много трудов, чтобы проучить хулиганов. Но не всех… Знаете…

Княжна остановилась и уставилась в лицо трансильванца горящим взглядом:

— Я разделяю ваше желание отомстить Сашеньке за Раду. Однажды в одной из конок оказались мои родители… И их больше нет. Отца на месте раздавило, а мать моя при родах в Обуховской больнице умерла. Я чудом родилась живой. Федор Алексеевич того мерзавца лишь в Сибирь сослал, а мне очень хотелось, чтобы они его убили… Идемте!

И Светлана вновь зашагала довольно бодро, будто и не открывала своего сердца и не поделилась с незнакомцем болью. Они перешли реку Фонтанку и вышли на Гороховую улицу. И здесь княжна резко остановилась.

— Обождите, граф!

Светлана присела на тротуар, вынула ногу из ботинка и руками вытащила каблук, застрявший между отбитыми плитами.

— Цел! — весело сообщила она, возвращая ботинок на ногу. — Иначе пришлось бы мне идти босиком.

— Я бы отнёс вас на руках, — улыбнулся граф и подал ей руку. — Может все-таки обопретесь о меня, поклонница господина живописца?

 Княжна отряхнула подол и виновато улыбнулась.

— Простите, но мы не дома, а на улице — и я без перчаток.

— Но я-то в перчатках, да и никто ведь нас не видит.

— Это вам кажется, — они уже вновь шли друг подле друга, и княжна каждый раз пыталась увернуться от развевающегося плаща графа. — Завтра отец получит кучу писем от доброжелателей с сообщением о том, что его дочь видели в обществе сомнительного мёртвого субъекта, и каждый посчитает необходимым что-то там додумать от себя, так что не станем давать лишние поводы для сплетен. Город-то у нас маленький, все друг-друга, то есть меня, знают.

Опять между ними повисло неловкое молчание. Неловкое со стороны княжны, потому что граф просто молчал — и не испытывал при этом никакого дискомфорта. Он вообще не привык говорить с живыми девушками так долго — в ход быстро шли клыки. А с этой княжной он уже слишком много говорит и, более того, получает от этого несказанное удовольствие.

— Хотите я вам стихи почитаю? — не выдержала Светлана.

— Буду премного благодарен, — улыбнулся граф.

Они уже вышли к Екатерининскому каналу. Княжна оперлась о решётку моста и продекламировала:

— Ночь, улица, фонарь, аптека…

— Да я и так все это вижу, — снисходительно сказал граф. — С чего вдруг вы начали сомневаться в моем владении русским языком?

Княжна захлопала ресницами и обиженно проговорила:

— Что же вы перебиваете, я же стих читаю! Ночь, улица, фонарь, аптека… Бессмысленный и тусклый свет. Живи ещё хоть четверть века — всё будет так. Исхода нет. Умрёшь — начнёшь опять сначала и повторится всё, как встарь: ночь, ледяная рябь канала, аптека, улица, фонарь.

— Это-то хотя бы вашего авторства? Или снова Зиночкино?

Граф стоял позади княжны. Чтобы пропустить подвыпившую молодёжь, ему тоже пришлось опереться о перила, и Светлана оказалась в плену его плаща. Оттого вопрос прозвучал почти в самое ухо — почти, потому что граф держал дистанцию от предательского серебра, коварно сверкавшего на шее девушки.

— Вам не понравилось? — княжна стояла вплотную к перилам, отступать ей было некуда, и от близости вампира ее тоже начала пробивать дрожь.

— Неплохо для семнадцатилетней девушки… Только вечная жизнь страшнее фонаря, намного.

Светлана нашла в себе силы проскользнуть под рукой трансильванца, чтобы сбежать с моста, и они продолжили свой путь на прежнем расстоянии.

— Это стихи, написанные тридцатидвухлетним мужчиной, не имеющим никакого отношения к вампирам. Да, он не знаком с княгиней, хотя посвятил ей стих… Он видел ее несколько раз, но она осталась для него незнакомкой. К счастью… Для другого Сашеньки она стала роковым знакомством.

— Простите, что я не разделяю вашего вкуса в стихах, — сухо произнес граф. — Попрошу вас не читать их впредь. Чужие слова в ваших устах ранят даже больнее моих клыков, которые я не смею пускать в ход совсем не из-за вашего колье, а в силу воспитания. Вы уже назвали меня Смертью в готическом плаще… Возьму на себя смелость посоветовать вам не практиковаться в остроумии с незнакомыми вампирами. Особенно теми, кто прожил не один век и у которых время остановилось тогда, когда оскорбления было принято смывать кровью.

Он увидел, как побледнела девушка, но не выпустил ее руки.

— Прошу прощения, граф, — пролепетала Светлана едва слышно, — если я вдруг имела неосторожность задеть ваши чувства. Просто…

Она осеклась. Граф усмехнулся.

— Что просто? Просто петербургская княжна ставит себя выше деревенского графа, невзирая на разницу в возрасте и то, что ровным счётом ничего про него не знает… Вы поставили меня даже ниже автора сего стиха…

— Ещё раз прошу меня простить.

— Не прощу! — отчеканил граф. — Потому что вы не достойны прощения. Вы не чувствуете раскаяния. Вы не можете со мной играть словами, я ведь вижу вас насквозь…

— К чему вы клоните, граф?

Он отвел взгляд, но нашел лишь фонарь, который не горел.

— Я всего лишь хотел узнать. Если я вдруг не сдержусь… Если колье вашей матушки не остановит меня… Испугает ли вас брак со мной?

— Вы ведь шутите? — Светлана попыталась вырвать руку, но не смогла. — Вы не можете говорить серьезно… Иначе бы князь не доверил меня вам…

— Ваш князь с закрытыми глазами впустил к себе в дом незнакомца и отдал ему самое дорогое, что у него есть — вас, княжна.

Светлана снова попыталась вырваться и снова не сумела. Ее лицо горело ярче кровавого тумана, застлавшего глаза трансильванскому вампиру.

 

 

Глава 33 “Всякая встреча на мосту нехороша”

 

Доверяй да проверяй — это не было приказом сверху, это стало личной инициативой низов: впервые дворник дядя Ваня и домовой Бабайка сошлись во мнениях, не споря, и за странной парочкой был пущен хвост! Бабайке даже прятаться не приходилось, настолько эти двое увлеклись друг другом. У Домового даже зубы свело — от ревности, хотя Бабайка уверял себя в том, что это ему передался зубовный скрежет вампира. Приходилось напрягать только слух… И слух не подвел, как и ноги! И руки, и голова — которая вынырнула ровно в кольцо, образованное руками басурманина и напуганной его странным признанием княжны.

— Всякая встреча на мосту — нехороша, — закрутился волчком Домовой, да так лихо, что вампиру, кому и без того было худо, пришлось выпустить руку княжны и схватиться за перила. — Правду бают люди, на первой встрече — озорные речи, на второй встрече — опасные речи…

— Ничего худого в них не было! — через силу заулыбалась княжна, выдернув из перчатки графа свою дрожащую руку. — Ты ослышался…

— Да Черт миловал, на ухо не туг я! — и снова Бабайка уставился на трансильванца злыми прищуренными глазками. — Вы, милостивый государь, мостиком ненароком ошиблись. Впрочем, возьму на себя смелость заметить, что брехня все это людская. Враки, что будто единожды поцеловавшись на мосту, куда все мы путь держим, никогда уже не расстанешься. С вами, как понимаю, не расстанешься на любом мосту — только в реку бездыханным трупиком свалишься!

Вампир выпрямился и сжал края плаща, будто удерживал руки от желания схватить домовенка за шею и швырнуть в темную воду.

— Затык-то в чем, милостивый государь: дабы ритуал сработал, обе стороны обязаны в него свято уверовать. Серебряное колье защитит княжну, покуда мы все и вы в частности, сударь, в его силу верим. Верьте, добрейший вы наш, для своего же собственного благополучия: на русской земле лучше во все верить. Наша княгиня не любит, когда не верят в то, во что она верить велит…

— Я верю в силу колье, — отчеканил граф фон Крок и протянул Светлане руку, но княжна попятилась, а в его перчатке оказалась волосатая рука Домового, а второй тот схватил уже княжескую дочь.

— И мы верим, да вот беда, не хотим пытать вашу веру, сударь! Поторопитесь, милостивый государь, а то весь ваш ужин разбежаться успеет… И вы так и будете наслаждаться ювелирной работой серебряных дел мастера! Бросьте, вам говорят,
изучать шею княжны!

— Я не настолько голоден, — соврал трансильванец. —
И с радостью изучал бы ваше лицо, Светлана, только вы прячете его от меня.

— Я стараюсь не оступиться, — вспыхнула дочь Мирослава.

— Зря от еды отказываетесь… — ухмыльнулся Домовой, подскакивая между своими спутниками тугим мячиком. — На Поцелуевом мосту вся еда влюблённая, потому вкусная. Слышал, будто вампиры нарочно влюбляют в себя будущую жертву… И только потом кусают…

— Это, как вы сами изволили выразиться, брехня, — буркнул граф и нарочно прибавил шагу, растянув Домового между собой и княжной, как белье на веревке. — Вкус крови зависит от возраста жертвы и от того, что она предпочитает есть, а никак не от испытываемых ею чувств. Если бы чувства отражались на вкусе крови, то мы ели бы горькую еду, потому что влюблённые люди последние годы стали попадаться все реже и реже, а все чаще — злые и несчастные, прямо как вы, господин Домовой. Скажите, я разочаровал вас своим признанием или вы нарочно злить меня пытаетесь?

— Меня вампиры никогда не занимали, — прошипел Бабайка, болтаясь в воздухе. — Упырями сыт по горло! С вами, погляжу, безопаснее молчать, а то вы от обиды руки оппоненту ломаете…

— Если не хотите есть, — подала голос княжна, испугавшись возможной ссоры между вампиром и представителем домашней нечисти. — Просто красивым видом на Исаакиевский Собор полюбуетесь.

— Я кладбищенские часовни предпочитаю, — не сдавался трансильванский гость.

— Какой же вы зануда! — не выдержала княжна. — Теперь понятно, отчего за триста лет вы так и не женились!

Она выплюнула слова, но, к общему счастью, себе под ноги, всецело поглощенная изучением ботиночек и мостовой.

— Вы можете легко исправить это недоразумение, Светлана! — повысил голос граф фон Крок. — Всего-то требуется поцеловать меня на нужном мосту! Не так ли, милостивый государь? — передразнил он интонации Домовенка, склоняясь к нему, оскалясь.

— Нужно чтобы оба уверовали в силу обряда, — Бабайка тоже оскалился, и его желтоватые зубы сверкнули сквозь жиденькие усы. — А тому не бывать! Нетопырь не птица: за голубкой не угонится… Да чтоб тебя, окаянный!

Граф так дернул на себя домовенка, что тот выпустил руку княжны, но Светлана не растерялась и припустила от них, быстро затерявшись среди ночной толпы. Граф бросился догонять беглянку, но домовенок сумел ухватиться свободной рукой за фонарь и оторвать его от столба у трансильванца не получилось.

— Светлана! — крикнул вампир и рванул домовенка на себя, но тот мастак был в перетягивании каната, и вот уже сам трансильванец приложился лбом к фонарю, вокруг которого для большей прочности закрутился Бабайка!

— Да не рвись ты, вампирище! Не твоя забота нынче княжна наша!

— Добрый вечер!

Граф обернулся и наткнулся на темный взгляд княжеского секретаря, который шикнул на Домового, и тот вмиг исчез, как сквозь землю провалился. Граф тряхнул головой и растерянно уставился на стоящего перед ним господина Басманова.

— Вы остановили Светлану?

— Я, в отличие от вас, не приставлен к ней князем для охраны, — зло выпалил Федор Алексеевич и повернулся к графу спиной.

— Кстати, как самочувствие Раду? — трансильванец догнал секретаря и пошел с ним нога в ногу. — Как понимаю, в силу обстоятельств вы оставили его у ведьмы?

И тут граф увидел господина Грабана: оборотень в своём голубом пальто прилип к ограде моста и заворожено глядел на величественную громаду Исаакия, сияющего куполом даже в дымке белой ночи. Рядом стояла княжна: рука ее небрежно лежала на узкой спине Раду, а голова почти касалась его плеча.

— Простите, граф, у нас с господином Грабаном произошло маленькое недоразумение, — чуть слышно шепнул ему на ухо Федор Алексеевич.

Граф ускорил шаг, но все же Светлана успела, обернувшись, поднять к губам указательный палец. Граф краем глаза заметил в уголке губ оборотня счастливую улыбку.

— Вы только не вздумайте переживать, граф! Кокаин не убивает волков, Раду скоро придёт в себя.

— Кокаин? — переспросил граф, чуть ли не коснувшись указательным пальцем бледного лба девушки.

— Вы никогда не пробовали? — Светлана не шелохнулась и зашептала в лицо трансильванца с ещё большим жаром: — У нас в любой аптеке можно купить. Как раз вашего, немецкого производства. К Раду применили его в лечебных целях, на других — в охранительных. Ему дали сожрать кокаинового голубя. Не вздумайте ругаться! Поверьте, разбавленный кровью кокаин очень слабенький. Сейчас у Раду момент забвения.

Светлана ни с того ни с сего отвернулась.

— Мы не успели, да? — прошептал граф с досадой. — Простите меня…

Княжна вновь смотрела ему в глаза:

— Отчего же не успели… В спину глянуть успела, а большего и не ждала… Оставьте Раду, — княжна так глянула на графа, что тот тотчас отдёрнул руку от замершего на манер мраморной статуи оборотня. — С минуты на минуту он очнётся и будет полон сил. У людей, как известно, эти фазы идут наоборот, но оборотни же не совсем люди…

— Не много ли вы знаете про кокаин, Светлана?

Она не отвела глаз.

— Достаточно, чтобы заверить вас в безопасности господина Грабана. И про живых знаю, и про мертвых. Матушка порошком изволит баловаться.

— Вашему отцу стоило отправить вас из дома в Смольный институт…

На этих его словах глаза Светланы зло вспыхнули,

— Я и без этой казармы прекрасно говорю по-французски, шью, пою, танцую, знаю химию и медицину. Какие ещё качества вы желаете найти в девушке? — княжна гордо выпрямилась, хотя и сравнялась цветом лица с серым плащом, который нервно теребила. — Что же касается холода и постоянного голода, то и этого у меня имелось дома в достатке — у меня был, есть и будет постоянный пост. Пожалуй, единственное отличие от пансионов — так это то, что спала я не на соломе, меня не били и тварью не обзывали… До сегодняшней ночи!

— Я не позволял себе подобного! — запротестовал трансильванец, и Светлана отвернулась в противоположную от собора сторону.

— Так я не о вас и говорю. А о своём учителе. Сашеньке… Я прочитала это в его коротком взгляде…

Граф сжал руку девушки, которую та вдруг по собственной прихоти вложила ему в ладонь.

— Давайте с вами потанцуем, раз ночь безвозвратно испорчена… — улыбнулась Светлана, едва сдерживая слезы. — Пойдёмте на рельсы, все равно трамваи по ночам не ходят.

Княжна настойчиво тянула его на середину моста.

— А как же соглядатаи? — в свой черед усмехнулся трансильванец, опуская руку вдоль напряженной спины девушки.

— Те, что на мосту, писать князю не станут, тем более при Басманове, а то Федорушка наш про них тоже напишет. Он ведь в доносах был мастак…

Княжна поджала губы и бросила взгляд на музыкантов.

— Ну что же это такое! — топнула она каблучком. — Сколько можно этот Варяг играть!

А музыканты старались вовсю — особенно свирепо бил колотушкой по заспинному турецкому барабану человек-оркестр, несмотря на позднюю ночь, а гитарист распевал мощным басом:

— Свистит, и гремит, и грохочет кругом. Гром пушек, шипение снаряда, и стал наш бесстрашный, и гордый «Варяг» подобен кромешному аду! В предсмертных мученьях трепещут тела, гром пушек, и шум, и стенанья, и судно охвачено морем огня, — настали минуты прощанья.

— Скажите, граф! — закричала Светлана в лицо трансильванца. — Вы знакомы с немецким оригиналом австрийца Рудольфа Грейнца? Знакомы? Согласитесь, что наша песня лучше! Она с душой! Раз танцевать у нас сегодня не получается, будем с вами маршировать!

— Прощайте, товарищи! С Богом, ура! — гремело со всех сторон. — Кипящее море под нами! Не думали, братцы, мы с вами вчера, что нынче умрём под волнами!

— Не волнуйтесь, граф! — ноги княжны почему-то перепутали марш с канканом — настолько, насколько позволяла юбка, рвать которую она графу не предложила. — Мост не провалится! Его не так давно укрепили, чтобы рельсы проложить, так что мы под волнами не умрём, и река Мойка даже не станет нашей головомойкой, — сострила она под конец. — О, Раду очнулся!

Светлана бросила руку графа и побежала к перилам, где Федор Алексеевич держал оборотня за руку.

— Как понимаю, вы до сих пор голодны? — повернул он голову в сторону вампира.

— Я не голоден, благодарю вас.

— Не следует мне лгать! — сверкнул глазами Федор Алексеевич. — Впрочем, вы сейчас занимаете меня куда меньше господина Грабана и Светланы, а их мне следует накормить до рассвета. Махнём в «Вену», — и усмехнулся ещё злее. — У нас довольно мест с родными для вас названиями.

 — Граф, не вздумайте обижаться на его слова! — звонко выкрикнула княжна. — Там собирается свет нашего литературного общества.

— Позволю себе заметить, Светлана, что в том виде, в котором они обычно пребывают в этом часу, они не в состоянии читать нам стихи. Там прекрасная кухня, — обернулся Федор Алексеевич к оборотню. — Вы на время полны сил и вам не составит большого труда пробежаться с княжной на руках до угла Гороховой и Малой Морской! Мы с графом вас нагоним.

Раду не стал ждать, когда Федор Алексеевич облачит свой приказ в просьбу, и подхватил Светлану на руки.

 

Глава 34 “Адвокатец и лимонный квас”

 

Через минуту все они уже чинно входили в ресторан — полупустой: летом его зимние завсегдатаи предпочитали все же наслаждаться скукой загородных дач.

— Надеюсь, барышни ещё не упали за буфетом? — улыбнулся Федор Алексеевич хозяину, который до их появления упрашивал засидевшихся посетителей разойтись наконец по домам.

— Прошу вас, прошу… — говорил хозяин теперь уже всем, хотя просил все же о разном: одних уйти, других — остаться, так как воистину другие, последними пришедшие, уходили лишь по собственной воле.

— Нам, как всегда, тринадцатый кабинет, — ещё более очаровательно улыбнулся Федор Алексеевич.

— Мы открыты, как всегда, до трех утра, но для вас мы задержимся, — улыбнулся в ответ господин Соколов, даже в роли хозяина не потерявший вышколенности официанта.

— Не беспокойтесь, милый, после рассвета вы нас здесь не увидите.

Когда Басманов наградил его своей верной отрезвляющей усмешкой, господин Соколов вмиг стушевался и шепотом осведомился:

— Вы предпочитаете нонче что-то из стандартного меню или на свой вкус?

— Из стандартного. С нами два человека, как вы могли бы заметить, любезный. Молодому человеку подать венских сосисок да побольше, только без пунша, и лучше прямо сейчас, так как наш друг изрядно проголодался. А потом подайте ему ещё и пулярок на вертеле.

Хозяин понимающе улыбнулся:

— Могу предложить взамен лимонный квас. Лимончики из Сухума у нас свеженькие.

— Сделайте одолжение…

— А для барышни у нас имеются свежайшие устрицы и виноград из Португалии, — тараторил хозяин заискивающе. — А на десерт апельсиновый пломбир.

— До десерта мы не досидим, — отчеканил упырь. — Барышня изволит крем-суп и судака да чтоб, как в «Контане», вмиг готово было! А то в другой раз мы их кушаньям сделаем честь.

Через минуту хозяин вернулся с подносом, который бывший кравчий ловко подхватил на руку и направился знакомой тропой вглубь ресторана. Когда граф попытался закрыть дверь кабинета, Федор Алексеевич осуждающе улыбнулся:

— Замков нет — законы у нас такие, дабы дама могла сбежать от непонравившегося кавалера.

— Что-то как-то неуютно здесь, — поежился Раду, не решаясь присесть на стул.

— Ещё бы! — усмехнулся Федор, отодвигая стул для Светланы. — Здесь уют кропил святой водой сам отец Иоанн Кронштадтский. Поэтому я беру всегда тринадцатый нумер, чтобы хоть как-то уравновесить божественное с чертовским. Кстати, лично мне кусать здесь никого никогда не хочется — поэтому все важные вопросы с людьми решаются именно тут. Впрочем, если вам настолько не по себе, милейший, можем взять еду домой и воспользоваться таксомотором.

— Я больше голоден, чем напуган, — выпалил Раду, бросая жадные взгляды на поднос.

— Тогда к самому краю присаживайтесь, любезный, — улыбнулся княжеский секретарь оборотню по-прежнему холодно. — Как говаривал небезызвестный наш баснописец, за стол надобно садиться, чтобы, как скрипачу, свободно действовать правою рукою. Сейчас не время быть воздержанным в еде и питии. И как изволил говорить наш бывший сосед досточтимый государственный муж Державин, перед постом следует шампанским вафли запивать… Да, да… И алиатико с шампанским, и пиво русское с Британским и мозель с зельцерской водой.

— Премного благодарен, — Раду повесил на стул пальто и взглянул на княжну. — Все же мне будет совестно есть одному…

— Вам будет ещё более совестно не есть, — Федор Алексеевич устроился на соседнем стуле и осуждающе глянул на графа, который боролся с фибулой на плаще. — Безопасность нашей барышни всецело зависит от степени нашей с вами сытости, не так ли, граф?

Федор Алексеевич достал из внутреннего кармана пиджака небольшую фляжку и протянул вампиру.

— Чухонская? — осведомился тот с кривой улыбкой.

— Нет, адвокатец, развязывающий язык, коньяк то бишь, — улыбнулся Басманов.

И когда граф попытался убрать свою руку, не позволил ему вернуть фляжку.

— Я не стану вас слушать. У меня довольно дел, которые следует решить незамедлительно. Но вы не засиживайтесь — до рассвета чуть больше часа. Все недоброе должно лечь спать до того, как все доброе встанет. Господин Соколов вас не потревожит, но вы должны пожалеть уставших официантов. А господина Грабана я прокачу на «Руссо-Балте». Вам тоже рекомендую взять автомобиль отечественного производства. На Форде я вас прокачу сам придёт время.

— Я могу не есть! — Светлана вскочила из-за стола, с опаской поглядывая в сторону плаща, который укрыл соседний с ней стул. — Мы можем ехать домой прямо сейчас все вместе.

— Не пора ли тебе, барышня, образумиться и не делать из себя смешной дуры? — Федор Алексеевич почти заскрежетал зубами. — Ты уже нарушила приказ отца и упросила графа привести тебя на городскую заставу. Не позорь нас перед гостем ещё больше, теперь уже своим недоверием к выбору отца!

— Вы теперь можете вполне положиться на меня, Светлана, — граф отвернулся, чтобы осушить фляжку до самого дна, и с благодарностью вернул ее Басманову.

Федор Алексеевич осуждающе взглянул на оборотня, и Раду заторопился — и не прошло и минуты, как его тарелка опустела, но по голодным глазам было видно, что только присутствие дамы сдерживает его желание облизать тарелку языком на звериный манер. Между тем в дверь постучали. Господин Соколов сам принес заказ и ещё раз осведомился про пломбир, когда получил приказ завернуть дичь с собой. Федор Алексеевич отказался, но граф фон Крок заверил его, что с ним княжна успеем полакомиться даже мороженым.

Федор Алексеевич взял Раду под локоть и вывел пошатывающегося из кабинета. Хлопнула дверь. Граф обернулся к княжне, которая, как истукан, сидела на стуле, смотря поверх тарелки прямо на него.

— Как же мне совестно перед господином Грабаном… — прошептала она.

— Да Боже милостивый, Светлана! — граф даже стул подвинул ближе к столу и ближе к ней. — Любому мужчине за честь защитить даму… Тем более, когда этот мужчина наполовину зверь.

— А вы, простите мне мое любопытство, наполовину кто будете? — спросила Светлана уже в полный голос и с прежним деревенским ехидством. — Нетопырь не то птица, не то зверь…

Граф не ответил и осторожно придвинул к девушке тарелку, а затем протянул ей столовые приборы.

 — Я не притронусь к еде, пока вы мне не скажете, что пообещали княгине? Моя матушка со своими священными запасами чухонской крови просто так не расстаётся.

Граф улыбнулся:

— Только после того, как вы приступите к трапезе, Светлана.

Княжна покорно отправила себе в рот ложечку супа.

— Ну-с…

— Вот когда приступите к судачку, тогда и посудачим про дела наши грешные, — откинулся граф на спинку стула с нескрываемым удовольствием глядя на румянец, растекшийся по бледным щекам княжны, и, конечно же, следя за злобными огоньками, вспыхнувшими в ее глазах.

— Я вам тоже не советую, граф, практиковаться со мной в остроумии… — окончание фразы Светлана предусмотрительно заела супом.

Ужинала она с не меньшим удовольствием, чем вампир следил за ее трапезой. И вот она уже подвинула к себе тарелку с рыбкой.

— Теперь отвечайте на мой вопрос — что нужно от вас княгине? Я могла бы преспокойно обойтись без театра…

— А без меня? — перебил ее вампир, взгляд которого теперь намертво приклеился к серебряному колье.

— Без вас мне не обойтись, пока не будет готова новая обережная рубаха.

— И, облачившись в неё, вы не станете по мне скучать?

— Если только немножко, — снова кокетничала княжна.

Граф скрестил на груди руки и поднялся взглядом с шеи до нервно сжатых губ княжны.

— Все очень просто, — ответил вампир. — Она сказала, что благодарит меня за ваше спасение, но на самом деле она выкупала вашу жизнь бутылкой редкой крови. А колье она нацепила на вас, потому как не была уверена в успешности нашей с ней сделки.

— Эта версия уже не нова. Будет другая, граф?

— Дайте мне вашу руку…

Княжна хотела отодвинуться от стола, но граф перехватил ее запястье — вилка со звоном упала на тарелку. Он развернул ладонь к себе и провёл по внутренней стороне ногтем указательного пальца, затем пропустил свои пальцы между пальцами княжны и осторожно сжал в нежном рукопожатии.

— У вас безумно короткая линия жизни… Вам когда-нибудь гадала цыганка?

— Нет, — голос Светланы дрогнул. Она попыталась высвободиться, но хватка графа оставалась железной.

— Вы знаете, что ваша матушка желает вам долгой жизни с человеком? — Светлана кивнула. — Мне кажется, ее мечта не сбудется. Вы не доживете даже до двадцати лет.

— Пустите меня, граф! — почти взвизгнула Светлана, и вампир выпустил ее горячую руку из своей ледяной. — Премного благодарна. Вы цыган?

— К чему эти шутки, княжна?

— А к чему ваши? — нервно дернулась Светлана. — Скажите, сделайте одолжение!

— Я говорю, что вижу, а дальше вам решать, верить мне или считать за розыгрыш. Княгиня спросила, могу ли я влюбить вас в себя? Вы же понимаете, что ваши обереги не действуют на меня, а колье защищает лишь шею, но от моих чар вас ничего не в силах сейчас защитить. Даже ваша мать, будь она рядом, была бы бессильна передо мной. Но я не пойду на обман. Я спросил вас на том мосту, как смотрите вы на возможную вечность подле меня? Вы не ответили.

Светлана вжалась в спинку стула до боли в лопатках.

— Вы ведь шутите? Все это шутка? Признаюсь, дурацкая! — почти выкрикнула она.

— Светлана… У человека один путь — могила, и вы это знаете… Я не знаю, что убьёт вас — трамвай или неудачные роды, если княгиня добьётся своего и выдаст вас за смертного, но вам на роду написано умереть молодой. Я же предлагаю вам избегнуть этого проклятья, став моей женой. Все предельно просто, не находите?

Светлана вскочила и сжала букетик, болтавшийся на поясе юбки.

— Я нахожу, что вы величайший фальсификатор и отъявленный негодяй. Вот вам мой ответ, а теперь велите вызвать автомобиль. И радуйтесь, что я не держу зла на всякого рода выскочек, и не обмолвлюсь даже словом о нашей с вами приватной беседе неприятного содержания. Что вы ждете? Я сыта по горло и вами, и этим судаком! Апельсиновый пломбир здесь ужасен, как и вы! Я даже не знаю вашего имени!

— Его легко запомнить, — поклонился ей граф, снимая со стула плащ. — Меня зовут так же, как отца ныне здравствующего короля Пруссии.

— Проверяете, выдержу ли я экзамен на звание достойной невесты? Я бы желала с треском провалить его, но это было бы ниже моего достоинства, Фридрих.

— Как же вы прекрасны в гневе, княжна!

Светлана прикрыла глаза, вдруг почувствовав неприятную резь.

— Среди вас всех только один честный человек! Это Раду! — выдохнула она, слыша уже звон в ушах. — Он запретил мне смотреть вам в глаза. Я прошу вас прекратить…

— Я тоже честный, пусть и не человек… Я сказал все как на духу…

— Ещё бы вы знали, что это такое! — прокричала княжна, чуть приоткрыв глаза.

Граф держал в руке бокал с лимонным квасом.

— Благодарю, — княжна пригубила из бокала и вернула его на стол. — Я не хотела быть резкой с вами, но в ваших шутках, Фридрих, вы перешли все дозволенные границы!

— Это не было шуткой, Светлана. Я не пророк, но умею предсказывать будущее. Поверьте, я желаю вам только добра, милая княжна.

— Так что же вы ничего не сказали про пророчество княгине?

— Я ведь не видел вашей линии жизни тогда…

Княжна вдруг пошатнулась, и граф едва успел поймать ее — когда она привалилась к нему всем своим маленьким телом, предательское серебряное колье обожгло его через кружево сорочки. Вскрикнуть он не вскрикнул, но дёрнуться назад дёрнулся и завалил княжну на пол. В этот самый миг дверь в кабинет скрипнула, и, обернувшись, граф увидел хозяина ресторана, который стоял с открытым ртом, проклиная себя за то, что по привычке не постучал, ведь подобных сцен перед рассветом в тринадцатом нумере, когда его снимали представители семьи князя Кровавого, им замечено не было.

— Принесите нашатыря! — шикнул трансильванец на бывшего официанта.

— Сбрызните ее кваском! — посоветовал тот и добавил, что через полчаса рассвет. Мол, Федор Алексеевич просил предупредить.

Граф принял из рук ресторатора бокал, но сбрызнуть княжну не успел — та сама открыла глаза и села, придерживая ослабевшее тело на локте.

— Обычное хитростное дамское недомогание, — заключил господин Соколов.

Граф помог Светлане подняться и усадил на стул.

— Велите подать машину! — пролепетала княжна.

— Светлана Мирославовна, вас там на улице дожидаются господин Корнейчуков.

Хозяин поклонился и вышел, а граф вопросительно уставился на княжну:

— Это тайный матушкин поклонник.

Светлана поднялась и приняла руку графа, но у дверей попросила его обождать и не выходить на улицу до появления таксомотора. Граф остался следить за бледным силуэтом девушки через окно. Рядом с княжной стоял молодой мужчина в слишком аккуратном для этого раннего времени суток костюме. Единственным недостатком его облика являлся цветной галстук, который немного выбился на грудь. В руках господин держал тетрадь, ее же держала и княжна, и они выдумали для себя замечательную забаву — перетягивание тетради: Светлана пыталась взять ее, а некий господин Корнейчуков все не решался ей ее отдать, то и дело дуя через усы на свою длинноватую чёрную чёлку. Граф фон Крок почувствовал уже порядком надоевший ему укол ревности и почти шагнул за порог ресторана, как к нему подскочил господин Соколов с забытым княжной плащом. Граф не поблагодарил — он спешил покинуть увеселительное заведение, заставившее его сердце плакать.

— Мне очень важно мнение вашего отца, — господин Корнейчуков сделал ударение на слово «отец». — Если бы у меня был такой отец… Некоторые зря не прислушиваются ко мнению князя… Конкретно Саша Серый зря не прислушивался к его мнению…

— А вы уже и тут все знаете! — почти что взвизгнула княжна. — Ну давайте ещё поднимемся сейчас к господину Аверченко, чтобы он снова сказал, что не понимает, как публика читает такую мерзость… Так, вы отдаёте мне рукопись или нет?! Нам меньше получаса осталось, чтобы добраться до дома. Поймите уже наконец, что это не дело для мужчины ломаться, как цветочница! Скажите уже прямо — княгине можно дать почитать, или моя матушка снова вдохновила вас на литературные подвиги?

— Нет, там про свадьбу, ну как два кро… жениха… в общем, про вас…

— Да отдайте уже!

Тетрадь наконец оказалась в руках Светланы.

— Так кто победил?

— Хороший. Это ж сказка…

— Откуда там взяться хорошим! Вы меня удивляете, они все кровопийцы… Вон, один мой жених сейчас вас взглядом сожрёт. Доброе утро, Николай! Я обязательно передам рукопись князю.

Княжна машинально хотела сунуть тетрадь за пазуху и вспомнила про оставленный в кабинете плащ.

— Вы что-то забыли? — граф взял у княжны тетрадь и расправил плащ, чтобы ей легче было его надевать. — Повернитесь ко мне, Светлана, будьте так добры, чтобы я мог застегнуть плащ.

Княжна наоборот отступила на шаг и быстро застегнула все пуговицы до единой:

— Что вы себе позволяете, граф! Федор Алексеевич неужто действительно щедро плеснул вам в кровушку коньяка или рома? Отдайте тетрадь, это не моё, хоть и обо мне.

— И обо мне?

— О вас? — она звонко рассмеялась. — Читайте лучше Зиночку! Так где же наш автомобиль?!

— Как быстро вы ходите, княжна? — усмехнулся трансильванец. — Неужто двенадцати вёрст не получается в час?

— После седьмого года, — снисходительно улыбнулась Светлана. — У нас таксомоторам в городе все двадцать разрешены. Только сейчас мне думается, вам разумнее отправиться своим ходом, а я дождусь машину.

Граф мгновенно схватил княжну за руку.

— Я несу за вас ответственность, так что даже не думайте, что я оставлю вас одну среди ночи, пусть и белой.

Княжна попыталась вырвать руку, но в итоге граф завладел и второй ее рукой тоже.

— Фридрих, ну как же вы не понимаете! — взмолилась она. — Здесь легко не заметить, как ночь стала утром! Вы просто сгорите!

— И тогда вы будете по мне скучать?

— Ах, вы невыносимы! И ваши шутки до боли скучны!

— Вы успели побывать в Астории за те пару месяцев, что она открылась? Я выбрал именно эту гостиницу, потому что в ней имеется библиотека, но сомневаюсь, что успею туда заглянуть в силу нашего с вами знакомства.

— Нет, не довелось… — отвернулась княжна и замахала рукой швейцару. — Вот же наш красный таксомотор!

Граф даже зажмурился, так ярко светился циферблат счетчика. Ярче даже лица живой девушки. Шофёр в форме и с нагрудным номерным знаком Городской управы выскочил из машины, чтобы галантно распахнуть заднюю дверцу. Он помог взойти в автомобиль даме, а от близости кавалера вздрогнул и отступил к белому колесу.

— Куда изволите, господа? — осведомился шофёр, сев за руль.

— В Асторию! — отдал приказ граф.

— Вы с ума сошли!

— Я умею считать скорость, расстояние и время, драгоценная моя Светлана! Добраться до Фонтанки мы не успеем…

— Как так не успеем… — начал было шофёр, но граф коротко и зло велел ему трогаться.

— Я не останусь с вами днём! — побелела княжна.

— У вас нет выбора, Светлана. Вас уже оставили со мной ваши попечители.

От резкого толчка автомобиля Светлана оказалась прижатой к груди вампира и даже через плащ почувствовала изгибы кружев там, где когда-то билось графское сердце. А он чувствовал колье и не дергался. Как так? Последняя защита утратила свою силу… Светлана зажмурилась, и ее собственное сердце упало в пятки. Ах, подруженьки мои милые, отчего же вы не уберегли меня от своей участи… Светлана зажмурилась сильнее и закусила губу, чтобы не зареветь в голос.

 

 

Глава 35 “Мезальянсы всякие нужны”

 

Гроб только знал, где черти носили сейчас княжну с басурманиным. Однако ж дворник дядя Ваня знал ещё одну поговорку о том, что дом пахнет дымом, а гроб ладаном, но живя с мертвецами давно усомнился в ее верности. В комнате княжны действительно пахло дымом, но вот от гробов в доме несло совсем другим — нынче, к примеру, Иван-чаем. Княгиня зачем-то насыпала его везде куда можно и нельзя — даже в пустой гостевой гроб.

— Заваривать, матушка, не пробовали? — наступал ей на пятки Бабайка. — Дабы кропить углы яко святой водицей.

— Да я сейчас тебя в чайнике искупаю, ирод! — оскалилась на него растрепанная хозяйка Фонтанного дома.

Хозяин же лежал без движения на кожаном диванчике в кабинете второго этажа. Над ним колдовала Арина Родионовна, то и дело протягивая уже давно не дымящуюся кружку с Иван-чаем, прозванным в Европе русским, а русскими почитаемым за полевые цветы.

— Лошадь я, что ль, овёс жрать! — заорал князь.

— Так соколики тож просо клюют с голодухи, — не спасовала перед барским гневом сказочная нянюшка.

Общим сердцем в доме работал сейчас молоток дворника — дядя Ваня забивал им гвозди в доски окна комнаты девицы Марципановой, да с таким усердием, точно те гвозди были серебряными и входили в крышку гостевого гроба, пустующего в силу неконтролируемых присутствующими в Фонтанном доме людьми и нелюдями обстоятельств.

— Пшел вон! — подскочила вдруг с края лодки хозяйка комнаты, вырвала из рук растерянного дворника молоток и ударила им по последнему гвоздю.

Но инструмент не вернула, а осталась стоять с ним наперевес, и дядя Ваня поспешил ретироваться с поля возможного боя.

— Скажи господину оборотню, чтобы из комнат носу не казал! — крикнула бывшая курсистка дворнику в спину.

Но тот не пошёл к господину Грабану — малый сам сообразит схорониться до поры до времени, ведь никто, как известно, на себя гроб не мастерит.

— И ничегошеньки в вас не шевельнётся! — выплюнула Олечка Марципанова в лицо вошедшего в ее скромный терем полюбовничка.

— Молоток положь! — изрёк спокойно Федор Алексеевич. — Погромы чинить потом будешь, а то Сибирь станет тебе домом родным.

Лицо упыря было серым, и решимость воевать с ним за честь княжны сразу улетучилась, будто и не было у Олечки Марципановой крамольных мыслей. Знала она про свою озёрную соперницу и успела порадоваться ее незавидной участи, но сейчас поняла, что ничего нет в мертвом сердце княжеского секретаря даже для собственной кровинушки. Чего уж там про неё, грешную, говорить.

— Пора бы веселым пирком да за свадебку!

Выдохнув, Федор Алексеевич присел на край лодки и поднял рыболовную сеть, которую успела за пару утренних часов сплести с горя бывшая курсистка, при жизни никогда не державшая в руках спиц.

— Не бывать тому! Сами ж знаете, что это мезальянс. Никогда князь…

— А при чем, позволь спросить, тут князь? — прошипел Федор Алексеевич, глядя исподлобья на свою зазнобу. — Светлана — моя правнучка, и лишь мне положено решать, кто хорош для неё, а кто плох. Али и ты решила, что я родства не помню?

Ничего не ответила больше Олечка Марципанова, испугавшись за собственную участь. Срок стенографских каторжных работ таял быстрее мартовской сосульки, а дальнейшего решения ее судьбы никто в этом доме пока не предлагал.

— Не помнил бы, — продолжал непреклонный судья глухим голосом, — незавидна была бы участь младенца, рождённого в Обуховской больнице от подобранной на улице матери. Не смей так на меня смотреть! Уж ты-то не смей!

Она и не смотрела. Как по команде, отвернулась к свежезаколоченному оконцу. И все же позволила себе наглое заявление, пусть и не решилась бросить его упырю прямо в глаза:

— Что ж хоронитесь тогда у меня и к князю не идёте, Федр Лексеич?

Специально назвала его на деревенский манер, но Федор Алексеевич и бровью не повёл. Пусть не видела Олечка лица его, да знала, что даже от взмаха чёрных густых бровей Басманова скрипела старая лодка.

— Я в семейные распри не лезу и в свою семью никого не пускаю…

— А есть ли семья у вас?

Теперь Олечка обернулась и замерла. Лодка не скрипела, потому что на ней никто не сидел. Федор Алексеевич стоял перед ней — Олечкой, а не лодочкой, на одном колене, а другой рукой держался за воздух, будто ему мешали ножны. На ладони у Фёдора Алексеевича лежало кольцо, настоящее, толстое, из червонного золота.

— Мне мезальянсы нынче по душе. Ну, душечка, в девицах засиделась, поди?

— Позвольте мне сесть, — голос у несчастной дрожал. — У меня коленки трясутся.

— Вставай рядом на колени, — и Басманов опустил второе колено, как перед богом.

Пусть вместо золотого иконостаса было у них простое заколоченное окошко, но невеста рухнула перед ним, будто подкошенная.

— Что дрожишь вся? Мне тепла в отношениях хочется. Холода на службе в достатке.

— Не буду больше… — зажмурилась бывшая курсистка. — Дрожать…

Но глаз не открыла, только ощутила, как давно желанное кольцо заняло почётное место на безымянном пальце ее правой руки, которой коснулись вскоре знакомые до боли губы. Тогда только осмелилась жена взглянуть на законного своего мужа.

— Зря, получается, окно заколачивали? — пролепетала бывшая курсистка, а нынче законная супруга самого Фёдора Алексеевича Басманова.

— Чего зря-то? — усмехнулся тот, отряхивая колени от пыли. — Я никуда отсюда уходить не собираюсь. До заката уж точно…

— Так боитесь князя, значит? — поднялась с колен и Олечка Басманова, но платья не одернула.

— Машенька, боюсь, дурниной орать будет… А у меня уши больные на бабский крик. Наслушался до тошноты при жизни ваших визгов!

— Да и пущай орет, — улыбнулась новоявленная жена. — Я вас в обиду никому не дам.

— Вот в чем, в чем, а уж в этом я не сомневаюсь. За доброй женой, как за каменной стеной, — усмехнулся Федор Алексеевич и выглянул за дверь. — Право слово, лучше б орала, чем так… На женский норов, доподлинно нам известно, нет угадчика. Не желаешь ли в разведку сходить, женушка? Куда Сатана не поспеет, туда бабу пошлёт, — в конец расхохотался княжеский секретарь.

Олечка Басманова поклонилась мужу, как должно, в пояс и только потом шагнула к двери.

— Дайте мне, Федор Алексеевич, сеть рыболовную, что ли… Для острастки, так сказать.

— Что же это ты, рыба моя, никак курицу сетью собралась ловить? — рассмеялся Басманов.

Олечка в девичестве Марципанова выпрямилась и проговорила хриплым боевым шепотом:

— Я безоружной туда ни ногой! Вот вам крест, — и скрестила плавником ноги, хоть с балетом не была знакома вовсе.

Еще и голову гордо вскинула, как положено знатной даме, госпоже Басмановой. Смотреть на неё было одно наслаждение для новоявленного мужа. Он аж до клыков в улыбке расплылся.

— Будь ты неладна! — усмехнулся и швырнул жене сеть. — Я уж свою золотую рыбку вытащил из синего моря… Буду теперь тихо сидеть в своём корыте.

И залез в лодку, закинул руку за голову и прикрыл глаза с мыслью: будь что будет, ибо хуже все равно уже некуда. У бабы муж должен быть, а у дитя оба родителя. Перестанет Машка место Олечке указывать, не будет Олечка по рекам и каналам от обиды мыкаться. Сердце у него пусть и каменное, а порой болит, как не болело при жизни, на ее слезы глядючи. А ведь болело и за жену, и за сыновей, и за многих ещё ох как болело… Никто, правда, не верит в басмановскую человечность, да и бог им судья, а его давно высшим судом осудили на такую каторгу, с которой и рад бы из града Петрова в Сибирь убежать, так не найти ведь желающего на его место. Это только свято место пусто не бывает, а его — проклятая работенка задаром никому не нужна! Мирослав лишь красиво говорит, да мотыги в руки не брал. С литераторами все общается, а Авгиевы конюшни не княжеское дело разгребать — псы на то придуманы Господом Богом и его приспешниками. Вот и не откроет рта Мирославушка. Все честь по чести будет, как он, Басманов, того желает… Не для себя — у самого все давно само собой сладилось — а для Светланы. От судьбы не убежит человек, если только бес все жизненные нити не спутает и в паутину не поймает на веки вечные, а судьба у девки незавидная на ручке-то вырисовывается…

— Придушить не придушу, а удовольствице от попыточки получу…

Не на того напал Бабайка. С левой руки в поддых получил и в угол мячиком отлетел.

— Пшел вон из спальни моей жены! — высунулся из лодки растрёпанный Басманов. — Ещё раз увижу здесь твою волосатую харю…

— Я глаза тебе выцарапаю, и не увидишь ничего…

Женщину бить не с руки, даже с правой. Но к потолку поднять можно даже на одной левой. Рыболовная сеть натянулась до предела и застряла у княгини на носу, но Олечка Басманова хватки не ослабляла.

— Уймись, Машенька! По-доброму прошу тебя! — совсем недобрым голосом увещевал чужую жену Басманов. — Не дочь тебе, но мне правнучка Светлана.

Он опустил руку, и Мария встала перед ним в полный рост, точно дева морская, вытащенная из воды — вся мокрая от собственных слез.

— Убью! — выплюнула она в лицо секретаря своего мужа, но дотянуться до него из-за сетей не могла.

— Кого именно, голубушка? — усмехнулся Федор Алексеевич. — Нас убивать уже поздно, а убивать Светлану — не женская работа, оставь ее нашему графу, сделай милость.

Рванула Мария сеть, да не по рукам и потом не по зубам оказались княгини узлы, завязанные городской русалкой, охваченной тем же праведным гневом на Фёдора Алексеевича, что и у ненавидимой ею княгини Марии, но нынче чаши весов сместились, ибо веками доказано, что муж и жена — одна сатана. Могла б придушить хозяйку дома, придушила б голыми руками и без всяких нитей.

— Успокоилась? — осведомился Басманов, присаживаясь на край лодки. — Или желаешь немного полежать в лодке? В ней сон поистине крепкий случается аки пакибытие…

— Шутки твои неуместны, душегубец! — плюнула ему в лицо княгиня и, развернувшись, как была в рыболовной сети, так и ушла из заколоченной комнатушки.

Тогда Федор Алексеевич перекинул ногу и сам завалился спать на дно лодки.

— Сейчас меня даже сладкоголосые херувимы не разбудят, — донёсся до Олечки Басмановой голос мужа.

Она подошла к двери, за которую выкатился уже и Бабайка, заперла засов и шагнула к лодке, зная наперёд, что брачного дня у неё не будет — супруг уже отправился на поиски своего пакибытия.

Княгиня же Мария искала дворника и, к своему великому удивлению, обнаружила дядю Ваню, вместо кухни, в спальне княжны.

— Как это…

— Понимать это надобно просто, — ответил на недозаданный вопрос вылезший из-под кровати Бабайка с ворохом трухи от полыни в бороде. — Сиё есть теперь зло для княжны…

— Это ты так решил? — ухватилась за дверной косяк княгиня.

— Князь изволили-с приказание отдать, — ответил дворник, только что сбивший метлой с карниза последний полынный пучок.

— Вот как…

Мария осела на пол и сидела неподвижно с минуту, пока до неё не добрались ножницы Бабайки.

— Я нож искала, — проговорила она, глядя в пол. — Да поострее, чтоб на меч был похож… Несите чесноку, чтобы топор висел…

Никто ничего не ответил хозяйке. Бабайка стащил с ее головы обрывки сети, но она и тогда не подняла на него глаз.

— Испей чайку, горлица ты наша горемычная.

Услышав голос Арины Родионовны, княгиня протянула лишь руку за чашкой, выпила Иван-чай залпом и резво на ноги вскочила.

— Лежит? — спросила она у няни.

— Лежит, — кашлянула та в ответ. — Покойник покойником, прости Господи…

— Чай в самоваре?

— В чайнике, матушка…

Княгиня обвела взглядом комнату дочери и, стиснув губы, направилась к супругу. Налила полную кружку зелья, данного Княгинюшкой, и опустившись подле дивана на колени, протянула Мирославу Иван-чай с твёрдым приказом «Пей!»

— А теперь вставай. Я сама приведу тебя в божеский вид для достойной встречи с этим ничтожеством.

Ничего не ответил князь Кровавый. Только глаза от супруги спрятал, когда поднялся с належанного дивана.

 

Глава 36 «Добропорядочная барышня»

 

Таксомотор остановился на Исаакиевской площади, которую княжна Светлана знала, как свои пять пальцев. Однако сейчас, когда не вылившиеся на щёки слезы склеили ресницы, ей пришлось нащупывать поданную графом фон Кроком руку. Чувство, что она попала в немецкий плен, только усилилось, когда Светлана вновь почувствовала под тонкой подошвой ботинок грубый камень мостовой и сумела наконец открыть глаза. Напротив принадлежавшей немцам гостиницы высилось только что отреставрированное немецкое посольство. Остальной же свет затмевало чёрное крыло плаща немецкого графа. Лучше бы она вовсе не открывала глаз!

Смотреть было не на что, а вспоминалось многое — можно сказать, вся ее короткая жизнь. Светлана отчетливо представила себе прежнее трехэтажное здание, уничтоженное по приказу английской компании. Особенно лавки, помещавшиеся в первом этаже, которые Светлана посещала вместе с матушкой. Княгиня Мария особенно любила антикварную, куда приносила целые баулы, набитые подарками, полученными от страстных поклонников неопределённого возраста. Вырученные средства княгиня Кровавая неизменно жертвовала пожарному обществу, которое организовал давнишний владелец здания князь Львов, и сейчас щеки княжны горели ярче зарева городских пожаров. Она не кричала караул в автомобиле и молчала сейчас: губы ее сковывали не вампирские чары и даже не страх, а элементарный стыд.

Любое сопротивление напрасно — в такой ранний час и в том растрепанном виде, в котором она пребывает сейчас, никто не примет ее за добропорядочную барышню. Извозчики, дремавшие над своими лошадьми, понимающе улыбались графу. Княжна поморщилась, словно перед ней висела вывеска не новой фешенебельной гостиницы, а зуболечебного кабинета: Карл Иванович Буре долгое время был личным портным княгини и обшивал заодно и маленькую княжну, которая постоянно боялась, что вместо примерки ее отведут в страшный кабинет, располагавшийся по соседству. Сейчас она уже ничего не боялась и зубы скрежетали от злости на графа, а не от флюса.

В столице Российской Империи более ста тридцати гостиниц, не считая меблированных комнат — кого же желал поразить деревенский граф, снимая номер в самом дорогом отеле города? Если ему хотелось быть поближе к родному посольству, мог бы остановиться хотя бы в соседнем Англетере! Наверное, этот граф живет по тому же девизу, под которым строилась Астория — только самое лучшее. И если уж охмурять, то непременно дочь предводителя столичной нечисти! Впрочем, вампир мог снять номер и за три рубля — вряд ли мертвый способен оценить мягкость кровати в сорок рублей. Впрочем и меру в деньгах, как и десятикопеечную радость от стакана водки с хлебом и ветчиной странно от него требовать. На что еще тратить деньги, если не на отель, который встречает своих постояльцев на вокзале?

— Не смотрите на извозчиков, княжна, — донесся до Светланы холодный голос вампира. — Я не отпущу вас ночью одну.

Сердце княжны продолжало бешено колотиться, но при этих словах замерло вместе с дыханием. Светлана нервно сжала пальцы, не сомневаясь, что коснется холодной кожи графских перчаток, но поймала лишь воздух. Она подняла глаза от носков своих красных ботинок, едва выглядывающих из-под красной юбки, но увидела лишь черный плащ, и ей ничего не оставалось, как шагнуть следом за графом в призывно распахнутые двери гостиницы «Астория». Они шли на почтительном расстоянии друг от друга, и такая демонстративная отчужденность еще сильнее опустила княжну в собственных глазах, ставя в один ряд с падшими героинями литератора Арцыбашева. Скорее бежать на улицу, пока граф не держит за руку!

Но он и не держит лишь потому что понимает, что дочь князя Мирослава трезво оценивает риски, связанные с прогулкой по ночной столице Российской Империи в одиночестве: маршрут от Исаакиевской площади до Фонтанки по последним сводкам городовых грозил ей тем же, что и день в «Астории», или того хуже. Если граф не пожелает воплотить в жизнь свою угрозу взять ее в путешествие по далёким трансильванским лесам в качестве жены, то князь найдет управу на нахального гостя и расправится с ним за поруганную честь дочери своими кровавыми методами.

— В номере имеется телефон, — граф так резко обернулся, что Светлане пришлось ухватиться за его руку, чтобы не встретиться с его грудью. — Вы сможете позвонить домой.

Светлана нервно заморгала: она ни разу не звонила в канцелярию Фонтанного дома и не знала, что говорят в таком случае телефонным барышням — как не понимала и того, что в таких случаях говорят родителям. Она промолчала, и граф вернулся от стойки с ключом от номера.

Светлана старалась ступать только по ковру, надеясь остаться незамеченной за широким плащом графа. Они не воспользовались лифтом, дверцы которого зазывно распахнул человек в форме, и начали подниматься по устланной ковром лестнице все так же бесшумно. Однако на этаже навстречу им поднялся из-за стойки служащий, от услуг которого граф тут же отказался, а княжна не посмела поднять глаза выше бабочки на его толстой шее. Пусть здесь в отличие от вестибюля под потолком не горели люстры, но Светлана знала, что ее лицо пылает намного ярче той лампы, что отбрасывает тени в широком пустом коридоре. Колени княжны так тряслись, что она, чувствуя себя на грани обморока, рухнула в одно из пустующих плетеных кресел.

Граф тут же обернулся:

— В чем дело, Светлана? — спросил он одними губами, и княжна задрожала еще сильнее, поняв, что слышит обращенные к ней слова только она. — Вы устали? Поверьте, я устал не меньше вашего, так же, как и ваш отец, который не сможет уснуть, пока не получит от вас весточку. Я не хочу, чтобы вы звонили ему из коридора. Пожалуйста, — он протянул руку, за которую княжна ухватилась против воли, — пройдемте скорее в номер.

Она уже вновь стояла на ногах, пусть и не твердо, зато голос прозвучал довольно сурово и эхо отскочило от стен пустого коридора отеля, в котором сейчас пустовала всего одна кровать из трехсот пятидесяти.

— Я не войду с вами в номер!

Граф отдернул протянутую руку, и Светлана, чтобы не упасть, ухватилась сначала за тонкий лист пальмы, растущей в кадке, и лишь потом привалилась мокрой от страха спиной к колонне.

— За кого вы меня принимаете, милая барышня? — на этот раз граф фон Крок разомкнул губы. — Вы можете просидеть до вечера в этом кресле. Однако, смею заметить, у вас намного больше шансов попасть в неприятную ситуацию в коридоре, чем в моем номере, — и не дав княжне даже секунды на раздумье, добавил: — Позвоните отцу и скажите, что мы вернемся домой после заката. Если вы не пойдете к телефону, то я велю принести телефон к вам, потому что не намерен портить с вашим отцом отношения из-за несносного басмановского характера его приемной дочери. Кстати, с вашим прадедом мне тоже не хотелось бы ругаться из-за такого пустяка, как… — граф отвернулся и, не закончив фразу, процедил уже сквозь зубы: — Я достаточно хорошо осведомлен о его прижизненных похождениях. И понимаю, что на моем месте он поступил бы иначе, но вы, Светлана, все же имеете дело со мной… Я настоятельно прошу вас позвонить отцу.

Светлана продолжала держаться за колонну.

— Я не могу позвонить. Если только написать записку…

— Тогда пишите записку! — перебил граф и повернулся к служащему с просьбой выдать ему бумагу и ручку и прислать к ним посыльного через десять минут. — Надеюсь, вам хватит времени написать три слова? — обернулся он к уже отошедшей от колонны княжне.

Кивнув, Светлана с замирающим сердцем переступила порог гостиничного номера: он не был особо вычурным, но и трехрублёвым этот номер назвать язык бы не повернулся. Княжна уселась в гостиной за стол, застеленный белоснежной скатертью, и потянулась к стоящей в центре стола лампе, но граф поднял руку и за мгновение до того дернул выключатель абажура, после чего присел в кресло у стены, украшенной картинами — портретами каких-то ветреных кокеток.

— Еще не рассвет, — прошептала Светлана срывающимся голосом, до конца не веря, что можно более не опасаться ни за свою жизнь, ни за свою честь. — Если я дождусь здесь вашего пробуждения, то… Вы забыли про театр? Он, конечно, в трех шагах отсюда, но билеты остались у матушки. Так что я пойду домой, как только добрые люди встанут, а все недобрые улягутся спать.

Глаза графа сузились, и княжна тут же закусила губу.

— Простите меня, граф, это всего лишь наша местная поговорка. Я не вас имела в виду, я… У нас тут такие ужасы по ночам творятся… И упыри тут совсем ни при чем.

Зажмурившись на секунду под тяжелым взглядом трансильванского вампира, Светлана схватила ручку и вывела красивым почерком на фирменном бланке гостиницы: «Рассвет застал врасплох, потому что у Корнея вдруг лопух в уму пророс! Дождусь, когда откроются кондитерские, и вернусь домой! Ваша С.К.»

— Светлана, в таком случае я не хочу, чтобы вы бродили по городу одна даже днем, — хозяин номера точно очнулся от сна. — Попросите княгиню прислать билеты сюда. Или… Забудем про театр. Я остался абсолютно равнодушен к Снегурочке.

Светлана стойко выдержала взгляд графа и принялась трясти листком, чтобы чернила быстрее просохли.

— Не тревожьтесь напрасно, граф. Я не сяду ни на извозчика, ни в таксомотор. Я прогуляюсь до Невского и вскочу там в конку.

И когда граф остался нем, она вскочила из кресла и нервно всплеснула руками. Граф тоже поднялся из своего. Только медленно.

— Да поймите же наконец, я умираю летом от скуки. Театр — моя единственная отрада, а с понедельника начинается пост, не будет даже зрелищ! В лучшем случае упрошу Федора Алексеевича покатать меня на лодке. Я вас прошу…

Светлана отвела взгляд и, свернув листок трубочкой, прижала его пальцем, чтобы написать адрес. Затем отколола от волос шляпку, и те свободным каскадом посыпались ей на плечи. Граф еле удержался, чтобы не протянуть руку и не убрать с лица девушки непослушные пряди. От Светланы не укрылся его порыв, и пальцы княжны затряслись сами собой. С большим трудом ей удалось вытянуть ленту из шляпки, чтобы перевязать записку. Затем Светлана принялась рыться в карманах плаща в поисках денег.

— Светлана, что вы ищете? Посыльные здесь к услугам постояльцев без всякой дополнительной платы. Но если вы хотите, чтобы я дал ему на чай…

Граф сунул руку за пазуху.

— У вас нет русских денег, — княжна верно расценила его растерянный взгляд.

В этот момент в дверь постучали, и княжна поспешила открыть: на пороге возник лопоухий мальчишка в костюме-тройке, от которого она потребовала три раза повторить адрес, не надеясь на его умение читать. Да заодно напомнила, что бежать надо прямо сейчас и именно бежать, а не плестись, как любит делать его брат. После чего Светлана вложила значительную для такой простой просьбы сумму в руку мальчика и закрыла дверь, но осталась к графу спиной. Прежние страхи вдруг вернулись к ней, и она не дернулась, пусть и вся сжалась, когда граф протянул руку, чтобы повернуть в замке ключ, отрезая ей тем самым путь к отступлению.

— Сколько у нас есть времени? — спросил хозяин номера.

— Для чего? — спросила побледневшая княжна, казалось, одними губами.

Граф смерил ее суровым, почти отцовским взглядом, задержавшись на мгновение на сжатом в руках поясе плаща, и ответил:

— Не для чего, а до чего. Надо правильно задавать вопросы, а то я подумаю лишнее, а это совсем не в ваших интересах, милая барышня. До того, как вы покинете меня?

— Часов пять… — едва слышно ответила княжна. — Дни у нас сейчас очень длинные, а ночи очень короткие.

— А вы так и простоите в плаще все пять часов? Здесь не то что душно, потому что номер три дня пустовал, здесь просто жарко, если судить по цвету вашего лица. Позвольте принять от вас плащ?

 

Глава 37 «Спи, моя радость, усни…»

 

Княжна дрожащими пальцами расстегнула плащ и повесила на спинку стула, где уже лежала отколотая шляпка. Граф фон Крок бесшумно скинул свой тяжелый плащ на кресло, в котором сидел, пока Светлана писала записку для отца, а следом полетел и его камзол. Оставшись в одной сорочке, как в деревенском доме, трансильванец протянул к княжне руку, точно приглашая последовать за ним. Но куда?

Из гостиной приоткрытая дверь вела в спальню, и Светлана не сумела скрыть дрожи, охватившей ее от макушки до кончиков пальцем. Все лицо ее вспыхнуло, а щеки, продолжавшие пылать еще с таксомотора, сравнялись краснотой с перезрелой свеклой. Стыд подпалил и уши, утяжеленные продолговатыми бриллиантовыми солитерами. Сама княгиня за последние годы, следуя моде, отвыкла носить серьги и украшала уши, лишь облачаясь в старые одежи князю на потеху, но повзрослевшую дочь одевала строго по моде, даже той, что введена была французскими артистками. Единственной деталью туалета модницы, которую Мария так и не приняла, были утренние чепчики от Маделены Доллей. Однако сейчас Светлана с превеликой радостью спрятала бы свои горящие уши пусть даже в дешевый кружевной платочек.

— Фридрих… — княжна с трудом произнесла имя графа, но ей казалось, что только так она сумеет оградить себя от возможных не очень честных намерений трансильванского вампира. — Я останусь в гостиной, чтобы не потревожить ваш сон, когда придет время уходить.

Он улыбнулся одними губами, не обнажая зубов, и Светлана задрожала еще сильнее, понимая, что вампир прячет от нее смертоносные клыки.

— Вам прекрасно известно, Светлана, что пробудить вампира от дневного сна простым хлопком двери невозможно, — ответил он невозмутимо и сам нашел нервно сжатые пальцы княжны, которые ей тотчас пришлось расправить, чтобы переплести с затянутыми в перчатку, оградившую ее от смертельного холода мертвой кожи. Хотя холод давно уже разлился в ее груди и бежал ледяными ручейками по спине.

— Прошу вас, Светлана, не лишайте меня вашей компании на те недолгие четверть часа, которые я еще в состоянии держать глаза открытыми. Прошу…

Он повел ее к роковой двери, точно в танце, на вытянутой руке. Когда Светлана ступила с ковра на паркет, то снова вздрогнула, испугавшись звука собственных шагов — граф даже на подкованных каблуках двигался, казалось ей, бесшумно. Отпустив ее руку, он не стал закрывать дверь, а медленно подошел к окну, чтобы проверить, насколько плотно задернуты толстые портьеры с выпуклыми розовыми бутонами. Затем включил верхний свет.

Чтобы не глядеть в пугающие глаза трансильванца, Светлана подняла голову к потолку, якобы любуясь, как искусственный огонь играет бусинами, которыми был расшит абажур. Такие же украшали прикроватные электрические лампы, которые граф решил не включать. А княжна решила не опускать голову, будто находила что-то забавное в сочетании бутонов роз с геометрическим греческим орнаментом, бегущем по бордюру. Все здесь было в розах — и их невидимые шипы впивались в вспотевшие ладони запертой в чужом номере дочери князя Мирослава Кровавого. До боли. Резкой. Невыносимой.

Розы были вышиты и на покрывалах, которые укрывали обе кровати, плотно сдвинутые друг с другом. Пирамидки из трёх подушек с белыми кружевными наволочками возвышались в изголовье в первозданном виде. Граф действительно по приезду тут же отправился в Фонтанный дом. Изображенные на картине две греческие девушки будто шептались о судьбе Светланы, и под их взглядами княжна похолодела: виски свело не от легкого морского бриза, которым веяло от картины, а от колких ледяных брызг надвигающегося шторма, который назревал в четырех стенах розовой комнаты.

Светлана спешно направилась к стулу, но граф перехватил его и, поставив посередине комнаты, сел на него сам, махнув рукой в сторону кровати.

— Я надеюсь, вы тоже сумеете вздремнуть, потому что варварство спать в театре. Это все-таки не кинематограф! — усмехнулся граф снова одними губами. — Я же воспользуюсь для сна стулом.

— Отчего бы вам не воспользоваться кроватью? — дрожащим голосом проговорила княжна.

Вампир снова усмехнулся.

— Простите, Светлана, но я не настолько плохо воспитан, чтобы позволить себе лежать, когда дама сидит. И я не смею предлагать вам разделить эту кровать со мной, потому что у меня нет меча, чтобы положить между нами, точно Тристан и Изольда… Хотя, помнится, им это не особо помогло…

— Всему виной было не отсутствие воспитания, а любовное зелье, — дрожащим голосом ответила княжна и, осторожно присев на край ближайшей к окну кровати, облокотилась на изножье, чтобы не нарушать ее идеального порядка.

Граф покачал головой:

— Прошу меня простить, Светлана, но я ужасно хочу спать. Такое чувство, что Федор Алексеевич подсыпал в кровь зелья… Пусть и не любовного, но явно одурманивающего. Глаза так и закрываются, чтобы увидеть прекрасный сон, в котором снова будете вы, Светлана… Как под вашим чудесным лоскутным одеяльцем.

Спина Светланы напряглась еще сильнее, и пожар на лице вспыхнул с прежней и даже возросшей мощью.

— Я сейчас закрою глаза, и вы сможете раздеться.

— Позвольте мне остаться одетой.

— Я ни в коем разе не желал вас смутить, — говорил граф, нисколько не поменявшись в лице. — Конечно же, воспользуйтесь ширмой! Возможно, вы даже захотите принять ванну — из крана течёт и горячая, и холодная вода… И, поверьте, ее шум тоже не потревожит моего сна.

Она бы сейчас с радостью бросилась в прорубь, будь на дворе зима. Принимать ванну, имея за стенкой постороннего мужчину — нонсенс для княжеской дочери. Неужели граф этого не понимает? Или он потешается над ней?

— Я могу прилечь и в одежде! — и Светлана действительно нагнулась, чтобы ослабить шнурки ботинок. — Это не сарафан, и даже если я сумею справиться со всеми крючочками без посторонней помощи, то у меня уйдет на одевание больше часа… — говорила она, не поднимая головы, и когда краем глаза заметила на губах графа усмешку, выпрямилась, так и оставшись в ботинках. — Не тревожьтесь обо мне, Фридрих, — звонко отчеканила она. — Здесь не так душно, как вам кажется.

Граф качнул головой.

— Я тревожусь за мнение, которые вы сейчас составили обо мне. Если вам нужна моя помощь, то, поверьте, я видел достаточно женских тел, чтобы не позариться на ваше. Так что можете быть спокойны со мной наедине, спешу в который раз заверить вас в том.

Под его осуждающим взглядом Светлана сжалась еще больше.

— А потом? — голос ее дрогнул. — Когда мне потребуется уйти, вы сумеете проснуться, чтобы помочь мне одеться?

Теперь глаза отвел вампир.

— Мне жутко неловко перед вами, княжна, за такое мое варварское гостеприимство, — улыбнулся он устало. — Не подумайте, что мы в деревне все такие… Просто это не мой день, наверное. Я даже не в силах почитать вам стихи. Гейне, например, в оригинале…

— Не переживайте, не переживайте, — поспешила заверить его княжна. — Я сама вам почитаю, чтобы вы быстрее уснули. Но не про Светлану. Другое…

В порыве она совсем по-детски подтянула к подбородку ноги и тихо запела колыбельную, написанную Константином Бальмонтом на рубеже веков:

— Липы душистой цветы распускаются… Спи, моя радость, усни! Ночь нас окутает ласковым сумраком, в небе далёком зажгутся огни, ветер о чем-то зашепчет таинственно, и позабудем мы прошлые дни, и позабудем мы муку грядущую… Спи, моя радость, усни! О, моя ласточка, о, моя деточка, в мире холодном с тобой мы одни. Радость и горе разделим мы поровну, крепче к надёжному сердцу прильни. Мы не изменимся, мы не расстанемся, будем мы вместе и ночи и дни. Вместе с тобою навек успокоимся… Спи, моя радость, усни!

Княжна не знала, как долго сидела на кровати прежде, чем решилась спрыгнуть с нее, чтобы, сбросив наконец ботиночки, на цыпочках выйти на середину комнаты: глаза графа были закрыты, но она все равно задержалась над ним на мгновение, испугавшись, что Фридрих просто притворяется, что уснул. Сердце бешено колотилось, и Светлана впервые почувствовала, насколько душно в комнате, или же ее просто бросило в жар от задуманного. На мгновение Светлане даже захотелось, чтобы граф проснулся. Однако трансильванец никак не отреагировал на ее приближение: восседал на простом деревянном стуле мраморной статуей, белее собственной сорочки, скрестив руки на сведенных коленях.

Наконец Светлана осмелилась подойти к стулу вплотную и впервые без тени румянца взглянула в бесстрастное лицо вампира, отметив почти в голос, что оно чертовски прекрасно в спокойствие смерти — густые черные ресницы скрывали предательскую синеву под глазами, а выпитая в ресторане кровь вернула губам яркость, и княжне вдруг до безумия захотелось сорвать с них поцелуй, на который она никогда не решится наяву. Пусть же его сон станет на миг ее реальностью!

Светлана склонилась к графу, но губы ее замерли в миллиметре от его губ — нет, так не может вести себя княжеская дочь! Будто она жалеет, что-то страшное, над чем она рыдала на груди графа в таксомоторе, не случилось.

Светлана резко выпрямилась, окинула взглядом комнату и вернулась на миг в гостиную, вспомнив, что видела на столе нож для открывания писем. Она взяла его и, проверив подушечкой большого пальца остроту лезвия, прикоснулась им к запястью, но остановилась, с опаской косясь на дверь спальни, за которой спал вампир. Его не разбудить скрипом дверных петель и шумом бегущей из крана воды, но запах свежей крови пробудит и мертвого.

— Ну и пусть! — страшным шепотом произнесла Светлана и вытащила из шляпки перо.

Быстро обстругав его конец, она вернулась к стулу, на котором мирно спал граф. Зажмурилась и полоснула себя ножом по руке. Сунув его в пустой ботинок, Светлана вытащила из-за ухо перо и опустила глаза к запястью. Порез вышел недостаточно глубоким, и всего несколько капель успели выступить на ее бледной коже. Она опустилась на колени, осторожно отвела руку вампира в сторону и откинула кружева с холеной белой кожи. Тяжело вздохнув, выдавила из пореза каплю побольше, обмакнула в нее перо и вывела на руке графа первую букву «Н».

Спустя час на руке трансильванца красовались три строчки. Для четвёртой надо было перевернуть руку, но княжна боялась смазать уже написанные слова, которые в сердцах бросила Зиночка, покидая литературный салон княгини Кровавой: «Не умилённые, не оскорбленные, мёртвые люди, собой утомлённые… Я им подражаю. Никого не люблю».

Светлана вернулась к кровати, скинула ботинки и забралась под откинутое покрывало, потому что жар вдруг сменился ознобом. Она зарылась носом в подушку, затем обняла ее и коснулась губами, даря бездушном пуху то, что не посмела отдать бездушному человеку. Глаза ее были закрыты, но Светлана знала, что все равно не уснет. Она лежала и вслушивалась в нарастающий шум пробуждающегося города, проклиная себя за то, что отправилась на прогулку с этим странным деревенским графом, совсем не похожим на упырей, которые пытались последние два года добиться ее расположения. Любой из местных мерзавцев без зазрения совести воспользовался бы сложившейся ситуацией, чтобы заполучить дочь князя Мирослава Кровавого. Значит, она просто не нравится трансильванцу, и все его слова о желании жениться на ней были простой игрой взрослого господина с несмышленой девчонкой. Ведь не может же эта деревенщина быть настолько хорошо воспитанным?

Впрочем, усмехнулась Светлана в подушку, вечером все прояснится — в театре она узнает, так ли Фридриху фон Кроку не нравится Снегурочка, как он говорит.

 

 

Глава 38 “Пренеприятнейший разговор”

 

Шум нарастал, в голове гудело от проклятых мыслей о напророченной графом смерти, и ноги сами уже искали ботинки, но княжна силой воли взяла ботинки в руки и на цыпочках подошла к стулу. Ей снова захотелось, чтобы граф проснулся — тогда бы она попросила его заколоть ей волосы. Прикосновение, которого она чуралась вчера в детской Фонтанного дома, сегодня стало до безумия желанным. А через секунду это желание перекрыло другим, которое побороть уже было выше всяких девичьих сил…

Светлана склонилась над мертвым лицом и до боли коротким поцелуем коснулась мертвых до ужаса холодных губ. Отпрянула и замерла, затаив дыхание — к ее счастью и глубокому разочарованию, граф фон Крок продолжал безмятежно спать, не ведая, что творит над ним юная княжна. Подавив вздох обиды, Светлана улыбнулась и по-детски резко передернула плечами: ну разве такая мелочь способна пробудить мертвого ото сна? В сказках поцелуем будят лишь мертвых царевен, а про целование царевичей, и тем более графов, в них ничего не говорится.

Ещё осторожнее Светлана прокралась в гостиную, где долгие пять минут возилась у зеркала, и так и сяк прикалывая шляпку и приглаживая волосы. Плащ она решила не застегивать: утро обещало быть теплым, да и тетрадь с рукописью неприятно щекотала тело через тонкий шелк кофты.

Княжна осторожно прикрыла дверь номера и поспешила вниз, на сей раз воспользовавшись лифтом. Она улыбалась всем служащим открыто и мило. Так мило, что бедные, особенно те, кто видел девушку ночью, терялись в догадках, что могло произойти в стенах отеля такого необычного — от обычного даже непорядочная девушка обычно прятала глаза. Светлана же зажмурилась только на улице от яркого солнца, уже успевшего пробиться сквозь серое небо. Надо было спешить домой. Однако у неё оставалось одно очень важное дело. Светлана достала из кармана последние монеты и поняла, что одарила мальчишку слишком щедро.

— Либо конка, либо шоколад, — сказала себе княжна почти в голос и отправилась по Невскому проспекту пешком, чтобы купить по дороге вкусный презент для своего спасителя, господина Грабана, который единственный может разуверить ее в даре графа гадать по линиям руки. Светлана надеялась застать господина оборотня неспящим, не веря, что сама сумеет заснуть, оставаясь в неведении относительно своего будущего. Но к большому удивлению и еще большему расстройству, узнала от дяди Вани, что барин с барыней дожидаются ее внизу. Внизу означало — в салоне. И это означало, что что-то из плана графа фон Крока пошло не так, как предсказывал горе-провидец.

— А что это вы не спите? — спросила Светлана, войдя в музыкальную залу почти бесшумно.

Княгиня сидела на стуле рядом с роялем и перекладывала перчатки с крышки на клавиши. Князь же сидел на диване к супруге спиной и изучал дверной проем, в котором сейчас возникла дочь, всем своим видом показывая, что делает это уже немалое время. Светлана прижала к груди кулек, в содержимом которого можно было не сомневаться — и князь даже улыбнулся, но лишь на краткое мгновение. Однако княжна с радостью подхватила эту улыбку, не на шутку встревоженная хмурым видом родителей.

— Я битых четверть часа упрашивала абрикосовских жадин продать мне глазированные фрукты до открытия! — выпалила она и сделала еще один осторожный шаг по направлению к дивану.

Подталкиваемая тишиной, Светлана подошла к отцу вплотную и протянула аккуратную стопку писем, которые успел насобирать дворник от различных посыльных, но в свете исчезновения княжны дядя Ваня убоялся собственноручно вручить письма хозяину.

— Там правды только на очередную сказку Корнея, — попыталась как можно непринужденнее усмехнуться Светлана и полезла за пазуху за тетрадью. — Я не хотела брать. Честное-пречестное слово! Но он сказал, что это про меня…

Княгиня хлопнула перчатками по крышке рояля.

— Ему мало бешеной мочалки! Из-за него в нашем доме больше нет собак! Теперь он хочет, чтобы не было и тебя тоже?

Повисла ужасная тишина, в которой все услышали, как скрипнул под диваном пол — это князь так резво вскочил на больные ноги.

— Там про паука… — чуть слышно отозвалась Светлана, попятившись от дивана.

— Мизгирь — это к Островскому, — почти закричал князь. — Никогда не знал, что вампиры теряют счёт времени! И не умеют внушать шоферам, куда отвезти даму в целости и сохранности.

Светлана хотела отступить еще на шаг, но ноги сами или по родительской воле намертво приклеились к полу.

— Я просилась и на извозчика… — пролепетала она. — Прошу, папенька, не сердитесь на графа. Это я во всем виновата. Не должна была рассказывать ему про лунных муравьев. Вот граф и испугался за меня, — лишь немного приврала княжна. — И на меня не сердитесь за опоздание. Я подумала, что мы недостаточно хорошо отблагодарили господина Грабана за мое спасение. Позвольте мне постучать к нему и передать сладости!

И княжна вновь потрясла заветным кулёчком.

— Сядь! — хмуро приказал князь. — У меня к тебе будет серьезный разговор.

Светлана села. Руки вспотели, и она испугалась, что намокнет не только кулёк, но и шоколад в нем, поэтому отложила кулек за спину, которой и не думала касаться спинки дивана. Она впервые видела на лице князя румянец, который вызвало не чрезмерное крововозлияние, обычное дело в общении предводителя петербургской нечисти с упырями и чему княжна не удивлялась. Сейчас ей сделалось страшно и за себя и за графа.

— Папенька, о чем вы думаете? Неужто вы могли усомниться во мне? — захлопала глазами княжна. — Мы же послали вам записку.

— Я не сомневался в тебе, Светлана. Я сомневался в графе фон Кроке. И я рад был узнать, что мои сомнения оказались напрасны. И я буду еще более счастлив, узнать предмет ваших личных бесед. Смею заметить, вы провели наедине слишком много времени.

— Я читала графу стихи! — без заминки ответила Светлана. — И рассказывала про город… Ничего предосудительного в наших беседах не было, — добавила уже с жаром. — Граф вел себя более чем достойно, хотя мог и разозлиться из-за несовпадения наших с ним литературных вкусов.

И наконец замолчала, заметив, что взгляд князя не прояснился.

— Твоя мать поведала мне иную историю. Да, Мария?

Мирослав не обернулся к супруге, но та даже и не смотрела в сторону мужа и дочери, продолжая перекладывать перчатки.

— Только слепой мог не заметить, как он смотрит на Светлану! — проговорила Мария хрипло. — Между нами состоялся пренеприятнейший разговор, и мне казалось, что мы с графом поняли друг друга…

Светлана вскочила на ноги.

— Да за что же вы так, матушка! Граф честен и благороден! — почти что закричала княжна, и Мария резко встала из-за рояля.

— Значит, он все же сумел очаровать тебя, милое дитя?

Руки Светланы, которые она в запале сжала у груди в крепкий замок, упали вдоль дрожащего тела.

— Он всяко лучше букашек, о которых написал ваш разлюбезный Николай! Прочтите его занятные стишки… Сделайте милость! Они помогли мне скоротать утренние часы в гостиной графского номера. А сейчас, если вы все же по-прежнему отпускаете меня с графом в театр, то прошу вас оставить билеты у дяди Вани. Мне надобно вздремнуть, чтобы по-варварски не зевать в театре. И, кажется, я зря потратилась на посыльного — лучше бы шоколадок с сюрпризом купила! Раз вы так на меня смотрите! — выкрикнула Светлана уже со слезами.

Она хотела броситься к двери, но князь поймал ее за локоть, и перед ее затуманенный первыми слезами взглядом замаячил знакомый конверт.

— Ваши билеты. Надеюсь, граф ничего не узнает про состоявшийся между нами разговор?

Княжна кивнула и уже не побежала, а поплелась по коридору к гостевым комнатам, радуясь, что ей не надо подниматься по лестнице прямо сейчас. Потом можно будет вздремнуть в кухне, если ноги откажутся служить окончательно.

Господин Грабан в полном облачении — в пальто — отворил дверь, когда Светлана только направила к ней кулачок, и княжна с порога сунула ему в руки скомканный кулек.

— Это вам, Раду! За мое спасение! — выпалила она, не зная, как начать разговор, который следовало вести шепотом: если вообще можно было сохранить что-то в тайне от сотни нечистых ушей, рыскающих по всем комнатам. — И позвольте вас спросить просто из интереса?

— Позвольте сперва полюбопытствовать о содержании кулька? — спросил немного заикаясь опешивший оборотень.

— Глазированные фрукты, — в еще большем, чем он, смущении ответила княжна. — Съешьте их разом, а то придет…

— Серенький волчок? — с неровной улыбкой перебил Раду шепотом.

— Нет, черный-пречерный…

— Кот? — не унимался оборотень с игрой, которую сам же и затеял.

— Бабайка! И съест все. А конфеты не только дорогие, но и жутко вкусные. А скажите, вы умеете гадать? По руке… — почти нечленораздельно дополнила свой вопрос Светлана.

Раду ухватился за косяк и молчал. Княжна поняла, что сглупила, но отступать было некуда; за ними князь с княгиней, а впереди — неизвестность: жизнь или смерть.

— Я просила графа, но он ответил, что не умеет… — одними губами продолжала княжна иную игру, лживую, но в ее положении единственно-возможную. — Говорят, у вас много цыган… Быть может, вам известны их тайны… Мне одна гадалка напророчила страшное… Вот…

Светлана почти зажмурилась, протягивая оборотню ладонь.

— У вас кровь! — ахнул Раду в голос.

— Ах, пустяки! — не открывала глаз княжна. — Разрезала страницы книги и рука сорвалась. Уже прошло… И не больно. Так что вы видите? Вы же видите! — добавила она уже раздраженно, теряя последнюю надежду. — Вы же трансильванец, вы должны…

— Вы не должны резаться… Вот, что я вижу… — ледяным голосом, в котором появился резкий акцент, ответил оборотень, и Светлана распахнула глаза: трансильванец сделался настолько синюшным, что почти слился с пальто.

— Если вампир почует вашу кровь, он вас убьет!

— Читайте по руке! — то ли вскричала, то ли взмолилась княжна.

— Я и читаю по ней — там смерть. Ваша линия жизни оборвалась, — и Раду подался вперед, чтобы перехватить раненую руку. — Вы собрались в театр с графом? Не ходите! Ваша рука предаст вас!

— Разве можно высосать из руки всю жизнь? — спросила княжна, чувствуя, как у нее подкашиваются ноги.

— Да хоть из пальца…

— Держите меня! Не отпускайте! Прошу вас… — договорила она, когда уже коснулась носом бортика пальто. — Значит, это правда…

— Что правда, княжна? — Раду уже поддерживал ее второй рукой за талии.

— Что мне суждено умереть молодой? Что мне суждено умереть? — исправилась она тут же.

— Правда лишь то, что вам не нужно идти к моему хозяину с раненой рукой…

— Благодарю вас, — княжна освободилась от поддержки оборотня, но не отступила даже на шаг. — Знаете, милый Раду, мне кажется, что слово «мерзавец» происходит все же не от «холодненький», а от «гаденький»… Скажи, что означает слово «вампир»?

— А Бог его знает! — воскликнул оборотень и сконфузился. Дальше он только шептал: — Я не силен в грамматиках.

— Тогда скажу я! — Светлана комкала прикрепленный к поясу букетик и краснела. — Если верить работе Рэлстона «Песни русского народа», которая была опубликована в начале семидесятых годов прошлого столетия, то происходит оно от двух литовских слов — пить и ворчать. Если раньше я сомневалась в этом, то ваш граф развеял все сомнения.

— Тут вы правы, княжна. Все вампиры пьянеют от вкуса крови… Вон сербы своих пьяниц вампирами зовут.

— Скажите, графа дома ждет невеста?

Раду вздрогнул.

— Что это вы придумали такое, княжна?

Светлана опустила глаза, чтобы не выдать блеснувшую в глазах радость.

— Как же так… Триста лет…

— Ищет, кому положить к ногам целый мир…

Светлана усмехнулась, все еще в пол:

— Ну, тогда в Петербурге ему не стоит искать невесту: у нас уже и так весь мир у ног: направо пойдёшь — в Венецию попадёшь, налево пойдёшь — в Париж попадёшь, не туда свернёшь — в Египет к сфинксу придешь… Чего нам в Петербурге ещё желать?! А за вашей готикой мы в костёл ходим…

— Мы за белыми ночами ехали, — Раду наконец решился перебить княжну. — О жениться никогда не заходило речи ту четверть века, что я с графом. Не думаю, что одна ночь могла что-то поменять в его планах. Или могла? — его вопрос не прозвучал игриво, голос сделался колючим, как в лесу, когда господин Грабан давал княжне наставления. — Посмею дать вам ещё один совет: не играйте с графом. Обычно у смертных девушек ничем хорошим это не заканчивается. И в вашем случае… — он показал свою ладонь, — это не пустые опасения. И себя погубите, и моего хозяина. А он дорожит репутацией старинного рода фон Кроков.

— Да ну вас — напугали! — почти сумела расхохотаться княжна и чуть было не закашлялась, так широко стремилась открывать рот. — Мы вас, немцев, не боимся! Кто от кого ещё драпать будет — посмотрим!

— Умерьте прыть, княжна! — почти пробасил трансильванец. — Ваша рука говорит не в вашу пользу. Я не могу предсказать ваш последний день, но молю все известные мне силы небес и ада, чтобы в этот день мы с графом находились далеко от вашего Петербурга.

Княжна теребила, теребила и в итоге оторвала от пояса букетик. От безысходности и чтобы окончание разговора не было таким уж неприятным, вручила его оборотню.

— На вечную память! — и повернулась к нему спиной, чтобы покинуть первый этаж.

— Постойте, Светлана! — остановил ее голосом оборотень и даже сделал к ней один шаг. — У меня тоже имеется к вам деликатный вопрос.

Раду прижимал букет к груди, и букет дрожал.

— Чем я могу быть вам полезной? — спросила Светлана ни с того, ни с сего довольно холодно.

— Я хотел бы как-нибудь отблагодарить маленькую русалку, которая выхаживала меня…

— Ту, что для начала исколотила вас палкой, а потом чуть не придушила голыми руками? — рассмеялась Светлана натужно. — Сдается мне, это она просила у вас прощения, и вы не остались перед ней в долгу…

Лицо Раду пылало, а голос стал леденее льда:

— Я всего лишь хотел спросить имя и с кем передать презент?

Светлана вскинула голову:

— Поинтересуйтесь у князя. Мне строго-настрого запрещено теперь подходить к русалкам. Чего и вам желаю. Отбыть от нас в целости и сохранности. Доброго вам дня, господин Грабан.

Оборотень промолчал, и Светлана величественно проплыла весь коридор до самого конца и только на лестнице начала перепрыгивать через ступеньку, поражаясь резвости своих ног. Дядя Ваня сказал бы, что бес попутал несчастную, если бы видел, как княжна колотит кулаками в запертую дверь соседствующей с ее спальни.

— Впустите же! Впустите!

Не получив ответа, Светлана бросилась к себе и принялась с остервенением срывать с себя плащ, затем расстегивать пуговицы кофты, застёжку юбки — верхней и нижней — где снимала, там и бросала, бегая от одной стены к другой. Оставшись уже только в нижней рубашке, она вдруг замерла, поняв, что из комнаты полностью пропала полынь и исчезли чесночные ожерелья. Ахнув в голос, не на шутку напуганная Светлана попыталась расстегнуть колье, но замок не поддался. Даже повернув колье замком вперёд и глядя в зеркало, она не добилась освобождения из серебряного плена. Тогда Светлана снова бросилась к соседней двери и еще неистовее заколотила по ней кулаками.

 

 

Глава 39 «Нет сил ни жить, ни умереть»

 

На этот раз дверь поддалась, и княжна рухнула на колени перед Ариной Родионовной, которая охая поправляла на голове белый платок. Ухватилась за темную нянюшкину юбку и уткнулась лицом в передник.

— Милая, помоги снять этот ошейник. Христом Богом молю…

— Тише, тише, дитятко… — склонилась к младой девице сухонькая старушка. — Не ровен час батюшка твой услышит, прогневается на тебя. Не время, родненькая, еще не время… Поживи пока, дитятко, а как сыщут тебе суженого, тогда и помереть не страшно будет.

Арина Родионовна ласково гладила всхлипывающую воспитанницу по растрепанным волосам и причитывала что-то тихо-тихо, едва шевеля губами, словно утешала младенчика, а младенчик тем временем выкатил свое кругленькое обрубленное тельце из колыбели и во все глаза уставился на коленопреклоненную княжну, но не издавал даже малейшего звука, чтобы оставаться незамеченным.

— Не понимаешь ты, родненькая, — заламывала руки княжна. — Сил моих больше нет смерти ждать! Свободы хочу от них ото всех… Лучшей доли хочу, а лучшее — это смерть, нянюшка.

Арина Родионовна еще больше спину сгорбила, чтобы стать ближе к воспитаннице:

— Да что ж в ней лучшего, милая? — хрипела она. — Холодно там…

— Да и тут не теплее, родненькая! У огня век не просидишь… Да и огонь в этом доме дымит сильно — живому человеку сразу дышать невмоготу становится. Отпусти меня, моя милая, коли любишь. Сними оковы…

— Куда отпускать тебя, горемычная?! Слезы-то утри, а то как помрешь в слезах, так и будешь до скончания веков реветь, как я — кашлять…

И Арина Родионовна прикрыла уголком своего белого платочка рот, чтобы откашляться, но Светлана вновь ухватилась за ее подол и подползла чуть ближе — все как была, на коленях.

— К нему отпусти, слышишь? — шептала, задыхаясь, княжна. — Смерть мне давно напророчена. Не хочу принимать ее от кого ни попадя. Смерть желанная — она вот рядом, только поймать за плащ надо, а упущу — только дольше промаюсь. Отпусти! Неужели не любишь?

— Ну полно тебе! Гляди, что удумала! — Арина Родионовна вырвала из рук княжны передник и погрозила пальцем: — Прознает отец, под замок посадит. Ну-ка живо к себе и думать не смей о басурманине, срамница! А уйдешь, все князю скажу! Разбужу и скажу!

Княжна чувствовала, что сейчас еще пуще разревётся:

— Не нужен мне граф! — голос у Светланы срывался. — Умереть хочу раз и навсегда, а не вечность маяться: с ним ли, с другим — все едино! Умереть и забыться вечным сном, а не во тьме рыскать голодным зверем. Насмотрелась на этот зверинец, довольно с меня!

И с колен поднялась.

— С меня тоже довольно глупостей твоих! — хрипло, давясь кашлем, проговорила Арина Родионовна. — Ступай к себе…

Княжна метнулась в соседнюю спальню, хлопнула со злости дверью и кинулась к стопке книг на полу, чтобы вытащить самую нижнюю, Зиночкину. Закрыв глаза и наугад открыв страницу, Светлана принялась читать:

— Грех — легкочувствие и легкодумие, полупроказливость — полуволненье. Благоразумное полубезумие, полувнимание — полузабвенье. Грех — жить без дерзости и без мечтания, не признаваемым — и не гонимым. Не знать ни ужаса, ни упования и быть приемлемым, но не любимым.

Захлопнула книгу и бросила на пол, затем взяла себя за запястье и посмотрела на корочку, образовавшуюся вокруг гостиничного пореза. Подцепила ее ногтем и выдавила несколько крупных капель алой крови, которые слизнула и поморщилась.

— Никогда! — выкрикнула Светлана в пустоту и снова вытащила книгу, в которой красивым почерком было написано посвящение: «Я — раб моих таинственных, необычайных снов…»

Светлана вернулась с книгой к кровати, положила ее под подушку и залезла под одеяло. Не осталось сил бодрствовать, но и не хватало сил заснуть. С тяжелым вздохом княжна закрыла глаза, снова вытащила книгу и опять наугад открыла страницу. На сей раз ей выпало следующее предсказание: «Не ведаю, восстать иль покориться, нет смелости ни умереть, ни жить… Хочу любви — и не могу любить.»

Княжна во второй раз убрала книгу под подушку и в очередной раз попыталась самостоятельно справиться с замком колье, но снова ничего у нее не вышло. Серебряное колье осталось на шее, а книга волшебным образом вновь оказалась в руках.

— Все — хватит, Зиночка! — сказала Светлана сама себе и в то же время вслух. — Я и так знаю, что беспощадна моя дорога, она меня к смерти ведёт. Но люблю я себя, как Бога, — Любовь мою душу спасёт.

Она ещё раз посмотрела на свое запястье с запёкшейся капелькой крови и сказала последнюю строчку четверостишия, которая не поместилась на руке спящего графа фон Крока: «Ничего не знаю. Я тихо сплю». И добавила от себя: Дура!

Теперь закрыть глаза и надеяться, что во сне не придётся пережить все заново:

 — Ночь. Улица. Астория… — шевелила губами княжна, ловя языком горькие слезы.

Впрочем, «переживать» было нечего в обоих смыслах этого слова: ничего у них с графом не произошло, а что и произошло переживаний не стоило — а что произойдет нынче ночью, за то лишь она одна в ответе будет. Да и отвечать уже будет некому.

— Спи! — вдруг услышала Светлана из-под кровати голос Бабайки. — Вечер утра мудренее. Может, к вечеру и помирать расхочется.

Светлана ахнула и свесилась головой с кровати:

— Не расхочется! Пожила и хватит…

— Это смотря кому хватит, — волосатые пальцы схватили ее за нос и чувствительно ущипнули. — Тебе хватит, а я с тобой еще не нажился, — Бабайка влез на кровать и уселся по-турецки. — Сама посуди, что мне за выгода от твоей смерти: меня в деревню отправят, а родитель у меня тяжел на руку и скор на слова. Пряниками его лишь гвозди в половицы заколачивать, а я печатные люблю или на худой конец фрукты глазированные…

— Стащил все же! Уж я тебя! — замахнулась на него княжна, и хоть Домовой знал, что не имела она намерения ударить его, се же прикрыл голову руками.

— Куды волку шоколад?! К тому же, у них от сердечного томления аппетит пропал… Где ж то видано, чтобы оборотень с мертвой девой ужился…

— О чем это ты? — подалась вперед княжна.

— О том, о чем ты тут стихи читала! Или ж о том, что знать особам, которые никого, кроме себя, не любят, не надобно. Спи!

И зыркнул на нее ужасными глазищами так яростно, что Светлана на подушки упала и уснула в единый миг. А в следующий Бабайка уже был на полу возле брошенного разъяренной княжной плаща, сунул по-быстрому руку в карман и вытащил конвертик с театральными билетами. И довольный кражей поспешил вон.

Утром княжна проснулась, умылась, оделась во все белое, к смерти готовясь, и не хватилась пропажи, пока не надела в прихожей свой серый плащ.

— Да что же это такое?!

Она твердо помнила, что положила билеты в карман. Ни под кроватью, ни в книгах, ни в шкафу, куда была брошена вчерашняя одежда, их не нашлось. Зато нашлись злобные слова на Бабайку.

— А-ну поиграй и отдай!

Тишина: ни шороха, ни вздоха.

— Да где же ты?! — вылетела из спальни княжна. — Не спрячешься, найду!

Но найти никак не получалось: ни заветного конверта, ни самого Бабайки.

— Вот уж я тебя!

Но угрозы Светлана произносила в пустоту: чтобы наказать кого-то, этого кого-то надо еще поймать, а не пойман — не вор, как водится. А между тем время утекало сквозь сжатые в кулаки пальцы, как злые слезы — сквозь ресницы. Мертвый дом спал непробудным сном, а в надлежащий для пробуждения час ей надлежало будить не князя, а графа в гостинице. А то еще подумает, что она передумала идти с ним в театр, а она пойдет — если, конечно, билеты отыщутся и сил хватит смерть так надолго оттягивать у нее и у него. Светлана не прощалась с домом, точно на простую прогулку собралась — ни о чем она не жалела. Лишь о том, что нюха у нее на нечисть нет никакого!

И тут что-то зашевелилось в печи. Светлана с победоносным воплем начала вытаскивать оттуда Домовенка, только тот застрял и благим матом требовал вернуть его в заточение.

— Где билеты? Где? — шипела княжна, винтом выкручивая печных дел мастеру плечи. — Куда дел их?

— Не ведаю!

— Сколько раз просила чужого не брать!

— Меня самого ограбили! — вопил Бабайка. —Приказала искать — искал. Даже в печь залез. Нетути… Совсем нетути…

Светлана наконец вывернула плечи, и голова Домовенка вылетела из печной дверцы, как пробка из шампанского — с таким же шумом. Причитания только усилились, когда бедный Бабайка увидел на любимом ковре княгини оставленные им черные следы.

— Фу ты, ну ты… Горе мне, горе! Окаянная!

 — Где мои билеты, нелюдь?! — подступила к нему с грязными кулаками княжна. Вся она перемазалась в золе — и лицом, и белоснежным нарядом грязная стала, и мысли у нее в отношении друга и соратника детских игр были не чищи. — Придушу, коль не скажешь! Голыми руками… Придушу!

— Вы что-то потеряли, княжна?

Светлана резко обернулась — перед ней, все в том же пальто, стоял господин Грабан, по-прежнему бледный и несчастный, с черными разводами под глазами, прямо как у бедного Пьеро.

 — Доброе утро, — проговорила Светлана растерянно и против воли дала оборотню ответ про потерянные билеты.

— Если вы не вняли моим увещеваниям никуда не ходить с господином графом, то посмею предложить свой нюх в помощь.

Светлана заморгала ещё сильнее, не понимая, о чем ведёт речь трансильванский гость. И Раду пояснил, спросив, где в последний раз она видела билеты? Получив ответ, оборотень опустился перед княжной на колени и сунул в карман человеческий нос.

— А вам не следует ли для оттого оборотиться волком? — несмело осведомилась она, чувствуя подскочившее к горлу сердце.

— Мне вообще не следует сейчас обращаться волком, — снисходительно улыбнулся молодой оборотень. — В человечьем обличье от меня сейчас больше проку.

Втянув носом ткань, Раду замер, потом вскочил, бросил чумазому Бабайке короткое и грозное «сидеть!», повернулся к княжне спиной и пошел по направлению к детской. Светлана семенила следом, ни о чем не спрашивая.

— Постучитесь. Это тут, — указал сыщик на дверь, за которой спал Игошенька.

Арина Родионовна заохала и заахала, увидев на пороге чужака и измазанную в саже княжну.

— Там!

Оборотень ткнул указательным пальцем в колыбельку.

— Не мог Бабайка туда спрятать билеты! — выдохнула княжна.

— Нюх меня никогда не подводил! — обиделся Раду и сделал к колыбельке большой шаг, больше похожий на прыжок зверя.

Но ему наперерез ещё резвее кинулась Арина Родионовна и худой грудью загородила спящее дитя.

— Не трожь, лютый! — вскричала она хрипло.

Раду обернулся к княжне.

— Они там! — оборотень так разозлился на неверие княжны, что затопал ногами. — Пахнут бумагой, чернилами и сажей…

— Тише!

Светлана схватила его за руку и потащила к двери, говоря дорогой больше для своей нянюшки, чем для белого волка в голубом пальто:

— Стоит ли из-за такого пустяка Игошеньку будить. Нет билетов, так так тому и быть. Не пойду в театр… Да и пост скоро, негоже развлекаться… Надо грехи вспоминать и молиться… Я до Лавры прогуляюсь…

— Вы передумали?! — схватил ее за оба локтя оборотень, когда она прикрыла дверь детской.

— Да, — сказала Светлана твердо и высвободилась. — А сейчас уйдите… Князь проснется, ступайте к нему со своей просьбой. Он сведет вас с Аксиньей, если будет на то его воля. А мне вернуться надо к себе, переодеться…

Раду резво бросился в прихожую. Косичка била по его тонкой спине, точно волчий хвост. Светлана беззвучно расхохоталась и вернулась к себе. Перед шкафом она уже стояла бледная и серьезная — платье должно быть цвета крови. Она не Снегурочка, чтобы ледяной саван носить.

 

Глава 40 «Да будет воля Твоя!»

 

Да будет воля Твоя, яко на небеси и на земли — наставляла сама себя Светлана, в который раз проводя вспотевшими ладонями вдоль бедер, плотно затянутых платьем. Спокойствие не снизошло c небес и не поднялось с глубин человеческой души, и Светлана начала пересчитывать декоративные пуговицы, спускавшиеся от дрожащей груди по всему малинового цвета платью до вчерашних красных сапожек. На двадцатой пуговице княжна сбилась и принялась нервно поправлять белый пояс, которым до невозможного утянула талию: быть может, из-за этого пояска Светлана и не смогла съесть предложенный дядей Ваней пирожок и ограничилась лишь чашкой иван-чая, заваренного, кажется, уже во всех имеющихся в доме емкостях.

Руки в узких рукавах с трудом сгибались в локтях, зато белые кружевные манжеты прекрасно скрывали рассеченное утром запястье, а белый отложной воротничок с кружевным жабо в свой черед — серебряное колье. Убрать волосы Светлана не успела, поэтому они свободной косой спускались вдоль спины до самого пояса.

Еще раз выдохнув и снова вдохнув, княжна подняла кулачок, чтобы постучать, и только сейчас заметила, что не затворила за собой дверь. Чуть толкнув ее, Светлана протиснулась в образовавшуюся щель. На глаз ничего не изменилось с ее ухода, и она поспешила заглянуть в спальню: и действительно граф фон Крок продолжал спать в той же позе, в которой она его и оставила. Только, пожалуй, цвет портьер стал ярче под натиском лучей заходящего солнца. Перед ней расцвел целый розовый сад! Где за бутонами прятались острые шипы — но она готова к боли!

Светлана вздрогнула и, осторожно ступая, на носочках дошла до кровати, которую оставила незаправленной. Исправив утреннюю оплошность, княжна сняла с плеча тонкую цепочку и бросила на покрывало свою простенькую прямоугольную сумочку. Присев на самый край, Светлана принялась ждать заката и пробуждения трансильванца. И смерти.

— Дура! — процедила она сквозь зубы, почувствовав в глазах неприятную резь. Сказала то ли себе, то ли непрошенной слезинке.

В сумке лежала врученная ей вчера тетрадь. Князь Мирослав решил скоротать день в своем кабинете, но проститься с дочерью не вышел, а оставил рукопись у дяди Вани, и вот теперь княжна принялась перечитывать то, что было навеяно журналисту некоторыми реальными событиями годовалой давности, кои он имел счастье не видеть лично, а лишь слышал в смелой интерпретации Федора Алексеевича, который умел развлечь литературную публику всякими небылицами, когда той надоедала княгиня Мария.

— Светлана, вы плачете?

Граф фон Крок присел на кровать, возложил руку Светлане на голову и притянул к себе. Княжна не сопротивлялась даже для вида — ухватилась за кружево его сорочки и продолжила всхлипывать. Только когда рука соскользнула ей на спину, княжна, вздрогнув от холода, отстранилась от трансильванца и вытерла рукавом глаза — благо нынче, перед смертью, она не испортила природную красу никакими женскими средствами.

— Это от смеха, — сказала она и захлопнула тетрадку, которая лежала у нее на коленях. — Простите, я зачиталась и не заметила, как вы проснулись. И заодно простите, что я была так неосмотрительна, что не закрыла дверь номера на замок, когда уходила утром.

Светлана спрятала тетрадь.

— Да, — она вдруг покраснела, а пальцы, сжимавшие дамскую сумочку, побелели. — И вот за это простите меня, дуру…

Граф проследил за взглядом княжны и улыбнулся во весь рот, в котором спрятались два острых клыка, когда увидел на своей руке кровавые письмена.

— А если я заплачу от смеха, вы меня обнимите? — спросил он уже без всякой улыбки.

— Нет! — резко сказала княжна и вскочила с кровати, выронив сумочку. — Я уже попросила прощения и сказала, что дура. Этого недостаточно?

Глаза ее продолжали блестеть от недавних слез, и граф испугался, что его прекрасная гостья снова заплачет.

— Простите меня великодушно, Светлана! — он тоже встал. — Но боже ж ты мой, мне до безумия жаль, что я не смог проснуться и хоть одним глазком посмотреть, как вы это писали. Вы, надеюсь, не стояли передо мной на коленях?

Светлана вспыхнула еще больше и прижала стиснутые пальцы к груди в надежде скрыть и унять волнение.

— И ещё… — тянул трансильванец каждый звук, — мне жаль, что вы никого не любите… Это неправильно.

— Нет, отчего же! — выкрикнула Светлана и тут же растерянно покосилась на дверь. — Я себя люблю. Я же вам, мёртвым, подражаю, а вы никого, кроме себя, не любите, ведь так? Не надо отвечать! — прошептала она. — Пусть я умру в неведении…

— Вы собрались умирать? — голос вампира дрогнул.

— Да, — у княжны дрожали даже плечи. — Вы же сами напророчили мне смерть, — она протянула ему ладонь и тут же сжала пальцы в кулак. — Мне будет жаль, если моя смерть действительно принесет кому-то горе…

Граф молчал, но княжна молчать не могла.

— Я знаю, что некоторые люди умеют любить… Мои родители… Настоящие родители! Поэтому, если мне действительно уготовано повторить путь матери и умереть в родах, я хочу умереть до свадьбы, чтобы никто по мне не плакал. Вы ведь, мертвые, не умеете плакать? Всерьез… — Она сжала плечи от нервного смешка и спрятала глаза в пол. — Княгиня плачет, лишь когда напьется… Или надышится кокаином… Это ведь ненастоящие слезы…

Граф протянул руку, но княжна не подала своей.

— Вы сами говорили, Светлана, что князь — человек, и он умеет плакать.

— Он выплакал все слезы. Я уверена! Прошу, возьмите в сумочке фляжку…

Граф щелкнул замком.

— Светлана, — он так ничего и не достал из сумки, — я хочу посмотреть хотя бы второй акт «Снегурочки». Я не хочу вновь уснуть, чтобы вы снова не подумали, что у нас в деревне одни невежды и невежи.

— Это другое, это не чухонская и не оленья кровь. Они обе под замком. Это простая с донником, — протараторила Светлана. — Простите… Нам ее из Москвы привозят для посетителей. В канцелярии бочка стоит с черпаком. Вам просто постеснялись предложить. Вот я и отлила немного. Знаете, — голос ее чуть взвился, — когда только открылась Кунсткамера, туда водкой народ заманивали, так вот и князь так поступает — наши упыри напьются и все обо всех разбалтывают, ведь что у трезвого на уме…

— Княжна, да я и так вам все скажу, не надо меня спаивать, — продолжал улыбаться граф, листая тетрадь, которую достал вместо фляжки. — Я вот до глубины души… Ну это так, образно говоря, — теперь он даже рассмеялся, — потрясен тем, что вы пожертвовали для меня свою кровь. Чувствую себя тем самым пауком, который вонзил свои острые зубы в сердце бедной невесты…

— Зачем вы прочитали?! — вскричала княжна.

Граф сунул тетрадь в сумку, щелкнул замком и протянул княжне, но Светлана не протянула руки, она по-прежнему держала обе у груди.

— Простите, Светлана… Обычное любопытство. Мы, так же как и люди, не умеем его контролировать. Мы сейчас пойдём к автору? Вы позволите мне объяснить ему, что обманывать детей плохо — в сердце только осиновый кол вбивают, а кусать мы в шею предпочитаем…

— При чём тут дети? — вымолвила княжна, все еще не решаясь взять протянутую сумку.

— А это что, сказка для взрослых? — похоже искренне удивился граф. — Я вообще считаю, что не стоит прививать детям любовь к комарам-кровососам, мы и без литературной помощи с этим справимся… Да, и что же случилось, позвольте мне спросить, с победителем?

— Не было победителя, не было паука и не было комара, было много вдрызг пьяных упырей… Меня там тоже не было! Это был просто новогодний бал. Федор Алексеевич умеет привирать, а Николай не отличает ложь от правды.

Протянутая рука с сумкой исчезла.

— Вы решили все же попробовать кровь с донником? — голос княжны опустился до шепота. — Утром вы говорили про горячую воду в ванне. Помойте, пожалуйста, руку…

— Вы с ума сошли, княжна!

Светлана опустила глаза, поняв, что граф намеревается слизать все буквы языком.

— После этого не смейте предлагать мне кровь с донником! — усмехнулся граф, расправляя рукав сорочки. — Запёкшаяся кровь — это для нас как засахаренные фрукты. Жаль, что вы не дописали четверостишье. Я в детстве ужасно любил мед…

Светлана резко выкинула вперед руку:

— Попробуйте, вдруг она у меня и горячей такая же сладкая!

Граф отшатнулся и чуть не опрокинулся на кровать.

— На вас ни оберегов, ни шерстяного пояска, Светлана!

Граф попятился к двери, но княжна метнулась к нему и упала на колени.

— Да, я стояла перед вами на коленях утром и молила вас проснуться от запаха свежей крови и встану сейчас! — она протягивала к нему руку с затянувшимся порезом. — Раду сказал, что вы можете высосать кровь и из руку. Для этого необязательно кусать в шею!

Граф схватил ее за запястье и сам рухнул на колени — так они и стояли друг против друга минуту, а то и больше, не говоря ни слова: только живая девушка едва слышно дышала, хотя думала, что уже не дышит, такой сильной была хватка вампира и такой волнительной.

— Светлана, что вы надумали?

Он явно хотел продолжить фразу, но осекся.

— Умереть, — едва слышно прошептала Светлана. — Я не хочу ждать смерти. Я же сказала вам, я не хочу, чтобы по мне плакали. И я не хочу плакать… Я хочу просто уснуть. И пусть моя смерть принесет хоть кому-то радость. Вы же будете счастливы, если выпьете меня до дна? — она всматривалась в его молчащее лицо. — Скажите, граф, это будет больно? Вы ведь чувствуете боль жертвы?

Вампир резко поднялся и с такой силой дернул княжну за руку, что Светлана взвизгнула. Тогда он подхватил ее под локоть и поставил на ноги.

— Мы опаздываем в театр. Идемте!

— Мы не идем в театр, — прошептала Светлана, вся подаваясь к графу, чтобы тот не вздумал отпускать ее. — Они украли у меня билеты, чтобы я не пошла к вам и вы меня не убили.

— Я не собираюсь вас убивать…

— Я знаю, — шептала Светлана, глядя в темные глаза вампира своими светлыми, блестящими от слез. — Я надеялась вас упросить. Они думают, что отговорили меня от смерти. Но я приняла решение и не отступлюсь от него…

— Какое решение? — прохрипел в ответ граф, стараясь отстраниться от живой девушки, как можно дальше.

— Умереть! И если вы не хотите получить мою кровь, ее получит… — Светлана прикрыла глаза, — ваша ванна. Вы предложили мне ее вчера. Я принимаю ваше предложение… Там, на столе нож для писем… Он достаточно острый…

Теперь вампир держал девушку за оба запястья. Лицо его почти склонилось к ее — их носы удерживало от соприкасания лишь серебряное колье.

— Я сделал вам вчера иное предложение, — граф говорил шепотом или вовсе не шевелил губами. — Я предложил вам вечность вместо сырости могильной и тлена… Вы снова снились мне. И на сей раз в образе невесты. Вы согласились во сне. Скажите мне «да» наяву… И тогда я поверю в свой пророческий дар. Скажите мне «да», Светлана. Будьте моей женой… И я превращу вашу вечность в сказку. Скажите только, что вы согласны стать графиней фон Крок…

 

Глава 41 «Перетягивание каната»

 

Фридрих и Светлана не придумали ничего лучшего, как применить тактику перетягивания каната к своей смертельно-любовной игре: он пытался ее поднять, а она тянула его обратно на пол, которого стремилась коснуться коленями, чтобы обрести хоть толику потерянного равновесие — хотя бы физического, от душевного шквального ветра худая грудь Светланы ходила ходуном.

— Вы меня не слышите, граф! — хрипела княжна едва слышно, пытаясь схватиться за кружевной манжет мужской сорочки.

Борьба не прошла для нее даром. Светлана начала ощущать смертельный холод его рук, потому что вампир не смел использовать свои чары против девушки, руки которой просил.

— Вы меня совершенно не слышите! Я не хочу жить, я хочу умереть… — и тут же, отчаянно ища потерянный голос, затараторила: — Я всегда знала, что умру — княгиня не желала для меня бессмертия и сделала все, чтобы привить мне омерзение к посмертному существованию, но я не знала, что это произойдет так рано. Но теперь, когда знаю, не хочу просыпаться с мыслью, что вот это может быть мой последний день… Неужели вы не понимаете?

Манжеты выскочили из заледеневших пальцев, и руки графа в ту же секунду исчезли с талии княжны. Светлана рухнула на пол и уткнулась лицом в колени, угодив носом прямо в десятую пуговицу. Пальцы сами лезли вверх, забыв, что и пуговицы и петли всего лишь украшения платья и, вновь спустившись к поясу, пальцы рванули со всей силы уже его, но замерли, так и не порвав.

— Встаньте с пола, княжна! — раздался над ней до ужаса низкий голос вампира. — Я предложил вам раздеться утром. Сегодня вечером я не предложу вам ни своих рук, ни горячей воды. Однако в ванной комнате по-прежнему имеется все необходимое для умывания. Приведите себя в божеский вид и поторопитесь. Иначе мы даже к третьему действию не поспеем.

Светлана встала и, обхватив себя руками, осталась стоять потупившись в пол.

— Светлана, прошу вас… Я не в силах заставить ваше солнце уснуть раньше одиннадцати часов ночи, но вас я могу заставить проснуться и пошевелиться!

Светлана вскинула голову — глаза блестели, но слез в них не осталось.

— Вы забыли, что у нас нет билетов…

— Это вы, кажется, забыли, что мне не нужны приглашения, чтобы войти даже в театр — это все предрассудки. Велеть подать автомобиль или вы в состоянии дойти до набережной спешным шагом, опершись о мою руку?

— Я не хочу никуда идти. Ни в Панаевский театр, ни куда-либо еще…

— Я это уже слышал! — перебил граф и подвинул к княжне стул, на котором спал. — Присядьте, милая барышня. В ногах правды нет… Но правда есть в моих словах. Я приехал, чтобы посмотреть ваш прекрасный город, а не Сибирь. Или куда там ваш прадед ссылает упырей, совершивших убийство себе подобных?

Светлана, едва успев присесть, вскочила.

— Я — человек… — начала она громко.

— Вы не человек, Светлана! — голос графа прозвучал еще громче.

Фридрих вдруг опустился перед стулом на колени и помог княжне снова на него присесть, но рук с талии не убрал и еще ближе приблизился грудью к коленям княжны. — Вы не простая смертная, я хотел сказать. Вы властны делать со своей жизнью, что вам заблагорассудится, если в вашем воспитании не заложено беспрекословное подчинение родительской воле. Но учтите, я распоряжаюсь своим бессмертием, как велит мне моя совесть. Или же здравый смысл.

Когда он замолчал, Светлана попыталась отодвинуться к спинке стула, но поняла, что руки графа на ее талии сделались стальными.

— Я вернулась не к вам, — проговорила она тихо, едва шевеля языком в пересохшем рту. От талии к груди поднимался смертельный холод. — Я не хочу идти с вами в Панаевский театр.

Светлана смотрела, как по бледному лицу вампира растекаются фиолетовые тени, первый признак зверского голода, и молила, чтобы ее живот не напомнил о пустом чае.

— Я возвращаюсь в Петербург, сниму там для нас квартиру и приеду за тобой, — вдруг сказал граф каким-то другим, не своим голосом, от звука которого Светлана вздрогнула и уставилась на трансильванца уже огромными глазами.

— Откуда вы…

— Простите, это было в ваших глазах… Вы желаете во всем подражать Зиночке и вы ждали, что кто-то вот так же нагло сделает вам предложение, не признаваясь в любви и не принимая ответа — нет. Знаете, я понимаю господина Мережковского: когда наконец-то находишь женщину своей мечты, не допускаешь даже крохотной мысли, что она может тебе отказать.

Он сделал паузу, и княжна поняла, что настал ее черед отвечать.

— Таким, как чета Мережковских, не нужны предложения. Они не расстаются ни на один день… Вы можете себе это представить?

— Легко, — улыбнулся граф.

— А я вам не верю! И никогда не верила, что как Зиночка, когда-нибудь оцепенею от одного взгляда на мужчину и очнусь только на паперти церкви, когда меня станут поздравлять с законным браком.

Граф рассмеялся, и княжна, вздрогнув, плотно сжала губы.

— Еще бы… Вряд ли вы когда-нибудь пойдете к алтарю.

— Да, я знаю! — выкрикнула она уже звонко. Это холод подобрался к горлу и звенел на языке сосульками. — Я также знаю, что мне когда-нибудь придется покориться отцовской воле и принять его выбор… Пожалуйста, спасите меня от этого!

— Есть только один путь — сделать выбор самой. Вы уже почти оцепенели: я готов разбудить вас, когда мы встанем на колени перед князем и попросим его благословить нас…

— Да как вы смеете!

Но она осеклась и отвернулась, потому что глаза предательски защипало. Что-то скрипнуло, когда граф убрал с ее талии руки — точно надломился снежный наст. Сделалось чуть теплее, и Светлана даже сумела растереть до красна руки.

Граф молча указал ей на дверь ванной комнаты, а когда она вышла из нее с блестящими от холодных брызг щеками, граф был одет, как и подобает мужчинам одеваться в театр. Возможно, серый костюм был слишком светлым даже для белых ночей, а шейный платок слишком черен для горящих на бледном лице глаз.

— Я оставлю плащ, — и граф швырнул его на кровать, — чтобы меня вдруг за актёришку не приняли, — сказал уже наигранно весело, заставив княжну покраснеть.

— Фридрих, вы желаете, чтобы я всю ночь извинялась? Берите плащ. Вдруг дождь, а я вновь без зонта.

— Дождя не будет. Позвольте спросить, княжна, отчего вы лишь выборочно верите в мои предсказания?

Светлана быстро схватила с кровати сумочку и направилась к двери, чтобы первой спуститься в фойе по лестнице. Граф отставал на пару шагов, но на улице протянул ей руку.

— Не надо, — тут же остановила его княжна. — Я без перчаток. Все забываю…

Но прятать руку было некуда, и она тут же оказалась в ладони графа.

— К Богу все формальности, Светлана! Неужели подвернуть ногу заманчивее дурацких слухов? Вообще, почему вас волнует чье-то мнение, когда вы решили умереть?

— Вы не дали мне умереть, — княжна сжала руку трансильванца, но не повернула головы. — Когда вы уезжаете?

— Через три дня вечерним поездом. Отчего вы спросили?

— На вокзале прекрасный ресторан. Нянюшка говорит, что каким умрешь, таким и останешься. Я хочу умереть сытой, потому что в жизни я была вечно голодна.

— Вы решили броситься под поезд? И думаете, вас отпустят проводить меня?

— Нет, не под поезд, — Светлана попыталась вырвать руку, и когда ей это не удалось, накрыла кулак графа другой рукой. — У меня есть три ночи, чтобы убедить вас убить меня. Вы уедите и ничего вам не будет. Вы — моя последняя надежда. Через три дня на меня оденут обереги, и никто не посмеет подойти ко мне. И никто не оставит меня наедине с собой — и я подчинюсь отцовской воле, кого бы он для меня не избрал, потому что он не примет выбор княгини. И я стану монстром и каждую минуту моего существования буду ненавидеть вас, Фридрих.

— Великий Боже! — граф повесил трость на локоть и удержал вторую руку княжны на своей. — Вы правы, мне не нужно идти в театр, чтобы услышать монолог Снегурочки. Скажите, Светлана, вам надо завернуть в «Вену»?

Княжна безуспешно тянула руки, но они больше не холодели — граф согревал их своими ледяными прикосновениями.

— Нет, нам надо бегом в театр, а потом рядом с Адмиралтейством есть небольшое кафе — там и найдём Николая. Все равно, думаю, он не будет в восторге от совета отца сменить свадьбу на именины, да и напечатать это по меньшей мере лет через десять, а то упыри народ злобный, увидят ещё на себя шаржи. Вот матушке моей они везде мерещатся…

— А я бы посоветовал вообще не печатать… Упыри увидят одно, люди другое, а дети потом не уснут…

— Каждый видит то, что желает видеть, — Светлана больше не сопротивлялась близости их рук, и граф вновь взял в свою правую трость. — И так в любом виде искусства. Вот, к примеру, наш художник Николай Рерих от авторства декораций к «Снегурочке» почти совсем отказался. А все из-за того, что в театре их плохо перерисовали с его эскизов, а мне вот так даже больше нравится. Сами увидите, как красиво…

Княжна резко остановилась.

— Послушайте, я не хочу смотреть, как убивают несчастную девушку лишь за то, что она на людей посмотреть хотела, не думая, что те нагло обвинят ее во всех своих бедах. Мне вот тоже очень тяжело жить среди вас, но и к людям мне уже не вернуться. Я хочу, чтобы вы сняли с меня этот груз… Я не могу растаять сама…

— Я не убью вас, Светлана, — повторил граф и мягко развернул княжну к себе. — Все, что я могу сделать, это жениться на вас и увезти отсюда. От всего, что вам опротивело.

Княжна дернула плечом. Граф отступил на шаг и тихо сказал:

— Светлана, почему вы решили, что я исполню вашу просьбу?

Повисло молчание. Княжна лишь нервно моргала в ответ, кусая губы.

— Неужели вы думаете, что я пойду на поводу у взбалмошной девчонки? Которая начиталась глупостей и не верит в любовь.

— Да потому что где возьмёшь в Петербурге бессмертного, который ни на полынь, ни на обереги не реагирует… Вы — моя последняя надежда. Сколько раз я должна повторить, чтобы вы поняли?

Она внимательно смотрела в лицо графа, но оно осталось бесстрастным. Он снова протянул ей руку, и они молча пошли дальше через шумный скверик и вышли к Неве. У входа в здание театра княжна опять остановилась.

— Вы признались, что не любите Островского, да и к началу второго акта мы уже опоздали.

Граф молчал, и княжна почувствовала, что ее ладони вновь становятся влажными, а лиф платья — слишком узким.

— Может, просто прогуляемся по ночному городу? — Светлана принялась нервно оборачиваться по сторонам, делая размашистые жесты и рискуя распустить рукава по швам. — Посмотрите, какая красота кругом — зачем нам декорации и костюмы?! Вы приехали город смотреть — у вас осталось с ним всего три ночи…

Вдруг она шагнула к молчащему графу и осторожно коснулась шейного платка.

— Я хочу открыть вам тайну Раду… — прошептала она, запрокинув голову, чтобы видеть блестящие глаза вампира.

Лицо графа и в этот раз осталось бесстрастным, и в голосе не прозвучало даже усмешки:

— Я прочитал эту тайну в ваших глазах, Светлана. И вы снова не верите в любовь…

Княжна тут же отступила от графа, но он поймал ее руку и оставил у своей груди.

— Быть в Петербурге и не посетить театр — это будет похлеще пропущенной бани.

— Ну вы же завтра на балет идёте в Мариинку, — процедила сквозь зубы княжна, пытаясь пошевелить стиснутыми пальцами. — Раду выглядит совсем здоровым…

— Так то балет, а это драма. Мне вот драмы больше нравятся, — он осторожно коснулся губами пальцев княжны. — Они исцеляют помутившийся разум. Увидев чужую смерть, вы испугаетесь своей. Идемте!

И граф потянул княжну к двери, которую с поклоном распахнул перед ними швейцар с длинной серебристой бородой, которой позавидовал бы даже сказочный пушкинский Черномор:

— Просим господ, просим…

Граф вложил ему в руку несколько купюр, которыми обзавелся в гостинице, пока княжна наводила марафет. От серебряных рублей, которые уместно было дать швейцару, ему пришлось отказаться. Они бежали по лестнице так быстро, что лакей еле поспевал следом. Когда закрылась дверь ложи, со сцены донеслись слова царя:

— Сердит на нас Ярило.
— Царь премудрый,
За что б ему сердиться?
— Есть за что.
В сердцах людей заметил я остуду
Немалую; горячности любовной
Не вижу я давно у берендеев.
Исчезло в них служенье красоте;
Не вижу я у молодёжи взоров,
Увлажнённых чарующею страстью;
Не вижу дев задумчивых, глубоко
Вздыхающих.

Граф осторожно взял руку княжны и вновь поднес к губам.

— Фридрих, прекратите!

— Боитесь, что я укушу вас? — усмехнулся он, отпуская руку.

Светлана тут же отсела на соседний стул, и граф сделал вид, что смотрит на сцену. Светлана старалась смотреть только прямо, но против воли поворачивала голову, тут же встречая взгляд трансильванца и его широкую улыбку.

— Встретясь, целуемся,
Сядем, обнимемся,
В очи уставимся,
Смотрим, любуемся.
Батюшка, светлый царь,
Видно, людское-то
Счастье не на́долго.

Светлана пересела на прежний стул и прошептала:

— Не боюсь. Кусайте!

И когда граф снова сжал ее пальцы, она добавила еще тише:

— Благодарю за то, что не оставили мою просьбу без ответа.

Она прикрыла глаза и чуть приоткрыла губы, поняв, что от страха не в силах дышать. Но даже с закрытыми глазами ей казалось, что в кромешной тьме она видит, как блестят на бледной коже вампира огромные темные глаза. Они становились все ближе и ближе, и Светлана почти вскрикнула, когда поняла, что они наяву, и граф фон Крок вот-вот сорвет с ее губ поцелуй.

 

Глава 42 «Кавалер барышню хочет украсть…»

 

Льдинка поцелуя растаяла на горячих губах княжны, как будто и не было ничего. Граф снова смотрел на сцену, только его цилиндр остался валяться у ее ног подтверждением реальности происходящего. Из страха запачкать его, Светлане пришлось поджать ноги. Ее же шляпка, хоть и удержалась на волосах, но кружилась вместе с головой. «Это все от голода», — думалось Светлане почти вслух: своевольные губы шевелились сами собой, пытаясь поймать в воздухе остатки ледяной росы, которую оставил по себе краткий поцелуй вампира.

— Девица, не тужи! — донеслись со сцены слова актера, но из-за стучащего в ушах сердца, княжна не расслышала наставления царя, да и адресованы они были не ей, пусть она и знала всю пьесу наизусть.

Княжна изо всех сил пыталась смотреть на актеров, но их фигуры сливались с желтыми, фиолетовыми и зелеными красками декораций, а когда занавес с шумом опустился, яркие круги на нем слились в один сумасшедший водоворот. Театральный занавес отгородил сказку лишь от смертных зрителей, но не двоих существ, живущих на грани двух миров — для них он наоборот зазывно распахнул волшебные врата. Зал потонул в аплодисментах, и лишь две пары рук не поднялись с колен. В голове Светланы крутилась фраза, которую при чтении она всегда пропускала, точно это было какое-то проклятие: «Деревня ты, деревня! Поди к нему, не бойся, не укусит».

Княжна покраснела еще сильнее, хотя и так не могла уже дышать — роса на губах давно превратилась в пар. Светлана нервно вцепилась в собственную косу, точно в спасательный канат, способный удержать ее на плаву собственного безумия. Граф резко нагнулся к ее коленям, чтобы поднять цилиндр, но так и замер, почти касаясь носом пуговиц.

— Какой ваш любимый момент в пьесе? — спросил он, так же неожиданно выпрямившись.

Граф стряхивал с цилиндра невидимую пыль, и княжна задержала дыхание, вдруг испугавшись, что сейчас чихнет, но когда темные глаза остановились на ее лице, вдруг залепетала:

— Чего-то я боюсь с тобой. Уйди! Оставь меня, прошу! Пусти! Ты добрый. Зачем пугать Снегурочку?

— Постой! — рука графа взялась за порезанное запястье княжны, и та замолчала. — Что страшен я, то правда, — продолжил Фридрих словами Мизгиря. — Не напрасно ж румяный стыд прорезал полосами лицо моё; за горечь униженья заплатишь ты.

Светлана почувствовала, как ткань на ее спине сделалась влажной, а рукава прилипли к рукам.

— О, если вся такая, — княжна еще сильнее сжала свою косу, словно решила оттаскать себя за волосы, — живёт любовь в народе, не хочу, не буду я любить.

— Поищем средства желанного достичь по доброй воле, — вампир вновь коснулся губами запястья.

Как и в первый раз, княжна не почувствовала клыков, однако рванувшись в сторону, была поймана второй рукой графа, которая сорвала с ее головы шляпку. Могильный холод сковал княжну — она попыталась отвернуться от горящего взгляда вампира, но даже взмах ресниц огласил тишину ложи ледяным хрустом. Доброй воли не было и в помине — была скованная льдом безысходность. Если это смерть, то она примет ее с закрытыми глазами, если убийца позволит ей закрыть их живой. Если же это начало позора, который уведет ее в проклятую вечность, то она будет смотреть ему в глаза до последнего. Мгновение и глаза исчезли, а на их месте образовалась тьма — непроглядная, обжигающая то ли холодом, то ли огнем. Стало нечем дышать — разгоревшийся внутри пожар опалил все тело. Тогда Светлана сумела пошевелиться, и в ту же секунду вновь увидела знакомые безумные глаза, а в другую — поняла, что это был второй поцелуй…

Рука ее сжимала подол платья, над которым граф сжимал и разжимал свои пальцы, на которых алели красные пятна — ожоги. Светлана ахнула, но Фридрих тут же улыбнулся темными губами.

— Пустяки, — но лицо его осталось напряженным. — Это пройдёт, я лишь пару раз коснулся вашей шеи. Это выше моих сил, но спасение лежит в вашей сумочке. Подайте мне фляжку, если желаете спасти меня?

В спешке на пол выпала тетрадь господина Корнейчукова, но фляжку княжна крепко держала в руках.

— Если можете… Если вам не противно, напоите меня из ваших рук…

— Конечно…

Дрожащими руками она поднесла открытую фляжку к таким же дрожащим губам вампира, и граф фон Крок принялся с жадностью пить сдобренную донником кровь. Светлане приходилось поднимать руку все выше и выше, потому что граф ни на секунду не отпускал горлышка фляжки. Княжна следила за его жадными глотками и нервно сглатывала слюну, вдруг начавшую горчить.

— Я не хотел кусать вас… — выдохнул Фридрих, отстранившись от пустой фляжки. — Я хотел поцеловать…

Он выдернул из кармана платок, похожий на тот, которым княжна спасалась от запаха горящих писем. Но вместо своих влажных губ, промокнул ее, и Светлана к своему ужасу увидела на белой материи красную кровь.

— Ваша кровь, Светлана, куда слаще меда…

— Она горчит… — едва слышно выдохнула княжна, только сейчас ощутив боль от первого настоящего поцелуя.

— Как и каштановый мед, мой любимый… — вампир не отрывал взгляда от ее рассеченной острием клыка губы. — Светлана, умоляю вас, сжальтесь… Не глядите на меня с таким осуждением. Я готов провалиться сквозь землю…

— А я уйти… Я хочу домой. Проводите меня…

Княжна резко поднялась со стула.

— Пойдёмте, пожалуйста. И не забудьте цилиндр. В нем вы похожи на лорда Рутвена.

Граф чуть улыбнулся и нахлобучил цилиндр на растрепавшуюся шевелюру.

— Ну какой же из меня Лорд Рутвен? Нет во мне английского такта. Я даже не успел подать вам руки…

— Но вы все еще можете открыть дверь… — шептала Светлана, по-прежнему задыхаясь. — Вы сделали все, чтобы ее не открыли в антракте. Скажите, граф, вы как Сэр Фрэнсис Варни залезаете в окно к спящим девушкам?

И тут Фридрих фон Крок не удержался от смеха.

— Светлана, вы прелестны! Во мне за триста лет не осталось немецкой крови, но она была, поверьте мне… Светлана, вы, русские, полюбили своих монархов… Так отчего же не хотите даже попробовать полюбить меня?

В молчании граф оперся о трость и поднялся, но княжна тут же отвернулась, будто испугалась, что ее снова поцелуют.

— Фридрих, пойдёмте на свежий воздух, мне душно… У меня голова кружится…

— Вы ничего не ели, Светлана, — он осторожно коснулся ее локтя и через секунду уже крепко держал за руку. — Скажите, куда отвести вас? Я не хочу возвращать вас отцу в полуобморочном состоянии, — и тут же тихо прошептал, почти в ухо, над которым взметнулся крутой русый завиток: — Я вообще не хочу возвращать вас ему. Уйдемте вместе. Я сохраню вам жизнь — и если вы изберете смерть, вы найдете ее и покой в моем замке. Уедемте вместе!

— На каком языке вы изволите говорить со мной, граф? — пролепетала Светлана, чувствуя на ресницах слезы. — На румынском? Я вас не понимаю.

— Вы меня прекрасно понимаете, милая барышня. Идёмте!

Швейцар, памятуя щедрость запудренного господина в цилиндре, с более чем низким поклоном распахнул перед ними дверь, и Светлана, порывшись в сумочке, достала пару серебряных монет и вложила в протянутую стариком ладонь.

На этот раз она без лишних препирательств приняла руку графа, и они пошли в сторону Адмиралтейства, оставляя за спиной здание Панаевского театра, из которого уносили воспоминания об их первом поцелуе. Это был первый настоящий поцелуй Светланы, но радость, испытанная ею, равнялась той, с которой девушки бегут по сходням вниз и бросаются в реку. Точно почувствовав это желание, вампир крепче сжал ее руку, чтобы быстрее увести Светлану от пристани.

Они остановились у низенького павильончика с вывеской «Кофейный домик». Задумавшись на мгновение, Светлана попросила графа подождать ее на улице.

— Я не думал, что княжна опускается до пития кофия? — улыбнулся трансильванец.

— Конечно, я не пью мещанскую гадость за пять копеек! — выпалила она. — Но виновата ли я, что Николай не ждет меня в кофейном домике Летнего сада с божественным напитком, который стоил бы ему нескольких обедов? Я просто хочу отдать тетрадь, — гордо вскинула голову княжна. — И купить пирожок… Ой, — она сунула руку в сумочку, — у меня не осталось денег. Не говорите только что все отдали швейцару!

Вампир улыбнулся.

— Возьмите меня с собой, и я ни слова не скажу про паука. Обещаю… Зато накормлю вас, как вы любезно накормили меня.

Он сильнее сжал пальцы, чтобы княжна не улизнула.

— Я тоже ничего не скажу… Мне жаль Николая. Он ищет не там, где может найти.

— И вам не жаль меня, который нашел… Не жаль?

— Я голодна, граф! — почти со слезами выкрикнула княжна. — Вы должны понимать, что такое голод! Если я умру от голода — это будет всецело ваша вина.

— Если вы умрете, — повторил Фридрих тихо, склоняясь к бледному лицу живой девушки. — Это будет всецело моя вина. Но я не позволю вам умереть…

Через пять минут они уже подходили к Александринскому столпу, потому что миссия передачи тетради и получения пирожка в присутствии графа фон Крока действительно получилась молчаливой — ни у буфетчика, ни у журналиста не возникло желания задавать вопросы ни относительно оплаты, на которую не пошли неразменные купюры, ни относительно критических замечаний князя. Граф от лекции по поводу размера осинового кола и того, что находится между шестым и седьмым ребром, тоже воздержался, хотя и прочитал ее княжне на улице, уверяя, что именно вбиванием деревянного каблука в его каменное сердце она сейчас и занимается. Бедная Светлана аж закашлялась.

— Не желаете запить? — спросил граф, протягивая княжне фляжку, в которую велел налить дешевого кофе. — Эта бурда не так уж и сильно отдает донником.

Светлана сделала несколько глотков и спросила:

— Как ваша рука, граф?

— Я держу вас ей всю дорогу.

— Надеюсь, не через боль…

— Мне больно, княжна… Но это та боль, которую я могу стерпеть с улыбкой.

Княжна запихнула в рот последний кусочек пирожка, чтобы ничего не отвечать.

— Светлана? Не молчите… Скажите, что я вам не противен и вы будете думать над моим предложением три ночи и три дня. Подарите мне надежду…

— Только он! — княжна подняла вверх палец, указывая графу на фигуру ангела, венчавшую высокую колонну. — Только он дарит надежду.

Граф взглянул в небо и тяжело вздохнул.

— Простите, Фридрих, но мы знакомы всего три дня… И три ночи… Я не знаю, какими словами объяснить вам, что я не мыслю своей жизни с вами или без вас — я с ней простилась вчера… ночью… А эта ночь будет кратка, как и моя жизнь. Но она была прекрасна… Потому что в ней были вы…

Светлана осеклась и с ужасом уставилась в сияющее в ночных сумерках лицо вампира.

— Что это я такое сказала?

Граф отвернулся:

— Простите меня, княжна. Этого больше не повторится. Я не возьму вас в жены обманом. Будьте покойны.

Но покоя не было. Их настигла и закружила гуляющая толпа подвыпивших студентов.

— Крутится, вертится шарф голубой, — неслось со всех сторон. —
Крутится, вертится над головой, — и их действительно накрыло голубой материей, точно летнее небо в гневе обрушилось им на головы. — Крутится, вертится, хочет упасть. Кавалер барышню хочет украсть.

Светлана схватила графа за обе руки, не позволив закружить себя в танце одному из толпы. Граф толкнул наглеца плечом — чуть прикоснувшись, но молодой человек упал, и Светлана шепнула:

 — Бежим!

А вслед им понеслось уже совсем нестройное:

— Всегда так на свете бывает. Окончился этот роман. Мужчина от страсти пылает, а женское сердце — обман.

Они добежали до Медного всадника, и Светлана, не в силах отдышаться, почти рухнула на скамейку. Ночной город шумел мучительно-игриво, не спеша засыпать, — не только мертвым, но и живым тяжело отказываться от ночных развлечений. Уличные фонари безразлично тускнели среди листвы, подобно бледной июньской луне. Голос Светланы то и дело пропадал, но она с упорством пыталась дочитать стих, которым на бегу заглушала разгульную песню гуляк:

— Ничто не изменилось, с тех пор как умер звук. Но точно где-то властно сомкнули тайный круг. И все, чем мы за краткость, за лёгкость дорожим, — Вдруг сделалось бессмертным, и вечным — и чужим. Застыло, каменея, как тело мертвеца… Стремленье — но без воли. Конец — но без конца.

Граф сильно стиснул ее руку, и княжна даже поморщилась, но высвободиться не попыталась.

— Светлана, вам не надоело напоминать мне, что я мёртв? — вдруг сухо спросил Фридрих, возложив руку княжны на обтянутые такой же малиновой материей, как и само платье, пуговицы на ее подоле.

— А вам не надоело уподобляться моей матери и в каждом прочитанном мной стихе видеть намёк на себя? — в запале выкрикнула княжна и отвернулась: — Впрочем, это свойственно всем немертвым. А в том, что я вторую ночь читаю вам стихи Зиночки, нет ничего странного. Она постоянно думает о смерти — и я тоже с рождения готовлюсь умереть… По-настоящему. Конец, но без конца… Вот, что было уготовлено мне князем и против чего восстало мертвое сердце княгини, — и Светлана вернула свой взгляд на лицо вампира. — Не сердитесь на меня, граф, но этот стих до жути чётко описывает то, что я сейчас чувствую.

— И что же вы чувствуете? — голос трансильванца перестал быть сухим, но остался холоден.

— Ничего, — тихо и безжизненно произнесла княжна. — Мне страшно, что я ничего не чувствую. Ничего, кроме горечи оттого, что все это закончится с рассветом.

 

Глава 43 «Вот как неосмотрительные девушки теряют шляпки»

 

— Вы сами хоть поняли, что сказали? — усмехнулся граф, хотя почувствовал, что девичья грусть частично передалась и ему. — Ничего не может ни начаться, ни закончиться. Это ничто вечно, как жизнь после смерти. Так что же вы чувствуете сейчас?

Светлана вскочила, и рука ее легко выскочила из ладони графа.

— Только то, что это все закончится с рассветом! Я не могу объяснить, что именно… Идёмте! Не будем терять время. Наши белые ночи такие короткие… Возможно, я заболеваю. Если я не сумею показать вам город сегодня, завтра мне будет ужасно стыдно, если вас снова заставят охранять меня. Вы же не за тем ехали, чтобы сидеть у постели чужой больной девушки! Я даже не смогу предложить вам крови — она станет горькой от лекарств!

Ее глаза горели, а пальцы нещадно драли юбку, прилипшую к бедрам.

— Зачем куда-то идти? — граф, все еще сидевший на скамейке, обвел тростью сквер, указывая сначала на Адмиралтейство, затем в сторону Зимнего дворца, потом на одетую в гранит Неву и снова на памятник Петру Великому. — Здесь весь город, как на ладони. Вас дома еще не ждут. Мы не досмотрели спектакль и можем спокойно посидеть здесь до его окончания. Возможно, мы даже сумеем понять, что вас так тревожит. И вы еще даже не отдышались от бега.

Но Светлана сделала шаг от скамейки, вынуждая графа подняться и последовать за ней.

— Куда делась ваша перчатка?

Фридрих удивлённо посмотрел на княжну, отдернувшую руку, которой хотела опереться о него.

— Помилуйте, Светлана! После театра я не надевал перчаток из-за ожогов.

— Простите, я не заметила, — в смущении отвернулась Светлана. — Вы можете надеть перчатку сейчас?

— Могу, но не хочу, — граф поймал руку княжны и прижал к своей груди. — Светлана, ну не будьте смешной! Вы не боитесь писать кровью у меня на руке, находясь со мной наедине, и боитесь просто коснуться моей руки на людях. Светлана, если даже князь получит к утру море писем, он им не поверит. И вы же знаете, как не легли бы карты, я готов ответить за все свои поступки, даже если кто-то сочтет их проступками.

Светлана отняла руку от груди вампира и взяла его под локоть.

— Светлана, скажите, — заговорил граф через пару шагов. — Почему вы постоянно прикрываете свои чувства чужими стихами? Почему вы сами не можете за себя говорить? Пусть даже прозой. Чего вы боитесь?

— Себя, я боюсь себя! — вдруг закричала княжна и уткнулась носом в грудь графа, но прижать ее к себе трансильванец не успел, потому что девушка дернулась назад и выпалила: — Я боюсь жить. Я боюсь умереть. Я трусиха. Меня такой воспитали — постоянно говорили, что я должна делать и как я должна говорить. Мне только никогда не говорили, как я должна любить. А все потому, что вы, мёртвые, забыли как это — любить, и прекрасно живете без этого, потому что у вас нечему учащенно биться. А вот у меня сердце готово выпрыгнуть из груди. Даже сейчас, и мне кажется, что я вас не боюсь… И не боюсь, что вы меня убьете… И если это не страх, то что же это?

Она не слышала ничего, кроме бешеных ударов собственного сердца, и вампир слушал его, с упоением считая удар за ударом. Слушал и молчал.

— Так, может, пришло время отпустить ваше сердце? — заговорил он совсем тихо, склоняясь к бледному лицу живой девушки темными мертвыми губами. — Пусть скачет, куда хочет. Без сердца вам станет намного легче…

— Вы снова за своё! — Светлана увернулась от поцелуя и забарабанила кулачками в железную грудь, от которой вампир не отпускал ее. — Я не люблю вас и никогда не полюблю… Но проклясть вас сумею! Пустите же!

И Фридрих со стоном разжал тиски своих ледяных объятий.

— Наденьте перчатку и проводите меня до дома, где мы расстанемся навсегда. Знаете, вечер утра мудренее. Я это поняла как раз сейчас… Я не хочу смерти в ваших объятиях… Потому что вы меня обманите.

Граф надел перчатку и протянул княжне руку.

— Светлана, простите меня. Давайте забудем все, что сказали друг другу…

— Забыть ваше предсказание? — нервно хохотнула княжна. — Увы, забвенья не дал Бог. Любить — не доставало чувства. Простите, я опять говорю красиво чужими словами, потому что очень люблю красоту — она у петербуржцев в крови. Я вот с вами поделилась частичкой красоты — надеюсь, никто и никогда не подарит вам подарка лучше того, что подарила я.

— Вы тщеславны, Светлана, а это грех, — проговорил граф сухо, вдруг убрав протянутую руку, чтобы переложить в нее трость, будто меч, отделивший друг от друга Тристана и Изольду. — И горды сверх меры. И это тоже грех.

— Я вам подражаю, забыли? Так подарите и вы мне подарок, которого я тоже не забуду. Покажите мне город — я хочу взглянуть на него еще выше, чем с Исаакия! И вам тоже будет интересно охватить всю нашу красоту одним взглядом, раз вы не можете войти в храм. Я помню, что сотворило с вами распятие на пороге моей спальни. Это для наших мерзавцев церковь — дом родной, они и мертвечиной не брезгуют. Впрочем, как и наши люди… Вы были в Кунсткамере?

— Да, мы заглянули туда перед тем, как пришли к вам. Мы видели вещи и пострашнее. Я готов подарить вам город с высоты полета летучей мыши, — Фридрих раскинул руки, чтобы принять княжну в свои объятия. — Только вам придётся очень крепко за меня держаться.

— А вы сумеете подняться со мной в небо? Меня же тяжёл камень на дно тянет… Это я про свое сердце.

— Оставьте сердце на земле. В небесах они ни к чему!

— Хорошо, что пушка у нас бьет только в полдень, — прошептала княжна, краснея. — И вы со страху не уроните меня в Неву…

— Уже давно за полночь. Но смею вас заверить, я не выпущу вас из объятий, даже если против меня выступит вся ваша артиллерия.

— Вся наша артиллерия, — княжна сделала к графу еще один шаг, — один лук Басманова. Федор Алексеевич стреляет прямо в сердце.

— Ему придется постараться для начала расщепить стрелу, которую пустила в мое сердце его внучка.

Фридрих прижал княжну к груди, и в тот же миг Светлана перестала ощущать под ногами землю и в ужасе вцепилась вампиру в плечи. Тёплый ветер июньской ночи сорвал с головы сначала цилиндр, а затем и шляпку, которая, сделав круг над парящей парой, стремительно опустилась на перекатывающиеся воды Невы и поплыла под Дворцовый мост, затем под Троицкий, все дальше и дальше уплывая от своей хозяйки, пока совсем не исчезла.

— Вам лучше без шляпки, — поспешил заверить напуганную княжну граф. — Вы не бойтесь, просто крепко держитесь за меня, потому что сейчас я уберу руку.

Светлана еще сильнее вцепилась ему в плечи, а Фридрих тем временем вытянул из косы ленту: в то же мгновение порыв ветра швырнул волосы Светлане в лицо.

— Вы рано расплели мне косу, — прокричала она сквозь светлую завесу своих волос.

— Не рано, Светлана. Я вас уже украл. Княгиня сказала, что язычество ближе вашей семье.

— Вы о чем сейчас, Фридрих? — голос княжны упал.

— Вы знаете, о чем я. Жениху достаточно украсть понравившуюся невесту, чтобы она стала считаться его женой. Ведь так было заведено у славян?

— Какое нам дело до славян? Меня заставляли читать Калевалу! Много ли вы знаете про порядки у викингов? — быстро нашлась с ответом Светлана. — И учтите, мои родители практикуются только в византийском праве. А теперь — прощайте!

Светлана раскинула руки, но осталась прижатой к груди графа.

— Какая вы смешная, княжна. Думаете, я не раскусил вас с вашей затеей еще на земле? Я же сказал, что не выпущу вас из объятий никогда, пока мы рядом… Можете кидаться под мой поезд, а до этого ни-ни… Я даже не позволю вам больше травить себя кофием за пять копеек…

Они снизились так резко, что княжна оступилась и рухнула в клумбу в самом центре Михайловской площади. Граф продолжал стоять, не подавая ей руки, зачарованно глядя на здание желтого цвета, высившиеся прямо напротив Михайловского дворца.

— Что интересного вы нашли в «Палас-Театре»? — крикнула ему разозленная княжна. — Они разорились! Тут даже вашего дара предсказаний не надо было — кто же такие билеты может себе позволить? Только упыри, а они предпочитают балет… Кстати, вы помните про балет? — Светлана поудобнее устроилась на клумбе. — Впрочем, им не следовало платить баснословные гонорары оперетточникам. Или водки бы больше продавали в кафе-шантане. Как написал один критик, заметьте — не мой отец — наш оперетточный корабль давно вышел из воды и поставлен на банку со спиртом! Что не допоёт этуаль, то дожрёт какой-нибудь заезжий, — Светлана прищурила глаза и выплюнула в спину графа: — Барон…

— Светлана, вам хорошо сидится в клумбе? — спросил Фридрих, обернувшись.

— Отлично, присаживайтесь рядом. Ночь-то какая сумасшедшая. Не находите? Да, улыбнитесь же, Фридрих! У вас такой похоронный вид, точно вы женились по настоящему… Да, улыбнитесь же, граф!

— Чему улыбаться? Тому, что вы тут же решили расторгнуть наше брачное соглашение по настоящему — тлетворное влияние города на неокрепший женский ум!

Княжна резко отвернулась к дворцовой решетке.

— Я вот тоже умираю от скуки рядом с вами… А вы и умереть-то мне спокойно не даете!

Граф накинул пиджак на дрожащие плечи княжны, затем сел рядом, не заботясь уже о том, сколько цветов примял.

— Не боитесь, что вашему отцу напишут, что вы портите городской пейзаж?

— А мне впервые — все равно, верите? Да вместо этой клумбы давно пора памятник поставить — да хоть Пушкину. Или, по крайней мере, скамейки, а то нашим бродячим собачкам негде луной полюбоваться, вот и сидят всю ночь напролёт в подвале. Впрочем, они отцу писать ничего не станут. Это он им обычно пишет нелицеприятные вещи.

Граф продолжал зачарованно смотреть на жёлтое здание.

— Светлана, я вам сейчас задам вопрос, только вы, пожалуйста, не смейтесь надо мной. Вы ничего не слышите?

— Нет, а что я должна слышать?

Лицо Фридриха уподобилось посмертной гипсовой маске, и Светлана тихо добавила:

— Я не буду смеяться. Обещаю…

Граф махнул рукой:

— Расскажите мне что-нибудь… Вдруг пройдет…

— Обернитесь тогда к Михайловскому дворцу — я вам сейчас семейную тайну открою, — Светлана лукаво взглянула в бледное лицо вампира: — Однажды на балу матушка моя вытерла рот белой перчаткой. Можете себе представить, какой цвет придала ткани кровь! Чтобы не позориться, княгиня незаметно обронила перчатку, и надо было ей в тот момент оказаться подле фаворитки императора Павла. Он тут же бросился поднимать перчатку, и так как княгини уже и след простыл, император преподнес перчатку Анне, не забыв отметить прекрасный выбор красновато-кирпичного цвета. Дама, конечно же, засмущалась и не стала присваивать себе чужую перчатку, ещё и перепачканную кровью, а император так был пленен цветом, что тут же отправил ее архитектору, который строил вот этот самый дворец. Так матушка моя изменила цвет всего города, потому что многие богачи решили перекрасить свои дома в тон Михайловскому дворцу.

Теперь граф смотрел не безразлично, а сурово. Княжна потупилась и вцепилась в сумочку, в которой лежала фляжка с кофе.

— Светлана, — произнес Фридрих сухо. — Почему вы считаете, что ничего, кроме крови, не способно меня заинтересовать?

Княжна смущённо заморгала.

— Ну разве я виновата, что все наши семейные хроники так или иначе связаны с кровью? Ну, фамилия у нас такая и сущность…

— Светлана, вы слышите канонаду? — спросил граф неожиданно. — Стреляют. Где-то очень и очень близко…

— Я ничего не слышу, — холодея, проговорила княжна.

 

Глава 44 «Имеющий уши, да услышит!»

 

Фридрих фон Крок осторожно провел руками по волосам княжны, закрывая ими уши, но Светлана все равно расслышала его слова:

— У вас больше нет ленты, так что князь непременно узнает, что я расплел вам косу.

Лицо княжны осталось серьезным. Серьезнее, чем было до этого шепота у самого графа.

— Пустое, бросьте… — голос княжны звучал на удивление ровно, хотя сердце в страхе рвалось из груди. — Ворон ворону глаз не выклюет, а и выклюет, да не вытащит. Так что не переживайте, отправим вас обратно в Трансильванию вдовцом.

— А если я не хочу? — его пальцы все ниже и ниже спускались по волосам, пока не дошли до серебряного колье.

Тогда дернулась сама Светлана, чтобы граф не обжегся.

— Чего не хотите? — еще тише прошептала она, не сводя испуганных глаз с темных губ вампира.

Граф не отвечал, просто смотрел на нее, держа пальцы растопыренными, словно вознамерился придушить строптивую невесту.

— Не хотите уезжать? — снова нервно дернулась княжна. — Тогда оставайтесь. Паспорт вам пр