Золотой лыжник

Глава 1

За дальним столом засмеялись, Грибов невольно оглянулся на чужое веселье. Как многим до него, ему казалось, что потешаются непосредственно над ним. Впрочем, никто не посмотрел на него, не бросил даже мимоходом ехидный взгляд искоса. Имело смысл расслабиться, не гневаться на ровном месте. Каждый, большей частью, занят собой.

В центре компании за тем столом привычно разорялся Стасик Веткин, вечный добровольный массовик-затейник, дежурный по команде шутник. Наверняка над одним их его несмешных приколов хохотали сейчас лыжники, тем более, лыжницы. Стасик, по совместительству, числился местечковым донжуаном. Всё же, невольно реагируя на чужое единство, Грибов сел ближе к веселящимся товарищам, хотя, войдя в общую комнату, намеревался устроиться возле кухни, откуда шло сильное ровное тепло.

Смех постепенно увял, в наступившей тишине бодрый, хотя чуть треснутый голос Стасика без помех достиг всех заинтересованных и незаинтересованных ушей:

— Сам непосредственно наблюдал, своими собственными стопроцентными гляделками! — говорил Стасик глубоко убедительным тоном, честно вытаращивал глаза. — Век волю видать, на нары не попадать! Вот как тебя или тебя видел!

Он без затей тыкал пальцем в грудь тех, до кого мог дотянуться, явно стараясь выбирать жертвой женщин. Девушки смеялись, только Анна недовольно смела нахальную руку, отодвинулась. Стасик не обиделся, он никогда не обижался, продолжал вдохновенно вещать:

— Скользил над снежной равниной, будто живой-здоровый. Классный шаг выдавал, размашистый, как всегда. В любимом своём белом костюме.

— Кто? — не удержавшись, спросил Грибов.

По коже скользнул неприятный холодок, словно сквозняком потянуло от промёрзшего окна.

— Золотой лыжник! — охотно ответил Стасик, хотя только что он Грибова словно вообще не замечал.

Грибов отвернулся, жалея о глупом порыве вмешаться, злясь на себя, на Веткина ещё больше. Зачем поспешил? Себя подставил. Нашёлся бы в компании человек, способный задать тот же наивный вопрос, подыграть записному шутнику в его очередном приколе.

— И в своей счастливой шапочке? — уточнил кто-то из спортсменов, Грибов не разобрал, кто.

— Чепухи не мели! — авторитетно ответил Стасик. — Шапочки на нём не было. Потерял же ещё в прошлом сезоне. Забыл? Хотя, ты ведь пропустил тогда сборы из-за травмы, не в курсах. Нашли её, шапочку, значит, на белом снегу, а куда потом делась — кто ведает? Анька, наверное, взяла — на память. Рыдать в шапку, как другие рыдают в подушку.

— Заткнись! — сказала Анна равнодушно.

Стасик не обратил на неё внимания, продолжал увлечённо свой рассказ:

— Волосы на ветру развевались, а его причесон, сами знаете, ни с каким другим не спутаешь.

Что да, то да. Леднев был блондином, очень светлым. Вряд ли краска могла обеспечить аналогичный результат. Грибов не разбирался, зато слышал, как тёрли на животрепещущую тему девчонки из команды. Волосы Леднева ярко сияли в солнечную погоду, да и в пасмурную — тоже.

— Врёшь ты всё! — сказал зарвавшемуся шутнику кто-то из ребят, Грибов опять не заметил, кто.

Он жадно прислушивался, только кровь или иная какая субстанция, гулко бухала в голове, мешая различить детали, не давая сосредоточиться. Взволновали нежданные разговоры, подняли тину со дна души, навели тухлую муть. Грибов думал, в прошлом сезоне наговорились о происшествии всласть. Оказалось — нет.

Слухи вроде бы не ходили, только все ведь отлично понимали, что с той поры, как сгинул без следа золотой лыжник, у вечного второго появился отчётливый шанс занять верхнюю ступеньку на пьедестале почёта. Сначала в городе, а там, глядишь, в крае. Светила перспектива сборной, пусть менее уверенно.

В прошлом сезоне, чуть ли не в самом начале тренировок, Леднев отправился однажды в холмы — размяться яснопогодным утром, как привык делать всегда, и не вернулся на базу. Искать начали не вдруг, все знали его привычку бегать в стороне от группы, по индивидуальном плану, нагружая себя по полной программе. Хватились заполдень, если не позднее, принялись, конечно, суетиться. Звали, высматривали, да не нашли. Лишь его счастливая шапочка попала в поле зрения. Валялась она на склоне холма, словно ненароком упала с головы при быстром спуске.

С утра тренер подключил людей серьёзных — профессионалов. Те взялись планомерно обшаривать все ямы, расширяя круги от того места, где шапочка валялась. Следы лыж помочь не могли, потому что много их вокруг тянулось во все стороны, скрещиваясь и расходясь, поди отличи одни от других. Не одна спортивная база стояла в сопках, несколько их было, в том числе для отдыха люди приезжали на лыжах бегать.

Взялись ретиво, да погода подвела. К вечеру набежали тучи, поднялась метель, да такая, что на несколько дней всю работу порешила. Искали и после, толку не вышло. Если что было до снегопада заметно, теперь скрылось под белым ковром до весны. Снег хранил свои тайны. Судьба золотого призёра всех местных соревнований осталась неизвестной.

— Человек погиб, а для тебя это повод шутки шутить?

На этот раз Грибов говорившую узнал. Глубокий голос Анны задевал слишком много душевных струн, чтобы ошибочно спутать его с другим. Она говорила сердито, и Грибова взяла досада: год прошёл, а она не забыла Александра Леднева, хотя пора было смириться с потерей, жить дальше.

— А я не насмешки строю! — тут же отозвался Стасик. — Что сам видел, то прямо говорю. Зачем выдумывать? Да в голову бы не пришло, если честно. Не мастак я сказки сочинять.

Его вечно ёрнические интонации сменились серьёзными. Грибов отчётливо осознал, что товарищ по команде, может быть, не врал по своему обыкновению. В голосе звучала искренняя убеждённость.

Холод, зародившийся ниже, в груди, а не в голове, где стучала изнутри по черепу кровь, обозначился чётче, скользнул к затылку, пополз по спине. Дрогнули, словно электризуясь, волоски на коже.

Привидение?

Призрак спортсмена-медалиста — это что-то новенькое в реестре мистического равновесия. Вместо того, чтобы стонать и греметь цепями в старом сыром замке, будет бегать по холмам, а в перерывах деловито подбирать в подсобке лыжную мазь по погоде?

— А ведь я тоже его видел! — неожиданно сказал Игорь Васильев.

Пусть он был Стасиковым подпевалой, вечно шутнику в рот смотрел, не стоило на его слова обращать внимания, всё же к нему повернулись вопросительно. Грибов, сам того сразу не заметив, передвинул стул, чтобы смотреть прямо, не упустить детали.

— Мельком и издали, — уточнил смутившийся от всеобщего внимания парень, — зато видел. Ехал он на лыжах. Как раз рассвело, солнце всходило. Слепило глаза. Казалось, вовсе снега не касается, плывёт в золотых лучах над холмами… Словно ничего не случилось… Только шапочки на его голове я действительно не заметил, хотя не поручусь, что не было её. Страх меня пробрал — вот это скажу точно. Не по себе стало, словно в ледяную воду окунули. Не мог это живой человек быть, он же неживой давно, все знают…

Выражался паренёк несколько по-книжному, хотя, учитывая нестандартность ситуации, претензий предъявлять не стоило. Кого как накрывает, тут по-разному случается.

Не то чтобы Игорьку безоговорочно поверили ни с того, ни с сего, всё же примолкли. Наверняка вспоминали. Леднева в команде любили. Был он не душой компании, а её авторитетом, весомостью. Его слушали, к нему прислушивались. Признавали несомненное спортивное мастерство и отменное усердие в тренировках. Этот человек не просто так побеждал, он брал трудом и талантом одновременно. Впахивал честно.

Грибов соперника недолюбливал, хотя на людях злые чувства не демонстрировал. Считалось ведь, что все спортсмены — одна команда и друг за друга горой. Только хороший или плохой, Леднев стоял на пути к успеху. Пока золотой бегал на лыжах, участью Грибова было всегда приходить вторым. Радоваться чужим победам он не научился.

Прошлый сезон окрылил. После исчезновения Леднева Грибов целиком уверился, что удача теперь на его стороне, вот только несерьёзная на первый взгляд, зато весьма досадная травма спутала все карты. Соревнования пришлось пропустить. Овладевшая тогда Грибовым больная ярость не помогала справиться с проблемой, скорее мешала. Он истово разминался в зале, бегал до устали по парковым дорожкам, дожидаясь нового сезона, нового шанса. Моложе он ведь не становился, хотя в летах выигрывал у золотого. Следовало ловить момент.

За дальним столом вяло спорили. Стасик с Игорьком утверждали, что всё ими сказанное — правда. Золотой лыжник не вознёсся на небеса, а продолжает вспарывать лыжами рыхлую целину и жёсткий наст, роет снег на пути к горизонту, а снег всегда помогает тому, кого сумел засыпать… Им верили и не верили. Колебались. Люди в принципе стесняются признавать странные вещи. Дашь понять другим, что веришь в привидения и загробную жизнь — дождёшься насмешек. Скептиком всегда быть проще, над ними никто не угорает, потому что неинтересно.

Грибов слушать пережёвывание одного и того же не хотел, кровь всё громче грохотала в голове, дыхание застревало в горле, словно бежал он нехилую дистанцию и только что добежал до финишной растяжки. Настоятельно требовались для успокоения расходившихся нервов свежий воздух и ясный рассудок.

Грибов с утра намеревался побегать со всеми в общей группе, затем передумал, отправился на индивидуальную тренировку. Тренер Андреич, в последнее время больше занятый своим муторным нервотрёпным разводом с женой, чем работой со спортсменами, не возражал. Грибов считался лыжником опытным, а бомба два раза в одну воронку не падает, да и стёрлось немного первое острое впечатление от исчезновения человека. Всем лыжникам было строго-настрого велено держаться подальше от ущелий и глубоких распадков. Любого, кто навернётся, Андреич обещал сам показательно прибить, причём не вытаскивая наверх из ямы.

Впрочем, командные старожилы и прежде обходились почти без присмотра. Тренер верил в интуицию и пот, а в не приказы и нервы. Большинство ездило не первый год, разве что Игорь считался новичком, над ним взял шефство Стасик, пусть пустобрёх и краснобай, зато спортсмен крепкий, надёжный середнячок. Он часто приходил третьим, хотя вроде бы не сильно переживал от отсутствия в копилке медалей дороже бронзы. Радовался тому, что имел, при всех закидонах числился в команде уверенным профессионалом.

Грибов переоделся, снарядился, вышел на воздух. Погода выдалась неплохая. Дул слабый ветер, лёгкий мороз не сбивал дыхание. Грибов глубоко вдохнул, пробуя на адекватность настроению внешнюю атмосферу, но трепетный азарт, который он всегда испытывал, становясь на лыжи, сегодня не приходил. Эти долбаные разговоры о долбаном золотом лыжнике подняли со дна души слишком горькую муть.

Одно только словосочетание: «золотой лыжник», возникшее чуть ли не сегодня, в процессе досужей болтовни, зато крепко зацепившееся за сознание мучительно раздражало. Да, первый, но ведь на задрипанных областного уровня сборах. Да, с перспективой, но не состоявшейся пока воочию. Грибов не мог не признать, что призрачного или настоящего Леднева любили больше, чем его. О Ледневе открыто горевали. Даже Стасик с Игорьком, два мудака без башни и совести, вспоминали золотого лыжника уважительно. Пусть выдумывали глупые истории о его внезапных катаниях в лучах восходящего и заходящего солнца… Хоть так, а помнили, создавали легенду, пропади он пропадом совсем. Впрочем, он ведь и пропал. А Грибов, исчезни без следа в бесконечных холмах до горизонта… В белом беспощадном снегу… Стал бы кто-то трудиться, сочиняя красивую сказку о вечном втором? А вот вряд ли. Не доехал он до легенды, не дотягивал.

В лучах утреннего или вечернего солнца. Ну да: его лучи окрасят белый костюм и белые волосы в яркие тона, добавят происходящему магнетизма и, как ни странно, реализма. Клепать легенду, так не жалеть позолоты. Овеществить её металлом.

Гибов выехал на накатанную лыжню, пошёл, постепенно ускоряясь, нагоняя в душу нужный задор. Упрямства-то ему хватало. Да всего хватало! Несправедливо, что лучшие медали и самая высокая ступень пьедестала доставались другому. Тот не заслужил. Ему тупо везло. Только время его теперь вышло. Высота пуста, тот, кто был на ней в прошлом сезоне — случаен, пришёл и уйдёт. Он, Грибов займёт её по праву, всё у него получится! Не будет над ним никого и ничего кроме неба.

Лыжи скользили гладко, дыхание выровнялось, хотя, глянув на секундомер, Грибов понял, что бежит средне, хуже, чем хотел. Последствия травмы давно не ощущались, а вот мерзкие разговоры заметно выбили из колеи. Никак не мог их забыть. Ноги сами несли в сторону от привычного маршрута, к ущелью, которое называлось среди местных Коробочкой. Кто знает, почему, издавна так повелось, даже на карте написали. Поймав себя на непрошенном своеволии организма, Грибов остановился.

Тренировка шла насмарку. Надо же было двум мудакам так глупо пошутить, разбить вдребезги устоявшееся за год душевное равновесие.

Стоять на месте оказалось ожидаемо некомфортно — прохладно. Грибов опёрся на палки, созерцая плавные изгибы синевато-белых сопок. Снег, укрывая их, делал очертания мягкими, почти ручными, хотя не стоило забывать о том, что под пушистым одеялом скрываются жёсткие камни, беспощадные кости гор.

Ущелье Коробочка было, безусловно, опасным местом. Ничего не стоило сверзиться туда, если не знать точно, где кончаются его борта и начинается снежный намёт над кручей. Вообще-то Коробочка, вопреки названию, была довольно узкой извилистой щелью в коренном массиве, не единственной здесь. Дальше, где располагались оборудованные трассы для скоростного спуска с горы и слалома, тоже таились глубокие расселины, грозные, малозаметные со стороны. Именно в тех краях нашли счастливую шапочку Леднева. Похоже было, что удачу она подгоняла владельцу только на соревнованиях. С реальной жизнью, её непредсказуемыми поворотами, не справлялась.

Там искали, тут искали. Метель, конечно, здорово усложнила задачу спасателям, только почему ничего не нашли? Насколько проще сейчас было бы жить и дышать, покойся Леднев под стандартной раковинкой на городском кладбище, а не здесь, в холмах.

Грибов опять вспомнил торжественную речь Стасика, его хорошо рассчитанные замогильные интонации:

— Утром на рассвете и вечером на закате призрак сгинувшего в снегах лыжника появляется на самых любимых его тропах. Бойтесь стать на лыжню, когда он совершает свой тренировочный пробег и могущество его беспредельно…

Все ржали, слушая заунывный бред. Понимали, что ребята, может, и мудаки, зато пытаются, как умеют, подбодрить команду, чья потеря всё ещё оставалась свежа. Неизвестность случившегося угнетала, для всех была тягостнее состоявшейся беды. Никто теперь, по прошествии времени, не сомневался, что Леднев погиб (а что ещё могло с ним случиться?), да ведь абсолютно точно не знали. Пожалуй, только Анна ещё питала немыслимую надежду однажды увидеть его живым. Здоровых оснований для неё не было. Не водилось тут горных селений, в которых суровые жители могли дать приют заблудившемуся лыжнику, позволить ему, как в романтико-приключенческом романе скрыться от света, залечить раны, обдумать неспешно план страшной мести врагам. Потеря памяти опять же не катила. Здесь был шанс утратить её только вместе с жизнью. Не существовало места, где человек мог скрыться, разве что побег был выполнен по заранее обдуманному плану.

Добраться на лыжах до чужой отдалённой базы, сменить внешность… Зачем? Никто Леднева не преследовал, он даже не имел долгов. В команде и в спорте как сыр в масле катался, собирал удачи, словно цветы в букет. Да и искали его ведь не только по колдобинам, опрашивали спортсменов, просто отдыхающих, осматривали пустующие базы. Тот же Стасик досконально выведывал все сведения о действиях спасателей, подробно рассказывал всем, кто соглашался слушать. Ничего не отыскали, никакого следа…

Хотя, пожелай человек с умом скрыться так, чтобы не нашли, пожалуй, сумел бы. Одна причина у него всё-таки была. Мотивация посильнее самой смерти.

Грибов оставил палки, помахал руками, несколько раз присел, разгоняя застоявшуюся на холодном ветру кровь, потом решительно направился туда, куда влекло подсознание или нечто иное, мучительное желание заняться поисками самому или убедиться в полной их безнадёжности. Летом здесь ведь тоже бродили туристы, геологи, изыскатели. Никто из них не наткнулся на скелет, снабжённый парой первоклассных лыж, а то непременно сообщили бы куда следует.

Накатанные дорожки закончились, впереди лежала целина. Сюда мало кто забредал, местность становилась неровной, из-под снежного покрова тут и там торчали каменные рёбра холмов, себе дороже было здесь как тренироваться, так кататься для удовольствия. Грибов невольно оглянулся на оставляемую им двойную ровную дорожку. След тянулся, как в детективе. В прошлом году здесь было много следов. Туристы лезли. Леднев частенько сюда забредал. Нравился ему живописный пейзаж, а может встречался с кем, вдали от досужей любознательности и зорких глаз сплетников. С Анной, например. Да, ничто не мешало им создать отношения открыто, но как сказать? Не всё же в команде друг о друге проведали. Что только она нашла в нём, кроме медалей?

К живому Ледневу Грибов ревновал. К мёртвому? Пожалуй, тоже. Пока что Анна сохраняла верность тому, с кем и близка-то не была. Грибов знал точно или постепенно убедил себя, что в курсе.

Приближаясь к ущелью, он пошёл медленнее. Здесь начинался пологий спуск, который мог привести в ловушку. Здесь тоже искали зимой, когда унялась метель, возможно, летом, наверное, спускались в расселину, только ничего не обнаружили. Грибов аккуратно развернулся, чтобы не подходить к самому краю. Отсюда он видел гладкую голую каменную стену противоположной стороны ущелья. Больше ничего. Тишина вокруг царила почти полная, не доносилось в это уединённое место лишних звуков. Грибов подавил внезапное острое желание ступить на самый край и заглянуть в бездну. На самом деле было тут не слишком глубоко. Если бы Леднев лежал внизу, его бы непременно обнаружили, не могли не найти, ведь у спасателей имелся в распоряжении вертолёт вдобавок к верёвкам и крючьям.

Солнце светило дневными белыми лучами, не имело смысла страшиться (согласно Стасиковым речам), что призрак внезапно появится перед глазами, нарушит покой этих тихих мест, но Грибов всё равно распознал в себе глухую тоску, тревогу и откровенный, позорный, мучительный страх.

Глава 2

Он был не виноват! Заслуживал понимания. Всё случилось само собой, без его охоты, хотя не вопреки ей. Год спустя события казались более смутными, нежели реальными. Они задержались в сознании скорее ощущением, чем чёткой последовательностью логически обоснованных действий.

Всё началось, вернее, продолжилось с того памятного разговора с Анной. День не задался с самого начала, хотя нет, разговор случился накануне, вечером. Грибов невольно начал вспоминать, хотя, пожалуй, более всего иного жаждал забвения. Ни о чём не думать казалось правильным весь год, пока досужие фантазии (или не фантазии?) Стасика Веткина не всколыхнули погребённые вроде бы в прошлое, как горы в снег, эмоции. Грибов знал, что теперь не успокоится, пока не размотает ситуацию до полной ясности. Пожалуй, другого выхода у него не осталось.

Итак, разговор. Смешно и досадно теперь вспомнить, что он готовился к нему заблаговременно. Анна нравилась Грибову всегда, с того первого дня, как пришла в команду, юной восторженной лыжницей с огромными голубыми глазами ребёнка и глубоким сильным голосом взрослой женщины. Ребята тотчас начали привычные подкаты, быстро получили чёткий отлуп. Анна уже тогда относилась к жизни основательно, не собиралась разменивать её на отношеньки с кем бы то ни было. Либо серьёзно, либо никак, да и серьёзно не сейчас, а потом, когда всё получится на лыжне. Вслух она ничего подобного не произнесла, только в команде были не дураки — сами постепенно догадались.

Честная позиция: спорт — это спорт, всё остальное — это всё остальное — нравилась Грибову, он не любил неопределённости. Подруги по команде, вроде как, недолюбливали недотрогу, пытались даже сплетничать за её спиной, толком ничего не добились. В итоге все стали принимать Анну такой, какой она была. Отвяли.

Грибов не сразу сообразил, что запал на Анну всерьёз, нашёл в себе внезапно стремление не перепихнуться по-быстрому, а завести роман капитально, надолго. Чуть ли не впервые в холостяцкой эгоистичной жизни он задумался о женитьбе, семье, чтобы всё сложилось как у людей, может быть, даже родились дети. Сам себе удивлялся, да видно срок подошёл остепениться.

Грибов отлично понимал, что к такой серьёзной целеустремлённой девушке как Анна подкатить по-простому не получится. Многие пробовали и обломались. Тут следовало действовать последовательно, начинать издалека, вести продуманную политику эскалации знакомства с плавным перерастанием его в нечто большее. В горах — друзья-единомышленники, сплочённые общим интересом члены команды, внизу — всё тоже самое плюс налёт романтики. Не устоит женщина против преданного ухажёра, какой бы передовой не была. Все хотят замуж, а он, Грибов, партия неплохая, пусть пока только серебряный призёр, зато при собственном жилье и неплохой работе.

Итак, когда собрались в общей комнате вечером, чтобы блаженно отдохнуть весёлой компанией после трудового тренировочного дня, Грибов приступил к исполнению первой части намеченного плана.

Он подсел к Анне, словно невзначай, завёл разговор о фильме, который, как он выяснил заранее, Анне очень нравился. Это было серьёзное кино. Грибов потрудился посмотреть его, даже полистал критические статьи, которые нашёл. Хотя картина показалась ему нудной мутью, рассуждать о ней он мог со знанием дела, словно подлинный ценитель высокого искусства. Подготовился основательно, как всё привык делать.

Поначалу общение шло как по маслу. Анна заинтересовалась. Ей явно импонировало, что один из лучших лыжников команды беседует с ней о серьёзных вещах, вместо того, чтобы хвастать собой, любимым, а то сразу заманивать в кладовую на пообжиматься.

Грибов радовался своей продуманной рассудительности, прикидывал, как продолжит многоходовую, многодневную осаду желанной крепости, когда обнаружил, что внимает его речам Анна не сказать, чтобы внимательно.

Нет, она, конечно, слушала, даже отвечала вполне адекватными развёрнутыми репликами, только при этом беседа не поглощала её целиком, как следовало бы. Взор её не сосредотачивался единственно на лице Грибова, как бывает, когда человек глубоко заинтересован, довольно часто блуждал по общей комнате. Не просто так скользил без всякой цели, задерживался на противоположном конце стола, где Стасик рассказывал одну из своих занимательных историй, пока другие спортсмены поддерживали его взрывами весёлого смеха или хоть одобрительными улыбками.

Леднев сидел там же, хохотал вместе со всеми, хотя реже и не так заливисто, как прочие поклонники шута горохового Веткина. И да, Анна смотрела не на остальных, не на кого-то другого, а именно на Леднева. Странное это было внимание. Сосредоточенное. Без страсти, слюней-соплей. Взгляд не столько оценивающий, сколько уже оценивший.

Уловив рассеянность Анны, определив чёткое направление её подспудных мыслей, Грибов ощутил нешуточное раздражение. Вроде не замечал прежде, чтобы Анна особо выделяла из всех золотого лыжника, кроме как вечного призёра, лучшего спортсмена в команде, на которого надо равняться, у которого перенимать опыт. Чуть позднее припомнил, как всего несколько дней назад Леднев почти так же сидел с Анной наедине, только столы тогда не были сдвинуты в один общий, тоже разговаривал с ней не о тренировках, а о какой-то опере. Анна принимала его излияния благосклонно, хотя наверняка этот дундук рубил в классической музыке не больше, чем он, Грибов, в неформатном кино.

Вот Леднева, Анна не просто слушала внимательно, глаз не сводила с его обветренного, покрасневшего от зимнего солнца лица. Тогда не блуждал её взор, уходя в сторону от собеседника, хотя Стасик, по вечному своему обыкновению опять разорялся у печки. Шутки и бодрый смех не отвлекали Анну. Совсем.

Ревность совсем иного толка затлела в груди, норовя подкинуть новых лишний волнений. Что-то скрывать, от себя бесполезно — это ведь не от других. Грибов завидовал успеху чемпиона, мечтал занять лучшее место, пусть прежде не задумывался о том, что его могут обскакать дополнительно на другом поле. Любовь в команде не особо крутили, не до того было на сборах, и вот извольте: здесь этот урод белобрысый тоже норовит стать первым, оттеснив всех других. Покорить девушку, твёрдо намеренную посвятить себя единственно спорту. Как все полагали до сих пор.

Стоило ему, Грибову, обратить благосклонный взор на женщину, как оказалось, что её вниманием завладел всё тот же Леднев. Без заботы и труда манил птичку из гнезда. Грибов старательно готовился к тому, чтобы ухаживать культурно, как надлежит поступать, имея в виду самодостаточную женщину вроде Анны, а наш пострел и тут успел, причём без всяких усилий. Почему-то Грибов был уверен, что золотой лыжник не штудировал отзывы критиков, оперу не слушал специально ради будущей беседы, от скуки клюя носом и усердно тараща глаза. Исключительно затем, чтобы быть в курсе. Сейчас ещё выяснится, что он действительно любит оперу (хотя где вы видели мужиков, которые питали бы пристрастие к откровенной скучище), по всем статьям подходит Анне больше, чем он, Грибов! Культурный типа, хотя прежде за ним особой интеллигентности не замечали.

На девушку вечный второй тоже сердился, пусть не так сильно. Вся неутолённая ненависть сосредоточилась на давнем сопернике, уже устоявшейся головной боли. Прежде следовало разобраться с ним, потом смотреть, что вышло. Решать проблемы по порядку.

Вечер был испорчен. Ночью Грибов спал плохо, поднялся в итоге ни свет, ни заря. Словно наказывая себя за дурные чувства и злостное нарушение режима решил побегать с утра, пока другие спят.

В лыжной кладовой пустовало одно место. Грибов не удивился, определив без труда, что это Леднев его опять опередил. Гнев отчасти перегорел, оставив после себя мерзкий слой пепла, пусть угли под ним ещё тлели. Грибов всерьёз задумался о переходе в другую команду. Звали ведь его на хорошую работу в соседний город и кататься разрешали с учётом имеющихся в багаже заслуг. Здесь перспективы не было. Леднев стоял на пути, да и Андреич, как тренер, терял перспективу: ещё тогда носился со своим разводом, который пока был в самом начале, но кровь портил изрядно. Терял авторитет и хватку. По утрам от него разило мятной зубной пастой, в глаза не глядел, поневоле возникали подозрения. Пьющий тренер — это капец, только пока ещё в спорткомитете разглядят, что этот никуда не годен, пока будут терпеть, поминая прошлые заслуги, пока сыщут нового, когда терпение лопнет, да и сбудется ли, учитывая нехилые связи старого мудака в федерации лыжного спорта. Подумать, всё всегда достаётся достойным, как бы не так! Держи карман шире!

Перед внутренним взором опять появилось лицо соперника, белая в яркую полоску шапочка на белых волосах, а затем внезапно спина, обтянутая формой, та спина, которую он много лет всегда видел впереди.

Жесть! Опять раздрай вместо хорошего, крепкого настроя на работу.

От базы во все стороны разбегались накатанные лыжами парные дорожки. Как рельсы. Едь, куда хочешь по готовым или проложи свою по целине. Снега зимой хватало на всех, ещё и лишнего оставалось. Грибов никуда не хотел, а пуще всего в очередной раз лицезреть, соперника, его ровный размашистый ход на лыжне, поступь чемпиона… Потому свернул тогда, год назад, в глухой угол, куда редко забредали другие лыжники, не только спортсмены с базы, даже любители катания из туристических приютов, которые вообще вовсюда лезли.

Несмотря на почти бессонную ночь, Грибов шёл хорошо, постепенно возвращалась в норму больная душа, пусто становилось в голове, возникал тот нужный вакуум мыслей, который помогает сосредоточиться на выполнении единственной важной в данный момент задачи, даёт телу самому решать, как сделать следующий шаг, чтобы он был в ритме с предыдущим.

Всё было замечательно, пока, перевалив за гребень, Грибов не увидел хорошо знакомую фигуру на самом краю ущелья Коробочка.

Леднев стоял, опираясь на палки, смотрел вдаль, словно ему делать было нечего, только любоваться горами, когда другие пашут, пашут, но самую чуточку не допахивают свою борозду до межи, которая всё решает.

Грибов только хотел развернуться и валить прочь, пока его не заметили, когда соперник посмотрел назад, приветливо махнул палкой. Уходить теперь вроде было не с руки. Грибов старательно скрывал неприязнь к Ледневу, чтобы не выглядеть в команде завистливым говнюком. Пришлось осторожно спуститься по склону. Резких движений в непосредственной близости опасного ущелья делать не рекомендовалось.

Леднев улыбался широко, добродушно, пришлось соответственно оскалиться в ответ.

— Что тебя сюда занесло? — спросил Грибов, озираясь.

Он уже и не помнил, когда последний раз катался на этом склоне.

— Тут хорошо, — ответил Леднев. Странные у него были интонации, так что Грибов поглядел внимательно. — Красиво, тихо, нет никого.

Надо же, их замечательный чемпион оказался нелюдимым интровертом и возвышенным романтиком, кто бы мог подумать. Впрочем, за любой плакатной улыбкой может скрываться что угодно, по себе если судить.

Солнце как раз всходило, заливая тёплым светом холодные снега. Мир выглядел абсолютно пустым, словно считанные часы миновали с момента его творения. Даже снег лежал нетронутой гладью, как выпавший только что, специально для этого мгновения. Снег. Неизменная декорация для побед и поражений. Безмолвный свидетель. Почему-то глупая в целом мысль показалась Грибову важной.

— Да, красиво, — ответил он, чтобы что-то сказать.

Великолепие раскинувшегося перед ними пейзажа отлично оправдывало последующее молчание. Типа, наслаждение получали оба.

— Я часто сюда прихожу, чтобы отдохнуть от суеты, — продолжал Леднев.

Сказано было словно со значением, только не ясно — каким.

— Пойду, не буду мешать, — произнёс Грибов.

Испытал облегчение от того, что завершился мутный ненужный разговор с человеком, с которым стоять рядом было тошно, не то что разделять общее настроение. Грибов начал разворачиваться, потому что знать не знал, куда ведёт промятая в целине лыжня, что тянулась вдоль ущелья. Собирался идти туда, откуда пришёл.

— Если тебе тоже надо отдохновение для души, лучше уголка не сыщешь.

Вроде бы любезно прозвучало, но выбесило до невозможности. Смотрите-ка фон-барон: дал высочайшее позволение посещать «своё» место, щедро поделился обноском с барского плеча. Да ещё выражался, как нормальные люди не говорят, словно по книжке читал.

— Ничего, мне и на людях неплохо, — ответил Грибов ещё суше, чем хотел.

— Постой! — сказал Леднев, его интонации опять насторожили, да так, что шерсть на спине встала дыбом. Иногда Грибов очень даже понимал кошек и прочих всяких собак: те злились и показывали эмоции. Он не имел права демонстрировать свою ненависть. Люди придумали кучу правил, которые, якобы, позволяли жить в обществе, хотя на деле мешали. Изволь вести себя культурно, когда хочется выпустить на волю зверя. Всё нельзя, а жаль.

— Я хотел сказать, что бывает трудно сосредоточиться, когда ходишь в группе.

— Да не это ты хотел сказать! — внезапно для самого себя перебил соперника Грибов.

Злость клокотала внутри, тиранила непрочные берега самообладания. Грозила победить. Не баба же он, чтобы всякое выслушивать и молчать в тряпочку. Всему есть границы. Леднев помолчал, словно признавая правоту оппонента, потом сам заговорил прямо, причём довольно жёстко:

— Речь об Анне.

То ли хотел получить в рожу, то ли сам дать, совсем не остерегался, мудак.

Собственно говоря, не было сейчас темы более болезненной, чем эта. Грибов едва не подпрыгнул. Лыжа к его досаде скользнула неловко, пришлось взмахнуть рукой, сохраняя равновесие. Жест вышел довольно угрожающим, другой бы кто дрогнул, но Леднев не пошевелился, лишь смотрел бледно-голубыми глазами, да ещё стоял вполоборота, надменно так, не желая принимать соперника всерьёз.

— Тебе какое дело, что у нас с Анной! — прорычал Грибов, начиная распаляться не на шутку.

— Да нет у вас ничего и не будет. Оставь её в покое. Опять же, не ко времени хвост распускать. Собой займись, тренировками. Вечно злишься на меня, что ты не первый, а второй, только кто в этом виноват? Не я ведь. Всю бы твою злость да в спортивные достижения вложить, давно бы меня обскакал, только снег в хвосте кружил бы метелью.

Знал, значит о затаённой неприязни доброго товарища по команде. Видел, как соперник убивается из-за вечного провала и посмеивался про себя. Теперь ещё учить вздумал. Вообразил себя наставником, непрошеный умник. Раз тренер дал слабину, можно прихватить себе часть его власти, помыкать другими, не добившимися…

От того, что вечный чемпион говорил, в общем-то, здравые вещи, гнев на него возрос стократ. Краем сознания Грибов всё понимал, только справиться с собой не мог.

— Хочешь намекнуть, что и у Анны я буду вторым, после тебя?

Эта новая тема ранила даже больнее вечных спортивных неудач.

— Ни вторым, ни первым, — сухо ответил Леднев. — Оба мы тут сбоку и мимо. Анна — девушка серьёзная, нацелена на борьбу и победу, некстати ей наши петушиные бои. И не ко времени они команде. Не ты один на девушку заглядываешься. Начнёшь ты, продолжат остальные, решат, что им тоже можно. Мы здесь на сборах, а не на дискотеке, задачи у нас посерьёзнее, причём совершенно другого плана.

— Только тебе одному, значит, можно с Анной про оперы толковать? Это не считается?

Леднев смотрел серьёзно и чуть снисходительно, или мерещилось Грибову, себя в руках едва держал, сжимал кулаки.

— Так я действительно люблю хорошую музыку, а не притворяюсь. Разговор был — всего лишь нейтральная беседа двух взрослых людей на интересную обоим тему.

— После которого пустого общения она с тебя глаз не сводит! Сам первый начал клинья подбивать, теперь других попрекаешь?

Первый! Опять прозвучало роковое слово! Везде первый, который может как угодно гнобить и высмеивать вторых. Всегда первый перед всегда вторым. В уединённом месте, где нет никого и никто в ближайшее время не появится. Странная, определённо левая мысль щекотнула сознание, проползла в него червяком. Один лишь снег, призрак гор, взирал на них, а он никого никогда не подводил специально, как бы не ругались или не молились на него спортсмены. Снегу было всё равно, это точно!

Грибов не считал себя убийцей или злодеем, его просто довели. Что тут сыграло роль, он впоследствии сам бы не смог объяснить толково. Он всё время помнил, как здесь пустынно, только не помнил об этом. Возможно, действительно тлел в глубине сознания точный холодный расчёт, согласно ему действовал, а не психанул от неприятного разговора. Где причина, где оправдание?

Не отвернись Леднев презрительно, как человек всё сказавший, не интересующийся более непосредственной реакцией окружающих, вполне вероятно, ничего бы не случилось? Или с самого начала дело шло к одному? Но Леднев отвернулся, показал, что не страшится соперника не только на лыжне, в реальной жизни тоже.

Гиблое место казалось слишком драматичным, чтобы принимать его всерьёз, как и последствия навороченных сгоряча поступков. Грибов никогда бы не совершил убийства, потребуйся для этого пистолет, нож или яд — конкретные злонамеренные предметы, чётко нацеленные на уничтожение действия и планы. Здесь же всего лишь надо было протянуть руки и толкнуть ладонями ненавистную спину. Грибов так и сделал.

Глава 3

Всё произошло быстро, просто, почти нелепо. Леднев, опасно стоявший на краю обрыва, сделать что-либо не успел. Взмахнул руками, так что палки бесполезно соскользнули, вспоров пушистый нетронутый снег, лыжи поехали под гору, дело пошло легко. Леднев попытался упасть в сугроб, хоть так задержаться, уберечься от падения в пропасть — не успел. Он исчез за кромкой ущелья, словно не было его совсем. Лишь оборванный в пустоту лыжный след красноречиво напоминал, что мгновение до этого здесь стоял живой человек. Дышал, надеялся, планировал получить очередную медаль и девушку, которой он был совершенно не нужен. Грибов решил, что здесь тоже всё кончено, не о чём говорить.

Кроме вопиющего следа от лыж, осталась лежать на краю обрыва счастливая шапочка Леднева. Не сумев совладать с бедой, она благополучно покинула владельца. Как ухитрилась слететь с головы — хрен его знает. Себя берегла. Возможно, Леднев нечаянно сбил её рукой, когда балансировал над ущельем.

Грибов едва не разразился смехом, приветствуя иронический момент бытия, пусть некогда было веселиться, да и не из-за чего особо. По большому счёту он ничего не чувствовал, в смысле раскаяния, прочих угрызений совести. Он огляделся. Пейзаж вокруг оставался пустынен, как в первые дни творения. По-новому прекрасен. Солнце поднялось над горизонтом, неуверенное в себе зимнее солнце, снег окрасился в бледно-латунные тона. Золото поблекло, словно кончилась неопределённость утра, наступила яркая беспощадность дня.

Грибов знал, что никто сюда не придёт просто так, потому что незачем сюда ходить, и вот, пока удача играла на его стороне, решил быстро замести следы происшествия. Он аккуратно разровнял снег, скрывая им оборванный след, проложил новый чёткий вдоль края, а шапочку подобрал и затолкал в карман. Потом побежал прочь, всё более ускоряясь, не чуя под собой ног, страшась оглянуться и увидеть, что Леднев вылезает из-за кромки обрыва, живой, пусть не полностью здоровый, зато способный внятно изложить весь порядок событий, сформулировать обвинение, пальцем показать на преступника.

Струсил Грибов, что там говорить. Да, следовало проконтролировать последствия происшествия, подождать некоторое время, прислушаться, убедиться наверняка, что дело сделано, но страшно было оставаться там на виду любого, кому пришла бы охота свернуть на эту конкретную лыжню, а ведь гадости всегда происходят, когда их не ждёшь. Кто бы сказал с полной уверенностью, как тут следовало поступить? Не нашлось ответа, который погасил бы все вопросы.

Несколько последующих дней были наполнены одним всепоглощающим страхом неизвестности. Хватились Леднева не сразу, искать, соответственно, начали тоже не вдруг. Спасательные службы появились в свой черёд, всех расспросили. Грибову стоило немалого труда рассказать на голубом глазу, что не был, не видел, не знает… Лгать он, конечно, умел, раз был мужчиной, только в данном конкретном случае последствия любого непродуманного слова могли стать роковыми.

Поначалу замести следы на краю, а шапочку подбросить рядом с лыжнёй в другой стороне долины, где тоже водились в изобилии ущелья и расселины, способные погубить неосторожного бегуна, казалось блестящей идей. Иногда он думал, что следовало оставить следы как есть, а шапку бросить вниз. Если Леднева найдут быстро, да ещё вдали от его собственной вещи, неизбежно возникнет вопрос: как лыжник и его шапочка оказались так далеко друг от друга? Главное — почему? Начнутся подозрения, новые расспросы, а может ли он, Грибов, быть до конца уверенным, что его никто, совсем-совсем никто не видел?

Да, но оставь он всё, как есть, Леднева могли отыскать быстро, наверх поднять ещё тёпленьким. Грибов ведь никогда не бывал в Коробочке, не знал, насколько она глубока, опасна, как усердно способна хранить тайны. Ушибёт падение с высоты насмерть или даст шанс помучиться, а то выжить.

Стопятьсот версий развития событий перебрал Грибов, точно киношный детектив-расследователь. Ничего, кроме головной боли, не добился. Байку его спасатели, вроде бы, проглотили, не морщась. Шапочку нашли быстро, её хозяина искали долго, да только не видели его с той поры ни живого, ни мёртвого, словно не было никогда на свете лыжника Александра Леднева. Примстился вместе с гонором и медалями.

А на третий или на четвёртый день поисков набежали тяжёлые серые облака, повалил снег, да такой густой, плотный, липкий, что нечего было думать искать дальше: впору самим не заблудиться, не сгинуть в коварной щели. Тренировки тоже пошли лесом. Сидя в общей комнате у печки притихшие пришибленные лыжники мрачно смотрели то в окно, то на огонь, переговаривались вполголоса, как на похоронах, да так оно и было в сущности, потому что метель забирала у пропавшего последний шанс. Холод довершал то, что могли упустить клыки скал. Снег простёр над холмами белые крылья, ясно давая понять, что взятое не отдаст по меньшей мере до весны. Далее питать надежды на благополучный исход не имело смысла.

Грибов, наверное, выглядел не лучше других, возможно — хуже. На него даже поглядывали сочувственно, думали, переживает человек несчастье с товарищем, хотя Грибов переживал лишь за себя. Сейчас, да, впрочем, всегда. Как выяснилось впоследствии, зря. Всё обошлось. Никто его ни в чём не обвинил, никто ни в чём не заподозрил. Золотой лыжник канул в неизвестность с концами, происшествие на краю обрыва осталось тайной.

Весной, когда снег растаял, отправляясь на летнюю спячку в ручьи и озёра, поиски возобновились, пусть не в прежнем объёме, но довольно интенсивно. Для Грибова опять настали нелёгкие дни. Что Леднева найдут живого, он более не переживал, боялся, что, не умерев сразу от падения с высоты, соперник мог оставить послание соответствующим органам. Вряд ли были у него с собой бумага и карандаш, зато наверняка имелась в распоряжении кровь, а может, кусок скалы под рукой, неподвластный осадкам, способный сохранить письмо в целости до тех пор, пока не найдётся кто-то способный его прочесть.

Обошлось и на этот раз. Леднева не нашли. Киношно-романное разоблачение злоумышленника не состоялось, реальность имела свои резоны. Грибов понемногу успокоился. Происшествие — он всегда называл случившееся именно так — постепенно уходило в область не самых отчётливых воспоминаний. Иногда Грибову было даже интересно, что же там случилось на самом деле, куда так удачно сумел завалиться проклятый соперник, что опытные спасатели оказались бессильны отыскать его с воздуха и с земли. Впрочем, имело смысл не любопытствовать, а идти к успеху, раз препятствие окончательно исчезло с дороги.

Итак, Грибов совершенно успокоился во второй раз, как вдруг парочка командных шутов вновь вытащила из пучин забвения болезненную тему. Золотой лыжник не хотел окончательно уходить в туман прошедшего, не мытьём так катаньем напомнил о себе. Выглянул из снежной могилы.

Двух мудаков можно было не слушать, в существование привидений Грибов не верил, только оставалось всё же одно существенное «но». Леднева ведь не нашли. Ни живого, ни мёртвого. Здоровый мускулистый мужик не мог раствориться в мировом эфире, не оставив после себя следа, хотя бы в виде скелета и спортивного снаряжения. Если он сгинул в щели Коробочки, то почему спасатели там ничего не обнаружили, а они ведь смотрели, Грибов точно знал. Спрашивал Андреича, а тот, подвыпив, мог разболтать вообще всё, что угодно, хотя гораздо охотнее прочего обсуждал с любым желающим тему мировой несправедливости в собственной незадавшейся семейной жизни. Пришлось Грибову до кучи выслушать все соображения про мерзкую бабу, которая, конечно же, в этом нет никаких сомнений, одна во всём виновата, тогда как сам Андреич бел и пушист как снег на холмах. Зато тренеру в голову не пришло удивиться, почему один из его спортсменов проявляет слишком конкретный интерес к исчезновению второго. Точнее — первого, хотя кого теперь волновали прошлые регалии?

Нельзя сказать, что Грибову не приходила в голову мысль спуститься в Коробочку самому, благо ущелье вот оно, всегда находилось рядом. Трудно было, однако вполне достижимо. В километре примерно южнее места происшествия ущелье распахивалось во вполне доступную долину. Сбегать туда на лыжах, потом вернуться по тальвегу до нужной точки пространства не составляло большого труда, только как бы Грибов объяснил, зачем туда полез, если бы его спросили? С чего ему вдруг пришло в голову искать пропавшего здесь, когда его счастливую шапочку нашли там? Застань его кто, да ещё над телом, опять бы возникли вопросы. С чего бы он преуспел, когда спасовали профессионалы? Значит, точно знал, где искать! При такой куче странных совпадений и Андреич мог вспомнить недавний разговор, не на трезвую голову, так под рюмкой. Грибов остерегался совершать лишние телодвижения. Да и мог ли, даже зная много больше других, рассчитывать на успех там, где ничего не добились спецы…

Всяко выходило неладно.

Сегодня чуть ли не впервые за этот год Грибов задумался о том, что, не обнаруженный нигде мёртвым, золотой лыжник мог, вообще-то, взять, да и выжить. Тут всё же не Альпы с Гималаями расположились, ущелья лежали не километровой глубины. Расселина Коробочки грозила оказаться не смертельной ловушкой. Опытный спортсмен мог подкорректировать падение, сделать его умеренно травмирующим. Затаиться до поры, чтобы убедить недруга в успехе его злого деяния, морозы тогда стояли не сильные, позволяли терпеть, а потом выбраться прочь из ловушки, через то самое расширение, выйти к людям. Почему никто об этом не узнал? Вполне вероятно, у чемпиона были причины исчезнуть. У кого из людей нет скелетов в шкафу? Может, в долги влез, а не знал никто, или разозлил ревнивого, зато статусного супруга, валандаясь непристойно с его женой.

В реальной жизни, не в снегах, Грибов почти не встречался с соперником. Желания не имел, да и обитали оба лыжника в разных концах провинциального, при этом всё же достаточно большого города. Никто не ведал, что случилось на самом деле. Допустим, Леднев упал на дно, не сильно повредился, тут мысль и заработала в определённом направлении. Дураки в чемпионы не выходят. Не планируя заранее, Леднев мог повернуть в свою пользу хороший случай пропасть с концами, спасаясь от беды или предвкушая месть — имело смысл предположить обе причины сразу. Нашлись бы тысячи резонов скрыться и зажить где-то другим человеком. Множество людей поступало так до него и после него — тоже. Это он, Грибов, отчаянно хотел золотую медаль, а у Леднева их было — завались. Наелся и успокоился. Пожелал иное.

Деревень в сопках не водилось, зато тут и там имелись лыжные базы, приюты, наверняка зимовейки охотников ютились в лесистых распадках. Охотники лево взирали на чужие забавы, у них свой бизнес развивался — зверя добывать. Приютил такой отшельник заблудшего лыжника, дал возможность отдышаться, получил что-то взамен и остался доволен. О пропавшем чемпионе мог услышать много времени спустя, когда одно с другим уже не наверняка связывалось. А то не узнать совсем, живя долгое время вдали от людей. Если гость соврал и назвался заблудшим туристом, с чего бы ему не верить? Призёры ведь хвастают медалями, а не прячут их в кубышку. У Леднева хватило бы мозгов сочинить вменяемую байку, пробудить к себе сочувствие, желание выручить по-мужски. Вспоминая нытьё Андреича, Грибов логику понимал.

Ладно. Детали прошлого в настоящем большого значения не имели. Следовало мыслить исключительно реалиями сего дня. Это с мёртвым ничего не поделаешь, да он и не опасен, а вот живой — проблема. Писать на Грибова заявление у Леднева не находилось оснований. Слова, а доказательств-то никаких! Да ещё не сразу писать, а год спустя. Где ты, мил человек, был всё это время? Губами шлёпал и на печи сидел? Происшествие, собственно говоря, не тянуло на преступление. Толкнуть чемпиона вечный второй мог нечаянно. Скользко и страшно стоялось на краю, потерял равновесие. Ну не сказал никому ничего, так боялся, что обвинят огульно… Долго ли умеючи.

Грибов чувствовал, что ум у него заходит за разум, мысли путаются. Сомнения грызут изнутри как черви. Хотелось зачерпнуть ладонями колкий снег и размазать по лицу, прося у него вменяемости, хотя без того уже Грибов основательно продрог, стоя в этом красивом, только хорошо продуваемом месте. Слишком, кстати, долго стоял. Не следовало вообще сюда приходить. Размышлять о былом, можно сидя у печки в общей комнате. Там других не наведёшь на опасные умозаключения.

Грибов решил, что полезно вести себя как ни в чём не бывало. Набегаться вволю по холмам, отрешившись от земной суеты, войдя в энергичный спортивный транс, размять до изнеможения мышцы, проветрить голову, чтобы ушли прочь страхи, колебания, откровенные нелепицы. Мозг очистится, начнёт мыслить здраво, точно. Подскажет, как найти тактику поступков на ближайшее время.

Тренировка прошла успешно. Грибов целиком погрузился в процесс. После обеда ещё весьма плодотворно поработал в группе. Даже Андреич был сегодня бодр, почти весело покрикивал на подопечных, мотивируя их на результат или бесполезно раздражая, в зависимости от натуры каждого.

Приятная усталость во всех мышцах умиротворяла. Грибов с удовольствием принял душ и спустился в общую комнату к ужину. Ребята тоже выглядели довольными. Никто не болтал ерунды, даже Стасик никому не выносил мозг глупыми байками, вместо этого увлечённо читал потрёпанную, явно библиотечную книжку.

Грибов огляделся. Анны за столом не обнаружил. Хотел было взять свою порцию с раздачи и приступить к приёму калорий в нерушимый спортивный организм во славу будущих побед, как его словно торкнуло. Раньше никогда не замечал в себе провидческих талантов, а сейчас не предполагал — знал наверняка. Накинув тёплую куртку, Грибов вышел на воздух.

Анну увидел не сразу, она стояла в стороне, на боковой дорожке, почти скрытая углом здания. Смотрела на холмы, щедро окрашенные голубыми вечерними тонами.

— Сегодня пасмурно, — сказал Грибов, подходя ближе, почти вплотную, за черту личных границ.

Намеренно. Вопреки недавней умиротворённости, его вновь сжигало нешуточное раздражение. Хотелось либо на ком-либо его выместить, либо с кем-нибудь поделиться. Даже с Анной.

— Да, приятная погода, — невозмутимо ответила она.

Сбить её с толку было совсем не просто. Грибов заявил, стараясь говорить небрежно, не выдать внутреннего напряжения:

— Согласно нашему всевидящему вещему Стасику, золотой лыжник появляется лишь в восходящих или заходящих солнечных лучах, иначе как бы он был золотым?

— Может быть, потому, что стабильно занимал первые места на всех или почти всех соревнованиях? — чуть насмешливо уточнила Анна.

Раздражение не улеглось от того, что она не устрашилась Грибовского напора, словно вообще не заметила исходящей от него чисто самцовой, на ровном месте образовавшейся агрессии. Грибов подумал, что совершенно напрасно обременил себя страданиями по женщине, не способной даже посочувствовать своему мужчине. Пусть они пока никто друг другу, но ведь женщины для того и существуют, чтобы угождать мужчинам. Весь предыдущий опыт подтверждал старое правило. Им это нравится, их за это замуж берут. Всем мужчинам давно известно. Он, Грибов, и так неоправданно много старался, чтобы привлечь внимание Анны. Вон даже потратил время на абсолютно неинтересное ему скучное кино, а мог бы оттянуться на весёлых приключениях с перестрелками.

Захотелось всё же пробить невозмутимость этой женщины, раз не удалось достучаться до её сердца или где там у женщин копится расположение к мужчинам.

— Ты всерьёз веришь в глупые сказки, что рассказывает наш записной болтун Стасик? — спросил он пренебрежительно.

— А ты? — вопросом на вопрос ответила она.

Смотрела более не на холмы, теперь прямо на Грибова, не насмешливо, без вызова, просто смотрела, словно хотела услышать серьёзную цепь рассуждений.

Обида постепенно отступила, растворилась в усталости. Грибов понял, что не так легко будет избавиться от влечения к этой конкретной женщине. Да и хочет ли он избавляться? Анна ведь тоже приз, да ещё высокого порядка. Все её хотят, как первого места на состязаниях. Вся жизнь — соревнование с другими, а иногда с собой.

— Привидений не бывает, — сказал он более-менее примирительно.

— Я бы вот не поклялась и не зарекалась, — вздохнула Анна, взор её вновь переместился на сумеречный бесконечный снег, стал задумчивым и очень грустным. Неужели она любила Леднева? Не просто он ей слегка нравился, а всерьёз? Ведь не сказал бы. Или не хотел говорить? Удобным счёл закрывать глаза на другим очевидное. По всему выходило, что не более лёгкой симпатии существовало между этими двумя людьми. Или романтическая гибель придала Ледневу привлекательности в глазах противоположного пола? Исчез в снегах без следа, как какой-нибудь мистер Икс из цирка, вот барышни и тают. Сохнуть по мёртвому герою — красиво, возвышает в собственных глазах и не обременяет ничуть. Делать-то ничего не надо.

— Всеволод, а ты веришь, что Саша действительно погиб? — вдруг спросила Анна.

Снова посмотрела прямо на него. В глазах отражались фонари, довольно тускло сиявшие у главного входа. Странный получился взгляд: нездешний. На миг Грибову почудилось, что и Анны рядом нет, лишь её призрак ищет потерянного возлюбленного. Одетая в светло-серую лыжную форму фигура терялась-растворялась на фоне уходящих в ночь холмов, укрытых снегом, сливалась с ним, черты лица проступали неясно. Сиял огнями лишь взгляд.

— А куда он ещё мог деться? — грубо ответил Грибов.

От несерьёзных вроде бы слов Анны вновь пошёл холод со дна души. Утихомирившиеся до поры страхи проворно высунули из мрачных ущелий забвения мерзкие ухмыляющиеся рыла.

— Не знаю, — ответила Анна. — Самые странные вещи происходят в мире. У знакомой дочка вот так пропала, студентка. Ехала домой на каникулы, да не доехала. А два года спустя объявилась живой и здоровой. Ворюги хотели у неё сумку отнять, не рассчитали, скинули с поезда. Она головой стукнулась, а так совсем почти не покалечилась, память только потеряла. Встала, пошла, куда глаза глядят, вышла в деревеньку, там прибилась: старушка её какая-то приютила, жили понемногу вдвоём. Девушка по хозяйству помогала, даже на подработку устроилась, а потом как-то споткнулась, упала, вновь ударилась головой и всё вспомнила. Теперь они с мамой к этой бабушке каждое лето ездят погостить и помочь в огороде.

— За то, что эксплуатировала девку два года? — язвительно спросил Грибов.

Не ожидал он никак, что интеллигентная, культурная женщина вроде Анны примется рассказывать слезливые бабьи истории.

— Ань, ну ты же понимаешь, что не могло такого быть. Искали бы эту особу, опрашивали людей по ходу поезда. Участковый мигом бы заметил чужого человека у себя на участке, тем более в деревне, где все всех знают. Там нарочно не спрячешься, потому что всё равно проведают и раззвонят. И уж конечно, известного спортсмена разыскивали куда усерднее, чем девку, про которую каждый подумает, что нашла себе хахаля и с ним сбежала. В горах найти человека сложнее, чем в населённой равнинной местности, вот и не смогли ничего сделать.

— Да, сложнее, — ответила Анна.

Вроде бы обиделась на откровенное пренебрежение со стороны Грибова. Или любые его слова не брала в расчёт. Пожалуй, следовало вести себя осторожнее. Грибов заговорил примирительно, хотя совсем избавиться от снисходительных интонаций не смог, сам их чувствовал, досадуя на себя, хотя не слишком. И так изрядно расстарывался для женщины, которая ничем пока его усилий не возместила.

— Волшебное исчезновение с потерей памяти и последующим социальным воскрешением могло сработать в населённой местности. Вдоль железной дороги всегда кто-то живёт, там легче найти помощь, там проще не заблудиться в дебрях: достаточно идти вдоль путей и обязательно набредёшь на человеческое поселение, хоть разъезд. Там легче найти помощь в случае травмы, если двигаться не можешь: с проходящих поездов заметят, обходчики наткнутся. Или, как ты рассказывала, с потерей памяти: человек забывает, кто он, зато помнит, что надо кушать и ходить. Здесь — горы. Нет селений, разве что спортивные базы, но там каждый человек на счету, там никто не станет скрывать здоровенных левых мужиков: быстро выйдут на соседей или на милицию, чтобы приехали и забрали. Никому не нужны проблемы.

Анна молчала. Сумерки давно сгустились, снег стал совсем синим, словно он и не снег вовсе, а море какое-то. В отдалении мерцало светлое пятно, там располагалась база отдыха металлургического завода, впрочем, Анна смотрела в другую сторону, туда, где за холмами скрывалось ущелье Коробочка, и не было ничего, никаких огней. Неужели подозревала истину или сердце вещало, как говорят? Отследив вектор её внимания Грибов занервничал. Рано успокоился? Не закончилась история, не просто так тот же Стасик байки принялся травить, вдруг имел в виду что-то конкретное… Знать бы наверняка…

Грибов невольно представил, как ползёт вдоль ущелья человек со сломанными ногами, оставляя за собой быстро мёрзнущий кровавый след, упрямо стиснув зубы тащит себя сантиметр за сантиметром, смотрит упорным взором чемпиона всегда вперёд. Волосы, почти такие же белые, как снег, сосульками свисают на лицо… Леднев стал золотым лыжником потому, что ему хватало упорства никогда не сдаваться на трасе. Вдруг он не сдался злобной судьбе?

Отогнать от себя нелепую, зато всерьёз пугающую картину удалось не сразу.

— Всё эти шуты Стасик с Игорьком, — сказал Грибов, досадливо морщась, хотя разглядеть его гримасу в темноте практически не представлялось возможным, тратилась она зря. — Придумали историю с привидением, вот и растревожили покой всех нас. Андреичу следовало бы выдать им леща, но и Андреичу никто леща не дал, хотя давно выпрашивает.

— Да, я на них наорала вчера. Жестоко было устраивать комедию из трагического происшествия. Человек погиб, случившегося не изменишь.

Голос её звучал решительно, хотя недоговорённость всё равно осталась. Грибов понял, что не добился внятного результата. Анна по-прежнему не верила в окончательную гибель мужчины, так или иначе пробудившего её интерес, значит, не удастся вовлечь её в новые отношения. Здесь он тоже стал вторым после первого. Не догнал, опоздал, сможет ли ещё наверстать упущенное преимущество? Впрочем, что толку досадовать на себя и других, надо твёрдо становиться на лыжи, добиваться первого места на лыжне. Когда он займёт ступень Леднева на пьедестале почёта, возможно, в сердце Анны появится для него свободный фрагмент. Он, Грибов, отберёт все достижения соперника, тогда и только тогда тот окончательно уйдёт из жизни, из памяти людей. А то призрак, видите ли, весь в белом, только без своей счастливой шапочки. Пусть чешет на дно ущелья, там бродит, завернувшись в простыню и горестно стеная. Там ему самое место. Внизу, под снегом. Нечего наверху шататься, людей смущать.

— Поздно уже, — сказал Грибов. — Ты бы шла в помещение, а то простудишься. Одета легко.

— Хорошо, — покладисто согласилась Анна, и Грибов в душе возрадовался: взяла хоть крошку с его рук, там привыкнет постепенно, есть с них приучится.

Глава 4

Трасса выдалась сложной. Чередовались подъёмы и спуски, да ещё снег держал плохо, словно норовил расплыться под ногами жидким болотом, хотя с мазью Грибов наверняка угадал, он всегда угадывал с мазью.

Зрители, по своему обыкновению, толпились по бокам провешенного маршрута, иногда стоя кучками в сторонке, где подкреплялись из термосов, бутылок и пакетов, иногда топчась у самой лыжни, где жадно оглядывали бегущих спортсменов, словно пытаясь проникнуться их одушевлением, слизать бесплатные сливки азарта, приобщиться задарма к преодолению себя и снега, к успеху. Этим последним хотелось от души вломить палкой, причём не лыжной, невесомой, а чем потяжелее, например, одолженной в секции лапты.

Впереди наметился длинный пологий уклон, Грибов чуть расслабился, пошёл мягче. Трасса вливалась в чахлый лесок, выглядела отчасти незнакомой, отчасти привычной. Внизу, если он правильно помнил, должна была бежать речушка, маленькая, укутанная в снежные берега по самую сердцевину. Трасса там, следуя изгибу русла, резко сворачивала влево, так что зевать на спуске не стоило, можно было потерять дорогие секунды.

Яркая дистанционная разметка сегодня почему-то особенно сильно раздражала глаза, под веками словно ворочался песок. Солнце светило, причём, на всю катушку, с безоблачного, почти белого от мороза неба. Денёк разгулялся приятный, хотя лица болельщиков и смотрящих за порядком сотрудников, мелькавшие по обе стороны лыжни, казались неестественными как карнавальные маски.

Из-за скорости? Грибов бежал легко и мощно. Скатившись по спуску, грациозно развернулся на берегу речушки, взметнув фонтан снежных искр, побежал дальше. До сих пор не видел вблизи конкурентов, сам по себе полировал лыжню, только теперь впереди наметилась спина с номером, обтянутая тонкой яркой тканью.

Грибов немедленно ощутил азарт преследователя. Следовало думать, о том, как грамотно провести гонку, раскатать весь маршрут на осознанные фрагменты, играть секунды, не метры, а он бордо-весело наддал, чтобы обогнать бегущего впереди спортсмена. Зачем? Трудно сказать. Не заботился о тактике и стратегии, повиновался моменту, причём ничуть не винил себя за настроение и порыв. Лыжня — поле боя, победитель на ней один. Если меньжеваться и спотыкаться, останешься в хвосте, другие прибегут первыми, захапают твой приз. Не готов одерживать верх — не ступай на трассу.

Дышалось легко, ноги могучими поршнями толкали вперёд тело. Размеренно, хотя достаточно жёстко Грибов нагонял бегущего впереди. Тот сдавал, сбивался с шага, вёл себя, как сопливый новичок, каким, скорее всего и был. Путаются под ногами эти неумехи, всем мешают, берут их лишь для того, чтобы соревнования обрели массовость и зрелищность, как говорят шаркуны из комитета спорта. Грибов уверенно настигал. Парнишка слышал его, ощущал напор, оглянулся. Грибов увидел перед собой мокрое от пота совершенно незнакомое лицо, рявкнул:

— Лыжню!

Обогнал сопляка не как стоячего, но почти. Чужое натуженное сопение осталось за спиной, впереди лежал уютный распадок, даже болельщики не маячили, для них здесь было неудобно, не видели смысла тащиться далеко от дорог и кафешек комплекса. Ёлки или сосны вокруг стояли привольно, позволяя Грибову видеть пространство насквозь, а солнечным лучам без помех литься сквозь редкий лесок. Снег первозданно, опасно белел, Грибов невольно смаргивал слёзы, катившиеся от блещущего света, щурился, терял преимущество.

Он не знал, как долго бежит, как долго ему ещё бежать, какое показывает время и много ли тех, кто впереди и позади. Странно, что спохватился лишь теперь, давно пора было задуматься о несуразице происходящего. Оглянувшись, Грибов обнаружил, что спортсмен, которого он обогнал, куда-то исчез. Ни души не было в этом красивом и вовсе не мистическом месте, хотя страх почему-то пробрался под свитер, пощипывал больно потную кожу.

Что за бред? Что происходит? Куда все девались? Быть может, соревнования давно закончились, спортсмены уселись в автобусы и покатили вниз, к цивилизации, болельщики забрались в кто в чём приехал, отправились туда же. Остались на трассе лишь отслужившие своё на сегодня флажки разметки, да снег и лёд. Осталась лыжня, по которой он, Грибов, бежит неизвестно куда, неизвестно зачем. Зря. Даже тот, обогнанный, свалил в тепло и сытость.

Остановиться? Если нет надежды победить, то зачем бежать? Как глупо он будет выглядеть, мурашом ползущий по склону, когда его, потерявшегося, начнут искать вертолёты. Грибов замедлил бег, невольно посмотрел наверх, где увидел лишь пустое небо, совершенно белое, как снега вокруг, хотя солнце продолжало светить. Мир замедлился, тишина давила в уши.

Остановиться? Никчёмный он тогда спортсмен, если испугался странной трассы. Нет соперников — значит, победа достанется даром. Ему нужна победа, пусть никто не разделит его триумф, стоя на одну-две ступени ниже. Годится любой приз, или всё-таки нет? Грибов запутался. Он продолжал идти, размашисто выбрасывая вперёд руки и ноги, привычно покоряя пространство. Есть он и есть снег, который держит бегущего на невесомых ладонях. Снег, который всегда был другом, даже когда был врагом, тормозил неподатливой сутью. Снег, без которого не случилось бы спорта, всей судьбы, а главное — победы. Пока он есть, надо идти вперёд. В этом смысл. Другого не надо. Грибов шёл. Не заметил почему-то, что распадок закончился, лыжня теперь тянулась по косогору, немного ныряя туда-сюда, ведь склон был неровный, как все склоны в мире.

Затем Грибов увидел людей. Болельщики стояли тесной кучкой, смотрели вдаль, даже с ноги на ногу не переминались. Что они там узрели, Грибов со своего места не видел, зато приободрился, побежал быстрее. Никто не оглянулся на него, хотя лыжники двигаются не бесшумно. Пустые отрешённые лица этих зрителей опять казались масками, только теперь не карнавала, а смерти. Грибова прошиб холодный пот, вопреки тому, что шёл он хорошо, должен был изрядно разгорячиться.

Почему сегодня всё было не так, как всегда?

В первую очередь необыкновенно странные соревнования… Или это ещё шла тренировка? Нет, на обычную разминку никто не наденет форму с номерами, у Грибова вон тоже на груди белеет косо напяленная растяжка, чёрные цифры на белом фоне. Он, правда, не может рассмотреть — какие. Не запомнил свой номер на старте, забыл сам старт, словно целую вечность провёл на лыжне и никогда нигде более не был. Вся жизнь — нескончаемый бег к горизонту. Ничего иного, только снег, который мягко застилает всё вокруг. Даёт опору и надежду достичь цели, а ещё укрывает могилы. Снег везде, всегда зимой и постоянно в памяти летом. Снег, который прячется до осени, но всегда остаётся рядом. Что лыжники без него? Что он без них?

Страх растёкся ознобом по коже, постепенно просочился внутрь. А если нет никакого другого мира, кроме лыжни? Вообще нет. Он мерещится, когда одолевает усталость, блазнится в помутневших от злого солнца глазах. Никого нет, людей тоже, стоят вдоль трассы мертвецы, ухмыляются стылыми губами. Или эти фигуры вообще нарисованы на щедром холсте снега.

Те зрители остались за спиной, оглянуться Грибов не решился. Он цеплялся за единственную реальную вещь в протёршемся до дыр мире — лыжню. Она и только она действительно была, стелилась под две полоски дерева, приделанные к ступням, хотя временами казалось, что тоже ненадёжна — исчезнет. Растворится, если по ней не бежать, потому надо бежать, выбрасывать вперёд руки и ноги, крепче сжимать ладонями палки. Бежать, тогда обязательно что-нибудь получится или хотя бы не случится.

Склон холма, ещё недавно голый, оделся деревьями. Грибов опять не рассмотрел, елки там, сосны или вовсе что другое. Боялся оторвать взор от лыжни, чтобы не лишиться единственной опоры, как канатоходец доверяет натянутой верёвке, которая отделяет его от падения в ущелье. Бежал и бежал, не чувствуя усталости, голода, холода. Бежал в никуда среди белого ничто, а потом опять увидел цель.

Впереди снова мелькала, скрываясь иногда за редкими деревьями, спина с номером поверх лыжного свитера. Руки и ноги размеренно двигались, толкая тело вперёд. По его, Грибова, лыжне бежал другой спортсмен. Значит, действительно идут соревнования, значит не имеют значения нарисованные мертвецы, расставленные на обочине жизни, ведь она продолжается по знакомым правилам!

Воодушевившись, Грибов с силой оттолкнулся палками, чуть сгорбился, одолевая подъём. Ему бросили вызов, он считал себя обязанным ответить. Он должен обогнать того, кто бежит впереди, он твёрдо помнит, что стремится стать первым. Единственное, что не забыл. Никто не отнимет у него золото, некому отнимать.

Последняя мысль смутно прошелестела по краю сознания, не задержалась. Он многое забыл, наверное, потому, что на лыжне не следовало зевать по сторонам. Чуть расслабишься и ты последний, немного отвлёкся и ты зритель, а вместо лица у тебя маска. Вперёд, вперёд, вперёд!

Спина бегущего перед ним вроде бы приблизилась. Среди всего белого, что его окружало, Грибов отчётливо различил цвет, правда, не понял, какой. Яркий свитер был хорошей целью, стоило сосредоточиться на нём. Бежать, помня о дыхании и ритме, выкладывать, хотя экономно — точно по графику. У него получалось, он нагонял. В руках и ногах отчётливо прибыло сил, снег под лыжами перестал колебаться, словно трясина, лёг твёрдый и гладкий, такой, какой нужен для победы. Грибов буквально летел, теперь, кажется, вниз по склону, вот уже тот, другой замаячил совсем близко, пришла пора крикнуть победное: «Лыжню!»

Не вышло. Рот открылся, голос не прозвучал. Скрипел снег, оглушало дыхание, щёлкал по накатанному слоёный пластик. Система дала неожиданный сбой. Грибов ничего не понял. Он ведь совершенно точно всё сделал правильно. Тот, впереди, поймал свой шанс: стал отдаляться. Он уходил, его вновь приходилось догонять. Грибов ощутил, как разгорается совсем не спортивная злость. Если нельзя обогнать того, кто на пути, того, кто мешает стать первым, надо его убить. Воткнуть острие палки прямо в широкую мускулистую спину, так, чтобы хрустнули рёбра, потекла, пачкая свитер, кровь (кстати, не запачкает ничуть, ведь она красная на красном, никто ничего не заметит), затем столкнуть соперника с лыжни, чтобы падал вниз по склону, нелепо взмахивая руками и ногами, подыхая…

Никто ничего не узнает, здесь же нет никого.

Только чтобы ударить, всё равно надо предварительно догнать. От вопиющей нечестности происходящего засвербело в носу, зачесались глаза, обида едва не потекла из горла, так много её образовалось внутри, так переполнила она тяжело вздымающуюся грудь. Догнать и перегнать, догнать и убить. Всё равно, какой выбрать вариант, лишь бы быть первым в состязании жизни!

Бред, бред, бред!.. Нет, это подстава, они все сговорились. Всё знают и все сговорились, специально устроили невероятный забег, увели трассу в совершенно неведомые края. Они ждут. Стоит убить этого лыжника, они тотчас скажут, что он убил того. Схватят и запрут в клетку. Новый толчок в спину послужит доказательством старого! Нельзя убивать, сейчас опасно давать волю нервам, надо догнать и перегнать соперника, даже если нет голоса на правильный крик. Остались снег, чёткая тропа на нём. Вперёд! Он придёт первым, и все всё забудут. Обязательно. Чемпионов прощают, так принято.

Грибов бежал, хотя иногда ему казалось, что стоит на месте. Шатался склон, плясало перед глазами белое: небо, снег, солнце. Иногда появлялось красное пятно, он пугался, что это пятно крови, что не удержался, сделал, как хотел, выдал себя с головой. А потом впереди наметился длинный спуск, вновь мелькали по сторонам трассы деревья, зрители. Другой спортсмен потерялся, зато Грибов явственно понял, что лыжня привела в знакомый распадок с речкой на дне. Он сделал круг. Первый? Сколько их всего, какова длина маршрута? Почему он ничего не помнит, словно только что родился в спорт, выброшен на прозекторский стол неуютного мира.

Надо вспомнить, а пока ничего другого не остаётся, кроме как бежать, догонять тех, кто впереди, ведь должен быть кто-то впереди или нет никого, надо лишь дотянуть до финальной растяжки, и приз всей его жизни — вот он! Сам ляжет в руки. Тогда Грибов сможет остановиться, поверить, что лыжня — не натянутый канат, снег удержит его, даже если сойти в сторону. Правда, если сойти с накатанной дороги, на победу можно не рассчитывать.

Вдоль маршрута толпились болельщики, вели себя как обычно, иных он вроде бы узнавал. Их лица более не напоминали маски, вообще белое вокруг сделалось менее нестерпимым, не так сильно резало глаза. Неужели он бежал весь световой день, теперь тот клонится к вечеру? Разве так бывает? Усталости Грибов не ощущал, вообще ничего не ощущал, словно механическая кукла выбрасывал вперёд руки и ноги — развлекал публику. Крамольная мысль почему-то впервые в жизни пришла ему в голову. Ведь для людей вокруг трассы или тех, кто сидит, потягивая пиво, у телевизоров любой спортсмен со всеми его рекордами и амбициями — всего лишь шут, фигляр, призванный развлекать почтеннейшую публику, придавать пиву пряный вкус. Не более! Клоун на арене или клоун на лыжне — это одинаково несерьёзно. Марионетка на верёвочках, за которые дёргает толпа. Лишь у отдельных мистеров Иксов есть титул в загашнике для жизни в реальном мире, остальные шуты кончаются, едва сойдя с арены. Вне цирка их вообще нет. Беги как следует, лыжник, а то зритель отвернётся от тебя к пиву. Помни, какой серьёзный у тебя конкурент.

Мерзкие, дрянные, неправильные сомнения. Откуда они вообще взялись? Он, Грибов, всегда был серьёзен со спортом. Когда он бежал, не думал ни о чём, кроме победы. И побеждал!

«Нет! — крикнул кто-то из толпы или прямо в голове. — Ты всегда был вторым!»

Третьим тоже, да всяким, пока не научился бегать как следует, вернее было бы сказать: ты никогда не был первым.

Сжигала досада, Грибов изо всех сил оттолкнулся палками, полетел под уклон, страшась собственного больного азарта, не страшась последствий. Маленькая река укрыта льдом, он не утонет, разве что разобьётся, если слетит с трассы. Вперёд! К первому месту, к той заветной ступени, которая поднимает спортсмена над снегом на высоту, где наверху только небо, ничего и никого более… или в коробочку… нехорошее слово. Откуда оно? Надо забыть. Другое запомнить, а это забыть.

Он вошёл в поворот, взметнув целую тучу мелкого золотыми искрами засиявшего снега, удержался, согнув колени, отставив внешнюю ногу вписался в вираж, устоял. Догнали восторженные крики болельщиков, неровными толчками донеслись аплодисменты. Грибов рванул дальше по лыжне, пролетел сквозь тающие золотые искры и вновь увидел спину соперника впереди.

Странный день выдался: без утра и без вечера, зависший в пространстве или правильнее сказать во времени. Опять впереди появилась спина с номером. Грибов не удивился, как раз наличие на трассе других лыжников было делом не только обычным — обязательным. Ничего, один раз обогнал сопляка, обгонит и в другой. Возникло даже что-то вроде снисходительной жалости к тому, кто уныло телепает по первому разу, тогда как настоящие спортсмены уверенно идут на второй круг. Грибов настигал, разглядел уже, что свитер на том, другом надет кроваво-красный. Быть может, он всё же догнал кого-то на склоне, успел всадить палку, только человек ничего не заметил. Говорят, так бывает в азарте: ты будешь бежать тяжело раненым, даже мёртвым, потому что бежать — последняя команда, которую получили в ещё продолжавшейся жизни мозг и весь организм.

Вот, теперь совсем близко. Грибов пошёл на обгон, и тут, другой обернулся. Под чужой шапочкой блеснули знакомые глаза. Замаскировался, чтобы его не узнали сразу, подстерёг того, кто покушался на его жизнь. Хитро! Грибов едва не сбился с шага. Значит, жив! Измышления Стасика с Игорьком, сомнения Анны — всё не зря. Выжил проклятый ненавистник, копил месяцами отраву мести, чтобы в нужный момент выплеснуть на лыжню, окрашенную в желчные тона заката.

— Хочешь быть первым, Всеволод? — сказал Леднев. Голос звенел льдинками. — Для этого надо бежать быстрее того, кто первым уже стал, а не коварно сбрасывать его в бездну!

Грибов подумал, что он не хотел, само получилось, его спровоцировали! Сказать ничего не мог: в горле словно застыл ледяной коркой снег, зато верил в собственную версию событий. Что ему оставалось иного, кроме как верить?

— Я ничего не смогу доказать, — продолжал Леднев. Он чуть убавил скорость, теперь оба соперника бежали рядом, образовалась даже удобная парная лыжня, хотя прежде её здесь не было, да и откуда бы взялась? — Но я не успокоюсь, пока ты не получишь своё. За подлость и предательство, за тот толчок в спину, доверчиво подставленную товарищу по команде. Товарищу, не лютому врагу.

— Много о себе воображаешь? Типа ты величина? Ты всего лишь шут на потребу толпе! — крикнул в ответ Грибов. У него прорезался голос.

— Как все мы, кто своей деятельностью развлекает публику. Как вообще все относительно друг друга. Ты разве не понял? Весь живой мир — лишь цирк для клоунов и фигляров. Неважно, кто пляшет на арене, а кто сидит в зрительном зале. Все здесь — жалкие уродцы с жалкими амбициями. Настоящее начинается только ТАМ, за порогом этого бытия. Скоро ты точно узнаешь!

— Сдохни! — заорал Грибов.

Он попытался выбить Леднева с лыжни, хотя бежал по внешней стороне, ниже по склону, поступал глупо. Проклятый соперник лишь усмехнулся и наддал так, что мигом оказался впереди, не только не толкнёшь ладонями, палкой не достанешь, остриём, которым можно сломать рёбра. Леднев научился не доверять товарищу по команде. Что ж, правильно делал. Грибов отставал, он изо всех сил выбрасывал вперёд руки и ноги, но безнадёжно не мог догнать золотого лыжника.

Тот обернулся опять, показывая смеющееся лицо. Закатный свет добавлял тепла его вечно красноватой, не поддающейся загару коже.

— Так я уже сдох! — сказал он весело. — Ты забыл? Ты сам меня убил. Прикончил, чтобы я не стоял у тебя на дороге, а я по-прежнему здесь. Попробуй, догони!

Он продолжал смеяться и бежать, смеяться и бежать, а лицо оплывало как тающий весной снег, стекало с черепа, наверное, падало брызгами на лыжню, только Грибов не видел, не мог оторвать взгляда от проступавшего сквозь остатки плоти черепа. Мелькнула нелепая и наверняка неверная мысль, что черепа, в отличие от лиц, у всех одинаковые. Мертвецы по ту сторону существования не узнают друг друга. Не получится обнять приятеля или отомстить врагу. Всё завершится здесь.

Они продолжали бежать вперёд, двое в оранжевых закатных снегах, солнце садилось, скоро должно было обагрить мир багровыми тонами крови. Грибов упрямо пытался достать соперника, обойти, остаться одному на лыжне, где никого впереди, кроме тряпичной растяжки с надписью «Финиш». Бежал, стремясь к абсолютной победе, когда холодная, трезвая мысль прорвалась сквозь муть, заполонившую сознание. Он бежит за мертвецом, он догоняет мертвеца, а это совсем не тот результат, к которому надо стремиться.

Грибов остановился внезапно, ощутил, что сердце чуть не выскочило из груди, пронзив непрочную преграду рёбер, свитера и стартового номера. Нельзя было прекращать бег так резко, следовало медленно ехать, унимая разогнанный до критических величин организм. Грибов испугался. Опёрся на палки, лишь теперь поняв, как бесконечно, безнадёжно устал, всю жизнь превратив в одну большую погоню за титулом. По сути — ни за чем.

Леднев уходил прочь. Он опять обернулся, блеснул багровым отсветом зари совершенно голый теперь череп, зато слова прозвучали отчётливо, пусть не было для их произнесения ни рта, ни глотки:

— Мы ещё встретимся, Всеволод! Обязательно встретимся. У нас будет не один чемпионский забег! Всё ещё впереди!

— Будь ты проклят! — бессильно пробормотал Грибов.

И проснулся.

Глава 5

Одеяло совершенно сбилось. С одного бока он замёрз, с другого был мокрый от пота. Грибов сел на постели, нашарил пальцами выключатель прикроватной лампы, щёлкнул тумблером. Тотчас комнатушку (а хоромами тут спортсменов не баловали) наполнил тёплый домашний свет. Грибов глянул на часы, но положение стрелок с первой попытки не расшифровал. Он с трудом приходил в себя, мучительно возвращался в осязаемый безопасный мир из того, кошмарного.

Так это был всего лишь кошмар! Мутный мучительный сон. Лёг неудобно, съел чего-нибудь нехорошее, вот и блазнилась в итоге разная чушь. На самом деле всё в полном порядке, он находится в своей комнате на базе, в собственной постели, вот его вещи лежат на стуле, ботинки валяются на полу. Он в абсолютной безопасности, не было безумного забега сквозь безжалостный, бесконечный день, не стояли нарисованные на снегу мертвецы по сторонам трассы, не приходил проклятый Леднев, чтобы высказать своё драгоценное мнение. Помер он, окончательно помер, все предположения о том, что ухитрился выжить не выдерживают критики. Золотой лыжник остался лишь в ночном кошмаре. Там ему подходящее место. Другого не надо.

Если бы Грибов курил, самое время сейчас было бы глубоко затянуться горьким дымом, выпустить его в потолок вместе с пережитым ужасом, если бы выпивал, тяпнуть полстакана чего-то крепкого, но поскольку курение и алкоголь спортсменам не рекомендовались, пришлось глубоко вздохнуть, аскетично выпить простой воды. Грибов сполз с постели, прошлёпал босыми ступнями к низенькому окошку, отодвинул занавеску. Снаружи занимался ясный в меру морозный день. База понемногу просыпалась.

Хотя умственно себя успокоил, сердце продолжало стучать как на трассе, словно всю ночь он не спал, а по-настоящему бежал по лыжне, стремился вперёд, хотя, как выяснилось, шёл по кругу. Воздух в комнате показался душным, мерзким, хотя перед сном проветривал. Наверное, сгоревший от переживаний адреналин наполнял комнату запахом тревоги. Грибов быстро оделся, открыл форточку и вышел на улицу, остановился под навесом, примерно там, где беседовал недавно с Анной. Почудилось даже, что слышит ещё слабый аромат её духов, хотя духами она практически не пользовалась. Андреич ничего такого не одобрял.

Прозрачный утренний воздух наполнял лёгкие чистотой и покоем. Сердце понемногу затихало в груди, вместо того, чтобы грохотать, заглушая поступь мира, стучало теперь бесшумно, как ему полагалось. Наверное, следовало тщательно проанализировать кошмарный сон, разобраться в его причинах, вытащить на свет заблуждения — психологическая составляющая ведь тоже важна для тренировок, помогает собраться, не рассеивать внимание. Следовало бы подумать о пользе дела, пока мерзкое видение не рассеялось подобно туману, как это бывает с любыми снами. Грибов не хотел. Более того, кошмар не бледнел в сознании, не уходил в прошлое вместе с ночной мглой. Оставался на месте, яркий, как только что просмотренный в кинотеатре фильм. Грибов вроде бы успокоился, дышал полной грудью, стоял под навесом созерцая всё яснее проступающие из сумерек снега и одновременно был там, в кошмаре. Ноги и руки иногда непроизвольно вздрагивали, словно намеревались сами выбрасывать себя вперёд, унося хозяина по лыжне, к победе.

Не так просто оказалось избавиться от тяжкого впечатления, не ожидал от себя дамской чувствительности, расклеился, хотя давно следовало всё забыть, не верить в сказки и упрямо жить дальше. Сколько раз он повторял себе насквозь правильные слова за последние месяцы, особенно последние дни, неужели мало? Внушение не сработало, оставалось выгонять лишнюю дурь усиленными тренировками. Наверное, прошлое уйдёт совсем только когда он займёт верхнюю ступень пьедестала почёта, окончательно поверит, что никого выше более нет. Значит, надо достигнуть поставленной цели, не думать более ни о чём. Понадобится, поразмыслит позднее.

Грибов немного замёрз, совсем собрался возвращаться в тепло комнат, только решил задержаться ещё ненадолго. Окончательно рассеять тревогу, твёрдо поверить, что кошмар — не более, чем кошмар.

Солнце вот оно, совсем рядом, подкатило снизу к линии горизонта, небо окрасилось в латунные рассветные тона. Он посмотрит в снега, убедится своими глазами, что живой или мёртвый Леднев окончательно исчез из бытия, нет никакого видения, никто не бегает по холмам в лучах зари. Разумеется, он никогда не верил глупым сказкам, его не надо ни в чём убеждать, ну да реальное отсутствие призрака поможет сосредоточиться и успокоиться, полностью уйти в тренировки вопреки всем усилиям недоброжелателей помешать ему достичь желаемого.

Укутавшись плотнее в куртку, Грибов вышел на обзорную площадку, с которой хорошо просматривались окрестности, зато из окон в эту сторону мало кто глядел.

Надо сказать, зрелище его захватило. В простой бесхитростной красоте зимних сопок был величавый покой. Человеческие разборки казались несерьёзными здесь и сейчас, а все цели, как велики бы они ни были, секундными капризами на часах вечности. Укутанные белым покровом холмы казались безопасно мягкими. Снег, точно мудрый посредник, лежал между людьми и природой, предлагал шанс покорить её без фатальных последствий. Давал опору спортсменам, позволял им тянуть жёсткие прутья лыжни, а потом исчезал вместе с нею до нового сезона. Снег. Главный призрак планеты, единственный в который Грибов соглашался верить.

Стоило ли спихивать конкурента с обрыва? Или жизнь слишком коротка, чтобы принимать её всерьёз? Подействовал на него ночной бредовый сон, разбудил мысли, которые дремали, которые он тщательно гнал прочь, чтобы дальше спать спокойно. Ладно, он полюбуется золотом небес, убедит себя в очередной раз, что был прав и спокойно отправится завтракать. Чемпионам нужна калории, а не кошмары. Именно так!

Грибов почти решил покинуть наблюдательный пост, поскольку довольно долго пялился в пространство, леча обожжённые белым сиянием сновидения глаза, когда ему почудилось движение там, вдалеке. Солнце вот-вот должно было вылезти из-за горизонта, небо и снега окрасились ярко, слепили взгляд. Грибов всмотрелся, сморгнув выступившие от напряжения слёзы, и увидел.

Вдалеке по заснеженным волнам холмов действительно ползла крошечная фигура. С утра пораньше там явно тренировался лыжник высокого класса, судя по тому, как размеренны и мощны были его движения. На весьма значительном расстоянии не удавалось различить, есть ли на нём шапочка, какого цвета костюм, тем более, рассмотреть волосы, Леднев это или ранняя пташка с чужой базы. Не кошмарь Грибова ночные видения, наверное, отвернулся бы от предъявленного факта, объяснив себе благоразумно, что Стасик тоже однажды увидел спозараннего спортсмена, сообразил, что можно придумать красивую байку — вот и вся великая, страшная тайна, смешная, как все разгаданные загадки бытия.

Нет. Пережитый ночью ужас ещё не отпустил насовсем, впрочем, и держать крепко воли не имел. Чувство, которое овладело Грибовым сейчас, вернее было классифицировать как гнев. Слепая ярость на всех, кто не давал ему покоя. А его не будет, пока сам не разоблачит ошибки шутника. Своими силами. Сначала догонит усердного не в меру чудика, а там врежет ему в челюсть, если острием палки в спину нельзя, хотя очень хочется.

Грибов мигом вернулся в здание базы, кто-то окликнул его весело, кажется задал вопрос, он отмахнулся. Влез в снаряжение, схватил лыжи, минута прошла или чуть больше, а он уже вновь оказался снаружи. На этот раз на дороге никого не попалось. Команда завтракала в общей комнате, не было ей дела до психованного вечного второго, пока ещё не первого. Каждый всегда занят собой, до других ему намного меньше дела, чем они полагают.

Щурясь от уже взошедшего, хотя ещё не злого солнца, Грибов окинул взглядом холмы, лыжника не заметил, должно быть, тот успел скрыться за складкой местности, зато хорошо запомнил направление, куда бежать, примерно прикинул расстояние. Немногие могли здесь, в холмах, сравниться с ним в скорости и мастерстве. Если человек действительно есть, не померещился, он его догонит. Кошмар должен уйти в страну кошмаров. Никуда он не денется, сгинет, едва наступит ясность.

Когда на ногах оказались лыжи, а под ними лыжня, Грибов успокоился и взволновался одновременно. Его сознание словно раздвоилось. Он одновременно бежал здесь, вдыхая сочный морозный воздух, всматриваясь в холмы сквозь добрый золотистый свет; и там, где воняло мертвецами, а белое сияние резало глаза. Он никак не мог отвязаться от сна, хотя тот давно должен был померкнуть в сознании, уйти в небытие, как это всегда бывает со снами. Естественный порядок вещей рушился, бодрости рассудку недоброе явление не добавляло.

Поначалу шаг был излишне резок, почти хаотичен, как у совсем зелёного новичка. Грибов не на шутку рассердился на себя за расхлябанность и, пожалуй, испугался. Проклятый сон сбил с толку до такой степени, что без пяти минут чемпион утратил мастерство? Это серьёзно, с этим надо что-то делать. В первую очередь не верить сказкам. Он и сейчас не устремился бы в погоню за неведомым лыжником, не поселись в душе мистический, никогда до того не изведанный ужас. Страх напугал опытного спортсмена более, чем всё прочее. Если дурацкие ночные кошмары до такой степени заметно влияют на его душевный покой, то что произойдёт, когда грянет настоящий, реальный кошмар? А ведь исключить его из расчётов нельзя.

Как бы не колбасило от непрошенных эмоций, следовало немедленно взять себя в руки, собраться, показать класс самому себе, пусть никто другой его не увидит. Отчасти выполнить задуманное удалось. Далее, к горизонту Грибов шёл ровным укрывистым шагом опытного лыжника.

Место, где видел некоего другого спортсмена в лучах восходящего солнца, Грибов запомнил довольно хорошо, впрочем, как и следовало ожидать, здесь, никого уже не было, когда цель оказалась достигнута. Само собой, в холмы выходят не для того, чтобы стоять на месте. Люди перемещаются из одной точки пространства в другую. Призрак, если это был призрак, тем более испарился. Ушёл в потусторонний мир, где ему самое место. Наверное, для выходцев с той стороны проложены особые тропы или снег выдаёт и принимает их, когда хочет сам. Он здесь всему голова.

Утро разошлось, солнце встало на небе достаточно высоко, чтобы удавалось всё вокруг обозреть. Чувствуя себя невероятно глупо в образе сыщика, от души надеясь, что никто не увидит, Грибов принялся изучать следы на снегу. Он понятия не имел, как это надлежит делать. Кроме того, после последнего снегопада, здесь побывало множество людей. Как спортсменов, так отдыхающих с заводских баз. Сможет он отличить профессиональную лыжню от дилетантской? С учётом, что все пользуются всеми… Свежую от вчерашней или позавчерашней? Вряд ли. Он никогда не присматривался к снегу под ногами, ведь это был просто снег. Да он чуял его носом и подошвами ботинок, скользящей стороной лыж, знал, как приноровиться к нему, когда он стылый или волглый, но не любовался его блеском или бархатистой матовостью, а если случалось, то разве что на миг-другой.

Потом Грибов сообразил глянуть назад, на след, который оставлял за собой, только что обновил его бегом, вознамерившись сравнить его с теми, которые точно сегодня были не его. Поначалу ничего существенного не заметил, затем различил на старых следах едва заметную изморозь. Ночью похолодало, крохотные кристаллики льда образовали невесомую бахрому в жёстком жёлобе лыжни. Вероятно, вне него тоже, но это значения не имело. Пройдя сегодня поутру по старому следу (не по нетронутому же было бежать) он своим лыжами смазал ночной узор. Его след всё-таки отличался от других, вчерашних или позавчерашних. Маленький успех окрылил. Приободрила не утраченная ещё способность рассуждать здраво.

Грибов двинулся дальше наугад, стараясь охватить взором как можно большее пространство снегов, пока дневное тепло не растопило невесомую изморозь в колеях дорожек. Следовало спешить. Впрочем, он уже опоздал. Холмы пробуждались. За распадком, где построил свою базу ламповый завод, тянулись друг за другом, трудолюбиво взмахивая палками, двое лыжников. Средний класс, впрочем, шли вполне прилично.

Не призраки, поскольку были не в белом, да и катались существенно хуже Леднева. Находились вне подозрений в ситуации погонь за мороками.

Внезапно Грибов ощутил острый приступ стыда от того, что вообще позволил втянуть себя в скандальную по своей сути историю, поверил в абсолютно немыслимую чушь: в привидений, вышедших с того света в этот, да чего ради тащились бы? Медаль здесь точно не дадут… Ради мести? Звучало нелепо, хотя чуть более осмыслено. Разве он сам не мечтал бы рассчитаться с тем, кто походя насмерть спихнул с обрыва? Не случайно, а намеренно, чтобы потом развернуться и спокойно уйти, довольным собой. Наверняка пострадавшему обидно, даже если перестал быть живым. Эмоции существуют дольше людей.

Да он, Грибов, из могилы бы вылез, сквозь пласты земли процарапался, полз на гниющих конечностях, чтобы добраться до злодея, сомкнуть распадающиеся ладони на его горле, давить, пока не сдохнет в тех же мучениях, что испытал он сам. Никогда бы не простил. Леднев был ничуть не лучше него, разве что хорошим притворялся успешнее. Все люди одинаковы. Всех гложут одни и те же чёрные помыслы.

Ненависть вытравила стыд, как отбеливатель удаляет пятно, Грибов почувствовал себя увереннее. Чувство, направленное против кого-то другого, выглядело с его точки зрения более правильным, чем устаревшее, годное лишь для романов самоедство. От наплыва эмоций всерьёз затрясло, темперамент у него всё ещё был в порядке, что не могло не радовать, ведь без него не бегают, а если бегают, то недостаточно быстро. Отзывались в душе справедливые мысли, прожигали нутро непрошенные ощущения. Грибов впервые поставил себя на место Леднева и не понравилось как-то на нём. Из могилы выползти, конечно, никому не удастся, это всё досужие выдумки писателей и сценаристов, только опять же нет доказательств, что Леднев умер. Совсем умер. Уверенность есть, а доказательств нет. Нашли ведь только шапочку, которую Грибов собственноручно подбросил на чужую тропу.

Кому он дал шанс вдохновенной подставой? Себе на сомнения или Ледневу на тайну? Разбираться теперь предстояло одному.

Грибов вздохнул, свернул в направлении того самого ущелья, побежал резво, затем приостановился. Вдруг его увидят в малопосещаемых краях? Да ещё не в первый раз… Спросят, почему зачастил в сторону от обычных троп? Он потоптался на месте, тут же себя одёрнул: и что? Тело не нашли, нет ни у кого оснований подозревать конкретно его, Грибова, в злом умысле лишь потому, что бродит в живописном уголке холмов. Может, нуждается в уединении, чтобы поразмыслить о высоком и вечном или стихи написать в честь великолепных снегов. Да, не поверит никто в его творческий порыв: лыжники — люди приземлённые, но вдруг прокатит. Все сомнения — вздор. Нервы разгулялись. Недопустимо для спортсмена, который метит на самый верх. Надо взять себя в руки и продолжить тренировку. Никто ничего не найдёт и никогда не узнает, что в действительности произошло. Даже если заподозрят Грибова в преступлении, доказать ничего не смогут. Не осталось отпечатков его перчаток на спортивном свитере Леднева. Пусть даже найдут какую прилепившуюся шерстинку другой структуры (как в детективных фильмах показывают), то что в том? Мог он дружески хлопнуть ладонью по спине товарища по команде, ободряя на новые свершения, признавая прежде состоявшиеся. Это нож между лопаток — улика. Всё остальное — лирика.

Вздор, всё вздор, вообще пора развернуться и топать в лагерь на завтрак, потом работать, как положено, а не сходить тут с ума, будто рассветная истеричка.

Грибов решительно развернулся, чтобы тут же увидеть, обозревая напоследок окрестности, именно того, кого искал.

Он бежал целеустремлённо и довольно резво по краю ущелья. Взбирался по склону холма. Золотой лыжник, действительно золотой, хотя трудно было сказать наверняка. Солнце поднялось ещё недостаточно высоко, светило не с той стороны, слепило глаза.

Только что Грибов уговаривал себя всё забыть, на всё забить и жить дальше. Практически, уговорил, да вот в один миг благие намерения разом пошли прахом. Крышу снесло так основательно, что сердце гулко застучало в груди, распирая лёгкие, норовя наподдать в горло. Все страхи, волнения, сомнения — весь громоздкий ворох лишних переживаний разом сконцентрировался в плотный ком злости, сформировав вполне понятный для спортсмена порыв.

Упрямо нагнувшись вперёд, Грибов ударил палками в снег, оттолкнулся мощно, словно собирался лететь с трамплина, жадно устремился в погоню. Он не знал, что конкретно сделает, когда достанет этого мертвеца или подлеца, там видно будет, а сейчас без разницы: наорёт или ударит острием палки в спину, как поступил во сне. Грибов не знал, да не так это было на самом деле важно. Догнать — всё, о чём он мог думать. Догнать и перегнать. Выместить хоть на ком-то неудачи, оправдать перед собой комом покатившуюся судьбу. Кошмар того рокового утра ведь закончился, прошёл спокойный хороший год, новый выверт старой истории слишком больно ударил по нервам. Грибов не привык анализировать чувства и побуждения, зато состязаться привык вполне. Он включился в жестокую игру. Злость обыденная легко перешла в спортивную, руки и ноги включились в привычный ритм, шли вперёд в нужном порядке, толкали тело, снег честно ложился под лыжи, пригладил шерсть, как затаившийся зверь. Присматривался. Охваченный почти безумным азартом Грибов едва сознавал, бежит он по накатанному или по целине. Ему было всё равно. Он увидел наконец-то цель перед собой и устремился к её достижению.

Золотой лыжник впереди шёл вроде бы неторопливо, зато ходко. Пожалуй, Грибов неправильно оценил его возможности. Бежал на пределе своих. Поначалу казалось, что не настигнет, будет тянуться как в жёсткой связке: близко, да никак не вплотную. Призрак вёл за собой, тащил вдоль ущелья, сначала вверх, потом вниз. Грибов не сразу сообразил, что тот идёт по рыхлому снегу, не было здесь лыжни, никто обычно не забредал в этот неуютный угол. Зачем? Или привидениям всё равно, как бежать на воображаемых лыжах? А снегу?

Грибов отчасти пришёл в себя, огляделся. Увидел свеженамятый след. Не призрак же его оставил? Привидения нематериальны, не способны проложить заметную дорогу призрачными лыжами. Нет! Впереди живой человек! Но ведь не Леднев? Или всё-таки он?

Грибов опомнился до такой степени, что в голове вместо буйного помешательства момента, начал примерзать к стенкам черепа рассудочный холод. Разобраться полезно, а вот горячку пороть не стоит. Хватит с него бешеных порывов, опасно они завершаются, хотя приятно и полезно. Совесть не замучает, а вот страх разоблачения — тот может.

Грибов без колебаний стал на чужой след и вот теперь начал нагонять соперника всерьёз. Фигура впереди, (а как привычно было видеть золотого лыжника впереди!) показалась излишне худосочной, да и техника у этого спортсмена откровенно хромала. Пытается обмануть, ввести в заблуждение? Притвориться не тем, кто он есть на самом деле. Призраку ли бояться погони и расправы? А живому Ледневу, получившему серьёзные травмы, исхудавшему после затяжного выздоровления, утратившему отчасти сноровку и чемпионский стиль? На что он рассчитывает, если жив, на что надеется, если мёртв? Или наоборот…

Голова опять шла кругом. Эмоции больше не плескались, норовя выйти за пределы берегов — утомились, впрочем, мыслей дельных не было. Пустая беспомощная растерянность овладела сознанием почти целиком. Бессилие разума слабостью растекалось по телу.

Грибов понял лишь, что пасует перед ситуацией и твёрдо решил не позволить себе пасовать. Нагнать неизвестного, разобраться, кто он, а там пусть происходит, что угодно. Больнее всего мучиться сомнениями. Они кислотно разъедают душу и мозг. Истина способна убить, зато послужит умиротворению. Физические силы ещё остались, а вот душевные вытекали прочь, как вода из дырявого ведра. Следовало спешить.

Золотая спина приближалась, видны становились прежде неразличимые детали. Грибов не сосредотачивался на них, вложив себя целиком в погоню, теперь они откровенно тревожили. Что-то было определённо не так, как с призраком, так с человеком. С обоими. Что именно насторожило, Грибов понял, когда лыжник оглянулся. Не иначе услышал другого спортсмена за спиной, решил проверить, кто это, что ему надо, а то просто искал повод остановиться, чтобы поболтать, пока уймутся сердце и дыхание. Сделать маленький перерыв.

Смуглое, носатое, это лицо не принадлежало белокурой бестии Ледневу. Обычный совершенно незнакомый парень катался в своё удовольствие на лыжах, совершенно зря напугал другого человека, пусть к произведённому эффекту не стремился. Лишь подойдя вплотную, Грибов понял главное. Не был этот лыжник золотым, Он всего лишь надел бледно-жёлтую, цвета зари, форму, такую же шапочку, в итоге Грибову, чьи нервы находились в понятном раздрае, примстилось, что рассветною порой призрак идёт по снежным волнам холмов. Солнце-то взошло достаточно высоко, светило белым. Обычным живым белым, не мёртвым, как во сне. Начинался реальный день.

Грибов буркнул что-то злое, вызывав тень недоумения на приветливом лице незнакомца, затем обогнал, разом продемонстрировав свой несомненный класс, истово устремился к лагерю, домой. Завтракать, приводить в порядок растрёпанные как у викторианской барышни нервы. Возвращаться из сна в материальный мир. Облегчения от того, что кошмар обернулся фарсом Грибов пока не испытывал, он вообще потерял на время способность ощущать хоть что-то, лишь бежал по лыжне выбрасывая вперёд руки и ноги, надеясь, что счастливое избавление от навязанной идеи случилось на самом деле, а не померещилось в бреду. Вокруг реальность, а не новый слой сна.

Глава 6

Когда он спустился в общую комнату, никто ничего не сказал, должно быть лицо его не располагало к душевному общению. Анна болтала о чём-то с другими девушками из команды, даже не обернулась. Стасик открыл было рот, но явно засомневался в первоначальном намерении обратиться к Грибову, подсел к молодым ребятам, принялся привычно заливать очередную чушь, пользуясь тем, что уши ему попались пока ещё доверчивые.

Грибов забрал свою порцию, сел особняком. Ему снова пришло в голову, что Стасик, как он сам этим утром, увидел однажды в холмах лыжника в непривычной светло-жёлтой форме. Возможно, на миг ему показалось, что это Леднев, воскресший или не воскресший, да без разницы, болтается возле своих, не решаясь переступить порог. Дальнейшее пространное повествование для выдумщика Стасика стало делом техники. Сочинил красивую легенду, тем более, что не совсем соврал, а когда история отчасти правдива, то звучит куда убедительнее полной лжи. Приспешник его Игорёк тоже что-то видел или поверил на слово старшему товарищу. Всегда надо искать простое решение любой задачи, не выдумывать сложности, следовало твёрдо помнить полезное правило. Это в книжках убивают таинственные незнакомцы и дворецкие, в жизни — друзья и мужья.

Собственная случайная мысль кольнула Грибова куда больнее Стасиковых шпилек. Так ведь всё и вышло в его истории. Леднева убил товарищ по команде, убил из элементарных приземлённых, можно сказать, корыстных побуждений, а не ради мифических золотых гор или вовсе высшей справедливости, чем можно отчасти оправдать преступление. Не как в романе, как в быту, когда милиция подозревает в первую очередь супруга или собутыльника, причём, чаще всего, с полными на то основаниями.

Тайна разрешилась самым прозаическим образом, опасность миновала, хотя облегчения, эйфории, радости Грибов пока не испытывал. Одолевала усталость, та странная боль, когда поступил плохо и должен теперь считать себя подлее, чем был вчера. Целый год он себя оправдывал, сейчас не смог. Гадость совершённого предстала перед внутренним взором без обеляющих бантиков. Он, хороший парень Грибов, действительно совершил преступление, причём не героическое с единоборствами и прочими мужскими прибамбасами, а совершенно детское, детсадовское. Вот так же он когда-то толкнул ладонями в спину девочку, которая ему нравилась, но на него не обращала внимания. Мстил мимоходом тем, кто был лучше него или кого он не мог получить. Дело случилось тоже зимой, девочка всего лишь упала в снег, даже не особенно ушиблась, зато он ощутил удовлетворение, унизив ту, что сочла себя выше него. На всю жизнь запомнил ничтожное по сути торжество, как значимое, закономерное событие. Тем более, что последствий не огрёб. Девочка не ударила в ответ, сделал вид, что ничего особенного не случилось. Девочек приучают думать, что раз бьёт, значит, любит.

Казалось бы, вырос с тех лет, повзрослел, возмужал, стал хорошим специалистом и крепким спортсменом, но, когда подвернулся случай, поступил с той же мелочной убеждённостью в своём праве всех наказывать, какая владела им много лет назад. Не меняется, видно, человек, чтобы там не утверждали по этому поводу в книжках, похожих на сказку.

Леднев не был девочкой, но сдачи тоже не дал, позволил считать себя слабым, а соперника правым. Вот до сего дня.

Проклятые Стасиковы розыгрыши всколыхнули очень мутные душевные глубины. Наверное, следовало подождать, когда уляжется грязь, как тина на дно, дать себе время по-настоящему успокоиться, тогда он поймёт себя и простит. Другого выхода всё равно не было. С той девочкой ещё можно было поправить дело, Леднева он убил насовсем. Значит, полезно оставить прошлое в прошлом, идти к цели, к которой расчищал дорогу, достигнуть её, тогда детский поступок на краю ущелья Коробочка обретёт статус полезного, практически необходимого свершения. Выравниваю же склон для спортсменов, занимающихся скоростным спуском, и правильно делают. Смысл даром ноги ломать?

Грибов целый день упорно тренировался, хотя результат показал средний. Андреич, получивший письмо от жены (так сказал кто-то из девчонок, разбиравших почту, доставляемую сюда, наверх, раз в неделю) был временами злобно зол, временами ехидно саркастичен, никому не сказал доброго слова, на Грибова так просто наорал. Тоже ведь хотел себе золотого лыжника с приличными показателями, а не как придётся. Грибов после Леднева стоял первый на очереди, обязан был стараться. Он и старался, да так, что от законной усталости полностью забыл злоключения последних дней. Вечером заснул, едва донеся голову до подушки, как в прорубь провалился, надеясь продрыхнуть колодой до утра. Зря. Не вышло.

Кладовая выглядела непривычно, словно в ней развесили и включили новогодние гирлянды вместо обыкновенных ламп дневного света. Хотя нет, впечатления праздника не создавалось, скорее возникало ощущение, что оказался в пещере, где таинственно и недобро сверкают глаза скверных ночных тварей, а то самоцветы, за которые вернее убьют, чем озолотят. Вообще было темновато, пусть загадочным образом Грибов хорошо различал привычные и одновременно странные вещи: ряды лыж, уходящие куда-то вдаль, во тьму, как в настоящей пещере, шкафчики с обыденным спортивным барахлом. Всё вроде бы оставалось на своём месте, только выглядело откровенно чужим, непропорциональным, словно Грибов находился не на своей базе, а на чьей-то сторонней.

В первый момент показалось, что в помещении никого, кроме него, нет, затем в полумраке наметилась чуть светящимся контуром человеческая фигура. Обычно Грибов ещё по силуэту узнавал своих, различал как мужчин, так и женщин из команды, сейчас призадумался.

Рослый лыжник стоял к нему спиной, разглядывал инвентарь, словно не мог решить, какой конкретно его в общей шеренге, хотя спортсмены ориентировались буквально на автомате. Грибов ощутил привычное раздражение при виде праздношатая в чисто рабочем, функциональном пространстве. От снаряжения зависела немалая доля успеха на соревнованиях, так что любой, кто тянул загребущие лапки к дорогим и дорого доставшимся хорошим лыжам, тёплых чувств вызывать не мог.

Чужой спортсмен, или кто он там был, обернулся, когда Грибов подошёл ближе, и оказался вовсе даже знакомым, что настроения отнюдь не подняло.

— Посторонись! — сказал Грибов, едва не отпихнув с дороги вечного соперника, давнюю головную боль. Леднев, а это был он, кто же ещё, неспешно сделал шаг к стене. Выглядел он причудливо, на себя непохожим. Бросив в ту сторону мимолётный взгляд, Грибов отметил землистый цвет лица, глаза, запавшие в глазницы. Глубокую безмятежность во всём облике, одновременно пугающую напряжённость, почти внятно обозначенную угрозу. Полумрак почему-то не помешал различить детали.

Что приключилось с всеобщим любимцем? Не с той ноги встал? С чего бы чемпиону предаваться депрессивному унынию в кладовой, куда приходят за лыжами и уходят с ними, а больше здесь особенно делать нечего.

Его, Грибова, личные лыжи стояли на привычном месте, одновременно казались чужими, как всё помещение, как соперник Леднев. Утру следовало бы давно разгуляться, только за окном по-прежнему клубилась недобрая тьма.

— Каково это: всегда быть не первым, максимум — вторым, отчаянно завидовать победителю, тратить на погоню за ним изрядный кусок жизни? — спросил Леднев ему в спину.

Не убрался ещё, мудак! Вместо того гадостей наговорил. Немедленно возникло желание развернуться и смачно врезать наглецу. Поставить знатный фонарь под глаз, сдвинуть с места мужественно очерченную челюсть. Грибов успел подавить опасный порыв в зародыше. Леднев — не шибздик очкастый, а здоровый мужик. Даст сдачи, так что мало не покажется. Драка в кладовой подпортит не только физии, заодно репутацию. Да, обоим, но кто в итоге будет виноват?

Мгновение-другое Грибов думал вообще никак не реагировать на провокационное замечание чемпионистого чемпиона, сделать вид, что ничего не слышал и далее спокойно заниматься своими делами. Идти на тренировку, например. Остановило простое соображение. Если Леднев не постеснялся сказать гнусность в лицо, пусть и в спину, то что он примется говорить за спиной? Не надёжнее ли послать его сразу, достаточно резко, так, чтобы понял и отстал. Опять же кто-то свой или чужой может увидеть, услышать, что Грибов спасовал перед откровенным наездом, типа струсил, рассказать об этом другим, выставить его слабаком, глотающим оскорбления. Оно надо?

Грибов развернулся.

— О чём ты? — спросил небрежно. — Дело обыкновенное, все катаются какое-то время вторыми, прежде, чем стать первыми. Сам таким был, чего на других оглядываться? Страшно, что догонят? Сдулся, чемпион?

Перевести стрелки показалось отличной находкой. Леднев тоже не родился на верхней ступени пьедестала почёта, не сразу до приступочки-то дошёл, затем не один год провёл на вторых ролях прежде, чем поднялся на вершину. Тоже небось скрипел зубами от злости и зависти к успешным и сильным. Все одинаковы, все хотят всего для себя, нечего манерничать, изображая святость.

— Да, как и прочие, я начинал с ученичества, — сказал Леднев, по виду его ничуть не задетый ответочкой. — Только злые чувства к тем, кто шёл впереди, всегда казались мне неправильными, а тебе, я смотрю, нет, раз вспомнил, спроецировал на других. Мне не страшно, что меня догонят потому, что я уже первый, достиг вершины, понял, каково находится на ней и не рассержусь на иных, к ней стремящихся. Двигаться к успеху — нормально. Ради этого существует спорт. Может быть, вся жизнь. Правда, добрые чувства мои относятся только к тем, кто добивается победы честно, получает её по справедливости.

— Да мне всё равно, что ты там думаешь! — ответил Грибов.

Лыжи, пусть на себя непохожие (Грибов списал эффект на странное освещение), стояли на привычном месте, следовало немедленно забрать их и валить наружу, а не разговоры разговаривать, да ещё с кем? С Ледневым, который не считает за людей тех, кто пусть на ступеньку, зато ниже, чтобы он там не болтал языком для общей плакатности образа. Хотя рассвет запаздывал, усердному ли спортсмену дожидаться восхода солнца? На тренировку надо идти всегда. Грибов так и сделал.

В коридоре его неприятно поразила пустота безлюдья, в общей комнате не горел свет. Раздражённый тем, что все, кроме него, спят в своих постельках, Грибов выскочил наружу. Темнота его не смутила — зима ведь, солнце поднимается поздно, опускается рано. Таков порядок вещей. Грибов стал на лыжи, привычно опробовал ими снег, решительно пошёл в холмы. Луны на небе не было, звёзд тоже. При этом над головой словно не облачность простиралась, а колыхался плотный слой воды, именно сквозь него сочилось скудное сияние, источник которого оставался неясным.

Грибов побежал к горизонту, выдавливая из себя раздражение, словно набившийся в ботинки снег, избавляясь от присутствия рядом Леднева с его дурацкими вопросами. Ещё и издевается гад, мало ему всегда обгонять, постоянно бежать впереди, так обязательно надо докопаться, унизить другого, чуть менее успешного спортсмена! Нет, ничем он не лучше Грибова на самом-то деле! Вообще ничем! Тоже убил бы соперника, окажись тот немного удачливее. Не только толкнул ладонями в спину, поймав подходящий момент. Специально бы подкараулил в тихом месте, смачно всадил острие палки между лопаток. Ничем он не лучше Грибова этот Леднев. Всех обошёл, верно, зато дребезжал за своё первенство, боялся, что придут другие, сильнее и упорнее него, отнимут главный приз. Правильно было прикончить золотого лыжника (не такой и золотой на проверку оказался, а то бы нашли, ха-ха! По-настоящему ценное не теряется), пока он не взялся за других.

— Стоп! — сказал себе Грибов и действительно остановился на лыжне, уперев палки в наст, — Но ведь Леднева больше нет и никогда не будет. Сам толкал с обрыва. Откуда же он взялся в кладовой, да ещё весь на себя не похожий? Неужели всё же выжил, исподволь добрался до недруга, чтобы рассчитаться за обиду. За жуткое бесконечное падение в ущелье Коробочка… за то страшное, что случилось там, на дне, из-за чего пришлось ждать целый год, прежде чем стать на ноги и притопать на базу…

Почему только сразу не ударил в спину, ведь имел полную возможность совершить расправу и уйти безнаказанным. Никто не стал бы его искать. Для всех он мёртвый герой, их не подозревают в убийстве, вообще ни в чём не подозревают. Ставят клеймо пробы, как на изделия из драгметаллов и красивый памятник на могилку.

Значит, не всё так просто. Пережив страдания в обледенелом ущелье Леднев хочет, чтобы обидчик тоже мучился долго и упорно, не сладка выходила слишком быстрая, скомканная месть. Какую пакость он припас для своего убийцы, какой выбрал способ, чтобы свести с ума раньше, чем столкнуть в бездну?

Страх вновь пробрался под одежду колкими мурашками пробежал по коже или это был холод, потому что Грибов ледяной статуей застыл в здешнем незнакомом безмолвии, где солнце, между прочим, почему-то до сих пор не взошло.

Грибов обернулся, чтобы проверить, на месте ли ещё база или ненадёжно затерялась в мучительном полумраке. Казалось, сами холмы сейчас растворятся под ногами, паром улетучится коварный снег. Останется Грибов один в пустоте не сотворённого пока что мира.

Впрочем, скоро выяснилось, что был он не один. Леднев обнаружился прямо за плечом. Чуждый этому месту, хотя именно здесь он существовал для Грибова как реальный объект. Встречались они только на снегу. Не сразу Грибов сообразил, что с соперником было особенно не так. Одет оказался золотой лыжник не в спортивный костюм, в обычное, городское. Грибов даже вспомнил, что видел его в этой куртке, когда столкнулись в торговом центре. Себе ещё хотел такую, но передумал, разглядев на Ледневе: плохо она сидела и вообще была не первый сорт.

Модные туфли особенно некстати смотрелись на снегу. Леднев небрежно стоял на нетронутой равнине в стороне от лыжни и совершенно не проваливался в рыхлое. Словно мало весил или не весил вообще ничего. Призраков не бывает — напомнил себе Грибов — это очень крепкий наст образовался, способный выдержать вес человека. Днём припекало, ночью подмораживало, вот и наросла прочная корка, так случается.

— Что тебе надо от меня? — взъярился Грибов.

Он отчётливо сознавал, что накручивает себя сверх меры, лишь бы не испугаться всерьёз. Нетривиально развивались события. Рассудку не хватало опоры, он проваливался в неопределённость, как ноги в сугроб.

— Я теперь здесь, — бесстрастно ответил Леднев. — Это такое особенное место. А ты сюда совсем скоро придёшь, потому что тебя мучает совесть. Ты подлец, Всеволод и, что особенно удручает, мелкий пакостник.

Грибов деланно засмеялся. Сам слышал в своём голосе отчаянную фальшь, только ничего не мог с этим поделать. Он испугался, хотя в царство мёртвых, куда его, якобы, заманили-завели, ни разу не поверил. Даже будь оно где-нибудь на свете, вряд ли туда пускают запросто погостить. Осмотреться на будущее. Если берут, то насовсем, а он, Грибов, совершенно живой и ничуть не мёртвый. Он ощущает холод, которым дышат снега, страх, даже гвоздь в ботинке, хотя в ботинке, конечно, нет никакого гвоздя.

— А знаешь, что самое печальное, — продолжал ненужно вещать извечный соперник. — Мелких пакостников ждёт куда более суровая расплата, чем больших подлецов. Не взлетевшим в жизни оказывается, больнее падать, нежели тем, кто сумел отрастить и испытать на прочность крылья. Кто бы мог подумать, Всеволод?

— Сгинь! — ответил Грибов.

Леднев, конечно, не призрак, но кто знает, вдруг старое средство сработает. От проклятий иные пропадают с концами, хотя, конечно, толчок ладонями в спину надёжнее, особенно когда ущелье рядом. Жаль, здесь ровное место, некуда спихнуть никак не сдыхающего соперника.

— Я всегда теперь буду где-то неподалёку от тебя, — сказал Леднев. — Посему не прочь поболтать. Здесь довольно одиноко и удручающе одинаково. Наверное, следует объяснить, что не я вытащил тебя сюда, как медиум вызывает духа. Ты пришёл и будешь приходить сам. Как я уже сказал, тебя мучает совесть. Не так легко убить вообще, ещё труднее товарища, которого знал долгие годы, который доверял тебе. Совсем иной уровень мотивации и ненависти.

Труднее? Да легче лёгкого! Что бы он понимал, нравственник хренов, задолбавший сверх меры унылыми речами. Грибов отлично помнил, какое глубокое облегчение испытал, столкнув соперника с тропы в бездну. Словил неимоверный кайф, навсегда с удовольствием забыл бы урода, не проснись подозрение, что тот остался жив и снова стоит на дороге. Никакая совесть не замучает так, как страх разоблачения, позор, конец всем надеждам. Ничего и ни в чём Александр Леднев не смыслил.

— К тебе? Да я тебя ненавижу, потому что ты стоишь у меня на пути, у всех на пути, ведь другие лыжники из команды тоже хотят продвигаться вперёд. Ты мешал всем! Все в итоге рады, что ты умер. Абсолютно все! Даже Анна. Не оплакивала она тебя ни дня, сам видел.

— Правильно делала, — равнодушно сказал Леднев. — Что толку в слезах о том, что недостижимо, ведь жизнь продолжается. Я побеждал потому, что ставил реальные цели.

— Не для тебя теперь фарт! Был чемпион, да весь вышел! Просрал своё счастье! — злорадно проговорил Грибов.

Не стал бы Леднев прятаться в норе, сохрани хоть какой-то потенциал. Может не потому скрывался от друзей, что копил будущую месть. Не хотел, чтобы его видели униженным на лыжне. Не первым, не вторым даже — последним. Как долго он выбирался к людям, сколько приобрёл по дороге болячек и травм? Толкни его сейчас — упадёт, развалится, точно сложенный из карт домик. Фикция он теперь, а не прежний чемпион, вот и место его в кладовой — чистить снаряжение, готовить лыжи для других, успешных. Не стоит бояться мозгляка, струхнувшего пожить без славы среди тех, кто знал его на вершине.

Грибов оттолкнулся палками изо всех сил, ноги, руки сами включились в привычный ритм, посылая тело вперёд. Лыжи скользили легко, точно снег стелился маслом. Бежать к горизонту, к будущей победе, верить в себя и забыть, как страшный сон то, что и было страшным сном. Ничего он не делал, если разобраться. Леднев сам стал слишком близко к краю пропасти. Принял снежный намёт за твёрдый камень, не разглядел ловушки. Любой бы свалился вниз, так нелепо оплошав, потом смысла не было извлекать из естественной могилы безнадёжно искалеченное тело. Лучше трагически погибнуть пока молод и успешен, чем влачить жалкое существование калеки. Всё случилось правильно, произошло само собой, без стороннего участия.

Да, если бы не счастливая шапочка, услужливо подброшенная в сторонке от зловещего ущелья, легенда отлично вписалась бы в окружность желаний. Красивое построение рухнуло, послужив малое мгновение.

Грибов застонал, побежал быстрее, хотя минуту назад ещё казалось, что движется на пределе. Он летел над снежным покровом, точно птица на крыльях. Рельеф шёл волнами, но Грибов не притормаживал на спусках, не замедлялся на подъёмах, он уверенно постигал пространство, мысленно уже зрел высшую ступень, пустую, предназначенную лишь ему. После столь успешной тренировки победа в соревнованиях виделась пустяком.

Леднев остался сзади, далеко или близко — значения не имело, если не оборачиваться, смотреть только вперёд, возникало ощущение, что его совсем нет и больше не будет. Отстал навсегда.

Так Грибов бежал, не ощущая усталости, вообще ничего не чувствуя, как манекен, которому всё равно, есть на нём одежда или её сняли, стоит он в витрине или пылится на складе. Нет, утомление не накрывало, вот беспокойство — пожалуй. Солнце не всходило, а ведь тренировка продолжалась так долго! Какая ни будь облачность, что-то обязательно изменилось бы, продолжай события развиваться по положенному.

Грибов остановился, вглядываясь вперёд, страшась посмотреть назад. Где-то там светилась тусклыми фонарями база, не могла она исчезнуть совсем. Надо лишь сосредоточиться, понять, в чём подвох, поискать дорогу назад, потому что пора завтракать. Без калорий не будет сил. Есть, правда, не хотелось. Грибов вяло подумал, что можно вернуться по своей лыжне. Тем и хороши лыжи, что оставляют за собой внятный след, словно прочная нить привязывают человека к его истокам. Он затёр тогда следы на краю обрыва в ущелье Коробочка. Оборвал связь. Наверное, не слишком успешно справился потому, что спешил, только никто не заметил подозрительных неровностей, искать начали в другой стороне, там, где подобрали счастливую Ледневскую шапочку, а потом благодетельная метель скрыла все следы, вообще все. Снег выручил, как помогал всегда.

А если повалит сейчас? Здесь его воля, его право. Он даёт надежду, он же её отнимает. Белый призрак сотрёт пройденный путь, нить прервётся, Грибов не сумеет вернуться на базу и будет вечно бежать к горизонту, в надежде, что снег однажды закончится, зато появятся люди. Не опустела же Земля за одну ночь. Целая планета.

Надо, не медля более, развернуться, идти обратно. Пока хранится возможность, пока он ещё способен оставить за собой след, пусть на снегу, если не на Земле. Только страшно посмотреть назад. Там Леднев. Он опять примется смотреть мёртвыми глазами, караулить, планировать месть. Всегда был расчётлив, мерзавец. Столько лет Грибов мечтал, чтобы чемпион стал экс-чемпионом, оказался позади, и вот: сбылось желание идиота, жаль, совсем не весело от подвалившей не вовремя удачи. Да, правду говоря, есть ли шанс точно выделить свою лыжню среди других, капитально набеганных? В непонятном полумраке в неясной погоде. Все дороги ведут на базу, только долгим может оказаться путь.

Грибов снова побежал вперёд, рассчитывая сделать круг, начиная понемногу забирать вправо. Почему именно вправо, он сам не знал. Некоторое время спустя, он начал узнавать местность. Хотя словами сказать бы не смог, знакомое выглядело непривычным. Вроде своё, родное, насквозь избеганное, хотя какое-то не такое. Тусклое в тусклом свете. Ложное? Знать бы…

Впереди наметился довольно крутой спуск, Грибов решил, было, поднажать, спеша домой, что-то его остановило. Инстинкт, внутренний голос? Сомнение. Он заложил вираж, гася скорость, почти сразу смог остановиться и тут увидел. Они прятались за складкой местности, тихие, зато внимательные и насторожённые. Товарищи по команде. Те, кого он считал такими. Те, кто считал товарищем его. Стояли и следили за ним, словно готовились принять новый рекорд скорости, зафиксировать результат. Или чего иного ждали?

Да ведь там, впереди, обрыв — понял Грибов. Бездна. Нет, ущелье, в которое не будешь падать вечно, как случилось бы будь Коробочка совсем без дна. Люди часто преувеличивают, бьют в пафос. Или преуменьшают, как посмотреть. Есть там, внизу, жёсткое беспощадное дно и притаившиеся на нём кости того, кто упал раньше. Кого столкнули.

— Ну же! — насмешливо сказал Леднев за спиной. — Вперёд! Докажи всем, что ты первый, иначе кто-то вновь тебя опередит, как сделал это я.

— Нет! — сказал Грибов.

Снежный холод сквозь лыжи и ботинки проник к ногам, уверенно пополз вверх. Казалось, он не остановится до тех пор, пока Грибов не превратится в ледяную статую на краю обрыва. Станет частью зимнего мира, чтобы растаять, призрачно исчезнуть весной. Команда ждёт именно этого? Когда он кричал Ледневу, что все его ненавидели, потому что хотели занять его место, думал ли, что сам стоит на пути других спортсменов, что всегда есть кто-то, догоняющий лидера. Снег любит сильных, но есть два способа достигнуть планки: поднять себя до неё, или опустить её до себя. Первый он первый, пока впереди, легко становится никаким, последним, когда его совсем нет. Для каждой спины однажды находятся ладони, мотивированные столкнуть соперника с дороги.

Глава 7

За окном разгулялось утро, самое настоящее с солнцем, чьи лучи уверенно пробивались сквозь занавески. Страшный сон был всего лишь страшным сном. Грибов не превращался в кратковременный сугроб на краю обрыва на радость товарищам по команде, всего лишь замёрз без одеяла, свалившегося ночью на пол. Крохотную котельную топили, только чтобы вода в трубах не стыла, в комнатке всегда было прохладно.

Он схватил одеяло, завернулся в него, вновь с ногами забрался на постель, чувствуя, как понемногу расходится по телу доброе тепло, накатывает алкогольно-пьянящее ощущение безопасности. Всего лишь сон, всего лишь разгулялись нервы. Опять. Леднев давно сдох, давно сгнил, всего-то и может являться в кошмарах. Немного ему осталось. Как, наверное, бесится, не имея возможности навредить всерьёз.

Пора было спускаться вниз, пусть так не хотелось покидать надёжное убежище, вылезать в мир, оказавшийся куда менее уютным местом, чем это думалось ещё вчера. Почему он, ненавидя соперника, не подумал о том, что кто-то из команды, если не все, точно так же не прочь убрать его с дороги, как он стремился изжить Леднева?

Странно, раньше не замечал, что в команде к нему относятся прохладно или внимания не обращал, поскольку сам никем не интересовался, с чего бы пользоваться любовью? За последний год дистанция между ним и прочими увеличилась. Догадывались о том, что он сделал? Подозревали в намерениях? Знали точно? Вдруг всё же кто-то подглядел за ними двумя в тот роковой день над обрывом? Всякое могло случиться. Почему не сказал сразу, не попытался шантажировать, если имел иной интерес? Хотя что взять с него, простого спортсмена. У людей находится масса причин, чтобы поступать так, а не иначе. Быть может, неизвестный зритель радовался, что кто-то сделал за него, за всех них грязную работу. Смысл разоряться, если мечта сбылась, полезно сменить мечту, поставить впереди новую.

Всем хорошо, лишь ему почему-то плохо. Страх — само собой, да ведь не только. Грибов лишь теперь осознал до конца, как ошибался, полагая, что лёгкость, с которой он устранил соперника, не оставила в душе следа. Не травмируй его собственный поступок, не переживал бы сейчас дневных и ночных кошмаров, не билась бы в душе тревога пополам с болью. Никто его ни в чём не обвинял, не пытался шантажировать, тем не менее полетел с катушек тщательно тренированный спортивный настрой. Грибов почти сдулся, потерял нерв. Убил Леднева и получается — зря? Открыл дорогу не себе, а другим.

Здравые соображения изрядно встряхнули. Что бы там не потерялось в пути, жажда побеждать осталась. Грибов решил, что больше он не страдает по прошлому, а уверенно идёт сквозь настоящее в будущее. За чемпионством, за золотыми медалями, за высшей ступенью пьедестала. Никто ему не помешает. Хватит сопли наматывать на лыжную палку, пора всерьёз браться за дело.

И он взялся. Целый день упорно укатывал снег в стороне от прочих, тщательно соблюдал тренерские наставления. Когда-то ведь Андреич был хорош, дельно готовил спортсменов к любым испытаниям. К проклятому ущелью Грибов близко не подходил, не смотрел в ту сторону. Всё дерьмище, настоящее и мнимое, осталось во сне, здесь был только чистый снег. Тот снег, что подставлял надёжную спину под лыжи чемпионов, гасил, выставлял на посмешище неумёх. Снег — самая честная вещь в мире, потому что нельзя к нему подлизаться, можно лишь приспособиться, научиться чуять его носом и ступнями сквозь дерево и кожу. Найти свой каткий момент и устоять на нём до финиша. День прошёл плодотворно, правильно. К вечер душевная буря улеглась полностью. Усталость заслонила её, как крышка закрывает гроб. Мышцы довольно гудели, прося отдыха, в голове образовалась бессильная пустота. Грибов решил, что он справился, поставил жирную точку в конце абзаца, готов начать жизнь с красной строки.

Он поел вместе со всеми, даже в меру сил поддержал общий разговор, хотя впоследствии не вспомнил бы, о чём шла речь. Мнение товарищей по команде перестало интересовать, их расположение или его отсутствие — трогать. Да и прежде не особенно колыхало, если быть честным. Грибов вернулся в полезное равновесие с самим собой. Даже Анна вызывала лишь смутный полузабытый интерес. А ведь жениться хотел. Всерьёз обдумывал совместный быт, строил конкретные планы. Теперь влечение приобрело несколько абстрактный оттенок. Ещё недавно Грибов не поверил бы, что так бывает.

После ужина он поднялся к себе. Вновь пробудилась тревога, потому что ночи его теперь стали едва ли не беспокойнее дней. Мрачные видения высасывали силы и уверенность в себе, как вампир выпивает кровь. Грибов немного поспорил с собой, потом всё же принял лёгкое успокоительное. Ему физически и психологически обязательно требовалось выспаться. Днём он мог взять себя за шиворот и поставить в тренировочную позицию, ночью сам не знал, что произойдёт, какой кошмар примется сводить с ума и сведёт, дай ему срок.

Он лёг в постель и заснул. Проснулся слишком рано, не так, как следовало по режиму, тем не менее спал достаточно долго, причём мирно, без сновидений. В голове царила пьяная пустота отдохновения. Грибов несколько воспрянул духом. Надежда, что всё теперь наладится, смутно согрела изнутри. В лучшее следовало верить. В кладовую вошёл не без внутреннего трепета, но, когда оказался в этом насквозь функциональном прозаичном помещении, окончательно успокоился. Не тянул склад лыжного барахла на мистические пространство. Здесь всего лишь хранились вещи, которые могли покорить своенравный снег. Вот кто определённо был мистичен, зато создавал тот единственный мир, где спортсмен мог ощутить себя богом, творцом, по крайней мере победителем.

Грибов тщательно собрался. Когда вышел под тёмный ещё небосвод, вдохнул полной грудью слабоморозный воздух, окончательно поверил, что всё будет отлично. Тренировка пройдёт как надо, соревнования — тоже. В дальнем далеке останутся страшные сны и горькие сожаления. Что сделано, то сделано. Изменить свершившееся не в его силах, значит, надо забыть прошлое и жить дальше. Он будет повторять себе эти правильные слова до тех пор, пока они не войдут глубоко в подсознание чтобы перестроить сознание. Произведут дезинфекцию души. Надо так, а не иначе, иначе всё равно никак.

Пробуя утренний снег, Грибов пошёл сначала неторопливо, потом всё быстрее. Лыжня послушно втекала под ноги. Он не собирался уходить далеко от базы, пока не прибудет полноценного света, впрочем, луна достаточно ярко озаряла снежные поля. Грибов размеренно со вкусом пробежал пару километров, прежде чем заря на небе обрела вещественность и красоту.

Потусторонний свет зимнего утра делал мир загадочным, зато живым. Белое безмолвие, или как там обозвал его известный писатель, не пугало опытного спортсмена. Знал Грибов ему цену, готов был платить. Он огляделся, словно впервые заметил, в каком необыкновенном месте протекает изрядная часть его жизни. Та, другая лежала словно в иной вселенной, а здесь был снег, присутствие в одной с ним плоскости сознания, общая судьба. Глубоким умиротворением наполнилась душа. Приметив маленькую фигурку в золотых лучах зари, Грибов не сразу сообразил, что она из себя представляет. Не совместил с ночным кошмаром, окончательно оставил его в прошлом.

Кукольный лыжник бежал в лучах зари, казался против света тёмным. Что-то в нём было определённо не так, крошечная неправильная деталь царапнула сознанием. Когда до Грибова дошло, что именно, волна инфернального ужаса разом смыла умиротворение. Шапочка. У этого неведомого спортсмена её на голове не было, свободно развевались на холодном ветру, какой создаётся от быстрого бега, не особо длинные с кудрявинкой волосы. Вроде бы тёмные по первому впечатлению, только отчётливо золотящиеся на фоне утреннего света, значит, белые.

Золотой лыжник. Чемпион. Леднев. Призрак. Он был. Он вернулся.

Сразу много соображений промелькнуло в голове, отрывочных, беспорядочных, беспощадных. Грибов попытался сосредоточиться на чём-то одном, чтобы постепенно привести в порядок летящий с катушек рассудок. Привидений не бывает. Нет, в старых замках они, возможно есть, но среди зимних холмов в лучах восстающего от ночного сна солнца? Холодно же.

Грибов не сознавал, боится он или нет, пока не думал об этом. Не знал, как поступить, предпринимать ли что-либо вообще, да ведь единственное, что он здесь умел — это бежать вперёд, к победе. Именно это он и сделал. Опять. От бесплодных рассуждений всё равно не происходило заметного толку.

Руки и ноги поначалу вели себя деревянно, лыжня больно поддавала под пятки, но вскоре спортивный навык взял верх, ход наладился, вернулся наработанный автоматизм движений. Грибов бежал чем дальше, тем увереннее, хватал лыжами скользкие метры, разгонялся, едва посматривая под ноги, чтобы не отрывать взгляд от золотимой зарёй фигуры того, впереди.

Поначалу казалось, что оба так и будут равномерно скользить сквозь пространство, разделённые пустотой неуверенности, потом Грибов сообразил (к нему вернулась отчасти способность соображать), что расстояние между ним и неизвестным понемногу сокращается. Тот шёл не особенно спеша, не оглядываясь, полностью занятый собой, точно настоящий призрак, высокомерно отрешённый от хлопот мира живых. Чем ближе он становился, чем ярче подсвечивал происходящее рассвет, тем более Грибов убеждался, что знает его, что перед ним действительно Леднев, никто иной. Это был его светлый костюм, развевались на ветру его белые волосы, только он так охотно сливался с холодной равниной, только его снег с безупречной надёжностью нёс вперёд. Чемпион, золотой лыжник, всё же выживший вопреки всему, вернувшийся, чтобы достать обидчика, свести его с ума, раз не с чем пойти к закону или некуда с гарантией заново столкнуть вниз. Грибов не оставил следов, никто не сможет привязать его к преступлению и зловещему ущелью. Врага нельзя посадить в тюрьму, зато можно убить в ответ или довести до самоубийства. Выдёргивать нервы из тела, чтобы лишить его силы и воли. Втоптать в пыль, раз снег не принимает.

Трезвые мысли пытались проложить дорогу к замутнённому сознанию, им приходилось сложно. Грибов сознавал, что его, вполне вероятно, заманивают в ловушку, что надо немедленно остановиться, подумать, вернуть себе трезвость рассудка, опереться на факты, только здравый смысл ничего не давал. Неизвестность давила невыносимее всего. Отстанешь сейчас от зловещей фигуры, уже совсем золотой в утреннем свете, и никогда не узнаешь правды, будешь мучиться день за днём, сходить с ума, видеть один за другим ночные кошмары. Страху не будет конца. Лучше погибнуть в борьбе и погоне, зато знать точно, кто перед ним: живой мститель Леднев или его призрак, слишком сжившийся с снежными холмами, чтобы их покидать. Пусть будет что угодно, кто угодно, но определённо и точно, чтобы наверняка не осталось сомнений.

Грибов наддал, вкладывая в этот бег всю свою накопленную для состязаний ярость. Бежал, глотая пространство и время. Вторым, хотя на этот раз не безнадёжно отставшим. Он нагонял, определённо нагонял. С каждым шагом отчётливее видел широкую спину и белые волосы. Голова выглядела слишком большой, но так, наверное, бывает, когда она без шапки. Счастливой шапочки, которая определила несчастливую участь пропавшего лыжника. Нашли бы её на правильном месте, сразу обнаружили бы Леднева, живого или мёртвого. Теперь Грибов в этом не сомневался. Пусть потом его замёл снег и растащили на куски дикие звери (есть ведь здесь звери, они есть везде, где нет людей или они бывают не слишком часто), даже тогда его бы непременно достали из ущелья, хотя, как выяснялось теперь, он выбрался сам. Сумел.

Живой, способный бегать, пусть не так элегантно, как прежде. Лишь немногим хуже, зато именно это чуть-чуть решает, кому из двоих быть чемпионом.

Если у Леднева нет пистолета, то справиться будет легко — решил про себя Грибов — а вряд ли этот пижон догадался прихватить пистолет. Небось считает, что можно продавить соперника на одно лишь чувство вины, как пытался сделать во снах, ну так нет, обломается. Чувства вины в душе не сохранилось, даже если было прежде. Кончилось оно, рассеялось в снегах, вколотилось в лыжню, которая давала победы и поражения, помогала, зато и подставить могла только так. Нельзя эксплуатировать его слишком долго, сотрётся оно в пыль, превратится в призрак, которых не бывает.

Мысли всё же путались. Грибов сосредоточился на погоне, на безумном пути к победе, потому не сразу сообразил, что тот, впереди не так безмятежен, как прежде. Он не оборачивался, не показывал лицо, только дышать стал тяжелее, руки и ноги с меньшим размахом уходили вперёд, труднее несли тело. Он уставал! Был живым человеком, с которым можно иметь дело. Добить, например, поскольку в предыдущей попытке не получилось. Раз, то есть два, зато навсегда убрать с пути. Ещё немного. Нет, нельзя, надо снизить темп, образумиться, а то он запалит себя как загоняют лошадь, только всё равно не отступит, пока не вмажет проклятого соперника мордой в снег. Жаль, нет рядом подходящего ущелья, чтобы проехался он рожей по скалам, оставляя кровавый след, исчез с пути. Стёрся из ткани бытия.

Ещё, осталось совсем чуть-чуть, ненавистная спина приближалась, не тот уже был Леднев, совсем не тот, или он, Грибов, стал за прошедший год на голову выше. Теперь точно победит соперника. Пусть перед окончательной кончиной проклятый золотой лыжник познает горечь поражения.

Последние метры Грибов почти летел, выплёвывая с дыханием частицы лёгких, схватывая снежную тропу, точно стала она ледяной. Ещё рывок, его вынесло на тормозящую целину, всё равно успел поймать ладонью потное, горячее плечо, развернуть лыжника лицом к себе.

Что именно Грибов ожидал увидеть, теперь точно не знал: знакомую физиономию с красноватой от загара кожей, или пустые глазницы черепа и белозубую улыбку до ушей, или маску смерти с опадающей плотью — трудно сказать. Что увидел, тоже не сразу понял. Лыжник пошатнулся от рывка, не упал, зато вынужден был съехать в сторону, упереться палками в снег. Разглядеть его не составляло теперь труда. Он тяжело дышал, зыркал сердитыми глазами, с трудом выдавил из себя слова пополам с кашлем:

— Мудак ты, Грибов. Зачем гонку-то устраивать, хорошее впечатление портить?

Не Леднев, не призрак, не мертвец стоял перед ошеломлённым Грибовым. Всего лишь Стасик. Проклятый долбаный шутник Стасик Веткин. Одетый в непривычную почти ледневскую форму, в белокуром парике, натянутом поверх шапочки, маловатом, оттого сидящем криво. Шут гороховый, а не зомби из преисподней.

Что Грибов испытал, совершив внезапное открытие, он тоже не взялся бы разложить на части сейчас, да и впоследствии тоже. Разочарование или облегчение ощутил всеми фибрами души, как выражались в старинных романах? В первый момент, как ни странно, брезгливость. Ту разочаровывающую печаль, когда фокусник лажает там, на арене, или на сцене, и все видят, что не чудо лежит в основе его трюка, а банальный люк в полу. Публика, вполне готовая обольститься, когда её обманывают красиво, немедленно поднимет бунт, едва покажутся на свет неприглядные кишки мнимой иллюзии. Мир всегда беспощаден к неумелым трюкачам. Был, есть и будет.

— Ты, урод! — Грибов выбросил из себя слова вместе с молекулами осевшей в лёгких крови, так ему казалось. — Совсем с катушек съехал, придурок?

Даже мата в арсенале не нашлось. На лишние речи элементарно не хватало дыхания, а мат не нёс в себе смысловой нагрузки. Стасик попятился, зарывая пятки лыж в снег. Наверное, лицо Грибова доверия и вдохновения в данный неловкий момент не внушало.

— Да брось ты психовать, — сказал Стасик примирительно, криво, ненадёжно улыбнулся. — Ну придумали мы с Игорьком шутку, никакого вреда ведь от этого не произойдёт. Год уже миновал, как не стало Леднева, остыло всё, пеплом покрылось.

Грибов старался сосредоточиться на мирном решении конфликта, слишком близок он был сейчас к тому, чтобы наброситься на этого лопуха с кулаками, а оно того не стоило. Подбитый глаз Стасика никаких проблем не решит, зато новые создать способен. Надо держать себя в руках, хорошо ещё они трясутся от пережитого напряжения и потрясения, не слишком готовы сейчас к драке. Прилично врезать не хватит сил, да и перспектива оказаться в итоге побитым самому, Грибову не улыбалась.

Стасик продолжал, силясь улыбнуться шире, чувствовалось, что он слегонца струхнул:

— У Игоря сестрёнка в самодеятельности занимается, увидели мы у неё подходящий парик, так и возникла идея. Чего народ не позабавить, когда нет от этого вреда? Надо же расслабляться иногда, чтобы не охренеть от снега и вечного бега по нему.

— Вы идиоты, — буркнул Грибов.

Сознание прояснилось, теперь он думал не только о расправе над шутником или собственном бесславном поражение в результате драки, искал способы обставиться, оправдать излишне эмоциональную реакцию на произошедшее, добавить ей естественности. А то с чего бы распсиховался? Стасик Веткин не дурак, может со временем сообразить, что слишком высоко Грибов подпрыгивал, усердие проявил не по причине. Следовало снизить накал страсти. И быстро.

— Анька всё ещё сохнет по Ледневу, а попадись не я тебе на лыжне, а она? С ума бы сошла девка.

Стасик открыто ухмыльнулся, страх его, если он вообще был, полностью испарился. Завидной лёгкостью натуры обладал товарищ Грибова по команде Станислав Веткин.

— Да брось пургу гнать! Она крепкая спортсменка, а не кисейная барышня. Ну врезала бы мне для острастки, попадись я на глаза ей, а не тебе, зато, глядишь, старая любовь ушла бы в прошлое, перестала мозолить сердце. Анне жить надо, вперёд смотреть, а не назад оглядываться. Стресс только на пользу бы пошёл, прояснил сознание, заставил окончательно определиться с предпочтениями.

Долбаный психолог и демагог! От того, что Стасик пророчил Анне то, что Грибов недавно страстно желал себе сам, гнев не улёгся, лишь разгорелся с новой силой. Немало накопилось в душе, а выплеснуть хоть часть не представлялось возможным. Грибов искренне пожалел сейчас, что стоят они слишком далеко от края Коробочки, ущелья, куда так полезно было спихнуть Стасика, где так удачно исчезают соперники. Насовсем, как только что выяснилось. Окончательно, бесповоротно, пусть без следа и следствия. Говорят, что во второй раз убивать много легче, чем в первый. Грибов двумя руками подписался бы под этой истиной. Жаль, не представилось возможности доказать её на практике.

— Врезать бы тебе, главное, что за дело, но перед Андреичем потом не оправдаешься.

Стасик, что интересно, не устрашился. Беспокойство из его взгляда исчезло совсем, появилось даже что-то вроде лёгкой насмешки. А действительно, что Грибов мог бы ему предъявить? Шутка не по высшему разряду, только не более, чем шутка. Дурацкий розыгрыш, так ведь высокоинтеллектуальных построений от рядового спортсмена не ожидают. Голова у них — не самое главное, даже в футболе.

— Не стоит, — мягко сказал Стасик. — Я ведь сдачи дам. Последствия наступят для обоих.

От того, что его пробуют вежливо успокоить, Грибов, естественно, разъярился ещё больше, действительно чуть не полез в драку, хотя, стоя на лыжах, заниматься подобными вещами было не слишком удобно. Даже сквозь гнев прорезалось ещё одно соображение: товарищ по команде отнюдь не выглядел хиляком, навалять которому всё равно что конфетку у ребёнка отобрать. Пожалуй что, покрепче был. Грибов привык соперничать с Ледневым, на тех, кто ниже, вообще почти не обращал внимания, считая неопасной мелюзгой. Сейчас перед ним стоял вполне созревший конкурент. Взрослый, крепкий, плечистый парень, показавший на лыжне такой класс езды, что бежавший следом Грибов ни на секунду не усомнился, что перед ним чемпион. Да, Грибов его догнал в итоге, но тот ведь вышел на тренировку загодя, чтобы успеть занять нужную позицию к рассвету, отчасти потратил силы, плюс элементарно занервничал, убоявшись разоблачения. Да и не гнала его, как Грибова, вперёд, на пределе возможного, отчаянная помноженная на ужас ярость.

— Сними проклятый парик!

— Ладно, — примирительно сказал Стасик. — Вообще не понял, чего ты так психуешь. Порезвились немного в паре с новичком, да по сути дела зря. Никто кроме тебя в погоню не пустился. Если кто видел, то помалкивает. Не хочет, наверное, чтобы к психиатру наладили на проверку. Фиг потом впишешься в протокол соревнований.

Стасик беззаботно рассмеялся, снял проклятые белые волосы, оставшись в шапке, убрал их под свитер. Пояснил добродушно:

— Чтобы не измять. Аришке понадобится. Метелицу будет играть. Пока ещё даже репетировать не начинали, а то бы не дала парик поносить. Еле выпросил.

Метель. Опять снег! Проклятый снег был неизменной декорацией к вершащемуся спектаклю жизни, трагедии или комедии даже не разберёшь. Лишь бы не фарсу.

— Не делайте так больше!

— Ладно, — вновь легко согласился Стасик. — Самому изрядно надоело рано вставать и красться наружу, чтобы никто ничего не заподозрил. — Мы, правда, по очереди с Игорем ходили. Один бегал по холмам в лучах зари, другой прикрывал отсутствие товарища за общим столом и травил байки.

Вполне вероятно. Грибов в последнее время мало проводил времени в общей комнате с командой, разговоров вовсе не слушал. К лучшему, наверное. На него навалилась рано утром совершенно вечерняя усталость. Спорить не было сил. Не особенно он верил, что Стасик его послушает, слишком заматерел парень, чтобы внимать чужим просьбам, да теперь-то какое это имело значение? Истина вышла на свет, оказалась глупой, а не страшной. Боялся Грибов совершенно зря.

Глава 8

На базу возвращались вместе, словно добрые друзья. Работая плечом к плечу обиходили инвентарь. Стасик, правда, сбегал по-быстрому наверх, чтобы сменить светлый костюм на тот, что обычно носил на тренировках, оставить в комнате парик, который мог понадобиться в ближайшем будущем неведомой Грибову девушке. Что, интересно, испытывала она, выходя на сцену? Понимала, где реальная жизнь, где мнимая, или нет между ними принципиальной разницы? Кто бы подсказал. Леднев теперь ушёл навсегда, можно глубоко вздохнуть и жить дальше, только миг просветления не наступил.

Оставили тревоги и страхи, укрыло собственное всепрощение, как снежное одеяло умягчает холмы, оказалось — внутри пустота. Брезжила там космической стылости ночь, даже отдельные снежинки не летали, сияя отточенными мохнатыми лучиками. Грибов понимал, что полностью выжат. Ни одна самая свирепая, упорная гонка не отнимала у него так много ресурса.

Он позавтракал вместе со всеми, прилёг отдохнуть в своей комнатушке. Ему слышно было, как ребята собираются на тренировку. Ничто не дрогнуло внутри. Чуть позднее он сумел заставить себя снарядится и выйти на снег. Сиял вокруг радостный, чуть морозный солнечный день. Холмы на фоне голубого неба казались ослепительно белыми. Грибов сознавал, что вышел на привычную дневную тренировку лишь затем, чтобы никто ничего не заподозрил, не разглядел этой его новой пустоты, отсосавшей целиком душу, как вакуум отсасывает всё, вообще всё.

Походить, не напрягаясь, можно даже с группой, чтобы раствориться на фоне других. Скрыть, как плохо ему сегодня, потому что завтра обязательно станет лучше, не может не стать. Он спортсмен, знает, как выматывают и угнетают поражения, какой непосильной может иногда оказаться победа. Соперник окончательно исчез с горизонта, остались только надёжная лыжня и загадочный снег. Впереди медаль чемпиона и высшая ступень, над которой нет ничего, только небо. Он справится. Уже справился.

Грибов поднял глаза и долго смотрел в светлую зимнюю голубизну. Летом над головой простиралась густая синь, зимой цвет бледнел, блёк, потому что планета отражается в своём небе. Зимой снег не только укрывает холмы, падая пеленой сверху, ещё выбеливает синий купол над головой. Снег тогда присутствует везде. Он помогает и мешает. В любом поражении, как в любой победе есть его заметная часть. Он исток и устье успеха и провала. Для лыжника он почти вся жизнь, добрый друг, одновременно тайный недоброжелатель.

Призраков не существует, только разве это белое безмолвие, как назвал его забытый Грибовым писатель, не есть самое что ни есть привидение? Мысль была не новой, но впервые не прошла по краю сознания, а заполнила его целиком. Снег. Он даёт опору и отнимает её, надёжно укрывает холмы и мёртвых соперников. Он же исчезает без следа, чтобы неизвестно откуда-то появиться опять. Белый, неслышный. Как-то Грибов видел по телевизору, в случайно замеченном репортаже, южанина, откуда-то из тропиков. Тот, впервые приехав в северные края, набрав полные горсти, повторял восторженно: настоящий снег, какой он лёгкий!

Для спортсменов он случался всякий: тяжёлый и лёгкий, предательский и надёжный, дававший жизни смысл и огонь. Грибов испытал сильное желание сделать, как тот бразилец из репортажа. Нагнуться и взвесить снег на ладонях, осязать его как в первый раз, только побоялся, что кто-то увидит, сочтёт ещё придурком будущего чемпиона.

Ладно, надо думать о главном, не засорять мозг потусторонней фигнёй. Самое важное теперь — это победа в соревнованиях. Пора напомнить себе в очередной раз, что соперника больше нет, призрака его — тоже, никто не стоит на пути, лишь от него, Грибова, зависит, как скоро он займёт место Леднева. По закону сильного, в этом нет никаких сомнений.

Правильно Грибов подумал, затем вспомнил, как бежал в золотых лучах рассвета, знакомо впереди мелькала широкая спина. Бежал на пределе сил и всё же едва настиг мнимое привидение. Пока Грибов гнался за Ледневым, другие спортсмены наступали на пятки обоим, выходили из толпы, становились соперниками. Конечно, он помнил о других, только не слишком настойчиво. Прятал голову в песок. Пока они двое состязались между собой, сзади закономерно подоспел третий. Стасик. Сегодня он показал очень и очень неплохой класс. Грибов ещё утром отметил про себя этот факт, но вновь услужливо отодвинул его в глубины сознания. Чтобы сохранить присутствие духа, чтобы его преступление, а как его иначе, по-честному если говорить, назовёшь, не оказалось зряшным. Шут гороховый в общей комнате, на лыжне был хорош. Андреич уделял ему всё больше внимания, товарищи по команде всё чаще называли Станиславом, а не привычно по-прежнему Стасиком.

Получается, что гонке нет конца, едва уходят одни чемпионы, как приходят другие и не факт, что вообще попадёшь в список, там более, достаточно долго удержишься в нём.

Бросить всё и валить? Живут же люди без лыжни и снега, видят его лишь прирученным и попранным на обочины в дышащих смрадом городах. Спорт, большой спорт — вообще явление временное. Все из него уходят, никто никому не плюёт презрительно вслед.

Но уйти всегда вторым? Так и не познавшим ступени, надо которой нет ничего, кроме неба? Нет. надо взять себя в руки, собраться, победить, а там будет видно. Чемпион в своём праве, он никому ничего не должен. Он уходит, потому что решил сменить поле деятельности, а не потому что отчаялся быть вечным вторым, никогда не стать первым. Жаль, конечно, что нельзя спихнуть Стасика в пасть ущелья Коробочка, потому что хрен его заманишь туда, где можно спихнуть. Он не романтик долбаный как Леднев, он — вечная душа компании, не станет болтаться в стороне от команды, разве что для очередного розыгрыша. Так что шанс вроде есть, а пока надо собраться, разбудить в себе так называемую спортивную злость, да просто любую злость, и тренироваться. До ответственных соревнований всего ничего, если бы у Андреича не болела голова о личных невзгодах, давно бы у всех из ушей пар шёл или дым, кому что больше подходит. Ну да Грибов достаточно опытен, чтобы тренировать себя сам. Он справится.

Накачав себя мотивацией сколько смог, он покатался худо-бедно-неплохо. Сообразил, что всё наладится, причём скоро. Падать духом может каждый, тут главное потом подняться. Да. Некие события, подлинные или мнимые, изрядно потрясли, но чего только в жизни не случается. Слёзы высыхают, плюс всегда можно их вытереть перчаткой.

Сколько себя не уговаривал, не настраивал на позитив, подавленность, которая наступила после гневного взрыва на выходку Стасика, никак не хотела отпускать. Грибов бодрился, даже остался после обеда в общей комнате, делал вид, что благожелательно слушает болтовню ребят, сам вставлял иногда фразы, вполне уместные, как ему казалось. Анна поглядывала на него с лёгким удивлением. Грибов хотел с ней поговорить, не знал только о чём. Она сама подсела, спросила здоров ли он, не перетренировался ли от излишка усердия. Грибов ответил, что с ним полный порядок. Снег прекрасен, жизнь хороша, к соревнованиям он будет как огурец и никому не уступит лыжни до самого финиша.

Стасик, слышавший, должно быть, их краткую беседу, оглянулся. Выглядел он непривычно серьёзным. Грибов никому ничего не рассказал про розыгрыш. Раз эти два придурка пообещали больше не творить дичь, лучше вообще не упоминать в беседах о призраках в золотых снегах. Всё забудется и очень быстро. Люди живут настоящим, а не прошлым.

Внимание Анны, от которого он ещё недавно ощутил бы немалый подъём духа, не столько не порадовало, сколько оставило безразличным. Грибов понимал, что сейчас он слишком выжат, чтобы адекватно реагировать на второстепенное. Следовало полностью сосредоточиться исключительно на будущей победе. Любовь хороша внизу, на равнине, в городе. Там ей простор и смысл. Здесь, в холмах, она только отвлекает.

После обеда Грибов прилежно бегал некоторое время с группой, потом отделился, чтобы провести индивидуальную тренировку. Не то чтобы в том была необходимость, его раздражали товарищи по команде. Их бодрость казалась наигранной специально для него. Мерещились косые взгляды. Не мог забыть серьёзного выражения Стасикова лица. Заподозрил что-то шут гороховый или знал точно? Возможно, слишком эмоциональная реакция Грибова на разоблачённое привидение, придала конкретное направление течению Стасиковых мыслей. Вспомнились ему сами собой некоторые прошлые странности, несоответствия, кто поручится, что их не могло быть. Шутники вовсе не глупы, когда дело доходит до серьёзных вещей. Грибов старался увести его в сторону, но преуспел ли? Кто знает?

Когда складка местности скрыла его от других лыжников, Грибов остановился, опираясь на палки, обозревая горизонт. Уже спешил в мир ранний зимний вечер, свет солнца приобретал золотистые тона. Ветер совсем стих, доносились какие-то звуки, но так неопределённо, что почти не мешали. Здесь, совершенно один среди ледяных снегов, Грибов наконец-то почувствовал подлинное освобождение от кошмара. Выдохнул душную хрень, вдохнул морозный воздух, пропитанный солнечным теплом. Прошлое ушло в прошлое, трагедия оказалась фарсом. Так ей и надо. На душу снизошёл покой. Усталость тоже, она не беспокоила. Временное явление. Ещё немного и проснётся привычный спортивный темперамент, жизнь покатится по правильной лыжне. На горизонте всегда будет свет и не зловещий закатный, а правильный белый, как сами снега.

Грибов вновь глубоко вдохнул здешний целительный воздух, воздел палки, чтобы оттолкнуться от снега и бежать вперёд, всегда вперёд, когда увидел краем глаза неясное движение сбоку.

Лыжник. В жёлтых лучах вечерней зари, он красиво, резво шёл мимо, развевались белые волосы. Светлый костюм почти сливался со снегом. Фигура иногда словно растворялась в мягких тонах зимнего вечера. Исчезала на мгновение, чтобы тут же появится вновь. Золотой лыжник вернулся.

Умиротворения как ни бывало. Благостный покой смыло точно волной цунами, апатия приказала долго жить. Злоба столь неудержимая, что Грибов невольно вскрикнул, чтобы сбросить лишнее, не порвать сердце в клочки, подняла со дна души всю скопившуюся там муть. Следовало отвернуться от глупого шутника Стасика Веткина (а кто ещё мог представлять Леднева на снежной равнине?), спокойно заниматься своими делами, вернуться на базу, чтобы выспаться перед новым днём. Грибов не смог. Ярость оказалась столь больной, что не было для неё иного выхода, кроме как бежать за врагом, пока не настигнет, убить, когда спина его окажется достаточно близко.

Слишком много свалилось на него за слишком короткий срок. Никто бы не выдержал. Завизжала лыжня, когда он резко рванул вперёд, скрипнули лыжи. Толчок палками, отозвался болью в мышцах.

Здесь продолжено было немало тропинок, но Грибов вновь, как в предыдущих гонках, не смотрел под ноги, почти не отрывался его взор от лыжника в белых одеждах, с белыми волосами. Стасик превзошёл самого себя, копируя стиль и мощь погибшего чемпиона. Грибов всё больше узнавал манеру Леднева кататься, его обыкновение держать корпус, ярился без меры. Он не думал сейчас о том, каким предстанет перед шутником, когда неизбежно его догонит, вообще ни о чём не думал, не давал себе труд сообразить, что оправдываться неизбежно придётся. Или убивать, но тогда всё, конец всему. Он бежал, выкладывая в безумную тренировку весь ад, который создал себе сам. Он не просто перестал мыслить здраво, он перестал мыслить вообще. Остались лишь незамутнённая злость и наработанная долгой муштрой сноровка на лыжне.

Он бежал, не чувствуя усталости, не сознавая, что воздух, врываясь в горло, режет холодным ножом лёгкие, что пот пропитывает майку, стекает тихим ручейком вдоль хребта. Бежать и догнать — вот и всё, чего жаждала душа. Добить неубиваемого чемпиона, кто бы он там ни был. Завершить затянувшийся процесс, добыть себе место там, где выше нет ничего, кроме неба, почти белого зимнего неба.

Быстрее, ещё быстрее, хотя это казалось невозможным, не сдаться сейчас, тогда всё покорится потом. Вперёд! Вот цель сделалась ближе, сокращалась дистанция между ними, всё отчётливее виднелась спина, обтянутая белым, но золотым в лучах зари свитером.

Долго ли умирал тот, другой, в своей снежной могиле, проклинал ли Грибова толкнувшего его ладонями вниз или умер сразу и проклясть не успел? Неважно, всё неважно, снег примет ещё одного лыжника, не поморщится, не восстанет против погребения. Снег, который поддерживает и подставляет подножку, даёт победы, вручает поражения и хоронит всех. Абсолютно всех. Призрак ужасного монстра Зимы. Мистический, непостижимый снег, который однажды накроет собой всю планету, и жизнь кончится на Земле.

Сейчас он нёс Грибова, точно тот летел на крыльях, услужливо ложился под полозья. Иногда лыжня кончалась, сворачивала в сторону, Грибов какое-то время бежал по целине, хотя едва замечал неудобство. Снег сегодня был его верным другом, почти сразу вновь подсовывал под ноги накатанную лыжню, позволял гнаться на пределе возможного и потому догонять.

Беззащитная спина того, впереди, приближалась. Плескались по ней волосы парика, двигались под свитером мощные мышцы. Слишком хорош стал Стасик, сформировался, как отменный спортсмен, пришла пора его тоже убрать с пути, иначе уборка Леднева окажется зряшной. Пробившаяся сквозь туман в сознании мысль показалась предельно логичной, хотя определённо была не новой, устоялась в сознании. Одновременно Грибов понял, что сходит с ума, но почти сразу отринул сомнения. Рассуждать можно в тиши уюте комнат, на лыжне надо бежать и побеждать. Всё. Не Коробочка, так другое ущелья на пути попадётся. Придёт конец мерзкому ощущению всегда второго. Ещё немного, и он станет первым. Навсегда.

В этот момент золотой лыжник обернулся. Грибов был уже совсем близко от соперника, разглядел не Стасикову искажённую напряжением гонки рожу, а хорошо знакомое лицо, бледное и спокойное. Леднев! Всё-таки выжил! Разыграл последний фарс. Не понял ещё, что не удастся его театральная месть, потому что не осталось у Грибова сомнений, исчезло в нём всё человеческое. Он чётко обрадовался, что сумеет убить чемпиона во второй раз. Свершившееся однажды, повторится вновь. Теперь промашки не будет. Никогда.

— Ты потратил себя на погоню за титулом, — сказал Леднев. Слова его звучали отчётливо, хотя губ он не разжимал, снисходительно, ехидно улыбался. — Быть вторым или третьим не позорно. Убивать ради места на пьедестале? Вот в чём дно.

— Убивают и за меньшее, — ответил Грибов. Дыхания ему не хватало, но ведь почти догнал. Ещё немного и можно будет остановиться, дать покой натруженным лёгким и ходящей ходуном грудной клетке.

— Шутники из команды здорово помогли мне довести тебя до кондиции. Спасибо им. Прочее ты выбрал сам. Мог честно заслужить победу, предпочёл поражение. Теперь ты всегда будешь вторым. Только вторым.

Леднев счастливо засмеялся, белое лицо его жутко исказилось, глаза утонули в тёмных тенях глазниц. Грибов, точно разум ему протёрли, сообразил, что с самого начала всё было не так, он гнался за химерой. Не живой соперник был перед ним — призрак минувшего. И бежал он теперь прямо по воздуху, не нуждаясь в поддержке и опоре снегов, летел над ущельем, норовя подняться выше, где станут ему равниной вместо белых холмов белые облака. Грибов всё понял, только слишком поздно, потому что лыжи его, разогнавшись на ледяном покрове, уже срывались с края. Услужливо подался карниз намёта. Исчезла твердь.

Удержаться он, конечно же, не сумел. Короткий, но казавшийся долгим полёт завершился страшным ударом. Жёсткие стылые камни дна клыками впились в спину, перекусили ноги как спички. Боль рухнула следом. Так сильна она оказалась, что, наверное, могла растопить снега, да не вышло. Несмотря на ужас своего положения Грибов ещё мыслил. Он моментально сообразил, почему не нашли тело Леднева. Часть скалы когда-то откололась, отошла от стены, как раз в эту щель, вряд ли заметную со стороны, попадал падающий в ущелье лыжник. Не просто так назвали когда-то Коробочкой эту надёжную пасть холмов. Назвали да забыли, а ловушка тихо ждала очередную жертву.

Высоко наверху, Грибов успел ещё разглядеть призрачного лыжника, более не золотого, почти кровавого в лучах заходящего солнца, потом осыпался полностью намёт со скального уступа, окончательно хороня, укрывая Грибова от всего и всех до самой весны. Прозрачный лёгкий снег не совсем заслонил свет, отблески его ещё проникали к искалеченному спортсмену. Полной тьме предстояло прийти к нему чуть позднее. И она пришла.

 

Хватились его не сразу. Кто полагал, что он ещё катается, как давно привыкли, сам по себе, кто решил, что раньше прочих отправился спать. Отсутствие его лыж в кладовой обнаружили только утром. Сначала, опять же, не встревожились, поскольку нелюдимый Грибов мог свалить в холмы раньше других спортсменов, потом начали поиски, завершившиеся весьма скоро. Погода резко изменилась, началась метель. Страшась, что ещё кто-то пострадает Андреич самоуправство запретил. Связался со спасателями.

Искали Грибова так же долго и безуспешно, как Леднева, да ещё не там, где он сгинул, потому что счастливая шапочка Леднева как бы уводила поиски в конкретную сторону. Раз один пропал там, мог и другой аналогично сгинуть. Не стопятьсот же в холмах коварных ловушек. Люди рассуждали согласно позиции здравого смысла.

Лишь много лет спустя безбашенные туристы, которые, как всем известно, куда только не залезут со своей нездоровой любознательностью, наткнулись на останки обоих в одной и той же каменной щели. Два скелета лежали почти рядом, но один как бы впереди, другой сзади. Пророчество призрака сбылось. Грибов навсегда остался вторым.