Львиная задача

 

  1. Лев

 

— Горишапка идёт! Горишапка! Тишина! — кричит народ в классе. Улыбаюсь — я ещё только по коридору иду, до дверей 9-Б ещё плестись и плестись, особенно — если это делать так медленно, словно я не к ученикам собираюсь, не вести урок, а его слушать. И урок этот мне категорически не нравится. Ну, как физика в своё время. Как же меня всегда раздражало желание Пугачёвой — на самом деле Ткаченко, но как иначе можно было прозвать учительницу по имени Алла Борисовна?! — объяснить нам всем законы физики. К тому времени, когда я закончил школу, почти все они уже были опровергнуты, а к выпуску из универа — тем более. А физику дети продолжают изучать, как ни странно. Хотя и новости смотрят, и за окно тоже.

— Медленно как-то идёте, Лев Артёмович, — улыбается мне Борис Михайлович, учитель трудового обучения. У него сейчас урока нет, так что может себе позволить спокойненько плестись в столовую. — И не скажешь, что у вас фамилия такая… скоростная. Когда на воре шапка горит, он же должен быстренько-быстренько, со всех ног…

— А я не вор, — отрезаю, и спокойно прохожу мимо трудовика, как раз обдумывающего, как безответственно я отношусь к работе, кто же, мол, таких молодых преподавать берёт, как этот Горишапка… Достали люди, которые издеваются над моей фамилией. Я иду медленно, потому что цель моя — не прекращать шум в классе суровым выкриком, а зайти в уже тихое помещение. В то, где все сидят спокойно, ждут меня.

И добиваюсь своего.

— Доброе утро, — говорю своему девятому-бэ классу.

— Да уже час дня, — перешёптываются.

— Ничего, — улыбаюсь, — всё, что не вечер — то ещё может считаться утром! — Не буду же я объяснять, что, в отличие от них, которым в школу к восьми тридцати, недавно поднялся: они только завидовать будут, а у меня с утра сегодня уроков не было, только вот у своих сдвоенная литература. — Я, собственно, к вам не с уроком, а с сообщением. Да-да, вы правильно всё расслышали: уроков сегодня больше не будет. Хочу выделить вам пару часов н задачку, и задачка не очень-то и простая…

Перешёптываются.

— Все обедали? — спрашиваю. Обедали не все, обедали только те, кто оплачивал питание.

— Так, — говорю строго, — на пирожки у всех деньги есть?

Двадцать голов утвердительно кивают.

— Сейчас айда в столовую, возьмёте пирожков на всякий случай, а то не знаю, сколько времени на задачу уйдёт. Так, стоп! Куда? Вначале я задачу объясню. И, если у вас есть какие-то планы, кружки там, или что — будьте готовы рискнуть. Я правда не знаю, сколько у вас времени уйдёт. Если будет надо объяснить родителям, почему вы всё на свете пропустили — отправляйте ко мне. Да я и сам пару слов набросаю в родительском чате.

А теперь двадцать пар глаз меня пожирают — все двадцать удивлённо. Куда я собираюсь их направить вместо последних двух уроков, да ещё и так, что могут задержаться, возможно, до самого вечера? Что это за урок литературы такой?

— Слушаем внимательно, — перекидываю прядь длинных волосы на ухо. Двое, или трое девчонок синхронно думают: какой же он лев, такая светлая грива, не зря его Львом и зовут!.. Как же удобно читать мысли, направленные на тебя. Если бы читал все мысли вообще — с ума бы сошёл. Улыбаюсь, начинаю рассказывать:

— Литература, друзья, — это не просто изучение чужих произведений. Это и самостоятельное их создание. — Что он несёт, он что, хочет, чтобы мы до вечера пытались написать хотя бы что-нибудь, да у него совсем крыша поехала, — это со всех сторон. Именно поэтому я бы и не пошёл никогда работать в учебное заведение, где всегда аудитория обо мне что-то будет думать — не пошёл бы, если бы у меня не было цели поставить перед школьниками подобную задачу. Ничего, они перейдут в десятый, причём не все, большинство уйдёт в колледжи и техникумы, и классы объединят. Бывших «моих» будет учить Пугачёва вместе с остальными «ашниками», а я возьму какой-то другой класс… Или даже потребности брать уже и не будет. Двадцать привлечённых — это разве не достаточное количество? Может, оно отпустит, и я займусь чем-нибудь более спокойным…

— Литература, — продолжаю, — это не всегда написанные тексты. Один классик когда-то говорил, что поэты-практики — это те люди, которые словно бы стихи пишут своими действиями, своей собственной жизнью. Это я вам и предлагаю, именно это — создайте мне истории. Истории о том, как вы исследовали то или иное мистическое явление нашего города. Гайд в Интернете найдёте? Всё же уже рассказали — куда и почему не советуют подходить, к чему — приближаться. Вот у вас и есть задача — приблизиться. Как по мне, преинтересное! А результатом можете сделать сочинение.

Он же говорил, ничего писать не надо будет!..

— Да-да, — улыбаюсь первой парте, — вижу в твоих глазах. Не надо будет ничего писать, сочинение будет устное. Просто расскажете мне, как всё прошло, что вы видели, что исследовали. Только, очень прошу, распределите места между собой — не ходите по двое, только самостоятельно, каждый. И подходите ко мне домой — покажете, что удалось добыть.

Дома у меня они все не раз уже были. И ещё не раз будут — после выполнения такой задачи. Это я готов гарантировать.

— Потому сейчас, — продолжаю, — марш в столовую. Наберите с собой, перехватите что-то на месте… Это сейчас не особо важно. Главное — места распределите. Вовчик, назначаю тебя, так сказать, распределяющим организатором. Ты справишься.

Вовчик — это не имя, это фамилия такая. Самая интересная, наверное, в моём классе.

— А я пошёл домой. На выходе скажу охране, чтобы моих выпускали. Так и говорите — выполняем задачу, которую дал Лев Артёмович…

— Львиную задачу выполняем, — смеётся вслух Рина. Ярко-зелёные волосы её создают впечатление, что она и смеётся чем-то зелёным. — Как львиную долю. То есть большое, серьёзное. Значит, сложное!

— А вот насколько она будет львиной — насколько львиную долю ваших сил заберёт, — увидите!..

Выхожу из помещения.

Неужели наконец-то тихо.

Как хорошо, что стены помогают не слышать даже мыслей обо мне. Иначе я бы не выжил. И о личной жизни точно так же мог бы забыть: сейчас хотя бы спрятаться в собственной комнате у меня шансы есть. Тем более что любимый человек — в курсе. И всё понимает.

А кошачьих мыслей я не слышу. Сейчас обниму Ализу, буду сидеть, ждать, когда они начнут приходить. Ализа — это значит радость. Кошка не моя, она как раз любимого человека, а любимый человек изучал иврит и в курсе, как называть зверюшек, чтобы они и вправду в жизни пользу приносили.

Пускай просто мяукает и радость приносит в качестве пользы. А чем ещё кошка может угодить льву?..

 

  1. Надежда

 

— Главный почтамт!

Это громко говорит наш Вовчик, распределяя мистические места среди девятого класса «Б». Нарыл подборочку, что тут скажешь. Вот никогда не думала, что на Главпочтамте что-то происходит. Вроде как письма как через него ходили, так и ходят, ничего не закрывали там? Или есть какие-то мистические явления на нём тоже?

— Что-то припоминаю, — задумчиво отвечает Вик. — Это там вроде как здание заколдованное, привидения и всё такое?

— О привидениях — это всё легенды, — смеётся наша Ева, ну, то есть, конечно, Евтушенко. Его Олегом звать, но с такими патлами… ну да, у классного руководителя, у Льва, тоже патлы, но он хотя бы глаза не подкрашивает. А этот, ну или эта, что-то там говорит о своих любимых Дэвидах, один Бовви, или Бои, не припомню точно, а второй Демьян, хотя я и запуталась, Дэвид у него — имя или фамилия… Я этих женоподобных артистов никогда не запоминала нормально. Зато Ева всё помнит:

— Вы никогда не слышали о киевском Главном почтамте? Там такое творится временами… Пока все на работе, ничего изнутри не видно. А когда уходят, там свет мигает в разных кабинетах, почтовые ящики сами открываются… И это не привидения. Привидений не бывает, все это знают. Оно само так. Оно живое! Ночью так точно…

— У нас задача на день, а не на ночь, — нетерпеливо перебивает Игорь. — Мне бы поскорее сбегать, а то опоздаю…

И куда он постоянно опаздывает.

— А днём там надо рядом погулять, — продолжает Ева, то есть Олег. — И сразу письмо получишь, с датой собственной смерти! Все получают, иначе не бывает. И никто, кроме адресата, не видит, что в это письме. Просто белый лист бумаги. Но адресат видит — он знае, там именно его смерть…

— А тебе откуда известно, что там, на этих листочках, именно дата смерти? Никто же не видит, — уточняет Вик.

Вовчик как раз копается в Гугле. Ева наконец-то чего-то не знает!

— Смотри, — говорит наконец-то наш искатель, — когда-то первого человека, который отказывался рассказывать, что было в письме, спросили: там дата твоей смерти будущей, что ли?! И этот человек кивнул. С тех пор и принято считать, что именно дата смерти там и будет.

— Ну тогда надо Иванцову туда! — выкрикивает Тедди Тимош. Ещё один с прозвищем — он Фёдор вообще-то, но кудряшки такие, что только мишкой Тедди называют.

— А меня чего вдруг? — удивляюсь.

— А её дата нескоро будет! Надежда умирает последней!

Ох как я ненавижу эту пословицу.

— А вот и пойду, — говорю внезапно. — То есть поеду. Крещатик — на метро недалеко. Я метнусь кабанчиком, получу письмо, и ко Льву сразу же. Или ты, Игорь, хочешь? Ты же спешишь.

Должна же я хоть к кому-то быть доброй.

— Мне слишком далеко, — бурчит Климов. — Я место поближе поищу.

Дальше уже не слушаю. Вот и хорошо. Пирожков я набрала, но сомневаюсь, что придётся долго ждать. Мне тоже домой поскорее бы. Желательно — чтобы после семи уроков как бы как раз. К двум доберусь до Главпочтамта, если там потрачу полчасика максимум,то успею. Что там надо, побродить вокруг здания? Так разве же это проблема?

Я и не на такое способна. Я способна умирать последней.

И вернуться из школы просто категорически должна вовремя! Мама волноваться будет. Считать, что со мной что-нибудь случилось. Она иначе уже не умеет. Когда родилась старшая сестра… то она и не родилась вообще будто бы. Её ждали-ждали, а она родилась мёртвой. Родители уже решили, что звать ей будут Верой, и вера их в Веру была просто неимоверной… только не оправдалась. Мама уже через год родила меня, и на этот раз — удачно. Сказала, второй Веры в семье не будет, Верочкина могила уже на семейном участке кладбища есть… Папа предложил назвать Надеждой, на меня ведь вся надежда! Ну и назвали. А когда ещё через пять лет родилась Люба, ей имя уже никто не выбирал — была Вера, есть Надежда, должна быть и Любовь!

Так бы и жили — печально вспоминая первые, неудачные, роды, и радуясь двум девочкам. Но Люба заболела менингитом. До последнего никто и не задумывался, что это плохо кончится, ведь в наше время, когда есть антибиотики, от такого не умирают! А она взяла и умерла.

На тебя вся надежда, говорят мне дома. Сколько лет уже говорят! И постоянно — Надюша, где ты была? Возвращайся вовремя! Ну как ты можешь так с мамой, она же за тебя боится, переживает!

Получу письмо с датой собственной смерти — по крайней мере, буду знать, чем маму успокоить. Ещё не пора, ещё не время. Спокойно, я не умру вот прямо сегодня. Отпусти страдашки, Надежда не просто умирает последней, Надежда умрёт ещё не скоро!

Таким образом, львиная задача кажется очень простой. Приехать на Крещатик. Купить себе мороженого — там такое классное «мягкое» мороженое продают, люблю, просто обожаю! Дойти быстренько до Главпочтамта. Погода сегодня спокойная, ветер не сильный, в воздухе ощутимо тянет весной. Пробегусь вокруг здания — и домой с текстом. Какая там львиная задача, эта задача лёгкая, правда же. Почему же я раньше не знала о письмах с датой смерти, я бы уже давно…

В наушниках поёт Надя Дорофеева — ещё с тех времён, когда они вместе с парнем игрались во время и стекло, то есть во время, которое истекло, такая там игра слов… Моя тёзка, между прочим. И время, кстати, и вправду может истечь, если я не поспешу. Надо прибавить шагу! Вот же он, Главпочтамт, прямо, вижу уже! Наскоро доедаю мороженое, выбрасываю салфетку. Может, время Надежды истекло, но она же теперь сольно поёт. Но тут — ещё в составе группы. Дым, дым, ты урой меня, дым… Стоп. И правда дым. И правда укрыл.

Я же не успела даже круг ещё обойти полный! Просто прошлась мимо главного входа и завернула за угол, ну правда же! А тут — дым. Как в наушниках — горький, словно токсичная полынь. Впрочем, в наушниках ничего уже не играет. Тишина. А как уместна была бы фраза из припева «в чём моя вина, что осталась одна, танцевать я одна!». Хотя стоп, нет, не уместна. Лев как раз вчера это объяснял: в украинском языке «одна» — это в количестве одного человека, а не без никого больше, и «осталась одна» — категорически неправильно, разговорный оборот просто. Песня «Дым» же на украинском языке! Боже, чем я занимаюсь?! Я стою у Главпочтамта, вокруг — дым, ничего не видно, и не слышно, и даже музыка в ушах не играет, а я тут об уроках Льва думаю!.. О тех, которые именно что уроки, а не так, исследование мистических явлений…

Тишина, тишина, тишина… и Надежда посреди тишины. Как иначе сказать. Я — Надежда, я — посреди тишины. Только что играла Надя Дорофеева, теперь играть Надя Иванцова. Точнее, не играет. Играется. С главным почтамтом города Киева поиграться решила.

— Я пришла получить письмо, — произношу вслух. Может, получу ответ? Надпись «5 января 2088 года, после удачных новогодних праздников, во сне»? Но вдруг посреди дыма, из ниоткуда, появляется… нет, не один только листик. Их десятки! Я подхватываю первый, который пролетает мимо меня. Музыка не играет, техника вообще не работает, я даже подсветить смартфоном не могу! Но на листочке почему-то всё видно, буквы словно подсвечиваются:

“Завтра, под машиной”.

Что? Завтра? А если я не буду выходить из дома?.. И в руку попадает другой листок: «Через неделю, у бабушки дома случится пожар».

Они не исчезают, не прекращают лететь мне к руки! «На школьной экскурсии в мае, автобус попадёт в ДТП», «Летом на море, утонешь», «Наушники ударят током, а я тебе говорила, не слушай ты музыку через наушники!», «Полезешь на верхнюю полку за посудой в четверг, и разобьёшься, свернёшь себе шею, а я же говорила!», «Не выключишь воду, и тебя затопит, когда мы с папой поедем в гости в понедельник, я же говорила, говорила, говорила!..».

Я понимаю.

Это не моя дата смерти, и даже не её варианты. Это страхи моей мамы. Она же говорила — да, надежда умирает последней, и Надежда тоже умирает последней, ведь Вера и Любовь уже умерли, а теперь и я… Она уверена в этом. Она не сможет иначе. Она боится за меня…

— А можно настоящую дату? — спрашиваю вслух. Ничего себе дым — я бы не удивилась, если бы он просто исчез от такого вопроса, но нет, он остаётся, исчезают бумажки! Вообще, каждая!

Нет настоящей даты?

В руках оказывается новый листочек, и именно это на нём и написано: нет настоящей даты. Сто-о-оп… да он же просто мои мысли озвучивает. Я попросила что-то, что было бы ближе мне, чем маме, вот и получила. Нет настоящей даты, потому как я не знаю настоящей даты!

Внезапно становится легко на душе — просто невероятно легко. Я хотела оправдать надежды мамы? Выжить? Так я же выжила! Надежда умирает последней — меня не забрал менингит в детстве, я родилась здоровой и крепкой. Я в порядке, ничего плохого со мной не произошло! Я буду жить, мама! Чего ещё ты от меня хочешь?

Снова письма. Письма посреди дыма, словно сотканные из этого дыма… «Стань врачом», «Стань учительницей», «Иди в бизнес, бюджетные профессии счастья не принесут», «Выйди замуж», «Живи только для себя», «Роди двоих детей», «Никогда не рожай, это ужас», «Поступи в колледж», «Получай полное среднее образование, зачем тебе какой-то там техникум», «Не заставляй меня чувствовать», «Заставь меня чувствовать», «Не позволяй мне тебя любить», «Позволь, я буду любить тебя»…

Заставь меня чувствовать. Вот чего она хочет — на самом деле. Вот почему так боится. Она не смерти моей боится, боится собственных чувств на этот счёт… Она не зможет скрывать, что любила меня, если я умру. Она просто не сможет…

— Мама, — говорю вслух, и мои слова оказываются передо мной на чистом листе бумаги, — я не собираюсь умирать, как мои сёстры, но я хочу жить, как я! Я хочу перестать бояться опоздать домой — ты же будешь волноваться, и даже если позвонишь мне, и я скажу, что всё хорошо, в это не поверишь!.. Бояться получить плохую оценку — ведь ты скажешь, что моя жизнь идёт на дно, что я плохо кончу! Бояться признаться в любви мальчику, который меня понимает, ведь тоже потерял брата, только старшего — ведь ты не поверишь, что мы просто друзья, которые любят друг друга так, как только можно в пятнадцать лет, ты решишь, что всё это несомненно кончится плохо! Мама, ты боишься всего, потому и я боюсь всего. Я даже не знаю, кем мне стать в будущем, потому что ты этого не знаешь, ты боишься каждого варианта, боишься за каждый мой шаг! Ты не хочешь чувствовать, но чувствуешь — страх, кучу страха! А я не хочу чувствовать этот страх. Я — не ты, я отдельный человек! Я понимаю, что такие несчастья, как в нашей семье, встречаются, что мы не одни такие, что такова жизнь, и надо жить дальше, надо надеяться! Вы с папой дали мне имя Надежда — так позвольте мне надежду! Дайте мне право надеяться, право жить! Я хочу жить и буду! Надежда ведь умирает последней!

Листочек — у меня в руках. Интересно, смогут ли прочитать на нём то же самое другие люди… Впрочем, не смогут. Ева рассказывала… в смысле Олег рассказывал. Ну не могу я перестать его дразнить. Это же вам не Вик.

А вот Вику надо тоже написать. Просто потому, что, глядя на вот такую вот шпаргалку, я смогу зачитать ему то, что хочу сказать. И маме буду читать — с «её» листочка. Я боюсь говорить без репетиций, я боюсь делать что-либо без подготовки, если это касается общения с другими людьми. Теперь у меня есть возможность написать себе такие шпоры, которые никто, кроме меня, не разберёт!..

И я пишу, то есть наговариваю, надиктовываю дыму Главпочтамта. Первый листочек я уже спрятала в карман — хорошо, что на пальто они достаточно глубокие, не потеряю.

— Виктор, — говорю, и слова появляются на бумаге, — Вик! Я не знаю, как тебе сказать на самом деле, но после того, что со мной произошло возле Главпочтамта, у меня нет выбора, я должна признаться. Я вижу твои глаза. Я знаю, что ты потерял брата, и что родители возложили вину на тебя. Я потеряла сестру — даже двоих сестёр, но старшая умерла ещё до моего рождения, так что с её смертью я никак не связана. А со смертью второй — да. Она же заболела после того, как я катала её на санках на школьном дворе — слишком холодный снег, слишком суровая зима, даже странно, откуда у нас в городе такая взялась, пускай и была недолго, но этого хватило… Да, мама сама сказала мне выйти с Любой, я же на пять лет старше, ещё не поздно, школа рядом с домом… И потому вина — её, а не моя, если уже так мерять. Но какая мать признает пододбное? Она не готова — но не готова и меня напрямую обвинить. Хотя постоянно говорит, мол, ты пошла с Любочкой гулять, и такое вот случилось, пойдёшь одна, и я не знаю, что случится с тобой! Это фактически обвинение… И я живу точно так же, как и ты.

Некоторое время молчу, и листок оказывается у меня в руке. Считает, что я дописала. Ну так что же, попросим у Главного Почтамта другой листочек. Главный Почтамт — живой, это я уже окончательно поняла. Не какой-то там Главпочтамт, или главный почтамт города, с маленькой буквы каждое слово. Он — настоящее живое существо, и сегодня он мне поможет. Поможет высказать свои мысли — и жить!

— Вик, — говорю я затем, а слова появляются на новом листе, — я понимаю, что в нашем возрасте говорить о любви было бы глупостью. Но я, наверное, тебе в ней признаюсь. Ну или не в любви. Или просто в том, что ты мне нужен… Я уже несколько лет смотрю на тебя — ты за второй партой у окна, я за третьей посередине, ты с Орлинской, я с Максимом… И хочу, чтобы рядом сидел ты. Мне пусто. Мне не с кем разделить всю эту пустоту, у меня нет человека, который бы понимал, что это такое — терять и оставаться… Вик, я не считаю, что всё это навсегда, что мы поженимся, что я стану Надеждой Арещенко, я вообще не думаю наперёд. Я просто хочу сейчас держаться за руки, понимаешь? Быть — не в одиночестве. Я не хочу больше быть одна. У меня даже подруг в нашем классе нет, а то мама переживать будет, что я слишком много времени с ними провожу… Да что там мама! У меня нет подруг, потому что они меня — не поймут! В нашем классе ты единственный, кто терял! Виктор, Вик, ты мне нужен. Я же тебе — тоже?..

Дописала. То есть — договорила. Листочек — в карман. Теперь всё. Я справилась с задачей Льва? Нет. Только с её частью. Задачей Льва, львиной задачей как задачей сложной, трудной, почти невыполнимой будет зачитать эти письма вслух.

— Господин Главный Почтамт, я закончила и получила все свои письма. Отпустите меня домой, прошу вас, — шепчу, но он меня слышит. Дым рассеялся. Музыка снова заиграла, я слышу о сердце, которое горит… Нет, это у меня горит сердце.

Иду — да нет, почти бегу! — по Крещатику. Намерения прочитать письма вслух то серьёзные, решительные, то словно бы угасают. Я не могу! Я не способна! Или нет? Наверное, я не справлюсь с задачей, если всё это не выскажу. Наверное, не смогу…

В метро вырываю из тетрадки двойной листок, достаю ручку, начинаю переписывать то, что записала для мамы. Я не смогу произнести это вслух. Просто не смогу. А вот оставить письмо на кухонном столе — без проблем. Затем поцеловать маму в щёчку, сказать, что оставила ей кое-что посмотреть, а сама — ко Льву Артёмовичу, надо занести ему кое-что по домашнему заданию, вернусь скоро-скоро! И вернуться — тогда, когда сама буду считать нужным. Не слишком поздно, конечно, зачем её нервировать.

Но мамы нет дома! Я слишком рано пришла. Планировала же где-то с полчаса у Главпочтамта провести, а в дыму пробыла, кажется, не больше пары минут… И мама, судя по всему, пошла в магазин. У нас как раз на первом этаже магазинчик есть, соседний подъезд… Сейчас вернётся! Надо спешить! Наскоро швыряю письмо на стол, сверху на чайник с чаем — он ещё горячий, она недавно ушла, так что точно в наш магазинчик. И — вниз! Только бы не столкнуться в лифте!

Не столкнулись. Выбегаю через второй выход, не с парадной стороны. И — ко Льву! Я первая, правда же?

Я первая. Лев Артёмович открывает, улыбается мне, велит раздеваться, а сам идёт на кухню, ставить чай. Я снимаю пальто, затем — сапоги, а потом смотрю перед собой и тихо произношу:

— Лев Артёмович, я не знаю, что вам рассказывать…

Слова появляются на листочке передо мной. Чёрт! Что это вообще такое? Когда листочки появлялись посреди дыма, когда они не исчезли потом — проверяю карман пальто, уже висящего на крючке, да, письмо Вику ещё там, — это казалось таким естественным! Но я что… вынесла способность писать невидимые письма голосом с собой? Наружу?

Сама не замечаю, как произношу это вслух, как всматриваюсь заворожённо в буквы, появившиеся на бумаге. А Лев Артёмович говорит, появившись рядом:

— Я рад, что ты нашла для себя собственную силу, Надюша.

Хватаюсь за него:

— Силу?! Вы что-то об этом знаете?! Вы не просто так поставили перед нам такую задачу? Я теперь всегда буду писать письма вслух, когда буду оставаться одна?!

— Одна? — он улыбается. — А мой дар, напротив, в одиночестве не работает…

Его дар?!

— Давай на кухню, у меня чай есть, а у тебя, наверное, есть пирожки, когда бы ты их съела?

И правда. Надо выпить чаю. И, наверное, не вдвоём со Львом. Вот снова звонок в дверь.

Интересно, кто же придёт следующим?..

 

  1. Галина

 

— Лысая Гора, — громко произносит Вовчик сразу же, как только Иванцова покидает столовую. — Кто жаждет посетить Лысую Гору?

— Наверно, кто-то лысый, — этот Тедди просто невыносим. Рассматриваю свой маникюр. С ним всё в порядке, ноготочки блестят, землянички на безыменных пальцах просто очаровательно ногти украшают. Если бы у меня так на душе блестело!.. Но для этого, наверное, нужно посетить врача. Но Мария Алексеевна всё ведь расскажет маме. Нужно найти другого. Где его найти? Кого попросить о помощи? Вовчик бы мне врача нашёл, он же у нас мастер гугл-поиска, но придётся говорить, какого именно врача надо, и вот тут уже начнутся расспросы… Нет, так нельзя, не позволю.

— Я думаю, на Лысую Гору подняться захочет тот или та, кого интересует ведьмы.

Это уже Дима. Поворачиваюсь к нему:

— А что там за ведьмы? Что они делают?

И чего он всегда так на меня пялится. Знаю, красивая, привлекательная. Но зачем прямо вот так?

— Там разные ведьмы, Галинка, — говорит он почему-то нежно-нежно. — И они, ходят слухи, помогут с любой задачей справиться. За плату, конечно же…

— А где эта Лысая Гора? — подрываюсь. — Далеко?

— На зелёной ветке метро, на Выдубичах. Почти в центре. Хочешь, я тебя туда прове… а, нет. Не проведу. Нам же всем самостоятельно нужно…

Влюблён он в меня, ну это точно. Каждый раз забываю. Каждый день удивляюсь, чего так пялится, потом доходит.

— Я найду, — говорю быстро. — Там же на неё забираться не надо в каких-нибудь альпинистских ботах, правда?

— Там есть асфальтовая дорога, — говорит Кравцова. — Мы туда на машине ездили.

Вечно они куда-то ездят. Там такая мама — Элина с братом постоянно где-то катаются. То по лысым горам, то по Индиям.

— А когда это вы туда ездили? — с подозрением спрашивает Вовчик. — Там же ведьмы.

— Именно там они только несколько лет назад появились. До того были только побасенки. Вот мы и успели — я классе в первом или втором была… Там такой лес! Такой заповедник! Так жаль, что теперь туда безопасно не пройдёшь-не проедешь, всегда есть риск встретить что-то сверхъестественное…

Ну, мне безопасность и не нужна. Мне сейчас нужны ведьмы. Поднимаюсь. Смотрю на Вовчика:

— Записывай меня. Я — на Лысую Гору.

И правда, чего это Иванцова первая пошла? Я должна была бы пойти, как раз управилась бы быстренько, и, может, таки попала бы к врачу? Высокомерная стерва эта Иванцова, всегда впереди планеты всей. Хотя куда она там пошла? На какую-то почту? Что мне делать на почте. Я лучше — к ведьмам.

В метро слушаю музыку, свой любимый плейлист.

«А ты такой,

красивый, с бородой,

мечтаю о дуэте!

А ты такой,

красивый, с бородой…

Будь осторожна, от этого бывают дети!».

Кто же это поёт? Не помню. Но песня мне нравится. И сейчас она так… в тему. Там, на вечеринке, он же правда был с бородой… И так меня обнимал, так прижимался, и одежду стягивал… От этого точно бывают дети. Я, когда была маленькой, считала, что нужно обязательно спать в одной кровати. Но теперь мне уже пятнадцать лет скоро. Мы на диване были, и слишком, чересчур близко друг к другу, и если бы я ещё была одета полностью, но ведь нет, что-то он снять таки успел ведь… Мне конец. Если, конечно, не помогут ведьмы.

Иванцова никогда не влипла бы в подобную ситуацию! Она на вечеринки вообще не ходит. И никому бы ничего не позволила! Да чего я всё об этой Надьке. Пошла первой, ну и пошла. Пускай. А я тем временем чуть не села в поезд в другую сторону, туда, где Сырец. Выбежала быстро, ещё двери не закрылись. Вспомнила, что следующей должна быть пересадочная станция, а на Лукьяновке пересадки нет, так что я не туда! Ну вот, я и в правильном поезде. Живот болит что-то… Нет, я точно беременна. Не может он иначе просто так болеть… Да и тошнит ещё к тому же.

На Выдубичах спрашиваю у какой-то бабушки, как до горы дойти. Показала. Я даже дошла без проблем, хорошо, что лезть там никуда не надо, я же на каблуках. Вот и асфальтовая дорога наверх! А вот и дерево, как раз очень нужное, меня как-то мутит, надо за что-то схватиться… Кажется, весь школьный обед остался на земле. Ну… земля не метро, здесь и людей нет. Я сама виновата, что забеременела на какой-то тупой вечеринке, и теперь не знаю, как мне быть и что делать!

Слышу мелодию своего телефона, принимаю звонок. Это Дима.

— Галочка, ты как? Нашла Лысую Гору?

— Я тебе сколько раз говорила, я Галина. Не нравится мне это дурацкое «Галочка», ненавижу, когда из имён делают такие галочки-ласкалочки! — взрываюсь.

— Ну прости, Орлинская, — глухо отвечает он и отключается. Может, я зря так с мальчиком? А, мне не до того… Сидит за третьей партой, я за второй, ну вот и смотрит, смотрит, пялится, прямо спиной чувствую! Пойду к ведьмам. Пускай спасают.

Иду наверх. А здесь красиво! Хорошо так… Лес. Птички уже начинают какие-то появляться — вороны же улетают на юг, уже прилетели? А, нет, я видела ворону и в мороз. Ну, значит, здесь вороны. Ходят. Чего они ходят, раз летать могут? А почему я не могу пролететь вверх, если я Орлинская, то есть хоть немножко, но орёл? Мне идти скучно! Я хочу увидеть ведьм! Ведьмы, вы где?

Вот муха!.. Надо было под ноги смотреть! Кто тут такой асфальт дебильный уложил, что я оступилась? Ничего, сейчас поднимусь… И тут — раз! — вокруг темнота. Я где-то… в пещере, или что? Я же не падала ни в какую пещеру! Что случилось? Может, меня ведьмы к себе перенесли?

— Где я? — спрашиваю вслух. Слышу доброжелательный смех, и не скажешь, что ведьминский.

— Лысогорский форт. Здесь в военное время боевые действия проходили. Ты что, ведьм искала? Я — тоже.

— А ты не ведьма? — удивляюсь. Наконец-то вспоминаю, что телефон с собой — нащупываю, свечу в сторону голоса. Нет, это не ведьма. Мужчина какой-то… с бородой. Ну не отпускает меня эту песня. Но уже не страшно, я уже точно беременна, раз меня так мутило, как может быть иначе? Да и мужчина этот для меня — не риск.

— Я — Михаил, — говорит он и улыбается. — Исследовал интересные явления… ну вот и оказался здесь, ведьмы как-то заманили…

— А почему на тебе военная форма? — рассматриваю его лучше.

— В камуфляже удобно.

Ну, наверное. Не пробовала носить. Мне и на каблуках удобно… было, пока не упала. Вроде как не растянула ничего, странно даже. А падала ли я вообще, или меня просто перенесли?

— И давно ты здесь сидишь? — решаю спросить.

— Да давненько уже. Искал, видишь ли, ведьм, чтобы помогли выжить — боялся, что такие обстоятельства у меня в жизни, точно умру. А они меня здесь оставили, здесь и сижу теперь. И не умираю, как видишь.

— В темноте?

— Да я в ней всё вижу. И ты со временем привыкнешь…

Со временем?! Сейчас ещё скажет, что тут мы и останемся жить, тут и родится мой малыш, а он его будет воспитывать! Дитя тьмы, ага! Папа, мама, я, счастливая семья! Меня таким не возьмёшь!

— Я должна выйти, — говорю категорически. Потом задумываюсь. — Нет. Не выйти. Отыскать ведьм. Они мне должны помочь.

— А в чём? — заботливый у него голос, но не такой, как у Димы. Ну хоть этот в меня пока не влюбился. Не так хорошо и видит в темноте, раз до сих пор не разглядел меня нормально.

— Я беременна, — решаю признаться честно. Раз мне с ним тут оставаться жить, пускай знает, на что подписывается! — А к врачу я с этим не пойду. Вдруг мама узнает? Тут надо более тонко действовать. Пускай за меня всё решают ведьмы.

— Ты, я вижу, привыкла, что всё решают за тебя? — серьёзно спрашивает Михаил.

— Ну, да! Я же девушка, почему решать я должна?

— Так и забеременела? Не смогла сказать «нет»? — что-то у него странное в голосе. Вроде как и заботливое, и строгое, даже суровое в то же время.

— Не смогла…

— А найти этого горе-папашу сейчас? Пускай он и решает?

— Да я даже не знаю, как его зовут!.. — вздыхаю. — Это на вечеринке было! Я только потом поняла, что беременна, когда тошнить начало!

— То есть не когда эти ваши… женские дни не пришли?

Женские дни?

Почему не пришли?

— Да они у меня как раз сейчас… — говорю смущённо.

— Так если они у тебя сейчас, чего ты решила, что беременна?! — Михаил глядит на меня в упор, широко раскрытыми глазами. Я уже телефон спрятала, но этот взгляд и правда в темноте вижу. — Когда всё это произошло вообще, вечеринка эта и всё такое?

— Вчера…

— И тебя сегодня начало тошнить?! И у тебя женские дни? Девочка, да ты что? Не начинает тошнить на второй день беременности, а от того, что с твоим организмом сейчас происходит, мутить ещё как может! И происходить такого у беременной женщины с организмом как раз не может! Чего ты такую чушь вообще подумала?!

— Ну, он же меня так крепко обнимал, — шепчу. И хочу ему поверить, и не могу. Издевается надо мной! Смеётся над юной беременной женщиной! Когда беременна — это же уже женщина, так ведь?

— А ещё что делал? — голос у Михаила уже точно строгий.

— А ещё целовал. И блузку с меня стянуть хотел. И рукой ещё трогал… Разве от этого забеременеть нельзя?! Одежда же не может защитить! Я об этом где-то слышала!

— И это всё?! — Как же гаденько он смеётся. Ну чего он так?! Я же точно не могла от такого не забеременеть, невозможно!..

— Деточка, — говорит, наконец, отсмеявшись, — ну ты и даёшь. От этого не беременеют. Никак. Я бы тебе рассказал, от чего можно забеременеть, но лучше будет, если ты спросишь у мамы.

— Я никогда такого не спрошу у мамы! — я до одури на него зла. Ну как так можно — такое у мамы спрашивать?! Что она подумает?!

— Ну тогда поищи где-нибудь информацию. Учебник по биологии почитай… в девятом классе должны всё объяснить…

— А я как раз в девятом.

— Ну так скоро всё расскажут. Хотя… что я такое говорю. Учебник… объяснить… рассказать… Понимаешь… не хочется этого делать, не хочется говорить такое, но выйти отсюда я смогу только благодаря крови юной девушки. И я не знаю, сколько крови будет нужно… может быть, хватит пары капель, а может, придётся тебе горло перерезать…

Ничего себе поворотик.

Начинаю лихорадочно быстро думать-думать-думать. Я просто боюсь крови. Если глотку, или как он там сказал, то я её не увижу, а вот если пару капель — то это же кошмар. Я в туалет боюсь заходить, когда… когда! Точно!

— Что надо сделать с кровью? — спрашиваю громко. — Крови как раз есть сколько захотите! Так что отпускайте меня!

И… оказываюсь именно там на асфальтовой дороге, где поднималась.

А Михаила рядом нет. Никого нет.

А я грязная, ужас! После этого Лысогорского форта… как я к метро спускаться буду? Вот оказаться бы сейчас сразу у дверей Льва!

И — оказываюсь. Вот он, звоночек. Как?! Нет, ну как, как такое может быть? Меня выпустили не только из форта, меня и с Лысой горы через полгорода, так сказать, выпустили?!

Нажимаю на кнопку звонка. Лев сразу же открывает — он, наверное, уже у дверей был. Да, Иванцова уже тоже здесь.

— Привет, Орлинская, — с пренебрежением бросает она. А потом рассматривает меня с явным ужасом: — Галина, что с тобой? Ты вся в грязи, и… это на тебе кровь?

Неужели протекает?! С ужасом смотрю вниз.

— Не там! Повсюду кровь! На рукавах, на застёжке куртки, на обуви даже! Галинка, что случилось?

Я теперь и для Иванцовой Галинка?

Сама не замечаю, как Лев поднимает меня на руки, заносит в ванную комнату, напускает воду, приносит мне полотенце, тапочки и халатик.

— Давай, приведи себе в порядок. А потом отстираем-отчистим тебе вещи, чтобы ты могла нормально домой пойти. У меня сушильный режим в стиральной машине есть, это будет быстро.

Ничегошеньки не понимаю. Но да, на мне кровь. А кровотечения больше нет. Ничего себе ведьмы, ничего себе Лысая Гора!

Возвращаюсь в халатике, вернее, хочу вернуться туда, откуда меня Лев Артёмович вынес, но мне кричат: сюда, Галина, сюда! Поворачиваю на голос. Ага! Кухня! И мне уже даже чаю налили.

— Рассказывай, — говорит классный руководитель, накладывая мне чего-то в тарелку — я даже уже и не замечаю, чего. — Что с тобой произошло?

Вначале стесняюсь как его, так и Нади, а потом собираюсь — нет, всё-таки расскажу. А то ещё попросят — при всём классе… Иванцова никому не скажет. Она такая… скучная тётенька в свои пятнадцать, четырнадцать, сколько ей там. Не сплетничает, всё в себе.

— Ну слушай, — говорит мне Лев Артёмович, —  тебе повезло! Встретила мертвеца времён Второй мировой…

— Кого?! — инстинктивно хватаюсь за руку Нади. Ну да, она мне не подруга, но о таком услышать — тут чья угодно поддержка нужна будет.

— Ну, солдата. Погиб он там. Только попросил перед этим у Лысой Горы его защитить — и получил защиту. Остался — думал, навеки, но ты пришла, его отпустила. Доброе дело сделала, молодец! Только теперь я должен понять, какая у тебя новая сила. Попробуй переместиться в другую комнату?

Вначале не понимаю, чего он хочет. Потом внезапно осознаю. Хочу в ванную, хотя бы приведу в порядок свои вещи! О, я уже там. Лев подходит, конечно же, пешком. Отбирает у меня всё, что-то закладывает в машинку, что-то — в тазик.

— Это же моя задача. Мне и последствия зачищать.

— А я думала, — доносится из кухни голос Иванцовой, — что Орлинская научится сначала искать информацию, а потом принимать решения…

— Нет, — смеется Лев, — это слишком уж сложная задача. А вот сбежать оттуда, где опасно, она теперь всегда сможет. И, надеюсь, это Галинку спасёт ещё не раз! Потому очень тебя прошу, Галочка…

Даже не обижаюсь за Галочку. Пускай называет как хочет.

— Пожалуйста, милая моя, когда понимаешь, что что-то может быть опасным — сразу оттуда исчезай. Ты теперь умеешь. Особенно — когда все вокруг нетрезвые. Они потом и не вспомнят, что ты у них прямо из-под носа исчезла. Ты у нас такая… красивая девушка. Привлекательная. Тебе нужна защита…

Надя хихикает себе под нос. Ну всегда так. Это она обо мне, я точно знаю. Вечно надо мной все смеются! Достали уже!

Не сразу понимаю, что звук, который доносится откуда-то — это звонок в дверь, а не продолжение того, как кто-то хихикает. Мир вокруг теперь такой, и хихикать может сам по себе! Если я уже в Лысогорский форт попала, а потом оттуда исчезла…

— О, — говорит Лев, — встречаем следующего!..

Ну так встречаем.

 

III. Артём

 

— Козье Болото. То есть «Труба», которая на Майдане. Ну, переход подземный. Оказывается, тоже заколдованное место! — говорит Вовчик с удивлением в голосе.

Было бы чего удивляться.

— Там постоянно играют рок, — говорю. — Это разве не показатель? Место не может не быть заколдованным. И я его беру.

Слышу свист — такой, типа «опять он за своё». Только Олег Евтушенко не свистит — мы немного разные жанры рок-музыки предпочитаем, но я, в отличии от многих, его понимаю во всём, даже в подведённых глазах — да даже Кинчев из группы «Алиса» в своё время подводил!

Женя не свистит, Максим, Рина — ну то есть все те, кто хоть что-то понимает в рок-музыке. Родители мои, наверное, тоже бы посвистели. И Машка — наша Маруся всё знает лучше. Братик бы не свистел, но он меня очень любит, и всё, что я люблю, тоже любит, соответственно. Но это возраст такой, кто знает, чем он станет с годами…

Мама с папой считают, что я должен поступать на экономический. Более того, вначале — в экономический колледж. Как-то он там называется, бизнес-школа, что ли. А я вообще не хочу уходить из средней школы. Ну, после одиннадцатого класса — конечно. Я даже согласен высшее образование получить. Музыкальное образование всегда классическое, а к классике меня как-то не тянет. Но есть уйма вариантов. Культуролог. Философ. Режиссёр массовых зрелищ…

А одноклассники считают, что я должен включить мозги и перестать косить под неформала. Не все, конечно же. Большинство.

— У тебя очки, — говорит кто-то, не то Бурнашов, не то как раз Вовчик, который только что зачитал про Козье Болото или же Трубу. — Какая рок-музыка к таким очкам? Ты сам себя видел? Ты же типичный ботаник!

Да какой я ботаник. Учусь… ну, не плохо, но и не на отлично. Что-то знаю, что-то понимаю, а в чём-то мне просто неинтересно. Как раз когда ботанику изучали в шестом классе, совсем неинтересно было. Что тут поделаешь. Родители только вздохнули — зачем тебе, мол, и правда та биология, ты экономистом будешь.

Не буду. И докажу это.

Вдруг слышу ехидный голосок Лады Руденко — она всегда поддерживает большинство, потому если все свистят, то и она свистит:

— А я думала, Николаев поедет не на Майдан, а в Николаев… Это же его место, разве не так?

— Я киевлянин, — отрезаю. Как же я устал постоянно на это указывать…

— Николаев, Николаев! — начинает Лада, а Тедди Тимош подхватывает. Если бы я и правда стал режиссёром массовых зрелищ, я бы его на главные роли брал. Конферансье, стендапер. Его всегда слышно, такой уж кадр.

За меня вступается Воробей:

— Народ, да отцепитесь вы уже от Артёма. То он город Николаев, то любимый папочка Льва…

Ох, и зачем она им напомнила. Меня правда так и дразнят. Был бы Лев как все учителя — Николаевич, или Михайлович, или Владимирович… А он  Артёмович! И я — Артём. И всё, вторая кликуха в классе.

Звали бы лучше Безумным Гитаристом. Я бы под таким псевдонимом и выступал, если бы было где выступать. Но скажешь им — засмеют.

Потому молча встаю — и на улицу. Надо ехать на Майдан, в Трубу. Не ждать, пока кто-нибудь вспомнит её другое название — Козье Болото, и не начнёт называть меня коротко и ясно — Козёл. Жаль, что Надя Иванцова уже ушла. Ей тоже на Крещатик ехать, мне только перейти потом на соседнюю, так сказать, станцию. Но не буду же я звонить ей типа «Иванцова! Стой! Выйди, где ты там едешь, а если ещё не едешь, то у метро подожди, я с тобой!». Лучше музыку послушаю.

Я люблю разный рок. И подборка у меня — точно так же разная в плейлисте. Там и старый русский рок, и чуть более поздний, и украинские, так сказать, классики, который в девяностые ещё начинали, и, конечно, запад. Сейчас группа KISS выпала. Тоже, между прочим, красили лица, как наш Олег, да и не просто глаза подводили, а вообще полный грим для сцены всегда был! Видел я фильм какой-то, там подростки хотели попасть на концерт «Кисс», а родители их не пускали… Ну, точно мои. Только я бы никак не выскользнул — у тех подростков не было старшей сестры, считающей себя самой крутой и умной. Машка никогда бы меня на рок-концерт не отпустила. Это же всё глупости!

KISS поют о том, что созданы, дабы любить Её, и что Её никогда не хватает — так ли у Неё? Наверное, Она — это Музыка. Рок-музыка. Почувствуй, поют, магию, это она меня сводит с ума, делает диким! Я бы и сам стал диким. Но я — девятиклассник в очках. Что с меня взять…

Я и сам не знаю, что с меня взять. Я — никто. Так, посредственность. В школе — город Николаев или любимый папочка нашего классного руководителя. Для сестры — этот придурок. Для родителей — Артём, ты же сам понимаешь. Нет, не так. «Артёмтыжесампонимаешь», в одно слово. Ничего я не понимаю. Ни того, что музыку не ту слушаю. Ни того, что должен поступать на экономиста. Разве что наступать. Ногой в гадах на его тело. Того экономиста, которого никогда из меня не выйдет.

А вот я сам — выйду. И не только из себя, если вдруг достанут — достанут же! Соберу вещи и уеду! Хотя бы в тот же Николаев, раз у меня уже такая фамилия! Буду там играть на улицах, на площадях… если хватит смелости. А пока что — выйду из метро. И перейду на Майдан. Мне нужно в Трубу. Там — заколдованное место. Интересно, что в нём заколдованного, и правда…

А на Майдане я просто околдовываюсь сам. Очаровываюсь… Там играет группа — вот они точно соответствуют старому названию места, Козье болото. У солиста ведь на майке, под расстёгнутой косухой, именно козёл, то есть Бафомет. И обувь у них шипастая, большая, чем-то на копыта похожая. И кожа, кожа, они все четверо одеты в кожу… Смотрю заворожённо, затем начинаю слушать. В тему песенка.

 

Выходи из метро,

дома или в вагоне оставь

всё-всё своё добро…

Ну же, выходи из метро…

Наружу, где все,

отыщи себе свои сны,

во всей их красе…

Ну же, выходи из метро…

На судьбу положи,

что захочешь, то туда и клади,

ты сам себе зверь.

Ты сам себе ты,

говорят, что хотят, пускай, а ты не дрожи,

не бойся, не верь.

Просто выходи из метро!

Выходи из метро!

Просто выходи из метро!..

 

Я сам не замечаю, как пою уже вместе с ними. С ними — потому что поют все четверо, просто там мужской вокал, женский, а ударник и клавишница — на подпевках. Вокалисты же играют на гитарах, оба. Им бы не в Трубе играть, а где-нибудь в серьёзном концертном зале…
Песня закончилась. А я всё ещё подпеваю что-то про метро, из которого надо выйти. Хорошую песенку выбрали для перехода, из которого есть спуск в метро. Хотя — как её будут слушать те, кому в метро, напротив, надо зайти?

— Ты нас уже слышал? — вдруг спрашивает девушка-гитаристка, которая пела вторым вокалом. Краснею — это она мне?

— Нет, подпеваю просто… А вы… вы как называетесь? Классно играете.

Они смеются, все втроём — гитаристы и клавишница — одновременно выкрикивают:

— Трупы Козьего Болота!

— Феерическое название, — говорю искренне. — Если бы вы ещё на трубах играли…

— В Козьем Болоте на трубах не играют, — внезапно поднимает глаза ударник. Пряди волос отлетают с его лица, и я вижу — бледное, серьёзное, с серыми, едва не мёртвыми глазами. Наверное, такой мейк и линзы… — Трубы — это ддя классицистов или для джаза. Мы играем тёмный рок. Для тех, кто только что вышел из метро.

— А не боитесь? — спрашиваю внезапно. — Ведь если вы знаете старое название этого места, то вы в курсе, что оно, ну…

— Тёмное и проклятое? — смеётся клавишница. — Да мы же сами такие, разве нет, народ?

Все утвердительно кивают.

Я внезапно понимаю: задача решается. Просто потому, что они настоящие. Это не четвёрка молодёжи, играющей для людей в переходе — вот люди не обращают на них внимания. Настолько не обращают, что вот, совсем рядом парень с гитарой встал, что-то бренчит из Цоя. Никогда бы ни один музыкант рядом с другими не вставал. И я не из-за него так думаю — я просто вижу. Знаю. Чувствую.

— Чего ты хочешь? — спрашивает солист. Тот, что в футболке с Бафометом. — Тебе понравилась наша песня. Ты можешь пожелать.

— А чем — платить? — эти сказочки я читал, такие фильмы — смотрел. Тут пока насчёт платы разузнаешь, зачем вообще что-то говорить.

— Посвяти жизнь музыке, — смеётся гитаристка. Она хорошенькая — рыжая, зеленоглазая, одновременно вроде как и хрупкая, и форма женские есть. Мне такие нравятся.

— Да я бы с радостью! — развожу руками. — Родители не позволят! Они, вместе с сестрой, хотят видеть меня, понимаете ли, экономистом!..

— Экономи-и-истом! — как-то горько передразнивает ударник с мёртвыми глазами. Никакие у него это не линзы… — Жаль тебя, парень. Но мы даём шансы. Ты можешь, можешь играть. И играть будешь так, что все кругом поймут: это его жизнь, это его смысл, мы не будем его ломать. И сможешь тем самым и заплатить — ты будешь играть за нас, мы дадим тебе возможность играть…

— Почему — за вас? — спрашиваю тихо. От этого уже начинает нести чем-то… не из этого мира. Не из мира живых. Если уже и глаза у ударника настоящие, неживые…

— Так мы давно умерли, — вздыхает клавишница. — Прости, что есть, то есть.

— И так и не реализовались как музыканты, — добавляет солист.

— Но теперь нас могут услышать — те, кто ради этого выходит из метро. Именно ради этого, только ради этого! И нам… надоело играть постоянно, в то время как слышат нас только иногда… — это уже гитаристка.

Ударник — очевидно, он у них тут главный, — объясняет:

— Ты будешь за нас играть. С каждой нотой, с каждой строчкой твоих песен мы будем выходить наружу. Нас увидят, услышат люди. Только не бросай никогда музыку. Играй всегда. Играй до конца своей жизни — таков договор…

— Да у меня даже гитары нет, — говорю пристыжённо. — Родители не покупают, а сам я ещё не работаю… Научился благодаря друзьям, но если дома узнают…

— То им понравится, — говорит внезапно рыженькая гитаристка. Снимает гитару с плеч. — Это был бас, но ради тебя — пускай будет нормальная акустическая. Она станет настоящей именно таким образом, как тебе нужно…

Принимаю чёрную гитару из её рук. Да, это только что был бас. Серебристого цвета. Во что я впутываюсь? А, это не я впутываюсь. Это впутались те, кто хотел диктовать мне правила моей — собственной! — жизни!

— Что я такого сделал? — спрашиваю на прощанье, понимая, что встреча практически окончена.

— Вышел из метро, — смеётся солист-«Бафомет». А ударник добавляет:

— Только никогда не играй в Трубе. Сейчас одну песенку — и хватит, договорились? Нельзя. А то ещё застрянешь тут, как мы когда-то застряли.

— Но теперь же вы свободны? — спрашиваю у своих новых друзей, которые уже начинают медленно растворяться в воздухе.

— Будешь играть до самой смерти — будем свободны и до той поры, и потом! — кричит из невидимого «где-то» рыженькая гитаристка. И всё. И я больше их не вижу.

Но в руках у меня — гитара.

Перехожу на другую сторону Трубы. Не буду мешать тому парню с песнями Цоя, пускай он и поёт их, честно говоря, так себе. Виктор Робертович — это всё-таки святое.

И начинаю играть KISS, с которых сегодня моё задание началось:

I was made for loving you, baby, you were made for me…

Я и правда создан для Неё. Для Музыки.

И люди вокруг видят это. Я не положил перед собой ничего, ни кофра от гитары — его и не было, — ни шапки. И деньги кладут прямо на землю передо мной. Монетки. Купюры. Снова монетки… Полные карманы набираю, когда заканчиваю петь.

Трубы Козьего Болота, так они себя назвали? Или… трупы? Может, они и правда просто мертвецы, а я попался на их крючок, и играть мне теперь до конца дней своих?

Ну так пускай так и будет! Пускай будут трупы. Мне всё равно! Резким движением подхватываю гитару, которую поставил у стены, пока собирал деньги. Двигаюсь назад, к метро.

А в метро решаю провести эксперимент. Брожу по вагонам — как раз, может, хватит вагонов до моей станции, от первого до последнего? И как раз хватает. Ровно. И в каждом вагоне, через который я прохожу, играя, мне дают денег. Столько денег, что кофр я, безусловно, куплю прямо сегодня. Только вот загляну ко Льву Артёмовичу. К своему сыночку, если верить моим одноклассникам.

— Класс, откуда гитара? — спрашивает Иванцова, которую я не догнал. Она уже тут, сидит на кухне, чай пьёт.

— Чёрная, — подмечает Орлинская. — Это скучно. Хотя даже стильно.

Лев же понимает меня без слов.

— Будешь теперь играть — вечно? Это — твоя плата?

— Только до конца человеческой жизни, — смеюсь. — Не такая уж и страшная плата, не такая уж и львиная эта ваша задача. А чем девчонки заплатили?

— А мы заплатили? — удивляется Галина. — А… кровью за выход же. Было.

— Не просто кровью, — Лев Артёмович смотрит на неё с сожалением. — Ты теперь, ну… не сразу сможешь стать матерью, если этого захочешь. Только когда будешь готова. Я вижу такие вещи…

— Ну так и прекрасно, — хмыкает Орлинская, — только незапланированной беременности мне не хватало!

— А я заплатила… страхом? — тихо спрашивает Надя.

— Ты ещё долго им платить будешь, — улыбается Лев. — Это не решается тем лишь, что ты справилась с одной задачей, заданной на дом…

— Вот интересно, чем заплатят остальные наши, — я усаживаюсь за стол, отпиваю немного чая. — А вы чем заплатили, Лев Артёмович?

— Какой умный, — Лев продолжает улыбаться, — догадался, что я тоже с такого начинал?

— А я не догадалась, — разочарованно говорит Надя, — хотя должна была бы.

Орлинская, кажется, просто не понимает, о чём мы говорим. Блондинка в анекдотическом смысле, что с неё возьмёшь.

— А я заплатил тем, что я теперь должен приводить подростков на мистические места, — вдруг отвечает Горишапка. А я уже было решил, что он ничего не скажет… — Не знаю, сколько нужно будет привести, но мне дали срок, до истечения которого нужно обеспечить двадцать человек… К счастью, мой любимый человек помог получить диплом магистра, у меня же его не было. И устроиться в обычную среднюю школу. Кажется, успел. Вас же как раз двадцать — и сегодня, на моё счастье, все были в школе.

— Так вы же нам услугу оказали, — бросается к нему Надя, — а затем, ну реально, вешается Льву на шею. — Мы теперь счастливыми становимся! Настоящими!

— Вот только я не знаю, что родители о музыке скажут, — вздыхаю.

— Ты им спой, — советует Лев, — и ничего они больше не скажут плохого.

А он в чём-то прав. Вернусь домой, спою. Жаль, что песенку «Выходи из метро» не запомнил. Ну и чёрт с ней, я сам новую напишу.

И не надо мне будет ехать ни в какой Николаев, деньги музыкой зарабатывать. Всё будет как следует и здесь. Я ещё буду собирать залы на большой сцене. Трубы они там или Трупы Козьего Болота, но гитару же мне подарили, и музыку свою тоже передали!..

— А вы что получили, Лев Артёмович? — спрашивает вдруг Орлинская. Надо же, до неё дошло!

— А об этом поговорим позднее, — уклончиво отвечает Лев. Вот же ж котяра! Кстати, котяра тут тоже есть, как раз подходит, трётся. Люблю котиков. Не так сильно, как музыку, но люблю. Надо будет принести какого-нибудь котёнка домой. И пускай родители говорят что хотят, пускай Машка злится, что он шерсть на её волосах оставляет… Зато братик будет счастлив, он давно о кошке мечтает. А с родителями я… как-нибудь договорюсь. Может, прямо сейчас позвонить маме, предложить радость для Валерика? Хотя нет. Лучше я для начала им всем сыграю. Тогда и у Маруси слов не найдётся…

Хочу уже всё-таки сыграть что-то Льву, Наде, Галине, кошке — как её там, Алиса, или какая-то буква другая, не помню точно… Но слышу громкий звонок в дверь.

Интересно, кто пришёл следующим?..

 

  1. Олег

 

— Зелёный Театр! — объявляет Вовчик, едва двери за Артёмом закрываются.

— Зелёнка? — переспрашивает Элина. — Там же скалолазы с альпинистами, и тому подобное…Там ещё осталась какая-то мистика? Ну, то есть я сама слышала легенды о духах Зелёного Театра, но ведь их должны были разогнать спортсмены.

— Значит, не разогнали, — улыбается наш организатор. — Пишут, что духов там — полно, и что они даже спектакли ставят, и концерты дают музыкальные. И могут в кого угодно перевоплощаться, чтобы его со сцены показать…

Класс! Это — точно для меня. На концерт Maneskin я не попаду никогда — видел цены на билеты, они же в Киев собрались… А Боуи вообще уже покинул этот мир. Потому двое Дэвидов, которыми я грежу, для меня недостижимы.

Я вообще всегда фанател от Дэвида Боуи. Наверное, с тех пор, как он умер… ну, то есть пошёл на эвтаназию. Тогда об этом постоянно все говорили, у меня родители смотрели посмертный клип, где живой ещё Боуи поёт, что теперь он на Небесах, и не надо его жалеть… Я был просто очарован. У меня тогда как раз недавно бабушка умерла, и я переживал, что теперь будет, что случается, когда человек умирает, продолжает ли он существование?.. Продолжает, уверял меня Боуи. И я — поверил.

А в прошлом году Манескин победили на Евровидении. И я понял — это всё, это ответ. Дамьяно Давид… он же Дэвид Боуи как есть! И коллектив его… я побродил по Интернету, поискал фото разных музыкантов. Понял, что если Боуи перешёл в Давида, наверное, полностью, то Вики, Томас, Итан — они приняли в себя какую-то частицу, словно бы душу музыканта, которая не очень-то уже и нужна музыкантам старым, давно вышедшим на пенсию. Что эта троица — это Кит Ричардс из Роллинг Стоунз, Джек Сонни из Дайр Стрейтс, и, конечно, Роджер Тейлор из Квин. Взгляды те же! Глаза так же смотрят! Потому Манескины — настолько круты. Звёздный состав! Причём — в лице вчерашних школьников, на несколько лет старше меня. Это же мечта!

Тогда я и начал подводить глаза, стиль одежды изменил как мог… Когда меня увидели с подводкой и в кружеве одноклассники, я сразу же перестал быть для них Олегом. Кто-то кричал, что я теперь Ольга, а кто-то сфокусировался на фамилии — и так я стал Евой для одноклассников, не зря же всё-таки фамилию Евтушенко ношу. И знаете, что? Мне всё равно. Пускай называют как хотят. Зато я остаюсь собой.

И вот сейчас добавляю:

— Я категорически, однозначно беру Зелёный Театр! Это Арсенальная, да? Я найду. Вовчик, пиши, Зелёнка — однозначно для Ев, встретимся там, где назначил встречу Лев!

И стремительно вылетаю из столовой, не слушая, как они смеются над моей случайной рифмой, а потом и из школы. Мне нужно догнать Артёма.

Он классный! Он носит очки, сидит за первой партой, ещё и возле учителя (у меня тоже первая парта, но я у дверей, и я не из-за зрения, а в силу невысокого роста за первой сижу), и при этом слушает рок, даже играет на гитаре. Жаль, что ни Боуи, ни Манескин ему не заходят. Но всё равно, у нас много общих любимых групп. Ну, то есть для него они любимые, а я их просто с радостью слушаю. А теперь Артёму ехать на Крещатик, мне — на Арсенальную. Прокатимся вместе!

Но по дороге к метро я его не встречаю, как ни бегу. Пытаюсь позвонить — вне зоны. Ну да, в метро ловит так себе… Вдруг вспоминаю: Лев Артёмович велел каждому решать задачу самостоятельно. Чёрт, а я и забыл. Ну ладно, тогда спокойно прокачусь до Арсенальной сам. Хоть отдышаться в метро возможность есть, слишком уж быстро пришлось бежать. Не люблю оставаться в одиночестве, но придётся. Даже музыку не включаю, наушники вообще не достаю — пока прихожу в себя, уже Театральная, а это две, даже полторы, по длине маршрута, станции до конца. Я доберусь до Зелёного Театра — и послушаю то, что и правда жажду услышать!

Нахожу нужное место легко, вообще люблю Печерск. Когда-то ходил тут во дворец детей и юношества, на разные кружки. Сейчас надоело — слишком мало времени на себя остаётся. Ещё и репетиторы появились, мне же поступать в колледж в следующем году, а маме сказали по секрету, что в желаемый колледж конкурс ещё больше, чем в университет, после колледжа ведь возьмут сразу на третий курс без экзаменов. Я принципиально хочу поступить на бесплатное: мне нужна стипендия. Буду откладывать на поездку куда-нибудь в Европу, на концерт Манескинов. Лучше — и правда сразу в Италию. К тому времени всякие карантинные ограничения, наверное, уже закончатся — меня же раньше восемнадцати никто не выпустит. А мне только шестнадцать скоро. Да, всё верно, я ростом меньше тех одноклассников, которым полных ещё только четырнадцать, хотя и старше! Это — дополнительный повод для наших называть меня Евой…

На Зелёнке пусто — ну да, для альпинистов со скалолазами ещё не сезон, весна едва началась. Брожу по довольно большому пространству, насвистываю свою любимую «евровиденскую» песню Манескин. Они говорят, как надо, а я делаю, как хочу — примерно такой месседж у песни, и это — правильный месседж! Я же именно так и живу.
Ну то есть я пытаюсь подстраивать свои желания под то, что говорят мне старшие. Хотят родители, чтобы я поступил на что-то, связанное с международными отношениями — почему бы и нет? Интересное занятие. Ещё не понятно, что именно я выберу или куда меня возьмут конкретно, главное — чтобы я попал в колледж, а потом — на третий курс. Репетиторы так репетиторы, серьёзная учёба так серьёзная учёба. Главное — чтобы не мешали слушать, что хочу, выглядеть, как хочу… Папа мне сказал просто: Олежка, вид у тебя, конечно, ужас, но если сейчас так модно — то пускай будет модно, ты пока что в школе, на дипломатической службе себе такого не позволишь. Делай, мол, что хочешь, только не забывай о том, что нужно! На том и порешили. Артём, кстати, мне завидует просто дико, ему же даже гитару купить не позволяют, денег не дают. Да и профессию для него выбрали скучную — экономист.

И Злата Воробей завидует. Ну или просто Воробей, её по имени называют нечасто. У неё слишком короткая причёска, слишком мужские жесты и черты, ещё и носит исключительно унисекс, то есть что-то такое, что и парню подойдёт, и девушке. Родители, говорит, достали, будь, мол, девочкой, а не этим пугалом огородным! В последний раз жаловалась мне на это, а я возьми да и скажи: ну и что, мне бы тоже юбку носить не позволили, что им до того, что Дэвид Боуи на сцене мужские платья носил, скажут, что я не на сцене! Так она… решила, что я что-то имею против того, чтобы девочки носили брюки. Назвала мизогинным шовинистом, обиделась и ушла. Не понимаю я этих феминисток! Как можно назвать тем, кто смотрит на женщин как на низший сорт, парня, которого все в школе дразнят Евой?!

Думаю о Злате, об Артёме, о родителях, и сам не замечаю, как песенку, которую я насвистываю, начинают петь. Правда, как-то… по-потустороннему петь. Словно бы воют, будто откуда-то из могил петь решили. Перевожу взгляд на то место, где в Зелёном Театре должна быть сцена. Ага! Стоят — Дамьяно Давид, Виктория Де Анджелес, Томас Раджи, Итан Торкио. Только все какие-то прозрачные, да и, как я уже говорит, поют по-потустороннему. Ну здравствуйте, духи Зелёнки!

— Приветики! — кричу. — Я к вам!

— Перке? — спрашивают, перестав играть. Ой, точно, они же сейчас итальянцы. Может, я бы с ними пообщался по-английски, с этим языком никаких проблем, постоянные репетиторы же. Но что-то мне не слишком уж по душе то, как они поют. Сья-а-а-а-амо фуо-о-ори да тэ-э-э-эста, ма-а-а-а дивэ-э-э-эрси да ло-о-о-оро… Скучно как-то получается, заунывно. Пускай лучше поют Дэвида Боуи. Или можно ту песню, которую мы с Артёмом слушать вместе любим, когда Боуи точно так же вместе с солистом группы Плацебо поёт, что без тебя я — ничто… Но о Плацебо я попросить не успеваю. Вызываю — Дэвид Боуи! И вот, стоит на сцене, один-одинёшенек. И поёт ту самую песню, с которой началась моя любовь к нему и его творчеству. Лазарус. Взгляни на меня, теперь я на Небесах…

Наконец-то она звучит как надо, когда поёт потусторонний Боуи, Боуи-призрак, Боуи-дух. Он на Небесах, он поёт с Небес! Потому и звучит так… растянуто. Пускай звучит уже как звучит, а я послушаю. Только, когда песня заканчивается, Боуи поворачивается ко мне и спрашивает на родном для себя английском языке, кто я такой!

— Евтушенко, — начинаю отвечать, ведь фамилия моя звучать будет одинаково на всех языках. Ничего себе! Что это за человек на сцене? Я такого не знаю! И инструментов у него в руках нет..

— Приветствую тебя, мальчик! — говорит человек. — Евгений Евтушенко, поэт, к твоим услугам.

— Олег Евтушенко, фанат Дэвида Боуи, которого за подведённые глаза неумолимо называют Евой, — говорю на автомате, сам не понимая, чего это я.

— Евой за глаза? Почему не поэтом за фамилию? — удивляется мой однофамилец. — Хочешь, стихи тебе почитаю? Мы в Киеве? А я же автор стихов о Бабьем Яре…

— Мы в другой части города, — улыбаюсь. — Это Зелёнка, Зелёный Театр. И я бы хотел узнать, а почему вы такие… разные? Постоянно меняете обличья… То я видел группу Манескин, то Дэвида Боуи, теперь вот поэт с моей фамилией появился… Можно мне поговорить с чем-то… настоящим? С тем обликом, который на самом деле свойственен вам?

Поэт исчезает. Исчезает, кажется, просто всё — тишина. Даже ветер не шумит. Только Зелёный Театр стоит, молчаливым каменным сооружением, и я внезапно понимаю, осознаю всё то, что он хочет мне сказать.

Да, его правда задолбали альпинисты и скалолазы. И тусовки молодёжные — точно так же. Он бы хотел, чтобы его достроили, привели в порядок, дали возможность быть тем, чем он должен быть — театром. Но, кажется, не светит. Когда президентом стал фактически его тёзка, промелькнула надежда… и ушла за горизонт. Он чувствует себя никому не нужным. Хочет, чтобы на его сцене выступали… Иногда везёт. Иногда и правда собираются люди, которые хотят что-то сыграть или поставить на сцене Зелёного Театра, пускай и недостроенного. Но это — летом. А он бы хотел, чтобы в любую погоду, ну хотя бы раз в неделю, кто-то приходил, приносил ему радость… Он способен делать так, чтобы было тепло — не как летом, но если одеться сообразно погоде, то хоть часами тут сидите, друзья, люди, нелюди, кто угодно. И не просто сидите, а выступайте! Хотя бы кто-то, хотя бы как-то…

А облик менять у него, в принципе, причины нет. Как и у меня.

Вот на этой мысли я начинаю теряться, не понимаю, о чём идёт речь. Ведь Театр — он на то и театр, чтобы мне показать всё как оно есть!

Вот я вижу на сцене хорошего мальчика, который смыл макияж и занимается с репетиторами. А вот — Еву из девятого-бэ класса, которую — или которого? — все дразнят, а то слишком много выпендривается. А вот я в тёплой пижаме с новогодними ёлочками, мама купила этой зимой, а по ночам всё ещё холодно. Лежу в кровати, слушаю в больших наушниках любимые песни. И мечтаю, мечтаю, мечтаю о том, как увижу Дэвида Боуи ещё раз, живым, и он скажет: да, я не умер. Никто не умирает…

— Никто не умирает, — серьёзно говорит мне Олег Евтушенко со сцены. Он в костюме, он с дипломатом, да он и сам — дипломат, очевидно же! И разговаривает он со мной, словно на деловой встрече. — Олежка, смерти нет. Никогда не было. Мы просто меняемся. Кто-то перерождается. Кто-то идёт дальше. Кто-то — вдохновляет своим присутствием живых, становясь духом, призраком, как ты это сам понимаешь? А иногда — решает переродиться или пойти дальше, перестать быть духом. Только нам, Театру, это не светит.

— Но почему? — тихо спрашиваю. Так и обнял бы этого, полупрозрачного, Олега, который стоит на сцене с дипломатом, но не смогу, разные материи. Потому просто нежно касаюсь стены Зелёного Театра. Может, почувствует…

Он, судя по всему, чувствует. Потому как Олег со сцены смотрит на меня более доброжелательно, даже с какой-то нежностью, и правда.

— Слишком мало выступлений на сцене. Было бы больше, театр бы удовлетворился, и мы перестали бы быть Театром, чем-то, что должно наслаждаться своей ролью как места, где, собственно, выступают на сцене… Но лето проходит, всё проходит. И за зиму мы забываем… Сила, которой мы набрались летом, просто рассеивается в воздухе… И мы постоянно меняемся, чтобы жить. Так же, как меняешься, чтобы жить, и ты. В твоей жизни нет ничего постоянного…

— Я всегда любил и буду любить песни Дэвида Боуи, — почти обижаюсь.

— Да! Вот только по ночам ты их любишь, а в школе ты от них фанатеешь, а на занятиях с репетиторами ты уже о них забыл… Не ври себе, Олежка. Если хочешь, чтобы у тебя было что-то постоянное — помоги нам.

— Как?.. — спрашиваю тихо-тихо.

— Выступай для нас на сцене каждую неделю. Зимой. Весной и осенью можно отдыхать, а летом мы вообще заняты.

— Но для кого? — не понимаю. — Людей же здесь нет.

— Да не нужны эти люди! Для нас выступай. Для деревьев. Для света. Для земли. Для камней… Ты знаешь, что когда-то, в древности, во время строительства камни окропляли кровью жертв — птиц, чтобы у города, для которого строят стену, появилась душа? Вот нам, каждому камушку, тоже нужны души, но птицы — ни единой! — не было. И теперь нам нужно, чтобы для этих птиц, только для живых, которые тут летают и гнездятся, выступали. И для нас — выступали. И мы получим собственную душу… Настоящую душу. В самом сердце города — бездушный, неживой Зелёный Театр! Чего же тогда люди вообще спрашивают, откуда в Киеве столько проблем?

— Проблемы есть повсюду, — возражаю.

— Проблемы есть повсюду, но в Киеве они… специфические.

Ну что мне, с самим собой спорить?

— Хорошо, — говорю, — а если меня не будет в городе? Если на сцену придёт кто-то другой?

— Да кто угодно, лишь бы ты его пригласил! — улыбается Олег-дипломат, и внезапно растворяется в пространстве, превращается в кучу птиц, таких же полупрозрачных, причём разных, от белых голубей до чёрных ворон. Они летят, летят прямо на меня, и я пугаюсь, но птицы пролетают просто сквозь моё тело, и исчезают в стенах Театра, а я ощущаю, понимаю — да, я теперь должен приводить сюда людей, которые будут выступать, потому как выступать сам вряд ли смогу, я не актёр и не музыкант, а просто парень, который любит слушать музыку… И я буду приходить — слушать и смотреть, вместе с театром. Это — моя обязанность теперь. Иначе Зелёный Театр заберёт мою собственную душу. Птицы появятся снова, и затянут меня в стену, и я стану жертвой, которая поможет ожить этому камню. И это — совсем не то, чего я хочу. И не то, что они говорят — как там было у группы Манескин? А находить баланс между тем, чего я хочу и что мне скажут, я всегда умел……

— Я клянусь — я сделаю всё, чтобы каждые выходные тут кто-то выступал зимой, — говорю искренне. Зелёный Театр, кажется, облегчённо смеётся. А на сцене снова появляются Maneskin, только на сей раз Дэвид Боуи — с ними. И они… поют “Space Oddity”. Мою любимую песню Боуи. Ту, которую как раз надо исполнять потусторонними голосами. Даже если поют и играют Дамьяно, Вики, Томас и Итан…

К сожалению, дослушать мне не дают. На том же самом месте, где майор Том, кажется, погиб, но Земля всё ещё пытается выйти с ним на связь, меня закручивает — и выносит куда-то наверх. Я на автомате иду к метро, раздумывая: но ведь и правда. Когда-то Дэвид Боуи спел вместе с Фредди Меркьюри, ведь именно Фредди казался ему молодой версией себя. Позже — с Брайаном Молко, по той же причине. Дожил бы до Дамьяна Давида, спел бы и с ним. Но дожил был он до Давида, не вышло бы из Давида Дэвида. Не стал бы он тем музыкантом, которым является сейчас. Я всё-таки верю в переселение душ. Я верю — эти двое с одной душой. Дамьяно Давид — это Дэвид Боуи, который решил продолжить свой земной путь…

Как-то автоматически доезжаю, затем дохожу до своего дома. Но мне туда не надо, меня ждёт Лев, я над его задачей работаю! Разворачиваюсь, меняю направление. Вот и дом Льва Артёмовича, вот и его подъезд. Поднимаюсь. Нажимаю на кнопку звонка.

Ну, конечно же, я не первый — но и далеко не последний. На кухне, куда меня приводит классный руководитель, сидят Надюша Иванцова, Галинка Орлинская, и мой лучший в классе дружище Артём. То есть те, кто ушёл раньше меня. Больше пока никого. А у Артёма — гитара. Чёрная.

— Супер! — кричу ему. — Это тебе купили? Или…

— Или, — смеётся Артём. — Это от Трупов Козьего Болота. Или от Труб… я и сам не разобрался. Короче, играть мне теперь на ней до конца дней своих!

— А в Зелёном Театре поиграешь? — спрашиваю. — Зимой только. Раз в неделю, может, и реже, если я найду ещё людей, которые согласятся… Тамошние духи очень-очень просят. И я теперь обязан следить за тем, чтобы каждую зиму, все три зимних месяца кряду, у них был концерт или спекталь каждую неделю…

— Слушай, — встревоженно говорит Лев, — а ведь это самая сложная задача из тех, которые здесь кому-либо ставили. Самая львиная. Самая высокая плата… Тебе же теперь до конца своих дней, как Артёму — на гитаре играть, устраивать концерты на сцене Зелёнки…

— Зато я теперь знаю точно, что смерти нет, — улыбаюсь. — Это — главное счастье, и грандиозное приобретение! Не обязательно постоянно менять облик, чтобы жить долго и счастливо — он и сам поменяется рано или поздно. И я собираюсь наслаждаться жизнью!

— Что, репетиторов бросишь? — так же улыбаются одноклассники.

— Да нет, я собираюсь стать дипломатом, и я им стану. Но глаза, наверное, подводить больше не буду. Пусть меня Олегом называют, а вовсе не Евой. Надоело, правда! Я всегда говорил, что мне всё равно, но… мне не всё равно.

— Ох, это мне не всё равно… — цитирует наш литератор классика, и мы все радостно смеёмся.

— Так что, если можно, я умоюсь, и будем ждать тех, кто ещё не пришёл? Шестнадцать человек, кошмар! Я ещё думал, что меня долго не было!

— Вы все вернётесь в том порядке, в котором ушли, — внезапно говорит Лев. Так он и вправду знал, какую задачу ставит! Наверное, сам через неё прошёл?

Но расспросить я не успеваю. Вначале мои мысли прерывает тот же Лев:

— Я поищу, кто будет выступать на Зелёнке. У меня точно есть несколько человек и несколько идей… Только графики ты распределять будешь, Олежка. Всегда. До конца своих дней.

А вслед за ним, вместо с моим облегчённым вздохом — да неужели всё настолько легче стало?! администрированием я готов заниматься, если такая помощь будет, — со стороны двери что-то звенит.

Жутко интересно, кто же следующий? И где он — или она — побывали?..

 

  1. Бронислава

 

— Бабий Яр! — слышу голос Вовчика. Поднимаюсь.

— Это ко мне.

— Место массовой гибели евреев? — ко мне поворачивается Ульяна, тихая, обычно нелюбопытная, но на сей раз вот чем-то я её удивила.

— Ну, так… там и мои родственники были…

— Ты же полька.

— Почему полька? — теперь уже я удивляюсь.

— Ну, у тебя имя польское…

— А фамилия — скорее еврейская, — поправляет её Воробей. Всегда всё знает эта Злата.

— Да что с неё взять, она же брониронная номинация, у неё всё не как у людей, — ржёт Тедди.

— Слушай, — поворачиваюсь к нему, — Тимош! Ты чего? Я понимаю, что ты над всеми постебаться хочешь, но что у меня не как у людей?

— Ты вроде как обычная Слава, но при этом — Бронислава, странное имечко, — он начинает загибать пальцы. — Раз. Ты отличница, но кто с нами на переменах курит за углом?! Два. У кого ноготочки наманикюрены, как у Орлинской, каблуки — как на подиум, а джинсы драные, прямо как у Рины? Кто вообще носит деловой пиджак с такими джинсами, ещё и на футболку с мотивирующей надписью? Это уже три. Тебя всем в пример приводят, всем говорят — будь как Слава, а ты при этом на вопрос, кем хочешь стать и куда поступать будешь, ответить не можешь! Четыре! Тебе недостаточно?

— Ты забыл, что у всех клички как клички, а она у нас — бронированная номинация, — вмешивается лично Вовчик. Сам мне погоняло придумал, теперь сам и защищает.

— Я до сих пор не поняла, между прочим, почему я не номинация на бронзовую медаль, — защищаюсь уже я.

— Потому что — бронированная, от всех закрытая, и от самой себя, наверное, тоже, — неуклюже взъерошивает мне волосы Женя. Она классная, едва ли не лучшая моя подруга в девятом нашем «Б», только пишет как курица лапой, и вообще руки у неё не очень здоровые — все над ней смеялись в младших классах, а потом мы узнали, что это какая-то неврология, или что-то подобное, и что именно из-за этого у нас Женя такая умная. Ну, все и забили на её неуклюжесть как таковую. Главное, что сама Женя и вправду классная. И смотрит всегда на то, что глубже всего. Знает, где что искать.

— Ну, тогда я подправлю броню и отправлюсь в Бабий Яр! — улыбаюсь, словно мне безразлично, что они дразнятся, беру сумку и ухожу. Все считают, что я сейчас спущусь в метро, потом поеду на Дорогожичи, там ещё пешком… Чёрта с два! Если кто-то и хотел меня догнать — ну, кто там следующий себе мистическое место выбрал, — то никаких шансов. Вон автобус проезжает — прыг в него, и на Нивки. Оттуда моя любимая четыреста десятая ходит, как раз мимо Бабьего Яра. Зачем мне в метро с пересадкой, потом ещё сколько плестись… Я — во всём не как все. И город знаю, наверное, лучше их всех — они разве изучают маршруты, которые от Нивок тянутся? Они ищут сразу что-нибудь от нас, от Святошино! А я вот понимаю, что Нивки — это ещё наш район, это совсем рядом. Потому — в маршрутку!

А вот что послушать по дороге, не знаю. Поэтому решаю ехать в тишине. Размышлять о том, как меня дразнят в школе. Ну, почему бронированная — это не вопрос, и правда же закрыта, ещё и зовут меня Бронислава. А с номинацией ситуация, на самом деле, такая же простая: у меня фамилия Номина. Хотя лично мне более правильным казалось бы называть девушку по фамилию Номина Именной, от nome. Но разве они в этом разбираются?.. Потому — номинация. Пускай будет номинация…

Всё-таки решаю наконец-то включить хотя бы радио. Какой оптимизм повсюду! Один кричит, что нашёл сто гривень в траве только шо, причём именно шо, не что, он категоричен. Другой — на своей волне — пытается быть пессимистом, типа страдает, что если он англичанин в Нью-Йорке, то он — легально оформленный пришелец, а сам при этом гуляет по Большому Яблоку, чего ему ещё надо?! Третья вернулась к оптимизму — лето без него у неё оказалось очень даже ничего! Выключаю. Достали. Не хочу никого слушать. Пусть лучше Артём Николаев мне как-нибудь сыграет, надо его в гости позвать, дать старенькую папину гитару в руки. Он это, по крайней мере, от души делает. Почему ему вообще родители стать музыкантом не хотят позволить… человек знает, чего хочет. Я бы тоже хотела знать. А знаю только, что на метро ездить без лишней потребности не стану. Под землю погружаться — это уже мои родственники в том самом Бабьем Яру успели.

А вот он и он, Бабий Яр. Мне в сам парк, как я понимаю, к монументу. И хорошо, как бы я на каблуках выбиралась на ту же заброшенную психушку, не знаю. А туда, наверное, уже кого-то отправили. Там же тоже мистическое место. Только этот кто-то, глупенький, ехал на метро. А я молодец.

Подхожу к монументу, смотрю, читаю ивритские символы. Жаль, что я никогда не изучала иврит. Мама у меня вообще не еврейка, а папа, так сказать, светский, иврит вовсе не изучал, Тору не читал… И что тут написано? А, по-украински тоже есть подписи. Ну вот.

Представляю себе свою двоюродную прабабушку, Фиру. Какая она была юная, красивая, как хотела жить! Наверное, у неё были планы — да что там наверное, прабабушку я ещё живой застала, она говорила, Фира мечтала быть врачом, спасать человеческие жизни… А я — а что я. Я ни к чему такому не стремлюсь. Все мечты, планы, надежды могут, рано или поздно, оборваться, закончиться, исчезнуть. Однажды за тобой придут, и ты послушаешься, и пойдёшь с ними, и окажешься не в волшебном, сказочном мире, а там, где просто погибнешь со всеми вместе, с толпой родных, близких и незнакомых… И Фира там погибла, и её родители. Прабабушка успела пойти на фронт — совсем юная была, но знала, чего хочет, защищать людей. И смогла, защитила, выжила. Некоторым везёт… но какое же тут везение, если она всех близких похоронила здесь, в Бабьем Яру?..

Не просто так он называется Бабьим Яром, тут же похоронены бабушки. Да, и дедушки тоже, но для меня это — место, где похоронена Фира. Дедушкина тётушка. Дедушкин папа не был киевлянином, а прабабушкины по этой линии родственники все успели уехать в эвакуацию. Почему не уехали родственники другой прабабушки, Фира и родители? Почему остались в Киеве?

Спрашиваю вслух, тихонечко-тихонечко. И понимаю внезапно, что парка вокруг уже не вижу. Вижу неясный какой-то свет, вижу людей, вижу что-то вроде тумана, который этих людей от меня скрывает, но всё-таки не полностью, не слишком-то и густой туман. А людей достаточно много, но если это те, кто погиб в Бабьем Яру, то там было явно куда более значительное количество, историю я изучала.

— Верно размышляешь, мы — не все, кто там погиб, — говорит мне женщина в старомодном платье, как раз по моде сороковых. — Мы — те, кто тем или иным образом приближён к твоему роду.

— Алё, — пугаюсь, — у меня не так много родственников здесь погибло!

— А наши друзья? А знакомые? А соседи? — женщину обнимает за плечи мужчина в шляпе. — Все, кто был в той или иной степени дорог нашей дочурке Белле, твоей прабабушке — все здесь. Ты же не думаешь, что Беся потеряла только нас?

Да, прабабушку звали Беллой, или Бесей. Меня папа хотел назвать в её честь, но мама вспомнила о своих далёких польских корнях, и, в конце концов, остановились на той же первой букве, но — на совсем другом имени. И если это всё — её друзья и знакомые, то какой кошмар, ну правда же. Какой ужас.

— Ты спрашивала, почему мы остались в Киеве, — говорит красивая девушка примерно моих лет. Я понимаю — да это же Фира! Именно так её и описывала прабабушка Беся, такие же две косички, такие же светлые глаза. — Лично я училась в школе, и осталась, таким образом, с родителями. Они за сестру очень боялись, говорили, погибнет она не войне. А погибла не она, погибли мы. Вместе. Прямо в родном городе.

— А мы с мамой Беси и Фиры остались из других соображений, — объясняет мой прапрадед, тот, который в шляпе. — Мы не хотели оставлять Родину.

— А что для вас было Родиной? — интересуюсь.

— Как что, глупышка? Киев! — И прапрабабушка меня обнимает. Странно, они же все призраками должны быть, а обнимает так тепло, так нежно, так хорошо ощущается — наверное, я и сама тут уже немного призрак. — Киев был нашей Родиной, мы не хотели его оставлять, мы решили, что, ежели что случится, то, по крайней мере, погибнем здесь. У папы была работа, которая его от фронта освобождала, я устроилась в мирном городе тоже — ну вот мы и думали, что будем приносить армии пользу, оставаясь на месте. А вышло… ну, как вышло. Все планы — Бабьему Яру под землю…

— А я именно поэтому никаких планов и не строю, — говорю внезапно. — Не хочу так же разочароваться. Что со мной может случиться — да что угодно же. Сегодня я живая, завтра — мертвая. Сегодня меня зовут Славой, завтра — Скорбью, Печалью, Горем…

— Слушай, — неожиданно строго говорит какой-то дед, который тоже чем-то со мной связан. Интересно — родственник? сосед? — тебя защищает весь твой род, тебя куча людей, погибших в Бабьем Яру, защищает, а ты считаешь, что можешь просто взять и умереть в свои сколько тебе там лет?!

— А вы меня правда защищаете? — я удивлена. — Никогда не думала, что мои еврейские корни — это не проклятие, что это ещё и защита, оказывается…

— Мы не просто тебя защищаем. Мы за всей твоей жизнью следим. Думаешь, когда ты болела воспалением лёгких, и родители за тебя переживали страшно, ты же совсем маленькой была, и неясно было, как твой организм справится с этой болезнью, кто тебя вылечил? Участковый врач? Нет, тебя спас доктор Франк!

Моя прапрабабушка указывает на этого самого старика.

— Меня тогда с мамой в больницу положили, — возражаю.

— Потому и положили, что наш семейный доктор настоял! — говорит прапрадедушка.

— Доктор Франк — замечательный, — восторженно говорит Фира. — Я из-за него и хотела стать врачом.

— А когда тебя едва не сбил автомобиль на улице во втором классе? — вмешивается ещё какой-то дяденька. — Я вмешался, и руль выкрутил! Я же шофёром был! Ну и жил на нашей улице, на улице твоих родственников…

— А я тебе помогла математику понять, — говорит ещё какая-то старенькая женщина.

— А я…

— А я…

А я, тем временем, понимаю, что они все меня — любят. Я не одна. Я не двигаюсь в неизвестность. У меня есть будущее, потому что все эти люди стоят за мной, за меня. Ради меня…

У меня есть жизнь, потому что они все мне её сделали. Они погибли — но я жива. Они погибли, но Беся Номина, тогда ещё Лейб, выжила. Вышла замуж, родила дедушку Мишу. А от него пошёл мой папа. А от папы пошла и я, Бронислава Номина! Чего мне, вообще, надо? Они все стоят за мной. А я… а я…

— А я что должна для вас делать? — спрашиваю.

— Нас надо помнить.

— Всех, поимённо? — готовлюсь доставать тетрадь и записывать имена, профессии, даже зарисовывать наскоро портреты.

— Да нет. Просто помнить. И — оставаться в Киеве.

На тебе.

— Я уехать хотела, — говорю тихо. — У меня потому и не было вроде как никаких планов на будущее, не знала, куда поступать буду, даже… А сама решила уже, что либо в Израиль, либо ещё куда-нибудь, но в Израиль — вероятнее всего, туда выехать легче. Отслужить в армии, как Беся. Поступить куда-нибудь, на что хватит выплаты за службу…

— Отслужить ты и здесь можешь. Только не надо, — сурово говорит доктор Франк. — Ведь тогда ты уедешь из Киева. Оставайся, Слава. Мейне мейделе, оставайся!

— А как же… Израиль?

— Ты погибнуть хочешь? — спрашивает прадедушка. — Там война, постоянная война. Не как в Украине почти восемь лет — настоящая, и гораздо дольше, и касается едва ли не каждого города. А нашей защиты у тебя не будет. И даже если бы и была — мы же не воевали. Мы все оставались в Киеве, здесь и погибли. Славке, мейне либе, оставайся дома.

Наверное, если меня и вправду защищают, настолько сильно и верно защищают — это будет правильным решением. И я утвердительно киваю.

Туман рассеивается, свет гаснет. Вот и всё, вот я и стала снова просто девушкой, стоящей у монумента. Выполняющей львиную задачу — не бросить всё. Не уехать в Израиль. Бросаюсь к метро, и неважно, что оно не совсем рядом — там должно быть где купить цветы. Нахожу. Покупаю — четыре красивые розы. По одной на каждого я всё равно не наберу, да и денег у меня столько нет, а вот розу за Фиру, розу за её маму, розу — за папу, и розу — за доктора Франка… И в то же время за каждого из остальных, тех, кто спасал меня всю мою жизнь. Это я могу себе позволить.

Возлагаю на монумент. А потом смотрю, сколько денег в кошельке — и вызываю такси. Самое дешёвое из всех киевских вариантов, но всё-таки такси — пускай и придётся потом просить у родителей ещё денег, объяснять, что оказались непредвиденные траты, неважно. Я сейчас просто не смогу ехать на общественном транспорте.

Раскидываюсь на заднем сиденье в салоне. У таксиста играет какой-то шансов, но мне всё равно. Я вспоминаю их лица. Лица простых жителей города Киева начала сороковых годов, которых решили жестоко убить. Просто убить — и никто не помешал. Никто ничего не сделал, все ведь сами боялись смерти…

Читала где-то, что когда болгарский король получил требование от фашистов отдать им всех евреев, то ответил: евреев у нас нет, у нас только болгары… Не мне судить киевлян того времени, которые не пытались защитить, спасти еврейское население. Но мне — быть киевлянкой времени нового. Когда евреям — да и вообще никому! — уже ничего не грозит. Когда можно просто жить, оставаясь хорошим человеком, даже если всё вокруг — те ещё твари.

Впрочем, мои одноклассники и Лев Артёмович — кажется, всё-таки не твари. Пускай я для них бронированная номинация, это всё ерунда. Я — Слава, и я буду нести славу своим предкам, своему роду. Своим истинным героям.

Рассчитываюсь с таксистом, поднимаюсь на этаж ко Льву. Открывает, проводит на кухню. А там уже сидят, вокруг стола почти полукруг образовали те, кто ушёл раньше меня — Надя Иванцова, Галя Орлинская, Артём и Ева. Ну, то есть Олег. Глаза у него сейчас совсем не подведены. Я усядусь пятой — и полукруг будет точно замкнут. А нас же двадцать человек… Как Лев собирается это решать?

— Очень просто, — отвечает он, словно прочитал мои мысли. Или вправду прочитал? — У меня классное пляжное покрывало есть. Его можно постелить на пол — и оставшиеся десять влезут, так как десять и за стол поместится. Тем более, что вряд ли мы будем долго сидеть, когда все вернутся.

— А я думала, Климов первым придёт, — подаёт голос Орлинская. — Он же спешит куда-то постоянно.

— Не настолько он, получается, и спешит, — улыбается Лев. — Что-то сдаётся мне, что следующим вернётся совсем не он… Кстати, Слава, где была, что видела?

— Родственников видела, — отвечаю честно. — Тех, кто погиб в Бабьем Яру.

Надя резко выдыхает — ей меня, очевидно, жаль.

— Защищают? — с пониманием смотрит классный руководитель.

— Защищают. Потому я остаюсь в Киеве навсегда. Буду о них помнить.

Одноклассники, кажется, не очень понимают. Лев же — понимает точно. Кладёт руку мне на плечо:

— Вот и молодец, Броня.

Броней меня называет только он, да ещё бабушка. Я как-то при нём обмолвилась, что меня бабушка так зовёт — ну вот, имеем теперь, что имеем…

— О, Артём! — я внезапно замечаю у парня, с которым делю парту, чёрную гитару. — Наконец-то! Купили?

— Подарили, — смеётся он. — У каждого — своя защита. У меня вот это были мертвецы из Трубы под Майданом.

Не успеваю расспросить. Звонок в дверь.

И это и правда не Климов!

 

  1. Злата

 

— Киевская телебашня! — торжественно объявляет Константин Вовчик, наш главный прокладыватель маршрутов. — Там, оказывается, не просто телевизионщики сидят, там и духи шастают!

— Если духи шастают, то и воробьи летать будут, — я поднимаю руку. — Люблю необычные места, о которых никто бы и подумать не мог. А Главпочтамт уже успели занять.

— Тормознутый ты какой-то воробей, — улыбается Тедди Тимош. — Но бери-бери, телебашня — это крутое место. Наверное, кино покажут!

На самом деле меня не особо интересует кино. Просто в программах моего детства порой писали или говорили в конце «обращаться по адресу: улица Мельникова, сорок два». Даже не моего детства как такового, а детства моих старших. Мама записывала близняшкам детские передачи на видеокассеты, а то они их постоянно пропускали из-за занятий танцами — в ансамбле обе с раннего детства были. Руководство ансамбля не могло просто не брать на первые роли двух абсолютно одинаковых девочек — ещё и таких милых! Короче, полная объективация, причём объективация детей. Боюсь себе представить, кто ходил на их концерты.

А сёстры Воробей уже обе не Воробей. Вышли замуж, бросили танцы. Дана теперь Васильева, Яна — Котовская. Воспитывают деток, живут рядом, помогают друг другу. Они такие же одинаковые, как и в детстве были, потому соседи часто их путают. Яна рассказывала со смехом, что её как-то спросили, разве у неё пятеро детей? А у неё трое, двое — Даниных, и была она на тот момент у Даны, гуляла на площадке с малышами. У них развлечения такие — играть с детьми, пока другая сестра где-то в салоне красоты, или шоппится. И это просто кошмар! У них нет других интересов. Красота, дети, домашнее хозяйство, стильные вещи. А развитие? А духовная жизнь?

Я пыталась разговаривать с их мужьями, с Васильевым и Котовским. А они смеются. Златушка, говорят оба, успокойся, они сами такое выбирают, мы были бы не против какого бы то ни было их стиля жизни, но такие уж они, Яна и Дана, живут так, как им нравится!

Не понимаю. Нравится! Да как может нравиться подобное унижение — роль стереотипной женщины?! Они просто дуры, раз считают, что им это правда — нравится. Надо быть личностью, а не тупой домохозяйкой, у которой даже интересов особых нет! В детстве хотя бы телепередачи смотрели. Где говорили об улице Мельникова, сорок два…

— Давайте мне телебашню, — говорю нетерпеливо. — Нет же больше желающих?

— Ну… — медленно говорит Сашка Орлов. — Я бы, может, и хотел, но ты первая…

Да-да-да! Я — первая!

— Надо же уступать место даме.

Даме!

Да сам он — дама! Ненавижу, когда мне что-то позволяют не просто потому, что я первая, а потому, что я, видите ли, — дама! Женщина! Куда ни посмотришь — всюду женщина, женщина, женщина. А я — человек! Ну или воробей…

Хмыкаю в его сторону, затем спокойно отправляюсь в дальний путь. Ну, мне нравится верить, что путь этот — дальний. На метро я не поеду, слишком много мороки. Можно четыреста семнадцатую поймать, можно такси взять… Решаю посмотреть — приедет ли за пять минут? А место в ней будет? Да! Бинго! Приехала, и как раз мужчина вышел с моего любимого переднего, на уровне водителя! Я была бы счастлива такому поступку этого человека, если бы он, увидев, что я заскакиваю в маршрутку, не попробовал помочь забраться. А я, пытаясь не принимать его помощь, конечно, оступилась. Ну, зато место никто не занял — девушке, которая упала на ступеньках, все помогают, усаживают поудобнее, спрашивают, как я себя чувствую… Ничего с собой не поделать, всё равно я для всех — девушка. Мужская причёска, джинсы, кроссовки — всё равно девушка. Ну что тут скажешь.

По дороге слушаю The Dresden Dolls – я, наверно, едиственная из всего класса таким увлекаюсь. Хотя есть у нас такие кадры… образованные. Тот же Тедди Тимош. Я никак нн ожидала, что он, увидев как-то у меня в телефоне, что Аманда Палмер играет, спросил: а, это та, которую затравили за откровенные вещи, и она голой выступила, всем назло? Не могу в такое поверить. Не могла. Потом загуглила. Ну… он не совсем точен был. Но да, разбирается в таких вещах, а ещё двоечник… Ну ладно, троечник. А я теперь пытаюсь не думать об Аманде Палмер, которой так важна её так называемая женственность. А то она становится похожей на моих сестричек-дурочек. Или на мою маму… Мама постоянно, просто непрерывно говорит: Злата, доченька, ну надела бы ты платье, ну накрасилась бы, ну посмотри на своих сестёр, какие были хорошенькие девочки, а теперь обе счастливо вышли замуж, и всё у них хорошо, и выглядят же как женщины… А я не хочу выглядеть как женщина. Я — как человек хочу!

Хорошо, что четыреста семнадцатая совсем недалеко от телебашни проезжает. Не выключая музыки, двигаюсь к ней. Но музыка выключается сама, я ещё не успела подойти… Музыка выключается — а телеэкран включается. Вместо башни. Или на башне? Как бы там ни было, я сижу на своём рюкзаке — хорошо, что не на голой земле, — сама не заметила, как на него села. А на башне — экран. Или вместо башни… И на нём показывают — кино? Или что это?

— Ты зонтик забыла? А там дождь, как же тебе не повезло, — говорит парень девушке. Оба — в офисе.

— Да ты скотина! — кричит девушка. Ну да, я с ней согласна. Не мог что-нибудь придумать, как помочь, а не позорить так. А девушка продолжает: — Это менсплейнинг!

О, а это уже что-то новенькое. Это — менсплейнинг? То же самое спрашивает, одновременно со мной, и какая-то коллега на экране. А у девушки уже готов ответ:

— Если он критикует мои способности брать с собой на работу важные вещи, то считает меня не равной себе! Он — маскулинный шовинист!

Именно так я назвала недавно Олега Евтушенко, когда он сказал, что платья не носит, а мне вот можно в штанах… Но я же была права, а эта что несёт?

Кадры меняются. Это — моя сестра, Яна, или Дана, разве так отличишь? Стоит в вестибюле у выхода из торгово-развлекательного центра. Звонит мужу — ага, это таки Яна, судя по личности мужа:

— Милый, я дура, я зонтик забыла… Не знаю, как домой добраться.

— Любимая, ну что же ты так, — говорит мужчина с точно такой же интонацией, как парень в предыдущем ролике. — Я сейчас подъеду, не волнуйся, на работе извинюсь. Ты где именно?

Ого, а он её и правда любит. И правда на помощь приходит. Может, если бы тот парень из офиса одолжил бы зонтик девушке, или домой её провёл, она бы не считала его маскулинным шовинистом?

Кадры меняются. Теперь другая девушка звонит подруге:

— Я жду тебя на своём дне рождения завтра в пять, в нашей обычной пиццерии.

— Да, — радуется подруга, — конечно, мы с Валентином придём!

— Слушай, — угрюмо как-то отвечает именинница, — не надо с Валентином. Мы с ним кое в чём не достигли общего понимания в последнем разговоре. Не хочу его видеть. Приходи одна.

— Солнышко, — расстраивается подруга, — я одна не доеду, ты ведь знаешь, у меня инвалидность.

— Но ты же с тростью, но ходишь ведь!

Тут уже я удивляюсь: конечно, если у неё инвалидность, то она не должна идти одна!

— Хожу, но мне сложновато… Давай я тебя отдельно поздравлю на днях? Не хочу Валентина одного дома оставлять к тому же, а сама тусить пойду, нет…

— Если бы Валентин ещё был твоим парнем, я бы поняла! — возражает именинница, — но вы же больше не пара!

— Мы — лучшие друзья, и он всегда мне помогает. Мы же и так живём в одной квартире. Пока никто из нас ни с кем не сошёлся-не съехался, нам так нормально… У нас духовная связь не подевалась никуда.

— Это — ненормально! — первая подруга уже кричит. — Это — созависимость! Ты привязалась к мужчине и приклеилась к нему! И оправдываешься такой чушью, как духовная связь! Мне с тобой разговаривать горько! Я тебя уже не спасу!

Отключается, и… начинает названивать друзьям, чтобы они с этой созависимой больше не общались.

Я ничего не понимаю. Что это за дуры? Что они несут? И тут экран исчезает. Передо мной снова телебашня. Я пытаюсь подойти к ней, и тут в наушниках появляется голос:

— Ты кажешься людям дурой точно такой же,

Злата, милая, ты же невыносима местами, хочешь-не хочешь!

Каждый живёт, как захочет, это его только дело,

не всех в этом мире надо спасать, едва захотела!

Вот Олег Евтушенко — ну глаза он подводит,

может, он хочет так выглядеть, по личной по моде!

Вот сестра твоя Яна, — или Дана-сестрёнка.

Разве дура? Но она ведь любима! Ну да, как девчонка.

То, за что ты стремишься бороться — смысл тогда лишь имеет,

когда кто-то кого-то бить решил, издеваться на деле,

ну а если люди живут, как им хочется, в счастье,

то не надо им, знаешь ли, мешать прям как здрасьте!

На этом «мешать прям как здрасьте» я начинаю откровенно ржать. А голос никак не угомонится:

— Я беру эти рифмы из твоей из головки,

между прочим, красивой! Смотрю, мне неловко,

но скажу тебе правду: ты красавица, Злата!

А ты лишь воробьём почирикать рада…

Дай им жить, я прошу! Хочешь кого-то спасать?

Ну так в реабилитации центр тебе надо бежать!

Только вырасти надо, стань же взрослой, родная.

Может, даже захочешь губы красить, не знаю?

Не захочешь — не будешь, но мешать-то не надо

тебе жить другим людям! Вот тебе твоя плата.

Ничего не понимаю, но голос в наушниках читать бездарные стишата прекращает. Аманда Палмер снова поёт, а я внезапно понимаю, что нужно немедленно ехать домой. В смысле — ко Льву. Разворачиваюсь назад. Смотрю на смарт-часы на руке, при помощи которых я переключала музыку — они считают, что Аманда пела всё это время? Ага. И ещё они говорят, что уже куча времени прошла. Больше, чем я рассчитывала.

Буквально бегу к остановке. Маршрутка как раз на ней стоит — что же мне так везёт сегодня, обычно четыреста семнадцатую и не поймаешь. Еду, а сама просто трясусь от ужаса: мои собственные наушники такого со мной ещё не творили. Парень рядом касается моей руки:

— Девушка, вам плохо? Хотите водички?

У него — полная, ещё не открытая бутылка… Ещё с утра я бы сказала, что он пытается меня жалеть, как более слабую. Сейчас — принимаю бутылку из его рук, выпиваю почти всю, виновато извиняюсь:

— Я не хотела…

— Всё хорошо, — отвечает парень. — Я выхожу сейчас, новую себе куплю.

И — исчезает на остановке. А был ли мальчик, или как там звучит цитата? Может, этого парня и не было, а меня духи телебашни напоили? Нет, ничего не понимаю. Но еду уже спокойно. Почти без страха. И спокойно добираюсь до дома Льва.

— Садись, — кричат все те, кто ушёл раньше меня, — шестой будешь!

Я наливаю себе чая в подставленную чашку, а потом внезапно начинаю:

— Надюша, прости меня, что я считала, будто ты живёшь в домашнем рабстве. Если ты не хочешь никуда ходить, то, наверное, сама и не хочешь. Галинка, прости, что я критиковала твой образ — если тебе нравится быть девочкой-девочкой, то будь ей на здоровье. Артём, прости за подколки, я знаю, я часто таким страдаю. Олежка, прости за мизогинного шовиниста, мне правда жаль, что в современном мире ты не можешь выглядеть так, как бы тебе хотелось. Слава, прости, я высмеивала каблуки, говорила, они как у Галинки, а значит, дурацкие. Галина, и ещё раз меня прости. Всё.

— Ничего себе тебя обработала телебашня, — говорит Лев Артёмович, а потом внезапно наклоняется и целует меня в щёчку.

И я даже не считаю в этот раз, что это — снисходительное отношение к девушке, или, не дай бог, харассмент.

Вместо этого спрашиваю:

— Лев Артёмович, а вы один живёте?

— С любимым человеком, — улыбается он.

— С женой?

— Как сказать… — он задумывается. — Технически — да. Но она, так сказать, небинарный человек. Ты таких осуждаешь?

Я никого больше не осуждаю. Может, сама из-за этого счастливее жить буду. Ощущается это как какая-то сверхъестественная способность — я могу понимать, что чувствуют люди. Я же не просто так перед ними извинялась. Я увидела и печаль Надюши, и гнев Галинки, и обиды Артёма, и унижение Олега, и раздражение Брониславы. А сейчас — тепло, которое словно льётся ото Льва.

— Лев Артёмович, — спрашивает Надя, — а что такое небинарный человек?

Ответить он не успевает. Звонок в дверь.

Наверное, лучше ей этого не знать. У нас и так за столом сидят двое небинарных — парень, которого все называют Евой, и я — девушка, которая не хочет выглядеть как девушка.

Не хочу — и не буду выглядеть. У каждого — своё собственное счастье.

 

VII. Максим

 

— В Протасовом Яру есть заброшенная лаборатория. Там когда-то делали лекарства, там до сих пор шприцы, а может, и трупы! — пугает нас Вовчик.

Ну, пытается напугать.

— Об этом можно будет классный рассказ написать! — я даю Вовчику пять. — Суперское место нашёл! А я поехал.

Никто даже не комментирует, как это было с последними шестью местами. Наверное, меня всё-таки уважают в этом классе.

И есть за что! Мои рассказы постоянно появляются на цифровых страницах школьной онлайн-газеты, выпуском которой занимается классная руководительница 11 «А» класса, Лариса Викторовна. Она преподаёт язык и литературу, и при этом у неё несколько собственных поэтических сборников. Лев Артёмович, правда, ей ассистирует, но мои произведения Лариса Викторовна выбрала сама! А ещё… а ещё недавно мой новый рассказ напечатали даже в районной газете. Это не говоря уже о популярности моей странички в Интернете. Да, там я в основном пишу фанфики — ну, истории о персонажах книг или фильмов других авторов. Но с чем ещё сейчас раскрутишься в сети?

Все, конечно же, считают, что я планирую стать писателем. Я сам почти в это поверил. Но мне кажется, что я хочу стать не писателем как таковым. Я хочу стать Львом. Да, Львом Артёмовичем Горишапкой, а не Максимом Александровичем Мирошниченко! Во Льве всё прекрасно. Волосы — от природы они светлые, или же он их красит, я без понятия, но мне всё равно такие не отрастить, слишком уж у меня волосики редкие, мама сколько ни пыталась мне всякие восстанавливающие шампуни подсовывать, или там, яйцом голову мыть советовала… всё равно волосы выше плеч. Жизнь… я был дома у Льва. У него кошка, он вообще котиков любит. А у меня, вместо котиков, аллергия на домашних животных. Потому я даже не знаю, как сегодня снова ко Льву пойду… И я в курсе, что у него любимый человек есть. Я расспрашивал — а он не говорит, это жена, или девушка, или у него вообще что-то не то с ориентацией… Да, говорит, девушка, да, жена, и нет, не девушка, нет, не жена, бывают люди, у которых с личностью всё сложно, это высоким интеллектом компенсируется. Мы ни разу не пересекались, но я уверен — там и вправду очень умный человек, достойный Льва Артёмовича. Я такого никогда не встречу. К тому же, если это окажется кто-то с гендерными сложностями, то есть о ком невозможно точно сказать, это девушка, жена или кто ещё, моя мама никогда меня не простит.

Короче говоря, Львом мне не стать. А кем становиться? Писателем? Наверное, это единственный путь, размышляю я по дороге к метро. А снизу, в вагоне, изучаю карту. До Протасового Яра я знаю, как добраться — мы там катались на сноубордах с маминым другом, дядей Васей. Хороший кадр, только женат — и маму это совсем не радует, но тут уже ничего не поделаешь, дядя Вася хочет сохранить и маму, и свою жену, и денег у него достаточно для того, чтобы не было повода жаловаться… Ну, значит, до Яра я дойду. А там — где там заброшенная лаборатория? По счастью, карта мне обо всём этом рассказывает достаточно подробно, чтобы даже я не заблудился. И легко отыскал здание. Только какое-то оно не очень заброшенная оказалось!.. В заброшенных зданиях по обыкновению свет не включен. Там вообще никакого света быть не должно!

А ещё из заброшенных зданий голоса не слышатся… Причём взволнованные такие. Тихонечко подбираюсь, слушаю.

— Без шансов! — мужской голос. — Он просто рассеется, исчезнет. Ему не хватает человеческой силы, человеческой энергии.

— Так разве же мы не люди?! — теперь уже женский.

— Люди, но давно не живые! А ему энергия жизни нужна. Ты чего так переживаешь? Мы здесь застряли, и да, мы выстроили неплохую такую себе после-жизнь, но если он исчезнет, то это для нас — исчезнет, а сам пойдёт дальше. Для души это — развитие, даже освобождение!

— Пётр Олегович, но мы с вами решили ведь остаться! Вы не уходите, вы же не планируете исчезать, развиваться!

Тишина. Какая-то даже гнетущая тишина. Не выдерживаю — захожу вовнутрь. А они правду говорили — они таки мертвецы, причём не типичные зомби или призраки, на которых я рассчитывал. Просто они… полупрозрачные. Словно бы и телесностью обладают, и не особо… Мужчина постарше, женщина помоложе, и ещё один мужчина, её возраста примерно, лежит на медицинском столе.

— Добрый день, — говорю вежливо. — Могу ли я чем-то вам помочь? Я так понял, вам живой энергии не хватает? Отдавать свою жизнь вам полностью я не стану, но, может быть, вам так много и не надо?

Понимаю, что я рискую. Понимаю, что эти полутелесные призраки могут сделать со мной прямо-таки всё, что угодно, а то моей фантазии не хватает на то, чтобы даже представить, на что они способны… Но почему-то мне кажется, что опыт, который я сейчас получу, важнее страха, важнее риска. Раз меня сюда направил Лев — я должен справиться с его задачей. Это же Лев. Я должен быть как он — хотя бы слушаться его указаний. А он велел исследовать, а не просто подсматривать издалека.

— Да нам вообще не нужно забирать у тебя жизнь, мальчик, — бросается ко мне женщина. — Нам просто критически необходим живой человек, чтобы он приготовил лекарство для моего мужа! Иначе мы его потеряем! Ты взгляни, как ему плохо!

По неизвестной мне самому причине я прямо даже категорически не хочу смотреть на этого «больного». Боюсь, это «плохо» — не для моих живых глаз, если я хочу дальше жить.

— Что я должен делать? — спрашиваю деловым тоном. Пётр Олегович начинает показывать, давать инструкции… Оказывается, тут уйма всего сохранилась. Никогда не думал, что замешивать лекарства — так интересно! А интереснее всего, конечно, то, что полупрозрачную жидкость, сделанную мной, женщина отдаёт своему мужу… и он поднимается со стола. И это совсем не страшно, нисколько не пугает. Нормальный полупрозрачный кадр в белом халате. Между прочим, остальные двое тоже в халатах. Я вдруг понимаю, что это — сотрудники лаборатории!

— Благодарим тебя, мальчик, — мой пациент говорит за всех, наверное. — Ты и вправду помог. И препарата осталось достаточно, чтобы, если что-то такое случится с кем-то из нас ещё, мы могли бы спастись. Только я не понимаю, как так вышло, что ты нас не испугался?

— Тут же вам было плохо, и я должен был помочь, — доброжелательно улыбаюсь. — Я же не мог оставить добропорядочных мертвецов без лечения. Вам же принципиально здесь оставаться?

— Да, — благодарно говорит женщина, — мы хотим как можно дольше продолжать своё существование в таком виде.

Пётр Олегович ловит мой вопросительный взгляд, и решает ответить:

— Понимаешь, мальчик, мы слишком много экспериментировали на животных… Нечестно было забирать столько жизней. Потому в один прекрасный день мы просто поняли, что остались здесь, в этой лаборатории. Не можем никуда отсюда уйти. А со временем дошло, что и не хотим…

— А вы пробовали просто выйти из лаборатории? Не выпускает?

Вместо ответа мой пациент делает несколько шагов — и выходит за дверь! Его жена ахает, бросается за ним, но выйти не может. Что-то её не пускает… А муж возвращается:

— Боитесь? Зря. Нам с вами теперь бояться нечего не стоит! Мы засиделись на месте, в нас ничего уже нет, кроме энергии смерти. Но теперь у нас есть лекарство с живительной силой. Давайте же, примите — и полетим куда захотим! Может, однажды даже куда-то дальше…

— Я не уверен, что я готов, — шепчет старший мужчина.

— За своим любимым я — куда угодно! — кричит женщина, достаёт препарат — и вот, они уже оба исчезли. А мы с Петром Олеговичем остались в заброшенной лаборатории вдвоём…

— Я не готов уходить, — наконец-то категорически сообщает он.

— И так и останетесь мертвецом? Послушайте, — я уверен в своих словах на все сто, ведь не должно так быть, не должны люди, даже те, кто сделал в жизни много плохого, оставаться в состоянии между жизнью и смертью навечно, — я очень вас прошу, попробуйте принять лекарство и пойти дальше. Как минимум, оно помешает тому, чтобы вы рассеялись независимо от собственного желания — теперь сами решите, куда вам лететь…

— А если я решу снова стать живым?

Он подходит ко мне слишком близко. Вот теперь становится стрёмно.

— На самом деле твоя жизнь может мне помочь, мальчик. Помочь снова стать живым человеком… Можешь отдать её, и твоё тело останется здесь. Не очень удобно будет, я же его вынести никуда не смогу… Потому я предложил бы нечто более гуманное, раз уже при жизни я гуманистом не был.

О, это уже конкретный разговор. Может быть, мы договоримся, и никто никого убивать не будет. На самом деле я даже испугаться не успел. Ну не вызывают у меня настоящего страха эти бывшие сотрудники лаборатории. Не должны вызывать. Если уж я ведк себя, как Лев, то должен быть, словно лев, храбрым!

Готовь лекарства и дальше. Впрочем, нет… лучше выписывай лекарства людям. Собственным пациентам. Они всё равно будут зачарованными, будут такими же эффективными, как и тот препарат, который ты только что сделал. До конца человеческой жизни, ну или хотя бы до старости, выписывай лекарства. Ты посвятишь жизнь тому, с чего началась вся эта история — помощи, стремление к которой заставило тебя нас не испугаться. И я смогу жить. Например, переродиться. Прожить ещё одну человеческую жизнь. Может быть, перестать бояться, за столько лет…

— Вы просите, чтобы я стал врачом? — необычное предложение, но мне всё равно не страшно, только грустно как-то: опять я не сам что-то решил, решили за меня. — Но я планировал писать художественные тексты…

— Юноша, а тебе знакомо такое имя — Уильям Сомерсет Моэм? Он много лет работал врачом. А потом начал писать, ведь на базе его работы у него столько сюжетов было, о такой уйме разнообразных интересностей мог рассказать!.. И стал, между прочим, классиком английской литературы.

Аргумент. Решаю всё-таки высказать вслух то, что меня тревожит:

— Просто это — не моё собственное решение будет. Мне это кажется неправильным…

— Твоим собственным решением было войти и помочь. С малого начинаются великие дела.

А он прав, кажется.

Утвердительно киваю — и понимаю, что стою уже не в заброшенной лаборатории, а в вестибюле какого-то учреждения. Кажется, медицинского.

— Мальчик, ты что стоишь? — кричит девушка за стойкой регистратуры. — Ты по какому поводу?

— Я? А… скажите, вы не подскажете, где я?

Девушка встаёт. Подходит ко мне, смотрит прямо в глаза. Наконец произносит:

— Нет, не под наркотой… наверное, это прикол такой?..

Решаю не шутить с судьбой, выбегаю из здания. Ага. И правда, какое-то медицинское учреждение, нормальное, настоящее…

Бегу к метро, бегу всю дорогу. Мертвецы меня не испугали, перспектива отдать им свою жизнь — тоже. А вот тот факт, что я оказался в современном здании вместо того, в котором был… вот это почему-то меня и вправду напугало. Это я могу даже назвать простым словом — ужаснуло.

Наконец-то спускаюсь к метро. И снова до самой пересадочной станции просто стою, прижался к холодному стеклу, и пытаюсь выдохнуть… А на своей ветке нахожу место. Сажусь. Достаю смартфон. Интернет пока есть, надо этим пользоваться! Ну, что пишут? Что там — о заброшенной лаборатории в Протасовом Яру?

Да ничего. Нет никакой лаборатории. Отреставрировали несколько лет назад, сделали нормальное здание, теперь там и правда медицинское учреждение функционирует. Это что, я сделал? Я выпустил оттуда призраков, ну, то есть мертвецов — и дом стал живым?..

Ничего себе я выбор сделал, получается. Настоящее решение принял. А чем я хуже Льва? Я могу решать вопросы сам! Мне для этого не обязательно даже писать тексты, выдумывать истории, в которых всё каким-то волшебным образом решается. Я сам этим самым волшебным образом… да нет. Конечно, мистика, магия в моей истории на месте. Но главным образом всё получилось потому, что я это начал. Я сделал выбор. Я сделал так, чтобы всё стало правильно.

Захожу наконец-то ко Льву. Усаживаюсь на кухне — там все, кто ушёл раньше меня. Кошка тоже там, но теперь я не переживаю из-за аллергии — наверное, самые обычные таблетки могут вообще от неё избавиться, если я сам себе их, так сказать, выпишу. И они при мне — беру одну, запиваю тёплым чаем, прекрасно, словно чувствую себя именно вот просто прекрасно! Спрашиваю:

— Что вы добыли?

— А ты понял, что каждый добыл какую-нибудь сверхъестественную силу? — улыбается Лев.

— Так это же просто, — отвечаю. — Если я её получил, то и они — тоже.

— Я теперь могу писать голосом! Причём записи вижу только я. И это классно помогает не бояться говорить, у меня ведь есть теперь шпаргалки для любой речи, — говорит Надюша Иванцова.

— Мою музыку слушают! — Артём показывает новую гитару. Ну точно из потустороннего мира добыча!

— Понял то, что мне надо было понять, о жизни и смерти, — просто говорит Ева, и я внезапно понимаю, что для него это и вправду — самое важное.

— У меня есть защита, и теперь со мной беда не приключится, — с гордостью включается Слава Номина.

— А я вот так могу, — и Галина Орлинская исчезает, а потом кричит с другого конца квартиры: — это как назаывается, телепаттация?

— Телепортация, — смеюсь, когда она поворачивается ко мне. — Кстати, насчёт теле-. Воробей, ты же была на телебашне. Телепатию получила?

— Почти, — отвечает за неё Лев. — Телепатию в своё время получил я, причём избирательную. Слышу только те мысли, которые направлены на меня, то есть когда люди обо мне что-то думают. А Злата у нас теперь эмпатическая девушка.
Мысли, направленные на него?! Так он слышит всё то… то, что я о нём думал?! Как я хотел стать им?!

— И я горд, что теперь у тебя есть твой собственный путь, Максим, — спокойно говорит мой учитель. И мне внезапно перестаёт быть неловко из-за того, что он всё время знал, что именно я о нём думаю… — А ты теперь что можешь?

— А я теперь могу лечить. И очень интересно, всех ли, или просто моя помощь может облегчить жизнь… Своей маме — точно облегчу. Может, она перестанет нуждаться в помощи лечением от своего богатого друга, и он сможет спокойно вернуться к своей жене, а она, мама, будет требовать от меня немножечко меньше, — я сказал это вслух? Ничего себе. Все смотрят с сочувствием. А Артём Николаев спрашивает:

— А Жене? Жене Власенко поможешь?

— Она придёт — увидим, — пожимаю плечами. А в дверь тем временем уже кто-то звонит. Не Женя ли?

 

VIII. Женя

 

— Заброшенный корпус психиатрической больницы! — говорит Вовчик. Я улыбаюсь.

— Это для меня. Я самая психически нестабильная во всём классе!

— Женя, — говорит Ульяна, — да зачем ты так о себе? Мы же тебя все любим…

— Поддерживаю, — подхватывает Полина. — Ты — нормальная!

Ну что я им скажу? Технически расстройства аутического спектра не считаются психиатрическими заболеваниями. Но никак иначе я себя воспринимать, к сожалению, не могу.

В детстве меня постоянно водили к разным врачам — что с ручками, почему наша маленькая Евгения не пишет так, как должны писать гении, то есть ровненько? Один профессор вздохнул и сказал, что гении как раз обычно пишут, как курица лапой, посколько несколько не в своём уме — они в основном в уме творчества, искусства, вот и равновесия психического не хватает. Это я запомнила навсегда… А гением меня родители постоянно называли, частично в качестве шутки, а частично — поскольку я с детства писала стихи. И пела их. И играла бы… если бы руки не дрожали.

Уже в начальной школе отыскали мы внезапно психолога — не врача, а именно психотерапевта, маме её посоветовали, сказали, она ищет и находит причины отклонений у деток на психологическом уровне, — и психолог сказала, что это — расстройство аутического спектра. В женской форме, потому я не сижу, как мальчики-аутисты, глядя, как говорится, в одну точку… Но не волнуйтесь, мол, зато девочка умница, у неё фокус на интеллекте, а не на работе рук!

Родители вздыхали-вздыхали, а потом объяснили ситуацию в школе. И мне даже купили простенький ноутбук и позволили текст не писать, а набирать, на уроках. С этим у меня как-то лучше было, там же ещё и автоматическое исправление ошибок включить можно. А одноклассники внезапно перестали дразниться, начали сочувствовать, что у меня проблемы. А я, в свою очередь, была счастлива, что больше не надо просить маму по вечерам делать мне ванночки для уставших за день от письма рук…

А вот музыка для меня стала закрыта. На всю жизнь. Руки бы слишком сильно болели, а я ещё и попадала бы мимо клавиш, если о клавишных говорить, а если о струнных, то вообще не могла бы их нормально зажать. Ударные — вообще не разговор, у меня бы ритм выходил какой-то… мягко говоря, рваный, неровный. А на духовых точно так же надо нажимать куда следует…

Потому я исключительно слушаю. И пишу стихи. И пою их — сама себе, тихонечко. Что если засмеют? В психбольнице мне и место, даже если и недостроенной. Все врачи говорили, аутизм не лечится, потому что это — не болезнь. А что же это ещё, если я даже играть не могу?.. Ничего, кроме Интернета, мне не дано. Зато в Интернете нахожу, как добраться до этой заброшенной больницы. Пишут, лучше всего — на маршрутке от Нивок. Прокладывает варианты, как до Нивок доехать… но я решаю пойти пешком. Так проще. Потому — иду, гуляю по родному Святошино. Слушаю музыку — сейчас Ник Кейв поёт. Люблю его, такие тёмные, «дарковые» песенки… Как раз вместе с Кайли Миноуг напевает, хоть шиповником люди прозвали, меня звали Элизою Дей… А меня вот гением, думаю, прозвали, но ведь звали меня просто псих. Наверное, я буду чувствовать себя психом, пока не решится вопрос с моей музыкой. А решиться он ну никак не может.

А Кейв поёт уже вместе с ПиДжей Харви, а потом сам, а потом и вовсе сменяется на Тома Йорка… Такую депрессивную музыку может слушать только психически нездоровый человек, я в этом уверена. Наконец-то поеду на лечение, пускай и в заброшенное учреждение, ещё и недостроенное, а куда мне ещё, если я сама какая-то недостроенная, — думаю и тихонько смеюсь. Прохожие оглядываются. Может быть, благодаря наушникам мне это только кажется, что якобы смеюсь я тихонько?

Но вот я уже и в маршрутке. Выключаю музыку, пытаюсь почитать книжку. Но как-то не заходит, ничего не заходит. Решаю порыться в нете, поискать, что пишут об этом заброшенном корпусе психбольницы. Ага, в выходные туда лучше не ходить, даже не приближаться — там в страйкбол играют, могут подстрелить, пускай и игрушечными пулями… Ну, сегодня день рабочий. Так что нормально.

А ещё это заброшенное здание считается приютом для творческих личностей, в основном — подростков. Как я. Они рисуют на стенах — ох, какие ужасные оценки у меня были по рисованию, пока мне не начали давать индивидуальные задания, как бедняжечке, больной девочке! Пишут на этих самых стенах стихи — я себя представляю результат, если я писать начну… Так что приходится только вздыхать по этому поводу — и следить за остановками, чтобы выйти на своей. Интернет пишет, маршрутка там совсем близко к заброшенному корпусу проезжает.

И правда недалеко. Иду, наслаждаюсь ароматом весны, которая только-только начинается, но волшебные ароматы уже принесла… Какую бы я песню об этом написала и сыграла! Если бы у меня были здоровые руки… Захожу в здание. Решаю сразу же подняться на крышу, лестница на месте, функционирует. И начинаю петь, раз уж никого нет вокруг. Именно ту песню, которой жить из-за моих рук не суждено…

— Весенней песенкой,

весенней весточкой,

ты наконец придёшь!

Веснянка, дивная,

такая милая,

меня найдёшь!

О. второй этаж. (Это я точно так же пропеваю, чтобы песенке не мешать).

Весна ты красная…

Пока не красная,

лишь сероватая…

Но ведь весна!

Несёшь нам радости,

несёшь нам праздники,

и жить так хочется,

Кричать «ура»!

О, третий этаж!

Веснянка, нежная,

веснянка, вечная!

Со мной вместе ты

проснулась

ото сна!

О, четвёртый!

Веснянка добрая,

веснянка светлая,

в весну кто верит,

не умрёт он никогда!

Пятый этаж!

 

И на пятом этаже песенка о веснянке у меня заканчивается. Ну и хорошо, можно что-то об этом здании придумать…

 

Если ты веришь в чудо,

ты веришь в чудеса,

в то здание прибудешь,

где чудо есть всегда,

где есть то чудо всюду,

на крыльях — в небесах

оно с тобою будет,

и на земле, о да!

 

Шестой этаж, привет!

 

Если веришь ты в счастье,

пускай оно невозможно,

но ведь забыть его тоже

никак — его не забыть!

Смотри, рассматривай ближе,

увидишь — раскройся! Видишь

свои крылья? Радости, страсти?

Их тоже раскрыть не забудь!

Седьмой этаж, вот и ты!

И вот, твоё дыханье,

в которое ты веришь,

и делаешь ты вдохи,

и с ними ты живёшь…

Даёт тебе свободу!

Надежду, веру тоже!

Даст всё, что ты захочешь!

И ты — сюда придёшь.

Восьмой этаж!

 

Этажей в здании — как раз восемь. Но я решила, что мне нужно на крышу. Брожу по восьмому этажу, ищу, где бы вылезти. Ага, тут подтягиваться на руках надо, без шансов. А вот здесь плита бетонная лежит как раз между крышей и этажом, на неё сесть, и, сидя, подняться на верхнюю точку — почти безопасно!

Что абсолютной безопасности тут не будет, я понимаю, но мне наплевать. Я пришла на своё место. Мне надо справиться с Львиной задачей. Между прочим, никаких мистических событий или явлений…

И как раз в этот момент я не очень удерживаюсь на плите, сейчас съеду вниз, надо тормозить ногами, а то упаду ведь прямо в дырку в полу, а она чуть ли не до первого этажа глубиной!.. Только я даже съезжать не начинаю, кто-то хватает меня за руки, потом перехватывает по мышками, подтягивает наверх. Поднимаюсь, смотрю на своего спасателя. Ничего себе! Это не какой-то из гуляющих тут неформалов. Это — полупрозрачный призрак! Ещё и симпатичный: длинные волосы, очки… на Артёма Николаева немного смахивает. 

— Дух места, — представляется он. — Форму принял такую, которая тебе понравится, чтобы не перепугать. Тебе нормально?

— Абсолютно, — удивляюсь. Оказывается, мне нравится внешность типа Артёма Николаева!

— Ты замечательно пела. О нашем доме. Давай договоримся — напишешь ещё несколько песен о нас, и будешь исполнять на концертах каждый раз хотя бы одну…

— Я не исполняю ничего на концертах, — говорю, насупившись. — Я играть не могу. У меня лапки, как сейчас говорят. Руки неполноценные.

— Да что там руки, ты же поёшь и пишешь!

— А играть кто будет?! И не говори мне об электронной музыке. Во-первых, я живу предпочитаю. А во-вторых, меня зовут Евгения Власенко, а если уже есть певица Евгения Власова, как мы на одной сцене?..

— Ты будешь солисткой группы, — уверенно говорит дух, и помогает мне сесть на импровизированную скамью — здешние неформалы из плит поскладывали. — А как зовут солистку, никому не важно. Женя и Женя, зачем фамилию вмешивать.

— Какой группы?!..

— Так, сейчас, — дух задумывается. — У нас есть выход на всех представителей, так сказать, творческого эгрегора города, я спрошу… Ага! Наши друзья из Козьего Болота говорят, подарили гитару на удачу замечательному парню твоего возраста. Зовут Артёмом. Ты его найдёшь, непременно.

Козье Болото?.. Артём? Нет, это не может быть Николаев. Совпадение, наверное. Но если найду…

— Так мне создавать вместе с ним группу, и петь регулярно, на каждом выступлении, по песенке о вашем доме?

— Именно так! — радуется дух города. — Нам не помешает, а тебе не сложно… И нам тебе указать на Артёма тоже не сложно, а тебе не помешает. Ну как, договорились? Тогда давай, я тебя подсажу, спустишься обратно, и вали отсюда. Тебе надо поскорее Артёма найти, а не у нас задерживаться.

Ничего себе выперли! Всё у меня не как у людей. Исследовать мистическое место не дают! Сразу же вышвыривают…

Сама не понимаю, как уже иду снова по лестнице, вниз. Теперь ничего уже не пою, одна песенка была, выступление окончено! Найти Артёма! С гитарой из Козьего Болота! Понимаю, что да, это может быть мой одноклассник, он как раз туда и пошёл… Но поверить до конца всё никак не могу.

Маршрутка. Затем автобус — решаю подъехать ко Льву, отметиться и идти искать этого загадочного Артёма, раз уж тянуть и задерживаться не надо. Или встретить Артёма у Льва дома?.. Решаю, если его там не будет, подождать, пока придёт, во всяком случае. Но — он там есть!

За столом на кухне, куда меня проводит Лев Артёмович, сидят неполным кругом, ещё есть пара мест — из девочек Надя, Галина, Бронислава и Злата, из ребят Евтушенко, Мирошниченко и как раз Артём. Все те, кто ушёл раньше меня. И у Артёма — чёрная гитара.

— Где ты взял инструмент? — спрашиваю сразу же, ничего не рассказывая.

— Трупы с Козьего Болота подарили, — смеётся он.

А я внезапно опускаюсь на что-то тёплое, расстеленное на полу кухни — наверное, из расчёта на них, кто придёт, а места за столом уже нет. И начинаю плакать.

Лев мгновенно подскакивает ко мне:

— Женя! Милая, что случилось? О чём ты плачешь?

— Мне дух заброшенной психбольницы сказал, что если я не могу играть, но пишу и пою, объединиться надо с Артёмом, которому дали гитару и удачи какие-то там друзья с Козьего Болота… Я… я не знаю, что делать, я не…

— Ты пишешь и поёшь? — теперь уже Артём сидит рядом со мной. — Правда? Давай! Начни что-нибудь, я музыку подберу! Женя, я… никогда и не думал, что ты хочешь заниматься музыкой! Ты не говорила…

— Не говорила, так как мне без шансов, — рыдаю. А Артём внезапно обнимает меня за плечи.

— Спой, пожалуйста. Я хочу это услышать…

И я начинаю — прямо из головы:

— Место, которое дарит мне то, что будет,

место, которое дарит мою любовь,

я не способна извлекать никакие звуки

из гитары, рояля, или, тем более, лютни,

но я могу петь,

и приду — и я петь буду вновь и вновь…

Вижу, что Артём и вправду начинает… играть. Он ловит те, что я играю! Он меня чувствует! Я не знаю, что сказать. Только пою дальше:

— Место, где мечта моя оживает,

и я могу быть пойти такой же, как все.

Место, о котором я ничего даже не знаю,

но оно раскрывается, видно от края до края,

и я вижу себя,

вижу вправду, в мире, а не во сне…

 

Наверное, мы играли бы и дальше. Тем более, чем народ смотрит, вслушивается, потрясённо… Но в дверь кто-то настойчиво звонит. Лев бежит открывать, а Олег Евтушенко внезапно говорит:

— Вы отлично впишетесь зимой на Зелёнке. А в тёплое время года — попросту где угодно…

Неужели он это обо мне? О нас?

Почему я никогда не замечала, что Артём Николаев и правда мне нравится?

И почему Максим тихонько произносит:

— Помочь Жене? Ей уже и без меня помогли. Артём справится лучше.

Кажется, он действительно справится.

 

  1. Костя

 

— Замковая гора! — произношу это, и понимаю: если речь о Подоле, то извините, но плевать я хотел на Львиную задачу распределять места. Идти надо немедленно. Сорри.

Люблю я Подол. Невозможно люблю. Влюблён в него практически. А Замковая гора — это же просто сказка. Старинное кладбище, причём прямо над Флоровским монастырём! И монастырь — он весь такой чистый, правильный. А кладбище — древнее, с полноценными склепами, по крайней мере одним склепом точно… так и кажется, что на тебя выйдут настоящие скелеты. Причём дедушка рассказывал, когда он с родителями жил на Подоле, то бегал по Замковой горе с друзьями, мяч гонял! И это такое неимоверное противоречие, что я ну просто не могу Замковую гору обойти. А отложить напоследок тоже не могу, потому как если пойду последним, упущу возможность как можно скорее стать исследователем Замковой горы — то сам дурак буду.

— Вовчик, — рассудительно говорит Полина, — если ты сейчас исчезнешь, то кто будет распределять места?

— А вот ты и будешь! Давай, я тебе гайд сейчас скину. Поймала?

— Поймала, — вздыхает Величко. — Но, Костя…

Костей меня нечасто называют. Чего это она?

— Ты уверен, что ничего опасного там тебя не ждёт? Это же Подол. Там даже Михаил Булгаков жил. Там всяческих диковинок было множество ещё в те времена, когда и намёка не было на настоящую мистику, которая, бывает, случается со случайными же прохожими…

— Булгаков и у нас на Святошино летом тоже жил, потому — не аргумент. А чего это ты за меня волнуешься вообще? — удивляюсь ещё больше. Может, я ей нравлюсь?..

— Я бы волновалась о ком угодно, кто собрался бы на Подол, — спокойно говорит Полина. — Вот скажите, народ, почему вы Замковую гору не выбираете?

— Она слишком тёмная, — шепчет Ульяна.

— Не знаю, не цепляет, — Сашка лаконичен, как всегда.

— Продолжайте, продолжайте, — настаивает Полина.

— Жду чего-то поинтереснее, на Замковой я бывала, и ничего со мной плохого не случалось, — это Рина.

— Туда подниматься надо, а у меня каблуки, — вздыхает Лада.

— Жду чего-нибудь поближе, у меня времени в обрез, — Климов нетерпеливо усмехается.

— Мне просто интересно, что за места дальше будут. Может, я вообще последним пойду, — Вик романтик, что скажешь.

— Недостаточно сложная задача, как по мне, — Дима Иващук как всегда. Зануда.

— Меня тоже не цепляет, как и Сашу. Я там рядом сто раз бывал, и ничего — ну, как у Рины… — это уже Бурнашов.

— Что-то мне кажется, что эта Замковая гора — не самое безопасное место, — искренне говорит Тедди Тимош. — Скажу честно — мне стрёмно. Как есть.

— Да что там стрёмного?! — подхватывается Элина Кравцова. — Я бы сама её выбрала, но Вовчик первый, что тут поделаешь?

— Так, — внезапно сдаёт позиции Полина, — Эля, ты девочка, а Костя, по крайней мере, парень. Пускай идёт. Ему там безопаснее, чем тебе, будет.

Ну хорошо. Камень с плеч. Не влюблена она в меня, правда просто переживает. Только влюблённых девушек мне не хватало, тем более Полины, которая через пару лет за границу уедет учиться, и все об этом знают.

Потому — чёрт его побери! — собираюсь, иду. Можно в метро, но это пересадку делать. Можно на маршрутку, но это слишком долго. Решаю бросить монетку. Ну супер! Ребром — застряла между бетонными плитами! Нашёл где бросать…

А значит, ехать мне на такси. Ну и хорошо, быстрее отстреляюсь. Заказываю Убер, оплата — с детской карты, оформленной на счёт деда. Дед у меня крутейший, бизнесмен. В детстве, я же говорил, по Замковой горе за мячом бегал. А теперь деньги делает, и не первое десятилетие уже! Причём ему наплевать, что меня не отдали в престижный лицей — школа нормальная, живёшь рядом, вставать слишком рано не надо, давай, учись, поступать будешь — тогда и решим, куда. Правда, я опасаюсь, что не только Полине за границу предстоит ехать — меня ждёт та же судьба. Только я пока что специальность не выбрал, потому дедушка и не торопит. Ближе к одиннадцатому классу, говорит, решим.

Его зовут Владимир Вовчик. Смешно? Лично мне — очень! Вовчик по имени Вовчик. И своего сына он назвал так же! Вовчик Владимир Владимирович! Папа решил, что я всё-таки буду Константином, и дедушка одобрил — хорошее имя, а то путаться будете, оба Владимиры Владимировичи. Но фамилия — осталась! Константин Владимирович Вовчик!

Я совсем не хочу оставаться с такой фамилией. Я бы дождался восемнадцати лет, мне ведь уже шестнадцать скоро, ждать недолго осталось. И взял бы мамину фамилию — Полевая. Константин Полевой, хорошо звучит! И за границей Poliovy, в транслитерации из украинского, нормально восприниматься будет… Но дедушка не оценит. Ну никак не оценит. У него всё для меня расписано: после учёбы я буду работать либо в его фирме, либо займусь бизнесом, который для дедушкиной фирмы сделают дочерним. В таком случае фирмою займётся двоюродный брат, как сын второго дедушкиного ребёнка. Мне так сразу и объяснили: я могу выбирать, у меня есть право выбора. Или семейный бизнес, или что-нибудь другое, тут запретов не будет. Вот брату хуже — или я выбираю семейный бизнес, или у него больше не будет вариантов. Хотя… всегда можно поставить толкового директора, а самому только деньги получать. Как-нибудь разберёмся.

Беда лишь в том, что я — навсегда Вовчик! И двоюродный брат, между прочим, тоже Вовчик, хотя он сын дочери, а не сына дедушкиного. Дед настоял — фамилия должна быть моя, а то никакой поддержки материальной не будет. Ну само собой, поддержка нам важнее… И постоянно объясняет: Вовчик, мол, это Владимир, а Владимир — это и князь Руси, и разные президенты, и множество достойных личностей мира сего… Это же имя, указывающее на власть!

Да зачем мне такая власть. Но такие деньги — это всё же такие деньги. И я молчу. 

За этими мыслями не замечаю, как такси меня уже отвезло. Ага, к старой лестнице, не к новой. Я не там пункт назначения на карте выставил… Ну, пускай так и будет. Поднимусь не со стороны Андреевского спуска, а от Флоровского монастыря. Как раз символичное получается объединение чистого с тёмным. Пускай и подниматься дольше.

Иду молча, продолжаю размышлять. Ну что я сделаю? Деньги для меня важнее того, какая фамилия стоит в документах, это уж точно. Они у меня всегда были и всегда будут. Ну что я буду делать без поддержки дедушки? Более того — отказавшись от фамилии, я и папу подставлю. Получится, что его сыночек опозорил семью — и как бы не вышло так, что дедушка папу просто уволит. Пускай, мол, на тебя сынок зарабатывает…

Сам не замечаю, как оказываюсь наконец-то там, где старое кладбище. На самом деле не очень-то и рассчитываю на то, что и вправду увижу что-то мистическое — Полина слишком уж паниковала, так что вышел обратный эффект, я, наоборот, последний страх потерял. Вдруг из склепа… выходит скелет. Ну точно как я шутил… но, кажется, он, чёрт его подери, настоящий!

— Чего ты такой перепуганный? — спрашивает скелет. Откуда у него голос исходит?! А может, это кости так звенят?.. — Заходи в склеп, поболтаем, расскажешь.

Я тихонько приближаюсь к этому самому склепу, и понимаю, что тамошние ароматы — это кошмар почище скелета. То есть погрязнее… Отбегаю.

— Вот! А мне здесь жить! Ну в смысле существовать… И не мне одному! А они тут туалет устроили общественный, — жалуется скелет. И мне вдруг становится так его жалко, просто мочи нет.

— Слушай, — говорю, — друг, хочешь, я тут всё отчищу? Ну, в склепе твоём…

Вот теперь я буду знать, как выглядит счастливая улыбка скелета обыкновенного.

— Я за моющими средствами, — говорю, — погоди. Минут за двадцать, надеюсь, управлюсь…

И бегу обратно, стремительно бегу по лабиринтовидной лестнице. Пару раз спотыкаюсь, падаю, но поднимаюсь, ну и бегу дальше. Меня сейчас волнует только несделанное дело! Всё-таки я внук своего деда, и в бизнесе, то есть в делах, разбираюсь неплохо.

Вот он, супермаркет внизу, на Подоле. Да, тут всё есть, что нужно! Беру два больших пакета, наполняю их моющими средствами разного рода, бросаюсь назад. Вверх бежать сложнее, да ещё и с пакетами, зато упасть риска меньше. Наконец-то! Вот и склеп!

— А я думал, ты не придёшь уже, — скелет выходит несколько удивлённый.

— Я же обещал, — и начинаю отмывать склеп, причём весь, и внутри, и снаружи. Скелет смотрит с восторгом, но — не помогает. А мог бы взять хотя бы мочалку, протереть камни!.. Даже злиться начинаю, но он внезапно говорит:

— Я не могу влиять на состояние своего жилья на материальном плане. Я вообще не очень материален. То, что ты меня видишь — так, случайность…

И как я об этом сам не подумал. Отмываю дальше. Какие же свиньи эти люди! Нельзя в туалет в кустики сходить? Земля всё возьмёт. А вот склеп — категорически не всё…

Жалуюсь, ругаюсь вслух, и продолжаю отмывать. К работе руками меня дедушка приучил железно — дела делами, а вымыть посуду или пол надо уметь самому. Только он никогда, наверное, не думал, что однажды я брошусь отмывать склеп…

Наконец-то заканчиваю. И мы со скелетом усаживаемся на полу этого самого склепа. Я, по правде говоря, рюкзак подложил, но не потому, что грязно, а просто так сидеть удобнее.

— Благодарю тебя от имени всей нашей Замковой горы, — говорит скелет торжественно. — И предлагаю вот что — расскажи мне всё же, что тебя тревожит. А мы попробуем помочь. Просто в качестве благодарности…

Не знаю, чем мне помогут скелеты, но всё-таки рассказываю всё — о дедушке, о фамилии, о деньгах… Скелет вздыхает.

— Богатство! Сколько бед от него!.. Мы тоже тут почти все хотели стать богачами, шли на войну… а дальше ты сам понимаешь. Нет. Надо не так. Потому предлагаю сделку.

— Внимательно слушаю, — говорю.

— Ты будешь приходить убирать в склепе… ну, хотя бы раза три в год. А я помогу тебе быть… таким, чтобы тебя слушали. Например, слушал твой дед. Ты просто будешь подбирать слова таким образом, что он всё поймёт. Просто будешь вспоминать этот склеп — и всё будет получаться!

Дар убедительности — это было бы интересно.

— Но мне нужны гарантии, — говорю рассудительно. В большом бизнесе я всё-таки слегка разбираюсь.

— Давай, звони своему дедушке.

Молча слушаюсь. Тот отвечает сразу:

— Константин? Вовремя набрал, я как раз обедаю. Слушаю тебя, внучек.

— Дед, — говорю, и сам не понимаю, я это говорю или за меня говорят, — у меня сложный вопрос. Дело в том, что я уже почти решил — да, я хочу со временем возглавить твой бизнес, хочу стать руководителем фирмы. И, конечно же, сделать всё, чтобы имя Владимира Вовчика никогда не исчезло из памяти людей — хотя бы тех, кто будет какое-то отношение к нашей работе. Но, если я буду носить фамилию Вовчик так же, как и ты, достаточно уважения я попросту не получу. Мне нужно реализоваться как бизнесмену, а не как внуку бизнесмена. Там, где будут нужны связи, я, конечно же, дам знать, кто мой дедушка, но в прочих вещах я и правда хотел бы, чтобы никто не знал, чей я внук. Ты что-нибудь будешь иметь против такого поступка?

— Ты знаешь, Костя, я приятно удивлён, — говорит дедушка после небольшой паузы. — Ты и правда мой потомок, узнаю нашу кровь! Это — достойно Вовчика. И да, я ничего не имею против того, чтобы ты стал, к примеру, Полевым. Пускай считают, что молодой, но перспективный специалист Константин Полевой получил свою должность благодаря талантам, а не семейным связям. Я бы сам не додумался, наверное. Тем более, что я считал, что ты откажешься возглавить фирму.

— А почему? — теперь удивляюсь уже я.

— А потому, что ты слишком стремишься к самостоятельности. А тут — дедушкина фирма! Всё готовое, и постоянный контроль «сверху»… Я считал, ты просто рано или поздно психанёшь и откажешься иметь к нам какое бы то ни было отношение, и мне придётся искать компромиссы, на которые ты согласишься… А ты — вот так! Знаешь, Костя, я могу даже договориться, чтобы тебе прямо сейчас поменяли документы. Ну, не сию минуту, но этой весной.

— Спасибо!!! — я поверить не могу, что всё оказалось так просто. — Когда к тебе заехать — документы завезти? Ну и просто увидеться.

— В выходные, — я прямо-таки слышу, как дедушка улыбается. — Я тебя наберу где-нибудь в пятницу. А сейчас позволь мне всё-таки завершить обед.

— Приятного аппетита, дедуля, — говорю, и кладу трубку. Потом смотрю на скелета пристально:

— А если представить, что я не буду приходить отчищать склеп?

— Тогда ты перестанешь быть человеком слова, и это проявится ещё в чём-то. А твой дедушка, если такое заметит, просто перестанет тебе доверять, — да скелет дело говорит!

— Ну тогда договорились, — поднимаюсь. — Весной я уже вычистил. Летом должно быть хуже, люди же тут постоянно ходят, потому где-то в районе июля — я здесь. Увидимся.

И я с удивлением вижу, как скелет отдаёт мне честь. Впрочем, он же воевал, сам обмолвился. Значит, я теперь генерал армии скелетов, Константин Полевой? Или просто Костя, который отмывает дома из тех, кто и сам состоит из костей. Символично.

Смеюсь, и спускаюсь на Андреевский спуск по новой лестнице. Она с перилами, это куда надёжнее. Вызываю на этот раз Болт — люблю разнообразие. Машина подъезжает прямо к лестнице, и я спокойно, быстренько добираюсь до дома Льва. Хорошо, что хотя бы он не живёт в склепе. И что мне заглядывать на большую помывку надо только трижды в год — когда уеду учиться за границу, настолько часто я всё же навещать родных буду при любом раскладе.

На кухне у Льва Артёмовича — весело! Там все, кому я выдавал мистические места, только большинство сидит за столом, а Артём и Женя — на какой-то подстилке на полу, и Артём обнимает Женю за плечи. Ну, удачи вам, одноклассники. Вы друг другу подходите, невооружённым глазом видно.

Чтобы не мешать парочке, усаживаюсь за стол. Места остаётся ещё где-то на троих. И правильно, там ещё одиннадцать наших придут, это Лев хорошо придумал, как всех разместить. Говорю ему:

— Спасибо вам за львиную задачу! Она мне и правда очень помогла.

— А как прошло, Вовчик? — расспрашивают наши.

— Вовчик? Через месяц-другой я уже буду по документам Константином Полевым, — довольно улыбаюсь. — Предлагаю это отметить! Поднимем тост — при помощи чашки чая?

Все смеются, а ко звону чашек присоединяется звон дверного звонка. Снова символично. И хорошо. И правильно.

 

  1. Лада

 

— Дальше по списку — заброшенный химический завод на Выдубичах, — говорит Полина. Не так уверенно, как бы это Вовчик сделал, но название есть — значит, всё на месте.

— Давай я, — говорю. — Я люблю химию.

Помолчим о том, что самое лучшее в химии — то, что она позволяет ярко-рыжие волосы превращать в чёрные, и не так бросаться людям в глаза.

— Ну давай, пускай всё сложится наилучшим образом…

— И не облейся реактивами, — подхватывает Федя Тимош.

Ненавижу, когда люди пытаются шутить вот так просто на пустом месте!

Мои родители шутят постоянно. У них это профессиональное. Оба — клоуны! Ставят номера вдвоём! И ездят — постоянно путешествуют по разным местам. И оба же — рыжие! Маме ещё с фамилией повезло — Руденко, практически Рыжикова! Папа, когда они решили пожениться, категорически сказал: так, хорошая фамилия, надо брать. И у кого как, а у меня семья не как у всех — мы вместе носим мамину фамилию. И папа, и я, и маленький братик, который постоянно всюду ездит с родителями, они его в номера включают. Попробовали бы меня включить — я кого-нибудь, наверное, убила бы. Облила реактивами, как этот Тимош говорит.

Любимая песня мамы с папой — это та, где поют, что нет ничего лучше чем несовпаденье, нет ничего хуже, чем быть как все. Когда я слышу эту песню или хотя бы какую-нибудь цитату, то хочу просто бежать — бежать куда угодно, чтобы только не продолжался этот кошмар: жизнь в семье, которая отличается от всех чем только может, для человека, который ничем не хочет отличаться.

Двоечники и отличники — отличаются. Потому я учусь хорошо, но не идеально — пусть знают, что и я, как все, могу не сделать или списать уроки, могу плохо ответить у доски, и средняя оценка выйдет как раз «хорошо». И это «хорошо» можно сказать о факте того, что вместо экзаменов, которые были когда-то, теперь тесты, причём независимые от школы. Я смогу написать их на отлично, чтобы поступить на бюджет, а одноклассники либо не узнают, сколько я набрала баллов, либо я скажу, что очень много готовилась, и специальность же выбрала такую, чтобы предметы, которые надо сдавать для поступления на неё, мне давались легко. А в университете как-нибудь решим — можно вообще пойти в экстернат, чтобы никто не знал, какие у меня оценки. Или же снова смешаться с толпой.

В двенадцать лет, на летних каникулах, я впервые покрасила волосы. Тогда ещё тоником, не стойкой краской, и узнала, что даже стойкую краску можно купить настолько хорошую, чтобы волосы она мне и в двенадцать не испортила. Посмотрела на чёрненькую причёску, решила — хорошо. Всё равно стандартным русым мои рыжие волосы не закрасишь. И… перевелась в другую школу, поближе к дедушке и бабушке. Сказала, всё равно у них постоянно сижу, ну так и зачем? А поскольку квартира тут большая, родители, в конце концов, решила свою превратить в способ зарабатывать деньги — нашли арендаторов. Всё равно они с братиком живут нечасто и немного, комната у них тут есть, да и я здесь уже живу… Называется, надеялась отдохнуть от родителей-клоунов у спокойных бабушки с дедушкой. Без шансов.

Бабушка моя уже седая, потому и не видно, что была рыжей когда-то. А дедушка вообще брюнет, так что все могут считать, что я в него пошла. Главное — чтобы родители на собрания в школе не ходили. Впрочем, сейчас почти всё решается в Интернете, а если надо что-то занести или лично договориться, могут зайти дедушка с бабушкой.

Лев Артёмович, правда, заступив на должность нашего классного руководителя, изучал личные дела. А потом вызвал меня и говорит: Лада, у тебя родители-артисты, может, пригласим их пообщаться с классом? То, как я его просила, даже умоляла, ни в коем случае этого не делать, наверное, вызвало у Льва понимание, что я — не такая уж и простая, не такая совсем, как все. Но он промолчал. И спасибо ему за это большое!

А сейчас я приближаюсь к метро, и собираюсь спокойненько почитать в нём книжку, пока буду ехать на Выдубичи. Главное — не показывать нашим, что я читаю классику. Всегда открыта пара страничек с чем-то развлекательным, чтобы в любой момент иметь возможность перейти, а классику объяснить тем, что для реферата по литературе что-то искала. На этот раз читаю Шарлотту Бронте, «Городок». Очень интересно, очень затягивает, поскорее бы дойти! Эта книжка мне приносит просто бездну радости. Главную героиню, учительницу, просят заменить школьницу в водевиле, и она понимает, что нужна будет мужская одежда. Это кажется ей таким вызовом, что героиня обиженно остаётся в платье, просто добавляет какие-то детали, чтобы было понятно, что играет она мужскую роль. Да, я понимаю, не один век уже прошёл, мы все сейчас нормально носим мужские брюки. Но сцена напоминает то, как если бы её заставляли одеться креативно, неформально… театрально. Так, как я категорически не желаю. Я очень благодарна сёстрам Бронте за тот факт, что, кроме ярких героинь, таких, как Шерли в одноименной книге, они описывают и сереньких, счастье к которым приходит точно так же! А родители говорят, что если я буду такой вот серой мышкой с чёрными волосами, то чего мне ждать?.. Господи, да ну их. Наверное, я буду химиком. С волосами, спрятанными под специальную шапочку. В типичному халатике — в форме. И это будет лучшим решением всех проблем. Именно поэтому уже размышляю, не пойти ли мне в колледж после девятого класса. Правда, технологический — на другом конце города… Зато и ветка метро та же, по которой я сейчас еду. Примеряюсь.

Не так уж оно и далеко оказалось, даже если ещё несколько станций прибавить. Двигаюсь к заброшенному химическому заводу, включив навигатор на смартфоне. Так, вот оно, старенькое здание. Ничего особенного. Интересно, что мне там могут рассказать или показать? Встречу ли я что-то мистическое?

Старые цехи, лабораторные комнаты… Ничего особенного. Наверное, все духи отсюда сбежали на Лысую Гору, которая как раз поблизости? Кто у нас туда пошёл — ага, Галочка, то есть Галина, раз ей нравится полным именем себя называть. Ну так пускай она всех и встретит, что мне с ними делать? Самое интересное в этом доме всё-таки нашлось — это, конечно же, большие часы. Они стоят, ничего никуда идти не собирается, никто не спешит. Ну хотя бы где-то — тихо, спокойно. И нет никаких попыток отличаться от других…

— Мы стоим, потому и отличаемся, — слышу вдруг от часов. Кто это говорит? Присматриваюсь — да не может быть. У стрелок… глаза. И рты. Подумав, понимаю: тут, наверное, старые реактивы до сих пор в воздухе ощущаются. Меня просто, так сказать, вставило. Потому стрелочки и кажутся живыми.

— Хочешь с нами? — спрашивает секундная стрелка. — Может, попробуем пойти вместе, как все нормальные часы. Ага?

— Хочу, — говорю. — Всё равно никто не видит. А что делать надо?

— Приготовить специальную штуку, — говорит минутная. — Тут всё есть, открой вон тут шкафчик…

Открываю. Делаю всё, как велят. Ну точно глюки. Как хорошо, что тут никого нет сегодня, а то по заброшенным зданиям часто неформалы бродят…

— Теперь отпей!

Слишком много я читала детстве «Алисы в Стране Чудес». Но в том, что я намешала, нет ничего такого, чтобы от одного глотка стало слишком уж плохо. Отпиваю.

И понимаю, что я теперь — стрелка, отмеряющая часы. Двигаюсь медленно, никуда не спешу. То есть вообще не двигаюсь, часы же стоят. Со мной они так и не пошли. А человек, Лада Руденко, невысокая девушка с волосами, крашенными в чёрное, смотрит на меня и смеётся:

— Так ты, оказывается, рыжая?! Класс! Надо будет подстричься, тогда волосы отрастать будут натуральные! Ага, у тебя ещё и родители — цирковые артисты! Я к ним попрошусь. Как обрадуются, что доченька теперь их поддерживает!..

— Зачем тебе это? — спрашиваю, едва открывая рот.

— Надоело не двигаться никуда! Хочу быть живой, но непохожей на других! А ты так любезно согласилась меня заменить… — И, кажется, она пытается уйти.

— Стой! — кричу. — Что мне сделать, чтобы ты вернула мне тело? Спокойствие — это хорошо, но я… люблю своих родственников! И химию! И вообще, я лучше буду жить с ними, в их темпе, чем тут оставаться!..

Стрелка в моём теле останавливается.

— Ладно. Можем поменяться снова. Мне подождать ещё несколько лет несложно. Только есть условия, ведь иначе я могу ждать не несколько лет, а десятки!

Она собирается снова забрать моё тело ещё через несколько лет?!

— Твоим мужем будет цирковой артист, который будет работать с твоими родителями. Он придёт к вам в гости, начнёт за тобой ухаживать — не отворачивайся. Ты будешь с ним счастлива!

— Неужели ещё один клоун?.. — это был бы просто кошмар.

— Нет, дрессировщик! Заниматься зверюшками будет. Когда родится дочурка, она тоже захочет в цирк. Не удерживай! Ведь это буду я. Лично я, стрелка часов с заброшенного химзавода! И ты научишься быть с ними счастливой. Поняла?

Обречённо киваю.

Стрелка- я спокойно разводит ещё какие-то компоненты, смешивает, делает глоток. И вот —  я снова я. Я не стрелка. Чувствовать себя живой — это такое счастье, что я даже осознать его не могу. Делаю несколько шагов, потом подпрыгиваю… Неужели быть человеком — это так классно? Тогда я эту стрелочку, наверное, понимаю…

— А если бы я не дала тебе этого совета, то жить бы тебе всегда среди зануд! Детей бы у тебя вообще не было. Мужчины менялись бы один за другим — это были бы твои коллеги-химики. Кто-то начал бы пьянствовать, кто-то — поднимать на тебя руку… Короче говоря, я тебе устроила счастье с человеком, который действительно тебя полюбит. Всё ясно?

Ясно, особенно если вспомнить, что зверюшек я люблю.

— А дрессировщик — кого?.. — спрашиваю тихонько. — Тигров и львов?..

— Львов тебе и так хватает, — снова смеётся стрелка, и я с ней согласна: после этой львиной задачи так уже точно. — Собачек и кошечек!

А мне нравится такая перспектива. И не нравится та картина, которая была бы без неё, ведь я сама где-то в глубине души понимала, что что-то такое со мной и может когда-нибудь случиться… Подхожу к часам, пытаюсь нежно провести рукой по стрелке, но не достаю. И просто говорю:

— Спасибо тебе, доченька.

Уже разворачиваюсь, чтобы уйти, а стрелка кричит:

— Перестань красить волосы! Он тебя заметит, потому что ты рыжая!

Ну хорошо, перестану. Стану не просто Ладой Руденко — Рыжиковой, а рыжей Ладой Рыжиковой, то есть Руденко. Может, быть незаметной — это не всегда хорошо? И правда, можно своё счастье упустить… Обдумываю это, сама иду к метро. А в ожидании поезда внезапно скачиваю себе книжку о рыженькой Длинныйчулок. Не переваривала её в детстве — может, сейчас пойму, почему эта девочка так любила быть не как все?

Когда подхожу к дому Льва, уже понимаю: главное — баланс. И отличаться, и не отличаться надо в меру. Слишком сильно будешь отличаться — не сможешь жить спокойно. Не будешь отличаться вовсе — никто тебя и не заметит… Лев Артёмович открывает, а я внезапно говорю ему:

— Спасибо вам за чудесную задачу.

Он улыбается, а я спокойно иду на кухню, откуда слышны голоса. За столом ещё где-то три места, на одеяле на полу сидят Артём и Женя, обнимаются. Кто-то уже сейчас встретил своего человека, а мне ещё ждать. Ну, пускай так и будет.

Подсаживаюсь к ним.

— Народ, примете в свою креативную компанию обыденную серую мышь?

— Ты не серая, — нежно говорит мне всегда доброжелательная Женя. — Ты — чёрная мышка!

— На самом деле рыжая, просто крашеная, — внезапно признаюсь я.

Все смотрят на меня с удивлением. А я искренне радуюсь, что звон дверного звонка отвлекает всех от комментариев.

И так слишком много несовпадений с нормой, которую я, наверное, сама себе выдумала. И, если хочу, чтобы дочурка моя будущая, которая сейчас дух часовой стрелки, не страдала с мамой, не подходящей ей по темпераменту, как я страдала со своей, надо научиться отличаться. Но — понемногу.

С точки зрения химии так и правда легче — давать препаратам отстаиваться.

 

  1. Полина

 

— Деревянная лестница, так называемая БЖ, — говорю, и внезапно понимаю, что именно там мы когда-то гуляли с сестрой. Когда она ещё жила в Киеве. Она намного старше, едва ли не на десять лет, потому и выгуливала меня маленькую там, где сама бывала вместе с друзьями.

— Можно, я сама их возьму? — тихонько спрашиваю у одноклассников. — Кому скинуть гайд, чтобы дальше распределял?

— Я возьму, — говорит Вик, — я же всё равно собирался ждать кабы не до конца списка.

Смотрю на него с благодарностью. Мне очень дороги эти воспоминания.

И собираюсь — иду к метро. Конечно, можно было бы поймать четыреста семнадцатую и выйти на БЖ с Подола, но от Исторического музея надо спускаться, а подниматься что-то как-то совсем не хочу. Потому — на Театральную, а там или выйти на станции пересадки, или сразу с Театральной и прогуляться.

Всё-таки выхожу на Золотых Воротах — слишком я задумчива, искать дорогу не хочется. Вспоминаю, как мы с Мариной ехали вот точно так же на метро, как встречались с её друзьями. Вздыхаю — сейчас я очень, очень редко вижу сестру, разве что на видео, когда набирает в том же вайбере или телеграме. Дешёвых авиарейсов из Чехии почти нет, по земле слишком долго ехать, а когда наконец-то появился рейс за пристойную сумму, началась эпидемия, пандемия, и тому подобное… Марина там работала медиком, но туристов стало меньше, её, так сказать, временно уволили — ну, отстранили фактически от работы, отпуск за свой счёт. Теперь она в Праге, в торговле работает, медицинской должности себе не нашла. Зато уже всё устала о Карловом университете, как мне туда поступить, чтобы почти ничего платить не пришлось. Потому — учу чешский. И всякий раз, как бабушка застаёт меня за учебниками или онлайн-уроками, заставляю её плакать. 

— Бабуля, — говорю каждый раз, — мы тебя к себе перевезём, не плачь!

— Здесь могила дедушки и родителей твоих, — рыдает бабушка, — как я её оставлю? И что я там делать буду, в Чехии этой? Ну зачем Марина хочет тебя у меня забрать? Я же тебя воспитала…

Мама, папа, дедушка — все трое ехали когда-то по пригородной трассе, и… не вернулись. Маминых родителей тоже давно уже нет среди живых, потому когда папа привёл молоденькую, недавно осиротевшую, маму, бабушка приняла её как собственную дочь. Марину, внучку, любила, конечно, но это была внучка, детьми были мама и папа. Потом родилась я… а потом Марина закончила медицинское училище и улетела в Чехию, а родители, оставив меня на бабушку, поехали вместе с дедушкой посмотреть, в каком состоянии давно брошенная ими дедушкина дача, можно ли её продать, чтобы прислать Марине денег, пусть хотя бы высшее образование получит, может, даже в Германии, раз уже в Европе живёт… Бабушка обвиняет Марину. Тихо, ничего не говоря вслух, но я же понимаю… И тот факт, что теперь сестра хочет и меня перевести в Чехию, вызывает у неё одни только слёзы. А я… я понимаю, как ей трудно. Я сама тоскую о родителях и дедушке, всё-таки уже в школе училась, когда они погибли. Но Чехия — это Чехия, Марина — это Марина, моя собственная старшая сестра. И лучше перевезти к нам бабушку, чем мотаться между Чехией и Киевом, пытаясь и тем угодить, и этим. Нет, я закончу школу и уеду. Хотела, как сестра, пойти в медицинское училище, но она сказала нет — непонятно, как там с пандемией будет, лучше выучить чешский и сразу поступать в Карлов. И я согласилась — пускай мне за училище будут постоянные занятия чешским.

За этими мыслями сама не замечаю, как подошла к БЖ. И… не узнаю место собственного детства. Лестница больше не деревянная! Там плиты. И, судя по всему, фонарики на перилах… И вообще, это теперь — цивилизованное место, а не сказка моего детства, о молодёжи, которая собирается на старой деревянной лестнице с гитарами…

Где же теперь мистика?.. Решаю всё-таки спуститься по лестнице, людей как раз мало, ранняя весна, середина рабочего дня… И внезапно понимаю, что слышу голоса.

— Она точно так же тоскует о старой лестнице!

— Она настоящая, она наша!
— Надо её наградить, у нас с ней общее прошлое!

— И за помощью обратиться!

— Да, она в Старую Прагу собирается!

— Точно, там лестница, Пражский Град!
— Новая, но там духи, на нас похожие!

— Заберёт, точно заберёт!

Духи?! Это духи разговаривают?! Решаю послушать внимательнее. Кладу сумку на ближайшую ступеньку, усаживаюсь сверху. Говорю вслух, как раз люди мимо меня не проходят благо:

— Я слушаю вас. Что я должна сделать?

Сколько радостного смеха — в воздухе! Кажется, освещение на перилах включили. Но я понимаю — это просто духи так смеются, что я вижу, как их смех счастливо мерцает…

— Она нас слышит!

— Девочка, ты и правда нас слышишь!

— Ну конечно, — говорю, — слышу, вы орёте на весь Старый Киев, да и Подол вместе с ним! Но почему именно ко мне обращаетесь?

Замечаю, как рядом проходит женщина, окидывает меня взглядом. Решила, что я — городская сумасшедшая. Ну и ладно, мне-то что. Я тут львиную задачу выполняю.

— Потому что ты поедешь в Пражский Град!

— Там духи на лестнице, понимаешь? — Духи на лестнице?

Приходится просидеть, наверное, с десяток минут, чтобы понять: да, они хотят, чтобы я их с собой забрала. Следующие два с хвостиком года придётся слышать голоса в голове, но они будут стараться молчать, когда я не сплю, это только сны должны быть интересны… А потом я приеду в Пражский Град — я их выпущу. И они снова будут счастливы, как тогда, когда название «БЖ» касалась не просто улицы Большой Житомирской, а старой лестницы, которую, видите ли, отреставрировали…

— Я могу всё это сделать. Но… это благотворительность, или как? Мне же придётся два года с вами жить, сами понимаете…

Снова о чём-то болтают. Наконец-то понимаю: они помогут сделать так, чтобы я перевезла с собой в Прагу бабушку. Это и будет платой, потому что Киев её уже не получит. Ну, это — другой разговор! Перевести бабушку — что может быть лучше? Потому — соглашаюсь. Всем сердцем.

Спускаюсь по лестнице до самого низа — и понимаю, что духи входили мне в голову просто вот с каждой ступенькой. Начала спускаться — никого не было, а теперь такое чувство, словно я — огромный поезд с купейными вагонами, и в каждом купе кто-нибудь едет. И… ест. Вот парочка мимо меня прошла — в нескольких купе наслаждаются тем счастьем любви, которое от них исходит. Вот ребёнок плачет, мама чего-то там не купила — плач ребёнка дегустируют в других купе… Интересно. Теперь будем кушать эмоции? Ну, неплохое решение.

Решаю пройти мимо Андреевской церкви, люблю это здание. Приближаюсь — и ко мне бросается человек. Мужчина, весь в чёрном, причём в каких-то лохмотьях. Бомж? Или креативный такой дяденька просто, на Подоле кого угодно встретить можно… Или же он просто из городских сумасшедших, за одну из которых меня, наверное, приняли.

— Девушка! Ты набрала духов в голову!

Ничего себе. Мне встретился ясновидец?..

— И они говорят, что дорогой тебе человек переберётся в город, в которй ты поедешь!

Мне даже жаль, что он такой, ну… в лохмотьях. Люблю интересных людей. В такого я бы могла влюбиться — просто потому, что он видит больше, нежели все остальные. С ним должно быть безопасно. Я же пошла на БЖ именно потому, что бывала там не раз, а значит, там не может быть ничего опасного. Безопасность, после того, как мои родители и дедушка погибли — это просто смысл жизни же.

— Ты понимаешь, что ты человека убила?!

Встаю посредине дороги.

— В каком смысле?

— В таком, что они заберут её с собой! Как ещё одного духа! И она будет жить в Пражском граде! Как ты не понимаешь?! Разве она тебе не говорила, что разве что после смерти её заберут из родного города?!

— Что мне делать? — кажется, я не понимаю всего ужаса ситуации. Я что… сама, при всей своей осторожности, только что обрекла собственную бабушку на смерть?!

Он смотрит куда-то вовнутрь себя, судя по взгляду.

— Она в любом случае умрёт, когда ты уедешь. Перед твоим отъездом, или сразу после…

— А если я останусь?

— Будет терзать себя, что ты ради неё осталась, и всё равно умрёт. Скажи, где ей было бы лучше умереть — в Киеве, или, хотя физически и здесь, но остаться духом в другом месте?

— Конечно, в Киеве, — вздыхаю. — Здесь могилы родственников…

Внезапно человек берёт меня за руку. Смотрю прямо ему в глаза, стоит же рядом. Моложе, чем мне показалось…

— Ты извини, что я так выгляжу. Должен был хоть какой-то вид себе раздобыть для путешествия в Киев, когда границы закрыты из-за эпидемии… А мне тебя спасти надо. Ты мне ещё нужна.

Не понимаю.

— Пойдём, я проведу тебя до маршрутки и объясню, — говорит он, — и беде твоей помешать постараемся. Понимаешь… я колдун из Праги. Ты же туда собралась ехать? Меня Эдуардом зовут. Преподаю в Карловом университете — надо же как-то набирать адептов.

Что он такое несёт?! Впрочем, покорно иду — вниз по Андреевскому спуску.

— Ты будешь винить себя в смерти бабушки, и утратишь силу. Из-за страданий! А твоя сила — хорошая сила. Прекрасная. Именно то, что мне нужно рядом с собой. Я встречу тебя через несколько лет, и, наверное, даже останусь с тобой рядом на всю жизнь. Только надо как-то перекрыть это будущее, в котором бабушка твоя будет страдать в Пражском Граде, хотеть домой…

Как-то с опозданием осознаю: когда поступлю в Карлов университет, надо обратить внимание на преподавателя по имени Эдуард.

— Знаешь, отдавай мне своих духов. Я с ними уж как-нибудь договорюсь. Это проще всего. Перенесу их в Пражский град прямо сейчас, тебя только провожу. Они за это благодарить будут меня, а не тебя — простят тебе твою часть соглашения… А ты не будешь себя терзать, когда бабушка умрёт. Это же бабушка, я правильно разглядел? Ну вот. Не будешь терзаться — и не будешь меня избегать, когда я обращу на тебя внимание.

Зачем мне его избегать? Я же не Злата Воробей, кричать о харассменте в случае, если преподаватель начнёт общаться со студенткой ближе, чем с другими… С пражским колдуном — безопаснее. Я с ним с меньшей вероятностью пострадаю!

— Я тебя запомнил, — внезапно говорит Эдуард, когда мы уже пойти подходим к остановке четыреста семнадцатой. — Назови мне своё имя — и можешь ехать. А духи… духи пойдут со мной.

— Полина, — говорю, и мне кажется, что даже имя мерцает, так же, как мерцал смех духов… Я сажусь в маршрутку — я уже не ощущаю никого у себя в голове. Только смотрю в окно — что будет делать Эдуард? А он улыбается… и просто растворяется в воздухе. Со всеми своими чёрными лохмотьями. Со всеми «моими» духами.

Я расплачиваюсь за поездку, сажусь у окна, опускаю на стекло голову — и засыпаю. И вижу во сне Эдуарда. В нормальной одежде. Мы разговариваем по-чешски. Мы гуляем по Праге. Мы счастливы. И я никогда его не потеряю, он же — колдун, а не просто так, Эдуард какой-то…

Просыпаюсь как раз перед своей остановкой. Иду в сторону дома Льва. Надеюсь, ненадолго туда. Мне потом ещё надо обнять бабушку. Всего только года два её осталось обнимать…

— Садись, — говорит мне Слава Номина, указывая на место за столом рядом с собой. — Я сегодня получила защиту. На всю жизнь защиту. И что-то мне кажется, что ты — тоже.

— А кто распределяет места, если ты ушла? — вмешивается, так что я даже начать отвечать не успеваю, Вовчик.

— На данный момент — Вик Арещенко. Но если он куда-то убежит, то я не знаю, кто его заменит, — отмахиваюсь. Это уже такие мелочи. Честное слово.

Я сегодня получила защиту. И что-то сдаётся мне, что у Славы она гарантированная — но не такая приятная. А у меня всё-таки остаются риски — но они того стоят. И мне абсолютно всё равно, кто же там так настойчиво звонит во входную дверь.

 

XII. Ульяна

 

— Беличанское озеро, — говорит Виктор Арещенко, ну или просто Вик. — От нас совсем недалеко, или на метро до Академгородка, и там пешком, или же на маршрутке… Игорь, возьмёшь?

— Нет, — отмахивается Климов, — я уверен, будет что-то ещё ближе.

— Тогда возьму я, — говорю и сама пугаюсь. — Мне бы тоже поскорее домой. Бабушка с дедом волноваться будут.

— Маршрут тебе продолжить? — спрашивает Элина, но я виновато гляжу на неё:

— Я на такси.

Все присвистывают. Ну да. Я, вся такая правильная девочка, могу позволить себе даже в пределах района на такси кататься. А на самом деле я просто как думаю: по району на такси дешевле, чем куда-нибудь в центре. А ездить на такси в любом случае безопаснее, чем на общественном транспорте.

Я знаю, что они обо мне думают. Что я психованная — просто потому, что отец мой проповедует в небольшой церкви. Говорят, что мы сектанты. А я… да и сама согласна, что родители сектанты. Что церковь вроде как и христианская, но то, что рассказывает в приходе папа, пугает иногда даже меня. Что бабуля, искренне верующий человек, уговорила меня перебраться к ним к дедом, едва моё слово начало хоть что-то значить. И что дед считает, будто бы мама с этим браком радикально влипла.

Они ходят на собрания — и мама, и папа (который частенько их и проводит), и братик, который, по их правилам, ещё не может решать сам, и верует в то, во что веруют родители. А я… я предательница, ведь ничего не посещаю, хожу с бабушкой в обычную православную церковь, ещё и позволяю дедушке насмехаться над нами-религиозными, как будто так и надо.

Я всюду — на линии огня. Меж разными сторонами. И был бы это ещё счастливый огонь любви! Нет, просто родители считают меня предательницей, а дед и баба не могут поделить, должна ли я быть верующей, или же, как дед, не должна. А я могу сказать только то, что меня приучили к существованию Бога, и позиция бабушки мне ближе. Хотя когда дедушка говорит, что люди под Богом подразумевают творящую силу Любви, мне тоже нечего возразить.

Как бы там ни было, я пытаюсь хотя бы бабу с дедом не разочаровывать. Тем более, что я знаю: мама постоянно переводит им деньги. Мой папа-пастор неплохо зарабатывает, и, хотя он и говорит, что мы, все трое, с бабой и дедом, этих денег не достойны, мама всё равно переводит, а ему говорит, что деньги пошли на благотворительность. Ну а что, разве это не благотворительность — нам помогать?

Именно поэтому могу себе позволить сейчас доехать на такси. Безопасность стоит денег. И уже очень скоро я ступаю на дамбу на озере. Асфальт тут в таком состоянии, что я начинаю думать: если бы все пасторы из папиной церкви вложили хотя бы по чуть-чуть в ремонт дороги на дамбе, жизнь стала бы гораздо лучше для многих людей, а те, кому бы эти деньги не достались, не слишком много бы и потеряли… Но родители, наверное, со времён моего детства на этом озере не бывали.

Мы сюда приходили, когда я была маленькая. С той стороны озера, где город, лежали на песке, грелись, и мама мне объясняла, что купаться не будем, не слишком-то и чистая вода, сюда когда-то грузовик с химическими веществами упал. А иногда переходили дамбу и гуляли по лесу, устраивали пикники… Ну, теперь этого нет. А я пройдусь по дамбе, лишь бы не по песку. Наверное, место мистическое, потому что озеро мёртвое, после химических веществ…

И озеро правда кажется мёртвым. Словно бы всё, что в нём могло быть, с этой химией испарилось. А вот болото с другой стороны дамбы какое-то… более живое. Я его ощущаю. Ощущаю настоящим, мистическим. Здесь кто-то есть. Кто?

Внезапно слышу где-то у себя в голове:

— Заблудилась, деточка? Меж эгрегорами заблудилась… Та вера, или эта… Понимаю, понимаю. Но сюда почему пришла? Неужели так горько стало?

— Я просто задачу учителя выполняю, — говорю тихонько, но вслух. Ответ снова слышу в голове:

— А твой учитель знал, что, коль ступит на этот мост человек, которому незачем жить, то останется с нами?

— Мост? — удивляюсь. — Это же не мост. Это дамба.

— Ну дамба, какая разница, в конце концов. Ты объясни мне лучше, неужели тебе не к кому возвращаться, что ты решила погибнуть такой юной?

Господи, кто он? Кто — этот голос? В какой-то момент решаю, что в этом болоте раскрыты врата в ад… А потом сдерживаюсь: нет. Не будут со мной из ада так разговаривать.

— Есть к кому, — говорю. — Только они все от меня разного хотят. И я запуталась. И ни к кому не примыкаю, понимаете? Я словно бы со всеми, и словно бы ни с кем…

Сама не понимаю, как рассказываю всё это, сидя на большой ветке, упавшей прямо на дамбе, и глядя на болото. Не вслух — молча рассказываю. Всё равно мой собеседник меня прекрасно слышит. И он даже ответ даёт:

— Я, может быть, тебе помочь смогу. Но ты выбери, кто тебе важнее? Дед с бабушкой — или родители?

— А что вы собираете сделать? — когда начинаются вопросы выбора, это ничем хорошим, как правило, закончиться не может.

— Понимаешь, — отвечают мне, — мы, болотные жители, такие… решаем всё категорично. В твоём уравнении слишком много показателей. Слишком много разного… А вот если убрать половину, тебе станет лучше…

— Вы хотите кого-то убить?! — подрываюсь. — Не смейте. Это всё — мои родственники. Пускай они и тянут меня в разные стороны, но я их всех люблю…

— Ну спокойно, девчушка, садись обратно. Не волнуйся… я не буду никого убивать, если сама не разрешишь. Ты чем-то на меня похожа…

— На вас? — не понимаю.

— Русалки. Водяные. Остальные жители болота… нас тут много. Они все — мои внуки. Тебе повезло, наверное, ты пришла, когда они ещё не вернулись… из своего зимнего сна. Скоро здесь будет громко, скоро будут предлагать сделки всем, кто едва только заглянет на дамбу или в лес ближе к ней… А пока что здесь только я, тот, кто летом будет спать и не сможет их проконтролировать, чтобы глупостей не делали. Я — Дедушка. Ты же к дедушкам хорошо относишься?

Утвердительно киваю. На душе становится легче. Если это существо — дедушка, причём многих других существ, то с ним точно можно найти общий язык. Как и со всеми дедушками.

— Вот и хорошо. Тогда смотри… я бы предложил тебе стать моей внучкой.

— Это как? — спрашиваю. — Утопиться и остаться здесь с вами?

— Можно и так, — смеётся он, — но я имею в виду то, что ты будешь заглядывать ко мне в гости. Будем болтать за жизнь, а немного, может, и за смерть. И я, ты знаешь, ближе к высшим силам буду, нежели ты…

— Мне всегда казалось, что болотные жители — это сила нечистая, — и хотела бы сдержаться, не думать о таком, но не вышло.

— А вот и нет, — смеётся болотный дедушка, — мы, бестелесные духи, ближе ко всему, у чего нет тела, чем вы, люди. А высшие силы нашего мира — это, в первую очередь, Любовь. Её мы уважаем, ещё как…

— Вот и мой дедушка о Любви что-то подобное говорит, — улыбаюсь. — Ну хорошо. Буду приходить. А ты мне скажи всё-таки… — и когда это я начала обращаться к нему на «ты»? — …скажи, какая вера правильная?

— Главное — чтобы была от чистого сердца, — говорит он мудро так, сосредоточенно. — Я на все твои вопросы отвечу. Только есть одно условие. Ты должна приходить ко мне всегда пешком. А поскольку сегодня, я видел, на машине приехала, то пешком должна уйти.

До Святошино я дойду, наверное… Хотя и страшно немного, я же одна так далеко пешком не хожу… Впрочем, дорогу знаю, потому…

Пока двигаюсь от озера по частному сектору, успеваю тысячу раз подумать, что если бы мой отец жертвовал деньги на общественно необходимые вещи… Потом, на улице Ефремова, даже удивляюсь — она же раньше была Уборевича, это я точно помню! Вот на что люди средства спускают — на смену табличек… Мне будет что обсудить с болотным дедушкой в следующий раз. Он вполне себе прав, что пешком ходить надо к нему, а не от него… Зато хотя бы дороги здесь целые. И на том спасибо.

Вот и метро Академгородок. Тут выйти на бульвар Вернадского, пройти сквозь бульвар — и окажешься на Святошино, всё просто. Иду — и понимаю, что болотный дедушка поставил передо мной задачу не хуже, чем Лев. Я вижу мир. Я гуляю пешком, и я вижу, как люди на бульваре выводят подышать деток или побегать — собак, и вижу, как они общаются друг с другом… И понимаю, что место, и правда, волшебное. Весь бульвар. Он мистический просто сам по себе, здесь атмосфера такая… приближённая к той силе Любви, о которой мне говорили оба дедушки. Потому я исследую даже не одно мистическое место, а больше!

Кстати, надо будет спросить у этого болотника, можно ли не пешком, а на велосипеде. Вот прямо сверху бульвара — прокат, можно большую часть дороги катиться… Наверное, это будет даже лучше. Быстрее — а впечатлений столько же! Даже блеснула идея взять велик и доехать на нём до Льва… впрочем, нет. Не буду. Мне сказали идти пешком — пойду. И когда в следующий раз решу проведать болото, пойду пешком. Вот получу уже разрешение — тогда и можно…

Наконец-то добираюсь до дома и квартиры. Нажимаю на звонок — раз, другой, третий! Я полна впечатлений. Я столько времени не ходила нигде одна… Лев открывает, показывает, куда идти на кухню. Там немножко места за столом, и куча — на полу, на расстеленном пляжном покрывале, у нас было похожее, когда ездили с родителями на озеро. Между прочим, на велосипедах ездили, я то у папы на раме, то у мамы на багажнике, а потом мне свой детский купили — его потом дели куда-то, наверное, отдали на благотворительность. Усаживаюсь на пол. И беру за руку Полину Величко:

— Можно с тобой пообниматься? Я вижу, тут все обнимаются…

— Румянцева, ты чего? — удивляется Полина. — Обнимаются только Артём и Женя…

— А кроме них, тут только ты! Вот я и хочу тебя обнять!

— Лев Артёмович, что с нашей Улей-тихулей? — спрашивает Максим. Улей-тихулей меня Тимощ прозвал, не очень пристойно звучит, но что мне сейчас до этого. У меня теперь есть место, где меня всегда примут и поймут. Ещё одно родное место, кроме тех, где меня постоянно пытаются во что-то превратить…

— Ульянка, молодец, — говорит мне классный руководитель. — Я вижу, с задачей ты справилась на отлично!

А я опускаю голову на плечо Полины и задумываюсь: интересно, кто же следующий нажимает на звонок?..

 

XIII. Евгений

 

— Байковое кладбище, — зачитывает Вик. Мне намного больше нравится, как он читает, чем как это делали Вовчик или Полина. — Кто возьмётся?

— У меня там родственники похоронены, — говорю. — Я подойду?

— Крутой ты, — с уважением говорит Тедди. — Прямо на Байковом! Элита!

— Да на старом кладбище, в еврейской части, — вздыхаю. — Дедушка же мой — еврей, вот и семейная могила у него там… Другие родственники не евреи, но, ну… примазались.

Все смеются. Да, я хорошо устроился. Это факт, хорошо… да ничего хорошего. Когда у тебя слишком много разной крови — это то же самое, как если бы родственники были категорически разными… А потом ходи и думай, как тебе самому поступать.

Вот Уля Румянцева за пару минут до меня ушла. Так она, я в курсе, между позициями родителей и бабушки с дедушкой выбрать не может. Я — точно так же. Только я всё-таки живу с родителями. И недостаточно мне с ними плохо, чтобы бежать к старшим родственникам… И это — дополнительный кошмар. Может, если попросить о помощи у тех предков, которые похоронены на Байковом кладбище, станет легче?..

Впрочем, сейчас надо идти к метро. Туда точно на метро доеду, а обратно, если слишком много времени там проведу, можно и на такси. Там посмотрим. Пока что включаю в наушниках Раммштайн — всё-таки на еврейское кладбище еду, а песен на идиш не знаю совсем, потому пускай будет хотя бы немецкий. Да, я знаю, что немцы как раз евреев ненавидели, но Раммштайны же — из ГДР, а это совсем другие немцы!

Тяжёлый рок неплохо прочищает мозги. Ещё не дошёл до метро, а уже вспомнил, что, между прочим, еврейское кладбище — сверху Байкового. Туда лучше на маршрутке с вокзала добираться. А на вокзал тоже можно по земле доехать… Впрочем, начну с метро. А там уже и на маршрутку пересяду. Так проще. Потому правильно я шёл. Нормально всё.

Идиотская, на самом деле, эта Львиная задача. Ехать куда-то, прикасаться к мистике… Он же не киевоведение преподаёт, а литературу! Практика в литературном искусстве — идиотизм какой-то. Но что остаётся делать — только выполнять. Тем более, чем заглянуть на Байковое кладбище не помешает. Жаль только, что я забыл цветы в переходе приобрести. Придётся покупать на вокзале, а там дороже… Даже значительно дороже. Но пускай уже так и будет, сам дурак, сам забыл. Не справился Раммштайн.

Чего-то и на Раммштайн обижаюсь таким образом. Ставлю просто рандом своего плейлиста. Пускай играет, что хочет. А там, внезапно… Пинк. Family Portrait. Как-то попался в сети этот винтажный клип, и зашло. Это так непросто — в третьей мировой войне расти, и не знать, как любовь мне обрести, ведь любовь убьёт меня, как это делала семья моя! Всё верно. Только меня не сама семья моя убивает, а сложность ситуации.

Мы живём с мамой, папой и сестричкой. Она занимается карате, терпеть не может школу, и верит всему, что говорят родители. А родители говорят, что общаться с бабушкой и дедушкой бессмысленно, кроме как на праздники. Они — наши идеологические противники. Почему, вы меня извините, наши?!

Ну да, у моих родителей и у родителей моего отца — разные политические позиции. И что мне с этим делать? Лично я вообще без политических позиций. Я этим не интересуюсь. Но родители настаивают — правы те политические силы, которым они отдали голоса. И точка. Общайся с бабой и дедом со стороны матери.

А я бы всё-таки хотел и с отцовскими… Бабушка — художница. Пишет пейзажи и цветы. И так пишет, что если бы я мог устроить ей персональную выставку, то уже устроил бы. И, наверное, был бы у меня грандиозный конфликт с родителями. Потому что бабушка — не наша, и точка. Сколько угодно может быть папиной мамой, но он… называет мамой свою тёщу.

Я не знаю, что здесь сказать. Это же политика. Это не кто-то кого-то убил или хотел убить. Это — два пожилых человека, хорошие, добрые, одна из них художница, другой наукой занимается. Никого не убивали. Но они не вписываются в картину мира моей мамы. Говорит, именно из-за тех, за кого голосовали бабушка с дедушкой, люди и умирают, гибнут на войне. А папа просто всегда за маму. И всё. И никак иначе не было и не будет.

И стать я должен врачом, ведь они оба — врачи. Пойти в медицинское училище после девятого класса. Я уже решил, правда — пойду, специальность получу, а поступать буду куда-нибудь ещё, там у меня будет время выбрать. Хотя… зачем выбирать. Устроюсь на полставки медбратом к родителям на работу, а по утрам буду учиться в художественной академии. И пускай себе говорят, что хотят. И волки будут сыты, и овцы целы. Вот об этом и поговорю со своими родственниками на Байковом. Пускай услышат.

Покупаю цветы. Сажусь в маршрутку. Теперь уже совсем недолго. Скоро увижу своих. Ну как увижу — увижу могилы. Я там был уже — родители почему-то не ездят, а с дедушкой и бабушкой как-то напросился, когда мама с папой на работе были, а сестричку другие дед и баба к себе брали. Главное было — сестре ничего не сказать. Она бы сдала точно.

Идти сверху недолго. Кладбище такое симпатичное ранней весной! И не скажешь, что тут одни только покойники. Всё-таки, наверное, их здесь и нет. Приходят только к тем, кто к ним обращается.

И — обращаюсь к своим. Вот они, дедушки и бабушки, другие родственники…Начинаю рассказывать. Главное — то, что я хочу рисовать. А поступать придётся в медицинский. И я устал. Я не хочу постоянно лавировать. Все знают, что это лавирование для кораблей из поговорки ничем хорошим не закончилось.

Я не знаю, наверное, я должен быть встретить на Байковом кладбище какую-нибудь нечистую силу, мертвецов… А я — встретил только своих собственных родственников. И даже не видел никого из них, ни одного привидения мне не встречалось. Я просто сидел там, на скамейке, долго сидел, и рассказывал, рассказывал… И почему-то плакал. Дома не поплачешь, сестрёнка засмеёт. А если дома один — кому плакать? Это просто непродуктивно… А теперь вот — выплакался, и легче стало.

Наверное, я всё правильно решил. Мои родственники, которым я положил цветы на могилы, так же бы сказали. Сначала — медицинское училище, как хотели бы родители. Потом — художественная академия и подработка, и тогда я уже буду самостоятельным человеком, который ни от кого не зависит, смогу сам решать, какие у меня позиции. По крайней мере, мой прадедушка — тот, кому и принадлежал участок на кладбище, он — еврейского происхождения, — смотрит на меня с изображения на плите, и вроде бы поддерживает во всём.

Спускаюсь к центральному входу, затем — к метро. Еду, пытаюсь что-то читать из нового скачанного детектива, но как-то не идёт. Думаю о родных. О том, как я не могу просто стать тем, чем стремлюсь быть, из-за их предубеждений. Или могу? Нахожу в сети — как раз инет поймался, — список необходимого для поступления в художественную академию. Хм, а если я перед этим закончу медучилище, то буду знать анатомию в совершенстве, а это поможет как при поступлении, так и в учёбе! Тем более что у меня как раз цель — рисовать людей…

Добираюсь до квартиры Льва. Захожу на кухню, где уже сидит полная дюжина наших. Я — тринадцатый? Смешно. Вечно я какой-то левый.

— Бурнашов, ты чего такой грустный? — спрашивает Лев. Полностью, Евгением, он меня называть почему-то не любит, а Женя в нашем классе — это Власенко, а не я. Потому и Бурнашов.

— Да просто, — говорю, усаживаясь за стол. Рядом со мной только одно место осталось, интересно, кто его решит занять? Четыре человека уже на полу сидят, на ковре, или на чём это. — Я тут подумал. Вы говорили, мистика. А я никакой мистики не увидел.

— А где был? Наверное, на кладбище?

Киваю:

— На Байковом.

— И что там делал?

Набираюсь смелости, говорю:

— Родственников проведал. Принёс цветы. Рассказывал о жизни и о проблемах. И… плакал.

— Помогло? — спрашивает Слава Номина. По глазам её вижу: она уверена, что помогло.

— Ага…

— Вот, это и была твоя плата, это и было твоё приобретение. Ты просто приблизился к тому, к чему нужно было приблизиться, достаточно тесно, — говорит Лев. — Я понимаю, не очень мистическая задача получилась, но в смысле сложности — была ли она львиной?

— Львиной — была.

Попробую зарисовать весь наш класс. Подарю потом каждому отсканированный кусочек скетча, где он изображён. Надо, чтобы остальные семеро подошли, но начать могу и сейчас. Отказываюсь от чая, достаю скетчбук и лайнер. Между прочим, вот и звонок звенит. Кто-то из семи пришёл! Наверное, после событий по-настоящему мистических, а не как у меня. Или, когда так близко подбираешься к смерти, это уже — мистика?..

 

XIV. Рина

 

— Лютеранская улица, — говорит Вик. — Прекрасное, между прочим, место. В чём-то современное, в чём-то готическое. Там люк канализационный, так на нём кто-то нарисовал Дарта Вейдера и написал «я твой отец» — потому ещё и постмодерное. Я твой отец, Люк, всё, как надо.

— Мне нравится, — отзываюсь. — Я и по улице этой гуляла уже как-то, найду. Или, может, кто другой хочет?

— Слишком далеко, — пожимает плечами Игорь Климов. — Я что-то такое ищу, чтобы быстрее разделаться.

— Слишком скучно, — это Элина. — Мне более интересные места нужны. И я своё всё ещё не нашла.

— Мне просто чего-то не заходит, — Саша.

— Жду, как и Эля, интересностей, — говорит Тедди.

— Слишком просто, — вздыхает наш математик Иващук.

— А я жду конца, — улыбается Вик.

— Ну, тогда это моё! — поднимаюсь. — Встретимся у Льва!

Странный этот Вик местами, хотя он может и специально так разговаривать. Ждать конца! Он не выбирает себе мистическое место, так как ждёт конца! Так звучит, как будто в конце всё взорвётся, и зачем тебе куда-то бросаться, всё равно все встретимся в ином мире. Ага, только в каком? Всё-таки моя любимая песня не зря — именно про рай и ад. Я стихов не пишу, таланта нет, но обратилась к Жене Власенко сразу, как только Билли Айлиш спела моё любимое, и я поняла, что до того просто очень любила песни этой исполнительницы, а теперь люблю просто до невозможности. Женя никому не говорит, что пишет и поёт, и, тем более — что мы с ней даже кавер записали, только в сеть выкладывать Женя стесняется, а я не настаиваю. Но сейчас иду к метро, включила минусовку песни в наушниках, и на всю улицу распеваю, как раз хватает на дорогу до метро:

 

— Мой Люцифер одинок…

Снова время убиваю,

а кроме преступлений, что делать, я не знаю,

Пётр отдыхает, я двери открываю!

Вот вам твари, всех по паре,

а ворота — как забор, ограда, я не знаю,

если вдруг заглянешь,

друзей не приглашаешь!

Пожары в Калифорнии,

есть время — есть игнор мой,

тебя предупреждала, ой,

хорошим девочкам лежит дорога в ад!

Бог есть, но без врагов не смогла она!

И начинает подниматься вверх вода,

Небес не видно нам,

И нужно зло в команде Бога, да!

Мой Люцифер одинок…

Нужна тебе, так знай:

я не твой друг, поверь, мне заплати, давай!

Секонд-хенд нам дал оковы,

а правда-то Петрова!

Прикрытье обвалилось вновь,

ну и зачем спасать

людей нам — дураков?

Травят себя сами,

спасти нас умоляют…

Пожары в Калифорнии,

есть время — есть игнор мой,

тебя предупреждала, ой,

хорошим девочкам лежит дорога в ад!

Бог есть, но без врагов не смогла она!

И начинает подниматься вверх вода,

Небес не видно нам,

И нужно зло в команде Бога, да!

Мой Люцифер одинок…

Спасать уже кого здесь…

Использована Богом,

спасать уже кого здесь…

 

Как я выгляжу, интересно! Зелёные волосы. Футболка с портретом Билли Айлиш, у которой волосы такие же зелёные. Большие ботинки, узенькие джинсы, длинная куртка — расстёгнутая, чтобы футболку было видно. И папина кепка в придачу — иначе холодно, а стиль Билли Айлиш допускает подобный выпендрёж. И пою всё это на целую улицу… Какая-то бабка у метро даже креститься начинает. Так ей и надо! Спасать уже кого здесь?

По дороге на Крещатик продолжаю думать о Билли и об иных мирах. Кто решает? Почему мечтал стать музыкантом Биллин брат, а вспыхнул не он, именно его младшая сестра? Как так вышло, что девочка с неврологическими проблемами внезапно стала звездой, и всем наплевать на её хронические нервные тики? Почему учителя никак не могут усвоить: Екатерина Гречко, девятиклассница, которая получает неплохие оценки, и Рина, неформалка с зелёными волосами, которая постоянно всё высмеивает — это один и тот же человек! Екатерина Гречко не должна была бы распевать такие песни на всё Святошино. Рина… Рина может себе позволить!

Как бы донести до них всех, что это всё — я? Екатерина Гречко — я, Рина — я, и даже Катюшка для бабушки — тоже я. Ох, как же бабушка вздыхает насчёт зелёных волос… А мне смешно. Люблю даже краситься у неё дома, просто чтобы вздыхала ещё громче, а я беру и прошу её о помощи, самой нанести краску сложно! Вот это уже полный улёт. Но отказать Катюше бабушка не может!

Но ехать до Крещатика не слишком и долго, мысли о бабушке ещё не закончились, а я уже на месте. Теперь поднимаемся по лестнице на Лютеранскую! И — вверх, прямо вверх! Что-то мне кажется, что если я хочу увидеть что-то мистическое, то мне не просто Лютеранская улица как таковая нужна, а именно лютеранская церковь. Что если я запою для ангела, который стоит там во дворе? У него такое укоризненное лицо порой бывает… Ну, то есть он статуя, лицо постоянно одинаковое, но я же его вижу разным! Настоящее искусство таким и должно быть — открытым для разным трактовок.

А подниматься приходится долго, не такая уж Лютеранская и короткая… Даже успеваю устать. А тут ещё петь… Едва получилось отдышаться, хорошо, что водичку с собой брала. Встаю напротив ангела — и снова затягиваю про Люцифера. Но успеваю только немножко, первую строчку и ещё буквально пару слов — ангел внезапно смотрит прямо на меня и говорит вслух:

— Ничего он не одинок.

— Ты разговариваешь? — я мгновенно прекращаю петь. — А я думала, мистические места — это те, где что-то необычное происходит, а не статуи оживают…

— Слушай, — говорит, — я же вижу по твоему лицу, что ты не только по песенкам, ты ещё и к сериалу о Докторе Кто небезразлична.

Чёрт!..

Ангел! Статуя! Доктор Кто! Я не должна моргать! Только закрою глаза — он меня куда-нибудь перенаправит во времени! Когда Рори оказался в прошлом, Эми хотела его вернуть благодаря ТАРДИС, машине времени. Но не вышло — он, на её голову, оставил след в истории, который теперь не отменишь! И это был конец для моей любимой Эми в сериале, она просто ушла за ним. А всё ангелы! Может, мне отступить… ну… спиной вперёд? Вниз… задом наперёд… глядя прямо в глаза ангелу… Неужели я и правда такая дура?! Вбила себе в голову, что всё это не работает, религии не работают, они — только наборы человеческих представлений о жизни и смерти, и пришла к лютеранской церкви, смеяться над ангелом! Вот он и оказался не просто ангелом — Ангелом Плачущим!

Плачущим? Стоп…

— Ты не плачешь, — говорю авторитетно. И… отвожу взгляд.

И вижу двери Льва. Я у него дома уже не раз бывала. А на часах у меня на руке — ого, уже не один час прошёл, но день тот же самый, у меня часы с датами! Наверное, все уже собрались у Льва Артёмовича, я последней буду… Капец! Это что, я так хотела быть не как все, что даже Ангела встретила не Плачущего, который отправлял бы в прошлое, а того, кто плакать и не думал, потому и отправил меня в недалёкое будущее?..

Нажимаю на звонок. Лев меня впускает, а я начинаю говорить, говорить, прямо на входе, причём шептать, чтобы слышал только он, там мои одноклассники… Лев помогает мне снять куртку, расшнуровать ботинки. И говорит:

— Спокойно, Риночка. Всё не так плохо. Ты понимаешь, что ты могла попасть в гораздо более далёкое прошлое? Не вернулась бы сегодня. Все бы решили, что ты сгинула во время выполнения слишком, как они бы считали, львиной задачи. У меня были бы проблемы. Твои родственники бы страдали. И как бы ты потом всем объяснила, что ты вернулась, и тебе всё ещё пятнадцать? Ты заплатила совсем немного за этот опыт — пара часов, ерунда. Но теперь будешь понимать, что вызов — не всегда выход, правда?

— Но… но выходит, что как плата, так и полученное… они совсем маленькие?

Лев берёт меня под руку, ведёт на кухню. И говорит — точнее, шепчет на ушко:

— А вот и нет. За эти часы с тобой могла произойти уйма всего, даже самого важного. А без этого опыта, с перенесением в будущее, могло быть гораздо хуже. Могло случиться что-то, чего уже не исправишь. Откуда мы знаем, куда бы тебе занесло — выпендриваться? Иногда привлекать к себе чуточку меньше внимания — только к лучшему.

Не успею осознать всё это — мы уже на кухне. За столом осталось одно-единственное местечко, но можно усесться на одеяле на полу, там ещё больше половины пространства осталось. И там Женя, только сесть рядом с ней не очень получается, слева Артём, справа Полина. Разве что за ней. Я сижу в школе с Сашкой Орловым вместе, но его ещё нет, и правда, тут всего лишь тринадцать наших, я четырнадцатая, не последняя. Сесть с Орловым не выйдет. Потому — точно прямо за Женей. Сажусь, опускаю лицо ей в волосы:

— Это был полный ужас…

Но рассказать Жене, которая поворачивается ко мне, отстранив таким образом моё лицо, и вопросительно смотрит, я ничего не успеваю. Звонок в дверь. Ну да, сколько времени прошло. Кто-то же должен прийти. Климов вообще хотел успеть первым. Или он уже был, но его отпустили? Но… тут сидят все, кто до меня ушёл. Наверное, мы возвращаемся в том же порядке, в котором уходим.

И вся это мистичность Львиной задачи пугает меня ещё больше. Обнимаю Женю сзади и молчу. Все соберёмся — Лев всё и объяснит. Я верю.

 

  1. Элина

 

— Дом Плачущей Вдовы, -говорит Вик. Ой! Наконец-то интересное место!

— Я, я, я! — подскакиваю. Никто ничего не спрашивает. Все знают, что я — дочка настоящей вдовы. Папа погиб, когда я была совсем маленькой. Но Вик торопит:

— Это как раз Лютеранская же. Туда Рина только что уехала. Наберёшь её, пускай подождёт?

А вот и не наберу. Во-первых, Лев велел каждому выполнять задачу отдельно от остальных. А во-вторых, я хочу приключений, а не совместной прогулки с Риной!

Где найти прокат электросамокатов в нашем районе, я знаю, регулярно пользуюсь. Потому — скорее туда! Если назад, ко Льву, попаду поздно… да какая разница. Я же не Игорь Климов. Никуда не спешу. Пускай наши ездят на метро, на маршрутках, на такси. А я возьму электросамокат в прокате! Да, ехать буду дольше, но снова да, мне и до этого нет дела!

На электросамокате ехать легко и приятно, ведь велосипедные дорожки проложены до самого центра города, а там можно и по тротуарам, с краешку. Женя жаловалась, что её электросамокат не удерживает, не хватает равновесия из-за проблемных рук. А Рине просто не нравится такой вид транспорта. Да эти две лучшие подружки всегда друг за друга, вместе во всём. Я с ними дружу тоже, но не настолько, чтобы не позволять себе таких вещей, к которым они не прибегают!

На самом деле я думаю, что Рина каталась бы на электрических самокатах… но ей перед Женей неловко. Подруга не может, так почему я должна? Ну, это Ринины проблемы. А то бы и вправду позвонила бы ей, поехали бы вместе на Лютеранскую. Вот я гарантирую, что она к Ангелу пойдёт! Он на Плачущего Ангела из сериала о Докторе Кто похож. А вот я пойду к Действительно Плачущей Вдове. Она же плачет, иначе бы дом так не назывался. И я не стала брать Лютеранскую улицу как таковую, хотя Дом, в который мне надо, именно на ней и стоит. Интересное место должно быть создано, предназначено именно для меня! А Дом Плачущей Вдовы — это как раз для меня.

Папы нет уже четырнадцать лет, а я есть четырнадцать с половиной. То есть я вообще его не помню. С родителями папиными общаюсь, но так… фрагментарно. Мама после папиной смерти сначала была слишком занята тем, чтобы как-то встать на ноги. Потом ей помогли деньгами обе пары дедушек и бабушек, и она решила начать заниматься крайне интересным бизнесом — йогой! Открыла свою йога-студию, причём с регулярными выездами в Индию. А когда она в Индии, обычно зимой, то мы со Стасиком тоже там!

Стасик — это мой брат. Он студент, изучает иностранные языки, в том числе хинди, чтобы общаться с местными жителями там, где мы постоянно бываем. Учится заочно, чтобы нормально ездить с нами. Но этой зимой мы никуда не попали, границы были закрыты. Мама вела студию здесь, а до того, осенью, ездила с группой на Азовское море. И весной поедем, когда теплее будет. Мне нравится, но, разумеется, экстрима поездки в Индию не хватает. Или просто дело в том, что мы этой зимой никуда не ездили? Впрочем, я и сама себе могу экстрим устроить. На электросамокате в центре, например.

Стасик маму очень любит. И очень скучает по папе. А я… а я просто смотрю на маму и понимаю, что она, на самом-то деле, как раз и есть Плачущая Вдова. И вся эта йога, вся эта медитация — это просто попытки не плакать вслух. Жалко её, очень жалко. И потому я хочу как-то помочь. Может, одна Плачущая Вдова на другую Плачущую Вдову даст вдруг какую-то другую картину? Не плачущую? Ведь минус на минус даёт плюс. Мой сосед по парте, Дима, всегда так говорит. Он фанат математики, считает, что всё решается математическим путём, вообще любая задача, детали неважны. Ну не знаю — я просто решаю свои задачи по математике при помощи Димы. В смысле он за меня всё делает. Все контрольные настолько быстро заканчивает, что ещё и мой вариант успевает. Домашку даёт списать. Ну а если вызовут к доске… то извините, извините, что-то у меня голова болит, я… я боюсь у доски отвечать, фобия такая, давайте я в тетради всё решу! А третья парта со стороны учительского стола — это очень удобно. Дима успевает решить за меня вот прямо всё, и прямо всегда!

На самом деле мне кажется, что всё математичка понимает. Просто позволяет Диме учиться за меня. Наверное, она меня жалеет — бедняжка, девочка растёт без отца, мать постоянно таскает за собой на какие-то медитации, в том числе — во время учебного года… Да и Лев ей говорил, наверное, что я за Диму сочинения пишу. А Льву я об этом сама рассказала. Просто так. Сидела у него дома, обсуждали мою работу по литературе для Малой Академии Наук, и я рассказала. А что Лев? Только вздохнул. Зато, сказал, у него с математикой всё хорошо.

Становится что-то скучно ехать без музыки. Мне тут Воробей, ну в смысле Злата, классную группу подсказала, дрезденских кукол. Надо ещё послушать, решаю. Голос тоже классный, не только музыка и тексты. Что там эта девушка поёт? Всё плохо, нехороший казус на вечеринке произошёл, сижу в очереди к доктору, но что мне с того, мне любимая группа на электронное письмо ответила! Всецело моя музыка. Ну вообще. Всё как надо. Главное — чтобы складывалось то, чего хочешь. Остальное — побочные проблемы.

Уже практически в центре покупаю себе кофе. Останавливаюсь на бульваре Шевченко, пью. Скоро тут всё будет зелёным-зелёным! И мама будет собирать группы на медитацию… да хотя бы вот прямо тут, в парке Шевченко. Ну, может, и возле Исторического музея. Кто там из наших на лестницу от Исторического пошёл? Ага, Полина. Сколько раз я там бывала рядом, надоело уже. На Лютеранской, по крайней мере, мама встреч не устраивает. А у Полины вообще нет мамы. И папы тоже. У меня хотя бы только папы…

На Лютеранской оказываюсь довольно скоро. Да, вон он, так называемый Президентский комплекс. А вот и Дом Плачущей Вдовы. Ну привет, вдова, плачешь? А давай умножим тебя на мою маму, и вы перестанете плакать? Ну, ты не перестанешь, ты здание. А мама — так точно!

Кажется, интересности и вправду начинаются. Я даже вслух этого не проговаривала. А оказалась сразу… в этот самом доме. В Доме Вдовы. Я уверена, что именно в нём. А самокат прокатный остался снаружи. Ну, надеюсь, ничего с ним не станется. Его ещё попробуй разблокируй.

Сижу за столом, старомодным таким. А напротив меня — типичная старосветская дама. Наливает мне чая. Боже мой, да у неё тут — самовар! Ничего себе. Это как в Диснейленде, я видела в сети, там можно попасть вовнутрь мультяшных жилищ разных. И здесь… только на иной лад.

— Меня зовут Элина, — здороваюсь. — А вы — Плачущая Вдова?

— Догадалась правильно, — улыбается дама, — только я не плачу уже давно. Слишком много времени утекло с той поры, когда я стала вдовой. Теперь стараюсь наслаждаться жизнью.

— А вы разве живы?

И зачем я это спросила. Но вдова только смеётся:

— Конечно. Мне архитектор подарил новую жизнь! Может, даже вечную, дом ведь считается частью архитектурного наследия, потому меня не раз ещё реставрировать будут. И я счастлива, что у меня такая жизнь. Я тут книжки читаю точно так же, причём библиотека постоянно обновляется. Вот на этих зимних праздниках читала новую сказку от писательницы, которые книжки про Гарри Поттера создала. «Рождественский Поросёнок» называется. Думала, и вправду о еде будет, а история даже не о живом поросёнке, представляешь?..

— Стойте, — говорю. — Тут же власти собираются, в этом здании. Какие книжки? И где мы сидим вообще?! Это же гостиная, тут такая вряд ли есть…

— Это для вас, людей из реального мира, тут власти собираются. А для меня всё есть, и гостиная в том числе. И книжки, — улыбается вдова. — Только детей мне Господь не дал… да что я говорю такое, Господь, архитектор. Это — единственное, что грустно… Я бы школу тут устроила. Принимала бы деток, обучала бы всякому. Конечно, они потом вырастают, но до чего было бы интересно!

— А как можно устроить школу… здесь? — спрашиваю. — Это же другой пласт реальности, так сказать. И я, вообще-то, надеялась, что раз вы обе плачете, и вы, и моя мама, то минус на минус даст плюс, в смысле плохо на плохо создадут хорошо…

Она меня понимает!

— Элиночка, милая моя! Но я же только иногда плачу — от того, насколько невыполнимо моё желание! Котики, бывает, заглядывают, для кошек нет таких границ между, как ты сказала, пластами реальности… А детки?.. Вот будут они тут, тогда и мы перестанем плакать, обе. И я, и твоя мама…

— Как это сделать? — спрашиваю серьёзно. Даже если придётся ловить детей на улице и сюда приводить, то я готова, наверное. Главное — не попасться кому-нибудь, кто поймёт, что я их похищаю… Нет, надеюсь, всё-таки и без этого решим.

Вдова задумывается.

— Тебе сколько лет?

— Пятнадцать. Я для этого слишком взрослая, вы же понимаете.

— Ты — слишком взрослая. А вот дети у тебя будут… хочешь, чтобы они смотрели сказочные сны, пока не вырастут? А потом их дети…

Эта ситуация мне уже нравится!

— А у меня будут дети? Точно? — уточняю. — Просто я не уверена, что кто-нибудь вообще согласится взять меня в жёны…

Вдова наливает мне ещё чаю.

— Ты пей, пей… Будет у тебя прекрасный муж. И не просто муж у тебя будет — мать твоя тоже скоро замуж выйдет. Будет у тебя ещё и отчим, потому она не будет больше вдовой… Он тоже пока что вдовец, у него сын, сын учится с твоим братиком старшим вместе. Сначала брат друга домой приведёт. Потом друг заинтересуется тем, что преподаёт твоя мама, приведёт к ней своего батюшку… А потом у вас будет ещё двое братиков и маленькая сестричка. Они все будут видеть мой домик во сне! А годы пройдут, вы поженитесь с твоим новым сводным братом. Будет у вас ещё несколько детей… И со временем, через несколько поколений, дети уже перестанут помещаться в моей усадьбе. Там и решу — конкурс буду устраивать на поступление в мою школу, или же сниться буду каждому, но через какой-нибудь промежуток времени…

— Я бы всё же хотела, чтобы иногда мои дети видели и какие-нибудь другие сны, — говорю тихонько. — Можно это устроить?

— Да, какие-нибудь выходные придумаем, — улыбается вдова. — Так что? Ты согласна?

— А если бы я сказала, что нет?

— То ты всё равно уже выпила мой чай, — вдова смеётся, а я вздыхаю. Что поделать, она права. Я согласилась на это, ещё когда не закричала категорически «нет!» в начале разговора.

— Можно, вы и мне иногда сниться будете? Пока ещё нет деток, да и потом… Я иногда могу просто чаю попить, а ещё меня очень интересует ваша библиотека. Иногда так скучно бывает…

Вдова меня обнимает:

— Можно, Элина. А теперь иди, тебе уже пора. Увидимся ночью, этой ночью или завтра…

И я снова оказываюсь на улице, возле собственного, то есть взятого в аренду, электросамоката. Еду ко Льву, точнее, вначале на точку проката самокатов. Слушаю музыку, размышляю. Во что я ввязалась? Хотя… мне нравится такой расклад. Как он, наверное, скажет… я заплатила снами, которые будут смотреть мои и связанные со мной дети, но мама будет счастлива? Может, мы даже наконец-то съездим не в Индию, а куда-нибудь в Европу? В Дрезден, где эти гипотетические куклы… И как это — иметь отчима? И когда начнутся мои отношения с его сыном? Прямо сразу, как только появится в моей жизни, или позже? И в каком возрасте я выйду за него замуж?

Мыслей много. Столько мыслей! Да и дорога не то чтобы очень близкая. Наверное, вдова права. Если рядом — любимый человек, то зачем плакать. Жизнь становится полной и интересной! Наконец-то сдаю самокат, дохожу пешком до Льва. Ух ты! Тут все, кто ушёл раньше меня. Вокруг стола почти всё занято, только одно местечко осталось, а на полу, на пляжном ковре, пока что полно места. Нет, я уж лучше за стол, займу последнее местечко. Надоело мне сидеть на ковриках, это мама постоянно заставляет.

— Всем привет, — говорю. — Вы считали меня чокнутой, так ведь? И думали, что никто никогда меня в жёны не возьмёт? А вот и возьмёт. И будет у меня полная семья. Да и не одна!

— Дважды замуж выйдешь? — смеётся Вовчик.

— Да нет, просто маме тоже светит настоящее женское счастье!

На этом Воробей должна была бы начать на меня рычать и читать свои феминистические лекции. Но нет — не рычит. Даже странно.

Лев спрашивает:

— Эля, чаю?

Хочу отказаться, но слишком много ехала, да и понимаю при этом, что чай будет нормальный, а не заколдованный.

— Ага, — говорю, — с удовольствием! Последнее место за столом заняла, как раз чай удобно пить!

Одновременно с тем, как классный руководитель наливает мне чаю, кто-то звонит в дверь. Интересно, кто? Мой сосед по парте Дима? А может, Климов наконец-то отыскал себе место поблизости? Или это Орлов, ну или Тедди? Или же Вик не дождался конца списка?..

 

XVI. Вик

 

— Так, друзья, — говорю. — Тут вот Московский мост следующий. А мы ведь знаем, кто живёт на мостах и под мостами, — тролли.

— Это в Скандинавии — тролли, — обижается Тедди. — А я, может, немножко тролль, но под мостом не живу…

— Всё равно какая-нибудь интересная нечисть должна там тусить! Тем более, что с названием моста никак определиться не могут. То он Московский, то Северный…

— К Московскому, наверное, я должен ехать? — спрашивает Орлов. — Я же сам как раз из-под Москвы…

— Нет, — возражаю, — на Московский еду я. Потому что более романтичное место мы вряд ли разыщем. А ты будешь распределять дальше, лови гайд.

Орлов растерянно открывает гайд у себя на планшете, а направляюсь к метро. В ушах — музыка, сегодня это Владимир Дантес. Ну, собственно, именно сейчас, по дороге к станции «Святошино», это песня Jerry Heil, «Одноклассница», которую она для Дантеса написала.

«Одноклассница… ветер в косичках, конфеты со жвачкой… одноклассница…» — это про Надю. Ну то есть песня стопроцентно про Надю, пускай Надя Дорофеева с Володькой Дантесом вместе в школе и не учились, но песни о любви поют же о любимом человеке, правда? И Дантес с Дорофеевой были мужем и женой. А я и вправду думаю, что песня эта — об однокласснице. О Наде Иванцовой.

Я бы не сказал, что Надя такая уж суперклассная, или безмерно красивая, или что у меня к ней сердце лежит, ужас просто! Она мне не этим нравится. Просто она сестру похоронила. Даже двоих, но старшая умерла ещё младенцем, до рождения Нади. А тут — младшая сестричка. Простудилась, когда Надя с ней гуляла, и умерла от менингита. Нет, это не прямая Надюшина вина. Но всё-таки она чувствует себя виноватой. Как я.

Я же приплёл троллей просто так, чтобы чем-то объяснить, почему Московский, он же Северный, мост, а не какое-нибудь суперинтересное или романтичное место. Истории о том, как погиб Андрей, никто не знает. Кроме Нади, конечно. Она же не просто одноклассница — она человек, который меня понимает. Только сказать ей вслух, что хотел бы отношений, я не отважусь никак. Как минимум, она пытается большую часть времени проводить дома — мама ведь волноваться будет. И я тоже. По той же причине.

А Дрюшка мой был классным парнем. Добрым. Немного резким, но весёлым, чутким… Гулял со мной часто. Как-то раз повёз именно к Московскому мосту. На самом деле — якобы на Петровку, книжки и диски посмотреть, это ещё то время было, когда диски были актуальны. Для того, у кого есть плеер, читающий диски, так точно — разумеется, десять лет назад, когда мне было всего шесть, люди мп3-плеерами уже на полную пользовались. А Андрей любил музыку с дисков, и свой старенький плеер. Он себе ретроградом называл, а я не понимал, почему, ведь диск — это и правда гораздо лучше, чем маленькая штучка, которая даже не крутится…

И мы поехали на Петровку. А оттуда пошли гулять, и Дрюша завёл меня на Московский — тогда ещё официально Московский — мост. И начал рассказывать, как он любит девушку, а будущего у этих отношений нет. Да, ему всего семнадцать, но ей — ей уже едва не тридцать. И она замужем. И зачем ей мой брат, такой юный, зелёный, ничего в жизни не видел…

Я не понимал, как кому-то может быть не нужен мой брат. А он… он спросил, помню ли я наш адрес. Потом объяснил, что счастливым сможет быть только в другом мире, а в другой мир перейти надо полностью. Желательно — через воду. Вот спрыгнуть с этого моста — и поплыть, а течение поможет перейти туда, где будет эта девушка, только не такая злая, не такая, которой не нужен какой-то там Дрюша Арещенко. Там они будут счастливы! Я же не буду слишком по нему скучать? Я ему помогу?

Я спросил, увидимся ли мы ещё когда-нибудь. Да, обязательно увидимся, когда я сам туда перейду, только пока что не надо, а то мама расстроится, что я её оставил таким маленьким, ему же, Андрею, уже семнадцать, а мне пока что только шесть. Маму я расстраивать не хотел. Пообещал, что подойду к людям, когда Дрюша отплывёт, что назову свой адрес, да даже телефон им Дрюшин дам, там же все номера есть, и правда, зачем мне кого-то просить меня отвезти домой, если за мной могут приехать? И не буду прыгать за ним. Тогда Дрюша поцеловал меня в макушку, отдал телефон — и прыгнул. Вместе со своим ретроградным дисковым плеером.

Что тут началось! Все кричат, паникуют, куда-то звонят… А я подхожу к какой-то тёте, и говорю — вы не знаете номера моей мамы, а он тут записан, это её набрать надо, чтобы она меня домой отвезла. Это же мой брат прыгнул, он отплыл уже…

С тех пор прошло десять лет. И первые два или три из них не было ни единого дня, чтобы мама меня не спрашивала: сынок, почему ты его не удержал? Неужели ты не понимал, что он хочет убить себя? Ты же был с ним рядом. Ты мог уговорить вначале отвезти тебя домой, а там обратиться за помощью…

Я довольно долго верил, что мама себя накручивает. Тем более, что тела брата так и не нашли. Я ей говорил, что Дрюша уплыл в другой мир — она не верила. Сначала отмахивалась. Потом ругала. Как-то раз просто начала кричать, а затем плакать, и в этом плаче я впервые услышал фразу, едва слышную сквозь слёзы: это ты виноват, что он погиб, потому что ты малолетний дурачок…

Мама ничего не говорит больше вслух о моей вине. Только сердце у неё работает так себе. Совсем так себе… На скорой забирали несколько раз. Я носил ей фрукты в больницу, а она… принимала, но я всегда чувствовал, что на самом деле ей хотелось бы, чтобы приходил не я, а старший сын. И что она до сих пор считает: я забрал у неё старшего сына. А я… я и сам уже начал это понимать. Что, конечно, я был маленьким, а Дрюша сам так хотел, но, может, можно было бы его как-то вылечить от депрессии? Несчастная любовь бы прошла. Он бы полюбил другую девушку, ближе к нему по возрасту… Вообще это типично, что студенты влюбляются друг в друга. Но нетипично, чтобы девушка, которая более чем на десять лет старше своих однокурсников, училась на дневной форме обучения. И что в неё правда влюбляется одногруппник, только она уже замужем, а ему всего лишь семнадцать…

Может, я поэтому и побаиваюсь уже самой идеи отношений с Надей. Она же учится виесте со мной. Не закончится ли это всё так же… Впрочем, мы вместе ровесники. Но я всё равно не могу отважиться.

Зато теперь я знаю, что Московский мост — и вправду мистическое место. А это означает всего только один из двух вариантов! Либо вариант грустный, но он оправдывает всё: какие-то тёмные духи заманили моего брата в свои путы, а я не смог возразить, потому что они и на меня влияли. Или — вариант хороший: мой брат и вправду уплыл в другой мир. Я поступил правильно, что не стал ему мешать. Может, там, на мосту, я узнаю, что из этих вариантов — правда, и смогу объяснить маме, доказать, что моей вины нет?..

На Петровку ехать довольно далеко, но я наконец-то добираюсь до нужной станции. Иду к мосту, игнорируя Книжный рынок, на котором мы тогда были с Дрюшей. Я с тех пор больше на него не ходил. Никогда. И не пошёл бы — точно так же никогда. По счастью, Петровка — стоп, она же теперь Почайна! Я этого даже не заметил, когда из метро выходил! Просто знал, что станция следующая после метро Тараса Шевченко! — город достаточно большой. А сколько всё-таки за десять лет изменилось… Меня немного пугает, что брат мой погиб на Московском мосту, возле метро Петровка, а я двигаюсь в сторону Северного моста, возле метро Почайна, в честь древней, исчезнувшей речки названного, как мне сказал Гугл… Как раз всё логично вроде бы — мост через речку, которой нет. Только речка есть. Главное, чтобы та самая. Вдруг всё изменилось, и место изменилось тоже?..

Нет. Это — то самое место. Я стою на мосту, смотрю на воду. Лёд уже растаял, киевские зимы нынче тёплые. А вода… ну, вода как вода, Днепр как Днепр. Только внезапно понимаю — нет. Сквозь эту воду, словно через стекло, видно другой мир.

Вот стоит мой брат, держит за руку свою девушку. Он стал старше, красивее, мужественнее. А девушка — где-то одного с ним возраста. И они счастливы вместе, это я точно вижу! И с ними… мама. Тоже счастливая. Держит на руках маленького внучка — или внучку? Разберёшь с этими детьми… И они кричат мне:

— Виктор! Давай сюда, давай к нам! Нам тебя не хватает!

И мама кричит, и невестка. И даже ребёнок просит: дядя! И я вижу там… Надюшу. Надю Иванцову! Вон она стоит, в свадебном платье. Говорит:

— Вик, я тебя люблю. А моя копия… она никогда не сможет. Она не умеет любить. Её сестрёнку, которая умерла, звали Любовь. Любовь её умерла, понимаешь ли! А я здесь. Я есть. И сестра моя жива. Иди сюда. Поженимся и будем жить счастливо. Ты же видишь, я здесь уже взрослая. И ты взрослым будешь…

И тут я обращаю внимание на лицо своего брата. Он ничего не говорит. Он одними губами шепчет: не иди. И я понимаю: они не настоящие. Это просто духи, которые меня заманивают под воду. А вот Андрей — настоящий. Возможно, он там страдает… они взяли его в плен? Но я не должен к нему прыгать. Мы тогда оба будем в плену…

Я молча разворачиваюсь и пешком иду по городу. Просто иду, даже музыку не слушаю. Иду до самого Подола. Ни о чём не думаю. Вообще ни о чём. Я должен поговорить со Львом. Лев поймёт, Лев объяснит, как спасти Андрея. Только что-то я не спешу ехать прямиком ко Льву. Не хочу в метро — спускаться, это же словно с моста прыгать. А в маршрутку до Нивок уже не сел, обходил эту чёртову Петровку десятой дорогой — вот и дошёл до Подола. Там уже устроился в четыреста семнадцатой. До места довезёт фактически.

Наконец-то захожу в квартиру Льва. Молча раздеваюсь, прохожу на кухню. Вижу Надю, хочу сесть рядом с ней, но всё уже занято за столом, остаётся только на ковёр на полу, где уже несколько наших сидит… Надя ловит мой взгляд, выбирается из-за стола, садится рядом со мной:

— Я уже напилась чаю и насиделась за столом, первая же пришла. Вик, я с тобой хотела поговорить.

— Сначала я, — говорю каким-то замогильным тоном. И начинаю. И рассказываю всё! Как Надя вместе с моей мамой звали в воду. Как брат говорил, чтобы я туда не шёл…

— Ты теперь думаешь, что он в реке, в плену? — сразу, как только я заканчиваю, спрашивает Лев. Он вообще единственный выслушал молча — все ойкали, ахали, хто-то из девчонок даже за сердце хватался, а Надя меня за руку взяла и сжала, крепко-крепко… — Это не так, Виктор. Твой брат давно ушёл из этого мира. Просто его образ, как и образы твоих близких, взяли из твоего подсознания, или же из сознания… показали такими, как ты их себе представляешь. Но брат всегда казался тебе защитником, спасателем, который не бросит в беде. Вот он и не бросил — не смогли эти мостовые духи использовать его образ ради того, чтобы заманить тебя в воду.

— А его — заманили когда-то? — спрашиваю одними губами.

— Заманили. Но они не забрали его к себе, зачем им ещё один дух-покойник? Они насытились энергией его смерти, а он пошёл дальше. Может быть — и в другой мир, где стал счастливым. Я не могу сказать тебе точно, но мой опыт работы с такими вещами говорит однозначно: самоубийство просто так не прощается, но он не убивал себя, его убила речная нечисть. И потому он должен был пойти дальше. Оставить его себе они бы точно не смогли. Он не был плохим человеком, не успел слишком уж провиниться… И его вела вперёд искренняя любовь земного человека, которая всегда бы защитила.

— Но ведь та девушка его не любила, — возражаю, хотя слова Льва и дарят мне надежду. Каким-то образом — и Надежду, ведь я начинаю наконец-то замечать, что она сжимает мою руку, и что мне это правда нравится.

— Но его любил ты.

Молчим какое-то время. Потом Надя несмело спрашивает:

— Лев Артёмович… так чем Вик заплатил, и что получил?

— Заплатил — непоколебимой верой, что брат теперь счастлив, ведь теперь он не может узнать об этом точно, как и раньше не мог, но мог верить, и вера его сильно побилась о весь этот выпендрёж днепровых, то есть мостовых, духов. А получил — возможность верить дальше. Ответ, что он не виноват. Он не убивал своего брата, даже тем, что не удержал. Ему бы просто не дали — не удержать.

Возможность верить дальше? И правда… ведь даже если я не знаю точно, что там и как мой брат, я теперь знаю гарантированно — не я в его смерти виноват. Один только вопрос остался:

— Но как это объяснить маме? Она же считает, что виноват я. И у неё сердце больное…

— Я помогу, — говорит внезапно Максим. — Я теперь умею назначать лекарства, которые действительно работают, гораздо лучше нормальных. Мы сердце ей подлатаем, ты просто таблетки подменишь. И она на этот счёт успокоится, поймёт, что любит тебя, что ты не виноват. Да даже если виноват — любит…

— Может, она даже замуж снова выйдет, — подхватывает Эля. Ну… может. Собственного отца я видел несколько раз в жизни всего, он давно уже второй раз женат, ему до нас дела нет, максимум алименты платит. Но что если и вправду?..

И тут кто-то начинает звонить в дверь. Тимош? Иващук? Климов? Или это Орлов не удержался на посту распределяющего дольше одного раза, распределив только самого себя? Сейчас узнаем, думаю, и сам сжимаю Надину руку.

 

XVII. Тедди

 

— Киевская крепость и тюрьма НКВД в подвале, — объявляет Сашка. — А там такое было? Тюрьма — прямо в Киевской крепости?

— Это просто слухи, — говорю. — И я пойду, чтобы посмотреть, насколько эти слухи правдивы. Это же и правда интересно — такое увидеть!

Троица одноклассников кивает: да, конечно же, интересно. Только Саша не поедет, потому что подвал не найдёт, Иващук — потому что это не слишком-то и похоже на математическую задачу, а Климов — потому что слишком далеко ехать. Он всё ещё ждёт чего-то поближе. И зачем только от Беличанского озера отказался…

Ну что же, поехали. Это Печерск, туда на метро. Там куча интересностей, читаю в нете по дороге, загрузить пару страничек как-то вышло, несмотря на метро-инет, который всё-таки очень так себе. Косой капонир хотя бы — вот там точно была тюрьма, там революционеры начала прошлого века были. Интересно, может, там будут ходить их неупокоенные духи, а я возьму и упокою?

Я же на самом деле не такой, каким меня все считают. Я вообще во всём — не такой. Все думают, я хулиган, раз всех постоянно подкалываю, троллю, как говорится — а на самом деле  в свободное время то к волонтёрам, то к каким-нибудь экоактивистам, убирать в лесу, помогать в больницах… Все думают, что если я двоечник, то я, наверное, не очень умный — а мне просто неинтересна эта их школа, слишком много у меня других дел. Странно, что сегодня не прогулял. Прогуливаю часто, потому и двойки. Лев Артёмович говорит, что у меня голова работает, как мотор, но закрыта от новых знаний, как крепость. Когда он даёт сочинения на развитие философской мысли, я всегда лучшие оценки в классе приношу. А когда на тему прочитанных произведений… ну, тут можно и не продолжать. Не читаю я программное. Просто не читаю.

И это ещё не всё. У меня кудряшки. Очаровательные такие кудряшки, когда мелкий был, мамины подружки прямо плакали, растрогавшись. Был бы просто ангелочек, говорили, если бы волосики светлее были, а так, с каштановыми кудряшками — ну, мишка Тедди! Мама очень смеялась, когда ей это впервые сказали. Ну, ответила, он же у нас Фёдор, а это то же самое, что Теодор, а Теодор — это Тедди и есть! Ну, так и пошло, Тедди и Тедди. Дома — Тедди, в садике — Тедди, потом и в школе. И я, понимаете ли, остался милым и маленьким. С кудряшками. Есть ещё вопросы, почему я такой, какой есть — на учёбу плевать хотел, а смеяться над всеми — с большим удовольствием? Я же как-то должен быть не таким, как от меня ожидают.

Вот так и выходит. Слой за слоем — разные слои меня. Только то, какой я в школе, и то, какой вне её — это должны быть абсолютно разные вещи. Я только в сочинениях к урокам Льва позволяю себе говорить правду. В последний раз и о волонтёрстве написал, и об экологии. Лев так растроган был, как будто он — мамина подружка времён моего детства, и впервые меня увидел. Сказал, уважает. Я себя и сам уважаю, что.

И я и без того понимаю, что школьная программа — это то, что понадобится потом, чтобы нормально профессию получить. После девятого пойду в колледж, мама уже договорилась. Я не знаю, на платном учиться буду, или меня как-то пристроят куда надо — во всяком случае, возьмут даже с моими оценками. И придётся как-то программу старших классов там поучить хотя бы на троечки, чтобы не выкинули. А дальше — легче. Можно изучать те предметы, которые и вправду понадобятся мне в жизни, профессиональные. И точка. И конец этой школьной скукотище.

А Киевская крепость, пишут, ещё интересна тем, что когда её строили, кучу домов снесли — маленьких домиков, в которых жили люди. И я не уверен, что у них было потом, где жить, у всех. Это ещё когда было — при Петре Первом. Кто знает, как тогда относились к тому, что у людей по приказу царя жильё отбирают. То же самое, как когда на войне та сторона, которая обстреливала жилые районы, говорит, что это было ради справедливой победы… Ненавижу войну. Никогда никого не поддерживаю ни в каком вооружённом конфликте. Сколько бы ни говорили, что надо быть патриотом, что человек должен за свою Родину быть всегда — тут я размышляю просто. Когда начинают убивать людей, то плевать я хотел на такие понятия, как Родина или дружба. Если мой друг поднимет руку на невинного, я и на него тогда подниму. На друга в смысле.

Если верить, что под Киевской крепостью была тюрьма НКВД, то получается смешно — в Косом капонире сидели те же революционеры, усилиями которых была создана в том числе служба НКВД, и выходит, что всё идёт по кругу. Одни сажают других, а потом снова, наоборот. И как после этого верить в справедливость какой бы то ни было войны?! Одно дело — пошутить над одноклассниками, другое — стрелять в людей. Ненавижу. Вот просто ненавижу.

Наконец-то доехал, затем — дошёл. В Крепости как раз музей, плачу за вход, показываю ученический билет, чтобы дешевле было. Деньги на подобные вещи у меня всегда есть. Конечно, в подземелье не пустят. А просто в музее посидеть где-нибудь, настраиваться на духов, тоже не получится. Но у музее должен быть… туалет. Как там Гарри Поттер делал? Находил путь в подземелье из школьного туалета? И я найду. Из музейного. Хотя я и не Гарри Поттер, а Тедди Тимош.

В туалете можно сесть даже не на унитаз — не во всех унитазы же бывают, — а прямо на пол. Ну, на свой рюкзак. Его потом и постирать можно. А вот контакт с подземельями мне нужен просто категорически. Так и делаю, сажусь. И начинаю думать о том, что сейчас творится внизу. Или лучше о том… что там творилось когда-то. Говорят, и кислоту находили, и трупы… Может, я всё это увижу?

А вижу вместо этого — мир абсолютно из того самого «Гарри Поттера». Класс, ученики варят в котлах… кислоту. Ну да, это же подземелья профессора Снейпа, там как раз зелья варят. А я, кажется, заснул. Или нет? Или просто мне это показывают сквозь призму самого меня? Лев бы за такое сравнение точно дополнительную хорошую оценку бы поставил…

Кислота зелёная, она булькает. А профессор поворачивается ко мне:

— Мистер Тимош! Будьте так любезны объяснить, чего ради мы сегодня варим кислоту.

— Наверное, чтобы растворять трупы? — спрашиваю нахально. Снейп вздыхает.

— Минус десять баллов с факультета, Тимош. А ещё экоактивист. Трупы в кислоте растворять — идиотизм с точки зрения экологии, но мы не о том говорим. Ты чего хочешь, парень? Жить и давать жить другим — или убивать и умирать от этого самому?

Хорошее сравнение.

— Я — жить, — говорю искренне. — А вы объясните, почему в подвале Киевской крепости даёт уроки профессор Снейп?

— А кто захочет, тот и будет давать уроки, — вздыхает Снейп. — Как ты не понимаешь, Тедди, вряд ли здесь когда-то и вправду была тюрьма. А если и была — то сколько времени прошло? Ты пришёл сюда, чтобы кормить собственную фантазию. Ну так корми её. Чем захочешь — кислотой ли, интересными ли историями. И подумай ещё раз — нужно ли тебе изучать экологию, или ты, на самом-то деле, совсем к другому стремишься?

И брызгает мне зелёной кислотой прямо в лицо. Какое-то количество жидкости попадает мне в широко раскрытый рот, я инстинктивно глотаю — и дальше и не помню почти ничего. Как под наркотой. Об этом я довольно много читал.

Я просидел — ну или пролежал? — в том туалете явно больше часа. Но не помню, в котором часу туда вообще зашёл. И не помню, что видел. Снова кислоту или трупы? Или какие-то блестящие идеи, что-то, что должен воплотить, описать? Понял только одно: я могу, конечно же, выучиться на эколога, хуже не будет, всегда какая-то копеечка, творчеством сейчас много не заработаешь. Но работать всерьёз я должен… писателем. Всегда считал, что в нашем классе этим будет заниматься Максим Мирошниченко. А теперь — даже и не знаю. Такое чувство, что в меня вправда влили что-то в музее «Киевская крепость». Серьёзное такое. Настоящее. То, что даёт возможность писать. Даёт понимание, о чём. Ведь лучший путь пацифиста — это доносить свои мысли до человечества. Пускай и через книжки.

Назад еду на такси — голова гудит, до метро не дойду попросту. Дышу в распахнутое окно свежим весенним воздухом. И думаю — это же сам Киев поделился со мной историей. Я же был фактически на входе в старый город Киев. Историей? Или историями? Сколько я всего видел? Не знаю. Знаю только, что «Тедди Тимош» — неплохое имя для писателя. Его и оставим.

У Льва дома падаю просто без сил на пляжное покрывало, которое он расстелил на полу. Там пока есть место, чтобы положить голову. На самом деле придут ещё трое, один займёт единственное свободное место за столом, двое других захотят сесть рядом со мной, придётся подняться. Но пока что их нет. Можно лежать.

— Тедди, — серьёзно говорит Лев Артёмович, — я понимаю, рассказывать вслух тебе будет сложно. Потому можешь… просто вспомнить всё, но не абстрактно, а с намерением «я рассказываю всё это Льву»?

Всегда знал, что он умеет читать мысли. Тем более — после такого опыта, который я только что пережил. Если у меня был кайф от воображаемой кислоты, то что получил Лев?

А потом он говорит:

— Значит, ты посмотрел истории — и станешь теперь писателем. А что ты отдал? Чем заплатил?

— Писателем?! — одноклассники переглядываются, поверить не могут. А я говорю, лениво так, с тоской в голосе:

— И придётся нормально закончить школу. Просто ради того, чтобы доказать себе: я и такое могу. А Киеву, ну или его Крепости, дать понять: настоящая крепость не только для обороны служит, но и для атаки. Мою защиту там пробили. Больше не буду пытаться закрываться от людей и от знаний.

Все внезапно начинают аплодировать — кажется, Слава Номина первая начала, что с неё возьмёшь, бронированная номинация… А я добавляю:

— Но тем ещё троллем я быть от этого не перестану никогда!

И аплодисменты переходят в смех, а к нему присоединяется звон — ещё кто-то пришёл. Сашка? Игорь? Димка?

Интересно, сядет за стол или заставит меня подниматься.

 

XVIII. Дима

 

— Святошинский крест, — говорит Саша. — Прямо тут, у нас, на Святошино. Тут пересекаются дороги в разные стороны света. Тут…

Но закончить я ему не даю:

— Пересечение дорог? Интересное уравнение. Давай.

— Стоп, — говорит Игорь, — это же я хотел забрать ближайшее к нам место, чтобы поскорее справиться…

— Тоже мне ближайшее место, — объясняю. — Кто знает, где этот Святошинский крест на самом деле? Ты можешь весь район обойти, причём пешком, пока что-то отыщешь. Нужно сопоставлять одно с другим, думать головой… думать математически. Много думать. И всё равно ходить, может быть, часами придётся. Лучше возьми что-нибудь попроще, серьёзно. То, куда приехал — сразу вся мистика на месте. А побродить могу и я.

Да ничего себе! Я его убедил!

— Иди, — говорит Игорь, — ищи. Потом расскажешь, как долго искал. Мы уже с Сашкой договоримся как-нибудь, кто ещё куда пойдёт.

Так что я иду. Меня ждёт непростая совсем работа — отыскать Святошинский крест. Впрочем, у меня есть несколько версий, и я намерен их проверить. Во-первых, крест — это церковь. И надо проверить церкви на Святошино. А во-вторых, именно у нас тут, ну, где Львовская и Киевский международный университет, была дача самого Михаила Булгакова. Сегодня считается, что это уже не очень Святошино, там метро Житомирская ближе, потому вариант того, что пересечение дорог проходит через место, где раньше была дача главного мистического автора Киева, я откладываю на потом. Сначала и правда обойду святошинские церкви.

Где-то на втором часу поиска начинаю чувствовать себя идиотом. Обычный паренёк лет пятнадцати блуждает по массиву, заглядывает в церкви, изучает помещения, одно за другим… А поскольку мне как-то неловко просто так ходить по церквям, то я в каждой покупаю свечку, ставлю — где-то за здоровье кого-то из родных, где-то за упокой души деда Кирилла, как раз скоро годовщина… Ну, суперверующий такой парень, все церкви обошёл.

Подбираюсь к университету на Житомирской, и понимаю, что здесь Святошинского креста точно нет. Если когда-то и был, до того, как сожгли булгаковскую дачу во время войны, или ещё позже, до того, как университет здесь построили, то болтовня студентов и беготня преподавателей всё это перекрыли. Впрочем, в здание всё равно захожу. Внимательно изучаю список факультетов и специальностей. Неплохая подборка, и документы у этого вуза хорошие, и вправду международные. Бюджетной формы обучения нет, но контракт не сильно-то и много стоит. Впрочем, если уже платить за обучение, то я бы лучше уехал за границу куда-то. Зато здесь индивидуальный график обучения есть — и если устраиваться в Киеве на хорошую работу, то вариант всё равно неплох… Короче, я не вуз выбирать пришёл, я Святошинский крест ищу!

Решаю пройтись дальше. Смотрю по карте — если спуститься чуть ниже вдоль проспекта Палладина, или, ещё лучше, дворами пройтись, то здесь же рядом автостанция Дачная. Может, энергетика булгаковской дачи перешла в то место, откуда люди на другие дачи ездят? Спускаюсь. Нет. Ничего. Зато вот какой-то скверик… наверное, всё-таки «дачное» место должно быть не на автобусной станции, а там, где летом зелено? Ничего не отыскав и в скверике, решаю вернуться на Святошино, побродить там ещё. Ступаю на мостик над проспектом, объединяющим Дачную и парк с Макдональдсом, который уже совсем близко к метро Житомирская расположен. И… меня просто прижимает к асфальту. Или тянет дальше, вперёд? Не знаю, как двигаться, и надо ли… Внезапно мимо меня проезжает девушка на велосипеде, с яркими цветными волосами. Даже не успеваю заметить, какой это цвет! Просто чувствую: да, можно пройти вперёд. И иду — до середины моста. И вот там уже встаю, словно меня пришили к земле. Неужели оно?!

Рядом со мной внезапно появляется фигура. Какая-то невнятная — то ли прозрачная, то ли не совсем. То ли мужчина в длинном, словно бы монашеском, но белом, одеянии, то ли женщина. И голос тоже неопределённый какой-то:

— Приветствую тебя, Дмитрий. Я — берегиня Святошинского креста…

Ага! Таки женщина!

— А вот пола у меня нет. Род слова «берегиня» в разных языках разный просто. И да, я хорошо читаю твои мысли.

Чёрт возьми, но ведь и правда! Берегиня в разных славянских языках, но в том же русском, между прочим, хранитель категорически мужского рода. А у слова keeper в английском пола, то есть рода, попросту и нет…

— И я вижу, — продолжает берегиня, — что ты и вправду стоишь на распутье. Жизненного выбора. Выбора пути. И пришёл на Святошинский крест, чтобы выбрать, в какую тебе двигаться сторону.

Внимательно слушаю. А зачем с ней разговаривать? Она же мысли читает.

— Ты зря так долго искал это место, руководствуясь такой странной логикой: это крест, потому надо искать в церкви; это мистика, потому надо идти к булгаковской даче… Смотри. Разве место, где ты стоишь — не крест?

Крест как он есть. Мостик, который стоит перпендикулярно проспекту — это же оно. И как, и вправду, сам не догадался?..

— Ты пришёл сюда — потому твоё будущее становится ограниченным четырьмя вариантами. Север, юг, восток и запад. Все прочие варианты Святошинский крест забирает ради собственного существования и собственной же силы. Зато ты можешь выбирать между четырьмя предложенными.

Честная сделка. Логичная.

— Начнём с запада, ведь ты же как раз раздумывал, не поехать ли тебе учиться за границу. Если ты будешь двигаться по этому мосту на запад, то есть повернёшь в сторону Житомирского шоссе — можешь долго не ходить, главное — повернуть, — то ехать тебе учиться в Европу. Вариант для тебя прекрасный, ведь ты будешь получать хорошее образование, но для твоих родителей — плохой. Нужно будет платить за обучение довольно значительные деньги, а ты работать успевать попросту не сможешь, да и куда устроишься в Европе?.. А потом останешься жить и работать там. Родителей видеть будешь очень редко, к тебе они не переберутся. Цены в Европе высоковаты, потому отправлять родителям деньги получаться будет точно так же нечасто, особенно когда женишься и будут дети, а перебраться обратно, в Киев, уже не сможешь: твоя европейская жена не согласится… Понимаю твою реакцию. Не продолжаю. На запад двигаться ты смысла не видишь.

Ага. Ни малейшего.

— Теперь восток. Если пойдёшь прямо, как раз в ту сторону, в которую тебе и нужно, чтобы попасть на родной массив, то в конце одиннадцатого класса твой дружище Сашка Орлов уговорит тебя ехать с ним вместе в Москву. Он скучает по бабушке, которая там осталась — потому вы оба поступите в Москве, у его бабушки будете жить. Только ты при этом категорически разругаешься с собственным отцом, у которого к Москве ещё какие претензии из-за политической ситуации, которая сейчас сложилась. Он откажется помогать тебе деньгами, и ты работать будешь постоянно и очень много, чтобы нормально жить и платить за учёбу. Впрочем, уже на третьем курсе окажешься в хорошей фирме. Построишь нормальную жизнь, со временем окажешься на Дальнем Востоке — сначала тебя направят на восток России в командировку, а потом ты попробуешь съездить туристом в Японию, раз уже рядом оказался, и влюбишься в эту страну. Там женишься, найдёшь работу, и будешь жить, как настоящий японец, влюблённым в собственный труд… Да, понимаю, к работе так, как японцы, ты относиться не хочешь. И ссориться с отцом нк хочешь тоже. Отклоняем.

Интересно, что же будет в двух других вариантах. Проблемы с родителями должны закончиться — не могут же их оставить во всех четырёх.

— В нужную сторону размышляешь! Если ты дойдёшь до конца этого моста и спустишься вниз по лестнице, чтобы пойти на юг, то поступишь куда-то в Киеве, но тебе предложат уехать в тёплую страну на заработки, и ты уедешь. Науку оставишь навсегда, ведь сфера услуг станет тебе более интересна — за десяток лет работы в отеле наоткладываешь денег достаточно, чтобы открыть собственную гостиницу. Перевезёшь к себе родителей, будешь жить возле тёплого моря или даже океана, будешь зарабатывать неплохие деньги, там и семью построишь…

Неплохой, и правда, вариант… Но бросать науку?! Превращать математику в тупую бухгалтерию? Можно послушать о четвёртом? От третьего я не отказываюсь пока что…

— Хорошо, расскажу о четвёртом. Если повернёшься в ту сторону, где Дачная, и там спустишься по лестнице, чтобы двигаться в сторону метро Академгородок, то оставаться тебе в Киеве. Жить будешь где-то с той стороны города, где Вышгород, ведь купишь со временем себе там квартиру. А до того поступишь куда-нибудь — может быть, и на индивидуальный график в Киевский международный. Найдёшь хорошую работу. Встанешь на ноги. Будет у тебя работа, семья, всё идеально. Да, правильный ход мыслей, здесь должны быть какие-то подводные камни! Ты сможешь завоевать сердце Галины Орлинской. Женишься на ней уже на первом курсе, ведь она никуда не поступит, чем очень расстроит своих родственников — а тут выйдет за программиста. Родит тебе ребёнка. А потом уйдёт, и ребёнка заберёт, и ты будешь очень тосковать. Но со временем боль утихнет, с ребёнком ты будешь время от времени видеться, затем женишься снова, будут у тебя ещё дети. Почему бы и нет?

Чёрт возьми! Это был бы идеальный вариант, если бы можно было не просто жениться на Галине, но и остаться с ней! Не страдать из-за жены, которая ушла, бросила! Но, кажется, Святошинский крест этот вариант просто выжег. Дотла…

Получить Галину, девушку моей мечты — но знать, что я её потеряю?! Или оставить науку, хотя и жить хорошо? Или оказаться в Японии и работать столько, что света белого не видеть? Или поехать в Европу и забыть обо всей прошлой жизни?..

Мне пятнадцать лет. И девушка моей мечты, наверное, важнее, чем то, что это ненадолго. Когда-нибудь я пожалею. Приду, наверное, сюда же лет в двадцать с хвостом, буду ругаться, требовать смены варианты, лучше бы я, мол, уехал на юг… Но берегиня не отзовётся. Я же уже сделал свой выбор… И теперь я могу быть с Галиной. Несколько счастливых лет — быть с Галиной! Да и закончится всё, рано или поздно, хорошо. Пускай и через боль. А разве бывает хорошо без боли? Минус на минус… как там звучит моё любимое присловье?!

И я поворачиваюсь в сторону Дачной. Спускаюсь вниз по лестнице. Дохожу до самого Макдональдса. Беру себе бургер и колу — слишком долго бродил, пускай и обедал в школе. Ем. Дохожу до остановки. Жду пятьсот десятой. Еду в сторону Святошино. И думаю… о Галине. Надо думать о хорошем. Наверное, я бы и сам выбрал такой вариант. И без подсказок. Знания — сила? Да, но знания — это ещё и боль.

Об этом и говорю, входя в квартиру Льва. А он… он обнимает меня.

— Держись, Димка. И бери от жизни то, что можешь от неё взять, пока есть возможность.

Прохожу на кухню. А свободное место, которое я могу занять за столом, как раз рядом с Галиной! Единственное свободное, между прочим. Ребятам — Сашке и Игорю, — когда они придут, придётся требовать, чтобы Тедди Тимош, валяющийся на ковре, расстеленном на полу, нормально сел, чтобы освободилось место.

— Ну как, — спрашивает Галина, — что ты получил интересного?

Так и хотел бы ответить — тебя. Но сдерживаюсь. Говорю:

— Знания.

— Классное приобретение, — бросает Тедди, и внезапно поднимается, садится нормально. — Сейчас кто-то ещё придёт. Интересно, Сашка или Игорь?

Звонок и вправду уже не просто звенит, визжит. И как я не заметил, что за мной кто-то шёл?

А может, он и не шёл, а его как-то перенаправило?..

 

XIX. Саша

 

— Завод «Радикал», — зачитываю. — Это на Левом берегу. Ты же не поедешь?

— Я не поеду, — соглашается Игорь. — Слишком далеко. Тебе нормально? Найдёшь?

— Да уж как-нибудь найду, — вздыхаю. — Почти полную ветку на метро ехать, кошмар. Но у меня книжка есть хорошая, как раз и… А то времени совсем нет.

На самом деле я не собираюсь читать по дороге. Я планирую как следует подумать. О свёом будущем, о том, где я вообще собираюсь жить. Это сейчас главная проблема, и я правда не знаю, как её решить, чтобы никто не обиделся.

Тут вот в чём дело… Моя мама сама из Киева, здесь выросла, училась. А когда был Майдан — не тот, который последний, а самый первый, оранжевый, — она решила, что здесь творятся ужасы и к власти пришли фашисты. Взяла и уехала в Москву. Довольно скоро встретила там моего папу. Папа с ней был категорически не согласен насчёт фашистов: говорил, фашисты как раз в России, а в Украине типа всё не так страшно. Ну, но в Москве они жили нормально, меня родили. Я там в школе учился, и вся эта картина — Украина, Россия, фашисты, — казалась какой-то далёкой сказкой. Ну то есть о фашистах о слышал, это когда была жуткая война, ещё до того, как моя бабушка родилась, и прадедушка воевал тогда. Но это ж когда было!..

Я перешёл в третий класс, когда мама вдруг перемкнуло. Ну с чего вдруг, и правда… папа её долго к этому готовил, он же у нас либерал! Здесь снова был Майдан, а потом началась война, и нельзя сидеть с другой стороны, надо возвращаться в Киев, здесь нормальная жизнь, а там — плохая… Всё бы ничего, только я не понимал, почему раньше она говорила другое — что в Киеве был ужас, а в Москве жизнь как раз нормальная? И почему внезапно… да, я сам говорил, что не внезапно, — всё изменилось?

Я запутался в этих сложностях ещё тогда. А потом — киевская школа. Украинский язык, который я до этого не учил, не знал… И одноклассники, которые дразнились: а, ты из России? Так ты наш враг? Люди, какой я враг, кто кому враг?! Моя мама из Киева, папа — из Москвы, и они не то что не враги, они даже поженились!.. Слушал это — и думал, что при первой же возможности вернусь в Москву. К бабушке.

А время шло, и летом, на каникулах, я уже от московских друзей слушал, что я вроде как враг, раз из Украины приехал… И уже начал думать: а не лучше ли будет, если я уеду из обоих этих государств? Найду какое-нибудь третье? И эта мысль оформлялась, оформлялась… ну, наверное, как у мамы, когда папа ей объяснял, а она точно так же оформляла мысль у себя в голове… Слишком уж я похож на маму, наверное. Слишком уж много размышляю. Вот даже сейчас — от Святошино и до Черниговской. Только и делаю, что думаю. И всё равно никакого решения принять не могу. Оставаться тут — страшно. Ехать в Москву одному — ещё страшнее. Куда? Куда мне поступать, что выбирать, и в какой стране будет тише, спокойнее… не так вражески?

А вот и Черниговская. А вот и завод «Радикал». Интересно, что Игорю казалось, будто я не найду. Все думают, раз я не в Киеве родился, то и бродить буду по городу без ориентиров, куда бы ни поехал… Не найдёшь тут, здоровенная территория. Пробираюсь через дырку в заборе — видно, что люди здесь постоянно бывают, причём не охранники, а именно люди «с улицы». Ну вот и хорошо. Значит, не страшно. Поступаю, как большинство.

Брожу по территории завода — достаточно интересно. Видно, что всё давно забросили, и непонятно, почему не снесли вот просто всё, не построили нормальные жилые дома, ну или новый завод… Совсем рядом, у забора, стоит же дом. Почему бы и с этой стороны забора не построить?.. Заглядываю в здание. И слышу… звуки музыки. Иду на них, понимаю, что это гитара, поёт девушка, и хорошо поёт!

 

— Если веришь хотя бы на треть — 

Дослушай меня до конца:

То, что я пью, не мешает смотреть

Мне в глубины твоего лица…

Я вижу в нём праздничный зал,

Вижу тьму и детей, 

Вижу, как встрепенулся полночный вокзал

Пред поездом ста смертей…

 

…Наплевать-наплевать,

Что под пушечным градом

Нет героев,

нету святых.

Колдовать, колдовать 

Буду я — сядь рядом.

Нас будет трое:

Я, сказка и ты.

 

Если веришь хотя бы на треть — 

Дослушай меня до конца:

Крысиный король нас хочет стереть,

Но я уже

Посылаю гонца;

Мой гонец не силён и не мил,

Он мёртвая кукла, не более,

Но он зовёт из картонных могил

Тех, кто поможет справиться с болью.

 

Если веришь… а впрочем, молчи!

Мы окаменели давно!

От нас остались плащи и ключи,

Болезни, луна и вино…

Птенцы на луне голодны.

Сэндман совершает обход,

Но письма с той стороны луны

Не приходят который год…

 

Наплевать-наплевать,

Что под пушечным градом

Нет героев,

Нету святых — 

Танцевать-танцевать

Не можешь — не надо;

Глаза мне закрой.

Теперь

Рассказывай ты.

 

Подхожу к ней ближе. Красивая девушка, между прочим, только одета так, как не должна была бы красавица одеваться — не как Галя Орлинская, или кто-то на неё похожий. И даже не как Рина Гречко, моя соседка по парте — поклонница Билли Айлиш с такими же зелёными волосами. Нет, у этой девушки драные джинсы, как у креативной нашей отличницы Славы, а остальная одежда — словно Артём Николаев в девочку превратился. Хиппарский такой стиль, так бы Рина сказала, точно. Девушка видит меня, откладывает гитару:

— Привет.

— Привет. Хорошо поёшь, — говорю искренне. — А чья это песня?

Девушка немного смущённо говорит:

— Ты понимаешь, это киевский бард очень хороший, Алекс Берк. Это оригинал песни был, а я хотела перевод спеть. Кусочек для книжки перевели, называется «Бес, смерть и я», я её в библиотеке на Русановке брала, там рядом живу. А дальше я сама переводила. Ну, на украинский. Хочешь услышать?

Киваю. Она снова берёт гитару в руки. Видно, что кусочек, о котором говорила, действительно какой-то более отшлифованный, что ли. Наверное, авторский перевод. А потом уже явно любительский, но мне нравится. И сочетание русского оригинала с украинским переводом гармоничное такое…

Она заканчивает, а я внезапно пожимаю ей руку, придерживающую гитару.

— Супер. Правда, супер. И оригинал потрясный, и перевод просто вообще. Не могу не оценить. Тем более, что я хотел бы в университете именно перевод изучать…

Я хотел бы изучать именно перевод? Сказал — и сам удивился. Но в этом есть смысл. Ещё какой. Потому что это — хоть какой-то план. И до этой девушки, до этой песни, я ничего не хотел. Не выбирал ни единой специальности. А теперь и вправду готов реализовать последнюю строчку: теперь рассказывай ты. Это… хорошая судьба.

Я же живу «под пушечным градом»! То есть, конечно, войны как настоящей войны вокруг меня нет. Только все эти переезды между Москвой и Киевом, всё это постоянное политическое напряжение, и то, что я всюду — враг… это заставляет думать о том, как здорово было бы переводить. С одного языка на другой. С одного языка смыслов на другой. Что-то объяснять людям.

— Александр, — говорю девушке. — Можно Саша, можно как захочешь ещё. Даже Алексом можешь называть, всё на твой вкус.

— Алиса, — она улыбается. — Алекс и Алиса — почти тёзки, правда? Только у меня нет времени сейчас продолжать беседу. Надо бежать. А вообще — хотелось бы. Как тебя в соцсетях найти?

Наскоро добавляем друг друга в контакты. Свяжемся позже. Я ещё хочу увидеть эту девушку. Нас будет трое, я, сказка и ты? Ну, я есть, она тоже есть. А что имеется в виду под сказкой?

Алиса уходит, и я тоже ухожу, только по зданию, дальше. Слышу шаги. Интересно, кого ещё встречу? Рассчитываю увидеть абсолютно любого человека, откуда я знаю, кто может тут расхаживать? Но вижу… чудовище.

Такое ощущение, словно это создание полностью слеплено из грязи. Причём разной, даже разноцветной! Местами — скреплено какой-то жидкостью. И при этом всём это гуманоид, то есть похоже оно на человека. Вот только вылепленного. Из непойми-чего. И я хотел бы сбежать, но Львиная задача, какой бы она ни была львиной по сложности — это Львиная задача. Да и любопытство моё естественное никуда не денешь. Я могу сидеть дома дни, месяцы, ходить только в школу. Но если я куда-то всё-таки выбрался, то любопытство моё никуда уже не денется, да. Я хочу знать, что это. Или кто это. И спрашиваю вслух:

— Ты кто?

Он смотрит на меня — глаза странно светятся. Чем? Жидкостью… похожей на ртуть, что ли?..

— Я — сэндмен. Ты же сам только что обо мне песенку слушал. Совершаю обход.

— Песочный человек? Но ты же не только из песка сделан, — хочу его коснуться, то сендмен вырывается:

— Не трогай. Откуда я знаю, чем ты заболеешь, если ко мне прикоснёшься.

— Но почему? — не понимаю. Сэндмен вздыхает.

— Парень, я создан из всего того, что до сих пор не вывезли с завода «Радикал». Здесь куча ртути. Здесь уйма химических элементов — ты же не большой любитель химии, вижу, потому и не отличил. И я, на самом деле, правдивое такое воплощение анекдота: «- Девушка, а вы бы вышли замуж за радикала? — Заради чего?». Вот только калом я себя и могу назвать. По счастью, я существую, только когда рядом есть люди. Нет людей, и меня нет. Только в этом и счастье.

— Так ты — мусор?! — спрашиваю поражённо. — Ты — тот мусор, который так и остался на бывшем заводе «Радикал»?!

— Его часть, — снова вздыхает сэндмен. — Нас тут много будет, если весь мусор превратить во что-то типа людей. Раньше было ещё больше, но какое-то количество мусора всё-таки вывозят. И, как видишь, есть ещё кому являться настоящим людям.

— Это только на этом заводе так? — мне и правда интересно.

— Само собой, нет. Сэндмены обход везде совершают. Сколько политического мусора оставляют после себя человеческие разборки! А после войны — просто реки крови… Знаешь, сколько сэндменов можно создать по всей Украине? А сколько — по России? А сколько…

— Понял, — быстро перебиваю его. — А ты мне совет не дашь?

Смотрит прямо в глаза. На эту ртуть даже страшно смотреть.

— Дам, но за плату. Коснись меня.

— Ты же сам говорил не прикасаться… — не понимаю.

— А ты прикоснись. Что-то подхватишь — ну вот и будет плата. Зато я честный ответ дам.

Я задумываюсь на мгновение… а потом подхожу и обнимаю этого песочного человека. Просто мне его жалко. До невозможности жалко.

— Ох, парень, — вздыхает сэндмен, когда я выпускаю его из объятий, — сколько же у тебя проблем со здоровьем теперь будет!.. Но я тебе очень благодарен. Мне гораздо легче… быть. Существовать. Потому задавай свой вопрос, дам самый лучший совет, какой только смогу.

— А можно не серьёзный вопрос, а так, между делом? — внезапно приходит в голову. — Просто из любопытства. А потом уже нормальный… — Поскольку сэндмен кивает, произношу вслух: — Люди в том доме, рядом с заводом. Они в порядке?

— Кто как, — вздыхает мой новый знакомый. — Но точнее я тебе не скажу, к сожалению. Выбросы в воздух таки достаточно значительные…

— И получается, что наше государство такое допускает?

— А другие государства допускают другое…

— Я именно об этом и хотел спросить. Где мне жить?

И тут я внезапно вижу, как сендмен смеётся. У него во рту, вместо зубов, камушки какие-то… Не очень, наверное, для здоровья полезные.

— Будешь жить там, где будут люди, которые тебе дороги. Ты же встретил Алису. Я тебе, считай, авансом помог, потому что я и надеялся, что ты меня коснёшься. А теперь сделаю больше. Радикально действовать буду, так сказать! Быть вам с ней вместе — не знаю, сколько вы продержитесь как пара, то лучшими друзьями точно на всю жизнь можете стать. И где она захочет жить, куда захочет поступать, туда и ты иди. На перевод. Хороший вариант, правда?

И мы внезапно начинаем смеяться вдвоём, вместе. Я смеюсь, он смеётся. И я не знаю, сколько проходит времени среди всего этого смеха, но я внезапно осознаю, что уже стою у дверей Льва, нажимаю на звонок. И даже бросаюсь проверять свой телефон — да, есть контакты Алисы. Не померещилось. Или сама Алиса не померещилась, а потом от всех этих испарений в воздухе меня начало глючить, и я даже не заметил, как доехал?..

Тедди Тимош указывает на место на чём-то, постеленном на полу, рядом с собой.

— Всё нормально? Как доехал?

— Никак, — говорю честно, — в смысле я не помню. Судя по тому, сколько времени прошло, может, и доехал… Но помню только старый химический завод, гитару, песню, Алису. И разговор с сендменом.

Рина, очевидно, хотела бы меня расспросить. Но Костя Вовчик вдруг начинает смеяться так же весело, как только что ржали мы со страшилищем:

— Игорь Климов хотел успеть раньше всех, а придёт последним!

И в общем веселье ко мне внезапно наклоняется Максим Мирошниченко, и тихонько говорит:

— Кажется, я не только выписываю лекарства, я и болезни вижу. Я тебе дам витаминки, станет лучше, проблемы начнутся позднее, или вообще с моими витаминками на целую жизнь оттянутся… Доверяешь?

Тем, кто прошёл через Львиную задачу, я буду доверять всегда.

А в дверь наконец-то кто-то звонит. Впрочем, почему кто-то. Это Игорь. Может, говорить однозначно — это слишком радикально, вдруг просто кто-то ко Льву Артёмовичу заглянул? Но я — только что с завода «Радикал». Могу себе позволить.

 

  1. Игорь

 

Ну что ж, остался я один-одинёшенек.

Гайд мне скинули, конечно же. Только в этом гайде так же, как и я один остался, единственная строчка теперь — Замок Ричарда.

Знаю этот дом — он на Андреевском спуске. Красивый. Очень. Не зря же замком Ричарда прозвали! Королевским. Но я… я же собирался куда-то поближе пойти. Но ближе, к сожалению, некуда, вот и всё. В нашем районе было только Беличанское озеро — там столько от метро идти, не знаю, сколько времени бы потратил! — да Святошинский крест, который пришлось бы искать. Потому что тут поделаешь — надо ехать как можно быстрее, чтобы успеть на работу!

Да, я уже работаю. Не полный день, конечно. Неофициально. Когда мама начала болеть, она ушла с работы. Начала брать какой-то фриланс, но то, что делала дома, денег приносило немного. Папины алименты — копеечные. А маме нужны лекарства… Ну, я пришёл к папе и категорически попросил денег. А он… а он сказал, что если мне так хочется денег, то нужно их заработать. И поставил меня… менеджером по продажам. Ставка небольшая, зато процент высоченный. Если получается продать. А я, конечно, выгляжу старше своих лет, да и одеваюсь соответственно, но продаж у меня, к сожалению, пока недостаточно, чтобы нормально жить.

Никому не говорю. Что если обратятся в социальные службы? Скажут, что меня эксплуатируют… Я не уверен, что отец тогда хотя бы мизерные свои алименты платить будет, после таких проблем. А жить как-то надо. Потому и считают одноклассники, что я надменный и себе на уме. А я… просто слишком много работаю. И очень устаю. И, наверное, все их проблемы для меня — просто чушь. У меня другие есть. Повзрослее…

Вот и теперь та ещё проблема — успеть на работу… Но скорость маршруток от меня не зависит, потому на Подол придётся ехать на метро. Там хотя бы скорость более-менее определённая. И хоть немного… поспать, а то уроки вчера, после работы, до глубокой ночи делал. Ну, подремать, конечно. Чтобы не проспать свою станцию… но я не настолько устал, чтобы вот настолько глубоко заснуть. Жаль, что по одной ветке ехать дольше, чем по другой. Я бы подремал на обеих, а так две станции до Контрактовой площади приходится вообще стоя ехать. Ненавижу это название — Контрактовая площадь. Сразу напоминает о неподписанных контрактах, которые денег не принесли…

Пытаюсь добраться до Замка Ричарда как можно быстрее. По дороге понимаю: прямо туда я ведь никак не попаду. Придётся на смотровую площадку подниматься, возле крыши. Может, это будет не слишком долго? Покажут мне что-то важное, и я уйду? Но ничего мне не показывают. Мне… устраивают концерт.

Я сижу на скамейке, смотрю на крышу нужного здания, а в голове — музыка. Преимущественно — песни под лютню. Какой это язык? Французский? Нет, тогда ещё французского не было как такового… было же у провансальского языка какое-то название. Впрочем, не до того мне сейчас. Я слушаю. Откуда музыка — не знаю, просто я глаз не могу отвести от замка Ричарда, а в голове всё играет и играет… Сам не замечаю, как закрываю глаза. И, судя по всему, таки уснул, как ни пытался держаться! Вижу… человека, одетого на средневековый манер. В лесу. Зелёный лес, сейчас только ранняя весна, сейчас такой зелени нет, но это вроде как лес тот самый, который над Подолом, я там как раз сижу, лес вокруг смотровой площадки… И человек этот меня спрашивает:

— Чего ты не хочешь?

— Чего я хочу? — переспрашиваю.

— Да нет. Ты пришёл сюда недовольным. Чего ты не хочешь?

— Работать, — говорю честно. — Я просто денег у папы просил, мама же болеет, на работу ходить не может. А он меня заставил самого устроиться к нему на работу. Я жить хочу. С друзьями общаться. В инете зависать. Играть на компе, в конце концов! А меня заставляют пытаться быть взрослым.

— В моё время парни твоего возраста уже женились и шли на войну, — вздыхает мой собеседник. — Я не хотел — вот и оказался в замке Ричарда. Чтобы играть на лютне. Просил у Льва помощи — он и помог.

— У Льва?! — я вздрагиваю от волнения. — Тебе помог Лев Артёмович Горишапка?! В средневековье?!

— Какой ещё Горишапка, — отмахивается мужчина, — Ричард Львиное Сердце мне помог. Хотя он по характеру и правда был такой… горишапка, удачно сказал.

— Точно! — как это я забыл. — Ричард же был Львиное Сердце… А если я попрошу помощи у Льва Горишапки, он, наверное, к социальным службам обратится…

— Да никуда он не обратится, — улыбается мужчина… впрочем, какой он мужчина. Молодой парень. Может, даже моего возраста, где-то так. И как я сразу не разглядел. — Лев — он в любом воплощении Лев. Хоть Плантагенет, хоть Горишапка. Хоть кто ещё…

Он говорит, что наш Лев — это и есть Ричард Львиное Сердце? Или это образно, о воплощении?..

— Обратись ко Льву, — говорит парень. — И к тем, с кем вместе сегодня был. И всё будет решено. Заплати уже собственной гордостью, обратись за помощью. И получишь.

И я… просыпаюсь. Лютни уже не играют. А я смотрю на часы — да чёрт возьми! Сколько я проспал?! Уже точно опоздал на работу… Но вначале всё равно надо ко Льву заехать.

Маршрутку встречаю раньше, чем добираюсь до метро. Потому прыгаю туда — пускай уже идёт как идёт. Роюсь по дороге в проспектах папиной фирмы. Надо будет как-то отработать свой прогул так, чтобы он был мной доволен… Надо. Надо. А чего я хочу? Или… чего я не хочу? Не знаю, не знаю, ничего не знаю. Может, и правда обратиться ко Льву?..

Доезжаю. Захожу. Мне указывают на единственное свободное место на кухне — на полу, там пляжный коврик застелен. Десять наших сидит за столом, девять — на полу. Лев — стоит у дверей. Сажусь.

— Народ, — говорю честно, — мне тут был сон…

— Так ты спал? Потому и так долго? — смеётся бронированная наша номинация, то есть Слава Номина.

— Да нет, он ушёл последним, — говорит Сашка.

— А хотел уйти первым!..

— Спокойно, — говорит Лев Артёмович. — Дайте Игорю сказать.

И я говорю:

— Видел сон. Мне велели отбросить гордость и честно вам всё рассказать.

И я рассказываю. Всё рассказываю. И про маму, и про папу, и про работу. И о папиной другой семье, на которую он всё тратит. И о том, что работаю неофициально, нелегально…

— Я дам лекарство, и твоя мама сможет вернуться на работу, — внезапно говорит Максим. — Я теперь умею.

— Мы с Женей будем играть, исполнять собственные песни, зарабатывать, и делиться с тобой. Раз ты теперь менеджер по продажам, можешь вместо этого быть нашим менеджером, если не будешь запрещать порой играть на Зелёнке для Олега… ну, об этом потом, — это Николаев, а Женя кивает.

— Могу попросить родителей о помощи, — это та самая Слава, которая только что надо мной смеялась.

— Я лучше дедушку попрошу, там такие деньги… он не сможет бросить в беде, — это Вовчик. А я считал, ему на всех наплевать!

Лев даёт всем высказаться, а потом говорит:

— Видите, какие вы стали дружные?

Все молчат. Сами не заметили. А я… а я поверить не могу, что я им всем и правда нужен. Это мы что… при дворе Ричарда Львиное Сердце? Или всё-таки дома у Льва Артёмовича?..

— Игорь, спасибо, что ты рассказал. Мой любимый человек как раз может прекрасную вакансию предложить — по тому, что ты рассказывал, понятно, что как раз компетенции твоей мамы. Удалённо. И нет графика, главное — вовремя всё выполнять. И платят нормально… Я договорюсь. Правда. А если Максим поможет с лекарством, то вообще замечательно будет. Только, думаю, лучше не какие попало лекарства назначать, а покупать с её новой зарплаты — ну, или вы средства соберёте, девятый мой «Б», — и пускай Макс что-то делает, чтобы сработало. В смысле, то покупать, что врачи скажут. Хорошего врача тоже найдём.

— Найдём! — подхватывается Бурнашов, — у меня же родители оба в клинике! Они бесплатно твою маму осмотрят, Климов. Зря ты ничего раньше не говорил.

Я не замечаю, как начинаю плакать. Просто плакать, как маленький ребёнок. Неужели я так долго пытался быть взрослым, что теперь вот просто сижу тут и плачу?

А Лев Артёмович говорит:

— Ну что, понравилась вам Львиная задача? То есть моя?

— Очень! — кричим все. Двадцать счастливых голосов. Все что-то получили. Видно по глазам. Они же такие же, как и я… только мне помогли свои же, а им, наверное, мистические места. Но если бы не мистическое место, разве я понял бы, что нужно обратиться к своим?..

— Тогда — все по домам. Немедленно, а то поздно уже, ещё ругать будут меня ваши родители… Кто захочет, может написать мне сочинение. Кто не захочет — просто подойдите как-нибудь, расскажите, что можете. Кто уже всё рассказал — те и вовсе свободны… С задачей мы справились, друзья. Мы увидели мистический Киев. А мистический Киев увидел нас!

— И это, наверное, самое главное, — внезапно говорит Ульяна Румянцева, обычно такая тихая и молчаливая, что я снова содрогаюсь от неожиданности, как в том сне.

— Тогда давайте покажем мистическому Киеву всё самое лучшее, что в нас есть, ага? — спрашивает Лев. — Нам всем ведь здесь жить. По крайней мере до тех пор, пока вы у меня учитесь, а я у вас преподаю.

— Мы к вам и потом будет приходить! — выкрикивают в разных формулировках почти все. А Лев тем временем тихонечко подталкивает всех к дверям. И правда, пора уже. Почти вечер.

Мы увидели мистический Киев — это, на самом-то деле, было несложно.

Мистический Киев увидел нас — это уже было намного сложнее.

Говорю это вслух, и Женя Власенко, уже на выходе, оборачивается:

— Спасибо вам, Учитель, за настоящую львиную задачу.

А Лев улыбается. И кошка у его ног, кажется, тоже улыбается. У них обоих взгляд кошачий. Неудивительно — она кошка, а он Лев.

А кто теперь мы?

Наверное, самое время узнать.

 

Киев, январь 2022 года.

Искренняя благодарность:

— Андрей Корженевский читал и поддерживал, да и не только он, всем читавшим спасибо;

— Алекс Берк — автор чудесной песни «Гофман» (глава XIX);

ну а Лев, видимо, поставил передо мной свою львиную задачу!

Алина Рейнгард