Земля Нод

Часть 1

Глава 1

Москва, 20 августа 1939 года.

Летом все запахи становились настолько сильными, что начинало почти по-человечески подташнивать. Мария маялась бессонницей почти до полудня того жаркого дня, ворочаясь и сбивая простыни. Терракотовые, будто подгнившие, пионы на старых обоях расплывались, стекали на полки с джазовыми пластинками и капали на паркет.

Спасением стала музыка и старая газета. Пользуясь тем, что ее братья крепко спали — они переносили жару куда лучше, Мария достала одну из пластинок. Танцуя и обмахиваясь импровизированным веером, Мария хрипло подпевала Луи Армстронгу, а после, не выдержав, открыла и крышку рояля.

Пластинка кончилась, а тем временем Марию уже ожидала наполненная ванна. Мария легла на дно, погрузившись с головой, положила на бортик некрасивые костлявые ступни. Сквозь толщу ледяной воды алые ногти на пальцах ног тоже казались терракотовыми.

«Красный тебе к лицу».

Она даже ненадолго задремала, сон ее был недолог и неглубок и оборвался, едва на Москву спустились прохладные, сизые сумерки. Она почувствовала это так же ясно, как перелетные птицы, никогда не бывавшие в Африке, чувствуют воздушную дорогу, которая приведет их прямо на юг. Птицы в ее недолгом сне тоже летели на юг. К граду с белыми стенами и золотыми крестами.

Чистые пруды встретили ее желанной прохладой. Короткие, еще влажные волосы трепал ветер. Мария затворила ворота — как дверцу клетки — и отправилась на ночную прогулку. Вместе с ней, несмотря на поздний час, гуляла и молодежь. Свежая, терпкая. Запах юности сплетался с запахом плохих сигарет, отцовского одеколона или дешевой косметики. Мария любила охотиться на молодых — их горячая кровь бодрила ее, как запах кофе.

Она прошлась вдоль воды, пританцовывая под венский вальс, растекавшийся по Прудам из ресторанчика через дорогу. Музыку вбирали листья старых лип и вода, искрящаяся от оранжевого света фонарей. Пошарив в сумке, Мария нащупала пачку сигарет.

— Панна Мария.

Голос Винцентия, как всегда исполненный вселенской скорби, заставил ее вздрогнуть и выронить сигареты обратно в недра сумки. Поляк был неуклюж и издавал непростительно много для молоха шума, но сегодня он подобрался к ней абсолютно незаметно. Ее так покорил вальс, каждую ноту которого она знала на память? Или она просто безбожно расслабилась?

«Чего тебе бояться в клетке, дорогая?»

Рубашка Винцентия была измята и застегнута не на те пуговицы. Последние месяцы он выглядел так, будто не спал пару недель, а до того — столько же не просыхал. Пальцы постоянно дрожали, он нервно сутулился и прятал под волосами миловидное, как у девицы, лицо, чуть подпорченное шрамом на губе.

Мария оставила попытки найти сигареты. Если Винцентий ляпнет об этом Андрею, очередной ссоры не избежать. Вместо этого она спросила:

— Зачем ты пришел за мной? Что-то случилось?

Поляк вытащил из кармана свои папироски и облокотился на ограду рядом с ней. Затянувшись, он растеряно улыбнулся:

— Ничего не случилось. Все в порядке.

 «И именно поэтому он так похож сейчас на печального паяца из той оперы, да?»

— Я… мне послышался ее голос. И я пошел искать.

— А нашел меня, — подытожила Мария, не давая ему распыляться сильнее. Поляк мялся и хотел ей что-то сказать, явно что-то такое, что ее потом эмоционально выжмет и утомит. «Вот же злюка. Будто ты не лила слезы по Наташке».

Лила, ответила она. Но я смирилась с тем, что изверги говорили правду.

«Когда поняла, что Наташа, как тот рогатый жук, с которым ты в детстве возилась?»

Именно, ответила она. Винцентию тоже пора бы это понять.

— Я не знаю, что думать. Это ужасно… Я так хочу найти ее, я везде искал. Всю Москву за два месяца вдоль и поперек обошел — нигде ее нет. Она мертва, панна Мария, мертва… и, мне стыдно, но я чувствую облегчение.

Тяжело вздохнув, он пожевал губу. Мария молча положила ему руку на плечо. Сказано и пересказано было многое, но это никак не отменяло действительности, в которой петербургские изверги сказали им правду. Отчего они не поверили сразу и ввязались в эту нелепую войну? Впрочем, война-то была делом решенным, Наташа была лишь «яблоком раздора», но сути это не меняло. Изверги мертвы, «яблочко раздора» — тоже.

— Знаете, — нерешительно добавил поляк. — Есть еще одна квартира.

Он посмотрел на Марию так, будто она должна была знать что-то такое, чего не знал он. Не дождавшись ее реакции, Винцентий с горечью продолжил, вытащив еще одну папиросу и вертя ее тонкими нервными пальцами:

— Я не уверен, что она действительно существует. Наташа как-то раз обмолвилась случайно, потом изо всех сил пыталась показать, что оговорилась и не имела в виду ничего особенного, — от волнения он переломил папиросу пополам и бросил на траву. — Вы знаете, что это за квартира? Если знаете, скажите мне! Если Наташа решила уйти от нас… от меня, я имею право знать! — и он вцепился в плечи Марии, приблизив к ней лицо. Зеленовато-карие глаза в темноте казались совсем черными.

— Если бы я знала об этом, я бы тебе сказала.

— Простите… Мне не следовало так себя вести.

Отпустив ее, он отвернулся. Повисла пауза. За пару лет Наташа окончательно потеряла связь с реальностью и говорила, порой, самые странные вещи. Верить в ее слова было последней глупостью, но Мария понимала, что Винцентий хватается за соломинку.

— Вы не верите в то, что она может быть жива? — спросил поляк, словно забыв, что при встрече сказал обратное. — Она пропала всего два месяца назад!

— Она была невменяема последние четыре года. А о последних месяцах я даже не хочу упоминать. Она сбегала уже четыре раза, дважды мы едва успели найти ее до восхода солнца… — вздохнув, она сдалась. — Пойдем домой. Спросишь у Андрея про эту квартиру — если она ее и могла купить, то только на его деньги.

— У вас они тоже есть, — прошептал Винцентий. Будто клубок змей зашипел.

Мария выдержала его взгляд и холодно сказала:

— Подумай дважды, рыцарь, прежде чем подозревать меня во лжи.

— Простите…

Они молчали. Вальс давно закончился, играл фокстрот. Мария хотела поскорее уйти от Винцентия, тяготясь его дурным настроением и дерганым поведением, но в то же время не могла его бросить одного. Будто она не знала, каково терять тех, кто дорог. Поляк нагнулся к воде, всматриваясь в свое отражения. За длинными темными волосами Мария не видела его лица.

— Винцентий, это уже давно была не Наташа. Она умерла четыре года назад. То… что от нас сбегало — это была не она.

— Пойдемте домой.

Безутешный влюбленный, думала Мария. Редкая птица. Хотела бы она так пылко любить? Казалось, он сейчас выхватит из ножен острый меч и помчится, как пятьсот лет назад, спасать исчезнувшую жену из лап тевтонцев. Только безумие — не тот враг, которого можно сразить мечом. А из Винцентия плохой спаситель погибающих дев.

Безутешный влюбленный же, казалось, пребывал где-то глубоко внутри себя, куда не мог пробраться никакой проблеск надежды. Лицо — фарфоровая маска, глаза — черные провалы, рот искривлен в вечной гримасе плача, а брови заломлены треугольником.

«Печальный паяц, да и только. Не кажется, что еще немного и этот Канио начнет петь?»

 

У ворот их дома таращилась фарами блестящая черная «эмка». За исключением белого шахматного рисунка — точь-в-точь такая, как у них в гараже. Весь переулок пропах топливом и маслом, а еще отчего-то — тонким запахом женского парфюма. Принюхавшись, Мария узнала «пятую» Шанель и спрятавшийся под ее шлейфом гнилой душок молоха.

Неожиданная визитерша сидела на диване гостиной напротив Андрея, покачивая носком туфельки. Гостье оказалось хорошо за тридцать. Ее элегантность спорила с неправильностью черт смуглого лица, которое было сложно назвать красивым. Мария скользнула жадным взглядом по нарочито простому черному костюму, нитям жемчуга на шее, тщательно уложенным черным локонам — будто Коко Шанель сошла со снимка в журнале, который она хранила в своем столе. Рядом с этой женщиной Мария, неразлучная со своей флэпперской стрижкой, угловатой фигурой и стареньким платьем почувствовала себя девочкой-дурнушкой, которая пыталась играть в леди.

Андрей поднялся навстречу Марии, обнял за плечи и, церемонно поцеловав ручку, объявил:

— Моя старшая сестра — Мария Николаевна. Как и я, лорд Москвы и всего Советского Союза.

А после уже улыбнулся и добавил:

— В политике, быть может, я и главнее, но дома всем заправляет она.

От его белой рубашки, как обычно, разило терпким запахом «Шипра», а от поцелуя — мертвечиной. В его слишком острых зубах застревало больше плоти, чем он мог потом вычистить.

Мария была высокой, как и полагалось молоху, но жилистый, длинноногий Андрей все равно возвышался над ней на голову, хоть и вступил в новую жизнь всего в шестнадцать лет.

Прошло шесть веков, но их так и разделяли четыре года. Пусть их выносила одна женщина, они мало напоминали брата и сестру. Не от того, что у них был разный цвет волос или глаз, отнюдь. Жадность и всесокрушающая настойчивость Андрея — вот что разделяло их стеной, несмотря на столь близкое родство.

— Очень приятно, — у женщины оказался мягкий грудной голос. Вместо рукопожатия она неожиданно притянула к себе Марию, расцеловала в обе щеки и улыбнулась, удивительно похорошев, благодаря этой улыбке. — Меня зовут Изабелла Белуччи. Я член Совета Девяти и новый куратор вашего региона.

Она говорила по-английски хорошо, но с заметным, даже несколько наигранным акцентом. Изабелла внимательно и немного лукаво посмотрела на Винцентия, и тот нехотя поцеловал ее руку. Мария кивком разрешила ему уйти.

— Теперь, когда моя сестра пришла, мы можем поговорить о том, зачем вы приехали, — резюмировал Андрей, едва Винцентий удалился. — Прошу, садитесь.

Опустившись обратно в кресло, Изабелла поправила выбившийся локон и взяла в руки сумочку. Мария присела на диван рядом с Андреем, который, вальяжно развалившись, закинул ногу на ногу и следил за итальянкой. Его губы расползлись в легкой ухмылке, и между ними белели острые, как лезвия пилы, зубы.

Изабелла протянула Андрею длинный конверт с помпезным вензелем Совета: венценосным фениксом с арабской цифрой 9 в когтях. У Марии он всегда вызывал нервный смех. Не торопясь распечатывать письмо, брат спросил:

— И давно вы попали в Совет Девяти? Нас даже не уведомили о смене куратора. Что если вы нас не устраиваете, синьора Изабелла, и мы хотим прежнего?

— Это решение Совета, — невозмутимо ответила женщина. На ее тонких красных губах играла улыбка. — По правде, и я предпочла бы совсем другой регион.

— Так как давно?

— Прошлые выборы были год назад, в августе. Я хотела приехать к вам раньше, на самом деле.

— Ах, эта их демо… демо… — Андрей старательно наморщил лоб.

— Демократия, — подсказала итальянка, хихикнув. — Однако, в вашей стране тоже не знают, что это такое.

— Диктатура, на мой вкус, куда интереснее.

Мария тоже не сдержала смешок.

Наконец, Андрей разорвал конверт и достал письмо. Водянисто-голубые глаза скользили по строкам, губы беззвучно шевелились, темные брови сошлись на переносице. Мария некоторое время за ним наблюдала, затем перевела взгляд на Изабеллу. Итальянка рассматривала их гостиную, теребя жемчужную сережку. Дольше всего ее интересовали огромный черный рояль и портрет Сталина, который Андрей зачем-то повесил над камином.

«Чтобы не так сильно тосковать по любимому генсеку холодными зимними ночами».

Запущенный вид гостиной не волновал никого из живущих в доме, но можно ли было приводить сюда такую гостью? Сразу после переезда они усердно занимались ремонтом, покупали мебель, ковры, картины, скульптуры, дорогие портьеры, стараясь украсить первое по-настоящему свое жилье. Но, вдоволь наигравшись за первые десять лет, Андрей потерял всякий интерес к убранству их особняка, рассчитывая, что в дальнейшем этим будет заниматься Мария. А она так и не смогла взрастить в себе того упоения, свойственного женщинам, ухаживающим за своим «гнездом». Только сейчас она обратила внимание на ржавые потеки на потолке, лампочку без абажура — куда он только делся? — выпачканный в саже камин, пыль на полках, потертые диваны, царапины на журнальном столике, на который поставила сумочку Изабелла.

— Это все очень серьезно, поэтому я приехала, чтобы передать письмо лично вам, — сказала Изабелла, когда Андрей дочитал. — И поэтому я не тороплю вас с ответом, хотя затягивать тоже нельзя. Я останусь ровно настолько, насколько понадобится, чтобы вы приняли решение.

— Вам есть, где остановиться? — вопрос был задан Андреем скорее просто из вежливости.

— У нас два номера в «Метрополе». Пришлось оставить моего родственника в гостинице — мало кто из лордов считает нормальным, когда на деловые встречи приводят людей.

— С вами приехал человек? — слово «изумление» вряд ли могло в полной мере описать чувства Марии.

— Мое будущее дитя, — пояснила Изабелла, вставая с кресла. Она взяла сумочку и сняла с плеч тонкий батистовый шарф. — Пожалуй, мне пора идти. Мое дело сделано — сейчас я вам только буду мешать.

У зеркала в прихожей она повязала волосы шарфом и подкрасила губы. Мария отправилась провести ее до ворот, оставив в одиночестве погруженного в свои мысли брата. Прощалась итальянка так же сердечно, как и здоровалась. Повторив, что будет ждать их ответ, Изабелла села в такси и уехала. В ночном воздухе еще долго висел сладковатый запах ее парфюма.

— Женщина в Совете Девяти, — Андрей сидел на прежнем месте и обмахивался письмом, как веером. — С каких пор они выбирают женщин?

Мария молча пожала плечами. В гостиную мышью проскользнул Винцентий.

— А что скажет наш благородный шляхтич? С каких пор в Совет Девяти берут женщин? Ну? Отвечай мне.

— Не знаю я, — поляк втянул голову в плечи. — Откуда мне знать?

— А кто знает? Я не знаю, Мария не знает. Должен же знать хоть кто-то что-то в этом доме?!

— Андрей, оставь его! — сердито перебила его Мария. Он замолчал, театрально подняв обе руки, будто бы сожалея. Но глаза Андрея при этом смеялись. — Какая разница, как она попала в Совет Девяти? Что в этом письме?

— От Совета нам пришли интересные новости. Сама прочти.

Протянув ей письмо, Андрей склонил голову набок и устремил немигающий взгляд на Марию. Наверное, она единственная, кого этот хищный взгляд никогда не пугал. Разгладив порядком смятый лист бумаги, она принялась читать, то и дело по привычке кусая ноготь. В повисшей тишине было слышно, как Винцентий достает из серванта пепельницу и долго щелкает старой зажигалкой, которая никогда не давала огонь с первого раза.

— Я даже не удивлена, — сказала Мария, задумчиво дергая старый серебряный кулон в виде рыбки. Краем глаза она увидела, как поляк, вытянув шею, пытается издалека заглянуть в письмо. — Германия, Пруссия и Австро-Венгрия — три кита Ордена. Рано или поздно Безликий влез бы к наци, как ты к «красным». Но вот… правда ли это?

— Для провокации это уже слишком!

Андрей резко поднялся со своего места и прошелся взад-вперед по гостиной, ероша волосы. По обыкновению чуткого к чужим настроениям Винцентия как ветром сдуло. Мария наблюдала за тем, как Андрей рывком поднял крышку рояля, упал на стул и принялся неистово стучать по клавишам. Как всегда, от дурного настроения брата страдал рояль, жалобно вывший и скрипевший на все лады. Узнать, чье в этот раз произведение он настолько изуродовал, Мария не смогла. Она подавила желание достать сигареты и принялась снова грызть ноготь. Грядет новая война? Уж не потому ли, что с уничтожением извергов у Безликого стало меньше противников? Или в лице Третьего Рейха он нашел себе союзников, невиданных ранее? Почему бы и нет? Мария снова и снова проводила параллели между союзом Андрея с коммунистами и картиной, обрисованной в письме Совета. Да, подобные союзы молохов и людей были под строжайшим запретом со времен Столетней войны, но кто указ целой организации? Даже странно, что они не сделали этого раньше.

«Или просто никто о подобном не знал. Об Андреевом союзе с «красными» ведь не знают».

Наконец, выместив злость на несчастном инструменте, Андрей захлопнул крышку, едва не вырвав ее из пазов. Мария подняла на него взгляд.

— И же что нам делать? — криво ухмыльнулся он.

— Тебе решать, брат, — бросила Мария. — Ты главный.

«Разве тебе не хочется тоже в это влезть? Ты прошлепала почти все веселье с извергами. Неужто и эту возможность тоже прошлепаешь?»

Она оставила эти вопросы без ответа.

Андрей помалкивал, сцепив пальцы и упершись в них подбородком. Мария подошла к нему и ласково взъерошила густые медные вихры.

— Слишком много сил вложено, — процедил Андрей. — Уезжать сейчас? Но как это, вообще, могло произойти? Мы же в союзе с Германией, Риббентроп уже в Москве. Потрясающее вероломство! А что думает эта дура Изабелла?

Мария пожала плечами. Андрей внимательно посмотрел на нее и, вздохнув, обнял за бедра.

— Уезжай ты, — глухо сказал он, больно сдавливая пальцами кожу. — Должна уехать хотя бы ты. Я не смогу разобраться со всем, если буду каждую секунду думать о твоей безопасности.

— Это уже слишком! Эта не та ситуация…

— Ты все еще злишься на меня из-за Ленинграда?! Очнись же, Мария! Так было лучше для тебя! Мало ли, что взбрело бы в голову этому мальчишке через пару лет после всего… что он видел.

Мария сбросила его руку и отошла. В груди поднялась глухая волна злобы.

— Не помню, чтобы я позволяла тебе распоряжаться такими вещами.

«Один раз позволила, когда согласилась уехать из Питера. Может, и Матвей был бы жив, если бы ты не уехала…»

— Да, я злюсь, — сказала она, грызя ноготь. Рот наполнился вкусом горечи. — Ты перегибаешь палку. Вдобавок…

Мария запнулась. Это было не то, что стоило говорить Андрею в лицо… что она боится, как бы он в одиночку не наворотил дел.

«Да, с Великим Пожаром он перегнул палку. Но ведь вышло чертовски эффектно!»

— Дело в Киеве, — она быстро нашла отговорку, в которую мог поверить Андрей. — Ты хочешь, чтобы наш город опять делили, как кусок говядины? Ты думаешь, Дмитрий и его шайка будут его защищать?

— Киев — больше не твой город! И не мой! У тебя другая земля, а у него — другие лорды, — Андрей вскочил на ноги и, подойдя со спины, вцепился ей в плечи.

— Потому что ты отдал его этой троице ни за что ни про что?

— Потому что это было их условием!

— Жаль только, что пользы от них не было. Они не заработали права владеть моим городом, — прошипела Мария, отталкивая его. — И твоим тоже! Мы там выросли. В этой земле покоятся наши предки, наши мать и отец. Или для тебя это больше не имеет значения?

— Хватит! Надоело мне спорить про Киев! Ты все время переводишь разговор на него.

— Да, действительно, хватит. Поговорим обо всем завтра, когда ты успокоишься, — оборвала она его, глядя на перекошенное от злости лицо. Удивительно, что она до сих пор не могла с этим смириться. С тем, что он отдал ее город Дмитрию только для того, чтобы не отпускать ее от себя. Вплоть до того, что на пару минут забыла о том, что это была просто попытка увести разговор в безопасное русло. Сама себе же оттоптала больную мозоль.

Дав ему понять, что не желает больше продолжать разговор, она вышла из гостиной и заперлась в своей комнате. Мягкое кресло заскрипело, принимая в себя углы, из которых состояло ее тело. Мария положила руки на подлокотники, откинулась на спинку и уставилась на гниющие пионы на стенах. Николай тенью стоял у нее за спиной.

 

В свои следующие визиты Изабелла Белуччи приходила со спутником. Высоким, крупным, но несколько рыхлым мужчиной лет сорока. Он был одет с иголочки, в начищенных до блеска ботинках. В густой черной шевелюре поблескивали первые серебряные нити. Мужчина здорово нервничал и потел, когда Изабелла его представляла:

— Сонни Белуччи, мой… прапра… ох, каждый раз забываю насколько праправнук.

— Сальваторе, — он несколько растерялся. — Я же просил вас, мадре.

— Но ведь тебе нравилось, когда мадре называла тебя Сонни, — Изабелла игриво потрепала его за гладко выбритую щеку.

— Мне тогда было десять лет.

Но Сальваторе, несмотря на ироничное знакомство, чувствовал себя достаточно уверенно для человека в окружении одних только молохов. С блеском он поддерживал тему любой беседы, был учтив, галантен, умел тонкой шуткой разрядить напряженную обстановку в их доме. Даже совсем впавшего в меланхолию Винцентия Сонни сумел развлечь, несколько раз виртуозно обыграв его в триктрак.

— Вы хорошо его воспитали, — отозвался Андрей в один из вечеров, оставшись под впечатлением от долгой дискуссии о политике Муссолини. Он любил беседы о диктаторах и войнах. — Он сможет стать настоящим украшением любой семьи.

Отпив несколько глотков крови, смешанной с дорогим коньяком, Изабелла кокетливо опустила глаза и скромно сказала:

— Я так воспитываю всех членов своего дома. Конечно, можно отыскать на стороне таланты, но проще вырастить и отобрать их самостоятельно.

— А как же вышло так, что вы выступаете против союзника своей страны? — вдруг спросил Андрей, цепко всматриваясь в лицо женщины. — Как относятся к этому ваши смертные дети?

На какую-то долю секунды Изабелла закусила губу и опустила густые черные ресницы, а затем поспешно ответила:

— У нас есть на этот счет определенные разногласия, но я также нейтральна к политике живых, как и вы, — она чуть помолчала и добавила, очаровательно улыбнувшись. — Да что мы все о делах, да о делах всегда говорим? Я видела афиши — через два дня в Большом театре будет балет. Я уже лет пятнадцать грежу российским балетом. Прошу вас, не откажите составить нам с Сонни компанию…

Насчет билетов, конечно, пришлось подсуетиться Андрею, поскольку никакая богатая иностранка, даже член Совета Девяти, не смогла бы купить их в кассе накануне выступления.

 

«Лебединое озеро» Мария знала, должно быть, наизусть. Непонятно, куда было интереснее смотреть: на сцену, где кружилась легкая, словно перышко, Одетта, или же в ложу. Изабелла, до глубины души потрясенная балетом, охала, вздыхала, потрясенно вскрикивала, прижимая к груди маленький золотой бинокль. Порой, она принималась ворковать на своем нежном, мелодичном языке, комментируя происходящее Сонни, который, в отличие от нее, смотрел балет со спокойным и даже несколько скучающим видом.

Ее брат тоже не слишком следил за балетом. Андрей сверлил тяжелым взглядом затылок Изабеллы. Мария успела подметить за это время, что брат, не говоря ей ни слова, сам решил следить за итальянской донной, ожидая, что она сболтнет что-нибудь не то. Что-нибудь, что Совет намеревался скрыть от них. За долгие века она научилась отличать это параноидальное настроение Андрея, когда он подозревал врага в каждом столбе.

«У каждого свои слабости».

Из-за этой слабости у нас совсем нет нормальных союзников и товарищей, ответила она.

Мария уже думала о том, что будет, если все пойдет по плану Безликого. Если они не сбегут, а останутся защищать Украину, то окажутся в самом сердце войны. Втроем. Может быть, можно было бы понадеяться на Щуку или Борховых, но Андрей умудрился растерять все доверие первого и фактически решил предать вторых, когда не предупредил их о совместных планах Гитлера и Сталина на Польшу. И до сих пор не собирался предупреждать. Очень глупо, как и Великий Пожар, но Мария в это не лезла. Это была его игра, он был главным.

«Не нужно было, вообще, на это соглашаться. Сдался тебе этот покой».

Этот, да не тот… Не того покоя она себе желала. Не бездействия и апатии, не безопасной клетки, а спокойствия души.

Лишь иногда она могла вернуться к этому состоянию, когда вспоминала родной дом, улыбку отца, прятавшуюся в густой рыжеватой бороде… белые стены и золотые кресты, над которыми смыкалось куполом синее, полуденное небо. Такое же синее, как ее глаза и глаза матери, которая умерла во время родов Андрея, и которую так старался заменить ей отец. Он видел в ней сразу и покойную жену, и наследника, учил ее езде верхом, охоте, стрельбе из лука, которая ей совсем не давалась, и бою на мечах, что давалось ей куда лучше… Андрей был брошен на попечение нянек и престарелой бабки и разочаровывал все больше. Не только убил горячо любимую жену, но и вырос плаксивым и пугливым. Отец запоздало кидался на нянек с упреками (а порой и с кулаками), что чрезмерно избаловали и изнежили его, будто дочку, собирался взяться самолично за воспитание, но не успел…

Даже вспоминая об этих ссорах, от которых она сбегала подальше из дома, Мария чувствовала себя куда лучше, чем здесь, в богатой ложе Большого театра спустя шестьсот лет. Она смотрела на свои руки с обгрызенными заусенцами, темневшими вокруг ярко-красных ногтей, и думала о том, как хотела бы снова вернуться туда… Она даже готова была бы выслушивать эти ссоры и успокаивать ревущего Андрея каждый день.

Но изнеженный и пугливый мальчик превратился в агрессивного и параноидального мужчину. А любимица отца оказалась предательницей.

«Ты же знаешь, это не то, в чем ты виновата…»

Мария отшвырнула Николая на задворки сознания и сжала зубы.

Первый акт подходил к концу. Взмокший от духоты, стоявшей в ложе, Сонни теребил воротник рубашки и галстук и с надеждой смотрел на сцену. Похоже, он не мог дождаться антракта. Марии даже стало жаль его. К тому же, адская смесь запахов «Шипра», духов Изабеллы и гнилого тяжелого духа, от жары только еще больше усиливавшегося — все это могло стать испытанием даже самому крепкому желудку, если только, конечно, она не переоценила обоняние человека.

Едва прозвенел звонок, Сонни стал пробираться к выходу. Извинившись, он объяснил, что проголодался и хочет посетить буфет. Изабелла наградила мужчину укоризненным взглядом и, хихикая, погрозила ему пальцем. Радуясь возможности выбраться из жаркой ложи и пройтись, Мария предложила показать Сонни, где буфет и составить ему компанию.

Взяв Сонни под руку, Мария невольно сглотнула слюну. Близость бьющегося в груди сердца, тепло кожи, запах… Заметив ее взгляд, мужчина только улыбнулся и лукаво спросил:

— Похоже, вы тоже проголодались?

Его голос отогнал наваждение.

— Вы забываетесь, — Мария облизнула губы.

— Это не так-то сложно в вашем присутствии.

Большие толпы людей уже давно перестали быть для Марии испытанием. Колоссальная сила воли, выработанная за долгие века, удерживала на коротком поводке чудовищные инстинкты и жажду крови. На коротком, но поводке. Какой-то частью сознания Мария не отказывала себе в удовольствии вдыхать запахи чужой крови, уникальные, как отпечатки пальцев. Проходя мимо, невзначай прикасаться к незнакомцам, стоящим в очереди в буфет, чтобы обжечься о чужую горячую кожу. Думать о том, как она могла бы убить кого-нибудь из них, уведя в один из темных коридоров… разорвать горло, упиваясь чужой жизнью…

Мария случайно увидела свое отражение в оконном стекле и с отвращением мгновенно стряхнула с себя все эти мысли. На искаженном до неузнаваемости лице горели хищным огнем безумные голодные глаза.

Похожей на человека ее делало только самообладание.

Она заняла столик в отдалении от всех. В небольшой темной нише между колоннами. Пока Сонни отходил за едой, категорически отказавшись, чтобы Мария ему помогла, она боролась с нахлынувшим стыдом и брезгливостью по отношению к себе. Вряд ли Сонни заметил то, что с ней происходило, и это к лучшему — незачем, чтобы кто-то чужой знал об этой части ее натуры. Сцепив пальцы, Мария положила на них подбородок и невольно уставилась на итальянца. Жестикулируя, он пытался объяснить буфетчице, что хочет купить. Интересно, каково это — загодя знать, что превратишься в ночное чудовище и терпеливо этого ждать? Возможно, даже и не терпеливо. У нее не было времени выбирать что-то, взвешивать какие-то варианты. Их было всего два — стать молохом или умереть. Так же дело обстояло и с Андреем. И с Наташей.

На подносе Сонни стоял кофе и бутербродики с икрой. Мужчина поставил перед Марией крохотную чашку и сел напротив.

Мария вдохнула горький бодрящий аромат и отпила маленький глоток, только чтобы почувствовать вкус. На белой чашке остался отпечаток красной помады.

— Мадре тоже иногда пьет кофе, — заметил Сонни, откусывая кусочек бутерброда. Из всех людей, с которыми Марии приходилось общаться, никто больше не ел бутерброды с таким небрежным изяществом. — Только жалуется, что не может пить его чаще, а разбавлять кровью не хочет.

— Я редко пью что-либо, кроме крови, просто атмосфера располагает.

Задумавшись, Сонни спросил:

— Наверное, трудно столько лет не чувствовать никакого другого вкуса? Не есть и не пить ничего, кроме крови? Она должна была чертовски надоесть!

— Трудно, разве что, в первое столетие, — Мария снисходительно усмехнулась. — Когда спишь, снится любимая еда, ароматы цветов, пение птиц, солнце… Просыпаешься, а ничего этого нет. Все вокруг темное, безмолвное и холодное. Во рту всегда стоит вкус крови. А нос улавливает только ее запах. Но потом привыкаешь. Ночь перестает быть темной и скучной — ведь глаза становятся все острее. Кровь перестает перебивать все прочие запахи, хотя, поверьте, когда вы будете чувствовать ее, вы забудете обо всем прочем, что вас окружает… И вкус крови. Вы поймете, что и она бывает на вкус очень разной.

Она сделала еще один глоток. И пробормотала, снова уперев подбородок в сцепленные пальцы:

— Но вам будет легче. Вы заранее к этому готовитесь. Вас будет окружать многочисленная и любящая семья, — задумавшись, она смотрела уже куда-то сквозь Сонни. — Ваши друзья будут рады, что именно вас Изабелла избрала своим учеником, ваши соперники будут втайне завидовать… Вам будет легко пережить самое сложное время потому, что вы не будете одиноки.

Сонни молчал, неловко поправляя запонки. Внезапно подобравшись, он выпалил:

— Значит, вам было тяжело привыкнуть… к новой жизни?

Усмехнувшись, Мария неопределенно повела плечами и закуталась в легкую, полупрозрачную шаль. Сонни, должно быть, поняв, что сказал лишнее, попытался разрядить обстановку:

— Думаю, мне будет тяжелее всего отказаться от еды, — сказал он, улыбаясь. Мария хихикнула. — Как представлю себе, что больше не смогу съесть тарелку канелонни с сыром и соусом бешамель, да запить бокалом кьянти — мир мне становится не мил.

Мария, не выдержав, хрипло расхохоталась. Меланхолично съев еще один бутерброд, Сонни продолжил:

— А еще я до сих пор не могу привыкнуть к тому, что молодые девушки и юноши оказываются на деле древними существами, повидавшими крушения и зарождения не одной эпохи, повидавшими столько стран, что мне даже сложно охватить это своим умом, пережившими столько жизней, но не изменившимися. Вокруг вас меняется мир, но вы остаетесь прежними. Не представляю, как можно с этим жить.

— Можно привыкнуть ко всему, — медленно сказала Мария. — И со всем можно научиться жить.

Ее последние слова потонули в трескучем звоне, заглушившем все прочие звуки в буфете. Антракт закончился. Неторопливо допив кофе, они ушли последними.

 

Кабинет Андрея, залитый мутным светом уличного фонаря, выглядел неживым, будто старая желтая фотокарточка. Привычный тяжелый стол, диван с креслом, вытертый ковер, секретер и тяжелые шторы казались подернутыми неприятной призрачной пленкой. Не выдержав, Мария включила торшер. Она не любила ночное зрение и то, какими неправильными оно делало привычные вещи. Лучше было не видеть в темноте вовсе, чем видеть мир мертвым и серым. Казалось, это станет просто вопросом времени и привычки, но привычкой стало использовать огонь или электричество, как это делают люди.

Андрей не поменял позы ни когда она вошла, ни когда включила свет. Он так и сидел, вцепившись в столешницу, будто боялся упасть, и смотрел куда-то перед собой. Последняя встреча с Изабеллой Белуччи закончилась полчаса назад, но Андрей так и сидел в выходном костюме-тройке. Только галстук снял и расстегнул ворот рубашки. Из-под него выглядывал тонкий белый рубец на ключице, увидев который Мария вздрогнула. У нее холодело все внутри, когда она видела шрамы младшего брата. Пусть его били нечасто. Но каждый раз за ее неповиновение.

— Почему ты держишь эту Изабеллу в Москве? Какое ты принял решение? — она подтянула кресло к столу и села, поджав под себя босую ногу. В отличии от Андрея, она успела переодеться в домашнее платье — одно из тех самых любимых флэпперских платьев, уже порядком вытертое и лишившееся доброй половины отделки.

— Какое бы я не принял решение, я бы хотел, чтобы ты уехала. Ты сама этого хотела…

— Нет, — вырвалось у нее.

— Ты понимаешь, что я хочу защитить тебя? — он поднял пугающе мутный взгляд.

Мария ответила не сразу.

— Это слишком, — наконец, сказала она. — Если ты думаешь, что справишься со всем сам, то ты ошибаешься.

Андрей дернул челюстью. Его взгляд прояснился, стал таким же жестким, как и обычно.

— Я не один, еще есть Винцентий… Ты не понимаешь. Я постоянно думаю о том, что с тобой может что-то случиться! Во всем этом деле что-то нечисто! Вдруг это подстава? Вдруг Совет решил вывести на чистую воду мой союз с коммунистами и уничтожить нас? Вдруг они только и ждут, что я побегу к Сталину, рассказывать о планах Ордена Неугасимого пламени, и скажу готовиться к войне? Я не могу позволить, чтобы ты во всей этой каше пострадала…

Он провел по лицу ладонью и торопливо продолжил:

— А что, если нет? Если Совет Девяти просто пытается натравить нас на Орден, а потом, когда нас уничтожат, прибрать к рукам мою империю? Или использует нас, чтобы подточить силы Ордена, а потом избавится от нас?.. С помощью наемных убийц, например. Наша земля, Мария — вот, что на кону. Не, Киев, нет. Только ты в него уперлась и ничего больше не видишь. Вся наша земля, вся моя империя… Кто нас защитит? Мы одни с тобой против них всех.

— А Винцентий? — иронично улыбнулась Мария, теребя кулон-рыбку. Андрей раздраженно махнул рукой. — Ты понимаешь, что ты видишь врага в каждой тени? Если Совет Девяти хочет от нас избавиться, то зачем им обращаться за помощью к нам?

— Затем, что потом от нас можно будет избавиться… убить двух зайцев, — процедил он сквозь сжатые зубы.

И снова молчание. Мария едва сдержала желание найти сигареты, еще раз напоследок дернула рыбку и принялась грызть ноготь. Исключать подозрения Андрея не стоило, но она видела, что в них больше паранойи, чем реальных фактов.

— Это твои домыслы, — наконец, сказала она. — Плохо обоснованные подозрения, далекие от реальности.

— Неужели ты не видишь? — в голосе Андрея она услышала отчаянье, которое ее не тронуло, а скорее удивило. — Скоро начнется война вне зависимости от того, какое решение я приму. Орден уже протянул руки к моей земле, а Совет Девяти планирует меня подставить! Они любой ценой будут пытаться избежать войны с Орденом, сохранив при этом свои территории… наши территории! И пожертвовать нами… Они сделают это, не моргнув глазом. Меня, тебя, Изабеллу — лишь бы выйти сухими из воды!

«И он еще хочет, чтобы ты уехала?»

Андрей долго и путано излагал свои опасения. Говорил о том, что они слишком долго стояли в стороне от всего общества. Они занимали слишком обширную территорию, которая была закрыта от других молохов и даже вампиров. Недоверие к ним возрастало с каждым годом все больше.

— Совету куда больше пользы стравить нас с Орденом, чтобы мы уничтожили друг друга, — внушал Андрей. — Если погибну я, все рухнет… Совет отнимет мои земли у вас, а заодно они подсуетятся и, возможно, смогут претендовать на спорные с Орденом земли… На Польшу, например, или Данию…

Мария помассировала висок и сухо сказала:

— Андрей, я прошу тебя… Твои подозрения не имеют под собой почвы, но если ты этого боишься, то давай просто уедем. Все бросим и уедем. Вместе.

Запоздало она поняла, какую ошибку совершила. Услышав слово «боишься», Андрей сузил глаза и раздул ноздри. Мария похолодела.

— Я не брошу все. Слишком много сил для нашей империи, для той жизни, которой ты хотела… Если ты уедешь, я смогу мыслить здраво и все решу.

— Как решил претензии Геогра Суздальского на Москву? Или то, как Северные рыси и клан Шиманьских не хотели признавать твою власть? — тихо спросила она. — Твои здравые решения ведут только к бессмысленным убийствам…

— Когда же ты запомнишь?! Я сделал это для нас! Какая же ты… упрямая!

Вздохнув, Андрей встал из-за стола и прошелся по кабинету, едва не сбив стопку газетных подшивок у секретера. Мария, не оборачиваясь, слушала шаги, приглушенные мягким ворсом ковра. Неприятная холодная дрожь все еще блуждала по ее коже. Хлопнула дверца шкафа, звякнули стаканы. Устало закатив глаза, она невольно наткнулась на другой портрет генсека — справа от стола Андрея. Вождь хитро улыбался уголком рта из-под начищенного до блеска стекла, покуривал трубку, и его взгляд, казалось, неотрывно следил за Марией.

«Хорошо, что рояль на первом этаже. Представляешь, что бы с ним сейчас было?»

Нужно это заканчивать, ответила она. Все это.

— Андрей…

Он бесшумно подошел к столу, сжимая в руках коньячные бокалы, алюминиевую фляжку и бутылку «Хеннесси». Бокалы стали на стол напротив Марии. Сначала Андрей плеснул туда коньяка, потом налил почти до краев крови и протянул один Марии.

— Упрямица… Какая же ты упрямица, — он взял второй бокал,сделал глоток и сел на столешницу. — В этой истории слишком много темных пятен. Например, зачем Совет хочет прислать нам своих людей… Я не могу разобраться во всем сразу, сейчас… Мне нужно время. Мы всегда успеем сбежать, оставив поле боя Совету Девяти и Безликому. Но я еще хочу побороться за мою империю… За твою безмятежную жизнь, которую я созидал все эти годы после того, как…

Внутренне колеблясь, Мария отпила из бокала. Коньяк придавал крови резкий терпкий привкус.

— Мы справимся, — сказала она, все еще борясь со своими сомнениями, и выдавила из себя улыбку. — Обязательно справимся. Как и всегда.

«Ты решила дать ему еще один шанс?»

Лицо Андрея прояснилось. Он поиграл прядями ее коротких волос, погладил по щеке и неожиданно прижался лбом к ее лбу.

— Тогда мы будем следить за ними. За каждым их шагом. Ты будешь милой с ними всеми, покажешь им, что наша лояльность Совету тверже камня, усыпишь бдительность… А я буду ждать, пока они оступятся. И тогда смогу убить их всех!

Захихикав, страшно и безумно, Андрей отшатнулся, закрывая лицо руками и отступил назад. Наткнувшись спиной на секретер, он обтер лоб, словно снимая паутину, и хрипло сказал:

— Пожалуй, мне стоит подумать над этим… одному, — глаза Андрея забегали. — Оставь меня сейчас. Я найду способ защитить нас… Как и всегда.

Марию снова пробрало до озноба от предчувствия беды.

 

Изабелла Белуччи радовалась положительному ответу Андрея, как дитя новой игрушке. Едва ли не в ладоши хлопала. Ее радость, впрочем, быстро угасла, когда Андрей начал наседать со встречными требованиями. Конечно же его больше всего злило то, что Совет «навязывает ему своих людей».

— Поймите же, — терпеливо убеждала его Изабелла, — это для вашей же пользы. Не будете же вы втроем заниматься этим опасным делом!

Удобно усевшись в кресле и поджав под себя одну ногу, Мария делала вид, что читает и совсем не интересуется разговором, но за все это время она не прочла ни строчки, а лишь наблюдала за итальянкой поверх текста. В гостиной были только они трое. Сонни остался в «Метрополе», а Винцентий рисовал что-то на балконе, будто бы в гостиной ничего не происходило. Сквозь тонкую ткань гардин Мария видела силуэт поляка, скорчившийся над эскизом.

— У меня хватает и лояльных людей, и преданных друзей, — огрызнулся Андрей. Мария устало прикрыла глаза. Щука мог бы стать хорошей поддержкой, как тогда с извергами, а не просто патрулировать границу, если бы Андрей не задвинул подальше свои обещания ему. И, быть может, пока не поздно, предупредить Марьяна и Катаржину Борховых? Пусть бы перебрались поближе к ним вместе с Хевелем… А еще Торкель, но слишком уж давно они не общались… Про Дмитрия Мария даже не думала — крысы были отважнее его и его семейки.

— …Но никто из них не является первоклассным шпионом, как братья Даллес!

— Ну, допустим. А этот третий… Вендиго — зачем он здесь?

— Даже Даллесы не сравнятся с ним… — голос Изабеллы чуть слышно дрогнул. — Поверьте, его услуги обойдутся Совету так же дорого, как и ваше участие…

Мария позволила себе несколько секунд веселья от мысли о том, как Андрей не упустил шанса ободрать Совет Девяти, как липку. Чтобы были средства, в случае чего, удрать подальше из Советского союза. Все равно она никогда не любила Москву и уж скучать по ней точно не будет. Может быть, Америка? Она еще ни разу там не была.

Глава 2

 Мюнхен, 20августа 1939 года

Добыча ускользнула. Антоний раздраженно зарычал, ударив кулаком по стене дома. Так и есть. Две девушки вошли в пивную и сели за столик к трем молодым солдатам. Высунувшись из переулка, Антоний отчетливо видел сквозь огромные окна, как одну из девушек обняли за плечи, а второй — пододвинули кружку с пивом. Эдак они всю ночь там могут просидеть! Эти прекрасные молоденькие девицы, такие румяные и хорошенькие!..

Настроение было безнадежно испорчено.

Пощипывая бакенбарды, Антоний оперся на стену и принялся сверлить взглядом паб. Длинный хвост ударял то по одной ноге, то по другой. Ада всегда говорила по этому поводу: «Только коты так сучат хвостом. Ты выглядишь просто глупо».

А может быть, девицы поругаются со своими ухажерами и уйдут из паба?..

В любой другой день он мог бы ждать их хоть всю ночь — длительное ожидание только распаляло его аппетит — но сегодня он обещал встретить Аду, и времени оставалось не так много.

Антоний ухмыльнулся и облизнул тонкие губы, подумав о том, что можно было бы ворваться внутрь пивнушки и устроить резню. Было бы забавно хоть раз такое попробовать. Кроме того, Мюнхен бы потом еще долго гудел от этой новости. Жаль только, что он был слишком осторожен для подобных забав. Только «мясо» ближе к концу жизненного цикла и в конец тупые химеры, у которых после Метаморфозы отшибало остатки мозгов, могли бы до такого додуматься. Но такие долго не жили. Антоний и сам нередко принимал участие в забое «мяса», хотя с химерами предпочитал не связываться. Их способности нередко поражали воображение своим разнообразием и извращенностью.

— Охотишься? — раздался за спиной голос. — Только зачем на пьянчуг-то? После них потом голова кружится.

Берлинский акцент, голос молодой. Антоний обернулся. Обладатель голоса, так бесшумно подкравшийся к нему сзади, действительно был молод. А еще черноволос и смазлив, с гнусными тонкими усиками над верхней губой. Кто он, вообще, такой?

— И на солдатиков этих, — добавил парень, тыча пальцем в сторону пивной, — теперь ведь охотиться нельзя.

— А ты учить меня вздумал, — с интересом прищурился Антоний. — Очень самоуверенно. Назовись, как полагается!

— Юрген Вайс… То есть, сержант Вайс.

— И как же ты говоришь со старшим по званию, сержант? — он ухмыльнулся, оскалив зубы.

Сержант испуганно заморгал и попятился, но Антоний быстрым ударом сбил его с ног. Отплевавшись от грязи и помотав головой, тот поднялся на четвереньки. Антоний зажал ладони между колен и наклонился к нему:

— Так значит сержант?.. Сдается мне, что ты мне врешь. Я и сам-то капитан всего год, но сержантов мне видеть приходилось. И уж все немецкие сержанты знают старину Антония — да и как меня не узнать-то? — он раскинул руки и повернулся на босых пятках, демонстрируя себя со всех сторон. Величественная картина: засаленая рубашка без пуговиц, подвернутые до колен штаны с дыркой для хвоста да нечесаные патлы до плеч. — Ну-ну, неужели такие, как я, каждый день встречаются на улицах? Ну, если не считать бродяг! Что ты головой машешь? Ты ко мне со спины подошел — ты хвоста, хочешь сказать, не увидел?! И не почуял, что от меня волком пахнет?..

— Да, я только позавчера приехал из Берлина, — принялся оправдываться сержант. И, увидев, что Антоний заносит ногу для пинка, добавил, — Капитан.

— Уже лучше. Быстро учишься, господин странный сержант.

И Антоний расхохотался.

Тут хлопнула дверь. Девушки вылетели из пивной, одна из них красиво залепила пощечину солдату, пытавшемуся ее удержать за руку. Вот черт! Антоний на секунду забыл про сержанта и, заскулив, смотрел, как его девицы удирают на всех парах. Солдат, так и не пожелав отстать от них, широким шагом шел следом.

— Кретин! — рявкнул Антоний на сержанта, пытающегося подняться, и все-таки пнул его в бок. Что-то хрустнуло. Парень жалобно охнул. — Да встань уже!

Он схватил его за грязный ворот бушлата и рывком поднял на ноги с земли. Глядя ему в глаза, парень залопотал:

— Я сержант, честно. Меня перевели из Кенигсберга… Вам должно было прийти письмо. Да вот же, вот моя татуировка, я не шпион Совета, честно.

А ведь и правда, было какое-то письмо… Антоний наморщил лоб, припоминая. Но всей подобной ерундой занимается Ада, она эти все письма читает. Сержант совал ему руку под нос и продолжал нести какую-то чушь:

— Я не дождался ответа… Сидел в гостинице день, потом мне надоело… Я гулять пошел. Я не думал, что вы капитан. Я привык…

— К чему?

— Ну, капитаны — они немного другие.

— И чем они другие? — голос Антония стал грозным.

— Они… босиком не ходят.

Дрожащие губы сержанта расплылись в улыбке. Антоний не удержался и тоже усмехнулся в ответ.

— А я вообще необычный капитан, понял? Привыкай теперь.

— Так точно, капитан!

Антоний раздраженно уставился на пивную. Там еще оставался народ, но все это были полупьяные солдаты. Днем они вышагивали строем по Кёнигсплац — благо, Антоний их не видел — а по ночам просиживали в пабах, распивая пиво и прижимая к себе вчерашних одноклассниц или хорошеньких медсестер. Слухи о грядущей войне превращали многих из этих зеленых юнцов в отчаянных гуляк, надеющихся пожить впрок, прежде чем они погибнут во славу немецкого народа.

Естественно… он мог бы наплевать на запрет, он и наплевал бы… Но на кой черт ему эти воняющие пивом юнцы? А девушки, девушки были так хороши… Прищелкнув языком, Антоний сказал:

— Как же мне это не нравится! Еще немного и мы превратимся в мальчиков на побегушках. С каких пор нам запрещают охоту на смертных?!

Сержант согласно затряс головой. Смерив его презрительным взглядом, Антоний сказал:

— Дай закурить. Надеюсь, сигареты у тебя есть?

— Есть, капитан.

— Зови меня лучше Антонием, — сказал он, затянувшись сигареткой и невольно отметив, что они у сержанта хороши.

— А солдаты…

Он вопросительно на него посмотрел, и сержант принялся тыкать пальцем в сторону пивной:

— Они же, вроде, наши союзники. И мы, вроде, нападем с ними на Советский Союз… Это ведь правда?

— Ну, правда.

— Но ведь они тоже наши союзники.

— Какой-то ты глупый, — вкрадчиво сказал Антоний. — Как ты только стал сержантом?

— Но это правда?

— Правда, правда. По крайней мере, Ада, то есть, капитан Миллер постарается, чтобы это были именно мы… Ладно. Слушай. Мне некогда тобой сейчас заниматься, понял? — он затушил окурок о стену. — Мне нужно ее встретить на вокзале и все такое. Ты… ну я не знаю. Возвращайся в гостиницу свою, а там видно будет. Как там тебя, говоришь, зовут? Юрген Вайс?..

Квартира, которую они с Адой снимали, находилась под самым чердаком небольшого дома, утопавшего в зелени разросшихся лип. Уютная комната, поскрипывающий лестницами дом, гудящий всеми щелями в ветреную погоду. Аде нравилась дешевизна маленькой квартирки. Антонию же нравился приветливый старый дом, нелюбопытные жильцы и огромная ванна на бронзовых ножках в виде звериных лап. Когда он увидел ее в первый раз, то пришел в дикий восторг. Для него не было с тех пор ничего приятнее, чем набрать полную ванну горячей воды и лежать в ней часами. Нередко и Ада присоединялась к нему, что делало процесс купания еще приятнее.

Антоний повесил ключи на гвоздик возле двери. Едва не уронив вешалку, он первым делом двинулся в ванную. По плиточному полу была расплескана вода, и Антоний понятия не имел, откуда она взялась. Прошлепав по самой большой луже, он оперся на заскрипевшую раковину и уставился на себя в грязное залапанное зеркало.

— Нда, запустил ты за два месяца и квартиру, и себя, — недовольно пробурчал он, ероша когтями длинную чёрно-бурую гриву. — Красавец.

Первым делом он подравнял бакенбарды. Затем наспех состриг косматые нечесанные волосы. Получилось не слишком аккуратно, но хотя бы коротко. Послюнив палец, он пригладил густые брови и мокрой расческой зачесал назад с лица волосы.

— Красавец, — еще раз проворчал Антоний, разглядывая себя в зеркале. Пожалуй, ему было лучше, когда волосы закрывали пол-лица. Да, черт с ним!

Переодевшись в приличную одежду, он нашел в ящике стола несколько купюр и спрятал их в карман. С большой неохотой отыскал носки и ботинки и спрятал хвост в штанину. Последним штрихом стали затемненные очки, за стеклами которых Антоний прятал горящие глаза, и — шляпа.

Почти приличный гражданин. А для особо придирчивых полицаев у него была татуировка, напоминавшая хакенкройц на флагах, висевших на каждом углу, и нашивках солдат, которых теперь было запрещено убивать.

Поезд Ады прибывал в одиннадцать. Антоний велел водителю ждать и отправился искать платформу. Оставалось, пожалуй, еще минут пятнадцать. Несмотря на, казалось бы, позднее время, Восточный вокзал привычно весело горел огнями и гудел, пропуская через себя людей. Все они очень вкусно и приятно пахли — куда лучше молохов, от которых всегда несло полуразложившимся трупом или чем похуже.

Черная гусеница венского поезда подползла к вокзалу, оглушительно грохоча и гудя паром. Антоний не знал, в каком вагоне приехала Ада. Выскочив на платформу, рассеяно прошелся вдоль двух вагонов и остался стоять.

Знакомый голос он услышал где-то слева. Высокая блондинка в летнем костюме, громко цокая каблучками, отмахивалась от чрезмерно галантного проводника.

— У вас очень большой чемодан, — ну и противный же был у него голос. — Позвольте мне вам помочь. Вас кто-нибудь встречает?

Толстяк-проводник замолчал, увидев Антония. Тот расправил плечи, стараясь выглядеть нарочито грозно, и выхватил у Ады из руки чемодан.

— Надеюсь, ты взял такси, Антуан? — спросила девушка, смахивая со лба волосы. Она поблагодарила проводника и, тут же о нем забыв, пошла рядом с Антонием.

— Ты отвратительно прямолинейна, — захохотал он своим странным лающим смехом. — Спросила бы для начала как дела. Или хотя бы поздоровалась.

Таксист, ожидая их, успел уже выкурить несколько сигарет. Сморщив нос при виде консервной банки с окурками, Ада села на заднее сиденье. Антоний не упустил случая выклянчить сигаретку, за что заслужил уничижительный взгляд девушки:

— Сколько раз тебе говорить, чтобы ты не брал ничего у посторонних?

Под посторонними подразумевались все, кроме членов Ордена, разумеется. Антоний скорчил недовольную мину, но все же выхватил у таксиста сигарету и поспешно защелкал зажигалкой. Ада это никак не прокомментировала и расслаблено откинулась на спинку сиденья. Облокотившись о дверь машины, она устало прикрыла глаза и затихла. Антоний, наконец, смог прикурить.

За окном мелькали темные силуэты домов. Улицы были практически пусты. Окна смотрели черными пустыми глазницами, брусчатка жирно блестела желтым в свете фонарей. Веселый и гостеприимный Мюнхен, который Антоний так любил, по ночам затихал — впрочем, это касалось только его смертных жителей. Мюнхенские молохи, столь же жизнерадостные и открытые, с наступлением темноты выползали на улицы, открывали свои магазинчики и кабаки — там можно было не только пьянствовать до утра, но и остаться дневать; свои собственные бордельчики, где можно было развлечься с красоткой, а то и отужинать — сейчас правительство сквозь пальцы смотрело на обескровленные трупы эмигранток и евреек, которые после особенно шумных гуляний находили у берегов Изара… Самым посещаемым местом, конечно, была подпольная гладиаторская арена, которая находилась глубоко в подвалах под одной из заброшенных пивоварен на Марсштрассе. Да, Мюнхен был родным городом Ады, но, когда Антоний приехал сюда, он влюбился в него раз и навсегда. Когда его спрашивали, не скучает ли он по Франции, он лишь отшучивался:

— Да я скорее себе хвост отрежу, чем вернусь в эту гнусную страну!

Ада выглядела необычайно усталой и изможденной — этого не скрывали даже безупречно отутюженный костюм, легкий макияж и аккуратная прическа. Под глазами залегли темные круги, скорбные складки собрались в уголках губ. Она так и сидела, закрыв глаза и не двигаясь. Уж не заснула ли она? С нее бы сталось.

— Выглядишь ужасно, — хмыкнул Антоний, нарушив молчание.

Девушка тут же открыла глаза удивительного зеленовато-голубого цвета и ответила:

— Ты не многим лучше. Сколько раз тебе говорить, чтобы ты не стригся сам? Похож на какого-то проходимца.

Едва оказавшись в квартире, она снова наморщила носик и принялась стаскивать туфли. Антоний отнес чемодан в комнату.

— Я так и знала — на тебя совсем нельзя положиться. Меня не было каких-то несколько месяцев, а ты уже развел свинюшник, — отчитывала его она. — Почему в квартире стоит запах крови? Ты убивал кого-то здесь? Сколько раз говорить тебе, не убивать людей в доме?..

Расплывшись в довольной улыбке, Антоний только старательно отшучивался в ответ.

— А эта вода в ванной? Отвратительно. Убери все немедленно.

Пока он выполнял указание Ады, она уже успела разобрать вещи. Она всегда первым делом после поездок разбирала чемоданы — это было чем-то вроде ритуала. Одежду — на плечики и в шкаф, туфли — на полочки, чемодан — под кровать. А многочисленные папки и документы — в огромный стол, который уже грозился развалиться под их весом. Затем открывала окно, садилась на единственный стул и смотрела на кусочек сада и скаты соседних крыш, наматывая на палец прядку. Еще раз прокручивала в голове все увиденное и услышанное.

Все как перед отъездом, только в обратном порядке.

Антоний подошел к ней со спины и положил руку на нежное округлое плечико, выступающее из-под водопада светлых волос, от которых так сладко и томительно пахло. Ада уже и раздеться успела — сидела в одной комбинации и чулках. Краешек пояса призывно выглядывал из-под бледно-голубого шелка, едва прикрывавшего бедра.

— Как все прошло? — спросил Антоний неожиданно охрипшим голосом. У него в голове вдруг завертелась одна единственная навязчивая мысль. — Увиделась со Свеном?

И тут же прикусил язык. Ну и трепло! Мало было того, как в прошлый раз они из-за него ругались? Антоний с болезненной ясностью вспомнил, как Ада два месяца назад сидела на этом же самом месте, холодная и неподвижная, как мраморная статуя, а он рвал и метал, снедаемый ревностью и нес… Нес совсем уж откровенную чушь, которую должно быть слышали на соседней улице.

— Да какого черта ты во все это лезешь?! — орал он. — Из-за Свена? Точно ведь из-за Свена! Думаешь, так он тебя заметит? Думаешь, наконец-то оценит тебя?! — он уперся ладонью в подоконник и взмахнул рукой перед ее лицом, понижая голос почти до шепота, — А этого не будет. Ты не нужна ему — можно было это понять за столько лет!

Бирюзовые глаза Ады, кажется, еще немного и испепелили бы его. Но он уже не мог остановиться, чтобы не высказать все, что наболело за все годы:

— Ты так и погибнешь, гоняясь за его признанием. А он пройдет мимо и даже не посмотрит на твой труп!

Его тираду все-таки прервала хлесткая пощечина, от которой он покатился кубарем в другой конец комнаты. Как шавка от хозяйского пинка. Он поднял чумную голову, которая гудела как медный таз, и уставился на Аду, утиравшую глаза. Да, хорош герой. Довел ее до слез…

— Ты как дитя, — тихо и спокойно сказала она, вырвав его из мучительных воспоминаний. Она подняла голову и пристально посмотрела ему в глаза. — Мы ведь уже с тобой это обсуждали. А ты опять за старое.

Не выдержав, Антоний наклонился и поцеловал ее. Ее губы сначала плотно сжались, а потом неожиданно уступили его ласке. Он скользнул ниже, целуя ее восхитительную белую шею, сжимая ее плечи в объятьях еще крепче.

— Антуан, — прошептала она. — Перестань.

Но он и не думал останавливаться. Свен, Свен, Свен — крутилось у него в голове. Проклятое имя стучало в висках набатом. Ну, уж нет! Она была только его. Принадлежала только ему одному. Свен — не более, чем тень, которая растает с восходом солнца.

Кровать была рядом, но подоконник еще ближе. Сдернул ее со стула и, словно девочку, подхватив под руки, усадил на окно, покрывая поцелуями ее лицо, шею, плечи… Ада впилась ногтями в его спину, полосуя едва ли не до мяса. Зарычал, сдергивая с нее сорочку. Его губы заскользили по прохладной коже, руки стиснули округлые бедра. Вжав ее в холодное стекло, Антоний услышал, как она выдыхает его имя. Она вскрикнула, когда он вошел в нее, и вцепилась острыми зубами в шею у самого плеча… В голове, в унисон его движениям, исступленным молоточком билась одна единственная мысль, заменяя бешенный стук сердца. Только ему. Только ему. Только ему. И пошли все остальные к черту!

…Тяжело дыша, Антоний уткнулся лбом в ее плечо. Ада, прошептав его имя, поцеловала его волосы и сползла с подоконника на стул. Кажется, она разбила локтем стекло… Или это он?

По спине стекали и капали на пол тонкие струйки крови, но боли не было. Каждая косточка в теле сладко ныла. Пошатываясь, Антоний дошел до своих брюк и, запустив руку в карман, запоздало вспомнил, что сигарет у него все-таки нет. В памяти всплыли глупая рожа сержанта и трясущиеся щеки усатого таксиста. За спиной раздался мелодичный смех, и Ада протянула ему дымящуюся сигарету.

— Последняя, — хрипло прошептала она.

Сигарету они, по очереди затягиваясь, выкурили, сидя на холодном полу и опираясь на спинку кровати. Ослепительно прекрасная Ада в одних чулках, по которым все-таки поползла предательская стрелка, смеялась и выдыхала дым ему в лицо. Лишь после еще одного раза, когда он взял ее прямо на полу, она положила светлую головку ему на плечо и прошептала на ухо:

— Я лезу в безумное дело, Антуан Шастель. И ты поможешь мне его осуществить. Мы сделаем это вместе.

Ее глаза торжествующе блестели.

 

Восточный вокзал казался мертвым. Он горел огнями, как и всегда, но был пуст и безмолвен. Только на дальней платформе, где стоял товарный поезд, готовый сегодня ночью увезти их в Глейвиц, сновали несколько теней, и Ада терпеливо ждала у входа прибытия людей-союзников.

Сначала Антоний прошелся по платформе, неприязненно рассматривая тех, кого выбрала Ада для задания. Спору нет, среди солдат она никого не могла бы найти лучше, а тут еще и химера. Хотя какого черта была нужна химера в деле, когда нужно было убить всего несколько человек — тот еще вопросец. Химера околачивалась возле незнакомого молоха со шрамами на лице. Выглядела она, как ни странно, не так отвратительно, как большинство химер, ее можно было бы назвать почти симпатичной, если бы не покрытые шерстью звериные ноги и раздвоенная губа, как у кошки. Да, еще и уши, выглядывающие из копны волос, какие-то странные, острые… Нет, пожалуй, никакая она не симпатичная, а такая же уродливая, как и все эти твари.

Химера, поймав его взгляд, робко улыбнулась, и Антония передернуло. А тут еще Шип прошел мимо, без конца поправляя свой нелепый парик и шляпу. Неужели этот идиот думает, что под париком не видно рогов?..

— Герр Эрман, у вас сигаретки не найдется? — Шип подошел к Хансу Эрману.

— Просто Ханс, — замахал тот руками. — Ты как неродной прямо-таки…

Услышав про сигареты, Антоний вспомнил о сержанте, которого на платформе не было. Куда только делся? Стрельнув папироску у Ханса и закурив, он пошел вглубь вокзала.

Слишком длинные штанины тихо шуршали по каменному полу, хвост цеплялся за полы тренчкота, наброшенного прямо на голое тело. Антоний выбросил окурок и задумался, стоит ли рявкнуть на весь вокзал «Сержааант!» или нет. Когда он уже решился, со стороны зала ожидания вынырнул стройный силуэт Юргена Вайса. На нем был тот же мятый и грязный бушлат, что и в их первую встречу.

— Ты вовремя, сержант. Сигаретки не найдется? — фыркнул Антоний. Ему нужно было чем-то перебить вкус дрянных папирос Ханса.

Юрген пошарил по карманам и, услужливо моргая своими щенячьими глазами, протянул ему пачку с верблюдом. Антоний поднял брови.

— «Кэмэл»? Соришь деньгами, дорогуша.

Вот это уже ни в какое сравнение не шло с тем, что он курил последнюю неделю. Антоний с удовольствием выпустил изо рта дым и, прежде, чем Юрген спрятал пачку, ловко выдернул еще одну сигаретку и убрал за ухо.

— Ты чего без дела болтаешься? — спросил он, с удовольствием глядя, как вытянулось лицо сержанта. — Шел бы к остальным грузить ящики в вагон.

— Да я приказа не получал… Никого там не знаю. Я вообще только недавно ведь из Кёнигсберга…

— Как такой несамостоятельный тип только стал сержантом? — спросил Антоний без особой симпатии. Его, поди, пока не ткнешь носом в какое-то дело, так и будет глазами хлопать.

— Да я, это, раньше протеже Азур был. Она…

Конец фразы утонул в сумасшедшем хохоте Антония.

Вот значит, где собака зарыта. Азур. Поговаривали, она как раз любила таких глуповатых смазливых парнишек. Она их содержала, как каких-то болонок — воспитывала, одевала в дорогие вещички, выгуливала в театрах и галереях… А когда надоедали, выбрасывала с глаз долой. Антоний раньше в это не верил — как бы это Безликий позволил ей держать любовников? А тут такое наглядное подтверждение.

Юрген смотрел на Антония мрачно и обиженно, но молчал.

— А у тебя есть какой-нибудь дар? — спросил Антоний, отсмеявшись. И добавил мысленно: «Или ты совсем ни на что не годен?».

Он ответил немного неохотно:

— Я могу находить других молохов.

— Хороший дар, — одобрительно кивнул Антоний. — Если с умом его применять…

Он замолчал, не договорив. К стоянке вокзала, судя по урчанию мотора, подкатила машина. Кивком позвав за собой Юргена, Антоний пошел к входу. Ада, увидев их, обратилась к сержанту:

— Ладно, Антуан — с ним обсуждать этот вопрос без толку, но ты-то мог найти что-нибудь, кроме этой грязной тряпки? У тебя есть под низом рубашка? Чистая? Так сними с себя это рванье и оставайся в рубашке, сержант.

Ее молодое, красивое лицо оставалось абсолютно бесстрастным. Антоний всегда поражался тому, как она так может. Дверь подкатившего «Мерседес Бенца» открылась, и девушка впилась пальцами в предплечье Юргена:

— Иди на платформу и выстрой там всех. И предупреди Ханса Эрмана, что если он выкинет одну из своих штук, я спущу шкуру сначала с него, а потом с тебя. Понял? Так иди.

Повторять два раза не пришлось. Юргена как ветром сдуло. Осторожно проведя по гладкому пучку пальцами, Ада поправила пиджак, юбку — серая униформа Ордена всегда была ей к лицу.

Из машины вышли двое. Вряд ли это были мелкие сошки, — по правде сказать, Антоний быстро забывал лица людей, — но выглядели они довольно просто и скромно. Ада растянула губы в вежливой улыбке.

— Как-то это все несолидно, — проворчал Антоний, глядя на приближающихся людей. — Кто эти невзрачные офицерики? Ни сопровождения, ни охраны.

— Они здесь инкогнито. А о солидности не тебе говорить, Антуан… — шепнула она в ответ.

Антоний с сомнением почесал волосатую грудь и, оскалившись, помахал офицерам рукой. Они слегка замедлили шаг, и он ухмыльнулся еще шире. Ада незаметно наступила ему каблуком на ногу. Безжалостная женщина! Она что, не видит, что он босиком?

Мужчина помоложе заметно побледнел и стиснул зубы. У него даже выступили капельки пота на лбу. Сердце громко и неритмично колотилось. Кажется, сердечник. Антоний с любопытством наблюдал за ним, напрочь забыв о втором офицере, который уже рассыпался в любезностях перед Адой. Она ему явно понравилась.

— Генрих Гиммлер, — неохотно представился мужчина Антонию, отпустив ручку Ады.

— Рейхсфюрер, — подсказала ему девушка настолько тихо, что никто, кроме него, не услышал.

— Вот это да! Никогда не жал руку такому высокопоставленному лицу. А меня можете звать Антонием.

С усердием он тряс влажную, холодную руку рейхсфюрера, пока тот не выдернул ее. Сердечника, ненавязчиво отступившего за спину начальника, как оказалось, звали герром Брандтом. Он был секретарем.

На платформе все прошло без заминок. Разве что, господину Брандту, кажется, совсем стало нехорошо при виде химеры, которую Юрген не додумался куда-нибудь убрать. Ада и люди прошлись вдоль стройной шеренги. Девушка перечисляла имена молохов:

— Сержант Юрген Вайс… Солдаты Шип, Ханс Эрман и Павел Ландовский.

Ханс беспокойно переминался с ноги на ногу, скребя затылок под котелком. Он явно что-то подготовил, «чтобы сделать отъезд незабываемым», но Антоний, в другое время с удовольствием бы посмотревший на это, кивнул в сторону Ады и многозначительно провел пальцем по шее.

— Это неполный состав, — продолжала Ада. — К моменту атаки на Польшу к нам присоединятся еще солдаты.

Рейхсфюрер и герр Брандт, должно быть, с большим облегчением восприняли окончание официальной части и отвели Аду в сторону, чтобы обсудить еще несколько деталей. Антоний присел на край открытого вагона и, достав расческу, принялся расчесывать лежащий на коленях хвост. В глубине соседнего вагона виднелся чемоданчик Ады и кушетка — поди, всю дорогу спать будет. Она никогда не упускала такой возможности.

В их вагоне — пустом, если не считать ящики и спальники — задраили все окошки и люки. Шип тут же извинился, что не переносит полной темноты и достал узелок с маленькими стеклянными шариками, похожими на детские игрушки. Они светились приятным желтоватым светом.

— Держи их теперь, чтобы по полу не катались, — хмыкнул Ландовский и улегся головой на колени к химере. Он говорил на «высоком», но, интересно, понимал ли баварский говор? У молохов из Германии с этим не было проблем — Свен имел гадостную привычку время от времени перемещать их из региона в регион «для ознакомления с чужими диалектами и культурой».

Антоний уселся на ящик повыше и продолжил процедуру вычесывания хвоста. За сутки шерсть спутывалась и сваливалась в колтуны, и приходилось все время уделять этому внимание. Он мог не следить за своей шевелюрой, но всегда любил, чтобы шерсть на хвосте со знаменитой черной полосой была блестящей и шелковистой.

Поезд тронулся. Колеса приятно застучали по рельсам.

Гребешок Антония продолжал скользить по шерсти, а сам он незаметно наблюдал за остальными. Ханс поначалу безуспешно щелкал зажигалкой, пытаясь прикурить, но потом раздраженно бросил ее в угол и сделал свой знаменитый «фокус с огнем», напугав Юргена. Когтистые лапки химеры гладили густые волосы Ландовского — Антония даже передернуло от мысли, что будет, если она вдруг его оцарапает. А Шип… Шип таращил красные глазища прямо на него.

— Ты стал капитаном, — сказал он. — Поздравляю. Не думал, что ты меня тут обгонишь.

Казалось, что он язвит, но голос Шипа звучал вполне мирно. Антония это застало врасплох, и он только буркнул:

— Спасибо.

Его, сам того не зная, неожиданно выручил Юрген. Он воровато оглянулся, словно боясь, что кто-то подслушивает, и тихо спросил:

— А что за история со Свеном и капитаном Миллер?

— Тебя это не касается, — отрезал Антоний.

Ландовский расхохотался.

— А ты не знаешь, что ли, что наша капитан была всю жизнь в него влюблена?

— Заткнись, а? — перебил его Антоний.

Заткнулся. Злобно зыркнул и замолчал. Химера принялась успокаивающе гладить его по плечу. Юрген недоумевал:

— Но зачем он ей сдался? Ведь капитан Миллер такая красивая и умная женщина. А Свен, наверное, самый уродливый молох Ордена; он чокнутый…

— И, к тому же, ему кое-чего не достает… Но, так как капитан Миллер и красивая, и умная, она предпочитает проводить время с Антонием, — подмигнул Ханс. Вот же сволочь!

Антоний оскалил зубы, и Ханс, кажется, понял намек. Выждав секунду, он сменил тему, обратившись к Ландовскому:

— Эй, Павел, а что за химеру ты с собой таскаешь повсюду? Она у тебя что-то особенное умеет?

— Хочешь, могу показать?

Естественно, все отказались. Все химеры были еще теми монстрами. От яда в их когтях или зубах даже самые могучие молохи корчились в муках и погибали. Помимо прочего, химеры теряли почти все воспоминания и личность и уподоблялись, зачастую, умным и жестоким животным. Существовали и такие твари…

Псоглавый, например…

…которые сохраняли остатки себя, но вряд ли эта была из их числа.

— А чего твоя химера все время молчит? — спросил Антоний, вздрогнув от пробежавшего по спине холодка. — Она совсем тупая, что ли?

— Ничего не тупая! Нормальная она. Просто стесняется.

Он не сомневался, что Ландовский именно это ему и скажет. Кто признается, что его ручная химера не умнее собаки? Он внимательно посмотрел на нее, и встретился с вполне осмысленным взглядом. Химера снова улыбнулась и опустила длинные ресницы. Антония передернуло.

Ну и компания. Вздохнув, Антоний принялся шарить по карманам, напрочь забыв про сигарету за ухом. Сержант, словно очнувшись, встрепенулся и протянул ему пачку «Кэмэла» и зажигалку. Ханс, тем временем, достал колоду карт и начал рассказывать одну из своих цирковых баек.

 

Немцы на станции в Мюнхене, немцы на станции в Глейвице — в следующую ночь Антония одолевало стойкое чувство дежавю. Он шепнул довольной и отоспавшейся Аде, что человеческое руководство им совсем не доверяет, раз считает необходимым ходить за их группой хвостом.

— Конечно, — не удивилась Ада. — На их месте я бы тоже не доверяла.

Антоний думал, что вышку будет видно. Если бы он был поэтом, то сравнил бы ее, возвышающуюся над этим городишком, с роковым знамением. Но он не был поэтом, а вышки с платформ видно не было. Как потом он узнал, она находилась далеко за городом.

До отеля их подвез на своем грузовичке Альфред Найуокс, который отвечал здесь на месте за осуществление операции. Отель находился совсем недалеко от вокзала, так что Антоний не успел как следует рассмотреть Глейвиц. Почему-то он вызывал ностальгию — такой скучный, маленький, темный… Совсем не такой, как Мюнхен, в котором даже по ночам было светло. Антоний невольно вспомнил Жеводан, такой же скучный, как Глейвиц. Ровно до того момента, пока он не решил его расшевелить.

Альфред помог Аде сойти с машины. Пока остальные молохи выгружали чемоданы и ящики (в самом большом из которых спрятали химеру), Антоний сидел на капоте и меланхолично докуривал остатки пачки «Кэмэла». Дымок сигареты струился к по-летнему ярким звездам и зловещей красной луне, выползавшей из-за горизонта. В теплом воздухе разливались умиротворение и покой.

— И запомните, сигнал к началу операции: «Бабушка умерла»… — прозвучал где-то справа тихий шепот Найуокса.

Антуан Шастель тихонько засмеялся.

 Глава 3

Москва, 24 сентября 1939 г.

На Садовом кольце в четыре часа пополуночи Мария чувствовала себя воистину вольготно. Заблаговременно отмытая до блеска «эмка» — Мария никому другому не доверяла эту миссию — повизгивала и рычала двигателем, который всегда капризничал на скорости выше семидесяти, а ведь сейчас она выжимала из него максимум. Оранжевые в свете фонарей дома и пустая в такое время дорога слились в единый коридор. Тяжелое небо, так и не сбросившее всю влагу, рыжело над дорогой, зеркально отражая свет улицы. Давно уже прошли времена, когда большие города смердели потом, навозом, мочой, рыбой, лошадьми, старым гниющим мясом — многие молохи избегали столиц именно по этой причине. В открытые окна влетал вкусный воздух, пахнущий землей, сырыми листьями и мокрым после недавнего дождя бетоном. Едкий, химозный запах заводов и фабрик Москвы к этому времени уже поднялся высоко в небо, не тревожа ее обоняние, как днем.

Мария откинулась в кресле, сбив набок шляпку. Обе ее босых ступни стояли на педалях: та, что на педали сцепления была расслаблена, та, что на газе — напряжена до предела, вдавливая педаль в днище. Даже зимой она ездила босой. Мертвенно-белые в темноте руки покоились на руле, лишь изредка выворачивая его в нужную сторону. В пальцах левой, вдобавок, Мария держала дымящуюся сигарету.

Все это заставляло чувствовать себя вернувшейся в детство. Она обожала быструю езду, но естественно, тогда машиной не располагала. Зато, когда Мария встретила седьмую весну, брат отца, Тимофей, привез ей в подарок из самого Константинополя маленькую и крепкую кобылку Ночку. До этого отец учил ее ездить верхом на апатичном мерине, который, кажется, не испугался бы даже стаи волков. Довольно было только сидеть в седле да дергать поводья в нужную сторону, а на рысь и, уж тем более, галоп старый конь переходил неохотно. Однако, даже такие занятия доводили бабку Любомиру до истерики, поэтому в лунные ночи, задолго до рассвета отец будил Марию, одевал в мужское платье, и они тайком, будто воришки, выводили мерина и уходили из Киева на один из лысых холмов неподалеку от стен. Мария любила даже не столько сами прогулки, сколько то чувство, будто совершаешь что-то запретное с одобрения взрослого. Отец и сам, как нашкодивший мальчишка, смеялся и подмигивал ей, когда бабка ругала ее за веточки в растрепанных косах или запачканное лицо и руки.

Когда появилась Ночка, Мария точно так же удирала из дому, но уже днем. Она боялась, что кобыла споткнется во время галопа в темноте и сломает ногу. Бабка злилась и пугала отца, давно разрешившего дочери кататься самой, что от слишком частой езды в седле у девицы станет плоским лоно, и дети пойдут с плоскими лошадиными лицами. Она же не слушала бабкиных страшилок и носилась на Ночке по окрестным лугам, пока кобыла не начинала хрипеть и пускать пену. Ничто не могло сравниться с чувством бьющего в лицо ветра и полной свободы за плечами. Машина гнала куда быстрее Ночки и никогда не уставала, но то чувство вернуть не могла.

«Ах, эти воспоминания! Ты ведь не можешь обойтись без них?»

С сигареты опал столбик пепла и замазал юбку. Мария чуть притормозила машину.

Николай сидел рядом, скрестив руки, и ехидно улыбался. Она любила представлять себе, как он мог бы выглядеть сейчас, в это время. Почему-то виделся он ей коротко остриженным, в простой белой рубахе и черных полосатых штанах с подтяжками. На ногах, фривольно закинутых на приборную доску, черные лакированные туфли. Черный пиджак в полоску и фетровая шляпа лежат на заднем сидении «эмки».

«Сделала из меня какого-то кулачка»

Мария невольно посмотрела в зеркало заднего вида. Кулачка не кулачка, а жили они теперь по-другому. Николай бы не выглядел, как мальчик-бродяжка.

«Э, нет, дорогая, Николай бродяжка и есть. Изящного франта ты из него не сделаешь»

Мария промолчала.

«Жалеешь, что некого покатать?»

К чему это ты, спросила она.

«Я про Наташку вспоминаю. Она любила с тобой кататься».

Да, в последние годы это было лучшим развлечением Наташи. Она радостно смеялась, высовывала голову в окно, хлопала в ладоши, как ребенок, указывала на какие-то дома и дергала Марию за руку: «Посмотри, посмотри, как красиво» — хотя они проезжали эти места постоянно, и маршрут можно было выучить наизусть. Когда Наташа была в здравом уме, они гуляли оживленными вечерами, заходили в галереи, посещали музеи, театры, музыкальные встречи. Нынешнее положение ее семьи открывало любые двери. Когда-то Наташа упивалась этим, знакомилась с самыми высокопоставленными персонами, ходила на различные закрытые мероприятия, увешавшись доброй половиной всех своих украшений — одна, в компании Винцентия или Марии — но это было так давно. В последний раз, когда же в последний раз они с Наташей гуляли? Когда шли по улице, не боясь, что Наташа внезапно оскалит зубы и бросится на прохожего или не опустится в прострации прямо на асфальт? Неужели это происходило со всеми вампирами? А ведь когда-то Мария этому не верила.

Мария сделала по Кольцу уже третий круг за ночь, и хотела сделать еще один или два прежде, чем вернется домой до рассвета. Она уже начала давить на газ, как с ней поравнялась машина. Из открытого окна высунулся Андрей и широко ухмыльнулся. Машину, естественно, вел не он. За рулем сидел мужчина в форме комиссара НКВД. А рядом… Взгляд Марии невольно зацепился за профиль лысеющего человека в круглом пенсне, но она так и не вспомнила сходу, где могла его видеть.

— Что ж так лихачишь, красавица?

Она сбросила скорость, вторая машина тоже. Они остановились у тротуара. Мария неохотно втиснула ноги в слишком твердые и холодные туфли и вышла.

Андрей вылез из машины, но Мария не отводила взгляд от человека на пассажирском сидении. Он, заметив ее взгляд, сказал с заметным акцентом:

— Доброй ночи, Мария Николаевна. Так ведь у вас принято приветствовать друг друга?

— Мы… — она хотела спросить, откуда он ее знает, но осеклась. Акцент показался ей знакомым. В голове будто что-то щелкнуло. — Доброй ночи, Лаврентий Павлович.

Они виделись лишь единожды. Год назад на каком-то празднике в Кремле, уже после того, как Берию назначили заместителем наркома Ежова. Андрей потащил ее на это мероприятие, чтобы отвлечь от прогрессирующего безумия Наташи, от которой Мария не отходила уже три года, фактически став ее тенью. Вечер она помнила смутно, обрывки лиц, фраз, накрытые белые столы, гремящая музыка… Она была бы и рада провести его, забившись в какой-нибудь угол, но Андрей настойчиво вытаскивал ее танцевать, знакомил с какими-то людьми… Среди тех, кого она запомнила, были Берия и Ежов. И, словно в дымке — черные глаза Иосифа Сталина и улыбка, скрытая усами. В висок воткнулась тупая игла при воспоминании о том, как он пожимал ей руку.

Она знала, что обязана этим людям своим нынешним положением, деньгами, домом и кормушкой. Точнее, обязана Андрею, который несколько лет с помощью Ефрема крутился в верхах советской власти, пока не нашел Сталина, тогда еще народного комиссара по делам национальностей, который нашел идеи и планы брата привлекательными. Говорить, что империя Андрея принадлежала ему одному, было большой ошибкой — фактически все держалось на его союзе с «красными»… Беспрецедентный случай, когда человек и молох совместно управляли одной землей, но не сталкивались сферами влияния. По крайней мере, такой была официальная версия для нее — она бы не удивилась, если бы Андрей от нее что-то скрыл. Что касается Совета, то они поверили, или же сделали вид, что для поддержания закрытого режима в СССР хватает нескольких лордов, разбросанных по стратегически важным городам, и Щуки с непревзойденным талантом ищейки отлавливающего молохов и вампиров на границах.

Андрей действительно смог этого всего добиться, чему она не переставала удивляться до сих пор. Длительная многоходовка, начавшаяся в Санкт-Петербурге, привела их на нынешнее место, на вершину новой империи. Может, она действительно не ошиблась?..

— Почему ты здесь? — спросил Андрей, постукивая каблуком сапога по асфальту.

— Гуляю. А ты? — Мария опустила глаза и стряхнула пятно пепла с юбки. Она чувствовала, как сталкиваются в промозглом воздухе запах ее табака с запахом «Шипра».

Андрей фыркнул и подмигнул:

— Государственная тайна. Связанная с очень затяжным делом в тридцать седьмом…

Берия тихо кашлянул.

— А у меня тоже есть маленькая тайна. Даже просто секретец. Но этот тебе будет интересен…

В пальцах Андрея белела телеграмма. Мария развернула листок. «Поймал в вашем пруду еще двух карасей. Подробности письмом. Щука»

Мария поспешно сложила и спрятала телеграмму в карман. Говорить с Андреем в присутствии людей она не хотела, но все же осторожно сказала:

— Но письма ведь не было. Когда пришла телеграмма?

— Вот только принесли на Лубянку, кхм… я заезжал туда к товарищу Берии, вот и решил наведаться домой пораньше, — губы Андрея расползлись в натянутой улыбке. — Вдруг Бобби уже принес письмо.

Лубянка… Маленький «секретец» Андрея, о котором он тоже предпочитал не ставить в известность Марию и почему-то считал, что она не догадывается. За столько лет Мария успела понять, что кровь, которую он приносил домой для Наташи в подозрительного вида сумках, появлялась не из воздуха, и что нехитро спрятанная коллекция плетей, от которой ее бросало в дрожь, появилась не просто так. Чего она только не поняла или не хотела понимать — сам ли брат вызвался пытать и стирать из истории арестантов НКВД или же ему пришлось… И получал ли он от этого удовольствие?..

— Подкинуть тебя, сестрица? Нам ведь по пути.

Мария натянуто улыбнулась. Она не любила ни «красных», ни машины, набитые людьми. Запах крови щекотал ноздри, и она теряла всякий человеческий облик.

— Я поеду на своей, вы езжайте за мной. Дома увидимся.

Кивком она попрощалась с Лаврентием Берией и села в свою нынешнюю Ночку. Напоследок она не отказала себе в удовольствии выжать из нее всю сотню километров, фурией залетев в переулок на Чистых прудах спустя какие-то пятнадцать минут.

 

В прихожей ее встретила плачущая песня флейты, а в коридоре — странный запах, выдававший независимого посланника. Привычная нотка гнильцы, тонущая в специфическом смраде перьев, жира и помета живой птицы. Винцентий не вышел ее встретить как обычно. Марии это показалось недобрым знаком, хотя она никогда не могла похвастаться хорошей интуицией. Николай тоже помалкивал. Не разуваясь, она прошла в гостиную и бросила плащ и шляпу на спинку кресла.

Винцентий сидел на диване, перебирая какие-то альбомы и фотокарточки в старом дорожном сундуке. Он не поднял головы, когда она вошла.

— Где Бобби? — отрывисто спросила Мария, надеясь, что не застала его. Ее раздражало странное имя посланника, никак не вязавшееся с его внешностью индейца, раздражал его запах, манера ходить почти голым, его дерзость — причин она могла бы назвать с десяток, но все они были далеки от истины.

Одновременно с этим клацнула и зашипела игла граммофона. Винцентий, все так же опустив голову, встал, чтобы поставить другую пластинку. Неожиданно ударили скрипки, начиная трагичную сарабанду.

— Улетел только что. Очень торопился, — наконец ответил поляк, возвращаясь к сундучку. — Письма на каминной полке.

«Согласись, он раздражает. Давай поставим ему Леонкавалло, пусть, наконец, споет!»

 Мария взяла с полки письма, ничего не ответив Николаю.

— Ты что, вскрывал конверты?

— Да… я думал, что одно из них может быть от Наташи.

Он либо лгал, либо совсем тронулся умом от горя. Только молох мог призвать независимого посланника. Мария сжала зубы. Винцентий раньше не позволял себе читать их письма.

— Одно письмо со знаком Щуки. Хочешь сказать, ты не узнал его? — холодно спросила она. Его конверт легко узнавался по темно-синей печати с вписанным в круг воином с ружьем и полустертой надписью: «ПЕЧАТЬ ВОИСКА ЕГО КОРОЛЕВЬСКОИ МIЛСТИ ЗАПОРОЗЬКОГО». Второй конверт был без подписей.

— Да, узнал… — тут же сознался Винцентий. — Простите, что солгал вам, моя панна.

— Зачем тогда его читал? Андрей взбесится, когда узнает.

— Об этом я и хотел поговорить… Поговорите со своим братом о ваших порядках. В нынешнее время… — подал голос Винцентий. Он сидел, опустив голову. Мария со своего места у камина видела затылок с выступающими буграми позвонков и тонкие нервные пальцы, сжимавшие фотокарточку Наташи в праздничном белом платье. Мария любила эту карточку — она висела у нее в комнате — но еще в августе, после визита Изабеллы Белуччи, Винцентий настоял убрать из дома все снимки с Наташей.

— Что в нынешнее время? — раздался из прихожей веселый голос Андрея. Хлопнула дверь, звякнул молоточек.

Громко стуча каблуками сапог, он вошел в гостиную. Встал в дверях, поигрывая снятыми перчатками, и уставился на поляка, наклонив голову на бок. — Ты хочешь мне что-то сказать, но так боишься, что используешь мою сестру в качестве секретаря. Очень интересно… Похоже, это будет отличаться от твоего традиционного в последнее время нытья о Наташке.

Винцентий поднял голову, но ничего не сказал. Мария обошла комнату, чтобы хорошо видеть обоих. Бросив перчатки на столик, Андрей пошел к ней навстречу и взял у нее из рук конверты. Он спрятал в карман кожаного пальто конверт без подписей и вытащил письмо Щуки.

— Ну? — бросил он, устремив взгляд на чернильные строки. — Чего молчишь? Или мне выйти, пока вы поговорите о моих порядках?

Отложив рамку, поляк неуверенно поднялся. Его руки дрожали, а потемневшие глаза горели незнакомым Марии огнем.

«Под маской паяца еще не сгинул рыцарь, моя дорогая!»

— Отмените эти людоедские правила.

— Какие людоедские правила? — рассеяно спросил Андрей. Похоже, он был полностью поглощен письмом.

Мария коснулась локтя брата, увидев, как Винцентий сжал кулаки, но тот даже не поднял глаз. Николай восторженно присвистывал.

— Эти правила! — выкрикнул Винцентий. Прежде он никогда не осмеливался поднять голос на Андрея. — Они бегут сюда, потому что верят, что им помогут. Вы же лорды Совета — они ждут защиты от вас…

— И того, что мы построим «империю для всех вампиров»! — Андрей дочитал и захохотал, закрывая лицо рукой, — Мария, ты только почитай. «Империя для всех вампиров»!

Кажется, пластинку заклинило, потому что сарабанда вдруг вдарила снова, причем раза в два громче прежнего. Смяв листок и ухмыльнувшись еще раз, Андрей бросил его на пол.

— Я прошу о временных мерах, — настойчиво продолжил Винцентий. Его скулы резко выступали на неожиданно переменившемся лице. — Они всего лишь бегут от Ордена. Мы могли бы просто предоставить временное убежище… Над ними же там просто издеваются. Их не гонят, как молохов, из их домов! Их жестоко убивают просто за то, что они слабее…

— Смерть для них — избавление. Или ты до сих пор не понял, о чем нам говорили изверги? Лучше им быстро и безболезненно умереть от руки Щуки, чем от рук солдат Ордена. Или прожить какое-то время и свихнуться, — заметил Андрей.

Наташа, конечно… Похоже, об этом никому из них не забыть. Винсент тоже понял, в чей адрес была последняя фраза.

— Не говори так о ней, — зло сказал Винцентий. Он расправил плечи, но все равно оставался ниже Андрея на голову.

— Да хватит уже этого скулежа, — брат ухмыльнулся. — Наташа, Наташа, Наташа — каждый день, каждый ты говоришь о ней. Я думаю, тебе другую бабу надо найти, чтобы ты потрахался и, наконец, успокоился. Могу даже сам поискать, если хочешь. Тоже рыженькую найду, да только, чтобы в этот раз не была потаскушкой из соседнего подъезда… Или тебе нравилось именно то, как она умела ублажать мужиков?

— Придержи язык, — оборвала его Мария, рассердившись. — Наташа была мне подругой. Выбирай выражения, когда говоришь о ней!

— Да что ты, вообще, о ней знала, сестрица?..

Не дав ему договорить, Винцентий бросился на Андрея. У его лица просвистел кулак, но брат успел увернуться. Он ударил в ответ, прежде чем Мария успела его остановить.

Тяжелый удар, способный убить медведя, отбросил Винцентия на кофейный столик. Стеклянное крошево разлетелось по ковру. Брызнули темные капли.

Винцентий сел, закашлявшись. Изо рта хлынула кровь. Он выплюнул в ладонь два зуба.

— Ничего, отрастут, — хмыкнул Андрей и вышел, хлопнув дверью.

«Никогда ты не можешь принять сторону».

Да, Николай верно подметил. С одной стороны, ей было жаль Винцентия, вдобавок, Андрей действительно не должен был распускать свой злой язык. С другой — он понес справедливое наказание. Не имел он права ни письма читать, ни уж тем более бросаться с кулаками на своего кровного отца. Как она должна была поступить? Чуть поколебавшись, Мария присела рядом с поляком и положила руку ему на плечо.

— Я сам разберусь, — грубо бросил Винцентий, сбрасывая руку. Потом добавил уже мягче:

— Я знаю вас, знаю, что вы не захотите лезть между нами, моя панна… Я сам разберусь.

Пошатываясь, он встал и пошел к двери. Обернувшись, он открыл рот, будто желая добавить еще что-то, но потом мотнул головой и молча вышел. Мария слышала, как мягко тонут в ковре его тяжелые шаги.

Мария увидела возле дивана скомканное письмо Щуки. Вокруг звездами сияла разбитая столешница. Она подняла его трясущимися пальцами и развернула, едва не порвав. Слишком уж взволновала ее эта сцена. Она не выносила быть свидетелем склок и скандалов.

 «Достопочтенные пани Мария и пан Андрей», — говорил Щука исключительно по-украински, но письма им писал на русском.

«Прошу принять мое глубочайшее почтение, которое я питаю к Вам, и ознакомиться с нижеизложенным.

Настоящим сообщаю, что тринадцатого числа девятого месяца нынешнего года мной были пойманы два вампира неподалеку от города Сокаль. Настоящие особы поведали мне, что бежали из города Варшава, Польского государства. Совместно с немецкими и советскими войсками в Варшаву вступили молохи Ордена Неугасимого Пламени, которые той же ночью устроили массовое убийство вампиров, по традиции Ордена называемое «забой мяса».

Беглецы поведали мне о том, что в Советском государстве, именуемом среди народа немертвых Империей Медведей, нет власти Ордена Неугасимого Пламени. Что это, цитирую, империя вольного народа, что правят в Москве лишь два могучих вампира, которые свергнут власть красных и построят империю для всех вампиров.

Выслушав настоящих вампиров, я осуществил казнь в соответствии с нашим соглашением.

 

Да осенят небеса род Медведя! Да процветает он тысячи лет!»

Вместо подписи — все та же печать с воином.

Мария долго не могла сосредоточиться и прочла письмо дважды. Если все так, как описывал Щука, то наплыв вампиров в ближайшем будущем станет просто колоссальным. Винцентий был прав. Нельзя убивать тех, кто ищет у тебя защиты. Необходимо было что-то менять.

— О чем задумалась, сестрица?

Веселый голос Андрея выдернул ее из размышлений. Он стоял, опершись на дверной косяк и улыбаясь. Будто не было только что той размолвки с Винцентием.

— Угадай, от кого второе письмо? — задал он новый вопрос, не дождавшись ответа на первый. Его веселье стало казаться Марии несколько наигранным.

— Понятия не имею, — хрипло ответила она. — Я хочу поговорить…

— От Торкеля, представляешь? — создавалось ощущение, что Андрей ее не слушал вовсе. — Да брось, не смотри на меня так. Лучше прочти. Да читай вслух, я-то еще не читал. Хотел вместе с тобой.

Ничего не оставалось, кроме как взять конверт, который Андрей настойчиво совал ей в руки. Мария повертела его, разглядывая, достала письмо и прохладно спросила:

— Почему же он не написал раньше? Последнее письмо от него было лет сто назад, наверное.

Еще до того, как они обратили Наташу.

Андрей улыбнулся и развел руками. Но Мария прекрасно знала причину. У Торкеля давно была своя жизнь с женой и новыми друзьями. На фоне веков, что они прожили порознь, те полтора столетия для Торкеля могли ничего не значить. Это для нее и Андрея он стал первым компаньоном и учителем. Если бы не он, они бы не протянули и года: ничего не знающие, нищие, лишенные дома и надежды. Вздохнув, Мария заставила себя развернуть письмо. Андрей наблюдал за ней, склонив голову набок.

Он писал о своем новом доме, который построил во фьорде. Писал о красотах гор, о полярной ночи, о своей нехитрой жизни. И, в отличие от прошлых писем, звал в гости. «Прежде я был скитальцем, которым вы меня запомнили. Но мне надоело. У меня уже давно есть дом, который я хочу вам показать, и моя жена, с которой я хочу вас познакомить…» — на этих строках, написанных хорошо знакомым почерком, Мария сложила письмо. Ей слабо верилось, что Торкель вот так вовремя вспомнил о них. Как раз тогда, когда Андрей настойчиво предлагал ей уехать.

Ее реакцию он истолковал по-своему. Или сделал вид. Взяв ее за руки, он присел на корточки спросил:

— Ну, что же ты? Неужели ты расстроилась из-за этой Фрейи? Не стоило Торкелю писать о ней, конечно. Но ведь это пустяки…

— Ты так и не научился мне врать, — она стряхнула его ладони. — Не смог выслать меня из России своими силами, так решил Торкеля на помощь позвать?

Лицо Андрея перекосило. Мария молча смотрела в его бледные жестокие глаза.

— Так и поехала бы! — рявкнул он, вскакивая. — Не надоела тебе еще Россия? Мы тут торчим уже полтора века. Пожила бы у них годик-другой для разнообразия. Пока вся заваруха не кончится.

— О, а как же Фрейя? — с издевкой спросила Мария, театрально заламывая руки. — Пощади мои чувства, брат!

— Издеваешься? Да тебе на Торкеля плевать уже давно. Я знаю…

— Заткнись, — перебила она его, догадавшись, о ком сейчас пойдет речь. Но он упрямо продолжал:

— …что кроме этого твоего человечка, тебя больше никто не интересует.

Дрожа от ярости, она встала и ударила его по щеке. Дернувшись, Андрей отступил на шаг и сжал губы. Волосы упали ему на глаза.

— Нельзя так со мной. Ведь ты, ты… погубил его…

Андрей схватил ее все еще занесенную руку.

— Хватит меня уже винить в этом! — он сильнее сжал холодные пальцы. — Ты с самого начала меня обвиняла, хотя и знала, что я не причем. Я бы никогда…

— Пойми уже, наконец, что ты не можешь мне врать! Я никогда и не думала, что ты отправил Матвея в лагеря. Но ты мог его спасти! Ты мог сделать так, чтобы его никогда не трогали. Один единственный звонок! Но ты не сделал этого. Даже больше! Ты ведь изначально был инициатором этих репрессий.

— Я сделал это для нас!

Мария, похолодев, оттолкнула его, и Андрей от неожиданности разжал пальцы. Озноб пробрал ее до самых костей от осознания того, в чем он признался.

— Это ты подстроил… — прошептала она, чувствуя, как сжимается ком в горле, а зрение начинает плыть. — А я, дура, не хотела верить, что ты можешь быть таким выродком. Плевал ты на мои чувства, я это всегда знала, но хотя бы мог отдать Матвею последний долг. Ведь без него не было бы твоей гребаной империи.

Она, не выдержав, засмеялась и повернулась к нему спиной. Мария чувствовала, что ее охватывает неуместное состояние, близкое к истерике. Ей не удавалось овладеть собой, более того, она не понимала, как ей себя вести и что говорить. Она доверила Андрею жизнь своего самого близкого и дорого за все годы вечности друга, и вот как он распорядился ее доверием.

— Дьявол, да ты боялся! Боялся дряхлого больного старика. Боялся, что я обращу его против его воли. Неужели ты трясся в страхе все те годы?

Вздрагивая от истерического смеха и размазывая по губам помаду и слезы, она вышла в свою комнату, бессильно упав в кресло перед зеркалом.

— Какой же ты кусок дерьма, братишка.

Она знала, что Андрей пойдет следом и услышит ее. Его силуэт вырос в темноте, склоняясь к ее уху. Когти скрежетали по спинке кресла.

— Я делал это для нас, — прошелестел он. — Этот мальчишка был опасен с того момента, как отказался принять обращение… Это было к лучшему.

— Да тебя послушать, все к лучшему! К лучшему, что Щука убивает беззащитных вампиров, к лучшему для них… К лучшему, что расстреляли Матвея. Может, к лучшему, что и Киев пал? — скривилась Мария, вдавливая ногти в ладони. Она испытывала отчаянное желание причинить ему ту же боль, что чувствовала сейчас. Но как? Существовала ли на свете боль сильнее ее?

— А разве нет? — Андрей наклонился еще ниже, касаясь губами уха. Она чувствовала тошнотворную смесь «Шипра» и зловонного дыхания, пахнувшего ржавчиной и гниющим мясом. — Может и так. Если бы не монголы, кто знает, встретили бы мы Волчьего Пастыря? Или ты предпочла бы состариться, умереть в окружении слюнявой родни и отправиться кормить червей?

Никогда прежде она не задумывалась ни о чем подобном. Никогда даже не позволяла себе таких мыслей. До сих пор ей являлся в кошмарах сожженный дотла родной город, истерзанные знакомые тела, нанизанные на монгольские копья, висящие на деревьях… Смрад, кровь, пожары, крики насилуемых женщин, плач истязаемых стариков и детей… Монгольский черноглазый демон и его твердые руки, не позволявшие ей даже дернуться. Боль, пронзавшая ее тело с каждым его движением.

— Мы построили империю, Мария. Мы. Потомки Медведя! Мы превзошли нашего прапрапрадеда! Превзошли всех князей, их бояр и воевод! Ты променяла бы это на то, чтобы гнить в земле под Киевом?

— Что ты несешь? — прошептала она. — Какие из нас князья?

— Не глупи!

— Гори ты в аду! — она сцепила пальцы и уткнулась в них лбом, закрыв глаза.

Андрей вышел и хлопнул дверью.

 

Сигаретный дым вился угрем, скользя вдоль гниющих пионов на стенах. Вся комната просмерделась этим дымом и старыми окурками. Мария лежала на расстеленной кровати, закинув ноги на изголовье, среди пуховых одеял в одной лишь ночной сорочке и шелковых панталонах. Стопки старых писем обступили ее руинами древнего храма. На полу темнела ваза, куда она стряхивала пепел. Еще одна ваза на тумбе уже была забита пеплом и окурками до самого верха.

Она не выходила из своей комнаты уже, должно быть, неделю, испытывая некое извращенное удовольствие от бессмысленного лежания на кровати, выкуривания одной самокрутки за другой — благо у нее в комнате стояла целая коробка английского табака и несколько пачек папиросной бумаги — перечитывания писем Матвея, раз за разом, по какому-то заколдованному кругу. Лишь дважды она вышла из комнаты днем. Первый раз она вышла, чтобы унести в спальню граммофон, но задорные звуки джаза, под которые ей раньше хотелось танцевать, нагоняли тоску. Второй раз она вышла, чтобы вернуть его на место.

Она ни с кем не разговаривала, сколько бы они не стучали в дверь. Андрей, ко всему прочему, грозился ее выбить, но она и по эту ночь оставалась на месте. Один раз к ней зашел и Винцентий. Мария даже не помнила, что он говорил. Она смутно помнила все проходящие дни, затянутые одной серой дымной пеленой, не слышала никаких звуков, кроме своего дыхания. Самое явное, что она помнила и ощущала — это состояние крайней усталости. Будто только сейчас она осознала, какой вес прошедших веков пронесла на плечах. Какие-либо иные эмоции и чувства рождались, лишь когда она читала письма, которые знала наизусть.

Все как и семнадцать лет назад. Мария могла бы удивиться тому, что она помнит это все настолько отчетливо, будто это было вчера, но сейчас ее ничто не удивляло. Тогда она тоже перечитывала письма по одному и тому же заколдованному кругу. От Матвея-юноши, который писал с ошибками на обрывках исписанных с одной стороны бумаг, уже настолько истончившихся, что казалось, они, подобно крыльям бабочки, расползутся у нее в руках, до Матвея-иеромонаха, Матвея-арестанта, впопыхах пишущего последнее свое письмо в ночь перед расстрелом. Каждое слово, каждая строка пробуждали в ней воспоминания, настолько ясные, будто она возвращалась назад во времени.

Яснее всего были два из них.

Первым воспоминанием было их прощание на вокзале перед отъездом в Москву. Теплые сильные руки, объятье, пахнущее мужским потом, махоркой и свежим, душистым сеном. Почти ангельский ореол света, позолотивший русые кудри. Желтые искорки в ясных серых глазах. Улыбка и шершавые горячие губы, внезапно коснувшиеся ее губ. Поцелуй пах не сеном и не махоркой, он пах любовью и юностью, свежей счастливой юностью, по окончании которой ни один мужчина ее больше не целовал.

Она в последний раз предложила Матвею принять новую жизнь и уехать с ними. Матвей в последний раз отказался.

Второе воспоминание было сумбурным, страшным. Она помнила письмо, исписанное быстрым неразборчивым почерком, и фото обритого наголо старика со сжатыми в нитку губами. В фас и профиль. Следом в какую-то кашу смешались скандал с Андреем, обгрызенные до крови пальцы. Стук колес и тот самый вокзал, куда она, не помня себя, приехала. Места, где они с Матвеем бывали, изменившиеся за столько лет до неузнаваемости, как и сам Матвей… Она бы хотела найти и монастырь, где он принял постриг — адрес на конвертах она знала наизусть — но знала, что не сможет подойти и к ограде…

Догоревшая самокрутка обожгла пальцы. Мария ойкнула и уронила ее на одеяло.

Вернувшись в реальность, она тут же бросила окурок в вазу и захлопала рукой по обуглившейся ткани. Огонь дальше не шел, и Мария с облегчением выдохнула. Воняло паленым. Это была уже шестая прожженная дыра.

Сбившись с привычного лада, Мария села и взяла в руки последнее письмо и карточку. До этого она читала другое письмо — об осени 1914 года и уходе за первыми раненными, которых привезли в их монастырь.

Обритый старик смотрел строго и грустно. Ни следа желтых искорок и прежней улыбки. Последние слова Николая ранили ее в самое сердце снова и снова.

«…Боюсь я, что не смогу простить себе, если уйду к Спасителю Моему, не сознавшись Вам в том, почему раз за разом отказывал Вашей просьбе. Так вот, ответ мой таков: я знал, что у Вас с братом никого нет более и что семья Ваша давно мертва. Узрев силу Всевышнего в ту ночь, когда я исполнил просьбу Вашего брата, я осознал, чего Ваш народ лишен, что участь ваша по окончании земного пути неясна. Эта мысль не покидала меня. Уже тогда я решил в своем сердце, что не смогу стать таким же, как Вы, однако я не мог перестать думать и об ином. О вечной разлуке, которая предстоит нам после коротких человеческих лет, которые мне отмерены.

Я осознал, что должен приложить усилия ради того, чтобы после короткой разлуки однажды воссоединиться с Вами в вечности и вечно быть Вам другом. Вам и Вашему брату. Что долг мой, ибо я не любил никого сильнее Вас, денно и нощно, в этой жизни и последующей, молиться за Вас перед ликом Спасителя и Пречистой Богородицы, дабы они простили Вам прегрешения Ваши, ибо не по своей воле стали Вы тем, чем стали. Я ухожу к Господу с чистым сердцем, зная, что осуществляю сокровенное желание моего сердца, к которому стремился.

До тех пор, пока мы встретимся снова».

От подступивших слез глаза снова затянуло серым туманом. Если бы только она не доверилась тогда Андрею, если бы сама попыталась спасти Матвея…

«И что было бы тогда, моя дорогая? Сколько лет ты бы выиграла 83-летнему старику?»

 

Вскоре после этого, в один из вечеров, Андрей вошел к ней молча и без стука. Мария не сразу вырвалась из плена воспоминаний, но все же села на край кровати, потерла переносицу и заставила себя посмотреть на брата.

Андрей потянул воздух носом и скривился. Мария безразлично молчала. Он пододвинул кресло к кровати и сел, закинув ногу на ногу. Рубашка с накрахмаленным воротником сияла белым флагом.

— Еще раз попытаюсь донести до тебя, зачем я это сделал.

— Зачем?

— Затем, что я считал, что этот твой человеческий дружок заперся в монастыре с одной лишь целью. Чтобы собрать против нас армию людей, вооруженных крестами и молитвами, чтобы устроить нам новые Темные века, новую инквизицию. Где еще было это делать, кроме как за стенами монастыря? Я не мог допустить этого… Ни один нормальный человек не откажется стать вечно молодым и бессмертным! Ты хоть раз видела таких? Ты должна понять, чем я руководствовался… — Андрей чеканил каждое слово, нервно сцепляя и расцепляя пальцы.

— Нет, ты не дал мне сказать. Зачем ты мне это рассказываешь сейчас?

— Потому что ты нужна мне! Сейчас.

— А…

Мария достала коробку с табаком, бумажку и начала медленно сворачивать самокрутку. Закурила. Поджала под себя ногу.

— Почему ты веришь его слюнявой сентиментальщине в письмах, а не мне? — спросил он.

— Молохи Совета должны скоро приехать, да? Поэтому ты пришел?

— Молохи Совета — это то, что волнует меня сейчас наименьшим образом!

— Тогда почему ты поднял эту тему только сейчас? — Мария в первый раз посмотрела брату в глаза. — Перед их приездом?

— Чтобы у тебя был рациональный довод прислушаться ко мне. Чтобы ты понимала, что сейчас не самый подходящий момент страдать из-за ушедшего. Нам нужно объединить силы.

Мария хотела оборвать его, но не стала. Она видела, как кирпичик за кирпичиком рушится твердыня ее доверия к брату. Она хотела бы ему поверить, хотела. Что значил Матвей на фоне тех веков, что они прожили бок о бок? Что значила смерть глубокого старика, который принял ее за благословение, на фоне того, сколько раз они с братом спасали друг другу жизнь?

Хотела, но могла ли?

— Я попробую поверить тебе снова, брат, — хрипло сказала она, туша сигарету о ладонь. — Попробую, но не обещаю, что смогу.

Сердце Марии все больше и больше стыло от холода. Андрей использовал, а затем убил Матвея. Андрей обманул ее, предал ее доверие. Что, что еще он такого должен сделать, чтобы она не смогла его простить?

Ее брат встал на колено у кровати и поцеловал руку, которая еще горела от прикоснувшегося к ней огня.

 

Шелк платья, подаренного ей когда-то Андреем, струился у нее меж пальцев рекой пролитой крови. Мария стояла у зеркала, утонув в ней по самую шею.

Андрей уехал встречать молохов Совета на вокзал. Ей и Винцентию предстояло собраться и приехать в ресторан при Доме литераторов. Мария не протестовала против того, что Андрей уготовил ей пассивную роль в этом мероприятии. Она ни против чего не протестовала в последние дни, потому что не понимала, как ей действовать дальше. Плыть по течению казалось ей пока что единственной доступной стратегией.

Она могла отказаться от договоренности с братом и забрать все дела с Советом в свои руки, вернуть его на прежнее место, но в последний момент спасовала. Да, она могла бы его таким образом наказать, но за что? За то, что он, как ему казалось, поступил верно, пытаясь их защитить? И стоило ли этим заниматься в то время, когда на них всех надвигалась одна общая беда?

Мария чувствовала, что сомнения, которые одолевают её, мешают ей здраво мыслить и принимать решения. Она запоздало поняла состояние Винцентия, превратившегося в молчаливого, нервозного меланхолика, потому что сама сейчас страдала тем же. Будто пытаясь искупить свою прежнюю черствость, Мария после примирения с Андреем старалась подбодрить поляка в меру своих скудных эмоциональных возможностей, поездила с ним по городу в поисках Наташи, помогла с примерками нового смокинга и подбором под него блестящих новых туфель. Вдобавок, она уговорила Винцентия коротко остричь волосы, по более современной моде, и заставила его принять в подарок новые серебряные часы и хорошую зажигалку. С горечью Мария сознавала, что юношу скорее смущало, чем радовало ее внимание, но все же не оставляла попыток, не в последнюю очередь потому, что это было нужно ей.

В комнату постучали. Мария отложила платье и запахнула кружевной пеньюар.

— Войдите.

Винцентий неуверенно помялся в дверях и вошел. В этом изящном франте в новом смокинге, туфлях, с блестящими от воска волосами трудно было узнать сутулого и печального юношу, каким он был пару дней назад. У нагрудного кармана поблескивала серебряная цепочка часов.

— Прекрасно выглядишь, — искренне похвалила она, улыбаясь.

— Спасибо, моя панна. Я пришел сказать, что такси приехало и ждет. Вы готовы?

— Почти. Дай мне еще пятнадцать минут.

Едва он вышел, Мария поспешно сбросила пеньюар и надела платье.

«Красный тебе к лицу».

Красное платье, красные туфельки, красная шаль, красные перчатки, красная помада, красные гранаты в ушах и красная шляпка на завитых волосах, которые, казалось, тоже отливали киноварью. Только глаза будто стали еще более синими, но даже в них то и дело вспыхивали желтые и красные искры.

Последний штрих: неизменная серебряная рыбка отправилась в кармашек клатча, а на ее место Мария надела ожерелье с гранатами, похожими на крохотные капли крови на белой коже.

Мария с удовольствием разглядывала свое отражение. Она не любила зеркала, стараясь не смотреть в них без особой необходимости, но сейчас она не хотела отводить взгляд. Она себе нравилась, что было редкостью.

 

Прислонившись лбом к холодному стеклу машины, Мария смотрела на мелькавшие огни улиц. Винцентий сидел рядом, скрестив руки. Она никогда не обсуждала предстоящую встречу с молохами Совета ни с ним, ни с Андреем, чрезмерно увлекшись своей меланхолией. Она ничего о них не знает, ни об их возможностях, ни о том, какую функцию, вероятно, они будут исполнять.

Мария нервно закусила губу. Если уж она решила в будущем вновь поменяться с Андреем ролями, пусть даже не сразу, такая беспечность была непростительна. Время игр и развлечений закончилось.

— Почему именно ЦДЛ? — спросила она тихо.

— Ваш брат хочет произвести впечатление на гостей. Все равно… Я все равно не думаю, что он планирует обсуждать с ними какие-либо вопросы прямо сейчас.

Мария едва сдержала смешок.

— Мой брат собрался пускать пыль в глаза каким-то желторотикам? Очаровательно…

А может быть, ей стоило оставить брата здесь, а самой уехать в Киев?.. Указать на дверь шайке Дмитрия и жить там, где она давно мечтала? Только могла ли она, впервые за семь веков, добровольно разлучить себя с Андреем? Даже после того, что он сделал.

На влажной от вечернего тумана кованой ограде блестел свет фонарей. Окна сияли рождественскими огнями, но у ворот не стояло ни одной машины. Мария не видела людей, кроме одинокого швейцара. Обычно оживленное здание Центрального Дома Литераторов было пустым и мертвым, сверкая будто начищенный золотой саркофаг, скрывающий внутри себя разложение и прах.

Винцентий провел ее под руку до самого Дубового зала, непривычно пустого и кажущегося от этого еще больше. Огромная хрустальная люстра искрила и разбрасывала по темным панелям и паркету тысячи радужных зайчиков. Вкусно пахло лаком и деревом, немного стиральным порошком, немного пылью — от тяжелых портьер. В камине потрескивало дерево. Зал хранил все запахи еды, которую подавали в этот день до закрытия: свежевыпеченный хлеб и булки, суп с молодым ягненком, запеченная курица с ананасами, какая-то рыба, вероятно лосось или форель, зажаренная на углях, и другое рыбное блюдо… Мария принюхалась — уха из щуки. Отдельно витало облако специй: базилик, розмарин, кориандр, карри. И чеснок, который доминировал над всем этим, душа остальные ароматы. Запахи еды ей нравились, но более не пробуждали аппетита. Она даже не помнила, на что это похоже — проглатывать слюну, чувствовать сосущее урчание в животе, когда чувствуешь запах похлебки из молодого ягненка. Сейчас она предпочла бы ягненка живьем: подвесить на дерево за задние лапы, перерезать горло и подождать, пока сок жизни стечет в подставленную посудину. Андрей и Винцентий не понимали ее любви к крови животных, но она иногда находила определенную прелесть в горячей крови с примесью резкого звериного запаха.

У камина стоял большой стол, топорщившийся накрахмаленными салфетками и углами скатерти, и шесть кресел с помпезной обивкой, расшитой золотом. Мария хмыкнула, щуря глаза от ослепляющего света люстры, и присела в самый темный угол. Тишину вдруг нарушил резкий визг настраиваемой скрипки — напротив, в другом конце Дубового зала, на подмостках стоял квартет музыкантов. Едва сдержавшись, чтобы не закатить глаза, Мария велела приглушить верхний свет и убрать квартет.

— Но что скажет ваш брат? — Винцентий опешил.

— Я знаю, что он хочет произвести впечатление, но сейчас он слишком перегнул палку. Это не какой-то банкет… Не переживай, я сама с ним объяснюсь.

Винцентий отошел поговорить с управляющим. Мария нашарила в клатче портсигар и пододвинула поближе пепельницу. Не только Андрея одолевало волнение. Кто знает, что это за молохи и какую роль уготовал им Совет Девяти? Нельзя было полностью исключить вариант с подставой. Это было бы слишком опрометчиво.

Верхний свет погас. Теперь комнату освещал только огонь в камине и небольшие светильники на стенах. Такой полумрак был куда приятнее ослепительного света или же полной темноты. Без людей в зале стало тише, только потрескивали поленья и из-за плотных портьер доносился шум с улицы. Вернувшийся Винцентий сел напротив и кротко улыбнулся. В дверях зала маячили силуэты прислуги, слишком далеко, чтобы отвлекать своим шумом или запахом.

— Вы знали, что эти молохи будут жить с нами? — прошептал Винцентий.

— Что?

Придвинувшись ближе, юноша прошептал так тихо, что Мария его едва слышала:

— Он боится. Он хочет не спускать с них глаз.

Она с раздражением поймала себя на том, что покачивает пепельницей. Бросив ее и сцепив пальцы, Мария сказала:

— С чего ты взял? Он сам так сказал?

— Что вы… Это видно.

Что за очередное безумие задумал Андрей? Уж не решил ли он, что от молохов Совета нужно избавиться? Это было в его духе. Мария похолодела, снова вспомнив о Матвее. Она старательно гнала от себя мысли о случившемся, но временами возвращалась к ним. Андрей вел себя слишком непредсказуемо и опасно, более того, он был достаточно умен, чтобы не позволять себя заподозрить. Либо достаточно везуч.

— А как ты думаешь, он оправдано боится? — спросила она Винцентия, пытаясь отвлечься от этих мыслей. Она не там искала врага. Андрей, что бы он не делал, был ее братом, которого она должна была защищать.

«В том числе и от него самого. Не считаешь?»

Верно, ответила она, решив все же полностью не отказываться от привычки вести внутренний диалог с собой, с «Николаем», хотя время игр уже прошло. Если Андрей попадется на агрессивном поведении в адрес посланников Совета, возможно, попадется на некую провокацию, последствия могут быть непредсказуемыми. Быть может, именно этого от него и добиваются?

— Не знаю. Я не думал, можно ли верить Совету. Я… я хочу верить в нас, в нас всех… — Винцентий сглотнул и продолжил после заминки, — в то, что мы делаем.

«И в то, что Наташа вернется», — мысленно закончила за него Мария. Она видела по взгляду поляка, что он сейчас где-то очень далеко, но не могла его более осуждать. У нее самой мысли крутились сейчас вокруг исхудавшего монаха с грустными глазами. Она опустила тяжелые от туши ресницы и все же вытащила сигарету. Пошарив по карманам, Винцентий протянул ей неожиданно элегантным жестом новую золотую зажигалку.

— Представляете, Ваш брат выбросил мою зажигалку.

— Как так? — Мария не сдержала смешок и наклонилась к пляшущему огоньку.

— Увидел, как я пытался прикурить и выбросил ее в тот горшок с растением. А потом дал мне новую, золотую. И… Как же сказал? «Не позорь меня этим мусором», кажется.

Мария хрипло захохотала, представив себе эту сцену.

 

В Дубовый зал прошествовали четверо. Расточающий любезности Андрей чеканил шаг слева от светловолосого мужчины с бородкой. Длинное, узкое лицо с острыми чертами и пока лишь (уже навсегда) наметившиеся залысины у высокого лба сходу выдавали в нем потомка кельтов. Позади шли еще двое — тоже блондины. Один из них сильно хромал, опираясь на трость.

Мужчины по очереди поцеловали ей руку, давая возможность рассмотреть себя поближе.

— Хью Даллес. Для меня большая честь лично работать с семьей Медведей, — сдержанная речь мужчины с бородкой лилась гладко и чисто. Казалось, он говорил по-русски всю свою жизнь. — Позвольте представить также, госпожа Мария, моего младшего брата Уильяма Даллеса.

Уильям, кажется, был лет на десять младше и общего с братом имел немного: светлые волосы да странного чайного цвета глаза. Должно быть, ему было лет девятнадцать-двадцать, когда он стал молохом. Симпатичный, со светлыми кудряшками, спадающими на высокий лоб, и ямочками на щеках, он показался Марии сущим ребенком. Даже несмотря на щегольские усики, с помощью которых он явно пытался казаться старше.

— Необычайно рад знакомству. О Медведице ходит немало слухов, но ни в одном из них не упоминается о ее красоте.

Грубая лесть, сальная улыбочка и джентльменская осанка не могли скрыть страха и неуверенности во взгляде. Но Мария отметила, что он держится неплохо. Отметила она и то, каким внезапно злобным взглядом смерил младшего Даллеса Андрей, но не придала этому особого значения.

Последний гость был удивительно хорош собой, даже Уильям смотрелся на его фоне блекло, но Мария смотрела лишь на его хромоту. Он чуть заметно морщился, когда приходилось двигать больной ногой. Такие травмы у молохов не были редкостью: свежие раны в период обращения заживали полностью, но все старые шрамы и увечья они забирали с собой в новую жизнь, застывая в своем несовершенстве, как мухи в янтаре.

Белокурый молох поправил очки в тонкой оправе, вцепился в ее ладонь и принялся тарахтеть на ломаном русском:

— Я есть в восхищении от встречи с вами. Это есть очень большая честь для меня. Я много наслышан о вас и вашей семье. То, как вы разрешили ситуацию с извергами достойно места в мировой истории…

— Вклад моего брата куда больше моего, — сказала Мария. Она не любила чрезмерно красивых людей, считала, что в них есть какая-то гнильца. Незнакомец был чрезмерно красив, но и весьма несовершенен. Это ей нравилось. — Если на то пошло, я была изначально против этой затеи.

Помолчав, она добавила:

— Мы можем перейти на ваш родной язык, если хотите. Вам необязательно говорить на русском.

Правила негласного этикета были таковы, что гости должны были говорить на языке хозяев, пока хозяевами же не будет предложено иное. Мария не хотела ни мучить беднягу, ни слушать то, как он коверкает язык.

— Нет-нет, я хотеть говорить на русском. Я люблю ваш язык. Когда-то мне доводилось бывать в России, еще в прошлом веке. Меня завораживает то, как он звучит! Даже имя мое на ваш лад звучит лучше — Йеремая… нет, Иеремия.

Он приосанился, ударил в пол лаковой тростью и широко улыбнулся, от чего яркие голубые глаза за стеклами очков превратились в узкие щелочки.

— Иеремия Свифт к вашим услугам.

— О, не стоит уговаривать его, миледи, — немного запоздало влез Уильям. — Мы с Хью уже пытались. Вендиго ужасно упрям: вбил себе в голову, что хочет «улучшить свой русский» и все тут. А то, что он позорит нас своим смешным акцентом — это ерунда, конечно.

Когда Иеремия отпускал ее руку, Мария заметила блеснувший на безымянном пальце перстень-печатку. Будто невзначай она повернула его ладонь так, чтобы разглядеть перстень — на золоте чернела крохотная лягушка. Гильдия убийц Йотуна. По спине Марии пробежал мороз. Вот уж с кем нужно было держать ухо востро и ни в коем случае не обманываться нелепой речью, легкой эксцентричностью или жалеть за мнимые увечья. За вычетом Андрея опаснее молоха в этом зале не было.

Весь вечер, откинувшись в кресле, Мария курила и наблюдала за ним. Он сидел почти неподвижно, но выглядел расслабленным. Постоянно отпускал какие-то шутки, активно влезал в разговор — настолько бессмысленный и пустой, что она уже давно за ним не следила. Никто не обсуждал бы важные дела здесь, в человеческом ресторане, где было полно лишних ушей. Андрей лишь хотел пустить пыль в глаза, не более. Показать себя гостеприимным хозяином. Но Мария знала, что малейшая ошибка со стороны этих трех молохов или еще большее обострение паранойи Андрея — и они не уедут из Москвы живыми. Даже убийца Йотуна.

 Глава 4

Москва, 24 сентября 1939 г.

Андрей вернулся в свою спальню, закрыл дверь и только потом, хрипло выдохнув, взъерошил волосы, сорвал с себя фрак и галстук и навалился всем весом на дверь, сползая на пол.

Неподвижный, он так и сидел, стискивая голову дрожащими пальцами, пока квадрат света не стал подбираться все ближе к его ногам. Поморгав слезящимися от солнца глазами, Андрей поднялся, осторожно обошел комнату, стараясь держаться в тени, и задернул плотные двойные шторы. Руки все равно ожгло, и кожа задымилась. Проклятый жар пополз вглубь тела.

Но это и близко не могло сравниться с тем, что жгло его изнутри. Как солнце выжигало сухое терние…

Он пытался стянуть с себя одежду, но только оторвал несколько пуговиц и разодрал рукав. Улегшись спать прямо в брюках и рубашке, Андрей понял, что сон к нему не придет.

В камине в гостиной все еще тлели несколько углей. Андрей снова разжег огонь и уставился на языки пламени, с шипением вытягивающие влагу из поленьев. Яростно вороша кочергой дерево, он думал только о том, что ему стоило поддаться и свернуть шею этому человеческому щенку, Матвею, еще когда в первый раз увидел его обнимающимся с Марией. Жаль, как жаль, что он сам не смог сжать пальцы на его горле и увидеть, как медленно угасает его взгляд. Похожие сожаления Андрей испытывал от того, что просто отрубил монгольскому выродку голову, а не повесил его на собственных кишках на дереве…

Кочерга полетела в камин, рассыпав снопы искр. Сложив ладони и прижав их к губам, он закрыл глаза, пытаясь изгнать подальше думы, одолевавшие его, так или иначе, почти каждый день. Он знал, что одержим. Закрыв глаза, он видел белое, красное и черное… Белая спина, красные рубцы, черный кнут и разметавшиеся волосы. Что еще оставалось его? Что еще не сгорело в этом огне? Непонятная дрожь прошла по всему его телу.

— О, боги, боги… — прошептал он, упершись лбом в каминную полку и тихо посмеиваясь. Одержимый. Что может исцелить его?

Крик, раздавшийся из комнаты Марии, пронзил все его существо. Не раздумывая, он бросился к ней. К его сестре. Она кричала так пронзительно, как кричала… только тогда. Андрей бы никогда не признался, но и ему тоже иногда снились кошмары. В них Мария кричала от боли и пыталась вырваться из рук монгола, а он не мог ничего сделать. Не мог прийти ей на помощь. Он закрывал глаза и слышал только ее протяжный крик, захлебывающийся плачем, переходящий в тихий, почти звериный стон.

Он едва не выломал дверь спальни. Смятые простыни, перекрученное, отброшенное в сторону одеяло, мокрые от пота волосы, прилипшие к белому, как подушки, лицу. Стиснув простынь худыми пальцами, на которых можно было пересчитать каждый сустав, Мария выгнулась и снова закричала.

— Тише, тише… — прошептал он, прижимая ее к себе, баюкая, будто дитя. — Это просто сны. Не кричи больше, умоляю… Все хорошо…

Что толку, что толку было просить силу у Волчьего пастыря, если ее недостаточно, чтобы защитить Марию? Что толку от его могущества, если он не может заставить ее забыть какие-то жалкие шесть лет?

«Я готов отдать душу тьме, только бы у меня была сила, чтобы защитить ее».

«Чтобы никогда больше не зависеть от чьей-то прихоти, не быть чьей-то игрушкой… Мы уйдем во тьму вместе, брат».

Тонкие губы Волчьего пастыря скривила усмешка.

Или не так звучали слова их обещания? Андрей уже не помнил их, помнил только, что за ними стояло. С ведомым ему одному усилием Андрей опустил ее на влажные подушки.

Он гладил ее волосы, проводил кончиками пальцев по ее горячему лбу, скулам, подбородку, чувствуя, как внутренности стягивает в такой тугой узел, что становится больно. Припухших, искусанных губ Марии он коснулся лишь на секунду, тотчас одернув руку. Он заставил себя снова повторить их общение данное друг другу, но огонь, сжиравший его, разгорался все сильнее. Его пальцы скользнули ниже, от подбородка по шее, к выступающим ключицам и яремной впадине, пока не коснулись вытертой серебряной рыбы. Единственного, что осталось от подарка того подмастерья кузнеца, с которым Мария целовалась за конюшней, когда никто не видел. Сорвать бы эту рыбу с ее белой шеи да вышвырнуть в окно.

Липкие от пота пальцы Андрея сомкнулись вокруг подвески и уже потянули ее, как вдруг что-то остановило его. Рыба упала обратно на грудь Марии, едва скрытую полупрозрачным шелком длинной сорочки.

Все его тело пылало в огне, лицо, ладони, все горело в груди и внизу живота. Как можно тише Андрей вернулся в гостиную и снова сел перед камином. Он сунул руку в огонь, но даже боль, пробившая до самой головы, не остудила его.

Одержимый, одержимый. Осталось ли в нем хоть что-то еще?..

— О, боги, боги…

 

— С прискорбием должен заметить, что на данном этапе нам нечего обсуждать, — Хью развел руками. — Мы располагаем очень малым количеством информации. Только обрывочные сведения, догадки.

Все собрались в его кабинете следующей ночью. Андрей сидел за своим столом, упершись подбородком в сцепленные пальцы. Почему Мария села на диван рядом с этим разодетым, как павлин, Уильямом?

Значительным усилием он заставил себя вникнуть в сказанное старшим Даллесом и раздраженно хлопнул ладонью по столу. Они издеваются? Все, кроме Иеремии и Марии вздрогнули. Андрей оскалился:

— А что же, позвольте спросить, вы тут делаете, если у вас нет информации? — довольно было изображать радушного хозяина. — Как вы собираетесь действовать? Или вы решили, что всем будем заниматься мы, а вы лишь поедете и отчитаетесь перед Девятью?!

Мария неодобрительно сощурилась и, поймав его взгляд, незаметно покачала головой. Хоть как Андрей не противился ее присутствию, она все же пришла. Даллесы молчали, будто языки проглотили. Винцентий скорбной серой тенью стоял у дверей, опустив голову. Вот уж кто предпочел бы оказаться где угодно, только не здесь.

— Наш общий товарищ неверно выразился, — подал голос Иеремия. Хромой убийца потер больную ногу и продолжил, тщательно подбирая слова. — То, что у нас нет информации, не означает, что нет и плана действий.

Тут заговорила Мария.

— А что насчет плана Совета Девяти? Мы на грани войны с Орденом. Они же не думают, что шестеро молохов смогут ее предотвратить?

— Вы не вполне правильно понимаете ситуацию, госпожа, — за эту снисходительную интонацию в голосе младшего Даллеса Андрею захотелось вырвать ему язык. — Совет всеми силами будет пытаться избежать войны…

— Помолчи, Уилли. Не лезь в то, в чем ничего не смыслишь, — насмешливо перебил его Иеремия. — Совет действительно очень боится возможного начала войны. Они вцепятся в любую возможность разрешить все мирным путем. И Безликому это на руку. Он намеренно путает все карты, тянет время. Если все и дальше так пойдет, то его молохи, не встречая никакого сопротивления, обоснуются в Польше. А дальше и до броска на Советский союз рукой подать.

— Это только твои догадки, Свифт, — холодно заметил Хью.

Андрей, ухмыляясь, наблюдал за ними. Юные молохи злились друг на друга и теряли осторожность. Это было ему на руку. Возможно, сболтнут что-то такое, о чем ему не положено знать. Возможно, не сейчас, а после этого подобия на совещание. Не зря ведь он пригласил их в дом. Он сможет следить за каждым их шагом.

— Почему догадки? — поинтересовался Андрей. Он развел руками, изображая сомнение. — Звучит вполне здраво.

— Звучит здраво. Но доказательств нет, — Хью сверлил Иеремию взглядом.

Тот усмехнулся.

— О, да! Доказательства… Сейчас они стали для вас важны.

— Стоит ли тратить наше время на выяснение ваших отношений? — глухо спросил Винцентий, обращаясь, скорее, к своему ботинку. — Раз уж вы работаете вместе, то почему не можете поладить?

Редкий случай, но в его голосе зазвучали неприязненные нотки. Высказавшись, он еще больше съежился и принялся мусолить прядь волос.

Старший Даллес кашлянул, поправил галстук и пробормотал:

— Поладить… Да мне и работать с ним… — он поднял глаза и заговорил громче, тщательно сдерживая рвущееся наружу раздражение. — Хотите знать, почему Совет сейчас так медлителен в своих действиях? Одна из причин, которая существенно нас тормозит сейчас, но, одновременно, очень хорошо играет на руку Ордена — это недавняя смерть одного из Девяти. Внезапная смерть. Очень вовремя погиб куратор Польши, Испании и Дании. Он почти два века был бессменным членом Совета Девяти после того, как нам удалось оспорить претензии Безликого на Испанию. И он всячески сдерживал его экспансию на Польшу и Данию. Теперь, когда Брнович погиб — все рухнуло. Совет в спешке пытается найти хоть кого-то, кто смог бы его заменить. И одновременно с этим из Варшавы исчезают Марьян и Катаржина…

— Они погибли? — удивился Андрей. Смерть Брновича не была для него новостью, но Марьян и Катаржина были друзьями его семьи. Он увидел, как забеспокоилась Мария. Ее глаза потемнели, и она закусила губу.

— Нет. Они сейчас живут и здравствуют в Эдинбурге — там их видели в последний раз.

— Только их двоих? С ними не было молодого парня? Такого черноволосого.

— Просите, но какое это имеет отношение? Никого с ними не видели, ни черноволосых парней, ни каких-либо других, — влез Уильям. Дерзость этого щенка была забавной. Вместо того, чтобы разозлиться, Андрей развеселился. — Может быть, вы позволите моему брату закончить? Ладно, я возьму смелость закончить за него. Когда кто-то так неожиданно и на руку кому-то погибает, понятно, что это дело рук гильдии убийц.

И он обвиняюще ткнул пальцем в Иеремию. Тот только развел руками в ответ.

— Гильдия убийц — независимая организация. Мы не поддерживаем ни Совет, ни Орден. Это решение Йотуна. Если хочешь высказать — выскажи ему.

— Вам только на руку сложившаяся ситуация, — процедил Хью. — Наемники без стыда и чести.

— А Олаф и независимый посланник тоже не имеют чести? — поддел его Иеремия.

— Хватит.

Голос Марии был как всегда тихим, но ее услышали все. Она продолжила:

— Вы слишком разгорячены и не можете здраво рассуждать. Бросаетесь друг на друга, желая укусить больнее… — она скрестила руки на груди. — Сейчас мы не сможем ни к чему прийти. Предлагаю небольшой перерыв.

Никто не возражал.

Она открыла окно и закурила, опершись бедром на подоконник. Андрей не мог отвести взгляда от сигареты в ее пальцах и дыма, скользящего по красным губам. Хью увел Уильяма в коридор, практически таща за плечо. Винцентий тоже куда-то делся. А Иеремия, подволакивая ногу, подошел к Марии и тихонько сказал:

— Вы сделали правильно, что остановили все это безобразие.

Вначале она дернула плечом, но потом улыбнулась. Андрею это не понравилось. Этот Иеремия напоминал прожженного ходока по женским койкам. То, как он смотрит на Марию… Неужели он думает, что этого никто не видит? Чертов белокурый красавчик. Хоть он и хромает, и говорит с нелепым акцентом, и одет неброско, но самоуверенность из него так и лезет в этих улыбочках, и взглядах, и воркующих интонациях, которые откуда-то вылезли, когда он решил заговорить с Марией. Андрей заставил себя опустить глаза и потер пальцами виски. Ему нужно было сосредоточиться. Стоило бы прислушаться к тому, о чем говорят в коридоре Даллесы. Но взгляд то и дело скользил по изгибам ее тела, обтянутым узким платьем, по пальцам с зажатой в них сигаретой, по губам, которые она почему-то стала красить такой яркой красной помадой…

Она заметила его странный взгляд. Последний раз улыбнувшись Иеремии, который, похоже, пытался сказать что-то остроумное, она попросила оставить их наедине.

Подойдя к столу, Мария положила ладонь ему на голову и нежно поворошила волосы. Отойди, отойди от меня…

— Ты выглядишь каким-то больным, — тихо сказала она.

— Я устал думать обо всем и сразу, — признался он. — Голова трещит по швам.

Андрей знал, что сочувствие это временное. Застарелая обида так и сквозила в ее взгляде, жестах, в чуть более прохладном, чем обычно, голосе. Но Мария все равно притянула его голову к себе. После секундного замешательства, он позволил ее рукам обвиться вокруг своих плеч. Андрей едва не заскулил, чувствуя напряжение внизу живота. Он больше не чувствовал успокоения в ее объятьях. Так было только хуже. Вырвавшись из плена ее запаха, тепла, из ее тонких рук, он мотнул головой и попросил:

— Оставь меня ненадолго. И скажи, что мы продолжим через пятнадцать минут.

— В последние дни ты ведешь себя странно…

«Я всю свою проклятую жизнь веду себя странно!» — он едва не заорал на Марию, но она вовремя ушла, задумчиво качая головой.

В столе он нашел бутылку с коньяком и отпил несколько глотков. Спиртное никогда не помогало. Яд уничтожался его телом до того, как успевал дойти до мозга. Андрей устало опустил голову на прохладную столешницу и закрыл глаза. Она никогда не поймет, что с ним. Никогда не примет этого. Его желания обладать ею безраздельно. Он боролся с этим желанием уже столько веков. Неужели кровь Волчьего пастыря отравила его? Или он был таким с самого начала? Что-то ветхое и истлевшее кричало в нем, что он должен уберечь ее, защитить. Но новое, новый Андрей, жаждущий владеть всем, до чего дотягивался, и, в первую очередь, ею, заглушал этот голос. Он просто рассыпался на части, и того, что держало его единым и цельным, больше не было.

Все сгорело. Без остатка.

И все тяжелее было нести это бремя безумия в одиночестве.

Он закупорил бутылку и убрал в стол.

Наталья. Как же некстати она свихнулась и пропала! Вот она могла бы помочь ему расслабиться… Андрей с силой потер лицо, надавливая на глаза. Ему нужно было загнать поглубже эти лихорадочные мысли. Как же они мешали… Как же мешали… Только не сейчас, не тогда, когда он должен быть собран и внимателен.

В дверь постучали. Мария вошла первой. Андрей бросил взгляд на часы. Пятнадцать минут прошло.

— Продолжим? — он выдавил из себя кривую ухмылку. Если опять начнется прежний балаган, он просто вышвырнет этот чертов молодняк за порог дома и пошлет Совет во главе с Изабеллой куда подальше.

Похоже, они чувствовали его злобу и напряжение. Хью, наконец-то, излагал их план действий, и никто его не перебивал. Но Мария одна его не слушала. Она сидела в кресле напротив Андрея и с непроницаемым лицом наблюдала за каждым его движением.

— Позвольте уточнить, — подчеркнуто вежливо перебил Андрей Даллеса. — Вы собираетесь проникнуть под видом солдата Ордена в Варшаву? Это звучит… слишком нереально. Солдат, возникший из неоткуда, вызовет подозрения.

— Мы обдумали этот момент. Независимый посланник работает сейчас на нас. Силы Ордена все еще подтягиваются в Варшаву. Он убьет кого-то из солдат, заберет его документы и одежду, и я смогу внедриться в стан врага под личиной одного из них. Когда я окажусь среди них, я выясню как их мотивы, так и будущие планы. С помощью моего брата вы будете знать о том же, о чем знаю я.

— Допустим. А знак Ордена вы себе несмываемыми чернилами нарисуете? — его остроту никто не оценил, но губы Иеремии все же дернулись в усмешке.

Вместо ответа Хью закатал рукав. На сгибе руки чернела кривая свастика, закручивающаяся спиралью вокруг окружности в центре. Знак Ордена. Андрей подался вперед:

— Он настоящий?

— Да.

— Как? — спросил Винцентий, удивленно тараща глаза. — Вы что же… перебежчик?

— Идиот, — злобно бросил Андрей. — Членство в Ордене пожизненное. Или ты забыл?

Поляк втянул голову в плечи.

— Это действительно татуировка. Но как? — прошептала Мария, тоже подаваясь вперед, чтобы лучше разглядеть.

— Вам о чем-нибудь говорит имя Слава?

— Нет, — Андрей пожал плечами. Но Мария закивала.

— Да, да, мы знаем ее.

— Она сейчас в Лондоне. Она нередко вспоминала о вас… и о том, что осталась жива благодаря вашей родственнице Наталье. Вне Ордена Слава единственная, кто может наносить татуировку молоху, чтобы рисунок сберегся и не исчез через какое-то время.

Вот о ком речь. Последняя из петербургских извергов, этой кучки грязных мракобесов, в прошлом державших под контролем всю его империю. Поддавшись на уговоры Марии и Натальи, он не убил эту жалкую тварь, а изгнал ее подальше. И вот теперь… она делает татуировки для Совета. Везучая стерва.

— А если вас раскроют? — лучезарно улыбнулся Андрей. — Вы ведь понимаете, что вас никто не будет спасать?

Уильям задохнулся от возмущения.

— У меня не будет шанса на спасение. Меня убьют, как только раскроют. Не сомневаюсь, что меня ждет медленная и жестокая смерть. Но благодаря Уильяму вся информация, необходимая, дабы остановить войну, будет в ваших руках, — спокойно ответил Хью.

Услышав его ответ, Андрей поскучнел:

— Лучше бы вы просто послали его, — кивнул на убийцу Йотуна, — убить исполнителей. Было бы куда быстрее.

— Это бессмысленно. Убью одних исполнителей — на их место поставят других, — хромой убийца поправил дужку очков. — Нужно рубить под корень, а не обрывать листья.

— Тогда старейшин. Дьявольских сестер. Безликого.

— Совету не хватит никаких денег, чтобы это оплатить, — Иеремия Свифт оскалился, демонстрируя тонкие, как у кота, клыки.

 

Промозглый, липкий туман белесым одеялом скатился с Воробьевых гор и окутал всю Москву. Все исчезло, утонув в молочном озере — улицы, дома, башни, деревья, только редкий свет фонарей вырывался из этой пустоты, подобно блуждающим огням на болоте. Странная тишина оглушала. Казалось, он остался один в целом мире. Неужели, неужели она была где-то там, в пустоте, в нескольких кварталах от него?

От холода стыла кровь, убивая любое желание двигаться и куда-то идти. Андрей развалился на своей лавке, окруженный белой бездной, стараясь казаться как можно более расслабленным. Он всего лишь гуляет. Он всего лишь случайно вышел на Лубянку. Он ничем не выдаст себя шпионам, сверлившим его спину взглядом, стоило ему только выйти за порог дома. Кто же, кто же это был? Если бы он только знал. Он мог бы просто убить их всех… Может быть, ему стоило убить чужаков? Плевать, что скажет Совет — ведь это они прислали их, это они хотят завладеть его империей. Это они хотят убить его и Марию.

Нет, он не должен думать о ней. Она, она одна занимала сейчас все его мысли. Если бы только он мог отвлечься. Черная плеть…. Красные рубцы на белой коже…

А потом он увидел собаку. Обыкновенную черную дворнягу, тощую и грязную. Туман вытолкнул ее из своей белой утробы, будто что-то чужеродное. Она бесстрашно заковыляла к Андрею и подняла голову, уставившись на него мертвыми, пустыми глазами.

Его бросило в жар и в холод. Липкий, ледяной пот мгновенно пропитал рубашку. С желтоватых клыков собаки на асфальт капала тягучая слюна. Невольно вжавшись в лавку, Андрей сглотнул и пробормотал:

— Сгинь… Тебя нет.

Он затряс головой, отгоняя наваждение, но собака все так же таращилась на него своими бессмысленными глазами. Странная тварь даже ухом не повела, когда он потянулся к ней, желая схватить за холку и швырнуть подальше. Рука Андрея дрогнула. Он облизнул пересохшие губы.

— Да не сошел же я с ума, в конце концов, — прошептал он. — Что ты такое?.. Уйди! Пошла вон отсюда! — он топнул ногой, пытаясь напугать собаку, но так же безуспешно.

Страх липкой змеей полз по позвоночнику, холод сковывал тело. Нервы Андрея не выдержали. Он вскочил с лавки и, втянув голову в плечи, пошел прочь от проклятой собаки. Уже сделав несколько шагов, он почувствовал себя идиотом и обернулся. Странная, безмолвная тварь просто исчезла. Будто туман поглотил ее без следа.

Тяжело дыша, он неуверенно дошел до лавки и схватился за спинку, словно боясь упасть. Взгляд скользил по дороге в туман и обратно, будто пытаясь зацепиться за следы, которые могла бы оставить собака. В конце концов, он опустился на свое прежнее место и застыл, как изваяние, напряженно всматриваясь в пустоту.

Сколько он так сидел, Андрей не понял. Когда от неудобной позы затекли плечи, он обхватил голову руками, уперся локтями в колени и закрыл глаза.

Тихо, так тихо было вокруг, что и редкие удары его сердца казались чем-то ненастоящим. Он уже и забыл, зачем вообще сюда пришел. Шаркающие шаги Винцентия раздались, когда он собрался уходить. Андрей чувствовал себя совсем разбитым и больным, он даже не осознал вначале, что эти звуки — не плод его воображения.

Он опустился на лавку рядом, такой же помятый и неряшливый, как и всегда. Взгляд Андрея цепко ощупывал его нескладную фигуру, пытаясь найти что-то, что выдаст в поляке еще одну галлюцинацию, но одновременно с этим в воспаленном мозгу тяжко заворочалась одна единственная мысль, сходу вытеснившая остальные.

— Почему ты оставил Марию одну с чужаками? — хрипло спросил Андрей, глядя на него исподлобья.

— Не думаю, что ее кто-то украдет, — огрызнулся Винцентий, откидываясь на спинку лавки. Он взъерошил волосы и достал из кармана портсигар и зажигалку. Глядя куда-то в пустоту, он с вызовом продолжил. — Мне нужно искать Наташу. Наверное, я единственный, кому еще есть дело до ее пропажи.

— Если хочешь быть убедительным, смотри на того, с кем говоришь.

Поджав губы, поляк все-таки поднял на него глаза.

— Ты видел собаку?

— Какую еще собаку? — угрюмо процедил Винцентий. — Ты издеваешься?

Нахмурившись, он принялся сосредоточенно потрошить одну из папирос, вместо того, чтобы закурить. Хотелось схватить его за ворот и трясти, пока не ответит, видел эту чертову псину или нет. Отогнав эту мысль, Андрей сцепил дрогнувшие пальцы и, щурясь, уставился на Винцентия. Настоящее ли, вообще, все, что он видит? Может быть, все это ему просто снится, пока он лежит в своей постели в Киеве? Собака — это отцовская старая гончая, бродящая по дому… Винцентий — черная тень на стене… Сознание уплывало куда-то. Больше всего Андрей сейчас хотел закрыть глаза и очнуться, наконец, от этого затяжного кошмара.

— Я хочу поговорить о Наташе, — голос с шипящим польским акцентом вернул его в реальность.

— Это ты следил за мной?! Ты шел за мной следом?

Винцентий глядел на него испуганно и возмущенно.

— Я… с чего ты взял?! Да что с тобой такое? Я ищу Наташу! Я только и делаю ночи напролет, что прочесываю город…

— Да пора бы уже и прекратить, — перебил его Андрей. От бесконечных разговоров о Наташе его уже начинало мутить. — Твои поиски затянулись. Довольно уже тратить время на мертвую девицу.

И осекся. Будто уже говорил когда-то что-то подобное. Лицо Винцентия обреченно вытянулось, но тут же дернулось в яростной гримасе.

Ах, да… мертвая жена. Он и забыл об этом. Андрей ощущал, как со скрипом вертятся уцелевшие винтики его разума, вытягивая на поверхность воспоминания пятисотлетней давности.

— Не указывай мне, что делать, — круглые глаза Винцентия стали узкими, как щелки, брови напряженно дрожали. Он повторил уже увереннее. — Не указывай мне, что делать.

Андрей молчал, впервые подумав о том, что судьба снова сыграла с этим рыцарем злую шутку. Вторая на его счету мертвая женщина, которую он не мог спасти… Мертвая женщина… Неужели все, кроме ее лица, обратилось для него пылью и пеплом? Как он устал…

— Да? — он посмотрел на Винцентия в упор. — Забыл, что дал присягу вечно быть моим слугой, а, рыцарь?

— Я никогда этого не забуду, — его голос бы полон ненависти.

Он хотел сказать что-то еще, но осекся и замолчал, кусая губы. Поднявшись с лавки и поправив пальто, Андрей бросил через плечо:

— Иди домой.

— Постой, — угрюмо сказал Винцентий. — Ты должен мне помочь. Не верю, что тебе нет дела до Наташи — она тоже часть нашей семьи.

Это потаскуха никогда не была частью его семьи. Она была лишь жадным маленьким ротиком, который его ублажал, красивым телом, которое выгибалось под ним в экстазе, нежным голосом, который выкрикивал его имя… Но семья, нет, она не была его семьей. Она была игрушкой, которая помогала ему забыться на несколько минут, прежде чем все мучения пойдут по новому кругу.

Винцентий, знай себе, и дальше лопотал что-то. От звуков его голоса начинала болезненно пульсировать голова.

— Заткнись, наконец, — прошипел Андрей, резко наклоняясь к нему и зажимая ему ладонью рот.

— Квартира… у Наташи была квартира… — рыцарь испугался, но не замолк. — Только ты мог что-то знать об этом…

— Заткнись! Услышу еще хоть звук — голову раздавлю.

Он сжал пальцы сильнее. Из-под ногтей, впивавшихся в щеки Винцентия, выступила кровь. Какое ему должно быть дело до этой шалавы? Он день и ночь думал только о том, как уберечь его семью, как уберечь дом и тот образ жизни, который у них теперь был!.. Даровав рыцарю новую жизнь, он рассчитывал обрести помощника, а получил лишь балласт.

— Можешь искать свою потаскушку и дальше, но порог моего дома ты больше не переступишь. Ты слишком много позволяешь себе, сучонок, — голос Андрея стал тихим, а фразы — совсем бессвязными. — «Наша семья»… С каких пор ты причисляешь себя к моей семье?.. Знаешь, вы с ней отличная пара, — он захихикал. — Шлюха и слуга. Вот только она со своими обязанностями справлялась лучше…

Оцепенев, Винцентий смотрел на него расширившимися глазами. Андрей отпустил его и широкими и быстрыми шагами пошел прочь.

Пришел в себя он на какой-то незнакомой улице. Тяжело дыша и стуча зубами, он прислонился к дому. Туман, казалось, понемногу рассеивался. Черная собака сидела у его ног. Андрей, не выдержав, нервно захохотал.

Вильнув хвостом, собака поднялась и пошла вглубь переулка. Следуя за ней, Андрей то выходил на широкие улицы, то сворачивал в какие-то закоулки, блуждал он долго, пока не решил, что совсем заблудился. А собака и пропала вовсе. Он стоял в одиночестве посреди внутреннего дворика. Где-то за спиной зашипела кошка, удирая прочь. Вспугнутые его присутствием воробьи стаей взлетели в ночное небо. Облизывая пересохшие губы, он растеряно озирался, пытаясь понять, где находится. Подъезд с заплетенным диким виноградом козырьком показался знакомым.

Он стоял возле дома, где находилась квартира Натальи.

В подъезде привычно пахло сыростью, как в старом подвале. Давно уже он не поднимался по этим ступенькам. Когда Наталья обезумела, свидания потеряли всякий смысл. Андрей в этом не хотел признаваться, но порой он даже скучал по ее влюбленному собачьему взгляду и тому, как она всячески пыталась ему угодить.

Один пролет, следующий… Цепкий взгляд Андрея невольно подмечал все перемены, произошедшие за эти несколько лет. На первом этаже жильцы центральной квартиры сменили дверь. Стекло на площадке между первым и вторым покрыла сеточка трещин. На ступенях темнели несколько капелек засохшей крови… Третий этаж, дверь слева. За центральной дверью жалобно заскулила какая-то шавка, удирая вглубь квартиры.

Андрей провел ладонью по пыльному ящику, висевшему на двери, и сорвал с него замок. В подставленную ладонь выпала какая-то квитанция и ключ. Вертя его в пальцах, Андрей усилием воли старался прояснить затуманенные мысли, но они ворочались слишком медленно и неохотно. Он вздохнул и воткнул ключ в замочную скважину, едва не погнув его.

Квартира встретила его душной темнотой и легким запахом Натальиных духов. Странно, что выветрился даже запах гнили, но аромат туберозы все еще витал в воздухе. Разувшись, Андрей прошел прямиком в спальню. Лампочка залила комнату тусклым светом, то и дело, мигая.

Что он вообще здесь делает? Сколько времени прошло с тех пор, как он говорил с Винцентием? Винцентий…

Прежде чем нужные ответы успели родиться в расползающемся по швам разуме, хлопнула входная дверь.

— Ты был ее любовником, — рыцарь не спрашивал, он утверждал. На какую-то секунду его поза и взгляд исподлобья показались даже угрожающими.

Андрей тупо смотрел на то, как он сжимает и разжимает кулаки. И, наконец, произнес:

— Зачем… ты шел за мной?

Винцентий грязно выругался.

— Какого черта, Андрей?! — он схватил его за грудки, едва не рыча. — По-твоему, это было смешно? Игра такая? Трахаться с моей женой?!

— Уходи.

Лампочка замигала в каком-то совсем адском, рваном ритме. Естественно, Винцентий и не думал его слушать. Вместо этого, он продолжал трясти его и браниться. Когда Андрею это надоело, он отвесил рыцарю смачную оплеуху.

— Веди себя тише, Винцентий. От твоей ругани раскалывается голова, — он потер висок. Лампа продолжала вспыхивать и гаснуть, перегорающая спираль едва слышно трещала.

Винцентий поднялся с ковра. От оплеухи, пусть и не слишком сильной, из носа закапала кровь, марая рубашку.

— Я просил оставить меня в покое! Почему ты не оставил меня в покое? Зачем ты пошел за мной? — Следующая оплеуха была тяжелее. Он присел рядом с упавшим на четвереньки Винцентием и потянул за волосы, поднимая к себе измазанное в крови лицо.

— Я не был ее любовником. Какой любовник, очнись? Она была просто дыркой, которая всегда под рукой, — продолжил Андрей уже тише. По его телу прокатилась жаркая волна. Лицо Винцентия отражало просто невероятные эмоции… Гнев, боль, унижение. — То, что она посчитала забавной мою идею соблазнить тебя… Что ж, оставим это на ее совести. Она делала все, чтобы ублажить меня, эта славная по уши влюбленная шлюшка… Знаешь, я поначалу считал ее такой же бесполезной, как тебя, но она хотя бы могла доставить мне удовольствие.

Глаза Винцентия потемнели, он весь дрожал. Какой-то частью сознания, самой жалкой и ветхой, Андрей хотел бы остановиться, но его несло все дальше. Если Винцентий что-то и говорил, то он его не слышал.

— В самом деле… ты злишься? Почему ты злишься? Не хочешь послушать дальше? О том, как на этой самой постели, здесь, она отдавалась мне с такой страстью и восторгом… Ты ведь знаешь, да? Я могу делать то, что захочу.

— Интересно, а если бы я переспал с твоей сестрой… Как бы тебе это понравилось? — это было больше похоже на змеиное шипение, чем на человеческий голос…

 

А что же было потом?..

 

 

— Что было потом? Не могу вспомнить… — шептал он, раздирая ногтями лицо.

Единственный его слушатель — собака с мертвыми глазами — сидела рядом, положив слюнявую морду ему на ногу. Ночной холод пробирал до костей, туман заволакивал зрение.

Одежда была изорвана. Все его руки были в крови. В своей и чужой крови. Неужели он убил собственное дитя? Это было немыслимо убить свое дитя. Винцентий был жалким и скучным, абсолютно бесполезным, способным только изредка ляпнуть какую-нибудь сентиментальную глупость… Абсолютно жалкий. Но ведь он оставался его сыном, его ребенком, рожденным из его крови. Раскачиваясь на лавке, Андрей твердил одно и то же:

— Я не мог убить его…

Собака внимала ему с участием. В ушах звенел его собственный вопль:

— ОНА ТОЛЬКО МОЯ!!!

Глава 5

Варшава, 27 сентября, 1939

— Нравится? — она выскользнула из объятий Антония в тот же момент, когда это слово соскользнуло с ее искусанных губ.

То была их первая ночь в Варшаве. Едва стихли взрывы, он скинул провонявшую гарью, порохом и грязью Бзуры одежду, чтобы привлечь к себе Аду. Их ласки были быстрыми и жесткими, но не успел он и перевести дух, как она поспешно отстранилась.

Ада встала с постели и подошла к окну в их теперь новом доме, будто желая еще раз окинуть взглядом город, легший под ноги Германии. И Ордену Неугасимого пламени. Антонию же был виден лишь светлый, будто мраморный, силуэт Ады и чернильно-синее небо. Вопреки всем суевериям людей, он почти не видел в полной темноте.

— Это только начало, Антуан.

Она потеребила край шторы.

— Я докажу, что Свен ошибся, оттолкнув меня. Я помогу ему покорить Россию, а следом — и всю Европу, — в ее голосе зазвучали возбужденные нотки. — И тогда он поймет…

И от этого своего плана она не отступала. Вернее было бы сказать, что она не отступала от него с самого первого дня обращения. Все, кто становились у нее на пути, были растоптаны, сметены безудержной, ослепляющей силой обиды отвергнутой однажды женщины. Это не было преувеличением, Антоний знал об этом, как никто другой. Ведь и он тоже ей нужен был ровно до того момента, пока она не добьется расположение Свена.

Антоний спрятал эту здравую мысль поглубже, подальше… куда-то туда же, куда он спрятал сожаление и стыд, что от зависти погубил своих братьев. Но в отличие от стыда эта мысль последний месяц рвалась наружу. Просто потому, что он был осторожным и никогда полностью не доверял Аде.

И чем дальше, тем он доверял все меньше.

Глядя на ее белую спину с выступавшими бугорками позвонков, пока она, выкуривая очередную сигарету, чертила какие-то схемы и цепляла на стену в их комнате фотографии или фотороботы каких-то мужчин и женщин, Антоний думал только об одном.

Когда же я стану тебе мешать, безжалостная ты сука?..

Эта мысль становилась все более и более навязчивой. Зудела в ушах комариным писком и доводила до нервной почесухи.

Антоний перевернулся на другой бок, чтобы не видеть свою благоверную и уставился на стену, не занятую непонятными чертежами Ады.

— Тебе не надоело? — вяло спросил он. — Ты только встала и опять чертишь свои чертовы схемки. И так начинается каждый мой вечер. Ты и какие-то схемки, ты и какие-то папки, ты и изображения каких-то молохов… И хорошо, если только это, — он вспомнил зачастившего в последнее время независимого посланника. Если поначалу первый попавшийся Антонию молох-перевертыш заинтересовал его, то уже очень скоро начал раздражать. Как манерой поведения, так и слишком частыми визитами.

— Ты просто так ноешь или ты недоволен, что я тебя не посвящаю в то, что делаю?

Вздрогнув, Антоний подумал, не читает ли она его мысли.

— И то, и другое, — проворчал он, с удовольствием зарываясь носом в подушки. Постель Марьяна и Катаржины Борх мало напоминала их продавленную кровать в Мюнхене. Или лежанку в избе папаши Шастеля. Он сам смеялся над своим детским восторгом от мягких перин, огромных, невесомых подушек и тонких пуховых одеял. В первый раз казалось, что он спит в пушистом лавандовом облаке. Он даже отмылся дочиста, потому что боялся испачкать это воздушное великолепие…

— Иди сюда.

Не сразу поняв, что Ада хочет, он, ворча, вылез из нежных объятий одеяла. Пол был устлан мягким толстым ковром, в котором ноги тонули едва ли не по щиколотку. Куда приятнее холодного, деревянного пола и постоянных заноз. Жаль, что жизнь в Ордене не предусматривает такой роскоши постоянно.

Еще одна крамольная мыслишка. Антоний тут же согнал ее на задворки сознания, зная, что она ведет его к бунтовским идеям, которые его так или иначе скоро погубят.

На столе беглых варшавских лордов, а нынче — Ады, аккуратной стопкой лежало несколько папок. Прямо перед ней были разложены несколько схем и сшитых листочков, похожих на досье, которые Орден заводил практически на каждого более-менее значимого молоха Европы. Шпионская сеть, еще больше расширившаяся, благодаря сотрудничеству с независимым посланником и человеческими шпионами, работала хорошо. Антоний не сомневался, что и его подноготную Ада знает до последней запятой. А на стене…

А на стене красовалась гигантская карта-схема, состоявшая из цветных шнурков, соединявших собой имена и города, цветных флажков и очерченных уверенной рукой Ады границ влияния.

— К.. когда ты успела?

— Днем, — ответила она, постукивая химическим карандашом по столу. Ее пальцы были в пятнах. Под глазами залегли темные круги и морщины. Ада сделала пару пометок на одном из досье, пожевала карандаш. По губам тут же растеклись новые пятна. Антоний хотел сесть прямо на стол, как он часто делал, чтобы отвлечь ее от раздумий (и немного позлить, конечно же — ему нравилось, когда она злилась), но передумал.

Наконец, когда ему уже надоело стоять, она сказала:

— Как ты думаешь, зачем это все?

С напускным равнодушием он пожал плечами.

— Я не хочу ждать, — объявила она, ножами вонзив в него яркие бирюзовые глаза. И понизив голос до едва слышного шелеста, продолжила:

— Я не буду ждать. Я хочу, скажем так, немного ускорить все события. Безликий хочет развязать войну, хочет, чтобы Совет напал на нас. Но выжиданием у границ он этого не добьется. Это бессмыслица. Напрасная трата времени и ресурсов. Да, мы стягиваем силы, да, это нервирует московских лордов и Совет в целом… И что?

Она нервно постучала по столу карандашом.

— Что говорит о том, что они первыми нападут на нас? Только то, что мы заняли этот город?

— Нельзя быть такой нетерпеливой, — поразился Антоний. — Еще и месяца не прошло…

Но он знал причины ее нетерпения. Каждый день ожидания отдалял ее от триумфа. Распалял, заставлял терять голову.

Ада подняла светлые брови.

— Что изменится через месяц? В их возрасте выжидать годами, десятилетиями — это не предел…

— Адхен, детка, — он неожиданно для себя повысил голос, ощущая все нарастающее раздражение, — да я знавал людей терпеливее тебя!

Между светлыми бровями залегла морщинка. Ада снова постучала карандашиком по столу. Должно быть, и сама понимала, что порет горячку. Антоний позволил себе немного расслабиться.

— Они терпеливее всего Ордена вместе взятого. Они никогда не нападут на нас просто потому, что мы заняли Польшу… Плевали они на Польшу, — кажется, она говорила сама с собой. Замолкнув, она подняла на него глаза и подтолкнула пальцем одно из досье. Антоний покорно взял его в руки.

— Это на младшего, на Медведя.

— Кого?

— Антуан, ты хоть для приличия иногда интересуйся тем, что мы делаем… Дети Медведя, — она снова постучала карандашом по столу и нахмурилась. — Лорды Москвы зовут себя так. Брат с сестрой.

К папке с досье крепился листок с простым гербом — медведем, стоявшим на задних лапах. Другие лорды выбирали более замысловатые и сложные символы. Может, кто-то из них медведь-перевертыш?

— Они захватили единоличную власть в стране, которая в девятнадцатом веке была одной из самых населенных молохами. Медведь в середине девятнадцатого века сумел собрать целую оппозицию извергам, а потом уничтожить их…

Антоний едва не уронил досье.

— Так это они?! Это мы с ними драться будем? Да ты с ума сошла!

Он знал, что какие-то отчаянные ребята сумели уничтожить извергов, стоявших поперек горла всей Европе. Даже старших братьев изверги настроили против себя. Не сказать, чтобы он знал много. Даже имен не знал. Хватало того, что они были достаточно могущественными, чтобы не переходить им дорогу… да Ада с ума сошла!

— Успокойся, — она даже бровью не повела. — Чего ты так разволновался? Да, они уничтожили извергов. Но их тогда было с полсотни. Самые могущественные молохи России — тогда она еще была империей, если помнишь… Сейчас советская коалиция составляет около десятка молохов. Не такая уж и могущественная сила, как можно подумать.

— Да ты… ты… — Антоний подавился словами. Потом выдохнул, отложил папку и помассировал веки. Осмотревшись, он нашел взглядом стул, подтащил его к столу и проникновенно начал:

— Адхен, золото мое, ты понимаешь, к кому сейчас хочешь полезть? Нам был дан четкий приказ — сидеть и не дергаться. Иногда содействовать немецкому командованию, если это не будет мешать целям Ордена. Все. Нам не давали приказ лезть прямо в глотку молохам, которые, черт тебя дери, самоуверенная ты стерва, когда-то уничтожили извергов!

Безразличное выражение на лице Ады его едва не доконало. Она продолжила с таким видом, будто ничего не случилось:

— Их сейчас не больше десятка, Антуан…

— И куда делись остальные сорок? — неожиданно кротко спросил Антоний, сцепив пальцы. От бессилия ему хотелось опрокинуть что-нибудь тяжелое. Эта женщина его не слушает совсем?!

— Это назвали Вторым Великим Пожаром. Совет несколько лет пытался докопаться, что же случилось… официально говорят, что это все старая проводка. Злейшая шутка природы: столько могущественных молохов погибли от такой мелочи, — Ада тоненько рассмеялась. — Я придерживаюсь версии, что это было хорошо спланированное убийство. Уж не знаю, как Медведю удалось собрать всех неугодных ему молохов империи в одном месте и устроить пожар днем, но следующей ночью он проснулся единоличным владельцем этих земель… А по случайности оставшиеся в живых молохи только поддержали его власть. Ты веришь в такие случайности? — ее глаза горели веселым огнем. Она закурила и снова засмеялась.

— Так же, как и в случайную смерть Жойи Брновича.

Ада закивала. А потом расхохоталась, скаля острые белые зубы.

— Он сам вырыл себе могилу! Было бы их столько же, сколько раньше, Орден бы даже носа сюда не сунул. А так, представь себе — только он, его сестра и десяток прихлебателей. На весь Советский союз. Слабовата империя, не находишь?

— Но как-то же он власть удерживает. И Совет к нему не лезет, — попытался урезонить ее Антоний. — Значит, не все так просто, как кажется.

— Да нас уже больше, чем их…

— Зато они уже гниют заживо, как ты сказала. Ты этому Медведю на один зуб.

— Ошибаешься…

— Не хочу даже слушать весь этот бред.

Антоний сдернул с досье фотокарточку: молодые парень и девушка на каком-то приеме. Абсолютно ничем не примечательные. Внутренне Антоний содрогнулся. «Гниют заживо». Карточка упала на стол перед Адой.

— Мы будем делать так, как приказал твой драгоценный Свен. Сидеть тут и ждать, сколько понадобится. Прости, золотко мое, но мне пока не расхотелось жить на этом свете.

Отвернувшись от нее, он отошел к шкафу, чтобы одеться. В огромном дубовом гардеробе висели только несколько комплектов новой формы, похожей на униформу немецких офицеров, для него и Ады, одно платье и пара сорочек. Он раздраженно сдернул с вешалки чистый плащ. Потуже затянул ремень штанов на впалом животе. Хвост попал в плен правой штанины и противно щекотал ногу. Надо будет сделать прорезь, подумал Антоний, и уже развернулся к выходу из спальни, как Ада окликнула его.

Он круто развернулся на пятках. Хвост дергался в штанине, отчего чесалась нога. Ада сидела вполоборота на стуле. Такая же соблазнительная и прекрасная, как и всегда. Бледно-розовый шелк сорочки струился по всем изгибам и выпуклостям, практически не скрывая обнаженного тела. Антоний сглотнул, глядя на темные бугорки сосков под полупрозрачной тканью. Чертова сука, как нарочно, повела плечами. Полушария грудей от этого незначительного движения дрогнули.

— Нас много, — сказала она. Тон оставался сухим, что, тем не менее, заводило Антония сильнее всего. — Нас больше, чем российских молохов. А горло у медведей такое же мягкое, как у людей. Мне хватит солдат, чтобы выиграть время… Мы победим их. Представь себе наш триумф, когда мы положим под ноги Безликому головы Детей Медведя…

— Под ноги Безликому или под ноги Свену? — так же сухо спросил Антоний. Что-то царапнуло его в ее монологе куда сильнее этого, но он не мог пока понять, что.

Не дожидаясь ее ответа, он вышел и хлопнул дверью спальни.

 

— Как тебя зовут?

— Анна-Роза, — ответила девушка, хихикнув, когда рука Антония по-хозяйски стиснула ее ляжку. — Но ты можешь звать меня просто Роза.

Девицы, светловолосые и сероглазые, были похожи на сестер. Но Роза была выше и тоньше, а потому сразу заняла место на коленях Антония. Ее собственные округлые коленки призывно белели под задранным подолом юбки.

— Откуда ты знаешь немецкий, Роза?

Она выдернула у него из пальцев сигарету и с удовольствием затянулась.

— Наш папаша — немец. Учил нас с Элизой немецкому, слушал берлинскую волну, носил в бумажнике фотографию фюрера и надеялся сбежать обратно на родину… Добежал до ближайшего фонарного столба после начала бомбежки — там и вздернули…

— И ты, ясное дело, все глаза выплакала… Соседи тебя пожалели и взяли к себе вместе с малышкой Элизой… — предположение Антония утонуло во взрыве хохота.

— Это коровища Элька-то малышка?..

Вторая девица, смущенно розовея, выслушивала какие-то нежности, которые шептал ей на ушко Юрген Вайс в его вечном потрепанном бушлате, который он так и не сменил на форму. Ханс Эрман, сидевший слева, то и дело подливал Элизе в стакан пива, пока она совсем не захмелела.

После приятной беседы с Адой Антоний ушел из штаб-квартиры Ордена с одним единственным желанием — надраться, как он еще никогда не надирался. Даже при жизни, когда ему приходилось не раз просыпаться где-то в лесу в луже своей блевотины. Или в объятьях Мадлен — настолько старой и уродливой потаскухи, что она уже и денег-то не брала, лишь бы на нее кто-то позарился.

Долгожданный бар для немецких солдат встретил Антония и увязавшегося за ним Юргена шумом и толкотней. Заведение было так себе: открыли на скорую руку, стянули двадцать ящиков с выпивкой, нашли певичку и пару хорошеньких официанток. Антоний ждал открытия, обещанного еще в сентябре офицерского ресторана, но за неимением лучшего отправился сюда. Если бы Вайс не высмотрел в толпе столик в углу, за которым уже сидели Ханс и Шип вместе с девицами, кто знает, как сложился бы этот вечер.

— …Эй, Шип, а как тебя по-настоящему зовут-то? — перекрикивая гул голосов, спросил Ханс. Зря это он.

Шип угрюмо промолчал. Он все это время сидел с такой кислой миной, что, казалось, пиво от одного его взгляда скиснет. Впрочем, когда это он, вообще, был веселым? Сколько они уже знакомы, Антоний его таким и помнил: нервным, неразговорчивым и мрачным.

— У него дурацкое имя, поэтому он стесняется. Флоренс или как-то так, да?

Если бы взглядом можно было убивать, Антоний уже был бы мертв. Целиком и полностью. Ему всегда было интересно, что будет с трупом молоха, если его не сжечь или не выкинуть на солнце. Он так и останется лежать и смердеть? Хотя они и так все смердели, да еще как. Странно только, что люди не ощущали этого. Вот и Роза эта жмется к нему, ластится, будто он благоухает цветочным садом.

— Ладно, ладно, — добавил Антоний, отогнав образ себя в венке из роз. — Не приставайте к Шипу по поводу имени. Он не любит вспоминать о своей жизни до начала муштры.

— Есть ли жизнь после муштры… — начал напевать Ханс Эрман, но Антоний пнул его под столом. Популярная среди молодняка дразнилка была сейчас некстати. Не то, чтобы он переживал за Шипа, но эти… разговоры его самого раздражали. Самую малость. Он пришел сюда отвлечься, а не вспоминать Псоглавого и Лилию.

От одной только мысли об этой парочке Антония тут же передернуло. И все бы ничего, но тут влез Юрген, отлипнувший от своей девицы.

— А что такое муштра?.. Вы о чем сейчас?

— Потом! — рявкнул Антоний. Сержант удивленно захлопал глазами.

Но Ханс будто его не слышал. Он в ответ тут же заржал, схватившись за объемистое брюхо:

— А ты не знаешь, что ли? Хорош сочинять! Муштра, тренировка, подготовительный период… Как же это еще называют? Обучение? Пред-инициация? Да, что б тебя, Вайс, у нас это называли просто муштрой и все. Ты как, это… человек с Луны.

— Ааа, я, кажется, понял, о чем вы…

— А у тебя были еще варианты?! — хохот Ханса стал еще громче. Роза тоже захихикала. От нее ощутимо пахло хмелем.

Юрген заерзал и попытался объясниться:

— Да я это… Азур как-то …

— Азур просто не хотела, чтобы ее щеночку подпортили шкурку, — подмигнул Ханс Элизе. Смех стал еще громче. Эти девицы нравились Антонию все больше. Так услужливо смеялись, даже над непонятными шутками. Он на секунду представил лицо Ады, если бы он обратил Розу и привел в штаб… А что, она достаточно высокая, может статься так, что молох из нее и получится. Впрочем, если он облажается и притащит «мясо», будет еще забавнее. Может быть, Ада немного поревнует? Самую малость… Антоний кисло ухмыльнулся.

— Что случилось? — прошептала Роза, ероша его волосы. Ее мягкие горячие губки мазнули по щеке. Пальцы будто невзначай задели дужку очков с темными стеклами, но Антоний мягко оттолкнул ее руку.

— …Вообще, Вайс, куда это годится? Даже поговорить с тобой, оказывается, не о чем.

— Это еще почему? Только потому, что я этого вашего Псоглавого в глаза не видел?

Мимо их стола со свистом пролетела бутылка. Пронзительно завизжала официантка. Двое солдат, пьяно ругаясь, толкали друг друга. Антоний отвлекся, чтобы посмотреть на драку, но парней быстро вытолкали на улицу.

— Кто такой псоглавый? — смущенно шепнула Роза. Антоний только отмахнулся от нее и крикнул:

— Кончай, Ханс! Надоело уже про это дерьмо слушать.

— А про что ты хочешь послушать? — захихикал тот. Его зрачки заметно расширились, а глаза блестели. Он облизнул красный палец. — Может, про Лилию?

Антоний хватил по столу кружкой пива. Кажется, это была кружка Розы. Ответом ему было лишь пьяное хихиканье Ханса. Шип сидел с каменным лицом и молчал. Юрген спросил:

— А кто такая Лилия?

— Ой, меня что-то укусило, — запоздало заныла Элиза, вытирая за ухом кровь. Ее запах, перемешанный с запахом выпитого девицей пива, уже плыл над столом.

— Лилия — это первая принцесса Ордена. Куда там Азур и Скарлет, — Ханс снова захихикал и обратился к Элизе. — Это был комарик, душечка. Еще пива?

— Лилия — гребанный педераст, и хватит уже о нем, — прорычал Антоний.

Что было потом, Антоний помнил очень смутно. Сначала, кажется, Ханс перешел к делу и деловито предложил Элизе «покормить еще комариков». Антоний не был поклонником «кормления комариков» и выволок Розу на улицу. После этого он не помнил уже ничего.

Сознание вернулось к нему, когда он брел по улице… какой? Антоний подумал, что крайне важно узнать, по какой улице он… На доме висела табличка. Пытаясь прочитать надпись, Антоний оторвал табличку и уронил ее себе на ногу. К горлу подкатывала непонятная тошнота.

Из окна выглянула какая-то женщина и, испуганно охнув, задернула штору. Антоний запоздало спросил:

— Какая… это… улица?

Земля приятно покачивалась под ногами, дома плыли. Антоний уверенно пошел вперед. Он был уверен, что сейчас встретит кого-то и узнает, на какой он улице. Еще одно окно в следующем доме было приоткрыто. Антоний приподнялся на цыпочки и хотел уже позвать хозяев, но тут увидел вазу… и полузавядшие тигровые лилии.

— Гребанный педераст! — заорал он, потрясая кулаком.

Тут же ему выплеснули в лицо воду. Пока он изумленно отряхивался, хлопнула рама.

— Это все… Это все Лилия… — пробубнил он и, отряхнувшись, побрел дальше. Его тошнило все сильнее. Несомненно потому, что он вспомнил эту скотину. — Орден… Сукины дети… Нет, ну тут конечно хорошо… Но, черт тебя дери… кому нужно это обучение… муштра… как оно правильно называется? — Антоний уже забыл, куда шел, и просто сел на лавку. Кажется, это был какой-то полузаброшенный сквер.

Он уставился в небо. Рядом с серпиком луны чернел остов полуразрушенного во время бомбежки здания.

— Нет… ну, обещали, что будет лучше, — рассуждал он вслух. — Обещали… Ну, с деньгами хорошо, конечно. Но я… я не бродяга. Не нужно мне… Это Шип бродяга… Он и сам не рад… деньги ему дали, а взамен… Ада… — как его мысли снова вернулись к Аде, он так и не понял, но уж лучше бы он думал о Лилии. Внутри все противно сжалось, завязалось, будто узлом.

Борясь с желанием ударить кулаком ближайшее дерево, только чтобы новая боль отвлекла его от этого ощущения в груди, Антоний встал с лавочки и пошатнулся. Нужно было возвращаться. Не мог же он всю ночь тут бродить. Дурнота снова подкатилась к горлу. Ну, что за дрянь?! Подумав, он добрел до какого-то переулка и вспомнил, что нужно делать, когда тошнит. Ну да, верно. Он же пьян. Пьян вусмерть. И наутро голова ой как будет болеть… Черт, вот ведь дерьмо. Завтра воскресенье. Если он придет на мессу, воняя перегаром, папаша-Шастель переломит через его спину очередной стул. Антоний мог не просыхать всю неделю, но в субботу вечером он должен был, как богобоязненный христианин, быть трезв и молиться. Интересно, если он помолится сейчас, ему станет лучше?

Первый рвотный позыв Антоний кое-как сдержал. Он оперся на стену дома.

— Аве… — начал он. И тут его скрутило.

Он с трудом сфокусировал взгляд на кровавой лужице у носков его сапог. Какого черта он сапоги-то надел? Антоний стянул один сапог, не сводя взгляда с кровавой лужи, пошатнулся, и брусчатка рванула ему навстречу.

В последний момент он подставил руки и упал на четвереньки. В нос ударил запах чего-то того, чем свежая кровь не должна пахнуть…

— Чертова сука… — прохрипел Антоний. Он ощутил, как по его внутренностям идет волна судорог. Чертова сука… Сифилитичка. Где Ханс только откопал ее?!

Этот спазм был более долгим. Его рвало с такой силой, что, казалось, желудок должно было разорвать на куски. В красном озере на брусчатке плавали темные сгустки старой крови. Сначала его рвало жидким, вперемешку с комками тромбов, потом одним уже сплошным черным студнем. Боль когтями раздирала его изнутри. Кажется, его вывернуло наизнанку, до самых дальних уголков тела.

В какой-то момент все закончилось. Антоний пришел в себя, лежа щекой в собственной полупереваренной крови. Она уже начала подергиваться пленкой. Запах был таким, что резало глаза. Запах разложения и тот особый душок, который примешивался к крови сифилитиков от использования ртутной мази. На языке еще перекатывались остатки полусгнивших комочков. К горлу подкатил еще один спазм, но рвать уже было нечем.

Разум постепенно прояснялся. Неужели из-за перегара этой суки он не почувствовал запаха болезни? А ртутная мазь? От нее же несет за версту! Его начала бить дрожь — от злости или же это были последние затихающие спазмы. Ладно, девка мертва, но Хансу он рожу набьет. Только пусть попадется!

— Ты как? — раздался над головой чей-то голос.

С трудом повернув голову, Антоний увидел стоящего над ним Шипа. Как обычно, он выбрал место против света луны и фонарей. Черный силуэт в шляпе да красные глазища, сверкавшие в темноте, совсем как у его самого.

— Давай помогу, — сказал он и протянул руку, но Антоний только отмахнулся и, кряхтя, встал сам. Накопившуюся злость очень уж хотелось выплеснуть хотя бы на Шипа. Просто потому, что он увидел его в таком виде.

— Зачем пошел за мной? Следил, что ли?

— Где твой сапог?

— Да какой, к черту, сапог? Чего ты тут шляешься?!

Антоний стащил с ноги второй сапог и швырнул его в сторону мусорного бака. С неожиданно ироничной ухмылкой Шип проследил за его полетом и сказал:

— Не помню, чтобы тебя назначали лордом Варшавы. Я волен гулять, где хочу. А вот тебе стоит вернуться в штаб, капитан.

— Это еще почему? — огрызнулся Антоний. Почему бы этому уроду просто не свалить самому?

— Да ты будто свинью задрал, — кротко сказал Шип.

Чуть пошатываясь, Антоний наклонил голову и обнаружил, что вся его грудь выпачкана кровью. Кровь была на ладонях. Небось, и рожа вся была в ней. Вздохнув, он кое-как обтер лицо рукавом плаща.

Немного погодя они вернулись в сквер. Не торчать же в переулке под окнами, тем более, что там теперь так смердело гнилью. Шип присел на лавку, зажав ладони между коленями, и задумчиво прищурился в пустоту.

— Сигаретку дай, — хрипло сказал Антоний.

— Шел бы ты в штаб, Бет, — он протянул ему пачку папирос. Не «Кэмел», но курить можно.

Услышав набившее оскомину «Бет», Антоний весь ощетинился. Перекушенная сжатыми зубами папироса упала на землю. Впрочем, вряд ли Шип знал о том, что его уже давно тошнит и от старого прозвища, и от всей этой истории с Жеводаном.

— Ты сильно изменился, — сказал Шип. — Любовь к Адхен не идет тебе на пользу.

Антоний внутренне сжался. Поднял папироску внезапно задрожавшими пальцами и постарался сказать как можно увереннее:

— Какая любовь? Ты о чем?

— Да брось… Себя обманывай, если хочешь, а меня даже не пытайся. Я тебя насквозь вижу, не хуже Псоглавого. И когда вижу, думаю: как же хорошо, что Ада снизошла к тебе, а не ко мне.

Непривычная многословность Шипа раздражала. Антоний демонстративно отвернулся, но тот не унимался.

— В тебе что-то надломилось за то время, пока мы не виделись. Нельзя сказать, что мне это не нравится. Ты был таким самоуверенным ублюдком тогда, в лагере, что даже мне, порой, хотелось тебя убить. Но то, какой ты сейчас… Это выглядит жалко.

Шип с шумом выдохнул дым папиросы и запрокинул голову к небу. Слабый ветерок уносил запах табака куда-то в сторону. Шип стянул шляпу и парик и положил себе на колени, странно улыбаясь. Мелкие шипы, покрывавшие его голову от макушки до лба причудливым бугристым ковром, за последние сто лет заметно подросли. Кажется, они были уже с пол-пальца длиной. Интересно, у Азур и Скарлет рога тоже растут?

— Я ведь только из-за этого в Орден пошел, — задумчиво сказал Шип, проводя рукой по голове.

— Да кому это интересно! — зло сказал Антоний. Он наконец-то тоже закурил и подумал, почему просто не встанет и не уйдет. Кровь подсыхала на лице противной пленкой, стягивая щеку.

— Мой тебе совет — брось ты это все. Ты не нужен Аде. И никогда не был нужен. Ей подошел бы любой, чтобы посмотреть, будет ли ревновать Свен. Просто ты оказался достаточно настойчив или… удобен, чтобы тебя не прогонять, когда эта затея потерпела фиаско. Фиаско… — добавил он, будто смакуя это слово. — На тебя в последнее время тошно смотреть, честное слово. Крутишься возле нее, как собачонка. А еще над Вайсом смеешься…

Тошно было это слушать. Но, по сути, Шип был прав, хотя Антонию этого ни хотелось признавать. Но как тут не признать, если он сам это понимал. Где-то глубоко-глубоко. Гораздо глубже, чем лица убитых братьев и потускневшие от горя глаза отца. Если бы не холодная стена гордости, мешавшая ему смотреть глубже, внутрь себя, он бы давно перестал отрицать, что для Ады всегда существовал только один мужчина… одно единственное существо, которое имело хоть какую-то значимость для этой сумасшедшей.

Гордость — вот он бич всех старших братьев. Кто только додумался с рождения вбивать им, что они едва ли не небожители? Эти существа из плоти и крови, которые едят, болеют и гадят, как и люди? И как он смог только поддаться этой фамильной черте? Он никогда не был волком, как братья и отец. И никогда он не был мужчиной, который что-то значил для Ады.

Не волк, а собачонка.

Папироса превратилась в столбик пепла, осыпавшийся на землю. Шип все это время молчал. Хоть что-то хорошее было в этом моралисте, который черт знает, что забыл в Ордене.

— Уходи, — сказал Антоний коротко.

Шип молча поднялся с лавки.

— Ты не понял, отсюда уходи. Из Варшавы, — Антоний еще не был готов предать Аду, но предупредить Шипа он мог. — Затевается большая игра. И если Ада решит в нее играть, то все мы будем просто пешками. Поэтому… по-дружески предупреждаю. Собирай манатки и беги отсюда подальше.

— Куда же я убегу? — Шип криво усмехнулся. В бледном свете блеснули длинные, как у кота, клыки. — Из Ордена пути назад нет. Да ты и сам знаешь.

— Мое дело предупредить.

Антоний поднялся и сбросил на лавку плащ и штаны. Происходящее сегодня неизменно его раздражало. И он знал еще один способ хорошенько забыться.

Охота.

То единственное, что было в нем от волка — желание охотиться. Инстинкт, который отравил его, еще когда он был в яйцах папаши Шастеля. Он не был зверем по природе, но был им по праву крови. И Жан Шастель знал это. К нему он был ничуть не менее внимателен, чем к сыновьям-волкам. «Ты тоже зверь, — сказал он Антонию однажды. — Ничуть не меньший, чем твои братья. Но ты навсегда останешься в шкуре человека. Это страшное проклятье, когда твое тело — это клетка. Следи за собой, и не дай зверю взять верх. Потому что успокоить ты его не сможешь».

И не смог. В детстве он швырялся камнями в кошек, пинал собак, колотил палками жалобно блеющих коз и овец. Став старше, постоянно ввязывался в драки, весь ходил в синяках и шрамах, частенько доставалось и девушкам, которые уходили от него в слезах, когда он был не в духе… А потом… потом был зверь из Жеводана. Но ничто не погасило костра врожденной злобы, горевшего во всех детях волков. Лишь спустя полтораста лет он начал постепенно слабеть сам собой.

Антоний потянулся и опустился на колени. Превращение заняло меньше секунды. Абсолютно скучное, в отличие от эффектных появлений независимого посланника. Чертов метис превращал каждый свой визит в небольшое представление: неизменно изящные позы, пелена разлетающихся перьев — Антоний так не смог бы, даже если бы захотел. Он превращался быстро и скучно.

Он всего лишь становился тем, кем должен был быть с самого начала.

Братья рассказывали ему, что когда становишься волком, мир становится тусклее, но звуки и запахи — ярче. Как будто начинаешь видеть носом и ушами. Ему было трудно это представить, пока с ним самим незаметно не произошла подобная метаморфоза. Постепенно, в первые несколько лет после обращения в молоха. Он сразу и не заметил, что цвета потускнели, а сам он стал куда больше полагаться на слух и обоняние. Поначалу он думал, что так происходит со всеми или что это сказывается жизнь в постоянном полумраке, но потом понял, что это так проявляет себя его волчья половина. Не только внешне, но и внутренне проявилась сила, которую он унаследовал от семьи Шастелей. Меняясь, он менялся только снаружи. Первое время его забавляло то, что его ощущения оставались прежними — лишь говорить он не мог, да смотрел на всех снизу вверх. Часто даже забывал, волк он сейчас или же человек…

Погрузившись в воспоминания, Антоний не особо следил за дорогой. Он лишь старался держаться неосвещенных переулков, двориков, скверов, теней зданий. Во время охоты Антоний полностью полагался на интуицию. Под лапами изредка похрустывал гравий или щебенка (от этого звука по его спине пробегали приятные мурашки, и шерсть вставала дыбом).

Пока что Антонию не попадались подходящие жертвы. Трое мальчишек — двое из них характерной жидовской наружности — кравшихся под окнами. Молодой немецкий офицер, задумчиво сидевший с бутылкой под фонарем. Полноватая женщина, испуганно глядевшая по сторонам — явно шла от подруги домой… Уже интереснее, но больно уж непривлекательным казалась ему это рыхлое тело в старом пальто и взбитые обесцвеченные кудряшки. Неужели не будет ничего лучше?..

Но на подходах к набережной Вислы Антонию все же, похоже, улыбнулась удача. Возле полуобвалившегося забора какого-то прежде роскошного дома полушепотом спорили парень с девушкой. Девушка, даже почти девочка, была прехорошенькая. Она заламывала руки и плакала, а парень злился и отталкивал ее прочь… Ну и, балбес. Такую куколку Антоний бы ни за что не прогнал. Интересно, о чем они спорили? По-польски он знал только несколько слов, и те, кажется, были какими-то ругательствами. Ханс бы его нормальным словам точно не научил.

— Курва!.. — донеслось до Антония. Пригнувшись, он подкрался чуть ближе, надеясь на скорую развязку.

В конце концов, девушке надоело. Посреди тирады парня, она развернулась и пошла прочь, цокая каблучками. Сжавшись внутренне, Антоний думал, что парень пойдет за ней, попытается успокоить или позовет домой, но он только сплюнул и зашел внутрь.

Девушка шла к реке, вытирая щеки. Неужто думала топиться? Ну уж нет, так не пойдет. Но, к счастью, она свернула в путаную сеть переулков Варшавы, так и не дойдя до набережной. Можно было бы здесь ее и укусить… Он чувствовал теплый шлейф ее запахов, ее кожи и волос. От девушки веяло потрясающей чистотой. Она даже парфюмами не пользовалась. Антоний чувствовал только горьковатый аромат ромашки и мыла… Слюна оставляла на асфальте дорожку влажных капель, но он не спешил схватить свою жертву. Ему хотелось немного растянуть удовольствие, тем более, что запах страха делал кровь только слаще.

Пугать ее, заставляя сворачивать в нужные Антонию переулки, оказалось нетрудно. Девушка оказалась достаточно нервной, чтобы малейшие шорохи заставляли ее вздрагивать, останавливаться, менять маршрут. Антоний держался очень близко к ней, если бы его жертва знала насколько близко, она бы уже давно неслась по улицам визжа от страха… Но пока она лишь нервно оглядывалась и кусала губы.

Еще переулок… Кажется, она все-таки заблудилась. Тихо рыкнув, пока только предупреждающе, он показался из тени. Девушка смотрела на него расширившимися от ужаса глазами. Ее сердце стучало, как у кролика, а дышать она, кажется, и вовсе перестала.

Наконец, она сделала вдох и стала медленно отступать назад. «Только не завизжи и не забеги в какой-нибудь дом», — мысленно взмолился Антоний, на секунду испугавшись, что такая соблазнительная жертва уйдет. Охота разгорячила его, глаза застилало красным туманом, а пустота в желудке жгла, как кипяток.

Девушка бросилась бежать. То, что нужно! Самое уязвимое положение из всех возможных. Теперь Антоний мог гнать ее, как дичь, куда пожелает.

Антоний преследовал свою дичь короткими бесшумными скачками, не давая ей выдохнуться раньше времени. Преследование было его любимой частью охоты. Он терял голову, забывая о том, что в любой момент все может быть испорчено тем, что им навстречу попадутся люди, или девчушка начнет кричать.

Не то, чтобы его обычно волновали несколько лишних трупов, но это изрядно портило финал.

Краешком мысли Антоний отметил, что впереди один только пустырь и квартал заброшенных лачуг, где до прихода немцев жили бродяги, цыгане и прочие отбросы. Вот тут можно было и перейти финальной части.

Тяжело дыша, девчушка едва не осела на землю, увидев миг превращения. Антоний с неожиданной толикой смущения понадеялся, что ее больше напугало именно превращение, а не его внешний вид.

Она бросилась на порог единственного более-менее целого дома и заколотила в запертую дверь. Антоний, позабыв смущение, оскалился и медленно пошел к ней, приветственно раскинув руки. Она так и не кричала, словно онемев от страха. Жаль. Крики сделали бы картину намного ярче.

Неожиданно дверь распахнулась. Невольно отпрянули и девушка, и сам Антоний.

Услышав польскую речь и спокойные интонации, его дичь сама упала в руки нежданного спасителя. Антоний нахмурился и приосанился, пытаясь разглядеть в черном проеме хоть что-то, кроме белых рук.

Порыв ветра, растрепавший волосы, принес с собой знакомый запах тухлой крови. Молох. Антоний нахмурился еще сильнее и оскалил зубы.

Молох вышел на порог. Длинное белое лицо и руки в монолитной черноте. Чуть присмотревшись, Антоний разглядел черные кудряшки над высоким лбом, большие темные глаза, длинный нос и капризно изогнутые полные губы. Антоний даже сплюнул. Незнакомец выглядел еще гаже и смазливее Вайса.

Прижав к себе плачущую девочку, тот вскинул ружье, которое держал в правой руке, оскалился в ответ, показав внушительные клыки, и сказал на вполне четком немецком:

— Уходи.

Шут его знает, откуда он тут взялся. Антоний был практически уверен, что молохов Совета здесь не осталось. После того, как сбежали Марьян и Катаржина Борх, а их дом стал штабом Ордена, прочие молохи и «мясо» стали потихоньку разбегаться на все четыре стороны. «Мясу» они помогали исчезнуть поскорее, но молохов пока особо не трогали… И все же, все же остался один какой-то странный хрен, да еще и немец, который покусился на его добычу…

А немец ли? Чем дольше Антоний смотрел на него, тем больше ему мерещилось что-то не то жидовское, не то румынское, не то цыганское… Короче, что-то поганое, юго-восточное.

Жид поглаживал девочку по голове и бурчал ей на ухо что-то успокаивающее. Она вся как-то обмякла и всхлипывала у него на груди. А дуло ружья, тем временем, было направлено прямо на Антония. Молох держал винтовку одной рукой, как какой-то паршивый «люгер», и только это удерживало от каких-либо немедленных действий. Голод и злость подстегивали Антония, затуманивали здравый рассудок, но все же он пока ничего не предпринимал.

— Это моя добыча, красавчик, — он постарался сделать свои интонации как можно более спокойными. — Посягая на мою добычу, ты посягаешь на собственность Ордена Неугасимого Пламени. Ты… понимаешь, вообще, о чем я говорю?

Тот только хмурился и кривил губы.

— Если понимаешь и не хочешь проблем, отдай мне ее.

Антоний, усмехнувшись, сделал шаг вперед. Но молох вдруг отпустил девушку, отпихнул ее за спину и свободной рукой взвел курок. Дернувшись от этого сухого щелчка, Антоний оскалился. Ответом ему был точно такой же полный злобы оскал.

— Пошел отсюда, — процедил жид, поднимая приклад к плечу.

Уверенность этого смазливого мальца с ружьем не нравилась Антонию, но раздумывать ему не хватало никакого терпения. Он должен был уже вцепиться в горло этой девушке и насытиться ее горячей кровью. А вместо этого он только стоял и… смотрел. Что-то удерживало его от немедленной атаки, и это злило еще сильнее.

— Ты идиот? — прорычал он, балансируя на грани превращения. — Полный город девок. Но нет, ты решил сожрать ту, которую выбрал я! Я — капитан Ордена! Это моя охота, и ты тут лишний, красавчик.

— Оставь ее в покое и уйди.

— Ты других слов не знаешь, что ли?!

Его непоколебимое спокойствие и уверенность окончательно распалили Антония. Превратившись в прыжке, он разомкнул челюсти, метя молоху прямо в горло.

Удар прикладом отбросил его далеко в сторону. Изо рта текла кровь. Кажется, он прокусил язык. Молох так и стоял на пороге, только дверь закрыл. Закрыл в своей поганой хибаре его добычу!..

Пошатываясь, Антоний встал. Плечо неприятно хрустело и отдавало болью в спину. Не дожидаясь, пока он подойдет ближе, молох выстрелил ему под ноги. Антоний не отреагировал.

— Уходи, — повторил он, поспешно перезаряжая ружье. Еще один патрон он взял в зубы.

Интересно, как он умудряется мазать с такого расстояния, подумал Антоний перед вторым прыжком. Первым делом нужно забрать у жида ружье. У самых его ног он припал к земле, и удар прикладом в этот раз скользнул по воздуху, задев лишь шерсть на спине. Второй прыжок — и зубы Антония сомкнулись на стволе.

Потеряв равновесие, они вместе покатились по ступенькам с низкого порожка. На земле молох без труда столкнул волка со своей груди и вдобавок врезал кулаком ему под хрустнувшие ребра. Пожалуй, даже удар молотом был бы менее сильным и болезненным. Откатившись в сторону, Антоний вскочил и тяжко задышал, роняя на землю слюну.

Воспользовавшись секундной заминкой, молох потянулся за ружьем, но Антоний бросился на него снова, отхватив, наконец, ему правую руку до локтя. Во рту все наполнилось горечью от его гнилой крови.

Молох так и остался стоять на коленях, как-то тупо рассматривая окровавленный обрубок на месте руки. Но торжество Антония быстро угасло. За все годы видеть подобное ему не приходилось. Из красного месива на его глазах вытянулась кость, ее тут же обтянули мышцы, серые полосы сухожилий, нити сосудов… а следом и кожа. Еврей шевельнул пальцами, с таким ужасом глядя на кисть, будто на ее месте появилась какая-то дрянь.

«Беги», — отчетливо послышался внутренний голос Антонию. Тут бы ему и послушаться… Внутренний голос его никогда не подводил.

Или же он мог побежать, когда молох страшно взвыл, обхватив голову руками. Антоний уже забыл и про неудавшуюся охоту, и про подвернувшийся шанс добить противника. Молох невероятно изогнулся, будто в одночасье сломав хребет, на лбу, между черных завитков волос вспухли рожки.

«Беги, беги, беги», — зудело в голове. Он сделал шаг назад. Из спины молоха вырвались две тонкие тени, которые развернулись парой перепончатых крыльев. По всему его телу шли конвульсии, руки и ноги росли рывками, рвалась одежда. Антоний увидел, как хлещет по земле длинный тонкий хвост, покрытый серой кожей. Опомнился он только тогда, когда жид поднял голову и внимательно на него посмотрел.

Он оказался неожиданно резвым. Антоний рассчитывал быстро оторваться, сходу нырнув в густую сеть переулков, но эта… штука следовала, как приклеенная. На четвереньках она одинаково быстро и бесшумно передвигалась как по земле, так и по стенам. Как огромный уродливый паук. Кажется, и вспухшие горбом крылья не особо мешали… Отчего он только бегал, а не пытался взлететь? Может, летуном он был так себе или боялся потерять свою жертву?..

Жертва…

Свернув в очередной переулочек, Антоний, кажется, потерял своего преследователя. Глубоко выдохнул несколько раз, восстанавливая дыхание, и остановился, чутко прислушиваясь к звукам ночи. Запоздалый страх прошелся дрожью по задним лапам, поднял дыбом шерсть на загривке. Будь он человеком, то уже обгадился бы. Кем бы ни был этот красавчик-жид, чудище, которым он стал, могло составить конкуренцию любому из уродов Ордена. На ум Антонию неожиданно пришел Свен.

Тихо… Антоний слышал только унылое «сплююю» совы на чердаке над собой, топот ножек каких-то насекомых… жужжание мухи… треск приемника где-то в доме… дыхание спящих там людей (двое взрослых, двое, трое, нет, четверо детей), да шум ветра в щелях. Вялым, но сильным толчком сократилось сердце, прогнав по телу остатки крови. Кровь… Ему срочно нужно поесть. Антоний нервно сглотнул слюну, которая показалась ему неожиданно горячей.

Только сейчас он понял, что стоит в очень неудобной напряженной позе, пригнув голову к земле. Едва он немного шевельнулся, как острая боль пронзила плечо. Где бы ни был монстр, кажется, он потерял Антония.

Крохотный шажок в сторону… еще один, еще… Дойдя до пятидесяти, Антоний перестал считать шаги и пошел смелее. Теперь его уколола гордость. Крадется, как какое-то ничтожество. Он охотник, он Зверь из Жеводана, он капитан Ордена, в конце концов. Он должен найти этого чужака, посягнувшего на его добычу, и убить его, как и положено настоящему охотнику…

Над головой раздался какой-то хлопок. Взвыв от ужаса, Антоний рванул без оглядки. Теперь он бежал, не разбирая дороги в мешанине улиц и переулков. Понимание того, что его никто не преследует пришло не сразу. Он снова остановился и прислушался. Трусливый идиот…

В этот же момент на него с неба упала черная тень. Антоний едва увернулся, ощутив, как острые когти полоснули по шкуре. В следующий раз монстр уже не промахнулся, упав ему прямо на спину. Боль ослепила Антония. Он метался по переулку, пытаясь стряхнуть с себя нападавшего, но бесполезно. Пытаясь вывернуться из хватки, он принял человеческий облик… А затем он упал.

Очнулся он от смердящей воды, затекшей ему в нос, рот и глаза. Над ним высоко в темноте щелкал зубами его несостоявшийся убийца. Он пытался пролезть в люк коллектора, отчаянно рыча. В смутном свете, иногда пробивавшемся в люк, Антоний видел то жуткий оскал, то налитые кровью глаза под гривой черных волос, то лапу с когтями, похожими на длинные ножи. Должно быть, он мог пролежать вечность, глядя на то, как молох пытается до него добраться и не может, но течение воды пополам со всем тем дерьмом, которое регулярно исторгали из себя варшавяне, понемногу уносило его подальше.

Вокруг пахло Парижем, каким его Антоний запомнил единожды. Когда приехал туда из Жеводана вместе с тем, кто дал ему новую жизнь. Париж — огромная клоака огромной клоаки, какой была Франция.

Он будто вернулся домой…

Из оцепенения его вывел непривычный, новый звук. Быстрый, дробный топоток, плеск, шуршание чего-то крохотного… И запах крысы. Запах живой крови лезвием прорвался сквозь окружавшее зловоние. Антоний с плеском перевернулся, забыв обо всем, даже о боли, которая понемногу начинала пульсировать в его спине. Ноги плохо слушались. Крыса… где же крыса?! Антоний вцепился в край канала, лихорадочно высматривая добычу. Совсем рядом! Только бы зверек не испугался раньше времени и не удрал!

Наконец, его пальцы вцепились в мокрую вонючую шкурку. Крыса возмущенно запищала, пытаясь вырваться, и укусила Антония за руку. Но ему было все равно. С предвкушением обнюхав столь желанную добычу, он вонзил клыки в мягкое брюшко. Ее кровь казалась слаще и желаннее крови девушки, которую отнял у него жид… жаль лишь кончилась слишком быстро. Уже через пару секунд Антоний поймал себя на том, что просто жует крысиные кишки в надежде выжать еще хоть каплю.

Но ничего… крыс здесь было еще много. Как только он будет ловить их? Вцепившись в край канала, Антоний истерично засмеялся. Охотничек… Он не чувствовал ничего ниже пояса. Кажется, та тварь сломала ему хребет. В его теле оставалось слишком мало крови. Если его не найдут в ближайшие сутки, он просто подохнет.

Где бы ему поймать еще крыс? Сколько их еще нужно поймать, чтобы дотянуть до спасения? Вот уж он наохотится от души! Антоний еще раз представил, как он выглядит. Голый, в синяках и ранах, в дерьме и крови крысы… Он представил себе лицо Ады, когда она его увидит. На секунду он позволил себе слабость и вообразил, как она встревожено вскрикнет, как испуганно закусит губу, как обнимет, обрадовавшись, что он не погиб.

Но, по правде сказать, Антоний знал, что на ее хорошеньком личике не будет ровным счетом никаких эмоций. Даже отвращения. И он снова истерично расхохотался, отпустив край канала и позволив течению нести себя.

Глава 6

Варшава, 1 октября, 1939 г.

Теперь крыс ловить было несколько легче. Тушки товарок становились отличной приманкой. Как оказалось, крысолов из Антония так себе. Почти десяток тварей удрали, потому что он был слишком неповоротлив. Одна даже утащила кусок приманки за собой в канал.

— Хорош охотничек, — хвалил Антоний сам себя, когда ловил очередную крысу. За эту ночь и остаток прошлой он похвалил себя всего дважды. Мало… Слишком мало после того, как он потерял всю кровь. Его бил озноб, в то время, как изнутри разгорался неугасимый жар. Положение было безнадежным. Все, что он мог — это орать и бить кулаками, в надежде, что его услышат. В надежде, что его услышит не тот монстр. Первое время Антоний сидел тихо, боясь, что тот его все еще выслеживает, что он вернется за ним на следующую ночь, но страх сгореть от голода в итоге пересилил.

Но и шуметь слишком много он не мог — это распугивало крыс.

Антоний смотрел в потолок. Непонятно, что его терзало сильнее: бездействие, злость или голод. Или страх. За первый же час ему хватило ума уплыть по течению футов на двести ниже. Течение было сильным, даже бесполезные, нечувствительные ноги не мешали — знай, подгребай руками и все. После этого он разорвал тушку крысы на несколько кусков и разбросал вокруг себя, чтобы приманить новых… А потом он мог только ждать. Ничего не делать. Это было хуже всего. Он проклинал то, как медленно заживают его раны. Раньше он уговаривал себя, что достаточно лишь избегать стычек, не подставляться под удар, и этот… недостаток не будет давать о себе знать. Если бы он только был таким, как Ханс или Шип. Он не раз видел, как на них заживают переломы всего за пару часов. Да что там, даже уродливой химере Ландовского он сейчас завидовал. Интересно, кто кого бы одолел, если стравить ее с тем молохом?..

Следующие полчаса Антоний развлекал себя мысленными боями между жидом и кем-нибудь, кого он знал. Наибольшее удовольствие у него вызвали бои с Псоглавым и Свеном. Первого вчерашний молох разорвал бы на сотню маленьких уродцев, а уж его самого бы прикончил Свен. Мало кто в Ордене был сильнее Свена. Может, только Дьявольские сестры или Безликий. От этих мыслей Антоний невольно скис. Неудивительно, что Свен был для Ады желанней него.

Но его мысли недолго задержались возле Свена и Ады. Антоний мимоходом даже удивился тому, что он о ней даже не вспоминал все это время. Его куда больше занимали поимка крыс и тот вчерашний монстр. Как бы Антоний хотел разнести его голову из какого-нибудь крупнокалиберного ружья, просто всмятку, чтобы осталось только месиво посреди этой копны мерзких кудряшек. Или сжечь. Медленно. Заживо. Интересно, как бы он тогда исцелился… Но все картины расправы не приносили ему не малейшего удовлетворения.

— Какого ж черта ты ко мне полез, урод, — прошипел Антоний в который раз. Сдалась ему та девчонка. Понравилась она ему, что ли? Или он бы не поделился с ним? Можно ведь было решить все это мирно, но нет, дело было не в дележке… Неужели он такой идиот, что не понял бы такого простого решения… Или это была его смертная любовница?

Антоний не сразу поймал себя на том, что пытается оправдать того еврея. Это показалось ему нелепым и странным, и он поскорее выбросил все эти мысли из головы. Тем более, что на край канала вылезла огромная черная крыса и стала медленно подбираться к приманке… Когда он был занят делом, его не одолевал ни страх, ни дурацкие мысли. Как только Антоний выберется отсюда, он сразу снарядит отряд за тем жидом, его притащат к нему, а потом… потом он придумает, как наиболее медленно и мучительно его убить. Чтобы знал, как переходить дорогу Bete du Gevaudan!

А он выберется. Антоний помнил, что Юрген говорил о своем даре искать того, кого он пожелает. Оставалось надеяться, что мальчишка-сержант достаточно над ним трясется, чтобы отправиться на поиски.

К счастью, он ждал не так долго. Еще пара упущенных крыс, пара часов мучительного безделья (к тому времени он решил не только, что жид за ним не придет, но и то, что если он придет, то сильно пожалеет) и вдали послышался голос. Шум воды мешал его расслышать, но поток воздуха принес запах гнили молоха.

— Капитан! Антоний! Я смог найти вас, — глаза Вайса сияли, как две горящие плошки. Он зачем-то притащил с собой газовый фонарь, которым слепил теперь Антония.

— Погаси эту дрянь, — щурясь, приказал он сержанту. — И вытащи меня отсюда поскорее. Хватит пялиться, не в цирке.

Юрген вынес его из канализации на закорках. Фонарь бросили возле крысиных приманок. Первым делом сержант дал Антонию своей крови, и тот едва удержался, чтобы не выпить всю. Никогда еще горечь тухлой крови не казалось ему настолько приятной. Но он удержался. Выпил лишь несколько больших глотков, надеясь, что этого хватит, чтобы унять внутренний жар. Вцепившись в плечи Вайса, он с завистью смотрел, как быстро затянулись маленькие ранки. Даже воротник толстовки почти не измазался.

— Вы такой… — Юрген тогда замялся, боясь, видно, что прозвучит слишком двусмысленно.

— Горячий? А то я не знаю.

Наверху тарахтела двигателем машина. Военный фургончик, возле которого стоял Ханс и курил. Бывший фокусник, радостно охнув, помог им выбраться из люка, завернул Антония в какое-то колючее одеяло и затащил в кабину фургона.

— Уж прости, дружище, что не полез следом, — подмигнул Ханс, хлопнув себя по животу. — Не втиснулся бы в люк.

— Капитан я, — вяло ответил Антоний. В один момент накатила какая-то усталость и нежелание говорить.

— Может, сигаретку, капитан?

Рука Вайса подсунула ему под нос пачку с верблюдом. Где он только их тут нашел? Антоний с удовольствием закурил, закрыв глаза.

Машина тронулась с места. Ехала она ровно, почти не подскакивая на брусчатке, но Антоний все равно ощущал это. Нехорошо. Он пока не чувствует боли, но, как только срастется хребет, начнутся веселые ночки. Надо бы сказать Хансу остановиться, чтобы его переложили в фургон, откуда сейчас торчала голова Вайса — Антоний видел ее в зеркале заднего вида. Но Антоний не был готов унизиться перед ними еще сильнее. Вместо этого он, докурив, постарался отвлечься сначала на вид за окном, а потом — на саму кабину. Ханс быстро обжил эту машину. Под крышей были прицеплены несколько знакомых Антонию снимков с Хансом во фраке и девушкой-ассистенткой в пышном коротком платье. Внизу на стекле, в щель между ним и приборной панелью были воткнуты еще две фотографии. Все тот же Ханс, но уже в простом черном пальто и котелке, а с ним — герр Ларс. Его дитя и лучший друг со времен цирка. В отличие от Ханса, лишенный какого-либо дара. Антоний и видел его только на этой фотографии, потому что Ларс всегда сидел в Кёльне. Слишком бесполезный. Такие годились только на пушечное мясо, которого в Ордене было большинство… Со второго снимка улыбалась девушка. Довольно милая, несмотря на щель между передними зубами и слишком круглые щеки. Этого снимка Антоний не помнил.

— Кто это?

— Где?.. А, это? — Ханс коснулся пальцем лица девушки. — Это Катрин.

— Не помню, чтобы ты раньше таскал с собой фотографии своих девиц.

— А это другое… — он, кажется, даже смутился. — С ней все по-другому.

Антоний прищурился.

— Ты хочешь обратить ее?

— Да ты что! Это дурная манера — обращать всех, с кем спишь!..

Он замолчал. Потом через пару минут, понизив голос до едва слышного шепота, продолжил:

— Я не могу, Бет. Она слишком маленькая… Капитанше нашей даже до плеча не достанет. Ну, ты понимаешь?.. Она не «щенок», она просто человек. Из нее не получится молох.

Остаток дороги они ехали молча.

 

Спальня встретила Антония ярко-изумрудной кляксой, которое на проверку оказалось платьем. У Ады не было таких нарядов. Она предпочитала светло-серые, голубые, бледно-розовые, белые цвета, нередко сплываясь в потускневшем нынче мире Антония единым светлым силуэтом. Платье, видно, было из гардероба Катаржины (а, может, и Марьяна — шут их знает) и сидело на фигурке Ады просто великолепно.

Увидев всю троицу, Ада вздрогнула и подлетела к ним яркой бабочкой. Судя по шевельнувшимся губам, она хотела что-то сказать. Судя по удивленному и одновременно раздраженному лицу, она не сказала бы ничего хорошего. Ханс и Юрген, чутко уловив ее настроение, поспешно ретировались, оставив перемазанного, как черт, Антония на маленькой белоснежной тахте.

— Капитан Шастель появился очень вовремя.

Знакомый гортанный голос и запах курятника. Как только Антоний сразу не почувствовал? Метис сидел на спинке их с Анхен кровати, как на насесте. Вместо одежды, как всегда, один лишь плащ из перьев, с капюшоном в виде орлиной головы. Грудь перетянута ремнями для писем.

Внутри Антония ехидным, жгучим клубком скрутилась ревность, сдавив горло. Чем искать его, эта стерва крутилась в новом платье перед этим индейцем… Он вдруг ощутил себя особенно жалким и никчемным. Бобби, напротив, сидел с довольной ухмылкой на губах. Мускулистый и лоснящийся, как гнедой жеребец.

Лицо Антония перекосило, он оскалился и почти зарычал. Слишком уж он был зол, чтобы себя контролировать. Бобби повезло, что у него сломана спина. Иначе он уже глодал бы его косточки! Говорят, они у него легкие и пустые, как у птицы — так, может, он и на вкус, как курица!

— Антуан, держи себя в руках, — прошипела Ада. Она буквально вытолкала Бобби вон. Только мелькнули стекляшки вместо глаз на капюшоне, и независимый (и чрезмерно неприкосновенный) посланник улетел в ночь. Остались только птичий запах да горстка перьев под окном.

Ада присела рядом с ним на тахту.

— Ревнивый идиот, — просто сухая констатация. — Я не твоя, забыл?

— Нет.

— И никогда не была.

— Я знаю.

Кротость в собственном голосе поразила его. «Собачонка», — тут же прозвучало в голове обвинение Шипа. В самом деле, мало ли в мире баб?

«Полный город девок!»

Нет, не мало, ответил он сам себе. И красивее есть, и уж точно добрее. Он отвел глаза и, лишь бы не смотреть на Аду, уставился на фиолетово-черные разводы внизу живота. На бедре вспух странный бугор, оплетенный веревками темных вен. Ада, видимо, тоже проследила за его взглядом.

— Тебя надо отмыть, — тон такой же сухой, как и ранее.

— Может, спросишь, что случилось? — пусть хоть сделает вид, что ей интересно, черт ее дери. Но лицо Ады оставалось бесстрастным. Она лишь сказала:

— Всему свое время, должен понимать.

Не пререкаясь более, она втащила его в огромную ванную комнату Борхов, примыкавшую к спальне. Царство белоснежного мрамора, зеркал и запахов мыла. Ванна была раза в два больше той, что стояла у них в квартире, но впервые водные процедуры не доставляли ему удовольствия. Ада оставалась такой же немногословной, пока смывала с него кровь и грязь. Лишь один раз спросила, прикоснувшись кончиками пальцев к его темному животу:

— Тебе что, совсем не больно?

Антоний вяло покачал головой. От теплой воды ему хотелось спать.

— Плохо…

Он хотел ответить что-то колкое, но мысли жуками расползались в разные стороны.

Уже оказавшись в постели, чистый и благоухающий, как надушенная болонка, он спросил:

— Что тут делал Бобби?

Ада отпустила мягкие подушки, которые ему поправляла. Хотя она старалась отвернуться, закрыться пеленой светлых волос, Антоний увидел, как знакомо блестят ее глаза. Действительно, ревнивый идиот. Как она могла предпочесть кого-то Свену? Этой ненормальной даже красавчик-индеец недостаточно хорош.

— То же, что и всегда. Приносил письма…

— И насколько хорошие новости нужно принести, чтобы ты решила переодеться, м?

Губы Ады дернулись.

— Мне лишь хотелось попробовать вытянуть из него что-либо сверх… Все мужчины одинаковы, а я видела, как он на меня смотрит. Тем более, что он меня и за капитана не считает. Так… думает, что я выслужилась перед тобой…

Это бессвязное бормотание вместо привычных рубленых фраз удивило Антония.

— Удалось?

— Ты все испортил, — коротко ответила она, передернув плечами, и снова взялась за подушки.

Святые угодники… Неужели у него не осталось ни капли достоинства? Или она не была такой раньше? Не была ведь?..

— Но ничего, — добавила она. — Время еще есть. Да и того, что он сказал, мне вполне хватит.

— О чем речь, вообще? — раздраженно спросил Антоний. Он не понимал ничего из того, что она говорит.

— Мне пришло интересное письмо от… доброжелателя, — бледные губы Ады снова дернулись в усмешке.

Письмом оказалась коротенькая кляуза, якобы расставлявшая положение сил в империи Медведей. Кое-что, на взгляд Антония, она может и объясняла. Но по сути — ничего, как он и сказал в итоге Аде. И добавил, что от этой писульки было бы больше пользы, если бы он мог ею подтереться.

— Ты просто в дурном настроении, Антуан, — проворковала она, с демонстративной заботой поправляя воротник его халата. Антоний вновь ощутил себя какой-то безмозглой собачонкой. — Я думаю, тебе стоит отдохнуть, а после мы вернемся к этому разговору.

Ее руки, словно невзначай, скользнули по его груди, животу и немного ниже.

— Зря стараешься, — оттолкнул ее руку Антоний. — Забыла, что я ничего не чувствую?

Может, это и нужно ему, чтобы включить мозги? Его осенило нехорошее подозрение… Ведь не раз уже так было. Когда Ада помогала ему «отдохнуть перед важным разговором». Даже по ее приезду в Мюнхен… Вначале был секс, а там уже, когда он забыл про их ссору и Свена — ее «заманчивое» предложение поучаствовать в людской войнушке. Забавное и легкое на первый взгляд.

Антоний поймал ее взгляд. Удивленный и, кажется, немного раздосадованный. Возможно, и хорошо, что она вернулась к старой тактике. Значит ли это, что она его до сих пор не раскусила? Или наоборот, раскусила его и пытается усыпить бдительность?

Он чуть повозился, вздохнул и сказал, жалобно заломив брови (он ведь не переигрывает?):

— Адхен, детка, прости меня… Я действительно устал.

Ее взгляд чуть смягчился, лицо посветлело. Надо же, он никогда не замечал, какое оно у нее простое. Анна-Роза, пожалуй, была даже красивее.

— …Меня чуть не убили, я провел сутки в канализации, питаясь крысами, — Антоний старался сделать свой голос как можно нуднее и противнее, жалея, что не может повилять хвостом, как провинившийся пес. Великолепный хвост Жеводанского Зверя жалкой меховой тряпкой лежал, наверное, где-то у него под ногой. — Я не в состоянии проникнуться сейчас твоими наполеоновскими планами, когда ты недоговариваешь. Ты же всегда мне все нормально объясняла… Схемок до черта нарисовала, но мне суешь какие-то бессмысленные писульки и загадочно улыбаешься. Объясни мне, что нужно делать, да и только.

Когда она объяснила, Антоний захотел откусить себе язык. Лишь бы только не начать орать на нее, как в прошлый раз. Ада смотрела на него абсолютно сияющими глазами, будучи в полном восторге от своего плана. Отступив от всех приказов Свена и Безликого, она выдумала такое… что до этого ни одна тупая химера не додумалась бы.

Антоний вдохнул и выдохнул. Улыбнулся.

— Детка, да твои планы поистине наполеоновские. Мне явно нужно это переварить… И, кстати, о переварить. После крыс и Вайса мне не помешало бы немного нормальной крови, сама понимаешь.

Недоверчивая гримаска исказила лицо Ады. Он, наверное, все же перестарался, так легко согласившись с ней. После той сцены в это слишком трудно поверить. Ведь ее идея выходила за все рамки. Воистину, нет никого безумнее и страшнее отвергнутой женщины. И откуда только в ней столько самоуверенности? Да, он всегда знал, что она амбициозна. Да, он делал скидку на ее куда более юный возраст. Но это…

— Не смотри на меня так.

— Не ожидала, что ты воспримешь все так спокойно…

— Скажем так, я решил не плевать против ветра, — весело бросил он. — Я всегда слушался тебя, и где мы сейчас? В особняке самых могущественных лордов Польши. Что мы делаем? Пытаемся развязать войну, сродни которой не было уже много сотен лет. Это все чудесно, но мне нужна передышка. Хотя бы маленькая. Если ты хочешь, чтобы я все обдумал, конечно, и высказал пару своих мыслей… Ведь без меня ты не обойдешься в этом деле, верно?..

Его голос был веселым, но внутри все скрутилось от ужаса. Что он должен был делать теперь? Не убивать же эту идиотку. Увидев впереди последний рубеж, она потеряла все самообладание и рассудительность, что у нее были…. Эта идея сведет ее на тот свет, и Антоний больше всего боялся, что она утянет его за собой.

А мог бы он убить ее прежде, чем она сделает то, что задумала? Кто она? Всего лишь женщина, с которой он спит. Он фактически убил своих братьев, неужто пожалеет ее? В конце концов, лучше она, чем он…

Антоний надеялся, что лицо не выдаст его, но Ада Миллер, кажется, ничего не заподозрила. Она лишь согласно кивнула и вышла. Быть может, найти ему кровь, быть может, за чем-то еще. Он пропустил мимо ушей ее последние слова и, когда хлопнула дверь, наконец, стер с лица неискреннюю ухмылку.

Неожиданный выход из ситуации пришел к нему, когда Ханс меньше, чем через час приволок к нему по приказу Ады какого-то паренька. Уже и без того бледного, шатающегося, со следами укусов на руках и шее.

— Наверное, подкармливал Борхов за деньги… А может, как знать, и спал с этими извращенцами, — пояснил Ханс. — Он приперся сюда пару дней назад, так его капитанша в подвал приказала кинуть.

Антоний пожалел, что это мальчишка, а не девушка, но выбирать не приходилось. Но на свою беду он встретился взглядом с его полными слез глазами. Губы паренька дрожали, сердце колотилось, как у мышонка. Он пытался что-то лопотать по-польски, но тут же получил от Ханса затрещину. Бывший фокусник истолковал заминку Антония по-своему и подтолкнул мальчишку к кровати, заставив присесть.

А у Антония как ком в горле застрял. Внезапно у него перед глазами встало дуло ружья и еврейский молох, обнимавший девушку. Антоний протянул руки, чтобы схватить парня за плечи, и застыл. Он едва не убил меня, чтобы защитить ее… Из глаз мальчишки закапали слезы, причем прямиком ему на халат.

— Друг, с тобой что-то не так, — вкрадчиво сказал Ханс.

— Я знаю, черт возьми! — рявкнул Антоний, отталкивая паренька с непонятно откуда взявшейся силой. Если бы не Ханс, он бы так и упал. — Этот сукин сын что-то сделал со мной! Я не могу его укусить! Он так и стоит у меня перед глазами. Он и та девчонка!

— Кто? Ты его знаешь?

Толстый, как сосиска, палец Ханса уперся парню в плечо. Он, уже не сдерживаясь, разразился рыданиями и жалобными мольбами, которые тем больше раздражали, что Антоний их не понимал.

— Причем тут он?! Убери его! — его голос сорвался на визг. — Нет… Нет, стой. Дай его назад.

Пересилив себя, Антоний впился зубами в горло парня, раздирая его как можно сильнее. Горячая кровь залила его лицо, руки, халат, постель, но не принесла удовлетворения. Напротив, он с трудом заставлял себя глотать ее. В ушах стояли захлебывающиеся крики о пощаде. Но едва они стихли, Антоний угрюмо уставился на Ханса.

— Что с тобой? — повторил тот.

Антоний утерся рукавом.

И только потом понял, куда можно перенаправить энергию Ады. Убить сразу двух зайцев. Отомстить жиду и отвлечь Аду пока, возможно, не поступит каких-нибудь приказов сверху. Вскоре должны были прибыть еще солдаты, значит, у Свена должен был быть какой-то план. А пока он использует свой шанс сбить ее с намеченного пути.

— Позови Аду.

Терпеливо выслушав ее негодования по поводу испачканной постели и халата, он сказал:

— А теперь послушай, что случилось той ночью. Сядь и послушай меня, — Антоний вновь едва сдерживал раздражение. Хочет она того или нет, не только ее проблемы имеют значение. — Прошлой ночью я встретил молоха Совета. Это он меня изувечил. Этот тип опасен, как никто другой, с кем мы имели здесь дело. Может, ты и считаешь это незначительным, но такого противника у нас еще не было. Я не знаю, кто мог бы выстоять против этой твари, кроме Свена и Безликого… Он отнял мою добычу и едва не убил меня. Более того…

Он запнулся. А надо ли, вообще, говорить ей о том, что только что случилось? Это наименьшая из всех его проблем. Ну, возвращается он постоянно мыслями к жиду. Так ведь, Антоний и не встречал раньше никого, кроме Псоглавого, кто мог бы справиться с ним. И уж тем более никто не отнимал у него прежде добычу. Никто не превращал в добычу его самого. Никто не унижал его сильнее. Естественно, он зол так, что ему кровь в глотку не лезет.

Но, несмотря на эти увещевания, где-то глубоко засела крючочком мысль, которую он никак не мог понять. И мысль эта была далека от мести.

— Что «более того»? — холодно спросила Ада. Но морщинка на ее обычно гладком белом лбу говорила о том, что она уже обдумывает случившееся. Антоний не льстил себе тем, что она хотела поквитаться за него. Скорее всего, просто думала о том, что незачищенный до конца город портил пока безупречное исполнение их миссии.

— Его нужно найти и… устранить! — да, «устранить» хорошее слово.

— Этим займется Вайс…

— Вайс слабак! Ты слышала, что я говорил о его силе? Вайс никогда бы…

— Вайс его просто найдет, — перебила она. — Расскажешь все, что помнишь. Жаль только, что имени ты не знаешь… Он, случайно, не представился?

— Случайно нет.

— Боюсь, если у него достаточно ума, он уже сбежал из города. Если же нет, то мы его найдем и устраним, — привычно скатилось с губ Ады.

Несмотря на ее ответ, Антоний был вне себя от злости. Это и все? Вся ее реакция? Тем больше его раздражало то, что он не мог дать этим чувствам выход. Ведь Ада должна думать, что ее болонка все еще при ней.

 

Поиски Юргена в первые два дня так ничего и не дали, но Ада на время притихла. Лишь сидела с полубезумным видом, записывая что-то на листочках, сминая их и марая новые. К утру на ковре вырастали целые пирамиды из исписанной бумаги. Изредка она бросала хищные взгляды на Антония и его пока неподвижные ноги. Он знал, что причина этих взглядов проста: ей больше некого отправить на эту ее «миссию». Некому это доверить.

Едва поняв это, он в первую очередь предложил:

— Ты могла бы нанять убийцу. Никто не справится с этим лучше. Сама понимаешь, воровать посылают вора, убивать — убийцу.

— Для Брновича этот вариант подходил. Но здесь нужно, чтобы рука Ордена была явно причастна. Наша рука. Да и денег таких у нас нет… Ты и сам справишься, я знаю. Только когда заживут твои ноги и спина?

У Антония встала бы дыбом шерсть на хвосте, если могла бы. Когда на третью ночь он почувствовал первый укол боли, ему пришлось терпеть. Чем дольше он будет казаться Аде беспомощным, тем больше времени у него будет для принятия решения.

В ту же ночь Ада получила телеграмму о том, что еще одна часть подкрепления из отряда венгерских солдат прибыла в Варшаву. Кроме них, кажется, ожидались еще румыны, но много позже. Взяв с собой остатки нынешнего состава, за исключением химеры, она отправилась к въезду в город, чтобы встретить новоприбывших. С самого начала было решено расквартировать их прямо в нынешнем штабе, в чем теперь Антоний видел исключительно недобрый умысел. Почему именно здесь? Особняк Марьяна и Катаржины Борх был огромен, настоящий дворец, и он мог бы вместить в себя их всех. Но не правильнее было бы рассредоточить их силы по городу? Зачем собирать всех в одном месте?.. Немногим позже он хотел поговорить с Адой об этом, но пока было не до того.

С ее отъездом удачно совпало возвращение пыльного и взмыленного Вайса из первого рейда по городу. Плюхнувшись на кровать и жалобно скривив рот, сержант сказал:

— Не знаю, не могу. Не могу найти его. Я не могу его даже представить толком… Я смог найти один только дом там, где вы сказали…

— И?!

— …Я обшарил все, все, даже подвал нашел. И следа его нет. Я нашел только это… Кажется, он забыл.

Юрген вывалил из сумки свои находки. Прямо на одеяло. Несколько затертых брошюрок, катушка ниток, две на редкость вонючие папироски, перчатка, отчетливо пропахшая гнилью молоха, и обломок гусиного пера.

— Думал, поможет мне как-то представить его… Ой, стойте.

Он пошарил рукой в сумке и вытащил маленькую стеклянную пробирку, судя по всему, с кровью.

— За подкладку завалилась.

Пробирка небрежно упала на кучку остальных вещей. Юрген расстроено перебрал их все, взял в руку одну из брошюр.

— Это еще что?

— Сам не понимаю, что он такое читает. Ерунда какая-то… Да оно на немецком написано. Какие-то легенды и еще какая-то ерунда. Легенды оборотней, что-то про вампиров, что все знают… Кстати, а почему вы называете вампиров «мясом»? Я спрашивал у Азур, но она всегда смеялась. Людей людьми называете, а вампиров «мясом». Что же, люди лучше, выходит? — бормотал Вайс, листая страницы.

— Лучше конечно, — вяло откликнулся Антоний. — Человек может срать, а вампир и того не может.

Это была шутка его собственного изобретения, и когда-то казалась ему и окружающим ужасно смешной. Но теперь ему не хотелось смеяться, а Вайс лишь натянуто хихикнул. Видно, привычка угождать была сильнее него.

Антоний протянул руку к одной из брошюрок и без интереса пролистнул. На ней был чернилами, от руки, нарисован странного вида корабль в море.

— Сотворение оборотней. Мифы, легенды, Твардовский Х., — почерк был мелкий, строгий, как у церковного писца.

— Этот Твардовский Х. все их написал, — подсказал Юрген. — Не знаю даже, кто это. Местный собиратель легенд, что ли?

— Какой же он местный, если все по-немецки написано?

Он пролистнул все три брошюрки и отложил. Вместо этого взял в руки пробирку. Все прочее показалось ему мусором. Откупорив ее, Антоний принюхался.

— Кровь? Зачем он хранил кровь в пробирке?

— Может, про запас? — легкомысленно предположил Юрген, листая «Сотворение оборотней». — А он неплохо пишет, на самом деле. Очень интересно. Я про оборотней, вообще, не знаю ничего… Вот, допустим, послушайте: «Вторым проклятьем оборотней стала их страсть к людской плоти, кара Адоная за то, что они ели сердце и пили кровь нефилима. Даже те оборотни, что воплощали травоядных тварей, в зверином обличье имели когти и клыки. Людская плоть для оборотней самый страшный соблазн. Не будучи смертельно зависимы от нее, как наш народ от крови…»

Внезапная догадка осенила Антония. Еще раз принюхавшись, он осторожно лизнул кровь, оставшуюся на пробке. Она была жгучей на вкус.

— Это кровь оборотня…

Антоний не сразу понял, что это значит. А едва понял, тихо и быстро зашептал:

— Спрячь ее. Спрячь сейчас же. Ада видела ее? Отвечай же!

— Н-нет, ее никто кроме…

— Отлично! А теперь спрячь ее немедленно.

— Но куда? — Юрген послушно вскочил, выхватив у Антония пробирку и едва не расплескав ее содержимое.

— Осторожнее, болван! Давай ее… Открой шкаф. Там висит мой новый плащ. Там есть тайник под подкладкой, спрячь туда.

Он прятал в этом тайнике украденные у людей деньги и украшения, которые был обязан передавать в казну Ордена. Пробирка отлично туда впишется. Он надеялся, что сможет доверять Вайсу, потому что выздоравливать в его ближайшие планы точно не входило.

Как он и ожидал, находки мало заинтересовали Аду. Разместив всех солдат, она лишь под утро поднялась в комнату. Антоний, тем временем, раскладывал пасьянс на одеяле, рядом с кроватью сидел Юрген и пытался нарисовать портрет жида. Как оказалось, «ему бы помогла картинка». Как также оказалось, рисовал он неплохо, но подсказки Антония помогали мало. В очередной раз устав разглядывать неудачные попытки Юргена, он забрал у него наиболее похожий портрет и дорисовал жиду длинные, мохнатые, как гусеницы, ресницы и пухлые кукольные губы. Результат был похож на привокзальную проститутку, и, как наиболее удовлетворивший его вариант, был торжественно прикноплен среди схемок Ады.

Сама она первым делом отправила Юргена «помочь новоприбывшим», сняла с ног туфли, села на тахту и, вынув шпильки из пучка, опустила голову, изредка ероша волосы. Антоний какое-то время смотрел на нее (точнее даже сказать, на коленки, выглядывавшие из-под юбки), а потом вернулся к пасьянсу.

— Как прошло? — спросил он. Больше для проформы, потому что он помнил, с какими проблемами с венгерскими солдатами Ада сталкивалась в первый раз.

— Они ни черта не понимают по-немецки… Прошлые хоть как-то что-то знали. Не думала, что в мире есть язык непонятнее польского.

В ее голосе было непривычно много эмоций. Резко вздернув голову, она посмотрела на Антония и спросила:

— А у вас что? Юрген нашел какие-то зацепки?

— Одно барахло. Хотя брошюрки занятные. Ты мне их оставь, почитаю на досуге… Хорошо, что папенька этого всего не знал — мне и без того хватало чуши, которой он забивал мою голову…

Ада без интереса перебрала вещи жида и бросила:

— Вряд ли мы найдем…

Она осеклась, увидев «портрет». Сдернув листочек, она внимательно его изучила и подошла к Антонию. Тот глупо заухмылялся, ожидая привычного разноса за эту карикатуру.

— Это он?.. Он? Я не хочу тешить тебя ложной надеждой, но, кажется, я нашла его.

— Что? Он приехал с венграми?

Вместо ответа Адхен ушла и довольно скоро вернулась с портретом в руках. Портретов и дорогих скульптур, надо сказать, в особняке было множество. Очевидно, брат и сестра Борх ценили высокое искусство, однако ничего из вещей не забрали. Исчезли только книги, все, до единой, оставив осиротевшие, пустые шкафы. Все ценности были снесены в одну из каморок и заперты. По окончанию операции они должны были украсить дома генералов Ордена, поэтому Ада не могла позволить никому из солдатни украсть даже самую маленькую фигурку. Что не помешало Антонию взять себе на память маленького серебряного грача (или это была ворона? Один черт).

На портрете было изображено семейство. Смуглый паренек лет шестнадцати, в котором нельзя было не узнать того самого жида. С годами он побледнел, вытянулся и похудел, но взгляд уже тогда был неприятным, а полные губы — презрительно поджатыми. Рядом с ним стояли мужчина с проседью на висках и кудрявая грудастая брюнетка с черными, как мазут, глазами. Все трое были одеты совсем уж по-старомодному, но Антоний мог оценить количество побрякушек на всех троих.

— Он?

— Он, — Антония, наверное, даже перекосило. — А это кто такие?

— Варшавские лорды, кто же еще, — Ада усмехнулась. — А судя по количеству его портретов в этом доме и судя по датам на портретах, он их дитя.

— Тогда почему он не сбежал вместе с ними? Почему жил в той лачуге.

— Это значения не имеет. Я покажу портрет Вайсу, пусть ищет теперь. Лучше скажи мне, когда ты придешь в форму?

 

Но в форму приходить он не спешил. Конечно, скрыть то, что зажили раны на спине и скрыть то, что он снова чувствует ноги, он не смог. Боль, пронзавшая его от живота до самых пяток при малейшем движении, в какой-то момент стала совсем невыносимой, и он все же выдал себя. Озабоченная его состоянием, Ада даже пыталась привлечь к делу химеру, которая якобы в прошлом была медсестрой. После получасовых препирательств он все же дал ей (как оказалось, у нее даже имя было — Ева) ощупать свой живот, но перед этим выдал свои кусачки, чтобы она начисто состригла когти. Все это время он боролся со смешанным чувством брезгливости и симпатии, которую не могла не вызывать эта тихоня. Пожалуй, если бы не ее омерзительная внешность, она бы ему нравилась куда больше Ады.

— У вас полностью раздроблен таз, капитан Шастель, — тихонько сказала Ева, наконец убирая руки.

— Что можно с этим сделать? — Ада коршуном кружила вокруг кровати все это время.

— Ничего… Чем больше он двигается, тем больше травмирует органы и ткани осколками костей. Они сильнее смещаются… И тем труднее им потом собраться воедино. Простите. Можно только бинтами зафиксировать…

Антоний подумал о пробирке с кровью оборотня в своем тайнике и постарался сделать озабоченное лицо. Это давалось ему трудно, потому что его смешила бессильная злость Ады. Как хорошо, что ее план уперся в итоге в его состояние. После того, как ее опасения об исчезновении жида из города подтвердились, она взялась за свою затею с новым рвением. И удерживало ее только то, что ее главный исполнитель не мог встать с кровати.

Химера тоже улыбалась, вряд ли по той же причине. Она водила пальцами по срезанным когтям и в предвкушении посматривала на дверь. Когда Ада отвлеклась, он шепотом спросил:

— Чего ты такая довольная? Нравится смотреть на страдания старого, больного волка, а?

— Нет, нет… Вы что! — она, кажется, даже испугалась. Тем более, что он впервые за все время к ней обратился. — Просто… просто… — Ева смотрела на него смущенно и с опаской.

— Ну?

— Ландовский в городе гитару нашел. Я с самого обращения не могла на ней играть, когти мешали… Обрезать их не получалось… Все ножницы ломались.

Не сразу вспомнив, что по слухам Ландовский был ее мужем, Антоний подумал и отдал ей свои кусачки. Даже удивился своему щедрому жесту.

Кивком отпустив ее, он повернулся к Аде, которая безучастно смотрела в окно, наматывая прядку волос на палец. Пару раз он окликнул ее, но она даже не повернулась. Может, уснула? Антоний взял с прикроватного столика брошюрку про оборотней, открыл в первом попавшемся месте и начал громко читать вслух:

— «Всего существовало 12 колен оборотней от 12 основателей, вкусивших сердце нефилима: волки, вороны, крысы, левиафаны…» И куча прочего зверья! «Последним коленом по одной версии это росомахи, по другой — скорпионы. Их род был предан забвению несколько тысяч лет назад. Следом канули в Лету левиафаны, которых погубили собратья за то, что они воплощали собой образ искусителя в райском саду…» А, так это змеи, что ли? «…Следом в междоусобных войнах между коленами были уничтожены крокодилы, кабаны и лошади. Волки поглотили колена гиен и собак. Соколы и медведи постепенно вымирали сами, пока последние из них не исчезли пару столетий назад. Наш век встретили лишь волки, крысы и вороны, как самые многочисленные и …»

Наконец Ада медленно повернулась и подошла к нему.

— Что ты делаешь?

— Читаю вслух, что же еще?

Она выдернула из его рук книжонку и бросила на пол. Присев на кровать, она приблизила свое лицо к его лицу, будто желая поцеловать.

— Мне нужно, чтобы ты был здоров… Ты мне нужен, понимаешь.

Раньше бы он может и дрогнул, но не теперь. Не теперь, когда она хотела отправить его прямиком во вражеский стан и устроить убийство одного из старейших молохов, чтобы спровоцировать другого на них напасть… Впрочем, может, он мог бы внести пару корректировок?.. Сделать этот план менее самоубийственным, а то и полностью сорвать его.

— Адхен, золотко, — выдохнул он, собирая все мысли в кучу. — То, что я не могу встать, не значит, что я недееспособен.

Он накрыл своей рукой ее прохладную ладонь и продолжил:

— Мое оружие в моей голове, помнишь? Все время, пока я лежал тут, я думал о… многом, — и ведь он даже не лгал. Действительно о многом. О ее предательстве и лживости, например. О том, что она решила скормить их всех ведомому местью Медведю, который уничтожит каждого, кто причинит вред его сестре. А потом попробовать убить его и, наверняка, сдохнуть самой, даже несмотря на непробиваемую шкуру. Лишь бы Свен узнал и оценил. Идиотка. — Я бы хотел внести, хм, пару предложений.

Первое предложение было простым. Зачем убивать Медведицу, если можно было взять ее в заложники? Ее брат вывернется наизнанку лишь бы ее спасти. Заставить танцевать под свою дудку лидера восточной империи Совета — не лучше ли, чем просто спровоцировать его? К тому же, нельзя быть уверенными в том, что она с ним совладает… Так он все изложил и принялся внимательно наблюдать за лицом Ады. К сожалению, ее письменный стол был бы куда выразительнее. Она лишь хмыкнула в ответ и закусила губу.

— Это интересно, — наконец медленно ответила она, видимо, все обдумав. — Я думала о таком, однако привезти ее живой сюда и удерживать здесь — это труднее, чем просто убить.

— Ох, золотко, это же проще некуда. Гвоздь в голову и осиновые «бусы» на шею. Подключи немецкую агентуру, чтобы помогли ее привезти… Ну что ты в самом деле.

— Это грязный трюк! — на секунду ее глаза расширились от удивления. — Кто, вообще, сможет такое сделать?

— Дай банку тушенки любому мальчишке из города, и он соберет тебе «бусы» за час…

— Это может повлиять и на нас…

— Не повлияет! Главное руками не трогать, — он убедительно закивал головой. — Ты послушай меня, это все можно легко и гладко провернуть. А не удастся, так что ты теряешь? Ну, убьем ее, как ты и задумывала с самого начала. Но согласись, заложник может стоить немало…

Она встала с кровати и принялась нервно прохаживаться по комнате, встряхивая волосами. Провела ладонью по столу, открыла шире форточку. Пометила карандашом какую-то схемку и принялась его яростно кусать, пока он не сломался.

— Можно шантажировать и мертвецом…

— Только, если он не дурак, он потребует подтверждений, что она жива, прежде чем вести с тобой какие-либо разговоры, — ввернул Антоний, радуясь своей изворотливости. Ада приняла его план, лишь сомневалась, что не было для него ново. Чтобы привыкнуть к «смене курса», ей нужно было время.

План был хорош с одной лишь поправкой — фактически неосуществим. Организовать все было крайне сложно, еще сложнее найти того, кто мог бы это сделать на месте. Он бы, может, и мог. Ханс бы, возможно, справился — он был еще большим хитрецом, чем сам Антоний, да и дар его был силен. Но нужно было, чтобы Ада тянула подольше с поиском и выбрала для этого дела кого-нибудь побестолковее. И более того, посчитала его идеальным кандидатом для данной цели.

И Антоний даже знал, кого именно ему стоит ей порекомендовать. Жаль сержанта — хороший парень, преданный, да и сигареты у него всегда отличные… Но лучше он, чем Антоний.

А лучше было бы стравить Аду с жидом, чтобы они убили друг друга, но он слишком некстати исчез.

Часть 2

Глава 1

Киев, ноябрь 1240г.

Этот храм когда-то, как помнила Мария, пах ладаном, воском и цветами. Когда-то, до того как в нем укрылись с полсотни тех, кто не мог сражаться. Она помнила долгую, тревожную Пасхальную утреню того года. Монголы уже покорили пограничные с Русью земли и Чернигов. Все чаще тревожные вести отзывали Николая Константиновича на советы княжеских дружинников и бояр. Почти весь этот год Мария не видела отца. В последний раз они попрощались в тот день, когда пришла весть о монголах у стен Киева. Поспешно он поцеловал их с Андреем в макушки, пока слуга подводил оседланного серого жеребца. Лучшего в их конюшне. Пряча глаза, отец вскочил в седло, закинул на плечо щит с полустершимся медведем и пустил коня рысью навстречу вспоровшей ночь пурпурной заре.

Отец был мертв, она знала это. Хотя и говорила Андрею, что он жив, и вернется за ними. Что она могла поделать, если иначе он ревел не переставая? И звал поочередно то отца (это в девять-то лет!), то их старую бабку, которая померла еще месяц назад… Как отец, как мама. Отец Феофил, духовный наставник ее родителей, говорил, чтобы Мария не теряла надежды. Что отец выжил и сражается вместе с князем. Что их челядь тоже выжила, до самой последней чернавки и двухлетнего сына конюха.

Что Ярош выжил, хотя Мария видела, как он уходил вместе с кузнецом вслед за дружинниками, сжимая в мокрых ладонях топорик для рубки деревьев. Без доспехов, без оружия, кроме того топорика. Первая же монгольская стрела сразила его наповал — она откуда-то знала и это.

Церковь больше не пахла ладаном, воском и цветами. Ладан давно истратили, устраивая молебны едва ли не каждый час. Свечи берегли на случай голода. Воздух в темном храме стал спертым, вонял потом, мочой и испражнениями. Отхожее место было в небольшой пристройке снаружи храма, далеко не все решались туда выходить. Многие искали укромные уголки внутри, хоть как не бранились потом служки и не искали виноватых. Мария тоже не всегда решалась выводить Андрея во двор, хотя самой ей не хватало духу справлять нужду в святом месте.

Зловонную тьму наполняли плач, вопли и мольбы к Богу. Полоумный Никодим, бродяга с Большого рынка, неистово крестился рядом с ней, бормоча что-то в белую бороду. Мария переходила с места на место, заткнув уши, ища уголок, где она сможет побыть в тишине. У нее болел живот, хотя она не помнила, чтобы съела что-то дурное. Андрей следовал за ней тенью, держась за измусоленный подол, который давно потерял свой яркий красный цвет, и врезаясь в спину, как только она останавливалась. Его лицо было опухшим от постоянного плача. Не выдержав, Мария отыскала одного из дьяконов и попросила в очередной раз напоить Андрея вином с водой и уложить спать.

Куда бы она не шла, спотыкаясь в темноте, воздух звенел от стонов. Зажав уши, она уже всерьез думала о том, чтобы уйти отсюда восвояси… «Лучше мне было погибнуть от меча монгола, чем тихо гнить здесь. Сколько дней прошло? Недель?» Не она ли мечтала когда-то о воинской славе? Почему же тогда сидит здесь со старичьем и детьми и нюхает запах их мочи? Почему не выберется наружу, не отберет хитростью оружие у врага и не отобьет Киев?

Живот скрутило еще сильнее, чем прежде, колени ослабели. Мария схватилась за первую попавшуюся дверь, думая, что сможет выйти на улицу и вдохнуть свежий воздух. Но за дверью была лестница, ведущая куда-то вверх. Рыбки-привески на бусах тихо звякнули на сквозняке.

У Марии в голове чуть прояснилось, и она на ощупь пошла по ступенькам, осторожно опираясь на скрипучие перила. Кажется, она попала на колокольню. Здесь было тихо, только что-то лязгало вдалеке… Сквозняк принес запах влажной земли и почему-то гари. Мария с наслаждением вдохнула холодный сырой воздух и плотнее закуталась в свой платок. Даже живот стал меньше болеть.

Поднималась она долго. Дважды сбилась со счета, пока, наконец, уперлась ладонью в крышку люка. К счастью, он не был заперт.

Мария не сразу поняла, почему небо было темно-оранжевым. Сначала она думала, что это закат, и безуспешно поискала глазами солнце у горизонта. Ни солнца, ни луны. Наверху гарью воняло много раз сильнее. Гарью и… гнилью. Подойдя ближе к невысоким перильцам, едва заглушила крик, зажав рот обеими руками.

Сколько хватало глаз, горел Киев. Разграниченный несколькими укреплениями, в центре он был черен и спокоен, но уже за вторым рубежом то тут, то там полыхали алые пожары, освещая темную ночь. Мария видела, как снуют маленькие фигурки, сталкиваясь между собой, будто слепые муравьи. Где-то вдалеке хрипло протрубил рожок. Несколько фигурок прорвали центральное укрепление и кулями попадали на землю, утыканные стрелами.

Вновь трубил рог. Воздух наполнили крики дружинников и похожая на лай речь монголов. Ветер бросил ей в лицо хлопья пепла, похожие на снег.

Они все умрут…

Глазами Мария искала место, где был их дом, но видела всюду одно лишь пепелище. Все мертвы. И отец, и мать, и бабка, и челядь до последней чернавки и двухлетнего сына конюха. Ярош мертв. От него остались лишь семь серебряных рыбок у нее на шее.

— Мария?

Из люка выглядывала растрепанная голова Андрея.

— Зачем пришел сюда? Уходи. Пошел прочь!

Не нужно было ему этого видеть и слышать. Андрей, испугавшись окрика, шмыгнул в люк. Мария выдохнула. Будто на мгновение ей стало легче. Следом за Андреем она спустилась в люк, всем сердцем желая стереть из памяти пылающий в огне город.

 

***

Глава 1

Москва, октябрь 1939г.

 Андрей ждал уже больше часа. Его хождения по гостиной отвлекали Ивана сначала от упражнений по русскому языку, теперь — от упражнений по математике. Мальчишка то и дело косился на него, ерзал на стуле и вздыхал. Его тетке это не слишком нравилось. И это, и само присутствие Андрея. Неприязнь между ним и Ниной была на редкость взаимной. Впрочем, наблюдать за тем, как она пыталась вернуть Ванино внимание к домашней работе, было даже забавно. Строгости ей не доставало. В конце концов, Нина, утомившись, взялась за пилочку для ногтей, лишь изредка косясь на мальчика из-под тяжелых от туши ресниц.

Андрей давно уже задумывался, так ли уж нужна сейчас эта холеная мадам. Наверное, зря Татьяна решила, что молохи не смогут помочь с воспитанием детей. Хотя Андрей и слабо представлял себя в роли няньки, Мария же детей любила. Тем не менее, уже через месяц после смерти мужа Татьяна отправила телеграмму старшей сестре в Астрахань. А еще через месяц, бросив своего сожителя, Нина примчалась в Москву. Ни уважения к Андрею, ни хотя бы страха, как у сестры, у нее не было. Но Мария не возражала. Нина быстро заняла место у семейного очага, где осталась и после смерти Татьяны. Московская прописка стала неплохой платой за воспитание двух сирот.

Еще один круг мимо фотографий Бестужевых. Как раз свадебная фотокарточка напротив какой-то лачуги в горах и в окружении деревенских оборванцев. Татьяна в простом белом платье и венке — пугало пугалом даже в праздничном наряде — и Ефрем в светлой рубашке и брюках. Казалось, их просто по ошибке поставили рядом. Справа угадывался Ефремов отец — картинка чуть смазалась, и лица не видно. Видно лишь, что он такой же высокий и стройный, как и сын.

Чуть дальше уже московские фотокарточки. Уже с детьми. Ефрем обожал старшую дочь Веру. Казалось, снимков с ней больше всех прочих вместе взятых. Андрей даже пересчитал их и убедился, что да, больше. Сначала кроха в кружевных платьицах, потом нескладный длинноногий ребенок с вечными темными косичками. Везде вместе с Ефремом. После шести лет — лишь с матерью или теткой. Первый класс, пионерская присяга — ничего этого Ефрем не увидел. Не увидел и того, как она превратилась в юную красивую девушку, как на последней фотокарточке, где она в летнем платье возле фонтана в парке в Сокольниках.

А с Иваном и вовсе один снимок. Ефрем, совсем растолстевшая Татьяна и ворох кружевных одеял, из которых торчит лысая макушка. Сияет от счастья — спустя шесть лет родился сын. От счастья и надежды, что хоть кто-то из двоих детей унаследует силу рода.

Андрей стиснул зубы. Острая боль прострелила челюсть, и он, досадливо морщась, выплюнул сломанный зуб. Боковой. Почему-то они ломались чаще всего.

— Ого! А можно я оставлю его себе? — Иван, краем глаза за ним подглядывавший, окончательно забыл про математику.

— Ну все! Идем к тебе в комнату! Я не буду сидеть над твоими уроками до полуночи.

Отложив пилочку для ногтей, Нина резко встала, сгребла тетрадки подмышку и повела вяло упиравшегося мальчишку в комнату. Андрей подмигнул ему и протянул треугольный зуб, несмотря на негодование тетки.

— Как у акулы!

Как только он выскочил в коридор, победно размахивая зубом, Андрей преградил дверь рукой.

— Веры нет уже довольно долго.

Нина сдула крашеную рыжую челку с глаз и сдержано сказала:

— Я ведь уже говорила вам, что я отпустила ее на танцы… Вы волнуетесь, Андрей Николаич? — в ее голосе ему послышалась насмешка. — Я бы опасалась скорее за хулиганов, которые попробуют ее обидеть.

Неясно, что взбесило Андрея сильнее. Ее тон или то, что она сказала.

— А вы волнуетесь слишком мало, — он стиснул пальцами подбородок женщины быстрее, чем она успела охнуть. — Вы хотите, чтобы она натворила бед? Она еще не умеет контролировать себя. Раздразните ее таким длинным поводком и однажды не проснетесь.

— Угрожаете?

— Предупреждаю.

Он оскалился, демонстрируя ей все зубы. Сломанный уже отзывался жаром в десне. Скоро на его место встанет новый.

— А вам-то что до нее? Как я поняла, вы за своей сестрой пришли. Так ее нет, как видите. Не появлялись почти полгода, а тут неожиданно дали о себе знать. Дети уже и забыли о вас. И… — она осеклась.

— Думаю, это тебя не касается.

Стремительным движением Андрей вытолкнул ее в коридор и прикрыл дверь. Он еще раз прошелся, рассматривая фотографии и пытаясь успокоиться. Может, ему стоило бы взять хоть одну на память? Он до сих пор недолюбливал их, считая странной диковинкой, но, может быть, хоть одну?..

Андрей остановился напротив их единственного общего снимка. Он висел на одном из самых видных мест, в красивой деревянной рамке. Дрогнувшей рукой он снял рамку и вытащил фотографию. Они с Ефремом стояли возле новенькой машины, похожие, будто братья. Оба высокие, вихрастые, смеющиеся… Издалека и не сказать, что оба нелюди.

Он спрятал фотографию во внутренний карман пальто.

Когда они познакомились, Ефрему и Татьяне было по двадцать одному году, а Вере стукнуло два. Андрей помнил, как она на неверных детских ногах бегала по запутанным коридорам их дома за отцом. Он прятался за темными углами, ловил ее и хохотал, а она визжала от восторга. Это смешило всех, даже вечно угрюмого Винцентия.

«Вы просто отвыкли терять кого-то», — сказал ему Винцентий в день, когда хоронили Ефрема.

Андрей задумчиво провел языком по дырке в частоколе зубов. Пенек старого зуба мешал расти новому, и Андрей равнодушно расковырял десну и вытащил его. Рот тут же наполнился горечью.

Мария к ним не приходила. Он узнал то, что хотел, еще полтора часа назад. Так почему же он продолжал здесь сидеть?

Где-то за стеной поскрипывало по бумаге перо, и гулко ухали два сердца. Ваня усердно писал что-то, ерзая на стуле. Нина, напротив, сидела неподвижно, как статуя, только изредка постукивая ногтем по… по столу, должно быть? Зевнув, она сменила позу, зашелестел шелковый халат, дыхание замедлилось. Кажется, она задремала. Скрип пера прекратился.

Шаги мальчика раздались у самой двери.

— Вы еще не ушли? — трагическим шепотом спросил Ваня. — А откуда кровь?

Андрей понял, что все это время стоял истуканом напротив теперь уже пустой рамки, перекатывая в пальцах скользкий от крови кусок зуба.

— Я пойду, — после паузы сказал он. — У меня еще много дел. Заодно Веру приведу, если встречу, а то тетка ее совсем разбаловала.

— Когда вы снова придете? А когда я снова приду к тете Марии на занятия? Я уже и забыл все… А как тетя Наташа себя чувствует?..

Избавившись от надзора тетки, Ваня засыпал его вопросами, которые копились, видимо, уже давно. Андрей молча вышел в коридор, поправил у зеркала воротник пальто и волосы, спадавшие на глаза.

— Так… что с тетей Наташей? — Ваня подошел к нему. — Я из-за нее не могу заниматься музыкой? Я ее не испугался, я же сказал уже…

— Тетя Наташа уехала вместе с дядей Винсентом.

Андрей с высоты своего роста видел только его светлую макушку, пока Ваня не поднял голову и не посмотрел на него глазами Ефрема. Внутри что-то дрогнуло, и лгать стало сложнее.

— Они уехали… Но это секрет. Ты не должен никому говорить об этом, хорошо? Они просили, чтобы это был секрет…

Он ярко помнил, как стоял над раковиной дома, уже на рассвете, намыливал ладони, выковыривал ошметки плоти из-под ногтей. Его трясло настолько, что он едва не сорвал кран, когда закручивал воду. Он помнил, как писал фальшивое письмо почерком Винцентия в то время, как тело поляка горело вместе с квартирой Наташи… Тела молохов на солнце горят хорошо, вместе с ними горит и все, что рядом. Андрей невольно отвернулся и бросил, открывая дверь:

— Если не встречу Веру, передавай ей привет.

Эта передышка не могла длиться вечность. Андрей, пересилив себя, вышел из квартиры. Дверь хлопнула, закрываясь на механический язычок замка. Возможно, разыгралось воображение, но он почти физически осязал, с каждым шагом, как на него падает, казалось бы, бесплотное бремя.

Страсть.

Ревность.

Грех.

У подъезда он снова достал из кармана фото, словно ища поддержки и успокоения, но откуда им было взяться? Ефрем был мертв. Через два месяца после рождения сына он погиб от шальной пули, когда разгонял протест против коллективизации где-то на востоке. Андрей стоял над его телом в ночь перед похоронами и не мог уяснить, как. Как из-за крохотной ранки на виске он мог потерять друга? Если бы он только мог обратить его, тогда эта дырка от пули зажила бы в считанные часы, а Ефрем бы открыл глаза, отряхнулся и встал… Но он не мог сделать волка бессмертным. Никто не мог.

Даже если бы его не убила пуля, он бы все равно состарился и умер лет через 70. Волки живут долго, но не вечно.

Шаг за шагом он шел по улице, стараясь выдавить из себя эти мысли… Как выдавливают старые, воспаленные нарывы. Выжимая из себя каплю за каплей Ефрема. Пытаясь выжать Винцентия… Мертвого рыцаря, вечного слугу, кровное дитя, которое он убил, поддавшись безумию и ревности.

Одно было хорошо. На какое-то время его безумие отступило. Но какой ценой? Мысли о Марии пока не трогали. Взамен грызло чувство вины.

Его снова пробрала ледяная дрожь, как и той ночью. Андрей даже остановился и оглянулся. Не выйдет ли из-за угла собака с мертвыми глазами? А может, из густой черной тени в арке? Или она следует за ним от самого дома Бестужевых?

Но улица была пуста. Даже фонари горели через один, заливая ночь неестественным оранжевым светом. Воздух щекотал его ноздри запахом прелых листьев и астр с клумбы через дорогу. Чуть погодя, конечно, из-за угла выехал дежурный автобус, испортив ночь перегаром дешевого топлива. Андрей нахохлился, поправил воротник и пошел дальше. Далеко он не дошел. Из следующей же арки поток сырого воздуха принес запах собачьей мочи и… еще чего-то.

Этот запах не был запахом человека или зверя. Он не имел ничего общего с мертвым духом молохов. Это был запах оборотня.

Андрей по инерции прошел еще несколько шагов, а потом, ухмыляясь, вернулся. Из арки доносились едва слышные голоса.

Темнота накрыла его своим крылом, сделав невидимым. Как и всех ночных тварей. Он почти вплотную подобрался к парочке на старой скамейке у подъезда. Еще не растерявшие листву деревья удачно скрывали вид на лавку из окон, но со стороны арки Андрей видел их как на ладони.

— …А вдруг нас увидят?.. Ты слышал?.. Кажется, кто-то идет…

— Тише, тише… Тут никого, кроме нас, глупая…

— А если увидят?.. Нас из школы выгонят!.. Родителям скажут… Тетя Нина ладно, а твои? А тебе же еще в медицинский поступать?.. А если из пионеров исключат?

— Шшш…

Голоса были едва ли громче шелеста листьев и перемежались со скрипом лавки, чмоканьями и довольными вздохами. Андрей слышал, как стучат набатом два сердца, чувствовал запах разгоряченных, возбужденных тел, и невольно облизнулся. Он подошел чуть ближе и кашлянул.

Вера тут же вскочила, выскальзывая из объятий какого-то парнишки. На ее щеках горел румянец, губы покраснели и опухли от поцелуев. Опустив глаза, Вера нервно дернула за хвосты красный пионерский галстук и воскликнула:

— Э… это… вы не так все поняли! Володя просто провожал меня с танцев. Он… он из параллельного…

Вера кусала губы и едва не плакала. Володя тут же вскочил с лавки и двинулся к ней, видимо, желая как-то успокоить, но Андрей ненавязчиво преградил ему дорогу.

— Иди-ка домой.

— А вы… ты кто такой? Чего распоряжаешься? — он чуть побледнел, но все равно не собирался отступать. Выпятив грудь, мальчишка смотрел на него с вызовом. В полутемном дворе он, видимо, принял Андрея за проходящего мимо такого же старшеклассника или студента.

Смешок Андрея его, кажется, только рассердил. Вера, утерев нос, бросилась между ними.

— Перестаньте, — она упорно теснила Андрея в сторону, хватая то за борта пальто, то за рукав. — Перестаньте сейчас же. Вовка… Уходи. Уходи, говорю!

— Ты его знаешь, что ли? — паренек зло сощурился и скрестил руки на груди.

— Потом, потом объясню… Уходи.

Кажется, она вытолкала бы парня из арки, если бы могла. Андрей наблюдал за перепалкой школьников с ироничной ухмылкой, так и не сдвинувшись с места. Давно уже ему не давали его шестнадцать лет. Он и сам, порой, глядя на себя в зеркало, не мог вспомнить, сколько ему было тогда. Возраст его тела стирался, будто стал какой-то условностью. Седых волос не прибавилось, морщин — тоже. Но мальчишкой, как этот Верин дружок, он уже не казался.

Наконец, Вера спровадила своего друга, который, сжав кулаки и раздраженно сопя, все же ушел. Она встала перед Андреем, опустив голову и приглаживая темные растрепанные локоны. Без привычных косичек она казалась куда старше, как и полагалось юной волчице. Взрослеют рано, старятся поздно — так ведь говорили про оборотней?

— Вы… вы сердитесь? Вы не расскажете тете Нине?

— Ты не о том волнуешься, Веруня, — он и сам не удержался, чтобы не поправить прядь ее волос. Они были пружинистыми и еще по-детски мягкими. Жаль, обрезала так коротко. — Ты не боялась убить или покалечить этого мальчика?

— Что? — она удивленно захлопала ресницами и снова принялась дергать галстук. — Я не…

— Ты разве не следишь за собой? В минуты испуга, возбуждения или волнения ты можешь перекинуться против своей воли.

Ее лицо снова залил румянец, на ресницах заблестели слезы. Даже сейчас, с распухшим носом и покрасневшими глазами, она была хороша собой — благо, общим с Татьяной у нее был только женский пол. Ефрем бы был рад увидеть, что его дочь выросла красавицей, но ума ей пока недоставало.

— Не говорите тете… — прошептала она.

— Дурочка, — он сказал это почти ласково. — Пойдем, я отведу тебя домой.

Уже у подъезда Вера сказала:

— А… Анд… Дядя Андрей… — она смутилась еще больше и покраснела.

— Просто Андрей, — перебил он ее, лукаво усмехаясь. — Если тебе так больше нравится. В конце концов, ты уже почти моя ровесница. Глупо звучит, когда ты зовешь меня «дядей».

Она неуверенно улыбнулась. Андрей добавил:

— Да, твой отец тоже не понимал таких шуток. Для него и я, и Мария, — он ощутил, как в груди что-то екнуло. — И я, и Мария… Мы были эдакими существами без возраста. Жаль, недосуг было спросить у кого-нибудь, кроме него, какими мы кажемся со стороны.

Пожалуй, его разговорчивость удивила Веру. Он редко разговаривал с ней о чем либо, кроме ее нехитрых школьных забот, которые ему и особо интересны-то не были. Вот Мария любила слушать и о ее делах, и о Ваниных… А уж о чем-либо мистическом, что касалось мира молохов и волков, он всегда держал рот на замке, даже когда дети расспрашивали. Того, что они успели узнать от родителей, пока было достаточно.

— Вы насовсем вернулись? — она будто поняла этот сигнал. Будто прорвалась давно сдерживаемая запруда. — Вы решили… проблему тети Наташи? Теперь все будет по-другому, да? Мы сможем снова приходить в гости? Вы сможете мне все рассказать? Обо мне, о папе?.. Я столько ждала. Я уже не могу…

— Шшш, — Андрей положил ладонь ей на плечо, чтобы успокоить, но Вера быстро сбросила его руку.

— Ответьте же! Я уже не ребенок. Я оканчиваю школу в этом году. Мне уже шестнадцать скоро… Если вы не поэтому пришли… То зачем?

— Я искал сестру.

Ноги быстро несли его ночными коридорами. Он не любил городской транспорт. Стоячий запах людских тел нередко становился просто невыносим. Машину же он так и не научился водить, в отличие от Марии и Винцентия. Когда Андрею было нужно, они могли подвезти его. Они или таксисты. В остальное время он предпочитал передвигаться пешком.

Андрей любил московские ночи и вечера. Светлые, почти как днем, улицы полнились людьми до самого позднего часа. Стук сердец, запах свежей крови, гул голосов, музыка из окон, огни фонарей, витрин и растяжек над дорогами — он впитывал в себя все это, будто паразит, становясь больше и сильнее. Больше московских он любил только питерские. Долгие зимние и летние белые ночи, когда солнце опускалось за горизонт, но небо оставалось светлым. Пусть они были короткими, но тогда они жили совсем как люди. Но в Ленинград (пора привыкать к этому названию) они бы теперь ни за что не вернулись. Не тогда, когда Мария жила памятью о том мальчишке Матвее.

Войдя в прихожую своего дома, он окинул быстрым взглядом стоявшую у шкафчика с одеждой обувь. Не появились ли знакомые коричневые полусапожки? Но там стояла лишь обувь гостей, будто состязаясь между собой дороговизной и качеством выделки кожи. Но выделялись лишь пары Иеремии — по разбитым правым туфлям.

А вот туфель еще одного нежеланного гостя Андрей не видел уже больше недели. Совет действовал куда быстрее, чем все ожидали. Сработанная «легенда», документы, одежда и маршрут вскоре лежали перед Хью. Несколько дней подготовки — и Андрей уже провожал его (теперь уже Симона Ионеску) на поезд. Ему предстояло добраться до Румынии, а оттуда — в Варшаву. Подложные документы были подготовлены, люди на протяжении всех союзных республик предупреждены. В Бухаресте же его должны были встретить смертные агенты Совета.

Андрей не вполне понимал, к чему было делать этот крюк через Москву, но «Совету виднее». Он вполне понимал только то, что действия Совета были сумбурны и поспешны, что операция Ордена застала всех Девятерых врасплох настолько, насколько это было возможно. Ждать и собирать информацию — было их лучшим планом на данный момент.

Не без раздражения Андрей думал о том, что беда была еще и в смерти Брновича и назначении куратором их региона этой восторженной итальянской дуры. Вряд ли она имела хоть какой-то опыт в таких делах. Фактически, Девять сейчас были Семью. Как Андрей успел навести справки через Бобби, большинство из них только и могло, что языками чесать. Он не собирался мириться с происходящим, но пока не вполне решил, что делать. Возможно, Орден и не осмелится нападать, да и киевская шайка Дмитрия вряд ли так легко им дастся, но… Андрей не мог понять всей картины, и это ужасно раздражало. Он не был хорошим стратегом, скорее наоборот. В политику он влез совсем недавно, и то — лишь грубой силой. А вот Безликий… Безликому он проигрывал во всех смыслах.

В гостиной не горел верхний свет. Лампа в углу заливала теплом мягкие складки задернутых штор, красно-коричневые диваны, оставляла шелковые полоски бликов на крышке рояля. Из-под пальцев Иеремии лилась тревожная музыка. Лист, «Танец смерти». Странно, что Андрей сразу не услышал — хромой убийца перевалил уже за середину. Он терпеть не мог Листа. Иеремия исполнял его просто блестяще, поэтому он проникся еще большим отвращением.

Еще более отвратительны были пальцы, порхавшие по клавишам с невероятной ловкостью. Длинные, бледные, кривые, будто когда-то кем-то сломанные. Еще пара минут Листа, и Андрей бы с удовольствием переломал их снова.

Хромой убийца с равнодушием воспринял его появление. Лишь косо посмотрел из-под светлой челки, не отрываясь от игры. А возможно, и не смотрел даже, а лишь случайно повернул голову.

Даллеса Андрей заметил не сразу. Непривычно съежившись на диване, он нервно раскладывал пасьянс на журнальном столике. Холеные руки с отполированными ногтями (не в пример рукам Иеремии, похожим на раздавленных белых пауков) дрожали, лоб покрывала розоватая испарина.

— В чем дело? — зло спросил он вместо приветствия. Уилл вздрогнул, живо напомнив ему о Винцентии. Со стороны рояля донесся едва слышный смешок. Музыка стихла.

— Он боится быть гонцом, принесшим дурную весть, — с иронией сказал Иеремия. Он сидел, подперев щеку ладонью, и щурился, как кот. Странная реакция. И Андрей с запозданием отметил, что тот говорит по-русски намного лучше, чем пару недель назад.

Пододвинув стул так, чтобы он загораживал дверь, Андрей демонстративно уселся и повторил:

— В чем дело?

Ответом все также было волнение Уильяма, который принялся теребить манжет рубашки и оторвал пуговицу, и одна ухмылка Иеремии. Еще больше прищурив до странного яркие голубые глаза — Андрею не раз мерещились отблески света за стеклами его очков — он сказал:

— Давайте я помогу вам обоим выйти на нужную мысль. Уже некоторое время госпожа Мария не появляется в доме. И господин Андрей как раз уходил ее искать…

— Довольно… — голос Уильяма заметно срывался. Господин Андрей нахмурился и жестом велел ему замолчать. В этот же момент в коридоре зазвонил телефон.

Андрей едва сдержался, чтобы не сорваться с места. Мария! Должно быть, это она… Да, наверняка она. Она звонит, чтобы сказать, что с ней все в порядке, что она скоро вернется. Конечно, Мария просто ненадолго уехала, как тогда, после смерти Матвея. Просто не предупредила его…

Абсолютно спокойный внешне, он поднялся и пошел к телефону. Даже в коридоре, где никто не видел, он продолжал держать лицо. Да, как с Матвеем. Матвея ведь тоже он убил, хоть и не своими руками… Что если она и в этот раз догадалась? Фальшивая записка была достаточно убедительной. Мария должна была поверить, что Винцентий уехал искать Наташу, как и порывался уже много раз. Он даже спрятал некоторые вещи рыцаря, чтобы его исчезновение было более правдоподобным… Но что если?.. Ведь и в причастности к смерти Матвея его было трудно заподозрить, роль была до смешного косвенной.

Пальцы Андрея сомкнулись на трубке. Голос на том конце, перебиваемый помехами и поскрипыванием, был женским, но это не был голос Марии. Она сорвала его еще в Киеве. Когда пыталась не дать монголу убить его. С тех пор он остался тихим и сиплым. Возможно, ее голос и восстановился после, как зажила страшная рана на животе, но Андрей этого не знал. Фактически, он забыл и то, как она говорила раньше. Да и какая разница, спустя столько лет?

— Доброй ночи, — мелодичный тембр не сочетался ни с грубостью немецкого языка, ни с холодком интонаций. — Вам удобно говорить по-немецки? Простите, я не говорю по-русски…

От разочарования Андрей даже не слишком к ней прислушивался. Это была не Мария. Какая-то незнакомая немка, которой черт знает, что нужно. Он даже не сразу подумал о том, а что, собственно, нужно от него немке? Любые звонки в их доме были такой редкостью, что телефон вечно стоял в слое пыли.

— Кто вы и что вам нужно? — резче, чем хотелось бы, спросил он по-немецки. Он выучил его задолго до того, как его собеседница родилась.

— Можете звать меня Зильвией Кох.

— Что вам нужно, фрау Кох?

— Фройляйн, — поправила она его. Ни смеха, ни смущения. Полное равнодушие. Она заговорила после паузы, очень медленно и тщательно подбирая слова. — Я бы хотела предупредить Вас, что с Вашей сестрой все в порядке. По некоторым причинам она сейчас гостит у нас.

Ее слова были понятны, но в целом смысл ускользал от Андрея. Он потер переносицу пальцами. Гостит? Какие причины? Наверное, он молчал слишком долго, потому что Зильвия продолжила:

— В скором времени она вернется, но это будет зависеть только от Вас…

— Позови к телефону Марию, — бросил Андрей. — Не трать больше мое время.

Пауза. Он вдруг понял, что в доме стоит полная тишина. Уильям и Иеремия не издавали ни единого звука. Слушали. Эта тишина и молчание в трубке… Картинка вдруг сложилась воедино.

Он сжал трубку так, что она едва не переломилась пополам.

— Слушай сюда, Зильвия, или как там тебя. Я хочу поговорить с Марией, — прошипел он. — Я…

— Говорить Вам с ней или нет, решать только мне. Возможно, мы могли бы это обсудить, когда я позвоню в другой раз, когда вы…

— Ничего ты не решаешь, тупая шлюха! — рявкнул он. — Когда я встречу тебя, я спущу с тебя шкуру и примотаю ею тебя к столбу дожидаться рассвета, понятно?! Где моя сестра?! Где Мария?!

Трубка все-таки треснула и разлетелась двумя кусками. Андрей хватил ладонью по аппарату, сметя его вместе с полочкой. В дрожащем от удара зеркале на пару секунд отразились нечеловечески пожелтевшие глаза и изуродованное лицо с вздувшимися от ярости жилами. Издав пронзительный вопль, он махнул рукой, и на пол посыпалось серебряное крошево. Швырнув об пол и пустую раму, он закрыл глаза. Слишком хрупкие зубы трещали и ломались, впиваясь осколками в щеки и десны. Безмолвная злость, не находя выхода, стучала колоколом где-то в черепе. Он мог бы переломать всю мебель в доме, но это не приблизило бы его к Марии. И не уничтожило бы Зильвию Кох.

Сплюнув кровь и обломки зубов, он почти взял себя в руки и добрел до гостиной. Он шатался, будто пьяный. Стул так и стоял возле двери, и Андрей обрушился на него всем весом.

— Что? — зло спросил он у Даллеса, успевшего благоразумно перебраться в самый дальний угол у камина.

Утерев подбородок от крови, он выдернул один из пеньков и бросил на пол. Уильям вздрогнул. Иеремия так и сидел у рояля, только теперь задумчиво вертел в пальцах набалдашник трости. Он казался еще более безмятежным и расслабленным, чем раньше. Андрей выдернул еще пенек и сплюнул кровь. В повисшей тишине был слышен только какой-то раздражающий дробный стук. Спустя полминуты, он понял, что стучит каблуком по паркету.

— Значит, Хью не показалось, — Иеремия продолжал смотреть куда-то в пространство.

Еще один зуб, еще один плевок. Хромой на секунду перевел на него взгляд, чуть заметно дернувшись от отвращения.

— Между пушечным мясом ходили слушки… сплетни, что должны привезти кого-то. Древнего молоха. Женщину.

Теперь уже дернулся Андрей, судорожно сплетя пальцы. Он жадно ловил каждое слово Иеремии.

— Молодняк, солдаты Ордена… Ужасно глупые. Думают, что все древние молохи похожи на компашку Безликого. Делали ставки, есть ли у нее рога или хвост. Даже не задумывались, кто это и зачем ее к ним привезли…

«Привезли». Да, звучало не так, будто Мария попала к ним по своей воле… Андрей с надеждой уставился на хромого убийцу, ожидая, что он скажет что-то еще, но, казалось, он о чем-то надолго задумался. Вместо этого неуверенно заговорил Уильям:

— Значит, эта женщина, которая звонила… Не блефует? Но зачем ей госпожа Мария? И как…

— Зачем?! Ты меня спрашиваешь?! Это твой брат там! Это вы одни из самых дорогих и прославленных шпионов Совета!

Стул отлетел в сторону. Андрей вскочил, указывая пальцем куда-то в сторону.

— Свяжись с ним! Я не знаю, как ты это делаешь, но свяжись и узнай, что с Марией!

— П… постойте… — забормотал Уильям, серея на глазах. — Он не может… У него задание… Нельзя сорвать…

— Зеркало, — подсказал Иеремия, очнувшись от своих мыслей.

— Какое зеркало?

— Предатель! У нас миссия! — вдруг взвизгнул в один голос с ним Даллес.

— …Хотите поговорить с Хью, так вам понадобится зеркало. Один видит то, что видит другой, понимаете?

Объяснять два раза не пришлось. Андрей пересек гостиную в два шага, вцепился в густую шевелюру Даллеса и поволок его за собой в спальню Марии. К зеркалу. Швырнув молоха в кресло, он немного не рассчитал силу, и Уильям едва не свалился на столик со шкатулками. От толчка они опрокинулись. Сережки и колечки рассыпались по пестрому коврику.

— Ты свяжешься с ним, — мягко сказал Андрей, почти заботливо усаживая Уильяма на место. Кажется, он приложился о стол носом, потому что по его лицу текла кровь. — Свяжешься, и мы узнаем у него, где Мария. Понимаешь? Где Мария? Зачем они держат ее в заложниках? Что они от меня хотят… Понимаешь?!

Уильям закивал, зажимая нос рукой. Кремовая рубашка была забрызгана на груди кровью. Андрей вцепился ему в волосы, разворачивая к зеркалу.

— Понимаешь?! Я не слышу!

— Да…

Сзади раздались тяжелые шаги. Иеремия не поспевал за ними. Уильям с надеждой обернулся, но Андрей снова развернул его к зеркалу, сдавливая виски.

— Будешь еще крутиться — голову раздавлю.

В отражении было видно, как Иеремия стоит у кровати с непонятным Андрею выражением лица. Запрокинутая набок голова, легкая полуулыбка, странный прищур. С хромым он разберется позже. Сейчас важнее поговорить с Хью.

— Свяжись с братом, — медленно и четко повторил он, но Уильям вдруг уперся, морща покрасневшие усики над верхней губой.

— Хью откажет вам. Вы его не запугаете, как меня. Он не будет бросать миссию…

— Что же ты заладил насчет миссии, бестолочь… — скривился Иеремия, постукивая по полу тростью. Этот звук к досаде Андрея заглушал его и без того тихие слова. — Может, хоть старшенькому хватит ума усмотреть тут связь. Хотя нет… тут же не клеится совсем…

Андрей приложил Уильяма об стол лицом и снова повернул к зеркалу, сжимая ладонями виски.

— Свяжись с братом. Или мне нужно оторвать тебе что-нибудь, чтобы прекратил упираться? Ну?!

Даллес весь сжался и закрыл глаза. Его ладонь, дрожа, снова поднялась к носу. Он молча размазывал по подбородку кровь. Андрей отпустил его голову и вырвал еще один обломок зуба. Потом еще. Иеремия больше не улыбался. Так и стоял с кислой, задумчивой миной. Стоило расспросить его потом, что он там себе думал. Хромой всегда был себе на уме и сейчас — в особенности.

Еще один пенек зуба полетел на пол. На месте вырванных уже выпирали острые бугорки. Еще четыре сломанных зуба. Если Даллес будет думать дольше, Андрей успеет вырвать их все.

Наконец, Уильям поднял голову и уставился в глаза своему отражению. Он весь как-то расслабился и обмяк, с лица сошла нелепая маска страха. Никто не выглядит гаже труса. Младшенький Даллес все же оказался чуть смелее, чем Андрей изначально ожидал. Теперь осталось понять, что понадобится, чтобы направить в нужное русло старшенького.

Янтарные глаза Даллеса остекленели. Он поднял руки и принялся показывать что-то знаками. Андрей нахмурился:

— Что?

— Даллесы только видят друг друга, но не слышат, — пояснил Иеремия, зачем-то перескочив на английский. Кривую гримасу вдруг сменило почти детское любопытство. — Видящие. И не пытайтесь понять эти жесты — безнадежное дело. Думаю, понадобится некоторое время, чтобы Хью нашел спокойное место, и они поговорили.

Прошло, должно быть, минут пятнадцать. Андрей успел вырвать оставшиеся зубы, наспех оттереть полузасохшую кровь с лица и рук какой-то вышитой салфеткой, нервно расчесать до глубоких царапин висок и сделать несколько кругов по спальне. Даллес не пытался никуда бежать, только сидел, сосредоточено уставившись в зеркало. Перепачканные руки двигались так быстро, что изредка сливались в одно размытое пятно. Иеремия за все это время не сдвинулся с места. Лишь заинтересованность на его лице опять сменилась задумчивостью. Лаковая трость изредка подпрыгивала в его кривых пальцах, тихо ударяясь об пол.

— Я пересказал Хью все, — раздался глухой голос Уильяма. Он выглядел изможденным. — Он… Он отказывается.

Пауза. Даллес будто ждал реакции Андрея, но ее не последовало. Тогда он, обернувшись, сбивчиво продолжил. Глаза у него были такими же стеклянными, и смотрел он куда-то мимо Андрея. Хью явно присутствовал при их разговоре.

— Он говорит, что это может не иметь отношения к основной задаче… Вы же помните, да? Его цель только собрать доказательства агрессии Ордена… возможно, узнать будущие планы. Ему нельзя раскрываться. Сейчас важно не допустить войны… Дипломатия, помните? Он не знает, зачем им может понадобиться Мария. Если это будет нести угрозу нашей основной цели… В общем, он говорил, что вам пока нужно сохранять спокойствие и выслушать эту женщину, чего она хочет… Он говорил, она у них главная… Госпожа Мария заложница, она нужна им, как аргумент в переговорах с вами… Они не причинят ей вреда. Да и что, что в самом деле, он может против них сделать?! Их же там…

Андрей подошел и, ласково ероша волосы, развернул его к зеркалу. От прежнего самоуверенного щеголя мало что осталось. Вместо него в кресле сидел потерянный, дрожащий мальчишка, с заляпанным кровью лицом и растрепанными волосами.

— Их же там… — просипел он.

— Твой брат будет делать то, что я скажу, — вкрадчиво сказал Андрей. Иеремия жадно подался вперед, будто очнувшись от дремы. — Ты заложник. Ты нужен мне, только как аргумент в переговорах с ним. Я не причиню тебе вреда.

Потянув за волосы, он открыл горло с выступающим кадыком. Даллес стиснул зубы. Зубы красивые, ровные. Даже клыки почти не заметны. Андрей провел когтем по его шее.

— Можешь передать своему брату, что на болту я вертел эту вашу миссию, Орден и Совет, понятно? Мне нужен кто-то у них в штабе… кто-то, кто будет докладывать мне о том, что с моей сестрой. Кто-то с той стороны, кто приложит все усилия, чтобы привезти ее ко мне живой и невредимой… Если твой брат не согласен, то его ждет увлекательное наблюдение за тем, как я до самого утра буду потрошить тебя в этом кресле. А начну с трахеи, чтобы ты поменьше орал… А на следующую ночь мы продолжим — и так до тех пор, пока он не согласится… Ведь это никак не помешает вашей миссии, понимаешь? Тебе интересно, как надолго его хватит? Давай… чего ждешь? Он же меня не слышит. Или он по губам читает?

— Предатель, — прохрипел Уильям, глядя куда-то в ту сторону, где стоял Иеремия. Пальцы медленно шевельнулись, складываясь в недвусмысленный жест. — Сколько он тебе заплатил?..

Зеркало расцвело алыми брызгами. Хрипя и корчась, Даллес упал на пол. Поддев когтями под ребра, Андрей снова усадил Уильяма в кресло и развернул лицом к зеркалу. Прошелся по нему уже замызганной салфеткой, стирая кровь.

— А и правда, — он обернулся к Иеремии, облизывая пальцы. — Сколько это я тебе заплатил, что ты не вмешиваешься? Или тебе нравится смотреть на мучения твоего товарища?

Иеремия неопределенно передернул плечами, будто переняв любимый жест Марии. Вместо ответа он, усмехнувшись, спросил:

— Что ты собираешься делать дальше?

— Как только мне удастся убедить Хью мне помогать, поедем в Киев. Ты ведь не злопамятный, надеюсь? — он весело дернул за плечо Уильяма, судорожно пытавшегося ладонями закрыть рану в горле. Его рот открывался и закрывался в безмолвном рыбьем крике. — Если злопамятный, обижайся на брата. Он над тобой издевается, а не я… Что если эта Зильвия делает то же самое с моей Марией?.. Я не могу этого допустить, понимаешь?.. Поэтому втолковывай скорее это все братцу — времени у нас не так уж много.

Глава 2

Киев, ноябрь 1240г.

Тяжелая дверь сотрясалась под ударами. Брань монгол и лязг оружия просачивались сквозь каждую щелочку. Мария с каким-то странным спокойствием поняла: вот он — конец. Скоро двери не выдержат. Рухнут или они, или старый засов, который еще кое-как сдерживал натиск.

— Молитесь! Молитесь, да не увлечет вас враг в свои сети! — раздался зычный бас у царских врат. — Помните, что сказал Господь! Не бойтесь убивающих тело, души же не могущих убить; а бойтесь более Того, Кто может и душу и тело погубить в геенне…

Из двери вылетел тяжелый болт и подкатился к ногам Марии. В зале в одну секунду стало очень тихо. Андрей, свернувшийся калачиком возле нее, поднял голову и сонно зевнул. Он не вполне понимал, что происходит, и Мария подумала, что это к лучшему. Бежать было некуда. Монголы окружили храм со всех сторон.

Она долго смотрела на подсвечник, на котором уже давно не горели свечи. Интересно, его можно было бы использовать вместо оружия? Она могла бы отбиться? Если бы она выскочила из этой зловонной ловушки, то легко могла бы спрятаться где-нибудь в городе, а потом сбежать. Она много раз обдумывала, как спрячется в чьем-нибудь погребе или колодце, а потом, уведя брошенную лошадь, отправиться к материной родне в Галицию… Отцовская родня жила далеко на севере, да и Мария не знала, сможет ли она найти их. Об отцовском прадеде Медведе — или Бьёрне, если на северном наречии — она знала только несколько семейных баек, да еще то, что он был рыжим, будто опаленным огнем.

Этими фантазиями она спасалась долгими бессонными ночами, чаще всего выбрасывая из них Андрея. Плаксивый братишка был скорее обузой в этих героических странствиях, которыми она иногда не гнушалась его развлекать в надежде, что он скорее уснет. Для него Мария их старательно приукрашала схватками с монголами, волками и медведями… Но вот сказочкам пришел конец.

Дверь слетела с петель. Тяжелые сапоги монгол топтали щепки и медные заклепки. Гадкое лающее наречие заполонило воздух, недавно еще звеневший речью киевлян.

Люди замерли. Точно птенцы куропаток, все застыли в надежде, что черная волна прокатится мимо. Мария тоже замерла, прижимая к себе Андрея. Тот молчал, как придушенный мышонок, даже не плакал. Она надеялась, что если они будут молчать, то монголы их не заметят.

Некоторое время так и было. Монголы хватали золоченные подсвечники, подставки для лампадок, хватали ларчики со святынями у алтаря, некоторые принялись отбивать камни у ковчега с мощами в дальнем углу зала… Мария вознесла хвалу Богу. Сейчас они вынесут золото и уйдут. И все кончится… Их оставят в покое. Они смогут уйти домой… Она даже стала понемногу пятиться к выходу, взяв за руку Андрея. Тот, хвала небесам, на цыпочках крался за ней. Они вырвутся и удерут.

Торжествующе пританцовывая, несколько монгол выносили из алтаря чаши и кресты. Блеснул первый луч солнца на украшенном камнями Евангелии. Кто-то из священников — Мария не разглядела кто — возмутился и кинулся к захватчикам, чтобы отнять святыню… Блеснула сабля, окрасив иконы кровью. Тут же рядом жалобно закричала девушка, которую схватили сразу двое монгол. Вмиг началась страшная свалка. Монголы, будто осатанев, хватали ближайших женщин и валили их на пол, воздух наполнили мольбы о помощи, брань, проклятья. Звенели чаши и сабли, где-то свистела плеть. Толпа единым существом рванула к выходу, толкая и топча тех, кто слабее.

Андрея вырвало у нее из рук и потоком отнесло в сторону. Кажется, Мария истошно кричала, пыталась добраться до него сквозь эту круговерть, расталкивая людей локтями. О том, чтобы убежать одной, как она хотела раньше, не было и речи. Ненадолго она потеряла его из виду, а когда нашла…

…Над ним скалой нависал монгол. Мария успела заметить лицо без морщин и шелковые черные волосы, не покрытые шлемом. Монгол шел вперед, радостно и жадно скалясь, и Андрей, упавший от очередного сильного толчка, лишь мешал ему пройти. Плеть взлетела в воздух черной змеей.

Марии показалось, что ей на спину обрушилась тяжелая дубовая балка, выбив из легких воздух. Она мгновенно ослепла и оглохла, рухнув всем весом на Андрея. Весь мир рассыпался мелкими осколками. В одном из них сияет заляпанное кровью лицо архангела Михаила. В другом — по ее телу шарят жадные руки, задирая подол, разрывая сорочку, дергая длинную косу. В третьем — с серебряным звоном сыплются на пол рыбки, которых сделал ей Ярош.

 ***

Глава 2

Москва, октябрь 1939г

— Что с твоими руками? — спросил Андрей. Ему хотелось нарушить молчание.

Иеремия перестал наигрывать… да, кажется, это было что-то из Моцарта. Марии бы понравилась его игра.

— Несчастный случай, — хромой убийца посмотрел на него и улыбнулся. Когда он улыбался, то неизменно щурился. Андрея это раздражало. Так и хотелось ударить его же тростью между глаз, чтобы прекратил ухмыляться. — Госпожа Мария тоже постоянно смотрела на мои руки… И тоже в какой-то момент не выдержала…

— Как же ты можешь играть с такими пальцами?

— Госпожа Мария спросила меня о том же. Я научился играть, уже когда стал молохом. Конечно, если бы я был музыкантом при жизни, мне пришлось бы бросить музыку с такой-то травмой, но…

Еще одна улыбочка. Но Андрей уже не слушал.

Он снова ушел в мысли о Марии. В мысли о том, что может ее больше не увидеть.

Этот дом, все убранство, мебель, сад, даже этот чертов рояль — все существовало для нее. Да что дом! Вся его империя существовала только потому, что он хотел создать для Марии идеальный маленький мирок, где она была бы в безопасности, где могла бы пойти, куда хочет, купить то, что хочет…

Да что империя! Все эти века он жил только ради нее. Если она не вернется… Если она умрет…

Жить ему будет незачем.

Все цвета будто потускнели, звуки стали тише. Ожидая назначенного часа, он слонялся по дому тенью, напоминая самому себе Винцентия. Больше всего ему хотелось войти в комнату Марии, перебрать корешки ее любимых книг, зарыться носом в какую-нибудь сорочку, еще хранящую ее запах… На секунду снова соединиться с ней.

Одна беда, что вся комната Марии просмерделась кровью Уильяма. Пропитанный насквозь коврик Андрей бросил во дворе, но что сделать с заляпанной стеной, столиком и зеркалом в коричневых разводах, он не придумал. Он вовсе не задумывался раньше, куда девается вся грязь. Уборкой занималась Мария? Винцентий? Наташа? Приходящая горничная? Андрея посещала мысль обратить кого-нибудь специально для ухода за домом, но Мария ее отвергла…

Будто морфинист со стажем, он думал только об одном. Хоть бы снова увидеть ее. Хоть бы услышать голос. Удостовериться, что она жива. Мир без нее был ему не нужен.

Ноги сами принесли его к бывшей спальне Наташи, давно превращенной в кладовку. Ящик Пандоры был там. Так Мария называла его. «Потому что надежда всегда остается на дне». просила его выбросить ящик, сжечь. Но Андрею это казалось кощунством. Единственной уступкой стало не хранить его на видном месте.

Спальня Наташи встретила его запахом пыли и засушенных роз. И кучами хлама: каких-то коробок со старыми вещами, с подшивками газет и журналов, со старыми красками Винцентия… Посреди комнаты стоял старый мольберт без одной ножки. Рулонами лежали свернутые холсты с неудавшимися картинами.

Пробираясь сквозь кучи хлама, Андрей добрался до кровати, сел на пол и откинул посеревшее от пыли когда-то розовое одеяло. Трясущимися руками он вытащил тяжелый ларец на замке. Новый, резной, пару лет назад сделанный под заказ. До этого Ящиком Пандоры служил самодельный короб из худо-бедно оструганных досок. И десяток его более древних собратьев. А до этого — кусок старого халата Марии, пропитанный кровью. Остальная его часть стала последним прибежищем для последнего из Медведей. Отвратительного плода связи с монгольским отродьем.

Он не сразу решился прикоснуться к серо-коричневой ткани, в которую были замотаны его святыни. Ткань тоже была новой. Он специально нашел ту, что была похожа на старый халат Марии.

Внутри лежали две косы. Темные с серебристыми нитями. Под ворохом волос пряталась рукоять сабли. Той самой, которая срубила голову монгола. Андрей долго не мог с ней расстаться. Даже когда клинок переломился спустя полсотни лет, он сохранил рукоять с куском лезвия.

Он перебирал пальцами косы, так и не истлевшие за шесть веков. Возможно потому, что Мария срезала их уже после того, как испила крови Волчьего Пастыря. А возможно, была и другая причина. Андрей никогда не задумывался. Он нащупал саблю и вытащил ее.

Руки привычно легли на рукоять. Короткая, для одной руки. Но в тот раз он держал ее двумя. В голове тогда крутилась только одна мысль: «ударить той стороной».

 

…Монгол тогда вернулся из похода, который затянулся более, чем на полгода. Последняя беременность едва не доконала Марию. Где-то за три месяца до случившегося она могла встать с кучи тряпья и сена, служивших постелью, только по нужде, а потом не могла уже встать вовсе. Андрей кормил ее, мыл, постоянно выпрашивал у знахарки Керме какие-то отвары, которые должны были прибавить Марии сил.

…Однако в какой-то момент ей стало легче. Она начала понемногу округляться, перестала спать сутками или безучастно смотреть на свод юрты, покорно принимая по нескольку ложек пищи или горького отвара. Андрей ликовал и непрестанно благодарил Бога — до этого все шесть лет Всевышнему доставались одни лишь проклятья и хула.

…Но потом вернулся монгол. И первым делом решил проведать любимую рабыню. Что именно случилось тогда, Андрей не знал. Но когда он ворвался в юрту, услышав крик, то увидел лежавшую у ног монгола Марию. И увидел брошенные у входа плащ и ножны с саблей. В следующий миг обнаженная сабля была в его руках, а в следующий — голова монгола лежала на земле. Отсек одним ударом, хотя прежде даже не брал сабель в руки…

…Тогда он тоже возблагодарил Бога. И потом, когда смог незаметно увести одного из скакунов под покровом той страшной ночи до того, как хватились монгола. И потом, когда смог увезти Марию на этом скакуне… И когда смог справиться с погоней… И когда в окрестных лесах он встретил того, кого звали Волчьим Пастырем… Того, без кого Марию бы не спас даже Бог…

 

Очертания рукояти расплылись и потекли, как свежая картина, на которую плеснули водой. Андрей почувствовал, как по щекам бегут холодные и липкие дорожки. Мария шутила, что все слезы он истратил в детстве и поэтому больше никогда не плакал. Даже когда узнал о смерти Ефрема. Даже когда убил Винцентия.

Он прикусил палец острыми зубами. Если она умрет…

Отчаянье и беспомощность захлестнули его волной. И так же отступили. Андрей положил рукоять на подушку срезанных кос, прикрыл сверху тканью и утер щеки. И захлопнул крышку. Прошло достаточно времени, чтобы и надежда успела покинуть Ящик.

Оставалось еще несколько дел. Несложных, но требующих времени. Андрей еще раз мысленно прокрутил их в голове, пробираясь к выходу из спальни через горы хлама.

Дождаться мастера, который починит телефон. Нужно было еще раз поговорить с Зильвией. Потребовать доказательств, что Мария жива, убедить в том, что он заглотил наживку и будет играть по ее правилам.

Следом нужно было дождаться помощи от человеческих союзников. Им нужен был транспорт до Киева. Транспорт, возможно, документы. Деньги у Андрея были.

А из Киева нужно было беспрепятственно попасть в Варшаву. Без задержек, без проволочек… И нужны были союзники. Иеремии и младшего Даллеса было недостаточно.

Хромой убийца так и сидел за роялем. Вместо Моцарта он теперь наигрывал партию из фортепианного концерта Шопена. Концерт номер 2, фа минор. Столь же безупречно, как и Моцарт, и «Танец смерти». Мария была бы в восторге. Благодаря ей, Андрей хорошо разбирался в музыке, но сам, по ее словам, играл просто безобразно. Агрессивно, жестко, портил своей игрой практически каждое произведение. Андрей отшучивался, отмахивался, но от своих «импровизаций» не отказывался. Несчетное количество ночей они провели у этого рояля, споря насчет музыки, наигрывая друг другу те или иные отрывки, пытаясь показать свое виденье того или иного произведения. Пожалуй… да, Иеремия играл все безупречно, но до ужаса правильно и скучно. Андрей присел на диван и снова уставился на белые кривые пальцы.

— Я думаю, что не стоит чинить телефон.

Иеремия остановился и повернулся к Андрею.

— Просто подсказка, — добавил он, улыбнувшись.

— И почему?

— Очевидно, что Зильвия хочет диктовать вам какие-то условия. Стоит посмотреть, что будет, если, условно говоря, забрать у нее вожжи.

Андрей недоверчиво скривился.

— Жить вашей сестре или нет, она решит сама, независимо от наших действий. Пока она жива. Хью передал, что одна из подвальных комнат в доме стала тщательно охраняться, якобы под предлогом того, что там находятся ценности для казны Ордена. При этом один из членов Ордена практически в открытую бахвалится тем, как он смог незаметно похитить и вывезти госпожу Марию. Очевидно, что труп никто охранять не будет… Она предмет для торга, верно? Уникальный и нужный только вам. Но и у вас есть что-то, что позарез нужно ей, иначе она не пошла бы на такое рискованное дело. А тот, кто берет торги в свои руки, — Иеремия развел свои, поигрывая ладонями, как чашами весов, — тот и получает наибольшую выгоду.

— Не рассуждай о моей сестре, как о куске говядины.

— В данном случае, она куском говядины и выступает… Пока она в плену.

Возможно, в доводах Иеремии и был смысл, но Андрей пока не понимал его. Начал он слишком издалека. Оставалось только надеяться, что хромого не занесет совсем уж в какие-то дебри.

Его молчание Иеремия истолковал, как приглашение продолжить, и заговорил снова. Уже медленнее и перейдя на английский, видно, чтобы было легче:

— Нужно выдернуть у нее вожжи… Если будет работать телефон, во-первых, она всегда будет знать, где вы. У телефона или нет. Вы просто не сможете уехать — она тут же заподозрит неладное, — он задумчиво загнул один палец, а затем — и второй. — Во-вторых, все пойдет не по плану, это заставит ее делать ошибки…

— Которые могут стоить жизни моей сестре, — закончил Андрей за него, недобро щурясь. На лице Иеремии впервые проступило что-то похожее на раздражение. — Я все пытаюсь понять, хочешь ты мне помочь или наоборот — помешать. Иногда мне кажется первое, но вот сейчас — второе. Возможно, мне стоит перекупить твой заказ, поскольку от тебя явно есть толк. Но вот уверенности, что тебе и твоим советам можно доверять, у меня нет. Сейчас мне больше кажется, что ты хочешь чужими руками убрать Марию и меня, чтобы мы не мешали тебе и Даллесам выполнять заказ Совета.

Выражение лица Иеремии снова стало добродушным и умиротворенным. Он покрутил в пальцах трость — только сейчас Андрей заметил, что набалдашник трости выполнен в виде резной орлиной головы.

— Происходящее сейчас вполне в интересах Совета. Как и моя помощь вам, — спокойно пояснил Иеремия, постукивая ногтем по клюву орла. На пальце жирно поблескивал золотой перстень с лягушкой. — Только Даллесы этого не понимают. Талантливые ребята, но талантливые, как исполнители. Хью следует каждой запятой в инструкции, выданной ему, Уильям повторяет. Они неспособны увидеть всю картину. Я подозревал, что настоящая цель Ордена — это не Польша или Украина. Или весь Советский союз. Нет, тут что-то еще, и мои подозрения усилились с похищением госпожи Марии…

— Орден давно хочет развязать войну, это же очевидно, — хрипло пролаял Даллес, появившись в дверном проеме. Он все еще ходил с горлом, перемотанным побуревшим полотенцем, но уже мог говорить. К сожалению Андрея.

Уильям зло смотрел на них, скрестив руки на груди. Андрей не удержался и похлопал по дивану рядом с собой:

— Уилли, садись, не стой там.

Скрип его зубов был слышен даже сюда. Даллес старательно избегал его, стараясь держаться как можно дальше. И стал носить за поясом револьвер с длинным дулом. Андрея это развлекало даже в такой далеко не веселый момент.

— Уилли, кто же так войны развязывает? — снисходительно сказал он. — Хотели бы войны — напали бы первыми.

— Да голову они всем морочат…

— Но не с целью развязать войну, — перебил его Иеремия. — Ты уже начинаешь думать, но немного не в ту сторону. Не всегда агрессия означает начало военных действий и желание устроить бойню. Совет все еще мнется и не решается действовать. Безликий рассчитывает именно на это, на то, что Совет Девяти Лордов боится и не хочет войны… Но очевидно же, что Ордену в прямых столкновениях не выстоять. У них только и есть, что пушечное мясо да безмозглые химеры, которыми они сами не в состоянии управлять. Пускают пыль глаза они не хуже Германии на последней Олимпиаде, а на деле — пшик. Молохи с дарами сами в состоянии о себе позаботиться. Им нет никакого проку вступать в Орден, сам должен понимать. А звероподобные уроды и лишенные даров бродяги, которые ради крова и денег к ним примыкают, не противники ни мне, ни ему, — он махнул рукой в сторону Андрея, — ни даже тебе.

Их спор прервал звонок в дверь. Пришел монтер, чтобы установить новый аппарат. Иеремия вопросительно посмотрел на Андрея, ожидая его решения. К собственному удивлению он заколебался. Интересно, что бы ему посоветовал Винцентий?

— Сколько мне нужно тебе заплатить, чтобы ты сказал мне правду? — нервно спросил он. Хромой усмехнулся:

— Спасти вашу сестру, не снисходя к переговорам с Зильвией, уже входит в мои интересы. Вы должны помнить, что я представляю не Совет, а гильдию убийц. Йотуну интересно не поддержать Совет, а угомонить Безликого. Чтобы понять его планы, нужно нарушить их ход, заставить исполнителей ошибаться. Если мы будем играть им на руку, то ничего не узнаем. Да и… Я сам полагаю, что на, хм, переговоры с Зильвией у вас свои планы… — его глаза странно сверкнули. — Ждите посланника с письмом от нее, он-то найдет вас хоть здесь, хоть в Киеве. Заодно расспросите обо всем, что он видел… А видел он побольше Хью, уж поверьте.

И Андрей… согласился. Оставался еще один важный звонок, но его можно было сделать и из телефонной будки.

 

— Мне кажется, я тебя знаю… — сев в машину, Андрей задумчиво пощелкал пальцами. — Лицо знакомое. Ты ведь не новенький?

Этих комиссаров, которые служили передаточными звеньями между верхушкой компартии и Андреем, сменилось уже несколько штук. Имени первого он не помнил. Помнил только, что он был низкорослым, лысеющим и всюду совал свой нос. У следующего была фамилия Морозов, он был высоким и с пышной шевелюрой, но нос совал во все точно так же. А третий…

— Илья Федорович. Сергиенко, — напомнил комиссар, слегка хмурясь. Его порой коробило, что юный с виду Андрей обращался к нему на «ты».

— Точно! У тебя раньше были… усы, кажется.

— Пришлось сбрить. Жене не нравилось, — говорил он обо всем сухо и кратко. Этот комиссар нравился Андрею больше всего за патологическое безразличие к происходящему вокруг. Он, кажется, не удивился бы, даже если бы ему явилось целое ангельское войско. Даже когда Андрей демонстративно ковырялся в зубах, комиссар мог равнодушно обсуждать погоду или последний съезд ЦК КПСС.

Сергиенко завел старенькую машину. Андрей проводил взглядом все более удалявшийся дом. Он казался пустым и мертвым, несмотря даже на заново высаженный сад. В окне мелькнуло чье-то лицо. Нельзя было сказать, что ему легко пришлось решение оставить гостей одних в доме, но выбора не было.

— Ваш запрос был принят. Товарищ Сталин не слишком доволен вашим отъездом во время переговоров с Финляндией, но все же он дал положительный ответ… Понадобится некоторое время, но, возможно, уже следующей ночью вы сможете уехать. Вам ведь нужны не просто билеты на поезд.

— Да, нам нужен целый вагон. Чтобы никто не мешал. Не бродил. Выезд ночью. Сойти мы тоже должны ночью, — Андрей еще раз отрывисто повторял условия. Он не мог ждать. Каждый день, каждый час были на счету. — И из Киева нужен будет поезд на Варшаву. По первому требованию. Никаких проверок на границах.

Сергиенко только кивал. Они остановились на светофоре.

— Там сзади папка.

Андрей схватил ее и принялся распутывать завязки.

— Транспорт будет. Что-то еще? Документы?

— Да не нужны документы, если проверок не будет, — он, наконец, разорвал веревочки и достал несколько прошитых листков. Прошитых пачек было всего две. В одной список имен, в другой — что-то похожее на отчет. — Хотя, если успеют, пусть делают… Это моя плата? Я еще легко отделался, да?

Он рассмеялся, оскалив зубы. Комиссар был все также невозмутим, но в темных глазах, будто впервые, появились какие-то эмоции.

— Что тут у нас? Список неугодных советской власти… Расстрелять, наверное, нет оснований. Удалось накопать максимум на ссылку. Ничего себе вы их собрали. Больше тридцати фамилий. Как повезете?

— Поездом на Норильск. Отдельным вагоном.

— Товарняком? Понятно. Посуда есть?

— Там сзади…

За окнами автомобиля гудел город. Сверкали витрины магазинов.

Андрей прокусил палец и прижал к горлышку жестяной фляжки, выжимая кровь.

— Подмешаете в воду. Разбавляйте побольше, не жалейте. Просто, чтобы остался привкус у воды. Этого будет достаточно, — приходилось следить, чтобы ранка не затягивалась. На всю кабину воняло горькой гнилью, запаха которой комиссар не слышал. — На обращение уйдет три дня… четыре при такой дозировке….

— Но что если… Они будут опасны?

— Не будут. С твоим предшественником мы пробовали такое неоднократно. После обращения никто не опасен. Вряд ли они даже успеют понять, что случилось. Только отдраивать вагон долго будете.

Комиссар опал с лица. Андрей, наконец, закрутил пробку и пояснил:

— От них не останется даже пепла. Но все эти три-четыре дня их будет тошнить, да и обгадят они там все.

— Это происходит… так? — кажется, это был первый раз, когда комиссар проявил какой-либо интерес к его природе. Андрей раньше не задавался вопросом, что Сергиенко думал о нем, догадывался ли, что есть и другие такие же.

— Смерть никогда не происходит красиво.

Бросив фляжку на заднее кресло. Андрей переключился на оставшиеся документы. Краем глаза он видел, как Сергиенко незаметно обтирает лоб ладонью. Кажется, его взволновало это сравнение.

— И… у вас так было?

— Из кустов не вылезал, — подтвердил Андрей, уткнувшись в документы. Машину трясло, и ему было тяжело следить за текстом. — Останови-ка, мне неудобно на ходу читать.

Похоже, это был отчет со строительства новой станции метро. К нему был подшит отчет милиции с места происшествия. Жалобы строителей на то, что по ночам в туннеле мелькают странные тени. Позавчера пропал один из строителей, который задержался после смены. Сегодня нашли растерзанное тело еще одного.

— Так уж вышло, что я сам собирался вам звонить, когда мне этот отчет дали. Видите, красная маркировка?

— Вижу. Сам говорил их ставить, если будут проблемы в метро. Далась вам эта дрянь. Так глубоко землю рыть. Зачем это нужно? Вот и дорылись, — Андрей не скрывал своего раздражения. Он всячески старался препятствовать проекту метро, но его никто не слушал. Нельзя было копать землю прямо над туннелями извергов. — Наверняка еще дорылись до какого-то хода? Да, вижу, что дорылись.

Не раз Андрея мучили кошмары. Черная река тварей, которых не мог породить ни один извращенный разум, вырывалась потоком из станций метро, затопляла улицы, разрывала всех, кто попадался им на пути. Он сражался с ними, но поток не кончался… Никто не знал, сколько химер сбежало под землю после смерти Тристана — лидера извергов — возможно, их там были десятки, сотни тысяч. Сеть туннелей извергов расползлась от Днепра и до Урала и могла легко вместить их всех.

К счастью, «красные маркировки» появлялись крайне редко.

— Нужно выяснить, что это. Оправдана ли красная маркировка, — сказал Сергиенко с осторожностью, видя реакцию Андрея. — Если оправдана, то ликвидировать опасность.

Первой реакцией было отказаться. Он мог пострадать. Если с ним что-то случится, как он сможет помочь Марии? Зильвия Кох где-то далеко смеялась, скаля белые зубы. Неужели он превратился в труса? Раньше он не боялся так этих безмозглых тварей.

— Езжай скорее, — буркнул он. — У меня не так много времени.

Верно, времени было в обрез.

На уже достроенной станции и у входа в туннель было пусто. Ни людей, ни строительных инструментов. Вход на станцию перекрыт табличкой «хода нет». На всякий случай забрав у Сергиенко спички, Андрей пошел по недостроенным путям. Линии для освещения работали с перебоями, изредка вспыхивая, как лампа в квартире Наташи. В этих вспышках ему мерещились пятна крови, хотя тело было найдено намного дальше. У входа в туннель извергов.

Он не чувствовал запаха химеры, хотя от них обычно несло гнилой кровью, как и от молохов. В туннеле гулял такой ветер, что хлопали тяжелые полы кожаного пальто. Но кроме ветра Андрей ничего не слышал. Неужто, химера насытилась и удрала в туннель? Тогда ее можно будет поджидать месяцами. Этим тварям кровь была практически не нужна. И никакая сила не заставила бы Андрея уйти в туннель извергов дальше, чем на двадцать метров.

От удара носком сапога по рельсам, бряцая, прокатился стальной прут. Неплохая мысль. Андрей поднял прут и пошел дальше, волоча его за собой. Шума было предостаточно, чтобы заинтересовать эту тварь. Но она не показалась до тех пор, пока он не дошел до туннеля. Ее туннеля.

Очертания черной дыры, даже, скорее, ниши в стене. Свет ламп сюда уже почти не доходил. А в самом туннеле он даже своей руки не разглядел бы. Пришлось бы полагаться только на слух и обоняние. Или спички комиссара.

Он подошел к дыре почти вплотную, всматриваясь в непроглядную тьму. Такой животный страх давно был ему непривычен. Страх за Марию отдавал яростью и вожделением. А так он боялся лишь монгола первые несколько лет. Пока страх не сменился ненавистью. Сейчас же девятилетний он будто снова смотрел в его глаза — такие же черные, как этот туннель.

Чиркнула спичка.

То, что было потом, случилось слишком быстро. Он схватился с химерой, тенью выскочившей из туннеля, и повалил ее на рельсы. Химера валяла и таскала его по стенам, пытаясь сбросить. Ему удалось удержаться и не дать себя укусить или оцарапать. Обвив ногами ее шею, он вонзил когти прямо в треснувшие кости черепа. Такие же хрупкие, как у человека. Раздавить череп химеры ему удалось очень быстро.

Сергиенко начал медленно сползать по колонне, увидев тело, которое Андрей выволок на недостроенную платформу.

Химера напоминала странного зверя с волчьей головой, от которой мало что осталось, и раздвоенным гибким телом. Из-под мохнатого брюха торчали лапы с человеческими кистями. Андрей, присев, осторожно вытянул одну из лап и, щурясь, стал осматривать когти.

— Подходи, комиссар, не бойся… Она уже не кусается.

— Что это?

— Это коренные жители метро, — Андрей сам улыбнулся своей шутке.

Сергиенко вернул на лицо прежнее невозмутимое выражение и бочком подошел ближе к химере. Должно быть, подыскал рациональный довод, который мог его в достаточной степени успокоить. Все люди делали так.

— Посвети спичкой… Ага, только не слишком близко, а то вспыхнет.

Пляшущее пятно света помогло лучше разглядеть тонкие желобки на когтях. Андрей тут же бросил лапу и поспешно осмотрел ладони — не оцарапался ли? Сергиенко отскочил в сторону, выронив спичку и выругавшись.

— Еще одну… теперь поближе к морде.

Отважному комиссару пришлось собрать в кучу всю смелость, чтобы пододвинуться ближе к оскаленной пасти.

— Что вы делаете?

— Тебе же нужно предоставить виновника торжества, ведь так? Мне же нужен поезд, так? Значит, нельзя дать повод думать, что я профилонил…

Зубы оказались обычными. Без яда. Вблизи морда химеры еще сильнее напоминала волчью. Даже уцелевший глаз был желтым с черными уголками. Это была первая химера, которую Андрей видел вблизи. После побоища у логова извергов химеры разбежались. А тех, что попадались ему раньше, он предпочитал не разглядывать. Какой же была фантазия у извергов! Казалось, тот, кто делал «кокон» не погнушался слепить воедино, как минимум, троих или четверых существ. В Ордене химеры были другого толка. Менее звероподобные, попадались даже разумные — именно ради этого их плодили в таком количестве. Но чаще всего выходили такие же безмозглые звери, как у извергов.

Андрей провел ладонью по залитому кровью меху на морде и сунул руку в пасть, выдергивая один из зубов. Жаль, что он не нашел в оборотнях таких же союзников, как Орден — в химерах. Оборотни слишком долго растут и слишком легко умирают, но если… все сделать правильно, то для молохов они будут опаснее любых химер…

Волчья голова сталкивала его к одной и той же мысли… Возможно, он все же сможет спасти Марию…

Мало ли я натворил ради тебя? Неужели ты толкнешь меня к еще одному греху?

— Андрей Николаевич?

Голос комиссара доносился как из бочки. Андрей перевел взгляд с оскаленной морды на клык у себя на ладони… потом на комиссара. Его мысли крутились вокруг того шанса… Как с Матвеем. Один человек, который переломил ход событий. Встряхнув головой, Андрей протянул комиссару клык.

— Спрячешь в ящик или в тряпки. На солнце сгорит вмиг. Дай-ка спички.

Огненная точка упала на мохнатую спину химеры, и шерсть вспыхнула, как промасленная газета. Не так, как тлеет шерсть или волосы. Заполыхал настоящий костер, перекинувшись даже на кровавую полосу на платформе.

— И следа не останется, — Андрей, не мигая, смотрел на пламя. — Отвези-ка меня в еще одно место, комиссар.

 

Дверь долго не открывали. Андрей стучал так громко, что выглянула даже соседка — дурно пахнущая старуха в выцветшем халате — и тут же спряталась, увидев комиссара. Громко защелкали замки, на которые она поспешно заперлась. Когда она начала неразборчиво бубнить что-то, Андрей ощутил неприятный стылый холод вдоль позвоночника и, не сдержавшись, заорал:

— Иди спать, старая дура.

Комиссар странно на него посмотрел, но ничего не сказал. Холод расползался дальше, мурашками, казалось, покрывались даже внутренности, гудело в голове. Андрей стиснул зубы и поежился, растирая плечи. Пока старой кошелке не надоест молиться перед воображаемым арестом, это не прекратится. Силы понемногу вытекали из него, как из разбитой чашки. Оставалось надеяться, что это продлится недолго. Люди иногда чрезмерно увлекаются общением с Создателем.

Он стукнул в дверь еще пару раз и устало привалился к косяку. Возможно, вместо Веры следовало взять эту особо усердную бабку? А ведь это она его только краем зацепила… Комиссар задумчиво чистил ногти. Наконец, у Бестужевых кто-то зашаркал, и дверь приоткрылась. В щели виднелись только сонно прищуренный глаз, нежная персиковая щека и темный локон.

— Андрей… Что ты тут делаешь? Все спят уже, — хриплый шепот Веры напомнил ему голос Марии. Даже в груди что-то сжалось. На эту секунду, что он обознался, внутри снова полыхнул знакомый жар, прогнав озноб и накатившую усталость. Он почти увидел, как толкает дверь и прижимает к себе Марию. Почти почувствовал горький вкус израненных его зубами губ… Но дверь открылась шире и наваждение тут же спало. Вера посторонилась, и он переступил через порог. Комиссар мышью скользнул следом.

— Что-то случилось? Почему ты… вы… так поздно? — она растеряно приглаживала стоявшие дыбом кудряшки. Стрелки на часах в коридоре показывали пол-первого ночи. Андрей не сразу вспомнил, зачем он тут. Его глаза жадно ощупывали Веру с ног до головы, выискивая сходство с сестрой. Откуда взялось то наваждение?

— Собирайся, — хрипло сказал он. — Поедешь со мной в Киев.

В коридоре неожиданно стало светло и шумно. Ваня дернул за шнур светильника и, радостно щебеча, повис у него на ноге. Андрей разобрал только «Киев, мы едем в Киев» и «Не надо в школу». Из своей спальни выползла и зевавшая Нина. Увидев комиссара, она испуганно ойкнула и тут же вся подобралась. Вера же только стояла и удивленно хлопала ресницами.

— Как Киев… Зачем? Я не могу завтра… Завтра школьные соревнования по волейболу. Я готовилась…

— Да проходите же, не стойте в прихожей, — затарахтела Нина. Она потащила комиссара на кухню. — Чай будете? Есть печенье, правда, позавчерашнее… Ванька, иди в кровать. Чего ты, вообще, вскочил? И надень халат, Веруня! Титьки до пупа вывалила. Чужие люди в доме! Да проходите, проходите на кухню. Можете не разуваться.

Как-то в одночасье все расползлись по углам. Сергиенко ушел с Ниной на кухню, где тут же загремел чайник, и зашумела газом плита. Ваня, громко шлепая босыми пятками, закрылся у себя в спальне, но Андрей все равно слышал его шумное дыхание под дверью. В прихожей остались только Вера и Андрей.

Смутившись, она одернула сорочку и скрестила руки на груди. «Титьки до пупа» выступали под белой тканью двумя небольшими холмиками.

— Пойдемте, сядем куда-нибудь… Пойдемте в гостиную.

— Некогда. Пакуй вещи. Поезд будет либо сегодня, либо завтра вечером. Все, что нужно, объясню позже.

— Но…

— Час на сборы, — отрезал Андрей, посмотрев на часы.

Глава 3

Варшава, октябрь 1939г.

— …На самом деле, подкрасться было просто. Легче, чем мне казалось. Они там совсем расслабились в этой своей России. Думаю, у нее даже оружия не было. Но самое сложное было после. Сами думайте! Ну, оглушил я ее, ну, гвоздь вогнал в голову, не отходя далеко… А потом? Вы задумывались, как было потом? — Антонию казалось, что он слышал эту историю уже раз пять или шесть. В отличие от него, остальным это было только в удовольствие. Сержант каждый раз собирал себе компанию благодарных слушателей, частенько одних и тех же. Причем их не смущало то, что детали рассказа нередко менялись, чтобы история вышла более захватывающей.

Антоний незаметно подошел к сержанту со спины. Тот настолько увлекся, что даже не услышал стука костылей.

— …Была настоящая погоня! Мне пришлось украсть машину и ехать так до самой белоруской границы. Причем я должен был это успеть до восхода солнца!

Остальные картежники притихли: Ханс, Ландовский, двое венгров, которых Антоний не отличал друг от друга, и румын Симон Ионеску. «Карточный клуб» располагался в подвале, как раз по соседству с виновницей этой истории, поскольку Ада не одобряла азартных игр. Сам он пришел сыграть пару партий в покер и пощипать хотя бы венгров, которые еще не знали, как он умело прячет карты в рукавах. Но не в меру болтливый сержант слегка изменил его планы.

Кашлянув, Антоний, наконец, привлек его внимание. Юрген вскочил, вытянувшись по струночке.

— Пройдемся?

Поднимался по лестнице Антоний с куда большим трудом, чем спускался. Без свидетелей он лишь слегка опирался на костыли — в основном, на сломанную ногу, чтобы меньше ныла. Но в присутствии Юргена или еще кого приходилось валиться на них всем весом, старательно морщась, кряхтя и шаркая. Ада бы не простила ему выздоровления через пару дней после возвращения сержанта.

— Ты бы поаккуратнее, что ли, трепался… Наша гостья все слышит, — проворчал Антоний.

— Да и пусть…

— Не понимаешь или как? Меньше она услышит, меньше проблем будет… при отступлении, — если Ада не рассматривала такие варианты, то он сам только о них и думал. — И вообще, что ж ты врёшь столько? Нет, я конечно тоже люблю это дело. Ну, знаешь, приукрасить немножко. Если бы я рассказывал про Жеводанского Зверя все, как было, вряд ли я бы стал таким популярным.

Сержант помог ему подняться на последних ступеньках и открыл дверь. Холл сейчас мало отличался от подвала. Такой же темный, такой же воняющий затхлостью. Мраморный пол давно покрылся какими-то пятнами и грязью, ковры на лестнице запылились. Картины и статуи все снесли в хранилище. От былой красоты осталось только высоченное окно на площадке между первым и вторым этажом. Лунный свет, падая сквозь кусочки цветных стекол, раскрашивал холл пестрой мозаикой.

Несмотря на запустение, в холле постоянно толпились солдаты. Делились новостями, обменивались какими-то безделушками, слонялись без дела, курили, посыпая пеплом пол. В углу у давно потухшего камина — Ада считала свет слабостью смертных и «мяса» — часто собирались любители музыки. Найденная Ландовским гитара гуляла, в основном, по кругу между Евой, Шипом и сержантом венгров Иштваном, но иногда осмеливался за нее взяться и кто-то еще. Сейчас драл глотку какой-то незнакомый Антонию парнишка не то из венгров, не то из румын. Их он тоже не особо различал, запоминал только тех, кто знал немецкий.

— Так почему же… — снова начал Юрген.

— Да врать в меру надо, иначе не поверят, — Антоний добрел до одного из диванов, уже обтоптанного чьими-то сапогами, и сел. Сержант достал сигареты. — Вот что это за басни про погоню?

— Так ведь если я буду все рассказывать, как было — это же не будет интересно. Ну, выследил я ее одну в городе, ну, подкрался, ну, дал по голове… Она пролежала всю дорогу с заточкой в голове, а я только звонил связным, менял поезда, паспорта и парики… Сами же говорите, что приукрасить можно.

На самом деле, было трудно признать, что Антония раздражали не враки и не невиданная доселе самоуверенность Юргена, которому явно нравилось чувствовать себя новым героем. У него даже осанка изменилась. Нет, его раздражало то, что сержант справился. Выпустив изо рта дым, Антоний украдкой рассматривал его, недоумевая — как… Как все же этот болван смог совладать с древним молохом? Он должен был погибнуть. Антоний и так, и эдак прокручивал все в голове, но понять, как это вышло, не мог.

— Расскажи мне подробнее, что реально произошло. Как ты все-таки справился? Признайся, тебе ведь кто-то помогал, — вкрадчиво сказал Антоний, стряхивая пепел на пол.

— Да нет, правда, я почти все сам сделал… Нет, конечно, без связных я бы сам не справился… Даже смешно, да? Сколько в этом деле от людей зависло. А так мне только Ева подсказала…

— Подсказала что?

Юрген откинулся на спинку дивана и немного смущенно ответил:

— Она обратила внимание, что наш запах сильнее, когда мы только поели. Я нарочно попостился всю дорогу до Москвы. Действительно, пахло уже не так сильно. Потом в гостинице долго в воде лежал, почти сутки, чтобы остатки запаха ушли. Ну, и взял потом у связного одежду, которую до этого человек носил… Понимаете? Я полностью замаскировался. Никто бы не понял, что в городе чужой молох.

— Да, а схватил ты ее как? Как врасплох застал? — с нетерпением спросил Антоний. Идея с запахом казалась ему немного дурацкой, ему слабо верилось, что только это помогло.

— На лавке она сидела и читала что-то. Я ее легко выследил. Поздняя ночь была, какая-то площадь. Вообще, ни души. Она меня не услышала или не заинтересовалась. Подкрался и воткнул ей заточку прямо в затылок. Тут же она и упала… А связные неподалеку с машиной ждали. Вывезли ее в другое место — не в гостиницу мою, а в квартиру какую-то… Нет. Я действительно трясся все эти несколько дней. Сидел там безвылазно.

— Ладно, — Антоний отмахнулся. — Лучше про погони рассказывай. Это действительно скука смертная.

 

Осиновые «бусы» туго охватывали шею Медведицы, как терновый венец охватывал лоб Христа. Только их сплели не из терна, а из толстой колючей проволоки. Нанизанные между шипами кусочки осины издали не бросались в глаза. Она пыталась обмотать «бусы» разорванным на лохмотья низом платья, но безуспешно. Кровь из мелких ранок марала когда-то светлый воротничок, прикосновение осины не давало им заживать.

Проклятое дерево. По спине и хвосту Антония пробежала дрожь, вздыбливая шерсть.

То ли «бусы» совсем вытянули из нее силы, то ли она всегда была такой, но Медведица напоминала, скорее, чучело птицы. Запах гнилой крови стоял в воздухе. Запавшие глаза тускло поблескивали, как две стекляшки.

Она сидела неподвижно, сложив худые руки на коленях. Вся ее фигура тонула в пледе, который она набросила на плечи. Антонию стало не по себе. Неужели «бусы» делали ее такой… мертвой? Они могли сожрать с ее лица все краски, могли оставить тени под глазами и воспаленную красноту на веках… Но почему, чем дольше, тем сильнее ему казалось, что он видит тонкую маску, кое-как натянутую на морду какой-то жуткой твари? На лице Марии не отпечатались даже первые морщины, но молодой она не казалась.

Или все древние молохи были такими? Признаться, Антоний их и не видел, лишь раз в жизни на Ночи Посвящения. И то, предпочитал отводить глаза.

Он чувствовал себя как-то глупо, покачиваясь у двери на своих костылях. Впервые не знал, о чем говорить. За дверью мурлыкал себе под нос песенку очередной венгр, которого назначила Ада. Антоний не видел смысла в охране — сбежать пленница все равно бы не смогла. С «бусами» на шее она никогда не сломала бы дверь. И не смогла бы совладать даже с обычным человеком, не то, что с кем-то из молохов. Незамысловатое орудие эти «бусы», но немертвым оно заменяло самые прочные цепи.

Охранник бы все равно не понял, о чем они говорили, но Антоний молчал. Без «стены звука», которую ему не удалось незаметно утащить у Ады, их могли подслушать. Не венгр, так кто-то еще. А тут еще сама Медведица со своим пустым непроницаемым лицом. Сможет ли он расположить ее к себе? Боялась она его сейчас? Или ненавидела?

Неподвижная куча тряпья, а в ней — лишь маска и руки, будто птичьи лапы.

Антоний сделал шаг вперед, опуская руку в карман. Мария даже не моргнула. Потными пальцами он нащупал в кармане кулон, который сам же сорвал с ее шеи, и клочок бумажки.

— Я подумал, это нужно вам вернуть, — сказал он, протягивая ей кулон и записку на раскрытой ладони и стараясь улыбнуться. — Вы потеряли… Вы понимаете меня? Говорите по-немецки?

— Да, — хрипло каркнула Мария, облизывая потрескавшиеся губы.

Будто боясь, что Антоний отберет вещицу назад, она поспешно застегнула цепочку. Лишь убедившись, что она никуда не денется, соизволила посмотреть на записку. С помощью Евы, знавшей русский, Антоний накарябал там одно слово. «Друг».

 

«…Все изменения в организме молохов происходят постепенно. Первый этап занимает трое суток. Второй — три года. За это время полностью перестраиваются все системы жизнеобеспечения. Самые серьезные изменения касаются органов пищеварения. Постепенно подвергаются некрозу печень, селезенка и все пищеварительные железы, в то время, как желудок постепенно увеличивается в размерах. Кишечник более не принимает участия в процессе пищеварения, но выступает, как хранилище крови (которая постепенно сворачивается до желеобразного состояния), с годами увеличиваясь в размерах и сегментируясь», — Антоний, скрипя зубами, перевернул еще страничку. Последняя брошюрка Твардовского оказалась чем-то, вроде дневника, который был посвящен отчасти каким-то пространным измышлениям, отчасти — анатомическим записям и довольно отталкивающим зарисовкам. Он надеялся найти что-нибудь, что касалось древних молохов. И, что греха таить, попробовать нащупать след жида.

Вдоль полей шла запись: «Возможности практически изучить анатомию молоха старше пятисот лет пока не предвидится. Исходя из тенденции всех процессов, я предполагаю, что к определенному возрасту должны полностью исчезнуть (как?) за ненадобностью все органы, кроме сердца (которое значительно увеличивается в размерах), желудка и кишечника (которые, фактически, выполняют функцию хранилища крови). Легкие за исчезновением потребности в кислороде уменьшаются до минимально возможных размеров, освобождая место сердцу».

И еще одна: «Мне до сих пор не удалось понять сам механизм жизнедеятельности и связь между желудком и сердцем. Увеличенные артерии и вены объединяют их в единую систему подобно малому кругу кровообращения, но функциональности такой системы мне понять не… Я бы хотел еще раз проштудировать книгу Свена «О механизмах преобразования плоти», поскольку не все помню, но Марьян забрал с собой все книги. Мне удалось стащить только несколько из тех, что попали мне под руку, за что я до сих пор корю себя. Я хотел понять, есть ли в мире что-то, что заставит Марьяна меня возненавидеть, но лишь запятнал себя таким дурным делом, как кража».

Последняя запись, написанная чуть более неровным, чем обычно, почерком, обрывалась у середины страницы. Антоний разочарованно полистал брошюрку взад-вперед, но больше ничего не обнаружил.

Книжки Твардовского интересовали не его одного. Ада внимательно изучила каждую брошюрку вдоль и поперек прежде, чем убирать в сейф, но ее заинтересовали отнюдь не записи об оборотнях, не анатомические изыскания, а один-единственный абзац.

— Посмотри, — подозвала она Антония. Длинный палец с ярко-красным ногтем скользнул по словам » Я бы хотел еще раз проштудировать книгу Свена «О механизмах преобразования плоти»». — Как он мог читать труды Свена?

Антоний только пожал плечами. В кои-то веки у него не вызвало раздражения упоминание имени Свена. Без сомнений, речь шла о том самом Свене, о генерале Ордена, ведь писателей в мире молохов можно было по пальцам перечесть, но… Что с того?

Ада бросила взгляд на портрет варшавских лордов. Он так и стоял у них в комнате, где она его бросила. Грудастая брюнетка, статный аристократ с проседью в волосах и бороде и… Твардовский. Еще живой и слабый человек.

— Свен рассказывал мне однажды… — на этих словах голос Ады чуть потеплел. У Антония в груди противно екнуло. — На заре существования Ордена была распространена идея обращения близнецов. Даже родственники часто рождались с разными дарами, близнецы же — с одинаковыми. Инициаторами этой идеи и Матерями были Азур и Скарлет. Тогда еще думали, что сила передается по наследству новообращенным…

Антоний фыркнул. За эту глупую идею некоторые держались до сих пор.

— Большинство близнецов оказались со слабыми дарами или вовсе без них. Таких Безликий предпочитал со временем убивать или прогонять восвояси. Но однажды им попались две девушки, которые превзошли все ожидания. Сестрам долго не позволяли обратить их. С тех пор мало, что поменялось, — с досадой добавила Ада. — Женщины слабые, женщины бесполезные, еще две женщины будут обузой… Безликий, Неопалимый и Свен придерживались этой точки зрения. Азур и Скарлет поддержал только Тристан.

Ада не была интересной рассказчицей, но эта история Антония внезапно увлекла. Казалось, она едва ли не дословно цитировала Свена — настолько это было непохоже на ее обычную манеру речи.

— Свен уже даже не помнил, откуда они родом. И имена у обеих были такие, что не угадаешь. Одну звали Иоанна, другую — Мария. Поначалу казалось, что нет у них никакого дара. Разгневавшись, Безликий хотел прогнать всех четверых, но Неопалимому удалось его утихомирить. Тогда он не знал, что спустя пару сотен лет Азур и Скарлет поставят Безликого выше кузена и отрекутся от родной крови.

Иоанна же и Мария постепенно менялись. Они оказались уродами, как Безликий, Сестры и Свен. Их тела постепенно покрывала чешуя, росли когти, выпадали волосы. Вместо волос росли щитки и рога, как у драконов с гравюр. Тогда же у них проснулся и дар, который восхитил всех прочих, особенно же Безликого. Если Безликий мог красть лица тех, чью кровь он пил, то Иоанна и Мария могли силой воли полностью менять свой облик. Их приняли. Свен учил их читать и считать, как когда-то учил Азур и Скарлет. Обе проявили способности к наукам и невероятную тягу к знаниям. Они жадно вбирали все, что рассказывали им старшие, как иссхошийся лесной мох вбирает в себя влагу первых дождей. Они же и убедили Свена и Тристана записывать все их труды. Они стали охотницами за книгами. Их не интересовали деньги и драгоценности. Книги, по их мнению, были куда дороже, ведь молохи писали очень мало, предпочитая хранить все знания у себя в голове. Так появилась большая библиотека Ордена. Тогда уже Безликий прекратил свои странствия, отбив себе Вену и создав там первую резиденцию Ордена.

Тогда же они постепенно замыкались друг на друге. Их привязанность, казалось, была даже сильнее, чем у Азур и Скарлет. Когда возник заговор? Этого не знали. Не знали и того, что стало причиной, ведь Иоанна и Мария никогда не высказывали недовольства. Однажды они просто исчезли. А с ними исчезли и все книги. Возможно, Иоанна и Мария считали, что эти книги принадлежат им по праву, ведь они их собирали, но Безликий думал иначе. За сестрами объявили охоту, но безуспешно. Их талант к смене облика помог им скрыться… Эта история со временем забылась, и к ней потеряли интерес, — закончила Ада. — Но Безликий до сих пор зол. Не из-за книг, скорее просто потому, что его так легко обманули.

— И ты думаешь, что Иоанна и Мария — это варшавские лорды? Из-за какой-то книги?

Он снова с сомнением посмотрел на портрет. Если они могли легко менять облик, то стать Марьяном для одной из них не стало бы проблемой.

— Хочешь помочь Безликому взять реванш?

— Почему бы и нет, — оскалилась Ада. — Всем известно, что варшавские лорды сбежали в Эдинбург. Пусть потреплют их чуток… Побаламутят немного Совет. Может, и еврейчик твой к ним тоже сбежал. Ты ведь тоже не отказался бы от реванша?

Приняв такое решение, Ада уехала в город, на телеграфную станцию, чтобы передать эту информацию в Орден. Для такого рода новостей независимого посланника никто не вызывал, да и телеграф поляки уже успели наладить.

Антоний не стал упускать такую возможность. Он вытащил из сейфа «стену звука», похожую на маленький детский волчок, и с такой поспешностью бросился к пленнице, что едва не забыл костыли.

Добираться из кабинета до подвалов было куда дальше, чем из спальни. Антонию пришлось здорово поплутать. Подопечные Дьявольских сестер выстроили настоящий замок, с множеством путаных переходов и галерей. После истории Ады становилось ясно, почему они бросили все и сбежали. Орден не прощает беглецов и предателей. На памяти Антония их всегда ловили и устраивали публичные казни или жестокие игрища с участием химер на мюнхенской арене под Марсштрассе.

Интересно, а так ли уж Безликий не догадывался, где скрывались беглянки? Может быть, недаром плацдармом для дальнейших движений была выбрана Варшава? Ведь лорды крайне неохотно бросали свои дома и вот так сбегали, предпочитая договариваться или сражаться.

Задумавшись, Антоний забывал опираться на костыли и просто шел вперед, изредка постукивая ими по полу. Ноги сами несли его к подвалу. Лишь оказавшись носом к носу с охранником, он понял, что не знает, как разговорить Медведицу. О чем, вообще, с ней можно говорить? Стылый холод пополз по спине. Казалось, труп будет куда более сговорчивым собеседником. Он оставил ей записку, но так и не понял ее реакции. Ее лицо осталось таким же непроницаемым, как и раньше.

— Флеш-рояль? Эрман, да ты чертов шулер! — донеслись глухие голоса из «карточного клуба». Судя по шуму, опрокинули стол и началась какая-то потасовка. Антоний с интересом заглянул к картежникам. Иштван и двое венгров пытались взять в кольцо дружелюбно улыбавшегося Ханса.

— Тише, девочки, — цыкнул он на молохов, открывая пошире дверь. — Хотите, чтобы капитанша услышала?

Этого было достаточно, чтобы все стушевались. Но Иштван все равно злобно скалился, сжимая и разжимая кулаки. Антоний, картинно кривясь, вошел и тяжело рухнул в кресло. Дорогие кресла, обитые кожей, сюда натаскали со всего дома, но вот вместо стола был какой-то ящик, на котором стояла керосинка. Облезлую кирпичную стену украшала картина в дорогой раме: обнаженная блондинка, входящая в озеро. Вода плескалась у самых ее бедер, почти полностью скрывая самое сокровенное место. Казалось, еще движение воды — и станет видна розоватая щель среди светлых, почти белых волос (совсем, как у Ады). Антоний каждый раз жадно таращился девушке между ног, будто надеясь, что именно в этот раз он сможет что-то разглядеть.

Антоний взял со стола несколько карт. Фирменный крап Ханса. У него была точно такая же колода в кармане плаща.

Мысль ему пришла в голову до неожиданности простая. Он едва не вскочил с кресла, но в последний момент заставил себя скривиться, покряхтеть и взяться за костыли. Напоследок велев игрокам либо играть в карты цивилизованно, либо расходиться (после чего Ханс ему хитро подмигнул — они нередко делили выигрыши между собой), он снова предстал перед дверью в логово медведя.

Мария, против его ожиданий, не сидела на кушетке в прежней позе, а мерила шагами комнатку. Высокая и прямая, как палка. Она оказалась выше Ады. Очень худая. Округлости, которые пристало иметь женщине, почти не бросались в глаза. Двигалась она резко и нервно, совсем не напоминая безжизненного истукана, как в прошлый раз. Короткие темные волосы стояли дыбом.

Она обернулась. У Антония снова неприятно дрогнуло внутри, когда он встретился с ней взглядом. Пустые синие стекляшки, казалось, занимали пол-лица.

— Решили меня голодом уморить? — тихо прохрипела она, застыв на месте. Ее лоб раскололся тончайшей морщинкой, которой предполагалось высказать настороженность и тревогу. Или что-то еще, о чем Антоний не догадывался.

— Ч… что?

В два шага она пересекла комнату. Антонию понадобилась вся выдержка, чтобы напомнить себе о «бусах» и не выскочить за дверь, на которую еще даже не опустили засов, но Мария всего лишь схватила его за руку. Ладонь оказалась горячей.

— Мне нужна кровь.

Казалось, она просто не может говорить громко. От хриплого полушепота у Антония по коже бежали мурашки. Вблизи от нее еще сильнее несло подтухшей кровью.

Такая же отталкивающая, как и прежде, но Антоний вдруг себе ясно представил, как она припадает потрескавшимися губами к его шее, будто в поцелуе. По телу прошла горячая дрожь. Мария, будто угадав его мысль, отстранилась, полыхнув пожелтевшими глазами.

Собравшись с мыслями, он понял, зачем она взяла его за руку. Молохи, будто ящерицы (Твардовский предпочитал сравнение с пиявками), не обладают своим теплом. Их кожа бывает горячей, только когда они голодны. Крайне голодны.

«Подобное явление не поддается никаким законам природы. Кровь живого человека должна нас согревать, но она, напротив, остужает. С другой стороны, никаким законам природы не поддается наша смерть от голода или солнечных лучей… все наше существование».

— Не может быть, — глубокомысленно сказал Антоний, пытаясь скрыть почти мальчишеское смущение. — Древние молохи дольше живут без крови. У вас должны быть большие… эти… запасы. Я читал.

Глаза Марии округлились. Будто треснула маска, обнажив сразу испуг, удивление и тревогу.

— Откуда вы…

Не дав ей договорить, он стремительно встряхнул ее за плечо и приложил палец к губам. И так за дверью было подозрительно тихо.

«Стену звука» пришлось поставить на пол. Он отложил костыли и присел.

Крохотный волчок, повинуясь движению рычажка, закрутился вокруг своей оси. Чем быстрее он раскручивался, тем ярче сиял теплым желтым светом. Сияние рассыпалось яркими, неровными пятнами, которые заскользили по стенам, потолку и полу, и в этих пятнах звучало неразборчивое бормотание различных голосов, в котором угадывались и их голоса в том числе. Теперь стражник и все в здании, кто пожелает прислушаться, услышат лишь неразборчивый тихий разговор, не представляющий интереса. Кроме «стен звука» Кудесник Олаф создавал еще и «молчальники», которые лишь не пропускали звук за пределы комнаты. Но полная тишина чужда слуху молоха, поэтому эти «глухие пятна» сразу выдавали себя. Все же хорошо, что Аде выдали с собой не «молчальник». Любое подозрение зн сговор с пленницей закончилось бы для Антония очень плохо.

Едва «стена звука» сделала несколько оборотов, как Мария повторила:

— Откуда вы это знаете?

Ему это показалось странным. Разве речь шла о каком-то важном секрете? С другой стороны, Мария сама пошла на контакт, пусть даже по такой причине.

— Это все знают, — схитрил Антоний, чуть усмехнувшись. Что из его слов так ее взволновало?

Мария смерила его пронзительным взглядом, сделала пару шагов по тесной комнатушке и скрестила руки на груди. Антоний же, напротив, расслабился. Она удивлялась, она волновалась, она нервничала — она не была тем монстром, который ему померещился вначале. Нужно было лишь… не всматриваться в лишенное возраста лицо, чтобы этот морок не возвращался. В конце концов, он точно такое же порождение ночи.

— Неправда, — наконец сказала она. — Только несколько молохов знали про запасы. Он… пока не предавал свои исследования огласке.

Все прочие эмоции и мысли Антония будто выдуло ветром из головы.

— Вы его знаете?! Твардовского?

Он сам не понял, как подскочил к Марии, едва не опрокинув «стену», и схватил ее за плечи. В голове ураганом проносились тысячи вопросов. Она знает Твардовского! Она знает, кто он и… И что дальше?

Наверное, эта перемена оказалась очень явной. Мария смотрела на него будто бы с сочувствием.

— Вы общались с ним? — спросила она. Но больше ничего не сказала.

— Мы чуть не убили друг друга, — мрачно ответил Антоний, с отвращением чувствуя, как внутри все переворачивается от воспоминаний. От страха, от ненависти и от… восхищения, которое незнамо откуда взялось. Это чувство будто нашептали ему на ухо, навязали, повесили на шею неподъемным камнем. И чем дальше, тем сильнее это чувство врастало в него, становясь таким же привычным и будто бы правильным, как любовь и уважение к старому другу.

— Вы общались с ним? — повторила она, словно не услышав. — Разговаривали?

Антоний в сердцах пнул костыли.

— Да! Это имеет значение?! Он мне одно слово повторял, как попугай! «Уходи», да «уходи»! Расскажи мне о нем! Расскажи то, что знаешь, но только не томи. Кто он, откуда и как мне его найти?

— Зачем ты хочешь его найти?

— Я… я не знаю! Я чувствую, что это будет правильно, — он выложил все, как на ладони, и сжал зубы.

Губы Марии тронула горькая усмешка.

— Почему ты так смотришь на меня?

Он растеряно сел на кушетку. Мария стояла напротив, задумчиво кусая ноготь.

— Он назвал это «обаянием дьявола», — осторожно начала она. Было видно, что ей чужды длительные объяснения. — Это трудно объяснить. Вскоре после обращения он стал замечать, что его отец, Марьян, да и Катаржина стали относиться к нему с особым трепетом, внимать каждому его слову, одобрять и поощрять все, что он делал… Это было не в их характере. Следом он стал замечать это за каждым, с кем обменялся хотя бы парой слов. Им начинали восхищаться, к нему начинали тянуться. Он становился объектом для подражания. Что бы он ни делал, что бы ни говорил, даже что-либо скверное и отталкивающее, это все равно трактовалось в его пользу…

— А ты?

Неужели на нее даже эта чертовщина не действовала?

— Когда я видела его в последний раз, он еще был человеком, — Мария покачала головой и только сейчас заметила, каким колтуном свалялись ее волосы. Она принялась распутывать их пальцами. — После мы говорили только по телефону…

Антоний слушал ее, не перебивая. Наверное, с таким же чувством папаша Шастель слушал проповеди кюре о Всевышнем.

— Я не знала, что с ним случилось… После оккупации Варшавы мы потеряли всякую связь. Я знала только то, что он не сбежал вместе с Марьяном. Что… с ним случилось?

— Я не знаю, — прошептал Антоний зачарованно. Он выложил ей все, что случилось в ту ночь. Даже забыл приукрасить. Об охоте, о встрече у лачуги, о короткой драке и последующей погоне. И том, что его так и не смогли найти. Собравшись с мыслями, он спросил:

— Но почему он напал на меня? Если знал о том, что я… эээ…

Мария так и стояла над ним, застыв, будто статуя.

— Я бы хотела тебе ответить. По правде сказать, я даже не знаю, о чем ты. Он никогда не упоминал…

— Как его хоть зовут-то?! А то все «он», да «он».

— Абель. Но он предпочитает, чтобы его звали на иудейский лад. Хевель.

Хевель. Хевель Твардовский. Вместе имя и фамилия звучали чуждо, разваливаясь, как две половинки разрезанного яблока.

Он и сам не заметил, как разговор перетек на жида. На Хевеля. Слова о том, что все его чувства навязаны извне, быстро улетучились из его головы. Он вдруг вспомнил про Аду. Если бы у него было это «обаяние дьявола», она бы его полюбила так, как любит Свена?

А затем он вспомнил и о том, зачем, вообще, пришел сюда. Он пытался стряхнуть с себя мысли о Хевеле, но пока безуспешно. Щупальцами они обволакивали его и тянули в какой-то непонятный дурман.

— Ты все еще хочешь его найти? — он понял, что Мария повторила этот вопрос дважды. — Теперь, когда знаешь, откуда это желание?

Антоний не ответил. Не сказать, чтобы этот вопрос его сильно отрезвил. Отрезвила скорее мысль о том, что раз Мария так доверительно говорит с ним (даже перешла на «ты» ), то, может быть, его миссия выполнена? Она достаточно к нему расположена — ведь она верит во всесильность дара Хевеля. Или нет?

— Я подумаю над этим, — натянуто улыбнулся он, вставая с кушетки. Смятый плед валялся рядом.

— Почему ты притворяешься хромым?

— Что?

— Ты мог хромать после схватки с Хевелем. Но я знаю другого хромого молоха. Он не может нормально ходить без трости, не может так легко садиться на пол.

Он порадовался, что она сама перевела тему в нужное русло.

— Потому что я хотел спасти вас.

Брови Марии дрогнули.

— Моя напарница, прямо сказать, слегка обезумела и готова пойти на все, чтобы между нашими… организациями началась война. Я был против, пытался отговорить ее… ситуация с Хевелем удачно подвернулась. Я притворился, что не в состоянии выполнить это дело… Притворяться мне и не нужно. Мои раны заживают очень долго. Но Ад… моя напарница все равно не могла отказаться от этой идеи. Я сумел только убедить ее не убивать вас, а лишь взять в заложники. И предложил взамен себя самого бестолкового и несамостоятельного молоха в Ордене… Но он справился, к большому моему сожалению. Теперь моя цель — как можно скорее воссоединить вас с братом, чтобы он раздумал нас всех убивать. Признаться, я не ждал, что разговор с ним приведет мою напарницу в такое замешательство… Она молода и амбициозна, — «И мечтает соблазнить чудище таким вот нетривиальным способом». — Она даже не поговорила с вами ни разу, хотя и хотела вытянуть из вас какую-нибудь полезную информацию. Признаться, мне кажется, что она теперь просто боится, хоть это и не заставило ее передумать.

— Правильно боится.

От этих слов дохнуло холодом. На него снова смотрело чудовище с мертвыми глазами. Оно взялось бледными восковыми пальцами за «бусы», будто пытаясь их сдернуть. Между пальцев выступила кровь.

— Он убьет ее и всех вас.

— Я здесь, чтобы вернуть вас ему и не допустить этого. И я надеюсь, что вы примете все, что я сказал, и поможете мне этого избежать. Никто в этом здании не должен умереть из-за амбиций тупой бабы. Я уж, точно, не собираюсь…

Он осекся, подумав о том, а точно ли Мария расположилась к нему? Он так увлекся беседой о Хевеле, что даже не следил за ее выражением лица. С трудом он выдавливал из себя слова дальше, едва ворочая их, как тяжелые камни:

— Я сделаю все, чтобы сберечь свою шкуру, как бы это паскудно не звучало. Поэтому будьте готовы бежать со мной, как только я приду за вами. Я все подготовлю, чтобы благополучно довезти вас домой… Я не доверяю независимому посланнику. Мне кажется, моя напарница его подкупила.

Антоний подошел к двери и взял костыли. Пора было уходить.

— Я хочу спасти и вас, и себя… А пока отправлю кого-нибудь вам за кровью.

Рычажок «стены звука» был теплым. Вращение остановилось, едва Антоний его коснулся. Потухли желтые блики на стенах, повисла тишина. Он взял волчок и спрятал в карман плаща, наткнувшись на колоду карт. Он с усмешкой вспомнил свой первый план. Предложить ей сыграть в карты. Развлечься. И понадеяться, что она расслабится в достаточной степени, чтобы открыться его желанию спасти их обоих. А вышло все куда лучше, чем затевалось.

Но, уже поднявшись наверх, он снова вспомнил, что совсем не следил за ней. Сначала боялся смотреть ей в лицо. Затем отвлекся. Что, если ему все ее эмоции просто примерещились?

Глава 4

Москва, октябрь 1939г.

Вера стояла на краю пустой платформы и смотрела, как к составу подсоединяют последний вагон, выкрашенный темно-зеленой краской. Клубы пара, вонь, лязг и шум удерживали Андрея подальше от поездов. Но юную волчицу, чей силуэт чернел в грязно-белом облаке, это мало беспокоило.

Андрей подтолкнул ногой край ее сумки и отвернулся. Иеремия стоял неподвижно, будто статуя, лишь изредка постукивая тростью по бетону. Уильям докуривал сигарету. Его бледный кадык время от времени вздрагивал, будто умирающая рыбина.

Все молчали и терпеливо ждали.

Вагон, наконец, подсоединили к составу. Каждое окно закрывала глухая шторка. Вместо проводника дверь вагона открыл комиссар Сергиенко, он же вошел первым, помогая Вере затащить сумку наверх. Сумка, надо сказать, была небольшой, меньше, чем та, что тащил Андрей, но он все равно вызверился. Как и на то, что Вера, на его вкус, слишком нарядилась.

— Не на прогулку едем, — зло бросил он, когда она вышла в прихожую. Переодеться и выложить часть вещей он ей не дал. Не было времени.

В тот вечер его выводила из себя любая мелочь. Еще несколько грубых замечаний едва не довели Веру до слез. Он без конца придирался к Уильяму, который не смог связаться с Хью перед отъездом. Пытался задирать Иеремию, который воспринимал все его колкости с издевательским спокойствием.

Он не знал, чего больше в этой злости. Волнения или беспомощности. Андрей постоянно спрашивал себя, как бы все складывалось, если бы рядом был Винцентий. Может быть, были и другие пути, которых он сам просто не замечал, но которые мог бы заметить рыцарь. Ведь и ему Мария была не чужой. Пусть она не была ему сестрой по роду, но она была ему сестрой по крови. Кто сказал, что хромому можно доверять спасение Марии? Что на него можно хоть чуточку положиться? В здравом уме и твердой памяти никто и никогда не доверился бы убийцам Йотуна. Иеремия преследовал свои цели, и Андрей это хорошо понимал.

А кто остается, кроме него? Малыш Уилли? Бестолковый юнец, который всю жизнь бегает на поводке своего брата и который все время, что Андрей его видел, был озабочен только своими нарядами и игрой в покер.

Вера? Кроме шуток, кто бы положился на пятнадцатилетнюю девчонку, да еще и не слишком умную? Она могла стать лишь удобным и послушным орудием, но не более. Еще один грех на его плечи, но их там и так хватало. Он хотел всего лишь спасти свой мир, а это перевешивало любые угрызения совести.

Кроме одного. Если бы Винцентий был жив, возможно, он сказал бы: «Остановитесь, пан Андрей. Вы совершаете ошибку, полагаясь на киевских лордов и доверяя Иеремии». Или: «Вам нельзя действовать так в лоб. Вы можете погубить панну Марию. Не лучше ли устроить встречу с Зильвией и провести переговоры?».

Так он слушал воображаемого Винцентия уже не раз. Но голос мертвеца не мог предложить ему никаких вариантов, кроме обтекаемых «переговоров». Какие переговоры? О чем говорить с женщиной, которую он предпочел бы выпоторошить голыми руками? Оставалось надеяться, что цели Иеремии включали в себя жизнь Марии. Андрей не спускал с него глаз и знал, что если что-то пойдет не так, хромой умрет первым.

В вагоне стоял невыносимый запах стоячего воздуха и какого-то старого ковра.

— Тут так здорово, — всплеснула руками Вера, остановившись в проходе. — Я в таком красивом вагоне еще не ездила. Только тут так душно…

Краем глаза Андрей наблюдал за тем, как Иеремия последним упорно лез по лестнице наверх, не выпуская из рук трость.

— Тяжко? — он не удержался от легкой ухмылки, подавая хромому руку. Легкой, но заметной.

— Грешно смеяться над калекой.

Добродушная улыбка плохо вязалась с ледяным тоном. Андрею показалось, что это единственное слово Иеремия никогда не забудет. На секунду ему даже стало не по себе. Все же это не Уилли и даже не Винцентий.

Вера суетливо осматривала каждое купе, восхищаясь ванными и шкафами и без конца повторяя, что «в Ленинград они ездили совсем в другом поезде». В конце концов, она устала, начала зевать и заняла первое попавшееся купе. Чуть позже, заглянув в полуоткрытую дверь, Андрей обнаружил, что она так и уснула на незастеленной кровати возле стопки свежего белья, подложив под голову ладонь. Неудивительно, ведь уже близился рассвет, а она не спала всю ночь.

Невольно в памяти возник тот самый призрак в дверях Бестужевых, болезненно правдивое наваждение. Андрей не мог понять, откуда ему было взяться. Снова и снова он думал об этом. Марию с Верой и объединяли только что женский пол да темные волосы. И то у Марии они лежали шелковым покрывалом, волосок к волоску, а у Веры — лежали волнами и завивались тугими кольцами.

Андрей вошел и прикрыл дверь, прислушиваясь, не идет ли кто-то по коридору. Но Иеремия и Уильям, кажется, были заняты своими делами. Комиссар сошел с поезда, лязгнув подножкой. Засвистел пар, и щелкнули, делая первый оборот, колеса. Состав тронулся. Вера беспокойно шевельнулась, убирая с лица волосы, и Андрея снова что-то укусило изнутри. Он подошел и осторожно коснулся мягких прядей.

От Веры пахло куда приятнее, чем от Марии. Аромат юного живого тела, стоило признать, манил каждого молоха. Молохи-женщины могли разве что поменьше пахнуть мертвечиной, но тот особый женский запах они вернуть себе не могли.

Этот девичий дух, наполнявший купе, не портила даже острая, звериная нотка. Напротив, манила еще сильнее. Андрей наклонился ниже, вдыхая этот запах полной грудью.

 

Поезда Андрей не любил. Он чувствовал себя, как в огромном самоходном гробу, который трясся, содрогался в конвульсиях, тарахтел и нестерпимо вонял. Кроме поезда ему не давало уснуть многое, в том числе и Вера. Ее запах будто и не покидал его ноздри, а в памяти он снова и снова касался ее мягких и теплых волос, пытался представить себе, какой шелковистой должна быть ее кожа. Видимо, он все же задремал, потому что в какой-то момент в его сознании Мария с Верой слились воедино, лаская его губами и ладонями всюду, куда только можно было дотянуться.

Проснулся он в дурном настроении посреди дня. Как и Мария, Андрей легко мог пренебрегать дневным сном по нескольку суток, но под глазами все равно залегали мрачные тени, западали щеки, будто он болел пару месяцев кряду. Судя по звукам, кроме лязга колес и дребезга железных сочленений, не спалось не только ему.

В купе Уильяма сидела Вера. В одной руке она держала надкусанное яблоко, в другой — веер карт. Играли в бридж. Уильям, увидев Андрея, весь подобрался и насупился, девушка же, напротив, заулыбалась. Ее губы блестели от яблочного сока. Андрей сел рядом.

— Уилл, — у нее это звучало почти как «Вилл», — учит меня играть в бридж. Сначала учил в покер, но у меня совсем не выходит. Хоч… хотите с нами?

Кажется, она так и не могла решить, называть его на «ты» или на «вы». С Уильямом, впрочем, ей явно было легче. Когда он ее обыграл, Вера надула губы и протянула, подтолкнув его ногу босой ступней:

— Ну вот, опять…

— Безнадежный ты игрок, Веруня, — игриво ответил ей Уилли, встряхнув светлыми кудряшками. — Сюда бы госпожу Марию. Она бы показала, как нужно играть.

Андрей напрягся, но не подал виду.

— Да, она отлично играет, — бросил он как можно небрежнее. — Даже зарабатывала этим нам неплохие деньги когда-то… Но теперь, естественно, в этом нет необходимости…

— А мне показалось, ей это очень даже нравится, — ухмыльнулся Уильям. — Просто она думает, что это кого-то может раздражать, вот и играет тайком.

— Тонко поддел, — оскалился Андрей, показав зубы. — Да только это не твое дело.

Верно. Не объяснять же ему про многовековую войну с Николаем. С ним, который стоял стеной между ним и Марией, который родился из погребального пепла ее мертвого младенца и срезанных монгольской саблей кос. Мария держалась в его тени, пока он защищал ее от всего, что было для нее невыносимо, как будто Андрей не мог делать то же самое. Но чем спокойнее становилась их жизнь, тем реже Николай давал о себе знать. Лебединой песней стал Питер, в котором Николай добывал деньги игрой в покер с невскими докерами. Именно Николаю они были обязаны знакомством с Матвеем, но именно Матвей заставил его окончательно исчезнуть. Еще одна причина, по которой Андрей его возненавидел.

Как ненавидел сейчас карты и сигареты Марии — то, что неизменно напоминало о Николае.

 

***

 

Киев, октябрь, 1939г

 

Казалось, со времен Санкт-Петербурга сменились одни лишь декорации да костюмы.

Дмитрий, немой новгородский князь, сидел неподвижно, как высеченный из камня истукан, положив между ладонями огромную тетрадь вместо привычной восковой таблички. На трехпалой правой руке поблескивал серебряный перстень лорда. Мутные серые глаза навыкате казались обманчиво слепыми.

Исаак Малкович, сидевший по правую руку от своего князя, раньше напоминал высохшую темную воблу. Жизнь в Киеве (а может, виновниками были золотые запонки, золотые же часы и шелковый черный жилет) заметно освежила этого бывшего торгаша рыбой. Ох, и союзники же у Дмитрия. Андрей раз за разом поражался этому сброду, не забывая, впрочем, о том, что все сказанное Исааком говорилось с одобрения новгородца. Воли эта вобла не имела и могла лишь поддакивать своему хозяину, надевшему и ей на плавник перстень.

Филиппа Прованская — блистательная куртизанка, первая дырка Санкт-Петербурга. Ее остриженные по последней моде волосы стали еще светлее, но блузка по-прежнему едва сдерживала натиск пышной груди, а томная усмешка не сходила с напомаженных алых губ. На пальце у нее тоже красовался перстень. Вот уж чего, а того, что подстилке Дмитрия выдадут свой знак власти, Андрей не ожидал. Она, будто нарочно, лениво накручивала на палец светлый локон, чтобы перстень постоянно оставался на виду.

Как и полтора века назад их четверых разделял стол. Как и полтора века назад Дмитрий молчаливо ждал цели его визита, Филиппа призывно улыбалась, покусывая губки, а Исаак, пользуясь своей незаметной вобловой ролью внимательно наблюдал за всеми и запоминал каждое движение. Да, эти трое действовали, как единое целое. Но изменились не только декорации.

Андрей теперь не был им равным. Он был хозяином, могущим лишить их всего. Другое дело, что они охотнее лишились бы всего, чем пошли на конфликт с Орденом. Крысы и то были отважнее шайки Дмитрия.

— Неплохо, неплохо, — протянул Андрей, заваливаясь в кресло и забрасывая ноги на полированный стол. — Уж получше вашей старой хибары, провонявшей рыбой.

Лучше уж некуда. Настолько помпезные кабинеты Андрей видел разве что в стенах Кремля. Запрокинув голову, он рассмотрел люстру и улыбнулся:

— В Италии заказывали, да? — он указал пальцем вверх. — Узнаю работу тамошних мастеров. А стол?.. Это же орех? Чудесная резьба.

Он вскочил и прошелся вдоль окон. Исаак тревожно следил за ним.

— Прекрасные занавеси. Неужели Брюссель? Знаете, я заказывал в Брюсселе несколько шалей для сестры — настоящее произведение искусства. Но у вас… — он поцокал языком.

— Андрей, — подал голос Малкович, — вы знаете, что мы…

— Знаете, я жалею, что не приехал погостить раньше, — повысил голос Андрей, выглядывая в окно. — Как в лучших домах Европы. И с таким видом на реку! Прекрасный вид из окон.

Все трое молчали. Дмитрий — невозмутимо, Исаак и Филиппа — напряженно.

Андрею не хотелось снова идти к ним с протянутой рукой. Но нужно признать, что их четверых было слишком мало. Все точно так же, как было в Санкт-Петербурге. Только вот не было больше ни Георга Суздальского с его почти двухсотенным выводком, ни клана Северных рысей, ни семей Шиманьского, Люки и Пьера. Андрей позаботился, чтобы на территории бывшей империи извергов не осталось никого, кроме тех, кто его поддерживал. Но вышло так, что остались лишь шайка Дмитрия и слегка полоумный запорожец Щука. Второй Великий пожар избавил его от всех несогласных с претензиями на единовластие, но также оставил в почти полном одиночестве. Марьян, Катаржина и Хевель не пожелали к нему присоединиться. Торкелю при всем его могуществе было лучше сидеть в своем фьорде. Ефрем же слишком быстро выбыл из игры, как и Харьков-Белгородские лорды, которые пару лет назад начали копать под него.

Только Щука, киевские лорды и люди. И Вера. Сможет ли он в такие короткие сроки превратить ее в безжалостную убийцу? Это он сможет. Сможет ли потом вернуть ее к нормальной жизни — вот главный вопрос. Жажда убийства у волков в крови.»Щенки» — ощущают в себе лишь отголоски неудержимого нрава предков. Настоящие оборотни, дав всего раз волю своей звериной половине, уже не могут ее остановить.

Но ее одной преступно мало. Мог ли он положиться на силу слабака Даллеса и Иеремии, который вовсе был темной лошадкой? Ему нужна была подстраховка, тем более, что Дмитрия он в бою видел. В крайнем случае, ему бы сгодилось пушечное мясо. Несколько лет назад он удовлетворил ходатайство Дмитрия об обращении молодняка. Неплохой шанс проверить лояльность Киева.

— Да, вам неплохо тут живется, — продолжил Андрей после паузы. — Все же мое покровительство что-то да значит.

Грубовато, но перед ними он расшаркиваться не собирался.

— Я не беспокоил вас уже тринадцать лет с тех пор, как выполнил свою часть сделки и отдал вам Киев. Хотя стоит признать, что ваше участие было весьма… символичным. Щука заслужил и то больше вашего, но где Щука, а где вы?

Заскрипело перо по бумаге.

— О! Не утруждай себя писаниной. Я хорошо помню твой язык немых… Но так вот, продолжим. Вы и в дальнейшем получали то, что хотели. Я даже позволил вам обратить себе молодняк.

«Намекаешь, что пришла пора платить по счетам?», — Дмитрий все же дописал то, что хотел.

— Не намекаю, а говорю прямым текстом.

Андрей не спеша вернулся в свое кресло и снова забросил ноги на стол. Поковырялся мизинцем между острых зубов. От него не укрылось то, как Филиппа и Исаак обменялись тревожными взглядами.

— Чего ты хочешь? — спросил Малкович.

— Вот так сразу? Не слишком-то вы гостеприимны. Я ждал, что мне перед обсуждением предложат хотя бы стакан слитой крови, а моих спутников разместят в месте поприличнее пыльного предбанника. Или… вы совсем забылись за эти несчастные тринадцать лет? Право, даже собака знает, кто ее хозяин, — он притворно вздохнул, изображая огорчение. Забавно, но они никогда его не злили. У беспредельной наглости этой шайки был даже определенный шарм. Может быть, потому он их и терпел, но вот Мария — просто ненавидела.

Филиппа вскочила, едва только он договорил. Покачивая бедрами и бросив «я распоряжусь», она вышла из зала. Андрей не удержался, чтобы не шлепнуть ее по округлому заду, обтянутому узкой юбкой. Хмурое лицо Дмитрия порадовало его даже больше тоненького визга блистательной куртизанки.

Пока Филиппа «распоряжалась», они молчали. Андрей покачивался в кресле и чистил ногти. Краем глаза он видел, как Исаак мялся и сверлил взглядом Дмитрия, который сидел все так же неподвижно. Действительно, будто истукан. Даже лицо казалось грубо высеченным в камне: резкие черты, тяжелый подбородок, низкий лоб, сжатые в одну нитку губы. Он не касался манжет, не поправлял воротник, не посматривал на часы, не скреб бороду — одним словом, никак не выявлял волнения или нетерпения. Его руки спокойно лежали перед ним на столе. Прискорбно все же, что Дмитрий предпочитал свою игру в компании двух маргиналов, а не хотел по-настоящему примкнуть к нему. Андрей не раз думал о том, что хладнокровие новгородца могло бы неплохо уравновесить его буйный нрав. Но к Дмитрию прилагалась если не Филиппа, то уж точно его любимое воблоподобное дитя.

Дмитрий подал знак, и Исаак вскочил, открывая створку окна и поднося Отцу пепельницу, сигару и гильотинку.

— Не возражаете? — спросил Малкович.

— Нужно наоборот, — подсказал Андрей. — Сначала спрашивать. Дмитрий, тебе стоит лучше его воспитывать. Здесь все же не трущобы.

Филиппа внесла на подносе четыре винных бокала, в которых алело отнюдь не вино. Пленка пара и запах говорили о том, что кровь свежая. Дмитрий еще со времен Питера слыл лентяем и не охотился на людей. В маленьком подвале под их домом всегда держали одного-двух пленников. Андрею подумалось, что подвал этого особняка мог вместить куда большие запасы. А обращенный молодняк, должно быть, теперь подтирал дерьмо вместо Филиппы и Исаака.

Он хотел было с видом гурмана покачать бокал, понюхать, посмаковать, но решил, что баловства в эту ночь было уже предостаточно.

— За киевское гостеприимство!

Он залпом выпил кровь. На языке и нёбе осталось металлическое послевкусие. Феноменальная чистота, не отягощенная химической, алкогольной или табачной отдушкой. Даже слишком пресно. Как и сама идея держать людей взаперти и сливать кровь в красивые бокальчики. Но одно из негласных правил этикета немертвых посвящалось как раз тому, что гастрономические предпочтения не осуждались и не обсуждались. Даже в самых маргинальных кругах.

Бокал с легким звоном коснулся стола. Андрей опустил ноги и сел, сложив на столешнице руки.

— Моя сестра в беде, и мне нужны люди, чтобы ее спасти.

«Наконец-то, к делу», — прокомментировал Дмитрий, слегка улыбнувшись. Будто с каким-то терпеливым снисхождением. Андрей скрипнул зубами. Если воблу и Филиппу он поставить на место мог, то новгородец держался наравне с ним даже в нынешних обстоятельствах. И вот это действительно раздражало.

«Чем мы можем тебе помочь?»

— Мне нужны люди. Марию взяли заложницей солдаты Ордена.

Следующий ответ Дмитрия был вполне закономерен.

«Я не могу позволить рисковать жизнью Исааку и Филиппе. Но могу помочь тебе с переговорами. Требования были озвучены?».

— Я не собираюсь вести переговоры, — холодно сказал Андрей. — А твоя семья уже давно показала себя, как не способная к бою. Мне нужен либо ты, либо твой новообращенный молодняк. Они уже вошли в силу, так что будут полезны. Возможно.

— С вами есть оборотень и убийца гильдии, — пропела Филиппа, возвращая себе уверенность прямо на глазах. — Этого мало для твоей спасительной миссии?

— Дмитрий, убери отсюда своих подхалимов, наконец. Я пришел говорить с тобой, а не с ними.

Когда Филиппа и Исаак покинули кабинет, Андрей еще некоторое время молчал, постукивая ногтем по краю бокала, отзывавшегося каждый раз приятным, почти музыкальным звоном. Сквозь хрусталь лицо Дмитрия казалось тонким и длинным, почти, как у его драгоценного сына. Интересно, чем же таким отличился Исаак, что новгородец над ним так трясется?

— Хочу тебе напомнить, что Орден угрожает нам всем, — медленно и тихо начал он. — Делать вид, что случившееся касается только меня — может стать самой большой твоей ошибкой. Киев стоит между Веной и Москвой. И когда Орден начнет наступление, ты будешь стоять у него на пути. Я знаю, что ты предпочтешь собрать манатки и сбежать, как ты это всегда делаешь, а потом подкатишься под крылышко уцелевшему. Но, если ты помнишь, новгородец, Русь пала потому, что князья разобщились и стали защищать исключительно свои интересы. То, что было после падения Киева, уже не было Русью… То, что останется после падения Киева сейчас, уже не будет нашей с тобой империей. Если ты хочешь защитить то, что у тебя есть сейчас — а я уверен, что это желание есть в тебе наряду с твоей осторожностью, — Андрей на самом деле хотел сказать о его жадности и трусости, но сдержался, — ты мне поможешь. Иначе я тебя оставлю разбираться с Орденом один на один. А после найду тебя, где бы ты ни прятался, и убью твою подстилку, твое дитя, а следом и тебя. Я за одни сутки убил всех российских молохов, которые решили, что могут ставить себя выше меня… Если ты думаешь, что я не справлюсь с тобой, то ты очень сильно ошибаешься.

 

Филиппа поджидала его в коридоре. Свет ярких бра на расписных стенах красиво золотил ее локоны. Стоило отойти на пару шагов от дверей, как она, томно улыбаясь, взяла его под локоток.

— А Дмитрий знает, что ты возле меня трешься? — процедил Андрей. — Что будешь делать, если прогонит? Я тебя к себе не возьму.

— Ах, верно, ты же теперь предпочитаешь молоденьких оборотних, — проворковала она, как бы невзначай прижимаясь к его руке мягкой грудью. От волос Филиппы всегда пахло вкусно: чем-то терпким, похожим на аромат миндаля. Этот запах почти полностью забивал сладковатый душок гнильцы. — Такая хорошенькая девочка… Дочка Ефрема, да? Ах, как похожа… А чего же его самого не взял? Он в курсе, куда ты его дочь притащил?

— Ефрем мертв.

Карие глаза Филиппы округлились, будто блюдца. Он отвел взгляд от ее лица и уставился на лакированные плитки паркета, поскрипывавшие под ногами.

— Кто бы мог подумать… Плохо, когда союзники так неожиданно смертны. А что же Винсент? Твой верный рыцарь тебя оставил?

— Я его убил.

Филиппа захихикала.

— Оригинально ты шутишь.

Они зашли за поворот. Длинная лестница, изгибаясь легкой волной, спускалась на первый этаж. На площадке было совсем мало света. Филиппа облизнула губки.

— Это что же… Вы Наташу не поделили? — ее тон все еще оставался игривым.

— Считаешь, что я шучу?

Он развернулся к Филиппе, и та невольно отступила назад и наткнулась на стену. Некоторое время блистательная куртизанка изучала его лицо, а потом затянутой в перчатку рукой притянула его голову к себе. Андрей знал, что под шелком прячется грубая кожа прачки.

 

— Куда мы идем, Андрей? — Вера тревожно осматривалась. Она уже чувствовала легкий душок в этой части дома.

— Прежде, чем, наконец, рассказать тебе все, что ты хочешь услышать, я хочу показать тебе кое-что.

Иеремия и Уильям остались в гостевых комнатах. Их брать сюда было незачем. Однако впереди шел один из молодняка Дмитрия, указывая путь. Андрей видел, как парнишка с любопытством посматривает на них и прислушивается к их словам.

Они вышли к невзрачной серой двери. Парнишка — кажется, Силаш — толкнул ее и первым шагнул вперед. Лестница не освещалась, и Андрей придержал девушку за руку. Запах крови и дерьма становился все сильнее.

Внизу света было чуть больше. Под его пальцами на Верином запястье слишком часто пульсировала жилка.

Силаш толкнул еще одну дверь, прошел длинный сырой предбанник, заваленный какой-то рухлядью, и вошел в подвалы. Но Вера застыла на пороге. Ее неожиданно острые ногти впились в его ладонь со страшной силой.

— Видишь ли, Веруня, несмотря на то, что ты обращалась однажды, как мне кажется, ты не в полной мере понимаешь кто ты. Я побоялся, что ты не воспримешь всерьез все то, что я должен тебе рассказать о мире… одной большой семьи, — он говорил медленно, давая ей возможность осознатькаждое слово.

Зловонный воздух гудел от тихих и жалобных стонов, обреченных разговоров, слез и бессмысленной мольбы, доносившихся откуда-то из глубины.

С кирпичного свода свисали несколько крюков. С одного по его просьбе не сняли обнаженное тело, подвешенное вниз головой. С лица молодой девушки, заляпанного красными брызгами, смотрели остекленевшие глаза. Шею ожерельем охватывала багровая полоса. Светлые волосы почти касались черного от постоянно проливаемой крови пола. Силаш, потирая веснушчатый нос, поцокал языком и крикнул в глубину подвала:

— Степан! Степка, та ты опять на пол наляпав! Степкааа! Кто за тобой прибирать-то будет, ага? Я не буду!

Он раздраженно плюнул на пол, потом подумал и плюнул еще раз, уже смачнее, а затем ушел куда-то в правый коридор, бросив напоследок:

— Как насмотритесь, дверь верхнюю на щеколду закроете, ага? Хотя нет… Не, я думаю, я быстро. Я только шо падаль сниму и к машине уволоку.

Андрей краем глаза посмотрел на остолбеневшую Веру. У нее вздрагивали губы, но в остальном она казалась спокойной.

— Что… что это? — голос дрожал, как и губы.

— А это не твой мир. И не мой. Не мир твоего отца. Не мир твоего брата. Это судьба, которой у тебя никогда не будет, — он наклонился к самому ее уху. — Потому что ты не такая, как эта девушка. Ты не человек.

На этих словах она еще сильнее стиснула его руку. Откуда-то из глубины подвала донесся жалобный голос, зовущий на помощь. Стоит ли отвести Веру туда или трупа хватит?

— Почему? Почему… я не такая? Я же… — по ее щекам потекли слезы.

— И никогда такой не была, — он высвободил свою ладонь и с неудовольствием увидел, что Вера стала понемногу оседать на пол. — Ты же обращалась, помнишь? Когда умерла твоя мать. Не закрывай глаза и не отворачивайся!

От его крика она дернулась.

— Не закрывай глаза и смотри. Как думаешь, зачем мне такие зубы? Как думаешь, почему мы с сестрой никогда ничего не ели и не пили при тебе?

— Я не знаю!!! Я не думала, что это… так! — она закрыла лицо руками и топнула ногой. — Я не помню, что было, когда… когда мама… Она просто упала с лестницы! — взвизгнула она. — А потом я…

— А потом ты обратилась, — жестко сказал Андрей, продолжая смотреть на труп девушки. Он выглядел дряблым, серым и тошнотворным, как и любая мертвая плоть. Как туша скотины на бойне.

— Я не помню! Не знаю!…

— Та шо вы так разорались, ага? — миролюбиво спросил Силаш, выходя из коридора с холстиной подмышкой. Он переоделся в какую-то покрытую пятнами робу. — Весь народ перепугаете.

Он деловито расстелил холстину и сделал неуловимое движение рукой. Тело приподнялось в воздухе и соскользнуло с крюка. Оно висело на веревке, стягивавшей лодыжки.

— Красивая была, ага? Я к ней частенько захаживал. Иринка звали. Даже жалко, что ее выбрали… Но гостям же лучшее. Я упрашивал, упрашивал Филиппу, чтобы забрали Галку, а лучше Сергея. Как он меня достал, ага! Мусорит постоянно и гадит мимо ведра…

Не переставая болтать, он уложил тело на холстину и принялся его заворачивать.

— Пойдемте… пойдемте отсюда, прошу… Я не могу это видеть… — она дернула его за рукав.

— А ты оборотниха, да? — весело спросил Силаш, поднимая голову и сдувая со лба темный чуб. — Я вашего брата живьем никогда не видал… Ну, в смысле, не на картинках. Такая манюня, ага…

Вера смотрела на него с ужасом. Она дергала красный галстук на шее так, будто он ее душил.

— Та не боись ты. Господин Медведь дело говорит, ага… Ты ж такая, как мы. В смысле, одна семья и все такое. Тебя тут не тронут. Вообще, никто не тронет. На сестренку старшую руку грех поднимать.

— Да что… да что ты такое говоришь? Какая я тебе сестра?

— А ты разве не чувствуешь этого? — Андрей положил руку ей на плечо, одновременно кивком показывая парнишке на дверь. Он свое дело сделал. Силаш не стал снова повторять свой трюк, а просто закинул тело на плечо и ушел уже по центральному проходу в глубину подвалов.

— Чего? Что я должна чувствовать?!

— Тот огонь, который горит во всех нас. Этот запах свежей крови… Разве ты не чувствуешь, как он рождает в тебе… желание?

Последнее слово он прошептал ей на ухо, с удовлетворением ощущая, как по ее каменному от напряжения телу пробегает дрожь. Ее трясло совсем не от страха, нет. Силаш не обратил внимания ни на раскрасневшиеся щеки, ни на бешено бьющееся сердце, ни на то, как часто она сглатывала слюну.

— Пойдем отсюда, — он обнял ее за плечи и развернул к выходу. Вера покорилась. Она шла, зажав рот. — Ты думала, это просто забава. Что ты просто чуточку лучше других… Красавица, лучшая спортсменка класса. Ты думала, что твой папа просто рассказывает тебе необычные сказки… А вечно молодые друзья твоего папы и твоей мамы… просто немножко не такие, как все. Да и что в них было такого? Подумаешь, немного бледные… Подумаешь, не едят ничего и приходят только по ночам… А что у дяди Андрея такие зубы странные — это болезнь такая, наверное… Ты старалась не замечать того, что когда ты злишься, боишься или волнуешься, то внутри шевелится нечто. Ты думала, что если не замечать его, то оно исчезнет. Но оно не исчезало… Оно толкало тебя в драки с другими детьми. Оно пробуждало в тебе желания, которых ты стыдилась. Оно любило кровь и насилие.

Он продолжал это говорить, подобно демону-искусителю, нашептывающему с плеча. Вера молчала.

— А потом… когда ты обратилась, ты испугалась. Ты не пожелала ни с кем об этом говорить, верно? Об этом знали только Нина и мы, потому что мы пришли тебя усмирить. Ты боялась, и мы не стали настаивать… Пока. Потому что рано или поздно пришлось бы…

— Не делайте вид, что все знаете обо мне! — в голосе Веры прорезалась сталь. — Вы… ничего не знаете! Ни обо мне, ни о моей семье!

Она нащупала дверь и толкнула ее. Слишком яркий свет на пару секунд ослепил Андрея, и он сощурился. Когда зрение вернулось, Вера стояла напротив, кусая губы. Ее брови то хмурились, то собирались жалобным домиком.

— Не обязательно было показывать мне все… это, чтобы рассказать мне об оборотнях! Я была готова.

— Конечно, — Андрей сделал вид, что поверил. Главным было то, что она взяла себя в руки. По крайней мере, пыталась.

— Вы не должны были! Это было гадко! Папе… папе бы не понравилось.

— Твоего папы здесь нет, — напомнил он. — И мне вместо него нужно тебе объяснить так, чтобы ты понимала, что это все не игра. Твоя мать отдала тебя в обычную школу, потому что не справлялась одна с двумя детьми. Ты слишком долго жила среди людей и, должно быть решила, что их жизнь — это твоя жизнь. Но привыкай к тому, что это не так.

Вера посмотрела в пол и упрямо повторила:

— Это было гадко и жестоко. Я бы поняла и так.

Андрей закивал, снова приобнял ее и повел в свою комнату. Их шаги заглушал мягкий ковер.

— Тебя возмущает то, что я показал тебе труп, а не то, что здесь под землей держат и убивают людей, будто скот, — вкрадчиво добавил он. — Кажется, ты очень быстро усвоила урок о том, что люди не имеют к тебе никакого отношения… Пожалуй, ты ведь недаром всегда думала, что ты лучше, верно? С гордостью повторяла про себя, что ты волчица… Ты ведь всегда знала, что не имеешь отношения к их миру. Поэтому тебя и возмущает этот маленький урок.

Девушка сбросила его руку и снова повторила, сузив темные глаза:

— Не делайте вид, что все знаете обо мне.

Но тень непонятной улыбки, скользнувшая по ее губам, говорила о том, что Андрей попал в точку. Гордыня была ключом к ее звериной половине. Пусть пока только затаенная, мелкая гордостишка, но она родилась из ее красоты, из ее мелких успехов, из чувства, что она лучше других людей. Бичом оборотней была именно гордость и, кажется, она передавалась им по наследству вместе с темпераментом и высоким ростом. Теперь оставалось только, чтобы ее гордость превозмогла ее человечность.

— Вы? — спросила Вера. — Вы так делаете?

Ее тон был ровным, но Андрей понял, что этот вопрос ее беспокоит. Когда он ответил «нет», девушка будто бы выдохнула. Поколебавшись секунду, Андрей сказал:

— Мы добываем кровь иначе. И я, и Мария — мы привыкли к охоте еще со времен нашей юности. Выбрать жертву, выследить… Напасть. Наш путь — путь хищника, а не скотовода.

— Даже дядя Винсент?.. Он ведь кажется таким добрым…

— И он тоже.

Он тоже охотился. Когда у Андрея появился доступ в застенки НКВД и доступ к арестованным, которых никто не хватится, ему казалось, что Винцентий предпочтет слитую кровь. Безликую питательную массу. Но он оставался верен пути хищника.

— А что будет… если вы не будете пить кровь? Вы можете этого не делать?

— Тогда мы умрем очень медленной и мучительной смертью. Кто-то считает это очищением наших душ от сотворенного зла… В Истаде мы наткнулись на секту, в которой морили себя голодом до самой смерти во имя этого очищения.

Они поднялись на гостевой этаж под самой крышей. Особняк Дмитрия был раза в два больше их дома, что не могло не вызывать у Андрея ощущения неправильности происходящего. Он мысленно прикинул место, где можно было бы поискать новый особняк, но потом вспомнил, что их осталось только двое. Какой смысл искать еще больший дом, если даже нынешний ветшал и пылился? Только двое, как прежде… Он старался не думать о том, что, возможно, скоро он останется совсем один.

Андрей провел Веру в маленький кабинет, который примыкал к его спальне, и сел на диван. Девушка села напротив. Она ссутулилась и как-то вся сжалась. Андрей же закинул ногу на ногу и откинулся на мягкую спинку.

— Кто… вы? Если я оборотень, то как вы себя называете?

— Люди называют нас вампирами, упырями, вурдалаками, — Андрей по-птичьи наклонил голову, внимательно наблюдая за Верой. — Но это низшие из нас. Те, кто не принадлежит нашей большой и дружной семье… Те, кто стали такими по ошибке. Мы же называем себя молохами.

— Почему семья? Почему вы все так говорите?

— Потому что все молохи и все оборотни являются друг другу пусть дальними, но родичами. Исстари повелось, что оборотни зовут себя старшими братьями, а молохи — младшими… Просто потому, что оборотни появились раньше.

В кабинете было душновато, поэтому Андрей поднялся и приоткрыл форточку. И сразу потянуло свежестью и тиной. Где-то далеко внизу шумел Днепр.

— Как бы тебе объяснить все, чтобы ты не запуталась… История долгая, и в ней много белых пятен. Оборотни живут дольше людей, но их век все равно короток, а записи вести у них тогда еще не повелось. Начало нашей истории было передано первым молохам уже в неполном виде, кто-то где-то что-то напутал, где-то приврал, поэтому версий есть несколько. Они весьма похожи между собой, так что истина в них где-то посередке. Я расскажу ту, что считается наиболее распространенной.

Он отошел от окна и прошелся от стола к дивану. Вера внимательно за ним наблюдала.

— Тебе приходилось читать Ветхий Завет?

— Что? — девушка от неожиданности даже фыркнула. — Вы еще спросите, верю ли я в Бога.

— А ты не веришь? — Андрей искренне удивился. — Тогда ты, наверное, единственный на свете оборотень-атеист.

Трюк, который они провернули с Матвеем, с Верой не выйдет. Несмотря на то, что он вел жизнь далекую от праведной, в сердце Матвея оставались какие-то крохи веры, которые удалось использовать против извергов. В Вериных устах же, даже слово «бог» звучало с пренебрежением, хотя все оборотни были религиозны, даже фанатичны. Хоть она зачитает весь псалтырь вслух, это не даст им никаких преимуществ перед Орденом. Впрочем, основную ставку он на это и не делал.

— А почему оборотни должны верить в какого-то бородатого дядю? — упрямо спросила она. — Что еще за старушечьи глупости?

— Наверное, потому что все оборотни, кроме тебя, конечно, хранят память о том, что они посланники небес, дети ангелов, высшие создания, одним словом, — Андрей постарался спрятать усмешку. — Попробую рассказать тебе, как так вышло. Про Великий Потоп ты хотя бы слышала? Нет? Что ж, придется рассказать еще и об этом.

Одна из легенд гласит, что когда Адама и Еву изгнали из райского сада, Адонай направил им вслед двенадцать ангелов, чтобы они оберегали людской род в незнакомом им мире. Ангелам же, чтобы люди их не замечали, Адонай даровал возможность превращаться в животных. Были среди них волк, ворон, крыса, змея, крокодил, кабан, лошадь, медведь, гиена, сокол, собака и росомаха. Жили они среди людей очень долго, а род людской, как ты сама знаешь, жесток и развратен. И ангелы понемногу заражались их пороками вместо того, чтобы удерживать от них. Один за другим они оставляли звериное обличье и начали жить среди своих подопечных. Они брали в жены земных женщин, и от них начали рождаться дети. Очень высокие, невероятно красивые и невероятно жестокие. Тогда их называли великанами, нефилимами. Увидев это, Адонай покарал ангелов, оставив метаться по земле до скончания веков. Над детьми же их сжалился, решив дать им шанс, однако дети ангелов не могли перебороть свою природу. Звериная половина, унаследованная ими, подавляла в них ангельское начало. Они жили в неуправляемой злобе и ненависти, ведомые одними только звериными инстинктами и людской греховной натурой. Нефилимы нападали на людей, убивали их, насиловали женщин, пожирали детей. Тяга к людской плоти была в них так сильна, что, казалось, над ними довлеет какое-то проклятье, которое Адонай не потрудился озвучить. Устав от их злобы, которая едва ли соперничала с развратностью людского рода, Он отправил человека по имени Ной — единственного из людей, кто в то время следовал Его путем — спасти человечество. Не буду подробно рассказывать тебе о пути Ноя, но ему за сорок с лишним лет не удалось призвать нефилимов и людей к исправлению. Адонай велел ему построить ковчег, собрать туда свою семью и по паре всех земных тварей, а все прочее уничтожил великим потопом.

Вера на этих словах поежилась. Андрей прохаживался взад-вперед.

— Но нефилимы были хитры. В облике зверей многие из них пробрались на ковчег. В общей суматохе Ной и его семья не заметили, что животных стало… хм… несколько больше. Когда же потоп завершился, и вода отступила, нефилимы точно так же в образе зверей убежали с ковчега. Что-то в них переменилось тогда… Возможно, их так поразил гнев Адоная или была иная причина. Но они поклялись тогда бороться со своей звериной половиной, поклялись переменить жизнь и вернуть себе прежнее ангельское достоинство. Тогда же они поклялись жить в мире с людьми и не творить им зла… Что-то пошло не так… Отсюда в истории начинаются белые пятна. Но суть одна — оборотни не смогли превозмочь свою темную сторону полностью. В первые века после потопа многие из них воевали между собой за главенство родов, воевали с людьми, они были непримиримы и горды от своего небесного наследства. Тогда же они обнаружили, что их кровь от союзов с людьми разжижается все больше. Рождались дети, неспособные принимать звериный облик, более слабые, более низкие, не столь привлекательные, как их родители. Больше похожие на людей. Эти дети искали способ вернуть себе могущество. Прошло много веков и некоторые из этих потомков, лишенные сил, отправились на поиски по всему миру. Что тогда произошло, никто не знает. Они просто не пожелали рассказать. Но они вернулись бледными, неспособными принимать никакую пищу… Они могли питаться только одной лишь кровью. Их сила превосходила силу оборотней, они обрели бессмертие, но вместе с силой их коснулось и страшное проклятье. Они были отвержены Адонаем подобно падшим ангелам, они не выносили звуков молитвы, храмовых пений, они не могли приносить жертву, они боялись солнца, бывшего оком Адоная, и огня, который был его самой сутью.

— И что было потом? — хотя вначале Вера слушала легенду со снисходительной улыбкой, сейчас она ее увлекла.

— Мнения оборотней разделились. Одни считали, что их нужно принять обратно, что грешно отвергать брата только потому, что он болен. Другие же — что эти дети навлекли на них еще большее проклятье. Что их нужно уничтожить, пока оно не перекинулось на остальных, подобно чуме. Первых оказалось больше. Молохами же их стали называть много позже по имени самого старшего из проклятых детей.

— Поэтому мы одна семья?..

— Да, поэтому мы семья. Дальние, но все же родичи, — Андрей сел напротив нее и сложил пальцы домиком, внимательно глядя на девушку. — Когда проклятье пытались передавать тем, кто не принадлежал семье, рождались вампиры. Слабые, никчемные существа, в которых не было ничего, кроме жажды крови и проклятья жить в вечной темноте. Даже бессмертными их было трудно назвать… Чем дольше они жили, тем больше сходили с ума. В конце концов, либо выходили на солнце сами, либо нападали на людей, оборотней или молохов, чтобы они даровали им милосердную смерть.

— Зачем же вы их обращаете? — Вера захлопала ресницами.

— Их никто не обращает целенаправленно. Но чем дальше, тем труднее понять, кто человек, а кто «щенок» — как мы называем членов семьи, лишенных дара. Кровь разжижается, случайно рожденные «щенки» рассеиваются по миру, не зная правды о себе. Когда кровь разжижается слишком сильно, они становятся просто людьми, — Андрей развел руками. — Вампиры же — это бич нашего мира. Все более многочисленные и все менее контролируемые. Многие молохи объединялись, чтобы уничтожать их или найти способы вернуть им разум. Другие же просто были против их уничтожения, взяв пример с оборотней. Глупо.

— А вы?

— Я против воли оказался в лагере защитничков, когда мы обратили Наталью. Слишком уж Мария была к ней привязана… Да и поймешь разве до поры до времени — вампир то или просто слабый молох?

— А вы могли… обратить папу? — голос Веры дрогнул. — Чтобы он стал бессмертным?

Андрей покачал головой.

— Это невозможно. Хоть литр моей крови он бы выпил, это не изменило бы его. В будущем я мог бы обратить разве что твоего брата, если в нем не проснется волк.

— А маму?

— Она была обычным человеком. Это ясно… Молохи не одни копья обломали в поисках хоть каких-то признаков потенциальных «щенков». Единственным признаком оказался рост, хотя это не всегда срабатывало. Высоких вампиров очень много… Твоя же мать была слишком низкой для «щенка».

Вера совсем приуныла. Более того, Андрею показалось, что она устала. Часы на стене пробили полночь. Но отпускать ее было слишком рано.

— Пусть я тебе еще ничего не объяснял, но… Ты задавалась вопросом, зачем ты здесь?

Вера кивнула.

— Я знаю, что случилась беда с Марией Николаевной. И что мы здесь, чтобы ее спасти.

Больше она ничего сказала. И ничего не спрашивала. Андрей даже не предполагал, что она настолько ему доверяет. Внутри как-то неприятно засосало под ложечкой. Он думал, что Вера не задает вопросов по легкомыслию, по свойственному юности недостатку ума.

Кажется, это незаслуженное доверие к нему передавалось у Бестужевых по наследству. Ефрем тоже поверил, когда Андрей пообещал ему вернуть земли его рода. Даже после того, как Георг Суздальский публично осмеял его претензии перед тогдашним московским советом. Наивность? Глупость? Надежда, что в жизни всегда бывает так, как в легендах?

— Ты очень похожа на своего отца. Не только внешне, — Андрей ощупывал взглядом ее лицо. Знакомый разрез глаз, знакомая улыбка, знакомые веснушки на курносом лице и темный завиток на высоком загорелом лбу. — Ты не боишься того, что тебя ждет? Смело.

— Или глупо, — вдруг серьезно сказала Веруня, опуская глаза. Она закусила губу. — Вы всегда помогали папе и… нам. Он когда-то говорил мне, как много вы сделали для него. Что наша семья несколько поколений жила в изгнании и что вы помогли ему все вернуть. Теперь мой черед вернуть вам этот долг.

Ее глаза вспыхнули каким-то неожиданным огнем.

Похоже, его друг создал для своей дочери образ эдакого бессмертного героя-спасителя. Благодетеля, который приложил все силы, чтобы вернуть почти истребленный извергами род Бестужевых на родину. Если он хотел пойти до конца, то эти труды развенчивать не стоило.

— Ты, действительно, дочь своего отца.

Он чувствовал, как эти слова стали стеной между ним и Ефремом. Когда Вера неслышно притворила дверь и ушла, он прижался лбом к холодному стеклу.

— Я убил ради тебя, я предал ради тебя… Я ушел во тьму ради тебя. Что еще я должен сделать? — беззвучно шевелил он губами. Он не переставал себя чувствовать, своего рода, должником. С тех пор, когда понял, что его жизнь возле Марии была милостью монгола для его индже[1]. С тех пор, когда понял, что большую часть времени Мария сопротивлялась для виду, когда монгол брал ее силой. Она говорила, что покорные женщины быстро ему надоедали. Вся эта кровь на спине, побои и крики однажды стали просто частью представления. Если бы монголу надоело, и он оставил ее в покое, забыл про нее, Андрея могли выменять на коня или добрый меч — все полезнее мальчишки. Но она вела себя так, чтобы он не оставлял, не забывал. Часто гордость ее заедала, побои становились настоящими, как и кровь, сочившаяся из длинных рубцов, которые промывал Андрей. Когда медведица слишком показывала зубы, показательно пороли и его, но он не чувствовал ударов плетью. С годами он учился быть полезным, ухаживал за скотиной, пас овец, чистил жеребцов — лишь бы монголу не пришла в голову мысль разлучить их, лишь бы не сменял его в другую семью. Лишь бы Марии не нужно было и дальше ложиться под монгола ради него…

…А может быть, он уже расплатился сполна?

 

Внизу за окном, как и шесть сотен лет назад, неразборчиво бормоча свою песню, гнал черные воды Днепр.

 Глава 5

Киев, октябрь 1939г.

Бело-серая волчица прошлась по веранде маленького внутреннего дворика — от одной стороны до другой — и сошла на желтеющий газон, смешно помахивая хвостом. Прямо как собака, да только размеры были отнюдь не собачьи — ростом она догоняла годовалого теленка. При ходьбе она немного пошатывалась. Должно быть, дико после хождения на двух ногах опуститься на четыре.

Выглянувший во двор Силаш присвистнул. Чистая кровь у оборотней встречалась не так уж редко, но многие из волков все равно напоминали гибриды с собаками, гиенами, медведями — слишком мощные или слишком мелкие, с пятнистыми шкурами, куцыми гиеньими хвостами или круглыми ушами. Старания рода Бестужевых сберечь чистоту крови не прошли даром.

В зале, большие прозрачные двери которого выходили в итальянский дворик, над полуразобранным арбалетом колдовали Иеремия и Степан Шевченко. Рядом сидела его сестра-близнец Варвара, изредка стреляя глазами в сторону Иеремии и не оставляя в покое конец длинной толстой косы. Брат и сестра оказались столь же молчаливыми, сколь похожими друг на друга: одинаковые низкие лбы, тяжелые челюсти и прозрачные, чуть косящие серо-голубые глаза под темными бровями.

Дмитрий отдал Силаша и обоих Шевченко в полное распоряжение Андрея. Если Силаш владел странным талантом двигать предметы силой мысли, которым с удовольствием баловался напоказ почти все время, то таланты Шевченко пока оставались загадкой.

Андрей молча наблюдал за Верой. У нее ушло немало времени, чтобы понять, как превратиться. Наверное, столько же уйдет на обратный процесс. У Ефрема превращение не занимало много времени, считанные секунды, но это могло быть делом привычки.

Он прикидывал, что с такими размерами и весом она сможет легко убить или задержать молоха средней силы, которые составляли большую часть штаба. Более сильных солдат возьмут на себя остальные. Если бы еще получилось переделать арбалет и сделать болты. Он не был уверен, стоит ли давать Вере еще и такое оружие, но попытаться стоило. Арбалет этот нашелся на поле боя Грюнвальда как трофей. Он был редким и очень простым: заряжался одним быстрым движением и хранил в себе сразу четыре стрелы.

— …Мы немного ослабим здесь и тут… будет легче взводить рычаг, — слышал он голос Степана. — …И так легко взводится, но будет еще легче… А по весу он совсем и не тяжелый.

Трофеев тогда было много, включая пленного Винцентия. Кто же тогда знал, что рыцарь в прекрасных доспехах окажется бесполезным нищим пленником? Он и сам того не знал, пока Мария и Андрей не привезли его в разграбленную тевтонцами усадьбу. Всем имуществом рыцаря оказалась крыша над головой да двое старых полуслепых слуг. Дом тогда стал убежищем на много месяцев, пока Винцентий пытался узнать что-то о молодой жене, которую тевтонцы увезли вместе со всем добром. Отчаянье довело его до клятвы Андрею и просьбы сделать его таким же бессмертным, чтобы он мог найти ее или отомстить… Поистине бесполезный трофей, как и арбалет, с которым никто, кроме самого Винцентия, так и не сладил.

— …Стрелы, и правда, можно сделать из осины и утяжелить стальными стержнями… Если будет стальной кончик… — продолжал бубнить Степан.

Вечерний воздух был свежим, теплым и прозрачным, и Андрею совсем не думалось. Он глядел то на желтый полукруг луны, только-только выглянувший из-за стены, то на волчицу, бродившую по внутреннему двору. Она жадно принюхивалась к ночным запахам. Звериный облик принес столько новых впечатлений, что, казалось, она забыла обо всем вокруг.

— Очень интересные стрелы.

Стук трости выдал появление хромого убийцы. Он поигрывал болтом, не сводя с него взгляд. Андрей взял с собой несколько стрел, как образец. Кровь на них рассохлась и сыпалась крошками. Пригодиться она больше не могла.

— Чем они покрыты?

— Это кровь моей сестры.

Глаза Иеремии жадно вспыхнули. Он поковырял ногтем бурую корку, растер ее между пальцев.

— Кровь госпожи Марии какая-то особенная?

— Ядовитая, — сухо ответил Андрей. — Как у химер. Но не думаю, что в таком состоянии она сгодится. Мы всегда брали свежую. Однако осиновые болты послужат не хуже.

— Хотите научить девочку стрелять по живым мишеням? — Иеремия одобрительно улыбнулся, жмурясь, будто кот. — Осина лишит их сил и оставит глубокие раны. Простой способ обезвредить самых сильных солдат Зильвии, но…

— Но никто, кроме нее, не сможет взять осину в руки.

— Нет, — Иеремия качнул головой. — Она не сможет так быстро научиться. Никто бы не смог. А вы не думали кое о чем другом? Кровь оборотней может придать сил… — убийца понизил голос до едва слышного шепота. Даже шелест листьев в саду, казалось, был громче — Она отдаст ее добровольно, если только попросите.

Андрей зло посмотрел на него. Естественно, он об этом думал. Как думают все молохи. Кровь оборотней стоила в их мире дороже золота. Некоторые переступали табу и изредка нападали на оборотней, чтобы ее добыть, потому что сами старшие братья ее отдавали редко. Кровь потомков ангелов не должна была проливаться. Ефрем относился к этому не менее ревностно и суеверно, чем остальные. Пользоваться доверием Веры и делать то, что Ефрем никогда в жизни бы не одобрил…

Но Ефрем был мертв. А Мария пока еще жива.

— Быть может отдать арбалет Силашу? — Андрей скрестил руки на груди и увел разговор в другое русло. — Он не перестает хвалиться своим умением. Вот пусть и попробует стрелять, не прикасаясь к нему.

— Спусковой механизм он нажать-то сможет. И арбалет в воздухе удержит. Но перезарядить новыми стрелами… Нет, не думаю.

Доводам Иеремии противопоставить было нечего. Андрей скрипнул зубами.

— Четыре выстрела лучше, чем ни одного, — наконец, сказал он, не желая мириться с утратой одного из самых весомых преимуществ. — Пусть Бобби расскажет, кто там у них самый опасный. Прикроем парня, чтобы не промахнулся.

 

— Быть может, у тебя есть какие-то вопросы? О том, что я тебе рассказывал о молохах и оборотнях? — спросил Андрей, выбрав момент, когда они остались с Верой наедине. Он боялся, что она подловит его на каких-то недомолвках. Если он хотел удержать ее доверие, да еще и потом просить ее кровь, следовало преподнести ей куда более приятную версию, чем существующая ныне неприглядная правда.

Правда о том, что, на самом деле, разговоры о большой семье — это давняя сказочка для дураков или новообращенных. Печать братоубийства лежит на каждом человеке еще со времен Каина. Что же должно измениться в новой жизни?

Что говорить о молохах, если даже оборотни хладнокровно уничтожают членов своих семей, слишком пристрастившихся к людской плоти и утративших над собой контроль? Молохи отвернулись от старших братьев, когда изверги объявили себя ангелами апокалипсиса и начали уничтожать «лжепророков». Единицы защитили тех, кого называли «семьей», и помогли им бежать туда, где было безопасно. Еще меньше помогли потом вернуться. С тех пор теплые отношения между братьями здорово остыли. Теперь молохи и оборотни в большинстве своем напоминали скорее соседей по дому. Никто не знал, изменится ли это когда-нибудь, уменьшится ли недоверие между ними… До тех пор, по крайней мере, пока будет жива память о случившемся.

— Почему у вас всегда холодные руки? Как будто…

Из всех возможных вопросов Вера выбрала самый дурацкий. Он внимательно всмотрелся в ее еще полудетское лицо и неожиданно выдохнул. Он слишком многого ожидал от нее. Привык к тому, что шестнадцать лет — это сознательный возраст. Прежде это действительно было так. Он считался не ребенком, а взрослым мужчиной. Люди взрослели, старились и умирали раньше. Отмерять столько лет на детские забавы было бы еще той расточительностью. С тех пор столь многое изменилось. Временами Андрей забывал об этом. Он ошибся, когда посчитал, что Вера способна собрать воедино все кусочки головоломки, которую неспособны собрать даже многие молохи.

— Как будто, что?

— Как будто у… мертвецов, — прошептала она. — Но вы же не мертвые, да? Мертвые не могут ходить и… говорить.

Он вывел Веру в тот же итальянский дворик, где она превращалась вчера. Они присели на ступеньки.

— Конечно, мы не мертвые. Хотя многие склоняются к тому, что и не живые… Немертвые. Мы дышим, хотя нам не нужен воздух. Наши сердца бьются, но очень медленно. Удар или два в минуту…

Вера не поверила, что так бывает. Он протянул ей руку, и девушка с опаской нащупала пульс. От прикосновения к его холодному запястью она впервые вздрогнула.

— Согревается, — тихо сказала она, проводя горячим пальцем по голубой жилке. — Вы не как мертвый… Вы как ящерица.

— Как пиявка, — весело подсказал Андрей, стараясь не обращать внимания на приятное тепло, разливавшееся в груди. — Некоторые из нас предпочитают такое сравнение. Огромные нестареющие пиявки.

Вера тут же скривилась и убрала руку.

— Ты не хочешь спросить о том, что тебе нужно будет делать? Каков будет наш план?

— Хочу, но… Я ждала, пока можно будет спросить.

— Сейчас как раз самое время, — Андрей поднял валявшуюся на ступеньках веточку и принялся вычерчивать на камне невидимые знаки. — О том, что тебе надо будет делать. Какие опасности тебя могут ждать. Я сделаю все возможное, чтобы защитить тебя, но ты должна понимать, что можешь погибнуть.

Сердце девушки пропустило удар. Даже в темноте было видно, что румянец ушел с ее щек.

— Уже лучше… Тебе не нужно ничего бояться, пока ты будешь в обличье волка. Никакие раны тебе не будут страшны. Никакое оружие не причинит тебе вред, кроме серебряного.

— А что если у них оно будет?

— Мы не воюем с оборотнями, так что я очень сомневаюсь, что у них там найдется что-либо опаснее серебряной вилки или столового ножа, — усмехнулся Андрей.

Но Вера не улыбалась. Напротив, поджала губы.

— А что если… если кто-то узнает, что я напала на молохов? Вдруг кто-то потом нападет на оборотней?

От удивления Андрей ненадолго замолк. То она пропускала вещи, на которые стоило обратить внимание, то, напротив, задумывалась о том, чего он даже не ожидал. Видно, все же она была не столь глупа, сколь еще слишком юна и неопытна.

— Инциденты между братьями случаются, — медленно сказал он, подбирая слова. — Но на территориях, которые контролируются Советом, стычек не бывает. За этим внимательно следят. Любых нарушителей сразу же отдают под жестокий суд. В идеале. На самом деле, уследить за этим очень сложно, но все мы пониманием, что война привела бы нас всех к полному уничтожению. С Орденом несколько иначе, поэтому оборотни предпочитают перебираться подальше от их территорий, однако Безликий — глава Ордена — с уважением относится к старшим братьям и не трогает их… Боюсь, что скорее из страха, чем из уважения.

— Молохи боятся оборотней?

— Есть за что. У оборотней одно невероятное преимущество: вы не боитесь солнечного света. Вам ничто не может помешать раскрыть наши убежища и прийти туда днем с молитвенниками, осиновыми кольями и огнем. Понимаешь, Вера?

Она кивнула.

— Вы хотите, чтобы я сделала то же самое? Пришла днем туда, где держат Марию Николавну? Подожгла… штаб?

— Что? — он не удержался и фыркнул. — Нет, это бессмысленно. Я уверен, что даже днем там есть стражи, которые не спят. Одна ты со всем этим кодлом никак не справишься. И сжигать штаб нельзя. Мария может пострадать. Мы пойдем в атаку с наступлением сумерек, — Андрей провел палочкой по камню, намечая воображаемые контуры штаба. — Помни главное. Молоха можно убить лишь несколькими способами. Наши раны заживают быстро, пусть и не у всех. Но отрубленную голову никто на место не прирастит. Это самое уязвимое место.

Он коснулся пальцем выступавшего на затылке позвонка. Вера вздрогнула от его прикосновения, ее сердце застучало быстрее.

— Если сломать или перегрызть шею — это конец. Это то, что нужно знать тебе. Старайся избегать тех, кто не похож на людей. И за оставшиеся несколько дней научись нормально превращаться.

— А как же осина?

— Тебе осина ни к чему. У Силаша будет арбалет и четыре выстрела. Он сможет убрать самых опасных.

Конечно, лучше всего было бы дать ей в руки арбалет или осиновые колья. Сколь велико было бы тогда их преимущество. Рана в сердце или голову стала бы смертельной, малейшая царапина на время лишила бы самого могущественного дара. Но он не мог надеяться на то, что в случае опасности она успеет сменить обличье на звериное. На ней и так лежала непростая задача — стоило ли рисковать ее жизнью еще больше? Долгие часы внутренней борьбы — и только слова Иеремии помогли окончательно принять решение.

— А Орден… — неуверенно начала Вера, вырвав его из тягостных мыслей. — Почему вы… воюете?

Сложный вопрос она задала. Как ему было уложить в несколько фраз несколько веков? Да еще и облечь в форму, которую она сможет понять?

— Если помнишь, я говорил тебе насчет вампиров. Что некоторые из нас были сторонниками идеи, что их лучше уничтожать. Однажды появился тот, кто решил собрать всех их вместе и планомерно приступить к этому самому уничтожению. Сам себя он называл Безликим, и его настоящего имени не знали даже его ближайшие последователи, те, кто были сооснователями Ордена. Ордена Неугасимого Пламени.

— Почему неугасимого пламени?

Андрей усмехнулся и мотнул головой.

— Кто бы знал. Возможно, ему просто нравилось, как это звучит… Безликий любит помпезность и дешевые эффекты. Точно также он любит идею силы и чистоты крови. Вампиры в его понимании — что-то бессмысленное, дефективное, вроде коровы, которая не дает молока. И даже отчасти опасное, если ты вспомнишь, что я тебе говорил о том, что вампиры с возрастом лишаются рассудка. Все то, что люди знают о нас, все легенды о упырях, стригоях, вурдалаках — в этом виноваты вампиры, невольно раскрывавшие себя. Нашлись те, кто посчитал здравым довод об опасности, которую несут вампиры. Но основной массой его последователей стали одиночки, уставшие от бродяжничества. Слишком слабые или слишком непохожие на людей. Потрясающая ирония, если задуматься! Чем дальше, тем сильнее Орден напоминал какой-то сброд, и Безликий начал с этим бороться. Ввел жесточайшую дисциплину, военную иерархию, опасный отборочный период. Выглядело это все так, будто он собирает армию, особенно, когда он стал создавать химер. И нашлись молохи, которые решили этому противостоять, потому что не разделяли ни его властолюбия, ни идей.

Он взял паузу и взглянул на Веру, чтобы убедиться, что она не отвлеклась и не заскучала. Если уж он устроил этот экскурс в историю, то не хотел, чтобы его время было потрачено зря.

— А потом? — девушка с неудовольствием отнеслась к неожиданной заминке и даже легонько подтолкнула его рукой.

— А потом возник Совет Лордов. Так решили себя назвать те, кто не хотел позволить Безликому захватить в Европе еще большую власть и влияние.

— И вы с Марией Николавной тоже туда вступили? Вы говорили, для того, чтобы защитить тетю Наташу.

— Что? Нет, конечно. Это все происходило за несколько веков до того, как мы ее встретили. Мы не собирались примыкать ни к тем, ни к тем…

Вера как-то побледнела и робко спросила:

— А сколько же вам лет? Я думала… лет пятьдесят?

Андрей расхохотался, и она окончательно смутилась.

— Веруня, мы с Марией родились семь веков назад, во времена Киевской Руси. Незадолго до того, как хан Батый разрушил Киев.

Вышедшая из-за облака желтоватая луна придала ее побледневшему лицу совсем нездоровый вид. Андрей понял, что Вера впервые ощутила настоящий страх. Ему не нужно было даже глядеть на нее, чтобы это понять. Живое тело само выдавало свои чувства.

— Так вы… Так вам… Почему же вы говорите, что вам шестнадцать?

— Потому что мне было шестнадцать, когда я стал молохом. Тогда, впрочем, были иные времена. Я считался молодым мужчиной. В моем возрасте уже задумывались о семье, детях.

Да, и он тоже задумывался. Боялся, что еще немного и ему подберут в пару какую-нибудь здоровую крепкую рабыню и вышлют прочь от Марии.

Вера задумчиво дергала конец галстука, торчавший из-под толстой вязанной кофты. Она продолжала его упорно носить даже здесь.

— Но вам будто не шестнадцать. Я всегда думала, что вы так смеетесь надо мной. Уиллу девятнадцать, но вы все равно старше… У вас глаза не такие.

— Пожил бы он с мое, посмотрел бы я на его глаза, — усмехнулся Андрей. — Я так понимаю, тебя сейчас занимает моя биография, а не политика?

Она замотала головой и покраснела.

— Тогда продолжим. Мы держались в стороне от политики, но я понимал, что сами по себе мы немногого достигнем. Вступать в Орден было глупо. Единственным достоинством у них всегда было то, что каждому члену выдается жилье и определённая сумма денег на каждый месяц. В зависимости от положения, конечно. С другой стороны, все твои деньги, которые ты получаешь сам — неважно каким путем — обязаны уходить в казну Ордена. За нарушение этого правила могли казнить. Но хуже иное. Из Ордена нельзя уйти. Всех беглецов находят. Сама понимаешь, нам не нужна была эта пожизненная кабала. Как и не интересовали вялые игрища Совета Лордов, где каждый, по сути, сам по себе. Но достичь чего-то только втроем мы не могли, поэтому я решил примкнуть к Совету, как к меньшему из зол.

— Есть только Орден и Совет? И вы воюете между собой?

— Почти, — покачал головой Андрей. Ему следовало бы пока обойти скользкую тему извергов. Потому же он не спешил ей ничего рассказывать насчет химер. Слишком уж одно цепляло другое. — Нас слишком много, чтобы можно было вот так легко взять и разбить на два лагеря. Я не хочу вдаваться в подробности и утомлять тебя еще больше. Но одно верно — Безликий хочет повоевать, тогда как другие этого не хотят. Поэтому объединяться приходится даже тем, кого мало волнуют проблемы Совета. По разным причинам… Как во время последней войны пришлось объединяться самым разным странам, чтобы остановить агрессию Тройственного союза.

— Один в поле не воин? — ввернула Вера. Страх и неуверенность ее оставили и очень быстро. Судя по заблестевшим глазам, она была в восторге от того, в какую масштабную историю ввязалась. Андрей не переставал удивляться тому, как быстро менялось ее настроение. — Да?

— Именно так.

— А тетя Наташа? — вдруг спросила она, когда Андрей уже поднялся и собрался уходить. Рука Веры крепко держала его за полу плаща. — Вы говорили, что вампиры сходят с ума… С ней случилась беда?

Он внимательно смотрел на нее сверху вниз. Ване он соврал, но ведь и Ваня был младше. Он собирался отправить Веру убивать, но не мог сообщить об одной-единственной смерти?

— Она мертва. Она сбежала несколько месяцев назад, и мы ее так и не нашли, — он сглотнул. — Винсент… Винсент не послушался моих доводов и все равно отправился ее искать. Понимаешь теперь, почему он не с нами и почему мне нужна ты? Один я бы не справился. Мне нужен был кто-то, кому я бы мог доверять.

Андрей присел. Притянув рукой к себе ее голову, будто для поцелуя, он прошептал, едва касаясь губами уха:

— Я не могу доверять Уиллу и Иеремии… Они чужие. А ты — нет.

Ее сердце било набатом. Близость живого тела согревала его стылую рыбью кровь. Он потянул носом звериный запах ее волос. Знакомая волна прошла от макушки до пяток теплой приятной дрожью. Его пальцы судорожно дернулись, притягивая к себе голову Веры, путаясь в темных кудряшках. Холодные губы обожгло чужое дыхание, пахнущее яблоком и неуловимой острой звериной ноткой.

 

Зажатый в медно-красных пальцах карандаш скользил по бумаге, вычерчивая линии. Художник из Бобби был не самый лучший. План здания напоминал не то кострище, не то клубок странных угловатых змей. Но Бобби старался, то и дело прикусывая кончик языка и поправляя спадавшие на лицо длинные волосы.. От усердия он даже не заметил, что плащ из перьев сполз с плеч и теперь едва скрывал его наготу.

Варвара, не таясь, сверлила косоватым взглядом мускулистую спину и руки независимого посланника. Даже под каким-то предлогом встала и прошлась в другую часть зала, чтобы было лучше видно. У Веры же Бобби не вызвал никакого интереса. Краем глаза Андрей замечал, что она весь вечер, что бы ни происходило, смотрит на него одного.

Сам же он упорно старался не обращать на нее внимания. Не демонстративно игнорировать, что, определенно, бросилось бы каждому в глаза, а вести себя так, будто в помещении вдруг оказалось два Уильяма вместо одного. И в этом упорном желании почти не замечал того, что происходило вокруг. К этому желанию примешивалось сокрушение от случившегося поцелуя. К чувству вины перед Ефремом примешивалось чувство вины перед Марией. Ведь прежде он не вожделел кого-то еще, кроме нее.

Увлекшись этими мыслями, он даже не заметил, что схема штаба Ордена уже давно нарисована, и что несколько голов уже склонились над ней, споря о том, как лучше вести наступление. Отстраненно Андрей подумал о том, что он, в сущности, ведет себя так, будто он менее всех заинтересован в том, чтобы спасти Марию. Его план похож на кусок сыра — сплошные дыры. Поддавшись посторонним помыслам, он выдергивал из головы одни идеи, задвигал подальше другие, отказывался от третьих, действуя в итоге так хаотично, что всю организацию в какой-то момент взял на себя Иеремия. Именно хромой убийца озвучил то, что должен был сказать он:

— Чтобы лучше понять, как нам планировать наступление, нужно точно знать, кто из нас что может.

Он достал еще один лист из стопки писчей бумаги и забрал у Бобби карандаш. Оставшись без дела, тот принялся заматываться обратно в свои перья. Андрею некстати вспомнилось, что недоброжелатели называли Бобби «почтовым голубем».

— В авангарде у нас могут идти только я, господин Медведь…

— И я, — робко сказала Вера, подняв руку.

— Возможно, не только ты, — Иеремия поправил очки и обернулся к сидящему на диване Степану. — Пора бы уже раскрыть ваш секрет.

Все взгляды обратились к нему. Уильям даже почтительно отодвинулся в сторону.

Степану такое внимание явно было не по душе. Насупившись, он встал и буркнул:

— Я быстрый.

Больше он ничего не объяснял. Его силуэт будто расплылся в пространстве. Взгляд Андрея выхватывал его движения какими-то кусками: Степан у стола, Степан у камина, Степан у двери во внутренний двор. Сорокаметровое расстояние он преодолел за несколько секунд, прежде чем кто-либо успел опомниться. Все одобрительно закивали. Вера восторженно охнула.

— Пф, вы зарано удивляетесь, ага, — Силаш поковырялся в ухе и подмигнул Варваре. — Варенька наша быстрее намного. Кто знав, ага. Обратили навдачу — вдруг такой же, как у Степки, дар появится. А Степка-то в сравнении с ней видпочивает.

Варвара таинственно улыбнулась в ответ. Она, будто нарочно, стояла в стороне от всех. Каждое движение ее было видно, как на ладони. Когда Силаш говорил, она теребила кончик косы, потом поправила воротник серой рубашки и облокотилась на столик с большим граммофоном.

Андрей моргнул.

Варвара стояла прямо. В ее грубых пальцах поблескивали стекла очков. Она осторожно взялась за дужки и нацепила очки на нос.

— Плохо видите, пан Еремия, — как и ее брат, она говорила на чистом украинском. — Левый глаз совсем мутный.

Она смущенно улыбнулась хромому убийце и опустила глаза. К удивлению Андрея, тот ответил неожиданно ласковой улыбкой.

— К сожалению, Варь…йенька, — он с трудом воспроизвел это обращение и протянул руку за очками.

— А что насчет тебя? — хмуро спросил Андрей. — Какой у тебя секрет?

Хромой убийца повернулся к нему. Его и без того яркие глаза, не скрытые стеклами очков, сияли в полумраке зала, будто две голубые лампочки. Андрей почувствовал, что в комнате стало заметно холоднее.

— В Европе некоторые зовут меня Морозильником, — улыбнулся он, щурясь. Сияние резало по глазам ножом. — Я бы мог показать сейчас пару фокусов с замерзанием воды, скажем, вон в той вазе, но я работаю совсем не так…

— А как? — влезла Вера и тут же смутилась.

— Придется кого-то убить, чтобы показать. Вряд ли это одобрят.

 

Итак, все карты раскрыты. Так изредка говорила Мария. Андрей остался в опустевшей гостиной, жалея, что не курит. Можно было бы создать хоть какую-то видимость дела, а не просто сидеть и тупо смотреть в мертвый камин.

Иеремия разделил их всех по группкам, раздал каждому свою роль, прислушиваясь к постоянно влезавшему не в свое дело Бобби. Андрей бы уже пришиб наглеца, но хромой внимал советам посланника с неожиданным уважением.

Входов в штаб Ордена было несколько. Парадный, который, к тому же, отделял от ворот маленький садик. Его брали на себя Андрей и Иеремия. Они должны были привлечь на себя все внимание и тараном пройти насквозь.

Черный вход оставался на Уильяме, Силаше и близнецах Шевченко. Им предполагалось взять Орден в клещи и не дать никому вырваться. Подчистить за Андреем тех, кто останется. Силаш, помимо прочего, должен был добраться до Андрея и постараться застрелить самых опасных. По словам Бобби их было как раз четверо.

Сама капитанша Ордена, Ада Миллер. Или Зильвия Кох. Высокая и стройная блондинка, будто сошедшая с агитплакатов национал-социалистической партии. В военной ветке Ордена женщина могла добраться до такого положения только благодаря невероятной силе, и, по словам Бобби, это была почти полная неуязвимость. Второй была разумная химера. Опознать ее было бы несложно, как и второго капитана Ордена — Антония. Оба были звероподобны и опасны, хотя, как сказал Бобби, Антоний последнее время ходит на костылях, получив раны в стычке с местным молохом.

— Из-за этого же, — добавил он, — весь штаб очень внимателен и осторожен. Пусть и не так усердно, как раньше, но его продолжают искать. Если вы не будете осторожны, вас сразу засекут. Не успеете даже за указатель заехать.

Последним он назвал некоего Ханса Эрмана. С виду безобидного толстяка с усами-щеточкой.

— Четыре… Как и стрел, ага, — вяло сказал Силаш тогда. — Если промахнусь, как ловить их будете?

Его заверили, что поймают.

Андрей подумал тогда, что Иеремия оказался тысячу раз прав, когда ранее, еще в Москве, советовал получить всю информацию через посланника. Он слил им все, даже имена и внешность самых сильных солдат. Не озвучить вопрос, почему Бобби не мог сделать то же самое и в пользу Ордена, было невозможно. Хромой тут же поспешил с объяснениями:

— Видите ли, «смертельная клятва» — очень гибкая штука, ей надо уметь пользоваться. Конечно, Бобби чаще помалкивает… Кому же охота умирать из-за случайного слова? Однако, по всей видимости, я всем вам открою Америку, если скажу, что почти никто и никогда не накладывает на Бобби запрет говорить о том, что он видел или слышал в момент передачи сообщений. Это куда важнее, порой, чем сами письма. Не понимаю, право слово, зачем Совету Даллесы, когда есть Бобби.

После очнулся и Уильям, в очередной раз безуспешно попытавшись донести до всех уже набившие оскомину слова:

— Вы понимаете, вообще, к каким последствиям приведете… Понимаете или нет? — его голос жалобно дрогнул. — Вы все испортите, все, что пытается сделать сейчас мой брат…

Голос Иеремии был мягким, но Андрей услышал в нем колючие нотки:

— Уилли, пойми, наконец, что мы действуем с тобой в одних и тех же интересах. Ты боишься, что Орден может ответить нападением на нападение, но не думаешь о том, что они первые напали. Варшава — не территория Ордена. Это земля Совета. Они уже переступили наши договоренности о нейтралитете…

— Но мой брат…

— Твой брат, Уилли, действует слишком медленно, а Орден — слишком непредсказуемо. Чем дольше мы ждем, тем больше вероятности, что они выкинут еще что-то в духе похищения госпожи Марии. Они уже пришли на земли Совета. Чего ты еще боишься?

— Последствия могут быть…

Иеремия снова перебил его, в этот раз более раздраженно:

— Очнись уже. Какие еще доказательства будет собирать твой брат? Их штаб, набитый солдатами Ордена под самую крышу — вот главное доказательство. А их капитанша расскажет все прочее, чего не хватает для полноты картины.

— Соврет, как пить дать, ага, — пробормотал Силаш. — Так она вам и расскажет все.

— Мертвые не лгут, — ухмыльнулся Иеремия, услышав его. — И Ратта — тоже…

Кто такой Ратта никто не спрашивал. Чуть позднее все начали расходиться. Иеремия забрал план здания, намереваясь, по его словам, обдумать все позднее. Уильям поплелся следом, напряженно морща лоб. Он явно хотел продолжить спор с хромым убийцей вдали от остальных ушей. Куда делись остальные, Андрей не заметил. Силаш некоторое время крутился возле Веры, но в какой-то момент ушел и он.

Они остались вдвоем.

Вера долго стояла, глядя на Андрея. Он делал вид, что не замечает, хоть и знал, чего она хочет. Спросить, почему Иеремия не дал ей никакого задания, не сказал, с кем она идет и через какой вход.

— Ты не пойдешь с нами, — сказал Андрей, глядя в камин. — Ты должна будешь найти и вывести мою сестру в безопасное место. Бобби не знает точно, где она, а особняк очень большой. Бой будет долгим… и мне будет легче, если я буду знать, что с ней ничего не случится. Ты сможешь защитить ее от солдат Ордена, сможешь защитить в дневное время… Все понятно?

— Да, — прошелестела она. Гулкие удары сердца почти полностью заглушили ее голос. Даже не глядя, Андрей знал, что она наматывает на палец кончик галстука.

— Это все, что ты хотела? Тогда иди.

 

Было время, когда Андрей проклинал сонливость, обрушивавшуюся на него всем весом вместе с первыми, невидимыми глазу солнечными лучами. Веки опускались сами собой, тело тяжелело, коченело, как у трупа. Огромных усилий ему стоило перетерпеть это время, чтобы бодрствовать потом весь день. Но в это утро он не хотел бодрствовать. Он хотел поскорее забыться сном. Взять короткую передышку. Мария ждала совсем рядом. Нужно было подождать еще немного и так много одновременно.

Хотя он смог уснуть, сон его был тяжелым и беспокойным, напоминая, скорее, бред. Он засыпал, просыпался, крутился и снова засыпал, недопонимая, снится ему эта чернота, в которой он плавает, или нет. Реальными были лишь мягкие хлопковые простыни, которые он осязал обнаженной кожей.

Когда к нему пришла Мария, он осознал, что все же уснул. Он покорился той привычной, нежной дремоте, которая сопровождала подобные сны. В них не было того огня, что в жизни. Они напоминали о той усталости и ласке с крохотной ноткой отчаянья, с которыми Мария утешала его в детстве. Когда у них ничего не оставалось, кроме друг друга.

Мария смотрела на него долгим грустным взглядом. По ее тонкому телу струилась простая белая сорочка, прикрытая сверху только вязаной кофтой. Мария сняла ее и отложила на постель, присела рядом. Андрей ясно видел темные кружки сосков, проступавшие под тканью.

Первое время она смотрела на него с каким-то вызовом и испугом, потом, будто решившись, протянула руку, поглаживая его лицо. Сначала лоб, потом веки, скулы, губы… Когда она коснулась губ, тело Андрея будто пронзило током, но он все еще не мог найти в себе силы пошевелиться. Это всего лишь сон. Едва он ее коснется, и все растает, как это бывало всегда. Как туман, который только кажется плотным и осязаемым.

Когда ее горячий рот накрыл его губы, он все же поднял руку, путаясь пальцами в ее волосах. Он целовал ее, не разжимая острые зубы, хоть как бы ему не хотелось жадно ворваться в ее влажный рот своим языком. Он боялся причинить ей даже малейшую боль.

Не выдержав, он привлек ее к себе, перевернулся так, чтобы оказаться сверху. Каждая клеточка его тела победно пела. Он чувствовал, как пульсирует и наливается жаром низ живота, когда ласкал губами и языком ее шею, когда запустил руки под ее сорочку, нащупывая мягкие холмики грудей. Она даже сняла эту раздражающую рыбу… Он припал к правому соску. Мария издала протяжный стон.

Слишком тонкий и незнакомый.

Андрей понял, что не спит и что под его руками стонет Вера, обвивая его шею, припадая к его губам, сжимая крепкими коленками его бока. Только сейчас он понял чуждость запаха, бившего ему в ноздри.

Но с каким-то юношеским задором и трепетом, незнакомым ему ранее, он продолжил исследовать живое и притягательное тело юной волчицы. Все его естество пульсировало, словно дерево весной, просыпаясь от долгого зимнего сна. Его язык выписывал влажные дорожки на груди и животе Веры, спускаясь все ниже. Долгий стон сорвался с ее губ, когда он добрался до треугольника мягких волос.

Он потянулся к лампе на прикроватном столике. Он хотел видеть ее лицо, хотел видеть каждый изгиб ее восхитительного молодого тела, которое только расцветало. Наташу, Филиппу и других женщин он брал сзади, чтобы не видеть их лиц, но это было совсем иное.

Желтоватый свет торшера ослепил его в первые секунды почти до боли. Когда к нему вернулось зрение, Андрей заморгал и остановился.

Вера улыбалась ему улыбкой Ефрема. Как-то по-своему истолковав его остановку, она еще раз улыбнулась и притянула его к себе. Продолжая целовать ее губы и шею, он чувствовал, что его движения становятся все более механическими, а все внутри затапливает ледяной ужас.

«Хорошо же ты присмотрел за моей дочурой», — раздался где-то под волосами голос Ефрема. Тихий и печальный. Полный разочарования.

И тут Андрея сковал липкий ужас. И стыд. О чем он только думал?

— Зачем ты пришла? — злобно спросил он, стиснув ее запястья вспотевшими ладонями. Как прежде его затапливала похоть, сейчас его затапливала ярость. Зачем она пришла? Зачем постоянно соблазняла его? Смотрела на него, улыбалась, позволила себя поцеловать… А может, и сама его целовала?

Кажется, Вера не поняла его. Она беспомощно заморгала. Ее затуманенные глаза прояснились.

— Я… вы… Разве вам…

Он не дал ей договорить. Разъярившись, он выдернул ее из своей кровати и потащил к двери. Вера неожиданно принялась брыкаться и упираться.

— Что… что случилось, Андрей? Я что-то не так сделала? — растерянно спрашивала она. — Тебе… тебе не нравилось?

Не удостоив ее ответом, он все же отпер непослушными пальцами дверь и вытолкал ее в коридор.

В ушах все еще пульсировала кровь. Все тело пылало. Казалось, ему стало тесно внутри самого себя. С одной стороны он помнил это, это чувство, когда прикасался к Вере. Ведь она почти что стала его… С другой — не мог перестать думать, что сказал бы Ефрем.

И Мария!

Он сдавливал голову так, что, казалось, скоро ее раздавит. Пошатываясь, он добрел до ванной комнаты и залез под ледяной душ. Андрея так трясло, что он сполз на дно ванны, боясь упасть. Капли воды скользили по его коже, будто холодные трупные черви. Не сразу он понял, что к ним примешиваются такие же холодные слезы. Сжавшись в дрожащий, судорожный комок, он впился пальцами в плечи и грудь, раздирая ногтями, надеясь выдрать из себя всю эту боль, этот стыд… Выдрать из себя вместе с сердцем Марию.

— Вы ведь на самом деле хотели панну?

До боли знакомый голос, который он уже отчаялся снова услышать. Тихий и похожий на шипение. Но когда Андрей открыл глаза, он захлебнулся криком.

То, что стояло перед ним, давно не было Винцентием. Наполовину обгоревший труп с изувеченным торсом и раскроенным черепом, прикрытым несколькими клоками волос. Кожа пузырилась и кровоточила, будто продолжала плавиться и тлеть. Остатки одежды висели черными лохмотьями. Лопнувшие губы не скрывали ослепительно белых зубов под темной дырой носа. От Винцентия остался лишь яркий глаз с зеленоватой радужкой.

Зажмурив глаза, Андрей выл и повторял на один лад «прости меня», захлебываясь текущей в рот водой, слезами и слюной. Лишь когда остановился на секунду и поднял глаза, то увидел, что призраков стало двое.

Вторым был Ефрем. Красивый, статный, молодой мужчина в комиссарской форме. Он снял фуражку, дружелюбно улыбаясь, и Андрей увидел, что под зачесанными набок кудрями зияет огромная кровоточащая дыра.

Умом он помнил, что у Ефрема от пули осталась крохотная ранка, едва ли больше папиросы. Но реальность отступала перед бредом.

— Я лишь хотел убедиться, что с тобой моя дочь в безопасности.

Андрей скулил в исступлении, кусал пальцы и закрывал глаза, в надежде, что призраки исчезнут. Но они подступали все ближе.

— Вы ведь всегда хотели одну лишь панну, — шипел по-змеиному Винцентий. — Вы сваливали все на Волчьего Пастыря, на проклятую кровь…

— Да, да, я тут не причем, — кивал Андрей. — Если бы не проклятье, все было бы иначе. Я никогда бы не смог… Ведь она моя родная кровь. Она меня почти что вырастила…

— А вы не помните разве той ночи? — Винцентий искренне удивлялся. — Вам, кажется, тогда стукнуло уже лет 12. Много, но недостаточно, чтобы монгол выгонял вас из шатра, когда хотел утолить свою похоть с панной. Вы ведь долго наблюдали за этим. И постоянно чувствовали, как там у вас все пульсирует и горит… Вы ведь трогали себя, постоянно, когда он приходил к панне, когда валил ее на лежанку, когда охаживал плетью по спине, когда она кричала от боли, а затем стонала… но уже не от боли.

— Неправда! Это ложь!

— Нет, это правда. Потом монгол увидел это однажды и выгнал вас взашей. А потом отправил вас жить к другим рабам. Панна так и не поняла, почему. Она не заметила. И вы это знали.

— Заткни свой поганый рот! Заткни, пока я не убил тебя снова!

Шипение затихло. Лишь вода шумела, ударяясь о керамическое дно ванны, перемешиваясь с кровью, которая текла из его ран на теле и лице.

— А меня ты тоже убьешь, чтобы я не мешал тебе развлекаться с моей дочурой?

Голос у Ефрема был грустный. Лицо тоже. Смотреть ему в лицо было куда страшнее, чем на обезображенного смертью Винцентия.

— Ты ведь обещал мне, что позаботишься о моей семье, когда меня не станет.

Его слова будто повисли в какой-то пустоте. Время отсчитывалось не движениями стрелок на часах, а стуком капель.

— Оставьте меня оба… Я никому не хотел зла. Я лишь хотел всегда быть с тобой, Мария, — умоляюще шептал Андрей, раскачиваясь на дне ванны. Он судорожно сжал колени и скрестил ноги у щиколоток, вцепился руками в волосы, вырывая их целыми клоками. — Оставьте меня оба. Оставьте меня оба. Оставьте меня… оставьте… пожалуйста, оставьте.

Глава 6

Варшава октябрь 1939г.

Пустые полки в библиотеке напоминали Хью вытекшие глазницы. Слепые зрители, наблюдавшие за партией в шахматы.

Деревянные фигурки были выщербленными и старыми. У белого короля не хватало короны. Один черный епископ треснул почти до самого низа — из щели алел кусок сургуча, которым его пытались склеить. Заляпанная доска растрескалась и пахла чем-то кислым. Ханс Эрман сказал, что нашел их в кузове своего фургона. Они не шли ни в какое сравнение с набором Марьяна и Катаржины: мраморная доска с золочеными цифрами, искусно отлитые из серебра и бронзы фигурки — полюбоваться ими можно было только в подвале, куда снесли все прочие ценности из особняка. Ханс постоянно подбивал Хью позаимствовать эти шахматы на ночку-другую, будто чувствуя его слабость к коллекционным вещам.

Но Хью удержался от соблазна. Для игры вполне годился и набор Ханса.

В отличие от Уильяма, знавшего, наверное, все виды покера, что только существуют, Хью играл в карты без особого энтузиазма. Карточный клуб, впрочем, был отличным пристанищем для «Симона Ионеску». Сплетни и слухи, кипевшие там ночи напролет, можно было ложкой мешать. Уловить что-то полезное в потоке сплетен было непросто, Хью уставал и с облегчением приветствовал утренние часы, когда он, наконец, мог закрыться в своей комнате и проанализировать происходящее. Члены Ордена до последнего солдата знали, что Варшава стала плацдармом для продвижения на восток, однако Хью чувствовал тут какой-то подвох.

В большом зеркале на стене напротив шахматного стола игроки были видны, как на ладони. Добродушный с виду толстяк в поношенном сюртуке и «Симон Ионеску». Хью до сих пор изредка принимал свое отражение за незнакомца. Пусть даже никто не знал настоящего Симона Ионеску — 50-летнего усатого румына со смуглым лицом, похожим на подгоревший корж — Хью постарался стать как можно менее похожим на себя прежнего. Остриг и перекрасил волосы в черный, сбрил слишком светлую бороду, стал подкрашивать брови и ресницы тушью, словно девица.

Чем-то Симон напоминал всем старшего брата сержанта Вайса. Среди солдат даже пошла шуточка о разделенных родственниках. Сержанту Юргену Вайсу Хью симпатизировал больше, чем кому-либо в штабе, словно невольно подыгрывая этим шуточкам… Или просто скучая по родному брату. Легкомысленный с виду юнец первое время здорово напоминал ему Уильяма, даже обращены они были почти в одном возрасте. Казалось, все манеры и умение держаться Юргену навязали извне, не потрудившись привить эти вещи должным образом. Это здорово напоминало ему первые годы в Лондоне, когда он пытался научить Уильяма держаться в высшем обществе. Что поделать, его брат провел слишком много времени в их родном Дансфолде, общаясь с низами и даже собираясь жениться на дочке пекаря Уэбба. Когда Хью забрал брата в Лондон, где его привели в новую жизнь, немало времени ушло на то, чтобы сбить с него… Дансфолд. Вместе с мечтами о собственной пекарне и щекастой мисс Уэбб. Куда больше времени потом ушло на борьбу с азартными играми и любовью к дамам легкого поведения, которые пришли на смену. И с прискорбием Хью отмечал тот факт, что эту борьбу он проиграл. Развращенный светской жизнью Уилл не хотел знать ничего, кроме развлечений. Начало каждой новой миссии сопровождалось бранью и нежеланием младшего брата оставить покер и шлюх, будто они не дождались бы его возвращения.

Юрген Вайс же так и остался с этим налетом деревенской простоты, которая не отменяла, впрочем, и какой-то врожденной деревенской хитрости. Юнец стал сержантом, не отметив и столетнего юбилея, что, по мнению Хью, стало возможным не только потому, что он некоторое время ублажал одну из Дьявольских сестер. В конце концов, он сумел незаметно для всех вывезти в Польшу госпожу Марию. Хотя большая часть ее жизни и возможностей для него, как и для большинства членов Совета, оставалась загадкой, он не думал, что можно было так уж легко захватить ее в плен. К сожалению, возможности поговорить с ней до сих пор не представилось. Хью знал лишь то, что она жива. Он был бы и рад знать больше, сделать больше… Но возможности не представлялось. Он должен был в первую очередь выполнить свою миссию. Если бы он крутился у ее дверей, то мог бы вызвать подозрения у Ады или у Антония. Если бы его в чем-то заподозрили, ему бы это могло стоить жизни, а Уильяму принесло бы немало страшных часов или даже дней нескончаемых мучений. Хью хорошо уяснил, у кого оказался в заложниках его брат.

— Кто будет играть белыми, Ионеску? — голос Ханса вернул его к реальности. — Бросим кости, как в прошлый раз?

Хотя Ханс всегда выигрывал право игры белыми, Хью согласился. Рядом с доской дважды прокатились кости.

— Что ж, — толстяк, хихикнув, спрятал кости обратно в карман. — Может, тебе сегодня повезет в чем-нибудь другом… Какая-нибудь светловолосая красотка будет особенно благосклонна, м?

Ханс начал с центральной пешки. А Хью секунду помедлил перед тем, как сделать ход, глядя на белую королеву, которой пешка открыла путь, и подумал о той светловолосой красотке, что сидела в соседнем крыле здания. О королеве, которая не могла стать королем. В Ордене у привлекательной женщины была лишь одна дорога — к «суккубам». Шпионкам, а по факту просто шлюхам и куртизанкам, которых бережно пестовали Азур и Скарлет уже больше полутора веков. Хотя по силе женщины-молохи ничуть не уступали мужчинам, все же лучше всего они могли действовать совсем в иной плоскости. Хью это знал, Безликий это знал. «Суккубы» были, пожалуй, одной из самых опасных и скрытых тайн Ордена, потому что руки шпионок никто не клеймил. Они могли втереться в доверие каждому, даже члену Совета Девяти, пробраться туда, куда не пролезли бы даже убийцы Йотуна, добиться того влияния, о котором простой капитан мог бы только мечтать, не говоря уж о том, что капитанский чин был для женщин-солдат тяжело достигаемым «потолком». Ада Миллер была единственной женщиной, которая смогла стать капитаном, да еще и в смехотворные сроки — она была почти ровесницей Вайса. И это отнюдь не добавляло ей солдатской любви.

Несколько стремительных ходов. Ханс не любил долгую игру. Он съел одну из пешек Хью и зажал с двух сторон епископа.

— Летаешь в облаках, — заметил бывший фокусник. Во время игры он становился необычайно серьезен и неразговорчив. Поразительный контраст с тем смешливым молохом, которого все видели большую часть времени.

Но Ханс не заметил подобравшегося с левого фланга коня, который отбил епископа. С досадой он цокнул языком.

— Думаю о светловолосых красотках, — усмехнулся Хью.

— Об Адхен?

Часть солдат в здании считала, что Ада Миллер добилась своего положения через койку Антония. Хотя одного объективного взгляда на второго капитана было достаточно, чтобы понять, что он не дослужился бы даже до сержанта с его пренебрежением перед всеми правилами и порядками, с его полной хаотичностью и неконтролируемостью. Хью было неясно, как ему можно доверить даже простейшее дело. Часть солдат, которая считала, что Ада добилась всего сама, испытывала к ней еще более неприязненные чувства. Двоих Хью поймал на откровенной зависти. Еще трое, пользуясь тем, что Ада не знает венгерского, постоянно бросали ей вслед похабные словечки и обсуждали, как «нормальный мужчина быстро избавил бы ее от всех этих дуростей».

Что думал о ней Ханс, для Хью было загадкой. Кажется, он относился к ней с каким-то нежным снисхождением, будто к младшей сестренке, которой доверили работу под его началом. Впрочем, примерно так же он относился и к остальным в здании. Насколько Хью знал, Ханс был здесь одним из самых старших, если не считать Антония.

— О капитане Миллер, — поправил его Хью. Не то, чтобы он уважал ее власть, просто не хотел, чтобы она подозревала обратное. Ему нужна была ее лояльность.

Ханс неожиданно задумался и допустил из-за этого серьезную ошибку, которая позволила Хью разом отвоевать коня и поставить шах. Вновь досадно цокнув языком, Ханс закрыл короля пешкой и махнул пухлой ладонью.

— Да толку о ней думать. Знаешь, сколько Антоний вокруг нее крутится? И что… Не хочу даже думать, что на уме у этой стервозины. Бедняга Тоне. А ведь сколько они вместе добились, но если так и дальше…

Он снова раздосадовано махнул рукой и замолк. Хью быстро сделал два вывода. Ему не показалась размолвка между капитанами. Ханс из-за нее переживает достаточно, чтобы из него можно было попробовать что-то вытянуть.

— Добились вместе, верно, — Хью сделал безобидный ход одной из пешек, чтобы Ханс не отвлекался. — Трудно девушке в Ордене, а?

Трудно — не то слово. Хью подозревал, что Ада, оставшись без полной поддержки Антония, может легко потерять все свое влияние среди солдат. Другое дело, что Антоний этого совсем не понимал. Он каким-то образом продолжал искренне считать Аду достаточно влиятельной и опасной, поэтому лишь держался в стороне и не пытался собрать вокруг себя сторонников. Хью очень сильно досадовал по этому поводу. Такой полный раскол в штабе сыграл бы им на руку. Он всячески пытался исподволь внушить идею насчет раскола Антонию, но тот шарахался от него, как от чумного. Он не доверял никому, кроме, отчасти, Шипа, Ханса Эрмана и сержанта Вайса. С ними Хью видел его время от времени, но не похоже, чтобы у Антония были на них какие-то планы.

— Экий ты консерватор, Ионеску. Талантливой девушке нигде не трудно, — да, похоже, Ханс действительно симпатизировал Аде, раз нес такую чепуху. — Вот посмотришь, скоро Азур добьется от Безликого большего влияния, и ее девочки станут главнее всех генералов вместе взятых.

Хью, не удержавшись, фыркнул. Знал он, как Азур влияла на Безликого, только таланты тут были не причем.

Забывшись, он сделал несколько слишком удачных ходов, и Ханс умолк, сосредоточившись на игре. Впрочем, несмотря на неплохое начало, Ханс совершал все больше ошибок, поддавшись нетерпению. Вот уже Хью съел епископа и подвел двух коней к атаке на королеву.

Хью не мог не вспомнить, какие благосклонные взгляды Ада на него изредка кидала. Он не льстил своей неотразимости. Скорее понимал, что Ада ищет нового мальчика на побегушках после того, как остыли их отношения с Антонием. Ей нужна была поддержка среди солдат. Пару раз она даже невзначай спрашивала его о царивших настроениях. Возможно, он мог бы подобраться к ней ближе, сыграв на этом? Если бы только у него было больше времени! Медведь подгонял его, не давая возможности спланировать нормальную стратегию. Если бы не Андрей, Хью удалось бы все — и добыть доказательства, и смешать планы Ордена, разрушив все мелкой войнушкой двух капитанов. Он был согласен с хромым, что это могло бы помочь вывести их истинные планы на чистую воду. Но время… Времени на все это не оставалось. Хью пришлось уступить затеявшейся кампании по спасению Марии, хотя его не раз и не два посещала идея убить эту женщину, чтобы угомонить Андрея. Останавливало лишь то, что в руках мерзавца оставался его братишка, которого ждет страшный и медленный конец. Если с Марией что-то случится.

Еще несколько ходов. Ханс, воспользовавшись тем, что он отвлекся, подобрался к его королю… Что ж, если Ада — белая королева, то Мария, явно — черный король. Бесполезная и слабая фигура, которую нужно защищать и от которой зависит исход игры. Хью попытался отбить короля рокировкой и прорывом своей королевы на вражеского короля. Да, Мария — черный король, а Андрей, видимо, — королева. Именно в руках безумца исход этой партии.

Ханс увел короля от шаха и попытался заблокировать королеву епископом и вторым конем, но потерял его. Игра становилась все ожесточеннее, но уже через несколько ходов Хью поставил мат.

— Вот же!

Ханс с досадой хлопнул по столу ладонью, но потом добродушно рассмеялся. Поблагодарив за игру, он ушел, сославшись на грядущий рейд по городу. Хью остался сидеть на своем месте.

Он выставил в ряд черные фигурки, одну за одной.

Черный король — Мария.

Черная королева — Андрей.

Он, должно быть, выступает в роли ладьи и должен защитить короля, сделав рокировку.

Винцентию быть только епископом… Он мог бы быть, если бы не исчез.

Уильям — просто пешка. Его уничтожат, используют, если вовремя не вырвать его из рук Андрея.

А кто же тогда Джереми Свифт? Иеремия, как он стал себя называть. Он шел наперекор изначальному плану, прикрываясь якобы тем, что это ускорит победу Совета, но куда больше это напоминало саботаж… В сущности, чтобы понимать действия Свифта, нужно было бы для начала знать хоть что-то о самом Свифте. Его навязали Даллесам в самый последний момент, якобы, как бесценного и опытного молоха. Хью до самого конца оставался против того, чтобы подключать к их делу наемника, который объявит о верности тому, кто больше заплатит. И чутье его не подвело.

О том, что, возможно, именно члены гильдии Йотуна приложили руку к тому, чтобы убить Жойю Брновича, Хью тоже не забывал. Он безуспешно пытался внушить эту мысль Изабелле Белуччи, но ее глаза лишь ярче загорались при упоминании Свифта. С тех пор Хью окончательно разуверился в возможности женщин принимать адекватные и взвешенные решения. Мария до некоторых пор казалась ему редким исключением из правила, но и она глупо попалась совсем еще зеленому молоху.

Хью крутил в руках оставшиеся фигуры, но потом оставил их и точно так же расставил белые. Самые значимые фигуры: Ада, Антоний, Ханс, Вайс… возможно, Шип и химера… Короля среди них не было. Королем было дело Ордена, презумпция невиновности Безликого. А вот Свифту места нигде не нашлось. Лишь собрав фигурки в ящик, Хью похолодел. Что если Джереми Свифта и не должно быть среди фигур? Что если он игрок, делающий ходы, решающий кому жить, а кому умереть, лишь бы партия была выиграна.

Нет, не Андрей двигал эту партию, а убийца Йотуна… А может, и сам Йотун управлял им из-за кулис.

Глава 7

Седльце, октябрь, 1939г.

Лошади неслись, не разбирая дороги. Взмыленные и хрипящие, они не желали останавливаться, даже когда извозчик, завидев огни блокпоста, начал тянуть поводья. Смирный обычно мерин едва не вздыбился и не опрокинул крытый катафалк в раскисшую от дождя грязь, но кобылка остановилась. Извозчик соскочил на землю и попытался успокоить лошадей увещеваниями и лакомством. Соскочившая следом высокая девочка тоже пыталась помочь, но, скорее, мешалась. Ледяные струи дождя текли извозчику за шиворот, ветер срывал с головы капюшон.

— Кто здесь?

Со стороны блокпоста вовремя подбежали двое солдат, до того замотанных в плащ-палатки, что опознать принадлежность немецкой или советской армии было невозможно. Но извозчик знал, что блокпост советский, да и речь была русская.

— Стой, папаша, мы поможем…

Один из них, очень высокий и крепкий, вцепился в упряжь мерина, но даже его сил едва хватало удержать взбесившегося коня. Несмотря на долгую скачку, лошади рвались бежать дальше.

— Да что с ними такое!..

Вспышка молнии, осветившая черный лес и дорогу, и треск грома напугали лошадей еще больше. Извозчик слышал, как стучат внутри катафалка гробы. Девочка заметно занервничала и оббежала катафалк, чтобы убедиться, что дверцы прочно закрыты.

— Грозы, видно, боятся, — глубокомысленно заметил второй солдат, оставшись в стороне и сложив руки поверх винтовки. — А вы, товарищи, куда едете и зачем?

Мерин истошно заржал и толкнул солдата так, что он едва не упал в грязь. Девочка поспешила к нему и помогла устоять на ногах.

— Да куда еду… Покойничков вожу, как обычно. Из-под Яворова самого еду. Целая семья от лихорадки вымерла… Никого у них там не осталось, — тарахтел извозчик, пытаясь удержать мерина, но мокрые пальцы скользили и не могли ухватить узду. — Написали их родичи — в Варшаву везти, а то в их селе даже хоронить некому…

Обезумевший от ужаса конь все-таки встал на дыбы, перепугав кобылу. Она истошно заржала и рванулась куда-то в сторону с дороги, в сизые кусты орешника. Затрещала оглобля. Извозчик в ужасе схватился за голову.

— Да стойте ж!.. Сейчас только совладаю с этими чертями и документы покажу, и гробы…

Кое-как уже с помощью обоих солдат и девочки лошадей и повозку вернули на дорогу. Не желая задерживать извозчика и нервных животных, их пропустили дальше.

— Чуть-чуть тебе осталось до Варшавы, папаша, — солдат протянул какой-то листок, когда катафалк проезжал насыпь. Девочка взяла его и благодарно улыбнулась. — У меня там знакомый на блокпосту, он вас живо пропустит. Езжайте, пока ваши кони не свихнулись совсем… Вот же дурные звери…

Извозчик взял под козырек, а девочка помахала рукой и плотнее закуталась в плащ и платок. Лошади, ощутив, что их не удерживают более, сорвались с места, будто пружина. До Варшавы оставалось 90 километров.

 

***

 Варшава, октябрь, 1939г.

 

Андрей, сам того не ожидая, проспал сном праведника всю дорогу. Ударом кулака он снес крышку гроба и сел.

Гробы стояли рядком в темной тесной комнатушке. На одном крышка немного съехала — он был пуст. Прочие казались нетронутыми.

Осмотревшись, Андрей вылез из гроба и прошагал к дверям. В не менее темном и тесном коридорчике он почти сходу столкнулся с человеком, который провез их до Варшавы. Обменявшись с ним парой слов и выяснив, что их привезли в небольшой полуразрушенный дом почти в самом центре города, Андрей миновал коридор и оказался в комнате, бывшей ранее, вероятно, гостиной. Сейчас у этой комнаты не было двух стен и части крыши. В дыре синели поздние сумерки. Прохладный стылый ветер шевелил волосы.

Скорее труп дома, чем дом, мертвый остов. Андрей прошелся по комнате, будто пытаясь найти что-то, что рассказало бы о хозяевах, но не увидел даже самой завалявшейся фотокарточки. Невольно он поднял руку к нагрудному карману пальто и коснулся их с Ефремом общей фотографии, будто какого-то талисмана.

Через дыру доносились с улицы голоса: гадкая шипящая речь, будто разворошенное гнездо змей. Винцентий. Его язык. Виски болезненно запульсировали. Как же он ненавидел этот язык. Случайно долетевшая немецкая брань прозвучала приятной музыкой.

— А девушки, если вы их ищете, ушли куда-то, — выглянул к нему извозчик. — Верочка и Варвара Остаповна…

— Куда?!

— Да я ж не знаю, — пожал он плечами, отшатнувшись при виде искаженного злостью лица Андрея. — Пошли куда-то. Гуляют… Женщины, что с них взять…

Как же не вовремя они вздумали прохлаждаться! Андрей раздраженно заскрипел зубами, мгновенно собравшись и вспомнив, зачем они тут. Первая часть дела сделана. Они попали в город инкогнито. Теперь, когда они уже здесь, в городе полном молохов, их запах не привлечет особого внимания. Вера? Вера — волчица. Оборотни вольны бывать там, где захотят, приветствовать хозяев города или нет. Приезд оборотня вряд ли вызовет у Ордена подозрения или вопросы, а вот таящийся молох может поставить их всех на уши.

Невольно он вспомнил о Хевеле. Интересно, остался ли тот здесь, раз его не видели с Марьяном и Катаржиной? Было бы неплохо привлечь мальчишку к спасению Марии, но у него не было времени его разыскивать. Они должны были выступить сегодня же. Мария была совсем рядом… И она была в беде. Андрей должен был спасти ее, не медля более!

Шум в комнатке с гробами. Андрей по звукам понял, что проснулся хромой убийца. Самый верный его союзник нынче. Чуть постанывая и потирая ногу, он показался в дверном проеме и подошел к Андрею.

— Должно быть, на погоду разболелась, — с усмешкой сказал Иеремия. — Ну-с, самая тяжелая часть позади…

Его улыбка стала страшной и недоброй.

— Я могу тебе доверять? — отрывисто спросил Андрей, запоздало, с беспомощностью ощутив, что Иеремия может в самый последний момент ударить его в спину, как поступил с Уильямом. — Сколько я тебе должен заплатить, чтобы ты был на моей стороне?.. Насколько больше Совета?

Виски пульсировали все сильнее. Он ощутил состояние близкое к тому, что предшествовало смерти Винцентия. Так не вовремя!

— Сочтемся позже, Медведь. Пока нам с тобой по пути, — Иеремия похлопал его по плечу.

Андрей сжал голову руками и упал на диван. Комнатка понемногу наполнялась звуками. Проснулся Степан. Возвращались Вера и Варвара. До Андрея доносились обрывки их разговора:

— …Жалко красоту. Такой город был. Думаешь, все-таки отстроят? Я б Оксанку свою свозила…

— Лучше во Львов, он ближе… А Оксане вашей сколько? Вы ее все время вспоминаете… Не думала, что у молохов бывают дети…

— Так я ее когда родила… Семь годков ей скоро будет, а я молохом проходила только четыре…

Когда он встретился с вошедшей Верой взглядом, ему показалось, что она слишком и неуместно весела. Хотел высказать ей это, но в суматохе, в ставшей слишком тесной для всех комнатушке, промолчал. Он так и не заметил у нее в глазах испуг, не услышал напускное веселье в голосе. При виде Веры у него в груди поднималось теперь одно лишь глухое раздражение.

Близнецы Шевченко о чем-то весело переговаривались. Вера присела на стульчик у разрушенной стены, выглядывая на улицу. Силаш и Уильям, о чем-то споря, тоже вышли к ним в комнату. Оружие лежало в одном из гробов. Тянуть было нечего…

Интересно, кто из них доживет до следующей ночи? А впрочем, Андрея интересовало лишь то, чтобы дожили он и Мария.

Он крикнул извозчику, чтобы подыскал им фургон, в котором они смогут подъехать поближе к штабу.

 

По словам Бобби и собственным воспоминаниям Андрея об особняке варшавских лордов, штаб был расположен удобно для штурма и неудобно для обороны. Ограда была скорее декоративная. Садик, пусть и редкий, загораживал обзор. Задние ворота и черный ход защитить было проще, но это не отменяло прорех в защите парадной стороны. Неудивительно. Марьян и Катаржина не были ни воинами, ни стратегами. Они даже не ожидали, что на Польшу решится напасть Орден. Да, это была спорная территория, но Брнович без труда отбивал все претензии на нее.

Особняку предшествовал целый квартал схожих дворцов, будто маленький городок внутри города. Почти все их разнесло взрывами снарядов. Дом Марьяна уцелел каким-то чудом (или не чудом — Андрей знал об изделиях Олафа, притягивающих удачу). Фургон остановили в самом начале «городка», чтобы не привлекать внимания шумом. Фонари не работали. Лишь луна, круглым белым глазом наблюдавшая за ними с затянутого тучами неба, заливала все мертвенным резким светом.

Вера, стыдливо спрятавшись за фургоном, приняла облик волчицы. Андрей снова встретился с ней взглядом и ощутил на сей раз жгучий стыд. Что, если она погибнет?.. Нет, нет, он же говорил ей, что в облике волчицы ей ничего не угрожает. Если она недостаточно умна, чтобы запомнить такую простую вещь, то это уже не его вина, а ее беда… Волчица, отвернувшись, бесшумно потрусила в сторону особняка.

За ней цепочкой, вдоль остатков разрушенных стен, торчавших, будто зубы, шли Варвара, Силаш, за которым воздушным змеем мягко плыл арбалет; Уильям, и последним шел Степан. В руках близнецов были острые чуть изогнутые клинки — японские. Дмитрий был еще тем коллекционером оружия, и после русско-японской воны собрал целый склад длинных и коротких японских мечей. Уильям, поджав губы, шел почти налегке, с двумя револьверами за поясом и легкой винтовкой. Возможно, ему лучше было бы остаться и держать связь с братом, но мальчишка сам вызвался. Причины утаил, обмолвился лишь, что Хью так и не вышел на связь.

Когда они скрылись за зубцом очередной стены, у фургона остались лишь Андрей и Иеремия. Хромой тяжело привалился к капоту и, казалось, едва стоял на ногах.

— Как же ты будешь сражаться? — зло процедил Андрей. — Ты еле стоишь.

— За меня не переживайте. Убивать я умею очень хорошо, и бегать мне для этого не нужно.

Спокойные интонации, похожие на мурлыканье кошки, еще больше его раздергали. Андрей поймал себя на том, что пытается унять дрожь в руках. Выдохнув, он собрался, хрустнул пальцами. Бояться будет уже после.

Жребий брошен.

Последнее укрытие. Дальше — лишь два десятка метров открытой дороги. Маленькие кусты уже отцветавших хризантем вряд ли могли их укрыть. Иеремия неожиданно остановился. Обернувшись, Андрей увидел, что он зачем-то снял очки. Прокусив палец, Иеремия мазал лицо кровью.

— Что ты… — начал Андрей раздраженно.

— Я бы не хотел зацепить кого-то не того, — пояснил Иеремия, смущенно улыбаясь. Его глаза понемногу начинали сиять. — Эти руны помогают мне держать себя в руках… Даже не сами руны, а идея того, что они помогают… Ритуалы иногда имеют огромное значение.

Объяснение не добавило смысла происходящему. Иеремия начертил на лбу альгиз, которая тут же потекла на переносицу, теряя всякую форму, и мазнул несколько раз по закрытым векам. Встретившись взглядом с Андреем, он еще раз улыбнулся и повторил:

— Так надо.

Спрятав очки в нагрудный карман, Иеремия спросил, щурясь:

— Вы видите кого-то?

Он еще и близорук? Андрей выглянул из-за обрушенной стены. У узорчатой ограды прогуливались двое молохов в дымчато-серой одежде. Скорее для проформы. Они выглядели довольно расслаблено и перекидывались шуточками на немецком, приближаясь к воротам каждый со своей стороны.

Взяв трость под мышку, Иеремия заковылял к ним. Без трости он двигался быстро, но неуклюже, чуть согнувшись и переваливаясь с больной ноги на здоровую. В то же время в его движениях было что-то хищное и неприятное. Андрей ощутил, как нечто в нем неуловимо переменилось. Это чувство опасности разливалось в воздухе все сильнее, и он теперь, насторожившись, наблюдал за каждым движением хромого.

В десяти шагах от ворот Иеремия замедлил шаг, подняв обе руки вверх. Молохи Ордена напряженно замерли. Андрей не видел его лица, но готов был поклясться, что он спокойно и доброжелательно улыбается.

Он остановился. Бледные руки резко взмыли вверх, будто у дирижера. Трость только усиливала это впечатление. Подчиняясь этому движению, оба солдата взлетели в воздух, как две тряпичные куклы.

Иеремия сжал кулаки и взмахнул ими.

Не издав ни звука, солдаты взорвались, разлетелись темными брызгами, будто шары, наполненные водой и чернилами. Ограду, пожухлый газон, гравиевую дорожку расчертили кровавые тонкие полосы. В бледном свете луны на земле сверкало что-то еще. Андрей вышел из укрытия и осмотрелся. Сверкали мелкие осколки льда — не больше ногтя. Они уже начинали таять. Лохмотья, оставшиеся от одежды, висели на ограде, на газоне валялись ботинок и обломки костей.

Иеремия облизал губы, испачканные чужой кровью. Облизнув и пальцы, он толкнул незапертую ограду. Впрочем, даже будучи запертой, она бы мало кого сдержала.

— Впечатляет, — сказал Андрей кратко. Хвалить Иеремию, и без того наслаждавшегося собой, ему не хотелось. Но следовало признать: только что он увидел нечто такое, подобного чему не видел прежде за свои семьсот лет. Нечто опасное, неудержимое и невероятно… изящное.

Однако Иеремия, похоже, собирался превратить всю эту битву в одно грандиозное представление. Обернувшись, он шевельнул пальцами, будто собирал невидимую горсть.

Темные пятна впитавшейся в землю крови зашевелились и собрались в воздухе облаками мошкары.

— Что на этот раз? — хмыкнул Андрей, принюхиваясь. Запах крови взбудоражил его еще у ворот, болезненно пульсировали виски и кончики пальцев, грубели и толчками росли ногти.

— Молот-сокрушитель.

Облака приобрели форму огромного, грубого, но вполне материального ледяного молота.

— А вы поклонник скандинавских саг, я погляжу. Руны, Мьёльнир…

Иеремию перекосило. Молот сорвался с места и снес входную дверь, подняв тучу пыли и мелких щепок.

— А вы неплохо в них разбираетесь, — отпарировал он с неожиданным раздражением, которое Андрей встретил с легким смешком.

Ворвавшись внутрь, они бросились вдоль стен. Быстрыми ударами Андрей снес головы двоим. Ему не нужно было оружие. Черепа лопались, как переспелые арбузы. Еще один молох бросился на него сзади и тут же упал с раскроенными когтями лицом и грудью. Андрей добил его, раздавив ногой голову.

Краем глаза он видел, как вокруг Иеремии крошились тела и слетали с плеч головы. Вихрь тонких кровавых лезвий окружал хромого убийцу, никого к нему не подпуская.

Замешательство солдат Ордена не длилось долго. Началась пальба из пистолетов и ружей. Андрей успел увернуться от нескольких выстрелов, но две пули вспороли плечо и бок. Неприятно, но главное, что не в голову. Спрятавшись за колонной, он выглянул, осматривая зал.

Хромой, казалось, не замечал пальбы — лезвия защищали его от пуль — но двигался слишком медленно. Двое неуверенно пытались взять его в кольцо. Андрей высматривал тех, кого описал Бобби: химеру, звероподобного молоха, толстяка и блондинку — но среди защищавших штаб их пока не было. С верхних галерей палило из пистолетов не меньше четырех молохов, под лестницей держались еще двое или трое.

Еще раз выглянув из-за колонны, Андрей увидел на пустой минуту назад лестнице еще одного молоха. Толстяка в простом черном пальто и котелке. Он казался обманчиво спокойным, стоял, заложив руки за спину, казалось, не замечая творившегося вокруг хаоса. Затем, будто спохватившись, он достал из рукава большой синий платок и покрутил им в воздухе, как цирковой фокусник в начале номера. Андрей неожиданно вспомнил, как хромой размазывал по лицу руны. » Ритуалы иногда имеют огромное значение…»

Он, не раздумывая более, бросился к лестнице. Кажется, даже солдаты Ордена прекратили стрелять.

Поздно. Платок, наброшенный на пустую ступеньку, вспучился огромной пулеметной установкой. Она задрожала, как в припадке, и начала стрелять. Толстяк, захихикав, по-детски захлопал в ладоши.

Свинцовые очереди хаотично поливали холл, не различая своих и чужих, кроша колонны и оставляя в стенах черные дыры. Андрей откатился куда-то под стену. Огромная пуля прошила навылет ему легкое. Рот наполнился горькой кровью, и он закашлялся, роняя на пол красные капли.

— А теперь мой любимый фокус с огнем, — донеслось до него сквозь грохот стрельбы.

Где же чертова подмога?! Пули, кажется, не собирались кончаться. Андрей поднял голову и увидел, что толстяк смотрит на него.

— Ты будешь добровольцем!

В его руках щелкнула зажигалка. Он комично надул щеки и дунул. Длинный язык пламени лизнул стену и пол там, где секунду назад лежал Андрей. Он откатился в сторону и почувствовал на своей руке крепкую хватку. Степан Шевченко оттащил его под лестницу к двум обезглавленным трупам. Тем временем, Варвара пыталась подобраться к толстяку, который поливал холл огненными струями поверх пулеметной очереди. Степан крепко выругался, выглянув из-под прикрытия.

— Где Силаш?

— Им с Уильямом не повезло, — буркнул Шевченко, хмуря брови. — В бою на них можете не рассчитывать.

— Арбалет? — Андрея мало волновал Силаш.

— Нет арбалета! Там химера была. Мы еле ноги унесли. Силашу она в шею вцепилась и арбалет раздавила, даже раз выстрелить не успел.

Пулеметные очереди стихли, но огонь продолжал гореть. Он перекинулся на обои, лизал деревянные колонны и перила, будто промасленные факелы, пылали несколько тел. Торжествующая Варвара отсалютовала мечом выглянувшему Андрею. Рядом с ней лежало изрубленное тело толстяка. Темные волосы, укоротившиеся в боях едва ли не до плеч, трепались на ветру. Огромный пулемет бесследно исчез. Неужели иллюзия?

— Где химера сейчас?

Степан пожал плечами:

— Мы с ней столкнулись в задней части дома… Варька, не стой столбом, на галереях были стрелки!

— Уже нет, — девушка оскалилась, отерев кровь с лезвия. — Где пан Иеремия?

— Нет стрелков, так припрется кто-то еще!

Но Иеремии нигде не было видно. Андрей поднялся на лестницу к Варваре. Среди мертвецов он не видел хромого, как и не видел нигде более. От жара уже начинал трещать и звенеть огромный витраж.

— Зачистите остальных, кого найдете. Химеру и двух капитанов не троньте, я ими займусь сам.

— Попробуй, — услышал он откуда-то сверху тихий женский шепот.

Он увернулся от бросившейся на него тени. Близнецов уже и след простыл.

На ступеньках, не слишком боясь огня, сидела на четвереньках маленькая женщина с огромными мохнатыми лапами вместо ног. Вполне человеческие руки оканчивались острыми когтями. Измазанное кровью, когда-то хорошенькое лицо было изуродовано раздвоенной звериной губой.

— Зачем вы пришли? — спросила она.

Вместо ответа Андрей бросился вперед — ложный выпад. Химера купилась, кинувшись на него, и пропустила удар. На лестницу закапала черная кровь. Они закружили, будто звери, примеряясь к новому броску. Шипя как кошка, химера попыталась полоснуть его когтями, но Андрей перехватил ее запястье и выкрутил руку. Хрустнули суставы, и женщина взвыла от боли.

— Ты еще такая неопытная, — засмеялся он, придавив ее к ступенькам.

Она рычала и крутилась под ним, пытаясь столкнуть, но безуспешно. Отвлекшись на химеру, он поздно заметил светлую тень, бросившуюся к нему из разрушенного дверного проема.

— А вот и звезда вечера, — прошипел он. Одним движением он свернул химере шею и толкнул тело в огонь, как раз вовремя, чтобы поприветствовать Зильвию Кох смертоносным ударом.

Когти проскрежетали, будто по железу, рванув только белую рубашку на груди. Бобби не соглал насчет неуязвимости.

Лицо Зильвии было решительным и мрачным. Андрей даже присвистнул, присмотревшись к противнице получше. Чертовка была хороша, хоть он и не любил блондинок.

— Кажется, я знаю, как ты мне отплатишь за все, — сказал он, окинув нарочито похабным взглядом ее фигуру и отдельно задержавшись на видневшейся в лохмотьях рубашки груди.

Выпад достиг цели. Губы Зильвии сжались в тонкую линию, брови сошлись на переносице. Она переступила с ноги на ногу, выбирая более удобную позицию.

— А может мы с тобой договоримся полюбовно? Скажем, ты отдаешь мне сестру, ублажаешь меня на глазах у остатков твоих солдат, и я, так и быть, оставляю тебе и дальше играться в твоей песочнице… — он присовокупил к словам еще и непристойный жест.

Самообладание у нее было просто железное. Ничего не отвечая, она кружила вокруг него, примеряясь, куда лучше ударить.

— Ну давай, удиви меня, — расхохотался он, даже не потрудившись увернуться.

Твердые, как сталь, пальцы едва не вспороли грудь, но он перехватил ее запястье, как тогда с химерой. Зильвия легко вывернулась и ударила снова. На этот раз она рассекла ему губу. Андрей ударил в ответ, вполне ожидая, как и в первый раз, что когти наткнутся на несокрушимую преграду. Зильвия даже не защищалась от его атак, ни от этой, ни от последующих, а вот Андрею приходилось уворачиваться или блокировать ее молниеносные движения.

— Интересно, — сказал он, перехватив, наконец, обе ее руки. — А твоя шкурка везде такая прочная? Если засунуть тебе в рот динамит, что будет?

Она изогнулась, упершись пятками в его грудь и толкнув изо всей силы. Андрей тут же отпустил руки, отскакивая в сторону. Зильвия рухнула на перила, сломав их и свалившись вниз.

— А если между ног, а, детка?!

Зильвия ловко сгруппировалась и перекатилась в сторону, увернувшись от пламени. Андрей издевательски помахал ей рукой. Он никуда не спешил, забыв даже про Марию.

— Ого, кажется, ты боишься огня? Твоя шкурка не защищает, да? Кажется, я придумал, как мы с тобой поступим.

Он играючи гонял Зильвию по всему холлу, оттесняя ее ближе к бушующему пожару. Ее одежда, разорванная когтями Андрея, уже висела лохмотьями, практически не скрывая наготу. Его самого огонь не пугал, он точно рассчитывал каждое свое движение, чтобы не пострадать. Он не собирался позволить ей сгореть сейчас, лишь хотел как следует загнать сучку. В какой-то момент это поняла и сама Зильвия. Андрей заметил, что она пытается прорваться то к дверям, то к витражному окну, но всякий раз отрезал ей путь.

Под крышей что-то затрещало. С потолка обрушился огонь, расшвыряв противников по холлу и рассыпавшись облаком жгучих искр и щепок. Балка? Андрей замешкался, отступая в сторону. Он увидел, как мерзавка, воспользовавшись его заминкой, птицей взлетела по лестнице и, разбив витраж, исчезла в пятне черноты, которое тут же заволокло дымом. Накрыв голову пальто, он бросился следом, чувствуя, как искры прожигают дыры в коже, но уже на лестнице опомнился.

Он пришел сюда за сестрой. Он не знал, спасла ли ее Вера. Гоняться за Зильвией и потерять Марию?.. Андрей сплюнул и бестолково заметался по лестнице. Второй этаж уже был охвачен пламенем, пожар полностью охватил холл. В дыму он не чувствовал никаких запахов и не понимал, как искать Марию. Проклиная себя за то, что позволил себе увлечься местью и забыть о своей главной цели, он выпрыгнул в ту же дыру, что и Зильвия.

Земля толкнула Андрея в ладони и ступни. Он приземлился на четвереньки, как кошка, выдохнув до предела дым, раздражавший легкие. Ночной воздух после огненного плена обжигал холодом, заставляя по-человечески ежиться. Над головой пылала громада здания.

В отчаянии Андрей обхватил голову руками и упал на колени. Мария там? В этом аду? Или Вера смогла спасти ее?

Как он мог поддаться глупому мстительному порыву? Не убить Зильвию и не спасти Марию… Глупейший поступок в его жизни.

За спиной пылал огромный костер, в который превратился особняк Марьяна и Катаржины. Может, ему не стоило бежать оттуда? Что стоит жизнь, в которой нет Марии?.. Сгореть вместе с ней — вот лучший выход. Андрей стоял на месте, не зная, как поступить, чувствуя тошноту, подступавшую к горлу. Мысли бились внутри его черепа, причиняя почти физическую боль. Он боялся умирать… Он боялся и надеялся, что она жива. Боялся умирать или надеялся, что она жива? Он сжал голову, до рези в глазах всматриваясь в пламя. Трус, вот он кто! Мария не пожалела для него ничего, Мария заботилась о нем, Мария не позволила монголу продать его… А он не смог просто вывести ее из горящего здания, не смог умереть вместе с ней…

— Андрей!

Он обернулся на женский голос. Мария! Она жива.

Но вместо сестры он увидел Веру, одетую в одну лишь длинную мужскую рубашку, и Варвару. Они тащили под руки пьяно шатавшегося Уильяма. Он рыдал, прижимая к себе что-то темное и круглое. Следом шел Степан без рубашки, закинув на плечи оба меча. Сердце Андрея упало. Марии нет с ними. Она мертва.

Он отвернулся, с надеждой глядя в огонь. Теперь-то ему хватит смелости шагнуть в него и разделить участь Марии?

— Марии там не было! — крикнула Вера, пытаясь перекричать треск пламени. — В камере было пусто!..

 

Иеремия упустил момент, когда Ханс Эрман вызвал откуда-то из небытия свою дьявольскую машину. Двое солдат оттеснили его под запертые на засов двустворчатые двери. Тупик? Он пропустил, как кто-то из них взмахнул саблей, но успел парировать удар тростью. Ствол треснул пополам. Нельзя было так отвлекаться, но что греха таить, одновременно сражаться и искать двери Иеремия не умел.

Взгляда хватило, чтобы направить два ледяных диска. Обезглавленное тело осело на пол, щедро заливая его кровью. Второй солдат шагнул назад, но тут же попал под пулеметный огонь.

Иеремия отступил к дверям, глядя, как выживший молох пытается спрятаться от выстрелов. Прикосновение к дереву — и вот уже тяжелый дубовый засов крошится и рассыпается под его руками.

Двери вели в огромный коридор. Иеремия, не обращая внимания на стрельбу, запер створки и для надежности скрепил их льдом. Сломанную трость сунул за ремень брюк. Без очков он разглядел сходу только очертания стен и светлые пятна окон. Проковыляв ближе, он выглянул на улицу. Никого.

Ковыляя вперед, он прислушивался к шуму за закрытой дверью. Похоже, шел ожесточенный бой. Как же досадно, что его участие закончилось так быстро. Неудержимая сила бурлила и билась внутри запертым зверем, подавляемая лишь мыслью, что давным-давно размазавшиеся руны на лице могут ее пленить. Как же хотелось, наконец, выпустить ее! Этот соблазн был сильнее всех прочих в его жизни, просыпаясь лишь вместе с освобожденным даром. Это было сильнее голода, сильнее жажды, сильнее желания обладать телом какой-нибудь красавицы или — целым королевством. Но был и тот, кто превозмог эту силу в нем… Иеремия ощутил, как эта мысль постепенно увлекла и утихомирила то, что жило у него внутри. Он мог больше не думать о битве и сосредоточиться на поисках.

Но поиски быстро прекратились. Неодолимая преграда для неудержимой силы.

Лестница.

Иеремия расхохотался. Хорошо, что не будет свидетелей его позорного подъема.

Как же он ненавидел лестницы! Каждая ступенька отдавалась болью в ноге. Единственной болью, которую он знал последние столетия. Отец говорил, что она не настоящая, что эта боль есть только в его голове, но от этого она не проходила. Заранее кривясь, Иеремия вцепился в перила. Позади зазвенело разбитое стекло.

— Едва не пропустил такую битву… Вендиго против лестницы!

— Даже не думай, что я буду говорить с тобой на твоем анишинаабе, — вяло отмахнулся Иеремия.

— Как скажешь, — насмешливо ответил Бобби уже по-английски, стягивая капюшон в виде птичьей головы. — Ты бы поторопился, а то твой противник может сгореть.

Иеремия потянул носом воздух. Запах дыма. В тумане полуслепого глаза он даже не разглядел, что коридор порядочно заволокло.

— Где твоя трость? Как ты без нее собирался подняться?

— Ты появился вовремя, чтобы помочь мне в моем неравном бою. А трость… Сломалась. Но набалдашник я сохранил, — поспешно добавил Иеремия, погладив искусно вырезанную голову орла. — Закажу потом новый ствол.

Бобби расхохотался. Смех его напоминал орлиный клекот.

— Хватайся, да не слишком сильно.

Можно было и не напоминать. К индейцу даже прикасаться было страшно. Слишком хрупкие кости делали его уязвимым, как дитя. Иеремия ухватился за протянутый локоть своей непрочной опоры и начал нелегкое восхождение.

К концу лестницы его нога горела, как в огне. Наконец, остановившись, он растер бедро, раздраженно шипя. Бобби терпеливо ждал, но все же напомнил:

— Нам стоит поспешить. Дом деревянный. Скоро сгорит дотла.

— Я знаю!

Иеремия с сожалением отметил, что не сдержался и повысил голос. Боль делала его раздражительным. Бобби положил ему руку на плечо.

— Пойдем скорее, веди меня…

Они шли очень быстро. Почти бежали. Иеремии снова приходилось держаться за индейца, что ничуть не улучшало настроения. Каждый резкий толчок пробивал ногу, как гвоздем. Ничего, ничего… Это мелочь по сравнению с беготней по горам той бесконечной зимой. И тогда его никто не придерживал… Иеремия даже не глядел по сторонам. Только под ноги, на покрытый грязью пурпурный ковер.

— Кажется, здесь.

Нужную дверь увивала искусная, дорогая резьба. Палец быстро нашел замочную скважину под сплетением листьев и полевых цветов. Когда Иеремия толкнул дверь, замерзший металл, ломаясь, вкусно захрустел. Будто конфеты из жженого сахара, которые ему иногда готовил дядя. Он даже на секунду сумел припомнить вкус, такой сладкий, что сводило и без того слипшиеся от конфеты зубы.

Сама капитанская спальня оказалась не столь хороша, как дверь, ее скрывавшая. Кроме резной кровати со столбиками и пушистого ковра, там не осталось более дорогих вещей. Грубый стол с двумя стульями, шкаф, явно вытесанный на местной фабрике — а больше мебели и не было. Комната была огромной и полупустой.

— Вынесли все подчистую, — удивился Бобби, пропуская Иеремию вперед и запирая дверь.

Он подошел к неуместной в этой пустоте картине, висевшей на дальней стене, и сбросил ее на пол. За картиной серел квадрат сейфа.

— Как ты мог бросить на пол даму? — Иеремия потер ногу (к счастью, боль быстро утихала), прошел мимо висевших у окна схем и поднял картину, рассматривая изображенных на ней людей. Черноволосая красавица с выдающимися прелестями, седеющий мужчина и подросток. Катаржина, Марьян, а кто с ними? Тот ли юноша, о котором спрашивал Андрей? Дым, которым заволокло комнату, мешал разглядеть детали. Им стоило поспешить.

Дверца сейфа смялась с тем же прекрасным хрустящим звуком. А что внутри? Кипы бумаг, и, кажется, ничего более. Иеремия небрежно сгреб их и швырнул на пол. Ничего? Неужели пусто?

— Она там, если только Шастель вернул ее на место. Но я точно видел, что он ее забирал, — сказал Бобби с тревогой.

Иеремия сунул руку глубже, шаря по углам, и нащупал маленький волчок. «Стена звука».

Почти с благоговейным трепетом — иначе он просто не мог, даже спустя столько лет — он ощупал и осмотрел ее. Цела ли, не сломалась ли? На одной из граней он уверенно нашел выпуклый крест, вписанный в круг. Да, без сомнений. Это изделие Олафа.

— Да, она…

Иеремия завернул «стену звука» в платок и спрятал во внутренний карман пиджака.

— Хочешь сам ее отдать? — спросил Бобби. — Как обычно? Я бы справился быстрее.

— У тебя будет другая задача, — он покачал головой. — Надо отработать те деньги, что мне заплатил Совет.

Бобби поспешно собрал все бумаги с пола и перебросил их на стол. Иеремия помогал ему вынимать бумаги из папок, скручивать и убирать в колбы на ремнях, в которых посланник переносил письма. Запах дыма становился невыносимым. Громко трещало горевшее где-то под ними дерево. Невыносимый жар щипал ноздри.

— Неприятный звук, — Бобби стащил с себя ремни, чтобы было быстрее, и швырнул на стол к бумагам. Более ничем не скрытая чернела на груди «смертельная клятва» — орел анишинаабе — на которую Иеремии всегда было тошно смотреть. Почему настоящая «смертельная клятва», а не подделка? Одно неверное слово, неправильно истолкованный приказ… — Чувствую себя курицей на вертеле.

— Тебе-то чего бояться? Еще пара минут — и ты упорхнешь отсюда.

Плотный конверт выпал из стопки бумаг. Иеремия взял его в руки и засмеялся.

— Надо же, она и его хранила?

Он разорвал свое письмо, в котором натравил Аду на Марию, на мелкие кусочки и бросил на пол. Огонь скоро до него доберется.

— До сих пор не могу поверить, что это сработало, — медленно сказал Бобби. — И не могу поверить, что ты так рискнул. Самая дикая твоя авантюра.

— Право слово, я ничем не рисковал, но вытянул вот так сходу выигрышный билет… Это самая лучшая моя авантюра, — Иеремия улыбнулся и погладил карман пиджака, где лежала «стена звука». — Мне все играло на руку, даже этот… рыцарь уехал так вовремя. Но без твоей помощи я бы все равно не справился.

Бобби поджал губы:

— Стоило ли вообще?.. Устроить такое ради безделушки нападобие «стены звука». Ты сам-то действительно думаешь, что она того стоит?

— Отец будет рад. Я знаю.

— Слишком многие погибли из-за этого, — индеец нахмурился еще сильнее.

— Их убил Андрей, а не я. Но ты представляешь, как легко я дергал его за ниточки? Даже с Уиллом было труднее…

Иеремия мечтательно скрутил несколько бумаг и убрал их в предпоследнюю из пустых колб. Он был рад, наконец, выговориться. Пусть даже момент был не самым подходящим, но, кто знает, как скоро еще он увидит Бобби. Триумф и радость от гладко выполненной миссии выплескивались из него, как из переполненной чаши. Пусть даже сам Бобби не казался довольным.

— Его несдержанность… кажется, она у него вместо мозгов. Только поверни его в нужную сторону и смотри, как он бежит. Я искренне удивлен тем, что он дожил до стольких лет, разве что… Разве что сестренка… Как же она позволила себя поймать, Птица Грома? Честно говоря, я даже не рассчитывал на такую удачу в наилучшем из раскладов.

Последняя колба была закупорена. Бобби молчал все это время, будто обдумывая его вопрос.

— Она же древняя, — наконец сказал он, надевая на себя ремни и плотно закутываясь в плащ. — Древние молохи со странностями, не всегда нормально соображают. Брат ее тоже не в себе. Да тебе ли это рассказывать…

Хорошее настроение моментально испарилось. Иеремия проглотил ком в горле, вспомнив о Торкеле.

— Как думаешь, она спаслась?

Бобби отвернулся, открывая настежь окно. Дым толстой змеей потянулся на свежий воздух. Огонь уже лизал дверь комнаты. Иеремия добавил, улыбнувшись:

— Знаешь, она мне даже нравилась. Надеюсь, она спаслась.

 

Часть 3

Глава 1

Глава 1

 Варшава, октябрь, 1939г.

Антоний проснулся. Изредка он проводил свои дни в маленькой комнатушке, больше похожей на чулан. Здесь были шкафчик и кушетка, и не было Ады. Объяснялся тем, что хотел уединения. Ада не возражала, тем более, что, чем дальше, тем больше их отношения остывали. Убеждать ее в своей преданности и любви было непросто, когда его мужская сила отказывала ему раз за разом. Антоний уже даже думал, что отвратительное мохнатое тело химеры ему привлекательнее совершенных форм Ады.

Вставать с кушетки категорически не хотелось. Хотелось закрыть глаза и сделать вид, что ничего этого нет. Шальная мысль — собрать вещички и махнуть подальше… Настал день побега, одним словом, а приступать к своим планам Антоний не спешил. Он лежал и думал, стоит ли ему попробовать сбежать с Марией? Куда угодно. Да даже в Россию. Почему нет?.. Эта мысль его невольно взбодрила.

Платье, пальто и сапожки лежали в корзине на шкафу. Антоний еще раз снял плетеную крышку и принюхался. От вещей пахло тонким и приятным запахом живой женщины.

Оставалось подготовить еще пару вещей.

Антоний не нашел Еву в холле на ее излюбленном месте у камина. Гитару оккупировал Иштван и сидел теперь там в одиночестве, неумело перебирая струны.

В саду тоже никого не оказалось, кроме дождя и солдат, патрулировавших ворота. Сад был вторым излюбленным местом Евы, где она вечно пропадала со своим мужем Ландовским. Антоний, на всякий случай, прошелся вокруг дома, размышляя об идее с побегом. Почему нет? Сбежать и пойти искать Хевеля Твардовского…

— Глупо, глупо, — пробормотал он, подтолкнув подвернувшийся камешек босой ступней. Будто забыл, что из Ордена ему никто не даст сбежать. Темный, мокрый сад шелестел у него над головой, будто соглашаясь. Антоний нахохлился, завернулся в плащ и побежал к подземным гаражам в задней части особняка. Там его уже ждал Шип.

— Долго ты, — сказал он. — Все уже готово. Или ты раздумал на Вислу ехать?

Почему-то готовым оказался фургон Ханса. Впрочем, какая разница? Машина была заправлена, вещи сложены в багажник, двигатель прогревался, воняя на весь гараж. Шип подошел сзади и прошелестел на ухо:

— Как ты собираешься организовать досуг Аде? Есть идеи?

— Пойдешь и скажешь ей, что немецкие солдаты поймали кого-то похожего на Твардовского в Чеховице. Поедешь с ней. Если сможешь, задержись и сам там, как можно дольше. А лучше… — Антоний замолчал, прикусив костяшку пальца. Шип… Флоренц не был ему другом, хотя они немало перенесли всего во время муштры… Или все же был? Ни к кому, кроме него, Антоний не рискнул бы обратиться за помощью. — Лучше, вообще, сваливай из Варшавы.

Шип нахмурился и отошел.

— Я не знаю того, что знаешь ты, — сказал он все так же тихо. Его голос сливался с шелестом дождя. — Но сбежать из Ордена? Я не самоубийца.

Тоже верно. Неизвестно, кто опаснее — Медведь или ищейки Ордена. И все-таки Антоний с досадой воспринял его ответ.

— Давай, иди, — громко сказал ему вслед Шип.

В переводе с его унылого языка это означало что-то вроде «удачи».

Итак, машина была готова. Вещи тоже. Оставалось дождаться, пока уйдет Ада. А пока можно было найти Еву и чертовы кусачки, которые он ей по доброте душевной подарил.

 

— Ты точно не поедешь в Чеховице за своим евреем? — спросила Ада, неторопливо собирая волосы в пучок.

Да, это странно, что он отказался. Он ведь постоянно талдычил про Твардовского, а теперь сдал назад. Ада может что-то заподозрить?

Антоний опустил взгляд, переступил с ноги на ногу. Переигрывать не стоило, не поверит.

— Я не думаю, что от меня будет толк… Я…

— Ты боишься? — она смотрела на него в упор.

— Нет, — резко ответил он. Даже не соврал ведь.

— Боишься.

Она отвернулась, проводя пальцами по шпилькам, поправляя воротник. И вырядилась же, как обычно, в идеально белую блузку и серую юбку до колен. Перед кем так красуется?

— Да, боюсь, — сказал он. — Ты никогда не была так близка к смерти, как был я. Твоя неуязвимость лишила тебя страха, так что не тебе меня осуждать.

Ада обернулась. Непроницаемая прекрасная маска раскололась. Ада была удивлена.

— Ты что же… меня обвиняешь? Обвиняешь в том, что я сильнее тебя?

Антоний мысленно выругался. Разговор зашел не в то русло. Она должна была уже сидеть в машине вместе с Шипом и ехать в Чеховице, а вместо того вдруг решила озаботиться их отношениями.

— Нет, как ты могла так подумать… Я не…

Черт, да как же ему заставить ее уйти? Ада присела на стул, никуда не собираясь уходить. Вскоре он пожалеет, что не дал состояться их разговору. Кто знает, как бы все обернулось?

— Я всегда восхищался твоей силой, — начал плести он, почти утонув в нахлынувшей волне паники. Он ощутил, как дрожат пальцы. — Ты…ты невероятная. Самая невероятная из всех.

Поддавшись порыву, он наклонился и прижался к ее губам, мысленно крича «Уходи!».

Уходи, уходи, уходи. Я твоя тряпка, твоя верная собачонка. Я такой трус, что не могу даже поехать посмотреть на того, кто меня победил. Ты довольна? Только уходи!

Ада отстранилась, глядя на него с тщательно скрываемым сочувствием. Погладив его по щеке, она поднялась и молча вышла.

Антоний стоял спиной все это время, чтобы она не увидела ликования у него на лице. Фора в сутки у него теперь точно есть. А там они пересекут границу с Украиной и будут под защитой Медведя.

Оставалось только найти Еву и забрать чертовы кусачки.

 

Из комнатки, которую занимали Ева и Павел — с химерой никто не хотел жить, кроме него одного — доносились голоса и смущенный звонкий смех.

— …Так какая ваша любимая книга? Я, честно говоря, раньше не умел читать… Сыну мясника это ни к чему, понимаете, фрау Ландовски? Но Азур меня заставляла читать ей вслух, чтобы я учился…

Снова хихиканье.

— Я люблю Виктора Гюго, — ответила Ева. В ее собеседнике Антоний узнал Юргена Вайса.

— О, Гюго… Там это, — Антоний почти видел, как Юрген морщит лоб, пытаясь вспомнить, — там была любовь.

— Не любовь, а Париж… Я хочу в Париж, — тихое постукивание, будто кто-то стучит ногтями по дереву или бумаге. Ева, небось, смутилась и, как обычно, опустила глаза. — Там так описан Париж, будто по улицам гуляешь…

— А чего герр Ландовски вас не свозит? Я бы вас свозил…

— Вы что такое говорите! Если Ландовский услышит, то поколотит вас…

Антоний не удержался и заглянул в щелку. Ева как раз толкнула Юргена маленьким кулачком в бок. Сержант зашелся дурацким гикающим смехом. Химера ему вторила, прикрывая раздвоенную губу ладонью. Будто других девушек в округе нет. Как можно было ухлестывать за этим чудищем?

Он стукнул в дверь кулаком и вошел. Ева и Юрген умолкли, будто какие-то заговорщики. Извинившись, Антоний забрал кусачки и быстро ретировался. Оставалось забрать корзину с одеждой.

Спускаясь в подвал, он с удовольствием старой сплетницы думал об этих двоих… Ева и Юрген, серьезно? Ладно, Вайс, судя по Азур, он ничего не имел против женщин нечеловеческого вида. Но про чету Ландовских он слышал много интересного. Что Ева выходила Павла после Первой Мировой, когда ему изувечило лицо и руку осколками гранаты. Что они вместе пришли в Орден, но Павел оказался молохом, а она — просто вампиром. Что ей пришлось стать химерой, чтобы не быть убитой, и что муж от нее не отрекся… И променять это на хиханьки о Париже?

— В Париж, пфф, — проворчал Антоний. Но все же Ева не была ветреницей. Что с того, чтобы поговорить с товарищем и посмеяться, в самом деле? Это Юрген дурак, что ухлестывает за чужой женой.

Ступеньки кончились. Поигрывая кусачками, Антоний мысленно взмолился, чтобы на вахте не оказался сегодня Ханс или…

Или Симон Ионеску. Антоний нацепил постную мину, но внутри у него что-то оборвалось, когда он увидел Симона в старом кресле с газетой в руках. Не то, чтобы румын был его другом, но они провели немало веселых часов за игрой в покер. Ему было бы проще убить какого-нибудь венгра, чьего имени он не помнил. Но у дверей сидел не он.

Симон вежливо улыбнулся и встал, увидев Антония.

Антоний широко раскинул руки, чтобы заключить румына в дружеские объятья. Что ему Ионеску, в самом деле? Он подстроил смерть своих братьев от рук охотников и родного отца. И он-то сожалеет, что убьет молоха, которого знает без году неделю? Он вспомнил девушку, из-за которой его чуть не убил Твардовский. Совершеннейшая незнакомка. Она испугалась своего спасителя тогда не меньше, чем Антония.

Один крепкий хлопок по спине, второй. Вот уже Симон разжимает руки.

Антоний одним быстрым движением ударяет его в подбородок. Пока румын, покачнувшись, теряет равновесие, он одним прыжком оказывается у него за спиной.

Еще одно движение. Он хватает Симона за виски.

Резкий рывок.

Хрустят позвонки, с чавканьем рвутся мышцы. Голова неожиданно легко отрывается от плеч, как у шарнирной куклы. Две секунды, не больше.

— Дольше сожалел, — сказал вслух Антоний, глядя, как кровь заляпывает кресло и заливает текст статьи. Газета очень старая — статья еще о параде советских и немецких солдат в Бресте. На снимке бессмысленный кусок улицы и машина с людьми.

Он снимает засов и, не глядя на Марию, затаскивает тело, а затем и грязное кресло в комнатушку. Что-то внутри на секунду сжимается. Вдруг ударит в спину?

Медведица стоит в дальнем углу и, настороженно сощурившись, на него смотрит. Вновь то самое ощущение, будто вошел в клетку к дикому зверю.

— Кто это? — спрашивает она равнодушно, глядя на тело. Аде учиться и учиться таким безразличным интонациям.

— Ваш неусыпный страж.

Он машинально протягивает ей голову. Мария смеряет ее секундным взглядом и кладет на свою кушетку.

— Вам принесли вчера воду? Вы смогли искупаться?

Мария кивает и берет у него из рук корзинку с вещами. Верно, от нее больше не пахнет мертвечиной. Переодеть ее в людскую одежду, и она затеряется на пару дней, как затерялся Вайс в Москве. А когда запах вернется, они уже будут далеко. Мария кивком просит его выйти.

 

Вещи, что он ей принес, сели почти идеально. Только пальто было великовато и напоминало чем-то его собственное. Из какого-то упрямства он в последнее время перестал носить форму Ордена и вернулся к своим старым, пусть и неприглядного вида вещам. В кармане тренча Антоний выловил кусачки и подошел к Марии. Медведица настороженно смотрела ему в лицо, пока он щелчок за щелчком освобождал ее длинную худую шею от «бус». Едва он перекусил последнее кольцо проволоки, Мария сорвала ее с шеи и швырнула землю, как какую-то гадину.

Антоний протянул ей напоследок красную помаду, которую утащил у Ады, и попросил натянуть шляпку пониже.

— Вас никто не видел в лицо, кроме Вайса, но рисковать не будем. Я буду говорить, что вы девушка, которая… моя гостья, одним словом. Там наверху я вас обниму за плечи, если вы… если вы не против, — он сам не понимал, почему так робеет перед ней.

Пока он это говорил, она вслепую красилась. Движения были уверенными, и алый цвет лег ровно, но результат заставил Антония содрогнуться. Ее рот на мертвецки бледном лице смотрелся свежей раной. Мария натянула пониже шляпку, как он и просил, и чуть опустила голову. На виду остались лишь жуткие красные губы.

— Поспешим же!

Они закрыли дверь, оставив внутри труп Ионеску, и опустили засов. Наверху Антоний, как и говорил, положил ей руки на плечи, а она вдруг непринужденно заулыбалась. Пока они шли самыми непопулярными у солдат темными коридорами, Антоний чувствовал, как внутри его держит невидимая рука, дергался и оборачивался на каждый шорох. Мария казалась расслабленной, как на прогулке, но он все равно чувствовал под тканью пальто ее твердые, напряженные плечи.

Едва они спустились в гаражи, к счастью, так и не встретив никого из молохов, он убрал руку. Антоний нарочно вел Марию той частью дома, где почти никто не бывал. Да к тому же, в разгар ночи многие молохи предпочитали гулять в городе, а не сидеть взаперти, несмотря на требования Ады поменьше отсвечивать. Взаперти было тоскливо: играть в карты или кости, обсасывать слухи, тренироваться с оружием, смотреть одни и те же три фильма Лорела и Харди на старом проекторе, делить между собой единственную гитару — это всем быстро наскучивало. В Германии можно было устраивать бои химер и вампиров или охотиться на шлюх и цыган, что было куда интереснее. Здесь Ада пока запрещала такие забавы. Немцы вскорости обещали постройку гетто, жителей которого можно будет безнаказанно убивать, но пока считала, что слишком рано топить Варшаву в крови. Единственной уступкой был массовый забой «мяса» в самом начале, после оккупации. Буквально за четыре ночи в Варшаве не осталось ни одного вампира.

Уже садясь в машину, Антоний вспомнил, за что так невзлюбил фургон Ханса. Пыхтя, он попытался приладить к двери ремень от тренча. Когда он однажды решил прокатиться, то на первом же повороте едва не выпал. Не хотелось бы повторить это снова.

— Зачем это? — улыбка на ее лице увяла, едва они сели в машину. Медведица поправила шляпу, и Антоний встретился взглядом с ее стеклянными неживыми глазами. Ну, точно чучело. Лишившись влияния «бус», она чуть посвежела, но это ничуть не убавило ощущения, что он говорит с каким-то допотопным чудовищем, которое зачем-то влезло в женское тело.

— Дверь плохо закрывается, — кратко сказал он и вылез из машины, чтобы открыть гараж. То же самое ему пришлось проделать у ворот. Когда они, наконец, чуть отъехали, Антоний остановился и попытался закрепить дверь ремнем. Кое-как она держалась, но один сильный толчок — и он вывалится из кабины.

Все это время Мария изображала чучело, проявив секундный интерес только к фотографиям в кабине. Может быть, она боится? Поэтому молчит? Когда они отъехали подальше, и Антоний чуть расслабился, он попытался ее разговорить, просто из любопытства, удастся ли, но это больше напоминало монолог.

Интересно, она и в койке молчит? Ада красиво вскрикивала, постанывала, выгибалась дугой, изящно вскидывая белые ноги или руки. А с этой, наверное, как с самкой богомола. Молча опутает тощими конечностями, а потом сожрет…

 Будто подтверждая эти мысли, Мария посверкивала из-под полей шляпки синими пустыми глазами. И правда, не глаза чучела, а фасеточные глаза богомола. Фантазия Антония так разыгралась, что он даже не заметил, как закончились руины Варшавы, и машина выехала на большую дорогу. Несмотря на позднее время, там кипела работа. Подъезжали грузовые машины, фургоны, телеги с впряженными конями — все они везли кирпичи, цемент, провода, части труб для восстановления города. После бомбежки во многих частях Варшавы до сих пор не было электричества, газа или воды, не говоря уж о связи, которой не было уже почти месяц. Необходимо было восстановить и некоторые административные здания. И, конечно, построить гетто, которого с нетерпением ждали молохи. Но чем дальше они отъезжали в сторону Львова, тем более пустынной становилась местность.

По раскисшей от обеденного дождя дороге ехать быстро не стоило, но Антоний ехал так быстро, как только позволял двигатель. Пока их путь лежал на Отвоцк вдоль Вислы, на которой мигали огоньками несколько барж. В открытые окна долетал воздух, наполненный сыростью, запахом водорослей и лягушек.

Антоний достал из тайника в подкладке самодельную карту и развернул одной рукой, продолжая краем глаза следить за пустой дорогой. Да, сначала на Отвоцк, оттуда уже на Гарволин… Часа три-четыре по такой дороге — и уже Люблин. В Люблине или даже в Замосце они могли бы переждать день, но лучше было бы не останавливаться в больших городах. Больше подошли бы более пустынные места, где они не попадались бы на глаза ни полякам, ни солдатам с блокпостов. Советские солдаты вряд ли стали бы отчитываться перед Адой, однако до них еще следовало бы добраться. До самого Замосца была территория немцев, несмотря на редкие вкрапления занятых советами поселков и построенных в сентябре блокпостов.

Отдельной головной болью была Богомолиха, настороженно сверкавшая глазами из своего угла кабины. Он не оставлял попыток ее разговорить, хотя ему самому против обыкновения хотелось помолчать. Но чем больше она будет говорить, тем меньше шансов, что успеет что-нибудь незаметно выкинуть. В ход пошло все: байки, анекдоты, истории из жизни. Даже Хевель. Только о нем Мария неохотно заговорила:

— Он с юных лет — с шести или с семи — был воспитанником наших друзей, Марьяна и Катаржины. Тогда, когда мы впервые встретились сто лет назад, они жили в Алленштайне и еще не были лордами, — она задумчиво смотрела вдаль.

— Как же вас занесло так далеко от России?.. Э, наверное, глупый вопрос. За столько лет вы, наверное, столько мест перевидали.

Алленштайн, надо же… Вот почему Твардовский так хорошо говорит и пишет по-немецки, подумал Антоний.

Мария неожиданно пояснила:

— Мы покинули Россию на время из-за конфликта с извергами. Вы слышали о петербургских извергах?

Антоний кивнул, но, не особо желая отклоняться от темы, спросил:

— Почему он жил с ними с детства?

— Насколько я помню, Катаржине давно хотелось ребенка. А Марьяну — ученика. Они взяли Хевеля из сиротского приюта. Славный мальчик, такой любознательный… — губы Марии тронула тень улыбки. — Проводил за книгами все свое время.

Неудивительно, что Марьян и Катаржина (несмотря на историю, рассказанную Адой, он даже про себя называл Марию и Иоанну новыми именами) выбрали именно его, думал Антоний. Кого еще растить двум книжницам, как не маленького книжного червяка? Он попытался представить себе такое детство — за одними книгами. Скука смертная. Когда он был мальчишкой, его домой загоняла одна лишь плохая погода, а за чтение — тяжелая палка папаши-Шастеля.

Мария отвернулась к окну, показывая, что разговор окончен, но Антоний сказал:

— Пожалуйста, продолжайте. Как долго вы пробыли в Алленштайне?

— Кажется, четыре или пять лет. Это было больше ста лет назад, поэтому я точно не помню. Потом мы вернулись в Санкт-Петербург. Тогда я последний раз видела Хевеля — он еще был человеком. Мы уговаривали его перебраться к нам, но он раз за разом отказывался. Боялся своего дара, который лишал людей и молохов воли. Вы ведь поняли, Антоний, что не только вы стали рабом «очарования дьявола»?

Антоний вздрогнул.

— За эти сто лет Хевель кое-как сумел обуздать свою силу, но все же, кажется, ему это не удалось до конца, — добавила Мария, обернувшись к нему.

— А вы сами разве не стали рабами? — съязвил Антоний, разозлившись. Ему лишь хотелось узнать о таинственном еврее чуть больше. В самом деле, будто каждый день встречаешь таких молохов. Это еще не делает его «рабом». — У него была своя семья. Зачем вы так хотели, чтобы он жил с вами? Видно, тоже не устояли, а?

Мария безразлично повела плечами.

— А книги? Эти его брошюрки? — раздраженно спросил он после недолгого молчания.

— Хевель последние десятилетия потратил на то, чтобы найти способ опять стать человеком. Изучал нашу историю, биологию… Где-то он рассчитывал найти ответ.

Дальше они ехали молча. Антоний не знал, что еще можно из нее вытянуть. Тишину нарушал только гул мотора и постукивание плохо привязанной двери. Антоний неожиданно подумал о том, а хотел бы он снова стать человеком? Определенно, нет. Что хорошего в том, чтобы быть человеком? Гадишь каждый день, болеешь, стареешь, а потом умираешь дряхлой развалиной. Взамен на что? Людская еда? Велика важность. Солнце? Да и без него неплохо. Член стоит, как у живого, даже лучше. Вдобавок, можно не бояться сделать какой-нибудь дамочке маленького Шастеля. Зачем же Хевелю опять становиться человеком?

А затем его мысли снова вернулись к словам Марии о «рабе». Он лишь хотел узнать немного больше о том, кто с такой легкостью победил его. Что здесь предосудительного? Антоний сам не понял, как невольно начал оправдываться сам перед собой, забыв о том, как мечтал найти Хевеля. Да и не мечтал он вовсе. Думал лишь о возможности взять реванш. Может, если бы он выпил кровь оборотня, то стал бы сильнее и сразил его?

В глубине души, впрочем, где-то там же рядышком с ящичком, где он закрыл стыд и угрызения совести за то, что подставил и погубил братьев, он закрыл в тяжелом железном сейфе желание найти Твардовского, вилять перед ним хвостом, как послушная собачонка, лизать ему пятки и клясться в своей верности. Взять реванш, поговорить, узнать больше — просто отговорки, попытки замаскировать это самое… «рабство». Перед самим собой в первую очередь. Он знал, что обязательно найдет Твардовского и станет его преданным другом, даже если на это уйдут десятилетия.

Скоро ему пришлось полностью сосредоточиться на дороге. Перед Гарволином она окончательно испортилась, покрылась ямами и, как назло, принялась вихлять. Как распутница крутыми бедрами. Вдобавок, ночь уже перевалила за середину. Вероятно, стоило поддать газу и уже думать о дневном убежище, а не о Хевеле Твардовском. Эдакими темпами они даже до Демблина до утра не доедут.

На следующем повороте машину занесло, взвизгнули шины. Антоний вцепился в руль, но тут ощутил сильный толчок справа и сильную боль в левом плече.

Неожиданно он увидел темное небо, затянутое тучами с запада. Бледный лунный диск. Следом — темную грязь.

И снова луна. И снова грязь. Небо и земля менялись местами, как картинки в калейдоскопе.

Тяжелый удар в затылок на мгновение вырубил его, а привела в чувство жгучая боль в колене и звук выстрела. Заорав, Антоний вцепился в ногу.

Над ним возвышался черный силуэт Богомолихи. С нее слетела шляпа, и ветер трепал короткие волосы, юбку и расстегнутое пальто. Антоний протянул руку, безмолвно прося о помощи — что же случилось? Их догнали? С простреленным коленом он вряд ли встанет сам. Но их догнали, а значит нужно встать и готовиться отбить Марию. Должно быть, Ада…

Запоздало он понял, что погони-то не было. На дороге они были одни.

Еще более запоздало он понял, что в тощей бледной руке чернеет короткое дуло «бульдога». И смотрит оно прямо на его ногу.

Ради всего святого, откуда у нее оружие?

Она обошла его слева и направила дуло уже в лицо. Луна осветила ее жуткий оскал и пожелтевшие от ярости глаза. Чудовище явило свой истинный облик.

Какой же он идиот…

Конечно, Симон. У него наверняка был револьвер. Он же бросил ее там в комнате вместе с трупом.

Какой же он идиот…

Он был ее врагом. С чего он так расслабился и решил, что она будет питать к нему теплые чувства за устроенный побег? Только из-за дурацкого разговора о Хевеле?

Какой же он идиот…

Мария взвела спусковой крючок. Антоний похолодел. Если она бросит его тут с простреленной головой, он пролежит без сознания до утра. А затем сгорит с первыми лучами солнца. Нет в мире чуда, которое позволило бы ему исцелиться за несколько часов.

— Стой! — крикнул он. — Я же спас тебя! Так ты мне возвращаешь долг?

Мария брезгливо скривилась. Он никогда в жизни еще не говорил так быстро:

— Да, да, если бы не я, никто бы не вез тебя в Варшаву. Так бы ты и сгорела где-нибудь на крыше с гвоздем в башке. Это я убедил Аду просто взять тебя в заложницы! Чтобы потом договориться с твоим братом полюбовно, чтобы он не трогал нас, а только избавился от Ады. Это была ее идея напасть на тебя!

Дуло револьвера дрогнуло. Кажется, она задумалась?..

— Долг уплачен, — сказала Мария.

Грянул выстрел. Боль пронзила вторую ногу. Антоний зарычал от злости. Богомолиха развернулась и пошла в сторону машины. Фургон стоял далеко в стороне, у каких-то тополей. Каким-то образом она смогла ее остановить и никуда не врезаться.

— Ты не можешь бросить меня здесь! Чертова тварь! Не можешь!

Он бранился и бранился, вспоминая самые грязные ругательства, которые только знал. Потом унижался и умолял не оставлять его. Но Мария не вернулась. Ни чтобы забрать его, ни чтобы добить. Он с беспомощностью, корчась, как полураздавленный жук, наблюдал за тем, как она долго заводила машину, а затем все же тронулась и уехала.

Глава 2

Неизвестная земля, апрель, 1247 год

 Мария плавала в густой, вязкой, как болото, боли, которая сочилась из низа ее живота.

Проклятое дитя, черноглазое и черноволосое, как его отец, тянуло из нее силы много месяцев. Мария надеялась, что так и не сможет его выносить, как не смогла выносить двух прошлых.

В первый раз, еще когда монгол не знал, что она понесла, за какую-то повинность он ударил ее хлыстом поперек поясницы. В тот же вечер у нее начал болеть живот и обильно пошла кровь. Монгол тоже испугался, позвал какую-то рабыню, потому что кровь не останавливалась. Она поила ее кислой травой и мазала живот овечьим жиром, а потом на ломанном наречии сказала, что она, Мария, потеряла дитя. Три дня она пролежала на своей скудной постели, боясь пошевелиться, потому что от малейшего движения у нее кружилась голова, и снова промокали тряпки, которые ей засунула между ног рабыня. Тогда ей было четырнадцать.

Второе дитя прожило дольше. Ее живот уже начал округляться, но не успела Мария как следует возненавидеть монгольское отродье, как проснулась однажды в луже своей крови. Несмотря на тошноту и боль, она ликовала. Не видать монголу от нее сына. Сыновей у него было уже трое: один от законной жены, двое от рабынь — а дочек даже не считал никто, но он был ужасно зол. Отходил ее по лицу, бранил, выбил один зуб, но это не уменьшило ее затаенной злой радости. Знахарка потом сказала, что тот удар хлыстом что-то повредил в ней, и теперь она вряд ли когда-нибудь понесет. Тогда ей было семнадцать.

Она была счастлива целых три года, пока монгол снова не обрюхатил ее. В этот раз она боялась, что не переживет то чудовище, которое росло у нее внутри. Ей снились кошмары о том, как она умирает в родах, тонет в алой реке, а черноглазое отродье выживает, растет, дышит воздухом, который у нее украло, ест пищу, которую она уже не сможет попробовать. Улыбается отвратительным щербатым ртом, слизывая с пальцев ее кровь.

Но хуже всего были другие сны. Они заставляли ее содрогаться от ненависти к себе, осязаемой и болезненной, как удар хлыста. В этих снах она видела себя и монгола. И черноглазого мальчика, неуверенно переступающего пухлыми ногами по молодой траве. Она поддерживает его сзади за руки и ласково воркует, как любая мать воркует со своим малышом. Имя ребенку Николай — в честь деда, убитого монголами.

Монгол смотрит на них и улыбается гордой отцовской улыбкой…

За эти сны, за тошнотворное чувство нежности, которое разливалось в ее груди, за желание погладить ребенка, шевелившегося в ее утробе — за это ей хотелось взять нож и перерезать самой себе горло. За эту женскую слабость, которая пробуждала в ней тягу к убийце и насильнику, которая заставляла ее полюбить плод ненависти и боли. Если бы она могла, то вырвала бы ее из себя вместе с ребенком и самим женским естеством…

 

Мария открыла глаза.

Вокруг было черно и влажно, как в той боли, в которой она плавала. Но самой боли она больше не ощущала. Напротив, лишь удивительную легкость и силу в теле. Хотелось вскочить и потянуться, размять онемевшие руки и ноги, пробежать по мокрой от росы траве, вдохнуть полной грудью воздух…

Она попыталась осторожно встать. Чувство могло быть обманчивым. Боль снова могла вернуться, сковать тяжелое брюхо раскаленным обручем, потечь из нее струйкой алой крови.

Но нет. Она встала легко. А когда привычным движением захотела придержать живот, ее рука скользнула в пустоту.

Безразличие сменилось удивлением и испугом. В голове пронеслась мысль: «Где мое дитя?». И вторая: «Это мальчик или девочка? Если мальчик, значит Николай…»

Она едва не влепила себе пощечину за эти мысли, но ненависть вдруг отпустила. Вместо того обступили воспоминания, бредовые, как сон.

Вот монгол приходит — он вернулся из похода. Вот он ударяет ее за… за что? Она падает на живот, и все вокруг будто нанизывается на обоюдоострое копье боли.

По ее ногам течет что-то горячее.

Рядом с ней падает голова в вихре черных волос.

Где-то она в себе находит силы встать и топтать ее ногами, пока чьи-то руки не увлекают ее.

Запах конского пота. Болезненные толчки. Боль разливается по ее телу и долбит в поясницу, будто молот по наковальне. Бум. Бум. Бум. Кажется, она молит о смерти.

И смерть не заставила долго ждать. Из горячего черного небытия ее на секунду выдернула новая, незнакомая боль, холодный полумесяц, тянущий из нее жар через живот.

Мария ощупала свое тело. Ее грудь все еще была тяжелой и налитой, но живот стал твердым и плоским, как доска. Будто не было никогда Николая.

Она выбралась из темноты брошенной медвежьей берлоги над озерцом. Высоко в тихом небе искрила звездная пыль.

У черной воды на камне сидел меньшой братишка, непривычно бледный и безмолвный. Он бросился ей навстречу, и они обнялись. Долго она стояла так, не решаясь выпустить ту единственную нить реальности — нет, она не умерла, не умерла, потому что Андрей жив. Да, и она жива. Не сразу она поняла, что не слышит ударов сердца в груди брата.

— Значит, умерла, — прошептала она. Странно, но это ее не испугало. Если она мертва, то скоро встретит мать, отца, обнимет бабушку Любомиру, пахнувшую медом и овечьей шерстью, снова поцелует Яроша… А встретит ли Николая? Он жив или нет?

Но Андрей отрицательно мотнул головой.

— Жива, — выдавил он из себя. С его губ брызнула кровь, он скривился и зажал рот рукой.

— Пройдет, — услышала она еще один голос. Голос того, кто назовется Волчьим Пастырем, кто расскажет им о новой жизни. Но это будет после. Сейчас она посмотрела на высокого желтоглазого мужчину, закутанного в меха, на бледного кривящегося Андрея и спросила об одном:

— Где мое дитя?

Андрей ведет ее к горке свежей земли под старой сосной. Маленькая горка. Кажется, там можно было бы похоронить разве что цыпленка.

— Мальчик или девочка?

— Мальчик, — сипит Андрей. С его губ снова течет кровь.

Что-то внутри нее рвется, она испытывает удовлетворение, осознав, что не сбыться ни одному из ее кошмаров. Она жива, а монгол и его отродье мертвы. Но что-то иное внутри нее с затаенным сожалением прощается с черноволосым мальчиком, которого она учит ходить по молодой весенней поросли.

 

***

 

Дорога на Демблин, октябрь 1939 г.

 

Машина заглохла.

Мария выдохнула и облокотилась на руль. В кабине отчетливо пахло дешевым табаком. Не выдержав, она пошарила под сиденьями и нашла початую пачку папирос. Дрянь, конечно, но Николай знал и похуже.

Прохладный воздух высасывал табачный дым через полуоткрытую дверь. Мария какое-то время наблюдала за его движением, а после тоже выбралась наружу. Ночь поприветствовала ее запахом сырой земли, листьев, вороньего помета и топлива, которым несло от машины за версту. Помимо этого — еще и душком молохов и дешевым одеколоном. Но это-то ладно… Отчего же так разило топливом? Докурив и выбросив подальше папироску, Мария заправила волосы за уши и опустилась на колени, заглядывая под днище.

Так и есть. Когда она вытолкнула Антония из салона, машина съехала с дороги и проскрежетала днищем по камням. Видимо, тогда поцарапался бак. За время короткой остановки под фургоном успела собраться небольшая лужица горючего.

Скромных познаний Марии в механике было недостаточно, чтобы ее починить. Да и можно ли было это починить?

Мария забрала из кабины карту с пометками Антония и папиросы. Еще у нее был револьвер покойного Хью и несколько патронов к нему. И его же короткий нож. Но этого мало. После уничтожения извергов и абсолютно спокойной жизни в Москве она разленилась и расслабилась, забыв все, что могло бы ей сейчас пригодиться для дальнейшего бегства.

Да что там, она настолько расслабилась, что позволила напасть на себя какому-то чужаку, позволила обездвижить и вывезти черт знает куда. От этой мысли у нее в груди опять поднялась волна глухой злобы. Снова. С ней снова обошлись, как с тюком с вещами, который можно было взять и увезти куда захочется. После обращения она поклялась себе, что никогда не допустит подобного, что она теперь будет иметь достаточно силы, чтобы защитить себя…

Всего лишь слишком расслабилась, всего лишь слишком расстроилась, чтобы обращать внимание на то, что происходит вокруг. Ведь это был ее город. Она знала в нем каждый уголок.

Виновник ее расстройства лежал во внутреннем кармане плаща. Мария не раз испытывала желание сжечь и разорвать гадкую книжонку, исписанную таким количеством дряни, что ее просто выворачивало. Она не сделала этого только из-за глупого стыда, что солдаты Ордена найдут обрывки и прочитают… это.

Только из-за этих гнусных откровений Наташи она оказалась здесь, едва избежав гибели. Если только Антоний не солгал, конечно. С нее не убыло оставить его в живых, а вот жить самой, зная, что своими руками убила того, кому, вероятно, обязана жизнью — она бы не смогла.

Еще больше разозлившись от нахлынувшего смятения, она продолжила поспешно обыскивать фургон. Она всего лишь оказалась под открытым небом за несколько часов до рассвета, когда ее поджидала возможная погоня. Самое подходящее время предаваться эмоциям.

В фургоне нашлась еще и сумка с мужскими вещами. Судя по запаху псины, это были вещи Антония. Мария, не мешкая, стянула с себя женское пальто, юбку с блузкой и сапожки. Она знала, что Николай привлечет куда меньше внимания, чем Мария. Из сумки вполне сгодилась рубаха и штаны. Вторую рубаху она разорвала на полосы, которыми быстрыми и привычными движениями стянула грудь. Остатками полос она второпях замотала слишком маленькие и женские руки. Жаль, что не нашлось ботинок по размеру — Антоний вообще не носил обувь. Мария потопталась ногами в луже — к грязным ногам будут присматриваться меньше. Этой же грязью вымазала лицо, волосы и руки. Привычные действия. Она никогда не тратила на них больше десяти минут.

Из бокового зеркальца на нее смотрел мальчик-бродяжка. Николай. Старая кожа, которую она давно сбросила. Матвей оказался прав, когда сказал, что однажды Николай ей станет совсем не нужен, однажды, когда она вновь станет цельной. Он остался для нее невидимым собеседником, некой привычкой, игрой, но не более.

Она заткнула за пояс нож и револьвер и натянула сверху серый плащ Антония. Свои вещи она небрежно вываляла в луже горючего, бросила в кабину машины и подожгла. Книжонку, в которой Наташа описывала свои интимные переживания от связи с Андреем, Мария, секунду поколебавшись, все же спрятала за пазуху. Туда же спрятала и найденную на дне сумки пачку немецких марок. В оккупированной братскими войсками немцев и советов Польше марки могли сгодиться не хуже местных денег.

Оставалось несколько часов до рассвета, и за это время ей (и Николаю) предстояло найти убежище подальше отсюда. Судя по карте, городок Демблин должен был подойти.

Выдохнув, Мария сделала несколько широких шагов и перешла на бег. Бегала она медленно, почти с человеческой скоростью, но выносливостью она обходила и Винцентия, и Андрея. Главное было взять нужный темп и не дышать. Бесполезное дыхание по-человечески сбивало с ритма, вызывало иллюзию усталости.

Босые ноги бесшумно касались земли. Шелестели лишь деревья, да мысли в незанятой иным делом голове.

Снова и снова она вспоминала Николая, которого спустя много лет снова увидела в зеркале. Николая, свое нерожденное дитя. Андрей превратно толковал смысл его существования. Единственным, кому она раскрыла правду о Николае, был Матвей. Тогда еще, когда не воспринимала всерьез паренька, который без конца преследовал ее. Думала излить хоть кому-то душу впервые за столько веков. Не Андрею, не Винцентию, не Торкелю, какому-то жалкому человечку, который огорошил тем, насколько глубоко он ее понял:

— Почему вы не хотите жить собой? — спросил он, выслушав ее историю.

Но Мария не только жила Николаем. Она пыталась похоронить внутри него все то, что в себе из-за него возненавидела. Это падшее женское естество, из-за которого ее тянуло к насильнику и убийце ее народа. Женщина, Мария пала и не должна была жить, но Николай мог начать жить с чистого листа. В новой жизни.

Глаза защипало не то от ветра, не то от подступивших слез. Погода портилась, ветер становился сильнее. Разошедшиеся тучи снова заволакивали небо. Если она не поспешит, то окажется в самом центре непогоды. С другой стороны, густые тучи давали ей чуть больше времени на поиск убежища.

Мысли и картины прошлого настолько поглотили ее, что она пропустила как указатель на Демблин, так и несколько редких огоньков на горизонте. Город был близко, но она была поглощена давно забытыми чувствами.

Мария, которую она считала своей худшей частью, которую так и не удалось выжечь полностью, время от времени напоминала о себе тоской о неродившихся детях, о собственной стерильности и неспособности даже сотворить дитя собственной кровью, как это легко делал Андрей. Анастасия была первой и последней попыткой. До сих пор Мария помнила искаженное болью и ужасом лицо, когда отрава в преобразившей ее крови обратилась против нее. Больше она никого не пыталась обратить, забрав, точно проклятье, свое бесплодие и в новую жизнь.

Еще Мария напоминала о себе тоской и плачем по родному Киеву, в который не могла вернуться. Причина, по которой она до сих пор там не побывала, проста и обыденна — она боялась. Марии, слабому, никчемному и ущербному созданию лучше было бы исчезнуть вовсе, предаться забвению, которое стало бы спасением от ее тоски по дому, по мужской силе и по нерожденным детям. Но Матвею она пообещала, что отправит Николая в забвение и вернет Марию. Что она и сделала, оставив на память лишь разговоры со своей более отважной и достойной жизни ипостасью.

— Николай — это тоже Мария, — подытожил тогда Матвей. — То, что по плечу Николаю, по плечу и Марии. Он не нужен ей, чтобы она чувствовала себя сильной.

И она, устав от этой вечной борьбы внутри себя, согласилась. Она дала желанную свободу Андрею, Андрею, который все века жаждал дать волю своим амбициям, жаждал постоять у руля, жаждал доказать ей, что может справиться со всем не хуже Николая.

А сама она смогла доказать себе, что Николай ей не нужен более?

Мария остановилась. Впереди темнели силуэты нескольких домов. Пора было отбросить в сторону пустые размышления и заняться делом.

Она была на окраине Демблина. Несколько домов, возможно, оставшихся от поселков, которые втянул в себя растущий город, были обрушены и пусты. Она не слышала и не обоняла присутствия людей.

У первого же из домов она наткнулась на бочку с дождевой водой. Нужно было сосредоточиться и привести мысли в порядок. Она потерла лицо руками, потом вздохнула и умылась из бочки. Вода была свежей и чистой, приятно холодила кожу. Не устояв, Мария окунула голову в бочку целиком.

Потом она стояла, опершись на бочку руками, и смотрела на свое покрытое рябью отражение. Свое или Николая? С волос струйками стекала вода, размывая и без того неверный образ.

— Какая разница, кто? — спросил ее голос Матвея.

Рядом каркнула птица, будто отвечая «да» на невысказанный вопрос. Каркнула громче, и Мария осмотрелась. Негоже воронам каркать ночью. Ветер принес, вдобавок, в ее сторону запах мертвечины, не тошнотворный, сладковатый запах человеческого тела, а затхлый запах мертвой птицы.

На покосившемся заборе у соседнего дома сидел грач. Мария подошла ближе. У грача была свернута набок шея, и не хватало одного глаза. Он повернул голову к ней целым глазом и снова каркнул.

— Здравствуй, Щука, — сказала Мария, глядя в пустой, будто стеклянный глаз мертвой птицы.

 

Этим утром Марии снились тяжелые и беспокойные сны. Будто она полуслепая старуха в лохмотьях, которая бродит на развалинах дома и зовет своих детей. Позже в сон вплелся голос девушки, который убеждал ее пойти поесть. Только когда к ней обратились как к тетушке Божене, Мария испугалась и стряхнула и без того слабую дрему.

И обнаружила, что она лежит, свернувшись калачиком, на дне старого, высохшего колодца, накрытого ржавым стальным листом. И что тетушка Божена не во сне, а наяву плачет и причитает о Мордехае и о Давиде. Сон окончательно ушел, оставив лишь тошноту, озноб и непреходящий страх, что старуха решит поискать детей в колодце.

Мария до самого рассвета не могла найти хорошее убежище. Она не рискнула бежать дальше, а решила остаться в развалинах поселка, где, как ей показалось ночью, никто не жил. Грач указал ей несколько мест, которые более-менее подходили для того, чтобы передневать.

Старый погреб, который, впрочем, плохо закрывался и возле которого было много свежих следов. Сам погреб был накрыт кучей старого, прелого сена, но следы настораживали. Вдобавок внутри погреба, в котором крепко пахло свежим мужским потом и портками, Мария нашла кляксы чернил, обрывки бумаги, отпечатки сапог, стульев, стола и, кажется, типографской машинки.

Остов наполовину сгоревшего дома, где, впрочем, уцелели часть крыши и чердака. Это место она сочла идеальным, но стоило ей сделать пару шагов по чердаку, как ее нога провалилась сквозь доску, прикрытую обгоревшей ветошью. Выбравшись, Мария поспешно покинула чердак, который ко всему прочему принялся трещать и скрипеть под порывами разбушевавшегося ветра.

Крытый сырой колодец на границе огорода тетушки Божены и лесной опушки грач показал ей последним. Нутро колодца, где было бы невозможно спрятаться, вздумай кто-нибудь заглянуть туда, не внушало доверия, но вокруг не было ни свежих следов, ни запаха человека. Последний раз к нему подходили хорошо если пару недель, а то и месяц назад. Вдобавок Мария притащила немного рухляди со свалки у вспаханного поля и сделала подобие шалаша.

Сейчас колодец уже не казался ей удачным укрытием. Мария то и дело вздрагивала под своим шалашом от страха и холода. Ее одежда давно отсырела. Наконец, не выдержав, она поднялась по скобам и аккуратно приподняла проржавевший стальной лист. Пасмурная погода и не разошедшийся туман позволяли ей выглянуть наружу. Босая тощая женщина с длинными, как у ведьмы, черными волосами бродила кругами у своего дома, выходила на огород, выдергивала из земли какие-то пучки травы. За ней по пятам ходила плохо одетая девушка с пальто и башмаками в руках, уговаривая ее пойти в дом.

— Нет, Агнешка, — визгливо кричала женщина, тряся головой. — Я должна найти малыша Давидека! Его каша с брюквой уже стынет. Давид, Давид, ах ты негодник! Опять убежал в лес за земляникой! Давид, иди есть брюкву!

— Тетушка Божена… — голос девушки дрожал от слез. — Тетушка, Давидек… Он же…

— Агнешка, где Мордехай? Опять ты его у себя прячешь? Напьется, а потом прячется у тебя! Я тебе говорила, что коли тебя обрюхатит, не жалуйся. Сама виновата будешь, что не гнала взашей… Позови Мордехая, чтобы помог Давидека в лесу найти, и немедля!

Девушка остановилась и закрыла лицо руками, выронив вещи.

— Тетушка… — всхлипывая, сказала она, — так на Мордехая ж бомба упала-то. Он жеж в Варшаву поехал за теми… за пилюлями от лихорадки, а там бомба… А Давидек… сгорел без пилюль-то.

— Пфу на тебя, дуреха! Мордехай только вчера надрался, и я погнала его сковородой, чтобы не блевал в доме. Не бреши и не покрывай этого лодыря!..

Мария отчего-то не могла оторваться от этой сцены, пока Агнешка, размазывая слезы, не убежала в дом. Божена так и бродила по огороду, не переставая звать мертвых детей. Через пару минут подошел крепкий, белобородый старик и завел упирающуюся женщину в дом, подобрав по пути пальто и башмаки. Мария поняла, что с нее довольно и нырнула обратно в колодец, держась за скользкие от мха скобы. Увиденное и услышанное растревожило ее, и она так и пролежала без сна остаток дня, очнувшись от своего бессмысленного ступора только тогда, когда грач начал каркать и стучать клювом по железному листу.

Покидая колодец, Мария напоследок оглянулась на дом Божены и вспомнила про деньги, которые нашла в машине Антония. Они так и лежали у нее в кармане, правда, порядком отсырели, в отличие от дневника Наташи, который она завернула сразу в несколько слоев тряпок и спрятала у сердца. Поколебавшись, Мария подошла к дому и заглянула в крохотное окошко. В скудно обставленной кухоньке на лавке сидела Агнешка и ставила латку на платье. Божены рядом с ней не было.

Она обошла дом, постучалась и услышала, как вскочила Агнешка.

— Я от Мордехая, — сказала Мария негромко, но так, чтобы девушка ее услышала.

Дверь распахнулась. Лицо Агнешки было опухшим от плача. Мария протянула ей деньги, завернутые в грязный платок. Ей они уже не были нужны. Что ей делать в Украине с немецкими марками?

— Ох… Ох, Матка Боска, он не… не помер, да? Он жеж вернется? — Мария отшатнулась, почувствовав, как звенит в ушах и немеют колени. Агнешка еще и ко всему прочему перекрестилась. — Что… что с вами? У вас носом кровь хлыщет! Пойдемте в дом скорее-то! Я позову тетушку Божену, то-то она обрадуется!..

Девушка вцепилась ей в руку и хотела потащить в дом, но Мария оттолкнула ее, мотнула головой и торопливо пошла, а затем побежала прочь, борясь со звоном в ушах и головокружением. Лишь выбежав уже на большую дорогу, она остановилась и, присев на землю, выдохнула. Рядом снова каркнул грач.

— Надо было просто сунуть под дверь, — вяло улыбнулась она, размазывая кровь. — L’esprit d’escalier[2].

Птица смотрела на нее мертвым глазом. За день она порядком поистрепалась, но еще могла летать и ходить.

Выдохнув, Мария поднялась и поковыляла по дороге на восток. Люди были слишком опасны. Может, и к лучшему вся эта борьба с религиями, которую затеял Андрей? По крайней мере, в Москве она чувствовала себя безопасно и свободно. Не нужно было более обходить десятой дорогой храмы, не нужно было бояться, что набожный прохожий обратится к ней «дай вам Бог здоровья, барыня». Или того хуже, у выбранной жертвы под воротником рубашки окажется крест, а на языке — какой-нибудь 90 псалом.

«Ты пытаешься оправдать убийство Матвея?»

Никогда более, ответила она сама себе и закусила губу.

Силы понемногу возвращались. Мария шла все быстрее и перешла, наконец, на медленный бег трусцой по дороге в обход Демблина. Грач тяжело хлопал крыльями где-то у нее над головой. Спустя где-то полчаса — с затянутым тучами небом было непросто следить за временем — Мария сочла, что более, чем достаточно удалилась от деревни и сошла с дороги в подлесок. Выбрав незаметное с дороги место, она села на землю за кустами боярышника и дикого шиповника и закрыла глаза. Спешить было некуда. Если бы не приступ сочувствия, она могла бы дождаться Щуку в деревне, но что сделано, то сделано.

Мимо изредка проезжали машины — Мария насчитала восемь в сторону Варшавы и шесть в сторону Демблина, а помимо них еще и повозку, запряженную двойкой лошадей. Но лишь когда грач спустился откуда-то с верхотуры и хрипло закаркал, она поднялась с земли и отряхнула безнадежно грязные штаны.

Облезлая полуторка выскочила ей навстречу и ослепила фарами, едва она вышла из подлеска, в последний момент развернувшись и остановившись поперек дороги. Из кабины выглянул Максим Щука и крикнул:

— Скорее!

Не мешкая, Мария отворила дверь и села рядом с ним. От последнего козака пахло гнилью и старым погребом.

Согнувшись над рулем, Щука развернул машину и вдавил педаль газа в днище. Полуторка взвизгнула и, едва не заглохнув, набрала нужную скорость.

 

Когда небо уже начало сереть на востоке, Максим Щука съехал с дороги и обогнул белевший в предутренних сумерках холм. Все это время Мария не следила за однообразным пейзажем за окном. Она морально вымоталась от чувства собственной беспомощности и злости на саму себя, которые нахлынули, едва она села в машину. Опять она не справилась в одиночку. Это было так постыдно, что хотелось зубами грызть землю от досады. С чего она, вообще, взяла, что может что-то в одиночку? Обе ее жизни рядом с ней был кто-то, кто выручал ее и подстраховывал, кто приходил ей на помощь в самые тяжелые моменты, а она это принимала.

— Почти приехали, — Щука говорил на украинском. Просто и лаконично, не чета его вычурным письмам. — Бросим машину здесь.

Когда они вылезли из кабины, Щука провел ее к южной стороне холма. Под выкорчеванным кустарником он нащупал стальное кольцо и потянул вверх.

— Прыгайте, тут невысоко.

За все время в пути Щука ни разу не поменялся в лице, расчерченном вислыми, черными усами. Все те же чуть сведенные у переносицы брови, cжатые в одну линию губы, сощуренные карие глаза. Мария иногда задумывалась над тем, у кого все же меньше эмоций — у нее или у Щуки. Даже его движения были скованными и заторможенными, как у старой марионетки.

Она спрыгнула вниз и дождалась, пока мужчина спустится следом. Когда люк закрылся, они оказались в полной темноте. Щука повозился у лестницы, зачиркал спичкой и зажег керосиновую лампу.

— Что это за туннель?

— Дорога к моему нынешнему жилью. Идемте, пани.

Туннель был чистым, сухим и очень старым. В некоторых местах его низкие своды подпирали почерневшие и задубевшие от времени балки. Приходилось нагибаться, чтобы не цеплять их головой. Мария не заметила ни паутины, ни крысиного помета, даже очень старого. Туннелем уже давно пользовались одни лишь молохи.

Мария и Щука шли молча. Иногда было слышно, как где-то наверху едет автомобиль, но кроме этого — ничего. Толща земли поглощала все звуки, даже звуки их шагов и тихого, неглубокого дыхания. Туннель иногда нырял то вправо, то влево, изредка разветвлялся. Максим Щука шел уверенно, казалось, даже лампа ему была не нужна.

— Его вырыли молохи очень-очень давно, — сказал Щука, будто подслушав ее мысли. — Это подземные тропы.

Немного подумав, он добавил:

— Здесь полно ловушек. Есть ходы с ловушками: решетчатыми люками. Если забрести туда ночью по незнанию, то днем уже не выберешься. Есть ловушки для людей, по типу волчьих ям, но молоху туда свалиться тоже несладко.

— Вы меня предупреждаете?

— Просто поддерживаю беседу, — Щука улыбнулся, и это улыбка выглядела ужасно. Будто приклеенная.

— Вам нет нужды меня развлекать, — сказала Мария. — Я уже когда-то вам говорила, что не люблю пустые разговоры. Которые, вдобавок, отнимают у вас силы и внимание.

Мария услышала где-то впереди отголосок чьей-то еще беседы. И чем дальше, тем яснее она ее слышала. Вначале ей показалось, что говорят на украинском, а затем она поняла, что это польский. И что спорят двое: юноша и девушка.

— А ты думаешь, правда?.. Ну, про воронов и детей грома.

— Пф… сказочка глупая.

— …Надоели мне эти шахматы. Уже башка кипит от них…

— У него нет других развлечений, сам помнишь… Давай расставляй, да не тяни. Вот так сидеть, можно от скуки сдохнуть…

— …А чего сидеть-то, Иренка? Мы можем и без шахмат… Ну, ты понимаешь…

— Куда ты лезешь, дурень? Хочешь, чтобы пан Максим вернулся и?.. Да убери ж ты руки! Надоел хуже горькой редьки! Не нравится мне тут кувыркаться, говорила же! Жутко здесь и холодно…

Мария ощутила, как к горлу подбирается тошнота. Наташа в своем дневнике тоже часто пользовалась словом «кувыркаться» для определения того, чем они с Андреем занимались.

«Последний раз мы с Андреем Николаичем кувыркались две недельки назад. Не могу дождаться когда он снова позовет. Хожу перед ним в халате. Вчера какбы случайно потерлась ножкой. Он сделал вид что незаметил а потом выругал меня и больно выкрутил руку. Сказал нельзя лезть в доме. Но завтра пообещал вырваться».

Начиналось всегда все довольно невинно, а потом переходило во все более и более гадкие откровения, достойные бульварных романов.

«Кувыркаться мне нравится на спине но Андрей Николаич так не любит. Бесится. Говорит чтобы я становилась на четвереньки и постоянно держит за волосы. Я бы хоть раз хотела на спине чтобы можно было его поцеловать но он не разрешает. Только вначале мы целуемся но недолго. Он говорит что на губах останутся следы которые все заметят.

А Венс любит когда я на спине и целует всю но он как старая селедка! Скучный и холодный. Андрей Николаич в последний раз кувыркался со мной на полу и в ванной а перед этим мы вместе мылись. Мне нравится его мыть. Тогда он позволяет себя трогать везде. Даже там внизу где у него шрам. Его почти не видно под волосами (там они тоже рыжие) но я заметила. Один раз спросила но он разозлился и ударил по лицу»…

Мария сжала зубы и мотнула головой, прогоняя из головы эпизоды из дневника Наташи. Гнусные и яркие картинки в ее голову шли стройными рядами одна за одной. Этот эпизод про купание она запомнила лучше всего, потому что пришлось перечитать его раз пять. До этого она думала, что Наташа все сочинила, когда ее разум помутился. Она знала, что девушке когда-то нравился Андрей, но про шрам Наташа знать не могла, никто, кроме Марии не знал о нем. Андрей бы никогда и никому не позволил узнать о том, как монгол грозился оскопить его у нее на глазах, как они оба молили черноглазого изверга о пощаде…

«Говорит чтобы я становилась на четвереньки и постоянно держит за волосы».

Монгол также по-скотски имел ее сзади. И постоянно наматывал косы на кулак, чтобы она не могла даже пошевелить головой… Поэтому первым, от чего она избавилась в новой жизни, были ее длинные, ниже поясницы, волосы.

— Что это за голоса? — она понимала, что иначе просто не сможет отвлечь себя от этих мыслей. — У вас гости?

— Почти… — Щука неожиданно остановился. — Я не знал, как мне во всем вам сознаться, поэтому не стал их прятать. Это вампиры.

Мария посмотрела на него с недоумением.

— Те вампиры, о которых я писал в последнем письме. Их зовут Марек и Ирена.

— Точнее, те вампиры, которых вы должны были убить, — Мария усмехнулась. — И много уже у вас на счету таких… «убитых»?

— О, уже с полсотни.

Свет керосиновой лампы плясал по непроницаемому лицу Щуки, игра теней возвращала ему вполне человеческие гримасы.

— Вы так легко признаетесь в том, что нарушили соглашение с моим братом? — Мария, как ни странно, ничего не ощутила. Даже удовлетворения. Это было вопросом времени. Такой болезненно честный молох, как Максим Щука, не стал бы долго терпеть нечестную игру.

— Ваш брат нарушил соглашение первым, — подтвердил он ее мысли. — Я посчитал справедливым, если и я покривлю душой, но…

Его лицо исказила страшная улыбка.

— В отличие от него, я пошел на нарушение ради правды и чести. Ради спасения жизней. И прошу заметить, что нарушения эти весьма условны. На территории вашей империи нет чужаков, как и не было. Вампирам я помогаю уехать в нейтральные страны, в Балтию или еще дальше на север. Они здесь временно.

Это действительно было… честно. Мария не могла понять, как ей к этому отнестись. Чтобы оттянуть решение, она сказала:

— Здесь тоже наша земля.

— Не ваша, при всем моем уважении, пани. Львов присоединился к вашей земле только с месяц как, — мужчина снова пошел вперед.

— Моя мать родилась в этих землях задолго до Львова. Все места, где проходили границы Киевской Руси, моя земля, — неожиданно для самой себя отпарировала она.

— Мне нравится ход ваших мыслей. Прошу вас остановиться на этом. Я хотел бы поговорить с вами о… вашей земле, но не здесь и не сейчас.

Они снова шли в тишине. Даже вампиры где-то в глубине умолкли. Непрошеные мысли — к ее досаде, совсем не о том, о чем они с Щукой говорили — снова полезли ей в голову. И Мария снова заговорила, чтобы отвлечься:

— О какой сказке они спорили?

— Вы же говорили, что нет нужды вас развлекать, — уколол ее Щука, и она увидела, как он неожиданно тепло и иронично улыбнулся. — Уже утро… Думаю, я могу отвлечься.

Его глаза помутнели и остекленели больше обычного.

Мария невольно представила себе это: сотни мертвых грачей, воробьев, мелких гадов, крыс и мышей с пробитыми головами, вывернутыми конечностями, с вываленными внутренностями прекращают свой дозор и падают на землю. Бездыханными, как и должно. И с каждым окончательно умершим существом к Щуке немедля возвращается кусочек его души.

Максим Щука иронично улыбнулся, весело подкрутил усы и подмигнул ей. Быть может, он собрал не все частицы своей души, но все же большую ее часть. Теперь было легко поверить в то, что когда-то он был лихим воином и весельчаком. Когда он говорил об этом раньше, Мария думала, что это дурные шутки.

— Так рассказать вам сказочку о враждующих братьях, пани?

Даже его походка и жесты поменялись, стали более живыми и резкими. Мария, подумав, кивнула.

— Вы бывали в Карпатских горах, пани? Бывали?.. Тогда вам будет легко все представить, а мне не нужно будет утруждать себя описаниями природы. Не люблю я это, знаете ли.

Так вот, однажды, как и полагается в сказке, у одного гуцула с Рахова родились два сына-близнеца. Сыны росли на радость отцу: сильные, красивые, рукастые. Но один влюбился в дочку румунского торговца птицей, который как-то заехал в их края, и отправился жить к румунам вместе с невестой, потому что отец не пожелал ее оставлять в Рахове. Ну а второй сын женился на гуцулке Ганнусе из соседней хаты… Я начал немного издалека, и, кажется, вы начинаете скучать, пани?

— Продолжайте.

— Отлично… Так вот, на чем я остановился? Ах да, сыновья гуцула женились и более друг друга не встречали. У каждого из них тоже родилось по сыну. Оба этих сына стали молохами, и каждый объявил свою сторону Мармаросов неприкосновенной землей. А оба были могучи и держали в страхе всех в округе. Однажды, один из стрыичных братьев[3] — тот, что румун — решил, что стоит узнать, что там на другой стороне Мармаросов. До него доходили слухи и байки, что там живет могучий молох, который держит всех в страхе. И до гуцула тоже доходили похожие слухи.

Оба стрыича встретились на вершине Стога. Посмотрелись друг на друга будто в зеркало и поняли, что родня они друг другу и враждовать не надо более. Договорились, что так и будут делить Мармаросы, как и прежде.

Но со временем то один стрыич без спросу забредал в земли брата, то второй. Ругались они много и сильно, да так, что потом возненавидели друг друга. И стали тайком обращать молодежь, чтобы повоевать потом за Мармаросы. А у стрыичей то ли сила особая оказалась, то ли это горы Мармаросы силой особой обладали, но их наследники получали те же дары, что и они сами. Вы не верите, пани?

— Конечно нет, — пожала плечами Мария. Она уже порядком запуталась во всех этих сыновьях и братьях, которые казались ей одним человеком, но не перебивала. — Все знают, что дар невозможно передать. Но это же сказка, так что, какая разница? Продолжайте.

— Наследники румуна назвали себя Детьми Ворона, а те, кого обратил гуцул — Сынами Грома. И однажды случилась великая битва между ними… Своими глазами видел огромную птицу, сотканную из грозовой тучи, и молохов, призывавших грозу и молнии песнями трембит…

— Фантазия у вас хорошая, Щука.

Последний козак сощурился.

— Не верите мне? А жаль, — он несколько притворно вздохнул и достал из кармана папироску. — Цигарочку, пани? Курить хочу — страх… Это правда. То, что я рассказал. Вершины потом долго стояли опаленные и безжизненные после той битвы… Про братьев разве что сочинил, но сказке ведь нужен момент выдумки и момент трагизма.

Мария тоже взяла цигарочку, вонявшую прелыми грибами.

— И где же тогда Дети Ворона и Сыны Грома сейчас? Неужели уничтожили друг друга? — она решила подыграть, хотя эта беседа уже начала ее утомлять. Финал сказки ничего не прояснил и будто все запутал еще больше.

— Увы, да. Возможно, где-то еще остались ребята, способные создать небольшую тучку или устроить дождь с грозой, но до этих стрыичей и их наследников им далеко.

— А в чем мораль сказки? — Мария защелкала пальцами. — Ммм, знаете, как у Пушкина? «Сказка — ложь, да в ней намек, добрым молодцам урок».

Щука повернул к ней лицо, вновь ставшее пустым и непроницаемым.

— А мораль в том, что мы живем в мире, где даже брат пожирает брата, — голос его был сух и холоден. — И чем они могущественнее, тем больше беды будет тем, кто вокруг.

Туннель резко вывел к ступеням, ведущим вниз. Выглянув из-за спины Щуки, она увидела в неверном свете тяжелую дверь и каменный свод подземной усыпальницы.

— Нам туда, пани. Прошу вас отдохнуть и набраться сил. Вечером нас ждет важный разговор.

 Глава 3

Львов, октябрь, 1939 г.

 Она стояла под сводом арки, придерживая ширму, отделявшую импровизированную комнату Щуки от главного зала усыпальницы. Прямо перед глазами по противоположной стене вилась полустертая надпись «Redimentes tempus quoniam dies mali sunt»[4]. Под надписью серели две ниши, в которых когда-то стояли детские гробы.

Мария переступила с ноги на ногу, отпустила ширму и потерла ладони. Камни усыпальницы, принадлежавшей роду неких Квятковских, леденили ноги сквозь подошвы ботинок. Холод стоял такой, что Мария едва двигалась. Пальцы не гнулись, суставы сводило судорогой. И без того холодная кровь застывала в жилах, как у мертвеца. Далеко не в первый раз она пережидала день под землей. Бродяг, какими долгое время были она и ее братья, некоторое время назад оседлые молохи презрительно называли «кротами» — за то, что они искали убежища в норах, подвалах, свежих могилах или склепах. Большие старые кладбища нередко превращались в поселения для немертвых, которых мало смущало соседство с покойниками. Иные полузаброшенные склепы напоминали хорошо обжитые дома, как напоминала эта усыпальница. Но нигде, даже в зимние морозы, не было так холодно, как здесь.

Щука сидел, сложив ноги по-турецки, и смотрел в каменную стену — исследовал мир у них над головой глазами мертвых животных и птиц. Его собственные глаза напоминали пустые высверленные дыры в черепе.

— Вам удалось найти моего брата?

— Я не вижу его в Москве… — лицо мужчины приняло еще более отстраненное, даже отупелое выражение.

— Поищите его и в Киеве, — Мария прикусила ноготь, чувствуя во рту вкус горькой крови. — И в Варшаве.

Несомненно, брат должен был искать ее. Но как и где? К кому он мог обратиться за помощью?

— Сами знаете, пани, что чем дальше от Украины, тем мне тяжелее.

— Я знаю, что в Петербурге вы взяли под контроль несколько десятков химер, поэтому я думаю, что вы справитесь, — сказала она резче, чем хотелось бы. Тревога внутри нее нарастала. Что если Андрей оказался расторопнее, чем она считала, и уже поехал в Варшаву на встречу с капитаншей Ордена? Он мог наделать каких-угодно глупостей, вплоть до нападения на нее, что пошло бы Ордену на руку. Вплоть до развала шаткого перемирия и начала войны. Мария слишком хорошо знала Андрея — дипломатия не была его коньком.

Она потерла замерзшие ладони, отчаянно размышляя, как ей быть. Все действия, которые можно было предпринять, они предприняли. Попытались дозвониться в Москву, истратив почти все деньги Щуки. Разослали телеграммы, на которые, возможно, было некому ответить, в Москву и Киев. Вызвали независимого посланника, который мог сейчас выполнять поручение где-нибудь в Испании и долететь к ним через неделю. Оставалось сидеть и ждать, до крови грызя ногти.

 

— Пани, вы сидите здесь и молчите уже больше часа.

Ширму в «комнату» Марии сдвинула маленькая бледная ручка. Ирена напоминала мышь, побывавшую в мешке с мукой. Очень светлые волосы, белая кожа, почти невидимые брови и ресницы и маленькие, черные в полумраке глазки. Сходство с карикатурной мышью добавляли оттопыренные ушки и большие передние зубы. И говорила Ирена, как мышь — тихо и пискляво.

Поколебавшись, Ирена отодвинула ширму и вошла. Она носила какие-то жуткого вида обноски, надетые в несколько слоев: рубашка, свитер, жилет, охотничья куртка. На ногах сразу и юбка по колено, и какие-то шерстяные рейтузы, заправленные в растоптанные сапоги. Будто она носила все свои вещи на себе. Естественно, от нее разило гнилью за километр.

— Может быть, вы… должно быть, любите шахматы, пани?.. Вы ведь знаете польский? Пан Максим сказал, что знаете.

Пока Ирена говорила, Мария с каким-то детским интересом всматривалась ей в рот, пытаясь рассмотреть клыки. Большие передние зубы бросались в глаза сразу, а вот клыков она не видела. Поняв, что пауза затянулась, она сказала первое, что пришло в голову:

— Лучше пойдем наверх, пройдемся. Я слишком много времени провела под землей.

Ирена округлила глаза — не черные, на самом деле, а серо-зеленые — и прошептала:

— Но ведь, пани… там ведь кладбище. Мы под кладбищем. Вы хотите гулять по кладбищу?

Вместо ответа Мария пожала плечами.

Первое, что их встретило наверху: сырой холод и тонкий сонный щебет птицы.

— Это дрозд, — радостно сказала Ирена. — Я постоянно слышала их днем…

И, словно испугавшись чего-то, вдруг умолкла.

— Ты боишься меня? Со своим другом ты намного смелее, — заметила Мария, вспомнив ее перебранки с Мареком. С ним она держалась уверенно и постоянно им командовала.

— Марек больно несмелый. И в облаках витает постоянно, пани, — Ирена немного смутилась и понизила голос еще больше. — Маменькин сынок… Без указания шагу сам не ступит. А вроде старый такой.

У Марии тут же испортилось настроение. Сколько им двоим отмерено, пока они не лишатся рассудка, как Наташа? Еще двадцать лет? Тридцать? Бабочки-однодневки, такие же, как люди. Наташин дневник жег ей карман. В ее записях, чем дальше, тем больше, начинали путаться слова, использоваться не по смыслу. В конце концов, одна из записей просто оборвалась на полуслове, как и сама жизнь ее… Мария не была уверена, что может и сейчас называть ее подругой. Перед глазами стоял несчастный Винцентий, который, не зная покоя, искал Наташу по всей Москве. Искал ту, которая обманывала его десятилетиями и насмехалась. Мария могла простить ей связь с братом, но не этот обман.

Вдоль мощеных брусчаткой дорожек огромного кладбища вились огоньки лампад и свечей, не гаснувших в безветренном, холодном воздухе. Точно такими же огоньками был усыпан город внизу под холмом. Львов. Почти что родина ее матери, которую отец увез в Киев еще до основания здесь города Данилой Галицким.

Мария присела напротив одного из надгробий — уставленного свечами скорбного ангела, почти забыв про Ирену. Она вытащила из кармана дневник и вырвала оттуда первую страницу, самую затертую и помятую. Ее она сложила и убрала в карман. Следующую страницу она вырвала и поднесла к огоньку свечи и протянула книжицу Ирене.

— Вырывай следующую и жги.

Девушка не стала задавать вопросов. Они молча жгли страницы, одну за одной. Дым пламени щипал глаза, горящая бумага нестерпимо воняла. Мария смотрела на то, как опадает на землю черный пепел и думала о том, что вместе с этим дневником отпускает Наташу. Очаровательную, веселую, ласковую, как кошечка, девушку с веснушками, которая всегда могла ее развеселить. И потаскуху, которая спала с обеими ее братьями и обманывала одного из них.

— Зачем вы это сжигаете, пани? — нарушила тишину Ирена, послушно вырывая очередной листочек.

— Чтобы навсегда скрыть преступление.

E se Arlecchin t’invola Colombina…[5] Верно, незачем паяцу об этом знать. Она уж постарается. Винцентий должен скорее забыть Наташу и двигаться дальше — боль от предательства ему только помешает.

— Ой, тут склеенные странички в конце…

Ирена их разлепила и протянула одну Марии. Исписанную текстом, который она не видела. «Моя дорогая Мария!» — выхватило ее зрение самое начало страницы.

— Стой!

Взяв у девушки последние листочки, Мария жадно вчиталась в незнакомые слова. Как она могла не заметить склеенных страниц?

— Я бы хотела побыть одна, — поспешно сказала она Ирене. — Прошу, оставь меня.

Едва вампирша скрылась за поворотом дорожки, Мария отняла лист от груди.

«Моя дорогая Мария!

Пишу я тебе с тяжелым сердцем свое последнее письмо. Я хочу уйти и не обременять вас более в этот миг пока мой ум прояснился. Но прежде я хочу исповедатся вам о том что сделала. Я не могу исповедатся святому отцу но все равно не хочу уйти с тяжелым сердцем. Ближе вас никого нет. У меня. Но в то же я хранила тяжкую тайну с самого того момента как встретила тебя.

Я любила твоего брата всю свою жизнь едва он спас меня от того солдата Федора в переулке. Помните? Я не понимала что он просто отужинал бы мной но просто нехотел огорчить тебя потому что ты со мной дружила. Просто он меня спас как в сказке. Я связала свою жизнь с Венсом потому что Андрей так сказал. Ему казалось смешным это. Если бы я отказалась он бы никогда мне не ответил. Это было моим счастьем и моим позором. Но я исповедаюсь тебе только а не раскаиваюсь. Если бы я могла выбрать снова я бы выбрала также. Я знаю что вы осудите меня потому что никогда так не люблю до полного безумия.

Прошу одно не говорить Венсу. Я не хочу убить его этим. И скажите Андрею что я ушла с любовью к нему.

И к вам. Вы были моя радость все эти годы. Я оставила свое послание в дневнике чтобы вы все знали.

Наталья К., 4 июня 1939 год от р.х.»

Мария чувствовала, как холод проникает сквозь одежду, а близость огня лишь обжигает руки и лицо. Где-то в темной массе деревьев попискивал дрозд. Выдохнув, Мария протянула письмо к огню. Едва оно догорело, она достала и первую страницу дневника, которую ранее хотела сохранить.

— Прощай, подруженька, — прошептала она, глядя, как пламя свечки пожирает строку за строкой.

«…Меня сделали такой когда мне было 18. Тогда у меня не осталось никого из семьи.

Я помню что моя мать умерла в родах когда мне было 10. Старшего брата через три года задрал волк во время охоты. Отца не помню. Меня растила бабка и всегда говорила что мать падшая женщина и нагуляла нас всех от разных мужчин. Когда мне исполнилось 15 меня увез в С.П. один молодой офицер. Кажется его звали Павел но я уже непомню точно. Я жила с Павлом полгода потом он сказал мне что уезжает но я могу жить в его квартире. Через три месяца он велел мне перебратся к его товарищу по фамилии Лотарев имени не помню…»

Затем огонь поглотил и это.

Мария встала, чувствуя, как слезятся глаза — то ли от дыма, то ли от тоски. Напротив надгробья серела скамья без спинки. Мария доковыляла до нее и рухнула на влажные доски, будто Наташина тайна придавила ее плечи непомерным грузом.

Сколько она так просидела? Час? Два? А может всего десять минут? От своего оцепенения она очнулась, когда на дорожке показался Щука. Последний козак накинул ей на плечи свой теплый бушлат и сел рядом.

— Вы нашли… — она запнулась, потому что называть Андрея по имени не хотела. — Моего… моего брата?

Услышав, как отвратительно звучит ее неуверенный голос, Мария сжала кулаки и до скрипа стиснула зубы. Просто прелестно! Весь привычный мир может охватить хаос войны, а она здесь сидит и хнычет о том, какой ее братец подонок, а подруга шалава. Жар ярости, живо напомнивший ей об отце, охватил все ее тело. Она вдруг поняла Андрея, который, не стесняясь, крушил мебель в порывах злости. Не понимая, что ей делать с этим состоянием, Мария рявкнула:

— Отвечайте же, Максим! Хватит выдерживать эти свои… многозначительные паузы. Мы не в театре!

— Не нашел, — сказал Щука. — Я пришел поговорить о другом. Без свидетелей.

— Без свидетелей? Под открытым небом? Как же, интересно?

Ее руки тряслись, а сама она несла полную чушь. Конечно же, он мог выставить дозор из своей дохлой армии хоть на каждой тропинке. Мария выдохнула, пытаясь взять себя в руки.

Щука невозмутимо провел рукой вдоль ограды кладбища внизу под холмом.

— Я выставил везде своих стражей. На кладбище мы одни, если не считать Марека с Иренкой, но они навряд ли поймут смысл нашего разговора. По-украински еще как-то кумекают, а по-русски — совсем нет.

Помолчав, он все же осторожно начал. На русском языке.

— Я бы хотел поговорить о вашем брате… Вы ведь знаете, какую политику он ведет?

Мария не отвечала.

— Он тесно спутался с коммуняками. Настолько тесно, что уже непонятно, где чьи интересы. Вы знаете мой интерес. Это было условием, что я буду служить вам.

— Знаю, — кратко сказала она. — У вас есть сигареты? Мне нужно закурить.

Он протянул ей «Беломорканал» вместо привычных папирос.

— Купил, пока вы звонили, — пояснил он с легкой улыбкой. — Так вот… ваш брат.

— Мой брат — моральный урод, — процедила Мария сквозь зубы, прикуривая. — Он прекрасно знал, что пока вы не получите свою Украину в виде независимой страны, то будете работать на него. А когда получите, то он ни черта от вас не дождется, потому что срок вашей службы оговаривался только до этого момента. А вы не дурак вечно быть сторожем для моего брата. Поэтому он поддерживал большевицкое восстание в Киеве. Формально, у него не было настоящих рычагов давления на тогдашнюю власть, но у него уже были связи в партии, через которые он действовал. И формально ему невозможно было ничего предъявить, потому что он будто был ни при чём, но с годами его связи становились все обширнее, а Украина все больше оказывалась под властью большевиков… Эдакая дева в беде, которую вы старались спасти, а он создавал видимость того, что вот-вот поможет вам это сделать, но надо подождать еще немного. Вы об этом хотели поговорить?

— Почти, — невозмутимо ответил Щука. Интересно, как бы он отреагировал, если бы ему не нужно было держать стражу и искать Андрея одновременно с этим разговором? — Я догадывался, что дела обстоят именно так. Точнее понимал, что не видать мне независимой Украины, пока ваш брат у руля. И об этом я хотел поговорить.

Он неожиданно поднялся с лавки и стал у ее ног на колено.

— Вы должны править. И не Москвой, а Киевом. Никого нет в мире более достойного, чем вы. Не этот пришлый новгородец, его шлюха и какой-то жид-торгаш… Вы княжеских кровей. Он ваш по праву. Я этого хочу. Свободной Украины с вами у руля.

— Зачем это вам? У вас очень странная цель, по правде.

Щука долго молчал, все так же стоя на колене. Мария докурила и нервно выбросила окурок в кусты. Наконец он сказал, медленно и неуверенно:

— Вы вряд ли знаете, что Киев и земли, которые ему принадлежат, дороги мне, как и вам, — его речь неожиданно изменилась, став более замысловатой. — Смыслом жизни моего отца было создать свободный край свободных людей… Пусть он так и не признал меня сыном, но я сражался с ним бок о бок, моя кровь и плоть впитали идею его борьбы. Я бы и рад, быть может, отказаться от этой идеи, но не могу, как и никто не может бросить груз, который забрал с собой в новую жизнь. Я не найду покоя, пока не завершу дело отца. Он ошибся, связавшись с Московией, и я едва не повторил его ошибку… Не Москва должна править Украиной, а Киев. Вы — его душа, последнее, что осталось от княжеского рода…

— Что вы плетете… — Мария закрыла лицо ладонями. Злость отступила, и на нее накатила смертельная усталость. В глубине души она надеялась, что разговор со Щукой что-то изменит в этой безумной круговерти горя и разочарований последних месяцев. Подкинет ей идею, которая поможет что-то изменить. — Какая я вам княжна? Мой отец Рюрикам седьмая вода на киселе… Он больше швед, чем киевлянин.

Что она плетет?.. Оправдывается? Или пытается найти отговорку? Ведь это было бы…

«Это шанс поставить Андрея на место».

Возможно, ответила она. Но он не непослушный ребенок и не глупый юнец, чтобы ставить его на место. Я могла бы попробовать изменить его, но не таким способом… Да, я объяснюсь с ним, мы все решим вместе… Я уверена, что он просто ошибся…

— Послушайте, Максим… вы обратились не к тому. Я лишена амбиций и предпочитаю видеть себя в политике только в роли наблюдателя…

— Я присягал на верность вам, а не этому безумцу! Как вы можете позволять держать ему власть в своих руках? Он дитя свое убил! — бесстрастное лицо Щуки исказилось. — Вы ведь даже не знаете.

Сердце Марии ухнуло так, что в груди стало больно. У Андрея было всего двое детей: Наташа и Винцентий. И оба пропали, поляк, правда, оставил записку, что отправляется искать Наташу… Андрей убил ее? Как такое может быть? Возможно, он оказал ей последнюю милость, но… Почему тогда не сказал, обрекая их с Винцентием на бессмысленные поиски? Мысли Марии путались.

— Он убил Наташу, я знаю это и так, — ее голос показался ей чужим и доносящимся откуда-то со стороны.

Щука поднял брови.

— Про дивчину я не знаю ничего, я про поляка. Он убил его незадолго до вашего похищения.

Он лгал. Мария это четко поняла. Лгал, чтобы перетянуть на свою сторону. Он уже не раз лгал им, скрывая вампиров. Почему она должна поверить ему сейчас? «Вы бессовестно и откровенно лжете», — эти слова вертелись у нее на языке, но она не могла себя заставить их сказать. Мария достала еще одну папиросу, закурила.

«Ты прекрасно знаешь, что это правда, дорогая».

С легкой улыбкой она смотрела на Николая, стоявшего у надгробия. В месте, где лежали сожженные до пепла обрывки Наташиной души. Ее собственная душа лежала где-то там же. Ей хотелось сбежать. Снова. Как она сбегала семьсот лет от самой себя.

— Помогите мне, — с отчаяньем в голосе сказал Щука. — Киевом должен править тот, кому он нужен.

— Почему бы вам не править самому? Вы же этого хотите… — ей стала абсолютно безразлична судьба Киева, Щуки и всего мира. — Я не хочу.

Мужчина махнул рукой и сел рядом. Тоже закурил.

А чего хотела она? Покоя? Если она хотела сдохнуть и предаться забвению, то вполне могла сделать это через пару часов. На какие-то доли секунды она решила, что да. Отчего нет? Ее в этом мире ничего не держит. У нее не осталось того, ради чего стоило терпеть эту растянутую в вечность агонию. Но потом она подумала о брате. Об Андрее. Именно ее стремление отстраниться от мира породило это чудовище. Если бы она обращала внимание на что-либо, кроме своей печали, то не пропустила бы изменений в его душе, удержала бы от шага в пропасть.

Но она до последнего делала вид, что ничего не происходит. Она сама себе старательно внушала, что Андрей не мог убить Матвея. Она не замечала безумной влюбленности Наташи, которую Андрей старательно поддерживал и разжигал еще сильнее. Она раз за разом закрывала глаза на то, что ее брат предает все договоренности и обещания, пятная обманом союзников и друзей свою душу.

В конце концов, он убил свое дитя. Винцентия. Не оказал последнюю милость Наташе — как бы она не хотела опять себя обмануть — нет, плевал он на Наташу. Она была только игрой, отвратительной издевательской игрой, которую он сам придумал. И обратил ее тогда не потому, что хотел спасти девушку, к которой Мария привязалась, от смертельной болезни, а потому, что хотел поиграть. Посмотреть, как далеко может зайти влюбленный человек, как низко он может пасть. И вторым участником этой игры он избрал другое свое дитя, которому была уготована роль дурачка и обманутого мужа. А затем убил его. Вероятно, рассказав перед этим все… Хотела бы она, чтобы это оказалось ложью. Все, что она сегодня узнала. И ей стало смертельно стыдно за эту слабость, за это желание в очередной раз выгородить Андрея перед самой собой вместо того, чтобы принять правду.

— Индеец, — негромко сказал Щука, отвлекая ее от размышлений. — Кажется, мы его вовремя перехватили.

Неподалеку раздался шум и треск ломавшихся веток. Где-то метрах в ста от них огромное квадратное надгробие увенчалось фигурой орла, громко клекочущего и трясущего крыльями. Мария взяла себя в руки и поднялась навстречу посланнику. Слишком много времени было потрачено на самоедство, стыд и сожаления. Настала пора что-то делать.

 Глава 4

Глава 4

Окрестности Жеводана, 30 июня, 1794 г.

Острые колени Марсиль впивались Антуану под ребра. Девушка брыкалась и извивалась под ним необъезженной кобылой. Пока он не дал ей по лицу и не заткнул рот платком, она то грозилась ему всеми карами небесными, то бранилась, называя его песьим сыном и жидовским отродьем.

Когда он слез с нее, в последний раз содрогнувшись и излив в нее семя, Марсиль попыталась пнуть его ногой. На белоснежных бедрах цвели пятна первой крови. Антуан отошел в сторону, молча завязывая тесемки штанов. Девушка вытерла разбитый нос краем задравшейся юбки и злобно прошипела:

— Если ты думаешь, что теперь я пойду за тебя, то ты сильно ошибаешься. Я твоего ублюдка в тазу утоплю и под порог тебе брошу, песий сын…

— Никогда бы не подумал, что крошка Марсиль знает такие слова.

Из-за деревьев вышел Пьер. Спутанные черные волосы закрывали лицо — такое же смуглое, как у Антуана, но на том сходство между братьями и заканчивалось. Пьер напоминал не волка — медведя. Двухметровый гигант с мускулистыми руками, которыми он однажды переломил шею годовалому бычку. Антуан, будучи тощим и нескладным, завидовал не одному лишь его дару.

— Ты знаешь, что если женщина много сквернословит, то ее лоно начинает изрыгать жаб? — весело спросил Пьер, почесывая заросшую черными волосами грудь.

— А ты что здесь забыл, женоубийца? — Марсиль побледнела и опустила юбки пониже.

— Твои слова разбивают мне сердце! Разве есть моя вина в том, что Жанна, Жюстин и Мари не смогли разродиться? — улыбка Пьера увяла. Он подошел ближе и присел рядом с Марсиль. Темные пальцы Пьера стерли кровь, все еще сочившуюся из носа девушки. — Пресвятая Дева, вы же крестьянки! Через ваши бедра пройдет телега с тремя лошадьми, не то что младенец.

Марсиль старалась незаметно отползти, но Пьер впился второй рукой ей в бедро. Девушка вскрикнула.

— Я ведь тоже хотел тебя в жены взять, еще когда тебе четырнадцать стукнуло. Но папенька решил, что мне больше подойдет эта жирная корова Мари. Думал, что толстуха легче родит… Клянусь, если бы не роды, я бы сам ее прикончил! А потом и братишка на тебя положил глаз. Пришлось уступить. Я-то, видно, так сам и помру, а ему пора остепениться, чай, недавно четвертый десяток разменял. Чего же это ты ему отказала, а? Не захотела родниться с Шастелями?.. Эй, Антуан, я-то даже не верил, что она еще невинна. Помнишь, она постоянно бегала в лес с тем рыжим пастухом?

— Как ты смеешь! — Марсиль пошла пятнами. — Вы… вы… Шастели! Гнусные подонки. Ваши души чернее угля, чернее ваших поганых рож!

Пьер ударил ее, и девушка упала на спину. Пепельные кудряшки закрыли ее лицо, но Антуан понял по дрожащим плечам, что она плачет. Он глядел на ее тело и разорванную юбку в пятнах крови и чувствовал, как в паху снова поднимается жаркая волна, а рот наполняется слюной.

— Надо бы подождать Жана-младшего, — хрипло сказал он. — Где ты его потерял?

— Малыш Жан решил порезвиться в одиночку. Помнишь Жанну Буле из Юбак? Ту смугленькую милашку? Он так хочет ее повидать, — Пьер облизнулся. Антуан видел, как напряглось все его тело. — Эй, Антуан, ты все?.. Я уже могу?

Он мотнул головой.

— Уйди.

Пьер покорно отошел в сторону. Старший брат беспрекословно его слушался с тех пор, как Антуан (тогда им было 8 и 10 лет) научил его, как не попадаться на горячем. Пьеру постоянно влетало от отца за изуродованных кошек или побитых детей. Братья были не разлей вода, разделяли все жестокие забавы до тех пор, пока через несколько лет не оказалось, что у одного из них есть особый дар, которого лишен второй. Еще хуже стало, когда спустя еще несколько лет сила проснулась и в Жане-младшем. Папаша Шастель чуть не разбил себе лоб, благодаря Всевышнего за двух сыновей-оборотней. Жан-младший и Пьер сблизились, создав с отцом свою маленькую стаю, а Антуану пришлось отступить в сторону. До восемнадцати лет он надеялся, что его дар тоже проснется, но этого не случилось. Он остался один вместе со своей злобностью и изворотливым умом, чужой своей семье. Угрюмый и нелюдимый, справив четверть века, он перебрался в хижину на отшибе, где тихо напивался сутки напролет и думал о мести. Не только Марсиль, которая отказалась пойти за него, но и братьям, которые отобрали у него все.

Он наклонился к Марсиль, убирая с ее лица волосы. Она приподнялась на локтях.

— Давай пойдем домой, Антуан, — прошептала девушка. Ее взгляд то и дело падал на Пьера, стоявшего в стороне. — Пожалуйста. Я стану твоей женой, только пойдем домой.

Он покачал головой. Чертовка вдруг впилась ему ногтями в глаза и толкнула на землю. Тонко взвыл Пьер, с восторгом бросаясь в погоню за Марсиль. Глаза Антуана болезненно слезились и горели. Где-то вдалеке раздался страшный в своей невразумительности, долгий крик.

Антуан почти бегом бросился к ним — Марсиль успела пробежать порядка сорока метров, прежде чем Пьер догнал ее. На изумрудно зеленой траве лежала бело-красная куча мяса, над которым бесновался огромный серо-рыжий зверь с пятнистой шкурой и длинным хвостом, похожий не то на волка, не то на гигантского вепря, не то, вообще, незнамо на что. Пьер клацал челюстям, кромсая когда-то прекрасное юное тело, тряс головой и захлебывался восторженным воем. Не столько ел, сколько упивался убийством. Антуан не стал подходить ближе. Он остался за деревом, наблюдая, как, угомонившись, Пьер начал жадно пожирать останки Марсиль, перегрызая и глодая даже кости.

Ты сама была виновата, — думал он. — Надо было принять мое сватоство. Я бы построил тебе новый крепкий дом. Я бы сам выстругал каждую доску, забил каждый гвоздик. А пока ты носила бы нашего сына, сделал бы для него маленькую люльку. У нас было бы хозяйство, куры, овцы. Я знаю, как ты любишь овечек, сама стрижешь их и вяжешь потом из шерсти красивые шали. Теперь смотри, Марсиль, чего ты добилась своим отказом. Никто не будет искать твои кости в дерьме моего брата, никто о тебе даже не вспомнит через десять лет».

Пьер вдруг остановился и смачно не то рыкнул, не то рыгнул. Пошатываясь, он отошел от растерзанного тела, от которого остались лишь голова и несколько костей, и упал на траву. По его телу прошла легкая дрожь. Кажется, он пытался обратиться в человека, но ему не позволяло набитое брюхо.

— Ты слишком поторопился, — сказал Антуан, присаживаясь рядом. — Я ничего не увидел.

Пьер, будто извиняясь, заскулил и ткнулся в его ладонь влажной мордой, покрытой кровью и ошметками плоти. Прости, братишка, в другой раз.

— На что похожа человечина на вкус?

Через три часа Пьер ему ответит: «Это самое лучшее, что есть на свете, клянусь, братишка».

Через три года его пристрелит собственными руками их отец, Жан Шастель. Жан-младший погибнет задолго до того от пуль королевского охотника де Ботерна.

 

***

 

Дорога на Отцвок, октябрь 1939 г.

 

— Вот так и заканчивается мой путь, милашка Марсиль, — зашелся нервным смехом Антоний.

Он ударил кулаками по земле и злобно заорал. В ответ на его крик зашелестели тополя.

Уже несколько часов прошло с тех пор, как Медведица бросила его на дороге с простреленными ногами. Да что там, лучше уж было бы на дороге — он-то лежал под насыпью. Его не видели редкие машины или повозки. Или просто предпочитали делать вид.

Понемногу гасли звезды. Антонию некстати вспомнилась Марсиль. Первая красавица в Жеводане. Светловолосая, невысокая, с крепкими маленькими грудками и горячим, тесным лоном, в котором он побывал первым и единственным из мужчин. Как если бы она и впрямь стала его женой. Она пыталась отбиться от него, затем — пыталась отползти…

Как пытался ползти он. С простреленными коленями, впрочем, далеко он не уполз.

Ноги вновь, как два бесполезных куска мяса, болтались ниже спины. Он не мог идти — падал спустя пару шагов. Страшная боль пронзала его ноги при каждом шаге, каждой попытке согнуть или разогнуть их. Ползти на четвереньках было ничуть не менее тяжело. Антоний, сжав зубы, то полз, то пытался идти… Падал и вставал снова. Между делом клял последними словами чертову суку. Марию. Предчувствие не обманывало его, а он не послушал.

Антоний не знал, где найти укрытие. Он надеялся добраться хоть до какого следа цивилизации: колодца, канализации, брошенного дома или сарая. Но ползком и не зная куда ему двигаться… Как он мог спрятаться от солнца? Пару раз он порывался вырыть яму — без толку.

В какой-то момент La Bête du Gévaudan[6] сдался. Он лег на живот и закрыл глаза. И снова подумал не об Аде и не о Медведице. О Марсиль. Почему о ней?

Думать мешала какая-то твердая дрянь за подкладкой, впивавшаяся в бедро. Но да какая разница?

Марсиль… Антоний вспомнил лесную опушку на закате. Сизо-синие Альпы и розовое небо, расчерченное серыми полосами облаков. Белесый туман, ползший по склонам, цеплявшийся за темные лапы елей — будто облака спускались на грешную землю.

Ярко-красная кровь на шелковистом травяном ковре. Темная туша Пьера — будто огромный ком земли. Грязный клок светлых волос, замызганных бурыми потеками. Лоскут голубого платья из тонкой шерсти.

Это воспоминание было окрашено такими яркими красками, таким богатством оттенков, что Антоний диву дался. Давно уже он привык к тусклому и серому миру. Он пытался вспомнить что-то еще. Что-то еще столь же яркое. И не мог.

— Жаль, что я не увижу больше розового неба, Марсиль, — хохотнул Антоний, сжимая и разжимая кулаки. Он перевернулся на спину и уставился в тускло-синюю массу над головой.

Он никогда не скучал по солнцу, по его полуденному жару, по бледной, полусказочной красоте рассветов и багряным зловещим закатам. Но свой последний час он встретит, любуясь восходящим солнцем. Он все еще смутно помнил, как оно. Небо из черного становится синим, затем — сизым, а затем — белым. Золото подсвечивает облака, но они становятся отчего-то пунцовыми, как девичий румянец.

Как нежные щеки Марсиль.

Глупо было признавать, что вся катавасия на самом деле произошла из-за девицы. Антоний завидовал Пьеру и считал Жана-младшего недостойным дара… Но стоит признать, если бы Марсиль пошла за него, если бы родила чернявых детишек, в которых бы обязательно проснулся дар, он бы не чувствовал себя обделенным жизнью. Он бы не пошел на то, чтобы обречь братьев на поглощавшее их безумие и на смерть от руки собственного отца.

Антоний ощутил жгучее желание попросить прощения у папаши-Шастеля. Никогда не задумывался он о том, как отец справился со всем этим. Как пережил то, что застрелил одного из сыновей.

В сущности, зачем вообще он так жестоко с ними всеми обошелся? Мог бы просто трахнуть эту корчившую из себя невинность сучку и задушить ее где-то в лесу. Пьер и так был несчастен, потому что у него умирали в родах жены. А Жан-младший имел скудный, куцый ум, что уже само по себе горе. За что он их так наказал?

Запоздалое раскаянье вдруг начало смешить Антония. Будто и впрямь собрался помирать.

Плюнув куда-то в сторону, он опять перевернулся на живот, с трудом встал на четвереньки и прополз несколько метров вперед, пока боль от простреленных коленей не просверлила все его тело вплоть до мозга.

Он упал на живот и снова ощутил боль над правым бедром. Что-то мешалось под подкладкой, еще больше усугубляя его мучения.

Перевернувшись, он нащупал потайной карман…

— Эй, Марсиль! — заорал он. — Пьер! Малыш Жан!..

Он взял паузу и крикнул еще громче:

— Папуля!!! Вы еще не скоро со мной свидитесь!

В подкладке он нащупал пробирку с кровью оборотня. Одну из находок в доме Твардовского.

Выдернув пробку и боясь уронить хоть каплю жидкости, опалившей его горло, будто кислота, он подумал: «Еврей ведь жизнь мне спас. Когда найду его, скажу «спасибо».

Огонь растекся по его телу, обжег раны каленым железом. Антоний чувствовал, как невиданная сила и энергия пробуждаются в каждой его мышце, дергая каждую из них в болезненных судорогах. Он весь сжался и обхватил себя руками, пытаясь унять дрожь. Больше всего это напоминало страшную лихорадку. Голова кружилась, картинка перед глазами вдруг зашлась в пляске. И в то же время Антоний чувствовал какую-то сладостную волну, прокатившуюся по нему будто катком, выжимавшую из мозга все мысли, вспыхивавшую под закрытыми веками мириадами радужных звезд. Это напоминало пик наслаждения с женщиной, но во сто крат ярче и дольше. Казалось, если это продлится еще немного, он просто сойдет с ума…

В какой-то момент все прекратилось.

Антоний сел и ощупал колени. Только две пропаленные дырки на штанах и пороховой запах напоминали о ранах. Сладкое, томное ощущение в теле постепенно спадало. Неудивительно, что оборотни так яростно оберегали свою неприкосновенность. Их кровь могла стать для молохов настоящим опиумом.

— А что же дальше?

 

Найдя в тот день убежище неподалеку от Отвоцка в какой-то брошенной сторожке, Антоний на следующую ночь бросился в погоню. Кровь оборотня придала ему сил. След нашелся быстро. Вернувшись на место, где Мария выбросила его из машины, Антоний отыскал на дороге след из относительно свежих капелек горючего. Интуиция подсказывала следовать за ним. Но даже так, Антоний не забывал высматривать на насыпи следы колес или девичьих ножек.

Следующей находкой был обгоревший остов машины, который уже успели частично растащить местные. Один из них до сих пор копался где-то там, где когда-то был багажник, чем Антоний не преминул воспользоваться. От крови мужика несло самогоном, даже голова чуток помутилась, но Антония это здорово взбодрило и развеселило. Трупу он проломил голову железкой и спихнул подальше от дороги. Пусть думают, что пьянчужка не поделил с кем-то добычу.

А после… после он понял, что потерял след. В образе волка Антоний обнюхал каждый дюйм влажной дороги, но не нашел и следа беглянки. Прошедший ранее дождь смыл следы. Возможно, стоило пробежать чуть вперед — вдруг след снова появится, но… куда? Может быть, Мария сошла с дороги и побежала через лес? И в какую сторону?

Растерявшись, он потратил остаток ночи на поиск ее следов по окрестностям, добежал до самого Демблина, но учуял лишь слабый след, который быстро потерялся. Антоний сам себя проклял за то, что постарался замаскировать запах Марии перед бегством. Метод Юргена и впрямь сработал. Стоило чертовке хорошенько выкупаться и надеть ношенную человеком одежду, как ее теперь было не учуять даже королевской ищейке.

Днем в убежище, которым ему служил чердак многоквартирного дома, Антоний лихорадочно размышлял о том, что делать дальше. И чем больше размышлял, тем большая паника его охватывала. Он помог сбежать пленнице, которая для Ады была важнее золота. Он мог дать хвост на отсечение, что безжалостная сука отдаст его под трибунал. Быть может, стоило сбежать? Но… Антоний сознавал сколько «но» здесь на самом деле было.

Первым и самым важным «но» было то, что сбежать от Ордена было невозможно. Татуировки на руке — символ Ордена, похожий на нацистскую свастику — были неунечтожимым клеймом. Беглецов и предателей искали специальные карательные отряды. И устраивали показательные казни, настоящую забаву для самых жестоких членов Ордена. Антоний и сам любил на них присутствовать, но никогда не думал, что однажды может оказаться на месте казненного. Это пугало его куда больше гнева Ады. Самым страшным наказанием, которого она могла бы добиться — разжалование в сержанты или рядовые, и то…

И то — а вот тут выступало второе «но» — если она, вообще, станет добиваться наказания. Ведь тогда придется открыть факт того, что она самовольно пошла против приказа сверху, напала на семью Медведей и держала в заложниках Марию.

— Э нет, скорее она сама убьет тебя, Шастель, — хмыкнул Антоний. — Лишь бы не посрамиться перед Свеном.

А вот и третье «но»… А кто, вообще, знает, что Антоний помог Марии сбежать? Только Шип. Флоренц. А Флоренц такой малый, что никогда не проболтается о чужой тайне.

Но тут Антоний засомневался. А так ли это? Что если Шип решит выслужиться? У него нет никакого дара, а потому нет шансов пробиться наверх. Но вот если он сдаст его план насчет побега Марии или план Ады с похищением… Быть может, было бы проще его устранить?

Антоний так и не смог уснуть, перебирая в голове варианты развития дальнейших событий. В итоге победил план вернуться и прикинуться, что знать ничего не знает о побеге. Он уехал незадолго до случившегося с проституткой на машине Ханса. Поразвлекался пару дней, убил девку, разбил машину и вернулся голый и злой. А что там происходило, он и знать не знал.

А если он все-таки почует, что Флоренц задумал сдать его, то… уже тогда будет решать, что делать дальше. Можно было подкупить, убедить встать на свою сторону… В крайнем случае, окончательно утопить Аду и предложить ему ее место. Отчего нет? Главное только, чтобы Шип не вспомнил о том, что тоже когда-то был влюблен в эту блондинистую сучку.

 

Остов особняка Марьяна и Катаржины Борх напоминал обугленный скелет дракона. Уцелевшие стропила с остатками крыши торчали, как сломанные крылья. Антоний бы посмеялся над проснувшимся в нем поэтом и сказочником — надо же, дракона в обгорелом доме увидел — но было не до того. Вначале он подумал, что ошибся местом. Даже прошелся немного по округе, выискивая нужное здание: два этажа, бледно-голубые стены, белые колонны у входа, кованая ограда и сад из вечнозеленых кустиков и деревьев с круглыми, пожелтевшими кронами. Набродившись вдоволь, он вернулся на пожарище и сел прямо в золу.

Пожар случился такой силы, что даже от деревьев остались одни обугленные пни. Черное пятно сгоревшей травы расползлось далеко за ограду. Пострадал от пожара еще один соседний дом, у которого сгорели и обрушились стен