[история чёрного серебра]

Маска Зверя

Девушка пела в церковном хоре

О всех усталых в чужом краю,

О всех кораблях, ушедших в море,

О всех, забывших радость свою.

Так пел ее голос, летящий в купол,

И луч сиял на белом плече,

И каждый из мрака смотрел и слушал,

Как белое платье пело в луче.

И всем казалось, что радость будет,

Что в тихой заводи все корабли,

Что на чужбине усталые люди

Светлую жизнь себе обрели.

И голос был сладок, и луч был тонок,

И только высоко, у Царских Врат,

Причастный Тайнам,— плакал ребенок

О том, что никто не придет назад.

Александр Блок

Санкт-Петербург

1909–1910 годы

Глава первая. Лето

— Яблоки, персики, кресс-салат, дыня, базилик, хлеб, маринованные оливки, орехи, оливковое масло, лимон, протертый с сахаром, мед, малина, вишня, черный шоколад, красное вино, белое вино, вода, немного мятного чая… Вот, кажется, и все, — Саша потянулся и поудобнее устроился в низком, глубоком кресле, выложенном множеством расшитых восточных подушек. Окна квартиры были распахнуты в душный июльский вечер, лишь изредка слышались с улицы выкрики торговцев, и даже цокот лошадиных копыт звучал лениво. Напрягать память не хотелось вовсе. — Но я ведь не съел ничего лишнего?

— Если не сожрал всё перечисленное разом, как Гаргантюа, тогда ничего, — усмехнулся Марк, лежащий напротив окна на широком диване. — Вся эта снедь вполне допустима.

— Я все это только попробовал по чуть-чуть, — заверил Саша наставника, смеясь. — Ел, как птичка! Не то что остальные — баранина, курятина, осетрина. Они целый зоосад умяли, только при мне, и еще продолжили после моего отъезда.

— А ты?

— А что я?

— Ты больше ничем не полакомился, кроме перечисленного?

Марк посмотрел на юношу обманчиво лукавым и очень внимательным взором. Саша закусил губу, пытаясь скрыть улыбку.

— Ты там был три дня. Что ты успел натворить?

— Я ровным счетом ничего не натворил. Никто ни о чем не узнал и не узнает. Все сложилось невероятно удачно!

— Тогда, может быть, ты не сочтешь за труд поделиться подробностями со старым сатиром?

— Если тебе так интересно…

— Рассказывай, — велел римлянин.

— У Софи пятнадцатого числа был День Рождения, исполнялось тридцать три года. Она решила отметить сию значительную дату на даче, позвала множество разного народа: кроме всех подруг, еще художников, натурщиц и натурщиков, поэтов. Не было, конечно, никаких знаменитостей, только такие, кто время от времени ходит на Среды в Башню и подобные творческие встречи, просто чтобы стать поближе к кумирам. Как сама Софи. О, ты бы знал, что случилось во второй вечер! Прислали букет от самой Зинаиды Гиппиус! Софи бросало из обморока в эйфорию. Что там началось! Все выражали восторги, вспоминали свои встречи со всякими знаменитыми людьми. В общем, всем сразу стало не до «детей», как они нас все время называли. Таких «детей» было всего трое: я, Зиночка, дочка Веры Игоревны…

— Это при которых ты в женское платье нарядился?

— Да что ж такое-то? Мне на даче все это платье вспоминали! Софи даже просила ради нее нарядиться еще раз. Слава Богу, маман была против, а то, глядишь, и уговорили бы. В общем, нас — тех, кто помладше — было трое: я, Зиночка и Ваня Аловский.

И вот, в этот самый вечер, я вдруг вижу, что Ваня под шумок поднимается наверх. Я пошел за ним следом.

Шел я не слишком осторожно и Ваня заметил меня еще на лестнице, но отчего-то не остановился. Он зашел в комнатку, которую нам отвела Софи — маленькая комнатушка, в которую еле влезло две кровати и тумбочка между ними. Из освещения — только окошко да керосиновая лампа.

Я зашел в комнату, а Ваня уже сидит на своей кровати, одной рукой под подушкой шарит. А глаза так и бегают! Увидел меня и будто бы удивился. «Сашка, — говорит, — а ты секреты хранить умеешь?» Я сказал, что умею.

Он тогда достал из-под подушки какую-то книжку, может, и вовсе записную, а из ее корешка — крохотную ампулку. Совсем как в страшных сказках Филиппа, но внутри — не черная кровь, а белый порошок. Этот дурак в атмосфере богемы совсем с ума сошел и кокаином балуется! А начиналось все вроде бы безобидно, с «Тридневена во гробе»… Он и мне предложил! Я, конечно, отказался.

Тогда он попросил меня никому не рассказывать, я пообещал и лег, отвернувшись к стенке — будто мне и дела нет. Когда я через некоторое время обернулся, Ваня уже лежал тихий, довольный, румяный и что-то мурлыкал. Я дотронулся до его руки, слегка похлопал по щекам, но он только засмеялся и даже глаз не открыл. Я выглянул в коридор, убедился, что на нашем этаже никого нет и в помине, поплотнее затворил дверь и сел рядом с Ваней. Ни на его руках, ни на шее я не нашел царапин или порезов, так что пришлось рискнуть и укусить.

Я укусил вот сюда, почти в самое плечо, чтобы не было заметно под одеждой. Кусал очень осторожно, одним клыком, чтобы не было ясно, что оставшийся след — от зубов. В одной из историй Филиппа я слышал, что лучше делать именно так.

До этого момента я пил кровь единственный раз в жизни, больше месяца назад, но, пока я не слизнул первую каплю, не осознавал, как проголодался. А держать Ваню было так приятно — как щенка или котенка. Только я так и не понял, нравилось ли ему то, что происходило. Зато потом он уснул, как убитый, и проспал почти до обеда.

— А ты?

— Тоже проспал до обеда. Но перед этим гулял всю ночь. Было так тепло, так хорошо! Я выскользнул из дома, перелез через забор, чтобы не скрипеть калиткой и просто ходил по поселку. А потом на дуб залез. Такой огромный, старый сухой, как в сказке. Я долез, наверное, до середины и на развилке ветвей просидел до рассвета. С одной стороны был виден поселок, как на ладони, а с другой — старая-престарая осевшая церковь с колокольней.

— Тот мальчик потом ничего не вспомнил?

— Кажется, нет. В любом случае, он ни о чем не расскажет, иначе ему придется рассказать и про кокаин. Так что ты обо всем этом скажешь?

Марк задумчиво пожал плечами.

— Возможно, в этот раз все действительно сложилось на редкость удачно. Но не рискуй так больше, пока не наберешься сил.

— Хорошо, — согласился Саша. Он еще раз лениво потянулся в кресле, но затем вдруг встал и пересел на подоконник.

— Ты сегодня не слишком спешишь домой, — заметил Марк.

— Если я тебя утомил, могу уйти.

— Нет, ты мне совершенно не мешаешь. Оставайся хоть на всю ночь.

— Могу и ночь просидеть — сегодня папенька уехал на дачу к Барятовым и до пятнадцатого числа не появится. Нам с Денисом денег оставил — мол, мы оба уже взрослые — велел дома не безобразить, и уехал. А Денис целыми днями где-то пропадает.

— Ты что-то не рад нежданной свободе.

Саша немного грустно улыбнулся.

— У меня ведь в начале августа День Рождения. Мы, честно говоря, его никогда широко не справляли. Но в этом году выходит, что почти никого не будет, разве что приятели по гимназии смогут прийти. А матушка, мало того, что сама у Софи на даче до сентября останется, так еще и бабушке с дедушкой, и крестным моим написала, что я только иду на поправку и любое переутомление, любое застолье может быть для меня вредно. Чтобы не дай Бог никто не заглянул! Вот ни черта не понимаю — она не рада, выходит, что я жив? Она мне в глаза почти не смотрит…

— У тебя глаза Филиппа. Как думаешь, насколько ей приятно в них смотреть?

От этой фразы произнесенной спокойным, будничным тоном, Саша вздрогнул, словно ему посреди разговора ни с того ни с сего отвесили пощечину.

— За что ты так?

Марк поднялся с дивана, подошел к юноше и коснулся его плеча — мимолетно, легко, будто смахнул соринку с рубашки.

— Извини. Но подумай сам. Пока Филипп оставался для нее смутным жутким воспоминанием, ты был ее — только ее! — дорогим мальчиком, дарованным свыше испытанием. Но, стоило Филиппу обрести реальность, стать лицом вполне определенным, стоило ей увидеть, насколько ты похож на него — и все переменилось. Ей понадобится изрядное количество времени, чтобы осмыслить и принять все заново.

Посмотрев на наставника, Саша только грустно кивнул. Ему очень не хотелось говорить римлянину о еще одной причине странной и быстрой перемены в матери — тем более что об этой причине он сам пока только смутно догадывался и боялся судить наверняка.

Среди прочих гостей была Ариночка, молодая поэтесса, часто читавшая Софи свои почти гениальные, но еще по-юношески трогательные стихи. Ариночка обычно носила светлые платья, открывающие щиколотки и высокие сапожки с острыми каблучками. Также ее образ был замечателен обилием жемчуга и густотой черной краски вокруг голубых глаз. По крайней мере, именно так она и выглядела во время их последней встречи, которая состоялась у Ольги Михайловны в Великий пост.

Каково же было всеобщее изумление, когда на дачу к Софи она приехала в серой кофточке, темной льняной юбке в пол и совершенно без макияжа. Свои волосы она мало того, что заплела в косу, так еще и спрятала под шарфиком, замотанным на манер платка.

Софи, конечно, изумилась, пару раз спросила, все ли у Ариночки хорошо, здорова ли она, но, получив в ответ самые благостные заверения, быстро оставила ее своим вниманием. Все-таки остальных гостей было не меньше двадцати человек.

А Ариночка взялась со всеми по очереди беседовать о религии и о вере. Поначалу публика живо вступала в разговор — начинали разглагольствовать о гностиках, о культе Митры, об эротизме в католицизме, однако, стоило Ариночке негромким, но чуть звенящим от благоговения голосочком сказать что-то о некоем новоявленном святом, с которым она недавно виделась, как ее собеседник тут же исчезал. Она же неотрывно смотрела вслед ему, глупому, бестолковому, с бесконечной любовью и нежностью, глазами щенка овчарки.

«Меня учили, как надо молиться, — то и дело пыталась сообщить Ариночка. — Надо выйти прочь из города и идти, идти, идти…». Впрочем, дальше этой важной рекомендации ее обычно никто не слушал. Кроме Елены.

Она единственная выслушала Ариночку с искренним интересом и даже принялась расспрашивать.

За столом Елена села рядом с Ариночкой, а после они всюду ходили вместе, оставались надолго поговорить на веранде, в саду. Вначале Саша решил, что матушка просто посочувствовала подруге, но на утро третьего дня Елена встревожила сына не на шутку.

Саша как раз возвращался после ночной прогулки. С дуба он слез, когда рассвет только-только занимался, а пока нога за ногу добрел до дома, над поселком уже посветлело небо, от земли поднимался полупрозрачный дымок.

Дом был совсем тихий — в такую рань все спали. Только Елена, накинув на плечи тяжелую шаль, вышла на крыльцо полюбоваться утром. Саша увидел ее, едва ступив на двор, а она стояла, погруженная в свои мысли.

— Доброе утро! — окликнул он ее.

Елена спокойно, плавно повернула голову и улыбнулась тихой и счастливой улыбкой. Хотя, в этот момент Саша понял, что мать не улыбалась так искренне уже очень давно, но все же что-то чуждое, отталкивающее померещилось ему в этой улыбке.

— Доброе, — ответила, наконец, Елена негромким, теплым голосом. Она посмотрела на сына, а затем печально опустила взор. — Как же мы неправильно все сделали.

— Ты о чем, маменька?

— Мне рассказали невероятную вещь. Ариночка познакомилась со святым человеком… Понимаешь, Сашенька? С по-настоящему святым! Он такой мудрый, такой простой — это старец из Сибири. Он учит людей, он молится, спасает. Исцеляет лишь силой своей молитвы любые недуги. Врачи говорят, что ничего поделать не могут, а этот старец просто молится. Если б знать о нем раньше…

Переборов охватившие его недоверие и смущение, Саша только пожал плечами.

— Что же теперь поделать? Я уже у врачей побывал, чувствую себя лучше. Сама на меня погляди!

Но Елена отчего-то погрустнела и, не взглянув более на сына, спустилась с крылечка и села на лавку под растущей у дома узловатой, старой яблоней.

Саша поднялся к себе, но долго не мог заснуть. Такое умиротворенное и благоговейное, невесть откуда взявшееся состояние матери разозлило его оттого, что она сама в глаза не видела этого «старца», а только наслушалась Ариночку, решившую, похоже, поюродствовать.

Но более всего не давало ему покоя то, что матушка так и не высказала до конца. «Как же мы неправильно все сделали». Что именно казалось ей неправильным? Клиника доктора Юргеля?.. Или же ее собственное обращение за помощью к Филиппу Лорелу? Куда там до святого старца!

Проснулся Саша, как и многие на этой даче, уже после обеда. И так же, как и многие, в этот день они с матушкой должны были уезжать вечерним поездом обратно в Петербург. Но Елена отчего-то вдруг передумала.

Она была не единственной, кто оставался, да и Ариночка этим утром уехала, так что Саша не стал с нею спорить и отправился домой один.

— Вот назло им всем позову мальчишек из гимназии и напьюсь с ними. Пусть потом стыдно станет, что меня одного бросили, — пробормотал Саша, совсем уже позабыв, какой была последняя фраза Марка и сколько времени прошло после нее.

— А я думал, что после такого продолжительного раздумья ты выдашь что-то более глубокомысленное.

— Я забыл, о чем мы говорили. Да, может, ты и прав, надо порадоваться свободе. Соберемся с мальчиками, как я уже говорил, напьемся, как извозчики. Семнадцать лет все-таки!..

Марк кивнул, как-то коротко, отрывисто, будто говоря «ну да, ну да».

— Только не забывай, что тебе учиться с ними еще целый год, так что старайся себя контролировать. Если они, конечно, тоже не нюхают кокаин.

У Саши неприятный холодок пробежал по спине.

— Ты что же, думаешь, что я могу кого-то из них?.. Нет! Это же мои ребята — мои, родные. Я с ними всю гимназию отучился. Никогда и ни за что я их не трону!

Марк только усмехнулся, как всегда, чуть криво и лукаво.

— Родные, говоришь? Ну, тогда ладно.

Он сел на подоконник напротив растерянного и глубоко возмущенного Саши.

— Так ты, что же, не веришь, что я в своем уме?

— Разве я сказал, что не верю? Просто хочу посмотреть, что будет. Вариантов, собственно говоря, немного: ты либо рассмешишь, либо порадуешь меня своим поведением.

«Как же гнусно он себя ведет, — подумал Саша, молча, и, как ему показалось, невозмутимо отвел взгляд в сторону на улицу. — Он ведь отлично знает, насколько я завишу от него. Бог ты мой! Он ведь именно поэтому так себя и ведет! Чертов язычник».

Солнце к этому моменту уже смотрело поверх петербургских крыш, скользило ленивым, сонным взглядом из-за горизонта, будто напоследок, забавы ради, пересчитывало все трубы и шпили. Тепло и свет таяли в улицах и переулках, а глухие дворы уже успели остыть.

— Не выпить ли нам травяного чаю с медом? — вдруг предложил Марк.

Саша оживился и обида его как-то поубавилась.

— Это того, который мы пили в прошлый раз? С охотой!

Он быстрее Марка перебрался на диван, поближе к низкому восточному столику, отделанному перламутром, и разлегся на валиках и подушках.

Кстати, в жилище римлянина было множество старинных восточных вещиц и предметов мебели, часть которых, вероятно, принадлежала в прошлом Ренефер.

Подал им чай старый, высохший, абсолютно лысый слуга. Этот странный молчаливый человек казался Саше злым и неприятным. По-русски он не понимал ни слова, на гимназиста смотрел волком, так, словно тот топчется грязными ботинками по мытому полу. При этом на хозяина, на Марка, он лишний раз даже и не глядел, а только посматривал со страхом и обожанием.

Чай был в высоком чайнике, покрытом голубой эмалью, мед — в обычной, но с виду старинной плошке из разноцветного стекла, и только чашки были обычные, фарфоровые, купленные, похоже, в ближайшей лавке.

— Когда у тебя начинается учеба? — спросил Марк, едва слуга, разлив чай, исчез в глубине квартиры.

— С шестнадцатого числа.

— До этого зайди хотя бы раз.

— А можно не раз? Мне дома делать нечего.

— Можно. Если меня не будет, дождись — Франческо тебя впустит.

— Только он меня почему-то не любит.

— Конечно, он тебя не любит. На первые дни учебы, так и быть, оставлю тебя в покое. А вот на первую субботу сентября не назначай никаких встреч и ничего не планируй.

— Почему?

— Твое присутствие будет требоваться… — Марк задумался. — В общем, кое-кто хочет с тобой познакомиться.

Глава вторая. День рождения Арлекина

Во второй день августа гимназист Александр Кононов все же собрался праздновать день своего рождения.

Обстоятельства сложились в высшей степени благоприятно — у гимназиста Кононова дома не было ни одного родителя, Денис на этот день ушел по каким-то своим студенческим темным делам, а Лизу Саша вовсе отпустил после того, как она загодя, с утра, приготовила нехитрую закуску. Дома оказалось непривычно пусто. Все прошлые дни рождения и именины Саши праздновали обязательно в кругу семьи — то в широком, то в тесном, но отец с матушкой всегда непременно были. И вот впервые Саша остался в этот день один.

Друзей он позвал не слишком рано — к пяти часам, чтобы точно проснуться и быть полноценным человеком.

Уже после четырех часов он стал по очереди подходить ко всем окнам в квартире. Наконец, в половину пятого, из окна гостиной, он увидел слоняющегося у лавки на противоположной стороне улицы Юру Волкова.

Саша тут же выскочил к нему (не забыв, правда, про фуражку и очки с темно-синими стеклами).

— Ну здравствуй, родной! Что стоишь тут? — спросил он, уже подбегая и хватая зазевавшегося Волкова за рукав.

— Черт бы тебя побрал, Кононов! — выпалил от неожиданности тот. — С Днем Рождения тебя, дурак.

Саша тут же повел друга в дом, предложил угощаться всем, чем пожелает, но Юра в ожидании остальных товарищей решил не перебивать аппетит и перекусить парой долек апельсина.

Выбрав из горки плодов самый красный и самый крупный, они разделили его и стали есть.

Юра вгрызался в дольки, отрывая мякоть зубами от мясистой кожуры, а Саша, напротив, ел аккуратно, не спеша — скорее высасывал сок, чем ел.

— На улице так жарко, — вздохнул он вдруг.

— Да я бы не сказал, — пожал плечами Волков. — Жара уже давно на спад пошла.

Посидели еще немного в тишине, в пустой квартире. Хоть они и были давними друзьями, но в атмосфере ожидания становилось немного неловко.

— Помню, как мы с тобой встретились впервые, — заговорил, наконец, Саша.

Юра нахмурился.

— В первом классе.

— Вот и нет! На экзамене по словесности. Ты у меня пытался попросить списать.

— Я, откровенно признаться, помню смутно, но, судя по тому, как рассказываешь, списать ты мне не дал. Хоть покурить на кухню пустишь?

— Зачем тебе на кухню? Здесь и кури, никого же нет.

Саша шустро достал с дальней полки буфета тяжелую пепельницу и поставил на стол.

Волков пожал плечами и стал курить. Курил он как-то дерзко, надменно — его забавлял сам ритуал, а не вкус табака.

— Дай затянуться разок, — вдруг попросил Саша у Волкова.

— Ты ж не куришь! — удивился тот.

— В день своего семнадцатилетия имею право изменить привычке. Дай!

Волков передал ему папиросу. Саше, правда, хватило одной затяжки. Страшно закашлявшись, он на ощупь отдал папиросу обратно.

— Дрянь какая! И за каким же бесом вы курите?

— Кто это «мы»?

— Не важно — это я так, образно.

— Образно. Только добро чужое переводишь.

— Было бы оно добром. А то по вкусу совсем не на добро похоже.

В дверь позвонили.

— А вот наши балбесы, — сказал Саша, все еще откашливаясь, и пошел открывать.

Дима и «Юленька» помимо подарков притащили с собой еще и пироги с курицей и рыбой.

Тут же разлили шампанское, провозгласили незатейливый тост — «Чтоб больше не болел!» — и, осушив и без того наполовину опустевшие от спавшей пены бокалы, стали дарить подарки.

«Юленька» заявил, что решил вспомнить детство и преподнес книгу сказок братьев Гримм — толстенную, с мрачными и очень красивыми картинками.

Волков, не мудрствуя лукаво, извлек из кармана брелок с настоящей греческой серебряной монетой, которую привезли ему из Херсонеса. Но особенно отличился Дима. Все, конечно, уже слыхали о том, что его тетушка побывала в Италии и привезла ему гору подарков, так что никто не удивился, когда он, вручив Саше сверток, объявил:

— Вот тебе кусочек Италии!

Едва Саша нетерпеливо разорвал бумагу, к нему на колени выпала настоящая венецианская маска «арлекино» — словно бы состоящая из красно-черно-белых лоскутов.

— Это мужская коломбина, — уточнил Дима. — Нравится? О, а давайте устроим дель арте! — без паузы продолжал палить он, видно, еще дома заготовив идею. — Арлекин все равно уже есть!

— А кто Коломбиной будет? «Юленька»? — ехидно поинтересовался Волков.

«Юленька» фыркнул.

— Вот еще. Сам будь Коломбиной, если так нужно.

— Какая из меня, к черту, Коломбина? Ты — другое дело. Сашка, а ты что скажешь?

— Дель арте без Коломбины быть не может, — рассудил Саша. — Поэтому повелеваю нашему «Юленьке» быть Коломбиной.

Вроде бы и пошутил, и скомандовал, а попробуй не послушаться — испортишь все веселье. «Юленька» больше не спорил.

Саша вытащил в гостиную целую охапку шарфов и платков из шкафа в прихожей. Дима тут же схватился за длинный белый шарф. «Юленьке» повязали на талию цветастый платок, а на плечи набросили тонкую паутинку шали. Волков завернулся в тяжелый черный платок, заявил, что он — монах-отшельник, и закурил следующую папиросу.

— Ну. И что делать? — поинтересовался «Юленька», когда все образы были завершены. — Сразу говорю, что плясать не буду.

— Коломбина обычно мечется, не в силах выбрать между Пьеро и Арлекином, — подсказал Дима. — Все уже вроде готово к свадьбе…

— Я выйду за Кононова, — отрапортовал «Юленька» и стал мастерить себе гигантский бутерброд из всего, что было на столе.

Диму такое скорое решение несколько удивило и будто бы слегка задело.

— Это еще почему?

— А ты болеешь всё время — какой из тебя муж?

Вступил в игру Волков.

— Послушай, девонька, старого, умного дядю: выходи за больного. Он быстрее помрет — тебе все добро достанется.

— Какое добро? — фыркнул Кононов. — Какое у него может быть добро? Он же поэт, богема, голодранец!

— Знаете ли! Если мансарда на Монмартре за добро не считается, — протянул Дима. — И помирать я, кстати, не собираюсь. Ипохондрия — мой личный творческий наркотик. Да и погляди на нашего Арлекина — сам бледный, как смерть. Еще кто первый помрет!

— Правда, Сашка, — подтвердил уже серьезно Волков. — Ты бледный, почти синюшный. Тебе снова поплохело?

Саша поспешно встал и подошел к старому мутному зеркалу в тяжелой раме. Что же случилось? Неужели он так вдруг побледнел сильнее прежнего?

Но затем он понял, что это маска — красно-черно-белый арлекин — подчеркивает его бледность. Румянец после Вани продержался всего несколько дней.

Глаза из прорезей маски вдруг поглядели на отражение с тоской и жалостью. Да уж, ничего не поделаешь, теперь можно только воровать чужой румянец.

— Сашка, что с тобой? — окликнул его Волков с тревогой.

— Ты извини, если я что-то не так сказал, — робко вторил Дима.

Саша вновь опустил голову — вдруг очень захотелось сказать друзьям, что ему действительно снова нехорошо, что лучше он пойдет, приляжет. На одну страшную, глухую секунду ему захотелось остаться одному. Но затем в зеркале вновь воспрянул цветастый Арлекин, и Саша рассмеялся:

— Чего вы так всполошились? Я все лето на солнце не был. Ну так что скажешь, красавица? — Саша подскочил к «Юленьке» и чмокнул его в щеку.

— Я решил! — заявил тот, вытерев щеку рукавом, и продолжая жевать мяско. — Я, как женщина XX века, буду независимой и не выйду ни за Арлекина, ни за Пьеро.

— Уважаю! — воскликнул Волков и, перегнувшись через стол, пожал «Юленьке» руку.

— Однако, — фыркнул Дима. — Коломбина эмансипе?

— Засулич! — подсказал Волков. — Коломбина Петруччиевна Засулич!

— Тьфу на тебя, Юрка! Не люблю я тебя. Вот временами прямо ненавижу!

— А ну цыц, школота! — вдруг громогласно скомандовал кто-то не сидящий за столом — кто-то едва появившийся в комнате.

Все, от неожиданности чуть оробев и, конечно же, умолкнув, обернулись и увидели на пороге гостиной Дениса. Тот стоял, привалившись к косяку, сдвинув студенческую фуражку набекрень, и наслаждался недолгим замешательством гимназистов.

— Дурак ты, Денис Дмитриевич, — вздохнул Саша, стягивая маску. — Я тебя так рано не ждал.

— Так уже почти восемь. К тому же, я, может быть, еще куда-нибудь отлучусь. Хотя нет, вру. Спать я лягу — сутки почти не спал. Так что сильно громко тут не орите, ладно?

Он подошел и с нарочитой небрежностью кинул Саше на колени сверток.

— На тебе, — потрепал он братца по голове. — Спокойной ночи, барбосы.

И скрылся в глубине квартиры.

Саша развернул бумагу и извлек небольшую легкую шкатулку с китайским узором. А может, она и была китайская — мало ли в Китае таких незатейливых шкатулочек?

Они сидели дальше, но дель арте отчего-то не ладилось.

Уже в одиннадцатом часу Дима, а вслед за ним и остальные стали собираться домой. Саша предложил им посидеть еще — вначале будто для вежливости, но когда все надетые в шутку платки и шарфы легли на диван, как шелуха, когда он сам совсем снял подаренную маску, то вдруг испугался одиночества.

— Останься хотя бы ты, — шепнул он, улучив момент, Юре. — С ночевкой останься, а Дима твоим передаст.

Юра призадумался, но все же покачал головой.

— Нет. Мне, правда, домой надо. Если хочешь, завтра к тебе приду, прямо с утра.

— Давай! — горячо согласился Саша. — Приходи обязательно! Только к обеду, а то я с утра сплю.

— Хорошо, — рассмеялся Юра и обнял друга.

Саша простился с ним, с Димой, с «Юленькой», затворил за ним дверь и отчего-то не стал возвращаться в комнату, а сел на скамейку в прихожей. Какая разница, где коротать одиночество?

Здесь, в свете тусклой лампы и ее двойника в узком зеркале, тишина казалось особенно глухой. А Саша глядел в стеклянную гладь на своего двойника — усталого, хмурого юношу.

Вдруг он услышал шаги на лестнице в парадном и радостно встрепенулся: да ведь это, верно, Юра решил вернуться! Как же славно они посидят теперь вдвоем, допьют оставшееся шампанское…

В дверь не позвонили, а постучали — очевидно, с оглядкой на поздний час — и по одному этому стуку Саша понял, что это все-таки не Юра.

 Открыв после недолгих раздумий дверь, он увидел на лестничной клетке Антона Ижевского. Тот стоял чуть поодаль от двери, очевидно намереваясь развернуться и немедленно уйти в том случае, если откроет ему не Саша.

— С Днем Рождения, — сразу заговорил Антон, подступая чуть ближе.

Только тогда Саша увидел, как бледен его друг, и что он небрежно одет, небрит да и вообще выглядит чудаковато, даже немного дико.

— Антон, ты совсем с лица спал. Что с тобой? Скажи, это ведь не оттого?..

— Нет-нет! — поспешил успокоить его Антон. — Это я сам. Только сам. Столько натворил за всю жизнь, а все это лето думал… Я только хотел теперь… вот.

Он достал из кармана пальто коробочку, старательно, но неказисто завернутую в синюю бумагу и отдал ее Саше. И, не давая гимназисту и слова сказать, развернулся и поспешно ушел.

Саша вернулся в гостиную, к оставленному столу, недопитому шампанскому, брошенным вещам. Как можно скорее он унес посуду на кухню, платки и шарфы рассовал по полкам в шкафу, а неоткрытую бутылку с красным вином убрал в буфет. Оставшееся выдохшееся шампанское вылил в раковину на кухне. Конечно, можно было бы оставить все назавтра — на совесть Лизы, но ему очень хотелось поскорее избавиться от всех остатков своего простого праздника, раз уж оному не суждено было продолжиться.

Все подарки, кроме подарка Антона, он положил в ящик стола. Не влезла туда только маска — ее он положил в самую тень, на верхнюю полку шкафа.

Затем он зажег настольную лампу и распечатал тугой, на совесть замотанный кокон из синей бумаги. Там оказался старинный не то брелок, не то медальон с архангелом Михаилом, повергающим клыкастого, рогатого и косматого Люцифера. «Как мило с его стороны», — с горечью усмехнулся Саша.

Он перебрался на кровать, достал из тайника «Декамерон», но читать так и не стал — лег на покрывало, держа книгу на груди. Больше ни о чем не думалось, ничего не хотелось — будто и не было никакого дня его рождения. Лучше бы и не было…

Впрочем, говорят, тягостное и смутное состояние часто приходит вслед за праздниками.

Глава третья. Дурные вести

Лето близилось к своему завершению, а время отдыха для гимназистов уже закончилось: с середины августа начались дни учебы.

Гимназия казалась отдохнувшей от привычных для нее суеты и шума и готовой вновь наполниться народом. Всюду всё было чисто и ново — подоконники и рамы выбелены, паркетный пол, покрытый свежим лаком, блестел, как озерная гладь. В кабинете биологии на втором этаже даже не успели закончить ремонт — два мужика лениво доводили до ума оставшуюся дальнюю стенку. Поэтому аквариум с перекормленными рыбами-телескопами и скелет человека были выселены в коридор. Со скелетом все проходящие мимо гимназисты здоровались за руку. В итоге, к первой большой перемене скелет остался без кисти — ее последний поздоровавшийся гимназист, на ком она и отпала, положил скелету на макушку.

Затем, правда, бедолагу подлечили — привязали кисть обратно, но уже не проволокой, а прочной, толстой белой ниткой. Гимназисты эту деталь приметили и подвязали поверх ниток скелету на запястье бантик из неизвестно где раздобытой розовой ленточки.

Первые уроки нового учебного года прошли легко, на мажорной ноте, но вскоре по всей гимназии пронесся слух о небывалом, страшном происшествии. Всех учителей срочно созвали у директора. Они там проговорили всю перемену и даже часть урока, а после разошлись по своим классам — пораженные и опечаленные.

— Скорбный час, скорбный, — удрученно встряхивал седой головой Константин Митрофанович, учитель греческого.

Впрочем, все мальчики уже и сами знали о случившемся: едва пришедшие с каникул, гимназисты были ошарашены известием о смерти своего товарища — Коли Игнатьева, ученика шестого класса. Насколько было известно, он покончил с собой, выпив синильную кислоту.

Более прочих с ним был дружен Владимир Кох, но он ничего не мог объяснить одноклассникам — то ли будучи в шоке, то ли понимая абсурдность и бессмысленность произошедшего. Игнатьеву не на что было жаловаться: жил он хорошо, с родителями ладил и даже несчастной любви, как у того же «Юленьки», у него не имелось.

За этим жутким инцидентом даже позабылось летнее происшествие с Александром Кононовым.

— А знаешь что, Сашка, — заговорил Дима Гурин, когда они в какой-то момент оказались вдвоем чуть в стороне от остальной взволнованной толпы, собравшейся в рекреации, — я ведь летом, когда думал, что ты умер, стихи для тебя написал — эпитафию.

— Вот как? — чуть оживился Саша, отвлекаясь от прежнего, тягостного настроения. — Дай хоть прочесть.

Дима подумал немного.

— Не дам. К чему тебе собственная эпитафия? На старости лет пригодится.

Саша постарался незаметно, но побольнее ущипнуть товарища за бок, зная, конечно, что до старости Дима не вытерпит — сдастся намного раньше.

«И все же, как это странно, ужасно, но и ужасно глупо, — думал Саша позже про Колю. — Что за блажь? Зачем?! Просто так взять и оборвать все. Расстаться с простой, понятной, радостной жизнью обычного человека. А самый кошмар в том, что Коля младше меня… Всего на год, но все же. Я уже ползал, начинал говорить, а он только-только родился. И теперь — я перешел в последний класс гимназии, а он умер. Насовсем. Все же, зачем?! Да останься я прежним, с какой радостью я бы прожил свой век. И каждый день Бога за жизнь благодарил…»

В этот день, неся в ранце первые домашние задания, а в голове — невеселые мысли, Саша побрел к дому Марка. Ему хотелось наконец-то узнать подробности о таинственной «первой субботе сентября», чтобы понять, к чему готовиться. И еще отчего-то очень интересно было услышать, что скажет древний римлянин о глупом самоубийстве обычного петербургского юноши. Чем больше мнений Марка у него будет, тем скорее он узнает его самого.

Подходя к дверям парадного, Саша с тревогой ощутил, что почти соскучился по мрачному, таинственному наставнику. Самому необычному человеческому существу из всех живущих… Хотя Марк Альфений и принадлежал к особой породе, все равно не получалось думать о нем иначе, кроме как о человеке.

Люди ведь тоже разными бывают. Иного, самого обычного, самого теплокровного, человеком назвать язык не повернется. Взять хотя бы того же Франческо, лакея Марка. Спроси любого — «Кто из этих двоих живет со времен Флавиев и пьет людскую кровь?» — никто бы и не подумал на истинного хозяина.

Удивительно, но перед этой ходячей ручной мумией Саша испытывал трепет, будто перед каким-то важным чиновником или, скорее, перед великокняжеским привратником.

— Добрый день, — как всегда поприветствовал Саша хмурого Франческо и, как всегда, не услышал ответа, получив только взгляд, полный, по меньшей мере, сомнения в том, что день добрый.

Заперев снова дверь, Франческо указал на коридор, ведущий в гостиную, с таким выражением, с каким обыкновенно указывают на выход. Саша любезно улыбнулся, кивнул в знак благодарности и прошествовал вперед.

Лакей тут же оставил гимназиста, а сам вновь скрылся в комнатах.

В гостиной было пусто и сумрачно от задернутых плотных занавесок и непривычно тихо. Римлянин в такой час, разумеется, еще спал.

Саша устроился на диване, достал из ранца учебник, но раскрыв на случайной странице, просто положил его на колени, а сам полуприлег на широкий подлокотник. Будто бы задремал над книгой. На самом деле, ему зверски хотелось спать, но просто так развалиться в чужой квартире было неловко.

Дневной сон пришел достаточно быстро, приведя с собой полуденных бесов — тяжелые, тревожные сны. Была ли всему виной весть о несчастном происшествии, или же виновато было солнце, все же сочащееся через занавески, но во сне Саши по анфиладе старых комнат танцевала Смерть…

Кругом, как на балу или ассамблее, стояли, сидели люди, а легкий, грациозный скелет в одеждах не то из тончайшего шелка, не то из плотной паутины плясал и плясал меж ними — скакал из конца в конец анфилады, был везде и всюду, выделывая грациозные пируэты. То и дело он выхватывал из толпы людей кого-то — солидного господина с густыми бакенбардами, томную роковую женщину, зазевавшегося лакея, златокудрого смешливого ребенка, или даже кухарку, сунувшую нос в господские комнаты — затем вел этого человека в танце в самый дальний угол, а после возвращался один. И никто не боялся, не разбегался прочь, будто бы желая станцевать со Смертью.

Саша во сне сгорал от нетерпения и любопытства. Несколько раз Костлявая проскакала мимо него, даже задев своей невесомой накидкой, но не обратила на гимназиста никакого внимания. Он себя чувствовал, как Наташа Ростова — ну разве не видно, как ему хочется танцевать? Прежних гостей уже почти не осталось кругом, всё прибывали и прибывали новые…

И вдруг к Саше подошел Марк. Грустно и тяжело посмотрев юноше в глаза, он взял его за руки, потянул за собой и произнес:

— Это что, новый способ учить — вверх ногами?

— Я не вверх ногами, — еще плохо спросонья ворочая языком, пробормотал Саша, отдирая щеку от подлокотника.

— Не ты, а книга твоя вверх ногами. С чем пожаловал?

Марк уже сидел за восточным столиком, а Франческо суетился тут же, разливая чай.

— Садись, — велел Марк Саше.

Тот перебрался за стол, капнул меда в свой чай, размешал, но пить не торопился.

— Один мой знакомый юноша умер недавно. Выпил синильную кислоту.

Римлянин молчал, попивая чай, как истинный англичанин. Саша продолжил:

— Скажите, может вы знаете, зачем люди совершают самоубийства? Молодые, целые, здоровые, ни в кого не влюбленные люди…

— Почему ты спрашиваешь это у меня?

— У кого еще? Я не знаю никого старше вас.

— Хочешь, стало быть, мое мнение? Вот оно, какое есть: этот мальчик — маленький дурак, который возомнил, что осознал и понял, что такое смерть и что такое одиночество. А насколько может по-настоящему захотеться умереть и почему, ты, может быть, однажды поймешь сам.

Видя, как расширились глаза гимназиста, римлянин вдруг повеселел.

— Ну-ну, довольно! Carpe Diem[1], малыш. Не унывай, пока сам хочешь жить. Ведь даже ваш плотник называл уныние грехом. Пей, пей.

Саша послушно отхлебнул чаю, но без особого желания и аппетита.

— Может, хоть скажете, что будет в первую субботу? А то ведь скоро уже…

— Не тревожься об этом. От тебя ровным счетом ничего не потребуется — только присутствовать, получать удовольствие от общения.

— С кем предстоит общаться?

— В субботу и узнаешь. Тем более, что тут мне приходится полагаться на чужое слово, а я это не слишком люблю — кто знает, что произойдет в последний момент?

Саша кивнул, хотя ни бельмеса не понял из слов наставника. Такая таинственность, такая загадочность представлялась ему не чем иным, как неким заговором Марка и Филиппа. И почему-то никак не получалось представить приятный сюрприз в их исполнении.

Вечером первого учебного дня, как и обещал, вернулся папенька.

Вернулся он в прекрасном расположении духа, даже время от времени что-то напевал. Единственное, что несколько его встревожило — это отсутствие вестей от супруги.

— Хотя, она же с Софи, — решил он, в конце концов. — Когда она помнила о времени в ее обществе?

«Да уж, слава Богу, что не с Ариночкой, — подумал Саша. — Лишь бы только Софи своими символизмами и оккультизмами отвадила маман от той блажи».

Папеньке про Ариночкины проповеди он пока не рассказывал.

Сели ужинать. Лиза на радостях, что семейство вновь собирается и жизнь налаживается, изваяла пышную, румяную картофельную запеканку и напекла булочек с медом и орешками. Саша выбрал кусок запеканки с самого краешка, где поменьше мяса, и стал есть размятую картофельную мякоть, оставив румяную корочку на потом.

Папенька побеседовал с Денисом о делах в университете, о предстоящем годе и о дальнейших планах. Денис непременно хотел после окончания университета ввязаться с какое-нибудь «верное, интересное дело», ни в какую не желая делить с отцом управление типографией. До спора дело пока не доходило — слишком уж хорошее настроение было у Дмитрия Петровича. Поэтому обсуждение вопроса карьеры старшего сына он отложил до лучших времен и переключил внимание на младшего.

— Как в гимназии дела? Что нового?

— Да все как обычно, кроме разве что… — Саша осекся, запоздало решив, что новость чересчур жуткая.

Но папенька тотчас нахмурил брови.

— Кроме чего?

— Коля Игнатьев, ученик шестого класса синильную кислоту выпил.

— Что, прямо в гимназии?!

— Нет-нет, дома. Завтра отпевание.

— Зачем же он?

— Никто не знает. Он тихий был, мало с кем дружил.

— Что творится с Россией? — покачал Дмитрий Петрович головой. — Уже дети на себя руки стали накладывать.

— Думаешь, последние времена?

— Не знаю, что и думать.

Денис махнул рукой.

— Нечего впустую кликушествовать, Сашка. Вначале Знамение должно быть: огонь с небес или всадники. Вот, дирижабль на ипподром упадет — и начнется светопреставление. Или родится какой-нибудь с рогами, с копытами…

— Лось, что ли?

— Нет, антихрист.

— Как будто лось не может быть антихристом. Какой ни есть, а все ж — зверь.

Дмитрий Петрович вздохнул:

— Скажи теперь, Саша, если сей зверь не придет, что сам делать думаешь? У тебя ведь этот год в гимназии последний. Экзамены — а дальше что?..

Саша медленно отодвинул тарелку с остатками нетронутого мяса из запеканки. Какие же у него теперь планы? С начала лета он так и не задумался над таким простым будущим, как поступление в университет… Откровенно признаться, он и раньше об этом редко думал.

— Мне всегда была интересна история… — пробормотал он.

Дмитрий Петрович усмехнулся его словам, будто ребячеству.

— История, любезный мой, точная наука. Это тебе не Дюма и не Вальтер Скотт. И уж точно не Верн с Купером. История — это даты прежде всего. Даты, даты, даты… — для пущей убедительности он трижды хлопнул ладонью по столу в такт словам. — А ты ведь все аккурат перед экзаменом зубришь, а потом из головы с легкой душой выбрасываешь. Разве нет? Ты подумай хорошенько: может, университет вовсе не для тебя? И здоровье можешь окончательно там подорвать.

Саша закивал.

— Да, я знаю, что надо решать, что надо все трезво рассудить, но я бы хотел подумать еще сколько-нибудь времени — просто понять кто я…

— Все верно — думай, понимай, у тебя еще почти год есть. И вот еще о чем подумай: мне Алексей Иванович — ну, Барятов, какой же еще? — сказал, что у него на примете есть одно местечко неплохое. Его давний приятель занимается торговлей — пуговицы, иголки, булавки, нитки, прочая галантерея. Одна лавка у него уже есть, хочет в следующем году открыть вторую. Нынешний его секретарь и помощник станет тогда ее управляющим, а ему самому понадобится новый. Ему нужен молодой, сообразительный — с этим у тебя все хорошо. Конечно, нужно с арифметикой дружить, но там ведь и не движения небесных тел надо вычислять. Справишься.

За столом воцарилось неловкое молчание. Наконец, прыснул со смеху Денис:

— Сашка, пуговицы и деньги!

Дмитрий Петрович недовольно посмотрел на него, а Саше и вовсе было не до смеха. Галантерея — реальная, почти осязаемая, так и встала у него перед глазами.

— Ты его не слушай, — велел отец. — Подумай хорошенько — не год, конечно, хорошо бы ответить раньше. Но еще какое-то время у тебя есть.

— Ладно, папенька, — смирно согласился Саша. — Я подумаю обязательно. Спасибо…

И Саша думал весь оставшийся вечер и всю оставшуюся ночь. Он думал: «Неужели это то, к чему я пришел и чего заслуживаю?». А чего иного он мог желать и требовать от обычной мирской жизни?

А может быть, галантерея — это не так уже и плохо? В конце концов, даже к пуговицам можно привыкнуть… Хотя, от этого становилось тошно.

Другое дело книги или какие-нибудь старинные безделушки. Но пуговицы с булавками! Снова к Марку бежать? Нет, в этой жизни наставник ему не советчик.

В итоге Саша решил действительно подумать — еще разок (другой, третий…) всё взвесить, не торопясь, тем более что время еще было. Но никому из друзей, упаси Боже, не рассказывая о таком «неплохом местечке», которое подыскал для него папенька.

Глава четвертая. Семья

К первой субботе сентября от маменьки по-прежнему не было вестей, поэтому Дмитрий Петрович не слишком одобрительно посмотрел на Сашу, взволнованно собирающегося на какую-то важную встречу. Тот надел чистую рубашку, причесался, а форму велел Лизе почистить и выгладить. Поскольку ранее за гимназистом аккуратностей в таком количестве не наблюдалось, домашние не слишком поверили в то, что он идет к друзьям.

Саша и сам был бы рад никуда не идти, но в половину четвертого, как и условились, он приехал к Марку. Тот был уже при полном параде — причесан, надушен, в новеньком, с иголочки, темно-сером костюме. Жутко было даже представить, для чего или для кого римлянин так постарался. Но ничего спрашивать Саша уже не стал — ходу назад не было, а злить наставника расспросами не стоило.

— Отлично выглядишь, — отметил Марк, окидывая Сашу взглядом. — Все пройдет хорошо.

Ровно в четыре они вышли из дома, проехали на извозчике до большого ресторана рядом с Невским. Марк уверенно вошел в распахнутые швейцаром двери, не оглянувшись на Сашу, который отчаянно старался не отставать от него.

Внутри метрдотель не слишком довольно покосился на юношу в гимназической форме, но все же повел обоих внутрь зала. Солидная публика, жующая за столиками, также с сомнением поглядывала на растерянного гимназиста — особенно внимательно его взялись разглядывать крупная пожилая дама в старомодном синем платье и черноволосый молодой человек с чуть раскосыми бирюзовыми глазами. Последний разглядывал его чуть дольше и пристальней, поскольку сидел рядом с дверью, в которую они с Марком вошли. Саша секунду помедлил на пороге, убирая сложенные солнечные очки в карман формы, и даже оглянулся на этого незнакомого молодого человека, но тот, пряча ухмылку, уткнулся в свою газету.

Саша шагнул вперед, за тяжелую, плотную завесь, и оказался в небольшом, отдельном помещении — не то чтобы кабинете, а скорее небольшой гостиной.

В центре стоял накрытый стол (разумеется, без мяса или рыбы), а вдоль стены располагались удобные кресла и кушетки. На одной из них сидели дамы — смуглая Кэт и две Саше не знакомые: одна — с золотистой кожей, темными глазами и волосами и величавой осанкой, вся в тяжелом вишневом бархате, а с нею другая — стройная и хрупкая, с огромными голубыми глазами, с кружевной лилией в волосах, в светлом платье и газовом шарфике. Эта точно была парижанкой — когда Саша вошел, она что-то бойко и очень эмоционально рассказывала окружающим по-французски.

Поодаль в кресле сидел тщедушный юноша, похожий на студента: густые каштановые волосы всклокочены, ботинки стоптаны и затянуты пылью, одежда (брюки, белая рубашка с высоким воротом и старый сюртук) слегка помята и кое-где заштопана, взгляд — диковатый, но внимательный одновременно. На шее у него висел черный вязаный шарф, уже износившийся и потертый. Несмотря на общую странность образа, юноша был даже красив — изможденность истончила его черты, придала бледность коже.

Между ним и дамами стоял вполоборота к двери высокий светловолосый мужчина с военной выправкой, одетый хоть и не в форму, но на военный манер. Вначале Саше показалось, что он замечательно хорош мужественной нордической красотой, но, стоило тому обернуться, то едва сдержался, чтобы не отвести тут же взгляд в смущении — через всю левую половину лица мужчины шел глубокий грубый шрам. Левого глаза не было вовсе, а пустую глазницу закрывала кожаная нашлепка на ремешке, скрывающемся под волосами.

Разумеется, тут же стояли Саймон Мейерс и Филипп Лорел — оба радостные, чуть взволнованные.

Едва Саша вошел и полог сомкнулся за его спиной, все голоса смолкли, все взгляды обратились к нему.

Марк чуть сжал плечо своего подопечного и вывел его еще на два шага вперед.

— Александр, — коротко и отчетливо представил он его.

Затем римлянин по очереди стал называть Саше всех присутствующих. А юноша отчаянно старался не показать своего изумления от каждого имени, от каждой фразы, и ничем не выдать легкую дрожь.

— Кьяра Безаччо. Родилась во Флоренции, затем вышла замуж и приобщилась к нашему скромному сообществу в Венеции. В общем, прекраснейшая дочь Италии. — (Кьяра величаво кивнула в знак приветствия, улыбнувшись комплименту.) — С ней — ее верная юная спутница Делия Дево. Слышал ли ты, Александр, о Гранд Опера в Париже?

— Разумеется, слышал.

— Так вот, этот дворец муз еще не был построен, а мадемуазель Дево уже порхала в лучах газовых светильников в театре на улице Ле Пелетье.

Делия, не сдержавшись, поднялась с кушетки и сделала прелестный, изящный реверанс.

— А эти достойные господа — наш милый брат Родриго, бывший пёс Господень, Domini cane, и его юный спутник лейтенант Джеймс Бартон. Не считая тебя, Александр, Джеймс — самый младший среди нас.

Вдруг Родриго поднялся со своего кресла и устремился к Саше — все с тем же полубезумным взором и распростертыми объятиями. Гимназист еле успел вдохнуть, прежде чем костлявые руки сгребли его, сжали, как в тисках. Родриго судорожно и пылко пробормотал что-то на испанском, прибавил по-английски «Dear child», поцеловал юношу в щеку своими ледяными губами, холоднее которых был только его же нос, и отошел в сторону с поникшей головой.

— Чего ему от меня надо? — от волнения чересчур громко шепнул Саша Марку.

Филипп, Саймон, Кэт и Кьяра, очевидно, тоже хорошо понимавшая по-русски, едва сдержали улыбки. Филипп даже отвернулся и слегка прокашлялся.

Родриго, так и не севший обратно, только бросил на них печальный, почти сострадательный взгляд из-под ресниц. Глаза у него, кстати, как успел заметить Саша, были очень необычными — зелеными, с красной «короной» лопнувших капилляров по краю радужки.

Марк, задумчиво усмехнувшись, пояснил:

— Фра[2] Родриго считает, что «тебя, милое дитя, ждет Лимб[3], в отличие от нас, грешников, коим предстоит вкусить всю горечь адовых мук». Признаться, не припомню, чтобы за последние лет сто Родриго кому-то говорил столь теплые слова, Александр. Ты можешь гордиться, а главное — быть спокойным за свою душу. Ну, а пока мы все не в Аду, предлагаю вкусить чего-то менее горького.

У каждого оказалось свое место за овальным столом.

Во главе его сел, разумеется, Марк, Саша — напротив него, между Филиппом и Саймоном. Дальше за Филиппом сидели Кэт и Делия, которая то и дело с любопытством поглядывала на Сашу, за Саймоном — Джеймс. Два последних места возле Марка заняли Кьяра и Родриго. Кьяра села по правую руку от римлянина, доминиканец — по левую.

Заняв свои места, места все обратили взоры к Марку. Но, стоило ему чуть выпрямиться и всем своим видом показать, что он будто бы готов начать говорить, как фра Родриго встрепенулся и осенил стол католическим крестным знамением:

— In nomine Patris, et Filii, et Spiritus Sancti. Amen.[4]

И вновь благоговейно сложил руки на самом краешке стола, и воззрился на римлянина. Саша немного опешил, но прочие оказались невозмутимы, только Филипп позволил себе усмехнуться.

— Благодарю, брат Родриго, — сердечно произнес Марк. — Будем надеяться, что ваше благословение хоть немного поспособствует спасению наших душ. Особенно, моей, веками бродящей во тьме язычества. Если верить давнему поверью нашей породы, в мире грядут большие перемены, потому что только накануне конца старого мира рождаются… наши дети.

За столом воцарилась торжественная, гробовая тишина. Какой еще может быть торжественная тишина в подобном обществе?

Марк продолжал:

— Откровенно признаться, друзья, я не вижу смысла рассказывать вам что-либо о нашем Александре. Он — ученик гимназии, но кто он такой пока говорить рано. Он еще слишком юн. Мне искренне жаль видеть среди нас того, кто не успел еще по-настоящему стать человеком…

Он смолк и перевел взгляд на Филиппа, который, сидя на своем месте, выпрямился, отчаянно желая взять слово.

— Осмелюсь также сказать… — с готовностью подхватил он. — Мне думается, что Александр принадлежал нам по праву рождения.

— Я никому!.. — вырвалось у Саши, прежде чем он успел хоть что-то сообразить. Но он все же закончил: — …не принадлежу.

Филипп слегка растерялся от такого откровенного отпора, но ему не дали найти слова для ответа. Вступил Саймон:

— Полагаю, мой компаньон имел в виду, что ваша жизнь, Александр, так или иначе оказалась бы связана с нашим обществом. И, согласитесь, большая удача, что эти изменения произошли, когда вы были уже подготовлены к ним. Когда мы оказались рядом…

— А вы считаете, перемены со мной произошли бы, даже если бы мы не встретились?

— Да, — ответил Саймон тут же. Как показалось Саше, чересчур поспешно.

— И человеческая кровь во мне не победила бы ту, что досталась мне от Филиппа?

Все, даже Марк, с интересом смотрели на Саймона.

— Вы могли бы погибнуть, — спокойно, совершенно по-врачебному произнес он.

— И довольно об этом, — велел Марк. — Вы побеседуете позже. Ведь, насколько я понимаю, доктор и его компаньоны еще не собираются покидать Петербург. Джеймс, — обратился он к бывшему капитану, — попрошу вас, как самого старшего из младших открыть шампанское. Я бы хотел выпить за Александра…

«Снова шутит надо мной или соблюдает их неписаный этикет?» — подумал Саша.

С первым тостом начался, казалось бы, обычный ужин. С этого момента если кто-то и обращался к Саше, то просто из любопытства — узнать мнение новичка о чем-либо. Например, о современной оперетте или об объединении всех христианских церквей.

Но чем дальше, тем больше Саша терял нить беседы. И это, по сути, была не нить, а паутина, которая плелась и плелась из разных давних и не очень воспоминаний, из разных языков и наречий.

В какой-то момент начало казаться, что все собравшиеся говорят на своем, особом языке.

Филипп и Саймон говорили то по-английски, то по-французски, то поясняли Саше что-то по-русски; Джеймс говорил по-английски со множеством испанских слов, которые он, без сомнения, перенял у своего наставника; Родриго говорил на смеси испанского, итальянского и латыни — оттого, что говорил и спорил в основном с Марком и Кьярой; Кьяра говорила на итальянском с легкой примесью латыни. Делия болтала с Кэт по-французски.

В какой-то момент Делия не то от скуки, не то ради шалости согнула тонкую вилочку для лимона в форму сердечка и через него лукаво и игриво поглядела на Сашу.

— Старая кокетка, — украдкой шепнул Филипп Саше.

— Старые кокетки не гнут вилки.

— Просто у них сил на это не хватает.

Некоторое время спустя подали кофе, чай и сладости: горький шоколад, слоеное печенье с медом, орешки, апельсиновые дольки в сахаре и пахлаву.

До этого официанты в комнате не появлялись и она, казалось Саше, существовала сама по себе, вне времени, со всеми собравшимися в ней гостями. А тут вдруг обычная жизнь с ее кофием и печеньем засновала вокруг. И очень явно представилось, что все эти странные личности десятки — и даже сотни! — лет назад вот так же потягивали кофе. Но как же они жили, что делали все эти годы? Переезжали, искали способы прокормиться, выжить, приспособиться в мире людей? И время от времени встречались, чтобы вот так поговорить на разных языках и поспорить за место возле старшего?..

— Александр, что же вы загрустили? — полюбопытствовал Филипп. — Вы так всем понравились.

Саша только вежливо улыбнулся в ответ. На самом же деле его уже несколько утомили попытки Филиппа завязать с ним и разговор, и дружбу. Сам он, как ему казалось, готов был простить ему их случайное родство…

В девять часов вечера Марк вдруг объявил присутствующим, что «их юному другу пора их покинуть». Разумеется, расходиться тотчас же все прочие не собирались, сам римлянин также не мог оставить их своим вниманием и попросил Филиппа проводить гимназиста домой.

Тот не стал спорить с наставником при всех и мило простился с новой родней. Особенно милым вышло прощание с Делией — она поцеловала юношу не в щеку, как до этого Кьяра, а в уголок губ. «Можно будет ребятам рассказать, что целовался с французской балериной», — тут же отметил он про себя.

Едва они с Филиппом вышли из ресторана, Саша остановился посреди тротуара.

— Знаете, я думаю, вам не стоит беспокоиться и утруждаться. Я сам вполне могу добраться до дома.

Англичанин улыбнулся.

— Думаю, и вы прекрасно понимаете, что я прекрасно знаю, что вы вполне взрослый. Так что давайте просто пройдемся, не мешая друг другу, как взрослые люди. Как вам такой уговор?

Так они и пошли, не мешая друг другу.

Глава пятая. «Очень необычный человек»

— Лиза, чего у нас дверь не заперта? — громко спросил Саша, едва войдя.

Но Лиза выглянуть из кухни и что-либо ответить не успела — на пороге прихожей возник Денис. И лицо у него было хмурое, недовольное.

— Вот и ты, наконец. Где был?

— С друзьями гулял.

— Ясно. Физиономию вытри и бегом в гостиную.

— А что с физиономией?

— Тебя друзья на прощание зацеловали, — буркнул Денис и ушел.

Саша заглянул в зеркало и действительно увидел на щеке и губах следы поцелуев Кьяры и Делии — последние отметины минувшей встречи. С сожалением он вытер их платком.

В гостиной уже ждали Денис и рассерженный чем-то папенька — картина вполне привычная. Но здесь сидела и крайне встревоженная, почти не накрашенная Софи — тут Саша понял, что случилось что-то действительно дурное.

— Что-то с маменькой? — выпалил он.

— Опомнился? — поинтересовался Дмитрий Петрович. — Посидел бы еще с друзьями, чего уж там?

— Что случилось? — настойчиво спросил Саша.

Заговорила Софи:

— Не беспокойся, Сашенька, твоя мама жива и здорова.

— Почему же она не приехала с вами?

— Ах, милый! Она ведь уехала от меня днем позже тебя — уверяла, что едет домой, к вам, даже телеграфировала из города по прибытии. Нет, я, конечно, заподозрила неладное, когда они отбыли вместе с Ариночкой…

Саша едва сдержал возглас ярости.

Дмитрий Петрович встряхнул головой.

— И все равно не пойму, где собака зарыта. Ну ударилась эта девица в веру — что тут такого? А по поводу того, что Елена невесть куда делась — надо в полицию идти…

— Вот сейчас мой Сенечка вернется и если скажет, что следов их там не нашел, сразу же заявим, — заверила Софи. — Незачем шумиху поднимать зря…

— Какой еще Сенечка и откуда вернется? — не понял уже Саша.

— Племянник мой, — махнула Софи рукою и, мгновение подумав, достала из сумочки портсигар и мундштук. — Вы ведь позволите?

Дмитрий Петрович, сам куривший сигарету, зажег и поднес ей спичку.

— Merci. Простить себе не могу, что отпустила их вдвоем. И что Ариночку на второй же день взашей не прогнала. Одно хорошо — она все про своего «старца» разболтала, так что Сенечка его мигом найдет. И их обеих, если они с ним. Он у меня журналист, кого угодно сыщет, хоть из-под земли достанет.

— Я не должен был без нее от вас уезжать, — вымолвил Саша, ходя вдоль дивана.

— Даже в голову не бери, cherie! Уехала бы она в другой день — и точно также прямо с поезда к Ариночке бы кинулась. У нее же глаза так блестели, что мне жутко становилось. Но от чего? Вот этого никак в толк не возьму. Ладно бы весной, когда ты слег — тут и помешаешься, и к какому угодно старцу-ведуну пойдешь. Но теперь-то что? Живи да живи, и радуйся!

Тут Саше невольно вспомнился давний, самый первый разговор с Филиппом и Саймоном Мейерсом, когда англичане рассказывали ему, что самое тяжкое время — ранняя весна. Прошла лютая зима, позади борьба за жизнь, отобравшая все силы. Но бороться больше не за что, нечего больше и желать…

Раздался звонок в дверь — резкий, нервный.

— Сенечка! — воскликнула Софи.

Из коридора донесся шустрый Лизин топот и через секунду в гостиную влетел худощавый щеголеватый молодой человек с тонкими светлыми усиками. Саша сразу понял что «племянником» он только называется. Это было видно хотя бы по тому, как он припал с разбега к руке Софи, которую та по обыкновению протянула.

— Нашел! — торжественно сообщил он. — И старца нашел, и их обеих. Они снимают угол у кухарки в том же доме, где живет он.

Сенечка, вещавший будто с трибуны, умолк под впечатлением лиц и взоров окружающих.

— Ничего в общем-то особо предосудительного соседи и мои источники не сообщали, — продолжил он уже сконфуженно.

— То есть, силой их не держат, — произнес Дмитрий Петрович, сбрасывая в пепельницу пепел с окурка сигареты. — Ну и прекрасно. Значит, можно ее оттуда забрать. Я, Денис и вы, Семен, ежели желаете, едем немедленно.

— Да, желаю! Буду рад вам помочь.

— Разрешите мне тут дождаться вашего возвращения? — спросила Софи. — Мне дома будет неспокойно.

— Конечно, Софи. Заодно приглядите за Сашей…

— Папенька! — Саша выступил вперед. — Если позволишь, я бы хотел с вами поехать.

— Нет, не позволю. Зачем?

— Ну, в таком деле никто лишним не будет. И потом — может, увидев меня, маменька скорее опомнится?

— Он прав совершенно! — закивала вдруг Софи. — Он ведь — ее дитя, родная кровь. И он — очень разумный юноша. Зря вы его не цените.

— Почему же не ценю? Нет, конечно, он уже вполне взрослый. Вполне… Ладно, поедем все вместе.

— Извозчик ждет внизу! — провозгласил Сенечка и помчался прочь.

В прихожей, правда, ему пришлось задержаться. Еще некоторое время все ждали Дмитрия Петровича, которому еще надо было захватить другой пиджак, причесаться и дать кое-какие указания Лизе.

Так что минуту-другую они стояли почти в дверях: Сенечка, Саша и Денис.

«Интересно, он хоть немного волнуется? — подумал Саша про старшего брата. И тут же с тоской добавил: — А ведь он мне вовсе не брат и даже ничего не подозревает».

И, будто услыхав его печальные мысли — или же просто почувствовав себя неловко от странного взгляда юноши, но не желая подавать вида — Денис подошел к зеркалу, снял фуражку, стал поправлять волосы.

Сенечка же стоял весь в нетерпении: чувствовал, что вот-вот будет интереснейший материал или просто захватывающее событие, на которое можно будет сослаться в другом интересном материале.

Что же они сейчас увидят? Саше мерзко было даже представлять себе обиталище этого «старца», окруженного раболепными бабами, с Ариночкой и его матерью в придачу. А еще он отчего-то чувствовал себя виноватым — то ли в том, что уехал без нее, то ли в том, что он пошел в своего отца…

И все-таки было ему было хоть немного, но любопытно: что если в этом старце и вправду есть какая-то сила? Пусть даже кто-то и сходит от нее с ума. Ариночка-то и прежде была не Марией Кюри. Но что же, в таком случае, старец скажет о нем? Кем — каким? — он его увидит?..

Наконец появился Дмитрий Петрович.

— Едем!

Прибыв на место, извозчика отпустили. Сенечку хотели оставить внизу, сославшись на то, что дело как-никак семейное, но он очень горячо настоял на том, что должен присутствовать при столь важном и, возможно, непростом разговоре.

— Ведь, согласитесь, чем нас больше, тем внушительнее мы будет выглядеть и тем серьезнее нас станут воспринимать.

Дмитрий Петрович согласился с таким аргументом, хотя и он, и его сыновья понимали, что журналист просто не хочет упускать возможности поучаствовать в этом деле. Чем-то его этот сибирский старец интересовал.

Хотя, может, помочь он тоже хотел — шут его знает.

Поднялись на указанный этаж, замерли перед дверью — «черной», ведущей на кухню. Дмитрий Петрович решительно постучал. За дверью, в прихожей явно началось какое-то движение, послышался тревожный шепот. Но открывать отчего-то не спешили.

Потеряв терпение, Дмитрий Петрович ударил в дверь кулаком:

— Открывайте сейчас же! Нам нужна Елена Кононова. Я ее муж! Если она там, передайте, чтобы сейчас же собиралась домой. И если через пять минут нам не откроют, мы вызовем полицию.

Сенечка тактично тронул Дмитрия Петровича за плечо и шепотом заметил:

— Кхм… Не надо бы полицию.

Но Дмитрий Петрович едва успел оглянуться в его сторону, как дверь открылась. Поверх натянувшейся дверной цепочки глянула на них перепуганная пухлая баба с головой, туго обмотанной платком в мелкий цветочек.

— Вам чего? — хмуро и сердито поинтересовалась она.

— Нам нужна Елена Кононова.

— Да, а вы ей кто?

— Я — ее законный муж.

— А почем я знаю, что вы — муж?

— Сударыня, заметьте, я не настаиваю, чтоб вы нас всех впустили в дом. И не вызываю полицию, хотя, видит Бог, имею на это право, поскольку моя жена находится в этом доме без моего ведома и согласия. Я лишь прошу позвать ее, чтобы мы с нею могли поговорить.

Саша видел, как побледнел отец, говоря все это — видел, как для него унизительно было вот так, стоя на лестнице, упрашивать эту бестолковую бабу дозволить ему поговорить с его же законной женой.

— Нету ее. У Григория Ефимовича обе — вместе с той, второй. По хорошему, и вправду, забрали бы вы ее домой и выпороли, барин.

Баба захлопнула дверь.

— Наверх! — скомандовал Сенечка и рванулся было вверх по ступеням, но Денис ухватил его за рукав.

— Григорий Ефимович? Это Распутин, что ли?

Сенечка поднял на него взор и многозначительно кивнул:

— Именно.

Дмитрий Петрович ничего на это не сказал, но Саша заметил, как он помрачнел еще больше.

Сам он слышал об этом «старце» мельком несколько раз — что-то жуткое, что-то фривольное, но ничего конкретного. И все же сложившаяся ситуация стала нравиться ему еще меньше.

Они перешли на парадную лестницу и уже тогда поднялись на нужный этаж.

Однако не успели они подняться до нужного этажа, как натолкнулись на целую вереницу дам и барышень, стоящих на лестнице вдоль стены. Все они тревожно перешептывались, поминутно оглядывались на закрытую дверь квартиры. Среди этой толпы шляпок — от новеньких и изящных до видавших виды и побитых молью — Саша вдруг заметил Елену.

— Маменька! — тут же воскликнул он.

На его возглас обернулись почти все дамы, а сама Елена отчего-то вздрогнула всем телом, побледнела, с отчаянной силой сцепив руки на груди.

— Милая, прошу, подойди к нам, — велел Дмитрий Петрович, протянув руку.

Та в растерянности поглядела на Ариночку, но от нее и утешения, и толку было мало.

— Маменька, пожалуйста, поедем домой! — взмолился Саша.

Многие дамы оглянулись на мужчин с сочувствием и с некоторым осуждением — на Елену. Она нерешительно спустилась на одну ступеньку, на другую — оглянулась на Ариночку — и, наконец, спустилась к мужу.

В этот момент приоткрылась дверь в квартиру. Кто выглянул и зачем, осталось неясным: стая дам, ожидавших на лестнице, живой, горячей волной плеснулась к дверям, издав общий благоговейный, умоляющий стон. Лишь Елена осталась стоять, потому что ее запястье сжимала рука мужа. Хотя и она неловко, порывисто рванулась из этой хватки, но тут же была возвращена назад.

Дверь захлопнулась. Быть может, кого-то в квартиру и впустили — за общей толчеей было не видно — но женщины остались стоять на лестнице.

— Прошу вас, — зашептала Елена, обращаясь не столько к мужу, сколько ко всем присутствующим мужчинам. — Позвольте мне остаться. На сегодня! На один только вечер — молю! Григорий Ефимович обещал позвать меня, обещал говорить со мной сегодня.

— Полагаю, ты и так пробыла здесь достаточно. И без моего ведома, — отрезал Дмитрий Петрович. — У вашего старца имелось достаточно возможностей побеседовать с тобой. Мы едем домой немедля.

— Но один вечер! Вы ведь можете остаться здесь, вместе со мной. Или позвольте хотя бы Сашеньке остаться. Григорий Ефимович может исцелить его — он говорил…

— Наш сын вполне здоров! — окончательно потерял терпение Дмитрий Петрович. — И тебя я забираю отсюда!

Елена жалобно оглянулась назад в последних, отчаянных поисках поддержки. Ариночка, глядя ей в ответ, не решалась слишком далеко отойти от заветной двери. Неожиданно Дмитрий Петрович обратился к ней.

— А вашим родственникам, сударыня, также будет сообщено о том, где и с кем вы проводите время!

Ариночка скрылась за пелеринами и шляпками. Мужчины двинулись прочь, уводя с собой Елену.

Саша шел последним. Он глядел на мать, которая покорно шагала за отцом, будто смущенная, перепуганная девочка. Если бы не несколько седых волосков в такой небрежной сейчас прическе, она со спины и вовсе была неотличима от юной девушки — невысокая, хрупкая, худая, чуть сутулая, с порывистой, нервной походкой. Ничем более не старалась она выдать ни своего возраста, ни семейного положения. Тонкий образ загадочной, даже немного роковой женщины и раньше не слишком ей шел, а теперь слетел — легко и безвозвратно, как вуаль, которую откололи от шляпки.

И шла, растерянная и потерянная, эта однажды сломленная девочка.

А одна ее фраза никак не шла у Саши из головы: «Григорий Ефимович может исцелить его — он говорил…».

Что говорил ей этот «сибирский старец»? И, самое главное, что она успела ему рассказать?..

На следующий день он спросил у друзей, слышали ли они о старце Григории Распутине, сказав, что им увлеклась одна из подруг его матери.

— О ком? — переспросил «Юленька».

— Да! Это очень необычный человек, — сообщил Дима. — Уже несколько лет в Петербурге, его принимают во многих домах. А ты что же, с ним виделся?

— Аферист. Строит из себя святошу, — с презрением пробормотал Юра Волков. — Впрочем, некоторые церковники рады верить. Говорят, из хлыстов. Лучше не связывайся.

Глава шестая. Дело

В конце концов Саша решил, что подобное странное происшествие является неплохим поводом для очередного визита к наставнику. Заодно он думал попытаться расспросить Марка о том, как прошел остаток вечера и ночь встречи «старых друзей» и какое он сам произвел на них впечатление.

Странно — хотя ему дали понять, что он должен постоянно общаться с наставником, ему неловко было прийти без какого-нибудь повода.

Франческо с прошлой их встречи еще пуще осунулся и побледнел. Откровенно говоря, совсем спал с лица старик. Под сухою кожей теперь ясно угадывались кости его черепа. При взгляде на него Саше вспомнился скелет, выселенный в рекреацию гимназии.

Саша прошел в гостиную, сел на указанное ему привычное место в углу дивана и стал ждать. Франческо скрылся в комнатах, и в квартире сделалось тихо-тихо, как ранним утром в человеческом жилище.

Марк вышел через полчаса, лениво потягиваясь, придерживая нетугой узел кушака на персидском халате. Теперь и он, как когда-то Филипп, напомнил Саше Обломова. Только для Филиппа это было обычным состоянием. Вспомнив о нем, Саша не удержался и нервно, будто от раздражения почесал кожу на шее, над самой веной.

Сегодня римлянин казался спокойным и всем довольным.

— Молодец, — похвалил он Сашу сразу же, едва переступив порог. — Ты отлично держался позавчера. И правильно сделал, что осадил Филиппа. Тебя не должны воспринимать, как его продолжение. А как тебе понравились старшие братья и сестры?

— Больше всех понравилась мадемуазель Дево.

— Она очень мила. Попробуй честно сказать ей об этом — может, она будет не против?

— Нет! Ты что? Ей же сто лет. И она — балерина из Парижа.

Марк только рассмеялся, устраиваясь в кресле у окна. Колокольчиком он вызвал Франческо и дал ему несколько указаний на латыни. Тот сдержанно, по-лакейски, кивнул и удалился.

— Он принесет травяного чаю с медом? — поинтересовался Саша.

— Принесет непременно. Давай пока, рассказывай, с чем пожаловал. Не только же из-за чая.

Саша пожал плечами.

— Ты же велел являться по любому мало-мальски тревожному вопросу. И я хотел спросить об одном человеке — может ты о нем знаешь? Распутин. Слышал о нем?

Марк усмехнулся. Он достал из кармана портсигар и спички, закурил и заметил:

— Уже не в первый раз слышу о нем. Он обретает пугающую популярность в определенных кругах. Что тебя свело с ним?

— Не меня — мою мать. Она сама не своя, считает его святым.

— Странно. Я думал, его мужицкому обаянию поддаются в основном аристократки.

— Моя матушка все чувствует и воспринимает очень тонко. И от этого тем более печально, что она попала в общество этого человека. Она, — Саша невесело улыбнулся, — она, похоже, мечтает о том, чтобы он исцелил меня. Но ведь это невозможно?

— Разумеется, нет. Меня интересует другое — что она успела ему рассказать?

— Не знаю. Она не говорила со мной с тех пор, как вернулась домой. Она вообще ни с кем не говорила и не выходила из своей комнаты. Даже ест у себя. Так ты сам не встречал этого «старца»?

— Пока нет. Но теперь при случае постараюсь увидеть.

— А что мне делать, если я вдруг с ним увижусь? Нет, намеренно искать встречи я, конечно, не стану. Но если… Что мне делать?

— Ничего. Не смей рассказывать о «породе» и постарайся заверить его, что твоя мать, как женщина эмоциональная и впечатлительная, слегка не в себе.

— Но ведь он не сможет меня… исцелить? — все же спросил Саша прямо.

— Нет, — буднично и вполне уверенно ответил Марк. Как если бы отвечал на вопрос, идет ли на улице дождь.

Наконец Франческо подал чай, стал разливать его по чашкам, не смея при господине покоситься на юношу с обыкновенной неприязнью. А Саша почувствовал странную смесь облегчения и горечи: старец Григорий вовсе не святой — значит, они верно сделали, что увели маман от его дверей. И исцелить его он никогда не сможет…

— А ты надеялся снова стать обычным человеком? — с усмешкой поинтересовался Марк, едва Франческо удалился.

— А кто-нибудь пытался найти способ?

— Думаешь, ты первый, кому пришла в голову такая мысль? Фра Родриго верил, что это проклятие — к слову, он присоединился к нам не по своей воле — и пытался исцелиться постом, молитвами. Прикладывался к святым реликвиям, покрываясь ожогами. Он — единственный, с кем такое происходило на самом деле. Свято верил в то, что проклят и первые сто лет покрывался волдырями от всех освященных предметов. В итоге угодил в руки инквизиции. Его пытали, заперли в застенках, где он и высох до состояния мумии. Или хорошо тебе известный Саймон. Он уверен, что наше состояние — болезнь. Долго и часто рассматривает свою кровь под микроскопом. Недавно рассказал, что даже показал образец какому-то европейскому светилу науки. Тот его изучил и пришел к выводу, что имеет дело с кровью, зараженной редчайшим тибетским вирусом. Вцепился в Саймона, требуя рассказать, откуда он взял эту удивительную кровь. Пришлось им спешно переезжать.

— Но, быть может, если бы врачи как следует взялись за этот вопрос, зная с чем имеют дело, то рано или поздно нашли бы разгадку или лекарство?

— Даже не думай о такой возможности. По крайней мере, первые лет пятьдесят.

— Почему?

— Потому что тебе предстоит научиться с этим жить. Тебе придется принять то, что с тобой произошло.

— Я уже вполне смирился.

— Нет, раз спрашиваешь о подобном.

— Но ведь ты сказал, что Родриго и Саймон тоже пытались найти средство вновь стать людьми?

— Кто сказал, что они смирились?

— Тогда, может быть, в принятии и смирении нет такой необходимости?

— Тогда, может быть, ты предпочитаешь, чтоб твоим наставником стал Филипп? — поинтересовался Марк безо всякого гнева.

— Нет! — поспешил ответить Саша.

Марк удовлетворенно кивнул, взял, наконец, свою чашку чая и откинулся в кресле у окна с видом падишаха.

— Ты такой довольный сегодня, — заметил Саша.

— Настроение хорошее в последние дни. По натуре я одиночка, но возможность пообщаться с теми, с кем знаком не первую сотню лет, безусловно, радует.

— А сколько ты знаешь Франческо?

— Лет пятьдесят. Давай не будем об этом сегодня. Его история довольно печальная.

Саша понимающе кивнул, но отметил себе, что и для Марка существуют неприятные темы разговора. Их у него, наверное, много накопилось за прошедшие полторы с лишним тысячи лет.

В следующие несколько дней Елена все также проводила большую часть времени в своей комнате, читала (по больше части Библию), вела дневник. По крайней мере, она была дома.

Намного больше Дмитрия Петровича тревожило поведение младшего сына и его здоровье.

«С чего это Сашенька взялся спать днем, после гимназии, а уроки учить ночью?» — недоумевал господин Кононов.

Вначале он велел Лизе его будить, но та жалела юношу, за что доставалось обоим. Потом он разбудил его сам, но через час вновь обнаружил сына спящим. В конце концов, Дмитрий Петрович махнул на такой режим рукой — лишь бы Саша высыпался и делал уроки. Выпускной класс, все таки.

В одну из пятниц, уже накануне октября, Саша проспал до шести часов и думал подремать еще, но к нему заглянула Елена. Впервые после возвращения от старца Григория она захотела поговорить с ним лично, хотя вот уже несколько дней спокойно и как ни в чем не бывало выходила обедать и ужинать с семьей, начала потихоньку вести хозяйство.

— Ты уже проснулся, ангел мой? У меня к тебе дело.

— Да, — только и пробормотал Саша, протирая глаза, которые немилосердно резало от внезапно включенного света.

Елена же сияла пуще лампочки под плетеным абажуром.

— А я решила перестать сидеть сиднем. В самом деле, сколько можно? Уже скоро месяц будет. И у меня к тебе огромная просьба.

— Конечно, маменька, что скажешь.

— Сейчас заглянет Софи, и мы пойдем прогуляться по Пассажу и по Гостиному. Ты идешь с нами. Твой папенька отпускает меня только на этом условии.

— Раз так, то конечно. Буду вашим сопровождением.

— Вот и славно, милый. Обещаем тебя не слишком утомлять. Одевайся, Софи вот-вот придет…

Она ушла, а Саша сел на кровати, пытаясь отогнать от себя остатки дремы. Он никак не мог понять, является ли немного нервная, внезапная веселость маман частью сна: такое ее настроение ему совсем не понравилось. «Зря папенька разрешил ей выйти», — мелькнула вдруг мысль.

Когда он вышел в гостиную, там, кроме маменьки, были папенька и Софи. Последняя выкрасила волосы в темно-каштановый цвет и поэтому была веселее и разговорчивее обычного. Хотя, Саше подумалось, что ее обычный образ томной «демонической» женщины слегка померк скорее от радости за подругу, которая, как они все думали, начинает оправляться от пережитого бреда.

— Сашенька, дорогой, сегодня ты оделся перед встречей со мной! — ахнула Софи и легко поцеловала его в щеку.

— Все для вас, мадемуазель, — хмыкнул Саша и сделал простенький реверанс.

— Когда уже я тебя в платье увижу?

— Доколе мне это платье вспоминать будут?

— Долго, Сашенька, долго. Ну, или пока новое не купишь. Что скажешь, Лена, может купим ему сегодня? Ну же, дорогие, поедем! — Софи как бы невзначай встряхнула своей аккуратной свеженькой стрижкой. — А то час и так не ранний.

Вышли. На извозчике доехали до Гостиного. Дорогой Софи рассказывала про готический роман, который прочла на днях — классический и банальный, с поместьем и привидениями. Пару раз она спросила, смеясь, зачем Саша взял с собой очки с темно-синими стеклами.

— Солнца-то уже нет!

— Кому как.

Правда, самого солнца из-за домов видно не было, но лучи его — розовые и золотые, звеняще-яркие — лились над крышами, искрились в оконных стеклах.

Елена слышала, о чем говорили Софи и Саша, даже будто бы внимательно слушала их, но сама не произнесла ни слова.

Едва они вышли у Гостиного, Елена оглянулась на часы на башне и вздохнула:

— Ну что ж, дорогие мои, пойдем пока лавки закрывать не начали.

— Да-да, а после выпьем чаю, — подхватила Софи. — Я знаю премилое место тут неподалеку.

Они пошли вдоль торгового ряда, все дальше и дальше от Невского. Елена была странно рассеяна и в лавки заходила словно наугад. Долго и без толку простояла она в лавке тканей, слушая, как торговец расхваливает некоей молодой даме свой «первосортный сатин — хоть на платье, хоть на платок, хоть на скатерть!». Зато прилавок с серебряной мелочевкой — статуэтками, шкатулочками, часиками — лишь мельком оглядела и поспешила выйти на улицу.

— Что такое, маменька? — спросил Саша, выходя следом. — Тебе нехорошо? Давай домой вернемся! Сейчас я позову Софи…

— Нет-нет! — уверенно возразила Елена, прислоняясь колонне и переводя дыхание. — Софи еще в лавке?

— Да, приценивается к серебряной Бастет.

— Хорошо, — Елена еще раз глубоко вздохнула и вдруг ее лицо обрело выражение спокойной уверенности. — Идем, родной.

И она твердым, спешным шагом пошла дальше. Приостановилась на мгновение, обернулась и велела сыну:

— Идем же!

Задерживаться и ждать она не стала, так что Саше пришлось ее догонять.

— Маменька, куда ты? Погоди, я позову Софи!..

— Не надо Софи.

— Как же так?

— Не надо, говорю! Я после ей напишу или лично объясню. Она, я уверена, все поймет. А у нас с тобой дело. Очень удачно, что ты пошел с нами. Скорее же!

Саша раз-другой обернулся на все более отдаляющуюся дверь лавки с серебром, но Софи не появлялась. Наконец, он решил, что лучше будет пойти с матушкой, чем рискнуть упустить ее из виду и снова ломать голову над тем, где она.

— И куда же мы идем? Почему Софи нельзя с нами?

— Отчего же нельзя? Можно, но в другой раз. И если она сама захочет. А куда… Вот придем — и увидишь. Все будет хорошо, родной.

Они вышли на Садовую, затем, на Сенной, повернули к Екатерининскому каналу и дошли почти до Львиного мостика. «Я тут впервые с Антоном встретился», — вспомнилось Саше.

От набережной они свернули во двор приличного вида доходного дома. Зашли с черного хода, поднялись на третий этаж.

Елена постучала ровно пять раз. Дверь приоткрылась, но за ней был виден лишь сумрак.

— Я — Елена Кононова. Меня приглашала Мария, — сообщила Елена сумраку.

Дверь вновь закрылась, но через минуту открылась совсем. На пороге стояла худая женщина в строгом платье и длинном жемчужном ожерелье.

— Речь шла только о вас, — сухо проговорила она. — Это не театр, куда можно запросто привести мальчика-гимназиста. Вы понимаете, какие люди здесь собрались?

— Да, разумеется. Прошу, простите! — торопливо забормотала Елена. — Но это мой сын. Все это единственно ради него! Поймите, так сложились обстоятельства. Я не могла его оставить.

— Ваш сын? Так он, стало быть, болен?

— Он не заразный и не буйный! — воскликнула Елена, обхватив Сашу за плечи. — Прошу, умоляю вас, позвольте!

— Ладно, — процедила женщина. — Идемте. Я знаю, как быть.

Через кухню, где прислуга суетилась, раскладывая на подносах какую-то мелкую закуску, она провела их в одну из дальних комнат — маленькую, отведенную под старые вещи.

Из платяного шкафа, почти заслонявшего собою окно, дама извлекла черный сюртук. Хранился он в чехле и в нафталине и, если благодаря первому, имел вполне пристойный, хоть и старомодный вид, то благодаря второму приобрел сногсшибательное амбре. Саша покорно снял форменные фуражку и куртку и надел сюртук.

— Только не вздумайте в нем уйти, — заметила дама.

— Куда же я уйду без формы и без фуражки? — удивился Саша.

Тогда дама смерила его уничижительным взглядом — таким, что становилось ясно — это вам не просто сюртук, за него можно любые унижения от руководства гимназии стерпеть. А может, просто попытки кражи сюртука уже были.

Заодно и Елена легонько ткнула сына локтем в спину, чтобы не слишком выражался.

Вдруг в коридоре раздался шустрый топот и к ним сунулась моська горничной.

— Барыня, там они — прибыли!

Дама вся так и воспряла, нервно провела рукой по нити жемчуга на груди и, уже совершенно не обращая внимания на Елену и Сашу, прошествовала прочь из комнаты.

Глава седьмая. Распутин

Народу в гостиной набилось под завязку, казалось, еще чуть-чуть, еще человека три — и будет толпа, как в буфете на перемене. В глубине было еще тесней оттого, что все отхлынули от двери, ведущей в переднюю.

Саша с Еленой стояли практически в коридоре и смотрели на происходящее поверх чужих плеч и голов. Саша вообще старался в самую толчею не лезть, слишком горячо ему было — все-таки с той ночи на даче у Софи минуло больше месяца.

Публика собралась весьма странная: были и разночинцы, и откровенная богема, и кто-то вполне благородных кровей. Многие замерли, как Елена, благоговейно затаив дыхание.

В гостиную ввели мужика. Самого обыкновенного, каких полно на рынках, в кабаках и церквях. Одет в штаны, сапоги и рубаху, длинные русые волосы и борода — аккуратно причесаны, а глубоко посаженные маленькие светлые глаза озираются шустро, колко и опасливо.

Вошел он медленно, в полной тишине, огляделся по сторонам.

В первую секунду Саша даже решил, что этот мужик зашел сюда по ошибке и сейчас выбежит под общий хохот. Он даже сам едва удержался от смеха. Но тут же позади мужика возникла все та же дама в строгом платье и, коснувшись его плеча, провела к специально приготовленному месту на длинном кожаном диване. Сама она присела рядом. Публика выдохнула и решилась обменяться короткими, тихими фразами.

— Сашенька, это — Григорий Ефимович, — сообщила Елена сыну.

Саша весь вытянулся, приподнялся на носках, желая получше разглядеть хваленого «старца». На вид был мужик как мужик, опрятный, по сути никакой. Вот только глаза… Быть может, это их светло-голубой, почти прозрачный цвет, будто бы мерцающий под тяжелыми надбровными дугами, создавал ощущение какого-то гипнотического, сверхъестественного взгляда?.. Как бы то ни было, смотреть прямо ему в глаза не то что не хотелось — казалось страшным.

— Не бойся, Сашенька. Он — добрый!..

— Экии вы!.. — крякнул, наконец, Распутин. — Сколько вас понабилось. Чего ждете-то? Чего поглядеть пришли?— непонятно было, шутит он, желая разрядить обстановку или хочет так начать какую-то проповедь. — Или как я — почаевничать?

Многие облегченно заулыбались, переглянулись, не решаясь все же засмеяться.

По знаку дамы в сером платье — очевидно, ее звали Марией, во всяком случае, Распутин обращался к ней «Маруся» — подали вино. Григорий Ефимович с охотцей его распробовал, стал говорить с Марусей.

Елену с Сашей вином обнесли, но Саше пить чего-то мало-мальски крепкого не хотелось вовсе, а Елена, похоже, была вся поглощена физическим присутствием своего кумира.

— Если будет возможность, подойти к нему ближе, — велела она сыну.

Когда тощий сутулый господин с неровной шевелюрой, переминаясь с ноги на ногу, отступил чуть в сторону, она сама взяла Сашу за рукав и протолкнула вперед. Приметив движение, Распутин всмотрелся в их угол внимательнее, прищурив глаза, отчего его зрачки сделались еще меньше и, кажется, еще ярче, и вдруг расплылся в улыбке.

— Алёнушка! Чего ты там жмешься? Поди, поди сюда, милая! Поди… А я-то думаю, куда ты запропала.

Елена, держа Сашу за руку, подошла к «старцу». Тот повернулся к даме в строгом платье, очевидно, прервавшейся на полуслове и резко сказал ей:

— Иди, Марусь, на счет закуски распорядись.

Дама слегка опешила, но ослушаться не посмела, даже не взглянула на Елену, а просто молча освободила место и ушла. Окружающих, похоже, такой поворот событий тоже нисколько не смутил.

Распутин похлопал по месту рядом с собой.

— Садись, Алёнушка. Садись, голубка.

Елена с торжественной радостью села, но перед этим поцеловала Григорию Ефимовичу руку, как священнику. А тот в эту секунду осенил ее голову крестным знамением.

— Простите, Григорий Ефимович, что ушла тогда. Меня муж силой увел.

— Ладно, Алёнушка. Мужу перечить не годится. Не муж для жены, но жена для мужа. Голубка ты, Алёнушка. Чистая, — Распутин потрепал Елену по щеке, как малое дитя, от чего та зарделась и заулыбалась. Саша только молча сжал зубы. — А это, чай, твой бесенок? — «старец» подмигнул гимназисту.

— Александр, — резко, громко и четко представился юноша, протягивая руку.

Распутин взялся за руку и лукаво подмигнул:

— Ну привет, Алексашка, — отпускать руку он отчего-то не спешил. — Добрая же у тебя, дурня бесовского, матушка. Горюет об тебе, за душу твою молится. А ты все волком смотришь… — голос его понизился до пронзительного, медленного шепота. — А?.. Вот даже сейчас. Нельзя, Сашка, нельзя. Грех на тебе большой. Отмаливать его надобно. Да за всю жизнь тебе, сердечному не отмолить. А я помогу…

Распутин смотрел Саше прямо в лицо, и выносить взгляд его кошмарных, леденящих глаз было с каждым мгновением все труднее. Саша то и дело отворачивался, глядел то на стену с медным светильником, то на стоящего слева лысоватого молодого человека, который спокойно и внимательно наблюдал за происходящим. Потом опускал глаза, вновь натыкался на два ледяных магнита и вновь понимал, что мочи его больше нету.

Едва Распутин договорил и выпустил Сашину руку, тот шарахнулся прочь, а Елена отчего-то разрыдалась.

— Будет тебе, голубушка, будет. Гришка поможет, — стал утешать ее «старец». Он взял из рук лысоватого молодого человека бокал с недопитым вином и заставил Елену его пить. — А теперь поди умойся, да с бесенком своим в дальней комнате обожди. Я к вам после подойду. Не боись, Маруся не прогонит. Она только с виду сердитая.

Распутин напоследок хлопнул Елену по бедру и весело подмигнул ей. Она, все еще утирая слезы, но уже улыбаясь, встала и, взяв Сашу за руку, поскорее увела его из душной гостиной.

Они вернулись в маленькую комнатку, заставленную старыми вещами. Елена села на табурет, обтянутый блестящей потрескавшейся кожей, Саша на сундук напротив нее. Теперь он наконец-то мог сказать все, что думает о происходящем… но не сказал. Откровенно говоря, он не знал, что думать.

Рука, за которую держал его Распутин, дрожала до сих пор, а стоило опустить веки, перед внутренним взором так и вспыхивали глядящие в упор из-под тяжелых бровей ледяные глаза.

«Бежать! — отчаянно билось в его мозгу. — Бежать отсюда прочь!..»

Но просто бежать он не мог. Оставить маменьку здесь, с этим омерзительным мужиком и его почитателями? Неизвестно, найдет ли он ее, вернувшись затем с папенькой или полицией. Да и с какой стати сюда пойдет полиция?

Наконец, ощутив, что у него самого страшно, до боли пересохло горло, он вскочил и направился к двери по узкому, неровному проходу среди старой мебели. Елена еле успела ухватить его за руку.

— Куда ты? Григорий Ефимович сейчас придет!

— Я на минуту. Пить, — произнес он неожиданно осипшим голосом и вырвал свою руку из ее горячей ладони.

Верно, вид у него в эту секунду был такой затравленный и дикий, что она не стала возражать. Первым делом он завернул на кухню. Там суетились все те же кухарки — одна мыла посуду, другая продолжала готовить и раскладывать на серебряном подносе закуски.

— Не будет ли у вас стакана воды? — спросил Саша.

Кухарка только мельком глянула на гимназиста и то не в лицо, а куда-то на грудь, и продолжила стряпать как ни в чем не бывало.

— Пожалуйста. Мне что-то нехорошо, — попросил еще раз Саша, стараясь, впрочем, не слишком умолять.

Кухарка никак не прореагировала, помня, очевидно, как чопорно ее хозяйка говорила с его матерью.

— Дурная баба, — буркнул Саша, даже удивляясь вспыхнувшей в нем злости.

Он заперся в ванной комнате, отделанной розовым кафелем и фарфором. Сев на край ванной, он пустил холодную воду и, набрав в горсть, выпил. Да, сырую воду пить нельзя, но теперь ведь нечего опасаться холеры, а язык так и липнет к нёбу.

На минуту-другую Саше показалось, что ему стало немного лучше, что нервы успокаиваются, но вдруг к горлу подкатила тошнота. Он глубоко вдохнул и выдохнул несколько раз, ополоснул лицо водой, даже открыл баночку с зубным порошком, лежавшую на полке, и как следует принюхался к мятному чуть вяжущему аромату.

Кончилось тем, что он чихнул в хозяйский зубной порошок, половину рассыпав по раковине.

И все равно его вырвало несколькими глотками выпитой воды. Желудок будто выскребло когтистой лапой.

Саша выпрямился, встал напротив зеркала. Лицо было невероятно бледным, как будто даже осунувшимся: хуже, чем утром, чем днем, чем четверть часа назад. Он приоткрыл рот и осторожно приподнял верхнюю губу. И тут же отпрянул от зеркала: клыки выросли, став явно длиннее любых нормальных. Становилось понятным, почему вода не могла утолить его жажды.

Саша стоял, глядел на себя, рот при этом зажав ладонью, как при зубной боли, и пытался сообразить — что же делать?

Убрал руку, взглянул еще раз — нет, не исчезли, все такие же белые и здоровенные, на своих законных местах.

Что же делать?! В душе гимназиста нарастала паника. Да, после той ночи на Дне Рождения Софи прошло уже много времени, но он не думал, что голод проснется так внезапно.

«Дело в Распутине! — понял он. — Этот странный, невероятный мужик имеет сверхъестественную власть над людьми».

В дверь постучали — один раз, затем выждали немного и постучали настойчивее. Решив, что перед смертью не надышишься и что рано или поздно придется выйти, Саша открыл дверь и выскользнул наружу, стараясь не смотреть на человека у порога. Это был какой-то господин, кажется, пожилой и очень недовольный.

«Как же я доберусь до дома? — в отчаянии думал Саша, как можно медленнее идя по коридору. — Хоть бы матушка не стала брать меня за руку. Только бы никому не пришло в голову меня обнимать!..»

У чуть приоткрытой двери в комнатку со старьем он замер, затаив дыхание. Маменька была там не одна. Нервным полушепотом она говорила:

— Это терзает меня, понимаете? Не могу себе простить, что пошла на это… Я совершила ошибку, верно? Страшный грех…

— Грех, грех, — слышалось бормотание Распутина. — Бог позволил греху на земле быть. Куда уж нам, слабым, от него деваться? Грех — он, как грязь. Запачкался — бежишь в баню. А согрешишь, так и говори: «Господи, помилуй меня грешную!» Кайся, Аленушка, все время кайся. Без покаяния спасенья не будет. А иногда без греха и не раскаешься. Всё — жизнь, Алена.

Саша отворил дверь и вошел. Распутин теперь сидел на табурете, а Елена стояла перед ним на коленях, теребя в руках платочек.

Увидав сына, она вскочила, спешно отряхивая юбку. Распутин поглядел на вошедшего, потом на Елену и усмехнулся, будто говоря: «Эх, дурные вы, дурные!».

— Поди сюда, Алексашка, поди.

— Меня… — Саше пришлось прокашляться от того, что вдруг перехватило горло. — Меня зовут Александр.

— Да что ты! — усмехнулся Распутин. — Ну поди сюда, Олександр.

— Сашенька… — умоляюще шепнула Елена.

Саша покорно двинулся вперед, хотя приближаться к живым людям было для него сейчас довольно мучительным.

Едва он приблизился, матушка решила его подбодрить и ласково погладила по голове. Его будто тлеющей грубой шерстью полоснули! Саша не шарахнулся в сторону, но ощутимо вздрогнул.

— Ишь ты! Звереныш, — усмехнулся Распутин и вдруг схватил его руку своей тяжелой и грубой ладонью. — Давай-ка, нелюдь, мы с тобой пошепчемся. Аленка, иди к остальным, не мешайся тут. Как мужик с мужиком с ним потолкую.

Елена поспешила исполнить повеление и ушла.

Распутин Сашину руку не отпускал, а казалось, сжимал еще крепче. Сжимались тиски из горячего, плотного мяса.

— Алена, когда во всем мне призналась, — забормотал Распутин, вновь глядя прямо Саше в глаза, — я ей сразу сказал: после родов надо было тебя в святую обитель отдать. И самой постриг принять. Тогда бы, наверное, спаслась. И твою душу спасла бы. А теперь крепко постараться придется.

— Моя мать — нервная и восприимчивая женщина… — заговорил Саша.

— Аленушка — голубка, она все сердечком своим понимает. А тебя еще надобно учить уму разуму. Слышь, чего говорю?!

Манера речи Распутина была отвратительной: вначале он бормотал, сыпал горячим полушепотом, но слово «Слышь» гаркнул так, что Саша вздрогнул. Не отпуская его, «старец» вскочил с табурета и другой рукой схватил Сашу за лицо — за нижнюю челюсть — и чуть вздернул его голову, пытливо заглядывая ему в глаза.

Тот хотел было сказать, чтобы Распутин сию же секунду отпустил его, но потом понял, что по-настоящему сказать не удастся — только невнятно прошамкать из-за того, что его челюсть крепко держат. Он так и представил себе хохот Распутина в ответ на это шамканье. «Ну уж нет! — решил Саша. — Я тебе, скотина, кажусь щенком неразумным?.. Ненавижу!»

— В субботу в церковь пойдешь, исповедаешься. Все, как на духу расскажешь. Причастишься! Потом — ко мне. Буду тебя отчитывать, отмаливать.

С каждым мгновением Саша ощущал, как холодеет под взглядом этого жуткого мужика. Ноги дрожали, клыки наливались пульсирующей болью…

Вопль «старца» грянул на всю квартиру, распугав даже голубей на подоконнике в кухне. Ему тут же вторила полным ужаса криком Елена, распахнувшая дверь в комнату.

Распутин барахтался в пыльной холстине, укрывавшей до этого часть мебели, а теперь рухнувшей на него, не дающей ему встать, и тащившейся за ним по полу, будто саван.

Саша забился в угол и там, так быстро, как только мог, срывал с себя хозяйский сюртук. Попутно он пытался вытереть кровь с лица, но на деле только еще пуще ее размазывал.

Хотя укусы получились неглубокими, Распутин, хватаясь за все подряд, оставлял кровавые следы на холсте и на мебели. Плача, Елена кинулась к нему на помощь. В дверях уже показались не на шутку перепуганные и просто интересующиеся.

Саша наконец потерял всякую надежду надеть куртку и фуражку как следует, так что просто сгреб их в охапку и бросился бежать. Шарахнувшись от неописуемого, дикого взгляда матери, он протиснулся сквозь толпу растерянных гостей, проскользнул через кухню на черную лестницу и помчался вниз, не чуя ступеней под ногами.

Глава восьмая. Гимназист, покусавший старца

Саша плохо помнил, как дворами и переулками выбежал на Садовую, к Апраксину двору. Остановившись на людной улице, он смог, наконец, отдышаться, взять себя в руки и надеть куртку с фуражкой. Достав из кармана мятый платок, он попытался вытереть кровавые пятна с губ и подбородка, но они уже успели высохнуть.

Изнутри вдруг кольнул нервный смешок. На языке таял привкус жгучей крови, живое тепло растекалось внутри, словно от одного-единственного глотка спирта. Опустошающий голод проходил также быстро, как и появился.

«Нервное, черт побери! Нервное, — думал Саша, забившись за угол одного из домов. — Но что же теперь делать? Вернуться никак нельзя. После такого!.. Домой? Одному, без матушки? Это уже ни на что не похоже. К Марку? Воображаю, что он мне скажет. К Филиппу? И он, и Саймон только посмеются… Ах, нет же! Ни за что не пойду к ним. Придется к Марку, придется все выслушать…»

Пошел он вновь дворами и темными улочками, избегая людей, прижимая платок к перепачканному лицу. На его счастье, уже опускались теплые сентябрьские сумерки. Вдобавок, из редких, легких, но темных облаков брызнул грибной дождь. Намочив платок под его редкими каплями, Саша вытер лицо и на душе хоть немного полегчало.

— Слава Богу! — вздохнул было он, но тут же запнулся и покраснел. Имеет ли он право говорить подобное? Есть ли Богу до него дело? Не темные ли силы благоволят ему, посылая ранние сумерки и дождь?

А может, все просто — в Петербурге осень, и город умывается вечерним дождиком?..

Ни у парадного, ни у дверей квартиры Марка он уже не медлил, а стал звонить и колотить. Франческо выглянул, возмущенно прошипел что-то на итальянском и снова закрыл дверь.

Саша замер, но потом бросился на дверь с еще большей яростью.

— Да отвори же ты, дубина! Ради Юпитера, ради Аполлона, ради плотника из Галилеи!

Во второй раз, положив конец стуку и мольбам, дверь открыл Марк.

— Ты что себе позволяешь? — разъяренно воскликнул он, схватил гимназиста за шиворот и втащил внутрь.

На пороге гостиной он толкнул его вперед с такой силой, что Саша не устоял на ногах и повалился на ковер. Фуражка при этом слетела прочь.

— А теперь я желаю услышать объяснение, — пророкотал Марк. Он действительно был в ярости.

— Ты сам сказал, что я могу и должен приходить к тебе…

— Может, я еще и сказал, что тебе принадлежит все мое время? Что я сию же секунду буду к твоим услугам?!

— Нет. Но ты сказал, что Франческо, этот лысый урод, должен меня впустить, а он меня не впустил…

— Потому что я действительно занят сегодня вечером.

— Но у меня срочное дело. Случилось кое-что ужасное!..

— Надеюсь, что это так. Иначе ты узнаешь, что такое «ужасное». Итак?

Саша, так и не поднявшийся с ковра, сел на нем поровнее и, проглотив рвущийся наружу нервный смешок, произнес:

— Я укусил Распутина.

Марк, к его ужасу, молчал: несколько долгих секунд смотрел прямо в глаза, не говоря ни слова. Затем наклонился, спокойно взял Сашу за волосы и потянул, заставляя встать на ноги.

— Повтори.

— Я укусил Распутина.

— Кто-нибудь это видел?

— Никто. Сам укус — никто. Но потом на его крик прибежали и маменька, и вся квартира.

— Какая квартира?

— Та, в которую мы пришли. Там были гости.

— И много было гостей?

— Много.

— Паршивец. Весь в отца — безмозглый.

— Я не выдержал, — почти простонал Саша, чувствуя, что после всего пережитого теряет последние остатки душевных сил. — Он — какое-то чудовище. Рядом с ним меня просто трясло, потом я почувствовал голод — мгновенный и такой сильный! Даже тогда, в клинике такого не было. А потом он остался со мной в комнате, все говорил что-то, схватил меня за лицо. У него под кожей так колотилась кровь, у меня аж зубы заболели. Все произошло мгновенно… И я не знаю, что делать. Маменька осталась там. Как явиться домой?.. Что теперь будет?

Марк все так же, за волосы, отвел Сашу к дивану, усадил.

— Сколько ты выпил?

— Мало. Один глоток, наверное.

— Сейчас голоден?

— Нет.

— Подожди.

Римлянин вышел, оставив Сашу приходить в себя после отгремевшей сцены, а также гадать пошел он за плетью или за чаем с медом. Но пришел он с бокалом красного вина.

— На, выпей. Осторожно, оно крепкое.

— Спасибо, — пробормотал Саша, взял бокал и, невзирая на предупреждение, зачем-то хлебнул. Дыхание, конечно, сперло, но он нашел в себе силы проглотить, казалось, горящее вино, а не выплюнуть обратно в бокал.

— Идиот, — буркнул Марк, опускаясь в кресло у окна. — Сейчас я скажу, что тебе делать. А потом, уж извини, тебе придется уйти.

— Ты занят?

— Я тебе сказал об этом, кажется, дважды.

— Ты… с женщиной? — с некоторой паузой, но в целом решительно спросил Саша и отхлебнул еще вина.

— С мужчиной, — спокойно ответил Марк. — Сходи ко мне в спальню и проверь.

Саша отчаянно замотал головой — на всякий случай, потому что не поверил словам наставника.

— Теперь рассказывай, как все было. Прежде всего — как ты там оказался?

Не решаясь больше шутить или отклоняться от предмета разговора, Саша поведал о прошедшем вечере.

— Ясно, — сказал, выслушав, Марк. — Теперь слушай. Ты немедленно отправишься домой. Расскажешь все, как было, опустив, разумеется, подробности на счет голода. У Распутина уже такая странная репутация, что в твое временное помешательство от общения с ним, возможно, поверят. О боги, и надо же было ради этого меня тревожить! Тебе всё ясно?

— Всё.

— Тогда допивай вино и убирайся.

— А можно, я не стану допивать? Крепковато, — признался Саша.

— Хилая же кровь у этого «старца». Определенно, надо будет на него вживую посмотреть. На сегодня всё. Придешь послезавтра — сразу после гимназии.

— Хорошо.

— Пока ничего хорошего. Иди…

Саша отставил бокал на крохотную полочку, лепестком вырастающую из подлокотника дивана, встал, нерешительно потоптался — как-то слишком просто все кончилось. Не вязалось это с тем состоянием полнейшего смятения, шока, в котором он пришел сюда.

— До скорого, — пробормотал он, неловко разводя руками, и вышел.

Франческо, ожидавший в прихожей, выпустил гимназиста и поспешно запер дверь.

Добредя уже в темноте до дома и поднявшись в квартиру, Саша обнаружил, что матушка уже дома. Он почувствовал и радость, и тревогу. Что она успела рассказать, как теперь отнесутся к его словам? Даже из-за закрытой двери он слышал матушкины рыдания, но слов наверняка жуткого и сбивчивого рассказа разобрать не мог.

— Простите, я был совершенно, совершенно не в себе, — забормотал он, стоя у входной двери. — Матушка, что случилось? Я в себя пришел не сразу, а только за Апраксиным двором. Не мог вспомнить, где мой дом… Ох, нет! Про дом — это лишнее. Ну все!

И, решив, что такой беглой репетиции довольно, Саша позвонил в дверь.

Открыла ему перепуганная Лиза. Увидав гимназиста, она аж вскрикнула от радости, всплеснула руками, разве что обнимать не кинулась.

— Александр Дмитриевич! Мы уж не знали, что и думать. Что творится, Александр Дмитриевич! Идите скорее, а то Дмитрий Петрович совсем с ума сойдет!..

В гостиной вновь собрались папенька, Денис, матушка и Софи. Едва Саша появился на пороге, отец шагнул к нему и гимназист внутренне сжался, готовясь услышать отповедь. Но батюшка был невероятно счастлив просто увидеть гимназиста живым и здоровым.

— Наконец-то вернулся! — с явным облегчением произнес он, положив руки юноше не плечи, словно сдержавшись и не обняв в порыве.

Саша только слабо улыбнулся и перевел взгляд на Софи.

— Прошу, простите меня. Не было времени предупредить вас, а маменьку я боялся отпускать одну.

— Что ты, дорогой! Ты ни в чем не виноват, — Софи сказала это совершенно искренне, но, похоже, слова дались ей тяжело. Она нервно курила и, судя по глазам, недавно плакала.

Она сидела на стуле у окна, Денис стоял, прислонившись к печи-камину. Матушка сидела на диване, прижавшись лицом к подлокотнику. Услышав слова Софи, он подняла голову и с болью и злобой посмотрела на сына.

— Мерзавец! Что ты натворил? Меня прогнали, как собаку! Григорий Ефимович больше не захочет меня видеть.

— Это как раз хорошо, — заявил Дмитрий Петрович. — Тебя бы не выгнали, как собаку, если бы ты, как собака, не ждала днями и ночами у чужих дверей.

— Вы не понимаете, о чем говорите! Никто не понимает. Григорий Ефимович — святой! Только он может исцелить Сашеньку.

— Александр здоров. Всё! — Дмитрий Петрович решил закончить разговор. — Саша, иди к себе.

Саша скрылся — шустро, как раньше не бывало. Ему стало страшно, что маменька в истерике вдруг расскажет что-то при всех про его настоящего отца. При Софи, при Денисе, при папеньке… И рухнет последняя иллюзия простой, обычной жизни.

«Интересно, а не позабыл ли папенька про галантерейную лавку?» — подумал он, но тут же отогнал дурацкую мысль. Сейчас про другое надо думать. Тут дело к лечебнице идет. Подумать только!

Хотя — чему тут удивляться? После всего, что произошло…

Неужели матушка из-за него повредилась рассудком? Он и сам едва не рехнулся от того, что случилось. Выбор-то какой? Почему она не может принять перемены?

До лечебницы, к счастью, не дошло. Домой к ним на следующий день пришел врач-психиатр, побеседовал с Еленой, нашел, что нервы у нее расстроены.

— Но показаний для помещения ее в лечебницу я, господин Кононов, откровенно говоря, не вижу, — негромко рассуждал доктор, выходя вместе с Дмитрием Петровичем из спальни Елены. Саша подслушивал их разговор, сидя в гостиной. — Что бы я однозначно рекомендовал — это смена обстановки. Свозите ее в Крым или на воды. И еще я понял, что ее здоровье подорвала болезнь младшего сына. А если корни расстройства кроются в семье, то в семье нужно и искать исцеление…

— Да, несомненно, дело в Сашеньке, — согласился Дмитрий Петрович. — Но, видите ли, не все так просто. Позвольте, я вам объясню.

Они зашли в кабинет, и из гостиной их разговора стало не слышно. Конечно, Саша мог бы подслушивать и дальше, всего-навсего вытащив заслонку из печной трубы. Но он совершенно не хотел слушать то, что сейчас будет сказано.

На следующий день Елену перевезли в дом ее родителей.

Глава девятая. Грех

Саша отчетливо вспомнил и понял Антона, едва войдя в золотистую прихожую. А ведь он готов был поклясться, что никогда уже не переступит порог этого дома.

— Почему обязательно встречаться у Филиппа? — спросил он Марка еще по дороге.

— Потому, что я считаю эту тему стоящей обсуждения в семейном кругу, но не в каком-то общественном месте вроде ресторана или гостиницы. А моя квартира маловата.

— Ты хочешь посоветоваться со всеми?

— Ну не с Филиппом же!

Кэт встретила их в прихожей, но уже не в платье горничной и не приняла услужливо их пальто и шинель, а только указала, куда их можно повесить. Что ж — маски сброшены, а она тут не самая младшая.

Все снова были в сборе. Делия сидела на подоконнике распахнутого окна, крутя в пальцах пожелтевший листок ясеня. Перед ней стоял Джеймс Бартон. Оба курили: он тонкую сигару, она — сигаретку в мундштуке. Мадемуазель Дево явно кокетничала с бравым капитаном, но, стоило Марку с Сашей войти, улыбнулась и едва заметно, по-кошачьи подмигнула гимназисту. Офицер, до этого со спокойствием принимавший знаки внимания артистки, с таким же спокойствием воспринял то, что она отвлеклась от него — обернулся и ровным кивком головы поприветствовал вошедших.

Кьяра на диване беседовала с Саймоном, рядом сидел Родриго, полностью погруженный в свои мысли, теребящий четки из потрескавшейся и окатанной за долгие годы старой бирюзы.

Филипп, до этого, похоже, бродивший между гостями, поспешил к Саше.

— Александр! Добрый вечер, mon cher. Что же такого умудрились натворить? Как вы успели?..

Марк хлопнул его по плечу:

— Потерпи.

Затем он выставил Сашу перед всеми в центре гостиной и махнул рукой Джеймсу и Делии, призывая из присоединиться к остальным.

Когда же все расселись по местам Марк кивнул Саше:

— Теперь рассказывай.

— С чего начать?

— С того, что считаешь самым важным, — Марк достал сигарету из золотого портсигара, закурил от спички, протянутой Джеймсом. — Благодарю. Итак, Александр…

— Я укусил Распутина, — объявил Саша, не желая больше терпеть томительное ожидание.

Саймон и Кэт переглянулись и с каким-то суеверным недоверием посмотрели на Сашу, Филипп усмехнулся. Они дольше других жили в России и поняли, о ком идет речь.

Для остальных Марк пояснил по-французски:

— Григорий Распутин — это якобы святой старец из Сибири, о котором по Петербургу ходят самые невероятные слухи. Он вхож во многие княжеские дома, а с недавнего времени — и в царскую семью.

Публика приняла новость хуже, чем Саша ожидал. Глаза Кьяры изумленно и гневно блеснули, Делия поглядела на подругу, потом на Сашу, нахмурилась. Даже Джеймс качнул головой. Родриго обратился к Марку на латыни — что-то спросил, выслушал ответ и что-то ободряюще сообщил Саше.

— Фра Родриго говорит, что раз этот Распутин не принадлежит к лону католической церкви, особого греха в твоем поступке нет.

И вновь Саше было неясно, издевается ли Фра Родриго таким утонченным образом или искренне желает его утешить.

В любом случае, всем уже стало не до смеха. Особа, приближенная к сильным мира сего, к монаршей семье — это уже серьезно.

— Я навел некоторые справки, — продолжал Марк. — Хорошей байки из случившегося не получилось. Гимназист, покусавший святого старца, показался петербургской публике чем-то чересчур абсурдным. Но это не значит, что сам Распутин не запомнит случившегося с ним. Не стану заставлять вас признаваться при всех, друзья мои. Но многим из нас приходилось убивать. Мы убивали обыденным, человеческим способом, но лишь затем, чтоб сохранить в тайне наше существование…

Саше сделалось жутко.

А Филиппу — невесело и даже неинтересно:

— Стоит ли теперь мучить юношу?.. Устраивать настоящее судилище из-за нелепой, дикой случайности.

Марк спокойно обернулся, поглядел на него и улыбнулся:

— Приходится. Наше положение в этом мире крайне шаткое и зыбкое. Убийство — дело грязное и неприятное, но порой, увы, необходимое. Лично я предпочитаю обойтись без него.

Саша по гимназической привычке кивнул в ответ на слова наставника, но сию же секунду опомнился и ахнул:

— Погодите! Какое убийство? Вы же не собираетесь этого Распутина теперь убивать? — Все молчали. Кто-то глядел на Марка, кто-то на не на шутку перепуганного юношу. — Да не будете же вы его из-за этого убивать?!

— Не будем, — спокойно сказал Марк, все же после некоторой паузы. — Но мне придется еще какое-то время следить за его жизнью. И надеяться, что до крайней необходимости не дойдет. Лишние хлопоты, которых можно было бы избежать, если бы ты смог сдержаться.

— Я не мог, — вымолвил Саша. — Я ничего не мог поделать. Он не человек, а какое-то гипнотическое чудовище. От одного его прикосновения я почувствовал страшный голод, меня лихорадило… Прошу, поверьте мне! — обратился он уже ко всем разом.

Делия и Саймон уже ободряюще ему улыбались. Филипп тоже улыбался, но иначе, как ни в чем не бывало, — будто его вновь забавляла вся эта ситуация.

В дверь позвонили. Позвонили дважды: первый раз — обрывисто, второй — уже отчетливо и уверенно.

Присутствующие переглянулись.

— Вы кого-то ждете? — обратился Марк к хозяевам квартиры.

— Нет, — ответил Филипп. — Кэт, иди открывай.

— Не пойду. Открывай сам.

Филипп нехотя поднялся, бросил все такой же едва заметно ухмыляющийся взгляд на Сашу и, пройдя через комнату, скрылся в прихожей.

Только все собрались перекинуться парой слов, как раздался леденящий душу долгий крик. Кричал Филипп.

Затем хлопнула входная дверь.

Первыми с мест сорвались Саймон и Кэт. На пороге прихожей они будто бы налетели на стеклянную стену, Кэт закричала, но тут же оба бросились вперед.

— Delia, water! Please, quickly! — прокричал Саймон. — Faster!

Делия вспорхнула и без лишних вопросов побежала в кухню.

Марк, а за ним и все остальные подошли к двери в прихожую. Саша взглянул из-за плеча наставника и в первое мгновение не смог понять, что видит.

Кэт не было, только входная дверь медленно плыла в сторону на тугих петлях.

Филипп лежал на полу. Саймон сидел рядом, поддерживая его за плечи одной рукой, а второй не давая Филиппу дотронуться до лица.

До лица…

Вся прихожая, весь этот крохотный золотистый мирок вдруг ухнул куда-то вверх, как картинка сменившегося слайда. Саша качнулся назад, совершенно потеряв равновесие, и упал бы, не поддержи его Джеймс, стоящий сзади. Когда сознание прояснилось, он отчетливо ощутил отвратительный, острый запах кислоты.

Все расступились, пропуская Делию с кувшином. Она передала его Саймону и он стал осторожно, сквозь пальцы, лить воду на ожоги Филиппа. Тот вздрогнул всем телом, и Делия поспешила схватить его за руки, которыми он, конечно, вновь и вновь тянулся к лицу. При этом сама она отворачивалась, избегая мерзкого зрелища.

Если губы и подбородок остались целыми, то нос, лоб и глаза превратились в кроваво-красное месиво. Вернее, глаз не осталось вовсе.

Входная дверь вновь распахнулась настежь и Кэт вволокла в прихожую и толкнула к ногам Марка Елену. Та была в простом, невзрачном платье, в темном платке, который теперь сполз с разметавшихся волос. Озиралась она торжественно и дико.

— Мама!.. — воскликнул Саша. — Ты?..

— Я, радость моя, — она встала на колени, перекрестилась, поклонилась в пол и произнесла в точности, как учил ее Григорий Ефимович: — Господи, помилуй меня грешную! Делайте теперь, что хотите!

Смотрела она отчего-то неотрывно на Марка — наверное, поняла, что Кэт бросила ее вожаку. Когда Марк протянул к ней руку, она закрыла глаза, очевидно готовясь умирать. Даже Саша хотел уже вцепиться в наставника, остановить его. Но римлянин лишь коснулся лба женщины и она без чувств повалилась на пол в шаге от Филиппа.

А тот прошептал наконец:

— Simon, I can’t see…

Разговор «семьи» продолжился, но Саша на нем уже не присутствовал. Оттого, вероятно, что был лицом заинтересованным.

Он сидел в комнате, где когда-то ночевал, оставшись в гостях у Филиппа. Теперь на кровати лежала крепко спящая Елена, а он устроился в кресле у окна. Перед его взором, как световой отпечаток в глазу, по-прежнему стояло лицо Филиппа, превратившееся в маску из обожженного мяса.

Вот вам и Grand Guingnol…

В комнате Филиппа — на этот раз собрались там — шел ожесточенный многоязычный спор, отголоски которого доносились до слуха Саши. Громче всех вопил Филипп — уже не столько от боли, сколько от злости. За ним вступала Кьяра — восклицала что-то крайне едкое. Осаждал всех Саймон — его голос вначале поднимался над остальными, а затем сходил на обычные разговорный тон.

Марк голоса не повышал.

Саша посидел, затем походил по комнате, подошел к Елене. Она спала и не должна была просыпаться, пока Марк не позволит.

Странно, но по какой-то детской памяти мама всегда казалась Саше очень красивой.

Теперь же, казалось, он впервые увидел ее уставшей, опустошенной, с запавшими щеками, навсегда потерявшими прелесть и свежесть юности. Простая, замученная женщина. И какая-то чужая…

Может, удовлетворив наконец-то свои обиду и злость, она вернется, станет прежней?.. Примет то, что он отныне «болен».

— Что же они так долго?!.

Саша подошел к двери. На самом пороге вдруг замер, сомневаясь, но через мгновение уверенно повернул ручку.

К двери Филиппа он почти подполз, стараясь не сходить с ковра, расстеленного посередине коридора.

Странно, но голоса становились все тише по мере его приближения. А стоило Саше заглянуть в замочную скважину, как он встретился взглядом с Марком, Кьярой и даже с Джеймсом. Последний сидел к двери левым боком и для того, чтобы ответить на взгляд в замочной скважине, ему пришлось до упора повернуть голову.

Подглядывать и подслушивать было уже невозможно, а отползать — просто глупо, так что Саша выпрямился и открыл дверь. И постарался ничем не выдать того смешанного чувства страха, отвращения и любопытства, которое охватило его при виде Филиппа с пропитанной кровью повязкой на лице.

Тот полулежал на горе подушек и весь подался вперед, услышав, что открылась дверь.

— Что происходит? — спросил он. — Это вы здесь, Александр?

— Я. И я хочу знать, что вы решили относительно моей матери.

— Узнаете, когда решим. Отправляйтесь к себе.

— Нет! Я, в конце концов, тоже обладаю правом голоса. Марк, прошу тебя, разбуди ее, и мы пойдем домой.

— Домой?! — воскликнул Филипп. — После того, что она сделала? Да черт бы вас побрал вместе с ней! Вы не видели, что стало с моим лицом? Саймон, сними с меня повязки!

Понимая, что Саймон подобную просьбу никогда не выполнит, Саша все же внутренне содрогнулся. Он и без того отлично помнил нынешний облик Филиппа, но жалость в его душе боролась с презрением.

— А куда она должна пойти? В лечебницу? На каторгу?!.

— Вот именно — в лечебницу! Она опасна для окружающих.

— Там, что же, вернут ей непрожитую жизнь? Она там только потеряет несколько лет и получит клеймо сумасшедшей в глазах общества. А ваше лицо заживет через несколько дней.

Тут все же вступил Саймон:

— Вы ошибаетесь, Александр. Поврежденные ткани восстанавливаются быстро. Разрушенные — очень медленно. Годами. Пройдет двадцать, а то и тридцать лет, прежде чем Филипп поправится.

Саша медлил, глядя на Филиппа без стеснения, в упор, не опасаясь ответного взгляда. Двадцать, тридцать лет — это очень долго, это целая жизнь. Для человека.

— Через тридцать лет моя мать уже будет старухой. А вот он умоется и пойдет веселиться дальше.

— Поймите, Александр, что ваша мать перешла определенную грань. Такое странное религиозное рвение вкупе с агрессией опасны, прежде всего, для вас…

— Прекрати его успокаивать! — воскликнул Филипп и схватился за руку Саймона так быстро и цепко, словно видел его. — Пусть делает, как хочет, пусть живет со своей сумасшедшей матерью, паршивец!

— Филипп, ради всего святого, довольно!.. — попытался остановить его Саймон.

Тот не слышал.

— Впредь буду разборчивей. Дорого же мне обошлась одна-единственная веселая ночка…

— Марк! — воскликнул Саша, чувствуя, что краснеет от ярости. — Пожалуйста, разбуди ее, и мы просто уйдем. Отпусти нас.

— Хорошо, — ответил римлянин. — Пожалуй, лично я не против. Кто согласен со мной?

Первой руку подняла Кьяра, за ней — Делия, потом — Родриго и Джеймс, а затем и Саймон.

Кэт, сидевшая у изголовья кровати Филиппа, старательно не отводила взгляда от своих ногтей.

— Ну? — со злой насмешкой бросил Филипп. — Кто из них?

— Все, — ответил Саймон.

— Я так и думал… Пошли вон из моего дома! Все — и немедленно!

Все и вправду ушли, но только до гостиной. Одна лишь Кэт осталась успокаивать Филиппа.

Делия уже по-хозяйски сварила кофе и все сидели, попивая и вполголоса говоря на каком-то своем «вавилонском» наречии. Саша сидел с ними, но к предложенному кофе не притронулся, а понять, о чем они все говорят, у него в нынешнем состоянии не получалось. Он просто думал о том, что они с Филиппом чужие. Ему думалось, что сегодня боль наконец-то выдавила наружу горькую правду. Очень хотелось почувствовать облегчение от того, что сам он так и не включился в «родственные игры». При всех спорил с Филиппом, однозначно объяснил свою позицию — что не считает его отцом… Но легче не становилось.

Через четверть часа все разошлись — эти несколько чашек кофе стали своеобразным символом того, что никто и не думает бояться и слушаться Филиппа.

Глава десятая. Время подумать

— Разбуди ее, и мы пойдем домой. Не хочу ни секунды оставаться в этих стенах.

Марк и Саша стояли рядом с постелью Елены. Марк почему-то долго молчал, будто зашел вместе с учеником проведать его мать.

— Погоди… Сперва выслушай, что я решил. Она отправится домой, но одна. И будет не в себе еще какое-то время — пусть находится под присмотром, пусть врачи побеспокоятся о ее душевном здоровье.

— Как она в таком состоянии дойдет до дома? Можно я все-таки пойду с ней?

— Можешь идти за ней, но так, чтобы она тебя не видела.

— А то, что она будет не в себе — не разрушит ли это окончательно ее рассудок?

— Нет. Сообщать в полицию в нашей ситуации не стоит, но оставлять такой поступок без внимания нельзя. Кто знает, почему она решилась действовать именно сейчас и именно таким способом? И что ей взбредет в голову в дальнейшем?

— Это все из-за Распутина! Я слышал, как этот проклятый мужик учил ее, что хорошо грешить, а потом каяться.

— Но при этом он не учил ее, как именно надо грешить, — Марк пожал плечами. — Кто знает — может, Филипп и вправду это заслужил. Теперь у него будет двадцать лет, чтобы просто подумать… Собирайся, сейчас она проснется.

Марк сам открыл дверь и выпустил по очереди Елену и Сашу.

Когда дверь захлопнулась, гимназисту отчего-то пришло на ум, что ни Саймон, ни Кэт не вышли его проводить. А он уходил, не теряя из виду бредущую, как сомнамбула Елену. Шел и понимал, что из этой квартиры он уходит уже навсегда…

Елена исправно добрела до дома родителей — не спеша и кропотливо проделала весь путь. Сашино вмешательство не потребовалось ни разу.

В итоге, войдя во двор дома на Лиговском, она присела на лавочку возле дворницкой, словно не намереваясь идти дальше. Из трубы дворницкой шел зыбкий дымок, значит, внутри кто-то был. Сам дворник, насколько Саша знал, мужик ответственный, порядочный и непьющий. Так что он решился исчезнуть, пока маменька его не заметила.

Сам он домой не пошел.

Мысль увидеть Антона в первую секунду показалась ему глупой — столько времени молчать, не показываться, а потом вдруг появиться на него пороге. Вот, мол, и я — погляди, как мне худо! Но потом он подумал, что, как бы дико это ни звучало, Антону будет приятно узнать, что случилось с Филиппом.

Дверь ему открыла совершенно незнакомая молоденькая горничная.

— Добрый день. Чего вам угодно?

— Антон Ижевский дома?

Горничная в первую секунду растерялась, но затем вдруг вспомнила:

— Ах, вы про прежнего жильца?

— Про прежнего?! Что с ним стало? Где он?

— Да не волнуйтесь вы так! Жив-здоров. Только, видно, прогорел. Переехал в дом напротив, на последний этаж.

— А квартиру не подскажете?

— Квартиры не знаю, сударь.

И еще одна дверь захлопнулась — уже перед его носом.

К счастью, дом напротив был небольшим, словно неловко втиснувшимся между двумя соседями, а на верхнем его этаже оказалось всего три крохотных, копеечных квартирки. В первой не открыли — обругали пьяной бранью из-за закрытой двери. А во второй нашелся Антон. Дверь отворил, не спрашивая, кто пришел.

Он, похоже, был не слишком рад видеть Сашу, но лишь оттого, что находился теперь в такой неприглядной обстановке. Молча, он отступил в сторону, и Саша так же молча вошел.

— Чай будешь? — спросил Антон, заперев дверь.

— Нет, — рассеянно ответил Саша, даже не задумываясь, хочет ли он чаю. Нет, пожалуй, ему никакой еды или питья не хотелось.

Он оглядел окружающее «убранство». Вся квартира состояла из двух комнат — жилой, шириной в окно, с кроватью, тумбочкой и стулом со стопкой книг, и кухни, служившей одновременно и прихожей, вовсе без окон, с тусклым газовым рожком.

Единственная печка была вмазана в стену между комнатами. Со стороны кухни она выдавалась вперед сильнее, сюда же выглядывал ее прямоугольный зев. На комнату пришелся только мятый жестяной бок, дающий немного тепла. Не гроб Раскольникова, конечно, но…

— Почему ты отдал мне медальон? — спросил Саша. — Раз тебе так нужны деньги…

— Потому и отдал. Погоды он никакой не сделает, но он — последнее, что матери удалось тогда сберечь тогда… Ну да ты знаешь! И деньги мне пока не слишком-то и нужны. У меня есть сбережения и их пока достаточно. А переехал потому, что решил покончить со всем. Хватит изображать из себя порядочного человека. Все осточертело!

Антон прошел в комнату, переложил книги со стула на подоконник.

— Присаживайся.

Саша подошел и сел на поскрипывающую конструкцию из облупившихся досок.

— Какие новости? — Антон продолжал стоять у окна, глядя на сумрачный дворик.

— Матушка увлеклась Григорием Распутиным и облила Филиппа Лорела серной кислотой.

— Чего?.. — протянул Антон, оборачиваясь.

— С августа она виделась с Распутиным, во всем его слушалась. А сегодня набралась духу, пришла к Филиппу и с порога плеснула ему в лицо кислоту.

Оправившись от изумления и поняв, что Саша не шутит, Антон от души рассмеялся. Затем опомнился, осознав, что речь идет не только о Филиппе, но и о Елене, и достал из тумбочки бутылку водки и мутную стопку. Нацедив и выпив, спросил:

— И как она теперь?

— Плохо. Не в себе.

— Зачем вообще с Распутиным связалась?

— Хотела, чтобы он меня исцелил. А вообще, наверное, искала какую-то суть, какой-то стержень. Нашла… Так и вижу: он лежит на полу, у Филиппа мясо, кости наружу, а она повторяет: «Господи, помилуй меня, грешную!» Точь-в-точь, как Распутин учил.

— Надо же. Серная кислота понадобилась, чтобы смыть с его рожи ухмылку. Ничего, заживет, как на собаке. А ты, значит, все это видел?

— Я. И все остальные.

— Неудавшийся эскулап и та мулатка?

— Если верить Майн Риду, она — квартеронка. Да, они и еще четверо. На меня съехалась посмотреть вся «семья».

— Елена, стало быть, подпортила вам семейное торжество?

— Нет. На праздник она опоздала. Сегодня Марк меня публично отчитывал, объяснял, как нельзя себя вести.

— А что случилось?

Саша качнулся, скрипнув стулом.

— Я укусил Распутина.

Антон подошел и сел на кровать напротив него.

— Зачем?

— Не знаю, как это вышло. Была бы моя воля, никогда бы близко не подходил к этому мужику. Но… он держал меня за лицо и все никак не отпускал. Бормотал что-то, наговаривал, нашептывал. В комнате никого не было…

— Даешь ты, Сашка!

— Я был голоден! Аж зубы свело. Я не знал, куда деваться!

— Тихо-тихо! Водки налить?

— Нет.

— Может выпьешь?

— Не хочу!

— А если не водки?

У Саши холодок пробежал по телу — будто вдоль позвоночника провели краешком гусиного пера.

Антон продолжал:

— Я серьезно.

— А мне показалось, что тебе было неприятно. Тогда, в клинике…

— Приятного мало. Но на тебя смотреть было жалко. И тогда, и теперь… Ну давай уже, а то передумаю.

Стараясь не улыбаться, Саша вскочил, вдруг замер в полутьме, а потом залез на кровать и сел позади Антона.

«Я на покрывале в ботинках, а он такой добрый оттого, что выпил», — подумал он, но не задумался. Рванул ворот антоновой рубахи и вцепился зубами в его плечо.

Тот только схватился покрепче за края матраса.

Сам же предложил выпить…

Когда стемнело, зарядил дождь. Глухой двор-колодец наполнила непроглядная пелена — только несколько окон виднелись смутными теплыми пятнами.

Саша с Антоном перебрались на кухню. Там Антон сделал себе чаю покрепче и послаще, и оба сели на старый ватник у печки.

— Тебе домой не пора? — спросил Антон.

Саша поморщился и лениво повел плечом — мол, да ну их! Но через мгновение все же спросил:

— А который сейчас час?

— Не знаю. Часы в комнате остались.

— Ладно… Скажи — что же ты думаешь делать дальше?

— Подумаю. Мне просто нужно какое-то время. Денег пока хватит. А ты как?.. Уже привык?

— Привыкаю, — Саша горько усмехнулся, возводя взгляд на облупившийся потолок. — Только дно под ногами почувствую — и снова что-то случается. Меня как водоворотом крутит… А папенька предлагает идти пуговицами торговать.

— Что?

— В галантерейную лавку.

— А сам ты чего хочешь? Как прежде, медиумом?

— Нет, конечно. Мне всегда было многое интересно, но какими-то кусками, мозаикой. Теперь и заняться нечем.

— Как посмотреть. Чиновником, положим, не устроишься, но дело себе найти вполне можешь. Ты ведь умный парень.

— Вот и папенька то же самое говорил, когда звал в галантерейную лавку. Странно так… Когда учишься, думаешь — вот закончу, вот вырасту, и начнется Жизнь! Такое сотворю, что все ахнут. Или, конечно, все кончится трагедией, на твое мраморное надгробие будут возлагать цветы, а в газетах писать о безвременно погибшем талантливом юноше. А приходит время — и ничего. Ни ахов, ни трагедий, ни цветов. Вот что самое страшное — что ничего не произойдет. Или никто не заметит. В этом году один мальчик из моей гимназии с собой покончил. Наверное, именно поэтому. Испугался этого «ничего».

— Вот молодец — от ничего с собой покончил! Ты эти мысли брось!

— Да что ты — я вовсе не к этому веду! Просто понять пытаюсь… У меня, как у Филиппа, теперь много лет на раздумья. И чем мне заняться во все это время — ума не приложу.

— Для начала — закончи гимназию. А там посмотришь. Твой наставник, Марк, вроде бы неглупый мужик. Может, он чего-нибудь придумает?

— Нет. В этом деле не хочу с ним советоваться. Я сам решу, как мне жизнь прожить.

Саша прислонился к стене. Лицо его оказалось в тени, но отблески огня то и дело вспыхивали искорками в его темных, цвета кофе глазах.

— Мы ведь еще увидимся с тобой?

— Приходи, когда захочешь, — ответил Антон. Подумал и добавил с усмешкой: — Если сильно припрет, то и выпить заходи.

Глава одиннадцатая. Начинающий журналист

В следующий визит Саша застал Антона за сундуком, полным пыльных ветхих тетрадей и книг, среди которых обнаружилась даже подшивка «Трутня». Как можно осторожнее, время от времени закашливаясь от пыли, Антон копался в этом богатстве и уверял, что тут непременно должны быть дневники его прадеда, от которого ему и передалась дурная наследственность.

— И что ты хочешь там вычитать? — поинтересовался Саша, повесив шинель на гвоздь в прихожей и бухнувшись на кровать.

— Хочу узнать, как перекидываться в зверя.

— Ты же говорил, что уже делал это.

— Какое там «делал»?! Зверь сам вылезал. А дед умел! О нем такие байки в окрестных деревнях ходили, у-у! Почище вашего Жеводана…

— Почему именно сейчас решил искать?

— А я его бояться стал, — Антон выпустил из рук пожелтевшую ветхую тетрадь и усмехнулся — нервно и невесело. — Он мне сниться начал. Как будто я лежу, а он ходит по комнате, на кухне чайник гоняет, гремит. Избавиться я от него не могу — хочу взять за шкирку.

Антон отвернулся, взглянув на мутное стекло.

В темный узкий двор-колодец бросился ветер, не то свистнул, не то взвыл, ударился в окно и улетел.

«Его прадед и дед сидели в поместье, страх на крестьян наводили… — думал Саша. — А он ютится в этой каморке. Вот и все, к чему он пришел в своей жизни. И не только он — весь его род. Подумать только — ведь эта зараза передавалась сотнями лет от отца к сыну, от деда к внуку. И ведь не только у темной породы так — у каждого! И хорошее, и плохое не с неба валится, а приходит от предков. Каждая родинка, каждая черта, кости, волосы, цвет глаз. От начала времен! Другое дело, что не все помнят, кто они есть и откуда взялись…».

Саша опустил взгляд на руки Антона и вдруг представил, что вот они превращаются в лапы, на них растут когти, клочья шерсти. Вот прямо сейчас…

— Но ты ведь почувствуешь, когда будешь… То есть — ты ведь не можешь так вдруг?..

— Нет, сиди спокойно. У меня только однажды так вдруг случилось — в первый раз, в шестнадцать лет.

— А какой он — твой зверь? Как он выглядит?

— Я его не видел. Каким образом?

— Он похож на волка?

— Кажется, не особо, — Антон вновь принялся копаться в ящике и Саша решил, что таким образом он дает ему понять, что разговор о зверях закончен. Но секунду-другую спустя Антон извлек из какого-то альбома лист плотной бумаги. — Вот, гляди. Это мой дед рисовал. То ли моего прадеда увидел, то ли… в голову что-то взбрело. Решай сам.

Взору Саши предстал блеклый от времени карандашный рисунок. На него таращилось жуткое, изломанное существо. Хребет был выгнут горбом, ступни и ладони неестественно вытянуты, пальцы, сужаясь, переходили в черные-черные когти. Пасть скалилась двумя рядами зубов — звериные клыки выросли из почти оголившихся десен над нормальными зубами. Гримаса настолько исказила его лицо, что неясно было — результат это трансформации или снедающих существо боли и ярости. Глаза выпучились, налились кровью, как у индусского идола, уши заострились и топорщились редкой шерсткой. В целом очертания тела представляли собою нечто среднее между человеком и вставшим на задние лапы зверем. Юный художник оставил ради приличия кое-какие остатки разорванной одежды, а на заднем плане штрихами обозначил три тонких деревца.

— Каково? Есть семейное сходство? — поинтересовался Антон.

— Определенно, — заверил его Саша. — Особенно милы уши.

На следующий день, сидя у Марка за травяным чаем — на сей раз пряным, восточным, с медовым печеньем «по египетскому рецепту» — Саша рассказал ему о планах Антона.

— Как по твоему, у него может что-нибудь получиться?

— Вполне. Если его дед или прадед умел это делать, значит, и он может научиться, — Марк усмехнулся. — А знаешь, ведь в древности в твоей стране его порода была известна и почиталась намного больше нашей. В лесах жили целые племена, а уж для жрецов — волхвов — считалось обязательным умение перекидываться. Считалось, что на это способен лишь человек, состоящий в особо близком родстве с древними богами. Но и от жреца преображение требовало пестования этой своей божественной части.

— Звериной, скорее, — хмыкнул Саша.

— Многие народы древности поклонялись звероподобным богам. Зверю — как части своей души. Так что передай своему Антону: если хочет усмирить своего древнего зверя, полученного от деда, пусть договорится со своим личным…

— Передам.

Саша в очередной раз подивился тому, как ловко наставник сменяет темы, переходя от совершенной дикости к человеческой морали, не теряя при этом нити своего рассуждения. Казалось, что его мозг и механизм мышления настолько совершенны, что сбить его с мысли или переспорить совершенно невозможно. Да и есть ли смысл хоть в чем-то убеждать человека, прожившего более полутора тысяч лет? Должно быть, именно у него Филипп учился рассуждать и философствовать, но, конечно, не достиг такого же уровня мастерства…

Едва вспомнив о Филиппе, Саша судорожно сжал чашку и взгляд его переметнулся за окно, в хмурый ноябрьский вечер. Каждый раз, вспоминая, приходилось заново привыкать к тому, что такое Филипп теперь. Они не виделись с того ужасного дня.

«Надо хотя бы спросить Марка о его здоровье. Он-то наверняка знает», –подумал Саша.

— Кстати, чуть не забыл, — произнес Марк, едва юноша успел открыть рот. — Тебе ведь привет от наших британцев. Персонально от Саймона, честно говоря. Он заходил на днях.

— Благодарю. Как у них дела?

— Неплохо. Думают, не вернуться ли в Англию.

— Ясно.

— Не хочешь заглянуть к ним до отъезда?

— Нет. Не стану навязывать им свое общество. Передай и им от меня привет при случае.

Елена по-прежнему оставалась под опекой своих старых родителей и под присмотром врачей. Решено было весной отправить ее в Крым.

Дома все наладилось, притихло и замерло. Папенька лишь однажды напомнил про галантерейную лавку и раз-другой спросил, как дела в гимназии. И, если на счет лавки Саша сказал, что хочет еще немного поразмыслить, то на вопрос об учебе ответил так подробно, ясно и рассудительно, что Дмитрий Петрович более не стал вмешиваться, решив, что юноша взялся за ум.

А Саша действительно основательно засел за учебу: и потому, что уже не за горами были выпускные экзамены, и потому, что учеба в кои-то веки помогала ему сосредоточиться и успокоиться.

Учителя перестали сердиться на Сашину сонливость, решив, что она — следствие не лени, а прилежной учебы, которая так травмировала неподготовленную психику гимназиста Кононова.

***

Колесо Фортуны, почти уже выбитое из колеи, качнулось и, поскрипывая, покатилось дальше. Все ровнее и ровнее, без ощутимых ухабов, прокатилось оно по теплой сентябрьской пыли, по золотому ковру октября, по ноябрьской слякоти. Крепко сбитое, старое, скрипучее колесо — колесо русской фортуны, пятое колесо, нагоняющее невесть куда летящую птицу-тройку.

Близилось Рождество.

На уроках рисования первоклашки и второклашки вырезали бумажные снежинки, гирлянды и фонарики, раскрашивали шишки, а самые ответственные и умелые делали шарики из папье-маше.

Дима Гурин яростно, до хрипоты репетировал чтение собственных стихов вслух.

Музыканты маленького гимназического оркестра на больших переменах и после уроков собирались в актовом зале и играли. И играли, надо сказать, вполне прилично.

Владимир Кох на пару с каким-то шестиклассником разучивали в актовом зале сложный дуэт для скрипки и пианино все перемены напролет.

Особое оживление в рядах воспитанников породила новость о том, что праздник Рождества у них в гимназии будет настоящим костюмированным балом и на него уже приглашены ученицы старших классов N-ской гимназии. Ради дорогих гостий уроки гимнастики заменили уроками танцев: старшеклассников разбили на пары и под обреченным взором приглашенного танцмейстера они стали разучивать вальс и польку. Саша, конечно, оказался в паре Юрой, Дима — с «Юленькой».

А в редакции гимназической газеты «Арлекин» уже за несколько недель до Рождества наступил большой праздник: как выяснилось, директор, Иван Ильич, сказал, что позволит им напечатать полноценную брошюру вместо одного сложенного листа, если наберут достаточно материала. И вот они, почувствовав себя истинными журналистами, донимали расспросами всех хоть чем-то отличившихся однокашников. В число таковых угодил, разумеется, и Саша Кононов.

Его избрал своей жертвой Женя Саблин, действительно мечтающий стать журналистом и в последний год уже рассылающий свои заметки в некоторые издания. Пока, правда, безуспешно.

— Саша, мы непременно должны напечатать твою историю к Рождеству! Непременно! О тебе даже была заметка в «Петербургском листке» — об умершем и воскресшем в гимназисте. Неужели не читал? Ну ты даешь, Сашка! Это же настоящее чудо! Как раз к Рождеству! Мы потом сядем с тобой после уроков и ты мне все-все расскажешь!..

Ловил Женя Сашу несколько дней подряд.

— Мы же будем гвоздем номера, Кононов! — жарко шептал он, хватая его за рукав шинели у гардероба. — Если бы не Игнатьев, царствие ему небесное, о тебе бы после каникул вся гимназия говорила!

— Саблин! — стонал Саша. — Ты из меня уже всю кровь выпил. Не хочу я быть гвоздем, никакое я не рождественское чудо!

И исчезал в ранних декабрьских сумерках.

Но в конце концов Алексей Алексеевич, как классный наставник, попросил его все-таки побеседовать с Женей Саблиным.

— Потому как — скажу вам откровенно, Кононов, как будущему выпускнику — он уже и меня порядком утомил.

Пришлось Саше в один из вечеров остаться для разговора с Женей. Не то чтобы ему неохота была врать — к этому он, как ни печально, привык — коробило то, что его возращение с того света собирались назвать чудом.

Все обычные доступные после занятий места были заняты — кто-то либо делал украшения, либо репетировал. Поэтому они отправились в комнату за сценой актового зала, служившую и гримеркой, и костюмерной и вообще чем угодно.

— Признаюсь, мне самому жуть как интересно послушать, что с тобой случилось, — сообщил Женя, усаживаясь на резной табурет a la rus. — Толком-то никто ничего не знает. Итак… — он вытащил из портфеля засаленный пухлый блокнот и огрызок карандаша. — Мое первое настоящее интервью! Итак, рассказывай: как ты восстал из мертвых?

Саша, сидевший напротив него на вращающемся табурете для пианино, крутанулся на триста шестьдесят градусов.

— А я не восставал. Умер и все.

— Ну Кононов…

— И вообще, если хочешь знать, я теперь вампир. Хочешь, укушу?

— Перестань! Вампиром можешь на праздник одеться — в саван завернем, мукой обсыплем, все по высшему разряду. Даже в гроб у печки положим, пока с барышнями танцевать будем. Рассказывай!

Саша качнулся еще раз туда-сюда на табурете и рассказал: как стало плохо на экзамене по математике (именно по математике, это крайне важно!), как его час от часу оставляли силы, потом — провал и очнулся в покойницкой среди мертвецов.

— Врачи до сих пор не знают, как такое могло произойти и от чего!

— Так это была летаргия?

— Не знаю. Если хочешь, можешь так статью и назвать: «Математическая летаргия, или Послеэкзаменационный ужас»!

— А твои родные ведь ходили в церковь, пока ты был болен?

Саша призадумался. Антон, кажется, рассказывал, что повстречал Елену возле Знаменской церкви.

— Конечно. Особенно маменька.

— А тебе ничто не мерещилось, не виделось, пока ты был там?

— А тебе не кажется, что это чересчур для нашего «Арлекина»?

— Это же Рождество! Надо написать про чудо!

— Никакое я не чудо. Вообще, как мне думается, врачи чего-то не доглядели.

— Врачи когда угодно могут не доглядеть, а с того света не все возвращаются. Ну вспомни еще что-нибудь интересненькое, Кононов!

— Я тебе сейчас на самом деле укушу, Саблин!

— Кусай на здоровье! — для убедительности Женя потянул ворот вниз. — Только вспомни что-нибудь еще.

Саша снова крутанулся на табуретке, вовсе отвернувшись к стенке, и так замер.

— Кононов, ты что?

— Что-что? Вспоминаю!

Тут за занавеску, заменявшую здесь дверь, сунулся Володя Кох. То-то стихли звуки его с шестиклассником дуэта, метавшиеся за стенкой меж гипсовых колонн.

— Вы тут жрёте?

— Чего?

— Ну слышу «кусай». А я сегодня на перемене поесть не успел.

— Ой, у меня пирожок остался! — Женя вновь нырнул в портфель. — Держи. Чего не сделаешь ради искусства!

— Данке шон! Кононов, будешь?

— Нет, благодарю. Аппетита нету. Саблин, можно я домой пойду? Если что-то еще вспомню, я тебя найду, расскажу.

— А если не вспомнишь, можно я приукрашу?

— Только вначале мне дай прочесть.

— Конечно! Я же порядочный журналист. Выдумываю только с согласия героя!

Глава двенадцатая. Рождество в гимназии

На праздничный бал Саша, Юра, Дима и «Юленька» решили одеться пиратами. Идею подал «Юленька», только что закончивший читать роман «Черный корсар», а костюмы и реквизит вроде картонных сабель и деревянных пистолетов взяли у молодых актеров — друзей Димы.

Рылись в костюмерной долго, бурно и весело.

Саша остался единственным, кому не досталось пристойной шляпы. Та, что осталась и соответствовала эпохе, подходила какому-нибудь маркизу, но никак не флибустьеру. В итоге он ее нахлобучил на какой-то женский манекен в цирковых обносках Коломбины, а Юра торжественно затянул на его лбу красную повязку.

Повязка эта показалась Саше странно знакомой и уже дома, разбирая вещи, он понял, что она красовалась на рукаве Тибальта в спектакле, который они смотрели на Пасху.

В сам праздничный день гимназия гудела с утра — все ученики были в своих классах, готовились, переодевались, угощались конфетами и лимонадом. В рекреации первого этажа стояла высокая, пушистая, ароматная елка, украшенная шишками и шариками, которые старательно расписали маленькие воспитанники, а также игрушками, принесенными учениками из дома.

Кто-то из старшеклассников попытался по традиции украсить елку и свечами, но Алексей Алексеевич на пару с Гавриилом Игнатьевичем, пожилым учителем греческого, следившие за ритуалом, грудью встали на защиту древа от пожарной опасности.

— Вы вначале нас вынесете вперед ногами, а потом эти свечи поставите вместо поминальных! — возопил знаток Эллады.

Так что свечи жгли в классах.

Ближе к обеду, перед началом торжества младшие классы нацепили кто рождественские маски со страшными рожами, кто — цветные колпачки, и пошли колядовать по коридорам, зазывая всех на бал и получая всюду печенье и конфеты. К этому же времени в гимназию стали стягиваться гости, родственники воспитанников, прибыли и гостьи-гимназистки. Барышням выделили целый класс под гардероб и просто в личное пользование.

Народ потихоньку стягивался к праздничной зале, но основная масса еще ходила по коридорам, ища товарищей, показывая гостям родную гимназию. Тут и там Женя Саблин и остальные ребята из редакции с гордостью раздавали всем плоды своих трудов — обещанную директором пухленькую брошюру.

Саша, Юра, Дима и «Юленька» слонялись по рекреации рядом с елкой. Проходящие мимо приятели в основном интересовались, почему Дима не в костюме Данте или — кто у них капитан. На первый вопрос Дима просто отвечал, что каждый пират в душе поэт. На второй — Юра быстро сообщал:

— Я!

…а Дима добавлял:

— Конечно. Юра у нас главный пират. Он — социалист.

Затем Дима спешно исчезал за елкой, а Юра гнался за ним с картонной саблей.

Вынырнув из-за ветвей во второй раз, оба вдруг замерли, уставившись в одну точку.

— Незнакомки, — констатировал Юра.

— О, скажите, чьи это богини! — продекламировал Дима.

— Действительно, с кем они пришли? — пробормотал «Юленька».

— Какое тебе дело, о смертный? К таким ведь запросто и не подойдешь.

Дима едва успел договорить, а Саша уже сорвался с места и направился через рекреацию и мельтешащих одноклассников к двум молодым дамам, стоящим чуть в стороне ото всех и увлеченно, со смехом читающим школьную газету.

«Что же соврать? — мучительно соображал Саша. — Это двоюродные сестры моей матушки? Да! Матушка ведь красивая, ребята поверят».

— Мадемуазель Дево, сеньора Безаччо, добрый вечер!

Обе «сестрицы» обернулись, а оглядев его с головы до ног, снова рассмеялись.

— Charmant! — воскликнула Делия и что-то прошептала Кьяре на ухо, отчего та довольно и хитро сощурилась.

— Какими судьбами вы здесь? — спросил Саша, стараясь не обращать внимания на дамское веселье, равно как и не оглядываться назад.

— О, это секрет, господин Кононов! — вполголоса, бархатисто, с итальянским акцентом протянула Кьяра, чуть наклонившись к нему. Она была одета в розовое платье, отделанное кружевом, с длинными кружевными рукавами и широкой кружевной лентой с атласной розой, облегавшей длинную золотистую шею. Мадемуазель Дево была одета очень похоже, только тон ее платья был голубым, а вместо розы — пурпурная орхидея. И шея не золотистая, а цвета слоновой кости.

Глядя на эти цветы, чуть колеблющиеся от дыхания, Саша не сразу понял, что сказала итальянка.

— Секрет? — пробормотал он. — Почему?

— Мы с мадемуазель Дево очень любим секреты. Но мы готовы рассказать вам. Только не здесь. Пойдемте, мы видели по пути один прекрасный укромный уголок.

Она развернулась и скользнула прочь, Делия схватила гимназиста за руку и повлекла вслед за подругой, лукаво улыбаясь. Саша только и успел, что оглянуться на товарищей, стоящих с разинутыми ртами и показать им поднятый указательный палец — мол, я на минутку.

«Укромным уголком» оказался класс рисования, в который Саша не заглядывал уже пару учебных лет.

С полок таращились из темноты гипсовые Давид и Аполлон.

— Так что за секрет? — напомнил Саша. Здесь, в полутьме, ему было не по себе с этими таинственными дамами, которые вдобавок еще и вели себя довольно странно.

Кьяра не спешила с ответом — прохаживалась вдоль учительского стола. Делия, пройдя пару шагов, заглянула в глаза Аполлону и вернулась, встав у Саши за спиной.

— А секрет такой, господин Кононов, — проговорила Кьяра, взяв что-то со стола, — что мы решили повидать вас перед отъездом. Ну и заодно взглянуть на юных мальчиков. И еще — позвольте заметить, что в вашем образе не хватает одной детали.

Тут Делия схватила Сашу за плечи — очень крепко, почти, как Филипп — а Кьяра подошла и не спеша, с нежностью и наслаждением нарисовала ему углем кавалерийские усы. Делия, смеясь, что-то промурлыкала. Насколько Саша понял: «Приятно, словно мучаешь котенка!».

Его усы Юре и Диме понравились. А «Юленька» испарился. Оказывается, пока Саша отсутствовал, произошло небывалое — то, что затмило явление «незнакомок». На бал пришла настоящая Юленька — та самая, по которой Миша Синицын сходил с ума, и чье имя к нему прилипло с легкой руки и острого языка товарищей. Так что он со спокойной душой сбросил шляпу с рваным краем и ободранным пером, оставил деревянную шпагу и помчался ухаживать за предметом своих грез.

— Вот вам и пиратская команда, — ворчал Юра, крутя на кулаке «Юлькину» шляпу. — И ведь сам же и предложил. А я хотел одеться Робеспьером.

— Как будто бы и вправду нарядился, — хмыкнул Дима.

— И оделся бы! Последний год учимся. Кстати, Кононов, что это за «незнакомки»?

— А? Да это моей матушки двоюродные сестры.

— Почему раньше не показывались?

— Они не в Петербурге живут, сегодня от нечего делать заглянули.

— Ясно. Ну темни-темни…

— Ничего я не темню!

Наконец, всех торжественно пригласили в зал — трижды раздался трезвон музыкального треугольника и запела скрипка Володи Коха. Вначале по местам расселись мальчики-хозяева и их родные и знакомые, и лишь затем в зал вошли гостьи-гимназистки и разместились на отведенных им первых рядах.

Плюшевые кулисы были распахнуты, а на сцене за ними стояла небольшая, скромно украшенная елочка. Вместо сцены все действо должно было происходить на свободном пространстве в центре зала, которому чуть позже предстояло обернуться площадкой для танцев.

«Юленька» с Юлией сели отдельно от трех пиратов и Юра предложил при случае подсунуть Синицыну «черную метку». Дима не слушал — сидел, бормоча под нос новое рождественское стихотворение, которое должен был вот-вот прочесть.

Кьяра и Делия устроились в глубине зала за колонной.

Вновь раздался звон треугольника.

К роялю сел низкорослый витязь из шестого класса, к нему вышел со скрипкой не слишком жизнерадостный, а даже мрачноватый эльф с лицом Володи Коха. Вначале они сыграли по мелодии Моцарта и Чайковского. Потом индеец из седьмого класса исполнил на том же пианино милую пьеску собственного сочинения.

Члены театрального кружка даже изобразили сцену из «Сна в летнюю ночь».

В финале выступил Дима Гурин со стихотворением собственного сочинения:

Вот ночь, святая и хладная,

За окнами бьется метель.

Земля, как невеста, нарядная –

Качает Земля колыбель.

Спит в той колыбели младенец.

Младенец, а все ж — человек!

И хочется, хочется верить –

Та святость пребудет вовек.

Придут пилигримы с дарами

И свет возродится во мгле.

Засветятся свечи во храме

И вспыхнут огни на Земле…

Затем в центр свободного пространства вышел директор, Иван Ильич Панин. Только он открыл рот, чтобы заговорить, как из коридора раздался душераздирающий крик:

— Стойте!

И вбежал Алексей Алексеевич в бороде из мочалки и костюме звездочета. Заговорил он не сразу — подождал, пока стихнет дружный смех.

— Господин директор, нельзя начинать! Взгляните, звезда еще не взошла.

Иван Ильич огляделся.

— Действительно! Ничего не понимаю. Ведь должна была взойти в этот самый час! Что же могло случиться?

— Нарушено движение высших сфер, сместилась небесная ось!

— Какое несчастье! Но скажите, уважаемый, неужели теперь праздник оборвется вот так?

— Нет, что вы, господин директор! Но должен найтись смельчак, который пройдет все испытания, найдет Звезду в горних высях и приведет ее к нам. Есть ли в зале столь отважный юноша? Ну же, господа!

Несколько мгновений спустя к директору и звездочету вышли, смущаясь и отшучиваясь от товарищей, двое мальчиков из шестого и один из седьмого класса.

Поднялся с места и Юра Волков.

— Будешь доставать звезду с неба? — поинтересовался Дима. — На тебя не похоже.

— Поддержу нашего Алексеевича. Так старается…

Команда для поиска Звезды собралась довольно пестрая: пират, древний грек, Байрон и Кот в сапогах.

— Вот и наши рыцари! — объявил звездочет. — Но чтобы выбрать того, кто отправится на поиски звезды, мы должны назначить вам испытания! Что вы посоветуете, господин директор?

— Пусть экзамены сейчас сдадут! — посмеиваясь, предложил Иван Ильич.

— Боюсь, это слишком страшное испытание, господин директор! Пусть лучше убьют огнедышащего дракона.

— Давайте! — живо отозвался Юра. — С удовольствием! Если засчитаете за экзамен. Давайте сюда вашего дракона!

— Погодите! — деловито отмахнулся звездочет. — Лично для вас в Фонтанку запущен морской змий. Спросите завтра у жандарма у Аничкова моста. А пока вы все должны разгадать загадки сфинкса!

Витязь из шестого класса вновь ударил по клавишам. Раздался легкий восточный мотив и в зал вошел Гавриил Игнатьевич в балахоне, полосатом фараоньем платке и с раскрашенной египетскими узорами папкой в руках. От сфинкса в нем был разве что платок да хвост, пришитый к балахону, но публика пришла в совершеннейший восторг.

— Тысяча чертей, надо было вместе с Юрой выйти! — пробормотал Саша, давясь смехом.

Учитель греческого взошел на сцену, встал на краю и изрек:

— Я — древнее чудовище сфинкс. Я загадаю вам, рыцари, загадки. Тому, кто отгадает больше всего загадок, я вручу карту, и он сможет найти звезду. Остальных съем либо я, либо мои братья-сфинксы. Но не теперь, не в Рождество, а на экзаменах. Итак — первая загадка! — Сфинкс раскрыл папку и зловещим тоном прочел. — Сие порождение тьмы на редкость милое, во тьме прозревает, а хищник из него такой, что людям милее его жертв!

Без раздумья все разом ответили: «Кошка». Звездочет выдал всем «рыцарям» по звездочке из фольги.

— Хорошо, — пропел сфинкс, переворачивая страницу в папке. — Далее… Сей светоч порожден усилием пчелы, однако ж — несъедобен!

Тут гимназисты призадумались. В итоге ответили только Юра и Байрон из седьмого класса, каким-то чудом одновременно сказав: «Свеча» и получив по еще одной звездочке.

Сфинкс важно кивнул, сделал суровое лицо. Витязь-тапер выдал мрачный и таинственный аккорд и прозвучала третья загадка:

— С помощью этого мечты путешествуют от головы к голове, и из этого же в летний и весенний день детвора складывает мечту о путешествии!

«Рыцари» переглянулись между собой, даже оглянулись назад, на ряды сидящих товарищей, но звездочет строго погрозил всем пальцем.

— Лист бумаги? — предположил, наконец, Юра.

— Верно, юноша, верно! — изрек сфинкс и, вынув из своей папки карту, протянул ее Волкову. — Идите же и приведите нам звезду!

— Идите, идите! — кивнул звездочет, когда Юра на всякий случай взглянул на него. — Тут недалеко. А остальные рыцари не расходятся! Вас надобно наградить за храбрость. Порадуйтесь, пока вас не съели!

Юра, надев шляпу и озорно глянув на товарищей, вышел из зала, а греку, Коту и Байрону вручили под торжественную музыку какие-то шутливые грамоты.

Едва последний из них успел вернуться на свое место, как Юра вернулся, ведя «Звезду». Ею оказалась одна из гимназисток (очевидно, в какой-то момент вечера уведенная из зала) в диадеме из фольги. Подойдя к звездочету и сфинксу, они замерли.

— Вот ты и нашлась, красавица! — улыбнулся звездочет звездочке. — А то без тебя и праздник не праздник. Ну что же вы встали, дети мои? Вальс! — он кивнул витязю, рядом с которым тут же возник Володя Кох со скрипкой. Занавес распахнулся и на расставленные на сцене стулья, к своим инструментам взлетели остальные музыканты оркестра. — Вальс!

Юра со «Звездой» отступили чуть назад, встали лицом к лицу, и девушка вложила свою ручку в Юрину ладонь.

— И никто не сидит! — провозгласил звездочет, пока они не успели тронуться с места. — Господа гимназисты, приглашайте дам!

Дима идти танцевать и приглашать кого бы то ни было отказался, сославшись на то, что его захватило вдохновение, поэтому Саша пошел ангажировать барышень в одиночестве. Но уже на полпути его осенило — а что если пригласить на танец Делию Дево?

Для барышень гимназисток кавалеров предостаточно, а случая пригласить такую красавицу может уже не быть никогда. Да еще и на глазах у всех.

Отерев вмиг взмокшие ладони о бока, он развернулся и направился вглубь зала по узкому проходу меж опустевших стульев.

«Сестрицы» переместились к самому окошку и, не замечая его приближения, болтали о чем-то по-французски. Болтать они могли о чем угодно: хоть об узорах кружев для нижнего белья, хоть о тонкостях придворных интриг.

И вдруг, когда Саше оставалось всего несколько шагов, черной тенью на фоне окна предстал Алексей Алексеевич, сбросивший балахон и бороду. Далее произошло совершенно немыслимое — классный наставник, коварно используя познания во французском, пригласил столетнюю балерину и та, мило улыбнувшись, пошла с ним танцевать.

Саша так и остался стоять столбом, думая, что надо было не миндальничать, а стереть сразу эти дурацкие усы.

Тут его заметила Кьяра и снова рассмеялась — очевидно, недовольному выражению на его лице. Затем она подошла и протянула ему свою руку. Саша немного оторопел и не сразу понял, что это она приглашает его.

Взявшись за руку, такую холодную, сильную и изящную, он опять же не сразу сообразил, что теперь он должен вести ее к остальным.

Вообще, пока они шли через ряды и пока танцевали первый круг, Саша боролся с желанием вырваться, убежать и спрятаться под ёлку.

Кьяра улыбалась, но невозможно было понять — пытается она так подбодрить юношу или его смущение крайне ее забавляет.

— Вы так сосредоточены, Александр.

— Я считаю, сеньора.

— Не беспокойтесь так, я тоже считаю. Расскажите что-нибудь.

— Что вам рассказать? — Саша говорил отрывисто — не мог перестать считать шаги и повороты и маниакально таращился на атласную розу на шее партнерши, боясь посмотреть ей в глаза или, не приведи Боже, увидеть доступные взгляду изгибы фигуры.

— Каков ваш любимый напиток?

— Чай, наверное. С лимоном.

— Что вы любите читать?

Саша помедлил с ответом — подождал, пока они пройдут поворот и надеялся за секунду придумать какое-нибудь серьезное литературное увлечение. Но не придумал.

— Люблю Жюля Верна, Стивенсона, Купера. Недавно взялся читать Уэллса. Мне его как-то Филипп посоветовал…

Вальс закончился.

Саша поклонился Кьяре, чувствуя, как холод в ногах, где-то под коленями, начинает проходить.

— Благодарю, сеньора. Позвольте только задать вам один вопрос? — они отступили к первому ряду пустых стульев, так как начался следующий танец. — От Филиппа нет вестей? Как он?..

— Думаю, вам лучше будет спросить у Альфения, Александр. Я дальнейшей судьбой Филиппа не интересовалась. Зачем он вам? Он развратный, глупый, пустой человек. У вас есть семья, мать, о которой надо позаботиться, а впереди — целая жизнь. Забудьте о нем навсегда.

— Не получится, сеньора, — грустно улыбнулся Саша. — Для этого и мне придется ослепнуть.

— До чего же вы милы, Александр! — вздохнула Кьяра и поцеловала его в щеку. — Благодарю за танец.

Дима продолжал строчить стихи, сидя в углу, словно питая свое вдохновение от веселья других; Юра и «Юленька» танцевали со своими дамами. Так что Саша ушел и сел в рекреации за елкой и стал глядеть, как за окном падают на мостовую крупные хлопья снега. Они летели густо-густо, пронизывая собой холодный воздух, такие большие, что играли тенями и переливались в свете фонарей. А собственные их тени были черные-черные.

Пришел Юра Волков, сдвинул его, сел рядом на половину стула.

— Ну что твоя звезда?

— Хороша. Зовут Катя. Болтает без умолку, но все по делу. Ее сейчас какая-то из подружек увела пошептаться о чем-то срочно. А ты натанцевался с двоюродной тетушкой?

— Натанцевался.

— Чего здесь сидишь?

— Думаю, Юра.

— О чем думаешь?

— Хочу повидать одного человека?

— Так иди и повидай. Сейчас самое время.

— Боюсь, что он меня видеть не захочет.

— Тогда, тем более иди.

— В каком смысле?

— Тебе же надо — ты и иди! Этот человек, раз тебя сейчас видеть не хочет, точно к тебе сам не придет.

— А если меня прогонят?

— Тогда ты больше не будешь хотеть видеть этого человека.

— А он, скорее всего, уже уехал.

— Тьфу ты! Тогда и волноваться не из-за чего — прогуляешься, постучишься в запертую дверь и уйдешь со спокойной душой. Все лучше, чем здесь сидеть и страдать.

Саша тяжело вздохнул.

— Ты такой умный, Юра, что даже страшно.

Волков положил руку другу на плечо.

— И запомни самое главное, Кононов… будущее за социализмом.

Саша ушел с праздника не раньше других. Люди уже начали расходиться, когда он вытер с лица угольные усы, переоделся в форму, засунув костюм пирата в портфель, и вышел под неутихающий снегопад.

Выходя, он твердо решил, что ни на что не надеется. И все же надеялся и корил себя за то, что не пошел раньше.

Уже привычно срезав путь через дворы, он еще с улицы увидел, что окна квартиры англичан темны. Те, что выходили во двор также были черны и безмолвны — едва ли не единственные на весь этот недешевый доходный дом.

В парадном обычно безучастный швейцар остановил его.

— Господин гимназист, — произнес он негромко, едва Саша ступил на лестницу. — Если вы к господину Лорелу, то они уехали.

— Давно?

— Да уж недели две.

— Они ничего не оставляли, не просили передать?

— Ничего.

Швейцар смотрел на него не сказать чтобы презрительно или холодно, а просто, как на полотера или носильщика — на кого-то, кто все закончил и может убираться восвояси. Он больше не гость господ с третьего этажа. «Чучело! После Франческо мне уже ничего не страшно», — хмуро подумал Саша.

Выйдя снова во двор, он постоял, глядя на окошки. За многими из них виднелись золотые и красные и отделанные деревом комнаты, похожие на те, что были в квартире Филиппа — такие же теплые и уютные. Во многих стояли наряженные елки, кое-где мелькали тени гостей.

«Час назад я сам был такой же тенью на окне, — подумал Саша. — А кто-то шел мимо и также завидовал. И ведь действительно есть чему позавидовать — краше моей сеньоры никого на празднике не было! И нечего больше здесь стоять! Все Юрка с его философией…»

Рванув с места, гимназист ушел прочь со двора и поспешил домой через заснеженный, украшенный праздничными витринами, как игрушками, Петербург.

Золотая квартира осталась позади, черная и пустая.

Глава тринадцатая. «С Новым Годом, Тося!»

Любимой елочной игрушкой Саши Кононова был румяный и весь потрескавшийся персик из папье-маше с листиком из зеленого плюша. Он его сделал сам во втором классе и с тех пор каждый год, наряжая елку, он первым делом вешал именно этот персик, а снимая украшения, оставлял его напоследок.

В этом году Саша наряжал дома елку один. Матушка на Рождество оставалась в доме своих родителей, Денис пропадал с институтскими товарищами, папенька, очевидно, каждую свободную минуту уделял мадемуазель Гизо, Лиза хлопотала по хозяйству.

Да и сама ёлка дома появилась только в сочельник. Пока Лиза готовила закуски на праздничный стол, Саша сидел на полу у дивно и свежо пахнущего деревца и разбирал коробку с елочными игрушками. Персик был хорош хотя бы тем, что не мог разбиться, в то время как многие другие уже раскрошились и устлали дно коробки колючей пылью.

Осторожно стряхивая ее, он извлекал на свет и устраивал на ветках шишки, совушек, фонарики, стеклянные бусы и, наконец, завернутого в бумагу на хранение с особой заботой старенького ангела на верхушку.

Отметили Рождество в особо тесном семейном кругу: два брата с отцом сходили на рождественскую службу в церковь, потом дома отметили легким вином и холодным уже курником, который изваяла перед уходом к своей родне Лиза.

Саша, конечно, курник не ел — только взирал с завистью, терзая вилкой маринованный помидор.

«Интересно, что сейчас Антон делает? — думалось ему. — Надо будет навестить его завтра вечером…»

А Рождественским утром все трое Кононовых отправились в гости к Елене и ее родителям. Дамам купили по букету белых роз. Дмитрий Петрович должен был дарить букет теще, а Саша — матери, и очень сильно волновался: в последний раз они виделись в тот день, когда она облила Филиппа кислотой. Вспомнит ли она весь тот ужас и как вообще на него посмотрит?

Однако маменька была на удивление спокойна, временами даже весела. Приняв от сына розы, она поцеловала его в щеку, затем, уже за праздничным столом, охотно беседовала с Дмитрием Петровичем. Тот так воодушевился, что спросил, не желает ли она встретить Новый Год с семьей.

— Конечно, если врачи не возражают!

— Нечего их и спрашивать! — решительно заявила ему теща, Катерина Петровна. — Леночка чувствует себя совершенно нормально. Ну разве это дело? Рождество уже провела вдали от семьи, от детей!.. Пусть хоть в Новый Год с вами будет!

— Но дело в том, что речь идет не только о семье, — вынужденно отметил Дмитрий Петрович. — Мы приглашены в гости и хозяева не в курсе, что Елене нездоровилось. Это семейство Барятовых, душевные, очень порядочные люди.

— Тем более! — встрепенулась Елена. — У меня был нервный срыв, но теперь я чувствую себя совершенно нормально. Я не желаю, чтобы из-за меня пришлось объясняться с людьми…

— Но можно просто сказать им, что тебе нездоровится, — вставил Саша. — На улице зима…

Дмитрий Петрович, обрадованный здравыми рассуждениями жены, не обратил на реплику младшего сына внимания.

— Может все-таки стоит спросить разрешения доктора?

— К чему? Уверяю, я чувствую себя абсолютно нормально. Я устала сидеть взаперти. Я… наверное, должна признаться, — Елена виновато улыбнулась, обводя семейство взором. — Всю свою жизнь я искала истину, веру. Сначала меня влекла мистическая духовность, потом захотелось чего-то настоящего. Вот и попалась… Я, наверное, должна у вас всех попросить прощения. Но, в конце концов, я ведь ничего не сделала. Сколько можно держать меня взаперти?

Все выслушали признание, затаив дыхание, а старая матушка Елены даже перекрестилась:

— Слава тебе, Господи! — проговорила она со слезами в бледно-голубых глазах. — Тася, пирожные подавай!

Так и было решено, что Елена отправится встречать Новый Год в гости вместе со всей семьей. До этого, однако, она решила побыть в родительском доме: «Еще немного поднабраться сил». Возражать никто не стал.

А Саша в очередной раз пытался понять, что происходит в его семье на самом деле.

У папеньки с мадемуазель Гизо, судя по всему, в последние недели была совершенная идиллия. Так зачем же он теперь сам завел разговор фактически о возвращении законной супруги? Из порядочности или просто из желания соблюсти некие приличия перед Барятовыми? Первое — тяжело, второе — глупо.

С маменькой все было сложнее.

После истории с Распутиным и кошмарной выходки с кислотой Саша стал бояться не только за нее, но и ее саму.

Все в какой-то момент, вырастая, видят в родителях обычных людей. И Елена теперь сделалась в глазах Саши несчастным, непонятным ему человеком.

Что таилось за этим чайным откровением? Она действительно не помнит произошедшего и хочет вернуться? Она действительно может стать прежней?..

А если нет — то что задумала? Расчетливой Елена не была никогда — нравом она напоминала скорее наивную юную девушку, а образ загадочной дамы был для нее просто маской.

Неужели теперь случилось так, что этот образ, эта оболочка вдруг треснули, явив миру… кого?

Вечером тридцатого числа Саша все-таки заглянул к Марку, но того не оказалось дома. Тогда он оставил записку, в которой изложил свои тревоги и сомнения относительно маменьки. Писать пришлось под бдительным присмотром Франческо, отчего письмо получилось еще более нервным и обрывочным.

Однако, излив мысли на бумагу, Саша немного успокоился. «А почему бы ей не поправиться?» — рассудил он.

То, что воссоединение семьи произойдет прилюдно, даже успокаивало — это значило, что все пройдет спокойно, гладко и на мажорной ноте.

И пути назад уже не будет.

Собирались без Елены. Ее должны были забрать с Лиговского, чтобы потом ехать к Барятовым. Семейство Кононовых ждали к девяти часам вечера.

Саша оделся в свою старательно вычищенную Лизой форму. Только теперь, когда учиться оставалось полгода, он глядел на свою черную форму с искренней теплотой.

В начале седьмого, в самый разгар сборов, в дверь квартиры позвонили. Лизу уже отпустили и открывать пришлось Саше. И к счастью.

На лестнице стоял чуть посиневший от холода Франческо. Ни слова не говоря, он вручил Саше конверт с его именем, развернулся и ушел.

— Кто там? — крикнул папенька из комнат.

— Почтальон, — ответил Саша. — Адресом ошибся.

У себя в комнате он спешно вскрыл конверт и обнаружил записку следующего содержания:

«То, что ты описал в своем послании, выглядит, по меньшей мере, странно. Если твоя мать вернется домой, я вновь взгляну на нее и постараюсь понять, что на самом деле с ней происходит.

Пока будь очень осторожен.

Марк».

Специально для этого новогоднего вечера Елена купила новое платье. Из дома ей привезли к нему длинные жемчужные бусы из жемчуга белого, золотого и розового цветов. Елена была очень красива и весела.

В большой квартире Барятовых в новом доме на Петроградской стороне было очень красиво, многолюдно и в меру весело — еще одно приглашенное семейство, Николаевы, уже было на месте в полном составе.

— Леночка, ты в порядке, хорошо себя чувствуешь? — вполголоса осведомился Дмитрий Петрович, когда их представили гостям.

— Все прекрасно, — заверила Елена. — Все даже лучше, чем я ожидала.

Геночка Барятов музицировал — старательно и четко бряцал на клавесине. Это был еще один из множества его талантов.

— Инструмент нам подарила тетушка, — поведала госпожа Барятова. — Он настоящий, восемнадцатого века, хранился в ее семье не одно поколение.

«Интересно, умеет ли Филипп играть на клавесине?» — подумал Саша. Почему-то молодой аристократ восемнадцатого века представлялся ему непременно играющим на клавесине. Хотя, какой Филипп аристократ? Он — фальшивка, бродяга, потерянный мальчишка. Быть может, такой же нежеланный, как и он сам…

Воспоминание о Филиппе выдернуло из темного угла души старательно затолканный туда комок чувств и переживаний: обиду, боль, безотчетное чувство вины перед матерью. И страх перед нею.

— Все хорошо, моя радость? — спросила Елена, касаясь плеча сына.

Они вдвоем стояли у новогодней елки, нарядной, ароматной, с застывшим кое-где на иголочках воском от отгоревших рождественских свечей. Под елкой лежала гора небольших подарков в ярких обертках — какие-то простые и забавные вещицы, которые хозяева заготовили для гостей.

— Да, матушка. У нас дома тоже стоит елка, я нарядил ее в сочельник. Ты ведь вернешься домой?

— Я очень хочу домой, родной.

— Ты, правда, хорошо себя чувствуешь?

— Хорошо! Не тревожься обо мне.

За стол пригласили в половину одиннадцатого. Принялись беседовать. Рассказывали о том, кто как провел Рождество и как собираются провести весь следующий год. Геночке Барятову тоже предстояли последние полгода в гимназии и он с удовольствием делился со старшими планами на будущее: университет, затем государственная служба. Саша сидел и надеялся, что папенька не заговорит про галантерейную лавку. К счастью, после Геночки слово взяла его бабушка и стала рассказывать про то, как сын ее подруги путешествовал по Баварии. Разговоры о Европе и судьбах отечества захватили всех почти до самой полуночи.

Без десяти минут двенадцать Геночке, Саше и тринадцатилетнему юноше из Николаевых раздали гигантские хлопушки — и по команде хозяина дома, ровно в полночь, они дали общий залп, обильно посыпав стол и закуски цветным конфетти.

В гостиной завели граммофон и все переместились туда, пока в столовой горничные уносили грязную посуду и полупустые блюда. После раздачи подарков должно было последовать горячее, а за ним — сладости.

Подарки вручала госпожа Барятова, надевшая бумажную корону и елочные бусы. Вручала не просто так, а меняла подарок на интересную историю от каждого гостя. История должна была повествовать непременно о чуде или о любви. Или же быть просто забавной.

Начали, разумеется, с дам.

Бабушке достался настоящий антикварный деревянный Будда, покрытый чуть потемневшим от времени лаком.

— Нехристь! — рассмеялась она и рассказала о том, как дивным образом на даче потеряла, а ровно через год обрела свою ныне усопшую кошку. Разве не чудо?

Матушке семейства Николаевых досталась фарфоровая шкатулочка с изящными, тонкой работы розами. За нее она рассказала историю знакомства с мужем — у кого-то дома на Пасху. Тут вам и любовь, и чудо!

Дошла очередь и до Елены. Из маленькой коробочки она достала брошь-камею, улыбнулась и сердечно поблагодарила хозяйку.

— Я, право, не знаю, что вам рассказать…

— Что-нибудь удивительное, забавное, про любовь! — подсказала госпожа Барятова.

— Да? Про любовь и забавное?.. Должна признаться, со мной недавно произошла очень забавная история. Я облила кислотой своего бывшего любовника.

Последовала неловкая пауза, кое-кто включая госпожу Барятову и Дениса, попытался нервно засмеяться неудачной шутке. Саша пожалел, что он не барышня и не может грохнуться в обморок. Дмитрий Петрович побледнел.

— Но это было недавно, — неумолимо продолжала Елена. — А началось все восемнадцать лет назад, как раз под Рождество. Ну разве не чудо? Хотя, нет, настоящим чудом стало то, что мой дорогой Дмитрий Петрович взял меня в жены. Если б не он, не представляю, что стало бы со мной — беременной невесть от кого. Да, я даже не знала его имени. Правда ведь, забавно? Познакомились мы совсем недавно. Оказывается, его зовут Филипп. Он очень красив и, кажется, совсем не изменился. Хотя, теперь изменился и сильно…

— Замолчи! — пророкотал Дмитрий Петрович. Со своего места он поднялся медленно, как сломанная заводная игрушка. — Я приказываю — замолчи сейчас же! Саша, не слушай, она больна!

— Я не больна! — жарко возразила Елена. — Я здорова, как никогда. Мне надоело жить во лжи. Думаешь, я не знаю про твою любовницу?

— Однако… — протянул сухой, лысый господин Николаев. Более он ничего не сказал.

Елена с презрением взглянула в его сторону и продолжила:

— Я теперь же, при всех заявляю, что требую развода! Я ведь и сама не живу, и тебе не даю…

Она сказала, что хотела и самообладание ей изменило. Трясущимися руками положила она брошь на свой стул и бросилась к выходу.

— Простите! — попросил Дмитрий Петрович. — Простите нас, пожалуйста! Моя жена пережила сильнейший нервный срыв. Врачи уверяли, что она поправилась… Разумеется, ничего из сказанного ею верить не стоит. Она очень больна! Простите!.. Мальчики, пойдемте. Простите еще раз…

Дмитрий Петрович повернулся к Саше и Денису, не то дернул, не то махнул рукой в сторону двери. Растерянный, бледный, со стеклянными глазами, едва не спотыкаясь, он вышел.

Следом поднялся Саша, потянул за плечо сидящего Дениса, который единственный из Кононовых не понял совершенно ничего. Какая-то опереточная мелодия на пластинке кончилась, слышалось только шуршание бумажной наклейки, трущейся об иглу. Никто не шевелился. На пороге столовой стояла служанка с такими же, как у господ, вытаращенными глазами.

— Вера Прокофьевна, горячее подавать?.. — услыхал Саша уже из прихожей.

По дороге домой Кононовы хранили ледяное молчание. Елена единственная была похожа на живого человека — то вздыхала, то глядела кругом, на проплывающие мимо дома. Остальные же были, словно замороженные. Правда, еще у Дмитрия Петровича время от времени дергался глаз.

Дома Лизы не было, так что Дмитрий Петрович, не снимая пальто с всклокоченным меховым воротником, прошел в гостиную, включил свет и встал во главе стола.

— Садись, — приказал он жене.

Елена бросила шубу с шапочкой на диван и села за стол напротив мужа.

Саша с Денисом остались стоять на пороге гостиной.

— Это шутка была какая-то? — забормотал Денис, в надежде глядя даже на Сашу. — Розыгрыш?

— Что ты только что сделала? — вопросил Дмитрий Петрович Елену. В эту секунду он действительно сделался грозен, почти страшен. — Зачем? Зачем понадобился этот фарс?

— Фарсом была вся моя жизнь! — дерзко отозвалась Елена. — Я все уже сказала. Да, специально, при всех. Сколько можно строить из себя добропорядочное, счастливое семейство? Иди к своей Жаннет, ты же ее любишь! И меня отпусти. Я задыхаюсь, Дима. Не знаю, кто я, зачем живу. Я же ни дня не жила!..

— И куда пойдешь? К старцу Григорию?

— А если и к старцу? Что с того? Когда он рядом, я огнем горю, я живу наконец-то!..

— У тебя сын есть.

— А он уже взрослый. К тому же, у него есть родной отец и он с ним знаком. В тот день, когда я пришла к нему с кислотой, Саша был у него дома. Это не люди, а чудовища!.. И он весь в них. Я сама виновата, сама его им отдала…

Дмитрий Петрович, нахмурив брови, глядел на жену почти с отвращением, а затем, видимо, в поисках правдивого ответа, перевел взгляд на Сашу.

А тому хотелось провалиться под пол! Он до сих пор не верил, что такое может происходить на самом деле.

Не выдержав взгляда отца, он развернулся и вышел прочь из квартиры. Денис выбежал за ним на лестницу, там удержал чуть ли не за шиворот, развернул к себе.

— Сашка, а ну стой! Погоди!.. Это все правда? Или она с ума сошла?

— Может, и сошла, но только это правда.

Денис будто хотел сказать что-то, но прикрыл рот ладонью, глядя на брата. Пытался осознать — глядит он на брата или на что-то иное.

Закрывшуюся уже дверь открыл папенька. Оглядев братьев и пустую лестницу, он бросил:

— Саша, зайди в мой кабинет, — и исчез.

Лицо его в эти секунды было страшным: не строгим, не суровым, нет… Если бы Дмитрий Петрович не слыл интеллигентным, сдержанным человеком, Саша сказал бы, что лицо это было свирепым.

Саша прошел через квартиру (матери в гостиной уже не было, видно, она укрылась в своей комнате) и осторожно переступил порог кабинета. Там горела только настольная лампа. Папенька нервно перекладывал с места на место какие-то бумаги на столе или в ящиках — без толку, просто чтобы деть куда-то охватившее его смятение и ярость.

— Выслушай меня, пожалуйста, Саша. Ты уже достаточно взрослый и, как я понимаю, в курсе дела… Знаком со своим родным отцом.

— Да.

— Прекрасно. Знаешь, я уже восемнадцать лет живу, как добропорядочный семьянин, как любящий отец и муж. Я думал, что заслужил хотя бы благодарность.

— Я благодарен тебе, папенька. Теперь еще больше!

— А я тебе не верю! Ты все время лжешь. Я сначала видел, догадывался, а потом перестал. И думал, что ты врать перестал! А ты, оказывается, просто мастером в этом деле сделался — не вычислишь, не раскусишь.

— Я не хотел обманывать, но как бы я об этом рассказал?..

— Слушать не желаю! Наслушался сегодня. Восемнадцать лет я держался, терпел, хотел, чтобы все по-человечески было, прилично. А ради чего? Скажи, Александр… Как там тебя теперь по батюшке — Филиппович?

У Саши начала кружиться голова. Папенька ему всегда виделся самым сухим, самым спокойным человеком на свете — и он просто не мог поверить в то, что слышит сейчас.

— Отцом меня больше не зови. Раз твоя мать хочет развода — дам ей развод. На здоровье! От тебя отказываться не буду, не беспокойся. Но когда гимназию закончишь, подыщи себе, пожалуйста, жилье как можно скорее. Что ты так смотришь?

— Папенька, давай не сейчас, давай потом, завтра поговорим обо всем этом…

— Хватит! Я тебе больше не «папенька».

Саша не хотел и не мог больше отвечать Дмитрию Петровичу. Его тело, всегда остро и живо отзывавшееся на душевные переживания, сейчас чувствовало, что его пытают — не дыбой или каленым железом, а углями, иголками, ледяной водой.

Хватит! Он развернулся и вышел прочь — вон из квартиры. Увидев в парадном сидящего на подоконнике курящего Дениса, Саша замер, глядя ему в глаза.

— Ну что? — спросил Денис.

Саша молча прошел мимо него, спустился по лестнице и вышел во двор. Благо, шинель он в этой суматохе так и не снял.

Услыхав, что Денис спускается за ним, он бросился через арку на Литейный, там через несколько метров — в арку соседнего дома, в его дворы — глубокие, темные, холодные, словно залы и переходы какой-то северной пирамиды.

Через два двора, в третьем он остановился, присел на поленницу за дворницкой. Сердце колотилось от быстрого резкого бега, ноги дрожали.

И как же он был зол!

Больше всего — на мать. Фантомное чувство вины испарилось, сгорело, как комок ваты в пламени. Она решила покончить со своей прежней жизнью, а заодно уничтожила и его — без содрогания и без сожаления. Ей его не жаль, ну так и ему ее тогда — тоже! А о чем ему жалеть? О своем, что ли, рождении? Вот уж дудки!

Злился он и на папеньку, который решил плюнуть на все и вдруг показать норов, и на Дениса, который отсиживался на лестнице.

Злился и на Филиппа, уехавшего зализывать раны и искать себе новых игрушек.

В общем, гимназист Саша Кононов был этой новогодней ночью очень зол на всех своих родственников и, пожалуй, несправедливо было бы его в этом упрекнуть.

Куда же теперь пойти и что делать? Домой так просто сейчас не вернешься. Да и от мысли о «доме» судорогой сводило хребет и плечи.

Поднявшись с промерзшей поленницы, прислушавшись к эху тишины, Саша осторожно вышел на Литейный, потом перешел Невский и уже по другую его сторону снова погрузился в холодный лабиринт. Стал запутываться в нем все глубже, все ближе к Сенной.

Ему не попалось ни городового, ни поздних гуляк. Стоял глухой предутренний час первого января.

Гимназист был очень зол и голоден и от этого ему очень хотелось поскорее сделать что-то очень злое. Не плохое, греховное, вредное, а просто злое.

Вскоре он набрел на переулок, подвалы, которые были поделены на кабаки и трактиры. Некоторые до сих пор были открыты, из них доносилась скверная музыка, брань, несло табаком и угаром. Субъекты из этого пекла на морозный воздух выползали разные, так что Саша быстро свернул на соседнюю улицу. Она была темна и пустынна, а в арке, ведущей в глухой темный двор, обнаружился смертельно пьяный студент. Карманы его пальто были вывернуты, часы оборваны с цепочки. Бедняга, видно, остался один на праздник и ошибся в выборе собутыльников.

Он был жив и даже еще не совсем замерз, но от количества выпитого спиртного не соображал и даже не слышал, что происходит вокруг.

Саша подумал, что этот экземпляр идеально подойдет для злодеяния. «Сейчас я его укушу, а потом оставлю здесь», — решил он.

Оглядевшись, он встал на колени над студентом, расстегнул его ворот и уже привычно укусил за изгиб шеи. Студент был пьян и, похоже, давно не мылся, так что укус получился самым отвратительным в его жизни. Тут же заедая снегом, придерживаясь за стену, Саша поднялся и побрел к выходу из арки.

Едва выйдя на улицу, он чертыхнулся и, злясь уже на самого себя, вернулся обратно. Взяв студента за ноги, он поволок его на улицу. Студент явил проблеск сознания, замахав руками — то ли спорил с кем-то во сне, то ли страстно протестовал, то ли загребал вороха денег.

— Чтоб тебе пусто было, — процедил Саша, оставляя студента в круге света под фонарем.

Затем он окинул взглядом пустую улицу с темными окнами и заорал:

— Подъем! Все просыпайтесь. У вас тут человеку плохо!

Вероятно, от его крика проснулся и кто-то из обитателей домов, но отозвался только студент. Поднял голову с натянутой на лоб фуражкой и пролепетал:

— С Новым Годом, Тося!

— Тьфу! — Саша от души плюнул на него и поспешил убраться с улицы — недовольные действительно начинали выглядывать из окон.

На соседней улице, замедлив шаг, он понял, что она ему не знакома — он заблудился в лабиринте.

«Пойду, куда глаза глядят», — решил Саша. Впрочем, он помнил примерное направление пути.

Пошел усталый, бесшумный снег.

В начале пятого часа пополуночи первого января 1910 года гимназист Александр Кононов брел по городу в одиночестве, ища дом.

Глава четырнадцатая. Прощание маски

Конец мая выдался теплым, вокруг церквей и кое-где в городских дворах и парках зацвели яблоньки. А когда гимназистам вручали аттестаты, наступило настоящее лето. Душно было в актовом зале и ослепительно светло. Каждый был бы рад приютиться в тени одной из гипсовых колонн, но самое дальнее и прохладное место заранее занял Саша Кононов — сидел бочком к колонне и читал потрепанную пухленькую книжку.

После Рождественских каникул он очень переменился — становился то тревожным, то не в меру апатичным и задумчивым. На учебе это не отражалось. Да, быть может, он уснул пару раз ну уроках, но в сложившихся обстоятельствах это скорее вселило в учителей надежду, что гимназист здоров душевно. Нагоняи за дневной сон он принял смиренно и молчаливо.

Вскоре стало известно о разводе его родителей. Дело, конечно, неслыханное, тем более что до этого момента никаких сомнений и тревог семейство Кононовых не внушало. Алексей Алексеевич, как классный наставник, отправился к Кононовым домой — разузнать, что к чему, под предлогом беседы об успехах Саши в учебе. Вернулся она в смешанных чувствах. Конечно, напрямую о разводе он с Дмитрием Петровичем Кононовым не говорил, но ощущение, что от него что-то настойчиво скрывают, было предельно ясным.

А потом наступила Пасха, и Александр Кононов не пришел на церковную службу и исповедь. Никакой врачебной справкой он не смог объяснить свое отсутствие. Отец его, как выяснилось, также не знал, что в тот день делал его сын.

Когда Сашу директор и классный наставник спросили напрямую, почему он пропустил исповедь и причастие, тот впервые за семестр блеснул глазами, выпятил грудь и заявил, что сделался атеистом.

— Да, сделался атеистом!

И директор, и классный наставник замерли в гоголевской немой сцене.

— Это все Волков, — заявил Иван Ильич. — Его влияние. Он социалист и даже не скрывает…

— Нет! — спохватился Саша. — Юра тут совсем ни при чем. И он сам был на службе, и меня уговаривал пойти, но я не желаю становиться лицемером!

Иван Ильич решил сгоряча не выносить вердикт чокнувшемуся гимназисту, но обстоятельно поразмыслить над его судьбой. С одной стороны: выпускной класс, месяц-два — и он в жизни не увидит и не услышит Сашу Кононова. С другой — нельзя так просто это оставить, ведь речь идет о детской душе.

От терзаний Ивана Ильича Панина избавили в тот же вечер. На пороге его квартиры появился хорошо одетый мужчина (по всему было видно, что — иностранец) и назвался другом гимназиста Кононова, которому небезразлична его судьба. Четверть часа они беседовали в кабинете Ивана Ильича среди фикусов, монстер и, конечно, фиалок, после чего иностранец ушел. Иван Ильич сидел какое-то время за столом, пытаясь собраться с мыслями и восстановить ход минувшей беседы. У него это плохо выходило, оставалась лишь четкая, понятная идея, что гимназиста Кононова можно смело оставить в покое.

— Ну и шут с ним, в самом деле! — пробормотал Иван Ильич и пошел ужинать.

Что же это был за иностранец? Слухи по гимназии разносились быстро. Кое-кто из класса, гуляя по Летнему саду, видел Сашу с неким господином, очень небедно одетым. Оба были в темных очках — тут понятно становилось, откуда у Саши взялась эта привычка. Они болтали, как добрые друзья, сидя в тени, на лавочке, а потом укатили на извозчике. Об этом иностранце в сером костюме ничего не слышал даже Юра Волков. Саша на расспросы ответил, что это был просто знакомый, а рассказывать больше отказался. Что-то недоброе, болезненное слышали одноклассники и друзья в этих недомолвках… «Ну и шут с ним!» — решили они, в конце концов, вслед за директором.

Саша не возражал — он словно бы с превеликим облегчением остался в тишине и одиночестве. Правда, Юра, можно сказать, все же остался ним. Не расспрашивал ни о чем — просто интересовался порою, все ли в порядке, не нужна ли помощь…

На вручение аттестатов пришло множество гостей — родители, дяди, тети, бабушки. Саша только раз окинул взором пеструю, радостно гудящую толпу, постепенно заполнявшую собою актовый зал.

Как только все места оказались заняты, на сцену в торжественной тишине поднялся Иван Ильич.

— Господа гимназисты! В последний раз я обращаюсь к вам так. Я рад, что вы были учениками нашей гимназии, что именно мы провожаем вас во взрослую жизнь. Среди вас есть и отличники, и те, кому учеба давалась труднее, им приходилось трудиться усерднее, но я могу твердо сказать, что все вы — достойные люди. Ни за одного из вас нам, вашим учителям, не будет стыдно. Каждое утро в стенах гимназии вы начинали молитвой, в которой просили Господа укрепить ваши силы, дабы вы выросли Отечеству на пользу. И вот — вы выросли. Будьте же достойными сынами своего Отечества, какой бы жизненный путь вы не избрали.

Раздались аплодисменты. Духовой оркестр заиграл туш и началось вручение аттестатов. Первыми шли отличники-медалисты, среди которых оказался и Володя Кох.

Помимо аттестатов и медалей, все выпускники получили из рук директора и маленькие памятные подарки — медальоны с изображением ангела-хранителя.

Когда Иван Ильич вручал коробочек с медальоном Саше Кононову, рука его едва заметно дрогнула. Обоим вспомнился короткий разговор в кабинете — «Да, сделался атеистом!» — и иностранец в сером костюме.

Саша пожал руку директору, бывшему классному наставнику, получил свой аттестат и уселся на прежнее место.

По окончании торжества в рекреации и коридорах гимназии выпускники стали в срочном порядке решать, куда и как им пойти в ночь праздновать вольную. Саша хотел незаметно проскользнуть мимо них незамеченным, но был схвачен за шиворот Юрой Волковым.

— Куда идешь, добрый молодец?

— Мне спешить нужно. Дела.

— Ну спеши, раз надо. А на ночные бдения изволь пожаловать.

— Если успею, обязательно буду, — легко пообещал Саша. — Во сколько, куда?

— Еще точно не решили, но ты приходи ко мне часам к семи, вместе и пойдем.

— Хорошо, — Саша уже собирался исчезнуть, как изначально намеревался, но все же решился задать мучавший его вопрос. На всякий случай — вдруг все же исполнит обещание и придет? — А ты уверен, Юра, что остальные будут рады тебя видеть?

— Мы в последний раз все вместе соберемся. Без тебя будет пустое место. Все нормально пройдет — посидим, погуляем, выпьем как взрослые. Никто на тебя косо смотреть не станет в эту ночь. А если что, держись меня. Неужели ты сам не хочешь?

— Хочу. Ладно, уломал! Если успею, приду.

— У меня в семь!

— Да помню! Пока!

Махнув рукой всем остальным, чувствуя, как обожгли растерянные взгляды Димы и «Юленьки», Саша развернулся и прочь и вниз по знакомой белой лестнице.

Правда, так просто покинуть гимназию ему все же не дали. В холле его поджидал Алексей Алексеевич.

— А, господин Кононов! Вы-то мне и нужны. Задержитесь в родных стенах еще на минуту, — сказал он будто бы в шутку.

Они скрылись в пустующей, но незапертой шинельной и Алексей Алексеевич заговорил:

— Александр, я больше не ваш наставник, поэтому обращаюсь к вам, как человек к человеку. За последний год вы много пережили и, должен признаться, я не всегда понимал, что обо всем этом думать… Но сейчас, наконец, я спрошу вас откровенно, — Алексей Алексеевич взял Сашу за плечи, внимательно посмотрел ему в глаза. — Александр, если вы ввязались в скверную историю, если вами манипулируют дурные люди — прошу, скажите откровенно прямо сейчас. Мы с Иваном Ильичом обратимся в полицию…

Саша не смог удержаться и тепло улыбнулся учителю.

— Алексей Алексеевич, спасибо вам, что так печетесь обо мне. Но со мной и правда все в порядке. Мне некого бояться. За этот год действительно много чего произошло, но моя жизнь впервые обретает настоящую ясность.

— Александр, вы не обманываете меня? Вы еще так юны и наивны. Порою кажется, что из сложной ситуации нет никакого выхода, а между тем спасение может оказаться рядом — стоит лишь протянуть руку, попросить…

— Алексей Алексеевич, меня не от кого спасать! Клянусь вам.

Алексей Алексеевич чуть смутился.

— Вы так переменились, Кононов. Что ж, ладно. Но знайте — если вам потребуется помощь, не стесняйтесь — пишите, приходите в любое время.

— Непременно. Спасибо вам, Алексей Алексеевич!

После этого бывший наставник отпустил бывшего гимназиста с миром.

Дом был пуст.

Нет, не дом, разумеется, лишь квартира Кононовых.

Маменька давно, насовсем переселилась к родителям и больше не писала — не тревожила ничем.

Лизу на сегодня отпустили, папенька уехал с ночевкой в гости к другу, а Денис сбежал невесть куда, невесть насколько.

Все — кроме, конечно, Лизы — помнили об уговоре: окончив гимназию, Саша уйдет. Если только приказ можно считать уговором… Под Новый Год все оказалось решено, к этому более не возвращались, жили как жили, а Саша составил список вещей. Несколько раз он его переписывал, неизменно мечтая уложиться в единственный старый чемодан.

Сначала он хотел взять с собой несколько книг, но затем решил не брать ни одной. В конце концов в городе, да и во всем мире полно библиотек и книжных магазинов. Итого — смена белья, пижама, пара рубашек, приличный костюм, не являющийся формой, которая теперь без надобности… Выходила половина чемодана. Когда Саша пытался что-то добавить, обычно, переставала закрываться крышка. В самом деле, ему ведь потребуются теплые ботинки, шинель и кое-какие письменные принадлежности. Положим, можно взять еще и портфель. Тогда, почему бы не захватить хотя бы одну книгу? А может, тогда две?..

Но вот, настала пора настоящих сборов.

Зайдя в тишине пустой квартиры в свою комнату, Саша вдруг понял, что… не может взять ее с собой. Вся эта обстановка, знакомая ему до последнего гвоздика, до последней травинки, вытканной на гобелене на стене — все, что составляло его убежище на протяжении всей недолгой жизни — все останется в прошлом. А в скором времени, должно быть, исчезнет. В самом деле — не оставят же его комнату неизменной и запертой до его возможного возвращения, как это делают в старых романах.

До того, как ему исполнилось шесть, они жили в другом доме, тоже на Литейном, только дальше от Невского. Квартира была поменьше и без электричества.

Саша уже очень плохо помнил свою комнату в старой квартире. Может он с легкостью забудет и эту, привыкнув к новой?

Он провел пальцем по витому шнуру провода, бегущего из-под косяка к выключателю. Казалось, будто он впервые видит этот пыльный провод.

Часы в гостиной отзвонили три. «Пора! — решился Саша. — Нельзя тянуть. Да и Денис может явиться в любой момент».

Надев своей единственный имевшийся костюм, он сложил в чемодан шинель, зеленый шарф, ботинки, обернутые тряпкой, потом рубашки, пижаму и белье. Сверху — документы, редко ведущийся дневник, карандаши и перо, зубную щетку, зубной порошок, кое-что из мелочей: фотокарточки, серебряный медальон Антона, монету из Херсонеса… И тут же замер. Неужели он оставит подарки Димы и «Юленьки» — страшные сказки и маску Арлекина? А остальные подарки на прошлые дни рождения и именины? Что же ему дарили? Книги — все эти тома приключений. От родителей — новую форму или портфель. Как удачно, что все его дни в августе. Ах да — на шестнадцать лет матушка ему серебряный образок Александра Невского приложила к новому портфелю. Спохватившись, Саша взял образок с полки, где тот стоял, прислоненный к Вальтеру Скотту. Попутно понял, что он так и не прочел «Айвенго».

«Неужели я действительно все это оставлю?» — с ужасом подумал он. А ведь ничего более не оставалось. Дожидаться папеньку, умолять его помиловать, оставить под крышей, спорить? И — быть выставленным уже официально как незаконнорожденный?

Нет!

Все самое необходимое уже было собрано.

Но все «обходимое», вся его простая, такая уютная теперь комната, держало его, цеплялось, словно понимало, что оно — его привычный мир — с уходом хозяина перестанет существовать.

Сколько раз в детективных историях он читал, как герой или, напротив, преследуемый им преступник, спешно собирали все самое необходимое и ехали, мчались прочь, навстречу судьбе. Нынче дело дошло до него самого, теоретика всевозможных приключений, и он отчего-то не ощущал ни душевного подъема, ни авантюрного возбуждения. Он бы с удовольствием свернулся сейчас, как водится, в одежде поверх одеяла и проснулся бы, скажем, год назад, когда все было по-прежнему.

Наконец, решив, что довольно оглядывать свою комнату, Саша выставил чемодан в коридор, положил маску Арлекина сверху, а сам пошел напоследок по квартире.

Поначалу казалось, что квартира — чужая, что он заглянул сюда, пока хозяев нет дома. Он словно заново видел некоторые вещи: узор обоев, письменный стол папеньки, маменькины фарфоровые статуэтки, которые она так и не забрала, горы учебников и пыль в сумрачной обители Дениса…

«Надо присесть на дорожку», — решил он, выйдя обратно в гостиную. Сел на диван. Старая, задубевшая кожа обивки знакомо захрустела под укрывавшим ее пледом. Саша откинулся, положил голову на пузатый подголовник и позволил себе подумать о том, что смертельно хочет спать. Он ведь от силы три часа поспал сегодня. В следующий раз он ляжет спать уже в другом доме. Нет, разумеется, не в доме — в новой чужой комнате…

Тут Саша понял, что если просидит еще немного, то действительно уснет.

Перед зеркалом в прихожей он натянул фуражку (пока решил не переодеваться, остаться в форме), взял чемодан и маску и вышел, заперев дверь на ключ. Сам ключ бросил в ящик для почты.

Стал спускаться по лестнице…

И все это он проделывал механически, через силу.

«Вот, оказывается, что значит тяжело — то самое тяжело, о котором пишут в книгах, — думал юноша. — Это когда тебя, словно магнитом, тянет назад, ты чувствуешь, что все неправильно, не должно так быть, тащишь себя насильно, волоком…»

Наконец он вышел из парадного и, подняв взор, увидел, что во дворе его ждет Марк.

— Вот и ты! А то я уже стал думать, что ты решил остаться.

— Какая разница, что бы я решил? Тут без меня все решено.

— Поверь, так лучше. Однажды тебе пришлось бы уйти.

— Понимаю…

— И куда теперь?

— Пока к Антону.

— На его чердак? В каморку… как его?

— Раскольникова.

— Ага. Даже не думай! У твоего Антона скоро станет плохо с головой на почве чувства вины и, как следствие, мании к раскапыванию темных закоулков своей души. Он легко может сорваться в пропасть и увлечь тебя за собой.

— И что же прикажешь мне делать?

— Мой домовладелец как раз сдает комнату. Тоже под самым чердаком, но, подозреваю, гораздо более пристойную.

— Я не хочу жить за твой счет.

— И не будешь. Ты ведь думал найти себе работу?

— Думал.

— Прекрасно. Но за первые три месяца, так и быть, я заплачу. Считай это моим подарком на окончание гимназии.

— Спасибо. Кстати, об окончании гимназии. Можно еще один маленький подарочек? Он тебе не будет стоить ровным счетом ничего.

— Даже времени?

— Как будто у тебя его мало! Но, коль скоро я буду жить с тобой в одном доме, то и времени не будет стоить.

— Выкладывай.

— Можешь поручить мой багаж извозчику? Я хочу успеть на гуляния по случаю получения аттестатов. Можно напоследок с ребятами повидаться?

— Напоследок — иди. Только после того, как мы дождемся извозчика и ты погрузишь свой чемодан.

К Юре Саша пришел чуть раньше назначенного срока и обнаружил у него также Диму и «Юленьку». «Юленька» был в светлом летнем костюме, а Дима — в форме студента.

Сам Юра в простом темном костюме стоял перед зеркалом на дверце шкафа и как раз заканчивал повязывать галстук.

В наступившей с приходом Саши тишине он смотрел то на собственные пальцы, терзающие полосу ткани, то на товарищей, замерших позади него и молча глядящих друг на друга.

— Саша, — заговорил первым Дима, выступая вперед, словно с речью. — Прости, что мы были так холодны в последние месяцы, совсем не принимали участия…

— Не в чем было принимать участия, — поспешил вставить Саша. — Все в порядке. Правда. Спасибо.

Он улыбнулся. Дима и «Юленька» с невероятным облегчением улыбнулись в ответ. Юра покончил, наконец, с галстуком и захлопнул дверцу шкафа.

— Итак, господа. Чего ждем-с? Кажется, нам пора.

Встретились теперь уже бывшие однокашники в Михайловском саду. Стали думать, куда податься. Кое-кто глянул косо на Кононова, но увидев, что он со своими, не стал ни таращиться, ни игнорировать. Все-таки, ничего дурного он никому не сделал, а нынче вечером они все видятся в последний раз.

Для проводов гимназической юности господа изволили избрать летнее кафе в сквере на Петроградской стороне. Имелась там и эстрада с задником-ракушкой, где небольшой оркестр играл какую-то веселую, простую, совсем цирковую мелодию, а дуэт белокурой барышни и полного господина в полосатом жилете заливался песней.

Вчерашние (да что там — еще только сегодняшние) школяры расположились в тени, под каштаном, увешанным бумажными фонариками, мигом составили общую кассу и заказали вина, холодных закусок, фруктов и выводок жареных цыплят. Цыплят велели подать погодя. На этом касса вышла.

Стали курить, строить планы на жизнь, делиться друг с другом.

«Юленька» объявил, что женится, а работать идет в контору к будущему тестю.

Юра только сдержанно сказал, что решил пойти поработать. Вероятно, что снова репетитором, но там видно будет.

Большинство же собралось учиться дальше. Володя Кох, например, на адвоката, Дима Гурин — на педагога. Более того — Дима мечтал стать новатором в учительском ремесле.

— Ведь нужно развивать природные таланты детей — и девочек в том числе, господа! — а не выращивать их по единым форме и образцу, лишь калеча, как в романе Гюго!

Другие шли учиться кто на инженеров, кто на врачей, а кто и вовсе на психиатров — куда только не разлетались.

На Сашу с расспросами никто не набрасывался, но он сам подал голос. Какого черта — почему он один должен промолчать?

— А я еще думаю! Пока из реальных возможностей только работа в галантерейной лавке, но я всерьез думаю посуетиться там год-другой, все взвесить и решить, чего же я хочу. Мне очень интересна история, но ее нужно подтянуть как следует.

Друзья и однокашники закивали, заверили, что решение его вполне здравое и мыслит он в верном направлении.

На самом деле Саша, разумеется, солгал — ни о какой галантерейной лавке и речи быть не могло после минувшего Нового Года. Он даже пожалел, что сказал об этом — так глупо его тирада прозвучала…

Но об истории он все чаще задумывался всерьез. Почему бы и нет? Надо ведь на кого-то выучиться. У него полно времени, чтобы подготовиться и выучить все, что нужно. А можно, представлял он как бы в шутку, подождать еще лет пятьдесят-сто — и стать специалистом по этому, своему времени, по началу двадцатого века. Правда, от таких мнимых шуток ему быстро становилось грустно, тоска серой и холодной лапой обнимала за шею, сдавливала горло.

Все остальные уйдут с эпохой, годы смерти встанут на документах и на могильных плитах, как скобки…

Он остановил себя, запретил об этом думать. В конце концов, даже этот вечер еще не закончился…

Отличить вечер от белой ночи, как и от дня было непросто.

Прикончив цыплят, господа студенты, вольные люди, один жених, а с ними — один начинающий кровопийца решили пойти бродить по Петербургу в этой белой ночи. Самые веселые, пьяные скорее от свободы, нежели от вина, почти бежали в авангарде процессии — вперед и только вперед. А затем бежали назад, к отставшим товарищам. Те шествовали уверенно, бодро, в ногу, болтали и с теми, кто бежал впереди, и с теми, кто шел за ними. В конце процессии брели те, кто устал или просто хотел мирно полюбоваться ночным городом или наговориться с товарищами.

Последними шли кровопийца и социалист.

Миновали торжественный Троицкий мост. Завидев Марсово поле, некоторые начали рассказывать о черном автомобиле, появляющемся тут ночами и убивающем прохожих. Нагоняли жути.

Оказавшись в городе, на другом берегу, некоторые стали отделяться, сворачивать домой — кто поодиночке, кто по двое и по трое.

— Пойдешь? — спросил Юра Сашу на Невском, провожая взглядом очередную троицу, сворачивающую за угол.

— Не сейчас. Посмотрю, куда свернем дальше. Мне не домой.

— И куда же?

— У меня с отцом договор был. Я теперь самостоятельный. Поживу пока у приятеля, а там свою комнату сниму. Я тебе обязательно напишу при случае, скажу, где меня искать.

Юра почесал в затылке.

— Да тут, знаешь, такое дело… У меня, можно сказать, тоже с отцом договор вроде твоего. Тоже не знаю, куда меня потом занесет.

— Вот те на! И как же мы потом найдемся?

— Земля круглая, как-нибудь встретимся. В конце концов, через Диму или «Юленьку» друг друга найдем. В крайнем случае, через Алексея Алексеевича…

— Да! Через него даже вернее, думаю. Он и рад будет, что мы его не забываем. Только ты, Юра, на самом деле не забывай. Пожалуйста! Я не знаю… — Саша поглядел на Диму и «Юленьку», что-то живо описывающих удивительно веселому Володе Коху. — Я на самом деле не знаю, есть ли у меня еще друзья, кроме тебя.

— Сань… Ты, конечно, можешь не отвечать, но я спрошу. Во что ты ввязался?

Саша нарочито шмыгнул носом, искоса посмотрел на друга, улыбнулся.

— А ты, Юра, во что?

Полчаса ночи миновали и в белых предрассветных сумерках Саша добрел до дома Марка.

Тот вручил ему ключи от его нового жилища и пожелал приятных снов.

Саша поднялся на последний этаж, ожидая увидеть вариацию Антоновой берлоги, однако, жилище оказалось вполне приличным. Это была комната в маленькой квартирке с низкими потолками. Вторую комнату снимал студент, ныне отсутствующий, на кухне за ширмой жила хозяйка.

Придя к себе, Саша зажег газовый свет, сел на узкую, чуть скрипучую кровать и посмотрел на свой чемодан, стоящий посреди комнаты. С чемодана на него в ответ глядела маска Арлекина.

[1] «Лови день», «лови момент», «живи сегодняшним днем» (лат.)

[2] Fra (от итал.) – брат.

[3] В католицизме и в средневековых европейских представлениях в целом – крайний, «щадящий» круг ада, куда попадают некрещеные младенцы и добродетельные язычники.

[4] Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа. Аминь (лат.)