Естественная убыль
…Where the Lowells talk only to Cabots,
And the Cabots talk only to God.
Глава 1
— Ну что, Коди, как ваши дела?
«На этой неделе они украли у меня меньше» — но так отвечать нельзя.
Коди вороватым движением отправил сигарету в рот. Затянулся. Персонала поблизости не было. Почему-то считалось, что все болезни, в том числе неизлечимые, исцеляются обретением полезных привычек и отказом от вредных. Следуй этим путём — и он приведёт тебя в царство здоровья. Неважно, насколько мрачный у тебя диагноз. Они готовы обещать тебе воскрешение со смертного одра за прилежание. Табачный запах придётся убивать ментоловой конфетой. И, как на его вкус, ментол не лучше. В прошлой жизни Коди не любил ни то, ни другое. Любить, выбирать, отказываться. Слова, которые перестали являться частью его реальности.
Райф Клинг был единственным его посетителем за последние шесть месяцев. Мелли после того разговора больше не приходила. Он живо помнил, как она сидела напротив за столом, сложив руки, готовая драматично уронить на перекрещенные запястья голову, как её взгляд скользил мимо него под рефрен искусственных сожалений. Её предательство оказалось самым болезненным, потому что стало самым неожиданным — и это вообще-то странно, после того, что произошло. То есть странно, что для него это стало неожиданностью, и что она вообще приходила ещё какое-то время. Он ничуть не удивлялся, что исчез с горизонта Франсуа. Не обманывался насчёт Ленчи с его мягкими речами. Но вот отступничества Мелли стало ударом под дых. Когда он остался один, то вдруг обнаружил, что у него появились взамен прежним новые потребности. Например, острая потребность уже не в друзьях или союзниках, а просто в собеседнике. Неважно, каком. Персонал в счёт не шёл. Они как бы не настоящие люди. Не то что люди оттуда.
Они сидели под жасминовым кустом, и Коди этому радовался. В комнате отдыха он встречаться не любил. Похоже на свидание в тюрьме, где вроде бы все сами по себе, но на самом деле под неусыпным контролем. В застоявшимся воздухе лечебного учреждения реяла такая же застоявшаяся забота. На улице беседовать с посетителями разрешили только на прошлой неделе, когда закончились дожди и апрель стал превращаться в май. (Никого не продует, никто не простынет, ни у кого не ухудшиться состояние.) Коди втайне надеялся, что Райф продолжит приходить ещё пару недель, тогда появится повод посидеть под благоухающими белыми соцветиями. Рано или поздно свиданиям неизбежно придёт конец, но он оттягивал этот момент мелкими уловками и недоговорённостями.
— Скоро жара начнётся, — Райф запрокинул голову, рассматривая высокое чистое небо.
— И можно будет устраивать пикники на лужайке, — усмехнулся Коди.
Он отчётливо представил себе пришедшую вместе с жарой, в обход всем кондиционерам, духоту в палатах, запах нагретой солнцем ограды. Простодушное замечание Райфа, радующегося скорому наступлению лета, сочилось нормальностью. Оно переносило в те времена, когда Коди легкомысленно думал только о текущем дне. Ну и совсем чуток дальше; например, вот так же интересовался погодой на завтра. Совершить бы сделку с мирозданием, получить билет на машину времени. Может, тогда бы он никуда не мчался во весь опор. Наслаждался бы каждым часом жизни.
— А вы, наверное, уедете в какое-нибудь уединённое гнёздышко и будете разбирать черновики, — подначил он собеседника.
Нарисовалась картинка: шале на берегу озера, в кольце смолянисто благоухающего леса. Звон комариных оркестров, разложенные по столу листы из блокнота. Райф много пишет от руки. Открытые окна. Где-то на заднем фоне голоса женщины и ребёнка — Коди знал, что у Райфа четырёхлетний сын, почти пятилетний, день рождения в июле. А жена иллюстратор. Это удобно. Она, наверное, и к его книгам иллюстрации рисует. Надо спросить.
— Вашими устами мёд пить. Вряд ли редактор меня отпустит, пока я не сдам хотя бы часть рукописи.
Он снова поймал себя на примерке прошлого: вот тут они перешли бы к обсуждение его, Коди, планов на лето. Весной все люди за больничными стенами этим занимаются. «Итак, Коди, что вы планируете на июнь? — Да так, смотреть на жасмин, если повезёт, и думать о смерти».
Он докурил сигарету, загасил окурок и виртуозно утопил носком туфли в рыхлой земле. Скрестил руки на груди, откинулся на спинку деревянного стула и спросил: — Ну что, поехали?
***
Коди затолкал запасную футболку в сумку уже на бегу. Он не опаздывал — ехать предстояло на машине, его не поджимало расписание автобусов или регистрация на рейс, — но ощущение, что он слишком копается, преследовало с самого утра и неумолимо нарастало. И теперь он пытался поймать волну — вернуть ощущение, что каждая секунда используется по максимуму, и он делает очередной шаг в самый правильный момент. Всё успевает, ловко жонглирует временем. Ради этого упоительного чувства он когда-то задержался на несколько месяцев на телевидении, куда попал, в общем-то, случайно. Последние годы он снова работал в журнале, и ему это нравилось несказанно больше. Всегда нравилось больше, потому что он мог закреплять слово на бумаге, где оно жило дольше и красивее. Тем не менее иногда он вспоминал драйв прямого эфира. Они с временем тогда сливались воедино. Он мог, не глядя на хронометр, сказать, сколько их остаётся в его распоряжении, мог отмерить каждую реплику, оценить, позволительно ли сделать паузу или растратиться на улыбку. Так хороший жокей ведёт лошадь по дистанции. «Ты должен с ней слиться».
До одиннадцати лет Коди был уверен, что именно этим и будет заниматься. Сливаться с лошадью. И ничего не имел против. Ему нравилось торчать в конюшне, прогуливать школу на ипподроме, таскать сёдла, чуть не равные ему по весу. Нравился шумный тёплый выдох с ароматом сена в лицо. Нравилось, что в нос забивается мельчайшая пыль от опилок, на одежде оседают вычесанные шерстинки, на коже остаются рыже-зелёные от моркови и травы разводы конской слюны, а волосы пропитываются запахом конского пота и перемешанного с грунтом навоза. Это тоже воспринималось как часть слияния. Торжества заездов. Суровые правила соседствовали с убедительными суевериями. Амуничная с рядами уздечек, свежевыстиранных вальтрапов, загадочно поблёскивала трензелями и стременами, как схрон пиратов. Резвящиеся в леваде кони легко взмывали в высокую свечу и грациозно обнимали товарищей по забавам передними ногами, демонстрируя ограниченность людских представлений о силе притяжения. Отец Коди отдал скачкам всю сознательную жизнь. Сперва жокеем, потом тренером и владельцем собственной конюшни.
В одиннадцать лет произошло сразу два события, поставивших распланированную карьеру под вопрос. Случись они по одиночке, может, исход был бы иным. Но они случились в одно время, как сговорившись пошатнули краеугольный камень и показали, что взамен можно заложить другой. Во-первых, Коди стал расти подозрительно резво, обгоняя сверстников. По отцовской линии — три поколения конников — все были невысокими и тонкокостным. Тщательно сохранённая порода. Родня по матери не отличалась племенной компактностью. Гладкие скачки, таким образом, оказались под сомнением. Ещё рано волноваться, повторял отец, но само то, что о чём-то, возможно, придётся волноваться, обескураживало. Вторым, намного более важным событием, стала встреча на ипподроме. По поручению отца Коди забежал как-то в комментаторскую рубку — и увидел человека средних лет, в красной рубашке с коротким рукавом, сгорбившегося над микрофоном. Тот успевал реагировать на каждое изменение на беговых дорожках. Реплики выходили точными и скорострельными. Коди замер в дверях. Что-то в этом человеке пленило его бесповоротно. Потом комментатор обернулся, почуяв на себе завороженный взгляд, и подмигнул Коди так, как подмигивают сообщнику.
С тех пор его судьба была предрешена. Это было словно удар. Он понял, что хотел бы быть тем, кто рассказывает другим о событиях. Вернее, понял сердцем, но не осознал. Была лишь смутная зависть и горячий азарт. Новое желание вползало в его мир через привычные сравнения. Управлять норовистой информацией — это как держать в узде полтонны разгорячённых мускулов. Делиться эмоциями со слушателям — не менее пьяняще, чем едва уловимым движением запястья передавать решающий импульс. Он жил как жил, но теперь, находясь возле дорожки, не забывал: там, наверху, есть люди, которые держат в поводу более многоногую стихию. И он мог бы так же.
Шоссе не успело заполниться потоком машин, и Коди выехал из города без задержек. Его ждал сюжет о строителе, в сорок лет открывшем в себе художественный талант. Коди занимался серией репортажей о людях, сумевших круто изменить свою жизнь. До этого была учительница младших классов, переехавшая в Индию и подавшаяся в ученики к факиру. На следующей неделе собирался писать о бывшем монахе-католике, который ныне являлся счастливым отцом пятерых детей. По поводу предстоящего интервью Коди не испытывал наивного энтузиазма. Достигнув средних лет, многие начинают баловаться рисованием. Где тут крутой поворот? Бывший монашек, по его мнению, тоже серьёзно погорячился. Но более интересных вариантов пока не подвернулось. Как бы то ни было, настроение у Коди, и так приподнятое, стремительно улучшалось. Ему предстояли два дня вольного полёта. Два дня весело разматывающегося шоссе, незнакомые места, новые люди, свежесть весенних полей за пределами города. Охота за фактами и настроениями, которые в его руках станут текстом. В таких поездках он всегда оживал.
Зазвонил телефон. Недавно Коди поставил развесёлую мелодию взамен прежней, и теперь дзиньканье и треньканье запрыгало по салону воздушными пузырьками.
— Привет, Марш, — отозвался он.
— Мне сказали, что тебя отправили в Лейн.
— И сейчас я как раз за рулём.
— Так держать. Я к тебе вот с чем… Ты ведь поедешь через Нортон?
— Планировал так, да.
— А не хочешь ли ты…
— Нет, нет и нет, Марш. Я не буду встревать ни в какие авантюры.
Прошлое одолжение Маршу обошлось Коди в три часа сидения в кутузке плюс подбитый глаз. Тогда требовалось всего-то завезти по пути подарок даме, у которой имелся ревнивый то ли экс-ухажёр, то ли экс-муж. Эта приставка была не слишком определённой. В том числе для её носителя, невовремя возникшего возле дома. Как и большинство репортёров, Коди случалось сталкиваться с неожиданной агрессией, поэтому среагировал он быстро. И поскольку он не дал себя избить, пришлось объясняться с полицией.
— Коо-оооди… — понизив голос, промурлыкал Марш на манер мультяшного кота. — Ну Кооооди!
— Я еду без остановок. Смирись.
— Выслушай хоть! Это пустяковая просьба. Корнелия завтра будет выступать в Далтон-Валлей. Я очень хотел приехать, но мне не вырваться.
— Марш, я ей никто. От присутствия на концерте чужого дядьки она счастливее не станет.
Сестра Марша воспитывала дочь в одиночку. Марш вбил себе в голову, что должен по мере возможностей заменять девчонке отца. Потому что у девочки с детства должна быть перед глазами правильная мужская ролевая модель. Коллеги подкалывали: до правильной тебе далеко. Корнелия дядю обожала. Марш дарил ей хитроумные подарки. Разрешал смотреть ужастики на ночь. Поклялся сводить в заброшенные тоннели метро на диггерскую экскурсию. Заранее преподнёс каску с фонариком. Трудно найти более верный способ завоевать сердце бойкой школьницы. Для девицы девяти лет от роду уже ненормально верить в эльфов, но Марш разыгрывал с племянницей какую-то сложную, только им двоим понятную игру, в которой фигурировали и эльфы, и феи и лисицы.
— Тебе и не надо делать кого-то счастливым. Я не прошу вытирать детские носы. Просто сделай пару снимков на мобильный и перешли мне.
— С концерта наверняка выложат прорву фото. Там же будут все родственники до седьмого колена.
— Я хочу послать ей эсэмэску до окончания спектакля. И до появления фотографий на сайте школы, соответственно. Это… Ну, чтобы… — Марш слега смутился. — В общем, чтобы она поверила, что феи наблюдают за ней и поддерживают.
— У вас обоих с головой нелады, — откровенно высказался Коди. — Я по работе, между прочим, еду.
— Это в двух милях от мотеля, в котором ты будешь ночевать. Просто с утра завернёшь на концерт, сделаешь два снимка на первом танце, они там изображает сильфид, перекинешь мне — и я буду тебе благодарен по гроб жизни.
— А ты не мог попросить об этом сестру?
— В этом-то и дело. Она не сможет прийти.
Это меняло дело. Сам Коди никогда не участвовал в школьных постановках. Его бы и под дулом пистолета не заставили. А вот вручение дипломов его не миновало. И как раз в тот день отцу пришлось мчаться с поломавшимся во время заезда подопечным в больницу. Не то чтобы Коди считал церемонию для себя важной, скорее хотел побыстрей развязаться с ней и начать взрослую жизнь. И всё-таки какой-то вакуум в тесных родительских рядах он ощутил.
— Скоро ты не сможешь морочить ей голову. Дети нынче быстро умнеют.
— Клэр обещала серьёзно подумать над тем, чтобы ещё до конца года перебраться поближе ко мне. Тогда мне не придётся шантажировать коллег.
— Самое толковое, что я от тебя слышал.
— С меня ужин. У тебя это займёт ровно полчаса. Будь всё так срочно, Марго отправила бы тебя самолётом.
— Волшебное слово не «срочно», а «дёшево».
Коди на всякий случай отключил телефон. Он не хотел, чтобы его поймал ещё кто-то с очередной просьбой.
Концерт должен был состояться в юношеском творческом центре, рядом со школой. Как выяснилось, обычно там проходили спектакли, поставленные силам студентов из колледжа. Коди приехал заранее. Он опасался, что на него будут коситься: незнакомец в сплочённых родительских рядах. С фотокамерой. Слишком молодой, чтобы быть отцом девяти-десятилетнего ребёнка. Наверняка педофил, мечтающий похитить чьё-нибудь невинное дитя. По здравому размышлению, это могло оказаться даже опаснее ревнивых мужей.
Хотя до начала оставалось добрых двадцать минут, в зале негде яблоку было упасть. Всё жужжало и сверкало: от родительских разговоров и вспышек фотоаппаратов. Говорили на три основные темы: предстоящее выступление; подготовка костюмов; куда дочь или сын будут поступать по окончании школы. Помимо нарядных родителей и торжественных бабушек с дедушками, в зале маялись скучающие юнцы — сознательные старшие братья. Некоторые из этих рослых ребят выглядели взрослее Коди. Коварная акселерация. На него никто не обратил внимания. Он беспрепятственно вошёл. Сидячие места оказались все заняты: если и попадался свободный стул, то на нём выразительно лежала программка, шляпа, свёрнутый кардиган. На худой конец намакияженная мамаша расцветала искусственной улыбкой: «Простите, здесь сидит мой муж, он на минуточку отошёл». Коди отвоевывать место не стремился. Ему нужны были проходы — и так, чтоб впереди не маячили головы.
Танец сильфид, как Марш и обещал, открывал программу. Если не считать речи директора. Речь затянулась на десять минут. Директор, женщина лет тридцати пяти, была втиснута в костюм того же розового цвета, что и воздушные пачки тринадцати юных танцовщиц. Странный выбор цвета, подумал Коди. Да и танца тоже, если разобраться. Племянницу Марша он сперва не узнал. С затянутыми в узел волосами и сосредоточенная, она терялась в ряду девочек-клонов. Все они делали одинаковые движения и одинаково волновались. Им наложили лёгкий сценический грим, и напряжённые лица стали и взрослее, и беззащитнее.
Раз уж он поддался на уговоры, то намеревался выполнить поручение на сто процентов. С профессиональной настойчивостью Коди раздвигал тесные ряды папочек и мамочек. «Разрешите… Позвольте…» — и он протискивался между сдвинутых в плотную стену плеч. Трижды сменил точку съёмки. Танец вместе с интерлюдией-пантомимой продолжался пять минут. Ещё три минуты — на поклоны. За это время он сделал около полусотни фото. Раскрасневшиеся девочки пожинали урожай букетов, оваций и криков «браво». Ведущим столичным труппам такой ажиотаж и не снился. От родительских восторгов только что стены не дрожали. Коди вышел сразу же после того, как девочки упорхнули за кулисы. В машине отобрал пять кадров. Переслал Маршу. Сопроводил кратким, в четыре предложения, отчётом с подсказками: как одета директриса; рыженькая в первом ряду споткнулась на второй минуте; музыку сделали громче чем следовало — чтобы перекрыть гул в зале. Убрал смартфон и вырулил со стоянки. Полчаса — и с отступлениями покончено. Хитрец Марш наверняка всё прохронометрировал ещё до того, как ему позвонить.
То, что он сбился с дороги, Коди понял только через час. Вёл машину он автоматически, мысли витали далеко. «Вот и делай добрые дела, — чертыхнулся он, остановившись у съезда на грунтовку и рассматривая на экране карту.
Начинал накрапывать мелкий дождик. Светлый и оттого особенно грустный. Коди поразмыслил, возвращаться ли к той точке, где он прохлопал поворот, или воспользоваться объездом — этой самой грунтовкой. Не хотелось терять время, но не это было главным. Коди терпеть не мог возвращаться. Если требовалось что-то исправлять, он предпочитал начать с нуля. И статьи никогда не перекраивал, писал заново.
Решение оказалось правильным. Дорога, наполовину заброшенная, была узкой, но вилась мимо берёзовых пролесков, окутанных нежной юной зеленью. Непуганные птицы заливались сложносочинёнными трелями, а в перерывах баюкала умиротворяющая тишина. Пахло лесом и свежестью.
Как детская вылазка на пикник, подумал Коди.
***
— А как работа над другими историями? — спросил Коди.
Райф всегда слушал его внимательно, но расслабленно. Как будто они просто беседуют после совместного ланча.
— Я работаю приступами. Сосредотачиваюсь на одной истории, потом резко перескакиваю на другую. Потом могу снова внезапно вернуться к первой и писать, пока не занемеет рука. Завтра у меня встреча с Родериком.
Коди кивнул, неожиданно почувствовав укол ревности. У Райфа он не единственный. Всего лишь один из гарема. Почему, интересно, остальные продолжают жить как ни в чём ни бывало, ходить на работу, перемывать соседям косточки, ездить в магазины? Ладно, это не тот вопрос, над которым полезно задумываться. И уж точно не надо думать о том, что произойдёт, когда Райф закончит сбор материала и, соответственно, закруглиться с посещениями.
— А расскажите о них. Неизвестно, смогу ли я прочесть вашу книгу. Так что дайте мне спойлер. Кусочек любой из историй. На ваш выбор.
— Вы точно сможете её прочесть. Я обязательно привезу вам книгу — даже два экземпляра. Одну из них я заберу с собой. С вашим автографом.
Коди усмехнулся. У людей оттуда он стал подмечать смешные черты. Например, самоуверенность. Они убеждены, что через полгода или год будут живы. Им в голову не приходит, что их существование может перевернуться с ног на голову. Райф свято верит, его книгу издадут, что он сумеет застать здесь Коди живого и здорового.
— Мне нравится Родерик. Трудяга, такой молчаливый дылда с огромными ступнями и ладонями. Он хороший парень. Не пытается извлечь выгоду из шумихи, которую раздули вокруг него телевизионщики и газетчики.
— Не раздражает, что они отбивают у вас хлеб?
— Они не смогли бы при всём желании. Их статьи назавтра уже вчерашний день, а книга — это надолго. Простите, не хотел сказать, что пресса неважна.
Коди не сдержал кривой улыбки. Он давно не воспринимал себя как журналиста.
— Родерик интересно относится к сверхъестественному. Он вообще не считает, что с ним происходит что-то, чего не бывает с другими людьми. Для него это самые обычные будни. И себя он ощущает рядовым работником ресторана быстрого питания, а не знаменитостью с необычными способностями. Иногда даже немножко сердится, что его считают источником каких-то мистических проявлений. Всегда напоминает, что не может ничего сделать сам. Только если его дар захочет проявиться.
— А разве не все экстрасенсы и странствующие проповедники такое говорят? Вы видели когда-нибудь собственными глазами, как он это делает?
— Пока не довелось.
— То есть он только рассказывает о чудесах?
— По большей части его окружение рассказывает. Я встречался с его боссом, приятелями. Съездил к мальчику, которого к Родерику привозили из Канзаса. В книге будет и мнение тех, кто верит, и тех, кто считает, что это ловкий фокус, шарлатанство.
— А как поживает та ваша леди, которая общается с призраками?
— Помилуйте! Она бы оскорбилась. Она всегда подчёркивает, что общается только с одним призраком. С многоуважаемым лордом Байроном. Никаких посторонних духов. Для неё это вопрос чести.
Они посмеялись вместе.
— Коди, — медсестра стояла возле его плеча и улыбалась. То был знак, что его вольная истекла. Он побыл источником информации целый час, а теперь пора снова становиться одним из двухсот немощных пациентов.
— Я приеду через неделю. Привезу вам… новостей, — Райф незаметно ему подмигнул. Этот шифр означал, что он подкинет Коди ещё сигарет. На всей территории курение было под строжайшим запретом. До того некурящий Коди с мстительным удовольствием нарушал правила, тщательно пряча контрабанду под расшатанным кирпичом в фундаменте пристройки.
— Пока, Райф, — он вскинул руку в прощальном приветствии. Развернулся и пошёл к главному корпусу. Ни на миг не забывая, что у него должна быть прямая спина и бодрая походка. Как будто в мире нет болезней, слабостей, лекарств и нерешительности. Для того чтобы всё получилось, Райф должен захотеть прийти снова. Должен понять, что Коди действительно способен рассказать уникальную историю. Не хуже, чем остальные его персонажи.
***
Задние габариты обиженно мигали. «Как-ты-мог-как-ты-мог» твердили они. Коди виновато отвёл глаза. Он сам не мог понять — как. Отвлёкся от дороги всего на минуту. Задумался. Чириканьем заслушался. Проглядел валяющийся посреди дороги здоровенный сук. Поздно крутанул руль, спасая днище. А когда отряхнулся от ошеломления, то понял, что машина в кювете. Уткнулась носом в валун. Подушка безопасности опала с укоризненным выдохом.
Птицы возобновили пение. Теперь их ничто не отвлекало.
Бампер оказался сорван, перед помят. Более серьёзных последствий удалось избежать. Всё-таки ехал он медленно, по такой дороге сильно не разгонишься. Коди достал телефон. Своим ходом до шоссе не добраться. Ближайший городишко находился милях в пяти от поворота на грунтовку. Придётся вызывать подмогу. За последние сорок минут ему встретилась только одна машина, и следующую он может прождать не меньше.
На встречу он безнадёжно опаздывает.
К счастью, связь была. Коди изложил свою проблему и присел на поваленный ствол. Солнце разошлось и сияло вовсю. Захотелось пить.
К хижине Коди вышел минут через семь. Она пряталась в лохмотьях елей, за частоколом сосен, и он сразу вспомнил сказки. В таких избушках обитают ведьмы. Ему пришлось перепрыгнуть через глубокую канаву, на дне которой притаилась вязкая грязь. Крыльцо вовсю обнимал мох. Рядом с домом, на лысой лужайке, стоял побитый таз с углём. По наклонному желобу полз скудный ручеёк. Поодаль сушилось заношенное бельё.
Он не надеялся отыскать жильё, просто убрался с солнцепёка и принялся бродить между корявых стволов и мохнатого бурелома. Лес дарил тень.
— Есть кто? — позвал он.
Ответом была тишина. Коди обошёл лачугу. Поддел носком ботинка консервную банку. Хозяйство выглядело запущенным, но тут явно кто-то жил. Коди отвернулся к опушке, когда услышал за спиной металлический скрип. Обернулся — и увидел вскинутую двустволку.
Инстинктивно он поднял руки.
— Не волнуйтесь… Я не хотел ничего плохого. Я не грабитель.
Двустволку держал старик. Впалые щёки были покрыты неопрятной седой щетиной, глаза подозрительно щурились, тонкие сухие губы сжимались в суровую линию.
— У меня машина сломалась.
Старик ссутулился, как разозлённый кот, обошёл его полукругом.
— Проваливай.
— Я хотел попросить воды. Нет так нет. Уже ухожу.
Коди, не опуская рук, попятился в сторону тропинки. Старику было на вид лет семьдесят пять. Тощие запястья торчали из замусоленной бледно-розовой рубашки как две обглоданные куриные кости, но ружьё держал он крепко.
— Кто тебя подослал? — вдруг грозно спросил он.
— Я с дороги. У меня сломалась машина.
— Отвечай как мужчина, — рявкнул старик.
Сверху заскакала по сосновым ветвям любопытная сойка. Она с интересом крутила головой, разглядывая сценку возле дома.
— Кого вы имеете в виду мистер… как мне вас называть?
— Не заговаривай мне зубы! Думал застать меня врасплох?
— Я думал, вы дадите мне воды, — ответил Коди. Ему надоело бояться. На мушку его уже пару раз брали, и оба раза это были гораздо более опасные типы, нежели древний старикан. Что этот трухлявый пень себе вообразил?
— Если вам жалко, обойдусь и без вашей помощи. Через десять минут приедет эвакуатор, и я доберусь до города.
— По этой дороге почти никто ездит.
— Я пропустил поворот на Мидлтаун. Решил не возвращаться, не тратить время. Двинуться в объезд.
Старик хмыкнул. Опустил ружьё.
— Жаль времени, говоришь?
— Да уж, — холодно кивнул Коди.
— Пойдём. Дам тебе воды.
Он развернулся и зашаркал к крыльцу. Коди посомневался, но двинулся за ним. Пить не расхотелось, а старик был слишком немощен, чтобы его всерьёз опасаться. Сейчас, когда он опустил двустволку и волочил её за собой, выглядел он усталым и бессильным.
В лачуге оказалось прохладно и сумрачно. У стены стоял продавленный диван, у окна — огромный стол, весь захламленный вырезками. С высокого потемневшего от времени комода соскочил неожиданно яркий и пушистый рыжий кот. Плавно запетлял у Коди в ногах, как шёлковая лента, принялся тереться невесомо, под громкое мурчание.
— Феликс, брысь, — цыкнул на кота старик. Феликс проигнорировал замечание и кокетливо выгнул спину.
— Садись, чего стоишь, — бросил старик Коди. Нырнул за перегородку, отсекающую часть каморки, вернулся с высокой кружкой.
Коди благодарно кивнул. Вода была по вкусу родниковой.
— Давно не пил ничего вкуснее.
— Беру её в ручье, за овражком. Там бьёт ключ.
— Я не заметил других домов поблизости.
— Следовало уехать далеко. Но это лучше чем ничего.
— Не страшно? Вы с ружьём, наверное, неспроста? Разные люди захаживают?
— Так куда ты, говоришь, ехал?
— Я должен сделать репортаж об одном человеке. Он ждёт меня к четырем. Но теперь я вряд ли успею.
Брови старика зашевелились.
— Ты журналист?
— Он самый.
— И о чём ты пишешь?
— Сейчас — о людях, которые смогли пойти против системы. Против силы привычки. О самых простых людях, нашедших в себе смелость изменить жизнь.
— Вот, значит, как.
Коди поднялся.
— Спасибо за воду. Пойду встречать эвакуатор.
Он не стал спрашивать, не подбросить ли старик его до города. Что-то подсказывало, что у того нет не только автомобиля, но и телефона.
— А о чём-то своём ты можешь писать?
— Я всегда пишу о чём-то своём. Выбираю тему, ищу интересных людей, придумываю серии.
— Сам себе хозяин?
— Не совсем, но сам решаю, что и как писать. Сравнения нет с телевидением.
— Ты работал на телевидении?
— Да. Вы вряд ли видели. Второстепенная новостная программа.
— Присядь.
— Мне надо встретить техслужбу.
— Присядь. У меня есть к тебе предложение.
— Буду рад помочь.
— Да ну? — насмешливо поднял кустистую бровь старик. — Это я тебе могу помочь. И не только тебе. Хотя шансы невелики. Но мне так и так помирать.
Коди сохранил вежливое выражение лица. Ему был знаком такой тип людей. Они считали, что свои распри с соседями или коммунальными службами можно решить, накляузничав в газету. Или верили, что их жизнь — отличный материал для печати.
— Хорошо, скажите, в чём дело, посмотрим, что можно сделать.
Он научился давать этот расплывчатый ответ, который казался согласием, а на самом деле не обещал ничего. Хотя… сейчас он даже допустил малюсенькую вероятность того, что история могла бы получиться неплохим прологом к репортажу о художнике. Один сбежал от постылой профессии, другой прячется в лесочке и убеждён, что стал отшельником. Вдруг получится поиграть на контрастах.
— Ты можешь написать статью. Только её нельзя будет никому показывать. Сразу печатай.
— О вас? Могу заехать на обратном пути, и вы расскажете мне о том, почему здесь поселились. О себе, своей жизни…
— Сядь, — повторил старик властно, пропустив мимо ушей вежливости. — Ты можешь написать материал, который взорвёт всё, что ты знаешь.
***
Художник-самородок оказался коротко стриженым блондином умеренной пухлости. Среднего роста, в обычной клетчатой рубашке и джинсах. Он не обиделся на Коди из-за опоздания. Показал теплицы, которые собственноручно построил во дворе, чтобы жена могла выращивать какие-то редкие цветочки. Заявил, что Коди непременно останется у них на обед — жена готовит так, что пальчики оближешь. Разговор выстраивался простой и практичный. Что и как в их городе с его непосредственной работой; опасения, что сын не прижился в новой школе. Это было далеко от доморощенного пафоса, которого Коди опасался. Потом только художник завёл его в гараж, где располагалась импровизированная мастерская. Мольберт оказался самодельным. Это подкупало. Впрочем, на холсте художник писал редко, предпочитая стены. Городской совет попросил его разрисовать забор возле стоянки, уродливый бок старого зернохранилища, заднюю стену супермаркета, пристройку у младшей школы. Они прогулялись вдвоём по улицам. Художник нигде не учился, даже не смотрел обучающих роликов на Ютубе. В один прекрасный день взял кисти, краску и пошёл творить.
В голове у Коди уже складывались строчки. Он не стал смущать собеседника, пометки делал редко, диктофон положил как можно дальше. Но сейчас, после того как они обменялись крепким прощальным рукопожатием, ему хотелось как можно скорее добраться до мотеля и приняться за работу над статьёй. «Не отвлекайся, лови момент! Пока оно ещё горячее и плавкое — плюнь на всё и езжай писать», — шептал внутренний голос. Коди не стал тянуть, завернул в первую же попавшуюся забегаловку. После убийственно сытного обеда — бифштекс, пирог с ревенем, шоколадные меренги — на еду он смотреть не мог. Взял для отвода глаз гигантский латте и устроился в углу. Открыл ноутбук и принялся набирать текст. Писалось легко. Структура статьи сложилась ещё во время беседы, фразы-гвоздики он старательно повторял в машине, чтобы не рассыпались. Он быстро разобрался со скелетом материала, прописал ударные абзацы, расставил те самые топовые фразы, что заставят текст зазвучать, выгнул стержень беседы в соответствии с рельефом, который наметил. От сидения на неудобном диванчике быстро заныла спина. Кафе наполнилось народом. Жилистая официантка фланировала мимо с меню, бросая взгляды, но он был так погружён в работу, что она не отважилась его беспокоить, и никто из посетителей не подсел к нему — светловолосому, разрумянившемуся, вдохновлённому, азартно набивающему знак за знаком в пухнущем файле.
Через два часа Коди с удовлетворением откинулся на виниловую спинку, пробежал ещё раз глазами результат своих трудов, расправил затекшие плечи. Оставалось по приезду в мотель сделать расшифровку с диктофона, но большую часть вопросов и ответов он помнил и так, требовалось лишь уточнить, не пропустил ли что важное.
Вопреки всем законам природы в нём снова проснулся голод. К удовольствию официантки, у которой оказался низкий прокуренный голос, он заказал картофель фри и рыбные палочки. Проверил сообщения, пришедшие на почту и на телефон. Марш рассыпался в благодарностях; главный редактор передавала, что после возвращения ему достанется лакомый кусочек — кто-то обещал дать журналу эксклюзивное интервью с хорошей порцией разоблачений. Из мастерской сообщили, что Коди может забрать машину утром.
Начавшийся не лучшим образом день заканчивался великолепно.
Глянув на часы, Коди спохватился: об одном деле он всё-таки забыл. По настроению прошла лёгкая рябь. Старик из лесной хижины. Коди обещал, что на обратном пути заедет и поговорит с ним. Сейчас он остро жалел о своём обещании. Мысли о том, чтобы упомянуть придорожного отшельника в нынешнем материале, он отбросил почти сразу же, как подъехал к дому художника. И воспоминания о тягостных минутах, что ему пришлось потратить на выслушивание старика, охотно вытряхнул бы в придорожную канаву. Ему не нравилось видеть, что делает с людьми старость. Сильные умные и самостоятельные, они вдруг превращались в пародию на самих себя. Теряли былые навыки, цеплялись за давно прошедшее, капризничали, как малые дети, сердились на пустом месте. Наверняка этот старик был раньше крепким хозяйственным мужиком с цепким умом. К счастью, распрощаться с ним удалось быстро: в отдалении послышался призывный автомобильный гудок. Коди наскоро поблагодарил — и поспешил к эвакуатору.
Уже смеркалось. Тащиться по полузаброшенной дороге, рискуя снова оказаться в кювете, загубив ещё и взятый напрокат автомобиль, не хотелось. Тратить время на пустые разговоры тоже. Подъезжая к объездной дороге, он сбавил скорость. Никто не осудит его за решение позабыть о неосторожном обещании. Коди давал его больше из вежливости. Он терпеть не мог нарушать слово, но он был журналистом, и ему нередко приходилось лгать или отказываться от договорённостей. Выслушивать кого-то из жалости не его работа. Его ждут дела. К тому же ему не понравилось, как от торжественно-зловещей прелюдии: «То, что я тебе расскажу, известно очень немногим людям на этом свете. А может быть, вообще только мне», — по коже прогарцевал холодок. Старый злобный сказочник.
Вопреки ожиданиям на старой дороге, за очередным её изгибом, Коди заметил несколько машин, прижавшихся к обочине. Он остановился чуть поодаль. Сначала хотел подойти и предложить помощь — вдруг кто повторил его утренний подвиг, — но это отсрочило бы визит к старику, а значит, возвращаться пришлось бы затемно. Он намеревался пробыть в хижине с четверть часа. А с водителями и пассажирами, судя по всему, было всё в порядке. Разве что кого укачало.
Он с детства хорошо ориентировался в лесу. Шестое чувство всегда безошибочно вело его. Вот и сейчас он интуитивно выбрал верное направление и зашагал по пружинистой хвойной подстилке и брусничнику. Вскоре показался тёмный силуэт лачуги.
— Эй! Что вы здесь делаете?
Голос с резковатым северным акцентом был наполнен раздражением.
Коди развернулся. Увидел полицейского.
— Куда? Вы что — заградительную ленту не видели?
— А вы сами её здесь видите? Я пришёл с шоссе.
— Идиоты. Не могли оцепить место происшествия нормально.
— А что случилось?
— Да вообще-то ничего… — сразу обмяк полицейский. И продолжил доверительно. — Этот дурак и сам струхнул, и нас зря переполошил… И всё-таки: как вы тут оказались?
— Я утром по этой дороге проезжал. У меня машина сломалась. То есть случилась небольшая авария… Старик, который здесь живёт, дал мне воды. Решил на обратном пути заехать, поблагодарить.
Не менее сильный инстинкт, чем инстинкт, помогающий найти верный путь в лесу, всегда подсказывал Коди, что утаить, и где слегка приукрасить действительность.
— И как он? Был всё таким же сбрендевшим? — хмыкнул полицейский.
— Не слишком радушным, но водой напоил. Спросил, куда я еду. Я даже не узнал, как его зовут. Он давно здесь живёт?
— Жил. Его нашли мёртвым.
Ситуация вырисовывалась не очень удачная. И всё же Коди не удержался:
— На него напали?
— Кому бы это надо… Просто помер. К нему заезжал иногда почтальон. Таскать почту в такую глухомань замучаешься, но где-то раз в неделю завозили ему газетки, что на абонентский ящик приходили. Вообще-то, почтальон ему одолжение делал — это не его участок. Тут вообще — ничей участок. Хочешь получать письма или прессу там всякую — живи как все люди, а не у чёрта на куличиках… Ну а он по доброте душевной… И вот. Труп на диване нашёл. Перепугался, нас взбаламутил… Во сколько, говорите, старика видели?
— Около часа дня. Ехал на встречу.
— В город?
— Ага. У меня была назначена встреча с тамошней знаменитостью. Ну знаете, художник, который раньше был строителем. Они с женой накормили меня обедом. Потом я поехал в кафе — расшифровать заметки по горячим следам. Я журналист.
Сейчас он радовался, что послушался внутреннего голоса и отправился в кафе, где его видели десятки людей. Официантка в том числе. Нетрудно запомнить чужака, который одержимо стучит по клавиатуре, не обращая внимания на стынущий кофе. Вернись он сразу в мотель, уверенности у него сейчас поубавилось бы. Хоть смерть наступила и от естественных причин, Коди хорошо уловил подтекст вопроса о его дневном времяпровождении. Даже косвенная причастность к расследованию ощущалась не слишком-то комфортно. Он поколебался, прежде чем признаваться в принадлежности к печатной братии. Но сейчас он оказался замешан, и лучше сразу выложить всё, чтобы потом никому не вздумалось заявить, будто он замалчивал факты.
— Так вы пишите о том парне? — поднял брови полицейский. — Ну, который малюет на стенах? Вот уж не думал, что им заинтересуются ребята из художественных журналов.
Коди не стал его поправлять.
— А старик жил один? В его возрасте это непросто.
— Справлялся же. Он переехал из города лет этак восемнадцать назад. Чуть больше, чуть меньше. А ведь тут даже электричества нет. Освещение от генератора. Погреб вместо холодильника. Раньше у него был старый грузовичок, но лет пять назад застрял милях в пяти отсюда и так его ржа и доела.
Из дома вышли двое. Они тащили носилки с телом.
Коди видел трупы и раньше. При его профессии рано или поздно с этим обязательно сталкиваешься. Даже если не имеешь отношения к криминальной хронике. Мешок не успели — поленились? — застегнуть до конца. Сопровождавший носилки человек, врач или судмедэксперт, как понял Коди, направился к полицейскому и без вступлений заявил: — Можешь сворачиваться. Как я и предполагал. Счастливая смерть от старости. Никаких следов насилия.
— Это же…— вырвалось у Коди. Он не мог оторвать взгляда от усохшего тела. — Это он, да… — заставил себя закончить он.
— Вы с ним разговаривали утром? — уточнил полицейский.
— В час по полудню. Но он казался не таким уж… не похоже было, что он дышит на ладан.
— Ему два месяца исполнилось назад семьдесят восемь лет. И у него регулярно шалила поджелудочная, — скептически заметил полицейский.
— И если б хотя бы изредка к врачу заглядывал, — с порицанием вставил предполагаемый медэсперт.
— Вот моя визитка. Если я вам вдруг понадоблюсь, — сказал Коди, протягивая карточку полицейскому. — Утром мне вернут машину, и я отправлюсь домой, а на эту ночь остановился в мотеле «Ровенна».
— В этом вряд ли возникнет необходимость, — заметил полицейский, не очень охотно засовывая карточку в карман. — Никаких примет насильственной смерти, никаких признаков проникновения в дом. Вскрытия не требуется, красть тут нечего… Осталось только известить родственников.
— У него были родственники?
— Как и у всех нас. Спасибо за помощь.
Коди вернулся на дорогу, сел в машину.
Вспомнил, что так и не узнал имени старика.
Выйдя из душа, на редкость хорошего для пожилого мотеля, Коди уже избавился от гнетущего осадка, который оставила смерть придорожного отшельника. Достал ноутбук, диктофон, около часа разбирал запись, внёс в статью кое-какие новые штрихи. Закончить он собирался утром. В утренние часы ему работалось лучше всего. Ещё до завтрака он взглянет на материал свежим взглядом и отошлёт в редакцию.
Он закрыл ноутбук, погасил свет, залез под одеяло — и из головы сразу же вымело всё, связанное со статьёй. Перед глазами встала картинка: тело старика на носилках. Коди сдержался тогда, но на самом деле у него чуть не вырвалось: «Это же не он». Нет, то, что тело принадлежало неприветливому старикану, который с утра грозился двустволкой, сомнений не было. Поразило Коди то, как тот поменялся. На носилках лежала усохшая пустая оболочка. Ему случалось уже наблюдать такую метаморфозу. В последний раз — на похоронах тётки. Пышущая жизнью, крупная, громогласная, она казалась неуязвимой для смерти. Когда же он подошёл к гробу, то увидел сухонькую женщину, незаметную, как мышь-полёвка. Старик тоже будто стал меньше ростом, отощал и постарел лет на двадцать. Из лачуги вынесли блёклую мумию. Коди вспомнил, как старик щурился. Из-под кустистых седых бровей посверкивали недоверчивые карие глаза. У мертвеца радужка была цвета слабого чая. Глядя на тело, Коди ни за что бы ни подумал, что этот старикашка способен был вскидывать ружьё, гневаться, да и просто самостоятельно передвигаться.
Он перебрал реплики, которыми они обменялись перед расставанием. Ничего, что способно расстроить до сердечного приступа. Коди старался держаться вежливо и дружелюбно. Не такая простая задача, учитывая, что у старика были не все дома. При виде чьего-то слабоумия Коди всегда становилось немного стыдно.
«И о чём же вы хотите рассказать? — Раз ты журналист, то должен уметь самостоятельно доискиваться до истины. Но я дам тебе достаточно подсказок». «К четырём мне нужно быть на интервью», — осторожно заметил Коди. «И ты хочешь, чтоб я уложился в пять минут? Нет уж. Загляни ко мне на обратном пути. Когда не будешь спешить. — Мне нужно будет работать. — Загляни! — старик повысил голос. — Я не задержу тебя надолго. Только запишу три имени. Чтобы у тебя сложилась полная картина. Ты же журналист, вы не верите ничему, если только не дойдёте до этого своим умом… Вот тогда ты будешь готов написать свой лучший репортаж».
***
— Так вы занялись расследованием только потому, что не хотели нарушать обещание, данное незнакомому старику?
— Вы слишком хорошо обо мне думаете. Обязательства? Обещание? Сколько их даётся каждый день! Почти все они тают как дым, и никто не ждёт от обещаний слишком многого. Они давно стали чем-то вроде английской монархии или вопроса о том, как идут дела. Вежливая условность, не более того. Всё дело в совпадениях. В случайностях. Они выглядят безобидными. Слово здесь, оброненная авторучка там. И вот такие, мелкие улавливают в клейкую паутину. Если бы ни первое совпадение, последовательность событий выстроилась бы иначе. Без обескураживающих финалов. Иногда это хорошо, иногда плохо. Например, не развязался шнурок — в конце цепочки не женился на потрясающей женщине, с которой в итоге прожил сорок лет. И наоборот — никогда бы не столкнулся с пьяным громилой из соседнего номера. Я влип в эту историю только потому, что не сумел отвертеться от просьбы Марша. Если бы отказался, всё пошло бы по-другому. Я бы не съехал с шоссе, не оказался на объездной дороге, не угробил машину. И, как следствие, не попал бы к Чокнутому Гарту. Не познакомился бы потом с… Ну и так далее.
— А как же предопределение, предызбрание, о котором я слышал? Они должны занимать важное место во всём произошедшем.
— Вы слышали о концепции Фомы Аквинского? Она очень хитро запрягла в одну упряжку предопределение и свободу воли. Там столько ухищрений… Если честно, я не одолел её пересказ до конца. Я думаю, свобода воли — нечто вроде катапульты. Механизм, который помогает сбежать из ловушки предопределения. Если чувствуешь, что от двигателя самолёта попахивает дымком. Тут всё зависит от интуиции. И от самолюбия. Вот вы — самолюбивы?
— Как все мужчины, полагаю. От случая к случаю — даже амбициозен.
— Самолюбие это противоположный рычаг. Оно и интуиция — как газ и тормоз. Интуиция — газ. Она приказывает давать полный вперёд при приближении опасности. Уносить ноги. Но тут вмешивается самолюбие. Тормоз, который заставляет циклиться на предрассудках типа: «как же я теперь пойду на попятный», «это дело принципа», «я могу решить эту проблему». Я слышал оба сигнала. Но перепутал их. Моя интуиция ведь вдобавок к предостережениям твердила, что во всём этом кроется нечто, стоящее расследования. Я же был журналистом, и… Да что вам объяснять — вы сами такой. Вам попался в руки материал, которого нет больше ни у кого… Ну хорошо, у вас немного иначе: сначала появилась идея, которая никого больше не посетила, и вы начали собирать материал. Отмахнулись бы вы от неё вот так запросто?
— То есть журналистский нюх сразу подсказал вам, что за всем этим что-то кроется?
— Хотел бы я, чтоб так и было. И тогда я бы подхватил ноги в руки и рванул подальше. Некоторые дела ведь изначально с душком. В них легко влипнуть, но выпутаться далеко не так просто. Если честно, то я ожидал, что такой клейкой ловушкой станет история Феррелл. Что мы за неё огребём по полной. С Гартом же… Было прежде всего ощущение, что из нескольких фактов, которые подвернулись, можно сделать историю. Без претензий на замысловатость, но на полстранички пойдёт. Возможно, не упомяни полицейский про родственников, я бы махнул рукой. Но он о них сказал, и мне не избавиться было от чувства, что стоит копнуть. Что если я наведу о них справки, то картинка сложится. Нет, я не надеялся, что они окажутся злодеями, вкатившими дедуле смертельную инъекцию ради запрятанных у него во дворе миллионов. Скажем так: мне показалось интересным написать о грустном варианте перемен. По контрасту с художником и факиршей. Глобальные перемены не всем по плечу. Если нет денег, возраст не юный, самое радикальное, что вы можете сделать, — плюнуть на телефонную связь, телевизор, электричество, водопровод и отправиться в соседний лесок, притворившись перед самим собой, что совершили поступок и оборвали все контакты с цивилизацией. Такой вот был замысел.
***
Cо статьёй Коди разобрался утром быстрее, чем ожидал. Отправился за своей машиной. Вернул машину арендованную. Времени оставалось достаточно, чтобы заглянуть в полицейский участок.
Вчерашнего детектива он нашёл легко. Тот оказался начальником участка и звался Джоном Трэвисом. В подчинении у Трэвиса находилось всего несколько человек, а уровень преступности в сонном городке, как сразу просёк Коди, держался на той отметке, когда даже при такой должности можно уверенно обещать жене, что непременно вернёшься домой к ужину.
— Доброе утро. Не ожидал, что вы заглянете, — искренне удивился Трэвис, поднимаясь из-за стола и протягивая ему руку. — Что-нибудь припомнили?
— Нет, просто хотел узнать, чем вчера закончилось. До родственников удалось дозвониться?
— Они живут через улицу от меня, так что с этим трудностей не было.
— С моей стороны будет перебором спросить, почему они бросили старика одного, в глуши?
— Решили провести журналистское расследование?
Тон был шутливым, но Коди уловил за доброжелательностью лёгкое замешательство — вдруг и в самом деле придётся отваживать заезжего журналиста?
— Я, кажется, говорил вчера, что работаю над серией статей о людях, которые кардинально поменяли стиль жизни. Подумал, что мог бы написать об этой истории. Не о его смерти, конечно, — поспешно уточнил он, — может быть, даже не о нём конкретно, а о том, почему некоторые пожилые люди доходят до такого.
— В городе его звали Чокнутый Гарт. После того, как с ним это случилось. Дети пытались его привезти назад. Действительно пытались. Они порядочные люди. Он сам с ними порвал. Знаете, как это бывает. Заявил, что они его не понимают, что никогда не поймут… Можно сказать, дверью хлопнул. Они взяли на себя организацию похорон. Всё, что нужно, сделают.
— Как они посмотрят на то, что я с ними встречусь?
— Вряд ли их это приведёт в восторг.
Коди счёл такой ответ если не разрешением, то отсутствием запрета. К его любопытству Трэвис отнёсся как к неизбежному злу. Будь тут замешана насильственная смерть, он вряд ли оставался бы столь же благодушен, но мирная естественная кончина соблюдения секретности не требовала.
Детей старика звали Роб и Мариса Гарт. Вернее, Гартом остался только Роб. Его сестра вышла замуж и родила двоих детей, и Коди застал её во дворе, где она собирала разбросанное подростковое барахло. Выглядела она так обыкновенно по сравнению со своим эксцентричным отцом, что Коди невольно усомнился, не перепутал ли дом. На вид ей можно было дать лет сорок — в меру пухленькая, невысокая, волосы-пушок, как у цыплёнка.
— Вы Мариса? — окликнул он её.
— Ну, допустим, — подозрительно глянула она.
— Я из «Дейли лайф». Это журнал такой. Вы могли бы уделить мне минутку?
— Ну, допустим.
Дочь Гарта оказалась не слишком падкой на журнальную славу. К идее поговорить об отце отнеслась скептично, но прогонять Коди не стала. Как ему показалось, она просто-напросто не знала, не грозит ли чем отказ побеседовать с журналистом, вроде как отказ сотрудничать с полицией. Провела на кухню. Даже предложила домашний лимонад — слишком тёплый и слишком сладкий. А затем уже сцепила руки в замок.
— Если вы задумали растрезвонить, какие мы плохие дети, то я подам на вас в суд.
Угроза от неё, кругленькой и низенькой, с неуверенностью в голубых глазах и тревожностью в голосе, звучала почти как мольба о помощи.
— У меня и в мыслях не было ничего подобного, — заверил Коди.
— Тогда зачем вы пришли?
— Я вчера его видел. Думаю, я был последним, кто застал его в живых.
— Понятно, — сказала Мариса, хотя на её месте Коди было бы как раз совсем непонятно.
Она разомкнула руки. Посмотрела на подвядшие цветы в коренастой вазе. Вытащила их, отправила в мусорное ведро.
— Мы два года пытались его образумить.
— Я вам верю. Правда верю. А с чего он вдруг решил стать… как бы отшельником?
Мариса усмехнулась невесело.
— С чего? Вы считаете, он стал бы нам рассказывать? Да он всегда считал нас с Робом чем-то вроде бракованных продуктов. А раз так — зачем что-то объяснять? Мы же всё равно люди недалёкие, ничего не поймём. Я выучилась на бухгалтера, и считаю — у меня хорошая работа. Я довольна. Роб работает менеджером в крепкой компании. Он тоже доволен. Разве плохо, когда люди довольны тем, что имеют? Что не хотят вечно за журавлями гнаться? Но нашего отца это не устраивало. Как же! Мы не желаем развиваться. Мелко плаваем.
— Это его слова?
— Не точь-в-точь, но суть такая. По его мнению, мы его самая большая неудача.
В ней не было заметно той смятости, которая бывает в людях, безуспешно пытавшихся завоевать расположение родителей, и всё же привкус разочарования улавливался.
— Родители часто хотят, чтобы дети добились больше, чем они сами, — постарался смягчить острые углы Коди.
— Он задирал нос — вот что вам скажет любой из тех, кто его знал.
— И однажды просто от вас съехал? Без объяснений?
— Съехал? Берите выше. У него был свой дом. Тот, где он жил с мамой. Этот — наш с Робом. Получили его в наследство от тетки. Вся наша родня тут, в этом городе. А свой дом отец продал, — Мариса сполоснула вазу, отставила было, но затем снова включила воду. — Однажды утром мы встретились на улице с владельцем агентства недвижимости. Тот с Робом в боулинг иногда играл. Спросил, какие такие у отца планы. А мы и знать не знали, что он уже всё продал, документы подписал. Так вот. Мы ему позвонили: папа, что происходит? Я уезжаю, говорит. И через несколько дней его дом — наш бывший дом, тот дом, в котором мы выросли, — перешёл к другой семье. Взамен купил хижину. Ах да, ещё старый грузовик. Погрузил кое-какой скарб и переселился в ту лачугу. Тьфу, стыд какой. Как подумаю, что там побывали доктор… и Трэвис… И вы ещё. Там же страшная грязь. Окна не мыли, наверное, с тех пор, как вставили стёкла. Чувствую, ещё долго не соберусь с силами, чтоб туда съездить… Хотя по-хорошему, надо вывезти весь мусор и… Она по завещанию ведь отходит нам… Представляете? Но лучше б её снести вместе со всем хламом.
Она заводилась с каждым словом всё больше, напоминая всполошенную куропатку. Вода позабыто выплёскивалась из вазы.
— Я б ещё поняла, купи он дом в настоящем лесу, где-нибудь возле границы, возле озёр… Ну захотелось уединения — так езжай себе на лоно природы. Но в этот хилый перелесок у дороги?.. Курам на смех! — она всплеснула руками. Спохватилась и смолкла.
— На что же он жил? На пенсию?
— И на неё тоже. У него были сбережения. Деньги от продажи дома плюс то, что он откладывал на счёт, пока работал.
— А кем он, кстати, работал? — как можно мягче поинтересовался Коди. Почему-то воображение отказывалось рисовать прошлое грозного старика. Гарт так прочно ассоциировался у него с лесом, что Коди мог представить его только егерем.
— Учил, — буркнула Мариса.
— Это кто? — как из ниоткуда на пороге кухни, вырос плотно сбитый круглоголовый мужчина. Румяный, голубоглазый. Он уставился на Коди с подозрением.
— Это журналист. Спрашивает про отца.
Лицо Роба Гарта, а Коди уже сообразил, что это именно, страдальчески исказилось.
— О, нет!.. — простонал он. — Только мы начали жить как люди… И теперь снова!..
— Что вы имеете в виду под «снова»? — осторожно поинтересовался Коди.
— Откуда он тут взялся? Кто его к нам подослал? Что ты ему рассказала?…А вы как думаете? Мы три года были посмешищем — дети городского сумасшедшего, который внезапно сошёл с ума и сбежал на лесную помойку. Три года это обсуждал весь город. Три года! Хорошо хоть, мама до этого не дожила. Хотите плеснуть масла в огонь? Не представляете себе, как это — когда сослуживцы шушукаются за твоей спиной. Или когда входишь в магазин, а там продавцы перемывают косточки «этому Чокнутому Гарту». А сам ты при этом вкалываешь изо всех сил, стараешься добиться чего-то в жизни, приглашаешь на свидание приличную девушку…
Роб расстроено рухнул на стул и зажмурился. Мариса подошла и успокаивающе погладила его по руке.
— А теперь и моим детям придётся наслушаться в школе… — она словно подхватила эстафету от брата, только свою партию вела с нотками обречённости. — За все эти годы он, кстати, ни разу не поинтересовался, как поживают внуки. Когда они родились — у меня близняшки, два мальчишки, — муж на радостях помчался к нему, в его лачугу. Сообщить, что он стал дедом. И что заявил мой отец? Только и буркнул: «Рождаются — вырастают — помирают». После такого никто из нас не горел желанием его видеть.
— Всё заново… Нет, я этого не вынесу!
Брат с сестрой выглядели одногодками, но Коди готов был поспорить, что Роб — младший. У него сохранялись повадки любимого маленького братца.
Коди вернулся в мотель, понимая, что от истории, которую он изначально набросал в голове, мало что остаётся. Гарт оказался не одинокой жертвой обстоятельств, бросившей вызов комфортному существованию, а зловредным стариканом, неспособным выжать из себя и каплю интереса к родной семье. Правда, вопрос, что же выбило его из колеи, оставался открытым.
Хоронить Гарта должны были через день. Он завещал устроить всё предельно просто и как можно быстрее. Никто из родственников ничего не имел против его последней воли. Коди заглянул в ежедневник. Подумал. Набрал номер главного редактора.
— Во сколько ты приезжаешь? — спросила она без вступления. — Я хотела передать тебе кое-какие документы, чтоб ты их просмотрел, прежде чем поедешь на встречу.
Он сипло выдохнул в трубку. Прохрипел, иногда уводя голос за пределы слышимости:
— Сразу же тебе позвоню.
— Хм. Ты что — заболел?
— Сам не пойму, как умудрился… — Лёгкая гнусавость должна была убедить Марго, что у него заложен нос. — Ни с того ни с сего… Но это пустяки. Я уже купил жаропонижающее и лекарство от боли в горле…
— Ты обратился к врачу?
— Ерунда! Марго, это же просто простуда! Наверное, по пути продуло. Я с опущенным стеклом ехал. Вздремну — и полегчает. Выехал бы прямо сейчас, но от температуры глаза слезятся.
— Коди! Никаких поездок в таком состоянии! Вернёшься завтра. У тебя ещё будет время подготовиться. Я попрошу Франсуа оцифровать материалы и пришлю тебе их с утра.
— Не хотелось застревать в мотеле… Но может, ты и права…
Коди отложил телефон, испытывая удовлетворение. Этому трюку он выучился ещё в школе, и очень успешно его применял, когда не хотел идти на занятия. Никаких дилетантских театральных покашливаний, никакого жалобного тона — только искусство.
Он прекрасно понимал: Марго ни за что не позволит ему транжирить время и деньги, распутывая семейные трагедии провинциалов.
Глава 2
Похороны и впрямь проходили очень скромно. Лысое кладбище трудно было бы скрасить и очень пышной церемонией; казалось, его специально устроили на самом унылом пустыре, где даже трава имела флегматичный тусклый вид и спутывалась в неопрятные колтуны. Надгробия все до единого выглядели покосившимися и щербатыми, хотя хоронить здесь начали только десять лет назад, после того как старое кладбище при церкви оказалось не в состоянии принимать новых постояльцев. Дорожки между могилами развезло, на размытой глине ничего не стоило поскользнуться раз пять за десять метров. За оградой высилось только одно дерево. Даже оно смотрелось голым и кривым.
Гарты стояли рядом со священником, чуть в стороне от остальных, пришедших проводить старика в последний путь. Или это остальные уважали их право держаться особняком и предаваться горю — хотя горя на лице брата с сестрой не читалось. Они были расстроены, это да, но расстройство объяснялась не страданиями по усопшему. Их отец снова привлёк к себе внимание. Им снова пришлось иметь с ним дело. Такое страдальчески-нервозное выражение Коди доводилось видеть у всех, кто оказался прикован к педофилам, террористам, психопатам самыми крепкими цепями — родственными узами. Детей Мариса с собой не взяла. Коди попытался представить себе её сыновей. Скорее всего, такие же круглощёкие крепыши, которые отчаянно скучали бы на похоронах деда-незнакомца.
Кроме родственников, на кладбище пришли несколько пенсионеров. Они держались как праздные зеваки. Был Трэвис. Он по-семейному обнял Марису и Роба, когда подошла его очередь высказывать соболезнования. С другой стороны могилы с унылым видом стояла сухопарая женщина, принёсшая такие же сухопарые цветы. Кем она приходилась Гартам, было невозможно догадаться. Женщину помоложе Коди определил как подругу Марисы. Очевидно, она помогала с похоронами. Ещё несколько человек, казалось, вообще забрели на кладбище случайно и по внезапной прихоти решили почтить память неизвестного усопшего, — две пожилые дамы и пожилой джентльмен в очках, напоминающих пенсне. Последний выглядел особенно не к месту — ни дать ни взять чопорный аристократ на посиделках дворовых слуг.
— Кто это? — спросил тихонько Коди у Трэвиса, когда представилась такая возможность.
— Они с покойным работали вместе.
Дождавшись конца церемонии, сухой и короткой, Коди подстроил так, чтобы, выходя с кладбища, оказаться рядом с мужчиной в очках.
— Простите… Мне сказали, вы давно знали мистера Гарта…
— Весьма давно. А вы?..
— Мне довелось познакомиться с ним в последний день его жизни.
— Он был не очень общителен в последние годы, — подумав, ответил джентльмен. До стоянки оставался пара десятков шагов, и Коди предчувствовал, что собеседник сейчас сядет в автомобиль и ускользнёт. Вежливость ответа именно на это намекала.
— Он пригласил меня заехать к нему вечером. Так я узнал о его смерти — встретил доктора и мистера Трэвиса. Я работаю в журнале.
Последнюю фразу Коди добавил по наитию, не вполне уверенный, не отпугнёт ли собеседника окончательно. Джентльмен не производил впечатления любителя пооткровенничать с незнакомцами.
Однако тот неожиданно остановился.
— В журнале?
— Именно.
— Он назначил вам встречу?
— Можно и так сказать.
В конце концов, Коди не сильно лукавил. Старик пригласил его заехать, это почти то же самое.
— Он хотел со мной поговорить.
— Вы идёте на поминки?
— Вряд ли это будет удобно. Семья мистера Гарта не хочет выносить событие за пределы семейного круга, как я понимаю. Я человек чужой.
— Я тоже не иду. Если у вас сейчас нет неотложных дел…
Он сделал паузу, и Коди поспешно ответил:
— В городе я до завтра. Единственное дело, которое у меня было намечено на сегодня, только что закончилось.
— Тогда я бы предложил поехать ко мне.
Дэвид Финли жил в двухэтажном великолепном доме в престижной части городка и держал сеттера с шелковистой шерстью, похожей на золотое руно. Входя в дом, он выкликнул негромко: «Элизабет?..» — и на его зов вышла низенькая женщина, в которой с первого взгляда можно было распознать экономку. Финли попросил её подать в кабинет чай.
Она принесла чай, горячий пирог, бутерброды и удалилась. Финли достал из шкафчика бренди. Хотя не было произнесено ни слова, Коди понимал, что это мини-версия поминок.
— С Диком Гартом мы познакомились ещё в те годы, когда пришли в университет.
— Даже так? Я понял, вы работали вместе.
Коди отставил нетронутый стаканчик.
— Именно это я и имею в виду. Я преподаю философию. Дик преподавал культурологию. Мы пришли в университет в один год, поэтому так быстро сблизились. Хотя это было неизбежно: он оказался единственным моим ровесником среди преподавательского состава.
Коди подвигал стаканчик по краю стола, чтобы скрыть изумление. Знатно же он облажался. Когда Мариса сказала, что Гарт «учил», он не придал её словам значения. Не насторожился, когда она стала упрекать отца в завышенных ожиданиях. Курсы плотнического мастерства в школе — вот всё, что он смог представить. Никто бы не распознал в старикане с двустволкой человека умственного труда. И за всё время, что Коди болтался в городке, ему не пришло в голову разузнать, чем Гарт занимался до затворничества. Справедливости ради надо сказать, он не особенно задавался этим вопросом. Откровения Марисы и Роба, казалось, ставят крест на дальнейших поисках. История печальная, но таких тысячи. Глупейшие ссоры по пустякам. Распри из-за наследства. Непримиримая вражда, тянущаяся лишь из-за ослиного упрямства. Кого этим удивишь? Но на похороны он должен был пойти. Хотя бы потому, что, как и сказал Дэвиду Финли, был последним, кто видел Гарта живым. Версию о подсознательном чувстве вины следовало отмести сразу. Даже не торопись он так на интервью, никак не смог бы предотвратить смерть старика. Гарт умер часа за два до того, как его обнаружил почтальон, а значит, много позже отъезда Коди. Дольше чем на час их беседа не растянулась бы. Умер Гарт, по заключению доктора, мгновенно. Вызвать скорую Коди не успел бы, навыками вытаскивания с того света не обладал. Одним словом, причин для раскаяния и искупления не было. И причин оставаться тоже. Но Марго уже прониклась легендой о злостной хвори, уложившей Коди в постель. Сутки так и так выторгованы. И сейчас он порадовался, что остался.
— Каким он был в те времена?
— Человеком с отменным чувством юмора. Энтузиастом. Мы могли говорить сутками напролёт. Обсуждали новые книги. Спорили о Витгенштейне. Много гуляли. Мы были почти ровесниками, как я и сказал. Полна голова волнующих идей. Мечты о том, как реформировать систему академического образования. Наполеоновские планы — новые курсы, революционная структура лекций… Даже когда мы вросли в коллектив, дружба не выдохлась. Я до последнего считал его своим лучшим другом.
Всё ещё переваривая новость о былой карьере Гарта, да ещё под соусом из таких не вяжущихся с мрачным стариканом эпитетов, как «энтузиаст» и «человек с отменным чувством юмора», Коди уточнил:
— Когда вы говорите «до последнего», вы ведь не сегодняшние похороны имеете в виду.
— Я с ним не разговаривал десять лет.
Дэвид Финли церемонно отпил чай, опустил аккуратно чашку на блюдце.
— Выражусь яснее: он не разговаривал со мной десять лет. С того момента, как я последний раз попытался до него достучаться, а он выставил меня вон. Даже после его эксцентричного поступка я приезжал к нему так часто, как мог. Сначала надеялся, что это лишь кризис. Этакий жест отчаяние. Верил, что такой человек, как он, найдёт в себе мужество исправить ошибки, даже если наломал дров. Потом убедился в худшем: он не намерен был ничего исправлять. Но я всё равно его навещал. Иногда мне казалось, что между нами ещё теплятся дружеские отношения. Он просил меня о кое-каких мелких одолжениях. Я по своему почину иногда завозил ему дрова или продукты, книги… Хотя книги вызывали у него всё большее раздражение. Он стал отдавать предпочтение газетам.
Заглянула экономка, без слов забрала чайник, заменила его на другой — такой же, но полный.
— Я тоже живу один, — пояснил Финли, очевидно, заметив, каким взглядом Коди проводил женщину. — Дом большой, дети разъехались. Одному не управиться. А я всё ещё преподаю — ректор просит, хотя давно пора на покой… Много занимаюсь бумажной работой. Без посторонней помощи моё жилище заросло бы грязью похлеще, чем хижина Дика.
— Дело в каком-то скандале? Это связано с его преподавательской деятельностью?
Коди знал немало случаев, когда истеричные студентки — а то и студенты, — рушили карьеру уважаемых профессоров, выдвигая обвинения в сексуальных домогательствах. Даже если инсинуации удавалось опровергнуть, почти всегда исход был один: несмываемые пятна на репутации.
— Хм… С преподавательской деятельностью? Частично. Он поглощал знания, как огромная чёрная дыра. Засасывал тонны информации. Но если хотите знать, то вот как это произошло: в один прекрасный… то есть не прекрасный, конечно… день он не явился в университет. Ему пытались дозвониться, не смогли. Ассистент поехал к нему домой. Никого не застал. К тому моменту Дик уже овдовел, года полтора как. Никто не знал, где он. Обратились в полицию. Позвонили его детям. Объявился он дома через трое суток. Ничего не объяснил. Проигнорировал вопросы соседей. Приехал на старом грузовике. Погрузил вещи. И уехал. Потом я пытался вызнать, где он пропадал. Он сказал, что провёл трое суток в хижине. Много думал. И принял решение.
Финли подлил ему чаю. Коди выждал минуту, прежде чем осторожно спросить:
— Он его объяснил? Это решение?
— В какой-то степени, — Финли изящно пожал плечами. — Он сказал, что чем дальше от городов, тем лучше. Что прожить дольше можно только вне скоплений людей. Что цивилизация — это зло и ловушка.
— Неужели ему не пытались помочь?
— Он не выглядел… подкошенным, если вы об этом. Трудно обвинять кого-то, кто решил порвать с карьерой и семьёй. Ну а бегство на природу… Тогда это было не слишком распространено, а сейчас — да сплошь и рядом. Дауншифтинг, как нынче говорят. Это даже модно. Вы догадываетесь, наверное, что казалось нелогичным: университет университетом, тот ещё муравейник, но жил-то Дик здесь. Трудно назвать наш городок мегаполисом.
— Вы сказали, он жену потерял незадолго до того. Может быть, с этого и началось?
Финли тактично кашлянул.
— Как вам сказать… Миссис Гарт была женщиной хорошей. Но Дик не тот человек, который во главу угла ставит… Был не таким человеком, кто ставит во главу угла брак. Упаси боже вас подумать, что он семьёй пренебрегал. Напротив, брак он считал понятием священным. У них с женой сложился очень достойный союз…
— Однако…
— Однако… Разница жизненных оснований. Основание Дика составляла наука и, если хотите, просвещение. В былые времена он стал бы еретиком или просветителем. Его влекло познание. До прочего ему не то что не было дела… Оно было вторично, уже после. Миссис Гарт поэтому и подходила ему идеально — для неё главным являлся семейный очаг. Из таких женщин выходят лучшие спутницы исследователей или художников.
То есть он её не замечал, пока не приходила пора спрашивать про ужин, сделал вывод Коди.
— Он глубоко скорбел, когда её не стало. Но жизнь для него на этом не прекратилась. У него оставались ученики, университет, наука.
— И он был успешен? В науке?
— Он был преподавателем от Бога. Его лекции никогда не проходили под зевки или в пустой аудитории.
— То есть студенты его любили.
— Они… испытывали к нему уважение. И хотели его слушать.
— А коллеги, кроме вас? Начальство?
— У нас была тихая кафедра. В общепринятом смысле. О, нет! Конечно, на ней бурлили нешуточные страсти, если вы имеете в виду кабинетные дискуссии и ломание копий вокруг знаковых имён. Методы преподавания, концепции, парадигмы… Спорить можно было до хрипоты, были свои фракции, были консерваторы и новаторы. Покажите мне научный коллектив, где иначе. Но на внешнем уровне — гомогенное благочинное собрание без эксцентриков и интриганов. Нет смысла отрицать: были честолюбие, амбиции, терзания, что ту или иную должность занял недостойный — слишком молодой, слишком легкомысленно относящийся к… ну, к примеру, к вопросу изучения Софокла на языке оригинала. Преподавательское сообщество может быть тем ещё гадюшником и клоакой. Нам в этом смысле повезло. Мы были в большинстве своём мечтательны, романтичны, идеалистичны и далеки от действия.
— То есть никто не подсиживал его, не считал, что его подходы устарели?
— Он мог бы преподавать ещё долгие годы — к радости ректора, учредителей и всего нашего коллектива. У Дика вышло несколько монографий. И я уверен, у него ещё оставалось что сказать, если бы он захотел.
— Что же тогда? Несчастная любовь? Усталость?
— Думаете, я не перебирал версии? И не раз. От самых банальных до самых экзотических. Если хотите знать: многие знания — многие печали. В какой-то момент знание его и раздавило. Экзистенциальный кризис. Иначе я не могу объяснить, почему он столь резко потерял ко всему интерес. Ещё за месяц до того не вылезал из библиотек, переписывался с коллегами из других университетов, ездил в музеи, с горящими глазами мчался за новыми книгами… И враз в нём это потухло.
Они помолчали.
— Вы спросили меня, там, на кладбище, хотел ли он со мной поговорить о чём-либо… — осторожно начал Коди.
По лицу Финли скользнула тень. А может, показалось.
— Да. Верно. Я подумал, что он мог вернуться к идее, с которой носился некоторое время. Уже после того, как похоронил себя в лесу. Лет через пять после переезда в хижину он стал заговаривать о том, чтобы предупредить человечество.
***
— Что вы думаете о смерти? Честно? Только не надо щадить мои чувства.
— А вы широко ставите вопрос. Мне сложно так, с налёту, сказать. Дайте подсказку, в каком ключе.
— О смерти как о явлении. Как о том, что прекращает наше существование. Откуда она пришла, что она такое. Об ограниченности во времени нашего пребывания на земле.
— Не знаю. Над этим надо серьёзно подумать.
— Вы обращали внимание, что большинство людей о ней не думают? Не потому, что бояться, нет. Всё до безобразия просто. Попытки задуматься о сущности смерти постоянно вытесняются более важными мыслями, теми, которые вращаются вокруг здесь и сейчас. Она признаётся как факт. Какой смысл размышлять о непреложном факте? Уже всё изведано. Окончательный приговор, возможности апелляций исчерпаны. А есть масса вещей, которые можно менять, на которые можно влиять. На них-то люди и сосредотачиваются. Логичное решение, если так посмотреть.
— Если медитировать над вопросом смерти, он отравит текущий момент, отравит жизнь. Есть ли в этом смысл? Мне кажется, вы не из тех, кто упускает светлые стороны ради тёмных.
— Вот и получается, что одни оправдываются фатализмом, другие — оптимизмом. Правило нарушается, только когда человек оказывается на грани. А когда он на ней оказывается, как раз и включается страх, так что — снова нет. Но может — стоит размышлять и подвергать сомнению?
— Ради расстановки приоритетов? Чтобы провести границу между суетой и по-настоящему важным?
— Ради того, чтобы перестать принимать за аксиому то, что привыкли называть аксиомой. Сомнение — великий дар. Мы его практически не используем там, где он реально пригодился бы. Где-то слепая вера годится, но когда речь идёт о по-настоящему важных вопросах — неужели не стоит перепроверить всё ещё раз? Так что вы думаете о смерти, Райф?
***
Незаметно минула неделя. Встреча с бывшим монахом прошла не так плохо, как ожидалось. Интервью с анонимным источником, которым была воодушевлена Марго, потребовало от Коди бесконечной выдержки. Затянул привычный водоворот дедлайнов, звонков и разъездов по городу. Внезапно подворачивались неотложные встречи. Его ловил у дверей редакции бдительный гражданин, жаждущий рассказать о мусульманской угрозе. Посреди рабочего дня случился блэкаут, работа редакции зависла на несколько часов, пришлось судорожно навёрстывать. Между делами рабочими тоже что-то постоянно вклинивалось неожиданное. Вспоминать о бедолаге-преподавателе, закончившим свои дни на продавленном диване в грязной лачуге, теперь было странно. Сразу по приезду Коди хотел намекнуть о Гарте редактору, но это значило выдать себя с головой. Два лишних дня проживания в мотеле, оплата расходов на бензин и аренду машины, враньё насчёт болезни — а на другой чаше весов чахлая история чокнутого старика. Другое дело, если к мелодраматичной канве добавить что-то конкретное. А это конкретное должно было существовать. Он чувствовал.
В первый выпавший выходной Коди внимательно изучил все упоминания о Гарте в интернете. Их было немного. Сведения о научных работах, воспоминания на форуме бывших выпускников, краткая информация из университетских ежегодников. Дэвид Финли предположил, что Гарт хотел встретиться с Коди по определённой причине. Как с журналистом. Но их разговор был слишком похож на те бессвязные речи, что ведут жертвы старческого слабоумия. Необходимость собрать из нескольких имён пазл. Слишком туманно, слишком ни о чём. Разве что имена… «Я запишу для тебя три имени» — сказал тогда старик.
Коди даже тряхнул головой, чтобы избавиться от дичайшей идеи.
Он специально выбрался из дома поужинать, отвлечься. Но к возвращению домой идея не перегорела. Мариса Гарт испытывала перед лесной избушкой если не суеверный страх, то сильнейшую неприязнь. Она не собиралась наводить в ней порядок и вряд ли вообще будет заниматься домишкой, который в её глазах связан с позором и отцовской жестокостью. Если Гарт собирался передать ему список из трёх имён, то логично предположить, что он так и сделал. И этот список где-то лежит.
Машину Коди оставил за треть мили до хижины. Ещё по первому своему путешествию он помнил это место — густой малинник, притоптанный пятачок лужайки; устроенный кем-то давным-давно и с тех пор неиспользуемый съезд с дороги. Почва была сухая, плотная, и машина легко забралась к самому лесу, за стену кустарника. Коди специально прошёл назад и убедился, что её не видно с грунтовки. Следы от шин, конечно, останутся, но полиция давным-давно позабыла про смерть Гарта, да и не считался его дом местом преступления. Судя по всему, старику принадлежал только клочок земли, на котором стояла лачуга, — а значит, пока что даже о вторжении на территорию, находящуюся в чужой собственности, речь не шла. Никто не запретит Коди прогуливаться в лесу.
Он мог заехать к Марисе и спросить у неё позволения побывать в хижине, но что-то его удерживало. Потребовалось бы дать какое-то объяснение, а сейчас Коди нечем было отбиваться. Обещанием статьи её расположения не купишь. И если он что и напишет, то — чутьё подсказывало — получится вовсе не лирическая заметка. Разрешение Мариса дала бы. Точно дала бы. Чтоб отделаться. Даже предложила бы забрать весь хлам и сравнять избушку с землей, утешил он себя.
Время чуть перевалило за полдень, уходящая вбок просека лениво шевелила осиновыми макушками. Облака затянули небо, смягчая старания солнца. Облачно, но не пасмурно. Малинник с крохотными завязями ягод пах резко, предупреждающе. Словно догадывался о том, что Коди задумал, и заявлял: я не имею к твоим аферам никакого отношения и прикрывать тебя не буду. Стояла тишина; по контрасту с прошлыми разами птицы молчали. Они наблюдают за мной, внезапно пришло ему в голову. Улыбнулся нелепости этой детской мысли, но улыбка не убрала тревоги. Замершим в ожидании казался и лес. Всё застыло и устремило взгляд на него, наивного смельчака, не знающего, с чем столкнулся. В другое время он назвал бы такое затишье сонным. Но не сейчас. Оно таким не было.
«Чепуха, — повторил про себя несколько раз Коди. — Это не место преступления. Просто дряхлый старик наконец отошёл в мир иной. Обычное дело». Глупо бояться пустого дома. Словно в наказание за самоуверенность, его нога вдруг заскользила вниз — он едва удержал равновесие; путь перерезала высохшая канава. Заросшую сорной травой, её было не разглядеть издали.
Хижина показалась из-за деревьев раньше, чем он ожидал, и Коди вздрогнул. Как будто на него выскочил из подлеска заяц или хорёк. Унял подпрыгнувшее сердце. Под пологом осин и занавесями елей дрожал приглушённый свет. С прошлой недели здесь ничего не изменилось. Коди ожидал найти обрывок полицейской ленты, истоптанную землю перед входом, но ничего такого не было. Таз стоял там же, где и раньше, бельё с обтрёпанной, потемневшей от времени верёвки никто не снял. Коди почудилось, что сейчас за спиной раздастся грозный окрик, и он, обернувшись, напорется на суровый взгляд четырёх глаз — старика и двустволки. Иллюзия была такой яркой, что он невольно глянул через плечо.
Никого не было.
Возможно, в прошлый раз он зашёл с другой стороны, а может, слишком торопился, потому был невнимателен; сегодня он приметил, что канава, едва не ставшая ловушкой, брала хижину в кольцо, будто средневековый защитный ров. Он прошёл немного вдоль неё; за взгорком журчал ключ. Возможно, когда-то оттуда поступала вода — он вспомнил странный старый желоб.
По дороге сюда Коди прикидывал шансы на то, что хижина окажется запертой. Подозрительный старик вряд ли позволял кому попало шляться по своим владениям и совать нос в дом. Но почтальон нашёл Гарта на диване, не во дворе, а кому, кроме хозяина, пришло бы потом в голову запирать дверь? Полицейским разве — чтобы не устроили пожар заезжие малолетки, не обосновались бродяги, — однако Коди не заметил в них чрезмерного рвения. Будь это собственность, представляющая хоть какой-то интерес для наследников, доктор или Трэвис поискали бы ключ, но и тот, и другой были в курсе отношения Марисы к отцовскому убежищу. На всякий случай Коди всё-таки прихватил с собой стамеску, отвертку и перочинный нож. Он упрятал их в багажник под коврик, и всю дорогу чувствовал себя из-за этого неспокойно, как будто вёз парочку гранатомётов, купленных у колумбийской мафии. Столярное ремесло было для него мастерством далёким, и инструменты ощущались чужими.
Дверь оказалась открыта, только притворена. На него дохнуло сложной смесью подгнивающего дерева, старых шерстяных вещей, сладкой микстуры и старческой кожи. Коди прислушался. Не было слышно даже тиканья часов; ему казалось, что часы в хижине он видел. Старые, напольные, с заводом. И всё же было безмолвно.
В доме имелась только одна комната, не считая крохотного закутка за перегородкой из фанеры — импровизированной кухни. Уже с порога можно было разглядеть портативную газовую плитку и покорёженную жестянку из-под консервов, предназначенную для использованных спичек.
Покрывало на диване было расправлено, и Коди сперва вспомнил, как сидел на этом диване, глотая родниковую воду, и только потом — что именно здесь было найдено тело старика.
Страшный бардак — так бы он описал жилище Гарта в двух словах. Комната выглядела помесью слесарной мастерской, кладовки, охотничьей сторожки и каморки вахтёра. Всё здесь было вызывающе походным, будто хозяин заботился только о том, чтобы пережить суточную смену, не выходя за порог, и подтащил к дивану, эпицентру жизни, всё для того необходимое. Коди автоматически отметил паяльную лампу, железную кружку, оловянную тарелку, погнутую оловянную ложку, выдавленный почти до конца и экономно скрученный тюбик зубной пасты, порыжевшую от времени зубную щётку, старомодный массивный фонарь, по виду годов семидесятых, завернутую в газету двуручную пилу, дымовую шашку, высокие резиновые сапоги, коробочку с леденцами. Сейчас, зная, кем был Гарт, он невольно искал какие-то признаки бывших его занятий, но — ничего. Ни одной книжки, ничего похожего на — да, смешно и искать — компьютер или хотя бы пишущую машинку. Зато стол укрывал ковёр из газетных и журнальных вырезок. Под столом громоздились пачки газет и перевязанные бечёвкой журналы. На растопку?
Посередине стола старик расчистил небольшое пространство, дюймов десять. Коди подошёл поближе и присмотрелся к этой прогалине. Ни блокнота, ни листков для записи. На корявой деревянной поверхности темнело глубоко въевшееся чернильное пятно.
Никакой записки.
Внезапно ему пришло в голову, что записка, если таковая и существовала, могла остаться в кармане у старика. Коди не думал, что Гарта похоронили в той же выцветшей рубахе и поношенных портках, в которых нашли, но это мало что меняло. Его обноски наверняка сожгли в тот же день на задворках морга. И…
Что это?
Коди показалось, что на крыльце раздался шорох. Он застыл. Здесь не могло никого быть. Подъезжающую машину он бы в сегодняшнем безмолвии обязательно услышал. Скрипящие ступени не позволяли кому-либо подкрасться незамеченным.
Смешно, но в первую очередь Коди представился сам Гарт, гневно тычущий ему в грудь корявым пальцем: «Что ты тут забыл? Кто тебе разрешил влезать в чужой дом, а?»
Чтобы избавиться от этого образа, Коди протянул руку к столу и поворошил бумаги. Некоторым вырезкам было не меньше десятка лет, другие еще сохраняли пружинистость свежеотпечатанной бумаги. Ни на одной не было никаких пометок. Даже непонятно, к чему лежащие рядом затупленные карандаши. Он попытался вникнуть в суть статей. Ему пришлось склониться к самой столешнице: света, проникающего из маленького окошка с грязными стёклами, хватало только на то, чтоб выхватить стол из неопрятного полусумрака. Коди задался вопросом, как старик умудрялся читать при таком освещении. Или он и не читал, а просто маниакально кромсал газеты ножницами?
Первая заметка рассказывала о приросте населения в Китае. Несколько других были посвящены художникам и поэтам — выставки, презентации, чествования, некрологи о смерти…
От движения за спиной и звука — ножки табуретки царапнули по полу — Коди подпрыгнул чуть не до низенького потолка. Это уже нельзя было списать на разыгравшееся воображение. Он непроизвольно схватился за грудь — в кармане жилета лежала отвёртка — и стремительно повернулся.
Возле дверей стоял кот.
Коди опустился на диван. Сердце гулко стучало.
Кот жалобно мяукнул — почти без голоса. По сравнению с прошлым разом он выглядел жалко: грязный, исхудавший. Коди инстинктивно глянул в угол, где была кухня, и увидел пустое блюдце. Очевидно, после смерти старика о животном все забыли, а может, были не в курсе, что Гарт завёл питомца. Кот выглядел домашним и породистым, из тех изнеженных созданий, что даже по подсказке инстинкта не способны добыть себе пропитание и привыкли дремать на мягком кресле.
— Феликс, — вспомнил Коди. Восстановил дыхание и позвал уже ласковее: — Феликс.
В тумбе под варочной панелью он обнаружил коробку овсянки, макароны, несколько банок тушёнки. Кошачьего корма нигде не было. Коди прикинул, насколько вообще реально, чтобы такой противник современного образа жизни, как Гарт, покупал консервы для животных. Глубже, у оконца, стоял ящик, на нём пластиковый бочонок, накрытый фанеркой. Осторожно, ожидая напороться на вонь, Коди заглянул внутрь. Бочонок оказался пуст. В ящике хранился картофель. А вот в углу между ящиком и тумбой он нашёл, что искал, — на две трети опустевший, свёрнутый в несколько раз пакет сухого корма. Коту туда было не добраться, слишком узкая щель. Коди высыпал гранулы в форме рыбок в блюдце.
Феликс накинулся на еду с жадностью. Подумав, Коди поставил на пол неглубокую плошку и налил воды. Последние дни погода стояла сухая. Возможно, кот был ещё более беспомощен, чем казался.
Появление Феликса помогло Коди собраться и стряхнуть с себя зачарованность. Он заглянул в комод, шкафчик над раковиной. Осторожно открыл чемодан, задвинутый под стол. В нём Гарт хранил пару смен белья и слежавшиеся простыни. Коди сам не знал, что ищет или что пытается понять. Навыков обыска у него не было, хотя — что врать — проникать в чужое жилище без ведома владельца и там осматриваться ему уже приходилось. Но он не умел искать улики — его территорией были факты. Сейчас же у него не вырисовывалось ни теорий, нуждающихся в проверке, ни конкретной цели. Даже уверенности в том, что за такой резкой переменой стоит некая драма, не было. Преподаватель культурологии, в один прекрасный день отгородившийся ото всех и встречающий гостей двустволкой, — Коди повторил про себя это короткое резюме. Что ещё? Внезапное желание что-то поведать. И скоропостижная смерть. Вот три слагаемых, которые ровным счётом ничего не значили. Все три уже нашли естественное объяснение.
Именно в этот момент в голове что-то щёлкнуло. Отчётливо щёлкнуло. «Смотри, Коди: тут ничего нет. Пустышка», — сказал разум. А сразу после переключился некий тумблер, и Коди понял, что проскочил пересадочную станцию и уже не может остановиться. На миг его обхватило искушение взять из машины пластиковый пакет и смахнуть в него вырезки со стола. Никто не хватится, а если и увидят, что неряшливый архив исчез, только поблагодарят. Но тогда пришлось бы идти к малиннику, а Коди не был уверен, что у него хватит запала вернуться в дом. Сейчас он как никогда остро ощутил желание выйти, захлопнуть дверь и оставить Дика Гарта и его безумие в прошлом.
***
— Я очень хорошо помню точку, в которой мог свернуть. Хотел свернуть и чувствовал, что так и следует поступить. Я почти сделал это. Наверняка с вами было такое. Как бы объяснить… Ну, вот, например: выходишь утром из квартиры, говоришь себе, что не станешь заезжать за выпечкой и кофе, начнёшь здоровый образ жизни, поедешь прямиком на работу; весь такой из себя правильный, на ланч съешь низкокалорийный салат. А назавтра вообще начнёшь день с пробежки. И мысленно проделываешь то, что задумал. Тело уже пробует ощущения, которые получит через минуту. Вот сейчас возьмёшь и повернёшь направо. Это запланированное действие такое осязаемое, что почти как свершившееся. Тем больше недоумеваешь, когда происходит сбой, и обнаруживаешь себя в кофейне, с пакетом сдобы под мышкой, болтающим с симпатичной баристой.
Я прожил отъезд из дома Гарта так осязаемо, как многие совершившиеся события не проживал. То, как я насовсем захлопнул дверь. Отъезд, дорогу до дома, даже кусок жизни, который прожил бы сразу после того… Увидел образы событий на ближайшие несколько лет. Событий, которые произошли бы. Не в деталях, конечно, а именно смутные образы. И как раз в тот момент я.…
— Дать вам воды?
— Всё нормально, просто поперхнулся.
— Вы точно в норме?
— Да, полный порядок.
— Так — и?..
— О чём я говорил?
— О том, что реальность раздвоилась, поставив вас на развилку.
— Вы ужасно правильно это описали. В общем, тогда я упустил отличный шанс соскочить с расследования.
— Да, но если бы вы не нашли записку?
— Тогда я нашёл бы что-то ещё. Видите, какой я закоренелый фаталист.
***
Дома Коди первым делом засунул в микроволновку замороженную тайскую лапшу, а потом уже переоделся и разобрал пакеты. Предусмотрительно задвинул горшок с цветком поглубже в оконную нишу. Поставил в ванной лоток, в одну миску плеснул воды, в другую выложил корм. Умотанный дорогой и притихший Феликс засел под этажеркой в холле и вылезать не спешил.
Коди его не торопил. Включил автоответчик, прослушал сообщения. Их оказалось всего два — одно с работы, второе от родителей. Они ждали его на ужин назавтра. Он непроизвольно бросил взгляд на настенный календарь, в котором двумя жирными зелёными линиями подчёркивал важные даты. Ничего важного на ближайшую неделю не намечалось, значит, они просто хотят его видеть.
Подумав, он отключил телефон, так же поступил с мобильным. Прихватил из пищавшей микроволновки свой экспресс-ужин и прошёл в спальню.
Записку он отыскал на низенькой самодельной тумбе возле дивана. Это был рекламный буклет, и Коди попенял себе за недогадливость: он-то искал белый лист, вырванный из блокнота, и не учёл, что в доме старика чистой бумаги не водилось. Гарт воспользовался для записи первым попавшимся клочком. Старик действительно подготовил список: три имени, под номерами — 1, 2, 3. Как для похода в магазин. Пожилые люди вешают такое на стену — список дел или покупок. Подспорье для слабеющей памяти. Бумага была цветная, глянцевая, карандаш писал по ней плохо; на втором пункте Гарт в сердцах отбросил его, продавив скобку после цифры «2» насквозь, и перешёл на авторучку. Та писала не лучше.
Старик явно давно не брал в руки что-либо пишущее — каракули выглядели беспомощными, как у малолетки.
Кармелла Орсон.
Глен Размани
Эр Джи.
Рядом с первыми двумя именами стоял номер телефона. Последний пункт был совсем скудным — только два инициала и ничего больше. Возможно, именно на «Джи» его и настигла смерть. Коди поспешно отложил буклет. Захотелось вытереть руки о брюки.
Все три номера он предусмотрительно скопировал в блокнот. Открыл ноутбук и решил действовать последовательно. Первые да останутся первыми.
Номер, указанный рядом с именем Кармеллы Орсон, принадлежал институту теологии Святого Луки. Орсон там работала и значилась доктором богословия. Время было уже позднее, и Коди подавил первый порыв — включить телефон и попытать счастья. Кроме того, опыт научил его: получаешь гораздо больше, наведавшись лично. По телефону можно сослаться на страшную занятость. Если же имеешь дело не с бестелесным голосом в телефонной трубке, а с человеком из плоти и крови, стоящим на твоём пороге, отговоркой не отделаться. Люди обычно смиряются с тем, что вторжение уже произошло, гнать визитёра нет смысла.
За дверью заскребла по полу миска; Феликс наконец отошёл от стресса.
Коди лениво подумал, что надо бы спуститься и пропылесосить салон машины — кот всю дорогу просидел на заднем сидении. Судя по тому, что на брюки в изобилии налипли длинные рыжие ворсинки, дела с обивкой обстояли не намного лучше.
Глава 3
Дорога до института теологии занимала три с половиной часа. Утром Коди отзвонился в редакцию и предупредил, что работает над сюжетом. Он обошёл слово «перспективный» — оно автоматом переводило предмет исследование в категорию «запланировано к печати» и под прицел зоркого ока Марго. А пока что Коди не готов был ни делиться, ни обещать. Отсутствие прилагательных давало вольную — право в любой момент свернуть дело без нудных объяснений. Ярлычок «сюжет» позволял тратить рабочее время на удовлетворение любопытства.
Пропылесосить салон он так и не удосужился, но это могло обождать. Он поймал радиоволну с хитами последнего десятилетия и под их бодрящий марафон двинулся в путь.
Кармеллу Орсон он выбрал не только потому, что отыскать её оказалось проще простого; основная причина заключалась в том, что она была женщиной. Коди достаточно пожил на свете, чтобы убедиться: за половиной преступлений и тёмных историй стоит женщина. И уж точно — за половиной скандалов. Дик Гарт уволился, а вернее самовольно исчез из университета, когда ему было пятьдесят восемь лет. Не предел для учёного. Можно сказать, расцвет. И самый возраст для интрижек. Он не говорил декану или коллегам, что собирается завязать с преподавательской карьерой. Ему нравилось его работа, судя по словам Финли. Если уж и рассматривать какую-то версию, кроме приступа мизантропии, то Коди поставил бы на тайный роман со студенткой. Заверения Финли, что Гарт блюл святость брака он принял скептически. При таком раскладе как раз и напрашивалась всепонимающая свеженькая ученица. Она бы глядела своему кумиру в рот и держала его за современного Аристотеля, пока идеальная спутница жизни миссис Гарт взвешивала, кто дешевле возьмёт за стрижку газона и в какую химчистку сдать мужнин костюм. Вдовство делало Гарта уязвимым. Обычно студентки, практикантки, секретарши, ассистентки чётко знают своё место. Снисходящий с кафедры бог стреножен узами супружества — постылого, разумеется, — и чувством долга. И это правильно, это свидетельство его благородства. Удел остальных женщин — впитывать драгоценные капли внимания, не требовать и вдохновлять. Когда же кольцо с пальца преподавателя испарилось, кто-то мог и пересмотреть свою роль. У загнанного в угол Гарта сдали нервы, он нанёс упреждающий удар — после его самоустранения никто не мог угрожать ему разоблачением или претендовать на место в его доме. Логично? Логично.
Институт теологии оказался сравнительно небольшим и, на взгляд Коди, чересчур вылизанным. Он напоминал свежесделанный макет или только что распакованную игрушку — невысокие корпуса, разбросанные между идеально подстриженными лужайками. Но по дорожкам ходили настоящие люди. Главный корпус был выкрашен в жёлтый цвет и потому казался особенно кукольным. Семестр закончился. Летние курсы, очевидно, ещё не начались. Пустые коридоры заливал солнечный свет. Коди заглянул в несколько дверей. Шаги гулко отдавались в необитаемой безмятежности. Большинство кабинетов стояли запертыми. На втором этаже обнаружилось больше признаков жизни. Он довольно скоро отыскал нужную табличку. Дверь была приветственно распахнута.
Радоваться успеху оказалось рано. В неуютно-просторном кабинете было столь же пустынно, как на первом этаже. Только женщина в сером костюме, очевидно, секретарь, со строгим выражением лица складывала бумаги в папку. Её густые волосы были тщательно убраны в хвост и прихвачены массивной заколкой.
— Вы что-то хотели? — осведомилась она, заметив Коди на пороге.
Коди хорошо понимал важность покорения сердец секретарш и обслуживающего персонала. Он расцвёл самой подкупающей свой улыбкой. Чуть-чуть смущённой. Скромно потупился.
— Мне нужна доктор Кармелла Орсон.
— Вы договаривались о встрече? — она озабоченно наморщила лоб.
— Нет.
— Если вы насчёт утверждения темы дипломной работы, то вам лучше обратиться в деканат.
Коди уже непритворно смутился. Он знал, что выглядит подозрительно молодо, но не ожидал, что его примут за желторотого студента.
— Вообще-то я из журнала. «Дейли лайф».
Она не подняла брови, но лицо у неё сделалось таким, как будто она всё-таки это сделала. Оглядела его. Коди спросил себя, зачем, отправляясь в институт теологии, надел футболку, выглядевшую так, будто её заляпали краской, и молодёжные джинсы.
— Не помню вашего издания в списке журналов, освещающих вопросы богословия.
— Это как посмотреть. Я пишу о людях, а они некоторым боком имеют касательство к Богу, — парировал он прежде, чем успел сформулировать почтительную обтекаемую фразу.
Она оторопела, а затем неожиданно рассмеялась.
— Хороший ответ, мистер… ?
— Зовите меня просто Коди.
— Спасибо, что разрешили. Что ж, Коди, тогда присаживайтесь, — она приглашающе махнула рукой в сторону кресла. Обошла массивный стол, занимавший центральное место в кабинете, и села за него.
Он, наверное, выглядел совсем глупо, потому что она снова одарила его полуулыбкой. По-прежнему казённой, но всё ещё ободряющей.
— Всё верно. Кармелла Орсон — это я.
На журналистское удостоверение она бросила только один быстрый взгляд.
— А я-то ожидал даму средних лет с кичкой, — пробормотал Коди, усаживаясь.
— Попробуйте зайти осенью. Возможно, я пересмотрю причёску. Ваши представления о богословах разрушены?
Кресло оказалось неудобным. Спинка не учитывала естественные рельефы человеческого тела, колени взлетали слишком высоко.
— Как-то привык думать, что ими становятся только мужчины. Это не шовинизм, просто казалось, для женщин это редко представляет интерес. И что среднестатистическому доктору богословия сильно за сорок.
— Так и есть. Если вы имеете в виду Средние века. А докторскую степень сегодня можно получить и в более раннем возрасте.
— Вы сэкономили чёртову уйму времени… Ой, простите.
— Здесь не церковь, чтобы требовать от посетителей соблюдения приходского этикета. Что вас ко мне привело?
Коди наконец нашёл более-менее удобную позу.
— Скажите, а какой университет вы заканчивали?
— Я получила степень в Принстонской теологической семинарии.
Он сам не знал, зачем спросил. Орсон была слишком молода, чтобы застать не то что самого Гарта, но и слухи о нём, даже если бы училась в его университете. Ей не было и тридцати пяти. Точнее не удавалось определить. Сбивали с толку широко расставленные глаза и тяжеловесный официоз в каждом жесте.
— Вы слышали что-нибудь о преподавателе по имени Ричард Гарт?
— Боюсь, что нет.
— Он преподавал культурологию. Написал пару книжек.
Орсон призадумалась. Было видно, что она добросовестно просеивает воспоминания через сито. — Нет, он не вёл у нас никаких курсов, я не сталкивалась с его работами, и мне никогда не встречалось его имя.
— Может быть так, что он обращался к вам в институт с какой-нибудь просьбой? Писал, звонил?
Коди припомнил старый диван и чернильное пятно. Телефоном Гарт последний раз пользовался, наверное, десятилетие назад. Как он вообще раздобыл телефонные номера для своего корявого списка? Разве что из вырезок выудил. Про электронную почту и говорить нечего. Наверное. К моменту его ухода преподаватели уже, пожалуй, таскали в карманах тяжеленные «Мотороллы», а на кафедрах громоздились квадратные «Intell». Гарт варился в среде молодых и пытливых. Он должен был приобщаться новым веяниям — если только изначально не был твердолобым консерватором. А он не был, если верить Финли. До тех пор, пока не решил уподобиться аммонитам.
Но старомодное-то письмо мог отправить.
— Это научный департамент. Сюда поступают запросы, конечно, но в основном от наших коллег.
Она не пожала плечами, не наклонила голову. Смотрела на него благожелательно, сцепив руки, покоящиеся на файле с документами. От её серого чопорного костюма и корешков трудов святого Иустина, Августина, Лютера в книжных шкафах за её спиной он чувствовал себя скованно. Она права — совсем не похоже на церковь. Скорее на школу с симметричными рядами парт, безликой мебелью и скучно-ровными поверхностями. Или на кабинет чиновника. Всё выхолощено-правильное. Чтобы избавиться от гнетущих образов, Коди напомнил себе: за спиной не стоит школьный директор, который велит привести родителей, а Кармелла Орсон — обычный человек. Она ест, спит, ходит в туалет и под этим официальным костюмом на ней самое обычное нижнее бельё.
Не сработало — живо представился штамп богословской академии на белых строгих трусах.
— Вам не интересно узнать, почему я об этом спрашиваю?
— Меня спрашивали о многих вещах. Я исхожу из того, что за каждым вопросом стоит причина. Если ваша причина серьёзна, вы мне о ней расскажете. А может, она секретна или слишком интимна.
— Ричард Гарт умер чуть больше недели назад. Ему было за семьдесят. Я виделся с ним в последний день его жизни. Он хотел встретиться со мной и о чём-то поговорить. О чём-то, по его словам, очень важном. Но не успел. Зато оставил записку. Как и обещал, он назвал в ней несколько имён. Ваше шло первым в списке.
Если она и удивилась, то ничем этого не выдала.
— Самое непонятное в этом вот что. Последние двадцать лет он прожил в лесу. В покосившейся лачуге. Ни с кем не общался, забросил работу и семью. Был… слегка чудаковат. В его доме нет ни Библии, ни других книг. И почему-то он поставил вас во главу списка.
Теперь Орсон нахмурилась.
— Вот как.
Она легонько побарабанила пальцами по столу.
— Чудаковат? У него был склероз, Альцгеймер?
— Он не так чтобы часто общался с врачами.
— Вы перечислили признаки, очень похожие на признаки старческих расстройств. Ограничение контактов, снижение способности заботиться о себе, неряшливость, обида на семью — это как раз такие симптомы.
— Мне он не показался выжившим из ума, однако, я не медик.
— Увы, я мало чем могу помочь.
— Вряд ли он назвал бы ваше имя, если бы его с вами совсем ничего не связывало.
— Если он был нездоров, то мог взять имена с потолка, — предположила Орсон. — Они когда-то случайно попались ему на глаза и засели в памяти.
— Для этого всё равно должен найтись повод. Согласитесь — институт теологии это не радиоведущий или владелец ближайшей лавки. К тому же он не просто назвал имя. Он потрудился найти ваш номер телефона.
— Что не так сложно.
— Вас это не беспокоит?
— Что именно?
— Что ваше имя сопрягалось с чем-то, о чём следует поведать журналу?
— У меня были бы основания тревожиться, если бы имелся явный повод созывать прессу. А если незнакомый человек с чем-то сопрягает моё или ваше имя — нет, не беспокоит.
Коди внимательно наблюдал за её реакцией на вопрос. Кармелла Орсон осталась прохладно-невозмутима.
— Глен Размани — это вам тоже ни о чём ни говорит?
Она задумалась ровно настолько же, насколько в первый раз, при упоминании Гарта.
— Нет.
— Вы сказали, у вас научный департамент… А чем конкретно вы здесь занимаетесь? Это может пересекаться с культурологией?
— Разумеется. Сейчас эпоха междисциплинарного знания. А теология неотъемлемая часть мировой культуры. Она может рассматриваться в контексте литературоведения, социологии, экономики, языкознания… Перечень обширен. Непосредственно в данный момент мы занимаемся подготовкой нового расширенного издания комментариев к трудам Святого Игнатия. Да, его сочинения могут стать основой для работ по культурологии.
Кармелла Орсон умела делать предложения завершёнными.
Коди выждал на всякий случай. Она смотрела на него ясным благожелательным взглядом. Паузы её очевидно не смущали.
— Вы же используете… ну, какие-то сторонние источники?
— Как я уже говорила, мне не встречались его труды. Возможно, у нас есть издания его университета.
Для более чем трёхчасового путешествия это был слабоватый результат.
— Я могу обратиться к архиву нашей канцелярии. Возможно, какие-то письма и были. Но они явно проходили не через меня. Точно могу сказать, что он не приходил ко мне лично и не звонил. Я бы точно запомнила. У нас не так много сторонних визитёров. Если что-то найду — сообщу вам.
— Спасибо, — Коди хотел достать визитку, но она лежала в заднем кармане джинсов. Попытки изогнуться так, чтобы вытащить её, не удались. Он не с первого раза, но выбрался из кресла, достал визитку, положил Орсон на стол. — Я проверяю почту четыреста раз в сутки и моментально отвечаю на звонки.
На неформальность его пояснений она никак не отреагировала. Кивнула и убрала визитку в сумку. А затем с чиновничьим радушием кивнула:
— Благодарю. Счастливого вам пути… мистер Коди.
— Ну же, дорогая, давай придём к компромиссу… — пробормотал он, поглядывая на приборную панель. — Обещаю накормить тебя досыта, только продержись до заправки.
К счастью, Коди спохватился, что бензин на исходе, не успев выехать из города. Окрестности нельзя было назвать оживлённым местом — по обе сторонам от шоссе расстилалась равнина с жухлой травой. Он покрутился по улицам, припоминая, что видел заправку где-то совсем недалеко от института.
Ему повезло. Он нашёл её за какие-то десять минут.
— Недалеко вы уехали, — раздалось у него за спиной, когда он заливал бак.
Коди обернулся. Из только что подъехавшей машины вышла Орсон.
— Ого.
— Чему вы удивляетесь?
— Совпадениям. Хорошо, что я подъехал первым. Если бы наоборот, вы бы решили, что я вас преследую.
Она снова глянула так, будто дивилась, что кто-то способен отпускать такие плоские шуточки.
— Возвращаетесь домой?
— Да.
— На вашей визитке написано, что вы из Бостона. Неблизкая прогулка.
— Ну, я никогда не был в теологическом заведении. Покормлю машину и отправлюсь.
— А вы? Хотите пообедать? С другой стороны того здания кафе. Я как раз собираюсь туда наведаться. Очень неплохое. Вам будет веселее ехать.
— Я не умею противостоять искушениям, если речь о еде. Хочу.
Орсон умела есть аппетитно. Большинство знакомых Коди женщин жеманно ковырялись вилкой в тарелке и подносили ко рту крохотные кусочки. Кармелла откусывала крупные куски и жевала не стесняясь, заразительно. Ему понравилась эта плотоядность. Она чуть-чуть стёрла с Орсон отпечаток высокой науки.
— Ваш знакомый… За ним никто не ухаживал?
— Нет. Он обходился своими силами.
— Как я поняла, он не был религиозен. И не посещал церковь?
— Он почти никуда не выбирался. Мне не показалось, что он интересуется религией или чем-то таким…
Коди ожидал, что она снова одарит его изучающим взглядом. Но Кармелла продолжила жевать.
— У моего дедушки склероз. Надо постоянно следить, чтобы он поел, не забыл умыться, нашёл свою кровать.
— Сожалею. Он в каком-нибудь специальном заведении?
— Нет, за ним присматривают бабушка и тётя. И сиделка, конечно.
— Вы не спросили, отчего умер человек, который составил список.
— Вы сказали, что ему было семьдесят с лишним лет.
Когда они садились за столик, она сняла пиджак, и выглядела без него намного моложе. На строгой блузке наметились пятна пота. Коди с облегчением обнаружил, что почти перестал стесняться.
Едва войдя в квартиру, Коди понял: отдых, о котором он так мечтал на последнем отрезке пути, придётся отложить. Вонь стояла такая, что он попятился.
Феликс наверняка всю беспризорную неделю жрал травки, лягушек и прочую гадость. В разных углах красовались зловонные зелёные лужи. Лоток с наполнителем он с благоговением оставил нетронутым.
Не то чтобы Коди был слишком чувствителен, но ему пришлось замотать нижнюю половину лица шарфом. Только тогда, натянув перчатки и вооружившись тряпками, он смог приступить к ликвидации катастрофы. Средства для мытья пола и дезинфекции Коди экономить не стал. Их мощный дух заполнил всю квартиру. Из-под них ещё пробивался характерный запашок, но уже можно было не бояться рвотных позывов.
— Знаешь, до твоей хибары не так уж далеко, — предупредил он кота, ставя перед ним миску с сухим кормом.
Феликс косился настороженно.
Зазвонил телефон. Коди недовольно поморщился. Хотелось упасть на диван.
— Слава Богу, ты в порядке!
— Мам?.. С чего бы нет? — изумился он.
— Что у тебя стряслось?
Голос матери, пусть в нём и слышалось неприкрытое облегчение, всё ещё оставался взволнованным.
— Мы ждали тебя весь вечер. Ты не отвечал на звонки. Мы уже проверили в интернете, не было ли где серьёзных аварий.
— Мне нужно было встретиться кое с кем, вот я и поставил телефон на беззвучный режим. Ты же знаешь.
— Господи, ты мог хотя бы предупредить.
— О чём? — изумился он.
Но тут нечаянно скользнул взглядом по календарю.
Ужин у родителей. Он начисто о нём забыл. Хотя ни разу в своей жизни не забывал о встречах.
***
— Постойте, вы имеете в виду Кармеллу Орсон, дочь Барри Орсона?
— Ну, наверное.
— Надо же. Мир тесен. Я их видел на открытии фотовыставки. Несколько месяцев назад… А, нет, даже раньше… Где-то на Рождество. Мой литературный агент меня им представил.
— Что за фотовыставка?
— А? Да уже и не помню. Молодые фотографы, Африка, портретная съёмка, много шампанского и смокинги… Кхм, извините, неважно. Я запомнил дочь Орсона, потому что моей жене очень понравилось её платье. Так вы с ней знакомы?
— Есть немного. Она постаралась выполнить обещание. Позвонила мне как-то и сообщила, что ничего не смогла выяснить. Но она честно постаралась помочь. Не её вина, что больше ей нечего было мне сказать. Уверен, она добросовестно всё проверила. Так что от нашей с ней встречи у меня остались самые хорошие впечатления.
***
Кармелла Орсон позвонила ему через три дня.
— Я смогу приехать только на выходных, — признался Коди.
Его график на ближайшую неделю отличался отвратительной плотностью.
— И не нужно. Я в Бостоне. Недалеко от вашей редакции, в сквере напротив фонтана. Подскакивайте.
— Не вопрос!
Заворачивая на бульвар, он сообразил, что моментально согласился и пулей вылетел из редакции, потому что словечко «подскакивайте» никак не вязалось с Орсон. Ей удалось его ошарашить. А может быть, она решила его подколоть. Лёгкая пародия на его засоренную сленгом речь. Тогда у неё, выходит, есть чувство юмора.
На месте его ждало ещё одно потрясение.
Орсон сидела на скамейке и ела мороженое. В ярких бриджах и футболке. Волосы распущены по плечам. А за вырез футболки цеплялись солнцезащитные очки. Оправа была полосатой: оранжевое, синее, красное, ярко-зелёное, розовое, фиолетовое, жёлтое…
— Не думала, что вы так быстро доберётесь. Тогда бы и вам взяла, — она кивнула на мороженое.
Ещё не обретя дар речи, он сел рядом.
— Спасибо, что позвонили.
— Меня заинтересовал ваш рассказ. Никогда не оказывалась героиней непонятной истории. Я поговорила с коллегами. И проверила архив канцелярии.
В прошлую встречу его ввели в заблуждение её манеры — сейчас он догадался, что она старше его максимум на пару лет.
— Что-нибудь нашли?
— Ничего. Но… — она с особым тщанием облизнула вафельный рожок с той стороны, где угрожающе навис белый сгусток. — Я подумала: а почему вы решили, будто он меня знал, или я знала его?
— Или все названные им люди знали друг друга, — поправил её он.
— Что оказалось неверным. Следующее имя также ничего мне не говорит.
— Или вы просто пока не знаете, что пересекались с этими двумя людьми, — возразил он.
«Или скрываете, что пересекались», — это он не озвучил.
— С учётом того, что вы рассказали о герое вашей статьи, я бы предложила другую версию.
— Вот как? Что ж, давайте.
— Почему мы должны быть знакомы лично с ним? То есть он — с нами? Что если ему было совершенно неважно, кто. Быть может, важнее другое — что?
— Допустим, — проговорил Коди, — но что?
— Давайте разберёмся. Что связано у людей с богословием?
— Религия.
— Ещё?
— Комментарии к Библии. Вера.
— Для журналиста вы слишком буквальны. Позвольте себе выпустить из сознания ассоциации.
— Даже так? Ладно. Плащаница. Крестоносцы. Никейский собор. «Код да Винчи».
— Ещё?
— Маленькие Новые Заветы в верхнем ящике гостиничных тумбочек. Общество Гидеона, так? Благотворительные миссии. Пожертвования. Пресвитеры. Целлулоидные белые воротнички. Скука. …Простите.
— Ничего страшного, я не вызову вас на дуэль. Что из этого пришло бы вам в голову, будь вы Ричардом Гартом?
— Пожалуй, ничего.
— Не так. Вы должны были уточнить: для Ричарда Гарта-культуролога или для Ричарда Гарта-отшельника?
— Для того старика, которого видел я, — только последнее из названного. Полное равнодушие.
— Тогда логично предположить, что интерес проявил Гарт-культуролог. А значит, Гарт-отшельник зачем-то призвал к себе эту ипостась и воспользовался былыми знаниями. Но в таком случае он не так уж безумен и отлично помнит, что оставил в прошлом. Возможно, ему важна не я сама по себе, а я как представитель некого класса. Например, когда вы пришли в мой кабинет, то сразу сказали: считается, что теологи — это мужчины. Таким образом, я обладаю одним ярким признаком, который выделяет меня из среды моих коллег: я теолог-женщина.
— Положим. Что это нам даёт?
— Возможно, он хотел привести примеры разложения общества. Если уж он такой мизантроп. Например, ему казалось, что появление женщин-священнослужителей и женщин-богословов — признак деградации института религии. Это объясняет, почему я оказалась во главе списка. Может быть, он видел меня на евангелической конференции. Допустим, он указывает вам на разные сферы жизни общества. Первое из них — религия.
Коди был ошарашен. Нет, не самими выводами — не такими уж они были невероятными, — а тем хладнокровием, с которым Кармелла выстраивала цепочку рассуждений, оставляя далеко внизу частности. Ещё его немного уязвило, что он сам не додумался до таких простых вещей, а сосредоточился только на одной, самой примитивной версии — сексуальном скандале.
— Какую сферу представляет следующий в вашем списке?
Это было совсем неприятно. Коди пока не удосужился проверить Глена Размани. Он забегался, решил, что сначала разберётся с Орсон. Куда делась его хватка? Любой мальчишка из студенческой газеты сделал бы больше.
— Я пока не занимался им. Нахлынуло разное…
— Думаю, если вы сопоставите три имени, то получите целостную картину. А имея перед глазами целостную картину, сможете сделать выводы.
— Вы меня уделали, — признался он.
— Ничего подобного. Просто меня учили философии и логике.
Она наверняка постаралась, чтобы это прозвучало великодушно, но прозвучало всё равно наставительно. И чуточку высокомерно.
— И вы сами это выбрали?
Орсон пожала плечами.
— Вам всё это кажется пустословием?
— Я не атеист, если вы про это. То, что я журналист, не делает меня прожжённым циником. Но мне кажется, что теология — это слишком сухой и скучный предмет, чтобы мечтать о нём с первого класса.
— Мне нравятся сложные задачи. Схоластические споры, вся эта казуистика — я всегда воспринимала их как вызов. Они меня дразнили. Итак… Давайте вы займётесь вашим следующим кандидатом, соберёте о нём максимум информации, а завтра мы встретимся и обсудим результаты.
— Завтра?
— Я здесь на полтора дня. С утра у меня дела, но примерно в это же время я освобожусь. Мы можем встретиться в кофейне напротив отеля. Записывайте адрес…
Она уверенно принялась диктовать, и Коди едва успел вытащить телефон.
— Когда будете подъезжать, позвоните, я спущусь. У вас ведь ещё нет моего личного номера?
— Эй, стоп-стоп! У меня завтра по плану интервью в половине одиннадцатого, — воспротивился Коди. Ему стало не по себе от того, как лихо она взялась командовать. И тон у неё стал точь-в-точь таким, как во время беседы в кабинете. Словно он мальчик на побегушках у высокомудрых учёных светил.
— Вряд ли это займёт более полутора часов, — снисходительно возразила она.
— Вообще-то это моя работа.
Она подняла брови.
— Так что? Вы больше не занимаетесь этим… лесным делом? А я думала, вам это интересно.
— Занимаюсь, — терпеливо возразил Коди, стараясь не показать раздражения. Ему ужасно хотелось ядовито добавить, что «лесным делом» занимается именно он, и именно в то время, когда ему удобно. Но Орсон проявила великодушие, предложив помощь. Портить с ней отношения не стоит. Вдруг она всё-таки что-то припомнит или раскопает.
— Я постараюсь освободиться к часу.
— Захватите распечатки того, что успеете найти, — велела она, поднялась со скамейки, протянула руку и наградила его коротким деловым рукопожатием.
Коди не успел раскрыть рот, как она уже двинулась прочь.
О встрече с Орсон он вспомнил в последний момент. Даже чуть-чуть за гранью последнего момента. И вспомнив, не испытал ничего, кроме страшной досады.
Ему перепала Тема. Та самая, о которой можно только мечтать, потому что она источала терпкий запах Сенсации. Закончится Сенсацией — таково было её неотвратимое предназначение. Иногда удача падает с неба. Без предчувствий и предзнаменований. Можно охотиться за подобным шансом, терпеливо выслеживать, и так и не напасть на след. А можно наткнуться на неё по благодати. Как сегодня.
Его отправили поговорить с Амандой Ферелл, которая некогда ходила в ассистентках режиссёра, чьи последние три картины произвели фурор. Сам режиссёр ещё наслаждался свежевручённой наградой в Европе. Редакция решила, что на худой конец сойдёт и бывшая ассистентка. Ретроспективный взгляд и всё такое. Беседа затянулась на два часа. Коди подумал о том, что пора благодарить за рассказ и угощение, — и тут в гостиную зашёл молодой мужчина. «Зашёл» было неправильным словом. Весь изогнутый, скрюченный и в то же время расхлябанный, он отвоёвывал пространство дюйм за дюймом. Одни суставы намертво заело, другие, напротив, безудержно вихляли. Мимику болезнь тоже не пощадила; по лицу то и дело пробегала судорожная рябь. Коди уставился на него озадаченно. Тот тоже замешкался, завидев гостя. Возникла пауза. Аманда легонько коснулась локтя вошедшего и нежно проговорила: «А это Тим, мой сын». Тот доковылял до дивана, вытянул шею в сторону Коди и промычал: «Рад познакомиться». И тут Коди понял, что историю о начале творческого пути гения кинематографа только что смела напрочь совсем другая история.
Первым побуждением было — позвонить Орсон и всё отменить. Тогда он мог бы остаться ещё на полчаса, час… на сколько угодно, хоть до утра, хоть на неделю. Пообщаться с Тимом. Засыпать Аманду вопросами. Прощупать — случайно ли сын Ферелл появился в гостиной под занавес разговора? Или она так и хотела, это был её способ сделать заявление? С первой минуты и до последней она вела себя сдержано. И выглядела застигнутой врасплох, когда сын появился на пороге. Коди мог бы наметить список тех, с кем ещё из окружения режиссёра следует поговорить, у кого запросить информацию, неофициально, конечно… Наконец, мог рвануть куда-нибудь, где никто не помешает упорядочить мысли, и наскоро набросать контуры статьи. Сейчас, с пылу с жару, текст получился бы самым верным. Но Орсон не брала трубку. Коди раз пять нажимал на вызов. На последней попытке он вслух простонал прежде повторяемое про себя заклинание — «Ну же, ответь, ответь!» Продинамить её без объяснений он не мог. Никогда не разбазаривай свои источники. Как же это некстати!..
Он простился с Амандой Ферелл и её сыном, попросив разрешения навестить их ещё раз. Она обещала подумать. Коди отъехал от их дома всего на треть мили, а уже начинал мучиться жгучей ревностью. Водительское сидение казалось утыканным гвоздями. Что, если он оплошал? Вдруг она ждала реакции, а он недостаточно ясно дал понять, что готов теперь ночевать под её дверью? Он сказал: «Очень хочу с вами ещё раз встретиться». Но если ей показалось, что «очень хочу» недостаточно? что он не слишком сильно заинтересован?.. Надо было добавить в голос проникновенности. Удержать зрительный контакт на пару секунд дольше. Во что бы то ни стало дать понять, насколько сильно он заинтересован. Коди не обговорил вопрос об эксклюзивности. Она прямо сию секунду может звонить в другое издание. А когда он вернётся, дом уже будет в кольце телевизионщиков. Он с отчаянием представил её руку, набирающую на телефоне номер. И всё, к моменту, когда он домчится до редакции, его находку разорвут на лакомые кусочки другие. Аманда была с ним мила. Кажется, он пришёлся ей по душе. Неужто он всё перечеркнул своим уходом? Господи, да Марго волосы будет рвать на голове, если он признается, что ускакал, как нерадивый школьник, спешащий улизнуть с уроков, чтоб погонять мячик. А ещё он не спросил разрешения привести фотографа. Не попросил пока ни с кем не разговаривать. Чудовищно непрофессионально. С другой стороны… Накинься он как акула с предложениями притащить фотографа и клянчаньем эксклюзивности, нарушил бы установившееся между ними доверие. Ведь она между ними возникло. Точно возникло.
Орсон уже ждала его на указанном месте. Завидев её, он окончательно уверился, что совершил непростительную ошибку.
— Нам туда, — покровительственно указала она, не замечая его досады.
В кафе Орсон сразу же достала блокнот, будто собиралась делать пометки во время ответа экзаменуемого. Щёлкнула массивной авторучкой. Он постарался удержаться от ироничного взгляда на эти атрибуты журналистского расследования. Сегодня на ней был светлый льняной костюм. Волосы она снова забрала в хвост. Тяжёлые туфли на низком каблуке довершали образ. Ничего похожего на женщину с рожком мороженого.
— Вы опоздали.
— У меня была очень важная встреча.
— Я думала, вам и ваш одинокий старик важен, — подняла брови она.
Ему было интересно, но сейчас мозг прокручивался на холостых оборотах, заклиненный едва переваренным открытием. Если Аманда не подстроила финальную мизансцену, тогда есть надежда. Ей предстоит хорошенько всё обдумать, чтобы сделать следующий шаг. Но пауза работала на выигрыш только в том случае, если расчёта не было. Когда Коди переступал порог её дома, у него не мелькнула ни малейшего подозрения, что там обитает кто-то ещё, кроме неё. И гостиная, и холл, и кухня были по-женски стерильны. Он сразу подсознательно исключил из картины мужа или детей. Это была чужой порядок, мужчины поддерживают его не так. Только женщине придёт в голову прикинуть угол, под которым подушки расположены к спинке дивана. Как ни убирайся перед приходом репортёров, следы присутствия в доме другого существа не пропадут просто так. Неестественный порядок и полное отсутствие этих следов работали на версию о случайности. Аманда Ферелл стёрла все улики, которые могли навести на мысль, что рядом с ней живёт кто-то ещё. Она не хотела демонстрировать чужим свои слабости. И захочет ли впредь?..
— Так что вы узнали? — вырвала его из грёз Орсон.
До сегодняшнего утра он успел добросовестно выцедить из интернета информацию о втором человеке из списка. И сейчас сжато изложил факты. Глен Размани является сотрудником центра геронтологии и биорегуляции «Феникс». Занимается вопросами старения. Для людей в возрасте Гарта самый насущный вопрос. Его присутствие в списке более понятно, чем упоминание Орсон. Цитолог, сорок пять лет, женат, двое детей. Публикуется регулярно в геронтологическом вестнике. Родился и всю жизнь прожил в Сиэтле. Потомок иммигрантов-мусульман. Получил хорошее образование, сделал успешную карьеру.
— Значит, он ортодоксальный мусульманин? — поинтересовалась тем же менторским тоном Орсон.
— Сложно сказать. Он вряд ли посещает мечеть, но вон, смотрите: на этой фотографии видно, что на лобовом стекле его машины висят мусульманские чётки.
— Тасбих.
— Что?
— Так они называются.
— Из этого можно сделать вывод, что он подчёркивает свою идентичность. Даже если верит только в деление клетки. Жена у него не мусульманка.
Перезвонить Аманде Ферелл можно сразу же после встречи с Орсон. Так, легко, непринуждённо, как будто изначально обещал это сделать. «Ещё раз добрый день, Аманда, это снова я. Извините, что беспокою. Я сейчас переговорил с главным редактором, так вот: у меня есть несколько окон в ближайшие дни. Когда вам удобно, чтоб я к вам подъехал?». И готово, он застолбил участок.
…А если она до сих пор в замешательстве из-за всплывших не вовремя секретов, то этим он её только спугнёт. Наглядный пример того, какой станет её жизнь в ближайшие несколько недель, если она решится на общение с прессой. Звонки, визиты, вопросы, любопытные лица, отзвуки в таблоидах.
Орсон требовательно на него смотрела.
Он кивнул и по выражению её лица понял, что она только что задала какой-то вопрос.
— Простите. Отвлёкся.
— Я сказала, что это показательно. Представитель евангелической церкви, этнический мусульманин… А третий?
— Увы, по третьему у меня нет никаких данных. Всё указывает на то, что Гарт умер, не успев дописать третье имя. Только инициалы.
— Они не совпадают с инициалами кого-то из близких?
— Имя его сына начинается на «Р». Но и для самого Гарта это верно.
— Тогда почему вы решили, что имя не дописано? Если он указал на себя или сына, то мог ограничиться инициалами намеренно. И быть подсознательно уверенным, что и так всё ясно.
— Чтобы замкнуть круг, так сказать? Вы, этот геронтолог — и он сам?
Коди напомнил себе: с Орсон нет необходимости зажимать догадки для себя, она не репортёр из конкурирующего издания.
— Или его сын. О себе он написал бы как любой другой человек — «я».
— Пока не находится никаких пересечений.
— Разве совсем никаких? — возразила Орсон.
— Окей, признаю, логика прослеживается. Возможно, он хотел показать, как заканчивается человеческий путь. Но сын? С сыном у него нет никаких отношений последние годы, как и с дочерью.
Он вкратце рассказал о своих впечатлениях от Роя и Марисы Гарт.
— Звёзд с неба они не хватают, обычные люди. По-своему симпатичные.
— Бросившие отца на произвол судьбы, — напомнила Орсон.
— Справедливости ради — это они их оставил. Или вы про «почитай отца и мать»? Вас поэтому так зацепила эта история?
— Возможно, — поколебавшись, чопорно кивнула Орсон. — Вы уже говорили с Размани?
— Нет.
— Даже не звонили?
Коди велел себе сосчитать мысленно до десяти.
— Я занимаюсь историей Гарта во внерабочее время. Помимо неё у меня есть обязанности. За один вечер и так немало. И потом — не «даже не звонили», а «пока не звонил». Это единственный способ с ним поговорить.
— Ко мне же вы добрались.
— Он живёт в Сиэтле
— Но не в Африке же.
***
— Вопросы религии тоже не представляли для вас камня преткновения?
— Первое, что приходит на ум, когда предстоит разбираться с чем-то религиозным, — разные секты в глубинке, такие, чтоб с ритуалами и кукурузными полями, или скандалы с мальчиками из алтаря. «Бостон глоуб» и всё такое. Тут может быть очень хорошо или очень плохо. Очень хорошо — когда выпадает случай написать что-то вроде «Дьякон крупнейшей баптистской церкви уличён в растрате», «Протесты фундаменталистов возле здания суда». Плохо — потому что всегда ожидаешь чего-то подобного. И, честно, говоря, напрягаешься. Неважно, симпатичны ли тебе ребята с крестами или в тюрбане, напрягаешься по привычке. В общем, первым делом думаешь о возможной головной боли, грязном белье, лицемерных увёртках и палках в колёса. Не о самой вере. Когда встал вопрос о том, чтоб поехать в теологический институт, это было… неожиданно, да, но я бы не стал увязывать это с религией или священными писаниями. У меня и у моих коллег по редакции выработалась определённая закалка. Я смотрел на такие дела с точки зрения анализа фактов. Непредвзятость и невозмутимость, неважно, о мусульманах идёт речь, о последователях движения огнепоклонников…
А если говорить о личном отношении, вне всего этого… В истории Марии, в истории Иосифа и его братьев или… Не так-то много я помню из Библии. Самое впечатляющее, если подумать, что они когда-то вели самую обычную жизнь. Их никто не готовил к роли героев или святых. Они не успели растолкать по шкафам свои ошибки, недостатки, безобразные ссоры с соседями. Потом, когда их имена начали греметь по окрестностям, их знакомые наверняка припоминали, кто стрелял из рогатки, у кого лепёшки подгорали, а кто в носу ковырял. И лишь потом взамен образовался налёт непогрешимости и разных россказней. А они наверняка не ожидали, что всё так обернётся.
***
Коди сам не мог понять, что делает в зале аэропорта. На полёт в Сиэтл он потратил собственные деньги. На них же забронировал номер в отеле. И — он отпросился у Марго, нагло соврав, что должен слетать на свадьбу к школьному товарищу. Напутствуемый пожеланием «Надеюсь, ты не на один из тех мальчишников, после которого нужно неделю приходить в себя», Коди сунул в сумку смену одежды, диктофон, пообещал, что одна нога здесь, другая там, — и вот, слушает объявление о посадке.
Это было похоже на наваждение. Старик-то знал, как поймать его на крючок. Кинул несколько приманок, заставил вновь и вновь спотыкаться о загадки.
Найти Центр геронтологии оказалось не сложнее, чем отыскать теологический института. Он размещался в одном из безликих современных зданий, где стекла больше, чем стен, на углу улицы, начинающей крутой разбег на холм. Его назначение выдавала лишь гранитная информационная доска при входе. Проход в исследовательские лаборатории посторонним не разрешался. Коди согласился дождаться полудня — в это время Размани отправлялся на ланч. Пролистал информационные буклеты. Изучил перечень услуг. Пациентам предлагалась диагностика, подбор индивидуальных программ терапии и профилактики, программы ухода, консультации специалистов. Отдельными направлениями выделялись борьба с остеопорозом, лечение недержания мочи, старческого слабоумия… На стенде и буклетах размещались фото гладких, почти безморщинистых лиц, зелёной листвы. Вопреки названию эмблемой служила не мифическая птица, а как раз лист — осиновый, круто изогнутый корабликом и с каплей росы на узком кончике. Посетители центр не осаждали. За то время, что Коди провёл в ожидании, через холл, эту высокую круглую башню из дымчатого стекла, прошли только три человека. Очевидно, остальные выбрали сегодня в качестве средства борьбы с болезнями Алки-бич или бассейны.
Томительных сорок минут он слонялся из угла в угол, ожидая, когда же появится Размани. Как только это произошло, Коди метнулся ему наперерез с лучшей своей улыбкой.
Глен Размани оказался грузным и мрачным. Он глянул на Коди исподлобья и сразу же после упоминания журнала буркнул: — Без комментариев.
Как в сериалах про адвокатов. Руку он не протянул — его ладони были глубоко упрятаны в карманы мятых льняных штанов.
— Вы, наверное, меня с кем-то перепутали, — как можно более миролюбиво возразил Коди. — Я понятия не имею, какие комментарии и по поводу чего вы могли бы дать. У меня почти что личное дело…
— У нас с вами не может быть личных дел, — грубо оборвал его Размани. — Я вас знать не знаю, вы меня тоже. Что бы вы ни хотели от меня услышать, я не расположен пускаться в болтовню с незнакомцами.
— Я прилетел утром с восточного побережья ради того, чтобы с вами встретиться.
— Ваше право тратить своё время так, как вам хочется.
— Вы можете хотя бы выслушать меня, а потом уже решить, насколько расположены отвечать.
И внешне, и повадками Размани больше походил на недружелюбного торговца пряностями, нежели на исследователя. Не высок и не толст, но для своего роста тяжёл. Заросшие густым чёрным волосом руки, капризно искривлённые губы. Смуглая кожа и разрез глаз выдавали, что в нём борются две крови.
— Уже наслушался. Вы из какого-то журнала. Я его не читаю, а значит, он находится вне круга моих интересов. Давать интервью изданию, которым не интересуюсь и не принимаю в расчёт, я не стану.
Коди пришлось припустить за ним, обежать и преградить ненавязчиво дорогу.
— У меня один-единственный главный вопрос. Вы знали человека по имени Ричард Гарт?
— Понятия не имею.
— Это как? Либо вы с ним знакомы, либо нет.
— Да запросто! Что вы считаете — я наперечёт знаю всех лаборантов или помню имена коллег, с которыми сталкивался? Может, кого-то из них и зовут Гарт. У меня уже вылетело из головы, какое имя вы назвали — Роберт, Рональд …
— Ричард.
— Мне нет нужды помнить все имена. Для этого придуманы бейджики.
— Он не ваш коллега. Он был культурологом, преподавал в университете.
— Господи! И вы с этим ко мне пожаловали?
Не скрывая нарастающего раздражения, Глен Размани закатил глаза.
— Я ничего не смыслю в культурологии. Теперь я могу избавиться от вашего общества? Вы крадёте у меня время обеда.
— Я мог бы угостить вас, и мы бы продолжили…
— У меня нет намерения ни продолжать, ни начинать. Как-нибудь без вас угощусь.
— Перед смертью он написал ваше имя.
— До свидания.
Размани одёрнул пиджак и двинулся прочь, издавая негромкое фырканье, как рассерженный кит.
— И у вас нет ни малейших догадок, почему он назвал вас?
— Без комментариев. Не надейтесь впутать меня в какую-нибудь скандальную сплетню для своего бульварного листка.
Он хлопнул входной дверью, хотя сделать это было непросто. Коди не стал преследовать его до машины. Стоит дать Размани остыть. Возможно, после еды он станет благодушнее и любопытнее.
Притихшая администратор посмотрела на Коди сочувственно.
— Хотите воды? Последние сутки кондиционер барахлит. Мы вызвали техника, но он ещё не добрался.
— Не отказался бы, если честно. Не будете возражать, если я ещё здесь подожду?
— Я бы вам не советовала. Если он увидит вас сегодня снова, то это может закончиться вызовом охраны.
Она протянула ему стаканчик с минеральной водой. Коди вспомнил Гарта.
— А если не сегодня, а завтра?
— Он всегда такой.
Тон у неё был извиняющийся.
— А вы давно его знаете?
— Я работаю в Центре год, — она явно хотела на этом нейтральном замечании и остановиться. Желание поболтать пересилило. — Он неплохой человек и специалист отличный. Однако ужиться с ним непросто. Ближе всех с ним общался доктор Бронский, но он уволился.
— Какие-то разногласия по работе? Или уволился именно из-за того, что доктор Размани не душка?
Она фыркнула и повеселела.
— Они работали в разных отделах. Можно сказать, они приятели. Потом доктору Бронскому предложили место в клинике Балтимора, и он сразу согласился.
— Возможно, он не откажется со мной переговорить?
— Доктор Бронский — очень открытый человек.
— Вы могли бы дать мне его контакты? Клиника, в которой он сейчас работает, — у вас ведь есть её название?
Администратор поколебалась. За этой гранью дружелюбная болтовня переходила в разглашение данных.
— Не нужно, я сам отыщу, — поспешил добавить Коди.
Девушка с облегчением вернулась к улыбке.
В Сиэтле царствовала жара. Ближайшая цель находилась на другом побережье. Коди не придумал никакого другого занятия, кроме как отправиться в честно оплаченный отель и просидеть там остаток дня, утешаясь кондиционером и телевизором. Это было едва ли не самое короткое интервью за всю его карьеру. Разве что в самом начале его отшили с той же свирепостью. Перед сном, уже сидя на краю кровати, он в который раз промотал в памяти кадр за кадром неудачную встречу. Был ли единственной причиной такого недружелюбия скверный нрав или существовала и другая причина?
Марш догнал Коди на выходе с парковки. Его лицо было отполировано свежим загаром и носило явные следы довольства. С тех пор как Марш развёлся, он одевался намеренно небрежно и выглядел потрёпанным закоренелым холостяком. Исключением были дни, когда за ним присматривала сестра. Безупречная рубашка и приглаженные волосы приводили к единственному выводу:
— С Клэр тусил?
— Она с Корнелией на несколько дней у меня остановилась, ага. Вчера вечером водил их на лодке кататься. Я тебе ведь говорил, что она согласилась перебраться в Бостон?
— Было что-то такое.
— Рядом со мной, в соседнем кондоминиуме неплохая квартирка продаётся. Я уговорил Клэр посмотреть. Завтра идём.
Пожилой охранник приветственно им кивнул. Пару месяцев назад они помогли выдворить скандалиста-информатора.
Марго перехватила его почти возле его стола. И сразу же сунула ему в руки листок .
— И что это?
Он бегло глянул на запись — электронная почта и номер телефона.
— Твоя новая головная боль, Коди. Свяжись с ним.
— У меня же на сегодня история про уток в городском пруду!
— Утки подождут, о них твердят каждый сезон. Все знают, что кормить уток нельзя, все кормят. Природозащитники каждый год поднимают шум… В общем, на пару дней это можно отложить. А вот с этим парнем встретиться нужно.
— Что он из себя представляет?
— Граффитист. Объявился по следам твоего репортажа о художнике-строителе. Или строителе-художнике. Кстати, чудный материал получился. И вот это — твоя читательская реакция. Теперь он осаждает редакцию. Требует объяснить, почему пресса восхваляет самоучку с кисточкой, которому позволяют сколько угодно разрисовывать городские здания, а граффитистов постоянно гоняют.
— Заливает! На ветке от Саут стейшн до Бэк Бея все стены разрисованы. Сейчас же оно даже модно.
— Он хочет встретиться именно с тобой. И ему палец в рот не клади. Очень настырный мальчик. Так что займись. У вас встреча послезавтра.
Коди взял под козырёк. Когда Марго ушла, он пристроил листок в поросль стикеров. Включил компьютер. Он не выспался, устал, был недоволен поездкой и собой. «А не бросить ли наконец это всё?» — подумалось ему на пути из Сиэтла, когда он корчился в кресле, пытаясь найти положение, в котором дрёма согласится хотя бы ненадолго притвориться сном. И измученное сознание радостно откликнулось: «Вот умница! Пошли ты эту ерунду к чёрту!» То была самая здравая мысль за последние пару суток. Жадным Коди не был. Он легко тратил деньги, но, подсчитав, во сколько ему встала бесплодная поездка на другой конец страны, взбунтовался. Бензин, перелёт, отель, сопутствующие расходы — и всё ради того чтобы на него излился ушат хамства. По пути из аэропорта он попал в пробку и не успел позавтракать. Времени хватило только на то, чтоб принять душ и забросить в угол дорожную сумку.
— Свадебный торт тебе достался?
— Что?
Франсуа, чей стол стоял напротив, смотрел на него с сочувствием.
— Ты выглядишь нерадостным. Свадьба не удалась?
Коди подавил искушение огорошить его заявлением, что свадьба была однополая. Воздержался — интроверт Франсуа редко заговаривал первым. То, что он вообще решился задать вопрос, немало удивило. Лионец, наполовину француз, Франсуа работал в журнале второй год. Контакты с коллегами налаживал урывками — то осторожничал, то старательно улыбался на редакционных вечеринках. На его фоне Коди чувствовал себя матёрым и бывалым.
— А. Просто не выспался.
Зазвонил телефон. Коди обрадовался. Это позволяло уклониться от сочинения экспромтов о несуществующих тортах, женихах и невестах. Но тут же вздрогнул, услышав:
— Это Финли. Дэвид Финли.
Как будто сами небеса подслушали непроизнесённое отступничество и решили тут же подловить.
— У вас найдётся пара минут? Или я звоню не вовремя?
Церемонная вежливость Финли была старомодна и медлительна. И так контрастировала с быстрой стреляющей речью Марго, что ответить «нет» язык не поворачивался. Коди показалось, он перенёсся в тихий, уютно сумрачный кабинет. В обитель книг, неспешных разговоров, вечерних размышлений. На языке воскрес вкус чая — заварного, не из пакетиков.
— Разумеется.
— Я до сих пор думаю о нашем разговоре. После похорон… Как бы это правильно сформулировать… Будет правильнее всего сказать, что я никак не могу прийти в себя. Хотя я не виделся с Ричардом много лет, его уход стал тяжёлым ударом. После того как мы с вами расстались, я просматривал старые фотоальбомы. Вспоминал наши с ним беседы. Думаю, я никогда не задумывался всерьёз о том, что он может вот так, в один день, исчезнуть из моей жизни навсегда. В моём возрасте глупо игнорировать факт смертности. Тем более что Дик был ненамного, но всё же старше меня. Но это затворничество словно вывело его из сферы действия обычных законов мироздания. Как будто он отгородился от них так же, как от меня и остальных. Понимаете?
— Разумеется, — повторил Коди. Взгляд его был прикован к монитору: в почте обнаружилось от Аманды Ферелл. Она соглашалась на повторную беседу. «Да! Да! Да-аааааа!» — внутренне вскричал он. Выбранные ею обороты напоминали осторожное вступление к паване. И всё же в них сквозило нечто, позволяющее надеяться на значительно большую откровенность, чем прежде. Платок неприступной дамы, оброненный перед готовым к турниру рыцарем.
Он спохватился, что его ответ Финли прозвучал слишком рассеянно и добавил: — Я признателен, что вы позвонили.
— Память интереснейший феномен. Стоит приоткрыть дверцу или задеть незаметный спусковой крючок — и вот уже полноводье. Одно воспоминание за другим. Самое прискорбное, что мне не с кем поговорить об этом.
Но не со мной же, мысленно воспротивился Коди. Одной рукой принялся набирать ответ на письмо, стараясь, чтоб клацанье клавиш не было слышно в трубке.
— Вы спрашивали меня о причинах. Знаете, подсознание так хитро устроено… И опасно. Будь я не так обидчив, сразу бы догадался, к кому вас направить. Перед увольнением Дик много общался с одним коллегой… Он антрополог. Общался довольно плотно. И, как это ни смешно звучит, я к нему ревновал.
— Вовсе не смешно, — как можно более сердечно поддакнул Коди. Разговоры о ревности заставили его навострить уши.
— В течение многих лет мы с Диком были что называется не разлей вода. Вы скажете, что такая сентиментальность годится для дортуаров закрытых школ прошлого века, для юнцов, но поверьте, в старости не менее неприятно обнаруживать, что тебя променяли на только-только объявившегося знакомца.
Марго, проходя мимо, бросила на него цепкий взгляд, и Коди изобразил то выражение лица, которое у него было бы, окажись сейчас на месте Финли скандальный граффитист. Одновременно он незаметно закрыл почтовый ящик, хотя с такого расстояния главный редактор никак не могла разобрать адрес отправителя.
— Они часто созванивались в те последние месяцы и могли обсуждать свои изыскания часами.
— Вы говорите — созваниваться? Этот знакомый был не из университета?
— Они познакомились на семинаре в Атланте. Не буду скрывать: меня задело, когда Дик стал так плотно обсуждать свою работу с ним, а не со мной.
Коди порадовался, что не успел какой-нибудь неосторожной репликой выдать подозрений в гомоэротической окраске этих признаний. Выставил бы себя круглым дураком, а Финли наверняка оскорбился бы. В мире Дэвида Финли и Гарта всё ещё существовали такие архаичные понятия, как дружба до гробовой доски, конфиденты и интеллектуальная ревность.
— Они обсуждали только работу?
— Именно поэтому я и звоню. Мне подумалось, что если вы хотите больше узнать о последних социально активных годах Дика, то вам помог бы разговор со Спенсером Лоуэллом. Вдруг он сможет пролить свет… Вдруг Дик был с ним более откровенен с ним, чем со мной. Он живёт в доме престарелых под Саратогой.
Глава 4
— То есть при появлении на сцене вампиров, вы поставили крест на этом деле?
— А что ещё оставалось? Есть некоторые вещи… В общем, их не ожидаешь. Начинаешь разговор со стопроцентно нормальной вещи, собеседник отвечает по делу, всё складно, и тут — бам! — выдаёт нечто про марсианское вторжение или чтение судьбы по куриным косточкам. И ты как летел на всех парах, так и влетаешь в столб. Поймите: я любил неожиданности, они ещё как подстёгивают, крутой поворот — часто отличная находка, мечта просто. От такого нормальный журналист взбадривается, как от качественного эспрессо. Я не зашорен, мне не нужно мучительно переламываться, чтоб посмотреть на что-то под непривычным ракурсом и понять чужую точку зрения. Но при этом у меня всегда оставался контроль над темой, и я примерно знал, куда повернуть. Или — куда я точно не дам ей повернуть. Как были и свои принципы. Наверное, в каком-нибудь более… «прогрессивном» журнале, в таком, где клепают статейки «Как узнать, не требуется ли вашей квартире очистка от негативной энергетики: десять советов», и на такую тему дали бы добро, даже подзуживали бы на её раскрутку. Но в «Дейли лайф» так не принято, это издание с традициями. У меня уже была своя ниша, я хорошо себя в ней зарекомендовал, и никто не пытался меня подогнать под чужие стандарты.
Беседа с Гленом Размани и его рассказ о деятельности центра помогли мне определиться с дальнейшими шагами. Я повесил трубку, поставил мысленную галочку, что этот пункт списка тоже ничего не прояснил, и подумал, что чуть позже стоит связаться с его бывшим коллегой. Это были полезные контакты, они могли дать материал для другой темы, и меня заинтересовала возможность написать о работе центров, подобного «Фениксу», об их программах. Выглядело перспективным. В общем, где-то найдёшь, где-то потеряешь.
Слово «вампиры», едва оно прозвучало, стало для темы Гарта похоронным набатом. Я о многом мог писать без предрассудков, не моргнув глазом. Но мистика… Она была не моей территорией. Хочу сказать — она не моя территория.
***
Дом престарелых «Три вяза» — звучит не очень, подумал Коди. Во-первых, цифры в названии заведения для людей, у которых с цифрами нелёгкие отношения, потому что в распоряжении у них осталось не так много лет, месяцев, а то и дней, неприятно задевают. Три — это слишком мало. Во-вторых, кто это видел рощи в три вяза? А если речь не о роще, то сразу представляются три одиноких дерева во враждебно безлесом пространстве, сплотившиеся перед лицом окружающей пустоты. Без особых радужных перспектив. Тот, кто придумывал название, не слишком в ладах с визуальными образами. Дело в дурацких традициях. Так уж принято называть подобные заведения — «Золотистые клёны», «Тихий дол», «Буковая аллея»…
Аллея, скаредно-узкая и прямая как стрела, была, кстати, тополиной. Располагался дом престарелых в миле от дороги, на столь характерном изгибе берега, что так и тянуло назвать владения «Трёх вязов» мысом или полуостровом, в зависимости от яркости воображения. Высокие тополя тянулись двумя тесными рядами гренадёров на протяжении всего этого расстояния, до самых ворот. Для того чтобы проникнуть за ворота, требовалось миновать пункт с охранником и сообщить цель визита. Территория встречала идиллической тишиной и ровно подстриженными розовыми кустами. Несколько наряженных старушек нежились на солнышке. По дорожке, петлявшей между пышными клумбами, скульптурами и фонтанчиками, целеустремлённо вышагивал высокий старик, похожий на отставного военного. Здание было кокетливо оплетено ажурными коваными террасами, верандами и эркерами — будто белое кружево на винтажном платье. Ни дать ни взять французская Ривьера в конце девятнадцатого века.
В звенящем прохладной отельной тишиной холле Коди уже встречала администратор.
— Чем могу быть полезна?
Она говорила тем приглушённым голосом, которым говорят в доме, где только что уснул после игр и обеда маленький ребёнок.
— Я хотел бы повидаться с одним из ваших жильцов. Спенсером Лоуэллом.
— Вы приходитесь ему родственником?
— Нет, я друг семьи.
— Гм… И вы не договаривались о встрече заранее?..
— Если лучше вернуться в более подходящее время…
Он поймал себя на том, что сам понизил голос. Лёгкая сумрачность — плотные дорогие шторы, светлые, но драпирующие проём окон так, что крали почти всю яркость дня, — тому способствовала. На стойке раскинулся букет пионов — они источали удушливое благоухание.
— Нет-нет, не в этом дело… Боюсь, я не могу разрешить вам посещение. Мистер Лоуэлл — один из самых возрастных наших жильцов. Самочувствие не позволяет ему лишний раз волноваться.
— Я не намерен его волновать. Как раз наоборот. Уверен, он будет рад меня увидеть. Всегда считал, что пожилых следует проведывать как можно чаще. Это вдыхает в них энергию
По губам администратора проскользнула умиротворяющая улыбка. Коди заподозрил, что с дресс-кодом он снова промахнулся.
— Мистер Лоуэлл очень слаб. Мы даже родным рекомендуем не слишком утомлять его, хотя обычно, разумеется, поощряем продолжительные посещения.
Её голос на грани с шёпотом отлично сочетался с общей атмосферой. Обитель полупризраков.
— Хотите сказать, он совсем плох? Но ведь он в сознании? И узнаёт тех, кто к нему приходит?
— Мы не можем давать информацию подобного рода, — снова улыбнулась администратор. Кажется, улыбка служила здесь мимическим эвфемизмом неодобрения.
— Как же мне быть? Я проделал немалый путь.
— Увы. У нас частный пансионат. Семьи желают быть уверены, что мы делаем всё для обеспечения спокойствия их близких. К постояльцам допускаются только члены семьи и персонал.
— И всё?
— Врачи, разумеется. При необходимости — юристы или священнослужители. У нас высокопрофессиональный штат медицинских специалистов, но некоторые клиенты предпочитают не отказываться после переезда к нам от услуг своего постоянного дантиста или психоаналитика. Разумеется, мы всегда идём навстречу их пожеланиям. Все остальные — только согласованию с родственниками и по предварительному запросу.
— Неужели такой наплыв гостей?
Попытка пошутить не нашла отклика.
— Наши постояльце заслужили отдых. Кроме того… Некоторые гости пытаются воспользоваться тем, что перед ними пожилые люди. Например, убедить престарелую родню изменить завещание. Склонить к признанию сделки в совместном предприятии. Приезжают мириться после ссор в несколько десятилетий. Или напротив, выплеснуть накопленные обиды. А каждая такая эмоциональная встреча — это для человека в возрасте сильный стресс. И ещё телевизионщики, журналисты, детективы… Был случай, когда женщина непременно хотела сообщить постоялице, что является внебрачной дочерью её мужа.
— О, даже так…
— Не у нас, конечно. Мы в «Трёх вязах» стараемся исключить малейшую возможность подобного. Именно поэтому тщательно подходим к организации визитов.
Коди и так не собирался объявлять о своей профессии; сейчас он горячо понадеялся, что ничто в нём не выдало принадлежности к запрещённой касте.
— Разумеется, у нас практически не было инцидентов. Мы гарантируем полную защищённость и комфорт. Сами можете убедиться, почитав наш проспект.
Она произнесла это слишком серьёзно. С придыханием, словно являлась жрицей некого культа. Он послушно взял глянцевую брошюру со стойки.
— Вы, разумеется, сможете навестить мистера Лоуэлла, но мы должны получить подтверждение от его семьи, а также согласие его самого. И при условии, что в тот день у него будет хорошее самочувствие.
После возвращения из Сиэтла Коди не общался с Орсон. Вновь к ней обращаться было неудобно, но эта идея единственная могла считаться за жизнеспособную альтернативу объяснениям с семейством Лоуэлл. У Спенсера было трое детей — две дочери и сын. Дочери жили за границей, одна в Австралии, другая в Швейцарии. Сын — недалеко от Саратоги. Логично было предположить, что в семье именно он принимает все решения. Гарольд Лоуэлл оказался пятидесятилетним финансовым аналитиком. По мнению Коди, это сводило шансы на успех в переговорах к нулю. Всё же он позвонил ему один раз — и попал на автоответчик. Голос, исполненный достоинства и аристократической гнусавости, не располагал к тому, чтобы оставлять сообщение.
Из прихваченной брошюры — шедевра полиграфического искусства — Коди узнал, что камерный хор «Трёх вязов» несколько раз занимал первое место на конкурсах, что там окончил свои дни известный актёр (имя благоговейно не называлось), и что администрация «Трёх вязов» действительно трепетно относится к приватности и безопасности.
— Не до конца поняла, чем могу помочь, — выслушав его, резюмировала Орсон.
— Вы же теолог. Я подумал: раз священнослужители разрешены, то вас должны пропустить.
— Я не священник, я богослов.
— Думаете, они там заметят разницу?
Орсон помолчала, и он ожидал, что она скажет, будто занята.
— Почему вы решили, что он согласится? У него наверняка свой постоянный священник. Вовсе не каждому юристу и проповеднику с улицы позволено заявляться, а личному нотариусу и доверенному представителю церкви, вот что имелось в виду.
— Лоуэлл один из основных жертвователей в своём приходе. Ещё и благотворительностью занимался. Всякие там столовки для малолетних наркоманов, ночлежки, медицинские программы. Проповедника с улицы он тоже вряд ли выгонит.
Помимо Орсон, из людей, как-то связанных с религией, в знакомых у Коди ходил только мулла-иранец. Других выигрышных ходов он пока не придумал. Заведение консервативное, «Три вяза» явно не нуждались в рекламной статье, а их персонал точно не польстился бы на взятку.
— Вот мы и на месте, — констатировал он очевидное, чтобы как-то расшатать молчание.
Он подозревал, что Орсон недовольна. Держалась она на протяжении всей дороги официально. Говорила мало и каждый раз обращалась к нему, не до конца поворачивая в его сторону голову, как будто ей не очень-то хотелось фиксировать его присутствие иначе, чем боковым зрением. Он старался отвечать нейтрально, чтобы продемонстрировать признательность и вместе с тем не создать впечатление, будто намерен болтать без остановки. Сам он не испытывал потребность в беседе — Орсон снова воспринималась как стесняющая дама. Под конец пути он был рад, что никто не мешает смотреть в окно. Дорога была ему хорошо знакома: в детстве он не раз проезжал здесь с отцом. Поворот, который они проскочили за пару секунд, означал дорогу на саратогский ипподром.
К счастью, их встретила не та администратор, что выставила Коди в прошлый раз. Он счёл это за хорошую примету.
— Доктор Орсон, — церемонно протянула руку вышедшей к ним полной даме Кармелла. Кивнула на Коди, представила его и изящно завершила: — Институт святого Луки.
Коди оценил. Формально она не солгала. Упоминание богословского заведения шло отдельной фразой, после отчётливой точки, но у администратора наверняка сложилось впечатление, что относится фраза к ним обоим.
На сей раз он заменил джинсы на вполне приличные, с аккуратнейшими стрелками, брюки от единственного живущего у него костюма-двойки, футболку — на белоснежную накрахмаленную рубашку. Отыскал, не без труда, в шкафу галстук. Заставить себя надеть пиджак не смог, но счёл, что и так добился большого прогресса — из зеркала на него смотрел вполне благообразный молодой человек. Такого уже можно принять за участника церковного хора и без опаски запустить в обитель старичков.
— Мы давно знаем господина Лоуэлла как участника многих христианских программ. И глубоко уважаем его за такую высоко сознательную позицию. Нам доставило бы удовольствие выразить ему благодарность лично и передать слова признательности от нашего ректора.
Толстая администратор понимающе кивнула. Мало кто способен хладнокровно дать от ворот поворот представителю евангелической церкви, когда речь идёт о пациенте, доживающем последние дни. Столь раздражающий Коди академический вид Кармеллы играл сейчас им на руку.
— Обождите минутку. Я справлюсь у медсестры, как его состояние, и готов ли он видеть гостей.
Она сняла телефонную трубку. Разговор больше походил на приглушённое воркование. Учат их здесь, что ли, усмирять звуки.
— Он вас примет. Ему лучше, но будьте, пожалуйста, аккуратны.
Сегодня Коди смог оценить не только лужайки, но и внутреннее устройство «Трёх вязов». Он ожидал, что их конвоируют к нужной комнате, однако им предоставили возможность добираться самим. Они миновали столовую, больше похожую на фешенебельный ресторан. Располагалась она как раз в том крыле, которое оплетала ажурная застеклённая терраса; в распахнутые двери можно было наблюдать столики, застланные безупречными скатертями. Посреди гостиной айсбергом сверкал белоснежный рояль. Стиль аристократического особняка выдерживался успешно. Правила, развешанные в рамках по стенам, между акварелей, формулировались в виде почтительных пожеланий: просим помнить о том, что после половины девятого вечера находиться в саду не рекомендуется; пожалуйста, не забывайте о тишине в ночное время: нагревательные приборы в комнатах могут послужить угрозой вашей безопасности, если вы желаете выгладить одежду или получить горячий чай, обратитесь к персоналу.
— Мерзенькое местечко, — с отвращением заявил Коди, когда они шли по коридору.
— Почему же? Может поспорить с дорогим загородным отелем. Чисто, уютно, светло.
— Это как клетка. Всё по чужим правилам, все под надзором. Если даже войти так сложно, то что с теми, кто хочет выйти?
— Большинство здешних жильцов никуда не рвутся выходить. Им достаточно кресла-качалки у окна, Коди.
Обитатели действительно производили впечатление людей, умиротворённых затворничеством. У фонтана сиделка выгуливала старушку, повисшую у неё на локте. В гостиной вяло шушукались сбившиеся в кружок седые леди. В коридоре навстречу попалась медсестра с креслом-каталкой, в которой застыл иссохший старикашка с немигающим взглядом. Скорее всего, Орсон была права, но настрой Коди от этого не поменялся.
— Именно поэтому ваша семья и не отдаёт дедушку в одно из подобных заведений?
— У нас есть возможность за ним приглядывать. Но она имеется не у всех. По отношению к пожилым людям так гуманнее — они круглосуточно получают всё необходимое, у них есть круг общения, они живут на природе, — назидательно возразила Орсон.
— Ну да, по расписанию — когда спускаться на завтрак, когда возвращаться с прогулки. И какая-нибудь проверенная диетологом здоровая пища.
Орсон промолчала, не удосужившись даже пожать плечами. Коди тоже решил притормозить. Глухое раздражение, по счастью, уравновешивалось другим ощущением — триумфом от сознания того, что он всё-таки проник в цитадель. Ему всегда нравилось это чувство — добиться того, что казалось затруднительным или вовсе не достижимым, проникнуть туда, куда не пускают, узнать то, что знать не положено. Он постарался сосредоточиться именно на этом чувстве.
Достигнут комнаты Лоуэлла, они постучали. Никто не отозвался. За дверью царила тишина. Выждав несколько минут, Орсон осторожно толкнула дверь.
Стены были выкрашены в незабудковый цвет. На широком окне с дорогими льняными шторами благоухал букет свежесрезанных пионов. Очевидно, штатные цветы заведения. Помимо этого, в комнате пахло лишь ментолом; ничего от характерного запаха старости, которого Коди ожидал. На страже кровати стояла капельница. Справа, по другую сторону, на тумбочке бурлил небольшой аквариум. Пузырьки воды, казалось, готовы выскочить бунтарским гейзером. В аквариуме резвилось несколько голубых рыбок с пышными хвостами. Хрупкая белая этажерка несла груз рядка книг в суперобложках; они соседствовали с фотоснимками в белых, нарочито простеньких рамках — обязательные портреты внуков, тропические пейзажи.
Невольно пришло сравнение с продавленным диваном в хижине Гарта.
Возлежащий на койке был очень стар. Крупный, квадратный, без талии. Одеяло было спущено до колен, но не скомкано, а аккуратно сложено вчетверо, гармошкой, открывая массивное дряблое тело в голубой пижаме. Дыхательная маска заслоняла лицо. Из-под неё прорывалось монотонное хриплое дыхание. В первый миг Коди подумал, что им придётся прибегать к помощи медиума, чтобы установить контакт с этим динозавром, уже наполовину обитающим в ином мире. Тут Спенсер Лоуэлл приоткрыл тяжёлые веки, похожие на бархатные шторы со множеством складок, и неожиданно глубоким низким голосом произнёс:
— Кто вы такие?
— Меня зовут Кармелла. А это Коди.
— Сиделка сказала, вы из церкви.
— Теологический институт Святого Луки.
Он неповоротливо развернулся, отложил маску.
— Пресвитерианский? Не помню, чтобы имел с вами дело.
— Евангелический. Мы пришли, потому что знакомы с вашим другом — Ричардом Гартом.
— Гарт?
— Вы его помните? Это было давно, но возможно…
— Разумеется, я его помню, — с раздражением оборвал её Спенсер. — Не стойте в дверях.
Орсон прошла вглубь палаты и села возле окна. Коди примостился на стуле у входа.
— Мы должны сообщить неприятную новость. Ричард Гарт скончался две недели назад.
— Рановато сыграл в ящик.
— Ему было семьде..
— Мне — девяносто два. И я всё ещё дохожу до туалета сам.
Спенсер снова приложил к лицу маску, сделал несколько вдохов.
— Надеюсь, его доконала не какая-нибудь занудная болячка.
— По словам врача, он умер от старости, мгновенно. У себя дома. В лесу, — сказал Коди.
— Удачно отделался, — чуть заметно кивнул Спенсер. Он обращался к Орсон и смотрел только на неё, даже когда говорил Коди.
— Я был у него в тот день. Мы немного пообщались, он пригласил меня заехать на обратном пути. А когда я вернулся, он уже был мёртв. Его похоронили в родном городе, на новом кладбище.
— Мы подумали, что вам нужно об этом рассказать. Ричард Гарт был не слишком общителен в последние годы, поэтому вряд ли кому-либо из его старых знакомых сообщили. Наверное, вы тоже давно не получали от него вестей?..
— Два десятилетия — да, можно сказать давненько.
— Дэвид Финли, его коллега, сказал, что вы с Гартом были близкими друзьями, — Коди снова сделал попытку привлечь внимание Спенсера и даже придвинул стул поближе.
— А, достопочтимый Дэви… — вряд ли можно было произнести имя с большей иронией. Похоже, оба приятеля Гарта взаимно недолюбливали друг друга. — Мы с Диком переписывались и созванивались в течение десяти лет. Иногда он приезжал к нам на обед — моя жена отлично готовила. Не забывайте — вскоре после нашего с ним знакомства я вышел на пенсию. Времени появилось хоть отбавляй. В ту пору он мне казался мальчишкой. С хорошими идеями мальчишкой. С ним приятно было потолковать за рюмочкой после хорошего обеда.
Манёвр не удался — Лоуэлл всё равно обращался к Орсон.
— Мистер Финли так и не разгадал эту загадку — его внезапный уход из университета.
— Загадка… — презрительно фыркнул Спенсер. — Что за привычка во всём видеть загадку… У каждого появляется рано или поздно желание всё бросить. Тоже мне загадка… В середине карьеры я сам чуть так не поступил.
— Но вы этого не сделали, — благожелательно констатировала Орсон. — И какова была причина? Наука не оправдала ваших ожиданий? Или эти вечные университетские интриги?
— Спасибо за лестное мнение. Я вас разочарую: женщины.
— Не разочаровали. Это веская причина, — слегка улыбнулась Кармелла.
— В молодые годы я был тем ещё похабником. И был трижды женат. Впрочем, они все уже умерли. Все мои три жены. Напоминает сказку о Синей бороде, верно? И вот между второй и третьей я чуть не бросил всё, чтобы мчаться на край света за одной легкокрылой птичкой.
— А Гарт? Тут тоже замешаны женщины? — Коди сидел как на иголках. Он ожидал, что с минуты на минуту к ним ворвётся бдительная сиделка и велит закругляться с расспросами — увещевания администратора даром не прошли.
Совершенно неожиданно старик утробно, со вкусом расхохатался.
— Не то чтоб Ричард был совсем плох на амурном фронте, но… Как бы это помягче… Никто бы не назвал его записным сердцеедом. Проще всё, без романтики. Ричард собирал материал. А потом свихнулся на вампирах. Дальше вы сами видели. Рыл рвы с водой, ставил силки на кроликов.
— На чём?..
— На вампирах.
— Нам никто не говорил об этом.
— У тебя ужасный галстук, сынок.
— Вы правы, — согласился Коди. Стянул галстук и без сожалений опустил в мусорную корзину у входа. Спенсер наконец соизволил остановить свой взгляд на нём.
— Так вы уверены, что — вампиры?
— Я уверен, что нет никакой разницы. У каждого выскакивает свой чёртик из табакерки. Вампиры, лотерейные билетики, светловолосые танцовщицы.
Негнущимися массивными пальцами он легонько побарабанил по стенке аквариума. Рыбки с достойной неспешностью подплыли к стеклу, зависли, выжидая, что будет дальше.
— У меня теперь живёт кот Гарта, — неожиданно для себя объявил Коди.
Кармелла посмотрела на него так, будто он стал зелёного цвета.
— Здесь не разрешается держать животных. Мой сенбернар доживает свой век у внуков.
— Скучаете по нему?
Спенсер снова фыркнул
— Надо было быть дураком, чтоб не понимать, что не смогу выгуливать его по три часа в день, как раньше. Рыбки — разумный компромисс между мной и руководством нашей богадельни. Оно мудро закрывает глаза на нарушение правил. А что? Они же их и установили. В ресторане у нас каждый день на столах букеты, и в гостиной, и в комнатах, так чем хуже рыбы? В пруду они тоже есть. Карпы. Им постоянно бросают крошки, хотя это вредно. Глупцы. Неужели трудно удержать при себе огрызки… Собаке лучше при людях, которые её нормально выгуливают. Зачем бы я её за собой тащил? К тому же немолодой уже он, псиной адски воняет.
Хотя Лоуэлл говорил не резво, Коди уже понял, что дело не в рассеянности и не в поиске обтекаемых слов, а только в физической слабости. Даже сейчас его слова звучали веско и сочно. Спенсер Лоуэлл разительно отличался от осторожно-вкрадчивого Финли манерой говорить напрямик, демонстрируя здоровый цинизм и пренебрежение. Неудивительно, что эти двое не ладят. Наверняка именно своей прямолинейностью Лоуэлл в своё время и пленил Гарта. Этакий материалист, не любящий экивоков, сторонник земных, а не только интеллектуальных удовольствий.
— Вы упомянули материалы… О чём речь? Зачем он их собирал?
Лоуэлл заворочался в постели. Нажал кнопку, регулируя наклон подголовья.
— Как зачем? По работе. Он занимался разработкой спецкурса — восприятие и отражение жизненного пути человека в различных культурах. Рождение, инициация, смерть. Ему хотелось свои мысли со мной обсудить. Мы часто обращались друг к другу. Сферы-то смежные. Где культурология, там и антропология. Один чёрт. И потом — да нам просто нужен был повод потрепаться и пропустить по стаканчику. Затем Ричард написал, что нашёл интересный аспект темы. А спустя какое-то время начал говорить о вампиризме. Всё больше и больше.
Коди переглянулся с Кармеллой.
— Вы хотите сказать, он верил в них в буквальном смысле?
— Ричард был преподавателем. Читай — витал в эмпиреях. Он во всё верил сначала в теоретическом смысле, а потом уже в буквальном. Поэтому начинал с масштабных теорий, а заканчивал кроликами.
— Иными словами, буквально. Вот прямо как есть?
— Он натурально на них зациклился. На самых натуральных вампирах. Не где-то там в мифологии, а здесь и сейчас. Куда ни плюнь, везде они. Закон сохранения энергии и прочее. Рассуждения, как от них защищаться, что об этом известно…
— Но каким образом его вообще занесло в такую экзотику?
— Вы что — хотите, чтоб я назвал вам дату и время? Память у меня, конечно, не жалуюсь, но вы сами сказали: прошло два десятилетия. А забивать голову чепухой мне уже тогда не хотелось. Уж тем более помнить её двадцать лет. Мы обсуждали с ним его теории, но для меня весь интерес был — разобрать по косточкам суеверия. У меня к тому времени собралась приличная их коллекция. Я побывал во многих экспедициях, поездил по всему свету. Защита дома, ритуальные предметы… Мне разве жаль было с ним поделиться парочкой древних рецептов, когда он совсем растревожился? Такие, как нынче модно говорить, лайфхаки у меня имелись в огромном количестве.
— Так он что — решил с головой нырнуть в свои исследования? И ради этого бросил работу?
— Вот уж вряд ли. По слухам, он ничего больше не желал исследовать. Не отчитывался никому, почему уволился. Я вам сказал, что творилось в его башке на протяжении нескольких месяцев до того, а в известность о своих решениях он меня не ставил.
— Мистер Лоуэлл, время процедур, — ласково и жизнерадостно возвестила медсестра. Она была совсем молоденькой, лет двадцать, вся персиковая; светло-золотистые волосы гладко зачёсаны под наколку, глаза наивно-голубые, пышет юностью и здоровьем. Уже только за персонал с такой ангельской внешностью и, похоже, ангельским характером, здешние расценки можно если не простить, то хотя бы переварить.
— Вы можете вспомнить, что конкретно он…
— Ну, если говорить о спецкурсе… Конкретно он сосредоточился на смерти и поминовении… Как видите, у меня свидание с этой красавицей. Вам лучше меня оставить, потому что она обязательно попросит меня спустить штаны и предоставить в её распоряжение ягодицы. И я, как всегда не устою.
— Хорошо, мы обождём снаружи.
— После процедур у мистера Лоуэлла массаж, сон и ужин. Вам придётся вернуться в следующий раз — он у нас очень занятой молодой человек, — восторженно проворковала девушка. — Правда, мистер Лоуэлл?
Макдональдс оказался битком набит подростками — лет по четырнадцать-пятнадцать. Все из одной компании, а точнее, из одной школы — это было понятно из их реплик и из того, как они держались друг с другом. Они отмечали какое-то важное с их точки зрения событие; не день рождения и не окончание учебного года, а что-то другое, может быть, завершение похода. Никого из старших с ними не было, но воображение неуклонно дорисовывало обгоревших на солнце вожатых. Шум, визг, ор, девочки перекрикивали друг дружку, фыркали, распрыскивая колу. Мальчики перебрасывались стыдливо-куцыми репликами, кто дебютным баском, кто ещё юношески-ломко. Этот гвалт составлял яркий контраст молчанием по дороге из дома престарелых, проведённой почти в полном молчании, только молчании иного толка, нежели на пути в «Три вяза». Коди был даже благодарен Орсон за её нежелание заводить разговор.
Сказать тут было нечего. Расследование завершилось бесславно. Большой пшик вместо разгадки. Не скандал, не тайна — безобидный бзик, который со временем прогрессировал в полноценное чудачество. И главное — в тот момент, когда Коди только разогнался, почувствовал азарт. Разочарование было тем сильнее, что начало сулило нечто драматичное. Он повторил про себя заклинание: «Лес, три имени, смерть». Увы, сейчас волнующие слова стремительно блекли. Он был готов к университетским интригам, сексуальному скандалу, плагиату — но не к обычному старческому безумию. Смех, грех и трэш.
Им достался единственный не оккупированный школьниками угол. Коди бросил сумку под стол и достал ноутбук, чтобы показать материалы о Размани. Его удивило, что Орсон вообще выразила желание узнать о результатах его поездки после нынешнего фиаско. О том, что он слетал в Сиэтл, Коди упомянул, когда при въезде в город она неожиданно нарушила молчание, заявив, что проголодалась, и предложила заехать перекусить. Возможно, под конец сжалилась. Он же заговорил о Размани главным образом потому, что ему не хотелось создать впечатление, будто без неё он палец о палец не ударил, только заставил прокатиться в глушь и страдать от голода. Чувство неловкости от того, что фактически так и было, можно было перебить только одним — рассказать ей о своём не менее провальном вояже. Клин клином. Полёт в Сиэтл — это вам не в дом престарелых прокатиться.
Едва он раскрыл ноутбук, как рядом, буквально в дюйме от клавиатуры, приземлилась палочка жареного картофеля. Они с Орсон уставились на неё. За столиком через проход тоже повисла краткая пауза. Потом кто-то фыркнул и грянул общий взрыв смеха, смущённого и счастливого. Одна девчушка, видимо, виновница происшествия, распласталась на столешнице, прижавшись к ней щекой. Пунцовая, она утирала слёзы, навернувшиеся от неудержимого хохота.
Коди с трудом расслышал, что сказала Орсон. Не слишком подходящее место они выбрали для бесед.
— Можно переметнуться в бар при мотеле. Угощу вас ужином — в знак благодарности за то, что провернули вторжение. Мы его проезжали, это как раз рядом со стоянкой, где ваша машина.
— Вы разве где-то поселились?
— Вот сейчас и поселюсь.
Ночёвка не входила в его планы. Он рассчитывал к полуночи добраться до дома, но завтра была суббота. Он устал и выдохся. Можно позвонить Маршу и попросил его покормить кота. А расходы на номер счесть выписанным себе штрафом за утрату чутья.
— Проще взять еду на вынос, — практично возразила Орсон. — Ни к чему терять время. Вряд ли бар при вашем будущем мотеле сильно лучше. Ну, если вы по-прежнему не против чизбургеров.
— Я за чизбургер душу продам.
В итоге они расположились с благоухающими пакетами у него в номере. Орсон заняла единственное кресло. Коди растянулся поперёк кровати, раскладывая вокруг себя распечатки, которые завалялись у него в салоне машины ещё после полёта, и пытаясь разыскать нужные.
— То есть он вас выставил, этот выдающийся цитолог, — резюмировала без выражения Кармелла, выслушав его рассказ.
— Ничего выдающегося. Рядовой сотрудник рядовой конторы. И рядовой хам, — грубовато буркнул Коди.
Он уже привык думать об истории Гарта как о своей собственности. Недавняя гордость за триумфальное проникновение в «Три вяза» остались далеко позади. Он был обескуражен и раздражён. Больше всего хотелось закруглить разговор и забросить распечатки под кровать с тем, чтобы утром их там и оставить, прихватив в обратный путь только уязвлённое самолюбие. Избавиться от рубашки, переодеться в привычную одежду. «Ты сам виноват, — попытался он себя урезонить. — Нельзя мчаться на всех парах вперёд фактов. Нельзя фантазировать, что у тебя в руках сокровище». Он остро позавидовал Маршу и другим коллегам. В случае облома они отправлялись в ближайший бар. Успешно вылечивали разочарования выпивкой. С утренним похмельем выветривались последние остатки неудач.
— Сами смотрите. Не такой уж блестящий послужной список. Я скопировал с сайта.
Он протянул ей листок. Она отрицательно покачала головой и продемонстрировала наполовину сгрызенный пирожок.
— У меня все руки испачканы, положите там.
Орсон локтем сдвинула другие бумаги, высвободив на кровати немного места, и пересела. Склонилась над листком, пробежала глазами.
— Что ж, возможно, ваш Лоуэлл был даже полезнее.
— О, да.
— По крайней мере, что-то прояснилось.
— Мы же не собираемся поверить в вампиров.
— Никто не просит вас в них верить, — возразила Кармелла. — Вы всего лишь выясняете, во что верил Гарт, а не становитесь адептом его фантазий.
— Да какая разница. Из этого не получится материала.
— Разве такой поворот не привлекает внимание читателей? — насмешливо спросила она.
— Я о таком не пишу. Всякие дешёвые сенсации… «На окраинах Центрального парка видели йети».
— Никогда?
— Выжившие из ума старики сильно проигрывают в популярности даже йети.
— Не вижу, что изменилось с тех пор, как вы начали своё расследование. Вас интересовало, что подкосило вашего персонажа.
— А вы бы стали такое читать? В вампиров — верите? — перешёл в наступление он.
— Хм… Надо подумать… Бледных, кровожадных, с зубами?
— Ну, это они и есть. С зубами и мёртвые.
Она прилегла, опершись на локоть. Задумчиво откусила ещё кусочек.
— Тогда нет.
— Но вы же должны верить в сверхъестественное.
— Вампиры — это не церковный догмат. В догматы, кстати, теолог тоже не обязан верить. Мифология не моя область. Я уже говорила — для меня богословие это стройное здание. Мне интересно понять его конструкции. Философские, нравственные постулаты, юридическую казуистику древних, их логику.
— Похоже, в глазах Гарта это было не так. Теперь хотя бы ясно, почему первым в списке идёт богословие.
— Да? И почему же?
— Кресты, святая вода, колья. Так всегда, когда рядом заводятся вампиры.
— Моя дипломная работа никак не касалась экзорцизма или суеверий. Я анализировала книгу Бытия. С пятой по одиннадцатую главы.
— Мне это мало что говорит.
— Вам нужны заметки Гарта, — сказала Кармелла, заразительно хрустя остатками пирожка. Он подумал, что её сделала благодушной еда.
Хороший аппетит, не угнетаемый разными пищевыми комплексами, Коди всегда подкупал. Его отец, даже перейдя в стан тренеров, продолжал на «неподходящую еду» поглядывать с подозрением — даже если она красовалась на чужих тарелках, и даже после того, как на мечтах о том, что Коди продолжит семейную традицию, был поставлен крест.
— Для этого они должны существовать.
— Он разрабатывал планы лекций. У него не могло не остаться черновиков. Уж поверьте.
— А всё-таки — почему вы мне помогаете?
— Именно поэтому, — она передёрнула плечами и с некоторым пафосом пояснила: — Пожилые люди. Одиночество.
— Если и так, он уничтожил их при переезде в хижину.
— А если нет? Только так вы сможете оценить, были ли исследования Гарта бредом или Лоуэлл раздул из мухи слона.
— Лоуэлл сам сказал, что между теорией и практикой есть разница. На бумаге всё могло выглядеть пристойно, а в голове тем временем царил хаос.
Орсон повернула голову, но не спешила возразить. Только сейчас Коди осознал, что она лежит так близко, что то и дело задевает его локтем. Она медленно поцеловала его в губы.
И Коди подумал, что серьёзно насчёт неё ошибался.
***
— Я мечтал сделать это с тех пор, как увидел эту лужайку.
— А в вашем доме на берегу озера негде полежать на траве?
— Там мне уже всё знакомо. Ладно, признаюсь честно: у меня далеко не так идеально подстриженная трава. И даже есть кроты. Я не очень хорош в домашнем хозяйстве. Присоединяйтесь.
— Земля холодная?
— Вы боитесь, что простудитесь и умрёте?
— Я начинаю бояться, что это вы заболеете. И что составите мне здесь компанию. По крайней мере если вас увидит персонал, они сразу начнут думать в эту сторону. У них синдром гиперзаботливости.
— В детстве я мог часами вот так валяться в траве. Разглядывать небо.
— Это самое популярное в больницах развлечение. Часами валяться.
— Говорят, тут у вас отличные тренажёры.
— Говорят. Спортзал, если честно, мне представляется сомнительным удовольствием… Нет, не сейчас и не потому что… Хотя вообще это отличная метафора. Никогда не мог понять, в чём кайф идти по беговой дорожке в никуда. Прикладывать столько усилий и оставаться на месте. Ну, ладно результат. А вот то, что нужно шагать или бежать, глядя в одну точку перед собой, когда ничего не меняется, и нет перспективы — не уныло ли? Здравый смысл должен против этого восставать. Я так не привык, по мне так раз движение — так уж настоящее движение, без обманок, чтоб ветер в лицо… Да, может всегда может случиться, что заканчиваешь в тупике, но хотя бы не сознаёшь бесполезность своих действий с самого начала; начинать нечто, понимая, что так и будешь топтаться на месте, что любые усилия и скорость никуда не приведут… Нет, это не по мне.
***
— Может, объяснишь, в чём дело? — выражение лица Марго подсказывало, что сейчас не время подлизываться или взывать к дружеским отношениям. Это было лицо босса, доверие которого обмануто сотрудником. И ничего личного.
— Прости, — Коди вложил в это слово всё возможное раскаяние.
— Я назначила ему встречу! Поставила тебя в известность. Ты согласился. Парень заявился в редакцию — и что? Он просидел здесь полтора часа. Разозлился. Заявил, что мы специально всё подстроили.
Возразить было, в общем-то, нечего.
— Я предложила ему побеседовать с Франсуа. Он отказался. Сказал, мы ему обещали, что именно ты с ним будешь говорить.
— Я ему перезвоню и извинюсь.
— Это само собой.
— Могу поехать к нему прямо сейчас.
— Почему это вообще произошло?
— Я забыл.
Честность часто становится безошибочным козырем.
— Ты забыл, что у тебя интервью? Я звонила тебе. Ты не брал трубку.
Часто, но не всегда.
— Он же как снег на голову свалился! У меня все мысли были о Тиме Феррелле. Вот и упустил из виду.
Интервью с граффитистом Марго поставила на середину дня в пятницу. Именно в этот час они с Кармеллой сидели в палате Лоуэлла. И, разумеется, Коди поставил телефон на вибровызов. И да, он был так преисполнен охотничьим азартом, что у него совершенно вылетела из головы встреча с каким-то недовольным парнишкой. Ну а потом напрочь забыл перезвонить, хотя и заметил в списке неотвеченных звонков номера Марго и Марша. Последний его и предупредил вчера о грозящем разносе, когда Коди наконец добрался домой и привёл мысли в порядок. К чертям лесных стариков и их фантазии. С этим всё ясно. Как теперь вести себя с Кармеллой — другой вопрос. Наутро их не мучило ощущение неловкости, но переварить такой поворот он пока не успел. У него и раньше случались связи с теми, с кем пересекались пути во время подготовки репортажа. Формально он даже не занимается сюжетом. Она не официальное лицо и не персонаж статьи. Он ничего не нарушил, если заикнуться о профессиональной этике. Они хорошо провели время. Кармелла сама этого захотела и, судя по всему, не сожалеет. И самое лучшее, что он может сделать, — не зацикливаться на этом эпизоде. Впору задаться вопросом, не потому ли она так рьяно взялась ему помогать, что с самого начала вынашивала идею заманить его в постель. Но это были не те подозрения или прозрения, что бьют по самолюбию.
— Коди. Я тебя держала когда-нибудь на коротком поводке? Требовала отчитываться за каждый час, проведённый вне редакции? Велела высиживать за столом от и до? Ты взрослый мальчик, и ты никогда меня не подводил.
Он ответил покаянным молчанием.
— Ты хотя бы переговорил с Кросби? — она пристальнее вгляделась в его лицо, и очевидно, прочла на нём предательские улики. — Ты что — не просмотрел материалы, которые я тебе дала?
— Я начал.
— Понятно. Хорошо, его я отдаю Маршу.
На отвлекающий манёвр она не повелась, но и мимо ушей не пропустила.
— Так ты наметил дальнейшие шаги с Феррелл? Проверил?
— Тут и проверять не надо — одно лицо. Голуэй в молодости, один в один. Когда парень вошёл, это было — да как удар молнией. Просто шок. Хоть сейчас на телешоу. Хотя я, конечно же, проверяю каждую запятую. Я был у них в воскресенье, как мы и договаривались. Ещё съездил в больницу, где она рожала. Поговорил с медперсоналом. Нашёл врача, который принимал у неё роды. Конечно, никто ничего уже не помнит, зато документы сохранились. Дальше у меня по плану начальная школа, где её сын посещал специальную коррекционную группу.
Марго задумчиво постучала авторучкой по краешку стола.
— Торопиться тут опасно, но и не затягивай.
— Я хочу дать историю в развитии. Не хочу тупого банального выстрела в лоб, как в таблоидах, — «У известного режиссёра объявился непризнанный взрослый сын». У меня вечером встреча с бывшей соседкой Ферреллов Она часто сидела с Тимом, когда Аманда работала. Они до сих пор подруги. И даже по телефону она много чего успела сказать. Уход Аманды со студии, битва с социальными службами, медицинские страховки — всякая такая красота. А в это время Голуэй разглагольствовал на церемониях в Манчестере и Карловых Варах о гуманизме. Отличный выйдет контраст между социальной направленностью его фильмов и тем, что за кулисами.
— Ты абсолютно уверен, что он никак не поддерживал их? Никакой тайной договорённости и помощи из-под полы?
Марго не любила жареные факты и сенсационные материалы, как это ни странно звучит. В общении с подчинёнными она всегда подчёркнуто заменяла «сенсационный материал» на «хороший материал». Громкие скандальные темы её раздражали; она предпочитала копать вглубь. Основательность, хорошая порция психологизма, вдумчивость, побуждение к размышлениям — несколько китов, на которых стоял раздел. Упоминание о таблоидах Коди ввернул не зря. Фраза «У нас не таблоид» звучала из уст Марго каждый раз, когда они опасно приближались к теме, которая могла бы заинтересовать жёлтую прессу.
— Они расстались, когда она была на втором месяце. К моменту рождения Тимоти он улетел в Австралию на съёмки. Аманда говорит, он даже не в курсе, что она в итоге решила сохранить ребёнка.
— Сомнительно. У сына серьёзные медицинские проблемы, мать-одиночка работает на средненько оплачиваемой работе, отец получает колоссальный гонорар за нашумевший фильм — и она не пытается получить от него помощь?
— Она самостоятельная. Независимая.
— Поверь мне, когда у тебя появятся собственные дети, ты поймёшь, что если у ребёнка проблемы, слово «гордость» за ненужностью выпадает из лексикона. Что ты будешь делать с самим Голуэем?
— Он в Австрии. Пока рано его доставать. У нас Саймон специализируется на киноновостях.
— А ты специализируешься на людях. Репортаж начинался именно с «человек сквозь призму кинообъектива». Хочешь — возьми в пару Франсуа, разделите работу. Вижу, ты с Голуэем не настроен беседовать.
— Было бы неплохо. Чего-то не хочется выслушивать декларации о том, что главная тема в кинематографе — ценность личности.
— И — Коди, больше никаких исчезновений.
— Не повторится.
— Кстати, а что ты делал в Саратоге?
Вопрос настиг его уже у дверей.
Коди быстренько прикинул: Марго могла прознать о его вояже только от Марша. Вероятно, тот, желая его прикрыть, с утра сообщил разгневанному редактору, что Коди с пятницы по субботу болтался за пределами штата. Сам Коди в разговоре с ним в подробности не вдавался, отделался туманным «Да я тут кое-что выяснял». Марш мог счесть за благо чуточку преувеличить и сообщить, будто Коди работает над сюжетом. Ходить по тонкому льду сейчас не лучший момент. Но забыть про интервью в пылу сбора материала — совсем не то же, что забыть о нём из-за развлекательной поездки по своим делам.
— Под Саратогой. Пытался разобраться в одной истории… Пока очень смутно, но… Речь о преподавателе культурологии, который двадцать лет назад оборвал все связи и поселился в лесной хижине.
Коди хотел сформулировать следующую фразу поэффектнее, но понял, что не получится. То, с чем он имел дело, было слишком неуловимым. Даже до поездки в «Три вяза». Так, висящий в воздухе дымок, дуновение.
— В продолжение твоей серии?
— Может быть. Если оно того будет стоить.
— Да, может быть неплохо. Расскажешь мне в среду. Но никаких историй, пока не подчистишь хвосты.
***
По другую сторону окна был дождь. Он шёл третий день, серое небо плевалось холодными каплями. Листва обвисла, покорная и унылая, смирившись с тем, что ей и сегодня не видать солнечной ласки. Напротив окна, у самого края рамы, покачивалась тонкая веточка. Зелёный отлакированный лист. Бледно-зелёные прожилки. Рыже-коричневая, мягкая ещё кора. Заглядывает несмело в комнату. Капля добиралась до кончика листа, застывала, зрела, скатывалась вниз. Разбивалась о камень. На смену ей тут же начинала зреть другая.
Коди сидел вплотную к узкому подоконнику, хотя предвидел, что созерцание безрадостного пейзажа вгонит его в тоску. Но это была такая приятная засасывающая тоска, что противиться ей не предоставлялось возможным. Пригубив её, хотелось тут же поддаться. Нахлынувшая с утра слабость сделала его открытым этим искушениям.
Чтобы к нему не приставали с разговорами, он обычно держал на коленях раскрытую книгу. Сегодня забыл её взять и просидел с полчаса, прежде чем спохватился, что остался без прикрытия. Снял с полки первую попавшуюся. Обнаружил, что она на испанском, которого почти не знал, но тащиться к стеллажу и менять её на другую не хотелось, тем более что чтение давалось сложно — на третьей странице он обычно уставал, потому что требовалось следить за сюжетом, складывать буквы в слова и рисовать образы. А он стал очень рачительно относится к выделенному ему запасу сил. Чем больше мечешься и привлекаешь к себе внимание, тем быстрее кончится запас энергии — и соответственно жизнь. Чем меньше энтузиазма проявляешь, тем дольше протянешь. Если раньше Коди относился к жизни как к безлимитному кредиту, то теперь — как к ограниченному запасу монет, которые нужно экономить. Никто не отсыплет новую горсть сияющих золотых. Меньше тратишь — на дольше хватит. Сейчас ему не хотелось транжирить себя даже на самые незначительные действия.
Апатия имела свои плюсы. Все мысли получались обыденные, мелкие. Такие, что создавали видимость планов. Например, можно было думать о предстоящем обеде. Притворятся, будто он выбирает пообедать. Ещё час назад еда полностью безразлична и даже неприятна. Цитрусовый аромат, просачивающийся из коридора, почти наверняка означал кекс с цукатами.
Казалось, снаружи, вопреки тому, что окно закрыто, тянет мокрой свежестью молодого лета. Потоки воды — это хорошо. Текущая вода, естественная преграда. Он принялся лениво фантазировать о доме, стоящем в горах, где-то на краю земли. Стены дома — из неустанно бегущих ручейков. Возможно, потому природа и выглядит такой умиротворённой в дождь, потому что знает: наступил час безопасности. Дождь убаюкивает. Он шепчет, что всё хорошо. Угроза ненадолго отступила. Должно быть, Атлантида не исчезла — просто тихо сбежала, укрывшись в надёжных водах.
По шее заскользила, напомнив давно потерянное ощущение, прядь волос. Чьих-то волос. Не его. В клинике Коди взял за правило стричься коротко, хотя раньше волнистые пряди добирались чуть не до пятого позвонка. Здешнего парикмахера он неизменно просил убрать длину насколько только можно.
По плечу ласково погладили.
—… Слышишь, мой хороший?
Коди вынесло из полудрёмы а знакомую тёплую улыбку.
Старшая медсестра всех называла одинаково — «мой хороший». Несмотря на универсальность этого обращения, оно всегда звучало так, словно было изобретено только для того, кому в данный момент адресовано. Но на него она всегда смотрела с особой теплотой. Как на внука. Как на хорошего мальчика, которого можно пожалеть.
***
Ещё накануне начало холодать, а нынче к вечеру зарядил дождь. Температура упала до предела, допустимого статистикой по летней погоде. Налетел северный ветер, не сильный, но ледовитый. Встреча с бывшей соседкой Аманды была назначена в парке, но пришлось срочно перенести её под крышу, в крохотную пиццерию на углу — первую, что им попалась.
Они устроились возле витрины, спиной к стойке. Замерзшие за пять минут пробежки под неприятно-холодным дождём до пиццерии пальцы Эбби сомкнулись на солонке, как будто та могла её согреть, а промокший плащ она сразу же аккуратно развесила на спинке высокого стула.
— Извините, что не пригласила домой. У меня дочь завтра проходит собеседование в филармонический оркестр, — сразу предупредила она. — Ей нужно подготовиться. Она-то из своей комнаты и не заметит, что кто-то пришёл, а я сосредоточиться не смогу совсем.
— Я постараюсь вас надолго не задержать.
— Нет, нет, так даже лучше. Никакой пользы от меня сейчас ей не будет, я лучше посижу здесь, развеюсь.
— Скрипачка?
— Альтистка. Это неплохо. Она хотела быть арфисткой. Коллективы, в которые требуются арфистки, можно по пальцам пересчитать.
— Меня вполне устраивает и пиццерия. Спасибо, что согласились на встречу.
— Я согласилась встретиться с вами, потому что читала ваши очерки о пустых домах.
Коди свыкся с тем, что читатели их — да и не только их — журнала запоминают события, о которых рассказывается в статьях, в крайнем случае — заголовки. Имена авторов большинство не то что не удерживали в памяти — не замечали. Он никогда не был общенациональной звездой, хотя за ним и числились отличные репортажи, поэтому в тех редких случаях, когда его узнавали, очень удивлялся. Как сейчас.
— Серьёзно? Вы их помните?
— Я наткнулась на третью статью из серии, а потом специально отправилась на онлайн-версию вашего журнала. Чтобы прочесть первые две.
— Они не связаны, так что можно читать с любой из частей.
— Но мне хотелось. Всё-таки первая — это первая. Не в связанности дело, а в… настроении. Одним словом, я даже потом перечитывала. Они замечательные. Мне понравилось, как вы сравнили опустевшие здания с выгоревшими душами.
Коди помнил тот цикл статей. Началось с задания рассказать о пришедшем в запустение участке, который никак не могли продать под новую застройку. Он находился в окружении других домов, жильцы которых отнюдь не радовались чёрным провалам окон и поросшей сорняками земле. Коди поразило, когда он приехал на место, насколько диким выглядит участок, лишь пару лет назад заброшенный и находящийся не так-то далеко от центра города. Маленький фрагмент будущего апокалипсиса, оброненный спешившим по делам архангелом. Вместо того чтобы ругать власти, которые ничего не делали для решения проблемы, или сетовать на то, какой опасности подвергаются живущие рядом дети, Коди принялся изучать историю неказистой трёхэтажки. Он выяснил судьбу предыдущего владельца, нашёл фотографии дома в лучшие его времена. Из запланированной критической статьи получились размышления, где ставились вопросы, а не бичевали нерадивые власти. За контурами здания замаячили люди. После выхода номера Марго поймала Коди в коридоре, притащила в кабинет и велела немедленно просмотреть фотографии десяти-пятнадцати отданных на откуп запустению зданий, выбрать парочку себе по душе и написать продолжение. Выйдя из кабинета, он узнал, что редакцию накрыла волна писем. Люди вспоминали прошлое, каялись в ошибках, делились историями из своей жизни — и всё это начиналось с того, что они начинали рассказывать о заброшенной лавке напротив, заколоченном видеопрокате, закрывшейся фабрике… Пустые здания, как обнаружил Коди, обладают даром пробуждать глубокие чувства и переворачивать пласты памяти. Кто-то из городского совета сразу же занялся вопросом, а на здание почти на следующий день нашёлся покупатель.
Следующую статью он посвятил небольшой постройке, втиснутой между двумя многоквартирными домами. Ей было всего-то пятьдесят лет. Дух жизни ушёл из неё после того как обанкротился размещавшийся на первом этаже обувной магазин. До того в здании был отель, сто лет назад на его месте стояла часовня. Приход позже получил новую землю, после пожара и так обветшавшую часовню не стали восстанавливать. Коди нашёл фотографии магазина, в дверях которого стоял франт в костюме и с тростью; взял интервью у женщины, которая работала там вплоть до замужества — именно в магазине она встретила своего мужа; удалось найти в старых выпусках газет объявления о благотворительном бале, проходившем в отеле после войны. Из архивов прихода он получил справку о деятельности священника, под чьим наблюдением находилась часовня. Потомки священника рассказали историю, передававшуюся из поколения в поколение, о женщине, которую удалось удержать от самоубийства, напоив в часовне чаем, и об исцелении клерка. Все эти эпизоды выстроились в ностальгическое полотно. Мудрость, надежда, боль, радости, свадьбы, похороны, прошлое. Со страниц звучали голоса живых и уже умерших.Голоса города.
Потом была статья, по настрою прямо противоположная предыдущим. Закрытый властями ночной клуб, владельца которого арестовали. Коди писал о тех, кто побывал в стенах этого заведения за те два года, что оно работало. Юные девушки, которым хотелось оторваться. Мелкий наркодилер, чья карьера оборвалась, потому что поставщика, у которого он брал товар, застрелили во время ареста хозяина заведения, а новые связи наладить не удалось. Теперь он был уважаемым служащим и благодарил судьбу за то, что тогда ему представлялось крахом карьеры. Живущая в доме напротив женщина, поделившаяся чувством облегчения от того, что больше не прорывается упругим змеем наружу монотонное техно, а на тротуаре не вьётся очередь желающих попасть на пятничную тусовку. Продавец из круглосуточного супермаркета злился на полицию — раньше к нему заглядывали возвращавшиеся из клуба гуляки, организм которых экстренно требовал ещё пива. Сорокалетний сотрудник банка до сих пор грустил, что лишился возможности приходить в то единственное место, где ему удавалось избавиться от хандры, глядя на беспечную молодёжь.
Это была действительная хорошая серия статей, и Коди не стал скромно отнекиваться, дескать, «Ой, да ничего особенного».
Коди поспрашивал собеседницу ещё немного о её дочери-альтистке, и лишь когда им принесли еду, они перешли к той теме, ради которой и встретились. Надо отдать должное Эбби, она была хорошей рассказчицей.
— Почему Голуэй вообще не озаботился, чем закончилась история? — он прервал её только на двадцатой минуте рассказа. — Выхода ведь было всего два: или Аманда прервала беременность, или нет, так что вероятность, что он стал отцом, — пятьдесят процентов.
— Работа, планы — так я думаю… Она хотела со временем заняться документалистикой. У неё были амбиции. Голуэй к тому времени уже стал известен. И вполне мог подпортить ей репутацию. Она предпочла обрубить концы. А потом ей стало совсем не до того.
— Он мог оказать необходимую поддержку. Наверняка ей это было бы не лишним.
— Физиотерапия, массаж — это стоило кучу денег. Меня восхищало, как она умеет крутиться. Всё успевает, умудряется жить без долгов, управляется с работой. У неё всё организовано, спланировано. Она ничего не пускает на самотёк. Мне бы такой быть. Но Аманда такой человек, что не сядет за стол с бывшими врагами. Только не подумайте, что я буквально. Она причисляла его не к стану врагов, а к лагерю тех, кого вычёркивает из своей жизни. И не любила говорить об отце Тима.
— Вы ведь с ней поддерживаете связь?
— Встречаемся примерно раз в месяц в торговом центре. Проходимся по магазинам, кофе пьём, новостями обмениваемся. В гости я редко выбираюсь… Я скажу так: мне кажется, он поднял на неё руку. Поэтому она от него и ушла.
— Разве они жили вместе?
— Почти два месяца. Она рассказывала только, что собрала вещи и съехала, когда его не было дома. И ещё это выражение, что у неё в глазах появлялось каждый раз, когда об отце Тима заходил разговор… особенно когда она мне рассказывала о своём уходе. Она очень кратко об этом говорила, буквально в двух словах, я сразу поняла, что не надо больше её об этом расспрашивать, ей неприятно. Я и имени-то его не знала. Вплоть до этого воскресенья. Аманда мне позвонила, предупредила, что вы со мной свяжетесь. Сказала, что вам можно доверять. Я удивилась, при чём тут я. Конечно, я знала, что она работала когда-то с Голуэем, но и не предполагала … А ведь могла бы сложить два и два.
— Вы видели его фильмы?
— Один раз пыталась, но бросила. Они слишком уж… пронзительные. Моя старшая дочь говорит, что это шедевры, потому что Голуэй снимает со зрителя кожу. Но я люблю фильмы с хорошим концом.
— Да я, в общем-то, тоже, — кивнул Коди.
***
— Кажется, теперь моя очередь просить о помощи.
Голос Кармеллы, несмотря на немного нервный смешок, звучал освежающе.
Коди оглянулся на дверь Марго.
— Я типа под домашним арестом. В ближайшие дни у меня не получится отлучиться из города.
— Именно поэтому я и рискнула позвонить. Я в Бостоне. У подруги, и… И, в общем, мне настоятельно требуется передышка.
Её звонок его удивил. Он почему-то был уверен, что она удовлетворится достижением, поставит мысленно галочку в графе «Решить до осени» и сделает вид, что они встречались один-единственный раз — в кабинете института Святого Луки. Тем более сейчас, когда никаких формальных поводов для общения не осталось. Когда он приучился думать о людях хуже, чем они есть?
— Ага, — сказал он, чтобы что-нибудь сказать и выиграть время.
За последние пару суток он мотался по всему городу, говорил с множеством людей, звонил, договаривался о встречах, запрашивал документы. Заснул только в середине ночи, поставив последнюю точку. Первая часть статьи лежит на столе у Марго, можно позволить себе передохнуть. Лёгкая самоирония в голосе Кармеллы намекала на то, что ничего серьёзного не стряслось, но, если разобраться, он перед Орсон в долгу. Да и отказываться сейчас от встречи некрасиво; ему не хотелось, чтоб у Кармеллы сложилось впечатление, будто он решил её избегать.
Словно почувствовав его колебания, она добавила: — Это необязательно.
— Я освобожусь через два часа, нормально?
— На самом деле именно через два часа будет идеально.
Кармелла ждала его на углу оговоренного перекрёстка, и он увидел её сразу; жёлтый кардиган был самым ярким пятном на старомодно-кирпичной улочке. Его снова удивило, как спонтанно она переходит от тусклого консерватизма к взрывным цветам.
— Погода настолько роскошная, что мне не слишком совестно отрывать людей от работы, — сказала она вместо приветствия.
Оба как по команде посмотрели на небо. Оно было безупречно синим.
— Да, лето решило вернуться, — кивнул он.
Циклон в самом деле сворачивался; несвойственный концу июня пронзительно-арктический ветер неохотно отступал.
Поодаль, на крыльце одного из домов на другой стороне улицы стояла хмурая женщина, обнимающая себя за плечи, как будто спасаясь от недавнего холода. Она скользнула по ним изучающим взглядом. У неё были приметные волосы цвета палой октябрьской листвы.
— Это и есть твоя подруга?
Кармелла кинула взгляд через плечо. Коди ожидал, что она помашет женщине рукой, но Кармелла наоборот отвернулась и прибавила шаг, словно хотела побыстрее оставить неприятности позади.
— Надеюсь, не слишком рушу твои планы. Не собираюсь тебя отвлекать надолго. Но я не слишком хорошо ориентируюсь в Бостоне, а кроме Софии, ты здесь единственный мой знакомый.
— Я совсем не против прогуляться.
Выезжая с улицы, он ещё раз посмотрел на крыльцо. Женщина уже входила в дом.
— Что у неё случилось?
Кармелла сделала неопределённый жест рукой.
— Сложный период в жизни. Попросила меня приехать.
— Надеюсь, она никого не потеряла?
— Не в этом смысле. Один человек очень некрасиво поступил с ней. Я не могла отказать. А утром почувствовала необходимость прогуляться и отвлечься.
— Вы давно дружите?
— Со школы.
Женщина с рыжими волосами не выглядела неуравновешенной, скорее, неприветливой, но он на всякий случай спросил: — Её можно оставлять наедине с собой?
— Разумеется. Ей просто потребовался человек, который может выслушать. А поддержку может оказывать только тот, кто сам переполнен позитивом.
— Так куда ты хочешь?
— Я бываю здесь только по делам и очень кратко. Восполнять пробелы за один присест не надеюсь, так что удовольствуюсь открытым пространством и свежим воздухом.
Желание Кармеллы отвлечься развернулось во всю ширь. На неё накатило то настроение, которое он уже наблюдал однажды, в тот день, когда она позвала его на бульвар, — безбашенно-легкомысленное. Вернее, она очень старалась быть легкомысленной и использовала все уловки, чтоб ненадолго избавиться от приросшей к ней солидности. Подобные старания должны были выглядеть нелепо. С кем-нибудь другим. Кармелле эта искусственная, отчаянно отвоевываемая беззаботность шла. Коди поддался первому импульсу и повёз её на рыночную площадь. Если бы он раздумывал целый день, вряд ли ему удалось бы изобрести что-то лучше. Уличный беспечный гвалт, сложенный из гомона сменяющих друг друга туристических групп, непритязательных переливов флейты, поставленных уверенных голосов торговцев; неспешный ритм — нога за ногу; нацеленность всех и каждого на развлечение и маленькие удовольствия, толчея в павильонах — всё это пришлось как нельзя кстати. Кармелла с энтузиазмом рассматривала прилавки. Они продвигались через смену запахов, как через смену часовых поясов — греческая, мексиканская, китайская, индийская… Её ноздри раздувались на каждой кулинарной границе.
Есть в ресторанном дворике она не захотела. Заявила, что там «скучно».
— В таких зданиях я всегда представляю себе, как бы там поселилась и обустроила своё жильё, — неожиданно заявила она, запрокинув голову и рассматривая высокие своды.
— Здесь?! Не слишком подходящее местечко.
— Даже здесь можно что-то придумать.
— Тут — точно невозможно, — оглядев неприветливый зал, заключил он.
— Но в этом и весь смысл. Попытаться обустроить самое неподходящее пространство. На случай, если придётся там остаться.
— И почему же придётся?
— Потому что разразился апокалипсис, жилые дома разрушены, или на улице ещё идут бои, или только в крупных муниципальных учреждениях сохраняется подача тепла… Одним словом, по условиям задачи надо переселиться в одно из подобных зданий и приспособить его под повседневную жизнь. Например, я проделывала это в публичной библиотеке.
— Ты успела и там побывать?
Она досадливо дрогнула бровью.
— Разумеется, я бываю в бостонской библиотеке. Мне приходилось бывать по работе в самых разных библиотеках и архивах.
— Похожее уже проворачивали в «Послезавтра».
— Они ничего не сделали, кроме растопки камина.
Коди мысленно нарисовал перед собой огромные залы публички.
— Там есть сносные чуланы при основном хранилище. И детский зал.
— Нет, — решительно отмела предложение Кармелла. — Только зал Бэйтса.
Он задумался ещё ненадолго.
— В конце зала за стеллажами.
Она одобрительно кивнула, признавая правильность ответа.
— Можно перетащить туда кресла. Старый каталожный ящик вместо комода. И я бы сделала натяжные потолки из штор.
— Но здесь — нет. Здесь нереально.
— Вон та ниша подошла бы для шкафа. А столами можно отгородить небольшое пространство…
Когда вышли из павильона, флейту сменил трубач. Кармелла купила огромный фруктовый шейк с айсбергом взбитых сливок,
Они перемещались от лотка к лотку, торговавшие сувенирами и грошовой бижутерией, рывками. Почему-то обогнули продавцов картинами, но надолго застряли возле прилавка с ткаными сумками, откровенно аляпистыми. Кармелла купила браслет из каменных разноцветных бусин на резинке, упрямо натянула его на широкое запястье. Он не подходил ей, но упорство делало так, что он ей шёл. Вместе повертели в руках бамбукового болванчика, керамические маяки, откопали имитацию восточной мозаики. Роллы из лобстера, жевательный мармелад, напоминающий сундук с самоцветами с иллюстрации к детским книжкам, солнцезащитные очки рядами, бейсболки, футболки неправдоподобных размеров и ядовитых расцветок, запах кетчупа, — со всех сторон выпрыгивали товары. Орсон обнимала гигантских плюшевых лобстеров, сравнивали их с их живыми миниатюрными прототипами — к тому моменту в картонной коробочке у нее ещё оставался один ролл. Орсон обмотала вокруг себя несколько шарфов, чтобы потом оставить только один, а в последний момент отказаться и от него.
Не сговариваясь, они избегали темы Гарта. О нынешней статье Коди тоже не упоминал. Он обмолвился о ней в прошлый раз, не называя имён, конечно. Сегодня эту историю вспоминать тоже не хотелось. Что ещё лучше — они не говорили и о себе. Они обсуждали только то, что в данный момент оказывалось у них перед глазами. Болтовня ни о чём, без перехода на личные предпочтения или воспоминания, оказалась отличной нейтральной территорией.
Перед ними навязчиво шныряли один за другим туристические автобусы, болезненно похожие на старые трамвайчики. Орсон провожала их внимательным, чуть хищным взглядом, как будто втайне приняла решение выследить и подстрелить из лука. Он предложил ей прокатиться, но она, помедлив, качнула отрицательно головой.
На выходе с площади у Кармеллы расстегнулся ремешок босоножки, и она приостановилась, придерживаясь одной рукой за его локоть и другой укрощая застёжку, не переставая что-то говорить. Коди с любопытством наблюдал за ней сверху — хвост на затылке активно мотался вправо-влево. Как ей удаётся это раздвоение? Как у неё получается не быть собой? Вернее, не замечать свою вторую половину. Сегодня она решительно отстранила академическую ипостась. За всю прогулку между ними ни разу не возникло той натянутости, которая запомнилась ему по предыдущим разам.
Сама собой, непрошено проскользнула мысль: как давно у него не было романов? «И вовсе я не завязываю роман, — тут же воспротивился он. — Мы знакомые, которые просто гуляют отличным летним днём».
Глава 5
Забравшись на кровать и скрестив ноги по-турецки, Коди набрал номер Дэвида Финли.
В среду Марго, как и обещала, подняла вопрос о сюжете, ради которого его понесло в Саратогу. Коди надеялся, что вынужденное признание в ворохе его свежих достижений затеряется. Надеялся зря. Свою должность редактор занимала не просто так. Хотя ей перевалило далеко за пятьдесят, правила она железной рукой. Коди выдал информации ровно столько, чтобы Марго не стала казнить его за разгильдяйство и одновременно переставила материал на полках в своей голове в раздел «Возможно», куда-нибудь во второй или третий ряд, снабдив пометкой «Если сорвётся, ну и Бог с ним».
За это время он успел оправиться от сокрушительного удара. Мысли снова стали сбегать к лесной хижине. И его охватила здоровая злость. Какого чёрта? У него отнимают сюжет, который он столько времени лелеял. Его сюжет. После встречи с подругой Феррелл, вернувшись домой, он пересмотрел номера журналов со статьями о пустых зданиях. Пробежал глазами несколько абзацев. Действительно хорошо написано. И главное не стиль, а то, каково оно по духу. Средненькая, банальная, на первый взгляд, тема. И внезапно погружение на совершенно новый уровень. Он ведь и сейчас может так же. Сильно, с душой. Статья о Голуэе тому подтверждение. И о Гарте мог бы написать не хуже. Даже лучше. С какой стати распускать сопли? Это совсем не в его характере — бросать дело на полпути. Ну, свихнулся старик — это не значит, что на материале нужно ставить крест. Получится чуть другой рассказ, не тот, на который он настроился изначально. Что с того? Без сенсационных разоблачений. Как очерки об умерших домах.
Финли поднял трубку так быстро, словно специально дежурил у телефона. Коди не стал долго участвовать в танце взаимных любезностей и на третьей же фразе перешёл к делу.
— Почему вы ни слова не сказали про его пунктик?
— Какой? — настороженно уточнил Финли.
— Вампиры. Лоуэлл говорит, Гарт был помешан на них.
— Как это непорядочно с его стороны! — вспыхнул Финли. — И это всё, что он мог сказать о таком человеке, как Дик?
— Так этого не было?
— Никогда не мог понять людей подобного сорта!
Оскорбленная добродетель так и прыснула из его возгласа. Коди почти увидел выражение лица собеседника — шок и крайнее неодобрение.
— Почему вы не сказали?
— Потому что это маленькое чудачество совершенно не нужно выносить в свет, и оно ничуть не отражает того, насколько замечательным человеком был Ричард! Какое значение небольшой пунктик имеет сейчас, по прошествии стольких лет? Всё равно что вспоминать на годовщине смерти нобелевского лауреата о том, как он обмочился в детском саду!
— А оно было маленьким?
— Вы должны понимать. Спенсер Лоуэлл никогда не отличался деликатностью. Готов ради красного словца наплодить небылиц. Ах, и теперь, в таком возрасте, а привычки те же!.. Однажды на званом вечере его коллега, наш общий знакомый — не представляете себе, какой деликатный, тонкий человек! — выпил полбокала шампанского. И когда гости уже расходились, нечаянно задел кованую подставку для зонтиков. Так вот. Спенсер потом года три-четыре, случись ему повстречаться с этим бедолагой, приветствовал его зычным: «А, гроза гостиных!» — и принимался всем присутствующим со смаком рассказывать, якобы тот был настолько навеселе, что вошёл в раж и мебель опрокидывал. Рассказ был явным гротеском, все понимали, что это всего лишь байка, шутка, но Спенсеру доставляло удовольствие конфузить беднягу. Теперь, думаю, вы получили представление, насколько ему нравятся, мягко говоря, преувеличения. Не понимаю, что вам дались эти глупые толки.
— Вы сами советовали обратиться к Лоуэллу. И он первым делом вспомнил о глупых толках.
— Ну вы-то не производите впечатление человека, который бросается на сомнительные анекдоты.
Было очевидно, что Финли намерен и дальше манерничать, оберегать честь почившего друга, как викторианская вдова. Коди снова померещился нездоровый подтекст в такой экзальтированной щепетильности. Он предупредил очередную реплику, заговорив более жёстким тоном:
— Я хочу разобраться в том, что с ним случилось, хочу написать о нём. Мне не нужна дешёвая историйка, в этом можете быть уверены. Но ничего не получится, если я буду знать только одну сторону. Например, только мнение Трэвиса или ваше. Я не марионетка, которой можно навязывать или слишком хорошую картинку, или слишком плохую. И если и буду писать о вашем друге, то не панегирик и не бульварный анекдот. Мне нужна информация — объективная и полная.
— Я вас понял, — вздохнул Финли. Это звучало как сдача позиций.
— То есть он с вами всё-таки говорил о вампирах.
— Он попытался. Но когда я увидел, что у него… эээ… излишняя увлечённость, то сразу обозначил границы. Сказал: Дик, прости, но я не думаю, что стоит примешивать к серьёзным вопросам мистическую составляющую.
— И поэтому он перенёс, так сказать, весь вес на обсуждение темы с Лоуэллом.
Коди представил, как Финли поморщился.
— Спенсер сам ему потакал. Можно сказать, раззадоривал. Отвратительная привычка. Поддерживал эти разговоры. Эта черта у него тоже есть — нравится ему провоцировать. Видите ли, интересно с точки зрения антропологии. Не стоило вообще касаться этой темы. Он же видел, что это может Дику повредить. Постыдная маленькая слабость бывает у каждого, но ни к чему давать студентам или коллегам повод подсмеиваться над уважаемым человеком.
— Насколько она была маленькой? — повторил вопрос Коди.
— На несколько месяцев он сильно увлёкся темой, — помолчав, признал Финли.
— Вот так вдруг, ни с того ни с сего? Лоуэлл сказал, что он разрабатывал спецкурс для студентов.
— Верно
— И почему его заинтересовала мистика?
— А как вы себе представляете культурологию в отрыве от мифологии? Она требует обращения к верованиям. Свидетельства ранней культуры отображаются в древних текстах, в легендах…
— У него был перед тем какой-нибудь стресс? Что-то, что могло заставить его нырнуть с головой в подвернувшуюся тему?
— Я уверен, — с нажимом произнёс Финли, вложив в эти слова всё возможное достоинство, — абсолютно уверен, что он не повредился рассудком, и что мимолётный интерес к специфическим легендам никак не влиял на его последующие поступки.
— Окей, этот вопрос прояснили. И ещё… Он был верующим?
— Верующим? Вы имеете в виду — в некую сакральную идею?
— Я имею в виду — в самом традиционном смысле. Он когда-нибудь интересовался религией?
— Мы часто обсуждали зороастризм. Однажды на протяжении семестра Дик плотно занимался буддистской этикой.
— А менее отвлечённо? Он ходил в церковь?
— Мы люди старого поколения. И его, и меня матери отводили на воскресную службу, а после мы получали своё печенье. Думаю, если бы они этого не делали, у нас появилось бы больше шансов хоть раз заглянуть в церковь после окончания школы. Увы, детская прививка оказалась слишком сильна. Она… как бы сказать… успешно подавила все полезные бактерии вместе с неполезными.
— Но он знал христианское учение достаточно хорошо? Может, интересовался исламом? Или же он был атеистом?
— Он был высокообразованным человеком, в равной степени разбиравшимся в ведущих мировых религиях и даже парочке современных изобретений вроде сайентологии и энтологии. Умел находить по ним материалы, когда ему нужно было проиллюстрировать те или иные тезисы. Атеистом… нет, для этого надо воспринимать веру всерьёз, как врага, а Ричард просто-напросто не соприкасался с ней.
— А наука? Она была для него своего рода священным объектом?
— Его работа и его предмет были для него всем, — просто ответил Финли. — Я уже упоминал: мы были идеалистами.
Коди почувствовал дуновение прекрасной былой эпохи, в которой пахло хорошей бумагой, чернильные ручки оставляли росчерки на зернистых листах, за крепко заваренным чаем звенели интеллектуальные споры, труды философов и античных авторов щетинились на дубовых столах бессчётными закладками, в углах кабинетов витала пыль, а в высокие окна пробивались с улицы голоса пытливых благонравных студентов.
— Он любил преподавать, и на его лекциях аудитория никогда не пустовала.
— А что насчёт учеников, на которых он возлагал особые надежды? Те, у кого он был научным руководителем, с кем занимался дополнительно? Ведь вокруг каждого талантливого преподавателя образуется кружок способных студентов. Любимчики, те, кто донимает вопросами… Было бы здорово, если бы я мог включить в статью их воспоминания.
— Думаю, да. Была Роза Киршбаум. Многообещающая девушка. Кеннет О’Лири. Как сейчас говорят, типичный ботаник. Долговязый, педантичный, вечно в клетчатой кашемировой жилетке… Он стал преподавателем в колледже Беркли, кстати. Хвостиком ходил за Диком. Так, с ходу, могу назвать ещё Майкла Грина. Живчик, весельчак, всех смешил. Не блистал оценками, но обладал очень живым гибким умом. Не знаю, что с ним. Остальных я сейчас не вспомню по именам, но вы правы, в каждом выпуске был не один такой студент или студентка. Сведения о тех, кого я назвал, вы можете найти в университете или на сайте выпускников. Есть форум, на котором наши ученики договариваются о встречах на годовщины. Уверен, они помнят Дика.
— Вы знаете, были у Гарта какие-нибудь материалы — ежедневники, дневники, заметки?
За их беседу Финли оказался шокированным до глубины души второй раз.
— Конспекты? Разумеется! Он же был настоящим учёным. И не просто заметки, а настоящий архив. Сегодня все черновики, наработки, все труды умещаются на приличную флешку. Достаточно отформатировать диск, чтобы уничтожить работу многих лет. В наше время у каждого уважающего себя учёного был кабинет. С библиотекой, книгами, отысканными по дальним полкам разбросанных по стране книжных магазинов, с небоскрёбами записей, каталогами, скоросшивателями, картотекой, выписками… Ряд книг. Бесконечные ряды книг. Не нынешних, которые насквозь искусственны, в которых всё — пластик и одноразовость. Тех, настоящих, с плотной бумагой, в кожаных переплётах с тиснением. Уже в наше время это почти ушло в прошлое. Но я помню, как сам, будучи студентом, входил в кабинет своего преподавателя — и там меня встречали бесконечные ряды корешков. Тёмно-коричневая кожа, тусклые золотистые буквы… Зрелище, которое одновременно внушает робость, делает тебя маленьким и ничтожным перед океаном человеческой мысли, плещущимся на глубине столетий, и воодушевляет, провоцирует штурмовать этот бескрайний океан и попытаться зачерпнуть оттуда хотя бы горсть, напиться… Искушение и вызов. Дик принадлежал к той же плеяде очарованных словом и знанием. В его доме весь второй этаж был, по сути, кабинетом.
Видимо, Финли сам понял, какой напрашивается вывод.
— Боюсь, всё это погибло при переезде.
— Погибло — или он уничтожил?
— Результат-то всё равно один, — горько вздохнул Финли. — Часть материалов хранилась в его рабочем кабинете, но оттуда всё вывезли к нему. Его ассистент привёз коробки в лес, когда стало понятно, что Дик не вернётся. Как я сейчас об этом жалею! Возможно, потеряно немало интереснейших идей. Если бы в тот момент я был в университете, то непременно бы воспрепятствовал. Забрал бы его бумаги, придержал до лучших времён… Хоть бы они и не настали.
Оба они хорошо представили, какая участь постигла привезённые в лес коробки. Оба помолчали, как будто между ними состоялось примирение, и теперь их сплотила общая потеря.
— А вы можете спросить у его родных, не сохранилось ли у них каких-нибудь отцовских бумаг? Мне они вряд ли что-то скажут, но вы должны пользоваться у них уважением. Кроме того, вы один из немногих старых друзей, кто пришёл на похороны.
— Вряд ли это прибавит мне популярности в их глазах…
— Вы можете рассказать им какую-нибудь убедительную историю. Например, что университет хотел бы почтить память Гарта и устроить небольшой мемориальный уголок в историческом корпусе университета.
— Ах, кого это убедит? — невесело рассмеялся Финли. — После той трагедии руководство старательно замалчивало всё, что связано с Гартом. Как будто в порядке вещей терять одного из старейших преподавателей за несколько лет до пенсии вот таким вот образом. Они и палец о палец не ударили, чтобы повлиять на него, поинтересоваться его дальнейшей судьбой. Стоило заговорить о нём, и повисало неловкое молчание. Мариса и Роб отлично знают, как реагировал декан и попечительский совет.
— Разве они не просили его вернуться?
— Просили, но когда он наотрез отказал, тема превратилась в табу.
— У Гарта были с ними прохладные отношения, так? С детьми?
— Настоящий учёный всегда кажется людям со стороны немного… эм… отдалённым. Но в некоторых профессиях иначе нельзя. Это не означает чёрствость. И если семье это удаётся понять, то в ней ничто не мешает гармонии.
Нет, Финли не переделать, понял Коди.
Повесив после витиеватых прощаний трубку, он потянулся к стопке распечаток, взял один лист, перевернул. Написал сверху: «Религия». «Медицина» — подумав, поставил он рядом с именем Размани. В скобках хотел добавить «наука», но остановился. Нет, потому что, строго говоря, Орсон — это тоже наука. Коди не стал признаваться себе, что двигается в своих рассуждениях по плану Кармеллы. Инициалы «Эр Джи» сопроводил вопросом. Добавил: «Сын», потом зачеркнул и заменил на «Дети». Водрузил лист на подушку и задумчиво прикусил карандаш. Что общего между тремя вершинами треугольника?
При жизни Гарт не интересовался религией и не ходил в церковь. Он был гуманитарием, равнодушным к точным наукам и естествознанию. Из оговорок Трэвиса Коди успел составить мнение, что Гарт не жаловал вниманием врачей и обладал крепким здоровьем, позволившим ему в итоге дожить до солидных лет в довольно-таки аскетичных условиях. С детьми у него сложились отношения непростые. Не важно, по чьей вине. Все три точки объединяло разве что отсутствующее — ни с одним из вершин треугольника у Гарта не было связано ничего важного, личного, цепляющего за живое. А ведь Гарт хотел именно этого — чтобы Коди нашёл связь. В своём старческом упрямстве он пожелал задать задачку и заставить складывать пазл. С его-то точки зрения общее звено было. Но как это сформулировать? Упущенное?
Коди охватило раздражение. Он как злополучная муха, по случайности вляпавшаяся в паутину. Не подвернись Коди в тот день, старик бы тихо помер, никого не нагрузив заковыристыми ребусами. А главное — какова цель? Гарт не работал на правительство, не служил в разведке, не якшался с мафией, не крал промышленные секреты, не собирал компромат на влиятельных персон и их жён, не скрывался по программе защиты свидетелей, не разоблачал коррупцию и разврат в университете. Так что за извращённое тщеславие толкнуло его на возведение башен таинственности вокруг своего имени? Запоздалая жажда возместить нехватку внимания, тяготившую в добровольном затворничестве? Обиженный на весь мир гордец наконец прозрел и понял, что никого на самом деле не интересуют причины, по которым он хлопнул дверью, что никто и не заметил демонстративного хлопка, не страдает от его ухода? Коди аккуратно отодвинул искушение приголубить версию, что в старике взыграла совесть, что он всё-таки некогда что-то видел, стал свидетелем некой драмы («Ты напишешь материал всей своей жизни»…). Нет уж. Прочь жажду детективных поворотов. Он пишет о человеческой судьбе — и точка. Ведь, по сути, это и есть самое важное, даже в громких политических разоблачениях. Посреди глобальных катаклизмов — отдельная человеческая жизнь.
«Разочарование» — написал он посреди листа. Вот что у него ассоциировалось с Диком Гартом.
***
— Вы больше не виделись с тем вторым парнем?
— У него был не такой большой выбор, если подумать. Вообще, я рад, что мы благодаря инициативе Марго познакомились поближе. Хотя и сидели год с хвостиком нос к носу, нам не доводилось до того работать над чем-то в паре.
— Сейчас я вспомнил начало скандала с Голуэем. Мы с женой смотрели телешоу, на котором он вышел из себя, и все окончательно убедились в том, что он из себя представляет.
— Да, зрелище было ещё то. Его довели уже к тому моменту. После нас грязное бельё прополоскали все газетёнки и ток-шоу.
— Но начали компанию разоблачения вы.
— Не думал даже, что будет такой резонанс. До последнего скептически ожидал, что дело замнут, с Амандой договорятся за солидную компенсацию.
— А что насчёт якобы противодействия вашего редактора работе над историей Гарта? Вас это раззадорило?
— Это стандартная ситуация. Журналист берёт какую-то тему, разрабатывает, потом её дегустирует редактор — и на этом забег может закончиться. Я не три десятка лет в журналистике, но повидал таких случаев — пачками. И в девяноста девяти случаев из ста журналист хлопает дверью, напивается в баре, костеря редактора, материт тупых издателей, стучит кулаком по столу и упирается рогом. Внешне мы можем быть выдрессированными и говорить: нет проблем, закругляюсь, но если человек пришёл в журналистику по призванию, то в душе он немного бульдог. Вцепляется в историю и не разжимает челюстей до тех пор, пока ему совсем под дых не дали. Так что никакого «нарастания эскалации» не было. То, что вам, возможно, наговорили, чистой вода фантазии. Упрямство, когда входят в раж, не что-то исключительное. Такое сплошь и рядом, каждый номер — целые трагедии, кому отдали первую полосу, кого затолкали в «подвал», кого вообще в следующий перекинули. Перетягивание каната «надо печатать — не надо печатать» — в порядке вещей. К этому привыкаешь, и я привык.
***
Сидящий на корточках возле кулера мужчина настойчиво пытался вытянуть пластиковый стакан из общей пирамиды. Проворно обернулся и, понизив интимно голос, как будто обращался к приятелю-однокашнику, спросил Коди:
— А как мне отсюда выбраться к кабинету главного редактора?
У него были необычные брови: чёрные и мохнатые, как активные гусеницы. На фоне гладко выбритой головы они производили странное впечатление. Да и вся внешность была странной. Череп формой напоминал острый купол. Не дать ни взять мяч для гандбола. Греческий нос решительно разрезал пространство. Чёрные глаза смотрели весело. И Коди был готов поклясться, что в самом деле видит вместо классического галстука бабочку. Наяву. Бабочку. Такой эксцентричности ему не встречалось уже давно. Вместе с тем костюм был дорогим, похоже, сшитым на заказ. Упрекнуть яйцеголового в дурном вкусе никто бы не осмелился. Отличный подбор оттенков и тканей. Безупречные ботинки, перекликающиеся оттенком с портфелем.
— Пройдёте до конца правого коридора. Ну а там налево.
— Стоило сесть в следующий лифт и отстать от коллег — и уже чувствую себя в лабиринте Минотавра.
— Здание много ругали за планировку, — признал Коди. Он сделал шаг вперёд и проверенным круговым движением свинтил нижний стаканчик с прозрачно-пластиковой гусеницы. Вручил человеку в бабочке.
— Благодарю! — наполнив стаканчик наполовину, яйцеголовый приподнял его в приветственном жесте.
— Стоит закупать стаканы получше. Слишком мягкий пластик, вот и слипаются. Ну, знаете, сейчас на всём экономят…
— Моя бабушка всегда покупала на пикники одноразовые тарелки, которые или трескались, или сворачивались в руке как осиновый лист. Экономила, — рассмеялся яйцеголовый. Заразительно рассмеялся. Коди почувствовал к нему расположение. От эксцентричного незнакомца веяло энергичностью и жизнерадостностью.
— Не так плохо. Моя бабушка вообще считала пикники транжирством и пустой тратой времени. Ладно, удачи вам.
— Благодарю за двойную услугу.
Коди опаздывал не намного, потому удивился, когда помощник редактора словил его за рукав и решительно повлёк за собой: — Срочно к Марго. Она уже дважды про тебя спрашивала.
— Теперь-то что?
— Не знаю. Но слово «немедленно» прозвучало несколько раз.
В кабинете уже сидел Франсуа. Марго прикрыла за собой дверь, наставила палец на Коди и потом на Франсуа: — Ты и ты. Берите вещи и выходите через новостной отдел.
— За нами охотятся снайперы?
— Пожаловали адвокаты Голуэя. Пока что они у шефа. Мне хочется, чтобы когда я скажу, что вы оба сейчас на редакционном задании, это было чистой правдой.
— Они надеются на опровержение или компенсацию? — серьёзно поразился Франсуа.
— Юридический отдел перед публикацией вымерил каждую строчку до миллиметра. Оснований для иска нет, но незачем вам перед ними сиять улыбками. Оба, на выход. Считайте, что у вас до понедельника отгулы. Если провёдете время с пользой, тем лучше.
— Адвокаты? Прямо во множественном числе? Он наслал на нас целую свору?
— И все одеты с иголочки и обитают на Атлантик-авеню. Один из них даже в бабочке.
Коди присвистнул.
— А я видел этого типа. В бабочке. Он спрашивал у меня дорогу.
— Весёлые детишки, марш отсюда.
— Я всегда об этом мечтал, — признался Франсуа, затягиваясь тонкой сигаретой. Они стояли за углом здания редакции, как прогуливающие уроки школьники. — О том, что устроюсь в крупное американское издание, напишу что-то, от чего поднимется шум. Конечно, заслуга твоя. Но я немного причастен.
Интервью с Голлуэем ему удалось. «Мужик отвечает — как ежа каждый раз глотает», — похвалил, пробежав глазами, Марш.
— Нравится сбегать через чёрный ход?
— Я пришёл в журналистику именно поэтому. Мне всегда хотелось, как это говорится? Вскрывать язвы общества. В Лионе я писал о дотациях на школьные обеды и конкурсах цветоводства.
— Можешь и дальше их вскрывать. Я рад, что мне не пришлось с ним встречаться.
— Если понадобиться, я всегда к твоим услугам.
— Я запомнил. Люблю иметь кого-то для грязной работы, знаешь ли.
— У тебя есть планы на сейчас?
— Даже не знаю. Неожиданные каникулы.
Пожалуй, Франсуа ему нравился. Думающий, прилежный. Хотя они и мало общались, Коди не думал, что чего-то о нём не знает. До пяти лет жил на две страны. Мать-музыкантша, гастролирующая с симфоническим оркестром, познакомилась с разработчиком компьютерных продуктов из Висконсина. Борьба карьер закончилась в её пользу; муж переехал к ней, сын проводил летние каникулы на виноградниках в Бордо у деда. Как и Коди, Франсуа успешно увильнул от семейных ожиданий. На втором курсе университета он перевёлся с классической литературы на журналистику. Мечтал освещать боевые действия в горячих точках. Летние каникулы провёл в Алжире, изображая из себя фотокорреспондента. Не преуспел, словил ножевое ранение в ногу. Смирился с бесславным отбытием домой. Поумнел. Всё же побывал один раз в Сербии, откуда постарался убраться как можно раньше. Трусом не был, просто понимал, что мёртвые репортажей не пишут, и вообще ничего не делают, кроме как расстраивают матерей.
— Могу я тебя куда-нибудь пригласить? — неожиданно предложил Франсуа. — Мы можем отметить небольшую победу.
— Ещё и полудня нет, — возразил Коди. Увидел, что лицо коллеги зарябило неуверенностью, и сжалился.
— Впрочем, ладно, пойдём, перехватим чего-нибудь.
А почему бы и нет. Обычно он выбирался с Маршем. Задачей непьющего Коди было — доставить потом Марша домой.
Они не стали привередничать, завалились в первый попавшийся бар. Стилизация под шотландский паб трактовалась владельцем как непроглядная мрачность; они сразу увязли в каштановом полумраке и запахе полированного тёмного дерева. Тесный и неудобный, так что между стойкой и массивными балками, разрезавшими помещение-кишку пополам, приходилось протискиваться, даже при вплотную придвинутых к стойке стульях. Посетителей было только двое. Неудивительно в такой час. Один читал газету; другой пытался вернуть себя в мир после жёсткого похмелья. Стекло бутылок и бокалов выглядело тусклым, бармен — бледным и невыспавшимся.
Место они определили себе посредине. Колени пришлось втискивать под неудобный куцый столик. Франсуа сразу же достал айфон, быстро забегал пальцами по экрану.
— Написал родным, — вскинув голову, прокомментировал он. — Это же успех, нет?
В полумраке его лицо казалось ещё более тонким, тревожным.
— Думаешь, обрадовал?
— Они будут шокированы.
По его примеру Коди тоже проверил почту. В ящике зазывно мигал новый конверт.
— Это мой первый иск.
— Мой тоже. За первый раз! — поднял свой латте Коди.
Франсуа послушно салютовал дайкири.
— Можешь похвастаться заодно своей подружке.
— Девушки пугаются таких проблем. Девушки не для битв за справедливость.
— Господи, ну у тебя и риторика. Битвы… В этом многовато драмы.
— Но ведь это так. Мы, те, кто работает в прессе, — те, кто помогает восстанавливать справедливость.
— Не так-то помогли.
— Важно намерение.
— Мы пишем не столько потому, что хотим что-то изменить… Если честно-то. Мы пишем… да просто потому что нам по кайфу.
И это правда. Им всем нравится управлять словом. Большинству — ещё и видеть своё имя на бумаге. Их всех заводит власть над фактами и мыслями. И тут легко заиграться. Парни из жёлтой прессы вовсю насилуют факты и прогибают действительность под себя.
— Честная журналистика. Моя семья потому и недовольна. Они считают, что современная журналистика — это всегда передёргивание. И ещё, что в ней мало работы для ума.
Еда оказалась неплоха, поэтому Коди уступил ему возможность разглагольствовать.
— Для чего же?
— Для ног. Репортёр много бегает, но мало думает. Так они считают.
— В моей семье считается, что он мало бегает и много умничает.
— А полицейский? Он тоже много бегает. Но он помогает устанавливать справедливость.
— Ну-ну.
— Ты не скептик. Я работаю в журнале уже достаточно, чтобы сказать это. Иначе ты бы не делал эти истории… «Человек через призму…»
— Не буду притворяться. Но я реально смотрю на вещи. Возьми хоть это дело. Ну, вот что в итоге изменилось? Немного побесится Голуэй, немного покричат зрители. Адвокаты поиграют мускулами. А по большому счёту? Ничего не поменяется. Фереллы останутся торчать в своём домишке наедине со своими проблемами. Люди пойдут, как и раньше, смотреть его фильмы. Им кино хочется смотреть, а не рассуждать о морали и чужой семейной жизни. Что, кстати, и правильно. Будут говорить: он же гений, а гениям можно, он же гений, при чём тут его личная жизнь. Суть в том, что пока домохозяйки и правозащитники спорят о нашей статье и обсасывают сплетни, со всех сторон происходят точно такие же истории. И это нормально. В какой-то мере.
— Ты недооцениваешь слово.
— Да-да, я помню: пятая власть.
— После медиа-скандала пятно остаётся надолго.
— Да, но это капля в море. Я не скептик и не пессимист. Я оптимист. И не намерен огорчаться, если не произошло глобального переворота в мироздании. Мне этого не дано, я не герой нации, не собираюсь им быть. И не собираюсь убиваться из-за того, что это не так.
— Тебя точно не надо угостить? — запереживал вдруг Франсуа.
— Точно.
— Здоровый образ жизни.
— Не замечен в таком.
Ему принесли десерт. В зале прибывало посетителей. По меркам этого бара, конечно. Но теперь он хотя бы не выглядел необитаемым ущельем. Мельком глянув на телефон, Коди с удивлением обнаружил, что прошло уже полтора часа. Незаметно они оба вросли в тесный угол, пропитанный запахами алкоголя и жира. Он передвинулся так, чтобы вытянуть поудобнее ноги.
— О, — пробормотал Франсуа, обернувшись к стойке.
Надраться он не надрался, но развезло его неплохо.
Его взгляд был направлен на сидящего возле стойки невысокого мужичка в поношенной ветровке.
— Твой знакомый?
— Нет. Но я его знаю.
— Не юрист?
— Не юрист, — растянуто от алкоголя рассмеялся Франсуа. — Полгода назад писал о нём. Его задерживали за порывы совершить самосуд. Задиристый тип. Расист, сексист и борец с вампирами.
Коди вздрогнул, как будто только что упомянули давний конфуз с его участием.
— И его не посадили?
— Не смогли ничего доказать.
— Кого-то избил?
— Не успел. Я тогда подумал, что лучше бы кто-нибудь лишился зуба, зато этого типа отправили бы за решётку. Хоть на несколько суток.
— Когда-нибудь да попадётся. Правда, толку от этого ноль. В тюрьме их чествуют члены арийского братства.
— Вернусь через пять минут, — Франсуа придержался за стол, поднимаясь. На скулах рдели пятна, глаза он смущённо отводил. Его явно смущала неспособность пить много без признаков капитуляции перед алкоголем. Коди не стал предлагать проводить его до двери туалета. Даже демонстративно отвернулся.
Взгляд волей неволей упёрся в мужичка в ветровке. Наполовину скрытый колонной, он мирно потягивал выпивку. По опыту корпоративов Коди знал, что Франсуа будет отсутствовать минут десять: с утроенной аккуратностью воспользуется писсуаром, долго будет мыть и сушить руки, ополоснет лицо, дотошно осмотрит костюм и поправит причёску, разглядит в зеркало себя так, будто впервые с собой встретился, — чтобы убедиться, что он в полном порядке.
Коди подошёл к стойке. Бармен вскинул бровь в молчаливом вопросе. Коди хотел отрицательно мотнуть головой. В последний момент передумал и уверенно произнёс: — Ещё кофе для меня, порцию хеннесси для него.
Знакомец Франсуа удивлённо задрал голову.
Никто не выразил протеста. Перед мужичком появился новый стаканчик. Бармен отвернулся к кофе-машине.
— Мы встречались?
— Нет. Но мой приятель тебя знает. Он журналист. Писал о тебе когда-то.
— Хм.
Вампироборец мусолил в уголке рта зубочистку. Маленький юркий мужичонка. Нечистая кожа, будто мельчайшей золой посыпанная; жидкие волосы, причёсанные, вымытые, но всё равно тусклые; рубашка якобы белая, а по факту посеревшая, с мятыми манжетами; кайма под ногтями — вроде бы вычищенная, но не слишком усердно. Он смотрел на Коди без малейшей тревоги, прищурившись.
— Ты тогда был в центре истории с вампирами, — подкинул реплику Коди как можно увереннее.
— А. Ты говоришь о недоразумении с полицейским поклёпом. Твой друг меня тогда выручил, — мужичок внезапно хитро ухмыльнулся лисьей мимолётной ухмылочкой. — Он подкинул меня до дома. Очень кстати. У меня не было ни гроша при себе.
— Он хороший парень, — подтвердил Коди.
— Поэтому я и позволил ему со мной поболтать. Раз уж он меня подвёз. Хотите что-то ещё из меня вытянуть?
— Нет. Мы здесь просто сидим. Не по работе. Обедаем. Но я слышал от него о том случае. Вот, стало любопытно.
— Ничего я не делал, — снова ухмыльнулся мужичок. Теперь скорее нагло.
— Мне самому любопытно. Чисто для себя, — сказал Коди. Подождал, пока бармен поставит перед ним чашку и удалится к другому углу стойки. Терпеливо поразглядывал тёмный низкий потолок, утяжелённый массивными деревянными балками. Здесь бы не помешали зеркала, подумалось ему.
— Зачем?
— Раз уж мы тут столкнулись, почему бы и нет?
— Ага, значит, ты их тоже видел, — неожиданно заключил мужичок.
— Нет.
— Но ты же не просто так спросил.
— Я журналист, я любопытный.
— Просто из любопытства коньяком не проставляются. Можешь не признаваться. Я вижу: тебя как-то зацепило.
От мужичка пахло пивными дрожжами. Не пивом, именно дрожжами. Он наставил на Коди палец.
— Я жил на Аляске.
Коди поощрительно кивнул.
— Мог снять гризли или волка одним выстрелом. Но волков надо уважать. Они санитары леса.
— Всех животных надо уважать.
— Паразитов — нет. Ты не спрашиваешь, есть ли они. Значит, знаешь. Так что именно тебе интересно?
— Мне любопытно, откуда ты так уверен, что знаешь.
Он цепко осмотрел Коди.
— Помимо санитаров всегда есть паразиты. Кто-то на ком-то паразитирует. Закон природы. Природа нас учит: паразиты могут по-тихому сгубить даже большое животное. Или большое дерево. Лианы и прочее — они обвивают ствол так, что дерево чахнет. Выживают те животные, которые сопротивляются. Наша страна — такое дерево. Как могучая секвойя. На нашем обществе паразитируют эмигранты. Чёрные. Мы их тащим на себе. — Палец упёрся Коди в грудь. — Коррупционеры. И вампиры тоже. Полно всего. Всякой швали. Вперемешку с честными людьми.
— Откуда же ты знаешь, кого брать на мушку?
— Парень, ты ошибаешься, — снова торжествующе улыбнулся мужичок. — Никого я на мушку не брал. Нет. Я всего-навсего не хотел, чтобы разное отребье жило на моей территории. На моей улице. Полиция тоже это поняла и утёрлась.
— Это их дело, не моё. Я не в курсе, что тогда было. Но как ты догадываешься, против кого выступать?
— Мы просто болтаем за рюмочкой. Ведь так?
— Именно, — подхватил Коди. — Два трепла чешут языками.
На него дохнуло коньяком. И пивными дрожжами. Помятое лицо приблизилось чуть не вплотную. — По большей части паразитов не замечают. Но по счастью есть люди, которым не плевать на нашу страну. Мне совсем не всё равно, кто загаживает наши улицы. Или сосёт нашу кровь. И наши деньги.
— Ты замечаешь? И не только ты один, я понял?
— Все просекают по-разному. Меня чутьё не подводит. Я велел тому ублюдку валить с нашего квартала по-хорошему. И в итоге знаешь что? Вышло по-моему. Хотя он и пытался пустить пыль в глаза. Вся эта карусель с вызовом полиции. Меня таким не запугаешь. Нет. Он через неделю всё равно съехал. После той истории, кстати, на меня вышел один. Не представился, не сказал толком, кто и откуда. Заявил, что прочёл про меня. Вёл себя как чуваки из «Людей в чёрном». Смотрел? Вот кто бы вам с приятелем понравился. Напустил серьёзности, сказал, что я занимаюсь самодеятельностью, но у меня правильные цели и потенциал. Хотя, подозреваю, он сам латинос. Во втором поколении, но я всегда улавливаю такие вещи. Была в нём этакая чернявость. Смуглый и чернявый. Твой приятель ведь тоже не здешний?
— К делу не относится.
Мужичок пощёлкал пальцами. — Вертится на языке… Имя у него было какое-то… Вспомнил — что-то французское. Лягушатники неслабо прогнулись перед арабами. Неудивительно, что он сбежал сюда.
— Он здесь родился.
— Ага, ага… Я улавливаю такие вещи за версту. В общем, о том типе. Если ты хочешь чего-нибудь остренького, тебе нужны такие, как он. Связываться с ним у меня желания не было. Так, для приличия выслушал.
— И что же он?
— Я бы предположил, что правительство в курсе нашей борьбы. Что оно само подкидывает информацию. Думаешь, там, наверху, никого не волнует, что у нас на шее висят засранцы из Ливана или Никарагуа, куча индусов?
— И им, тем, кого представлял тот парень, слабо предположить, что это сведение счётов людей с людьми?
— Вот не надо, — вампироборец подобрался. Нехорошо сощурился. — Разборками я не занимаюсь. Я ответственный гражданин. Понял?
— Ты-то да, а тот, в костюме?
— Я не стал связываться с ним. В итоге он свалил. Кажется, решил, что я невежественное бревно. Это меня очень устраивало. Я сам себе хозяин.
— Ты не боишься говорить об этом первому встречному треплу?
— У меня есть интуиция, — мужичок довольно осклабился. Эта ухмылка серьёзно действовала на нервы. — Того парня я, кстати, отследил. Меня тогда переклинило, что его могли подослать копы. Знаешь — в сериалах такое часто. Подсадные утки. Чтобы выбить признание. Мне не в чем признаваться. Я просто люблю свою страну. В общем, я проехал за ним до самых складов.
— Каких складов?
— Экологичная мебель. «Кресс и Ко», знаешь?
— Нет.
— Это типа ИКЕА. Нормально, их никто не знает. Вот и стал бы я связываться с типом, который работает в офисе мебельной компании?
— Он мог заметать следы.
В глубине бара шелохнулась дверь. Франсуа показался на пороге стройным, с приглаженными волосами и сосредоточенным.
— Ладно, пойду к своему другу. Спасибо за разговор.
— Спасибо за коньяк.
Он поспешил отойти от стойки. И не только потому, что не хотел объяснять Франсуа, зачем ему понадобилась эта беседа. Нет, дело было совсем не в этом. Просто стало слегка не по себе. Не от сказанного недоделанным националистом, а от мрачного удовлетворения, с которым тот заклеймил Коди как своего. Как будто ему поставили диагноз до визита к врачу подвернувшиеся по пути цыгане.
***
— Так значит, вы сумели разыскать бывших студентов?
— Да, это не заняло много времени. Я не ожидал слишком многого от беседы с ними. Правда. Но иногда это неизбежно — двигаться по цепочке. Кто-то назовёт имя, названный вспомнит вроде бы незначительную деталь, по этой детали находится кто-то ещё, у кого полный короб информации… В случае с историей Гарта у меня не было выбора. Остывший след. Случись всё только что, год, ну ладно, три года назад, ещё можно было снять сливки. Прошло двадцать. Да за это время десятки маньяков прославились по всей стране, падали самолёты, находились пропавшие дети… Кто бы помнил одного-единственного старика, рассорившегося с родными? Поскольку данные мне в руки три нити привели в тупики, я пробовал подёргать за другие. Ну а вдруг? …Кстати, а как вы разыскивали тех, кого решили сделать героями своей книги? Что-то же должно было стать импульсом. У вас был выбор. Немаленький. Подозреваю: огромный.
— Мне о вас рассказали.
— Не в газетах прочли?
— Нет, я предпочёл, чтоб истории сами находили меня. И так оно и получилось. Один человек рассказал мне о Родерике. Потом, когда я возвращался от него, разговорился в кафе с семьёй. Упомянул, что ездил ради беседы с будущим героем книги. В двух словах рассказал об идее. И они тут же воскликнули: о, тогда вам надо написать о соседке нашей племянницы. Спустя какое-то время точно так же и о вас сказали.
— Мне просто любопытно… Ответьте честно, ладно? Как они это преподнесли? Готов поставить полсотни на то, что угадаю ответ.
— Вы проспорите.
— Вариантов не так уж много, а вас должны были впечатлить самым драматичным.
— Серьёзно, Коди, — остановитесь, пока можете. Вы разоритесь, пытаясь угадать. Я оставлю вас без гроша.
— Да вы блефуете. Это обычный покер.
— Вы так думаете?
— Наверняка у вас просто нет с собой налички.
— Видите, вы уже начали проигрывать.
— Хорошо, согласен, — у вас есть очень симпатичная полусотенная.
— А вы что ставите на кон?
— Я упомяну вас в завещании. Отпишу вам пятьдесят баксов.
— Ваш ответ?
— День икс. Марго.
— И близко нет. Тот человек зашёл совсем с другого края.
— У вашего информатора есть чувство вкуса.
— Он рассказал о том, что вы подожгли себя.
— Оу.
— Точно-точно.
— Я впечатлён.
— Как я и обещал.
— Ради этого не жалко сгонять до палаты за деньгами. Подробности какие-нибудь он упомянул? Вы обтекаемо можете ответить, чтоб не выдать этот ваш источник.
— Мой источник сказал, что знает парня, который тайно практиковал в отношении себя членовредительство ради укрощения зла — или победы над злом. Что однажды этот парень сжёг собственную руку. Так меня развели? Я должен выдвинуть против него иск? Самосожжения не было?
— О. Я, кажется, понял, о чём он. Всё было не совсем так. Всё было совсем не так. Пожалуй, самое время для новой сигареты, да?
***
Отыскать бывших студентов Гарта оказалось действительно несложно. Накануне визита голуэвских адвокатов Коди за полчаса нашёл информацию обо всех трёх упомянутых Финли выпускниках. Роза Киршбаум стала Розой Смит, владелицей бутика для породистых собак. А ещё она переехала в Лос-Анжелес. Коди собрался поставить на ней крест, но передумал — всё-таки она была женщиной, а женщины охотнее собирают и хранят сплетни. Кеннет О’Лири уже двадцать пять лет преподавал в Беркли. Он мало изменился по сравнению с описанием, данным Финли: долговязый, с длинным нервным лицом, в клетчатом кардигане. Коди знал таких типов — нервозных, пугливых, вылизанных. Обычно от них мало толку, если только не загнать их в угол. А ещё О’Лири учился за шесть лет до ухода Гарта из университета. Роза — за три года до того. Наибольшие надежды Коди возлагал на Грина. Единственный, кто общался с Гартом в год, непосредственно предшествующий увольнению. Сейчас он был преуспевающим разработчиком компьютерных программ. И в данный момент, как следовало из его твиттера, был на конференции для компьютерщиков в Торонто. Итак, оставался только Кеннет. Тем не менее для очистки совести Коди отправил сообщение всем троим. Он решил ограничиться стандартным запросом по электронной почте. Письмо, которое застало его в баре, было ответом от О’Лири.
К облегчению Коди, тот не предложил подъехать в кампус. С высокими науками, университетским аудиториями и заумными разговорами и так был перебор. О’Лири проявил невиданную толерантность к прессе и открытость к современным технологиям. И предложил побеседовать по скайпу.
Любовь к продвинутым решениям у него не ограничивалась средствами связи; то же самое касалось и интерьера. Когда Коди вышел в сеть, за спиной собеседника развернулись декорации неправдоподобно стерильной квартиры-студии. Выкрашенные в чёрный цвет кирпичные стены. Белая шкура на полу. Симметричные шары — чёрный и белый — по обе стороны от отвратительного чёрного дивана посреди комнаты. Чёрно-белое огромное фото в белой раме на стене. Сам О’Лири выглядел на этом фоне почти пёстро в своём клетчатом кардигане и бежевой водолазке. В прошлом месяце ему исполнилось сорок шесть лет, но выглядел он лет на восемь моложе. Тщательно зачёсанные волосы. Тщательный маникюр. Очки в тонкой стильной оправе.
Обычно люди наклоняются к монитору. Кеннет же сел на максимально возможном при онлайн-беседе расстоянии от ноутбука. Прямо, словно кол проглотил, возложив ногу на ногу.
— Вы написали, что хотите поговорить со мной о Ричарде Гарте.
Голос у него был гнусавый, но громкий. Коди поразила напряжённость в его позе. Абсолютно прямая спина, сцепленные на колене руки.
— Мне сказали, что вы входили в круг его любимых студентов.
— Мне сильно польстили. Я часто с ним беседовал, задавал ему множество вопросов…. На меня производила большое впечатление его эрудиция. Как давно это было… Сейчас, когда я сам преподаватель, я понимаю, что вы подразумеваете… В каждом потоке есть талантливые ребята. Так что вы хотели узнать?
Уголок глаза у него стал подёргиваться.
— Я пишу о нём статью. Вы знали, что он недавно умер?
О’Лири сглотнул. Закрыл лицо руками.
— Так вы не в курсе? — уточнил Коди, когда пауза затянулась.
— Нет. Разумеется, нет. С момента, когда я последний раз был на встрече выпускников, прошло лет пятнадцать.
— Но вы знали, что он отошёл от дел.
— Можно было предполагать. Ведь он уже должен был уйти на пенсию.
— Мне хотелось бы в своей статье процитировать его бывших учеников.
— Боже, как это печально.
— Действительно.
— Что вы преподаёте?
— Древнегреческий. Ричард Гарт оказал большое влияние на моё формирование как специалиста. Он был для меня примером, и я высоко его чту.
Ещё минут десять О’Лири произносил высокопарную речь. Он не знал ни о затворничестве Гарта, ни о его увольнении из университета. Ни с кем из бывших однокашников контактов не поддерживал. Можно было смело делать вывод, что его мало интересовал воспеваемый наставник, как и экс-соученики. Вряд ли что-то из этого патетического спича удастся вставить в статью. Разве что сослаться на преемственность научной эстафеты. Ученик, учитель, тяга к науке, прочая чепуха… С его слов, Ричард Гарт был святым от науки, лишённым слабостей, характерным для остального рода человеческого.
— Мне пришла одна мысль… — Кеннет встрепенулся. В его глазах зажёгся новый огонёк. — Обождёте минуту? я постараюсь найти быстро…
— Найти кого?
— Сейчас вернусь.
Двухмерный образ Кеннета О’Лири скользнул за пределы властвования веб-камеры. Только лёгкий шорох шагов давал надежду, что статичная картинка — опустевший диван и чёрная стена — когда-нибудь снова оживёт.
О’Лири возник на экране так же неожиданно, как и сбежал с него. Его лицо, будто бледный дискус, проплыло сверху, из правого угла, крупное и причудливо искажённое камерой. Вероятно, он поправил ноутбук. Когда Кеннет занял прежнее место, Коди увидел у него в руках книгу в суперобложке.
— У меня осталось кое-что со студенческих времён. Это может показаться сентиментальностью, но я действительно любил его курс, поэтому при переезде она не затерялась.
— Что это?
— Монография Ричарда Гарта.
— Да, я о ней слышал. — Коди натыкался на упоминание этой работы, но не стал её разыскивать: она была написана ещё тогда, когда Гарт не бредил странными идеями.
— Он написал её в конце семидесятых. Подождите, я найду что-нибудь… Да, например, это. Вот, послушайте: «Не будем углубляться в герменевтику, но посмотрим на работу с источниками с учётом её законов. Любой древний текст даёт нам зашифрованную информацию, которую требуется декодировать, исходя из двух постулатов. Первое: вы должны осознавать реалии и тезаурус эпохи, к которой принадлежал его создатель: второе — вы должны уметь образно представлять реалии эпохи собственной. Это условие, при котором сообщение будет вами понято, и два названных пункта — то же, что наличие телетайпа как у передающей стороны, так и у принимающей. В противном случае коммуникация не состоится. Мы считаем многие пассажи Бхагавад-гиты или Торы сказочными преувеличениями, тогда как, по сути, имеем дело с метафорами. Примером может служить Откровение Иоанна Богослова. Автор описывает звезду, упавшую в реку и отравившую её. Эта картина достаточно образна и поэтична, так что легко может быть уподоблена лишь красивой фигуре речи. Но поставьте себя на место человека первого века нашей эры. Как ему удалось бы описать, например, катастрофу в Чернобыле, не имея представления об атомной энергии, радиации, её воздействии, и не владея языковыми средствами для их описания? Представим другую ситуацию. Вы получаете возможность увидеть некое событие четвёртого тысячелетия. Незнакомые вам объекты трудно идентифицировать: то ли это живые существа, то ли диковинные механизмы. Как вы опишете их? Всё, что имеется в вашем распоряжении, — термины вашего века. Это подвигнет вас на непроизвольную поэтичность, и вы будете перебирать сравнения до тех пор, пока не опишите все черты видимого явления через череду отдалённо похожих на него знакомых явлений. Вы наверняка не раз подвергались искушению счесть древние тексты и тексты других культур, будь то наследие майя или ацтеков, наивными. Нередко так оно и есть; но нельзя списывать со счетов, что мы с ними оперируем качественно разными понятиями, используем другой языковой аппарат, и взамен наивности мы имеем дело с научным знанием, которое всего-навсего сами не сумели перевести с должным тщанием».
— Да, что-то такое нам тоже говорили в университете, — подавил зевок Коди.
— Вы можете процитировать это в своей статье. Мне нравилась его способность быть уважительным к другой точке зрения. К другому опыту, — заключил торжественно Кеннет.
— Непременно так и сделаю, — заверил его Коди, с облегчением завершая интервью.
Роб Гарт считался у всех, кто его знал, славным малым. И он зря волновался, как отреагируют гипотетические симпатичные девушки на его семейную историю. Наверняка они его пожалеют и погладят по голове, вывались из шкафа давние скелеты.
Коди попытал счастья с нескольких сторон.
Местные газеты проявили, в отличие от Коди, тактичность и не отозвались на похороны Гарта-старшего даже маленькой заметкой. Впрочем, дело было, конечно, не в тактичности, просто Мариса и Роб предпочли обойтись без некролога. Сенсацией кончина их отца считаться не могла и осталась незамеченной. Суббота в «Утренней прессе», в крупнейшей (и единственной) газете городка, была выходным, поэтому расплывчатые идеи насчёт их архива и заслуженных сотрудников Коди оставил за бортом.
Никаких серьёзных, да и несерьёзных тоже, правонарушений за Гартом-младшим не значилось, если верить полицейской базе. Такими каналами Коди старался пользоваться очень редко и только при крайней необходимости. У него было два источника в полиции — симпатичная девушка-хохотушка, занимавшаяся бумажной работой, и детектив на грани пенсии. Такие ресурсы надо расходовать экономно. Но Коди вошёл в раж. Ему необходимо было узнать тёмные тайны Роба Гарта. Из тёмных тайн обнаружился штраф за вождение с невыключёнными фарами. И… на этом всё. Никаких скандальных связей с замужними соседками или смертной вражды с неуступчивыми соседями. Он был не женат, добр, как плюшевый мишка, обитал на втором этаже их общего с сестрой дома, проводил выходные за барбекю во дворе или на трибуне местного стадиона, болея за команду племянников. Под его началом работали пять человек. В общем, звёзд с неба не хватал, богатства не скопил, врагов не нажил.
Следить за кем-то в маленьком городке — всё равно что жирафу прятаться среди розовой клумбы. Осторожно проследовав за машиной Роба от дома до супермаркета, Коди пришёл к выводу, что на этом возможности безнаказанной слежки исчерпаны. Движение было, мягко говоря, не оживлённым. Да и глупо надеяться, что Роб посреди бела дня решит предаваться порокам. Передвижения выглядели банально: автомойка, химчистка, магазин. Поездив за тёмно-синим седаном около сорока минут, Коди аккуратно развернулся и отправился назад, в центр.
Он помнил правило: раздобыть информацию в пригороде или провинциальном местечке легче, но и слухи о любопытном чужаке разлетаются мгновенно. Коди был осторожен и пошёл проверенным путём. Позавтракал в пустом по причине раннего часа макдональдсе, в который, по его расчётам, здешние родители должны таскать по выходным всё семейство. Там ожидания не оправдались, потому что обслуживала его девчонка лет восемнадцати, которой было недосуг обращать внимание на каких-то там постоянных посетителей. Пожертвовал длиной волос и провёл сорок минут в парикмахерской. Женщина, которая его стригла, болтала с удовольствием, на приманку-обмолвку о Гарте-младшем среагировала правильно. Он и в самом деле здесь стригся последние лет восемь, а может, и дольше, просто сама она сюда переехала только семь лет назад.
Из заранее намеченных собеседников у него значилась лишь пожилая школьная учительница; он решил, что это безобидно — она вряд ли побежит к бывшему ученику докладываться, а получить представление о том, каким был Роб, в юности не помешает. Женщина легко проглотила наживку, на что Коди и рассчитывал: на его памяти, ещё ни одна учительница не упускала случая посентиментальничать на тему воспитанников, выпорхнувших из гнезда. Да и врать особо не пришлось — он только сместил акценты, дескать, статья о двух поколениях Гартов будет хорошим диптихом. Выпечка и кофе у учительницы были выше всяких похвал. Фотографий и воспоминаний тоже хватало за глаза. Насчёт их полезности — это уже другой разговор. Разомлев от угощения, Коди сонно моргал, стараясь не уснуть под монотонно-восторженные потоки слов. Да-да, она помнит Роба, он был милым мальчиком, он остался милым юношей, полная противоположность отцу, с тем произошла некрасивая история, а вот Роб и Мариса — прелестные ребятишки. Как жаль, что она уже не преподаёт и не может учить её деток. Нет, у Роба и Марисы не было никаких проблем с поведением, они всегда были так активны, всё-всё делали — и в школьных спектаклях играли, и украшения на Рождество развешивали, и в школьные походы ходили… Из дома учительницы Коди вынес разве что пакет с выпечкой, которую ему выдали вместе с пожеланиями здоровья, счастья, хорошего пути домой. Пакет благоухал, ясности не прибавилось. То есть что касается портрета Гарта-младшего, то тут яснее не бывает. Ричард Гарт попал в точку в своём приговоре детям: ничего выдающегося. Хоть бы ковёр в детстве спалили… А вот зачем включать сына в список — никаких догадок.
О самом Ричарде Гарте тоже помнили немногое — немногое ценное. Он превратился в расплывчатую фигуру городского фольклора. Жил да был один заумный человек, ничем не отличался от соседей, кроме того, что любил посудачить о вещах, которые большинству в голову не придут, например, об истории цивилизаций. Целовал по утрам жену, воспитывал детишек, ездил на работу, содержал в порядке газоны и садик. В один прекрасный день послал всё это куда подальше, купил фургон и оставил недоумевающих детей и коллег взывать к его совести, негодовать, заламывать руки и приспосабливаться к новой жизни. А потом взял и превратился в чокнутого старика, с которым никто особо не общался, потому как никому особо не хотелось мотаться по старой дороге в лес. За два десятилетия бывшие соседи и сослуживцы всерьёз не копались в причинах; маленькому городку хватало лежащих на поверхности последствий. В общем, дауншифтинг бывшего университетского преподавателя резонанс имел, о событии судачили в своё время много и со вкусом, но больше жалели Роба с Марисой и подсчитывали, куда пошли деньги от продажи дома.
Остальные средоточия городской жизни оказались бесполезны полностью.
Коди присел на скамейку в сквере, от которого брала исток главная улица. Почему Ричард Гарт в самом деле не подался куда глаза глядят? Ничего не держало его. Он мог погрузить вещи в фургон и уехать на край света.
Он пожалел, что не попытался всё же уговорить Финли выступить посредником. Но деваться было некуда — раз он уже здесь, то можно попытать счастья.
На дворе Гартов в старом баке тлели обрубленные ветки. Детских вещей было разбросано меньше. Зато возле гаража громоздилась россыпь инструментов — похоже, Гарт-младший пытался починить велосипед. Сам велосипед, расчленённый, жался на клочке газона у стены, словно пытался заползти в подвал подальше от мучений.
Хозяйка дома выдёргивала из клумбы отжившие тюльпаны. При виде него она страдальчески нахмурилась.
— Вы были на похоронах, — сказала она так, как будто уличила его в проступке.
— Да. Меня очень впечатлила вся эта история. Надеюсь, вы оправились от случившегося.
— Я уже говорила вам: для нас отец был мёртв уже двадцать лет.
— Я не…
— Вы появились ни с того ни с сего, а теперь ведёте себя так, будто всё знаете, будто были тут с самого начала и можете что-то справедливо написать, как было. Но это не так. Вас тут не было. А я — да. В ту весну я устроилась на работу в местную контору. Начальница каждый день посматривала на меня так, как будто ожидала, что назавтра и я сбегу Она никогда не давала мне поручений на следующий день. Мне хотелось пойти и сказать ей: я не он, со мной всё в порядке, я не дам дёру с вашими отчётностями. Это маленький город. Нас все тут знают.
— Мариса, простите. Меньше всего мне хочется бередить старые раны. Я хотел задать всего один вопрос. Неужели вас никогда не волновала причина, по которой с вашим отцом произошло то, что произошло? Я понимаю ваши чувства, помню, что вы мне рассказали. Понимаю, что не хочется вспоминать. Но неужели вас не мучает вопрос, почему так случилось? Неужели вы не подозревали, не гадали хотя бы? Наверняка он был когда-то и другим. Таким, каким каждый хочет видеть отца. Я обещаю, что буду очень деликатен. Покажу всё, что напишу.
На несколько секунд она заколебалась.
— Что в этом толку? Можно копаться в прошлом и выяснять причины. Но нам от этого уже не жарко ни холодно. Мы пережили его уход, пережили позор. Сейчас нам совершенно безразлично, почему мы его не устраивали или из-за чего он так с нами поступил.
— Даже если окажется, что он сам был жертвой?
— Вам глубоко наплевать, был ли он жертвой или мы ею были. Вам хочется настрочить в свою газетёнку что-нибудь пикантное.
— Это не так. Я бы хотел найти истину. Найти причину.
— Ну, допустим, не так. Сейчас он просто тело, зарытое на кладбище. Что бы ни было, это так и останется.
Она развернулась, намереваясь зайти в дом.
— Мариса, последний вопрос. Совсем последний, и я уйду. У вас не сохранилось ничего из бумаг отца? Я знаю, что он держал их в своём доме и в кабинете на работе, но вдруг что-то попало и к вам.
— Он высиживал свои бумажки, как курица-наседка. У него всё было разложено по своей системе. Нас он никогда не допускал к ним, а мы не интересовались. Куда он их дел — это только ему и Богу известно.
— Так это вы за мной следили?! Что вам нужно?
Роб Гарт широко раскрытыми глазами взирал на него.
— Что ты такое говоришь? — обернулась к нему Мариса.
— Я заметил, что за мной ехала какая-то машина. Потом она исчезла. Подъезжаю к дому — а она тут.
— Вы следили за моим братом?!
— Зачем мне это? Я всего лишь хотел с ним поговорить, но не представилось случая.
Мариса метнулась в дом.
Коди обернулся к Робу.
— Простите, если это так выглядело. Я не знал, когда у вас выдастся свободное время. Решил, что смогу улучить момент и побеседовать ещё раз.
— Для этого не требовалось за мной красться, — холодно сказал Роб. У него было обиженное лицо маленького братца. — Вы могли позвонить нам. Раз вы столько всего разузнали и всюду пролезли, то для вас раз плюнуть найти в телефонном справочнике наш номер.
— Извините. Я сам не был уверен, что приеду сюда в эти выходные. И бессмысленно звонить домой, если я вижу вас на улице, в машине…
Его сестра снова появилась на крыльце. В руках она держала маленький невзрачный предмет.
— Вы спрашивали о его бумагах?
Глаза у неё отчаянно сверкали, как у отважной девочки, бросающей вызов злым волшебникам, ноздри гневно подрагивали.
— Вот единственное, что осталось от его бумаг. Знаете, что это? Я наняла двоих рабочих очистить хижину. Вымести и сжечь весь хлам. Но от этой заразы не так-то легко избавиться. Представляете, какая насмешка? Один из них, тот, что главный, вернулся сообщить, что они закончили, притащил мне его записную книжку. Сказал, что нашёл её вместе с кое-какими документами и решил привезти мне. Как память. Какая насмешка! Из всего барахла уцелела только эта книжонка, пропитавшаяся его старческим бредом, и именно её добрый парень решил притащить мне!
— Но вы её приняли, — осторожно заметил Коди, не сводя глаз с потрёпанного корешка.
— А что мне оставалось? Повести себя как отец? Конечно, я её взяла и поблагодарила. Это он мог позволить себе быть паршивым отцом. А я не хочу прослыть перед всеми неблагодарной чёрствой дочерью. Я собиралась сделать это завтра, но вы убедили меня, что его барахло притягивает одни неприятности.
Мариса швырнула ежедневник в бак, и тлеющий огонь, с трудом пережёвывающий сырые замшелые ветви, благодарно вскинулся жёлтым язычком.
— Оставьте нас! Мы и так уже сказали вам всё, что можно. Неужели так трудно проявить уважение? Уходите с нашего двора и больше не приезжайте.
Она взбежала по ступенькам и захлопнула дверь.
***
— Как вы умудрились? — доктор зафиксировал повязку.
— Подошёл слишком близко к грилю, огонь внезапно вспыхнул сильнее… — заученно повторил Коди.
Он затруднился бы объяснить, где отдыхал знаменитый инстинкт самосохранения, когда он рванулся к баку и сунул руку в садовый мусор, лениво облизываемый пламенем. Записная книжка уже занялась и чернела: на его счастье, она не пролетела глубоко, зацепившись за две скрещенные ветки. Каким-то чудом, отскочив с громким воплем от бочки, он не разжал пальцы, не уронил добычу назад в аппетитное потрескивание. Ошеломлённый Роб Гарт застыл изваянием и только выдавил еле слышно: «Псих!» Вид его потрясённого лицо впрыснул в кровь Коди достаточно злости, чтобы свалить со двора и нырнуть в машину. Преобразованная в адреналин, она помогла добраться до ближайшей аптеки, а потом и до врача.
— Я обработал ожог спреем и выпишу болеутоляющее. Примете через два часа. Глубокие слои кожи не повреждены, но ближайшую неделю придётся потерпеть.
Машину он вёл левой рукой, что требовало чуть больше сноровки. Но почему-то не захотелось даже рассматривать вариант с ночёвкой. То ли он убирался подальше со сцены, то ли стремился уберечь вырванный трофей.
Утренний Бостон встретил задумчивой моросью. Улицы были пусты. Коди вошёл в квартиру, преисполненный решимости тотчас же рухнуть в постель. Наскоро принял душ — и понял, что сна ни в одном глазу. А ведь доза кофе, принятая где-то на полпути, на заправке, давно уже выветрилась. Тёплые струи воды не убаюкали, наоборот, вдохнули — совсем некстати — бодрость, как будто он и не гнал всю ночь. Проснулся волчий аппетит, и Коди соорудил себе гигантскую яичницу с перчиком чили, каперсами, ломтиками салями и сыра. Прихватил тарелку, сел у окна. Его любимое место в доме — эркер. Кружку или тарелку Коди ставил на узкий подоконник. Листая книгу, он обычно краем глаза проверял, не собираются ли они наплевать на равновесие. Когда он въехал в квартиру, то сразу положил глаз на этот закуток. Круто, для настоящего журналиста. Он представлял, как будет работать у окна, ловить вдохновение в движениях листвы.
Конечно, он так и не удосужился купить стол. Работалось ему лучше всего, как и прежде, на кровати; лёжа на животе, он увлечённо настукивал знаки, только потом спохватываясь, насколько же затекли плечи. Эркер стал территорией безделья. Или поиска вдохновения. Там он разбирал бумаги, но никогда не писал. Между прочим, происходящее за окном — ничего существенного, лишь деревья и благопристойные соседи, возвращающиеся в одно и то же время, — здорово отвлекало.
Записная книжка Гарта пострадала не так ужасно, как показалось на первый взгляд. Добрую службу ей сослужил крепкий кожаный переплёт; он не дал огню сразу захватить всю поверхность листов, отдал сперва на откуп края. Плохая новость заключалась в том, что книжка была сама по себе небольшой, где-то шесть на четыре дюйма, и даже краткой огненной ласки хватило, чтобы съесть значимый кусок.
Перед глазами возникла картинка: чернота с красными искорками расползается пятном по бумаге. У огня не было чёткого плана. Он пробовал на зуб обложку и заползал меж податливых страниц. Почти лениво заползал. Завораживающее зрелище. Не зря говорят, что можно бесконечно смотреть на три вещи — текущую воду, огонь и звёздное небо. И если первое и третье вряд ли удержало бы внимание Коди надолго, то непредсказуемое продвижение язычков пламени и распадающиеся хлопья пепла с алеющим краем до сих пор держали в плену. Только что нечто было — и вот его уже нет, лишь угасающие искры.
Возбуждение несколько улеглось, когда он начал листать свой трофей. Края страниц осыпались, поэтому Коди предусмотрительно вооружился фотоаппаратом и тщательно фотографировал каждый разворот. Но не это делало записи малочитаемыми: заметки представляли собой обрывки фраз, напоминания, которые ничего на дают кому-либо, помимо написавшего. Большинство записей носили хозяйственный характер. Их вели на протяжении лет пяти, не меньше. Обслюнявленный карандаш был любимым орудием Гарта. «… утеплитель. Полтора рулона» «Погода. График первых заморозков». «Отвод воды». «Поменять батарейку». Сложение цифр — цен, судя по всему, — в столбики. «На ноябрь — морозы». «Молоко!!» «Клайв, тридцатка за инстр.». Было много о садовых паразитах. Коди решил, что стоит распечатать фотокопии на принтере и вычленить те пометки, которые могут содержать какой-то след. Копии он разложил в строгом соответствии с последовательностью страниц в книжке. Вооружился красным карандашом и принялся методично проходиться по каждому листу. Потом создал новый файл и перенёс в него отмеченные заметки, в скобках указав номер страницы. Печатать одной рукой получалось вдвое медленнее, чем двумя. Он провозился до обеда.
Результат уместился на трёх страницах. Коди откинулся на спинку стула и удовлетворённо перечитал свой улов. Имена. Ещё имена. Коди навскидку ввёл парочку в поисковик. Один оказался уже умершим художником-графиком, скончался три года назад в возрасте двадцати трёх лет после персональной выставки. Другой — молодым изобретателем из Гонконга. Третьим, вернее, третьей — экстравагантная актриса из Мемфиса. Даже такая небольшая выборка позволяла предположить, что Гарт маниакально вырезал все заметки, касающиеся умерших в молодом возрасте знаменитостей.
Вторая навязчивая идея старика носила более приземлённый характер. Со временем подсчёты и односложные заметки стали вытесняться со страниц дневника брюзжанием по поводу огородных вредителей. Или надо говорить — полевых? Как окрестить скудные грядки и посевы на задворках хижины? «что бы я ни делал, они хуже саранчи», «…незаметные, годами дремлют в личинках, пока не просыпается их мерзкая сущность», «невидимая зловредная тля. она налетает на самые сочные плоды и не отцепляется пока не высосет все соки». «Я понял, что её привлекает яркий свет. Чем ярче горит, тем быстрее она налетает». Гарт оперировал каким-то латинским названием, несведущему в этимологии оно ничего не говорило. Нашёл Коди и кривую табличку со сравнением цен на продукты в соседних супермаркетах.
Одержимость посевами и расчёты выглядели смешно и печально. После продажи дома у Гарта должны были оставаться немалые средства. Достаточные для безбедного существования. При разумном расходовании денег вполне хватило бы на все двадцать лет — а то и дольше. Коди произвел примерные подсчеты. Даже при условии, что продажа производилась в спешке, и дом ушёл по сильно заниженной цене, Гарт не мог получить меньше трёхсот тысяч. На его счету были приличные накопления. Часть средств жены также перешла к нему. Финли упомянул, что Роб и Мариса ездили к нотариусу и получили свои доли наследства. Помимо хижины. Оставшийся после него счёт в банке не оправдывал такого аскетизма. Коди скептически смял лист с расчётами. Упрямство старика не имело отношение к экономии или борьбе за существование. Это была примитивная попытка контролировать хоть что-то, упустив из рук всё. Война с насекомыми стала последним фронтом.
Вместе с обеденным насыщением пришла сонливость. Коди аккуратно собрал пометки. На сегодня всё.
В его отсутствие автоответчик сохранил два сообщение. Он наконец их прослушал. Одно было от матери. Коди взял на заметку: завтра первым делом сообщить им, что он по горло занят новым репортажем. Только не хватало повторять байку о гриле перед родителями. Второе сообщение обрушилось на него сочным незнакомым голосом: «Вы прислали мне сообщение в Фейсбуке с вашими контактными данными, но я не люблю писать письма, предпочитаю телефон. Если вам ещё надо со мной поговорить, то перезвоните. Роза».
Коди потребовалось полминуты, чтобы сообразить: та самая Роза, что заботится о красоте болонок и пекинессов. Бывшая студентка Гарта. Он посмотрел на часы. Если сейчас он ляжет спать, то даже по пробуждению на пороге ночи в Калифорнии будет ещё не слишком поздно. Не слишком красиво, если он начнёт зевать посреди разговора. С другой стороны… Давние суеверия нашёптывали другое. «А вдруг, пока ты спишь, её переедет машина, и ты никогда не узнаешь что-то важное?..» Чепуха, конечно; что важного могла сказать владелица собачьего бутика?
— Я бы вам и рада была помочь, но мало что помню. Это давно было. Его предмет — это точно не моё оказалось. Все лекции прошли в полусне, — сразу призналась Роза.
— Но вас считали перспективной студенткой.
— Мне учёба легко давалась. Что есть то есть. Но математику я больше любила. Странно, да? Девушки обычно наоборот, гуманитарные предметы любят, а мне они пустой болтовнёй казались.
— Ваш товарищ по альма-матер, Кеннет О’Лири, пел ему дифирамбы. Я с ним беседовал по скайпу недавно.
— Кеннет? — фыркнула Роза. — А что вы хотите? Он же был в профессора влюблён по уши. Ревновал ко всем, кто приближался к нему.
Коди вспыхнул мимолётной надеждой на скандал. Потом вспомнил: даты не совпадают.
— О, вы его знаете?
— О’Лири заканчивал учёбу, когда я пришла на первый курс, но его запомнила. Он таскал дурацкие жилетки и часто застревал у Ричарда Гарта после лекции. Приходишь на занятие, а он всё ещё нудит профессору под руку. Мы с подружкой хихикали, прозвали его Жвачкой. Ну, знаете — наступишь, так потом с подошвы не отдерёшь.
— Он гей? — уточнил Коди. Такие подозрения не раз посещали его во время беседы с О’Лири.
Чтоб было удобнее делать пометки, Коди переключился на громкую связь.
— Он слишком скрытен и слишком лицемерен, так что его личная жизнь была под семью замками. Да и себе наверняка не признался. Девчонок рядом с ним в радиусе пяти миль не водилось. Впрочем, мужиков тоже. Наверняка и сейчас благородный одиночка. Не поверите, он считал, что его привязанность к Гарту — всего лишь ученическое почтение. Готов был стелиться ковровой дорожкой на его пути.
— А что профессор?
— Он был слишком занят, чтоб заметить. К счастью для всех.
— То есть профессор не играл на этой стороне поля?
— Он ни на какой стороне не играл, типичный учёный. Я имею в виду: мы знали, что у него жена и двое детей. Видели фото на его столе. Но ведь на тот момент он уже по нашим меркам старый был. И, честно говоря, не могу представить, чтоб на О’Лири клюнул даже самый неразборчивый гомик. До чего занудный парень был!..
— Ну а вы?
— Что я? Занудная ли?
— Вы не были чуточку в Гарта влюблены?
Роза не обиделась, а звонко и со вкусом рассмеялась. — Мне всегда нравились ребята моложе меня. Муж младше меня на восемь лет, а все ребята, с которыми я встречалась, как минимум на два.
— То есть Ричарда Гарта нельзя было назвать секс-символом факультета?
— Для нас он был пожилым бесполым преподавателем. Вот и всё. Да если бы мы увидели, что он заходит в мужской туалет, то это бы шок был — мы правда его воспринимали как что-то бесполое. Вроде доски в лекционной аудитории. Моя подруга над ним посмеивалась.
В трубке вздохнули.
— Она погибла три года назад. Лодка затонула, когда они с мужем отдыхали на озёрах.
— Соболезную…
— Она считала, что он старый ворчун. В особенности после того, как он наехал на них с друзьями.
— Разве он не считался толерантным преподавателем? И терпеливым? Это был конфликт, связанный с учёбой?
— Нет, нет. Ничего подобного. Так, пустяк.
— А всё-таки?
— Да нет, действительно пустяк. Меня-то там не было, я уже плохо помню, что Лори мне рассказывала. Только сейчас в памяти всплыло. В то время вышел какой-то фильм на экраны… И они обсуждали его в полный голос. Даже не в аудитории или в коридоре, а в университетском кафе. Точно, в кафе. А Гарт сидел за соседним столиком. И их болтовня вывела его из себя. Стал им выговаривать за то, что они несерьёзны.
— Несерьёзны? Потому что смотрят фильмы?
— Вроде бы его рассердило то, что они смеются. Не принимают всерьёз то, о чём не имеют ни малейшего представления. Что на самом деле в мире много страшных вещей, а они всё сводят к шуткам. Но это же нормально для молодых, всё воспринимать с юмором, верно? Подруга говорит, весь побагровел. Почти кричал. То есть кричал, но тихо, от этого получалось даже страшнее. Они вправду испугались. Не за себя, а за него — вдруг удар хватит. Он их отчитал, свой обед не доел, салфетку скомкал и ушёл. Вот и всё.
— А других конфликтов у него ни с кем не было?
— При мне нет. Подруга, кроме того случая, ничего не рассказывала. Ну, у всех пожилых случаются вспышки гнева на ровном месте.
— Она так и охарактеризовала тот случай? Как исключение из правил? Просто приступ дурного настроения?
— А как иначе толковать? Вообще он был выдержанный, вежливый такой… Не мог же он всерьёз разозлиться из-за какого-то дурацкого фильма с вампирами.
Глава 6
Машина прошуршала в дюйме от его ботинок. Ещё чуть-чуть — и Коди лишился бы пальцев ног. Он ступил на проезжую часть, и тут водитель грязно-белого форда, вроде бы уже замершего перед переходом, решил проехать ещё немного. Коди всегда везло. Он избегал травм и несчастий с удачливостью, которая закрепляет за человеком ярлычок счастливчика. И если честно, верил, что почти неуязвим. Это минус удачливости — когда увёртываешься от всех неприятностей, привыкаешь легкомысленно относиться к опасностям.
Эту миновавшую его опасность он отметил только потому, что беспощадно засчитывал сегодняшнему дню все пакости. Сказать, что с утра всё не задалось, было бы преувеличением. На интервью он не опоздал, добрался без пробок. Но парень, с которым Коди встречался, с самого начала ему резко не понравился. Мутный тип с мутным взглядом исподлобья. Говорил он плохо. Развалился на стуле, широко расставив ноги. Не удосужился выплюнуть жевательную резинку до тех пор, пока Коди демонстративно не щёлкнул диктофоном почти под его носом. Они встречались в кафе, которое парень сам выбрал. По его словам, там в это время пусто, как в закромах церковной мыши, а значит, тихо. В крохотном помещении они и вправду оказались единственными посетителями. Только юная парочка забежала за кофе да женщина средних лет купила выпечку на вынос. Собеседник Коди не работал и мог себе позволить в половине одиннадцатого утра нежиться у окошка под солнечными лучами и лениво колупать ногтем потёртый, под Прованс, стол. Тем не менее нашёл причину придраться к девушке, что приносила им завтрак. Долго и брезгливо ковырялся в конвертике с омлетом, потом набычился, увидев счёт. Встречу оплачивала редакция. Поскольку Коди ограничился стаканом сока, сумма вышла мизерная. Она не стоило того, чтоб бурчать девушке вслед колкости. Коди едва удержался, чтоб не поставить его на место. Но удержался. В ядовитой реплике не было ничего конкретного, ничего, к чему можно прицепиться, и адресована она была не ему. Оставалось только подправить официантке настроение хорошими чаевыми.
Парень раньше входил в мелкую банду и согласился поведать читателям журнала, как вообще влипают в такие истории. Его рассказ должен был стать одной из составляющих большого материала про преступность от скуки. Полицейский, психолог и социальный работник, каждый со своей колокольни, рассуждали о том, почему подростки и молодые люди втягиваются в криминальную деятельность. Для оживления требовалось несколько реплик — Марго считала, хватит пары фраз от парнишки, загремевшего в колонию для несовершеннолетних, абзаца-другого от бывшего члена банды, а также мнений нескольких молодых людей, которые откровенно не знают, чем себя занять, — возникало ли у них искушение ввязаться во что-нибудь противозаконное. Просто так, развлечения ради. И как они смотрят на мелкие преступления вроде разгромленных рекламных щитов и поцарапанных гвоздём автомобилей.
С первым и последним пунктами не возникло трудностей. Арестованный за кражи пацан был счастлив поболтать. Юные лоботрясы, в том числе одна бойкая девчонка, охотно пооткровенничали. Девушка не упустила случая жёстко высмеять программы по привлечению молодёжи к полезной деятельности и центр самореализации. Тот самый, что так расхваливала психолог. В общем, получилось неплохо. Бывший член банды, которого предложила соцработник, на деле оказался тупым жлобом.
Диктофон Коди со всем возможным презрением зашвырнул в сумку. Должно быть, Марго это интервью виделось как признания раскаявшегося Аль-Капоте. А вот нет. Часовая запись косноязычного нытья. Даже с помощью своих дружков парень ничем не отличился — пару раз стоял на стрёме, пока они прокалывали шины и вымогали деньги у школоты. Ленивый бездельник. Коди, как и все, совершал репортёрские грешки — кое-что приукрашивал, кое-что в ответах интервьюируемых заострял. Сейчас он поклялся себе: ну уж нет. Пойдёт как есть. Не будет он из унылого дерьма ваять шедевр публицистики.
А всё-таки я хорош, подумал он с мимолётным тщеславием. Рождён для этого. В совершенстве владеет искусством почувствовать собеседника и малейшим движением повода направить беседу в новое русло. Способен разворошить вопросами прикрытые пустословием скелеты. Спровоцировать на откровенность или сделать так, чтоб собеседник пустился философствовать. Он сам не знал, как это получается. Просто чувствовал, и всё. Цеплялся за малюсенький крючок в словах, потому что интуиция подсказывала: «А теперь раскрути вот эту оговорку». Почти никогда не упирался в стенку. Его главной целью на интервью было углубить беседу так, чтобы вопросы и ответы вдруг вскрыли подводные воды. Напасть на водносный слой — вот к чему он стремился. То, что сейчас получилось то, что получилось, не его вина. Он выжал всё что можно. Просто собеседник никчёмный неудачник.
Апельсиновый сок раззадорил аппетит. Даже если интервью проходили, как сегодня, в кафе, Коди редко что заказывал. В крайнем случае, если надо было создать атмосферу расслабленной болтовни и раскрепостить собеседника, — мороженое. Перед возвращением в редакцию он заскочил в магазин.
Угроза разборок с юристами всё ещё не миновала, но сместилась на периферию текущих дел. Марго не верила, что на этом история закончится. По её мнению, пауза выдалась потому, что главный цепной пёс Голуэя, тот, что в бабочке, сошёл с дистанции. Лысого эксцентричного адвоката чуть ни на следующий день после нашествия на редакцию серьёзно прихватил диабет. Марго сообщила об этом без злорадства, но и без сочувствия.
В магазине неожиданно образовалась толчея. Сэндвича с грудинкой не было, только с тунцом. Ещё один пунктик в минусы дня. Взгляд упёрся в полку с разной всячиной для вечеринок. Карнавальные маски, остроконечные шляпы и хлопушки были впихнуты на полку так, словно владелец никогда не слышал о существовании складов. Поверх обтянутого ядовито-розовой фольгой цилиндра лежал прозрачный пакет с чёрной дешёвой тканью. «Костюм вампира» — было написано на этикетке. Ткань изображала плащ. К ней прилагались удручающе неубедительные пластиковые зубы и тюбик со специальным клеем. Коди с раздражением отступил. В бок больно уткнулся угол невысокой полки с армией сувенирных кружек. Он застыл, выжидая, пока крайние пять кружек перестанут опасно дребезжать на краю.
Для детей. Это набор для детей. Неужели кто-то покупает эти дешёвые китайские поделки?
Если хорошо подумать, за образом и вещами стоит информация. Обряжаясь в костюм пирата, человек невольно отдаёт дань Дрейку и Тичу. Давным-давно существовали жестокие флибустьеры. Сначала их боялись, потом романтизировали, чтоб в конце концов превратить в карнавальных персонажей и наклейки для школьных ланч-боксов. Если нечто существовало, оно подаёт слабый сигнал: его ловишь, вглядываясь в растиражированный образ — да, когда-то оно было. Динозавры. Египетские фараоны. Джек Потрошитель. Коди попытался представить, что за криво подшитым атласом стоит нечто. Давно забытое реально существующее нечто. Прислушался. От вампирского плаща не веяло ничем. Мир живёт без зубастых монстров. Страшное принято забывать и вытеснять, а не лелеять. Люди стараются забывать о терактах и пожарах. За зубастой страшилкой маячила пустота.
***
— Вы суеверны?
— Райф, это риторический вопрос. Тут нужно учитывать то, что я старался игнорировать. Прошлое здорово влияет на то, что делаешь в настоящем. Я могу сколько угодно повторять, что мне безразличны мистические вопросы, я уже сказал, что мистика — не моё. Так и есть, на разумном уровне. Но… Жокеи очень суеверные люди. Завтракают перед заездами только определённой пищей или надевают только нижнее белье определённого цвета. Кладут сумку только с правой стороны или левой. Не говорят родным имён лошадей, на которых поскачут, или говорят в определённом порядке и с оговорками. Вариантов ритуала сотни. У каждого свой. Откровенно одиозные. Едва заметные. Но всегда есть. Они у каждого человека найдутся, только про запас, на крайний случай, а тут цветут пышным цветом. Хороших и плохих примет можно гору собрать. Я не говорю о целых алтарях и капищах в шкафчиках. Это такой народ магии, примитивной религии. Имея дело с животной стихией, поклоняешься соответствующим штукам. Если вы каждый день рискуете переломать шею, то будете очень внимательны к тому, чтобы не прогневить богов, мироздание, судьбу — называйте как угодно. Привыкнете пересчитывать пуговицы, делать только чётное количество глотков за завтраком — придумайте что угодно. Не только на заездах, даже на самой обычной тренировке. Вон с тем вальтрапом для тренировочного седла лошадь прошла дистанцию отлично. А вот под этим на прошлой неделе заупрямилась. Всё, второй вальтрап несчастливый. Уронил хлыст — без вариантов, заезд запорешь. Все эти тотемы и ритуалы так просто из головы не выметешь. Я варился в этом котле с рождения. И первый год в журнале, знаете, с чем отчаянно боролся? С тем, чтоб не включать компьютер непременно после того, как сажусь в кресло, ни в коем случае «до». Потому что если его включить, ещё не сев за стол, то день не сложится. В общем, при всём отсутствии интереса к мистике я ей подчинялся. Именно на этом уровне.
***
Марш не пытался скрывать самодовольство, когда разглядывал статьи за своей подписью. На лице его восходила, подобно щедрому солнцу, широкая безмятежная улыбка. Откинувшись на спинку кресла, Марш смаковал собственные строчки. «Гениально, да?» — как-то на полном серьёзе спросил он. Со стороны наблюдать за этим было забавно.
Судя по всем признакам, сейчас он как раз наслаждался очередной публикацией. У него в зрителях сегодня была племянница.
— Что, Марш, Пулицера дают? — не удержался Коди.
— У них не было выбора. Ты-то альтернативу не подкинул, — добродушно откликнулся тот.
Коди хотел отпустить ответную шпильку, но махнул рукой. Закинул рюкзак под стол. Включил компьютер и уткнулся в монитор. Иногда ему нравилось такое затишье. От сидения за столом он быстро уставал, ему не терпелось в мир, но случались моменты, когда хотелось взять паузу на пару часов, накапливая в себе заряд для следующего броска. И в такие моменты он предавался лени. Притворялся, что пишет или ищет материал, но шнырял по сети совсем не в рабочих целях. Сегодня у него было чем прикрыться — официально он расшифровывал утреннее интервью. На самом деле в нём оставалось исправить несколько деталей.
Марш щёлкнул возле затылка племянницы пальцами, изображая подзатыльник.
— Так… Мама ждёт тебя внизу. Вперёд, юная леди. Завоюй мир.
В мешковатых грубых джинсах, казавшихся снятых с чёрного гопника, футболке на три размера больше и бейсболке, девочка мало напоминала сильфиду с субботнего утренника.
— Я уже давно, пока ты тут просиживаешь штаны, — невозмутимо ответствовала она. Воткнула наушники в уши и двинулась к дверям с царской балетной осанкой и напористостью уличной шпаны.
— Не знаю, как скоро она начнёт вовсю вытирать об меня ноги, — с любовью пожаловался Марш, провожая её взглядом.
— А разве только что не оно самое было?
— Она становится подростком. Но, ура и увы, медленно. Клянусь, я видел у неё помаду. Наверняка у матери стащила.
— Ты роешься в её вещах?
— Когда она что-то достаёт из рюкзака, то только что не выворачивает всё его содержимое на пол. У тебя всё нормально?
— Да, — удивлённо кивнул Коди. — Что за вопросы?
— Ты какой-то… не такой.
— Пора обедать, наверное.
— Точно всё хорошо?
— На сто процентов.
— Тогда оторви задницу от стула и съешь что-нибудь. Чем ты вообще занимаешься, не поднимая головы?
— Да так.
— Королева же не посылала тебя утром сажать сорок розовых кустов.
Марго не любила классические редакционные летучки с заседаниями вокруг длинного стола. Она просто приходила в лабиринт столов, приваливалась к одному из них и начинала пинг-понг вопросов и предложений. По её мнению, так у сотрудников вырабатывался условный рефлекс: рабочее место равно задания.
— Я всё ещё сижу на вчерашней истории.
— Это оттуда же? — Марш кивнул на распечатку с сайта «Феникса».
— Это? Нет. Тухляк один. Геронтологический центр в Сиэтле.
— Не заводит? Не похоже на тебя.
— Марш, мужик верил, что в геронтологическом центре пасутся вампиры! Это ли не мега-тема, а?
— А что — хорошо! — прищёлкнул языком Марш. — Откуда к тебе пришло это золото?
— Намётки для статьи об одном старике. Я пытаюсь взглянуть и так, и этак.
— Ты совсем не веришь в мистику?
— Не в том дело, — сознался Коди. — Мне всё равно. Я готов признать, что существуют вампиры или оборотни. Где-нибудь. Может, даже у нас. Но мне — неинтересно. Как заседания общества археологии при краеведческом музее. Если передо мной поставить выкопанного из стотысячелетнего склепа упыря, меня потянет зевать.
— Тебе же не нужно на них охотиться.
Как сказала бы Кармелла, нужно следовать логике. К своему удивлению, он обнаружил, что немножко скучает по ней. Не то чтобы сгорает от желания увидеть, но мысль о том, что она могла бы сейчас с авторитетным видом рассуждать о чём-нибудь, сидя напротив, не была неприятна. Они встретились ещё несколько раз. Следы от ожога порыжели и выглядели уже не так драматично, но вывели разговор на визит к Гартам. Она посерьёзнела. Заявила: «Милый, у тебя всё получится», — и торжественно поцеловала его в губы. Он не знал — рассмеяться или забеспокоиться. Потом решил не придавать значения: если ей захотелось высокого штиля, её дело. В прошлую встречу они занимались любовью в автомобиле. Меньше всего он ожидал такого от чопорной сотрудницы теологического заведения, со вкусом носящей строгий костюм. В последний раз секс в машине у Коди был во времена телевизионной программы. В вечном цейтноте он и симпатичная ассистентка оператора заскочили за кофе, не нашли ничего лучшего, как спешно проглотить его на подземной стоянке. Времени, как всегда, оставалось в обрез, предстояло добираться на другой конец города, и лихорадочная спешка закоротила желанием. С Кармеллой не пришлось ограничиваться десятью минутами, лихорадочно поглядывая на часы, но ощущения были такими же — позабытый угар безрассудства и лёгкой противозаконности.
Коди открыл базу данных «Дейли лайф» и забил в поисковую строку слово «вампир». Совпадений высветилось не так уж мало, но почти все они приходились на разделы о кино и литературе. Музыкальный отдел писал о выходе альбомов — преимущественно рок. Нашлась и заметка Франсуа. Было несколько статей, где «вампир», «упырь» и «кровопийца» служили сочной и не всегда политкорректной метафорой.
Вампиры? Нет ничего проще, — хладнокровно сказал себе Коди. В конце концов, он беседовал однажды с типом, который считал себя реинкарнацией Ганди. Его не испугать резкими поворотами. Вызов провоцировал его.
С ним это уже происходило. «Мой дедушка говорит, у всех жокеев крышу сносит», — как-то авторитетно поделилась с Коди девочка, за которой он впервые, ещё неумело ухаживал. «А он что, знаток? — Он обожает на скачки ходить. Не играет, но смотрит. Или по телику. — А, ну тогда точно спец, — иронично скривился Коди. — Он говорит, вы не умеете останавливаться. — Мы умеем. Мы не хотим», — хвастливо ответил он.
И это логично. Научиться стелиться по земле, украсть чужие движения, с другой амплитудой, температурой, частотой, влить их в себя, впитать в свою нервную систему, присвоить себе чужую скорость — и останавливаться? Восхитительная, безумная балансировка в стременах. Импульсы от перекатывающихся под бёдрами мышц электризовали тело, синтезировали чудовищную дозу эндорфинов, опьяняли его. А потом волна эйфории докатывалась до мозга. Ни один человек не откажется от столь бесстыдного кайфа, замаскированного под спорт. Потребность в повторе становилась столь прожорливо-хищной, что умаляла до ничто риск увечий и смерти.
Позже он стал скептичен в отношении этой одержимости. В ней было не больше нормальности, чем в привязанности кокаиниста к своему зелью. Долгое время Коди считал, что сумел победить живший в нём вирус. Что он — стал другим. Как видно, обольщался. Его по-прежнему несло вперёд. Где-то на заднем плане мозг отщёлкивал предупредительные таблички. Безуспешно отщёлкивал. Коди врал себе, что это нормально для журналиста. Наверное, у него просто образовалась генетическая мутация. Несколько поколений, отбрасывающих инстинкт самосохранения, сорвали предохранители. У него выломало стоп-кран. Вот и сейчас он не мог нажать на тормоза.
— Прошло? — вопрос заставил его вздрогнуть. Он непонимающе поднял голову.
Марш кивнул на его правую кисть.
— Что? А, да.
— Ты легко отделался. Сестра как-то подпалила руку — следы от ожогов месяц сходили.
***
— Куда мы едем?
— Потерпи минутку, мы почти на месте.
Когда Кармелла позвонила и объявила ему, что они едут «кое с кем поговорить», в её голосе было столько таинственности и довольства, что Коди купился. Она сделала парочку намёков, но не раскололась. Отделалась туманным «Чуть позже, Коди, ладно?»
Машина въехала через кружевные ворота на дорожку, ведущую к двухэтажному особняку. Невысокое здание не отличалось изысками. Суровое и прямолинейное. Оно брало другим — разящей солидностью.
На ступенях стоял, заложив руки за спину, худощавый высокий мужчина. Когда машина остановилась, он спустился, бережно придержал вышедшую ему навстречу Кармеллу за плечи и целомудренно поцеловал в щёку.
— Рад тебя видеть.
— Привет, папа.
Коди так растерялся, что остался сидеть в салоне. Кармелла, не высвобождаясь из отцовских объятий, обернулась и бросила через плечо:
— Познакомься с моим отцом. Папа, это Коди.
— Добрый день, мистер… Орсон?
— Очень приятно, Коди. Зовите меня Барри, — сказал мужчина и протянул руку.
Респектабельный холл был пуритански блёклым. Только цветы в вазах пытались скрашивать холодную пустоту. Здесь мог располагаться музей. Или военный штаб.
Гостиная оказалась чуть получше — в ней чувствовалось дыхание жилого помещения. Бледный невыразительный голубой ковёр наводил на нехорошие мысли: он мог быть антикварным. Как и две строгие вазы, симметрично расположившиеся на окнах. В простенке висел прозрачный пейзаж. Даже если бы не подёрнутая патиной бронза и трещины на залакированном полотне, трудно было ошибиться — он-то точно антиквариат.
«Чёрт», — про себя с чувством сказал Коди.
— У тебя выходной.
— Молодец, что приехала.
Они коротко обсудили её дела и передали друг другу приветы от общих знакомых.
От отца Кармелла унаследовала только рост и глаза — такие же широко поставленные. На худом, с впалыми щеками, лице Барри Орсона, они смотрелись странновато, как будто нечаянно съехали слишком далеко к вискам, не приняв в расчёт худощавость своего обладателя.
— Так где вы познакомились с Кармеллой?
— В институте теологии. Прямо в её кабинете, — бойко отчитался Коди, надеясь, что бойкость послужит защитой от дальнейших вопросов.
— Когда она была маленькой, я был уверен, что она станет зоологом или ветеринаром. Ей нравилось возиться с животными. Решение заняться теологией застало меня врасплох.
— Надо же!
Коди быстренько просчитал, что не стоит в качестве ответной откровенности пускаться в воспоминания о детстве на конюшнях. Пока что он не проведал, что за шишка её отец, но то, что шишка — сомнений не вызывало. Слишком уж уверенно держится. Наверняка умеет недовольно поджимать бесцветные узкие губы и отдавать указания. Но Коди хотелось упредить встречные расспросы — кем он работает и приходится ли Мелли коллегой.
— Она каждое лето приносила в дом травмированных хорьков или подраненных белок — в соседней роще у нас промышляли браконьеры.
— Папа, ты преувеличиваешь. Всего несколько раз. Но все подружки мне завидовали — мало кому родители такое позволяли.
— Я просто-напросто не знал, как принято выставлять из дома ежей или беспородных кошек. Мне надо было когда-нибудь серьёзно обсудить это с другими родителями.
— Хорошо, что тебе пришло это в голову слишком поздно. Ты был образцовым отцом.
Беседа приняла тот оборот, при котором очень легко упереться в неловкость. Судя по тому, что ни Кармелла, ни Орсон не упомянули мать, она скончалась достаточно давно. Коди предусмотрительно промолчал. Барри Орсон с неожиданной проницательностью уловил его сомнения и пояснил:
— Мы с матерью Кармеллы расстались.
— В жизни всякое случается, — расплывчато отозвался Коди.
— И у меня было непозволительно счастливое детство, — уточнила Кармелла. Её тон поставил бы на место любого психолога, который считает, что семье полагается быть полной.
Из кармана Орсона донеслось робкая трель. Неожиданно мелодичная. Он извлёк телефон.
— Прошу прощения. Проходите в столовую, я отвечу на звонок и присоединюсь. Кармелла, покажи дорогу нашему гостю.
По телефону Орсон говорил односложно. Коди успел услышать три «да» и одно «нет», прежде чем выйти.
Кармелла уже поднималась по лестнице, и ему пришлось перепрыгивать через две ступеньки. Он догнал её в коридоре, поймал за рукав и прошипел:
— Чёрт побери, что это такое?
— Ты мне блузку порвёшь.
— Ты обещала, что мы поедем «кое-куда».
— Ну да, обещала.
— Когда ты говорила «кое-куда» и «кое с кем встретимся», то я никак не ожидал, что мы отправляемся на семейный обед! Что мы тут делаем?
— Очевидно — мы обедаем. Почему ты считаешь, что это можно делать только в «Бургер-Кинге»? Мой отец очень хорошо готовит. Он пригласил меня, я пригласила тебя. Считай, что я угощаю тебя гамбургером, если тебе так проще.
— Ты меня не приглашала, а поставила перед фактом. Ты ни словом не обмолвилась, что мы едем к твоим родителям!.. К твоему отцу.
Кармелла посмотрела на него так, будто именно об этом они и договаривались, а теперь он ведёт себя как раскапризничавшийся тинейджер.
— Не понимаю твоего возмущения. Неужели ты не можешь расслабиться и благовоспитанно побеседовать с человеком и пообедать? Какая разница, где?
— Разница в том, что я был уверен, что мы встречаемся с кем-то по делу!
— То есть тебя так расстраивает необходимость пообедать в отсутствии других людей, которые говорили бы о деле?
— В отсутствии? Вообще-то, намечается присутствие твоего отца!
— Он не ест на обед маленьких испуганных мальчиков.
— А я не становлюсь пешкой маленьких капризных девочек.
Она стряхнула его руку, лучезарно улыбнулась и примирительно сказала:
— Коди, как только ты попробуешь его соте из овощей, ты будешь рад, что мы заехали. Ну да, я устроила небольшой сюрприз. Не думала, что ты придашь этому такое значение.
Барри Орсон в течение всего обеда обращался к нему с тёплой любезностью, уделяя основное внимание ему, и лишь во вторую очередь адресуясь к дочери. Хорошо подвешенный язык выручал Коди всегда. Беседа выходила не такой уж неприятной, хотя они с Орсоном определённо были слишком разными и вращались в слишком разных сферах. Готовил он действительно хорошо. Это оказалось его давним хобби. Ненавязчиво и почти равнодушным тоном Орсон, с лёгких подач дочери, поведал о кухне, оборудованной для кулинарных экспериментов. Рассказал несколько баек о своих неудачах — без передоза. Мельком поговорили о французских ресторанах, потом об экзотических блюдах — Таиланд, Монголия. Что-то подсказывало, что в особняке имеется или вызывается по торжественным случаям штатный повар, но Орсон деликатно обходил любые темы, которые могли бы подчеркнуть его достаток или вывести на мысль, чем же он занимается, помимо упражнений с рагу и салатами. В пику такой аристократической тактичности Коди принципиально не стал спрашивать. К тому же это давало моральное право не распространяться о себе.
— Вина?
— Коди не пьёт, пап.
— Похвальная привычка.
Кармелла мастерски избегала его взгляда. Она сидела рядом с ним, что избавляло их от необходимости смотреть друг на друга, и почти не обращалась к Коди напрямую, но регулярно вставляла его имя в такие отстранённые предложения. Он никогда бы не подумал, что она выросла в выстуженном особняке рядом с заботливым и мега-респектабельным отцом. Ей больше подходила обезличенная квартира в центре города.
Разговор перешёл на такие культурные события, которые не остались неизвестными даже не слишком продвинутым обывателям. Орсон сначала пробовал лёд — мимоходом упоминал название или имя. Новость, премьера, выставка. Нейтрально в двух словах описывал. Если оказывалось, что собеседник в курсе, о чём речь, продолжал разговор. Если нет, плавно переходил к другой теме. Коди вежливо похвалил картины на стенах. Орсон вежливо о них рассказал. Увлечение антиквариатом свёл к дилетантским попыткам.
После десерта Кармелла вышла. Они с Орсоном оказались предоставлены сами себе. Длинный и худой, Барри Орсон тактично опуститься в кресло. Неловкой паузы не возникло. Хозяин дома постарался предупредить её вопросом.
— Так вы из Бостона?
— Да. Из Бостона и в Бостоне.
Как бы светски ни звучал вопрос, Коди представлял себе ход мыслей Орсона. Ход мыслей любого отца. Как часто вы видитесь с моей дочерью? Как давно вы знакомы? Вы живёте вместе? Какие у вас планы?
— Показывал ей город, когда она приезжала к своей подруге. Софии.
— София? Увы, я уже перешёл в разряд родителей, которые не успевают отслеживать изменения в круге друзей своих детей. Хорошо, что с вами она соизволила меня познакомить.
— Вроде бы они ещё со школы знакомы.
— Значит, я ещё и становлюсь рассеянным. Показывали город, говорите?
— Крытый рынок, то место, куда обычно туристы попадают в первые же часы, если только не предпочитают теологические архивы.
— Мы были там, но, наверное, она была ещё слишком юной, чтоб запомнить. Или — теологический архив всё затмил.
К счастью, Барри Орсон не вышел махать им вслед на крыльцо.
Вопреки ожиданиям Коди, машина проигнорировала нужный им поворот.
— Куда это ты теперь?
— К Адаму, — безмятежно ответила Мелли. — Адаму Бронскому.
— Так мы действительно сегодня встречаемся с кем-то по делу?
— О, Боже, так вот в чём секрет! — закатила глаза она. — Мне надо было просто заранее посулить господину журналисту морковку! И тогда он бы стерпел пытку обедом!
— Тогда бы это не выглядело как…
— Как что? Это называется социальная жизнь. Помимо расспросов, у меня она есть, и я не могу игнорировать приглашения своей семьи. Мне казалось, тебе не так сложно общаться с другими людьми, пусть и малознакомыми.
— Я не заставляю тебя участвовать в моих расспросах.
— То есть тебя не интересует, что коллега твоего цитолога проводит отпуск в двадцати милях от нас?
«Если и интересует, то это моё дело», почти огрызнулся он, но удержался. Никогда не пренебрегай удобным случаем. Никогда не игнорируй возможность получить информацию. Кармелла действительно не обязана помогать ему. Тем не менее извиняться Коди не стал.
Они проехали несколько миль молча, прежде чем она заметила:
— Тебе не удаётся скрывать, когда ты злишься.
— Я и не скрываю. Ты вовлекла меня в какую-то странную игру.
— Вот ещё новость! — воскликнула она с театральным смешком. — Это не дипломатия, это семейный обед.
— Это выглядело как… Как будто мне надо сыграть роль.
— Хорошо, в чём-то ты прав, — сдалась она, впрочем, без особого раскаяния. — Папа постоянно вздыхает, что я не привожу никого из своих знакомых. Что он не видит меня в обществе обычных людей — не коллег и студентов, имеется в виду. Его беспокоит, что я мало времени провожу с друзьями.
— А ты проводишь с ними мало времени?
— У меня есть свои дела.
— А я не реквизит. Ты могла меня предупредить, а не ставить перед фактом. Да, мне не сложно посидеть на обеде. Если только я знаю об этих планах.
— Да не было никакого плана! Я подумала: отлично, мы сможем совместить поездку к Бронскому и визит к нам домой, и все останутся довольны. Ты нормально поешь, я увижусь с отцом, он перестанет волноваться.
— С какой стати твоему отцу вообще о тебе волноваться? Ты взрослая женщина, за тобой присмотра не требуется.
— Отец меня не контролирует. Он уважает и всегда уважал моё личное пространство и моё мнение.
— Это из-за твоей матери?
— Не понимаю.
— Твои родители, как я понял, очень рано развелись?
— Да, и это было взаимное и очень цивилизованное решение.
— А почему ты осталась с отцом, а не с ней?
— Потому что мы все так хотели.
— Так он о тебе печётся из-за того, что растил тебя в одиночку?
— Не совсем, — манерно вздохнула Мелли. Видимо, уловила в молчании Коди непримиримую настойчивость и добавила: — Это из-за Арта.
— А это ещё кто? У тебя есть брат?
— Нет. Арт… Я встречалась с ним на первом курсе. Наши отношения закончились… не очень хорошо.
— Он вёл себя как-то… — нужное слово вылетело из головы, но Кармелла и так поняла.
— Ни в коем случае! — подняла брови она, демонстрируя, что само предположение, будто кто-то может проявить по отношению к ней насилие, оскорбительно.
— Тогда в чём проблема?
— Он сам и был проблемой.
— Был? И что с ним случилось?
— Он в тюрьме Висконсина, — неохотно признала она.
— Ого. За что?
— Угон.
— Ты об этом знала? О том, что он любит прихватить чужое?
— Нет, конечно. Один раз он катал меня на чьём-то байке, но сказал, что приятель дал ему покататься.
— Ты встречалась с парнем, который гонял на байке и вскрывал чужие машины?
— Помимо этого он отлично играл на саксофоне, курил самокрутки, носил милитари и длинные волосы, — чопорно уточнила Мелли. Тем же тоном она могла процитировать студентам Послание к Коринфянам.
— И долго ему ещё сидеть?
— Года четыре. Теперь ты понимаешь, как отец был расстроен.
— Да уж, представляю!
— Он переживает, что это повлияло на меня, и что теперь я стану осторожничать и избегать сближения с людьми, — произнесла Мелли. В её заявлении содержалось скрытое возражение; ну разумеется, отец не допустит и мысли о том, что у неё сложился странный круг общения, он волнуется лишь о том, чтобы она не разочаровалась в людях, многие из которых оказываются способны на такой недостойный обман.
Кто знает, может, Барри Орсон в самом деле трактовал случившееся именно так.
— А ты…
— Мы приехали.
Они остановились возле отеля.
— Подожди, ты же ничего так и не объяснила! Как тебе удалось договориться с Бронским? Как ты выяснила, что он здесь?
— Это просто, Коди.
Она вышла из машины, и, обходя его, бросила через плечо:
— …если ведёшь социальную жизнь.
Адам Бронский оказался прямой противоположностью Глену Размани. Высокий, прозрачно-светловолосый, с располагающим лицом, узкой ладонью, протянутой сразу же для рукопожатия.
— Забавно. Меня редко кто-то разыскивает. Вы в самом деле ехали сюда из-за меня? — живо поинтересовался он. В вопросе не было агрессивности, только любопытство.
— Ваши коллеги подсказали, что вы отдыхаете с семьёй в наших краях. Извините, что нарушили ваш отдых, — безупречно улыбнулась Кармелла. — Спасибо, что откликнулись.
— Нет-нет, я не против. Удивился, вот и всё. Я не тот человек, которого срочно вызывают из отпуска, потому что без него ни дня не обойтись. Так что мне даже лестно.
— Я понимаю, что десятилетие брака хочется отметить без вторжения посторонних.
— Мы именно здесь познакомились. Сентиментально, я знаю. Возможно, я всё-таки сплоховал, и надо было предложить жене поехать на Мальдивы или что-то в этом роде.
— Мы пытались побеседовать с доктором Размани, но он оказался не слишком расположен к разговорам.
— А, Глен. Да, с ним всегда непросто.
Коди постарался максимально сжато изложить цель их приезда.
Адам выслушал его внимательно, не теряя улыбки.
— Для пожилого человека — правильный выбор, — почти весело резюмировал он. — «Феникс» заведение скромное, но достойное. Не будут навязывать ничего лишнего, отнесутся со всем вниманием. Если пожилой человек решает заняться своим здоровьем, это очень хороший вариант. А если вы хотите спросить, не помню ли я его, то, увы: не помню. Что и неудивительно. У нас было немало пациентов. Не слишком много, но и не мало.
— А что ему там могли предложить? Ему и остальным пациентам?
— Это зависит от того, что именно этому конкретному человеку требуется. К нам приходили и с артритом, и с ослаблением памяти, и за профилактикой — например, мы помогали подобрать диету, которая улучшит обмен веществ, индивидуальную программу питания, лекарства, физиотерапию, упражнения, уход… Вариантов множество.
— И к вам приезжали пациенты из других штатов? Ричард Гарт никогда не жил на западном побережье. Даже если вариант хороший, а мы верим, что это так, то это выглядит… малость эксцентрично. Разве нет?
— Увы, этому у меня нет объяснений.
— А как можно узнать наверняка? Ведь «Феникс» не предоставляет данных о пациентах?
— Совершенно верно.
— Но кто-нибудь из сотрудников может его помнить, если он действительно туда обращался?
— Вы говорите, что он уже давно не общался с людьми?
— Мы не знаем, предпринимал ли он дальние поездки первые лет десять, но последние годы у него даже не было машины.
— Вряд ли кто-то из тех, кто работал с самого начала, смогут удержать в голове всех пациентов. И вряд ли он им был в полном смысле слова. Мы работали с теми, кто живёт на территории штата, в основном, как вы правильно заметили.
— Вы с Размани вместе занимались исследованиями?
— Я занимаюсь антивозрастной терапией. Размани работал в лаборатории. Мы оба публиковали статьи, но его носили теоретический характер, мои — практический. «Феникс» — маленькое заведение. Вы наверняка заметили.
— С кондиционерами там нелады, — кивнул Коди.
— Лаборатория без размаха. Но коллектив увлечённый. Это и нравится Глену. Даже такой неуживчивый человек, как он, получает там достаточно свободы и комфорта для научного творчества. Это важно для исследователя.
— И всё-таки… У вас было что-то особенное? Изюминка? «Феникс» находится в Сиэтле. Ричард Гарт жил за сотни километров от него. Чем занимался Глен Размани? И отчего он так нервно реагирует на любые вопросы?
— Вы задумывались над тем, что такое старение?
— Данность, — пожал плечами Коди.
— Некоторые считают это недоработкой или сбоем. Некоторые — необходимым инструментом эволюции. Но все, кто занимается биомедицинской геронтологией, ищут ответ на вопрос, почему же мы стареем и умираем. Вы сказали: «Данность». Внешне всё выглядит просто. На самом деле существуют несколько десятков основных гипотез, объясняющих, почему старость нельзя предотвратить, как какое-нибудь заболевание. Ведь наш организм создан так, что способен к самовосстановлению. Волосы выпадают — и вырастают новые. Вы порезались — ранка затягивается. Потеряли кровь — уровень гемоглобина потихоньку выровняется. Так почему же рано или поздно это перестаёт срабатывать? Вы слышали о Хейфлике?
— Увы.
— Это профессор, который в начале шестидесятых совершил важное открытие. Он открыл такую вещь, как апоптоз и некроз клеток. Наши с вами клетках делятся, чтобы дать жизнь новым. Так вот: у них есть свой предел прочности. Он обнаружил, что они способны только на определённое число делений, после которого, так сказать, выходят на пенсию. Больше им не под силу воспроизводить себя. Некоторые исследователи считают, что нужно… как бы обнулять их счётчик. Много изучали теломеры — концевые участки хромосом. Чем клетка старше, чем больше у неё в заслугах делений, тем короче её теломерный хвостик. В этом заподозрили ответ. Затем открыли теломеразу. Её стали считать ключиком к бессмертию. Наверняка слышали про стволовые клетки? Так вот, стволовые клетки эмбрионов, так же как раковые или половые, защищены теломеразой, а обычные взрослые клетки этот фермент не производят. Есть сосудистая теория, кто-то говорит о мелатонине. Ген, управляющий синтезом холестерина, может мутировать и влиять на продолжительность жизни. Давным-давно известен ген SIR2 — его повадились называть геном старения. Учёные из Массачусетского открыли… Антиоксиданты, гормональная терапия… Простите, я, кажется, слишком усложняю простое объяснение.
Так вот. Размани поэтично сравнивал клетки человеческого организма с механизмом, который теряет энергию и со временем движется всё медленнее и медленнее, по инерции. Пару лет назад он написал статью, где упомянул, что при определённых условиях человеческое тело могло бы функционировать спокойно до трёхсот лет, а клетки обновляться бесконечно. Что теоретически клетки и геном человека позволяют жить чуть ли не вечно. И если бы удалось выявить причину замедления их активности достоверно, то это открыло бы огромные перспективы… Из того, что я вам даже так конспективно перечислил, понятно, что он лишь обобщил известные каждому школьнику вещи. Но ему не повезло — попался на перо какому-то невежественному щелкоперу, который не знает ничего о геронтологии и генетике, зато хочет выставить всех учёных идиотами, потому и уцепился за одну-единственную доступную ему фразу. Так что у Глена есть повод не любить журналистов. А тем нужно лишь понять, что он не сказал ничего нового. В Кембридже есть один человек, Обри ди Грей. Не слышали? Так вот, он утверждал, что сто пятьдесят лет для современного человека — это нормальная продолжительность жизни. Он называет в качестве причин старения семь типов молекулярных или клеточных повреждений, и утверждает, что их можно устранить или нейтрализовать. Им основано общество, которое занимается тем, что последовательно устраняет эти повреждения. Они верят, что каждый шажок в пользу продолжения старения жизни даёт человечеству шанс. А со временем наука найдёт способ устранить все повреждения.
— Аппетитно звучит, да.
— По сути, уже древние даосы учили о том, что упоминал Глен. Знакомы с их учением?
— Ммм… Карма? — предположил Коди.
Кармелла посмотрела на него как на завалившего экзамен ученика.
— Знаете легенды об эликсира бессмертия? По сути, в их основе лежит одна из древнейших теорий старения. Авиценна, даосы, Аристотель — все они были убеждены, что причина кроется в потере организмом некой субстанции. Она понемногу покидает тело, которое иссыхает и умирает. Внутренняя жидкость, жизненная сила, дыхание жизни. А в терминологии даосов — Ци.
— Энергетические каналы, — рискнул реабилитировать себя Коди. Бронский воодушевлённо кивнул.
— Да, согласно даосским трактатам, по энергетическим каналам движется энергия. Причём есть как ци самого человека, так и ци мироздания. Мир пронизан мощными потоками энергии. И вот эта сила путешествует определёнными маршрутами по всему организму, добирается до каждого внутреннего органа, до каждой клетки. От её правильной циркуляции зависит здоровье человека. Это нечто вроде невидимого аналога системы кровоснабжения — не случайно иногда ци сравнивают с кровью. Сцедите кровь — органы не будут получать питания и умрут. Лишите человека ци — без этой подпитки он быстро умрёт.
Грубо говоря, при рождении вы, как в компьютерной игре, получаете некоторый запас живительной энергии. Проблема в том, считали древние, что наш организм расходует её при малейшем действии или мысли. Израсходовали всю — жизнь закончилась. Со временем этот аккумулятор придётся подзаряжать. Пища убыток ци не способна восполнить. Чтобы возобновить её запасы, вам придётся настроить свой энергетический центр на приём изначальных потоков, небесного и земного. Они воспринимаются этим распределительным центром, накапливаются, смешиваются — и этаким коктейлем циркулируют по телу. А в результате рождают новые клетки, лимфоциты, белые кровяные тельца. Это подзарядка, которая помогает организму сопротивляться болезням и обновляться.
— Даосы должны жить тысячелетиями.
— Они, без шуток, к этому и пытаются мотивировать. Если вы, как примерный последователь учения, достигли просветления, то начинаете творить своё бессмертное тело. На это и направлены все их практики. Так что, как видите, все знают о старости, все находят частные решения, но никто не знает, как эти решения объединить. Проведены сотни… да нет, наверное, тысячи экспериментов по продлению жизни. Пока что жизни дрозофил или мышей, конечно, не человека. Человеческий организм и законы природы слишком грандиозны, чтобы свести их к одной простой задачке на сложение, которую можно решить в одно действие.
— Вы верите, что её можно решить в принципе?
— Мои надежды вполне обоснованы — я верю не в продление жизни до пугающих значений, а в продление активного периода. Молодости. И это вполне реальная задача. Мы даже на протяжении последних ста лет наблюдали очень воодушевляющие примеры. Например, в пятидесятых годах продолжительность жизни выросла, потому что условия жизни стали улучшаться. Изобрели геопротекторы. Открыли гиауроновую кислоту, которая защищает клетки от стресса. Потихоньку мы делаем свой активный период длиннее. В геронтологии, как и во всех — разброс мнений и теорий. Разные гипотезы — разные стратегии. Есть и совсем радикальные течения.
— Крионика?
— Не только. Трансгуманизм, например.
— Раэлиты, — поддакнула с видом эксперта Кармелла.
— Совершенно верно, — Адам повернулся к Коди. — Кстати, эту секту основал ваш коллега. Журналист. Их цель — как раз прекращением процесса старения. Много экспериментируют со стволовыми клетками. А известны стали благодаря скандалам с клонированием человека.
— Что, им действительно удалось?
— Если честно, думаю, что их эксперименты проваливаются на самом раннем уровне. Сами посудите: добейся они хоть какого-то успеха, то трубили бы об этом на всех углах. Ведь какой шанс привлечь новых адептов! А так — одни слухи, которые прикрываются словами о конфиденциальности.
— И насколько они секта?
— Настолько, что мнят своего основателя пророком, родившимся от инопланетян, элохимов, — не утерпела Кармелла. — Эти-то инопланетяне и мечтают поделиться с человечеством самыми передовыми технологиями. Загробной жизни в их концепции нет, однако можно жить вечно через возрождение человека из ДНК.
Наверное, ей хотелось получить подтверждение своей правоты. Ведь именно она в своё время сказала о том, что общей ниточкой может быть религия.
— Именно. Они верят в вечную жизнь в современном варианте перерождения — через клонирование.
— Вы многое знаете о них.
— Приходится. Потому что мы работаем в области, которую часто путают с алхимией. Когда-то вся медицина воспринималась настороженно. Сейчас самые скандальные — это пластическая хирургия, трансплантология и генетика.
— Что-то из такого… нетрадиционного… интересовало Глена Размани?
— Нет. Его никогда не привлекали спекуляции. Мы занимаемся очень прозаичными вещами. Шажочек за шажочком стараемся понять, что поможет отвоевать у старости хотя бы пару лишних месяцев и сделать эти месяцы не мучительными, а полноценными. Утомительная и для посторонних скучная работа. Он добросовестный исследователь, несмотря на то, какое впечатление производит.
— То есть он почти не общался с вашими пациентами?
— Нет, Глен вообще не очень общителен.
— Но вы ладили?
— Даже ездили на рыбалку вместе.
Маленький мальчик подлетел к Адаму, вскарабкался к нему на колени, набрал полные лёгкие воздуха и выкрикнул:
— Мы построили замок из веточек!
— Вы с братом?
— Нет, мы с мамой!
— А твой брат? Он строил сам?
— Нет! — выкрикнул в полный голос мальчик. — Он сказал, что это неинтересно!
Вечный двигатель, подумал Коди. Ему точно не надо дополнительного импульса.
— Но вам с мамой было весело?
— Сначала не очень. Но мама придумала, как делать высокие башни!
— Да, нам было очень весело, — произнёс женский голос за спиной у Коди.
Обернувшись, они с Кармеллой увидели женщину в голубом сарафане.
В присутствии детей расспрашивать дальше о старости расхотелось.
***
Тесный номер оказался богат на цвета и сочетал в себе вроде бы несочетающееся: узнаваемую безликость и пышность. Стандартная мебель и скудное, заученное её расположение (кровать посередине, тумба сбоку, узкий стол у стены, над столом зеркало, в углу телевизионная панель) компенсировались неожиданно богатыми шторами под парчу, за которыми безнадёжно терялось окно, и многоцветным, с золотым узором, покрывалом. Лампа хвасталась абажуром с бахромой, картина над кроватью успешно имитировала густой старинный пейзаж, подушек оказалось больше, чем обычно, а постельное белье имело насыщенный синий цвет. Вообще ткань успешно душила собой номер.
Коди без прелюдий рухнул на кровать. Сколько же раз он останавливался в отелях за последние годы? Были холодные стерильные номера, в которых не хотелось задерживаться дольше, чем до звонка будильника. Были — редко — роскошные апартаменты, так и подначивающие поваляться в постели, заказать завтрак в номер, притвориться богатым и беспечным. Чаще попадались казённые коробки мотелей, самым большим достоинством которых, при счастливом стечении обстоятельств, могла считаться чистота. Обычно Коди не слишком-то обращал внимание на удобства или их отсутствие. Он сразу открывал ноутбук и погружался в работу, а если работа уже была сделана, то охотно нырял в сон. Ему не бывало тоскливо или одиноко в обезличенных стенах, дающих приют на одну ночь. Его согревал огонёк, похожий на свет здешней лампы — лёгкий щелчок, и вот всё вокруг окрашивается тёплым золотистым светом.
Слишком много событий для уик-энда. Поездка к отцу Кармеллы. Беседа с Адамом. Все ниточки обрывались в пустоту. Гарт никогда, судя по всему, не бывал в колледже Святого Луки. Не добрался до «Феникса». Давным-давно не показывался рядом с собственным сыном. С какой стати было подбрасывать множество следов, приводящих в пустоту?
Коди ещё раз просмотрел файлы с фотокопиями. Его внимание привлекла строчка, которую он равнодушно пропускал раньше. «27.06. М. 30». Он не помнил, откуда у него засела в голове эта дата, но знал: 27 июля — день рождения Марисы Гарт. Коди пролистал дальше. «17.05. Ю.» Юэн? Младший сын Марисы. Эта запись была сделана за год до смерти Гарта. Обратил Коди внимание и на другое. Напротив этих записей карандаш словно делал остановку и потом начинал кружить, оставляя путанный след. Коди подошёл ближе к окну. В одном случае это бессознательное рисование походило на туго закрученную спираль. В другом напоминало неумелую и схематичную розочку. Страницей дальше шла вереница цифр, заканчивающаяся мечтательным «27.06.2089».
Ричард Гарт не уехал в далёкие дали по одной простой причине. Как бы он ни хотел дистанцироваться от семьи, ему это так и не удалось. Они держали его железной цепью. Каждый год он отмечал дни рождения близких на свой лад. Вместо торта со свечами и подарков в шуршащей упаковке — скупые стыдливые розочки в замурзанной записной книжке.
Коди закрыл ноутбук, но сон не шёл. Он протянул руку и принялся листать Библию. Против обыкновения на столике оставили не Новый завет с Псалтырём, а полную Библия, хотя и карманного масштаба. «И было лет жизни его…».
На часах значилось без четверти полночь. Коди потянулся к мобильнику и позвонил Кармелле.
— О чём была твоя дипломная работа?
— Мне приятно твоё внимание, — иронично отозвалась она. Вряд ли он помешал её сну. — «Передача божественного откровения на переломе эпох. Сравнительное исследование археологических допотопных и послепотопных источников».
— Спасибо! — воскликнул он и положил трубку. Спешно вышел в интернет, хотя уже знал ответ.
Кармелла Орсон писала о том этапе в развитии человечества, когда снизилась продолжительность жизни. Глен Размани в своей статье утверждал, что человеческие клетки могли бы функционировать намного дольше, чем семьдесят-восемьдесят лет. Обе работы были опубликованы. Обе публикации появились много позже, чем Гарт ушёл в лес.
Зазвонил телефон.
— А мне позволено будет узнать, почему ты вытащил меня из ванны?
Коди ярко представилась Мелли, восстающая из ароматической пены. Надо было согласиться на её предложение — не пускаться сразу в обратный путь. Коди ответил на это прохладным «Пока». Он позволил задетому самолюбию одержать верх и вот, теперь торчит в отеле, хотя мог бы наблюдать за тем, как она выходит из воды, а не слушать об этом. Он ни разу не был у неё дома, в её квартире. Честно говоря, после сегодняшнего утра и не думал, что захочет. Погружение в мир Орсонов оказалось слишком глубоким; заглядывать в него ещё глубже — мысль об этом претила. С Кармеллой часто бывает «слишком». Она как патока. Слишком плотно, слишком насыщенно, слишком густо.
Голос у Кармеллы был любопытствующий, а не раздосадованный. Если она и испытала разочарование от его отказа, то отлично это скрывала.
— Я нашёл связь. Между тобой и Размани. Продолжительность жизни. Старение.
— Я не писала об этом.
— Писала. «И было лет жизни…»
— Да, но это лишь фон.
— Для Гарта это было основным, единственным, что он заметил. Он был зациклен на молодости.
— А вампиры — те, кто имеют вечную молодость, — закончила осторожно она. — Но как в это вписывается его сын?
— Пока не знаю.
Упоминание Гарта-младшего охладило его энтузиазм.
— Ричард Гарт изучал легенды и заинтересовался вампирами. Самое время для кризиса… уже даже не среднего возраста.
— В те времена «Феникса» ещё не существовало.
— Это и не важно. Меня сначала тоже ставило в тупик, что он прицепился к заведению, которое двадцать лет назад только что в чьих-то головах значилось. Статья Размани стала для него сигналом.
— Он хотел её получить, ты об этом? Вечную молодость?
— А что если он возомнил, будто в лаборатории Размани интересуются такими вещами?
— Исследованием вечной жизни?
— Это звучит… ужасно, — заключил Коди. — Даже паршивее, чем я себе представлял.
— По-моему, с самого начала было не очень, — дипломатично возразила Кармелла.
— Я надеялся, что смогу написать о нём хоть что-то хорошее.
— Тебе никто не мешает сделать это и сейчас.
— О старике, который алкал вечной юности, да?
— Это же естественное желание под конец жизни. Милый, я уверена: ты сможешь сделать из этого очень красивую и гуманную историю. Если ты будешь затрагивать эту тему — просто допусти возможность.
Вай-фай в номере был раздражающе нестабилен. Пришлось спуститься вниз. Коди скорчился в углу холла, в кресле напротив низкого столика с искусственными цветами. Портье поглядывала на него с недоумением. На часах было два ночи. Коди выскочил из номера в мятой футболке, наскоро натянутых джинсах и отельных одноразовых тапочках.
Кляня себя за то, что идёт на поводу у чужой паранойи, он вернулся к сайту «Феникса». Ничего нового, кроме того, что сообщил Бронский, не нашлось. Его рассказ был исчерпывающим. Коди снова обратился к Глену Размани. Итак, учёный активно занимался исследованием стволовых клеток. О них Коди уже имел некоторое представление. Пару лет назад он писал статью о женщине, которая делилась стволовыми клетками с больной племянницей. Именно так лечат многие заболевания. Коди порылся в папке, где хранил наброски к старым статьям. Там файла не нашлось. Он проверил в удалённых. Чистку компьютера от старых материалов он проводил два месяца назад и не удосужился опорожнить саму корзину, но это не помогло. Ноутбуку было меньше года. Раньше надо было сообразить. Коди готов был разочарованно вздохнуть, но вспомнил: часть черновиков он хранит в «облаке».
Сходить с ума по этому способу, если верить надёрганным цитатам из научных журналов и с сайтов, начали в 1998 году, после того как двое учёных, Беккер и Томпсон успешно клонировали эмбриональные стволовые клетки. В них стали видеть панацею. Утверждалось, что они лечат диабет, анемии, склероз, онкологию, болезни Альцгеймера и Паркинсона, инфаркты и инсульты. Им приписывалось чудодейственное свойство — идти на подмогу именно тому органу, которому это требуется, и превращаться именно в нужные клетки.
Ревитализация была другим направлением исследований. Попытка омолодить организм, обновить стареющие органы. Регулярное введение стволовых клеток должно сохранять здоровье и молодость в течение многих лет. Регенерация кожи, очищение крови, улучшение обмена веществ и иммунитета, избавление от седины… Полный набор благ. Реклама обещала, что волосы снова станут густыми и шелковистыми, кожа эластичной, морщины уйдут. Для этого требовалось всего лишь сдать кровь и образец жировой ткани. Клетки выращивают пару недель в лаборатории, хранят в специальных криохранилищах, а потом за два-три визита, с интервалом в пару-тройку месяцев, вводят внутривенно. Гоняющиеся за ускользающей славой и молодостью кинозвёзды активно испытывали его на себе. Беверли-хиллз вышел в лидеры по числу клиник, предлагающих процедуру клеточного омоложения. Большинство клиник, насколько понял Коди, попросту дурили людям голову и впаривали клиентам неведомо что. По безумной цене. Был и ещё один подводный камень — клетки выходили из-под контроля и провоцировали рост опухолей.
Коди перевёл взгляд ниже, на предпоследний абзац на странице. Возможна аутологичная трансплантация или же алогенная. В переводе на человеческий язык это значило: материал в первом случае берётся у самого пациента, а во втором его предоставляют близкие родственники. В ход идут костный мозг, жировая ткань, кровь, ткани плаценты.
Кровь. Мостик к вампиризму. Шаткий, однако, мостик. Но вот как работала мысль Гарта? Кого он назначил на роль вампиров? Тех, кто забирал чужой костный мозг и чужие стволовые клетки, или же тех, кто делился дремлющей в теле молодостью? Навскидку Коди смог припомнить легенду о Батори, купавшейся в крови юных девушек. И ещё молодую красавицу, которую привели к престарелому царю Давиду, чтобы она согревала его и давала силы. Обе истории можно засчитать за первые опыты по омоложению. Каким-то чудодейственным способом из памяти выскочили мифы об амрите и амброзии.
Коди автоматическим движением пригладил наверняка растрёпанные после попыток уснуть волосы. В его допущениях был всего один минус. Один, но очень большой. Университетский преподаватель, ревностный служитель науки, Ричард Гарт мало подходил на роль оголтелого мракобеса. Открытия, любые, его наверняка радовали. Он и Финли — парочка, разделявшая либеральные взгляды. Два идеалиста-реформатора. Даже если бы его возмутило клонирование, трансплантации или забор стволовых клеток, он бы реагировал иначе — выступил с обличением, ухватился за этику. Для защиты прав животных или протестов против генной модификации не требуется вытаскивать из сундука легенды.
Не хватало ещё одного мостика. Того, что позволил бы перескочить от науки к мистике. Допустим, Гарт верил, что существуют вампиры. Он их видит везде и во всех. Спустя два десятилетия на глаза ему попадается заметка о «Фениксе» — и он приходит к выводу, что там происходит нечто незаконное. Что? Переливание вампирской крови? Обращение? Хотел ли Гарт получить то же самое для себя? Но тогда отчего не получил, а сбежал в лес? Ему отказали? Официально центр не занимается программами омоложения. Глен Размани проводит исследования, но деятельность «Феникса» никак не задействует стволовые клетки.
Коди совершил ещё одно насилие над собой: допустим, вампиры существуют. В том или ином виде. Что в таком случае происходит за стенах центра? «Они продают богатым старикам вампирскую кровь, те превращаются в юношей и живут долго-долго. А теми, кто не может заплатить за долго-долго, кормят этих самых вампиров, — мстительно заявил он сам себе с мрачным пафосом. — Этого ты хотел? Давай, догони по бредовости вампироборца с Аляски!»
Сведения о пациентах были, разумеется, засекречены. «Я не полечу снова в Сиэтл, — упрямо сказал себе Коди. — Я не хочу до такой степени допускать возможность».
«Феникс» размещал на своих страницах отзывы пациентов. Раздел был не слишком большим, но дюжина чудесных историй всё-таки нашлась. На сайте приводились только имена пациентов. У центра, однако, имелась страница на Фейсбуке, так что их можно было вычислить среди лайкнувших страницу или оставивших комментарий. Коди пролистывал аккаунт за аккаунтом. Четверо из пяти обнаруженных клиентов были живы-здоровы. Их современные фото не выдавали вампирского волшебства. Женщина, прошедшая полный курс, похоже, любила алкоголь. Любила больше молодости; мешки под глазами и нездоровый цвет лица выдавали её с головой. Дед, прошедший процедуру несколько лет назад, щеголял здоровьем. Совсем недавно он разместил свои фото с рыбалки. На берегу озера в какой-то глухомани, в обнимку с огромной рыбиной. Глупо искать тут результаты терапии, дедуля даст всем сто очков вперёд по здоровому образу жизни. Две другие женщины выглядели неплохо. Возможно, за счёт косметики. Один пациент умер. Никого из того города, где жил Гарт.
А может, сосредоточиться надо как раз на том, кто умер? И тем самым выпал из поля наблюдения?..
Где-то за дверью одного из номеров заплакал младенец.
И тут его осенила ещё одна мысль. Дети. Стволовые клетки. Родственники. Не это ли недостающее звено в третьем пункте? Роб Гарт — он ведь более молодая версия Дика Гарта.
***
— А мысли о традиционном вампирском способе передавать вечную жизнь вам тогда не приходили в голову?
— Догадываюсь, вам было бы интересно послушать о том, как я попал в подвалы замка с трёхсотлетними вампирами или в тайные лаборатории «Феникса». Наверное, вы слушаете мои рассказы и думаете, каким боком тут вообще замешано сверхъестественное. Ваши другие респонденты наверняка могут предложить целую колоду необъяснимых феноменов. И только раздел «вампиры» пока себя не оправдывает.
— В начале, когда мы только начали, вы обмолвились, что ваше соприкосновение с вампиризмом было необычным. Что оно опрокидывает многие представления.
— И что многие вещи, которые стоят за расхожими представлениями, оказываются ничуть не менее увлекательными, чем их литературные двойники. Хотя и — проще, что ли. Насчёт того, что я мог бы подумать… Во-первых, я исходил из фактов. Передо мной не валялись обескровленные тела, летучие мыши не ломились ко мне в окна. Ну и второе. Где-то в этом пункте я осознал, что удручающе мало знаю о вампирах. О любых. Писатели наверняка так же себя чувствуют, как и журналисты: каждый новый день оказываешься перед необходимостью за полчаса впихнуть в себя информацию о том, о чём должен писать. Горнолыжные курорты, недоброкачественные диетические продукты, рынок драгоценных камней, обработка древесины… Или интервью с кем-то, кто прогремел на всю свою тусовку, а ты о нём впервые услышал пять минут назад. Если время совсем поджимает, то сидишь в инете и судорожно листаешь сайты. Если есть день-другой и понимаешь, что своих мозгов не хватит, — разыскиваешь кого-то, кто в этом вопросе профи и согласен дать хотя бы десятиминутную консультацию по телефону. Или кого-то, кто знает такого человека. На этот раз я пошёл тем же путём. Не буду утомлять вас всей цепочкой, ничего интересного, важно то, что в итоге я связался с тем, кто мог дать нужную информацию. Контакты у меня были. Ну и… своего рода рекомендации. Поэтому я попросил помочь разложить по полочкам то, чего я не знаю.
***
Отыскать Человека в чёрном оказалось несложно.
На сайте компании по производству мебели фотографий сотрудников не было. В любом случае это был не центр продаж, а офис, где шла внутренняя работа. Поэтому Коди приехал к зданию «Кресс и Ко» к началу рабочего дня. Переждал, пока парковка заполнится машинами, а их владельцы бодрым шагом, со стаканчиком кофе в одной руке и кейсами в другой, проследуют в офисные здания. Свой кофе Коди неторопливо выпил за последующие пятнадцать минут. А потом направился прямиком к охраннику. В одной руке он держал почти пустой кофейный стакан, в другой — роскошный футляр, приобретённый накануне в ювелирном магазине. Внутри лежало кольцо, которое он купил за бесценок в лавке. Издали оно могло сойти за платину.
— Доброе утро. Вы ведь знаете всех, кто тут работает?
Охранник оказался непростой штучкой. Мрачным, депрессивным, грузным. Такие к болтовне не склонны. Им хорошо в их одиночестве и подозрительности.
— Я нашёл на парковке вот это, — Коди жестом фокусника провёл бархатной коробочкой под носом у охранника. — Остановился выпить кофе, а когда вышел из машины, увидел её почти под капотом. Чуть не наступил.
Охранник не проронил ни звука. Только смотрел на него взглядом хмурого носорога.
— За это время мимо меня человек десять прошли… Мне кажется, это был парень в костюме. Да-да, понимаю, бесполезное описание, почти все тут такие, верно? Лет тридцати пяти. Но мне показалось, он как раз что-то доставал из кармана или сумки. К сожалению, я почти его не запомнил. Краем глаза только и видел. Вроде бы смуглый, темноволосый. Что-то в нём латиноамериканское почудилось. Не знаете, кто это мог быть?
Носорог пожал плечами.
Коди щёлкнул коробочкой. На пару секунд, чтоб кольцо мелькнуло в тусклом свете. И рискнул подмигнуть:
— Кто-то планировал сделать сюрприз, да?
— А я чем могу помочь? — без энтузиазма наконец выцедил охранник.
— Наверняка знаете, кто лучше всего подходит под описание. У вас, я уверен, глаз намётан. Вы небось раньше в полиции служили?
Безбожная лесть всегда была лучшим подспорьем в работе.
— Многие подходят.
— Это у вас здесь какая-то юридическая фирма?
— Разное.
— Что же мне делать? Я не могу обзванивать всех, кто работает в здании. Или оставлять объявление, — показательно огорчился Коди. — Вдруг сюрприз кому-то испорчу. Оставить у администрации тоже как-то боязно. Судя по всему, дорогая штучка.
Охранник молчал так долго, что Коди успел распрощаться со своим авантюрным планом и выработать два новых.
— В «Кресс и Ко» попробуйте. Томас Линц.
— Только один подозреваемый?
— Он один темноволосый, лет тридцати пяти. И не женат.
— А если владелец женат, а колечко для подружки? Или дочери?
— Тогда вам не повезло.
— Телефон его офиса подскажете?
— Записывайте.
Поблагодарив, Коди отошёл подальше от здания. Он слишком хорошо помнил, как закончилась слежка за Робом Гартом. Роб был безобиден. О Линце ничего пока не было известно. Он мог оказаться таким же узколобым идиотом, как знакомец Франсуа. А мог быть круче и опаснее. Опыт подсказывал подкараулить Линца возле дома. Инстинкты — держаться в тени. Поэтому он предпочёл воспользоваться телефоном-автоматом в соседнем квартале. Вдохнул. Выдохнул. Откашлялся. Пора начинать игру.
— Мистер Линц? — почти шёпотом спросил он, едва сняли трубку.
— Томас Линц слушает.
— Мы пока не знакомы. Но я надеюсь, что это изменится. Я очень рад, что услышал о вас. Давно мечтал о чем-то таком услышать.
— Простите?..
— Я хотел бы поговорить с вами о вашей работе, — Коди понизил голос. — О настоящей вашей работе. Той, что за пределами компании. Или надо сказать — миссии?..
— Простите, не понимаю вас.
Побольше простоты. Побольше разбитных манер. Запинаться побольше. Он должен звучать как недалёкий работяга, которому легко промыть мозги.
— Вы правы. Нельзя кому попало об этом говорить. Но я не кто попало! У меня есть рекомендация. То есть не совсем. На вас меня вывел один знакомый… Общие интересы у нас. У нас с ним. И у нас с вами. Надеюсь, так.
— Вы позвонили в офис компании по производству мебели. Простите, но я должен работать.
Голос у Томаса был непроницаемый, хотя обычно так говорят про внешность. Ни тревоги, ни возмущения.
— Послушайте, послушайте, я понимаю, что вы должны быть осторожны. Но говорю же: я свой. Помните, вы вербовали одного чувака, засветившегося в криминальных репортажах…
— Не имею понятия, о чём вы.
— Я с ним в баре сидел на днях. Он-то и сказал, что если я хочу на другой уровень, — мне к таким, как вы. Что сам он на это не загорелся, а мне может зайти. Поломался, но подсказал, как вас можно найти. Он вас знает.
— Я многим раздаю свои визитки. Если кто-то из клиентов связан с криминалом, я тут не при чём.
Коди почудился какой-то звук в трубке; Линц отодвинул кресло, сообразил он. Отодвинул и поднялся из-за стола. Он почти воочию увидел, как Линц подходит к окну и осматривает улицу перед офисом. По спине пробежал холодок.
— Вы с ним встречались. И ему крутую вещь предложили. Работать с вами. Заниматься истреблением нечисти профессионально. Использовать серьёзный подход. Вот.
Коди выдохнул тираду на одном дыхании.
В трубке помолчали.
— Не понимаю, чего вы хотите.
— Я хочу поговорить. Ну… типа как на собеседование.
— Собеседование?
— Если вам ещё нужны помощники. Надёжные люди. Я такой.
Линц молчал ещё дольше, чем охранник.
— Гипотетически. Что вы надеетесь услышать?
— Что вы мне расскажите… Научите, как с ними бороться. Опознавать. Я всегда подозревал… То есть я уверен. Но тот чувак — он первый, кто сказал, что я не идиот, а он такой же, что есть такие же… Я, может, и не слишком много знаю, но готов учиться и всё такое. Кого угодно спросите: я надёжный человек.
— Вы можете перезвонить через двадцать минут? Сейчас мне неудобно говорить.
Коди выждал положенное время. Не перегнул ли он палку? Сам бы он в жизни не стал связываться с таким придурком, какого пытался изобразить. И всё-таки что-то в голосе Линца заставляло сделать стойку.
На звонок действительно ответили сразу.
— Вы звоните с телефона-автомата, — Томас вряд ли спрашивал.
— Может быть.
— И не назвали себя.
— Я не знал, можно ли. Или действуют правила: «никаких имён!», «Сверим часы» — как это принято в секретных организациях. Нет-нет, я не против. Я понимаю: так надо.
Кажется, Линц готов был рассмеяться. Лёд понемногу таял.
— Откуда мне знать, кто вы на самом деле, и чего на самом деле хотите?
— Вот руку на Библию положу!
— Давайте так. Это будет иллюстрация к компьютерным играм. Я расскажу вам сюжет игры для подростков, которую разрабатывает мой знакомый.
— Отлично! Люблю игры!
— В вымышленном мире, где происходит действие игры, сверхъестественное есть. Это мы достоверно знаем.
— Мы?
— Пользователи игры.
— А… Игра популярна? Многие в неё играют?
— Нет, это не топовое развлечение. Она посвящена паранормальным явлениям. Сущностям с плохой энергетикой. В игре вы — часть сообщества, которое разбирается с такими недружелюбными по отношению к человеку образованиями. Это не всегда просто, но выполнимо.
— И как же игроки их обнаруживают?
— Подсказок много. Сбои в работе электрических приборов, компьютеров. Полтергейст. Пониженная температура в помещении. Там, где подобное присутствует, трудно его не заметить. Задача игрока — лишь быть внимательным. Люди часто говорят, что им пришлось столкнуться с необъяснимыми вещами. А игроки умеют слушать. В нашей компьютерной игре есть и другие персонажи — медиумы. Они способны чувствовать негативную энергетику, аномальные зоны…
Коди едва не поперхнулся. Ну, конечно. Медиумы. Гадалки. Экстрасенсы.
— А что насчёт вампиров?
— Иногда и они тоже.
— Я думал, их больше всего. Ну, знаете — кладбища, склепы, обескровленные жертвы…
Кажется, он совершил серьёзную промашку. Собеседник сразу посуровел:
— Обескровленные жертвы? Забудьте всё, что вы знали о привидениях, оборотнях и вампирах. Вы напичканы глупостями из кино. Мы же говорим о серьёзных вещах, о том, что на самом деле. Об энергетических аномалиях, духовных субстанциях. Сгустках негативной энергии. И это далеко не всегда разумная субстанция. Беготня по склепам и поиск укусов ничего не даст.
— Да-да, конечно! Но вампиры разве не материальны?
— Вы что, надеетесь на саблезубых уродцев из «Баффи»?
— Но если это не так и они не выдают себя ничем внешне, как вы вообще их опознаёте?
— Если речь идёт о вампирах, то их почти всегда обнаруживают благодаря сообщениям.
— От кого?
— Из астрала, — невозмутимо ответил Томас. — От анонимного источника в духовных сферах. Примерно раз в год наш медиум… медиум в нашей игре, получает знание о пяти-шести существах, которые маскируются под людей. От шести до пяти имён. И если они погибают, то не как мы. Их… исчезновение… очень не похоже на человеческое.
Коди поколебался. Но и не закинуть удочку не мог.
— Возможно, я тоже кое-что знаю. Знаете, я думаю, они намного шире распространились. Я видел сюжет о генетике. Стволовые клетки, всё такое… Разве вампиры не могут пользоваться этим? Для передачи своего проклятия, например?
Линц уже в открытую рассмеялся.
— Нет, всё это тут совершенно не причём. Вампиры так не действуют. Никакой крови, никаких ритуалов. Они не передают своё проклятие никому. Не существует никакого «обращения» или эпидемии. Они рождаются такими. Стать ими нельзя.
— Но уничтожить их всё-таки можно?
Линц надолго задумался.
— Вы не знаете, во что ввязываетесь.
— В точку. Не знаю. Но очень хочу! Пожалуйста, позвольте мне узнать!
— Перезвоните мне. Вечером. А я придумаю способ устроить встречу. Безопасную.
Глава 7
— Вы должны понимать, что когда журналист сталкивается с несколькими неожиданными смертями, то начинает смотреть на события другими глазами. Делает стойку. Один случай — печальная случайность. Два — повод присмотреться и отодвинуть хотя бы на время объяснение о естественных причинах. Не вообще отказаться от такого объяснения, безусловно, оно остаётся первым в ряду версий, потому что в основном так и оказывается, но дать возможность и другим версиям право на существование, дать себе право на сомнение. Что, если то, что я вижу — лишь иллюзия? Срежиссированная кем-то простота причинно-следственных связей? А может, и наоборот: в первую очередь пришедшее на ум объяснение или вопрос и есть истина? В общем, я к тому, что любой журналист, наткнувшийся в расследовании на подобные совпадения, начинает рваться с поводка.
— Как я понял из вашей обмолвки в прошлый раз, эти две смерти не были никак связаны между собой. Или всё-таки были?
— Я себе постоянно это повторял. И всё же это из разряда тех совпадений, когда едешь в поезде по одной ветке метро, делаешь пересадку на другую линию, и пассажир, который сидит рядом с тобой, читает ту же книгу, что и сосед из предыдущего вагона, причём открыта она на той же странице. У двух умерших людей не было ничего общего. Они никогда не встречались. Не могли принадлежать к одной организации, жили в разных городах. И всё же. Было бы настоящей аномалией, если бы я не проверил всё, что мог. Я душу вынул из своих знакомых, которые могли раздобыть информацию о расследовании. Одному типу из отдела журналистских расследований удалось даже получить копии протоколов вскрытия. Ничего подозрительного. У меня была мысль, очень упорная, пойти на похороны, но его подруга устраивала прощание только для тесного семейного круга, и по ряду других причин не сложилось.
— И вы даже тогда не испытали страха за собственную жизнь?
— Я привык считать себя неуязвимым. Ну, тут я не одинок, большинство людей в глубине души не верят, что с ними может приключиться что-то плохое. С их коллегами, друзьями, даже близкими родственниками — да, но с ними?.. А если вы вдобавок молоды и последний раз общались с врачом тысячу лет назад, тем более. Конечно, мне было не по себе. И я не в первый раз был настороже — на случай, если кто-то пытается прижать меня к стенке. Но об опасности для собственной жизни я не думал. Вплоть до самой аварии.
***
Зал был забит под завязку. Огромная арена собрала тысячи фанатов музыкальной группы. В этом гигантском муравейнике царила почти кромешная тьма. Яростный свет вжигался только в пространство перед самой сценой. Выбеленную и окуренную туманом полосу заполняло множество мелких существ, копошащихся в такт музыке. Прожектора бесились. Ядовито-зелёные и лимонные лучи скрещивались над клубами дыма. Дальше начиналась чёрная дыра.
На всех экранах дёргались ошмётки клипа. Вылавливать слова из агонии электрогитар Коди не пытался. Он держался рядом с ближайшим выходом. Мобильник, зажатый в ладони, уже стал тёплым. Нечего и надеяться услышать звонок; Коди поставил телефон на вибровызов.
Томас Линц назначил ему встречу здесь. «Приходите на концерт в «ТД-арену» в четверг. Там с вами встретятся. — И как мне искать вас в толпе? — Об этом не беспокойтесь. Оставьте свой номер телефона. Можете дать одноразовый. Вас найдут». Коди почти порадовала необязательность уговора. Он не был уверен, что сумеет раздобыть билет в такие короткие сроки. Сайт Арены подтвердил: билеты на шоу почти распроданы. Все дешёвые места ушли в первые часы после открытия продаж. Осталась пара плохеньких вариантов, почти под потолком, сбоку от сцены. И пара очень дорогих. Ему удалось перехватить снятый с брони билет в партер. Сидеть под потолком и в центре ряде не хотелось. Партер со стоячими местами позволял легко перемещаться и быстро ретироваться из зала.
Уже подъезжая к арене, он вынужден был согласиться: Линц сделал хороший ход. Идеальное место встречи. Как ни старайся, не вычислишь в толпе нужного человека. Он подозревал, Линц просто навёл туман и собирался явиться собственной персоной. Это мало что меняло. Заметить того, который знаком только по расплывчатому описанию, не намного легче. Сам он оказывался как на ладони. «Перестань, они тоже не знают, как ты выглядишь», — урезонил он себя.
Народ прибывал. Группа начала карьеру двадцать два года назад. Это определяло аудиторию. Среди фанатов были люди всех возрастов, но в основном — от тридцати до сорока. Первые полчаса он старался не покидать выбранного места — в задней части партера, где несколько человек расположились прямо на полу рядом со своими рюкзаками. Группа на разогреве пела нечто меланхоличное. Звёзды, напротив, брали экспрессией и громкостью. И звукорежиссёров следовало отправить на мыло. Гитарист вздрагивал в ритмичных конвульсиях, как будто микрофон шибал током. Позади Коди тоже образовался сгусток толпы. Нервировало. Коди отступил ближе к одному из выходов. В темноте все лица были одинаковы. Уродливые гравюры, на которых тысячи безликих особей шагают строем. Многоголовое коллективное бессознательное.
На месте Линца он вооружился бы биноклем. Где-то там. На верхних трибунах. Или на металлических технических лестницах, тянущихся под потолком. Коди задрал голову, вглядываясь в их угадывающееся в тёмном провале переплетение. Оттуда все как на ладони. Особенно в оптический прицел… Он встряхнулся и отвёл взгляд. Чепуха. У Линца нет причин его опасаться. Наверняка ему устроят какую-то проверку, но не так сразу. По-настоящему опасные люди не работают в мебельных компаниях.
Рядом обосновались папаша лет сорока пяти и его сын-подросток. Папаша авторитетно орал сыну на ухо пояснения к каждой песне — год записи, каверы, награды, «вот здесь сейчас будет класс, послушай».
Ему показалось, что он наконец засёк направленный на него взгляд. Развернувшись к сцене боком, широко расставив ноги, недалеко перетаптывался неряшливо одетый мужчина средних лет. Коди крепче сжал мобильный. У незнакомца телефона в руках не было. Ничего не было. Но он зорко вглядывался в толпу, будто и не замечая, что вовсю бурлит шоу. Коди ощутил прилив адреналина. Пора было действовать. Он двинулся к мужчине, огибая покачивающихся в такт песне зрителей. Большинство отступали, инстинктивно почувствовав спиной его приближение. Потом ряды смыкались, как вода, без последствий побеспокоенная разрезающим волну пловцом. Лишь сплетённая в объятиях парочка обернулась с выражением смутного недоумения на отрешённых лицах и застыла, прежде чем сделать шаг в сторону. До цели оставалось шагов двадцать, как ниоткуда вынырнул коренастый тип. Лицо человека в ветровке тотчас округлилось в улыбке. В следующий миг он хлопнул коренастого по плечу. Между ними вспыхнул бойкий разговор — насколько это возможно в таком шуме. Они поочередно склонялись к уху друг друга, отчётливо артикулируя. Коди резко остановился. Тип в ветровке скользнул по нему равнодушным взглядом и повернулся к своему приятелю, теперь насовсем. Последние аккорды и агонизирующий взвизг гитар сменились штормом одобрительных выкриков.
Пока не грянула новая песня, Коди пробрался через толпу назад и вышел в холл, опоясывающее зал кругом, как кольцо Сатурна. Здесь было много света. Там и тут островки — стойки с напитками, столы с дисками и футболками для фанатов. Люди фланировал взад-вперёд, толпились в очереди — в туалеты, за едой, говорили по телефону. Под ногами скрипел рассыпанный жареный арахис. Возле урн перекатывались пустые стаканы из-под колы. Песни из зала звучали как вопли о помощи.
Коди прошёл по кругу, вперёд и вперёд, пока не упёрся в столы, перегораживающие проход. Никто не интересовался им. Он не уловил слежки, не почуял никакого внимания к себе. Он никому не был интересен. Зачем Линцу потребовалось это представление с конспирацией и показательное игнорирование? Убедиться, что он не полицейский? Что пришёл один? У них было полтора часа, чтоб убедиться: никакой засады, никакого подвоха. Коди старательно продумал свой образ, собираясь на концерт. Оделся так, как должен, по его мнению, одеваться недалёкий работяга с мечтами о великих свершениях.
В последнем всплеске надежды он впился взглядом в стайки болтающихся по фойе людей. Радостные фанаты в разной степени счастья. Благостный настрой или на седьмом небе от того, что их любимцы рвут струны и бросают в зал шаблонные фразы типа «Мы любим вас!», «Вы лучшие!». Это было уже смешно. Или Линц с самого начала так запланировал. Отыгрался на нём, заставил выбросить деньги на ветер, бегать, как мальчишка, по арене, ожидая мифических связных. «Ты сам хорош, — сказал он себе. — Гонишься за доморощенными вампироборцами». Он резко обернулся. И почти налетел на кого-то.
«Кем-то» оказался детина-переросток. В футболке с общим портретом группы и шапке под скандинавский шлем с рогами. Его талию обвивала рука некрасивой девахи в байкерской куртке.
— Друг, ты бы поаккуратнее, что ли…
— Отвали, — прошипел Коди. Его достала нелепость ситуации.
— Ты что? — обалдел детина. — Это ты на нас налетел.
— Пойдём, — перепугано дёрнула друга за рукав девица. — Видишь, он неадекватный какой-то.
— Тут праздник вообще-то, — обижено протянул парень.
Оба поспешно убрались прочь, спасать своё праздничное настроение.
Подходил к концу второй час концерта. Коди импульсивно начал набирать номер Линца, но остановил себя. Бессмысленно. Линц предупредил, что звонил с рабочего номера и отключит его вечером. Может, Коди что-то неправильно понял? Где он прокололся? Или охотники на привидений рассчитали иначе — поймать его на выходе, когда все будут расходиться?
Он не стал возвращаться в зал. Был сыт по уши громкой однообразной музыкой и чужими восторгами. Оставшиеся двадцать минут досидел на пухлом диване. Настрой выветрился. Драйва больше не было.
Толпа хлынула, наконец, наружу. Воодушевлённые, сияющие улыбками, говорящие на повышенных тонах. Размахивающие руками, разрумянившиеся от духоты первых рядов и эмоций. Обменивающиеся впечатлениями. Человеческая лава текла вокруг него густо, огибая, как островок. Теперь всех влекло вперёд, по инерции заданного движения. Прочёсывал толпу, как граблями, вглядывался в лица. Упрямство. Никто не подошёл к нему. Никто не перезвонил.
Он вернулся домой разозлённый. Было поздно. Яркие звёзды единственные, кто продолжил наблюдать за ним, проводив от арены до квартиры и теперь заглядывая сочувственно в окна. Он на ходу сжевал бутерброд, нырнул в душ и тут же лёг. Его провели как мальчишку. И теперь он будет спать, наплевав на их реакцию и ожидания.
С утра Марго устроила планёрку в своём стиле — присев на углу стола. Возможности позвонить до обеденного перерыва не представилось. Линц, конечно, как в воду канул. Возможно, ждал следующего хода. Или накануне была проверка. Коди было наплевать на подоплёку. Он сохранял холодную злость и решимость. Если понадобится, он подгонит к мебельной конторе экскаваторы и сравняет её с землёй.
Мобильный не отвечал. Одинокие гудки грустно уходили в пустоту. Хотите войну? Будет вам война.
Он набрал номер «Кресс и Ко». Ответил женский голос.
— Могу я поговорить с Томасом Линцем?
— О.
Коди подавил раздражение и приготовился вступить в переговоры с секретаршей.
— Я с ним говорил на днях, он обещал мне перезвонить.
— Мне очень жаль.
Голос у неё сделался такой, будто она его действительно пожалела.
— Что вы хотите сказать? — насторожился Коди.
— Он скончался.
— Когда?
— Позавчера утром. Рано утром.
— Несчастный случай?
— Нет. Он умер своей смертью. Хотя это всё равно трагедия .
— Я его почти не знал, но… Он же был молодой. Правда? Судя по голосу, ему не больше сорока.
— Тридцать четыре года.
— Постойте… А полиция?
— Полиция?
— В его возрасте не умирают просто так. Разве это не подозрительно?
— Говорят, его нашли в постели. Синдром внезапной смерти взрослого. Врачи так это называют. Как у младенцев. Оказывается, у взрослых тоже бывает.
— Я могу вам перезвонить?
— Его делами сейчас занимается заместитель… Если у вас заказ…
— Нет, я только начал с ним общаться. Я имел в виду — мне бы хотелось узнать, когда похороны и…
— Конечно. Нам пока ещё не сообщили.
Коди повесил трубку, ошарашенный. Линц умер наутро после разговора с ним. Он не пришёл на встречу или не направил своего человека, потому что не мог этого сделать. Какова вероятность того, что человек, готовый дать информацию, внезапно умирает, — и это всего лишь совпадение? Перестань, он хотел рассказать тебе про медиумов и полтергейст.
Первым делом Коди хотел звонить своему источнику в полиции. Потом спохватился — ведь только что обращался насчёт Роба Гарта. Оставался кружной путь. Коди забежал в отдел журналистских расследований. Ответа пришлось ждать до конца рабочего дня. Линца обнаружила его подруга. Он жил с ней уже пять лет. Вечером они поужинали, посмотрели кино и легли спать. Утром она встала, приняла душ, и ей показалось странным, что Линц всё ещё в постели. Когда она попыталась его растормошить, то обнаружила, что он уже холодный. Смерть наступила на рассвете. Двери и окна были заперты изнутри, оба они ели одно и то же. Вечером он чувствовал себя замечательно, ночью спал как младенец. Вскрытие не обнаружило ничего подозрительного. Поскольку Линц был молод, патологоанатомы провели все необходимые тесты, но вердикт был однозначен: его сердце остановилось само.
Машину Коди вёл на автомате. Он не ожидал, что его так потрясёт это известие. Томас Линц ничего важного ему не сообщил. Не дал оснований считать, что знает нечто серьёзное. Но он мёртв. Как и Ричард Гарт. Два человека, которые считали, что владеют некой тайной, и хотели ею поделиться, ушли из жизни. Тихо, мирно. И навсегда.
Сзади засигналили. Он пропустил переключение светофора на зелёный. Коди, искупая вину, рванулся вперёд. Повернул. Проехал кругом по кварталу. Пропустил на переходе единственного пешехода. И только тут понял, что недавно совсем бывал здесь. Что ему знаком этот перекресток и этот пешеход — хмурая женщина. Здесь он забирал Кармеллу перед тем, как они отправились на прогулку по городу.
— София? — повинуясь безотчётному порыву, он выскочил из машины, сделал несколько быстрых шагов вслед за удалявшейся от него женщиной, нагнал её.
Она обернулась без особого удивления. Испуга на её лице тоже не было. Должно быть, она верила, что умеет постоять за себя. Единственная эмоция, которая читалась в её глазах, — непрошибаемое равнодушие.
— Вы ошиблись.
— Вы не София?
— Что я непонятно сказала секунду назад?
— Простите. Я, наверно, имя перепутал. Вы подруга моей знакомой. Кармелла Орсон — вы же её знаете?
— Первый раз слышу.
— Но… Она приезжала к вам некоторое время назад. Совсем недавно.
Женщина очень скупо повела подбородком; тратить полноценный жест на отрицание ей было неохота.
— Высокая, с волосами, собранными в хвост, молодая, лет тридцати…
Его несостоявшаяся собеседница, не дослушав, пошла дальше. Коди замялся — броситься вслед и настаивать? — и решил оставить попытки. Женщина ничего не хотела ему сказать и ничего не скрывала. Сбитый с толку, он не заметил, как добрался до дома. Отпер дверь.
И сразу насторожился.
В доме ощущалось нечто чуждое. Замерев на пороге, Коди весь обратился в слух. Звуки были домашними. Ни затаённого дыхания, ни скрипа половиц. Ни единого настораживающего шороха. Даже Феликс спал глубоким кошачьим сном, без урчания и всхрапываний. Замок выглядел нетронутым. Он был нетронутым. Инстинкты толкали запереть дверь на несколько оборотов, набросить цепочку и проверить окна. Разум протестовал: а если злоумышленник всё же затаился где-то? Вооружившись первым попавшимся тяжёлым предметом — а попался первым абстракционистский керамический орёл, некогда подаренный кем-то из коллег, — Коди на цыпочках прокрался в спальню, потом резко распахнул двери ванной, гардеробной, проверил кухню. С бьющимся сердцем распахнул дверцу кладовки. Никого. Таиться было негде — Коди не жаловал громоздкую мебель. Даже при самой буйной фантазии не вообразишь, что кто-то спрятался под кроватью или за тонкой ножкой стола. В первый свой год в журнале он услышал, как вломились к коллеге. Расписанные краской стены, битая посуда, вспоротый диван. Юный и зелёный, Коди перестраховался. Хорошие замки и охранная система. И не жалел.
Он ещё раз прошёлся по квартире. Провёл рукой по поверхности стола. Коснулся оконной рамы. Постоял напротив стеллажа. Всё на месте. Нет, никто не входил к нему. Даже не пытался. Но ощущение, что в дом хотели войти, не исчезало. Он прислушался к этому ощущению. Странное чувство появилось раньше. В машине? Нет. Ещё раньше.
«Ты накручиваешь себя, прекрати, — цыкнул он на себя мысленно. — Смерть Линца. Вот что тебя выбило из колеи». Возможно. Или нет? Что-то едкое вкралось в ощущения ещё в редакции. Где-то на полпути к рабочему столу. Тогда Линц в его сознании ещё был жив и здоров. И всё уже ощущалось неправильным. Или даже накануне? Ужасная музыка, метания по концертной арене… И уже потом — дикая новость, неприятный осадок от обмана Кармеллы…
Стоп, стоп. Ещё не доказано, что обман был. Когда он вообще припечатал недоразумение словом «обман»? Зачем ей лгать? Наверняка есть объяснение. Может быть, Кармелла не захотела распространяться о своей подруге. Может, насмерть разругалась с этой женщиной. Может, она приезжала не к подруге, а к другу, о существовании которого не собиралась говорить. Наконец, самое логичное — он всё-таки перепутал. Это просто другая женщина.
Он поставил чайник, засунул тарелку в микроволновку. Пришёл Феликс. Бесшумно вспрыгнул на стол и обвил лапы хвостом.
Ужин не унял беспокойства. Что-то мешалось. Как мелкий камушек в ботинке. Сон тоже не приходил.
Ведь эта смерть не первая, которая случилась на его пути. Он присутствовал на похоронах. Его знакомые умирали. Так с чего он так потрясён? Не скорбь, не злость, что-то другое ворочалось в груди. Ком недоумения. Каким образом ещё вчера живой собеседник оказался навсегда недоступен? Весь день после известия Коди спотыкался на одном и том же: забывался, рассеянно вспоминал злосчастный концерт, прикидывал, что скажет Линцу при звонке — и ошеломлённо сознавал, что никогда не сможет этого сделать.
Повинуясь внезапному порыву, он резко обернулся к окну. В темноте читались только знакомые силуэты деревьев. Ни бледных лиц, ни быстрых теней. Нигде не блеснул полевой бинокль. И всё-таки Коди поёжился. Чьё-то внимание липкой массой ложилось на загривок.
Он прослушал сообщения на автоответчике. Снова проверил двери. Задёрнул шторы. Постарался принять душ как можно быстрее. И ложась в кровать, положил рядом с кроватью старый складной нож. Под одеялом он резко ощутил, что находится в доме один. Это одиночество было не со знаком плюс. Это было одиночество в значении — «некому помочь».
***
— Знаете, в итоге подобное стало немного напрягать. Все оказывались не теми, за кого себя пытались выдать. Я себя чувствовал двоечником, проваливающим тест за тестом. Неопрятный старик, выскочивший из кустов, на самом деле почитаемый преподаватель. Женщина, прибирающаяся в кабинете, — доктор теологии. Уличный мальчишка — отпрыск из богатенькой семьи. Консультант по… Ну, в общем, с кем ни встреться, все имеют фасад и полные закрома сюрпризов. Всех из списка и всех, кто попадался по пути, объединяла одна черта: они были не теми, кого изображали.
— Так вы нашли всех? И последнего, третьего? Или — третью?
— Это было невозможно по определению. Сколько людей имеют такие инициалы? И вообще, о человеке ли шла речь? Быть может, Гарт имел в виду название. Теперь мы никогда не узнаем.
— Разве не хуже, если бы наоборот? Если за ярким фасадом скрывается пустота?
— Я начал себя чувствовать голым без маски. Похоже, я один был проще, а не сложнее. У меня единственного не было припасено никакого эффектного фокуса: вуаля, на самом деле я не самый заурядный журналист, а наследник престола. Меньше всего я хотел брать на себя некую роль или ответственность. Если копнуть поглубже, я всё ещё обычный бахвалистый мальчик с конюшни. Всё. Никаких козырей в рукаве.
— Вы же не из тех, кому нравятся маски или замысловатые структуры.
— Верно. Но я начал задаваться вопросом, не остался ли я один такой одномерный? Может, все вокруг меня эволюционировали, а я отстал от процесса. Может, мне надо было заняться тем, чтоб стать человеком со сложной, как говорят, душевной организацией. Или, что хуже, я теряю способность разбираться в людях. Даже вы не тот, кем показались на первый взгляд.
— Кажется, вы мне комплимент отвесили.
— Я принял вас сначала за обычного холёного охотника за популярностью и дешёвыми историями. Но у вас отлично получается слушать и не делать поспешных выводов. Соглашусь, здесь я ошибся в суждениях. Иногда думаю: может, журналистика — это привычка раскладывать сложное на составляющие элементы, упрощать и уплощать? Стремление, присущее людям без второго дна. Мы ведь редко даём многогранную картинку. Нам нужно найти одну доминирующую ноту, лейтмотив песни, самый очевидный мессидж — и вынести его в заголовок. «Мать троих детей оказалась жестокой убийцей», «Мэр попался на интрижке с подчинённой». Увидеть нечто знакомое в сложном клубке мотивов и следствий, вцепиться в холку этому опознанному и трепать до тех пор, пока остальные части не отвалятся.
— Ваши статьи не такие. Вы стремились докопаться до сути.
— До знакомой сути. Но что есть суть?
— Нечто вроде песчинки, на которую наслаивается перламутр.
— В следующие дни я реконструировал теорию Гарта. Это напоминало археологические раскопки — попытки восстановить из руин причудливое строение, воздвигнутое другим человеком. Никогда не увлекался археологией, но тут я понял, что может цеплять тех, кто отправляется в пустыни, чтобы с утра до вечера смахивать песок с крохотных черепков. Позвонил ещё раз Адаму Бронскому — с ним очень легко было общаться, и он выполнял своё обещание. Охотно отвечал на самые дилетантские или дикие вопросы.
— Вы сделали наконец допущение, что сверхъестественное существует?
— Один человек как-то мне сказал логичную вещь: тебе не нужно верить в то, во что верит кто-то, кого ты пытаешься понять; тебе нужно лишь посмотреть на ситуацию его глазами и представить его ход мыслей. Это я и делал. Разве что у меня была корректировка: я не мог понять, как мой несостоявшийся, умерший источник вписывается в общую картину. И это соображение помогло мне осознать простую вещь: список далеко не равен тому, что являлось причиной. Он лишь заменитель, слепок. Второе издание причины, если можно так сказать. На самом деле я сделал шаг назад и посмотрел на всё новым взглядом. Выкинул из уравнения то, что было в списке, но чего не существовало на тот момент, когда Гарт сбежал в лес. Взял за точку отсчёта новые переменные, те данные, которые сообщил мне Лоуэлл, которые я клещами вытащил из Финли…
— И что у вас получилось?
— Жил да был университетский преподаватель, обожавший древность, мифы и лабиринты человеческой мысли. Он был уже немолод, а потому готов задуматься о жизни и смерти. По роду своей деятельности обладал широким кругозором. И однажды наткнулся на легенды, которые его очаровали. Вряд ли он наткнулся на них впервые — но они открылись ему некой новой манящей гранью. Вампиры. Те, кто презрел смерть и смог сравняться с библейскими патриархами по долготе дней. Те, кто существует и ныне, где-то в тени. И если человечество потеряло дар, то кое у кого он сохранился. Этот преподаватель был зачарован гипотезой, что человечек в былые времена жил чуть ли не вечно. И может столько жить и теперь, если подобрать ключик. Он был настолько в этом убеждён, что потом, десятилетия спустя, вцепился в статью Глена Размани как в стопроцентное доказательство. Я предположил, что одно только любопытство или желание жить дольше не повлияли бы так ни на кого, тем более на уравновешенного умного человека. А значит, было что-то ещё. В какой-то момент мне попался на глаза листок, с тем треугольником, что я когда-то начертил. Помните, я сказал, что импульсивно вывел там слово «Разочарование»? И мне подумалось: а если тогда я, ткнув пальцем в небо, угадал? Что если в этом и было дело? Что, если он предпринял отчаянно-безумную попытку заполучить эту самую почти вечную жизнь, — и закончилась его авантюра полным провалом?
***
— Тут дыры размером с маленькую солнечную систему, — недовольно фыркнула Кармелла. — Вечная жизнь невозможна в богословских терминах по определению — в связи с оторванностью от Бога. Согласно Писанию, именно Он был источником существования. Грех — это плотина, перекрывшая поток вечной жизни. Никакие вампирические штучки этот закон не обойдут. Так что, желай твой Гарт верить в них, он бы мудро не стал приплетать религию.
— Но твои ребята из Бытия — они все живут долго. Очень долго.
— Ты должен научиться принимать Бытие как литературный источник, а не календарь. Ты не можешь притягивать к своим теориям всё, что только попадёт под руку.
— Ещё как могу. Это называется свобода слова.
— Это свобода профанации. Не пытайся играть не на своей территории.
Видеть Кармеллу в своей квартире было непривычно.
Если честно, на это его подвигли эгоистические соображения. После известия о смерти Линца, он познакомился с бессонницей. Долго, мучительно пытался задремать. Проснулся посреди ночи. Колотящееся бешено сердце никак не унималось. Просто так, без повода. На вторую ночь он вышел на кухню и поёжился при виде отпечатков лунного света на полу. Обошёл их, как ловушки. Платиновый диск луны вызывал необъяснимое опасение. Наверное, это их, вампирское солнце — неожиданно пришло в голову ему. Её зловещая улыбка проникает всюду, как радиация. Он убрался от неё прочь, включил ноутбук. Иррациональные страхи нежизнеспособны в присутствии интернета. От нечего делать написал письмо энтомологу, попросив прояснить, что за вредители терроризировали Гарта в лесу.
С Кармеллой до этого состоялось бурное объяснение. На его «Ты мне лгала», она среагировала так, будто он отчитался в совершённой им непристойности. «Ты обожаешь всё раскапывать. Неужели ты не понимаешь, что это неправильно? Твои расспросы неуместны» «А ты обожаешь всё окружать недомолвками!» — парировал он и повесил трубку. Через час она перезвонила. Чтоб почти извиниться. И показалось естественным пригласить её приехать.
— Нет, послушай, — увлёчённо продолжил он. — Что если вампиризм, по мнению Гарта, отвечает на вопросы, которые зацепил Размани и о которых писала ты? Долголетие.
— И патриархи были вампирами? А потом нечаянно очеловечились?
— Не все… Он видел в библейских рассказах и в исследованиях наподобие тех, что проводил Размани, документальное подтверждение присутствия на земле существ, которые обладали способностью жить долго. Много дольше людей. Я тебе говорил о цитате из монографии, которую мне зачитывал его ученик. О сложности истолкования и о том, что мы трактуем напролом. Отдельные прецеденты, которые потом стали легендами и которые распространили на всех людей, живших во времена твоих патриархов… Возможно, он загорелся целью найти тех, кто не утерял этот дар.
Кармелла молчала. Только сейчас он заметил, что молчание было неодобрительным.
— Что?
— Я не могу принимать в этом участие. Ты идёшь против учения церкви.
— Что? Да никуда я не иду. Ты же сама видишь, что картина складывается именно таким образом.
— Ты теряешь всяческую объективность. Я уже сказала тебе, что, с точки зрения Писания, это чушь.
— Ты же не веришь в неприкосновенность Писания.
— Меня коробит игнорирование фактов, информации, которую я тебе дала, нежелание замечать явные несостыковки.
Она встала.
— Ты спрашиваешь, что не так? Я приезжаю за тридевять земель для того, чтобы слушать дилетантские трактовки Библии?
— Я не на твоём семинаре перед толпой студентов с тобой спорю. Если у меня есть мнение, то я имею кое-какое право высказывать его в своей квартире. Нет?
— Имеешь. И всё равно — моим убеждениям это противоречит.
— Я вообще запутался в твоих убеждениях. Ты каждый раз подчёркиваешь, что для тебя теология — это задачка по логике. С каких пор тебя волнует незыблемость догматов? Если ты настолько ревностно к ним относишься, то почему со мной, таким еретиком, спишь?
Она пружинисто прошлась по комнате, собирая вещи.
— Уже нет. С этого момента не сплю, — холодно сообщила Мелли, оглядывая спальню. Подхватила кофту со спинки кресла, надела. — Если тебе нужны сообщники, то необязательно обременять себя интимными отношениями с ними. И что касается таких пикантных компонентов в отношениях, как безостановочные расследования и ноутбук в постели, то эти вкусы не все разделяют.
— Отлично! Иди! У меня нет проблем с тем, чтоб найти, с кем обсудить свою работу, или с кем завести отношения.
— Ты абсолютно не заинтересован в отношениях. И даже не пытаешься сделать вид, что это не так.
— Всяко лучше, чем имитировать интерес к статьям и расследованиям, когда дело в обычном сексе. И уж тем более лицемерно делать вид, что когда-то шла речь о чём-то ещё.
Сначала хлопнула дверь спальни, потом дверь в квартиру.
Он подождал, пока затихнут отзвуки ссоры. Включил телевизор, пощёлкал по каналам. Рептилоиды с других планет, похожие на гигантских муравьёв, прятались под человеческой кожей. Он провёл вечер, пересматривая оба «Дня независимости» и «Визитёров». Попахивало мальчишеством, но он всегда залипал на фильмах с пришельцами. И чаще всего болел за инопланетян. У чужих, начавшие вторжение, где-то за кадром были на то причины. Человечество, судя по технике, обскакали тысячелетий на -цать, надеялись поправить свои дела. Мчались на всех парах к планетам и получили жёсткий отлуп. Впору посочувствовать.
Под локоть подсматривало утреннее солнце. Отключившись под конец фильма, он отлично выспался. Парень-граффитист уже ждал его в редакции. Не просто в редакции — возле стола. Кто-то добрый, Марш, Франсуа или сама Марго, принёс мальчишке стул. Граффитист беспрестанно озирался. Его взгляд цепко перебегал с одного сотрудника на другого, как будто парнишка собирался потом нарисовать редакцию по памяти. Мелкий, тощий, одет он был согласно дресс-коду своей касты. Толстовка, чёрные мешковатые джинсы, мощные кронверсы.
— Добрый день. Рад, что мы наконец встретились. Прошу прощения за прошлую накладку.
Граффитист буркнул что-то вроде «угу». Он осматривал Коди с недоверием.
— А я думал, что ты… ну, поматерее, что ли, будешь.
— Не сомневайся: я акула пера, — заверил его Коди.
— И мы будем говорить прямо здесь?
— Кажется, именно ты рвался приехать в редакцию.
— А где-нибудь в нормальном месте продолжить нельзя?
— Это где, например?
— Да хоть в сквере там, снаружи, — мотнул он головой.
— Дело твоё. Но я думал, что ты захочешь сначала рассказать, зачем пришёл. А дальше будем по обстоятельствам. Например, можно посмотреть твои работы, то, что ты рисуешь.
— Куски.
Коди посмотрел, ожидая пояснений.
— То, что я делаю. Говорят: куски.
— Понял.
Парень продолжал разглядывать его.
— Как тебя зовут?
— Сол. Но среди своих — Нойз. Ты не поклонник граффити, ведь так?
— Есть красивые. Есть никакие. Как в любом другом искусстве.
— Не ожидал.
— Чего?
— Что ты скажешь про искусство. Ну — применительно к граффити.
— Разве я написал что-то пренебрежительное в адрес граффитистов?
— Нет, но… Просто так выглядишь.
Коди фыркнул.
— Не, правда. Вы такие консерваторы, потому что с детства привыкли смотреть на жизнь под определённым углом. По тебе видно. Богатая семья, хорошая школа, престижный колледж, стажировка — и вот уже штатный журналист в крупном журнале, с хорошим доходом. Никаких косячков, никакого, не дай Бог, риска, окраин и баллончиков с краской по ночам. Всё благопристойно и чистенько. И представление о том, что завитушки на стенах — это пачкотня. Поэтому твоя статья — это лицемерие. Одних вы готовы хвалить, а других арестовывать и обвинять в вандализме.
— Во многом ты прав. Но во многом мимо. И я тебе скажу, почему. Такой гарлемский акцент может прицепить себе только парень с Бикон-хилла. И стрижёшься ты явно не сам. Твоя стрижка на порядок дороже моей.
Сол помолчал, потом снова сощурился. И неожиданно рассмеялся.
— Ладно, словил.
Он немного растерял враждебность. И даже рассказал о себе. И впрямь респектабельные родители, хорошая школа, приличные друзья. Граффити увлекся в средних классах. Сначала он изрисовывал тетрадки скетчами, потом познакомился в сети с несколькими ребятами, которые разделяли его интерес. Сдружились, принялись вместе лазить по окраинам, разыскивая стены, на которых можно поупражняться. Мечтали о своеобразной славе и фанатично совершенствовали мастерство.
— Твой мужик — тот, о котором ты писал, — ничего особенного не делает, — повторил Сол. — Ему же не пришлось ничего особо менять.
— Как сказать, — возразил Коди. — Многие из его окружения могли повертеть пальцем у виска. И наверняка так и сделали. Это тебе легко. Ты живёшь в крупном городе. У тебя друзья. Целая субкультура, и ты с самого начала в неё влился. Тебе сколько? Семнадцать? Девятнадцать? И начал ты давно. А представь, сейчас к вам попытается прибиться мужик средних лет?
— Допустим, — сбавил обороты Сол. — И всё равно — ты написал о нём как о герое. А он всего-навсего сделал то, что каждый из нас делает постоянно и с кучей прибамбасов в придачу. Но нас никто не превозносит и не умиляется.
— Вы и так уже факт. Вас — много. А он — один. Быть одиночкой — это всегда сложнее, — решительно отрезал Коди.
— Каждый человек одиночка, — мрачно пробурчал Сол.
— Для него самым простым было бы — малевать холсты у себя на заднем дворе. А он вышел на улицы. И плевал на мнение таких, как вы — тех, кто сразу заулюлюкал. Ведь именно это ты сейчас делаешь. Тебе кажется, что ты вершишь справедливость, а на самом деле тебя просто покоробило: как же, какой-то чудак вдвое старше осмелился влезть на твою территорию. Этим он меня и подкупает. Наплевать ему, что молодые мальчишки повертят пальцем у виска.
— Ладно, ладно. Понял. Я не смотрел с этой стороны.
— Коди, — мрачно сказала возникшая в проходе Марго, сверля его взглядом. — Зайди-ка ко мне.
— Можно через четверть часика? Мы тут почти закончили на сегодня.
Коди постарался произнести это беззаботно, чтобы не допустить выволочки перед посторонними. Вроде как обычный рабочий момент.
— Мне через десять минут на совещание, так что извини, что вас прерываю, — она подарила экспресс-улыбку гостю, согласившись всё же поддержать игру, — но дело срочное.
— Мы можем договорить и потом, — поспешно кивнул Сол.
— Тогда я, как и обещал, подъеду к тебе и твоим ребятам как-нибудь вечером.
Они обменялись рукопожатиями. Парень выскользнул из редакции. Коди оставалось только отправиться сдаваться в кабинет редактора. У Марго были сложены руки на груди. Верный знак недовольства.
— Вот, — сказала она, кинув на стол письмо.
— Это что?
Он не спешил его подхватить. Лучше, чтоб Марго выпустила пар, высказав всё сама. Обычно такая тактика срабатывала.
— Это — жалоба от неких Роба и Марисы Гарт. Они обвиняют тебя в преследовании, попытке проникновения на частную территорию и причинении морального ущерба.
— Какое враньё! — правдоподобно вознегодовал Коди, ещё до того как Марго договорила.
— И почему же эти лживые люди, которых ты знать не знаешь, предъявляют нам такие обвинения?
— Я беседовал с ними два раза. Ну, может три. Они знали, кто я и чего хочу, они не возражали против того, чтоб ответить на мои вопросы. В последний раз эта женщина, Мариса, была немного расстроена, вот и хлопнула дверью. Но уж конечно я их не преследовал!
— У нас угроза иска. Вторая за каких-то полторы недели. Оба раза — ты в свете прожекторов.
— Эй! Это нечестно! Я не помню, чтоб ты или кто-то ещё из руководства протестовал против материала по Голуэю! Я помню науськивания: ату, давайте, парни, пока след горяч!
— Коди, я не спорю, ты умница. Но вообще-то о тебе в первую очередь и забочусь. О чём ты так пристрастно расспрашивал эту дамочку?
Коди изложил историю с Гартом с необходимыми хронологическими поправками. Да, он услышал о старике по пути в Мидлтаун. Позже между делом заехал к его родственникам. Не так давно ему звонил близкий друг покойного. И когда Коди вторично беседовал с Марисой, она была не в духе.
— И что ты намерен делать?
— Согласись, это интересно.
— Возможно. И у нас жалоба. И угроза пойти в суд, если ты не прекратишь преследование. А ещё на хвосте адвокаты Голуэя. Да, да, вряд ли его свора заинтересована раздувать скандал. Они и так вляпались. Но они держат ушки на макушке. То, что сейчас они не топчут наши коридоры, не значит, что они сдались. Так и не давай повода обвинить тебя в давлении на интервьируемых или в грязных методах. Никаких телодвижений пока. Всё. На истории со стариком мы ставим крест.
— Ты же сама признала, что в неё что-то есть!
— И не отказываюсь от своих слов. Ты мог бы подать её очень… душево. Но. Положа руку на сердце: сколько вокруг таких же стариков и таких историй? Тебе нет нужды мотаться за тридевять земель, достаточно выйти на соседнюю улицу. Если хочешь написать о том, как расходятся отцы и дети, или о том, как люди гробят свою жизнь, отлично. Но ты сможешь и на другом материале это сделать. Отлично сможешь.
— Сейчас я занимаюсь проверкой геронтологического центра. Ты знаешь о лечении стволовыми клетками? О статистике, сколько наваривают на этом бизнесе? Я побывал в одном доме престарелых, побеседовал с врачом из центра…
— И отлично. Тебе есть над чем работать. Старика можно оставить за кадром, даже если ты и начал распутывать клубок с него. Ну правда? Чем так уникален этот дед? Не вижу смысла за него держаться. Отдели материал о старости в другую статью. Съезди в парочку приютов. Могу дать тебе адрес своей университетской подруги, она заведует благотворительной миссией. У них на попечении есть несколько брошенных старичков, кто-то даже прошёл концлагерь.
— Я могу включить и это, но…
— У тебя какие-то личные отношения с этой семьей?
Он не стал признаваться, что был у старика в день его смерти. Своей неожиданной кончиной Гарт выстроил между ним и собой особую связь. Это всё равно что наблюдать роды или спасти кому-то жизнь.
— Нет. Я лишь говорю, что его история имеет изюминку.
— Не настолько, чтоб рисковать нашей репутацией. Не настолько, чтоб разбираться с полицией. И не настолько, чтобы давать повод адвокатам Голуэя выставить тебя беспринципным лгуном, пролезающим в чужие дома. Если они прознают про иск, то это дискредитирует ваш с Франсуа крестовый поход. Не подавай им сейчас повода.
— А при чём тут полиция?
— Мне звонил какой-то провинциальный начальник участка. Вздыхал и говорил, что ты вмешиваешься в личную жизнь горожан. Ты всерьёз задел этих Роба и Марису Гарт. Будь пай-мальчиком. Пай-мальчиком в отпуске.
Часть II
Глава 8
Коди накрыл ящерку рукой. Под ладонью затрепыхалось. Шершаво, горячо. Он осторожно сомкнул пальцы, стараясь не сжимать слишком сильно. Ему не терпелось взглянуть в маленькие бусины-глаза; он встречался с ящерицами каждое утро, выходя на дорожку, ведущую от дома вниз, к морю. Обычно они прыскали в сторону с выщербленных каменных ступеней. На четвёртый день он научился замирать не хуже чем они. И тогда удавалось любоваться барельефами их тел на бледно-жёлтом известняке. Они могли оставаться неподвижными очень долго, а если выдать себя хоть шорохом, превращались в мускулистые молнии.
Коди поднёс руку к глазам и осторожно раскрыл. На ладони подрагивал хвостик. Сама ящерица мистическим образом испарилась, пожертвовав частью себя. Как Чеширский кот, оставивший лишь намёк на своё недавнее присутствие. Настроение испортилось. Он представил себе бесхвостое по его вине существо, стыдливо пробирающееся сейчас между камнями. Коди знал, что они легко отращивают хвосты, но это казалось недостаточным извинением за причинённое увечье.
Призрак этого происшествия навис над всем днём тенью.
Он прожил на побережье уже две недели. Казалось — два года. Первоначально его целью было переждать, отсидеться, а потом взять реванш. Где-то в середине перелёта он передумал. В сердцах разорвал последнюю страницу событий и решил, что начнёт с начала. Марго наказала не возвращаться раньше, чем через месяц. «За это время их гнев поутихнет, всё забудется, а ты остынешь». Он пытался обжаловать приговор, но она была неумолима. «Ты едешь в отпуск. Именно едешь. Я не хочу, чтобы ты болтался по стране, приставая к людям и нарываясь на неприятности. — Да вся моя работа состоит из того, чтобы приставать к людям и нарываться на неприятности! — Именно поэтому у тебя отпуск. Скажи мне, куда направляешься, и я благословлю тебя на отъезд. — И куда я должен ехать? — Желательно на край света».
Он психанул и взял билет. На край света выдумки не хватило, он ориентировался только на два пункта при поиске: море и тепло. Он давно, почти никогда не был на море с целью самого моря. Один из его друзей объехал полмира. Коди, выйдя из кабинета Марго, не долго думая набрал его номер и спросил без предисловий: «Где сейчас можно купаться с утра до вечера и пялиться на пальмы над головой?» Тот перечислил с десяток названий, а потом сказал, что готов позвонить своим хорошим друзьям, которые сдают дом недалеко от Картахены. Дом ещё не полностью приведён в порядок, на втором этаже не закончен ремонт. Если он с ними переговорит, они будут счастливы сдать его по сниженной цене. Коди не успел просмотреть и трёх отелей, как друг перезвонил. Вот так, через десять минут после спора с Марго он и снял дом на берегу Карибского моря.
— Я поймал ящерицу. Вернее, думал, что поймал. Она отбросила хвост, — сказал Коди.
— Да, они умеют, — понимающе отозвался Алехандро.— Иногда людям тоже не помешало бы это умение.
А я? Отбросил ли я всё, что мешает? — мельком подумал Коди. И сам себе ответил: да. Ему удалось оставить позади себя живой пульсирующий хвост. Теперь он, куцый и освобождённый, может греться на солнышке.
Богота по прилёту почти не отложилась в памяти. Он тут же внутренним рейсом отправился дальше. Прихотливая Картахена приняла его эклектической смесью типично латиноамериканской запущенности и прихорашиваний. Запущенные дома соседствовали с яркими фасадами-картинками. Выщербленный вековой камень спокойно сочетался со свежеуложенной плиткой, неоновые вывески с древними часовнями. Балконы кичились цветочным изобилием. Расхристанность была зданиям простительна; они оттеняли богатую природу, тёплый воздух и сельву, расслабленные и уверенные, как вышедшая поутру сеньорита в тапочках и халате. И конечно, было море. Мягкое парное. Здесь всё, ритм самой жизни, задавало именно оно. Учило лености. Умиротворяло по вечерам, когда по набережной прогуливались толпы. Днём притягивало магнитом, обещало покровительство, как могущественный сюзерен, обладающий властью даровать избавление от жары. Море здесь правило и определяло весь уклад жизни — к нему ходили по утрам и днём, ели морепродукты, выстилали берег разноцветными покрывалами, заставляли лежаками, в такт ему играли в пляжный волейбол. Шуршание волн успокаивало нервы, обкатывало волнения как морскую гальку. Его дыхание, натренированное на скальных породах, выдувало незаметно, но уверенно заботы и озабоченность. Рыбацкие лодки облепляли причалы как наросшие кораллы и испещряли линию горизонта.
Городок, где ему предстояло жить, оказался миниатюрной картахенской копией. Вытянувшиеся вдоль берега виллы — колониальная архитектура, в которую воровато пробрался боком модерн, чуть-чуть подражания марокканскому стилю, внутренние дворики, галереи второго этажа, мозаичные панно, резные деревянные панели, неизменные ставни, которыми отгораживались от солнца, — всё это было ярко, звонко, непривычно. Глаза разбегались. Вечерами по бульвару, вдоль вереницы пальм, фланировали гуляющие. Очаги живой музыки вспыхивали там и тут. Уличные торговцы осаждали приезжих, предлагая грошовый товар. На углах торговали подтаявшим мороженым и вездесущим лимонадом, громоздились тележки, груженые всеми известными и неизвестными фруктами, в верхушках пальм возились круглые компактные попугаи. В воздух взмывали неоновые светящиеся игрушки, на площади самопроизвольно зарождались танцы. Было жарко, тягуче, лениво, насыщенно. К удивлению Коди, спокойно. Красивые закаты и ленивая жара вкрадчиво пускали в сердце щупальца.
В соседние города Коди выбирался несколько раз, порывался слетать посмотреть знаменитый Лах-Лахас, объехать столько, сколько возможно, но потом отказался от этой затеи — автобусы ходили плохо, вести машину по колдобинам мало предсказуемых дорог было испытанием. Теперь он делал только редкие вылазки. И много, делая остановки в уличных кафе, гулял пешком. Излюбленным стало кафе Алехандро, напротив собора. Пятна солнца на древней кладке собора перекликались с запылёнными витражами, и было приятно сидеть снаружи и разглядывать и то, и другое. Здесь готовили потрясающее пирожное, обильно насыщенное кремом, несмотря на сытность, невероятно воздушным. Хорош был и кофе, который каждый раз расцветал новыми оттенками вкуса. Коди познал блаженство ледяного мятного латте. Энергичность эспрессо с имбирём. Алехандро его запомнил — запомнил с первой встречи, со второй стал встречать полупоклоном и предупредительным «Чего сегодня желает сеньор?» В полупоклоне и вопросе не было подобострастия. Коди нравилось, как Алехандро сочетает почтительность и чувство собственного достоинства. Нравилось и то, что, будучи владельцем заведения, он работал наравне со своими подчинёнными, а то и больше; проходился между столиков, приветствовал, нахваливал, незаметно проверял чистоту скатертей, разносил напитки, убирал грязную посуду и отвечал на вопросы туристов. По уровню цен кафе было демократично, но на всём лежал отпечаток велеречивой старомодности. Будто ожидались на ужин аристократы или безродные, но остроумные интеллектуалы в потёртых шляпах и пенсне. Музыканты, игравшие у Алехандро по вечерам, использовали старые инструменты, и потёртый бок гитары казался лучшим олицетворением здешних традиций. Утром можно было рассчитывать на вкусный завтрак, вступавший в гармоничный союз с освежающей прохладой. Алехандро присаживался к нему за столик пофилософствовать. Он говорил по-английски на удивление богато: в молодости учился в Эдинбурге, привёз оттуда не пригодившийся диплом. Любил рассказывать о прошлом и рассуждать о жизни.
Дом действительно достался Коди за полцены. Оставалось только гадать, оказал ли друг домовладельцам услугу или просто горячо полюбился — Коди отчаялся расшифровать экспансивные восклицания и поминание Богородицы рядом с именем приятеля. Более того: к самому Коди отнеслись как к дорогому гостю или давно потерянному родственнику. Он настроился на подозрительную развалюху со скорпионами, притаившимися под разрушенными каменными ступенями. Вместо этого его ждала отличная вилла на берегу. Вдали от нехороших районов, в той части, где селились в основном богатые люди и строились камерные отели. Для одного он был просторен. Территорию окружал забор с вмазанным поверху битым стеклом. При входе стояла вырезанная из дерева высокая птица, аист или цапля. Клювом она подхватывала чей-то воздушный шарф, на изгибе шеи висел зонт-трость. Кровать оказалась вовсе раритетной, с высоким балдахином — резные столбики тянулись к самому потолку. Ванная была выложена мозаикой, сине-фиолетово-лазурной. Неоконченный ремонт был почти окончен, разве что бассейн выглядел пока просто цементной ямой, а на втором этаже пахло штукатуркой. Коди и не любил лежать возле бассейна. Это выглядело пренебрежением к живому морю. Босиком он бродил по плиточному полу террасы, откуда как на ладони был виден пляж. Первый вечер боялся скорпионов и пауков, потом забыл о них. Пауки были разнообразны и красивы, но в дом ни разу не вторглись.
Заботиться ни о чём не приходилось. Уборкой занималась специально нанятая молодая женщина. Как Коди понял из мимолётного замечания хозяина, Артуро, она обходила несколько домов в этом квартале, помогала закупать продукты и, если требовалось, готовила. Эсперанца приходилась им кем-то — знакомой дальних родственников или родственницей давних знакомых, — и его так клятвенно заверяли в её добросовестности, что он всерьёз стал опасаться, не воспримут ли отказ от её услуг как недоверие. Так что Коди сдался и согласился на её помощь, хотя не представлял себе, с какими делами он не справился бы самостоятельно. Жила она неподалёку, в колоритном, традиционно запущенном доме с синей дверью и разноцветными стенами — фасад ярко-жёлтый, боковые стены красные, стена, обращённая во внутренний двор, — оранжевая, черепица — терракотовая. Коди заехал к ней в первый вечер, чтобы взять ключ. Буйство цвета его потрясло. В тесных комнатах было всего много и одно над другим, как будто глазам представал срез напластований накопленного за жизни нескольких поколений. Вокруг благоухало кольцо глициний и неведомого кустарника с ярко-розовыми цветами — перепутанный сад с безнадёжно переплетавшимися стволами и зарослями трав, за которым никто не ухаживал на радость неуёмным птицами. Битая керамическая плитка, крошащийся булыжник на дорожке, объеденные временем ступени — даже это казалось правильным.
На следующее утро после своего вселения он бродил по мелководью, наблюдая, как золотистая рябь полукружьями разбегается от ног. Ластящийся нежный песок играл крошечными бликами. Коди шёл вдоль берега так долго, вглядываясь напряжённо в воду, что едва не потерял из виду свой пляж — когда он оглянулся, то дом предстал мелким кубиком. Тогда он развернулся и отправился в обратный путь, настраивая подсознание дать сигнал, чтобы не проскочить в другую сторону. Первые сутки он чувствовал себя в почётной ссылке, выброшенным на ходу из поезда. Что я здесь делаю? — снова и снова спрашивал себя он. Ему следовало сидеть рядом с Франсуа, ждать подвохов от адвокатов Голуэя, улаживать дела с Робом и Марисой. А он отрезан от мира. Франсуа, редакция и Голуэй занавесило вуалью, как будто перемещение в пространстве подвергло серьёзному сомнению его недавнюю реальность. Вечерами он смотрел на закат и ковырял ужин. Неужели кто-то может вести такой образ жизни? Но, судя по тому, что он наблюдал на улицах, здесь такой распорядок не был нонсенсом.
Марго возмутилась. «Колумбия! Тебя же пристрелят! Что ты делаешь в Колумбии?!» Коди возразил, что он далеко от столицы, а вокруг него сонные виллы. «В Боготе у меня есть один знакомый полицейский, который будет рад оказать тебе содействие, если ты решишь написать что-нибудь, — недовольно буркнула Марго. — Но разве я за этим тебя туда посылала?» «Я далеко от Боготы, и я не собираюсь писать о наркотрафике, — честно ответил Коди. — Здесь безопасно. Настолько, насколько может быть безопасно в Колумбии». Он действительно не собирался. Писать, приткнувшись за столиком среди экспансивных колумбийцев, ему нравилось, но он скинул Марго только пару заметок.
После нескольких дней Коди неожиданно зажил жизнью туриста. Он прошёл множество лавок, праздно разглядывал сувениры, позволил себе обед в недешёвом ресторане, что притаился в галерее внутреннего дворика, с толстыми стенами и коваными перилами, отведал жареного кроличьего мяса с приправами. Искупался ночью. Впечатления напластовывались одно на другое. И ритм отпускной жизни постепенно затягивал.
***
— Сейчас не сезон. Лучше кататься с декабря по май, тогда время отличных ветров. Или нужно ехать на побережье севернее. Там в любое время неплохо. У нас в эти месяцы в основном новички.
В опровержение этих слов по поверхности моря побежала рябь. Волны приобрели изумрудный оттенок.
Утром заехал Артуро, владелец дома. Он собирался на пару дней к другу на остров. И принялся соблазнять: «Поехали со мной. Это недалеко. Недалеко и красиво. Там настоящий рай». Коди не стал сопротивляться. Он уже усвоил, что если здесь куда-то приглашают или что-то предлагают, то делают это искренне, и получается такое спонтанное обычно хорошо, лучше, чем выверено-запланированное. Так и вышло. Лодка резво разрезала водную гладь. Коди пытался вместить всё, что видел, но даже на фоне уже приличного запаса впечатлений красота моря и нового побережья ошеломляла. Пляж, на который они приехали, был в стороне от раскрученных туристических, менее ухожен, но всё равно смотрелся картинкой с сайта, зазывающего в путешествия.
Коди представил его загорелому дочерна человеку лет пятидесяти. Тот оказался владельцем небольшой кайтинговой станции. Артуро, ещё пока лодка причаливала, а встречающий на берегу благодушно щурился против солнца, прокричал:
— Я привёз тебе молоденького гринго, Херман! Того, что снимает у меня дом. Из Бостона. Он никогда раньше не был в Колумбии.
— Да? Вот так? Ну, что сказать… А я никогда не был в твоём Бостоне, — ответил на это владелец. Когда они сходили на берег, протянул широкую ладонь, одновременно помогая подняться на пирс и награждая крепким рукопожатием.
И сразу затем, только проводив до станции, на час их оставил — его уже ждал немецкий турист, берущий очередное занятие. Немец старался. Коди, устроившись в тени, наблюдал за ним и инструктором. На очередном повторе парень ловко поймал волну. Покатил на её гребне, заодно с ветром. Его ровный бег был неправдоподобно быстрым. Затем накренился — а в следующий момент уже упал. Херман что-то долго объяснял ему, медленно наклоняя руки и сгибая корпус. Турист послушно повторял движения. В море было около дюжины человек. Бирюзовые полосы отмелей перемежались густой бирюзой. Надувшиеся купола раскрашивали синее небо яркими пятнами. Они летели, как игрушки, подхваченные под носом у владельцев или обрывки цветной бумаги, оставшейся после многолюдного пикника. А на земле распластывались большими и уязвимыми птицами с диковинным оперением.
— Теперь твоя очередь, — стряхивая капли с волос, сказал Херман, как только вернулся.
— В жизни на этой штуке не стоял.
— Тем более.
Коди собрался возражать, но подумал, что собеседник прав. Стыдно не взять то, что само идёт в руки.
— Я в деле, — кивнул он.
Херман обрадовался. Хлопнул его по плечу и повёл за собой. Довёл до мелководья. Застегнул на нём пояс.
— А доска? — рискнул спросить Коди.
— Торопишь события. Никто не встаёт на кайт сразу. Нужно время. Останься ты на месяц, я бы превратил тебя в настоящего фаната. Ну, у нас нет месяца, так что мы сделаем столько, сколько сможем. Сегодня я покажу тебе, как управляться со стропами, разные простенькие упражнения.
Херман показывал переводы рук, учил, как сгибать ноги, выпрямляться, как правильно осуществлять скольжение вслед за куполом, подъёмы. К концу часа в голове уже было полно непривычных советов — как тормозить, как избегать закручивания, где правильнее стартовать. Плескание в бликующей игриво воде превращало обучение в приятную забаву. Вдали, на следующей полоске глубины, уверенно чертили параллель опытные серферы.
— На сегодня с тебя хватит. Это одно из самых полезных для человека занятий, вот что я думаю. Океан возвращает нас к правде о мире, о времени и о нас. Он даёт вспомнить, что человек не так всемогущ и в то же время показывает, как много человек может.
Первый урок они завершили обедом. Стол Херман накрывал на террасе станции. Ветерок сменил направление. Тарелки быстро подёрнуло лёгким налётом белоснежного песка. Впрочем, даже это не испортило вкус еды. За столом присутствовал ещё один местный, молодой парень, который в самом начале одарил гостей улыбкой, а потом сосредоточенно поглощал пищу и переписывался с кем-то по телефону.
— Мой племянник, — пояснил Херман. — Помогает мне пока на станции. Но он через два года собирается поступать в университет. И знать не хочет о том, чтобы задержаться здесь подольше.
— А ваши дети?
— Мои? Три дочери. Только одна из них с интересом посматривает на волны.
Артуро на этой фразе вмешался, разговор забурлил на испанском, начинённый, как понял Коди, непереводимым добродушным подшучиванием. Владелец станции много улыбался. Несколько верхних зубов у него стояли криво, делая улыбку — более достоверной, честной что ли; над губой едва заметно белел шрам.
— Получил его в тюрьме, — повернув вдруг посреди фразы голову, пояснил Херман, хотя Коди верил, он ничем не выдал любопытства.
— Почти не виден.
— Это было давно. Остался как память. Я не стараюсь забыть и так.
Пока Коди пытался сообразить, как вернее отреагировать, Херман добавил уже торжественнее:
— Это был плохой опыт, но он был. Кто судит человека за прошлое или случившееся с ним плохое, тот самонадеян. Поэтому я не сужу более себя за свои ошибки. И других не сужу других за то, что в их жизни было . Здесь у меня важно только, какой ты сейчас и как стоишь на кайте. Остальное — дело Бога, не моё.
Коди хотел воспользоваться случаем и побродить по ночному пляжу. Поискать — а выбираются ли на берег крабы или ещё какая живность, мерцают ли водоросли. Происходит ли такое в Карибском море, он не знал. Обилие воздуха, обилие еды, пусть краткая, но интенсивная физическая нагрузка вмешались в планы властно и однозначно: он уснул, едва растянувшись — на пять минут — на кровати.
Наутро быт станции уже не казался экзотикой. Коди без слов взялся помогать вытаскивать оборудование. Потом ждали ветра. Артуро с Херманом потягивали коктейль, растянувшись в шезлонгах. Говорили о чем-то своём. Зашла одна из упомянутых накануне дочерей Хермана, стройная и выкрашенная в золотистую блондинку, охотно поболтала с гостями, а потом так же охотно помчалась дальше, к поджидавшим где-то неподалёку подругам.
Когда наконец поднялся освежающий ветерок, Херман сразу прищурился:
— Продолжишь?
Коди кивнул.
На этот раз пошло легче — может, потому что мышцы привыкли, может, Коди всё же подглядел что-то за время, пока наблюдал за другими начинающими. Он не почувствовал какого-то особого порыва ветра, вроде бы тот оставался прежним, но купол враз надулся, встрепенулся — и потянул вперёд. Вслед за ним натянулся трос, и Коди почувствовал, как гладь воды убегает из-под ног. Ему и не снилось, что на доске набирается такая скорость. Тысячи брызг вставали по бокам стеной, ветер замолотил по плечам. Мышцы вспомнили принципы равновесия. Он пытался ловить энергию гудящей под ним доски, волю воды, передаваемую через эту дрожь. В руках билась и вибрировала планка. «Я сделал, я смог, я лечу!» — ликующе завертелось в голове. Он едва сдержался, чтоб не издать дикарский триумфальный клич. Такой, какой издают, опираясь ногой на поверженного леопарда. Оглянулся на берег, ища взглядом Артуро.
…Глаза ело от попавшей под очки воды. Вода была везде, бесцеремонно ввинчивалась в уши и ноздри. Инстинктивно он заработал руками и ногами, рванулся вверх. Голова наконец оказалась над водой. Он принялся отплёвываться. Вместе с тем его охватил пьянящий восторг: он вынырнул из толщи воды как из купели, родившись для яркости ощущений заново, в упоении только что проигранной схваткой с волной. Остро хотелось жить. С фырканьем он тряс головой, кружа на месте и пытаясь сориентироваться, где он. Артуро ободряюще махал ему рукой.
— Ну, ещё разок? — хитро улыбнулся Херман, когда Коди выбрался из воды.
— Да, но позже.
— С равновесием у тебя все отлично, парень. А упал, потому что локоть отвёл.
Он быстро обсох, но чтобы выбить из костей дрожь внезапного погружения, снова вызвался помочь — помогал затаскивать доски и костюмы, который брали напрокат другие занимающиеся. Втянулся. Потом лежал на песке. И остаток дня пролетел неправдоподобно стремительно. Стоя на борту готовой отчалить лодки, он испытал неожиданное сожаление, будто уезжал от давних друзей.
Херман, провожая, покровительственно похлопал его по плечу.
— Если передумаешь жить в своём скучном городе, приезжай ко мне. Возьму тебя помощником. Приезжай в любое время. У меня всегда найдётся работа. Мне нужны толковые. Местный сброд только баклуши бьет.
Коди отшутился, но Херман несколько раз настойчиво повторил: — Это лучше, чем чиркать в блокноте или просиживать за компьютером. Плачу немного, но зато такая жизнь полезнее. Уж поверь.
Эсперанца приходила и уходила бесшумно. Скользила от предмета к предмету, смахивала пыль, меняла полотенца, протирала зеркала. Готовила местные блюда. Кое-что Коди понять не мог, например, сок с молоком или банановый суп, так что вежливо благодарил и после её ухода выливал. Но чаще всего было очень вкусно. Ещё он испытывал неловкость, обнаруживая в холодильнике какой-нибудь салат, вернувшись из кафе. Даже при его безотказном аппетите местные порции исключали двойной ужин.
На этот раз он пытался остановить её заранее.
— Мне не надо сегодня ужина, я в городе поем. Еду туда сейчас. Погуляю и поем потом.
— Сеньор Коди не умеет расслабляться, — покачала головой она.
— Я полностью расслаблен, — запротестовал он.
Эсперанца сочувственно улыбнулась.
— Сеньор ни минуты не сидит на месте. Я видела вас на пляже, — она махнула рукой в сторону огромных раздвижных стеклянных дверей.
Коди понравилось, что она не вставила «нечаянно». Кажется, колумбийцы не считали нужным извиняться за естественные вещи. Пляж просматривался из дома как на ладони, и глупо было бы делать вид, что это не так.
— Вы всё время в движении. Или думаете о нём.
Она попала в точку.
— Тут уже ничего не поделаешь.
— Я пришлю к вам подругу. Она сделает массаж горячими камнями. Её учили специалисты из Таиланда. Она работала в хорошем спа-салоне. И вы должны попробовать хорошего чилийского вина.
Он сообщил, что не пьёт. Эсперанца кивнула, словно подтвердился диагноз.
Присланная ею женщина пришла на следующий день. Велела ему лечь лицом вниз. Она водила горячими каменными кругляшами по его спине, и Коди убеждался, насколько его домработница права. Тревоги и устремления уходили. Его принимала в объятия покачивающая нега, терпкая, как, наверное, местное вино. Он воссоединился с праматерью мира, возложил голову на мягкую утешительную грудь.
С тех пор всё пошло по-другому.
Теперь он надолго оставлял без внимания ноутбук. Только проверял с утра электронную почту. Наспех и как бы из чувства долга. Внутри что-то противилось узнавать новости. Впервые за много лет он наслаждался ленью. Спал допоздна. А потом отправлялся загорать, сидел на террасе, потягивал лимонад. Бездумно вглядывался в дымчатый горизонт. Вслушивался в гортанные вопли попугаев. Даже выпил как-то полбокала закупленного Эсперанцей чилийского «Монтеса». Вино оказалось сладким. Научился ходить в максимально открытых шлёпанцах. Лениво фланировал вечерами по набережной. Темнело вкрадчиво. Огоньки фонарей тепло вспыхивали, как согретые дыханием звёзды. Ночью небо становилось чёрно-синим. Некоторые звёзды светились голубым, другие — жёлтым. По набережной все так прогуливались — вальяжно и неспешно. Проходились вдоль океана, под опахалами серебробородых пальм, вдоль империального декаданса официальных зданий, витрин, сувенирных лотков, на которых преобладали раковины и ожерелья. Расслабленные белозубые продавцы навязывали мелочевку. Журчали фонтаны, таяло мороженое. Людям некуда было спешить, поэтому они не спешили. Как если бы у них было в распоряжении всё время мира. Странная штука время, убеждался Коди. Чем скареднее к нему относишься, тем норовистее оно становится. Стоит же позволить ему течь по своему усмотрению — и оно замедляет движение до почти полной неподвижности. Становится вязким и стоячим, как влажный воздух. После упоённого ничегонеделанья и полуночных возвращений сил хватало только на то, чтоб рухнуть на громадную постель. Даже когда он открывал вечером ноутбук, то глаза почти сразу же слипались.
Если первые дни Коди не удавалось долго высидеть на пляже, то теперь наконец получалось загорать, не хватаясь за часы и не задаваясь вопросом, сколько времени просочилось между пальцами. Мысли и чувства пришли в гармонию с монотонным урчанием волн, пережёвывающих прибрежный песок. Вскоре после своего исправления он продремал на солнце несколько часов. Плечи, спина и даже голени приобрели устрашающе пунцовый цвет. Солнце всегда обходилось с ним, светлокожим, жёстко. Эсперанца покачала головой, увидев его обожжённые плечи. Без слов вышла, а через полчаса вернулась и жестом велела скинуть футболку. Коди представил, как будет стыдно, если он дёрнется или непроизвольно поморщится от боли под её руками, поэтому напрягся, запрещая телу реагировать. Эсперанца, наверное, не первый раз имела дело с беспечными обгоревшими постояльцами: он почувствовал только облегчение, когда пламенеющей кожи коснулся прохладный крем. Было неудобно, что о нём пекутся, словно о маленьком. Но жжение унялось буквально через пять минут. Пахло приятно, похоже на гуаву и алое, но одновременно с примесью чего-то незнакомого. Спать он мог только на животе, но утром пунцовость ушла.
— Спасибо. Не знаю, сколько бы иначе восстанавливался, — поблагодарил он её, когда в следующий раз увидел.
— Спасибо? За что? — отмахнулась она.
— Ну, могли бы оставить меня самому расплачиваться за свою глупость.
— Сеньор Коди добрый и одинокий, — со своей обычной спрятанной улыбкой ответила она.
Эсперанца, скорее всего, просто спутала слова «один» и «одинокий». Вокруг Картахены с коммуникацией было полегче, чем, как ему говорили, в других частях страны, на английском говорили многие, но далеко не бегло. И всё же Коди подумал, что эти выражения исчерпывающе определили его суть.
В эту ночь Эсперанца осталась с ним. Невысокая, персиково-гладкая и смуглая, она не тратила слов и была естественна, как здешняя природа. Несколько поэтичных прилагательных — всё, что требовалось, чтобы описать её. От этой простоты на душе было хорошо.
Так тянулись одной нераздельной полосой дни. Он дремал на золотистом песке, с легкостью погружаясь в нежелание что-либо делать, а главное — о чём-либо думать. Наблюдал за небом, собирал ракушки. Далеко заплывал. Бродил по мелководью и подкарауливал стайки мальков, ещё не слишком искушённых в бегстве от опасностей. Ему было интересно разглядывать кораллы и птиц, устраивающих переклички во дворе. Сидеть в патио. Пропускать через пальцы длинные шелковистые волосы и молчать. Под утро Эсперанса исчезала, роднясь с ночными видениями и оставив ему сервированный завтрак, но не оставив никаких сожалений или обещаний. После её ухода, если он успевал засечь его, Коди лежал, вглядываясь в темноту, и гадал, происходит ли это с ним или он спит и видит сон про себя другого. Марго писала ему пару раз, но не торопила с возвращением. Он отправил только те две заметки — до того, как ему сделали массаж. И в какой-то момент признался себе, что счастлив.
***
— Ты должен оценить глубину неба — так же, как ныряешь в здешнее море, амиго. Так что посмотри-ка наверх, — Пабло резко развернулся, вытянув ноги вдоль ступеньки и фамильярно использовав плечо Коди как спинку кресла. Его нестриженые волосы щекотно закололи Коди шею, на плечо навалился горячий безжалостный вес.
— Ты замечал, что художники умирают молодыми?
— Не только. Просто о них больше сокрушаются, чем об офисных служащих.
С Пабло Мартинесом он познакомился там же, в кофейне Алехандро. Тот приходил сюда каждый вечер — пообедать и пообщаться с друзьями, такими же длинноволосыми, намеренно небрежными художниками. По-английски изъяснялся вольно, перемешивая значения слов, хаотично тасуя артикли и ничуть не заботясь о верности грамматических стыков. Когда-то пожил несколько месяцев в Майами, так что словарный запас у него был приличный. Вальяжность его речи расслабляла. Вопреки всему, колумбиец отлично понимал собеседника. А раз так — к чёрту грамматику.
— С художниками всегда так. Раз — и сгорел.
Пабло хрустнул пальцами, со вкусом расправил плечи. В вечной трёхдневной щетине — Коди почти никогда не видел его выбритым, — искрилась испарина. Красивый густой колумбийской красотой, Мартинес как будто специально принижал её подчёркнутым пренебрежением: спутанные волосы до середины шеи, замусоленный, с покорёженной застёжкой, плетёный браслет на запястье, ветхие рубашки. Он во всём вёл себя как художник. Глядел на окружающих дерзко, утверждая свою богемность. Пах сигаретами, разваливался на стуле, снисходительно-насмешливо прищуривался, неспешно потягивал вино, поздно ложился и поздно вставал, ругал владельцев художественных лавок. Мартинес писал экспрессивные оранжево-красные полотна, что-то между кубизмом и экспрессионизмом. Огромные фениксы неслись навстречу солнцу, сломанные линии крыльев упирались в такие же зазубренные кардиограммы крыш. Достойно бунтаря, который бросил художественную академию, надавал по шее одному из преподавателей на художественных курсах и объезжал в юности диких лошадей.
На этой почве они в первый раз и разговорились. Сидящий за соседним столом Пабло упомянул в разговоре мустангов, Коди на упрощённом английском задал какой-то соответствующий вопрос. Тема не получила развития, но Пабло проникся к нему расположением — лошади в его представлении были неразрывно связаны со здоровым риском, а мужчина без риска для него мужчиной зваться не мог. Полнокровный колумбиец увлёк его как вода своей неуёмной энергией; заявил, что они непременно заедут на ферму, прямо назавтра, тогда Коди собственными глазами увидит, чем хороши здешние кони. Он не давал времени спорить или отказываться. Затапливал, без шансов всплыть, быстрой пылкой речью и энтузиазмом. Коди сдался. И наутро Пабло плюхнулся на переднее сидение арендованного Коди автомобиля, чтобы на следующие пару часов стать штурманом, гидом и провокатором. Пабло подначивал работников ранчо, громко цокал языком в знак одобрения или неодобрения. Он завлёк Коди проехаться и потом много смеялся, сравнивая их манеру. «Аккуратный профи», — поддразнивал его он.
Этот натиск принёс Коди первую колумбийскую дружбу.
Пабло начал именовать его «амиго» на пятнадцатой минуте их знакомства, и его дружба была немного утомительна, но Коди не слишком возражал — кроме Алехандро и владельца дома, он не знал тут никого. Случилось это день на пятый его изгнания. У него возникла потребность общаться. Перед вылетом он был уверен, что проведёт отпуск в уединении. Но неожиданно мысль поболтаться по городу в обществе местного показалась не так уж плоха.
И Мартинес перехлестнул все ожидания.
В следующий раз прогулка закончилась выходом в море на старом чихающем катере. Пабло болтался с Коди по набережной, потом так же естественно потянул за рукав, дал знак следовать за собой. Перепрыгивая с пирса на пирс, увлекал его всё дальше. Они оказались на старой посудине, носящей гордое имя «Эстрелла де ла ноче». Сухопарый старик с закатанными до колена штанинами принялся что-то по-домашнему говорить Пабло, между этими двумя завязался миролюбивый бытовой разговор, а потом Коди увидел, как старик сматывает швартовый. На долю секунды ему вспомнились истории о похищениях иностранцев. Но любопытство взяло вверх. Он остался сидеть с невозмутимым видом. Не хотелось демонстрировать слабину, как обычный заезжий паникёр. Только когда вода за кормой запенилась в полную силу, он небрежно спросил, куда они направляется. «Он просто покажет тебе, как ловят макрель. Я уговорил его сделать нам небольшую экскурсию». Поправлять Мартинеса было бесполезно — от завуалированных подсказок, что экскурсии проводят, а не делают, счёт просят, а не заказывают, тот отмахивался с королевским пренебрежением. Это всего лишь условности грамматики. Они поймут друг друга и так. С такой же уверенностью он обращался к Коди на испанском, насильно втягивая его в язык, без сомнений, что этот метод сработает. Ловля рыбы увлекала. Под палящим солнцем нестерпимо хотелось пить. Они скрывались под крошечным навесом, вливали прямо в глотку по целой бутылке воды, не прерываясь, пока не иссякали последние капли, запрокинув головы, а потом помогали чистить острым ножом улов.
Время от времени Пабло приводил в кафе знакомых и представлял их Коди, но запомнилась из этой череды разнокалиберных лиц только старая певица с прокуренным голосом и пожелтевшими от табака пальцами. Высохшая и жилистая, с андалузсской шалью на плечах и убранной в куцую кичку а ля «Любительница абсента» волосами цвета перца с солью. Она вообще напоминала эту картину. Только губы у нее были поджаты требовательно, а маленькие глаза смотрели сурово и непримиримо, как будто она заранее вынесла приговор собеседнику и не собиралась допускать помилования. Сеньора на английском не говорила и Коди с облегчением не участвовал в беседе, представляя ей полное право метать время от времени в его сторону презрительные взгляды. Иногда ему хотелось написать о ней. Какое-нибудь расплывчатое эссе. Остальные товарищи Мартинеса по цеху, шумные и часто пьяные, в глазах Коди сливались в одну архитипическую личность. Они присаживались за столик ровно настолько, чтоб удалось вовремя улизнуть до того, как официант поинтересуется, что они желают заказать. Уткнув локти в стол, развернув боком стулья или раскладывая между тарелками головные уборы, они быстро переговаривались и почти никогда ничего не ели.
— А многих ли художников в старости ты знал? — Мартинес был намерен доказать свою точку зрения.
— Лично?
— И так, и так.
— Парочку, и они были не настоящие. То есть — иллюстратор и дизайнер. И не старости. Так, в средних годах.
Тощие смуглые мальчишки провихляли мимо на дребезжащих велосипедах. Усатый владелец кафе сосредоточенно развешивал бумажные фонарики. С гор ползли синие тучи. Коди прикинул, что для грозы они слишком прозрачны. Дождь с утра уже пролился, но, видимо, не прочь был повторить. Из-за этого утреннего дождя они постоянно оскальзывались на утренней прогулке. Чтобы взобраться на холм, куда лежал их путь, нужно было обладать послушным транспортом или терпением вместе с физической подготовкой. После подобных странствований по улицам, вверх и вниз, по мышцам разливалась приятная боль. К уступам холма лепились виллы. Бело-жёлтые террасы и балконы оплетала буйная зелень и яркие глицинии. Холм возносился над остальным городом. Там жили не просто богатые, но богатые и подчёркивающие своё обособленное положение. Один из особняков, выстроенный высоко, прямо над бухтой, интриговал Коди особенно. К его стенам вела крутая дорожка, в объятиях кустарника прятался фонтан с мраморной статуей и лилиями. К фонтану можно было беспрепятственно подойти. А дальше, покрытые, как сплошным ковром, кудрявой зеленью, убегали каменные ступени. По ним давно никто не ходил и никто не очищал их. Крутая лестница вела к глухой стене из булыжника. Из-за высокой каменной ограды выглядывала верхняя часть боковой стены, плотно затканная плющом. Чёрные ставни всегда оставались закрытыми. Коди было любопытно, кто же живёт на этой недосягаемой вилле. Его любопытство Мартинеса забавляло. «Хочешь, познакомимся с владельцем?» «Это как же?» — усмехнулся Коди. Самоуверенность латиноамериканцев его иногда забавляла, иногда восхищала. «Ты смотришь на эту виллу, как на недоступную женщину», — вынес вердикт Мартинес.
***
В церковь он напросился сам. Накануне Мартинес рассказывал о ней долго и вдохновенно. Судя по его словам, эта полудеревенская церквушка напрочь била по чудесности все соборы Рима. Такую экспрессивность можно было понять: Мартинеса там крестили.
Мастерская Пабло находилась на втором этаже старого каменного здания, в двух шагах от площади. Коди так и не смог выспросить у художника, жил ли он там, снимал на паях с кем-то ещё, разрешали ему ею пользоваться по дружбе. Из пояснений он сначала сделал вывод, что это здание какой-то художественной студии или артели, потом заподозрил, что ошибся: в те первые встречи Пабло ещё не раскочегарил свой английский и некоторые ответы сворачивал — ему проще было согласиться с неправильным выводом собеседника, чем пускаться в объяснения, которые представлялись не слишком важными.
До того Коди бывал здесь только однажды. Тогда он встретился с Мартинесом в дверях. Сейчас он тоже ожидал, что художник будет ждать его уже на обочине, но нет. Похоже, Пабло охватило вдохновение и он пустил время на самотёк. Но здесь это делали не только художники.
Коди зашёл в мастерскую в тот момент, когда Пабло уже обтирал ветошью промытые кисти.
Заприметив его на пороге, Мартинес приветственно взмахнул рукой и крикнул:
— Иду!
На мольберте стоял загрунтованный холст, по которому пока разбежалась сетка подготовительных линий и легли несколько пятен. Хотя было ещё только десять утра, солнце уже вовсю ломилось в окна. Скорее всего, художник начал рано. Снаружи бледно-жёлтый, внутри дом оказался вылинявше-серым. Высокий потолок, трещины на штукатурке, безнадёжно затёртый и заляпанный краской, углем и сангвиной пол, более похожий на древнюю палитру с напластованиями слоёв. По углам примостились перевёрнутые задниками полотна и подрамники.
Пабло на ходу подвинул мольберт, отбросил кисти, начал расстёгивать рубашку, тут же передумал и стянул через голову. Движениями он, похоже, заразился у натурщиков: они состояли из череды красивых стоп-кадров. Возможно, даже представлял, как это будет выглядеть, схваченное углём. Он взъерошил кучу тряпья на стуле в углу студии, вытащил внезапно приличную рубашку. По плоским ступеням под напутствия стёртого эха они сбежали вниз. Мартинес гордо оседлал мотоцикл. По-хозяйски похлопал по сидению позади себя, призывая садиться. В первую их совместную поездку Коди не мог избавиться от рудиментарных воспоминаний из какого-то фильма, где парня на мотоцикле пристрелили на ходу. Во все последующие — от мысли, что их средство передвижения вот-вот отдаст концы. Мартинес нажал на стартер почти босой ногой, невесомые шлёпанцы не в счёт, мотоцикл всхрапнул, харкнул, дрогнул. Пабло чуть ни сразу же вошёл в вираж, а затем поднажал, чтоб взлететь на холм.
— Нам отсюда всего минут двадцать! — крикнул он, на верхушке холма, перед неминуемым спуском, чуть повернув к нему голову. Дорога вилась так же непредсказуемо, как и те, по которым им уже доводилось проезжать.
Церковь тоже мало чем отличалась от уже виденных. Снаружи была пыльная, разнеженная солнцем площадь, по бокам деревья с огромными листьями выжимали из себя скупую тень. К стене жалась бугенвиллия. При входе находился закуток со свечами. Опустив монетку, можно было взять одну, чтобы затеплить у противоположной стены. Внутри церкви царила душная прохлада, насыщенная ароматами курений, старого камня и дерева. Хотя мессы не было, внутри Коди насчитал с полдюжины человек. Женщина лет семидесяти горбилась на втором ряду. Одетая во всё чёрное, сухонькая. Уткнувшись в спинку передней скамейки, она беззвучно шевелила губами. Под окнами, сразу при входе, сидела полная противоположность — тучная женщина где-то за шестьдесят. Она не молилась и не перебирала чётки, только смотрела на алтарь не мигая. Две молодые девушки попеременно молились и шушукались. Единственный мужчина восседал каменным изваянием, со сцепленными руками. Седые усы и впалые щёки, выжженная дочерна солнцем кожа, потрёпанная рубашка.
Пабло сразу, в несколько шагов, преодолел расстояние до центрального прохода, с движения преклонил колено, истово перекрестился и так же размашисто, без остановки дошёл до статуи Святой Девы. У её подножия висели дары-украшения. Иисус, будто сделанный из фарфора, тянулся с креста навстречу тем, кто на него взирал. Красные толстые свечи по обе стороны от распятия были притушены. На алтаре стоял огромный букет охристо-жёлтых цветов, как специально подобранный под тусклую тёплую позолоту, навевавшую мысли о волхвах. И вообще о Рождественском вертепе, загостившемся на двенадцать месяцев, — было домашне, пестро и наивно. Коди не удивился бы, увидев натянутую над алтарем верёвку с выстиранными церковными облачениями. Были и витражи, но, судя по всему, изготовленные недавно.
— Чем же она особенная? — тихонько спросил он, когда Пабло закруглился со своим религиозным рвением.
— Моя мать молилась здесь о моём отце, когда он болел, и о моём рождении. И мы выжили оба. Здешняя Мадонна отвечает на все молитвы. Очень быстро отвечает. Так что если у тебя есть желание, то не упусти шанс.
Из головы сразу же вылетели все желания.
Будто угадывая его затруднение, Пабло подсказал:
— Например, долгих лет твоим родителям. Всегда стоит об этом молиться. Мы живём так, как будто бессмертны. Человек чувствует, что его душа вечна, и никак не может отвыкнуть от этой привычки.
Они провели в церкви ещё с четверть часа, проникаясь её благоговейной тишиной.
Когда оба оказались снова на раскалённой улице, Мартинес спросил со всей серьёзностью:
— Ты ведь не забыл?
— О чем?
— Я сказал тебе не строить планов на после полудня. У тебя ведь нет планов?
— У меня нет планов, — улыбнулся Коди. С недавнего времени это стало правдой.
Пабло действительно предупреждал его до поездки, что нужно высвободить весь день, и Коди настроился на то, что они примут участие в какой-нибудь долгой католической церемонии или окажутся в кружке приятелей Мартинеса.
— Тогда поехали. Хочу тебя свозить кое-куда.
— Куда же?
— Увидишь.
К середине пути Коди стал узнавать дорогу: они приближались к дому, правда, ехали в объезд. Только когда они въехали в волшебным образом разверзшиеся перед ними ворота, он понял: перед ними та самая вилла, которой он несколько раз любовался.
— ¿ Estás satisfecho con mi sorpresa, а?— зорко наблюдая за выражением его лица, воскликнул донельзя довольный Пабло.
— Ого! Но как тебе удалось?
— Тебе надо верить мне, амиго, когда я говорю, что сделаю что-то!
Гороподобный охранник на въезде окинул обоих взглядом. Пабло, в расстёгнутой цветастой рубашке и тонких шлёпанцах, держался так непринуждённо, будто забегал сюда ежедневно после обеда. Им кивнули, позволяя следовать дальше.
Никто не вышел навстречу, и они сами поднялись по широкой лестнице ко входу. В просторном холле их тоже не встречали.
— Buenos días, senior Goya, — возгласил Пабло в высоту расписных потолков.
— Поднимайтесь сюда, — отозвались сверху.
— Ты говоришь на французском? — посреди лестницы резко развернулся к нему Мартинес.
— Нет.
— А, ладно. Он владеет английским, хотя французским, разумеется, лучше.
«Он» встретил их на втором этаже. Высокий старик с аристократической осанкой. Бледно-жёлтые пигментные пятна явственно выделялись на его неожиданно бледной коже. Волосы покрывали череп снежным покровом, тонкие и почти прозрачные. Шейный шёлковый платок, который Коди всегда считал исключительно атрибутом гангстерских фильмов, прятал длинную морщинистую шею.
Старик протянул иссушенную холодную руку.
— Луис Гойя. Как живописец.
— Я пытался об этом не подумать — решил, вам уже набило оскомину.
— Лучше упреждать удар.
— Пабло сказал, вам понравился дом.
— Он очень благороден, — честно сказал Коди. — Возвышается на берегу как замок. Признателен за разрешение увидеть его изнутри.
— Я подумал, вы обязательно должны это сделать.
— Почему же?
Гойя заложил руки за спину и двинулся вперёд по своим владениям. Им обоим оставалось только следовать за ним.
— Знаете, что я ярче всего помню из детства?
Коди пожал плечами. Мартинес, задрав голову, разглядывал потолок.
— Напротив дома, где я вырос, находился музей. Обычная археологическая дребедень. В нём посетителей набиралось за год один-два, не больше. Но там были окна, жёлтые от пыли, так что даже если я подтягивался до высоченного подоконника, то ничего не мог разглядеть. И мне казалось, там внутри сокровища.
— Почему вы не стали третьим посетителем за год?
— Сначала это казалось чем-то недостижимым. Чем-то для взрослых. Но я рос, рос… И однажды набрался смелости. Купил билет. Дрянная коллекция, душное помещение. Но я дрожал от возбуждения, думая о том, что наконец-то вошёл туда, куда хотел. Хорошо, что я это сделал. Хорошо, что сделал это не позже; через год музей вызвал бы у меня только презрение. Суть в том, что нужно всегда стараться проникать туда, куда хочется попасть.
Гойя обернулся к нему. Склонил слегка голову.
— Я буду рад, если вы останетесь на день-другой. Предложил бы и дольше, но догадываюсь, что у вас свои планы. Сам я улетаю послезавтра в Швейцарию.
— Спасибо. Это слишком. Мне достаточно посещения…
Гойя сделал властный жест. Движение показывало, что пустые вежливости и возражения не принимаются.
— Я уже распорядился, чтобы вам подготовили спальню.
— У меня нет с собой вещей для ночёвки.
— Всё необходимое у меня найдётся. Вам будет удобно, я обещаю.
Когда они отстали на одном из поворотов коридора, Коди не удержался, тихонько спросил у Мартинеса:
— Он что — один из наркобаронов?
— Не спрашивай здесь такое у людей, — усмехнулся Пабло. — Он торговал кофе. Это тоже крупный бизнес.
— Так откуда ты так его знаешь?
— Он купил пару моих картин.
— И он до сих пор в деле?
— Нет, наслаждается отдыхом.
— Я думал, его отъезд связан с делами.
— Он едет в швейцарскую клинику. Регулярный курс оздоровления.
— Нет, ты серьёзно? Насчёт того, что он торгует только кофе?
— Будь благоразумен со своим любопытством, пока тут гостишь, — снова рассмеялся Мартинес.
— На тебя приглашение разве не распространяется?
— Я хочу дописать то, над чем сейчас работаю. Мне не терпится… так ведь это говориться?.. не терпится вернуться к работе. Уеду через полчаса. А ты вернёшься, когда захочешь. Его водитель отвезёт тебя.
— Я вернусь вечером.
— Не будь так уверен.
— ?
— Ты уже впился в него как клещ, амиго. В Гойю, — одобрительно подмигнул Пабло. — Ты всегда так делаешь с теми, кто тебе интересен. Тебе интересно. Я же вижу!
Коди действительно загорелся остаться. Даже если бы оказалось — тем более, если бы оказалось, — что владелец дома в самом деле местный криминальный царёк. В этом царственном старике было в переизбытке притягательности для журналистской музы. И вся ситуация была так необычна, так фантастична, что ей нельзя было противиться.
Мартинес исчез, присвистывая, как и сказал — примерно через полчаса болтовни, уничтожив бутылку содовой и остыв после тряски по пыльным полуденным дорогам. Гойя вызывался провести экскурсию. Сделал ему знак рукой.
— Пойдёмте. Познакомитесь с домом поближе.
Изнутри дом понравился Коди даже больше, чем снаружи. Дышащий, благородный, добрый. С душой. Повсюду царила сухость и хрупкость старых вещей. Деревянные перила лестницы, точёные, выкрашенные в чёрное, отдавали ладоням тепло, похожее на тепло человеческого тела. То, что дом построен очень давно, выдавала лёгкая асимметричность, неправильность линий — дверные проёмы и балки на потолке отклонялись от идеальных прямых, в стенах не было ровности, пришедшей с появлением поточного строительства и лазерного уровня. Дверные панели пятнали щербинки, появившиеся, должно быть, задолго до того, как Коди родился. Крохотные площадки узких лестничных пролётов ощущались слишком маленькими, не под современного человека скроенными. На них с трудом могли разминуться двое. Изразцы потускнели, но потускнели приятно, краски просели в более тёплые глубокие оттенки; из керамической плитки на ступенях почти ушла синева. Роспись на стенах никто не реставрировал — и за это Коди полюбил её ещё больше. От массивных кресел пахло старой тканью. От резных комодов и ротанговых этажерок — минувшими веками. Во второй или третьей комнате он с изумлением увидел макет старинного парусника. Огромный, доскональный. То оказалось первой ласточкой: дальше их ждала целая флотилия. Фрегаты и бригантины, выполненные с ювелирной тщательностью, невозмутимо несли себя на фоне гравюр на морскую тематику и морскими пейзажами. Маринистику разбавляли потемневшие портреты. Дамы в чёрных платьях, мужчины в сюртуках. Коди задался вопросом, как в этот музейный ряд вписываются работы Пабло.
А выход на террасу подвернулся неожиданно. Из череды затенённых комнат с привкусом пыли сразу выбросило на открытое пространство разошедшейся жары.
Коди не был уверен, прилично ли спрашивать, обитает на вилле кто-то ещё или Гойя владычествует здесь единолично. Признаков присутствия других домочадцев он не заметил, но в обстановке так сплелись музейность и жилая небрежность, что и следов обитания хозяина он бы не считал.
Изнутри затворённые ставни обретали другой смысл. Они не пускали в комнаты беспощадное солнце.
— Вы журналист, — сказал Гойя, когда они миновали экватор ужина.
— Я журналист на отдыхе, — вежливо, но твёрдо ответил Коди.
Ему не хотелось, чтобы в нём заподозрили соглядатая. Охраны в доме он более нигде не заметил, но подозревал, что благополучие и безопасность владельца здесь обеспечивает вышколенный до состояния невидимости персонал. Кто знает, не сидит ли в соседней комнате головорез, готовый выскочить по первому знаку, и где скрыты видеокамеры. Вспомнил, как бесшумно разверзлись неприступные ворота, когда мотоцикл подъехал, и насколько красноречиво молчалив был пропустивших их с Мартинесом охранник.
— Пабло сказал, вы занимались лошадьми.
— До восемнадцати лет. Потом уехал в университет.
— Но до отъезда были глубоко в этом?
— У моей семьи своя конюшня. Хорошие скаковые лошади на постое. Очень хорошие.
— Скачки?
— Да.
— Сами участвовали?
— Только соревнования для юных жокеев. Взрослой лицензии я не получал.
— Побеждали?
— Не всегда. Но достаточно часто.
— Могли бы стать профессионалом.
— Я и так им почти был. Но оставил это для того, чтобы стать профессионалом в другом.
— Чем больше в жизни попробуешь, тем лучше?
— Чем скорее найдёшь то, к чему есть призвание, тем лучше.
— Как же работает современная пресса?
— По сути, так же, как это происходило во все времена, но раз в сто более суматошно.
— Газета?
— Журнал.
— Никогда не думали написать что-то более крупное, чем статья или очерк?
— Это не моё, — с подчёркнутой рассудительностью и без скромности сказал Коди.
— Иногда я думаю, что мне хочется видеть свою биографию, — глядя поверх его головы, поведал Гойя.
Коди кивнул. Нечто подобного он ожидал.
— Я наблюдал за тем, как это делают другие. Даже подготовил кое-какие наброски. Завёл специальные карточки. На каждой проставлен год и вписаны основные события.
— Это большая работа.
— Тщеславно?
— Я думаю, в вашей жизни было много событий. Какие — не могу судить.
— Быть может, ничего такого, о чём следует писать?
— Это заблуждение. В жизни каждого человека достаточно того, что достойно мемуаров.
— Даже если перед вами ничтожество, серая невыдающаяся личность? Даже такой как… видели этих попрошаек на площадях?
— И в этих случаях тоже.
— И о чём же из их жизни стоило бы писать?
— О надеждах. Ещё не угасших или уже забытых. О насмешке времени над планами. О том, как человек превращается из невинного в ожесточённого.
— Вы слишком молоды или слишком наивны, — свысока улыбнулся Гойя.
— Ни то, ни другое. Я не обольщаюсь насчёт человеческих недостатков и силы обстоятельств.
— Вы ещё не видели их. Настоящие недостатки и обстоятельства. Не видели алчности, жестокости.
Теперь усмехнулся Коди.
Гойя пренебрежительно отмахнулся от его усмешки.
— Вы подумали: «я прошёл огонь, воду и медные трубы». Ерунда. Вы жили, а не выживали. Ваш опыт безопасен. Доведись вам оказаться где-нибудь на окраинах Боготы, тогда вы бы видели настоящие добро и зло.
— Вы присуждаете добро и зло произвольно. Они принадлежат Бостону в той же мере, как и Боготе.
— Не я присуждаю. Так оно и есть. Есть слабые регионы, есть сильные. Теория об уставшей Европе взялась не с потолка. В отдельных уголках земли ещё бурлит и кипит кровь, а у других уже кишка тонка на что-то яростное. С концентрацией зла, добра и насилия обстоит так же.
— Вряд ли вы планируете поражать читателя своей биографии накалом чернухи.
— Мне хочется упорядочить накопившееся. То, что принадлежит мне. И иметь под рукой.
— Вы жили долго, — обдумав секунду, ответил Коди. — Нет ничего удивительного в желании оставить после себя книгу.
— Я прожил насыщенную жизнь, но она мне не приелась. Я хочу не «оставить её после себя», а закрепить себя ею здесь, в этой жизни, — веско возразил Гойя.
— Вам нужен местный биограф.
Не удержался и добавил:
— Ориентирующийся в местных категориях добра и зла.
— Вы мне нравитесь. Говорите откровенно, не подлаживаясь.
— Иначе я не подался бы в журналистику.
— Я купил этот дом у одного разорившегося аристократа, — внезапный переход трудно было расшифровать. То ли Гойя менял тему, то ли по-акульи заходил к ней с другой стороны. — Но если думаете, что ничего не менял, то ошибаетесь. Дом это всегда то, что шьётся на заказ, по меркам владельца.
— То есть фрегаты — ваши.
— Завтра я покажу вам площадку, с которой в былые времена можно было бы увидеть настоящие корабли.
После ужина он пружинисто поднялся, прихватил стакан с водой и коротко кивнул.
— Пойдёмте.
Коди уже уловил, что приглашения здесь высказываются приказным тоном. Он последовал за владельцем дома вниз и наружу, к лужайке у бассейна. Гойя остановился перед бронзовым корабликом размером чуть более футбольного мяча, взлетающим на волне с мраморного постамента.
— Это подарок, мне сделали его пять лет назад. Один из таких же одарённых людей, как ваш друг.
— Вы собираете и современное искусство?
— Нет. Но я люблю наблюдать за такими юными и дерзкими, как он. Новые идеи и много энтузиазма. Сначала у человека много планов, задумок, много энергии, но нет опыта, — он злобно скривил губы. — Он творит, строит бизнес, делает ошибки. Потом у человека есть мудрость и опыт, но нет сил. И это никогда не совпадает. Как нерационально.
— Одно компенсирует другое.
— Только малодушные люди считают компенсацию или компромисс достойным выходом. И никто не ценит того, что имеет, пока не упускает это из рук.
Коди приготовился возвращаться в дом, но Гойя пружинисто прошёл дальше, к бассейну, отставил стакан с водой. Разделся резко и властно. Прыгнул. Сухое и жилистое тело вошло в воду как нож, направленный недрогнувшей рукой. И расстояние по дорожке, в одну сторону и в другую, он нарезал с жёсткостью. Во внезапном желании владельца дома искупаться было больше от демонстрации силы, чем от отдыха в конце дня. Расчётливо-размашистыми сильными движениями он будто доказывал правоту своих слов — насчёт того, что не собирается ничего выпускать из рук еще пару десятков лет. Излишний жест. В нём и без того ощущалась скрытая опасность, как в старом тигре, растерявшем быстроту, но всё ещё остающимся смертоносным хищником. Был ли кофейный бизнес прикрытием, или нет, но по натуре Гойя явно оставался тем, кто готов в любой момент прихлопнуть противника когтистой лапой.
Он подплыл к кромке, облокотился.
— Присоединяйтесь.
— Благодарю. Но я здесь уже привык к морю.
Его просверлили насквозь бледно-голубые глаза.
— Говорят, это вредно после еды. Я считаю, наоборот.
Интересно, подумал Коди, если бы он втянулся в это соревнование и пошёл ко дну, захоронили бы его где-нибудь под кипарисом в саду, выбросили на обочину или скинули в прекрасное синее море.
Гойя прекратил купание так же внезапно, как и приступил к нему. Вынул себя решительно из воды, обтёрся полотенцем, набросил на плечи лежавший наготове халат. И снова стал гостеприимным обходительным хозяином.
— Вы, наверное, устали. Пойдёмте, покажу вам вашу комнату.
Обещая «всё необходимое», он не лгал. Быть может, только в сторону преуменьшения. Угловая комната имела выход на два балкона. Через распахнутые высокие балконные двери пробегал наискосок приятный сквозняк. В простенке стояла высокая клетка, в которой прыгала канарейка. Дверца была открыта.
— Она не улетит?
— Она домашняя. Родилась в неволе. Если и выпорхнет, то быстро вернётся на балкон. Прирученное существо.
— Не опасно для неё?
— Опасно, ведь в саду живут и птицы покрупнее. Но это её дело — быть благоразумной. Держаться подальше от того, от чего стоит держаться.
Коди не мог устоять — сразу вышел на балкон. Внизу безумствовали клумбы. Закрытый уголок сада благоухал. Над деревьями уже золотило закатом.
— Вид — изумительный, — искренне залюбовался он. — И как красиво солнце садится.
Внезапно Гойя презрительно скривил губы.
— Сколько вам лет?
— Я старше, чем выгляжу.
— Вы слишком молоды, чтобы оценить прекрасное отчаяние догорающего заката. До этого вина следует дозреть. Только с возрастом понимаешь весь его трагизм и завораживающую красоту.
Его пальцы хищно впились в балконную ограду.
Завтракал Коди в одиночестве. Хозяин дома предупредил накануне, что довольствуется кофе в своей спальне. Но сразу после завтрака объявился на пороге.
— Нам лучше отправиться сейчас. Потом исчезнет свежесть. А вы должны увидеть утренний сад.
Гойя явно намеренно преуменьшал, называя сотворённый райский уголок садом. Ему — его ландшафтным дизайнерам — удалось создать пространство, кажущееся одновременно безграничным и замкнутым. Парк сошёл с гобеленов, что изображают Эдем. Раньше Коди считал лестью художников природе приглаженные старинные картины с их тщательно выписанными, идеально скруглёнными кронами, залаченными линиями стволов, плавностью переходов между формами. Сейчас он смотрел на такой оживший идиллический пейзаж. Конические, зонтиком, букетом кроны, просчитанное расстояние между деревьями, их вписанность в небо, отсутствие случайных пустот, всплески цветов — в этой тщательно срежиссированной гармонии было место и ухоженности, и вольной буйности. Было трудно вообразить, что парк где-то кончается и за его пределами существует хаос. Что за его пределами вообще что-то существует.
Гойя хорошо знал, где нужно делать остановки, чтоб показать товар лицом, вывести к очередному выигрышному ракурсу. Он двигался по дорожкам, ныряющим по холмам, так неторопливо и уверенно, словно перемещался по собственной комнате. В какой-то степени так оно и было. Царь и бог своего рукотворного райского сада, он ощущал свою власть над каждым его уголком.
На очередном изгибе дорожки он резко остановился. Указал на скромный с виду кустарник с мелкими невзрачными цветами.
— Это растение не растёт в Колумбии. Что вообще тоже достойно внимания: у нас самое большое количество видов. Его привезли мне из-за границы и долго уговаривали прижиться. Капризный эндемик. На вид ничего особенного. Понюхайте.
Коди подчинился.
Сначала повеяло карамельной сладостью. А потом запах развернулся, поймал на крючок, подтянул поближе. Но сколько бы Коди не раздувал ноздри, такого же сильного как в первый раз, глубокого проникновения аромата уже не было, он как специально ускользал.
— Примечательная способность, да?
— Сколько их здесь всего таких? Чужаков из других ареалов?
— Много. Кому интересно довольствоваться тем, что есть в распоряжении, если можно собрать красоту из разных уголков, именно ту, что хочешь получить?
Они прошли через узкую арку, увитую побегами.
— Одно из моих любимых мест. Я говорил вчера о нём.
Полукруглая площадка не была огорожена. Неряшливая подкова камней высотой ниже колена в расчёт не шла. За ней начинался отвесный обрыв — в глубину. Внизу, через зелень, искрились лазурь, аквамарин, синь. Послание было понятным: в природе и красоте не предусмотрены предосторожности. Хочешь любоваться — принимай как есть. Впереди расстилалось море.
— Представьте, каково было высматривать отсюда долгожданные корабли. Или бросаться с горя вниз, не дождавшись.
Гойя зашёл ему за спину. Пахнуло маслом для волос и добротной тканью. На секунду Коди показалось, что сейчас его толкнут через эту символическую ограду. Дыхание кофеторговца оставалось тихим, но вспенивалось и опадало. Слишком учащённое. Слишком животное. Коди подавил желание резко развернуться и выставить вперёд ладони. Бездна перед ним и за ним сравнялись по опасности. Страстная ярость, которая нет-нет да и прорывалась в колумбийце, ставила в тупик и завораживала.
Коди демонстративно сделал ещё шаг к краю. Он не повернётся.
— О чём вы думаете?
— О том, что уметь плавать надо ради таких вот бухт, — Коди махнул рукой вниз. В сторону ослепительного, режущего глаз зеркала воды. В нагревающемся воздухе чувствовалось, насколько прохладна — а то и ледовита — сейчас вода в этих синих кляксах. — Тот, кто не умеет, будет кусать локти, что не может очутиться внутри такого чуда. Она прозрачна до самого дна. Это невероятно красиво.
Настойчивое присутствие Гойи толкало в спину. Но затем пошло на убыль. Вряд ли он сознательно хотел напугать его. Просто привык демонстрировать свою силу .
— Вы живёте далеко от моря?
— Нет, я живу на берегу океана. Но мой океан попорчен людьми.
Гойя хрипло рассмеялся.
— Своё море я от них берегу.
— Дайте мне консультацию, — заявил Гойя за обедом. — Раз уж вы не хотите взяться.
— Я никогда не работал ни над чьими мемуарами и биографиями.
— Вы работали с текстами и материалами. Вы знаете об этом больше меня.
Он смотрел на него с требовательной холодной улыбкой.
Быть может, Гойе нравилось загонять людей в угол не только у обрывов. Или он в самом деле привык выжимать из любой возможности максимум.
Отказ от любых пояснений на фоне широких жестов владельца был бы слишком невежлив. Собрав все свои скудные представления о работе над воспоминаниями и биографиями, Коди откупился довольно размытым рассказом. Этот обман сошёл с рук неплохо: владелец дома слушал его внимательно. Иногда серьёзно кивал, будто что-то записывал в невидимый блокнот. Иногда переспрашивал. Потом сам пустился в какие-то пояснения относительно конца ушедшего века.
Глубокая пауза в конце очередного предложения насторожила Коди — и действительно: Гойя задремал. Голова его отклонилась на изголовье плетёного кресла, руки расслабленно вытянулись на подлокотниках. В отличие от большинства людей владелец дома спал абсолютно бесшумно. Он не сопел, не храпел, дыхание почти приблизилось к тишине, как притушенный огонёк.
Коди обернулся на дверь. Он мог бы выйти и вернуться в выделенную ему комнату, избавив Гойю от неловкости пробуждения, а себя от ожидания, затянутого неизвестно насколько. А мог покинуть виллу вообще.
Его предложили отвезти до самого дома, но он попросил высадить его у подножия холма, так чтоб проделать оставшийся путь пешком. По разбитой каменной лестнице и мимо скромных домов Коди спустился к прибрежным улицам, через уже выученные зазоры проулков вышел на пляж. После виллы казалось странным, что где-то внизу существует шум кафе и мелкие лавчонки с грошовым товаром. После нахождения в райском саду немыслимо было бы зайти в одну из них, скатиться до потребительства, или хотя бы смотреть по сторонам. Вознесённая над городом, вилла надолго отравила его возвышенным равнодушием к весёлой плебейской суете.
На море же запрет не накладывался.
Он сел на камень почти у самой воды и принялся наблюдать за волнами. Прилив отъел немного берега. Волны накатывали нерегулярно. То набегали одна за другой, колыхались скруглёнными гребнями, то выдыхались и наползали почти плоскими. Зато цвет оставался чарующим, хотя из зеленоватого кобальта перерождался в охристо-голубой, а потом в серо-лиловый.
Сейчас никто не ставил под сомнение его право любоваться умирающим солнцем. Вспыхивали, высвеченные прощальными отблесками, обретали объём неприметные раньше облака. Солнечная дорожка понемногу иссякала, как золотая руда на выработанных до дна приисках. И само светило перестало напоминать себя, становясь похожим на небольшой ядерный шар на месте величайшей потери.
В этот вечер особо драматичного заката не было. Всё произошло тихо. Небо над водами медленно-медленно посерело и пустило на себя сумрачность, которую можно было принять и за раннюю ночь, и за дождливые тучи. Внутри Коди воцарилась та же тишина, что и в покорившемся штилю море. Чайки кричали на испанском. Не так, как он привык слышать в других местах. Их вопли были требовательнее, ниже и более хриплы.
Эспиранца стояла на террасе, в дверях, когда он вернулся. Он спохватился, что никого не предупредил об отлучке, хотя никому и не должен был отчитываться, и никто не должен был ждать его.
—Я ходил на берег.
—У тебя в глазах море, — кивнула Эсперанца.
***
— Что тебя с ним связывает?
— Он покупает мои картины.
С Пабло он увиделся впервые с тех пор, как три дня назад они расстались на вилле. Сейчас они завтракали вместе у Алехандро. Художник выглядел слегка помятым, но донельзя довольным.
— Богатые люди, которые ценят живопись, — это грааль для художника. Манна.
Оба слова, и «грааль», и «манна», Пабло произнес со смакованием. Он явно гордился, что знает их.
— Он заметил мои работы из машины, когда проезжал. Это было полтора… нет, два года назад. Он доступный человек. Я сказал: у меня есть друг, журналист, которому нравится вилла. Он сказал — привози его.
— Он меня так покупает?
— Ты всерьёз убежден, что ты единственный журналист, которого он может нанять? — рассмеялся Пабло. — Он такой человек — он пользуется возможностью, когда видит её. Он видит тебя — он спрашивает тебя. Это честное ведение дел.
В кафе пожаловала целая громкоголосая стайка туристов-итальянцев. Они сгрудились возле доски с начертанным мелом меню, пустились в бурные обсуждения. Пабло, отчаявшись отбить у них официанта, отправился за кофе к стойке, внутрь помещения.
Стычка завязалась игрушечно и вяло.
Внимание Коди было оттёрто от входа в кафе скворчиным перекрикиванием туристов. Он намеренно отвернулся и предался любимому занятию, которому всегда здесь предавался, — скользил взглядом по щербинам собора напротив. Когда он снова посмотрел в сторону прилавку, то увидел, как Пабло спорит с худощавым незнакомцем. Мартинесу он, впрочем, вероятно, был знаком. Судя по тому, как Пабло угрожающе навис над ним, худощавый позволил себе какое-то оскорбительное замечание. Мартинес наставил на него палец и коротко ругнулся. Незнакомец вскочил, скрежетнули ножки стула. Что-то снова высокомерно процедил. Пабло гневно вспыхнул, толкнул его обеими руками в плечи, стал теснить. Тот отступал, сохраняя презрительное выражение лица. Оба кричали друг на друга. Официант нерешительно дёрнулся в их сторону, но ему нужно было угомонить туристов, осадивших его как мухи. Он только сказал что-то громко, видимо, призывая остановиться. Возглас прозвучал примиряюще. Коди ожидал, что сейчас Пабло фыркнет пренебрежительно, оставит противника в покое и вернётся к их столу. На пороге появился Алехандро. Он поправил фартук и двинулся к переругивающимся.
Дальше всё происходил молниеносно и в то же время замедленно. Как понарошку. В руке незнакомца сверкнуло лезвие. Пабло отшатнулся, но тут же рванулся вперёд, ухватил с ближайшего столика круглый поднос и ударил противника. Зазвенела посуда, раздались протестующие окрики. Сидевшие ближе к месту разборки вскочили на ноги. Коди тоже, но мало что мог разобрать за их спинами других людей. Затем кто-то выкрикнул не терпящим возражений тоном указание звать полицию — это слово Коди сразу выудил из испанской фразы. Несколько прохожих кинулись к эпицентру событий и, очевидно, пытались разнять дерущихся. Дальше Коди наконец увидел Пабло, того плотным кольцом окружили трое. Поддерживали под локоть и что-то говорили. Двое других крутили руки узкоплечему, который сплёвывал кровь, пенящуюся на губах, и презрительно щурился. И сразу же Пабло куда-то увлекли, куда-то вглубь кафе. «Это из-за молодого сеньора», — разобрал Коди фразу на испанском. «Сейчас будут» — откликались другие.
Коди пробился наконец ближе, его перехватил Алехандро.
— Что произошло?
— Ничего непоправимого, к счастью. Но нужен врач.
— Кому? Что случилось?
— Он ранил Пабло ножом.
— Что?!
— Рана неглубокая. Но ему нужно в больницу.
Вот он и стал свидетелем знаменитого колумбийского насилия.
— Из-за чего этот человек напал?
— Мартинесу не понравилось то, что этот парень сказал о вас, — поколебавшись, ответил Алехандро.
— Обо мне? — изумился Коди.
Алехандро помялся.
— Тут ничего личного. Негодный человек. Он шатался тут время от времени. Его вечно что-то злило. Сегодня он сорвал зло на Мартинесе.
— Он же меня не знает.
— Он сказал Пабло, что тот зря с вами общается. Что зря тратит на вас время, и…
— И что?
Алехандро вздохнул. Ему явно не хотелось продолжать.
— Что вы только выманите у Пабло картины задаром, пользуясь его расположением, но ничего не дадите взамен. Ничего, на что он надеется. Пабло не любит, когда кто-то пренебрежительно отзывается о тех, кто ему дорог.
— Я никогда не покупал картин. Я не разбираюсь в них, — рассеянно возразил Коди.
— Не слушайте болтовню дурных людей. Идите домой. Потом навестите нашего друга в больнице.
Коди хотел не откладывать, ехать сразу, но послушался совета — сейчас незачем мешаться у врачей под ногами, и отправился домой. Всё ещё дезориентированный разыгравшейся сумбурной сценой, двинулся другим маршрутом, по параллельной улице. В итоге вышло на двадцать минут дольше. Дома никого не было. Он сам не знал, радоваться отсутствию Эсперанцы, или лучше бы, чтоб кто отвлёк от хоровода неприятных впечатлений. По дороге обрывки картинок и смущённые утешения Алехандро понемногу складывались воедино.
Он вспомнил вечер, когда они с Мартинесом долго не расходились, потом наконец отправились по домам и остановились в узком переулке. Пабло о чём-то принялся экспрессивно рассказывать ему. Невзирая на ползущую от медленно планирующей на город ночи прохладу, от нагретых за день камней шли волны тепла. Голоса гулко раскатывались в этом искусственном ущелье, накладываясь на фон — музыку из ближайшего ресторана. Пабло пьяно держался за верхнюю пуговицу на его рубашке. Между ними оставалось символическое расстояние в десяток дюймов, если не меньше. Мартинес говорил напористо, заглядывая в глаза, жестикулировал. Ничего необычного, но в какой-то момент, как сейчас вспомнилось, Коди показалось, что это похоже на поведение конюха, заговаривающего лошадь перед тем, как накинуть на неё узду. «Понимаешь? — взмахнув рукой, Пабло закончил предложение экспрессивным риторическим вопросом, как часто это делал. Внезапно утратил равновесие, пошатнулся вперёд, его щетина мазнула Коди по щеке. Сейчас, задним числом, Коди мог допустить, что в мизансцене присутствовал подтекст. Он так привык к латиноамериканской привычке обниматься, хлопать по плечу и придвигаться во время разговора, что больше не подозревал в таком поведении двусмысленности. Вероятно, в тот вечер ему устроили проверку или предприняли лёгкую разведку. Ведь даже в сильном опьянении Пабло всегда отлично держался на ногах.
Какой-то смутный слух насчёт того, что Пабло бисексуален, до Коди долетел в начале их знакомства, но он его равнодушно пропустил мимо ушей. Во многом потому, что такая вероятность органично встраивалась в его общую страстность художника. Ни до, ни после похожих моментов не было. Был ли Коди простачком, проглядевшим очевидное, или всё же оказался прав, посчитав, что Пабло правит темперамент, а не осознанный расчёт?
К вечеру он добрался до больницы. Бесконечные коридоры были выкрашены неподходящей фисташковой краской, но в самих палатах оказалось светло. Пабло лежал на крайней у окна койке, забинтованный, опираясь на подоткнутые под спину подушки и проглядывая газету. Он встретил его радостным восклицанием. Отмахнулся от обсуждения драки как от чего-то пустого, и вскоре они уже беседовали о прогнозах на вечерний матч. Мартинес был ярым болельщиком, и эта тема занимала его гораздо больше, чем собственное здоровье. Всё же, через какое-то время стало заметно, что он слегка утомился.
— Я пойду, — сказал Коди. — Поправляйся.
— Не забудь! посмотри матч вечером! Иди же.
Повязка была плотной, но в остальном Пабло выглядел бодро, на щеках играл румянец. Коди пожал ему руку и вышел, пообещав следить за игрой.
Назавтра он понемногу отвлёкся. У матери был день рождения, он созвонился с родителями по скайпу. Поболтали минут десять. Отец кратко пересказывал последние новости.
— Высокий Прилив пришёл вторым.
— А Фарфор?
— Бежит завтра. Я на него посадил Джоуи.
— После Кроткой?!
— Он тоже умнеет, как и все люди. Только медленнее.
— А владельцу неважно, что его лошадь снова притащится восьмой или девятой?
— Он хочет, чтобы на ней ехал Джоуи. Говорит, что тот с Фарфором на одной волне.
— Ну да, конечно, — фыркнул Коди и тут же осёкся.
Вот из-за этого он и не был в восторге от совместных обедов. На них обнаруживалось: как бы Коди ни притворялся человеком пера, ушёл он от истоков не слишком далеко. На второй же минуте разговор скатывался в обсуждение нового жеребёнка, предполагаемой трещине в передней ноге или закупке витаминов. Прошёл не один год, а он всё так же естественно плюхается в темах, которые должны были от него отдалиться на миллион световых лет. Солёная ругань раздевалок, азартное обсуждение последнего круга, всем плевать на деепричастные обороты, сюжеты и стилистические правильности.
В почте обнаружилось письмо с непонятного адреса. Коди долго с недоумением смотрел на него. Потом сообразил: это ответ от энтомолога, которому он писал сто лет тому назад.
Энтомолог был вежлив и подробен. Он извинялся за то, что долго не отвечал, поскольку находился в отъезде. Далее сообщал, что Коди следует ещё раз уточнить у своего знакомого все детали.
«Латинское название, которое вы приводите, к сожалению, ничем не может помочь в идентификации вредителя. Оно не несёт смысла. Ваш знакомый наверняка присвоил это наименование самостоятельно. Сперва я подумал, что речь идёт о белокрылках. Они высасывают сок из листьев, но обнаружить их не составляет труда. Судя по длительному времени развития личинки, которое Вы упоминали, можно заподозрить также Agriotes obscurus, однако ряд других признаков особенности жизненного цикла, питания, миграции особей опровергают эту догадку. Всё описание поведения, способов размножения и пр. противоречивы. Избранное наименование может содержать завуалированное указание на размеры (гигантское потомство), но из контекста далее следует, что они мало заметны невооружённым глазом. По-видимому, Ваш знакомый ошибочно принял представителей разных видов за разные стадии развития одного насекомого. Самый простой способ — сделать фотографию этого вредителя, тогда опознать его не составит труда».
Коди написал ответ с выражениями признательности. Какие-то насекомые волновали его сейчас менее всего.
На сей раз в палате он Пабло не нашёл и отправился искать его по коридорам. В одном из закутков наткнулся на пожилую медсестру.
— Пабло Мартинес — его перевели? Он выписан?
— Мартинес? А. Вы были тут, — она перешла на скудный английский. — Нет. Он умер. Мои соболезнования, сеньор.
— Вы путаете, наверное. Пабло Мартинес. Такой молодой, шумный.
Медсестра кивнула.
— Так. Его родные сейчас подписывают бумаги у врача. Кабинет. Вон там. Спросите.
— Как — умер? — опешил Коди. — Это же была неглубокая рана.
— Плохая рана. Заражение. Инфекция.
— Но я навещал его, совсем недавно! Он был в порядке.
— Ему стало хуже. Брюшная полость. Это всегда опасно.
Возле нужного кабинета он столкнулся с двумя женщинами. Мать и сестра, догадался Коди. Вышедший навстречу им врач взял старшую под руку, почтительно к ней склонился. На вопрос Коди дал знак, что переговорит с ним позже. Женщина вошла в кабинет. Из-за дверей донесся горестный всхлип. Его сменили негромкие распевные причитания.
Оставшаяся в коридоре женщина помоложе скрестила на груди руки. Сверкнула на него с ненавистью глазами.
— El asesino, — неожиданно внятно процедила она, глядя на него в упор.
— Estoy muy apenado…por la muerte… Поверьте, я сожалею о смерти вашего брата, — преодолев потрясение, произнёс Коди. Понял, что не знает, как на испанском будет «брат». — Он был моим другом… mi amigo…
Он всё ещё надеялся, что она приняла его за другого, за того, кто пырнул Мартинеса ножом; мысль о том, что кто-то может винить именно его, совершенно непричастного, была слишком дика.
— Esto es por ti!
— Вы ошибаетесь.
— Sal de aquí! Lárgate!
— Ещё раз — примите мои соболезнования.
Худощавая, женщина несла в себе ту же страстность, что и Пабло. Но она была сухая и усталая, словно высушенная прозой, тогда как вся сочность поэзии досталась на долю её брата. Коди понял, что самое лучшее сейчас — действительно уйти. Расстроенные родственники не обязаны вникать в обстоятельства. Она держала руки под мышками, плотно обнимая себя; всё равно казалось, что она или уже замахивается или вот-вот сделает это, чтобы влепить ему пощёчину, замолотить кулаками по груди. Коди быстро выше. Чудилось, что за углом поджидают гарпиями другие женщины.
Он отправился в кафе. Хотелось перед кем-то оправдаться. Он подумал, что не знает, как воспринял новость Алехандро. Возможно, там его тоже винят в случившемся?
Владелец кафе, завидев его издали, поспешил навстречу. Нырнув между столиками, обнял так сочувственно, будто Коди потерял брата. Вынес бутылку вина за счёт заведения и, не слушая возражений, наполнил Коди бокал.
— Я не понимаю, как он мог умереть.
— Сепсис может развиваться очень быстро.
— Возможно, я действительно что-то сделал не так. Не остановил его, когда он вступил в спор с этим парнем… не успел вмешаться… Я не думал, что у того окажется нож.
— Никто не ожидал, что у него окажется нож. С чего бы вам об этом догадываться?
— Его родные убеждены, что я виноват.
— Вы нравитесь людям. Это не преступление, — мягко возразил Алехандро.
Он собирал сумку в растрёпанных чувствах. Одна его часть хотела остаться и перевалить через неожиданный речной порог, чтобы снова погрузиться в прежнее умиротворённое состояние. Другая подсказывала, что уже не будет безмятежно, как раньше, что смерть неизбежно накладывает на всё отпечаток. И что это знак, подталкивающий его к возвращению в свой мир.
Ночью Коди обуял страх, что власти арестуют его или, по крайней мере, запретят выезд из страны. Для того чтобы угодить безутешным родным или просто, чтобы досадить праздному иностранцу, каким он наверняка выглядит в их глазах. Потом охватили иного рода страхи. Вендетта — это итальянское или латиноамериканское понятие? Разве колумбийцы не славятся беспощадной войной во имя отмщения? Его бросило в холодный пот. Южная ночь перестала казаться уютной. Окна, по обыкновению, он оставлял открытыми. Из-за этого приходилось гонять ящериц, но других последствий никогда не влекло.
Помимо Артуро, попрощаться надо было с Алехандро. Тот вынес какой-то плоский, обёрнутый бумагой предмет.
— Возьмите, Пабло хотел, чтоб это было у вас.
Коди вспомнил неясные намёки, которые делал нападавший. Помотал головой и даже отступил на шаг.
— Нет, я не могу.
— Конечно, можете. Он просил отдать вам. Ему нравилось дарить своё искусство.
— Когда?
— Незадолго до несчастья. Он хотел, чтобы я передал вам это, когда вы будете уезжать. Если он вас не застанет или не успеет.
— Я бы обязательно сказал ему, если бы собрался уехать. Неужели он думал, что я бы не предупредил его?
— Пабло был как ветер. Дело не в вас.
Алехандро почти насильно впихнул ему в руки полотно. Удовлетворённо цокнул языком.
— Вот теперь хорошо.
— Спасибо, — пробормотал Коди, неловко обнимая раму.
Он не знал, какое именно полотно ему оставил Пабло. Дома начал осторожно вспарывать ножом упаковку, но остановился. Ему показалось очень неправильным использовать тот же предмет, от которого погиб художник. Прорезанный в бумаге узкий шрам жутким образом напоминал о ране. Кроме того, он вдруг сообразил, что ничего не знает о правилах вывоза произведений искусства. Как ему доказать на таможне, что он не украл полотно? В свете недавних обвинений померещилась довольная ухмылка комиссара и удовлетворённо сверкающие мрачным огнём глаза сестры Мартинеса. Промучившись полдня, он пошёл к Эсперанце и попросил её подержать некоторое время картину у себя.
— Я не могу её взять с собой сейчас. Если кто-то будет спрашивать — Алехандро дал её мне, он может подтвердить.
— И сколько мне держать её?
— Я обязательно напишу. Как только разузнаю, как правильно оформлять такие вещи.
— Так сеньор думает вернуться?
— Когда-нибудь, может быть. Тут было хорошо.
— Если надумаете возвращаться, сообщите сеньору Артуро, я сразу приготовлю дом, — сказала Эсперанца. Коди подумал, что она не поняла половину из его рассуждений.
Он ощутил неловкость, не зная, пожать ли ей руку или обнять. Взял сумку и вышел. Когда он шёл к ожидающей его машине, то чувствовал, что она стоит в дверях и смотрит ему вслед.
В Бостоне было прохладно, вместо разморенной желтизны, что примелькалась в Картахене, — царство буро-красного. Он взял такси и отправился сразу домой. В квартире было затхло. Он распахнул все окна, но вскоре понял, что дело не только в этом. Ему не хватало приморского воздуха и пьянящего привкуса колумбийского лета. Здешний воздух отдавал смогом и пластиком. И нигде не было ящериц.
Ему казалось, что он вернулся из очень долгого путешествия, хотя отсутствовал меньше месяца. Из-за разницы во времени не стал ложиться. Приготовил себе кофе, зажёг на кухне лампу, включил ноутбук. Проверил почту, в которую не заходил пару дней, попытался навести порядок в рабочих файлах. Написал Марго, хотя и сообразил уже после, отправив письмо, что это ночное послание будет выглядеть странно. Он с трудом представлял себе, как появится в понедельник в редакции. Всё равно что втискивать загорелые после долгого хождения босиком ступни в тесную офисную обувь.
Под утро он заставил себя вздремнуть полчаса — обычно такой быстрый сон помогал, он вставал освежённым и с запасом сил на половину дня, — и когда спустил ноги с кровати, то запаниковал: что случилось, где прохладная плитка? Такие же незначительные сбои преследовали его до выхода из дома. Он автоматически начинал прикидывать, после завтрака или до искупаться, выходя из спальни, сворачивал не налево, а направо; распахнул шкафчик и долго недоуменно пялился на тарелки — в Колумбии над мойкой стояли упаковки с чаем и кофе. На дороге он чувствовал себя иностранцем, осваивающим новый маршрут и новые правила движения.
Глава 9
— Это не объясняет одной вещи…
— Какой же?
— Почему вы поверили? У вас изначально все эти данные были на руках. И вы смотрели на них как аналитик. Складывали, сопоставляли, строили гипотезы. Что изменилось? Тем более после такого промежутка времени. Почему же вы вдруг решили, что теория Гарта должна быть доведена до людей?
— Верно. Я перегорел. Похоронил ту историю. Сто раз о неё позабыл. По уши был занят другими статьями. Провёл отличный месяц в Колумбии. Купался, загорал, болтался по достопримечательностям. Когда пришло время собирать чемодан и возвращаться, я был типичным беззаботным человеком после отпуска. Так что, ответ на вопрос «почему» в этом и кроется. Если долго над чем-то работаешь, глаз замыливается. Отпуск пошёл мне на пользу. Я посмотрел на всё новым взглядом, уже непредвзято. Наверное, правильно будет сказать, в моём случае сыграло роль то, что я спроецировал теорию на собственное существование. Иными словами, эгоизм. Вот она, волшебная палочка. Набор данных перестал быть прошлым Гарта и стал теорией, затрагивающей моё будущее, мои перспективы. Чем-то, касающимся меня напрямую. Согласитесь: любые новости о том, что появилось нечто, способное улучшить нашу, конкретно нашу жизнь, сразу становятся нам интересны. Введение нового чартерного рейса, так что можно будет долететь из точки «а» в точку «б» без пересадки или по более дешёвому тарифу. Появление технологии, позволяющей оперировать сетчатку глаза со стопроцентной гарантией успеха. Мы так устроены, что берём подобное на заметку. Чем больше вероятность, что нам пригодится это улучшение, нам лично, тем выше шансы, что мы сохраним информацию о нём на полках памяти. Тут же речь шла о кардинально важном изменении качества жизни. После того как фрагменты мозаики сложились, я впервые присмотрелся к самой теории, а не к сопутствующим факторам. К тому, что пытался доказать Гарт, а не к тому, что из этого вышло, не к событиям его жизни. И, что скрывать, теория эта выглядела симпатично. Примерьте её на себя. Представьте, что в ближайшем будущем она перестанет быть теорией, заработает — лично для вас. Попробуйте её на вкус. Допустите, что она может быть хотя бы наполовину истинной. Вот это со мной и произошло. Примерно.
***
Коди пролистывал новостную ленту. Новости казались пресными. Организм ещё жил другими часами. Всё было непривычным. Словно он не вернулся домой, а наоборот — приехал в чужую страну, где приходится втискивать себя в незнакомые обычаи. В понедельник предстояло возвращение в редакцию. По улицам, столь отличным от улиц прибрежных городков и вальяжной Картахены. Его волновало — как там, прибой напротив его дома? всё так же зазывен? И неужели торговки фруктами в своих тюрбанах по-прежнему стоят на углах, беззлобно сплетничая и показывая в улыбке все зубы, хотя он уехал далеко-далеко? Вспомнил подрагивание икроножных мышц после кайта. Сдирание гидрокостюма, тяжкое, как снятие кожи. Запах краски в мастерской Пабло. Его самого, полубосой ногой ударяющего по педали разваливающегося мопеда. Кессонова болезнь — медленное всплывание из океана отпуска — не ослабила хватки, а даже усилилась. Коди созвонился с Маршем. Пообещал заехать за котом, Марш воспротивился — кот успел стать любимцем Корнелии. Позвонил родителям, сообщил, что вернулся, а значит, они смогут пообедать вместе, если у них будет желание сделать крюк перед аукционом. Условились на вечер понедельника. Начал разбирать сумку, на половине бросил.
Заметку в новостной подборке он почти пропустил. Это было упоминание о прошедшем в Бостоне на прошлой неделе концерте. Взгляд равнодушно проскользнул по поверхности всех этих «полный зал», «новый сингл», «окончание турне». И споткнулся об имя исполнителя.
Эр Джи.
Коди промотал страницу дальше, саркастично обозвав себя полным придурком. Миллионы людей имеют схожие инициалы. А тут вообще не имя, сценический псевдоним. Потом вернулся к новости. Вчитался. Рэп. Певец уже много лет читает рэп. За миллион световых лет от таких людей, как Ричард Гарт с его спецкурсами по культурологии. Как и сам Коди сейчас от истории в лесу.
Два инициала светились на экране среди остальных букв мерцающими светлячками. Имя взывало к нему, как брошенная на обочине кукла. Он закрыл ноутбук, доразбирал сумку. Позвонил в редакцию.
Записанный на обороте посадочного талона номер Коди разглядывал минут пять. Разговор по телефону — это для снайперов. Одна попытка. Не сумел поразить цель в первую минуту — всё, пути закрыты. С тех пор, как в телефонах появилась опция «Чёрный список», жизнь журналиста стала похожа на хождение по канату без страховки. Раньше можно было надеяться на то, что жертве надоест сбрасывать звонок каждые две минуты, и трубку снимут хотя бы для того, чтобы наорать. Оставить всё как есть и даже не попробовать было бы чудовищным расточительством. За личными номерами и почтовыми адресами знаменитостей всегда шла бешеная охота. То, что знакомый из музыкального отдела с ним поделился таким жирным куском, можно смело засчитывать в разряд колоссальных одолжений. За это одолжение ему всё равно расплачиваться, так что ж — даже не предпринять попытку?
Он набрал номер чуть не одним слитным движением, не давая себе передумать В голове было пусто, ни одной идеи. Вдохновения не приходило. Что он может сказать, чтобы поразить цель в сердце? Он не знал об Эр Джи ничего. И о рэпе тоже. И о музыке вообще, если уж честно, знает немного. Ребята из шоу-бизнеса в это время наверняка ещё спят. Видят десятый сон после автограф-сессий и оргий с кокаином — или с чем там оттягиваются преуспевающие рэперы. Как назло, гудки прервались слишком быстро, на третьем или четвёртом, не дав опомниться.
— Слушаю, — произнёс собранный чёткий голос.
— Эр Джи?
— Да.
— Прошу прощения, что беспокою вас.
— Мы не знакомы?
— Меня зовут Коди. Я провожу небольшое расследование и хотел бы побеседовать с вами.
— Вы детектив?
— Нет, я из журнала «Дейли лайф».
— Какой журнал?
— Вообще-то я не за интервью. Это скорее частная беседа. Мне нужна ваша помощь в одном деле.
В трубке молчали, и Коди отругал себя за топорность. Вряд ли «Дейли лайф», не заигрывавший с этой субкультурой, мог заинтересовать раскрученного музыканта. Многие используют для пиара любой шанс. Рэпер в этом не нуждался. Но можно было хотя бы попытаться закинуть крючок. Не блеять жалобно про помощь. И на фоне этой позорной беспомощности его охватывало с запозданием неприятное изумление: с какой стати он поддался рецидиву?
— Приезжайте, — кратко ответил Эр Джи.
Жил музыкант на одном из верхних этажей закрытого жилого комплекса в центре Верхнего Ист-Сайда. Да, было бы странно, обитай он в пригороде. Рэп — городской пульс, и только. Консьерж внимательно изучил документы Коди и его самого, взъерошенного после почти четырёхчасовой гонки, прежде чем допустить к лифту. Когда Эр Джи бросил в трубку своё скупое приглашение, Коди слегка запаниковал. «Когда? — Можете прямо через час. У меня сегодня свободный день. — Слушайте, а я в Бостоне. — Ну — к ланчу доберётесь».
По пути Коди успел только мельком глянуть несколько релизов с концертов и плакат к выходу очередного альбома; певец в традицонной мешковатой толстовке вырисовывался тёмным нечитаемым силуэтом на фоне ядовитых красно-зелёных прожекторов. Поэтому первым сюрпризом стало то, что Эр Джи белый. Вторым — то что он старше, чем Коди воображал. Певцу было лет сорок-сорок с небольшим. И он не пытался притвориться моложе.
В квартире они оказались вдвоём. Охраны не было. Это и не требовалось. Коди почему-то сразу уверился, что певец может за себя постоять. Не по-уличному, кулаком или кастетом, а каким-нибудь хитроумным джиу-джицу. Двигался Эр Джи как человек, который занимается йогой или одним из текучих восточных единоборств. И держался как продюсер или финансист, а не как рэпер. Собранный, скупой на жесты. В жизни он носил дорогую, свободную и совсем не рэперскую одежду. Основательные часы на запястье. Даже миниатюрная бриллиантовая серёжка в ухе смотрелась знаком респектабельности. В обстановке всё было так же: лаконично, но не настолько, чтоб это тыкало гостей носом в элитарность минимализма. Нигде афиш с изображением владельца дома. Никаких музыкальных наград на полках. Скупой мужской интерьер.
— Хотите брeнди?
— Я не пью.
— Воды? Чая? Кофе?
— Воду, пожалуйста.
Эр Джи был опытным хозяином. Он не суетился, предугадывал желания и перемещения гостя. Приглашающе указал Коди на шоколадно-коричневый диван. Когда возник вопрос, куда поставить наполовину опустевший стакан, ненавязчиво выдвинул из боковины дивана панель. Себе заварил зелёный чай. Не торопил. Ждал, когда Коди заговорит, и в этом ожидании была чуть ли не буддистская сосредоточенность.
— Спасибо, что согласились встретиться. Если честно, не ожидал. Тем более что я не из музыкального журнала.
— Будь вы из журнала о музыке и зайди речь об интервью, я бы отказал. Но помощь в частном деле — другое.
— Я не знаю ничего о вас и вашем творчестве.
— Оно и к лучшему.
— А как вас зовут на самом деле?
Эр Джи поколебался, и Коди понял, что рэпер почти назвал своё имя, но затем покачал головой.
— Извините.
— Совсем не в том причина, что я не доверяю вам, — возразил Эр Джи. Посмотрел на распускающиеся лепестки в прозрачном чайнике. — Вы хотели переговорить со мной как с Эр Джи. У вас на то должен быть повод. Мы — те, кем себя называем.
— Почему вы вообще начали писать рэп? Не соул, не пост-рок? Я не собираюсь ничего публиковать. Мне просто интересно.
— Я понял. Так сложилось. Я не собирался строить музыкальную карьеру. Хотел быть физиком. И учился на физика.
Уловив удивление на его лице, Эр Джи устало кивнул.
— Этого нет в моей биографии. Мои агенты формировали определённый образ.
Коди поймал себя на том, что проникается уважением к этому человеку с плотной фигурой и умным взглядом.
— Жалеете? Что не срослось? С физикой.
— Давайте я вам сэндвич или что-нибудь подобное приготовлю. Раз вы в самом деле из Бостона ехали.
— Когда я звонил, я не успел посмотреть, где вы живёте.
Эр Джи бесшумно поднялся и прошёл к узкому чёрному кухонному столу. Бесшумно открыл шкафчик.
— Она меня вдохновляла. Я считал, что это самая красивая из всех наук, — сообщил рэпер, совершая плавные пассы над чем-то зелёным. — И до сих пор так считаю. Физика говорит о равновесии в мире. Ничто не уходит бесследно. Элементы лишь проходят цикл превращений. Энергия не возникает из ничего и не уходит в никуда.
— Обычно на сцену не пробиться. А вас послушать — всё случилось само собой.
— А так и есть. Я учился музыке в школе. Отчаянно скучал за фортепиано. В старших классах попробовал гитару — хватило на одно занятие.
Эр Джи вернулся с тарелкой. На тосте нечто вегитарианское соседствовало с породистыми креветками.
— У вас нет аллергии на морепродукты?
— Спасибо. Нет, у меня на еду только самые положительные реакции.
Оказалось неожиданно вкусно. Коди после некоторых сомнений опознал ростки бамбука и латук.
— Моя дочь называет это вьетнамским сэндвичем. Бог знает почему.
— У вас есть дети?
— Двое.
Вероятно, Коди непроизвольно оглянулся или сделал к тому поползновение, потому что Эр Джи сразу же добавил: — Они сейчас у бабушки. Жена повезла их на пару дней в гости.
— Вы не боитесь приглашать к себе незнакомцев?
— Я философски смотрю на такие вещи. Если меня захотят убить, то пристрелят, когда я на сцене.
— Вам когда-нибудь угрожали?
— Сцена притягивают нестабильную психику как мёд. По большей части они безобидны. Им нравится идея, что они могут контролировать кого-то, кто успешнее их, богаче их… Подставьте любое слово в сравнительной или превосходной степени. Примитивная компенсация. До реального преступления они не дойдут, даже если им вложат в руку заряженную винтовку.
— А по меньшей части?
— К счастью, самые большие неприятности, которые они мне принесли, — обещание предать меня анафеме, потому что я оскорбляю ислам.
— Вы же не араб.
— И не шовинист, и не сатанист. Но кого это волнует?
— А вы оскорбляли ислам?
— Не имею представления. Так… О чём пойдёт речь?
— Уверен, мой вопрос покажется вам диким… Вам случайно не знаком человек по имени Ричард Гарт?
— Дядюшка Гарт? Конечно.
Коди смотрел на певца, и не мог отделаться от чувства, что проходит на расстояние вытянутой руки от чего-то, очень родственного чуду. Впервые на его вопрос ответили «да». Фантастический выстрел наугад обернулся попаданием в яблочко. Было и в самом Эр Джи что-то такое… Он казался знакомым. И не просто знакомым, а узнанным за многие годы проживания рядом. Так, что слова можно было использовать по минимуму. Штрихами. А ещё он был как земля, под которой пульсирует лава. Идущее от него тёплые волны не имели ничего общего с дружелюбностью или харизматичностью. Коди просто ощущал тепло, как ощущал бы его, сидя рядом с камином.
— Я не имею в виду кровное родство, разумеется.
Теперь Эр Джи стал более… раскован что ли. Сдержанность дала трещину. Он и до того держался просто, а теперь — отодвинул ещё дальше ширму официального разговора.
— Я называл его так только за глаза.
— Вы общались.
— Мы дружили. Ему было сильно за пятьдесят. Мне едва двадцать. Скажете, странная дружба.
— Как же она завязалась?
— Он часто угощал меня обедом, — едва заметно приподнял уголок рта Эр Джи. —В то время я был нищим студентом. С ним было интересно говорить обо всём.
— Так вы — учились у него?
— Да. Прослушал пару лекций. Потом, после занятия…
—… подошли задать вопрос.
— Это оказалось захватывающим. Мы быстро сблизились.
— И после поддерживали связь…
— …какое-то время. Затем он пропал. Я решил — вышел на пенсию и переехал.
— Что-то в этом роде.
— Он умер?
— Да.
— Я так и понял.
Коди хотел рассказать историю о доме в лесу, от которого теперь остался только слабый след среди сухих сосновых иголок. Собрался уже — и не стал. Чем дальше шёл разговор, тем меньше требовалось слов. Всё, что хотелось сказать, и так уходило к собеседнику цельным ёмким зарядом. Слова скорее мешали.
— Но как так получилось? Вас цепляла физика, цепляли лекции по культурологии… И вдруг вы на сцене.
— По официальной версии это был микс брутального варианта Ромео и Джульетты и опасной вражды. А…
— …по неофициальной?
— В юности, как раз в университете, у меня случались приступы эпилепсии. Во время них я видел образы. Очень яркие. После того как приходил в себя, меня накрывала такая слабость, что я мог только лежать и вспоминать эти картины. Начал их записывать.
Эр Джи задумчиво потёр костяшки пальцев.
— Самое интересное — мне так и не поставили диагноз. Моя мать обследовала меня в лучшем медицинском центре. Она была уверена, что я умираю. Я тоже был напуган. Но мне было девятнадцать, и я точно не собирался умирать. Поэтому я согласился безропотно на все процедуры, как ягнёнок. Провели десятки тестов. Согласно обследованиям, я был полностью здоров.Врачи вообще не верили, что у меня бывают приступы.
— А разве вам не вызывали врача во время припадков?
— Они длились минут пять, не дольше. Не было гипертонуса или пены на губах. Я падал на землю и не мог совладать с телом. Мир вокруг темнел. А изнутри век мелькали картины. До сих пор помню ощущение. Ощущения. В меня входила огромная лавина. Внутри костей начинал полыхать костёр. Спустя несколько месяцев приступы бесследно исчезли.
— Навсегда?
— В таком виде их больше не было.
— А почему вы не оставили эти образы просто стихами?
— Не имею представления. Я почувствовал, что их надо произносить. До того рэп был мне безразличен.
— А здесь — пошёл.
— Да. Слова выстреливали, как пневматика. Это было именно то, что нужно. Один агент с музыкальной студии случайно услышал. Предложил сделать запись.
— Вам понравилось.
— Это был… приятный опыт. На записи я чувствовал себя как шаман в трансе. Мне казалось, что я делюсь чем-то очень личным. И при этом не ощущал никакой скованности. Я не робел, не запинался. Слова текли, как…
— …как ток.
— После мне сразу предложили контракт.
— Он хорошо продавался? Альбом?
Ещё до того как Эр Джи ответил, Коди прочитал в воздухе ответ.
— Я дебютировал другим. Более доходчивым. Первый потом тоже вышел. Но остался чем-то…
— …для внутреннего пользования.
— Именно.
— И Гарт… — предположил Коди, удивляясь, что совсем забыл о старике, из-за которого проделал неблизкий путь до Нью-Йорка. Ради которого они и встретились. Сейчас казалось, что это уже не важно.
— …И Гарт, — одновременно с ним произнёс Эр Джи, — стал одним из первых, кто получил мой первый альбом.
— Что он сказал?
— Поблагодарил. Пообещал, что внимательно прослушает песни. Я отшутился, что это не обязательно. Это было вроде приношения. Знак уважения.
— И это случилось…
— …в апреле
Тот самый месяц, когда Гарт собрал вещи и сбежал.
Они внимательно посмотрели друг на друга.
— О чём он?
— Я сам не знаю.
— Вы его не…
— Больше не слушал.
— А другие? Они были иными?
— Иногда я так и создаю песню. Снисходит нечто вроде… непреодолимой дремоты. Но приступов больше нет.
— Его можно…
—…найти в сети? Наверное. Давно не проверял.
— Я попробую.
— Вам вправду так интересно? Что же.
Эр Джи встал. Открыл ноутбук, достал из ящика флешку. Скопировал файлы. И бросил флешку ему.
Серебристая, продолговатая, она перевернулась в воздухе. Раз, второй. Коди подставил руку. Маленький продолговатый прямоугольник невесомо упал точно в центр ладони.
— Держите.
Уже в дверях Эр Джи приостановился. Поколебавшись, спросил:
— Я вас нигде не мог видеть?
— Вряд ли. Тысячу лет назад я работал несколько месяцев на телеканале. Но всё равно вряд ли. Уже и сам об этом не помню, другие тем более.
— Такое чувство, что я вас видел. Что я вас знаю.
Диск Коди включил в машине. Впервые в жизни он стеснялся того, что слушает. Прежде чем опустить стекло, даже призадумался. Сначала шёл традиционный брутальный запев. Жёсткий мир, в котором каждый сам за себя, разбитые тротуары, провалы окон, выщербленные дороги и женщины с пустыми глазами, предлагающие себя. Ничего из этого не могло считаться оригинальным. Девяносто процентов рэпа кричит о чернухе. Исполнители отказываются верить, что в мире есть и светлые стороны, а не только трущобы с наркоманами. Но затем в песнях что-то поменялось. Среди строчек о порабощающем мире и потерянных душах вдруг стало пробиваться нечто экстатическое. Исполнитель вошёл в транс. Голос молодого Эр Джи теперь звучал иначе — властно, обличающее. Ничего похожего на нагнетаемый мрачняк. Нехарактерная для тогда совсем ещё, по сути, мальчишки властность. В словах слышался отзвук удивления: как будто исполнителя смыло с берега волной и он до сих пор не может поверить, что барахтается в стремнине, которая несёт его с бешеной скоростью, но при этом не в силах остановиться и продолжает своё песенное откровение.
Они вытягивали жизнь моих поколений,
Пили соки моих растений,
Разоряли мои поля, осушали мои реки,
Из песочных часов крали моё время.
Это было моё. Только моё, поверь мне,
Я был как солнечная батарея,
Как вечный двигатель,
Поршень, двигающий туда-сюда,
Как океан, бьющий набатом в берега,
Как водопад, рушащий камни,
Тайфун, сметающий города,
Как горная река,
Без конца и без края,
А теперь не знаю,
Как вернуть себе то,
что сквозь пальцы утекает?
Чужак с кровью-отравой,
Оттеснивший тех — кто по праву,
Пришёдший в мир через забаву,
Молчащий о своей сути.
Богомол-притворщик, успешный трутень,
Чуждое семя,
Проросло сорняками,
Дайте нам время
Реванш за нами.
И я свидетель. Один из пророков.
Вплоть до назначенного срока.
Кто знает, много ли выйдет прока,
От слов моих вам одна морока,
Но я дождусь того, второго,
Метну милоть и скажу: вот какого
Ты медлил, бро? Работы много,
Мы все топчемся у самого порога
Дашь отмашку — начнётся дорога
Хлопушка «на старт» — и второё дубль.
Вороньё над моим трупом
Будет ликовать, пировать без звука,
Устав от моих песен,
Но это будет позже,
а пока слушай, сколько влезет
Пожалуй, парень перегибает. Мало кто проникнется такой высокопарной риторикой. Для поклонников рэпа слишком заумно и поэтично. Эр Джи не смущала помпезность выкрикиваемых им изречений. Он продолжал, и Коди почудилось, что он видит побелевшие костяшки пальцев, отчаянно сжимавших поручни несущегося на бураны корабля.
Своих слов до конца я не знаю,
Подпеваю, извлекаю, выпускаю.
Собираю трут, иногда поджигаю.
Для меня они тайна,
И для тех, кто рядом.
Только те, кто за занавесом,
протыкают взглядом,
В бессильной злобе.
Кулаки сжимают.
Тянут щупальца, выжидают, паскуды,
Но я не их корм, обломают зубы.
Моя песня только началась.
ничто не уходи никуда
ничто не берется ниоткуда
хочешь правды? Все мы доноры чуда,
ничто не уходит в никуда
ничто не берётся ниоткуда.
Моим ангелом остаётся лишь вода,
Защищающая от зла,
Уводящая прочь и за,
Стреляющая скороговорка была слишком не похожа на того Эр Джи, что Коди видел полчаса назад. Он разговаривал с прагматичным сдержанным человеком, который трижды посмотрит по сторонам, прежде чем переходить улицу. С флешки истекал лавой вулкан.
…Рано или поздно всё подходит к концу,
Флаг подхватит второй.
Тот, кто придёт за мной.
Я вострубил трубой,
Он взмахнёт рукой.
С каждого перекрёстка разлетится слово,
Каждый день жизни. Ещё раз, опять, снова.
Параллельные стёжки, совсем не похожи,
И никто не прикоснётся к избранным Божьим,
….
Началась другая песня. Как ни странно, Коди даже уловил некоторые отличия в мелодии.
Я видел тебя, борющийся с Богом.
Я видел тебя, борющийся с братом.
Я видел поцелуй Иуды, высосавший самый ценный дар.
Слушай меня, слушай меня, слушай меня!
Гниль и тлен, тлен и прах.
А это не так.
А это не так.
Совсем не так!
Почему-то стало не по себе. Коди убавил громкость. Голос рэпера всё равно продолжал впиваться в мозг. Надуманные метафоры вдруг начали обрастать невольно возникающими перед глазами картинками. Эр Джи удалось передать свои эпилептические видения в красках.
Коди дождался зелёного света, повернул на перекрёстке. Где-то он уже слышал эту фразу.
Одна половина червива, вторая цела.
Состязались два брата, была борьба.
Сотворенный в начале — и на день седьмой.
Две спирали, вступившие в смертный бой.
И это ещё только вторая композиция из четырнадцати. Эр Джи не зря придержал альбом. Действительно, слишком. Удивительно, что он отважился подарить его такому рафинированному интеллектуалу, как Ричард Гарт.
Я как самолёт, который только набрал высоту.
Я хочу летать, а не падать а чёрную тьму.
Пересечения ваших радаров ловят меня в липкую сеть.
Твоя отравленная ДНК будет слита в унитаз,
Как когда-то за века до меня
Тебя отправили в нокаут в первый раз.
Липкая ненависть ваших общих мыслей…
— Эй, куда едешь? — водитель в соседней «импале» сделал выразительный жест и гневно сдвинул брови. Коди жестами извинился. Припарковался и первым делом выключил музыку. Ему ни строчки больше не хотелось слушать из этого апокалиптического бреда.
Дома Коди первым делом забил в поисковик фразу «Два пророка». Смутно знакомо это звучало. Удача улыбнулась ему с первой попытки. «И дам двум свидетелям Моим, и они будут пророчествовать тысячу двести шестьдесят дней, будучи облечены во вретище. Это суть две маслины и два светильника, стоящие пред Богом земли. И если кто захочет их обидеть, то огонь выйдет из уст их и пожрет врагов их; если кто захочет их обидеть, тому надлежит быть убиту. Они имеют власть затворить небо, чтобы не шел дождь на землю во дни пророчествования их, и имеют власть над водами, превращать их в кровь, и поражать землю всякою язвою, когда только захотят». Точно, Откровение Иоанна. Будь Эр Джи чёрным, его болезненная религиозность хотя бы была объяснима.
Коди полулёг на диван и закрыл глаза. Безумный вояж давал о себе знать. Затёкшая спина ныла. Что это было? Общение с Эр Джи. Взаимопонимание, которое тогда грело, а сейчас казалось какой-то аномалией. Хотелось вытряхнуть из памяти песни. А ещё лучше — включить другую музыку, первую попавшуюся запись, лишь бы вытравить из головы сумбурный речитатив. Но для этого нужно было встать, а двигаться не хотелось совсем. И даже спать казалось — сложно.
На него опустилась необычная дрёма. Он перестал быть здесь и сейчас. Глаза слипались. Коди опустил затылок на подлокотник дивана. «Ничто не указывает на обязательность старения и смерти… Жили до девятисот лет… пьёт мои соки». Обрывки чужих фраз сплетались в паутину, кружились каруселью… Выпрыгивали как рыбки в дождь на поверхность озера. Что-то прощёлкивалось, смещалось, перетасовывалось. В этой дымке полусна лаборатория Глена Размани, страницы исследований Орсон, колонки перечисления имён патриархов, строчки брутального рэпа перестали существовать отдельно. Они обрели вид длинных зелёных отростков, как у орхидей. Сплетались воедино, образовывали твердеющий на глазах витой ствол, который устремлялся ввысь. Новообразованное дерево мчалось с космической скоростью к небесам. Зелёные листья падали с него, не в силах удержаться под напором встречного ветра. Серебристая флешка замедленно переворачивалась в воздухе, зловеще, как пуля, обещающе, как заветный ключ. Зависала над головой. Падала. Падала… Грани её поблёскивали. Чересчур ярко, неправдоподобно. Перед глазами чертились красные линии. Коди видел такое в каком-то фильме: умозаключения героя визуализировались, накладывались на картинку пунктиром и указательными стрелками, показывая взаимосвязи и выводы. Сейчас такая же экстравагантная разметка появилась на гигантском коллаже из разрозненных фактов. Этот беспокойный полусон не нравился Коди, было в нём что-то очень нездоровое и холодное. Хотелось перевернуться на другой бок, сменить изображение. Резко сесть и сбросить её — но бескрайняя дремота спеленала его по рукам и ногам крепче смирительной рубашки, позволяя только видеть. Она ничуть не напоминала обычную сонливость. На него обрушилось нечто огромное и невыносимо тяжёлое. Коди не засыпал, а плавно погружался в бездвижность и крайнюю замедленность всех процессов. И одновременно — попадал куда-то… в место, где не было ни пространства, ни времени, только предельная ясность восприятия
…закон сохранения энергии. Ничто не возникает ниоткуда и не уходит в никуда… Острые грани пазла с грохотом неслись навстречу друг другу. Последние элементы стремительно пристыковались. Огромная золотая чаша опрокинулась, разливая по небу своё густое содержимое. Поток обратился в реку. Её изгибы терялись за горизонтом. Откуда-то Коди знал, что она образует гигантскую восьмёрку. Воды текли медленно. Мысленно назвав их так, Коди тотчас же одёрнул себя. Русло несло в себе что-то иное. Густая субстанция ничуть не напоминала воду. Эликсир жизни. Божественное Ци. Плоды вечного дерева. Нет, ни одно название не было правильным, но эти псевдонимы слетали вниз чешуйками истины. Когда-то давно человечество обладало бессмертием. Люди не старели. Не умирали. …Великое падение сотрясло всю твердь. Затрясло, подбросило, ударило отдачей… Коди бросило на землю. Дрожь стихала медленно. Он поднял голову, готовясь увидеть крушение мира. Но мир остался. Только свечение вокруг потускнело. Небо как зашторило. Дерево на горизонте лишилось листвы. А потом первым делом всколыхнулось: а как река?!.. Коди обернулся, ища её взглядом. Уродливый чёрный обломок вонзился в текущее золото ножом. Но река продолжала течь. Огибая чёрную скалу, распадаясь на десятки ручейков. И… мелея… Он поднялся на ноги, ища встревожено причину. Пространство вокруг, которое он сравнивал с землёй, тарелкой повисло в невесомости. Оно было — и как бы нет. В этом твёрдом осязаемом ничто образовалась воронка. Густое золото вытекало в дыру. Всплескивало гейзером, растекалось — и всасывалось чёрным зевом. Плоская твердь перевернулась вместе с Коди.
С изнанки всё кишело насекомыми. Они покрывали поверхность островками. При этом в них не было ничего от насекомых, но в то же время как бы и было, на все сто процентов. Как только Коди поймал себя на этом парадоксе, всё нечеловеческое из существ исчезло. Он видел теперь только людей, которые влились в ряды других, самых обычных. Одни из них протягивали руку и зачерпывали воду. Она делала их тела хрустальными; её голубоватое свечение подсвечивало изнутри, приводя к прозрачности. Переливаясь из одного органа в другой, вода была уже огоньками, вспыхивающими то ярче, то тише. Коди залюбовался этой картиной. Другие подошли к мерцающим. Кто-то положил ладонь на макушку стоящего рядом. Кто-то обнял — и коснулся чуть ниже груди. Кто-то обвил целиком. Голубые всполохи перебежали из тела в тело. Объятия распались. Потом всё повторилось снова: одни люди наклонялись к ручьям и черпали горстью. Другие прикасались к ним. Снова. И снова. В бесконечном повторении. Это длилось так долго, что стало рутиной. Те, кто подвергался прикосновениям, в итоге становились намного меньше, горбились — и уходи. Тысячами они шагали за край. Таяли. Исчезали. Следом появлялась другая плотная колонна. Капля из океана. Волны рождений и смертей, воспринимаемых как должное. Естественная убыль. Но естественная ли?
— Постойте! — без звука удивлённо закричал Коди — там, на полотне, где разворачивалась драма. — Вы не должны уходить!
Человечество бессмертно.
Нет нужды в смерти.
Каждый может жить вечно.
Нужно только напомнить об этом — и уничтожить преграду.
…А потом всё закончилось. Он почувствовал свои пальцы. Сначала самые их кончики. Потом всю руку. Тело включили.
Циферблат утверждал, что не прошло и десяти минут.
Удивляясь заново обретённой способности двигаться, Коди вышел на улицу. Ноги вынесли его на перекрёсток, потом дальше… Полосы зелёного и красного текли вокруг. Красный кирпич, зелёные кроны. Острые линии церкви. Бесконечные магазины, манекены. Он обнаружил себя напротив витрины «Старбакса». Не было реки, не было пунктирных линий. Только обычные люди.
Ездили машины.
Звучали разговоры.
Продолжали существовать запахи.
Коди стоял и смотрел на зелёные маркизы, на круглый значок-эмблему, круглые столики перед дверью.
Он был так озадачен и зачарован существованием прежнего мира, что не сразу осознал причину дискомфорта; на него кто-то смотрел. Коди сморгнул, пробежался взглядом по сидящим внутри, ожидая напороться на ответный — изучающий, неприязненный, вызывающий — взгляд. Никто не проявлял к нему интереса. Люди пялились в экраны смартфонов, болтали, ели, их не волновало, кто торчит под окнами. Но ощущение дискомфорта только усилилось. Коди хотел отойти — неприлично так пялиться, запоздало сообразил он, — и едва не охнул от острого ощущения под диафрагмой. Из солнечного сплетения вдруг потянуло, как будто кто-то рванул неделикатно пуповину. А потом из него потекли волны. Волны чего?.. Ошарашенный, Коди не находил верного слова. Нечто вытягивалось ощутимо и неуклонно. Не хватало только смачного причмокивания. Вторая присоска завладела его затылком. Он дёрнулся, безуспешно. Лихорадочно отряхнулся. Его действия проскальзывали по поверхности, ничего не меняя. Он не мог стряхнуть невидимые лианы или ослабить их хватку. Через тело бежал поток.
…а потом всё прекратилось.
Он сделал шаг — и в глазах потемнело. Схватился инстинктивно за ограду; не зря — слабость врезала под колена. Привалившись к стене, он зажмурился, сполз на тротуар.
— Вам плохо?
Кто-то остановился над ним, кто-то с озабоченными округлившимися глазами.
— Нет. Спасибо, я в норме… Голова закружилась…
Коди поднялся, придерживаясь за тёплый шершавый камень. Омерзительное чувство под диафрагмой исчезло, но неуверенность во всём теле осталась. Вернувшееся было приятное владение каждым своим движением испарилось. Мышцы мелко дрожали, как после усиленной тренировки. Накатившая слабость не давала сжать пальцы в кулак. Расстояние до дома показалось бесконечно длинным. Какие-то пять-семь минут грозили растянуться до вечности.
В темноте принялся накрапывать симпатичный дождик.
И сразу стало легче.
То, о чём говорил Ричард Гарт, не фантазии. Это реальность. Его нашли. Вот что это было. Они присосались к нему вот так, демонстративно. Огромные невидимые пиявки, высасывающие силы. Саранча, питающаяся чужой энергией. Показательность нападения потрясла. Он был бы готов к засаде в тёмном переулке, мощному удару кулаком в лицо. К чему-то привычному. Его же подкараулили сразу после случившегося новой невероятностью.
Ничего не хотелось делать. Только лечь и спать. Но даже сон представлялся тяжёлой работой. Коди не мог вспомнить, как давно он не ощущал себя таким уставшим, разбитым… опустошённым. Вот правильное слово. Его выкачали. Нечто, помогавшее двигаться, желать, действовать, вытекло из него за считанные минуты. Пожалуй, если сейчас его загнать на весы, электронное табло поскачет обратным отсчётом. Он лёг, подоткнул под голову вторую подушку. Закрыл глаза.
Слабость понемногу разжимала хватку. Ей на смену приходил испуг. Коди буквально затрясло от страха. Текст песен — неужели он впервые услышал их несколько часов, а не лет назад? — более не казался горячечным и путаным. Напротив. Он стал угрожающе ясным. Каждое слово теперь было точнее прицела снайпера и от него хотелось укрыться. Коди не хотел их понимать. Так бывает, когда смотришь на трёхмерные картинки. Пытаешься расфокусировать зрение и найти подход к хитроумной иллюзии. А потом она сама восстаёт из месива — и от неё уже не отделаться. Случайности не казались больше случайностями. Пустяковая просьба Марша. Пропущенный поворот на шоссе. Авария на грунтовке. Так нужно было. Невидимая рука вела его к дому Гарта.
Потому что он второй пророк.
***
— Сегодня мы обсудим такое понятие, как обязанности. Кто хочет предложить определение обязанностей?
Фрэнки — в обиходе Лопоухий Фрэнки или просто Лопоухий — торопливо вытянул вверх руку, а потом повертел головой, дабы убедиться, что никто его не опередил.
— Да, Фрэнк?
— Обязанности — наш вклад в совместное существование с другими людьми. Выполнять их — значит не подводить тех, кто на нас полагается.
Элита Бьенвильда, в основном старожилы, успешно косила от групповой психотерапии. Коди, в общем-то, тоже. Он прибивался к стайке, возглавляемой доктором Джоанн Лейн, только в том случае, когда ему становилось совсем скучно. От телевизора болела голова — слишком громко, слишком ярко, слишком быстро. Пациенты, рассевшиеся кружком в дальнем углу комнаты отдыха, говорили тише и медленнее, и иногда это даже напоминало общение. При плохом настроении можно было устроиться чуть поодаль и про себя язвительно комментировать сеанс. При хорошем — поучаствовать. Достаточно отвечать на вопросы ведущего; вступать в обсуждения не обязательно; нельзя перебивать или спорить. Эти демократичные правила отлично помогали избегать прямого общения с другими больными и в то же время создавали иллюзию светской жизни.
Сегодня среди собравшихся под крылышком у Джоанн, не наблюдалось слишком уж отмороженных персонажей. Не было и тех, с кем Коди не хотел бы лишний раз пересекаться. За долгие месяцы ему удалось ни с кем не сдружиться. Сближения он избегал. Держался подальше от психопатов, от радушных болтунов. Старался не встревать в конфликты и дрязги. Большинство пациентов бродили по клинике и лужайкам с отрешённым видом. Погружённая в себя аморфная масса. Но была и активная часть — те, кто сбивались в стайки и, как в школе, дружили с кем-то против кого-то. Вот с такими следовало держать ухо востро. Ещё — неподходящая компания. Никто никогда этого не озвучивал, но все знали: с проблемными лучше не связываться. Врачи, точно всполошенные родители из пригорода, свято верили, что дружба с дерзким буяном или вечно депрессивным ипохондриком может «плохо повлиять на процесс выздоровления». С другой стороны, совсем без приятельства тоже не обойтись. Железный закон выживания. Приятель или просто знакомец, который тебе симпатизирует, — это вовремя полученное предупреждение о внеплановом обходе, последние вести о подвижках среди врачей и медсестёр. Регулярно появлялись новые санитары — слухи доносили исчерпывающие характеристики на каждого из них. Быстро распространялись вести о только что поступивших больных. Если требуется прикрытие, чтобы спокойно покурить на террасе (что, естественно, делать запрещено), позарез надо стрельнуть лишний лист бумаги, приятельские связи необходимы. Именно у других пациентов, а не у врачей, нужно спрашивать о побочках и плюсах лекарственных назначений. Они могут, как и врачи, наврать с три короба, но наврут честно — не будут замалчивать дерьмо, преувеличат его, а не скажут, что тебе прописали манну небесную. Главное не стать добычей тех психов, которые липнут как банный лист и везде за тобой таскаются.
Лопоухий Фрэнки был приставуч, но лип избирательно — к врачам. Могучий Джаспер, как всегда, угрюмо уставился в пол. Он прилежно отвечал на вопросы Джоанн, это Коди уже знал, а на реплики других не реагировал никак. Отличная выдержка, можно позавидовать. Алек из соседней палаты вжимался в спинку стула и краснел, когда до него доходила очередь. Юноша с косой чёлкой был тёмной лошадкой.
— Давайте попробуем разобраться, перед кем у каждого из нас были обязанности.
— Перед моей девушкой, — пробормотал еле слышно Алек, выбранный первой жертвой. Вдохновляющий взгляд Джоанн ввинчивался в него с такой пылкостью, что бедняге ничего не оставалось. Настала очередь Коди удивляться. Вот уж в жизни не подумаешь, что у такого может быть девушка. Тихий шизофреник, путающийся в длинных космах и никогда не поднимающий глаз на собеседника. Николас, язвительный психопат с демонстративным поведением, претендующий на роль короля местных психов, распускал слухи, что бедняга кого-то отравил средством от кротов. Многие радостно верили. Коди же предпочитал держаться подальше от Николаса. Потом смутно замельтешили обрывки картинок субботних посещений: да, в самом деле приходила к соседу время от времени тоненькая блондинка, но Коди был уверен, что это сестра или кузина; в лицах и повадках у них сквозило что-то родственное. Оба закомплексованные, невыразительные.
— Отлично! — с энтузиазмом воскликнула Джоанн. — Чем занимается ваша девушка?
— Она экономист.
— Как давно вы встречаетесь?
— Ну… Года полтора.
—Вы жили вместе или проводили время вдвоём?
—И то, и то, — пробормотал Алек.
—Когда вы жили вместе, то как-то распределяли между собой, что каждый из вас должен делать?
—Ну… Я обычно ходил за продуктами.
—Вам это казалось сложным или нравилось?
—Не помню… Нормально.
На месте Джоанн, Коди бы переключился на кого-нибудь ещё. Румянец Алека превратился в пунцовый пожар, захватывающий всё новые территории. Было ясно, что сосед уже мало думает над ответами. Все его силы уходили на то, чтобы не пропустить вопрос и сразу же на него отреагировать. Неважно как.
— Что ещё вы бы назвали обязанностями — только уже не бытовыми, а, например, эмоциональными?
— Утешать, любить, заботится, — выпалил Лопоухий и с надеждой уставился на Лейн, ожидая, что ему тоже перепадёт кусочек одобрения.
— Спасибо, верно, но что назовёт нам Алек? Вы согласны с Фрэнком?
Последовал судорожный кивок.
— Обязаны ли мы эмоционально реагировать на нужды наших близких?
— Мне нравится находиться рядом с ней.
Суицидник, лениво подумал Коди, наблюдая за тем, как юноша с чёлкой едва заметно дёрнул плечами. Из тех категоричных юнцов, кто отрицает, что в мире есть хоть что-то хорошее, уж тем более, когда речь заходит о подружках и романтической дребедени. Опознать диагноз по манере держаться можно с точностью до девяноста пяти процентов.
Алек намотал прядь волос на палец и потянул. Накрест, закрывая лицо.
Джоанн поняла, что пора выпустить его из когтей. Её взгляд обратился к толстяку с двойным подбородком, имя которого Коди вечно забывал.
Толстяк сцепил пальцы на животе.
— Наши обязанности регулируются нашей совестью, — наслаждаясь звуком собственного бархатистого голоса возгласил он.
Ба, да он переплюнул Лопоухого, восхитился Коди. Два резонёра в группе — это уже конкуренция. Будет на что посмотреть.
Юноша тихонько фыркнул.
— А вы?
— Перед начальником.
— И кем вы работали, Джаспер?
— Охранником.
Ага, кажется, Джаспер так сюда и загремел, припомнил он. С очередного дежурства. Стоял перед пультом и принялся проверять сигнализацию. Нажимал кнопку за кнопкой, бесстрастно наблюдая за тем, как сигнал тревоги орёт то в одном, то в другом помещении. Дело было в крупной фирме, Джаспер работал в ночную смену. Всё как полагается — рация, униформа, мониторы слежения. Коди запомнил, потому что при его поступлении в Бьенвильд подумал: вечность назад он бы точно постарался его разговорить — кому как не бывшему охраннику лучше всего видны бреши в безопасности клиники. Выражение лица у Джаспера осталось прежнее. Охранническое. За глаза его кликали Кирпичом.
Джоанн всегда старалась. Она из тех, кто искренне верит, что её беседы помогут Алеку не биться головой о стенку, юноше с чёлкой — не резать вены, а шестерёнки в голове у Фрэнки — вертеться правильно.
— Я должен был выводить нашу собаку на прогулку, — предпринял попытку вернуть себе внимание Фрэнки.
— Гевин?
Новенький непроизвольно вздрогнул и посмотрел направо и налево, как будто убеждался в том, что рядом не притаился тёзка.
— Обязанности — это туфта, которую общество вкладывает в наши головы, чтобы мы были послушными.
Браво. Наверняка парнишка считает себя революционером, непонятой душой, а их всех — обывателями. Комната, выкрашенная в чёрный цвет, контры с родителями и всё такое.
— Вы говорите о других и об их ожиданиях. Но что вы сами чувствуете для себя обязательным?
— Быть собой.
— Вы как-то конкретизируете это? Что для вас быть собой?
— Не давать другим превращать меня в унылого раба.
— Что вы для этого делаете?
Новичок прикусил губу.
Один-один. Пока ничья. Хорошо посидели.
— Коди?
Он так увлёкся отгадыванием, что позабыл об опасности самому оказаться под прицелом.
Джоанн было не впервой сталкиваться с замешательством.
— Как бы вы определили свои обязанности? Перед кем вы несёте ответственность?
Она тепло улыбнулась ему, чтоб не спугнуть. Появление в кружке и так могло считаться большим прогрессом.
Ему не требовалось размышлять над ответом. Другое дело, что ответ заставлял его испытывать угрызения совести. Обязанности ничуть не изменились оттого, что он переместился за стены клиники. Вот только он от них отлынивает. Его обязанность — предупредить.
Потому что от него зависит будущее человечества.
Вслух Коди отчеканил без запинки: — Раньше — перед теми, для кого я работал. Перед читателями. И перед своим начальством, разумеется. Сейчас — перед родными, конечно.
Глава 10
— Это было такое роад-муви. Многие мои коллеги начинают с того, что гоняются по всей стране, минуты не сидят на месте, в них как вечный двигатель вживлён. Потом устают, и уже мало кому хочется мотаться из штата в штат, спать в неудобных постелях и тестировать поутру, насколько хорош или плох кофе в отельной забегаловке. Не все. Есть порода вечных перекати-поле. Знаете, такие потрёпанные небритые парни за сорок, пара разводов за плечами, несколько служебных романов, дежурят на заднем дворе персонажей, находящихся в эпицентре скандалов, перелезают через их заборы и роются в мусорных баках. В любой момент снимаются с места и гонятся за лакомым сюжетным куском. И то, что я поехал в Саратогу, тогда казалось чем-то естественным. Подумал, что стоит ещё раз поговорить с тем, кого можно назвать свидетелем. Иногда так приходится делать. Ходить по кругу, возвращаться к тем же людям. Тем более так совпало, что была суббота. День посещений, как и здесь.
— Наверное, вы как раз простили Лоуэллу изобличение вампирских слабостей вашего персонажа?
— Он сильно тогда меня сбил с толку, да. На этот раз я был подготовлен. Был морально готов к тому, чтобы выслушать рецепты из его кладовой, рецепты по обращению с богами, духами, вампирами, кем угодно… Должно быть, звучит как полный бред.
— Пока я не уловил ничего бредового.
— Вы писатель, вам положено строить самые невероятные гипотезы и придумывать сюжеты. Чем более закрученные — тем лучше. А врачи должны спрашивать пациента, слышит ли тот голоса, верит ли в зелёных человечков…
— Так вы верите в зелёных человечков?
— Хорошее было бы развлечение вместо телика. Но — увы.
***
«Остановись».
Коди резко сел: кто-то произнёс над ним это громко и чётко. Не во сне. Снаружи. Первым делом ошпарило догадкой: кто-то навис над ним, враждебный, беспощадный. А ведь он запер дверь. …Или нет? Всё тело напряглось, готовое ответить ударом на удар. Возле кровати никто не стоял. Ощущения физического присутствия чужака не было. Медленно возвращались воспоминания. О сне, который его полностью поглотил. О безумном рывке на встречу с певцом и обратно. О том, что, кажется, то был не сон. При мысли, что придётся встать, проверить замок и обойти квартиру, снова поплыла голова. Слабость так до конца и не ушла. Несколько часов сна не излечили его. Он чувствовал себя разбитым и больным. Коди бросил взгляд в окно, проверить — там ли луна. В последнее время она стала его раздражать. Небо было затянуто тучами. На замусоренный их клочками небосвод уже пробиралось неуклюже, боком утро. Коди протянул руку к столику. Нащупал складной нож. Он так и не убрал его после той ночи. Прикосновение железа успокоило, хотя какая польза от ножа, выложенного на виду? Чтобы злоумышленник зарезал его, спящего, услужливо подложенным оружием? «Нет никакого злоумышленника. — Ты так думаешь?» конечно, нет, это усталость и только. Он не до конца проснулся, устал после вчерашнего броска, реальность путается с явью и взбудораженный синапсы искрят. На часах было два ночи. Коди опустил голову на подушки и приготовился вернуться в сон.
«Остановись».
На сей раз слово звучало иначе. Оно было холодным. Шипящим. И ещё скользким. Как мокрый водяной уж с плоской наглой мордой. «С» растекалось лужей вокруг остальных звуков.
«…Небезопасссссно»
Нереально. Фантасмагорично. И очень явственно. Коди встряхнул головой. «…сссссно…» — расползалось шипящим эхо.
— Вон отсюда, — спотыкающимся голосом потребовал он. Потребовал от кого?
«…ссссссь….»
Он метнулся в ванную. Включил воду, умыл лицо. Открыл шкафчик и уставился на скудный запас таблеток. От головной боли, от расстройства желудка, жаропонижающее. Этот боевой комлпект, почти нетронутый, он обычно забрасывал в сумку, отправляясь в поездку, на случай если гостиничная еда окажется дрянной или после перелёта затрещит голова, хотя никогда не вспоминал о нём, пока не приходило время дома разбирать сумку. Ничто из этого набора не подходило для избавления от тех симптомов, что жалили его сейчас. Возможно, это всё-таки признак отравления. Ему подсыпали что-то в пищу. В доме распылили галлюциногенные вещества без цвета и запаха. Это идеально объясняло вчерашнее видение. Последний раз он ел в кафе на подъезде к городу — и точно никто не стал бы подсыпать ему ЛСД в окошке экспресс-обслуживания. Эр Джи? В его квартире Коди и пил, и ел. Рэперу ничего не стоило добавить что-нибудь в минералку или тот самый зелёный сэндвич. У этих ненормальных из шоу-бизнеса в доме полно наркоты. …Но не у этого парня, точно… Только смысла в таком коварстве не было ровным счётом никакого. Кроме того, действие любого препарата должно было проявиться много раньше и сейчас почти сойти на нет.
«…вопроссссссов»
Голос звучал так, словно состоял из миллиона разных звуков. Из множества разных голосов, произносящих каждое слово в унисон. У них не было тембра или разделения на мужские и женские. Как струйки дыма, они просачивались из-под карниза по всему периметру помещения, стелились по полу, ползли по стенам, и затем, где-то под потолком, соединялись, становясь приказом и оставаясь по-прежнему воздушными.
«…ииссь»
Противиться ужасу становилось всё сложнее. Оно не мерещилось. Оно — было.
— Кто ты такое? — враждебно произнёс он.
Никогда. Никогда не разговаривай с галлюцинациями. Никогда не бери интервью у невидимых собеседников.
— «не… иииииить»
— Что?
— «еее… ииить»
И почему-то Коди догадался, что за этим стоит: «Тебе не победить».
— Я не буду это слушать. Я не буду это слышать! — сердито выкрикнул он в пустоту.
На полную включил воду. Стало легче. Пока струи в душевой кабинке шумели, голоса будто смущались вмешательства в диалог третьего лишнего. Передышка помогла ему вернуть самообладание.
Он отчётливо понял, отчего Ричард Гарт в один прекрасный день сбежал подальше из города. Внезапность бегства более не казалась сумасбродством. Так делает смертельно испуганный человек, который из сферы абстрактного знания переступает на территорию пугающего личного опыта.
Но одна деталь не давала Коди покоя едва ли не так же, как шёпоты. Гарт пережил соприкосновение с ними. Он наверняка знал, что в момент правильного соединения пазла они перестанут молчать. Он расчётливо соблазнил Коди сенсацией. Это было не обещание интеллектуальной разгадки интригующей тайны. Это было осознанное подталкивание к обжигающему контакту. Гарт подвёл его к краю бездны — и спрятался за его спиной.
***
К ночи в клинике не становилось спокойнее. Наоборот, начинались бесцельные топтания, тихое хныканье, высокое поскуливание, иногда крики. Приближение темноты плохо действовало на большинство пациентов.
Но не на Коди. Он боялся многого, но не темноты. Наоборот — с её пришествием он расслаблялся. Когда на Бьенвильд сходила ночь, можно было натянуть повыше одеяло и притвориться, что лежишь в спальне собственного дома, и никого рядом нет. Под её шёлковой полой упрятывались все те приметы, что при солнце беспощадно указывали на истинное положение дел. В дрожащем свете застенчивой луны четыре голые стены окрашивались в уют, которого не выдумать днём. Она маскировала пустоту, в дневные часы нарезавшую по палате круги. За закрытой до утра дверью образовывалось личное пространство, до которого никому нет дела. Коди впитывал неосквернённую интимность одиночества и успокаивался. Единственное время суток, когда он был наравне с другими людьми — находился именно там, где хотел находиться.
Ведь ночью все хотят очутиться в мягкой постели.
Благодаря родителям ему отвели отдельную палату в торце здания, с видом на лужайку. Первые ночи после того, как Коди попал в руки врачей, он провёл бок о бок с двумя другими пациентами, и до сих пор при воспоминании об этом ужасе вздрагивал. Тогда он и так был слишком ошеломлён, возбуждён и испуган, чтобы ещё и оказаться в компании сумасшедших, которые встретили его одинаково недобрыми взглядами. Перевод в Бьенвильд показался переездом в элитный отель. Теперь у него была собственная келья на втором этаже — с широкой кроватью, привинченной к полу, столом, прикрученным к стене, пластиковым стулом и шкафчиком возле раковины. Окно — со специальной, неоткрывающейся рамой; из специального стекла, способного выдержать пули и тараны. Окошко в двери дополнительно забрано мелкой сеткой.
Построенное более полувека назад, здание несколько раз реконструировали, чтобы оно отвечало всем современным требованиям, разве что котельная ещё не подверглась перерождению и периодически барахлила, но странно: после отбоя, вопреки толщине стен и заботам о звукоизоляции, бесплотные звуки просачивались почти беспрепятственно. Становясь крылатыми, они путешествовали с лёгкостью снов или вздохов. Иногда Коди казалось, что он придумывает их. Ведь не могли усердные реконструкторы допустить такую промашку.
У него заняло полтора месяца, чтобы осознать своё новое положение. Первые недели он сопротивлялся. Сквозь дымку лекарств и отвратительно покровительственную заботу врачей прорывалась страстная жажда реванша. Он мечтал о хитроумных планов бегства, отыскивал в памяти контакты, которые мог бы задействовать. Две всё же предпринятые попытки побега совершенно не отличались хитроумием; он просто воспользовался представившимся удачно, как ему казалось, случаем. В первый раз его задержали спустя полчаса, второй — на десятой минуте.
Сжимал зубы и напоминал себе: надо потерпеть. Чуть-чуть продержаться, и тогда он одержит верх. Во время одного такого всплеска надежды он совершил серьёзную ошибку. Грегори Линдон только что пришёл в клинику и казался не таким, как остальные врачи. Коди сразу его вычислил. Пытливый ум, нежелание ходить истоптанными тропами, готовность к революциям. Линдон был не намного старше Коди. Вне клиники они могли бы стать друзьями. Даже в больничных стенах между ними быстро установились почти приятельские отношения. Линдон неизменно перекидывался с ним словечком, когда они встречались в комнате отдыха или в саду. Они несколько раз побеседовали, и было очевидно: после удушающе-маниакальных речей других пациентов эти беседы Линдон воспринимал как приятную отдушину. И однажды Коди попытался рассказать.
Взгляд Линдона изменился уже на третьей фразе рассказа. Из тёплого, с задорными искринками, превратился в сожалеющий. Коди заметил сразу, но не смог остановиться, тешась надеждой, что по мере того, как он вынимает из себя одно откровение за другим, выкладывает факты, выстраивает такую стройную цепочку доказательств, в глазах Линдона засветится понимание. Он начал говорить слишком торопливо. Любой психиатр засчитывает это за признак нездорового возбуждения. И когда Коди закончил, Линдон стал задавать вопросы. Отвратительные нейтральные вопросы, замаскированные под интерес, но преследующие лишь одну цель — ненавязчиво подвести к осознанию всей иллюзорности его логических построений.
Справа заухало. Это изображал сову безобидный псих по имени Дон. Он прожил в клинике пятнадцать лет, попал сюда ещё подростком. Сейчас, по подсчётам Коди, Дону должно было быть лет тридцать, но выглядел он на все сорок два. Отёчный, коротконогий, с круглой крупной головой и редкими короткими волосами, которые начинали седеть, едва проклюнувшись. Его мутный бездумный взгляд вызывал у Коди дрожь. «Я не должен превратиться в такое же существо», — напоминал он себе каждый раз. Совы были фетишем Дона; их изображения красовались почти на всех его футболках, а если по телевизору показывали передачу про природу, и на экране мелькала сова, Дон издавал звук, похожий на позывной сильно охрипшего горна.
Сегодняшний визит Райфа Клинга прошёл хорошо. Не так, как с Линдоном.
День посещений официально приходился на субботу, но никто не запрещал родственникам или друзьям появляться здесь и на неделе. Услышав, что писатель заявился сегодня, Коди был взволнован и сбит с толку, как невеста, всполошённая нежданным визитом возлюбленного. Спускаясь по лестнице в общую комнату, он разрывался между тревожными догадками: Райф пришёл сообщить, что книги не будет; ему придётся уехать к больной бабушке или рожающей любовнице, поэтому он не сможет приходить в ближайшие месяцы; Райф раскопал что-то, и находка такая ошеломляющая, что он откладывает прочие проекты.
Писатель обошёлся без драматических объяснений. «Был неподалёку, и решил заехать», — просто сообщил он. Передал Коди под столом пачку сигарет. Протянул банку газировки. Никто их за этим не застукал. Санитары были заняты тем, что уговаривали пациентку подняться с пола. Она пялилась на незамысловатый узор, вьющийся по ковролину — оранжевые линии по синему фону, — и игнорировала весь остальной мир. Коди заставил себя отвернуться. Ему было неловко, что Райф наблюдает эту сцену. С утра шёл дождь, и сидеть на улице не было возможности. Вторая причина, по которой Коди смущали внеплановые визиты, — по субботам пациентов старались не слишком пичкать препаратами. Родственники ведь приходили пообщаться, а не ради созерцания прелестей лекарственной нирваны.
Сам он тщательно скрывал воздействие лекарств. Коди сознавал, что двигается замедленно. Приказ из мозга добирался до конечностей с запинкой, словно сначала обязан был пройти цензуру. Пошевелить рукой или ногой, преодолеть расстояние от двери до стула — это было не так-то просто. Всё равно что двигаться по пояс в воде. Нет, он всё это проделывал, но с едва заметной задержкой. Коди старался, чтобы она была заметна именно «едва». Пока писатель воспринимает его как бедолагу, вляпавшегося во что-то непонятное и после нервного срыва упрятанного от греха подальше. Совсем ни к чему, чтобы Коди предстал перед ним с замутнённым взглядом, отлично заменяющим клеймо на лбу: «Псих».
После катастрофы с Линдоном он не повторял ошибок. Слушателя, которого хочешь сделать союзником, нельзя отпугивать громкими заявлениями. Нельзя показывать, что находишься под действием препаратов. Пусть это и всем известный факт, незачем о нём напоминать. Когда никого не было рядом, Коди упражнялся в притворстве. Он научился маскировать навязанную ему медлительность. Освоил несколько уловок, которые позволяли скрыть засасывающую апатию и сходили за живость реакций. Стоя перед зеркалом, тренировал мимику. Изобрёл себе новую улыбку, потому что лицевые мышцы отказывались воспроизводить прежнюю. Хуже всего обстояло дело с глазами. Им естественный здоровый блеск не придашь. На протяжении часа или чуть больше ему удавалось сохранять концентрацию и выдерживать роль. Перетянуть на свою сторону можно только в том случае, если человек убеждается: перед ним обычный неглупый парень, умеющий рассуждать, с высоким уровнем интеллекта, хорошим чувством юмора, без склонности к депрессии, не чуждый самоиронии. Задачей Коди было влюбить Райфа в себя.
А потом использовать.
***
Изначально Коди хотел оставить машину метров за двести до поворота на дорогу к «Трём вязам», у заправки. Приехав же на место, перестраховался. Он оставил машину возле расположенного на полмили выше бара, открытого, если верить надписи на дверях, до двух ночи. Субботний вечер играл ему на руку. Шумное весёлое сборище, множество машин, занятые официантки — никто и не заметит, кто когда приехал и уехал. Дома Коди изучил с помощью гугл-карт местность. Расположенный на живописном полуострове, что вдавался в реку длинным клином, дом престарелых оказывался в своеобразном чулке; подъехать к нему можно было только по аллее, которая отлично просматривалась через видеокамеру на воротах. В паре миль под углом от неё на карте просматривалась узкая грунтовка, но от территории «Трёх вязов» её отделяли луга. Добираться через них до «Вязов» и назад, а потом до выхода на шоссе пешком заняло бы целую вечность. Оставлять машину на грунтовке — будет слишком бросаться в глаза. Единственным вариантом оставалась узкая пешеходная тропа, идущая почти параллельно основному подъезду и берущая начало в низине напротив заправки. Тоже долго, но с гарантией.
Предзакатная мягкость красок вселяла надежду. По его расчётам, дорога до дома престарелых должна была занять около сорока минут. Он надел непромокаемые трекинговые ботинки, тёмную ветровку, способную выдержать, если что, дождь, — с утра погода стояла хмурая. Правда, пасмурный день переродился в мягкий сговорчивый вечер. Забросил в рюкзак моток верёвки, нож, ещё несколько инструментов. На случай, если придётся перебираться через забор. Прихватил с собой бутерброд, пару яблок и бутылку воды. Если придётся долго выжидать в кустах подходящего момента. Всё это выглядело как-то преувеличенно. Но у него не было времени проходить очередной раунд переговоров с администрацией и вымаливать посещение. Звонок в дом престарелых ничего не дал: неважно, возразила администратор, получал ли Коди уже разрешение на посещение или нет, знает его Лоуэлл или нет. Сейчас их постоялец слаб после небольшой простуды. Ему нужно восстановить силы.
Он специально выбрал этот час — когда пациенты уже готовятся ко сну, но ещё не погрузились в него. С одной стороны, нет посетителей, обитатели не бродят по территории — и любой человек сразу бросится в глаза. С другой, охрана должна засесть за вечерние сериалы и расслабиться. Днём они могут опасаться приезда неадекватных родственников. А кто будет вторгаться к старикам на ночь глядя?
Минувшая ночь и утро превратились в пытку. Выспаться так и не удалось. После того как он вышел из ванной и вернулся в постель, невидимые змеи выстреливали шипением с инквизиторской регулярностью. Коди накрыл голову подушкой. Заставил себя считать до тысячи. Пытался представить, что он в самолёте и рядом болтают попутчики. Утешался версией: благодаря вдруг обнаружившемуся в квартире изъяну он стал слышать разговоры или телевизор соседей. Или это дефект труб. К рассвету ему стало всё равно, чем объяснять вторжения в тишину как раз в тот момент, когда он почти проваливался в дремоту. Стоило расслабиться — и его выдёргивало назад, в мучительное бодрствование. К нему пробивалось нечто. Агрессивное и настойчивое, как улей растревоженных пчёл.
Импульс поехать в «Три вяза» возник внезапно. И сразу же перерос в неукротимое желание. Если бы тогда, в первый визит, Коди был более догадлив! Ему стоило слушать внимательнее. Но нет, он досадовал на неожиданно всплывшую вампирскую тему и растерял необходимую дотошность. А ведь Лоуэлл прямым текстом признался: он давал советы Гарту. И если старый антрополог, пусть и ради розыгрыша, снабдил своего товарища подсказкой, то Коди её вытрясет из него. Сейчас он готов был лететь в Антарктиду, если понадобиться. Всяко лучше, чем ворочаться без сна в собственной постели.
И за что? Он совершенно не хочет быть тем, кто отправится в крестовый поход! Тем более тем, кто его возглавит. Это не его выбор, не его идея. Его загнало как шар в лузу. Его подставили. Быть может, нет никаких безусловно избранных пророков. Должны же быть другие варианты. Нечто вроде игроков на скамейке запасных. Коди старательно гнал от себя случившееся после приезда от Эр Джи. Это просто не могло быть правдой. Пусть лучше будет качественно словленным приходом от подсыпанного ради шутки наркотика. К счастью, его сознание сейчас заблокировало весь вчерашний день вместе с неожиданным трансом и ярким — слишком ярким — откровением.
…Тысячные толпы, падающие за край земли…
Второй пророк.
— Пожалуйста, без меня, — пробормотал он. — Я беру самоотвод.
Снова уйти в серую зону. Вот всё, что ему надо.
У Гарта был сообщник. Эксцентричный любящий подначивать. И знаток легенд. Коди признается, что влип. Смиренно попросит совета. На коленях будет умолять. И исправит то, что нарушил своей привычкой во всём доходить до конца.
Как Коди и ожидал, ворота уже были закрыты. Меры предосторожности, направленные в первую очередь на пациентов. Большинство обитателей, выбравшись за пределы территории, легко могли забыть, как возвращаться. У него не было чёткого плана. Разве что упрямство и надежда, что ему подвернётся удобный случай. Он осторожно пошёл вдоль забора. Внимательно всматривался. Ему повезло минуте на десятой этого партизанского обхода. На очередном повороте, там, где каменную кладку стены сменила кованая ограда, дорогу ему преградил небольшоё ручей. Мелкий и шустрый, он был достаточно непостоянен в выборе русла. Продолжая путь через территорию «Вязов», он нырял под нижние балки. Достаточное, чтобы подлезть. Лёг на живот, затаил дыхание. Мысленно поблагодарил судьбу за то, что не нарастил ни объемного живота. И хорошо, что у него нет клаустрофобии. Даже без неё реальная опасность застрять на полпути тревожила. Металлическая балка прощупала его тело от первого до последнего позвонка, но он проскользнул. Он выбрался на задний двор, туда, где холм полого спускался к пруду. Здесь не было пункта дежурного, но это не значило, что лужайка не просматривается очередной видеокамерой. Декоративный кустарник был недавно подстрижен. Аккуратно, но слишком уж рьяно — теперь он доходил Коди только до пояса, пришлось согнуться в три погибели, чтобы не попасться на камеры, наверняка натыканные по всему периметру.
Коди помнил, что веранда имеет две застекленные двери. Обе, конечно, оказались заперты. Он задрал голову, разглядывая второй этаж. Рама одного из окон была приподнята. Как специально для непрошенных гостей. Скорее всего, это было одно из служебных помещений. И оно находилось не так уж далеко от палаты Лоуэлла. Резные столбики и украшения служили отличным подспорьем для того, кто хотел залезть выше. Коди удивился лёгкости, с которой ему пока что всё удаётся. Осторожно продвинувшись по карнизу, заглянул внутрь. Комната с металлическими шкафами была пуста. Он осторожно поднял раму выше, перебросил ногу через подоконник. Вознёс молитву кому-нибудь, чтоб дверной замок открывался изнутри. Молитва была услышана: замок услужливо клацнул под рукой. Коди вышел в коридор. Свет был притушен до минимума. Стояла тишина. Не совсем полная — из-за ближайшей двери доносился мерный храп.
Коди порадовался, что на стенах висят акварели: благодаря им он безошибочно опознал нужную комнату. Рядом с дверью в палату Лоуэлла висел натюрморт с золотистыми грушами. Как и в прошлый раз, он замялся на пороге. Для вежливого стука в дверь было поздно. Запирают ли пациентов? Запираются ли они сами?Он вспомнил, что они тогда вошли беспрепятственно, никто не использовал карту-ключ. Коди осторожно повернул ручку.
Сначала ему показалось, что дверь всё-таки заперта. Слишком медленно и туго она поддавалась. Он надавил сильнее — и она неспешно поплыла. Должно быть, Лоуэлл не хотел создавать никаких препятствий для персонала, чтоб в случае чего к нему могли прибежать за секунды. Уповать на его бессонницу не приходилось. Хотя многие старики ею страдали, Лоуэлл был исключением: он никак не отреагировал на вторжение. Не вскинулся, не запаниковал, не стал шарить вокруг, торопясь включить свет. Коди приблизился было, остановился на полпути к кровати. Последнее, что ему хотелось, — напугать старика до сердечного приступа.
— Мистер Лоуэлл, — позвал он.
Спенсер не отзывался.
— Мистер Лоуэлл, пожалуйста, мне нужно с вами поговорить, — чуть громче повторил Коди.
Он не хотел больше ждать ни секунды. Ему нужны были ответы. Нужна была защита. Хитрый Тартюф, который подначивал своего приятеля и потом в качестве поощрения выдавал ему рецепты из древности. И сейчас Коди готов был как следует встряхнуть этого лукавого сатира за плечи, чтобы вытрясти из него признания. Вместо этого он осторожно постучал по тумбочке. Если Лоуэлл завопит, крики услышит весь этаж.
Антрополог даже не шолохнулся. «Да просыпайся же!» — рявкнул про себя Коди, тут же замер: точно ли про себя? В комнате царила такая же тишина. Он протянул руку и как можно бережнее коснулся плеча Спенсера.
И ещё до того, как вздрогнул от холодка под пальцами, отшатнулся.
Глаза Спенсера были широко открыты и уже начали тускнеть. В скудном свете фонарей, просачивающемся через листву едва мерцающим призраком, они поблёскивали матово, мёртво. Узкие губы были приоткрыты.
Коди шарахнулся к двери. Вылетел из комнаты, мимо золотистых акварельных груш. Он не успел отойти от шока, как его обдало новой волной ужаса: за поворотом коридора слышались голоса и звук торопливых шагов.
— … засекли проникновение…
— …эта часть крыла…
Он прижался к стене. Обрывочные воспоминания о планировке враз выветрились из головы. Сейчас он не мог придумать ни одного толкового пути отхода. Инстинктивно, как паникующий зверёк, метнулся прочь от приближающихся голосов, лихорадочно дёрнул одну дверную ручку, другую. Влетел куда-то — и только спустя несколько очень долгих секунд осознал, что это та самая каморка, через которую он попал на этаж. Осознанно он бы не нашёл сюда дорогу. Куда делось его хладнокровие, как он вообще собирался выходить назад?
Коди выскользнул в окно с самоубийственной скоростью. Во всём теле зудело нестерпимое желание рвануть как можно дальше. От нетерпения он пропускал целые фазы движения, пренебрёг безопасностью, почти пробежал по крыше веранды и сполз по столбу со скоростью пожарного на выезде, отпрыгнул, скатился по газону вбок. Скорчился за изгородью. И вовремя.
Возле входа ярко вспыхнули фонари. Простучали каблуки по ступеням.
— Он не сможет уйти. Полиция уже перекрыла дорогу.
— А если он подастся к дороге с фермы?
Щекой Коди чувствовал каждую травинку. Рюкзак неудобно давил в бок.
— Нам обещали, что пошлют туда кого-нибудь. Сейчас пока они на выезде, драка. Но если он туда направился, то пока на эту дорогу выйдет, вторая машина перекроет выезд. При таком раскладе, считайте, мы его взяли.
Коди воспользовался тем, что они свернули за угол. С фантастической скоростью добежал до ограды, протиснулся под нижней балкой. Оскользнулся, едва не съехал в ручей. Бегом, стараясь двигаться бесшумно, двинулся к шоссе. Пригибаясь, на случай, если кто-то сторожит на аллее. Проблесковый маячок виден отсюда. Он в ловушке. Чтобы добраться до парковки у бара ему придётся миновать полицейский заслон. Тропа шла слишком близко к дороге. Он резко забрал вправо. Что ж, остаётся пешком. Но тут его преследователи были правы: время его загонит в ловушку. Он увязнет на мокром от росы лугу. И выберется к шоссе к моменту, когда подъедет подкрепление.
Думать, думать, думать.
Он старался двигаться как можно быстрее. Если взять больший угол, у него есть шанс. Вряд ли они будут так уж тщательно прочёсывать местность. Он же не беглец из тюрьмы строгого режима. Трава хлестала по коленям и хватала за лодыжки. Он приготовился удвоить усилия, прибавить скорость… и остановился. Его обнял запах. Парной домашний запах навоза. Едкая смесь опилок, конской мочи, сена, горячих лошадиных тел.
Перед строением раскинулась левада с пасущимися лошадьми. Восемь взрослых и жеребёнок. Он вышел к конюшне.
Никого из людей не было видно поблизости. Коди осторожно приблизился. Жеребёнок занервничал при его приближении. Взрослые лошади, к счастью, не заметались. Настороженно глянули, но тут же смирились с его присутствием. Крайняя светло-рыжая, приподняла голову и, удостоив его только кратким взглядом, принялась вновь щипать траву. Стоявшая поодаль гнедая неспешно развернулась и направилась к нему. За ней осторожно двинулись другие. Остановились в полуметре от ограды.
Он поднырнул, стараясь не задеть, под ленты ограждения. Успешно избежал удара током. Засунул руку в сумку. Нашарил как специально припасённое яблоко. Гнедая смачно фыркнула, с удовольствием заглотнув кусок и обильно оросив ладонь вспененной яблочной слюной. Коди похлопал её по морде. Переместил руку на холку. Загон был закрыт. Рыжая потянулась за своей порцией, но её отогнала соседка. Он скормил гнедой яблоко, стараясь не выдать нетерпения. Не дыша, очень осторожно отворил калитку. Придерживая за недоуздок, вывел кобылу из левады. Остановил, огладил, сгрёб в горсти нестриженую гриву. Ещё пара секунд — и он сидел верхом.
Оказавшись на её спине, он сразу успокоился. Бешено колотившееся сердце вернулось к привычному ритму. Отсюда, сверху, всё снова было понятно. Лошадь была тёплая. Она была на его стороне. От неё исходило ободрение. Запах, одновременно сдобный и пряный, сладкий и солоноватый, унимал панику. Коди прижался к холке, полуобнял. Направил в поля. Так, чтоб сначала уйти в сторону от фермы, из поля зрения. Гнедая шла ровно, послушно. Гладкой хорошей рысью. Непривычно широкая, не спортивная спина и округлые бока сейчас не казались ему недостатком. Он выпал из лихорадочного поиска путей к бегству; его полностью переключило на подсознательную оценку, которую производило тело: какая у неё спина, какова на рот, как гнётся, левша или правша. Эти первые минуты, когда считываешь собственным телом сигналы, всегда захватывали его полностью. Вслушаться, вобрать, расшифровать, пристреляться на первом круге, скорректировать руки, нащупать единственно верную для этого конкретного коня гармонию внутреннего и внешнего повода, силу нажатия шенкелем. Это каждый раз было круче первого свидания.
За спиной раздался неуверенный, пробный лай. Дальше медлить и осторожничать было некогда. Коди поднял лошадь в галоп.
Ветер запускал руки в волосы, пропускал пряди промеж своих прохладных пальцев. Глухо отзывалась земля. С шорохом раздвигались травы. Мимо проносились поля. И в этот момент он снова попал в исходную точку. В точку концентрированной свободы. Земное притяжение исчезло. Был полёт, которому позавидуют и птицы. Закон тяготения перестал действовать, а мускулистое тело под ним стало то ли шаром с гелием, то ли пружинистым батутом. Все мышцы откликнулись, как струны, которые долго ждали смычка. Было заходящее солнце, запах травы, расстилающаяся впереди даль. Было движение, в котором не надо было ни о чём думать и ни о чём тревожиться. Оно представлялось бесконечным — и единственным, что осталось во Вселенной.
Вопросительный собачий лай давно растворился позади. Галоп творил обычное чудо: заставлял забыть о том, что творится на земле, выветривал мысли. Он сводил все желания, планы к одному: движению. В галопе лошадь даёт взаймы свою скорость, делится своей мощью. И если ты не скакал галопом — ты не жил. А если да — захочешь снова.
Он забрал большой угол к шоссе и даже не пытался прикинуть, где выйдет. Впереди нарисовалась канава для отвода воды. Он понимал, что красуется, что вообще-то это отдаёт безумством, но всё равно не смог побороть искушения, картинно пригнулся. Лошадь не встала, не ушла вбок. Прыжок вышел скромным, но чистым. «А хорошо мы прыгнули, — самодовольно отметил он. — Ровно, чисто». И одёрнул себя, поняв, что отыскивает взглядом очередной ров.
На границе с асфальтовой полосой он перевёл кобылу в шаг. Против здравого смысла — помедлил. Мелькнула шальная мысль: не останавливаться, так и гнать вперёд, пока не насытится. Наплевать на всё. Оторвать себе ещё хотя бы пять минут пьянящего полёта.
Он пожалел, когда спрыгнул на землю. Неразумно долго оглаживал разгорячённую морду.
— Ты нынче пришла первой. Молодчина. Давай-ка домой.
Он похлопал её по плечу. Постоял, убедившись, что она потрусила в сторону фермы. И только потом оглянулся — чтоб понять, куда же ему теперь.
Дорога назад слилась в одну очень долгую минуту. До бара его подбросила пара на малолитражке. Коди уверил себя: это к лучшему, что он перехватил расстояние и заходит с другой стороны. До дома он добрался под анестезией нежданной скачки. Усталость, стресс от преследования, открытые глаза Лоуэлла, яростная обида на старика, который ускользнул, не пожелав поделиться древними рецептами, — всё заморозилось до момента «потом». Сейчас хотелось только лечь.
Он свернулся на диване, не желая смывать с себя запах трав и конского пота. Незаметно въедающийся в одежду и волосы, он защищал его. Коди казалось, что он провалится сейчас в колодезно-глубокий сон. И почти провалился.
«…Остановись. Остановись. Остановись. Остановись…».
Его подбросило от шёпотов над ухом.
«Ты ярко горишь».
Вокруг разливалась враждебность. Осязаемая как холодная ртуть, сегодня она была гораздо беспощаднее, чем вчера. Ему объявили войну. Он умрёт во сне. Так же, как Линц.
Им овладела лихорадочная активность. Он придвинул к дверям комод. Перерыл дом, отыскал скотч и фольгу — её когда-то приносила мать, планируя что-то испечь. Ему самому этот жест отчаяния казался смехотворным — так полоумные защищаются в комедиях от инопланетян. Но других идей не было. Он управился по-военному быстро; стены блестели, как покрытые инеем. Попытался из остатков соорудить полог над изголовьем, но не преуспел. Больше у него не было в запасе никаких уловок против сверхъестественного воздействия.
И всё же собственная спальня оставалась неприветливой и ненадёжной. Даже задремать больше не удавалось. Помедлив, он встал. Разблокировал дверь. Прошёл в ванную. Включил кран в раковине. Быть может, подействовало элементарное самовнушение, но сразу стало чуть спокойнее. Коди снял с бортика ванны хаотично теснящиеся флаконы и тюбики. Ему не хотелось выходить, но он заставил себя вернуться в спальню. Взял одеяло и подушку. Бросил их в ванну. Заперся изнутри. Потом включил душ в душевой кабине.
Пока текла вода, было чуть спокойнее.
Глава 11
Бунт вспыхнул на ровном месте. По слухам, началось с овсянки. Одному из безобидных душевнобольных она не понравилась. Или слишком понравилась. Он перевернул тарелку и с медитативным восхищением уставился на осклизлую горку посреди стола. Санитар поспешил ликвидировать проблему. Это взбудоражило одного из новеньких, который со всей силы пнул санитара в голень. Тот аккуратно его сграбастал, чтобы водворить в палату. Новичок завопил — мстительно и зловеще, чтобы перепугать всех кого можно. Ему удалось. Пациенты повскакивали. Самые беспокойные заметались между столами, заподозрив бедствие типа пожара. Те, кто был склонен к агрессии, рванули к эпицентру — катающимся по полу новичку и санитару. Новичок порадовался толпе зрителей, удачно наддал противнику затылком в лицо. Из сломанного носа хлынула кровь. Санитар взвыл и смачно выругал коллег, которые до сих пор не подоспели с успокоительным. Когда кто-то из персонала пришёл, наконец, на помощь. Но уже началась свара. Больные шарахались по углам, визжали, хныкали, хихикали — в общем, начался тот первоклассный хаос, который в клинике зовётся ЧП, но, по сути, является почти рядовым событием.
Бьенвильд считался прогрессивным «учреждением для лиц с психоневроогическими заболеваниями», что автоматически означало: много уклончивых слов, очень терпеливый персонал, весёленькая расцветка штор в общих помещениях, выкрашенные в жизнерадостные тона стены, клумбы на зависть ландшафтным дизайнерам и дорогие буклеты с глянцевыми идиллическими фотографиями: «Здесь ваши близкие будут чувствовать себя как дома». За респектабельным фасадом и благородными эвфемизмами он оставался самой натуральной психушкой. Три уровня охраны, системы видеонаблюдения, выдержанный персонал, строгий контроль за приёмом лекарств. И куча психов.
Коди находился в своей палате, когда анархия захлестнула то крыло, где располагалась столовая. Паника в психушке подобна вирусу. Она выводит кое-как устоявшуюся систему из шаткого равновесия. Достаточно лёгкого толчка. Любого. И всё летит к чертям. Причём предугадать, что летит и как, нереально. Однако правильнее всегда предполагать худшее развитие событий. Пустячная стычка из-за каши за какие-то минуты разгорелась в кризис. Потому что кто-то украл универсальный ключ для персонала. Несколько человек захватили кухню, заперлись там с поварами и отказывались выходить. Поварами и мойщиками работали обычные наёмные служащие. От пациентов их ограждало непробиваемое стекло и бронированная дверь, которую можно было в случае чего легко заблокировать изнутри. Сейчас эти стекло и дверь надёжно защищали захватчиков. В столовой немедленно установил власть Николас. Он принялся изображать переговорщика и уговаривал персонал «проявить понимание и сочувствие к дезориентированным людям». Заливался соловьём, так что убрать его из эфира незаметно не представлялось возможным. Кроме того, сотрудники Николасу благоволили. Он умел произвести впечатление — умный, импозантный, отличный манипулятор. Даже врачи, отдающие себе отчёт, что он за фрукт, относились к нему снисходительно — как дрессировщики, осознающие насколько хитроумен ни в грош не ставящий их хищник. Настраивать его против себя дороже выйдет. Велеть Николасу не красоваться и убраться из зоны боевых действий значило вызвать возмущение двух третей пациентов, которые видели в нём своего парламентария.
Хуже всего было то, что одним из больных, забаррикадировавшихся на кухне, оказался Джек-в-Крапинку — переведённый из спецтюрьмы осуждённый за убийство. Кличку он получил после того, как в прессу просочилось его фото сразу после ареста — в кровавых брызгах и с довольной улыбкой. Коди имел многое что сказать о тех, кто вздумал перевести такого персонажа из заведения строгого режима в благостный Бьенвильд. Джек наверняка не станет долго раздумывать, если ему захочется прирезать кого-то из поваров, да ещё в помещении, где имеется всё для того предназначенное.
Основные силы были брошены на переговоры с оккупировавшими кухню. За относительно безобидными пациентами никто особо не следил. Сухопарая Рамона, забредшая из женского крыла, чертила на стене бесконечные спирали, подобрав где-то губную помаду — оброненную, наверное, кем-то из медсестёр. Алистер, бывший служащий какого-то министерства, с лукавой улыбкой бродил по коридорам, каждые пять минут задирая полы халата, под которым ничего не было. Его раз двадцать задерживали за эксгибиционизм, потом признали серьёзно больным, и из рук правосудия он попал в нежные объятия медицины.
Коди завтрак разрешили пропустить: его мутило, он лежал и разглядывал потолок. Вести о беспорядках ему принёс лопоухий Фрэнки, успевший ускользнуть из столовой до того, как там стало совсем горячо.
— Двойничок, слышишь? Так я и знал. Этим должно было кончится! — зашелестел его возбуждённый шепоток под дверью. — Их вечное разгильдяйство!.. Так и надо!. Теперь они вынуждены будут заняться проблемой вплотную! А этот персонал? Курам на смех! Что это за персонал? Никто ни за чем не смотрит! Теперь они больше не смогут игнорировать!..
Свою кличку Коди получил за количество попыток обжаловать решение о помещении его в клинику. Он дважды направлял главному врачу послание — на десяти (в первый раз) и пяти (во второй, когда уже просёк правила) страницах. Его литературные таланты не нашли отклика. Вряд ли врач вообще стал читать дальше первого абзаца. Много позже Коди узнал, что подобные прошения расцениваются среди пациентов как крайняя степень наивности, а в глазах таких, как Николас, приравниваются к штрейкбрехерству. Прозвище разлетелось по отделению мгновенно и так и пристало. Какое-то время он ожесточённо боролся за сохранение имени. Раздача кличек вызывала у него яростное неприятие как нечто, одновременно и по-детски смешное, и маргинальное. Потом перестал обращать на такие мелочи внимание.
Лопоухий вещал дальше, перескакивая с пятое на десятое. Он, как всегда, не мог определиться, кого же поддерживает, и восхищался то одними, то другими. Его заводил сам конфликт, вернее — драматургия конфликта. Потом, не в силах сдержать нетерпение, отправился делиться новостями дальше по коридору. Трижды вспыхивали и утихали торопливые тяжёлые шаги, почти бегом. Под дверью снова кто-то заскрёбся, но уже без шёпота. Ничего не спрашивали, но и не уходили. С перерывом в несколько минут трижды раздавался высокий противный звук — будто водили пальцем по дверному косяку. У Коди каждый раз неприятно сжимало желудок: в его палате, как и во всех остальных, невозможно было запереться изнутри. А значит, он совершенно беззащитен перед толпой разгулявшихся психов. И никто не поручится, что Джек или ему подобные не решат в атмосфере всеобщего ликования пырнуть вилкой первого, кто попадётся под руку. Неважно, врача или пациента. Он предпочёл бы, чтобы зачинщики беспорядков продолжали терроризировать кухню. Да простят его повара.
Наконец присутствие за дверью исчезло. Коди не удержался от фантазии: он выбирается наружу, спасает какую-нибудь неудачливую медсестру, получает благодарность от руководства клиники — и плюсик к документам на очередную комиссию… Или — совсем шальное — кто-нибудь сумеет отключить периметр.
Последствия беспорядков не заставили себя ждать. Вольница скончалась за два часа. Бескровно. Пациентов нежно развели по палатам. Уволили одного человека из администрации и одну медсестру — за то, что проморгали, как пациент подглядел код, с помощью которого входят на кухню. Руководство провело для всех служащих собрание. У Николаса прибавилось почитателей. Чтобы вернуть революционеров в привычное состояние, в Бьенвильде на неделю отменили посещения. Палаты проверили трижды — искали острые предметы, спички, зажигалки, верёвки. Всё то, с помощью чего человек может повредить себе и окружающим. Ходили слухи, что в суматохе кому-то с ловкими руками удалось стырить карту-ключ от раздаточной и распотрошить запас лекарств. В это Коди мало верил — скорее всего, выдаваемые за действительность мечты больничных полуторчков. Медсёстры и санитары улыбались в два раза усерднее. Сменили все коды. Дважды проверили сигнализацию. В день проверки чуть не впервые всех оставили сидеть по палатам. Сидение взаперти без возможности выйти на обед или хотя бы на постылые арт-занятия здорово давило на нервы. Хотелось по примеру особо трепетных психов забарабанить по двери, выкрикивая проклятия. Коди ограничился тем, что пару раз шарахнул по шкафчику и пнул кровать. На несколько дней особо пышно расцвела медикаментозная терапия. Коди покачивался на волнах непобедимой дремоты и удерживался за кончик Важной Мысли.
Он
Не
Должен
Упускать
Райфа.
Потом жизнь вошла в прежнее русло. Бьенвильд потихоньку оттаивал. Ворота открылись для посетителей. Но Райф не приходил.
Коди ждал его в субботу, не дождался. Утешил себя тем, что писатель решил перенести визит на воскресенье. Всё воскресенье просидел в напряжении, готовый вскочить по первому сигналу. Прошёл ужин, пациентов отправили спать. В понедельник Коди твердил себе, что писатель узнал о «происшествии» — так теперь именовали двухчасовую вакханалию в столовой, — о том, что допуск пока прекращён, и не разобрался, на какой срок. Во вторник его стали терзать страхи: да, Райф прослышал о беспорядках и принял единственно верное решения для человека оттуда — больше не переступать порог заведения, в котором в любой момент можно очутиться в эпицентре безумия. Он и так насмотрелся достаточно. Слишком высокая цена за намеренно скудные порции исповедей. Возможно, Коди всё-таки был неосторожен. Тщательно отцензурированная версия рассказа всё-таки насторожила Райфа. Не ложь — напомнил он себе. Он дал правдивую канву событий. Оставил факты почти нетронутыми.
В среду на смену страхам пришла чёрная депрессия. Такое с ним здесь случилось только однажды, где-то через два месяца после того, как он оказался в Бьенвильде. Но тогда он был истощён стрессом, издёрган, ему было всё в новинку. Сейчас же впервые захотелось по доброй воле накачаться каким-нибудь .
В четверг депрессия ушла. Её вытеснил гнев. Коди ругал в этот момент не кого-то, а себя — слишком доверчивого, готового метнуться за миражом дружбы. Так нельзя. Он так не выживет. А как он, кстати, выживет? Что будет делать в ближайшие пять-десять-пятнадцать лет?.. И где?..
В пятницу ему стало стыдно за своё малодушие. Но он уже был так измотан переживаниями, что погрузился в отупляющее равнодушие. Будь что будет.
В субботу отчаянье вернулось с самым болезненным усилителем — надеждой. Коди специально остался у себя. Разыграл слабость. Не стал переодеваться. Растянулся на кровати и принялся решать в уме математические задачи. Сначала перемножал двузначные цифры, потом попробовал трёхзначные. С непривычки ничего не получалось. Но как бы ни был перегружен мозг, что-то царапало грудную клетку. И к обеду он разрыдался. Так, как не плакал ни разу с момента заточения в клинику.
В воскресенье едкие субботние слёзы обернулись тупой болью. Коди не пытался считать. Он хотел посидеть в общей комнате у окна, но невыносимо было смотреть на дорожки, и он отсел в дальний угол, где пытался наблюдать за беспорядочной игрой в шашки двух мало ему знакомых пациентов.
В понедельник в полдень его позвали. Сердце ухнуло.
Когда Коди вышел на лужайку и направился к жасминовым кустам, его переполнял гнев.
— Я вам принес немного контрабанды, — подмигнул как ни в чём не бывало Райф. Оглянулся по сторонам и сунул что-то туго свёрнутое. На сей раз это были не сигареты, а две великолепные авторучки, с тонким пером, и бумага. Пациентам позволяли рисовать даже активно побуждали, но в ходу были больше акварель, восковые мелки или пастель. Карандаши давали в руки только в присутствии персонала и при условии, что больной не склонен к членовредительству. Коди разрешали пользоваться авторучкой. Тупоносая, шариковая, она оставляла на бумаге бледный сизый след, мохнатый, как хвост кометы. Писать ею было мучением. Правда, мысли о том, чтобы вести дневник или изложить свою историю на бумаге, Коди оставил быстро. Он не мог сосредоточиться в достаточной мере, чтобы удержать разбегающиеся слова.
— Вас не было.
— Да, так получилось.
Коди не протянул руку, чтобы принять подарок. Райф с недоумением смотрел ему в глаза, по-прежнему протягивая тугую бумажную трубочку. «Господи, как же по-идиотски я себя веду, — застонал Коди про себя. — Как грёбаная влюблённая школьница, которой не позвонил вовремя смазливый старшеклассник. Засунь свои претензии куда подальше. Вот он, здесь. Никуда не делся. Весь твой. А ты его сейчас спугнёшь навсегда». В обход разума в душе бушевало огненное колесо. Знает ли этот холёный писака, каково тут? Способен хоть приблизительно представить? Является, когда вздумается, небось ещё и гордиться собой — какая смелость, какая широта взглядов, всё ради литературы, — привык трепать его по загривку, будто щенка в питомнике. Только перед ним не зверушка, которая будет радостно повизгивать, встречая хозяина, даже если тот не показывался полгода.
— Вас не было две недели, — отчеканил он.
— Простите, — неожиданно посерьёзнел Райф. — Я должен был вам сообщить.
Извинения сбили Коди с толку.
— Родерик умер. Я ездил на церемонию прощания.
— Это вы меня простите. Здесь… — он нервно засмеялся. — Хотел пошутить, что было самое веселье. К чёрту шутки. Здесь был ад. Что с ним случилось? С Родериком?
— Летаргический сон. Общение с Богом. Так они думали. Он же целитель, А на самом деле впал в диабетическую кому.
На это можно было ответить только молчанием.
— Ваша книга будет ему хорошим памятником, — сказал он через некоторое время.
— Эх, — качнул головой Райф. Впервые хмурился.
Они снова помолчали.
— Послушайте, Коди… Не хотел вам говорить…
Вот оно? Запоздалое беспокойство об осторожности?
— Наверное, слишком рано, но… У меня много знакомых… В том числе один психиатр… Я говорю об очень хорошем враче. Он пользуется большим авторитетом. Если я попрошу его об услуге, он не откажет. Возможно, его мнение повлияет на ситуацию… Независимая экспертиза… Я попробую добиться вашего освобождения под мою персональную ответственность. Было бы жестоко что-то обещать, поэтому мне казалось правильным не говорить вам пока… Что скажете?
У него ушло с полминуты на то, чтоб взять себя в руки. Говорить он постарался как можно сдержаннее.
— Вы знакомы с моей историей болезни?
— Вы же знаете, сведения о пациентах не разглашаются.
— Но Рейнольдс наверняка в общих чертах вам обрисовал, чего ждать. Он должен заботиться о безопасности посетителей. А значит, сто процентов предупредил вас, что я могу быть опасен для окружающих.
— При определённых обстоятельствах, например, если кто-нибудь разбросает мои записи, я тоже могу быть опасен, — попытался пошутить Райф.
— Это то, что вам первым делом скажут, если вы всерьёз захотите… Первое время я находился в отделении интенсивного наблюдения. Оно для агрессивных больных.
— Ну, ещё до приезда в Бьенвильд я запросил подборку газетных сообщений из архива… Про то, что вы сломали нос одному из работников скорой, что была какая-то история с крышами…
— Тогда вышло инстинктивно. Я не видел, кто меня схв