Ночная духота

Глава 1

Когда я ела в последний раз? Трудно вспомнить. Впрочем, пока двигаются по клавишам пальцы, это не важно. Сегодня пошла тринадцатая ночь, как я пишу дневник. Пишу, потому что обещала написать… Обещала тому, кто его никогда не прочтёт.

Вы когда-нибудь замечали, как после продолжительной работы на компьютере леденеют пальцы? От них будто отливает кровь. Порой мне кажется, они синеют и местами даже покрываются белыми пятнами, словно их посыпали крупной средиземноморской солью. Нет?…

Тогда причина в неправильно преломляющемся свете ночника. Каждый вечер я обещаю себе не включать его и тут же дёргаю за цепочку. Та звякает о железный остов лампы, и белая спираль вспыхивает, постепенно разгораясь мутно-жёлтым, словно луна, и таким же мёртвым светом. И горит за моей спиной всю ночь… Горит, потому что я боюсь…

Боюсь темноты. Только не на манер ребёнка, которому кажется, лишь погаснет свет, из-под кровати тут же вылезут жуткие монстры и утащат в подполье, далеко от мамы и любимых игрушек… Мой страх иного рода, потому что никакие монстры мне не мерещатся — слишком много реальных было в моей прошлой жизни, чтобы пугаться нынешних ночных теней. Мне вообще ничего не мерещится — просто я вижу в темноте так же хорошо, как и днём. И чтобы обмануть свой мозг, я включаю свет… и пью.

На столе всегда стоят два бокала, будто я ожидаю кого-то, а он всё не приходит и не приходит. Хотя я никого не жду, потому как знаю, что никто всё равно не придёт, а если и придёт, ему не будут рады. Просто я вновь пытаюсь обмануть свой мозг, отпивая кроваво-красную жидкость то из одного, то из второго бокала, точно говорю на два голоса, чтобы убедить саму себя, что я не одинока…

Я одинока до боли в сердце, до рези в глазах, до окончательного отмирания подушечек пальцев. Я касаюсь чёрных блестящих клавиш, чтобы на серо-белом экране появились ничего не значащие, никому не нужные слова, которые никем и никогда не будут прочитаны… Слова, которые лучше произносить вслух. Только страх нарушить могильную тишину комнаты намного сильнее желания услышать во мраке человеческий голос, в котором хоть как-то, хоть интонационно-наиграно зазвучат мелодии фальшивых по своей природе чувств.

Когда пальцы замерзают настолько, что перестают двигаться, я поднимаюсь из кресла и подхожу к распахнутому окну, потому что вдруг мне становится нечем дышать. Горло сдавливает спазм, будто его сжимает железное кольцо чьих-то невидимых рук. Мне даже слышится хруст шейных позвонков. При этом я знаю, что шея просто-напросто затекла от долгого сидения за столом в вымучено-балетной позе с плотно сведёнными лопатками. Поворачиваю голову вправо-влево, поднимаю подбородок вверх-вниз, и кровь вновь начинает свободно циркулировать в измученном теле, неся спасительный кислород. Всматриваюсь в темноту, вдыхаю полной грудью ночной воздух, будто желаю насытиться им до того, как взойдёт солнце, и проснётся людской муравейник.

Я научилась смотреть в окно и не видеть огней большого города, которые многим заменяют звезды. Я вижу одну лишь луну — её невозможно спутать с огромным фонарём — и вспоминаю один и тот же отрывок из детской сказки, написанной великим французским лётчиком: «И когда ты утешишься (в конце концов всегда утешаешься), ты будешь рад, что знал меня когда-то. Ты всегда будешь мне другом. Тебе захочется посмеяться со мною. Иной раз ты вот так распахнёшь окно, и тебе будет приятно… И твои друзья станут удивляться, что ты смеёшься, глядя на небо. А ты им скажешь: „Да, да, я всегда смеюсь, глядя на звезды!“ И они подумают, что ты сошёл с ума. Вот какую злую шутку я с тобой сыграю».

Только вместо звёзд у меня луна. Кажется, я могу смотреть на неё часами, не жмурясь от слепящей неестественной яркости, не меркнущей даже в серо-туманном питерском небе. Теперь я знаю все её фазы, все кратеры, всю лунную магию… Я слизываю языком горько-солоноватую влагу, мерно струящуюся, подобно реке забвения, из слёзных каналов по моим впалым щекам прямо сюда, в уголки губ… Закрываю старую створку окна, деревянную, пропитанную вечностью, лишённую молниеносности пластика. С шумом задёргиваю тёмную портьеру, будто театральный занавес. Только фарс моей жизни на этом не заканчивается, хотя в зале давно не осталось ни одного зрителя, и у самого актёра больше нет сил играть свой бенефис…

Всю жизнь я старалась быть кем-то другим, и если актёр за прожитые чужие жизни получает бурные овации, то над моим фиаско никто не уронил и скупой слезы. Да что там слезы, никто даже не позлорадствовал. В который раз я задаюсь вопросом, как же так получилось, что когда мне наконец позволили быть самой собой, я побоялась ступить даже на подмостки, не говоря уже о том, чтобы выйти под софиты на авансцену?

Наверное, я испугалась собственного отражения в зеркале, не желая больше быть собой, потому что за десять лет совсем разучилась импровизировать. Я привыкла разыгрывать чужие сценарии и довольствоваться ролью „кушать подано“. Хотя скорее всего правда немного иная: я ждала, что меня пригласят в новый спектакль на главную роль. Только никакого женского персонажа в выверенном столетиями сценарии не предусматривалось. Или же я просто-напросто провалила пробы…

Мне казалось, что, вернувшись в Питер, я смогу всё забыть. Однако помню всё до мельчайших, никому не нужных, подробностей, словно пишу синхронный текст прямо на месте съёмок очередного сюрреалистического кино не для всех. Говорят, надо выговориться. В моём случае — выписаться, и тебя отпустит. Есть древняя мудрость, гласящая, что прежде чем открыть дверь, надо закрыть предыдущую. Но, кажется, я захлопнула позади себя все двери, но впереди так и не появилось ни одной новой. Лишь это одно-единственное окно, шагнув в которое можно полностью раствориться в старом, грязном, забывшем о прежнем величии городе Петра. Городе, который утопил в своей нынешней серости всё то, что три века хранил для него гранит величественной Невы… Только зачем?

Порой смотришь на ночную Неву, особенно во время противного холодного скользкого летнего дождя, и видишь перед собой море. Однако чем дольше вглядываешься в мелкую рябь, тем больше понимаешь, что вода реки стоит, будто болото. Вот так же и я стою посреди толпы людей, захлёбываясь их отвратительными жизнями, и всё глубже и глубже погружаюсь в трясину безысходности. Опустошённая, мёртвая внутри, я не верю, что все утешаются. Я давно уже не верю ни в детские, ни во взрослые сказки… К сожалению, я вижу даже в темноте, которая должна дарить глазам отдых. Глазам и душе, душе и глазам…

Я возвращаюсь к мерцающему в темноте экрану, читаю последнее написанное предложение и понимаю, что пора ставить точку. Все дневники когда-нибудь да заканчиваются или от них случайно или нарочно теряется ключик, который черепаха твоей памяти никому ни за что не отдаст. Только мой почти что окостеневший палец застрял на клавише с маленькой точкой в левом нижнем углу и с открытым ротиком-птичкой в левом верхнем. И когда я всё же смогла отлепить его от чёрного пластика, на белом листе остались три точки. Ну что ж, продолжение следует… Маэстро, музыку!

Тишина отзывается лёгким посапывание. На кровати вальяжно развалился сибирский хаски и игриво смотрит на меня преданными волчьими глазами, призывно сияющими в темноте, подобно жёлтой мутной пушкинской луне. Бедный пёс по привычке теребит ухо и кусает бок, хотя я давно вывела с его шерсти всех блох. Я его понимаю — от гнетущих воспоминаний ещё не придумали лекарства. Бросаю взгляд на цифры часов вверху экрана — самое время отправиться на прогулку. Хаски тут же вскакивает и бесшумно идёт к двери. На нём нет ошейника, он ему не нужен, он не убежит от меня, потому что мы в ответе друг за друга…

Я живу только ради тебя, но сколько ещё отмотали тебе старухи-мойры — пять лет, чуть больше? Что ты так преданно смотришь мне в глаза? Ты найдёшь себе замену? Ты научишь другого пса любить меня так, как любишь ты? Я опускаюсь перед тобой на колени, целую в холодный мокрый нос, и ты не отскакиваешь, не дёргаешься, а с радостью принимаешь мой поцелуй. Дёргаюсь я и бегу обратно к столу, чтобы быстро набрать перед многоточием другую фразу из бессмертного произведения, только в этот раз на французском: „Вы красивые, но пустые. Ради вас не захочется умереть“.

Мы с хаски бесшумно сбегаем по лестнице, придерживаем железную дверь парадной и несёмся сквозь пустоту, духоту и темноту спящего города, чтобы сбросить наконец оцепенение нашей коморки… Жизнь научила меня не говорить, а тебя не лаять, и никто из соседей не знает, что мы живём рядом с ними. Даже если бы кто-то в тот момент выглянул на лестницу, то, увидев рядом с девушкой в потёртых джинсах и мятой футболке прекраснейшую холёную собаку, всё равно бы ничего не подумал. Всем абсолютно плевать, что скрыто за нашими двумя противоположными фасадами. Капля в море и чужой человек в мегаполисе никого не интересуют…

И я рада, что могу спокойно бежать вперёд, перепрыгивая глубокие выбоины, глотать ртом ночную прохладу, будто бы существует только ночь и мы с тобой… Только мы с тобой… Я не замечаю брошенную пустую пивную бутылку и лечу… Распластанная, касаюсь языком асфальта, чтобы поймать крупинки городской пыли…

Горячее дыхание хаски обжигает лицо. Я начинаю отплёвываться от грязи и громко и надрывно хохотать. Смех раскатами грома отскакивает от вычурных каменных домов, облепивших Сенную площадь. Я поднимаю глаза на светлеющее небо и улыбаюсь… Десять лет назад меня увезли отсюда в надежде на лучшую жизнь за океаном, а теперь я вернулась обратно с той же самой целью… Я хватаю хаски за ухо и тащу к себе, чтобы прижать к груди и зарыться лицом в длинную мягкую шерсть, чтобы даже пёс не увидел моих кровавых слёз. Как же быстро заканчиваются белые ночи. Вот и август, проклятая эта пора…

— Год прошёл, всего лишь год! — ору я в морду пса, оттягивая в сторону шерсть на холке, и тут же понимаю, что по привычке лишь беззвучно шевелю губами.

Хаски нежно и горячо лижет мне нос. Я поднимаюсь и медленно иду в обратном направлении, чтобы снова без скрипа отворить дверь парадной, бесшумно подняться наверх, закрыть внутри квартиры замок и ждать следующего вечера. Экран призывно мигает. Я вновь сажусь в кресло и закрываю файл, который надеюсь никогда больше не открывать. Файл, в котором осталась моя прошлая жизнь. Сразу же всплывает другое окно, и я вспоминаю, как тринадцать ночей назад взяла в руки бокал и сказала:

— Comme Ci Comme Ça (Так себе, франц.)

Не знаю, к чему это больше относилось — к вину, которое я тогда пригубила, или к главе бульварного романа, которую только что закончила переводить.

Полгода назад я прилетела в заснеженный, но всё равно хмуро-серый Питер. И все шесть месяцев переводила романы. В основном бредятину-бульварщину с лёгким налётом повседневной романтики, призванной убивать время и мозг читателя. Бралась за всё подряд и, не вникая в содержание, играла словами, составляя в более-менее удобоваримые предложения.

Нынешняя французская муть называлась банально до боли в мозгах — „Поцелуй вечности“. Я на автомате перевела три главы, и неожиданно в моем словарном пазле образовалась брешь, причину которой я не могла понять, пока пальцы сами не застряли на клавиатуре. Уже в сотый раз я набирала это страшное слово, и только сейчас мой мозг считал его с экрана ноутбука — вампир.

Что? — чуть не заорала я в тот вечер. Что? Это роман о вампирах? Это роман о любви, возникшей между обворожительным бессмертным и прекрасной француженкой? И я, именно я, перевожу этот бред, хотя прекрасно знаю, что подобную любовь возможно создать только больной писательской фантазией, ибо нельзя любить монстра, каким бы „charmant“ тот ни был. «Сharmant» — это слово непереводимо ни на один язык мира, ибо оно истинно-французское.

Мой растерянный взгляд упал на бутылку вина, коим по страшному совпадению оказалось французское «бордо»… Я откинулась на спинку кресла и прикрыла глаза. Воображение, перевозбудившееся от жуткого слова „вампир“, рисовало Эйфелеву башню, которую я видела живьём первый и последний раз ровно десять лет назад, в пятнадцать лет, в Рождество. А в феврале родители увезли меня за океан в Сиэтл, насовсем. Почти насовсем. Однако образ французского вампира не вырисовывался. Совсем, даже со спины, даже в чёрном плаще и красном длинном шарфе… Пришлось вновь опустить руки на клавиатуру и дописать страницу, хотя описание первого поцелуя у меня получилось так себе. Как говорят французы, Comme Ci Comme Ça…

Отставив в сторону едва пригубленный бокал, я вставила в уши наушники, нажала кнопку на телефоне и рухнула на незаправленную кровать. Хаски тут же придвинулся ко мне и лизнул в щеку. Я отстранила от себя собачью морду и улыбнулась.

— Нет, мой милый, твой поцелуй вообще не похож на поцелуй вампира. Уж тебе ли не знать, как целуют вампиры, когда целых пять лет ты служил бессмертному индейцу.

Пёс тут же упёрся передними лапами мне в бедро и начал отталкивать, будто я олицетворяла противные воспоминания, которые он пытался забыть, как и его новая хозяйка. Только как там говорил Михаил Юрьевич: „Забыть — забвенья не дал Бог. Любить — не доставало чувства“. Впрочем, любить мне никто и не предлагал… Нет, мне предложили полюбить тебя, мой милый хаски, и я полюбила всей душой, как никого никогда не любила. Да, я действительно никого никогда не любила.

Ты — единственный, кто держит меня в жизни, кто не даёт воспользоваться окном как дверью, потому что уйди я, тебя некому будет кормить и выгуливать. Лет пять мне точно придётся пожить. Твой мудрый хозяин видел, что я до конца размотала клубок жизни, не оставив себе даже последнего желания… Он подарил мне тебя, и я обрела наконец смысл, который искала в тот страшный август, ровно год назад.

«Когда ты поймёшь, что жизнь была напрасна…» Я вздрогнула от слов, проникших из наушников в моё подсознание, и пальцы быстро вызвали на телефоне новую песню. Я закрыла глаза, чтобы расслабиться, но через мгновение подскочила, как от удара хлыстом. «Скрип пера по бумаге как предсмертный крик…» Я бросилась к ноутбуку и создала в текстовом редакторе новый документ. „Я пишу стихи всю ночь напролёт, зная наперёд, что их никто не прочтёт“, — бессмертный голос мёртвого Майка Науменко, лидера питерской рок-группы „Зоопарк“, продолжал хлестать меня по мокрым от слёз щекам.

А так ли мне надо, чтобы мою исповедь кто-то прочёл? Так ли мне надо, чтобы он это прочёл? Быть может, это надо прочесть мне? Настоящий роман о вампирах, чтобы понять, как я проиграла свою жизнь. Как так получилось, что мой катарсис вместо перерождения закончился духовной смертью. Быть может, в этот раз получится собрать пазл собственного существования правильно, чтобы попытаться начать жизнь с начала. Ведь именно за этим я приехала сюда, в Питер. За смертью надо было лететь в Париж… Хотя, судя по этому дешёвому роману, французы ничего не смыслят в поцелуях вечности. Но всё же мне надо закончить перевод, ведь эти французские глупости обязательно прочитают, и какая-нибудь сопливая девочка, глядя из окна на луну, будет грезить своим клыкастым „Шарман“. Завтра, после спектакля, я вновь вернусь к работе.

Я иду в театр, потому что устала вновь и вновь проигрывать свою жизнь. Я хочу посмотреть, как её проигрывают другие… Оторвав взгляд от экрана, я уставилась на стену, куда кнопкой приколола открытку с видом на парижский собор „Сакре-Кёр“. А на столе которую неделю лежит открытка с видом Александровской Колонны. Только я всё никак не решаюсь её подписать и отправить в Париж. В очередной раз тянусь к блокноту и беру ручку, только как ни пытаюсь, не могу красиво написать своё имя ни латинскими буквами, ни кириллицей, словно оно уже давно не принадлежит мне.

Наверное, прошлым августом я действительно подписала себе смертный приговор. Такой красивой подписи не было даже в моем американском паспорте — и даже жаль, что она красуется на таможенном бланке и будет навсегда погребена в архивах Международного аэропорта города Сан-Франциско. Там, где самолёты, совершив над заливом круг почёта, ловко касаются посадочных полос, вырастающих из воды, подобно рукавам старого фрака.

Глава 2

«Я к вам пишу — чего же боле?…» Увы, в возрасте Татьяны я тоже ничего не читала на русском языке, да и вообще за последующие десять лет потеряла всякую связь с родными корнями. Однако дневник я должна написать именно на языке Пушкина. Даже то, что было передумано мной по-английски и ушло от меня опять же на английский манер, не прощаясь. Буду писать по-русски ещё и потому, что никакой другой язык не может в полной мере передать то, что переживает русская душа, ведь английский сплин не сравнится по мощи с русской хандрой, особенно если та помножена на безделье…

Именно в таком собственном соку я варилась в тот злополучный август, плавя мозг в калифорнийской жаре. Моё безделье постепенно перетекло в уныние, а за смертные грехи рано или поздно приходится расплачиваться бессмертием души, её полным сожжением… И кто станет твоим палачом, заранее не знаешь, и когда настанет для тебя судный день — тоже. Однако, я понимала, что со мной что-нибудь да случится, ведь когда служишь вампиру, твоим кредо становится строчка Тютчева: «День пережит — и слава Богу!»

В сказках кровопийцам прислуживают горбуны, которые должны ко всему прочему ещё и запугивать особо нерадивых жертв. В жизни все проще: мы — горбуны моральные, ведь оставаясь в здравом уме, невозможно жить рядом с нефольклорными убийцами. Все мы, избранные или приговорённые вампирами себе в услужение, немного сумасшедшие, немного влюблённые в своих хозяев, немного обречённые ими же на смерть… Рано или поздно. Сделали нас такими наши хозяева, переставив в голове кусочки пазла на нужный им манер, или же в нас изначально была какая-то червоточинка, которая подобно клейму привлекла к нам наших будущих хозяев, кто знает.

Лично я не верю в случайности, тем более, когда это касается вампиров. Случайных встреч с вампирами не бывает, как не бывает и пути назад в мир обычных людей… Как долго можно прожить вот так, провисая между миром живых и миром как бы мёртвых, зависит всецело от того, насколько повезёт с хозяином. Даже сейчас, через год, я не могу сказать наверняка — повезло мне с хозяином или нет. Слишком много хорошего сделал он для меня, чтобы все то плохое, что по его воле или попустительству случилось со мной в августе, перечеркнуло относительно счастливый год жизни бок о бок с моим белокурым тёмным ангелом.

Лоран дю Сенг в шутку называл себя моим младшим братом… Действительно, в мае мне исполнилось двадцать четыре, а ему оставалось всё так же двадцать три. Если скинуть два мёртвых столетия… Я могла лишь предположить, что хозяин успел родиться до рокового тысяча семьсот восемьдесят девятого. Лоран не делился со мной семейными хрониками жизни в Париже до великой и ужасной французской революции. Я никогда не задавала хозяину личных вопросов. Как давно он умер, по-моему, стал бы самым нетактичным из них… Меньше спрашиваешь, дольше живёшь — правило, которым не следует пренебрегать в общение с вампиром, даже если тот хорошо воспитан, в силу того, что вампирское воспитание немного отличается от общепринятого людского.

Я решилась задать хозяину лишь один личный вопрос. Почему он поехал в Калифорнию, а не во французский Квебек? Лоран отшутился. Сказал, что золотой штат притягателен для вампиров тем, что тут и ночью светит солнце. Нет, солнце тут садится довольно рано. И ночи здесь абсолютно чёрные. А ночная духота самая что ни на есть мучительная, особенно когда ты достаточно взрослый, слишком одинокий и маешься бездельем. Был, правда, ещё один вопрос, но его я не посмела задать вслух.

По чужим меркам мне чертовски повезло с хозяином. Во-первых, я никогда не видела его жертв. Во-вторых, все мои обязанности сводились к заботе о себе любимой и содержанию в порядке его гардероба. В-третьих… У хозяина была аллергия на женскую кровь, что обещало мне долгую и счастливую жизнь. До того страшного вечера я считала это отмазкой, прикрывающей пагубную страсть к мужскому полу.

Лоран вернулся с вечеринки раньше обычного, ещё до полуночи. В виде лепрекона, маленького зелёного человечка. В голове промелькнула тысяча мыслей. Как Лоран в таком состоянии доехал до дома? Почему его никто не подвёз? И главное — почему он не вызвал меня… Только это было потом, после сцены нечеловеческого ужаса. У меня тряслись ноги, руки, плечи — я чувствовала себя зрителем трёхмерного ужастика, который подавился попкорном.

Лоран ввалился из гаража на полусогнутых и рухнул на кафельный пол кухни, не издав и звука. Он не позвал меня, и у меня взяло минуту, чтобы отбросить книжку и вскочить с дивана, и ещё несколько секунд, чтобы шагнуть к этому чудовищу. Если бы хозяин не поднял голову и не взглянул в мои расширенные от ужаса зрачки своими синими глазами, сейчас с окровавленными белками, чтобы забрать мой страх, я бы ни сделала больше и шага в его сторону. Я потеряла всякий контроль над собственным телом. Оно существовало отдельно от моего сознания. Однако коснувшись босой ногой холодной плитки, я утратила чувство брезгливости и стала абсолютно спокойной и абсолютно равнодушной.

Сиреневая рубашка Лорана была забрызгана кровью, как и половина позеленевшего лица — его рвало… Я быстро отмотала полосу бумажных полотенец, смочила тёплой водой и принялась обтирать лицо и грудь зелёного существа. Сомневаюсь, что вампиры страдают удушьем, но по какой-то причине галстук оказался расслаблен и съехал в сторону, а ворот рубахи расстёгнут, и мне не составило труда справиться с остальными пуговицами. Его молочно-белая кожа, с нездоровой, если такой эпитет вообще применим к внешнему виду вампира, синевой, теперь напоминала крупнозернистый акварельный лист, по которому неумело растеклась мутная зелёная краска, ставшая вокруг сосков и в ямке пупка почти чёрной. Недавно ещё юное лицо покрывал толстый слой хэллоуинского грима, делавшего хозяина похожим на Франкенштейна… Такое сравнение заставило меня предположить, что на ощупь его кожа должна оказаться вязко-жирной, а на деле мои пальцы прикоснулись к сухой змеиной коже. Я испугалась, что лицо вампира сейчас начнёт осыпаться прямо под моими пальцами.

Сердце громыхало в висках от сознания того, что у меня на глазах подыхает вампир, умирает во второй раз, прямо тут, на кухне… Умирает монстр и убийца… Разум, который иногда говорил со мной как с нормальным человеком, бил в набат, требуя, чтобы я позволила бессмертному французу умереть и избавила мир людей хотя бы от одного из этих чудовищ… Но кто-то, то ли я сама, то ли умирающий вампир, гнал подобные мысли прочь.

Похоже, отвращение, которое нормальный человек испытывает к убийце, успело стать для меня абсолютно чуждым. Стараниями Лорана я перестала быть обычным человеком с привычной шкалой ценностей. Мозг больше не фиксировал убийства незнакомых людей. Я понимала, что моя жизнь связана с этим существом нитями, крепостью не уступающими морским канатам, и умри он сейчас здесь, у меня на руках, я не переживу следующий закат… Их много, и они среди нас — невидимые, но реальные, и если они вынырнут из темноты, от них уже не спасёшься — они будут играть вами, пока им не надоест… Минуту, день, месяц, год… Они не отпустят меня с миром обратно в мир людей. Они накажут, и наказание будет пострашнее любого фильма об инквизиции.

Я не понимала, что случилось с хозяином и как ему помочь. И если существуют какие-то действия по оказанию неотложной помощи вампиру, то меня им не обучили… Меня вообще ничему не обучили — мои знания о вампирах сводились к почерпанному из словарей мирового фольклора, и каждый день я убеждалась в ошибочности этих суеверий. Принимают ли вампиры какие-то лекарства? Да, в больших количествах и одно единственное… И, не раздумывая, я сунула под нос зелёного монстра своё запястье. Но не успела закрыть глаза и приготовиться к боли в руке, как боль пронзила голову. От сильного удара я оказалась в гостиной и ударилась головой об остов дивана. Ещё минуту назад Лоран не мог поднять себя с пола, а сейчас сумел выкинуть меня с кухни.

— Не подходи ко мне! — прохрипел он. — Меня от одного твоего запаха воротит…

Хозяин еле успел закончить фразу. Горлом вновь хлынула кровь. Лоран с трудом отполз от образовавшейся на полу лужи и замер подле холодильника. Я осталась у дивана, потирая выросшую под пальцами шишку, мечтая о льде, забаррикадированном зелёным монстром, в которого, по неизвестной мне причине, превратился обворожительно-прекрасный француз.

— Я не могу дотянуться до бара, дай мне бутылку, — прохрипел Лоран, утерев рукой рот и размазав кровь по светлым вельветовым штанам.

Я кивнула и пошла к бару. Тот всегда был полон вампирского вина, об источнике которого я старалась не думать. Обман давался легко, благодаря запаху бутилированной крови, очень схожему с малиновым вином — наверное, они использовали какие-то растительные консерванты. Я протянула вампиру бутылку из тёмно-зелёного стекла, тон в тон с нынешним цветом его губ. Хозяин, вытащив пробку зубами, в один миг осушил её до капли и потребовал вторую бутылку, затем третью и четвертую… Осталось выпить ещё пять, чтобы полностью приблизиться к количеству содержания крови в теле живого человека. Однако Лоран остановился и поманил меня к себе.

Страха я не почувствовала, как и отвращения от созерцания монстра, осталась лишь боль в затылке… Впервые Лоран поднял на меня руку. Теперь он заставил меня опуститься перед ним на колени, ледяной рукой коснулся затылка, а потом я почувствовала на волосах его губы. Первый поцелуй за целый год нашего общения! Боль мгновенно исчезла, и я даже почувствовала прилив бодрости. Так почему же он не может помочь самому себе и лежит здесь обессиленным кожаным мешком с кровью.

— Помоги мне подняться, — приказал Лоран всё так же глухо, но всё же уже с меньшей хрипотцой.

Я обвила руками его точёное тело и потянула вверх. На удивление, Лоран оказался лёгким, будто я поднимала не взрослого мужчину, а трёхлетнего карапуза. Опершись на моё плечо, всё ещё на полусогнутых, вампир заковылял в подвал, где хранился гроб, которым он пользовался в самолётах и раз в неделю, когда в дом приходили уборщицы. Мексиканские феи чистоты не должны были убираться в подвале, но боясь их любопытства, я запирала дверь на ключ. Зачем мы спускаемся в подвал сейчас, ведь в его обессиленном состояние разумнее сделать всего несколько шагов в сторону спальни…

Теперь вопросы пчелиным роем жужжали в моей голове, но вампир не желал давать на них ответы. Я побоялась зажечь верхний свет, который мог причинить боль глазам хозяина, и сняла с крючка фонарик, чтобы освещать себе дорогу и не оступиться на крутых ступеньках. Конечно, невозможно развить сумеречное зрение, но я, подобно слепому, уже научилась ориентироваться ночью в нашем доме, зная месторасположение всех крупных предметов, но подвал оставался неизведанным пространством, потому что я спускалась туда крайне редко и на считанные минуты.

Небольшой узкий гроб был задвинут в дальний угол. Мне стоило больших трудов дотащить до него Лорана и не столько из-за темноты, сколько из-за того, что вампир вдруг стал тяжёлым и до жути холодным. Меня даже начала пробивать дрожь, а когда свет фонарика случайно отразился от какой-то зеркальной поверхности и упал на зелёное лицо хозяина, я чуть не разжала руки и не уронила и свой единственный источник света и вампира. Наверное, почувствовав, что я готова заорать от созерцания его ужасного лица, Лоран схватил меня за подбородок когтями и развернул к себе, чтобы вновь впериться в меня взглядом. Похоже, он частично потерял свою силу, и гипноз оказался достаточно кратким, но через секунду я вновь дышала ровно и так же спокойно, как и в кухне, смотрела на Лорана, опиравшегося обеими руками о крышку лакированного белого, а в темноте темно-серого, гроба. Я стояла молча, высвечивая фонариком на тёмном бетонном полу солнечный диск.

— Помоги мне поднять крышку, — голос хозяина звучал уже без скрипа, но теперь с нотками простудной хрипотцы.

Я высветила фонарём замки, отперла их и откинула крышку к стене.

— А теперь помоги мне…

Он не закончил фразу, лишь опустил зелёную руку на бляшку ремня. Лишь сейчас я заметила, что пальцы его не сгибаются. Как же он удерживал бутылки с кровью?

— Кэтрин, умоляю, не смотри на меня так… Как будто мне будут приятны твои прикосновения! Поверь, ещё можно поспорить, чьё отвращение сильнее. Но я не могу остаться в этой одежде, её запах… Да мне сейчас вообще никакая одежда не нужна, потому что любое прикосновение к коже подобно полосованию ножом… Если в тебе есть хоть немного сострадания, не заставляй меня расходовать и так скудные силы на твоё убеждение.

Ну что ж, я выключила фонарик и решила, что вельвет на ощупь остаётся вельветом, даже если надет на монстра. Лоран даже хохотнул привычным добрым смешком, прочитав мои мысли. Я же поспешила закончить начатое, вспомнив, как спокойно брала в руки мёртвую кожу змеи.

— Выкинь все это, не смей стирать, — прохрипел Лоран, когда я скомкала в руках брюки.

— Да что случилось? — наконец я озвучила вопрос, который бил в гонг в моей голове и напрочь игнорировался вампиром.

— У нас, надеюсь, ещё будет время поговорить, а сейчас… Помоги мне залезть в гроб и закрой замки, чтобы я трое суток не мог из него выбраться. Я не уверен что буду пытаться, но вдруг… Через три дня я воскресну… Не надо так смотреть на меня, со мной такое бывало прежде… Правда, тогда рядом был отец и…

— Где был Клиф, когда это случилось? — озвучила я мучивший меня второй вопрос.

— Я ушёл, как только почувствовал, что мне плохо… Неужели ты думаешь, что я хотел бы, чтобы он увидел меня в таком виде… Разве тебе было приятно, когда он становился свидетелем твоих панических атак?

— Он был не свидетелем, а виновником, — оборвала я хозяина достаточно грубо, надеясь, что Лоран слишком слаб, чтобы разозлиться.

Я оказалась права. Он лишь рассмеялся, хотя, быть может, ничего, кроме смеха, мои прошлые отношения с его нынешним возлюбленным в нём никогда и не вызывали.

— Даже не думай проверять свои мысли на практике, — тут же сказал Лоран севшим, будто со сна, голосом.

— Я и не подумаю проверять, когда только излечилась.

Мысленно собравшись, я протянула вперёд руки, чтобы обнять Лорана и помочь залезть в гроб.

— Спасибо, малыш, — прошептал он мне в самое ухо, когда я нагнулась к нему лежащему, чтобы убрать с зелёного лица светлые волосы. — Пообещай мне не покидать дом после заката, потому что я не смогу тебе ничем помочь и… Клиф… Не позволяй ему спускаться в подвал, если он вдруг придёт.

Я закрыла крышку и услышала его глухой, словно из бункера, голос:

— В пятницу в полночь.

Я даже не кивнула. Смысл? Он и так знает, что я приду. Отыскав на полу фонарик, я стала подниматься, медленно преодолевая ступеньку за ступенькой. Наверху сняла со стены ключ и, заперев дверь в подвал, положила в кухонный шкафчик. На полу блестело кровавое озерцо, которое необходимо было вытереть прямо сейчас, пока кровь не впиталась в швы плитки. Я потратила рулон бумажных полотенец, но намывать пол химией не стала, оставив эту работу на утро. В углу валялась рубашка с галстуком, я добавила к ним брюки, носки и ботинки. Уборка подождёт до завтра, когда сквозь поднятые жалюзи в дом проникнет спасительный солнечный свет, а сейчас я приму горячий душ, чтобы согреть онемевшее от ужаса тело.

Впереди меня ждут три дня относительной свободы, если не считать ночного заточения в этом доме. Чем же занять их, чтобы избежать встречи с Клифом? Я не была уверена в стабильности своего здоровья. С той злополучной ночи, когда я последний раз принадлежала ему, я ни разу не оставалась с ним наедине и тем более не позволяла ему дотронуться до себя.

Никогда больше, никогда я не смогу спать с вампиром… Никогда… Какое же счастье, что Лорану не нужна ни моя кровь, ни моё тело. Я вообще ему не нужна. Или же я до сих пор не догадываюсь о своём предназначении. Может, эти три дня стоит потратить на то, чтобы понять, как так получилось, что я стала рабыней вампира?

Глава 3

Той ночью я не могла уснуть до рассвета. Мои биологические часы уже год, как перестроились на ночное бодрствование. Пусть врачи и утверждают, что ночные смены подрывают здоровье, пока я не испытывала особого дискомфорта. Даже радовалась, что можно не мучить кожу солнцезащитными кремами и бояться, что лицо загорит вокруг огромных солнцезащитных очков, как у стрекозы. Хозяйственные и бюрократические дела довольно редко гнали меня из дома в дневное время, и за год службы вампиру я потеряла связь со многими знакомыми, и признаться, не очень-то жалела об этом.

Общение с такими же, как я, прислужниками стараниями Лорана были сведены почти к нулю. Он с какой-то особой ревностью оберегал меня от общества себе подобных и не брал на вечеринки, где слуги развлекались в своём тесном кругу. Особых сожалений по поводу своей изоляции от мира бессмертных я не испытывала, потому что мне хватало собственного сумасшествия. Я не стремилась разбавлять его маразмом других моральных уродов, в которых мы, слуги, стараниями хозяев превращались с каждой новой ночью всё быстрее и быстрее.

Однако подобная забота со стороны Лорана казалась странной, поскольку у местных упырей существовал внутренний кодекс, по которому они не смели трогать чужих слуг. Хотя вампиры могли и пренебречь американской традицией законопослушания — кто знает, какие у этих тварей на самом деле корни, и по какой шкале внутренних ценностей они мерят свои поступки. За целый год я даже на дюйм не приблизилась к пониманию сущности собственного хозяина. Он вёл себя со мной, как обычный человек, и порой я даже забывала, что прислуживаю вампиру.

Мне не давал уснуть страх, что Лоран справится с замками и явится ко мне в образе кровопийцы из трансильванского фольклора. Прежде я не боялась быть укушенной, но сейчас подтянула одеяло к самому подбородку. Лишь только я закрывала глаза, как вновь видела его ужасное зелёное лицо. Перекатываясь с одного края кровати на другой, я сжимала подушку так сильно, словно желала придушить. «Почему я?» — взывала я к несчастной подушке, злясь, что та набита не пухом, и нельзя распотрошить её, чтобы хоть немного успокоить расшатавшиеся за последние часы нервы. С трудом заставив себя выйти на кухню за успокоительным чаем, я ежесекундно оборачивалась к собственноручно закрытой двери, боясь увидеть зелёного монстра.

Действительно, почему именно я? — спрашивала я уже дверь. Почему я, которая даже в далёком детстве не мечтала встретить вампира, была избрана им в любовницы? Я не читала шедевр Брэма Стокера, зачитываясь рыцарскими романами Вальтера Скотта, и мечтала встретить Айвенго. Что говорить, даже знаменитый вампир Лестат, рождённый под пером Энн Райс и созданный на экране Томом Крузом, оставил меня абсолютно равнодушной. Пожалуй, единственным фильмом, который заставил немного задуматься о трагизме вечной жизни и вечной жажды, была черно-белая лента Дэвида Линча «Надя», рассказывающая о метаниях дочери графа Дракулы. Да, да, ответ на вопрос — почему вампиры избрали именно меня — я начала искать давно, задолго до этого злополучного августа.

Проснувшись ближе к полудню, я вышла на кухню злая, босая и жутко голодная. В холодильнике, как всегда, было пусто. Готовить я не могла из-за обострённого обоняния моего хозяина, начинавшего чихать от запаха человеческой еды. Изо дня в день завтраком мне служил взбитый с ягодами йогурт. Даже тост я не могла поджарить, потому что хлебный запах являлся главным раздражителем Лорана. Правда сейчас, закрытый в подвале, он вряд ли мог уловить аромат поджаристой корочки. Знай я заранее, что мой обворожительный француз решит превратиться в лепрекона, я бы обязательно завернула во французскую булочную за хрустящим багетом.

Ополоснув стакан от ягодного коктейля, я принялась надраивать пол жидкостью со стойким ароматом хвои, от которого к горлу подступал всё тот же противный горьковатый ком, что и от набившего оскомину смузи. Только кафельная плитка плевать хотела на моё физическое и душевное состояние и не желала отмываться от крови. Я бросила тряпку и чуть не разрыдалась. В довершение всего зазвонил телефон, но, увидев номер матери, я проигнорировала звонок. Если бы родители только знали, какую опасную черту перешагнула их дочь! Впрочем, если бы я пожаловалась, меня тут же упекли бы в психушку. Иногда мне казалось это лёгким путём к спасению, но в следующий момент я начинала убеждать себя, что вампиры не оставят в живых того, кто может о них рассказать. Клиф, скорее всего, отпустил меня живой, потому что знал, что меня всё равно добьют панические атаки. Без Лорана я бы не выжила.

С усиленным старанием я принялась тереть пол, вылив на пятно половину оставшегося чистящего средства. Через минуту у меня закружилась голова, и я осела на мокрую плитку, не чувствуя её холода. Следовало заранее открыть окна, а сейчас оставалось только как-то доползти до заднего двора. Я уселась на порог, с радостью вдыхая чистый, пусть и душный воздух. Голова перестала кружиться, и я сообразила, что не испытываю привычной головной боли, с которой просыпалась в доме Лорана каждое утро. Железный обруч пропадал лишь после чашки крепкой «турецкой крови», как величали кофе в семнадцатом веке напуганные османами европейцы. Лоран от щедрот душевных прощал мне кофейный аромат.

Отчего же сегодня голова не болит? Вернее физическая боль перешла в душевную, заставив ни с того ни с сего ужаснуться безысходности, в которую ввергло меня служение вампиру? Не от того ли, что мой хозяин борется за собственную жизнь, и ему некогда удерживать меня в счастливой нирване, за которую я расплачиваюсь жуткой головной болью? Похоже, моё сознание вновь стало принадлежать безраздельно мне. И сознание этого пугало. Я не желала превращаться в бабочку даже до пятницы, потому что жить в коконе безмятежного сумасшествия, ощущение которого дарил мне хозяин, было намного спокойнее.

Я бросила тряпку и поднялась на ноги, чтобы швырнуть окровавленную одежду в чёрный пакет для мусора. Что же произошло прошлой ночью? Уж не нажил ли врагов мой обворожительный француз? Враги хозяина — это и мои враги, ведь неспроста он попросил не покидать дом от заката до рассвета. Ужас-то какой! Моя майка сейчас соперничала в мокроте с половой тряпкой. Я чуть не подняла руку для крестного знамения, хотя не смогла вспомнить «Отче наш», который, впрочем, вряд ли спасёт меня, ибо до Бога далеко, а они близко. Нет, нет, нет… Нельзя паниковать заранее, иначе я по собственной дури не доживу до заката из-за неожиданной остановки сердца, которое сейчас работало, как заведённый моторчик из детского конструктора. Я даже услышала его противное «ззз», хотя, пожалуй, этот звук издавало не сердце, а клацающие зубы.

Схватив мешок, я выскочила в гараж, где чуть не оцарапала голые ноги о номерное плато голубой хозяйской «Порше». Переведя дух, я толкнула ногой боковую дверь, вновь с радостью ощутив телом, покрытым холодной испариной, полуденный калифорнийский зной. Ох, уж этот август, душная эта пора… Я бросила чёрный мешок в такой же чёрный бак для мусора и привалилась к тёплой белой облицовке дома, решив окончательно согреться прежде, чем вернуться в склеп. Желание зарыться в раскалённый песок по самое горло, как делают дети, родилось в отрезвлённой голове неожиданно для меня самой, и я шагнула в дом с твёрдым решением отправиться к океану.

Наскоро переодевшись в купальник и нацепив поверх короткий сарафан, я схватила из платяного шкафа пляжную сумку, которая валялась собранной на случай, если кто-то из старых знакомых вздумает пригласить меня на пляжное барбекю. Быть может, если я выберусь на солнышко, к радостным людям, заберусь подальше от этого чертового бунгало в привилегированном городке Саратога, страх уляжется сам собой. Мои опасения скорее всего окажутся беспочвенными, потому что кому на самом деле может помешать мой француз и я вместе с ним?

Однако спокойствие возвращалось медленно. Руки на руле продолжали дрожать, когда душный салон «Приуса» заполнил голос Майка Науменко:

— … в каждой клетке нервов горит свой вопрос, но ответ не найти…

Но так ли я уверен, что мне нужен ответ?

Я просто часть мира, которого нет.

Отчего порой слова ранее ничего не значивших песен неожиданно приобретают пророческий смысл? Да, мне не нужен ответ, я не хочу его знать, и я даже не хочу допускать мысли, что моя песенка спета…

— Мой последний шедевр — бессмысленный бред.

Мой последний куплет давно уже спет… — продолжало нестись из колонок.

В голове всплыла фраза Миледи, которую четыре мушкетёра приговорили к смерти: «Я не хочу умирать, я слишком молода, чтобы умереть…» Мне двадцать четыре, канальи! Всего лишь двадцать четыре, и не вам, кровопийцы, ставить точку в моей жизненной строке.

Я включила кондиционер, чтобы холодный воздух хоть немного охладил мой разгоряченный мозг, который начал закипать от неконтролируемого страха. Слепившее сквозь тёмные очки солнце не успокаивало, а пугало ещё больше напоминанием, что скоро оно сядет, погрузив мир во мрак, в котором легко сбиться с пути, особенно когда тебе помогают в этом вампиры.

Лоран, как же я хочу, чтобы поскорее наступила пятница, и ты вновь был рядом. Ты такой же как все они, безжалостный убийца, но только ты можешь уберечь меня от себе подобных. И от Клифа… О нет, Клиф, милый мой Клиф, заклинаю тебя, приди этой ночью. Я удержу себя в руках, потому что страх остаться с тобой наедине гораздо меньше страха перед одинокой ночью, в которой я совершенно беззащитна. Я еле отдёрнула руку от телефона. Нет, я не совершу этого рокового звонка.

На группу «Зоопарк» я подсела всего два года назад, когда искала что-то стоящее из русского рока, чтобы показать своему первому американскому бойфренду. Тому самому со странно-бледной кожей… Как и тогда песни сменялись одна за другой, пока из динамиков не полились следующие пророческие слова:

— Я обычный парень, не лишён простоты. Я такой же, как он, я такой же, как ты… Я такой, как все…

До пятнадцати лет эта фраза прекрасно описывала простую девочку Катю, коих в славном городе на Неве пруд пруди. Я перестала быть обычной, когда сошла с трапа самолёта в славном американском городе Сиэтл после того, как отец стал обычным инженером на фирме «Майкрософт». Я превратилась в странную девочку из России, которая не могла связать по-английски и двух слов.

Глупо выбираться к океану в два часа по полудню, когда солнце палит настолько беспощадно, что солнцезащитный крем стекает с тела вместе с крупными капельками пота. Из-за коричневатых стёкол очков ярко-голубая вода залива приобрела вдруг зеленоватый оттенок, который в данный момент ассоциировался только с кожей Лорана. Я тут же кинула очки на пляжное полотенце и направилась к кромке воды. Раскалённый до предела песок походил на адову жаровню. В мозгу всплыла переводная реклама «фанты» или «спрайта», которую я видела давным-давно ещё в Питере — в том ролике девушка, чтобы добраться до пляжного бара, играла в раздевание, кидая под ноги вслед за полотенцем остальные предметы своего скромного гардероба. Даже если бы я не была в пуританской Калифорнии, где мужики на пляж выходят только в плавках по колено, то мне всё равно уже нечего было с себя снять , кроме кожи, которая казалась сейчас в сто крат теплее царской шубы из горностая.

Гигантскими скачками я наконец-то достигла мокрой полосы песка, уверенная, что ноги зашипят, словно в американском мультфильме. Даже по колено в тихоокеанской воде мне оставалось жарко. Ноги действительно начало сводить очень быстро, только холод не распространился на верхнюю поджаренную солнцем половину тела. Чтобы окунуться с головой, не могло быть и речи. Я боялась, что меня откинет волной, и я раздеру бока о мелкие камни. Любая царапина чревата нежелательными последствиями, когда живёшь с вампиром. Поэтому я продолжала морозить ноги и наблюдать за детьми, которые беззаботно копошились в ледяной воде. Наверное, дети просто не знают, что вода бывает теплее. Интересно, привыкают ли вампиры к новой температуре своих конечностей или всю вечность мёрзнут? Или они просто забыли, что такое тепло… Стоит спросить Лорана…

В голове гудел целый рой глупых вопросов, словно я пыталась рассмешить себя, чтобы страх, сковавший разум, отпустил хотя бы на пару минут. Я принялась вспоминать строчки Лермонтовского «Паруса», чтобы не думать о вампирах. Некоторые слова потерялись, но я усердно перебирала теперь такой скудный запас русских слов, чтобы сохранить подобие рифмы. Десять лет я пыталась забыть, откуда приехала, отпустив свою русскость вместе с родным языком в бесконечное плаванье по тихоокеанским просторам. Только в последний год я начала вспоминать о своих корнях. Вернее меня заставили о них вспомнить. Излюбленной темой Лорана было обмусоливание моего восприятия американской действительности. Кухонные разговорчики об американском бескультурье, выдаваемые таким утончённым представителем старой, в полном смысле этого слова, европейской аристократии, выводили меня из себя.

С недавнего времени я перестала оглядываться, заслышав за спиной русскую речь. Я плакала во время фейерверка в День Независимости, перестав ощущать себя человеком второго сорта. Теперь я всем сердцем любила колу, гамбургеры, попкорн в кинотеатре и американский флаг, который, впрочем, я так и не приклеила на бампер машины. По-английски я продолжала говорить с небольшим акцентом, который, впрочем, некоторые принимали за диалектный выговор. Кассиры в магазинах уже не спрашивали, откуда я и не говорили с белозубой улыбкой заученную фразу: «Добро пожаловать в Америку!» Правда, за это я заплатила тем, что стала путаться в родном языке и почти забыла французский. Лорана передёргивало, когда я пыталась сказать на его родном языке хоть что-то, кроме d’accord (хорошо, франц.).

Oh là là, как говорят французы… Как же глупо, получается, устроен человеческий мозг, раз из него так быстро улетучивается то, что вбивалось годами! В Питере я училась во французской гимназии, и последняя наша рождественская поездка в Париж показала, что по-французски я говорила очень даже хорошо, пусть и путалась иногда в стихах Жака Превера. Отцу надо было пожалеть дочь и ехать в Канаду, и если не в Квебек, то хотя бы в Ванкувер, но он решил увезти нас с мамой в Сиэтл, дав мне всего три месяца, чтобы выучить английский. Знание французского и простота английской грамматики давно позволили мне освоить переводы текстов и простой язык для общения в интернете, а вот открыть рот меня не заставили ни курсы, ни репетитор. За три месяца я не ушла дальше «Му name is Сatrin», расписавшись в тупости и никчёмности.

С трясущимися коленками, со слипшимися от смены часовых поясов глазами я появилась в американской школе и произнесла замогильным голосом эту единственную подвластную мне фразу. К моему счастью и ужасу, ко мне сразу приставили русскую девочку, у которой русской осталась только фамилия. Родилась она в Штатах и по-русски могла сказать ещё меньше, чем я в тот момент по-английски. Однако она спокойно переводила мои русские фразы на английский, терпеливо исправляя ошибки. Я ждала, когда её терпение закончится, ведь никто из моего питерского класса и недели не выдержал бы подобной дуры.

Дни сменялись днями, и постепенно я переставала быть глухонемой. Однако понимание устной речи намного опережало разговорные навыки. Учителя дружелюбно выслушивали мою смесь английского с нижегородским, ободряя белозубыми улыбками, когда мне надлежало вставить свои три копейки в школьные дискуссии. Учительница английского сидела со мной после уроков и правила сочинения, терпеливо разъясняя ошибки. Ребята тоже не шарахались от меня, это я шарахалась от них, потому что после каждой моей фразы они говорили «Really?», а я все не могла понять, что такого удивительного я говорю. Жаль, что русская девочка не объяснила мне сразу, что это слово всего лишь американский словесный мусор. Скоро и я уже прибавляла «you know» к каждой второй фразе.

Можно было бы сказать, что в школе меня приняли хорошо, если бы мне не мешала собственная убеждённость в том, что все общаются со мной из-за этой противной американской политкорректности, за которой скрывается абсолютное безразличие. Я сама с собой общалась через силу, потому что стала раздражать внутреннее я до предела из-за того, что являлась белой вороной: не могла ни говорить, ни одеваться, ни вести себя, как нормальная американская старшеклассница. В довершение всего каждый вечер мать твердила, что я ни в коем случае не должна становиться тупой американкой. А это стало моей самой большой мечтой, которую я пронесла через все три года в школы.

Отец целыми днями пропадал на работе, а мать занималась обустройством огромной по питерским меркам съёмной квартиры! Меня же моя новая комната вгоняла в тоску, потому что жуткие белые стены нечем было завесить, ведь я не нашла ещё ни одного американского кумира. Однако вскоре я замаскировала белизну стен своими рисунками, потому что стала посещать в школе урок рисования. Там можно было молчать. Я не решалась ни с кем подружиться — все улыбались и помогали, когда я набиралась смелости попросить их о помощи, но в то же время могли пройти мимо, будто я была пустым местом.

Тогда я поставила себе цель — стать одной из них. Я учила английский всё свободное время, смотря телевизор с титрами, набираясь интонаций, фраз и манер поведения из молодёжных сериалов, и начала жутко раздражать собственных родителей. Но их мнение не играло для меня никакой роли. Под предлогом изучения языка я выпросила у родителей разрешение пару раз в неделю присматривать за соседскими детьми. На самом-то деле мне нужны были карманные деньги. Половину я утаивала от родителей, чтобы покупать одежду, которую родители ни в жизни бы не купили.

Хорошо, что мы жили тогда в Вашингтоне, а не в Калифорнии, и я могла накидывать на плечи кофту, чтобы скрыть европейский ужас, который мать притащила для меня из России. В школе я первым делом бежала в туалет, чтобы переодеться в то, что носили мои одноклассницы — стразы, майки, торчащие из-под футболок, спортивные штаны с лейблами на самом интересном месте. Единственное, с чем матери пришлось смириться и что я не могла от неё утаить, были «угги», которые носились и с джинсами, и с юбками, и вообще без всего. Постепенно я перестала скрывать от родителей свой гардероб. Они не стали особо возмущаться, списав всё на переходный возраст. А вот личную жизнь пришлось таить от родителей до конца школы.

Впрочем, мне совсем не хотелось сейчас о ней вспоминать, потому что на меня давило полное её отсутствие в настоящем. Со школы я мечтала завести американского бойфренда, и когда это получилось — он оказался вампиром, и ладно бы он выпил мою кровь и убил. Нет, он цинично вышвырнул меня, когда я ему надоела, будто был обычным человеком. И ладно бы он исчез из моей жизни навсегда, дав возможность нащупать почву под ногами. Так нет же — он появился в ней опять, чтобы растоптать меня окончательно, подарив своему любовнику!

Продрогнув окончательно, я вернулась к пляжному полотенцу. Для моих мокрых ног песок перестал быть раскаленным, и я в тысячный раз похвалила в душе Эйнштейна и его теорию относительности, которую проверяла на прочность с того самого момента, как узнала, что больше двух лет спала с вампиром. Как я могла быть настолько слепой? Ответ прост — иногда нам просто не хочется просыпаться от красивого, такого нереально-желанного сна. Только Клиф решил, что надо меня разбудить ушатом холодной воды, в которой я чуть не захлебнулась. Хотя, отчего же чуть? Похоже, я утонула, и, быть может, в том, что я уже не совсем живая, и кроется моя проблема?

Глава 4

Не знаю, что больше подействовало на меня тогда — накатившие, подобно океанской волне, воспоминания или, лучше сказать, осмысления моих первых лет в Америке, или всё же разыгравшийся к вечеру голод. Мне вдруг так сильно захотелось пельменей, что я даже почувствовала во рту их вкус. Не тех конвейерных, что тяжёлым камнем оседают в желудке и поднимаются вверх противным послевкусием, а домашних, с острой перчинкой, на манер кавказских хинкали. Глотая слюну, я подрулила к небольшой лавке, которую держал дядька-армянин. Его имени я так и не удосужилась узнать, хотя он всегда общался со мной, как со старой знакомой, не только нахваливая свои новые блюда, но и делясь семейными новостями.

Наверное, для кавказца и русского подобные разговоры были в порядке вещей, но я уже шесть лет как сознательно отказалась от общения с русскоязычной общиной и отвыкла слышать что-то, кроме „все хорошо“, потому в лавке постоянно терялась и просто глупо улыбалась, вставляя в разговор лишь нелепое „ага“. Сегодня он рассказал о предстоящей женитьбе сына, радуясь, что его избранница не американка, потому что чёрт не разберёт, что у этих американцев на уме. Я еле удержалась от вопроса, кем он считает меня? Хватило того, что я выставила себя полной идиоткой, не ответив на простой вопрос:

— Как долго ты варишь пельмени?

Я смотрела в его круглое доброе лицо, на аккуратную лысину, большие мозолистые руки, которые ловко завязывали целлофановый пакет с отвешенными пельменями, и молчала. Не могла же я ответить, что никогда сама не варила пельмени и вообще ненавидела их, как любую еду „оттуда“, которой мать пичкала меня, чтобы даже мои вкусовые рецепторы помнили о русских корнях.

О, как я возненавидела здесь борщ, щи, винегрет и даже любимый салат „Оливье“, потому что те так и кричали, что я в этой стране чужая, не такая как все. Напоминали в самый неподходящий момент, когда человек более всего уязвим — когда жутко голоден. Все шедевры маминого кулинарного искусства комом вставали в горле, вызывая вместо слюней рвотные позывы. Я мечтала о пицце, бурито, китайской лапше и прочей хрени, которую мать запрещала мне есть, чтобы я не превратилась в жирную корову. Мама, так и хотелось закричать, да сходи в школу — все девчонки нормальные, и они спокойно едят школьный обед.

Через пару месяцев я всё же не выдержала и закатила скандал с использованием английских нецензурных выражений, которым отвоевала свободу на американский общепит. Я с трудом удержалась тогда от русского мата. Это сейчас я уже не могу ругаться по-русски, и вообще единственное ругательство, которое осталось в моем обиходе — это французское „Merde!“ Возможность не брать еду из дома стала моей первой победой над родителями — теперь я могла не выделяться хотя бы во время ланча.

— Пятнадцать минут, — ответила я на вопрос о пельменях и увидела улыбку на лице армянина.

Добрый дяденька прочёл мне лекцию о пельменях, и дома я легко справилась с их варкой. Только запах был настолько густым, что Лоран мог почувствовать его даже из подвала. Испугавшись, я тут же включила на кухне вытяжку и пооткрывала все окна, даже в спальнях, надеясь, что вместе с запахом уйдёт и дневная духота. Я не могла понять, почему меня вдруг потянуло на русскую еду, но факт оставался фактом: раз в неделю, а то и чаще, я заглядывала к армянину пообедать разными домашними изысками русской и кавказской кухни, приготовленными под чутким руководством его старенькой мамы.

Наверное, причина крылась в том, что с подачи Лорана я стала вновь читать русские книги, в которых слишком аппетитно описывались родные когда-то мне блюда. Вдруг выяснилось, что мой хозяин много чего читал из русского литературного наследия и не только классических авторов, как Достоевский или Толстой. Я не стала спрашивать, в переводе или в оригинале. Это меня не касалось, но я бы не удивилась, узнав, что вампиры могут понимать любой язык, ведь читает же Лоран мои мысли! К сожалению, я не могла делать то же самое с его мыслями. Меня не интересовали его литературные предпочтения, я хотела знать всё о любовных, а главное, когда начались его отношения с Клифом: до или после? И если Клиф бросил меня ради него, то почему Лоран не позволил мне умереть?

Сейчас с его подачи я читала Гайто Газданова. Роман „Ночные дороги“ остался лежать на диване, куда я бросила книгу, увидев зелёного монстра. Чтение давалось с трудом. Я боялась захлебнуться безысходностью и бренностью человеческого существования, которые лились бурным потоком из повествования ночного таксиста, собравшего жизненные истории пассажиров в ожерелье глупого человеческого несчастья. Бальзак, кажется, говорил, что писателю не надо ничего выдумывать, достаточно посмотреть в окно и писать с натуры — все персонажи и ситуации ходят рядом, надо только научиться подбирать достойные слова для описания человеческого горя. Работа таксистом позволила автору создать в романе настолько яркие образы, что читатель и минуты не сомневается в реальности персонажей. Быть может, все эти герои действительно когда-то жили в Париже и даже живут сегодня, пусть и в другом теле. Люди не меняются столетиями, и вампиры — яркое тому подтверждение.

Для чего Лоран дал мне эту книгу? Не было ли это частью его странной терапии по возвращению мне душевного равновесия. Клиф обещал, что Лоран сумеет справиться с моими паническими атаками, которыми горе-бойфренд наградил меня. Что скрывать, Лоран — прекрасный врач. Быть может, он не вернул мне спокойствие, но подарил безразличие к собственному состоянию, и только его внезапная болезнь выбила меня из колеи, заставив ужаснуться своему состоянию и образу жизни.

Я забралась с ногами на диван, чтобы спастись от сквозняка, но потом догадалась, что дело не в холоде. Меня трясло от близости двери, ведущей в подвал. С тяжёлым вздохом я прошла в спальню и зажгла прикроватную лампу. Вечерело. На меня накатил страх, который надо было срочно вылечить чужими проблемами. Я смутно помнила прочитанное, потому решила бегло просмотреть первые главы. Взгляд задержался на втором абзаце первой страницы, и меня вновь поразило чёткое сравнение. Действительно острое любопытство похоже на физическое ощущение жажды. Оно мучительно и утолить его невозможно. Это „ненасытное стремление непременно узнать и попытаться понять многие чужие мне жизни в последние годы почти не оставляло меня. Оно всегда было бесплодно, так как у меня не было времени, чтобы посвятить себя этому“.

У меня тоже не было времени задуматься, куда на самом-то деле катится моя жизнь. Восемь лет я не давала себе продохнуть — учила язык, сдавала экзамены в университет, училась как ненормальная, зарабатывала имя на первой работе — стремилась во что бы то ни стало стать американкой и уйти от всего русского! Мне было некогда подумать, зачем я всё это делаю? Однако Лоран подарил мне целый год, который я потратила на апатию. Один день прошёл, осталось два, которые я взяла себе, чтобы понять, что я сделала не так за эти девять лет.

Говорить в пустоту глупо, но если представить, что я села в такси к герою Гайто Газданова или даже к нему самому… Я бы спросила, как это возможно, покинув пылающий революцией Питер в шестнадцать лет, воюя наравне со взрослыми, заканчивая учёбу в Турции, а затем в Болгарии, работая на чёрных работах в Париже, говоря по-французски совершенно без акцента, оставаться до мозга костей русским и творить… Как? Он взглянул бы на меня из-под косматых осетинских бровей и спросил: а как можно полностью перестать быть русской? Наверное, ответ прост — я не перестала ей быть, я просто пыталась стать другой.

Зачем Лоран дал мне эту книгу? Быть может, лишь для того, чтобы я прочла краткие сведения об авторе? Или все же, чтобы я прочла о несчастьях других, чтобы понять, что все мои проблемы надуманы, ведь врачи любят говорить — если вы считаете, что мир ваш рухнул, и сами вы по уши в дерьме, загляните на минуту в детскую реанимацию… Мне действительно не плохо, мне просто одиноко… Просто кто-то обломал мою мечту на корню, и этого кого-то зовут Клиф.

Первый год в Америке мне было одиноко, безумно одиноко. С каждым днём я всё больше отдалялась от родителей, которые с их вечным „Говори по-русски!“ стали в моих глазах олицетворением всего ненавистного. Для меня английский язык был проводником в мир, куда родители сами меня засунули и который считали для себя чуждым. Особенно мать. Она радовалась комфорту бытия и сетовала, что все американцы тупые, хотя не знала никого из „них“, варясь в кругу русских мамашек, которые только и делали, что обсуждали, из каких американских продуктов можно сварить настоящий русский борщ.

Да, я тогда ненавидела мать за борщ, но сейчас понимаю, что этот борщ был её защитной реакцией на новый мир — не принять, а отвергнуть, нарисовав образ врага, словно во времена холодной войны. Она переживала за меня, только заботила её вовсе не моя адаптация, а никому не нужная русская самобытность, от которой я спешила откреститься. Я желала стать одной из них, а она жутко боялась этого, заставляя говорить дома по-русски, запрещая ходить в гости к „тупым“ американцам и окружая меня только детьми из русских семей. Бедные родители не видели, что мы, русские дети, уже перестали быть таковыми и при закрытых дверях говорили только по-английски.

Больше всего мать боялась, что я заведу американского бойфренда. Я же наоборот мечтала об этом, чтобы доказать себе, что наконец стала одной из них, перестав быть „странной девочкой из России“. Только, увы, американские парни не обращали на меня внимания. Впрочем, родители не разрешили бы встречаться даже с русским парнем, потому что, по их мнению, мне надлежало думать только об учёбе.

Что скрывать, я только о ней и думала весь первый год, потому что не просто учила английский язык, а пыталась учить на нём остальные предметы. Я приходила домой в четыре часа и после маминого борща садилась делать уроки, а когда поднимала голову, часы показывали уже половину десятого, и мне даже не хотелось ползти на кухню ужинать… Сон — первые полгода я могла думать только о сне. Я даже не успевала страдать из-за отсутствия друзей. О них я задумалась, когда выполнение уроков стало занимать два часа, а случилось это лишь весной, через год после моего приезда в Сиэтл.

Мама выбирала знакомых строго по наличию в семье детей моего возраста, только американские русские дети совершенно не стремились со мной знакомиться. На мою долю оставались такие же неуверенные в себе только что приехавшими ребятами. Саша единственный из моих новых знакомых имел собственную машину. Он был на год старше, но родители запихнули его на класс ниже, чтобы иметь в запасе год перед сдачей итогового экзамена, по результатам которого зачисляли в университет. Наше общение начиналось под строгим надзором моей матери, но так как мы не проявляли друг к другу особого интереса, она расслабилась, и вот тогда в нас заиграли гормоны. В выходные мы выпрашивали разрешение съездить в кино и, понятное дело, до него не доезжали.

Любви между нами не было. Тёплые отношения держались на общей неприкаянности в новой стране. Я никогда не забуду его признания в любви. Оно свелось к констатации факта, что девушке намного проще найти себе парня — для этого достаточно поманить пальцем любого самца. А вот что делать ему, когда все русские девки стремятся найти себе аборигенов, а американские девчонки даже не смотрят в сторону парня, с которым толком и поговорить нельзя. Ну что же, я решила быть доброй. К тому же, у меня всё равно не хватило бы смелости поманить кого-то пальцем.

Мы скрывали наши отношения настолько хорошо, что родители до сих пор ничего о них не знают. Нас развела учёба, ведь мы не зря три года грызли гранит науки. Оба поступили в престижные университеты, только я в Калифорнии, а он в Массачусетсе. Оказавшись на разных побережьях, мы ни разу не пожалели друг о друге, потому что имели слишком разные цели. Я поставила следующие галочки: говорю по-английски, поступила в Беркли, уезжаю от родителей и больше не говорю по-русски! Один пункт оставался открытым — нахожу американского бойфренда. Ничего, если для первых четырёх пунктов мне потребовалось аж три года, то неужели мне не хватит четырёх лет, чтобы решить пятый? Галочку я поставила в середине последнего курса. Кто же знал, что за ней последует шестой пункт — стала рабыней вампира, и, похоже, эту галочку мне в ближайшее время снять не удастся.

Я что, уснула? Книга так и осталась лежать на груди открытой. По обыкновению я медитировала на несуществующую чёрную точку на идеально-выбеленном потолке, чтобы провалиться в ту самую черноту… Только на сколько — пять минут, час, два? Я потянулась к телефону, но взглянуть на часы не успела, потому что вдруг поняла, что меня разбудило. Стук в окно! Стучать мог только Клиф. Сердце ёкнуло, но я вскочила с кровати.

— Сейчас открою… Дверь…

Моё предложение запоздало. Ночной гость уже вынул москитную сетку и протянул мне мотоциклетный шлем. Я аккуратно положила его на кровать и обернулась к окну, чтобы увидеть живое воплощение Ринго Стара. За столько лет я так и не сумела привыкнуть к сходству Клифа с битловским барабанщиком. С потёртыми джинсами с дыркой там, где должен быть карман, и свободной футболкой, которую долго жевала сушильная машина, я свыклась.

— Клиф.

В моём голосе обязана была прозвучать злость, потому что с рифлёной подошвы кроссовок прямо на сверкающий паркет посыпался мулч. Более того, этот самый кроссовок стоял на моей незаправленной постели, потому что его обладатель завязывал шнурок.

— Клиф…

Злость испарилась сама собой. Теперь сердце бешено заколотилось, во рту пересохло… Нет, только не это… Неужели я действительно прижимаюсь к узкой спине и обвиваю шею ночного гостя влажными руками… Я обязана остановиться, но как? Глаза застилает пелена слёз, и я вновь погружаюсь в далёкий дождливый рождественский вечер, вижу старую белую «тойоту» с царапанной дверью и чувствую вкус удивительно тёплых губ…

— На улице нет дождя, и не будет ещё пару месяцев, и вообще, судя по прогнозу погоды, — жара, а тебе необходим холодный душ, чтобы ты кому попало на шею не вешалась…

Судя по тёмным холодным глазам и ритмичной, что метроном, речи, поцелуй мне пригрезился. Ледяные пальцы Клифа сомкнулись на запястьях и брезгливо скинули мои руки. Я задрожала от макушки до кончиков пальцев и, со стоном опустившись на кровать, спрятала лицо в ладони, чтобы не видеть безразличия на некогда дорогом лице. Клиф наградил меня психологическим холодным душем, но дрожь оказалась настолько сильной, что я не смогла произнести и слова благодарности. Лоран и на шаг не продвинулся в моём излечении! Меня продолжает тянуть к Клифу, но любое прикосновение к вампиру может обернуться смертельной панической атакой. Мне нельзя даже смотреть на него!

Руки сами упали на колени. Я не могла отвести взгляда от бледного лица. Противное тепло растекалось по телу. Поводья разума скользили между пальцев, и не было средства удержать тело в узде! Я не должна кидаться на шею, кому попало! Клиф прав. Только разум предал меня окончательно, запустив в голове старый фильм. Останови его, Клиф, молю! Я помню наше знакомство досконально, хотя мечтала б забыть. Память настырно возвращает мне тот вечер в ночных и дневных кошмарах. Я могу не пережить нынешний сеанс!

Ты, Клиф, сумел позабыть три года, которые провёл на заднем сиденье моей машины, а я не смогла… У меня даже не получается пожалеть о своей щепетильности. Купи я тогда билет в Мексику, осталась бы обычным человеком, а кто я теперь? Три года назад с двойной специализацией в графическом дизайне и массовых коммуникациях и девятью дисциплинами в семестр я почти сошла с ума в Калифорнии, а в Мексике меня ждали бассейны, еда, выпивка и море зажигательной музыки. Отличная встряска от учебников, интернета, линеек, скальпелей, клея и прочей ерунды, из которой выводилась итоговая оценка.

Неожиданно к нам с подружкой решил присоединиться её новый бойфренд, и я побоялась стать третьей лишней. И даже не сильно расстроилась, оставшись в Рождество одна. Зачем мне какие-то встряски — в привычном болоте легче будет дотянуть до мая. Уже маячила работа и возможность избавиться от кредита, который пришлось брать, чтобы протащить себя через вторую специализацию. Чем не планы на жизнь? Клиф, слышишь, у меня были планы!

Только что делать в Рождество, когда весь университетский народ разъехался, а ты не желаешь даже присоединяться к компании на горном озере. За три года в Калифорнии я так не освоила ни горные лыжи, ни горный велосипед, ни серфинг… Стыд и позор, но что поделать, если я жуткая трусиха и моего выплеска адреналина хватает лишь на горки в парке развлечений. К родителям лететь не хотелось. От скуки они решили завести ребёнка, а родили двойню. Детские площадки не казались заманчивым отдыхом, и немногочисленные школьные друзья, судя по статусам Фэйсбука, не собирались на праздники в родные пенаты. В итоге по-калифорнийски дождливое Рождество я решила провести дома в обнимку с ноутбуком.

Дождь обещали к вечеру, и с утра я умчалась на юг подальше от набившего оскомину Беркли в царство могучих сэквой, чтобы совершить рождественскую пробежку вокруг деревьев-великанов. Заглянула в расщелины стволов, попыталась обхватить руками необъятные деревья — другими словами, почувствовала себя лилипутом в стране гулливеров. Предыдущую неделю лили дожди, и почва осталась влажной, потому на скользких подъёмах приходилось хвататься за выступающие из земли корни и карабкаться чуть ли не на коленях. Хорошо, я не забыла про сменные джинсы. Для полного счастья оставалось успеть преодолеть жуткий серпантин до того, как заходящее солнце начнёт нещадно бить в глаза. Я и утром молилась на каждом повороте, чтобы на встречной полосе не оказалось машины.

Как назло, начался дождь и через минуту уже лил стеной. Полчаса я просидела в машине, не решаясь выехать на дорогу. Ливень кончился так же неожиданно, как начался, а вот мелкий дождь, по прогнозу, зарядил до утра. Пришлось завести машину и повторить молитву… На пустой дороге мой черепаший шаг никого не раздражал. Темнота сгустилась, дождь усилился, и стрелка спидометра окончательно замерла на отметке двадцать миль вместо разрешённых тридцати и никак не могла залезть вверх, потому что нога приросла к тормозам, а к моему „хвосту“ прирос мотоциклист.

Как же я ненавижу байкеров и их умение проскочить там, где не получится пройти даже человеку! Только этот нахал не желал меня обгонять, хотя я пару раз уходила на дополнительную полосу. Он будто нарочно скидывал скорость, вынуждая меня возвращаться на дорогу прямо перед собой. Возможно, дело в дожде, а не наглости. На скользкой дороге ему тоже может быть страшно. И когда я смирилась с мотоциклетным хвостом, он вдруг на узком мосту решил пойти на обгон. Нет, после столкновения я не бросила руль, я втопила педаль тормоза в пол и медленно съехала на обочину под отвесную стену гор, а мотоциклиста откинуло на противоположную сторону к обрыву.

Мои пальцы будто приросли к рулю. Я начала говорить вслух, убеждая себя в том, что в аварии нет моей вины. Я оставалась в своей линии, это он, пойдя на обгон, зацепился за крыло моей машины, я не виновата… Я повторяла эту фразу, как заклинания, раз пять, прежде чем нашла силы повернуть голову. Он лежал ничком рядом с мотоциклом и не двигался. Нет, этого не может быть! Слишком маленькая скорость для летального исхода… Я схватила телефон, чтобы набрать „911“, но руки так дрожали, что тот выскользнул из рук и застрял между сиденьями. Я выругалась — кажется, по-русски — и выскочила из машины.

Дорога по-прежнему оставалась пустой. Возможно, с аварии не прошло и минуты, вот никто и не остановился, чтобы помочь. Я перебежала через дорогу, даже не посмотрев по сторонам, и нагнулась к мотоциклисту. Трогать его нельзя — жив или мёртв. Надо тормознуть машину и попросить вызвать скорую и полицию. Я знала, что надо было делать, но сделала всё наоборот. Подчиняясь странному порыву, я подняла стекло на шлеме и увидела живые тёмные глаза.

— Со мной всё окей, — сказал байкер достаточно бодро. — Я просто ждал, когда ты подойдёшь.

После секундного замешательства я наотмашь ударила его по шлему, потом быстро извинилась и побежала к машине, не в силах больше сдерживать рыдания. Байкер оказался рядом в считанные секунды, хотя, когда я перепрыгнула через него, даже не подтянул обтянутую рваными джинсами ногу. Я прикрыла ладонью рот в последней попытке сдержаться. Кожаная перчатка байкера тут же накрыла царапину на двери моей белой «Тойоты».

— Извини. Это моя вина — небезопасная скорость на мокрой дороге, так напишет офицер в рапорте.

Я нашла в себе силы оттолкнуть его от двери и захлопнуть её раньше, чем он мог бы продолжить фразу. Я упала лицом на руль, и даже через стекло он не мог не услышать мои всхлипывания. Казалось, прошла вечность, когда он тихо постучал в стекло. Я приоткрыла дверь, посчитав лишним скрывать мокрые глаза.

— Может, просто обменяемся страховками? — продолжил он прерванную моими рыданиями фразу и вновь провёл пальцем по свежей царапине со следами красной краски с мотоцикла. — Или лучше я отвезу твою машину в мастерскую и просто заплачу за ремонт?

Я кивнула, не совсем понимая, на что соглашаюсь. Тогда он предложил доехать до ближайшей кофейни и спокойно всё обсудить, укрывшись от дождя. Только после его фразы я поняла, что успела промокнуть до нитки, и снова кивнула. Он захлопнул дверцу и, перебежав дорогу перед носом у летящей на скорости машины, укатил на мотоцикле вперёд, помахав мне на прощание рукой. Отлично! Развёл как дуру. Теперь мне вечно ездить с царапиной, потому что пятьсот баксов за ремонт этой рухляди я выкладывать не стану. Парень явно не вернётся. Нарушение правил, нарушение слова — это встречается даже среди англосаксов, которым привыкли верить на слово.

И всё же я припарковалась около „Старбакса“, хотя видела, что парковка пуста. Следовало переодеться обратно в походные штаны и выпить горячий кофе, чтобы отделаться только заплаканными глазами, а не сопливым носом. Я заглушила мотор и ухватилась за ручку, но тут в окно вновь постучали. Рядом стоял красный мотоцикл, а восседал на нём сам Ринго Стар. Я застыла, а до того явно оглохла, если не услышала подъехавшую тарахтелку.

— Я заказал нам кофе, пару минут и будет готов — мой заказ единственный, — сказал байкер, когда я очухалась и открыла дверь.

Дождь заливал салон, но я продолжала с открытым ртом глядеть на парня, поражаясь такому дикому сходству. Наверное, он привык к подобным взглядам и нисколько не смутился. Зато я покраснела, или меня наконец пронял бьющий по коленкам дождь.

— А что с твоим мотоциклом?

Я надеялась, что сумела убрать из голоса всякие эмоции. Тарахтелка выглядела раритетной, на ней красовалась надпись — «Индиан».

— Рухлядь, — махнул рукой байкер, одарив меня белозубой улыбкой. — Давно пора выбросить или… сдать в музей. Одна новая царапина ему не помешает, только жизни добавит. Я заберу кофе и вернусь.

Я не успела среагировать на его заявление, так стремительно тот отскочил от машины к зданию кофейни и так же быстро вернулся. Я только успела открыть багажник, чтобы достать походные вещи, а он уже распахнул для меня дверцу машины. Проглотив удивление от такой галантности, я залезла на заднее сиденье, хотя собиралась переодеться в туалете кофейни. Парень остался стоять под дождём. Не сводя глаз с его спины, я натянула сухие штаны, радуясь, что в парке обтёрла с них грязь влажными салфетками. Не успела я свернуть джинсы, как байкер сам себе разрешил усесться рядом со мной.

— Мы разве не пойдём в кофейню?

Зачем спрашивать, когда он притащил кофе в машину и кинул поверх моих джинсов свои перчатки.

— Снимай свитер, он ведь тоже мокрый.

Я подчинилась и выжидающе посмотрела на него. Мокрая чёлка прикрыла ему половину лица, а куртка сверкала капельками дождинок. Проследив за моим взглядом, он ухватился за молнию, но та не поддалась. Я забрала кофе, и парень сумел справиться с замком и кинул куртку под ноги. Наши взгляды вновь встретились. Наверное, мы оба подумали о мокром пятне на тканевой обивке сиденья. Он улыбнулся. Я уткнулась в пластиковую крышку стакана и спросила про его кофе.

— Я заказал двойной эспрессо и выпил на месте. Завтра хорошая мастерская закрыта, —засовывая руку между сиденьями, он как бы ненароком коснулся моего обнажённого плеча: жаль, я не надела под свитер футболку вместо майки. — Отвезём двадцать седьмого, договорились?

Он протянул мне телефон и усмехнулся, перехватив удивлённый взгляд. Теперь я глядела на его длинные аккуратно обточенные ногти.

— Я не барабанщик, я гитарист.

Парень вновь улыбнулся, а я отвела взгляд, чтобы он не догадался, что я подумала вовсе не о музыке, а о гей-парадах в Сан-Франциско. Наверное, я сделала это не достаточно быстро, поэтому он выудил из моих рук недопитый кофе и закрепил в подстаканнике. Я поняла, что случится дальше, но и на секунду не испугалась, почувствовав его когти в своих влажных волосах. Его первый поцелуй тоже был осторожным, но его оказалось достаточно, чтобы меня перестал интересовать и поцарапанный „индеец“, и изуродованная дверь «тойоты», и то, что я даже не знаю его имени, ведь не зовут же его в действительности Ринго…

Байкер не был настырным и, возможно, не ушёл бы дальше пары поцелуев, если бы я не ухватилась за его футболку, давая понять, что не имею ничего против продолжения. И всё равно, он никуда не торопился, и после очередного пятиминутного поцелуя в шею, я поймала себя на мысли, что готова выбить ногой дверцу и выкинуть байкера в объятья несчастного мотоцикла, и насильно опустила его руку на застёжку своих брюк.

— Мне нечем предохраняться, — пояснил он смущённо свою нерасторопность.

Я молча ткнула пальцем в бардачок. Парковка оставалась пустой, но появись на ней даже полицейская машина, мы бы уже не остановились. Потом он долго смотрел на меня огромными тёмными глазами из-под несуразно длинной чёлки и молчал, а я удивлялась — неужели гитаристы продолжают подражать моде шестидесятых… И ещё я проклинала его мокрые джинсы, чувствуя, как подаренное тепло улетучивается и на смену приходит ледяной холод. Кофе остыл, и байкер отправился за новым, даже не набросив куртки.

— Как тебя зовут? — наконец спросила я, поняв, что не дождусь от него подобного вопроса.

— Клиф, — ответил он жалостливо наблюдая за моими попытками отхлебнуть обжигающий кофе. — А тебя Кэтрин, в бардачке лежат твои водительские права. Или ты предпочитаешь другое имя? Как тебя зовёт мама?

Я поперхнулась кофе. Он ведь видел, что на правах отсутствует метка о несовершеннолетии. Сам он тоже не выглядел на восемнадцать.

— Я имею в виду твой акцент.

Никогда прежде я не задумывалась о красноречии своих глаз, но этот байкер отвечал на все незаданные мной вопросы. Мне и не хотелось ничего от него скрывать. С ним было хорошо и спокойно, будто мы были знакомы вечность. Несчастная «Тойота» отправилась в ремонт, и мы уехали из мастерской на новом мотоцикле. Второй шлем выглядел абсолютно новым. И чувства, охватывавшие меня подле двойника Ринго Стара, были для меня абсолютно новыми. Я спокойно села на его мотоцикл, хотя обязана была испугаться, зная про царапину на своей машине. Я безраздельно доверяла Клифу. И лишь спустя три года узнала причину этого доверия.

Глава 5

Сейчас, в доме Лорана, я не доверяла ни Клифу, ни себе. Мне было страшно, страшно до безумия, что по собственной воле я могу оказаться на кровати рядом с его шлемом. Однако боялась лишь одна половина меня, другая всецело желала отдаться бывшему бойфренду. Та моя часть, с которой я пожелала распрощаться в ту же секунду, как увидела острые клыки вампира, запустила руки под мятую футболку, нагло игнорируя мой безмолвный крик о помощи. Она усмехалась, шепча: «Сейчас ты поцелуешь его, и он не посмеет отстраниться. Вот видишь, он уже запустил пальцы в твои волосы. О, как же ты любишь, когда он целует тебе веки. Когда вы были наедине в последний раз? Год назад, верно…»

— Кэтрин, не могу, прости…

Я закрыла глаза руками, чтобы не видеть, как Клиф натягивает обратно футболку и ищет под кроватью скинутые кроссовки. Не видеть, как от движения воздуха колышется его длинная чёлка, как когда-то давно от дыхания — нет сомнения, что он часто дул на неё, чтобы убрать с глаз волосы. Настоящий калифорниец: вальяжность движений, ничем не выбиваемая любовь к кроссовкам, мятые футболки — никакой английской чопорности и европейского шарма. Он не пара Лорану. Он пара мне. Простой, понятный, добрый, если последний эпитет вообще применим к кровососам… Он пара мне, потому что в нём осталось слишком много от человека. Он мог бы ещё жить… Из него получился бы замечательный дедушка…

— Почему ты оттолкнул меня?

Клиф продолжал стоять ко мне спиной, не даря никакой надежды на ответ, и тогда во мне разгорелась злость. Неконтролируемая и опасная.

— А я-то надеялась, что ты покажешь, чему научил тебя Лоран.

Моя вторая половина лишилась последнего просвета разума, выдав это ужасное клише. Даже она знала наперёд, что Клиф не отреагирует на подобные слова безумным сексом, чтобы доказать, как я не права, потому что ему плевать на моё мнение. А вот мне совсем не безразлично его мнение обо мне, и я поспешила укрыться в спасительную темноту ладоней, чтобы не видеть на его лице презрения. Но он сам отвёл мои руки и вложил в ладонь визитную карточку.

— Ты забыла, зачем находишься в этом доме? — он опустил холодные руки на мои обнажённые плечи. — Сомневаюсь, что ты хочешь ссориться с Лораном. Здесь телефон парня, который недавно приехал в долину по рабочей визе. Он из Санкт-Петербурга, если тебе это может быть ещё важно и… Ему безумно одиноко. Ты ведь знаешь, как здесь тяжело с кем-то познакомиться. Что тебе стоит позвонить?

Я швырнула визитку на пол и прошла к шкафу за тёплой кофтой. Клиф поднял её и положил на тумбочку рядом с лампой. В тот момент я подумала, что ненавижу его всеми фибрами души. Хотя, чтобы так возненавидеть, надо сначала полюбить, а я никогда не любила его. Я просто поставила недостающую галочку в своём списке, когда он задержался в моей машине дольше других самцов. Что ты хочешь сказать, милый, нарочно долго шнуруя кроссовки и прессуя мой матрас?

Клиф убрал со лба непослушную „ринго-старовскую“ чёлку, и я заметила в его взгляде боль. Неужели он действительно почувствовал себя виноватым? Зачем он раскрыл для меня объятья? Зачем я уселась к нему на колени и позволила гладить по волосам, как маленького ребёнка? Зачем уткнулась ему в грудь? Просто он остался единственным родным мне существом во всей Калифорнии.

— Клиф, я так хотела, чтобы ты пришёл, но не решилась позвонить. Ты услышал мою молитву, да?

Я заканчивала вопрос уже стоя на ногах, вернее балансируя на цыпочках, чтобы не упасть, так резко он оттолкнул меня, чтобы, схватив шлем, выбежать в коридор.

— Клиф!

Я заорала так, что могла разбудить соседей. Он замер у дивана, спинку которого я тут же поймала для равновесия.

— Мне велено не пускать тебя… До пятницы.

Сердце бешено колотилось. Если бы я не напугала вампира своим криком, он был бы уже в подвале.

— Почему до пятницы?

— Именно тогда он вылезет из гроба. Больше я ничего не знаю.

— А я и не спрашиваю тебя ни о чём.

Конечно, не спрашиваешь. Ты даже не отвечаешь на мои вопросы.

— Мы собирались на джаз-концерт в парк, — Клиф положил шлем на столешницу рядом с моим рюкзачком, и я внутренне сжалась, потому что поняла, что совершенно не хочу, чтобы он уходил. — Я могу взять тебя с собой. В парке ты не будешь страдать от замкнутого пространства, и я…

Он продолжал стоять ко мне спиной. За полвека Клиф не успел полностью избавиться от человеческих эмоций, и пусть я не в силах читать его мысли, но даже чёлка не способна порой скрыть выражение таких живых глаз. Ему больно. Только за меня ли, или его гложет тревога за Лорана?

— Хозяин запретил мне покидать дом, вдруг… — начала лепетать ещё трезвая часть моего разума, чтобы её не опередила безумная, согласная бежать за Клифом на край света, если я ещё не достигла своего края.

Клиф обернулся ко мне с усмешкой.

— Ты что, действительно думаешь, что кто-то пытался его отравить? Что за книгу ты сейчас читаешь? Агату Кристи? Кому это выгодно? — продолжал он, не ожидая ответа. — Мы не настолько мелочны, как люди при жизни. Лоран просто поспорил, что легко отличит женскую кровь от мужской. Я не понимаю, как можно отличить её по цвету и запаху, но он сказал, что это легко сделать. Такой глупый спор. Он ведь мог знать, чем это для него обернётся. Так ты идёшь со мной?

Мои половинки на миг слились в единое целое, и я с удвоенным упорством стала гнать от себя наказ Лорана не покидать ночью дом. Я ведь ухожу не одна, а с Клифом, надёжность которого хозяин не ставил под сомнение. К тому же, это послужит отличной проверкой успешности его лечения. Я утюжила руками холодный гранит столешницы и прислушалась к себе: сердце билось спокойно, лоб не покрывался испариной, а я… Я почти что поцеловала Клифа. Почти что… Лоран не станет сердиться, ведь я сделала это неосознанно. Весь день я мусолила своё одиночество, вот гормоны и взыграли — к тому же, в тот момент я ещё не совсем проснулась, а кровать оказалась слишком близко, и он… Он так странно смотрел на меня, будто желал того же.

Я оторвала взгляд от столешницы. Глаза Клифа были пусты. «И всё-таки, что это было?» — задала я себе цветаевский вопрос. Так ли важен ответ сейчас, когда я абсолютно спокойна. Если Клиф взял ситуацию под контроль, не стоит мучиться продолжением вопроса: «Чего так хочется и жаль?» Мне ничего не хочется и ничего не жаль. Лоран чётко дал мне понять, что не уступит Клифа даже на одну ночь. Дорожит ли он верностью байкера? Нет, он не хочет, чтобы его старания по извлечению меня из пепла глупой разбитой мечты полетели под откос, подобно терпящему крушение поезду.

— Идём, а то все пропустим. Ну же, неужто ты боишься меня?

— Нет, — отозвалась я. — Я боюсь себя.

— Я даже не возьму тебя за руку.

Он что, действительно уговаривает меня?

— Джаз так джаз, — тут же согласилась я, радуясь, что Клиф хочет провести эту ночь со мной. Если даже близость вновь вскружит мне голову, её быстро остудит ночной ветерок. — Как в старые добрые времена…

Я хотела бы ударить себя по губам и засунуть слова обратно, но «воробей» уже вылетел, и Клиф усмехнулся.

— Только поедем мы на твоей машине.

Ком страха подкатил к горлу и помог вздоху разочарования застрять в нем. Возможно, именно наша последняя поездка на мотоцикле затмила разум настолько, что я бросилась в объятья вампира, позабыв всякую осторожность. В нашу последнюю ночь моё сердце почти остановилось. Жуткое воспоминание заставило отдёрнуть руку, когда я почти достала ключи. Тогда Клиф сам взял мой рюкзак.

— Не забудь одеяло, — бросил вампир, с улыбкой распахивая передо мной входную дверь.

Я и не подумала, что придётся сидеть на земле! Вот ещё одно доказательство, что Клиф прекрасно помнит, что такое быть человеком. Душа наполнилась нежелательным теплом, и я нервно передёрнула плечами, будто скидывала с них заботу Клифа, по которой очень скучала. Чтобы побыстрее отделаться от ненужных и даже опасных в тот момент мыслей, я быстро пробежала по мощёной дорожке, чтобы Клиф не успел распахнуть передо мной дверцу «Приуса». Эта галантность должна была давно насторожить меня. Я замечала её лишь у седовласых хипповатых мужиков…

Долгие безмолвные пять минут я смотрела на бледные бескровные руки вампира, лежавшие на руле моего жемчужно-голубого «приуса». Вернее я пыталась не смотреть на них, но не могла отвести взгляда: он перебирал пальцами, будто касался струн гитары. Я смотрела и смотрела, все сильнее и сильнее вжимаясь в дверцу, проклиная себя за уступчивость. Теперь я постоянно буду думать о том, что на кожаном чехле хранятся магические отпечатки его пальцев. А был ли мне в действительности дан выбор? Не стоило напрягать губы. Клиф не смотрел на меня, но заигравшая на его губах усмешка дала мне положительный ответ. Даже молодые вампиры прекрасно слышат внутренний голос людей. Он знал, что меня радует возможность побыть с ним наедине, пусть даже с помощью внушения. Сейчас нить жизни не ускользала от меня, а до вмешательства Лорана, Клиф не мог предотвратить паническую атаку. Зачем в тот вечер он вновь затащил меня в постель, чтобы потом… Стоп, стоп, стоп… Клиф вновь улыбается, ему смешно, потому что он знает ответ, но хочу ли знать его я?

— Ты действительно не знал, что Лорану так плохо? — вдруг задала я мучивший меня вот почти уже сутки вопрос, чтобы Клиф не вздумал отвечать на другой, ещё не заданный мной.

— А ты думаешь, я отпустил бы его одного?

Он не повернул в мою сторону головы, хотя вампиры способны вести машину как в кино — глядя в камеру, то есть лицо собеседника, всё время. Он нарочно буравил взглядом дорогу.

— Говоришь, до пятницы ты свободна?

Я рассмеялась в голос. Клиф не умел играть словами и сейчас ляпнул первое, что пришло на ум. Ему ли не знать, что его же стараниями понятие свободы перестало для меня существовать, хоть я и продолжала жить в якобы свободной стране. Свободы вообще не существует, есть только страх, который держит тебя в заданных государством рамках. Страх наказания, и бравые полицейские являются ангелами-хранителями нашей пресловутой свободы от нас самих. Если люди дадут волю своим истинным желаниям, они сметут все общественные устои, подобно урагану Катрине. Мародёрство в разрушенном Новом Орлеане наглядно показало, чего стоит наша образцовая добропорядочность и законопослушность в отсутствие полицейских. Да, мы все хорошие лишь под дулом пистолетов карательной системы, а иначе прощай цивилизация и здравствуй неконтролируемый инстинкт удовлетворения своих тёмных желаний. Какой же страх держит в узде вампиров?

— В это время Луна, как ржавый таз, встаёт над Городом N…

Только не суждено было в этот раз Майку Науменко допеть… Я совершенно не слышала музыки за какофонией собственных мыслей, и когда неожиданно в салоне повисла тишина, мой мозг из последнего аккорда составил фразу, потому что я знала все песни наизусть.

— Прости, но это невыносимо, — сказал Клиф с открытой злостью. — Не выношу его ритм-секцию. Слушай Боба Дилана…

Я решила оборвать слышанную много раз лекцию:

— Я слушаю слова. Тебе, увы, их не понять, даже если ты способен понять русский язык.

— Нет, я не знаю русского, — сказал Клиф зло, на этот раз повернув в мою сторону голову.

Он злился, совсем как живой, потому что я нагло попрала его святую святых. Вампира переполнили эмоции, будто в мёртвой груди учащенно забилось сердце. Он остался во многом человеком, потому я долго не верила в реальность той ночи откровений. Клиф не познал спокойствие смерти, продолжая раздражаться по мелочам. Только возможно ли посмертное существование без накала страстей? Даже Лоран не получил смертельной дозы спокойствия. Или их всякий день возрождает к жизни музыка?

— В музыке должна быть прежде всего музыка, — продолжал Клиф, уже отвернувшись от меня, будто не мог отделаться от смертной привычки следить за дорогой. — Что лучше неё может передать накал чувств?

— Слова, — твердила я, будто заученный урок.

— Бэйби…

Плевать, что он скажет дальше. Столько месяцев я жила без этого мягкого сленга шестидесятых. И пусть я никогда не была его «возлюбленной», подобное обращение дарило иллюзию значимости.

— Неужели тебе настолько важно дойти до всего умом, что ты полностью блокируешь эмоциональный пласт? — казалось, как-то даже заинтересованно спросил Клиф.

— И ты мне говоришь про эмоции, ты — живой мертвец? — вынырнула я из нирваны приятных воспоминаний.

— Я не бесчувственное создание, — даже со скрежетом зубов выдал Клиф. — Мои эмоции живы в музыке, которую я играю. В ритм-секции я слышу удары собственного сердца, будто оно стучит у меня в висках, а это… Это же жалкая пародия на Дэвида Боуи!

— Ты прав и не прав, — сказала я, уже более расслабленно устраиваясь в пассажирском кресле, чувствуя на губах сладкий привкус дежавю.

Мы много и о многом говорили на заднем сиденье белой «Тойоты». Он распахнул для меня врата в американскую культуру. Каким же классным он был проводником!

— Ты не можешь оценивать конфету по обёртке. Наши ребята, тот же Майк, не занимались принятыми здесь перепевками. Их творчество намного самобытнее вашего подражания кумирам с Туманного Альбиона.

Я ждала реакции, но той не последовала, и я не знала, стоит ли вообще продолжать монолог. Все слова были давно сказаны и просто не приняты его ревниво-патриотичной американской натурой. Но тут Клиф заговорил и будто выплёвывал каждое слово мне в лицо.

— Можешь не продолжать, — подтвердил он мои мысли. — Я прекрасно помню продолжение фразы: придавая слишком много значения музыкальному наполнению композиции, мы отодвигаем на второй план смысл текста, потому что большинство всё равно пропускает его мимо ушей. Не стоит повторять, что наши песни малосодержательны, а порой и просто бессмысленны.

— Отчего ты злишься, Клиф?! Мы же не будем перевирать факты и называть чёрное белым? Даже ваши исследователи рока это говорят, ты ведь заставил меня прослушать онлайн курс. Или тебя раздражает то, что русский рок до сих пор мне ближе, чем английский? Мне вообще по барабану любой рок, а «Зоопарк» я стала слушать из-за тебя, потому что ты попросил для ознакомления что-то русское…

— Вот именно, а ты подсунула мне испорченного Дэвида Боуи!

Он ударил по рулю с такой силой, что сработал клаксон. Резкий звук подействовал на него отрезвляюще, и он даже сбавил скорость. Я улыбнулась и расслабилась окончательно — он был прежним, не ужасно далёким, каким я видела его ещё три дня назад на кухне рядом с Лораном.

— Когда-нибудь ты поймёшь наши песни.

Я не стала спорить. Я погрузилась в нирвану забытых воспоминаний. Такой же тёплый августовский вечер. Джаз в парке. Тихий разговор.

— Русский джаз, — говорила я тогда, казалось, живому парню, — сколько бы наши музыканты не старались, не дотягивает до задрипанного кабачка в Сан-Франциско, потому что до недавнего времени наши культуры не особо соприкасались.

Зато в тот миг соприкасались наши тела, что давало полную уверенность в безнаказанности моих слов.

— Всё, что было под рукой у наших ребят, — записи, причём полученные незаконным путём, переписанные на рентгеновские снимки. Не все могли прослушивать их дома, приходилось в гостях быстро подбирать аккорды на акустике. Переигрывая чужую музыку, они учились у вас. Почему ты ставишь это им в вину? Будто вы не делали то же самое с афро-американским ритм-блюзом?

Ни тогда, ни сейчас Клиф ничего не ответил. Мы застряли в правом ряду. Он, любитель скорости, вёл машину черепашьим шагом. Наверное, чтобы не мешать плавному течению моих мыслей.

— Логично, что у вас на первом месте музыка, потому что у вас были все условия для её создания, — говорила я давным-давно в парке, забираясь под кожаную куртку Клифа. — А наши записывали свои песни в комнате, играли в клубах с одной колонкой, боясь что в любую минуту появятся ребята из органов. Какие тут виртуозные исполнения — русские рокеры изначально создавали песни, которые можно было сыграть в подъезде на акустике, поэтому и ставили превыше музыки смысл текста. Хотя, к чему скрывать, на первых порах они просто переводили ваши песни, потому что большинство слушателей, не зная английского, могли понять лишь название. Впрочем, на танцах, кто вслушивается в слова…

— Послушай, — неожиданно перебил меня Клиф. — Давай договоримся: ты при мне больше не слушаешь «Зоопарк». Так будет лучше для нас обоих.

— При тебе? А разве…

Он не дал мне закончить фразу, опередив вопрос:

— Завтра я хотел поучаствовать в ночных внедорожных гонках в горах, но если ты хочешь…

— Нет, нет, я всё равно буду спать. Надеюсь днём порисовать. А в пятницу… Знаешь, Лоран не хочет, чтобы ты видел его таким. Подожди до субботы. Вдруг он ещё не совсем придёт в себя.

— Но ведь он придёт в себя лишь в полночь, — со странной настойчивостью продолжал Клиф, будто уговаривал меня на свидание. — А до этого…

— Клиф, я не страдаю от одиночества. К тому же, у меня есть визитка.

Зачем я это сказала? Он даже побледнел. Или мне просто хотелось в это поверить, когда на мёртвое лицо упал отсвет приборной доски.

— Ты позвонишь ему?

— А отчего бы и нет? Ты ведь сам дал мне телефон, а я… Я, честно говоря, сыта вашей идиллией с Лораном, мне тоже хочется…

Я замолчала и отвернулась. Нет, я не должна с ним об этом говорить. Не должна. Он и так всё знает. Тогда в парке я впервые позволила себе критику его музыки. Он ушёл, не прощаясь, и я приняла его уход за прощание без лишних эмоций. Нет, эмоции были, но он не мог ударить женщину, даже защищая свою правду. Я проплакала всю ночь и весь день, кляня всех советских рокеров за то, что потеряла своего первого и единственного нормального бойфренда. Чего я желала доказать, ведь мне было плевать на весь рок вместе взятый, если его играл не Клиф. Я, наверное, просто хотела показаться умной. И он был не дурак, простил мне дурость и встретил после вечерних лекций.

Смерть не лишила его природного такта, и Клиф не произнёс и слова, пока не припарковал машину на крытой парковке.

— Выходи.

И вышел сам, хлопнув дверью. Хотелось верить, что Клиф не обиделся, а просто сдерживает обещание не касаться меня, потому и не подаёт руки. Но дверцу мог бы открыть вместо того, чтобы стоять в отдалении, засунув руки в карманы. Может, он наконец повзрослел и приноровился к реалиям нового мира? Сейчас попросит, чтобы я заплатила за кофе.

— Хочешь кофе? — спросил он уже на улице под ярким фонарём, забирая одеяло.

— Я предпочту пиво. Мне хочется выспаться. Я устала от безделья.

— Ты уже закончила писать рассказ?

Он решил поиздеваться. Знает же прекрасно, где и когда я поставила в файле точку.

— Я пишу медленно, потому что… Я пишу его по-русски.

— Зачем?

— Так велел Лоран.

— Лоран? Он тебе ещё будет указывать, что и как писать? — Клиф чуть ли не подпрыгнул от злости.

— Лоран мой хозяин, и я не смею его ослушаться, — бросила я с вызовом и увидела, как Клиф сжал губы, а потом вдруг протянул руку, и я тут же против воли вложила в неё мокрую ладонь.

— Ты же обещал, — простонала я, ощущая разливающееся по телу тепло.

— А что, ты хочешь замёрзнуть? — усмехнулся Клиф, и я внутренне сжалась, поняв, что сердце бьётся ровнёхонько, как у космонавта. — Я совсем не хочу потерять тебя в толпе и вообще… Я хочу с тобой потанцевать, как в старые добрые времена… — передразнил он мою недавнюю фразу. — Разве можно смотреть на танцующих людей и сидеть на месте? К тому же, когда ты танцевала последний раз?

Я прикрыла глаза, чтобы не видеть чёртиков, промелькнувших в его тёмных глазах. Конечно, последний раз я танцевала с ним. Вообще после него у меня никого не было, а с ним я провела целых два счастливых года.

— Отдаться музыке, почувствовать её энергетику, позволить звукам вытеснить из головы все ненужные мысли…

Он шептал всё это, как заклинание, увлекая меня всё дальше и дальше по запруженной народом улице, туда где гремели удары чужих сердец. И в этом шуме мне мерещилось его живое сердце. Я позабыла все страхи и проблемы, словно стала трубкой патефона, в которой жили лишь альты и басы, биты и аккорды. Голова кружилась, но ночного ветра я не чувствовала, таким теплом веяло от Клифа, когда я на миг касалась его груди, локтя, колена. Пустота в голове сохранилась до самого дома, где я отчего-то слишком долго не могла попасть ключом в замочную скважину, будто мозг был задурманен марихуаной, хотя в парке я специально пряталась от сладковатого запаха. Неужели на меня так подействовал стакан пива? А, может, мне просто хотелось подольше постоять рядом с Клифом, или это хотелось ему… Я обернулась, но он смотрел не на меня, а в тёмное небо, прорезанного отсветом натыканных вдоль дорожки фонариков.

— Клиф, — протянула я, вдруг решив поблагодарить его за вечер, но вместо этого против воли выпалила: — Покорми, пожалуйста, змей, а то я…

Дверь наконец поддалась, и я вбежала на кухню, на ходу распахнув гаражную дверь, боясь отказа.

— Мыши в холодильнике. Ну, пожалуйста…

— Я думал, ты перестала их бояться. Они ж не ядовитые.

— Они противные — скользкие и холодные.

— Прямо как мы…

О, нет, хотелось сказать, вы не такие, вы тёплые, когда обнимаете живых… Клиф тут же раскинул руки, и я, не задумываясь и минуты, прильнула к его груди.

— Спасибо за вечер, — прошептал он мне в ухо, едва касаясь мочки тёплыми губами.

Я отстранилась или же меня оттолкнули. Не важно. Главное, я не успела испугаться. Клиф меньше минуты пробыл в гараже, затем взял шлем и затворил за собой дверь. Будто был, а будто и не было его. Я даже не успела пожелать ему удачи на завтрашних гонках. Впрочем, какая удача! Он никогда не выигрывал, чтобы не выдать своей природы.

Глава 6

За год, проведённый в доме Лорана, я сумела развить в себе силу предчувствия и погасить излишнее любопытство. Наутро я проснулась с полной уверенностью, что нынче со мной что-то случится — всё что угодно: например, нечаянно поскользнусь на плитке и сломаю ногу. Пробираясь на кухню, я вымеряла каждый шаг, словно пьяный, который из последних сил старается выглядеть трезвым. Сегодня я могла без опаски поднять жалюзи и разрушить привычный полумрак. Яркое калифорнийское солнце ударило в глаза, и пришлось на ощупь отыскивать кофеварку. Голова вновь не болела, хотя я ожидала проснуться с привычной мигренью, ведь ночью с моим мозгом изрядно поиграли. Ещё я боялась возвращения Клифа в мои сны. После расставания я всякую ночь просыпалась с ужасным криком, чувствуя кожей острые клыки. Чудом терапия не дала сбоя — я не видела ничего, кроме привычной темноты.

Лоран отнял у меня способность видеть сны, заменив сон временной смертью. Именно так, по его словам, спят вампиры. Подобно вязкой чёрной пустоте смертельный сон затягивает жертву в свою трясину. С каждым мгновением всё сильнее и сильнее, чтобы никогда не выпустить из когтистых объятий, и уходит так же неожиданно, как и начинается. Я просыпалась ровно в полдень без всякого будильника, где-то на подсознательном уровне чувствуя зябкую временную грань между миром мёртвых и живых, о которой говорили друиды. Я была уверена, что если останусь с закрытыми глазами хотя бы на несколько минут дольше, больше никогда их не открою. Лоран шутил, что я слишком много знаю про суеверия и ничего про свою болезнь.

Я действительно не знала, что происходит с моей головой, но радовалась непривычно-прекрасному самочувствию. Я проснулась довольно рано, потому могла украсть у августовской жары пару часов. Если поставить мольберт во дворе, можно работать и в пятницу, когда придут уборщицы. Оставалось сделать выбор между акриловыми красками и масляной пастелью, и, конечно же, победила последняя. Когда ещё выпадет возможность писать на улице при свете дня, да и пользоваться скипидаром внутри дома мне никто не позволит. Что ж, своим дурацким пари Лоран сделал мне неожиданный подарок, и грех им не воспользоваться. Вместо кофе я заварила чай с жасмином и намазала тост арахисовым маслом, пожалев, что нет варенья, чтобы сделать знаменитый Peanut butter and jelly sandwich. Надо жевать то, что есть. Прохлада в саду улетучивалась, а я обязана была не только начать, но и завершить картину до пробуждения хозяина.

Как же давно я не рисовала для души. Вместе с Лораном мы настроили для меня грандиозных творческих планов. По истечении года я даже не заполнила альбом карандашными набросками. Единственный хороший рисунок так и не нашёл воплощения в красках. Лоран позировал с любимой змеёй и в конце швырнул её мне на шею. Я даже не смогла закричать. Он извинился, забрал змею и оставил меня рыдать в одиночестве, продемонстрировав идиотский способ излечения от боязни змей! Если раньше я просто с закрытыми глазами опускала в террариум корм, то теперь меня охватывала физическая дрожь при одной ещё только мысли, что этих тварей следует покормить.

Никаких больше змей! Я нарисую хаски. С фотографии, которую сделала вчера на океане. Их полюбили за прекрасные шубы. Только никто из калифорнийцев, кажется, не задумывается, что место таким собакам в снегах Аляски, но никак не на раскалённом песке калифорнийских пляжей. Хотя, что скрывать, если бы вампиры могли держать дома собак, я попросила бы Лорана завести именно хаски. Прикрепив к мольберту распечатку, я принялась за работу, удивляясь, что даже после такого длительного безделья руки продолжают слушаться, а я боялась, что выйдет детский рисунок. Собака проявлялась на холсте, словно выходила из тумана, медленно, но верно. Через два часа я взялась за скипидар, но звонок в дверь заставил отложить кисть.

Я никого не ждала. В тонкой майке, не оставлявшей разбега для фантазии, и шортах, соперничавших в длине с трусами, было совестно встречать даже почтальона. Обтерев руки тряпкой, я забежала в дом и осторожно разъединила пальцами деревяшки жалюзи. На улице действительно стояла почтовая машина. Почтальон позвонил ещё раз, и пока я натягивала вчерашнюю кофту, принялся заполнять бланк извещения.

— Я думал, что никого нет дома, — принялся извиняться индус в тюрбане, когда я наконец распахнула дверь.

Он протянул заказное письмо из Парижа и попросил поставить электронную подпись в почтовом аппарате. Конверт до журнального столика, где Лорану сподручней будет его найти, я не сумела добросить и пришлось поднимать письмо с пола. Только тогда взгляд случайно упал на графу получателя: в ней стояло моё имя.

Неожиданные письма от неожиданных отправителей никогда не несут в себе ничего хорошего. Если сказать, что меня охватило плохое предчувствие — это значит не сказать ничего. У меня затряслись руки, и пальцы отказались подцеплять отрывную полоску. Я положила письмо на диван и направилась к раковине, надеясь, что звук льющейся воды хоть немного успокоит нервы. Я даже отхлебнула остывший чай. На кружке красовались магические слова: «Не заставляй меня считать до трёх». И всё же я сосчитала даже до пяти и наконец смогла открыть конверт, чтобы извлечь аккуратный листок с вензелем. Бумага источала одурманивающий хвойный аромат, от которого потемнело в глазах. Пришлось даже присесть на диван, и лишь спустя пять минут слова перестали расплываться. В письме, изысканно написанном от руки, английским языком сообщалось, что отец Лорана прилетает завтра в Сан-Франциско, где я должна его встретить.

Неожиданно зазвонил телефон. Я бросилась в спальню, продолжая сжимать листок в руке. Голова оставалась в дурмане, и я чуть не выронила телефон. Номер звонящего я не признала, потому выдала традиционное приветствие: «Hello, this is Catrin». Мог звонить кто угодно. Кто угодно, но не отец же Лорана! Ноги подкосились, и я рухнула на кровать, до боли в пальцах стиснув корпус телефона. Не знаю, вскрикнула ли я или кровать скрипнула слишком громко, но граф поинтересовался, в порядке ли я. Как истинная американка, я тут же ответила, что у меня всё отлично, не заикнувшись о жутком аромате письма. К моему счастью, вампиры не в состоянии угадывать мысли людей по телефону.

Я прикрыла глаза, чтобы вновь погрузиться в спасительную темноту. В кофте было слишком тепло, и майка прилипла к спине.

— Надеюсь, мой сын предупредил тебя, что небезопасно будить его раньше пятницы.

— Ага.

В горле пересохло, и я была способна выдать лишь стандартное междометие, надеясь, что звонящий не сочтёт его за неуважение.

— Не потеряй ключ от гроба.

— Я никогда его не теряла, — я с трудом отыскала голос, когда поняла, что тишина слишком затянулась.

— Я говорю о ключе от моего гроба.

— Ключе?

Не дожидаясь ответа графа, я ринулась в гостиную и принялась трясти конверт. На диван выпал небольшой ключ. Маленький и плоский он застрял в углу конверта.

— Я рад, что позвонил, — послышался из трубки смешок графа дю Сенга.

Как хорошо, что мы говорили по телефону, потому что я не смогла удержаться от мысленного комментария, что можно было повесить ключ на цепочку или хотя бы завернуть в салфетку.

— Мой самолёт через пару часов. Я хочу быть рядом, когда Лоран проснётся. На всякий случай.

— Лоран не предупредил о вашем приезде.

— Он о нём ничего не знает.

— Он успел вам позвонить? — задала я вопрос, забыв про непозволительность любопытства в общении с вампирами. Голос графа походил на голос Лорана. Такой же мягкий и бархатистый, располагающий к беседе. Повисло молчание, и я уже приготовилась извиниться за вопрос.

— Кровная связь существует только в фильмах о вампирах, — ответил граф с прежним смешком. — Мне позвонили благожелатели. Надеюсь, мой сын не очень напугал тебя?

— Не беспокойтесь.

Граф не ждал от меня излияний. Прошлый раз он был подле сына, потому прекрасно знает, что я увидела. Человек не в силах вынести подобного зрелища. Вампир не станет спрашивать из вежливости. Ему важно знать, насколько тяжело оказалось отравление сына.

— Лоран позаботился о том, чтобы мне не было страшно, — уточнила я, гоня прочь образ зелёного монстра.

— Обещаю позаботиться о тебе, когда Лоран проснётся.

Это было сказано без сарказма, и майка прилипла уже и к груди. Лоран дал себе срок до пятницы, и в пятницу я рассчитывала узреть хозяина абсолютно здоровым. Что же имеет в виду граф? Лучше не строить никаких предположений, а просто порадоваться, что не придётся самой открывать белый гроб.

— Спасибо, — сказала я не из вежливости, а от чистого сердца.

— Не стоит благодарить заранее. Я принимаю благодарности лишь за выполненные дела.

У меня промокли даже шорты. Короткие фразы графа были слишком многозначны. Или моё воображение от хвойного запаха разыгралось не на шутку. Надеюсь, старый вампир не скрывает так вонь разложения…

— Я поблагодарю вас в субботу, — ответила я, как можно спокойнее, понимая, что потрачу до субботы все нервы. — Я встречу вас завтра и не потеряю ключ. Не беспокойтесь.

О чем может беспокоиться вампир, зная, что не один из слуг никогда не ослушается своего господина? Завтра ровно в пять вечера, даже помирая от какой-нибудь страшной болезни, я буду принимать его гроб в международном аэропорту Сан-Франциско. Я знаю, как это делается, потому что уже встречала Лорана из поездок. Завтра, в мой последний свободный день… Я рухнула на диван, прижимая к часто вздымающейся груди выключенный телефон, не находя сил подняться.

Лоран упомянул в подвале отца, но я не заострила на факте существования ещё одного дю Сенга никакого внимания, потому что была слишком напугана видом хозяина. Кто мог предположить, что граф свалится нам на голову, как снег в августовскую жару. Я боялась за нас обоих. Меня страшила благодарность, которую старый граф мог от меня потребовать, и мне было страшно за здоровье Лорана. Из-за пустяковой аллергии отец не сорвался бы пулей из Парижа. Остаётся надеяться, что это просто подстраховка или старческий маразм. В любом случае перспектива нахождение под одной крышей с двумя монстрами меня совершенно не радовала. У Клифа слишком худая спина, чтобы за ней спрятаться, да и уверенности в том, что байкер решит встать на мою защиту, не было. Впрочем, уверенности в том, что у него даже при желании хватит силы меня защитить, было ещё меньше. Но чего я собственно боюсь, ведь не станет же отец убивать служанку сына, у них ведь так не принято…

Следовало успокоиться и переодеться. Только полный шкаф поразил меня своей пустотой. Не могу же я появиться перед престарелым французским графом в шортах. Европейцы встречают по одёжке. Это у нас в деревне можно ходить в вылинявшей майке, и никто не заметит. Мне необходимо длинное платье хотя бы для первого вечера, который нам предстоит коротать вдвоём. А вот когда отец с сыном займутся друг другом после долгой разлуки, я смогу вернуться к хипповским нарядам, в которые обрядил меня Клиф. Хотя, что такое «долгая разлука» по понятиям вампиров?

Я положила ключ и письмо в рюкзак, решив, что потом постираю его с каким-нибудь ароматизатором, нейтрализующим терпкие запахи. До вечера я управлюсь с шоппингом, вкусно поужинаю и даже посмотрю что-нибудь в кино. Быть может, найду ещё какую-нибудь похожую на себя актрису. Столько раз на улице мне говорили про сходство с Гвинет Пелтроу. Клиф тоже считал, что я не выгляжу русской. Что он может знать про русских! Я такая же, как половина девчонок Питера.

Женщине с расшатанными нервами противопоказаны магазины, особенно в период распродаж. С июля фирмы пытаются втюхать покупателю сентябрьскую коллекцию, сбывая летнюю одежду за гроши, и вот уже пять лет весь август, в настоящее калифорнийское пекло, я радую себя обновками — и сейчас тоже не смогла пройти мимо любимых брендов, напрочь позабыв, зачем пришла в торговый центр. Правда, я опомнилась, когда сумма перевалила за триста баксов, а я так и не купила платья.

Весь год я тратила свои прежние накопления. Лоран исправно каждые две недели переводил мне на счёт сумму прежней зарплаты, но я боялась прикасаться к вампирским деньгам. Максим Горький прав: за всё, что мы берём, мы платим трудом, а иногда жизнью. Я ничего не делала для Лорана, чтобы заслужить зарплату. Тратя собственные деньги, я создавала мираж независимости, чтобы не сойти с ума от сознания полной зависимости от хозяина. Лоран в шутку называл нас семьёй, но в любой шутке слишком много правды, а становиться полностью его собственностью не хотелось. И тем более — его отца. С Лораном в отношениях всё было предельно просто: добрый доктор и бесправный пациент. А вот завоевать расположение второго француза мне ещё предстояло. Бросив девчачьи шмотки в машину, я отправилась на поиски чего-нибудь консервативного, но с изюминкой. Выбор пал на строгий бардовый макси-сарафан, с которым великолепно будет смотреться расписанный мной ирисами шелковый шарф. Я буду выглядеть совсем по-французски.

Удовлетворение покупками сменилось удовлетворением едой, и я стала намного меньше переживать по поводу предстоящей встречи с отцом Лорана. Впрочем, мысли о нём разбавились мечтами о вечернем платье кремового цвета. Я и не думала покупать его, ведь в нашей деревне даже не было быка, которого я могла в нём очаровать. Ну не Клифа же пугать и уж точно не мальчика из Питера, визитку которого он мне нагло вручил. Впрочем, я никого никогда не соблазняла и растеряла за ненадобностью даже все врождённые женские способности.

Так что ни к чему мне платье, тем более такое, в котором покоряла мужские сердца маленькая княгиня! Я уже мало помнила сюжет «Войны и Мира», но вот модный в то время псевдогреческий стиль почему-то врезался в память, как и тот факт, что великосветские модницы из чувства патриотизма решили отказаться от французских нарядов и французского языка — правда, на то, чтобы выучить русский, времени у них особо не было. Я же уже год безуспешно вспоминала французский… Однако платье я купила не из чувства патриотизма непонятно к какой стране, а потому что ко мне подошла продавщица, и я приняла это как знак. Я взяла его, даже не примерив. «Сегодня мне можно, — пищал один мой внутренний голос на вопрос второго, взывавшего к ответу за бесполезную трату приличной суммы, — потому что с завтрашнего вечера у меня начинается весёлая ночная жизнь в стиле…» Сегодня я ещё не могла ответить на этот вопрос. Ответ придёт завтра, когда с гор спустится чёрная калифорнийская ночь.

Вечерний воздух был до безобразия душен и тяжёл, и я по глупости позволила себе после кинотеатра охлаждённый кофе, который запрятал сон в самый дальний закоулок мозга, выпустив на волю опасные мысли о том, что в мировой традиции пятница неспроста считается несчастливым днём. В этот день Бог выгнал Адама и Еву из рая, разрушился храм Соломона и был распят Христос, хотя в античной культуре пятницу считали днём любви, а в фольклорной традиции она стала самым удачным днём для встречи с нечистью.

Я подскочила от звонка будильника и потянулась к телефону, чтобы выключить сигнал. За этот год я совершенно перестала следить за календарём, потому что в моей жизни исчезло понятие будней и выходных. И вот сейчас я поняла, что сегодня не просто пятница, но ещё и тринадцатое число. Нет, я совершенно не суеверна, хотя понимаю, что раз существуют вампиры, то могут существовать и оборотни, и русалки, и черти — последним, впрочем, до нас, людей, нет дела, потому что мы и так прекрасно портим себе жизнь собственными руками, а нечисть до нас доберётся в любой день, если пожелает. Просто я вспомнила, что значит число тринадцать в египетской мифологии, и потому осталась сидеть на кровати, завернувшись в простынь, словно та могла защитить меня от убийственных мыслей.

Египтяне делили жизнь, как день и ночь, на двенадцать циклов, и тринадцатым как раз была смерть. Однако для древних жителей долины Нила смерть не считалась разложением, а наоборот виделась возрождением к новой жизни, потому что земная жизнь — всего лишь мгновение, а загробная — вечность. Нет, надо отогнать подобные мысли горячим душем и перестать проецировать на себя весь мировой фольклор. Хватает того, что моим возрождением занимается Лоран. Ну какое дело графу дю Сенгу может быть до очередной служанки сына, которых у того за несколько веков перебывало сотни.

Струи горячей воды охладили мысли, когда те готовы были взорвать мне голову. Я провела рукой по запотевшему зеркалу и взглянула на краснокожее отражение. Вот именно — я передам графа сыну и примусь за обещанный Клифу рассказ, в основу которого собиралась положить древнюю индейскую легенду. По дороге в аэропорт я сумею мысленно перенестись из страны пирамид обратно на землю койота и орла. И писать стану по-английски, потому что если кому-то и есть дело до моей писанины, то только Клифу, а если Лоран вдруг вспомнит про рассказ, я переведу написанное на русский.

Эта легенда попалась мне совершенно случайно, когда я перерывала документы девятнадцатого века для университетского проекта о культуре индейцев. Во времена, когда нога человека ещё не ступила на землю Калифорнии, безраздельно властвовали две стихии — добро и зло. Они вели бесконечные войны, и однажды добрый дух одолел злого. В то время вся земля, за исключением двух островов, была покрыта водой. На одном из них жил Койот, единственное живое существо в здешних землях. Однажды, подплывая к острову, он увидел плывущее по воде перо, и очень удивился. Внезапно из-за горы появился орел, и отныне они стали жить в полном согласии друг с другом, совершая частые прогулки от одного острова к другому. Койот плыл, Орел летел рядом. И вот настал день, когда, держа совет, они решили создать индейцев. И когда те были созданы, воды отступили, и показалась сухая земля… Потому до сих пор наши края называют землёй койота и орла.

Тогда я уже встречалась с Клифом и, зная его любовь к индейской культуре, спросила пояснить для меня современные названия, приведённые в документах. В тот же вечер мы отправились на прогулку в парк, где по верованиям местных индейцев как раз зародилась жизнь. Никогда не забуду невероятный трепет, который охватил меня, когда мы стояли в темноте на высокой горе и смотрели на простирающиеся у подножия городские огни, похожие на мириады ночных светлячков. Мне захотелось прийти сюда днём, но Клиф вновь сослался на жуткую занятость, и я принялась гнать от себя не дававшую покоя мысль. Он не желает тратить на меня свободное дневное время, потому как, кроме секса, ему от меня в действительности ничего не нужно. После той ночи я решила полностью закрыть от него сердце, чтобы потом не было мучительно больно расставаться, и действительно не влюбилась. Сейчас его власть надо мной не больше обычной власти вампира над смертной. Ничего личного.

Я подошла к прикроватной тумбочке и с ужасом обнаружила, что визитка исчезла. К счастью, я тут же отыскала её на полу, но не набрала указанный номер. Смысл договариваться о встрече, когда понятия не имеешь, что будешь делать в ближайшие дни. Быть может, теперь мне действительно придётся выполнять роль служанки. Я положила визитку обратно на тумбочку и придавила лампой, чтобы не потерять. Затем нацепила короткий сарафанчик, который купила вчера, ещё раз проверила, хорошо ли отвиселся сарафан, приготовленный для встречи с графом, достала шарфик и вышла на кухню как раз в тот момент, когда в дверь позвонили мексиканки. Быстро запихнув в рот подогретую в тостере вафлю, я с горечью взглянула на мольберт и взяла рюкзачок. Меня ожидало такси. Для транспортировки гроба пришлось снять микро-автобус. В аэропорту следовало оказаться до часа-пик. Опоздание будет чревато неприятностями вселенского масштаба — кто ж знает норов старого графа…

Я так и не вернулась в парк днём, и сейчас решила, что подобная прогулка станет жирной точкой в моих отношениях с Клифом. На вершине я распрощаюсь с прошлым и с чистой совестью позвоню питерскому парню. Заодно запасусь вдохновением для рассказа, а то пока меня хватило всего на пять абзацев.

Лоран отлично заперт в гробу, ключ убран, и мексиканки слишком дорожат своей работой, чтобы что-то воровать, да и воровать тут вообще нечего — не ноты же с белого рояля! Я попросила уборщиц захлопнуть дверь, когда будут уходить, и шагнула под палящее солнце. Пришлось зажмуриться и опустить глаза, что позволило отметить аккуратно подстриженный газон и совершенно неподрезаные кусты роз — надо бы сделать «амигос» выговор, только я не смогла вспомнить, в какой день те приезжают. Вечером срежу огромный букет роз, и никто не заметит беспорядка. Впрочем, какое дело вампирам до розовых кустов. Хотя, это ведь французские вампиры, да ещё и аристократы, а у них все должно быть действительно «comme il faut» (Как надо, франц.).

Глава 7

Парк оправдал название «Чёртовой Горы» по полной. Нога занемела на педали тормоза. Вот уже четверть часа я крутилась на нескончаемом серпантине, как в замедленной съёмке. На узкой двуколейке приходилось держаться середины дороги, чтобы не сбить велосипедиста и прижиматься к отвесному краю, чтобы разминуться со встречной машиной. Изгибы были настолько круты, что впереди виднелось лишь бескрайнее небо, создавая пугающее ощущение полёта. Только рождённый ползать летать не может, но свернуть с серпантина, не добравшись до верха, не представлялось возможным. В глаза било солнце, и оно было страшнее дождя и темноты. Я боялась лишний раз выжать педаль газа, и настолько вывела из себя севшего на хвост лесничего, что тот даже включил мигалку. Толку-то! Я не чувствовала чужую огромную машину настолько хорошо, чтобы приблизиться к обрыву. Лесничий пошёл на слепой обгон, заставив моё бедное сердце провалиться в пятки.

Ещё на подъезде к парку я прокляла своё желание отыскать Тростниковую вершину, на которой по легенде жил знаменитый койот. Ночью все возвышенности казались одинаковыми, а днём приняли различную форму, но все как один были бледно-жёлтыми, выжженными солнцем, и выпуклые, будто их вылепили из папье-маше на манер яичных упаковок. Наконец-то показалась долгожданная будка лесничего. Я отсчитала достаточное количество долларовых купюр и, получив в обмен парковочный талон и карту парка, спросила:

— Не подскажете, которая вершина тростниковая?

Доллары застыли в руках лесничего. Дядька так сосредоточенно вглядывался в вершины, что я рассчитывала получить точные координаты вплоть до количества ярдов. Но за минутой молчания последовали пожатие плечами и встречный вопрос:

— А что это за вершина?

— Да так, не важно, — махнула я рукой, поняв, что обратилась не по адресу.

Запарковала машину, я долга искала парковочный тормоз, который оказался под ногами. Окружающую красоту портила раскалённая духота, от которой я поспешила укрыться в здании музея, напоминавшем средневековый замок и, блаженно вдохнув охлаждённый кондиционерами воздух, принялась исследовать стенды, но не нашла никакой информации о месторасположении вершины. Однако той ночью Клиф уверенно показал мне её. Неужели пошутил, чтобы удвоить мой восторг от мысли, что мы стоим в самом центре мироздания?

В одна тысяча восемьсот шестом году из ближайшей католической миссии сбежали обращённые индейцы, и посланные следом солдаты, не найдя следов беглецов, списали свою неудачу на происки нечистой силы, и за местом закрепилось название «Monte del Diablo», дьявольские заросли. Англоязычные поселенцы переиначили название, и парк уже получил название «дьявольской горы» — «Mount Diablo”. И если гора и не стоит в середине индейского мира, то точно служила точкой отсчёта для раздела земель Калифорнии и соседней Невады. Для пущей важности на смотровой площадке оставлен чугунный компас, от которого, впрочем, пришлось отдёрнуть руку, настолько тот накалился под палящим августовском солнцем.

Я подошла к перилам и тут же отпрянула, увидев низко летящий самолёт, но быстро сообразила, что нахожусь по меньше мере на километровой высоте, а до посадочной полосы аэропорта тут рукой подать, даже залив просматривается. Интересно, где сейчас самолёт с гробом графа дю Сенга? Наверное, уже пролетел полпути из Нью-Йорка в Сан-Франциско. Встреча неумолимо приближалась, и я не знала, стал ли сарафан мокрым от страха или всё же от невыносимой жары. Рядом пристроился старичок в шортах и широкополой шляпе. Он направил палку на вышки. Неужели я поразилась самолётам в голос! Верный признак того, что я реально начинаю сходить с ума.

— Это маяки, — пояснял старик. — В тысяча девятьсот сорок шестом году здесь разбился военный самолёт, и оба лётчика погибли. Скорее всего из-за шторма и большого апрельского тумана они не заметили сигнал. Два года назад я написал о них статью, и вот, — он протянул свежий номер парковой газеты, — сейчас мы напечатали письмо от девяносточетырехлетней сестры одного из лётчиков. Представляешь, школьная приятельница отвезла ей нашу газету в Мэриленд. Та растрогалась до слёз, так ей стало приятно, что заговорили про её брата, о котором помнит лишь горсточка родственников да пара друзей, и если она раньше не хотела ступать на землю, где погиб брат, то теперь точно приедет в Калифорнию.

Я традиционно улыбнулась и, чтобы вежливо отделаться от старичка, уставилась в телескоп, сжав в руке газету с чисто американской слезливой историей. Можно скептически улыбнуться, а можно вспомнить слова Тютчева — «нам не дано предугадать, как слово наше отзовётся» — иногда оно действительно может быть сказано или написано кстати. Возможно, мой рассказ не пишется, потому что его прочтение ничего не даст людям. Легенда давно рассказана другими, да и мне самой пора перестать искать Тростниковую вершину! Я распрощалась с Клифом той ночью. Его больше не существует, как никогда не существовало того койота и того орла. Глупо взывать к несуществующему духу: небо в круге телескопа оставалось пустым. Ни один орёл не спустился с высоты, чтобы указать мне священную вершину. Клиф тоже её не знал. Он врал, как врал мне все эти годы.

От напряжения или жары начала кружиться голова, и я еле доковыляла до двери в музей, но внутри ноги окончательно перестали слушаться, и я привалилась к стенду, но тут же отпрыгнула. Сердце бешено заколотилось, а спина покрылась испариной — меня буравило взглядом будто живое чучело птицы. Казалось, орёл сейчас расправит крылья и взлетит в синюю высь, чтобы отыскать своего друга койота. Бредовая легенда, право слово… Ну какая дружба может быть между орлом и почти что волком, когда они гонятся за одним зайцем? Интересно, хоть какие-то хищники делят добычу по-честному или всегда бьются за неё до последнего? Мысли будто заключили договор с чёртовой пятницей, чтобы окончательно доконать мой разум. Здравый смысл давно уже испарился из головы на ужасном калифорнийском солнце.

Я принялась обмахиваться газетой и зацепилась взглядом за объявление о сборе средств в поддержку вымирающих койотов. Ну вот, и для чего вы с орлом, спрашивается, создавали человека… Я сначала хотела бросить газету в урну, а потом всё же, как могла, расправила и положила обратно на стенд. Вдруг для кого-то письмо той старушки послужит хорошим лекарством от скептицизма. А я давно нашла для себя иное снадобье — прогулку на свежем воздухе, хотя нынешнее расплавленное марево только обжигало грудь, не принося никакого наслаждения. Склоны гор расчертили борозды для внедорожных гонок, и от мыслей о Клифе стало ещё грустнее. Вампир, даже в шутку соревнующийся с людьми, выглядит глупо. Похоже, Клиф забыл, что умер… Хотя, если бы он действительно был жив и был со мной, я бы ничего больше и не смела желать… Глаза защипало от слёз, и я прокляла своё несостоявшееся прощание. Я везде способна отыскать намёки на Клифа. Как же глубоко он всадил в моё сердце клыки. Его яд парализовал все мои мысли, но возможно именно принесённая им визитка станет желанным противоядием. Оставалось только доставить французский гроб по назначению.

С понурой головой я побрела на стоянку. Откуда ни возьмись, на маленькой тропке, между «дьявольскими» кустами, появился койот. Он глядел по-собачьи грустными глазами, словно вышел ко мне, чтобы подтвердить легенду. Серо-рыжий, на тощих ногах, с облезлым хвостом, точко дворняга. Я стояла, не двигаясь, без страха следя за его приближением. Койот потёрся о мою голую ногу, и я машинально потянулась за телефоном. Бывший властитель местных земель навострил уши, но не испугался и позволил себя сфотографировать, но потом, поняв, что кормить не будут, обиженно дал дёру. Кормить его, конечно, нельзя, как и всех других представителей дикой природы, но люди явно нарушают запреты, и мне тоже стало жаль отпускать бедолагу ни с чем, будто я разбила его мечту.

Я сама проголодалась. Если поторопиться, можно успеть пообедать в аэропорту до принятия особо важного груза. И вообще медлить нельзя, ещё не известно, сколько я буду воевать с нескончаемым серпантином и незадачливыми велосипедистами. К тому же, мне стало страшно встретить в парке ещё знак и из-за пятницы неверно истолковать его.

Самолёт авиакомпании «Эр Франс» прилетел вовремя, то я не торопилась допивать колу. Пройдёт не мало времени, пока его разгрузят.

— Мои соболезнования.

Непроницаемое лицо офицера и заученная фраза, сказанная так театрально, должны были вызывать на глазах родственников слёзы. Я же с трудом удержалась от улыбки и судорожно подтянула к коленям сарафан, в котором успела продрогнуть в кондиционируемом здании аэропорта. В носу неприятно защипало, и я предусмотрительно зажала ноздри пальцами, чтобы не чихнуть, и перестала вообще что-либо слышать.

— Нет, у меня не заказан катафалк, — ответила я после второй попытки офицера достучаться до меня. — Сейчас пригоню машину.

Я пробежала огромный зал, виляя между людьми и чемоданами, будто в меня стреляли. В лифте я стала судорожно отыскивать ключи, которые вертела в руках весь обед, но натыкалась лишь на письмо. Меня охватила паника — если сейчас придётся вызывать представителя компании, чтобы открыть машину, уже наступит вечер, а граф так и останется запертым в гробу, а на что способен голодный бодрствующий вампир в ящике, не хотелось и думать. Я выбежала из лифта первой, продолжая на бегу копаться в рюкзаке, уже не надеясь на удачу, и даже почувствовала на глазах слёзы, когда наконец нащупала ключи, застрявшие в сложенном письме. Машинально поднеся к носу конверт, я вдруг узнала аромат. Так пахло в спальне Лорана, куда я заглядывала крайне редко. Горьковатый аромат щекотнул ноздри, и в этот раз я не сдержалась и чихнула.

Следовало поторопиться, но как назло прямо за мной припарковался индус и сейчас безуспешно пытался впихнуть в багажник десять чемоданов. Я так и не избавилась в Калифорнии от привитой мне в Сиэтле политкорректности, но через пять минут была готова нагло попросить индусов хотя бы сдвинуть поклажу в сторону. Вцепившись в руль, я громко ругалась по-французски, чтобы спустить пар. Лоран стойко игнорировал мои просьбы освежить в памяти французский, зато научил мастерски ругаться. Я никогда не видела его ругающимся с людьми, но порой он извергал ругательства, глядя на нотный лист. Он был странным, но я и никогда не пыталась понять его тонкую натуру. Если в тот момент я появлялась в гостиной, Лоран тихо говорил — Ta gueule! — хотя я даже в мыслях ни о чём его не спрашивала. В устах вампира французский сленг приобретал страшное значение, ведь милое на вид чудовище могло легко перегрызть глотку.

Я нацепила на нос солнцезащитные очки и настроила допотомный кондиционер, чтобы охладить салон не только для себя, но и для старого графа, хотя не имела ни малейшего понятия о том, как вампиры переносят жару. Меня же бросало в жар не столько от погоды, сколько из-за нервного напряжения. Подрулив к дальнему выходу из здания аэропорта, я трясущейся ногой вдавила парковочный тормоз. Груз уже ждал меня. Я открыла багажник и отошла в сторону. Каких трудов и нецензурных выражений стоил мне утренний съём правого кресла второго ряда! Я три раза прокрутила ютюбовский ролик, чтобы понять, что же делаю не так, и сейчас надеялась на помощь Лорана в установке кресла обратно. И на воспитание графа, который не отчитает сына за помощь служанке.

— Ребята, аккуратнее, пожалуйста!

Моя просьба опоздала. Гроб проехался по всему салону и упёрся в спинку пассажирского кресла, и я собственным телом прочувствовала удар. Сунув носильщикам двадцатку, я поспешила закрыть багажник и перелезла назад, чтобы проверить, хорошо ли заперт гроб. Правда, я не подумала, что стану делать, если тот окажется открытым. К счастью, крышка не поддалась, и я облегчённо выдохнула. Затем запустила руку в рюкзачок, чтобы проверить, что ключ всё ещё на месте.

Скоростная трасса ехала уже достаточно медленно. Тишина угнетала, но не зная вкусов графа, я не решилась включить радио. Движение стало совсем плотным. До кромешной тьмы оставалось от силы часа два. Опускающееся за горы солнце безжалостно слепило глаза, и я чуть не пропустила развилку. Чтобы не пускать в голову лишних мыслей, я принялась читать номера машин, с которыми минута на минуту могла поцеловаться. Первое впечатление очень важно, а думать при вампире равносильно разговору в голос. Кто знает, может, граф уже давно не спит. Особенно после того, как бравые ребята так сильно встряхнули гроб.

Небо стало вовсе оранжевым, когда я подъехала к дому. Гаражная дверь открывалась невыносимо долго. Даже если бы машина Лорана была припаркована идеально, я бы не рискнула вгонять микро-автобус в гараж. Но в ужасном состоянии хозяин поставил «Порше» чуть ли не по диагонали. К счастью, ключи остались в машине, и я выгнала её на улицу, чтобы вкатить в гараж микро-автобус, не решившись оставить вампира под открытым небом пусть и в закрытом гробу.

У меня в распоряжении было чуть меньше часа, чтобы навести марафет перед встречей с графом дю Сенгом. Французский подучить я уже не успею, а к человеку, говорящему по-английски, французы заранее настроены враждебно. Оставалась надежда, что старый граф уже выжил из себя эту идиотскую национальную черту. Не могу же я говорить с ним по-русски или по-испански! Впрочем, ещё непонятно, на каком языке я изъясняюсь хуже.

Дом сиял чистотой. Даже крышка рояля, который прекрасно просматривался из кухни, была идеально вытерта. Я непроизвольно зевнула и пожалела, что нет и минуты для сна. Предыдущей ночью я спала очень плохо, а когда у меня закончится эта ночь — оставалось только гадать. Быть может, прохладный душ придаст мне немного бодрости, чтобы я не начала зевать в присутствии графа дю Сенга. Да, «кровавого графа». Говорящая фамилия, конечно же, ненастоящая, потому что не могло будущим вампирам так подфартить от рождения.

На всякий случай я проверила, заперта ли дверь в подвал. Всё было спокойно, насколько может быть спокойно в доме, где в подвале спит один вампир, а в гараже другой. Настолько спокойно, что я поняла, будь у меня даже всё время на свете, уснуть не получилось бы.

Глава 8

Я открыла окно, чтобы проветрить комнату, но вечерний воздух оставался сухим и душным. С тяжёлым вздохом я стянула липкий сарафан и распустила хвост. Резинка запуталась, и пришлось вырвать клок волос, который я поспешила суеверно спустить в канализацию, потому что в пятницу тринадцатого мне совершенно не хотелось страдать от мигреней. Этот сумасшедший день преподнёс моему возбуждённому сознанию слишком много знаков. Я уже боялась взглянуть в зеркало. В таком состоянии лучше верить в силу воды, а уж мёртвой или живой, не имеет значения. Однако вместо бодрости я ощутила смертельный холод: каждая клеточка стала леденеть, а потом костенеть, хотя вода была достаточно тёплой.

Я рухнула на кровать, даже не промокнув тело полотенцем, и прикрыла глаза. Усталость жестоко давала о себе знать, но я заставила себя встать и подойти к окну. Теперь чувствовался небольшой ветерок, хотя небо с оранжево-розовыми облаками продолжало хранить оттенки бирюзового. Вдали прорисовывались темно-синие силуэты гор, но воздух серел очень медленно. Закатный пейзаж ввёл меня в странный транс, и когда я опомнилась, кожа успела высохнуть без всякого полотенца. Я быстро натянула сарафан и повязала шарфик, старательно обмотав шею там, где предательски пульсировала сонная артерия. Затем вернулась в ванну, чтобы нанести лёгкий макияж. Живот предательски запросил ужина, потому что в аэропорте из-за волнения я не сумела дожевать бургер, и я отказалась от фена.

До пробуждения парижского гостя оставалось не так много времени, поэтому стоило использовать его максимально толково. Если живот предаст меня перед графом, я сгорю от стыда. В пустом холодильнике осталась банка овощного сока. Ну что ж, хоть что-то… Увидев на столешнице пустую вазу, я вспомнила про розы. Сегодня граф не выйдет на улицу, а завтра днём я приведу лужайку в порядок. К тому же, не стоит колоть себя шипами перед встречей с вампиром, который столько часов провёл в ящике.

Через секунду сок был выпит, стакан вымыт, протёрт бумажным полотенцем и водружён обратно в шкафчик, и отражение в стеклянной дверце показало отсутствие на лице незапланированных томатных усов. Теперь можно, а вернее нужно выйти в гараж и попытаться не испортить первое впечатление. Ключ нашёлся быстро, замок на гробе поддался легко, только крышку открыть я не успела. Слышанный по телефону голос остановил меня резким приказом.

— Вернись в дом.

Я стрелой вылетела из машины, успев мысленно поблагодарить графа. Совершенно не хотелось смотреть на то, как встаёт из гроба мертвец, голодный мертвец. Зрелище, должно быть, не из приятных. Быть может, из-за голода он и отослал меня прочь. Спасибо ещё раз! Я принялась нервно разглаживать зелёный гранит кухонного островка. Рука потянулась к вазе с бананами, но разум остановил её — первое впечатление с набитым ртом не самый лучший вариант, а как быстро появится передо мной вампир, мне оставалось только гадать.

— Добрый вечер, Китти.

Я не успела бы и очистить шкурку, потому что долго решаю, как чистить банан на этот раз — с корешка как правильно или с веточки как удобнее.

— Bonsoir, Monsieur, — пожелала я вошедшему доброго вечера по-французски, потому что не смогла сообразить, на каком языке тот со мной поздоровался. Я вообще с трудом разлепила губы. Пронизывающий взгляд серых глаз пригвоздил меня к месту, и даже пол под босыми ногами стал влажным. Я собиралась забрать из гаража сандалии, чтобы не встречать европейца по привычке босиком. Какая к чёртовой матери обувь! Было чувство, что я стою перед гостем голая. Особенно пустой казалась шея.

Сердце поднялось к самому горлу и перекрыло дыхание. Я ждала совсем другого графа. Этот никакими судьбами не мог приходиться Лорану отцом. Не только в лицах не наблюдалось сходства, но и возрастом парижанин был не многим старше предполагаемого сына. Если убрать из-под глаз жуткие фиолетовые круги, ему с натяжкой дашь тридцать пять. Как же сразу я не догадалась, что отцами вампиры называют своих создателей! Мои руки продолжали утюжить гранит, и я не могла их остановить, пока одна не оказалась в ледяном плену. Поцелуй графа был поцелуем вежливости, холодным и лёгким.

— Enchanté, Mademoiselle.

Я не сумела подавить вздох разочарования, когда парижанин отпускал мою руку и отошёл к шкафчику со встроенной решёткой для хранения вина — он всунул в ячейку закупоренную бутылку и вопросительно посмотрел на меня, крутя в руке пустую.

— Поставьте, пожалуйста, на столешницу, — едва слышно выдавила я из себя абсолютно севшим голосом. — Я всё сама уберу.

Стекло звякнуло о гранит и отдалось в моих ушах звоном тысячи колокольчиков. Ужас, я чувствовала непреодолимое желание бросится незнакомцу на шею. Именно так описывают встречу с вампиром в любовных романах. Полное отключения всех контактов с мозгом… Только мокрые ноги намертво приклеились к полу. Нет, нет, нет! Кажется, я даже замотала головой. Лоран открылся мне на территории Стэнфордского университета подле роденовских врат ада. Сейчас, если я сделаю хоть шаг в сторону графа дю Сенга, я затворю врата изнутри, навсегда… Замок, ключ, Лоран!

— Я сейчас дам вам ключ, — чуть ли не по слогам выдавливала я из себя английские слова, сообразив, что вопрос был произнесён парижанином уже по-английски. Иначе я бы ни черта не поняла.

Только граф заслонял заветный шкафчик. Я шла прямо к нему, стараясь не поднимать глаз выше идеально-отутюженной белой рубашки.

— Вы позволите?

Следовало дождаться, когда он отойдёт, и только тогда приблизиться к предательскому шкафчику, но я не могла остановиться и коснулась обнажённой рукой шёлковой ткани рукава рубахи графа. Парижанин не шелохнулся, и я тоже замерла с вытянутой рукой, не смея прервать соприкосновение. Наверное, это не продлилось больше мгновение. Извинившись, граф вежливо отступил в сторону. Его забавляла моя растерянность. «Дура, — злилась я на себя. — Китти, он играет с тобой, словно с котёнком. Меня зовут Кэтрин, Кэтрин…»

— Имя Кэтрин совсем не подходит тебе.

Я чуть не выронила ключи, которые успела достать из шкафчика, так близко прозвучал голос вампира. Зачем только я подумала про котёнка. Теперь бы собраться и протянуть ему ключи.

— Положи их на стол, — усмехнулся вампир. — Тебе ведь не нравится, когда американцы обращаются к тебе Катья…

Когда я наконец обернулась, граф всё так же опирался на кухонный островок. Он не приближался ко мне, просто говорил очень громко, не боясь потревожить сон Лорана.

— Раньше полуночи он всё равно не проснётся, — ответил на мои мысли граф. — Это серьёзнее, чем ты можешь себе представить. Иначе меня бы здесь не было. Ты можешь не спрашивать о причинах его болезни, я не раскрываю чужих секретов. Лорану решать, что именно ты достойна узнать.

Я кивнула, мысленно поблагодарив графа за использование слова «достойна». Мне только что достаточно вежливо, совсем по-французски, указали на моё место. Однако в сложившейся ситуации моё место меня более чем устраивало, а вот больше трёх часов в обществе парижского гостя — нет. Только гость продолжал улыбаться, а я под его взглядом — чувствовать озноб.

— Я прикрою окна, — сказал граф. — А ты высуши наконец волосы и возвращайся ко мне.

Парижанин растянул последний звук на французский манер, и я понадеялась, что он не заложил во фразу этой интонаций иной смысл. Возвращаться к нему не входило в мои планы. Я поспешила в спальню, пожалев, что на дверях отсутствуют замки, хотя какие засовы способны остановить вампира? Сердце бешено колотилось, и я чуть не отпрянула от зеркала, увидев свой бешеный, совершенно пьяный взгляд, и ещё… Мой шарф был полностью размотан и свободно лежал на плечах, выставляя на обозрение самую лакомую часть шеи. Я не сумела вспомнить, когда развязала шарф. И если это сделали пальцы графа, то что удержало его от укуса, и как теперь появиться в гостиной без трясущихся коленок?

Дождаться бы пробуждения Лорана здесь! Но граф не поймёт трёхчасового промедления. Клиф, он собирался в гости. Уже темно, так где же этот чёртов байкер! Я бросилась к тумбочке, но телефон остался на кухне. Пришлось шмыгнуть носом, но не от слёз, а холода. Если графа так заботит моё завтрашнее состояние, то, быть может, у него нет и в мыслях кусаться?

Руки так тряслись, что я чуть не сломала ноготь, когда открывала ящик, где лежал фен, а потом лишь с третьего раза попала штепселем в розетку. Горячий воздух обжигал, но я специально поставила максимальную температуру, чтобы быстрее высушить волосы, постоянно оборачиваясь на дверь. В итоге пара волосинок попала в мотор, и запахло гарью. Чёрт! Я выдернула шнур и бросила фен в открытый ящик. Не найдя расчёски, пригладила волосы пальцами и завязала шарф аж на два узла, решив, что возня с узлом позволит если не взять ситуацию под контроль, то хотя бы закричать, а не молча упасть в смертоносные объятья француза.

Гостиная оказалась пустой, но зато во дворе горели фонари. Граф дожидался меня на улице, ведь ему-то свет был не к чему. Я замерла на пороге, чтобы справиться к подкатившим к горлу комом стыда. Парижанин, воспитанный на полотнах Лувра, пристально рассматривал мой неоконченный рисунок.

— Глаза… —сказал он, не повернув головы. — Они у собаки слишком грустные. Это очень плохо. Или ты писала автопортрет?

— Просто сегодня ночью я не выспалась, — прошептала я пересохшими губами, борясь с желанием закусить нижнюю губу. Я предусмотрела всё, но мольберт напрочь вылетел из головы. Первое впечатление, похоже, непоправимо испорчено.

— Вчера ночью, ты хотела сказать, — граф продолжал стоять ко мне спиной. — Сегодняшней ночью ты ещё не спала. Ты желаешь, чтобы я отпустил тебя прямо сейчас?

Он обернулся, наглядно продемонстрировав прикрытый бледной ладонью зевок. Я тут же машинально повторила его жест, но зевок мой вышел куда более натуральным, и на секунду меня охватила пугающая слабость. Я непременно б упала, если бы рука вампира не легла заботливо мне на талию. По телу прокатилась волна дрожи, сравнимая с первыми объятьями ледяных вод Тихого Океана.

— Выпей воды.

Нить времени ускользнула от меня. Неужели я всё же свалилась в обморок, потому что сейчас уже сидела на диване, а граф протягивал мне стакан. В тусклом свете притушенных ламп я отметила, что кожа его имеет сероватый оттенок, а губы подёрнуты синевой, словно их обвели подводкой.

— Трансатлантика в грузовом отсеке — это не бизнес-класс, — скривил губы граф, и в то же мгновение я ощутила в своих руках ледяной стакан. Граф вновь возвышался надо мной скалой, будто и не наклонялся к дивану — не мог же стакан пролететь по воздуху! В воде не блестел лёд. Видно это руки графа охладили стекло настолько, что оно запотело. Я облегчённо перевела дух: то, что я не чувствовала исходящего от графа тепла, было хорошим знаком.

— Не расстраивайся, Китти. Многим великим не давались глаза. Модильяни вон так и не сумел написать глаза жены, потому что не понять её души.

— Это собака, — выдавила я из себя уже достаточно бодро. — Какая душа! Вы отвлекли меня вчера от работы звонком, и портрет ещё не окончен.

— О, прошу прощения, юная леди, — усмехнулся граф и отошёл к роялю. — Хорошо, когда есть, кого обвинить в своих неудачах, не правда ли?

— Я вас не понимаю, Ваше Сиятельство.

Я добавила великосветское обращение, потому что мне казалось, что английский в моих речах звучит слишком фамильярно, и я жалела, что не могу говорить с графом по-французски и использовать вежливую форму «vous»; впрочем, испанский с его «usted» был бы более уместен.

— Отчего бы тебе действительно не освежить в памяти французский? — сказал граф, поднимая крышку рояля.

— Я его забыла полностью, — ответила я правду и покраснела. — Лоран не пожелал освежить мою память. И, признаться, я вообще не слышала, чтобы он говорил с кем-то по-французски.

Я опустила глаза, не смея словами описать общение хозяина с нотными листами. С ними он ругался изысканным французским языком. Граф промолчал, присел к роялю и умело тронул клавиши, а я не могла совладать с пальцами, мёртвым кольцом обвившими стекло. Я боялась, что стакан треснет и поранит руку, но тело продолжало жить отдельной от моего сознания жизнью.

— Узнаешь мелодию?

Я не слышала, что граф играл, а видела лишь его бледное лицо. Каштановые бакенбарды смотрелись инородной печатью прошлого, которое вампиру было не суждено скинуть. Волосы лёгкой волной спускались на плечи, едва касаясь их, словно он не мог целый год найти время для посещения цирюльника. На Лоране удлинённое каре смотрелось по хипповски небрежно, а графу не помешало бы прилизать отросшие волосы гелем. В неровном свете настенных светильников парижанин стал выглядеть чуть старше. Возможно, Лоран похож на мать, и граф действительно приходится ему отцом. Лицо гостя избороздили то ли тени, то ли морщины. Хотелось подойти и смазать их, словно след сажи. Встать и подойти… Я поднялась с дивана и осторожно ступила на ковёр, ощутив босыми ступнями ласковое покалывание ворсинок. На пути к графу меня задержал рояль, в который я со всей дури влепилась животом. Я так и не разжала пальцы, стакан будто прилип к коже, но я спокойно подняла левую руку к узлу шарфа.

— Красивые ирисы, — сказал граф, прервав игру, и моя рука тут же скользнула по груди вниз и ощутимо ударилась о рояль. — Посмотри работы лорда Лэндсира. Он писал портреты собак, как писали в то время людей, раскрывая антуражем характер. Он обожал ньюфаундлендов. Он изображал их за работой. Странно, согласись, и непонятно: животное, презрев природный страх, спасает чуждую себе особь…

Хорошо, если вопрос риторический, но граф мог намекать на терапию Лорана. Я нашла в себе силы вернуться к дивану и сумела наконец отлепить от пальцев стакан.

— Ты не ответила на мой вопрос, юная леди, — повторил граф с заметным раздражениям, и я чуть не опрокинула стакан, опуская его на журнальный столик.

Обернувшись, я наткнулась на ледяной взгляд вампира. По спине побежала такая же ледяная капля пота.

— Собаки любят людей, — озвучила я запоздалый ответ, стараясь незаметно вытереть о сарафан вспотевшие руки.

— А, может, дело в том, что кому-то приятно думать, что тот, кто вынужденно подчинён твоей воле, на самом деле испытывает к тебе любовь. Или наоборот, тот кто подчинён, верит в хозяйскую любовь?

У меня даже для себя не было ответа на данный вопрос. Пусть сам спросит Лорана, почему тот лечит меня.

— Почему ты решила рисовать хаски? — граф будто бы сменил тему.

— Они мне нравятся, — ответила я как можно проще.

— Ты хотела бы завести себе такого друга? — продолжал допрашивать граф.

— Какое значение имеют сейчас мои желания, ведь Лоран не может держать в доме собаку, ведь вы…

— Мы спокойно уживаемся со всеми представителями живой природы. Просто собака — это ответственность.

— Ответственность? А змеи? Их ведь тоже надо кормить.

— Причём тут кормить? Ты ведь читала «Маленького принца» даже на языке оригинала и помнишь строки моего великого тёзки: мы в ответе за тех, кого приручили. Собака, не в пример змеям, привязывается к тебе, а ты, увы, не можешь ответить взаимностью, потому что забыл или же никогда и не знал, что значит — любить. Так ты ответишь на мой вопрос?

Я недоуменно посмотрела на графа, который неожиданно вернулся к прерванной мелодии.

— Ну, Китти, напряги память… Скажи, что я играю? И если ответишь — «Марсельезу», я разозлюсь.

Граф усмехнулся, но в этот раз, похоже, по-доброму, если такое вообще можно сказать про вампира.

— Oh! je voudrais tant que tu te souviennes, — начал напевать граф. — Des jours heureux où nous étions amis… Подпевай же!

— Простите, но, во-первых, я не помню слова Превера, а, во-вторых, совсем не умею петь…

— Да и я не Ив Монтан, — усмехнулся граф, и без его подсказки я бы не вспомнила знаменитого исполнителя. — Я не прошу тебя петь голосом Эдит Пиаф, хотя если так тебе будет легче, можешь, на её манер, исполнить английский вариант, я подскажу слова…

— Не мучьте меня, Ваше Сиятельство, прошу вас, — взмолилась я, почувствовав, как защипало глаза. — Я жутко говорю по-французски, а стихи Превера читала последний раз в пятнадцать лет. Я и помню-то только: Les feuilles mortes se ramassent à la pelle. Tu vois, je n’ai pas oublié…

— Я действительно вижу, что ты ничего не забыла, — прервал меня насмешливо граф, но мне некогда было обижаться. Я пела и пыталась понять, как слова о ледяной ночи и расставании возлюбленных вылетают из моего несчастного рта, не в состоянии отвести взгляда от серых глаз. Лёгкое покалывание в висках перешло в нестерпимую боль. Я схватилась за голову и вжала лоб в ледяной корпус рояля.

— Ты думаешь, что так легко забыть, что было всего каких-то десять лет назад? — Усмешка быстро сменилась злобой. — Нет, юная леди, забыть ничего невозможно, но очень легко просто не вспоминать…

Ледяная ночь, расставание возлюбленных, только не хватало морской волны… Граф нагло копался в моей голове. Или же мысли о прощании с Клифом лежали на поверхности. И какого чёрта я полезла сегодня на «Чёртову гору»!

— Ты кого-то ждёшь? — спросил граф, остановив мелодию, и я сумела поднять голову. Боль уходила, убегала прочь океанской волной, оставив на глазах лишь пену слёз.

— Друг Лорана обещал заглянуть к полуночи, — соврала я, чувствуя, что краснею. — Я действительно немного страшилась пробуждения вашего сына.

Я сделала упор на последнее слово, и граф благодушно простил мне ложь, ни сказав и слова про своё формальное или неформальное родство с моим хозяином.

— Хочешь, споём ещё что-нибудь? Я не Лоран, я не привык отказывать женщинам в их просьбах. Что-нибудь из репертуара твоей учительницы. Не беспокойся, — тут же рассмеялся граф, — я не стану просить тебя записывать слова на доске, так что не смотри на меня на манер той собаки.

Я моргала, чтобы удержать слезы, мечтая, чтобы граф наконец замолчал.

— Или все же мне просто говорить с тобой по-французски? — улыбка так же быстро исчезла с его лица, как и появилась.

— Я не пойму вас, — Попытка придать голосу вежливость провалилась. Слова прозвучали слишком сухо.

— А когда я говорю по-английски, ты меня понимаешь? — снова расхохотался граф и, выпрямившись, похлопал по краю скамейки, предлагая присесть рядом.

— Я только собачий вальс умею играть, — тут же выпалила я, судорожно соображая, как не оказаться подле графа: моя шея будет как раз на уровне его клыков. — Когда я играла его последний раз, ваш сын попросил больше никогда не подходить к инструменту. Никогда, — уже почти выкрикнула я.

— Но ведь сейчас Лорана нет рядом, — продолжал граф заговорщицким тоном, — и он ничего не узнает про мою просьбу сыграть в четыре руки.

— Давайте вы лучше дождётесь пробуждения Лорана и сыграете с ним, — выпалила я и тут же испугалась непонятно откуда взявшейся смелости. На лице графа залегло ещё больше теней, сделав его похожим на охотящегося волка.

— Дождусь и сыграю без твоего на то позволения, — проговорил вампир медленно, и я похолодела окончательно. — А сейчас я хочу…

Моя рука вновь потянулась к шее и с ожесточением рванула узел шарфа. Сколько бы мозг не сопротивлялся вампиру, тело делало своё дурное дело по утолению его вечной жажды. Шелест шёлка не мог заглушить скрип отодвигаемой скамейки. Я в панике зажмурилась, но ноги уже сделали предательский шаг к графу. Дурманящий горький аромат стал нестерпимым. Мои руки бросили бороться с шарфом и вцепились в шёлк рубашки. У меня даже вспыхнули уши от повеявшего от вампира тепла. Последняя попытка закричать провалилась: я прижалась губами к закрывшей мне рот ладони.

— Ступай спать, — прошептал граф, даже не нагнувшись ко мне. — Я сам разбужу сына. Запах смертной, как и мне, ему сейчас ни к чему.

В следующее же мгновение я поймала губами только воздух. Граф выставил вперёд руку, борясь с моим желанием вцепиться в него.

— Будь благоразумна и не порти мне отношения с сыном. Мы ревностно оберегаем своих слуг.

Я развернулась и кинулась прочь из гостиной. Три шага показались вечностью. Не затворяя двери, я рухнула на кровать, судорожно сжав пальцами край покрывала. Мой кошмар возвращался вихрем «мёртвых листьев». Я лежала, глядя в потолок расширенными от ужаса зрачками. Кровь бешеным потоком стучалась в барабанные перепонки и раскатами грома отдавалась в висках, будто мне на голову надели пустое ведро и стали ритмично колотить по нему увесистой палкой. Глаза щипало от желания заплакать, но я боялась нарушить зловещую тишину, наполнившую спальню, даже кратким тихим всхлипыванием. По телу пробегали электрические разряды, заставляя костенеть кончики пальцев, выкручивая их подобно жгуту. Боль была сравнима с той, какую испытываешь, сдирая кожу с глубокого, ещё пузырящегося, ожога. Ноги сковал арктический лёд, а мозг продолжал плавиться от тропической жары, холодным потом струясь по телу. Сарафан вымок и прилип к коже складками, будто наспех закрученный целлофан. Я с трудом оторвала от покрывала руку и приложила к груди, пытаясь унять жуткую боль в грудине. Непроизвольно открывая рот, я ощущала себя Ихтиандром, у которого окончательно отказали лёгкие… Или же собакой, в шею которой впились железные шипы строгого ошейника. Сейчас бы добраться до окна и впустить в комнату ночную прохладу… И когда только я успела его закрыть? Но не осталось сил даже просто убрать руку с груди. Пальцы едва шевелились, словно пытались сомкнуться с когтями хищника, раздирающими изнутри грудную клетку…

Страха не было, была обречённость… Ужасное состояние беспомощности… В глазах двоилось. Радужные круги становились всё ярче и ярче, пока не слились воедино, как хулахупы на теле гимнастки. Сколько я протяну ещё? Минуту, две, десять, или через секунду это закончится, оборвётся пустотой и бесконечностью смерти? Всё наконец-то замрёт и наступит полный покой, боль уйдёт, и на смену ей придёт умиротворение…

Я уже столько раз обманывалась наигранным покоем, который приходил на смену панической атаке, что начала верить в то, что никогда не смогу окончательно умереть. Я свыклась с болью, потому что знала, что та не вечна. Боль не овладевала моим мозгом полностью, и где-то внутри маленький мальчик-колокольчик радостно звенел о том, что конец мучениям близок, осталось вытерпеть совсем немного, совсем чуть-чуть… Неожиданно, как в детской игре, всё замирало, и в следующий миг на меня будто накидывали одеяло из тысяч переплетённых, как в кольчуге, железных колец. Я напрягала мышцы, скидывала оцепенение и, сев в кровати, начинала дышать, как выдохшаяся от бега собака, стараясь насытить организм потерянным кислородом. Однако ощущение духоты ещё долгие полчаса преследовало меня.

В этот раз я снова чудом избежала смерти и теперь, сидя в кровати, заворожённо глядела на закрытое окно, словно оно могло открыться по моему хотению. Душа рвалась на улицу, но мозг понимал, что покидать спальню нельзя. Нельзя потому, что я не знала, как долго длилась моя атака, проснулся ли Лоран и где сейчас находится граф. Мне не хотелось, чтобы они увидели меня в таком состоянии. Не они, а я выглядела сейчас живым трупом.

Я осторожно выпрямила руку, сжала пальцы в кулак и затем разомкнула, проверяя, насколько контролирую тело. Затем подползла к краю кровати, коснулась босыми ногами холодного дерева и, осторожно ступая, будто по раскалённому песку, дошла до ванной. В зеркальном шкафчике стояла спасительная баночка. Я открутила колпачок и приложила её сначала к одной ноздре, затем к другой. От убийственного запаха валерианы тело дёрнулось, как от разряда дефибриллятора. Я присела на край ванны и заплакала, не в состоянии более держать страх внутри себя.

Лоран объяснял природу моих панических атак безумной боязнью своего собственного дикого желания близости с живым мертвецом. Да, да, в единственном числе — я боялась Клифа. Мозг отказался верить, что им играли и приписал мне некрофилию, но сейчас-то я знала, что желала Клифа лишь потому, что в подкорке продолжала считать его человеком. Панические атаки начались сразу после нашего расставания. Сначала меня просто трясло с наступлением темноты, потом приступы стали более сильными и менее контролируемыми, а потом… Потом я случайно познакомилась с Лораном. Теперь-то я знаю, что случайных встреч с вампирами не бывает… Как не бывает копий врат ада. Их всегда отливают в одном экземпляре для каждого живущего на земле человека.

Потом неожиданно вернулся Клиф, как будто никуда и не уходил, и я приняла его обратно, не думая о последствиях. Мы лежали абсолютно голые на ковре, свалившись с кровати, но так и не разомкнув рук. В моей одинокой квартирке, впервые занявшись любовью по-людски. Я смотрела на его клыки, и мне было плевать, что я только что билась в экстазе в мёртвых объятьях кровавого убийцы. Только счастье оказалось кратким. Спустя мгновение тепло его кожи сменилось могильным холодом. Меня накрыло целое цунами паники, готовое разорвать сердце на тысячи кровавых кусков, но оно сдюжило. После приступа Клиф вынес меня на балкон, наспех замотав в простынь, а сам наплевательски остался в костюме Адама. Я не чувствовала ночной прохлады, мной продолжала владеть ночная духота… Я плакала, как же долго я тогда плакала… Только отчего-то не могла озвучить своих рыданий, слезы лились мерно, но бесшумно. Он ушёл за полчаса до рассвета, обещав больше никогда не прикасаться ко мне, и сдержал обещание. Я три вечера, обнявшись с пропитанной валерианой подушкой, вслушивалась в шум засыпающегося города с глупой надеждой уловить рокот мотора, а потом Лоран открыл мне свою сущность и природу своих отношений с Клифом.

С трудом стянув мокрый сарафан, я залезла под обжигающе-горячие струи воды, чтобы унять предательскую дрожь. Душ помог снять оцепенение, но небольшая заторможенность осталась, и я несколько минут просто стояла перед запотевшим зеркалом, уперев руки в края раковины, чтобы не упасть. Панические атаки отпустили меня сразу, как только я переступила порог этого дома. Баночка валерианы из сумки перекочевала в шкафчик к лекарствам от простуды. Я не знала, в чём была суть терапии Лорана: перестала ли я желать близости с монстром или же просто монстр перестал желать меня. Граф же не выглядел монстром. Если бы я не знала реальных причин бледности и скованности лицевых мышц, подумала бы, что тот просто чертовски устал после трансатлантического перелёта. Но я точно знала, что даже мысленно не рассматривала его в качестве сексуального партнёра. Я не желала никого, кроме Клифа, откуда же взялся нынешний панический ужас? Неужели граф пожелал меня, и тело почувствовало импульс и включило защиту… Нет, нет… Графа должны интересовать шестнадцатилетние красотки, а не двадцатичетырехлетние никчёмные тётки. Он просто был голоден и манил к себе жертву, чтобы выпить кровь. Спасибо ему огромное за силу воли!

Или всё же он остановил мою жажду? Лоран умело привязал к моим рукам верёвочки и крепко держал вагу целый год, пока марионетка против его воли закрывалась в панцирь, пытаясь упрятать подальше женское естество, которое предательски держало меня в объятьях смерти целых два года. Неужели оказалось достаточно одного взгляда серых глаз, чтобы панцирь разлетелся на тысячи черепашьих гребешков. Они зубьями вонзилось мне в сердце, заставив его вновь биться на пределе человеческой жизни. Сын залечивал мои раны, а отец острым ногтем содрал с них поджившую корку, интересно зачем? Случайно! Во мне просто говорит человеческий эгоцентрист, который не может или не желает понять, что ничего не значит ни для одного вампира. Человек, каким-то необъяснимым образом затесавшийся на птичьих правах в чужой мир.

Зачем Лоран мне помогает? Я не желаю знать ответ, я просто рада, что у меня есть замечательный хозяин. Быть может, граф прекрасно знал про мои страхи и решил помочь наконец осознать, что я рабыня не потому что мне не повезло, а потому что в этом моё истинное предназначение. Как говорил великий Аристотель, если тело управляет душой, то такому человеку лучше быть в рабстве. Я попыталась подчинить своё тело разуму, но у меня ничего не получилось, и лишь семейная забота Лорана спасла меня от полного разрушения… Он добрый хозяин, и у нас с ним настоящая греческая семья, состоящая из раба и господина. Я люблю его нежно и преданно, как любят лекарство, пусть и горькое, зная, что без него не выжить… Только отец совсем не должен относиться ко мне по-семейному. Но разве граф дю Сенг только что не сказал сам, что никогда не тронет служанку сына? Правда, я могла неверно истолковать его английский…

Глава 9

Мокрое тело не принесло желанной прохлады. Дышалось с большим трудом, хотя я почти прилипла носом к москитной сетке. Поняв, что не в состоянии больше находиться в четырёх стенах, я кое-как пригладила волосы, убрала остатки расплывшегося макияжа и натянула джинсы с футболкой. Сунула голые ноги в балетки и покинула комнату. Дом казался вымершим — такое дурацкое, но такое точное сравнение для особняка с подобным хозяином и таким же гостем. Дверь в подвал была приоткрыта. Я не стала проверять, чем граф заложил её. Нет, Ваше Сиятельство, не дождётесь. Это только в фильмах-ужасов героиня обязательно идёт в приоткрытую дверь. Я же пойду к закрытой, за которой начинается дорожка, ведущая в мир живых людей.

Кухонные часы отсчитывали последние минуты ужасной пятницы августа тринадцатого. Я достала из шкафа кофту и спрятала под капюшон влажные волосы, хотя не чувствовалось даже лёгкого ветерка, будто природа замерла в страшном предчувствии. Я быстрым шагом направилась к чернеющим громадам кустов, которые хорошо скрывали дом от любопытных прохожих. Одинокие фонари прятались в кронах высоких деревьев и совсем не дарили света. До боли в руке захотелось почувствовать поводок и ощутить горячее дыхание собаки, но я никогда не озвучу эту просьбу, потому что граф прав — собака вампиру не нужна.

Я свернула на соседнюю улицу, чтобы сделать короткий круг, решив спуститься в подвал ровно в полночь. Я получила приказ от хозяина и не имела права по желанию графа его нарушить. Лоран не стал бы рисковать моей жизнью. Находиться подле его отца намного опаснее. Заслышав гул автомобиля, я отступила на край дороги к кованной решётке. Машина, чуть проехав перекрёсток, сдала назад и повернула в мою сторону, ослепив светом фар. Я только подняла руку, чтобы прикрыть глаза, как фары потухли. Машина, сбросив скорость, продолжила движение в полной темноте. Только испугаться я не успела, так как услышала знакомый голос:

— Разве Лоран не попросил тебя не выходить ночью одной? Садись!

Клиф затормозил прямо у моих ног. Пришлось даже отступить на шаг, чтобы не получить дверью.

— Это что, «Бьюик»? — спросила я, не сводя глаз с белеющих в темноте шин.

— Не предполагал, что ты настолько хорошо разбираешься в марках автомобилей, — усмехнулся Клиф и включил фары. — Пятьдесят четвёртый год выпуска, восемь цилиндров, четыре с половиной тысячи баксов.

— Совсем дёшево для старой модели! — восхитилась я и провела пальцем по полированной светло-голубой поверхности.

— Для пятьдесят четвёртого года совсем не дёшево, — усмехнулся Клиф. — Это «Скайларк», выпущенный в честь пятидесятилетия фирмы. Самый навороченный спортивный «Бьюик» в истории. Выпустили их всего две с половиной тысячи. Но этот куплен с рук уже в шестидесятых.

— Не предполагала, что у тебя когда-то была машина! И осталась в таком отличном состоянии… Обалдеть!

— Так ты сядешь или будешь царапать ногтем полировку? Решила в отместку отковырять металлическую полоску? Погоди, я не успел даже прокатиться после ремонта.

Проглотив многозначную шутку, я осторожно опустилась на мягкое голубое, рассечённое толстой синей полосой, сиденье и захлопнула дверцу, обитую такой же синей кожей. Клиф перегнулся через меня и щёлкнул ремнём безопасности. Я вжалась в кресло, потому как меня обдало сухим ветром пустыни вместо ожидаемого арктического.

— Успокойся, тебе меня нечего бояться, — сказал Клиф и завёл мотор, хотя я даже не заметила, когда он успел его заглушить.

— Я не разбираюсь в машинах, — ответила я с опозданием. — Просто видела такую же в Рино, в автомобильном музее. Экскурсовод упомянул, что они для кого-то её ремонтируют…

Я осеклась, заметив в глазах Клифа задорный огонёк.

— Только не говори…

— Это та самая машина. Поднять крышу?

— Нет, не надо, — тут же ответила я, мечтая, чтобы голову продуло ночным ветром, и закипевший мозг остыл. — Я никогда не каталась в спортивной машине да ещё с откинутым верхом. Может, поднимемся в горы, ведь ты любишь гонять там на мотоцикле, особенно по мокрой дороге…

Я проклинала свой язык, но он в обществе Клифа полностью отключился от мозга.

— Бэйби, я не стану с тобой спать, даже не надейся, — рассмеялся Клиф и рванул машину с места. — Я не нарушаю данных обещаний. Хотя здесь на заднем сиденье намного больше места, чем в твоей «Тойоте», не находишь?

— Моей бывшей «Тойоте», — я откинулась назад и тут же прокляла автоконструкторов, которые в такой шикарной машине аж в середине прошлого столетия не поставили подголовники. — И я не предлагала тебе со мной спать.

Когда Клиф проскочил поворот на нашу улицу, я несказанно обрадовалась дарованной отсрочке. Я боялась встречи с графом. А теперь Лоран если и разозлится, то на Клифа, не на меня. Или на отца, запретившего мне приходить.

— Почему ты не спрашиваешь, куда мы едем? И когда вернёмся?

— А мне безразлично, — ответила я честно, как и в среду, вперив взгляд в его бледные пальцы, сомкнутые на чёрном и неимоверно тонком для такой громоздкой машины руле.

— Хочешь сесть за руль? — спросил Клиф и затормозил.

Настолько резко, что пришлось упереться рукой в старое встроенное в торпеду радио.

— Оно ловит FM-волны, — ответил Клиф на вопрос, который я и не думала задавать. — Правда, уже нет того чувства восторга.

Я продолжала молчать.

 — Тебе просто не понять, как мы обрадовались возможности слушать по радио любимые группы, да и самих себя на местных волнах, рассказы ди-джеев, которых знали лично… Теперь слишком много всего вокруг, чтобы чему-то радоваться. Не находишь, что люди вообще разучились ценить вещи да и радоваться в целом? Мы восстали в своё время против скуки конформизма, а сейчас все снова кладут свои жизни на алтарь материализма.

— Я об этом не думаю, — прервала я стариковские излияния. — У меня лично, кроме машины, ничего нет… Ну и телефона. Телевизор я не смотрю и даже не читаю сайт CNN.

— Мы сделаем круг и вернёмся. Лоран подождёт нас лишние пять минут. Не переживай. А ты чего не дождалась меня дома? Только не говори…

Я кивнула.

— У меня снова была паническая атака.

Я прикрыла глаза, почувствовав слёзы. Клиф было завёл машину, но снова заглушил мотор и повернулся ко мне.

— Через два дня? — он даже откинул в сторону чёлку, чтобы лучше меня видеть. — Не может быть! Я ведь так старался… Конечно, я не такой сильный, как Лоран, но всё же мне казалось…

— Ты тут ни при чём, — ответила я, сжимая руки в замок, чтобы не скользнуть пальцами по его лицу. — У нас гость. Это он виноват.

Клиф схватил меня за плечи, и я, испугавшись, что он сейчас размажет меня по стеклу, закричала что есть мочи:

— Я не спала с ним!

Клиф отпустил меня и уткнулся лбом в руль. Что это было? Приступ ревности?

— К Лорану прилетел отец. Сегодня вечером. Говорит, что аллергия сына слишком опасна, и ему надо быть рядом. В общем, он сейчас с ним и сказал, чтобы я не приближалась к подвалу. Потому я ушла. Нет, я ушла, потому что мне стало плохо, когда он отослал меня спать. Я уже забыла, как это… Мне было так страшно… Клиф, а чего сегодня ты такой красивый?

Я не утешала его. Я говорила правду. Я настолько привыкла к его вечным футболкам и джинсам, что перестала смотреть ниже шеи, а сейчас наоборот не смотрела в лицо, потому что с трудом сдерживалась, чтобы не откинуть со лба непослушную чёлку. Как прежде, и поцеловать… И если не поцеловать, то хотя бы прикоснуться. Сейчас я смотрела на его грудь, затянутую в белый джемпер в тонкую частую тёмно-синюю полоску, и светлый вельветовый пиджак. Опускать взгляд ниже я побоялась, потому что уже не чувствовала своих мокрых волос, так сильно горела голова.

— Клиф… Я никогда не стану спать с другим вампиром. Никогда, слышишь? Я завтра позвоню твоему мальчику. Ты видел его? Какой он из себя? На тебя, надеюсь, не похож?

Наконец Клиф отлепил лицо от руля.

— Как русский парень может быть похожим на меня?

— Вот и хорошо. Так даже лучше. Пусть он будет совершенно другим.

— Ты стала встречаться со мной, потому что я настоящий англо-сакс, так ведь?

Я могла бы отрицать, но толку? Я хотела иметь такого парня, но правда была иной.

— Я встречалась с тобой, потому что ты так решил. А сейчас буду встречаться с этим мальчиком, опять же потому что ты так решил.

— А если он тебе не понравится?

— И что? Мне даже мой первый парень не нравился. А потом вообще стало не важно. А тебе-то он понравился? — и тут же осеклась. — Нет, я не в том плане, совсем не в том…

Я обещала себе не заикаться о нетрадиционных предпочтениях Клифа. Если для Лорана это было в порядке вещей, то Клиф продолжал смущаться при намёке на их связь.

— Я его не видел, — прорычал Клиф. — Эту визитку выронил Лоран во вторник. Я просто передал её по назначению.

— Так это Лоран его для меня нашёл?

— Ну не для себя же, — усмехнулся Клиф нервно, и я поняла, как сильно задела его своими необдуманными словами.

— Я не совсем понимаю его действия, — Клиф теперь буравил взглядом лобовое стекло, выстукивая по рулю рваный ритм. — Это ведь с его подачи ты стала писать по-русски, читать, общаться с русскими, есть русскую еду… И теперь это…

Клиф не закончил фразу. Он не ревнует. Это простое чувство собственника.

— А я теперь всё поняла. Он пытается вернуть мой мозг в доамериканское состояние, потому что Америку мне открыл именно ты, и даже стакан колы у меня ассоциируется с тобой.

— Даже если ты права, я не поверю в успех такой терапии. Ты — американка!

О, если бы он сказал это несколько лет назад, я подпрыгнула бы если не до самых звёзд, то точно до потолка, а сейчас я смогла лишь скривить губы.

— А вот и проверим, затрясёт ли меня после секса с живым парнем.

Клиф будто проглотил свой ответ и довольно долго глядел в пустоту. Наконец повернул ко мне лицо.

— Я честно не чувствовал, что ты русская.

Ещё бы ты чего-то чувствовал! Как говорится, ночью все кошки серы, а дальше заднего сиденья машины наши отношения не ушли.

— Не унижай меня! — Клиф криком осадил поток моих мыслей. — Мы ходили в клубы, на концерты — везде, куда я мог отвести тебя ночью. Ты ведь должна понимать… Да прекрати оценивать меня, будто я человек. Я не человек!

Он вновь уставился в кристально-чистое лобовое стекло, в тёмную калифорнийскую ночь.

— Прости, — сказала я, хотя не понимала, за что прощу прощение. Впервые мы решились на откровенный разговор. С чего вдруг? — Ты ведь знаешь, что я не встречалась с тобой, как с вампиром, поэтому в моих воспоминаниях, в моей голове, ты всё ещё живой. К сожалению, лишь в голове.

— Ты хотела бы родиться в пятидесятые, чтобы быть со мной живым? — он вновь смотрел мне в глаза, и я не могла соврать. — Ты была очень хорошей подругой, честно. Я скучаю по тебе.

Ага, скучаешь… В объятьях Лорана! От хорошей подруги не уходят к другому мужику. Только зачем ты вернулся? Захотелось разнообразия? И когда у тебя не получилось заполучить моё тело, Лоран пообещал исправить ошибку природы? Да? Ответь! Лорану меня не жалко, ему жалко тебя… Ты выбираешь живых любовниц, чтобы бессмертный любовник не приревновал. Как всё просто-то, до безобразия просто! И что дальше будет со мной? Сколько ещё ты намерен так развлекаться? Я старею, а ты остаёшься молодым. Или постой… То-то ты грустный такой ходишь… Ты случайно нашёл визитку и понял, что Лоран передумал отдавать меня тебе. Он вообще решил, что нечего тебе развлекаться на стороне! Но убить или выкинуть меня не мог. Ты бы разозлился. Вот он и решил сделать так, чтобы ты сам от меня отказался. Зная, что ты никогда не станешь встречаться с русской, Лоран решил содрать с меня остатки американской мишуры… И даже подыскал русского любовника. Вы, вампиры, играете словно дети! Цирк-то какой… И я в нём клоун!

— Я жалею лишь о том, что вместо тебя не встретила живого парня, — сказала я сухо. — Может, этот питерский мальчик — мой второй шанс? Первым у меня тоже был русский. А всё, что было между, вместе с тобой, я выкину из головы.

— А как же твоя мечта встречаться с чистокровным американцем? — перебил меня Клиф совсем тихо. Глаза его потухли. Он смирился.

— Детские мечты имеют свойство оставаться в детстве. Теперь я согласна на кого угодно, только бы живого. Русского, мексиканца, китайца, индуса… Мне без разницы.

Клиф с такой силой шарахнул по рулю, что его тонкая дуга чудом не сломалась, но промолчал.

— Я уверена, что секс с живым мужчиной станет наилучшей терапией. Я сразу забуду тебя. Да я уже забыла… Целый год прошёл…

Клиф снял с руля руку. Мне бы выскочить из машины, но как убежишь от вампира…

— Тогда как ты объяснишь недавнее приставание в спальне?

Клиф вернул руку на руль, и я выдохнула.

— Зачем задавать дурацкие вопросы? У меня год никого не было… Но как только появится, я тебя не вспомню… И ты, ты… Чего ты вырядился, будто на свидание! Между нами всё кончено. Лоран запретил мне к тебе приближаться. И я не собираюсь нарушать приказ.

— Я не для тебя одевался.

Я бы проглотила ком обиды, если бы Клиф не продолжил фразу:

— Я на кладбище ездил.

Он сказал это так серьёзно, что я рассмеялась.

— Ты свидание там кому-то назначал в тайне от Лорана?

— Сегодня день рождения мамы.

Он уже не смотрел на меня, и я видела лишь массивный профиль с дёргающейся от лёгкого ветерка чёлкой.

— Извини, я не хотела… Чего ж ты сразу не сказал!

— Уже пять лет прошло, ни к чему говорить. Отец умер девять лет назад. Брат погиб в автокатастрофе на том побережье пятнадцать лет назад.

— Прости, — повторила я, поняв, что переборщила со словами в такой-то день.

— Не говори со мной, как с человеком, — тут же рассмеялся Клиф, только смех его отдавал человеческой болью. — Я просто хотел осадить тебя. Впрочем, машину я привёз для тебя. Лорана она не заинтересует. Этого французского сноба американскими гробами не удивишь. А ты — американка, тебе это интересно.

— Я — русская, — повторила я, поняв, что Клиф одумался и явился до пробуждения Лорана, чтобы выудить визитку. А, может, граф вообще не при чём? Окно в моей спальне было закрыто, а я его не закрывала. Клиф каким-то образом проник в дом, и моё тело почувствовало его близость. Даже если он забрал визитку, это ничего не изменит. Я легко найду себе русского программиста.

— Я — русская, — повторила я, осознав, что теперь это моя единственная защита от Клифа. — Я выразилась понятно? И я хочу встречаться с русским парнем. До того, как ты принёс мне визитку, не хотела, а теперь хочу и буду встречаться. А ты можешь спокойно продолжать встречаться с французским, а коль надоест — сядь на мотоцикл и поцарапай другую машину. Делов-то! Всё было разыграно так чисто. Который по счёту это был дубль?

Клиф молчал, и его молчание развязало мне язык.

— Остановись! Какого чёрта ты лезешь ко мне! Тебе мало того, что ты со мной сотворил?! Ты свёл меня с ума, понимаешь? Дай Лорану меня излечить и исчезни из моей жизни! У меня было всё, чёрт бы тебя побрал — диплом, работа, друзья, у меня почти что была моя мечта. За что же ты так жестоко со мной обошёлся? Нет, не прошедшее время тут надо использовать. Настоящее! Ты продолжаешь издеваться и планируешь вновь со мной спать! Не будет этого, никогда! Слышишь, никогда! Я ненавижу тебя! Ненавижу!

Я попыталась открыть дверь, но ручка не поддалась. Не могло в пятидесятые быть автоматически закрывающихся дверей! Клиф не позволял мне выйти из машины. Я шарахнулась лбом о торпеду и разревелась сильнее, чем до того в ванной. Клиф нежно притянул меня к себе, но явно не для ласк, а чтобы успокоить, и я не дёрнулась. Даже закусила джемпер, чтобы заглушить рыдания. Клиф молча гладил меня по голове. Я боялась, что он решит ответить хоть на один из заданных мной вопросов. Его взгляд и так ножом прошёлся по кровоточащему сердцу. Не надо озвучивать и так понятные вещи. Я попыталась оттолкнуть Клифа, но толку сражаться со стеной! Наконец он сам откинул меня, и я мягко привалилась к спинке кресла.

— Знаешь, а ты всё-таки убил меня без единого укуса, — процедила я сквозь зубы. — Ты обрёк меня на год одиночества, а оно подобно смерти. Понимаешь? Ты можешь убить меня окончательно, но издеваться над собой я больше не позволю. Понял?

— Понял, — улыбнулся Клиф. — Ты просто голодна. Голод всегда нагоняет мысли о смерти. Раз Лоран с отцом, и мы никуда не спешим, я накормлю тебя где-нибудь. И ты подобреешь.

— Куда в нашей деревне можно поехать в полночь? — спросила я, в последний раз всхлипнув. Хороший разговорчик получился, если он вообще закончен. — Я бургер есть не стану, — добавила я, хотя понимала, что съем сейчас и бургер.

— Как на счёт пиццы?

— Будто есть иной выбор в вашей славной Америке! Китайские забегаловки все закрыты, а так я предпочла бы китайцев. Как-никак они наши соседи. Но итальянцы тоже близки к нам, русским, по духу.

— Вот и отлично. Можешь поднять стекло, чтобы не сильно дуло, и придерживай, пожалуйста, капюшон.

«Бьюик» тронулся с места, и я начала судорожно крутить ручку, дюйм за дюймом вынимая из двери стекло. Клиф стал возиться с радио, пытаясь настроиться на джазовую радиостанцию, которая и в моей-то машине ловилась с помехами, а тут пищала и свистела на все лады, но музыкальное ухо Клифа это нисколько не смущало, а моё его не особо волновало. Спасибо ещё, про желудок вспомнил.

— Кстати, у меня нет денег.

Клиф промолчал, и я отвернулась к окну. Он настолько привлекательно выглядел в новом обличье, что я боялась самолично нарушить клятву — меня продолжало тянуть к нему против моей воли, и он прекрасно это знал и надеялся, что рано или поздно я сдамся, а с Лораном он как-нибудь договорится. Впереди тяжёлая борьба, но я не могу проиграть и остаться его игрушкой.

Клиф заказывал по телефону пиццу, маленькую гавайскую, а я мечтала съесть с кем-то пополам большую. Не боится, зараза, что его поймают с телефоном во время вождения. Ничего он не боится. Это моя жизнь теперь полна страхов — вернее соткана из них. Но я выберусь, раз Лоран пока на моей стороне!

«Бьюик» остановился возле пиццерии, но я не пожелала выйти. Зябко кутаясь в кофту, я принялась обводить ногтем заломы на кожаной обивке, чтобы успокоиться — слишком много открытий подарила мне чёртова пятница — и вдруг заметила торчащий из закрытого бардачка уголочек журнала, портивший вылизанный вид машины. Я острожно развернула пожелтевшую бумагу и чуть не выругалась в голос, прочитав название: «Байки из склепа». Цветной комикс про вампиров от тысяча девятьсот пятьдесят первого года! Комиксы про вампиров! Клиф…

— В шесть лет я такое не читал.

Я чуть не выронила журнал. Настоящий вампир протянул мне поверх стекла коробочку с пиццей и стакан колы и, усевшись за руль, забрать с колен журнал. Расправив его на руле, Клиф погрузился в чтение, улыбаясь, как ребёнок.

— В семидесятые была популярна «Планета вампиров». Не такая готическая история в картинках, а обычные боевики — типа взвод вампиров против крутых ребят с Земли. Ну, типа… Пусть у этих парней есть клыки, но мы их всё равно гранатами замочим… — он шумно выдохнул и сложил журнал. — Последствие Вьетнама, что ты хочешь… А это, это раритет… У меня ещё где-то лежат черно-белые номера с начала сороковых.

— Какого черта вы подобную хрень читали?

Я попыталась перекусить потянувшуюся за куском полосу расплавленного сыра, но только вытянула в тонкую нить, которую пришлось оборвать пальцами.

— Скучно было. Школа, кружки, дом, школа, кружки, дом… Сегодня то же, что вчера, а завтра будет то же, что сегодня… А тут вампиры, пять минут страха, и можно снова в школу. Разве не читала «Над пропастью во ржи»?

— А ты мечтал быть землянином или пришельцем с клыками?

— Никто из нас не желал во Вьетнам…

— Значит, сбылась мечта идиота, — пропищала я, засовывая в рот трубочку, чтобы не сказать ещё какую-нибудь гадость.

— Это коллекционный номер, — продолжал Клиф, будто моя реплика прошла мимо его тонкого музыкального слуха. — Я в четырнадцать лет стал собирать номера за прошлые годы. Я для тебя его привёз. Вдруг захочешь порисовать в такой манере… Вообще можно и в Рино сгонять. Софи сказала, что они сделали новую экспозицию из старых игрушек. Я смотрел фотографии. У меня такая же пожарная машина в детстве была.

— Софи?

Эта девушка принадлежала одному художнику и была единственной из прислужников, с кем Лоран позволял мне общаться. Хотя ни о каком общении не шло и речи, она раздражала меня до безумия.

— Софи возила машину в Неваду и договаривалась о ремонте.

— Она? Почему ты не попросил меня?

— А что ты в этом понимаешь?

— А она что понимает?

 — Она ничего, зато её мать занимается всеми нашими документами. Она даже сумела сохранить для меня родительский дом. А ты думала, что Джо держит девчонку за красивые глаза? Нет, ему нужна её мать, которая ни о чём не спрашивает дочь, когда та приносит деньги от незнакомых клиентов.

— Приятно быть полезным паровозиком, — буркнула я и тут же поймала вопросительный взгляд Клифа. — Неужели не слышал про «Томаса и друзей»? Понятно, что ты уже умер, когда они мультик сделали, но книга-то была написана в сороковых.

— Я в курсе, что это такое. Причём тут Софи?

— Вы держите при себе людей, пока они вам нужны, и Софи до последнего будет крутить колёса.

Клиф ничего не ответил, зато вытащил из-под коробки салфетку и помакнул мне рот:

— А ты ешь, как свинка Пэпа. Но свинки тоже полезны…

Я схватила другую салфетку и прикрыла рот, будто могла удержать рвавшиеся наружу мысли: из свинок получается отличный бекон.

— В другой раз закажу сырную пиццу, — усмехнулся Клиф и завёл машину.

Весь обратный путь я потягивала колу, проклиная свои руки и язык. Мы сказали много лишнего, и эта прогулки в старом «Бьюике» может обойтись мне очень дорого. Но зато я наконец начала видеть в темноте и узнала своё место в этой игре.

Глава 10

Мы вернулись к часу ночи, и дом, к общему удивлению, встретил нас тишиной. Настолько зловещей, что Клиф схватил меня за руку и начал озираться. Cтало совсем не по себе, когда я поняла, что дверь в подвал так и осталась приоткрытой. Я включила в коридоре свет, сменив противную ночную тьму на романтический полумрак, хотя никакой романтики не ожидалось, но и запасаться попкорном для просмотра фильма ужасов совсем не хотелось. Мы заглянули в спальню Лорана, в кабинет и даже ко мне. От вида скомканного одеяла сердце предательски сжалось. Почувствовав моё состояние, Клиф потащил меня обратно в гостиную.

— Ты уверена, что его отец спустился в подвал?

Клиф нерешительно замер подле рояля, не сводя глаз с тёмного проёма двери. Я пожала плечами и осторожно провела свободной рукой по клавишам. Они казались не такими холодными, как обычно, словно могли сохранить несуществующее тепло графских рук. Или это меня продолжало бросать в жар. Я дёрнула рукой и, получив свободу, бросила кофту на скамейку.

— Подвал был закрыт, ключ лежал на кухне, граф сидел за роялем. Сейчас ключа нет, дверь открыта, и графа мы не видим. Я знаю не больше твоего. Но что тебе стоит спуститься…

Я осеклась, вспомнив просьбу Лорана не пускать Клифа в подвал. Байкер тоже не забыл, но, к счастью, не предложил отправиться туда одной. В сердце начала закрадываться тревога. Лоран назвал мне точное время своего пробуждения — полночь!

— Ты что-нибудь слышишь? — спросила я, когда Клиф новь нашёл мою руку. Байкер молчал, и я потащила его к двери. — А так?

Клиф отрицательно покрутил головой и повёл меня на кухню. В другой ситуации я давно бы вырвала руку, а сейчас наоборот боялась, что он разожмёт пальцы. Клиф отодвинул для меня барный стул и сел рядом, продолжая сжимать пальцы с такой силой, будто я пыталась вырваться. Я сжала его в ответ, на краткий миг встретившись с ним взглядом. Он ничего не сказал, но пальцы правой руки слишком громко забарабанили по граниту.

— Ты тоже думаешь, что с Лораном могло что-то случиться? — спросила я севшим, словно от простуды, голосом.

Клиф вырвал руку и молча направился к плите за чайником, наполнил водой и поставил кипятиться. Горло действительно саднило, и я обрадовалась перспективе горячего чая. Клиф не оборачивался, и в сгорбленной над плитой фигуре не чувствовалось никакой бессмертной силы. Если бы не тёмные блестящие волосы, можно было бы принять его за старика. Когда чайник наконец закипел, Клиф безошибочно открыл два разных ящика, чтобы достать чай и мёд, и не ошибся в пропорциях, будто каждое утро заваривал бодрящий напиток. Я поблагодарила и принялась дуть на горячую жидкость. Клиф пристроился сбоку, и мы стали гонять друг к другу чайную волну. Как дети… Или вернее — как живые люди.

— Я не думаю о Лоране. Я думаю о тебе, — прошептал он таким же простуженным голосом и дунул вместо чашки мне в лицо.

Вздрогнув от арктического холода, я обнаружила свои руки на вельветовых джинсах и, отдёрнув их, словно от раскалённой сковородки, вцепилась в чашку. Длинная чёлка продолжала невозмутимо качаться над зеркальной поверхностью чая, в котором отражалось моё вытянутое от удивления лицо.

— Ты всё неправильно поняла…

А я уже ничего не понимала, даже если бы он орал в рупор, а не шептал с придыханием, как в дешёвом кино. Тело вновь жило самостоятельно, как недавно в обществе графа. Руки бросили чашку и нырнули под непослушную чёлку…

— Кэтрин, что ты…

А я и не знала, что делаю, а он знал, потому что я ткнулась уже в готовые к поцелую губы. Его руки сначала оказались на шее, но потом быстро заскользили к щекам. Однако спустя мгновение я обнаружила Клифа на ногах, а себя в его руках болтающей ногами в воздухе.

— Я же чётко объяснил тебе, что между нами всё кончено.

Он хотел поставить меня на ноги, но я не устояла и осела на пол. Он присел рядом и вновь сжал ладонями мои щеки, но поцелуя не последовала, и я смогла разлепить губы.

— Это я объяснила тебе, что между нами всё кончено.

Моего хрипа хватило, чтобы оттолкнуть Клифа к стене. Он запрокинул голову и вжался затылком в дверной косяк.

— Твои действия, бэйби, противоречат словам.

Он не смотрел на меня, но я и так знала, что в его взгляде сейчас пустота. Он понял, что не сумел завладеть моей головой полностью, и я не поверила в то, что сейчас кинулась ему на шею самостоятельно. Я промолчала и вскарабкалась обратно на стул к оставленной чашке с живительным чаем.

— Ты не так всё поняла, — теперь Клиф оседлал стул напротив. — Я привёл тебя в этот дом не для того, чтобы держать рядом, а потому что успел к тебе привязаться. Мне стало жалко бросать тебя в таком жалком состоянии. Он обещал тебе помочь. И, мне кажется, держит обещание. А эти три дня не воспринимай, умоляю, как свидания… Мне просто было одиноко без Лорана, как и тебе… Ничего личного и ничего лишнего. Поняла?

Я кивнула и, сделав последний глоток, направилась к раковине. Он не сумеет разубедить меня. Его не научили в детстве лгать, и он уже запутался в своих совсем не хитрых сплетениях логических связей.

— Лоран вылечит тебя и отпустит, — продолжал тараторить Клиф. — Ты для меня в прошлом, и он прекрасно это знает. Я вообще не признаю открытых отношений. А тогда… Не важно, а впрочем… Мы просто поругались с Лораном… Если бы я не стал свидетелем твоей дикой атаки, то никогда бы не вернулся. А так… Ты зря обвинила меня в жестокости. Я не желал тебе зла. Просто, как дурак, отправился на наше последнее свидание голодным и потому не сумел спрятать клыки. Наверное, я виноват… Но я ведь искупил вину, попросив Лорана позаботиться о тебе.

Я не слушала его трескотню. Меня начало подташнивать от повторов. Не будь он таким дураком по жизни, понял бы, что пойманному с поличным лучше просто смолчать. Он даже не сумел втихую выкрасть визитку… Вообще, как до него сразу же не дошло, что затеял Лоран! Дурак, точно дурак… Но ведь за пятьдесят лет смерти можно было повзрослеть. Я протёрла чашку и убрала в шкафчик. Клиф наконец заткнулся и стал буравить взглядом дверь.

— Знаешь, — начала я, вдруг почувствовав необходимость отыграться за всё, что он сотворил со мной в этот вечер. Злость, минуя мозг, вырывалась изо рта: — Твоя верность немного смешна. Я поняла, почему мы не видим ни Лорана, ни графа… Потому что им нет до нас дела. Они соскучились друг по другу и пока не насытятся…

Я замолчала, не в силах подобрать более подходящий глагол.

— Насытятся? — Клиф даже откинул с глаз чёлку, чтобы я лучше видела его улыбку. — Ты о чём вообще? Я сегодня тебя с трудом понимаю. Ты думаешь, они отправились на охоту?

— Нет, дурак, — я впервые позволила себе назвать так Клифа, — совсем не на охоту. Когда я сказала, что к нему приехал «отец», я имела в виду — создатель. И зная Лорана… Я почти на сто процентов уверена, что сейчас… они…

Я говорила, а сама с трудом сдерживала рвотный позыв, представляя этих двоих в объятьях друг друга. Моя фантазия в отношении Лорана и Клифа не была такой отвратной. Клиф побледнел, если мертвец вообще способен стать белее смерти. Поревнуй малость, помучайся… У меня лично в этом году было слишком много подобных минут.

— Что ты пытаешься мне сказать?

Он буравил меня взглядом, и по прописанной на лице рассеянности, я поняла, что он лишился возможности управлять мной. Это означало лишь одно — я вернулась под крыло Лорана, и сейчас он находится рядом и мог видеть всё, что происходило на кухне. По спине скатилась холодная крупная капля пота, но поток затаённой обиды напрочь снёс плотину благоразумия. Хозяин по-человечески меня поймёт, и я несказанно обрадуюсь, если Клифу хоть чуть-чуть влетит от любовника.

— Ты похож на своего отца? — спросила я чёртова байкера безучастным тоном, хотя спокойствия во мне не было ни на грамм; коленки тряслись, и я до боли вжала пальцы в гранит.

— Немного, — ответил Клиф, не чувствуя подвоха. — Больше на маму, но губы точно папины…

Зачем он упомянул про губы? Я закусила свои, когда он слез со стула и, обойдя меня, достал из шкафа пакетик с арахисом. Заесть обиду, усмехнулась я. Хорошо, что не запить…

— А Лоран вовсе не похож на графа, не находишь это странным, а? — Мы теперь стояли почти что плечом к плечу, только он был на полголовы выше. — Да дело даже не в схожести. Я ожидала увидеть графа с проседью. Вы же после обращения не меняетесь, но и не молодеете, так ведь? Тебе сколько? Чуть больше двадцати, как и нам с Лораном. А вот граф не выглядит даже на сорок.

— К чему ты всё клонишь? — Клиф запихнул орешек обратно в прорезь пакета, так и не донеся до рта.

— Да к тому, что он всего-навсего его создатель. Как можно быть настолько тупым? Они явно любовники, иначе какого чёрта было обращать его! Даже такой натурал, как ты, сдался, похоже, без боя… Скажи, ты заявился ко мне домой, чтобы проверить, осталось ли в тебе что-то от гетеросексуала? Может, сейчас ты отталкиваешь меня, потому что боишься сделать с женщиной что-то не так? Или совсем перестал чувствовать себя мужчиной?

Клиф бросил пакетик обратно в шкаф и с силой захлопнул дверцу. Впрочем, наверное, он всё же тихо прикрыл её, иначе та уже валялась бы на полу, с вампирской-то силой. Я отодвинулась на безопасное расстояние, хотя такого в общении с вампирами не существует. Но если даже я почувствовала присутствие Лорана, то он уж точно будет держать теперь себя в руках.

— И судя по всему любовь графа к Лорану не прошла с годами, — молотила я языком, не в силах прикусить его. — Иначе что им вдвоём делать битый час в подвале…

— Не понимаю, как я мог так долго встречаться с тобой, — процедил Клиф сквозь зубы. — Ты просто извращенка какая-то!

— Ну так нормальная бы с вампиром и не стала спать, — огрызнулась я, чувствуя на глазах предательские слёзы.

Клиф схватил меня за руку сильно, но достаточно нежно для взбешённого вампира, и подтолкнул к двери в подвал.

— Живо ступай вниз и убедись, что ты полная идиотка. Даже вампиры закрывают двери и не занимаются этим молча. Ступай! Я хочу увериться, что Лоран оправился от отравления. Сама же сказала, что его отец нервничал…

Я вжалась в стену и отрицательно мотнула головой, но тут же почувствовала на запястье железную хватку.

— Ты сделаешь то, что я тебе сказал. Быстро в подвал!

Я утвердительно кивнула и протиснулась в оставленный графом зазор, даже не коснувшись косяка. Через десять ступенек я должна была упереться в стену, а потом ещё две ступеньки вправо, и я смогу коснуться пола подвала. Два вампира внизу и один наверху были обязаны услышать бешеный стук моего сердца, но ни единого звука из-за поворота не донеслось. Босые ноги ступали бесшумно лишь для человеческого уха, но я всё равно нарочно топнула ногой, чтобы привлечь к себе внимание. В подвале вспыхнула одинокая лампочка, но не успела я облегчённо выдохнуть, как подпрыгнула от резкого окрика Лорана.

— Что тебе здесь надо? Отец просил тебя не спускаться.

Уже не хриплый, но всё ещё лишённый прежней певучести, голос прогремел раскатом грома. Я вздрогнула от пяток до макушки, и готова была бежать наверх, но против воли ступила на две последние ступеньки. Света одной лампочки оказалось достаточно, чтобы понять причину царившей в подвале тишины. Граф спал на полу в совершенно неуклюжей позе.

— Он уснул стоя. Свалился. Я не стал его трогать.

Теперь я смотрела на Лорана. Его губы не шевелились. Он кричал в моей голове, не смея тревожить сон графа. Кивнув моим мыслям, он вернулся глазами к старинной тетради в кожаной обложке.

— Это личная вещь, не для посторонних, — Лоран вновь буравил меня взглядом. — Отцу мало было приехать самому, он ещё и это притащил!

Хозяин захлопнул тетрадь и брезгливо затряс ею в воздухе, держа у самого края, будто противную лягушку за лапу.

— Я с трудом могу разобрать эти французские каракули. Кстати, Кэтрин, — Лицо Лорана резко сменило выражение от крайне брезгливого до предельно серьёзного, — ты ведёшь дневник?

Я отрицательно мотнула головой. Зачем он спросил, когда знает ответ?

— Я вот подумал, раз сказки тебе не даются, начни записывать свои действия. Это отлично работает при короткой памяти: прочитать, что сделал вчера, чтобы понять, за что платишь сегодня, — усмехнулся Лоран какой-то неприятной снисходительной улыбкой.

Я отступила на шаг и услышала, как звякнула о бетонный пол опрокинутая бутылка.

— Послушай, Кэтрин, — продолжал хозяин совершенно чужим голосом. — Ты должна отдавать себе отчёт в том, что ещё не совсем здорова. Вернее совсем не здорова. Я запретил тебе покидать ночью дом. Или мне надо было чётко сказать, что это распространяется и на Клифа тоже. Тем более — на Клифа! Не понимаешь, что ли, что это убьёт тебя!

Теперь он действительно орал, потому что я видела, как шевелятся тёмные губы. От пристального взгляда холод растекался по всему телу — никогда прежде Лоран не смотрел на меня с такой злобой, и я никогда его так не боялась. Только три дня назад, когда он ввалился в дом зелёным чудовищем. У него до сих пор не достаточно сил, чтобы расставить по местам растревоженные за эти жуткие три дня пазлы, которые отвечают за верное восприятие мной действительности, потому он продолжает казаться зелёным и страшным.

— А я думал, тебе понравилось жить своим умом, — вновь усмехнулся Лоран, но в этот раз вместо дрожи я почувствовала обжигающее тепло, будто погрузилась в горячую ванну, но лишь на мгновение, потом всё исчезло, и я кинулась на шею Лорана, но не успела поцеловать. Он выставил вперёд руку, как сделал прежде граф, но на сей раз я не почувствовала желания схватить вампира за грудки. Правда, хватать было не за что. Только сейчас я заметила, что Лоран оставался голым, но зато вновь обрёл бледную кожу.

— Лучше бы принесла мне одежду, — усмехнулся Лоран. — Мне она нужнее твоих поцелуев.

Я кивнула и, возвращаясь к лестнице, сказала, не оборачиваясь:

— Прости меня, Лоран. Я больше никогда не ослушаюсь тебя.

— Я не имею привычку верить женским обещаниям, — Его голос вновь стал ледяным и приморозил меня к месту. Даже шея закостенела, и я не сумела обернуться. — Что касается продолжения терапии, то… — Он замолчал на мгновение, и сердце моё замерло с последним звуком его голоса и забилось лишь с началом новой фразы. — Если ты всё же хочешь попробовать самостоятельно управлять болезнью — эти три дня не в счёт, Клиф вёл себя не лучшим образом — то попроси отца поставить блок. Он будет действовать не только на Клифа, но и на меня. Главным образом на меня. Я, как любой врач, немного сам сумасшедший. Мне всё кажется, что я выкинул из твоей головы недостаточно мусора.

Теперь он позволил мне обернуться, только успел отойти обратно к гробу, куда не достигал свет лампочки.

— А это возможно? — шёпотом спросила я.

— Убрать всю дурь из твоей головы? — усмехнулся Лоран из темноты. — Или же научиться ставить на вампира блок? Первое нереально, а второе требует усилий с твоей стороны, но игра стоит свеч. Думаю, отец не откажет тебе. Он обычно ни в чем не отказывает женщинам, тем более со славянской внешностью… Когда весь Париж был покорен русскими манекенщицами, дворянскую выправку которых не могла перещеголять ни одна кокотка, мой отец не остался в стороне. Кстати, ты сколько страниц «Ночных дорог» прочла? Тебе бы помогло понять отцовскую душу, если только он захочет поделиться с тобой своими собственными страшными историями из ночной жизни…

Я вновь задрожала, но на этот раз без помощи Лорана. Моё тело помнило графа.

— Он вообще любит откровенничать с женщинами, — продолжал Лоран, будто решил поиздеваться. — Только обычно сторонится моих служанок на всякий случай. Ну, ты понимаешь, какой… — Он усмехнулся, и короткого смешка оказалось достаточно, чтобы я представила недавнее зловещее выражение его лица. — Впрочем, нынче у вас обоих не будет особого выбора, потому как вам предстоит коротать этот день вместе. Лучше предложи ему поставить блок, пока он не предложил тебе что-нибудь иное из своего репертуара. Не очень приятного, могу тебя заверить.

Я закусила губу, но промолчала. Никакого блока у меня ещё не стояло, и он прекрасно знал, что я успела натворить в гостиной.

— Ну, не расстраивайся так. Не ты первая, не ты последняя… Отец помнит, кто ты. Во всяком случае я просил его не забывать, — теперь в голосе Лорана звучали добрые нотки, но я не была уверена, что вызваны они заботой обо мне, а не мыслями о графе. — Уснул стоя, представляешь! Говорил, говорил и раз, лежит… Я уже забыл как это, перестраиваться на другой часовой пояс.

— Я думала, вы живете только по солнцу.

— Живём, если тебе нравится этот глагол. Только сейчас он продолжает жить по солнцу Парижа. Сейчас там день, вот он и спит. Он не спал весь перелёт. Хорошо ещё не свалился при тебе, тебе бы его даже к дивану было не оттащить. Я и сам сейчас не сильнее тебя. Так что зови Клифа. Пусть положит его хотя бы в мой гроб. Кстати, — я замерла уже на третьей ступеньке и подумала, что Лоран не скажет ничего хорошего, но ошиблась: — Принеси сначала мне одежду и не забудь косметичку.

Клиф продолжал стоять так же, как я его оставила — расставив ноги на ширину плеч, нервно сжимая и разжимая кулаки. Чёлка упорно лезла в глаза, но его это не заботило совершенно. Вот для чего Лоран сначала молчал — графа сейчас и пушкой не добудишься, а вот половина нашего разговора не предназначалась для ушей Клифа, а вторая про увлечения графа и намёк на наше не слишком приличное знакомство была озвучена специально для него.

— Лоран в полном порядке, но просил пока не спускаться, — сказала я, хотя могла бы промолчать.

Клиф покорно пропустил меня обратно с вещами Лорана.

— Кэтрин, опусти везде жалюзи и задёрни шторы, — приказал Лоран, влезая в узкие джинсы и такую же обтягивающую фиолетовую футболку. — Через пять минут пусть Клиф спускается ко мне. Ты же проведи эти пять минут у себя в комнате. Я очень тебя люблю, но когда начинаю ревновать, перестаю себя контролировать. Надеюсь, тебе не надо говорить всё прямым текстом?

Я сглотнула подкативший к горлу ком. Оконца-бойницы в подвале были намертво забиты двойным плотным фетром, а по всему дому висели плотные портьеры с термальной подкладкой. Больше Лоран в доме ничего не поменял. Только рояль купил. Я опустила жалюзи и в своей спальне, скорее машинально, чем сознательно, потому покраснела при виде улыбки Лорана, когда тот возник в проёме открытой двери. Я не пущу графа к себе в спальню.

— Мне нужна твоя помощь.

Я кивнула и последовала за хозяином. Только не это! Почему не отвести для графа комнату за библиотекой! Хозяин смерил меня ледяным взглядом и сказал, что таково желание его отца. Он хочет быть рядом с сыном, а соседство с моей спальней вынужденная случайность.

— За совместную ванную комнату можешь не переживать. Отец ей пользоваться не будет.

Лоран отодвинул зеркальную дверцу встроенного шкафа и попросил развесить вещи, которые успел принести из гаража, и тяжело опустился на край кровати. Впервые я видела его с таким неудачным макияжем. По слою пудры он напоминал Пьеро.

— А где твой отец всё это будет носить? — спросила я, поняв, что в чёрном пакете только строгие деловые костюмы. Я специально сделала упор на слово «отец», потому что Лоран не уставал именно так величать графа, но тут же пожалела о своём сарказме.

Лоран пожал плечами и даже не улыбнулся. У него не осталось сил ёрничать. Возможно, он даже боролся с болью.

— Если ты сможешь объяснить моему отцу, что в Калифорнии такое не носят, я поверю, что ты фея…

Не в шортах же он должен был лечь в гроб. Наверное, гробы тоже просвечивают… Бедные таможенники — не всех отправляют в последний путь с запасом одежды под матрасом и бутылками вина, хотя в Америке привыкли ко всем культурам и ко всем причудам… Таможенники могли подумать, что родственники этого трупа поклоняются древнеегипетским богам, хотя и запихнули в сосуды не сердце, а кровь. Кто ж узнает, что она не принадлежит хозяину гроба. Да им вообще не должно быть дела до содержания бутылок, ведь ограничения на перевоз жидкости не распространяются на багажное отделение. Ну что так на меня смотреть, я нервничаю перед встречей с графом. Нервничаю, нервничаю — и это написано на моём лбу большими буквами!

— Слушай, я говорю серьёзно, — улыбнулся Лоран. — Попытайся надеть на отца хотя бы джинсы, на шорты я уже не рассчитываю. И ещё… Составь отцу культурную программу.

— Что составить? — я даже хотела рассмеяться, но Лоран повторил просьбу абсолютно серьёзным тоном. — Он что, в Гранд-Опера не ходит? Что я могу ему тут предложить! Уверена, что рок он не любит, как и джаз, а наша опера до европейских не дотягивает. Может, его в цирк сводить? С мотоциклом в клетке, а?

— Я достану билеты в Монтальво.

Я чуть не выронила последнюю вешалку. Клиф подпирал руками дверной проём, но не переступал порога отцовской спальни. Он выглядел таким растрёпанным, будто Лоран успел потаскать его за вихры.

— А тебе я бы посоветовал вообще на глаза отцу не показываться, — сказал Лоран так холодно, что я побоялась обернуться и даже закрыла глаза, чтобы не видеть отражение вампира. — Не стоит напоминать тебе про отношение родителей к не совсем традиционным увлечениям детей. За пятьдесят лет ты не должен был забыть.

Это дополнение было сделано лично для меня. Клиф не уходил от меня к мужчине. Он всегда был бисексуален. Только на его внешности это не отразилось. Впрочем, и женственность Лорана выражалась лишь в ярких тонах в одежде и чрезмерном макияже.

— Кэтрин, советую напрячь фантазию, — продолжил Лоран устало. — Если кто-то другой не будет развлекать моего отца, это придётся делать тебе.

Он будто выплюнул слова мне в спину, но я утёрла губы, не в силах справиться с обилием слюны.

— Он ведь к тебе приехал, — начала я осторожно. — Какая культурная программа?

— У меня с отцом чисто формальные отношения. Прямо как у тебя с твоими собственными родителями. Я не оправдал его ожиданий, и он не может смириться с тем, кто я есть на самом деле. Я не видел его уже много лет и вообще надеялся никогда больше с ним не встречаться.

Слова были острыми, что льдинки, и их осколки попали мне в глаза. Через слёзы я предложила:

— Может, мне ему фильм днём включить? Что ему нравится?

— Кэтрин, делай, что хочешь. Только чтобы к моему пробуждению он спал. Рекомендую отправиться в постель прямо сейчас. Я не обещаю тебе лёгкого дня. А мы прокатимся на «Бьюике». Мне тоже не мешает проветриться после трёхдневного заточения.

Я даже не заметила, как оба вампира ушли, снова впав в транс от источаемого одеждами графа аромата. Заменить бы всё это джинсами из ГЭПа! Нелёгкую задачку задал мне хозяин. Уже от одной мысли провести с графом целый день в тёмном замкнутом пространстве и потом в прямом смысле уложить в постель меня начало подташнивать. То ли голод давал о себе знать, то ли общение с Лораном. Неужели граф действительно может избавить меня от этой ужасной головной боли?

Не обнаружив в шкафчике таблеток, я вернулась в гараж за рюкзаком. Он так и лежал на пассажирском сиденье, куда я бросила его, выудив ключ. Однако вместо упаковки «Адвила» я обнаружила в нём то, чего там раньше не было — белый кружевной платок, явно ручной работы. Он мог принадлежать только графу и только он сам мог засунуть его в мой рюкзак. Вампиры ничего не делают просто так. Ничего! Я хотела в знак протеста отбросить платок в сторону, но кружева точно прилипли к пальцам, и я непроизвольно поднесла платок к лицу. Пьянящий аромат довёл меня до лёгкого головокружения, и я рухнула в кресло, но через мгновения почувствовала неземную лёгкость: от головной боли не осталось и следа. Вспышкой молнии в голове промелькнула фраза из телефонного разговора. Граф обещал позаботиться обо мне после пробуждения сына. И вот, он оставил для меня лекарство. Теперь надо не забыть о своём обещании поблагодарить его в субботу. Хотя уже суббота, но пока она не наступила для графа.

Я добежала до спальни и вновь почувствовала слабость, но всё же нашла силы скинуть одежду, но на чистку зубов их уже не осталось. Зато пальцы крепко держали кружевной платок. Я прикрыла веки и мгновенно погрузилась в непробудный чёрный липкий сон.

Глава 11

Что меня разбудило? Жуткий рёв газонокосилки… Какого черта соседи стригут траву в такую рань! Безумно хотелось спать, словно организм решил наверстать все упущенные за этот год часы сна. Я села в кровати и зажала уши руками, проклиная отсутствие в картонных калифорнийских домах нормальной звукоизоляции. Да будьте неладны все газонокосильщики вместе взятые… Я свесилась с кровати, чтобы поднять рюкзак, и обнаружила визитку. Выходит, я вновь умудрилась её смахнуть, вот растяпа! Но Клиф всё равно дурак! Вернув визитку обратно на тумбочку, я выудила из рюкзака наушники, вставила в телефон и выбрала альбом с африканскими барабанами — пусть хоть шум будет приятным в семь тридцать утра в субботу! Обнаружив на соседней подушке платок, я уткнулась в него носом и, натянув до подбородка простыню, вновь провалилась в темноту.

Что разбудило меня во второй раз? И как долго длился мой сон? Веки отказывались подниматься, тело сопротивлялось вынужденному пробуждению. Солнце? Не может быть — жалюзи закрыты. Музыка в наушниках? Тоже нет, потому что… У меня не было в ушах наушников! Я повернулась на бок: телефон с аккуратно скрученными наушниками лежал на тумбочке, а вот визитки под ним уже не было. Да что за чертовщина! Лоран прав — с моей памятью творится неладное. Я откинула простынь, но лишь на мгновение. Через секунду я завернулась в неё, как в кокон, поняв, что в спальне я не одна. Более того — я была не одна в постели.

У меня в ногах сидел граф дю Сенг, и я могла бы коснуться его вытянутой ногой — и скорее всего касалась во сне. Он остался во вчерашних брюках, но вот от шёлковой рубашки избавился. Я зажмурилась и вновь открыла глаза. Да, больше на нём ничего не было. Дар речи не спешил возвращаться, зато мысль заработала со скоростью ветряной мельницы. Нет, такого я не смогла бы забыть… Мы буравили друг друга взглядом. Его лицо оставалось бесстрастно серым. Моё пылало закатным солнцем. Он улыбнулся и махнул холёными пальцами в сторону телефона. Я судорожно схватила его — часы показали полдень! Я вновь опустила телефон на тумбочку, но не убрала руки.

— Ты что-то ищешь?

Я отрицательно мотнула головой, не в силах разомкнуть губ. Зачем вампиры задают глупые вопросы. Он ведь знает, что я вновь обронила визитку.

— Не понимаю, как ты могла спать с этим боем в ушах. Я услышал его из библиотеки.

Я пожала плечами, подтянула простынь повыше и, нащупав на подушке платок, всё так же молча, протянула его графу.

— Тогда понятно… Я принимаю твоё молчаливое спасибо.

Он забрал свой платок очень аккуратно, даже не коснувшись моих пальцев, и я была ему несказанно благодарна. Если Клиф не был в моей спальне, то в панической атаке виноват всё-таки граф.

— Впрочем, — продолжил парижанин пугающей протяжной интонацией, — я уже взял свою благодарность. Можешь не волноваться. Мы квиты.

— Как я вас отблагодарила? — я произнесла вопрос медленно, по слогам, словно ребёнок, который впервые сумел верно составить предложение. И поставила на месте вопроса улыбку — самую что ни на есть дурацкую. Живот скрутило от голода и прочих нехороших мыслей. «Голод подстёгивает фантазию» — так говорил один наш преподаватель по дизайну, когда кто-то являлся на лекцию с кофе и пончиком. Моё воображение нарисовало такие картины, что мурашки разбежались по всему телу, и я ещё плотнее закуталась в простынь.

— А вот так, — сказал граф голосом Лорана и брезгливо двумя пальцами поднял в воздух мой альбом для рисования, который я в страхе не приметила. Он был раскрыт на последнем рисунке — Лоран со змеёй. Рядом граф изобразил меня спящей. Только я не могла так спать. Простынь аккуратной драпировкой обвивала полусогнутые ноги. И всё… Даже кончики пальцев оставались обнажёнными. Этот чёртов платок погрузил меня в настолько глубокий сон, что я не почувствовала, как с меня стянули простынь и согнули в изуверскую позу. Интересно, как быстро граф рисует?

Парижанин показал то ли два пальца, то ли знак победы. Два часа? Две минуты? Или что? Только ответить граф не успел. На телефоне сработало оповещение. Чёрт! Я совершенно забыла про назначенный на сегодня педикюр.

— Ваше Сиятельство, — язык продолжал еле ворочаться, как распластанный в Долине Смерти путник, отчаявшийся отыскать в пустыне источник воды. — Вы не могли бы выйти, чтобы я могла одеться.

Парижанин не двинулся с места и только вальяжнее развалился на моей кровати. Опять эта улыбка. Не добрая, а цинично-злая. Этой улыбкой одарил меня в подвале Лоран. Должно быть, как малые дети имитируют родителей, неофиты перенимают манеры у создателей.

— Одеться? — граф взглядом серых глаз, будто рентгеновскими лучами, прожёг обёрнутую вокруг меня простынь, и я пожалела, что скинула перед сном одежду — возможно он не стал бы утруждать себя раздеванием. — Я уже видел тебя обнажённой, и не я один. К чему строить из себя невинность…

Он говорил ещё медленнее, чем прежде, будто боялся, что я не пойму какое-то слово. Да я прекрасно всё поняла и больше не покраснею. Резким движением я сорвала с себя простыню. Он прав, к чему прятать от него тело? Я даже не стану хватать из шкафа первый попавшийся сарафан, я повыбираю и возьму тот, что покороче с огромными цветами по подолу. Приму душ и почищу зубы.

— Не забудь расчесать волосы! — сказал граф серьёзным тоном, наверное, едва сдерживая смех.

Я сама бы над собой посмеялась, но было поздно. Лицо уже приняло боевое выражение, и я потянулась к телефону, чтобы перенести встречу на другой день. Сегодня мне велено развлекать графа, и я пока прекрасно с этим справляюсь.

— Визитку можешь не искать. Я её выбросил.

Я отдёрнула руку, будто обожглась.

— Её дал Лоран, — я не хотела смотреть в зеркальную дверцу шкафа, но не могла опустить голову.

— Он сам попросил меня её выкинуть, — пояснил граф сухо.

— Хорошо.

Я чувствовала спиной ледяной взгляд и решила сначала одеться, а потом уже позвонить маникюрше Соне. Со скоростью новобранца я схватила одежду и метнулась в ванную, крепко заперев дверь, хотя понимала, как глупы все мои действия. В одежде я стала выглядеть ещё глупее. Граф, так и не сменивший позы, смерил меня презрительным взглядом, дольше прочего задержавшись на подоле с яркими маками.

— Ты никогда не сушишь волосы?

А я думала, что это ледяной пот струится по спине. Вернувшись в ванную, я включила фен и даже сумела без петушков собрать сухие волосы в хвост.

— Благодарю, юная леди, — сказал граф всё тем же безразличным тоном, когда я вернулась в спальню. — Первые пять минут в роли приличной девушки ты выдержала достойно.

Это меня что, только что вторично блядью назвали? Пять минут назад намекнули, а сейчас написали печатными буквами с пробелами в страхе, что я не читаю между строк. Лет так десять назад маленькая Катя повесила бы на меня такой же ярлык, но взрослой Кэтрин совершенно не было стыдно за своё прошлое. В университете нас была целая секта таких — кто считал, что личная жизнь и успеваемость — две вещи не совместимые: бойфренды и гёлфренды отнимают слишком много времени и денег. Мы создали базу с телефонами, в которую со стороны было очень сложно попасть — требовалось пройти личную встречу с куратором. Мы звонили по первому попавшемуся номеру, чтобы встретиться для утоления природных инстинктов. Чаще всего в машине. Мы редко спрашивали имена друг друга и старались не встречаться повторно, чтобы животный секс не перерос в личные отношения, от которых на время учёбы мы желали откреститься. Встречались обычно по будням, а в выходные проверенными компаниями, в которых редко попадались бывшие сексуальные партнёры, ходили в горы или кино, ездили к океану, катались на роликах и велосипедах — так что одиночества никто не чувствовал.

Я не причисляла себя к общему «мы». Меня привела в эту секту не великая идея, а великое одиночество. Я по глупости думала, что кто-то решит начать со мной встречаться. Этого не случилось. Хотя имелась и вторая правда. Секта была чисто американской. За два года я не встретила в ней ни одного представителя восточной культуры. Мне казалось, что это часть американской культуры, к которой мне так хотелось приобщиться. Своеобразная «радионо-раскольническая» проверка — тварь я дрожащая или право имею…

Я осталась тварью и вцепилась в Клифа руками и ногами, когда тот явился на второе свидание. Два счастливых года с настоящим американским бойфрендом, почти настоящим…

— У тебя взгляд как на картине Венецианова «Крестьянка с васильками», — улыбнулся граф. — Затравленный… Если ты не помнишь, то я набросал для тебя по памяти. Желаешь взглянуть?

Только альбом он не протянул, приглашая прилечь рядом. Я выдохнула и шагнула к кровати. Матрас протяжно скрипнул, хотя был новым и не пружинным. Похоже, это скрипели мои мысли, которые граф разгребал, как дворники мёртвые листья. Пока я принимала душ, парижанин перерисовал лицо. Теперь мои глаза были открыты и глядели по-блядски призывно. Меня аж передёрнуло.

— Это не Венецианов, — сумела произнести я, не вспыхнув.

— Конечно, нет. Это Антуан дю Сенг, жалкий подражатель.

— У меня другой взгляд, это всё ваша фантазия, — я попыталась подняться с кровати, но не смогла сдвинуться и на дюйм, словно приклеилась к скомканному покрывалу. Граф насильно удерживал меня подле себя, желая продолжить неприятный разговор.

— Я не Модильяни, — произнёс парижанин медленно. — Я вижу душу насквозь. Мне достаточно секундного взгляда в глаза… Это ты, хочешь того или нет. Так ты смотрела на меня вчера. Но взгляд венециановской крестьянки мне нравится больше, — он нашёл в складках простыни ластик и будто нечаянно коснулся моего бедра. Я вздрогнула. — Тебе страшно со мной?

— Нет, — с трудом выговорила я и сумела отодрать от простыни руку. Мой дезодорант прошёл проверку на стойкость, но вот сердце предательски трепыхалось. Граф нарисовал новые глаза, умело скопировав в этот раз Венецианова. Наверное его, потому что взгляд вышел совсем заячий. — Хотите посмотреть фильмы про художников из серии «Сила искусства»? — Следовало взять ситуацию под контроль до того, как граф вздумает ещё что-нибудь мне подрисовать.

Я поднялась с кровати и одёрнула сарафан. Граф соизволил последовать за мной в гостиную. Только я, не дойдя до дивана, замерла как вкопанная. На кухонном островке красовался букет красных роз, а это означало, что граф проснулся не позже пяти утра. Но чёрт с ними с розами и графской бессонницей! Круглый обеденный столик, никогда прежде не использовавшийся по назначению, был накрыт на двоих. Один бокал алел кровью, а другой желтел апельсиновым соком. На тарелке веером лежали поджаренные тосты, ломтики сыра-бри и виноград — в общем всё то немногое, что граф сумел найти в холодильнике. Я пару раз моргнула, осушая с ресниц непрошенные слёзы, и обернулась к парижанину, на котором чудом оказалась рубашка.

— Спасибо, — я не была уверена, что разжала губы, но лёгкий кивок дал мне понять, что благодарность принята. — Кроме мамы, мне никто не готовил завтрак.

— Не думал, что хоть в чём-то могу оказаться первым, — выдал граф с прежним сарказмом, и я не сумела проглотить злость:

— А вам так важно быть первым?

— В отношении тебя — абсолютно нет, — сказал граф, будто отвесил оплеуху, и в этот раз я её проглотила и спросила уже тихо:

— Вы всё ещё хотите сесть со мной за один стол?

— Если я не побрезговал лечь в твою постель, то стол уж точно выдержу…

— В моей постели до вас тоже никого не было, — сказала я и тут же осеклась, вспомнив, как Клиф завязывал на ней шнурки. К счастью, граф оставил моё воспоминание без внимания и молча протянул телефон.

— Подстригать ногти в субботу очень неосмотрительно, юная леди.

— Это всего-навсего суеверие, — начала я робко, глядя в абсолютно серьёзное лицо графа.

— Ну я тоже когда-то считал, что вампиры — плод больной фантазии лорда Байрона.

— Я уже давно так не считаю, — я попыталась улыбнуться, но моё лицо стало походить на такую же мёртвую маску, что и лицо графа. Возможно, оно у него не каменное и не серое, когда он спит больше четырёх часов. — Что касается ногтей, то Соня не станет над ними колдовать, а просто выкинет в мусорное ведро.

— Порой самые опасные люди кажутся совершенно безобидными…

— Это не тот случай! — Невыспавшийся граф начинал действовать мне на нервы. — Я сейчас позвоню и перенесу встречу на безопасный день. Для вашего спокойствия, — добавила я и тут же пожалела о своих словах.

— Если тебя так тревожит моё спокойствие, то позволь мне самому подрезать тебе ногти…

Я непроизвольно раскрыла рот. Сказать мне было нечего. Я даже порылась в скудных знаниях французского в надежде отыскать фразеологизм, который граф калькой перевёл на английский.

 — Не смотри на меня так, будто я пытаюсь тебя соблазнить… Если ты наденешь что-то подлиннее, а я облачусь в тёмный костюм, с нас можно будет написать знаменитое полотно месье Дега, которое так и называется «Педикюр». Это всего лишь небольшой экскурс в историю живописи, ничего личного.

— Вы очень хорошо разбираетесь в живописи, даже в русской. Наверное, это, как и музыка, часть классического образования… А я лично не видела ни одной из названных вами картин.

— Потому и не можешь дописать свою собаку. Дега прогуливал в Лувре лекции юридического факультета, копируя полотна мастеров. Только так становятся художниками и никак иначе.

— Я и не стремлюсь стать художником, хотя и имею художественное образование, — попытка перенять тон графа с треском провалилась, и я почти что закашлялась. — И если мне не изменяет память, — говорила я уже шёпотом, — месье Дега всё же отучился в Академии.

— Изменяет, юная леди. Он променял её на дом тётки в Неаполе, чтобы иметь возможность путешествовать по Италии, копируя великих мастеров и даже росписи Сикстинской капеллы. Правда, он немного страдал от южного солнца, которое хорошо смотрится лишь в рисунках, выполненных сангиной. Плохо, юная леди! Не совестно совсем не разбираться в американских художниках? Ты же американка!

— С каких это пор Эдгар Дега стал американцем? — голос вернулся с прежними злобными нотками.

— С того самого тысяча восемьсот тридцать четвёртого года, в котором месье Дега имел счастье родиться в Париже, потому что оба его деда родились в Новом Орлеане. У родителей Дега была своеобразная эмиграция из Нового Света в Старый. Они мечтали избежать войны, но, увы, не получилось — она разгорелась и во Франции. Однако никакие перипетии не способны помешать семейному счастью, когда оно строится на чистой любви. Впрочем, тебе этого не понять, и потому я воздержусь от романтических историй. Ты собиралась звонить, не так ли?

Граф продолжал протягивать мне телефон, и я выудила его из рук вампира, не коснувшись ледяной кожи. Вызвав нужный номер, я заглотила для храбрости побольше воздуха, как делала всегда, когда собиралась говорить по-русски. Прокрутила в голове фразу, чтобы та прозвучала без ошибок, и всё равно почему-то начала разговор с «хай», а потом быстро протараторила просьбу перенести встречу на утро понедельника — с жутким акцентом, который появлялся во все ещё родном языке, как только я начинала нервничать.

— А в воскресенье ты пойдёшь в церковь? — усмехнулся граф, когда я положила телефон рядом с тарелкой и опустилась на стул, стараясь хоть немного прикрыть ноги коротким подолом.

— Воскресенье Соня проводит с семьёй и не принимает клиентов, — сказала я сухо, надеясь унять графский сарказм, пока тот вновь не расцвёл пышным цветом.

Я с неимоверным облегчение отметила, что ни ножа, ни вилки рядом с тарелкой не лежало, а то я ломала бы голову, как нарезать тост по правилам этикета.

Вместо ответа граф аккуратно забрал у меня тарелку и вернул хлебцы в тостер, а когда вновь поставил перед моим носом, они оказались нарезанными на аккуратные квадратики.

— Так лучше?

— Благодарю, — я приняла протянутую вилку и наколола тост.

Граф занял стул напротив и осторожно пригубил из своего бокала. Он не выглядел голодным, только уставшим. Самое время озвучить просьбу хозяина:

— Лоран сказал, что вы можете поставить мне блок.

— Какой блок? — спросил граф, опуская бокал обратно на столик.

Зачем он играет? Уверена, что и спящий он слышал наш разговор в подвале.

— Я год живу с ужасной мигренью, — начала я с конца, чтобы не оскорбить графа желанием закрыться от его сына.

— И сейчас тоже болит?

— Нет.

Действительно, у меня совершенно не болела голова, хотя граф всё это время беспардонно копался в моей памяти. Неужели ароматерапия возымела надо мной такой эффект? И в тот же миг граф протянул мне платок.

— Аромат долго не выветривается. Странно, что Лоран не дал его тебе раньше. Он сам всё детство промучился мигренью. Врачи не могли помочь, но вот однажды он случайно разбил материнские духи и той ночью спал спокойно. Иногда лекарство находится совершенно случайно. Возьми платок.

Только я не взяла и глядя в глаза графу сказала:

— Я не могу его взять.

— Это не её платок. Это просто платок. Бери.

На этот раз соприкосновения пальцев избежать не удалось. Возможно, граф специально удержал меня, но ничего не сказал. К чему было рассказывать про детство Лорана и мать? Чтобы я поверила в их биологическое родство? Какая глупость, это вовсе не женский аромат. Граф держит меня за дуру.

— Это действительно мужские духи, — голос графа не выражал злости, и всё равно я похолодела, проклиная дурные мысли. В обществе вампира они были равносильны словам. — Долгая история и не для посторонних ушей. Пользуйся платком. Я нашёл парфюмера, который сумел точно воспроизвести букет, и теперь у нас нет недостатка в этом лекарстве. Ты забыла про тосты. Я больше не смогу их погреть.

Я тут же проглотила тост и сыр, и даже выпила половину сока. Только не желала заканчивать разговор. Лоран чётко сказал — попроси. Граф действительно не отказывает женщинам. Я сказала про головную боль — он тотчас дал мне от неё лекарство.

— Меня волнует не только головная боль, — начала я осторожно. — Меня напрягает полная зависимость от вашего сына, — я на секунду замолчала, будто надеялась увидеть в лице графа какое-то изменение при слове «сын», но оно так и осталось посмертной маской из сероватого гипса. — Я не знаю, сколько Лоран ещё планирует пробыть в Калифорнии, но если решит уехать… Не могу же я бежать за ним… А что, если я надоем ему раньше, чем поправлюсь?

— Ты сама виновата в своей болезни. Связываясь с вампиром, ты должна была задуматься о последствиях.

Слова прозвучали очередным плевком, но я вытерпела его, не опустив глаз.

— Вы же знаете, что у меня не было выбора. Он сразу взял в оборот мой мозг. Я не знала, кто он. Я все эти годы не принадлежала себе.

Граф вновь взял бокал и растянул его осушение на долгие пять минут. Я не сводила глаз с его красивых пальцев, стиснувших ножку бокала. Он ищет что-то в моей голове? Или думает, что со мной делать? А может просто мучает меня молчанием.

— В этом есть твоя вина, — граф опустил на стол пустой бокал и уставился мне в глаза пустым стеклянным взглядом. — Твоя болезнь вызвана тем, что ты ушла от него против собственной воли. Ты боялась не близости с ним. Ты боялась её отсутствия.

— Это не правда! — вскричала я, но тут же в страхе вжалась в спинку стула: за серыми стёклами вампирских глаз на мгновение полыхнуло синее пламя.

— Если ты знаешь всё о своей болезни, то и лечи её сама.

Граф отказал мне в помощи. Я не так попросила. Надо было промолчать, а теперь поздно.

— Защитный блок от вампира — вещь сложная, — сказал граф так громко и неожиданно, что я даже подпрыгнула на стуле. — Ты не доверяешь моему вердикту, а чтобы помочь, мне необходимо твоё полное доверие.

— Вы его получите, — поспешила я с ответом, чтобы граф не передумал. Он не соглашался помочь, но и не давал категорического отказа. — И это не только моя просьба, но и Лорана…

Я думала задобрить его именем сына, но ошиблась. Лицо графа стало ещё серее, а глаза потухли настолько, что даже утратили стеклянный блеск.

— Он мог попросить меня лично, а не через посредника.

— Но вы ведь всё слышали во сне, — начала я робко, надеясь поймать в каменном лице хоть какое-то изменение, но тщетно.

— Это было равносильно подслушиванию, не находишь? Не будем приплетать сюда моего сына. Ты попросила о помощи, и я не смею отказать просящему, даже если он вызывает во мне брезгливость. — Я проглотила ещё одну горькую пилюлю молча. — Только в твоём случае я бессилен — ты мне не доверяешь, и я не могу ничего сделать. Но ты не расстраивайся. Лоран не бросит тебя беспомощной. У него есть личные на то причины. А пока пользуйся платком. И не благодари меня ни за платок, ни за завтрак. Я приготовил его от скуки, слишком длинное было утро…

Граф пересел к роялю и заиграл Шопена. Эти ноты лежали сверху. Следующим будет Бах. Он играл неплохо, но и только. До Лорана ему было далеко. Я наколола тост и вдруг вспомнила про брошенную кофту. Пришлось отклониться на стуле почти на сорок пять градусов — она продолжала свисать со скамейки. Граф не посчитал нужным убрать её или хотя бы отодвинуть: вот и всё его отношение ко мне. В кино героиня взяла бы тарелку и выкинуть содержимое в мусорный бак. Однако в обычной жизни героини поступают иначе: съедают всё подчистую и моют за собой посуду. Этот парижанин уедет, и мы с Лораном заживём прежней жизнью.

Рядом с раковиной продолжали стоять пустые бутылки. Теперь их было аж шесть. Самое время выкинуть. Я сложила бутылки в пакет и вышла в гараж. Граф уже играл Баха, потому не должен был расслышать мой вскрик: я напрочь забыла про арендованную машину. Конечно, можно заплатить за лишний день, а можно законно покинуть дом и общество графа.

Он играл и не поднимал головы от клавиш. Я вернулась в спальню за рюкзачком и вновь ахнула. Граф же вышел следом за мной — когда же он успел застелить постель! Боже ж ты мой! Поборник чистоты нравов и чистоты в доме! Древние вампиры должны любить пыль, паутину и пауков. Быть может, он просто не знает об этом? Но всё же я подняла свои брошенные джинсы и аккуратно убрала в шкаф.

Граф больше не играл, но с кофты так и не поднялся.

— Катья, прошу к трём часам быть дома. Я всё утро ждал, когда ты проснёшься, и вот ты уже убегаешь. А у меня родилась отличная идея, как с пользой скоротать день. Тебе понравится, обещаю.

Я сглотнула ком страха и шагнула в гараж. Трясущимися руками вставила ключ в зажигание и выкатила машину под палящее солнце в душный калифорнийский день, который совсем не спешил заканчиваться.

Глава 12

В два часа дня я держала в руках бокал «маргариты» и совершенно не чувствовала вкуса лайма и мяты. Лишь обжигающая горечь текилы наполняла рот, но я упорно опустошала бокал лилипутскими глотками, надеясь, что сковавший тело холод отступит, и я смогу разжать онемевшие пальцы. Кондиционеры работали на всю мощность, и на лоснящихся лицах посетителей ресторанчика блуждали счастливые улыбки, и только я проклинала лопасти вентиляторов, которые для антуража лениво крутились под самым потолком. Даже августовская жара не могла растопить мой страх. Я пыталась заесть его самой острой мексиканской едой, чтобы горечь жгучего перца превзошла горечь страха перед фантазией графа.

Часы показывали уже два часа с четвертью, а я продолжала пить «маргариту», не чувствуя желанного тепла. Я сознательно наступила босыми ногами на острые ножи, умело расставленные графом: они охотники, а ты жертва, и другой расстановки ролей не было и не будет, если только ты не нужен им для иных целей. Граф беспардонно выворачивал мою душу наизнанку не потому, что ему есть до меня хоть какое-то дело, а чтобы понять мотивы Лорана. Ничего личного не может быть запланировано на оставшиеся пять часов. Он будет продолжать насиловать мой мозг. Я стара для иных развлечений.

Непростительно глупо выказывать обиду на любые, даже резкие, слова вампира. С графом придётся научиться сдерживать эмоции и играть по его правилам, не пытаясь мерить его действия и желания поведенческой шкалой обычных людей. Будет трудно, потому что оба вампира, с которыми я столкнулась в жизни, на первых порах прикидывались людьми. Я успела влюбиться и потому не сумела достаточно испугаться их истинной природы, чтобы начать следить за словами и действиями. Подобной вольности в общении с графом допустить нельзя. Надо раз и навсегда прекратить думать о нём, как о мужчине. Он монстр, бесполый монстр, и не имеет значения, кем он был до смерти. Главное — дождаться пробуждения Лорана и поговорить начистоту, рассказать про паническую атаку и невозможность находиться с его отцом наедине.

В первый же день знакомства граф унизил меня так, как не унижал никто и никогда. Можно догадаться, сколько подобных бесед состоялось между ним и Лораном. Тут сбежишь не только в Калифорнию, но и на Луну. Личная жизнь — неприкосновенна, это я вызубрила до оскомины за десять лет жизни на тихоокеанском побережье, и даже мои родители научились не задавать лишних вопросов. Я не соответствую образу воздушных девушек, и граф в праве награждать меня мысленно любыми эпитетами, но зачем унижать словами человека, который вынужденно делит с тобой воздушное пространство?

«Маргарита» не желала заканчиваться, вызывая уже приступ тошноты. Пальцы оставались намертво приклеенными к бокалу. Я смотрела на обсыпанную сахаром кромку и думала: Дега, Эдгар Дега… Почему вновь Дега? Граф неспроста сказал, что я не понимаю его слов, даже сказанных по-английски. Его фразы нельзя воспринимать буквально. Он читал меня утром, подобно книге, раздевая мою память, словно кочан капусты, и перед роялем я стояла уже в виде кочерыжки — горькая и неинтересная. От этих мыслей и выпитого коктейля ноги отяжелели, и я засомневалась, что сумею вылезти из-за стола. Осталось десять минут, только десять минут, чтобы понять, на что намекал граф. Может, он просто хотел, чтобы я вспомнила, как познакомилась с Лораном? Да я и не забывала. Такое не забывают!

Декабрь, чёртов декабрь… Не моросило, но было настолько холодно, что даже в машине хотелось натянуть перчатки, намотать шарф и надвинуть на лоб шапку. Зимой темнеет раньше шести, а после разрыва с Клифом я стала до безумия бояться темноты, потому приходила на работу раньше всех, чтобы уйти за два часа до официального отбоя, а когда приходилось задерживаться на вечерние совещания, старалась выйти из здания с группой людей, чтобы не оказаться на парковке в одиночестве. Я проверяла машину как параноик — заглядывала в багажник и за сиденье. Стала запирать дверь на замок и цепочку, хотя понимала, что это не остановит Клифа и ему подобных. Только моим мозгом в тот год владела не логика, а животный страх, всю полноту которого я вновь ощутила сейчас, готовясь к неизбежному тет-а-тет с вампиром.

После исчезновения Клифа я старалась проводить выходные в компаниях или хотя бы в людных местах. В то воскресенье я выбралась в Сан-Франциско на выставку скульптур Эдгара Дега. Я оделась тепло, уверенная, что придётся выстоять часовую очередь. На выставку картин Марка Шагала я простояла аж три часа. Однако не пришлось ждать и минуты. Дега не так популярен, как неудавшийся студент Серовки. Действительно половина моего офиса, когда я предложила сходить в музей вместе, честно спросили, а кто это вообще такой? Правда, что скрывать, я сама не знала, что великий француз — о, нет, американец, как считает граф дю Сенг — ваял скульптуры. Дега ассоциировался у меня только с балеринами и купальщицами.

На выставке, как всегда, было море русских, и я с радостью поймала себя на мысли, что больше не дёргаюсь при звуке русской речи и не оборачиваюсь к бывшим соотечественникам. Впрочем, работы скульптора настолько захватили меня, что я перестала слышать и английскую речь.

— Извините за беспокойство, — похоже это было сказано не в первый раз. — Я хочу подойти к стенду поближе.

Я извинилась и, не поднимая глаз, попятилась, не обратив внимания, откуда звучал голос, и тут же уткнулась спиной в грудь говорившего. Смутилась ещё больше и, обернувшись, произнесла извинения, глядя в небесно-голубые глаза молодого человека, одетого, как и я, слишком тепло для протопленного музея. Мне было лень оставлять одежду в гардеробе, а он явно щеголял цилиндром времён Дега и красным шарфом, накрученным в три оборота вокруг шеи. На лице щеголя лежал явно лишний слой пудры, а губы были аккуратно подведены тёмной помадой. Он отлично вписывался в колорит Сан-Франциско — Фриско ещё со времён хиппи облюбовали представители секс и арт меньшинств.

— Не надо уходить. Давай вдвоём посмотрим, я не люблю бродить в музеях в одиночестве,— улыбнулся молодой человек белозубой улыбкой и вальяжно заправил за ухо светлую прядь длинноватого каре. — Как тебе эта балерина в пачке? Ты можешь представить эту скульптуру в воске? Каких трудов стоило отлить её в бронзе, верно?

Я оставила вопросы без ответа, потому что с ужасом глядела в чёрный провал окна, не понимая, что так долго делала в музее.

— Не он же отливал, — сказала я, желая быстрее пробраться к выходу, чтобы уйти с толпой.

— Конечно, не он, — остановил меня голос молодого человека в цилиндре. — Бронза — это материал для вечности. Эдгар Дега создавал не скульптуры, а лепил наброски. «Завершённая работа — это концепция скульпторов, а я художник», говорил он. Однако воск не работает даже для художника. Он слишком непрочен. Дега вставлял в руки и ноги проволоку, чтобы придать желаемую форму, но победить природу воска не сумел. Фигурки ломались, он их переделывал, они опять ломались, а он не сдавался, получая удовольствие не от результата, а самой работы. Удовольствие, понимаешь, о чём я говорю? — Я молча кивнула, смотря поверх его плеча на пустой проём двери. Мы остались в зале одни. — А вот ты явно слушаешь без удовольствия. И я надеюсь не потому, что я несу чушь, а просто тебе хочется кофе, а кафетерий уже закрыт.

Я совершенно не думала о кофе, но решила не расстраивать незнакомца в цилиндре и кивнула. Он улыбнулся, я улыбнулась в ответ.

— Я бы мог рассказать тебе много того, чего не написано на стендах. Жаль, что музей закрывается через пять минут.

— Можно прогуляться по заливу.

Приглашать совершенно незнакомого человека на прогулку в темноте могла лишь безумная девушка, которая холодела от одной только мысли оказаться в ночи одной. Я бессознательно сунула руку в сумку, чтобы вытащить флакончик с валерианой, так как сердце стало предательски выбивать барабанную дрожь.

— Слишком темно для прогулки, — обладатель красного шарфа поджал подведённые губы. Так красиво меня ещё не отшивали. Но тут он добавил: — Как ты смотришь на то, чтобы сходить вместе на выставку работ Ив Сен-Лорана в следующее воскресенье? Обещаю приятную беседу, потому как знаю о моде много больше, чем о старике Дега. Я не очень люблю живопись. В ней природа мертва — и её останки украшает фантазия художника. Платье же призвано украсить живую природу — человека. Сделать человека прекрасным намного важнее украшения безучастных стен. Однако мода ещё более недолговечна, чем воск, потому что её носитель стареет и исчезает. А если и не стареет, то просто исчезает… И это великое искусство удержать подле себя женщину, и владеют им единицы мужчин. Остальные лишь хватают за руку и не дают женщине ускользнуть…

Мы смотрели друг другу в глаза, и я вздрогнула, когда почувствовала его пальцы на своих, но соприкосновение было кратким, его рука скользнула вверх по моей куртке и упала вдоль его плаща.

— У тебя очень красивый шарф. Уверен, ты сама его сваляла — прекрасное сочетание красной шерсти и зелёного шелка — кровь и молодость, смерть и возрождение…

Его длинные пальцы с аккуратным маникюром вновь коснулись моего шарфа и расправили шелковые складки. В тот момент я превратилась в одну из статуй горе-скульптора — такую же несуразную и скукоженную, с прихлынувшей к лицу кровью.

— Как сказал кутюрье Мишель Кляйн, одежда должна быть продолжением тела, она должна позволять ему жить. Иначе она пуста, подобно смерти…

Рука незнакомца соскользнула медленно по моему шарфу и перекинулась на его собственную красную змейку. Через мгновение я ощутила в своей руке острый уголок визитки.

— Я освобожусь в воскресенье только ближе к вечеру, потому не смогу встретить тебя в городе. Приходи прямо в музей, насладись выставкой, и я непременно найду тебя в залах около пяти, потом прогуляемся по парку.

Мы молча спустились по лестнице и распрощались. Я поспешила прочь, намериваясь выкинуть визитку в ближайшую урну, но как назло не встретила ни одной до самой машины. Вернее я бежала так быстро, что ничего не замечала по сторонам. Визитка жгла руку, и я сунула её в бардачок, даже не взглянув на имя её обладателя. Голова шла кругом от дурацкого знакомства. Этот любитель высокой моды пригласил меня на свидание совершенно диким образом и даже не спросил имени. Неделю я собиралась выкинуть визитку, но всегда что-то мешало. В первый раз я сломала ноготь, пытаясь открыть бардачок, во второй — зазвонил телефон, в третий я решила отправиться в музей, приняв неудачи за знак.

Я умоляла себя не нервничать, но раз двадцать подошла к зеркалу прежде, чем вышла из дома, хотя нарочно не накрасила даже ресниц. Слоняясь от экспоната к экспонату, я не замечала никакой красоты, будто перемещалась между чёрными квадратами. Этот парень не может интересоваться девушками, а если и интересуется, то я ни с какого перепугу не прикоснусь к напудренной щеке. Я предложила ему прогулку только из-за страха темноты. Так отчего же я почувствовала себя обманутой девушкой, когда назначенный час пробил, а он так и не появился? Чтобы отвлечься, я заставила себя сосредоточиться на набросках великого кутюрье, но рисунки расплывались из-за непрошенных слёз. И тут я услышала за спиной знакомый голос. Если я и не закричала от радости, то точно улыбнулась до самых ушей.

— Всё-таки ты предпочитаешь стандартное искусства, — сказал он вместо приветствия. — Ты во всем такая прямолинейная?

Это что, намёк на возможность отношений с бисексуалом? В этот раз на нём не было цилиндра, как не было и плаща с шарфом. Он ограничился свитером и джинсами, в которых выглядел бы нормальным парнем, если бы не такой же безобразный слой белил. Правда цвет губ в этот раз был менее вызывающим. Зато на волосах оказалась плетёная полоска, придавшая ему сходство то ли с индейцем, то ли с русским витязем, то ли с обстриженным эльфом, сбежавшим из мира Толкиена.

— Привет, Лоран.

На парковке музея я всё же достала из бардачка визитку. Парень протянул руку ладонью вверх, и после секундного замешательства я догадалась достать из рюкзачка карточку.

— Кэтрин или Катрин на французский манер? — спросил Лоран, бросив беглый взгляд на мелкие буквы моего имени.

— Кэтрин, на английский манер. А ты канадец?

— Француз. А ты? У тебя чувствуется лёгкий акцент? Ты немка?

Я хотела было кивнуть, потому как много лет отвечала всем, что я из Германии, потому что странным образом американцы путают русский и немецкие акценты. Но тут я побоялась солгать, ведь европеец мог знать немецкий, из которого, кроме «шнель» и «яволь» я, конечно же, ничего не знала.

— Зайцев, Юдашкин, Парфёнова, — улыбнулся Лоран, забавно коверкая фамилии русских модельеров. — И всё же мы остаёмся законодателями моды, несмотря на все попытки Гитлера перенести столицу моды в Вену. Ты была в Париже?

— В пятнадцать лет, ещё до переезда в Штаты. А ты что здесь делаешь?

— Живу, — спокойно ответил парень и поспешил спрятать аккуратные длинные ногти в карманы джинсов. Неужели я так откровенно пялилась на его руки?

— Идём?

Лоран не предложил руки, чему я даже обрадовалась, потому что не могла постигнуть смысла нашего странного знакомства. Я приглядывалась к его походке. В ней присутствовала вальяжность, но отсутствовала мягкость движений танцовщика, присущая разукрашенным мальчикам. Мы прошлись по парку, и я с нескрываемым восторгом внимала его рассказам из истории высокой моды. Замёрзнув, мы зашли в кафе, и он на корню пресёк мою попытку заказать кофе самостоятельно. Мы сидели и говорили, вернее вновь говорил он, а я наслаждалась ролью слушателя, ловя себя на мысли, что давно не встречала умного мужчину, с которым было так приятно молчать. Клиф тоже много говорил, но я его почти не слушала, и улыбка моя была вызвана скорее сладковатым запахом марихуаны, которой пропитался воздух всех мест, куда он меня водил.

— Алкоголь и наркотики неотъемлемая часть богемной жизни, не находишь?

Я вздрогнула от вопроса Лорана, непроизвольно потянув носом воздух, до горечи пропитанный кофе, и тряхнула головой, вспомнив, что до моих мыслей о Клифе он рассказывал о пагубных пристрастиях великого выходца из Алжира.

— Кофе, чем не наркотик? — продолжал Лоран, смотря поверх моей головы на дверь. — Ведь и о вреде абсента в девятнадцатом веке никто не думал, а… — Лоран неожиданно сменил плавную речь на резкие обрывчатые вопросы: — Ты нервничаешь, отчего? Словно тоже родилась, как Сен-Лоран с нервной депрессией.

— С чего ты взял? Я даже марихуану не курю, — сказала я так же резко, отодвигая на середину стола пустую чашку, только сейчас заметив, что его кофе остался нетронутым. В пышной пенке просматривался силуэт сердца, которого раньше не было.

— Я немного психолог, — улыбнулся Лоран. — Слушал курсы в Кембридже. В человеке заложено депрессивное начало, это как две стороны монеты — радость неразрывна с депрессией. От предложенных обстоятельств зависит, что сегодня выпадет — орёл или решка. Ты заметила, что в работах Ив Сен-Лорана всегда присутствуют два начала, которые одновременно противостоят и дополняют друг друга? Красное и чёрное, безрассудство и практичность, элегантность и удобство… Как сама жизнь… Не находишь странным, что он создал образ счастливой женщины в чёрном? Не безутешной вдовы, как принято в нашей культуре, а покорительницы мужчин. Женщина в чёрной юбке с чёрным пуловером, в чёрных чулках, с фантастичными украшениями и… Мужчиной, который любит в ней всё это… И вот когда последнего составляющего чёрного туалета нет, у счастливой женщины начинается депрессия.

Он больше не буравил взглядом дверь, а смотрел прямо в мои глаза, словно гестаповец на допросе, только лампы не хватало, и мне стоило неимоверного труда выдержать его взгляд.

— Я не люблю чёрный цвет, — сказала я сухо. — Его вообще нет в моем гардеробе. — Я поднялась со стула. — Уже слишком поздно, а мне завтра на работу.

Я задержалась подле стола, ожидая, что француз, если уж не извинится, то хотя бы галантно поднимется, но Лоран остался сидеть, опустив глаза в своё вспенившееся кофейное сердце. «До свидания» я так и не услышала и удалилась, хлопнув дверью, словно то была пощёчина, которую я мечтала в тот момент дать психологу с британским дипломом. Я почти бежала по ночной улице, но он легко догнал меня на светофоре и схватил за руку цепкими пальцами, спрятанными в тонкую чёрную перчатку.

— Извини!

Сухость из голоса пропала. Мне даже показалось, что извинился он на французский манер. Узрев на табло светофора зелёного человечка, Лоран оттянул меня от дороги к стеклянной витрине магазина. Я решила молчать и просто смотрела на зелёное отражение неоновых витрин, играющее на белом напудренном лице.

— Ив Сен-Лоран считал, что женщина для обольщения должна прибегать к двум главным видам оружия — шарму и тайне. Шарм у тебя определённо есть, а вот тайны, от которых тяжело на сердце, лучше не хранить. Я не желал тебя обидеть. Я просто хочу помочь. От чистого сердца.

— Мне не нужна помощь, — отчеканила я, высвободив руку и сунув пальцы в карман куртки. — С моей личной жизнью всё нормально.

— Не пытайся обмануть меня, — без тени улыбки сказал Лоран. — Женщина, у которой есть мужчина, не бежит на свидание с первым встречным и не обижается на намёк на её несостоятельность.

— Мне казалось, что это не свидание, — принялась лгать я.

— А что тогда?

Я боялась ответом обидеть нового знакомого. Он верно расценил моё молчание и ответил сам.

— Я верю, что в этом мире существует что-то, кроме финансовой выгоды и животных потребностей. А ты веришь? Когда видишь человека, и что-то в тебе щёлкает.

— Хотела бы верить.

— Вот и проверь со мной. Мы случайно столкнулись на выставке Дега, но сегодня ты специально пришла ко мне, а я — к тебе, потому что десятым или даже двадцатым чувством мы поняли, что наши пути не просто так пересеклись. Мне приятно на тебя смотреть. И я не стану просить тебя озвучить причину, по которой ты не выкинула мою визитку. Быть может, ты ещё сама не знаешь ответа. Да он и не важен. В следующую субботу, если твоя тяга ко мне не ослабнет, приходи на концерт. В визитке написано, что я пианист. Играю в основном классику. Я пришлю тебе адрес. Это в горах Саратоги. И даже если тебе не понравится моё исполнение Шопена, то вино из их винодельни шикарное, красное, как платья Сен-Лорана. Красное как кровь.

Я вздрогнула от подобного сравнения. Мой воспалённый мозг не мог спокойно реагировать на любое упоминание еды Клифа. Быстро распрощавшись с Лораном, я побежала в толпе к машине, а в субботу вновь сидела напротив француза, и в этот раз красная жидкость в его бокале уменьшалась по ходу беседы. Пианист больше не лез мне в душу и лишь рассказывал всякие интересности из истории музыки, моды и прочих искусств, пока в один прекрасный момент…

Сработал будильник, выставленный на телефоне. Я легко поставила пустой бокал на стол и побежала расплачиваться за обед, чтобы не потерять и минуты, дожидаясь официантку. Мысль, что граф дю Сенг приготовил для меня нечто интересненькое, действовала отрезвляюще, и даже тест не показал бы сейчас в моей крови присутствие алкоголя.

Я спокойно припарковала маленький «Приус» рядом с «Порше». Ключи грузно упали в короткий подол сарафана, и я чуть приподнялась, чтобы взглянуть на своё отражение в зеркале заднего вида. Глаза не блестели, и щеки не горели румянцем — стало быть, я не переборщила с текилой и верно настроила кондиционер. Лоб тоже не блестел от пота, а вот шея под конским хвостом всё же взмокла, и пришлось промокнуть её бумажными платками. До трёх часов оставалась ровно одна минута, но даже на такое краткое мгновение я не желала продлевать свой тет-а-тет с графом.

Когда спасительные шестьдесят секунд всё же истекли, я прошла через гараж в дом и осторожно приоткрыла дверь, надеясь не столкнуться с парижанином лицом к лицу. Дом казался пустым, но телевизор работал на полную громкость. Я медленно двинулась в гостиную. На экране мелькали смутно-знакомые кадры, но я даже на секунду не напрягла память, чтобы вспомнить название фильма. Всё моё существо напряжённо искало графа. Я не решалась позвать его, потому что понимала, что он осведомлен о моём присутствии и по какой-то причине оттягивает своё появление.

В доме было порядка семидесяти градусов по Фаренгейту. Однако я дрожала так, будто долго простояла в супермаркете перед открытой дверцей холодильника. Ну появитесь вы уже наконец, Ваше Сиятельство, а то у меня подкосятся ноги, и я не сумею дойти до ванной комнаты, чтобы взять валерьянку. Пожалейте меня, ведь сердце уже принялось безумно стучать, а две панические атаки подряд ему не выдержать. Я почувствовала дурноту и ухватилась за спинку дивана. И только тогда сообразила, что нос щипало от хвойного аромата, но платка при мне не было. Я случайно опустила глаза, и чуть не вскрикнула: парижанин лежал на диване в позе мирно спящего человека. Неужели уснул перед телевизором? Невероятно!

Я продолжала стоять за диваном и смотреть на лицо вампира. Оно уже не казалось серым даже в сумраке зашторенного дома. Фиолетовые жилки, конечно, продолжали яркой сеточкой прорезать веки, но кляксы уже не растекались по бледным щекам. Не в силах оторвать от лица взгляда, я мысленно прорисовывала карандашом изгиб в меру крупного носа, прокладывала тени вокруг ноздрей и в уголках губ, делала растушёвку непослушной тёмной пряди, которая мягко лежала на щеке поверх коротких бакенбард, и осторожными линиями очерчивала морщины… Я опрометчиво дала графу тридцать. Скорее всего биологический возраст вампира приближался к сорока, потому как две глубокие борозды на лбу не расправились в безмятежности сна. Однако сейчас он казался намного симпатичнее и чем-то смутно напоминал благородные образы героев Отечественной войны двенадцатого года из галереи Русского Музея. Только не хватало румяных щёк. Я попыталась представить графа живым, разгорячённым после верховой прогулки в прохладном Булонском лесу, но вместо этого мне виделся обескровленный французский солдат, подстреленный в битве при Ватерлоо. Захотелось нагнуться к вампиру, убрать беспорядочные пряди и коснуться лба губами. Я почувствовала, как впилась в живот спинка дивана и успела отдёрнуть руку прежде, чем подушечки пальцев коснулись мёртвой кожи.

Я шумно выдохнула и на мгновение прикрыла глаза. Рука чесалась так, будто я действительно долго сжимала карандаш… Интересно, о чем думал граф, когда рисовал меня спящей? Хотелось ли ему прикоснуться ко мне не как к жертве? Удары сердца разрывали барабанные перепонки, я шумно выдохнула и прикрыла глаза. Надо взять себя в руки, но как же прекрасно вновь ощутить влечение к мужчине…

После разрыва с Клифом мной овладело отвращение к сексу. Меня трясло даже от поцелуев в кино. Воспоминания не стушёвывались, и даже наяву мне мерещились ласки вампира, а ночью воспоминания становились до безумия яркими, окрашенными в кроваво-красные тона. Эти кошмары всегда заканчивались одинаково — я видела клыки Клифа… В ту же секунду я просыпалась в холодном поту, с безумными глазами и кричала в голос. Девочка, с которой мы продолжали снимать квартирку, посоветовала мне обратиться к психологу, намекнув, что в противном случае она будет искать новую соседку. Знала бы она, что мне снилось… Знала бы, что всё это было правдой. Знала бы я, что это не конец, а только начало моего пути в страну смерти…

Я сняла крохотную студию, и страх одиночества только усилился. Даже днём я вздрагивала при звуке мотоцикла. Встреча с Лораном перевернула мой мир. Я старалась не смотреть на проходящих мимо мужчин. Даже глянцевые красавцы вызывали во рту привкус желчи. Я боялась за свою карьеру, потому что с трудом абстрагировалась от половой принадлежности коллег, когда приходилось оставаться с ними один на один. Потому меня более чем устраивала ориентация Лорана и его полное сексуальное равнодушие к моей персоне. Будни я проживала в тумане ожидания встречи с новым другом. После вечера с Лораном я спала, как убитая, без кошмаров, но к среде кошмары возвращались, и я вновь просыпалась в холодном поту… Однако панические атаки почти не мучили меня, и сны становились менее яркими, постепенно сменяя фон сангины на светлую сепию.

Я испугалась, что влюбилась, и старалась лишний раз не смотреть в голубые глаза, чтобы не спугнуть Лорана. Намарафеченный француз явно не собирался выводить наши отношения на новый уровень, и я терялась в его мотивах. Не мог же он и вправду проверять на мне какую-то терапию. Меня излечило время и то, что я переключилась со своего прошлого на настоящее. Лоран почти полностью вытеснил из моей головы воспоминания о Клифе. Я радовалась, что он ни о чем не расспрашивает меня. Я боялась случайно озвучить истинную причину своих страхов. Француз покрутил бы у виска, если б ему сообщили о существовании вампиров, и отправил бы меня к психиатру. Я верила, что сумею если и не забыть Клифа, то превратить его в монстра из ночных кошмаров.

Я продолжала бояться ночи, и только от Лорана возвращалась домой в темноте, не чувствуя страха. Мы встречались уже, казалось, вечность, но прошли какие-то четыре месяца. Я точно высчитала недели в тот день, когда по неизвестной причине Лоран не вышел ко мне после выступления. Я знала, что он ушёл и всё равно просидела до закрытия, пытаясь отыскать хоть какое-то объяснение поведению француза. Я порывалась позвонить, но боялась проявить настойчивость и выдать влюблённость. Быть может, он забыл про встречу или его отвлекли важные дела, и он не смог предупредить. Всякое бывает! Только любовниц бросают без прощания. Он позвонит, если не сегодня, то завтра, чтобы сообщить самую тривиальную причину своего отсутствия. Но справиться с обидой оказалось нелегко, и я переборщила с вином, забыв, что предстоит крутой спуск по серпантину.

На меня нахлынули все страхи разом. Судорожно сжав руль, я то и дело заглядывала в зеркало заднего вида, страшась увидеть огни мотоцикла. Дорога в винодельню всегда заставляла меня нервничать. Каждая миля хранила воспоминания о Клифе, а теперь и о Лоране. А если я больше не увижу своего француза? Если он действительно меня бросил. Лобовое стекло будто залило дождём. Я плакала от обиды и выпитого вина и понимала, что без кофе не сумею доехать до Беркли, не подвергая свою и чужую жизнь опасности. Я подрулила к нашей с Клифом кофейне, стараясь не думать про тот страшный рождественский вечер, и чуть не ударила дверцей припаркованный рядом мотоцикл. Хорошо, что я остановилась — три бокала полностью выбили моё сознание. Парковка показалась мне пустой. Я захлопнула дверь и открыла её уже осторожно. Вернее она выскользнула из моей руки, но не распахнулась. Её удержали. Мой взгляд медленно пополз вверх по линялым джинсам. Парковка действительно была пустой, и мой крик никто не услышал. Или же у меня просто не хватило воздуха, чтобы издать хоть какой-то звук.

— Я закажу кофе.

Клиф резко сорвал с головы шлем и до боли знакомым движением откинул на бок чёлку. Что я могла сказать? Я не смогла даже закинуть ногу обратно в машину. Так и сидела с открытой дверцей, ожидая его возвращения с горячим кофе, молясь непонятно кому, чтобы встреча оказалось случайной, и Клиф не вернулся в мою жизнь. Хотя понимала уже тогда, что случайных встреч с вампирами не бывает.

Я до боли в пальцах стиснула спинку дивана, стараясь остановить поток воспоминаний, способных снести и так зыбкую плотину моего видимого безразличия к графу дю Сенгу. Клиф, это он во всём виноват! Он вывернул меня наизнанку в последние три дня, и теперь у меня именно тот взгляд, который граф нарисовал утром. После переезда к Лорану я стала спокойно относиться к любовным линиям в книгах и кино и даже стала ловить себя на мысли, что мне безумно хочется с кем-нибудь встретиться и ощутить трепет первого свидания. Инстинкты просыпались медленно, но верно, и я стала отмечать лёгкое возбуждение при виде привлекательного мужчины. При этом к Клифу я оставалась совершенно равнодушной, и он держался со мной дружески, словно мы никогда не были любовниками… Будто страстная ночь в моей квартирке, когда мы впервые занялись любовью в постели, мне только приснилась.

Да, я постаралась забыть о нашей близости, после которой чуть не умерла. И вот, когда я совершенно излечилась от пагубной страсти, Клиф вновь вернул её. Тот жуткий танец в парке окончательно открыл во мне неистовое первобытное желание. Именно оно перекрыло разумный страх перед панической атакой, и я бросилась к графу дю Сенгу. Брослась не потому, что тот поманил меня к себе, а потому что Клиф убрал защиту, которую поставил Лоран. Зачем он это сделал, если не желал спать со мной? Чтобы потешить себя мыслью, что всё ещё имеет надо мной власть? Или же он ничего не делал, просто защита держалась лишь усилиями Лорана. Через год рабства я осталась такой же обречённой сумасшедшей некроманкой.

— Заприте меня, иначе я что-то сделаю…

Я аж отпрыгнула от дивана, пока не сообразила, что это была всего-навсего реплика киногероя.

— … подерусь с кем-то…

Я подняла глаза на экран, где показывали старый полицейский участок и готового разреветься пьяного белобрысого парня.

— Попробуй сделать это со столом, — усмехнулся полицейский, и парень тут же принялся колошматить дубовый стол, а потом плакать, не в силах унять боль в разбитых кулаках.

Пока я обходила диван, чтобы усесться на ковёр перед телевизором, парень успел успокоиться и сказал детективу:

— Если бы у меня был хотя бы день, когда я мог бы почувствовать, что у меня есть дом…

Я стиснула зубы, ощутив, что у меня тоже увлажнились глаза. Я наконец вспомнила название фильма — «Бунтовщик без причины». Мы смотрели его вместе с Клифом на планшете, закутавшись в плед на заднем сиденье моей старой «Тойоты». Я подтянула под себя колени. В ушах звенело, и картинки на экране мелькали, словно в немом кино, пока я не вздрогнула от слов кино-лектора:

— Человек существует в одиночестве, как эпизод какого-то спектакля.

Боже ж ты мой… Клиф показывал мне этот фильм как символ своего поколения… Своего ли? Или вечного?

— Джим, ты думаешь конец света придёт ночью, на рассвете? — спросил мальчик, которого на рассвете в финальной сцене фильма застрелил полицейский.

Я улыбнулась, даже не знаю чему, но вдруг экран щёлкнул и погас.

— Ты уже видела этот фильм, а до рассвета ещё очень далеко… Да и кто знает, которым по счёту этот рассвет будет…

Я боялась вздохнуть, боялась шевельнуться, потому что прекрасно видела в тёмном экране силуэт сидящего на диване графа. Он ни минуты не спал, и этот фильм поставил именно для меня и именно ради этой сцены в планетарии. Нет, Ваше Сиятельство, я не в силах разгадать ваши ребусы. Вернее боюсь разгадать их верно.

Глава 13

В гостиной висела жуткая звенящая тишина, в которой я слышала лишь биение собственного сердца и пульсирующую в висках кровь. Шея вновь взмокла, а сарафан полностью прилип к спине, хотя я и пыталась считать до десяти, убеждая себя в том, что мне абсолютно не страшно. Только организм не желал обманываться. Ноги стали каменными, и я не была уверена, что разогну колени, потому не делала никаких попыток подняться, хотя и понимала, что обязана встать.

Граф продолжал сидеть на диване в той позе, в которой я его заметила. Во всяком случае силуэт на блестящем чёрном экране не шелохнулся, а оборачиваться к дивану тело отказывалось: обернёшься, серые глаза тут же затянут в бездну, из которой возврата нет. Я не управляла больше собой. Просто ждала каких-либо действий от самого графа, хотя бы ещё одного слова. Только он молчал. Однако молчание было не менее красноречивым, чем его речи. Может, он даёт мне время что-то обдумать. Только что именно? Я не могла понять истинную причину страха. Он просто был, я ощущала его морозящий холод каждой клеточкой обезумевшего тела.

Не знаю, как долго длилась молчаливая пытка — минуты или на самом деле секунды — но вот обшивка дивана зашуршала, и перед моими глазами повисла бледная с длинными пальцами рука настоящего пианиста. Я тут же вспомнила, как однажды Лоран позволил себе вольность — завладел моей рукой, аккуратно провёл ногтем по мизинцу, повторяя изгибы всех трёх фаланг. «Отчего ты бросила играть на фортепьяно? Твой мизинец всё равно уже искривлён, — он улыбнулся и протянул мне свободную руку. — Ради прекрасной музыки мы уродуем пальцы». Его пальцы оставались прекрасными, потому как дарили миру чарующие мелодии, а мои не сумели усладить ухо даже второсортного педагога в клубе детского творчества. Мои пальцы помнили линейку, но мозг временами сожалел, что не пересилил отвращение к урокам музыки. Как-то вечером я наводила порядок в нотах. Рояль был раскрыт, и я, почувствовав безудержное желание коснуться белых клавиш, тихо опустилась на скамейку. О том, чтобы читать ноты с листа, не шло и речи. Однако на задворках памяти прятались первые такты «Танца маленьких лебедей» — пальцы сами отыскали начальную позицию, я набрала в лёгкие побольше воздуха и выдохнула его через подушечки пальцев… Боже, скольких нервных клеток мне стоило тогда бессмертное творение Петра Ильича!

Я еле успела соскочить со скамейки, чтобы не получить по пальцам захлопнувшейся крышкой. Не хочу вспоминать перекошенное лицо Лорана, когда он кричал на меня по-французски. Я поняла лишь отдельные слова, но и их оказалось достаточно, чтобы вжаться в стену между двумя витыми стеллажами, на которых красовались вазы. Я молилась, чтобы вампир не принялся их бить. Я никогда не боялась Ларана. Мне было страшно за прекрасные вазы. Крик помог хозяину спустить пар, и последнюю фразу он произнёс чётко и по-английски:

— Никогда, слышишь, никогда больше не подходи к инструменту…

Сам же он вернулся к роялю, осторожно поднял крышку и любовно погладил клавиши, почти не касаясь их, словно просил у рояля прощение за моё хамство, а потом по памяти наиграл Чайковского. Моя попытка вспомнить музыкальное детство провалилась с треском. Тогда я не всплакнула, а сейчас почувствовало, как сжалось сердце. Всё дворянство умело мало-мальски рисовать и достаточно сносно играть на фортепьяно. Граф тому подтверждение, а я не способна создать шедевр, имея диплом о художественном образовании.

— Вставай! — раздался над самым ухом голос графа, и я даже увидела его лицо напротив своего, но словно через капельки тумана. — Да кто же пьёт в такую жару!

Я неудачно попыталась встать сама, и протянутая рука сильно сжала мне запястье и рванула вверх, и я вновь, как вчера вечером, упёрлась носом в грудь графа. Хвойный аромат встряхнул мне мозги посильнее валерьянки. Я резко отстранилась и попыталась удержаться на ногах.

— Тебе не мешало бы принять душ, — холодно и строго проговорил вампир и отпустил меня.

Я тут же ухватилась рукой за подлокотник дивана и попыталась отлепить от бедра влажный сарафан. Я чувствовала взгляд вампира на своей руке или же ноге, хотя, судя по утреннему разговору, его не должно было интересовать ни первое, ни второе. Отчего тогда я так боюсь за своё тело?

— И подыщи в гардеробе что-нибудь подлиннее, — продолжил парижанин уже не сухо, а с какой-то иронической ноткой, потешаясь над моими дурацкими мыслями.

Я кивнула, сильнее прочувствовав холод мокрой ткани. Ещё минута, и даже душ мне не поможет. Отчего мне так страшно?! Меня не собираются убивать и, тем более, затаскивать в постель. Отчего тело не соглашается с мозгом?

— Прошу вас, Ваше Сиятельство, — проговорила я пересохшими губами. — Сделайте так, чтобы мне не было страшно. Иначе у меня сейчас снова начнётся приступ.

Если, конечно, он уже не начался. Я глядела в пол, и паркетные доски извивались змейкой. Только бы удержаться на ногах, только бы не упасть. Иначе граф прикоснётся ко мне, и я потеряю последний контроль. Я кинусь к нему как к мужчине, а он возьмёт меня как жертву… Но, боже, как же я хочу, чтобы он до меня дотронулся… И не успела я мысленно озвучить своё желание, как холодная ладонь легла на мой мокрый лоб и откинула назад упавший на лицо конский хвост.

— Как же я могу сделать так, чтобы тебе не было страшно, если я не пугаю тебя? Какая атака! Не обманывай себя. Ты пьяна, оттого тебе и плохо. Хорошую же компанию нашёл мне Лоран! Я терпеть не могу пьяных полуголых девиц, — проговорил граф медленно и приподнял мою голову за подбородок, вынудив взглянуть ему в лицо. — Неужели ты думаешь, что я могу испытывать к тебе что-то, кроме отвращения?

Я даже не попыталась отрицательно мотнуть головой, потому что шея окаменела, и голова стала чугунной, похожей на пустое ведро, от стенок которого эхом отскакивали удары моего сердца. На губах вампира играла саркастическая ухмылка, а я всё пыталась высмотреть между фиолетовых губ белоснежные клыки, чтобы включить мозг и заставить увидеть в вампире чудовище, которое по закону природы нельзя желать. Граф ещё выше поднял мой подбородок, и я уставилась в стеклянные глаза.

— Мне не нравится твой взгляд, я сказал тебе об этом ещё утром. А мои глаза тебе нравятся? Сумеешь запомнить их? Или мне надо позировать для тебя?

— Простите, — я едва сумела разжать губы. — Я думала, вы спите.

— О, да, только ты продолжала рассматривать меня глазами блудливой самки. А, может, это и есть взгляд настоящего художника? Я сам… Когда увидел тебя спящей, я решил обязательно…

Зачем он взял эту театральную паузу, для чего? Чтобы сердце моё вновь заработало, как пропеллер, от страшных мыслей… Я чувствовала подступающие к глазам слёзы, но не смела моргнуть. Лицо графа было мертво, без налёта единой эмоции, и ничто не давало даже слабого намёка на владевшие им сейчас мысли. Пустые стеклянные глаза молчали, словно я глядела сквозь грязное стекло во тьму улицы. Но вдруг на самом их дне вспыхнул одинокий фонарь, и я в единый миг ощутила странное тепло, разлившееся в груди, словно к ней приложили горячий компресс. Оставалось лишь увидеть в его глазах ответное желание. Однако его губы дрогнули в едва уловимой усмешке, и мне вновь стало холодно.

— Написать твой портрет, — завершил свою фразу граф. — Редко удаётся заполучить в модели рисующую особу.

Губы склеила слюна с необъяснимым привкусом мёда. Расслабляться было рано, потому что-то граф не окончил фразу, он взял очередную паузу.

— Особу, которая прекрасно понимает творческие метания и потому подчинится любым желаниям художника.

Рука вампира с подбородка опустилась на плечо и замерла на тонкой лямке сарафана. Прикосновение обожгло, подобно искусственному льду, но я сумела не дёрнуться, продемонстрировав остатки внутренней силы. Меня не пугала предстоящая близость с вампиром — он подчинил мой мозг, но оставил свободным тело, и тело боялось будущей боли. Он показал только что, что мог бы убрать свой мёртвый холод, но не будет этого делать. Это станет моим наказанием за то, что я посмела выказать своё желание. Лоран просил меня быть осторожной, хотя должен был понимать, насколько слаб ещё мой разум. Он мог спрятать меня от графа, а вместо этого толкнул в объятия монстра. Он знал, чем завершится этот день, но ему было плевать. Сейчас его волнует лишь собственного выздоровления, а меня — моя жизнь, и потому я подчинюсь любому желанию графа, а потом всё забуду, как страшный сон. Забуду, как забыла клыки Клифа. Мой сон нынче чёрен, в нём нет места вампирам…

Мозг сдался, но организм продолжал сопротивляться — перед глазами всё поплыло, и лишь неведомая сила удерживала меня в вертикальном положении. Пальцы графа скользнули вниз по моей руке, увлекая за собой лямку.

— Ты знаешь, кем была Сюзанна Валадор до Дега? — Я отрицательно мотнула головой и услышала хруст шейных позвонков. — Акробаткой. Но после несчастного случая ей пришлось покинуть арену парижского цирка. И вот тогда она дала своим увлечениям волю. Она любила рисовать красными мелками, как все начинающие художники прошлого, ох, прости, позапрошлого столетия… Такая вот символичная первая кровь на алтаре искусства. Или же яркое солнце юности, не омрачённое тучами умудрённой старости. Прости, увлёкся…

Я не поняла, к чему была вставлена извиняющая фраза — к неуместной философии или тому, что ладонь графа легла на мою обнажённую грудь. Я все ещё не могла шелохнуться, но сердце из висков уже вернулось в грудь, и та предательски отреагировала на мимолётное прикосновение.

— Этой дамочке посчастливилось, — продолжал граф лекторским тоном, просовывая палец под вторую лямку, — её работы увидел мастер и посоветовал попробовать себя в живописи. Она была замечательной натурщицей и удерживала интерес мастера несколько лет. А сменившая её Полина не успела стать для умирающего творца настоящей музой. Наверное, потому что её красоту нельзя было прочувствовать, только увидеть, а Дега уже с трудом мог её даже нащупать. Если ты обращала внимание, на его последних картинах слишком жирно прорисованы контуры. Так Эдгар пытался обмануть слепоту.

Сарафан упал к моим ногам, но я осталась стоять в своеобразном круге, хотя даже не мнила его спасительным — спастись от желаний вампира невозможно. Просто ноги налились свинцом и намертво вросли в пол. Я не могла отвести взгляда от серых стеклянных глаз, и только чувствовала, как длинный ноготь указательного пальца правой руки беспардонно скользит по коже, очерчивая все те контуры, что необходимы для воссоздания на бумаге объёмного женского тела. Кожа мертвела, теряя чувствительность. Тело будто превращалось в мрамор. Я холодела и костенела на манер древнего скульптурного материала. На краткое мгновение мне даже показалось, что я больше не слышу биения собственного сердца. Голову посетила совершенно дурацкая мысль, что я превратилась в статую, ведь сумел же Пигмалион оживить свою Галатею. Может, граф решил повторить эксперимент в точности до наоборот — превратить живую девушку в камень…

Вампир продолжал что-то говорить, но, вслушиваясь в свои мраморные ощущения, я упустила нить разговора. Теперь голос графа доносился откуда-то издалека, иногда пропадая, будто мы стояли в широком поле, и звук уносило в сторону сильными порывами ветра.

— Его зрение начало падать во время осады немцами Парижа. Эдгар спал на полу в холоде и мокроте. Брат надеялся, что яркое солнце Нового Орлеана поправит здоровье художника, но улучшения были временные. К семидесяти Эдгар почти ослеп и потому творил с удвоенной силой, будто боялся, что погрузится в полную темноту раньше, чем напишет свою лучшую картину. Ещё в Новом Орлеане он составил для себя план работы на десять лет, хотя и не верил, что выполнит его. Вот ты, к примеру, за год так ничего и не сотворила, хотя могла хотя бы заполнить альбом набросками. Кстати, мне приглянулся портрет Лорана, и я хочу забрать его в Париж, ведь ты всё равно никогда не перенесёшь змей на холст.

Я сумела лишь кивнуть, хотя надо было громко закричать «спасибо»! Граф уничтожил рисунок, избавив меня от пугающих воспоминаний. Как же легко вампиры узнают страхи людей и умело ими манипулируют! Если эксперимент графа был бочкой дёгтя, то упоминание рисунка стало ложечкой мёда.

— В восемьдесят Дега работал почти на ощупь, что не очень-то нравилось Полине, — продолжил граф всё тем же безразличным тоном, которым отчитывал меня за творческую лень.

Я больше не чувствовала острого ногтя. Теперь он мягко касался меня всеми десятью пальцами, не причиняя больше боли. Кровь почти дошла до кипения. Я ощущала себя податливым воском в руках слепого мастера.

— Окажись на месте Полины Сюзанна, она бы поняла муку творца… Ведь ты понимаешь, зачем я касаюсь тебя…

Опять стало тихо. Я слышала лишь своё неровное дыхание. Потребовалось больше минуты, чтобы выдохнуть:

— Тема лекции «Позднее творчество Дега с наглядной демонстрацией».

Губ парижанина коснулась усмешка Чеширского кота.

— Я рад, что ты это поняла… И не обольщаешься на свой счёт. Я не Роден и не Ривера, я никогда не спал со своими натурщицами. И Дега не спал с Сюзанной, чтобы там не шептали друзья. И дело не в том, что Эдгар был на сорок лет её старше. Она утешала себя мыслью, что старик просто боится к ней прикоснуться. А он никогда, даже в тридцать, не желал своих натурщиц, даже четырнадцатилетних балерин. Все эти женщины были лишь тем необходимым звеном в цепочке доведения замысла до завершения — они давали возможность поймать движение и показать красоту в убожестве. Эдгар не любил женщин, но умел ценить женскую красоту, и как никто другой чувствовал женскую душу…

Я бы не удивилась, если бы после этих слов граф щёлкнул меня по носу. Однако он просто сложил руки замком под подбородком и ещё более внимательно осмотрел меня. Так рассматривают античные статуи студенты-художники — с мыслью, что и где следует получше прорисовать.

— Вы отправляли меня в душ… Надеюсь, вы не заставите меня потом полчаса вылезать из ванны? Или вы рисуете быстрее обычного человека?

Я не поняла, откуда вдруг взялся голос, словно меня за секунду перенастроили на новую радиоволну, уже без помех. А вот улыбка графа оставалась опасной и непонятной. Правда, я не смотрела на его губы, я смотрела на пальцы, страшась, что они вновь прикоснутся ко мне. Если граф вернул мне голос, то мраморного безразличия к его прикосновениям уже могло и не быть, а тогда…

— Нет, я не настолько жесток, — рассмеялся граф в голос. — Хотя ты так дрожишь, что не отказалась бы от чашечки горячего шоколада. Если, конечно, ты знаешь эту картину…

— Знаю, — кивнула я. — Теперь я понимаю, почему у Лорана такая обширная коллекция репродукций Дега. Это у вас просто семейное увлечение или память о друге? Вы были знакомы?

Вампир резко нагнулся и вырвал у меня из-под ног сарафан. Я даже отпрыгнула, чтобы не упасть. В полумраке гостиной мокрый сарафан выглядел половой тряпкой. В стрингах я чувствовала себя абсолютно нагой и переминалась с ноги на ногу, не находя приличной позы. Граф явно наслаждался моим замешательством или просто не замечал его. Он продолжал рассматривать меня абсолютно пустым взглядом, и я позавидовала моделям, которых факт отсутствия одежды совершенно не трогал. Они спокойно слезали с пьедестала и продолжали болтать со студентами, принимая небрежные позы. Мне бы хоть грамм их раскованности или хотя бы бравады, которая владела мной ещё утром в спальне.

Я смотрела на графа затравленным зверьком — вернее на сарафан в его руках. Он медленно поднёс его к лицу и, прикрыв на мгновение пустые глаза фиолетовыми веками, шумно втянул ноздрями жуткий аромат. Я мечтала провалиться под землю или хотя бы оглохнуть, чтобы не слышать гнусных слов:

— Благодарю за дежавю… Дешёвые духи и запах пота считался в Париже самым эротичным запахом. Шлюхи свято верили, что этот аромат возбуждает мужчин. Глупые… В бордели съезжались к одиннадцати, к тому времени мужчинам уже было без разницы, чем продажная плоть пахнет…

Интересно, для чего была выдержана очередная театральная пауза. Для того ли, чтобы я проглотила продолжение утренней оплеухи, или же, чтобы я хоть как-то отреагировала на неё? Нет, милая кошечка, ты должна молчать! Перед тобой не человек, и ты не смеешь обижаться… Но я смела, ещё как смела… Я делала то, что ждал от меня граф. Покорная игрушка!

— Знаете, — голос мой на удивление прозвучал очень сильно, — сейчас не конец девятнадцатого века и изображения проституток не в моде. К тому же, я со своими данными не дотягиваю до бодлеровской девушки. И вообще в борделях голыми не ходили. Уж вам-то не знать, что это чистой воды фантазия месье Дега.

— Ну из тридцати четырёх тысяч хоть одна-то точно ходила, — усмехнулся граф и отбросил в сторону то, что когда-то хоть немного скрывало от него моё тело. — Ты ведь спишь обнажённой, как женщины на картинах Дега. А я люблю смотреть на женщин. Я восхищаюсь женским телом… Ступай в душ и возвращайся ко мне, милая моя Сюзанна. Я стану ждать тебя в кабинете, где ты бросила художественные принадлежности. Ступай уже и не задерживайся, будь умницей и ничего не бойся. Тебе понравится мне позировать, и оставшиеся до пробуждения моего сына часы пробегут незаметно…

Меня сдуло, как от сильного порыва ветра прошлогоднюю листву, и я еле успела опереться рукой о стену коридора, чтобы не упасть. Сама я не смогла бы с такой скоростью пересечь гостиную. О, небо, да кто же такой этот парижанин?! Кто такой? Да просто-напросто настоящий вампир. Не чета Клифу! Потому горячий душ показался ледяным. В том чудовище, что глядело на меня из зеркала, даже вампир не мог разглядеть красоты. Или именно такая, напуганная жертва, его и возбуждает…

Это только в гламурных романах вампиры влюбляют в себя девушек, и во время укуса над ними порхает стайка купидончиков с чёрными крылышками и красными, как у мышей, глазами. А в реальности несчастные жертвы именно такие… Обезумевшие кикиморы! Нет, нет и ещё раз нет! Граф сказал, что не собирается портить отношения с сыном, но… Разве может какая-то смертная испортить отношения двух вампиров? Это уже не просто синдром Моськи, которая считает себя сильнее слона, это синдром в кубе!

Я с опаской отодвинула стеклянную дверцу. К явно временному счастью, ванная комната оказалась пустой. Я выдохнула, прилизала мокрые волосы и промокнула лицо стянутым с крючка полотенцем. Ещё неделю назад я испытала бы неописуемую радость от ощущения прохлады, которую дарят разгорячённому телу капельки воды, а сейчас принялась тереть себя полотенцем с таким ожесточением, словно сильный поток воды все ещё не смыл оставленные пальцами графа следы. Ещё бы, их теперь надо снимать вместе с кожей!

Тяжело выдохнув, я схватила из оставленного с утра открытым ящика, фен и только с третьего раза попала штепселем в розетку. Затем направила горячий поток воздуха, вместо волос, на лицо, чтобы вновь ощутить духоту яркого солнечного дня, вместо ночной прохлады, царившей в зашторенном доме из-за работающего кондиционера. Замотавшись в полотенце, я присела на край ванны. Дверь в спальню графа я заперла, а в свою специально оставила приоткрытой. Как хорошо, что реальные вампиры хотя бы отражаются в зеркалах, и какое же счастье, что сейчас, кроме кровати, в зеркальной дверце шкафа я ничего не видела. Тело вновь налилось свинцом, но даже если я не сумею подняться самостоятельно, граф отнесёт меня в кабинет на руках. Он явно увлечённый художник, а не аристократ-любитель.

Сердце вновь подпрыгнуло к горлу, и проглотить его обратно, вместе с закипевшим страхом, у меня не получилось. Отчего графу нравиться мучить меня, то беря в оборот мой мозг, то отпуская? Или это и есть те садистские наклонности, на которые намекал Лоран? Или весь садизм ещё впереди — если Роден-человек закручивал несчастных девушек в нечеловеческие позы, то от вампира можно ожидать чего угодно… Главное, чтобы он оставил меня живой.

Живой… Меня поражало странное спокойствие мысли. Почему я, подобно булгаковскому Римскому, не бросаюсь в поезд, чтобы умчаться куда-угодно, только бы подальше от смерти в лице всех этих трёх вампиров. Почему сижу в ванной комнате и рассуждаю более-менее здраво… Или вовсе не здраво, и моё сознание за эти годы перестало быть человеческим… Или опасность не так велика, и существует ли вообще? Быть может, графу просто скучно, и он забавляется моей реакцией на предложенные ситуации? Маленький ребёнок швыряет игрушку на пол не для того, чтобы разбить, а чтобы посмотреть, как та упадёт и отвалится ли у неё какая-то деталь. Ему любопытно. А когда игрушка ломается, малыш безудержно плачет, потому что на самом деле очень любил свою игрушку. Только бы не сломаться… Слёзы графа меня не оживят…

Я с трудом дотянулась до раковины и взяла расчёску, передумав делать хвост, потому что распущенные волосы немного прикрывали грудь. Жаль, что душа, готовая сбежать в пятки, оставалась обнажённой. Боже мой, как медленно течёт дневное время! Никогда ещё я так неистово не желала встречи с Лораном. Часы с графом будут бесконечными.

Избавившись от влажного полотенца, я вышла в спальню, собираясь голой отправиться в кабинет. Однако до двери не дошла, обнаружив на аккуратно застеленной кровати вынутый из шкафа народный костюм, сшитый на заказ для участия в этнических праздниках русской общины. До того, как я начала расчёсывать волосы, кровать была пуста, а это значит…

— Долго думаешь стоять голой? Я не просил тебя покрываться мурашками. Их трудно прорисовывать…

Я вскинула голову: граф вальяжно облокотился на косяк двери. Теперь в расстёгнутом вороте красовался красный шейный платок, и даже современный покрой сорочки не мог отнять у облика галантность ушедших веков. Не сказав больше и слова, парижанин развернулся, прищёлкнул каблуком начищенного ботинка и исчез в коридоре. Начищенного? Иного у него и быть не могло…

Зачем графу вздумалось рядить меня крестьянкой, лучше не думать. Позже узнаешь, меньше нервов потеряешь. И лучше быть в сарафане, чем торчать перед бессмертным художником нагой, боясь закономерного продолжения. Костюм был сшит по этническим образцам, пусть и с использованием современной тесьмы, и традиция требовала обходиться без нижнего белья, но я не поленилась достать из шкафа самый скромный комплект, надеясь, что графу не будет дела до того, что у крестьянки под сарафаном. Пришлось изрядно повозиться с воротом рубахи, чтобы спрятать кружева бюстгальтера. Я не помнила, куда убрала лапти, потому, как малый ребёнок, осталась босой.

Не глядя в зеркало, я принялась плести косу, стараясь удержать в коротких волосах ленту, и вдруг обожглась о что-то ледяное. Распахнув от неожиданности глаза, я увидела в зеркале отражение графа. Он сосредоточенно глядел на мой жалкий хвост.

— Да… — саркастически протянул вампир. — Даже у греческих рабынь волосы были длиннее.

Он усмехнулся так, будто самолично осматривал рабовладельческий рынок пару тысяч лет назад, и я вновь не сумела сдержаться, хоть и закусила губу.

— Я отращивала волосы до длины, принятой у хиппи! — зло выкрикнула я, но всё же благоразумно не дёрнулась от графа, иначе оставила бы несчастную косу в его цепких руках.

— И то верно, ведь до русской красавицы тебе всё равно не дорастить! — Длинные пальцы отпустили волосы и небрежно скользнули вниз по позвоночнику, имитируя длину желаемой косы. — Да и девичий наряд на тебе уже не смотрится…

Кремового цвета рубаха с расшитыми красными нитями рукавами и подолом, красная юбка, жилетка и белый передник. Его завязки я затянула особо тугим узлом — в старину пояс служил оберегом от всяких тёмных чар.

— Где вторая лента? Чтобы повязать на лоб.

Она болталась на поясе передника, и граф вытащил её раньше, чем я открыла рот, и будто ненароком расправил на бедре складки юбки. Зачем он вновь принялся изучать контуры моего тела? Стоять подле него в одежде оказалось так же неспокойно, как и голой. Толстая ткань не спасала от холода. Но я предпочитала дрожать, чем гореть в огне запретной страсти. Когда человек начинает ощущать несуществующее тепло вампира, он окончательно перестаёт мыслить самостоятельно.

— Увы, на девушку из Могилевской губернии второй половины девятнадцатого века ты тоже не тянешь.

Граф затянул узел на моей налобной повязке и убрал руки. Я удивлённо уставилась в его отражение в зеркале.

— Откуда вы знаете…

— Из твоей головы, — не дал мне закончить вопрос вампир и, присев на край кровати, продолжил с усмешкой рассматривать мою спину и заодно отражение побелевшего лица. — Откуда мне ещё знать про ваши народные костюмы? Даже Лоран в этом не разбирается… И всё же, чем тебе приглянулся девичий наряд? Ностальгия по невинности? После двадцати его не смели носить даже такие, как ты… Чем тебя не устроил костюм замужней женщины? В твои двадцать четыре давно следовало стать послушной женой и заботливой матерью, а не тем, чем ты являешься на сегодняшний день…

— Ваше Сиятельство, сейчас двадцать первый век…

— И что? Женщины не изменились. Иначе зачем ты выбрала такую значимую обережную вышивку, а? Гармония мужского и женского начал, того, чего не хватает тебе на самом деле… Эта гармония, Катья, достигается лишь в браке, когда женщина выполняет отведённую ей природой функцию. Глянь на ромб в вышивке — это ведь засеянное поле, символизирующее землю и материнство, а по сторонам деформированные крады, они олицетворяют живой огонь, то есть мужскую суть… Или тебе больше по душе иная трактовка — деформированные срубы — защита, созданная человеком, то есть символ разума. Но эта ваша женская уверенность в способности мыслить самостоятельно слишком уж ненадежно питает феминизм… Хватит смотреть на себя во все глаза, это моя задача смотреть на тебя!

Я не видела ни графа, ни собственного отражения. Передо мной шумело поле красных маков. Или это было кровавое море…

— Дега любил писать женщин перед зеркалом, а я лично не люблю отражений, они всегда искажают оригинал, — продолжал доноситься до меня откуда-то издалека монотонный голос графа. — К тому же, крестьянки не вертелись перед зеркалом и не примеряли шляпки… Пойдём в кабинет. Ты так и представляешься мне в высокой траве с васильками…

— Почему с васильками? — спросила я и чуть не добавила про маки.

— Не знаю. Васильки — первое, что пришло на ум… Ну не с ирисами же тебя рисовать. Ты не шарфик! Мне не по душе ваш искусственный калифорнийский пейзаж, да и что делать в нём русской крестьянке? Васильковое поле — обычный фон для русских сцен, или я ошибаюсь?

Это выпад? Приглашение к словесной дуэли? Нет, Ваше Сиятельство, я не дам вам лишнюю возможность унизить меня едким замечанием про незнание традиций русской живописной школы.

— Зачем вы заставили меня надеть всё это? — я продолжала разговаривать с отражением. Граф даже не попытался подняться с кровати.

— Пытаюсь походить на великого Дега. Он гордился, что его таинственная незнакомка на самом деле была княжной Волконской, а мне вдруг захотелось иметь в своём багаже русскую крестьянку… Кто бы мог подумать, что найду я её в Калифорнии! Ну право же, Катья, если бы я нарядил тебя в то кремовое платье, которое ты зачем-то купила, это был бы китч. Ты слишком проста для него… К тому же, оно лишь слабое подражание наполеоновской эпохе, а этот наряд можно в музей сдавать как реплику. Вот смотрю на тебя и кажется, что время потекло вспять. Крестьянка из тебя получилась великолепная. Если только не смотреть на спину и не знать, что вместо знаменитой русской косы, там огрызок щенячьего хвоста. Для чего стремиться стать тем, кем ты не являешься, а, американка Кэтрин?

Я закусила губу. Час с вами переплюнет все мамины борщи вместе взятые!

— Бэйби, не плачь! — хлестнул меня граф таким родным обращением Клифа. — Обиделась, глупая, на крестьянку… Это ведь комплимент. Эдгар любил девочек пролетарского происхождения за их силу, за способность выжить в нечеловеческих условиях. Девочки голодали, но продолжали делать пируэты и отработки у станка… Знаешь, мы в шутку называли их крысами за то, что бедняжки из-за вечного голода вгрызались во всё то, отчего княжна Волконская убежала бы, зажав нос надушенным платочком. Во время осады мы покупали натурщиц за кусок мяса. Порой они съедали его у нас на глазах сырым… Забудь, не стоит вспоминать ужасы осаждённого Парижа… Прачка, балерина, проститутка… С вами не о чем говорить, Эдгар прав. Но вы и созданы не для разговоров. У вас есть лишь тело, и вы сами хотите, чтобы мы его ласкали. Ты такая же, как они все… Вернее нет, ты никогда не была голодной… Ты никогда не была… Впрочем, забудь и прости. Я отвергаю тебя не потому, что в твоём теле что-то не так… А потому, что в нём действительно всё так, как нужно художнику. Я хочу ласкать твоё тело, но лишь на бумаге. Подари мне его наконец, я уже всё приготовил…

Граф продолжал сидеть на кровати, это можно было расценить лишь как предложение сделать шаг первой. Но только не к кровати, а к двери. Я сумела сдержаться, я овладела собой. Граф шёл следом, отстукивая каблуками марш в унисон моему сердцу. Проходя мимо спальни Лорана, я едва сдержалась и не шагнула за дверь, чтобы спрятаться от графа. Он попросил моё тело и возьмёт его. До кабинета оставалось три шага, и вот я перешагнула порог и остолбенела. В проходе стоял мой мольберт с законченным портретом хаски. Глаза получились пугающе живыми, да и в шерсти затерялась сотня оттенком серого и жёлтого. Собака готовилась спрыгнуть с холста…

— Нравится?

Руки графа легли мне на плечи двумя килограммовыми гирями, и я чуть не преклонила колени перед мольбертом. Граф знал, какой злобой наполнилось моё сердце — на холсте не осталось ни одного моего штриха. Теперь у меня ныли обе щеки от града оплеух. Всё это время мольберт оставался на улице. Выходит, граф дорисовал портрет до того, как пришёл ко мне в спальню, и весь утренний разговор о том, как лучше закончить рисунок, был чистой воды фарсом. Я мечтала дописать глаза, чтобы доказать графу, что способна на что-то большее, чем эксплуатацию женского начала… И он нарочно лишил меня этой возможности.

Парижанин грациозно обошёл меня, отставил мольберт к стене и указал рукой на кресло.

— А как же васильковое поле? — в моём голосе прозвучал вызов, хотя я поклялась контролировать эмоции. Он играет, запуская острые когти в мои самые уязвимые места, и надо быть очень сильной, чтобы не сломаться.

— Я же сказал, что у меня прекрасная память, я дорисую и юбку, и поле. Ты же будешь позировать только для бюста.

Он уселся в кресло, раскрыл на коленях широкоформатный альбом и придвинул к краю стола коробку с пастелью.

— Ваше Сиятельство, ваша белая сорочка… — начала я робко.

— Я не ты, я аккуратный, — улыбнулся граф и даже подмигнул, будто видел сейчас на моём лице многочисленные разноцветные полоски, оставленные грязными пальцами. — Прошу учесть, что Тёрнер, хоть и грех французу брать в пример англичанина, всегда работал в белой кружевной сорочке, хотя писал в основном пальцами… Я педант, как в жизни, так и в работе, и не верю в необходимость творческого беспорядка. Бардак отражает внутреннее устройство человека, он просто вылезает из головы наружу.

Очередное искривление графских губ заставило меня вздрогнуть всем телом и сильнее отвести назад лопатки, приняв вымучено-трагичную позу балерины.

— Катья, ну зачем столько боли в глазах… В крестьянках не было пафоса. Разбуди в душе обычную русскую девушку, главная прелесть которой состояла в простоте.

Я попыталась улыбнуться, только губы окаменели, и я даже боялась представить себе нынешнее выражение своего лица. Я попыталась сосредоточиться на движениях графа. Он осторожно, словно пинцетом, подцеплял из коробки мелок и так же аккуратно возвращал на место. Во время затирок пальцы выводили мерные круги, будто руки медиума. Только глаза он вскидывал нервно и тотчас возвращал в лист, не надеясь на вампирскую память. На краткое мгновение мне даже показалось, что взгляд графа из пустого-стеклянного стал человечески-осмысленным, даже каким-то добрым, как во время игры на рояле. Я пропустила момент, когда граф взял в руки карандаш. Движения его стали медленными, а взгляд покоился где-то в районе моей замершей груди. Я не могла понять, что он мог прорисовывать карандашом после стольких слоёв пастели.

Сколько прошло времени? В кабинете горел только торшер, зажжённый явно для моего спокойствия. Что творилось сейчас за плотно затворенным окном, я могла только гадать. Спина ныла, ноги затекли и похолодели, хотя касались ковра. Лицо графа приняло странно-грустное выражение, распрощалось с холёностью, вновь осунулось и стало сероватым. Должно быть, сказывался нарастающий голод, ведь не мог же вампир устать от работы. Молчаливый, напряжённый, граф утратил утренний шарм, и красота растаяла, подобно свечному воску. И всё же в нём продолжала чувствоваться мужская сила и непоколебимая уверенность в собственном превосходстве, которая не позволяла окружающим примечать недостатки в его внешности. Наверное, так было и при жизни. Я даже сейчас находила его прекрасным, следя за выверенными движениями рук. Даже ботинок раскачивался в такт создаваемому рисунку. Мертвец вдохнул в тяжёлый европейский интерьер жизнь.

Лоран не любил здесь находиться. На него давили дубовые шкафы, книги и беспорядочные вещи на полках. Иногда я сомневалась, что дом принадлежит хозяину — иначе зачем хранить то, что вызывает раздражение. Я принесла сюда все свои краски и холсты, и Лоран ни разу не попросил меня прибраться. Он, кажется, и не заходил сюда после провалившегося эксперимента со змеёй. Ему нужна была свобода и пустота. Он бы с радостью переместил в кабинет стойку с вазами, но она заблокировала бы от меня дверь. Как мило, Лоран отдал мне кабинет, а я им почти не пользовалась, предпочитая держать ноутбук на коленях. Граф уедет, и можно забаррикадировать дверь вазами, подарив Лорану желанную свободу.

Тёмные тяжёлые портьеры предали картонному домику некую солидность, но кабинет изначально выбивался из общего интерьера европейской добротностью. Граф смотрелся здесь довольно органично. Да и тусклый свет торшера добавлял сцене романтической театральности, присущую старой Европе.

— Хочешь посмотреть?

Я чуть не подскочила от резкого вопроса, быстро кивнула, встала, чуть не наступив на юбку, и бочком, чтобы не задеть мольберт, подошла к столу. Альбом лежал на коленях графа закрытым, а сам он аккуратно стирал влажной салфеткой разноцветные следы с пальцев и не сводил глаз со старинной овальной рамки, резной, из красного дерева. Откуда она взялась? Стол был идеально чистым, когда граф начал работать, и я достаточно хорошо изучила содержимое полок, чтобы с уверенностью сказать, что фотографию он принёс с собой. Неужели я настолько увлеклась рассматриванием графа, что не заметила новую вещь в знакомом интерьере.

Блёклая, с минимальной игрой светотени, фотография явно была сделана в веке девятнадцатом. Из-за слабого фона тёмные глаза девушки казались ещё более выразительными. Аккуратно очерченные веки и тёмные брови подчёркивали высокий лоб. Волосы собраны у шеи в простой узел. Губы слишком тонки для такого лица — скорее всего это просто дефект фотографии. Ещё тень от подбородка укорачивала и утолщала шею, что придавало лицу дополнительную полноту. Оголённые плечи хотелось уменьшить вдвое и стереть растёкшуюся на месте лифа кляксу из бледных оттенков серого. А вот нос казался непозволительно тонок для такого крупного лица. Если бы её сняли в фас, а не в три-четверти, она была бы красива, а так…

Тихий шелест страниц заставил меня обернуться. Граф раскрыл альбом, чтобы явить мне портрет этой самой девушки. Он мастерски передал все потерявшиеся в фотографии тени. Только что-то странное произошло с глазами — они будто смотрели сквозь меня. Живые на фотографии, на рисунке они были черны и пусты…

— В тысяча восемьсот шестидесятом году нельзя было требовать от фотографии многого. Хотя соглашусь, фотограф попался некудышный. Дега увлекался фотографией и мог бы снять её намного лучше, но предпочитал рисовать. Я особенно люблю вот этот портрет…

Я проследила за его пальцем и ахнула. На стене висела копия картины Дега, на которой женщина в чёрном платье расправляла в вазе цветы. Я столько раз смотрела на эту женщину, сидя за этим столом, и не признала её в девушке с портрета. Может, потому, что на картине она была намного старше.

— Между фотографией и портретом десять лет разницы.

Голос графа заставил меня обернуться к столу. Он смотрел на меня, будто ждал какого-то комментария. Но что я могла сказать — возмутиться, что он заставил меня позировать, когда уже закончил мой портрет и принялся срисовывать фотографию. Нет, я сдержу обиду.

— Хорошая копия, — сказала я, чтобы избежать неловкого молчания.

— Оригинал, — сухо произнёс граф, постарев в лице ещё лет на пять. — Это в музее Нового Орлеана — копия. Кстати, моего авторства. Этот же портрет написан самим Дега.

Я кивнула, не смея усомниться в словах графа. Он повёл головой в сторону, и я опустила глаза: на углу стола лежал альбом с репродукциями картин Дега. Теперь эта женщина сидела на балконе в белом с оранжевыми оборками платье, и я не преминула отметить про себя, что чёрная лента на шее жутко портила успокаивающую монотонность палитры. А ещё я успела подумать, что взгляд у женщины на этой картине был слишком кротким или даже скорее боязливым, словно она трепетала перед мастером, для которого позировала. И эта толстая лента на шее… Неужели?! Я хотела прочесть подпись под картиной, потому что, кроме балерин да купальщиц, ничего у Дега не видела, но граф шумно захлопнул альбом.

— Это Эстель, жена Рене, младшего брата Эдгара. В подписи ничего не сказано про шею. И я ничего не скажу.

Граф сложил руки поверх своего рисунка.

— Это ведь их историю вы не пожелали рассказать мне этим утром?

— Не пожелал? — граф даже рассмеялся. — Ты просто к ней не готова. Каждой истории — своё время и место… Ну и как тебе Эстель? Я старался.

Он любовно обвёл рисунок.

— У неё странный взгляд, — ответила я, а граф лишь фыркнул и перевернул страницу.

Мой портрет был выполнен в слишком ярких тонах, несвойственных Дега. Я не могла не восхититься мастерству художника: на клочке бумаги граф умудрился прорисовать ромбики вышивки. Только фона никакого не было — ни поля, ни васильков. За моей спиной зияла пустота… За моей ли? Я не узнавала себя в портрете. Я узнала Эстель, вернее её странный взгляд… Вернее не её, если доверять Дега, а тот, что запечатлел в своём рисунке граф — смотрящий в никуда.

— Я погорячился, заявив, что лучше Модильяни, — граф аккуратно опустил альбом на стол. — Наверное, я все ещё не понял твою душу, вернее её пустоту. Пустота, она тот же хаос, в ней слишком много составляющих… Ты что-то хотела спросить?

Он продолжал смотреть на свой рисунок, выстукивая костяшками пальцев на полированном подлокотнике кресла Марсельезу. Разве я что-то хотела спросить? Впервые в голове не родилось ни одного вопроса. Вернее он был. Про шею. Но граф уже уклонился от ответа.

— Если ты хочешь знать, отдам ли я тебе этот этюд, то мой ответ — нет. Я продолжу работу в Париже, напишу портрет маслом. К тому времени я точно буду знать настоящее выражение твоих глаз, ведь когда-нибудь ты перестанешь видеть перед собой тьму. Или ты желала узнать, для чего я нарисовал Эстель с фотографии? На этой фотографии её глаза способны видеть, на всех работах Дега она слепа. Я сам не видел её зрячих глаз. Её душа осталась для меня загадкой. Год за годом я рисую её лицо с одной лишь целью, чтобы она прозрела и увидела меня. Я желаю постичь душу давно умершей женщины. Странно, да? Я кажусь тебе сумасшедшим?

— Нет, что вы! — поспешно вскрикнула я, но граф так и не поднял на меня глаз.

— Я вот так же буду смотреть на этот рисунок и переносить твой портрет на холст. Только ты не сможешь оценить результат. К тому времени ты будешь уже мертва.

Он повернулся ко мне так неожиданно, что я аж отпрыгнула от стола. Чтобы удержаться на ногах, пришлось отступить ещё на шаг, и я с размаху ударилась головой о торшер. Его глаза были черны, щёки серы. Он явно был голоден. Я похолодела. Тело налилось свинцом. Рука отказалась подняться к ушибленному затылку.

— А что? — граф тянул слова. — Ты думала, что никогда не умрёшь?

— Я ничего не думала…

Я не хотела думать про его голод и моё парализованное страхом тело. Граф улыбнулся, наслаждаясь моим испугом и дурацкой позой.

— Катья, все люди когда-то да умирают. Или мой сын пообещал тебе нечто иное?

— Ничего он мне не обещал, но вы обещали…

— Так я же не сказал, что буду писать твой портрет завтра. Чего ты испугалась? Впрочем, я могу дать тебе возможность самой сказать, когда мне взяться за кисть. Такой расклад тебя устроит?

— Что вы имеете в виду? — Я едва ворочала языком. Струйка холодного пота бежала между окаменевших лопаток.

— Скажи, сколько у тебя в жизни осталось незавершённых дел? Ведь если нечего делать, то и жить не имеет смысла. Хлам стоит выкидывать, освобождая место для более нужных людей, — С лица графа исчезла улыбка. Голос приобрёл стальные нотки. — Мне известно, что ты собиралась дописать портрет хаски, но я уже сделал это за тебя, так что можешь смело вычёркивать это из списка на ближайшие… э… Ну, я не кукушка, не умею предсказывать года. Что ещё? Да, забота о ноготках. Важное, достойное дело, никто не спорит. Что ещё? Что ты хочешь в своей жизни сделать ещё?

Я поняла, что не в состоянии разомкнуть губ, не в состоянии сморгнуть выступившую на ресницах слезу, не в состоянии сглотнуть перекрывшую горло слюну… Не знаю, что сталось бы со мной, если бы в тот момент не хлопнула дверь кабинета и не раздался чёткий злой голос Лорана.

— Отец, как вы посмели взять фотографию моей матери?!

Фраза была сказана по-французски, но не быстро на парижский манер, а медленно, словно Лоран выплёвывал каждое слово в лицо графа. Настолько медленно, что даже я поняла её. Или наоборот, не поняла.

Глава 14

Кабинет стал совсем крошечным, и в нём явно не хватало места на нас троих, но шевельнуться я не могла, будто намертво приклеилась к полу. Граф дю Сенг тоже не шелохнулся. Он продолжал глядеть в моё помертвевшее лицо. Только губы потемнели и шевелились очень быстро, хотя не издавали и звука. Или я не слышала слов. В голове шумело, как в морской раковине. Шум то нарастал, то спадал, и было непонятно, то ли голоса Лорана и графа слились в шумовую завесу, то ли я оглохла от прилившей к голове крови. Граф продолжал удерживать меня взглядом, и лишённая слуха я рассматривала его лицо. Морщины тоже стали более глубокими, или же он просто нахмурился. Наверное, они ссорятся или обсуждают нечто не очень приятное.

Не важно, говорили они вслух или общались мысленно. Главное, они намеренно исключили меня из разговора, и оставалось надеяться, что из глухого слушателя я не превратилась в предмет разговора. Лицо графа приобрело нездоровый даже по мёртвым меркам оттенок, будто его обсыпали пеплом. С каждой секундой становилось всё страшнее и страшнее, и я мысленно умоляла графа отпустить меня. И наконец парижанин перевёл взгляд на сына, и я — тоже. Как зритель немого кино без субтитров, я бегала взглядом от одного бесстрастного лица к другому, пытаясь уловить смысл шевеления мёртвых губ. Накал страстей был нешуточным! Они кидались короткими фразами или в гневе перебивали друг друга. Я дрожала в прилипшей к спине рубахе, как осиновый лист, но граф отпустил лишь мой взгляд, не ноги.

Я уже не думала о последних словах графа. Мысли оцепенели, как и тело, которое, не успев принять перпендикулярное положения, осталось прижатым к покачнувшемуся торшеру, а он, казалось, презрев законы физики, замер на манер Пизанской башни. Или не было вакуума, а был лишь краткий миг человеческого ужаса, за который два французских монстра успели обсудить все текущие дела… Неожиданно я отвалилась от торшера и вжалась коленями в колени графа. Это стал финальный кадр кино не для всех и первый новой ленты с Катей в главной роли.

— Отнеси портрет Лорану.

Руки парижанина прошлись по мне сухим льдом, и я чуть не выронила рамку, когда отпрыгнула от стола, вжав голову в плечи, словно заяц уши. Оцепенение спало, и сердце вновь стучало в висках тысячею барабанов. Морщась от боли, я упрямо шла по бесконечному ковру к двери, где стоял Лоран. Последний шаг я не сумела сделать, но хозяин успел подхватить меня раньше, чем я выронила фотографию. Я повисла на нём тряпичной куклой. Он схватил меня за шею и ткнул в пахнущую свежестью стирального порошка грудь… Какой противный запах, я забыла бросить в сушилку освежающие салфетки…

Рука Лорана непрерывно скользила от моей макушки по влажной шее к спине и обратно, неся с собой волны спокойствия. Сердце билось спокойнее, и я вновь непроизвольно потянулась к нему в благодарном поцелуе. Лоран успел отстраниться, и я слепо ткнулась ему в шею, ощутив противную скользкость белил. Я держала рамку крепко, будто коршун, но когда после несостоявшегося поцелуя опустила глаза, увидела лишь пустые руки.

— Сними шутовской наряд, — сказал Лоран равнодушным тоном уже по-английски. — Клиф будет здесь с минуты на минуту. Мы все идём в Монтальво слушать блюз. Я знаю, как ты устала, — Продолжительной паузой Лоран дал мне понять, что знает о просьбе освободить меня от общества графа. — Я отпущу тебя спать раньше полуночи. И я, как истинны католик, не заберу у тебя воскресенье. Ступай.

Не убирая руки с шеи, хозяин выставил меня в коридор. Сломя голову я бросилась к себе в комнату и так сильно хлопнула дверью, что задрожали стёкла. Я мечтала о душе и боялась вновь оказаться обнажённой пусть даже в пустой комнате.

— Тебе помочь?

Я лишь успела вскрикнуть от голоса графа, а потом вновь окаменела, позволяя ледяным рукам возиться с узлом передника. Он не позволил мне раздеться самостоятельно. Из-за закрытых глаз обострился слух. Я слышала шуршание брюк раньше движения рук. Граф явно присел подле меня на корточки, чтобы подцепить подол юбки. К счастью, он сумел стащить с меня всё одновременно.

— Теперь ступай в душ.

Обретя свободу, я метнулась к шкафу, схватила джинсы, футболку с длинными рукавами и трусы. Искать бюстгальтер времени не оставалось. Вновь я повернула замки на обеих дверях и вслушалась в тишину в надежде уловить удаляющиеся шаги парижанина, но не услышала и шороха. Ушёл? Остался? Я бросила охапку одежды на пол и шагнула под ледяную струи. Они всё равно были теплее рук вампира. Горячей воды я не дождалась и схватила полотенце.

Спальня пустовала. В гостиной и кухне тоже никого не оказалось. Я медленно открыла шкаф, накинула кофту, сунула ноги в балетки и простояла так ещё, наверное, с минуту, наслаждаясь эфемерным одиночеством. Но лишь я щёлкнула замком шкафа, как тут же распахнулась входная дверь. От неожиданности я даже не поблагодарила графа за галантность и подаренную минуту свободы. Моя благодарность его не интересовала, его заботил пучок, в который я стянула волосы перед душем. Игнорируя боль, я стащила резинку и распушила лохмы. Граф одобрительно кивнул и, к счастью, не подал руки.

Клиф стоял подле мотоцикла и задумчиво глядел в нашу сторону. Задумчивость в тот момент определялась медленным кручением на руке шлема. Однако стоило графу спуститься на дорожку, он тут же повесил шлем на багажник и спрятал руки в карманы, на жуткий американский манер безобразно оттопырив джинсу. Вчерашний шарм сменился мятой чёрная футболкой и замшевой курткой с драной, на индейский манер, бахромой. Лоран на этот раз выглядел подстать дружку — в потёртых рваных джинсах и сером растянутом свитере. Сомнений не было — раз папу не удалось уложить спать, его следует доконать американским шармом.

Оба выстукивали кроссовками нетерпеливый такт. До моего появления граф явно успел отчитать их или хотя бы наградить тем взглядом, которым встретил меня. Что ж, со своим парижским вкусом нечего соваться к нам на Дикий Запад… Нет, в тот момент я эту фразу не подумала, ощущая спиной холод французского айсберга. Лоран подарил мне желанное спокойствие, и я не смела нарушать его хрупкое равновесие игрой с графом. Оставшиеся до воскресенья часы я буду послушной куклой. Благо Клиф сдержал обещание и позаботился о культурной программе графа на первый вечер. Я даже не ожидала! Однако моё благополучие всецело зависело от благосклонности этого поистине странного парижского художника. И если ему вдруг не понравится блюз…

— Идём?

На локоть тут же легла ледяная ладонь графа, и я вздрогнула не от страха, а холода, и тут же прокляла свою несдержанность. Граф пустил в моё тело тепло, но кто даст гарантию, что он не усыпит по привычке мой мозг, и главное — свой. Лоран может и не успеть остановить голодного вампира… Голодного? Было слишком темно, чтобы оценить разлившуюся по щекам графа палитру. Оставалось надеяться, что на столешнице осталась пара пустых бутылок.

Мы шли медленно вдоль обочины, то и дело останавливаясь, чтобы пропустить спешащие на концерт машины. Клиф не вынимал рук из карманов, словно боялся дать им волю. Лоран тоже отступил от него шага на три — рукой не дотянешься. К чему такие предосторожности? Вы, двое, не выказывали при мне никаких сантиментов. Значит, умеете прекрасно себя контролировать, или в присутствии графа даже вы теряете контроль? Или мёртвые чувства нечто иное, не подвластное живому разуму? Или же я создала миф безразличия, чтобы оградить себя от лишней боли, и просто не замечала ваши знаки внимания друг к другу? Как вы вообще, такие разные, способны быть вместе? И эти джинсы, и эту футболку, Лоран, тебе привёз Клиф. Он не понимает, насколько далёк от тебя…

Я пыталась не думать об их любви, но слишком сильную встряску получили сегодня мои чувства, чтобы оставаться равнодушной к этой парочке. Я весь год мерила их поведение по шкале живых чувств. И сейчас я смотрела в узкую спину Клифа, как смотрят на манекен, не видя пластик за красивой одеждой. Это был живой человек, который не мог принадлежать замазанному белилами вампиру. Под моим пристальным взглядом Клиф даже походку изменил. Бахрома теперь почти не болталась, он шёл ровно — так, как не ходил никогда, и ужас… Я поняла, что вижу не Клифа, потому что на нём была чужая куртка. Я видела её настоящего хозяина — старого индейца. Как же одежда меняет человека! Я даже головой затрясла, и вот Клиф вновь заковылял вразвалочку. Тьфу ты… Я совсем привалилась к руке графа, или это он приобнял меня, чтобы я не оступилась в темноте. Или же ему было так удобнее читать мои мысли. Ну и пусть, я не могу не думать вовсе. И тем более — не думать о Клифе.

В открытом амфитеатре было негде яблоку упасть. Только Клиф способен достать билеты за один вечер, пусть и в боковую секцию, где сидели прямо на траве. По желанию графа мы устроились подальше от толпы — он прятался то ли от музыки, то ли от людей. Я тоже поспешила отойти, заметив уголок на каменной скамейке, и радостно ощутила под собой реальное тепло камня. Одиночество длилось не дольше минуты. Граф присел у моих ног, даже не взглянув на меня. Он предпочёл моё общество обществу сына и его возлюбленного, похвально! Кожа его вернула усталую бледность, и он даже с каким-то живым интересом глядел на сцену, где шли последние приготовления. Или думал о Лоране… О разговоре в кабинете, оставившем в обоих почти человеческий осадок. Граф обернулся, и мы долго глядели друг другу в глаза. Он что-то видел в моих, а я в его — лишь моё собственное отражение.

Концерт начался для меня незаметно, словно не было обращения к залу и первых аккордов. Я сразу окунулась в океан ритмов и блюзов и неожиданно вынырнула из него на террасе виллы, где стояли столы с закуской, и не смогла вспомнить, как оказалась здесь и кто всучил мне стакан с кофе, и когда тот успел остыть? Я оглянулась и уткнулась в графа.

— Шоколадного кекса нет, только овсяное печенье.

Я покорно взяла печенье и не стала задавать лишних вопросов. Вдруг я сама попросила кофе и кекс. Лоран прав — у меня что-то с памятью, но это не самое страшное. Страшно, что мне сейчас тепло вовсе не от кофе, и я покорно следую за графом в беседку. Пустую во время концерта! Хотя чему удивляться: любой нормальный человек, не отдавая себе в том отчёта, удерёт при приближении вампира. Не удерёт лишь тот, кого решили поймать.

— Благодарю, — произнесла я с опозданием, вгрызаясь в печенье.

Я хотела есть, хотела пить. И, может, граф просто, как настоящий джентльмен, исполнил желание дамы, и мне нечего бояться. К тому же, я увела графа от Лорана, как он и просил. Я продолжила грызть печенье и запивать остывшим кофе. Музыка громыхала будто в отдалении, хотя по законам физики звук в трёх шагах от сцены не должен был ослабевать… Граф вновь заблокировал мне уши, чтобы я могла слышать его тихий голос.

— Я бы с удовольствием заменил это издевательство над гитарами тишиной леса. Ты согласна подняться со мной в горы? Ночная романтическая прогулка…

Я кивнула и не думала сопротивляться. Только надеялась, что вечерняя романтика графа не будет сродни дневной.

— Я ощущаю потребность поговорить. Значит, настало время для истории…

— Вы расскажете о матери Лорана?

Граф молча забрал стакан, обёртку от печенья, мятую салфетку и выбросил в урну, а потом подал мне руку. Я с радостью ощутила её холод и покорно шагнула на дорожку, ведущую к началу горной тропы, которая начиналась прямо за амфитеатром.

— Там же темно…

Ни вопрос, ни просьба — простая констатация факта.

— Боишься? Не бойся. Я с тобой, — в голосе графа послышались задорные нотки. — История ищет не только верное время, но и место с нужным антуражем. Ночь, горы, нельзя вообразить себе лучшего места и времени для нынешней истории.

Я осторожно ступала по тропе, обрамленной высокими деревьями, которые вырисовывались передо мной странными серыми силуэтами. Шаблонного голливудского шиканья цикад я не слышала, как и уханья совы, но странная ночная тишина не добавляла смелости, лишь сильнее пугала. Я следила сквозь деревья за огнями виллы, надеясь, что ближе к вершине они сменятся городскими огнями, и не будет и минуты, когда я окажусь с графом в полной темноте.

— Знаете, Ваше Сиятельство, — решила прервать я тягостное молчание. — Наша прогулка напоминает сцену из диснеевского мультика «Красавица и Чудовище». Помните, когда Бель бежит из замка…

Парижанин молчал, и даже хватка на моих пальцах не изменилась.

— Уолт Дисней говорил, — продолжила я осторожно, — что создаёт мультики для взрослых, не для детей. Прогулка по ночному лесу наводит на людей ужас, и часто это находит отражение в ночных кошмарах.

— Закрой глаза, если тебе страшно, — сухо и очень тихо сказал граф.

Я хмыкнула, не решившись рассмеяться, и так же тихо ответила:

— Я и так с трудом нащупываю дорогу, а с закрытыми глазами…

— Тебе станет идти куда спокойнее, — перебил меня граф, сильнее сжав руку. — Я ведь держу тебя, чего ты боишься? Обещаю, ты не оступишься. Закрывай глаза.

Его слова больше походили на приказ, нежели предложение, подразумевавшее возможность добровольного отказа, и я закрыла глаза, а когда попыталась открыть вновь, ресницы намертво склеились. Граф начал новую игру. Клиф прогадал с концертом, и вот парижанин, как и предрекал Лоран, сам себя развлекает. С помощью меня!

— Сильнее сожми мои пальцы и старайся чувствовать плечом мою руку.

Голос графа звучал слишком близко, будто он склонился к моему уху. Я стиснула холодную ладонь и сделала первый нерешительный шаг по горной тропе в полной темноте. Затем второй, третий…

— Чем меньше человек знает, тем он счастливее, не правда ли? — спросил граф, заставив меня похолодеть, ведь ни одну фразу после разговора в кабинете я не могла воспринимать однозначно. Он пророчил мне смерть, и как уберечься от неё, я не знала… Поможет ли полное подчинение его желаниям?

— А слепой человек счастливее зрячего в стократ, согласна? — продолжал тем временем граф, и я похолодела, поняв, что вампир может навсегда лишить меня зрения. — Ну вот, ты уже начала улыбаться.

Неужели я действительно улыбалась? Это была гримаса страха! Или улыбка? Я не чувствовала лица. Человек всегда дурацки улыбается, когда делает что-то необычное, а я никогда прежде не ходила по горам с закрытыми глазами. Я даже днём боялась скатиться кубарем по склону.

— Почему ты молчишь?

Граф остановился, и мне пришлось опустить занесённую для следующего шага ногу.

— А какого ответа вы от меня ждёте? Мне совсем не спокойно с вами, ведь слепого легче обмануть, потому как эмоции в голосе намного легче взять под контроль, нежели мимику. Впрочем, если говорить про вампиров, то вы и мимику хорошо контролируете.

— Неужели ты не в силах довериться мне? Без этого не получится поставить блок. Ну давай же попытаемся сблизиться… Я действительно хочу тебе помочь, но и ты не можешь оставаться безвольной куклой. Я стал твоими глазами, теперь попытайся ступать со мной в унисон.

— Ваше Сиятельство, — голос мой дрожал. — Мне не нужен больше блок от вашего сына. Я поняла, что без Лорана абсолютно беспомощна.

— Ну нет, Катья, даже слепые не сдаются. Они берут в руки белую трость и собаку-поводыря. Неужели тебя так легко сломить?

— А вы ещё сомневаетесь? — через горький смех выдавила я, напрасно пытаясь разлепить ресницы.

— Сомневаюсь. Иначе бы даже не делал попыток помочь тебе. И Лоран бы не стал помогать, будь твой случай совсем безнадёжен. Вперёд, мадемуазель. История не будет ждать тебя вечность.

— А будет история? Мне показалось, вы не передумали её рассказывать.

— Причём тут мои желания? История хочет быть рассказанной, потому что ты хочешь узнать про мать Лорана?

— Неправда! Не хочу. Это вы желаете мне о ней поведать, — поразилась я собственному упрямству.

— Хорошо. Это я желаю, чтобы ты шла вперёд и слушала. Идём, Катья.

Я сделала один шаг, другой, и поступь моя утратила скованность. Я двигалась вперёд непроизвольно, словно стояла на бегущей дорожке в аэропорту.

— Фотография была сделана перед свадьбой, только ещё не с Рене. Брак оказался недолгим. Её муж погиб, сражаясь на стороне конфедератов за месяц до рождения дочери. Эстель с матерью, сестрой и младенцем, спасаясь от ужасов войны, ухала к родственникам в Париж. Рене сразу увлёкся кузиной, но не смел сделать предложение вдове. Не в силах сопротивляться любви, он уговорил второго брата проводить родственников обратно в Америку с мыслью открыть в Новом Орлеане бизнес и втереться в доверие к дяде. Он всё подготовил и поспешил к отцу в Париж, чтобы получить в его банке ссуду и заодно благословение на брак, и там он получил письмо с ужасным известием — его невеста ослепла из-за болезни. Ну и как ты себя ощущаешь? Уже не кажется, что ступаешь в пустоту?

Я замерла, с ужасом поняв, что граф убрал руку, оставив меня на узкой тропе в полнейшей темноте.

— Прошу вас… — взмолилась я, и тут же вновь почувствовала холод мёртвой руки. — Спасибо, Ре…

Я осеклась, вернее вторая рука графа закрыла мне рот.

— Меня зовут Антуан. И если бы ты хоть раз пролистала альбомы, которые есть у Лорана, ты бы поняла, что я совершенно не похож на Рене. Это была всего лишь присказка. Ты веришь в счастливые истории любви? Хотя бы те, о которых рассказывают в книгах?

— Нет, — сухо ответила я. — Я вообще не верю в любовь.

— Ну вот, потому я и не спешил рассказывать эту историю. Постарайся поверить, что мужчина может любить женщину, даже если она старше его, с чужим ребёнком и к тому же слепа… И верь, что другой мужчина может ему завидовать. И даже не один, а целых два. Отец Эстель, как и ты, не верил в бескорыстную любовь Рене, но они всё равно поженились в шестьдесят шестом, когда Эстель лично вымолила у церковнослужителей разрешение на повторный брак. Странно-то как, те, кому велели верить в любовь, долго не соглашались обвенчать влюблённых. С тяжёлым сердцем Рене приняли в семью. Они жили в огромном доме все вместе, чтобы помогать слепой матери растить детей. Эстель родила Рене ещё троих. Тебе вообще всё это интересно?

Я даже не сразу поняла, что это вопрос, так неожиданно граф прервал рассказ.

— Какие цветы ты любишь?

В голосе вампира слышалось раздражение, будто я была плохой слушательницей. Разве прилично перебивать рассказчика? Особенно, когда он не желает делать паузы, чтобы выслушать ответ.

— Розы в твоём нынешнем состоянии опасны. Ими легко разодрать руки, когда перебираешь цветы на ощупь.

— Только не говорите, — моё сердце упало и покатилось со склона. — Только не говорите…

Не в силах закончить фразу, я ухватилась ногтями за ресницы, но бесполезно, я не могла раскрыть глаз.

— Эстель очень любила перебирать цветы на ощупь. Ты же хотела узнать про неё, как можно больше…

Он издевался надо мной. Если бы он и вправду решил ослепить меня, то поменял бы что-то в голове, а не склеивал ресницы. С каждой секундой резь в глазах нарастала. Я из последних сил пыталась поднять веки, но граф не желал прекращать мои мучения. Неужели в нём так сильно садисткое начало? И как Лоран мог отпустить меня с ним… Хотелось плакать, но я не могла доставить графу такое удовольствие. Я сдержала рыдания, даже когда вместо темноты перед глазами поплыло море маков. Не ярких красных, а наших калифорнийских — оранжевых.

— Я не люблю маки! Уберите хотя бы их, прошу вас!

Просила ли я? О нет, в тот момент я кричала и даже слышала эхо в ночном лесу вперемешку со смехом графа. Он вновь схватил меня за руку и потащил в сторону.

— Подними левую ногу и почувствуй под ногами ствол! — Каким же ласковым был его голос. Я не видела лица, но оно явно осталось мёртвой маской. — Хочешь пройтись по бревну без моей помощи?

— Нет! — вновь закричала я, поняв, что уже балансирую на поваленном дереве.

Я помнила, что оно совсем немного нависает над землёй, но падать даже с такой ничтожной высоты не хотелось. Я раскинула руки и пошла вперёд, нащупывая ногой каждый сучок. Постепенно движения обрели лёгкость… Ещё бы, граф управлял мной. Сама я не могла так быстро научиться передвигаться в темноте. Даже дома в полумраке я постоянно натыкалась на углы…

— Эстель довольно быстро выучила расположение мебели в доме, — с прежним смешком произнёс граф прямо над моим ухом, и в тот же миг его холодные руки легли мне на талию. За краткое мгновение нашей близости я успела испугаться, что он меня поцелует. Но нет, граф вернул меня на тропинку и убрал руку, но я сумела вновь завладеть ей. — Эстель была беременна пятым ребёнком, когда Рене отправился в Париж, чтобы повидаться с Эдгаром. Он нашёл его в плачевном состоянии — Эдгар почти ослеп на один глаз — и забрал с собой в Америку. Ваше американское солнышко оказалось для художника хорошим лекарем, во всяком случае это официальная версия исцеления Дега от временной слепоты…

— А неофициальная? — зачем я спросила, ведь и так всё было понятно.

— В обмен он написал для меня портрет Эстель… С маками…

— Лучше расскажите, как вы познакомились? Вы тоже притворялись человеком, как делал со мной Лоран?

— Притворялся? Ты просто не желала видеть, кто перед тобой. А познакомились мы случайно… Улыбаешься? Верно, случайных встреч с вампирами не бывает… Мне захотелось пообщаться с мастером, но больше всего я желал иметь портрет Эстель… — Это больше не был голос графа. Не мог вампир говорить с такой грустью. Я даже забыла про резь в глазах. Вернее, я списала её на выступившие слёзы. — Помню её, как сейчас. Тонкий немного крючковатый нос, зачёсанные в узел волосы. Модные тогда пышные юбки придавали ей полноты. Она не любила тёмных одежд, предпочитая светлые ткани, чаще всего в горошек.

— Она же не видела платья, так какая разница… — заполнила я оставленную для меня паузу.

— Не видела, но помнила… Человеческая память очень цепкая, и от устоявшихся предпочтений избавиться невозможно, ведь так?

— Ваше Сиятельство, вы лишили меня зрения, но разум у меня ещё присутствует, — довольно тихо, но всё же достаточно твердо произнесла я. — Не могли бы вы прекратить говорить со мной намёками? Я знаю, что так и не стала до конца американкой. У меня остались русские привычки, и порой я веду себя, будто не было этих десяти американских лет. И всё же, поверьте, я — это я, и со всеми моими минусами во мне есть много положительного. Что вы знаете о русских, чтобы иметь основание утверждать, что я забыла свою природу? Поверьте, ваши манекенщицы совсем не похожи на нынешних русских. Но и я не та, кем была в пятнадцать лет…

— Мои манекенщицы… — Я вырвала руку, испугавшись злости, прозвучавшей в голосе графа, но он вновь схватил меня и от нежности не осталось и следа, но я не поморщилась, лишь сократила на шаг расстояние между нами, чтобы не было так больно. — Больше слушай моего сына! Он знает обо мне не больше, чем знаешь ты о нём. Он даже не знает, кем была моя мать! Я ни на что тебе не намекаю, мне на тебя плевать. Мне просто скучно, вот и всё… Нет, не всё! Мне противно видеть, кем окружил себя мой сын. Я бы ещё простил ему тебя, ведь он ни черта не смыслит в женщинах. Но это чучело, чьё имя мне даже противно произносить… Он предпочёл ему общение со мной. Да он же просто…

Граф осёкся, не смея при мне выругаться, а иных эпитетов в отношении бедного Клифа у него не было. И вот тут я позабыла страх. Захлестнувшая меня злость просочилась сквозь плотно стиснутые зубы.

— Поверьте, Лоран прекрасно чувствует себя в обществе Клифа. И он лично попросил меня избавить его от вашего общества. Я терплю ваши издевательства, потому что люблю вашего сына, и он любит меня. А вы… Я не знаю, кто вы и почему Лоран называет вас отцом. Вам никогда не стать ему настоящим отцом, потому что вы его не любите. И он не любит вас. И я понимаю, почему…

— Ты ждёшь от меня пощёчины, чтобы наконец заткнуться? — голос графа оставался тихим, я была рада, что не вижу его лица. Достаточно было рук на моих плечах. — Я не бью женщин. И я даже не заставлю тебя замолчать, и знаешь почему… Потому что ты права… Ты не сказала мне ничего нового. Я знаю, что не сумел стать Анри отцом, сколько ни старался.

— Анри?

Я пыталась понять, насколько далеко от меня лицо графа. Я не чувствовала холода.

— Анри Дега, он стался в душе Анри Дега. А я гонюсь за призраком Лорана дю Сенга. Прости, на сегодня история закончена. А, может, и навсегда. Открывай глаза.

Я открыла глаза и тут же зажмурилась. Никогда не думала, что ночная темнота может быть настолько яркой! Ярче калифорнийских маков! Он схватил меня за руку и поволок по дороге вниз. Я еле успевала перебирать ногами, не особо понимая, касаюсь ли вообще смешанных с землёй камней и корней деревьев. Стремительный спуск закончился прямо у того места, где я сидела раньше. Шло второе отделение концерта, судя по шуршанию обёрток купленных в перерыве чипсов. Граф мгновенно исчез. Я хотела повернуться, чтобы отыскать Лорана, но тёплая рука остановила меня.

— Как в старые добрые времена, не правда ли?

Как же я не заметила Клифа! Живые глаза за чёлкой нахально блестели, но я с радостью положила голову на затянутое индейской курткой плечо. Он оставил на моей макушке горячий поцелуй. Лишь сейчас я поняла, как сильно продрогла в лесу.

— Где Лоран?

— Увёл графа домой. Сказал, что тот хочет спать, да и сам признался в недомогании. Не думаю, что ты нужна сейчас дома.

Клиф замолчал, и я надеялась, что его фантазия не оказалась такой же бурной, как моя. Анри и Антуан, нет, невозможно… Он не может быть его любовником.

— Я купил вина… Хочешь?

Не дожидаясь ответа, он ногтем разрезал упаковку и вытащил пробку зубами. Напиться? А почему бы и нет… Меня обещали уложить спать в полночь и не трогать до понедельника, так отчего бы не попытаться хоть немного расслабиться… Я отхлебнула прямо из горла, хотя и заметила в руке Клифа одноразовый стаканчик.

— Ты ещё помнишь, какое вино я люблю, — я благодарно провела рукой по его груди, затянутой чёрной футболкой. — Спасибо, Клиф, и прости меня за все те гадости, которые я сказала тебе в последние дни. Просто…

Я отвернулась и шмыгнула носом, а потом сделала несколько длинных глотков, с радостью ощущая сладковатый привкус мускатного вина.

— Я не обиделся. Мы оба вели себя не лучшим образом. А это вино, оно ведь часть ностальгии, признайся, — он даже пихнул меня в бок, но я промолчала. — Можно сказать, что это вино сделано в русских виноградниках…

— Ты слишком хорошо знаешь русскую историю Калифорнии, — перебила я Клифа. — Слишком хорошо… Может, ты и подружку потому себе русскую нашёл, — я тоже пихнула его в бок. — Почему тебе интересны русские?

— Мне? Интересны? Совсем нет. Если бы Форт Росс принадлежал испанцам, я знал бы о нём столько же… — Клиф усмехнулся, ещё ниже склоняясь к моему уху. Мы говорили слишком громко, но не слышали друг друга. Лишь мешали соседям. Теперь он шептал. — Я ничего не знаю. Это всё он, — Клиф потряс бахромой куртки. — Он рассказывает, я слушаю, потому что старших перебивать нельзя, так меня воспитали… «Саттер Хоум»… Хорошо, что русские ушли из Калифорнии. Да, кстати, у меня для тебя подарок.

Клиф полез в карман, но так и не достал ничего.

— Идём на террасу, — он поднялся со ступеньки и протянул мне руку. — Без света ничего не увидишь.

Знал бы он, что такое жить без света! Клиф не отпускал моей руки, но я и без него не оступилась бы, потому что не чувствовала даже лёгкого опьянения, хотя по дороге почти прикончила бутылку. Я смотрела на тонкую спину Клифа и пыталась вспомнить, есть ли у него на спине родинки… Нет, всё же мускат успел ударить в голову, раз я против приказа Лорана думаю о Клифе… Ну, а родинки, неужели нет ни одной?

На террасе в свете фонарей лицо Клифа утратило смертельную белизну и приобрело болезненную, но все же относительно живую, желтизну. Чёлка забавно колыхалась в такт отбиваемого ногой мотива, порождённого доносящимся со сцены громом ритм-секции. Мы сидели прямо на камне, привалившись спинами к перилам. Кофта не спасала от лёгкого вечернего ветерка, но выпитое вино согрело тело и душу. Даже засунь меня сейчас в холодильник, я всё равно буду чувствовать себя превосходно, потому что рядом нет графа дю Сенга.

Сейчас мы молчали, потому что успели поругаться по-американски — тихо и вежливо, не привлекая внимания девушек-буфетчиц. Я то и дело бросала беглый взгляд на Клифа, но он растворился в музыке; даже пальцы, свободно лежащие на подтянутой к животу коленке, перебирали белесые нити вытертых джинсов на манер гитарных струн. Я пару раз присвистнула в такт, желая прекратить дурацкую ссору, но байкер не желал идти на примирение. Похоже, моя реакция на подарок стала для него полной неожиданностью, если вообще вампиры способны чему-то удивляться. Впрочем, Клиф по вампирским параметрам Голливуда уступал даже Лорану, не говоря уже об этом непредсказуемом, непонятном и оттого ещё более пугающем парижанине.

Одной рукой я продолжала сжимать горлышко пустой бутылки, а второй разглаживала на коленях смятый в сердцах комикс. С показавшейся мне в тот миг глупой ухмылкой Клиф протянул ветхую страницу, непонятно когда — полвека назад или накануне — аккуратно вырезанную из журнала, где чёрным по белому были отпечатаны картинки с изображением крепости Форт-Росс. Картинки, которым, по мнению Клифа, я должна была умилиться. Что же, наверное, мне стоило порадоваться, что кто-то вообще подумал, что мне что-то может быть интересно… Хотя после вчерашнего высмеивания комикса о вампирах, Клиф не смел ожидать от меня иной реакции.

Я тёрлась спиной о перила и пыталась понять, что заставило меня вести себя так, словно я была патриоткой России. Наверное, тыканье графа в мою несостоятельность как американки обнажило нервы, и Клиф стал последней каплей. Я забурлила, как сода гашёная уксусом. Нет, я не исходила слюной, американская жизнь научила меня высказывать своё мнение тихо, но чётко — только в тот момент я позабыла ещё одно главное правило — никогда не переходить на личности. Всему виной сковавший меня с парижанином страх. Он слишком резко отпустил моё тело, и мозг не успел включиться. К тому же, я была пьяна и потому напрочь забыла все правила.

Это был высокохудожественный комикс — отличные зарисовки деревянных строений крепости, что делало художнику честь. Он их восстановил по старым акварелям, ведь землетрясение в начале двадцатого века полностью разрушило крепость, а восстановление началось лишь при Рейгане, спустя четверть века после создания комикса. Из себя меня вывел бородатый мужик в тулупе и ушанке, который грозил кулаком бравому американскому парню.

— Где медведь? — зарычала я и ткнула комикс в ставший слишком большим нос Клифа.

Чёлка дёрнулась, и байкер отшатнулся от меня.

— Ты для чего мне это подсунул? — я шагнула к нему, чтобы не повышать голос. — Я и без того прекрасно знаю, что ты все ещё живёшь в бункере и ждёшь, когда СССР нападёт на вас!

Какого черта Форт Росс, я никогда не говорила ему, что меня хоть как-то интересует судьба русской крепости. Да, я всплакнула, когда губернатор Шварценеггер попытался закрыть её, оправдываясь тем, что парки, не пользующиеся популярностью, в рамках строгой экономии бюджета финансировать не стоит, и, как налогоплательщик, я его поддержала и молча проигнорировала воззвание русской общественности обратиться за помощью к российскому правительству, чтобы русско-американское наследие стало финансовой ответственностью обеих сторон. Я не разделяла мысль, что раз две сотни лет российский флаг развевается над калифорнийской землёй, то Россия обязана постараться, чтобы так было всегда. В то время меня больше забавляла реакция коллег. Сделав удивлённые глаза, они заявили, что никогда не слышали о таком парке и даже не предполагали, что в Калифорнии когда-то были русские, хотя все гуляли по «русским холмам». Они были абсолютно уверены, что город Севастополь, где выращивают знаменитые калифорнийские яблоки «Гравенштейн», произошёл от какого-то индейского слова, а «Русская речка» совсем нерусская, а просто «быстрая», потому что никто никогда не видел её названия на карте, а на слух «Russian» и «rushing» легко спутать… А вот с Клифом я не обсуждала Форт-Росс, потому что обидеть американца, тыкая его носом в собственное невежество, очень легко, а в то время я не желала обижать своего бойфренда.

Теперь же, будто в отместку за пережитое с графом унижение, в котором были виноваты оба, и Лоран, и Клиф, я испортила сдобренный отличным вином вечер… Вино, комикс… Чёрт бы тебя побрал, Клиф! Неужели ты знал, что останешься со мной наедине… Впрочем, эти мысли взорвали мозг уже во время ожидания примирения, а в момент прочтения комикса я совсем не думала о том, что меня разыграли как карту…

Тогда я думала о том, как по-дурацки американцы утрируют собственную историю. Крепость Форт-Росс первую половину девятнадцатого века принадлежала Российско-Американской Пушной Компании и снабжала охотников на Аляске съестными припасами. И когда стало выгоднее покупать продовольствие у американцев, чем выращивать самим, крепость и прилегающие земли продали соседу Джону Саттеру. История русских поселенцев на этом закончилась — одни уехали обратно в Россию, другие перебрались в Сан-Франциско и стали американцами, и никто бы и не вспомнил про разрушенную крепость, если бы творческие личности с обеих сторон не взяли её в оборот. В России создали мюзикл «Юнона и Авось», а в Америке двумя десятилетия раньше крепость послужила прекрасной пропагандой в рамках холодной войны.

Конечно, Клиф не желал оскорбить мои патриотические чувства, и на ссору я напросилась сама. Комикс оказался частью истории про бравого американского солдата, которому Джон Саттер поручил забрать из бывшей русской крепости пушки и церковный колокол. Однако в пустой крепости его поджидал вымышленный комендант с громким именем Иван. Он приказал американцам убираться вон из крепости, которую якобы никому не продавал. Русский Иван пошёл дальше, заявив, что калифорнийская земля принадлежит императору Николаю, но бравый американский вояка поспешил уведомить разбушевавшегося русского, что его царь поклялся не колонизировать Запад!

— И погнали вы русских оттуда…

Клиф тут же рассказал о финале — добрые силы, конечно же, победили злые, и русский Иван был изгнан с американской земли… Навечно!

— Странно, что Иван не потребовал у Саттера Аляску… — опять же зря брякнула я, позабыв про все существующие и не существующие родинки Клифа. — Чего Аляску-то не отхапал, а? Или напечатали продолжение истории?

Клиф пожал плечами, и я не поняла, было то ответом на мой вопрос или же спокойной реакцией на брожение моего мозга.

— Ну и… Это и есть твои представления о России? — всё не могла уняться я. — Вот какого чёрта ваше правительство нагло перевирает историю в целях запугивания и так запуганного населения! Лучше бы написали, что русские агрономы в Калифорнии виноград из дикого в домашний превратили! Но зачем же, вам же врага подавай, в тулупе и с медведем!

Я уже не понимала, что несу… Голос звучал где-то в стороне, и я не была уверена, что говорила тихо… Мне стоило большого труда замолчать, но поток мыслей остановить уже не получилось. Клиф молчал, его взгляд становился всё более стеклянным, а мои мысли окончательно потеряли кристальную чистоту… Комикс, выполненный американским карикатуристом, спустя пять лет после окончания второй мировой войны и в разгар корейской, готов был разрушить мой зыбкий мир с вампиром, у которого ещё четверть часа назад я просила прощение за вчерашнее. Клиф ничего не сказал и просто отвернулся, а я скомкала журнальный лист, который сейчас упрямо разглаживала на дрожащих коленях. Нет, страха не было, просто сказалось напряжение от слепой прогулки с графом.

Вдруг Клиф поднялся, слишком резко, и я не заметила, как сама оказалась на ногах. Мы медленно или вернее бегом спустились по широкой лестнице на огромную лужайку, отделявшую особняк от ботанического сада, и оба рухнули на траву. Вернее, меня на неё швырнули или во всяком случае не поддержали, когда я оступилась, и теперь пальцы левой ноги жутко ныли. Клиф стянул балетку и сжал пальцы в холодные тиски.

— Прости, — сказал он. — Я не хотел тебя обидеть. Когда же ты поймёшь, что я не воспринимал и не воспринимаю тебя русской. Да, у тебя немного забавный акцент, но он никогда не напрягал меня… Мне просто нравится твой типаж, твоя внешность… Ни в коей мере ты не казалась мне экзотикой. Мне абсолютно плевать на твои корни, для меня ты — американка, понимаешь?

— Понимаю, — кивнула я, выдёргивая из его пальцев ногу. — Для тебя я — американка. Для Лорана — русская, вы уж определитесь…

— Да при чем тут Лоран!

Чёлка и без ветра заходила ходуном, и вот тут я задрожала, потому что отчётливо увидела между его пухлых губ клыки, но шелохнуться не могла.

— Ты считаешь, у меня нет своего мнения? — Клиф заметил клыки и стиснул губы. — Ты тоже считаешь, что я тень Лорана? Как этот… Да чёрт бы вас всех побрал!

Клиф отвернулся, обхватил колени руками и совсем по-женски спрятал в них подбородок. Меня сразу отпустило и безумно захотелось погладить его волосы без пошлости, по-матерински. Вампир, обидевшийся как ребёнок, зрелище более, чем комичное, но в тот момент я не смела смеяться даже мысленно. Мне хотелось сесть рядом и плакать на пару. Если граф не церемонился в словах с собственным сыном, то мог открыто обидеть Клифа. Я сжимала пальцы в замок, чтобы не притронулась к байкеру, и продолжала ждать, когда он сам повернётся ко мне, и наконец Клиф повернулся.

— Комикс я принёс просто так… — сказал он абсолютно безразличным тоном, и я поспешила отметить, что чёлка теперь висела абсолютно спокойно. — Вернее не совсем просто так, а чтобы ты поняла, что из этой истории можно сделать конфетку.

— Из какой? Из коменданта Ивана? — вновь зло прошипела я, хотя должна была замолчать и радоваться, что Клиф сам пошёл на примирение, но я была пьяна. Он сам напоил меня.

— Прекрати перебивать! Это невежливо. Ты пожаловалась, что не в состоянии писать про дружбу орла и койота, так почему бы тебе не написать о любви…

— Орла и койота? — попыталась я переспросить с улыбкой и тут же оказалась лежащей у Клифа на коленях, хотя ещё секунду назад между нами было расстояние в человеческий рост.

— Ты можешь не перебивать? — палец Клифа скользил по моей щеке, и я поняла, что он рисует на ней мысленный цветок.

Захлестнувшая меня волна тёплых воспоминаний смыла последнюю разумную преграду на моем пути к желанию поцеловать Клифа, но мои попытки приподнять голову не увенчались успехом, и я видела ухмылку на его губах. Он пригвоздил меня к своим коленям лёгким нажатием пальца и выводил теперь контуры радуги на другой моей щеке. Несмотря на растущую в голове злость, я не могла отделаться от желания вернуть тот прекрасный вечер в Голден-Гейт Парке, когда я вот так лежала у него на коленях и под уличную музыку битломанов Клиф карандашами для боди-рта раскрашивал мне щеки и руки. Тогда я ещё не знала про хипповское прошлое байкера и такая шалость казалась забавной шуткой, а сейчас мне вдруг показалось, что Клиф мог действительно что-то чувствовать ко мне, раз ему захотелось повторить со мной то, что он делал с девушками, когда сердце в груди ещё билось.

— У меня есть для тебя замечательная история о русском парне и туземке… Сто лет назад эту историю рассказали одной новеллистке, но она решила, что публике будет намного интереснее читать, если девушка окажется хотя бы русской княжной, которая, сопровождая жену коменданта, найдёт в колонии бывшего любовника — тоже князя, бежавшего из России из-за каких-то там козней… Ну там океан, холод и горячая любовь, только полуночное свидание закончилось трагически — они встретились на мельнице, а та неожиданно заработала и накрутила на колесо волосы несчастной княжны… Нелепая смерть, безутешный князь…

— Бред, — с трудом разлепила я губы. — Ложь ведь, да? Такое лишь в книгах пишут.

— Почему? Правда… Только она переврала всё в книге, — пожал плечами Клиф и убрал палец с моей щеки, но я не сделала и попытки подняться с его колен; мне было хорошо, слишком хорошо, чтобы я прогоняла прекрасное воспоминание… — Хочешь, он подтвердит тебе? Как раз на следующей неделе «пау-вау», и я могу организовать вам встречу. Хочешь?

— Нет, не хочу.

Я резко вскочила с коленей вампира и запахнула кофту, обхватив себя руками в защитном знаке.

— Я не верю в любовь, потому не стану про неё писать. Будь хоть сто раз это правдой. Индейцы, слепые женщины… Вы сговорились, да?

Я плюхнулась на траву, и между нами вновь было приличное расстояние, и даже вытяни я ноги, не смогла бы коснуться его кроссовок.

— Я с графом не сговаривался, а вот Лоран… Ну да черт с ними… Он подтвердил твои слова и да ладно.

— Какие слова? — спросила я, хотя разрозненные детали мозаики в моей голове уже почти сложились в нерадостную картинку. — Это рассказ графа о матери Лорана, вернее Анри? Ты хочешь сказать…

— Конечно, он знал, что я прочту твои мысли, вот и рассказал тебе эту историю. Ведь не мог же воспитанный француз указать мне на моё место в открытую… И сказать, что он никакой Лорану не отец. Спасибо, что обошёлся без подробностей. Знаешь, я вовсе не идиот, что бы твой граф не думал… Лоран никогда к нему не вернётся, но ты… Будь с ним поосторожней… Лоран ведь предупредил тебя об его наклонностях. Как думаешь, сколько ему лет?

— Ты же знаешь, что он мне этого не сказал. Но два столетия ему точно. Интересно, как много талантов вы открываете в себе с возрастом?

— Не думаю, что тебе стоит у него это спрашивать, — нервно передёрнул губами Клиф. — Постарайся держаться от этого садиста подальше.

— Легко сказать, — усмехнулась я, хотя мне совершенно не было смешно. Меня использовали, откровенно использовали в какой-то игре, конец которой мог оказаться для меня совсем несчастливым.

— А ты постарайся. Я просил Лорана позаботиться о тебе, и что теперь творит с тобой этот граф… Когда вы ушли, я боялся, что больше не увижу тебя, хотя Лоран заверил, что граф никогда не причинит тебе вреда. Но тебя просто трясло, когда вы вернулись. Тогда я понял, зачем Лоран отправил меня за вином. Он знает, что граф делает с тобой. Знает и позволяет.

— Мне кажется, у Лорана понятие вреда немного отличается от твоего. Европейское…

Я сказала это, но не верила своим словам. Просто мозг не хотел допускать мысли, что мой хозяин может быть ко мне так жесток. Быть может, он мстит за Клифа? Но не слишком ли мелочно для вампира, которому почти два столетия…

— Ты можешь прийти завтра? — спросила я подобострастно, как никогда ещё не говорила с Клифом. — Я надеюсь, что граф будет спать этим днём. Я действительно больше не хочу оставаться с ним наедине.

— Приду, — ответил Клиф быстро, но в голосе его не отразилось никаких эмоций. — Мы с Лораном решили устроить небольшой квартирник для его… — Клиф опустил глаза и принялся изучать кроссовок. — Отца.

Он словно выплюнул это слово, и я была рада, что плевок полетел не мне в лицо. Я чувствовала, как опьянение проходит, и тепло заменяет зверский холод.

— Я боюсь, — сказала я и бросилась к Клифу на шею, но не с желанием поцеловать, а просто спрятаться, как недавно на груди Лорана. Пожалел ли меня тогда хозяин или это тоже было частью игры с отцом? Как же страшно быть беззащитной, как же страшно… Я почувствовала руку Клифа на макушке как тогда, в машине — он успокаивал меня, хотя когда-то давно это было его излюбленной лаской. Его пальцы, такие длинные, постоянно утопали в моих волосах, острые ногти перебирали волосинку за волосинкой, будто струны гитары. Я таяла под умиротворённую мелодию его ласк. Клиф никогда не торопился, словно скорость, с которой он рассекал в горах на мотоцикле, не была его стихией. Он погружал меня в безвременье, и я как муха увязала в его паучьих медовых сетях, где ждала меня смерть… Отчего он просто не убил меня, зачем оставил в живых и обрёк на страшные панические атаки, зачем вручил Лорану, зачем… Что со мной будет, когда эта троица закончит свою игру?

Хватит ли у Клифа смелости противостоять графу и желаниям Лорана… А если и хватит, станет ли он защищать меня, или же я для него такое же безликое и бездушное оружие в предложенной игре, как и для французов? Имею ли я право обманываться? Или мне не поможет никто, кроме меня самой? Но что я могу сделать вампирам? Они полностью подчиняют меня своей власти. Если Клиф не захочет, я не смогу коснуться его губ или поднять веером длинную чёлку. Или запустить руку под футболку, чтобы удостовериться, что на его спине нет родинок…

— Ты не понимаешь, что это часть проверки?

Из моих глаз брызнули слёзы, когда я схватилась за щеку, пылавшую от пощёчины Клифа. Он позволил себе то, от чего удержался граф. То, что он никогда себе не позволял. Я схватила солёными губами ледяную ночную траву. Я плакала, плакала от боли и обиды. А он стоял надо мной, засунув руки в карманы джинсов, и молча отбивал такт продолжавшегося концерта своим чёртовым кроссовком.

— Прости, — сказал Клиф, поднимая меня с земли за шкирку, словно котёнка. — Именно этого хочет твой граф. Переспав со мной, ты убьёшь себя и перечеркнёшь мои отношения с Лораном. Понимаешь? Однако он может программировать тебя, сколько его душе угодно. Я сильнее, чем он думает. Сильнее! Ты слышишь меня?

Я дёрнула плечами и скинула руки. Щека продолжала пылать. Перед глазами стоял туман из слез, но я заставила голос не дрожать.

— Я поняла. Не думай, что граф не в состоянии справиться с тобой иначе, чем через меня. Это я хотела поцеловать тебя. И я проклинаю себя за то, что не в состоянии выкинуть тебя из головы. Но я выкину. Обязательно выкину!

Я крепче запахнула кофту, нашла в темноте балетку и направилась к дороге. Впереди целая ночь, которая может преподнести много сюрпризов. Безопаснее провести её с Клифом, только назад, к нему, дороги нет. Я должна закрыть эту дверь окончательно и слепо идти вперёд. Я справлюсь, справлюсь сама, если оба — Лоран и Клиф — отказались от меня. Ничего, граф сказал, что я не должна сразу сдаваться. Я и не буду сдаваться… сразу. Мы ещё поиграем.

Глава 15

Ещё на дорожке, ведущей к парадному входу, я поняла, что меня ждут неприятности. Футболка каждой полосочкой прилипла к взмокшей спине, но я не допускала и мысли о побеге. Куда бежать? Куда я могу деться от хозяина? Софи за чашечкой кофе любила травить байки о неповиновении слуг. Она ещё не открывала рта, а я уже давилась пончиком. Так что сейчас, тихо проглотив ком запоздалого страха, я коснулась ручки незакрытой двери, из-за которой шёл одурманивающий аромат омлета с зеленью и помидорами. Именно такой я любила заказывать во французском бистро. Его мог приготовить только граф и только для меня. Однако живот скрутило не от голода, а страха. Лоран не вынес бы подобного запаха, а значит в доме, кроме графа, никого нет.

Бежать… Бежать… Это маленький человечек в моей не тронутой тлением подкорке бил тревогу, но я знала, что ноги не сделают и шага назад, а лишняя секунда промедления станет не спасением, а лишь поводом для едкого комментария графа. Сейчас у меня ещё оставался шанс услышать от вампира приветливое «доброй ночи».

— Bon Soir, Mademoiselle, — поднялся граф из-за стола, когда я ещё даже не прикрыла входную дверь.

Я кивнула, надеясь, что парижанин не сочтёт мой пропавший голос за проявление неуважения.

— Признаюсь, я уже думал, что придётся ужинать в одиночестве.

Его чеширская ухмылка вернула мне дар речи, и я выпалила, что не ем после полуночи, и заодно поинтересовалась, где сейчас Лоран? Граф был беспредельно удивлён моим вопросом; его брови поползли вверх настолько убедительно, что я готова была поверить в искренность последовавших слов:

— Спит. Где ему ещё быть?

Однако поддаваться на уловку не стоило. Пусть знает, что я приняла игру, а там уж посмотрим, когда именно я проиграю…

Я скинула балетки, повесила в шкаф кофту и, извинившись, прошла к себе, чтобы сменить футболку. Я схватила первую попавшуюся, которая могла поспорить в цвете с маком, но мне некогда было перерывать шкаф в поисках чего-то более нейтрального. Графу всё равно не составит труда найти, к чему придраться. Теперь надо вымыть руки и лучше с закрытыми глазами, чтобы не видеть в зеркале бледную утопленницу. Но все же я заставила себя взглянуть на отражение. Удивительно, что вино наградило меня румянцем и даже не лихорадочным. Я выглядела довольно посвежевшей и потому решила взяться за расчёску. Войну принято начинать если не с боевой раскраской, то хотя бы с уложенными волосами.

Граф продолжал стоять подле стола и опустился на стул лишь тогда, когда я придвинула к себе тарелку, тихо поблагодарив за заботу. Перед ним на пластиковой ажурной салфетке вновь красовался полный бокал, который он тут же принялся крутил в пальцах по часовой стрелке.

— Остыл? — осведомился граф, когда я с трудом проглотила первый кусок.

Для моего изголодавшегося желудка омлет уподобился амброзии, но нож в руке нагло дрожал и брякал по краю тарелки. Кляня себя за трусость, я одновременно понимала, что абсолютно не контролирую разбегающиеся по телу мурашки, хотя в доме продолжала царить дневная духота.

— Всё великолепно, Ваше Сиятельство, — прошептала я, не смея протянуть руку за своим бокалом.

Я давно не выпивала целую бутылку и боялась окончательно потерять над собой контроль. Сейчас хотелось попросить воды, но если только я подниму глаза, он сразу помёт, насколько я пьяна. Хотя он и так знает, куда делось мускатное вино.

— Как часто вы готовите? — спрашивала я, изучая причудливый узор, созданный под лёгким слоем омлета кровавыми помидорами.

— Не так часто, как хотелось бы… К тому же, я не ожидал, что не найду в холодильнике даже яиц. Впрочем, я купил бельгийских вафель на завтрак, хотя не понимаю, как и зачем ты ешь эту гадость.

Его бокал продолжал крутиться перед моим туманным взором. Упоминание завтрака немного успокоило меня, и голос приобрёл хоть какую-то громкость.

— Я редко ем дома. К тому же, я совершенно не умею готовить. Да и готовить мне некому, а так я бы научилась, пожалуй.

— Это не твоя беда, это твоя вина, — совсем не по-доброму сказал граф. — Запивать ужин водой совсем не по-французски, так что подними бокал.

Трясущимися руками я взялась за тонкую ножку и задержала бокал в соответствии с этикетом чуть ниже бокала графа. Я не поднимала на вампира глаз, но была уверена, что по его лицу скользнула всё та же ухмылка, когда он осторожно опустил свой бокал ниже моего, как бы передавая пальму превосходства. Оставалось лишь произнести тост за моё здоровье, что вампир и сделал, заставив меня захлебнуться до ужаса кислым вином. Я закашлялась, рука дрогнула, и макового цвета кофта окрасилась в кровавый цвет. Заходясь кашлем, я опустила бокал на салфетку, расплескав в тарелку с недоеденным омлетом оставшееся вино. Кашель не отпускал, сжимая грудь в тиски, но граф не спешил приходить на помощь. Я поднялась на ноги, и кровавое пятно потекло ниже на живот. Кое-как я сумела промокнуть ткань салфеткой. Граф откинулся на спинку и принялся раскачиваться на стуле, медленно потягивая из своего бокала то, на что так было похоже сейчас вино на моей кофте.

— Я хотел купить маки, но у вас их не продают… — говорил он, явно забавляясь моим несмешным положением. — Так странно, ведь это местный цветок, способный в отличие от роз пережить засуху. А это, ужас…

Граф свободной рукой схватил в охапку подвядшие за душный день розы и медленно понёс букет на кухню, чтобы бросить в мусорный бак. Мгновения хватило, чтобы я откашлялась и, глядя на пустую вазу, сказала:

— Цветы у нас принято выбрасывать отдельно.

— А это не цветы. Это протухшие воспоминания, которые стоит выбрасывать с прочим мусором. Сними кофту, она же вся мокрая.

Я попыталась сделать шаг от стола, но ноги вросли в пол.

— Я, кажется, достаточно чётко сказал — сними кофту, а не ступай переоденься. В английском языке это два абсолютно разных глагола.

Голос прозвучал слишком близко, заставив вздрогнуть, хотя я не услышала поскрипывания ботинок.

— Простите, но у меня под ней… — начала я дрожащим голосом.

— Я знаю.

Я покорно стянула кофту и сжала в руках прямо перед собой. Сколько бы я не пыталась расправить плечи, лопатки совершенно не желали сходиться, и тут руки графа пришли мне на помощь, причиняя спине нестерпимую боль, но я не позволила себе застонать, закусив нижнюю губу.

— Тебе не говорили, что ты жутко сутулишься? Ты похожа на участника Тур-де-Франс.

— Простите, но я много лет не поднимала головы от книг.

— Особенно последний год, — я встретилась всё с той же усмешкой, когда граф резко развернул меня к себе. — Туземки ходили в одной юбке, а в жару и без неё. Как же ты сумеешь описать героиню, если прячешь своё тело?

Его руки исчезли с моих плеч, и я с ужасом стала следить за его указательным пальцем, боясь, что тот коснётся меня. Грудь предавала в самый неподходящий момент, когда остальной организм панически сопротивлялся близости. Граф забавлялся моим ужасом, и я понимала, что вчерашние игры были лишь цветочками. Страшно подумать, что готовит мне граф на ближайшие ночи. Главное, я не понимала, за что он издевается надо мной. Неужели не в силах убить скуку иначе? Или же это моё планомерное изощрённое убийство? Я прикрыла глаза и повторила то, что сказала Клифу час назад:

— Я не буду писать про любовь, потому что не верю в неё.

— Не веришь в любовь, не веришь в дружбу, не веришь в Бога в конце концов… Какая же ты скучная. Нет ничего никчёмнее циничного человека. Ну так будем циничными до конца. Напишем, что русскому князю было скучно, а так как вера не позволяла брать женщин в открытую, то ему пришлось жениться на туземке. Такой расклад тебя устраивает? И жили они долго и счастливо, пока мельничное колесо не накрутило её волосы, хотя… У туземок были короткие волосы, даже короче твоих и ещё чёлка…

Я распахнула глаза от прикосновения к мокрому лбу холодных пальцев графа, на которые уже была накручена прядь моих волос.

— Нет, — покачал он головой и даже причмокнул. — Чёлка тебе не идёт… Ну что ты молчишь? Как тебе такой сюжет? И если уж так надо убить туземку, то утопи байдарку в океане — жены часто сопровождали мужей на охоте.

— Он же князь… — пролепетала я.

— Скучающий князь, а это многое меняет. К тому же, литература — простор для фантазии. Чем абсурднее сюжет, тем больше шансов, что читатель поверит в его правдивость.

— Откуда вы…

Окончание вопроса потонуло в хриплом хохоте графа.

— Слушай, ты действительно такая глупая или издеваешься надо мной? Из твоей головы, я всё беру из твоей головы… Нет, меня поражает… Этот болван хотя бы в любовь верит, а ты… Нет, и что он в тебе нашёл!

— Ничего он во мне не нашёл! Ему от меня, кроме секса, ничего не было нужно!

Я с такой яростью выкрикнула эту фразу, что палец графа так и застыл в воздухе, не отпустив до конца прядь моих волос.

— Да ты зациклена на своём Клифе. Я говорил о сыне. Я не понимаю, с чего вдруг Лоран возится с такой неврастеничкой. Какой в тебе прок? Я бы ещё понял, если бы он решил спасать божье создание, но ты же… Я не стану повторяться.

Граф резко отпустил мои волосы и шагнул обратно к столу, чтобы взять свой бокал, который не осушил даже наполовину. Я вновь принялась краснеть под его оценивающим взглядом, хотя прекрасно понимала, что он смотрит на меня лишь как художник, но я не могла отыскать в себе хотя бы йоту спокойствия модели. Спина затекла, но чувство проглоченной палки не отпускало. Забава графа ещё не подошла к концу.

— Так где Лоран? Он не выносит запаха еды.

Я не знала, зачем задавала этот вопрос и какой ответ желала получить. Разговор с Клифом подорвал веру в хозяина, и сейчас я понимала, что тот оставил меня с отцом наедине нарочно, и никакого чувства семейности в наших отношениях не осталось, а, быть может, никогда и не было. Был лишь самообман, желание найти что-то положительное в рабском положении. Не думаю, что в прошлые века раб мог сетовать, так и сейчас мне не приходилось роптать на судьбу. Но молчание графа было невыносимым, как и его пустой серо-холодный взгляд, словно грозовое небо, хотя я давно позабыла, как выглядит дождливое питерское небо, да и небо Сиэтла не отпечаталось в памяти — я уже слишком долго жила с голубыми калифорнийскими небесами, растворенными в глазах Лорана. Только теперь моё солнце закатилось окончательно, и я получила штормовое предупреждение. Однако уверенности в том, что моё утлое судёнышко выдержит, у меня не было.

— Он спит, — сухо и резко ответил граф. — Что ты так на меня смотришь? Ставишь под сомнения мои слова? Какой смысл мне врать тебе? А запахи… Сейчас он чувствует лишь один запах. Ты должна понимать, в каком состоянии Лоран находился последние дни. Ему нужен покой. И я бы с удовольствием отменил завтрашний визит Клифа…

Это была пауза, многозначительная, в которую я должна была вставить свою реплику, и вставила, вновь не подумав.

— Странно, Клиф совершенно не выглядел озабоченным здоровьем Лорана.

— А с чего он должен переживать за Лорана? — бокал графа резко опустился на стол, и я вздрогнула, но сжать плечи не сумела. — Он не любит его. Почему он должен волноваться, а?

— Почему вы решили, что не любит…

— А вот решил и всё, чутье, — перебил меня граф и снова взял в руку бокал. — А что ты постоянно его защищаешь, а? Может, ты врёшь, говоря, что не умеешь любить? Может, ты любишь Клифа? А, может, и он любит тебя?

Взгляд графа отпустил меня, и плечи тут же упали вперёд, и мне даже пришлось ухватиться за стол, чтобы удержаться на ногах.

— Я уже вам ответила на этот вопрос.

— Да неужели ты веришь в это? — рассмеялся граф и вновь вернул бокал на салфетку, чтобы переплести пальцы узлом и хрустнуть хрящиками. — Ну так раскрой свой секрет, как удержать в постели вампира целых два года, а? Что же ты такого умеешь делать с мужчинами, а?

Я молчала, покрываясь в очередной раз холодным потом.

— Если ты продолжишь повторять это про свои отношения с Клифом, то я захочу сам убедиться в правоте твоих слов.

Я отпустила стол и отступила к стене коридора. Граф не двинулся с места. К счастью!

— Позвольте мне уйти, — прошептала я, казалось, не произнеся и звука; даже грудь перестала вздыматься, словно я затаила дыхание перед прыжком в бассейн.

— А разве я тебя держу? — в голосе графа звучала неподдельная искренность. — Это дом Лорана, а я здесь временный гость и просто просил составить мне компанию. Если моё общество тебе так противно, то я найду чем себя занять. Уж поверь мне… Мнение Клифа на твой счёт я не разделяю, как и моего сына…. Впрочем, ты вела себя сегодня абсолютно глупо. Если ты считаешь своего бывшего любовника таким непроходимым тупицей, то стоит задуматься о себе самой. Это только в физике противоположности притягиваются. Впрочем, я действительно не думаю, что ты многим отличаешься от бывшего дружка. Очаровательную компанию выбрал мой сын. Зря я отпустил его из Парижа. Все-таки неразумных детей надо держать под крылом. То же касается и твоих родителей. Они потерпели фиаско в воспитании дочери.

— Не смейте…

Выкрикнуть я ничего не успела, потому что граф в единое мгновение оказался подле меня и не очень ласково сжал мою шею двумя пальцами.

— Запомни, что я смею иметь собственное мнение по любому вопросу, а вот тебе его ещё надо заслужить. Уяснила?

Я кивнула и обрела свободу, но поднять руки к ноющей шеи не посмела.

— А вы-то знаете, что такое любовь? — спросила я и тут же прокляла себя за вопрос.

— Я? — вновь на лице графа нарисовалось искреннее удивления. — Нет, забыл… Столько лет прошло… Нет, не вспомню уже… Если некоторые при жизни не умеют любить, то что спрашивать с нас, мертвецов… Ты у Клифа поинтересуйся, он ещё должен помнить про любовь, — граф на мгновение задумался и даже повернулся ко мне в профиль, будто трагический актёр. — Для меня любовь осталась в стихах, песнях, в людях, жизни которых я наблюдаю… Наверное, я тоже когда-то любил, но нет той любви, которая способна пережить века. Нет.

Он вновь смотрел на меня, и вновь его серый взгляд не выражал ничего.

— Ты ведь не уснёшь так быстро. Позволь мне дорассказать тебе про Эстель. Истории не любят оставаться нерассказанными.

— Я не хочу, чтобы вы входили в мою спальню, — сказала я тихо, боясь собственной смелости. — У нас с Лораном чёткий договор — это моя территория. И вы уже достаточно там похозяйничали без моего разрешения.

— Я постою в коридоре, — улыбнулся граф.

Я с ужасом следила за движением его губ, опасаясь увидеть клыки, как недавно у Клифа, но их не было.

— Конец у этой истории слишком короткий, как и сама жизнь.

Я осторожно прошла в свою комнату. Граф не последовал за мной. Я всё так же осторожно сняла джинсы, но только успела залезть под простынь, как в дверном проёме тут же выросла высокая фигура графа.

— Она родила ему ещё много детей, — начал граф совершенно бесцветным голосом, монотонно, словно уставший лектор. — Казалось, всё было таким радужным. Эдгар умилялся семейной идиллии брата и даже завидовал, но сам так и не решился обзавестись семьёй. Но, но, но… Везде есть своя мельница. Для Рене ей стал крах торгового дела. Эдгар пытался спасти брата, продал почти все картины, чтобы выплатить долги, но никакие деньги не способны вернуть семейное счастье. Рене решил для себя, что содержать такое количество детей для него обременительно и якобы уехал по делам, а затем прислал жене требование о разводе. Эстель молча подписала бумаги и тут же направила в суд другие, дающие ей право дать их общим детям девичью фамилию матери. Только положительное судебное решение запоздало. Носить фамилию стало некому. Младенец умер через пару месяцев после развода, потом умерла дочка от первого брака, затем остальные — лишь двух чудом сумели спасти. Отец Эстель продал все плантации, чтобы обеспечить дочери и внукам хоть какое-то содержание. Рене присылал лишь письма, которые отец не читал дочке. Ну, а закончилась история дележом наследства Эдгара, за которое дрались дети Рене от его второго брака. Так что ты права, любви не существует… И если всё же решишь писать про туземку, то запускать мельницу надо на третьей странице — тогда князь будет приходить на могилу и плакать о том, как счастливо они могли бы жить… Доброй ночи.

Граф замолчал, но продолжал глядеть на меня, словно сделал в истории паузу, а не поставил жирную точку.

— А Лоран…

Я не сумела задать вопрос. Отсутствующее выражение на лице вампира мгновенно сменилось злобной маской.

— А это уже другая история… И я не имею права её рассказывать.

Он исчез так же неожиданно, как и появился, оставив дверь открытой. Я бы с радостью затворила дверь сама, но для этого надо было сначала подойти к ней, а если граф остался в коридоре? Слишком уж призывно зиял зев двери, приглашая ступить на запретную территорию. Я закрыла глаза и принялась считать овец, чтобы уснуть и прекратить думать о злополучной двери, но чем больше я считала, тем сильнее дверь начинала меня манить. Я пару раз открывала глаза и вновь закрывала. Однако дверь становилась всё реальнее и реальнее. Теперь я видела её даже с закрытыми глазами. Не выдержав, я с неистовством сорвала с себя простынь и шагнула к двери, чтобы закрыть её и улечься наконец спать.

Кромешная тьма выглядела пугающе, и я даже выставила вперёд руки, хотя и знала, что споткнуться не обо что. Я столько раз бродила по дому на ощупь и ни разу не промахивалась дверью, но в этот раз упёрлась растопыренными пальцами в стену. Куда девалась дверь и почему глаза не привыкают к темноте? Я заскользила ногтями по шершавой штукатурке, ища выключатель. Тишина звенела. Я открывала глаза всё шире и шире в надежде хоть что-то увидеть. И увидела — графа дю Сенга. В коридоре теперь горел свет, но я так и не нащупала выключатель. Вампир склонил голову к левому плечу и надел маску чеширского кота.

Нахальная улыбка не придавала шарма, а дико уродовала и так не шибко привлекательное лицо. Я замерла, замерла в ужасе, замерла на миг, а потом… Потом сделала то, чего делать было нельзя… Быть может, сделала это совсем не я, а зачарованная жертва, но, увы, физическая оболочка оставалась моей со всей болью и отчаяньем от сознания необратимости содеянного. Я с разбега прыгнула к графу, но не успела обхватить шею руками, потому что вампир поймал меня в полёте, и руки мои безвольно упали на его плечи. Через тонкий шёлк я чувствовала обжигающее тепло мёртвой кожи.

Всё происходило будто в тумане. Я казалась себе сторонним наблюдателем, словно это вовсе не я, а героиня дешёвого порно-кино вцепилась в мужика мёртвой хваткой, завела ноги ему за спину… О, как глупо и пошло выглядела попытка поймать большим пальцем левой ноги большой палец правой… Из головы ушла последняя мыль, тело понимало, что обречено, а я всё равно под холодным стеклянным взглядом пыталась дотянуться губами до мёртвых губ, но ловила лишь воздух. И вот в единое мгновение всё тело парализовало, и я даже не почувствовала прикосновения губ вампира. Потом что-то будто взорвалось в голове, и в следующее мгновение я стала терять равновесие. Ноги мягко заскользили по шелковым брюкам и коснулись пола. Только вместо спасительной стены я ухватилась за шею графа. Он нагнулся ко мне, чтобы не дать упасть. Подаренная свобода забрала страх, и вместо того, чтобы попытаться убежать, я только крепче прижалась к груди вампира.

Он не отстранялся от меня и не целовал. Будто давал мне выбор поцеловать его самой или уйти. Новая игра? Приглашение к любовным утехам? Или молчаливый призыв жертвы? Что бы то ни было, уйти я не могла или не хотела… Его следующий поцелуй был осторожен, словно он боялся меня спугнуть. Или снова давал возможность соблазнить его самой. Что ж, я так жаждала поцеловать Клифа. Я могу поцеловать и графа, у него тоже должны быть во рту клыки. Мой язык нашёл их слишком быстро, и в то же мгновение губы графа сомкнулись на моих губах. Боль была краткой — не больнее укола в палец. Я тут же почувствовала горьковатую струйку. Она начала медленно затекать в горло, и я испугалась, что захлебнусь, не в силах ни сглотнуть, ни пошевелить языком, но тут же получила свободу. Только она была краткой. Я даже губ облизать не успела. Вслед за языком я вся потянулась к графу. Только его уже не было, осталась чёрная дыра, куда проваливалось моё обмякшее тело. Из последних сил я вцепилась в плечи вампира, хотя прекрасно понимала, что никуда не упаду, пока есть эта губительная струйка… Я ведь знала, что нельзя выходить в коридор. Знала и вышла.

Я боролась за жизнь мучительно и долго, хотя сознание тщетности всех усилий должно было лишить последних сил. Словно выброшенная на берег рыба, я продолжала барахтаться в вязкой тьме, куда затянули меня губы графа. Раскрывала рот, заходясь в немом бесполезном крике, понимая, что мои последние секунды безвозвратно утекают в реку забвения, и надо покорно закрыть глаза, но те против воли оставались распахнутыми, хотя уже ничего не видели. Руки продолжали упрямо хватать темноту, больно впиваясь ногтями в ладонь, пока наконец не сгребли мрак в кулак, чтобы пустить в мою жизнь лучик надежды. Я сумела зажмуриться, а потом бестолково заморгала, медленно осознавая, что пугающей смертоносной тьмой была тёмная простыня, в которой я запуталась во сне… Сон! Это был сон, обычный ночной кошмар, просто сон… Я продолжала молча кричать и втягивать носом солоноватые сопли, не в силах поверить, что жива, и ночные объятья графа всего лишь плод больной фантазии.

Дверь оставалась открытой… На светлой стене коридора лежали косые тени. Сквозь жалюзи в спальню пробивалось яркое августовское солнце. А из зеркальных дверей шкафа на меня теперь точно глядела бледная утопленница. Тело ныло, словно за ночь я пробежала марафон. Руки машинально пригладили растрёпанные волосы. Ноги сами нащупали пол. Однако я решила не оставлять спасительную кровать, пока окончательно не приду в чувства. Я даже ущипнула себя, чтобы с помощью болевых ощущений удостовериться, что не сплю. При беглом осмотре на скользком от холодного пота теле не обнаружилось ни одной царапины, которую могли оставить острые когти графа дю Сенга. Только волна спокойствия ещё не накрыла меня с головой, и я сделала один неловкий шаг к зеркальной дверце шкафа, высунула язык и теперь уж точно облегчённо вздохнула. Крови не было, только утренний налёт. Выходит, я действительно спала и видела сон, первый за год.

Нахлынувшее на меня спокойствие больше походило на апатию. Я пять минут убеждала себя дойти до ванной комнаты, но так и не отошла от шкафа. Посетившая меня мысль оказалась страшнее самого сна. Стал ли сон воплощением моих страхов или наоборот безумных фантазий? Или же граф наслал на меня видение, чтобы подготовить мой мозг к более страшному событию, назначенному мне в реальности. А что может быть самым страшным в общении с вампиром, если не смерть от его клыков? Неужели граф решил убить меня?

Я глядела на своё отражение и в сотый раз поражалась абсолютно спокойному выражению лица, словно я рассуждала не о себе, а о каком-то не то что постороннем, а даже вымышленном персонаже. Что же граф делает со мной? И что же я, словно подогретый воск, позволяю творить с собой… Только где те проволоки, что поддержат моё тело в заданной форме? Их нет…

— А в воскресенье ты пойдёшь в церковь…

Я отпрянула от зеркала и стала с ужасом озираться по сторонам, ища графа, чей голос прозвучал совсем рядом. Дыхание стало шумным, как на приёме у врача, и я не сумела совладать с собой даже, когда убедилась, что нахожусь в комнате одна. Голос упорно звучал в голове. Память играла со мной странные шутки, или же граф продолжал управлять мной даже днём? Чтобы то ни было, но ослушаться, даже ненароком, после испытанных во сне ощущений мне не хотелось. Церквушка находилась в десяти минутах от дома Лорана, так что я не потеряю много времени, даже если исполню не существующую волю графа.

Между тем я продолжала изучать своё смертельно бледное лицо, будто статую в музее, и отметила, что взгляд мой так и остался пустым — таким же, как был у графа, когда тот рассматривал моё обнажённое тело. Я заставила себя вздрогнуть, желая окончательно сбросить путы сна, хватка которого оказалась настолько сильной, что ноги мои одеревенели. И всё равно ещё пять минут я продолжала пялиться на своё отстранённое от проблем реального мира отражение. Лицо не изменило выражения, даже когда проснувшийся обеспокоенный мозг заорал, что настало время пристегнуть ремень безопасности, надеть солнцезащитные очки, открыть гараж и вывести под палящее солнце белый «Приус». Наконец я вынырнула из пучины пугающего спокойствия и бросилась в душ, чтобы струи воды смыли не только пот, но и воспоминания безумного кошмара.

Я молила, чтобы кошмар не стал реальным. Кого, не знаю. Просто шептала просьбу в пустоту, чтобы поймал её тот, кто способен сохранить мне жизнь. Должна ли я для этого запалить перед иконой свечку, я не знала. В церковь меня гнал не трепет перед Богом, а страх перед вампиром, который в отличие от первого уже ворвался в мою жизнь, не дожидаясь приглашения.

Глава 16

Впервые за год жизни с вампиром я желала, чтобы дневное время текло медленно, словно мёд с ложки, но оно сочилось через пальцы водой, неумолимо приближая пугающий вечер. Я надела длинный сарафан, в котором встречала графа, схватила шелковый шарфик и выскочила в коридор. Дверь в соседнюю спальню была закрыта, как и в подвал, но у меня даже не возникло желания проверить, где граф решил провести этот день. Я свободна до заката от них от всех.

Тяжёлая тишина отдавалась зудящим звоном в ушах. На столе красовались пустая ваза и тарелка с недоеденным омлетом. Опрокинутый мной бокал так и остался на боку, а рядом аккуратно на кружевной салфетке возвышался пустой бокал графа. Поборник чистоты решил оставить уборку мне. Правильно. Знай, девочка, своё место… Я знаю его и буду признательна, если вы тоже не позабудете, что я служу Лорану и обладаю иммунитетом служанки.

Я вымыла посуду, протёрла стол, убрала вазу, но когда полезла в морозилку за обещанными вафлями, поняла, что не хочу даже кофе. Скорей бы уйти из этого склепа. Кофе я выпью в кофейне, забитой жизнерадостными людьми, не знающими о существовании вампиров, и попытаюсь хоть на миг представить себя одной из них. Рюкзачок продолжал лежать на столешнице рядом с ключами, и я вновь мысленно поблагодарила графа за предоставленную свободу, пусть она и походила скорее на прогулку по тюремному дворику. Во всяком случае я увижу солнце, и это подарит мне призрачную надежду, что ещё не всё потеряно, и я могу обрести реальную свободу от вампиров.

Да, я хочу обманываться и верить, что Лоран когда-нибудь отпустит меня, и страшные монстры станут для меня, как для всех нормальных людей, плодом безумного кинематографа. Иначе в чём тогда черпать силы? Иначе нет смысла выходить из этого красивого склепа под палящее солнце.

Ноздри неприятно кололо от салонной пыли, и я не решилась включить кондиционер. Дневная жара успела расплавить воздух, и тот дыханием пустыни опалил лицо, когда я опустила стекла машины. Оказаться бы сейчас у океана, чтобы ноги свело от холода, и голова наконец начала искать пути к спасению. К какому спасению? Сейчас отыскать бы дорогу в церковь — в спешке я забыла вбить в навигатор адрес. Будто в тумане я проскочила несколько перекрёстков, куда-то свернула и уже решила припарковаться, как за следующим поворотом увидела искомую православную церковь, спрятавшуюся среди одноэтажных частных домиков. Даже после перестройки она продолжала напоминать жилой дом. Весёлый, жёлтенький. У дороги висел колокол, придавая ей сходство с часовней Форт-Росса. Я была здесь лишь однажды на празднике русской общины, почти год назад и не могла запомнить дорогу. Впрочем, за три дня в обществе графа можно было бы научиться ничему не удивляться.

На том празднике я так и не зашла в саму церковь. Я боялась прикоснуться к чему-то ещё более сверхъестественному и убеждала себя, что у меня всё хорошо. Лоран успешно проводил лечение, воспоминания о Клифе отпустили меня, и жизнь, спокойная от суеты и постоянной гонки, в которой прошли последние восемь лет, начинала мне нравиться. Да что там, даже в прошлый понедельник я не задумывалась о близком конце. Тогда надо мной ещё не разразился гром, который заставил бы перекреститься. А вот сейчас в голове гремели отголоски ночной бури.

Машину следовало оставить на соседней улице, но маленький человечек во мне просто искал повода не ходить в церковь. Я смотрела на распахнутые церковные двери, выходящих из них людей и мечтала, чтобы служба не заканчивалась, и я могла уехать из-за невозможности припарковать машину. До меня доносились отзвуки красивого православного песнопения, но разобрать английских слов я не могла, но даже без понимания они леденили душу, заставляя судорожно расправлять на плечах шелковый шарф.

Машина моя мешала выезжающим, но я продолжала стоять посреди дороги с работающим двигателем, делая вид, что караулю освобождающееся в тени дерева парковочное место. Часы показывали одиннадцать утра, служба подошла к концу.

Неужели мне действительно надо засветить свечку за спасённую жизнь? Неужели граф считает, что не сам даровал её мне ? Я уверена, что если и стану кого-то благодарить, то лишь его… В ушах вновь зазвучал голос вампира, но в этот раз не насмешливый, а какой-то усталый, словно его действительно покоробило моё отношение к его обществу, которое он мне, оказывается, не навязывал. Не могла же я настолько ошибаться?

А отчего бы и нет, ведь вампиры для меня, как были, так и остались тайной. Однако никакой ключик от потайной комнаты я не желала подбирать. Меньше знаешь, как говорится… Сзади посигналили, и я со страху ударилась грудью в руль, но быстро сообразила, куда отъехать, чтобы освободить дорогу. Тень под деревом манила странными очертаниями на асфальте — точно длинные пальцы, простирающиеся ко мне в приглашающем жесте. Я повиновалась и припарковалась, накинула на голову платок и пошла к воротам храма, только осенить себя крестом не решилась. Это ещё большее святотатство, чем просто приход в храм в моём положении. Что делать в Божьей обители прислужнице нечистой силы? От моего присутствия иконы должны потемнеть, и сам Иисус обязан прикрыть добрые глаза, если уж не в силах отвернуть от меня свой нарисованный лик. А я должна испугаться…

Однако ожидаемого трепета не последовало, было только душно от ладана и горящих свечей. Давило потолочными балками и несуразной хрустальной люстрой, готовой приземлиться на головы прихожан. Дерево, вытертые ковры, тусклые иконы… Я изучала интерьер, словно то был не храм, а какая-то инсталляция потерянной цивилизации. Потерянной для меня. Наверное, кому-то в таком доме Божьем удобно, но я предпочитала оказаться в просторном православном соборе Сан-Франциско — там можно остаться незамеченной, а тут все как на ладони. Я топталась на месте, чувствую себя лишней, словно экскурсант в Софийском Соборе. Дрожащие свечи не согревали дерево. Тёмная часовня Форт-Росса была намного теплее, и мне захотелось, чтобы и здесь вдруг пропали электрические лампы, ковры и иконы, а осталось… Что осталось-то? Святость? Чьё-то присутствие? Или пустота?

Пустота, которая вдруг разлилась внутри меня… Да что же такое — люди, приехавшие сюда ещё в прошлом веке, пусть и позабыли русский язык, но сохранили веру предков — да они все американцы, но православные американцы — им дана свобода выбора, церкви на любой вкус, но они приходят сюда, к русскому священнику и празднуют Рождество двадцать пятого декабря… Чего ждёт от меня вампир? Чего? Нет любви, нет дружбы, нет Бога… Я никчёмна… Это что, моя исповедь?

Стало душно, невыносимо, словно я вновь запуталась в простыне, спина похолодела… Я бочком вышла на безлюдный двор. Народ рассеялся слишком быстро — кто домой, кто в трапезную… В глазах зарябило, и я еле успела привалиться к стене.

— Тебе плохо? — услышала я тут же над ухом женский голос, вопрошающий меня по-английски.

Я заморгала и затрясла головой, не в силах вымолвить и слова. Я узнала матушку, она смотрела на меня с опаской и тут же отправила девочку за водой.

— С тобой точно всё окей?

Я кивнула и наконец разомкнула пересохшие губы:

— Просто душно.

Мы стояли на самом солнцепёке, но сдвинуться в тень я не могла, ноги отяжелели и отказывались слушаться.

— Мам, — закричала девочка издали невыносимо громко, как все дети. — У нас закончилась вода в бутылках.

Матушка всплеснула руками, но тут же сказала:

— Там в чане осталась святая вода, принеси её.

Я вздрогнула, и мне вдруг стало страшно, словно я была средневековой ведьмой. Впрочем, когда пластиковый стакан замаячил перед моим носом, переливающаяся на солнце вода показалась слишком заманчивой, чтобы думать о плохих последствиях, и я с жадностью осушила стакан до последней капли.

— Легче? — поинтересовалась матушка, забирая пустой стакан.

— Всё хорошо, спасибо. Я пойду.

— Может, принести тебе печенья и сока? Кофе тоже должен остаться.

— Нет, нет, благодарю… Я спешу…

Если вчера я не сумела проглотить проклятую еду, то сейчас благословенной я точно подавлюсь. Уйти бы побыстрее из этого святого места, только вот ноги продолжали подводить, и матушка всё настойчивее предлагала остаться, и, если бы не спасительный телефонный звонок, пришлось бы сдаться под натиском её уговоров. Звонила моя маникюрша, предлагая прийти прямо сейчас, потому что муж незапланированно отправился с детьми в горы. Нет, всё-таки Бог существует и милостив даже к таким, как я. И он даровал мне силы отлепиться от стены храма, и, ещё раз заверив матушку множественным «окей», я медленным шагом вернулась на почти пустую парковку.

Жажды больше не ощущалось, но пустота в голове продолжала главенствовать, и оттеснённый к вискам разум безумно давил на них. Скорее добраться б до Сони и выпить кофе. Он не будет горчить, как у графа. Соня сдобрит его задушевной беседой на русском языке. В разговорах с ней я реанимировала родной язык. Вернее делала тщетные попытки заговорить на нём, как раньше. С ней я не боялась сбиться и сболтнуть глупость. Наверное, где-то на подкорке я чувствовала, что она считает меня более удачливой в жизни, и сознание глупого превосходства позволяло мне дурачиться и не держать на лице постную маску пренебрежения к окружающим, которой часто прикрывают неуверенность выходцы из бывшего Союза.

Слишком часто на русских встречах мне доводилось слышать от представительниц прекрасного пола всех возрастов выпады в свой адрес, когда я пыталась помочь советом: тебе не понять, будь у нас американское образование да идеальный английский, да не было б детей, мы бы тут горы свернули. Я смущённо замолкала и отходила прочь, зарекаясь приходить на русскоязычные тусовки. Знали бы, что существуют горы, которые свернуть невозможно, и надо ещё постараться, не разбиться о них насмерть.

Светофор выдался слишком долгим, и я успела заметить мексиканского дедушку в широкополой сомбреро, медленно бредущего по тротуару с тележкой, гружённой ящиками с клубникой. Я сунула руку в рюкзак и радостно обнаружила двадцатку. Дедушка заметил припарковавшуюся машину и остановился. Я купила два ящика — себе и Соне, поблагодарила по-испански, пожелала хорошего дня и счастливая вернулась в машину. Немытые ягоды нельзя есть сытому человеку, а голодного не испугаешь никакими бактериями…

— Ты ненормальная? — спросила Соня вместо приветствия. — Я вчера на фермерском рынке закупилась на всю неделю.

— Что поделать, — отозвалась я, опуская ящик клубники на облицованную старой плиткой кухонную столешницу. — Придётся съесть сейчас. Я тебе помогу.

— Ты что, не завтракала?

Я кивнула.

— У тебя свидание? — продолжала она допрос каким-то совсем материнским тоном, от которого мне вдруг стало не по себе. Я попыталась вспомнить, когда последний раз звонила родителям, и не смогла.

— Что тогда вырядилась в деревне, как королева? — усмехнулась Соня, включая кофеварку.

— В церковь ходила.

Соня промолчала. Я смотрела, как струйка кофе наполняет чашку, и вновь, как во сне, ощутила во рту горьковатый привкус крови.

— Держи салфетку!

Я не поняла, чего так встрепенулась Соня, и лишь машинально поднесла салфетку к лицу. Оказалось, у меня пошла носом кровь.

— Часто у тебя такое? — спрашивала она, когда я выбросила третью окровавленную салфетку.

Я отрицательно мотнула головой и нагнулась к раковине, чтобы попытаться остановить кровавый поток ледяной водой.

— Приляг!

Я отрицательно мотнула головой, шмыгнула носом и потянулась рукой к чашке.

— Может не надо кофе?

Соня выглядела слишком обеспокоенной — наверное, это побочный эффект материнства. В ответ я отхлебнула горячей дурманящей жидкости, чтобы наконец смыть с языка жуткий привкус крови. Кресло и сладкий кекс подарили полное успокоение, а тазик с горячей водой унёс вместе с ногами в рай.

— Руки будем делать?

Я кивнула и, давясь кексом, добавила:

— И душу тоже.

Соня отрицательно мотнула головой.

— У тебя кровь идёт. Какая марихуана? Совсем рехнулась!

— Немножко, — заискивающе сказала я, но Соня гордо удалилась на кухню, чтобы наполнить мыльной водой ванночку для рук. — Ты не понимаешь, у меня душевная трагедия.

— Влюбилась, что ли?

Я промолчала и уставилась на матрёшки, выставленные на полке искусственного камина. Никогда не пойму, отчего за границей в русских вдруг просыпается тяга к хохломе и всему аутентичному, о котором дома никто и не мыслил. Потом перевела взгляд на Соню: усталый вид, несвежие волосы и какая-то стариковская тоска в голосе, а есть ли ей тридцать?

— Ты ко мне надолго? — примирительно спросила она.

— Мне только половинку косяка, и я черепашьим шагом до дома доберусь. Не беспокойся за меня.

О беспокойстве я добавила по привычке, под кальку с английского. Я уже отвыкла, чтобы кто-то обо мне в действительности волновался. Быть может, отцу было страшно пускать меня в шестнадцать лет за руль, а в университет я бежала без оглядки, потому не успела заметить на лице родителей тревогу. Я и тогда им не звонила, потому что нечего было сказать, а моё американское «I’m fine» действовало матери на нервы. Даже в коротком разговоре она непременно исправляла мои ошибки в русском и читала лекцию по поводу моей американизации. А сейчас я не смогла бы без дрожи в голосе произнести даже эту фразу, потому что не чувствовала себя хорошо. Вот и не звонила вовсе.

— Как знаешь, но я бы не села за руль, — продолжала Соня. — Дело твоё, конечно… Сама будешь разбираться с полицией. Бери тазик и шуруй на патио. Будем лечить депрессию вместе, мне тоже всё осточертело…

Соня всегда казалась мне странной, потому что, живя вне русскоязычного общества, я отвыкла от того, что люди жалуются на жизнь. Фраза «Everything is fine» стала бессмысленным набором слов, абсолютно не отражающим жизнь, но являющимся санитарной маской, без которой нельзя показаться на улице в период эпидемии. Русская поговорка о невынесении ссора из избы, совершенно неработающая по ту сторону океана, здесь является девизом любого американца, который за лучезарной улыбкой научился скрывать самые ужасные трагедии. Я улыбалась, как и все, и если американцы не обращали внимания на улыбку, то у русских действительно складывалось обманчивое впечатление о моем вселенском счастье.

Наверное, я тоже со своей уже почти американской колокольни не могла понять Сониного нытья. Ах, бедная ты Соня, бедная… Только не потому, что у тебя в жизни что-то идёт не так, а потому что ты элементарно не понимаешь своего счастья. Это у меня есть повод для депрессии, и мои головные боли не игра зажравшегося человека, а ты… Ты счастливый человек — муж, дети, дом и никаких вампиров… Черт возьми, на что ты смеешь жаловаться! Весь день ты свободна от детей и мужа, но вечером вы собираетесь за одним столом. Вечером всегда кто-то с тобой! Ну разве не в этом счастье?! А она — депрессия. Депрессия, которую способна вылечить только марихуана.

Но сегодня я не думала о Соне. Все мысли крутились вокруг сна. Слишком много знаков успел подать граф за три дня общения, чтобы я могла хоть что-то принять за работу собственного мозга. Нервы обнажились до предела, и если раньше я просто забавлялась Сониной марихуаной, то в это воскресенье надеялась на её лечебное свойство. Наверное, я тоже могла пожаловаться доктору на головные боли, и он непременно ответил бы: «Ну, конечно, марихуана самое лучшее лекарство от всех твоих проблем, только в базу тебя занесём и покупай траву на здоровье, вот и магазинчик дверь-в-дверь». Занесение в базу и останавливало меня, ведь в СССР учили, что базы просто так не создаются и из баз просто так никого не удаляют, а вот наличие в них любят проверять всякие государственные структуры. В студенческие годы мне хватало подпорченной водительской истории за постоянное превышение скорости, когда я неслась с учёбы на работу и обратно. Только после Клифа я осознала, что людские базы не чета вампирским, из последних удаляют быстро и навечно… Когда я жила будущей карьерой, никакой временный кайф не мог заставить меня ей рискнуть. Сейчас же моё будущее казалось слишком туманным. Успеть бы взять по полной от настоящего.

Когда на смену валерианке пришла марихуана, я надеялась, что под воздействием травы мой творческий элемент разовьётся в геометрической прогрессии, но муза ушла вместе с Клифом и не желала возвращаться. Я никогда не допишу рассказ про дружбу койота и орла, а вот кто-то умудрился исписать целую тетрадь жуткими французскими словами… Что же за дневник прячет Лоран, что за дневник… Вампир не мог так зачитаться, чтобы не услышать мои шаги — значит, хозяин специально решил раззадорить моё любопытство. Можно, конечно, спросить напрямую графа, хотя тот крепко хранит секреты приёмного сына.

Странно, но все три дня я и не вспоминала о дневнике, так для чего же он сейчас всплыл в памяти? Не для того ли, чтобы подтолкнуть меня к мысли начать вести дневник самой, как посоветовал тогда в подвале хозяин. Дневник личный, о Клифе… Нет, Лоран, я лучше о твоём псевдоотце напишу и дам тебе почитать — вдруг в какую-то ночь тебе станет так же одиноко и скучно, как твоему отцу… Или мне? Что не сделаешь от скуки! Даже примешься за соблазнение вампира, пусть пока только во сне… А что ты скажешь на то, чтобы соблазнить его наяву, чтобы подтвердить правоту слова, которым он так и не решился назвать меня вслух? Раз он не меняет мнения о женщине, так будем его подтверждать. Один приносит визитку, другой забирает, третий просто улыбается — как же я вас, упыри, ненавижу… Лучше бы вы выглядели как гоголевский Вий, чтобы не только от вашего нутра тошнило, но и от внешности!

Полуденное солнце светило ярко, но под навесом царила тень. Руки млели от обилия нанесённого на кожу крема, и только мозг работал в сумасшедшем режиме. Как там учат нерадивых водителей? Аварии можно избежать, если убрать хотя бы одно звено в цепочке, приведшей к ней: несоблюдение скоростного режима, невнимательность, плохое настроение… Интересно, что является тем звеном в моей вампирской цепочке, которое надо срочно устранить, чтобы остаться в живых?

Зачем граф затеял игру со мной? А если я до сих пор в неё не вступила? А если вступлю, что тогда? В вас, Ваше Сиятельство, нет ничего привлекательного. Ни красоты и шарма Лорана, ни небрежной хипповатости Клифа… Одна лишь французская педантичность, но я сниму её вместе с шелковыми брюки и шелковой рубашкой. Я не пожалею воскресенья и сейчас же отправлюсь за покупками….

— Если ты спрашиваешь моего мнения…

Я глядела на сидящую напротив Соню, на свои ноги, руки… Трава всегда действовала странно — я выпадала из действительности на какое-то время и возвращалась обратно счастливой как ребёнок. Пусть короткое мгновение, но всё же я не вспоминала в эти минуты Клифа… А сейчас я чувствовала себя разбуженным среди ночи младенцем, который в тёмном силуэте над кроваткой не может признать мать. Хорошо ещё, я не закричала!

 — Я не стала бы тащить в постель отца своего работодателя, даже если тебе так хочется секса. И почему ты так уверена, что спокойно забудешь его, когда он вернётся в Париж? Это уже даже как-то не по-американски. И что за бред ты несёшь про энергетических вампиров… Неужели ты веришь в эту чушь?

Я смотрела на неё удивлёнными глазами. Вернее сказать — тупо, стараясь заставить мозг вернуться в нормальный режим.

— В жизни много чуши, в которую хотелось бы не верить, но реальность заставляет, — осторожно начала я. — К тому же, мне жутко одиноко. У тебя, кстати, нет никого на примете?

Я не ждала ответа, он не был мне нужен — я жаждала передышки, чтобы понять, что за этот час успела рассказать Соне. Я не помнила ничего, кроме своих воображаемых диалогов с Лораном и графом. Неужели я произносила их вслух?

— Откуда у меня знакомые мальчики, — ответила Соня. — Вся моя траектория передвижения: детская площадка — кухня, и если повезёт — гости с такими же папа-мамашами. Это ты дома не сидишь, у тебя постоянно какие-то презентации, музыкальные вечера, арт-воки, так они, кажется, называются?

Опаньки, пронеслось в моей просветлённой голове — точно! Пятница уже маячила на горизонте, и если я после недельного общения с графом все ещё останусь жива, то надо не забыть, что Лоран снизошёл до игры на выставке хозяина нашей очаровательной Софи, хотя абстрактное искусство и музыка Лорана не особо подходят друг к другу — проще было замутить музыкальную инсталляцию на пустых бутылках при помощи гитары Клифа, но это ведь меня не касается… Это музыкальный гений и гений от псевдо-искусства решают сами. Моё какое дело, мы с ним даже в разных залах будем… Я стану помогать Софи, ведь я не способна делать что-то своё… Мой удел теперь прислуживать всем: и вампирам, и их слугам…

— Ты уверена, что не ошиблась с выбором лака?

Соня скептически смотрела на мой фиолетовый лак с белыми разводами, но моя душа именно так сейчас себя чувствовала — она давно треснула и заросла паутиной… И вообще, как там говорили в России — мне фиолетово, фиолетово на все… Даже на зелёный лак на моих ногах… Боже, я чувствовала себя шестнадцатилетней дурой, но выбирать цвета надо было до травы… А вообще кому какое дело до цвета моего лака, а так я действительно больше соответствую комплименту графа…

— А с кем ты в цирк собралась? Я-то с детьми иду, а ты?

Это стало ещё одним откровением: о цирке я не помнила вообще, но телефон действительно высветил письмо о заказе двух билетов в цирк на эту среду. Мотоцикл в клетке… Со слонами…

— А я хочу отцу хозяина американский цирк показать, вернее наших оголтелых защитников животных…

Я сжимала в руке телефон, понимая, что даже словом не обмолвлюсь об этих билетах, чтобы не дать лишний повод Его Сиятельству поднять меня на смех. Да, бобер должен был вовремя выдохнуть, потому что я слишком надолго отпустила свой мозг на прогулку… Стресс, у меня просто стресс… Слишком много французских мужчин на мой больной американский мозг…

— Борщ будешь?

Я буду, я все буду, только бы посидеть в доме человека. Соня, ох если бы ты знала… Но я уже пришла в себя, хотя бы в той степени, чтобы не говорить, что живу с вампирами.

— Кстати, мне тут «Сумерки» подсунули, для моего уровня английского самое то… Как раз про вампиров… Только не понимаю, почему молодёжь так повёрнута на них…

Я медленно обернулась к Соне и сказала сухо и чётко:

— Я предпочитаю Франкенштейна гламурным мальчикам.

Соня как-то странно посмотрела на меня, и я поспешила улыбнуться. Она ставила на газ кастрюлю с борщом, а я стояла посреди гостиной, не зная куда спрятать глаза.

— Не порти платье, — А я и не заметила, что мну сарафан, как истинная неврастеничка. — Ты в нём королева, хоть на Бал к Сатане отправляйся.

— Там платье не нужно…

Я постаралась улыбнуться, но не вышло. Меня передёргивало от воспоминаний. Почему я не вспомнила о Маргарите, когда стояла обнажённой перед графом? От его ледяного взгляда веяло Воландом. Нет, я и в страшном сне больше не помыслю даже поцеловать вас. Мне вообще не нравятся мужчины настолько старше меня…

— Ты говоришь, ему лет сорок, — я вздрогнула от голоса Сони и звона тарелок. — Сколько же тогда твоему музыканту? Совсем ребёнок?

— Двадцать три. Ошибка молодости, — брякнула я, стараясь не выдавать своё замешательство. Неужели я все два часа говорила о графе! — Да я так, не серьёзно… Я просто давно не общалась с европейцем, а наши местные… Ну, немного отморозки…

— Гамбургеры, кола, — Соня уже разливала суп по тарелкам. — Утрируешь, дети здесь у них такие воспитанные. Вчера в очереди стояла с одним папой лет сорока, кстати. Мальчик его все пытался выклянчить конфеты, хватая упаковки со стеллажей возле кассы. Он тихо каждый раз упрашивал сына положить их обратно. Мой тут же орет на детей, сколько бы я его не одёргивала. Так что у тебя больше шансов отыскать приличного мужа, чем у русских девочек. Я вот снова думаю на курсы английского пойти.

— Не в языке дело, — опустилась я на стул. — Они все равно меня за свою не считают, несмотря на диплом, паспорт и идеальный английский. Я чужая…

— У тебя же был американский бойфренд? Ты как-то говорила.

— Был да сплыл. Он предпочёл мне мужчину. Надо было сразу обратить внимание на его ногти…

Соня не донесла ложку до рта.

— Ты что, серьёзно?

— Ну, да… Сан-Франциско, все дела… Ну да чёрт с ними со всеми. Как там говорилось, пусть плачет тот, кому мы не достались, пусть сдохнет тот, кто нами пренебрёг… Я не переврала?

— Нет, у тебя вообще прогресс в русском. Я всё жду, когда у меня дети начнут говорить по-английски.

— Потом будешь им кричать — мы дома говорим только по-русски! И станешь совать им борщ, а они станут его ненавидеть.

Я смотрела в тарелку, но вместо свекольного бульона видела кровавые разводы, заставившие меня задохнуться. Я замерла, чувствуя, как тошнотворный ком неумолимо поднимается из глубин живота.

— Прости, я не могу есть…

Я быстро схватила тарелку, каким-то чудом не расплескав и капли, и сладостно опрокинула содержимое в бездну раковины, а потом глядела, как красные разводы медленно уходят в воронку, но от этого зрелища спазмы в животе стали только сильнее. Я поспешила на патио, но в воздухе продолжал висеть душный сладковатый запах.

— Катя, ты там как?

Соня встала из-за стола и шагнула ко мне, но я отрицательно мотнула головой, боясь подпустить кого-либо в своё личное пространство. Я старалась дышать глубоко, как нас учили на классе йоги, чтобы насытить кровь кислородом, но та лишь закипала, выступая на коже горячим потом. Сарафан прилип к спине, а с шеи вниз ринулся целый горный поток.

— Катя, вернись в дом, не стой на солнце.

Я покорно перешагнула порог гостиной и замерла в двух шагах от дивана. Мой сумасшедший взгляд блуждал по комнате, пока не замер на висевшем на крючке индейском сувенире. Ловитель снов, дримкетчер: круг, замотанный кожаной лентой и украшенный перьями с бусинами, а в нем сетка из проволоки с вплетёнными камнями.

— Откуда это у тебя? — спросила я, потому что помнила лишь матрёшки.

Соня пожала плечами.

— Подарили на день рождения. Вот, висит без дела… Думала повесить в машину, но он слишком большой для зеркала, а в спальню — муж не поймёт… Ненужная, но красивая вещь. Выкинуть жалко… Дети иногда играют. Вот жду, когда перья обломают и камни вытащат из лески, тогда и выкинуть будет можно.

Я наконец опустилась на диван и откинулась на мягкую спинку.

— Ты знаешь легенду про дримкэтчер?

Соня отрицательно мотнула головой и вернулась к недоеденному супу.

— Может тебе что-то другое дать?

Нет, ну что это за чисто русское желание обязательно накормить… Нет, не надо мне про еду… Я съем суши в торговом центре. Но в слух я сказала лишь «нет». Теперь я контролировала свой язык.

— Это своеобразный фильтр снов и видений, — начала я. — Индейцы верят, что ночной мир заселён добрыми и злыми духами, потому сны бывают хорошими и плохими. Дримкэтчер, свободно раскачиваясь в воздухе, ловит сны, которые пролетают мимо. Добрые из них ловятся паутиной жизни, которая удерживает их, а злые сны и видения уходят сквозь отверстие и никогда больше возвращаются.

Я подошла к полкам и, сняв безделушку с крючка, просунула в отверстие указательный палец. Первым подарком Клифа был как раз дримкэтчер. Я повесила его на лампу, потому что в съёмной квартире не разрешали вбивать в стены гвозди. Я не верила в индейскую магию, но меня грела мысль, что он подарен моим первым американским бойфрендом. Я засыпала с мыслью о Клифе и целый день ждала вечера, чтобы услышать рокот мотоцикла. Тогда я ещё не знала, какие страшные сны принесёт мне этот ловец.

— А по другому поверью, — продолжала я, чтобы вновь не погрузиться в воспоминания о Клифе, — добрые сны знают, как пройти сквозь паутину, и оседают на мягких перья. В то время как дурные сны не знают спасительного пути и завязают в паутине, чтобы погибнуть с первыми лучами нового дня…

Я осеклась, поняв, что перешла на английский. Соня внимательно смотрела на меня.

— Ты всё понимаешь? Мне просто достаточно сложно говорить красиво по-русски.

— Я понимаю, не переживай. Это я только говорю плохо, — улыбнулась Соня и положила голову на округлую спинку пустого стула. — А ты откуда всё это знаешь?

— От бывшего. Он увлекался индейцами, и я как раз делала проект по их искусству. Так слушай, потом детям перескажешь. Давным-давно в древнем мире все племена жили вместе на острове, который назывался Черепаховым, и Женщина-Паук помогала людям возвращать на землю солнце. До сих пор она плетёт свою паутину до самого рассвета — и если проснуться с рассветом, то можно увидеть, как она ловит своей сетью солнце. Когда люди расселились по другим землям, ей стало сложно справляться одной, и она попросила сестёр, бабушек и всех родственниц помочь ей в плетении магических паутин, чтобы ловить солнце во всех землях, которые заселили её дети — они делали круг из ветви ивы и иных растений и ткали свой таинственный узор. Так над кроватью одной старой женщины день за днём плёл паутину один паук. Однажды его увидел маленький внук и замахнулся башмаком, чтобы убить, но старая женщина остановила мальчика: «Не причиняй ему вреда!» «Но почему ты защищаешь паука?» — воскликнул тот. Старая женщина улыбнулась, но ничего не ответила, и когда мальчик ушёл, паук подполз к женщине и поблагодарил за спасение. Он сказал ей: «Столько дней ты наблюдала за моей рутинной работой и любовалась ей, и в знак благодарности за спасение моей жизни я дам тебе подарок». Он улыбнулся своей паучьей улыбкой и уполз продолжать своё плетение. И вскоре, когда луна, медленно двигаясь в окне, озарила его работу таинственным серебристым светом, паук сказал: «Видишь, как я плету? Смотри и учись. Запомни, каждая паутина — это ловушка для плохих снов. Только хорошие сны могут пройти сквозь маленькое отверстие. Это мой подарок тебе — пользуйся им и только хорошие сны ты сможешь вспомнить. Плохие сны безнадёжно завязнут в паутине».

Я замолчала, продолжая крутить на пальце ловушку для снов. Я смотрела на неё, но видела перед собой лицо Клифа.

— Как ты красиво рассказываешь. Может, тебе рассказы для детей писать?

Я вздрогнула и сильнее раскрутила на пальце индейский сувенир.

— У меня просто память хорошая, как и у моего бывшего. Это его знакомый индеец умеет красиво рассказывать, а Клиф лишь пересказывает да переигрывает.

— А ты видела живого индейца? — оживилась Соня, а я зло усмехнулась:

— Ну не совсем живого… Они же вымерли как динозавры, только не из-за льда, а виски. Тех, кого не пристрелили, американцы нагло споили, нам так прямо и говорила учительница по антропологии. В Калифорнии, кстати, не осталось чистокровных индейцев, у всех мексиканская кровь присутствует. Кстати, тут неподалёку неплохой магазин с индейскими побрякушками. Дорого, но красиво…. А в воскресенье в колледже, где фермерский рынок, будет их собрание — пау-вау называется. Вот и увидишь живых индейцев. Детей приводи — красиво, они перья цепляют, в барабаны бьют… Ну это так, типа ритуальные танцы, типа у них тут священная земля, на которой правительство разрешает раз в год совершать ритуал. Ну это так, для антуража, а вообще они просто безделушками торгуют, вернисаж такой… Сходи, не пожалеешь, только много налички с собой не бери, не сможешь остановиться. Хочется всё скупить. И не задерживайся до темноты. Даже в наших краях бывает неспокойно.

Я повесила дримкэтчер обратно на крючок, расплатилась с Соней и ушла, хотя тело требовало остаться в горизонтальном положении на мягком диване. Но я не могла позволить себе такую роскошь. Солнце безжалостно ползло на запад, и не было у меня в наличии никакой заботливой матери-паучихи, которая поймала бы светило в сеть и запретила ночи опускаться в Кремниевую долину.

Глава 17

В состоянии полудрёмы я доехала до торгового центра и, когда увидела, как криво припарковала машину, обрадовалась, что не выехала на скоростную трассу. Поднималась я по лестнице медленно, считая каждую ступеньку, и молилась, чтобы через час вернуться к машине с лучшей координацией. Если пьяной доводилось водить не раз, то под травой я села за руль впервые. Марихуана никогда не действовала на меня подобным образом. Сознание ускользало, в ушах звенело, но по натянутым уголкам губ я понимала, что улыбаюсь окружающему миру на этот раз не наигранно, а от всей своей потрескавшейся души. Лестница показалась бесконечной, и когда наконец я добралась до ресторанного уголка в торговом центре, то почти без чувств рухнула на стул.

Запахи вызывали тошноту. Однако я понимала, что еда сейчас может стать самым простым и чудодейственным лекарством. Я устало поднялась со стула и мелкими шажками направилась к стойке, чтобы заказать буритто. Суши-бар, к несчастью, находился в противоположном конце торгового центра, а делать лишние телодвижения в моем состоянии было затруднительно. Язык тоже отказывался слушаться, и я, как немая, ткнула в карту меню и стала ждать заказа, привалившись к стене рядом с кассой.

Я старалась не закрывать глаз, чтобы никто не озаботился моим самочувствием. Как нашкодившему подростку, мне казалось, что все всё обо мне знают. Когда мимо прошёл охранник, я постаралась закусить губу, но рот назло посмеялись надо мной по-детски громким смехом. К счастью, уже наступал вечер, и торговый центр гудел, как встревоженный улей, и никто не заметил жужжания весёлой пчёлки. Я тихо давилась буритто и фыркала от ударивших в нос пузырьков колы. Грызла конец трубочки, словно ногти, и даже чувствуя на губах привкус пластика, не могла остановиться. Плавленный сыр лип к зубам, а разваренная фасоль камнепадом катилась в желудок, заставляя его подпрыгивать баскетбольным мячиком. Я старалась победить газировкой икоту, но силы были неравны, и мне пришлось выкинуть недоеденный буритто в мусорку, а затем долго простоять у фонтанчика с питьевой водой.

Голова перестала кружиться, но на смену пришла пьяная лёгкость в мозгах. Я проклинала себя за то, что явилась за покупками, о которых меня на самом деле никто не просил, но тело не слышало слабых возмущений мозга, и ноги сам вынесли меня к дверям магазина. Мысли возбужденно кружились вокруг достоинств и минусов фасонов, а руки безжалостно пробовали наощупь ткань. Наверное, у меня выросли обещанные Лораном крылышки феи от одной лишь мысли, что к ночи я сниму с графа европейский костюм.

Стрелы глупости наповал поразили мой мозг. Я думала про джинсы, шорты и майки, прикидывая, лекало какой фирмы подойдёт графу. Для начала я взяла всего по одной паре, управляемая надеждой, что граф не задержится надолго в наших краях. Однако на кассе обнаружила всё в четырёх экземплярах. Видно тело понимало, что близкого спасения ждать не приходится. Я, словно в тумане, перешла в другой магазин, надеясь отыскать не полосатую ткань, которая была трендом нынешнего лета, но нашла лишь чёрные футболки… Вернее успела найти, потому как мой неконтролируемый язык спросил продавщицу о наличии в магазине маек с черепами, и я готова была провалиться на месте под её взглядом, потому быстро провела кредитку и побежала на стоянку.

Бросив пакеты на заднее сиденье, я поняла, что мне страшно ехать. Наркотическое опьянение отступало медленно, но я уже понимала, что творю недозволенное. Была мысль вызвать «убер», но слишком короткая, и я завела мотор и постаралась выкинуть из головы лишние мысли, чтобы сфокусироваться на дороге. Я будто сдавала практический экзамен по вождению: держала дистанцию, следила за показателями спидометра и даже поворачивала голову при смене полосы. На йоге учат блокировать вредные мысли, и я представила перед собой дерево и развесила на ветках все проблемы, включая марихуану и графа дю Сенга — пусть повисят до дома, оставив мне единственную задачу — не попасть в аварию.

В гараже, уже с выключенным зажиганием, я долго, даже слишком долго, снимала проблемы с дерева и запихивала обратно в трещины мозга. Потом с прежним багажом проблем и пакетами завалилась на кухню и принялась сканировать дом глазами: никого не увидев, я облегчённо выдохнула и тут же вспомнила про оставленную в машине клубнику. Она начала скукоживаться от жары, и я поразилась своему обонянию — как можно не чувствовать одурманивающего аромата. Пару подгнивших ягод пришлось выкинуть, а для остальных легко нашлось места в холодильнике. В дверце красовался купленный ещё месяц назад баллончик взбитых сливок, и я тут же каждой клеточкой языка ощутила холодную сладость клубничной амброзии. Ягоды снимут противное послевкусие буритто, но для начала стоит срезать этикетки с купленных вещей и повесить в шкаф. Я было потянулась за ножницами, но потом, будто вынырнув из бассейна, тряхнула головой, схватила оба пакета с одеждой и вынесла обратно в гараж, где надёжно затолкала под стойку водогрея. Нет, граф не увидит это убожество! Я завтра отдам всё это нищим.

Скинув сандалии, я босая вернулась в дом. Ещё два часа будет тихо, и я смогу спокойно поесть клубнику. Но до холодильника я не дошла, пришлось присесть на стул. Вернулось головокружение, к горлу вновь подкатил тошнотворный сырный ком, сарафан прилип к телу. Возможно, меня спасёт душ. Стало немного легче. Я побоялась включать фен и оставила волосы крысиные хвостами холодить лопатки, да и тело я не вытерла, просто завернулась в полотенце и вернулась в спальню. В глазах вновь зарябило, я прикрыла веки, а когда открыла, поняла, что ошиблась комнатой. К счастью, граф предпочёл провести день в другом месте. Подле Лорана или в подвале, не моё дело.

И всё равно я не сумела вовремя отогнать неприятные мысли, и мокрое тело затрясло уже не от холода — лучше бы я представила на месте графа Клифа. Схватившись за горло, я подскочила с кровати, но даже шага сделать не смогла. Хорошо ещё успела протянуть руку и уперлась пятернёй в зеркальную дверцу, а через секунду уже шкрябала половицы. К счастью, я потеряла лишь равновесие, не сознание. Повернув голову к зеркалу, чтобы взглянуть на себя, я обнаружила шкаф открытым. Наверное, я утянула за собой дверцу. Французские костюмы висели чинно и аккуратно, и я ещё раз похвалила себя за спрятанные пакеты.

Я дотянулась до полки и сумела встать на ноги, но отпустить руки побоялась или не захотела. Ноздри приятно щекотали пролитые маленьким Лораном духи. Жалко, что граф не дорассказал историю сына Эстель. Он не мог запутаться и не просто так назвал мужской аромат материнским. Надо обязательно попросить продолжения. Аккуратные ряды рубашек закачались как на ветру, и я еле успела отступить к кровати. В глазах померкло, но мягкий матрас я почувствовала раньше, чем провалилась в чёрную дыру.

Я проснулась от холода и потому, не открывая глаз, с кошачьим наслаждением подтянула к носу плед, но тут же подскочила в кровати, до боли в пальцах стиснув материю под подбородком — я не забиралась под одеяло! Однако в ногах на этот раз я никого не обнаружила.

— Катья, поверни голову к окну.

Я даже не вздрогнула. Пальцы разжались сами, и плед мягко скользнул вниз по обнажённой груди к животу, на котором складками собралось всё ещё влажное полотенце. Быстро натянув плед обратно под горло, я медленно повернула голову. Граф сидел почти вплотную ко мне, в изголовье кровати, с согнутыми ногами, на которых лежала раскрытая книга. Несмотря на то, что у меня от ужаса рябило в глазах, я сумела прочесть название — «Гроздья Гнева». Предыдущие хозяева оставили в доме не только мебель, но и книги в библиотеке — в основном американских авторов, что и следовало ожидать — Стейнбек, Воннегут, Твен, Лондон…

— Хотите посмотреть Салинас, где творил Джон Стейнбек? — спросила я едва различимым шёпотом, стараясь не думать про цирк. — Или съездить в Верджинию-Сити, где работал журналистом Самюэль Клеменс?

Парижанин отрицательно мотнул головой и отложил закрытую книгу на подушку, где только что лежала моя голова. Я сжала губы, понимая, что не хочу объяснять графу, что делаю в его постели.

— Я предпочитаю читать их книги. Памятные камни меня не интересуют. И я уже сказал, что ты не обязана меня развлекать. Если бы я случайно не нашёл тебя в своей постели, то даже не пожелал бы тебе доброго вечера. Я не привык навязывать людям своё общество, в особенности дамам. В особенности таким дамам.

Я проглотила сырный ком, который до сих пор отравлял организм напоминанием об ужасной мексиканской еде, и попыталась двинуть ногой, чтобы слезть с кровати, но не смогла пошевелиться, как и в то злополучное утро, когда граф рисовал меня спящей. Неужели он хочет, чтобы я озвучила свой проступок?

— Благодарю за заботу о моем гардеробе.

По лицу графа скользнула прежняя противная кошачья усмешка, и я только тогда обратила внимание на то, во что он одет. С размерами я не прогадала… Но только с размерами.

— Это Лоран сказал мне купить вам шорты, — я понимала бесполезность слов, но продолжала шептать их: — Я понимаю, что эти вещи на вас ужасны. И вы не были обязаны демонстрировать это наглядно.

— Да неужели? — глаза графа сделались ледяными. — А мне очень удобно в шортах. Чувствую себя раскрепощённым американцем. Почему ты не подумала про автозагар?

— Зачем вы издеваетесь надо мной? — Глаза оставались сухими, хотя слёзы обиды душили меня. — Я сделала то, что приказал хозяин. Я не смею ослушаться Лорана. И… Отпустите меня, пожалуйста, я хочу одеться. Вы же не просто так прикрыли меня пледом!

Шёпот сорвался на крик, и я прикрыла глаза — серые глаза засияли слишком близко, хотя я не заметила, когда граф подвинулся. Так близко я видела их во сне…

— Ты могла замёрзнуть, — проговорил он ровно. — Надо было снять мокрое полотенце, но я побоялся бередить твою и так буйную фантазию.

— Это был кошмар, — процедила я сквозь плотно стиснутые зубы, радуясь возвращающейся лёгкости ног.

Я отбросила в сторону плед, быстро натянула на грудь полотенце и соскочила с кровати.

— Если вас не затруднит, закройте дверь в ванную на замок изнутри.

— Затруднит, — холодно ответил граф. — Ты стоишь подле двери. Поверни ключ и выйди через коридор. Клиф ещё не пришёл, хотя, сомневаюсь, что он увидит что-то новое.

Это был удар хлыстом, и я рванулась с места, как подстёгнутая на бегах лошадь, позабыв про замок на двери ванной комнаты. Мысли про соблазнения графа я точно оставила во дворе Сони, и он первый, кто должен был это знать. Это надо ж было перепутать двери! Я стала рыться в шкафу в поисках самой длинной юбки, и в итоге нашла: синий верх на сборках и коричневый низ с какими-то цветочными орнаментами. Волосы остались влажными, потому я сумела кое-как пригладить их пальцами, но о возвращении в ванную комнату не было и речи. Я с радостью осталась бы в своей комнате, но желудок свело голодным спазмом, и мне до безумия захотелось отведать клубники со сливками.

Кухня была пуста. И я поверила в возможность секундного счастья — холодного, сладкого и ароматного. Однако только облизала пальцы от сливок, как подскочила от звонкого «Добрый вечер, Кэтрин». Взгляд на часы — половина девятого! Ничего себе! Я не успела обернуться, потому что Лоран заговорил по-французски. Граф ответил, и между ними завязался разговор. Теперь можно и не оборачиваться, но клубнику придётся есть стоя, прямо у раковины. Только первая же клубничина застряла в горле. Лоран не ушёл с кухни, как я думала. Он всё время стоял за моей спиной, и сейчас его ледяные руки легли мне на плечи.

— Клубника не влияет на вкус крови, — прошептал Лоран в самое ухо. — Это всё выдумки людей. Зря ты с ним играешь, зря…

Я не могла выплюнуть клубничину при Лоране, но он не собирался уходить, только сильнее сжимал мне плечи, причиняя уже ощутимую боль, первую боль…

— И марихуана была лишней. Я эту гадость до сих пор чувствую. Что же мне теперь делать? Может, в бассейн тебя швырнуть? Или хлорка не в силах перебить сладкий дурман счастья?

— Не надо меня никуда швырять, — я и на секунду не поверила угрозам хозяина, да и хватка железных пальцев ослабла, а издёвку я точно заслужила. — Я просто уйду. Могу даже уехать из дома. Прости меня. Я больше не буду.

Лоран убрал руки, и плечи в миг поникли, и не осталось сил, чтобы свести лопатки. Сейчас он вернётся в гостиную, и мне станет легче. Только Лоран будто прирос к полу. Прошла минута, и вот он подцепил самую крупную клубничину и, обмакнув в сладкие сливки, запихнул мне в рот. С двумя ягодами я не могла издать и звука, и чуть не разревелась, пытаясь прожевать их. Какая игра? Я только и делала, что выполняла приказы графа и твои собственные. А за марихуану я извинилась.

— У него три родинки на спине, — абсолютно спокойным тоном нарушил мучительную тишину Лоран. — Странно, что ты могла их забыть. Ранее я не примечал в тебе проблем с памятью.

О, боже! Он мстит за Клифа! Как же мелочно, ведь сам же оставил меня с ним после ужаса, который я пережила в горах с графом… В чём я виновата?!

— Ты не помнишь ни мои наказы, ни собственные обещания. У нас на курсе поднималась подобная тема, и сейчас мне надо попытаться вспомнить, как подобное лечится…

Хозяин вернулся в гостиную. Я продолжала стоять к вампирам спиной, но до меня доносился белый шум французской речи. Даже если бы они говорили в полный голос и медленно, я всё равно не поняла бы и слова. Любая речь, даже на английском и русском, сейчас не достигла бы парализованного страхом сознания. Я бы действительно не отказалась от бассейна, потому что кофта прилипла к спине и босые ноги приклеились к полу. Лоран всегда был ко мне добр, потому что я покорно выполняла все его приказы, а сейчас он считает, что я предала его веру, совершив одну за другой попытки соблазнения Клифа. Но это не я, это нечто бессознательное во мне… Клиф, приди уже наконец! Скажи ему, что я дура и всегда ей была. Пожалуйста…

Я выбросила клубнику в мусорный бак, но пиалу оставила в раковине, потому что бросилась на зов дверного звонка. Я распахнула дверь, готовая броситься Клифу на шею, но тут же отпрыгнула в сторону, прикрыла рот ладонью и всё равно расхохоталась в голос. Смех вышел действительно диким, и Лоран опрометью кинулся ко мне, явно усомнившись в моей вменяемости. Но я сумела взять себя в руки раньше, чем ледяные руки вновь стиснули мне плечи.

— Добро пожаловать, мистер Джефферсон, — прошептала я, выскальзывая из объятий Лорана, чтобы затворить дверь. Клиф хотел снять туфли с бляшкой, но я кинулась к его ногам, будто кусачая болонка.

— Разве можно портить маскарад?! У меня начались проблемы с ориентацией во времени, и Четвёртое июля ещё не закончилось? И мы сейчас будем подписывать декларацию о независимости?

Я, наверное, ещё добавила немало, и Лоран вновь сжал мне плечи и, поставив на ноги, приставил к стене, в которой я с радостью отыскала опору для ставшего вдруг ватным тела. К перебору с марихуаной, голодному желудку и страху перед расправой добавилось проклятье, посланное в мой адрес Клифом, хотя я его и не разобрала. Адреналин вышел из меня жутким смехом, когда я увидела ожидаемого спасителя. От такого дурака, каким показал себя Клиф, вырядившись в колониальный костюм, помощи ждать не приходилось. Неужели он подумал, что, заявившись в костюме а-ля восемнадцатый век, сумеет напомнить графу о причастности к европейской культуре своих предков, к которым рокер из шестидесятых годов двадцатого века имеет такое же отношение, как и я — к деяниям Петра Великого… Клиф, отчего раньше я не замечала, какой ты на самом деле дурак… Наверное, граф прав, и я не далеко от тебя ушла.

Поток мыслей перешёл в поток слёз, и я уткнулась в стену, но она показалась мне слишком мягкой. Я вновь перепутала право и лево, и врезалась в графа, подошедшего к двери, чтобы поприветствовать гостя, или же, чтобы протянуть мне кружевной платок… Поблагодарить я не успела. Пока я промаргивалась, трое вампиров успели отойти к роялю.

— Так и простоишь у двери? Иди к нам, — поманил меня Лоран, и я даже затрясла головой, чтобы убедиться, что улыбка на его лице не плод моей подстёгнутой страхом фантазии.

Я улыбнулась в ответ и сделала первый неуверенный шаг к дивану. Поняв, что не теряю равновесие, я вступила в гостиную и замерла — граф успел опуститься на диван мгновением раньше.

— Я не ожидал, что тебя пригласят, — усмехнулся парижанин. — Я бы на месте Лорана не пригласил. Но он слишком добрый к таким, как ты. Слишком. Только почему я должен страдать? Впрочем, этот вечер уже не испортит даже близость тебя. Присаживайся рядом.

Только он даже не подумал сдвинуться с середины. Даже через плотную юбку я чувствовала холод его обнажённой коленки и, даже не поворачивая голову, знала, что на лице графа гуляет противная кошачья улыбка. Ничего, солнце взойдёт, и вы трое растворитесь в темноте ваших гробов, как страшные ночные кошмары.

Глава 18

Такой шикарный костюм нельзя отыскать в хэллоуинской лавке, и ни одна швея не справиться с заказом за одну ночь. Что подобный шедевр портновского искусства мог делать в шкафу, набитом футболками и джинсами? Лоран внимательно осматривал скомороха, явно мысленно подмечая огрехи современной реплики. Клиф переминался с ноги на ногу, теряя последнюю выправку. Мог бы заранее догадаться, что станет центром не очень приятного внимания, и отрепетировать походку перед зеркалом. За те две минуты, что я в упор смотрела на него, пытаясь не думать про коленку графа, Клиф успел раз десять поправить хвостик парика, белый нагрудный бант и подтяжки чулок. Теперь он нервно играл с верхней пуговицей камзола.

— Тот самый костюм?

Голос Лорана не выдал издёвки, и я поняла, что маскарад был спланирован хозяином. Бедный Клиф стал оружием в его игре с отцом. Байкер кивнул и схватил приставленную к роялю гитару. Лоран величественно опустился на скамейку и своими движениями до безумия напоминал мне сейчас графа.

— Репертуар соответствующий? Ты не передумал?

Зачем Лоран ещё больше унижает Клифа? Его отец прекрасно знает, что никакого выбора байкеру не дали. «Мистер Джефферсон» кивнул, а я вжалась в спинку дивана, надеясь, что эти двое не станут петь про прекрасную Америку или хуже того про звёздно-полосатый флаг. Не могло же у них полностью отключить мозги? По губам Лорана скользнула улыбка. Он медленно заправил за уши волосы, расправил воротник спортивной футболки и сказал, обращаясь к Клифу, но не сводя глаз с моего бледного лица.

— Почему ты никогда не показывал этот костюм Кэтрин?

— Она не любит ранний рок. Она предпочитает музыку восьмидесятых.

Клиф стоял спиной к пианисту и глядел мне в лицо, будто ответ предназначался не Лорану. Я почувствовала, как вспыхнули уши то ли от стыда, то ли гнева. Ты не показал мне костюм, потому что ни разу не пригласил домой. Ты не желал делиться со мной ни одной частичкой себя, потому что я ни минуты не была по-настоящему твоей гёрлфрэнд. Рука графа демонстративно прикрыла мою, лежащую на прорисовавшейся под тканью коленке.

— Бэйби…

Обращение прозвучало до боли нежно, но причиной нежности была ревность. Та же необузданная, что и в «Бьюике». Только сейчас Клифу пришлось стиснуть зубы и вместо моих плеч сжать гриф гитары. Мной вновь играли.

— У нас тут есть музыкант Пол Ривер. Давным-давно со своими парнями он создал псевдо-патриотический стиль в ответ на англонизацию последователей битлов, которые выступали в строгих костюмах. Такие вот наряды революционеров были одним из их сценических образов. Ну и мы попали в волну…

Клиф не спускал глаз с пальцев графа, которыми тот по очереди приподнимал мои, словно опускал на клавиши рояля. Я не чувствовала смертельного холода, потому что страх отключил все мои сенсоры. Граф принял игру и наигрывал какую-то знакомую Клифу мелодию… Хотя играл он её вероятнее всего для Лорана. Клиф, как и я, попал между молотом и наковальней. Только находился в более выгодном положении — он уже был мёртв, а я желала остаться живой.

— Лорану нравится их творчество, — продолжал байкер спокойно; теперь он смотрел в лицо графа, и мне стало непонятно, кому предназначались произносимые им слова. — В нём чувствуется наша американская самобытность.

— Мне не терпелось получить объяснение странному маскараду, который при иных обстоятельствах, учитывая мой возраст, мог быть воспринят как оскорбление.

На лице графа не было и тени улыбки. Голос звучал сухо. Он уже отпустил мои пальцы, и те машинально сжали ткань юбки. Я смотрела вперёд мимо Клифа на лицо Лорана: хозяин был бледен даже по вампирским меркам. Подведённые ресницы дрожали, будто он собирался заплакать.

— Да что вы, папа, право… Клиф замечательный мальчик, и даже в самом плохом расположении духа не подумает вас обидеть. Лучше обратите испепеляющий взор на Кэтрин. Сегодня именно она достойна вашего порицания.

Я непроизвольно повернула голову в сторону графа, но увидела лишь кончик носа. Остальное лицо скрывали выбившимися из-за уха волосы. К счастью, у меня не возникло желания дотронуться до волос вампира, как в первую встречу.

— Твоё предвзятое мнение о женщинах, мой мальчик, мне прекрасно известно, — сказал граф сухо, совсем так, как говорил со мной в спальне. — Но я впервые хотел похвалить твой выбор.

Я вцепилась свободной рукой в мягкий подлокотник дивана в надежде удержать равновесие и не упасть на графа. Что это было, скажите на милость, комплимент или очередное предупреждение? Клиф стащил парик, но остался в сеточке. Какой же он смешной без чёлки…

— Ваше Сиятельство, даже не имея ничего предосудительного в мыслях, я хотел бы попросить у вас прощения. Если я ненароком задел ваши чувства, то очень сожалею.

Граф проигнорировал извинение. Вернее ответил лёгким кивком, не спуская цепкого взгляда с Лорана. Хозяин вымучено улыбнулся и поманил Клифа. Несчастный сорвался с места как по команде и чуть не зацепился расстёгнутым камзолом за столик с нотами. Граф вновь завладел моей рукой, будто собирался доиграть мелодию, но для кого? Они не смотрели на нас. Или же граф заставил Клифа зацепится кружевом манжеты за колки и теперь ждал моей реакции. Лоран безучастно перебирал клавиши, пока Клиф решал, лучше снять гитару или порвать костюм.

Вам скучно, Ваше Сиятельство, что правду таить. Может, я и заслужила презрение, но не позволю, чтобы из-за меня страдал Клиф, вся вина которого в том, что он послушной собачкой бегает за вашим сыном. Я вырвала руку и медленно, до конца не веря в свою смелость, подошла к Клифу. Его взгляд был тёплым и живым. Я резко сорвала дурацкую сетку и распушила волосы, а затем осторожно поддела кружева фиолетовым ногтем и освободила от гитарного плена. Клиф тут же опустил руку на деку, будто боялся схватить меня.

— Спасибо, — опередил его Лоран с благодарностью, хотя тон вовсе не вязался с произнесённым словом. — Я хочу посвятить тебе первую песню… Вернее её споёт, конечно, Клиф. Я лишь подыграю.

Я продолжала смотреть в лицо гитариста и заметила, как он побледнел. Черт побери, какую ещё оплеуху они с отцом решили мне сегодня отвесить? Но я снесу всё стойко. Пусть знают, что я умею отвечать за свои действия, какими бы глупыми они ни были. От взгляда графа тепло растекалось по моей спине, не давая появиться мурашкам, которые я предпочла бы сейчас ощущать. Нет, вы не получите сон наяву, я не собираюсь подыхать в угоду вашей скуке.

Клиф взял первый аккорд, и Лоран вступил со стаккато. Я осталась стоять перед роялем, положив руки на корпус, чтобы ненароком не свалиться от услышанного.

— Girl, you thought you found the answer on that magic carpet ride last night, but when you wake up in the mornin’ the world still gets you uptight. Well, there’s nothin’ that you ain’t tried to fill the emptiness inside…(Paul Revere And The Raiders — Kicks)

Клиф редко пел для меня. Музыка собственного исполнения напрягала его, вызывая, наверное какие-то неприятные воспоминания. Он предпочитал слушать записи. Сейчас я имела редкую возможность оценить его вокальные данные. Он выкладывался по полной, будто доказывал что-то французам, хотя тем не было до него дело. Они вели свою игру, старались выиграть собственную битву. Мы с Клифом просто случайно оказались у них на пути. Я не вслушивалась в слова. Мы с Лораном прекрасно поняли друг друга. Но моя ли в том вина, что прошлое продолжает с такой дикой силой удерживать меня в плену?

Человек вообще слаб духом, что уж говорить обо мне больной. Откуда в эти три дня могла взяться сила противостоять дикому желанию, которое не сумела выбить из меня вся твоя терапия? За что ты наказываешь меня, ведь с высоты твоих лет один несчастный поцелуй не должен значить абсолютно ничего. Вампир, ревнующий к смертной, смешон. Как смешон и тот, кто считает сексуальных партнёров незнакомого ему человека, как будто меня интересует его мнение. Меня ничего не интересует, кроме одного единственного вопроса: что вы решили со мной сделать?

Словно ответом прозвучало из уст Лорана продолжение песни:

— Kicks just keep gettin’ harder to find and all your kicks ain’t bringin’ you peace of mind…

Голос хозяина — высокий и чистый — убивал меня, оставляя с каждым звуком глубокие кровавые раны в душе, будто от ударов хлыста. Я, наверное, начала бы подпрыгивать в такт музыке, если бы не поклялась сдержать боль, вынести всё со стиснутыми зубами. Я видела ненависть во взгляде Лорана. Она сквозь пальцы выливалась на клавиатуру, карабкалась по белому корпусу рояля и бежала ко мне, чтобы влиться в мои растопыренные пальцы и электрическим разрядом пройти по всему телу. Я дрожала не только внутренне; плечи тоже сжимались под каждым ударом звукового хлыста и выдавали окружающим мою борьбу с болью. Глаза щипало от невыплаканных слёз, как от лука, но Лоран продолжал каждой новой нотой прыскать мне в лицо всё больше и больше ядовитого сока.

— Тебе нужна помощь, детка.

Слова звучали усмешкой, прекрасно замаскированной под отбойный молоток песни. Да, мне нужна помощь, но вовсе не с наркотиками. Но мне неоткуда её взять. Вы трое ненавидите меня — даже Клиф должен возненавидеть окончательно, если ты и его накажешь за моё безумное поведение.

— Ну… — голос Клифа не менялся, он лился водопадом чувств, будто пытался выбить почву у меня из-под ног, чтобы лицо наконец скрылось за спасительным корпусом рояля. Я действительно думала, что отыщу с тобой кусочек рая, но до сих пор не нашла ничего, кроме боли. И твоя песня права — следует задумываться над каждым следующем шаге. И, о да… Чтобы я ни делала, я не убегу от себя, от своих страшных воспоминаний и желаний. За избавление от них придётся заплатить высокую цену. Я знаю. И, кажется, уже плачу её. Я всё понимаю. Зря вы оба считаете меня дурой.

Ноги влились в деревяшки пола, чтобы я даже не подумала бежать от боли. В тот момент я перестала различать слова песни, их заглушал мой внутренний крик о помощи. И вдруг что-то случилось, и я как ошпаренная отскочила от рояля прямо к двери, ведущей в сад, и пулей вылетела к бассейну, подгоняемая словами песни. Да, никакой наркотик не избавит от проблем. Они вернутся утром вместе с больной головой.

— I’m gonna help you find yourself another way…

Нет, ты не подумаешь больше помогать мне. Я не сумела затормозить у бассейна и полетела лицом прямо на синий тент, пропружинивший под весом моего тела. Вставать не хотелось, но нос щекотало от запаха резины, и я заставила себя перевернуться на спину и теперь безразлично глядела в тёмно-синее небо, по которому кто-то неумело разбросал солнечные круги фонарей. Я старалась дышать глубоко, но понимала, что мне не совладать с бешеными ударами сердца. В голове перестало шуметь, но я не услышала звуков музыки. Во дворе стояла непривычная мёртвая тишина. Даже соседские собаки, которые ночи напролёт бродили за забором, молчали. Наверное, они, как и я, испугались графа дю Сенга, который присел на корточки подле бассейна и рассматривал меня нынче не как модель, а несуразную игрушку в витрине магазина. Я вернула взгляд на искусственно-солнечное небо и решила молчать. Смысла озвучивать благодарность словами не было.

— Хочешь вина?

Я снова приподняла голову и только сейчас заметила в руке графа бокал. Я кивнула и поднялась на ноги. Балансируя руками, я вернулась на твёрдую почву и одёрнула юбку. Вино было слишком терпким, похожим на Бордо, хотя в сомелье меня бы не взяли и с третьей попытки, но в отличие от вчерашнего оно имело для меня вкус. Граф устроился в шезлонге и стал рассматривать те же солнечные круги, что и я минуту назад. Я залпом осушила бокал, поставила на столик и упала в соседний шезлонг. Теперь мы оба уставились на фонарь в начале дорожки. Свет от него расходился кругами по тёмному небу, будто по воде ночного озера. Или всё же у меня в глазах продолжали стоять слёзы…

— Расскажи мне о Клифе.

Вместе с вопросом в моей руке оказался платок. Я промокнула глаза и втянула ноздрями аромат. Начало разговора мне не нравилось. Слишком многообещающим было его вчерашнее окончание и последовавший за ним сон. К чему все эти игры в разговоры, ведь я для графа раскрытая книга: читай — не хочу. И всё же я ответила:

— Вам интересно, как мы познакомились?

— Я это знаю и это мне не интересно, — сказал граф, подтягивая белесую ногу к животу.

— Рассказать о нём самом?

Что же он желает услышать, и как мне следует вести себя в разговоре — быть может, я сделала какую-то непростительную глупость в гостиной, даже не заметив того. Но я лишь отцепила кружева сорочки от гитарных колков…

— Всё, что ты скажешь о Клифе, твои домыслы, не более того. Я наслушался вдоволь твоих признаний, — Я тут же похолодела от коварной улыбки вампира. — Расскажи про свои ощущения от общения с ним. От общения, слышишь, а не про ваш безумный секс.

— Мои ощущения? — голос дрожал, и переспрашивала я в надежде вернуть ему твёрдость. — А их вы не можете разве достать из моей головы? Мне показалось, что вы достали оттуда даже больше, чем там изначально находилось.

— Из твоей головы я могу достать всё, — как мне показалось, уже слишком зло ответил граф. — Но я не хочу этого делать, потому что это скучно. Намного интереснее услышать из твоих уст ту часть ваших отношений с Клифом, которой ты пожелаешь со мной поделиться. Те воспоминания, которые не позволяют тебе окончательно отпустить его.

— А если я ничем не хочу с вами делиться? Если мои чувства к Клифу являются моими личными воспоминаниями, которые я не желаю отпускать?

— Хорошо, можешь ничего не говорить, — граф уже смотрел на меня. Я заметила это боковым зрением и старалась теперь не отвести взгляда от фонаря. — Тогда мне придётся поговорить с ним. Что держит женщину подле мужчины, понять не сложно. Но вот мне действительно интересно, что держит этого парня подле тебя… Неужто он сумел и в смерти отыскать любовь? Аж завидно… Наверное, мне стоит вызвать его на откровенность…

Я не верила ни единому слову графа и всё пыталась понять, на какой дурной поступок он хочет меня спровоцировать, и зачем?

— Говоря словами вашего тёзки, — начала я наигранно-спокойным тоном, — Клиф в ответе за ту, кого приручил. Он просто хотел помочь, не понимая, что без его возвращения в мою жизнь у меня было бы гораздо больше шансов на излечение. Но сейчас уже слишком поздно.

— Ты снова хочешь спать?! — спросил граф, нарочно перевирая мои слова.

Он не повысил голос, но слово хлыстнуло меня по щеке, и я вынуждена была повернуть к вампиру голову.

— Сколько вам лет? И граф ли вы на самом деле? Мне с трудом верится, что аристократу с чистой французской кровью и не испорченными революцией идеалами приносит наслаждение издевательство над беззащитным человеком. Мне всегда казалось, что это удел жалких людей.

— Я над тобой не издеваюсь, это ты издеваешься над моим сыном.

Он произнёс это совсем тихо, но достаточно было интонации, чтобы я бросилась в дом. Однако вино, выпитое на пустой желудок, взяло своё — я не могла бежать. Походка стала слишком пружинистой, и я сминала ногами траву будто продолжала идти по резиновой накидке бассейну. В салоне действительно царила тишина, хотя оба музыканта остались на своих местах. Только выглядели, как побитые собаки. После моего бегства тут явно что-то произошло.

— Поиграешь с нами? — спросил Лоран, едва я переступила порог дома.

— Я?

Похоже, Лоран решил перенять у папочки эстафету и продолжить стегать меня своими семинотными плётками теперь уже за дело — неверный ритм.

— Тащи барабан, — продолжил хозяин голосом, не терпящим возражений, и я приготовилась к старту, только ноги мои продолжали принадлежать мне, и потому я разрешила вступить c хозяином в диалог, надеясь убедить Лорана оставить коварные музыкальные замыслы. И если был хотя бы крошечный шанс, что Лоран предложил сыграть вместе не в наказание, а ради забавы, я не могла этот шанс упустить.

— Лоран, я играть не умею! — голос немного окреп и прозвучал спокойнее, чем в разговоре с графом, будто ссоры с хозяином не было вовсе. — Меня по дружбе с уроков не выгоняют. Впрочем, я уже месяц не была на встречах. И если это очередное наказание, то умоляю тебя сжалиться надо мной. Я больше никогда не подойду к Клифу даже на пушечный выстрел. Даже если ты ещё раз специально оставишь меня с ним наедине, я сумею найти силы сбежать. Прости меня. Прости. Что ты хочешь ещё услышать?

Я поняла, что плачу, и принялась краем кофты вытирать слезы, наплевав на то, что обнажаю грудь.

— Я хочу услышать твои барабаны. Мне они необходимы для композиции.

Я одёрнула кофту и увидела добрую улыбку Лорана. Может, музыкальное измывательство было плодом моей разгорячённой фантазии?

— А что ты нервничаешь? — рука Клифа легла мне на плечо, и лицо Лорана при этом никак не изменилось. — Психоделика — это девяносто девять процентов импровизации, бэйби. Ну?

Я хотела сопротивляться, но руки Клифа мягко скользили по моим плечам, затягивая в очередной раз в рабство. Кружева затыкали рот, не давая озвучить просьбу отпустить меня спать потому, что я еле стою на ногах из-за вина и пережитого ужаса. Но улыбка хозяина была безжалостной, и я поняла, что рано порадовалась. Теперь они вдвоём будут издеваться надо мной. Вернётся ли в дом мой спаситель, или он не подаёт руки дважды? Дрожащими руками я вытащила из шкафа барабан. Коленки тоже тряслись, когда я покорно вернулась в гостиную к двум мучителям. Вернее уже к трём.

Граф занял прежнее место, только теперь вальяжно закинул голую ногу на спинку дивана. Теперь в его руке был иной бокал. Я покорно уселась у ног Лорана и поддёрнула юбку, чтобы поставить конго между ног. Руки замерли в ожидании. Лоран любовно взъерошил мне волосы, и за это мгновение я успела облиться потом.

— Я все сделаю за тебя, — прошептал хозяин. — Расслабь руки, чтобы после игры они не болели…

Я закусила губу и приготовилась к страшному. Руки до сих пор еле выдерживали часовые репетиции африканских ритмов, а рок с ревнующим вампиром обещал оставить на ладонях кровавые волдыри. Лицо графа выглядело бесстрастным. Что ж, я всегда знала, что вы монстры, просто мне было приятно обманываться.

Будто сквозь туман я увидела, как в руках Клифа появился бубен. Лоран будет солировать, а мы лишь подыгрывать. С первых аккордов я не узнала мелодию, но первые строчки вернули мне почву под ноги, и я смогла расслабить и мозг, и руки — хотя вряд ли в те минуты я владела хоть чем-то в своём теле.

— I may not always love you. But long as there are stars above you, you never need to doubt it. I’ll make you so sure about it. God only knows what I’d be without you. If you should ever leave me, though life would still go on, believe me. (God Only Knows— Beach Boys)

В первое же мгновение тишины я вскочила на ноги и, подхватив барабан, поспешила укрыться в своей комнате.

— Эй, куда это ты?

Я замерла в середине коридора и медленно обернулась к хозяину с вымученной улыбкой:

— Я надеялась, что с репертуаром «Бич Бойс» покончено, и вы перейдёте на классику. А для Битлов я не нужна…

Я с ужасом увидела на устах Лорана чеширскую улыбку графа, от которой кошки начинали скрести на душе.

— Так мы ещё про калифорнийских девочек не спели…

Я вновь мучительно растянула губы:

— А где ж вы тут калифорнийских девочек узрели? Зачем только ты снял с меня сарафан. Он отлично подошёл бы к сегодняшнему маскараду самобытности. Хотя, если вы для меня что-то из «Зоопарка» исполните…

Я говорила и проклинала свой язык, хотя даже приговорённый имеет право на последнее слово, так чего бы мне не молоть языком, если собачка в клетке льва уже не таит надежды на спасение.

— Я блюзы Боба Дилана не уважаю. Но если ты так хочешь услышать песни Майка в моем исполнении, то соблаговоли сама напеть их.

Я усмехнулась, вдруг вспомнив песню о мёртвых листьях. Ох, как же вы похожи с графом. Хорошо он тебя выдрессировал, вложив в уста не только улыбку, но и привычку издеваться над беззащитными. Господи, а я так любила тебя за твою заботу… Неужели всё закончилось в один вечер? Неужели ты не в состоянии простить меня? Тогда убей, только прекрати мучить… Ты ведь не такой, как твой отец. Ты добрый, я знаю это. И сейчас готова упасть перед тобой на колени и целовать тебе ноги. Прости меня и дай ещё один шанс, ведь я не прошу о невозможном. У всех пациентов бывают срывы! Ты знал, что я могу сорваться, знал… Так зачем оставил меня с Клифом, зачем? Я всё ещё больна, просто больна. Разве моя болезнь не является смягчающим обстоятельством?

— Когда я решу, что жизнь была напрасна, может быть в этот день я приду к тебе, — я перевела на английский строчку из песни Майка Науменко и хотела повернуться к хозяину спиной, но не смогла.

— Для нынешнего вечера больше подходит другая песня, — хозяин зло усмехнулся. — «Дрянь», потому что только это слово может обидеть. Скажи мне, что ты — дрянь, маленькая дрянь…

Лоран процитировал Майка в оригинале абсолютно без акцента. Или же не говорил, а пичкал меня своими мыслями, но я ответила ему по-русски, как он того желал:

— Я — дрянь.

— Теперь иди, — приказ он отдал по-английски.

Я бросилась к себе в комнату и рухнула на кровать вместе с барабаном. Только мой покой был недолгим — барабан куда-то исчез, а я оказалась стоящей у двери как слепой котёнок, потому что взгляд мне полностью закрыл кружевной платок.

— Спасибо, — прошептала я. — Я сейчас соберу себя по крупинкам. Только зачем мне возвращаться в гостиную? — Я вцепилась в косяк двери, будто он мог удержать меня против желания графа. — Лоран отпустил меня.

Ответом стал короткий смешок. Граф убрал платок в карман.

— Ты так и не ответила на мой вопрос: хочешь ли ты спать? Я лично сомневаюсь, что ты уснёшь без ещё одного бокала. Красная жидкость — чудодейственное лекарство.

Я не успела и ресницами моргнуть, а он уже стоял на кухне с бокалом Бордо. Я медленно двинулась по коридору, не отрывая взгляда от колышущейся в бокале кровавой жидкости. Она напоминала маятник в руке психиатра. И наконец я вцепилась в ножку бокала, боясь потерять сознание, с трудов вскарабкалась на высокий стул и принялась потягивать вино, полностью сфокусировав взгляд на мелеющем с каждым моим глотком кровавом прудике, и не заметила, когда граф вернулся на диван. Поставив пустой бокал на гранит столешницы, я обвела комнату подёрнувшимся рябью взглядом, поняв, что вошла в новую фазу опьянения. Вампиры о чем-то говорили, но я смотрела на них, будто на актёров, которые двигались на сцене в потусторонней вселенной. Голоса походили на стрекот насекомых, и я не понимала сказанного, пока не услышала чёткий голос хозяина:

— Да что ты пристал ко мне со своими Битлами! Это уровень твоей Кэтрин и её «Зоопарка». Поверь, Битлы даже после лечения музыкальных зубок ЛСД слишком просты для меня… Эй, бэйби, иди сюда.

Слезая со стула, я чуть не оступилась. Тело перестало слушаться, и мне стоило больших усилий прошествовать до рояля, ничего не снеся по пути бедром.

— Что ты хочешь, чтобы я исполнил?

Я смотрела на Лорана как баран на новые ворота в надежде вспомнить хоть одну песню, которую ему было бы не противно сыграть.

— Может быть, мы покончим с роком на сегодня, и ты сыграешь Лунную Сонату? Посмотри, какая луна…

Мой пьяный голос звучал слишком громко и даже отдавался эхом в ушах.

— Бэйби, это фонарь…

Я улыбнулась, вымучено, и даже не огрызнулась на очередной выпад хозяина. Всем телом я привалилась к роялю, но потом выпрямилась и гордо шагнула к открытой двери. Никто не остановил меня. В лицо пахнуло ночной прохладой, и в любой другой вечер я бы с удовольствием закуталась в кофту, а тут мной овладело непонятное желание скинуть всю оставшуюся одежду. Я протянула руку к стене и нажала на кнопку. Синяя резина начала скручиваться в рулон. На фоне чёрного ночного неба вода в бассейне казалась неестественно яркой. Я стянула кофту и бросила на траву.

Нечто странное случилось с моим сознанием. Я будто отделилась от тела и наблюдала со стороны, что делает эта странная девушка. Она переступила через юбку и в одних стрингах бросилась в ярко-голубую ледяную воду, чтобы вернуть меня обратно в собственное тело. Вода обжигала, но я не вынырнула и коснулась руками дна, развернулась и, не поднимаясь на поверхность, поплыла к другому краю бассейна. Вдруг кто-то схватил меня за ногу, и первая реакция была — закричать, но в воде я лишь выпустила на поверхность так нужный мне сейчас кислород. Я обернулась и с ужасом обнаружила, что нога запуталась в шланге робота, чистящего бассейн. Я дёрнула ногой, но лишь подтянула аппарат чуть ближе. Движения были слишком неуклюжими и скинуть даже слабую петлю я не сумела. Теперь я запаниковала по-настоящему, поняв, что начинаю задыхаться. Движения вовсе стали конвульсивными. В последнем рывке я откинула голову и через голубую толщу воды увидела бледное лицо и горящие серые глаза.

Похоже, граф давно наблюдал за мной. Осознание этого придало мне неимоверные силы. Я скинула путы и ринулась вверх, к звёздам и воздуху. Добравшись до мелководья, я ступила ногой на плитку и замерла, не в силах идти дальше. Не знаю, что тогда горело ярче: два огромных фонаря или два графских глаза. Я ненавидела и графа, и фонари.

— Вылезай!

Я подчинилась приказу. Только в действительности выползла. Пару раз поскользнулась на лестнице и рухнула спиной на траву, оставив ноги болтаться в бассейне. Силы ушли и пришла дрожь то ли от ночного холода, то ли от пережитого страха. Я прикрыла глаза, но тут же распахнула их, почувствовав на груди что-то холодное. То была ветка винограда. Граф стоял рядом и держал наготове вторую.

— Я не знал, что ты предпочтёшь, потому сорвал и тёмную, и светлую гроздь.

— Ага, не знаете… — отозвалась я хрипло и почти беззвучно добавила: — Выбросьте обе. Я не ем виноград из сада. Он не зрелый.

— Зачем? — граф присел подле меня на траву и стал рассматривать сквозь виноградную гроздь луну. — Настоящий художник нарисовал бы тебя вот так, с гроздью винограда между грудей.

— Надеюсь, это не констатация факта, и вы не отправитесь сейчас за бумагой и карандашами, потому что я окоченею здесь, позируя вам даже одну минуту.

Я резко вскочила на ноги, и виноград упал на траву. Только не продержалась в вертикальном положении и пары секунд. Ноги предательски подкосились, и, последовав за виноградом, я вновь оказалась на траве рядом с графом.

— Зачем? — из глаз моих брызнули слезы. — Зачем вы это со мной сделали? Я ведь знаю, что этот чёртов шланг — ваша работа! Зачем?

— Чтобы ты поняла, что иногда твои действия могут иметь не совсем предсказуемый результат, — ответил граф спокойно, продолжая изучать луну сквозь почти что прозрачный мускатный виноград. — Всякое может случиться, когда не соблюдаешь элементарные правила безопасности. Не рекомендую тебе своевольничать с моим сыном.

Я промолчала, не повернула к графу головы, просто смотрела вперёд. Не думаю, что это было с моей стороны невежливо. Он ничего не ждал от меня. Он сказал всё, что желал сказать, и я надеялась, что хотя бы на эту ночь его эксперименты надо мной закончились. Я ждала, что граф удалится. И лучше по-английски, не сказав больше и слова, потому что любая его фраза заставляла моё сердце сжиматься от страха, а мозг работать в бешеном ритме, чтобы понять, что его слова на самом деле означают. Он медлил, а я ждала, как узница на дыбе, которой дано лишь слышать шаги палача и скрежет метала о дерево, не в силах предугадать начало следующей пытки.

Гроздь винограда вновь мелькнула в воздухе и, опустившись ко мне на грудь, мягко скользнула на живот, который я судорожно втянула в себя. В ямочке пупка блестела вода. Кожа стала гусиной, но уйти первой я не решалась.

— Мне нравится, что ты больше не боишься показывать мне своё тело, — прозвучало где-то рядом, непонятно в каком ухе, будто граф находился одновременно с трёх сторон. — Быть может, тебе удастся натянуть на себя шкуру туземки и оттянуть запуск мельницы ещё на пару страниц, не заставив читателя зевать…

— Я не стану ничего писать, — отчеканила я, не отводя взгляда от грозди винограда, опасаясь, что за ней последуют пальцы графа, который находился где-то рядом, но неизвестно где.

— Отчего же? Неужели это не твоя мечта? Стать Native American?

— Я уверена, что вы знаете разницу между этими двумя выражениями…

— Знаю. Я всего лишь предположил, что образ туземки тебе подойдёт больше, ведь Клиф так любит всё индейское… Не зря же он нарядил тебя на Хэллоуин в индейский костюм… Ему понравится такая любовная история…

И наконец я услышала удаляющиеся шаги графа. Только вздохнуть облегчённо не удалось. Я подтянула к носу коленки, сжимая виноград, как в винном прессе, и заплакала. Яростных рыданий не было, слёзы текли медленно, смывая радостные воспоминания той хэллоуинской вечеринки в недрах Сан-Франциско. Я вспоминала ласковые прикосновения пальцев Клифа, когда он наносил на моё лицо боевую раскраску. Я смотрела в его глаза, прищуренные и светящиеся странным дьявольским огнём, и сердце наполнялось теплом. С рождественской аварии прошёл почти год, и я уже не мыслила свои вечера без Клифа, хотя он и оставался всего лишь любовником, всё не переходящим в разряд бойфрендов, которых принято показывать в кино. Он ничего не подарил на прошлый День Святого Валентина, и этот февраль я ждала с затаённой надеждой, что наши отношения сдвинутся с мёртвой точки заднего сиденья моей машины. Эта вечеринка стала радостной неожиданностью. Мне казалось, что наконец-то он представит меня своим друзьям в качестве подруги. Только друзей не оказалось. Мы бродили в разряженной толпе, потом завернули на концерт, затем попали в странный дом, где все комнаты были завешены коврами, как на старых хипповских фотографиях. Было накурено, и сладостный дух марихуаны кружил голову… Было много музыки и много старых и молодых людей в ярких одеждах. Будто колесо времени открутилось назад лет так на пятьдесят… А вот сейчас оно замерло, и даже моё сердце бросило отсчитывать секунды.

Я поднялась с травы и, игнорируя дрожь в коленях, обошла бассейн, натянула на мокрое тело футболку с юбкой и кое-как выжала волосы. Увы, проскользнуть незамеченной к себе в комнату не удалось. Развалившийся в кресле хозяин поймал меня задорным смешком в рыбачьи сети:

— Утопленница, ты желаешь узнать, как умер наш ненаглядный Клиф?

Вот оно, продолжение… Интересно, Клиф тоже зритель или же активный участник этого квартирника? Когда же вам троим надоест издеваться надо мной? По милой улыбке хозяина я поняла, что финального звонка мне пока не услышать, потому безропотно двинулась к дивану, но потом остановилась, не решившись замочить обивку.

— Ты, как и она сегодня, не рассчитал дозы, так ведь?

Клиф сидел на подлокотнике кресла сгорбившись, как нашкодивший мальчишка.

— Ты же у нас хиппи, а? — Лоран с усмешкой ударил любовника по спине. — Прямо Дженис Джоплин в штанах… Такое вот прекрасное бесконечное психоделическое путешествие получилось… Твой автобус катится всё дальше и дальше… А, может мы и тебя, красотка, отправим в такое же путешествие?

Только не это…

— Ну что ты так побелела… Ты мне в вечности не нужна да и таблеток под рукой нет. А вот музыка — это магия… С ней я чувствую себя феей.

— Лоран, мне холодно.

Только оставила ли ревность в его душе место для сочувствия?

— Так нам всем тут холодно, — продолжал улыбаться Лоран. — Добро пожаловать в клуб. А, вот ты, Клиф, ответь нам, какого черта вы глотали таблетки?

Я видела, как байкер дёрнулся, желая отсесть от Лорана, но тот схватил его за рукав и пригвоздил к месту. Лица обоих напряглись. Стало легче дышать: я пока только зритель, а наказуемый на этот раз Клиф.

— Всё, что я хотел, как истинный хиппи, — чтобы все оставили меня в покое, — сказал Клиф уныло, и я даже не поняла, о каком времени он говорит: своей молодости или нынешней секунде. Я с ним была солидарна и тоже мечтала, чтобы они трое исчезли из моей жизни. — Я не хотел ни от кого зависеть — у меня была музыка и моё путешествие в лучший мир… Для кого-то это так и осталось утопией, а моя сказка стала явью.

Пауза была странной. Лоран явно ждал продолжения. Я истекала водой у края дивана, в трёх шагах от двух вампиров, которые теперь оба глядели в моё лицо, будто следующая реплика по сценарию обязана была принадлежать мне. Я хлопала ресницами, чтобы не смотреть в глаза хозяина, но и встречаться с глазами Клифа не решалась. Его наказывали из-за меня.

— Ты что, под наркотой в вампира превратился? — еле выдавила я из себя самое дурацкое умозаключение, не веря в его правдивость.

Лоран расхохотался и даже прикрыл рот рукой — может от смеха у них тоже клыки вырастают, а он решил не пугать меня больше. Клиф не улыбнулся и отвернулся, будто хотел спрятаться.

— Нет, Кэтрин, я не нарадуюсь на тебя… — хохотал хозяин, закусывая костяшки пальцев. — Я уже и забыл, какая ты на самом деле… Может, прекратить твою терапию, тогда и к комикам ходить не понадобится… Иди-иди, красавица, только больше не позволяй себе ни курить, ни пить в обществе вампиров, а то можешь проснуться в новой сущности или не проснуться вообще.

На испепеляющий взгляд у меня просто не осталось сил, да и продолжать диалог хоть с кем-то из них было опасно для жизни. Я потеряла расположение всех троих сразу, и что принесёт мне будущий вечер, могла лишь гадать… Хотя нынешняя ночь всё ещё не окончилась рассветом, а рассвет, если верить тому дурацкому фильму, может и не наступить… Остаётся надеяться, что моя спальня всё же остаётся спасительным островком, и если меня туда отпустили и даже зажгли свет в коридоре, чтобы я отыскала дорогу, то сегодняшняя пытка подошла к концу. Ещё бы найти силы затворить дверь, а свет я тушить не стану, слишком страшны в этом доме тени.

Глава 19

— Какого…

Я не сумела закончить фразу. Силы ушли на то, чтобы ухватиться за дверной косяк и не упасть при виде графа, мирно лежащего под одеялом в моей кровати.

— Чтобы ты не испугалась, — граф держал руку на ночнике. — Но я могу потушить свет.

— Что вы делаете в моей спальне? — произнесла я твёрдо, потому что последние пары алкоголя выветрились из похолодевшей головы.

— Я — в твоей? — рассмеялся граф, но через мгновение вновь надел на лицо отстранённую маску. — Ничего. А вот, что ты делаешь в моей?

Я сильнее привалилась к дверному косяку, не в силах сделать спасительного шага назад.

— Второй бокал был явно лишним, — граф тут же захлопнул книгу и отложил на тумбочку.

Его пальцы сложились в замок у подбородка, а глаза коварно вспыхнули — или же сработал дешёвый театрально-драматичный эффект от света ночника, притушенного красным абажуром.

— Ты хочешь сказать, — продолжил граф по-кошачьи медленно, — что я совершенно не разбираюсь в женщинах?

— Я ошиблась комнатой.

Что это? Игра охотника с добычей? Или Лоран против отцовской воли толкнул меня сюда? Не могла же я второй раз за день перепутать двери? Вино не было лишним, ведь граф специально напоил меня. Убери из-за спины дверь, и я не устою на ногах. Неужели это продолжение изощрённой мести? Или, самое ужасное, это конец жизни с Лораном… Я гнала страшные мысли, пытаясь нацепить на побелевшее лицо подобие графской улыбки.

— Я пришла сюда либо по случайности, либо по чьей-то воле, — выдала я совершенно чужим осипшим голосом.

Слова с трудом продирались сквозь щели, оставленные комком страха в пересохшем горле. Я попыталась пошевелить ногой, но не сумела оторвать её от пола — значит упасть мне не позволят, как и уйти. И тут же на меня снизошло странное спокойствие, будто выпитое вино разметало спасительный страх перед тем, кто чуть не утопил меня в бассейне. Тревожный набат бил всё тише и тише. Страшные пустые серые глаза забирали лишние удары сердца. Блёклые губы пошевелились беззвучно. Что именно осталось невысказанным, я не поняла, хотя в какой-то момент показалось, я слышу в голове тихий голос графа…

Стало холодно, как от ледяного кофе, который щиплет глаза. Меня пробила дрожь, будто вода вновь ручьями заструилась по телу, как тогда, когда я только вскарабкалась на бортик бассейна. Я стащила через голову мокрую майку и скинула с ног юбку, не веря, что следую своей воле, пусть ноги и отлепились от пола. В руках графа вновь оказалась книга, и я словно переступила со страницы с яркой картинкой на тёмную, откуда на меня глядело чудовище и вновь пускало в моё сердце щупальцы нечеловеческого ужаса — я не могу изменить решение хозяина или его отца.

Перед глазами на мгновение возникло мрачное лицо Клифа. Таким я оставила его в гостиной. Он наконец осознал свою беспомощность и никчёмность рядом с этими страшными французами. Быть может, он даже пытался защитить меня перед Лораном, но тот уже принял решение… Голова горела, руки холодели, но я продолжала топтать мокрую одежду. Глаза графа походили на закопчённый очаг, в котором давно погас огонь. Я пыталась усмирить мысли, но нижняя губа непроизвольно тряслась, хотя глаза оставались сухи. Чего он медлит? Неужели смакование человеческого страха настолько приятно вампиру? Я ждала ответа, но выражение его лица не менялось.

— Может, наконец скажешь, зачем разделась передо мной?

Граф словно хлестнул вопросом, и я подхватила ледяную одежду и прижала к груди, куда так и не опустился взгляд вампира.

— Я пытаюсь согреться хоть немного, — пролепетала я, на долю секунды вновь усомнившись в злых намерениях графа. — Я рассчитывала принять душ, но ошиблась комнатой, и раз вы меня не отпускаете…

Голос дрожал, потому что я безнадёжно искала в бесцветных глазах графа живой огонёк.

— Ты себе льстишь, Катья… Можешь даже воспользоваться дверью из моей спальни, которую ты так и не заперла. У меня нет никакого желания в данный момент тебя рисовать, так что можешь не стоять передо мной в подобном виде, — и тут же добавил потухшим сиплым голосом: — Если, конечно, ты не разделась для чего-то иного… Тогда повторю ещё раз, ты себе льстишь… К твоим годам следует знать, что мужчине намного приятнее самому раздевать женщину, чем смотреть стриптиз, да ещё настолько дешёвый. Моё отношение к тебе, как мне казалось, ты уже уяснила, а намёки моего сына можешь пропускать мимо ушей. Ты меня не интересуешь. Ни как женщина, ни как модель. Я успел утолить тобой художественный голод, а иного у меня нет. Так что ты свободна от моего общества. Я тебе уже сказал это вчера. Сегодняшняя прогулка в саду ничего не изменила, поверь мне…

И я поверила, вновь прокляв свой страх. Лицо вспыхнуло пламенем стыда за мысли, которые привели парижанина в такую ярость, что ему пришлось так долго молчать. Я понимала, что обязана извиниться, но язык прилип к стиснутым зубам, да и слова не подбирались ни на одном известном мне языке. Страх липким потом стекал по телу, словно сопротивлялся своему уходу, желая владеть мной безраздельно, как во время страшных панических атак. И вдруг граф улыбнулся, вновь превратившись в кота.

— Но если ты решишь продолжить прерванный разговор, — изрёк вампир, растягивая каждый слог, — то отправляйся в душ, надевай пижаму, и тогда я пущу тебя в свою постель для дружеской беседы.

Я всегда любила котов, но сейчас начала ненавидеть всех представителей семейства кошачьих. Страх пропал, и на смену пришла досада на то, что я так легко становлюсь предметом насмешек. Граф откинул одеяло и ласково провёл пальцем по белой подушке. Меня передёрнуло, будто он коснулся меня. Интересно, это то предложение, от которого обычно не отказываются? Впрочем, что я теряю — ничего. Если и суждено мне что-то потерять в обществе графа, то это произойдёт без моего на то разрешения в любом случае.

— Я принимаю приглашение, — сказала я, украдкой облизнув пересохшие губы, и вдруг набралась смелости для вопроса. — Только за это прошу…

Граф тотчас перебил меня с прежней яростью:

— Здесь ставлю условия я. Если тебя что-то не устраивает, то твоя спальня за стенкой, и ноги моей в ней не будет, даже не мечтай. Compris?

— Oui, je vous comprends très bien? — поспешила заверить я графа в своей вменяемости, и всё же было обидно не получить ответа на такой простой вопрос — чей дневник читал Лоран в подвале.

Продолжая прижимать к груди мокрую одежду, я толкнула дверь в ванную комнату. Горячий душ не согревал: меня продолжало трясти, но уже не от холода, а потому, что я смутно представляла предстоящий разговор с графом. Зачем ему мучить меня разговорами о Клифе? Чего он хочет добиться? Куда проще вернуться в гостиную и спросить его самого? Время шло, но слишком медленно. За окном ещё долго не появится оранжевая полоска восходящего солнца. Да и не пробиться ему в этот страшный склеп через закрытые жалюзи.

Полотенце несколько раз выскальзывало из дрожащих рук, и я не смогла толком вытереться. Волосы тоже не желали сушиться. Горячий воздух обжигал лишь пальцы, и я в бешенстве рвала ногтями спутанные пряди. И была бы рада не одеваться вообще, ведь сейчас рядом с графом меня и шуба не согреет. Только он неспроста велел надеть пижаму, потому что прекрасно знал, что единственная пижама была куплена мной три года назад для пижамной вечеринки, и тогда ткань со множеством сердечек и фигурок «Хэллоу, Китти» меня веселила, как и возможность увидеть в дурацком виде сокурсников. А сейчас будет веселиться граф, ведь мой дурацкий внешний вид так подходил к моему имени…

— Я не смотрю детские мультики, — сказал вампир, не успела я приоткрыть дверь ванной комнаты. — И меня не интересует, во что ты одета. Главное, что ты вообще одета.

— Так вас всё же заинтересовала моя нагота не только в художественном плане?

Я закрыла дверь и прижалась к ней спиной, проклиная свой язык.

— Не в том смысле, в котором ты надеялась, — усмехнулся граф, и я вздрогнула, ощутив в смешке затаённую угрозу. — Запах ткани перебивает другой запах, борьба с которым мне всегда даётся с большим трудом. Но сейчас ты можешь без боязни устроиться на подушке рядом со мной, потому что конфликтовать с Лораном и Клифом из-за искусанной девочки мне не хочется. А как женщина ты меня не интересуешь, усвой это раз и навсегда. Твои мысли для меня хуже пощёчины. Я повидал дно Парижа, и оно намного отвратительнее того, что описал в романе Газданов, хотя, уверен, ты так и не дочитала до конца… Но даже там женщины сохраняли лицо, и ни одна не была мне так мерзка, как ты.

Я продолжала стоять у двери, не зная, как расценивать последние слова: быть может, он забирал обратно своё приглашение.

— Я сказал — ложись!

Сказали? Но я не слышала. И отчего не повторить без хлыста? Какой же болью отдаётся ваша злоба в моей голове! Как люди вообще умудряются в вас влюбляться, или когда вы что-то испытываете к человеку, то стараетесь не причинять ему боль?

Я не должна была даже мысленно задавать вампиру подобных вопросов. Граф вернулся к чтению и полностью проигнорировал не только вопросы, но и мои слабые попытки вытащить из-под него одеяло. В итоге я бросила гиблое дело и спрятала лишь голые ступни. Ночник граф так и не потушил, поэтому на тёмном потолке проступала тень ночного солнца. Я лежала и смотрела на неё, надеясь, что сон сомкнёт мои очи раньше, чем граф решит от чтения перейти к разговору.

— Даже не надейся уснуть раньше пяти утра. А именно во столько я тебя покину.

Я подскочила от хлопка закрывающейся книги, но тут же была уложена обратно ледяным краем простыни.

— Спасибо.

Я перехватила простынь и натянула под подбородок, как защитный саван.

— Два века пытаюсь безуспешно понять женщин, — усмехнулся граф прямо мне в ухо. — То раздеваешься, то…

— Вы сами сказали, что я и моё тело вам противны. К тому же, мне действительно холодно. Что касается женщин, то на подобный вопрос прекрасно ответила героиня Джейн Остин. Просто вы судите женщин по романам, написанным мужчинами. Ну, моя вольная перефразировка, но смысл сохранен.

По скрипу кровати я поняла, что граф опустил голову на соседнюю подушку, но решила не поворачиваться в его сторону и продолжила монолог:

— Женские действия часто обусловлены импульсами, а иногда интуицией, которой у вас, мужчин, нет.

— И чем было обусловлено твоё раздевание передо мной?

— О, мужскими фактами, не более того — мне было холодно.

— Опять врёшь!

— Ну если вы знаете, что я вру, то чего спрашиваете… Я была уверена, что вы заставили меня раздеться.

Я скрестила руки на груди, и граф вновь усмехнулся в темноту.

— Я тоже лежу и думаю, куда деть руки… Только складывать их на примере твоего, мне казалось неловким, не в гробу всё-таки…

Я тут же вытянула руки вдоль тела, а граф демонстративно закинул руку за голову.

— Я больше никогда не заставлю тебя раздеться. Увы, ты не подошла мне, как модель. Я рисовал, потому что рисование убивает время… Я не могу заставить себя читать. Я устал от чужих книжных переживаний, которые в сравнении с живыми кажутся нелепыми, глупыми и настолько канувшими в лету, что становится страшно. Скажи мне, Катья, зачем тебе нужно было снова ложиться в постель с мертвецом? Год назад ты уже знала, кто он.

— Инстинкт, — ответила я тут же. — Но сейчас мне ничего не надо, я уже передумала… Ещё до марихуаны, кажется. Поверьте же мне, я была уверена, что разделась по вашей указке. Сейчас, даже если вы предложите мне секс без последствий в виде ужасной кровопотери, то я откажусь. Я действительно не чувствую к вам никакого влечения. Я просто хочу спать… Нет, я всё же вру вам… Мне приятно засыпать не одной. Я сама не верю, что это со мной впервые, но это правда. И об этом я, наверное, и мечтаю подсознательно, и это мне нужно намного больше секса, потому как секса в моей жизни было достаточно, а вот… Простите, я запуталась в собственных словах, но вам ведь слова не нужны. Вы ведь прекрасно знаете, что я ни разу ещё не засыпала с кем-то для того, чтобы проснуться с ним же утром… Я, признаться, никогда не думала об этом до этой самой минуты и не понимала, как мне это нужно. Спасибо вам за этот подарок. Мне вдруг стало так спокойно. Так же спокойно, как после вашего платка. Сейчас я поняла, что именно для этого вы и пригласили меня уснуть подле вас. Простите меня за все мои глупости.

Я продолжала смотреть на световой след, оставленный на потолке ночником. Граф молчал, давая понять, что моя извиняющаяся речь не окончена.

— Я действительно вам благодарна за помощь с Лораном. Я вела себя глупо, но вы указали мне моё настоящее место. Спасибо ещё раз. Я теперь никогда не забуду разницу между собой и вампиром. Мне неловко говорить, но я до сих пор воспринимаю Клифа как человека. Да и вашего сына… Не знаю, быть может, это часть его терапии. Быть может, и сегодня я не должна была оценивать действия хозяина с человеческой точки зрения, ведь порой лекарство горькое, но оттого ещё более действенное. Скажите, ведь Лоран не злится на меня в действительности?

Минуты две прошли в тягостном молчании, и я заставила себя повернуть голову к вампиру. Длинные передние пряди, пересекая косой полосой бакенбарды, полностью скрывали лицо, но я знала, что граф смотрит на меня, только молчит.

— Ведь не злится? — повторила я вопрос уже как мольбу.

— Я не знаю, — отозвался граф грустно. — Душа сына для меня потёмки. Я честно признался тебе, что не понимаю, зачем ты ему нужна. Ты боишься? Пустое. Ты ведь понимаешь, что в любой момент можешь разбиться на машине и всё равно садишься за руль. Так и тут. Нельзя всю жизнь трястись в ожидании смерти — а то, когда она придёт, выяснится, что пожить-то ты и не успела.

— Спасибо, — зачем-то сказала я и вернула взгляд на потолок. — Спасибо ещё раз, что пригласили меня в свою постель. А то я так бы и не заснула ни с кем до самой смерти.

Я даже, кажется, усмехнулась, и почувствовала, как глаза защипало от долго сдерживаемых слёз.

— Ты хочешь, чтобы я остался сегодня с тобой?

Я отрицательно покрутила головой.

— Нет, с вами как раз мне не хочется просыпаться. Вы для подобных отношений по своей природе не подходите.

— А Клиф подходит? По своей природе?

— Да что вы прицепились ко мне с Клифом, объяснила ведь уже… — выкрикнула я и тут же осеклась, боясь перечеркнуть прежние извинения. Зато глаза тут же высохли. Только голос немного дрожал. — И про мои прежние глупости… Да это вы виноваты… Знаете же, какие желания в женщинах пробуждаете, а в изголодавшихся тем более, да ещё ваши постоянные намёки, — я ужасалась тому, что вылетало из моих уст, но была не в силах сдержать смертоносный поток слов. — Вы с Клифом отвергли меня дважды, и если считаете, что я могу нормально себя чувствовать, то вам надо не «Гроздья гнева» читать, а «Мадам Бовари».

— Бэйби… — Как же мне хотелось в тот момент залепить чем-нибудь в нависшую кошачью физиономию. — Ты противоречишь себе. Только что, беря в авторитеты мисс Остен, ты убеждала меня, что писатели-мужчины ни черта не смыслят в женской психологии, и тут же отправляешь меня изучать фантазию месье Флобера… Ну и что мне делать с женской логикой?

— Убрать с неё руку, — процедила я сквозь зубы, понимая, что никакая пижама не спасёт мои нервы.

Граф тут же откинулся на свою подушку.

— Теперь буду знать, где находится твой мозг. Мне всё же казалось, что немного ниже груди…

Он весело рассмеялся, а я вся сжалась под ледяной простыней, будто меня припорошили снежком.

— Верните мне визитку, пожалуйста, — попросила я, обхватив колени руками. — Мне необходимо убедиться, что я всё ещё способна начать отношения с человеком. Пожалуйста…

Граф резко сел, только колени обнимать не стал — наверное, в тот момент он с удовольствием обнял бы мою шею, потому и покинул соседнюю подушку.

— Если бы ты хоть иногда следила за тем, что вылетает из твоего рта, жить тебе было бы легче — и не только с вампирами. Я в который раз спрашиваю себя — зачем ты нужна Клифу? Я бы и на пушечный выстрел к тебе не подошёл, даже если бы был смертельно голоден, не то что… Я не понимаю, как можно быть настолько испорченной!

— Что вы на меня кричите? Какое вы вообще имеете право судить меня?! Тем более со своей колокольни, которая давно разрушилась. Тем более, когда моя жизнь, которую я строила с таким трудом, по воле Клифа катится ко всем чертям!

— А что такое твоя жизнь? Что ты вообще хотела? Что ты вообще хочешь? Отчего ты считаешь, что достойна чьей-то любви? Ты…

Я вспыхнула как этот несчастный ночник и занесла руку, чтобы… И я это сделала и отскочила к противоположной стене, хотя прекрасно понимала, что для парижского вампира моя пощёчина ничего не значила. Если бы он хотел, то перехватил мою руку раньше даже, чем моя мысль дошла бы до моей ладони, и тем более мог бы ответить до того, как я соскочила с кровати. Ладонь ныла так сильно, будто я со всей дури ударила рукой по гранитной столешнице.

— Вы уже высказали своё мнение обо мне, — процедила я сквозь зубы, потому как боялась, что если разожму губы, зубы застучат от страха. — Хватит повторять! Вы не имеете права меня оскорблять.

Граф улыбнулся и растянул на французский манер слова:

— А мне понравилось… И если ты захочешь ещё раз погладить меня, я не буду против…

— Простите. Я ещё никому не давала пощёчины.

— Тебе понравилось?

В ответ я подула на руку. Граф пальцем поманил меня к себе, и я покорно вернулась на свою подушку, спрятав зудящую руку под одеяло.

— Браво, Катья! А то я заскучал от покорной девочки… Впрочем, ты действительно покорна мне. Ты теперь поняла, что не в состоянии отличить мои желания от своих? — спросил граф, ложась рядом.

Я вопросительно взглянула на него.

— Неужели ты подумала, что я позволю тебе ударить себя? — убийственная кошачья улыбка стала продолжением фразы. — Если это не так, то как верить данному тобой обещанию не вести себя на равных с вампиром? Не хлопай ресницами! Да, я хочу сказать, что только что заставил тебя поднять на себя руку. А вот импульс бегства был уже твой. Всё-таки ты начала задумываться о причинно-следственных связях.

— Зачем вы это со мной делаете? — задрожала я ещё сильнее. — Неужели вам мало бассейна!

— Ты сама попросила меня научить тебя ставить блок, — улыбнулся граф, или же не переставал улыбаться всё то время, пока я не решалась взглянуть ему в лицо, боясь увидеть во рту клыки. — Но прежде ты должна научиться понимать, какие желания исходят от тебя, а какие извне.

— Но я не могу этого сделать.

— Сможешь, если будешь думать о последствиях. Тогда ты заблокируешь то, что тебе невыгодно.

— Как я могу подумать о последствиях, когда даже не успела заметить, как подняла руку?

— У нас есть целая неделя, чтобы научить тебя этому.

— Почему неделя?

— Потому что через семь дней я уеду.

— Так быстро?

— А ты будешь скучать?

— Причём тут я? Вы же к сыну приехали, а он…

— На этот раз он благополучно выкарабкался без моей помощи. И я боюсь испортить ему отношения с Клифом. Пусть я не одобряю его выбор, но не имею права мешать. И судить, ведь я ему не отец, сколько бы не пытался им стать. Мы слишком разные, слишком… Катья, какая тебе разница, чей это дневник?

Я аж вздрогнула, но вскочить с подушки на этот раз не смогла, придавленная невидимой рукой вампирской воли.

— Просто любопытно. Что в нём такого, что Лоран не мог просто ответить на мой вопрос, а сделал из него тайну за семью печатями, намекнув, что мне тоже стоит завести дневник…

И тут я осеклась, и наверное, мои глаза расширились от страшной догадки, но я принялась гнать подобные ужасы из головы, лепеча, будто дитя:

— Я, кажется, догадалась… Это письма Рене к Эстель, которые не…

— Ты же сама видела, что это тетрадь, а не подшивка писем… К тому же, он не особо любит вспоминать о своём настоящем отце… Я не должен был открывать ему тайну рождения. Или хотя бы не приглашать в мастерскую, когда там был Рене. Мы вместе после смерти Эдгара отливали скульптуры для аукциона.

— Вы сами? Зачем? — задавала я вопросы, продолжая бороться с ужасной догадкой.

— Просто так, мне хотелось… Не знаю… Наверное, пытался помочь себе забыть, как помог Эдгару уснуть вечным сном… Мне казалось, что эти скульптуры дышат. Лоран уверял, что ничего не почувствует к отцу, но его охватило безумное желание убить Рене… Я вытолкал его в ночь, а потом к утру… Впрочем, я же сказал, что это не моя тайна. Дневник писала женщина, это всё, что я тебе скажу.

Я вновь задрожала, уверенная, что тот смеётся надо мной.

— Она не была его служанкой. Она была… Впрочем, спроси у Лорана сама… Он же сказал, что у вас будет время поговорить про его аллергию…

— Он любил её, да? — не унималась я, чувствуя, как сердце стучит под самым подбородком. — Поэтому сейчас увлекается только мальчиками…

— Катья, это называется перемывать кости. Это невоспитанно. Да и откуда я могу знать, что и к кому он чувствует. Вот, например, к Клифу…

— Да ничего он к нему не чувствует! — выпалила я, и тут же почувствовала на щеке ледяной палец графа, которым он подобрал с моих ресниц слезу.

— Не надо питать иллюзий на свой счёт, мадемуазель. Самообман никого до добра не доводил.

Его рука исчезла так же быстро, как появилась.

— Но вы ведь так же считаете! — процедила я сквозь стиснутые зубы.

— Я ничего такого не говорил. Не приписывай мне своих мыслей. Я могу говорить лишь за себя. Я никого не люблю, но допускаю возможность любви со стороны другого вампира.

— Вы же сказали, что забыли, как оно — любить… Может, и любите да не знаете…

— Ох, Катья, Катья… Когда был человеком, я точно любил. Во всяком случае, я так думал или пытался оправдать этим словом похоть. Тогда я не знал ещё, что можно действительно не любить, — усмехнулся граф. — Однако точно могу сказать, что вампиром я так и не смог никого полюбить. В возлюбленной главное — загадка… А какая может быть загадка, когда знаешь всю подноготную и читаешь каждую мысль избранницы!

— А полюбить вампиршу?

— Не романтично…

— А если не читать мысли живой женщины? Сами же говорите, что можно научить ставить блок.

— Пока учишь ставить блок, всё узнаешь, так что… Не судьба мне.

— А хотелось бы?

— Да, хотелось бы. Думаешь, только тебе плохо просыпаться одной?

— Да не так уж мне и плохо.

— Да и я не жалуюсь, — улыбнулся граф. — Так ты со мной говорить будешь?

— О Клифе — нет.

— А почему ты думаешь, что мне больше не о чем тебя спросить? Все, что меня заботит в Клифе, так это вопрос, зачем ты ему была нужна. Но на него ты ответить не можешь, потому что твой ответ лишь умиляет меня…

Я, наверное, покраснела и ещё сильнее натянула на нос простыню.

— Я задам тебе последний вопрос про Клифа и больше никогда не заикнусь о нём. Только постарайся ответить на него честно, потому что я всё равно увижу правду в твоей голове, но я предпочитаю слышать её из уст собеседника. Согласилась бы ты стать вампиром, если бы Клиф предложил?

— Нет, — тут же ответила я. — Я с ним рассталась именно из-за того, кто он есть. Меня моя жизнь устраивает, если только…

— А если мы не желаем пропадать из твоей жизни?

— Когда-нибудь я вам надоем. Тогда, надеюсь, Лоран закончит лечение и отпустит меня.

Я закрыла глаза и отвернулась от графа.

— Твоя жизнь ведь так скучна…

— А ваша такая весёлая, что плакать хочется, — отозвалась я, чувствую холод его взгляда между лопаток. — Можно мне уйти к себе? Я хочу спать. Вам со мной говорить не имеет смысла, я не такая женщина, чтобы приворожить вампира…

— Позволь уже вампиру это решать.

— Да он решил уже давно.

— Так всё же ты ревнуешь его к Лорану? Ну озвучь ты это для себя наконец!

— Если бы у меня кто-то появился, я бы о нём не думала, а так… Если не желаете отдавать визитку, дайте мне платок. Теперь я хочу взять его насовсем.

Платок тут же оказался у меня в руке, и я, перевернувшись обратно на спину, приложила его к носу, но приятной слабости не почувствовала: должно быть, граф продолжал держать мою голову в плену. Наверное, разговора никакого между нами и не было. Ему понадобилось подержать меня подле себя какое-то время, чтобы выудить нужную информацию. Похоже, Клифа ждёт не очень приятная неделя. Но мне его абсолютно не жаль. Теперь я точно знаю, что Клиф не понравился бы мне, бейся в его груди сердце… Убери он вампирские чары, после аварии я бы с ним больше не встретилась.

— Ваше Сиятельство, дайте мне, пожалуйста, визитку, — повторила я просьбу. — Это лучше любой терапии. Меня перестанет тянуть к Клифу. Если он не пользуется силой убеждения, и это на самом деле моя ошибка, то мне необходимо занять голову другим мужчиной. Можно?

Я расправила на лице платок, чтобы не увидеть над собой искажённое злобой лицо вампира. Однако ушей моих достиг абсолютно спокойный голос:

— Потерпи семь дней. Это немного в сравнении с тем, сколько ты уже живёшь вот так… А спросишь телефон у Лорана, будешь иметь дело со мной. Я не знаю жалости к тем, кто меня не слушается.

— И что вы со мной сделаете? — дышала я в кружева.

— Не советую проверять.

Его пальцы осторожно оттянули с моих глаз платок.

— Не могу никак решить, который из твоих глаз нарисовать.

Граф почти вплотную наклонился к моему лицу, касаясь глаз жёсткими волосами. Их уколы оказались настолько нестерпимо-болезненными, что пришлось зажмуриться, как поступают женщины в ожидании поцелуя.

— Я помещу твой глаз в овал, украшенный по контуру перламутровым жемчугом. Такие украшения называли «глазами возлюбленных». Не люблю колец. Брошь легче приколоть к сердцу и видеть глаз лишь у зеркала… Я пришлю эту брошь Клифу на Рождество, она подойдёт к его костюму… Правда, он ничего не знает про глаза, хотя европейская мода пришла в девятнадцатом веке и в Америку. Надо просветить мальчика, а то он так и останется хиппи до скончания веков…

Граф отодвинулся от меня и потушил ночник. Сквозь кружева я видела лишь темноту.

— Начни вести дневник, вдруг кто-то захочет потом его прочесть.

Граф больше не сказал и слова, а я боялась задать ещё хоть один вопрос даже мысленно, потому принялась глупо считать овец и даже не заметила, как уснула, а когда проснулась, то была в комнате одна. Я выглянула в коридор — в доме царил полумрак, но я чувствовала, что уже давно наступило утро. Душ принимать я не стала, натянула привычные свободные штаны для йоги и майку, скомкала пижаму и запрятала подальше в шкаф, надеясь, что эта ночь стала для меня с графом первой и последней. Теперь пойти на кухню и спокойно поесть клубнику. Заботливый граф выставил на кофеварке таймер, и я смогла без промедления насладиться и клубникой, и крепким кофе.

Краем глаза я заметила приоткрытую дверь и покачала головой, отклоняя приглашение спуститься в подвал. Я отставила в сторону пиалу и решила попытать счастья в спальне Лорана. Вдруг на тумбочке рядом с портретом Эстель лежит таинственный дневник? Увы, я обнаружила там не только Лорана, но и Клифа. В одежде. Лишь камзол, аккуратно сложенный, лежал на оттомане. Клиф спал на самом краю. Лоран с другого края чуть ближе к середине, но всё равно спиной к любовнику. Они походили на разобидевшихся братьев. Я вошла в спальню и, бесшумно ступая босыми ногами, обошла кровать, чтобы поднять брошенное покрывало и укрыть вампиров, сама не зная зачем.

— Кэтрин, заняться нечем? Не мешай спать, — произнёс Лоран, не открывая глаз.

Я зачем-то кивнула и так же тихо вышла в коридор, плотно затворив дверь. Оставалось закрыть и другую, но вместо этого я стала тихо спускаться по ступенькам, нащупывая дорогу руками, и только внизу всё же засветила фонарик, который сняла со стены ещё на первой ступеньке. Чёрный гроб был закрыт — значит, меня не ждали. А вот белый оставался открытым и его следовало закрыть. Я на цыпочках подошла ближе, безотчётно сунула руку под подушку и, конечно же, нащупала дневник. Но лишь мои пальцы сомкнулись на корешке тетради, я услышала чёткий голос графа:

— Только посмей взять.

Я отдёрнул руку, но извиняться не стала — смысл?

— Катья, любопытство ещё никого до добра не доводило.

— Спокойного вам сна, Ваше Сиятельства. И спасибо за кофе, — кивнула я чёрному гробу.

— Я не сплю. Я ждал тебя.

Я прыгнула к гробу, поняв, что голос идёт с другой стороны, но ледяные пальцы успели сжать мои плечи. Совсем как в кино. И я зажмурилась, не издав и звука.

— Я ведь предупредил тебя, Катья. О-ля-ля, — пальцы переместились на шею, и я покорно откинула голову. — Прошло каких-то пару часов с твоего обещания…

Я зажмурилась ещё сильнее, почувствовав на шее лёгкий поцелуй, и тут же развернулась на сто восемьдесят градусов. Лицо графа было каменным.

— На этот раз я прощаю тебя. Но мой второй шанс всегда последний.

Я судорожно кивнула.

— Прошу вернуться в гостиную, — он сжал мне запястье. — И почитать Газданова, пока я сплю. А вечером ты перескажешь мне понравившийся момент. Договорились.

Я кивнула и попыталась высвободить руку.

— Мы пойдём наверх вместе. Я не граф Дракула, чтобы спать в гробу. Я действительно ждал тебя, потому что знал, что ты отправишься на поиски этого проклятого дневника. Ты почитаешь, а я подремлю на диване подле тебя. Так ты не наделаешь глупостей. Согласна?

Я вновь кивнула.

— И закажи столик на двоих. Только не во французском ресторане. Найди мексиканский с аутентичной музыкой.

— А если это будет простой ресторан, ничего? — пролепетала я. — Я знаю отличное место, хотя там может и не быть живой музыки в понедельник.

— Тогда обойдёмся без музыки и без ресторана. Я приготовлю французский ужин. Согласна?

— Холодильник пуст, — едва слышно отозвалась я уже сверху.

На узкой лестнице граф отпустил мою руку. Я не слышала шагов, но знала, что он поднимается следом.

— Американские магазины не закрываются в пять. Мы купим всё необходимое. Не бойся меня, Катья. Я совершенно нестрашный. Поверь, вампиры, кажущиеся безобидными, намного опаснее тех, кто иногда позволяет себе лишнее. Семь дней, мадемуазель, вернее ночей, и у тебя начнётся совершенно иная жизнь. Обещаю.

Я кивнула, пропуская графа в гостиную, чтобы затворить дверь в подвал. Он глядел мне в спину и, наверное, улыбался, а я не знала, как себя вести. Вернее знала — мне сказали читать Газданова, и именно этим я и должна заняться, сидя в ногах у спящего графа. Прямо-таки семейная идиллия.

Глава 20

Я долго не решалась слезть с кресла, чтобы взять с соседнего плед. Граф лежал на диване в той же позе, в какой я застала его за просмотром фильма. Глаза, пусть и закрытые, были устремлены на меня, и я вовсе не была уверена, что сквозь тонкие с фиолетовым отливом веки он меня не видит. Я никогда не читала быстро, даже в школе, когда надо было прочесть к следующему уроку всю «Войну и Мир». Для меня не существовало понятия пролистать книгу. Если роман захватывал, я зависала на каждой строчке, и даже скучный текст странный внутренний цензор не позволял читать по диагонали.

Сейчас мне предстояло выдержать экзамен по литературе, пусть и по заранее известному билету. Однако даже на сотой странице я не смогла определиться с любимой сценой. Мне не нравилось ничего, потому что на заднем плане дребезжал голос Лорана, монотонно напоминающий, что эта книга поможет лучше понять графа. Понять? Невозможно представить этого холеного мужчину за рулём такси… Какой же скучной должна быть его парижская жизнь, если ему доставляет удовольствие копаться в городской клоаке… Или, быть может, это просто легальная возможность утолить голод не из бутылки… О, да…

Всех нас иногда посещают мысли о самоубийстве, особенно во время прогулки по мосту над глубокой рекой. Но все ли думают об убийстве себе подобного? И только ли страх наказания удерживает людей от расправы над другим человеком? Твари ли мы все дрожащие или же право имеем признаться себе, что никому не желаем смерти. Чушь… Откуда тогда пошло выражение «Да чтоб ты сдох…»? Вот герой Газданова признается в трусости перед воплощением желания в жизнь и потому по дороге домой с обывательской изящностью рисует в голове кровавые сцены, чтобы потом забыть их, сделав перед сном утреннюю зарядку…

Я попыталась вернуться к чтению, но от страшных мыслей даже пальцы покрылись мурашками. Нога, на которой я по глупости просидела целый час, затекла, и её продолжало жутко дёргать даже после пяти минут неистового растирания коленки. Было жизненно необходимо на манер героя книги сделать зарядку, только потом, увы, не лечь спать, а вернуться к чтению… Пару раз я откидывала голову на мягкий подголовник кресла и закрывала глаза, но тут же начинала судорожно трясти головой, когда мне казалось, что я проваливаюсь в сон. Невыносимо хотелось пить. На языке чувствовался горький привкус кофе, будто я лишь пять минут как выпила его. Или то был привкус желчи, которой отзывался организм на вынужденное голодание и близость вампира. Тошнота становилась невыносимой, и я наконец вырвала себя из плена кресла и проковыляла на кухню. К счастью, в холодильнике охлаждалась бутылка воды, и мне не пришлось тревожить спящего графа включением крана. Вода освежила рот, но не мысли. Я пила и пила. Только вода под конец пошла не из ушей, а из глаз.

Я всхлипнула, утёрла слёзы и вернулась в кресло, но ни одна буква не желала становиться рядом с другой, чтобы родить слова. Я зажмурилась и глаз уже открыть не сумела. Вернее, я открыла их, но увидела не буквы, а серые глаза. Я не успела испугаться. Граф быстро убрал с моих плеч руки и аккуратно закрыл продолжавшую лежать на моих коленях книгу.

— Мы оба голодны, — сказал он тихо, проводя рукой по заломам мягкой обложки, слишком глубоким, чтобы можно было их разгладить. — И если мой голод утолить просто, то над утолением твоего мне придётся покорпеть.

И вот тут я похолодела. Слова, подкреплённые тёплым взглядом, стали ледяным душем, и ткань взмокла на вогнутой спине. Я не могла пошевелиться, словно зачарованная коброй пташка, и ждала смертельного укуса спокойно, понимая, что тот неотвратим. Но тут с шумом распахнулась дверь из гаража, и в то же мгновение я почувствовала боль в вцепившихся в подлокотник пальцев. Лоран ввалился в дом с охапкой продуктовых пакетов.

— Надеюсь, ты ничего не перепутал? — граф выпрямился и сделал шага три от кресла, возвращая мне способность дышать.

— Я следовал списку. Но если вдруг ваша фантазия разыграется ещё больше, то магазины открыты — сегодня не День Благодарения и не Рождество, хотя сначала я всё же заглянул в календарь.

— Я попросил бы воздержаться от глупой иронии, которая уместна лишь в общении с тем, кто остался ждать тебя в машине. Не смею портить вам ночь.

— Я тоже не хочу портить её вам, — как-то жёстко и леденяще звонко произнёс мой хозяин. — Только смею напомнить, что за ночью непременно наступает утро.

Интересно, кому предназначались прощальные слова Лорана? Мне ли? Желал ли хозяин заверить меня в безопасности? Только для чего понадобилось говорить намёками… Лоран ушёл, не удостоив меня ни взглядом, ни приветствием, а на губах графа вновь блуждала холодящая душу улыбка.

— Не бойся, — и с каждым произнесённым графом звуком во мне отмирал один нерв. — Я не стану пичкать тебя салатом Нисуаз и луковым супом.

— Сейчас я и это съела бы с пребольшим удовольствием, — тоскливо улыбнулась я и сделала шаг на кухню. — Позвольте мне помочь вам? — И усмехнулась. — У меня всё наоборот. Обычно женщина готовит мужчине ужин, а я проспала даже магазин…

— Катья… — граф очутился у меня за спиной, и на краткую долю секунды мне показалось, что он вознамерился обнять меня. — Я не исполняю двух желаний подряд… Я пустил тебя в свою постель, а теперь ты пусти меня к себе на кухню. Так будет честно. Я очень люблю готовить. Быть может, это единственное, чего мне не хватает в посмертном существовании.

Я не могла чувствовать его дыхания, но руки слишком свободно лежали на столешнице, и я поспешила принять позу балерины, чтобы не коснуться лопатками груди вампира, хотя мне сейчас хотелось этого больше всего на свете.

— Я не человек, — чарующий голос продолжал звучать подле самого уха. — Вернее, не живой человек. Ты уже допустила подобную ошибку с Клифом. Не повторяй её. Во второй раз тебе может не так повезти.

Я кивнула, вернее несколько раз судорожно дёрнула подбородком, и в тот же миг услышала звук бегущей из крана воды и краем глаза заметила, что граф уже стоит подле раковины и ополаскивает листья салата. Я машинально потянулась к ножам, но была тут же остановлена недовольным голосом:

— Салат ни в коем случае нельзя резать ножом. Вместе с соком теряются вкусовые качества и витамины.

Парижанин придвинул к себе бамбуковую салатницу и принялся ловко трепать салатные листья. Они кружились и укладывались на дно подобно падающим листьям. Я в нерешительности стояла рядом, надеясь, что граф даст мне хоть какое-то задание. Наконец он кивнул в сторону пакета, и я быстро достала жестяные банки.

— Французские салаты, как и французская жизнь, отличаются сочностью красок, словно работы импрессионистов. Сейчас мы напишем с тобой картину «Фламинго», — граф уже посыпал листья салата тёртым сыром, мерно, аккуратно, и тот укрыл зелень будто первый снежок. — Открой банку с кукурузой и свёклой.

Я достала открывалку и с трудом продавила жестянку, чтобы прокрутить колёсико.

— Осторожно, не порежься, — граф перехватил моё запястье, как только я прижала крышку, чтобы слить из банки рассол. — В фильме ты бы обязательно порезалась, а я должен был не сдержаться. Или наоборот показал бы стойкость духа в борьбе с кровавой жаждой.

Граф проговорил это с пафосом, а потом просто добавил:

— Лучше не режься, потому что я не герой, но и злодеем быть не желаю. Отдай банку, непутёвая мадемуазель.

Освободившейся от пальцев графа рукой я положила открывалку рядом со второй банкой.

— Добавим жёлтых мазков, — проговорил нараспев граф, высыпав поверх сыра золотую кукурузу, и стал аккуратно нарезать кружочками ананас, и потом, срезая корку принялся насвистывать что-то смутно знакомое. Аккуратная соломка ананаса уже присоединилась к палитре кукурузы, а я всё продолжала ломать голову над мелодией, а граф будто наслаждался моим замешательством и, лишь когда принялся за банку со свёклой, сообщил:

— Марсельеза.

Я вновь стояла без дела, смотря, как граф добавляет тёплый пурпурный цвет к жёлтой палитре. Свёкла ложилась настоящими перья фламинго.

— Так и будешь стоять? Или всё же подашь мне большой стакан, маленький венчик и специи с оливковым маслом. Катья, ужас, ну хотя бы масло у тебя могло быть!

— Зачем?! — пожала я плечами, поставив перед графом стакан и достав из ящика венчик, а он сам тем временем вытряхнул из пакета ворох специй. — К чему мне продукты, когда ваш сын не переносит их запах…

Я достала из второго пакета небольшую бутылку, но побоялась отвинтить крышку, потому протянула графу закрытой. С уксусом я поступила так же и продолжила безучастно наблюдать, как граф взбивает всё это в стакане. Вернее, я пыталась не признаваться себе в том, что не могу оторвать взгляда от его рук, словно они совершали не тупое круговое движение, а виртуозно скользили по клавишам рояля. Вдруг руки замерли, и граф одарил меня испепеляющим взглядом, заставив отвернуться и вцепиться пальцами в выступ кухонного островка.

— Простите, Ваше Сиятельство. Я не могу контролировать мысли, — отозвалась я, оставшись спиной к раковине. — Знаете, в школе нам рассказали, почему соус «винегрет» стал названием нашего свекольного салата. Ко двору Александра Второго пригласили французского повара — кстати, помнится, его тоже звали Антуан. Русские повара по-французски не могли толком изъясняться. Видя, что те поливают свекольный салат уксусом, француз воскликнул «винегрэ». Наши повара подхватили: винегрэ, винегрэ… Так этот салат из свёклы стал называться винегретом. Простите, — тут же добавила я, поняв по каменному лицу, что мои россказни графу не нужны. — Конечно же, всё это вам хорошо известно.

Потому я покорно согласилась замесить тесто для пирога, пока граф аккуратно очищал яблоки и нарезал их идентичными дольками. Я не сомневалась, что в его исполнении изобретение сестёр Татен будет иметь поразительный вкус. Краем глаза я продолжала следить за его лицом, которое из каменного вновь стало живым. По губам скользила добрая улыбка, которой я никогда прежде не замечала. Вампир казался совсем живым, мягким и домашним, и подобное оживление мне не нравилось. Слишком мучительно потом оказывалось возвращение мёртвого садизма.

— Андре Моруа сказал, что кулинария такое же искусство, как музыка и живопись: музыка услаждает наш слух, живопись зрение, а кулинария вкус, — вернул меня к действительности голос графа.

Он уже достал из духовки карамельные яблоки и теперь раскладывал тестом.

— Салат и пирог… С учётом того, что их будешь есть только ты, я не стану ничего больше готовить. Но если ты нагуляешь аппетит, заедем в магазин. Какой-нибудь ведь открыт ночью?

— Не беспокойтесь обо мне. А мы собрались гулять?

Молчание я приняла за утвердительный ответ и покорно уселась за стол, который граф умело засервировал на две персоны.

— Раз тебе так хочется, я сделаю вид, что могу есть. Я даже попросил Лорана купить белое вино, хотя французы его и не любят. Но тогда я не поддамся искушению налить себе ещё один бокал…

Вновь его губы растянулись в кошачьей ухмылке, и я едва слышно пролепетала:

— Быть может, вам стоит налить себе ещё…

Никакие заверения вампира в доброте не могли остановить бег мурашек на моей бледной коже.

— Катья, — голос графа стал дивно певучим. — Я себя контролирую, и эту неделю ты можешь забыть все страхи. Ты ведь не боялась моего сына. Вот и относись ко мне как к врачу. И, поверь, моя терапия будет намного действеннее, хотя я и не слушал никаких курсов в Кембридже.

— Я не хочу больше терапии, — простонала я, расправляя на коленях салфетку не потому, что граф поставил на стол салат и плетёнку с ломтиками французского батона, а чтобы скрыть, хотя бы для себя самой, дрожь в коленках.

— Хорошо, — граф уселся напротив и тоже расправил салфетку, передразнивая меня. — Продолжай называть это установкой блока. Но ведь это тоже своего рода терапия. Пожалуйста, не смотри на салат. Это не картина.

Он разложил салат по тарелкам, и вновь на долю секунды мне почудился на его щеках живой румянец, и сердце кольнуло схожее сожаление, которое овладевало мной рядом с Клифом — отчего он не живой, отчего я не могу в жизни встретить подобного мужчину, ведь существуют же они не только в кино и на плакатах магазина ИКЕЯ.

— Сейчас, — проговорил граф, разделяя ножом на равные квадратики салат на своей тарелке, — когда я не помню больше вкуса пищи, кулинария действительно стала для меня искусством и наукой. В моё время великие умы возмущались, что врач, чтобы прописать миллиграммы лекарств, должен иметь диплом о высшем образовании, и этот же врач доверяет себя кухарке, которая ежедневно прописывает ему килограммы пищи. Где тут логика? Для французского гастронома девятнадцатого века Решардона она была в следующем: кулинария с одной стороны — искусство, а с другой— наука, опирающаяся на все достижения физики, химии и других отраслей естествознания. Если раньше повар жил опытом предшественников, которые путём проб и ошибок находили наиболее удачные сочетания продуктов, то теперь он должен быть человеком высокообразованным… Знаешь, я всякий раз, стоя на кухне, чувствую себя великим химиком, который должен доверять знаниям, потому что отведать своего зелья не может, а убить того, ради кого готовишь еду, стало бы для меня полным фиаско. И всё же ешь. Я давно не упражнялся в кулинарии, потому выбрал для пробы лишь яйца да салат. Но если ты позволишь кормить себя каждый вечер, то напоследок я смогу приготовить для тебя нечто незабываемое… Прошу тебя, ешь.

Я покорно погрузила вилку в салат, пытаясь заставить себя не искать в словах графа скрытого смысла.

— Кстати, знаешь ли ты, что Леонардо да Винчи и Алессандро Боттичелли содержали таверну, где сами изобретали и готовили блюда? У Леонардо да Винчи в «Истории искусств», наряду с архитектурой и живописью, есть раздел «Кулинарное искусство». И ваш художник Тропинин, кстати, в молодости был учеником повара и кондитера. А если говорить о французах, — граф вновь коварно усмехнулся, — то в кулинарной книге начала прошлого века можно было прочитать: «Отдел холодных закусок лучше всего, наверное, начать с описания салата, изобретённого Александром Дюма, который известен ещё и как сочинитель исторических романов». Понимаешь теперь значение кулинарии перед литературой! Кстати, я далеко не поклонник литературных творений Дюма, зато ценю его последний огромнейший труд, а именно повареный словарь. Пожалуйста, ешь. Я ведь и правда старался… И вообще мне тоже порой хочется почувствовать себя человеком, как некоторым — вампиром. Путешествовал я как-то по старым местам в Новом Орлеане, забрёл на вечеринку мнимых вампиров… Признаться, с трудом выпустил клыки, чтобы казаться как все…

Граф откинулся на спинку стула и глядел в мою тарелку, где я с трудом шевелила вилкой. Есть не хотелось, хотелось пить, но граф так и не откупорил бутылку с белым вином. Оба бокала оставались сухи.

— Вы уехали с Анри из Нового Орлеана, как только оживили его? — спросила я, хотя не была уверена, что прерванная в горах беседа может быть возобновлена.

— Нет, — спокойно ответил граф. — Я нашёл ему кормилицу и ждал, когда мальчик окрепнет. Я знаю, что ты там себе нафантазировала, но спешу разочаровать — я не оживлял его. Он не умер, как думали доктора, а впал в летаргический сон — его похоронили заживо, — по лицу графа скользнула злая усмешка. — Тебе ведь знакомы картинки викторианской эпохи с гробами, в которых проделывались дырочки, чтобы у проснувшегося погребённого был воздух, и все эти трубочки, выведенные наверх, чтобы человек мог позвать родных… Увы и ах… К сожалению, меня не было рядом, когда младенец перестал дышать. Но к счастью, судьба и какое-то предчувствие привели меня к свежей могиле. Я вернулся в ночь похорон. Мне несказанно повезло, что на ней не оказалось решётки, которую в то время ставили от воров. Трудно было бы скрыть следы моего вандализма. А так я вернул на место пустой гроб и унёс младенца. Не зная, как скоро Анри проснётся, я больше тревожился за Эстель. Как она воспримет известие о живом сыне…

Граф замолчал, и я принялась с неистовством поглощать содержимое тарелки, а потом вцепилась в ломтик батона.

— Катья, я не стану тебе лгать, — продолжил граф неожиданно. — Я украл ребёнка. Мне ничего не стоило успокоить нервы Эстель, но я желал иметь сына и не мог, а теперь у меня был сын от любимой женщины. Да, я любил Эстель, любил в ней силу духа, любил в ней её прежнюю любовь к Рене. Я жалел, что на своём жизненном пути не повстречал женщину, которая могла бы так безответно полюбить, как любила она Рене. Анри очнулся ровно в год, но я оставался в Орлеане ещё три года, борясь с желанием вернуть сына матери. Быть может, не утешься Эстель в заботах об оставшихся детях, я сжалился бы и вернул ребёнка. Хотя, что врать, нет, я бы не нашёл в себе силы проявить столько великодушия. До и после мнимой смерти Анри я бывал в доме Эстель почти всякий вечер. Порой она даже соглашалась позировать мне. В дом меня ввёл Эдгар, с которым мы как бы случайно познакомились на одном из музыкальных вечеров. В первые годы я разделял его восторги по отношению семьи брата, а потом пожелал заменить для Эстель Рене. Она не видела меня, знала лишь мой голос, но все разговоры, увы, оставляли её равнодушной. Наверное, она была из тех женщин, которые любят один раз. Я не уверен, что к первому мужу она что-то чувствовала, а второго она любила. Пришлось отдать отвергнутую любовь её сыну, и я всегда считал Лорана своим. Надеюсь, на этот вечер достаточно откровений? К тому же, ты никогда не поверишь в мою любовь. Но я тебе не солгал. Я любил дважды: при жизни и после смерти, в третий раз я не полюблю.

Граф так резко поднялся, что я со страху выронила вилку, и та звонко приземлилась на пол. А оказалось, что мой повар просто поспешил к духовому шкафу, чтобы достать пирог. Я была благодарна, что граф остался стоять ко мне спиной, чтобы я сумела вернуть себе ровность дыхания и, увы, позавидовать двум мёртвым женщинам, которые знали от него заботу, не приправленную скукой, как было сейчас со мной.

— Можешь взять мою вилку, а свою оставить на полу, — сказал вдруг граф, не оборачиваясь, и лишь после его слов я поняла, что все эти минуты протягивала к полу руку. — Я подам сыр даже к белому вину, а потом уже десерт.

Я дрожащими руками покончила с едой и приняла полный бокал. В его стекляшке тоже плескалась светлая жидкость. Я даже услышала звон наших бокалов и улыбнулась. Вино я пила, не отрываясь, не в силах утолить жажду, и он заранее протянул мне свой бокал.

— Не спаивайте меня, пожалуйста, — взмолилась я сразу, как заметила, что осушила второй бокал.

— Вино потеряет вкус.

Я судорожно вцепилась в ножку вновь наполненного до самых краёв бокала и подчинилась желанию графа. Вино стало вовсе кислым, но я пила и пила его, будто небесную амброзию. Голова оставалась светлой или же мне просто хотелось верить в собственную трезвость, но в итоге спустя непонятно какой промежуток времени, в который я непонятно что делала, с удивлением обнаружила себя в горах, на том проклятом бревне. Сейчас я не могла одолеть его, даже вцепившись в руку графа. Однако руки не было, я стояла, окружённая темнотой и высокими соснами, одна без надежды, охваченная ужасом и мыслями об Эстель. Зачем граф признался мне в своих чувствах? Зачем бил по моему самолюбию? Зачем раздирал душу несуществующей ревностью? Нет, месье вампир, вы и вам подобные не можете быть добрыми. Единственная игра, в которую вы умеете и любите играть, — это кошки-мышки.

— Ступай ровно и ничего не бойся, — прозвучал лесным эхом голос графа. — Я хочу, чтобы ты научись ходить в темноте, ведомая лишь надеждой. Я хочу, чтобы ты сделала этот шаг без меня. Отыщи в своей скованной страхом душе веру в удачу, веру в себя. Поверь в свои силы, поверь в то, что тебя ждёт победа. Поверь в себя, не жди ничьей помощи. Иди в темноте на свет. На свет, который даёт вера в собственную силу. Иди.

Он проговорил всё это как заклятье, и я сделала шаг. Первый, второй, третий. Ноги чувствовали бревно, раскинутые руки ощущали поддержку воздуха. Я шла вперёд, пока не уткнулась в грудь графа, и тут же судорожно ухватилась за его плечи, чуть не потеряв равновесие.

— Кажется, я убил в тебе веру, — рассмеялся вампир. — Думаю, ты сумела бы спрыгнуть на землю.

Его руки скользнули мне на талию и, опустив на тропинку, исчезли.

— Скажите, зачем вы открыли Лорану правду о его рождении? Ведь вы даже сменили ему имя.

— Сколько бы мы не меняли имена, Кэтрин Смол, мы не сменим себя. Он оставался сыном Рене. От отца Лоран унаследовал музыкальный слух и прекрасное владение инструментом, от матери взял мягкость характера и врождённую доброту. От меня он получил лишь бессмертие. И то я был вынужден дать ему этот дар. Но это уже не моя тайна. Я и так, похоже, выпил лишнего и выболтал то, что тебе не следовало знать. И всё же я не стану стирать тебе память. Быть может, моё признание поможет тебе перестать думать обо мне… Давай поднимемся на вершину, у нас такая долгая ночь… А дома тебя ждёт пирог. Я подумал, что глупо сидеть на диване и ждать, когда он остынет.

— Как давно мы в лесу? Я ничего не помню.

— Не важно. Ты помнишь главное, остальное лишь пустые минуты.

Но мне нравились эти пустые минуты и тёплые пальцы, сжимающие мне руку на крутых дорожках. Граф больше не говорил ни о себе, ни обо мне. Он молчал, но молчание его было тёплым. С каждой убегающей минутой я всё больше и больше превращалась в беззаботного ребёнка. Два дня во рту у меня таял яблочный пирог, растворяя прежнюю неприязнь к графу. Я вновь обнаружила его вечером в своей спальне. Вернее на пороге. Он сидел, положив на колени альбом, и рисовал. Он вновь рисовал меня спящей, но в этот раз лица не было видно ни в жизни, ни на бумаге. Во сне я завернулась в простыню, что в кокон, и бессмертный художник упражнялся в зарисовке драпировки и моих пяток.

— Я обещал не рисовать тебя больше, но не смог устоять перед простынёй.

Улыбка вампира, лишённая какой-либо иронии, казалась удивительно тёплой, и я не почувствовала в душе досаду даже на долю секунды. В этот раз я спешила принять душ и одеться не из страха застать графа в спальне, а наоборот — я боялась, что он уйдёт. Но он ждал меня в коридоре. В доме продолжало оставаться тихо, и я поняла, что Лоран успел уйти до моего пробуждения, если вообще возвращался домой.

— Я не хочу, чтобы вы готовили сегодня, — сказала я графу, когда тот поставил передо мной чашечку кофе с пряным ароматом корицы. — Давайте послушаем музыку. А?

— Музыку волн, — усмехнулся граф, доставая из кармана аккуратно-сложенный печатный лист. — Мой сын продолжает читать твои мысли. Тебе ведь так хотелось увидеть меня верхом, когда ты разглядывала меня спящим…

— Вы не спали, верно? — вставила я и тут же закусила губу, понимая, что вопросами разрушаю добрую семейную атмосферу, воцарившуюся в доме.

— Я спал, но вампир и во сне чувствует приближение живого человека. Это прогулка на лошадях и джазовый концерт. Клиф оставил нам на эту ночь свой «Бьюик». Но не тревожься, я не попрошу тебя сесть за руль с ручной коробкой… А я привык ко всяким машинам и ко всяким ночам…

Что же граф сотворил со мной вчера в лесу, раз нынешнее упоминание Клифа совершенно не задело мои чувства? Я так же спокойно улыбнулась, будто это Лоран оставил нам свой «Порше». Блок, неужто граф поставил мне блок? Незаметно и почти безболезненно. Неужели это бревно в горах стало моим путём к спокойствию? Мне сразу безумно захотелось увидеть Клифа, чтобы убедиться в действенности лечения графа… Только вместо Клифа был его автомобиль, но увидев как длинные музыкальные пальцы другого вампира обхватили тонкий руль, я даже не вспомнила про байкера.

Граф глядел лишь на дорогу, а я на каждом изгибе горного серпантина вцеплялась в ручку, чтобы не коснуться плеча водителя, потому как не была уверена, что на смену тяги к Клифу не пришло удвоенное желание близости с графом. Голова кружилась от нового ощущения свободы, но сердце оставалось спокойным. Я проверяла каждую минуту свои высокие ковбойские сапоги, словно могла потерять их в машине — нет, сейчас с моего мозга ветер мог сорвать лишь последний покров благоразумия…

Лоран, ты ведь понимал, что подобную проверку я не пройду… И, о ужас, я совершенно не желала её проходить… Ветер давно сорвал с моей головы ковбойскую шляпу, и шнур страшно натирал шею, но я не желала поправлять его, боясь спровоцировать вампира на нежелательные мысли… Хватало одной дурной головы. Повороты в нашем общении в эти дни были намного круче горной дороги, которая к одиннадцати часам наконец вывела нас к океану. Я почувствовала обжигающее ледяное дыхание волн. «Бьюик» остановился на освещённой всего двумя фонарями стоянке, и, протянув мне галантно руку, граф вложил в неё распечатанный ваучер.

— Вы уверены, что лошадь не почувствует вас? — спросила я тихо, осторожно выуживая из пальцев вампира листок.

— Не переживай ни за меня, ни за лошадь. Это всего лишь суеверие. Пожалуйста, поговори сама с конюшим, а то я чувствую себя полным дураком в этом ковбойском костюме.

Я не смогла сдержать улыбку, но удержалась от комментария. Граф выглядел в сто раз круче любого парня из старого вестерна. Он даже повязал красный шейный платок! Не хватало лишь кобуры и двадцатизарядного кольта или на крайний случай винчестера. Тёмные джинсы обтягивали мускулистые ноги и уходили в высокие с теснением сапоги, лишённые, увы, шпор. Ох, Лоран — зачем же ты устроил отцу подобный маскарад и для чего тот согласился на эту авантюру? Развлечь меня или себя? Как следует мне воспринимать сегодняшнюю прогулку? Чего именно бояться: саму себя или же потаённых желаний графа?

Я вытерла вспотевшие руки о джинсы, одёрнула кожаный жилет и шагнула под навес, чтобы договориться о лошадях. И всё гадала, когда и где хозяин успел раздобыть два ковбойских костюма. Уж не была ли эта прогулка спланирована задолго до приезда графа, но кому тогда предназначался второй костюм? Сколько бы не вглядывалась я в жилет, одетый на графа, я не признавала в нем наряд Клифа. Но кто иной мог принести костюм так быстро? И мой костюм так странно хорошо сидел, будто его выбирал тот, кто отлично знал моё тело… Одно смущало, костюмы были явно винтажные и не походили на нынешние реплики из театральных магазинов. Ох, право, не стоит разгадывать мысли вампиров, в них никогда не отыщешь правды. Уж лучше насладиться этим вечером, не задумываясь, что именно ждёт меня утром. Быть может, это и есть то странное правило — жить одним мгновением, даже не одним днём. И сейчас стоит следовать именно ему. Хотя бы до отъезда графа.

Наконец, лошади были осёдланы, и животное отнеслось к вампиру так же приветливо, как и ко мне. Вернее, лошади графа повезло намного больше, ведь ей достался воистину опытный наездник. Мне же предстояло вспомнить те скупые навыки верховой езды, которые я успела получить на редких прогулках верхом. Группа была небольшой, и с нами шли всего трое проводников, но граф успел что-то шепнуть одному из них, и никто будто не заметил, как мы отстали от группы и оказались одни на безлюдном ночном пляже. Я обязана была испугаться, но сердце осталось абсолютно спокойным. Да и граф не выказывал никакого рвения наказать меня за непроизвольные непростительные мысли. Я глядела на сверкающую поверхность воды, но в мириаде брызг мне мерещились только серые стеклянные глаза парижанина. Безумна была эта ночь, безумна скачка, и безумно сознание того, что граф управляет даже моими руками, ведь лошадь не могла так свободно идти подо мной, натягивай я поводья по своему усмотрению.

— Отпусти все свои страхи, — зазвенело у меня в ушах. — И просто насладись прогулкой. Не желаешь же ты потратить такую прекрасную ночь на урок верховой езды… Сомневаюсь, что так уж тебе необходимы подобные знания.

Я поблагодарила кивком и постаралась поверить словам вампира. Ночь действительно была прекрасна, холодна и прозрачна, а лошади придавали ей больше романтики, чем все мотоциклы вместе взятые. Минуты летели с безумной скоростью или же стирались из моей памяти за ненадобностью. Я лишь помнила из той ночи прекрасные звуки саксофона, треск костра, расплавленный сыр на шампуре и обжигающее ледяное шампанское. И ещё я чувствовала мягкость кожаного жилета, в который уткнулась носом, когда граф притянул меня к себе, чтобы мне удобнее было внимать музыке. Мне хотелось упасть к нему на колени, подставить лицо под мягкие пальцы, но я гнала прочь подобные желания, понимая, что рождены они сладостными воспоминаниями о беспечных ночах с Клифом… Нет, никогда мне не выкинуть из головы этого байкера. Он будет тенью стоять за спиной каждого встреченного мной мужчины, он останется для меня вечным проклятьем…

Лицо пылало от близости костра, как от полученной от Клифа пощечины. Только сейчас, прижавшись к другому вампиру, я вдруг отчётливо поняла, что Клиф мог убить меня в припадке злобы, и потом никакие сожаления не вернули бы меня к жизни. Вампиры опасны, с ними нельзя чувствовать себя в безопасности, но что поделать, если рядом не бьётся ничьё живое сердце… Я жалась к графу, а он не отстранял меня, как родитель, к которому ластится нашкодивший ребёнок, не желающий признавать себя виноватым. Я понимала, что теснение кожаного жилета уже оставило отпечаток на моей мокрой от слёз щеке. Но не знала, отчего именно плачу: оттого ли, что жилет надет не на Клифа или оттого, что боюсь потерять этот странный момент близости с графом, когда чувство страха почти полностью сгорело в костре.

Все мои чувства смешались. Я желала вернуть себе неприязнь к графу, страх перед ним — мне было бы спокойно в обществе безжалостного холодного монстра. Но находиться рядом с тёплым мягким вампиром было страшным испытанием. Я хотела идти в отдалении, но выпитое шампанское влекло меня к его руке, заставляло переплетать свои влажные пальцы с его безумно тёплыми, вязнуть в немного шершавой, как и подобает мужской, ладони. Я тёрлась о плечо графа, будто вымаливала ласку, и та не заставила себя долго ждать — он выпустил мои пальцы и опустил руку на плечо, будто человек, желающий согреть другого.

Сейчас мы не отличались от остальных романтических парочек, решивших окунуться в ночную старину. Только могла ли я доверять ласке вампира, который ещё день назад называл меня полным ничтожеством и кривился от моей близости. Чем я вдруг заслужила его милость? Или же безграничная любовь к сыну Эстель поборола природную брезгливость, и он помогает Лорану вылечить меня? И что происходит с моими отношениями с Лораном, что же? Быть может, сейчас намного важнее сохранить приязнь хозяина, чем наслаждаться обществом его отца? Наслаждаться ли? Или я развлекаю скучающего парижанина, как просил меня хозяин.

Дорогу домой я проспала, хотя граф откинул верх. Войдя в дом, я сразу опустилась на диван, понимая, что в ковбойских сапогах не сделаю больше и шагу. Или же ночной ветер не выветрил из моей головы пьянящие пары шампанского. Граф осторожно опустился на ковёр и стянул с моих ног сапоги. Я замерла, не зная, что последует дальше, и желала, чтобы забота не оказалось простым знаком вежливости. Но, увы, взгляд графа вновь был стеклянным. Он выставил в гараж ковбойские сапоги, свои и мои, закрыл дверь и сказал, не оборачиваясь.

— Минула одна ночь. Я буду докучать тебе ещё целых шесть дней.

Вот и всё. Я соскребла себя с дивана и постаралась нащупать занемевшими пальцами путь к спальне, а потом обернулась, ухватилась за стенку и нашла в себе смелости попросить графа остаться со мной до вечера, как в ту ночь, когда ошиблась комнатой. Я не могла отпустить его, и где-то там внутри теплилась надежда получить от него хотя бы поцелуй. О, если бы граф хоть на миг мог представить на моем месте Эстель или ту, о которой так ничего и не рассказал…

Граф не смотрел на меня, пока я натягивала на голое тело пижаму, затем долго мялся у порога, читая по памяти стихи Верлена, и опустился на край кровати, когда я уже не могла разомкнуть век. Ещё до конца не проснувшись, я стала шарить руками по подушке и, когда наткнулась на руку графа, тут же уткнулась носом в локоть и, потеряв всякий контроль, прижалась губами к ледяной коже.

— Катья, тебя опять мучили кошмары? — спросил граф таким же ледяным голосом.

Я отпрянула, чуть не упав с кровати, и обхватила гудящую голову руками.

— Простите меня, — шептала я, силясь не разреветься. — Я, наверное, не совсем проснулась. Или просто скажите, что заставили меня сделать это, а я вновь не отличила свои желания от ваших…

Мне казалось, что прошла целая вечность прежде, чем граф усмехнулся, и смешок его походил на удар в литавры, так загудело от него в моей пустой голове.

— У меня нет подобных желаний. Они есть у тебя, но я вновь прошу не путать меня с живым человеком. Поверь, ты вовсе не желаешь проходить со мной по второму кругу то, что пережила с Клифом. Я бы мог убрать твой страх, но для чего тебе нужен я и для чего мне нужна ты… Поверь, я не в силах подарить какие-то незабываемые ощущения, а ты уж явно не откроешь для меня ничего нового в женщинах… Не надо только плакать. Ты дорога моему сыну, и я не хочу ради какого-то призрачного удовольствия ставить под удар проделанную им работу… Веди себя достойно, потому что мне стоило больших трудов заставить себя не думать о твоём тёмном прошлом.

Пришлось растереть по щеке слёзы и шагнуть в сторону ванной комнаты.

— Поторопись, а то мы не поспеем даже ко второму отделению, а я давно не видел слонов.

Я ухватилась за ручку, чтобы не упасть, и привалилась к косяку, чтобы выдержать взгляд графа.

— Зачем вы сказали мне про билеты? Кажется, Лоран достаточно наказал меня за марихуану.

— Я действительно хочу в цирк. Неужели у меня не может возникнуть простого человеческого желания. Мне не нужны воздушные гимнастки, слишком много я повидал их в Париже, но позволь мне увидеть слонов, покрытых американскими флагами… Жаль, что гимн мы уже не услышим.

Ну вот и вернулся старый граф… Он отлично провёл этот день, ковыряясь в моей голове. Сразу после присяги новому отечеству Клиф потащил меня на хоккей на ту самую арену, куда тянул меня сейчас граф. Тогда, правда, по тротуару кувыркались мёртвые листья, и Клиф поддавал их кроссовком, а я пыталась перепрыгнуть лужи… Меня несли крылья, подаренные американским паспортом, и я с истинным благоговением слушала исполнение одним из хоккеистов гимна Соединенных Штатов Америки. Клиф тогда сильно сжимал мою руку, и мне показалось, что я действительно стала одной из них — у меня было всё, к чему я стремилась. И главное — рядом со мной стоял добрый американский парень…

Сейчас же я ловила пылающей щекой ледяной взгляд мёртвых глаз. По арене медленно двигались слоны, и я будто ощущала затылком их тяжесть, словно шли они по моей голове, мерно втаптывая в грязь, из которой я ненадолго вылезла. Моя голова склонилась всё ниже и ниже, пока подбородок не уткнулся в верхнюю пуговицу кофты. И в то же мгновение рука графа скользнула по спинке кресла и сгребла моё плечо. Я с трудом сдержалась, чтобы не уткнуться ему в грудь и не разреветься в голос. Гремела музыка, но я знала, что утаить от графа даже тихое всхлипывание не получится.

— Неужели у тебя не осталось воспоминаний, не связанных с Клифом? — спросил граф, распахивая дверцу «Бьюика», который всё ещё оставался в нашем распоряжении. — Ты могла вспомнить какой-нибудь концерт. Наверное, ты находишь приятным терзать душу воспоминаниями. Но что в действительности дал тебе Клиф? Ничего. Ты должна понять, что кроме боли и страха он не принёс в твою жизнь ничего. Сожаление — самые крепкие узы. Перестань жалеть о том, что ты встретила его, и так же перестань жалеть о том, что он ушёл от тебя. Только тогда ты вырвешься из его плена.

Граф ещё не завёл машину, и я смогла спокойно повернуться к нему, не пристёгивая ремня безопасности.

— А вы можете просто стереть эти воспоминания? — спросила я, хотя ещё секунду назад даже не думала о том, чтобы всё позабыть.

— Нет, — тут же ответил граф и повернул ключ. — Эти воспоминания часть тебя. Не слишком ли дорогую цену ты готова заплатить? Это то же, что остаться без руки. Воспоминания — это наш опыт, который предостерегает от ошибок в будущем. Только сейчас ты пытаешься сделать новую ошибку…

— Я даже не думала о вас, — тут же выпалила я, и в тот момент мне казалось это правдой.

— Врёшь, — граф не повернул головы, но и в профиль я видела искривлённые усмешкой губы; даже бакенбарды и те, казалось, смеялись. — Ты ищешь ему замену, и, конечно, по твоей женской логике, другой вампир сумеет сделать это намного лучше смертного. Но, знаешь ли, нам слишком тяжело отпускать жертву… Пожалуй, мне есть в чем позавидовать Клифу — его выдержке. Для меня живая кровь бурлит слишком громко. Такую цену ты не готова платить. А я не готов ругаться с сыном из-за особы подобной тебе. Я разве похож на юнца, для которого все кошки серы?

— Вас ждёт кто-то в Париже?

— А какой ответ ты желаешь получить? — граф так и не взглянул на меня.

— Правду, — прошептала я.

— Да неужели? — вампир расхохотался, а я лишь сильнее стиснула зубы. — Правда — это последнее, что женщина желает услышать от мужчины.

— Но мы с вами не мужчина и женщина… Вы дали мне это понять всего минуту назад…

— Ждёт ли меня кто-то в Париже? — тут же передразнил мою интонацию граф. — Ждёт. Вернее я жду. Этого достаточно?

— Если только вы не желаете сказать мне больше.

— Не желаю.

— Я всё поняла, — прошептала я и с яростью застегнула ремень. — Пожалуйста, отвезите меня домой и забудьте всё, что мне обещали. Клиф и Лоран — это мои личные проблемы, и я бы с ними прекрасно справилась, не спутай вы карты своим появлением.

— Ну да, лучшая защита — нападение. Это не ты вешалась мне на шею? Это не ты рылась в личных вещах моего сына? Это не ты решила вдруг, что твоя жизнь имеет для меня какую-то ценность? Я сказал, что ты не интересуешь меня ни как жертва, ни как женщина. Я просто решил помочь, как помог бы любому…

— Я не просила у вас милостыню, — слёзы обиды уже дрожали в моём голосе.

— А я никогда и не подаю милостыню. Ты ничего не просила, и именно потому мне захотелось тебе помочь. Вернее тебе помочь нельзя. Ты должна сама пройти весь этот путь, но я могу держать тебя за руку, и пройти этот путь со мной будет намного легче. Ладно, я вру. Мне глубоко несимпатичен Клиф, и потому я горю желанием освободить тебя от него. Конечно, ты сейчас думаешь, а почему тогда я не заберу тебя себе, ведь это и будет самым сильным ударом по его самолюбию. Быть может, Клиф действительно все ещё настолько человек, что способен чувствовать уколы ревности, но я уже слишком стар, чтобы играть на инстинктах. Я их не понимаю больше.

— Сколько вам лет?

— Двести десять. Я более чем стар. Я успел постареть при жизни, мадемуазель. Только речь не обо мне. Я дам тебе время подумать, и когда ты всё же попросишь меня о помощи, я обещаю сделать всё, что в моих силах. А пока я попрошу о маленьком одолжении — пойди со мной завтра на бал… Глупо то, как — на вечеринку. На сборище, как я ещё могу назвать ваши американские посиделки! Лоран возомнил себя Шопеном и решил играть в салонах, но мне страшно отпускать его одного после отравления.

— Но зачем нужна я…

— Затем, чтобы не оставлять тебя дома одну. Я не хочу, чтобы Клиф приблизился к тебе даже на секунду, пока ты не дашь мне свой окончательный ответ. А ты дашь мне его в пятницу. Это будет символично. Договорились?

— D’accord, — кивнула я и вцепилась в ручку, потому что граф, похоже, спутал улицы города со скоростной трассой.

В цирке я успела перекусить, потому графу не пришлось кормить меня дома. Пошёл третий день, как я не видела Лорана, но дожидаться утра у меня не было сил. К тому же, граф решил попробовать самого себя в роли Шопена, и его музыка колыбельной ложилась мне на плечи. Поняв, что против воли сворачиваюсь на диване калачиком, я извинилась и ушла к себе, когда на часах не было и четырёх утра. Граф продолжал играть, но я и не надеялась, что он последует за мной — похоже, ему и правда дорога другая женщина. И он сумел полюбить в третий раз… Или же нагло врал про Эстель, и она вовсе не умерла… Нет, нет, меня не касается личная жизнь графа и тем более мне нет никакого дела до матери Лорана. Мне дали время подумать о самой себе, но думать о Клифе не хотелось…

Сейчас следует выспаться, чтобы достойно встретить вампирское общество. Я уже знала, что надену завтра кремовое платье, которое купила, получается, ровно неделю назад. Только привести себя в порядок самостоятельно я не сумею, потому следует проснуться хотя бы к двум часам дня, чтобы успеть в салон.

Только сон ушёл, словно у невесты перед свадьбой. Музыку Шопена ещё четверть часа усыпляла меня. Было не по себе от мысли провести ночь в окружении множества вампиров, но рядом с тревогой стояла уверенность в том, что с помощью графа я сумею отыграть эту страшную роль. Пожалуй, остаться дома и очутиться наедине с разъяренным Клифом будет пострашнее любого бала Сатаны.

Глава 21

Я вернулась во всё ещё спящий дом, сняла сандалии в гараже и на цыпочках прошла к себе в комнату. Голова с уложенными локонами, казалось, стала тяжелее на несколько пудов — или я слишком напрягала шею, боясь потерять даже одну шпильку. Дрожащими рукам я срезала с платья этикетки и осторожно облачилась в него, достала из коробки туфли, осознав, что надевала их всего дважды, и впилась глазами в своё отражение. Я давно перестала оценивать себя критически, потому то, что я увидела, мне действительно понравилось. Из зеркала на меня взирала королева, а холодный пот струился по спине Золушки. Словно по волшебству, мои вечно подёрнутые фиолетовыми кругами глаза блестели, как у кошки, и их миндалевидная форма преобразилась в фисташковый овал. Хорошо наложенные коричневатые тени сделали нос у переносицы тоньше, а прорисованные на коже контуры придали губам соблазнительную припухлость.

Только это была не я, а чужая маска, которую придётся вернуть, как и бутафорское платье, в шкаф. А мне останутся лишь разбитые мечты о принце… Вернее о графе. Чёрт бы побрал его! Зачем он так невинно рассказывал мне о своих женщинах и на словах отвергал меня. Не для того ли, чтобы возбудить во мне ещё большее желание добиться его снисходительности? Да, я битый час провела в салоне лишь для того, чтобы увидеть, как в глубине мёртвых серых глаз вспыхнет огонь. Я видела этот огонь в глазах Клифа. Так чем же вы, Ваше Сиятельство, отличаетесь от другого мёртвого мужчины? Я не настолько плоха, чтобы вы отмахивались от меня, будто от мухи, а ваш сын не будет против, чтобы я вновь погрузилась с головой в свою некрофилию. Он сам предлагал мне вас…

Вы все устраиваете мне проверки, так отчего бы мне не устроить проверку самой себе. Неужто я не сумею соблазнить вас? Теперь, зная, что сердце ваше несвободно, победа будет для меня ещё слаще. Никаких сожалений. Вы правы, я не стану ни о чем жалеть, потому что я слишком сильно стала вам доверять. Неужели я совсем вам не нравлюсь?

— Ты великолепна.

Я еле сумела удержаться на каблуках, так неожиданно в зеркальной дверце шкафа рядом с моим появилось отражение графа. Неужто мысленный диалог на самом деле был реальным? Я готова была провалиться сквозь землю, но только и слезинки не выступило на глазах. Значит, я хоть немного способна себя контролировать. Заплачь я сейчас, пришлось бы навеки проститься с нарисованной красотой, а предстать перед вампирами в своём реальном облике мне вовсе не хотелось.

— Тебе подходит стиль ампир. Игра слов, прямо.

Ледяные пальцы вампира осторожно коснулись моего локтя и развернули к себе. Я глядела в его глаза, схожие с замёрзшими лужицами, и таяла. Колени дрожали, и от прежней самоуверенности не осталось и следа. Я молила, чтобы он не убрал руки — без его поддержки мне не устоять на ногах. Да, я падала к его ногам в прямом и переносном смысле. Ему не нужен салонный мастер, чтобы сразить меня наповал.

— Сколько можно вас ждать, отец?! Мы ведь опаздываем.

В дверях моей спальни, не смея переступить, по нашей договорённости, порога, стоял Лоран в аккуратном чёрном френче. Таком же, какой сейчас был и на графе.

— Кэтрин, куда ты так вырядилась?

Во взгляде Лорана читалось полное недоумение. Неужели что-то нынче осталось в секрете от хозяина, или он появился в доме только сейчас?

— Она идёт с нами. Вернее со мной. Тебе не понадобится сегодня спутник, им будет рояль.

— Там нет рояля, — скривил губы Лоран, будто пропустил мимо ушей сообщение обо мне. — Там какое-то раздолбанное пианино, которое хранители музея непонятно с какой помойки притащили. Поторопитесь тогда оба.

— Не кипятись, мальчик, — улыбнулся граф, ещё сильнее сжимая пальцы на моей руке, словно я могла куда-то сбежать, или же он желал проверить мой пульс, не доверяя своему чутью? — Месье Шопен говорил, что всегда следует опаздывать, чтобы собравшаяся публика успела понять, что без тебя на вечере можно ставить крест.

— Оставьте в покое хотя бы Шопена! — выкрикнул Лоран и, резко развернувшись на каблуках, бегом кинулся к входной двери.

Нас вновь ждал «Бьюик», но Клифа за рулём не оказалось. Это завтра он будет играть с Лораном, а в высший свет с гитарой его не пригласили. Да и я буду там явно лишней, но граф пожелал держать меня подле себя, и я не знала, как расценивать данное приглашение. Во всяком случае это дало возможность предстать перед графом не серым заморышем, как было всю предыдущую неделю, а чем-то более-менее напоминающим женщину. До нынешнего вечера мне не было дела до того, как я выгляжу. Но сейчас безумно хотелось понравиться графу.

К счастью или несчастью, мне отвели всё заднее сиденье, и не пришлось жаться в уголке, чтобы не коснуться графа, или же наоборот, тянуться к нему и сдерживать себя изо всех сил… К сожалению, за рулём в этот раз был Лоран, и я могла видеть в зеркале только его глаза, а для меня они всегда оставались немы. Впрочем, сейчас, я была уверена, мой хозяин думал только о музыке, и дела ему не было до того, во что я вырядилась ради его отца. А граф ни разу не обернулся, а дома его глаза оставались безжизненными. Неужто мне не выиграть эту ночь?

Граф оставил мой мысленный вопрос без ответа, но я продолжала сверлить взглядом его затылок, аккуратно уложенный гелем — волосочек к волосочку. Так хотелось прикоснуться к волосам пальцем и почувствовать стылую жёсткость. Я непроизвольно сжалась, почувствовав внизу живота предательский спазм, и из последних сил заставила себя глядеть в сторону и полностью отдаться придерживанию локонов, которые безжалостно трепал ветер, хотя мы ехали городскими улочками, постоянно останавливаясь на светофорах.

Место нашего назначения стало для меня откровением. Никогда бы не подумала, что таинственный особняк миссис Винчестер ночами открыт для вампиров. Как шумный музей мог вдруг стать местом встреч бессмертных убийц? Двери, украшенные витражами, выполненными знаменитой нью-йоркской фирмой Тиффани, не открывались даже при жизни владелицы, а в музейную эру и подавно оставались закрытыми, и посетители со времён постройки особняка входили через заднюю дверь. Теперь же парадные двери были распахнуты настежь.

Гостей встречала распорядительница праздника, от одного взгляда на которую, у меня замерло сердце. Она не была красива, не была безобразна, она была ужасна сияющей вампирской красой — будто прилетела из ЛА со съёмок какого-нибудь готического фильма. Распорядительница слишком долго глядела мне в лицо, а потом тихо кивнула графу, и в тот же миг оказалась подле Лорана, заметя мне дорогу длинным блестящим шлейфом, о который я чуть не запнулась. В одно мгновение вампирша исчезла вместе с моим хозяином, оставив нам с графом пустую дверь.

— Месье Шопен был прав, — усмехнулся граф, вновь слишком сильно сжав мне локоть.

Мы переступили порог особняка, и двери сами собой затворились у нас за спиной. Мы и впрямь оказались последними гостями. Все собрались в танцевальной зале, наполовину заставленной стульями, словно тут и правда встретились почитатели музыки. Я искала глазами живых людей, но не находила. Граф был удивлён не меньше моего, но всё же отодвинул стул и дождался, когда я присяду, прежде чем занял другой подле меня. Разговор позади нас на секунду стих, и я понимала, что стала причиной прекращения беседы, но продолжение не заставило себя ждать. Говорили по-итальянски, хотя мой мечущийся мозг не внял бы сейчас и английской речи.

Лоран перебирал клавиши, пытаясь справиться с собственным удивлением. Рояля до сего дня в этом зале не было. Пусть я посетила музей первый и последний раз год назад, как только переехала в Долину, но рояль, который звучал при живой Винчестер, никогда не возвращался в музей. Распорядительница, небрежно облокотясь на блестящий корпус инструмента, окидывала взглядом зал, решая, можно ли объявлять вечер открытым. Или же глядела на меня, в упор, проникая в душу… Или же её жертвой стал граф, слишком вальяжно для европейца развалившийся на стуле. Он наигрывал на моём оголённом плече, должно быть, один из вальсов Шопена.

Мне было невыносимо холодно от близости графа и ему подобных, хотя по периметру зала на старинный манер горели свечи и светились газовые лампы, и нормальный человек мечтал бы сейчас о веере. Моё сердце точно было единственным, которое билось в этом зале, и я не сомневалась, что распорядительницу съедает любопытство, если только она не читает меня сейчас или даже самого графа, как раскрытую книгу. По той дрожи, что охватила меня, когда она обратила ко мне свои тёмные очи, я поняла, что она хотя бы попыталась это сделать.

Гости казались непримечательными, если не считать их нарядов и бледности. Они не походили на героев вампирских флэшмобов — натянутой галантностью в одежде они будто старались скрыть своё естество даже друг от друга. Я не способна отличить блеск настоящих бриллиантов от фальшивых, но даже если дамы надели на себя дорогие украшения, они не кричали о богатстве их владельцев, как принято среди людей. Я сама в простом платье, с крошечными золотыми серёжками, спрятанными за спускающимися по лицу завитками, с пустой шеей, на которую из-за неожиданного появления графа не успела повесить жемчужный кулон, вовсе не казалась замарашкой. Признаться, мне ещё никогда не доводилось видеть бессмертных женщин — быть может, они вовсе не похожи на нас, живых, в своих предпочтениях не только в одежде. Впрочем, пугающая распорядительница выделялась из общей массы. Она вырядилась слишком броско даже для подобного особняка — будто немного ошиблась временем или адресом. Только я старалась не думать про неё и даже не смотрела в её сторону, ведь кто знает — быть может, вампирши могут обижаться, как и смертные женщины, а Лоран с графом не были нынче хорошей охраной.

Я дрожала от близости по крайней мере двух дюжин вампиров и желала оказаться за дверями бальной залы, среди бесчисленных лабиринтов этого странного дома, построенного якобы для того, чтобы успокоить души, погубленные знаменитыми винчестерами, которые производила на свет фирма мужа Сары Винчестер. Здесь коридоры упирались в стену, камины не имели дымоходом, лестницы заканчивались у потолка, а двери открывались в стены… После смерти мужа Сара получила от медиума знак, что ей следует покинуть родной Коннектикут и отправиться в Калифорнию, чтобы купить дом и начать его перестройку — молотки должны стучать денно и нощно, и только так миссис Винчестер могла продлить свои дни. Муж с того света предупредил бедную вдову, что за их семьёй ведут охоту неприкаянные души убитых выстрелом из «жёлтого парня», как индейцы окрестили за блестящую медь винчестеры.

И вот сейчас меня менее страшили духи, которые, через сто лет, прошедших со смерти хозяйки, всё ещё могли блуждать в лабиринте ста шестидесяти пяти комнат, чем вампиры, благоговейно устроившиеся на стульях в ожидании бессмертной музыки Шопена. Я боялась обернуться и видела лишь тех, кто сидел передо мной и, конечно же, не узнала никого, ведь Лоран никогда не брал меня с собой — я знала лишь хозяина Софи и парочку других представителей андерграунда. Подобных личностей в особняке не могло оказаться. Как долго длятся музыкальные вечера, я не знала, но надеялась, что вампиры мирно разойдутся сразу после концерта. Я боялась стать свидетелем чего-то более ужасного, от чего отгораживал меня Лоран и выставлял напоказ кинематограф.

Я не слышала музыки, будто оглохла от страха. Мне хотелось уткнуться носом в лежащую на плече руку. Мысленно я молила графа выйти из залы, хотя и понимала, что тот никогда не нарушит приличия. Да и вообще его привела сюда тревога о Лоране, а мои, должно быть, необоснованные страхи не занимали его вовсе. Однако лежащая на моём плече вот уже почти час рука могла служить защитой от других вампиров, будто тайный знак собственности. Я вдруг вспомнила, что Джо постоянно приобнимал Софи за плечи, хотя мне казалось, что это она всё время жмётся к нему. А Клиф? Вот он-то всегда держал меня за руку, и только подумав об этом, я бессознательно сжала пальцами воздух.

И тут музыка кончилась, словно оборвалась провисшим в воздухе аккордом. Я даже не услышала всплеска аплодисментов, потому что прямо к нам, будто плывя по воздуху, оттого что я не слышала даже цоканья каблучков, двигалась распорядительница вечера. Я сразу поняла, что через мгновение останусь одна, только не знала, как безопаснее выбраться из зала полного вампиров хотя бы в сад, чтобы не заплутать в потонувших в темноте бесконечных комнатах. Граф даже не глянул на меня, как-то слишком покорно протянув руку распорядительнице, в которую та сразу вцепилась настоящей мёртвой хваткой.

— Кэтрин, я провожу тебя.

Я даже не вздрогнула от голоса Лорана, незаметно подошедшего сзади. Просто благодарно сжала его руку и посеменила на не сгибающихся ногах следом за хозяином.

— Это не самое лучшее общество, но там ты найдёшь немного еды и вина, чтобы ожидание окончания вечера не казалось тебе слишком мучительным. Не болтай ни с кем, от разговора с этим сбродом нет никакого толка.

Мы замерли на пороге длинной прямоугольной кухни. По левой стене тянулась огромная белая раковина. Она была перегорожена доской, на которой рядком стояли блюда с закуской и громоздились откупоренные бутылки.

— Не напивайся, — перехватил мой взгляд хозяин и ласково потрепал по дрожащему плечу. — Поверь мне, это вовсе не тот повод.

И исчез, оставив меня одну перед толпой совершенно незнакомых людей. Это походило на первый день в американской школе. Только сейчас я не думала называть своё имя, хотя на какое-то мгновение несколько пар глаз задержались на мне. Это были слуги собравшихся в особняке гостей. Юноши и девушки всевозможных мастей, но вряд ли кто из них был многим старше меня. Вампиры предпочитают молодых. Они не казались закадычными друзьями, просто от скуки разбились на небольшие группки, какие бывают на больших вечеринках. Кто-то сидел на полу у стены с полупустыми тарелками на коленях, поставив недопитые бокалы или бутылки прямо у ног. Другие прошли дальше в комнаты и там опять же расположились на полу. Кто сидел, кто лежал, кто жался в угол, а кто-то даже пробовал танцевать. Здесь играло стерео, тихо, чтобы не портить хозяевам музыкальный вечер.

Я не стала рассматривать слуг, чтобы не привлекать лишнего внимания и уклониться от возможных разговоров. А вот удержаться от возлияния я не смогла. Хотелось пить, чтобы утолить жажду и обиду. Я понимала, что уже не вернусь в залу и встречусь с графом лишь в машине. Вечер, который я избрала для соблазнения, был безвозвратно потерян, а завтра парижанин вновь наденет маску и даже не вспомнит, как я выглядела сегодня. Я шмыгнула носом, продолжая сдерживать слезы, налила себе полный бокал из первой попавшейся бутылки, даже не взглянув на этикетку, и осушила залпом. Потом налила ещё, но всё же схватила с тарелки пару маслин, быстро проглотила их, заела ржаным сухариком с крабовым паштетом и вновь запила вином. Оно было терпким и противным, не согревало грудь, но я пила, не думая о последствиях.

Кто-то на миг задержался рядом, наполнил тарелку, налил вина и отошёл восвояси, за ним последовал другой, третий. Люди шныряли мимо меня, а я продолжала стоять у раковины, чувствуя через тонкую ткань платья её холод. С четвёртым бокалом я отошла в сторону, ступая осторожно, чтобы не расплескать вино, которое дрожащей рукой налила до самых краёв. На полпути я остановилась, чтобы отхлебнуть из бокала, и поняла, что добралась каким-то образом до залы, но задержалась в дверях, не смея ступить во владения вампиров. Здесь произошли изменения. Стулья теперь стояли по стенам, освободив место для танцев. Лоран играл вальсы. Бокал дрожал и пусть был наполовину пуст, но грозился расплескать вино на дорогой паркет. Я поспешила осушить его и, когда подняла глаза, поняла, что нашла то, что подсознательно искала — графа, танцевавшего с распорядительницей.

Я хотела отвести взгляд, но не смогла. Я впилась в кончик его носа и будто кружилась вместе с ним по залу. Все остальное расплывалось перед глазами, и я была рада, что не вижу распорядительницу, её затянутое в чёрное стройное тело и впившиеся в плечи графа руки. Я сжала пальцы и, почувствовав резкую боль, взглянула на руку в полной уверенности, что раздавила бокал, но нет, тот оставался цел, словно я почувствовала боль раньше самого действия. О том ли говорил граф — понимать заранее, что последует за твоими действиями? Слишком странно чувствовать материализацию мысли…

— Поставь бокал.

Мои пальцы покорно разжались, и бокал скользнул в руку графа и тут же нашёл место на полу, а моя рука сразу утонула в протянутой ладони.

— Я не умею танцевать вальс, — пропищала я слишком тонко, словно пойманная в мышеловку мышь.

— Ты не умела ездить верхом…

Даже если в его словах была издёвка, она не имела для меня значения. Незаметно я оказалась посреди залы и, почувствовав на ресницах пьяную влагу, прикрыла глаза, отдаваясь во власть графа или танца, — впрочем, сейчас они слились в единое целое, и отличить тихий голос графа от звуков, извлекаемых Лораном из недр рояля, я была уже не в состоянии. Голова кружилась, в ушах шумело, а нос щипало от пряного аромата, источаемого графом, и я точно знала, что это не его платок. Сердце сжалось от недозволительной ревности, глаза защипало ещё сильнее, и мой каблук нагло впился в ботинок графа, когда неожиданно закончилась музыка и с нею мой полёт.

— Благодарю за танец, — улыбнулся он холодно, когда я опустила ногу на паркет.

Сказал и отошёл от меня, оставив одну пробираться обратно к двери, где я тут же подхватила с пола бокал с твёрдой уверенностью наполнить его в пятый раз. На этот раз вино оказалось ещё кислее, но для меня это уже не имело никакого значения. Я вновь прокралась к танцевальной зале, будто лицезрения графа, танцующего с распорядительницей, доставляло мне несказанное удовольствие. Быть может, в этом сладко-солоноватом комке, стоящем в горле, и находят удовольствие мазохисты. Сердце предательски сжалось, но я успела отвернуться прежде, чем на глазах навернулись слёзы. Бегом я вернулась в кухню и еле остановилась у раковины, шумно выдохнула и налила себе седьмой бокал, который осушила чуть ли не одним глотком. В голове на миг зашумело, будто в морской раковине, но я сумела сбросить оцепенение, тряхнув причёской, и тут же потеряла пару шпилек.

— Может, тебе на воздух выйти? — послышался у меня над ухом незнакомый мужской голос, и я с трудом подняла глаза на его обладателя, ничем не примечательного, кроме сходства с Элвисом Пресли. И тут же поймала себя на мысли, что после знакомства с Клифом стала всех сравнивать с музыкантами, и вот это жалкое подобие короля рокабилли увлекло меня за собой в сад, крепко держа за руку, которую я даже не пыталась высвободить, понимая, что рискую оступиться.

Аккуратные зелёные клумбы, восхваляющие викторианскую эпоху, мелькали перед глазами сплошным тёмным пятном, точно скользящая на скорости полоска автострады. Я встряхивала головой, не заботясь о том, что из причёски может выбиться ещё один локон — к чему причёска! Мне бы собрать пьяное тело в охапку и сделать хоть один ровный шаг. Я почувствовала щекой внимательный взгляд «Элвиса» и попыталась не покраснеть. Мне стало стыдно за своё состояние, и за это дурацкое платье, совсем не подходившее к глубоким раковинам старой кухни, которую нам отвела замечательная распорядительница музыкального вечера. В доме было множество кухонь, как я могла помнить из экскурсии, так отчего же хозяева решили придержать нас под боком… Впрочем, интерес к происходившему в танцевальной зале был только у меня, и за него, а не дурацкий пьяный вид, мне было в особенности стыдно, и не перед этим незнакомым парнем, а перед самой собой.

— Это неважно, как медленно ты идёшь… Главное — не останавливайся. Это, кажется, Конфуций сказал, — хохотнул парень, и я по-дурацки хохотнула в ответ, прямо-таки в унисон. — Тебя как зовут-то?

Мы замерли у клумбы, от которой открывался вид на освещённый огнями торговый центр, расположившийся через дорогу от особняка. Мне даже казалось, что я слышу музыку, играющую в многочисленных ресторанчиках, хотя понимала, что доноситься до нас могли лишь звуки рояля из танцевальной залы.

— Кэтрин Смол, — отозвалась я, ожидая привычной усмешки, потому что мою фамилию обычно принимали за прозвище. — Или Смолина, это русская фамилия…

— А… — протянул парень. — Я думал, что ты тоже француженка… Он же француз, кажется.

Я удивлённо вскинула на «Элвиса» затуманенные вином очи, готовясь сказать, что у меня нет никаких отношений с графом, но парень успел добавить:

— Ты что-нибудь знаешь про его аллергию?

И тут я поняла, что речь шла о Лоране. Конечно, о ком же ещё! Мы все тут были неотъемлемой частью своих хозяев, и даже знать имена друг друга не имело смысла — важнее понимать, кому данный тип наливает вечерами кровь. Я не успела спросить имени парня, а сейчас делать это было глупо да и незачем. Меня даже не интересовало имя его хозяина.

— Не знаю ничего, — буркнула я правду, хотя понимала, что даже знай я причину, не раскрыла бы тайну этому любопытному «королю». — А ты вообще откуда о ней знаешь?

— Как откуда?! — искренне удивился парень, будто я сомневалась в его знании столицы нашей страны. — Это же моя хозяйка напоила его женской кровью. Ты что, серьёзно не знаешь, кто я… Ах да, он тебя отчего-то прячет. Ну так она уместила на лыже по меньшей мере пятнадцать стопок, а он божился, что по запаху определит, которую нельзя пить… Но, как видишь…

— А ты откуда знаешь, что не определил? — уже почти протрезвев спросила я, ведь Лоран говорил, что ушёл до того, как позеленел, чтобы Клиф не видел его в неприглядном виде.

— Мы с хозяйкой провожали его до машины. Она чувствовала себя виноватой, потому и пригласила его сейчас на вечеринку, но, похоже, увлеклась вторым французом. Кто он?

— Его парижский друг, — ответила я, чтобы не вдаваться в объяснения, почему Лоран не похож на отца. Да и вообще мне не нравился разговор и мне не нравился этот «Пресли», потому что я успела возненавидеть его хозяйку, смешавшую с таким трудом разложенный пасьянс.

— Друг… — усмехнулся «Элвис» и совсем на манер своего прототипа вздёрнул брови. — Похоже, у друга немного иные вкусы…

— Я не намерена обсуждать хозяев, — отрезала я и почувствовала себя способной вернуться в дом самостоятельно.

Будто уловив в моем взгляде данное намерение, парень схватил меня за запястье, и я даже поморщилась от силы его хватки.

— Да плевал я на них… Я даже рад, что они заняты друг другом, и нам можно хоть немного побыть вдвоём…

Я дёрнула рукой и тут же получила свободу, но взгляд из-под глупой музыкальной чёлки говорил о том, что просто так меня не отпустят, и подтверждением моей догадки стали руки, сию же минуту опустившиеся мне на талию.

— Ты чего так вырядилась… Будто собралась провести этот вечер не на кухне.

— Это единственное платье в моём гардеробе, — почти не соврала я, поводя бедром в сторону в надежде получить свободу во второй раз. Да не тут-то было. Движение моего тела было расценено парнем как приглашение продолжить игру.

— Я не прочь увидеть тебя без него…

Остальное случилось слишком быстро, или же пьяная память утаила от меня продолжение разговора, но его противные руки я помню и сейчас. Я понимала, что он намного сильнее, но сознание, что я борюсь с обычным человеком, и кроме физической силы ему нечего мне противопоставить, придало смелости. Я даже не пыталась понять, пьян ли он и откуда такая прыть, я просто знала, что если не буду сопротивляться, никогда себе этого не прощу. «Король» повалил меня на землю слишком быстро и умело прижал мои колени, не давая возможности врезать ему между ног, но руки у меня оставались свободными, а его глаза оказались слишком близко, и я ткнула в них пальцами со всей дури. От неожиданности и боли парень дёрнулся, возвращая свободу моим ногам, и тогда я изловчилась и, схватив его под коленку, повалила навзничь. Секунда, и я вскочила на ноги, разрывая подол платье, зажатый его телом. Моей стремительности оказалось довольно, чтобы выиграть преимущество в целую парковую дорожку. Он ничего не закричал мне в спину, ведь мы привыкли не тревожить хозяев по пустякам, потому я прекрасно слышала сквозь гул снующих за изгородью машин шелест песка под его ногами. Ноги, теперь свободные от платья, несли меня вперёд. Я одолею стометровку первой даже в туфлях, а в доме он не посмеет притронуться ко мне.

Я помнила, что из сада есть выход во внутренний дворик, где собираются туристы в ожидании начала экскурсии, и надеялась, что вход в музей не будет закрыт. Чаянья мои не оправдались, но я инстинктивно несколько раз дёрнула запертую дверь. Затем пробежала пять метров к арсеналу с винчестерами, хотя и понимала, что та дверь точно заперта. Бежать обратно в сад было поздно, а другого выхода из дворика я не знала. Не стану же я карабкаться вверх по изгороди на балкон, словно заправский любовник. Но тут я увидела у скамейки оставленный муляж винтовки, с которым фотографируются посетители, и сжала в руках на манер бейсбольной биты. Ничего, пусть я в школе и не играла в американскую лапту, но сумею огреть этой деревяшкой не хуже, чем сковородкой.

— Ты что, сдурела?

«Элвис» замер у скамейки, даже не пытаясь сократить расстояние.

— Больная совсем? Что, думаешь, ты мне так нужна? Ты на себя в зеркало погляди! — и он противно расхохотался, а я заправила развившиеся локоны за уши и поддёрнула платье. — Что ты тут делать собралась? Всё заперто. Для вампиров, в отличие от людей, открывают парадные двери. Идём в сад.

— Никуда я с тобой не пойду, — сказала я громко, демонстративно поглаживая игрушечный винчестер. — Проваливай, я тут хозяина дождусь. Знаешь, я обожаю гулять по ночам.

«Пресли» ещё чуть постоял, потом присвистнул и зашагал обратно в сад. Я опустилась на скамейку и поставила винчестер между ног, готовая разреветься от обиды за то, что напилась из-за глупой ревности, и тут услышала над собой знакомый голос:

— А это было великолепно, Катья. Блеск!

Я даже не вздрогнула, или же мне не позволили вздрогнуть. Какое это имело в тот момент значение… Граф в очередной раз сходил в цирк, и я великолепно исполнила номер ковёрного и по праву заслужила аплодисменты. Только не намерена была исполнять ещё хоть что-то на бис. Я медленно подняла глаза на злополучный балкон. Граф вальяжно облокотился на резные перила, оставив где-то свой фрэнч. Я не желала думать, где… Он поманил меня пальцем, и я покорно поднялась на ноги, отложив в сторону несостоявшуюся биту.

— А как мне туда попасть? — осведомилась я каким-то серьёзным голосом, хотя думала пошутить, но во взгляде графа совершенно не читалось смеха. Неужто он и впрямь предлагает мне залезть к нему на балкон?

— Ты лазила в детстве по скалам?

Я отрицательно мотнула головой, всё ещё надеясь, что приглашение окажется шуткой.

— Пришло время наверстать упущенное, — продолжил граф без намёка на смех. — Гляди, там несколько небольших оконцев, так что, благодаря маленькому росту и дурному вкусу бывшей хозяйки, ты можешь забраться наверх по их выступам, словно по лестнице.

— Ваше Сиятельство…

Только выдохнуть мне не позволили, вновь поманив пальцем.

— Платье теперь как раз располагает к мальчишеским играм.

Непроницаемое лицо парижанина заставило меня взяться за разорванный шов платья и порвать ещё больше, чтобы дать ногам полную свободу. Проклиная викторианское великолепие наружного убранства дома, я принялась карабкаться вверх, смотря не на деревянные ставни, а в глаза графа, понимая, что удерживает меня сейчас на стене лишь его воля. Я с трудом дотянулась до резкой балясины, и руки графа подхватили меня подмышки и поставили на балкон.

— Жалко твоей причёски, — сказал парижанин, продолжая удерживать меня подле себя ещё долгое мгновение, но потом всё же убрал с моей окаменевшей груди одну руку и заправил развившийся локон за ухо. — И макияжа жаль, — его палец скользнул под глаза, стирая следы потёкшей туши. — И жаль, что здесь больше нет ванной комнаты, я бы тебя умыл…

Я тряхнула головой, словно скидывала давно исчезнувшую с моего лица руку. Граф равнодушно провёл пальцем вдоль бокового шва вплоть до сымитированного разреза и, щёлкнув резинкой кружевных бикини, отпустил меня и медленно, словно боялся потревожить вековые витражи, отворил стеклянные двери.

— Заходи.

Я не успела ухватиться за выбившуюся из-под ремня сорочку. Граф растворился в темноте комнаты раньше, чем я переступила порог.

— Ваше Сиятельство, — чуть слышно позвала я.

Кричать в темноте неизвестной комнаты было глупо, а делать шаг по скрипящему под ногами полу ещё страшнее, ведь двери здесь открываются в стены, а лестницы мало того, что узки, так ещё и обрываются неожиданно.

— Иди прямо, хватит бояться, — донёсся до меня голос графа, словно тот стоят в одном шаге от меня. — Научись уже доверять мне. Неужто думаешь, что я брошу тебя тут, чтобы ты свернула шею?

Я сделала шаг в темноту и в тот же миг почувствовала холод графской руки на своей ладони и вцепилась в его пальцы, словно ребёнок в мамину руку.

— Вы всё видели? — спросила я тихо, боясь не столько своего голоса, сколько ответа графа.

— Видел ли я это своими глазами или же сейчас через твою голову, не всё ли равно… Или ты хочешь знать, заметил ли я твоё исчезновение из дверей гостиной и пошёл ли на твои поиски?

— Прекратите! — я попыталась вырвать руку, но его пальцы железным кольцом обвили мои. — Когда я уходила, вы были одеты…

— Про тебя я могу сказать то же самое, — рассмеялся граф и сжал пальцы на моей талии настолько сильно, что тонкий шов платья впился в кожу. — Ответь, в какой момент ты передумала и оттолкнула его?

Я глядела в ледяные глаза — единственное, что я могла видеть в кромешной тьме, и молчала, страшась солгать, ведь я действительно не помнила, что произошло в парке между мной и этим паршивцем. Быть может, я действительно спровоцировала его сама, толкаемая злостью на графа.

— Ревность — нормальное чувство, — я еле сумела разлепить ссохшиеся губы, — и я не в силах была его контролировать. Да и вы сами выставили меня полной дурой в этом наряде…

— Да неужели в своих восточных тряпках ты чувствовала бы себя иначе? Или же мнение какого-то сброда тебе так важно?

— В отличие от вас, Лоран никогда не оставлял меня с этим, как вы выразились, сбродом. Зачем вы взяли меня сюда? Зачем танцевали со мной? Зачем явились на этот балкон, позабыв где-то пиджак, — я проклинала свой язык, но остановиться уже не могла. — Не верю больше, что вы оберегаете меня от Клифа… Вам просто скучно…

— Я хотел увидеть тебя в этом платье, — остановил мои излияния граф и прижал к себе настолько сильно, что я почувствовала боль от врезавшейся мне в живот пряжки ремня. — К тому же, теперь ты не будешь сожалеть о том, что оно висит в шкафу без дела. Теперь ты спокойно его выкинешь…

Тут пальцы его сжали ткань на плече, и я поняла, что сейчас он сорвёт с меня платье, и надеть его я уже не смогу, а перспектива остаться нагой в кишащем народом особняке казалась слишком сильным унижением, в которое я не могла позволить графу ввергнуть себя.

— Молю вас, только не это, — выдохнула я ему в лицо, ощутив мягкое прикосновение его носа к моему ледяному влажному лбу.

— Разве ты не этого желала, стоя перед зеркалом в своей комнате? — его голос сел на две октавы. — Я не собирался рвать твоё платье ещё больше. Я сниму его аккуратно…

Я едва держалась на ногах, и вновь старые доски протяжно скрипнули под моим каблуком. Я с ужасом поняла, в какой из комнат особняка мы находимся — она точно была пуста, а перспектива оказаться голой на грязном полу отрезвляла получше пробежки по пустому саду, особенно под аккомпанемент вампирского смеха.

— Я донесу тебя до кровати.

Он, кажется, ещё не окончил фразы, а пол уже уплыл у меня из-под ног, и темнота промелькнула перед глазами под свист проминаемых половиц. Взвизгнули потревоженные перины, и я ощутила всю мощь привалившегося ко мне горячего мёртвого тела, справиться с которым не смог бы и борец сумо.

— Где мы? — едва вымолвила я, видя льдинки мёртвых глаз совсем близко.

— В единственной достойно убранной здесь спальне…

Мой мозг начал лихорадочно взывать к памяти, а тело судорожно ощущать под собой скомканный пиджак. Значит, граф уже успел здесь побывать, и понятно с кем. Только временная лента не желала раскручиваться достаточно далеко, чтобы отмерить отрезок, соединивший тот момент, как я оставила графа танцующим в зале, с тем, когда я увидела его полураздетого на балконе. Как долго мы оставались с «Пресли» в саду? И не найду ли я сейчас в темноте этой спальни ещё пару светящихся глаз…

— Сколько же в тебе дури, — с лёгким смешком прошептал граф, едва касаясь моих губ. — Отчего бы мне просто было не отыскать для нас двоих укромный уголок и отправиться на твои поиски? Хотя я мог бы предположить, что и за пять минут ты можешь натворить делов…

— Это правда? — я едва смогла выговорить вопрос, ощутив тёплую руку в разрезе испорченного платья.

— А хочешь ли ты слышать правду? — как и вчера спросил граф, и в этот раз я отрицательно мотнула головой, огласив тишину спальни скрипом подушки. — Потому нам следует прекратить этот глупый разговор и воспользоваться уединением, пока кто-то не решил посетить эту спальню за тем же, что и мы…

— Что это за спальня? — я настойчиво повторила вопрос, вдруг с ужасом поняв, что скорее всего он притащил меня на кровать, ставшую смертным ложем миссис Винчестер.

— Не все ли равно? — серые глаза испепеляли меня, лишая последнего дыхания. — Неужто ты веришь в духов? Неужто ты думаешь, что дом и впрямь населён неприкаянными душами, а не построен сумасшедшей женщиной, практиковавшей свой архитектурный талант. А?

Я молчала, понимая, что лгать бесполезно. После встречи с Клифом я верила во всё и всего боялась. И предаваться плотским утехам на музейной кровати было для меня верхом варварства, но давал ли мне граф выбор? И готова ли я выпустить сейчас графа из своих объятий? Своих ли… Мои руки продолжали безвольно лежать поверх расстеленного на покрывале пиджака, и не было сил поднять их, чтобы приблизить желанный момент близости… Граф так и не поцеловал меня, и я успела даже подумать, что не получу от него поцелуя вообще, ведь он мог не уметь целовать без укуса. Он осторожно заскользил языком по моему плечу.

— Если я вдруг укушу тебя, ты не кричи слишком громко…

Я инстинктивно дёрнулась, но куда там — пальцы его уже жёстко сомкнулись на моей шее, готовые в любой миг переломить позвонки. Крика не было, я даже дышать перестала. Время остановилось, и я обречённо поняла, что остановилось оно навсегда… И даже если я выживу после укуса, то никогда уже не стану прежней. Вокруг меня была полнейшая тьма. Я даже не чувствовала близости его жёстких от геля волос. Я, кажется, не ощущала и остроты клыков на шее. Я не чувствовала ничего, даже желания бежать. Наверное, так ощущает себя душа, покидающая мёртвое тело. И вдруг я рванулась в сторону, откатилась на край и с тихим стуком ударилась о расстеленный на полу ковёр. Вскочила на ноги и бросилась в темноту, даже не вытянув вперёд руки. Ударься я сейчас о стену, боли бы не почувствовала вовсе и принялась бы биться вновь и вновь в поисках выхода.

К счастью, я попала в дверь, скользнула руками по стене, нащупала ещё одну дверь, захлопнула её и неожиданно щёлкнула выключателем, осветив свою ловушку. Я оказалась запертой в комнате для спиритических сеансов, где миссис Винчестер общалась с духами, которые каким-то образом давали ей советы, как следует дальше строить дом. Назад пути не было, и не потому, что я оставила позади озверевшего вампира, а потому что дверь, через которую я попала сюда, изнутри не открывалась, а среди остальных дверей были обманки, чтобы запутать духов. Одна из них приведёт меня в раковину нижней кухни, только для начала мне придётся пролететь, как Алисе, весь колодец, и только потом моё приземление станет летальным. Какую из дверей дёрнуть? Или просто остаться здесь до прихода экскурсоводов? А если граф вздумает открыть дверь снаружи… И тут мне показалось, что дверь позади меня скрипнула. Не раздумывая и секунды, я рванула на себя первую же дверь и нырнула в открывшуюся темноту.

Глава 22

Темнота окутывала меня плотной пеленой. Прошло достаточно времени, чтобы глаза хоть немного освоились, но я не видела даже контуры предметов и продолжала нащупывать путь руками. Попытки отыскать на стенах хоть один выключатель пока не увенчались успехом, но босые ноги спасали от падения, нащупывая пологие скосы и мизерные ступеньки переходов между комнатами. Где-то там, за окнами в кипящем ночной жизнью городе жили всевозможные звуки, проникая сюда сквозь закрытые окна обрывочными отголосками. А музыки, которая сейчас звучала в танцевальной зале, я не слышала вовсе, как и голосов собравшихся внизу вампиров и людей. Я точно знала, что блуждаю по второму этажу, но отыскать лестницу мне всё не удавалось, и наконец я испугалась, что окончательно заблудилась, и всё, что мне остаётся, — покорно ждать, когда меня кто-нибудь отыщет.

Только противное упорство гнало меня вперёд или же страх перед огромным старым, скрипящим каждой досочкой, домом? Я замирала от всякого шороха, только боялась вовсе не появления графа. Если бы тот и вправду собирался меня укусить, то не сбросил бы с кровати и уж точно не позволил бы убежать. За время блуждания по особняку я примирилась с тем, что абсолютно не владею своим телом в его присутствии, и любое моё движение подчинено его желанию. И четверть часа назад я разыграла перед этим монстром умильный спектакль, к своему ужасающему стыду уверовав в его реальность. Ежели граф и вправду скрашивает свои никчёмные дни подобными дешёвыми развлечениями, то неудивительно, что Лоран сбежал от него. Быть может, хозяин неспроста говорил про культурную программу для папочки. Мне бы послушаться тогда, потому что действительно вышло так, что я стала главным развлечением заокеанского гостя. И если у меня ещё нет седых волос, то к его отлёту они обязательно появятся. Если только хозяин не возьмёт ситуацию под контроль. Так кого я боялась встретить в этой жуткой темноте? Я боялась не встретить никого.

Головой моей владело желание поскорее отыскать хозяина и спрятаться под его крыло, а тело жило в согласье с непреодолимым детским страхом темноты. Глаза давно стали влажными, как и ладони, скользящие по старым стенам. Я прижималась к ним плечом, стараясь не оступиться. Где же хоть одна лестница, ведущая вниз? Быть может, я пропустила её и теперь следует прижаться плечом к противоположной стене? Я пошла назад, чувствуя, что начинаю дрожать от холода и настоящей безвыходности своего положения, мечтая, чтобы в доме в августе заработала отопительная система. Вокруг было пусто, холодно и темно. Я чувствовала себя заблудившимся духом и желала получить хоть какой-то намёк на близость выхода из этого бесконечного лабиринта.

Босые пальцы в который раз упёрлись в какую-то перекладину, но переступить её я не успела, услышав оглушительный удар колокола. О, Господи! Распорядительница похоже спятила, решив по старинке разбудить соседей полуночным боем, которым миссис Винчестер сто лет назад созывала духов. Я прислушалась, чтобы уловить хоть какое-то движение внизу и угадать путь к спасению. Но в воцарившейся вновь тишине скрипел лишь пол под моими ногами. Я постаралась замереть на цыпочках и прислушалась. Мне показалось, что наконец я слышу далёкие звуки рояля. Какие-то странные, не похожие на обычную игру Лорана. Должно быть, один из слушателей к концу вечера решил блеснуть своим умением. И к лучшему, ведь я наконец нащупала дорогу.

Я ускорила шаг, заставляя себя верить, что звуки рояля с каждым моим шагом действительно становятся всё явственнее и явственнее. Звуки заполняли уши, чтобы заглушить преследовавший меня смех графа. Что же случилось в спальне? Быть может, просто-напросто граф не сумел сдержаться и насладиться моим телом, а не кровью, и потому из последних сил прогнал меня… Ах, как хотелось верить в эту сладкую ложь, ведь последние три дня парижский вампир был воплощением обходительности, и за его внешней холодностью, казалось, пряталось такое же, как и у меня, страстное желание обладать — на одну ночь, но яркую, незабываемую, как вспышка сигнальной ракеты во тьме обыденности.

Мне не нужны отношения с вампиром — граф прав. Никогда больше я не примерю на себя роль канатоходца, лишённого какой-либо страховки, но краткая близость с тем, кто сумел за неделю перевернуть мой мир, заставив возненавидеть себя и восхититься одновременно, не мог удалиться вот так, не бросив верной собачке даже косточки. Это было бы слишком низко — позволить вдохнуть дурманящий аромат своего тела и швырнуть в ледяной бассейн, которым стала темнота нескончаемых коридоров.

Мне бы остановиться и дождаться появления графа. Он обязательно пойдёт меня искать, когда наконец справится с овладевшей им жаждой или просто решит, что спектакль слишком затянулся. Только стоять в темноте было страшно — лишенный скрипа старых половиц воздух начинал колебаться от иных звуков, которым первобытный ужас перед темнотой начинал приписывать слишком много мистических свойств. И я шла вперёд, пока скрип пола окончательно не заглушили звуки рояля. Да, я была близко, но все ещё далеко — не проламывать же пол, чтобы спуститься вниз, а многочисленные лестницы каким-то странным образом оставались мной незамеченными.

И тут прямо передо мной из воздуха материализовалась призрачная фигура. Мне бы завизжать, закрыв глаза ладонями, но я даже не вскрикнула, а потянулась к ней, словно к спасению, и в то же мгновение поняла, что фигура вовсе не прозрачна и стоит далеко от меня. Всё произошло, казалось, за долю секунды, и я головой признала появившегося вампира прежде, чем увидела глазами. Это был индеец, имени которого я отчего-то до сих пор не знала. Это был он, «белый орёл». Так называл его Клиф, пошутив, что индеец умеет принимать обличье птицы. Но ведь это не могло быть правдой, не умел никто из них обращаться ни в летучих мышей, ни в сов, никто.

А, быть может, я слишком устала от блуждания в темноте, потому и не сумела испугаться. Напротив мне стало жутко радостно. Я бросилась за индейцем и чуть не свалилась на открывшихся мне ступенях. Белая фигура внизу медленно обернулась. Я не ошиблась. Только он глядел сквозь меня и будто не замечал. Да какая разница, он уже вывел меня из лабиринта, даже если случайно. Но что делал индеец в лабиринте комнат второго этажа во время музыкального вечера, пытавшегося сымитировать европейские салоны… Однако он не оставил мне времени на размышления, так же неожиданно растворившись в воздухе, как минуту назад материализовавшись из него. Остался лишь белесый шлейф рубища, и я ринулась вниз по лестнице, уже не нащупывая ступеней, а едва касаясь их пальцами. Слетела вниз, будто на последнюю искру догорающего костра, и вновь увидела спину индейца, плотную, в мятой льняной рубахе. И погналась за ним с удвоенной силой, понимая, что гостиная с роялем где-то совсем рядом, но упусти я его из виду, проблуждаю в темноте до утра.

Вот и она наконец — гостиная, только дверь почему-то закрыта. Индеец стоял в сторонке ко мне спиной, но я не посмела подойти первой. За этот вечер я потеряла счёт времени, и не знала, как долго мы простояли вдвоём под дверью, слушая громогласное крещендо. Кто мог сесть за рояль? Неужели граф… Меня обуяла злость от одной только мысли, что он преспокойно играет, бросив меня в темноте. В тот момент я могла совершить любую глупость — даже кинуться на вампира с кулаками. Должно быть, индеец чувствовал моё состояние, потому и не впускал в залу. Мне никогда не остыть до индейского спокойствия, потому я могла встретить рассвет на той же планке, на которой сейчас стояла. Пожалуй, это стало бы самым желаемым развитием событий. Только индеец, так и не обернувшись ко мне, вошёл в гостиную, оставив дверь приоткрытой. Наверное, для меня. И я медленно двинулась к двери.

Велико же было моё удивление, когда я вступила в абсолютно пустую гостиную. В ней не оказалось даже индейца, который секунду назад отворил мне дверь. Не осталось ни стульев, ни иных следов прежнего веселья. За роялем, ко мне спиной, сидела девочка. Рядом с ней горел ночник, едва высвечивая фигуру неровным красноватым светом. Я хотела молча удалиться, чтобы не нарушать такого явственного уединения. Долго же я блуждала наверху, раз все успели разойтись! Что же сотворила паника! Нить времени полностью выскользнула из моих рук. Я начала пятиться к двери, но вдруг особняк потряс яростный грохот — это дверь захлопнулась прямо за моей спиной.

— Двери следует прикрывать тихо, когда являешься без приглашения, — продребезжал в наступившей тишине старушечий голос.

И вот тут мне бы завизжать, да голос пропал, как и удары сердца. Я поняла, что за роялем сидит вовсе не девочка, а крохотная Сара Винчестер. Вернее дух старухи… Или как это ещё должно называться, если только она не стала вампиром… Но кем бы она ни была, я оказалась взаперти с нечеловеком. А если дверь захлопнулась от сквозняка и её можно открыть? Только куда бежать, я не знала, потому осталась стоять, пригвождённая к полу страхом и безысходностью.

Миссис Винчестер медленно, чуть ли не кряхтя, поднялась со стула и оперлась рукой о полированный корпус рояля. Теперь я видела её в профиль. Прошла долгая минута, но она не повернулась лицом. Мне слышалось её дыхание, глухое, клокочущее. И вот старуха разразилась страшным кашлем и прикрыла рот большим кружевным платком.

— Тебе должно быть очень холодно, — произнесла она наконец уже ровным, почти не дребезжащим голосом. — Возьми с софы плед. Габриэль принёс его давно, пообещав, что он вскорости пригодится. Какой-то заблудшей душе. И вот теперь он привёл тебя.

— Габриэль?

— Габриэль, — повторила хозяйка спокойно, и я поняла, что говорит она про индейца. Конечно, у него должно быть какое-то имя, и отчего бы в Калифорнии не быть ему испанским. Мысли об индейце немного успокоили меня, и я заскользила взглядом по комнате, надеясь вновь увидеть бледную фигуру. Но нет, мы были одни. Миссис Винчестер молчала, будто выжидала, когда я исполню её просьбу и укроюсь пледом. И то верно, в том виде, в котором я сбежала от графа, перед лицом старой вдовы представать не следовало.

Миссис Винчестер покачала головой и поправила зализанные седые волосы. Лицо её не скрывала пресловутая вуаль, под которую та якобы прятала своё уродство от слуг. Даже морщинистое оно носило следы былой красоты и было мягким и добрым. Миссис Винчестер продолжала держать у губ платок, и мне вновь стало холодно. Только голую кожу кольнули не шерстяные ворсинки пледа, а иголки страха. Не прячем ли она от меня клыки?

— Присаживайся.

Тихий голос звучал приказом, и я тотчас плюхнулась на софу, подтягивая к себе ноги, чтобы укрыть их пледом.

— Похоже, блуждания в жизненных переходах были не очень радостными.

— Я полночи искала лестницу, чтобы спуститься вниз, — едва слышно произнесла я, не сводя глаз с платка.

Наконец миссис Винчестер убрала платок в узкий рукав.

— Потому что не то искала. Надо стремиться подняться наверх, а вниз мы скатываемся вне зависимости от нашего желания.

Она говорила, едва приоткрывая губы, но я сумела заглянуть ей в рот и, не найдя клыки, немного успокоилась. Хотя чем общество духа, и явно телесного, простуженного и усталого, могло оказаться лучше общества кровопийцы?

— Ваши лестницы иногда ведут в потолок, — произнесла я, не зная отчего начинаю ненужный и опасный разговор.

— Иногда мы слишком высоко взлетаем и, разбившись об облака, падаем вниз. Чем удивляют тебя мои лестницы? Когда ты идёшь по ним в тупик, у тебя есть шанс безболезненно вернуться назад и продолжить поиск верного пути. Или того, кто укажет его.

— Габриэля? — почти перебила я хозяйку. — Он что-то сказал вам, когда пошёл на мои поиски?

— Ничего. Я не знала, что он кого-то ищет. Он приходит, когда ему вздумается, и так же незаметно уходит. Мой дом открыт для всех, кому есть что искать в себе. Ты не нашла лестницы, но неужели только её ты искала?

Я сжалась под пледом и вдруг поняла, почему наверху было так темно.

— Отыскать в своей душе свет очень тяжело, — ответила за меня миссис Винчестер. — Но даже идя вперёд с горящим сердцем, не всегда найдёшь верный путь с первого раза. Хорошо, что ты искала, даже на ощупь. Иногда это самый верный путь. Возможно, Габриэль помешал тебе отыскать то, что ты в действительности искала?

Если это был вопрос, то я не знала ответа. Я искала в себе прощение для графа. Нашла ли я его, или мне надо было побыть с собой наедине до рассвета, чтобы понять, как вести себя дальше? Индеец не просто так привёл меня сюда. Мне здесь должны помочь.

— Я хочу починить твой наряд, — неожиданно сказала миссис Винчестер, задержав взгляд на сведённых под пледом коленях. — Идём в мастерскую. Негоже девушке расхаживать в порванном платье. Сначала следует привести в порядок оболочку, а потом уже браться за то, что внутри. Иначе бесполезно наводить в душе порядок. Это как пытаться поставить фарфоровую чашку в буфет с полками дюймовой ширины.

— А для чего вы тогда построили подобный буфет?

— Потому что некоторые души пытаются это сделать. Кому-то надо перебить половину сервиза для того, чтобы понять, что следует искать полку по размеру чашки.

Миссис Винчестер прошла мимо, и я не почувствовала холода. Наоборот слух мой согрело тяжёлое болезненного дыхание старухи.

— Не торопи меня, — сказала она, приоткрывая мне дверь. — У меня болит всё тело, даже крошечные ступеньки иногда кажутся непреодолимыми. Но до лифта идти ещё дальше. Позволь мне опереться о тебя.

Рука миссис Винчестер оказалась тёплой, по-старушечьи шершавой и цепкой. Она шла со стороны перил, ища и в них поддержку. И не зажгла верхний свет, потому что взяла с собой лампу, и теперь наши фигуры отбрасывали на стенах тени, как в фильмах ужасов, но я не чувствовала страха. Близость старухи дарила странное спокойствие, и мне даже было жалко отпускать её руку в мастерской.

Миссис Винчестер принялась рыться в многочисленных ящичках комодов, выстроенных вдоль стен мастерской, велев мне снять платье и завернуться в плед. Трясущимися руками миссис Винчестер заправила швейную машинку и уже пропустила под иглу ткань, как вдруг хитро взглянула на меня и поманила к себе.

— Ты должна сделать это сама, — сказала она не терпящим возражений голосом.

— Сама? — я пожала плечами, ещё сильнее стягивая под шеей концы пледа. — Но я не умею пользоваться ножной швейной машинкой. Да и никакой не умею.

— Ничего. Научишься. Надо только подлатать платье, а утром ты переоденешься в другое. Так что можно и криво прострочить. Ничего страшного. Главное, сделать это самой.

И мне ничего не оставалось, как скинуть плед и почти что в костюме Евы усесться за машинку, поставить босую ногу на педаль и возложить руки на ткань. Казалось, что машинка шила сама, и миссис Винчестер, подходя с ножницами, чтобы обрезать нити, не уставала меня нахваливать. А пока я строчила, она хлопала ящичками в поисках, как оказалось, подходящих для рукавов кружев. Их, кажется, называют фонариками. До сих пор не понимаю, как сумела пристрочить их к платью, а потом ещё и узкие, полупрозрачные, тонкие рукава, превратив платье наполеоновской эпохи в нечто целомудренно-викторианское.

— Я обожаю кружева, — призналась миссис Винчестер, задумчиво оглядывая меня с ног до головы. — Я сплела эти кружева, как только мне доставили из Англии специальную машинку — подумать страшно, как раньше бедные женщины плели их на коклюшках. Всё-таки быстро летит время, но оно мучительно для женщин, если нечем занять руки…

Я опустила глаза, понимая, что любое слово старухи сейчас адресовано моей продолжавшей блуждать в потёмках душе.

— Ты всё равно дрожишь, — покачала головой старуха, плотнее закутываясь в тёмную траурную шаль. — А так я могла бы предложить тебе французского мороженого. Дочери соседей очень любят его, а я люблю их смех. Радость, беззаботная радость — это то, что мы хотели бы забрать с собой из детства. Это то, что мы первым делом теряем, взрослея.

Она закрыла последний шкафчик и, бурча под нос, что куда-то подевалось пару пуговиц, вновь взглянула на меня. На этот раз я вздрогнула и тут же пожалела об оставленном у машинки «Зингер» пледе.

— Скоро пробьёт колокол, и мне придётся отпустить тебя, заблудшая душа, — старуха качнула головой, как китайский болванчик, и я испугалась, что голова сейчас отвалится и покатится мне под ноги. — Как же давно я сплела эти кружева и подумать не могла, что кто-то их наденет. Мы не могли предугадать эту встречу. Да и никто не знал, что я когда-то встречу тебя, а ты встретишь меня… Странная жизнь, не правда ли? Что ты молчишь?

И тут меня оглушил удар колокола или звонкая пощёчина, одна, вторая, третья. Я попыталась дёрнуться, чтобы увернуться, но не могла оторвать тело от земли.

— Да очнись ты уже!

— Только посмей ещё раз ударить её!

И тут я завизжала, увидев слишком близко лицо распорядительницы, но вампирша быстро поднесла к моим губам стакан воды и оторвала голову от земли, чтобы я не захлебнулась. Мы были в парке. Около клумбы. Похоже там, где чёртов «Пресли» завалил меня на землю. Вот и он сам стоит подле меня на коленях, и, наверное, это его пальцы оставили на моих щеках зудящий след.

— Долго будешь так сидеть? — прорычала на него хозяйка. — Позови хоть одного из них. Она же и шага без посторонней помощи не сделает.

Я, желая опровергнуть её слова, приняла сидячее положение, но вампирша тут же подставила мне под спину руку.

— Теперь понимаю, отчего у твоего хозяина аллергия на женскую кровь, — расхохоталась она в недрах вываливавшейся из лифа груди. — Нет ничего противнее нажравшейся женщины.

Я опустила глаза. Надорванное платье едва прикрывало босую ногу. Хорошо, что я не видела своего лица. Вскоре вернулся «Пресли» со второй туфлей — хорошо ещё он не ей съездил мне по морде, приводя в чувства. Следом шёл Лоран, обсыпанный пудрой и злостью. К счастью, графа с ним не было.

— Я же просил не пить! — Лоран не кричал, но тихие слова хлестнули плёткой, и я подскочила на ноги, но не удержалась и рухнула на подставленные распорядительницей руки.

— Дейв отнесёт её в машину, — выплюнула вампирша и брезгливо оттолкнула меня к «Элвису Пресли», но Лоран перехватил моё падающее тело.

— Мне не нужна помощь.

Я уткнулась носом в плечо хозяина и шмыгнула.

— Не надо давить на жалость, — буркнул Лоран и двинул плечом мне прямо в скулу.

Я отстранилась и к ужасу увидела графа, спокойно идущего по правую руку приёмного сына.

— Антуан, ты можешь остаться. Я отвезу тебя, — послышался где-то далеко голос распорядительницы и быстро последовавший за ним отказ парижанина.

В другой момент я бы обрадовалась отказу, но сейчас мне хотелось, чтобы граф остался с этой грудастой стервой. Я боялась, что он озвучит мою бредовую фантазию. Хорошо же я стукнулась головой о клумбу. В очередной раз я не послушалась хозяина и оказалась в дурацком положении. Узнать хотя бы, в какой момент порвалась моя связь с реальностью. И если я нафантазировала себя произошедшее в спальне, то кто даст гарантию, что в тот момент я не забыла чего-то, что произошло на самом деле. Не могло же всё быть по-детски просто: этот Дейв вывел меня на прогулку, начал приставать и, оттолкнув его, я ударилась о клумбу, а он бросился за помощью к хозяйке. Я ощупала голову. Шишки не было. Значит, я просто лишилась чувств от выпитого вина. Или… Слишком много «или»…

Глава 23

Утро пятницы началось, как всегда, со звука газонокосилки. Я не знала, когда и как уснула, но понимала, что жутко не выспалась, потому, не открывая глаз, выпалила в потолок все известные мне испанские ругательства, но тут же села и в страхе огляделась. Спальня, к счастью, оказалась пустой, и единственным напоминанием о графе служил лежащий на соседней подушке свеженадушенный платок. Я приложила его к носу, пытаясь вспомнить, как мы втроём добрались до дома — вернее, как я оказалась в своей постели да ещё в пижаме. Только никаких мыслей в пустой голове не нашлось, как впрочем и остатков алкоголя — все мои воспоминания оказались коротенькими, как мысли свежевыструганного Буратино, и заканчивались ровно в тот момент, когда тело моё коснулось ледяного сиденья «Бьюика».

Единственное, что я прекрасно помнила, это мой сон или скорее пьяный бред. Как иначе назвать то, что примерещилось мне прошлой ночью? Я настолько отчётливо помнила миссис Винчестер, что будь под рукой блокнот, легко бы набросала её портрет, а имя Габриэль врезалось в память калёным железом. А что если индейца действительно зовут Габриэлем… Я всеми фибрами души желала, чтобы содеянное ночью оставалось плодом моей больной фантазии, ведь дурные мысли материализуются гораздо быстрее праведных. На трезвую голову я никогда не потеряла бы той самой головы.

Пустая лёгкая голова была страшнее тяжёлой похмельной, и я стремительно принялась утяжелять её размышлениями о том, с каким лицом надлежит предстать перед графом, когда он прочитает, если уже не сделал этого, мою фантасмагорию в интерьерах спальни старушки Винчестер. И тут же с ужасом обнаружила в приоткрытом шкафу испорченное платье эпохи ампир, которому, по словам самого графа, теперь надлежало найти свой последний приют в помойном ведре. Или он повесил его здесь посланием проснувшейся Кате, которое я не могла прочесть? Или же аристократическая щепетильность не позволила выкинуть пусть и испорченную, но всё же чужую вещь?

Я слезла с кровати и вцепилась в платье, словно то способно было дать хоть один из желанных ответов. Оно действительно пахло туалетной водой графа, духами вампирши и вином — источники всех этих запахов и обстоятельства получения их несчастным платьем были мне хорошо известны. А вот индеец Габриэль, увы, не пах никак — вернее я не могла сейчас восстановить в памяти никакого аромата. Даже запах табака не вязался в памяти с «белым орлом», и этот запах проклятое платье точно не источало. Оно пахло роковой тайной, в которой мои потаённые желания разбились о безысходность действительности — такое платье выкидывать нельзя. Оно и правда моя оболочка, как сказала миссис Винчестер. Быть может, если я переделаю его на благородный викторианский манер, оно освободит из плена мою память?

Эту мысль сдобрил сильный аромат кофе, и я поняла, что кое-кто вновь поставил эспрессо-машину на таймер, будто заранее знал, когда я проснусь. Впрочем, проспать жужжание газонокосилки не было никакой возможности. Бравые мексиканцы все ещё бороздили безбрежные просторы газона на заднем дворе, но я решила не ждать их ухода и, приняв душ, вышла на кухню. Есть совершенно не хотелось, и я чуть ли не силой впихнула в себя чашку кофе и тост, оставленный на кухне заботливым графом дю Сенгом, чтобы все ангелы на него ополчились! Он даже поставил в вазу новые розы, в которых затерялась записка. Боже, как в дешёвом романтическом кино! Не удивлюсь, если в ней будет написано что-то по-французски…

Но я удивилась, потому что записка оказалась от Лорана. Его красивым почерком по-английски было выведено напоминание о выставке несравненного Джо. Да, в хорошем же я была вчера состоянии, что хозяин не понадеялся на силу своего внушения и по-человечески оставил записку. Спасибо ему огромное, потому что сегодняшний вечер напрочь вылетел из моей больной головы. Впрочем, голова не болела, как бывало по утрам после терапии. Наверное, и вправду граф запретил Лорану касаться моих мыслей, сейчас это была его прерогатива. Что ж, современное искусство Джо и бренчание Клифа должны вывести из себя парижанина намного больше моих ничтожных бабских фантазий. Быть может, эти двое спасут мой вечер! Потому что моё утро Лоран спас короткой подписью — змей я покормил. Интересно, заботился ли он в тот момент обо мне или всё же тревожился о своих питомцах? Должно быть, второе…

Что ж, я специально не давила на его жалость. Я заслужила хорошую взбучку за семь бокалов вина, выпитых на голодный желудок. Быть может, хозяин ещё призовёт меня к ответу, когда будет не так занят музыкой. Пусть же он как можно дольше следует завету Верлена: «музыка прежде всего». А для меня эта выставка может стать прекрасным поводом вновь надеть платье, чтобы показать графу, что я превратилась в саму скромность.

Верные решения принимаются быстро, и я стала обзванивать пошивочные мастерские в надежде уговорить хоть одну мастерицу исполнить мой заказ прямо сейчас за любые деньги. Я час выслушивала милый китайский выговор и отказ по каждому набранному телефону. Наконец одна согласилась сшить мне за два часа викторианское платье. Я тут же закинула платье в химчистку и, перерыв в магазине все кружева, отыскала те, что напоминали творение миссис Винчестер. Я купила к ним бежевую ткань, пуговицы и даже нитки. Оставалось дело за малым — отыскать модель. Не надеясь на свой карандаш, я принялась перебирать в памяти художников, которые могли воссоздать желаемый образ. И вот во всемирной сети я отыскала изображение похожего платья. Им оказалась, как по заказу, картина парижского американца Джеймса Эббота Макнила Уистлера — хорошо ещё длинноволосая красавица не имела со мной ни малейшего сходства. Швея, не подведи!

И швея не подвела. Когда я переступила порог галереи, несравненная Софи чуть не захлебнулась кофе.

— Ты не спутала нас с ярмаркой Диккенса?

Я решила не отвечать на выпад, понимая, что действительно выгляжу по-дурацки в глазах непосвящённого. Это был мой молчаливый ответ графу, только ответ на что? На то, что я буду хорошо себя вести или на то, что принимаю его помощь? Я приму это решение, когда вновь увижу Клифа. Пока его не было рядом, я не вспоминала о нём целых полдня. Нет, вру, я решила спросить у него имя индейца, чтобы оградить себя от жутких похмельных мучений. А пока я пила бурду, которую Софи сунула мне в руку в бумажном стакане из «Старбакса». В голове непрерывно крутилось имя «Габриэль», и я то и дело поглядывала на телефон, считая минуты до появления Клифа, надеясь, что смогу переговорить с ним наедине. Я глядела на Софи и думала, что у Джо тоже должно быть ненастоящее имя — слишком просто оно для художника и тем более вампира.

Софи сидела на стуле, привалившись к стене и, казалось, действительно получала удовольствия от вливания в себя невкусной дозы, вытянутой из кофейных зёрен. Похоже, содержание кофеина в её крови было сравнимо содержанию алкоголя у того, кому уже не помогут никакие реабилитационные центры. Один стакан в её руке сменялся другим — во всяком случае я не помнила, что когда-то видела её без раздражающего дешёвого аромата, смешенного со стойкими цветочными духами. Я выудила из сумочки кружевной платок и вдохнула самый замечательный аромат на свете, после которого мой нос перестал воспринимать исходящие от Софи запахи.

Для меня Софи изначально была оплотом человеческой глупости. Я с ней практически не разговаривала — даже на нейтральные темы. Обсуждение погоды тоже были куцыми. Мои глазные рецепторы переклинивали все иные. Я видела только толстенные плетёные браслеты, которые — сомнений не было — скрывали следы от клыков Джо, и тонкие шелковые шарфики тоже были неотъемлемой частью её гардероба. При одном взгляде на Софи у меня начинали чесаться все те места, которые она умело прятала от несведущих людей. Как долго она может оставаться донором и что произойдёт, когда она окончательно утратит способность восстанавливаться? Организм уже не справлялся с сонливостью, которую вызывает большая кровопотеря, отсюда и росли ноги кофеиновой зависимости.

Посетителей было мало, но Софи честно отрабатывала статус арт-менеджера, обсуждая с ними картины, больше похожие на пол, на который пролили краску сразу из нескольких вёдер, чем на произведения искусства. Меня умиляли названия — пытаясь скрыть улыбку, я спрашивала своего внутреннего критика, где на размалёванном холсте Софи увидела небоскрёб или пустынный пляж. И едва сдерживала смех, когда после её красочных рассказов посетители тоже начинали видеть на холстах несуществующее. Чтобы отвлечься от постоянного выглядывания на улицу в ожидании Клифа, я в очередной раз навела красоту на стенде с проспектами и каталогами картин, которые перемешали неуклюжие руки посетителей.

Начинало смеркаться. На улице зажглись фонари, но солнце ещё не спрятало за горизонт оранжево-алые прожектора. Я с замиранием сердца следила за тем, как меняется цвет воздуха, как мгновенно исчезают вечерние солнечные зайчики, как наступает южная ночь. Совсем скоро появятся вампиры, но ждать их в галерее было выше моих сил, и я решила выйти на улицу, но не успела открыть стеклянную дверь, как налетела на Джо, который галантно отступил назад. Поздоровался ли он со мной, не знаю, но я выдала привычное «хай» и прижалась спиной к кирпичной стене. Каждую первую пятницу месяца эта улица превращалась в праздник искусства — любого, большей частью непонятного даже мне. Через квартал возвели эстраду, и я гадала — насколько громко в этот раз будут фонить колонки, и смогут ли Клиф с Лораном нормально играть при закрытых дверях галереи.

Возвращаться обратно не хотелось, потому что я знала, что Софи висит на шее у Джо. Она никогда не говорила со мной про свои отношения с хозяином и не спрашивала про Лорана и тем более Клифа. Возможно, я её просто не интересовала. Однако в моей голове не укладывалось, как современная девушка способна свято верить, что что-то значит для своего хозяина. Неужто она действительно надеется, что он оставит её с собой, подарив бессмертие? Или это обычная игра вампира с человеком, в которой Софи давно стала ни чем иным, как послушной марионеткой? После недели с графом я уже не верила, что люди способны оставаться подле вампиров людьми. А после прошлой ночи я вообще перестала быть уверенной в том, что наедине с собой все ещё нахожусь в здравом уме. Меня бросало то в дрожь, то в жар, и я проклинала синтетические кружева, от которых чесались запястья. Я глядела на фланирующих людей и не видела их, и вдруг отскочила от стены, почувствовав щекой прикосновение ледяных губ. Это надо было так уйти в свои мысли, чтобы не услышать торможения мотоцикла!

— Чего скачешь, как мартовский заяц?

Клиф повесил шлем на спинку сиденья и вытянул из моей руки платок.

— Я тебя не заметила, — сказала я, решив не добавлять, что не заметила и того, что вновь зарылась носом в чёртов платок. — Отлично выглядишь. Пиджак с заплатами на локтях тоже из шестидесятых?

— Чего спрашиваешь, когда знаешь ответ, — голос Клифа прозвучал зло и обиженно, да и сам он показался мне в тот момент неестественно грустным, хотя любое чувство, прописанное на лице вампира, не могло быть естественным по своей мёртвой природе. — А ты чего вырядилась, как королева Виктория? — теперь Клиф усмехнулся и медленно добавил полувопросительным тоном: — Граф оденется принцем Альбертом?

— Отдай платок, — зло сказала я, стараясь не распалиться от глупой шутки, но перед глазами явственно вставала кровать миссис Винчестер с небрежно брошенным пиджаком…

Как за спасительную соломинку, я с силой ухватилась за край платка, думая, что Клиф примется играть со мной в «собачку», но байкер и не думал удерживать платок, и я быстро запихнула его обратно в рукав платья.

— Зачем тебе это? Этот запах… — Клиф явно говорил о платке, хотя смотрел поверх меня на эстраду. — Ты что, не понимаешь, с кем играешь? И для чего? Дай мне самому с ним разобраться.

— Я не играю больше, — выдохнула я, желая свято уверовать в эту новую правду. — У меня с похмелья голова трещит, и этот платок помогает мне придти в себя. Я с первых дней с ним. Это ничего не значит, абсолютно ничего… Лоран даже змей покормил за меня… Можешь себе представить, в каком я вчера была состоянии, — я усмехнулась, вспоминая брезгливое выражение на лице этой чёртовой вампирши, но звонко рассмеяться не получилось. — Ты тоже ему не нужен. Ему никто не нужен. Он скоро вернётся в свой Париж и о нас не вспомнит. И не беспокойся за меня, — тараторила я без остановки, всё никак не решаясь задать вопрос. — Скажи, — наконец выдохнула я, — как зовут вождя индейцев?

— Габриэль, — тут же ответил Клиф, а потом вздрогнул, слишком явственно, будто человек от холода. — А чего вдруг тебе стало это интересно? Или тебя граф спросил?

— С чего бы это? — я еле выдавила из себя слова, чувствуя, как сердце из груди ворвалось в голову, желая разорвать её в клочья. — Просто пау-вау в воскресенья и я… Просто, я просто спросила…

— Да успокойся. Это только у белых короли не досягаемы, а у индейцев в языке даже нет слова, обозначающего «вождь» — они называют его «большой человек», что означает «большой духом»…

Я молча кивала головой, сжав губы, чтобы не разреветься. Что же это было вчера, что же…

— Привет, Клиф, — Джо появился на улице моим спасением и пожал протянутую байкером руку.

Улучив момент, я проскользнула обратно в галерею, окоченев за пару секунд. Платье промокло, что футболка от бега. Что же это было вчера… Я еле доковыляла до кресла и рухнула в него, понимая что не в состоянии стоять на ногах и тем более принимать посетителей, хотя особого ажиотажа и не наблюдалось.

— Добрый вечер, Катья!

Сердце упало в туфли и побежало по ногам разрядами тока, и я не знаю, каких сил мне стоило подняться навстречу парижанину, который стоял передо мной в шортах и лёгкой футболке, будто заправский американец.

— Скажите только: да или нет? — выдохнула я вместо приветствия, понимая, что ещё секунду, и из глаз моих брызнут слёзы.

— Да, — протянул граф, не сводя глаз с моего то ли побелевшего, то ли покрасневшего лица. — Или нет.

Он издевался надо мной! Но я была бессильна перед ним, как и ночью в спальне миссис Винчестер. Если я ещё секунду простою вот так, глядя в стеклянные глаза, то утону в собственных соплях.

— Извините, у меня работа, — еле выдавила я и кинулась к Софи за спасением.

Час назад мы с ней натянули на стену три огромных листа обоев и поставили на скамейку в ряд три ведра с основными цветами — жёлтым, красный и синим, а так же ведёрочко с чёрной краской и ящик, наполненный малярными кистями. Это была моя давнишняя идея предложить посетителям сделать парочку мазков, а в конце вечера представить на суд публики коллективную абстрактную работу. Джо скептически втянул в себя нижнюю губу, услышав моё предложение, но согласился. Я тогда улыбалась как идиотка, потому что прекрасно понимала, что он прочитал мою мысль о том, что картина посетителей получится не хуже выставляемых им полотен. Ради Лорана вампиры прощали мои крамольные мысли — во всяком случае, мне хотелось в это верить. Пока меня не прощал только граф дю Сенг. Я заставляла себя говорить с посетителями, чтобы даже одной мыслью не возвращаться в особняк миссис Винчестер. Подавая очередному новоявленному художнику кисть, я вздрогнула, встретившись с ледяными пальцами.

— Вы будете рисовать? — я цедила слова сквозь зубы, вновь почувствовав, как предательски задрожала нижняя губа.

Граф мило улыбнулся и обмакнул кисть в чёрную краску.

— А чем ты предлагаешь мне тут заняться? От гитары Клифа мои уши сворачиваются в трубочку, говоря вашим языком. Но если ты вдруг составишь мне компанию на улице…

— Я составила вам её вчера, — выпалила я, надеясь получить от графа хотя бы ещё один знак, приоткрывающий тайну прошлой ночи. Но лицо вампира оставалось абсолютно бесстрастным, и я выпалила: — И это было ошибкой, во всяком случае с моей стороны. Сейчас мне безопаснее дружить с кистями и красками.

— Уверен, эта милая девушка справится без тебя.

Что ж, разве оставляют вампиры людям хоть какой-то выбор? Я покорно вложила свою тёплую ладонь в ледяную ладонь вампира и позволила увести себя на улицу, где гремел второсортный рок. Однако чувствительные уши графа он совершенно не раздражал. Граф не выпускал мое    й руки, будто я могла или хотела сбежать.

— Я просто считаю удары твоего сердца. Ты абсолютно спокойна, не то что ночью.

Я прислушалась к себе и поняла, что дышу спокойно, лишь мокрое платье выдавало недавнюю агонию. Что же, граф вновь взял меня под своё крыло, то есть контроль, хотя я и не ожидала ничего иного.

— Рад, что больше не вызываю в тебе никаких тёмных желаний, — продолжил граф, как мне показалось, немного злорадно, если вообще его голос способен передать напрочь отсутствовавшие на лице эмоции. — Забыл сказать, что викторианское платье идёт тебе намного больше вчерашнего.

— Я знала, что вы его оцените, — выдохнула я обречённо. — Скажите только, я всё помню из вчерашнего или что-то подзабыла?

— А это так важно?

— Что ещё я сделала из того, что не помню? — настаивала я на своём желании получить ответ, но парижанин лишь таинственно кривил губы, а у меня пересыхало во рту от одного лишь воспоминания, как эти самые губы касались моего тела. — Ответьте, что произошло после второго удара колокола?

— Я не знаю даже, что произошло после первого удара, — вдруг рассмеялся граф по-человечески тепло, и даже серые глаза ожили и осыпали меня дождём радостных брызг. Похоже, подобный взрыв эмоций стал для него самого неожиданностью, потому он даже остановился, чтобы отсмеяться. — Катья, сколько ты вчера выпила? И неужто думаешь, что в таком состоянии была мне нужна? Сколько раз повторять тебе, что подобные женщины не вызывают во мне абсолютно никаких желаний!

— Но вы…

— Я ничего не сделал. Это всё твоя богатая фантазия. Не надо было отпускать тебя после танца.

— Так что? — я машинально ухватилась за запястья графа. — Не было призрака миссис Винчестер? И Габриэля?

— Я вообще не знаю никакого Габриэля, поэтому не могу тебе о нём ничего сказать, — граф вновь с трудом сдерживал смех. — В призраков я лично не верю, но если ты в них уверовала, то они могли тебе явиться. В этом мире всё возможно…

— Да прекратите уже смеяться! — закричала я, чувствуя, что сама сейчас то ли разревусь, то ли расхохочусь. — Скажите мне правду! Что вам стоит!

— Тебе не надоело требовать от меня правды? — граф, кажется, отсмеялся, и его глаза вновь стали стеклянными. — У меня нет для тебя никакой правды. И какая вообще разница, что было вчера, когда мы уже живём сегодня.

— Мне надо знать, — я продолжала сжимать запястья графа, не в силах разжать пальцы. — Мне надо знать, говорила ли я с миссис Винчестер. Она сказала мне нечто очень важное, понимаете?

— Не понимаю, Катья. Действительно не понимаю. Ответь самой себе, почему то, что мог сказать какой-то там призрак, для тебя станет истиной, а свои собственные мысли нет? Если это не призрак, а ты сама наконец-то разобралась в своих желаниях и приняла какое-то решение, то это даже лучше. Разве оно перестанет быть верным лишь оттого, что тебе не подсказал его кто-то посторонний? Прекрати жить чужим умом!

— Неужели вам так трудно сказать, что вчера было, а чего не было? — не унималась я, чувствуя мокрой спиной жуткий холод. — Скажите просто — да или нет.

Граф молча изучал мой безумный взгляд и беззвучно кривил губы, но я ничего не сумела по ним прочесть, тогда он сказал едва слышно:

— Ни да, ни нет, а может быть.

— Что вы имеете в виду?

— Я ответил на твой вопрос, так что можешь отцепиться от меня и прекратить допрос. Я вышел прогуляться, и если ты больше не желаешь составлять мне компанию, то возвращайся в галерею уродовать обои.

Я поняла, что граф не станет меня удерживать, оттого осталась рядом, подумав, что в галереи я просто разревусь от досады или брошусь на шею Лорана, чтобы он вытряс из меня воспоминания, а устраивать комедию на глазах Софи жутко не хотелось — и так эта зазвездившаяся дамочка не лучшего обо мне мнения. Но вот дома я не отцеплюсь от Лорана, и он как врач не посмеет прогнать меня прочь без ответа, а сейчас можно поискать хоть какое-то спокойствие в ярмарочной балагане, в который превратилась на этот вечер улица в центре Сан-Хосе.

Полной темноты ещё не было, и всё равно подсвеченные палатки смотрелись сказочно, хотя арт-содержание их оставляло желать лучшего. Я даже не заглядывала туда, чтобы не мучить свой художественный вкус, а графу не было до балагана никакого дела. Он просто убивал очередную ночь своего существования и потому спокойно остановился вместе со мной подле палатки танцовщиков. В ней было установлено три рамы с человеческий рост. Три девушки в трикотажных костюмах, выкрашенных в тон задников, исполняли пантомиму выхода из рамы и захода в неё обратно — это был удивительный тандем художника и танцовщиков, потому что в момент прохода через раму, фигуры полностью сливались с задником и становились частью картины. Не знаю, сколько минут я стояла подле палатки с открытым ртом, но когда обернулась к графу, небо стало по-ночному тёмным.

— Оно стоило того? — спросила я.

— Я на тебя смотрел, — ответил граф, продолжая буравить меня взглядом. — И оно того стоило. Идём дальше?

Это был приказ, потому что его рука мгновенно опустилась на моё плечо, но что удивительно, прежнего трепета я не ощутила. Меня захлестнуло странное чувство спокойствия — будто находилась я на улице одна. Я понимала, что граф вновь играет с моей головой, но остановить его или себя не могла. Я бы так и шла подле него по нескончаемой дороге к счастью. Однако дорога быстро закончилась подле большого скопления народа, но плотная стена людей быстро расступилась перед нами, и лишь когда мы оказались в первом ряду зрителей, я наконец услышала заводные арабские мотивы, будто скинула с себя пелену сна.

Танцовщица и в этот раз была великолепна. Я который месяц не уставала удивляться гибкости и выносливости её тела. Тому, как умела она удерживать плечи спокойными, когда бедра подскакивали в бешеном восточном ритме. Мягкие движения рук танцовщицы рассекали небесные гущи — медленно и томно, складываясь в различны узоры подле спокойного улыбающегося лица. Она медленно обходила круг зрителей, то подбрасывая живот вперёд, то втягивая в себя. Монетки на поясе звенели и сверкали в свете прожекторов. Тело девушки светилось, будто зашитое в рыбью чешую. Она заслужила возгласы восхищения. Лишь лицо графа не выражало ничего, оставшись древне-греческой маской скорби.

Танцовщица приняла из рук мужчины меч и подняла над головой, демонстрируя острое лезвие. Народ притих, и стала слышна ритм-секция, надрывающаяся на эстраде у галереи. Меч плавно скользнул с груди на живот и стал мерно подпрыгивать от ритмичных движений натренированных мышц. Танцовщица, стоя на коленях, откинула голову далеко назад и принялась плавно вычерчивать руками круги. Народ одобрительно свистел, но я видела лишь примятую лезвием кожу.

— Хорошо, что ты не вампир, — послышался над самым ухом голос графа. — А то у несчастной на животе давно бы выступила кровь от твоего плотоядного взгляда.

Я без слов принялась пробираться обратно через толпу, чувствуя необходимость тотчас отыскать стену, чтобы не упасть. Либо я передышала платком, либо терапия графа выбивает у меня из-под ног последнюю почву.

— Отчего ты думаешь, что всё должно плохо окончиться? — руки графа опустились на стену по обе стороны от моей головы, и лицо его вновь оказалось невыносимо близко от моего. — Если бы танцовщица думала, что сейчас порежется, то никогда не смогла удержать меч на животе. Если ты будешь продолжать выдавать мозгом негативные позывы, они будут бумерангом возвращаться к тебе. Если ты будешь постоянно думать, что я жажду причинить тебе боль, мне придётся в итоге сделать это, потому что мы любим соответствовать ожиданиям людей. Если ты будешь навязывать людям то мнение, которые они якобы должны иметь о тебе, они просто перестанут тебя замечать, потому что картинка твоего мира полностью не соответствует действительности.

— Вы можете мне просто сказать, что делать? Без лишней философии.

— Ты должна понять, что тебе нужно от окружающих, и тогда вокруг появятся люди, которые смогут тебе это дать, если ты не в состоянии принять то, что предлагает тебе твоё нынешнее окружение.

— Я не знаю, что мне надо, не знаю… Единственное, что я сейчас понимаю, это то, что совершенно не хочу вас целовать. Так что отойдите от меня, пожалуйста.

С тяжёлым вздохом граф отступил от стены, и я шумно перевела дыхание, прежде чем сказать:

— Мне только что было очень хорошо, абсолютно спокойно. Что вы сделали со мной в тот момент?

— Заблокировал твои мысли, больше ничего.

— Это та блокировка, о которой вы говорили? Как её оставить?

— Нет, не та. Если я оставлю нынешнюю, тебе придётся переехать от Лорана в лечебницу, — улыбнулся граф. — Не переживай, мы все страдаем от своих мыслей, просто надо уметь настраивать их на лучший лад. Я тоже несчастен, потому что разучился видеть хорошее. Вот возьмём, например, тебя — я не могу увидеть в тебе ничего, кроме … Я сейчас получу вторую заслуженную пощёчину, а мне жалко твою руку — ещё пальцы сломаешь и не сможешь рисовать. Я, как художник, не могу такого допустить. Ещё подумаешь, что я позавидовал твоему таланту…

И вот тут мне действительно вновь захотелось влепить вампиру оплеуху — и не столько за нынешнюю издёвку, а за то, что он безжалостно играл весь вечер моими страхами. Ничего, Лоран расставит в моей голове всё по полочкам и без вашей помощи. Я даже без страха смогу кормить змей. Вот только бы не ударить вас сейчас. И будто чувствуя моё желание, граф взял меня за руку и потащил обратно к галерее, только на этот раз я видела и слышала вокруг себя всё, чувствовала холод его руки, тиски пальцев и ещё… Мне хотелось плакать, до ужаса и боли в глазах, будто вокруг вместо холодного воздуха висели капельки лукового сока. И ещё — граф так и не спросил у меня про мой ответ? А мне очень хотелось сказать ему «нет» прямо сейчас. Я не приму от вас помощь, потому что ваша помощь страшнее медвежьей услуги.

В галерее народ толпился вокруг шедеврального полотна. Софи красивыми словами описывала смешение красок, будто то была не мазня посетителей, а бессмертные творения её бессмертного Джо. Граф незаметно отошёл к Лорану и Клифу, а я осталась стоять у огромного окна, и вдруг в кишащей людьми пустоте увидела бывшего учителя и приняла это за знак свыше — лучше смотаться из галереи до очередного выяснения отношений с графом, с призраками, индейцами и всеми остальными нечеловеками. Я догнала учителя у дальнего стенда, где он остановился побеседовать с выставляющимся художником. Разговор получился стандартным — ничего не значимым, но по-дружески тёплым, вызывающим на лице улыбку.

Молодой художник оказался симпатичнее своих картин, и после мраморных лиц вампиров на него хотелось смотреть и смотреть, примечая каждое подрагивание ресниц. Я с улыбкой сунула в сумочку его визитку и согласилась встретиться завтра в «Старбаксе», понимая что мне просто необходимо посидеть хотя бы пять минут с человеком при свете дня. К тому же разговор будет пустой, скорее всего о тенденциях в искусстве, и впервые за столько дней никто не будет копаться в моих переживаниях, и я сама, возможно, на миг забуду про них. Только нашей встрече не судьба была состояться, потому что через минуту визитка полетела в уличную урну, выуженная из моей сумочки когтями парижанина.

— Мы ведь, кажется, договорились с тобой, — голос его был спокоен, как и лицо. — Осталось четыре дня. Потерпи.

— Хватит! — я ударила перед собой воздух, вымещая на нем накопившуюся обиду. — Прекратите издеваться! Нет! Я говорю вам — нет, и теперь вам нет до меня дела ни сейчас, ни завтра, ни через четыре дня. Ясно? — Глаза безжалостно щипало от слёз. — Я уже не могу просто выпить с кем-то кофе?

— Ты ведь думала не только о кофе…

— Ничего такого я не думала, и вы прекрасно это знаете! Да и вообще какое вам дело, буду я с ним спать или нет.

— Никакого… Только я сыт по горло твоими сексуальными фантазиями. И если себя я в них ещё могу снести, то этого мальчишку — увольте. Поверь мне, из Парижа я не стану читать твои мысли, и тогда делай со своей жизнью и своим телом, что тебе вздумается. Так ты говоришь «нет»? — граф так неожиданно прервал вопросом свою яростную тираду, что я в замешательстве просто бросилась бежать по улицы, чуть не сбивая людей с ног, мимо огней ресторанов на крытую парковку к своей машине. Пристегнув ремень безопасности, я вставила ключ в зажигание, но повернуть не смогла. Душившие меня весь вечер слёзы вырвались наружу. Я упала лицом на руль и дала им волю, а потом не заметила, как вновь уткнулась носом в надушенный платок, но быстро стёрла им тушь, высморкалась и швырнула на заднее сиденье, посылая его владельца на три буквы русского алфавита. Теперь можно было спокойно ехать домой и ждать возвращения Лорана. Сегодня я выскажу ему всё про его отца.

Дорога на удивление была пустынна. Все нормальные люди уже вернулись домой к своим семьям, а ненормальные ещё развлекались. Посему среди редких машин я сразу заметила преследователя — только этого счастья мне не хватало! Я выругалась и продолжила игнорировать севший на хвост мотоцикл. Да пошёл ты к чёрту! Съезжая с трассы, я молила светофор не переключиться, но увы пришлось ударить по тормозам. Мотоцикл затормозил в соседней полосе, и кожаная перчатка постучалась ко мне. Я опустила стекло.

— Хочешь кофе? — спросил Клиф, приподняв шлем.

— А у меня есть выбор?

Байкер улыбнулся и сорвался с места, лишь только загорелся зелёный сигнал. Я медленно поехала следом — торопиться было некуда… Парковка пустовала, несмотря на пятницу. Я продолжала сидеть в выключенной машине, постукивая по клаксону костяшками пальцев. Вскоре Клиф сел рядом и протянул кофе и кекс. Ничего не меняется, с ужасом пронеслось в моей голове.

— Голодная, небось?

Я поблагодарила, взяла кекс и укоризненно проследила за рукой Клифа, когда он решил поставить стакан в держатель. Тишину салона мгновенно прорезал его звонкий смех, и он даже прикрыл рот ладонью.

— Слушай, а я о том же подумал.

— Да пошёл ты… со своей заботой!

— Ешь, ешь…

Он оставил стакан в руках и подул на дымящуюся жидкость. Я смотрела на его профиль и с каждой секундой мне становилось себя до безумия жаль — почему так должно было случиться, что я встретила его в то дождливое Рождество. Клиф бросил в мою сторону беглый взгляд, но промолчал. Кекс со злости был съеден раньше, чем в ледяных руках Клифа остыл кофе. Я сделала пару глотков и поставила стакан в держатель.

— Клиф… Мне невыносимо тяжело находиться с тобой в замкнутом пространстве. Скажи, зачем ты догнал меня и разойдёмся. Я почти не спала сегодня и чувствую себя абсолютно разбитой.

— Мне не понравился вид этого француза, когда он вернулся без тебя, — ответил байкер. — Я просто желал убедиться, что ты в порядке. Ну и купить кофе. И прокатить на мотоцикле.

— Клиф, мне хватает в жизни дежавю. Пойми, мне всё ещё больно.

— Ну так лечи эту боль сама. Прими меня как друга. Я хочу этого. Я тоже мучаюсь от своей вины.

— Я в платье.

— Ну так подтяни его!

Казалось, он ещё не договорил, а уже стоял с другой стороны машины, распахивая дверцу водителя.

— Шевелись, — он сунул мне в руки шлем.

— А ты?

— Шлем-то один, и голова больная у нас только одна, — Клиф улыбнулся, и его колкость звучала глупой шуткой и совершенно не ранила. — Обещаю, коп нас не остановит.

Я обняла его и с удовольствие прижалась бы щекой к вельветовому пиджаку, если бы мне не мешал шлем. Он завёл мотоцикл и выехал с парковки. Я по привычке закрыла глаза, потому что знала, что доза адреналина на горном серпантине будет для меня слишком сильной: он не сбавлял скорость на вираже и чуть ли не укладывал мотоцикл на асфальт. На ночной горной дороге нам не встретилось ни одной машины, и смотровая площадка, на которой мы остановились, тоже оказалась пустой. Я поднялась на частокол из пеньков, ограждающих парковочные места, и устремила взор вдаль, где чёрные макушки елей сливались с чернотой неба, в котором одиноко мерцала луна. Руки Клифа легли мне на плечи, и большой палец мягко заскользил по шее. Я в страхе зажмурилась, не зная, чего ожидать от ненавидимого графом вампира. Не играли ли они друг с другом, отведя мне вновь роль разменной монеты.

— Хочешь спуститься вниз и прогуляться по полю? — спросил Клиф, отдёргивая руку, будто прочитал мои мысли.

— Темно, ничего не видно, — выдохнула я радостно.

— Я с тобой, и мне всё видно.

Я приняла его руку и, почувствовав неприятное тепло, напряглась.

— Ты чего-то боишься?

Клиф ещё крепче сжал мою руку, и я отрицательно мотнула головой, позволив увлечь себя вниз по узенькой тропке, по которой одна я боялась спускаться даже при свете дня.

— Это как идти за кем-то с закрытыми глазами, будто полностью доверяешь ему… свою жизнь.

Я чуть не вскрикнула от слов Клифа, так безумно они напоминали слова графа. Зачем, зачем ты мне их повторяешь? Но я ничего не спросила. Я просто улыбнулась, гоня прочь тревожные мысли.

— Интересно, а как ещё должен чувствовать себя человек наедине с вампиром? — попыталась усмехнуться я.

— Так ты доверяешь мне? Или нет? Скажи одно слово, и мы вернёмся на парковку, и я отвезу тебя к твоей машине. И больше никогда, слышишь, никогда не приближусь к тебе!

Клиф кричал на меня, и в голосе его дребезжала явственная обида.

— Отвезти тебя обратно? Не молчи! Ответь мне!

Я думала, что он со злобой стиснет мою руку. Но нет, он не причинил мне даже лёгкой боли. Это я сама вцепилась в него, испугавшись, что он меня сейчас отпустит.

— Нет, — прошептала я. — Идём дальше.

Для полного спокойствия руки было мало, поэтому я привалилась к Клифу, скользнув пальцами под пиджак. Спустились мы довольно далеко, пройдя больше половины пути до леса. Я безотчётно запрокинула голову, ища в небесах орла, как делала всегда при свете дня.

— Как жаль, что не светит солнце, — сказала я чисто машинально, не желая обидеть своего спутника.

— Да, жаль…

Голос Клифа прозвучал по-человечески грустно, и я, поддавшись порыву, обняла байкера обеими руками и опустила голову ему на грудь.

— Послушай, Кэтрин…

Я не отрывалась от него, прижимаясь всё сильнее и сильнее, чтобы согреться его мнимым теплом. Новая волна слёз накатила на меня, и я разревелась — громко, отчаянно, совсем по-детски. Ноги подкосились, и я рухнула на траву. Клиф опустился рядом, ещё сильнее прижимая меня к груди. Пальцы его терзали мои несчастные спутанные волосы. Он молчал, но молчание его утешало сильнее любых пафосных слов графа. Клиф умел молчать, я поняла это ещё во времена нашего мнимого романа. Он больше пел, и вот сейчас тоже принялся что-то мурлыкать себе под нос, раскачивая меня, будто ребёнка, в такт колыбельной. Не удивилась бы, если бы он запел про звёздочку, но я не могла разобрать слов. Когда же рыдания стихли, я поняла, что он повторяет индейскую присказку «йо-но-вэй, йо-но-вэй» и ничего более. Я отстранилась немного, чтобы взглянуть в его глаза, но не успела, почувствовав горький, сдобренный моими же слезами, поцелуй. Я не отпрянула, наоборот подалась вперёд, и теперь Клиф пытался увернуться от моих губ, но я только сильнее сцепила на его шее руки.

— Я не боюсь, я не боюсь тебя, — шептала я в его полураскрытый рот и в тот миг действительно не верила в возможность возвращения панических атак. — Ты можешь целовать, не кусая. Ты можешь…

— Мы ещё пожалеем об этом.

Клиф вдруг осип, и я не была уверена, что он закончил фразу, но для меня это уже не имело значения. Я едва успела стянуть с него пиджак, а он уже толкнул меня в траву, сбирая руками лишнюю ткань юбки. Шеей я ощущала колкую солому выжженной за лето травы, но эта боль не шла в сравнение со сладостью его губ — таких по-человечески мягких и тёплых. Лунный свет погас для меня, я не желала открывать глаз, чтобы не спугнуть видение. Клиф вновь играл со мной в человека, обманывал теплом, и мне это нравилось так же отчаянно, как и прежде, когда он был для меня обыкновенным парнем. Я торопила Клифа, боясь, что в последний момент он передумает. Быть может, я совершала роковую ошибку, но расплата придёт позже, если кто-то решит, что я была не достойна даже минуты мнимого счастья. Клиф лежал рядом, приминая собой изодранные соломой кружева, и мне не хотелось отпускать его.

— Так ради этого ты ехал за мной? — прошептала я, касаясь губами его впалой щеки.

— В тот дождь да… — отозвался Клиф тихо и вдруг резко поставил меня на ноги. — Ты замёрзнешь!

Он усмехнулся и натянул на меня пиджак.

— Ты игнорируешь мой вопрос, — с таким же упорством, как недавно с графом, подступила я к бывшему бойфренду.

— Я уже дал тебе ответ. Разве не так? — Клиф путался в пуговицах, завесившись от меня чёлкой.

— Я думала, что соблазнила тебя сейчас.

Я попыталась обнять его, но он увернулся, как змея.

— Если тебе приятно так считать, — сказал Клиф с непонятной злостью, — то продолжай думать, что соблазнила.

Его тихие слова прозвучали звонкой пощёчиной, и я выпалила:

— Конечно, это намного приятнее сознания того, что тебе просто вдруг захотелось побыть сверху…

Клиф откинул меня от себя, и мне даже показалось, что я не прокатилась по траве, а пролетела вниз по склону. Я потёрла ушибленную голову и закусила губу, чтобы не заплакать от обиды, которая была намного сильнее боли. Уже второй раз он ударил меня, причём с нескрываемой злостью. В другой раз он может и убить, не рассчитав силу.

— Не смей никогда говорить про это! — прокричал Клиф в темноту.

Он бегом спустился ко мне и протянул руку. Она оказалась до ужаса ледяной, и я отчаянно вцепилась в неё, понимая, что психани Клиф сильнее, встречать бы мне здесь рассвет. За весь обратный путь он не проронил и звука, лишь перед моей машиной наконец разлепил губы:

— Кэтрин, я не хотел тебя ударить. Я чувствую себя полным дебилом. Прости меня.

Я пожала плечами.

— Я сама напросилась, — шмыгнула я носом, понимая, что утром проснусь с соплями.

— Жалко твоё платье.

— Оно выполнило свою миссию. Я его больше не надену. Ну, прощай…

Клиф взял мою руку и поднёс к губам, чтобы я вновь ощутила исходящее от него тепло.

— Спасибо, Кэтрин. Я думаю, что это единственное слово, которое я могу сейчас тебе сказать. Возможно, на пау-вау я стану более разговорчивым. Ты ведь придёшь? Я думаю, Габриэль не откажет тебе и возьмёт с собой на церемонию, хотя туда только мужчины допускаются.

— Интригуешь, — улыбнулась я, а у самой сердце ушло в пятки от предстоящей встречи с индейцем.

— Только Лоран хочет притащить своего отца, а вот таким явно там не место.

— Каким таким?

— Людям высшей расы, — отвернулся Клиф и сплюнул.

— Клиф, — я еле удержала себя, чтобы не обнять его. — Ты не знаешь, что за дневник привёз отец Лорану?

Байкер пожал плечами и безразлично ответил.

— Не знаю. Чего тебе самой не спросить?

— Он мне не говорит.

— Не говорит, значит, не хочет. С каких пор тебя интересуют чужие дневники? Это низко.

— Я просто спросила. Ну ладно. Пока.

Я хотела сесть в машину, но Клиф схватил меня за плечо и развернул к себе. Так резко, что я чуть не вскрикнула, готовая встретиться с его клыками.

— Не возвращайся до рассвета домой, — прорычал он мне в лицо. — Пожалуйста.

— Ты зря волнуешься. Это ничего не значит для тебя, ничего не значит для меня и, конечно же, ничего не значит для Лорана. А от ведра помоев Антуана дю Сенга я как-нибудь уж отмоюсь.

— Я прошу тебя. Не езжай домой до рассвета. А завтра на закате я буду у вас и сам разберусь с Лораном.

Он вцепился мне в плечи с такой силой, что ключицы с трудом выдержали вампирскую хватку.

— Обещаю, — простонала я в надежде обрести свободу.

Мотоцикл взревел и растворился в неровном свете уличных фонарей. Я села в машину, допила холодную кофейную бурду и завела мотор. На улице, ведущей в сторону дома, горел зелёный свет. Прости, Клиф, я не держу глупых обещаний.

Глава 24

Я оставила машину у обочины, чтобы не загораживать подъезд к гаражу, потому как не была уверена, что Лоран с отцом успели вернуться домой, и ещё долго сидела с выключенным зажиганием, прислушиваясь к голосу тела. Во время близости с Клифом я действительно не думала о последствиях, но сейчас принялась с удвоенным усердием искать признаки приближающейся панической атаки, но их не было. Я не могла поверить, что преодолела страх и выкарабкалась из ужасного болота, куда Клиф жестоко посадил меня два года назад. Подле него я никогда не чувствовала безумного трепета, который охватывал меня от одного прикосновения графа, но Клифу, как любовнику, следовало отдать должное, и даже хорошо, что с ним по-прежнему спокойно и безразлично. Да, именно безразлично. Сожаление, вот что связывало меня с байкером, сожаление о нашей встрече, а не о том, что он не был человеком. Наконец я закрыла дверь в своё прошлое и могу начать жить заново. И сознание победы над собой заставило меня выйти из машины.

Я тихо прикрыла входную дверь, по привычке в полной темноте сунула связку ключей обратно в сумку и лишь затем включила свет. Гостиная точно была пуста, и я облегчённо выдохнула, надеясь, что словоохотливый Джо не отпустил французов до рассвета. Нет, я не боялась встречи с Лораном, я даже желала сама обсудить с ним произошедшее до того, как в наши отношения вмешается Клиф. Просто сейчас не было физических сил для того, чтобы опуститься в кресло и говорить, говорить. А говорить придётся много и долго. Придётся объяснять, куда девался страх перед панической атакой и как я могла позволить себе поставить на кон все труды Лорана по моему излечению, ведь секс с вампиром мог закончиться совсем иначе.

Всю обратную дорогу до дома, окрылённая новым ощущением свободы, я старалась не думать о том, что толкнуло Клифа в мои объятья. Ещё пару дней назад он кричал, что между нами ничего не может быть. Вампир не человек, он не мог поддаться ветреному порыву или выпить лишнего. Между Клифом и Лораном после моего бегства произошло что-то, что позволило байкеру изменить любовнику. Вычеркнет ли Клиф этот эпизод из наших жизней или придёт ко мне снова? И простит ли Лоран измену, ведь он предупредил меня держаться от Клифа подальше? Вдруг верность для него не пустое слово? И что тогда будет делать Клиф?

Теперь сердце бешено стучало, и страх начал растекаться по телу, слепляя липким потом каждую клеточку. Я понимала, что это не паническая атака, а детский страх перед наказанием. Тело моё прекрасно помнило, что творил с ним Лоран своей музыкой в прошлое воскресенье, мстя за попытку соблазнения Клифа. Я ещё раз огляделась и прислушалась — тишина, зловещая тишина была мне ответом. Я осторожно прошла мимо комнат Лорана и графа, которые чернели проёмами открытых дверей. Лишь дверь в мою комнату была закрыта, как я и оставила её, когда ушла в галерею. Надо сесть на кровать и обдумать предстоящий разговор, подобрать верные слова, чтобы объяснить Лорану, что Клиф был нужен мне лишь в качестве горького лекарства. Сказать, что я наконец-то ощутила себя здоровой. И когда я буду морально готова произнести эти слова, я вернусь в гостиную, сяду в кресло и буду говорить, говорить и говорить. Лоран уважает личное пространство и никогда не переступит порога моей спальни, чтобы начать разговор первым. К тому же, он может ещё ничего и не знает.

Прикрыв за собой дверь спальни, я оказалась в полнейшей темноте и стала шарить рукой по стене в поиске выключателя, но прежде, чем нашла его, в комнате вспыхнул ночник. Я не успела испугаться, просто машинально обернулась к кровати и замерла.

— Не ожидала найти меня здесь?

Лоран сидел на самом краю кровати, небрежно заправленной мной перед уходом. Он не переоделся, остался в фиолетовой рубашке и обтягивающих светлых джинсах с тёмно-синими разводами. Но скинул обувь и сейчас босыми ногами приминал ворсинки коврика, будто играл на ножном пианино, внимательно следя за своими пальцами. Я тоже глядела на них, боясь встретиться с холодной голубизной его глаз. Сколько прошло времени, я не знала — несколько минут, или же секундная стрелка не пробежала ещё и круга, когда хозяин спросил:

— Можешь угадать мелодию?

Лоран продолжал смотреть в пол, но разлепить губ у меня не было сил, и я просто мотнула головой, зная, что вампир и так догадается о моём ответе.

— Реквием. Страшно? — продолжил хозяин ничего не выражающим голосом.

На этот раз я кивнула. После его слов удивление сменилось страхом. Лоран, продолжая изучать собственные ноги, приглашающе положил руку с длинными острыми фиолетовыми ногтями на покрывало рядом с собой, а я почувствовала их прикосновение щекой и скривилась от острой боли.

— Садись рядом, — улыбнулся Лоран, только улыбка его выглядела каменной. — Мне лень вставать, поэтому присядь сама, чтобы ты не посчитала меня невоспитанным.

Я шла к кровати как на эшафот. Колени предательски дрожали, будто бы я протанцевала всю ночь напролёт. Я присела на самом краю. Левая нога продолжала дёргаться, и я положила на неё руку, чтобы хоть немного унять дрожь. Спасительное расстояние стремительно уменьшалось, и вот уже хозяин придвинулся ко мне вплотную, и я почувствовала, как его каменное бедро вжалось в моё, прижав плоть к самой кости. Его рука легла мне на колено, и тонкие пальцы прошли сквозь мои, обжигая арктическим холодом. Но дёрнуться я не могла — спасения от ледяной хватки не было.

— Ты подобна маленькому ребёнку, — Я чувствовала его обжигающее дыхание на своём ухе. — Для тебя не существует частицы «не», которую ставят перед глаголом. Чтобы я ни говорил, ты делаешь всё наоборот. Такую пациентку невозможно вылечить.

Его холодные губы заскользили по моей шее, а пальцы сжали волосы и оттянули голову назад. Я перестала ощущать боль, потому что всё тело покрылось тонкими иголками мурашек.

— Пусть я не был врачом, а был на твоём языке хозяином, но разве я был плохим хозяином? Разве я принуждал тебя к чему-нибудь? Разве я хоть раз потребовал от тебя крови? Разве я хоть на одну ночь одолжил тебя кому-то? Разве я не дал тебе полную свободу? Отвечай мне — каким хозяином я был?

Я прикрыла глаза и почувствовала на щеках слезы.

— Ты был хорошим хозяином.

Он так сильно оттянул мою голову, что я могла видеть лишь неровную круговую тень от ночника.

— Так за что же ты платишь мне серебряной монетой? Всё, что я просил у тебя, оставить мне Клифа. Неужели ты не могла найти себе кого-то другого? Зачем он тебе был нужен? Неужели не противно подбирать чужие объедки? Неужели ты настолько себя не уважаешь? Неужели он стоит той боли, через которую я проведу тебя?

Я молчала. Слова испарились. Даже мысленно я не говорила ему про то, что пыталась излечиться от клифо-зависимости. Да и бесполезно было обсуждать мою болезнь — передо мной был не врач, передо мной был снедаемый ненавистью мужчина, который обладал безграничными возможностями. Совладать с ним я не могла. Я не дооценивала его увлечение Клифом. Моя голова наконец коснулась матраса, и я увидела спокойное лицо вампира прямо над собой. Слёзы страха беззвучны. Я даже не всхлипывала. Лоран занёс руку, но я не закрыла глаз, и сквозь лёгкую пелену слёз следила, как его указательный палец подцепил оставшиеся целыми кружева платья, и лиф мгновенно с лёгким треском распался на две части, обнажая мою теперь даже почти не вздрагивающую грудь.

— Неужели эта мразь того стоит? — Лоран приблизил своё лицо вплотную к моему, и мне стало невыносимо холодно, будто слёзы на щеках мгновенно превратились в острый иней. — Разве можно после этого называть его мужчиной? Почему он не забрал тебя к себе? Почему позволил вернуться ко мне?

Я молчала. Мне нечего было ответить. Его острый ноготь коснулся кожи вокруг соска, но боли не последовало, и в тот же миг на мой живот легло что-то холодное и длинное. Я немигающим полным ужаса взглядом глядела в смеющиеся глаза Лорана. Он оторвал руку от моей груди, и я увидела, что между его пальцев скользит тонкое тело змеи, которая лежала сейчас на моём животе. Смертоносный язык дрожал в миллиметрах от моего носа.

Мне показалось, что душа моя в единый миг отделилась от тела. Я стала взирать на происходящее настолько отрешённо, будто бы в комнате была не я и не моя жизнь висела сейчас на совсем уж тонком волоске. Я смотрела завораживающее немое кино. Не могла пошевелиться, не могла отвести от змеи глаз, не могла вздохнуть, не могла разомкнуть губ. Змея извивалась в руках Лорана, скользя тонким телом по его согнутой в локте руке. В глазах начало двоиться, и длинное змеиное тело получило кроваво-солнечный ореол. В голове вдруг стало пусто, виски сковал холод, конечности занемели, и я смогла закрыть глаза, чтобы погрузиться в спасительную тёмную пустоту, в которой не было больше места страху.

— Насладись последними минутами, — голос Лорана звучал откуда-то издалека, отдаваясь в ушах эхом. — Надеюсь, ты получила с Клифом хоть какое-то удовольствие, потому что от змеи ты его не получишь. Она кусает не больно. Агония начнётся потом.

Я не слышала, как скрипнула кровать, но хлопок закрывающейся двери стал подобен раскату грома. Я продолжала лежать неподвижно, боясь пошевелиться. Я перестала ощущать животом холод змеиного тела, но змея ползала совсем рядом, потому что в звенящей тишине слышалось шипение. Только страха смерти не было. Была какая-то апатия, похожая на чрезмерную усталость. Я не молилась. Я не отсчитывала последние секунды жизни, не слушала удары сердца, не всматривалась в темноту, чтобы разглядеть свою длиннотелую смерть. Я не делала ничего. Мне казалось, что я уже умерла, и на кровати осталось лежать лишь моё бездыханное, никому больше не нужное, тело. Перед глазами стояла мёртвая темнота, лишённая даже смутных образов, которые могли бы родить хоть какие-то хорошие воспоминания. Но ведь произошло же хоть что-то хорошее за эти долгие двадцать четыре года! Я не вспомнила родителей, не вспомнила близнецов, не вспомнила даже Клифа… Я вообще никого и ничего не вспоминала. Мой мозг был абсолютно пуст и свободен от каких-либо мыслей, пока в глаза не ударила яркая вспышка света, предвещавшая уже желанный конец…

Что-то ледяное легло мне на живот, затем переползло на грудь и в миг поднялось в воздух. Я уткнулась носом в холодную грудь и вдохнула пьянящий аромат кружевного платка. И замерла без движения, придавленная тяжёлой каменной рукой. Постепенно омертвление конечностей сменилось ватностью, и я, будто гуттаперчевая кукла, повисла на держащих меня руках. Перед глазами вновь зияла темнота — либо погас ночник, либо сами собой опустились веки. Голова тут же почувствовала мягкую подушку, а голая грудь — мягкий плед.

— Я наполню ванну, — сказал граф очень тихо. — Ты хочешь пену?

Я ничего не ответила, потому что ничего не хотела. И потому что губы не могли разомкнуться, даже если бы я хотела что-то сказать.

— Катья, — где-то вдалеке скрипнула кровать, и на лоб мне лёг кусок льда, но я не дёрнулась.

Рука графа спустилась ниже на мои влажные щёки.

— Сколько на этот раз ты выпила? И откуда взялись твои новые извращённые фантазии? Это только в мифах Зевс принимает форму змеи, чтобы совокупиться с возлюбленной.

Я продолжала молчать, до конца не осознав ещё, что не умру.

— Где наволочка? — не замолкал граф. — Не притащила же ты змею из гаража голыми руками?

Наверное, всё-таки я лежала с закрытыми глазами, потому что сейчас мои ресницы быстро вспорхнули вверх, и на фоне яркой вспышки ночника, я увидела тонкую длинную чёрно-бело-полосатую змею, обвившую руку графа. Мои глаза вмиг стали стеклянными, а вот рот наконец-то ожил, и я завизжала. Граф стащил наволочку с подушки и, сунув в неё змею, затянул узлом углы.

— Ты чего орёшь?

— Эту змею ваш сын притащил. Он хотел меня убить!

В тот момент я не знала, кричу или говорю, но зато прекрасно видела, как от моих слов посерело лицо графа.

— Дура! — сказал он тихо. — Она не ядовитая. Это же ваша калифорнийская королевская змея.

— Хотите сказать, — я всё ещё не могла справиться с дыханием, — что он решил меня напугать до полусмерти?

— Я ничего не желаю сказать. Я не знал даже, что он заходил к тебе. Я услышал змею, и мне стало интересно, зачем она тебе понадобилась.

— Она понадобилась вашему сыну, чтобы отплатить мне за то, что я только что переспала с Клифом.

Граф швырнул наволочку на стул и рухнул на кровать подле меня, но я не пошевелила даже пальцем, чтобы отодвинуться.

— Странные у вас с Клифом развлечения, — голос графа был ледяным. — Он тебе скальпелем платье разрезал?

Я не ответила, и граф удалился в ванную комнату. Я слышала звук льющейся воды, но продолжала неподвижно лежать на кровати, не чувствуя ни сил, ни желания подняться. Граф, похоже, и не ждал от меня содействия. Он молча стянул с меня остатки платья и поднял на руки.

— Где валерьянка? — спросил он, опуская меня в пенную воду, источавшую приторный аромат лаванды.

— Это не паническая атака, — прошептала я едва слышно, не чувствуя шеей холода кафеля. — Лоран напугал меня змеёй, но теперь мне намного лучше.

Я глядела перед собой и не видела ничего, ни мрамора, ни серых глаз графа, который с нескрываемым интересом рассматривал моё лицо — единственное, что было видно из-за пены. Тепла воды я не чувствовала, как не слышала и мягкого хруста барашков пены. Я не чувствовала абсолютно ничего — даже длинных пальцев, скользящих под водой по моему телу. Я и тела-то не чувствовала. Я как отделилась от него в темноте спальни, под горящим ненавистью взглядом Лорана, так и не вернулась обратно. Зачем? Кому я нужна? И тем более здесь?

— Вдохни, — граф сунул мне под нос баночку с валерьянкой, и я не смогла не вдохнуть резкий аромат. — Это паническая атака. Неужто не понимала, чем тебе грозят игры с Клифом?

Наверное, первое, что я почувствовала, были ворсинки полотенца, но лицо моё совершенно не изменилось. Оно продолжало быть каменно-бесстрастным, как у мёртвых людей. Внутри я тоже была мертва, хотя и чувствовала, как в гулкой пустоте ровно бьётся сердце.

Граф снял с крючка розовую пижаму и одел меня, как послушную безвольную куклу. Даже гул фена я слышала издалека, будто из соседней комнаты, а горячий поток воздуха не обжигал и не согревал. Говорил ли что-то граф, я не знаю. Я не слышала. Я даже не услышала, как хлопнула дверь винного шкафчика, когда граф достал бутылку вина. Я даже не поняла, как оказалась на кухне, я даже не чувствовала под собой стула, я даже не ощущала терпкости вина, но покорно выпила весь бокал, который граф не передал мне в руки, потому что вряд ли я удержала бы сейчас хоть что-то негнущимися пальцами.

— Выпей, станет легче.

Граф присел подле стула на корточки, чтобы легче было наблюдать за выражением моего лица. Я чувствовала, как моя голова клонилась к столу, болтаясь на тонкой шее, точно шапочка колокольчика.

— Теперь-то вы счастливы, отец? — послышался у меня за спиной голос Лорана — глухой и сдавленный, только я не вздрогнула, я будто не услышала его вовсе.

— Забери свою королеву.

Перед лицом просвистела наволочка и, судя по звуку, шлёпнулась на что-то твёрдое. Я заторможено повернула голову в сторону гостиной и увидела над низкой спинкой дивана лишь острые коленки Лорана и раскрытый дневник.

— Это король, змея мужского рода, — отчеканил Лоран. — Зевс не оборачивался в женщину. И у меня на женщин аллергия.

Граф усмехнулся, протянул мне руку, поднял со стула и подвёл к дивану. Лоран спихнул ногой наволочку, и пленённая королевская змея съехала на пол, следом полетел дневник, и Лоран принял сидячее положение, раскрыв для меня объятья. Я не испытала страха. Мне было абсолютно безразлично, что произойдёт дальше. Но тело моё не желало смерти и не шло дальше; однако лёгкий толчок в спину заставил меня сделать первый шаг. Второго шага не потребовалось. Длинные руки Лорана сгребли меня, и я покорно уткнулась носом в фиолетовую рубашку. Он подсунул руку мне под ноги и удобнее устроил меня у себя на коленях.

— Сегодня прекрасная ночь для прогулок, — сказал Лоран тихо.

Я немного повернула голову и краем глаза поймала усмешку на ставших вдруг чёрными губах графа.

— Анри, ты выгоняешь меня?

Лоран промолчал. Граф сунул руки в карманы шорт и, театрально развернувшись на сандалиях без каблуков, медленно поплыл к входной двери.

— Не торопитесь возвращаться, отец, потому что мне нужно время, чтобы подумать, люблю ли я вас ещё хоть чуть-чуть, или уже только ненавижу.

Граф замер от слов сына и обернулся. Лоран, казалось, сжался, и поэтому его хватка на моих плечах стала сильнее, да и я сама вжалась в него всем телом.

— Вы только что жестоко убили двоих — Кэтрин в первый раз, а меня — во второй. Надеюсь, вы получили от этого удовольствие. А теперь, прошу вас, оставьте двух мёртвых наедине друг с другом зализывать раны без вашего чуткого руководства.

Мой взгляд не уловил движение графа — всё вновь поплыло и почернело. Лишь слух поймал хлопок закрывающейся двери, и я поняла, что осталась с Лораном наедине — лицом к лицу со своей смертью.

— Ты хочешь побежать за ним? — спросил Лоран, ослабляя объятья. — Или всё же я сначала скажу тебе, что он с тобой сделал?

Я смотрела в нервно моргающие глаза Лорана пустым немигающим взглядом. Его длинные пальцы аккуратно завели мою немного влажную прядь за ухо, и холодные губы коснулись мочки:

— И всё-таки я надеялся, что ты меня не подведёшь. Увы… Ты такая же, как Клиф, иначе он за тебя не цеплялся бы…

Лоран потянулся к наволочке, развязал узел и достал змею. Прежнего страха не было. Мне казалось, что будь у меня силы поднять руку, я бы прикоснулась пальцем к ледяной коже змеи.

— Хочешь сказать ему спасибо за свой катарсис?

— Графу? — произнесла я, даже не сделав попытку отодвинуться от змеи, когда Лоран поднял мою ладонь и опустил на свою руку, в которой скользило тело змеи. Я вновь не дёрнулась, только змея показалась мне не такой холодной, как прежде.

— Королю. Без него отец никогда бы не справился.

— И без тебя.

Лоран расхохотался и неожиданно поцеловал меня в щеку.

— Глупая ты моя кошка! Я не переступаю порога женской спальни ни при каких обстоятельствах. У меня на вас аллергия. К тому же, откуда мне было бы знать заранее, что у вас там с Клифом было в поле, если вообще что-то было…

— Было, Лоран, было, — честно прошептала я, силясь вновь закрыть глаза, но веки не слушались.

— Как ты могла?

Каким-то образом я оказалась в ногах Лорана, откинутая на подлокотник дивана. Голос его в моих ушах звучал чисто, будто усиленный динамиками. Пальцы правой руки безвольно лежали на полу, и я не в силах была положить её на диван.

— Как ты могла нарушить мой приказ?

— Прости меня, Лоран. Я только хотела проверить, излечилась ли… И Клиф сам подстроил нашу встречу. Я не знаю, зачем…

— Как же хорошо отец поиграл тобой, — усмехнулся Лоран. — Тогда скажу прямо: ты не покидала спальни, не пила кофе с Клифом и уж точно не занималась с ним любовью. Меня в спальне ты тоже не видела… Это был гипноз. Понимаешь?

Я не понимала, а если и понимала, то не могла ни удивиться, ни ужаснуться. Лишь спросила:

— А за что тогда ты требуешь от меня прощения? Если бы я действительно оказалась подле Клифа…

— Ты бы переспала с ним, так? — перебил меня хозяин теперь довольно зло. — Отец создал для тебя Клифа, но все остальные действия были твоими. Твоей фантазией. То есть, несмотря на мои запреты, ты желала спать с ним!

Мне показалось, что Лоран вскочил с дивана, так близко от меня прозвучал его рассерженный голос, но я нашла в себе силы скосить глаза и убедилась, что он продолжал сидеть у меня в ногах, всё так же опустив между коленями руки. И обрадовалась, что вместо меня, он изучает пол. Меня, должно быть, он давно разобрал по косточкам, омыл их, но так и не сложил воедино.

— Лоран, прости меня. Я знаю, что ты ревнуешь.

— Нет, ты ничего не знаешь, — на этот раз голос Лорана был тих и страшен. — Это была последняя проверка результатов моей терапии, и ты легко перечеркнула всё, что я делал с тобой весь этот год. Ты пришла ко мне, чтобы избавиться от своей зависимости, а, получается, ты желала лишь избавиться от страха, чтобы вернуться к Клифу. Так ведь?

— Нет, не так, — отозвалась я так же спокойно и безжизненно. — Я просто желала, чтобы панические атаки отпустили меня, и я смогла начать жить заново. Мне не нужен Клиф, я его ненавижу, и ты это знаешь. Я ненавижу то, что он сотворил со мной, и никогда не смогу простить ему свою разбитую жизнь, — И тут у меня откуда-то взялись силы, и я ухватилась за запястье вампира — ледяное и скользкое. Ухватилась лишь на мгновение, но пока пальцы не соскользнули вновь безвольно ко мне на колени, я успела выдохнуть: — Если ты вдруг сможешь отпустить меня, я уеду туда, где и близко не будет никакого Клифа, и…

Я осеклась, будто выдохнула последний оставшийся в лёгких кислород.

— Туда, — Лоран тянул слова, или же я вновь погрузилась с головой в звуковое болото, в котором всё дрожало и отзывалось эхом. — Где так же не будет меня…

И, кажется, чтобы заглушить эхо его вопроса, я закричала:

— Да, и тебя. Никаких вампиров и никаких страшных воспоминаний.

— Именно об этом ты просила отца? — как-то совсем беззвучно задал вопрос Лоран, и мой ответ прозвучал настолько тихо, что я сама себя не услышала, но знала точно, что сказала тогда следующее:

— Я его ни о чем не просила. Я отказалась от предложенной помощи, а он всё равно сделал со мной то, что сделал.

Быть может, я выкрикнула последнее слово, потому что Лоран вдруг навис надо мной и опустил ледяную руку мне на лоб, который, я была уверена, вовсе не был горячим — он был ледяным, будто затянулся мёртвой кожей.

— Не сердись на отца, — произнёс Лоран медленно, касаясь скользкими и ледяными губами кончика моего носа. — Ему будет достаточно моей злости. Я знаю, что сделал он это для меня, и совсем не для тебя.

Лоран отстранился и вновь откинул голову на спинку дивана, а я продолжила неподвижно лежать, вдавив затылок в мягкий подлокотник.

— Унизить твой успех в моем лечении?

Я задавала вопрос буднично, без всякого желания получить ответ. Я просто чувствовала себя обязанной продолжать беседу, или же пыталась звуком собственного голоса убедить себя в том, что всё ещё жива и способна соображать.

— Нет, — голос Лорана был глух и спокоен. — Он желал реабилитировать себя в собственных глазах. Однажды он проделал это со мной, только неудачно. Он убил меня по-настоящему. В тебе он сумел убить лишь душу.

— Как это?

Задав вопрос, я вдруг поняла, что сижу, упираясь затылком в спинку дивана, но не смогла вспомнить, как поменяла положение тела и сделала ли это сама. В гостиной горели все три лампы, и Лоран казался бледнее обычного. И верно, глаза слезились от витавшего вокруг облака пудры.

— Очень просто. Наша душа — это наши живые привязанности. Все твои мысли сосредоточились на Клифе и поработили тебя. Отец убил в тебе тягу к Клифу. Во мне же он не сумел убить только желание принадлежать моему другу, он убил меня всего. Сердце моё отказалось биться, и ему пришлось реанимировать меня в вечность. По правде, он никогда не думал меня обращать, но не готов был потерять так рано.

— Получается, он мог убить меня? — спросила я абсолютно спокойно, будто говорила не то что о постороннем человеке, а о прихлопнутом назойливом комаре.

— Мог.

Лоран поднялся из кресла и направился к кухонному столу, где продолжала стоять откупоренная бутылка вина.

— Пей.

Он вернулся слишком быстро, или небытие не желало выпускать меня обратно в жизнь. Я вцепилась руками в бокал, радуясь возвращающимся прежним ощущениям — пальцы чувствовали холод стекла, а губы терпкость вина. Лоран уселся на пол, чтобы наши глаза оказались на одном уровне, и я поняла, что никогда больше не будет такого сладостного момента близости, и спросила:

— Граф говорил про женщину, про дневник.

По лицу Лорана скользнула улыбка.

— Он не сумел убить в тебе любопытство.

— Напротив он заставил меня думать о дневнике, будто в нём сокрыт какой-то важный для меня ответ.

Лоран вновь улыбнулся, но не шевельнул и пальцем.

— Это мой дневник. Эта женщина — я.

— Я знаю, что ты не женщина. Зачем ты врёшь мне? Ответь, молю тебя. Позволь мне вновь ощутить почву под ногами.

— Я не вру тебе. Совсем не вру. Он постоянно видел во мне мою мать, и оттого, думается, развил во мне, сам того не сознавая, женские потребности. И, получилось, что я, как греческий Аполлон, мечтал стать женщиной, оттого убивал исключительно представительниц прекрасного пола. Сначала я убивал их в мечтах. Страницы этого дневника исписаны сценами убийств. Ты читала подобное у Газданова. Бессознательное желание увидеть у своих ног мёртвое тело живёт в каждом из нас, и лишь страх наказания удерживает многих от воплощения фантазий в жизнь. Ведь так? Я напугал тебя тогда у рояля, потому что был уверен, что страх получения от меня наказания станет сильнее страха перед панической атакой и поможет тебе удержаться от близости с Клифом до того момента, пока я не очищу твою душу полностью. Но твоё тёмное желание оказалось сильнее страха наказания. Моё же желание воплотилось в жизнь, как только я обрёл силу вампира. Исчезло сдерживающее начало — что бы я ни сделал, мне не грозило от людей никакого наказания. Я убивал проституток изощренно, мучая до последней секунды их никчёмной жизни. Я воплощал свои фантазии в жизнь страницу за страницей, пока отец не отобрал дневник. И вот тогда случилось страшное. Убивая мою душу, отец убил все мои желания, и я жил лишь воспоминаниями, которые сосредоточились в записях этого дневника. Теперь передо мной разверзлась пустота, и я желал, чтобы она быстрее поглотила меня, потому что не видел никакого смысла в нынешнем состоянии. Я никогда не чувствовал жажды крови, его перекрывала жажда убийства. Я иссыхал на глазах. Отец насильно вливал в меня кровь, я давился каждой каплей, пока мой организм не начал вовсе отторгать её. Я умирал во второй раз. Отец пошёл на риск, смешав женскую кровь с абсентом. Будучи человеком, после обильных возлияний, я и записывал свои фантазии в дневник. И вот я вновь был на волоске от смерти, и отцу оставалось лишь молча наблюдать за тем, как моё мёртвое тело сопротивляется окончательной смерти. Мнимая смерть в конце концов победила смерть настоящую, и кризис миновал, я выжил. Только белизну кожи не вернул, теперь мой родной цвет — зелёный. Пудра забивает поры и даёт на время эффект бледности, но если я забуду обновить её, моя зелень беспощадно проступит наружу. Да, и теперь организм не позволяет мне убивать женщин.

— А как ты нашёл новый смысл существования? Ты ищешь замену своему другу?

— Нет, мой друг, моя единственная любовь, умер. Умер давно, и я даже не был на его похоронах. Искать замену мёртвому глупо. Ему нет замены. Но он оставил во мне свою страсть к нарядам. Он обожал карнавальные костюмы.

— Он был англичанином?

— Ш-ш, — Лоран приложил палец к своим синюшным губам. — Мы не станем произносить имён, мы не будем тревожить усопших. Потом была музыка, этот талант я унаследовал от Рене. И машины, гоночные машины, это был подарок нового века. Ты могла слышать о женщине, которая то в гонках участвовала наравне с мужчинами, то вдруг принялась выступать во всему миру с концертами, вдруг обнаружив в себе дар пианистки. Это был я… А теперь, теперь я живу для того, чтобы помогать живым. Я дарю музыку и иногда лечу людей…

Лоран вдруг резко поднялся, выхватил у меня из рук бокал и шагнул в сторону кухни.

— Зачем ты рассказал мне это? — бросила я ему в спину вопрос, поняв, что наш разговор закончен.

— Ты спросила, я ответил, — Лоран медленно обернулся к дивану и зло сузил глаза, заставив меня почувствовать на языке горький привкус желчи. — Тебя интересовал дневник.

— Зачем граф хотел, чтобы я узнала твою историю?

— Он хотел другого. Он хотел, чтобы я вновь вспомнил её. Он привёз мне дневник и заставил прочесть от корки до корки. И я прочёл даже не воплощённые в жизнь страницы. И понял, что излечился.

— А что должна сделать я? Написать дневник своей тоски по Клифу и прочесть его себе?

— Для каждого своя терапия. Я не знаю, что поможет тебе. Я больше не твой врач. Я потерпел фиаско. Теперь твой врач не Анри Дега, а Антуан дю Сенг. Я отпускаю тебя к нему.

— Отпускаешь? — спросила я, не понимая до конца смысла сказанного моим хозяином.

— Да, мне не нужна служанка, ты ведь никогда и не прислуживала мне. Я впустил тебя в свой дом абсолютно больную и взял твои страхи под контроль, предоставив тебе полную свободу, желая понять, что ты станешь делать со своей жизнью, когда я закончу терапию. Но ты не пожелала воспользоваться свободой, творить свою жизнь заново. Ты предпочла безделье. Должно быть, я плохой врач. Что ж, хотя бы я не убиваю женщин. Иди сюда.

Лоран протянул ко мне руки, и каким-то образом я покинула диван и оказалась подле него. Руки вампира в этот раз были тёплыми и ласковыми, и я долго и тихо плакала у него на груди, прежде чем отстраниться и твердо упереться ногами в пол.

— Отпусти меня совсем. Я справлюсь без Антуана дю Сенга.

— Я не уверен.

Я хотела протянуть к нему руки, но не чувствовала себя способной пошевелить даже пальцем.

— Дай мне шанс ради всех тех женщин, которых ты убил, — произнесла я из последних сил.

Лицо вампира стало каменным, и я не видела, как шевельнулись его губы. Лишь услышала слова:

— И что ты будешь делать с моим шансом?

— Начну жить, — это я уже сказала, корчась у его ног.

Живот безжалостно скрутило, и я поняла, что не в силах сдержать в себе выпитое вино. Лоран сгрёб меня в охапку и подтащил к раковине. Рвота была кровавой и густой. Горло саднило так, будто в льющейся из меня слизи плавали иголки, разодравшие гортань. Наконец Лоран повернул кран и плеснул мне в лицо ледяной водой, а потом убрал из-под живота руку, и я вновь осела к его ногам, с отвращением к самой себе пряча лицо в брошенное мне полотенце. Лоран ушёл в гостиную и вернулся с дневником. Я догадалась об этом по шелесту страниц, с трудом подняла голову и с ужасом обнаружила, что Лоран безжалостно дерёт страницы и бросает в раковину. Зачем?

— Долго растапливать камин, — ответил он, не оборачиваясь. — Я сожгу их здесь. Я не желаю возвращения к прошлому, никогда и ни при каких обстоятельствах. Верно ведь говорят, что пять лет психолог лечится сам и лишь два года учится, как лечить других. А я до сих пор не уверен, что излечился окончательно. Но я стараюсь, я стараюсь с каждым днём отдаляться всё дальше и дальше от своего прошлого.

— Убивая мужчин?

Я испугалась своего вопроса и со страхом ждала, что вампир сейчас обернётся, но нет, ему дела не было до моих вопросов. Он хлопнул дверцей шкафа, чиркнул спичкой, и раковина запылала. Он заворожённо глядел, как горит дневник, а я полной грудью вдыхала запах гари, молясь, чтобы не сработала противопожарная сигнализация, оглушив нас посреди ночи визгом.

— Лоран, — я позвала слишком тихо, зная, что вампир в любом случае услышит меня, но ответит лишь, если закончил наслаждаться победой над собственными страхами.

— Я отпущу тебя при одном условии.

Мне даже показалось, что у меня вновь остановилось сердце.

— Ты сейчас отправишься к Клифу и переспишь с ним по-настоящему, — Лоран резко обернулся и вперил в меня режущий ледяной взгляд. — И если ты переживёшь этот день, то можешь собирать свои вещи. На твоём счёте довольно денег, чтобы убраться из Долины.

— Лоран, — я едва могла разомкнуть пересохшие губы. — Зачем так? Зачем делать себе больно?

— Мне не будет больно. Для меня это ничего не значит, но это значит всё для тебя. Выбирай — либо Клиф, либо мой отец. Кого ты выбираешь?

Мне не нужна была и секунда для размышления.

— Я не знаю его адреса.

— Проверь на телефоне сообщение от меня.

— А если он не согласится?

— С ним я уже поговорил. Уезжай, пока не вернулся отец. Иначе он тебя не отпустит.

Я в страхе покосилась на дверь, и мне казалось, что она вот-вот распахнётся.

Глава 25

Я так спешила покинуть дом Лорана, что выскочила на улицу как была — в пижаме, лишь сунула ноги в сандалии. Плевать — для моей нынешней миссии внешний вид не имел никакого значения. Я, словно спринтер, добежала до машины, вставила ключ в зажигание и, лишь пристегнув ремень безопасности, поняла, что наконец обрела способность управлять собственным телом. Однако слишком быстрая перемена в моём состоянии настораживала — должно быть, всё-таки Лоран успел наградить меня мысленным зарядом бодрости, и я поспешно нажала на педаль газа, надеясь добраться до пункта назначения до того, как вновь превращусь в бестелесную куклу.

Заехав на территорию таун-хаусов, я принялась всматриваться в номера домов, чтобы как можно ближе поставить машину, потому что не доверяла ногам. Подле искомого дома не оказалось ни одного свободного парковочного места, и я решила просто перегородить машиной выезд из гаража. Клифу до моего ухода он всё равно не понадобится. Распахнув настежь дверцу, я осторожно ступила на асфальтированную дорожку, сделала несколько шагов и поняла, что силы мои и в правду на исходе. К счастью, Клиф почувствовал моё приближение и распахнул дверь, а потом просто подхватил на руки и внёс в дом.

— Ты бы дверь закрыл, — прошептала я, когда он осторожно опустил меня в кресло.

Клиф молча исполнил просьбу, и я поняла, что он даже не поздоровался, да и в последующие пять минут не произнёс и слова. Он жался к дверям, как напуганный человек. Длинная чёлка полностью скрывала от меня его глаза, но я знала, что глядит он на нос левого кроссовка, которым выстукивает абсолютно незнакомый мне ритм.

— Я не знаю, что сказал тебе Лоран, — начала я осторожно, испугавшись, что Клиф так и не заговорит со мной.

Он поднял глаза, пустые, ледяные, безразличные. Я вновь почувствовала лёгкий приступ тошноты и с трудом закончила фразу:

— Граф провёл со мной терапию и… — я прикрыла глаза, страшась собственных слов. — Мне надо понять, насколько она результативна…

— Валерьянка, мокрое полотенце, — неожиданно перебил меня Клиф, или не перебил, а просто устал слушать моё медленное растягивание слов, будто я впервые заговорила на иностранном языке. — Как вспомню нашу последнюю ночь, меня начинает трясти, как тебя тогда.

— Ничего не будет, — сказала я на этот раз чётко, в глубине души поражаясь собственной уверенности. — Если бы его лечение дало осечку, я бы здесь не сидела, — и вдруг я ахнула, испугавшись собственной догадки, и прикрыла рот ладонью, потому вопрос прозвучал совсем тихо: — Какая твоя любимая книга? Ответь, пожалуйста.

— Моя любимая книга? — Клиф сделал шаг к креслу, но отчего-то остановился и засунул руки в карманы джинсов. — Конечно же, «Пролетая над гнездом кукушки». Почему ты спрашиваешь?

— Сейчас я задаю вопросы, — мой голос дрожал, и на каждом новом слове поднимался чуть ли не на целую октаву. — Сколько стоил билет на психоделический автобус?

— Один доллар! Кэтрин, с каких пор тебя стало интересовать моё прошлое?

— Не перебивай, просто отвечай. Где ты любил назначать встречи?

— На перекрёстке Хайт и Ашбери, как все во Фриско. Кэтрин, объясни, что происходит!

Клиф наконец дошёл до кресла и опустился на ковёр у моих ног, но схватить меня за руки я ему не позволила, спрятав обе руки за спину.

— Возьми гитару и сыграй песню автора, чьё имя начинается с «дабалью».

Клиф покорно стащил с соседнего кресла акустическую гитару и, ни секунды не задумываясь, взял несколько тягучих аккордов. Голос его, как всегда, был чист и прекрасен.

— I tried so hard my dear to show that you’re my every dream. Yet you’re afraid each thing I do is just some evil scheme. A memory from your lonesome past keeps us so far apart. Why can’t I free your doubtful mind and melt your cold cold heart. You’ll never know how much it hurts to see you sat and cry…

Клиф закашлялся, совсем как человек, и отложил гитару.

— Хэнк Вильямс, начинается с «дабалью», — прохрипел он, спрятав лицо в ладонях, выпуская чёлку, как всегда, наружу. — Было время, когда я верил, что ты принадлежишь мне, — попытался пропеть Клиф, но вновь закашлялся. — У меня развилась аллергия на твоего графа… Запах этого платка, он пропитал всю тебя…

— Теперь я уверена, что это на самом деле ты… — Я облегчённо выдохнула. — Граф не знает американское кантри…

— А до этого, что ты обо мне думала?

Клиф слишком быстро вскочил с дивана и навис надо мной, уперев руки в подлокотники кресла.

— Я боялась, что они вновь играют с моим воображением.

И я рассказала Клифу, что произошло у Лорана дома. Он сначала слушал молча, а потом осел подле кресла и уткнулся лицом мне в колени. Я не подняла его, но и не притронулась к его волосам, спрятав руки за спиной, словно пленница. И чем больше я говорила, тем отрешённее становился мой голос. Я старалась абстрагироваться от слов, чтобы вновь не погрузиться в боль своего катарсиса, как обозвал Лоран отцовскую терапию.

— Ты должен меня понять, — казалось, голос шёл не от меня, а откуда-то из другого конца комнаты. И, чтобы как-то осознать своё присутствие в доме Клифа, я провела носом по склонённой тёмной макушке. — Теперь я знаю, что никогда нельзя быть уверенным в том, что реально, а что нет. Я долго сомневалась, ты ли это или всего лишь моя больная фантазия. Прости за вопросы, но я так мало про тебя знаю. Так что граф ничего не мог достать из моей головы и не ответил бы за тебя на эти вопросы.

Клиф резко вскинул голову и схватил меня за плечи, да так сильно встряхнул, что мне показалось, я слышу хруст шейных позвонков. Однако не почувствовала ни холода, ни боли, ни раздражения — абсолютно ничего, потому не сделала и попытки высвободиться. Длинная чёлка касалась моего носа, но мне не было, как прежде, щекотно. А вот тепло и мягкость его губ я почувствовала, но не смогла ответить на поцелуй, не в силах разлепить стиснутых зубов, и язык Клифа не стал биться в закрытую дверь.

— Неужели это можно спутать? — едва различимым шёпотом спросил Клиф, вновь опускаясь на ковёр у моих ног.

А я не знала, что ответить. Его поцелуй впервые не отозвался в моём теле даже раздражением, будто все рецепторы во рту уснули, или ещё хуже — умерли, и я испугалась, потому заговорила быстро, чтобы переговорить страх.

— Понимаешь, граф и пальцем до меня не дотронулся, потому что не спит с блядями. Он просто вызвал мои воспоминания, видоизменил картинку, наложил на неё нужный звукоряд — и всё, вот она, виртуальная реальность. И да, он ещё стёр мне память, потому что я не помню, как оказалась в собственной постели до самой… — я запнулась. — Процедуры.

Я выплюнула последнее слово по слогам, ища в себе слёзы злости, но не находила. Что происходит с организмом? Я будто вновь вышла из тела и наблюдала за собой со стороны. Клиф собрал пальцы в замок и опустил между разведённых коленей.

— Дерьмо! — прошипел он и даже прикрыл глаза. — Не понимаю, как такое возможно. Он оставался всё время с нами. Они ушли вместе с Лораном намного позже тебя.

Я сидела с отрешённым видом, будто наглоталась успокоительных или выпила настолько много, что любое произведённое мною движение могло бы выдать окружающим моё состояние, которое я пыталась скрыть. Клиф осторожно стянул меня с кресла, и моя голова легла ему на колени — ворсинки ковра напоминали горную траву. Я продолжала говорить, страшась следующего мёртвого поцелуя. Губы шевелились сами собой, слова рождались из воздуха самостоятельно, потому что я совершенно не обдумывала фразы, а слушала их будто в прямом эфире.

— Я не знаю, как всё это происходило. Он мог запрограммировать меня, пока мы гуляли. Я не уверена, что он оставался в комнате со змеёй. Это явно похлеще вашей таблеточной психоделики… Думаю, я уже никогда не стану прежней. Лоран сравнил это с психологическим убийством. Наверное, я действительно мертва. Может, мне взять другое имя?

— Джанет, — тут же отозвался Клиф. — Тебе нравится имя Джанет?

— Пусть будет Джанет, — я попыталась улыбнуться, но губы отказывались слушаться, и вновь Клиф не сумел меня поцеловать.

— Мне кажется, ты смертельно хочешь спать. Давай я уложу тебя наверху? Я не могу сказать, что у меня прибрано, но это единственная открытая комната.

— Твоя бывшая?

— Не сказал бы. Родители купили таун-хаус, когда я уже учился в Беркли. Я не часто бывал у них. Так, иногда заезжал, но у меня была своя кровать… И это то, что тебе сейчас нужно.

— Да, ради постели я к тебе и приехала, ты забыл?

Клиф хотел откинуть с моего лица волосы. Но после этих слов отдёрнул руку, будто я была раскалённой сковородой.

— Не в таком же состоянии! Ты сейчас уснёшь у меня на коленях! И, послушай, давай забудем, что сказал Лоран. Никто никому не смеет указывать, с кем спать. Скажи, зачем это надо тебе?

— Я же объяснила, — я напрасно попыталась придать голосу злость, он звучал мягко, словно я говорила Клифу какие-то приятности. — Хочу убедиться, что избавилась от панических атак. Неужели непонятно?

— Допустим, — Клиф вернул взгляд на моё лицо. — Но если я не буду спать с тобой, то всё равно атаки не будет, верно? Мы же договорились, что между нами больше никогда ничего не будет. Зачем ты просила у графа помощи, я же сказал тебе…

Показалось, что Клиф закричал, но стопроцентной уверенности не было. Я действительно засыпала, и голос его то пропадал, то вновь возникал в моих ушах, и порой приходилось додумывать фразы.

— Я ничего не просила у него. Он сам решил это со мной сотворить. И более того, он намеривается довести лечение до конца. Только ты можешь меня сейчас спасти, доказав ему и Лорану, что я в лечении не нуждаюсь. Страшно подумать, что этот врач может со мной сотворить.

Мои губы сложились в усмешку, хотя я была уверена, что даже не хмыкнула. Мне было действительно страшно. Один страх накладывался на другой, вырастая в пирамиду, и я не боялась в тот момент лишь Клифа и близости с ним. Будто бы лишь одно это желание оставил мне хозяин, посылая к своему приятелю.

— А ты уверена, что тебя послал ко мне Лоран? Потому что после твоего рассказа я не уверен, что говорил по телефону именно с ним.

Я глядела на Клифа, не мигая, будто после неожиданного пробуждения. Не отвечала на вопрос, и этой паузы оказалось достаточно, чтобы его указательный палец лёг на мою нижнюю губу. Я прикусила его и наградила Клифа долгим взглядом, впервые вкладывая в него мысль, чтобы донести для Клифа как прежде, без озвучивания, но в его глазах продолжал светиться вопрос, который через долгую минуту молчания он наконец озвучил. Значит, он утратил возможность читать мои мысли и управлять мной.

— Ну так… — протянул Клиф. — Не продолжение ли это графской игры, но уже с реальными героями?

— А тебе это так важно? — спросила я, отстраняясь от назойливого пальца. — Мне вот уже абсолютно безразлично. Я устала играть в его игры и хочу положить последнюю карту. Клиф! — я позвала его, потому что он продолжал глядеть в сторону. — Неужели у тебя на женщину больше не встаёт?

Клиф так резко вскочил, что мой затылок прочувствовал удар даже через ворсинки ковра.

— Понимаю, — протянула я, не в силах поднять руки к затылку. — Ты боишься навредить своим отношениям с Лораном. Да кто я такая, чтобы секс со мной мог повредить им? Я уверена, что говорила с хозяином, я успела изучить его лучше тебя. И, возможно, лучше самого графа.

— Отношений никаких нет, — отрезал Клиф и ушёл на кухню, откуда тут же донёсся звук бегущей воды. Я с трудом приподняла голову и застыла с открытым ртом: Клиф пил воду. — Я даже не уверен, что они были, — продолжил он, утирая ладонью губы. — Возможно, этот доморощенный психолог и мне запудрил мозги. Только сейчас это уже не важно. Мы расстались давно, и нас удерживали рядом один человек и одна стихия: ты и музыка. Можешь мне не верить, но я очень хотел, чтобы ты поправилась, и, возможно, потому продолжал играть роль его приятеля, чтобы ненароком не навредить тебе. Я прекрасно видел, что тебя продолжает ко мне тянуть. И сейчас я не стану спать с тобой, потому что не хочу тебе навредить. Даже если возможность панической атаки равна сотой доле процента, я не хочу рисковать. Ты нужна мне живой. Поняла?

— Зачем я нужна тебе? — спросила я, не понимая, откуда взялись силы поддерживать себя в сидячем положении.

— Дурацкий вопрос! — Клиф швырнул стакан в раковину и, конечно, расколотил. — Неужели тебе не хочется быть кому-то нужной? У меня не осталось семьи, никого… Ни единой живой души. А без семьи тебя нет, понимаешь? Это они, — Клиф махнул рукой в потолок. — Они, англосаксы, придумали индивидуализм, а индейцы учат тому, что мы не отдельные целостные личности, а лишь части целого. И это целое называется семьёй, общиной…

— Ты бросил меня, — сказала я тихо, не понимая и слова из сказанного Клифом. Если бы я не знала, что вампиры не курят, была бы уверена, что он обкурился.

— Я не бросал тебя! — закричал Клиф, ворвавшись обратно в гостиную, и упал на пол в полуметре от меня. — Ты просто меня испугалась, — он закрыл лицо руками и даже, мне показалось, застонал. — Потому я отошёл в сторону и стал искать помощи… И вот что получил…

— Не хочешь ли ты сказать, что заплатил собой за моё лечение? — я еле проговорила эту фразу и рухнула на ковёр рядом с Клифом, потому что рука моя вдруг обмякла.

Клиф закинул все волосы мне на лицо, но я не сумела поднять руки, чтобы их скинуть. Другой реакции на мои слова не последовало. Волосы продолжали лежать на моем лице, а сам Клиф, наверное, о чем-то задумался. Прошла минута, а то и больше. Я тоже молчала, оглушённая признанием Клифа. Пусть он и не произнёс три заветных слова, но разве не были его действия сродни им?

— Джанет, — Клиф позвал тихо, но я быстро повернула голову, будто это глупое имя и вправду стало мне родным. — Позволь отнести тебя наверх и уложить спать?

— Нет, — я наконец совладала с рукой и убрала с лица волосы. — Ты не представляешь, через что я прошла из-за тебя. Не представляешь. И если для завершения игры необходим секс, то я добьюсь его от тебя, чего бы мне это ни стоило.

Клиф закрыл мне рот ладонью и процедил:

— Я не играю в подобные игры, бэйби, не играю… Ты тоже не представляешь, через что прошёл я ради тебя. Не понимаешь, какой была моя жизнь. Ты жалеешь себя, только себя. Но я не позволю воспользоваться мной, как лакмусовой бумажкой, слышишь?!

Я мотнула головой, чтобы скинуть его руку, и вновь сумела принять сидячее положение. Клиф же продолжал лежать и снова закрыл лицо руками, будто стыдился посмотреть мне в глаза.

— Почему так сложно заняться со мной любовью? — спросила я, и собственный голос загудел в моей голове, будто в трубе. — Сам же хочешь этого, а то я не вижу, — кажется, чувство злости стало возвращаться в мой пустой внутренний мир, развеивая смертельную усталость. — Расстегни ширинку, пока не лопнула!

Но я не успела коснуться ремня. Клиф сел слишком резко и сжал мне запястье. Только глаза его оставались закрытыми, и на долю секунды я даже испугалась такого странного поведения.

— Я люблю тебя, — произнёс он тихо. — А ты просто забыла, как меня любить. Но я дождусь, когда ты вспомнишь. И мне нет дела до этого графа, до этого Лорана. Мне нет дело ни до кого, кроме меня и тебя, Джанет. Я слишком долго ждал, чтобы сорваться в последний момент.

— Клиф, — позвала я тихо, и он наконец открыл глаза. — Я хочу секса. После этого наваждения я хочу тебя ещё сильнее. Мне тоже плевать на графа и Лорана, я слишком долго их обоих терпела. Пойдём наверх. Я хочу заняться этим в твоей постели в первый раз в жизни.

— Ещё рано, — прошептал Клиф, отпуская мою руку. — Потерпи.

Его рука осторожно скользила по моим волосам, зарылась в них у самых корней и вытянула вверх на всю длину, и я вновь почувствовала внутри себя пустоту. Жуткую холодную пустоту и всепоглощающий страх того, что та, возможно, никогда больше не отпустит меня. Зачем меня на самом деле послал сюда Лоран? Быть может, близость с Клифом должна вернуть мне хоть какие-то ощущения?

— Неужели ты говоришь мне «нет»?

Мне показалось, что я даже не смогла заставить свой голос прозвучать с вопросительной интонацией, или же интонации просто не могут существовать без эмоций, а у меня их сейчас не было ни одной, кроме страха, что я не завершу сейчас свой катарсис, и граф вновь вывернет меня наизнанку. Палец Клифа лёг на мою нижнюю губу, чтобы пару раз дёрнуть её вниз лёгким перебором, будто струну гитары. Сквозь его пальцы я видела лишь тусклую серость потолка и желтоватый отблеск горящей в коридоре одинокой лампы. Вновь хотелось спать, до ужаса, до боли в глазах. Но я боялась уснуть, не завершив своего лечения.

— Клиф, умоляю тебя, не тяни… Я хочу спать. Я уже и так не в состоянии поднять руку, чтобы обнять тебя, — и всё же я сумела отыскать губами его пальцы. — Ты холодный, почему же ты холодный? Почему я чувствую твой холод? Стань же для меня снова живым и тёплым.

Обе руки лежали на его щеках, и по пальцам начал разливаться смертельный холод, будто я долго копалась в морозилке. Его чёлка дёргалась, глаза бешено моргали, губы едва заметно шевелились. Мои плечи обвисли, и я бы вновь упала на ковёр, если бы жутко-ледяные руки не схватили меня за плечи.

— Я не могу, — зашептал Клиф мне прямо в лицо, обжигая холодом. — Я не чувствую тебя, совсем… Почему я больше не слышу ни одной твоей мысли?

Я вздёрнула плечи, чтобы скинуть руки Клифа, но он не отпустил, а притянул меня к себе, и я уткнулась носом в мятую чёрную футболку с серебристой кожаной нашивкой в форме знака «пис-энд-лав», затем боднула макушкой и наконец вскинула голову, чтобы удариться с ним носами, и, выдержав холод, сказала:

— Лоран попросил графа поставить мне блок, чтобы тот удерживал его от копания в моей голове. Быть может, он так передал отцу моё лечение, а свою обиду просто разыграл передо мной, чтобы продолжить отцовский эксперимент. Я уже ничего не понимаю…

Я с силой рванулась в сторону и рухнула на ковёр. Слёзы градом полились из глаз, и я несказанно обрадовалась им. Хоть какие-то эмоции! Живые эмоции! Клифа же они напугали, и как в моем видении он принялся вновь успокаивать меня индейским напевом. В первое мгновение я дёрнулась от него, вновь усомнившись в реальности происходящего, но не имея возможности найти тому ни опровержение, ни подтверждения, выпалила в лицо Клифа, плюя на последствия:

— Я тебе сейчас скажу, отчего лечил меня граф. Он сказал, что мне мешает моё неправильное видение самой себя и своих желания — а моё главное желание последнее время было желание секса с тобой. Я хотела именно тебя, ведь три года у меня, кроме тебя, никого не было… И вот теперь я совершенно не хочу тебя.

Я глядела в стеклянные глаза Клифа и ждала реакции. Мне было плевать на его чувства. Мне жизненно-необходимо было стянуть с него штаны, а потом пусть он играет в положительного влюблённого героя сколько ему влезет.

— Они оба послали меня сюда, чтобы я убедилась в том, что ты мне больше не нужен. Вот она, моя правда. Делай с ней, что хочешь.

Я подтянула к животу ноги и обхватила руками колени. Слёзы высохли, но глаза продолжало щипать, словно от лука.

— Так и будешь молчать?

Даже с откинутой на бок чёлкой взгляд тёмных глаз оставался пустым и мёртвым.

— Я бросил тебя, чтобы не убить, это правда, — сказал Клиф тихо, вцепившись пальцами в ворсинки ковра. — Я хотел продолжать чувствовать себя человеком, не смирившись с вечностью, к которой не был готов — я уже рассказал, что Габриэль обратил меня, спасая из наркотического плена. Я никогда не спал с вампиршами, никогда, но всех живых любовниц в конце-концов убивал, не сдержавшись. Ты была единственной, кто не влюбился в меня, и когда я снял с тебя свои чары, твой страх передо мной дал тебе силы побороть смерть в моём лице. Я ушёл, но меня тянуло обратно, потому что кровь человека, с которым ты долгое время получал удовольствие, даёт тебе силы, и постепенно ты растёшь как вампир, становишься сильнее, могущественнее…

Клиф замолчал и принялся нервно покусывать губы.

— Теперь ты понимаешь, откуда сила у этих парижан. За двести лет сколько людей они могли успеть в себя влюбить? Я тоже растил в себе силу. Только ты-то меня не полюбила, я знал это… Твоя смерть была бы бессмысленной. Лоран обещал помочь подготовить твою кровь для меня. Он объяснил, что любовь у вампиров никогда не бывает взаимной: вампир никогда не любит того, кто любит его, как и человек никогда не ответит взаимностью влюблённому в него вампиру. Он обещался помочь разлюбить тебя, но с ним я лишь сильнее полюбил тебя и понял, что мне не нужна от тебя сила, мне нужна ты сама. Я не знаю, за что возненавидел меня ваш граф, но он сделал всё, чтобы ты никогда не стала моей, — Клиф замолчал на мгновение, а потом отчеканил каждое слово, а имя просто выплюнул мне в лицо: — Игра закончилась, Джанет.

Я качнулась в сторону, но Клиф сумел подхватить меня.

— И всё же я уложу тебя спать. Только не в своей постели. Здесь на диване тебя устроит?

Он помог мне подняться, и я кое-как доковыляла до дивана.

— Ты мне всё сказал?

— Всё, что знал. Ложись.

И секунды не прошло, как под моей головой оказался жёсткий подлокотник дивана. Клиф куда-то исчез, но тут же вернулся с одеялом и подушкой. Как заботливая мамочка, он подоткнул одеяло и присел в ногах. Слишком много информации навалилось на меня в этот день, и я была не в состоянии разложить её по верным полочкам и решила просто поспать. Теперь мне казались ложью все слова: и Лорана, и Клифа, и тем более графа. Правдой оставался лишь мой катарсис, и я не знала, кому и какую услугу он должен сослужить. Мои веки плавно закрывались, и если я не могла удержать их наверху, то что было говорить про губы. Я почувствовала что-то между зубов и, не задумываясь, проглотила, и лишь потом догадалась, что это было моё персональное приглашение в психоделическое путешествие. Ах, Клиф, сколько же в тебе всего осталось от человека, и именно твоя человеческая природа сейчас сыграет мне на руку. Хорошо всё же, что ты не налил мне вина… Тогда это закончилось бы катастрофой…

— Ну что же, — губы вдруг начали слушаться. — У них есть европейская традиция превосходства, а у нас лишь наша пресловутая американская свобода, которую никто не посмеет у нас отнять, так милый? Плевать, что ты мёртвый и холодный, а я живая и горячая — зато у нас есть своя декларация независимости, которую мы чтим, как Библию, и никакие парижане не будут управлять нами. Давай-ка смешаем им все карты их же руками, а?

Холодные руки Клифа легли на мою шею и сжали её. Я смотрела в его глаза и видела в них собственную улыбку. Мне не было страшно.

— Значит, ты меня совсем не хочешь? Так?

Я покорно склонила голову, и его губы встретились с моей макушкой. Руки продолжали сжимать шею, большие пальцы подбросили мой подбородок, и его губы заскользили вниз, на мои глаза, заставляя опустить веки.

— Я смогу забрать тебя у них. Если я не справлюсь сам, то попрошу помощи у Габриэля. Я никогда ни о чём его не просил, а всё-таки он мой создатель…

Чертова ли таблетка сковала мне в тот момент язык или страх, что Клиф вновь передумает, но я ничего не ответила, покорно подставляя тело под его ласки. Необходимо было поставить галочку, чтобы Лоран не мог упрекнуть меня в невыполненном требовании. И, быть может, он действительно отпустит меня, и я уберусь отсюда за тысячи километров, оставив тебя, милый Клиф, наедине со своей мечтой о Джанет.

Моё тело для тебя мертво, и только полный профан не может почувствовать это. Быть может, такой ты и есть, если веришь моим наигранным вздохам. Ты вычеркнут из моей жизни полностью… Он продолжал что-то шептать мне на ухо или даже напевать, но я уже ничего не слышала. Я наконец-то проваливалась в желанный глубокий сон. В нём была лишь маленькая девочка. Она бежала по расцвеченную полевыми цветами лугу — над головой сияло голубое небо. И в вышине, раскинув огромные крылья, парил орел… Девочка не сводила с него глаз, считая секунды, когда же тот камнем кинется вниз к очередной жертве. Кто же обречён в этот раз? Эта девочка? Нет… Он не успеет, потому что мягкие лапы койота уже легли ей на плечи, а орел никогда не вырвет добычу у того, с кем его связывает старинная дружба, которая началась задолго до того, как на свет появилась эта девочка… Дыхание койота обжигает, когти оставляют на коже глубокие кровавые борозды, и орел молча взирает на распластанное на траве тело девочки…

В полудрёме я пыталась ухватиться пальцами за ворсинки ковра, но те выскальзывали из пальцев. Наконец Клиф перехватил мою руку, сжал пальцы в кулак и положил на мою обнажённую, едва вздымающуюся грудь. У меня не было сил открыть глаза, да и не хотелось, ведь мне впервые посчастливилось уснуть в чьих-то объятьях, чтобы в них же и проснуться — пускай не на рассвете, а на закате. К тому же, я была счастлива, что этим некто оказался Клиф, потому что я к нему ничего не чувствовала, абсолютно ничего, и не боялась, что он уйдёт. Это я надеюсь уйти от всех, если хозяин сдержит данное слово.

Глава 26

Я проснулась задолго до заката, но абсолютно выспавшаяся. Сквозь жалюзи пробивался солнечный свет и замирал рядом с плинтусом, оставляя в спасительном сумраке диван, рядом с которым мы спали. Моя голова лежала на ледяной груди Клифа, но от накинутого на нагое тело одеяла было тепло. Он укрыл меня, когда я уже спала, а потом уложил себе на грудь. Как романтично… Я втянула ноздрями воздух в надежде уловить хоть какой-то знакомый запах — вчера я не чувствовала ничего, даже валерьянки и аромата вина, которым поил меня граф. Сейчас же я поняла, что следует принять душ, чему несказанно обрадовалась, ведь мёртвые не потеют!

Я несколько раз пыталась скинуть руку Клифа, но тот упрямо, без слов и не открывая глаз, возвращал её на моё плечо, не давая подняться. Тогда я решила воспользоваться подаренным временем, чтобы собрать разрозненные мысли воедино, если вообще было что собирать. Голова напоминала ёлочный шарик, в пустоте которого парил лишь орел… Я подняла глаза и увидела свисающий с потолка дримкетчер — огромный плетёный из натуральной кожи круг с вкраплением настоящих костей и камней — не ширпотреб, висевший в квартирке маникюрши, а добротный ловитель снов. Ночью его не было. Значит, Клиф для чего-то повесил его перед сном.

Я улыбнулась, поймав ещё один знак — пусть сегодня был не четверг, обещавший вещие сны, а суббота, но посетившее меня сновидение явно несло в себе какой-то тайный смысл. То, что орлом был Габриэль, сомневаться не приходилось, а вот на роль койота претендовали аж сразу три вампира. Граф, Лоран и милый Клиф… Одно не вызывало сомнения, все трое в той или иной степени желали моей смерти, каждый со своим выигрышем, и меньше всего доставалось, как ни странно, Антуану дю Сенгу, благодаря которому я сейчас безмятежно лежала в объятьях Клифа.

— Да отпусти ты меня наконец! — крикнула я, и сама поразилась тому, с какой силой прозвучал мой голос, который вчера пропадал на каждом третьем слове. Сон действительно стал целительным и в какой-то мере спасительным, дав мне поле для размышлений.

— Я не разрешаю тебе идти к нему, — Клиф, казалось, не разлепил губ, но я явно услышала его голос — вампир не сумел проникнуть мне в мысли. — Ни к нему, ни к Лорану.

Я вновь попыталась высвободиться, но теперь Клиф прижал меня к себе обеими руками, заставив уткнуться носом в гладкую ледяную грудь.

— А кто ты такой, чтобы хоть что-то запрещать мне? — пропищала я, стараясь не касаться его кожи губами, чтобы Клиф не принял это за ласку. — С чего вдруг я должна тебя слушаться?

— Да потому что я люблю тебя и пытаюсь защитить…

— А я не боюсь своих французов, — перебила я Клифа, чтобы тот бросил примерять на себя маску Ромео. — Им я, как и тебе, нужна живой. Мы ещё поиграем.

— Глупая … — Клиф продолжал лежать с закрытыми глазами, но в этот раз я увидела, как дёрнулись его губы. — Глупая самоуверенная смертная женщина… Если бы этот граф хоть что-то испытывал к тебе, у тебя мог бы появиться шанс начать игру… А так он убьёт тебя, не задумываясь, просто так, ради удовольствия. Он убийца, причём безжалостный… Это ведь читается в его взгляде.

Клиф говорил о графе, но я представляла себе Лорана и радовалась, что мне не удалось прочесть его дневник и подстегнуть воображение, потому что сейчас образ садиста-вампира оставался в какой-то мере нереально-книжным. Интересно, рассказывал ли Лоран про свои изощрённые убийства Клифу? В минуты близости это было бы по-вампирски романтично… А вот был ли настолько безжалостен граф, я сомневалась. Да, он чуть не убил приёмного сына, но лишь от желания помочь, а меня почти отправил на тот свет не от скуки, а пытаясь реабилитироваться в собственных глазах. Так ли он плох при этом?

— Его останавливал лишь наш уговор с Лораном, — продолжал Клиф разговор с самим собой, потому что я совершенно не желала его слушать и явно пропустила что-то из этого примитивного монолога. — Теперь же, когда всё закончилось…

Он замолчал. Я тоже молчала, постигая сказанное, которое ночью почти незаметно прошло мимо моего опустошённого сознания, лишь обдав мимолётным жаром ужаса… Если верить словам Клифа, хозяин выдерживал меня целый год, как молодое вино, доводя воздержанием и постоянным присутствием в доме Клифа до сумасшествия — надеясь, что я всё же влюблюсь в горе-рокера. И если это правда, то спор с хозяйкой «Пресли», повлёкший за собой неожиданный приезд графа, смешал мальчикам карты. Граф с самого начала выпытывал у меня информацию о Клифе, словно старался распутать какой-то клубок, а потом сделал всё, чтобы план Клифа не сработал. Тогда получается, что Антуан дю Сенг сжалился надо мной и пошёл против сына, оттого Лоран так и злился на него вчера. Однако если допустить, что Лоран был честен со мной и попросил отца о помощи, потому что после разрыва с Клифом решил не давать байкеру лишней силы, то парижане объединились против Клифа. Кто же из них троих врёт и почему? Понять невозможно. Не подлежит сомнению лишь одно — я всего лишь разменная монета, на которую особо ничего не купишь… Однако, как говорится, копейка рубль бережёт, поэтому меня все ещё держат в кармане — причём, все трое сразу.

— Я вернусь к Лорану, — озвучила я не подлежащее пересмотру решение. — Я не желаю злить его неповиновением. Я не хочу повторения пытки у рояля. Ты не знаешь, что я тогда чувствовала.

— Я знаю, — Клиф вновь прикрыл глаза. — Прости, что я оказался бессилен помочь тебе. Но я больше не отступлю и буду бороться за тебя. Эту ночь мы проведём в Санта-Крузе, ты же так любишь всякие инсталляции… Это, конечно, не майский «Бёрнинг-мен», но всё же… Слушай, я позвоню Лорану, и если он пожелает, пусть приезжает. Пока я рядом, они не посмеют тронуть тебя.

Я всё же смогла чуть-чуть поднять голову и коснулась губами холодной щеки Клифа, только поцелуй мой не был благодарностью, мне просто хотелось выключить граммофон, и Клиф действительно на мгновение замолчал, но не успел ответить на поцелуй, потому что я отвернулась к двери, чтобы он не увидел моей победной улыбки.

— Я должна вернуться, — постаралась сказать я совершенно буднично. — Я должна увидеть графа и Лорана. Я должна продолжить игру, усыпляя их бдительность… Они играют с тобой, не со мной. Я знаю, что Лоран тоже жаждет встречи с Габриэлем, вот и узнаешь, как относится к тебе твой большой человек. Таблетка и дримкечер наслали на меня вещий сон. Я видела орла в небесной синеве. Он смотрел на меня и ждал. Это знак. Надо слушать знаки, ведь так он учил тебя?

Я боялась, что Клиф сейчас развернёт меня к себе и без вампирского умения, просто по-человечески, догадается, что я вру.

— И вообще не надо просить за меня Габриэля, я сделаю это сама. Так будет честнее.

Наивный Клиф действительно слушал и верил. Какие же вы дурные, американские мальчики, никогда не взрослеющие дети.

— И что ты попросишь у него? Чтобы он снял блок, который поставил граф, да?

— Конечно, а как же иначе мне быть с тобой?

Я чуть не рассмеялась от собственного ответа и одновременно не расплакалась от сознания того, что потеряла уверенность в договоре с хозяином. И если Лоран не пожелает меня отпустить, то я действительно побегу завтра к индейцу. Неужто все мои видения — это знак от Габриэля, намёк, что со мной безжалостно играют, но если я убегу к нему от всех троих лгунов, даст ли он мне «место за своею спиной»… Черт побери, кто бы мог подумать, что песни Майка Науменко когда-то обретут такой ужасный для меня смысл.

— Отпусти меня! — прошипела я, когда руки Клифа вновь легли на мои дрожащие плечи, а холодные сухие губы заскользили по спине.

— Похоже, из-за этого блока тебе и правда не понравился наш секс, — тихо сказал Клиф, целуя мне плечо. — Но, может, ты просто была слишком уставшей? Мне даже показалось, что ты уснула в процессе. Давай попробуем ещё раз…

— Не надо! Не сейчас! Прошу тебя, не надо!

На этот раз голос мой прозвучал с мольбой, потому что справиться с вампиром, даже не управляющим тобой мысленно, не помогут никакие приёмы самообороны. Я и смотрела на него с той же мольбой в надежде, что в нём осталось мужское достоинство, не позволяющее брать женщину силой. Я, конечно же, смогу стерпеть, как хорошая проститутка, ведь я действительно ничего не почувствовала ночью, тем более — боли. Однако сейчас была дорога каждая минута, потому что хотелось застать Лорана дома и потребовать немедленного подтверждения того, что теперь я свободна. Если он даже не лгал мне ночью, то за день мог запросто передумать. При таком раскладе нельзя было терять даже пяти минут на прощание с Клифом. Ох, как же хотелось верить, что я вижу его в последний раз.

— У нас ещё будет время, когда я вновь научусь чувствовать тебя, — я собрала в кулак все свои актёрские способности и глядела ему прямо в глаза. — Я сделаю всё, чтобы привести этих двоих на океан. Пробудем до утра все вместе, чтобы никто никому ничего не сделал. Нам надо выиграть время, пока Габриэль не вступит в игру…

— Откуда у тебя уверенность, что он станет помогать?

— Помнишь спектакль по твоей, оказывается, любимой книге? Мы ходили все вместе — ты, Лоран и Габриэль. После спектакля он долго беседовал с актёром, который играл индейца. Лоран сказал, что он натаскивал его на роль. Я сидела в стороне у прохода. И когда Габриэль выходил из зала, он на секунду присел рядом, взял за руку и сказал, что если мне вдруг понадобится помощь…

Я рассказала Клифу про театр, чтобы обуздать его прыть, ведь на самом деле он мог прямиком отправиться к индейцу, и тогда трудно было предположить исход нашей с ним встречи.

— Вспомни слова МакМёрфи из твоей любимой книги, — продолжала я пудрить ему мозги. — Как ты можешь знать, что у тебя не получится, если не попробуешь. Я попробую, я поговорю с большим человеком.

Клиф молча смотрел на меня, и я продолжила говорить, буравя его взглядом:

— Ведь я не думаю, что твои махинации могли остаться в тайне от твоего создателя. Не лезь к нему с просьбами. Дай мне самой это сделать. Индейцы не любят, когда им врут и сами не дают ложных обещаний. Договорились? Он и я, только он и я. Слышишь, Клиф?

Он кивнул и прикусил свой указательный палец, став вдруг похожим на обиженного ребёнка. Глаза вновь защипало от слёз, хотя я не понимала их природы — должно быть, я жалела себя, окончательно запутавшуюся в сетях лжи. Пусть хотя бы Габриэль окажется честен со мной. Мне больше некому верить, только ему… И, если игра проиграна, то уж лучше умереть от его клыков, чем от твоих, милый Клиф, ведь кто даст мне гарантию, что ты и вправду полюбил меня, а не пытаешься убить наперекор графу? Я знаю, чего стоит вампирская забота… Я смотрела в его моргающие глаза, ища ответ. Но не дал ли он мне его ночью, рассказав о происхождении вампирской силы. Ничего не изменилось и никогда не поменяется в мире, где правит кровь… Или же любовь, замешанная на крови.

— Джанет… Прошу тебя, не ходи к ним. Не рискуй.

Я сжала ладонями его щёки, что есть силы, хотя и понимала, что он ничего не чувствует.

— Всё будет хорошо, милый. Всё будет хорошо. Мы скоро увидимся в Санта-Крузе.

А про себя я говорила другое: «Ты не имеешь права ничего у меня просить. Не имеешь… Я сделаю всё возможное, чтобы никогда даже маленькая искорка любви к тебе не вспыхнула в моём сердце. Мы с тобой не союзники — ты мой враг, злейший враг. Я ненавижу тебя сильнее прежнего. Спасение утопающих дело рук самих утопающих, и я стану бороться до последней капли своей крови, чтобы выжить или умереть, не дав никому из вас ничего взамен. Я сказала тебе в первый же вечер, как ты позволил увидеть свои клыки, что ненавижу тебя. Ничего не изменилось — я ненавижу вас, кровососы…»

Я обвила его шею руками, коснулась его губ, страшась почувствовать хоть что-то, даже намёк на ненависть, но не было ничего — ни желания продолжить поцелуй, ни желания немедленно прекратить его. Как славно, безразличие — это самый надёжный союзник. Клиф не обнял меня и не поцеловал в ответ. Он стал мраморным изваянием — бездушным, холодным, прекрасным… Да, я могла бы влюбиться в тебя, но я не влюбилась. Раз судьба — или кто-то другой — сжалились надо мной и дали шанс спастись, то я попробую выбраться из этого ада. Если никто не придёт мне на помощь, то я столкну вас всех друг с другом, как тот солдат, который взрывает себя гранатой в надежде унести с собой хоть одного врага…

Я заставила себя отпустить губы Клифа, и он упал на ковёр, будто мой поцелуй держал его в воздухе, и остался недвижим. Я бы дорого отдала, чтобы прочитать его мысли. Поверил ли он мне и согласился играть по моей партитуре? Любая его импровизация могла стоить мне жизни.

— Я хотела бы принять душ.

Я действительно хотела смыть все воспоминания этой страшной ночи. Скомкав в руках пижаму с кошечками, я пошла следом за Клифом к лестнице, ни разу не качнувшись, и считала ступеньки просто так, а не потому что те давались мне с трудом — тринадцать, ровно тринадцать, чёртово число… Комната Клифа оказалась первой от лестницы. Пустой стол с крутящимся стулом, матрас на деревянных столбиках, и все… Если не считать пожелтевших плакатов на стенах. Вряд ли здесь что-то изменилось после смерти хозяина.

Данный комплекс таун-хаусов построили в начале шестидесятых, и если снаружи его приводили в порядок ремонтные службы, то внутреннего убранства дома мертвеца никто не касался. Его родители, похоже, лишь раз делали ремонт. Кухня из-за плитки и крашеных шкафчиков хоть и выглядела старой, но не была ветхой, а вот в гостевую ванну страшно было ступить. Затирка плитки местами потемнела, в углах ванны разрослась плесень, зеркало пошло чёрными пятнами, около крана проступила ржавчина… Желание принять душ мгновенно испарилось, но ретироваться не получилось, потому что хозяин в костюме Аполлона уже протягивал мне полотенце. На удивление чистое.

— Ты бы оделся.

Раньше я бы никогда не попросила его спрятать упругое тело. А теперь меня не завораживала даже его красота, был лишь страх, что он вновь ко мне прикоснётся. Но больше всего я боялась возвращения прежних чувств, ведь любое лечение могло дать осечку. Даже доктора Антуана дю Сенга. Колёсико крана с трудом повернулось, но вода долго не желала прогреваться. Интересно, а когда Клиф последний раз принимал здесь душ? И принимал ли вообще? Здесь только паутины не хватало для полного вампирского счастья. Бедный Клиф, конечно, ничего этого не замечал — ему ведь и мятые футболки не претили, но ведь когда-нибудь всё тут совсем сгниёт и надо будет искать другое жилье… Сможет ли он уехать или так и будет цепляться за пожелтевшие плакаты с молодыми кумирами и старую акустику? Хорошо ещё кроссовки и джинсы покупает новые, когда старые снашиваются.

— Где ты жил до смерти родителей?

— У Габриэля в Монтерее.

— А почему вернулся?

— Он сказал, что я вырос.

Вода не согрела моего ледяного тела, лишь смыла навеянную сном решимость и оставила на коже налёт страха, который обжигал хуже кипятка. Кран со скипом завернулся, и я уже хотела вылезти из ванной, как наткнулось на расправленное Клифом полотенце. Бессознательно я сравнила его действия с графскими, и пришлось отметить, что в его заботливом вытирании не было вызова, который читался в каждом движение парижанина — начиная с сорванных гроздей винограда и заканчивая последним протянутым бокалом. Клиф просто хотел помочь вытереться, как сделал бы, будь жив. И пустоту в сердце неожиданно заполнила жалость, раздирая его кошачьей лапой, и я вновь едва сдержала слёзы. Бедный, тебе просто необходима какая-нибудь Софи, чтобы сделать ремонт и следить за ежегодной регистрацией твоего мотоцикла… Вы ведь не замечаете, как течёт время, вас ведь совершенно не занимают житейские неурядицы, хотя… Наверное, это зависит от того, каким ты был при жизни.

Хотела бы я посмотреть на парижский дом графа — там уж точно со стен не свисает паутина и старинные картины не покрыты сантиметровым слоем пыли. Нет, вампир, на котором и майка сидит как костюм-тройка, не может игнорировать окружающие предметы, а ты… У тебя дом прогнил так, как сгнил бы ты после лишней таблетки ЛСД, если бы над твоей головой не парил орел. Только зачем? Зачем миру нужен такой вампир, как ты? Собственно, такой как граф, не нужен тоже. Вы никому, кроме самих себя, не нужны…

— А что ты наденешь?

Что? Ты действительно задал мне вопрос таким заботливым тоном, что я даже улыбнулась? Или я просто из жалости начала болезненно приписываю тебе человеческие качества?

— Пижаму и надену, ведь скоро ночь.

Однако попытка улыбнуться провалилась, губы вновь стали каменными, будто сдерживали моё желание поцеловать Клифа, лицо которого было сейчас безжалостно близко от моего. Нет, только не это, только не возвращение чувств. Я вырвала из его рук полотенце и завернулась в него, будто в кокон. Клиф верно истолковал мои движения и ушёл, а я продолжила топтаться на потёртом линолеуме, коря себя за пугающие мысли. Неужели я стала испытывать к Клифу жалость? Нельзя, нельзя пустить в пустое ныне сердце даже то чувство, которое обычно не перерастает в любовь. Нельзя, иначе он победит, а я не желаю ни умереть ради него, ни жить с ним вечно.

— Вот.

Я аж вздрогнула, так неожиданно Клиф вновь вырос в дверях ванной комнаты, уже одетый в футболку в ярких разводах от «тай-дая», исполненных в виде пацифистского знака.

— Сам красил, — улыбнулся Клиф, заметив мой оценивающий взгляд, и вновь тряхнул рукой, и лишь тогда я заметила, что он протягивает мне нечто подобное. — Я покрасил её совсем недавно. Для тебя.

Я бы, наверное, присвистнула, если бы умела. Неужели ты не совсем износился, ты — такой вот не доумерший вампир? Я с приятным чувством удивления натянула хипповскую тунику, которая доходила до половины бедра… И только взглянула в мутное зеркало, как холодные руки Клифа легли мне на волосы и оставили на лбу украшенную бисером повязку. Длинные пальцы заботливо прошлись по влажным волосам, расправляя их на плечах.

— Ты хороша, — бросил Клиф и вышел из ванной так же неожиданно, как и вошёл.

Повязка стянула мне голову, словно железным обручем, и я похолодела. Клиф слишком серьёзно принял мою игру, но как обуздать его порыв нежности, не выдав себя с головой, я не могла представить, потому быстро шагнула следом и опасливо заглянула в спальню. Он склонялся над раскрытым на кровати чемоданом.

— Если хорошенько подтянуть пояс, — сказал он, не поворачивая в мою сторону головы, — то они с тебя не свалятся.

— Клиф.

Я искала подходящие слова, чтобы поскорее выбраться из этого дома и больше никогда не возвращаться, но они не находились. С трудом сдерживая слёзы, я пыталась понять, отчего плачу. Оттого ли, что не могу ничего почувствовать к Клифу и принять подобную заботу, о которой я когда-то мечтала, или оттого, что начинала вновь погружаться в непонятную сплетённую им сеть, чтобы вновь моя жизнь стала зависеть от одного его взгляда. Нет, мне надо бежать, пока я собственноручно не отдала ему в руки выстраданную мной свободу. Я схватила протянутые брюки и сама затянула пояс, не позволив ему больше к себе прикоснуться. Ткань со временем стала мягкой, и ноги ощутили ту же свободу, какую дарит юбка. Штанины легко подкрутились вверх, и я была готова спуститься в гостиную, дойти до входной двери и с шумом захлопнуть её. Навсегда.

— Ты, наверное, хочешь есть? — не унимался Клиф. — Но мне абсолютно нечего тебе предложить.

— Не переживай, — я даже выставила вперёд руку, чтобы он не подошёл поправить на мне тунику. — Я куплю по дороге бургер. И вот, — я вдруг поняла, что не могу поступить жестоко с воспоминаниями Клифа, и потянулась к волосам. — Возьми обратно, пожалуйста.

Только Клиф перехватил мои пальцы и сжал так крепко, что я даже почувствовала боль.

— Оставь себе, пожалуйста. Той, которой она принадлежала, давно нет… Мы тогда вместе переглотали таблеток. Я думал, что никогда не смогу увидеть её на другой женщине, но сейчас понял, что очень хочу, чтобы ты её носила.

Его голос звучал жёстко, без намёка на нежность, и я поняла, что внутри его борется тот давнишний живой Клиф и нынешний мёртвый, и последний победил. Он поправил съехавшую на бок повязку и вернулся к кровати, чтобы затолкать под неё чемодан. Я чувствовала себя воровкой, но ситуация вышла из-под контроля без моего ведома. Я вернулась в ванную комнату, сняла с крючка пижаму и скомкала у груди — этот фетиш я точно ему не оставлю.

— Если ты не приедешь в полночь, я буду тебя искать. Только бы ничего не случилось до полуночи.

Клиф говорил это уже в гостиной, стоя у двери, и я не могла её открыть, ведь на дворе ещё вовсю светило солнце.

— Клиф, всё будет хорошо, — успокаивала я его, словно маленького ребёнка, а он продолжал хвататься за мои пальцы и не выпускал из дома.

Наконец я вывернулась и выскочила в гараж, чтобы выбежать к машине через боковую дверь. В лицо пахнуло жарким ветерком свободы, и я зажмурилась на солнце, почувствовав жуткую резь в глазах, которые вновь заслезились, словно от лука. Юркнув в машину, я глянула на часы, которые показывали четверть шестого, и принялась искать солнцезащитные очки, но не нашла. Я почти не могла открыть глаз, и ехать в таком состоянии было равносильно самоубийству, но у меня не было выбора. Я ехала медленно в правом ряду или маленькими улочками. Безжалостное калифорнийское солнце спускалось за синие горы и разбегалось в глазах оранжевыми кругами. Живот скрутило, но уже не от тошноты, а от голода. Безумно захотелось съесть кусочек пирога сестёр Татен. Только бы доехать живой и невредимой.

Глава 27

Я жмурясь дошла до двери и вслепую стала пытаться попасть ключом в замочную скважину. Руки от напряжения дрожали, а по щекам текли слёзы. Я втянула носом влагу и смахнула слезу, чуть не попав в глаз связкой ключей, а когда вновь поднесла ключ к замку, поняла, что дверь открыта, даже более того — приоткрыта. Не может быть — она точно была заперта! Потому осторожно приоткрыла дверь лишь настолько, чтобы проскользнуть в дом, и тут же плотно затворила, повернув замок — так, на всякий случай, но никого за дверью не обнаружила. Дом показался мне слишком светлым, и я с опаской покосилась на окна, но жалюзи, как всегда, были плотно закрыты. Куда же девался привычный полумрак, ведь в моих глазах не могло поменяться соотношение палочек и колбочек, чтобы наградить ночным зрением. К тому же, как я вообще могла что-то видеть через слёзы!

Я опустила рюкзачок на гранитную столешницу и, уперевшись о неё руками, попыталась проморгаться. Дрожь в руках передалась в ноги, и я просто осела на пол, утратив появившиеся после сна силы. Повязка на волосах сжимала лоб подобно кожаному шлему на голове манкурта. Только терять память совсем не хотелось, потому я решила сорвать её с головы и попросить Лорана при случае вернуть владельцу. Однако как только пальцы коснулись бисера, стоячую тишину дома прорезал тихий голос:

— Не снимай. Она тебе более к лицу, чем русский платок.

Через пелену слёз я разглядела сидевшего на кухне графа.

— Спасибо, что открыли дверь, — сказала я после долгого поиска пропавшего голоса. — Я не думала, что вы проснётесь так рано.

— Проснусь? — Его брови немного поднялись, а губы скривились в улыбке. — Я, быть может, ещё и не ложился.

— Разве вы ещё не перестроились на тихоокеанское время, то есть луну? — спросила я, продолжая жмуриться.

— Возможно, — граф говорил медленно, нарочно растягивая каждый гласный звук. — А возможно я просто ждал тебя…

Повисла пауза — даже не музыкальная, а больше театральная по своей продолжительности и драматизму. Я вновь почувствовала спиной холодок и боль от сдавливающей голову повязки и попыталась разлепить мокрые глаза.

— Ты будешь продолжать сидеть на полу или всё же пройдёшь на кухню? Блины почти остыли, а клубничное варенье утратило прежнюю тягучесть. Но если ты желаешь кусок чёрствого пирога…

Я вцепилась пальцами в столешницу, чтобы подняться на ноги и почти на ощупь прошла к столу. Граф слишком порывисто поднялся, и я перестала ощущать биение сердца — теперь оно билось там, в дрожащих коленях, будучи не в состоянии спрятаться в пятки. Я стояла ни жива-ни мертва, и даже не вздрогнула от звука отодвигаемого для меня стула.

— Ты чего так испугалась?

В голосе вампира слышался смех, хотя он уже стоял ко мне спиной, заваривая кофе, и я вовсе не была уверена, что на губах его играла улыбка.

— Мне показалось, что вы собираетесь меня укусить, — призналась я, даже не сделав никакой попытки оправдаться, и опустилась на стул.

— Глупая, мне же сначала надо тебя в себя влюбить. Иначе какой смысл в твоей крови?

Я уже взяла в руку вилку и теперь выронила её, и та упала на пол.

— Катья, ты как маленький ребёнок! Вот тебе чистая, — Граф так быстро вернулся к кофеварке, что вилка материализовалась подле моей тарелки будто из воздуха. — Взрослая женщина не должна верить детским сказкам. В такое мог поверить только твой дурак Клиф. Да, слишком много сказок читала Лорану нянька, что он так мастерски запудрил бедному мальчику мозги. Варенье получилось безумно сладким с вашим тростниковым сахаром. Ты уверена, что хочешь сахар в кофе?

— Как вам будет угодно, — выдохнула я.

— Отчего ты не ешь? Может, тебе мешает ремень на брюках, и ты желаешь сначала надеть нормальную юбку?

Граф продолжал стоять ко мне спиной, ища в шкафчике блюдечко под чашку.

— Позвольте мне вначале позавтракать, а то я безумно голодна.

— Я тоже.

Теперь он стоял ко мне лицом, и я вновь похолодела.

— Будешь дрожать на всякое моё слово? — теперь я видела на губах графа улыбку. — Не надо было позволять Клифу рассказывать тебе под утро страшилки. Взрослая женщина, в которую ты пытаешься играть, в первую очередь берёт за правило не верить мужчинам, чтобы потом не разочаровываться. Я не прав?

— Я просто не совсем владею своим телом, — прошептала я, сильнее сжимая саднящие веки, но по донёсшемуся с кухни звуку всё же догадалась, что из бутылки вылетела пробка, и раз граф заваривал мне кофе, то явно наполнил сейчас бокал для себя.

— Ешь, пока варенье окончательно не застыло, — граф поставил передо мной дымящуюся чашку с густой пенкой и опустился на стул напротив, крепко сжимая пальцами ножку бокала. — Время позднее, юная леди. Я уже было подумал, что вы оба меня бросили, и приготовился написать клубничным вареньем на блинах обиженные рожицы.

— Где Лоран? — спросила я, так и не донеся отрезанный кусочек до рта.

— Я бы и сам хотел это знать, — в голосе графа не было больше насмешки, он был сухой и даже немного злой. — Вы оба ушли до моего возвращения, иначе я бы ни одного из вас не выпустил из дома. Мой сын в злости способен выкинуть какую-то глупость, а ты уже умудрилась поверить сказкам своего бывшего… Прости, я не сумею, кажется, подобрать верное слово по-английски, чтобы не обидеть тебя. А я больше не желаю видеть твои слёзы. Если они попадут в тарелку, то испортят варенье.

— У меня глаза болели, — призналась я и использовала прошедшее время, потому что прежняя резь мгновение назад исчезла явно не без усилий со стороны графа. — Я забыла солнцезащитные очки и еле доехала до дома.

— Driving Under Influence, — произнёс граф медленно, и я даже дёрнулась от того, как противно в его устах прозвучали эти три слова, будто нечто чужеродное. — Тебя не пугает данное нарушение? Разве взрослая женщина садится за руль после наркотиков? Или для тебя это стало нормой?

Я промолчала, чувствуя во рту непростительный желчный ком, который поспешила заесть блином с вареньем. Граф должно быть не пожалел и коньяка при жарке блинов, будто сейчас был Mardi Gras.

— Quel dommage! (Какая жалость! (франц.) — протянул граф, вновь пряча лицо за стеклом бокала.

И тут я поняла, что очередное французское восклицание не нарушило целостности его речи, и тогда из моего рта непроизвольно вылетело:

— Si j’y attache de l’importance? Oui. Alors.. Je suis bien contente d’être revenue tôt de chez Cliff. (Понимала ли я, что делаю? Да. И все же… Я счастлива, что сумела вернуться от Клифа так рано (франц.)

И тут я осеклась и, не в силах сдержать удивления, выругалась к собственному удивлению по-русски. Но выражения моего лица оказалось достаточно для того, чтобы графу не потребовалось перевода. Он лишь улыбнулся и поставил на стол пустой бокал.

— Ты же хотела вспомнить французский, и раз мой сын отказывался говорить с тобой на родном языке, то я… — граф на мгновение прикрыл рот руками, будто провинившийся ребёнок. — Я выполняю все просьбы и сдерживаю все данные мной обещания… А в ответ, — теперь он театрально прикрыл глаза. — В ответ я жду благодарность.

Я с такой силой сжала пальцами вилку, что была уверена, что та погнётся. Граф продолжал улыбаться с закрытыми глазами, и мне пришлось кашлянуть. Тогда он открыл глаза и обиженно вздохнул, а я поняла, что на этом мой ужин завершён, потому что теперь я вряд ли сумею проглотить даже половину блина.

— Спасибо, — сказала я тихо по-французски, хотя всем сердцем желала перейти на английский.

— И всё?

Граф поставил локти на стол и опустил подбородок на сцепленные холеные пальцы, безжалостно сокращая между нами расстояние.

— Спасибо, — решила я повторить свою благодарность по-русски, и у меня это получилось

— Not enough, my fair lady (Этого недостаточно, моя прекрасная леди (анг.), — произнёс граф с наигранным акцентом, всё ближе и ближе приближая ко мне бледное лицо.

— Я не собираюсь вас целовать!

Я вжалась в спинку стула и подумала, что сейчас качну его на лишний дюйм и полечу на пол.

— Вот как, — граф вновь перешёл на французский. — За то, что я наконец избавил тебя от любви к Клифу, я не заслужил даже маленького поцелуя.

— Нет, — мотнула я головой, стараясь удержать равновесие. — Я знаю, чем заканчиваются поцелуи с вами.

— Откуда тебе знать, если ты ни разу не поцеловала меня? Ну если только в своих глупых фантазиях! — И тут же добавил с плотоядной кошачьей улыбкой: — Неужели не хочется попробовать по-настоящему?

— Не хочется, — чуть ли не перебила я и совсем тихо добавила: — Надеюсь, что мне больше никогда не придётся целовать вампира. Ваш сын…

— Обещал тебе вот это? — Граф резко откинулся на стул и извлёк из кармана джинсов небольшой сложенный бумажный квадратик, который в его руках тут же превратился в два обычных листа. Он положил их поверх моего недоеденного блина, не заботясь, что масло и варенье сразу проступили сквозь напечатанные буквы. — Это распечатка твоего банковского счёта. Сомневаюсь, что могу положить на него больше двухсот тысяч евро. А вот это твой билет в Сиэтл на утренний рейс в среду. У тебя будет предостаточно времени, чтобы упаковать чемодан. И я тебе настоятельно рекомендую ограничиться одним и выкинуть всё, что висит в твоём шкафу. Ну, — протянул он, когда я так и не подняла на него глаз: — Теперь я могу получить свой поцелуй? Или мне придётся проглотить твоё «спа-си-бо»? — проковеркал граф русское слово.

— Почему в среду?

Буквы перед моими глазами сливались в одно сплошное серое месиво, будто я тонула в глазах графа, пока не поняла, что действительно смотрю на него, а мой подбородок лежит на его указательном пальце.

— Потому что в среду я улетаю в Париж. Ты проводишь мой гроб и успеешь зарегистрироваться на местный рейс. Или ты хочешь, чтобы я просил Софи об одолжении?

Его голос звучал зло и холодно, а мне страшно было разлепить губы, боясь напороться на острый ноготь.

— Вот и славно. А то вдруг это заразно, и вместо пасторальных акварелей я примусь писать абстракцию. Это же ужасно, Катья.

— Почему Сиэтл? — спросила я, когда граф убрал палец и откинулся на спинку стула.

— А куда тебя деть? В Париж лететь ты не хочешь. Твой русский паспорт давно просрочен.

— Я должна лететь в Сиэтл? — переспросила я опасливо, желая вновь взглянуть на распечатку, чтобы увериться в обретённой свободе, только была не в силах оторвать взгляда от серебристой колкости серых глаз вампира.

— Ты никому ничего не должна с той самой минуты, как открыла эту дверь. Просто куда тебе действительно ехать, если не к родителям?

— Вы сами назвали меня взрослой женщиной, — начала я осторожно, но граф тут же хихикнул:

— Ну это я пошутил. Нет, нет, продолжай, — махнул он тут же рукой, игриво закусывая нижнюю губу, будто и правда боролся со смехом.

И я продолжила в запале, стараясь не сорваться ни на писк, ни на крик:

— В мире предостаточно мест. Я ни разу не была в Мексике. Я хочу посмотреть Лиму. Я хочу взглянуть на Мичу Пикчу. И если я теперь свободно говорю по-французски, то отчего не поехать в Монреаль? Я не хочу возвращаться к родителям. Я вообще не хочу туда ехать. Я изменилась, слишком изменилась, поймите это! И главное — я не желаю говорить дома по-русски. Я не та дочь, которую они бы хотели…

— Конечно, не та, — перебил меня граф с улыбкой. — Я тоже не хотел бы, чтобы моя дочь в двадцать четыре года курила марихуану, глотала таблетки, напивалась до поросячьего визга, спала с первым встречным и не умела благодарить. Так я получу свой поцелуй или нет?

Голос вампира стал подобен звуку разбивающегося айсберга, и я задрожала как в мороз. Неужто он устроил весь этот спектакль с бумажками, чтобы насладиться моей реакции, и потом безжалостно убить? Неужели Клиф был настолько прав, а я посчитала себя в безопасности с Лораном, который вот так безжалостно оставил меня отцу. Но я не в силах противостоять устроенной графом прелюдии. И там, где с трудом сейчас билось сердце, трепетала надежда, что вампир ограничится небольшим укусом. Разве моя жизнь не стоит трёх красных капель?

— Просто встань из-за стола, — продолжал граф спокойно, и я подчинилась уже не зная, чьей воле следую. — Подойди ко мне. Опусти мне на плечи руки. А теперь просто коснись моих губ.

И я дотронулась до них, таких же ледяных, что и Клифа, только к тому же и каменных. Граф не ответил на поцелуй, а даже, кажется, оттолкнул меня, или же я сама отшатнулась от каменной статуи и ухватилась за сердце, пытаясь увериться, что оно продолжает биться.

— Благодарность принята, — сказал вампир сухо и, стащив с тарелки, испорченные листы, скомкал их в шарик и швырнул в раковину, где, должно быть, так и остался лежать пепел от сожжённого Лораном дневника. — А теперь доедай, а то вдруг вздумаешь на радостях напиться на голодный желудок. Мне уже порядком надоело возиться с тобой, и я не меньше твоего считаю часы до возвращения в Париж. Садись за стол!

Колени дрожали, и если бы не посыл графа, то я вряд ли сумела бы дойти до стула. Руки продолжали трястись, и нож лишь стучал о вилку, утратив способность что-либо резать.

— Катья, твой страх мне надоел. До безумия! Мне за даром не нужна ни твоя кровь, ни твой поцелуй. Я просто хотел проверить, продолжаешь ли ты тянуться ко мне, как тянулась к Клифу, или же твой катарсис удался. К счастью, я сумел стереть из твоей головы все твои желания.

— Все? — переспросила я, с трудом прожевав остаток блина, и кажется прошла по меньшей мере минута, пока я сумела понять, что сказал граф.

— Все? — передразнил он меня и швырнул бокал в раковину. — А ты думаешь агрессию МакМёрфи можно было убрать чем-то иным, а не лоботомией? Прости, я не читал никаких книг по хирургии.

— Вы хотите сказать?

Я не хотела верить словам графа, но они складывались в жуткую картину, такую же серую, что и его глаза.

— Ты хочешь, чтобы я предложил тебе пройтись по улице и проверить это на живых мужчинах? У тебя будет ещё время, а пока я не могу дать никакого ответа на твой вопрос. Сейчас мне остаётся надеяться, что в тебе до среды ничего больше не вспыхнет ни ко мне, ни к Клифу. Что же касается твоих глаз, то скажи, что ты видишь?

— То, что вы, похоже, действительно не ложились спать. У вас жуткие мешки под глазами и… Кажется, вы постарели…

Это было правдой. Парижанин выглядел просто ужасно, намного хуже тринадцатого августа, когда пересёк в гробу Атлантику. Наверное, я не должна была говорить про морщины, но сомневаюсь, что он когда-то считал себя неотразимым красавцем.

— Спасибо за прямоту, — скривил он губы. — Настоящая художественная правда. Но я, должно быть, плохо сформулировал вопрос. Спрошу иначе: хорошо ли ты видишь окружающие тебя предметы?

— Теперь, когда слёзы больше не текут, да. Только к чему вопрос?

Я действительно терялась с ответом, но страшное подозрение вдруг стало закрадываться в душу. Неужели мои мысли у двери были верными?

— Здесь не горит ни одной лампы, — сказал граф. — Но не переживай, котёнок, твои глаза в темноте не светятся, пусть ты теперь и видишь не хуже меня.

— Что вы хотите сказать?

— Хочу сказать что скорее всего тебе придётся не снимать больше солнцезащитных очков и начать вести ночной образ жизни. В твоём положении остаётся лишь порадоваться исходу. Глаза не худший побочный эффект. Всё могло закончиться намного плачевнее, и я не думаю, что проделал бы с тобой то, что сделал с Лораном. Тогда бы мне пришлось тащить на себе ещё одного ненормального!

Я слишком сильно испугалась до этого, слушая рассуждения графа, чтобы сейчас бояться за последствия своих слов. Я даже вскочила со стула и швырнула в тарелку нож.

— Вы сами сотворили это с Анри! И теперь смеете обвинять его в сумасшествии…

— Скажи ещё, что это я убил всех этих женщин! — Граф вскочил со стула, и мне надо было благодарить стол, который встал у него на пути и не позволил схватить меня за горло, но тогда я отчего-то не боялась за себя и секунды. — Я утаскивал его с улиц, из борделей, из гримерных танцовщиц. Порой я даже прятал изуродованные трупы. Я нёс свой крест. Я знал, что плачу за то, что украл ребёнка у матери. Мне пришлось отпустить от себя Лорана, и вот уже много лет я живу вдали от сына, ради которого обрёк на несчастье Эстель. Сейчас я больше не сомневаюсь, что малыш Анри должен был либо умереть заживо погребённым, либо расти подле матери, чтобы потом освоить какое-то дело, жениться, родить детей и умереть. Но я пошёл на поводу у своего эгоизма — я взял то, что мне не принадлежало, и погубил его. Он сжёг дневник, но сжёг ли он до конца свою низменную страсть, кто знает? Я летел сюда в страхе, что он принялся за старое, и я мечтал, чтобы он хотя бы остановился, дойдя по последних страниц дневника. Воплотить в жизнь свою фантазию — это самое страшное, что может сотворить с собой человек. И будь мне благодарна, что я избавил тебя от неё. Теперь, когда ты забыла свои фантазии, попытайся хоть что-то сделать со своей жизнью. А сейчас дай мне свой телефон.

Я не стала спрашивать для чего тот ему понадобился. Мне и так хватило его откровений, и следующая фраза могла перерасти в какую-нибудь катастрофу, а мне очень хотелось зарегистрироваться на рейс в Сиэтл, а там взять в аэропорту машину и махнуть в Ванкувер, даже не заезжая в родительский дом. Дрожащими руками я извлекла телефон из рюкзака и осторожно положила на стол перед графом.

— Вы хотите позвонить Лорану? — спросила я, посчитав безопасным вернуться за стол и допить ледяной уже кофе.

— Нет, я хочу погуглить, что несёт в себе имя Клиф. Вот забавно-то как… Прости мой французский экспромт, но мне не хочется читать это по-английски. Так… Носящий его человек склонен всё идеализировать, является очень чувствительной и увлекающейся натурой. Эти качества не следует игнорировать, потому как если Клиф не сумеет выразить себя через музыку, искусство или иные формы творчества, он становится жутко ревнивым и развивает в себе собственнические качества, от которых страдают окружающие его люди… — Граф даже причмокнул и протянул мне телефон через стол. — Никогда бы не подумал, что имя может управлять человеком. А ты думала об этом?

— Нет, не думала…

— И верно, — Я не могла понять, насколько серьёзен сейчас граф. — Ведь твоё имя должно было сделать тебя чистой и непорочной, а какой стала ты, а? С другой стороны наша встреча не случайна, ведь имя твоё происходит от греческого слова «катариос», и раз американская действительность так тебя загрязнила, тебя следовало очистить… Теперь ты в мыслях непорочна, что ребёнок. Славно, Кэтрин…

— Я больше не Кэтрин, — сказала я зло, глядя на смеющиеся каменные губы графа. — Зовите меня Джанет. Я даже документы поменяю.

— Джанет? — тянул граф насмешливо. — Ты погугли прежде значение этого имени.

И я дрожащими пальцами вбила подаренное мне Клифом имя в поисковую строку браузера.

— На иврите оно означает подарок от бога, — произнесла я зло, надеясь, что тут граф не сумеет ни к чему придраться.

— Да, не желал бы я получить такой подарок. Ну что ж, меняй имя. Но помни слова своего дорогого Самюэля Клеменса: «Милостью божьей в нашей стране есть такие неоценимые блага, как свобода слова, свобода совести и благоразумие никогда этими благами не пользоваться».

— Я учту, — ответила я сухо и поспешно поднялась из-за стола: — Спасибо за завтрак. Как всегда, он был великолепен. Особенно вам удалась беседа.

— На здоровье, Джанет, — сказал граф со злорадной улыбкой, но я стойко её вынесла. — Но прежде, чем ты уйдёшь, окажи мне маленькую услугу. Cómo se dice «enchanté» en español (Как сказать по-испански «очень приятно» (исп.)?

— Encantado? — ответила я, не задумываясь, и только потом, после довольной улыбки, графа, испугалась.

— Благодарю, Джанет. Мне очень жаль, что я не смогу говорить с Габриэлем по-испански, но хоть пару слов хотел бы вставить. Может, на завтрашнюю ночь я могу заполучить тебя в переводчики?

— Меня не пригласят, — отрезала я, чувствуя, как по спине скатилась струйка ледяного пота. — Да и потом я ни разу не слышала, чтобы кто-то из них говорил по-испански, при мне звучал только английский. Да и я с трудом могу связать три слова. Я учила испанский в школе всего год.

— Но ты ведь всё равно пойдёшь со мной на это пау-вау или нет? — Граф не сводил с меня глаз, и я чувствовала, как подаренная Клифом повязка ещё безжалостнее стягивает виски. — Лоран со мной не разговаривает, и я даже не уверен, что он до среды вернётся домой, а мне очень интересно побывать на индейской церемонии. А то что же это получается! Побывал в Калифорнии, а ни индейцев не увидел, ни американских горок!

На губах парижанина блуждала горькая улыбка, но я не знала, о чём и о ком сейчас сожалеет граф.

— Ну так мы можем сейчас сходить на аттракционы, — сказала я, пытаясь нащупать под ногами спасительную почву. — Парк открыт до десяти. К тому же, сегодня у них будет салют. И могу сказать, он не уступают тому, что устраивают здесь на День Независимости. Так что вы двух зайцев одним выстрелом…

Слово «убьёте» я решила проглотить, вновь перестав чувствовать уверенность в своей свободе.

— Я буду тебе очень благодарен, если ты составишь мне компанию на оставшиеся три дня. Почти что четыре дня, — поправил себя граф и тут же добавил, даже как-то слишком поспешно: — Но ты свободна отказать мне. Это просьба, не более того. Ты мне больше ничем не обязана. Ни мне, ни тем более Лорану.

Граф замолчал, и я тоже молчала.

— Как мне следует расценивать твоё молчание?

— Как согласие. Только у меня есть одно условие: вы не будете меня больше пугать, вы не будете попрекать меня моим прошлым, и вы не будете за меня решать, что мне делать с моим будущим.

— Хорошо, — кивнул граф. — Только что мне делать, если ты вдруг спросишь совета. Молчать?

— Я не спрошу совета, — сказала я и вздрогнула, будто действительно услышала из уст графа голос Клифа:

— Самоуверенная смертная женщина.

Я быстро развернулась и направилась к себе в комнату, чтобы скинуть и повязку, и эту дурацкую тунику, и брюки Клифа. Меня трясло от разговора с графом, и о глазах я думала тогда меньше всего. Я до конца не верила, что так легко избавилась от общения с вампирами. Три дня и свобода — звучали слишком сказочно. Взгляд серых глаз настораживал, а кошачья улыбка прожигала мои глаза сильнее слёз.

Зажигать свет не потребовалось. Я прекрасно видела своё отражение в зеркальной дверце шкафа. Я была белее самой смерти, белее графа; под глазами залегли фиолетовые круги похлеще любого вампирского грима. Бледные губы продолжали подрагивать, будто у ребёнка, готового разреветься. Волосы высохли и, так как не были расчёсаны, торчали из-под повязки в разные стороны. Ну что ж, соответствующий видок для того, кто провёл день с одним вампиром и планирует провести ночь с другим. Я швырнула на кровать повязку, сорвала с себя тунику и откинула ногой брюки, а потом замерла перед вешалками, не зная, что надеть.

— Сказал же, что лучше всё выкинуть.

— Позвольте мне одеться, — ответила я, не поворачивая головы в сторону двери.

— Буду ждать тебя в гостиной. Что тебе сыграть?

— Реквием, — огрызнулась я и уперлась руками в закрытую створку шкафа.

Граф ушёл и действительно исполнил мою просьбу, а я вновь оказалась на полу, в слезах и отчаянье. За три дня я окончательно похороню в себе русскую Катю и наконец стану американкой Джанет, чтобы начать новую жизнь. Двести тысяч — неплохой старт. Я найду работу, и жизнь наладится. Я позабуду их всех, чтобы не вспоминать даже в Хэллоуин.

— Джанет, ты думаешь, что я буду играть тебе все сочинения Моцарта?

Граф вновь был в комнате, а я продолжала плакать, не в силах остановиться. Вешалки с визгом скользили по палке, пока граф не сорвал с них что-то и не швырнул на кровать.

— Я же сказал, что устал от твоих слёз. Оденься уже и пойдём на аттракционы.

Я влезла в длинную юбку, нацепила кофту и попросила разрешения почистить зубы, надеясь, что такая дурацкая процедура хоть немного приведёт меня в чувство. К косметике я даже не притронулась, понимая, что могу разреветься в любой момент, а серого месива на моём лице и так было уже предостаточно.

— А почему у тебя не висит ловитель снов? — донёсся до меня вопрос графа, когда я выключила воду.

Он лежал на кровати поверх застеленного покрывала, закинув за голову руки. Футболка задралась, но ничего во мне не дрогнуло, будто на кровати валялся кусок мрамора.

— У меня в машине есть один, разве вы забыли? — выдавила я из себя, борясь со страхом не понять очередной намёк на то, что парижанин дословно знает мой разговор с Клифом. — Мне в машине плохие сны обычно снятся…

Граф резко сел на кровати и улыбнулся, совсем по-чеширски.

— Нет, это снилось тебе не в машине. Все было здесь, вот в этих стенах. Но ты зря злишься на меня. Во-первых, я не обещал тебе лёгкой установки блока, а во-вторых, твой катарсис оставался последней возможностью вырвать тебя из рук Клифа. Или тебе так понравилось его признание в любви, что ты готова просить индейца повернуть реки вспять?

— Разве это возможно? — спросила я спокойно. — Было бы так просто избавиться от вашего катарсиса, то Габриэль давно бы помог Лорану с его зелёной кожей, не так ли? Да и я не хочу ничего менять в своей жизни. Я хочу начать новую, и если бы вы помогли мне забыть про существование вампиров, то я бы вас даже поцеловала.

Я закончила фразу и испугалась своей просьбы, ведь граф действительно выполнил всё, о чём я просила его даже в шутку.

— Неужели ты не будешь скучать по этому месту, неужели?

— Не буду. Я буду стараться забыть, как пыталась сделать это после расставания с Клифом. Надеюсь, в этот раз у меня всё получится.

— Странная ты, Катья… Прости, я предпочитаю называть тебя так. Другие вон выдумывают себе вампиров, а ты стараешься забыть настоящих, да ещё таких милых…

— Вы же обещали, Ваше Сиятельство, больше не подтрунивать надо мной. Прошу вас, — прошептала я устало, потому что не чувствовала в себе больше сил вступать с графом в словесную перепалку. — Я пойду с вами на пау-вау и, если Габриэль не прогонит меня, останусь до конца. Но вы же прекрасно знаете, что я играла с Клифом, стараясь выбраться из его дома. Зачем вы сейчас перевираете мои слова?

— Затем, что игра-то не закончена, — сказал граф неожиданно серьёзно. — Он ждёт тебя в полночь в Санта-Крузе, и я не заставлю его ждать и минуты. Ты подыграешь мне во всём, потому что твой Клиф настолько глупо себя ведёт, что всего моего опыта и логики не хватает, чтобы предсказать его следующий шаг. Я буду говорить с его создателем в надежде, что этот музыкантик услышит хотя бы его, если, конечно, ты не желаешь вернуться к Клифу уже в качестве Джанет. Не твоя ли это была мечта?

— Мечты меняются, — ответила я спокойно. — Я больше не буду ставить никаких дурацких галочек. Я, быть может, теперь стану канадкой. Почему бы и нет?

— Почему бы и нет, — передразнил меня граф и поднялся с кровати. — Пойдём уже, и захвати кофту, а то на океане ночью холодно, а я теперь не могу согреть твоё тело.

Я прошла в гараж и отыскала балетки, но прежде чем вернуться в дом, подошла к холодильнику, достала размороженных мышей и с открытыми глазами, голыми руками опустила еду змеям, не вздрогнув ни на секунду. На кухне я быстро прибралась в раковине и, вымыв наконец руки, смазала их кремом и шагнула к распахнутой графом двери.

— Катья, ты, главное, доверься мне и даже не заметишь, как наступит среда.

— Я вам доверяю, Антуан.

Он затворил дверь и достал из моего рюкзачка, который держал в руках, ключи. Я обрадовалась, что не придётся вести машину. Я вбила адрес парка развлечений и поставила телефон в держатель. На зеркале заднего вида висел простой маленький «ловитель снов», не имеющий, наверное, к индейцам никакого отношения, потому что купила я его на какой-то заправке, как только приехала в Калифорнию из Вашингтона. Граф щёлкнул по нему пальцем, и тот закачался, как маятник.

— Я боялся, что ты успела заменить его на чётки с крестом.

— Очень смешно, — парировала я, а граф тут же добавил без улыбки:

— А я не смеюсь. Я с тобой больше не смеюсь, как ты и просила.

Граф завёл машину, и тишину вечера прорезал голос Майка Науменко:

— … Я ждал тебя так долго, но я умею ждать, и, ты знаешь, как ни странно, я помню все, что ты забыла мне сказать. Когда твой отец прогонит тебя с порога, когда твои мемуары упадут в цене, когда ты будешь кричать «Караул! », но не придёт подмога — может быть, в этот день ты придёшь ко мне.

Ритм-секция била по мозгам мерно и жестоко, а ничего не значившие когда-то слова майковской песни хлестали по обнажённой душе безжалостно и беспрерывно, но я отчего-то не выключила стерео, будто действительно желала услышать следующую дорожку:

— … Нам всем нужен кто-то, кого бы мы могли любить, и, если хочешь, ты можешь полюбить меня…

И тогда я ударила по кнопке выключения должно быть слишком резко, и она нажалась дважды, вновь впуская голос Майка в душный салон машины. Граф улыбнулся краешком губ и осторожно выключил стерео, а я осталась гадать, понял ли он русские слова хотя бы через мою голову, потому что вдруг безумно испугалась, что Клиф говорил мне про него правду. Кто знает, не оттого ли граф так высмеивал теорию любовной крови, что она и есть настоящая правда о вампирской силе. И что стоит сейчас графу наполнить вакуум моей души любовью к себе, чтобы заполучить себе ещё немного силы. Уж слишком хорошо всё складывалось в моей судьбе, и главное — откуда графу было знать про мой уговор с Лораном, если хозяин ушёл до возвращения отца. Не взял ли всё граф из моей головы и разыграл свой сценарий, ведь никаких распечаток из банка и билета могло и не быть. С ним рядом никогда нельзя быть уверенным в том, что реально, а что нет. Не безопаснее было бы остаться под крылом Клифа? Отчего я решила довериться вампиру, которого знаю всего неделю, а не тому, с кем провела несколько лет?

Глава 28

Кромешная темнота подкралась незаметно. Свет от фар машин, бегущих по встречной полосе, бил по глазам, но я упрямо смотрела вперёд, пытаясь не жмуриться. Хотя, чего греха таить, я тогда плакала вовсе не из-за больных глаз, а от своей беспомощности. Билет в Сиэтл походил на игрушку для кошки, и я сомневалась, что сумею царапнуть его даже ногтем. Стерео молчало, как молчал и граф, лишь навигационная система изредка подавала голос. Белая и красная вереницы огней неторопливо бежали по трассе в обоих направлениях, и в этом людском море так легко было затеряться вампиру и смертной, которая вопрошала тишину, словно кукушку. Только та молчала, и в ней не было слышно даже моего дыхания. Наконец машина въехала на парковку парка развлечений, и граф заглушил мотор. Я не ждала, чтобы он галантно помог мне выйти из машины, просто меня окончательно разморило в душном салоне, и пока я отстёгивалась, граф успел протянуть руку. Я решила не начинать разговор первой. Пусть граф сам прокомментирует мои мысли, если пожелает, потому что мне уже без лишних слов было до безумия тошно. Его молчание выступало прекрасным катализатором страха.

Я купила два входных билета, и мы в таком же гробовом молчании прошли металлоискатель. На приветствие служащей я даже не улыбнулась. Как в немом кино, я неторопливо пошла вдоль фонтана мимо назойливых ребят в униформе с фотоаппаратами и остановилась при первых же словах графа, будто те сломали кинопроектор.

— Хочешь полетать, подобно орлу?

Я сжалась, но заставила себя поднять глаза на карусель. Быть может, не стоило искать в простом вопросе подвоха? И, обернувшись к настоящей «американской горке», выдавила из себя спокойный ответ:

— Нет, это совсем детский аттракцион. Давайте уж лучше почувствуем себя пилотами реактивного самолёта.

Парижанин улыбнулся и кивнул. Длинных очередей в этот поздний час уже не было, и мы почти сразу заняли места. Я внутренне сжалась, когда тело сдавили фиксаторы, и прикрыла глаза.

— Зачем ты катаешься, если так страшно? — спросил граф за секунду до того, как вагончики тронулись.

Я заставила себя открыть глаза, не понимая, чего испугалась. Прошло два года с моего последнего посещения парка, но прежде я никогда не боялась кататься. Страшно бывает в первый раз, а потом мозг уже знает, что несёт с собой новый поворот, и страх отступает, хотя сердце и продолжает замирать от скорости и перепадов давления. Что же — я не закрою глаза, я пройду все повороты и падения с широко распахнутыми глазами, чтобы доказать вам, что я умею не бояться.

Когда отстегнули ремни, граф сразу же подал мне руку и перехватил запястье, потому что знал, что я дёрнусь от него, как от раскалённой сковороды, вспомнив, что такое дикий ужас. Рука вампира была тёплой, и я взглянула ему в лицо, ища подтверждение своим опасениям. Напрасно. Глаза оставались стеклянными, а губы мраморными, без намёка на улыбку. Должно быть, прошло лишь мгновенье, но за него я смогла заново прокрутить всю беседу с Клифом, но смолчала, не зная, что и как сейчас следует говорить. Я покорно шла к выходу с аттракциона, стараясь не смотреть на вампира, чтобы не встретиться с кошачьей улыбкой победителя. Однако страх мой больше походил на обиду маленького ребёнка, которому пообещали показать фею, если он сам завяжет шнурки. После катарсиса я ещё не научилась по-настоящему бояться. Граф мог притащить меня на аттракционы как раз для того, чтобы возродить во мне природный страх самосохранения. Только для чего? Для того, чтобы моя кровь стала вкуснее? Интересно, существуют ли вампирские кулинарные книги с рецептами маринования людей…

Наверное, в тот момент я думала ещё о чём-то, но вряд ли мою голову тогда посетила хоть одна мысль о бегстве, и не потому, что оно было обречено на провал, а потому что мне не хотелось никуда бежать. Я устала бороться, зная, что всё предрешено. Попытки противостоять воле вампира походили на капризы повзрослевшего ребёнка, который уже понимает их бесполезность, но скандалит по инерции.

— Не надо, прошу вас…

Я ни о чём не просила, потому что понимала, что графу вовсе не нужен аттракцион для того, чтобы я упала к нему в объятья, я просто не могла больше молчать. Я едва стояла на ногах, зависнув подле графа как в магнитном поле, не отдаляясь и не приближаясь к нему ни на дюйм. Нотки мольбы походили на мышиный писк, и мышь замолчала и ухватилась за горячее запястье, словно могла оттащить вампира от турникета. Это была странная ненужная никому игра — низкая и жестокая, сдобренная долгожданной улыбкой победителя.

— Я хочу пойти на этот аттракцион по той самой причине, по которой ты не хочешь туда идти, — усмехнулся Антуан дю Сенг.

К чему были сказаны эти слова? Я уже полностью поверила в правоту суждений Клифа, пусть он и не сказал напрямик, что граф вычеркнул его из моей души, чтобы заполнить её собой. Низко отбирать игрушку у ребёнка, которым мне сейчас виделся Клиф, но ещё подлее мучить жертву. Так чем же вы отличаетесь от своего сына, каким он был тогда, когда воплощал в жизнь зверские фантазии? Останься в вас хоть на грамм жалости, вы бы прекратили весь этот фарс прямо сейчас, если и не убив, то хотя бы лишив возможности здраво оценивать происходящее. Но вы садист, и моей агонии длиться до среды. Вы будете пассировать меня в масле страха долго, чтобы моя кровь могла удовлетворить ваш изысканный вкус.

Из-за болезненного ощущения на лице я поняла, что счастливо улыбаюсь. Или граф вновь управлял моим телом, медленно превращая в мазохиста. Я залезла в машинку будто на электрический стул, и граф с улыбкой опустил раму. В последней попытке самосохранения я вжалась в железный бортик, прекрасно понимая, что на первом же круге центробежная сила швырнёт меня в объятья вампира, чтобы я ощутила теплоту всего его тела.

Бешено вращающаяся по кругу карусель не давала возможности отстраниться хотя бы на дюйм. Мне хотелось заплакать, но, похоже, я выплакала все свои слёзы в машине и теперь безмолвно принимала в тело сжигающий дотла огонь. Голова безвольно откинулась на плечо мучителя, и я с ужасом осознала, что не хочу, чтобы бег по кругу заканчивался, и даже разрыдалась, когда скрежет полозьев сообщил о конце одурманивающего танца. Откинувшая вверх рама выпустила меня из плена машинки, но из вампирского плена выхода уже не было.

Голова кружилась, ноги вело в сторону, но заботливая тёплая рука поддерживала меня за талию, задирая кофту и щекоча живот острыми ногтями. Взгляд туманился, и веки закрывались, вырывая из подожжённого тела стон, сдержать который я не могла. Из последних сил я выбросила руку вперёд, чтобы схватиться за тонкий канат заграждения, натянутый между колышками. Тот полоснул по ладони острыми ворсинками, и лёгкая физическая боль оказалась ушатом холодной воды для моего закипевшего сознания. Значит, граф намеренно не подчиняет меня своей воле полностью. Как долго он желает, чтобы я сопротивлялась ему, и возможно ли прекратить эту игру назло вампиру? Теперь я хочу покорно вязнуть в трясине, даже не раскрывая рта. Хватит!

Мне необходима была передышка, чтобы понять, как перестать быть на людях влюблённым подростком. Как упросить графа сжалиться надо мной? Здание кинотеатра выросло будто из-под земли, и я рванула туда, оставив вампира на небольшом, но всё же расстоянии. Я заметила сломанное кресло, перетянутое лентой, и поспешила занять единственное место у прохода. Теперь у графа не было возможности дотянуться до меня. Я пристегнулась ремнём и облегчённо выдохнула, ловя последние минуты свободы, а возможно и жизни. Краем глаза я видела, что граф спокойно откинулся на спинку кресла и нацепил на нос трёхмерные очки, будто мы вообще не были с ним знакомы. Я уставилась на уже оживший экран, приготовившись к путешествию на Южный Полюс, и вдруг полностью забыла, кто я и подле кого нахожусь.

Я уже видела этот фильм прежде, но тогда трёхмерные фигуры пингвинов вызывали лишь непроизвольную улыбку, возвращавшую на миг в безмятежное детство, когда поездка с горки была целым событием. Однако в этот раз каждая новая встряска кресла, каждая меняющаяся на экране картинка безжалостно рвала связь с реальностью, и я полностью перевоплотилась в пингвина, радостно скользящего вниз по снежному склону прямо в воды Южного Океана. И вот моё сердце замерло на самом высоком взлёте кресла и вновь упало вниз, когда на меня двинулась страшная зубастая морда. Пальцы непроизвольно вцепились в подлокотник, когда пингвин стал пытаться найти спасение в глубине вод. Напрасно — смертельная пасть уже близко, и я из последних сил, уже без какой-либо надежды, перебирала в воде лапками. Вот она — снежная глыба, она совсем рядом — последний рывок, и ты спасён. Только друзья-пингвины смеются. Не может быть, не могло все это привидится… Ведь вот же, этот зубастый кожаный мешок — он здесь, в снегу, прямо рядом с нами и все ещё готов сожрать меня. Но я больше не бегу, а напротив делаю шаг вперёд, навстречу опасности — и я улыбаюсь чудовищу. Я не боюсь смерти, которую несут его клыки, я не боюсь его. И он отступает, огрызается, но уже не нападает, хотя и знает, что сила на его стороне, и я ничего не смогу сделать, чтобы защитить себя — только улыбаться в ответ. Улыбайся, смейся, и он уйдёт, потому что бесстрашная жертва невкусна, пресна без соуса, замешенного на слезах и страхе. Страхе неизбежного конца. И вот оно на экране — самое страшное слово — «конец».

Яркий свет, что это? Где я? Звук отстёгивающегося ремня, и передо мной холодная рука, в которую мёртвой хваткой вплетены мои пальцы. Я невольно дёрнулась, когда острые ногти стащили с меня очки и бросили в корзину. Я не попыталась освободить руку, потому что пол под ногами ходил ходуном — казалось, что ноги вообще не касались его. Будто в тумане я прошла длинный коридор до выхода из кинотеатра, и раскрасневшееся лицо обожгло ночным ветерком. Граф продолжал удерживать мою руку в своей. Только теперь уже не сжимал, а скользил пальцами по моим, и я чувствовала прикосновение ледяной рыбной чешуи.

— Улыбайся, смейся, и он уйдёт, потому что бесстрашная жертва невкусна, пресна без соуса, замешенного на слезах и страхе, — услышала я вновь, и в этот раз поняла, что это граф говорил со мной.

— Что? — переспросила я, опускаясь на скамейку.

— То, что я сказал, — граф сел рядом. — К сожалению, катарсис не убивает в человеке два первородных чувства — радости и страха, которые являются первоосновой для всех остальных чувств, потому при соответствующем умении Клиф сумеет вернуть тебя себе, как только что сделал я. Послушай, Катья. Я не могу предсказать его действия, но единственная твоя защита — это научиться не бояться. Если тебе вдруг становится страшно подле вампира, то ты смейся вместо того, чтобы плакать. Это единственно-возможный блок, но поставить его можешь лишь ты сама. Не жалей Клифа, не вспоминай ничего хорошего или грустного из своего прошлого. Думай лишь о том, что тебя смешило в нём. Нарисуй в голове на него карикатуру и воспринимай все его действия лишь через эту призму. Прости, — ледяные ладони парижанина легли на мои, и он качнул головой и горько усмехнулся: — Это всё, что я могу для тебя сделать.

Меня била дрожь, но я не вырывала рук из ледяного пожатия. Я пыталась вновь поверить в честность сидящего рядом вампира.

— Я доверяю вам, Антуан, — повторила я вновь фразу, с которой покинула дом Лорана, до конца так и не поверив, что не вру себе. — Я доверяю вам.

— Я постараюсь быть рядом, но не могу обещать помощь, потому что глупо верить в своё всесилие. И я в него не верю. Я пытался и не сумел помочь Лорану.

— А отчего вы помогаете мне? Оттого, что вам так не понравился Клиф?

— Зачем тебе правда? Важно то, что я помогаю. Вернее уже помог, как мог. Дальше дело за тобой.

— А что хочет Клиф? Влюбить меня в себя, чтобы убить и получить силу? Или он действительно любит меня и желает оставить подле себя навсегда?

— И ты думаешь, что я могу ответить на данный вопрос? — улыбнулся граф. — Нет, не могу. И зачем тебе знать его мотивы, когда ты не хочешь ни умереть, ни полюбить его? В общем-то, это равносильно одно другому. Я бы мог сказать, что в вампире в момент перерождения умирают эти два первородных начала: радость и страх, а без них невозможно любить. Но вдруг существует вампир, способный на любовь? Тогда ты скажешь, что я подлый лжец.

— Зачем любви радость и страх?

— Когда любишь, то испытываешь радость от обладания любимым и одновременно страх потерять его. Разве не так?

— Значит, вы не способны любить? И не верите, что Клиф способен? Таков ваш ответ. А способен ли человек?

— Я уже забыл, когда был человеком. И сдаётся мне, что истинной любви я не познал.

— А что такое истинная любовь?

— Катья, ты мне надоела. Я не хочу говорить с тобой о любви.

И вампир действительно отвернулся и стал смотреть в конец пустой дорожки, но когда захотел встать, я ловко ухватилась за его футболку.

— Так как же я пойму, что Клиф начинает влюблять меня в себя? Сейчас я ощутила к вам плотское влечение, но и только. Я продолжала вас ненавидеть. Даже сильнее, чем прежде. Не говорите мне, что любовь и есть эта ненависть и беспомощность противостоять своей природе. Покажите мне её настоящую.

Я произнесла свою просьбу и замерла, не в силах вынести огня, вспыхнувшего за мутными стёклами графских глаз.

— А если я не смогу потушить в тебе этот огонь? Что ты будешь тогда делать?

Сердце на миг перестало биться и, облизнув губы, я сказала:

— Любить вас.

— Как настоящий Мефистофель, — граф вновь завладел моими пальцами, — я должен потребовать с тебя расписку в том, что это была твоя добровольная просьба, но в Штатах ведь принято верить друг другу на слово?

Он прищурил глаза и сильнее сжал мои пальцы.

— Вы же сказали, что у меня нет особого выбора, — выдохнула я едва слышно. — А умирающий готов глотать любые пилюли в надежде, что хоть какая-то да поможет.

Я не помнила, как мы пересекли парк, и очнулась лишь ощутив под собой холод новой железной скамейки. Мы сидели перед эстрадой, где молодёжь развлекалась караоке. Парк закрывался. Все от мала до велика подтягивались сюда, потому что с минуту на минуту должен был начаться субботний августовский салют. Неожиданно людской гул перекрыли раскаты рок-н-ролла. Я замерла будто природа перед бурей, и моё сознание смыл мощью девятого вала довольно чистый голос вылезшего на сцену старшеклассника, от которого я явно не ожидала знаний классического рока. Неужели граф знаком с американским роком, неужели?

— When the truth is found to be lies, and all the joy within you dies, don’t you want somebody to love, — пел мальчик. — Don’t you need somebody to love? Wouldn’t you love somebody to love? You better find somebody to love…

Темнота стала кромешной даже для моих всевидящих глаз. Её уже не могли прорезать своим светом желтоватые шары фонарей. Привычные к уличным концертам люди легко двигались в такт знаменитой песни «Джефферсон Эрплейн», посылая восхищенные взгляды в сторону эстрады, а я сидела как каменное изваяние — неподвижно, до боли в мышцах, не в силах отвести глаз от певца. Тёплая рука вампира лежала на моём плече, и я понимала, что только что сама подписала себе смертный приговор. Быть может, этот француз даже умел играть на гитаре и читал творение Кена Кизи.

— Поспеши влюбиться в кого-нибудь, — врывался в моё сознания уже не знаю чей голос. Я понимала, что начинаю плакать от безысходности, от страха, от своего полного фиаско. Я пыталась вырвать руку, но не могла пошевелить и пальцем. Перед глазами всё плыло, словно отражения в бегущих по стеклу струйках дождя. Любовь. Любовь. Любовь — эхом отзывалось в пустой голове, стянутой кожаной повязкой с непонятно кем вышитым орнаментом. Откуда она вдруг взялась у графа и зачем он сейчас нацепил мне её на голову? Я старалась сопротивляться, крутила головой, но не могла скинуть её… Тёплые ладони сжимали мои мокрые щёки. Мягкие губы вампира ловили искусанные в кровь губы жертвы. Рассмеяться, только бы суметь рассмеяться ему в лицо. Но смеха не было, было лишь сознание того, что нельзя, ни в коем случае нельзя позволить себе влюбляться в вампира, стать для него пилюлей силы, пилюлей могущества, пилюлей вечной жизни…

Первые раскаты грома и рождённые в ночном небе радужные цветы вывели мою душу из небытия, и я взглянула в небо, в котором не было облаков, не было луны, не было звёзд — была лишь кромешная тьма и искусственные яркие разноцветные вспышки света. Красота, сопровождаемая запахом гари… Народ вокруг ликовал, смеялся, требовал продолжения. Я стояла, вжавшись спиной о грудь вампира, которому теперь безраздельно принадлежала. Я понимала, что это последние спасительные мысли взрываются в моей голове яркими вспышками, чтобы навсегда исчезнуть в кромешной тьме смертельной страсти, от которой спасения нет… Вампиры не умеют любить и не умеют влюблять в себя, они способны лишь наградить безумным желанием быть рядом — добровольно, безраздельно и обречённо.

А потом мы как-то дошли до машины, подле которой следовало отпустить его руку.

— Антуан, пожалуйста…

Даже не знаю, что я хотела тогда попросить, вцепившись в плечи вампира посредине почти пустой парковки. Быть может, стоять вот так, вжавшись в его грудь, и было тогда моим наивысшим счастьем и единственным желанием. За его спиной зловеще сверкали фары разъезжающихся машин, но он заставлял меня глядеть прямо на мерно раскачивающуюся в его руках связку ключей, пока я наконец не схватила их, рухнув с зажатым кулаком прямо к его ногам. Кажется, я даже успела коснуться губами запылившихся ремней сандалий до того, как граф за шкирку поднял меня в воздух и прижал к машине, чтобы подарить равновесие моему обмякшему телу.

— Очнись же! — рычал он мне в лицо, но даже злость его звучала в моих ушах музыкой. В свете фар его лицо утратило сероватую бледность и налилось румянцем, что спелое яблоко. Он будто скинул внешне пару лет, и сейчас я записала бы его в ровесники. Я вновь тянула к нему руки, но он отмахивался от меня, словно играя, а потом вдруг заломил мне руку за спину, и я вновь пала к его ногам, но уже с лёгким вскриком, и разрыдалась, по-детски размазывая слёзы по всему лицу. И вот он вновь ухватил меня за запястья и развёл мои руки в сторону, распяв на сохранившей дневное тепло дверце машины. Он смотрел мне в глаза. Я попыталась улыбнуться в ответ, но лишь глупо оскалилась, не в силах растянуть губы. Он разжал мне руку и вновь принялся трясти перед глазами ключами, что-то говоря, но я не могла разобрать слов, слыша лишь звяканье металла, а потом наступила тишина, будто в кинотеатре неожиданно выключили звук.

— Теперь бери ключи и садись за руль, — услышала я откуда-то издалека приказ и отлепилась от машины.

Покорно, но осторожно, опираясь о капот, я обошла машину и опустила то, что являлось моим телом, на водительское сиденье, сунула ключ в зажигание и пристегнула ремень.

— Заводи машину, — скомандовал граф, но я не подчинилась.

— Я не могу вести в таком состоянии, — выдохнула я, вцепившись в руль обеими руками, вдруг почувствовав себя человеком, которого только что окатили ушатом холодной воды.

— Сможешь, это поможет тебе остыть.

— Что это было? — спросила я, глядя в мерцающую далёкими фонарями темноту.

— Моя дурацкая попытка влюбить тебя в себя. Но чтобы влюбить кого-то, надо хотя бы помнить, что это такое любить…

— Я спрашивала про другое. Про вашу игру с моим восприятием реальности. После этого мальчика на эстраде я больше не верю, что виделась с Клифом. Зачем вы всё это делаете? Чего добиваетесь?

— Ты про эту дурацкую песню, — рассмеялся граф и пристегнулся. — Нет, я не знаю вашего рока. Просто так совпало… Когда нашими мыслями овладевает какая-то идея, то всё вокруг начинает казаться неслучайным, и мы начинаем искать знаки, забывая про существование простых совпадений.

Граф говорил слишком быстро, будто боялся, что я перебью его, хотя глупое-то какое слово — боялся, его нет в обиходе вампира.

— Катья, — он вдруг стал говорить медленно. — Ты была у Клифа, ты говорила с ним, я ничего не выдумал. Ты говоришь, что доверяешь мне, и в следующее же мгновение обвиняешь в том, что я готовлю себе любовный напиток. Так нечестно вести себя с тем, кто пытается помочь.

— Помочь?

— Помочь победить Клифа, — проговорил граф по слогам. — Я бы на его месте так просто не сдался. Игра обещает быть интересной.

— Вы не помогаете мне, — Я продолжала сжимать руль с такой силой, словно отпустив его, могла упасть с небоскрёба. — Вам просто скучно. И вас не интересует исход игры.

— Уверяю, мадемуазель, вам станет слишком весело, если я выйду из игры. Ты даже не попыталась сейчас сопротивляться мне, будто все мои слова ушли в пустоту.

— Я пыталась. Я пыталась рассмеяться, но не смогла или не успела, — призналась я.

— Радуйся, что я сумел вернуть тебя с небес на землю, но с Клифом этот номер не пройдёт. Он не отпустит тебя. А теперь скажи то, что я желаю услышать.

— Я доверяю вам, Антуан, — ответила я даже без секундной запинки.

— Вот так-то лучше, Катья, и если ты посмеешь даже мысленно ещё раз во мне усомниться, я брошу тебя на растерзание Клифу, даже ахнуть не успеешь. Заводи машину и поехали. Я никогда не опаздываю на встречи.

И я повернула ключ.

Глава 29

Перед моим воспаленным взором мелькала лишь тонкая линия горного серпантина, ведущего из долины к побережью Тихого океана. Я казалась себе зашоренной лошадью, потому что вдруг перестала видеть и срезанные откосы гор, и свисающие с них деревья, и даже свет фар несущихся навстречу машин. Остались лишь тонкая извивающаяся асфальтовая змейка и бампер идущей впереди машины. Я вновь находилась во власти графа, который заблокировал моё боковое зрение, иного объяснения своему нынешнему состоянию я не находила. Я не видела даже его самого, и, наверное, это и было самым важным в тренинге. Зато я прекрасно слышала шум сменяющих друг друга радио-волн, но вскоре и тот стих, потому что парижанин смирился с тем, что нормального сигнала в горах не будет. Теперь в ушах стояла зловещая тишина — даже не звенящая, а мёртвая. Мерный стук моего сердца и тот не был способен пробиться сквозь её вязкие мрачные слои. Я гнала прочь любые мысли, боясь ненароком рассердить графа. Всё моё естество сосредоточилось на одном желании — не разреветься.

Неожиданно почувствовав приближение руки графа, я внутренне сжалась, но не вздрогнула, когда он наконец коснулся моего плеча. Рука не была холодной, не была тёплой, даже не была тяжёлой — прикосновение походило на объятие, которое дарит маленький ребёнок, именно так в последний раз обнимали меня близнецы. Я не дёрнулась и не напряглась, но внутри подле сердца противно кольнуло, и глаза невыносимо защипало. Я зажмурилась, словно от солнечной вспышки, но лишь на секунду, потому как вспомнила, что веду машину. Тогда я ещё крепче стиснула руль, аккуратно входя и выходя из виражей. Глаза мои, будто под большой дозой кофеина, были теперь широко распахнуты, и я приковала взгляд к бегущей под колеса чёрной ленте дороги. Граф молчал и не убирал с моего плеча руки, и постепенно я начала возвращать себе недостающие фрагменты дорожного пейзажа. Только улыбнуться я всё равно не могла — наверное, возвращение улыбки пока не входило в планы графа. Должно быть, он приберегал её для Клифа. Слёзы же продолжали безжалостно выступать на глазах, но я не могла понять, то ли страдаю от яркого света фар, то ли граф продолжает пугать меня, но изо всех сил старалась удержаться от рыданий, хотя в душе не верила в победу.

— Не сдавайся, слышишь? — по-человечески тёплый голос живого Антуана, да именно его, а не холодного вампира, звучал подле самого уха.

Я молча кивнула, и, к своему полному разочарованию, тут же почувствовала щекой слезу.

— Ты не можешь сейчас плакать, слышишь? — продолжал нашёптывать мне на ухо Антуан. — Думай о том, что мы все ещё не переехали горный хребет, и здесь некуда съехать, чтобы выплакаться. Пусть эта безысходность придаст тебе силы.

И в ту же секунду я почувствовала, как его острый ноготь прошёлся от уголка глаза к слёзному каналу, смазывая настырную слезу.

— Не мучьте меня больше, — взмолилась я, понимая, что сейчас уступлю своему желанию разреветься. — Позвольте спокойно вести машину, сил моих больше нет.

— Не могу, — сказал граф уже по-обычному сухо. — У меня слишком мало времени, чтобы показать тебе, на что способен вампир, когда заинтересован в жертве. И главное помни, что нельзя верить ни единому его слову — поверишь, и ты пропала.

— Нельзя верить Клифу или любому вампиру? А как же моё доверие к вам? — глухо спросила я, ещё сильнее сжимая руль.

— Заинтересованному в жертве вампиру нельзя верить. Мне верь, потому что я в тебе не заинтересован. А вот Клифу не верь. Я выразился яснее?

— Тогда ответьте, в чём его главная ложь? Он лгал, признаваясь мне в любви?

— Откуда мне знать мысли другого вампира! Мальчик сильнее, чем я вначале подумал, он не поддался на внушение. Да и Лоран хорош. Слишком долго прятал от меня свои карты, дав Клифу возможность приготовиться к отпору. Мне трудно поверить в любовь вампира к смертной, но что-то в его словах кажется правдой. Хотя вампиры редко говорят друг другу, а тем более людям, правду, и уж точно никогда не говорят всей правды… Да и как может любить тот, у кого по определению нет души…

Его рука исчезла, и я с радостью отметила, что дорога пошла вниз — даже пришлось убрать ногу с педали газа. Навигационная система показывала, что до пункта назначения остаётся меньше двадцати минут. Боже, двадцать минут, да за них можно сойти с ума от подобных разговоров!

— Про душу — это Стокер придумал, так ведь? — попыталась я увести разговор от реальных вампиров к вымышленным. — Это хорошо для книжек, но я не представляю себе, что такое вампир без души и что такое человек с душой…

— А что для тебя душа?

Парижанин говорил совсем тихо. Казалось, что он выбился из сил, приводя меня в чувства. Я видела, что он прижимается виском к ободку дверцы, будто собирается провалиться в сон, но глаза его оставались открытыми. Только сомневаюсь, что в мелькавших мимо деревьях он мог находить красоту. Должно быть, он о чём-то думал, но точно не о душе. Я же молчала, понимая, что любой мой ответ лишь насмешит вампира, да и его вопрос казался слишком уж риторическим. И зачем только я открыла рот!

— Ладно, не стану тебя мучить, — бросил граф тихо, так и не отвернувшись от окна. — Если в этом вопросе полагаться на Аристотеля, считавшего, что многие состояния души зависят от состояния тела, то душа у меня имеется, только немного в ином состояние, чем у тебя, потому что наши тела, как бы сказать, находятся тоже немного в разных состояниях. Душа, как говорил философ, является принципом жизни для всех живущих существ, а если брать во внимание фразу «движение — это жизнь», то согласно математическому правилу, она будет верна и в форме «жизнь — это движение», поэтому я тоже в своём роде живое существо, потому что двигаюсь. К тому же, если сердце моё остановилось, то, остаётся надеяться, что мозг в какой-то степени жив. Одушевлённое, как говорил Аристотель, более всего отличается от неодушевлённого двумя признаками: движением и ощущением, и у меня не только в наличие все пять чувств: осязание, обоняние, слух, вкус и зрение, но ещё и мышление, которое состоит из воображения и суждения. Наверное, это и есть душа… Как думаешь, уже можно включить музыку?

Неужто графу показалось, что я его не слушаю, или ему действительно не терпелось отделаться от беседы, потому что и без моего ответа, он стал крутить колёсико стереосистемы и наконец нашёл волну с «Лунной сонатой», и больше мы не говорили. Я иногда растягивала губы, пробуя улыбнуться, но так и не сумела вернуть улыбку — ту, которой я улыбалась графу на парковке. Нет, непосильную задачу поставил передо мной Антуан дю Сенг, ещё и брякнув между делом, что Клиф достаточно сильный даже для вампира, который минимум в два раза старше его. Сумею ли я выстоять? Сумею ли дотянуть до утра?

Я следила за навигатором, чтобы не сбиться с дороги, и вот наконец мы въехали на бескрайнее поле, превращённое огромным количеством машин в кукурузный початок. Втиснув машину между двумя домами-на-колёсах, я выключила зажигание и сложила руки на коленях, не в силах сделать больше ни одного движения. Граф тут же накрыл мою правую ладонь своей. Я подняла глаза, чтобы встретиться с его кошачьей улыбкой, и поняла, что мои губы свободно сложились в такую же. Поддавшись непонятному порыву, я метнулась вперёд и коснулась губами его холодных губ. Испугавшись своего поступка, я тут же откинулась обратно и ударилась затылком о стекло водительской двери. Рука моя машинально ушла наверх, чтобы потереть затылок, но вместо этого сняла с головы повязку. Кожа с бисером так долго сжимала мне голову, что я даже почувствовала у корней волос боль.

— Умница, — сказал граф, и я не совсем поняла, что сделала правильно — поцеловала его или же сняла повязку. — Всё ты сделала правильно, всё. Во-первых, ты мне улыбнулась, посылая куда подальше, но главное, ты меня поблагодарила без принуждения. Только вот срывать повязку ещё рано. Верни быстро на голову, потому что к нам идёт её хозяин.

Клиф почти сразу распахнул дверцу и, если бы не поймал за руку, я бы точно вывалилась из машины. Только его хватке не хватило галантности, как-то уж слишком по-хозяйски он вытащил меня наружу, будто родитель непослушного ребёнка. Теперь в одной руке он держал шлем, а в другой — меня, и возможно не отпустил бы вообще, не ткни ему Лоран в грудь ресторанной коробкой. Встретить хозяина я никак не ожидала и не знала, радоваться его присутствию или ещё больше испугаться. Может, он лично решил проверить действенность терапии и лишь сильнее подзадорит Клифа. По голосу графа, сухо поприветствовавшего обоих, я поняла, что появление сына для него не меньший сюрприз. Похоже, и Клиф получал мало удовольствия от присутствия Лорана, уж слишком сильно тряс чёлкой, будто та и в правду мешала ему.

— Положи в машину, — прошептал Клиф.

Чтобы пропустить Лорана, ему пришлось разомкнуть на моём запястье пальцы. Хозяин резко протиснулся между нами, отпихнув меня в сторону графа, который уже успел обойти машину.

— Что там? — спросила я, надеясь, что простой вопрос остудит накалившийся воздух.

— Клиф купил краба, — ответил Лоран первым. — Но до окончания арт-марафона остался лишь час, и я уверен, что отец успел накормить тебя каким-нибудь очередным кулинарным шедевром, потому краба будешь символично поедать после сожжения фигуры творящего человека.

— Прямо масленица, да, Клиф? — спросил граф, прищурено глядя на прячущегося за чёлкой байкера.

— Что? — переспросил тот как-то слишком грубо, будто раздражение на графа прорвало ранее выстроенную им плотину вежливости.

— У русских есть такой праздник — проводы зимы и встреча весны, они тоже сжигают чучело.

Граф говорил всё это с затаённым смехом, иначе отчего бы его английский вдруг стал совсем плохим, и даже, покачав головой, с притворным огорчением взглянул на меня:

— Он вовсе не интересовался русской культурой, Катья? Совсем? Ах, какая жалость… Клиф, — Граф уже глядел в лицо байкера: — Как же так, три года встречаться с русской девушкой и не выучить ничего про русских…

— Я не встречался с русской девушкой, — ответил Клиф, захлопнув водительскую дверцу, которую Лоран оставил открытой, отделив нас друг от друга, словно два враждующих лагеря. — В Кэтрин не осталось ничего русского. Во всяком случае, я лично вижу в ней американку.

— Плохо смотришь, — уже почти без акцента сказал граф. — Я вот не спутал бы её в толпе разряженных хиппи. Она не похожа ни на одну из них, сколько бы повязок ты ей не дарил.

Клиф стиснул губы. Я впервые видела его таким злым — казалось, пыль должна была вспыхнуть под ногами графа. Однако тот лишь вальяжнее отставил ногу.

— Она вообще похожа на Гвинет Пелтроу, — не сдавался Клиф. — Разве не так?

— Если бы я ещё знал, кто это такая, — усмехнулся граф.

— Актриса. И потом, какой у нас тут крови только не намешано…

— О, да… — продолжал улыбаться граф, глядя на байкера с каким-то совсем уж нескрываемым снисхождением.

— А много ли вы сами знаете про русских, Ваше Сиятельство?

Должно быть, Клиф специально после секундной запинки добавил светское обращение, потому что его «you» сейчас прозвучало более чем фамильярно.

— Быть может, и не достаточно, — спокойно ответил граф. — Но мы с ней европейцы, и наши культуры достаточно близки. Во всяком случае в культурном плане мы можем найти много общего… Если ты читал роман Льва Толстого «Война и мир»… — И тут граф едва не рассмеялся и демонстративно прикрыл губы холёной рукой. — Ах, да… Хиппи предпочитали читать о сумасшедших…

— Я же сказал, что только краб может подождать, — вмешался Лоран, от которого сейчас тоже вовсе не веяло спокойствием.

Он встал между мной и Клифом, оставляя тому возможность обниматься лишь с собственным шлемом и испепелять графа воинственным взглядом, потому что парижанин предложил мне взять его под руку. Но лишь мы пробежали между машинами и занырнули в толпу, Антуан сжал мою руку так крепко, будто боялся потерять, как беспомощного ребёнка, или я должна была иначе истолковать рукопожатие, но я не хотела ни о чём думать. Я глядела вокруг, стараясь позабыть о своих спутниках. Оба, отец и сын, то и дело пригибались, чтобы не сбить светящиеся фигурки, летавшие над головами собравшихся. Особенно мне приглянулись радиоуправляемые бабочки, злобно сверкавшие лампочками усиков — они напомнили глаза Клифа, и я так ими залюбовалась, что завизжала, как резанная, когда какой-то мужик сунул мне в лицо светящуюся проволочную змею. Граф сильнее прижал меня к груди и сказал так громко, чтобы Клиф точно услышал:

— Со змеями ты теперь дружишь. Настало время бояться пятящихся крабов.

Я не знала, какова моя роль в словесном или мысленном поединке двух вампиров, и было не ясно, молчит Клиф или отвечает оппоненту мысленно. Я не могла понять, насколько остаюсь сейчас самостоятельной, потому решила ничего не говорить, ничего не делать и действительно спрятать голову в песок. Рука графа перестала быть ледяной, но при этом не стала горячей, потому я теперь почти не ощущала её дружеского пожатия. С другой стороны, нога в ногу, маршировал Лоран, не давая мне даже малейшей возможности взглянуть в сторону Клифа. Да я и не желала на него смотреть, опасаясь дать лишний повод усомниться в моей лояльности.

Всё вокруг светилось, искрилось, крутилось, визжало и гремело. У каждой палатки, которыми было усыпано выровненное песчаное пространство, что-то светилось и гремело: одни подсвечивали картины, другие скульптуры, а третьи самих себя, облачённых в невообразимые костюмы или в их отсутствие. Раньше бы я пожалела, что не попала сюда при свете дня, чтобы разглядеть артистов более внимательно, но моё нынешнее зрение давало возможность полностью заменить мысли о сражающихся за моей спиной вампирах лицезрением костюмов, украшений, тату и невообразимых выражений лиц. Я с головой погрузилась в людской хаос, где не было никакой морали, никаких ограничений, никаких можно-нельзя — не было ничего, что бы останавливало людей в самовыражении. Они не догадывались, что рядом существует сила, намного могущественнее их свободного разума.

Мы не сбавляли шага, будто мои спутники шли по выжженной солнцем пустыне, где не было ни одного человека. Казалось, лишь я замечала скользящие мимо полуобнажённые тела, дёргающиеся в первобытном танце под электронную музыку. Но когда я попыталась остановиться перед музыкантами, скачущими перед извергающимися, словно вулканы, огнями, граф усилил хватку и потащил меня дальше, прорычав о своём желании выбраться из этого арт-ужаса. И вдруг сам остановился перед девицами, весь наряд которых составляли кожаные шорты и бюстгальтеры. Под ритуальную музыку они крутили в руках зажжённые в нескольких местах обручи, то и дело протискивая в них своё тело, будто переплетаясь с огнём. Это было красиво и страшно, потому что я, казалось, собственной кожей чувствовала боль от ожога. Потом они отбросили в сторону обручи и взяли по факелу, чтобы продолжить первобытный ритуал. Огонь становился частью рук, продолжением тел. Движения танцовщиц были настолько чувственными, что походили на огненные ласки, которые девушки дарили друг другу, заключая в огненные объятья. Высвеченные огнём лица завораживали. Танцовщицы заходились в первородной страсти, передавая своё напряжение зрителям, будто касались и их тоже. Невидимые прикосновения были настолько явственными, что я непроизвольно сглотнула подкативший к горлу ком желания и откинула голову назад, чтобы сразу же встретиться со смеющимися глазами графа, и лишь тогда я заметила, что его руки покоятся на моих плечах.

— Тебе, гляжу, нравятся игры с огнём?

Пальцы с плеч поднялись к шее и замерли на мочках ушей. Я прикрыла глаза, борясь с жутким томлением в груди и рвущимся наружу стоном, и вдруг рассмеявшись рванулась вперёд, больше не ощущая рук графа. Игра продолжалась — жестокая и бесконечная, в которой я уже не знала, кого больше бояться — доверие к графу горячим песком рассыпалось у моих ног. И я побежала прочь, чтобы не выказать ему свои опасения, и остановилась, лишь нырнув в дымовую завесу, скрывавшую от меня других акробатов. Я оглянулась и, не обнаружив никого из вампиров, пошла дальше наугад, больше по инерции, чем спасаясь бегством, и неожиданно вышла к канатной дороге.

— Здесь же можно потеряться! — раздался у меня за спиной голос Клифа, и я, резко обернувшись, уткнулась в шлем, который тот держал под мышкой.

— Я это отлично знаю!

Я старалась перекричать музыку, помня, что Клиф не в силах прочитать мои мысли, хотя, конечно, могла не орать, принимая в расчёт остроту вампирского слуха, но в тот момент разум не очень дружил с моим языком — мне было страшно от близости Клифа, и я решила, что нападение — сейчас лучшая защита.

 — Я мечтала бы затеряться в толпе и оставить вас троих наслаждаться компанией друг друга.

И всё же, я не совсем рехнулась, потому что закончив фразу, вдруг поняла, что Клиф сейчас способен мне выболтать то, что мне никогда было бы не добиться от Лорана и тем более — графа. Но, увы, надежды оказались тщетны. Байкер молчал, задумчиво глядя в расцвеченное иллюминацией небо.

— Хочешь полетать?

Я даже не сразу сообразила, что Клиф говорит о вышке, а когда он опустил шлем на землю и шагнул ко мне с протянутой рукой, я поспешила сказать, что не доверяю страховке. Но, конечно, я не доверяла ему — я боялась оказаться с ним наедине, даже пристёгнутой к верёвке на виду у сотни безобидных людей. Мне вновь показалось, что Клиф не видит толпы, что для него мы стоим в пустыне, и всё, что он сейчас хочет, это обнять меня. Я поняла это за мгновение до того, как уткнулась носом в его кожаную куртку.

— Не бойся, — прошептал он свой ответ, хотя и не знал, на какой вопрос отвечает. По завету графа я не должна бояться, но разве возможно скатиться на канате, не испугавшись, и в этот самый момент находиться в объятьях вампира, который приготовил тебя на закланье.

Я вновь отрицательно мотнула головой, отводя взгляда от вышки, но Клиф, поймав меня за подбородок, заставил взглянуть ему в лицо. Лёгкий ветерок откидывал со лба непослушную чёлку, открывая тёмные пылающие глаза. О чём он сейчас думает?

— Неужели действительно боишься? — Клиф заглядывал мне в глаза в поисках чего-то для себя очень важного. — Просто поверь, что это круто!

О, да… Я заставила губы расползтись в улыбке и прикрыла рот рукой, поняв, что сейчас мой дикий смех будет больше походить на рыдания.

— А ничего, что я в юбке? — простонала я в ладонь и другой прикрыла лицо растрёпанными волосами. Смех душил сильнее слёз, а губы закаменели в клоунской усмешке. Я отвернулась, стыдясь своего вида, и вдруг отчётливо поняла, что до безумия хочу ему понравиться. Именно сейчас, когда ничего к нему не чувствую, мне захотелось, чтобы он хоть немного восхитился мной. Или наоборот я начинала что-то чувствовать…

— Если тебя юбка волнует, можешь её снять.

После этой фразы я не могла не обернуться. Он тоже улыбался, только его улыбка была человечной и мягкой. Я вдруг вспомнила, что на парковке граф показался мне живым. Неужели… Я попыталась дёрнуть губами, но лишь плотнее сомкнула их, оставив всякие попытки улыбнуться. Всё, конец — и я покорно замерла перед вампиром. Он быстро щёлкнул крючком и вместе с моей юбкой осел на песок, а я, сама не понимая, что делаю, спокойно переступила её и даже не одёрнула футболку, застрявшую под резинкой бикини. Клиф прижал скомканную юбку шлемом и, бросив сверху куртку, потянулся к моей тёплой кофте. Я покорно отдала и её, стреляя по сторонам глазами в надежде отыскать графа, но не нашла ни его, ни Лорана. Обещание Антуана быть рядом и помочь побороть Клифа кануло в Лету вместе с ним самим, и я покорно принялась взбираться по железной лестнице на вышку, слыша за собой мерные шаги вампира. Это был путь на эшафот.

Я дрожала больше от страха, чем от ночного ветра, и уже даже не думала про затянутые вокруг моей талии ремни и палку, за которую следовало ухватиться. Я обхватила ледяную шею вампира и прижалась к нему, доверяя лишь его рукам. Под обтягивающей футболкой чётко прорисовывалась его мускулистая грудь, губы были призывно приоткрыты, и я похолодела от мысли, что Клиф меня поцелует, как сделал Антуан перед салютом, и этого будет достаточно, чтобы окончательно растворить меня в себе. Но бежать было поздно, и я держала пальцы сцепленными, понимая, что с такой высоты хочу лететь только с ним. Его глаза стали абсолютно бездонными, абсолютно чёрными, абсолютно манящими, поглощающими всё живое, подобно чёрной дыре. Я сама коснулась его губ, мягких и тёплых, и, в последний момент рванувшись назад, сорвалась ногой с площадки, но Клиф удержал меня.

— Бэйби, осторожней, а то испортишь весь полёт, если я полечу вниз камнем.

Он коснулся губами моего лба. Я силилась отвернуться, чтобы спрятаться от неизбежного поцелуя. Если Антуан и Лоран бросили меня, то мне надо как-то продержаться до завтрашней встречи с Габриэлем, потому что одной против Клифа мне не выстоять.

— Джанет, послушай, — Клиф притягивал меня к себе всё сильнее и сильнее, и я пожелала не видеть больше огня его глаз и опустила веки. — Я не позволю тебе пройти через это с закрытыми глазами. — В голосе Клифа звенел смех. — Ты испортишь себе всё впечатление! Да чего бояться, столько людей катается. Ты на страховке, да ещё и я держу!

Я распахнула глаза. В тёмно-синее небо долетали отсветы иллюминации. Я взглянула вниз, и не ощутила никакого страха — на его место пришло полное спокойствие. Что же это такое? Победила ли я свой страх или это Клиф победил меня? Я чувствовала его руки поверх ремней, он прижимал меня к груди сильно и нежно, как ребёнок любимую игрушку. Захотелось плакать, отчаянно и больно, и если бы в тот момент нас не столкнули вниз, я бы разревелась, а сейчас в ушах стоял лишь лёгкий свист движущегося по канату крючка, и все кончилось лёгким ударом о песок. Нас обдало облаком пыли, и я закашлялась и принялась тереть глаза. Клиф оттянул футболку и, пока нас освобождали от ремней, пытался стряхнуть с моих век песок. Только ничего не помогло, слёзы всё равно полились из глаз, и Клиф лишь размазал их футболкой по щекам вместе с пылью.

— Прямо боевая раскраска получилась!

Я вздрогнула от голоса графа, одновременно от неожиданности и радости, но так и не сумела разлепить глаз, чтобы взглянуть на него, потому даже не поняла, кто схватил меня за руку и рванул к себе. Продолжая борьбу со слезами, я покорно влезла в юбку и позволила застегнуть на себе кофту, а когда сумела открыть глаза, поняла, что одевал меня Лоран. Граф держал в руках шлем и куртку Клифа, и я поняла, что байкер специально не забрал их у графа, чтобы тот не мог ко мне прикоснуться.

— Я думал, что тебе было достаточно аттракционов на сегодня. Видно, ошибся.

Граф стоял в пяти шагах от меня, но никакой шум не мог заглушить его слова. Парижанин мысленно называл меня дурой, и я покорно соглашалась с ним, ведь сейчас, нарушив все его запреты, я чуть добровольно не предала себя в руки Клифа. Как замечательно байкер придумал с вышкой: близость, страх, поцелуй… Как банально и просто, оказывается, влюбиться — лишь собрать эти три элемента воедино. И сколько бы я не сдерживала слёзы, но всесильному песку я не могла противостоять. Тонкий расчёт, даже не похоже на простофилю Клифа.

— Пойдёмте ближе к огню.

Лоран взял на себя роль проводника. Он крепко держал меня за руку, отдав вторую, увы, Клифу, потому как граф продолжал нести куртку и шлем, и я не понимала, отчего он до сих пор не швырнул их байкеру в лицо. Огромная человеческая фигура, подобно масленичному чучелу, уже наполовину занялась огнём, и тысячи людей задрали головы к небу, чтобы увидеть маковку костра. Я же сгорала от близости Клифа, проклиная своё безрассудное бегство от графа. Должно быть, он пытался вновь заполнить меня собой, чтобы не оставить места для Клифа, а теперь одного прикосновения тёплых пальцев байкера окажется достаточным, чтобы разрушить с таким трудом добытое мной равнодушие. Клиф глядел на огонь, сильнее сжимая свои пальцы на моих. На его губах играла улыбка победителя, и мне, увы, она не казалась смешной. Она была слишком манящей, и если бы не твёрдая рука Лорана, я бы потянулась к Клифу, чтобы поцеловать его хотя бы в щёку.

— Никогда не считал, что необходимо полностью сжечь душу, чтобы создать шедевр, — донёсся издалека голос графа.

— А много ли шедевров вы создали? — парировал тут же Клиф, и я почувствовала, как он тянет меня к себе, только Лоран не даёт моему телу качнуться и на дюйм.

— Я реалист, — продолжил граф спокойно, игнорируя выпад. — Пишу с природы и не коверкаю её, создавая нечто из небытия. Сжигать надо не души, а трупы и развеивать их пепел по четырём сторонам, чтобы не бежать за воспоминаниями и не отравлять прошлым настоящее. Или ты, Клиф, считаешь, что можно возродиться из пепла, вновь обрести душу и тело…

— Душа не горит, душа вечна и всегда отыщет новое тело.

— Так ты веришь в переселение душ?

— Нет, я верю в вечность души и перерождение тела.

— Странная вера для вампира. Мы стремимся сохранить старое тело, ибо другого нам не дано. Сожги его, и душа превратится в пыль.

— Если душа вечна…

— Если она вечна, то зачем цепляться за тело, а? Для чего тогда ты стремился к бессмертию, если считаешь, что твоя душа и так была бессмертна?

— Я не стремился, так получилось… И не пытайтесь поймать меня на противоречии, Ваше Сиятельство. Я не был рождён для философских бесед и не способен объяснить вам свои мысли, да в общем-то и не желаю этого. Скажу лишь одно: я верю, что пепел можно возродить. Для этого лишь надо этот пепел любить.

— Ты постоянно говоришь это странное слово — «любить». Что значит для тебя любовь?

— Не важно, что она значит для меня, — в голосе Клифа теперь слышалась неприкрытая злость, отдававшаяся болью в зажатых в его горячей ладони пальцах. — Важно, что она значит для вас.

— Для меня — ничего, — отчеканил граф, и я бы не хотела в ту минуту видеть выражение его глаз.

Я и не видела, заставляя себя смотреть только вперёд, да и Лоран в развевающейся на ветру свободной футболке служил для меня, что для лошади, прекрасными шорами. Разговор двух вампиров напоминал игру в баскетбол. Я с трудом улавливала слова, лишь слышала, как одно отлетало от другого, чтобы расквасить физиономию соперника. Только из-за чего они бились? Неужели из-за меня? Или же граф от чистого мёртвого сердца решил помочь сыну отпустить меня с миром? Или что-то иное стояло между ними, о чём я просто не могла догадаться?

— Оттого вы и спрашиваете, что не умеете любить, — продолжал словесную дуэль Клиф. — Но любовь не объясняется словами. Она либо живёт в вас, либо её нет. А чужая любовь для другого ничто, так что толку о ней говорить. Толку говорить обо мне!

— Вот тут я согласен! — Голос графа так подскочил, что я была уверена, что и сам он подпрыгнул. — Ей надо либо любоваться, либо отворачиваться и уходить. А я, как художник, не могу отказать себе в удовольствии глядеть на вас.

— Это я уже заметил, — буркнул Клиф себе под нос.

Да так неожиданно сжал мою руку, что Лоран не успел отдёрнуть меня от него. Пальцы Клифа щупальцем вцепились мне в плечо, не давая Лорану возможности вновь разлучить нас.

— Краб не может больше ждать, — произнёс хозяин, должно быть, вторую свою фразу за всю прогулку и грубо толкнул Клифа в спину, заставляя повернуть направо. — Пора вернуться к машине и отыскать на пляже укромное местечко.

— Для чего?

Я, наверное, не сумела бы задать этот вопрос раньше Клифа, но голос мой бы дрогнул точь-в-точь, как его сейчас. Действия вампиров не поддаются логике, а враждующие вампиры могут нести в себе лишь опасность. Особенно для меня.

— Идиотский вопрос, Клиф! — взвился Лоран. — Развести огонь и подогреть для Кэтрин ужин. Ты-то уж лучше моего должен знать, каково давиться ледяным крабом!

— Да нормально, — по-детски пожал плечами Клиф. — Я всегда всё доедал холодным.

— Выходит, ты и в еде не отличаешься особой разборчивостью, — усмехнулся граф.

— Я прекрасно уживаюсь со своим вкусом, — предельно тихо прорычал Клиф, — и не мешаю никому наслаждаться его собственным, а если вы решили проповедовать мне ваши французские ценности, то лишь потеряете время. Я предпочитаю жить по индейской традиции.

— И чему она тебя учит?

— То, что ссоры до добра не доводят, и люди собираются вместе, чтобы веселиться, а не причинять другому боль. Если вам так мешает мой шлем, то я возьму его, пока он не лопнул в ваших руках.

— Зачем тебе шлем? Порой кажется, что ты забываешь, что больше не человек. Наверное, ты не умрёшь окончательно, пока не пройдёт срок твоей человеческой жизни.

— Если вы думаете, что своим снисхождением вызовите меня на открытую ссору, то не надейтесь. У меня давно не было такой замечательной ночи, так что вам не удастся её испортить.

— Право, ты меня монстром каким-то рисуешь… Или завистником. А во мне говорит простой, если даже хочешь — человеческий — интерес. До каких пор ты будешь пытаться оставаться человеком?

— Я просто не привлекаю лишнего внимания ни своим поведением, ни внешним видом. Можете не верить, но я бы был самым незаметным в нашей компании, если бы не сходство с битловским барабанщиком. Отдайте шлем, пожалуйста.

Клиф проскользнул за моей спиной, загораживая от Лорана, и забрал шлем. Однако, когда потянулся за курткой, граф демонстративно перекинул ту через руку и прибавил шагу.

— Я хочу накинуть её на Джанет, — остановил его Клиф, повысив голос. — Ей холодно.

Граф оглянулся и замер, медленно обводя взглядом толпу, из которой мы только что вынырнули, точно искал кого-то, а потом с нескрываемым удивлением в голосе обратился к байкеру:

— Я не вижу никакой Джанет.

— Люди собираются вместе не для ссор, — повторил Клиф и вновь протянул руку, но граф обошёл его и сам накинул мне на плечи куртку, тихо шепнув:

— Держись! — И тут же добавил: — Ей не подходит имя Джанет и никогда не подойдёт. Неужели тебе так трудно произнести Е-ка-те-ри-на? Потому как Кэтрин ей тоже не подходит. Она русская, мой мальчик.

— Позвольте нам самим решать, как кого называть. В европейской традиции разве отсутствует уважение к чужой семье?

— Нет, почему же, — в голосе графа дрожал смех. — Только откуда здесь семья? Я что-то пропустил? Церковь? Или хотя бы… Ну я не знаю, у твоих индейцев тоже должен существовать какой-то брачный ритуал… Но мы его всё равно не совершили. Не мог же я так увлечься этим арт-мракобесием!

— У индейцев существовал выкуп. Просто выкуп, — перебил его Клиф ледяным голосом. — Но здесь некому его платить.

— Сиэтл так далеко? Или ты даже не знаешь, где живут её родители? Ты вообще о ней хоть что-нибудь знаешь?

— Хватит!

Я не знаю, откуда у меня взялись силы на крик, и было ли то моим добровольным решением. Или кто-то из них двоих решил через меня положить конец ссоре. Этой ночью я не могла отличить свои желания от чужих, да и времени на лишние размышления не было. Я чувствовала себя новичком на борту парусника, который вот-вот окатит штормовой волной. Капитан уже созвал всех на палубу, и каждый знал свою работу, лишь я одна едва удерживалась на ногах, не зная, за что ухватиться, и даже страх того, что меня сейчас смоет за борт, не заставлял мой мозг соображать быстрее. Ссора графа и Клифа не могла завершиться мирно. Мне хотелось просто исчезнуть, раствориться в этой тёмной ночной завесе, которая, увы, перестала быть для меня чёрной, приобретя прозрачность тюля. Я выскользнула из куртки, оставив её вместо себя в руках Клифа и бросилась бежать. Просто бежать. Вперёд. Без какой-либо цели! Зная, что убежать мне не удастся. Всей своей оставшейся нетронутой частью души я ненавидела в их лице всех вампиров, а больше всего Лорана за его бездействие.

— Прекрати! — Клиф нагнал меня почти сразу, схватил в охапку и подбросил в воздух, уткнувшись носом мне в живот. — Это всё закончится. Завтра закончится. Завтра ты станешь совершенно другой, и тебя перестанет интересовать, что он про тебя думает. Ты станешь другой. Совершенно другой, забыв вообще, что когда-то была Кэтрин или как он там произнёс твоё имя. Твои глаза, губы, волосы… Твои руки… Как же безумно я их люблю. Я не хочу тебя отпускать, даже на секунду. Я так долго ждал…

— Браво! Но на бис не надо, слишком дешёво…

Граф стоял от нас в трёх шагах и аплодировал. На его губах вновь сияла кошачья усмешка, и Клиф оскалился в ответ, как тигр, продолжая прижимать меня к груди, а я беспомощно болтала ногами, не в силах нащупать опору.

— Краб не может ждать, — повторил бесцветным голосом Лоран, и Клиф, словно по приказу, опустил меня на землю.

Лоран держал шлем и куртку, которые Клиф, должно быть, бросил, ринувшись за мной.

— Скажи своему отцу, чтобы он оставил нас в покое, — прорычал Клиф.

Его руки обволакивали меня, что паучьи лапки, лопатки больно врезались в каменную грудь, но я не ощущала трепета, который охватил меня на вышке. Я вновь чувствовала исходящий от Клифа холод, и дрожала от смеси страха и радости, надеясь, что для меня не всё ещё потеряно. Должно быть, это граф помогает мне не поддаться чарам Клифа.

— Да нужны вы мне оба! — со злорадной усмешкой взглянул на меня граф и театрально махнул рукой, разметая в прах мою надежду. — Схожу за крабом. Ключи всё равно у меня. Катья даже не взяла рюкзачок из машины.

И правда, я даже не вспомнила про ключи, и вот сейчас граф демонстративно потряс ими в воздухе, будто напоминал мне, как ещё недавно я валялась влюблённой дурой у его ног. Какую мысль он пытается донести? Я терялась с ответом, а руки Клифа всё сильнее сжимались вокруг моей груди, будто желали выдавить из меня душу.

— Я с тобой, отец.

Я рванулась за Лораном, но куда там, железные прутья не шли в сравнение с объятьями Клифа.

— Встретимся на пляже, — обернулся он к нам с каменным выражением на обсыпанном пудрой лице. — Постойте, отец. Подбросьте меня до машины, и я укажу вам дорогу.

Я пыталась не заплакать, глядя на удаляющихся французов, но не могла. Только слёзы текли так тихо, что Клиф их не заметил и молча опустил мне на голову мотоциклетный шлем. Должно быть, вампиры и в правду собрались встретиться на пляже. Только буду ли там я, а если и буду, то в каком виде? В ответ Клиф легонько потянул меня за собой к затерявшемуся среди машин мотоциклу.

Глава 30

Я впервые оказалась в этой укромной части пляжа, спрятавшейся за небольшим выступом отвесной стены, над которой возвышалась одинокая сосна, словно маяк для заблудившихся кораблей — или вампиров. Французы не спешили составить нам компанию, будто давали Клифу насладиться неожиданным уединением или совершить то, чего я боялась больше всего на свете — влюбить меня в себя. Но я гнала от себя пугающие мысли, рискуя уверовать в предательство графа, потому что если тот остался верен своему обещанию, то выполнит и другое — бросит меня, если я позволю себе усомниться в нём даже на минуту. К тому же, я допускала мысль, что граф мог находиться рядом, ничем не выдавая своего присутствия, а значит мои мысли для него открыты, как, впрочем, все прошлые и даже будущие. Однако держать себя в руках с каждой минутой становилось всё труднее и труднее, хотя Клиф не проронил за всю дорогу и слова, и сейчас принялся всё так же молча собирать сухую кору для костра.

Первую веточку Клиф поднял ещё у дороги прежде чем начать спускаться по камням к песку. Казалось, он полностью ушёл в себя и даже не замечал, что я больше не цепляюсь за него как прежде. Теперь не было надобности нащупывать в темноте дорогу, и я несказанно радовалась, что могу лишний раз не прикасаться к ставшей вновь ледяной руке вампира.

Я впервые оказалась на ночном пляже, но не смогла оценить его красоту человеческим зрением. Чёрная небесная и водная глади играли всеми переливами серебра, заставляя жмуриться, как на трассе от света фар, и я поспешила отвернуться. Сумею ли я когда-нибудь привыкнуть к интенсивности тёмной палитры или до скончания дней буду жмуриться даже ночью? Быть может, именно по этой причине Клиф ни разу не взглянул в сторону накатывающих на берег волн. Я тоже стала собирать топливо для костра, одновременно радуясь и пугаясь задумчивости байкера. Я не желала встречаться с ним глазами, помня, что взгляд вампира сродни взгляду кобры, и без помощи графа я не смогу противостоять их жестокой магии. Но молчание означало лишь одно — Клиф обдумывает следующий ход.

Поединок с графом вытягивал из него силы. Отрешённым выражением лица Клиф напоминал парижанина, тупо глядящего из окна несущейся по трассе машины. Теперь я понимала, что Антуан дю Сенг именно тогда спланировал каждый свой ход, чтобы не дать Клифу возможности перевести дух, как бы глупо не звучало это сравнения для бездушных и бездыханных детей ночи. Конечно же, я видела лишь верхушку айсберга их дуэли, облечённую в слова, а основная борьба шла в моей голове, которой они с переменным успехом овладевали. Роль Лорана в этом поединке оставалась для меня загадкой, словно он играл в секунданта, не давая вампирам перегрызть друг другу глотки, или вернее мне, потому что, навряд ли, вампирские ссоры когда-либо заканчивались пролитием бессмертной крови.

Я гнала от себя лишние страхи, каждую секунду поглядывая в сторону парковки, от которой должны были прийти французы. Минуты текли безумно медленно, а Клиф мог поменять тактику в любой момент, ведь вампирам нельзя верить, а я осталась перед ним беззащитной.

— Давно следует почистить пляж, — Клиф заговорил так неожиданно, что я вздрогнула. — В прошлом году волонтёры хорошо поработали, а сейчас гляди — полно мух.

Я чуть не споткнулась о большую кучу водорослей, растревожив кишащих над ними мошек, и едва удержала в руках собранные веточки.

— Днём, должно быть, ещё противнее, — чуть ли не вздыхал Клиф. — Во времена индейцев здесь царила чистота. У них ничего не пропадало — водоросли шли в пищу, а кора на строительство хижин. Сейчас же люди плодят только отходы.

— А в твоё время было иначе?

— Иначе. Мы не поганили природы.

Клиф подхватил с песка пластиковую бутылку, и только тогда я заметила, что шлем полон сплюснутых жестянок.

— Я сейчас вернусь, лишь брошу эту грязь в баки на парковке. Там, — И он указал немного в сторону от кромки воды, — уже выложены камни. Брось в круг ветки. Я сейчас вернусь.

И он побежал очень быстро. Через секунду я увидела его силуэт, высвеченный фарами паркующихся машин. Приехали! Я облегчённо выдохнула, сама поразившись трепету перед встречей с графом — только бы не выдать своих мыслей: ни грустных, ни радостных хотя бы внешне, понимая, что внутренне я открыта для него, что труп на столе патологоанатома.

Отвернувшись от трёх скользящих вниз фигур, я поспешила к камням, куда Клиф успел скинуть свои ветки, и принялась разгребать палкой старую золу.

— Брось! — почти сразу раздался подле самого уха голос байкера.

Клиф насыпал в круг новой коры и забрал палку. Я покорно отошла в сторону и, поправив под повязкой волосы, обернулась к графу.

— Я оставил рюкзак в машине, — сказал он, указывая мне на возвышавшиеся над песком большие камни. — Садись. Будем глядеть на огонь. Ты же не станешь через него прыгать?

Он улыбался не по-кошачьи, а совсем мягко, без скрытой издёвки.

— Сегодня не Иван-Купала, — улыбнулась я в ответ. — Скажите, вы действительно знаете так много о русских или продолжаете брать информацию из моей головы?

— А так ли это важно? Главное, что я беру, а вот мальчик Клиф поленился…

И тогда я вздохнула, поняв, что разговор, показавшийся поначалу дружеской беседой, на деле был продолжением дуэли. Клиф в этот раз промолчал, словно за раскладыванием веток ничего не слышал, или же его ответ я не должна была услышать. Огонь занялся быстро, и Лоран приблизился к кругу, держа двумя пальцами краба. Он не чувствовал обжигающего дыхания костра, а у меня от одного взгляда на его манипуляции, начало пощипывать пальцы.

— Иди к огню, погреешься, — позвал Лоран, и я оставила графа на камнях в одиночестве. Однако стоя между двумя ледяными вампирами, не могла уже чувствовать жара костра.

— Попробуешь?

Клиф уже оторвал полоску мяса и обмакнул в сладковатый масляной соус, оставшийся в коробке. Я покорно открыла рот, но постаралась вытянуть мясо зубами, не коснувшись губами его пальцев. Если это какой-то трюк, то я не поддамся и не допущу непростительной близости.

— Вкусно, — сказала я правду, вдруг ощутив жуткий голод и желание самой вонзить короткие ногти в клешни краба. Или же это было иное желание — разорвать кого-то на куски и сожрать. Я не доверяла никаким своим ощущениям, понимая, что сейчас не принадлежу себе ни единой мыслью. Я пыталась глядеть поверх огня на воду, которая вдруг утратила прежнюю яркость, превратившись в чёрную пористую акварельную бумагу. Я чувствовала протянутой над огнём рукой каждый излом, погружая в тёмную толщу палец за пальцем, пока не провалилась полностью. Внутри бумага оказалась мокрой и шумящей, она обволакивала меня на манер папье-маше, укутывая в кокон словно гусеницу, пока не добралась до лица, сжимая губы и нос. Становилось нечем дышать. Холод, похожий на тот, что сковал меня в комнате со змеёй, наполнил тело как пустой сосуд. Я закрыла мокрые глаза, будто могла дать отдых пронзённому тысячей иголок телу. И тут какая-то сила рванула меня вверх и выдернула на поверхность ледяной воды. Я увидела яркий блин луны и мерные волны, будто обсыпанные осколками стекла. В панике я вцепилась в бледные руки, сразу не признав в держащем меня вампире Лорана. Впрочем, в тот момент близость любого из них была желанной, а не пугающей. Только они могли вырвать моё тело из лап смерти. Я почувствовала губами соль морской воды и, лишь спустя мгновение, поняла, что это слёзы, а сама я лежу на песке, уткнувшись в колени Лорана. Одежда липла к телу не из-за воды, а пота. Это была паническая атака, такая же сильная, как прежде, а может намного сильнее.

— Дыши, — шептал Лоран, склоняясь надо мной всё ниже и ниже, словно собирался сделать искусственное дыхание, но его поцелуй мог нести смерть, и из последних сил я дёрнулась в сторону и скатилась лицом в песок, по которому ползли змеи. Я слышала их шипение совсем рядом и, охваченная прежним ужасом перед ползучими тварями, не позволила шелохнуться и реснице. Зато слух оставался свободен от привычных барабанов, и я слышала над собой голоса.

— Только посмей сделать с ней то, что сотворил с Лораном!

Это определённо был голос Клифа, но ответа графа не последовало. Однако шипение удалилось, и, с трудом разлепив глаза, я увидела скользящие по песку ноги и догадалась, что приняла за змей шелест песчинок. С трудом приподняв голову, я застыла от увиденного, позабыв про боль, продолжавшую стегать тело. Они дрались, скользя по кругу, как заправские бойцы. Что последует за встречей их кулаков, я не желала представлять. Однако пока оба уворачивались, и драка выглядела запланированной, потому как они освободились от футболок. Я сумела разглядеть кровавые отметины на плечах обоих — значит, драка началась давно. Сколько же времени я провела в забытье между жизнью и смертью? Словно ища ответ, я подалась вперёд к дерущимся, но наткнулась на колени Лорана.

— Лежи смирно!

Перед глазами рассыпались звезды, в котором яркой луной белело лицо моего бывшего хозяина.

— Останови их, — едва выдохнула я. — Пожалуйста.

— Не наше это дело.

Тихий голос Лорана не выдавал ни малейшего беспокойства, но фоном ему служил скрежет песка, заставлявший меня жмуриться. Я нашла силы скинуть с груди ослабевшую руку вампира и сесть, как раз в тот момент, когда рядом на песок опустился граф. Вернее рухнул, зажав левой рукой пальцы правой.

— Боксёрский удар в уличной драке большая глупость, — послышался за спиной ровный голос Клифа. — Интересно, как скоро срастаются пальцы у вампира? У людей это занимает месяца три.

Я не обернулась к Клифу, не сумев отвести глаз от кровавого месива под носом графа. Должно быть, один из ударов Клифа пришёлся в нос или челюсть.

— Ваша манера поначалу напомнила мне индейские игры, чему я очень удивился, но потом вы перешли на английский бокс. Для уличной же драки больше подходит карате, — продолжал спокойно Клиф, будто они расположились за столиком кафе для джентльменской беседы. — Когда нет на руках защиты, бить можно лишь прямо, и для полной силы сжимать кулак только перед самим ударом. И вы не умеете ставить защиты, будто привыкли, что никто на вас не нападает. Зря вы полезли со мной драться. Я ещё человеком умел это делать, а вы и вампиром не научились.

Граф не глядел ни на говорящего, ни на сына, ни на меня. Он смотрел в песок, и я на миг ощутила желание броситься к нему и хоть кофтой утереть кровь. Будто спасаясь от меня, он быстро встал, но тут же со стоном закашлялся. Должно быть, получил удар не только в челюсть. Припадая на ногу, граф направился к океану и, ступив в полосу убегающей волны, не остановился, чтобы умыться, а направился на встречу новой.

— Мне очень жаль, — сказал Клиф, обращаясь на этот раз к Лорану. — Но я предупреждал его не трогать Джа… Кэтрин.

Я резко обернулась, желая отыскать на Клифе след кулаков графа. Но лицо байкера оставалось абсолютно чистым, и даже с плеч почти сошли следы пальцев противника. Захотелось плюнуть ему в лицо, но во рту пересохло, и я даже не смогла выдавить из себя и звука, чтобы заменить им ругательство.

— Отец ничего не делал, — буркнул Лоран в ответ, подбирая к лицу ноги, будто желал спрятать в них своё лунное лицо. — Она тебя испугалась. Это была её прежняя паническая атака. Поверь мне.

— Не спорю. Твой отец вернул ей страх передо мной, но он всё равно ничего не сможет сделать до завтра. А если посмеет предпринять ещё хоть одну попытку украсть её у меня, можешь забыть о моём обещании. Я и слова не замолвлю о тебе перед Габриэлем. Ищи помощи у своего убийцы. Мне даже создателем не назвать эту тварь. Ты жалок и подл, Лоран. Каким же дураком я был, когда поверил тебе на слово, забыв, что слово европейца ничего не стоит, а извращенца и маньяка тем более. Лучше бы ты умер тогда в парижской подворотне, потому что ты зелен не только снаружи, но и внутри — ты сгнил, как твоя душа, монстр!

— А кем был ты, подсунув мне женскую кровь? Не убийцей?

— Ах, вот как! — Клиф даже растерянно тряхнул чёлкой. — Ты всю эту неделю считал меня своим убийцей и потому натравил на меня отца, потому что сам ты бессильное чудовище и баба, которой даже мужики брезгуют. Дерьмо! — Клиф было расхохотался, но тут же осёкся, обхватив себя руками, будто защищаясь от собственных слов. — Ты не смеешь обвинять меня в подлости. Я не подсовывал тебе ничего. Это была твоя дурная игра и твоя ошибка. Да, индейцы тоже любят играть, но никогда не ставят на кон жизнь. Но я сумею забыть брошенные мне обвинения, как слова инфантильной дуры. Если даже после того, что вы сотворили с ней, — и Клиф ткнул в меня пальцем, — я был готов помочь тебе из жалости и потому что не кидаюсь обещаниями, как некоторые, так и сейчас ещё могу помочь тебе выкарабкаться из дерьма, куда опустил тебя твой любящий отец, — Клиф сплюнул в сторону океана. — Только не потому, что ты мне симпатичен, а потому, что индейцы научили меня любить людей. Но если он даже мысленно тронет её, я не только не помогу тебе, я уничтожу его. Ты прекрасно знаешь, как сильна семья у индейцев, и обида одного становится обидой всех, а против племени ему не выстоять. Можешь предупредить его. Хотя ты больше трясёшься о себе. Ну так на кону твоя зелень. Никто, кроме Габриэля, тебе не поможет хоть немного стать похожим на человека, — И тут Клиф взглянул на меня, да так быстро, что я не успела спрятать глаза. — Иди ко мне, Джанет.

Голос байкера дрожал перетянутой струной. Его дрожь передалась моему телу, и колени разогнулись. Я из последних сил дёрнула губами, растягивая их в улыбку, и язык будто сам щёлкнул хриплым смехом. Протянутая ко мне рука упала, и, вырвавшись из невидимой сети, я кинулась в океан, не думая о холоде набегавших волн.

— Назад!

Я не признала голос графа, уверенная, что это Клиф поспешил за мной, но, должно быть, ему потребовалось время, чтобы избавиться от электрошока моей улыбки. Парижанин, по пояс укрытый разбившейся о него волной, обернулся ко мне, выставив вперёд руки. Неужто гонит? Неужто отдаёт Клифу?

— Вода ледяная! — крикнул граф в оправдание, почувствовав рассечённой губой пощёчину моей мысли. — Беги на сухой песок!

Но волна уже дошла мне до колен, забралась в полные песка и по случайности оставшиеся на ногах балетки и потянула за собой. Я добежала до графа, не почувствовав обжигающего холода ночного океана. Распухшая губа приковала мой взгляд: крови не осталось, только корка выглядела слишком тонкой.

— Ваши пальцы…

На костяшках темнела кровь, а мизинец на все сорок пять градусов отклонился в сторону.

— Я не первый раз дерусь из-за женщины, а вот за тебя мужчина дерётся впервые, — усмехнулся граф, и холод улыбки превзошёл океанскую воду.

— Я всё проспала, — сказала я сквозь подступавшие слёзы так зло, как только могла, проклиная себя, что побежала не к парковке за машиной, а в океан к потешающемуся надо мной вампиру.

— Улыбнись мне, как только что улыбнулась Клифу.

Я не желала продолжать игру с этим французом и потому отвернулась, но в ту же секунду граф схватил меня здоровой рукой за локоть и развернул к себе.

— Твои верные действия дороже любых благодарностей, — сказал он, приближая ко мне распухшие губы, окончательно лишившие его лицо притягательности. Только от него не хотелось отвернуться, как недавно от красавца Клифа. — Идёт высокая волна. Сумей устоять перед стихией. Напряги все силы.

Его рука продолжала удерживать мою.

— С вашей помощью? — скосила я глаза на его сомкнутые пальцы.

— Нет, сама, — сказал он скрипучим то ли от боли, то ли злости голосом. — Я достаточно побился за тебя сегодня. Вы с Лораном слишком дорогой ценой мне обходитесь, не находишь?

И граф потряс перед моим носом сломанным пальцем.

— Но ведь рука срастётся? — заволновалась я.

— Надеюсь, а то останется вечной памятью о тебе, а я в среду хочу забыть о твоём существовании. И забуду, когда в аэропорту ты повернёшь ключик в замке моего гроба.

— Вы верите в победу?

— Я верю в тебя. Я не сумел справиться с Клифом, — и тут же добавил со смехом. — Я же не учился у японцев искусству карате.

Граф отпустил мою руку, и я с ужасом уставилась на белый барашек волны. Теперь я начала ощущать холод, который пробудил во мне страх ожидания. И вот волна накрыла меня с головой, зашумела в ушах, но не отхлынула, как должна была, а осталась висеть над головой. Я принялась судорожно махать руками, пытаясь остановить падение, а когда уперлась в острый песок дна, поняла, что меня придавило телом графа. Мы оба барахтались под водой, но если ему это ничем не грозило, то я уже ощущала странные побулькивания в груди, потому что машинально открывала рот в поисках воздуха. Вода тащила меня в сторону, но не могла высвободить из-под ноги графа. В шумящей голове успела вспыхнуть сцена в бассейне — неужели он вновь меня топит?!

Из последних сил я рванулась в сторону, глотнула воздух и рухнула на мокрый песок, когда последняя волна наконец схлынула. Граф стоял на коленях чуть поодаль, но рассмотреть его я не успела, потому что дыхание вновь перекрыла подкатившая к горлу солёная вода. Я долго и безуспешно пыталась выплюнуть её вместе с соплями, но та продолжала клокотать в груди, а потом неожиданно хлынула и ртом, и носом, безжалостно раздирая слизистую. Я вдавливала растопыренные пальцы в мокрый песок, содрогаясь всем телом, и нисколько не заботилась о надвигающейся на меня новой волне, пока не оказалась в воздухе, прижатой к груди Клифа.

Сумев отстраниться, чтобы сплюнуть очередную солёную слюну, я снова увидела графа коленопреклонённым, и сразу поняла, что сплёвывает он отнюдь не воду. Клиф успел врезать ему ещё раз прежде, чем вытащил меня из волн.

— Я предупредил тебя! — орал Клиф сквозь мои волосы. — Решил убить по-человечески, только бы забрать? Не выйдет! Ты больше не увидишь её. И не советую появляться завтра на церемонии. Я умею бить не только кулаками!

— Трудно поверить… — донёсся со стороны океана прерывистый голос графа. — Твои кулаки намного быстрее твоих мыслей. Должно быть, такова нынче молодёжь. И как-то бесчестно бить старика, который уже показал свою слабость.

— Если старик не понимает слов…

— Не понимаю, — продолжал кряхтеть граф. — Потому что ты не говоришь со мной. Только обвиняешь в том, что я пытался утопить Кэтрин. Почему так трудно поверить, что я забыл, что такое океан и не выдержал его силы. Меня действительно снесло волной прямо на неё. Я никогда не считал нас всесильными. Природа древнее и мудрее любого вампира. И иногда даёт верные пощёчины.

— Можете не философствовать, Ваше Сиятельство. Я даже не слушаю и тем более не верю вам. С меня довольно и вас, и вашего сына. Хотя Лорану я всё-таки помогу, но теперь уже вам на зло. А вы убирайтесь в Париж.

— Уберусь, — прокашлял граф. — Только в среду. Прежде я обязан познакомиться с Габриэлем, чтобы рассказать, какую мерзость он обратил и какую дрянь эта мерзость нашла себе в спутницы. Вы станете прекрасной парой. Даже природа ужаснётся, а я художник, я её люблю и не желаю, чтобы она кривилась от лицезрения вашей с Кэтрин идиллии. О, прости, Джанет! Думаю, Габриэль согласится со мной. О, как же вы мне оба противны… И если мизинец даже не срастётся, он не помешает держать кисть, иначе я бы тебя проклял… Хотя ты не достоин моего проклятия.

— Ваш бессвязный монолог пошлее моего признания, не находите? Так что поищите другого зрителя, а мне пора согреть свою невесту, пока она, по вашей милости, не заболела.

— Чем ты вздумал её согревать? — граф глухо расхохотался. — Собой? У тебя это больше не получится, уж этого-то я добился и сомневаюсь, что твой создатель сумеет снять мои чары, так что медового месяца ты вряд ли дождёшься, потому придётся научиться получать от неё что-то, кроме секса. Подумай, надо ли тебе это сейчас, если не было нужно столько лет? Мучиться с фригидной женой целую вечность — это замечательное проклятье. Если бы я был по-настоящему жесток, я пожелал бы тебе его. Однако советую отказаться от подобного самому, пока не поздно.

— Вы жалки, Ваше Сиятельство, — почти прошептал Клиф, сильнее прижимая меня к груди.

— Ты, конечно, можешь бросить её в костёр, чтобы согреть, а потом собрать пепел. Ты же говорил, что пепел можно оживить.

Теперь граф хохотал в полный голос. Наверное, во рту его больше не осталось крови, и губы вернулись в прежние границы, а может даже палец встал на место. Только вернулась ли ко мне вера в его помощь? Увы, я поняла, что он бросил меня и, возможно, именно сейчас сказал Клифу правду: я ему противна и служила лишь оружием мести. Верить вампиру нельзя, и я больше не верю. Хотя, постойте, мне отчего-то стало хорошо в объятьях Клифа — спокойно и даже тепло. Наверное, это контраст с океаном, вампир ведь слабее и теплее стихии.

— Джанет, любимая, ты только доверься мне, — шептал на ухо Клиф, неся прочь от воды. — Это старый индейский способ. Я никогда не пробовал его на себе живом, но видел, что так лечатся индейцы. Тебе не будет больно, если только чуть-чуть… Главное поверь, что тебе это во благо.

Клиф опустил меня на песок и сделал шаг в сторону, преграждая дорогу подошедшему графу. Хотелось, чтобы он ушёл, но граф стоял рядом.

— Нет ничего романтичнее ночного купания, не находишь? Это как танец с невестой…

Я отвернулась, чтобы не увидеть графа, и уткнулась носом в мокрую и грязную от налипшего песка юбку. Перед моим взором вздымалась зелёная полоса, сквозь которую просвечивали одинокие огни прибрежного городка. Спокойные и безразличные, как и блестящая океанская гладь за моей спиной. Из носа вновь потекла вода, но я даже не утёрлась.

— Тебе не мешало бы раздеться.

Голос Лорана прозвучал совсем близко, и я ещё больше вжалась босыми ногами в песок, боясь обернуться. Вампир не стал меня уговаривать, просто подтянул наверх, и пришлось покорно поднять руки, чтобы лишиться кофты. Выслуживается перед Клифом, мразь!

— Я сама.

Я оттолкнула руки бывшего хозяина с несвойственной мне силой, которую придало отвращение к этому мерзкому существу. Целый год музыкантишка в маске психотерапевта создавал миф о помощи, готовясь расплатиться мною за свою новую кожу. Отбросив ногой последнюю одежду, я гордо выпрямилась и теперь стояла в лунном сиянии холодная, будто античная статуя, и такая же безразличная к своей дальнейшей судьбе. Наверное, такое чувство владело ведьмами перед сожжением на костре. Если боли не избежать, нет смысла её бояться. Что же! Бросайте в огонь — уж лучше развеяться прахом под вашими ногами, чем смотреть в стеклянные мёртвые глаза, ожидая протянутой руки помощи. От кого? От того, кто давно мёртв, кого не существует… Сказка, такого не бывает…

Только спокойствия хватило на минуту. Меня пробила дрожь, захотелось свернуться в комочек и отыскать в острых песчинках остаток дневного тепла. Пусть он вонзится в мокрое тело тысячами острых иголок — я достаточно вытерпела боли за эту неделю, чтобы не почувствовать новою.

— Быть может, нужно принести ещё листьев? — услышала я в стороне голос Лорана.

— Тогда, боюсь, она не прочувствует жар углей.

На голос Клифа я обернулась и увидела… Яму в песке размером с гроб — ни больше, ни меньше. Оба вампира стояли перед ней на коленях, и Клиф выстилал чем-то дно. Граф должен был находиться рядом, но я не могла отвести от могилы взгляда, чтобы отыскать его. Да и он перестал быть мне нужен.

— Послушай, бэйби, — Клиф так неожиданно вырос передо мной, ухватив за плечи, что я даже не успела испугаться. — Там внизу угли, горячие, но они прикрыты корой. Ты ложишься на них спиной, мы зарываем тебя в песок на четверть часа или сколько ты сумеешь выдержать, а потом тебе надо окунуться в океан, пока мы подложим новые угли. Обычно трёх раз бывает достаточно, чтобы выгнать зарождающуюся простуду. Согласна?

Меня спрашивали разве? Во всяком случае я не чувствовала в себе воли к сопротивлению и позволила уложить себя в песчаный гроб, не ощущая ни жара углей, ни колкости подстилки. Должно быть, кто-то из вампиров убрал из моего тела чувствительность, потому что по воспоминаниям даже горчичники жгли сильнее этих углей. Впрочем, вода тоже не обжигала. Смена песка на удар тихоокеанской волны проходила незаметно, словно в тягучем полукошмарном сне, от которого одновременно хочется и не хочется просыпаться. Однако пришлось очнуться. Я почувствовала ледяные руки, натягивающие на мои ноги фланель. Ей оказалась моя пижама, пролежавшая всё время на заднем сиденье «Приуса». Чёлка Клифа была откинута назад, открывая мягкие тёмные глаза, точно сделанные из помпонов, странные, никогда прежде не виданные мной такими.

— Она не в состоянии вести машину.

Лоран был прав, тело не слушалось меня, глаза закрывались.

— Я не отпущу её с вами.

— Я и не предлагаю. Отец отгонит «Приус», а я отвезу к тебе Кэтрин на «Бьюике», или мне ты тоже не доверяешь?

— Тебе доверяю, — усмехнулся Клиф, продолжая глядеть на меня взглядом плюшевой игрушки. — Тебе нужна моя помощь. Это намного сильнее твоей несуществующей любви к так называемому отцу.

Клиф поднял меня на руки и понёс к соседней машине и, сколько бы я ни скашивала глаз, увидеть графа не смогла.

— Можешь поспать.

Клиф уложил меня на заднее сиденье и захлопнул дверцу.

— Погоди, я сейчас.

Я лишь на мгновение успела прикрыть глаза, а Лоран уже сидел впереди.

— Держи, — сказал он, перекидывая назад принесённый рюкзак.

Я покорно прижала его к груди, не чувствуя сил сбросить вниз. Лоран мягко выехал со стоянки и начал медленно подниматься в горку, почти не тряся машину.

— Мне очень нравится игра Майка Рэтлиджа из «Софт Машин», — сказал он, вырулив на трассу. — Мы вместе учили психологию в Оксфорде. Хочешь послушать?

Как же вампиры любят риторические вопросы… Тотчас без моего согласия салон «Бьюика» наполнила психоделическая какофония: Love makes sweet music. Makes you wanna shout. Love makes sweet music. Makes you wanna run, makes you wanna cry out. Makes you wanna shout, makes you wanna run to her. Every night it’s the same old scene. Drinking wine cos you’re scared to dream. But you know that things will get better if you let your dreams get better than wine… It’s a waste of time…

О, да! Не стоит тратить время на всякую чушь. Лучше поспать, чтобы завтра хватило сил в последний раз попытаться отстоять своё право на жизнь. Я решила наконец избавиться от рюкзачка и только тогда заметила, что из-под полураскрытой молнии торчит чужой листок. Я потянула за его край. Фотография была старая, с чуть надорванным краем, пожелтевшая сепия… Рука предательски дрогнула, когда я поняла, что фотография принадлежит Клифу. Однако у него не было доступа к моему рюкзачку. Её положил сюда Лоран. Глаза стали медленно сканировать фотографию сверху вниз. Перекрёсток с указателями «Хайт-Эшбэри», тот самый, который в шестидесятые был средоточием хипповской жизни Сан-Франциско и где Клиф любил назначать свидания. Прислонённый к столбу ещё новый железный «индеец», пришедший в полную негодность после столкновения с моей машиной в рождественский вечер. Сам Клиф — такой, с каким я только что рассталась. И девушка в тунике, похожей на ту, что подарил мне Клиф…

— Love makes sweet music, yeah, — неслось из динамиков.

— Переверни фотографию, — сказал Лоран, но я не подняла глаз, чтобы взглянуть в его глаза, отражённые в зеркале заднего вида.

— Зачем? — ответила я тихо. — Я уже и так всё поняла.

— У неё почерк красивее твоего.

— Да и выглядит она моложе. Где повязка? — схватилась я за голову. — Унесло в океан?

— Нет, — усмехнулся Лоран. — Клиф перетянул ей отцу руку. Я верну ему её завтра.

— Тебе меня совсем не жалко? — спросила я, когда первая слезинка скатилась по щеке.

Лоран молчал, а из динамиков продолжало литься:

— It makes you wanna run and cry. Makes you wanna run…

Я перевернула фотографию. Перьевой ручкой было выведено: «С любовью, Джанет».

Глава 31

Я с трудом приоткрыла глаза, заслышав лязг гаражной двери, и заметила отсутствие мотоцикла — значит, мы доехали первыми. Загнав «Бьюик» в гараж, Лоран тихо улыбнулся, будто собрался что-то сказать, но лишь достал из кармана телефон и принялся быстро водить по экрану стилусом.

— Я должен вернуться домой, — прокомментировал он свои действия, спустя почти что минуту, не считая нужным встречаться со мной взглядом. — Я вызвал такси. Клиф скоро вернётся, и, поверь мне, можешь чувствовать себя с ним в полной безопасности. Сейчас нас всех хранит тень Габриэля. Там на полке, — Лоран изогнулся, чтобы указать стилусом на стеллаж, тянущийся по правой стороне гаража, — стоит приоткрытая коробка. Брось туда фотографию, чтобы Клиф не догадался, что ты видела её.

— Когда ты успел её взять?

Я вылезла из машины и одёрнула пижаму. Тело ломило, и пришлось долго тянуться, чтобы распрямиться. Старая фотография колыхалась в поднятой руке, словно флаг, в ожидании ответа, с которым Лоран не спешил.

— Ты просто не заметила меня в машине, когда приехала к Клифу. Чтобы не мешать, я остался в гараже, и у меня было достаточно времени на ревизию старого хлама — впрочем, кроме этой самой коробки, ничего, принадлежащего Клифу, здесь не осталось, а, возможно, никогда и не было.

— Это низко, копаться в чужих вещах, — сказала я, наконец совладав с собственной рукой.

— Мне кажется, в сложившейся ситуации стандарты немного сдвинулись, — усмехнулся Лоран, захлопывая дверцу машины. — Коробка вон там, если ты забыла. Не думаю, что Клиф умеет распознавать отпечатки пальцев.

— Я, наверное, должна поблагодарить тебя за информацию, хотя, мне кажется, ты сделал это больше для отца. Он слишком сильно озаботился вопросом влечения Клифа.

— На данный момент тебя должно заботить это намного сильнее. Ты должна понять, о чем будешь просить Габриэля, а ты будешь, иначе я не могу объяснить твоего мёртвого спокойствия. Я знаю, что он предлагал тебе помощь в театре, хотя и не понимаю его мотивов.

— Странное для вампира непонимание, — усмехнулась я, поправляя крышку на коробке с потревоженными воспоминаниями байкера. — Сам сказал, что граф убил меня, и пока меня не воскресили к жизни, я слабо понимаю, какие мысли принадлежат мне, а какие сам знаешь кому… Потому не уверена, что смогу хоть что-то попросить для себя, — и тут я рассмеялась, словно поднявшаяся со стеллажей пыль, содержала в себе смешинки. — Если это называется психоделическим путешествием, то я, кажется, его начала и пока не пугаюсь встреченных по дороге монстров. И всё жду неба в алмазах, так ведь было у Битлов…

— Спросишь у Клифа, их творчество не мой конёк. Мы, французы, не жалуем англичан, если ты вдруг забыла.

— Я ничего не забываю. Я прекрасно помню, что нужно тебе от Габриэля и какова в этом моя роль.

— Лишние хлопоты с твоей стороны, — усмехнулся Лоран, поворачиваясь ко мне спиной. — Кто такой Клиф, чтобы его слово имело хоть какой-то вес в семье индейца? Ну ты-то не ведись на его браваду! Глупый мальчик, — прошептал Лоран, быстрым шагом покидая гараж.

— Но ты ведь перестраховываешься! — выкрикнула я в спину бывшего хозяина.

— Ты не можешь знать моих мотивов, — бросил Лоран, не обернувшись. — Как и мотивов Клифа — ты можешь лишь догадываться о них. До встречи на церемонии. Возможно, мы ещё все удивимся. Не зря Габриэль заявился в гости к миссис Винчестер, не зря…

Я хотела броситься за Лораном, но ноги приросли к полу, а язык прилип к небу. Что это было — оцепенение от собственного ужаса или желание Лорана отвязаться от расспросов? И всё же он дал мне ответ, который утаил его отец — всё было правдой: и индеец, и призрак старухи, и то, как граф чуть не укусил меня… Как умело они выдернули меня из времени для своих махинаций — только чего они добивались… Я закрыла гараж, поправила на плече рюкзачок и пошла на кухню ждать возвращения Клифа. Оставалось лишь гадать, куда мог запропаститься байкер, не знающий никаких ограничений в скорости.

Ответ пришёл сам собой, когда заглох мотор и Клиф ввалился в дом через парадную дверь, долго возясь с ключом. Даже внутреннее оцепенение не умалило моего страха перед ним, и я не шелохнулась, чтобы открыть дверь, стоя вжавшись в выложенную плиткой столешницу, даже не ощущая босыми ногами холода пола. Клиф вновь улыбнулся какой-то дикой игрушечной улыбкой, поправляя на руке два пластиковых пакета из супермаркета, и без лишних слов принялся вываливать передо мной их содержимое. Первой он взял буханку хлеба — по характерным разноцветным горошинам на упаковке я узнала фирму-производителя. Всё с той же пугающе-таинственной улыбкой Клиф перегнулся ко мне через столешницу и прошептал:

— Я побывал в музее…

И тут же расплющил пальцами хлеб.

— Знаешь, — продолжил он, как обычно, потрясая свесившейся чёлкой, — тяжело поверить, что когда-то американский хлеб не ассоциировался с этой ватой. Теперь вы зовёте хлеб из пекарни европейским. Такая странная ирония… Появившиеся в шестидесятых супермаркеты с тележками превратили нас в массового потребителя, которому можно было впихнуть любое дерьмо в красивой упаковке. Мы покорно стали хавать то, что не имело ничего общего с привычной едой. Это стало частью лайфстайла. Можешь проверить старые издания Вебстера, до шестьдесят первого года ты этого слова не найдёшь, потому что до шестидесятых была именно жизнь, а потом её подменили американским стилем жизни. Мы утратили самобытность, — Клиф принялся вминать пластиковую упаковку в ватную буханку. — Мы стали вот этими ровными штампованными кружочками, отличающимися друг от друга совсем чуть-чуть размером и цветом. Нашим ответом на слово «лайфстайл» стало выражение «Белый хлеб»… Мы называли так всё массовое, накаченное вместо питательных веществ воздухом. Погляди-ка на название — оно не изменилось, как не изменилась и суть — занимательный хлеб. Честно назвали — поди угадай, из какого дерьма он сделан. Ты не будешь его есть!

И с перекошенным лицом Клиф схватил буханку и запустил в угол. Она так низко просвистела над моей головой, что пришлось пригнуться. И, признаюсь, в тот момент мне вовсе не хотелось вылезать из окопа, но Клиф вступил в кухню и присел подле меня на корточки, держа перед собой два разных йогурта, и я была уверена, что сейчас он спрячет за спину обе руки, чтобы поиграть со мной в угадайку.

— Они не пахнут молоком, но Лоран сказал, что именно их ты ешь.

— Я не голодна, — призналась я честно, понимая, что ком страха напрочь перекрыл любые проходы в мой несчастный сжавшийся желудок.

— Не ври. Там есть ещё сладкая выпечка и виноград. Виноград из Чили! Какого хрена в Калифорнии в августе продают виноград из Чили?!

— Клиф, успокойся!

Я хотела прокричать свою просьбу, но едва шевельнула губами. Он был в ярости, и я не верила, что вывел его из равновесия поход в супермаркет и какие-то там взыгравшие патриотические чувства, сдобренные болезненными воспоминаниями. Клиф оставался на пляже вместе с графом, и я боялась вообразить, что могло произойти между двумя взбешёнными вампирами после нашего отъезда, и спешка, с которой Лоран стремился домой, лишь возбуждала подозрения. Мне не было жалко графа, мне было жалко себя. За эту неделю меня предали все, так отчего же Габриэль должен остаться со мной честным? И если он откажет в помощи, я пропала… Сколько бы информации не вывалили передо мной, я не могла понять, что же на самом деле уготовил мне Клиф? Как и эта буханка — он мягкий и вкусный, но что таится внутри — тайна.

— Ты должна поесть.

Клиф поднял меня с пола и усадил на барный стул. По движению, с которым он подхватил ложку, я поняла, что Клиф собирается кормить меня как ребёнка. Живот скрутило, и я едва сдержала приступ тошноты, вызванный солёной водой, странным образом продолжавшей вытекать из правой ноздри. Я утёрла нос и оставила на всякий случай руку у лица, чтобы успеть прикрыть рот.

— Да, мы были в какой-то мере маленькими детьми, смело радующимися новой игрушке. Мы не думали ни о цене, ни о качестве, — продолжал сокрушаться Клиф.

Подобная перемена произошла неспроста — надрыв в голосе, блеск глаз, в которые я старалась не глядеть — нет, вампир не может потерять над собой контроль, потому что в нём не закипает кровь. У него всё находится под контролем как раз ради этой самой крови, только чужой — в этом конкретном случае моей. Только противостоять завораживающему шарму его театрального гнева с каждой секундой становилось всё труднее и труднее. Горечь океанской воды смешалась с приторным ванильным вкусом йогурта, напрочь сметая эфемерные границы между реальностью и сном. Веки отяжелели, но я из последних сил прикусила ложку зубами, заставив руку Клифа дрогнуть.

— Зубы сломаешь! — почти что закричал на меня вампир, и на секунду я уверовала, что сейчас получу ложкой по лбу, но он погрузил её обратно в белое месиво пластикового стаканчика для продолжения атаки.

— Не могу, — я успела прикрыть рот ладонью. — Дай передохнуть.

— Конечно, — спокойно согласился Клиф и отправился к раковине мыть виноград.

Краем глаза я вновь уловила быстрое движение, которым он опрокинул в себя стакан. Быть может, как и в прошлый раз, я просто не видела содержимого, ведь не мог же вампир в действительности пить воду… Однако Клиф слишком быстро прервал мои размышления об иллюзорности царящей в его чертогах реальности, поставив перед мной блюдо с аккуратно разложенной гроздью. Клиф протянул одну виноградину, но от мысли коснуться губами его острых ногтей меня передёрнуло.

— Как ты ими лады зажимаешь? — прибегла я к последнему оружию.

Клиф тут же поднял руку, и я впервые заметила, что на левой руке его ногти аккуратно подстрижены. Неужели так было всегда? Или я впервые увидела его настоящим? Или наоборот я вижу то, чего не существует? Голова шла кругом, но эту свистопляску остановить было не в моей власти.

— Сыграй для меня про небо в алмазах.

Я знала, что музыка в этом вампире всегда брала верх над жаждой, но сейчас что-то случилось, и лицо его исказила гримаса боли, напугавшая меня сильнее войны с хлебом.

— Я уже однажды показал тебе это небо, Джанет. Прости меня…

Он протянул через стойку руку, но я инстинктивно успела отпрянуть назад, и лишний миллиметр, образовавшийся между нами, пожалуй, спас мою шею от железной хватки вампира. Я бы желала закричать, но голос предал меня, как недавно в гараже, когда убегал Лоран.

— Ты качаешься.

Голос Клифа дрогнул перетянутой струной, должно быть, от досады, но руку он всё же убрал. Только выдохнуть мне не дал, в секунду сорвав меня со стула и перенеся на диван. Я уставилась в тёмный экран старого телевизора, будто тот собирался показать мне моё туманное будущее. Или я просто боялась обернуться и встретиться с глазами или уже клыками вампира.

— Телевидение сделало нас нацией, — голос звучал на уровне моей головы; должно быть, Клиф присел за диваном. — Мы всей страной рыдали перед телевизором, глядя, как трёхлетний сын Кеннеди отдаёт отцу на похоронах последнюю честь. Они превратили нас в нацию, твою мать, спокойно посылающую детей помирать в страну, которую никто не мог указать на карте. Нам, привыкшим быть для родителей всем, правительство предлагало сдохнуть в джунглях Вьетнама ради великой идеи, которую для нас даже не могли нормально озвучить. Или же мы не хотели её слышать, потому что не желали умирать ни за какую идею.

Клиф замолчал на секунду.

— Be the first one on your block to have your boy come home in a box. (Стань первым среди своих соседей, получившим сына в ящике (англ.)

Он явно напел чужую строчку. Авторство я не стала выяснять, чтобы не провоцировать новых излияний, смысла которых я пока не могла уловить. Это не был известный мне Клиф, это был совершенно новый пугающий герой, которым заменили без ведома зрителя полюбившегося персонажа. Да, чёрт побери, я когда-то любила Клифа, и может эта самая любовь делала меня слепой, а теперь, когда граф сорвал с моих глаз пелену, я оказалась лицом к лицу с неизвестным мне человеком. Именно человеком.

— За полвека ничего не изменилось, — Клиф продолжать дышать мне в ухо, и ледяное дыхание заставляло меня содрогаться до самых пяток. — Помнишь эти надписи на дорогах, где у каждого «стоп-знака» подписывали имя вашего президента? Но разве Буш остановился? И разве его преемник остановился? Нация встаёт на дыбы? Или же продолжает покорно хавать «белый хлеб»?

— А что ты предлагаешь? — спросила я осторожно, надеясь не соскользнуть с кочки в топкое болото пугающей дискуссии, скрытый смысл которой не замочил мне ещё даже ноги. — Люди выходили с плакатами…

— Люди всегда выходят с плакатами, думая, что кто-то будет их читать… Но плакаты обычно заканчиваются баррикадами, которые разбирает полиция.

— И ты был тогда в Беркли? — пыталась я хоть чуть-чуть вникнуть в суть слов вампира, которого не могла интересовать нынешняя политическая ситуация в стране.

— Я никогда не ходил с плакатами и уж точно не симпатизировал радикалам.

Наконец-то Клиф отошёл от дивана, но через мгновение уже сидел рядом, держа перед моим носом сладкую датскую булку.

— В шестьдесят пятом я уже не учился в Беркли. Я ведь говорил, что бросил университет. Мне понадобились деньги и пришлось работать целыми днями, потому что ночами мы играли. Если Брэдбери получил образование в библиотеке, то я — на эстраде, ночь за ночью выжимая из гитары все звуки до последнего. А борьбу с системой я всегда считал бесполезной. Надо бороться лишь с тем, что ты можешь победить. Например, с голодом. Ешь!

Я вырвала у него из рук булку и забила ей рот, чтобы не изрыгнуть свою догадку — отлично, он пытается отговорить меня от борьбы, он уже не верит в то, что я с ним за одно. Что ж, глупо было надеяться, что он поверит в мою покорную влюблённость. Однако коль ты отговариваешь меня от борьбы, значит допускаешь возможность моей победы. Выходит, у меня есть шанс, на который открыто намекал граф и даже Лоран. Тогда мне просто надо выдержать твой натиск.

— Ты хоть жуй, чего давиться! Я заварю тебе чай.

Я кивнула, надеясь, что он тут же покинет диван и хоть на мгновение даст мне возможность собрать воедино разрозненные мысли, но он продолжал сидеть, словно лишь на мгновение отвлёкся от важного монолога.

— Я всегда был против крови…

Я была рада, что не прожевала булку, потому не могла рассмеяться с набитым ртом. Сейчас бы смех не помог, а только сгустил над моей головой и так уже точно грозовые тучи.

— А противостояние системе не может быть бескровным, — продолжал вампир, глядя в чёрный квадрат телевизора, будто тот показывал ему кадры из старого кино, под названием «Жизнь Клифа». — Индейцев согнали из резерваций в города, потому что системе понадобилась дешёвая рабочая сила… Даже испанские миссионеры не были такими жестокими. Но правительству мало было дешёвой силы, им нужна была рабская — они арестовывали мужчин на улице, чтобы бросить в тюрьму и подключить к общественно-полезным работам. Индейцы перестали обращать на аресты внимания, для них стало нормой раз в месяц пахать в тюрьме. И даже тогда, когда полицейские избивали их женщин и детей, они не взяли в руки оружие. За два века они так и не поняли, что белые люди — это звери, а не Gente de razón. Не разумные люди, а звери без какого-либо разума. Что мог безоружный индейский патруль сделать против дубинки копа?

— Ты называешь это трусостью? — спросила я, справившись с булкой и отметив, что прежняя воинственность во взгляде Клифа исчезла. Он вновь стал пустым и блестящим, как у плюшевого мишки.

— Я называю это разумностью, как уже сказал тебе. Сколько бы их не заставляли забыть свои корни, они их помнили, они жили в своём прежнем мире. И даже в этом были выше нас, потому что у нас и так не было прошлого, так правительство не давало и будущего. Но мы хотя бы поняли, что если нельзя изменить мир вокруг себя, можно изменить внутри, отыскать свою собственную нирвану.

— Сбежать от проблем, другими словами?

— Да всю жизнь все от них бегут, и лишь сумасшедшие пытаются их решать. А твоё поколение вовсе лениво. Вы сбежали в виртуальную реальность, созданную другими. У нас же у каждого она была своей. В том и была её ценность, и мы делились её частичкой, кто как мог: стихами, книгами, песнями, музыкой, рисунками… Другие желали взрывать бомбы, мы же взрывали мозг себе и окружающим. И мы любили, и это было главным. А как только ты пускаешь кровь себе подобному, ты перестаёшь его любить… И тогда назад ходу нет.

Я сжала липкими руками обивку дивана, чтобы удержаться от нового приступа гомерического смеха. Каждое слово вампира взвешено, но разобраться для чего он подвешивает мой мозг за очередную зацепку, я не могла. Зато почувствовала новый поток солёной воды, сильнее прежнего. Да и тело неприятно саднило от оставшегося на коже песка.

— Я хочу в душ, — прикрывая рукой и нос, и рот, промычала я, вскочив с дивана.

— Конечно.

Клиф взял меня под локоть такой же ледяной, как и прежде, рукой. Его выверенные движения дарили пугающее и непонятное спокойствие, поддаться которому было опасно.

— Позволь мне самой.

Из последних сил я вырвала руку и опередила вампира на пару ступенек лестницы.

— Конечно, — пустым голосом отозвался за моей спиной Клиф.

Горячая вода согрела тело и остудила голову. Ярость Клифа могла оказаться показушной. Он разыграл эту сцену, чтобы привести меня в трепет, вывести из мёртвого безразличия, в котором обвинил меня Лоран. Вампир способен играть лишь на любви и страхе, и если первое вызвать ко мне у него никогда не получалось, то второго было предостаточно. Но если я хоть немного могла контролировать страх в мыслях, то тело предавало меня дрожью. Или же помогало — быть может, приняв мою дрожь за зов тела, он прекратит психологическую атаку, последствия которой могут оказаться намного страшнее пустой физической близости. Однако Клиф, растирающий меня большим махровым полотенцем, больше напоминал заботливого родителя, чем трепетного любовника. На его лице не дрогнул ни один мускул, когда он уложил меня в собственную кровать и прикрыл пледом. Ноги не слушались меня, и не вынь Клиф меня из душа, я бы приняла горизонтальное положение прямо в ванне. Голова гудела, веки тяжелели, но вампир не думал давать мне покоя.

— Я сейчас напою тебя чаем.

Можно было бы принять это его желание за заботу, если бы я не понимала, что Клиф пытается вырвать из этого дня всё, что только можно, чтобы вложить в мою просьбу к Габриэлю свои слова. Я окинула взглядом комнату, ища за что зацепиться взглядом — пустота. Лоран был прав: в этом доме нет ничего от прежнего Клифа. Но и в нынешнем Клифе не осталось ничего от того, которого я знала.

— Он уже не горячий!

Глаза не могли меня обмануть, вампир действительно отхлебнул из чашки прежде, чем протянуть её мне. В лицо пахнуло мятой, и сквозь лёгкую струйку дыма я сумела сделать глоток. Должно быть, Клиф всё же не очень различает тёплое и горячее, пусть и способен пить воду или… Я отвела в сторону чашку, чуть не опрокинув на себя кипяток. Быть может, это я уже не могла отличить чай от крови. Быть может, он пичкает меня вампирским наркотиком, чтобы погрузить в свою собственную нирвану.

— Не хочу! — сказала я, чуть ли не со скрипом свешиваясь с кровати, чтобы поставить чашку с таинственной жидкостью на пол. — Я просто хочу спать!

Я мельком глянула на Клифа, чтобы тот не успел поймать моего взгляда. Его лицо походило на маску Пьеро — он был бледен и грустен, и я не удержалась от вопроса:

— Что с тобой происходит?

Я не смотрела ему в лицо, потому увидела, как он сжал кулаки.

— Я не сдержался, понимаешь? Мне так хотелось увидеть кровь этого графа. Габриэль будет мной недоволен.

Неужели моя догадка оказалась верной? Они вновь мерились с графом силами, но уже без секунданта Лорана.

— Индейские мальчишки тоже порой борятся до крови, но ими движет азарт, а не желание унизить противника. Я знал, что сильнее его, но сознание своей силы лишь раззадорило меня. Когда я учился в школе, никто не знал о карате, но однажды вечером я случайно попал в толпу, окружившую худого поджарого япончика. Всем было смешно слушать корявые россказни о том, что тот может без оружия справиться с противником. Тогда все дрались на ножах и были очень жестокими. Гитара всегда служила мне своеобразной защитой, с меня ничего не спрашивали, кроме музыки, да я и сам никуда не лез. Я не могу сейчас вспомнить, сколько их было — обозлённых белых парней, поставивших себе целью убить новоявленного каратиста. Именно убить — я понимал это, только знал, что не вмешаюсь, и никто не вмешается. Даже было что-то притягательное в роли зрителя, предвкушение убийства, за которое тебе ничего не будет. Это был страшный и жестокий бой. Япошка понимал, что сражается за свою жизнь. Он их победил, и они пошли к нему учиться. Учиться не карате, учиться убивать без оружия. Жестокость была на первом месте, и он это видел. Он видел кровь в их глазах, как у раненных быков. Он усаживал нас в ряд, заставляя медитировать. Выгонял глубоким дыханием злость, а потом заставлял неспешно разминать тело, чтобы мы позабыли, что впереди нас ждёт бой. Контроль, самоконтроль, вот чему он учил нас… И это то, что этой ночью я потерял. Полностью. Я стал одним из той толпы… Сможешь ли ты простить мне это?

— Мне не важен граф, — я попыталась увернуться от рук вампира, но куда мухе справиться с пауком!

— Мне он тоже не важен, — Лицо Клифа было слишком близко, и даже перевести взгляд на его губы я не могла. Вампир поймал мои глаза, безжалостно врываясь в голову своей волей. — Мне важно, чтобы ты не видела во мне чудовище, а именно так я повёл себя на пляже. Но мне стыдно, поверь. Мне стыдно.

Я кивнула, потому что уже верила ему и готова была поверить в любую иную ахинею, которую он сейчас мог понести, даже в реальность звёздных войн. Он разрушил поставленный графом барьер, и даже руки его потеплели. Что последует дальше?

— Это излишняя жалость к тому, кто попросил сына копаться в твоих старых фотографиях! — из последних сил выкрикнула я то ли себе в защиту, то ли то, что и старался вырвать из моей головы Клиф.

Он отпрянул, довольный. Пусть и с ошарашенным выражением лица — должно быть, не ожидал такого лёгкого успеха.

— Я знаю, кто такая Джанет, — прошептала я, закрыв лицо ладонями, чтобы удержать то ли слёзы, то ли новый потом тихоокеанской воды.

Клиф молчал. Наверное, его красноречие иссякло, выполнив свою миссию.

— Ничего ты о ней не знаешь, — сказал Клиф вдруг совсем тихо и покинул кровать.

Я слышала, как застучали кроссовки по ступенькам, как дважды хлопнула дверь в гараж, и вот он бросил на кровать пыльную коробку с такой силой, что крышка сама отлетела в сторону, рассыпав веером верхние фотографии.

— Она похожа на тебя не только внешне! Она тоже была художницей!

Он схватил первую фотографию и ткнул мне в лицо, но я успела закрыть глаза, а когда он сжал мне плечи, разворачивая к себе, руки его уже были пусты, зато глаза вновь обрели какую-то осознанность, похожую на живой блеск или даже слезу.

— В чем ты обвиняешь меня с подачи этого графа?! — Чёлка Клифа нервно подрагивала, словно её обладатель едва переводил дыхание, странное противоестественное зрелище. — В том, что я не сказал, что ты похожа на кого-то, кого я знал при жизни? А что тебе дало бы это знание? Понятное дело, что ты привлекла меня своей внешностью, именно так все века знакомились люди. Чем я отличаюсь от другого самца! Кто-то ищет самку, похожую на мать, кто-то — на девочку из летнего лагеря, кто-то — на звезду из журнала… Не буду скрывать, что погнался за тобой, потому что остолбенел от вашего сходства, и мне захотелось рассмотреть тебя ближе, чтобы, отыскав отличия, забыть наваждение. И, конечно же, я отыскал их…

— Мой акцент, — вставила я пять копеек в странную провисшую паузу.

— Это мелочь… Джанет заикалась и с трудом вообще могла составить какую-либо фразу, потому я научился подле неё молчать. Нет, другое… У неё на мочке была родинка, которую можно было принять за серёжку. Впрочем, она так и не решилась проколоть это ухо и всегда смеялась, что ей не страшно потерять одну серёжку, ведь всегда есть запасная…

Клиф усмехнулся и облизал губы, а я со страхом следила за мелькнувшими на мгновения клыками — небольшими, едва приметными, сытыми клыками. Сытыми водой…

— А потом я коснулся твоих губ и понял, что пропал…

Клиф говорил в пустоту, рассеивая меня взглядом, как утренний туман.

— Мне показалось, что кто-то там наверху открутил мою жизнь на пятьдесят лет. Я вновь почувствовал себя двадцатилетним и подумал… Чёрт!

Теперь Клиф спрятал лицо в ладонях, и даже показалось, что я услышала всхлипывания. Но через секунду он глядел на меня вновь пустыми матовыми глазами, а губы его двигались, как у робота.

— Я убил Джанет, понимаешь? Убил своей заботой. Когда я бросил университет, родители отвернулись от меня, возложив оставшиеся надежды на брата. Мы сняли с Джанет квартирку во Фриско с отдельной спальней, что было в нашей тусовке по тем временам роскошью, но я понимал, что иначе она не закончит курс. Нескончаемые холсты занимали всё свободное пространство, а остальное доставалось нашим многочисленным гостям, которые спали на голых досках, не требуя даже пледа. Хотя уснуть в нашем доме было трудно — ребята стали репетировать у нас в спальне, когда отец басиста отказал нам в гараже. Последним нашим гостем оказался Робби. Тоже художник, он быстро нашёл с Джанет общий язык и остался жить с нами на правах брата и порой даже подкидывал денег за жильё. Впрочем, денег у него было меньше нашего — он бросил нормальную работу и притащился во Фриско, чтобы вдохнуть свободы творчества. Он рисовал просветлённых гуру, поехав на буддизме. Он мог месяца два откладывать на поездку в Индию, а потом разом спускал накопленное на колеса. Он творил под вечным кайфом, убеждая себя и мир, что только рождённые ЛСД картинки превращаются в гениальные комиксы. Джанет осуждала примитивизм его контурных работ, противопоставляя им свои радужные акриловые холсты. Когда мы только начали встречаться, она рисовала море, оно выходило у неё бирюзовым, таким, каким никто из нас никогда не видел его… Она рисовала ракушки в песке, и те переливались всеми цветами радуги. Но в шестьдесят седьмом Джанет сгорала изнутри, и искры её погребального костра выплёскивались на холст уже в других образах. Моя девочка умирала у меня на глазах, и я оказался бессилен остановить её гибель.

— Она чем-то заболела? — осторожно спросила я, неосознанно беря в руки протянутую фотографию. Упавшая на неё тень Клифа качнула головой. Мельком я успела увидеть его, одетого на манер Элвиса Пресли и её в длинной, слабо подпоясанной хламиде, украшенной ожерельем из цветов, и да, на волосах её была та самая повязка, которая сейчас стягивала сломанные пальцы графа дю Сенга.

— Это наша свадьба, — сказал Клиф, закрывая фотографию следующей — здесь Джанет была запечатлена обнажённой по пояс, и на коленях у неё лежал голый младенец. — А это наш сын за месяц до его убийства.

Я медленно приподняла голову, не боясь уже встретиться взглядом с вампиром — голос его дрожал, и я была уверена, что на этот раз он действительно плачет, но глаза больше не блестели, они вновь стали мутно-мягкими, полу-прикрытыми длинной чёлкой.

— И мы убили его сами.

Я молчала, понимая, что мои вопросы уже не важны. Я стала невольным слушателем его разговора с самим собой.

— Мы убили его подслащённой мёдом водой. Благодаря его смерти, врачи узнали, что младенцам нельзя давать мёд. Мы не были одни в нашем горе, но калифорнийское солнце не сумело растопить льда, сковавшего тело Джанет. Она стала пить и много. Я позабыл, как пахнет свежий воздух, его марихуановая сладость заменила прежнюю улыбку Джанет. Моя жена перестала улыбаться, совсем. Прямо как ты, ты почти не улыбаешься…

Я вздрогнула от неожиданного обращения к своей персоне. Теперь Клиф не глядел сквозь меня, а втягивал всю в чёрную дыру своих мёртвых глаз.

— Мы хотели быть другими родителями. Отличными от тех, кого рисовало телевидение. Наши женщины пошли против системы, объявив бойкот молочным смесям. Только грудь и никакого сахара. Он считался у хиппи самым страшным злом, потому детям подслащивали еду только мёдом. Скоро у младенцев стали случаться судороги, но и тогда никто не подумал обратиться к врачам. А когда нашего сына парализовало, звать врачей оказалось поздно. Было море полиции, копы и врачи пытались докопаться до причин — они боялись, что хиппи пичкают детей наркотиками. Но потом обнаружили лишь мёд и как-то догадались, что дело в нём. Сознание того, что она собственноручно убила ребёнка, парализовало Джанет — она перестала писать, порой могла не говорить со мной несколько дней подряд и однажды перерезала себе вены… Её спас индеец, которого мы приютили тогда на пару дней. Он предложил нам уехать из города. Я договорился с парнями удержать жильё, отменил все концерты, взял отпуск в китайской пекарне, где тогда работал… Мы жили в палатке в лесу, недалеко от Монтерея. Жена индейца заботилась о Джанет. Там мы и познакомились с Габриэлем, не понимая, конечно, его природы… Джанет обожала его рассказы. Особенно про человека-койота. Эти истории нельзя слушать сидя. Только лежа, и Джанет легко под них засыпала. Она вновь стала рисовать, только теперь птиц, косуль и даже змей… Они продолжали быть нереально-радужными, но эта радужность стала фальшивой, но я не хотел замечать фальши и принял её за излечение и потому со спокойным сердцем вернулся в город. Робби уже застал Джанет в приподнятом настроении, а потом она окунулась в лето любви, как мы назвали тусовку шестьдесят седьмого — столько народу приехало в город. Лица в нашей квартирке сменялись одно за другим, иногда у нас ночевало до десяти человек. Джанет была счастлива и будто забыла о ребёнке, а потом я начал примечать, что они часто закрываются с Робби в мастерской. С его подачи она начала творить под кайфом, и он стал для неё бесконечным. Робби вытащил на улицу бывшую коляску нашего сына и продавал с неё свои рукописные комиксы, убеждая Джанет тоже выставить холсты, и она согласилась, но когда продалось штук десять койотов, она кухонным ножом распорола все оставшиеся… Я решил отвезти её к Габриэлю, но пока забирал у парней мотоцикл, она выпила чуть ли не бутылку виски и оказалась не в состоянии куда-либо ехать… Вечер был убит, мы с Робби тоже напились, а дальше я помню слишком смутно… В каком-то припадке Джанет, которая, мы думали, уснула, разорвала новые комиксы Робби. Я пытался понять, что она хочет сказать, но её пьяный язык заплетался больше обычного. Тогда вместо ответа она схватила тушь и чистые листы. Робби не растерялся, тут же предложил отправиться в путешествие и каждому нарисовать своих героев. Мы были слишком пьяны и заглотили лишку, а потом как-то очутились в Монтерее уже без Робби и возможно добавили ещё. К утру она была мертва, а я… Я тоже был мёртв. Габриэль сказал, что нашёл нас в лесу — впрочем, по его словам нас отыскал койот. Меня он вытащил, а её, говорит, спасать было поздно. До сих пор мы оба числимся пропавшими без вести. Вот, даже листовка есть. Ей лет тридцать.

Клиф сунул мне потрёпанный бланк. Такой же, какие и сейчас присылают вместе с рекламой по почте.

— Так бы я выглядел в пятьдесят, — усмехнулся Клиф, ткнув пальцем в мелкий квадратик фоторобота. — Хочешь взглянуть на Джанет?

Я отрицательно мотнула головой.

— Что вы сделали с её телом?

Это была слишком долгая пауза перед коротким ответом:

— Сожгли.

Клиф быстро сгрёб все фотографии и, закинув коробку в шкаф, остался стоять ко мне спиной.

— Если ты теперь считаешь, что я не убил тебя, потому что ты похожа на Джанет, то ты права. Я не мог убить одну и ту же женщину дважды. Я посчитал это знаком свыше, вторым своим шансом. А когда начались панические атаки, я понял, что вновь у меня на глазах из-за меня умирает любимая женщина, и я опять бессилен перед судьбой.

— А почему ты попросил помощи у Лорана, а не Габриэля?

— Я попросил её у Габриэля, но он сказал, что не будет ничего делать до поминальной церемонии, которая состоится будущей ночью. Тогда я испугался, что ты что-нибудь сотворишь с собой за этот год, и Лоран оказался единственным, кто показался мне безопасным. Я обжёгся на Робби — он не вытащил Джанет из ямы, а загнал в ещё большую. Однако я вновь ошибся с выбором помощника, но год пережит, и ты почти здорова…

На последних словах Клиф резко обернулся. Глаза его вновь сияли, как две чёрные жемчужины, прорезая предрассветный сумрак спальни.

— Позволь хотя бы обнять тебя.

Мне вновь задавали вопрос, не требовавший ответа. Куда я могла деться из лап вампира, даже если бы хотела. А я не хотела уже уходить, я хотела обнять его и прижать к груди, как заплаканного ребёнка. И Клиф знал это, делая твёрдый шаг к кровати.

Глава 32

Разбуженная стойким запахом овсянки, я с трудом приподнялась на локтях и мотнула головой, чтобы скинуть с лица спутанные волосы. Комната оказалась пустой, если не считать аккуратно-разложенной на краю кровати одежды, явно принадлежавшей Джанет, но одежде не нужно было желать доброго утра, да и вечер не пах добротой. С носа текло, но спросонья трудно было отличить сопли от солёной воды — в одном я была уверена, то не были слёзы. Если только я не разрыдалась от безумного желания провалиться обратно в сон и проспать до следующего утра. Тело ломило, голова гудела. В горизонтальном недвижимом положении я провела не больше четырёх часов, если верить нынешнему отсвету заходящего солнца, просочившемуся в вампирское логово через прорехи жалюзи. Остальной отрезок дня можно было увековечить в порноленте, только зритель испытал бы от просмотра больший экстаз, чем я от участия.

Клиф пытался заполнить мою пустоту полной версией Камасутры, но у меня не потеплели даже ноги. Клиф ещё никогда не был таким горячим во всех смыслах этого замысловатого английского и русского слова, и в какой-то момент я прокляла графа вместе с королевской змеёй, но в другой сразу поняла, что подобное сожаление может сыграть Клифу на руку. Я действительно к полудню почти завидовала Джанет, имевшей при жизни такого живого любовника, и готова была отказаться от дурацкого блока, чтобы увидеть небо в алмазах хотя бы в мёртвом исполнении.

Однако пока в глазах рябило лишь от чёлки неугомонного вампира. Я старалась не открывать глаз, моля Эроса сжалиться, потому что у меня не осталось сил симулировать оргазм. Да и невозможно обмануть вампира, как ни старайся. Увы, любовные старания Клифа остались тщетными. Согревала моё пустое ледяное тело лишь твёрдая уверенность, что граф этим днём тоже не спит из-за больных пальцев.

Не дожидаясь возвращения Клифа, я приняла душ и оделась, стараясь не вдыхать нафталиновый запах заботливо хранимых вещей мёртвой женщины, живой двойник которой в длинной цветастой юбке и балахонистой кофте с подкрученными для удобства рукавами стоял сейчас перед зеркалом, тщетно стараясь просушить полотенцем волосы. Я даже принялась рассматривать ухо, но, к счастью, нашла вместо родинки лишь пустую дырку. Только вспомнить, где и когда рассталась с серёжками, не смогла. Впрочем, появившийся в дверях Клиф быстро отвлёк меня от мыслей об утраченных украшениях, потому что в руке его болталась верёвка угрожающих размеров.

Я отшатнулась от зеркала, но окно слишком быстро завершило моё отступление. Клиф, будто не замечая моего испуга, пропустил верёвку между пальцев, как змею, и бросил в меня. Сравнение плёткой ударило по остаткам страха, и я, отпрыгнув от верёвки, будто от настоящей змеи, полетела на пол, зацепив рукой жалюзи, которые предательски дрогнули, пустив в комнату больше света, но Клиф оставался в коридоре, потому не шелохнулся.

— Развяжи последний узел, — приказал он ледяным голосом, даже не озаботившись последствиями моего приземления, а я первым делом проверила, не содрала ли с руки кожу, но, к удивлению, даже не оцарапалась — наверное, слой пыли, скопившийся между пластиковыми пластинами, послужил отличным буфером.

Я доползла до верёвки, но короткие ногти со скудными остатками прежней красоты не могли справиться с тугим узлом, или же руки слишком дрожали от разыгравшейся после бурного дня фантазии. Кто знает, какие книги читал Клиф, кроме «кукушки»… Я с опаской перевела взгляд на дверь: байкер подпирал косяк и мечтательно глядел в потолок, словно по тому рассыпались алмазные звёзды.

— Я впервые получил от Габриэля официальное приглашение на церемонию и, по правде сказать, теряюсь, что с ним следует сделать, — начал он медленно, чертя указательным пальцем в воздухе круги, будто наматывал на палец прядь волос или нитку. — Быть может, я должен принести эту верёвку в качестве входного билета?

— Ты спрашиваешь меня? — пробубнила я, из последних сил ухватившись зубами за узелок, уже не веря, что сумею его ослабить. — Серьёзно? Это же просто верёвка!

— Не всё то верёвка, что выглядит верёвкой, — усмехнулся Клиф, глядя на мою тщетную борьбу с узлом. — Ты же творческий человек, ты должна пытаться во всем увидеть скрытый смысл…

Ох, эта коварная усмешка… Будто я ещё не поняла, что каждое изречённое им слово является намёком на безвыходность моего положения.

— Это не просто верёвка. Это приглашение-календарь. Долгие века индейцы так приглашали на праздники соседей. Посланник приносил верёвку, и получатель развязывал при нем первый узелок, и так каждый последующий день. Когда будет развязан последний узел, наступит день праздника.

Объяснения Клифа выровняли моё дыхание, но увеличили сердцебиение. По зигзагообразности верёвки я поняла, что узелков на той было предостаточно, и Клиф начал развязывать их задолго до приезда графа, а значит действительно заключил с Габриэлем какой-то договор. Стало даже интересно, есть ли у Лорана его собственная верёвка, или же индеец дал им одну на двоих, считая сообщниками? Или же любовниками. Они ведь могли разыграть спектакль и перед ним. От одной лишь мысли, что эти двое могли всё же целоваться, меня перекосило. Впервые я почувствовала настоящий укол ревности. Нет, они не могли быть любовниками. В их договоре ставил условия Клиф, а не Лоран, как они хотели, чтобы я думала. Но для чего сейчас Клиф продолжает лгать, что заплатил за меня собой? Чтобы я прочувствовала глубже его заботу или потому что он запутался в собственной лжи и, даже говоря где-то правду, не может отойти от ставшей уже привычной игры? Или же вампиры никогда не говорят правды? Только как это узнать?

Я видела фотографии и в существовании Джанет сомневаться не приходилось. Только умереть она могла при иных обстоятельствах, хотя какое это имеет для меня значение. Важнее то, что Клиф видит сейчас за моей спиной её призрак. Или наоборот это я сама прячусь за тенью, а она может оказаться вовсе не прозрачной и полностью закроет от Клифа меня настоящую. Если уже не закрыла, ведь граф сказал, что мой внутренний мир никогда не интересовал Клифа, его интересовало моё тело, и он наполнял его своими воспоминаниями, музыкой, койотами, вовсе не заботясь насколько тем уютно живётся рядом с моим собственным мирком. А был ли этот мир? Был! Точно был! Лоран возрождал его медленно, но упорно — тем же Газдановым — защищая меня этим от Клифа… Голова взрывалась от невозможности понять, кто же из них двоих желал мне больше зла. Неужели Лоран весь год на самом деле спасал меня от Клифа без явного противостояние байкеру и его создателю? Но как тогда он рассчитывал получить назад свою белую кожу?

Нет, у меня не работала ни индукция, ни дедукция… Одно я понимала, что лоб мой покрывается испариной вовсе не от усиленной работы мозга, а от так некстати проснувшейся ревности. Но ревновала я теперь не к Лорану, а к Джанет. Я видела разбросанные по полу продырявленные холсты, я тянулась к ним, хотя желала спрятать глаза в ладони, чтобы избавиться от пугающей картины, и Клиф поспешил вернуть меня к реальности, грубо подняв за протянутые руки с пола.

— Я старался сварить что-то съедобное. Но если ты ещё минуту помедлишь, овсянку придётся выбросить.

Он отпустил меня и сунул верёвку в задний карман джинсов, а я поспешила к двери, чтобы не слышать ударяющиеся друг о друга бляшки ремня. Сердце выстукивало бравый барабанный марш, который должен был дать мне силы не согнуться под натиском Клифа, а хоть немного прокрутить в голове всю ситуацию до встречи с Габриэлем. Овсянка камнем опустилась в живот, но вкус еды меня интересовал меньше всего. Я вдруг поняла, что в нарисованную Клифом картинку вовсе не вписывался «Бьюик», который был и оставался ему не по карману. Значит, ложь действительно занимала в его рассказах достойное место наряду с возможной правдой.

— Послушай, кто подарил тебе эту машину? — спросила я наигранно-спокойно, когда нас отделяли от дома уже несколько светофоров. Клиф не ответил сразу, и я поняла, что поймала его в ловушку, из которой он сейчас пытается выбраться. Даже нарисованный на футболке мишка будто вырос на его распрямлённой груди.

— Она не моя, — ответил Клиф спокойно, не отрывая взгляда от дороги. — Это машина Габриэля. Вернее не его, а кого-то из окружения. Габриэль редко куда-то выбирается. Какое-то время я был его личным шофёром, а когда машина встала, мы её забыли… И лишь недавно решили привести в порядок, и тогда я попросил Софи заняться этим… Тебя так волнует эта машина?

Теперь он повернулся ко мне. Глаза утратили мягкость плюшевого мишки, они сверкали раскалёнными углями.

— Просто мне показалось, что ты врёшь, — выдохнула я, понимая, что списать свой интерес на вдруг разыгравшееся любопытство, не получится.

— Даже если вру, что с того? — голос Клифа остался спокойным, а вот кофта Джанет прилипла к спине.

— Просто, — Голос мой почти пропал. — Просто граф так долго вдалбливал мне, что ты лгун, что теперь мне тяжело поверить в твою искренность, и каждая нестыковка вгоняет меня в панику.

— Нестыковка? — Губы Клифа чуть дрогнули. — Я просто не желал говорить тебе заранее про Габриэля. Если бы я сказал, что отремонтировал ему машину, ты могла начать задавать вопросы, которые бы всё испортили… Ты была не готова ко всему этому, и я боялся даже чуть-чуть потревожить тебя…

И вдруг он почти закричал:

— Спроси ещё про ту визитку! Я проклинаю себя, что дал её тебе. Но временами я переставал себя контролировать и делал то, что требовал от меня Лоран. Он мог залезть в голову и начать нажимать только известные ему рычажки, и мной постоянно владел страх, что он посмеет зайти дальше… Не считай меня гомофобом, но лично у меня никогда не возникало желания попробовать, а от Лорана меня просто воротит — несмотря на его смазливость и ум, в нём чувствуется чудовище. Я подсознательно всегда боялся его и возможно потому попытался сделать союзником. Не смотри на меня так, будто я ничем не лучше его… Можешь не верить, но ты моя вторая женщина в полном смысле этого слова.

— Зачем ты опять мне врёшь?

— Сказал же, что не поверишь! Но это и не важно… Свобода в любви для меня всегда заключалось в выборе партнёра, с которым хорошо, а не того, кого одобрит общество. Джанет не имела никаких шансов понравиться моим родителям. Они даже внука не видели. Комнату, из которой мы ушли, они создали, чтобы я вернулся из Фриско без неё, но смысл всей моей жизни сосредоточился в Джанет. Без неё я не смог бы жить, и без Фриско.

— А теперь?

— Теперь меня не существует вне тебя и…

Клиф сделал паузу, за которую я постаралась заставить себя ни о чём не подумать, приписывая всё сказанное им лишь очередной психологической атаке на моё расшатанное графом сознание.

— Нет, — сказал Клиф, и я вздрогнула, посчитав это ответом на мою внутреннюю борьбу, но он продолжил тихо: — Города для меня давно не существует… Недавно умер от рака наш барабанщик. Басист перебрался в Неваду, продав здесь дом, чтобы было на что жить на пенсии… Из байкеров почти не осталось никого знакомого. Время безжалостно, и я чувствую его бремя. Надеюсь, что научусь когда-нибудь считать дни только, когда есть верёвка.

Я заметила, что он совершенно не смотрел на дорогу, пока говорил со мной, прямо так же неестественно, как в фильмах. Хотя чему удивляться — в его поведении должно же всё-таки проявиться что-то нечеловеческое, чтобы напомнить мне, с кем рядом я нахожусь. Я балансировала на тонкой верёвочке реальности и могла в любую секунду сорваться в чёрную бездну его глаз, чтобы навсегда слиться с тенью Джанет, став для Клифа новым смыслом бытия. Я вдруг явственно, без всякого фоторобота, увидела за рулём старика. Ссохшегося, сгорбленного, с тонкими сероватыми волосами, с потухшими глазами. Будто сотканного их пепла, который можно было разметать лёгким вздохом сожаления. Сердце сжалось от жалости, но в последней вспышке разума я поняла, что самые глупые самопожертвования происходят из жалости, которая намного сильнее любви. Мои руки сами потянулись, чтобы прижать к груди этот ходячий скелет, но вдруг я почувствовала горький запах золы и закашлялась, и этот сильный приступ удушья спас меня тогда от рокового объятия.

Клиф съехал на обочину и с силой ударил меня по спине, будто вымещал злость за сорвавшееся порабощение. Или вовсе не сильно, ведь его нечеловеческую силу я увидела на пляже. Или граф всё же поддался ему, но зачем? Чтобы выиграть время? Чтобы Клиф списал его со счетов, дав возможность спокойно подготовиться к битве? Лоран сказал, что все мы очень удивимся сегодня, а я уже приноровилась взвешивать на аптечных весах любое слово вампира.

— Тебе нужно воды? Я сбегаю на заправку.

Сколько заботы в глазах и голосе, и сколько сил мне потребуется, чтобы отстоять себя!

— Нет, — я мотнула головой, продолжая осторожно покашливать в кулак. — Поехали, а то опоздаем…

— Никуда мы не опоздаем, это же пау-вау, а нам нужно совсем другое…

— Другое?

Кашель резко прошёл, и я непонимающе уставилась перед собой: мы ехали к колледжу.

— Нас не особо интересуют живые индейцы, тебе так не кажется?

Я кивнула, и то правда. На прошлогоднем празднике я лишь мельком увидела Габриэля. Они ушли куда-то, потому что после закрытия ярмарки я не встретила никого из вампиров.

Мы припозднились. Ремесленники уже почти свернули свои лавочки, потому что при свете фонарей было достаточно тяжело рассмотреть их поделки. Да и зрители подустали и сейчас больше интересовались танцами, которые индейцы завели вокруг костра. Это пау-вау оставалось для меня загадкой. Священная земля калифорнийцев отчего-то привлекала индейцев с восточного побережья. Здесь странные разряженные в петушиные перья люди танцевали какие-то странные танцы, больше подстать африканцам, чем краснокожим. Барабаны тоже были большие и гулкие, а наши местные племена вообще не знали, что это такое. Вся эта свистопляска представляла собой индейский поп-арт хотя бы в моих глазах, которые, впрочем, сейчас искали в толпе французов и Габриэля. Но не находили никого, даже исчезнувшего куда-то Клифа.

— Ты здесь? Я тебя не видела!

Я даже вздрогнула, заслышав за спиной возглас маникюрши. Она была здесь с семьёй. Один ребёнок сидел на плечах у отца, на лице которого пропечаталась брезгливость, другой стоял рядом, а Соня довольная снимала действо на телефон.

— Гляди, какие серьги я купила!

Соня выдернула из бумажного пакетика два миниатюрных ловца снов, в которых я признала перуанское искусство, но не стала разочаровывать человека сообщением, что она купила пусть и ручную работу, но ширпотреб, не имеющий к Калифорнии никакого отношения. Я улыбнулась в ответ, продолжая оглядываться.

— Ты здесь не одна?

Только ответить на Сонин вопрос я не смогла, почувствовав на плече руку Клифа. Он небрежно, совсем по-человечески, улыбнулся, поздоровался, протянул для пожатия руку Сониному мужу, сообщил, что у них очаровательные дети, и я поймала одобряющий взгляд Сони до того, как Клиф выдал:

— Look what I got for you, baby! (Гляди, что у меня для тебя есть, малыш! (англ.)

Клиф будто перестал видеть посторонних. Он держал серьги-подвески с аккуратными продолговатыми кусками обточенной раковины абалона, переплетённой с перьями и бусинами.

— How do you like it? (Тебе нравится? (англ.)

— They are gorgeous, honey. (Они великолепны, милый. (англ.)

— Then try it on! (Тогда примерь! (англ.)

Его глаза светились радостью, а мои опаской. Это были калифорнийские серьги, и он явно взял их не с лотка. Что если они заговорены и призваны возыметь надо мной какую-то силу, ведь не просто так я потеряла свои серьги. Впрочем, сила вампира подавила мою волю, и я покорно подставила ему пустые мочки.

— So? — Клиф слишком долго тянул звук «оу». — We are free to go. (Ну вот, можем идти. (англ.)

Я бросила тихое «пока» Соне и покорно вложила руку в ледяную ладонь Клифа, почувствовав его острые ногти. Куда теперь лежал наш путь и к чему, знал лишь он, но явно не спешил со мной делиться, а когда у машины, вместо того, чтобы распахнуть передо мной дверцу, он вдруг прижал меня к ней и запустил руки в волосы, я ахнула. На моих волосах вновь оказалась повязка Джанет, а это означало, что ни граф, ни Лоран не посчитали нужным показаться мне на глаза, хотя были рядом. Только спросить о них Клифа я не успела, потому что к машине, запыхаясь, подбежала девушка и будто, чтобы остановиться, вцепилась вампиру в руку. И Клиф не вырвал руки.

— I need a ride! (Подвези! (англ.) — выдохнула она и тут же с улыбкой бросила мне короткое «хай».

— Sure, Monica, (Хорошо, Моника. (англ.) — улыбнулся Клиф, явно обрадовавшись встречи.

— Thanks God. Catalina gonna kill me! (Слава Богу! Не то Каталина прибьёт меня! (англ.)

Клиф подвинул меня в сторону, но девушка, опередив его услужливость, самостоятельно залезла на заднее сиденье и захлопнула дверцу.

— Hey, what’s your name? (Эй, а тебя как зовут? (англ.)

Моника коснулась моего плеча, лишь я уселась вперёд. Клиф захлопнул дверцу, и я ответила до того, как он успел обойти машину и занять кресло водителя.

— I’m Janet. (Меня зовут Джанет. (англ.)

— Monica. Nice to meet you, Janet. (Меня Моника. Рада знакомству, Джанет! (англ.)

— Что ты тут делаешь одна? — обернулся Клиф.

— Чего? — переспросила Моника не сразу, явно в мыслях витая где-то далеко. — А, — протянула она, когда Клиф повторил вопрос. — Меня Габриэль забыл. Он меня всегда забывает, если рядом нет Каталины. А она одурела с этой церемонией. Я вон, себе руки все стёрла…

Боковым зрением я заметила, что девушка покрутила пальцами, чтобы Клиф увидел их отражение в зеркале заднего вида.

— Потребовала, чтобы мы только на камнях крошили жёлуди, мы штук двадцать хлебцев замочили вчера. Слава Богу, она не заставит меня их есть! Но точно прибьёт за купленные у китайцев водоросли. Я не понимаю, какого дьявола она носится с угощениями. Габриэлю плевать на всё, кроме своих дудок. Ведь мог бы уговорить эту сумасшедшую успокоиться, но нет, он счастлив…

— Мне кажется, успокоиться следует тебе, потому что ты переходишь все допустимые границы, — перебил её Клиф таким же спокойным тоном, каким недавно говорил со мной.

— Нет, какие границы! Габриэль ведь сам говорит, что надо делать так, как будет лучше другому и тогда в ответ получишь такое же добро, но получается, что я пашу на них который год, а в итоге что получаю? Она не даёт мне даже на свидание сбегать. Сама при жизни мужиков как перчатки меняла, а меня в монашку обрядила? Нет, она реально решила выдать меня за Фернандо, ты понимаешь? Я и Фернандо перед алтарём, понимаешь? А если я захочу уйти от него, кто мне развод даст? Падре? Где прежняя свобода индейцев? Где? Женщина всегда имела право уйти, не дожидаясь, когда муж сдохнет. И вот, знаешь, не могли её мужья дохнуть как мухи, она явно отправляла их на тот свет, потому и помереть теперь не может, пока все их жизни не проживёт!

— Это у тебя откуда информация?

— Сама догадалась. Сколько у неё официальных мужей было? Четыре? Но после итальянца она же вернулась из миссии в деревню и там явно сын Габриэля не взял её просто так, а женился, а с учётом, что он прожил больше ста лет… Я уже запуталась без калькулятора считать, когда избавлюсь от неё!

— Моника, затихни… Я ведь могу всё рассказать твоей матери.

— Пугаешь? — девушка усмехнулась, обнажая крупные белоснежные зубы. — Чего рассказывать? А то она не знает! Я ей это уже высказала сегодня, потому меня Габриэль и потащил сюда, чтобы я своим скорбным видом не портила другим веселье. Может, он и оставил меня здесь специально. Но я злюсь, Клиф, злюсь… И никому до меня нет дела. Она же платье даже без моего ведома купила. Мне даже платье на свадьбу не дают выбрать! Вот уверена, что даже жена того же, ну этого, ну как его… Ну-де Гуеры, не позволяла такого в отношении своих дочерей. И к воспитанницам своим нормально относилась.

— Это не имеет ничего общего с отношением Каталины к тебе. Это твоё отношение к ней. Ты немного спутала понятия. Она любит тебя и делает всё для того, чтобы ты была счастлива, а представление о твоём счастье у неё своеобразное, соответствующее её времени, что ты хочешь? Ну спроси кого-нибудь из старых, они тебе объяснят, как в восемнадцатом веке или хотя бы девятнадцатом вели себя девушки. Ты думаешь, она способна подстроиться под двадцать первый век? Даже я не могу! А мне всего-то семьдесят два года!

— Да у вас все такое же было — свободная выпивка, свободный секс, тот же рок… Ну машины поменялись, если только… Чего тебе стонать! Это она на мессы ходит и чётки перебирает… Я уже не понимаю, она больше испанка или калифорнийка.

— Она — это она, смирись. Родителей не выбирают. Она взяла тебя из приюта, вырастила, выучила и теперь хочет выдать замуж за того, кого выбрала ты, если помнишь. Но ты всё равно недовольна. Уверен, что из всех её приёмных детей, такая неблагодарная только ты одна. У индейцев тоже, что и у испанцев, не принято спрашивать, почему старшие так сказали. Они сказали, значит это так. Понимаешь?

— А ты много слушался родителей? — спросила девушка с усмешкой, закручивая на руку длинные чёрные волосы.

— Меня неправильно воспитали, — Клиф не оборачивался, он вёл машину как человек. — Во мне не воспитали уважения к родителям. В нас наоборот взрастили бунтарский дух. Наверное, такой пропасти между родителями и детьми, как было у нашего поколения, не будет никогда. Мы были будто из двух разных миров. Вернее не так, мы сбежали из их мира в свой собственный. А вот теперь у меня есть семья, и из неё я бежать не хочу.

— Семья! — усмехнулась Моника. — Мы давно все сбежали в виртуальный мир, и лишь забота о Каталине вытягивает меня обратно. Но иногда я мечтаю, чтобы вампиры исчезли сами собой. Все до одного, даже Габриэль, хотя я и называю его любимым дедушкой. Я не чувствую себя частью их семьи, я другая, совершенно другая… Каталина говорит, что мы с Фернандо можем уехать в Сан-Диего или вообще в Канаду, но я вас всех не забуду. Это невозможно забыть. И я не люблю свою мать, не люблю это чудовище. И она это знает, но ей плевать. Она считает себя правой, а меня дурой, до которой со временем дойдёт, как ей повезло.

— Тебе действительно повезло, — всё таким же отрешённым тоном сказал Клиф. — И мне повезло. И Джанет почти повезло.

Моника усмехнулась, окидывая меня странным, ледяным, почти что вампирским, взглядом.

— У меня-то может быть свадьба, — теперь голос девушки звучал жёстко. — А у неё с тобой лишь похороны.

Клиф не ответил. Наверное, сложно было как-то опровергнуть правду, с ней возможно было только смириться. С мёртвым может быть счастлив лишь мёртвый и, быть может, умри я по-настоящему, я могла бы попытаться стать с Клифом счастливой. Но пока моё сердце билось в груди, слово похороны оставалось для моего сознания синонимом конца. Эта последняя галочка в виде американского бойфренда в списке необходимых требований к началу моей новой американской жизни становилась сейчас её концом.

Глава 33

Мы оказались в парке, разбитом на месте древнего поселения индейцев, которое насчитывает, если верить археологам, порядка трёх тысяч лет. Первый и последний раз я была здесь, когда училась в университете. Тогда парк показался мне довольно маленьким и скучным: информационный стенд, обмелевший ручей, пара пиктографов на камнях, о смысле которых никто так и не догадался, да хижина из тростника. Однако для индейцев древняя земля, помнящая не один ритуал, наверное, несёт скрытую энергетику, которой вампиры подпитываются. Или же Габриэль предпочитает это место, потому что он последний житель этой деревушки, ведь недаром он так редко уезжает далеко от Монтерея. Впрочем, подобные вопросы в нынешней ситуации выглядели лишними, потому я их не задавала своим спутникам, а самостоятельный поиск ответов вряд ли мог сейчас отвлечь меня от мыслей о собственной судьбе. Эфемерность готовящегося для меня ритуала начала обретать пугающие формы, и того, кто мог дать хоть какой-то ответ, рядом не было.

Пустая парковка, лишённая электрических фонарей, освещалась отсветом большого костра. Машины оставляли в стороне на обочине. Следуя указаниям светящейся палки регулировщика, которого я никак не ожидала встретить на вампирском сборище, «бьюик», остановился подле красного «форда». Моника вылезла первой, но терпеливо дождалась, пока Клиф закроет машину. Теперь я могла рассмотреть её лучше: невысокая, полноватая, с большими тёмными глазами — типичная мексиканочка. Мой пристальный взгляд не смутил девушку. Меня же насторожил тот факт, что моей персоной Моника совершенно не заинтересовалась и имя спросила скорее из вежливости, чем из любопытства. Манера её общения с Клифом выдавала близкое знакомство, и если бы я оказалась первой живой девушкой, которую тот привёз к индейцам, она проявила бы ко мне больший интерес. Хотя, могло статься, она обо мне знала заранее, а может даже видела в прошлом году в колледже или в театре. Руки в джинсах, взгляд устремлён в темноту, напряжённость в лице. Да, мне явно не находилось места в её мыслях.

— Пошли.

Клиф не предложил мне руки, и мы обе покорно последовали за вампиром, не глядя друг на друга. Я тоже смотрела вперёд, будто могла первой увидеть то, что искала Моника. Нас объехали несколько машин, и оба моих спутника поприветствовали водителей поднятием руки. Я же искала припаркованный «порше». Его отсутствие наводило на пугающую мысль о том, что граф в последний момент передумал ехать на церемонию, познакомившись с Габриэлем в колледже, или же не получил от индейца приглашение. Сердце учащенно забилось, но я упрямо продолжала со страхом и надеждой оборачиваться на каждую машину, не в силах решить, радоваться или сожалеть об отсутствии графа.

Мы затесались в собравшуюся на парковке толпу. В ней оказалось много живых людей, которые совсем не выглядели слугами. Слишком уж мирно они беседовали с вампирами, а некоторые вообще крепко держались за руки. И уж кого я точно не ожидала увидеть, так это детей: живых, смеющихся и болтающих по-английски о той же всячине, что и сверстники, видевшие вампиров лишь в кино. От взрослых разговоров до меня долетали лишь обрывки испанских фраз, по которым не удавалось воссоздать никакого контекста. Однако бледнолицыми оставались лишь мы с Клифом. Вот только отличить индейца от мексиканца я не могла ни по цвету кожи, ни по разрезу глаз. Как, впрочем, и живого от мёртвого, не видя привычной бледности и стеклянности глаз. И всё же по телу разбегалась та же дрожь, что охватила меня на музыкальном вечера в особняке миссис Винчестер. Я искала глазами Габриэля, будто тот мог вывести меня из кишащего вампирами парка, как той злосчастной ночью, когда я так глупо готова была отдать себя на растерзание графу.

Клиф молчал. Моника тоже. Она продолжала искать кого-то в толпе, и неожиданно губы её, лишённые помады, сложились в радостную улыбку, да так и застыли. Мы уже дошли до площадки вокруг костра. Здесь движение перестало быть хаотичным. Люди выстроились в очередь, но мы прошли мимо прямиком к женщине, укачивавшей на плече двухлетнего малыша. Ей-то и предназначалась улыбка Моники. Среднего роста, с чёрными прямыми, чуть ниже плеч, волосами, с прямой редкой чёлкой, сухощавая, неопределённо-взрослого возраста с едва проглядывающимися морщинками вокруг глаз и на лбу. Длинное белое, похожее на хитон, платье, перехваченное кручёным поясом, скрывало фигуру. Она производила странное впечатление — взгляда к себе не приковывала, но и отвернуться, как от иных вампиров, не хотелось. Только вид портили огромные красные линии, пересекавшие лицо — краска явно была наложена без зеркала. Ребёнок, закутанный в красное одеяло, дёрнул босой ножкой и что-то бормотал в полусне. Без какого-либо приветствия, она обратилась ко мне:

— Надеюсь, ты умеешь обращаться с детьми?

— Я умею, Каталина, — вмешался Клиф, протягивая к ребёнку руки.

Женщина опалила его тёмным взглядом и скривила в усмешке пухлые губы.

— Я прекрасно знаю всё, что ты умеешь делать. И всё же думаю, что нынче твоё место среди мужчин, а вот Джанет позаботится о Диего, пока мы с дочкой приготовим ужин.

Джанет… Имя в устах Каталины прозвучало оскорбительно холодно, но вздрогнула я от другой мысли. Здесь все обо мне знают и явно ждали на церемонии в качестве Джанет. Что же, Габриэль тоже не знает моё настоящее имя, потому что при нём ни Клиф, ни Лоран не обращались ко мне лично, я просто стояла позади них лёгкой тенью. Насколько нынче моё тело обрело плотность, предстояло ещё узнать.

— Так ты умеешь обращаться с детьми?

Я испугалась, что Каталина задаёт вопрос не в первый раз.

— У меня два брата, — ответила я, хотя и понимала, что их наличие не придало мне никаких знаний о детях.

Клиф с опаской покосился в мою сторону: то ли ему не понравилось упоминание о близнецах, то ли он испугался, что я не справлюсь. Однако я смело шагнула к Каталине и подставила плечо, чтобы принять малыша.

— Будешь осторожна, он проспит до самого утра. Если же нет…

Я похолодела.

 — Не беспокойся, — улыбка Каталины оказалась действительно ободряющей, что не свойственно белым вампирам. — Я буду рядом и помогу, но прежде следует отдать почтение Габриэлю. Обещаю, что проведу тебя вне очереди, а потом подыщем вам с Диего укромное местечко. А ты ступай ко всем!

Она вновь зло взглянула на Клифа, и тот покорно сделал шаг в сторону. Я ступала осторожно, чтобы не потревожить сон малыша, хотя мечтала скорее оказаться подальше от Клифа, пока тот не сотворил со мной что-нибудь ещё. Серьги жгли уши, и я вознамерилась снять их, как только окажусь в укромном месте. Очередь молча расступилась, и я увидела Габриэля. Прежде я не решалась открыто разглядывать индейца, а сейчас моё новое зрение позволило за секунду чётко увидеть испещрённое морщинами лицо. Большие тёмные, глубоко спрятавшиеся под обвисшие веки глаза, живые и пронзительные — по-настоящему орлиные. Выцветшие, такие же пухлые, что и у Каталины, губы. И красная краска, безжалостно въевшаяся в дряблую кожу. Сморщенное тело прикрывала лишь доходившая до половины бедра набедренная повязка из светлой звериной шкуры да ожерелье из ракушек, свисавшее поверх едва приметных сосков до впалого пупка. Однако в этом дряблом теле чувствовалась неописуемая мощь. Быть может, силу индейцу придавала высоко поднятая голова, обрамленная тёмным птичьим опереньем. Дольше я не могла его рассматривать. Я покорно склонила голову и сделала шаг в сторону, но Габриэль успел коснуться моего плеча рукой и шепнул по-английски:

— Проходи, племянница.

Я вздрогнула и обернулась, чтобы понять, к кому тот обращается, но позади меня стоял мужчина, и с ним Габриэль заговорил на незнакомом языке. Племянница? Должно быть, Габриэль не настолько приголубил Клифа, чтобы стать ему отцом, потому и мне придётся довольствоваться скромной ролью племянницы. Довольствоваться? Я прижала ребёнка к плечу, испугавшись, что оступлюсь. Нет, я не собиралась оставаться в семье индейца, я собиралась…

— Присядь под деревом!

Я восприняла тихий голос Каталины как приказ и, прижавшись к стволу, осторожно переложила Диего на скрещённые колени, не подумав, что провести в такой позе даже час станет нестерпимой мукой. Моника села рядом и вытащила из-под моей руки одеяльце, чтобы прикрыть ребёнка. Я подняла глаза, но Каталина успела исчезнуть.

— Моника, — тихо позвала я.

— Чего? — обернулась та с неохотой.

— Габриэль действительно считает Клифа племянником?

Моника даже хохотнула.

— Это ты про обращение деда, что ли? Сегодня я тоже ему племянница. Мы все такие, так принято. Не обращай внимания. Вообще сегодня ни на что не обращай внимания. Это всё традиция, не более того. И ничего не бойся. Они сейчас выть начнут, что волки. Ты Диего лучше спасай, одно ухо к ноге прижми, а другое краем одеяла укрой. Может, и не проснётся.

— Послушай, — я на секунду замолчала, боясь задать вопрос: — А кто он, Диего?

— Кто? — Моника вновь удивлённо приподняла плечи. — Новый сын Каталины. Она обычно троих за раз воспитывает. Это с ним она поторопилась, потому что в мыслях уже выставила меня из семьи.

— И все дети…

— Да, да… Это всё воспитанники… Понимаешь, для них очень важна семья, и раз они пережили своих биологических родственников, то создают себе искусственных. Ну и кто-то должен заботиться о них днём, когда они становятся больными и немощными. Каталина очень любит свою прежнюю дочь, и та продолжает жить с ней и заботится днём о детях, поэтому мне и дали возможность уехать, куда пожелаю.

— И они не обращают…

Моника не дала закончить вопрос:

— Они никого не обращают. Это тебе не Голливуд, такого не бывает: вены вскрыть, испить крови… Нет, у них какая-то иная причина бессмертия. Будто они проживают жизни за тех, кого погубили, будучи людьми, — Моника опасливо оглянулась и шепнула: — Не бери в голову! Это всё мои догадки. На самом деле я понятия не имею, почему они не умирают. Но лучше б померли, честное слово!

— А Клиф…

Моника сорвалась с места и бросилась в толпу, и незаданный вопрос остался без ответа. Кровь прилила к голове, и из её водоворота стали выныривать готовые куски информативного пазла. Граф высмеял слова Клифа про получение силы через кровь человека, влюблённого в вампира. Однако его смех мог служить плотным покрывалом, скрывающим от меня правду, которое я могла при желании откинуть. Упоминание Моникой умерших мужей Каталины несло в себе схожий со словами Клифа смысл.

Свободной рукой я выдернула из ушей серьги и воткнула в землю под деревом. Только заземлить страхи не получилось. Они разгорались вместе с костром, в который подбрасывали дрова. Языки пламени взметались выше голов, и мои мысли носились в таком же бешеном танце. Умершая Джанет и воскресший Клиф могли служить продолжением похожей цепочки. Схожее место, рукой подать до Монтерея, костёр, с которого можно собрать пепел, и странный спор графа о философском смысле сжигания человеческой фигуры на «Бёрнинг-Мэне». Если бы этот чёртов француз сейчас сидел рядом, я бы и минуты не ждала, схватила за грудки и вытрясла из его пустого холодного тела признание.

Антуан явно знает, что собирается сделать со мной Клиф, и грозился отговорить от этого Габриэля. Быть может, он желал спасти меня не от перерождения, а от реальной смерти. Может, ему единственному была не безразлична моя судьба. Но только толку-то вопрошать темноту! Графа нет среди скользящих вокруг костра фигур. Оставалась одна надежда, что он переговорил с индейцем в колледже, и тот внял просьбе. Надежды, одни лишь надежды и никакого понятия, что на самом деле происходит там, вокруг костра. Быть может, Каталина нарочно отослала меня с ребёнком прочь, потому что моё время ещё не пришло.

С пригорка прекрасно просматривалась дорога, пустая и тёмная. Никого больше не ждали. Все приглашённые уже выразили почтение вождю. Его самого не было видно, но вдруг длинные перья промелькнули промеж рассевшихся по парковке фигур, и Габриэль начал зычно вещать. Сначала на его слова поднялись дети, успевшие присесть на ограждение для машин. Затем вокруг вождя образовали плотный круг женщины, и только потом снялись с насиженных мест мужчины. Должно быть, Габриэль призывал к себе всех по очереди.

Я осталась сидеть под деревом, решив, что раз не было дано команды по-английски, меня не ждали. В любом случае тревожить сон малыша не хотелось. Диего забавно чмокал во сне губами. Я последовала совету Моники и прикрыла ему уши как раз вовремя. Будто по команде, парковку накрыло страшными стенаниями — плакальщицы из древних времён позавидовали бы такому гомону. Я сама вздрогнула, что говорить о стоявших подле вождя детях. Детский плач отчётливо слышался среди многоголосья воя, но Диего, к счастью, не проснулся, лишь громко причмокнул и тяжело вздохнул.

Плотное кольцо вокруг Габриэля поредело. Все разбрелись по парковке, продолжая издавать душераздирающие вопли. В общем гаме не слышалось мужского баса — наверное, мужчины молчали. Дети плакали. Совсем малышей матери усадили на колени, но вместо того, чтобы успокоить, продолжили орать прямо над их бедными головами. Я была рада предупреждению Моники, иначе бы, как в кино, бросилась прочь, подумав, что все обезумили. Хотя, куда бежать — единственный выход из парка — стоянка. Вниз к ручью ведут две длинные лестницы, и парк как бы находится в продолговатом каноэ.

Ноги уже начали ныть, но я боялась сменить позу. Поддавшись общему настрою, я сама невольно всхлипывала в голос. Или нос вновь наполнился океанской водой, от которой невозможно было избавиться. Вдруг все смолкли, будто выключили звук. Я вновь увидела Габриэля. Одинокий он стоял в стороне от костра. С поднятой рукой. И говорил громко, но ровно.

— Когда пришло время умереть…

Я вздрогнула. Моника подошла так незаметно, что её голос полился будто из ниоткуда.

— Когда пришло время умереть, — продолжила она монотонно, будто и не заметила моего испуга, — я нашёл место, где умереть. Велико же было моё удивление, когда всё пошло не так, как я думал. Всё шло не так. Милый дом, мне было грустно тебя покидать. И я пытался избегнуть смерти, посылая мой дух в далёкие края на север, юг, восток и запад. Но ничего не нашёл. Спасения от смерти нет.

Моника замолчала и, подтянув колени к груди, поёжилась. Ночь выдалась достаточно прохладной, и руки девушки покрылись мурашками.

— Что это? — спросила я, когда она оторвала взгляд от фигуры деда и взглянула на меня.

— Песня духа! А зачем и почему, не спрашивай. Дед говорит её, потому что так принято. Возможно её смысл немного другой. Я не знаю их языка. Даже между собой они говорят по-испански, только старомодно. Но так дед пересказал мне эту песню в детстве. Они прощаются со всеми умершими за год. Траур завершён. Можно веселиться. Он это как раз сейчас, должно быть, и говорит. Теперь дети будут играть, а мы готовить еду.

— А…

— Мужчины пойдут в баню, — опередила вопрос Моника, — поэтому нам надо убраться от ручья раньше, чем они начнут в него прыгать.

— Там же мелко!

— Ничего не поделаешь. Традиция! — расхохоталась Моника.

— Но мёртвые не потеют.

— Да как сказать, — вновь тихо рассмеялась Моника. — Белые становятся краснокожими. Хотя белые у нас редкие гости. Да, впрочем, они там больше для разговоров собираются, — сказала и махнула рукой.

— А мне что делать?

— Пока сиди здесь. Каталина не давала иных распоряжений.

Поправив на малыше одеяло, я проводила взглядом Монику и принялась разглядывать костёр. Мужчины собрались в одном конце площадки и держали на спине откуда-то взявшиеся палки — явно для разведения огня. И через мгновение начали спускаться по дальней лестнице, раскачиваясь в такт напеваемой односложной песенке. Старые женщины остались с детьми. Малыши заливались смехом, собравшись в кружок, и явно во что-то играли. Старшие где-то раздобыли палки и принялись метать их в небольшое кольцо, которое катали друг от друга вдоль парковки. Чья-то палка даже умудрялась пролететь кольцо насквозь, другие летали мимо или же падали на землю, поддев кольцо. Кто-то заплакал, получив палкой по ногам — все бегали, крутились, стараясь поймать кольцо, позабыв о всякой безопасности. Старухи не жалели побитых, будто вовсе и не замечали детских слёз. Женщины помоложе прошли мимо меня к ручью. В толпе у костра я не заметила традиционной одежды. Однако сейчас почти все мёртвые обнажились по пояс, а от талии до колен у них спускалась свитая из тростника юбка. Живые почти все оставались в одежде, и Каталина тоже не сняла рубище.

— Пойдём с нами.

Она осторожно приподняла ребёнка, и я с трудом встала. Из-за затёкших ног ступеньки показались нескончаемые. Наконец мы остановились подле расстеленных на земле тростниковых циновок, на которых сопели другие малыши. Я огляделась в поисках Моники. Она подкрутила джинсы и стояла подле воды, что-то вытаскивая на берег. Неужели рыбу! Но нет, это были какие-то кирпичи.

— Возьми корзинку.

Я машинально приняла из рук Каталины плоскую круглую корзину, в которой лежали три толстые тёмные кисти. Я помнила, что их делали из волокон какой-то луковицы, из-за чего они напоминают помазки для бритья.

— Ступай к Монике. Она объяснит, что делать.

Я осторожно раздвинула ветки и стала спускаться по камням на полусогнутых ногах к Монике, которая уже разложила вдоль воды тёмные кирпичики.

— Клади один на колени и смахивай песок, — бросила Моника, лишь мельком взглянув на меня.

Подле неё стояла девочка лет тринадцати, но дочь Каталины не посчитала нужным представить нас друг другу.

— Это и есть хлеб из желудей?

Моника кивнула, и я с трудом проглотила подкатившую к горлу жёлчь. Кисть с трудом смахивала с плотной подсохшей массы песок и явно не могла убрать его до последней песчинки.

— Это мы можем не есть, — поймала мой брезгливый взгляд Моника. — Но кашу тебе придётся съесть, чтобы не обидеть мою мать. Мы сейчас пойдём её варить.

— Мне казалось, что хлеб пекут в земляных печах…

— Некоторые пекут, а некоторые едят сырым. Впрочем, за столько веков индейцы не выродились. Они вообще говорят, что раньше жёлуди не горчили, это испанцы во всём виноваты. Выделяя яд, деревья, типа, защищаются от животных, чтобы те их не ели. Они же не понимают, что от двуногих так не отделаться. Когда испанцы принялись вырубать леса на древесину, жёлуди стали горькими, и теперь их надо вымачивать. Ты в праве не верить, как и я не верю…

— А что говорит Габриэль?

Моника усмехнулась и перестала отряхивать хлеб.

— Говорит, что жёлуди всегда горчили. Деду не так много лет. Он родился в семнадцатом веке. Когда испанцы пришли сюда, ему было семьдесят, наверное. Но с учётом, что прожил он человеком сто пятьдесят лет, мог и забыть… Кукурузные лепёшки, которыми его кормили монахи, он любит больше, как впрочем и овсянку. Но традиции, чёрт их дери…

— Так он тот самый старик Габриэль, о котором пишут в книгах? Тот, что пережил всех своих детей?

Моника кивнула, наслаждаясь моим удивлением. Как же я сразу не догадалась, когда узнала от Клифа имя индейца! Так может он и не мёртвый вовсе… Но это уже походило на сказку, в которой всё же что-то могло оказаться правдой. Только правда сейчас топила баню, а в моих руках лежала оставленная на сутки в песчаной ямке желудёвая мука.

— Да не смотри на неё так. Ну какая тебе разница, что мёртвые будут есть?

— Мёртвые? Они едят?

— Едят!

Моника вновь весело пожала плечами, бросила в корзину шесть хлебцев и стала ловко взбираться по камням обратно на площадку. Я осталась с молчавшей всё время девочкой, но не собиралась заводить никаких разговоров, понимая, что от её ответов толку не будет. До ручья уже долетал запах костра, но через деревья я не сумела разглядеть, где индейцы вырыли яму для бани. И как они собираются до утра её зарыть?

— А скрывать ничего не будут, — ответила вернувшаяся Моника на вопрос, который, как оказалось, я задала вслух. Я вздрогнула, испугавшись такой рассеянности. — Они её по заказу парка построили пару лет назад. И вообще всё здесь официально, они парк на два дня сняли.

— На два дня?

— Ну да, — вновь передёрнула плечами Моника. — Они спать в бане будут и только завтра ночью разбредутся по домам.

— Все будут спать?

— По идее только мужчины, но тут уж они сделают исключение для таких же, как они, женщин. А живые уберутся восвояси. Мать велела забрать тебя к нам.

Я выдохнула. Значит, сегодня ночью мне нечего опасаться. Да и Клиф сказал чётко — после поминальной церемонии. Но зачем тогда меня притащили сюда? Или мне посвятят завтрашнюю ночь? Ночь понедельника. Потому и оставляют под бдительным надзором Моники?

Незаметно я справилась ещё с тремя хлебами и поспешила отнести их Каталине. На камне подле неё расположились мёртвые женщины. Все они были достаточно миловидны и одинаковы: небольшие носы, хорошо очертанные немного выдающиеся вперёд губы, глубоко сидящие большие тёмные глаза с арками чёрных бровей. Коротко подстриженная чёлка оставляла лоб полностью открытым. Длинные серьги, как были у меня, спускались ниже плеч, и бусы несколькими рядами украшали нагую грудь. И снова краска, красная с чёрными полосами. Они держали между ног каменные ступы и растирали жёлуди, которые чистили для них мексиканские девочки. Некоторые отдалённо напоминали прирождённых калифорниек — наверное, успели перенять манеры и мимику приёмных матерей. Женщины о чём-то тихо переговаривались и громко смеялись, но их обрывочные испанские фразы, перемешанные с индейскими словами, продолжали оставаться для меня загадкой. Я понимала лишь «положи сюда» да «возьми оттуда», обращённые лично ко мне. Но вдруг услышала за спиной отличный английский Каталины и вздрогнула:

— Если ты не в состоянии донести до корзины ни одного камня, то уйди от нас, пока не заставил меня ругаться на празднике.

Я слишком испугалась, что это Клиф, и потому не сумела обрадоваться, услышав привычный смешок Лорана.

— Я стараюсь, честно. Это даже интересно.

— Желаешь играть, ступай к детям. У меня остаётся не так много времени, чтобы сварить похлёбку. Я не хочу возиться с тобой, как с неразумной девочкой. В тебе же осталось что-то от мужчины, верно?

Я медленно обернулась и замерла. Лоран оказался голым, если не считать набедренной повязки, которая с боку представляла собой лишь тонкую верёвочку. Тело его было густо намазано белилами. Я прежде не обращала внимания на количество косметики, которую он использовал под одеждой, и сейчас не могла поверить, что зелёная кожа требует так много грима. Или же просто новое зрение открывало мне глаза в прямом смысле. Впрочем, меня интересовало лишь его присутствие на празднике. Оно подарило надежду, что граф тоже здесь, пусть и с мужчинами, но на одном со мной отрезке земли.

Лоран между тем осторожно подцепил из углей двумя длинными палками раскалённые красные камни и донёс до корзины, не уронив.

— В соседней вода закипела, — сказал он, окинув меня беглым взглядом.

Я опустила глаза, а поднялась одна из мёртвых, высыпала содержимое своей ступы в большую корзину и направилась к Лорану, который перекладывал из высокой корзины остывшие камни обратно на угли.

— Каталина, принеси из моей машины мёд, — сказала она, ссыпав желудёвую муку в кипящую воду.

Та кивнула и пошла к лестнице, а я незаметно подсела к Диего, решив, что на камне буду только мешаться. Теперь я была совсем близко от Лорана, но тот не сказал мне ни слова. Камни волшебным образом перестали выскальзывать из его рук. Он издевался над Каталиной, иначе зачем он пользовался палками? Намного проще отнести камни руками. Я же видела, что он спокойно держал над огнём краба.

— По традиции нельзя, — голос Лорана прозвучал над самым моим ухом, и я поразилась, что вновь вслух произнесла вопрос, хотя вампир сейчас мог спокойно прочитать мои мысли, раз Клиф сумел ослабить поставленную графом блокировку. — Индейцы весь праздник будут притворяться, что они живые. И, должен сказать, мастерски. Признайся, что с трудом можешь отличить мёртвых от живых людей.

Я кивнула в надежде, что Лоран продолжит разговор. Однако он больше ничего не сказал. Живые женщины отставили ступы, девочки собрали в корзины скорлупки желудей и понесли прочь, а мёртвые спустились к ручью, чтобы отмыть лица от краски.

— С живой кожи так просто не отмоешь эту дрянь, — сказала, подсев ко мне, Моника. — Я ногти ей в детстве красила, сходила месяц. Брала камешки как раз тут, мочила и вперёд. Хорошо щеки не додумалась румянить!

Она вновь хохотнула и принялась отряхивать от муки джинсы.

— Это они в знак траура раскрасились? — уточнила я.

— Конечно. Сейчас им надо успеть умыться. Пора освобождать камни для мужчин. Пойдём поможем остальным с лососем. Его хоть есть можно! — вновь хохотнула она.

— А дети? Они же спят, — покосилась я на Диего.

— Ну так спят же! Пошли. Каталина не говорила, чтобы ты вновь его забрала.

— Тут ручей рядом! — не унималась я, поражаясь такому безразличию девушки.

— Белый остаётся здесь, и Эстефания будет следить за похлёбкой. Или тебе хочется увидеть кого-то из мужчин обнажённым? — Моника вновь тихо смеялась. — Кажется, ты его уже видела без набедренной повязки.

Я не стала говорить, что того, кого мне хочется увидеть, я видела лишь в шортах. Сердце бешено стучало. Как бы проверить, здесь ли граф, но спросить Лорана я боялась. Вернее боялась заранее разочароваться ответом. Казалось, прошла вечность с того момента, как индейцы затопили баню. Мы спустились на парковку. Дети продолжали играть, а старухи греться у костра. Женщины обступили переносные грили, от которых тянуло ароматом жареной рыбы. Каталина обрушила на дочь испанскую тираду. О смысле её можно было догадаться по упаковке сушёных водорослей, которой она трясла. Моника лишь смущённо пожимала плечами, не произнося и слова в оправдание. Каталина наконец швырнула водоросли другой женщине и сунула мне в руку банку.

— Отнеси мёд вниз, — сказала она, переведя дыхание, уже мягко, видно злясь на себя за то, что в праздник наорала на дочь.

Я спустилась на половину ступенек и замерла. На камнях, где ещё недавно толкли в ступах жёлуди, распластались мужские фигуры разных размеров и возрастов. Все молчали и не двигались. Три фигуры я признала сразу: Габриэля, Клифа и графа. Я опустила глаза и принялась считать ступеньки, вдруг почувствовав, как сандалии Джанет натёрли ноги. Эстефания окликнула меня, но никто из мужчин не шелохнулся. Я медленно подошла к кипящей похлёбке и протянула банку. Эстефания отпустила меня взглядом, но я будто приросла к циновке.

— Можно остаться смотреть за детьми? — я еле выдавила из себя просьбу, надеясь, что Эстефания понимает английский, и тут же услышала в ответ приказ по-испански, который я прекрасно поняла, только всё равно не желала уходить. Близость к графу завораживала и дарила желанное спокойствие.

— Сейчас они остынут, и начнётся праздник, — игриво подмигнул мне Лоран, явно забавляясь моим замешательством.

Я поплелась наверх, силясь не обернуться. Я не ждала увидеть Клифа распростёртым подле графа, но слишком большое расстояние между ними пугало. Каталина расставляла неподалёку от костра корзины с желудёвыми хлебцами, плетёные блюда с рыбой и прочей снедью. Моника и прежняя девочка появились с пакетами одноразовой посуды. Такое переплетение прошлого и настоящего забавляло, или же я искала повод улыбнуться, потому что спокойствие вновь утекло из меня, и я со страхом ждала появления мужчин — особенно Клифа.

— Время слёз кончилось!

Каталина бесшумно выросла у меня из-за спины и смахнула с моей щеки слезинку. Пальцы её казались тёплыми, живыми.

— Женщины плачут громко, — продолжила она мягко. — Это мужчины плачут молча, потому что у них больше слез. А женщинам некогда плакать, у нас много дел. Будешь с Моникой раздавать еду.

Я шмыгнула носом, уже не отличая слёзы от океанской воды, и пошла к костру. Скоро появились Эстефания с Лораном и несколькими мёртвыми женщинами — они несли корзины с желудёвой похлёбкой. Знакомая девочка расстелила перед нами пару циновок, и Моника шахматкой расставила на них белые тарелки.

— Правда, что похожи на раковины абалона, а?

Я на её манер пожала плечами, потому что поняла, что та просто кривляется, внутренне противясь навязанной матерью роли официантки.

— Впрочем на тарелки поместится больше, чем в раковину, — продолжала бурчать Моника, наваливая в тарелки без разбора и куски лосося, и кукурузные лепёшки, и даже отломанные кусочки желудёвых кирпичиков. Это было не только невозможно съесть, но и просто поднять с циновки. А Моника лишь пожимала плечами, смеясь:

— Нам главное проявить щедрость, а донесут это до рта или до помойки, не наше дело.

— Как вампиры едят? — не унималась я, понимая, что все мои представления о вампирской диете летят в тартарары.

— Ты меня спрашиваешь! — хохотала Моника. — Меня это не интересует. Мне сказали раздать, я и раздаю. Своего Клифа спроси или деда. Каталину сейчас лучше не теребить вопросами.

Меня тут же перестала интересовать пищевая пирамида вампиров, потому что в тот момент они по одному стали выныривать из кустов. Первым шёл Габриэль с обнажённой головой, оставив где-то перья. Когда он остановился перед костром и стал к нам спиной, я сумела рассмотреть волосы — они были умело закручены узлом, и оставленный почти с кулак хвост спускался между худых лопаток. Я так залюбовалась причёской, что не заметила, как Габриэль обернулся и вперил в меня тёмный взгляд. Я дёрнулась и чуть не оступилась, и лишь Каталина, схватившая меня за руку, спасла расставленные на циновке тарелки от неминуемой гибели. Индеец прикрыл глаза, будто извиняясь за причинённое всем неудобство, и через секунду вновь стоял лицом к гостям, призывно размахивая руками. Речь его мне не перевели, но раз гости сразу стали подходить к нам с Моникой, говорил Габриэль про еду. На десятом госте я действительно перестала отличать живых от мёртвых, никто ни от чего не отказывался, а проводить их взглядом не было времени. Я осталась на раздаче одна. Моника с девочкой копошились внизу, наполняя новые тарелки, а Каталина стояла, улыбаясь, подле Габриэля, который что-то шептал каждому проходившему мимо него гостю — что-то приятное, потому что все от мала до велика отвечали ему улыбкой, да и сам вождь походил сейчас на доброго дедушку. Мне же предназначалось лишь «Gracias» (спасибо, исп.), но и ему я была несказанно рада и улыбалась до ушей, не в силах вообще стянуть губы обратно, пока не увидела перед собой графа дю Сенга.

Как и на остальных, на нём была лишь набедренная повязка, но я не посмела опустить глаза дальше груди, а смотреть в лицо не было сил. Тридцать секунд, которые он задержался подле меня, стали для меня вечностью. Я ждала, что услышу хотя бы «merci» (спасибо, франц.), но он тоже ограничился испанской благодарностью. За ним плечом к плечу стоял Клиф, бледнее обычного — баня не разогнала его мёртвой крови или же его довело до белого каления соседство парижского вампира. Его благодарность оказалась такой же краткой, будто он вовсе не был со мной знаком. Дальше я уже раздавала еду машинально, мечтая лишь о том, чтобы оказаться рядом с графом и вытрясти из него признание.

Гости расселись вокруг костра в несколько рядов. Каталина подхватила две тарелки и поманила за собой, указывая на место подле Клифа. Я вздрогнула от неожиданности, хотя удивилась бы иному выбору. Клиф принял из её рук тарелку и терпеливо дождался, когда я усядусь.

— Что с Диего? — спросила я, испугавшись его молчания.

— Женщины пошли за детьми.

Я обернулась и, не найдя Каталины, вздрогнула.

— Мне поручили ребёнка, так ведь?

Я хотела вскочить и чуть не опрокинула тарелку, но Клиф мягко удержал меня подле себя и прошептал, склонившись к самому уху:

— Успокойся. Ты достаточно помогла Каталине, и никто не просил тебя стеречь детей у ручья. У них всё отработано за столько лет, да и дети их плавать начинают раньше, чем ходить. Поешь лучше.

Клиф подцепил на вилку кусочек лосося, и пришлось покорно его проглотить. Он явно намеривался кормить меня и дальше, и я желала бы остановить его, но не знала как.

— А ты? — единственное, что сумела пробубнить я с полным ртом.

— Я не могу есть, как они. Не могу глотать, совершенно. Но голод не раздражает меня. Я дождусь чая, и с меня будет довольно.

— Возьми похлёбку, — раздался над нами голос Каталины.

Она опустилась рядом, вновь держа спящего Диего на плече.

— Я могу покормить тебя тоже, — предложил Клиф.

— Я давно уже обхожусь без мужской помощи, — сказала Каталина дружески, совсем без сарказма. — Ты возьми немного для Джанет. Эстефания никогда не жалеет мёда.

Я вздрогнула и посмотрела на Клифа. Он оставался бледен, и невозможно было понять, как на него подействовало слово «мёд». Быть может, мне одной послышался в словах Каталины намёк на умершего ребёнка настоящей Джанет. Клиф покорно поднялся и направился к плетёным корзинам.

— Когда начнутся танцы, я уйду, — сказала Каталина, поглаживая малышу спину. — Я решила провести этот день дома, но не переживай, я сплю крепко, потому не стану вам с Моникой помехой. С Диего останется моя старшая дочь, а вы обе спокойно выспитесь. Улыбнись, Джанет, не дожидаясь, когда Габриэль попросит тебя об этом лично. Мы оплакали мёртвых, теперь время живого веселья. И мы не позволим никому испортить праздник непростительной печалью.

— Каких мёртвых вы оплакивали? — решилась я задать опасный вопрос.

— Всех, — улыбнулась Каталина. — И себя в их числе. И тех, кто погиб из-за нас, ведь многие не могут сдержаться при виде человеческой крови, хотя она им и не нужна.

Я проследила за её красноречивым взглядом и встретилась с глазами графа.

— Что он, что его сын, оба не знают меры, — из голоса Каталины пропала мягкость. — Я сама чувствую подле них страх, а это неправильно. От людей должна исходить только любовь.

— А ты сама…

— Убиваю ли я? — голос Каталины вернул прежнюю мягкость. — Убиваю, но не больше твоего. Творец создал этот мир разумно, у каждого есть своё предназначение, и трава не возмутится тому, что её поедает олень. Творец дал оленю еду, и тот не вздумает охотиться, как гризли. Человек, забывший свои предназначения, глупец. Он должен брать от природы лишь то, что ему действительно нужно для поддержания жизни, чтобы не нарушать природной гармонии. Одна туша оленя накормит деревню, оставив лёгкое чувство голода, а две заставят животы болеть и остатки мяса гнить. Никогда не забуду смердящие пары Монтерея, — Каталина запрокинула голову и втянула ноздрями воздух. — Ради воловьих шкур пришлые забивали целые стада. Лишь лучшие части они засаливали для матросов и съедали на празднике, посвящённом окончанию забоя. Остальное бросали койотам, но койот не может съесть столько мяса, не охотясь. Туши разлагались под солнцем, над городом кружились облака мух, это было ужасно… Но мои белые мужья считали подобное правильным. Почему ты так долго?

За шумом голосов я не заметила вернувшегося Клифа. Он держал в руке стакан с похлёбкой и другой с чем-то очень ароматным.

— Это для тебя, — сказал он, потрясая вторым стаканом. — Это действительно добрая трава.

Каталина кивнула и вдруг зевнула, совсем как человек.

— Прежде чем завалишься с остальными в баню, отправь девочек домой. Понял?

Клиф кивнул, и Каталина осторожно, чтобы не потревожить сон ребёнка, поднялась на ноги. Габриэль кивнул ей, отпуская, а я вновь поймала взгляд графа, который, должно быть, внимательно следил за нами всё это время, а может даже слышал беседу. Наверное, пристальное внимание француза не укрылось и от Клифа, потому он демонстративно развернул меня к себе и, как ночью йогуртом, принялся кормить желудёвой похлёбкой, которая напоминала по консистенции овсянку, а вот вкуса из-за обилия мёда я совсем не почувствовала.

— Теперь запей.

Предложенный настой Yerba Buena смыл приторность мёда и оставил мятное послевкусие. Я боялась повернуться в сторону графа, но чувствовала, как от его взгляда к лицу приливает кровь.

— А как вообще вампиры едят? — шепнула я Клифу, заметив, что даже граф держит в руках лепёшку.

— Что мы едим, ты хотела спросить?

Я с трудом поняла английскую фразу, сказанную незаметно подсевшим к нам мёртвым индейцем — я всё не могла заставить себя назвать их вампирами даже мысленно. Он принялся рассматривать меня, и я, не испытывая большего смущения, открыто глядела в его достаточно молодое лицо. Наверное, мои щёки уже просто не могли пылать ярче. Грудь его украшало ожерелье из белых ракушек, но такое было даже на Клифе, и от остальных этого индейца отличали лишь тростниковые браслеты, сплетённые столбиком — они стягивали его могучие бицепсы. Лоб пересекала простая кожаная повязка, а в собранные на затылке на манер Габриэля чёрные густые волосы было воткнуто два пера. Пухлые губы сложились в улыбку, и густые чёрные брови сошлись у переносицы.

— Мы едим кровь, как любые другие вампиры.

Я вздрогнула от ледяных слов, которые индеец произнёс с улыбкой. Он обернулся, чтобы стащить у девочки из волос цветок, поднёс к губам стебелёк и потянул его, словно пил коктейль через трубочку.

— Сок — это их кровь, — продолжил он, облизывая пухлые губы. — Цветы растут, как растут и деревья. Всё в мире умирает, но это значит, что всё проживает свою жизнь, и если оборвать её, то можно забрать их жизненные силы себе.

Клиф молча опустил мне на плечо руку и распластал длинные пальцы на моей груди, будто защищая сердце от взгляда индейца. Тот усмехнулся, но уходить не думал, только удобнее устроился на месте Каталины и оказался теперь против графа, который нынче нашёл в нём более интересный предмет для рассмотрения, чем была я.

— Вы должны помириться, иначе заразите своей злостью моих гостей, — сказал неожиданно Габриэль, но повернулись к нему только этот индеец и граф, остальные продолжили смотреть на огонь, будто слова вождя заставили их замереть.

Я поняла смысл фразы, но она явно была сказана по-испански.

— Я не собираюсь мириться с присутствием дона Антонио на празднике нашего племени!

Индеец вскочил на ноги, и я порадовалась, что Клиф успел оттянуть меня к себе, иначе индеец откинул бы меня локтем.

— Я прекрасно понял тебя ещё в бане, Алехандро, — продолжил спокойно Габриэль. — Моё решение, принятое в тысяча восемьсот тридцать восьмом, остаётся в силе. Дон Антонио не виновен в смерти твоей сестры.

Я оторвалась от груди Клифа и взглянула в бесстрастное лицо графа. Он продолжал глядеть на индейца пустыми мутно-серыми глазами. В руке его оставалась едва надкусанная сложенная пополам кукурузная лепёшка. Граф не шевелился.

— Если здесь кто-то ещё сомневается в правильности моего решения, можете больше не приходить ко мне за советом, — продолжил тем же монотонным голосом Габриэль и сделал паузу, во время которой даже дети промолчали. — А теперь вам надлежит помириться. Пире!

— Я не сяду! — закричал Алехандро по-испански и вперил бешеный взгляд в Габриэля. — Я не сомневаюсь в том, что ты веришь дону Антонио. Ты всегда относился к нему слишком дружески, хотя он не стоит ничьего доверия.

— Остановись, Алехандро! — поднялся со стороны графа другой мёртвый индеец. — Ты завтра пожалеешь о своём недоверии к Габриэлю. Им ты обижаешь всех нас. Я тоже потерял сестру и брата, но не смею никого винить. Их всех призвал Господь, потому что так было нужно ему, а не потому что твоя сестра связала жизнь с доном Антонио. Теперь мы знаем, что такое оспа, и знаем, что она не коснулась многих белых, потому что они были привиты. И так же знаем, что вакцина убивала и их. Ты, кажется, забыл, что дона Антонио не было рядом, когда принимали решение дать его жене вакцину. Нечестно обвинять его в том, в чём не было его вины. Он оплакивал смерть жены и ребёнка так же, как оплакивали все мы… И он мог обвинить нас в смерти сына, если бы не принял нашу традицию как неоспоримо верную.

— Ему не нужен был сын. Он бросил мою сестру, и потому она умерла. И я не желаю делить с ним одну еду!

Алехандро швырнул свою тарелку под ноги и жестоко растоптал. Я сильнее вжалась в Клифа, который сам отполз на соседнюю циновку, где ему сразу уступили место. Граф не шевелился, Габриэль тоже. Лишь второй индеец продолжал стоять. Вдруг он поднял руку и объявил так же зычно, как до того сзывал всех сам Габриэль:

— Наша традиция не терпит ссор на празднике. Так дадим Творцу решить, кто из этих двоих прав. Пусть же сойдутся они вместе и докажут свою правоту силой! И будет так!

Габриэль ничего не сказал. На его лице не читалось ни согласия, ни порицания. Гости же, не сговариваясь, начали оттаскивать циновки от костра, освобождая место для страшного действа. Граф молча поднялся, аккуратно положил на тарелку недоеденную лепёшку и направился к ручью. Алехандро двинулся следом. Моё сердце упало. Устрой они драку, силы явно на стороне индейца. Он выглядел моложе, и руки его вряд ли бы влезли в рукава рубашек графа дю Сенга.

— Не бойся, — вдруг раздалась у меня за спиной английская речь. — Когда-то Алехандро уже пустил дону Антонио кровь. И ничего с тем не случилось, выжил и до сих пор живёт.

Я обернулась, но не поняла, кто из индейцев говорил со мной. Почему я стала такой рассеянной, что не в силах удержать при себе собственные мысли!

— О чём они говорили в бане? — схватила я Клифа за плечи.

— Они говорили не по-испански, — ответил он наигранно безразлично, хотя я и видела, что он весь дрожал. — Я не знаю языка индейцев.

Выходило, что граф побывал в Новом Свете не только вампиром и не только в Новом Орлеане. Он человеком успел обосноваться в Калифорнии. Должно быть, тоже промышлял воловьими шкурами. В Монтерее каких только торговцев не было: и испанцы, и американцы, и англичане, и французы, и даже русские. Неужто и его создателем был Габриэль, оттого сейчас Клиф так разволновался, почувствовав, что угроза отговорить Габриэля от моего обращения стала слишком реальной. Быть может, они уже спорили, ведь не просто так Алехандро подсел к нам с Клифом, будто принимал сторону байкера в каком-то споре, чтобы отомстить своему прежнему обидчику. И не переметнётся ли эта месть на меня, ведь Алехандро не мог не заметить, что граф не сводит с меня глаз. Я оглянулась в поисках Лорана, но того нигде не было видно. Я не заметила, сидел ли он подле графа до начала ссоры с индейцем. Что же происходит?

Только я старалась не думать ни о чём, боясь выболтать Клифу все свои потаённые страхи и желания, но и отстраниться от него не могла. Я вжалась в его обнажённую грудь, не чувствуя боли от врезавшихся в щеку ракушек ожерелья, и замерла.

— Где твои серьги? — неожиданно спросил он, отстраняя меня.

— Уши заболели, — не совсем солгала я. — Сняла, а в юбке нет карманов. Где-то оставила…

По лицу Клифа скользнула тень, но слишком много других теней скользило вокруг костра, чтобы я могла испугаться ещё сильнее. Краем глаза я видела, что объявивший состязание индеец продолжает стоять на ногах. Значит, Алехандро с доном Антонио должны вернуться к костру.

Они вернулись скоро, теперь и в волосах графа были перья, хотя я не могла понять, на чём они держались. Соперники медленно, не глядя по сторонам, направились к костру, перед которым теперь образовалась ровная площадка, и замерли против друг друга. Однако по расслабленному телу не было похоже, что они изготовились к драке. Они лишь глядели друг другу в глаза. Странно, что волосы обоих не вспыхнули, такой ненавистью искрился воздух между ними. Я не знала, на кого глядеть, потому смотрела в пространство между ними, за которым в темноте дрожала фигура Габриэля, но я вновь не смогла разгадать выражение его лица.

Вдруг на коленях у меня появилась мышь, будто упала с неба. Я завизжала как ненормальная, но то ли Клиф успел схватить её за хвост, то ли я своим воплем до смерти напугала саму мышь, но она исчезла так же быстро как появилась. Должно быть это было мышиное нашествие, потому что детские вопли раздавались то там, то здесь. А потом пошёл настоящий дождь из мышей, но я уже не могла кричать — они не долетали до земли, а просто растворялись в воздухе, и я поняла, что граф с индейцем колдуют. Только развить эту мысль не успела, потому что Алехандро ни с того ни с сего свалился к ногам графа, скорчился и схватился за горло, будто в приступе удушья, и из носа его брызнула кровь. Он приоткрыл было рот, но тут пальцы в свой черёд окрасились багрянцем. Никто не приходил индейцу на помощь. В парке стояла зловещая тишина, нарушаемая лишь треском цикад. Даже дети притихли.

Я с трудом сдерживала желчь, подступившую к горлу от этого кровавого зрелища. Вдруг вокруг графа загорелась земля, будто его обложили сухим сеном. Никто не шелохнулся. Все глядели, как языки пламени, точно в бешеном танце, подскакивают к лицу француза, которое то и дело озарялось голубым сиянием, будто от вспышки молнии. Но вот поднялся Габриэль и простёр вперёд руку. Алехандро перестал дёргаться и замер на земле. Пламя освободило графа из плена и исчезло, будто его и не было.

— Ты победил, дон Антонио! — провозгласил Габриэль и вернулся на прежнее место.

Двое индейцев оттащили в сторону неподвижного Алехандро и принялись протирать окровавленное лицо. Я сначала испугалась, что он мёртв, но потом услышала лёгкое покашливание и выдохнула, радуясь, что граф никого при мне не убил. Габриэль не смотрел в сторону поверженного индейца. Он глядел на графа. И я тоже уставилась в по-прежнему пустое лицо парижанина, и даже вздрогнула, неожиданно увидев подле него Лорана. Казалось, на нём стало ещё больше белил. Он затряс руками, и Габриэль медленно поднялся и выкинул вперёд руки в приглашающем жесте. Лоран, к моему ужасу, с жутким хохотом пародировал его. Индеец, будто не замечая клоунады, вновь обратился к собравшимся на своём родном языке.

Несколько женщин поднялись со своих мест, взяв трещотки: длинные рассечённые пополам палки, которые при ударе о ладонь издавали громкие протяжные звуки, сродни барабанным. Остальные двинулись вокруг костра, заключая графа и Лорана в кольцо. Граф, стоявший до того истуканом, неожиданно побежал вокруг костра, словно хотел скрыться от сына, но не смог пройти сквозь танцующий круг, в котором теперь были и мужчины. Они поймали его в западню, хохоча громче палочного боя. Граф продолжал бегать вокруг костра, надеясь отыскать просвет между фигурами, но кольцо становилось только плотнее и плотнее. Лоран то настигал отца, крадучись какой-то звериной походкой, то будто специально пятился. Он явно начал раздражать графа, и тот неожиданно вырвал полено из костра и швырнул в лицо сына. Лоран взвизгнул и отпрыгнул в сторону, но индейцы не выпустили и его, продолжая монотонно стучать трещотками. Откуда-то граф раздобыл палку, которую до того дети метали в кольцо. Теперь кольцом стал Лоран, и он понял это, но смирился с безвыходным положением. Он согнулся пополам от первого удара и покорно подставил отцу белую спину, на которой от каждого последующего начинали разбегаться всё новые и новые зелёные потоки: то ли кожа проступала, то ли кровь Лорана тоже оказалась зелёной.

Я уже почти лежала на коленях Клифа, чтобы иметь возможность что-то рассмотреть между мелькавшими передо мной ногами идущих по кругу индейцев. Наверное, они пытались скрыть происходившее от детей. Сердце моё билось быстрее их трещоток, глаза застилали слёзы ужаса. Но я не могла оторваться от зрелища и вздрагивала вместе с Лораном от каждого нового удара, начиная испытывать уже физическую боль. Откуда в графе столько жестокости и за что он сейчас мстит сыну? За то ли, что тот переметнулся на сторону индейцев? Наконец Лоран сумел отползти от отца и выпрямился, но не побежал. Куда бежать? Теперь в лицо его с треском летели трещотки.

— Успокойся, это такая игра, — послышался над моим ухом голос Клифа.

Игра? Не верю. Слишком ярко светилось болью лицо Лорана. Передо мной был не Антуан дю Сенг, а дон Антонио, в жестокость которого я начинала верить, и уже чувствовала себя на стороне Алехандро. Неожиданно дон Антонио замер, и я испугалась, что он заметит мой пристальный взгляд, и отвернулась, уткнувшись лицом в твёрдый живот Клифа, а когда обернулась, то в руках бывший граф уже держал лук. Лоран замер, даже попятился, но граф успел натянуть тетиву. Индейцы держат лук горизонтально, потому ничто не закрывало от меня ледяного, сияющего ненавистью, лицо парижского вампира. Я хотела закрыть глаза руками, поняв, что тот сейчас, не задумываясь, пустит стрелу в грудь своего приёмного сына, но не смогла шевельнуться. С такого расстояния не промахиваются.

И дон Антонио не промахнулся. Стрела прошила тело Лорана насквозь, и он повалился навзничь. Трещотки смолкли. Движение остановилось. Индейцы захохотали ещё громче, от их смеха можно было оглохнуть. Лоран лежал недвижим. Луна, будто сговорившись с доном Антонио, разогнала все облака и светила прямо в лицо умирающему. Лоран жмурился, но пытался не закрывать глаз, будто прощался с ночным светилом. А я наконец сумела закрыть глаза и разревелась, не зная, о чём больше: о гибели Лорана или всё же о пропаже прежнего графа.

— Джанет, это игра! — повторил Клиф, отводя мои руки от лица. — Гляди!

Я сначала услышала смех Лорана, а потом уже увидела, что он спокойно сидит на земле. Индейцы расступились и стали рассаживаться на прежние места. Лоран продолжал хохотать, глядя в бесстрастное лицо отца. От каждого нового смешка стрела всё больше и больше выходила из тела и наконец упала ему на колени. Он изогнулся змеёй и подхватил её зубами, затем выпрямился и выплюнул в сторону графа. Граф не поднял стрелы, а неожиданно раскинул руки, и Лоран метнулся ему в объятья. Граф уткнулся в плечо сына, и мне показалось, что по его ледяной щеке скатилась тёплая слеза. Неожиданно к ним подошёл сам Габриэль и протянул какую-то корзинку. Граф взял её одной рукой, потому что второй продолжал придерживать сына, для которого избиение всё же не прошло даром. Не проронив и звука, они медленно направились к лестнице, ведущей к ручью.

Я молчала и глядела на огонь, вокруг которого начался танец. От мерного похлопыванья палок-трещоток я вновь вздрагивала, словно от удара графской палки, а Алехандро, скорчившись, продолжал одиноко лежать в стороне.

— Йоно-вэй-Йоно-вей, — доносилась до меня песня индейцев, забивая в голове любую возможную мысль.

Я полностью растворилась в увиденном, боясь дать происходящему какую-либо оценку. На моих глазах наворачивались слезы, сами собой, и я не понимала, по кому сейчас плачу.

— Мы собираемся, чтобы веселиться, — неожиданно раздался у меня над головой женский голос, и я подскочила с колен Клифа, чуть не сбив Монику с ног.

— Идём. Поможешь разнести оставшуюся еду по машинам. Детей сейчас увезут. Клиф, отпусти её!

И тут я только заметила, что Клиф держит меня за руку.

— Иди.

В голосе его чувствовалась злость, но он не смел выказывать тиранство перед дочерью Каталины.

— Ты чего так испугалась, глядя на клоуна? — спросила Моника, когда мы выбрались из толпы к сложенным стопками коробкам с едой.

— Лоран не клоун, — даже оскорбилась я.

— Клоун, — со смехом повторила Моника. — Я же просила тебя ничему не удивляться сегодня! Этот Лоран был койотом, это церемониальное убийство. Он как бы побеждал магию шамана смехом, и тот теперь за причинённую ему боль должен расплатиться с ним.

— Чем?

— Не знаю. Но что-то они делают там у ручья. Дед зачем-то дал им корзину с листьями ядовитого дуба. Раньше женщины подкрашивали им кожу детей, рождённых от белых, чтобы те больше походили на индейцев.

— Это же ожог!

— Ну так не все дети и выживали. Пойми, они в чём-то так и остались примитивными.

— Ты слышала что-то о доне Антонио? — поспешила спросить я, вдруг представив, что именно от ядовитого дуба мог погибнуть сын графа.

— Ничего, но похоже он тут известная личность. А ты-то его откуда знаешь?

Её большие глаза сузились до щёлок.

— А я его не знаю, — сказала я теперь уже точную правду. — Лоран, ваш койот, был моим, — я поперхнулась, — в общем врачом. Он лечил меня по просьбе Клифа. А это его отец. Он неделю назад прилетел из Парижа. Я понятия не имела, что он как-то связан с Габриэлем.

Моника ничего не сказала, и мы молча разнесли коробки по нескольким машинам. Я думала про ядовитый дуб и про то, что возможно как-то им можно вернуть Лорану привычный цвет кожи. И ещё я думала, что это похоже на издёвку, давать графу то, что убило его родного сына, чтобы спасти приёмного. Я почти плакала или вновь втягивала носом океанскую воду, потому шла, не глядя под ноги, пока не наткнулась на кого-то, но испанское извинение застряло в горле, потому что передо мной стоял граф. Он оставался почти обнажённым, только теперь на его плечах лежала шкура.

— Катерина, мне надобно поговорить с тобой.

Его руки уже лежали на моих плечах, потому я не смогла отшатнуться, услышав из его уст русскую речь.

— Чего так испугалась, милая? Боюсь, французский они выучили наряду с испанским и английским, а вот по-русски никто здесь не понимает. А мне не хотелось бы иметь лишние уши для нашей беседы. Позволь пригласить тебя на небольшой променад?

— Откуда вы…

Я не закончила свой вопрос, начав его по-английски, потому что на губах графа появилась привычная снисходительная улыбка.

— Не из твоей головы. Ты с трудом составляешь предложения на своём родном языке, Катерина. Я просто однажды сумел осилить «Войну и Мир» в оригинале. Идём, Катерина, пока дочь Каталины не позвала Клифа. Именно о нём я собрался повести беседу.

Я вздрогнула, и тут же получила на плечи шкуру, хотя лучше бы та оставалась на плечах графа. Его нагота лишь подстёгивала мой страх, но я покорно шла, ведомая его рукой в темноту убегающей от парка дороги.

Глава 34

Убывающая луна печально освещала пустую двухколейку, и мы спокойно шли по асфальтированному краю, не пачкая ноги в придорожной пыли. Шкура приятно согревала тело и служила защитой от странных взглядов графа, который продолжал глядеть на меня с тем же вниманием, что и у костра, хотя я и не понимала, что в этот раз ему вздумалось отыскать в моей голове — в ней за проведённые врозь часы не прибавилось ни одной мысли, только заварилась ещё большая каша. Неужели он пожелает помочь мне в ней разобраться? Сам, потому что попросить его не хватит сил. Какое там вытрясти ответ! Ухватиться за руку, чтобы он сбавил шаг, и то страшно. Не граф шёл рядом, а кто-то другой, ещё более загадочный и недобрый. Пусть первым нарушит молчание, пусть вновь превратит меня в слушательницу. Я не хочу говорить, я боюсь сказать не то… Секунды страха текут медленнее мёда и обжигают сильнее раскалённого железа. Отчего этот странный дон Антонио молчит? Разве не сам собирался говорить со мной о Клифе?

Парк давно скрылся за поворотом, и я подумала, что, если ускорить шаг, то к утру можно дойти до местной миссии. Только я и так с трудом переставляла ноги, пытаясь удержать сандалии со спущенным из-за набухшей мозоли задником, потому по-детски сильно испугалась подобной перспективы. Спросить, куда идём? Только единственный вопрос, который готов был спрыгнуть с языка, касался мёртвого сына графа. Но я крепко стиснула зубы, не считая себя в праве открывать ногой дверь туда, куда меня не приглашали. Странно-то как, кто же заставил меня начать понимать испанский? Кому важно было, чтобы я узнала тайну графа? Клифу? Да только откуда у того взяться подобной силе?! Неужто это сделал Алехандро, ведь до того, как индеец сел подле меня, я оставалась глухой тетерей? Если это месть графу, то какую роль могу в ней играть я? Неужели в наш треугольник, Антуан-Клиф-Габриэль, впутался ещё один персонаж, или даже не один? Каталина слишком сильно заинтересовалась мной, и явно не забота о Диего погнала её домой? Так кто теперь тасует колоду моей жизни? Кто?!

Я выкрикивала этот вопрос мысленно, но достаточно громко, чтобы граф наконец остановился и начал говорить. Сколько можно пытать меня молчанием, которое бьёт намного сильнее подпалённых палок! Только граф продолжал идти вперёд, так стремительно, будто впереди его ждала какая-то цель, а ведь я точно помнила, что эта чёрная лента пустует на несколько простиравшихся перед нами миль. От темноты и тишины становилось жутко. Я совершенно не слышала звука босых ног вампира, тогда как шлёпанье моих сандалий напоминало нестройный барабанный бой. От затянувшегося молчания даже язык начало покалывать, и я задала, казалось, самый нейтральный на тот момент вопрос — про Лорана. К моему ужасу, на графа тот подействовал, как на спящего ушат холодной воды. Он тряхнул головой, как рассвирепевший конь, и лишь ускорил шаг. Поняв, что мне придётся его догонять, я сняла сандалии, не заботясь о том, что шершавый асфальт сотрёт вдобавок к пяткам ещё и стопы, и бросилась следом, мечтая нагнать его до поворота, потому что за ним он мог полностью исчезнуть из поля зрения и, о, ужас, из моей жизни.

На минуту я даже усомнилась в его реальности. Я призывала его весь вечер и, может, моё сознание сдалось и соткало его из темноты ночи, ещё и заставив говорить по-русски. Неужели я мечтала услышать из его уст родную речь? Родную, я уже не знала, какой язык считать родным… Даже мысли перестали казаться собственными. Я превратилась в прожектор, в который попеременно вставляли разные слайды, и вот сейчас, похоже, коробка оказалась пустой. И пустота не может дать ответ. Графа нет, он лишь плод моей фантазии, а фантазию не осязать. За миражом можно лишь гнаться, вот я и не могу поспеть следом… Остановиться и вернуться туда, откуда я, как безумная, бежала… Только не бегу ли я на месте. Где сейчас находится моё тело? Здесь, на пустынной дороге или там, у костра, отпустив на волю лишь мой дух. Как там пелось в песни Габриэля… От смерти не убежать, в какую бы сторону ты не бежал. Когда придёт твоё время, она найдёт тебя, и всё пойдёт не так, как ты планировал…

Я перестала бежать. Я остановилась. И белая фигура замерла, будто была привязана ко мне, словно тень. Я протянула графу руку, хотя и понимала, что это бесполезно. Слишком далёким он был, недосягаемым, едва различимым в ночной тьме даже моим острым зрением. И был ли он там вообще, на изгибе дороги? Я не хотела знать ответа, потому опустила руку, будто отпускала тень, и тень двинулась дальше, готовая исчезнуть навсегда. Навсегда… Я сорвалась с места и, казалось, сумела поставить новый рекорд стометровки, но вдруг остановилась, будто наткнулась на невидимую преграду. Между нами оставалось не больше пяти шагов, целых пять шагов! Только что меняла наша близость, если стена молчания продолжала отделять от меня настоящего графа или мой мираж. Но чем бы ни была эта бледная тень, я не смела поднять глаз на нагую фигуру, которая могла принадлежать графу, и вынужденно отыскивала сколы в идеально сохранившемся педикюре. Тень вновь поплыла вперёд, но теперь я измеряла дорогу лилипутскими шагами.

Я могла бы списать на быструю ходьбу сухость во рту, но обмануть себя было невозможно. Абсолютно равнодушно прижимавшаяся к торсу Клифа я теперь сгорала от одного лишь взгляда на широкие плечи графа — настоящие или выдуманные, какая разница… Куда подевалось моё ледяное спокойствие, которое Антуан дю Сенг тестировал коротким поцелуем на кухне? Неужто сгорело на индейском костре? Новый дон Антонио сразил меня стрелой вместе с койотом-Лораном. Только зачем, зная, что у меня не хватит ни сил, ни желания рассмеяться. Сердце предательски ныло, упав глубоко в живот, и я проклинала себя за то, что ушла от спасительного костра в ставшую ледяной августовскую ночь.

Граф остановился и обернулся так неожиданно, что я с размаху налетела на него и уткнулась носом в ледяную, но мягкую грудь, и он не отстранил меня, а лишь сильнее прижал к себе и даже коснулся подбородком моей макушки, и я вцепилась в него, поняв, что он реален.

— Анри давно вырос, и моё слово перестало иметь вес, да никогда и не имело…

Я не сразу сообразила, что граф вновь говорит со мной по-английски. Быть может, я просто придумала себе русский, потому что часть нашего пути действительно приснилась мне. Но я не желала анализировать ситуацию, я хотела лишь вдыхать горечь костра, спрятавшуюся в растрёпанных волосах графа. Они не были убраны за уши и уложены гелем, потому свободно касались моих горящих щёк таким нежным, живым прикосновением, будто кончик беличьей кисточки. Знать бы ещё, что за узор он нарисует на моём лице, ведь так тяжело который день носить боевую раскраску. Она давно должна была потечь от пролитых мной слёз, обезобразив меня и без всякой красной краски. У меня не осталось сил, я не хочу возвращаться к костру и видеть Клифа. Позвольте мне не возвращаться…

Я не была уверена в том, что произношу просьбу вслух, но знала, что граф её слышит и чувствует по ледяным струям, стекающим по его груди. Я плакала по-мужски, молча, понимая, что слёз у меня предостаточно, а выть койотом не получится. Граф не отстранял меня, но я и не чувствовала его рук, только подбородок всё сильнее и сильнее врезался мне в макушку. Теперь мимо моих ушей проносилась французская речь, но я не понимала её смысла, она звучала колыбельной, заставив закрыть глаза и заскользить по скользкому от моих слёз телу вампира вниз. Я сильнее стиснула за его спиной руки, пытаясь удержаться на ногах и не упасть перед графом на колени, хотя это было то, что требовали моё уставшее и измученное тело и дух.

— Анри был и остаётся сыном Эстель и Рене, — вдруг всплыли из потока французской речи чёткие слова графа: — Я украл лишь тело, не получив и частицы его души.

Я чувствовала на волосах шевеление его губ и боялась вздохнуть. То ли я прекратила своё падение, то ли он наклонялся вместе со мной.

— Порой мне кажется, что ему было бы лучше задохнуться в своём гробике. Я спасал его для себя, не задумываясь и на минуту о том, что уродую ему жизнь. Он доверился Габриэлю, и я сделал всё, что от меня требовалось, а теперь отошёл в сторону, меня больше не существует для него. Не знаю, зачем Габриэль заставил нас исполнить этот дурацкий ритуал, который не имел к излечению Лорана никакого отношения, но ради сына Эстель я готов был стать посмешищем. Только отчего ты не смеялась со всеми, отчего ты плакала?

Граф сжал мои щеки с такой силой, что мог спокойно свернуть челюсть. Какого ответа он ждал? Нос заложило от соплей, и я не могла разлепить губы даже для вздоха.

— Ты должна была смеяться. Я просил тебя смеяться. Отчего ты веришь в реальность нереального и не видишь правды прямо перед своим носом?!

Я глядела ему в лицо, на нем не осталось никакой краски, оно вновь обрело французскую отрешённость, и я даже мысленно прорисовала на его плечах пиджак и вдруг чётко увидела его таким, каким он впервые вошёл ко мне на кухню. Я зажмурилась, пытаясь отогнать мираж, такой яркий, такой предательски манящий.

— Почему ты не видишь очевидное? — продолжал пытать меня граф, не позволяя разжать губ.

Я не могла ответить даже мысленно. Я уже не знала, что правда, а что ложь, кто стоит передо мной — непонятно откуда появившийся Дон Антонио в набедренной повязке из заячьей шкуры или холеный француз, небрежно наигрывающий на рояле популярную мелодию? Я даже не знала, на каком языке он говорит со мной и говорит ли вообще.

— Впрочем, я сам, как художник, до безобразия приземлён и никогда не пойму, как из смеси зелёного с красным можно получить белый… Быть может, абсентовую зелень просто вытравит боль. Это ведь больно, верно?

Я кивнула. Граф ослабил хватку, но я оставалась не в силах произнести своим пересохшим ртом и звука. Зачем он заставил меня вспомнить жуткую боль от ожога соком ядовитого дуба, когда кажется, что кожу раздирают наждачной бумагой — тогда я сразу же научилась в калифорнийских парках не сходить с протоптанных троп. Тропа! Где моя тропа? Просто покажите мне её, но граф уже не смотрел на меня, руки его упали вдоль тела, и я, не готовая к свободе, завалилась назад, как кукла-неваляшка и вновь ударилась макушкой в ледяную грудь.

— Надеюсь, до среды я сумею увидеть результат, — подбородок графа вновь придавил меня вниз. — Если, конечно, Лоран пожелает увидеть меня, во что я не верю. Мы попрощались у ручья, и боюсь, даже будучи в Париже, он не навестит меня более. Я всегда ассоциировался у него лишь с болью, а теперь боли стало в разы больше. Боль нельзя любить, боль стремишься забыть. Я тревожусь за него, хотя и понимаю, что это лишнее. Габриэль присмотрит за ним лучше моего, хотя, мне кажется, Лоран не нуждается больше ни в чьей помощи. Я просто продолжаю видеть в нём ребёнка, корчащегося от нестерпимой головной боли, и всё пытаюсь сделать его своим. В Мексике ещё в прошлом веке некоторые сумасшедшие блюли страшную традицию — младшая дочь остаётся с матерью до самой её смерти, чтобы заботиться о ней. Девочка с рождения лишена собственного счастья. Я стал таким отцом, потому что испугался одиночества. Но судьбу не обманешь, я не заслужил права быть кому-то нужным, и уже слишком поздно что-то менять. Прости, что говорю тебе всё это. Наверное, я просто трус, чтобы сказать это перед зеркалом, глядя пустым взглядом в пустые глаза. Я даже не хочу видеть твои глаза, они слишком о многом мне говорят, а я не желаю их больше слушать.

Граф оттолкнул меня так резко, что я не успела ухватиться за него, и между нами вновь были пять шагов, только теперь непреодолимых. Он действительно глядел в сторону, и на лице его застыла гримаса то ли боли, то ли отвращения. Ко мне или самому себе, оставалось лишь гадать. Он вновь зашагал вперёд, я бросилась следом.

— Куда мы идём? — на бегу выкрикнула я вопрос, надеясь, что для ответа граф сбавит скорость.

Ответа не последовало, но идти он стал медленнее, и я сохранила надежду вновь получить ответ, пусть и с опозданием. Здесь на тёмной дороге оставалась лишь оболочка графа, мысли же его парили далеко отсюда — запутались в тонких ветвях деревьев у ручья или же завязли в трясины далёкого прошлого, кто знает… Дорога отовсюду далека, и мне остаётся лишь покорно ждать его возвращения, ведь то, что он взял меня в этот путь, придавало мне веса в собственных глазах.

— К машине, — он ответил уже за вторым поворотом тогда, когда я сама различила очертания брошенного на обочине «порше». — Габриэль попросил меня прийти последним, потому как знал, что мне не все обрадуются.

— Отчего вы скрыли от меня…

— Я ничего не скрывал, — теперь граф не тянул с ответом, зная мой вопрос до того, как я его озвучила. — Зачем тебе знать о моём прошлом, когда ты не в силах разобраться с собственным прошлым, чтобы решить, что делать со своим будущем?

Теперь он глядел мне в глаза, и его серые, подобно двум магнитам, стали притягивать меня, и вот между нами не осталось и шага. Я вновь уткнулась носом в ледяную грудь, но уже не почувствовала запаха костра.

— Я не верю в то, что ты способна принять самостоятельное решение, но я зубами выгрыз его для тебя, хотя меня не поддержал никто, даже Габриэль. Не поверишь, кто встал на мою сторону — Клиф. Я изначально знал, что мы братья и не мог тронуть его, показать свою силу без разрешения Габриэля, а когда мы встали друг против друга в бане, я вдруг понял, что должен отойти в сторону, потому что не имею права разбивать ещё одну мечту просто потому, что не считаю ту верной.

Он отвернулся от меня, сделал последние десять шагов к машине и открыл дверцу. Я зажмурилась, увидев в его руках джинсы, хотя и понимала, что он вряд ли у меня на глазах избавится от набедренной повязки. Долгие пять минут я стояла с закрытыми глазами, не видя перед собой ничего, кроме черноты.

— Вы обещали поговорить со мной, — начала я, медленно приподнимая веки.

— Я уже поговорил.

На графе поверх футболки был джемпер, и сейчас он завязывал шнурки кроссовок.

— Вы же не пригласили меня поговорить о вас…

— Я уже сказал тебе, что ты примешь решение о своей судьбе самостоятельно. Мне пообещали не решать за тебя. Разве этого мало?

— Вы сказали про мечту? Вы имели в виду мечту Клифа…

Я неуверенно закончила фразу на вопросительной ноте, но граф вместо ответа рассмеялся.

— Нет, Катья, о твоей мечте, о твоей дурацкой мечте стать американкой. Будущая ночь прекрасная возможность поставить последнюю галочку и всё… Катьи больше не будет, останется лишь Джанет, которая не станет мучить себя вопросами, почему она не в состоянии отличить русский язык от китайского!

— Вы говорили со мной всё это время по-русски? — спросила я, действительно не в силах определить принадлежность его слов к определённому языку.

— Я мог срываться на французский, как Лео Толстой, но большую часть разговора я всё же вёл по-русски.

— Не может быть! А… на каком языке сейчас говорю я?

— Ты отвечаешь мне по-английски, и мне кажется, что твоё перевоплощение уже началось и его невозможно остановить. Только дело вовсе не в Клифе и его желании видеть в тебе мёртвую жену, а в тебе самой. Тебе не хочется быть собой, тебе не нравится быть собой…

— Это не правда! — только моя нерешительная попытка перебить графа потонула в новом потоке непонятно какой речи.

— Никаких воспоминаний, никаких сожалений, любимый мужчина и никаких обязательств перед обществом. Свобода — твоя американская мечта… Если прибавить к ней счёт в банке, с которого я не собираюсь ничего снимать, неплохое начало. Расценивай это как свадебный подарок, только я не приду на свадьбу, чтобы не смущать невесту и жениха.

— Я не знаю, на каком языке вы говорите, но скажите мне ясно, что меня ждёт. Я не в силах понимать ваши намёки. Я отдам своё тело её духу, так? Я просто умру, я верно всё понимаю?

— Нет, не верно!

Граф резко поднялся с сиденья и захлопнул дверцу.

— Я спросил тебя тогда в кабинете, что ты хочешь сделать в своей жизни прежде, чем умрёшь? Ты так и не ответила мне на вопрос. Ты даже не поняла, что делать с билетом и деньгами, со свободой, которую ты требовала у Лорана. И раз у тебя нет собственных желаний, тебе дадут желания Джанет, чтобы ты исполнила то, что она не успела, потому что нельзя умереть, ничего не сделав в жизни!

— У неё не было никаких желаний! Она была ничем не лучше меня! — я даже не поняла, откуда у меня взялись силы орать. — Я лучше её. Я не алкоголичка и не наркоманка!

Я стояла посреди пустой дороги против улыбающегося вампира и медленно пятилась, будто могла убежать от брошенных мне в лицо слов.

— Она сгорела раньше, чем её тело. Клиф убил её при жизни, но меня он не убил. Слышите? Он не убил меня, хотя столько раз пытался это сделать! Моё тело сильнее её тела, моё сердце продолжало биться, когда страх требовал у него остановиться. Моё желание жить сильнее страха умереть! Слышите?!

Я кричала, а он улыбался и качал головой. Я хватала ртом воздух, но не могла добавить и слова, будто позабыла разом все языки.

— Не верю, — вдруг сказал граф и направился к водительской дверце. — Попытайся сначала сама поверить себе. Тогда, быть может, завтра они поверят тебе.

— Вы куда?!

Я бросилась на капот, будто могла удержать машину. Граф продолжал опираться на открытую дверцу, не садясь за руль.

— Домой. Я не стану готовить тебе ужин, всегда можно заказать пиццу, если ты будешь в состоянии её съесть. А если вы придёте вместе с Клифом, чтобы проводить меня, то у Лорана большой запас выпивки. Так что, принимая своё решение, не бери в расчёт кулинара-любителя, я не стану изводить продукты просто так. А сейчас отойди от машины, глупо погибать под её колёсами.

Я отошла, вернее отпрыгнула, точнее меня отшвырнуло к обочине желанием графа. «Порше» рванул с места и скрылся за поворотом раньше, чем я могла выдохнуть. Но испугаться перспективе добираться до парка в одиночестве я не успела, ослеплённая фарами на такой же бешеной скорости затормозившего подле меня «Бьюика».

— Как они только время рассчитывают!

Я выдохнула, не увидев Клифа. За рулём сидела Моника. Я открыла дверцу и плюхнулась на сиденье, поняв, что где-то успела потерять сандалии.

— Ну и видок у тебя, — присвистнула Моника. — Наверное, надо было не слушать Клифа, а забрать тебя отсюда раньше. Не удивлюсь, если этот дон Антонио поговорил с тобой так же, как с этим белым.

— Тебя послал Клиф?

Отчего же он сам не пожелал вырвать меня из лап дона Антонио? Неужели приказ Габриэля настолько силён для них обоих.

— Они договорились с доном Антонио на определённое время. Я, кстати, выжала из этой колымаги всё до последнего, надеясь перехватить его. Аж до мурашек интересно рассмотреть его вблизи. Но он успел сбежать!

— Клиф послал его поговорить со мной?

Моника говорила быстрее, чем я могла понять её речь.

— Откуда я знаю, о чем они договаривались. Мне сказано было забрать тебя и отвезти домой. Да и какая разница?

Разница? Собственно никакой. Лоран честно предупредил, что понять мотивы вампиров мне не дано.

— Пристёгивайся уже, — не стала дожидаться от меня ответа Моника, — и поедем! Я хочу урвать хоть немного сна, потому что днём нам готовить завтрак, вернее ужин для деда и его близких гостей.

Я закрыла глаза, понимая, что иначе буду глупо высматривать впереди давно растаявшие в ночи габаритные огни «порше».

Глава 35

Странный дом был у Габриэля. На одну половину отремонтированный, на другую запущенный до невозможности. Будто хозяин боялся, что современный мир полностью поглотит старину, хотя даже старейшая часть дома была века на два моложе самого индейца. Причина разрухи могла крыться и в чём-то ином, ведь индейский мир заключается не в тростниковой хижине, его границы равняются линии горизонта — Габриэль просто не держался за дом. Твой мир — это то, что ты видишь, то, куда могут донести тебя ноги. А любовь к этому миру — это нежелание уходить с места, где ты находишься, потому что ты счастлив в данную минуту в данном месте. Я не могла вспомнить, кто и когда вложил эти мысли мне в голову. Быть может, прямо сейчас, но кто? Я чувствовала себя настолько уставшей, что не могла связать две разрозненные мысли даже детским бантиком, не то что морским узлом логики.

Я попыталась вытереть ноги о половичок, понимая, что душа мне не предложат, да я и не соглашусь на него в чужом доме — к тому же, я срослась со своей новой одеждой, и запах затхлости прекрасно уживался с облившим меня с головы до ног потом. Я подняла ногу и тронула мозоль.

— Дать пластырь? — послышался подле меня голос Моники, но другой тут же шикнул на неё, и она молча шмыгнула в тёмную пустоту.

При свете фар я оценила размер дома в стандартные три спальни и два салона, но из-за царившей внутри темноты он казался больше. В нём чувствовалось присутствия множества людей, которые отчего-то хранили молчание. Я пыталась отыскать взглядом фигуру, прогнавшую Монику, но даже новые глаза отказывались видеть. Свет от фонаря проникал в дом всего на пару шагов. Я продолжала стоять на пороге, не смея ступить грязными ногами на возможно чистый пол. Неожиданно дверь всей тяжестью согнула мне руку в локте и бесшумно захлопнулась. Стало абсолютно темно, хотя я точно знала, что держу глаза открытыми.

Я не испугалась, мной овладело лишь ещё более томительное ожидание появления Каталины. Только её сила могла управлять сейчас мной. Остальные мёртвые индейцы находились в парке миль за двадцать отсюда. Я хотела кашлянуть, чтобы привлечь внимание, но быстро сообразила, что в доме неспроста хранят молчание. Монику прогнали за то, что она открыла рот. Здесь спали дети. В метре от меня начали проступать очертания дивана, который мог служить кому-то постелью. И Диего мог спать на руках приёмной матери.

Мои ноги продолжали касаться порога, и я не пыталась отрывать их от пола, покорно дожидаясь приглашения. Возможно, Каталина хочет сначала уложить ребёнка и лишь потом заняться мной. Или у неё перед отходом ко сну есть море иных более важных дел. Я же никуда не денусь, потому что дошла до состояния полной готовности уснуть стоя. Темнота давала глазам желанный отдых, и я не чувствовала потребности закрыть их. И вот ноги повели меня в темноту, и тело опустилось на тот самый диван. На плечи лёг мягкий плед. Тёплые руки поправили на волосах повязку, чтобы та не давила на виски — я и не знала, что её можно ослабить.

— Ты всё равно ошибёшься, если решишь выбирать между ними двумя, — прозвучал совсем рядом тихий голос Каталины с едва уловимым акцентом в плавном английском, но я так и не увидела лица. — Выбирай только между собой: настоящей и придуманной. Подумай, с которой из себя тебе будет легче ужиться.

Она запечатлела у меня на лбу тёплый поцелуй, и я была уверена, что за ним последует мёртвый сон, но веки не отяжелели. Я даже наконец различила лёгкие очертания женской фигуры: Каталина сидела в конце дивана, на самом краю, потому я и не почувствовала её, когда вытянула гудящие ноги.

— Мир в семье превыше всего, но добиться его можно лишь понимая желания другого. А теперь подумай, как можно заглянуть в чужую душу, когда ничего не видишь в своей собственной? Ты не будешь в миру с другими, пока воюешь с собственными желаниями. Ты должна отыскать их в себе и выставить на обозрение тем, кому ты не безразлична, и тогда они попытаются исполнить их. Иначе ты подводишь и себя, и того, кто тебя любит. Сейчас я могу прочесть в твоей душе лишь желание поскорее уснуть. Позволь Габриэлю так же чётко прочесть завтра твоё другое желание. Ты всё равно ошибёшься, если решишь выбирать между ними двумя, я говорю это второй раз. Когда-то я тоже считала, что женщина не создана для того, чтобы жить одной. Меня упрекали за то, что я отдалась другому мужчине, когда мой первый муж ещё не умер. Никто не понимал, насколько велик был мой страх ощутить, как ведшая меня по жизни рука отпускает мои пальцы. И я долго стремилась ухватиться другой рукой за новые пальцы прежде, чем отпустить мёртвые. И я оставила вторую руку свободной лишь с сыном Габриэля. Я ушла от своего итальянца к нему в деревню, когда тот был уже глубоким стариком именно для того, чтобы спокойно, по совету Габриэля, ожидать смерти мужа, которая освободит меня от зависимости. И мой последний муж действительно подарил мне свободу и веру в себя. Ты спросишь, отчего я не ухожу от Габриэля? Потому что держит меня подле него не страх одиночества, а любовь семьи, для которой я что-то могу сделать. Своей заботой я каждый день благодарю его за сына, с которым он поделился частью своей мудрости. Если бы не он, я бы давно умерла, потому что все мои желания сосредоточились на необходимости быть частью кого-то. Я была цветком без корней, который питался соками мужей. Отрасти себе корни, вот мой единственный совет.

С последним звуком затихающего голоса тень поднялась с дивана. Я попыталась открыть рот, чтобы пожелать Каталине доброго сна, но не сумела разлепить губ.

— Даже не пытайся. Я запечатала тебе уста, и только Габриэль может снять эту печать. Слова извращают наши мысли: «да» редко означает согласие, а «нет» — отрицание. Формирование слов отвлекает нас от изначальной мысли — в итоге обёртка редко соответствует внутреннему содержанию. Если бы люди учились чувствовать друг друга вместо того, чтобы тратить время на пустые разговоры, они бы находили друг в друге больше счастья. Габриэль не ждёт от тебя слов ни на каком известном ему и тебе языке. Он прочтёт твою душу, которая не сумеет солгать. Но он не полезет глубоко, так что воспользуйся немотой, чтобы выставить вперёд лишь то, что имеет для тебя ценность. Его мудрости будет довольно, чтобы решить, сумеет ли Клиф принести в твою судьбу радость и свет. Никто не желает тебе зла, и даже если Клиф вздумает заполучить тебя против твоей воли, семья никогда не поддержит его.

Каталина замолчала и слилась с темнотой, но разговор не был окончен. И через минуту она заговорила вновь.

— Я не должна говорить с тобой, но твоя боль настолько сильна, что не способна уместиться в твоём теле, и ты безжалостно даришь её окружающим. Находиться подле тебя мучительно больно, и я пытаюсь забрать от тебя хоть что-то, чтобы моя семья не мучилась кошмарами, насылаемыми тобой. Твой сон будет черён и спокоен. Мы подарим тебе целый вечер для подготовки к встрече с Габриэлем, а пока запомни одно: человек должен найти счастье в самом себе, только лишь потом он может поделиться им с близкими и получить от них счастье взамен. Никто не желает получать боль другого. Боли все бегут, она не может объединять, она разлучает людей.

Вновь тишина и тьма. Но Каталина оставалась подле дивана, и я ждала, когда она скажет то, что приберегла напоследок. То, с сознанием чего я должна уснуть.

— В твоей душе скопилось слишком много лишних вопросов. Забудь их, потому что ты не сумеешь задать их и не получишь на них ответ. Не следует знать больше, чем следует знать для жизни. Любопытство не ведёт к знаниям, оно ведёт к пропасти безверия в себя. А без веры в себя ты мёртв. И всё же на один вопрос я дам тебе ответ. Я расскажу, как умер сын дона Антонио. Он умер так, как веками умирали дети, которых не пожелали взять другие люди после смерти матерей. Он умер подле Марии-Круз, когда она больше не могла его кормить, и был сожжён вместе с ней. Такова традиция племени. А теперь спи, и пусть дух твой спит вместе с тобой. Он слишком устал метаться по всем сторонам света, чтобы отыскать для тебя жизнь.

И с последним звуком её голоса пришла тьма — беспросветная, но тёплая, не сравнимая с ледяной пустотой моих снов в доме Лорана. А темнота привела за собой свет и гам. Я открыла глаза и тут же села, оказавшись в центре боевых действий. Мальчик лет пяти сиганул на меня прямо со спинки дивана, но я не успела поймать его, так ловко кубарем он скатился вниз к двум другим детям, разрушая построенную из палочек башню. На детские крики никто не обратил внимания. Я попыталась подняться и дойти до кухни, в которой каким-то невообразимым образом разместились шесть женщин. Моника стояла ко мне лицом и живо работала чугунным прессом, расплющивая в лепёшки шарики теста. Она молчала, тогда как остальные тараторили что-то по-испански, перебивая беседу громкими взрывами смеха. Поняв, что со мной не станут разговаривать, я вернулась на диван, ставший для меня скамьёй подсудимых. Старый, продавленный, потёртый, днём он не казался таким твёрдым.

За окном было темно, но в гостиной не оказалось ни одних часов, чтобы указать мне точное время. Каталина не выглядела заспанной. Она оставалась в прежней одежде и могла вовсе не ложиться. Я закрыла глаза, чтобы попытаться увидеть свою душу, но тут же увидела лицо графа. Так явственно, будто тот выступил из темноты. Я тут же открыла глаза и зажмурилась от неестественно яркого света десятка торшеров, напиханных во все углы дома. Попыталась вновь закрыть глаза. Граф никуда не делся, и так продолжалось вечность. Как только я закрывала глаза, появлялась новая картинка, будто я перелистывала фотоальбом, и я могла с точностью назвать день, из которого был вырван очередной кадр. Неужели в моей голове не осталось ни единой мысли, не связанной с графом?

Что я покажу Габриэлю? Своё помешательство? И не расценит ли он это как просьбу отдать меня вместо Клифа графу? Отдать как вещь. Как куклу. Или как глоток живительной крови? Я даже не вздрогнула от проступившей в мозгу мысли, будто наконец добралась до сути нашей ночной прогулки. Как я могла в сотый раз поверить в искренность желания графа дю Сенга помочь мне? Нет, нет и ещё тысячу раз нет — он нагло меня программировал! Казалось, честным со мной оставался лишь Лоран, предупредивший, что на церемонии меня ждёт сюрприз, и я никогда не пойму мотивы собравшихся там чудовищ. Однако бывший хозяин меня не дооценивал. Я знаю их мотивы. Любые их мотивы обозначаются одним словом — эгоизм, и написано оно свежей кровью.

Я потянула носом, пытаясь удержать внутри очередную порцию океанской воды, но струя оказалась слишком сильной, и пришлось воспользоваться пальцем, на котором остался кровавый след. Вот, сам организм даёт мне подтверждение правильности сделанных выводов. Я сильнее потянула носом и размазала над губой кровь, почувствовав лёгкий укол в сердце: как же так получилось, что меня полностью опустошили? Граф высосал меня без единого укуса. Он и есть самое настоящее чудовище, и я согласна с Алехандро — с ним не хочется делить даже кукурузную лепёшку.

Неужели в моей душе не осталось ничего, кроме графа? И что же даёт ему такую силу, перед которой отступает даже Габриэль? Что?! Что может победить его? Что способно остановить перетекание моей воли в его?

— Возьми салфетку и пошли.

Я зажала нос тремя скомканными бумажными платками, которые тут же промокли, и осторожно двинулась следом за Каталиной. У меня возникло ощущение, что я иду по музею восковых фигур — все замерли, будто не только говорить, но и двигаться при мне им запретили. Никто с нами не вышел. Дверь захлопнулась сама собой. «Бьюик» оказался единственной припаркованной перед домом машиной. Свободной рукой я открыла дверцу, радуясь, что Каталина не предложила мне сесть за руль. Густой и душный воздух раскрасился запахами лепёшек и фасоли, но моим ртом окончательно завладел приторно-кислый привкус крови.

Я в страхе скосила глаза на Каталину, но та и вида не подала, что её как-то тревожит моя кровь, и я поняла, что страх мой скорее наигранный, чем животный. Головой я понимала, что рядом со мной сидит хищник, для которого истекающая кровью жертва является самым лакомым кусочком. Только сердце моё оставалось спокойным, будто инстинкт самосохранения, который пусть и с опозданием, но всегда срабатывал подле графа, куда-то делся. Я не могла понять причину такого разногласия между моей головой и моим телом. Быть может, от Каталины действительно не исходило никакой опасности, или же я просто из поля влияния графа плавно перешла под пресс воли Каталины. Воли, намного сильнее мне известных, способной подчинить даже инстинкты.

Сколько я не пыталась вздрогнуть, у меня не получалось. Я не жалась к дверце, как было всегда, когда за рулём сидел Клиф, которого я раньше вовсе не боялась. Как же обманчива человеческая природа, как шатка наша связь с землёй, как легко нас оторвать от привычных ценностей, лишив элементарного отвращения перед монстрами. Как же ничтожна моя воля перед чьим-то безапелляционным решением. Зачем только они разыгрывают передо мной весь этот цирк?! Жалкие клоуны…

Парк опустел. Я насчитала с десяток машин. Следов костра не осталось. Полные вчера мусорные баки оказались пустыми. Индейцы сидели под деревянными навесами за столиками для пикника. Двое сразу поднялись и, не сказав Каталине и слова приветствия, направились к машине забрать приготовленный завтрак. Мы пошли к крайнему столику. За всю дорогу Каталина не проронила и слова и сейчас даже не поманила меня рукой. Ни одного лишнего звука. Ни одного ненужного движения. Зачем, я и так знала, что она передаст меня из рук в руки. Только не знала в чьи: тянущихся ко мне рук было слишком много.

В склонившейся над столиком фигуре я признала Габриэля. Пять минут, что я простояла подле него, я наблюдала лишь макушку светлой бейсболки.

— Имен, утин, капан, катауас, мисур, — принялась считать Каталина. Я слышала, как мерно поднималась и опускалась на асфальтированную дорожку её босая стопа.

— Пире, — сказал, не отрываясь от работы, Габриэль. Ещё на празднике я догадалась, что это было приглашением присесть.

Каталина осталась стоять, и вождь сказал ей что-то на своём языке, продолжая долбить тонкой палочкой ветку, которой надлежало стать дудкой. Я проследила за взглядом Каталины и увидела Лорана. Он стоял под деревом, вытянувшись так, будто его растянули на прокрустовом ложе. На нём не было даже набедренной повязки. Из зелёного тело стало багровым, местами кроваво-ярким, а местами белесым — там, где начали подсыхать кровавые пузыри. Прикрытые глаза и плотно сжатые губы выдавали жуткую боль, которую вампир сносил с той же стойкостью, что и отравление. Кажется, прошла уже сотня лет с той ночи, когда он валялся зелёным змеем на кафельном полу кухни. На Лорана никто не обращал внимания. Индейцы играли в кости, смеялись и готовились расправиться с принесённой едой. Их праздник ещё не кончился, а праздник моего бывшего хозяина даже не начинался.

Клифа нигде не было видно, хотя я уже свернула шею, всматриваясь в каждый уголок верхнего парка. Он мог остаться у ручья или в бане до того самого момента, как его призовут. Габриэль продолжал увлечённо долбить дудку, будто вовсе позабыл о моем присутствии, а я не могла оторвать взгляда от покрывшегося буграми, как после страшной оспы, лица Лорана, и в душе радовалась, что граф не видит сына таким. Моё ненавидящее вампиров сердце сжималось от жалости, а в его любви к приёмному сыну я не сомневалась, сколько бы он не талдычил о своём эгоизме.

Граф. Снова граф. Опять граф. Я не могла перестать думать о нём, даже сидя подле индейца. Зачем выставили передо мной Лорана? Не для того ли, чтобы я вспомнила, ради чего тот не позволил мне умереть от очередной панической атаки. Я помнила и прекрасно понимала, что никто здесь не жалеет меня, все жалеют Клифа. Быть может, байкер ушёл, чтобы не видеть плачевное состояние француза? Конечно, он ушёл не из-за меня.

А я смотрела на Лорана и молила его открыть глаза и сказать хоть одно слово, чтобы развязать завязанный Каталиной язык. Мне было страшно, безумно страшно, но мне не позволяли даже дрожать, сохраняя весь ужас внутри. Это не был животный страх смерти, это был человеческий ужас перед моим равнодушием. Я глядела на жующих мертвецов и не чувствовала никакого отвращения. Я перестала видеть в них чудовищ, они были не более значимы для меня, чем обычные посетители парка. Со мной что-то происходило, это я понимала точно.

— Интонеме?

Я вздрогнула от голоса Габриэля, перевела взгляд на него и поняла, что обращается он ко мне. Только я не могла ответить. Я даже не могла спросить, что он хочет от меня. Мой язык оставался мёртв.

— Тилаксе, — индеец наклонил голову и ткнул палкой себя в грудь. — Габриэль.

Теперь он протянул палку через стол и коснулся моей груди.

— Екатерина, — вдруг сказала я и замерла, почувствовав, как язык стал ватным, словно распух от укуса осы. — Кэтрин, — вдруг выплюнула я в лицо индейца своё американизированное имя, поражаясь, что не произнесла «Джанет», как собиралась.

Габриэль так сильно затряс головой, что задрожал даже козырёк бейсболки, будто, как и хозяин, радуясь услышанному, и я тут же уткнулась взглядом в грудь индейца, где на светло-бежевом фоне красовались тёмно-коричневый медведь и неброская надпись — Калифорнийская республика, которую обычно пишут на футболках со старым калифорнийским флагом. Габриэль снова принялся долбить дудку, стряхивая осторожно труху между коленей. Я попыталась спросить о Клифе, но язык мой вновь помертвел. Индеец работал, а я вновь глядела на Лорана. Теперь перед ним стояла Каталина и что-то тихо говорила. Тот продолжал держать глаза закрытыми, но через какое-то время кивнул. Она осторожно взяла его за руку и заставила отойти от дерева. И в тот момент, когда Лоран почти повернул ко мне спину, он вдруг открыл глаза, и тот короткий взгляд, которым вампир одарил меня, я запомню навсегда. В нем пылала обида — так дети смотрят на сломанную игрушку, будто та предала их.

Лоран медленно пошёл за Каталиной, и она по-матерински заботливо приноровила свой шаг под его заплетающиеся ноги. Я смотрела на покрасневшую спину и понимала, что больше никогда не увижу бывшего хозяина. Никогда. И сердце сжалось ещё сильнее, будто я теряла кого-то очень дорогого. Увеличивающееся между нами расстояние будто растворяло ненависть. Да и была ли она раньше? Или мной тоже владела детская обида на то, что взрослые посчитали меня слишком маленькой, чтобы знать правду.

— Екатерина!

Габриэль слишком чётко, как могут лишь иностранцы, выговорил моё имя, но я вместо того, чтобы повернуть к нему голову, закрыла глаза, чтобы перестать видеть удаляющуюся фигуру Лорана.

— С ним всё будет хорошо.

Габриэль произнёс фразу на прекрасном английском, и я поняла, что теперь он точно говорит со мной. Я повернула голову и открыла глаза.

— Ему сейчас нужна ванна с овсом, — пояснил индеец и, не глядя вниз, продолжил долбить дудку. — Она поможет унять боль, он выстрадал свою новую кожу сполна. Теперь у меня есть время поговорить с тобой. Ты ведь никуда не спешишь, и я могу спокойно закончить дудку?

Я кивнула, глубоко в душе обидевшись на очередной риторический вопрос, которыми я насытилась сполна, общаясь с европейцами. Неужели индейцы ничем не лучше? Я хотела бы забрать свои мысли назад, но они не слушались меня, они сами наполняли пустоту моей головы, и оттого, что не находили выхода на языке, начали потасовку. Я представляла, что делает сейчас граф. Гадала, почему с уходом Лорана не появился Клиф. В общем страдала от того, что меня заставили молчать и разрываться от совершенно ненужных сейчас мыслей.

— Самая страшная трагедия нынешнего поколения, — неожиданно прервал молчание Габриэль, так и не подняв головы от дудки. — Это то, что вы разучились наслаждаться моментом. Ты думаешь, отчего мне не взять дрель и не закончить эту дудку в пять минут? Да? Оттого, что на смену этой дудке придёт новая. Ваши ноу-хау не берегут ваше время, они безжалостно крадут у вас жизнь минуту за минутой. Делая что-то одно, в мыслях вы уже ставите галочку в следующем деле по списку, которому нет конца, и постоянно страдаете оттого, что что-то не успели сделать. Вы разучились наслаждаться тем, что делаете сейчас. Радость от прожитой минуты омрачается утратой будущей.

Он побил дудкой по коленке и выдул из неё оставшуюся труху.

— У меня взяло неделю продолбить её, — Габриэль положил дудку на стол на расстоянии вытянутой руки от меня, но я не почувствовала желания к ней прикоснуться. — Погляди на эту «сопелку», я ведь верно произнёс русское слово? «Сопелка»…

Он повторил русское слово медленно, и я заставила себя внимательно прислушаться к его дальнейшей речи, чтобы понять, одно лишь русское слово он употребил, или же я вновь впала в транс, как во время прогулки с графом.

— Ещё недавно она была веткой можжевельника.

Габриэль говорил по-английски так же чётко, как выговаривал моё русское имя.

— Учти, Екатерина, мёртвой веткой. Запомни, живые должны жить, а мёртвые обязаны перерождаться в нечто новое, чтобы привнести в этот мир красоту. Например, музыку…

Его руки спокойно лежали на коленях, затянутых в светлые шорты. Он не жестикулировал, но голос взметался и опускался будто по мановению дирижёрской палочки.

— Дудка создана, чтобы рождать музыку, — продолжал Габриэль.

И тут я закашлялась, будто мысли комом подкатили к горлу.

— А для чего создана ты? — перекричал он мой невыносимый кашель. — Ты была куском мёртвой глины, но в тебя вдохнули жизнь. Для чего? Что ты должна привнести в этот мир?

— Не знаю.

Кашель мгновенно прекратился, и я ответила так быстро, будто знала вопрос индейца раньше, чем он произнёс его. Конечно, я ведь безуспешно искала на него ответ весь этот год и особенно последнюю неделю с графом.

— Дудка мертва, пока не издаст свой первый звук. Пусть тихий, больше похожий на писк…

Индеец приложил дудку к губам, и та вправду запищала, будто пойманная мышь. Тогда он принялся вновь долбить её, и в его руках тонкая тростинка прекрасно справлялась с работой шила.

— Только дудке труднее зазвучать. Ей нужен человек, чтобы родить музыку… И этот человек может оказаться неумехой. Вот, попробуй.

Я приняла из его рук дудку, но та даже не пискнула.

— Поставь её к губам под углом сорок пять градусов. Теперь дуй.

Дудка продолжала молчать. Индеец хотел забрать её, но мои пальцы будто приросли к можжевельнику. Габриэль распластал их между дырками. И они легли ровно, будто зарубки были сделаны по ширине моих пальцев.

— Я хорошо запомнил в театре твою руку, — улыбнулся индеец, совсем как добрый дед.

Моя рука упала на стол. Габриэль поднёс дудку к своему рту, и та запела.

— И у тебя получится, со временем.

Он вновь протянул мне дудку, но я не стала играть, я просто сжала её в руке. Он дарил мне время. Означает ли это время — жизнь? Или же знаменует вечность подле Клифа?

— Я делал эту дудку для тебя, тебе осталось вдохнуть в неё жизнь. Тебя же создал творец, заложив умение звучать самой по себе. Он лишь посылает тебе испытания, которые сродни долблению дудки, и с каждой новой каплей пота, с каждой новой слезинкой твой голос будет звучать сильнее…

— Но ведь можно и сломать дудку, если слишком сильно долбить.

Я вздрогнула. Подле меня тихо опустился Алехандро, и в этот раз его английский не был ломанным, если только он незаметно не перевёл разговор на испанский.

— Можно, — вождь по доброму улыбнулся, будто рассказывал детям сказку. — Если выбрать плохое дерево. Ты прекрасно знаешь, что не все ветки способны превратиться в сопелку.

— Да, — сказала я вдруг точно по-русски, — другие продолжают сопеть.

Габриэль улыбнулся, давая понять, что прекрасно понял меня. Алехандро тут же поднялся и молча пересел за пустующий соседний стол. Я попыталась обернуться и взглянуть на него, но не смогла пошевелиться. Габриэль не обрадовался стороннему наблюдателю, но отчего-то не гнал совсем.

— Откуда вы знаете слово «сопелка»? — спросила я, судорожно сжимая дудку: объём вампирских знаний заставлял меня искать спасительный панцирь, но глубокий тёмный взгляд приковывал меня к месту, а голос теперь звучал скрипуче, как у старого сверчка.

— У меня был русский друг. Я учил его отличать мёртвые ветки от живых, а он научил меня одной вашей премудрости. Если мы собираемся вместе, чтобы от горя перейти к веселью, то вы, русские, веселитесь до ссоры. Скажи, где твоя семья?

— В Сиэтле.

— Как давно ты не видела отца и мать?

— Больше двух лет не видела.

— Почему?

— Потому что Клиф бросил меня совершенно разбитой. Я не могла предстать перед ними такой, потому что не могла объяснить, что со мной произошло.

— Странно, — Габриэль смотрел поверх моей головы, явно на Алехандро, но я не чувствовала спиной взгляда брата Марии-Круз. — Всегда следует искать защиты в своей семье, а не в чужой.

— Я не искала защиты у чужих. Я пробовала вылечиться сама.

Я хотела сказать это гордо, но голос скукожился, став тихим и скрипучим, словно ржавая калитка.

— Нет, за тебя встала чужая семья: дон Антонио и его сын, но и они не признали тебя своей, а человек без семьи ничто, — продолжил Габриэль холодно, уже не как добрый дедушка, а строгий судья. — Даже эта мошка, что только что перелетела через наш стол, важнее человека, у которого нет семьи. Даже шампур и навоз важнее одинокого человека. По крайней мере ими обоими можно убить, а одинокий человек погибнет сам, ибо беззащитен перед врагами своими. Одинокий человек беднее новорожденного, беднее червяка. По одиночке мы не стоим ничего и лишь среди тех, кто родня нам по крови, мы сильны и значимы. У нас есть прекрасный обычай, коль человек плох, то глава семьи заплатит соседнему племени, чтобы убить его, чтобы тот не причинил семье вреда. И вот потому мы хороший народ, а каков твой народ, если ты спокойно живёшь без семьи столько лет?

— Я иногда звоню родителям, — отозвалась я ещё тише, не в силах отыскать голос. — А сейчас я хочу поехать к ним.

Я выкрикнула это в полный голос. Да, это то, что желал услышать от меня Габриэль. Это то, что научил меня сказать ему граф. Да, Антуан действительно встал на мою защиту, а я снова усомнилась в нём.

— Когда же ты едешь?

— В среду. У меня есть билет на самолёт.

Я разжала руку, испугавшись, что дудка не выдержит такого жаркого объятия.

— Удачного пути тебе, Екатерина. Только возьми с собой верного спутника. Алехандро!

Я резко обернулась, будто кто-то вывернул мне шею. Алехандро стоял у меня за спиной, держа на поводке огромного хаски, который изо всех сил рвался к Габриэлю. Я раскрыла рот, но не издала и звука — это была собака с картины графа. Нет, не срисованная мной с фотографии, а та, в которую француз превратил мой набросок. Алехандро выпустил из рук поводок. Собака бросилась к индейцу и подставила бок для ласки. Габриэль с улыбкой принялся теребить шерсть, всякий раз мусоля во рту пальцы.

— Остальных блох выведешь, — наконец поднял на меня глаза Габриэль, облизывая указательный палец.

Я с трудом сдержала рвотный позыв, сообразив, что он только что ел блох. Впрочем, индейцы всегда ели кузнечиков, так что собачьи блохи не далеко ушли от традиционной диеты.

— Он будет тебя любить. Никогда не предаст. И научит любить в ответ. Возьми поводок. Ступай.

Я сжала в одной руке дудку, во второй жёсткий поводок.

— Куда мне идти? — через силу спросила я, не веря, что аудиенция закончена, а я всё ещё жива.

Габриэль за это время успел встать, отряхнуться и направиться к лестнице.

— У меня ни машины, ни телефона, ни денег! — крикнула я ему в спину, и не получив ответа, бросилась бежать — вернее это собака рванула за своим старым хозяином, а я лишь полетела следом и ухватилась за дерево, чтобы остановиться и не налететь на древнего вождя индейцев. Собака прекратила вырываться и стала нюхать землю. Я принялась накручивать на руку поводок и, нагнувшись, увидела подаренные Клифом серьги.

— Где Клиф? — выкрикнула я раньше, чем поняла, что он последний, о ком я должна была спрашивать Габриэля.

Но индеец в этот раз услышал меня и обернулся, пригвоздив к месту тяжёлым взглядом.

— Прощается с Джанет. С тобой ему нет надобности прощаться. Он никогда не знал Екатерины. Дождись моей внучки на парковке. Моника приедет за тобой. Доброй дороги тебе, Екатерина. Береги собаку. И оживи дудку.

Больше он ничего не сказал и как-то совсем по-стариковски медленно, держась руками за перила, принялся спускаться по лестнице. Я перехватила поводок прямо у ошейника, чтобы собака не ринула вниз, но хаски не шелохнулся, только тихо заскулил, виляя хвостом. Тяжело прощаться с прошлом. Я знаю, как тяжело.

Переложив дудку в руку с поводком, я подняла с земли серьги, почистила их об юбку и сдула оставшуюся грязь, но не успела поднести к уху. Сильная рука сжала мне запястье. Я подняла глаза. Передо мной стоял Алехандро.

— Это не твоё. Отдай.

Я положила серьги в протянутую руку, и индеец отпустил меня.

— Всё остальное тоже.

— Что?

Когда он успел дёрнуть за юбку, чтобы та свалилась к ногам. На мне не было нижнего белья, и если я сейчас сниму кофту…

— Всё снимай. Брошенные тобой сандалии я уже нашёл.

Он вырвал из моих рук поводок, и я поняла, что никуда не денусь. Алехандро аккуратно перекинул через руку одежду Джанет и вернул мне поводок.

— Где Клиф?

Вопрос ударился в спину индейца, но Алехандро обернулся, и его улыбка мне вовсе не понравилась.

— С Джанет. Потому ей и нужна одежда.

— Как, с Джанет?

— Если не боишься, идём со мной.

Я понимала, что гляжу на него двумя блюдцами.

— Если не боишься, — повторил Алехандро медленно, осторожно приподнимая верхнюю губу.

Я вздрогнула, впервые за вечер. Но это не было проявлением страха. Виноват был ветер, стегнувший моё липкое обнажённое тело.

Глава 36

Я перестала ощущать холод снаружи. Он разлился внутри, когда Алехандро схватил меня за запястье, чтобы почти доволочь до того места, где прямо на земле сидел Клиф, сгорбившись, будто охранял что-то от ветра. Он не обернулся, зато индеец, сидевший по другую сторону от него в схожей позе, вскинул голову. Я признала в нём того, кто вступился на церемонии за графа. Моё появление удивило его, и на краткое мгновение мне показалось, что он не верит в мою реальность. Потом глаза его потемнели, и он перевёл взгляд на Алехандро и что-то сказал тому на своём языке. Клиф продолжал сидеть ко мне спиной, и я не была уверена, что он знает о моём присутствии.

Алехандро отступил мне за спину, будто отрезал путь к бегству. Но даже в самом глупом сне я бы не стала убегать от вампира. Я уже сделала такую ошибку в особняке миссис Винчестер. К тому же, я пока ещё не испугалась, ведь Алехандро пообещал просто утолить моё любопытство, а оно разгоралось с каждой секундой всё сильнее и сильнее, потому что я не увидела Джанет, а она явно была где-то здесь, только неясно в каком обличье. Призрак миссис Винчестер был осязаем и полностью напоминал живого человека. Здесь же нас на первый взгляд было всего четверо, покорно ждущих чего-то в тишине, нарушаемой лишь шелестом раскачивающихся на ночном ветру деревьев.

Отсутствие Габриэля настораживало, потому что я прекрасно видела, как тот спустился сюда по второй лестнице. Быть может, он забрал с собой Джанет, пока Алехандро срывал с меня одежду? Только никто из троих не желал ничего мне сообщать, и я стала покорно ждать. Нагота не смущала. Я вновь, как на пляже, превратилась в бесчувственную статую, став равнодушной к ночному холоду. Второй индеец больше не глядел на меня. Алехандро неожиданно отошёл в глубину парка, где будто бы для костра лежали сложенные пирамидкой сухие ветки, должно быть, оставшиеся после церемонии. Алехандро аккуратно разложил поверх них одежду, будто для бумажной куклы, расправил рукава кофты, одёрнул юбку и взглянул на меня, заставив задрожать, как после стакана фрапучинно. Он пытался проникнуть мне в голову, и я из последних сил потянула в сторону губы и сумела улыбнуться. Алехандро тряхнул головой и отвернулся. Неподвижная фигура Клифа вдруг пошатнулась, будто тот передавал что-то второму индейцу, но в другое мгновение уже стоял подле меня, вцепившись в плечи.

— Уходи! — процедил Клиф сквозь зубы, отрывая меня от земли. — Уходи, дура!

Он отпустил меня, и я оказалась на колкой траве, но даже не успела поднять руки к ушибленному плечу, как меня вновь оторвали от земли. Алехандро! Нет, то был вообще незнакомый индеец.

— Уведи её! — почти истерически кричал Клиф по-английски, и я бессознательно обернулась к индейцу и уткнулась в прикрытую футболкой грудь. — Уведи её!

Незнакомец поволок меня к лестнице, но каким-то неимоверным прыжком Алехандро оказался там раньше и вцепился в мою вторую руку. Он что-то кричал на языке племени — то, что явно не сулило мне добра. Я закрыла глаза и молча звала Габриэля, понимая, что тот остался моей последней надеждой, но вождь не появился. Меня рвали в стороны уже три пары рук, только я не знала, станет ли защитник графа и моим защитником. Ни слова по-испански они не произнесли, да я бы и не сумела со страха разобрать слова. Впервые я испугалась. Даже в спальне со змеями мне не было так страшно. Я знала, за что меня тогда наказывали. Сейчас же осталась один на один с неизвестностью. Одна среди монстров.

Три пары рук переплелись с моим телом, но вдруг появилась четвёртая пара, и я тут же упала на землю под ноги дерущимся. Я быстро подтянула коленки к груди и укрыла голову руками, хотя и не верила, что это спасёт. Я не плакала. Слёз не было. Они наконец иссякли или замёрзли у меня внутри. Неожиданно возня переместилась в сторону, и я откатилась под дерево, приоткрыла глаза и увидела Клифа, отчаянно сцепившегося с Алехандро. Оба были в крови с разбитыми носами и губами. Два индейца пытались растащить их, но Клиф ударом локтя отшвырнул защитника графа в сторону. Алехандро сумел воспользоваться замешательством того, кто был в футболке, и вырвался, чтобы вновь оказаться лицом к лицу с Клифом. Из-за чего они дрались? Я была объектом спора, но не причиной. Сердце в ушах выстукивало команду «бежать». Никто сейчас меня не остановит. Только я не могла оторвать взгляда от Клифа, сердце моё билось из-за страха за него.

И вдруг, перестав ощущать себя жертвой, я кинулась между двумя дерущимися вампирами и рухнула на землю, получив сильный удар в ребра. Я ахнула, схватив губами воздух, и замерла, потому что оказалась зажатой в тисках между землёй и телом Клифа. Он распластался на мне, полностью скрыв от Алехандро. Боль в грудине и попавший в нос песок не давали дышать, даже простонать я не могла, только слышала крики и шум, да чувствовала струйку крови, стекающую у меня по щеке. Это была кровь из разбитой губы Клифа, которой байкер прижался к моему уху. Когда же сумела подтянуть к лицу руку и растереть кровь, то поняла, что лежу на чьей-то груди, но ничего, кроме звёзд, тусклых от застлавших глаза слёз, не видела. Был ли кто ещё рядом со мной, я не знала.

— Перелома нет, но руку я не уберу. Тебе так будет легче.

Это был Клиф, его рука служила прекрасным компрессом, хотя дыхание всё же давалось с трудом, но я поспешила поверить, что со мной на самом деле всё хорошо — удар вампира я могла бы и не пережить. Вдруг перед моим носом появились тёмные пальцы, и я покорно открыла рот, чтобы зажевать какую-то траву. Вкуса я не почувствовала, но боль постепенно начала уходить. Меня укрыли одеялом. Сколько прошло времени с драки, я не знала. Одна ладонь Клифа лежала у меня на спине, вторая на лбу. Я скосила глаза, заметив чью-то тень, и встретилась с суровым взглядом Габриэля. Отвернуться не получилось, он приковал меня к себе, и я почувствовала неприятное пощипывание в глазах, я начинала плакать. Пальцами левой руки с подстриженными ногтями Клиф смахнул мои слезы.

— Время, — произнёс Габриэль твёрдо, и Клиф осторожно выскользнул из-под меня.

— Куда ты? — лишь сумела спросить я, потому что двинуться не смогла, меня удержали другие руки.

— Время отпустить дух Джанет на свободу, — раздался у меня над ухом голос защитника графа, затем его пальцы осторожно убрали с моего лица волосы и подтянули к шее одеяло.

— Что хотел Алехандро? — спросила я, надеясь, что индеец откроет мне глаза на происходящее.

— Он хотел, чтобы всё свершилось так, как планировалось весь год до того, как появился дон Антонио и вынудил Габриэля переменить решение. Но никто из нас не пойдёт против воли племени.

— Никто, кроме Алехандро, — послышался ещё один мужской голос с таким же странным акцентом.

— Алехандро простительно, — продолжал защитник графа. — Теперь она ассоциируется у него с доном Антонио. Это жалкая месть.

— Это не месть, — от голоса Алехандро по моему телу разлился холод. Он стоял совсем рядом, но я не в силах была подтянуть ноги, чтобы оказаться от него хоть чуть подальше. — Клиф принадлежит нашей семье, и мы должны стоять за него, а не подчиняться прихоти дона Антонио, которому приглянулась эта девчонка. Он приберёг её для себя, я увидел это в его взгляде. И вы все видели это и покорно склонили головы перед решением Габриэля, которым дон Антонио всегда крутил, как хотел.

— Мы подчинились выбору Клифа, — послышался голос незнакомого индейца.

Они говорили по-английски специально для меня, хотя я и не могла понять, какой смысл несли для меня эти знания. Если бы Габриэль считал нужным сказать мне что-то, то не забрал бы Клифа молча.

— Ему не дали выбора, — продолжал Алехандро. — И я требую выбора для него. Я требую, слышите?

Тот, у кого я лежала на коленях, усмехнулся:

— Мы видим его выбор на твоём лице.

— Нет, это всего-навсего следы послушания. Он боится идти против семьи, и Габриэль побоится идти против нас. Он измельчал в своих решениях, он не имеет права потакать любимчикам. Племя не должно допускать подобного.

— Что ты хочешь от нас, Алехандро?

— Сейчас мы вместе потребуем у Габриэля отмены его решения и оставим эту девчонку с Клифом. Пусть он сам решает, что с ней делать.

Повисла тишина, в которой билось только моё сердце. Остаться наедине с Клифом звучало приговором.

— Мы можем это сделать, — послышалось над моим ухом. — И если решение Клифа было добровольным, решение Габриэля останется в силе, и мы в который раз сумеем убедиться, что Габриэль действительно большой человек. Идёмте.

Индеец в футболке, которого Клиф просил увести меня, подхватил меня на руки. Я с трудом сдержала кашель, понимая, что моя боль здесь никого не интересует. Меня донесли до прежнего места и опустили к ногам Клифа. Теперь они говорили по-испански, будто английский не был достоин разговора с вождём, а языка племени Клиф не знал. Индейцы высказались и замолчали. Тишина была долгой, будто Габриэль что-то обдумывал. Наконец он заговорил, и в этот раз по-английски, давая понять, что теперь их слова предназначаются и мне:

— Раз здесь остаются недовольные происходящим, считающие, что я как-то повлиял на ход событий, не веря в проведение, то нынче дадим Творцу решать, чему суждено быть, а чему не быть, как бы сильно мы того ни желали. Пусть же Клиф, Джанет и Екатерина сами решат свой спор, не заставляя нас ссориться из-за них.

— Твои слова достойны большого человека, — тут же заговорил защитник графа. — Только разве такой спор честен? Она одна против двоих. Это нечестно.

— Ты заблуждаешься, — ответил Габриэль. — Они стоят каждый за себя. Они все имеют двух противников. У каждого из троих здесь своё желание. И исход будет зависеть только от того, чьё желание пересилит два других. К тому же, Игнасио, ты забываешь, что она жива, другой мёртв, а третья просто пепел. Силы равны, даже более того — преимущество на стороне живой. Или я допускаю ошибку?

Индейцы в этот раз промолчали. Габриэль протянул мне руку, и я сумела выпрямиться. Он накинул на меня одеяло и завязал узлом на плече, потом махнул рукой, как бы распуская собрание, и в то же мгновение я увидела его спину, а потом вторую, третью и четвертую. Все они ушли слишком быстро, будто растворились в воздухе. Мы остались одни. Клиф, сжавший руками плотно-закрытый горшок и я, сжавшая колени, будто обладала хоть какой-то силой, чтобы унять в них дрожь. Он молчал, а я боялась раскрыть рот. Я желала в тот момент лишь одного — почувствовать, как сильные пальцы графа сожмут мою руку, но я знала, что этого не произойдёт. Я говорила ему, что справлюсь с Клифом сама. Вот и настал мой звёздный час. Но как хотелось открутить стрелки назад.

— Почему ты не ушла? — спросил Клиф тихо. — Зачем нарушила наше уединение?

Я закрыла глаза, не в силах произнести жуткое слово — любопытство. Но, кажется, Клиф понял мой ответ и без слов и протянул горшок.

— Открой его.

Я в страхе попятилась, вцепилась в плед и замотала головой.

— Нечего бояться. Там просто пепел. Больше ничего. Мёртвый пепел.

— Это твой пепел. Я не имею на него права, — прошептала я, делая ещё один шаг назад.

— Имеешь. Всё, что произошло с тобой, произошло из-за этого пепла. Своей мечтой воскресить Джанет я разрушил твою жизнь. И я убил бы тебя, даже глазом не моргнув, если бы по случайности Лоран не выпил женской крови. Так что я даже не знаю, кому ты больше должна быть благодарна за свою жизнь: графу или Лорану.

Клиф хмыкнул и облизал губы, будто они пересохли, как у живого человека.

— Но ведь моя жизнь всё ещё на волоске, — еле проговорила я.

Губы затряслись, ноги подкосились, и я рухнула на землю, вцепившись в редкую траву пальцами, заменив облупившийся лак комьями земли. Клиф присел рядом, накрыл мои дрожащие ладони своими ледяными и, уперев свой лоб в мой, прошептал:

— Я не причиню тебе никакого вреда. Я обещал Антуану и не забираю свои слова обратно по прихоти индейца, который ничего не смыслит в вакцинах. Ты можешь уйти прямо сейчас или же… Ты можешь помочь мне сделать то, что я не в силах был сделать пятьдесят лет. Кэтрин, если в твоём сердце ещё осталась хоть одна песчинка твоей прежней любви ко мне, отпусти Джанет. Я не в состоянии сделать это сам.

Он сжал мои пальцы и заставил подняться. Его глаза были в моих, и сейчас я видела их блеск даже за дурацкой чёлкой, он был человеческим. Он был обманчивым, и я не должна была верить вампиру. Только разве я могла управлять своей верой? Клиф отпустил меня, поднял с земли горшок, потянул ноздрями воздух, словно искал знакомые запахи, и прикрыл глаза, будто впал в экстаз. Но промедление было кратким, он кивнул в сторону костра, и я медленно пошла туда.

— Достань из горшка пепел и выложи его в виде человеческого тела поверх одежды. Я не могу прикоснуться к нему, я боюсь просыпать.

Сердце моё сжалось. Я поняла, что он делает моими руками. Да, если просыпется хоть часть, пепел не соединится воедино и тогда Джанет не возродится к жизни. Это не прощание. Нет, это начало того, для чего меня приволок сюда Алехандро. Взять горшок и разбить… Только каков будет итог? Да, Клиф не сможет воскресить Джанет, но его злости хватить на то, чтобы убить меня на месте. Но если я умираю в любом случае, просто ли так или отдавая себя мёртвой Джанет, то не правильнее ли будет всё же разбить горшок? Какие спокойные это были мысли, длинные мысли, будто о ком-то постороннем. Да, я не владела собой, и сколько бы не принимала решений в голове, мои пальцы, подчиняясь чужой воле, прилипли к горшку, не давая тому упасть.

Наконец я поставила горшок на землю, спокойно открыла крышку и стала по щепотке доставать пепел и укладывать поверх разложенной одежды в виде тёмного силуэта — тело, ноги, руки, даже пальцы, сгибая их так, чтобы не уйти с ткани. Я работала медленно и осторожно, словно под пальцами рассыпался не пепел, а художественный песок. Только с головой я не знала, что делать — выложить пепел на голых ветках было невозможно. Я обернулась к Клифу, который всё это время молча стоял у меня за спиной, и увидела в его руках ножницы. О, да — как же я не додумалась сама! Мои волосы! Вот для кого я растила их по его просьбе… Я натянула волосы, чтобы отрезанные пряди были как можно длиннее и выложила их на костре аккуратным овалом, спуская мимо лица на пепельные плечи. Теперь можно было высыпать в середину оставшийся пепел.

Природа затаила дыхание, ветра больше не было, и, когда я перевернула горшок дном вверх, ни одну частицу пепла не отнесло в сторону. Теперь в моих руках оказались серьги, я опустила их поверх волос. Затем обернулась к Клифу, чтобы взять повязку — да, он уже протягивал её мне. Глаза, рот? Я смотрела на него со страхом, не зная, что должно послужить материалом для их создания. Он качнул головой. Я облегчённо выдохнула. Что теперь, спрашивал мой немой рот? Глаза я закрыла, не в силах вынести пронизывающий взгляд вампира.

— Что дальше? — заставила я повернуться язык.

— Зажечь костёр.

Клиф протянул мне лупу. Я улыбнулась — серьёзно? Будем ждать рассвета? — вот, что светилось знаком вопроса на моём лице. Клиф покачал головой.

— Направь стекло на лицо Джанет и гляди сквозь лупу.

Я бы хотела воспротивиться, но как? Моё внутреннее тепло должно перетечь в холодный пепел. И что потом? Этот костёр спалит моё бездыханное тело? Так просто? Потом ночной ветер развеет пепел, и никто никогда не найдёт моих следов. Только рука моя не дрожала. Она уже не принадлежала мне. Я глядела в лупу, пепел постепенно начал белеть, краснеть и наконец вспыхнул, почти мгновенно охватив сухие ветки. Рука моя дрогнула, и я выронила лупу. Клиф схватил меня за плечи и оттащил в сторону, прижал к себе и позволил отвернуться. Его обнажённая грудь была ледяной и мокрой, будто он вспотел от страха. Неужели это была ночная роса? Во рту пересохло, и я благоговейно слизала несколько ледяных капель с его груди.

Клиф схватил пальцами остатки моих волос и чуть ли не свернул мне шею, заставив обернуться к костру. Я бы хотела закричать, но как — ком страха был слишком большим, чтобы вырваться на свободу, он застрял в горле, лишая меня последнего глотка воздуха. Если бы Клиф не держал меня за плечи, я бы рухнула к его ногам. И кто знает, быть может, уже бездыханным мешком с костями.

Костёр не полыхал как вчера, он подмигивал кровавыми огоньками, как угасающий камин, не касаясь одежды, а вот сама пепельная фигура, словно дождевое облако, начала медленно приподниматься над костром, обретая выпуклость форм. Облако постепенно приняло очертания женщины, только волосы мои остались лежать на костре и не развевались за её спиной на ветру. Она осталась обнажённой и прозрачной, точно пластиковая бутылка, и если бы я не знала, что мы похожи, как две капли воды, то не сумела бы разобрать лица. Оно оставалось сероватым шариком и ожило лишь в моём воображении.

Джанет замерла в воздухе и, должно быть, глядела на нас, но ни я, ни Клиф не в силах были шелохнуться. Только пальцы его сильнее впились мне в кожу, царапая остриженными ногтями даже через толстое одеяло. Джанет качнулась в сторону, но не к нам, а будто её сдувало ветром, хотя воздух оставался желейно-спокойным. Она уплывала всё дальше и дальше, движения её фигуры были обрывочными, будто её гнали прочь, а она сопротивлялась. Трудно было понять, что мы видим — спину или лицо пепельной фигуры. Очертания после каждого воздушного толчка становились всё слабее и слабее. Она уходила от нас и должна была вовсе исчезнуть, но вдруг замерла и опустилась на землю у дальнего дерева. Клиф так и не двинулся, не шевельнул рукой и не повернул головы. Только взгляд его следовал за призрачной фигурой. И вот мы оба глядели на неё, и облако стало уплотняться, вновь обретая чёткие очертания человеческого тела. Джанет подняла тонкую руку и поманила нас за собой. Только мы вновь не двинулись с места.

— Чего же ты ждёшь? — послышался у нас за спиной голос Габриэля. — У неё не так много времени. Быть может, она даже сможет сказать тебе что-то.

Клиф резко обернулся, выпустив мои плечи, но Габриэль не глядел на нас. Он будто удерживал Джанет взглядом, и та стояла у дерева покорно, опустив руки вдоль призрачного тела. Клиф сделал осторожный шаг, второй, третий и сорвался с места, будто сдавал стометровку, а я с такой же силой рванула к Габриэлю и упала ему на грудь. Индеец сразу заключил меня в объятья и сильнее закутал в одеяло.

— Я верил в твою силу, — прошептал Габриэль. — И я верю в Клифа.

— Что будет дальше? — спросила я, не отрывая носа от футболки с эмблемой Калифорнии.

— Он должен уйти за ней, если действительно искал с ней единения. Никому не дано вновь соединиться в жизни, но смерть открыта для всех. Пятьдесят лет не такой уж долгий срок ожидания для того, кто действительно ждёт.

Я обернулась, стараясь не потерять крепкое тёплое объятье индейца. Клиф протягивал к Джанет руки. Но она оставалась неподвижной. Тогда он обернулся, и я почувствовала, что Габриэль кивнул ему. Клиф медленно побрёл назад, и я вдруг испугалась, что он обернётся, подобно Орфею, и пепел рассыпется под его взглядом.

— Игнасио, возьми лук, — продолжил Габриэль по-английски, и я поняла, что вся троица вернулась вместе с вождём.

Клиф не дошёл до них. Замер на мгновение, поймав мой взгляд, а потом рухнул на колени с таким гулом, будто земля раскололась под его ногами. Игнасио выступил вперёд, держа лук горизонтально. Я не могла поверить, что он спустит тетиву, но он молча спустил, и Клиф рухнул на землю. Стрелявший тут же отвернулся, а Алехандро с третьим индейцем подскочил к неподвижному телу. Подхватив Клифа под руки и под ноги, они отнесли его к костру, где старая одежда Джанет даже не занялась огнём.

— Он уже мёртв? — спросила я шёпотом.

— Он давно уже мёртв, — ответил Габриэль. — Но он увидит тебя, если ты желаешь с ним проститься.

Мне пришлось вырвать руку, потому что индеец отчего-то удерживал меня. Я бросилась к костру, чувствуя, что сейчас затушу его рвущимися наружу слезами. Я нагнулась к груди Клифа, прижалась лбом к стреле и стала заливать пустую бескровную рану жгучими слёзами. Они были настолько сильными, что я сперва не заметила, как ледяная тяжёлая рука легла мне на затылок, а потом не удивилась и голосу Клифа.

— Я не напрасно ждал тебя, Кэтрин. Жаль, что я не в силах отплатить тебе за всё, что ты сделала для меня. У меня не осталось на земле никого, кого бы я мог попросить позаботиться о тебе. Кто был бы в силах уберечь тебя от Антуана. Ты осталась с ним один на один. Не верь ему, как ты до конца не верила мне. Закрой мои глаза. Я хочу до последней секунды видеть твоё лицо.

Рука исчезла. Я выпрямилась и придвинулась ближе к изголовью погребального костра. Коснулась рукой волос Клифа, которые сейчас спутались с моими срезанными прядями. Отвела с его лба непослушную чёлку и последний раз взглянула в его тёмные страшные глаза, чтобы двумя пальцами в форме буквы “V” опустить ему веки. Я подняла взгляд. Тень Джанет стояла на прежнем месте. Только сейчас мне показалось, что на мгновения я увидела её глаза. Они светились, как две полярные звезды — ярко и холодно. Я вздрогнула и отступила от костра, который тут же вспыхнул и в одно мгновение скрыл от нас всех неподвижного окончательно мёртвого Клифа.

Никто из индейцев не подошёл ко мне. Я стояла одна в десяти шагах от костра, глядя, как медленно над кровавыми языками пламени поднимается серое облако, как оно превращается в мужскую обнажённую фигуру и медленно, не останавливаясь и на секунду, движется к дереву. Я сглотнула солёный ком, когда пепельные руки сомкнулись, и Клиф с Джанет, обратив к нам спины, сделали шаг за дерево, чтобы раствориться в небытие.

Глава 37

Мёртвая тишина стояла в доме Лорана. Дверь оказалась незапертой, и захотелось поверить, что граф ожидал моего возвращения, только встретить не пожелал, и впервые за последние сутки мне не захотелось увидеть его, Антуана, дона Антонио или кем он там ещё был. Я боялась упасть ему на грудь и разрыдаться. Кофта Моники ещё не просохла, как и мои слёзы. Она согласилась дождаться открытия супермаркета, чтобы купить для меня бутылку техасской водки и упаковку чёрных хлебцев. Я даже не вышла из «Бьюика», хотя Моника и привезла для меня в парк свой сарафан и резиновые шлёпки. Пустым взглядом следила я за выплывающей из-за гор оранжевой полоской рассвета и плакала ледяными слезами то ли из-за Клифа, то ли от рези в глазах. Всю дорогу я не могла заставить себя взглянуть на внучку Габриэля, потому что пухлые руки с ярким лаком против моей воли превращались в изящные музыкальные пальцы Клифа. И сейчас, на пустой парковке супермаркета, я ловила себя на мысли, что сейчас мне на колени ляжет горячая картонка с пиццей, а потом хлопнет дверца и из динамиков польётся старый рок. Всего-то десять дней прошло, всего-то…

Собака на заднем сиденье, как и Моника, хранила молчание, и я позабыла о её существовании. У дома Лорана Моника впервые открыла рот, чтобы предложить остаться со мной до вечера. Я поблагодарила и отказалась. Сейчас мне нужна была тишина.

— Держись, — сказала тихо Моника, но отчего-то не повернулась обратно к рулю, и я рухнула к ней на грудь, не думая, какой дурой выгляжу сейчас в её глазах.

Ни слова не говоря, она долго на манер своей приёмной матери гладила мои торчащие в стороны рваные патлы, пока наконец, прижав к груди пакет с бутылкой, я не захлопнула дверцу «Бьюика», отрезая от себя прошлое. И только тут к моим ногам выпрыгнула собака, и я даже попятилась и чуть не оступилась. Моника достала из багажника пакет с мисками, поводком и собачьим кормом и всучила мне в свободную руку. Собака покорно глядела мне в глаза и виляла хвостом, а я следила, как исчезает за поворотом машина, за рулём которой мне продолжал мерещиться Клиф.

— Пошли, Хаски.

И собака поплелась следом. Я налила в одну миску воды, и Хаски тут же принялся жадно лакать. А во вторую насыпала корма, к которому собака не притронулась. Исполнив обязанности хозяйки, я наконец достала из другого пакета бутылку и хлеб. Собака между тем улеглась на коврике у двери и принялась жестоко раздирать лапой ухо и покусывать спину. Следовало срочно намазать её средством от блох, пока те не перебежали ко мне на ноги. Только сначала я хотела окончательно проститься с Клифом, если вообще возможно отпустить его.

Минут пятнадцать, сгорбившись на стуле, бессмысленным взглядом я следила за стопкой водки и лежащим поверх неё куском чёрного хлеба, будто кто-то был способен их поднять. Сама я уже выпила три стопки, но не почувствовала в груди абсолютно никакого жжения. Она оставалась ледяной и пустой, а сердце стучало внутри гулко, как дождь по дачной крыше. Я вновь придвинула к себе бутылку и открутила крышку, только наполнить стопку не успела, потому что зазвонил телефон, но я не сразу сообразила, где тот находится, и пропустила звонок. Пустое! Кто мог мне звонить днём? Если только Моника, чтобы удостовериться, что со мной действительно всё в порядке. Но о каком порядке могла идти речь? Прежняя я сгорела на погребальном костре Клифа и развеялась пеплом над древней индейской деревней. А я, которая сейчас стояла у стола, глядя на лежащую на нём крышку от бутылки, не знала даже своего имени.

Вдруг почувствовав непреодолимое желание увидеть графа, я тихо позвала его и, не получив ответа, оставила бутылку с водкой открытой и, быстрым шагом пройдя коридор, толкнула дверь в его спальню, не зная ещё, что скажу, если обнаружу его в кровати. Комната оказалась пустой, как и шкаф. Должно быть, граф выкинул всю купленную мной одежду, потому что на застеленной кровати лежали лишь несколько строгих костюмов уже в пластиковой упаковке, ожидая момента, чтобы лечь на дно гроба.

Я прошла в свою комнату и обнаружила в шкафу такую же пустоту. На кровати лежала удобная одежда для путешествия: джинсы, футболка и кофта. Нижнее бельё тоже было выбрано самое простое, и этот намёк я приняла с ещё большей радостью. В ушах стояли последние слова Клифа, но я верила графу, я верила его безразличию. Он сыграл партию и выиграл. Мне осталось лишь повернуть ключ в замке чёрного гроба и постараться всё забыть. Иначе с таким грузом я не могла начать новую жизнь.

Рядом с одеждой лежали солнцезащитные очки и распечатка билета. Мне следовало позвонить в авиакомпанию и сообщить про собаку. Каким-то образом в пакете оказались документы на моё имя. Какого же ветеринара Каталина успела поднять среди ночи, наполняя при этом ванну Лорану? Лоран… Стопка женской крови. Зелёный монстр. И звонок из Парижа. Да, звонок. Я ринулась обратно в гостиную в надежде отыскать телефон, пока тот звонит. Мне повезло, в последний момент я обнаружила его на журнальном столике и поднесла к уху, даже не взглянув на номер. Звонивший тоже не стал ждать моего приветствия и заговорил первым:

— Антон Павлович, я уточнил время вылета, и разница в полчаса не должна доставить вам особых неудобств.

Я тупо смотрела поверх спинки дивана на открытую бутылку водки, пытаясь сообразить, на каком языке обратился ко мне говорящий и как мне следует сообщить, что он ошибся номером, и пока я соображала, телефон выскользнул из руки, но поймать его я не успела, однако же, он почему-то не приземлился на ковёр у моих ног. Словно через раковину, я слышала русскую речь и не могла уловить её источника, пока не обернулась и не наткнулась на стеклянный взгляд.

— Ваня никогда не ошибается номером, а вот у Катеньки всегда чешутся руки взять чужие вещи и чужих мужчин.

Я увидела, как граф медленно опустил телефон обратно на столик. Я проследила за его пальцами и вернулась взглядом к лицу. Аккуратно зачёсанные назад волосы, белая рубашка с галстуком, серый костюм. Не хватало лишь тёмных кругов под глазами для первоначального облика. Сейчас они были светло-фиолетовые, едва заметные. Граф же не стал меня разглядывать, а может уже просто насмотрелся, пока я его не видела, потому прошёл на кухню, достал ещё одну стопку и с полными вернулся в гостиную, где я так и не сумела даже вздохнуть. Пальцы сами сомкнулись на стекле.

— Пусть земля будет ему пухом.

Граф первым опрокинул в себя стопку водки. Я второй. Теперь она безжалостно обожгла мне горло до кашля. Граф вернул стопки на стол и вылил остатки водки в раковину.

— Антон Павлович, — с трудом произнесла я, и он обернулся с едва заметной улыбкой на бледных губах.

— Ваш покорный слуга, Катерина Дмитриевна. Антон Павлович Сенгелов.

Колени задрожали, и я рухнула на диван, а потом лицом в подушку и разрыдалась даже не понятно от чего на этот раз. Я чувствовала его близость, но не могла открыть глаз, а когда неожиданно его жёсткие руки перевели меня в сидячее положение, сумела лишь выдохнуть по-русски:

— В чём вы ещё мне лгали, Антон Павлович?

— Я тебе ни в чём не лгал, — граф уселся в кресло, в котором ещё недавно я крючилась, обняв книгу Газданова. — Какое имело отношение к твоей ситуации ещё одно моё имя? Ты узнала и так больше, чем тебе следовало знать. Спасибо Алехандро! Уясни себе раз и навсегда, что ты ушла из парка живой только благодаря моему заступничеству. И вместо благодарности я опять слышу упрёки, и в этот раз они раздражают меня намного больше твоих прежних глупостей. Нечего реветь тут. Ты ничего не потеряла, ты наоборот получила шанс начать новую жизнь. Так что смой с себя следы прежнего бытия и не задерживайся в душе. А я пока займусь твоим новым другом. Он тоже нуждается в хорошей бане. Тебя раздеть?

— Нет! — закричала я так, что меня могли услышать даже соседи.

Бледные губы искривились в привычной улыбке.

— Антон Павлович… — я хотела сказать «спасибо», но оно прилипло к губам под его ледяным взглядом.

— Я не принимаю благодарности задним числом.

Он свистнул, и собака покорно пошла к нему с коврика. Мне оставалось тоже подчиниться. Горячие струи согревали, и я не могла заставить себя дотянуться до шампуня, пока вода вдруг не перестал течь, и я не увидела перед собой обнажённую руку. Проследить взглядом выше локтя я не смогла, понимая, что на пустой дороге прошлой ночью увидела достаточно.

— Если ты не будешь дёргаться, — раздалось у самого уха, — я сумею подравнять твои волосы, чтобы ты в самолёте никого не напугала.

Я не шелохнулась, молясь, чтобы стрижка оказалась единственной причиной его прихода. В ноздри ударил запах мокрой псины, и граф тут же дёрнулся, явно дав Хаски пинка, только собака не пикнула от боли — граф умел контролировать свои эмоции и не бил сильно.

— Пошла вон. Ты уже и так испоганила мне одежду.

Хаски был кобелём, потому я могла принять слова и на свой счёт. Теперь явно вся ванная была в моих волосах, но я побоялась открыть глаза, пока граф не выключил воду и не накинул мне на плечи полотенце.

— Теперь мой черёд идти в душ. Но ты не думай одеваться. Одежда эта для будущей ночи. Этот день мой. И если ты пожалела для меня простого «спасибо», я взыщу с тебя плату. Это будет честно, разве не так, Катерина Дмитриевна?

Я старалась смотреть в сторону, потому не посчитала нужным даже кивнуть, пропуская его в душ. Собака продолжала стоять в дверях, будто могла хоть как-то защитить меня. Нет, сейчас она окажется в коридоре за закрытой дверью, и лучше это буду я, кто отправит её туда — ласково, не пинком. Я затворила дверь и прижалась к ней лбом, чувствуя, как стекают по спине капельки то ли ледяного пота, то ли воды. Волосы не касались плеч, но к счастью не превратились в ненавидимую мной чёлку. Только поднять руку, чтобы убрать передние пряди за уши, я не могла — тело будто одеревенело. Вдруг упавшее к моим ногам полотенце вновь оказалось на моих плечах, и я поняла, что час расплаты настал, но не шелохнулась — пусть лучше граф сам развернёт меня к себе и сделает то, что пожелает нужным. Наверное, он действительно имеет на это право.

— Катенька, я хочу наконец увидеть твоё лицо.

Слишком ласковый голос не предвещал ничего хорошего, но я была вынуждена обернуться.

Граф сидел на полу, скрестив ноги под полотенцем, и держал раскрытым альбом для рисования. В правой руке дрожал карандаш, выстукивая по бумаге нервный вальс. Я вновь уронила полотенце, но ноги отказывались сгибаться, я окаменела.

— Катенька, ты можешь укрыться. Мне нужны лишь твои глаза, — говорил он вкрадчиво, как с ребёнком, и русские слова в его устах теперь казались мне более музыкальными, чем прежняя французская речь. — Я мечтаю дописать крестьянку, как только окажусь в своей парижской мастерской.

— Вы же обещали не писать мой портрет, пока я…

Я не смогла произнести слово «жива». Ноги подкосились, и я осела на пол.

— Та, которая начинала мне позировать, умерла как раз сегодня. Так получилось, что ты, Катенька, очень похожа на ту Кэтрин. Страшно походить не на себя, а на кого-то другого… А иногда смертельно опасно. Пусть лучше это сходство видит только художник, даже такой никудышный, как господин Сенгелов.

— Антон Павлович, — я с трудом произносила имя, которое щипало язык похлеще мексиканской сальсы, хотя вновь не знала, что собираюсь сказать — быть может, уточнить, является ли моё позирование платой за его услуги по моему спасению. Или же меня ждёт что-то ещё?

— Ты так легко запомнила моё имя, потому что оно Чеховское? — слащавая улыбка, заставляющая сердце бешено биться, и глаза — стальные, мёртвые, жестокие. — Да, да… У меня со всех сторон литературные тёзки, да мало проку с того! Сочинять истории я не умею. Я — художник! Художник-самоучка, курс я так и не закончил в связи с катастрофическим безденежьем, которое занесло меня сначала в Ново-Архангельск, а затем в колонию Росс. Но эту скучную историю одного неудачника Антуан дю Сенг постарался забыть и не желает вспоминать. Её мог бы рассказать Габриэль, но раз он спас тебя своим появлением в спальне миссис Винчестер, то теперь явно не пожелает убить скучным рассказом… Поверь, в жизни Антона не было ничего интересного, была лишь нищета и грязь, которые сделали его беспринципным и мелочным, иначе бы он не выжил. Мне нравятся твои глаза. В них столько жалости к себе. В них столько страха передо мной. Сумею ли я забрать их от тебя и оживить на холсте, чтобы мои старания не пропали даром? Я выкинул твою одежду, Клиф забрал твои волосы, но достаточно ли этого? Или ты ждёшь, когда кто-то заиграет на дудке, потому что ты уже не можешь иначе?

Я не заметила, как пропал из его рук карандаш. Теперь он приложил к губам мою дудку, которая до того лежала в пакете вместе с поводком, и заиграл, и я сразу почувствовала желание вскочить на ноги и вскочила, боясь, что, как в сказке, граф заставит меня пуститься в пляс. Но нет, я спокойно подошла к нему и схватила дудку, желая забрать. Только он держал её слишком крепко, и дудка треснула под моими слабыми пальцами.

— Я рад, что ты сломала её сама.

— Это был подарок, — я почувствовала на глазах слёзы и увидела заботливое лицо Габриэля, но тут же получила звонкую пощёчину, от которой чуть не отлетела к двери.

— Он спас тебя однажды и только однажды там, в особняке миссис Винчестер. Остальное — моя заслуга. И я хочу, чтобы ты уяснила себе это раз и навсегда. Дрянь!

Альбом и карандаш валялись на полу, но граф не поднял их, лишь схватил с пола соскользнувшее полотенце и ринулся обратно в ванную, чтобы пройти к себе в спальню. Потирая щеку, я нагнулась к альбому. Как же хорошо он рисовал! Это была неприкрытая зависть.

— Это моё! Отдай!

Граф облачился в новую тройку, затянул галстук, оправил манжеты. Только улыбку не надел. Глаза его метали молнии, и я лишь сильнее потёрла щеку, проверяя, на месте ли зубы. Он выхватил альбом и уже повернул ко мне спину, но вновь обернулся, и я уткнулась носом ему в грудь. Тяжёлая рука легла мне за затылок и стянула волосы, будто готовилась снять скальп.

— Не испытывай моего терпения, я перестал контролировать себя. Ты разбудила во мне живого человека с его обидами и злостью. Я никогда прежде не поднимал руки на женщину, никогда… Нет, я вру, — теперь его пальцы сжимали мне щеки, заставляя приоткрыть губы, будто в ожидании поцелуя. — Однажды я ударил женщину, женщину, которая подарила мне жизнь. Я ударил собственную мать за то, что она не вышла замуж за моего отца. За то, что я на всю жизнь остался байстрюком. Я никогда не знал, что отец раньше был женат и что жена его умерла в родах, родив мёртвого ребёнка. Мы жили в Пскове, в небольшом доме, и я никогда не понимал, что мать иного сословия и на самом деле всего лишь экономка — мне казалось, что она просто не доверяет челяди и потому желает за всем следить. В семь лет меня отправили в пансион, потом меня забрала к себе тётка в Петербург, чтобы я учил двух её сыновей, потом я поступил на курс живописи и вернулся домой лишь на похороны отца. Он оставил мне письмо, в котором уверял, что безумно любил мою мать, но так и не склонил её к замужеству, потому что та не считала себя ему ровней. Там были бумаги, в которых он признавал меня сыном и оставлял наследство. Я швырнул это письмо в лицо матери и, не знаю, как дотянулся до её лица. Мне было стыдно. Настолько стыдно, что я выбежал, не простившись, и на собственной лошади добрался до Петербурга, бросил курс, сменил имя, потому что мне казалось, что все знают про то, что я байстрюк… Наследства, как сама понимаешь, я не получил. Тётка позаботилась о том, чтобы прикарманить все деньги брата. Матери я больше не видел. Даже не знаю, когда она умерла и где доживала последние годы. Я скитался по чужим домам, прикидываясь студентом, но воспитанники мне быстро надоедали. Я пытался рисовать в театре. Однако ни одна постановка, в которой я работал, так и не получила одобрения цензора. Где меня действительно ценили, так это в Кунсткамере, потому что я хорошо делал чучела. Там меня и заметил господин Врангель и забрал с собой в Ново-Архангельск, а потом в Калифорнию, откуда я уже не вернулся…

Наконец граф отпустил меня и по счастливой случайности я рухнула на кровать, а не на пол. Он отвернулся, но я знала, что уходить он не собирается.

— Нет, продолжения не будет! — граф остался стоять ко мне спиной. — Тебе не нужно это знать, а мне — вспоминать. Ты не станешь писать роман, потому что не сумеешь запустить мельницу на первой странице. Не сумеешь. Тебе жалко меня, а я не достоин жалости. Никто не достоин жалости. Особенно ты, потому прекрати себя жалеть.

— Антон Павлович, отчего вы помогли мне? Оттого, что я тоже русская?

— Нет, — он медленно повернулся ко мне, но не сделал и шага к кровати. — Потому что я — русский. А мы, русские, любим бедненьких и сиротинушек. Мы получаем удовольствие от помощи униженному, потому что нас не научили радоваться чужому успеху. Ему мы только завидуем. Ну вот заставь меня позавидовать тебе, потому что жалеть тебя я устал. Смертельно устал.

Он вновь ухмылялся, став прежним графом дю Сенгом. В нём не осталось ничего от Антона Павловича Сенгелова, который чуть ли не рыдал в моих объятьях ещё минуту назад.

— Так вы никакой ни граф, Ваше Сиятельство, — попыталась улыбнуться я.

Он поднёс палец к губам.

— Никому ни слова. Это наш с тобой маленький секрет. Графом не был даже мой отец, а я, получается, даже не дворянин. Только Пушная Компания этого не знала, а так бы комендант приказал просто высечь меня за казнокрадство, а не отправил на суд в Архангельск. Господину Сенгелову удалось сбежать с корабля в Монтерее и больше его никто не видел.

— Так будет продолжение истории? — в моих глазах явно светилась надежда. Его лицо смягчилось, он стал прежним, из тех трёх прекрасных дней, которые предшествовали злосчастному музыкальному салону в особняке миссис Винчестер.

— Нет, Катенька. Поверь, ты не хочешь этого слышать. Каталина зря рассказала тебе про ребёнка.

— Мария-Круз — это та женщина, которую вы любили при жизни?

Лицо вампира на миг стало неподвижным, но потом губы сложились в ответ «нет».

— Расскажите мне о ней. Я хочу ей позавидовать.

— Тебе не надоело завидовать, а? То Джанет, то Аните…

— Теперь я знаю имя, — я пыталась улыбаться, видя добрую улыбку на его лице. Я не знала, зачем мне эти знания, я просто хотела почувствовать его рядом, прежним, заботливым. Только длинная беседа бок о бок на этой кровати могла вернуть мне спокойствие. Он вдруг стал безумно близким, заговорив по-русски, и я не могла понять почему…

— И больше тебе не следует знать ничего. Впрочем, я могу сказать тебе, что все мои женщины были жгучими брюнетками, потому ты бы не имела со мной живым никаких шансов. Я предпочитал рисовать углём, — он замолчал на мгновение. — Ложись спать. Я подниму тебя в полночь, чтобы ты не спешила на таможне с моими документами.

— А машина? — Я чуть не вскочила с кровати, но граф оказался рядом и придавил меня обратно к матрасу. — Машина… — Я видела его лицо совсем близко и ждала поцелуя, но услышала лишь слова:

— Мне всё же пришлось прибегнуть к помощи ещё одной блондинки. Софи пригонит машину, и ты просто оставишь её на стоянке аэропорта.

— Вы обо всем позаботились, Антон Павлович.

— Не называй меня так. Не называй меня даже Антуаном. «Ваше Сиятельство» больше подойдёт для нашего прощания.

Я всё ждала поцелуя, но граф поднялся с кровати и направился к двери, бросив не оборачиваясь:

— Я не собираюсь исповедоваться перед тобой. Хороших сновидений.

Я сжалась от его слов, боясь закрыть глаза и погрузиться в неведомую мне жизнь. Но сил не было, глаза слипались и, свернувшись калачиком под одеялом, я вскоре заснула, чтобы провести последнюю ночь в доме Лорана в чёрной пустоте.

— У тебя есть ровно минута, чтобы одеться. Завтрак стынет.

Я вскочила с кровати, но графа уже не было в комнате. Одежда, немного примятая, осталась лежать в ногах кровати, но к ней добавился мой рюкзак. Я бросилась в ванную и решила заодно почистить зубы, не уверенная, что у меня будет время зайти в ванную после завтрака. Я взяла с собой лишь самое необходимое, что поместилось в рюкзак, оделась и закрепила передние пряди солнцезащитными очками.

— Отчего вы не поехали в Форт-Росс, у нас ведь было на это время? — спросила я, отодвигая в сторону пустую тарелку. Омлет, как всегда, оказался выше всяких похвал.

— У меня не осталось тёплых воспоминаний. Меня выгнали оттуда с позором, хотя в сущности я радел об успехе Компании.

— Крадя из её казны?

— Я не крал, я давал взятки испанцам, чтобы они покупали только у нас и взимали меньше пошлин. Такие были правила торговли, они не изменились до сих пор, кажется… Я немного получал назад, самую малость…

— Вы же художник?

— В Ситке я был ещё художником, зарисовывая быт алеутов, а сюда Врангель взял меня уже в качестве торгового представителя, потому что я продолжал хорошо смотреться в сюртуке, знал языки, особенно латынь. Церковный язык мог расположить к нам святых отцов, которые держали под контролем продажи что воловьих шкур, что пшеницы. В пансионе я вызубривал латинские тексты, никогда не думая, что они пригодятся мне в жизни. Всегда считал, что эта зубрёжка лишь бережёт мою спину от розог. Впрочем, в Колонии я мечтал о розгах. Но ты нагло лезешь мне в душу, а туда я не собираюсь тебя пускать.

— Я не спрашиваю про Аниту…

— Потому что ждёшь, когда я сам расскажу, а я не расскажу… Мне нравится смотреть, как ты краснеешь, я уже подобрал палитру для портрета своей крестьянки. А волосы тебе всё же лучше отрастить…

Я кивнула и допила кофе.

— Кто покормит змей? — спросил граф. — Ты или я?

Мой взгляд говорил за себя. Граф улыбнулся.

— Я уже позаботился о них. Лорану не в чем будет меня упрекнуть.

— Как он?

— Должно быть, хорошо. Во всяком случае, хуже, чем было, не будет. Ты готова?

Я кивнула.

— Тогда прощай.

— Я думала, вы останетесь со мной ещё хотя бы на полчаса…

Он молча вышел в гараж и сел на пассажирское сиденье микроавтобуса.

— Катенька, зачем ты хочешь знать про Аниту? — спросил он, когда я пристегнула ремень безопасности.

— Я так мало о вас знаю.

— Тебе легче будет меня забыть.

— А я не хочу вас забывать.

— А я хочу, чтобы ты меня забыла.

— Тогда расскажите про казнокрада Сенгелова и жгучую брюнетку Аниту.

В его взгляде читалось согласие. Я дрожащей рукой завела машину, на мгновение обернувшись к чёрному гробу, занявшему половину микроавтобуса, и потом взглянула обратно на графа, в ногах которого лежал мой рюкзак. Мы отъехали от дома. Я даже не взглянула в зеркало заднего вида. Я попрощалась с Калифорнией в темноте пустого сна.

— Англичане, французы, американцы да и сами испанцы превратили Монтерей в настоящий портовый город, в котором, как и в любом порту, должен был быть бордель, но его не было, как не было даже гостиниц. Команды спали на кораблях, путешествующие торговцы находили приют в миссиях, где за пару песо индейцы предлагали им своих сестёр, жён, дочерей… У них никогда не было строгой морали и навязанная им религия не изменила их образа жизни — однако теперь это было настоящей торговлей. Кто был расторопнее, приводил жён в порт, чтобы получить с матросов побольше. Мир мужчин жесток, Катенька, но мы и платим за свою похоть. Европейцы в итоге перезаражали всех женщин сифилисом. У русских тоже было представительство в Монтерее. Там был офис, склад и подобие квартиры, за которой кто-то должен был следить. И я взял себе девочку, звали её Мария-Круз. Хотя ей было уже четырнадцать, никто её не коснулся, так как почти всю жизнь она провела в доме начальника таможни, сначала играя с его детьми, а потом учась у его жены плести кружева. Я быстро завязал дружеские отношения с половиной испанской аристократии калифорнийской столицы, блистая пансионными знаниями. И, конечно, стал на короткой ноге с семейством начальника таможни. Все вопросы решались после плотного ужина и сигар с бренди. У его жены была замечательная сестра, которая прекрасно пела и всегда радовалась, если я мог ей подыграть. Муж её был англичанином, за которого отец отдал её, когда тот был успешным торговцем, но фортуна быстро от него отвернулась, и в то время он стал единственным учителем для молодой калифорнийской аристократии. Его прежними связями я и пользовался, втеревшись в доверие как недавний европеец. Вместе мы зачитывали до дыр бостонскую прессу, если там был напечатан новый рассказ Эдгара По, иногда я немного преподавал в его школе. Анита была одной из моих учениц, я учил её французскому, но я забежал вперёд, не так ли?

Я кивнула, не отрывая взгляд от дороги, боясь любой ремаркой заставить его замолчать.

— Однажды вечером, когда я музицировал, его жена показалась мне особенно грустной. На мой вопрос она ответила, что не желает отправлять Марию-Круз ни в миссию, ни в деревню. Она говорила, что девочка Божье дитя, чистое как душа новорожденного. Ещё бы, она сама была ангелом, потому что прощала своему англичанину открытые измены и сам факт, что его чуть ли не силой вернули к ней из Лимы, когда стало ясно, что удерживают его там не торговые дела, а роман с англичанкой. Вернул его тесть обещанием выплатить все его долги. Он по-своему любил Тересу и детей, но мы с ним умели погулять. Я никогда не ходил в миссию, было достаточно нанять кого-то там в приходящие горничные. Индейцы-неофиты никогда не видели денег, в обмен на свою работу они получали в миссии лишь еду и одежду, потому горожане нещадно эксплуатировали их, платя святым отцам гроши. Я не мог дать этим барышням денег, потому что они не могли их потратить, но я всегда старался подарить хотя бы бусы, которые они обожали… Когда Тереса попросила меня взять к себе Марию-Круз, я хотел отказаться, потому что не смог бы тогда приглашать милых горничных для себя и её мужа. Но потом посчитал это знаком свыше и прекратил рисковать с индейскими барышнями. У нас в конторе не было лишнего угла для Марии-Круз и всякую ночь я отсылал её обратно в дом таможенника, но однажды оставил на ночь. Тереса явно злилась на меня, перестала петь со мной, и когда в очередной раз мне надлежало отлучиться в Колонию, я сказал себе, что найду там своей барышне мужа. И нашёл, но Тереса закатила настоящий скандал, призывая на мою голову все небесные кары — она не могла позволить Марии-Крус выйти замуж за православного, коими были наши алеуты.

— А сама Мария-Круз?

— А её никто не спрашивал. Потом настал мой черёд отлучаться в Лиму. Я не понял, что моя барышня ждала ребёнка, а остальное ты знаешь…

— А Анита?

— Это другая история. Отец Тересы был одним из самых влиятельных торговцев в Калифорнии и считал меня слишком хорошим, чтобы оставлять на службе русским. Он предложил мне свою младшую дочь в обмен на мои торговые связи — предлагал пай в семейном бизнесе. Аните только исполнилось тринадцать, она была хороша и умна, и сказала любимому папочке, что будет счастлива со мной. Во всяком случае Тереса именно так передавала мне её слова. Я долго тянул с ответом — это предложение стало громом среди ясного неба. Я вдруг понял, что безумно влюблён в эту девочку, но на кон ставилась вся моя жизнь — я был на хорошем счету в Компании, у меня появились деньги, и главное — я начал подумывать о возвращении в Петербург. Женитьба на Аните приковала бы меня цепями к Калифорнии, навсегда превратила в Дона Антонио и… Мне предстояло перейти в католичество, и Тереса была готова стать мне крёстной матерью. Отец Аниты ждал ответа. И Анита ждала ответа. Теперь мне было дозволено танцевать с ней, а однажды украдкой она подарила мне поцелуй. Он решил всё, и я официально попросил её руки, когда отец приехал по делам из Санта-Барбары в Монтерей. Анита покинула дом сестры и отправилась с ним к матери, чтобы та дала ей наставления в семейной жизни. Больше я её не видел.

— Почему? — спросила я, когда с его последнего слова прошли пять минут.

— Я поехал в Колонию, чтобы сообщить о своём уходе. Тогда и вскрылись недоимки, и мои слова о необходимости взяток не были восприняты всерьёз. Они продержали меня под арестом две недели, пока не пришёл компанейский корабль, но прежде, чем отправиться в Россию, ему надлежало зайти в Монтерей для погрузки. За день до отплытия из Монтерея в Ситху мне стало очень плохо, но я не предал тому значения, считая небольшим отравлением. Думал, что дождусь возвращения судового врача, который ночевал в городе, но не дожил до утра. Падре не дал разрешения на захоронение на кладбище миссии, потому что я не был католиком, но Тереса, её муж и начальник таможни вынудили падре дать разрешение закопать моё тело хотя бы за оградой. Наш корабль должен был отплывать. Они оставили моё тело испанцам. Те меня похоронили, а потом Габриэль оживил…

— Как?

— А это тебе знать не обязательно.

— И?

— Я уехал подальше от Монтерея и Санта-Барбары. Я боялся, что могу убить Аниту, хотя Габриэль и научил меня утолять голод не людьми, но мы, европейцы, по натуре слишком жестоки, и смерть лишь усиливает наши звериные качества. Чтобы любимая дочка не шибко горевала о русском женихе или больше для процветания бизнеса через полгода отец выдал Аниту замуж за бостонца, но тот обманул надежды тестя, бросил бизнес, решив, что заработал достаточно, и увёз молодую жену в Массачусетс, где она родила ему трёх детей. Она могла бы родить и больше — семнадцать, как её мать, но американская семья её мужа попросила Аниту остановиться и отправила доучиваться в школу, чтобы она хотя бы научилась писать по-английски. Думаю, французский ей не пригодился. Ты довольна моим рассказом?

— А Алехандро? — едва выдохнула я. — Он пытался вас убить, я слышала это на церемонии…

— Совсем не из-за сестры. Это случилось раньше смерти Марии-Круз. Я обыграл его в кости. И при жизни он смирился с решением Габриэля. Удивительно, насколько живой человек не в силах разглядеть вампира. Я принимал Габриэля за живого, когда ходил к ним в деревню рисовать…

— Вы жалели о смерти Марии-Круз?

— Нет, это стало облегчением. Я не жалел и о сыне. Я знал, что такое жизнь байстрюка. А на его матери я никогда бы не женился, у меня не было силы духа отца. Я жалел об Аните. Её единственный поцелуй я запомнил на всю жизнь.

— И вы уехали в Париж?

— Не сразу, у меня не было ни гроша в кармане. Я жил с индейцами в Санта-Крузе, чтобы не попасться случайно на глаза знакомым в Монтерее. Потом началась золотая лихорадка, и я перебрался в Колумбию, пока в городок не набежало золотоискателей. Годы летели быстро, я накопил денег и перебрался на восточное побережье, где встретил Дега и его семью… Потом отправился с ним в Париж. И с тех пор я парижанин. А теперь припаркуйся где-нибудь. Время проститься.

Две минуты, пока я искала, где остановить машину, граф молчал, потом, не говоря больше и слова, перебрался назад, но крышку не захлопнул.

— Катенька, ты не мёртвая ветка можжевельника. Габриэль научил меня выбирать живые.

Когда я склонилась над графом, его глаза уже были закрыты, и выглядел он обыкновенным покойником. Я позвала его тихо, потом настойчивее, но он больше не отозвался. Я склонилась к его лицу и запечатлела на лбу короткий поцелуй.

— Спасибо вам, Антон Павлович, — прошептала я, но он не возмутился упоминанию своего забытого имени.

Лицо его застыло в безмятежности смерти. Я опустила крышку гроба, повернула ключ, кликнула до сих пор мертвенно-неподвижно сидевшую в кресле собаку, решив выгулять перед полётом. В ближайшую урну я опустила ключ, борясь с желанием открыть гроб и заставить господина Сенгелова взглянуть на меня в последний раз. Моя калифорнийская жизнь закончилась.

Глава 38

Вокруг сновали сотни людей, но я не видела и не слышала их. Внутри разлилась пустота, заполнив собой всё, что когда-то умело чувствовать. Кажется, после змеи я была живее. Прощальный поцелуй убил во мне что-то очень важное, надежду стать кому-то нужной. Где-то в подсознании я всегда верила, что граф заботится обо мне не из-за скуки и жалости, но прощание доказало обратное. В голове отчётливо прозвучали слова Лорана, что если я не составлю для его отца культурную программу, мне придётся развлекать его самой. Должно быть, до встречи с индейцами он действительно развлекался моими проблемами и, лишь столкнувшись лицом к лицу со своим создателем, вытащил меня из сплетённой Клифом паутины. Или всё же Клиф сам отпустил меня? Или, если верить словам Габриэля, мой живой дух победил двух мёртвых…

Хотелось бы поверить словам индейца, но отчего-то приходилось склоняться к правоте графа, что я жива лишь его усилиями. Все десять дней он с головой макал меня в болото моей беспомощности, и я, несмотря на свои глупые протесты, покорно бултыхалась в нём, не пытаясь выплыть. Он бросил меня, чтобы я научилась плавать? Или же потому что утратил ко мне всякий интерес?

— Катенька…

Я никогда не забуду его голос, он будет бить в мои барабанные перепонки в тишине бессонных ночей. Навечно. Я не забуду его. Забыть его невозможно. Даже если я о нём ничего не знаю. Но я ведь знаю, я знаю больше, чем мне следовало знать, и эти знания приклеили его образ к моей душе, как тень к телу. Навсегда. На любой свой шаг я стану оглядываться, будто встречу его ледяной взгляд и прочту в нём одобрение. Только способна ли я сделать хоть один шаг, заслуживающий его одобрения? И должна ли я искать его похвалу? Не должна, но буду… Не хочу, но придётся…

Он отравил меня. Он отобрал подаренную Габриэлем свободу. Он сломал меня, как дудку. Орёл, белый орёл — таким в моих мыслях был Габриэль, а орёл символизирует для американцев свободу. Антон Павлович переломил брошенную мне Габриэлем соломинку. Только зачем? Антон, Антонио, Антуан всё ещё находился рядом в огромном здании аэропорта и прекрасно знал мои мысли, но не отвечал. Я не могла их не думать, они крутились в голове заезженной пластинкой. Быть может, это он включал проигрыватель раз за разом, всё глубже вколачивая гвозди в гроб моей жизни, хороня меня живую, не оставляя возможности выбраться из могилы. Не верь ему, так учил меня Клиф, но я его не слышала. Я не могла слышать. Я уже принадлежала господину Сенгелову безвозвратно. Я не могла ему сопротивляться, я была покорна его желаниям, как бедная Мария-Круз.

Я зарегистрировалась на рейс, сдала собаку, прошла контроль и уселась за стол с огромным гамбургером, решив заставить себя почувствовать голод. Я заполняла пустой желудок, но вкуса у пищи не было, она даже не вызвала во мне отвращения. Наверное, я не желала заедать вкус приготовленного графом омлета. Сумею ли я когда-нибудь начать есть чужую еду? Смогу ли я почувствовать вкус маминого борща? Губы непроизвольно сложились в презрительную усмешку графа дю Сенга. Я закрыла глаза и стала отсчитывать в обратном порядке: десять, девять, восемь в надежде запустить свою новую жизнь. И на слове «пуск» я вновь взглянула на мир. В глазах рябило даже через солнцезащитные очки, в которых в стеклянном здании я выглядела жутко глупо — благо в Америке на тебя не обернутся, даже будь ты с помойным ведром на голове.

Меня немного отпустило, когда я проверила время и поняла, что самолёт в Париж уже вылетел. Быть может, я смогу дышать ровнее. Я совершенно не нервничала перед встречей с родителями. Это из-за выработанного за годы жизни в Америке правила не являться к кому-то без предупреждения, я всё теребила телефон, но так и не позвонила. Хотела кинуть текстовое сообщение, но вместо этого лишь заполнила на сайте Гэпа корзину, заказав на родительский адрес пару футболок и штанов, и заодно футболки для близнецов. Осталось снять машину.

Я пробуду с родителями не меньше месяца, пока решу, что делать дальше. Если не найду работу, отправлюсь путешествовать. Пусть и на машине, потому что теперь у меня была собака, что ограничивало свободу передвижений. Собаку граф отобрать не смог. Не смог? Он мыл её, и ему ничего не стоило отравить бедного пса. Моё сердце бешено колотилось весь полёт. Табличка в пункте выдачи дословно гласила «получение живых животных», и я молилась получить своего нового друга живым, и аж разревелась, прижавшись к его шерсти.

Время было раннее. Накрапывал дождик. У меня было время заполнить багажник машины собачьей едой, сладостями для семьи и одеждой на завтрашний день. Первым делом я купила ветровку и зонтик. Я не соскучилась по Сиэтлу. Совершенно. Но я была здесь. Граф сослал меня сюда. Быть может, таким образом он хотел засунуть меня под противный питерский дождь?

Я так и не спросила, посетил ли он когда-нибудь Петроград, Ленинград или уже Санкт-Петербург. Значит, мне не всё известно о господине Сенгелове. Так что можно было смело кусать ногти или всё же обновить в салоне маникюр. Теперь мы с Хаски были готовы предстать перед мамой. Я по памяти нашла дорогу, хотя в новом доме бывала лишь в гостях. Расправила волосы, взяла собаку на поводок и, зажмурившись на всё ещё летнее солнце, подошла к двери. В последний момент мне захотелось, чтобы матери не оказалось дома, но она слишком быстро открыла дверь, приготовившись послать подальше разносчиков рекламы.

— Катя?

Даже с дурацкой стрижкой, в тёмных очках и с собакой мать признала меня. Насколько она была мне рада, я понять не смогла, потому как сама не получила от объятий никакой радости. Мои плечи всё ещё ждали прощальных объятий графа. Да, даже перед лицом матери я думала об Антоне Павловиче. Отступившее наваждение наступало по всем фронтам с прежней силой, но я заставила себя выдать горькие слёзы разлуки с вампиром за радость от воссоединения с семьёй. Родители поспешили в это поверить. Братья полностью меня забыли, но быстро научились любить вновь, получив в подарок футболки и машинки. Через две недели, в начале сентября, мы отправились семьёй в сафари. Я оказалась зажатой между двумя их креслами, и всю дорогу пятилетки без умолку рассказывали мне всякую всячину, жутко смешивая два языка. Им не делали замечаний, а мне вновь сказали:

— Говори с ними, пожалуйста, по-русски.

Теперь мне это было даже в радость, это на мгновение приближало меня к господину Сенгелову. Собаку тоже приняли на «ура» — кожаные диваны всё равно были истыканы ручками и загажены грязными ботинками, так что, по сравнению с моими братьями, Хаски являл собой образчик чистоплотности, потому я спокойно пустила его к себе в постель. В доме было три комнаты: родительская спальня, комната близнецов и отцовский кабинет, от которого он хотел отказаться в мою пользу, но я сказала, что предпочитаю небольшую вторую гостиную, служившую складом детских игрушек. Я сгребала их в угол и превращала комнату в ночную мастерскую. Мне не нужен был свет. От него мне было лишь плохо, но, к счастью, днём я могла отшучиваться калифорнийской привычкой никогда не снимать солнцезащитных очков. Впрочем, я предпочитала не видеть день. Мама хмурилась, но молчала по поводу моего странного режима. Ночами я рисовала без света, к половине шестого ехала в спорт-клуб на утреннюю йогу, по возвращению выгуливала пса, варила братьям кашу и к восьми отвозила в школу. Потом было время моего сна, до трёх часов дня. Вечерами я развозила братьев по кружкам, возвращались мы к ужину и наступало время вечерней сказки. Я читала им по-русски.

Я вообще стала читать только по-русски, загрузив на «Киндл» всю русскую классику, которую предлагал сайт «Амазон». То есть всю программу по литературе за десятый-одиннадцатый класс, которую я не изучала. Я не поражалась быстроте, с которой проглатывала произведения Толстого, Тургенева, Достоевского, Чехова, уткнувшись в экран в ожидании братьев. Я боялась, что если хоть одну секунду не буду занимать свой мозг, им завладеет Антон Павлович Сенгелов.

На третий день по приезду мать принесла мне большую посылку из Калифорнии. Это был мой портрет с букетом оранжевых калифорнийских маков, написанный на моём холсте моими акриловыми красками днём, когда я погрузилась в темноту своего последнего сна в доме Лорана. Граф успел попросить Софи отослать посылку на адрес моих родителей. Это не была крестьянка в сарафане. Это была я в майке, а вернее почти без неё, потому что кроме лица и маков ничего не было видно.

— Не похожа.

Я обернулась к маме. Я не хотела показывать ей картину, просто потерялась во времени, уткнувшись пальцами в бугорки засохшей краски, будто те могли хранить следы пальцев Антона Павловича.

— Он очень хороший художник, — сказала я просто, пытаясь прекратить разговор, но мать взяла в руки картину, поставила на журнальный столик, прислонив к лампе, и отошла на несколько шагов.

— Красиво, — заключила она. — Только не ты. У тебя взгляд другой. И потому не похоже. К тому же, со стрижкой ты выглядишь совершенно другой.

Я пригладила волосы.

— Я позировала с длинными волосами.

— Зачем ты подстриглась? — сделала мать свой первый комментарий относительно моей внешности.

— Волосы надоели. В Калифорнии жарко.

Тогда она не спросила меня про причину моего приезда и отсутствие работы. Родители вообще пытались говорить со мной на отвлечённые темы, словно боялись спросить, надолго ли я к ним. Быть может, я им мешала, хотя полностью освободила мать от детей. Лишь еду я не готовила, потому что не умела. Но наконец мать спросила меня, найдя исчирканные до последней страницы альбомы для рисования, что я собираюсь делать.

— Я не хочу возвращаться в маркетинг, и дизайн меня тоже не интересует. Я хочу попробовать себя в иллюстрации. Я работаю над портфолио.

Я сама желала поверить в такие свои планы. Мой ответ должен был удовлетворить её, хотя мой распорядок дня казался ей более чем странным.

— Дети целый день в школе. Почему ты не можешь работать днём?

— Привычка. У всех творческих людей присутствуют странности.

На какое-то время мой ответ удовлетворил её, пока отец однажды не поймал меня ночью рисующей почти в полной темноте.

— Что это?

Объяснять особо не пришлось. Я рассказала про упражнение — рисование с закрытыми глазами. Отец съел мой ответ. Другие вопросы последовали через месяц, когда родители попривыкли ко мне.

— Ты уже знаешь, что Саша вернулся в Сиэтл? Его мать явно расскажет, что ты тоже здесь. Может, вам встретиться?

Родители ничего не знали о нашем романе, но сейчас нас явно пытались свести именно для него. Я попыталась проигнорировать вопрос, но Саша сделал первый шаг. Ему дали мой телефон. Он позвонил. Я с радостью согласилась встретиться с ним. Ещё до того, как увидела его за рулём, когда он заехал за мной вечером, я знала, что пересплю с ним. Я должна была доказать графу, что способна что-то почувствовать после всех его махинаций. Я специально пошла в ирландский паб. Пинта пива и две стопки виски ирландцы считают прекрасным началом свидания.

— Ты пьёшь?

Я не смогла понять, чего больше было в Сашином вопросе: удивления или осуждения. Впрочем, на устои его внутреннего мира мне было плевать. На кону стояла моя жизнь, которая не желала начинаться. Мы говорили с ним по-английски о моих планах, я повторяла сказанное ранее родителям, добавляя, что на самом деле ещё не решила, чего хочу. Умолчав при этом про тонкую деталь — я не знаю, чего от меня ждёт один конкретный почти что человек.

После получения посылки от Софи я отправилась в художественный магазин и с тех пор упорно пыталась нарисовать портрет господина Сенгелова. Не только глаза не удавались мне, а все, будто я и вправду позабыла, как он выглядит. Нет, граф снился мне всякую ночь то в образе бедного студента Антоши Сенгелова, то статного представителя Пушной компании в Монтерее, то Дона Антонио в украшенном серебряными нитями чёрном сомбреро, то в образе индейца в набедренной повязке из заячьей шкуры, то усталого француза, перебирающего клавиши рояля, то Антона Павловича, раскрывшего на коленях альбом… И вот этот последний качал головой: ничего у тебя, Катенька, не получится.

Только я продолжала упрямо зарисовывать свои сны. У меня получилась уже целая графическая новелла, в которой присутствовали и иные образы… Я нарисовала Габриэля, Алехандро, Тересу и Аниту. Фотографии этих двух женщин я отыскала в калифорнийском архиве, а вот Марию-Круз срисовала с рисунков русской экспедиции — кто знает, быть может, я даже знакома с их автором. Я снова взялась за испанский, придумывая диалоги своим рисованным персонажам. Только мне везде хотелось написать «Te quiero»… Но я не писала, потому что не нарисовала себя, а признание в любви принадлежало мне. Я понимала, что люблю Антона Павловича безумно и разрушительно, но избавиться от наваждения не могла и надеялась, что ирландский паб поможет мне отвлечься на другого мужчину, на живого!

— Может, ко мне?

Я кивнула. Саша не вернулся к родителям. Он снимал квартиру. Когда он отошёл, чтобы быстрее оплатить счёт, я прикрыла глаза и сказала про себя: «Я не собираюсь хранить вам верность, Антон Павлович «. И будто даже поверила себе. Затем открыла глаза и похолодела. Сашино место оказалось занятым неизвестным мне мужчиной, только глаза у всех у них были одинаковыми — стеклянными. Он кивнул, я кивнула в ответ, давая понять, что знаю, какой монстр находится передо мной. Он не парализовал меня, я сама не в силах была оглянуться в поисках Саши. Да и не мог он вернуться так быстро.

— Es un regalo para ti. («Это подарок для тебя» исп.)

— Gracias, — отозвалась я, протягивая руку к свёртку, не зная ещё, что найду там, и не понимая, отчего незнакомый вампир дарит мне подарок. Я замерла, не в силах согнуть пальцы — передо мной лежали купленные Клифом серьги, которые остались на костре. Пока я медлила, незнакомец продел серьги мне в уши — по странной случайности я оставила свои дома. Или никакой случайности не было? Разве бывают случайные встречи с вампирами?

— Ты хочешь, чтобы я что-то передал Габриэлю? — продолжал вампир по-испански.

Я покачала головой, но потом поспешила сказать:

— Скажите, что с собакой всё хорошо, а дудку я случайно сломала.

— Передам, — вампир поднялся из-за стола, забрав смятую упаковочную бумагу. — Доброй ночи, Екатерина!

И удалился, забрав с собой мою надежду на добрую ночь. Это предупреждение? Что это? От слёз меня спас Саша. Лицо его было тёмным. Он ревновал, чёрт его дери. Только не спросил ни про незнакомца, ни про серьги. Не успел.

— Саша, давай не сегодня, — сказала я настолько твёрдо, что любой дурак должен был понять, что «не сегодня» значит «никогда «. — Мне только что сообщили о смерти одного очень хорошего знакомого. Отвези меня домой. Или, знаешь, я лучше вызову такси.

Я выбежала из паба и остановилась только через два перекрёстка. Я больше не дрожала. Значит, вокруг не было ни одного вампира, а мне думалось, что посланник Габриэля что-то не досказал. Мне обещали свободную от вампиров жизнь. Мне лгали. Приходилось смириться с тем, что монстры никогда не исчезнут из моей жизни.

Сейчас был октябрь, а в конце сентября я получила ещё одну посылку. На коробке рукой Лорана был написан адрес получателя. Внутри лежала записка всего в шесть слов: «Вдруг ты хочешь услышать его голос «. Без обращения и подписи. К чему лишние формальности? Дрожащими руками я схватила бобину и на следующий день бросилась в музыкальный магазин в надежде, что там мне смогут её оцифровать. Через день в магазине меня встретили пятеро бородатых мужиков рокерского вида. Их интересовал лишь один вопрос: откуда у меня запись концерта Клифа? Они уже позвонили единственному оставшемуся в живых музыканту этой группы. Тот ответил, что запись была у Клифа, но когда тот пропал вместе с женой, запись исчезла. Зачем было что-то выдумывать? Я сказала почти правду. Мне её отдал один индеец, отцу которого Клиф оставил сумку с бобиной. О ней благополучно забыли, пока мы недавно не принялись разбирать старые вещи. Я попросила у них оцифровку для личного пользования и сказала, что права на бобину принадлежат, скорее всего, этому самому ещё живому музыканту.

Я слушала голос Клифа и ревела, ревела горючими слезами. Я знала, зачем Лоран послал мне бобину. Нет, не для того, чтобы мир вновь услышал голос Клифа, хотя сам Клиф был бы счастлив, а для того, чтобы я попыталась забыть его приёмного отца, Антона Павловича Сенгелова. Лоран, милый мой Лоран, как бы мне хотелось тебя увидеть, мой младший братик, но на посылке не был указан обратный адрес, а в записке не было и намёка на желание встретиться.

Сейчас, стоя на ночной улице, я поняла, что серьги — это второе напоминание о Клифе. Значит, придётся ждать третьего… И я с удовольствием буду его ждать. Быть может, оно станет моим освобождением от графа.

— Почему ты не желаешь встречаться с Сашей? — мать впервые за почти два месяца повысила на меня голос. — Тебе скоро двадцать пять!

— И что?

Мать промолчала. Я прошла к себе в гостиную, вставила в уши наушники и разревелась. Клиф, почему ты появился в моей жизни? Почему ты из неё ушёл?

— Катя? — мать сидела на другой половине дивана, которую освободила собака. — Ты ведь не просто так вернулась к нам. Скажи, наконец, что случилось? Ты ведь плачешь не из-за Саши.

— Мам, — я решила сказать почти правду. — Мне надоела моя прежняя жизнь. Я хочу попробовать себя в чём-то новом.

— Ты это нам уже говорила, — нетерпеливо перебила меня мама.

Я вытерла последние слёзы.

— Я рассталась с бойфрендом и…

— Он тебя бросил? — мама даже не дала мне договорить.

— Мам, — я уже обрела прежнее спокойствие. — Глагол «расстались» не синоним к «бросил».

— И… Ты ведь плачешь…

— Да. Мне жалко, что я потратила время не на того человека. Я не хочу совершить такую же ошибку во второй раз. Ни с мужчиной, ни с работой. Если я вам мешаю…

— Катя!

Я кивнула и прикрыла глаза. Мама догадалась уйти, но в дверях обернулась.

— Это тот художник?

Я промолчала, ведь это было бы полуправдой.

— Он ведь русский, да?

— С чего ты взяла?

— Ты слишком хорошо говоришь по-русски. Перед Беркли ты так не говорила.

— Да, мама. Он был русским. Был…

Это прекрасно завершало беседу, и я не солгала матери, почти не солгала… Если не считать того, что я соединила двух мёртвых воедино, чтобы создать одного живого… Впрочем, меня бросили оба, и потому глагол «бросили» превратился в «расстались».

Следующим на очереди был отец.

— Катя, сколько у тебя денег?

Я замерла над утренним чаем.

— Ты постоянно что-то покупаешь. Заказываешь братьям дорогую одежду. Не спешишь устраиваться на работу.

— У меня достаточно денег, пап.

— Откуда?

— Если я отвечу, что скопила, ты мне не поверишь, да? Унаследовала. Или, вернее, мне заплатили за одну маленькую услугу.

Лицо отца потемнело, и я поспешила успокоить его:

— Мне заплатили за то, что я взялась ухаживать за собакой. Её хозяин умер и не хотел, чтобы собака попала в приют. Он оставил мне много денег. Я могу спокойно не искать работу по меньшей мере год, но я буду её искать, как только подготовлю портфолио.

На этом допросы закончились. Осталось удивление.

— Не могу поверить, что кто-то может завещать деньги за ухаживание за собакой! — сплетничала мама с матерью Саши. — Нет, эти американцы — идиоты…

Наоборот, они умные. Они отлично умеют сводить с ума… Я вновь почти не лгала матери. Опять двое мёртвых соединились воедино: Антон Павлович положил на мой счёт деньги, заработанные на золотых приисках, а Габриэль отдал собаку. А третий, третий… Клиф научил меня любить… Я вслушивалась в его песни, но больше не плакала, мои губы расплывались в блаженной улыбке. Я как-то читала интервью с матерью Цоя, где та говорила, что это безумно больно и страшно слышать голос мёртвого сына. Нет, это восхитительно, восхитительно.

— Что ты постоянно слушаешь?

Я опять почти не лгала маме:

— Это запись шестидесятых. Старик, оставивший мне собаку, был известным в Сан-Франциско музыкантом. Ему было семьдесят с хвостиком. Он очень рано потерял сына и жену, и всё ждал, когда вновь с ними встретится. Я думала, что такая любовь бывает только в романах… Надеюсь, он встретился не только с женой, но и с ребёнком. Он этого заслужил.

Саша больше не звонил, но мать его не успокоилась, и я надеялась, что дело было не в моём наследстве. Они пригласили нас к себе на День Благодарения. Мать испекла клюквенный пирог, и мы уже готовы были отправиться на обед, как неожиданно отец вернулся от двери с конвертом.

— Кать, я расписался за тебя. Это из Парижа. Антон Сенгелов.

Я молча приняла конверт. Возможно, им обоим было что спросить, но мне нечего было ответить. Да я бы и не услышала их вопросов, потому как кровь в ушах выстукивала похоронный марш. Родители переглянулись. Они приняли отправителя за моего бывшего бойфренда. Я же приняла его за свою собственную смерть, потому что нащупала в конверте ключ.

— Мам, извинись перед тётей Наташей. Я думаю, Саша обрадуется, если я не приду.

— Катя, это некрасиво.

— Мам, они поймут. Я никуда не иду.

— Катя, письмо подождёт.

Письмо, быть может, могло ждать, но я знала, что за ним последует звонок и желала ответить на него в одиночестве. Да, вампиры прекрасно рассчитывают время. Братья уже почти разнесли гостиную, давая родителям понять, что лучше уйти. Я рухнула на диван слишком громко, спугнув собаку. Не нужно было открывать конверт, чтобы почувствовать знакомый запах. Да и вообще не надо было открывать конверт до той самой даты, которую граф озвучит по телефону. Только телефон молчал. Прошёл час, два, три… Антон Павлович не позвонил. Я отложила конверт в сторону и решила подождать до завтра. Но завтра он тоже не позвонил. Тогда я вскрыла конверт. В нём действительно лежал ключ, только слишком большой для того, чтобы быть ключом от гроба. К нему прилагалась открытка с видом собора «Сакре-Кёр», на обратной стороне по-русски было написано: «Любезная Катерина Дмитриевна. Однажды мне посчастливилось снимать в этой квартире угол. Ныне мне посчастливилось приобрести её целиком. Остаюсь вашим покорным слугой, Сенгелов Антон Павлович». Дальше более мелким почерком был написан адрес в Петербурге. Он так и не позвонил. Зато я в ту же ночь заполнила на сайте Российского консульства анкету на новый заграничный паспорт.

Глава 39

В феврале, держа в руках красный паспорт, я судорожно вбивала на сайте авиакомпании три буквы LED — Пулково, чтобы получить билет на ближайшую дату в один конец. Я не была в России десять лет, хотя родители пару раз летали в гости, чтобы повидаться с родственниками и друзьями. Я же ни на минуту не желала выныривать из своего нового мира. Три месяца ожидания ответа из консульства стоили немалых нервов. Я боялась, что они не уложатся в обещанный срок, а каждый день в родительском доме казался вечностью. Ежеминутно я ждала звонка из Парижа, но Антон Павлович так и не позвонил. Он положил на мой стол карту в виде открытки, мне оставалось накрыть её новым паспортом и билетом. Ни на минуту я не задумывалась, что ждёт меня на берегах Невы. Имело значение лишь то, что там меня встретит он. «Он» с большой буквы. «О» как яркий слепящий круг луны, на которую я глядела бессонными ночами.

Со Дня Благодарения я не брала в руки карандаш и боролась со стойким желанием выкинуть все альбомы. Утром и вечером я продолжала заниматься братьями, чтобы не вызывать у родителей подозрений. Отец то и дело заводил разговор о готовности моего портфолио и намётках о поиске работы, параллельно промывая мозги по поводу отсутствия медицинской страховки. Заодно требовал купить машину, а не ездить на съёмной, потому что нельзя так глупо тратить деньги. И вообще с таким моим отношением чужие деньги слишком быстро потратятся. Да и вообще эта сумма в нынешних реалиях не такая, чтобы сидеть сложа руки и плевать в потолок, что я по его мнению и делала.

Да, я действительно ничего не делала, просто ждала дня «Икс», а с родителями отмалчивалась, говоря, что я иду вперёд, только медленно. Лишь Хаски не донимал меня, просто прижимался своим тёплым боком, даря поддержку. Он знал о приглашении и покорился решению новой хозяйки. Я вновь стояла перед закрытой дверью, не зная, что меня ждёт внутри питерской квартиры, но решила непременно её открыть.

Наконец я нашла в себе силы отобрать лучшие рисунки, отдать их в переплёт и отослать в качестве рождественского подарка на парижский адрес графа дю Сенга. Да, я отсылала их именно графу, потому что узнать Антона Павловича мне не довелось. Кто знает, я могла ведь оказаться не такой уж плохой ученицей. В любом случае не будет иметь значения, от чьей руки сгорят рисунки.

— Наконец-то, — сказал отец, приняв переплетённый альбом за готовое портфолио.

Я не стала его разубеждать. Его мнение сейчас не имело никакого значения. Я ждала приговора от графа, но не получила ни письма, ни звонка. И ещё я надеялась на какую-нибудь весточку от Лорана, но пришлось свыкнуться с мыслью, что наши пути разошлись окончательно. Когда-то я мечтала об этом, так отчего теперь жалею? Быть может, подсознательно я ждала третьего знака? Однако его всё не было.

В феврале я сообщила родителям, что завтра уезжаю без каких-либо сборов. Пуховик с сапогами я купила по дороге из консульства, а больше, кроме двух паспортов и документов на собаку, мне не нужно было ничего.

— Ты едешь к нему, — сказала мама твёрдо, не назвав имени.

Пусть её слова не прозвучали вопросом, я всё равно кивнула. Зачем врать? В Питере мне не нужно было ничего, кроме Антона Павловича Сенгелова. Он пожелал меня видеть. Вот и всё. Разве могла я ослушаться? Нет, не могла. И не хотела.

— Ты говорила, что не желаешь тратить на него время.

Я не смотрела матери в глаза, потому что не могла признаться, что говорила ей о вымышленном персонаже, а этот был реальным. Даже слишком реальным. Он выжидал три месяца, прежде чем вновь приблизиться ко мне. Для чего нужно было заставлять меня верить в его безразличие? Что значило это фальшивое прощание? Да и не было прощания. Он будто вышел из комнаты на три месяца и сейчас вот-вот вернётся. Или наоборот, это я провела три месяца на пороге его комнаты и теперь готова войти. Он не позвонил, потому что его приглашение не нуждалось в лишних словах. Или же он боялся моего отказа? Только возможен ли был отказ?!

Я ждала его приглашения, потому и не стремилась искать работу. Потому мне и не давались рисунки, что мысленно я ненавидела героев, которые встали между мной и Антоном Павловичем. Я сожгла оставшиеся листы и надеялась, что в Париже уже давно сгорела моя графическая новелла.

Я не сообщила графу о дате прилёта, хотя и хотела послать письмо, потому нашла квартиру пустой. Не было даже записки. Откуда ей было быть?! Сомневаюсь, что граф побывал здесь лично, потому что его аромат не мог выветриться бесследно. У самой квартиры был какой-то непродажный вид, будто хозяину неожиданно сделали заманчивое предложение, и тот не посмел отказаться. Обои пастельного цвета с выпуклым растительным орнаментом, покрашенные деревянные рамы — старые, но плотные, в которые не задувал февральский ветер, и светлый наборный паркет. Одна комната осталась полностью пустой, а в другой оказалась лишь новая кровать, шкаф в углу, стол у окна и кресло — одно. Впрочем, граф предпочитал сидеть на полу… Однако его комнатой как раз могла оказаться пустая, о которой просто не успели ещё позаботиться, а нам с Хаски особых удобств не требовалось.

Я не оставила родителям координат, и, сколько бы те не просили связаться с родственниками, я проигнорировала просьбу. Мне не нужны были люди. Я ждала вампира. Неделю. Две. Он не появлялся и не звонил, но волнения пока не закрались мне в душу.

Я ещё не успела прочувствовать Петербург за свои короткие пробежки с собакой. Февральский снег временами был слишком ярким и слепил, тогда я старалась не выходить днём, чтобы не привлекать внимания солнцезащитными очками. Но март окончательно укрыл город грязным ковром, подарив моим глазам облегчение. Я пыталась не перестраиваться на новый часовой пояс, предпочитая ночную темноту, хотя стала замечать, что глаза слезятся не так сильно, что давало надежду на выздоровление.

Миновал месяц. Ни звонка, ни визита. Стало немного не по себе, но я не послала письма в Париж. Я боялась быть навязчивой. Антон Павлович прислал приглашение. Значит, собирался приехать и сделает это, когда тому будут способствовать обстоятельства. Я повторяла себе это ежесекундно, даже гуляя по набережной с собакой. И вот однажды мы добрели с Хаски аж до здания Кунсткамеры, где меня осенила мысль отправиться сюда при свете дня и расспросить про Антона Павловича Сенгелова, ведь явно о нём должны были остаться какие-то архивные данные.

На следующий день я прямиком пошла в отдел северо-американских индейцев, и добрый дядечка с огромными усами достаточно долго рылся в картотеке, пока действительно не отыскал нужную мне фамилию. К ней прилагались номера коллекций, о содержании которых можно было только гадать. Пришлось написать прошение на доступ к фондам. В дирекции мне обещали подписать его в ближайшие дни. Через день позвонила секретарша, чтобы сообщить координаты приставленного ко мне сотрудника.

Ничего интересного под этими номерами не оказалось — гарпуны, бусы, каменные толкушки — всё, что господин Сенгелов находил интересного на Аляске. Меня больше интересовали его рисунки — в основном акварели и карандаш. Глядя на них, у меня чаще билось сердце, будто передо мной из недр российского этнографического музея легло подтверждение существования моего Антона Павловича, чьё промедление порой заставляло усомниться в реальности приглашения. Я приходила в музей ровно неделю, пока карта памяти моего телефона полностью не заполнилась фотографиями рисунков господина Сенгелова. В заявлении на доступ к фондам я написала, что веду сбор информации в личных целях для написания художественного произведения. Правдивы были два слова: личные цели. Я уже нарисовала один роман. Облекать в слова другой у меня не было сил. Мне хотелось просто обнять того, кого я ждала уже столько бессонных ночей.

Март подходил к концу, и на руках у меня уже была ксерокопия из архива, подтверждающая смерть Павла Васильевича Сенгелова. Отыскать в Пскове информацию о матери Антона Павловича я не сумела, как и следов завещания, которое, наверное, было уничтожено тёткой. Зачем я вела поиски, я не знала… Могил уже не существовало, да и не нужны они были Антону Павловичу. Это я продолжала убеждать себя в реальности его существования. Второй месяц от него не было вестей. Второй месяц я жила одна.

Легко было отыскать в социальных сетях бывших одноклассников, только я не искала с ними встреч. Порой я оставляла Хаски дома и проводила вечера в кафе, читая Сент-Экзюпери и Чехова. Наверное, из-за моего невзрачного вида со мной не спешили знакомиться, чему, впрочем, я была несказанно рада. Живя в большом городе, привыкаешь к неожиданным встречам, но сейчас я не удивлялась тому, что до сих пор не увидела ни одного знакомого лица — я изменилась, подстриглась, и никто не ожидал меня встретить. За десять лет меня все забыли. Я никогда не создавала себе профилей в российских социальных сетях. Я даже не общалась с одноклассницами, которых когда-то считала лучшими подругами. Я была одна. И я ждала Антона Павловича.

Чтобы убить время, я стала почти каждый вечер ходить в театр, и вот однажды на Итальянской улице столкнулась с женщиной, но прежде, чем извиниться, взглянула ей в лицо, и мы сразу узнали друг друга.

— Даша!

— Катя!

Бывшая одноклассница была гидом, работала с франкофонами. До сих пор не замужем. С неудачным опытом французской невесты. Но всё ещё с улыбкой, за которой пряталась серая безысходность. Я тоже улыбалась и молчала о своих проблемах и своих планах. Слово за слово мы вновь стали подругами. Только я никогда не приглашала её к себе домой, вернее в квартиру господина Сенгелова, потому что ждала его появления каждый вечер. Однажды Даша предложила мне переводить романы.

— Крохи, — смущённо говорила она, — но раз деньги тебе не важны.

В её голосе чувствовалась зависть, которую Даша всеми силами своей доброй души пыталась скрыть, а я всякий раз чувствовала неловкость, покупая в театр два билета. Платить за свой кофе она мне не позволяла. Мы старались не говорить о личном. Мужчины были запретной темой после того, как она сказала, что я теперь хорошая партия — всякий кобель побежит за синим паспортом. Мы обсуждали спектакли, и потому я старалась встречаться с ней только перед театром, чтобы не выдавливать из себя речи на уместные среди одиноких баб темы. С каждым днём я замыкалась в своей скорлупе всё больше и больше, вновь вставила в уши наушники — правда ныне с песнями «Зоопарка» — и скрежетала зубами, отсылая маме текстовые сообщения о том, что у меня всё прекрасно. Вскоре распустились тюльпаны, укрыв город кровавым ковром, а мне казалось, что это размножили моё несчастное сердце, которое, кажется, растоптали.

Я уже не верила, что увижу графа, и запрещала себе строить предположения, почему он изменил своё решение. Любое выдуманное мной объяснение не будет правдой, потому что я хотела верить лишь в форс-мажорные обстоятельства — очередное отравление Лорана, не желая признавать, что в жизни графа может существовать кто-то важнее приёмного сына. Тогда в машине он говорил, что его ждут в Париже, и я проглотила эту информацию, но ведь именно из Парижа он прислал мне ключ от новой питерской квартиры. Не могло же это означать лишь то, что он предлагал мне самостоятельно попробовать начать новую жизнь за океаном, вернуться туда, откуда я начала свой неверный путь, совершить путь из Калифорнии в Санкт-Петербург, который не довелось совершить ему. Неужели это было правдой? Неужели я не нужна была Антону Павловичу сама по себе?

Он попросил меня дать ему возможность испытать зависть. Только как же отыскать в себе силы шагнуть в новую неизвестность? Не с этих же жалких переводов должна была начаться моя новая жизнь! Не с рисунков, которые оказались настолько бездарными, что господин Сенгелов даже не стал утруждать себя критическим отзывом. Неужели всё это было правдой?

Я вопрошала полный стакан. Я стала завсегдатаем винного отдела. Я испробовала все дорогие французские вина, но задержалась на «Бордо». Я пила каждый день и сервировала письменный стол на двоих, чтобы посмеяться над своей глупостью.

— Как надолго ты в Питер? — спрашивала Даша, а я в ответ лишь пожимала плечами.

Я говорила на каждый перевод, что вот он-то точно станет последним, но так ни разу и не открыла сайт с авиабилетами и не обновила профиль в Linked-In. Я знала одно, что если и вернусь обратно, то точно не в Сиэтл. Я не хочу вновь услышать фразу: «Он тебя бросил». Нет, чтобы бросить, надо хотя бы взять, а он даже ни разу не поцеловал меня, если не брать в расчёт вырванные мной поцелуи в вечер нашего знакомства и в спальне миссис Винчестер. Нет, он меня не бросал. Это я сама придумала себе сказку и теперь запивала её солёным от слёз вином. Я виновата сама.

Вы, Антон Павлович, ни в чем не виноваты. Я хочу, чтобы вы знали, что я теперь это знаю. Я не стану перечитывать написанное. Я не хочу ничего править. Здесь записаны все мои мысли: правильные и неправильные. От августа до августа.

Если вы спросите, какая нынче в Питере погода, я отвечу словами вашего русского тёзки: «Не жарко… В такую погоду хорошо повеситься». Только ваш французский тёзка научил меня тому, что „вы красивые, но пустые. Ради вас не захочется умереть“. И ещё французы несомненно знают толк в вине…

Искренне Ваша, Катенька.

Глава 40

Прогулка с собакой освежила голову, а вино смыло грязь, которой я нахваталась во время падения на асфальт. Сохранив файл, я отправила его на печать и сделала заказ на переплёт. Сняла со стены открытку с видом ангела и выключила свет, чтобы подписать её в полной темноте, даже закрыв глаза. «Благодарю за каникулы в Питере». Да вот так вот коротко — «Питер», не Санкт-Петербург, не Петербург, а Питер, потому что того города, который знал Антон Павлович Сенгелов уже не существует. Вернее он остался лишь в его воспоминаниях, и я понимала, отчего господин Сенгелов не пожелал увидеть город вновь. Он не приехал в Санкт-Петербург по той же причине, что не поехал в Форт-Росс и Монтерей. Он не хотел лишних воспоминаний. Он не хотел вновь пережить свою прежнюю жизнь. Он не желал возвращения. Он шёл вперёд. Туда следовало пойти и мне.

Сидя в тёмном зале Театра Музыкальной Комедии, смотря с закрытыми глазами на танцующих на сцене актёров мюзикла «Бал вампиров», я чётко решила для себя забыть всё то, что удерживала меня в том страшном эфемерном мире настоящих вампиров, где каждую секунду человеческая жизнь висела на волоске. Завтра я отправлю в Париж посылку, удалю файл с компьютера и постараюсь забыть жуткий август прошлого года и все имена, которые рождали в моей голове безумные образы. За лёгким поздним ужином, последовавшим за спектаклем, я сказала Даше, что весь смысл мюзикла заключается в единственной строке арии графа фон Кролока: «каждый волен себе по вкусу выбирать божество и храм». И отказываться от своего божества.

На следующий день я получила свою переплетённую исповедь. Даже не открыв, вложила её в конверт вместе с двумя открытками — своей прощальной и той, где Антон Павлович называл себя моим покорным слугой, добавив к ним толстую пачку распечатанных с телефона картин из фондов этнографического музея. Ксерокопию о смерти Павла Васильевича Сенгелова я порвала и выкинула. Теперь оставалось последний раз прогуляться с Хаски. Я нашла в себе силы расстаться с собакой, потому что, в моих глазах, она олицетворяла собой самую сильную связь со страшным миром вампиров. Даша подыскала для неё прекрасную семью, переехавшую в дом в Репино. Хаски сошёлся с детьми и не казался слишком уж обиженным на меня, потому я оставила его новым хозяевам со спокойной совестью.

Между тем я потратила довольно времени на заполнение анкет на сайтах маркетинговых фирм и наконец получила несколько приглашений на собеседование, первое в Лос-Анджелесе. Я купила билет, прибралась в квартире, отдала Даше тёплые вещи, поела напоследок пышек в знаменитой пышечной на Большой Конюшенной и заказала такси в Пулково на четыре утра. Несмотря на активность, все две недели после завершения дневника я казалась себе не собой, будто на этот раз умерла «Катенька», а та, что возникла на её месте, до сих пор не обрела ни собственного вида, ни нового имени.

Со мной не было ничего, даже собаки. Маленький чемоданчик с ноутбуком и парой-тройкой сменной одежды прекрасно вписывался в размеры ручной клади, так что с распечатанным посадочным талоном я сразу направилась к стойкам пограничного контроля. Жутко хотелось есть, и оттого очередь двигалась мучительно долго. Наконец я оказалась перед лицом пограничника. Он подозрительно долго рассматривал меня, будто я действительно больше не походила на ту полную странных надежд девочку, которая фотографировалась на российский паспорт.

— Домой едите? — наконец спросил он меня бесцветным голосом, который, похоже, программируют всем работникам пограничных служб вне зависимости от национальности.

И я задумалась над ответом, потому что ответ в действительности нужен был мне самой. Мне казалось, что я снова бегу от самой себя, которая все эти две недели нетерпеливо ждала ответа из Парижа, зная, что никто его не пришлёт. Наряду с той новой, ещё неизвестной мне личностью, которая с твёрдым решением начать новую карьеру отсылала резюме, тень прежней Кати просто бежала от питерского серого одиночества, будто передвижение в пространстве каким-то образом способно сделать человека счастливым. Я смотрела на пограничника так, будто вопрос его прозвучал моим приговором.

— Домой, — на его манер сухо произнесла я, хотя внутри в тот момент что-то дрогнуло и оборвалось от мысли, что на самом деле у меня нигде нет дома, а в сумке до сих пор лежит чужой ключ, который я сначала хотела оставить на столе, просто захлопнув дверь квартиры, а потом взяла с собой. Оба паспорта, что красный, что синий, на самом деле не означали мою принадлежность хоть к одной из этих стран. И я не чувствовала себя частью всего мира. Я просто была зависшей в воздухе пылинкой, слишком лёгкой, чтобы упасть на землю и слишком тяжёлой, чтобы оторваться от неё.

Невидящим взглядом я смотрела, как пробегает мимо меня земля взлётной полосы. Прощай, Питер. Быть может, уже навсегда. Через три часа я буду стоять на французской земле, желая окончательно убить в себе желание выйти из здания аэропорта. Как настоящая мазохистка, я купила билет авиакомпании «Эр-Франс», желая доказать себе, что смогу устоять перед желанием сесть в такси и назвать адрес, который я писала на почтовом бланке две недели назад. И вот я жевала круассан, запивала его кофе и считала оставшиеся минуты до посадки и принятия решения. Я колебалась, готовая отказаться от реального собеседования в маркетинговой фирме ради эфемерной возможности застать графа дю Сенга в его мастерской.

Этот русский француз ушёл по-английски, не простившись. И мне, наверное, надо просто понять, что он навсегда останется внутри меня, но дверь к нему закрыта. Я сама заперла её, как крышку гроба, выкинув ключ в урну. И всё равно немигающим взглядом я смотрела на стрелку, указывающую на паспортный контроль, не замечая, что мешаю людям, стоя посреди аэропорта Шарля де Голля. Мои желания мешали мне намного больше, они действительно сбивали меня с ног, не давали сделать верный шаг. Да я и не знала, который из них верный. Моя решимость сесть на самолёт, направляющийся из Парижа в Лос-Анджелес таяла с каждой минутой, и я уже почти сорвалась с места, чтобы протянуть французскому офицеру синий американский паспорт, как почувствовала толчок в спину — кто-то явно не заметил, что я стою на месте.

— Девушка, вы обронили, — обратились ко мне по-русски.

Неужели я до сих пор выгляжу как русская? Даже среди спешащих пассажиров! С улыбкой я обернулась к толкнувшему меня парню и сказала, даже не взглянув на то, что он мне протягивал:

— Это не моё.

Я не могла ничего обронить. Даже сумку я засунула в пустой чемоданчик и сейчас сжимала его ручку до боли в пальцах.

— Как же, Катя, это не ваше?

Я резко отвела взгляд от прищуренных глаз и уткнулась в чёрную обложку. Он держал в руках рукопись моей исповеди.

— Спасибо, Ваня, — сказала я чужим голосом.

— Вы хотите что-то передать Антону Павловичу?

Я качнула головой и с трудом разомкнула губы:

— Нет, я уже всё сказала.

— Bon Voyage тогда!

Размашистым шагом Ваня направился в сторону выхода в город и почти уже затерялся среди толпы, когда я ринулась его догонять. От моего бега чемоданчик подскакивал, будто мячик, и я наконец сообразила оторвать его от земли.

— Ваня! Подождите! — закричала я что есть мочи, понимая, что иначе мне его не перехватить. Пассажиры удивлённо оглянулись. Он без улыбки, но твёрдо вернулся ко мне, а я, пытаясь отдышаться, начала судорожно бороться с молнией на чемодане.

— Не торопитесь, Катя. Посадку ещё не объявили, а я никуда не спешу.

Наконец, я сумела достать сумку и найти в ней ключ. Он камнем лёг на протянутую Ваней ладонь.

— Скажите Антону Павловичу, что я несказанно благодарна ему за возможность написать эту…

У парня был жёсткий взгляд, чем-то напоминающий взгляд его хозяина, и я не сумела произнести слово «исповедь». Ваня пришёл мне на выручку.

— Уверен, что у вас получился неплохой роман. Иначе Антон Павлович не вернул бы вам рукопись. Удачи, Катя!

Сжимая в кулаке ключ от питерской квартиры, тем же уверенным размашистым шагом Ваня зашагал от меня прочь. Я присела на корточки, спрятала рукопись в чемодан и медленно направилась в сторону нужного мне выхода на посадку. Кровь стучала в висках, заглушая гам аэропорта. Вот он, финальный аккорд. Или же остался ещё один такт? Вдруг в рукописи меня ждёт ответное послание. Вдруг.

Объявили посадку, и колёсики чемоданчика застучали быстрее ударов дрожащего сердца. Нескончаемые магазинчики с яркими вывесками кричали о какой-то странной жизни, цветущей вокруг моей убогой действительности, а я смотрела лишь вперёд, чтобы теперь вовремя разминуться с убивающими время пассажирами.

В самолёте я с улыбкой ответила на английское приветствие французским, получила от стюарда радостную улыбку и стала пробираться сквозь полный салон в надежде отыскать место для чемодана. Оно нашлось чуть дальше моего кресла, я подняла чемодан над головой и выронила бы, если б подскочивший из кресла парень не подхватил его. Я толкнула чемодан дальше в багажный отсек и машинально поблагодарила за помощь по-французски и, даже не взглянув на спасителя, села в кресло, оказавшись с ним через проход.

«Лишь только самолёт взлетит, я достану рукопись, потому что не смогу дождаться, когда окажусь в отеле», — говорила я себе. Сердце продолжало усиленно биться, руки дрожать, и я долго не могла распутать ремень безопасности. Справившись с ним, я по привычке в ожидании взлёта решила уставиться в иллюминатор. К сожалению, мне досталось место в среднем ряду. Я повернула голову и встретилась с глазами парня, который помог мне с чемоданом. Сердце моё и так билось на пределе, потому сейчас просто остановилось. Из-под непослушной чёлки глядели на меня глубокие тёмные глаза битловского барабанщика.

Парень первым отвёл взгляд, и я тоже уставилась на стюарда, демонстрировавшего в проходе технику безопасности. Мне хотелось попросить у него кислородную маску, потому как я потеряла возможность дышать самостоятельно. Капитан объявил по-французски, чтобы экипаж приготовился к взлёту, и я, на миг позабыв про соседа, непроизвольно улыбнулась, ведь во многих авиакомпаниях существует негласное правило отдавать команды по-английски, но на то они и французы, чтобы делать всё не так. Кто этот парень? Третий знак после бобины и индейских серёжек? И кто послал его мне: Лоран, Габриэль или Антон Павлович? Или это просто насмешка судьбы…

Самолёт пошёл на взлёт, а сердце моё, как опустилось в живот, так и не вернулось на место. Непроизвольно я вновь глядела через проход, убеждая себя, что просто хочу видеть облака, но видела лишь волну волос, прикрывавшую шею и ухо моего негаданного попутчика. Вдруг парень обернулся, но я выдержала взгляд и постаралась сохранить лицо, делая вид, что действительно интересуюсь видом в иллюминаторе.

У меня похолодели даже руки, так удивительно было видеть живого человека, безумно похожего на Клифа. На фоне чёрного кресла его загорелое лицо казалось немного бледным, но не таким синюшным, каким я привыкла видеть его столько ночей. Парня нисколько не смутило моё такое пристальное внимание к своей персоне, он спокойно вынул из кармана наушники и включил на телефоне музыку, продолжая так же внимательно разглядывать меня, а потом без слов, перегнувшись в проход, протянул мне один наушник. Я свесилась со своего кресла.

— Узнала? — спросил он через минуту, но я отрицательно мотнула головой, хотя мелодия казалась знакомой. — Бон Джови. А ты ожидала Битлов?

Он улыбался, я улыбнулась в ответ, чувствуя, как к пальцам постепенно возвращается живое тепло. Он поймал наушник, чуть не выпавший из моего уха, заодно убрав мою непослушную прядь, и поменял композицию.

— Эту я люблю больше.

Сосед осторожно тронул меня за плечо и предложил поменяться местами, явно приняв нас за пару. Я лишь выронила наушник, а парень уже оказался в проходе, принимая предложение. Я вылезла из кресла и упёрлась плечом ему в грудь, пропуская услужливого пассажира. По спине побежал холодок, природу которого трудно было понять: желание или страх. Я пролезла в освободившееся кресло. Парень занял моё.

— Колин МакЛин.

Я пожала протянутую руку и ответила, не задумываясь:

— Кэтрин Смол, — ведь такое имя значилась на посадочном талоне.

— В Штаты в гости?

Я закусила губу — чёртов акцент, и ответила довольно сухо:

— Домой. Впрочем, последняя работа была в Сан-Франциско, в ЭлЭй я лечу впервые на собеседование.

— Значит, ты никого там не знаешь, кроме Колина МакЛина?

— Выходит, что так, если этот парень там живёт.

— Пока там. Европа за два месяца успела надоесть. Мы ездили на фестиваль в Ливерпуль. Парни вернулись, а я решил послушать французский рок, чтобы чуть вдохновиться. У меня небольшой творческий кризис, не хотел подводить парней. К тому же, они летели Юнайтед, а я не люблю Юнайтед…

Я не дала ему закончить, вставив почти напевая:

— Because United breaks guitars. (Потому что авиакомпания Юнайтед ломает гитары, англ.)

— Вау, — Колин даже откинул с глаз чёлку. — Ты, оказывается, в теме.

— Ну, весь интернет видел этот клип. Хороший маркетинговый ход. Парень получил и новые гитары, и новых поклонников. И поклонниц. Думаю, другие бы сами сломали себе гитары без услужливых работников аэропорта, если бы сумели провернуть нечто подобное.

— Мы тоже с парнями думали о чём-то подобном, но увы и ах… Остаётся выступать по клубам.

— Ты гитарист?

— Да, и моя гитара в багаже. Однако французы слишком аккуратные.

Я вздрогнула от его слов, но промолчала.

— Пиво или вино? — спросил Колин, завидев тележку стюардессы.

— Вино.

— А я всё равно буду пиво.

Он не перелил пиво в стакан, поднял для тоста бутылку:

— Чтобы семь часов пролетели незаметно. И, — он сделал паузу, которая заставила меня напрячься. — За твоё приглашение на работу и мой новый альбом.

Никогда ещё вино не было таким вкусным. И никогда время не летело так быстро. С каждой минутой Колин всё меньше и меньше напоминал мне Клифа, да и сходство его с Ринго тоже было мимолётным, обманчивым. Говорил он иначе, чаще убирал с лица чёлку, даже футболка его после самолёта не выглядела такой мятой, как было всегда у Клифа. Я специально искала отличия, чтобы найти в себе силы согласиться на свидание через три дня.

Наконец в тишине гостиничного номера я осталась один на один со своей рукописью. Листы выглядели нетронутыми. Я открыла последнюю страницу, где после слова «Катенька» изначально оставалось больше половины чистого листа. Теперь там красовался лёгкий карандашный набросок меня в образе крестьянки, только со спины. Ни подписи, ни слова. Да и что Антон Павлович мог добавить к рисунку, который требовал от меня оставить своего создателя в покое. Я повернусь спиной к прошлому, я пойду вперёд. Сегодня мне надо выспаться, а завтра пообедать в какой-нибудь замечательной мексиканской забегаловке, где подают настоящие тако — не хрустящие американские тортиллы, а мягкие кукурузные лепёшки. Наконец я была голодна до еды и до жизни и, конечно, хотела спать. Но после горячего душа я не отправилась прямиком в постель. Я открыла свой ноутбук и извлекла из корзины файл рукописи. Пусть о ней узнают, пусть считают Катю плодом моей фантазии. Это отчасти верно, ведь я выдумала и себя, и свою жизнь.

Маркетинговая фирма предложила мне неплохую зарплату. Хотя работа и не сулила быть чем-то сказочно интересным, я приняла предложение, потому что прочитала послание, проснувшись в квартире Колина.

— Значит, остаёшься? — спросил он сонно, делая вид, что не заглядывал через плечо.

— Пока остаюсь.

— Пока — это звучит как вечность.

Мы не лезли друг другу в душу с глупыми признаниями, но когда я предложила Колину поехать в Сиэтл на День Благодарения, он тут же согласился, обещая за родительским столом следить за своим языком, с которого слишком уж часто слетали слова на букву F. Что поделать, это стало неотъемлемой частью американской речи, и даже мои пятилетние братья с довольной улыбкой смаковали запретные слова. Впрочем, бесполезно избавляться от слов, которые лучше всего описывают действительность. Она такова, что её приходится разгребать, чтобы отыскать благоухающий цветок.

— Ты уверена, что поедешь одна? — спросил Колин, когда я сообщила ему, что первого ноября должна быть в Сан-Франциско.

— Это кладбище, это не тусовка. За одну ночь ты не успеешь соскучиться.

Для хэллоуинской вечеринки я не раздумывая купила себе костюм индейца. Колин был ковбоем, потому что играл в эту ночь со своей группой. Я не пила, решив выехать из Лос-Анджелеса не позже часа ночи, чтобы утром быть в Монтерее. Пару часов мне должно хватить, чтобы побыть с Клифом в парке. Я уеду оттуда до того, как сядет солнце и начнётся официальный День Мёртвых.

Глаза перестали болеть, и даже в рассветный час не пришлось надевать солнцезащитные очки. Отыскав для машины укромное место на парковке супермаркета, я позволила себе поспать несколько часов, затем купила кофе, набрала фруктов и выпечки и, конечно, купила один сахарный череп и букет цветов. El Dia de los Muertos обязан стать для меня днём живых.

В парке не оказалось никого, кроме смотрителя. Я сказала ему, что хочу отдать долг мёртвому, и он даже пообещал сохранить до завтрашнего дня мой алтарь. Я спустилась по лестнице, не ощутив никакой дрожи, быстро нашла место сожжения Клифа и опустила на землю пакет. Я нарисовала его портрет достаточно правдиво, потому что уже второй месяц каждый день видела похожего на него мужчину. Рамку я выбирала долго, но остановилась на простой деревянной. Рядом я разложила цветы, фрукты и выпечку, а прямо перед изображением Клифа поставила сахарный череп. Теперь оставалось обратиться к его духу. Я не стала шептать. Я говорила в голос, не думая, что кто-то станет подслушивать:

— Клиф, я всегда считала тебя причиной всех моих бед. На самом деле ты был моим спасением, ведь если бы я отыскала себе настоящего американского бой-френда, то поставила бы точку в списке, который не должен был ещё закончиться. Он не должен заканчиваться до самой смерти. Мы не должны ждать её покорно, мы должны идти к ней, и лишь это движение является жизнью. Своей любовью к Джанет ты убедил меня в том, что любовь действительно существует и дал мне надежду на то, что я когда-нибудь встречусь с ней. Будет ли это Колин МакЛин или кто-то другой, я не знаю. Быть может, ты останешься моей единственной любовью, но больше она не тянет меня камнем к земле. Она даёт силы лететь вперёд. Клиф, ты не умер и никогда не умрёшь, пока жива твоя музыка. Они выпустили диск. Колин с парнями пытается играть под вас. Публике нравится. Надеюсь, ты тоже доволен. Клиф, ты сказал, что на земле нет никого, кто бы мог обо мне заботиться. Как же нет! А я? Я сама могу позаботиться о себе. И, возможно, мне в этом немножко помогает Колин… Я никогда не скажу ему, что, закрывая глаза, порой вижу тебя. Он не поймёт, что это комплимент. Пусть это останется нашим с тобой, Клиф, маленьким секретом. Я не жду, что ты ответишь мне. Я не жду появления твоей тени. Я верю, что ты счастлив с Джанет и ребёнком и не хочу мешать вашему счастью. И я не хочу, чтобы больше мешали моему. Прошу тебя, оставайся лишь сладостным воспоминанием, а не скелетом в шкафу. Ты подарил мне новую меня. Это твой реванш. Граф желал, чтобы я сказала спасибо ему, но я знаю, почему не поблагодарила его. Это «спасибо» принадлежит тебе целиком. И я говорю тебе сейчас — Спасибо, Клиф.