Опереточный злодей

Без протокола — 1

29 сентября 1921 г.

В допросной тихо. Слышно, как дробно стучит за окном дождь, и тонкая ветка клёна, вздрагивая на ветру, шлёпает то и дело о прутья решётки бессильными листьями-ладошками.

В допросной темно. Угольки тлеющих сигарет сверкают яркими точками; двое сидят по разные стороны стола и курят так, что дым висит осязаемым плотным облаком. Лампа в зелёном абажуре забыта за ненадобностью: свет здесь не нужен.

В допросной тесно. Комната, конечно, просторная, человек на пять места хватит; но людей-то тут и нет. Два хищника заперты в клетушке, привыкают к присутствию друг друга. Молчат, глядя в окно, неспешно раскуривают папиросы одну за одной; берут их из общей пачки — начали с дешёвого «Трезвона», а как тот вышел, перешли на московский «Дукат».

Стул машиниста в углу пустует — протокол подождёт.

За стеной милиционеры удивляются, плохо понимая, зачем нужна эта затянувшаяся прелюдия. Что поделать: несведущ пока человеческий персонал в тонких вопросах этикета несмертов, маловато оказалось материала в спешно выпущенных методичках. Учить всех ещё и учить; впрочем, то заботы дня завтрашнего.

А сейчас, закрывшись от бестолковых смертных в допросной, матёрый упырь и сирота-упырёныш из разных орденов ждут восхода луны. Сама по себе луна им ни к чему: им главное, что вместе, что есть общность цели. Им предстоит тесно сотрудничать в ближайшее время, и обоим нужно как следует настроиться на эту мысль.

Наконец, младший чувствует, что готов:

— Я отвечу на все ваши вопросы, товарищ Хольтов, — одно только произношение, чёткое, поставленное, выдаёт в нём русскоязычного интеллигента из столицы, наверняка окончившего хотя бы гимназию. Сейчас на такие вещи обращают внимание.

С виду ему едва можно дать больше двадцати — примерно столько было на момент обращения, так навсегда и останется. Да и по меркам нежити он совсем ещё желторотик, дитя горькое: и двух лет упырём не прожил.

Но даже для наивного детёныша он держится слишком покладисто в присутствии старшего, к тому же чужака: не ерошится, не замыкается, не ищет путей к бегству. Непуганый. Хольтов удивляется про себя: и откуда мог взяться такой доверчивый, чрезмерно человечный мальчик в нынешние-то времена?

— Что ж, товарищ Платонин, — по-русски Хольтов говорит по-литературному правильно, но с заметным акцентом. Хорошо начитанный иностранец. Каких-то пять лет назад его фамилия звучала не иначе как Холтофф, и был он тогда австрийским гражданином, не помышлявшим ни о каком переезде в славянские земли. — Расскажите по порядку, что у вас произошло.

— С чего начать? — Платонин закидывает ногу за ногу, демонстрируя, что нисколько не боится собеседника. А ведь и в самом деле не боится: Хольтов не чует ничего, похожего на тревогу или затаённое напряжение.

— Давайте с появления субъекта в Берегиничах. Вы смогли установить, когда и при каких обстоятельствах на вверенную вам территорию забрёл чёрт?

— Это не чёрт: копыт нет и в бане моется… Я по определителю смотрел: он больше на тролля похож, товарищ инквизитор.

Хольтов едва хмурит тёмно-медные брови: с должностью инквизитора он распрощался ещё до того, как получил документы на обрусевшее имя. Конечно, в Менске весь комитет знает его биографию; но удивительно, что слухи аж до Берегиничей ходят. Слава летит впереди него.

Впрочем, сейчас Хольтову не до сплетен. Его крайне интересует другое: куда делся и чем занимался крупных размеров навец после того, как его умудрились потерять из виду на коротеньком отрезке железной дороги.

— С инквизицией не спорят, — шутка выходит мрачной.

— Извините, больше не повторится. Что до так называемого чёрта, то я его с поезда встретил. Это было во вторник тринадцатого числа, чуть больше двух недель назад.

Хольтов немало удивлён.

— То есть как это — встретили? Вы что, знали о его прибытии? Или у вас была договорённость заранее?

Он едва не произносит «сговор».

— Так из Гомеля же сообщили, — разводит руками Платонин, не догадываясь, что ходит сейчас по тончайшему льду. — По их данным, в поезде, что направили к нам, в Берегиничи, может находиться подозрительный иностранец, которого стоило бы задержать до выяснения. А наша милиция позвала меня на случай, если у него плохо с русским и придётся переводить.

По мнению Хольтова, у местной милиции у самой с русским не очень хорошо. Порой услуги переводчика не помешали бы и бывшему инквизитору. Он прилично знает литературный русский и идиш — два из четырёх официальных языков молодой республики, и для работы в её столице этого более чем достаточно. Опять же, среди руководства и профильных специалистов в крупных городах немало россиян, а то и приглашённых иностранцев, таких как сам Хольтов. Да и Платонин, даром что приписан к посёлку под Мозырем, не «тутэйший», а бывший питерский студент. В БССР страшный кадровый голод, собственной интеллигенции и образованных рабочих не хватает на то, чтобы закрыть все дыры.

Но в глубинке, особенно в сельской, в ходу диалекты белорусского. А эту мову Хольтов пока понимает с пятого на десятое. Сикорский, начальник Хольтова, советует её выучить. Да только как её выучишь, если официальную грамматику составили три года назад, и до сих пор многие пишут, как им вздумается, причём одни кириллицей, а другие латиницей? 

Но это не единственная путаница, с которой Хольтову предстоит разобраться.

— Так, давайте-ка восстановим ход событий. И заодно объясните мне, пожалуйста, как поезд вообще к вам попал, если Берегиничи в стороне от железнодорожных путей? — Хольтов берёт пустые пачки, раскладывает на столе для наглядности, так как настоящей карты под рукой нет. — Вот Житковичи, откуда состав шёл, и где заметили, как чёрт сел в вагон. Вот Мозырь, куда он, согласно показаниям кассира, взял билет…

— В Мозыре нет станции, — поправляет Платонин, и, предвосхищая следующий вопрос, переставляет пепельницу чуть восточнее импровизированного «Мозыря»: — Порт есть, а станции нет. Билет был до станции «Мозырь-Калинковичи», длинное название в обиходе сокращают. Вот, значит, тут Калинковичи, между ними и Мозырем одиннадцать километров расстояния, а теперь ещё и российская граница девятнадцатого года. Не смотрите на меня так, это не я придумал. Говорят, так ещё при царе зачем-то станцию назвали, и это не раз приводило к беспорядице. В общем, тот случай, когда умом не понять.

— Допустим, — Хольтов оставляет при себе соображения о царских чиновниках и их дорогах. — Хм, раз он должен был пересечь границу, то теперь понятно, причём тут губЧК Гомеля.

Две недели назад коллеги-гомельчане, подчинённые напрямую Москве, связались с Менском. Но сделали это слишком поздно. С явным облегчением они уведомили, что разыскиваемый чёрт, который вроде как направлялся в их губернию, испарился по дороге. И умыли руки: он всё ещё где-то в БССР, а посему разбирайтесь сами, дорогие товарищи. Понять их радость можно: чёрт этот совсем недавно погулял по смоленщине, знатные гастроли закатил по городам и весям — стольких голов не досчитались. Никто не хочет с ним связываться.

Но одно дело узнать, что чёрт опять сбежал из-под наблюдения, этим уже никого не удивишь. И совсем другое — выяснить, что он не только не покинул страну, не просто всё это время сидел на том самом месте, где его в последний раз видели, а ещё и обосновался прямо под носом, на подведомственном участке комитета Сикорского. И никто не доложил, пока у этого психа очередной приступ не случился.

А ему, Хольтову, теперь расхлёбывай. Судьба у него, видно, такая: он столько лет за этой тварью по пятам ходит, и почти всегда опаздывает. 

— Да, именно так, — продолжает объяснять диспозицию Платонин. — Но границу он не пересёк, поезд задержала ЧК-тиф.

— Ещё одна ЧК? — Хольтов не успевает следить за тем, как плодятся и переименовываются всякие там «чрезвычайные».

— Это медики, им неограниченные полномочия выдали. Это в Москве эпидемию ещё в прошлом году кое-как усмирили, а у нас она с пятнадцатого не утихает: то война, то разруха и нет ресурсов, то опять война. Попробуй тут хотя бы неделю чистоты проведи в таких условиях. В Сибири вон, что ни зима — штабеля трупов на улице в мороз, у нас эти фото горожанам показывают, чтоб не дурили и мыться шли. В общем, как поляки ушли, врачи при первой возможности ужесточили меры. Так-то граница толком не охраняется, но на основных путях ЧК-тиф поставила санитарно-контрольные пункты.

— А, так бы и сказали сразу, что санитарная комиссия. Под Менском тоже их заградительные вокзальные отряды стоят, проверяют всех въезжающих.

— И вот на этом-то пункте медицинский кордон обнаружил заразу среди пассажиров, из-за чего развернул весь поезд. Ну а мозырская уездная администрация сказала гнать в Берегиничи, — Платонин кладёт ещё одну пачку к юго-западу от «Мозыря», немного в стороне от воображаемой железнодорожной линии Лунинец-Житковичи-Калинковичи-Гомель. — У нас тут запасные пути, их в шестнадцатом проложили. Поначалу наспех, когда диверсанты взорвали стратегически важную ветку. Порт-то в Мозыре военный, самый крупный на Припяти, пути сообщения к нему и от него нужны. И наш будущий вагоно-ремонтный цех тогда же строить начали…

Хольтов глядит на схему, а видит своё. Лунинец — теперь Польша. Поезд шёл одну станцию, из Житковичей в Калинковичи — да и те уже заграница. Вот и всё, что осталось от молодой страны, куда он переехал работать, судя по всему, на неопределённо долгий срок. С запада на восток — узкая буферная полоса, а не государство. Но люди здесь смело смотрят в будущее, Хольтов давно уже так не может.

— Я вас понял, спасибо. Итак, поезд добрался к вам.

Платонин подаётся вперёд.

— Да, и не только потому, что у нас пути есть. Мозырь заранее распорядился, что если будет эпидемия, то надо в Заповеднике лагерь открыть, как под Менском сделали. Кстати, вы об этом знали?

— Нет.

— То есть, с Сикорским это никто не согласовывал, верно? — подытоживает Платонин. — Они и меня не уведомили. Требуется разбирательство.

Хольтов отмахивается: в таком-то бардаке ещё не хватало сейчас в межведомственные споры лезть.

— Вернёмся к этому вопросу позже. Так что с чёртом?

— Значит, милицейский наряд высылают принять пассажиров и проводить в карантинную зону. И тут же прилетает ещё одно распоряжение: встретить «иностранного шпиёна». Так что нужно ещё высматривать всех, кто под описание подходит. И если подозрительный гражданин обнаружится, то его следует вежливо доставить в отделение под предлогом проверки документов, и уж тогда в губЧК звонить.

— Милиция? Почему за «шпионом» не прислали чекистов?

— Уездное ЧК ждало его в Мозыре. Видите ли, резонно было предположить, что цель его путешествия — порт. Так что мозырских оперативников решили оставить на месте, на случай, если мы «шпиёна» прохлопаем, и он доберётся до стратегически важного военного объекта, — Платонин вновь разводит руками. —  Опять же, не было оснований воспринимать ситуацию всерьёз. По крайней мере, когда мозыряне по телефону пересказали нам слова гомельчан, речь шла не об аресте преступника, а только о проверке сигнала от бдительных граждан. Ни слова о том, что за ним что-то числится, что он представляет угрозу. Даже не уточнили, вооружён ли. И, главное, никто не знал что он, вообще-то, нелюдь.

Хольтов качает головой. Опять что-то не сходится, но на этот раз мальчик не врёт. Значит, чудовищную халатность проявили где-то по цепочке до него.

— Форменный бардак. Ладно; значит, ваши милиционеры его высматривали, причём как человека. Выходит, не упустили?

— Его трудно было упустить, — смеётся Платонин. — Вы бы его видели!

Глава 1

Высокий брюнет в чёрном всём

13 сентября 1921 г.

— Тут такая справа, — запыхавшийся милиционер добрых секунды две таращился на циферблат наручных часов, — праз… сорак хвілін павінен цягнік з тыфознікамі прыйсці. А на ім трэба прыхадня адшукаць і гэта самае. Так мяне, значыць, да вас паслалі перадаць, каб вы таксама пад’ехалі, а то раптам ён па-нашаму наогул не таго.

Платонин удивлённо уставился на гонца:

— Какой ещё поезд? Какой «прыхадзень»?! Проходимец, то есть?

— Ці я ведаю! Відаць, фірмач, а можа, контра. Іншаземец нейкі. Гомель і Менск па ім запыты далі, Мазыр перадаў.

Милиционер застал Платонина на пороге гаража, когда тот, только-только отмыв руки от машинного масла, уже собирался отбыть по делам. По-хорошему, он давно должен был инспектировать ремонтные работы в усадьбе, но задержался: мотор служебного Форда-Т, ещё трофейного, закапризничал, пришлось с ним повозиться.

Позже Платонин не раз возвращался к этому моменту, и думал, что, по сути, им обоим — гонцу и Платонину — повезло. Заведись двигатель с первого раза, или появись милиционер пятью минутами позже — и искал бы тот упыря по всему Заповеднику. Тогда бы Платонин, возможно, что и вовсе оказался не у дел.

— Так, ладно. Садитесь-ка со мной, подвезу до станции, а вы по дороге расскажете толком, в чём дело.

Милиционер — молодой ещё парень, с едва намечающимися усиками, — поджал губы в явных сомнениях. Платонин закатил глаза.

Парадоксально, но старшее поколение к открытому соседству с «неправильной» нежитью как-то быстро притерпелось, несмотря на то, что раньше таких, как Платонин, звали не иначе как еретиками. Зато старики понимали разницу между упырём и праведным вурдалаком. А вот молодёжь прогрессивных взглядов, вурдалачьих времён не заставшая, Платонина сторонилась, считая мракобесами всех бессмертных скопом. Платонин давно подумывал провести для воинствующих безбожников своего рода ликбез и объяснить, что упырь, в отличие от вурдалака, ни у кого религиозный экстаз вызвать не может.

Вот был бы у Платонина партбилет, его бы, может быть, за человека считали. Но чего нет, того нет. Не выдают их больше упырям, сам Дзержинский запретил, как и брать иммортов — так упырей теперь называли в культурных местах — на должности выше простого уполномоченного в милиции и в уездных и губернских ЧК. Потому как если с температурой головы и сердца у упырей всё в порядке, то чистота их рук весьма сомнительна. Также нельзя теперь включать иммортов в состав чрезвычайных троек. Совсем без упыриной помощи в органах охраны правопорядка нынче не обойтись, контингент пошёл специфический, часто обладающий силами и способностями, превосходящими человеческие. Но допускать  существ, физиологически заинтересованных в вынесении смертных приговоров к принятию решений Феликс Эдмундович, сам противник смертной казни как таковой, категорически отказался.

— Что, пешком предпочитаете?

Аргумент возымел действие. Вскоре автомобиль с водителем и пассажиром уже выруливал по колдобинам на грунтовую дорогу. На борту его красовался белый треугольник с надписью «А.О. ВЦИК». Машину Платонину выдал автоотдел Правительства Советской России по личному ходатайству Аркадия Волковича Сикорского, начальника  КомКоНави — комитета контроля по навьим делам. Машина для упыря, отправленного работать в только что освобождённую, обкорнанную Рижским договором белорусскую республику была не роскошью, а необходимостью. Платонин рано потерял обратившую его наставницу и был плохо обучен упыриным премудростям; в частности, приручать лошадей, чтоб нежити не шугались, он не умел. А доверили ему, не много ни мало, следить и обустраивать Берегиничский Заповедник. Территория немаленькая, на своих двоих не находишься.

День выдался солнечный; бабье лето вступило в силу раньше, чем его ждали по народному календарю. Платонин не расставался с тёмными очками. Повсюду буйствовал красками праздник увядания: горели золотым, рыжим и красным кроны высаженных вдоль «панской» части дороги клёнов, пёстрые листья скрыли до поры тёмную землю и жухлую траву. Аллея кончилась быстро, и какое-то время ехали по еловому подлеску, где только широкая двухколейка указывала на то, что здесь бывают люди. Но вот просвет оказался не просто прогалиной: дорога вильнула, обходя болотистый луг по краю. Вдалеке Платонин, если бы захотел, мог бы разглядеть по-птичьи острым зрением усыпанные румяными яблоками ветви и зелёные крыши окраины посёлка.

— Так что там у вас стряслось?

Милиционер рассказывал охотно, но бестолково, пришлось немало уточнять и переспрашивать. Прояснившаяся в итоге картина Платонину совершенно не понравилась.

— Ориентировку на этого «шпиёна» хоть дали?

— Высокі брунет у чорным усім, — милиционер развёл руками. Комментарии были излишни.

В успешную поимку настоящего злоумышленника Платонин не верил. Если на минуту допустить, что «высокий брюнет» действительно существовал и являлся шпионом, то, во-первых, он наверняка бы сбежал с поезда, как только узнал, что маршрут изменился. А во-вторых, это ж каким нужно быть дилетантом, чтоб о тебе первый встречный в органы сообщал? Так что эту задачу можно было отбросить, как несущественную.

Куда больше беспокоил сам тифозный эшелон.

Оказывается, ЧК-тиф этим утром в поезде на Гомель обнаружила несколько больных. Пассажиров теперь ждал карантин, а состав — дезинфекция и дезинсекция.

— А мы-то здесь при чём? В Берегиничах больничка крохотная!

— Так іх у Запаведнік вязуць, — удивился неосведомлённости Платонина милиционер. — Кажуць, у вас там лагер разбіць вырашылі, даўно ўжо, у павятовай адміністрацыі ўсё распланавана. Няўжо вы не ведалі?

Платонин поджал губы. Он действительно не знал. И, получается, если бы милиции не понадобился «толмач», то и не узнал бы до самого появления толпы карантинных перед шлагбаумом у сторожки. Неужели Менск дал добро на перепрофилирование, не поставив его в известность?

С одной стороны, оно понятно, почему такое решение приняли. Место как раз подходящее: резервация — которую назвали «Заповедником» исключительно ради приличного звучания, — от людского жилья обособлена, по отчётам самого же Платонина обустроена на приемлемом уровне. И по основному назначению всё ещё не используется —  пока не заселили сюда контингент, для которого Заповедник и предназначался.

С другой же стороны, почему раньше не сказали? О существовании Платонина вспомнили в последний момент, и то потому что в университете учился и языки знает, а не потому, что он — ответственное лицо, которое неплохо бы предупредить о незапланированных постояльцах.

В общем, само появление такого распоряжения властей насчёт Заповедника было неприятным, но не таким уж неожиданным сюрпризом; а то, что провели его в обход Платонина — ещё менее приятным, но закономерным подвохом.

Платонин не имел никакого отношения ни к медицинской службе, ни к милиции, ни к горсовету. Точнее, на заседаниях последнего он-то, как раз, должен был бы присутствовать, но его никто не звал: местные сторонники белорусского суверенитета смотрели на него косо. Не за то, что упырь, а за то, что ставленник Москвы. 

Строго говоря, Платонин и сам потерялся, кому же он теперь подчиняется. Когда его назначали сюда, под Мозырь, он числился уполномоченным сотрудником одного из отделов российского Наркомнаца, несмотря на то, что Мозырский уезд вернулся в состав ССРБ — точнее, теперь уже БССР. Пока что такое у белорусов встречалось сплошь и рядом: только-только построенное государство, разорённое войной, по некоторым направлениям ещё не сформировало собственные комитеты.

Начальник этого отдела, в последствии переименованного в КомКоНавь, Аркадий Волкович Сикорский при первой возможности перебрался работать в Менск (в очередной раз за свою необычную карьеру). Чем-то нравился ему этот город. Но при этом Сикорский так и остался заместителем НарКома Сталина по НавДелу, то есть, представителем от РСФСР.

Затем белорусские власти, у которых к Аркадию Волковичу накопилось немало вопросов, решили создать собственный национальный комитет с теми же задачами, что у КомКоНави. И под шумок перехватили направленных было к Платонину первых подопечных: группу проклятых, которых взяли во время Барановичского инцидента. Наставница Платонина, профессор Шохина, погибла, спасая их от балаховцев, а теперь Платонин не знал, куда их вообще дели и кто ими занимается.

Аркадий Волкович пообещал всё уладить, а пока распорядился вести подготовительную работу в Берегиничах. И уехал. Так Платонин остался достраивать Заповедник теперь уже непонятно для кого.

Платонин мысленно подсчитал: ему предстояло срочно разместить несколько десятков, а то и около сотни людей, часть из которых уже больна, другие, возможно, скоро слягут. Причём людей самых разных: мужчин и женщин, семьи с детьми. Обеспечить им мало-мальски приемлемые условия, организовать как-то кухню, больным — изоляцию и уход, что назначат врачи. К такому Платонина не готовили. Но он чувствовал: никто не придёт и не подскажет, как надо, нужно вникать и разбираться самому. И показать, что он не зря состоит на довольствии.

Потому как если так и дальше пойдёт, это самое довольствие Платонин рисковал потерять. И ладно бы талоны на кровь, но ведь и над самим Заповедником нависла угроза. Сегодня мозыряне сочли, что простаивающую резервацию можно временно занять под другие нужды, а завтра решат закрепить такое положение вещей насовсем, и прощай проект, в который наставница душу вложила…

— Не ў час яны з гэтым тыфам, — пожаловался меж тем милиционер. — У нас жа кірмаш хутка пачнецца.

Платонин чертыхнулся: точно, ярмарка, будь она неладна!

— Когда открывается?

— Дваццаць трэцяга, гэта праз дзесяць дзён, атрымліваецца … Як думаеце, паспеюць вылечыць і выпусціць?

Платонин неопределённо пожал плечами.

***

На станцию они примчались через полчаса. По виду скучающих милиционеров и дежурных медиков Платонин догадался: поезд запаздывает. Его спутник тут же отправился доложить старшему. Сам Платонин решил попытать счастья: открыл пачку сигарет и пошёл с ней к врачам — авось кто-то соблазнится дармовой папироской и соизволит с упырём поговорить.

Две подружки-медсестрички улыбнулись ему глазами, но в присутствии коллег не осмелились на что-то большее; сделали вид, что нежитью вовсе не интересуются. Платонин на их счёт не обольщался: любопытство медичек было вполне научного рода. Однако в глубинке властвовало поверье, будто бабу легче одурманить и к старым верованиям приобщить, чем мужика, так что молодые женщины не хотели рисковать репутацией.

Платонин решил было, что клёва не будет, но тут за гостинцем протянул руку сухощавый фельдшер.

Они отошли в сторонку. Платонин поднёс товарищу огонёк, закурил следом сам и начал с главного:

— А сколько на карантине держать-то будете?

— Пры брюшном надо бы двадцать адзин дзень, при сыпном — двадцать пяць.

Платонин присвистнул.

— А ярмарка как же? ЧК-тиф закроет, или как?

— Я вам закрою! — раздался позади голос подошедшего к ним милицейского начальствующего; точнее, младшего помощника начальника РКМ Берегиничей, о чём сообщала нашивка в форме полудиска на левом рукаве гимнастёрки. —  Люди взвоют, а то и опять за ружья похватаются, на радость белополякам, нацменам и прочей контре!

Платонин угостил младшего помнача папироской.

До сих пор к недавно объявленной смене курса и НЭПу Платонин относился достаточно спокойно: обидно, конечно, что приходится поступаться принципами, но экономику нужно как-то поднимать из разрухи. Селяне, носители мелкобуржуазного сознания, остро нуждались в свободном рынке. После весенних послаблений, когда продразвёрстку заменили существенно меньшим продналогом, земледельцы только-только успели получить первый урожай, часть которого могли бы продать.

— У нас таких палнамоцтваў няма, як у ЧК-тыфа, — ответил тем временем фельдшер. — Тут только если горсовет решиць перенести мерапрыемства.

— Не перенесут, — уверенно заявил младший помнач. — Так что охраняйте заразных получше, товарищ кровосос. Вы ж там у себя контингент закрыть как-то планировали? Нам на совещании говорили, ограда надёжная.

— Так она не от людей же! — воскликнул Платонин. — Человеку на защитные печати плевать!

— Поздно метаться.

Милиционер был прав: в данный момент ни от него, ни и уж тем более от Платонина уже ничего не зависело.

— И ведь другие поезда будут? — тихо спросил Платонин у фельдшера.

— Будуць. К зиме наплыў ждём. Зноўку, в Мозыре большой порт, там гэта зараза нияк не переводицца. Кажуць, всех будуць сюды слать, мест не хватае.

— А персонала у вас вообще сколько?

Взгляд собеседника потух.

— Мала. Если никога в помощь не пришлюць — ледзь дзве брыгады на ваш лагерь набярэм. На нас же яшчэ сами Берагиничы… Там хоть баня ёсць?

— Где, в Заповеднике? Есть, конечно, ещё барская.

— Дровами забеспечь, и организуй, чтоб мылися все абавязкова, строга по расписанию. Вошь тыфозную извести нада на корню. А с гыгыеной у городских, як раз, самая беда.

— Понял, — кивнул Платонин. — Сделаю, что смогу.

На фоне истончившейся голубизны осеннего неба Платонин различил вдалеке прозрачный дымок: тот едва поднимался над кронами деревьев и быстро рассеивался. Паровозный пар.

— Едет.

Фельдшер кивнул, последний раз затянулся, бросил окурок и затушил носком ботинка.

— Значит, так, товарищ переводчик, — младший помнач подождал, пока фельдшер отойдёт к своим, и понизил голос, а заодно перешёл на «ты»: — у нас тут может быть иностранный элемент, его надо аккуратно из толпы вывести и в отделение препроводить. План следующий: ты стоишь во-он там, у края перрона, и следишь на случай, если кто бежать решится. С задержанием справишься, вдруг что?

Платонин кивнул: основам оперативной деятельности обучали всех служебных упырей. Сам он такие задания не любил и надеялся как можно скорее перейти на чисто научную работу; но раз надо — значит, надо.

— Остальное мы всё сами: подозрительных отсортируем в отдельную очередь и тогда уже вас позовём. А пока — под ногами не путаться, с поста без команды не сходить. Всё ясно?

— Вас понял, — не стал спорить Платонин.

Милиционеры рассредоточились парами вдоль перрона, медики отступили под навес, заменявший Берегиничскому вокзалу зал ожидания. Платонин засёк время и сделал мысленную ставку, что организованная высадка превратится в форменный бедлам за первые же десять минут.

Примерно так и получилось. Поезд остановился, милиция объявила порядок: выходить по одному, предъявляя документы, и недовольные пассажиры посыпались из вагонов. Тут же поднялся галдёж: ругались и требовали, переспрашивали по нескольку раз, грозились жалобами и поднимали над головами хнычущих малышей. Платонин обрадовался, что его задача — всего-то в сторонке постоять. Бежать никто не пытался — наоборот, некоторые забрались обратно и наотрез отказывались покидать поезд, пока их не доставят туда, куда они покупали билеты. Чудом не завязалось ни одной драки.

Милиционеры, совершенно неготовые к подобного рода мероприятиям, не справлялись. А приказ проверять документы и вычленять иностранцев только усугубил дело: пока они читали непривычные фамилии — некоторым не шибко грамотным приходилось разбирать по слогам, — на них наседали с разных сторон. Уследить за всем и сразу не представлялось возможным.

Поначалу Платонин честно выглядывал в толпе более-менее рослых мужчин в чёрных и тёмно-серых пальто, но вскоре сдался: бессмысленное занятие.

Тут-то и появился он — Высокий Брюнет в чёрном всём.

Он вышел из вагона номер шесть пригнувшись, лишь на второй ступеньке выпрямился, демонстрируя свой рост — два метра с четвертью, не меньше.

Исполин, как нарочно, выделялся всем, чем мог: скорее худой, но отнюдь не тощий, широкоплечий, он торчал над толпой как водонапорная башня над дачным посёлком. Он был по-южному смугл, черноглаз и черногрив — длинные, не слишком опрятные волосы были на старинный манер повязаны лентой с бантом. На вытянутом скуластом лице с гладко выбритыми впалыми щеками особо бросался в глаза огромный нос, хищный и тонкий, какой не на каждой карикатуре увидишь. В общем, не человек, а оживший гротеск из учебника по физиогномике.

В довершении образа зловещий инородец и одет был неприлично дорого и эксцентрично. Костюм его представлял собой театральную пародию на народный, какие носила на маскарадах а-ля рюс дореволюционная аристократия. Ориентировка оказалась как нельзя точной, чёрным было действительно всё: шёлковая рубаха со стоячим воротом и кушак с кистями, жилет и вышивка по нему, накинутая на одно плечо «венгерка», пуговицы и шнуры её отделки, саквояж вместе во всеми его металлическими деталями.

Одним словом — злодей из оперетки, клейма негде ставить. Для завершения образа не хватало только фанфар и подтанцовки на фоне.

— Ишь ты, — буркнул Платонин себе под нос.

Исполин встал перед оробевшим милиционером, с любопытством оглядел его, как турист диковинку, протянул документы и, зачем-то, газету. Платонин не мог разобрать в общем шуме, о чём они говорят. Милиционер нервничал, озирался, но к нему на помощь уже пробирался младший помнач. Остальная публика мало обращала на них внимание.

Трудно было представить, что этот тип забыл в полесской глубинке. Впрочем, тут же поправил себя Платонин, в Берегиничи исполин попал не по своей воле, мало ли куда он ехал.

Он мог быть актёром, у которого не осталось ничего, кроме костюма и, может быть, реквизита. Городским сумасшедшим, выскользнувшим из-под присмотра дееспособных родственников. Контуженным любителем китча из купеческого сословия. Но вот кем его никак нельзя было представить — так это шпионом. И дело было не в стереотипе, что-де шпики — они что-то вроде филёров, обязаны вести себя незаметно и не привлекать внимания. А ещё носить шляпу и газету с дырками. Вовсе нет, хорошие конспираторы выдавали себя за кого угодно, некоторые и деньгами сорили, и цыганский хор заказывали. Дело в том, что с таким вот кадром никто не стал бы связываться, не поручил бы ему ничего стоящего: от исполина за сто шагов разило бедовостью и провалом любого дела.

В этот момент исполин будто почувствовал пристальное внимание Платонина, и посмотрел в его сторону. Их взгляды встретились; исполин приподнял бровь и криво ухмыльнулся, отчего у Платонина засосало под ложечкой. Он моргнул, переключаясь на тепловидение, ведь узоры оттенками чёрного, практически неразличимыми для человека, любили и европейские упыри старого толка. Чувствительную сетчатку глаза обожгло — всё-таки последи дня этого делать не стоило, Платонин ещё не освоился с некоторыми своими способностями, — а снующая вокруг толпа расцветилась всполохами  красного, оранжевого и жёлтого. Но по температуре исполин ничем не отличался от прочих людей.

Милиционеры вновь перетянули внимание исполина на себя.  Платонин, проморгавшись, решил всё-таки посмотреть на его душу.

Он, как атеист, не любил это слово, которым упыри и вурдалаки обозначали то эфемерное свечение, похожее на язычок пламени свечи, что охватывало каждый живой организм. По его оттенкам, трепетанию, яркости кровопийцы могли прочитать многое о состоянии человека и его умонастроении: здоров он или болен, правдив или лжёт, какие эмоции испытывает, не гнетёт ли его что-то, не было ли у него душевных травм. Платонин предпочёл бы называть это как-нибудь по-другому, не «душой», но иного слова у него не было. Ведь в  этом не было ничего мистического: подумаешь, у хищников развился некий высокочувствительный орган, позволявший лучше распознавать поведение жертв. Ему было мерзко от того, что жертвы — люди — веками считали эту способность хищников божьим даром, знаком и символом превосходства над ними сверхчеловека, как это описал Ницше. Платонин же считал, что ореол сакральности вокруг охотничьего чутья следовало бы развеять как можно скорее.

Однако с такого расстояния, впрочем, ничего особого почуять не вышло: Платонин понял только, что «высокий брюнет в чёрном всём» вполне спокоен и неприязни к представителям власти не испытывал.

Общение с милицией явно не клеилось. Исполин ещё раз ткнул в газету, после чего в сторону Платонина уставились уже оба милиционера. Назло им Платонин решил чётко соблюдать полученный приказ и не двинулся с места.

Первый шаг к сближению сделал сам исполин. И второй, и третий — он спокойно шёл прямо на Платонина, и ему уступали дорогу, а милиционеры семенили позади.

Сперва это показалось комичным, и Платонин не сдержал улыбки. Но отчего-то вдруг наступающая на него фигура перестала казаться нелепой. Что-то было в движениях, в повадках неспешно идущего человека такое, что инстинкты Платонина завопили: бей или беги! Как пескарик всем телом ощущает движение воды, когда рядом проплывает крупная щука, так Платонин всё отчётливей воспринимал волны угрозы.

Исполин остановился прямо перед ним, намеренно ближе, чем следовало, чем позволяла элементарная вежливость, и с кривой усмешкой уставился на Платонина сверху вниз. Ладони упыря сами собой сжались в кулаки.

— Вот наш уполномоченный, — раздался за его спиной голос младшего помнача. — С ним поговорите.

— Да? Что ж, добрый день, — разумеется, опереточный злодей обязан говорить с акцентом, и в этом исполин тоже следовал образу; хотя определить, какой язык должен быть пришлецу родным, Платонин бы не взялся. — Не подскажете, где я могу пройти регистрацию?

Перед самым лицом Платонина развернулся газетный листок. Платонин сдержал порыв оттолкнуть нахала, вместо этого чуть отстранился сам и вгляделся в строчки. Это оказался свежий выпуск «Красной нави», предпоследняя страница. Там из номера в номер печатались инструкции для обывателей, как вести себя при столкновении с нелюдью и призывы сообщать о выявленных нелегалах в компетентные органы.

А среди адресов, куда обращаться, значился и Заповедник.

Платонин запоздало понял причину бледности милицейских лиц и снова перенастроился на восприятие света души — теперь-то ему ничего не мешало. Но на удивление, ничего особенного, никаких отличий от человеческой он в душе исполина не увидел: наоборот, она казалась самой заурядной, даже тускловатой. И угрозы в ней ни намёка, будто и не было её всего несколько мгновений назад. Такая картина больше подошла бы заморышу-клерку, а не эпатажному здоровяку и задире. Впрочем, мало ли на свете психов? Может, этот богач совсем вкус к жизни потерял и решил развеять скуку, выдавая себя за навца. Нашёл место и время, нечего сказать.

— Что именно вы хотите зарегистрировать?

— Себя, — широко улыбнулся исполин, и тут глаза его побелели. — По вашим законам, я подлежу обязательной регистрации и размещению обособленно от человеческого жилья. Вы же тут уполномоченный по навьим делам?

— Я, — выдохнул обомлевший Платонин. Он впервые видел белоглазую чудь живьём, да ещё и сдавшуюся добровольно. — Платонин, Сергей Лукьянович.

Он протянул руку, и исполин её пожал; глаза того приобрели первоначальный вид, и оказались просто тёмно-карими. Запоздало понял: только навь способна сразу отличить упыря от человека, и реагирует в этом случае нервно. Вот отчего тут чуть драка не случилась: исполин тоже ждал конфликта.

— Меня зовут Ренфильд. Ференц Ренфильд, — по крайней мере, теперь навец держался дружелюбно. — Куда мне идти?

— Если товарищи из милиции не возражают, — Платонин сделал короткую паузу: милиция не возразила, ведь с навью связываться себе дороже, — то пройдёмте со мной, я вас сам отвезу.

Без протокола — 2

— Почему ни в Мозырь, ни к нам не поступил сигнал о навце?

— С Менском у меня прямой связи нет; знал бы, как — сразу бы отчитался товарищу Сикорскому. А в той ситуации, в которой я оказался, звонок от младшего помнача Груздича тут же поднял бы панику. А с Мозырем… я решил, что это милиция отзвонится, а они — что я. Но мне-то указаний не давали.

Нет, так дело не пойдёт. Упырёныш пытается неприкрыто врать, явно не продумав заранее, как будет выкручиваться.

— Послушайте, Сергей Лукьянович, вы плохо отдаёте себе отчёт в том, насколько глубока яма, в которой вы оказались. И я здесь — единственный, кто может вам помочь. Так что прекращайте юлить и рассказывайте, как есть.

Платонин разом теряет всю напускную беспечность.

— Извините, Агний Елизарович, и в мыслях не было вас обманывать. Просто ситуация сложная и запутанная, и я думал сначала представить вам все свои соображения, а потом объяснить, почему поступил так, как поступил… — Платонин прикрывает глаза и выкладывает как на духу: — Да, я сказал младшему помначу, что беру дело на контроль и сам обо всём отчитаюсь, а потом отправил в Мозырь ложное сообщение о том, что иностранный гость пропал. Но у меня были на то веские причины.

— Это чёрт вас попросил его прикрыть?

— Нет, это была целиком и полностью моя инициатива. Погодите, я всё объясню.

Хольтов сердито поджимает губы. В этой истории всё идёт не так с самого начала. Или почти всё: по крайней мере, на вокзале у них обошлось без эксцессов и кровопролития. То ли гомельчане из губЧК и правда так плохо донесли до коллег всю тонкость ситуации, то ли местные из самоуправства проигнорировали прямой и недвусмысленный запрет приводить на вокзал упырей. Им всем просто повезло, что Ренфильд встал с правильной ноги и передумал конфликтовать. В любом случае нельзя спускать такое вопиющее нарушение техники безопасности.

Впрочем, вышло, как вышло: гостя встретили вежливо, а упырёныш так вообще не понял, какому риску подвергся. Сказать ему?

Нет, ещё рано.

— Ладно, пока оставим этот момент, позже к нему ещё вернёмся. Значит, профессор Шохина успела вас кое-чему научить? И как, хорошо в душах читаете?

Платонин опускает глаза. Всё-таки потеря наставницы ещё долго будет бередить душу сироте.

— Не то, чтобы хорошо… Видите ли, она разрабатывала параллельно два курса: первый — азы навьей «геральдики», которую в обычном спектре анализировать бесполезно. И второй — способы первичной диагностики навьих психических отклонений и прогнозирование приступов острой фазы помешательства. Оказалось, у них с эмоциональными реакциями почти всё не как у людей, картина сильно отличается… По крайней мере, обычно. Так что, отвечая на ваш вопрос: скажем так, мой навык далёк от совершенства, просто я имел некоторую практику, и примерно представляю, на что обращать внимание.

Чтобы скрыть возникший интерес, Хольтов берёт очередную сигарету. Он и сам сожалеет о безвременной кончине профессора Шохиной. Результаты её работы трудно переоценить, она многое успела сделать для адаптации навьих беженцев — и ещё столько не успела…

Единственное, что покойной можно поставить в упрёк — очень уж Ида Мееровна любила молоденьких студентов, и приобщала их к бессмертию отнюдь не за академические заслуги. С парочкой из этих красавчиков успели потом намучиться, кое-кого так и вовсе пришлось списать с баланса.

Достаточно одного только взгляда на Платонина, на его тонкое лицо с ямочками на щеках, припухлые губы и синие глаза под пушистыми ресницами и родинкой под правым, на густые русые вихры, чтобы заподозрить, что профессор Шохина ценила в этом юноше отнюдь не интеллект. Конечно, до истории с Ренфильдом Платонин ничего порочащего учудить не успел, с виду мальчик он спокойный и покладистый. Если уж Сикорский за те полгода, пока держал шохинских сирот при себе в Москве, голову мальчишке не открутил, значит, всё же счёл его не совсем уж бесполезным для ордена.

Но и в работе Платонин никак особо себя не проявляет: исполнителен, не более того. Одним словом, балласт. Хольтов прекрасно понимает, почему Сикорский не стал отзывать мальчишку в столицу: у самого нет времени нянчиться с «внуком», так что пусть тот и дальше хоть каким-то делом занимается. А заодно не мозолит лишний раз глаза людям, которые в любой момент могут спросить с Сикорского как с патриарха: «А что это  у вас, Аркадий Волкович, родственнички в госструктуре сидят и паёк зазря жрут?»

— Профессорские наработки где-то сохранились? — как бы невзначай спрашивает Хольтов.

Платонин склоняет голову в задумчивости:

— Аркадий Волкович уже спрашивал. Увы, записи она взяла с собой в последнюю поездку. Хотела обработать и подготовить серию статей. Но я ассистировал во время самих исследований и вёл протоколы. Что ещё… Я записал по просьбе Аркадия Волковича все наши с ней разговоры, что вспомнил. Какие идеи она высказывала, над чем размышляла. И если дадут доступ к подопытным, я воспроизведу то, что мы успели проделать, и организую то, что планировалось следующим. Не обещаю, что сумею всё сам систематизировать, и вряд ли сделаю из полученного материала корректные выводы, по крайней мере, в одиночку. Но если найдётся серьёзная команда, что возьмётся повторить и продолжить работу Шохиной, со временем есть шанс достичь неплохих результатов.

Хольтов кивает: видимо, ради этого Сикорский Платонина и держит. Стоит приглядеться получше, вдруг этот мальчонка не полная бестолочь. Как полевой работник он, конечно, лишь немногим лучше, чем полный ноль, однако в нём и правда может раскрыться потенциал как у научного сотрудника.

— Ладно, вернёмся к Ренфильду. Итак, по вашим словам, всерьёз вы его не восприняли и угрозы не увидели.

Платонин отводит взгляд.

— Не совсем так. Я понял, что что-то не сходится: ну не похож он на потерявшего связь с реальностью лунатика, несмотря на весь свой эксцентричный вид. Если бы не белоглазость, я был бы уверен, что передо мной актёр. Навьи люди, которых мы с Идой Мееровной обследовали раньше и в немалых количествах, вели себя совсем иначе. Понимаете, даже те из них, кто не совсем блаженный, просто не способны не привлечь к себе внимание рано или поздно не потому, что специально кривляются, а потому, что утратили восприимчивость к тонкому различению, а значит, и повторению людских интонаций и поведенческих паттернов. Проще говоря, они бы и рады вести себя как все, но невольно фальшивят, как оглохший музыкант перестаёт попадать в ноты в оркестре. Они просто не понимают, что делают не так. А вот Ренфильд, судя по всему, понимал прекрасно: он был в ясном сознании, вёл себя адекватно, но будто издевался над нами. Я ещё тогда почувствовал, что и карнавал этот не спроста. Но времени додумать эту мысль мне в той ситуации не хватило, слишком много проблем навалилось разом, а тут ещё этот любитель театральщины…

Платонин вздыхает, совсем по-человечески. Хольтов решает, что мальчик заслуживает небольшой подсказки.

— Чёрт умеет играть на слабостях. Помните учение о семи смертных страстях? Оно не на пустом месте возникло. Он чует чужую озабоченность и толкает в нужную ему сторону, раскачивает, а затем искушает: измотанный беспокойством человек видит в нём выход из западни, в которую сам же себя загнал, и ведётся. Вы почему-то спрятали его — но вовсе не обязательно это было целиком и полностью ваше решение.

Платонин хочет было что-то возразить, но затем лишь понуро кивает:

— Я наивно решил, что он подпал под проклятие совсем недавно и просто не успел тронуться умом всерьёз. А значит, подмогу звать не нужно, я и один справлюсь. Но потом я увидел хвост.

Глава 2

Химера

Сторожкой — и основным обиталищем Платонина — служил снятый с колёс вагон-теплушка. Его временно поставили на въезде в будущий Заповедник, как только разметили территорию под него, и с тех пор вагон так и стоял. Гараж по соседству с ним и то больше походил на жильё.

Сразу за сторожкой Платонин свернул с дороги на утоптанную полянку и заглушил мотор.

— Приехали, — сообщил он пассажиру. — Пока что у меня весь архив здесь: здание, предназначенное под администрацию только-только отремонтировали после пожара, не успел туда перевезти.

— За что сожгли? — поинтересовался Ренфильд, без труда перешагнув через борт из автомобиля. — Люди или навь буянила?

— Это ещё в восемнадцатом было, во время интервенции. Проходите, — пригласил навца в своё жилище Платонин.

Помещение чётко разделялось на две зоны: по левую руку от входа вагонные полки были заняты стопками газет, коробками с пухлыми папками, ящиками с инструментом и тремя чемоданчиками с походным набором экзохимика. Здесь наблюдалось некое подобие порядка.

А справа на нижних полках Платонин держал свои нехитрые пожитки — много ли одинокому упырю нужно? Рассованы они были кое-как, лишь бы самое необходимое оказалось под рукой. На верхней Платонин спал, заворачиваясь в кокон из трёх шерстяных одеял. Когда весной он окончательно перебрался в сторожку со съёмной городской квартиры, всё обустройство быта началось и закончилось перегородкой из ситцевой шторы в весёлый цветочек. Её-то Платонин, войдя первым, сейчас же стыдливо задёрнул, чтобы скрыть от гостя бардак и грязную посуду.

В центре, возле буржуйки стоял письменный стол, за которым Платонин работал. Он был погребён под черновиками отчётов, сметами от строителей и графиками обновления защитных печатей: навыков Платонина едва хватало на поддержание ограды Заповедника в одиночку, приходилось рассчитывать свои силы. Платонин спешно расчистил место для пишущей машинки.

Ренфильд вошёл, согнувшись чуть ли не вдвое, и полностью выпрямиться так и не смог: потолок оказался низковат. Оглядевшись, навец обнаружил у стены свободный табурет, не спросясь переставил его на середину помещения и сел, сложив руки на коленях. Со своими габаритами он был похож на взрослого, забравшегося в игровую комнату к малышне.

— Располагайтесь, — запоздало кивнул Платонин, — минуточку, сейчас мы вас оформим.

Установив машинку, он направился в архив. Папка с отпечатанными когда-то в типографии по личному заказу Шохиной формулярами удостоверений обнаружилась в третьей из проверенных коробок. Ни один бланк так и не был пока использован. А ведь какая же с ними была морока! Долго согласовывали форму документа по всем нормам принятой Сикорским техники безопасности. С навцами мелочей не бывает: любая неосторожная оговорка может впоследствии обернуться бедой.

А теперь, когда Шохиной больше нет, как Платонину навий документ заверять и у кого? По-хорошему, с этим придётся идти в горсовет; но если там не захотят ничего решать сами и свяжутся с Менском, то, скорее всего, люди Игнатовского заберут Ренфильда себе.

Взяв заодно пустую папку для личного дела, Платонин обернулся к гостю — и замер.

Ренфильд сидел на табурете неподвижно, а со всех углов вагончика сползались к чёрной фигуре изломанные тени, искажая перспективу. Сияющие белым глаза уставились на упыря без всякого выражения.

Платонину стало не по себе.

— Прошу прощения, совсем забыл о вежливости, — спохватился он. — Могу вам предложить…

Он замялся, вспоминая, что из продуктов у него осталось после завтрака. По традиции, навца, впервые вошедшего в жилище, следовало угостить молоком или пивом, но ни того, ни другого Платонин у себя не держал. И хлеб с утра закончился. Разве что пара картошин где-то завалялась, но не подавать же их сырыми. Платонин невесело усмехнулся про себя: хорош уполномоченный — совершенно не готов к приёму долгожданного представителя «пробудившегося подземного народца».

Впрочем, он и не предполагал, что когда-нибудь у него будут такие гости. Навь к упырям добровольно не сунется, предпочтёт обойти десятой дорогой.

Ренфильд встал, и паутина теней потянулась за ним, придавая и без того исполинской фигуре грозную внушительность; упёршись сгорбленной спиной в потолок, заскрёб посиневшими ногтями в щели между потолочных балок. Воображение Платонина тут же нарисовало картину: великан ломает хрупкую крышу вагончика, чтобы обрушить её на голову нерадивого хозяина.

— Сахар, — голос Платонина прозвучал по-детски тонко. — У меня есть сахар, хотите? Его вся нечисть любит…

— Если позволите, — Ренфильд выцепил длинными пальцами нечто и показал добычу: большим и указательным он аккуратно удерживал за брюшко чёрного паука-стеатоду.

— Да, конечно, — на всякий случай согласился Платонин, не до конца уверенный, что правильно понял вопрос.

Хорошо отрепетированным жестом Ренфильд усадил паука на кончик нечеловечески длинного языка; тот, ещё живой, успел лишь вскинуть передние лапки перед тем, как быть проглоченным.

Тени развеялись. Белый огонь в глазах навца потух, перед Платониным снова стоял не более чем просто высокий человек. С довольным видом Ренфильд опустился на табурет и закинул ногу за ногу.

— Давайте-ка я всё-таки сахар принесу, — как можно более буднично произнёс Платонин, стараясь не выказать, какое впечатление произвела на него нелепая выходка. От очевидного вопроса он удержался, именно потому, что Ренфильд явно того и ждал, имея в кармане заготовленную реплику. Платонин не собирался подыгрывать в этом спектакле.

Кусочков рафинада осталось всего шесть. Платонин протянул Ренфильду коробку, и тот взял один — ногти навца тоже успели принять здоровый вид.

В полной тишине Платонин занял своё рабочее место. Отложил бланки удостоверений в сторону. Рассортировал и убрал лишнее. Вынул штампы из верхней шуфлядки — так местные звали ящики стола. Обновил для них чернила. Зарядил в машинку чистый лист.

Дальше тянуть было нельзя, пора переходить к непростой процедуре.

— Сейчас мы с вами заполним анкету. Вам нужно ответить на ряд вопросов. Это, увы, обязательно, иначе я не смогу выдать документы; но если какие-то из тем вызовут у вас затруднения — пожалуйста, постарайтесь сохранять спокойствие и объяснить суть проблемы, мы с этим как-нибудь разберёмся.

Анкетирование навцев — дело нелёгкое: самые простые по человеческим меркам вопросы для них часто оказывались самыми болезненными, а сдержанностью реакций нечисть не отличалась. Кроме того, Платонин никогда прежде не занимался этим сам: навь отказывалась вести задушевные беседы с упырём, даже если он атеист.

Ренфильд кивнул.

— Хорошо, приступим, — бодро начал Платонин, отстукивая шапку стенограммы. — Вы назвались Ференцем Ренфильдом и предъявили документы на это же имя. Какими правами на это имя вы обладаете?

Навь, в большинстве своём, относилась к именам трепетно: настоящее, данное при рождении, принято было скрывать. Защитные же прозвища писать в документах бессмысленно: и с юридической, и с навьей точки зрения силы они не имели. Приходилось выкручиваться: «нарекать» навца при оформлении и добиваться от него клятвы блюсти все договорённости, завязанные на такой узаконенный псевдоним. В принципе, упырь, как и вурдалак, мог провести Таинство имянаречения без лишних формальностей. Только вот Платонин не помнил, где у него лежит конспект по церковным ритуалам.

Наблюдая за душой гостя он ожидал параноидального всплеска или разливающейся от сердца тоски, но Ренфильд остался спокоен.

— Это моё истинное имя. Называть же меня можете Феркой, товарищ уполномоченный.

Платонин не знал, считать ли такое лёгкое начало беседы хорошим знаком или дурным. Разумеется, Ренфильд отвечал правдиво: на прямую ложь навцы не способны в принципе. Поэтому обычно говорили не всё, да и старались подать так, чтобы их слова неверно поняли. Как требовала того инструкция, Платонин записал ответ Ренфильда дословно, чтобы позже перечитать и проанализировать формулировку.

— Вы помните, где и когда родились?

— Да. Я появился на свет в 1861 году, в селе Вацрош, что в Трансильвании. На тот момент мы ещё были частью Австро-Венгрии; так что я сын венгерскоподданного, — Ренфильд усмехнулся, будто в словах его крылась непонятная окружающим шутка.

Платонин добавил к записанному ответу пометку: «возраст со слов — шестьдесят лет, выглядит на сорок-сорок пять».

— Могу я уточнить: вы были человеком по происхождению?

Ренфильд кивнул:

— Человек, оба родителя — люди. Мать венгерка, отец венгерский румын; вся прочая родня мне тоже хорошо известна. Вас интересует история моей деревни?

— Спасибо, этого достаточно… Знаете, ваша фамилия не похожа на венгерскую.

Платонин всего лишь не хотел дать навцу, оказавшемуся не прочь поговорить о своей семье, увести разговор в сторону; но последнее замечание попало-таки в болевую точку. По лицу Ренфильда расползлась недобрая ухмылка.

— Я получил это имя от монастырских опекунов, с которыми жил после смерти родителей.

В сиянии души Ренфильда появились первые всполохи приближающейся грозы. Значит, не так всё гладко с его именем. «Агрессивная реакция на вопрос о фамилии» — быстро отстучал Платонин, на ходу соображая, как бы свернуть теперь на безопасную тему.

— Интересный фасон, — сказал он почти наугад, предположив, что с таким-то шиком подобранная одежда должна быть предметом гордости. — На заказ шили?

Ренфильд приосанился, засиял самодовольством. Его эмоциональный фон сменился как-то слишком легко, назревшая вспышка гнева — если это была она — развеялась в мгновение ока. «Быстрые перемены настроения», — добавилось в протокол.

— Да, в Кракове. Признаться, хотел заказать копеньяк, но портной ни в какую не понимал, что я от него хочу, и то обычный шляхецкий камзол кроил, то вовсе нечто несуразное. В итоге сошлись на знакомой ему венгерке.

Платонин понимающе кивал, слушая болтовню об особенностях карпатского национального костюма, и делал выводы: Ренфильд был при деньгах, путешествовал, много и охотно контактировал с людьми. По всему выходило, что типично навьих сложностей с адаптацией в обществе у него не возникало — по крайней мере, до сей поры. Впрочем, некоторые особенности в поведении всё же вырисовывались, хотя Платонин пока никак не мог ухватить их суть. Его смущала театрализованность: гротескная, местами абсурдная, она при этом ни разу не переросла в откровенную дешёвку и фальшь, будто бездарно написанную роль поставили играть талантливого актёра.

— Можете ли вы сообщить, когда и при каких обстоятельствах человеком быть перестали?

Не все могли ответить на этот вопрос: кто-то не помнил, кто-то не хотел вспоминать, кому-то прямо запретили Хозяева. В таких случаях следовало установить истину по косвенным данным, и на это порой уходило немало сил. Но и тут Ренфильд таиться не стал:

— Меня забрали в услужение в 1905ом, прямо из психиатрической лечебницы.

— Вы были пациентом?

Ренфильд оскалился, глаза полыхнули белым:

— Вы знаете мою фамилию, товарищ уполномоченный, кем ещё я мог быть?

— Простите, не вижу связи…

— Неужто «Дракулу» не читали? Я тот самый Ренфильд.

За обманчиво безмятежным тоном навца Платонин загривком почуял скрытую угрозу. Душа, что до этого виделась просто разноцветным ореолом вокруг фигуры собеседника, вдруг обрела фактуру, пошла трещинами, как тонкая корка льда, что до поры прятала под собой тёмную пучину.

«Наблюдаемый умеет создавать маскирующий слой души; повторная бурная реакция на темы, затрагивающие фамилию. Ассоциация с книгой.»

Платонин вспомнил, что в романе Стокера Ренфильдом звали безумца-мухоеда. Вот, оказывается, на что навец намекал своей выходкой с пауком. Самого «Дракулу» Платонин, как и большинство упырей, не шибко жаловал: скучная религиозная агитка выставляла его сородичей претенциозными дикарями и нечестивцами, жаждущими обрести власть в цивилизованном мире, но способными лишь бессильно подражать ритуалам истинной церкви.

— Не знал, что у этого персонажа был реальный прототип. Вы знакомы со Стокером лично, или он просто где-то услышал о вашем случае и взял его за основу?

Ренфильд отвёл глаза. В очередной раз раздражение его как-то слишком быстро, почти мгновенно унялось, сменившись на этот раз меланхолией.

— Нет и нет. Стокер никак не мог обо мне знать, — по лицу Ренфильда было видно, что вопрос для него крайне неудобен.

— Почему вы в этом так уверены?

— Порядок причины и следствия, — тихо вздохнул Ренфильд. — Меня прозвали в честь героя, не наоборот.

Его «душа» покрылась сетью трещинок, словно хрупкая ваза от нечаянного удара. Платонин откинулся на спинку стула и некоторое время молчал. Молчал и Ренфильд, прекративший, наконец, кривляться. На табурете по ту сторону стола сидел теперь задумчивый, глубоко уставший от жизни человек средних лет, что безуспешно прятал за расколовшейся маской чёрную дыру в душе.

Возможно, стоило дожать его, выдавить последнюю каплю правды: не могли опекуны сироты назвать ребёнка именем из книжки, написанной, когда подопечному было сильно за тридцать. Значит, где-то навец смухлевал, какие-то из его слов значат совсем не то, что кажется. Платонин готов был поверить, что больной человек ухватился за литературный фантом и выдумал себя заново — выдумал неумело, так, что при первой же проверке нестыковки, помноженные на проклятие правдивости, разрушили весь образ. Пустота, которую Платонин ясно видел сейчас в душе собеседника, вполне могла послужить всему простым объяснением.

Если бы не одна оговорка.

— Выходит, «Ренфильд» — это заместительное прозвище. Как же оно может быть вашим истинным именем, если вы не получили его при рождении?

— Зато я под ним умер, — пожал плечами Ренфильд. — Это то, что я есть на самом деле.

Ренфильд посмотрел на Платонина спокойно и отстранённо. Так наблюдает за падающим листом волк, не владеющий даже собачьим умением подражать человеческой мимике. В этом взгляде тоже была своя пустота, но пустота чуждости, а не лишения. Платонин понял, что рано считать загадку навца разгаданной: ему пока удалось заглянуть лишь под верхний слой, и без того не слишком-то плотно закрытый. 

Если бы только Ида Мееровна была жива…

— Что ж, гражданин Ренфильд, позволите взглянуть на вашу метку?

— О, разумеется, — Ренфильд встал и снова был вынужден согнуться в три погибели. Вопрос о клейме, что ставили на порабощённого человека потусторонние Хозяева, нисколько его не смутил. Скинув венгерку, он взялся за кушак. — Если позволите…

— Да, конечно, — Платонин кивнул, сохраняя беспристрастное выражение: метка могла наноситься на любую часть тела, к этому стоило быть готовым.

Кисточки на кушаке трёх оттенков чёрного чередовались в строгой последовательности — значит, либо сам ткач различал их, либо кто-то помог ему их не перепутать. Ренфильд развязал узел, размотал обёрнутую вокруг туловища в несколько раз полосу ткани. А из-под неё немедленно высвободилось нечто, что Платонин принял поначалу за толстый шнур или хлыст. Один конец «шнура» упал на пол, тихо клацнув чем-то о доски настила — видимо, в метёлке прятался грузик, судя по звуку, из лакированного дерева или кости.

Но то было лишь начало. «Шнур» конвульсивно дёрнулся раз, другой, местами встопорщился жёстким чёрным ворсом, заходил из стороны в сторону и с сухим неприятным треском стал сам собой раскручиваться.

— У вас хвост! — Платонин не мог отвести взгляда от диковины. Хвост, только что казавшийся тонким и омертвелым, на глазах набухал, наливался силой, заметно увеличиваясь в толщину у основания; ссохшаяся кожа оживала, розовела на глазах, под ней проступали позвонки, нарастали мышцы. Он оказался длиннющим, метра в два, а то и больше, и равномерно полосатым: голые участки перемежались широкими кольцами чёрной шёрстки. На тех, что ближе к метёлке, Платонин заметил и «усики»-вибриссы.

— Не люблю его сбрасывать, так что приходится прятать, — Ренфильд с явным облегчением разминал конечность, то и дело встряхивая, сворачивая баранкой и вновь вытягивая её параллельно полу. Заметив интерес Платонина, навец дружелюбно предложил: — Хотите потрогать?

Как завороженный, Платонин встал и подошёл ближе. Протянул руку, и пушистая метёлка сама ткнулась ему в ладонь. В ней и правда скрывался шишкообразный нарост, покрытый костяными пластинками. Платонин погладил хвост по шёрстке, не задевая вибриссы, и отметил, что Ренфильду прикосновение нравится.

Хвост кардинально менял дело. Даже мелкие зооморфные черты у навца — это признак глубокой переделки, которой подвергся бывший человек. Ида Мееровна рассказывала о случаях приращенных к человеческому телу органов животных, но встречавшиеся ей «уродцы» все как один имели немало проблем со здоровьем. Да и в старых сказках то же самое: гниющие спины хвостатых хюльдр, вдавленные затылки или «головы-чаши» девочек со стрекозиными крыльями… Операции на позвоночнике и вмешательство в центральную нервную систему несчастных не проходили бесследно. Пока рабы жили при Хозяевах, они не страдали от отторжения тканей и иных болезней. Но беглые, теряя связь с Ульем, оставались и без его поддержки. Собственных сил организма едва хватало, чтобы замедлить некротические процессы, растягивая агонию на десятилетия.

С одной стороны, хвост мог бы объяснить некоторые особенности поведения Ренфильда. В комплекте с радикальными анатомическими изменениями у нави всегда шли заметные отклонения в психике, эмоциональная нестабильность, снижение социальных навыков, а частенько и когнитивных способностей в целом. То есть, говоря по-простому, звероподобная навь держалась диковато и особым умом не отличалась.

А с другой, у Ренфильда обнаружилось не просто косметическое изменение, но полноценная новая часть тела с мышцами, нервами и сенсорными усиками, и её обладатель явно отлично ею управлял. И физически выглядел здоровым и крепким, запаха гнили Платонин не ощущал.

Стоило поделикатнее попросить его показать спину. А пока Платонин не удержался от другого вопроса:

— Шерсть сама так растёт, или вы эти полосы выбриваете?

Ренфильд широко улыбнулся, на этот раз беззлобно, и подмигнул:

— Само так. Мне вообще бриться не нужно. Нигде.

Повисла пауза, пока Платонин осмысливал услышанное. Так и не придя ни к какому выводу, он подумал о другом: а ведь немалый рост Ренфильда тоже мог быть приобретённым в неволе признаком, что также потребовало бы серьёзного вмешательства в организм. Конечно, Колоплуты любили утаскивать в свои хороводы людей с яркими внешними особенностями, так что сами по себе необычные габариты ещё ни о чём не говорили. Но если уж Хозяева влезли к нему в позвоночник, чтобы прикрутить хвост…

— А ещё какие-нибудь отличия у вас есть?

Ренфильд кивнул. Стянул ленту с волос, и те рассыпались, укрывая склонённое лицо. Платонин отметил, что навец старается в его присутствии не делать резких движений, будто опасаясь вспугнуть любопытствующего упырёнка.

А должно быть наоборот. Это навцы боялись и не любили что еретиков-упырей, что праведных вриколаков одинаково, избегали и знака Лилии Пречистой, и семилучевой короны Сола.

Тем временем на голове навца поднялись две слипшиеся пряди, распушились по всей длине двусторонними гребнями выростов, будто перья, изогнулись и завились по-козлиному. Ренфильд со своим носом-клювом окончательно стал похож на рогатого чёрта.

— Это антенны, как у Endromis versicolora.

— Что-что? — переспросил Платонин и осторожно коснулся одной из… штук.

— Усики, как у мотылька, что у вас зовётся берёзовым шелкопрядом, — со вздохом пояснил Ренфильд и одёрнул потревоженную антенну.

— Мотылёк, — Платонин не сдержал нервного смешка, но Ренфильд не обиделся. — Дополнительный сенсорный орган? И вы им что-то чувствуете?

—  Да.

А ведь это уже не в позвоночник лезть надо было, а напрямую в мозг.

Химера. Платонин понял, что имеет дело с настоящей жизнеспособной химерой, виртуозно собранным конструктом из нескольких существ, личность которого удивительным образом не расползлась по швам… А быть может, что и расползлась: не этим ли объясняется игра в героя из книжки?

Или даже хуже: личность может оказаться таким же конструктом, склеенным из наведённых воспоминаний. Платонин не был уверен, возможно ли такое в принципе, но от нави всякого стоит ждать. Опять-таки, пусть навцы и не способны на прямую ложь, но они могут искренне заблуждаться. Ренфильд определённо верил в то, что был когда-то человеком, но для ассимилянта нулевого поколения у него слишком много штук, которые плохо приживаются на людях.

Возможно, на самом деле над Платониным сейчас нависал мутант нового, не изученного ранее типа, намеренно воспитанный по-людски. Это допущение, кстати, объясняло и путаницу с датами: полукровки старились намного быстрее, чем люди — если вообще достигали совершеннолетия, так как навье потомство живучестью не отличалось. Ренфильд мог оказаться не шестидесятилетним мужчиной, а существом довольно молодым. И в этом случае его опекуны вполне могли дать ему имя из романа, написанного под самый конец прошлого века. А многочисленная венгерско-румынская семья, про которую он готов был рассказать массу подробностей — лишь сказка, колдовской сон. В эту схему укладывались и напускная зловещесть, и некоторая незрелость шуток. Опять-таки, кому не нужно бриться? Подростку.

Платонин ещё разок провёл ладонью вдоль кромки «пёрышка» антеннума, и тот забавно встрепенулся.

В ответ Ренфильд запустил пятерню в шевелюру Платонина и взъерошил её жестом, каким гладят собаку. Платонин смущённо отступил и только сейчас заметил, что хвост навца обвил его ноги свободной петлёй. Хвост недовольно вильнул, выпуская упыря из символического захвата, и случайно задел полупустое ведро углей возле печки.

— Минуточку, я протокол заполню и выпишу вам удостоверение… Если вам тут совсем тесно, можете пока выйти, я позову.

Ренфильд не преминул воспользоваться предложением и тотчас покинул вагон-сторожку. Платонин видел, с каким удовольствием навец выпрямил спину и потянулся. Видимо, за этим он и пришёл сдаваться в Заповедник: здесь он мог перестать притворяться человеком и более не стеснять себя в движениях.

Платонин понаблюдал за ним какое-то время в окно и вернулся к столу. Обхватил голову руками: химера — это проблема. Нужно срочно писать в университет. Нет, лучше сначала Аркадию Волковичу: появление хорошо обученного и способного вписаться в социум полукровки может иметь стратегическое значение. Ренфильд мог быть связан с навьими царствами, и, возможно, пролить свет на то, что же с ними случилось.

Опять-таки, кто-то же обеспечил Ренфильда деньгами и документами. Человеческими деньгами и документами, ни того, ни другого у нави не водилось. А значит, у него нашлись друзья или покровители в этом мире. До сих пор использовать навь в качестве шпионов и законспирированных саботажников не представлялось возможным: бедовые и неуравновешенные, они не признавали людских приказов и крайне нервно реагировали на попытки принудить их к чему-либо или подчинить. Они готовы были идти разве что за вожаком из числа себе подобных, да и то не всегда. Но даже дезорганизованная навь доставляла немало проблем.

Вот было бы смешно, если бы Ренфильд после всего действительно оказался «шпиёном», агентом контры. При всей его эксцентричности и, казалось бы, полной непригодности к такой работе.

Иными словами, случай Ренфильда необходимо было изучить со всей тщательностью.

Некоторое время Платонин потратил на формулировку текста для телеграммы: никто в отделе по вопросам нацменьшинств не додумался ввести шифр для связи, и сейчас Платонин остро об этом жалел. Прямо писать нельзя: вдруг Аркадий Волкович ещё не вернулся из Москвы и телеграмму прочтёт кто-то другой? Они же с Игнатовским в одном здании сидят.

«Сикорскому А. В. Пришёл интересный экземпляр, вы такое искали. Нужно всестороннее изучение. Платонин.»

От дела Платонина оторвал автомобильный гудок:

— Гэй, ёсць тут хто? Куды хворых-та везці?

Платонин пулей выскочил на порог. На въезде в Заповедник остановился первый из медицинских грузовичков, второй как раз подъезжал следом. Водитель нетерпеливо просигналил ещё раз.

Ренфильда нигде не было.

Без протокола — 3

— Эта ваша сторожка, как я понимаю, внутри ограждающего контура, а не снаружи? — уточняет Хольтов. — Ренфильд не мог покинуть территорию Заповедника, так ведь?

Платонин кивает, но с некоторым сомнением.

— Теоретически, пока ограда была цела, то без заключения договора, в обмен на что мы выдаём удостоверение-пропуск — не мог.

Хольтов поднимает бровь.

— А практически?

— А практически — без документа он должен был ощущать себя запертым в клетке, или что-то вроде того. Мы миновали пару сторожевых «голов» прямо на въезде, а он и ухом не повёл. На тот момент я считал, что он проклят совсем недавно, так что не обратил на это внимания. Но потом, когда он исчез, я засомневался в том, насколько хорошо работают печати. Может, мы зря заменили вурдалачьи терафимы дада-копфами, да ещё и освящать их приходится мне, атеисту. Вдруг всё-таки есть разница?

Хольтов кривится: и здесь эти уродливые болванки ставят. Дада-копфы, «дада-головы». Агнусу Холтоффу, инквизитору из Вены, с молоком матери и кровью пастора впитавшему многовековую историю европейского религиозного искусства, выть хочется от того, чем теперь большевики заменяют старых идолов византийской традиции. Из всех возможных решений им по нраву пришёлся радикально контркультурный дадаизм. Как цинично.

А самое паскудное — ответственен за это, в конечном счёте, не абстрактный разночинец-нигилист или очередной из не пойми кого набранный комитет, а всё тот же вездесущий Сикорский. И ладно бы он это по злому умыслу, или действительно понимал и любил авангард — так нет же, наш Арек Сикорски всего лишь шутить изволили. А шутка, что называется, вышла из-под контроля.

…На дворе конец девятнадцатого года. Новая власть в Москве осознаёт, что буйной нави день ото дня только больше становится, и надо что-то с этим делать. Собранные данные однозначно говорят о том, что хочешь-не хочешь, а придётся пользоваться предметами религиозного культа. И возникает дилемма: эффект-то доказан, явно и неоспоримо, но звать на помощь только что лишённых десятины церковников пролетарская гордость не позволяет.

Разумеется, так как у старых упырей вроде Сикорского и личный опыт схизмы имеется, то решение они предлагают простое и изящное: освящать можно почти всё что угодно, так что давайте-ка переведём молитвы на новояз, настрогаем идолов в другой стилистике, и скажем, что это уже не религия, а новая технология.

План одобряют сходу. Но какую стилистику выбрать? Лучше бы посовременнее, чтобы совсем технологично выглядело. И с января 1920ого объявляют конкурс: «Новое видение духовных аллегорий».

В художественный комитет назначают заодно и товарища Сикорского. Во-первых, в качестве упыря-патриарха: пусть испытает экспонаты на практике, то есть, освятит и вместе со специалистами на подопытных навцах посмотрит, что получится. Во-вторых, как замнаркома по делам нави: это же на его подопечных и будет применяться. А в-третьих, все прочие заняты куда более важными делами; Сикорский же, прусский поляк и бывший кайзеровский офицер-разведчик, пока идёт война с Пилсудским, демонстративно сидит в Москве на видном месте и ничего важного руками не трогает. Разумеется, те же белорусские коллеги во главе с Игнатовским всё равно его в чём-то подозревают, но знают: выкрутится.

И вот смотрит Сикорский на первые присланные работы, а там — сплошь разгул конструктивизма. Идеи, безусловно, смелые, но простым утилитарным задачам не отвечающие: идол же ещё растиражировать надо, а делать это будет кто? Те же артели резчиков, что до того при храмах терафимы из дерева ваяли, больше некому. А кроме того, вычурные сложносоставные конструкции в общественных местах долго не простоят: их погнут, поломают, на реликвии и сувениры растащат. А что? Раз это наука, а не святое обиталище духа-хранителя, значит можно. Разве что Татлин предлагает что-то приличное.

— Так может, давайте уж сразу шестерёнкам поклоняться начнём! — восклицает в сердцах Аркадий Волкович и, желая поднять градус абсурда, шлёт по линии Интернационала своим знакомым по «Клубу Дада» в Берлине Баллю и Гюльзенбеку приглашение «всем большевикам от культуры» принять участие в конкурсе. Гюльзенбек загорается идеей и распространяет весть по всем радикальным группам художников Европы. В первую очередь, он пишет в Цюрих участникам кабаре «Вольтер», где ещё помнят Ленина-шахматиста. Так приглашение получает и Софи Таубер. Она-то и отправляет в Москву из Швейцарии свою скульптуру-портрет Ганса Арпа и ещё пару вариаций этой же концепции — дада-копфы.

В итоге на конкурсе авангардистов побеждает швейцарская художница…

С практической точки зрения даже Хольтов вынужденно соглашается: выбор удачный. Простая, лаконичная форма, никаких лишних деталей, при этом расписать её можно как угодно: только схему согласуй и готовь трафареты. Но ему больно глядеть на эти шляпные болванки в храмах.

— Нет, — цедит Хольтов, — разницы нет, мы всё перепроверили несколько раз.

— А всё-таки, товарищ инквизитор… что у Ренфильда с именем? Как может быть истинным то, что не получено при рождении?

— У женщин приобретённая фамилия по мужу может стать частью истинного, — напоминает Хольтов об очевидном. — И существуют практики повторного имянаречения, при посвящении в сан, например.

— Второе — имена, а не фамилии, — возражает Платонин и отшучивается: — да и Ренфильд явно не женщина, так что вряд ли может быть замужем.

Наивность упырёныша начинает раздражать.

— Вы невнимательны, Сергей Лукьянович. Он же сказал вам: «Ренфильд» — это то, что он есть на самом деле. Сущностное наименование.

— Что-то вроде названия марки автомобиля? — соображает наконец Платонин.

— Да.

— То есть… он действительно новый тип химеры?

Хольтов прикрывает глаза.

— На наше счастье, он пока такой единственный в своём роде. Неужели он вам не рассказывал? Как я смотрю, вы ему сразу приглянулись, даже хвост дал погладить.

Щёки Платонина едва розовеют, хотя смущается юноша, похоже, сильно. Плохой у них тут паёк: упырь — не вурдалак, при правильном питании от человека внешне отличаться не должен.

— Да бросьте, — отмахивается Хольтов, не давая Платонину спросить ещё что-нибудь неудобное, — привычки Ренфильда хорошо нам известны. И раз вы до сих пор живы, то причина тому может быть только одна. В дальнейшем рассказе совсем уж интимные подробности можете опустить, но, боюсь, некоторые детали могут быть важны для дела. Не беспокойтесь, это останется между нами.

Хольтов не любит выслушивать подобные откровения, и многое бы отдал, чтобы никогда больше не думать в таком контексте о Ренфильде. Но ему необходимо знать, что именно произошло между навцем и упырёнышем, это может спасти немало жизней в дальнейшем.

Платонин выглядит пристыженным, но не раскаивающимся.

— Как скажете, Агний Елизарович… Но поймите, я был вынужден.

Глава 3

Ретроградная Венера, восходящий Уран

За весь день Платонину не выпало и минуты покоя.

Оставив на двери сторожки записку с указаниями для следующих партий заселенцев, он поехал с медиками определять место больным.

По пути медсестрички, улучив момент, всё же перекинулись с ним парой слов. Их звали Ниной и Олей, и они без притворства надеялись, что они с Платониным сработаются, ведь теперь им часто придётся бывать в Заповеднике. Платонин понимал их любопытство в свой адрес: всего несколько лет назад упыри, обвиняемые в ереси бессмертия, повсеместно скрывали свою истинную природу; только недавно наука занялась ими всерьёз и открыто.

В других обстоятельствах Платонин непременно воспользовался бы шансом познакомиться поближе — не как упырь, а как здоровый молодой человек. Обе молодые женщины были старше его лет на пять, а то и больше. Впрочем, наверняка уже замужние, а что колец не носили — так власть церковный брак отменила, да и гражданская регистрация, поговаривали, стала необязательной. В глубинке такую свободу ещё не распробовали.

Платонин не стал интересоваться семейным положением медсестёр, не до того ему было. Все его мысли занимал пропавший навец.

Он высматривал чёрную фигуру химеры в каждой тени. Первым реагировал на поднимавшиеся тут и там брань и скандалы: не из-за выскочившего ли чёрта шум? Но нет, людям Ренфильд не показывался.

Берегиничская усадьба графов Грифичей была отстроена в своё время с размахом: панский дом, три флигеля, всяческие хозяйственные постройки, даже пруд с живописным островком, беседкой на нём и горбатым мостиком, а в северной части парка — охотничий домик, двухэтажная махина размером с небольшую гостиницу и с квадратной башенкой в неоготическом стиле. При том, насколько знал Платонин, самих владельцев здесь не видали годов этак с восьмидесятых прошлого века. И внутреннее убранство усадьбы особым богатством не славилось, никаких тебе дорогих картин и помпезных люстр — большую часть добра распродали сами давно разорившиеся хозяева, а что позабыли они, то вывез вовремя сбежавший последний арендатор. Так что в неспокойное время грабить тут особо ничего не нашлось, и усадьбу попросту бросили.

Вроде бы, сразу после Октября думали устроить здесь школу-интернат для беспризорников, но руки не дошли. А в феврале 1918-го началась немецкая оккупация. Вот тогда-то Сикорский —  точнее, на тот момент ещё свеженазначенный кайзеровский ставленник на восточной окраине маркграф Аркадиус фон Берневиц унд Сикорски, —  распорядился устроить тут навью резервацию. Он же и рассчитал конфигурацию печатей для будущей ограды.

Да только в декабре того же восемнадцатого немцы ушли, пришли украинцы, сам герр Сикорски ненадолго сбежал, чтобы объявиться уже как товарищ Сикорский. Но Мозырь до самой войны с Пилсудским был центром Полесского староства Украинской народной республики, так что Берегиничи с графской усадьбой ещё полтора года оставались для Аркадия Волковича недоступными. С марта 1920-го тут уже были польские войска, но их выбили быстро. Так уж вышло, что в усадьбе Грифичей погорели часть главного здания и пристройка-галерея, но, к счастью, обошлось без серьёзных разрушений. Потому что расположена она была неудобно и оттого мало кого волновала.

Сикорский вернулся сюда, когда ещё чернила на Рижском договоре обсохнуть не успели. Осмотрелся, остался доволен, оставил Платонина за главного и укатил в Менск.

Восстанавливать, впрочем, пришлось не только сгоревшее: без должного ухода внутренняя отделка зданий пришла в негодность. Обновили её кое-как, на что хватило средств: всё-таки, чай, не для людей делали, а нечисти запустение по нраву. Попытки Платонина объяснить хотя бы рабочим, что навь селится в заброшенных домах и на развалинах не из любви к плесени и протекающим крышам, а потому что идти больше некуда, особого эффекта не возымели.

Но всё-таки привести усадьбу в более-менее божеский, пригодный для жилья вид удалось. Куда хуже обстояли дела с материальным обеспечением спальных мест для огромного количества постояльцев: строго говоря, на балансе Заповедника числилось всего шесть кроватей.

Больных оказалось пятеро. Посоветовавшись с медиками, Платонин выделил под лазарет пристройку, где раньше жила прислуга. Здоровым должно было хватить флигелей, а охотничий домик, стоявший на отдалении, стоило придержать для Ренфильда.

Навь может жить скученно только одной семьёй или кланом. Рабы разных хозяев редко ладят между собой. Ещё хуже дела обстоят, если навь оказывается в одном доме с людьми. Тут остаётся только или «узаконить» отношения — договором найма, усыновления или настоящим браком, — или каким-либо способом выселить соседа-»нечистика», пока он не извёл живых.

Платонин ломал голову над тем, что теперь писать в договоре с Ренфильдом, ведь стандартный, разработанный для Заповедника, на ситуацию с тифозниками рассчитан не был.

Да и как вообще навец поведёт себя в таких условиях? С одной стороны, Ренфильд показался вполне общительным и спокойным — если про фамилию не спрашивать, —  и сам приехал в том же поезде с этими же людьми, по дороге особых проблем в их обществе не испытывал. Или, по крайней мере, мог терпеть их какое-то время. С другой — путешествуя, он притворялся человеком, а сюда прибыл с явным намерением пожить, наконец, отдельно и самим собой.

И — хвост. Даже если у Ренфильда не возникнет возражений против людей, у людей будут возражения против него.

Выловив прибывшего с последней группой младшего помнача милиции, Платонин всучил ему наскоро написанный запрос в горсовет насчёт постельного белья, продуктов и средств личной гигиены. Ждать и надеяться на быструю реакцию — да и хоть какую-нибудь вообще — было бы глупо, так что Платонин попросил передать на словах: прямо во время расселения он составит с подопечными коллективные запросы сразу и в Берегиничи, и выше, напрямую в мозырский продком. И заодно в местную газету. Так что пусть городские власти готовятся отвечать не перед каким-то там упырём, а перед общественностью и начальством.

Не без помощи всё той же милиции Платонин организовал собрания временных жильцов каждого флигеля, где выбрали ответственных по этажам. Платонин записал их имена на одном листе тетради, просьбы и пожелания — на другом, и пообещал всех ещё раз обойти и со всем разобраться. Не без удовольствия отметил, что люди, занявшись самоорганизацией, несколько успокоились.

Очередной скандал разгорелся на собрании перед ужином. Надо отдать должное: полевая кухня из Берегиничей приехала вовремя.

— Почему тут терафимы из красного угла убраны? — поинтересовалась благочинного вида горожанка в платке. Этот вопрос Платонину задавали сегодня не раз, отвечать приходилось уклончиво. Но тут он успокоить женщину просто не успел: вместо него встрял словоохотливый повар-раздатчик.

— Так Заповедник для навцев же тут, не положено!

И началось.

— Навье царство!

— Ироды!

— Здесь же дети!!!

— Спокойно, граждане! — Платонину пришлось взобраться на козырёк здания, чтоб его увидели и услышали. — Нави тут нет, не завезли их!

Он врал не краснея, убедительно, как умеют только упыри. А в душе скребло дурное предчувствие: черти лгунов не любят. Трюкачей и ловкачей — чествуют, а тех, кто идёт на прямой обман и не держит слова ждёт беда. Слышал ли его Ренфильд?

***

К себе Платонин вернулся с тяжёлой головой. Поставил машину в гараж, ещё раз осмотрелся: Ренфильда по-прежнему нигде не было.

Об отдыхе пришлось забыть: если хвостатого и условно рогатого заметят, начнётся настоящая паника. Значит, ночью придётся обойти весь Заповедник, но отыскать Ренфильда во что бы то ни стало.

Обстановка в сторожке осталась нетронутой с тех пор, как Платонин её оставил. Саквояж Ренфильда на полу у стула, недооформленные документы на столе, исчёрканный черновик телеграммы Сикорскому. Последнее явно подождёт, по крайней мере, до утра.

В подлеске за сторожкой Платонин держал делянку с травами. Ида Мееровна научила: лучше что получится своё выращивать, чем зависеть от поставок из Москвы или Менска.

До этого отвар для усиления чутья Платонин готовил только под присмотром наставницы. В ином случае он предпочёл бы не рисковать, но сейчас где-то бродил навец-химера, дух которого Платонин не смог отличить от человечьего даже при близком контакте — а теперь на территории Заповедника повсюду следы нескольких десятков людей. Определять же индивидуальные запахи, как собака, Платонин, разумеется, не умел, и вообще считал легенды о такого уровня способностях у древних упырей несколько преувеличенными.

А вот Ида Мееровна в них верила. По её теории, упыри вплоть до Высокого Средневековья действительно могли отыскать человека в дикой чаще по трёхдневной давности следу, распознавали всё зверьё в округе, насылали сон на собак и домашнюю птицу и даже заманивали путников пением. Но со временем эти «первобытные таланты» притупились из-за «ленивой» жизни в разросшихся городах.

В отличие от большинства фольклористов, Шохина не разделяла теорию о смешивании образов упыря и навца, даже несмотря на вариации сюжетов, в которых эти персонажи могли взаимозаменяться. Платонин подозревал, что её взгляды были близки и Сикорскому, хотя говорить об этом вслух не стоило. По соображениям чисто политическим: упыри совсем недавно стали гражданами несмертами, не в последнюю очередь из-за того, что пообещали ловить разгулявшуюся навь. Не время пока поднимать вопрос об их возможном родстве с нею.

Принцип действия отвара был прост: лёгкий яд вызывал анемию, отчего голодный и взбудораженный упырь на чистых рефлексах концентрировался на всём, что могло быть как признаком потенциальной добычи, так и приметой близкой опасности.

Будить в себе хищника прямо в сторожке Платонин не стал, памятуя о прошлом печальном опыте: тогда от резко ударивших по всем нервам ощущений накатила тошнота, с которой он едва справился. Так что он налил варево во флягу и вышел в ночь, подальше от дороги.

На живописном холмике, откуда открывался хороший вид на ближайшую часть парка, он вдохнул всё ещё сладкий воздух полной грудью — и без всякого усиления почуял среди ароматов увядающей листвы и влажной коры едкие табачные нотки. Платонин тут же переключился на тепловое зрение и принялся высматривать курильщика. Увы, крупных теплокровных поблизости в упор не наблюдалось, ярких одиночных точек сигаретного огонька — тоже.

Он трижды проглядел неправильно свисающую, будто сломанную, ветку векового дуба, пока она сама не шевельнулась безо всякого ветра. Платонин подошёл ближе, не сводя глаз с места, где, предположительно, должен был находиться притаившийся в кроне навец. Насмехаясь над упырём, пустота выпустила в его сторону колечко дыма.

Ренфильд проявился, словно чеширский кот. Как ни в чём ни бывало, он сидел себе на дереве и идеально сливался с окружением во всех доступных упырю спектрах. Даже раскуренная трубка его не демаскировала. Платонин сделал себе о том мысленную пометку.

— Доброй ночи тебе, Ферка. Ты всё время тут прятался? — он ловко залез на один уровень с навцем и уселся по другую сторону ствола.

— Пока моё пребывание здесь не узаконено, не хочу перед публикой щеголять, — голос Ренфильда был спокоен, что вселяло некоторую надежду на мирные переговоры. — Не поймут. Скажи-ка, товарищ уполномоченный: неужели я тут единственный из нави?

— Верно, пока единственный.

Платонин собрался с духом, подбирая слова, как половчее объяснить Ренфильду ситуацию, но тот уже спросил о другом:

— А старые хозяева где? Здесь же был городок.

— Усадьба, — поправил Платонин. — Я же тебе рассказывал. Вообще, сюда намеревались заселить нескольких из ваших, но их перевели в другое место.

Ренфильд выпустил три дымных колечка подряд.

— Я спрашиваю про подземный городок курганников, что был тут задолго до усадьбы. Этот дуб помнит их капище. Я полагал, вы разбили Заповедник здесь потому, что курганники вновь пробудились, и вы смогли с ними договориться… или не смогли. Но в этой роще давно никто не танцевал.

— Только древних капищ мне не хватало, — Платонин  устало потёр виски. — Вообще, впервые об этом слышу… Погоди, ты хочешь сказать, что ты к кому-то сюда в гости ехал?

— Я археолог по образованию, учился в Вене, — сказал Ренфильд так, как будто это хоть что-то объясняло.

— Неужто в Вене лучше нас знают, где под Мозырем берегинь чтили? — удивился Платонин.

Впрочем, когда навь так явно уходит от темы, это значит, что ответа ждать бессмысленно. Ренфильд лишь пожал плечами и промолчал. Выдержав паузу, Платонин вздохнул и перешёл к делу:

— Послушай, Ферка, мы можем договориться, ты да я?

— Ты предлагаешь мне сделку?

Платонин знал о рисках. Вместо того чтобы подписать выверенный специалистами договор, где нанимателем выступал бы не конкретный человек, а социальный институт — абстракция такого уровня, с которым навья сила ничего не сделает, — он собирался заключить личное, ни от чего не застрахованное соглашение с чёртом. Но другого пути он просто не видел.

Ида Мееровна постоянно твердила: любые переговоры с навью вести надо простым языком, соблюдая архаические формулы. Проще всего ориентироваться на сказки.

— Да, Ферка, — Платонин специально опустил фамилию, чтобы не спровоцировать ненароком очередной приступ агрессии у собеседника, — я предлагаю, чтобы ты да я сделку заключили. Моё слово: ты можешь жить в Заповеднике, но не ходишь за ограду без моего ведома, не являешься никому из людей и ни словом, ни молчанием, ни делом, ни бездействием не причиняешь вреда смертным, что оказались на вверенной мне земле. И будет так, пока твой документ не утвердят тремя печатями. Согласен?

— Согласен, — не долго думая, ответил Ренфильд. — Вот моё ответное слово: по-твоему выходит, что сам я общаться ни с кем не смогу. Значит, в качестве платы ты должен найти и привести ко мне того, кто готов добровольно разделить постель с чудовищем. И срок тебе на это — три дня и три ночи.

Платонин предполагал, что цена окажется высокой, но запрос Ренфильда его обескуражил.

Неужели перед ним и правда подросток, у которого только одно на уме? Или, того хуже — навец решил, что раз земля не занята, то он сам её займёт, создав семью, и ему самка для продолжения рода нужна? Но пока не решена проблема с его официальной регистрацией — а именно на это и покупал сейчас Платонин время, — появление в Заповеднике нового поколения нелюди могло обернуться чрезвычайной ситуацией.

Хотя с научной точки зрения возможность понаблюдать гнездование выглядела заманчивой… Но думать нужно было не об этом. А о той, кого ему, Платонину, под химеру предлагается подкладывать. Под чертовски крупную, между прочим, химеру. Кто на такое по своей воле пойдёт?

Вспомнились Нина и Оля. Эту мысль Платонин забраковал сразу же: нет, ни за что. Он не станет расплачиваться женщиной, что совсем недавно ему улыбалась — пусть и с умыслом, а не из чистой симпатии. Опять-таки, никто не знает, чем эта сделка обернётся для неё самой. Даже если Ренфильд не будет слишком груб, даже если она сама не двинется рассудком, оказавшись во власти нави — остается ещё угроза беременности, а там куда ни кинь, всюду клин: то ли под нож ложиться, то ли плод нежизнеспособным окажется и организм отравит, то ли уродца рожать.

— Тебя девка продажная устроит? — уточнил на всякий случай Платонин, раздумывая, не попросить ли назначить другую плату. Но торговаться навь не любит, и следующая ставка наверняка окажется куда хуже первой.

— Нельзя мне с девками, — печально ответил Ренфильд. — Беда им от меня будет, возможно, что и смертельная. Я проклят, да и слишком сильно изменён. Доставь ко мне юношу.

Без протокола — 4

Агний Елизарович Хольтов умеет держать себя в руках. И то, что голова сидящего напротив Платонина всё ещё не отделена от тела — лишнее тому подтверждение.

— Итак, как я понимаю, — Хольтов говорит медленно, чётко выговаривая русские слова, — что вы, пункт А: в первые же сутки контакта не только не завершили ни одну из предписанных протоколом процедур, но и пошли на личную сделку с чёртом. О котором, к слову, толком ничего не выяснили. Нет уж, погодите возражать. Далее, пункт Б: по условиям этой сделки вы обязались продать нечисти человека для постельных утех. Опять же, не озаботившись уточнить, какая судьба ожидает объект купли-продажи в дальнейшем, как-то: на какой срок он попадёт во власть нави, сможет ли вообще вернуться, не пострадает ли физически… Пункт В: и согласились вы на это должностное преступление из желания скрыть важную информацию о навце-нелегале, да-да, нелегале — причём вы сами признаётесь, что намеренно задержали выплавку его документов и соврали чекистам в Мозыре. Стойте, я не закончил. И пункт Г: причина всей этой самодеятельности — по сути, простое тщеславие. А вот теперь вам стоит хорошенько обдумать и подобрать такие аргументы, чтобы убедить меня не снимать вас с должности прямо здесь и сейчас.

— И вовсе не из тщеславия! — с жаром восклицает Платонин. — Я это сделал исключительно чтоб сохранить Заповедник, уберечь поселенцев и не дать нацменам увести у Аркадия Волковича перспективную химеру! Мы же с вами одно общее дело делаем, а вот как насчёт тех же Игнатовского с Жилуновичем?

Хольтов разминает пальцы, снимая зуд в ладонях: хочется отвесить юнцу хороший подзатыльник, такой, чтоб уши разлетелись. Но толку-то теперь, две недели спустя, кулаками махать?

— Игнатовский, Жилунович, да кто угодно их них — не ваша забота, Сергей Лукьянович. И не вашего ума дело, что там в столице творится.

Платонин поджимает губы, но не может удержать своё мнение при себе:

— Ида Мееровна погибла от рук людей Булак-Балаховича. Они воевали против большевиков, они признаны врагами. Но теперь я читаю ту же риторику в официальной прессе, почти слово в слово. Я не буду подчиняться кому попало, Агний Елизарович. В конце концов, полномочия мне выдал Сикорский, а не Игнатовский, не говоря уж о том, что местный комиссариат образования не справится с проблемой адаптации нави. И это вы мне ответьте: неужто я должен был подвести начальство и главу ордена в одном лице, если даже здесь, в Берегиничах я слышу отголоски ведомственной войны?

— Никакое засилье в Менске так называемых нацменов, или кого вы там не любите, вашей глупости здесь не извиняет. Сбавьте тон.

Сам Хольтов, не будучи ни русским, белорусом или поляком, ни потомком или собратом Сикорского по ордену, держится от всех споров в стороне. Местную людскую политику и вовсе предпочитает игнорировать. Зачем вникать в творящийся вокруг хаос, когда даже самые основы старого мира, которые он когда-то считал незыблемыми и, будучи инквизитором, защищал, рушатся одна за другой прямо на глазах?

У Хольтова остаётся одна задача, ради которой его и пригласили в Менск: защищать граждан от опасных представителей нави. А уж как там зовётся государство, граждан которого Хольтов защищает, на каких языках они говорят и кто там у них сидит на троне ли, в парламенте ли, в советах или ещё где — какая разница, всё равно ситуация меняется каждые несколько месяцев. Сгинут потом и тот Игнатовский, и Пилсудский, и все прочие; а если не сгинут, если укрепятся, вызовут Хольтова к себе спросить, как он обязанности возложенные выполняет — тогда и будет разговор.

Хольтов уверен, что все проблемы возглавляемого Сикорским отдела с местным правительством — это проблемы самого Сикорского. За каких-то пять лет, что он ходит по белорусской земле, он успел многим поубавить счастья. Не хотят националисты прощать ему того, сколько раз он в такой короткий срок их использовал и бросал.

Одно слово: смертные. У них в голове не укладывается, как можно называть товарищем вчерашнего шпиона и оккупанта, который даже не скрывает позорных фактов своей биографии. Они не могут его просчитать и думают, что каждый раз, когда Арек Сикорски мимикрирует и «перекрашивается», он в самом деле меняет что-то в своих убеждениях; или, того хуже — уверяют себя и других, что каких-либо убеждений у него нет вовсе.

Сикорский, конечно, и сам хорош: тех людей, с которыми волею судьбы он вынужден сейчас сотрудничать, он успел обвести вокруг пальца, по крайней мере, трижды. Убирать за собой тщательнее надо, когда в такие игры играешь.

Они припоминают ему всё: и службу в германской разведке, и заигрывания с Радой БНР. И «помощь» белорусской делегации в Брест-Литовске, обернувшуюся для него титулом из рук кайзера и собственным, пусть и марионеточным, государством. И изгнание Рады из губернаторского дома на Соборной в первый же день вступления маркграфа в должность… Но вот немцы разбиты, и кайзер свергнут — а Сикорский снова тут как тут, теперь он уже не герр и даже не пан, а товарищ главный сталинский специалист по перевоспитанию чертей.

Разумеется, они ждут от него очередного предательства, и всеми силами стремятся вывести на чистую воду. Ищут теперь его связи с польской разведкой. Он же века назад появился на свет в Речи Посполитой, а значит, не может не сочувствовать полякам.

И невдомёк смертным, что Сикорский всегда равен самому себе. Не понимают они, что у упыря его возраста нет национальности: он был вскормлен в обществе, где частный интерес магната ставился выше безопасности государства, а альянсы заключались и распадались в зависимости от тактических и стратегических задач.

И родины в человеческом понимании этого слова у такого упыря тоже нет: он-то видит, что мир постоянно меняется. Не только устои, границы и названия держав и даже язык, но и сама земля. К чему его тянуть должно? К речке, что течёт по новому руслу, к говору, что звучит совсем не так, как в его детстве, к замшелым названиям из старых книг?

Хольтов сейчас сам переживает подобное: в одну воду действительно дважды не войти. Потому он так хорошо понимает Сикорского, несмотря на то, что далеко не во всём с ним согласен, и больше не хочет понимать тех, кто хватается за осколки прошлого. Так что Хольтов знает: с такими, как Пилсудский, Сикорскому договариваться не о чем.

Жизнь — это бесконечная череда метаморфоз, и бессмертие предполагает адаптацию. Вот такая вот диалектика.

Главное — не терять цель. У Сикорского она есть. И у Хольтова тоже. А у упырёныша Платонина, — пока ещё нет, один юношеский максимализм в голове. Вот и не может он сфокусироваться: то не просчитывает элементарные последствия собственных действий, то замахивается охватить умишком глобальную политическую картину.

— Ваша паранойя, Сергей Лукьянович, обернулась катастрофой. Если бы вы не соврали Мозырю с самого начала, наши люди прибыли бы вовремя.

— Я не знал, кому передаст Мозырское ЧК мой отчёт: Сикорскому или Игнатовскому, — упорствует Платонин. — А если в Мозыре с самого начала знали, что «шпиён» не человек, а навец, но не выдали никаких указаний мне, то, получается, с отделом Сикорского они сотрудничать не намерены.

— Бардак, — резюмирует Хольтов. — И ведь всем и каждому лично не объяснишь. Одни недосказали, другие недопоняли, а третий аж целую теорию заговора против себя выдумал. 

Тяжёлый взгляд инквизитора приводит Платонина в чувство.

— Прошу прощения, был не прав, — на всякий случай извиняется он. —  Вспылил.

Упырёныш по-прежнему неправым себя не считает, но хотя бы не напрашивается больше на воспитательные меры прикладного характера. Глядишь, и научится чему-нибудь. Лет через сто.

— И как, попытались вы для Ренфильда человека искать или сразу добровольцем вызвались?

— Не сразу, — тушуется Платонин. — В смысле, сообразил не сразу, что так можно.

Хольтов решает, что юнец достаточно пристыжен, можно брать голыми руками.

— Значит, слушайте внимательно: в протокол условия сделки внесём другие. Позже придумаем что-нибудь правдоподобное. О том, как с Ренфильдом расплачивались — никому ни слова. Никогда. Поняли?

К счастью, Платонин  лишь благодарно кивает и не спрашивает, почему должен так поступить. А то бы пришлось запугивать всякой ерундой.

— Только вот, Агний Елизарович… А что на нём за проклятие такое, что для женщины может быть смертельно… И только ли для женщины?

— А вы, что же, и это у него не спросили? — ухмыляется Хольтов.

— Нет, — вся недавняя смелость Платонина разом улетучивается.

— Строго говоря, это не проклятие, — снисходит Хольтов до объяснений. — Мистики в этом нет. И даже не самосбывающееся пророчество, хотя очень похоже. Если коротко, то когда-то у Ренфильда была невеста. И любовник, очень ревнивый. Любовник крайне жестоко расправился с невестой, Ренфильд… если опустить детали, он видел, как это произошло и никак не мог помешать. Из-за этого он и попал в психиатрическую лечебницу на несколько лет. Он убеждён, что сам виноват в произошедшем, и что если опять сблизится с кем-то всерьёз, то ситуация повторится.

Платонин обескуражен:

— Невеста? Если бы я знал… Получается, что я его неверно понял. А из-за этого, в конечном итоге, и упустил… Простите, Агний Елизарович, я просто не мог догадаться о таких вещах, а Ренфильд рассказывать не захотел.

— Именно из-за «таких вещей» вас вообще не должно было быть на перроне. По крайней мере, из Мозыря ваша милиция должна была получить именно такое распоряжение на ваш счёт.

— Но почему?

— Потому что тот ревнивый любовник был упырём, — Хольтов решает, что пора приоткрыть карты. — Как вы сами заметили, Сергей Лукьянович, Ренфильд — химера доселе неизученного типа. И, уж поверьте, он крайне опасен. Так вот, заметили это не один только вы… Видите ли, из психушки он вышел мстителем. И с тех пор успел здорово напугать тех, кто сумел пережить встречу с ним.

— И теперь упыри мстят ему в ответ? Он поэтому прибыл в Заповедник, прикинувшись человеком: чтобы найти тихое место, где его оставят в покое?.. Погодите-ка, — лихорадочно соображает Платонин и сам пугается своих выводов, — ему попросту не дают размножаться?!

— Да, и это тоже,  — честно отвечает Хольтов. — И тут он сам виноват. Теперь гнезда ему, как неуправляемой агрессивной твари, свить не позволят. А любые замеченные с ним фертильные женщины действительно рискуют стать объектами охоты. Таким образом, его страх близости получает реальное подтверждение. Так замыкается круг.

Глава 4

Дикая охота воеводы Ферки

Два дня из трёх, назначенных Ренфильдом в качестве срока на поиски, Платонин потратил впустую. Да и где бы он кого искал? Будь дело в родном Питере, он бы имел представление, куда вообще пойти — сам он, конечно, подобными знакомствами не интересовался, но в северной столице определённые заведения имели вполне однозначную репутацию. За услугами иди в бани, если ты при деньгах, или ищи определённое местечко для случайных встреч в Катькином саду, если ты солдатик без гроша. И там, и там имени у тебя не спросят и постараются в лицо не смотреть. Хочешь большего, чтоб со стихами, драмами и страстями — дорога тебе в театральные круги. Там быстро подскажут, кто есть кто, как и с кем, и что дарить, чтобы с тобой. Хочешь странного — наверняка богема поможет тебе в поисках.

В Менске Платонин бывал проездом и ничего не знал об изнанке жизни этого города, но предполагал, что и там дела обстояли примерно так же, разве что с меньшим размахом. Опять-таки, в Менске он бы просто поинтересовался у коллег из местных: после декриминализации содомии за спрос ему грозили бы разве что косые взгляды.

Но нравы в Берегиничах, да даже и в Мозыре от столичных сильно отличались. Если и жил здесь где-нибудь юноша с подобными склонностями, свою особенность он бы тщательно скрывал и ни за что бы в том не признался. И вопросы следовало задавать крайне осмотрительно.

В итоге Платонин решил при случае аккуратно выведать хоть что-нибудь у младшего помнача. Тот, конечно, человек был резкий, но не дурак, к людям внимателен, район свой знал хорошо. И скверные слухи о Платонине распускать бы после такого разговора не стал.

Но до младшего помнача Платонин за два дня так и не дошёл. Попросту не до того было: забегался по делам поселенцев. Четырнадцатого сентября мотался из Заповедника в город и обратно, выбивая где только можно самое необходимое по спискам. Тогда же и отправил в Менск Сикорскому срочное письмо, в надежде, что запечатанный конверт вскрывать постесняются, а если и вскроют, то не разгадают всех туманных намёков, какими Платонин наполнил своё послание.

А пятнадцатого, когда подвезли, наконец, какие-никакие кровати и матрацы, и Платонин лично заполнял по этому поводу ведомости и собирал расписки о получении, выяснилось, что теперь у него недостача и самих карантинников. Организовали экстренную сверку по этажам: опасения подтвердились, из одного флигеля пропала дюжина человек. Жильцы тут же осмотрели свои пожитки, и некоторые заявили о краже денег и мелких ценностей. Платонин понял, что без милиции тут не обойтись.

Разумеется, первым делом он подумал о самом плохом варианте: не замешан ли в исчезновении людей Ренфильд. Разработкой более правдоподобных версий пусть милиция занимается, кражи и побеги — это их забота. А Платонин, как уполномоченный по делам нави, должен был убедиться, не навьих ли это рук дело.

Навец, конечно, пообещал к людям не лезть, но среди нелюди иногда встречаются и недоговороспособные. И это при том, что у них любое нарушенное обещание, даже пустяковое, бъёт по клятвопреступнику. Ида Мееровна описывала, что после такого на душе навцев появляются тёмные пятна, какие у людей бывают при серьёзной болезни или увечьи.

А ведь настоящей души Ренфильда Платонин так и не увидел. Опять же, мало ли, вдруг навец не счёл неоплаченную пока сделку вступившей в силу? Чем больше Платонин об этом думал, тем больше вылавливал лазеек в формулировке уговора.

Да, он сказал тогда, что ни словом, ни молчанием, ни делом, ни бездействием Ренфильд не должен вредить; но и добуквенно соблюдая это ограничение навец мог бы с лёгкостью пренебречь его сутью.

Например, как было в истории с болотницей из-под Орши. Болотная навка одичала до такой степени, что позабыла человеческую речь. Страдая от одиночества, она заползала в жилые дома и спала под кроватями. Чаще всего под детскими: ей нравилось слушать нежные слова и колыбельные. Так-то её поведение само по себе было безвредным, зла она точно никому не желала. Иногда оставляла подарки, в меру понимания помогала по хозяйству. Но, сама о том не догадываясь, она была ещё и «идеальным» в наихудшем смысле этого слова переносчиком испанки.

Платонин уже жалел, что пустил Ренфильда обследовать курганы. Впрочем, как бы он мог навца остановить?

Дело в том, что в охотничий домик Ренфильд так и не заселился. В ночь на четырнадцатое, после заключения сделки, Платонин предложил показать туда дорогу. Ренфильд согласился. Платонин повёл его по широкой дуге в обход усадьбы, чтобы не приближаться к поселенцам.

Но когда до цели путешествия оставалось всего ничего, Ренфильд вдруг встал посреди дорожки и стал водить хвостом, будто щупом, по нескошенной траве на обочине.

— Что случилось? — спросил Платонин.

— Тут была тропка, что вела прямо к курганам. От неё проще всего вход искать.

Платонин похолодел градуса на полтора, что не могло остаться незамеченным. Ренфильд усмехнулся.

— Бояться пока нечего. Тропка — кстати, вот она, — давно не хожена, и чужого присутствия я не чую. Но меня уже должны бы были заметить, а если так, то в скорости пришлют делегатов.

— Надеюсь, вы сможете обойтись без драки? — Платонину вовсе не улыбалась перспектива разнимать враждующую навь.

— Обещаю, до человечьего жилья эта беда не докатится, — с этими словами Ренфильд ступил на найденную им, но всё ещё невидимую для Платонина тропку. И исчез.

И вот, через день в три часа пополудни, Платонин записал имена пропавших и отправился снова искать Ренфильда. Видимо, стоило на будущее договориться об условном сигнале, чтобы не рыскать по всему Заповеднику каждый раз, когда нужно задать навцу пару вопросов.

Сперва Платонин пришёл к тому месту, где они в последний раз виделись. Но как ни всматривался, ничего похожего на тайную тропку он не обнаружил. Поразмыслив, какие такие холмы в хорошо знакомом ему парке могли бы оказаться на самом деле курганами, он пошёл на север.

Четыре холма располагались неровным квадратом у изгиба русла давно измельчавшей речки. Невысокие, поросшие ольхой, лещиной и черёмухой, меньше всего они напоминали зловещие могильники с неупокоенными духами. К тому же рядом росли молодые рябинки — если верить поверьям, надёждый знак, что нави тут давно не бывало.

Платонин обошёл самый высокий по кругу — если тут и был вход, то располагаться он должен был у подножия. Но ничего особенного он не приметил: холм как холм, кусты как кусты, и ветки не сломаны, трава не примята. Не понять, был тут Ренфильд вообще или нет. В нерешительности Платонин свернул было к соседнему, и тут наконец почувствовал, что он здесь не один.

Платонин оглянулся через левое плечо, как положено. Чёрный силуэт отделился от узкой тени молодого деревца, в которой никак не должен был поместиться.

— Доброго дня тебе, Ферка, — поприветствовал навца Платонин. — Ну, как твои археологические изыскания? Вылез к тебе кто-нибудь?

— И тебе добра, товарищ уполномоченный, — Ренфильда искренне забавляло называть так Платонина. — Нет, пока никого. Холм Хедвига Подковы явно заброшен: мне удалось вскрыть его, там пусто. С остальными ещё предстоит повозиться.

— Говоришь прямо как заправский гробокопатель. А людей тут ты, часом, не видал?

Ренфильд сверкнул глазами:

— Ты о каких людях спрашиваешь, товарищ уполномоченный?

Ответ явно отличался от простого «нет». Этого Платонин и боялся.

— У нас тут группа от поселенцев из карантина ушла. Или, может, тут ещё кто-то бродит? Кто-то, кого не было в одном с тобой поезде?

— Видел твоих подопечных. Ночью тут шли и сбились с пути.

— Сами сбились, или им помог кто?

Ренфильд пожал плечами, не отрицая, но и не признавая вслух свою причастность.

— И куда они ушли?

Когда навцы не желали о чём-то говорить, расспрашивать их приходилось, как нашкодившего хулигана: наводящими вопросами, вежливым и доброжелательным тоном.

— Направлялись в портовый город, а остались у старого вала, вон там, — снизошёл до вразумительного ответа Ренфильд.

Платонину весьма не понравилось это «остались», и он с укоризной уставился на навца, уперев руки в бока. Тот лишь снова пожал плечами.

— Я им на глаза не показывался, всё как уговаривались.

— Не повезло им, совершенно случайно проходили мимо тебя. Забрели, видимо, пейзажами полюбоваться. Только вот незадача: от усадьбы в город — это совсем в другую сторону, и нормальная дорога есть, по которой их сюда и привезли, не заблудились бы. Ты их, получается, от самого лагеря увёл, что ли?

— Они вооружены. Мало ли, кто бы от них пострадал.

Платонин на это лишь рукой махнул.

— Показывай.

У старого вала, несмотря на разгар жаркого сентябрьского дня, клочьями стоял туман. Прозрачный, он почти ничего не скрывал, и Платонин без труда разглядел дюжину хмурых людей, жавшихся у горящего костра. Платонин сразу понял, в какую ловушку они угодили.

— Так ты умеешь аномалии вызывать?

— Нечаянно потревожил старые заклятия, что курганы защищали. А люди, на свою беду, не там свернули и попались.

— И запутались в силках как раз на виду у предположительно изголодавшихся от долгого заточения курганников. Ты меня за дурака-то не держи!

Ренфильд и не пытался сделать вид, что ему стыдно за содеянное.

— Ничего бы с людьми не случилось, Серёжа, — он впервые назвал Платонина по имени, издевательски-ласково, — не успели бы. А эти люди действительно и сами плохо ориентируются. Городские, видимо.

— Отпусти их, — приказал Платонин и направился к костру, загривком чувствуя на себе взгляд Ренфильда. Навец промолчал.

Туман тут же развеялся, как не бывало. Дюжина заросших, угрюмых лиц обратилась в сторону приближающегося уполномоченного. Мужики молча встали, расступились, выжидая.

— Добрый день, граждане, — бодро поприветствовал их Платонин, — вы свободны. Возвращайтесь в усадьбу, там вас накормят, и я попрошу, чтобы осмотрел врач. Позвольте, я вас провожу.

Он всмотрелся в их души, проверяя, не слишком ли истощила их навья магия. Признаков слабости и усталости он, впрочем, не увидел, наоборот: мужчины внимательно слушали его, расходясь понемногу в стороны, в полной готовности действовать. А ещё он не увидел в них ни отчаянья, ни облегчения, одну глухую злобу загнанного зверья. Плохо дело.

Только тут до Платонина дошло, что его окружают. Он медленно отступил. Люди решили, что это он наслал на них туманный морок. Такое было под силу Праведным-вурдалакам, но не упырям, однако не все смертные понимали разницу. Сказать им правду — значило раскрыть присутствие здесь нави, уже не важно, привозной или местной.

— Ну так что? Граждане, давайте мирно решим…

Но говорить с ним никто не собирался.

Они бросились разом, первым делом замыкая кольцо — как и положено бить упыря на открытой местности. Сверкнуло железо, Платонин увернулся от выпада, но тут же получил сзади скользящий по боку: метили в печень.

Упырь, конечно, силён физически, но не намного превосходит хорошо тренированного человека. А тут против не обстрелянного птенца-двухлетки вышли крепкие мужики выше его ростом и шире в плечах, успевшие повоевать, а то и поразбойничать. Они умели убивать.

Едва Платонин обнадёжился мыслью, что, по крайней мере, вооружены они только короткими ножами, никаких тебе вил и рогатин, как позади раздался выстрел, и пуля ударила в землю у его ног.

— В своих попадёшь! — истошно завопил Платонин намеренно высоким голосом, чтобы хоть на мгновение сбить врага с толку, и кинулся на прорыв. Широкий детина тут же шагнул наперерез, смыкая зазор с напарником, принял Платонина корпусом и устоял — упырю не хватило разгона, чтобы сбить такую тушу. На спину и плечи Платонина посыпались удары чем и как попало. Раны затягивались быстро, да только новые он получал ещё быстрее. Его изматывали.

Платонин ушёл от второго удара в печень — для упыря не смертельного, но всё равно опасного, — перехватил руку с ножом и выкрутил, отбирая оружие, но тут же получил в ухо и по шее.

— В ноги бей! — Скомандовал кто-то знающий. — Вали его!

Платонин знал: если он упадёт, то уже никакие сила, скорость и живучесть не помогут, его затопчут, переломают кости и в лучшем случае добьют быстро, а то и просто разорвут на части. Упырь — не вурдалак, защитных механизмов у него куда меньше. В отчаяньи он вцепился в чью-то бороду, рванул её вниз, заодно пнув здоровяка в колено, и вскочил пригнувшемуся противнику на спину.

— Держи гниду!

Его схватили за ремень, за сапог, за рукава изорванной уже гимнастёрки, но Платонин полоснул короткими пока ещё когтями по глазам ближайшей роже, яростным усилием вывернулся из захвата, перекатился через человека и с низкого старта бросился прочь, между подбегавшими на перехват, не давая зажать себя во второй раз. Снова раздались выстрелы, всё мимо, но между лопаток огрело брошенным камнем. Обострившееся чутьё гибнущего хищника заставило Платонина свернуть к старым деревьям — пусть в гору, зато укрытие близко.

Тут он увидел Ренфильда. Навец стоял себе в тени чёрной ольхи, с любопытством наблюдая за дракой. Не раздумывая, Платонин в три прыжка оказался там же.

— Помоги! — выдохнул он с присвистом.

И в тот же миг его подхватили за шкирку, оторвали от земли. Ренфильд белкой взлетел по стволу повыше и усадил свою едва живую ношу на развилке ветвей, а сам прилип к дереву будто гигантская ящерица, полосатый хвост обвил ствол в три кольца. Платонин обхватил дерево руками, чтоб не свалиться, и увидел, как преследователи пробежали мимо места, где он только что стоял. Ни навца, ни упыря они не видели.

— Спасибо, — прошептал Платонин, отдышавшись.

Горловина гимнастёрки была порвана и намокла от крови. Платонину не помешало бы сейчас восполнить потерю, но до судебного разбирательства он не имел права тронуть даже тех, кто на него напал: не докажешь потом, кто атаковал первым. Разве что убить и труп спрятать, как учила Ида Мееровна поступать, если ну очень-очень надо; только вот как с приятелями убитого быть? Они же следствию расскажут, что их подельник бесследно пропал. Вообще, плохая это идея, нарушать закон, да ещё и на глазах у нави: шантажа не избежать.

Между тем, потерявшие из виду цель мужики сошлись снова и стали решать, куда идти дальше. Одни хотели бежать как можно скорее в Берегиничи, а то и сразу в Мозырь, пока упырь шум не поднял. Другие предлагали сперва подпалить его сторожку, ведь недобиток-уполномоченный наверняка на них настучит, и если их потом поймают, всех отправят ему на корм.

Платонин скрипнул зубами.

— Послушай, Ферка… Раз ты их сюда завёл, то можешь и ещё куда вывести?

— Куда же?

Платонин задумался.

— В охотничий домик, он довольно близко. Запереть бы их в подвале, а там я милицию вызову, пусть разбираются.

— Загнать-то могу, — Ренфильд склонил голову набок и хитро улыбнулся, — но мне «заяц» нужен.

Платонин уставился на него в ответ, не сразу сообразив, о чём речь.

— Предлагаешь мне приманкой быть?

От одной только мысли об этом избитое тело заныло с новой силой.

— Я не могу внушить им цель, которой у них нет, — пояснил Ренфильд. — Сбить с дороги в нужную сторону — это всегда пожалуйста, но для этого нужно, чтобы человек куда-нибудь шёл.

— Они и так хотят кое-куда идти, — проворчал Платонин. — Меня жечь, например. Будь по-твоему, но по слову «Довольно!» ты меня опять спрячешь, договорились?

— По рукам, — ухмыльнулся Ренфильд и достал свирель. Разумеется, чёрную.

***

Музыка дурманила, заливала в уши тонкие струйки безумия.

Платонин бежал, заметно прихрамывая, чтобы преследователи не отстали. То и дело петлял, будто пытаясь оторваться и сбить с толку, но всякий раз так, чтоб его манёвр не давал успеха.

Он слышал за спиной полные злой радости выкрики. Охваченные азартом мужики напрочь позабыли, что им бы нужно таиться, и что не бывает хромоногих упырей. Музыка неслась сквозь их головы, подстёгивала их сердца, сужала весь мир до простого желания настичь и убить. Люди не замечали её, как не замечали рогатой фигуры, шагающей из тени в тень между ними.

Песнь дикой охоты горячила кровь, песнь-перевёртыш превращала упыря в испуганную дичь, а смертных — в гончих. Навий смех звенел в каждой ноте.

На пороге охотничьего дома Платонин взмолился:

— Довольно! — и ввалился внутрь, тяжело дыша.

Свирель смолкла. Внезапная тишина испугала не меньше, чем мог бы удар грома.

Вдруг мысли преследователей сейчас прояснятся, и они сообразят, что входить внутрь им вовсе не нужно? А то и вовсе попробуют поджечь дом…

— Ферка, — прошептал Платонин сквозь сжатые зубы, отступая в самый тёмный угол, — входи, входи же, мой дом — твой дом…

Трое самых быстроногих возникли в дверном проёме — но четыре тени упали от их фигур.

— Надо бы дом обойти, — сказал им голос, казавшийся родным и знакомым, несмотря на заметный акцент, — разделимся, тогда точно не упорхнёт воробышек подстреленный.

— Дело говоришь, — согласились мужики, не сопротивляясь такому разумному предложению. Вошли вместе, глянули в разные стороны — и будто позабыли о существовании друг друга. Платонин скорее почувствовал, чем увидел, как удвоились на мгновение полосы света и тени, пролегли между людьми незримыми стенами.

Отвод глаз на несколько целей сразу. Силён навец, силён и умел. Внушение — штука крайне сложная, кое-кто из профессуры утверждал, что сказки преувеличивают способности нави, а в реальности такое невозможно. Сикорский дорого бы отдал за такое умение, но ни упыри, ни тем более далёкие от людей вурдалаки им не владели.

— Ну, чего там? — окликнули снаружи.

— Тут он, — ответил тот же голос, которому нельзя не верить, — давайте все сюда, сами не удержим!

Боясь шелохнуться и тем самым привлечь к себе внимание, Платонин наблюдал, как один за одним смертные попадаются в навью западню. Слышал, как они разбредаются по дому, кружат каждый по своему маршруту, как постепенно замедляются их шаги.

Двенадцатый и последний переступил порог и настороженно завертел головой: где все-то?

— А хорошо тут, — сказали ему из пустоты. — Вишь, как графья-то жили.

— Хорошо, — согласился двенадцатый, обводя затуманившимся взглядом обветшалую обстановку. — Богато.

— Ты на таких креслах, поди, и не сиживал, а?

— Почему же, доводилось и на таких, — ответил двенадцатый, с удовольствием усаживаясь на пол. — У дядьки моего, пока он по миру не пошёл, тоже дом было ого-го…

Двенадцатый широко зевнул и не закончил мысль: его сморил сон. В разных частях дома ещё одиннадцать человек улеглись там, где остановились.

Платонин закусил губу. И винить некого: сам же отдал навцу всю власть в доме. Впрочем, если подумать, Ренфильд и должен был сюда заселиться, это людей, а не нави, здесь быть не должно. И скоро их тут не будет.

— Спасибо тебе, Ферка, — вышел из укрытия Платонин, и всё же уточнил: — Им что-либо угрожает?

— Разве что ты, — раздалось над самым левым плечом. Ренфильд казался спокойным, но кончик полосатого хвоста ходил из стороны в сторону, как у кота, наблюдающего за брошенным ему бантиком на верёвочке: ловить, не ловить?

— Значит, они в безопасности, — отчеканил Платонин. — Ты помог мне. Я готов отплатить тебе за это. Но прежде, чем ты назовёшь цену, помни: людей мы захватили сообща, это не твои личные невольники. И делить мы их не будем, я тут представитель закона, по которому с ними так нельзя. Так что без суда и следствия…, то есть, в обратном порядке, без следствия и затем суда… в общем, нельзя их трогать.

Платонин окончательно убедился в том, что навец был отнюдь не безобидным цирковым уродцем, а хорошо обученным охотником, как пить дать плотоядным, и, вполне возможно, склонным к людоедству. Так что Платонин не собирался давать Ренфильду ни малейшего повода считать, будто у него есть право на пленников.

Ренфильд театрально закатил глаза, обошёл Платонина кругом и смерил с головы до ног.

— Тут, я заметил, собственная банька есть. Растопи-ка её для меня, на том и сочтёмся. Да тебе бы и самому не помешало. Или ты перед товарищами милиционерами в таком виде красоваться хочешь?

— Сколько они спать будут?

— Часов шесть, а то и более, — заверил Ренфильд. 

Платонин вздохнул.

— Баньку, так баньку, дело хорошее.

***

Платонин стянул с себя рвань, в которую превратилась гимнастёрка.

Пока он колол дрова, Ренфильд грелся на солнышке, сидя на крыше — один в один старый отъевшийся кот, только что не мурлыкал. Платонин подумал было попросить того сыграть или спеть что-нибудь, чтоб хоть веселее работалось, но вовремя передумал. А ну как у навца и какой-нибудь марш погонщика рабов в запасе имелся, под который пахать будешь без остановки, покуда музыка не прервётся?

То и дело Платонин поглядывал на Ренфильда — после того, что случилось в доме, он даже обрадовался, что тот был на виду. Мало ли. Навец хитрым прищуром поглядывал в ответ.

Возмущаться его поведением имело столь же мало смысла, что и ругать собаку за ходьбу на четырёх, а не на двух лапах. Устроены они так, что навь, что собака.

Навь не просто так прослыла недружественной к людям. Только дело было не в природной склонности ко злу, как утверждали проповедники, а в заклятии Забвения, которым потусторонние Хозяева обрабатывали тех, кто к ним попадал. Подвергшийся ему человек постепенно терял интерес к людям, забывал лица родных. В нём угасала всякая связь с человеческим обществом.

Платонин лично присутствовал при допросе навки под Липецком. Молодая мать услышала как-то зов из леса и не устояла, ушла в ночь. Её удалось отбить у похитителей через несколько дней, но метка на руке уже стояла. Семья старалась помочь проклятой вернуться к нормальной жизни, но ничто не помогало. Женщина не узнавала никого, не различала лица, избегала прямого зрительного контакта. Собственное новорождённое дитя отказывалась брать на руки и прикладывать к груди, слушала плач из колыбели с безразличием и брезгливостью. Когда её оставили ненадолго с младенцем наедине, она выбросила его в окно.

Заклятие Забвения глушило в человеке сопереживание, привязанности, желание общаться — но не полностью, а лишь по отношению к миру вне Улья. Под его действием порабощённый не отучался любить совсем, но мог теперь испытывать это чувство только к кому-то с такой же меткой, как у него. Только такие же проклятые могли теперь стать ему друзьями, только их общества он теперь искал, оставаясь равнодушным ко всем прочим.

Когда-то степные кочевники подрезали своим рабам сухожилия, чтобы те не могли убежать. Колоплуты подрезали эмпатию, чтобы их рабы бежать не хотели.

Платонин не знал ни одного случая, когда Забвение удалось бы снять полностью. Но оно не всегда держало крепко, некоторым удавалось частично его преодолеть. Однако была ли эта половинчатая свобода для них благом или пыткой?

Беглая навь, что не утратила тягу к людям до конца, постоянно испытывала тоску и острое одиночество. Даже в толпе, даже рядом с любящими близкими и понимающими врачами.

«Я отрезанный ломоть, меня назад к буханке уже не прицепишь», — сказал как-то Шохиной один мертвяк-арестант из-под Полоцка. Его умный, но лишённый тени раскаяния взгляд, монотонный рассказ о содеянном произвели на Платонина неизгладимое впечатление. 

Мертвяк заранее знал, что может принести людям лишь беду, и когда сбежал, твёрдо обещал себе держаться от них в стороне. Но одному, без Улья, вымершего от неизвестной напасти, ему пришлось тяжело. И тогда всплыли в памяти неясные сны о другом доме, о том месте, где он жил до того, как кожа его посерела, а на руках выросли когти. Когда-то он этими руками работал, много и умело, а теперь пальцы слушались плохо. Кем он был? Портняжкой, ведь семья его не имела права владеть землёй. Семья… отзвук этого слова в душе позвал в родные края.

Он шёл долго, но нашёл родной посёлок. Нашёл себе место для гнезда на кладбище, показывался только на поминках и ночами после чьих-нибудь похорон. Нарочно пугал, чтоб его обходили стороной. Люди стали оставлять ему еду, тем и жил.

Но однажды его окликнула полуслепая вдова. Он видел её раньше. «Я знаю, кто ты», — сказала она, — «пойдём ко мне в дом, я могу дать тебе свежего хлеба». И он пошёл. За те несколько сотен шагов, что он следовал за ней, он почти поверил в чудо. Вот его пустят на порог, вот примут, и он больше не будет один. Он присмотрелся к женщине: сухонькая, невысокая, почти старуха; да ещё и бельмо на одном глазу. Каждый её недостаток укреплял в нём надежду. Ведь незрячую не испугает его вид. На пожилую никто не позарится. Слабой нужны мужские руки.

Мертвяк слышал, что любовь сильнее чар. Нет, она не могла развеять их, не очеловечивала облик, но она могла вернуть навца к людям. Достаточно было обвенчаться с человеком, поселиться в его доме — и скреплённая клятвой у алтаря связь побеждала метку Улья. Если бы ему удалось найти ту, что полюбит его, пойдёт с ним под венец, он бы вновь обрёл семью. Страшному, пожирающему изнутри  одиночеству пришёл бы конец. 

Она провела его сперва на кухню, усадила за стол. Он ел, впервые за много дней досыта, а она сидела рядом, задумчиво сложив руки. «Чего ты хочешь?» — спросил он. «Обвенчайся с моей сестрой,» — просто ответила вдова.

Сестра её лежала в соседней комнате, в гробу. Она умерла без мужа, а по вере их рода не обрести ей покоя, пока душа не будет скреплена брачным союзом. Предки вдовы всегда венчали мертвецов, даже детей, но теперь, при новой власти они остались без попа, да и соседи никак не хотели войти в положение и отказывались соблюдать мракобесный обряд.

Мертвяк молча смотрел на предложенную невесту.

Он покинул дом через час, оставив в нём два трупа. Один обезображенный, второй полусъеденный. Вскоре был изловлен на кладбище КомКоНавью, как опасная нечисть. Что с ним стало дальше, Платонин не знал.

Вот с такими пациентами, отчасти пробудившимися, работать в старом интернате для нелюди было тяжело. Они ощущали потребность в общении с себе подобными, но удовлетворить её не выходило. Навцы хотели внимания, умоляли и требовали слушать их, говорить с ними, но им всё было мало. Персонал жаловался, что общительная навь тянула из них силы.

А вот насчёт состояния Ренфильда Платонин пребывал пока в сомнениях.

С одной стороны, навец казался самодостаточным, что среди беглых вообще-то большая редкость. Словоохотливый, но не навязчивый, он даже не расстроился, когда ему запретили показываться людям. С другой — и лунатиком, человека от белки не отличающим он тоже явно не был. Наоборот: Ренфильд прекрасно понимал собеседника, а значит, какая-никакая эмпатия у него сохранилась.

Понять бы ещё, что у него на уме…

***

— Готово! — позвал Ренфильда Платонин, закончив приготовления.

Тот одним движением перетёк к краю крыши и бесшумно спрыгнул с высоты двухэтажного здания. Приземлился удачно и тут же выпрямился в артистичную позу: рисовался перед упырём, не иначе. Платонин хмыкнул и шуточно поаплодировал.

В предбаннике Ренфильду пришлось согнуться; впрочем, к невысоким потолкам он, по-видимому, уже привык. Двоим было тесно, и Платонин сел в уголке ждать, пока хвостатый разденемся первым. Выходить он не стал, не желая упускать такую возможность понаблюдать за навцем вблизи.

Ренфильд снял объёмистую набедренную сумку, поясной чехол со свирелью, аккуратно свернул длинный кушак и принялся расстёгивать жилет. Тут-то Платонин с удивлением заметил, как то, что он принимал за вышитый узор то ли из пёрышек, то ли из листьев, встопорщилось, пошло волнами.

Убегал из Улья Ренфильд явно не с пустыми руками: прихватил себе волшебную одежду. Платонин много читал о ней, но у той нави, что прошла через руки Шохиной, таких вещей не было.

Так вот, оказывается, зачем навец во время анкетирования про сшитую у обычного человеческого портного венгерку рассказывал и про крой копеньяка пространно рассуждал: это он зубы заговаривал, отвлекая внимание «товарища уполномоченного» от действительно необычных деталей. Наверняка ему уже не раз приходилось это делать. Может, и весь свой эксцентричный наряд он подбирал специально, чтобы волшебный предмет гардероба в общей картине не так бросался в глаза?

По сути, жилет Ренфильда оказался съёмной шкурой, что могла становиться шерстью или оперением. В сказках такую похищали, чтобы подчинить себе её обладателя.

Ренфильд снял жилет, но прежде, чем выпустить его из рук, оглянулся на Платонина. И будто услышал его мысли — в следующее мгновение навец растворился в ближайшей тени. И пожитки свои прихватил.

Платонин пожал плечами. Навь трепетно относилась и к менее ценному своему скарбу. А уж если любой воришка может вместе с твоим бельём заполучить и твою свободу, ты волей-неволей научишься надёжно прятать одежду перед купанием.

До этого момента у Платонина возникала пару раз мысль попросить у Ренфильда рубаху ненадолго, чтоб в приличном виде милицию вызывать. Но, судя по всему, у навца был резон не делиться вещами с кем попало.

Так что пришлось сходить за гимнастёркой и бросить её в ведро с водой, чтобы кровь отмокла.

В парилке Ренфильд перестал, наконец, играть в невидимку, и проявился во всей своей нелюдской красе. Выпрямиться во весь рост у него опять не вышло, он едва уместился на нижнюю полку. С удовольствием потянулся, разминая мышцы и будто нарочно давая себя рассмотреть.

А рассмотреть было что.

Вдоль хребта тянулась тонкая полоса чёрной шёрстки, а в остальном волос там, где им полагается быть на мужском теле, не было. Видимо, это навец и имел в виду, когда говорил о бритье. Но не это было главным: Платонин наконец-то увидел на нём хозяйскую метку.

Точнее, метки.

По девять рабских браслетов украшали кожу Ренфильда на каждой руке, от плеч до середины предплечий. По шесть отдельных тавро на спине, груди и рёбрах. А на солнечном сплетении расцвёл чёрной кляксой незнакомый Платонину знак: зубчатый лист размером как раз с ладонь, с семью белыми точками.

Таких символов в навьей геральдике не встречалось: вся она напоминала кельтский шнуровой орнамент и состояла из различного типа бесконечных узлов и плетёнок, без каких-либо иных элементов: ни животных, ни растений в ней не использовалось. Если не считать того, что в качестве самого «шнура» шло стилизованное изображение тысяченогого насекомого: множество сегментов, каждый с парой штрихов-лапкок, составляли длинное извивающееся тело. Оттого эти метки звали «гробаками» — то есть, червяками.

— А что это значит? — спросил Платонин, разглядывая лист.

— Чёрная крапива, — Ренфильд приложил кулак в груди в почтительном жесте, — печать моей наставницы.

— Расскажешь о ней?

— Пожалуй, нет, — подумав, ответил навец. — Эту сказку оставим на другой раз.

— Как скажешь… А они ведь все разные. Получается, это метки разных семей. Тебя перепродавали?

— Я перехожий. Выступал бойцом на аренах, — пожал плечами Ренфильд. — Когда проигрывал, то попадал в подчинение к тому, чей боец меня победил.

— А когда выигрывал?

— Прощался с Хозяином, — Ренфильд явно не хотел об этом говорить, и сменил тему: — Ты не искал мне никого, упырь.

— Так уж вышло, — Платонин смутился. — Не искал. Завтра последний день, я помню. Честно говоря, ума не приложу…

Он заставил себя взглянуть на достоинство навца и мысленно ужаснулся размерам. Нет, он-то предполагал, что у исполина всё будет пропорционально, но теперь убедился своими глазами.

Кем надо быть, чтоб возлечь с вот таким, изощрённым самоубийцей? Тут даже за большие деньги десять раз подумаешь, не поостеречься ли. Да и где бы Платонин эти деньги взял, чтоб нанять «работничка»? В кассе у Сикорского, как расходы на исследования?

— Слушай, Ферка, может, подскажешь, где ты сам раньше партнёров находил?

Ренфильд хмыкнул. Платонин отвёл виноватый взгляд.

— Боишься. Слышу, что боишься, — пальцы навца вдруг поймали Платонина за подбородок, развернули лицо обратно. Ренфильд разглядывал его оценивающе, будто племенную кобылу. Даже попытался приподнять верхнюю губу, чтоб увидеть клык. —  А было время, вы сами хотели, в карты разыгрывали, кто в какой черёд со мной будет.

Платонин высвободился и отодвинулся. Разговор ему не нравился, без таких подробностей о личной жизни навца он вполне мог бы обойтись.

— А нынче что, тебя избегают, да? — с вызовом ответил он. — Позволь узнать, как долго проживёт тот, кто согласится?

Глаза Ренфильда полыхнули белым пламенем.

— Отчего б не позволить, — усмехнулся навец недобро, и встал на одно колено перед вскочившим на ноги Платониным. Из-за роста Ренфильда их лица оказались почти вровень. — Давай-ка, товарищ уполномоченный, проверь сам! Ты парень красивый, все вы такие. Ну что, не хочешь попробовать? Не обижу ведь.

Ренфильд не шутил, он ждал ответа. Но он всё-таки спрашивал, а не требовал.

Платонин поборол желание тут же послать его подальше, а вместо этого позволил себе мысленное допущение: что будет, если он согласится на предложение? Недавние ушибы и раны успели зажить, но свежая память о них всколыхнулась с новой силой: тело протестовало, одна лишь разница в размерах не сулила ему ничего хорошего.

Только вот эта разница была бы проблемой и для любого человека. Которого, во-первых, ещё поди найди, а во-вторых, объясняйся потом, как это сотрудник КомКоНави до сводничества опустился. Это если человек вообще цел и здоров останется, а если нет? У самого-то Платонина, по крайней мере, регенерация в несколько раз быстрее, он выдержит.

«Не так страшен чёрт,» — невесело хмыкнул Платонин и сдался:

— Ладно.

Без протокола — 5

Хольтов качает головой.

— Ваше желание защитить людей, конечно, похвально, — в тоне инквизитора при этом ясно слышится ремарка «выгородить себя, прикрываясь благородным мотивом», — но не вздумайте говорить об этом под запись. Вы даже на принуждение силой с его стороны сослаться не можете, Ренфильд на такое из-за заклятия не способен. Так что стоит вам где-то упомянуть, что между вами что-то было, знающие сразу решат, что случилось это исключительно по взаимному согласию.

— Понимаю, — покорно кивает Платонин и тянется за последней сигаретой.

Хольтов накрывает пачку рукой:

— Ничегошеньки вы не понимаете. Ренфильд игрался с вами, как хотел, а вы шли на поводу, — он толкает пачку по столу упырёнышу, и тот получает желанное курево. Берёт паузу на пару глубоких затяжек, тщательно обдумывая следующую реплику.

— Я уже признал, что Ренфильд оказался мне не по зубам. Вы хотите услышать от меня это ещё раз? Да, товарищ инквизитор, я взялся за задачу не своего уровня, и закономерно с ней не справился. Какими бы соображениями я ни руководствовался, факт есть факт. И да, я был вынужден обратиться к нему за помощью, потому что навец сам бы за меня ни за что не вступился. Так бы и смотрел, как меня рвут на части. И показался он мне тоже специально, чтоб я видел, что он видит. Теперь, после ваших объяснений, Агний Елизарович, я понимаю, в чём дело. А тогда я решил, что это он так навий гонор показывает, из-за условий сделки: мол, сам же запретил смертным мешать, а об оставлении в опасности бессмертных уговора не было. Так что в той ситуации он мог какие угодно верёвки из меня вить. Причём куда ни кинь — я, получается, сам виноват: и что формулу такую сочинил, и что к озлобившимся от блуждания в аномалии людям полез, и о помощи попросил. И то, что обошлось всего лишь банькой — отнюдь не моя заслуга, а одна только его добрая воля. Главное — пострадавших в итоге нет.

— Люди в любом случае остались бы живы-здоровы, — цедит Хольтов. Не любит бывший инквизитор разжёвывать несмышлёнышам что к чему, а приходится: — Он проверял вас на вшивость, Сергей Лукьянович, именно вас. Удержитесь ли вы сами, не преступите ли закон. С самого начала добычей в его глазах были вы.

Платонин последний раз затягивается, тушит окурок и отвечает неожиданно спокойно:

— Да, он сказал мне об этом сам, позже. До его откровений на мосту мы ещё дойдём, я вам рассказываю по порядку, как дело было. Но, может, вам интересно будет знать, что все гробаки на Ренфильде отмечены знаком гибели. Это значит, что принимавшие его Хозяева до сегодняшнего дня не дожили.

Хольтов делает вид, что слышит об этом впервые:

— Вы умеете читать по-навьи?

— Читать — это громко сказано. Могу лишь распознать несколько ключевых элементов. И «выколотая голова», что добавляется в узор, если потусторонний Хозяин Улья окончательно уходит в небытие — штука в последнее время весьма распространённая. Профессор Шохина готовила последнюю публикацию именно об этом. Агний Елизарович, навьи гнёзда массово вымирают, а к нам бегут чудом уцелевшие рабы. Почти все — ассимилянты нулевого поколения, даже полукровки среди спасшихся — редкость.

— А Ренфильда вы об этом спрашивали?

— Да, на разные лады — кивает Платонин и хмурится. — Но толку от него не добиться: он повторял лишь, что постоянно теряет семьи и близких, и что когда-нибудь найдёт способ это прекратить. Но не смог даже сказать, когда это началось. Нет, не увильнул от ответа, а просто растерялся. Сослался на то, что как боец, создан для войны и видит одну лишь её.

Хольтов задумчиво глядит в окно. Взвесив все за и против, он решает пока не подталкивать Платонина к выводу, казалось бы, лежащему на поверхности. Видимо, потому упырёныш и отбрасывает очевидное: не верит, что такое возможно. Несколько лет назад сам Хольтов попался на том же.

— Пока что у меня сложилось впечатление, — продолжает Платонин, ощутив, наконец, почву под ногами, — что у нави на той стороне прямо сейчас разворачивается некое глобальное бедствие. А до нас долетают пока лишь первые его отголоски. Я не хотел бы всё объяснять одной лишь  войной сынов Света против сынов Тьмы, и не рискну вот так сразу ссылаться на эсхатологические пророчества. Уж простите, я в это не верю. Но… всё же, что вы об этом скажете, товарищ инквизитор?

— Что вам, Сергей Лукьянович, нужен хороший научный руководитель. И не помешало бы восполнить пробелы в знаниях, а то тычетесь, как слепой котёнок. Да, кстати… так вы говорите, отправили в институт на имя Сикорского письмо? Когда это было?

— Всего я отправил их шесть, — хмурится Платонин. — Четырнадцатого числа первое, затем каждые два дня слал отчёты о наблюдениях, пока не обнаружился первый труп.

Может, упырёныш со своей паранойей не так уж и не прав.

— Хорошо, это мы потом проверим. Вдруг на почте где затерялись.

Глава 5

Домострой

Пойманную с помощью Ренфильда дюжину мужиков милиция взяла под стражу —  из-за обвинения в кражах, а не из-за нападения на упыря, пусть и должностное лицо.

— На тебе и синяка нет, — отвёл его в сторонку младший помнач, тот самый, с которым встречали поезд. Платонин стоял перед ним со рваной и мокрой гимнастёркой в руках, после баньки сияя чистотой и здоровьем: шрамы успели сойти. — А такое обвинение их под расстрел подведёт. Не губи людей почём зря. Вот что лучше сделай: собери с обворованных заявления, свидетельские показания запротоколируй, чтоб мои ребята у вас по лагерю среди заразы лишний раз не шатались. Заодно послушаешь внимательно, кто привирает лишнего, вы ж, говорят, это определять умеете. И потом всё нам привезёшь. Ясно?

— Вас понял, — без энтузиазма ответил Платонин. Соблюдение следственных процедур, конечно, выходило весьма условным; впрочем, а чего с милиции взять, когда у страны и уголовного кодекса ещё толкового нет? Судят по старому царскому с вычеркнутыми статьями, как революционная необходимость на душу положит. А чисто по-человечески младший помнач был во многом прав. — Кому хоть отдать? На проходной дежурному у вас оставить, или как?

— Груздич, Якуб Остапович, — протянул руку младший помнач. — Вот на моё имя́ и оставляй, если меня на месте не будет.

Платонин пожал руку и пообещал сделать, что сможет.

Уже темнеть начало, когда, проводив милиционеров с арестованными, он наконец-то добрался до родной сторожки. Перед тем, как идти к свидетелям, стоило переодеться. И хоть хлеба с маслом перехватить. И отдохнуть бы ещё, после всего пережитого за день. Значит, в лагерь лучше уж утром…

Сторожка встретила его нежданным ароматом овощного рагу на мясном бульоне. Платонин опознал запах крольчатины. Он одним скачком взлетел на крыльцо, распахнул дверь и застыл на пороге.

Ренфильд — прямо в волшебном жилете, шёлковой рубахе с закасанными рукавами, только что босой —  сидел на полу перед растопленной буржуйкой и кашеварил. Рядом с ним печка казалась игрушечной. Платонин успел заметить у своего стола чёрный саквояж и брошенную на него венгерку.

— Там на стуле посуда, — навец, не оборачиваясь, ткнул в его сторону метёлкой хвоста. — Сходи, вымой пока. Скоро готово будет, а раскладывать не во что.

По правую руку от входа действительно выставлен был табурет, а на нём три тарелки, две миски и все столовые приборы Платонина, сколько их было, числом девять штук. Ренфильд помешивал еду собственной, по-видимому, походной ложкой, чёрной, как и всё, что навец носил с собой. Рядом с табуретом обнаружились два полных ведра — непрошенный гость успел принести воды из колодца.

— Ферка, ты с чего вдруг тут хозяйничать решил? — растерянно спросил Платонин, уже догадываясь, в чём дело.

— В гнезде порядок и чистоту поддерживать надо, — Ренфильд подтвердил наихудшие подозрения.

Платонин не нашёлся что ответить, взял посуду и пошёл к уличному рукомойнику.

Итак, то, что случилось между ними в бане Ренфильд счёл чем-то вроде женитьбы. У нави с этим делом просто, ритуалы им не нужны, а клятвы верности беглые не признавали. Насколько Платонину было известно, стабильные пары у нечисти — большая редкость.

В общем-то, это было вполне закономерно и явно предполагалось в формулировке уговора, но всё равно такой поворот событий Платонина ошарашил. Нет, он, конечно, очень хотел бы изучить поближе, как навь гнездуется, но даже мысли не допускал, что будет сам принимать в этом непосредственное участие. И дело даже не в том, что Ренфильд — самец, хотя и в этом тоже; но навь не заводит отношений с упырями. Она их боится.

Но только не Ренфильд. Не на эту ли свою особенность он намекал, отсылая к книжному персонажу из «Дракулы»?

Платонин вернулся с чистыми тарелками и принялся убирать на столе. Дважды он чуть не споткнулся о длинный хвост, который, казалось, был просто везде.

— Тебе же тут тесно, — всё-таки попробовал он урезонить навца. — Я тебе тот охотничий домик выделил, хоромы тебе под стать.

— Ты туда переселишься? — уточнил Ренфильд.

— Нет, сейчас не могу. Сам видишь, другого сторожа сюда не назначат.

— Значит, и мне там сидеть ни к чему.

— Тебе одиноко? — дошло вдруг до Платонина. Ну конечно: навец сам подался в Заповедник, он ожидал здесь встретить ещё хоть кого-нибудь из своих. Курганами, опять же, заинтересовался.

— В текущих обстоятельствах лучше бы мне не оставаться надолго одному, — туманно ответил Ренфильд и взялся сервировать стол. — Садись, товарищ уполномоченный… Сергей… Сергейка… Серж. Садись, Серж, ужинать будем.

Платонин поблагодарил — с навью нельзя быть невежливым — и принял приглашение. Любопытство боролось в нём с дурным предчувствием, и пока что побеждало. Он с интересом наблюдал разительную перемену в поведении навца по сравнению с тем, что было всего несколько часов назад. Ренфильд больше не смотрел на него с хитринкой, как анархист на жандарма, не требовал на правах гостя подать ему угощение, и, скорее всего, не собирался сживать Платонина со свету. По крайней мере пока.

На самом деле, перелом случился раньше, ещё в бане, как только Платонин дал согласие. Он тогда мысленно готовился терпеть грубость, унижение и наверняка боль, но, к его удивлению, ничего из этого не последовало. Ренфильд вдруг стал мягким, ласковым, шептал что-то на неизвестном Платонину языке и обращался с ним как с существом хрупким, неопытным и… маленьким. Последнее соответствовало истине при их разнице в размерах, но невольно вызвало у Платонина весьма паскудные ассоциации. Объятья навца были удушающе уютными, взгляд полон нежной алчности, а душа то вспыхивала болезненно ярко, то плавилась в тёмной пучине первобытных желаний.

Прельщение, одна из семи смертных страстей — вот что плескалось в глазах Ренфильда. Навец томился в предвкушении, затягивая подготовительные нежности, распалял себя и соблазнял Платонина. Он умел это делать. Он жаждал обладать, но брал не силой: он хотел, чтоб Платонин сдался, подчинился ему весь. Эту страсть можно было бы перепутать с влюблённостью, если бы упырь не знал, что имеет дело с психически нездоровой нелюдью и не умел читать в душах. И увиденное его испугало.

Телесно он даже остался доволен, да и ничего особенного, в сущности, между ними не произошло, но как только Ренфильд получил, что хотел и отпустил его — может, даже с мыслью продолжить после передышки, — Платонин оказался на другом конце комнаты. Тогда ему было не до расспросов, он спешно смыл с себя все следы произошедшего и, по сути, сбежал, пока навец не поймал его снова.

И вот теперь они сидели с Ренфильдом за одним столом, потому что с точки зрения навца Платонин стал «своим». Это, безусловно, открывало интересные возможности для изучения нави, но и предполагало некоторую расплату. 

И вот о ней-то Платонин всё не решался спросить.

— Уборкой завтра займёмся, — сказал Ренфильд, отставляя пустую тарелку. — Сегодня тебе бы отдохнуть как следует.

И, как только Платонин встал, Ренфильд отодвинул стол в дальний угол, на «архивную» половину. Платонин всё понял сразу.

— Я сплю на полке.

— Я там с тобой не помещусь.

— Верно. Я могу тебе дать пару одеял.

— Неси все, мы спим здесь.

Спор вышел недолгим. Идею раздельных спальных мест Ренфильд не признавал вообще. Платонин вздохнул и сдался, стащил с полки свои одеяла и обречённо бросил их на пол посреди комнаты.

А Ренфильд достал из набедренной сумки единственную штуку не чёрного цвета, что у него была: кусок мела. Взял его с ладони кончиком хвоста — Платонин с удивлением увидел, что шишка, которую он нащупал в метёлке, оказалась не просто утолщением, а клешнёй с тремя пальцами-коготками, способной удерживать лёгкие предметы. Хвостом Ренфильд очертил большой круг.

Гнездо.

И Платонин был в него допущен.

Редкая честь, впрочем, обернулась некоторыми неудобствами: Платонину пришлось спать между свернувшимся в клубок навцем и буржуйкой. Проворочавшись с час, он в итоге улёгся на самом навце: тот был мягким, тёплым и не возражал.

***

В лагере проблем было немало. Уже на третий день из Заповедника бежало не меньше четверти поселенцев: в основном, люди низкого достатка, не имевшие сбережений. До того как попали под карантин, они ехали из приграничных деревень в Россию на заработки, не сумев трудоустроиться дома. Им терять было нечего, а сам карантин они считали пустой тратой времени.

Зато этим утром с врачами привезли новых больных — уже местных, которых решили перенаправить в тифозный лагерь, раз уж он тут открылся. Платонину пришлось отложить опрос свидетелей и сперва заняться новоприбывшими. Он разместил их в той же пристройке, где лежали снятые с поезда.

Кроме первых пятерых, из-за которых поезд и завернули, там теперь лежали ещё трое. А среди деревенских пациентов была и мать с девятилетним мальчиком, в общую палату не поселишь, к тому же симптомы у ребёнка были не те, что у остальных. Вчера вечером его внезапно охватил озноб, он жаловался на головную боль. Наутро начался жар.

Платонин слушал переговоры врачей, смотрел на ряды коек, часть которых ещё вчера пустовала: он сообразил озаботиться кроватями для лазарета впрок. То есть, это ему так казалось, что он всё предусмотрел. А по прогнозам выходило, что скоро ни коек, ни места в пристройке не хватит.

Он знал, что такое эпидемия. И испанку видел, и ряды белых палаток такого же тифозного лагеря под Менском. Но раньше это не касалось его самого, проходило как-то мимо. Теперь же он вроде как ответственный, а всё равно будто лишний: в происходящее он был вовлечён лишь краешком. Всё, чем он занимался — писал бумажки и считал кому чего и сколько выдать. И даже с этим справлялся так себе: его бросили на задачу, которую он не знал толком, как решать.

А рядом с ним настоящую работу делали другие люди, которым он ничем помочь не мог. Люди, что могли заразиться сами, тогда как у него, упыря, был иммунитет.

— У вас же все разбегаются, вы куда смотрите? — упрекали его врачи.

— У Заповедника нет физической ограды, — разводил он руками.

— Постельное бельё нужно менять чаще, а это обязательно прокипятить. И одежда, почему до сих пор её не обработали от платяной вши? — Наседали на него.

— Здесь нет прачечной, — отвечал он понуро.

— Почему не открываете тут столовую? Пока еду довезут из Берегиничей, она успевает остыть! Малыши не хотят это есть! — Жаловались пока ещё здоровые поселенцы.

— Нет оборудованной кухни, усадьба несколько лет стояла голая и нежилая, — стыд мешал ему поднять глаза.

Впрочем, он всё-таки придумал к кому обратиться, чтобы организовать на месте полевую, но за этим нужно было опять-таки ехать в Мозырь. О чём он и заговорил на перекуре с тем фельдшером, что не стеснялся брать у упыря сигареты:

— Я уже и не знаю, Аким Дмитриевич, с кем ещё посоветоваться, чтоб опять не упустить что-то важное из виду. Я ж никогда таким не занимался. Сама кухня, уголь, дрова, продукты — что ещё искать, заказывать?

— Повара пошукай, куды поселишь. Чтоб и хворобу не подхапили, и не гонять туды-сюды кожны дзень.

— Тиф только вшами передаётся, — кивнул Платонин. — Значит, им сменная одежда нужна, гигиена…

— Те, кого сёння привезли, с брюшным, — перебил его фельдшер. — Там уже не вошь, там праз брудные руки. Мыть трэба, всё мыть и дезинфицировать, чистая еда и вода чтоб были.

Платонин вздохнул. Задача усложнялась.

— Товарищ уполномоченный, — подошла к ним одна из медсестричек, Оля, — в лазарете топить надо получше, ночью совсем холодно. Так и до осложнений недалеко.

— Во, Олька, он на машине поедзе сёння, — сообщил ей фельдшер.

— Да? А вы не могли бы нас с Ниной после дежурства подвезти? А то и так ведь день на ногах, а потом ещё пешком до Берегиничей идти…

— Конечно, — не смог отказать ей Платонин. Доставка заявлений для милиции откладывалась теперь на конец рабочего дня.

***

При свете солнца в хорошую погоду Берегиничи могли показаться уютным местом. Опрятные домики, чистые улицы, тихие люди — ничего необычного. Но чем дольше жил тут Платонин, тем реже он старался появляться в самом посёлке.

Ему нравился лес, болотные цветы и глубокий снег на полях зимой. Даже сама старая пустующая усадьба: Сикорский выбрал её для отселения нави не просто так. Она стояла среди леса, почти не тронутого людьми. Заядлые охотники из знати, что наши, что европейские, строились в глухомани, не считаясь ни с расходами, ни с дорогами, ни с удобством родни. А потом их потомки поколениями вынуждены были содержать подчас немалые хоромы, расположенные не пойми где, потому что в завещании так прописано. Или потому, что состояния уже не осталось, и иного жилья им не найти, а это выгодно не продать.

Такой была и усадьба графов Грифичей: брошенное гнездо, окружённое тройкой брошенных же деревень на несколько дворов каждая. Только никаких ужасов за этим запустением не стояло: просто деревенские перебрались в Берегиничи, когда там открыли торфяной заводик, а затем начали строить и вагоно-ремонтный цех.

Казалось бы, в Берегиничах на одном только контрасте жизнь должна бы казаться кипучей. Но Платонина там постоянно клонило в сон. Время в его восприятии застывало, как кисель, и на каждое действие требовались утроенные силы. Иногда Платонину казалось, что истинный облик Берегиничей открывался лишь в туманные дни, когда посёлок затихал окончательно, и в полном безмолвии плыли по нему безымянные силуэты.

Скорее всего, дело было в людях. Петербуржцу Платонину легче давалось переносить одиночество, чем вписаться в общество сельской глубинки, где свои правила и темп жизни.

Три из каждых пяти упырей-беззаконников, что стали убивать не из-за подступившего голода, а просто так, забавы ради, на судах говорили про смертельную скуку. Платонин не мог понять, как можно плюнуть на присягу, мораль и здравый смысл по такой нелепой причине, и ни капельки подобному зверью не сочувствовал. Но для себя решил не искушать судьбу.

Вот почему он, в один не самый прекрасный день осознав, как скучно ему в Берегиничах, предпочёл перебраться со съёмной комнаты в вагон-сторожку. От греха подальше.

Платонин развёз медсестёр по домам, пообещав им сделать то же самое и завтра. С Ниной и Олей общаться было легко и приятно: обе были неплохо образованы, им нравилась его начитанность и забавляло столичное произношение. Сами-то они гэкали и чэкали по-местечковому. А ему так не хватало сейчас вот таких простых радостей, как пара смеющихся девушек рядом.

Оказалось, Оля успела нажить ребёнка и развестись, а Нина так и вовсе овдовела: венчались в марте четырнадцатого, а в июле Борю мобилизовали. В шестнадцатом пришла похоронка. Так и не пожили толком вместе.

С грустной темы перешли на курьёзы: Платонин рассказал пару забавных случаев из времён его студенчества, женщины поделились своими.

Но всё хорошее когда-нибудь кончается. Распрощавшись с медсёстрами, Платонин бросил в почтовый ящик письмо в Менск, в КомКоНавь для Сикорского, в котором в обтекаемых формулировках сообщал об удачно установленном контакте с навцем, и направился в отделение милиции.

Младший помнач Груздич оказался на рабочем месте, и Платонина отправили к нему в кабинет.

— В общем, товарищ упырь, — выслушав объяснения Платонина и просмотрев наскоро заявления сказал Груздич. — Ещё пара дел к тебе есть. Первое: раз всё равно в Мозырь едешь, загляни заодно в их отделение, я тебе адрес сейчас уточню. А то они нам сегодня звонили, просили кого-нибудь прислать. Там каких-то посторонних выловили в порту и окрестностях, опознать надо — не твои ли подопечные беглецы?

— А на чём попались?

— Да, собственно, ничего криминального, оттого и срочность: держать их не за что. Но коли они заразу разносят, то это ж совсем другое дело. Кто-то наниматься в грузчики и разнорабочие пошёл, кто-то пьянствовал.

Платонин медленно кивнул.

— А если окажется, что мои, то как мне их обратно в лагерь доставить — на машине, что ли, везти? Да и, допустим, вернём мы их — они же снова сбегут.

Груздич лишь руками развёл:

— А что ещё делать? Ну объясни им, что это важно, санитарные нормы соблюдать.

— Ладно. А второе дело?

— Да не кривись ты, второе тоже по твоей части: в Мозыре нашли пока шестерых, а у тебя, говоришь, скольких уже не досчитались? То-то же. Так вот: боюсь, часть из оставшихся голубчиков всплывёт аккурат к ярмарке. Скорее всего, грабить успешно наторговавшихся по лесам начнут. Смекаешь?

Милиционер с надеждой поглядел на Платонина.

— Пока не очень, — покачал головой тот.

—  В общем, товарищ, определим тебя в патруль. Всё равно сидишь тут без дела: бумажки-то подписывать и человек может.

Младший помнач воспринимал упыря не иначе как чуткую служебную собаку, которая к тому же и говорить умеет, и рапорты составлять.

***

Странно было наблюдать, как огромный навец в дорогой одежде расселся по-турецки на полу перед буржуйкой, обвивая её хвостом, и колдовал над кастрюлей. Готовил он куда лучше самого Платонина, непременно что-нибудь мясное из дичи, что сам же и ловил: на этот раз он добыл пару куропаток.

— Это что-то из карпатских национальных блюд? — поинтересовался Платонин, которому просто надоело молча разбирать завалы в собственных пожитках.

— Нет, что ты, Серж. В Карпатах я жил до шести лет, да и мама ни за что бы не пустила меня на кухню, — в голосе Ренфильда слышалась печаль. — Так, походные рецепты: когда воевал в Бельгии, мы часто пробавлялись чем придётся.

— Ты воевал? — всерьёз удивился Платонин. — Ещё пока человеком был, что ли?

Он ничего не слышал о военных конфликтах на территории Бельгии до 1905 года. В памяти всплыли лишь жуткие истории в прессе о расправах над населением Свободного государства Конго, тогда ещё личной колонии бельгийского монарха Леопольда II. Фотографию с мужчиной, уставившимся на отрубленную руку его пятилетней дочери — девочка «плохо работала», — Платонину не забыть никогда. Но избиение порабощённого населения никак не назовёшь войной, да и Бельгийское Конго с самой Бельгией не перепутаешь.

А после того, как стал частью колоплутова Улья, Ренфильд воевать бы никак не мог: до разгрома полых холмов артиллерией навь практически не показывалась людям на глаза, после — почему-то не приняла участия в боевых действиях. Или, по крайней мере, у КомКоНави таких сведений не было.

Ренфильд явно вознамерился оставить вопрос без ответа.

— Много же ты повидал, — Платонин надеялся, что польщённый навец примется рассказывать что-нибудь о своей жизни, да хоть солдатские байки. В первую их встречу он был весьма словоохотлив.

Но получил односложный ответ:

— Много.

Может, на войне бы не сам Ренфильд? Если память химеры искусственно наведена, то в ней могли оказаться и эпизоды окопной жизни.

Но отступать так просто не хотелось. Платонин отложил влажную тряпку, которой протирал нижнюю полку.

— Ферка, у меня есть несколько записей очевидцев о первых столкновениях с навью. Я хочу зачитать их и послушать твоё мнение — может, ты что-то знаешь и сможешь объяснить непонятные нам места. Хорошо?

— Ладно, — согласился Ренфильд. — Но ничего не обещаю.

У Платонина была копия архива Сикорского, так что историй было немало. Для начала он выбрал две из тех, что Аркадий Волкович считал наиболее достоверными.

Дату, место действия и пометки Сикорского о душевном состоянии свидетелей Платонин опустил, сразу перейдя к интересному.

«…Сначала мы решили, что наткнулись на вражеские укрепления. Шульц бежал первым, времени на раздумья не было, нужно было укрыться как можно скорее.

И вот, мы туда прыгаем, вокруг уже грохочет, а Шульц, который успел заскочить в блиндаж, вылетает оттуда обратно и что-то кричит нам. Но мы не слышим, артобстрел же. Герд соображает только, что что-то не в порядке, и наставляет ствол на проход. Я тоже — на колено и винтовку на изготовку. А не видно же толком ничего.

Мы замерли, ждём — никто не показывается, никто по нам не стреляет. Вообще, нам бы в той позиции одной гранаты хватило бы, но и гранатами в нас не кидают, а у нас своих не осталось.

И вот минута проходит, другая, руки затекают от напряжения. Окоп маленький, полузасыпанный, торчать в нём нельзя, назад некуда, вперёд тоже так просто не сунешься.

— Шульц, — спрашивает Герд, — что ты видел?

— Это не блиндаж, говорю, — отвечает Шульц слишком громко, он оглох. А из прохода эхо отдаёт. Потому что стены не брёвнами укреплены, соображаю тут я, но и не бетонные. — Это склеп.

Я чувствую, что холодом таким неприятным веет.

— Да ну тебя, — шипит Герд, и достаёт фонарик. Светит сперва по низу, а то вдруг растяжка стоит. Ничего. — Похоже, никого нет дома.

Мы всё-таки входим внутрь, а там и правда как-то неправильно всё. Потолок высокий, можно в полный рост стоять. Причём сводчатый, роспись как в церкви, сплошь чудо-звери и звёзды — и рисунки свежие совсем. Но ни одного терафима, зато вдоль стен рядами накрытые простынями тела.

Я подхожу к одному, хочу на одежду взглянуть: если есть форма, то чья. Откидываю, значит, простыню — а там трухлявый ствол, замшелый весь, и пара мошек с него разлетается.

— Тьфу ты!

Мы их все обошли, посмотрели — везде так: то мешок дырявый, то куча мусора и ветоши. Но под простынями выглядело в точности как человеческая фигура. И ведь кто-то же их так выкладывал.

И тут мы услышали ржание.

Мы опять за оружие — это ж значит, что всё-таки кто-то есть. Или что-то — где тут лошади прятаться? Может, показалось? Вроде, всё стихло.

Герд предложил обыскать каждый закоулок, Шульц — выждать ещё немного. А я растерялся: и Герд прав, и Шульца понять можно, самому жутко. Это вот когда сидишь в светлой комнате, с медсестрой, с чаем, рассказываешь — это всё ерундой уже кажется. Ну подумаешь, холодно, странные тела, то ли склеп, то ли нет… А тогда волосы на затылке шевелились, в каждой тени по врагу мерещилось. Да, небыло там врагов, но оттого было ещё страшнее: опасность есть, а в кого стрелять — не понятно. Мы чувствовали: дурное это место. Не по-людски тут всё.

Ладно, пошли мы в обход. А помещение-то вроде и просторное, как наша столовая, но просматривается же всё, если фонариком светишь. Мышь ещё, положим, спрячется, собака уже нет. Нигде ничего, только простыни эти повсюду. И другие выходы когда-то были, но все наглухо засыпаны землёй, ещё и корни торчали.

И тут — снова ржание. Уже у нас за спиной. Мы в панике чуть палить не начали. Тогда Шульц предложил засесть в одном месте и наблюдать. Что мы и сделали.

Проходит четыре с половиной минуты — ржание. Ровно оттуда, откуда же и в прошлый раз. Герд подорвался посмотреть, а Шульц его остановил:

— Оно не движется. И ржёт одинаково как-то, заметил? Живые лошади по-разному это делают.

Герд снова сел. Достали часы: точно, четыре минуты двадцать пять секунд — снова. И правда, такое же короткое, с теми же интонациями. Мы немного успокоились, для верности подождали ещё двух повторов. И потом вместе пошли к той стороне, откуда звук шёл.

На первый взгляд там ничего не было, вот вообще — ни крысиной норки, ни полостей в стене — мы простучали прикладами. И под простынями ничего особенного, никаких механизмов, из живности только мушки да моль.

Только я наклонился плитку осмотреть — она там узорная такая была, — как заржали прямо у меня над головой. Я шарахнулся в сторону, а Шульц и Герд застыли и на стену глядят, фонарями светят. Я посмотрел — там чудо-конь нарисован: семь глаз, три рога, серебряная уздечка и на спине седло.

Следующие четыре минуты мы вот так молча и простояли. Ровно в срок нарисованный конь топнул копытом, поглядел направо, налево и заржал…

Расстреляли мы ту стену. Чтобы заткнулся. Если б не артобстрел — сбежали бы оттуда сразу, а так нам там несколько часов сидеть пришлось. Шульц с тех пор к лошадям подходить отказывался…»

— Жалко лошадку, — сказал Ренфильд, нарезая хлеб. — Не дождалась всадника. Там рядом ещё арка должна была быть нарисована, сколько на ней полос — у тебя не записано? Фотографов туда не посылали потом?

— Нет, про арку ни слова. И не до фотографов там было, знаешь ли. А что это значило?

Ренфильд покачал головой:

— Да так… В сущности, ничего. Разница в количестве штрихов указала бы лишь на то, какой версией легенды брошенные руководствовались.

— Ладно, а тела под простынями? Зачем ваши так делали? Это что-то вроде похоронного ритуала?

— Нет. Точнее, он не задумывался таковым. Это… те, кто не смог уйти.

— Куда?

— Никуда, — невесело усмехнулся Ренфильд. — Ни сбежать к людям, и угнаться за Хозяевами на волшебном скакуне. Не получилось у них.

— Погоди, — не понял Платонин, — они могли как-то…  переселиться на стену? В живые рисунки?

— Нет, конечно, не могли. Но попытались. Движущаяся картинка — это трюк, а не пристанище духа. Но низшие касты безграмотны, у них весьма дремучие представления о том, как всё работает. В отчаянии они могут делать странные вещи, по-своему рациональные, но лишь впустую тратят время и силы. Эти, в склепе… Полагаю, дело было так: они назначили одного, или выбрали самого крепкого, или жребий тянули. А может, он сам вызвался, решив, будто справится. Они позволили ему поглотить себя…

— Прости, что? В каком смысле поглотить? — Платонин, не откладывая на потом, конспектировал интерпретацию Ренфильда, помечая заодно и поведение самого навца. Тот объяснял спокойно, без тени нервозности, подавленности или злобы, что исследователи обычно наблюдали у прочих беглых во время расспросов об их жизни в Ульях.

— Если это был наивный дурак, то он забирал их себе в голову. Если не дурак — делал вид, что забирает, и просто уничтожал их… — Ренфильд на мгновение замялся, подбирая слова. — Повреждал буквы на печатях, что скрепляли их души с телами.

— То есть, во втором случае они бы думали, что спасутся, а он их просто убивал?

Ренфильд покачал головой, явно затрудняясь с ответом.

— Скажем так… Спасти их таким путём было невозможно в принципе. Это был акт милосердия. В обоих случаях. Разница лишь в том, уснули ли они легко и сразу, или дело кончилось долгой и мучительной агонией слепленных в одно сознаний. Но довольно об этом. Читай следующую.

— Но что случилось с их телами? Почему они пришли в такое состояние?

— Это… не их родные тела, как ты мог бы догадаться, — мягко улыбнулся Ренфильд, явно намереваясь уйти от темы. — Так что за вторая история, Серж?

Платонин нехотя отложил карандаш и тетрадь. Открыл папку, перелистнул несколько машинописных страниц, пока не нашёл рассказ о сиренах Ипра.

«Шёл третий месяц боёв, наш мир превратился в грязь. Мы тонули в ней, Томми со своими танками тонули в ней, всё, что попадало в неё — тонуло. Но союзные войска продолжали наседать, а мы не давали им захватить хребет.

Только представьте: третий месяц непрерывных обстрелов. Весь пейзаж перемешан в одно сплошное болото. Вокруг ничего, кроме грязи, мостков через неё и нескольких горелых стволов поодаль — там раньше была рощица. И дождь.

Ад, мёртвая земля, в которой, как черви в мясе, копошились мы и Томми. Над нами даже птицы не летали, только пули и снаряды. Что-то движется — значит или свой, или чужой, третьего просто быть не могло.

И когда на мостках появились эти девушки… Поймите неоткуда там было взяться гражданским. Неоткуда. Местность просматривалась и постоянно была под наблюдением. Поблизости не осталось никаких укрытий, ни чёртового кустика между нашими окопами и позициями врага.

А они просто возникли посреди этой безжизненной пустоты. Шесть фигурок в голубых платьях, рыжие, волосы распущены. Красивые. Нет, я их вблизи не видел, нам хватало и силуэта, на девицу похожа — уже красавица. Но они точно были красивые, хрупкие — и слепые. Шли цепочкой: у первой в руках палка, дорогу щупать, следующая за ней держала её за плечи, а уже её держала третья, и так далее.

А ещё они пели. Мне повезло: я был далеко, почти не слышал их. А те, кого зацепило, рассказывали, какая жуткая тоска на них накатывала.

Не знаю, кто открыл по ним огонь первым: Томми или всё-таки мы. Даже если и наши — это преступно, но не удивительно. Откуда эти девахи, что они тут забыли? А вдруг это военная хитрость?

Может, их сперва окликнули, а они не ответили. Или ответили, но неправильно. Или у кого-то нервы сдали, кто его теперь разберёт. В общем, одна сторона начала стрельбу, а вторая подхватила — не обязательно именно по девушкам уже, просто когда враги стреляют надо отвечать.

Поводырь упала, и цепочка рассыпалась. Слепые девушки заметались под пулями, одна так и осталась лежать, остальные свалились с мостков в воронку, затопленную водой. Немало ребят так же сгинуло: одни умирали быстро, захлебнувшись в бездонных лужах, а другие долго, провалившись по грудь, не способные выбраться из густой жижи.

К ночи я почти забыл о девушках. Приказал себе выкинуть из головы.

Но когда стемнело, женские голоса в воронке затянули песню. Тоскливую, зовущую. Она разносилась повсюду, даже канонада не могла её полностью заглушить — сирены же могут перекричать шторм. Мы не могли разобрать ни слова, я даже не уверен, что в ней были слова. Но все, кто слышал, понимали: прекрасные девы в беде, они зовут на помощь. И ты просто обязан это сделать, как ты можешь оставаться на месте? Это сводило с ума.

Как в той сказке про прекрасных дев Рейна, что зазывали моряков, и те разбивались о скалы. Кто-то не выдержал, попытался добраться до воронки — не добежал, подстрелили. Но за ним уже полез следующий смельчак. Или дурак. А слепые сирены всё пели. И с нашей стороны, и с вражеской то один, то другой бросался туда. Помнится, было пару раз, что добегали, доползали под огнём — и что? Вытащить певуний не было никакой возможности.

Так продолжалось две ночи. Под утро второй Томми, потеряв нескольких солдат убитыми и ещё с десяток свихнувшимися, сообразили забросать воронку гранатами. Сирены наконец-то смолкли.

Но мне до сих пор снятся рыжие красавицы с выжжеными ипритом глазами…»

— Не ипритом, — перебил Ренфильд. Платонин поднял глаза от строк и с удивлением обнаружил, точнее, не обнаружил навца. Голос донёсся из густой тени в углу: — Они жили на третьем ярусе Улья, ипритовые атаки их не задели. У девочек глаза были драгоценные, они перестали видеть потому, что оказались вдали от Хозяйки.

— Драгоценные?

Темнота вздохнула:

— Знаешь сказки, где принцессе заменяют живые глаза на изумрудные там или сапфировые? Вот такие были и у них. Выглядит впечатляюще, особенно если правильно подсветить, но без волшбы это всего лишь камушки в глазницах.

Платонин всегда считал эпитеты вроде «аметистовоглазых» просто художественным преувеличением.

— Ты там был, — понял он. Ренфильд спрятался так, что увидеть его душу не получалось, но Платонину хватило и интонаций. Ренфильд сопереживал погибшим сиренам, что в случае нави почти наверняка значило одно: — Эти девочки тебе родня по Улью?

— Нет, Серж. Иначе я бы их вывел сам, и никто бы их не тронул. Но я перехожий, и в их Улье я был. Ушёл за несколько дней до случившегося. Говорил же я им…

— А тебя почему не заметили?

— Я носил шинель и ростом был пониже, чем сейчас, так что лишнего внимания к себе не привлёк. Ты садись, ужинай, пока не остыло, а я, пожалуй, пойду прогуляюсь.

— Погоди!…

Но навца в сторожке уже не было.

***

Семнадцатого сентября девятилетнему Алёше Веретковичу стало заметно хуже. Платонин, что в одиночку носил и расставлял в лазарете новые койки, отдал его маме в палату собственный самовар, чтобы больным вовремя давали тёплое питьё. По незнанию он предложил было ослабшему мальчику гуляш из дикой утки, приготовленный Ренфильдом, но был вовремя пойман за руку лечащим врачом. Тот доходчиво на отборной приграничной трасянке, щедро пересыпанной латинизмами, объяснил и упырю, и Алёше, и маме Алёши, и всем вольным и невольным слушателям, что при брюшном тифе пациенту нужна щадящая диета. А всем сердобольным, но недалёкого ума доброжелателям следует спрашивать сперва у специалиста, а потом всё равно нельзя.

В общем, вышел из лазарета Платонин в глубокой тоске. Умылся и переоделся, как того требовала санинструкция — он не заражался сам, но мог быть переносчиком как бактерий, так и платяных вшей, — и отправился к здоровым поселенцам.

Вчера он привёз из Мозыря четверых беглецов — ещё двоих задержанных в порту личностей он не опознал. Сегодня один из них уже куда-то запропастился.

Кончались дрова, запаздывала полевая кухня, люди жаловались на всякое.

Платонин вдруг с ужасом подумал: а ведь это люди, нормальные, способные к сотрудничеству, не агрессивные люди. Что же будет, когда в Заповеднике заведётся в таких же количествах навь? Конечно, ловить чертей в Мозыре не придётся, их-то ограда удержит, но в остальном ожидать следовало всякого. Вот старушке мешал ночью сквозняк — она полчаса чинно рассказывала об этом Платонину. А будь на её месте босорка, полфлигеля бы уже с порчей сидело. Соседи поругались, не поделив единственный на этаже стул — а мертвяки на их месте грызлись бы вовсе не фигурально. Обворованный четырнадцатого числа гражданин, у которого Платонин уже принял заявление, снова пришёл интересоваться, не нашли ли его часы — а вот морок бы не спрашивал, он бы подкараулил обидчиков спящими и влез бы им в мозги своими длинными пальцами-иглами.

День выдался долгим. Одна радость — Нина и Оля снова попросились подвезти после дежурства.

— А правда, что когда упырь женится, он людей больше не убивает? — огорошила вопросом Оля, как только они сели в машину.

— Раз в год всё равно надо, — честно признался Платонин. — И суть не в женитьбе, а в заботе о донорах. Есть же методички на эту тему, если вам интересно.

— Говорят, вы разводов совсем-совсем не признаёте, — подхватила Нина. — Это что ж получается, если уж обвенчалась с несмертом, то всё, терпи до гроба?

Оля фыркнула:

— Глупость же, а если характерами не сошлись, что делать?

Платонин обернулся на пассажирок, заглянул им в души. Олю жгло простое любопытство, а вот Нина задумчиво примеряла роль такой жены на себя. Плохо дело.

— Начнём с того, что брачные традиции упырей — тема запутанная. Они были разными в разные эпохи и в разных обществах. Вы читали «Происхождение семьи, частной собственности и государства» Энгельса? Почитайте, познавательно. Так вот: разводы несмерты не давали, например, в лилианских культурах, где их официальная церковь не позволяла. А также в случаях, когда не хотели делить с бывшей женой или мужем имущество. Ну и главная причина не отпускать от себя супруга-человека — безопасность: мало ли, кому проболтается. Сейчас мы больше не прячемся, крупной собственности нет, так что разводу ничто не препятствует, захотели — сошлись, расхотели — разбежались.

— А супруга бессмертие получает, или вы им только за особые заслуги заражаете? Говорят, вы потому переливания крови в своих сектах запретили, что бессмертие через неё передаётся, это так?

Платонин едва успевал отвечать.

— Бессмертие предлагают достойным. А глупый запрет на переливание крови — это от жадности, старые упыри просто не хотят, чтоб их супруги донорствовали для кого-то другого.

— Кстати, а есть ли какое-то ограничение, сколько жён может взять упырь за раз? И чем вас моногамия не устраивает?

— Я напомню, несмерты вынуждены были веками прятаться от гегемонов-вурдалаков, притворяясь людьми. Наказание по обвинению в многожёнстве обычно куда легче, чем за ересь бессмертия. В моногамном же браке единственный супруг-донор попросту долго не протянет, — Платонин вздохнул и вспомнил наставления Шохиной. — Упырь-однолюб — это смертный приговор объекту его любви. Полигамия стратегически выгодна и несмерту, и его близким.  Чем меньше у несмерта семья, тем больше жизненной силы теряет каждый из её членов. Оттого-то и зовут «упырями» любых семейных тиранов…

— А у вас, Сергей Лукьянович, сколько жён? — Хитро улыбнулась Оля.

Уши Платонина порозовели: он и без наблюдения души чуял, что вопрос с подвохом.

— Ни одной. Нет, жениться я ещё не успел, и пока не собираюсь: мне всего два года. Орден не разрешит, скажут, что не дорос ещё. Да и негде и не на что семью пока содержать.

Молодые женщины переглянулись. Платонин совсем не хотел знать, о чём подружки успели сговориться за его спиной.

***

Вечером сторожка встретила Платонина тишиной и остывшей печью. Видимо, Ренфильд ещё не вернулся. Платонин снял сапоги — теперь, когда спать приходилось на полу, он быстро подхватил у навца привычку оставлять обувь у порога и ходить по дому босиком, — и сел за пишущую машинку.

Он решил, пока есть возможность, привести в порядок начатый им тайком дневник наблюдений за Ренфильдом, эдакие записки натуралиста. Материал пока выходил разрозненный, но Платонин добросовестно, как учила Шохина, документировал все диалоги в точности, вместе с ремарками о поведенческих особенностях. Лучше потом выкинуть лишнее, чем упустить существенное, не распознав вовремя какой-нибудь неочевидный паттерн или тезис.

Отдельными параграфами Платонин излагал и собственные соображения, это помогало придать мыслям стройность.

С этого он и начал: выплеснул на бумагу то, что обеспокоило его днём.

«Заповеднику нужен вожак. Мало просто запереть здесь навь, мы не сможем организовать их сами. Нас не будут слушать, у нас нет достаточного авторитета, чтобы разнимать навьи конфликты.

Люди склонны собираться в малые группы, с лидерами которых работать удобнее, чем напрямую с неорганизованной толпой — но у нави с этим сложнее. Сомневаюсь, что два вожака уживутся на одной территории, в этом случае или придётся делить Заповедник на зоны и следить за порядком, или мы получим борьбу в худших традициях клановых войн.

Разумеется, поддержка и сотрудничество с навьим атаманом, или, как они это называют, ольховым царьком, плохо вяжется с провозглашёнными принципами демократического централизма, диктатуры пролетариата и с социалистическим строительством. Но на первое время иного выхода не вижу.

Навь не готова жить иначе. Нужно проделать немало работы, чтобы перевоспитать её, а перед этим нужно разобраться с корнем проблем.

Просвещённый и гуманный лидер, способный одной только своей волей изменить общество, направить его на путь развития — это, конечно, утопический миф идеалистов. Но всё-таки просвещённый вожак лучше, чем вожак не просвещённый. Если нам удастся заручиться поддержкой такого вожака, удастся не просто сторговаться с ним, но сделать его нашим осознанным единомышленником, привить ему наши ценности — это серьёзно упростит нам задачу поиска общего языка с навьим народом.

Нам позарез нужен не просто сильный и договороспособный навец. Он не должен быть импульсивным, склонным к необдуманным решениям — а это чрезвычайно редкое у них качество.

Ренфильд ведёт себя именно так. Пока он здесь один, трудно оценить, насколько достойным вожаком он может оказаться. Он доминантен, это неоспоримый факт, к тому же жилет его расшит ольховыми листьями, что явно указывает на его желание стать эрлконунгом, навьим полевым командиром. Конечно, мы пока не знаем, как он взаимодействует с прочей навью. Но, с другой стороны, пока он здесь один и принимает меня как члена семьи, у нас есть шанс заручиться его поддержкой, сагитировать и завербовать его…»

Слева на столе материализовалась чашка горячего чая. Платонин удивлённо уставился на неё, затем оглянулся на буржуйку — на растопленной печи уже стояла кастрюля.

Как он мог не заметить?

— Привет, Ферка, — поздоровался он в пустоту, спешно вынимая лист и пряча записи.

— И тебе добрый вечер, — ответили из-за спины и почему-то снизу.

Платонин оглянулся и вновь никого не увидел, лишь ощутил тепло и уют, исходившие от огромной тени, что окутала рабочее место. Как будто огромный нематериальный кот свернулся вокруг его стола.

— Спасибо за чай. Но давай уговоримся на будущее: нужен какой-то условный знак, чтобы я знал, когда ты дома, а когда тебя нет.

— Запросто, — мурлыкнула темнота. Ренфильд не спешил проявляться. — Глянь на дверь: я всегда пишу это, когда внутри, и стираю уходя.

Платонин присмотрелся и действительно увидел неприметные на первый взгляд цифры «2-13», нарисованные мелом.

— И что это значит? — спросил он.

— «Дом».

— Это какой-то шифр? Криптографическая шарада в духе «сочти число слова «дом», ибо число это человеческое»?

— Нет, — ответил Ренфильд. — Это номер моей палаты в лечебнице.

— Странные у тебя представления о доме.

Невидимый Ренфильд наверняка пожал плечами:

— То было единственное место, где меня оставили в покое.

Пока готовился ужин, Платонин раздумывал, как подготовить почву для будущего сотрудничества, с чего бы начать.

— Ферка, ты вообще знаком с классовой теорией?

— Кое-что слышал, — навец всё-таки выполз из тени, чтобы почистить лук. — Был у меня один знакомец, что всерьёз ей заинтересовался.

Платонин оживился:

— Из нави? И что он из неё вынес?

— Хороший вопрос, — буркнул Ренфильд. — Он понял её по-своему. Как по мне, людям она, может, и подходит, но тут уж не мне судить. А к нам-то её не применишь.

— Почему? — Платонин хорошо знал причины, но ему было важно услышать, как их понимал Ренфильд. Тот вздохнул.

— Хозяева порабощают на физиологическом уровне. Ты зависишь от них. В Улье всё, вообще всё завязано на Колоплута. Его сила поддерживает твоё изменённое тело, его воля решает, кем и чем ты станешь. Оборвёшь эту связь — останешься калекой, если вообще выживешь. — Ренфильд говорил ровно, спокойно, как наставник юнцу. Словно бы не в первый раз произносил эту речь: похоже, ему доводилось объяснять новичкам, куда они попали. — И касты у нас отличаются не просто набором правил, одеждой и знаниями — разница в возможностях действительно огромна. Неравенство в Ульях не экономическое, а биологическое, Серж. Это у людей можно взять ребёнка из трущоб, отправить в школу и выучить на управленца. В Улье если тебя назначили простым фуражиром, то у тебя просто не будет нужных органов в теле, чтобы подчинить себе воинов и командовать гвардией.

— Это каких ещё органов, кстати?

Ренфильд прижал к голове мотыльковые антенны.

— У воинских каст есть дополнительная сигнальная система, у каждого Улья своя, и приказы они получают по ней. Тебе просто нечем с ними общаться, если тебе не прирастили модулятора, и сам ты их без чувствительного детектора не подслушаешь. Просто попробуй сказать что-нибудь муравью или пчеле — вот такой между кастами коммуникативный разрыв. А ведь сигналы ещё и расшифровать надо. И если мы говорим о рыцарях-оборотнях южан или драуграх северян, то шифры и коды для своих и чужих у них с серьёзной защитой.

— Но ты, выходит, можешь их слышать… как-то чувствовать? Тебе за этим антенны нужны, да? — Внезапная догадка поразила Платонина: стабильная химера, с выдающимися охотничьими навыками, воевал в Бельгии… — Постой-ка, Ферка, ты сам воин? Мы раньше не встречали ни одного из вас! Почему вы не участвовали в боях?

Ренфильд поник, сгорбился, и уставился на Платонина снизу вверх большими грустными глазами.

— Что ты, Серж! Посмотри на меня, — для верности навец помахал хвостом. — Я же полузверь. Собака сторожевая, не более. Гладиатор для арены должен выглядеть занятно, поэтому мне и пришили всякое. Да к тому же будь я боярином, был бы у меня именной клинок, как же иначе? А троллям пользоваться благородным оружием не положено. Когти, зубы, шипы — вот и весь дозволенный мне арсенал.

Шипов Платонин до сих пор не видел, но решил пока не трогать эту тему. Исследовать скрытые особенности тела навца он мог и позже — ночью.

Ренфильд казался искренним и трогательно беззащитным, признаваясь в своём низком статусе. Только вот кое-что не сходилось.

— Ты шибко образованный для тролля. К тому же они, говорят, вымерли.

— Так если вы ни одного тролля не видели, откуда вы знаете, насколько мы можем быть образованы? — Ренфильд грустно усмехнулся. — Впрочем, мы отвлеклись. Ты про классовую теорию спрашивал, так ведь?

Ренфильд очевидно увиливал. Но и ответ на свой первоначальный вопрос Платонин очень хотел получить.

— Да, продолжай. Мне интересно, что ты о ней думаешь.

— Значит, мы остановились на том, что не выйдет просто прийти, отменить аристократию и взять управление Ульем в свои руки. Но дело не только в физиологии. Лихослав сравнивал базисы: вы говорите, что у людей рабочие являются основным производителем благ в обществе, а высшие классы просто паразиты. Рабочий может работать без буржуя, буржуй богатеть без рабочего — нет. Так вот: в Ульях порабощённые люди к базису отношения не имеют. Всё, что необходимо для существования, там получают без нас, другим способом. А мы для Колоплутов — лишь предметы роскоши. Болонки и чесатели болонок. Бунт стригунов и цирковых уродцев общество перевернуть не сможет. Даже низшие касты рабов это не производительная сила, а инструменты. Да, Колоплуты могут извлекать выгоду, содержа нас, но не за счёт нашего созидательного труда. По крайней мере, не осознанного. Они используют нас так, как ты свою пишущую машинку. Если на ней никто не пишет — она стоит без дела, сама же не производит ничего. Потому что не способна ни нажимать собственные клавиши, ни вообразить, что такое текст и зачем складывать буквы в слова. Так и раб Колоплута лишён всякого механизма самостоятельно нажимать свои «клавиши», и возможности воспринимать и оценить созданное с его помощью произведение.

Платонин медленно кивнул:

— Кажется, я понимаю. Чудовищное отчуждение лишает вас человечности даже в большей степени, чем физические изменения. Но ты уже не в Улье, Ферка, тот кошмар закончился. Это людской мир, здесь всё может быть по-другому. Да-да, не будь так скептичен. Послушай, мы хотим вам помочь. Вместе мы найдём действенные решения ваших проблем. Ты сможешь вернуться к человеческой жизни…

— Я не могу к ней вернуться, Серж. Не место мне среди людей.

— Почему?

— А почему ты сам живёшь на отшибе? — Широким жестом Ренфильд указал на спартанскую обстановку. — Ты молодой, девицам нравишься, но сюда-то их не приведёшь. И КомКоНавь своих сотрудников ценит, командировочные на жильё выдаёт исправно. Экономишь?

— И всё-то ты знаешь, — удивился Платонин. — Сталкивался с нашими?

Ренфильд пожал плечами и не ответил. Выждав время, Платонин попробовал снова:

— Ты знаешь, что нарком Сталин планирует дать вашим поселениям автономии, на тех же условиях, что и для других пробудившихся народов? На самом деле вам больше ничто не мешает перейти на демократическое самоуправление. Создавайте свои советы, выдвигайте депутатов. Да, я понимаю, работа предстоит немалая. Понадобятся программы переобучения, планы организации хозяйств…

Ренфильд вдруг оказался рядом, поднял Платонина и усадил себе на колено.

— Что… В чём дело?

— Это чтобы я мог лучше тебя слышать, Серж. Продолжай, — разрешил Ренфильд.

И поступал потом так всякий раз, когда Платонин принимался рассуждать о серьёзных вещах.

***

На следующее утро, восемнадцатого сентября Нина догнала Платонина у лазарета.

— Сергей Лукьянович! Я вчера пирог испекла, — сказала запыхавшаяся женщина и протянула свёрток, от которого пахло смородиной. — угощайтесь. Мама вас как увидела, говорит, вы худой как жердь.

— Спасибо! Не стоило беспокоиться, — Платонину стало неловко: в последнее время ему и так постоянно готовили. — И упыри всегда худые, особенности организма.

— Она ещё не знает, что вы несмерт, — отвела взгляд Нина. — И пока ей не стоит знать.

Последнее уточнение насторожило: Нина предполагала, что ему придётся и дальше общаться с её матерью, как что-то решённое.

И Шохина, и Сикорский не раз предупреждали, что ересь бессмертия не просто так клеймили искушением и преследовали. Любому человеку трудно устоять, когда возможность получить жизнь вечную оказывается рядом, только руку протяни. И чаще всего не устоявшие перед соблазном пробуют сперва соблазнить упыря, в надежде, что путь к неувядающей молодости лежит через сердце немёртвого.

А когда надежда гаснет, стареющие любовники переходят к шантажу, угрозам и мести.

— Действительно, не стоит, — эхом ответил Платонин. — Я, кажется, вас отвлекаю, и у вас, и у меня столько дел. Моя помощь в лазарете сегодня требуется, или я могу идти?

Нина опустила глаза.

— Нет, что вы, вы не мешаете. Но пока справляемся, сегодня двигать мебель не нужно.

Платонин кивнул. Но всё-таки молча развернуться и уйти не смог, поинтересовался на прощанье:

— Как там Алёша Вереткович?

— О, ему намного лучше! — Она улыбнулась, неумело скрывая лёгкую тревогу. — Олег Павлович говорит, что надо наблюдать за ним внимательно: часто облегчение наступает перед кризисом. И его смущает, что мальчик ел конфеты. Это вы приносили?

— Нет, не я. Я помню, что ему диета положена. А что за конфеты?

— Не знаю, странная с ними история. Вы извините, что спросила, Олег Павлович сказал выяснить, кто их оставил.

Платонин нахмурился.

— Дайте-ка я сам с Алёшей поговорю.

Мальчик всё ещё был очень слаб. Но в глазах появился здоровый блеск, а в голосе отголосок звонкой бодрости: по мнению Платонина, мальчик пошёл на поправку.

Платонин постарался не пугать ни ребёнка, ни его мать, что несколько мешало задавать прямые вопросы.

Где фантики от конфет? Фантик это такая цветная бумажечка, то есть, каляровая паперачка. Нет, и не было паперачки, цукерки — в смысле, конфеты вообще не были ни во что завёрнуты. Просто оказались на подоконнике, вот здесь, где Алёша мог до них дотянуться. Шесть шариков, и ещё стакан тёплой воды. А мама где была? Спала, это ночью случилось. Не надо было её будить. Алёша проснулся, увидел угощение и съел. Почему он решил, что ему можно? Так это для него же принесли, так сказал… кто-то. Кто-то добрый.

Платонин кивнул. Понятно, с чего доктор забеспокоился. Только бы мать и остальные пациенты не догадались, в чём разгадка. Бежать к холмам в поисках навца смысла не было: дело уже сделано, предотвратить или исправить Платонин уже ничего не мог. На руках и шее Алёши необычных пятен не обнаружилось, а осмотр всего тела вызвал бы немало вопросов.

Навье угощение принимать опасно. Как, собственно, и любые другие навьи дары. Навь исключительно редко делает что-то просто так, не рассчитывая получить ничего взаймы, и от неё стоит ждать подвоха. Сикорский несколько статей посвятил тому, чтобы доказать тезис: заключать сделки с нечистью в явной форме безопаснее, чем вести с ней дела, не оговорив цену сотрудничества. Ненамного, но безопаснее.

Платонин был ознакомлен с пугающе огромным корпусом легенд, в которых навья щедрость оборачивалась бедой.

Нельзя подбирать якобы забытые или оброненные кем-то сладости, особенно накануне больших праздников — это могут быть колоплутовы гостинцы. Дети, что не устояли перед ними, той же ночью убегут в лес.

Нельзя брать без спроса ни кусочка с пиршественного стола в подземных дворцах — или сам на том столе окажешься в следующую перемену блюд.

Нельзя есть пищу, выращенную в Улье — для человека она ядовита.

Много этих «нельзя».

— Ну как, вкусно было? — Платонин беззаботно улыбнулся и подмигнул. Он врал ребёнку и окружившим его взрослым, будто всё в порядке и волноваться не о чем. — Смачна?

— Ага! — Сверкнул неровными зубами Алёша и откинулся на подушку: беседа его утомила.

И снова день был полон забот. Впрочем, не такой тяжёлый, как вчерашний. Пара главных по этажам, инвалид Потапенко и рабочий Сашнёв, подошли к Платонину и предложили помочь:

— Вы ўсё бегаеце, мітусіцеся, а толку мала. У вас плану няма, вось усё з рук і валіцца. Давайце сядзем, разбярэмся, што перш-наперш зрабіць трэба. А потым вы ўжо з’ездзіце, куды трэба, а мы тут, на месцы прасочым за справамі.

Платонин был им очень благодарен. У него действительно не хватало опыта.

Отвозить Олю и Нину в Берегиничи после их дежурства стало входить в привычку. Впрочем, у Платонина был и свой повод отправиться в посёлок: кинуть в почтовый ящик очередное письмо в Менск.

— А кому вы их всё шлёте? — поинтересовалась любопытная и наблюдательная Оля. — Семье?

— Начальству, — ответил Платонин, и, спохватившись, что активная переписка с КомКоНавью может навести людей на нехорошие подозрения, стал объясняться: — Мой начальник, Аркадий Волкович Сикорский — он же и патриарх, то есть, глава моего ордена. Можно считать, что старший родственник, вроде деда. Суровый дед, предводитель рода, понимаете?

— Он ваш царь, бог и воинский командир, — засмеялась Нина. — Читали мы, как у вас ордена устроены, понимаем. Однако же какая у вас, оказывается, выдающаяся родословная!

Платонин прикусил язык. Похоже, отвлекая женщин от навца в Заповеднике он ещё больше привлёк их внимание к собственной персоне.

***

— Это ты ребёнку конфетки подсунул?

— Я, — Ренфильд даже не обернулся, поглощённый разделкой очередной птичьей тушки.

Платонин подошёл к нему вплотную.

— Ферка, что в них было?

— Лекарство. Оно горькое, я разделил его на части и слепил шарики из творога и мёда. Малышу понравилось.

— Что за лекарство?

Ренфильд пошевелил усами антенн. Платонин уже научился расшифровывать альтернативную жестикуляцию навца: сейчас тот перебирал варианты, как уйти от разговора.

— Я не могу тебе сказать состав, Серж. Но ты сам видел, ему стало лучше.

— Да, стало. Но у твоего лекарства могут быть побочные эффекты, неправильная дозировка, да мало ли чего. И, главное: у него может быть слишком высокая цена. Что ты собрался взять взамен?

На Платонина уставились сияющие белые глаза.

— Я детей не ворую, Серж. Я не причиняю ему вреда ни словом, ни безмолвием, ни делом, ни бездействием. Я помогаю.

— Осознанно, может, и не причиняешь, — не отступил Платонин. — Ферка, давай-ка ты отныне и впредь будешь спрашивать разрешения, прежде чем помогать людям.

Ренфильд раздражённо встряхнул гривой:

— Да что ты понимаешь!…

И исчез. Платонин обернулся к двери: свежая надпись «2-13» осталась нетронутой. Значит, Ренфильд из сторожки не выскочил, просто решил отсидеться в тенях.

Платонин предположил, чем может выманить навца обратно. Он сходил за кухонным ножом — Ренфильд пользовался только своим, и, разумеется, растворился вместе с ним, — и принялся потрошить уток. Он уже подметил за навцем странность: тот легко делился приготовленной едой, но с ревностью хищника глядел на Платонина, если тот прикасался к ещё сырой добыче.

Ренфильд продержался недолго. Но вместо того, чтобы, как обычно, отобрать мясо с неизменным «дай я, у меня лучше получится», он захотел иного общения.

Полосатый хвост обвил бёдра Платонина, ясно намекая на то, что его обладатель заинтересовался настроением партнёра на предмет близкого телесного контакта. Платонин ткнул его локтем, желая освободиться, но не тут то было: захват стал крепче.

 Хвосту Платонин посвятил в своих заметках несколько страниц. Конечность заслуживала того, чтобы её рассматривали как полноценного участника общения и индикатор умонастроений навца. Хвост цеплялся, ощупывал, тыкался, вился вокруг объектов, в данный момент занимавших внимание Ренфильда. Навец пользовался им как третьей рукой. Лишь изредка хвост застывал на длительное время в покое: когда Ренфильд слушал речи Платонина, то держал его чинно свёрнутым в спираль.

— Ладно. Ты прав. Ты тут уполномоченный, — томный шёпот раздался над левым плечом. Нечеловечески длинный язык пробежался по краешку уха, на что Платонин дёрнулся от неожиданности.

— Ферка, не сейчас. Иначе мы без ужина останемся.

Ренфильд часто заигрывал с Платониным, но не настаивал и не принуждал силой. Если Платонин не был настроен в данный момент на нечто большее, то по первому замечанию Ренфильд принимал отказ и унимался, ограничиваясь объятиями или просто устраиваясь рядом. Иногда он укладывался дремать возле занятого бумажной работой упыря, будто домашний зверь.

Так он поступил и в этот раз. Не отрывая больше Платонина от готовки, Ренфильд приобнял его из-за спины и уткнулся длинным носом в волосы.

— Пожалуйста, Серж, позволь мне помочь ребёнку. Лекарство он должен принимать пять дней подряд, курс нельзя прерывать.

— Что у него за состав? Каковы показания и противопоказания? Ферка, ты же не врач, чтобы оценить, как ваши чудо-порошки, рассчитанные на нелюдей повлияют на детский организм.

— Оно рассчитано на людей, Серж. На чистых людей, не на ассимилянтов.

— Где ты его взял? Если оно действительно помогает, то давай я его нашим медикам отнесу.

Ренфильд тяжело вздохнул.

— Я не могу рассказать тебе о нём. Я могу им делиться, но не отдать на изучение. И у меня его очень мало, на всех не хватит. Серж, прошу, не мешай мне спасти хоть кого-нибудь.

— Да почему не можешь-то?

Ренфильд не ответил.

***

После завтрака они, как обычно, разошлись каждый своей дорогой: Ренфильд исчез в курганах, Платонин приступил к обязанностям лагерного администратора.

Алёша Вереткович получил этой ночью вторую порцию конфет. Решение разрешить навцу кормить ребёнка неизвестным веществом далось Платонину нелегко. Очень хотелось с кем-нибудь посоветоваться, снять с себя хоть часть ответственности — но не с кем было. Сикорский далеко, ждать ответа слишком долго. Ренфильд же продолжал настаивать на том, что курс лечения должен быть непрерывным.

Так что весь день Платонин ходил будто в воду опущенный: ждал дурных вестей из лазарета. Хотя логика подсказывала: если навец сказал про пять суток, то непоправимое могло случиться по прошествии этого срока, не раньше.

Но ведь могло и не случиться. Ренфильд мог оказаться прав, его лекарство могло сработать, не убив, не покалечив и не превратив ребёнка в раба потусторонних сил. Вопрос был в том, стоило ли Ренфильду доверять.

Ночью Платонин склонился к тому, что стоило, но днём он уже не был так уверен. Хотя врач отметил, что состояние Алёши стабильно, пока без ухудшений.

В таком настроении его и поймала после дежурства Нина.

— Сергей Лукьянович, у Оли сегодня свои дела, её ждать не надо. А я решила, что домой пешком пройдусь. Вы не могли бы встретить меня за аллеей?

Намёк был кристально ясен: Нина хотела пообщаться наедине, но так, чтоб её не увидели в компании упыря. Секунду Платонин колебался: с одной стороны, ему-то в Берегиничи идти было незачем, только время зря терять. С другой, прогулка манила возможностью немного развеяться, и, может быть, окольным путём разрешить сомнения насчёт навьих «конфет».

— Хорошо. Вы идите, я вас догоню.

День выдался по-осеннему тёплым. Платонин всё ещё нуждался в тёмных очках, но кожей чувствовал, как ослабело солнце.

Поначалу они болтали ни о чём. Платонин выжидал момент, чтобы аккуратно подступиться к волновавшей его теме, да и у Нины тоже что-то было на уме.

— Это же вы цукерки подкидываете?

Платонин похолодел. Буквально: он ещё не очень хорошо владел телом, и подчас упыриные рефлексы брали над ним верх. При испуге он быстро терял пару градусов тепла: механизм этот позволял упырям прятаться в непригодных для обычного человека местах и залегать в спячку, сохраняя ресурсы организма. Но сейчас это было не к месту.

— Вы об этом хотели поговорить?

— Да бросьте, больше ведь некому. Хотя когда вы Алёшу расспрашивали, вы были очень убедительны, умело от себя подозрения отвели. Что вы ему даёте?

Повторялся вечерний разговор, только теперь Платонин оказался на месте Ренфильда. И очень хорошо понял, каково было навцу: открыть тайну происхождения лекарства по некоей причине нельзя, а ребёнку помочь хотелось.

— Кое-что из последних разработок в области экзохимии. Пока засекреченных, — и всё-таки у Платонина было перед Ренфильдом неоспоримое преимущество: он мог врать.

Нина кивнула.

— Мы так и подумали. Но зачем вся эта конспирация?

И снова Платонин перефразировал ответ Ренфильда, пропустив через себя и в полной мере осознав моральную дилемму:

— У меня очень маленький запас, всем раздать не получится. Вы наверняка знаете, как тяжело принимать решения при медицинской сортировке. Каково потом в глаза смотреть людям, которым помогать не собираешься. И очень не хочется, чтобы они об этом знали, давать ложную надежду.

— Правда ваша, — вздохнула Нина. — Хорошо бы, чтоб нам потом такое лекарство поставляли, и побольше.

— Тут уж как профессура исследования закончит, — развёл руками Платонин.

Ему поверили. Его авторитету поверили — он же уполномоченный по важным, пусть и далёким от медицины делам и представитель хоть и еретической, но уважаемой научно-философской школы. Он же в столицах с учёными небось за руку здоровался. Он вовсе не безумный бродяга с перекроенным телом и памятью.

Платонину стало капельку совестно. И немного страшно: вместо того, чтоб скинуть с себя ответственность, он открыто её на себя взял.

Разговор ненадолго смолк.

— Я, собственно, вот чего думала спросить… — Начала Нина, кусая губу. — Вам крови вообще хватает? Той, что в больнице выдают.

— Вполне, — не стал жаловаться Платонин и удивлённо посмотрел на неё. — А что?

— Да так… интересно стало, каково это, когда у тебя кровь сосут.

В душе Нины шла борьба. Лиловый туман осторожности прорвала яркой вспышкой честность, но картину омрачала грязно-багровая неприязнь.

— Я не прикасаюсь к донорам, — мягко успокоил её Платонин.

— Зато вы рассказывали, что ваши пьют своих жён.

Вот оно.

— Хотите замуж за несмерта?

Нина вздохнула. В сторону Платонина она больше не глядела. В ней победила холодная синяя решимость с ржавыми пятнами горечи.

— Думала уехать отсюда. Просилась, чтоб в город перевели, а главврач не пустил: сказал, что я ему тут нужна. А если самой ехать, то без прописки никак. Ну и вот, Ольчик подсказала простой и надёжный способ: к упырю какому податься. Ваши жён по несколько штук заводят, и прилично их обеспечивают. Не только жильё с пропиской будет, но и продукты за вредность положены. Вроде и не любовница, а уважаемый человек получаешься. Звучит заманчиво, да только не знаю, выдержу ли. Всё-таки с мертвецом жить.

— Мы не мертвецы, — поправил Платонин. — Мы переродившиеся люди. И я вам столичную прописку не обеспечу.

— Знаю, — она засмеялась, — вы у нас ещё маленький. Я за вас идти и не собиралась, уж не обижайтесь. Но я другое хотела предложить: покажите мне, каково это. Вдруг мне противно станет, и тогда нечего и пытаться этой дорогой идти.

Платонин остановится.

— А каково будет мне, если вам со мной противно станет, вы подумали?

— Да вам-то что? — Искренне удивилась Нина. — Вы-то своё в любом случае получите. Кровь без обязательств, согласны?

Он уставился в землю, будто школьник перед директором. И ведь её правда: кровь ему нужна. Так он получит питание от живого донора. Добровольно, по согласию, всё законно. Опять же, Нина не стала ломать комедию про высокие чувства, она с ним честна и открыта — чего ещё надо?

В своё время он продался Шохиной, совсем недавно он продался Ренфильду, чего ему стоило сделать это ещё раз? Или за еду — это уж слишком низко?

— Я ж не животное, чтоб… вот так.

— А как же крылатый эрос? Зачем усложнять?

Платонин молчал. Не было у него ответа.

— Ладно… Но вы всё-таки подумайте, Сергей Лукьянович.

***

Сам факт сожительства с навцем Платонин воспринимал как интересный опыт, что-то вроде эксперимента, где он был включённым наблюдателем. Первые дни ситуация казалась ему весьма забавной. Он будто попал в сказку про то, как человек взял в жёны навку, и она в благодарность стала волшебным помощником.

Ида Мееровна, разбирая многочисленные вариации этого сюжета, отмечала, что в некоторых регионах такое поведение у перехожей нави действительно имело место. В середине прошлого века беглецы из навьих княжеств возвращались к людям через семейные узы, заключая браки со смертными. Так они пытались заменить оборванную связь с гнёздами Колоплутов. Ничем хорошим это, как правило, не кончалось.

«Записки натуралиста» пополнялись всё новыми наблюдениями.

В первую очередь, Платонина как несостоявшегося — но всё ещё впереди! — младшего научного сотрудника занимали необычные коммуникативные практики Ренфильда. Как-то Платонин попросил навца вести себя с ним так, как это принято в Улье. И немало удивился, когда оказалось, что общительность Ренфильда и его вполне человеческие манеры, так впечатлившие Платонина в начале их знакомства, оказались лишь социальной маской.

А без неё Ренфильд вёл себя как типичный навец в глубоком Забвении. Стоило ему прекратить актёрствовать, и Платонин перестал понимать его мимику. Яркую, эмоциональную речь навец понимал хуже, ошибался в расстановке смысловых акцентов. Заметив активную жестикуляцию собеседника, он мог дотронуться до его лица. Платонин пришёл к выводу, что касания кончиками пальцев — проявление любопытства, а поглаживание подушечкой большого или сгибом указательного по щеке, вискам и, неожиданно, бровям — просьба утихомириться.

Та степень отчуждённости, какую Платонин наблюдал у Ренфильда, встречалась разве что у совсем одичалых особей, полностью разучившихся взаимодействовать с кем-либо, кроме сородичей по Улью.

Но, в отличие от прочих пациентов Шохиной,  Ренфильд мог умело имитировать человеческое поведение. Почти не фальшивил при этом — его огрехи сам же Платонин принял за обыкновенную живость характера и лёгкую эксцентричность.

Значит, психические механизмы, позволявшие распознавать тонкости поведения окружающих и подстраиваться сообразно ситуации у Ренфильда нарушены не были. При желании он был способен вписаться в людское общество.

Только вот желания-то у него как раз не было.

— Почему? — удивился Платонин. — Ты не хочешь жить среди людей?

— Я не хочу быть человеком сам, Серж, — взгляд Ренфильда был нечитаем.

Нельзя сказать, что лицо Ренфильда застыло отрешённой маской: оно по-прежнему оставалось живым, лишь несколько скупым на движения. Кроме того, Платонин заметил, что Ренфильд не спрашивал и не рассказывал ничего сам: откликался, когда к нему обращались, но сам инициативы в разговоре не проявлял. Если ему что-то требовалось, он предпочитал действовать в полной уверенности, что его поймут без слов.

Привыкнув, Платонин стал различать оттенки в немых взглядах навца: вот внимательный, а это лениво наблюдающий, сейчас заинтересованный, оценивающий, задумчивый, хищный… Вожделеющий.

Ренфильд демонстрировал своеобразные представления о личном пространстве. Если он не желал активного контакта, то буквально растворялся в воздухе, так что Платонин переставал его замечать. Ренфильд без труда мог сколь угодно долго сохранять «невидимость», обманывая все органы чувств упыря. Как выяснилось, постоянная маскировка не утруждала его, а, наоборот, являлась наиболее комфортным состоянием.

А вот если Ренфильд был заметен — значит, он хотел внимания. И часто искал телесной близости, хотя бы простых объятий.

В любой момент Платонин мог сказать, что не заинтересован, и Ренфильд прекращал заигрывания. Но если Платонин не отказывался, навец находил способ раззадорить объект своей страсти. Фантазией он обладал богатой, и при этом хорошо понимал пределы возможностей партнёра.

Однажды ночью Платонин встал попить воды и споткнулся о собственную одежду — раздевались они впопыхах, и она так и осталась разбросанной повсюду. Его, но не Ренфильда. Оглядевшись, из чёрных вещей он увидел лишь саквояж да забытую на крючке венгерку.

Прочие вещи Ренфильд продолжал прятать, как тогда, в бане. Платонин сложил два и два: венгерка — единственное, что навец не считал ценным.

— Ферка, скажи-ка: только ли жилет у тебя волшебный?

— Что значит «волшебный», Серж?

— Кроме жилета, у тебя что-то ещё из гардероба сшито Колоплутами?

— Колоплуты сами не шьют.

— Пожалуйста, давай без демагогии. Изготовлено не людьми.

Длинный хвост поймал Платонина за талию.

— Тому, кто не ходит дорогами людей, людское платье не годится, — шепнул в ухо насмешливый голос.

— Ты, видимо, ходил у Хозяина в любимцах, — не удержался от подначки Платонин, уже пожалевший, что разбудил навца. — Раз одевали тебя знатно. За какие такие заслуги?

Ренфильд ущипнул его за бок. Платонин ойкнул и решительно отстранился. Ренфильд вздохнул, усадил его на колено и обнял, поглаживая по спине, как раскапризничавшегося ребёнка.

— Хозяева у меня были разные, а походная одёжа одна. Она под мою мерку сшита и не снашивается, вот и все чудеса. За победы на турнирах в награду просил, с умыслом когда-нибудь в ней уйти и не бродяжничать больше в лохмотьях и шкурах. Доволен?

— Да, — кивнул Платонин.

— Вот и славно. Спи, товарищ уполномоченный.

В общем, Платонину потребовалась почти неделя, чтобы разобраться, что же его беспокоит.

Смущало его то, что чем дальше, тем сильнее он ощущал себя не хозяином в доме, а молодухой.

Ренфильд доминировал. Пусть мягко и ненавязчиво, прислушиваясь к пожеланиям Платонина и не отказывая в помощи, навец брал на себя ведущую роль. В глубине души Платонин чувствовал, что решения тут принимает не он, и не знал, как к этому относиться.

Среди сказок о встречах людей с навью был и такой сюжет: навец селится у семьи в качестве слуги, постепенно набирается сил и влияния и в конце концов подчиняет себе домочадцев одного за другим. Конечно, в народе больше любили истории, в которых мужик обманывает черта, а не наоборот, и сказки о слуге-совратителе особой популярностью не пользовались. Да и навь, что водилась в этих краях, не отличалась особым хитроумием.

Навье общество строилось на жёсткой иерархии, и многие беглые так и не смогли отучиться от ранговых игр. По их меркам, Платонин обладал высшим статусом на территории Заповедника — по крайней мере, в теории.

Но Ренфильд, похоже, не собирался мириться с таким старшинством.

***

Летели дни.

Платонин отправил ещё два письма Сикорскому. В последнем, от 22 сентября, он сообщил, что курс навьего лечения юного пациента закончен, и пока что всё хорошо, тот пошёл на поправку.

Ответа из Менска всё не было. Платонин начал было беспокоиться, да только что делать? Звонить опасался, ехать — где ж столько времени выкроить. Да и текущие задачи постоянно его отвлекали.

Быт в лагере кое-как наладился. Но обстановка каждый день менялась к худшему: здоровые поселенцы из карантинных флигелей убывали в неизвестном направлении, зато повсюду окрест свозили сюда новых больных.

В таких условиях не могла не подняться волна заболеваний тифом: слегли не только соседи первых выявленных пациентов, вспышка началась и в Берегиничах. Платонин делал всё, что мог, но мог он, по сути, немного.

По здравому размышлению предложение Нины он всё-таки принял. Привёз ей тайком в подарок красивую заколку из Мозыря, чтоб в Берегиничах не знали, кто купил. Она на это улыбнулась хитро и пошутила:

— Сразу говорю: платков носить не буду, не вздумайте дарить!

— Никаких религиозных штучек, обещаю, — ответил Платонин и поцеловал её.

Оба знали, что упырь — это тебе не вурдалак, после близости с ним Нина не рисковала ни удариться в экстаз и пойти неистово бить поклоны солнцу и резным столбам, ни забеременеть.

В первый раз она позволила ему только пить, ничего больше. Он был предельно аккуратен, виду не подавал, но волновался как подросток. Взял совсем чуть-чуть, два глоточка и всё. Но и этого хватило, чтобы захмелеть.

— Какие у вас глаза красивые, — завороженно сказала Нина, когда он, оторвавшись от её бедра, посмотрел на неё снизу вверх счастливо и хищно. Шею и руки он не трогал: заранее договорились, чтоб не оставлять видимых следов.

— Можно на «ты», пожалуй, — в голосе его перекатилась лёгкая хрипотца. — Теперь мы с тобой одной крови, ты и я.

Нина засмеялась, хотя и не до конца поняла шутку.

Впрочем, при её коллегах они всё ещё были на «вы». Нина старалась с ним не заговаривать лишний раз, да и он сам, уважая её репутацию, держался в стороне. Но когда свои не видели, она легко находила способ с ним пообщаться.

На другой день она строгим тоном приказала:

— Сергей Лукьянович, поднесите-ка, тут тяжёлое. Только осторожно!

Они заперлись в хозблоке.

Живую кровь нельзя и близко сравнить с пресным и выдохшимся донорским пайком, что Платонин получал по талонам. С первого же глотка он сам будто воскрес, и чуть не забылся от удовольствия, однако настойчивые пальцы Нины вовремя дёрнули его за ухо. Он тут же остановился, оторвался от женщины и, пока та зажимала рану, наложил плотную повязку. Разлившееся по телу тепло вызвало у Платонина небывалый прилив нежности. Он горячо обнял Нину, но в губы целовать не стал: Ида Мееровна когда-то наглядно показала ему, тогда ещё человеку, почему этого не стоит делать сразу после того, как поел. Зато она же и научила многим другим интересным способам приласкать даму.

Через полчаса Нина ушла из хозблока более чем довольная. Платнонин мог бы просто выждать время или выйти чёрным ходом. Но кровь опьянила, любовные успехи окрылили, как тут усидеть на месте? Из чистого озорства он, чувствуя себя кровососом из вульгарных романов, покинул здание через окно второго этажа: взобрался на карниз, и короткими перебежками по крышам добрался до противоположного крыла. Там спрыгнул на землю и нырнул в ближайшую тень, выжидая момент, чтобы выйти никем не замеченным.

Тут-то он и вспомнил о Ренфильде. Вдруг охватила паника: как навец отреагирует, если заметит чужой запах? От упыря никто не ждёт верности, она, в конце концов, невыгодна самим его любовникам: из-за неё у них будет меньше времени на восстановление сил.

Но у Ренфильда могло быть иное мнение на этот счёт.

***

Уже несколько дней Платонин размышлял о том, что пора что-то делать с нарастающим неравенством в отношениях с навцем. Теперь же, осмелевший от крови и обеспокоенный судьбой женщины — а то вдруг возомнивший о себе невесть что Ренфильд приревнует и решит проучить соперницу? — Платонин морально готовился к обстоятельному разговору.

Домой он, впрочем, вернулся лишь поздним вечером.

Ренфильд соблюдал условия сделки на совесть, а потому если приходил в сторожку в отсутствие Платонина, тщательно скрывал себя — вместе со всей сторожкой разом. Конечно, не полностью: Ренфильд растягивал свою отводящую глаза паутину так, чтобы Платонин смог при некотором усилии её обойти. Всё-таки хозяин дома должен иметь возможность этот самый дом отыскать.

Так что когда сторожка издалека выглядела обычным вагоном-теплушкой, каковым, собственно, и являлась — это значило, что Ренфильда нет. А вот когда её с лёгкостью можно было перепутать с кустом боярышника, лосиной кормушкой или кучей палой листвы, то можно было не сомневаться: Ренфильд ждёт внутри.

Так было и этим вечером.

На пороге Платонина встретил густой запах наваристого борща. Каким-то образом наведённые мороки маскировали и его. Впрочем, об этой удивительной способности нави Платонин читал: в Ульях ведь тоже готовили пищу, но никто никогда не упоминал о том, что полый холм или обитаемую пещеру можно вычислить по запаху жареной с луком рыбы. Навь всегда была очень скрытной.

Ренфильд поприветствовал Платонина взмахом хвоста: он вновь был занят тарелками.

— В курганах по-прежнему тихо? — поинтересовался Платонин, не зная, с чего бы начать.

— Тихо, — подтвердил Ренфильд, нависая над столом. — Садись.

Ели, как обычно, молча. Платонин поглядывал на Ренфильда, но в поведении навца ничего не изменилось. Если он и почуял запах женщины, то никак на него не среагировал. Решив, что дневное приключение останется безнаказанным, Платонин и сам успокоился.

— Ферка, — начал он издалека, — ты, я смотрю, честно играешь по правилам. Так вот, помнишь, что у нас в стране все люди равны?

— Люди, может, и равны, — пожал плечами Ренфильд.

— Я хотел сказать, граждане, — поправился Платонин, и тут же сообразил, что снова свернул не туда: у Ренфильда-то гражданство ещё не оформлено. Разве что австро-венгерское. — Ладно, давай попробуем с другого конца. Скажу прямо: домострой у нас не в почёте, это один из пережитков прошлого, которые стоит поскорее забыть. Отношения, какими бы они ни были, строятся теперь на равенстве и взаимоуважении.

— Серж, ты забыл назвать тему сегодняшней проповеди.

— Ферка, это не проповедь… Так, погоди. Я вообще не читаю проповедей, повторяю ещё раз: я не фидеист. Я тебе реальные вещи рассказываю, ликвидирую пробелы в твоих знаниях. Но сейчас у нас не ликбез, я хочу серьёзно с тобой поговорить.

— Тогда нить твоих рассуждений от меня ускользает.

Платонин вздохнул.

— Я хочу прояснить кое-что насчёт главенства в доме.

— Ты оспариваешь статус младшего наложника?

Платонин открыл рот от изумления.

— Оспариваю что?!

— Драться будешь? — Ренфильд остался невозмутим, будто уточнил, возьмёт ли Платонин завтра зонт. Навец отставил тарелку и встал, снова нависнув над столом, — Докажешь, что достоин — получишь право верхнего. Готов?

— Это варварство! — прошипел Платонин, понимая что конструктивного диалога не выйдет. Быстро оценил состояние души Ренфильда: на удивление, навец остался спокоен, как поплавок удочки дяди Клима, ни разу в жизни не поймавшего и захудалого карасика. — Нет, не буду я с тобой драться!

— Хорошо.

И тут Платонина аккуратно взяли за плечи и выдернули из-за стола. На мгновение пол ушёл из-под ног — и вот упырь уже очутился у стены, развёрнут лицом к ней. Он не успел толком возмутиться, как его запястья оказались прижаты над головой: Ренфильд легко удерживал их одной своей лапищей. Платонин видел, как почернели когти на удлинившихся пальцах навца, и впервые по-настоящему ощутил, насколько тот силён: вырваться из захвата не вышло.

— Ферка, — выдохнул Платонин растерянно. До этого Ренфильд никогда не был с ним груб. Разве что иногда в порыве страсти мог по-звериному прихватить зубами за загривок, но лишь слегка. Он не позволял себе ощутимо кусаться, не выпускал когти во время близости — не делал ничего, что могло бы нанести хоть малейший вред.

Что изменилось?

Свободной ладонью Ренфильд отвесил Платонину чувствительный шлепок пониже спины. Хвост хлестнул по щиколоткам, требуя расставить ноги шире. Платонин замешкался и получил второй шлепок. На какой-то миг он испугался, что за этим может последовать дальше, но Ренфильд, наглядно продемонстрировав своё превосходство, будто бы на том успокоился. Хотя выпускать жертву не спешил. Платонин скосил глаза: душа навца переливалась отнюдь не гневом.

Ренфильд погладил Платонина по щеке, провёл тыльной стороной ладони по брови, по виску, почесал за ухом, а затем повёл рукой ниже. Жест недвусмысленно намекал, что навец вознамерился утвердить свою победу и закрепить место Платонина на иерархической лестнице, но взять своё лаской, а не угрозой. Он не собирался ломать строптивца, он хотел, чтобы упырь подчинился его воле сам.

Всё в порядке. Это просто новая игра.

Платонин ощутил, как по телу разлился знакомый жар, и слова застряли на языке. Щёки и уши его горели. Стоило бы воспротивиться, сказать «нет» — он был уверен, что Ренфильд остановился бы. Но не хватило внутренней решимости… Не захотелось прерывать игру.  Ренфильд наверняка сам хорошо читал в душах — а может, умел заглядывать и глубже — и подобрал к нему ключ. Платонин закрыл глаза.

Но покориться чужой воле совсем без боя было как-то стыдно. И он сделал первое, что пришло в голову — задал вопрос из тех, что вызывали у нави приступы страха:

— Ферка, а ты бывал в иных землях? В мирах Колоплутов?

Ренфильд даже не вздрогнул.

— Да, бывал, — ответил он и расстегнул на Платонине ремень.

— Как долго?

— Я старше, чем записано в твоих бумагах, Серж.

— А что там? В иных землях?

— Война, — шепнул Ренфильд в самое ухо и мягко прихватил зубами мочку, давая понять, что здесь и сейчас разговор закончен.

Без протокола — 6

— Не знаю, можно ли считать достоверным такое свидетельство о существовании иных земель, — Платонин улыбается немного нервно, а в глазах его пляшет азарт молодого исследователя. — По крайней мере, Ренфильд сам верит в то, о чём говорит. Но если всё действительно так, если война у них идёт не только, и даже не столько здесь… Похоже, захлестнувший нас невиданный наплыв навьих ассимилянтов — это беженцы не только с полей войны империалистической, но и от их междоусобицы, что могло бы объяснить, куда делись все их войска. Профессор Шохина говорила, что такие ситуации бывали и раньше, пусть в куда меньших масштабах.

Иными землями зовутся Колоплутовы полумифические родовые вотчины. Говорят, что само время там течёт по-другому, его можно увидеть, но это сведёт с ума — впрочем, если верить слухам, с ума сводит чуть ли не всё связанное с потусторонниками. Те немногие, что утверждают, будто бывали там, вспоминают об этом с ужасом. И, разумеется, не могут рассказать ничего конкретного. Священные книги называют иные земли не иначе как адскими.

Хольтов молча встаёт, подходит к окну. Нет сил больше смотреть на глупого юнца. Беда со всеми этими нигилистами-материалистами и прочими -истами в том, что предъяви им чёрта, эталоннейшего представителя бесовской породы — они и хвост пощупают, и за стол с ним сядут, и удивятся потом, как же это он их вокруг пальца раз за разом обводит. Но истинной его сущности не увидят в упор. Они думают, что могут найти всем суевериям какое-то иное, рациональное объяснение. В их глазах верующие — это просто кучка замшелых ретроградов, кровопийц и их прислужников, что мешает развивать науку исключительно из упрямства и желания сохранить авторитет. Вот сейчас бы этим щеглам всё поломать, да новый мир построить, где старые устои будут не нужны — уж тогда заживём! А почему эти устои сложились, есть ли в них рациональное зерно — горе-реформаторам и сотрясателям основ дела нет.

И ладно бы упырёныш был один такой. Так ведь руководство страны этот подход разделяет. Звания в армии отменили, полицию упразднили, понабрали неумёх в эту их милицию — зато общество без угнетателей будет. Может, и будет — если устоит.

— Во-первых, адские земли на самом деле существуют. — Хольтов не сознаётся в том, что может засвидетельствовать это лично. Хотя порой ему очень хочется поделиться с кем-нибудь воспоминаниями о краткосрочном путешествии за границы мира. — Во-вторых, Сергей Лукьянович, раз сами готовы в это поверить, отчего вы всё ещё отбрасываете сакральные предания? Неужто не догадываетесь, что это за глобальный конфликт может быть такой?

В голосе Платонина за его спиной слышится неприкрытая насмешка:

— Простите, товарищ инквизитор, но это же несерьёзно. Я уже несколько раз повторил: я убеждённый атеист.

— Но черти-то нет! — Взрывается Хольтов. — Они в это верят! Верят, может быть, даже больше, чем мы, воцерковлённые. Вы не обратили внимание, что нашествие нави наблюдается аккурат на тех землях, где ваши единомышленники выкорчёвывают лилианскую и солцеславную Церкви, гонят вурдалаков с насиженных мест? На нашей территории собираются бесовские войска, товарищ! Потому что они чуют тут отличный шанс взять реванш после одной древней драки. Не догадываетесь, какой?

Платонин непонимающе хлопает глазами.

— Неужели вы защищаете вурдалаков? Они же клеймят нас еретиками и чуть ли не дьяволовыми пособниками.

— А то вы таковым не являетесь, — горько усмехается Хольтов, и напоминает себе, что должен быть сдержаннее, всё-таки мальчик перед ним просто не ведает, что творит. — Я инквизитор церкви Лилии Вечной, я был им при жизни и в не-жизни остался, употребляя полученный дар на благое дело. И хочу напомнить, что Учение вурдалаков и вашего ордена расходится лишь в вопросах посмертия и трактовке некоторых апокрифов, но основной корпус текстов канона у нас один.

Платонин всё ещё скептичен.

— То есть, вы сейчас всерьёз говорите о приметах последних дней и грядущем Втором Вторжении?

За окном шумит усиливающийся дождь. Хольтов отрешённо наблюдает, как трепыхаются под ударами капель кленовые листья. На душе тоскливо. Вытравить бы горечь от собственного бессилия чем-нибудь, но даже курева больше нет — и гонца за ним не пошлёшь, тут тебе не родная канцелярия.

— Среди проклятых немало таких, как нелюбимый вами авантюрист Балахович. Представьте, что вы одновременно и превосходите смертных, ведь сделка с Колоплутом или Явидь-девой наделила вас заёмной силой и талантами; и презираемы, как отлучённый от живого мира раб. — Хольтов хорошо знает, о чём говорит: нечто похожее он переживал сам в первые годы после инициации. Ересь бессмертия, конечно, не дьяволопоклонство, но для поддавшегося искушению инквизитора, тайно завербованного упыриным орденом, разница казалась несущественной. — Навьи не хотят мириться с тем, что больше не являются чем-то волшебным. Совсем недавно они были пусть даже живой вещью — но ценимой вещью. А теперь вынуждены сидеть по баракам да болотам. Они только что потеряли всё, вообще всё: Хозяев, семьи, часть силы, будущее. Удивляет ли вас, что среди них находится немало готовых пойти на что угодно, лишь бы получить хоть что-то обратно? Наш мир отвергает их, так что жалеть его незачем.

— Навий комплекс лже-Ревнителя, я читал о нём, — кивает Платонин. — Насколько мне известно, у нас в университете целых две группы работают над этой проблемой.

Хольтов лишь пожимает плечами. Работать-то, конечно, работают, но будет ли от этого толк, вот в чём вопрос.

— И, возвращаясь к Ренфильду: он как раз из таких. Зря вы ему ликбезы про Советы устраивали, не представляю, какие выводы он из этого сделает.

Платонин упрямится, отказываясь верить, что его обманули:

— Но Ренфильд никак не похож на страдающего от несправедливости сверхчеловека! Он же вообще людьми не интересуется, ему дела нет до того, как мы живём. Он аполитичен, и кстати, не спорил с повесткой, что я ему пересказывал. А даже если и допустить, что он собрался строить тут коммуну возрожденцев древней языческой культуры, что погибла когда-то от рук Праведных из Византии — но что с того? Главное, чтоб современные законы соблюдали. Для этого им, собственно, резервацию и выделили: пусть живут так, как им удобно, если это согласуется с проектом Союзов Свободной Нави, ССН. Социализм с их кастовым неравенством, закреплённом на биологическом уровне так просто не построишь, это мы понимаем. Но это ещё не значит, что противоречия их системы никак нельзя снять. Вон, вурдалачьих монахов кое-как лечить стали, говорят, есть уже случаи полного выздоровления, есть перспектива. Так что, может, и для нави способ найдём…

— Избавьте меня, пожалуйста, от необоснованного на данный момент оптимизма, — Хольтов берёт короткую паузу. Он ступает на скользкую дорожку: в эту наукообразную чушь верит и Сикорский, а Платонин ему предан, так что нужно вести себя осторожнее. — До хороших, надёжных результатов в этом направлении нашей профессуре как до луны пешком. Возможно, нам придётся ждать из не один десяток лет, и всё это время навь будет здесь. Ну а Ренфильд не спорил с вами и не делился планами потому, что сначала вы были для него детёнышем из вражеского лагеря, а затем — постельной игрушкой. И в том, и в другом случае он не рассматривал вас в качестве достойного собеседника.

Удар попадает в точку, и задетое самолюбие Платонина окончательно уводит его внимание от вопроса о лояльности самого Хольтова.

— Нет, не сходится. Зачем бы тогда Ренфильду было добровольно сдаваться в Заповедник, где он оказался заперт? Хорошо, может быть, он не знал об ограде заранее, но ведь и в дальнейшем она его не сильно беспокоила. Так что не похоже, чтобы он как-то торопился преобразовывать окружающую действительность, и уж тем более учинять навью мобилизацию. На мой взгляд, Ренфильда вполне бы устроила тихая жизнь, ему лишь нужна помощь в адаптации.

— Вы забываете о его подручной, на помощь которой он рассчитывал.

— Так… вы и о ней уже знаете?

Хольтов закатывает глаза.

— А вы думаете, её данные среди ориентировок преступных элементов просто так оказались? Нам известно, что за Ренфильдом следует некая группа «Балаган». Обычно они путешествуют по отдельности и разными дорогами до точки, где собираются давать «гастроли». Это мы объявили в розыск тех, чьи личности смогли установить. Так что, увы, Сергей Лукьянович, считайте, что мобилизацию Ренфильд уже ведёт. Опять-таки, он не стал скрывать от вас, что копается в курганах. Мало ли, что этот чёрный археолог рассчитывал там найти.

— Как раз-таки про курганы он мне всё потом объяснил. А он и вправду учился на археолога? Кстати, вы же с ним, выходит, почти земляки, может, в Вене встречались?

Хольтов качает головой, отгоняя дурные воспоминания. Не время для них, да и слушатель не тот.

— Нет, я не был знаком с ним лично, пока он был человеком, — этому факту Хольтов несказанно рад.

— Так он им всё-таки был, — выдыхает Платонин.

— Да, был. Он рассказал вам факты своей настоящей биографии, пусть и далеко не все, — Хольтов мысленно благодарит небеса за то, что Ренфильд не разоткровенничался при юноше. — Хотя ваша версия с ложной памятью любопытна… Черти ищут лидера, Сергей Лукьянович. Они сбиваются в стаю вокруг каждого захудалого вожака. Пусть беглые, но они — рабы, им под сильной рукой легче дышится. Когда Ренфильд явится со своей свитой, вы совсем иначе запоёте.

— Так ведь только потусторонняя аристократия может подключить к себе этих рабов по-настоящему. В этом и суть их кастовой системы: основная часть способностей, полученных ассимилянтами, не работает на одних только внутренних ресурсах организма, хоть с вожаком, хоть без. А сами по себе навцы — всего лишь калеки, которым нужно лечение и помощь в обустройстве. Да, поодиночке они всё ещё опасны для окружающих, но самоорганизоваться в боеспособную армию у них не выйдет.

Хольтов поджимает губы: вот как, как объяснить не только упёртому упырёнышу, но всем вокруг, что нельзя быть беспечным с нечистью?

— Вы видите в них бывших людей, с акцентом на слове «людей». А надо делать упор на «бывших». К сожалению, профессор Шохина не избежала той же ошибки, она рассматривала их однобоко. Поймите, Сергей Лукьянович: она, вы, я, Аркадий Волкович — мы все помним свою человеческую жизнь, мы никогда не были по-настоящему исключены из общества и мы разделяем общечеловеческие ценности. А они — нет. Не помнят, не включены и не разделяют.

— Товарищ Сикорский не считает, что конфликт их интересов с нашими столь уж велик, чтобы было невозможно договориться.

Хольтов скрипит зубами. Придётся выкладывать козыри.

— Вы только что сами заметили, что Ренфильд не похож на жалкого инвалида. Но задаться вопросом, а почему так, в голову до сих пор не пришло?

Платонин растерянно разводит руками.

— Да, его адаптированность впечатляет… Но он всё равно не может быть навьим вождём из пророчества, он же ассимилянт нулевого поколения. Даже не полукровка, как я подозревал — вы сами только что это подтвердили.

— Сол Пресветлый, да разуйте же глаза! Он до сих пор блюдёт геральдические цвета в одежде! Да, он сам — всего лишь ассимилянт, но за его спиной кто-то стоит. Ренфильд — не беглый раб. Он — добровольный прислужник.

Повисает молчание. Платонину требуется время, чтобы переварить услышанное, а Хольтову — чтобы перебрать в уме сказанное и оценить, не проговорился ли он сверх необходимого. И как поступить, если всё-таки проболтался.

— Однако… — Платонин задумчиво потирает подбородок. Затем, вспомнив что-то, смело глядит в глаза инквизитору:  — И всё-таки, у меня есть основания считать, что Ренфильд не собирается воевать за Престол Князя мира сего.

Глава 6

Чёрный археолог

Угрозу свою младший помнач милиции Якуб Остапович Груздич выполнил: двадцать второго сентября, накануне открытия злополучной ярмарки, в горбольнице Берегиничей Платонину вместе с пайком вручили повестку. В ней сообщалось, что он мобилизован в наряд усиленной охраны, и этим же вечером обязан явиться по такому-то адресу для прохождения инструктажа. Впрочем, младший помнач не пожалел для упыря не только кнута, но и пряника: на время прохождения службы Платонину обеспечили «усиленное питание», а «в случае эксцессов» обещали выдать «высшее разрешение вне очереди». Платонин прекрасно знал, что имелось в виду под этой кривой формулировкой.

Упыри переносили жажду куда легче, если пить по чуть-чуть, но часто. Однако совсем избавиться от неё не могли. Хотя бы раз в год Платонину требовалась доза куда существенней, чем сотня-другая миллиграмм, выдаваемых в горбольнице, или те два-три глотка, которыми награждала его Нина.

Не реже раза в год упырь вынужден был убить. И если не делал это осознанно, то жажда брала верх над разумом, что заканчивалось лишними жертвами, разрушениями и, возможно, гибелью самого упыря.

На бумаге процедура выглядела сравнительно просто: Платонин подавал заявку в ВЧК, Менскую ЧК или уездную — с полномочиями ведомств по этому вопросу творилась та ещё неразбериха, механизм ещё только предстояло отладить, — и ждал, пока её удовлетворят. То есть, пригласят его в качестве исполнителя приговора ВМСЗ — высшей меры социальной защиты. А вот на практике по последнему запросу Платонин ждал ответа уже полгода, и с каждой неделей всё сильнее крепло подозрение, что про него давно забыли.

Заявка могла лежать на рассмотрении долго: в марте подписали мир с поляками, и на трибуналы теперь рассчитывать не приходилось. В тройки упырей больше не включали, ведь всем понятно, как судит кровосос. А суровые приговоры обычным уголовникам выносили после разбирательств. К тому же на этот контингент уже сформировалась очередь упырей со статусом гражданина, и Платонин занимал в ней отнюдь не привилегированное место.

Младший помнач Груздич, по сути, пообещал, что Платонину отдадут кого-нибудь из бандитов, если таковых удастся поймать. Скорее всего, оформят гибель при сопротивлении или попытке к бегству.

Делать нечего. Как иначе получить необходимое, не нарушая закон совсем уж грубо? Платонин не знал. Так что на инструктаж он явился вовремя.

Ярмарку решили провести в Берегиничах, а не в уездном городе Мозыре, из-за неспокойной обстановки в регионе. Военная охрана порта возражала против шумных толп поблизости от Пхова. Всё-таки торги в приграничье — это не только приток буржуйчиков и покупателей, но и ворьё, разгул маргинального элемента и контрабандисты. И последние — отнюдь не те одиночки-книгоноши и дамы с мешками под юбками, какими рисовались контрабандисты царских времён. Платонин помнил, как в семнадцатом, во время голода хлебные спекулянты могли себе позволить охрану из пулемётчиков. Под шумок стоило ожидать разных гостей, для которых ярмарка могла бы стать удобным перевалочным пунктом: с юга — антибольшевиков и недобитых петлюровцев, с запада — засланцев Пилсудского, с востока — сочувствующих всяческой контре. Не говоря уже о бандитах, проходимцах и навцах. И балаховцах.

Платонина позабавил тот факт, что место проведения ярмарки выбрали как раз-таки из того соображения, что рядом есть Заповедник, где, чуть что, выявленную бродячую навь можно было бы запереть. И сделали это те же самые люди, что этот самый Заповедник временно перепрофилировали. Впрочем, когда они это утверждали, поездов с тифозниками на границе ещё не стояло.

К чести младшего помнача, план мероприятий он проработал на должном уровне. На инструктаже он разложил перед слушателями подробные карты района, сформировал группы патрулирования и объяснил маршруты.

Платонина поставили в самую тяжёлую смену: под закрытие, когда темно и люд расходится. После полуночи уже самим бандитам ловить некого. Конечно, будь на то воля Груздича, ходить Платонину пришлось бы от заката до рассвета, но тут уже упырь взмолился: ему ведь тоже когда-то спать надо.

Затем пришло время изучать «портретики», то есть, данные по объявленным в розыск. Лица, к которым следовало проявить особое внимание, делились на три категории.

Во-первых, беспризорники, беглецы, покинувшие дом и родных, но в противоправной деятельности не уличённые, и прочие пропавшие без вести. К этим же относились и гуляки из тифозного лагеря; Платонина, как ответственного по этому делу, а заодно обладателя хорошей памяти, усадили писать на них ориентировки — на каждого из более чем трёх десятков человек.

Во-вторых, уголовники и военные преступники. Данными по рецидивистам, бандитам и скрывшимся подозреваемым со всей небольшой республики и соседних губерний поделились пограничники, просто на всякий случай. Здесь собрались «звёзды» самой разной величины: от местного забулдыги, что поджёг дом собутыльницы, до матёрых главарей повстанческого движения. Среди знакомых имён одно заставило Платонина вздрогнуть: Кася Суок.

Ориентировку Платонин когда-то читал: полное имя Катарина Суок, родилась в 1901, семья поселилась в Барановичах незадолго до войны. Рост средний, волос светло-русый, глаза голубые; из примет — близорука, носит очки. Но теперь Кася значилась подозреваемой в убийстве отца-инвалида, матери и брата-подростка.

Бедную девушку Касю, потерявшую родных, искали после инцидента в Барановичах, где погибла, в числе прочих, и Ида Мееровна Шохина. Поначалу Касю также считали убитой, затем кто-то сообщил, что видел её. Гибель семьи Суок приписали балаховцам, хотя переехавшие из Ковно обрусевшие немцы не были ни евреями, ни сочувствующими большевикам.

Видимо, с тех пор в деле Каси Суок появились новые улики.

В-третьих, отдельной категорией шла опасная нелюдь.

Тут были и навцы всех мастей — эти, в отличие от людей, почти всегда орудовали поодиночке, изредка собирая вокруг себя небольшие ватаги оборванцев-смертных, которые быстро разбегались или гибли.

Например, вот «комбриг»-самозванец Герман Висельник, он же Гришка Весёлый, он же Гаврило Вопрос, он же Генка Ещё-Разок. Ни фото, ни описания — каждый раз свидетели путались в показаниях, не сходясь ни в одной детали, кроме того, что «тот тип» был, кажется, рыжим. Якобы эсэр, якобы поддержал советскую власть, но при таких союзничках проще с врагом помириться. Вербовал кого ни попадя, всё больше студентиков и расстриг. И шли за ним охотно, не грабежа ради, а за правое дело. Заканчивалось всегда одинаково: сколько ушло вечером за лихим командиром — столько и висит поутру в петлях по округе.

Или ещё один яркий случай: двоедушник Лявон по прозвищу Ветер, выдающий себя за пророка-чудотворца и призывающий не повиноваться властям. Любым. Не раз его видели с напарником в поповской рясе, эдаким отцом Туком полесского разлива. Был бы Ветер человеком, да примкни он к анархистам — была б тут уже не БССР, а какая-нибудь НРМ — Народная Республика Мозырь. Ведь и боец он хороший, живучий к тому же, и налёт умел с выдумкой спланировать. Одно счастье: сам собрать толковую организацию он не способен, спеться с кем из атаманов навья придурь не позволяет. И вся его программа, «новое учение» на поверку — чистое безумие, густо приправленное языческим флёром.

Следующее фото. С него прямо в душу смотрит эффектная брюнетка-вамп: глаза подведены, как у актрис кино, взгляд скучающе-томный, вся шейка в жемчугах — только что игривой подписи «жду тебя» не хватает. Стратоника, дочка известного промышленника, когда-то видная наследница, а теперь — босорка. Ведьма. Продалась бесу сама, но не за любовь, красоту или чего там ещё могло ей в жизни не хватать, при папенькиных-то миллионах. Нет, барышня оказалась идейная. Успела ещё при царе попасть в ссылку, откуда бежала, вернулась в Менск, но вскоре рассорилась с соратниками. И захотела, чтобы последнее слово всегда оставалось за ней, пусть даже силой колдовства, а не правды. Кого она только не проклинала! Награду за неё назначили кайзеровские оккупанты, польские власти и литовские националисты, её объявили врагом Русская армия Врангеля, Рада БНР и большевики. По последним данным, панна Стратоника отбыла в УНР, но уж кто-кто, а она могла объявиться вообще где угодно в самый неподходящий момент.

Ориентировка выворотня Малахея Гафта оказалась скупа: адамей по национальности, выглядит то как молодой человек, то как зверь с голубыми человечьими глазами, чаще всего крупная собака.

Есть среди контингента и самая настоящая вурдалачица, благая Серафима Собольская: последовательница патриарха Тихона и антибольшевичка, она ушла в болота, где окормляла партизанские отряды, путала тропы и помогала зелёным братьям уходить от преследователей. Летом в газете писали о том, как она обманом завлекла офицера-красноармейца и почти обратила его в свою веру, но тот нашёл в себе силы застрелиться сразу после наркотического поцелуя. Правда, ходила молва, что застрелился тот не сам — вурдалачий яд вызывает сильные экстатические переживания и мгновенное привыкание, этим любого можно сломить. Красноармейцу якобы «помог» сослуживец, который и рассказал потом о случившемся, чутка приукрасив.

Платонин перешёл к списку объявленных вне закона упырей.

Возглавлял его Викентий Константин Семёнович Калиновский. Разумеется, никто всерьёз не ждал польского революционера на мозыревщине: просто его лицо, по давно сложившейся традиции, развешивали всегда и везде. Калиновский удачно пережил собственную казнь в 1864 благодаря безграмотности подчинённых графа Муравьёва: никто из них не распознал еретика, и граф заменил для приговорённого расстрел безопасным для упырей повешением. Но с тех пор Викентий Семёнович решил больше не рисковать бессмертием, и нигде не фигурировал под настоящим именем, притворяясь простым смертным. Зато активно пользовался поддельными документами и то и дело появлялся среди бунтарей разного толка. По некоторым сведениям, Калиновского опознали в окружении Бориса Савинкова, так что к Викентию Семёновичу у советской власти имелись некоторые вопросы.

Кроме него и печально известных серийных убийц Платонин отметил пополнение новыми именами. Из Менска прислали свежую сводку о сорвавшейся влюблённой парочке: некая Марфа Тымовская со своим любовником и пасынком Фёдором Климовичем недавно были замечены в Турове, да из Гродно бежал пойманный над ещё не остывшим телом Андрей Величко, сотрудник милиции — теперь уже, понятное дело, бывший.

Платонину было стыдно за сородичей, особенно тех, кого инициировали недавно, законно и по целевому запросу. Как его самого. Это ведь, получается, не контра какая-нибудь, не организованная преступность старой закалки, а свои общее дело и оказанное им доверие предали. Но такое, увы, случалось нередко: повсюду катастрофически не хватало рук, и мандаты порой раздавали кому попало. А потом в газетах вопили об очередной нелюди, превысившей полномочия. Каждый раз, когда Платонин читал такие заметки, он удивлялся: веками же упыри, будучи полностью вне закона, сидели тихо, как мыши под веником, и внимания к себе не привлекали. А ведь среди старых мало кто отличался смирением и добронравием, но вот как-то получалось у них по своим, преступным законам жить. А теперь можно получить легальный статус, о врагах-вурдалаках с их инквизицией можно забыть, а главное, есть, куда себя приложить, чем заняться — зачем вот так, глупо, бессмысленно ставить под угрозу будущее ради минутных прихотей?

Этот вопрос вовсе не казался Платонину праздным: иногда молодой упырь ловил себя на мысли, что и он сам может однажды так же оступиться. Раз — и всё пропало. Двоих его побратимов, Павла Седминцева и Семёна Иващенко, Сикорский казнил лично, втихую, пока их проступки не стали достоянием гласности.

Платонин хорошо знал их обоих. Вместе учились и воспитывались Идой Мееровной, в один год приобщились от неё к бессмертию. Одно поколение, один орден. Их культурный уровень, взгляды, подготовка в конце концов если и отличались, то лишь в несущественных частностях. Но эти двое вдруг с чего-то решили, что право имеют.

Седминцев, Пашко, как звали его в кругу «Шохинских мальчиков», умучил малолетку. Может, даже не одну — кто теперь докажет? Умучил играючи, сам потом признался. Расписывал свой «подвиг» в красках, с удовольствием. И ведь не с голодухи он это сделал. Так, накатило что-то.

Как ему такое в голову пришло, Платонин понять не мог. «Захотелось, понимаешь? А то пресно живём тут, как псы на привязи,» — это не ответ. Не повод глумиться и убивать. Но другого объяснения Пашко не нашёл даже перед смертью. Может, не задумывался, неинтересно ему было.

Аркадий Волкович долго возиться с ним не стал: ему, многое повидавшему,  сразу всё стало ясно. Сорвался Пашко. Зов луны услыхал, поддался.

Какой зов? Платонин не понимал, о чём речь: как ни прислушивался к себе, не слышал в висках первобытной песни, о которой рассказал Сикорский.

Но страх когда-нибудь его услышать накрепко засел в душе.

Сима Иващенко вместе с ним был на казни Пашко. Сикорский всех их собрал в том подвале, чтобы уяснили и накрепко запомнили: с преступившим границу церемониться никто не будет. Сима ужасался и осуждал наравне со всеми.

А сорвался ещё более глупо, бессмысленно и оттого жутко.

Его притащили израненного штыками и пулями: только так его смогли остановить.

Сима с нарядом добровольцев выискивали промышлявшую на вокзале босорку. Тут один солдатик из наряда опознал в отъезжающих двух царских офицеров: те были в штатском, один так и вовсе с семьёй. Солдатик увидел холёные «полковничьи» лица и полыхнул чистой, сильной, застарелой ненавистью. А Сима, который в армии никогда не был и просто стоял рядом — внезапно подхватил, загорелся.

Растерзал он офицеров всё же не на перроне — остатков ума хватило уволочь их с людного места, «арестовав» без права и повода. Добровольцы со злорадством ему подыграли.

Сначала били все. Потом один только Сима. Потом били Симу, когда он бросился на своих, попытавшихся его оттащить от тел.

На допросе у Сикорского Сима хохотал и цитировал «Красный смех», в его весёлых глазах плескалась дикая, кровавая свобода. «Кровь поёт, Серёжа», — сказал он на прощание.

Больше всего на свете Платонин боялся когда-нибудь понять, что это значило.

Из-за чего упыри внезапно отбрасывают всякую рациональность и превращаются в очень умных, но асоциальных хищников? Не из-за одного только голода же.

У Аркадия Волковича тогда, в Москве, исчерпывающего ответа не нашлось:

— Раньше кандидатов в бессмертные выбирали тщательно, следили за ними строго и выбраковывали сразу.

— Но почему это в принципе происходит?

— Мы не знаем, — признался Сикорский, и, подумав, добавил: — может быть, выясним, изучая навь.

***

Первый труп обнаружили двадцать четвёртого сентября, поздним вечером.

Нашёл его сам Платонин. Порывы холодного осеннего ветра будоражили сильнее обычного; не сразу молодой упырь понял причину: в них едва угадывался знакомый запах, желанный и неправильный одновременно.

Он попросил товарищей подождать его на дороге, чтобы людям не пришлось таскаться в потёмках по ельнику, и углубился в лес.

Некоторое время кружил, не сразу разобравшись, в каком направлении искать источник беспокойства. В какой-то момент он даже готов был бросить дурное занятие, вернуться и, извинившись за ложную тревогу, продолжить обход по намеченному маршруту. В конце концов, он мог и ошибиться, мало ли какого зверя тут задрали. Но что-то внутри горело, упрямо требовало добраться, проверить, убрать то, чего на его земле быть не должно.

На его земле. Платонин, несмотря на ночное зрение и упыриную ловкость, с трудом пробирался через вывалы. Никто не собирал тут валежник, хворост остался нетронутым. Значит, он подошёл к самой границе Заповедника.

Когда Платонин добрался, наконец, к овражку, куда сбросили мертвеца, он впервые всерьёз воспринял гипотезу профессора Шохиной о повадках упыриных предков. Потому что первым его порывом при виде торчащих рёбер было скорее скрыть, закопать или выбросить подальше улики, чтоб никто другой не нашёл, и отогнать отсюда людей. На краткий миг его охватила абсурдная уверенность в том, что иначе убийство непременно повесят на него. Он выкинул из головы этот вздор, не придав тогда ему особого значения, и привёл к месту остальных патрульных.

Тело предположительно мужчины успели основательно потрепать лесные хищники и одичалые собаки — последних тут водилось много. Платонину, как самому зрячему, поручили писать на коленке протокол осмотра. Определить способ убийства на месте в таких условиях оказалось невозможным; быстро пришли к заключению, что жертву обобрали — карманы вывернуты, нигде поблизости нет ни ценных вещей, ни документов, да и не лиса ж его разула и сапоги стащила, — но, опять же, осталось неясным, был ли грабёж основной целью нападения.

Никто поначалу не вспомнил про Заповедник. Платонин мучился, сообщать об этом или нет — всё-таки заметной для людей ограды по периметру не стояло. Но тут, казалось бы, без толку шатавшийся по склону милиционер заметил ещё один интересный предмет: расколотый дада-копф.

Платонин узнал его сразу: сам его освятил и установил в первых числах августа. Дада-копф выкорчевали и разбили раскрашенную голову сильным ударом, причём недавно. Человеку для такого понадобился бы топор, но скол был не слишком ровный. Навь, если верить методичкам, не смогла бы дотронуться до святыни.

Что же тут могло произойти?

Например, дело было так: шёл себе мужик с рынка, один, после торгового дня при деньгах. Нарвался на засаду, его уволокли подальше от дороги — поутру нужно проверить следы, — ограбили и убили. Или в обратном порядке. А что дада-копф? Бандиты разбили, пока тут сидели, со скуки или из неприязни к властям. Акт вандализма.

Или иначе: шли себе мужик с приятелем, а то и собутыльником — поутру нужно опросить окрестные питейные заведения. Попутчик обманом увёл жертву с дороги, учинил расправу и сбежал. А дада-копф что? Повредили то ли во время драки, то ли вовсе сначала по пьяни решили похвастаться удалью молодецкой, а потом уже поссорились. Да и неприязнь на религиозной и эстетической почве сбрасывать со счетов не стоит.

А ещё могло быть вот как: шёл мужик, но не по дороге, а в тифозном лагере, то есть, по ту сторону ограды. Может, вообще ни на какие торги не собирался. Шёл себе, и услышал голос, убедительный такой, который сложно ослушаться — и голос этот уговорил повредить защитный контур, сломать одну из печатей… Поутру нужно обойти весь периметр, вдруг не одну.

Первую и вторую версии Платонин озвучил, а третью оставил про себя. Всё равно никто, кроме уполномоченного по делам нави не мог бы её раскрутить.

***

Домой Платонин добрался сильно за полночь, Ренфильд уже спал. Стоило упырю переступить меловую линию, как хвост привычно обвил щиколотку: навец, что тот кот, не терял бдительности.

— Ужин остыл.

— Извини, задержался. Поговорить надо, — Платонин присел перед тёплой горой одеял.

— Утром, — ответили ему и сгребли внутрь.

— Ферка, — закопошился в объятиях Платонин, не успевший ни скинуть сапоги, ни расстегнуть неудобный ремень. — Ферка, да погоди же! Убери руки! Ты за ограду ходил?

— Нет, не ходил. Уговор же. Спи, Серж, светает скоро.

— Да какое тут спать! Это важно, дело не терпит…

— Убедил.

И Платонин внезапно оказался на спине с прижатыми к полу руками, хвост стянул его лодыжки. Ренфильд навис сверху, высунул удлинившийся язык и дразня лизнул самым кончиком щёку Платонина.

— Не такое дело, — прошипел Платонин. — Человека убили. У тебя там точно никто из холмов не вылез?

— Пусто там, — Ренфильд и не подумал отпустить добычу, коснулся губами виска, шептнул на ухо: — Как солнце взойдёт — отведу, сам посмотришь, товарищ уполномоченный. А сейчас…

***

Завтракать пришлось на ходу. Ренфильд вручил Платонину корзину с его вчерашним ужином, коробкой покупного чая и баночкой мёда — навец сам собирал его где-то здесь, в лесу. Для себя же он захватил кусок сырого мяса, завернутый в капустные листы. Платонин украдкой принюхался: нет, точно не человечина.

Ренфильд привёл его к тому месту, где начиналась невидимая Платонину тропка.

— Теперь не отставай и не сворачивай, — хвост навца обвил Платонина за талию.

Платонин шагнул в тишину. Птичьи голоса увязли в кисельно-плотном воздухе, краски поблёкли, сместившись к синей части спектра. Место всё ещё оставалось знакомым, сотни раз хоженым, но Платонин вдруг потерял чувство направления, хотя, как любой упырь, с первых дней после обращения мог указать север в помещении и с завязанными глазами. Из самых глубин памяти поднялась непонятная тревога, какая бывает при сонном параличе.

Душа Ренфильда, напротив, переливалась уверенным спокойствием, навец остался единственным тёплым пятном в окружающих неуютных декорациях. Страховка хвостом оказалась не лишней: Платонина так и подмывало остановиться, оглядеться и, по возможности, спрятаться. А ещё — потрогать для верности траву, кинуть камешек, сбить листок с дерева: упадёт или зависнет? А Ренфильд шёл быстро, на один его шаг Платонину приходилось делать три.

Он не сразу узнал поляну между четырьмя холмами: в мире тайной тропы она выглядела иначе. Вроде, и ориентиры всё те же — да расстояния между ними немного другие. Или это тоже искажение восприятия?

Но главное — теперь к трём из холмов вели ясно различимые дорожки, каких в реальности Платонин не видел. Не сбавляя темпа, Ренфильд поволок его по левой.

— Последний бруг я ещё не взломал. А в этих картина одна и та же.

Платонин так и не понял, каким образом Ренфильд открыл проход: при их приближении из поросшего мхом склона проступил примитивный на первый взгляд портал из трёх мраморных балок, и в следующее мгновение они уже переступили порог. Платонин обернулся, чтобы изнутри разглядеть хотя бы запирающий механизм, но и тот оказался хорошо замаскирован: земля за ними сомкнулась будто бы сама собой, надёжно перекрыв доступ свежему воздуху. Гости остались в кромешной тьме и затхлости старой могилы.

Платонин закашлялся, переходя на замедленное дыхание. Прислушался к Ренфильду: исполина, похоже, мало заботил состав того, чем заполнялись его лёгкие.

Впереди над головой вспыхнул и заплясал в глазницах лосиного черепа голубой болотный огонёк, следом ещё один, и ещё.

— Как в сказку попал, — пробормотал Платонин, разглядывая развешанные по стенам черепа разного крупного зверья, служившие теперь светильниками. Они появились тут недавно, кости не успели иссохнуть. — Твои трофеи?

— Мои, — не без гордости ответил Ренфильд.

— Ты не увлекайся, а то так весь лес изведёшь, — приглядевшись, Платонин заметил на одном следы зубов, будто мясо с него не сняли ножом и вываркой, а обглодали. Перед глазами снова встал обнаруженный ночью труп. Сообразит ли милиция исследовать, кто его погрыз, точно ли собаки? Вопрос риторический. — Но охотник ты славный, Ферка, я впечатлён. Можно мне один на память взять? В сторожке повесим, на красивой подставке, я в Мозырь съезжу и у мастера закажу. Что скажешь?

Ренфильд приосанился, выпрямил и распушил усики, вздыбил на груди казавшиеся просто вышивкой по жилету листья, надувшись точь-в-точь как бойцовая птица, — и милостиво разрешил:

— Выбирай, какой приглянётся.

Платонин взял кабаний, на котором отпечатки зубов Ренфильда просматривались наиболее чётко.

В призрачном свете место, где они оказались, мало походило на жильё разумных существ, скорее, на громадных размеров нору. Ни следа позолоты и гобеленов на стенах, ни иных каких богатств убранства, что воспевалось в древних сагах и балладах романтиков. Казалось бы, вот оно — сердце сказки, подземное царство, навий Улей. Но он оказался буднично мёртв, пуст и скучен. Если и было тут когда-то волшебство, то оно давно истлело и выветрилось.

Даже в тех развороченных бругах, что обнаруживали то и дело после сражений на западном фронте, оставалось что-то чудесное. А местные холмы остались покинутыми очень давно.

О рукотворности норы свидетельствовала лишь отчасти сохранившаяся мозаика из шестиугольных плиток на полу и свисавшие тут и там космы серебряной пряжи, тонкой как паутина. Инстинкт подсказал Платонину держаться от неё подальше.

— Неужели лунный шёлк? — удивился он.

Существование лунного шёлка, или же лунного серебра, которое — если верить фольклору — пряли по полнолуниям из лучей ночного светила бессмертные духи, многие до сих пор считали мифом.

В сказках ему приписывали совсем уж фантастические свойства. Одежда из лунного шёлка меняла цвет, форму, сама чинилась и не пачкалась. Сетями из него ловили отлетающие души и пришивали их обратно к телу. Волшебным пояском хрупкая дева могла удержать цмока — водяного дракона.

А упыри звали его лунным серебром: оно было для них в двенадцать раз опаснее серебра обычного.

И последнее оказалось правдой.

— Он самый. Не трожь, он тебе навредит.

— Я слышал, у вас это очень ценная штука, а тут он повсюду…

— На самом деле, это основной строительный материал Улья, — Ренфильд объяснял тоном заправского музейного экскурсовода. — Внутренняя оболочка кокона. Плести и ткать его могли только колоплутовы принцессы; принцы, конечно, тоже, но они реже этим занимались. Раз ты его видишь, значит, конструкция Улья необратимо повреждена, жить здесь невозможно. О чём я тебе и говорил.

Они перешли в круглую залу с дюжиной арок по периметру. На полу Платонин увидел густо поросшие мхом и тонкими подземными поганками фигуры, очертаниями напоминавшие тела. Ренфильд оставил их непотревоженными, а вот Платонин из любопытства тронул одно носком ботинка, ожидая увидеть кости. Но их не оказалось: «кисть руки» обмякла, из-под мха посыпалась труха.

— Дальше не суйся, — предупредил Ренфильд. — Часть переходов завалило, в прочих потолок ненадёжен.

— А как же дух авантюризма и поиск сокровищ? — улыбнулся Платонин.

— Бруг покинут, а не истреблён. Они ушли сами, и унесли всё ценное, что могли.

Платонин выразительным жестом указал на замшелые останки:

— Сами, говоришь? Вы же, пока привязаны к Улью, своих не бросаете, семья для вас — и есть самое дорогое на свете.

Глаза Ренфильда полыхнули белым огнём: видимо, что-то в невинном замечании его зацепило. Но он взял себя в руки.

— Это могли быть рабы, захваченные в других Ульях, или прибившиеся перехожие. Таких Колоплут с собой не унесёт. Я обыскивал бруги, по которым прошлись снарядами при Пашендейле, и выжил подчас битвы на реке Сомме, когда к нам залетели мины с ипритом. Не так бы это выглядело, случись тут подобное.

Внимание Платонина привлёк уцелевший барельеф. Жутковатый, выточенный из тёмного камня с большой любовью к деталям объёмный узел гробака, в котором несколько десятков многоногих тварей переплелись в концентрических кругах хоровода, вползая и выползая из отверстий в стене. Казалось, моргнёшь — и они отомрут, закопошатся, зашуршат лапками о хитин.

— А не могла это быть та таинственная болезнь, что косит ваши гнёзда в Европе? Не боишься заразиться?

— Не боюсь, — Ренфильд перехватил руку Платонина за секунду до того, как тот, завороженный величием и чуждостью навьего искусства, чуть было не сунул пальцы в одну из дырок.

— Это правда, что Колоплуты на самом деле похожи на червей или гусениц?

— Нет, — криво усмехнулся Ренфильд. Но Платонин не поверил ему до конца: с навью нужно быть внимательным в формулировках. Он попытался ещё раз.

— Я понимаю, вы считали их самыми прекрасными существами на Земле. Но говорят, что это лишь наведённые иллюзии. Колоплуты принимают разные обличия, но тебе известно, каковы они на самом деле?

Ренфильд отвернулся и промолчал. Что, в том числе значило, что ответ отличается от простого и ясного «нет».

— Значит, всё-таки знаешь. Они всё разрисовывают этими многоножками потому, что это и есть их истинная сущность? Ферка? Слушай, я понимаю, ты был влюблён в свою Хозяйку… Или Хозяина?..

— Я перехожий, Серж, — оборвал его Ренфильд.

— Но кто был самый первый? — не унимался Платонин. — За кем ты пошёл, кому назвал имя? Это ведь юноша был, да?

— Как видишь, товарищ уполномоченный, здесь никого нет. Дальше куда?

— Ага, так я угадал! Прекрасный юноша, что поманил тебя, и ты готов был отдать всё на свете? Как он тебя нашёл? Или ты его? Постой-ка, ты же археолог! Раскопал что-то не то?

— Ещё как раскопал, — прорычал Ренфильд, впервые повысив голос.

И тут же Платонин остался совершенно один.

— Ферка? Ферка, брось прятаться, я знаю, что ты здесь! Извини, я не знал, что именно этот вопрос тебя так заденет, раньше ты таким чувствительным не был… — Платонин покрутился на месте в поисках особо густой и неестественно лежащей тени, но закономерно не смог угадать, куда заныкался навец. Тогда он решил сменить тактику: спровоцировать Ренфильда, чтоб тот не сдержался и выдал себя. — Слушай, я понимаю, ты обманулся и это очень обидно. Он сыграл на твоих чувствах, а потом изуродовал и выгнал бродяжничать. Или ты сам сбежал? Он дурно с тобой обходился?

Ни звука, ни движения в ответ. Платонин вообразил, что будет, если оскорблённый навец бросит его одного в мёртвом бруге.

— Ладно, Ферка, я дурак, был не прав. Ты самый адекватный навец из тех, кого я не то, что изучал — вообще из всех, о ком из вашего люда читал. Ты… Я хочу понять тебя. Хочу помочь тебе. Вам всем. Но для этого нам многое нужно узнать о вас. Мы должны разобраться, что и как с вами произошло. Как вообще работает то, о чём мы только в сказках слышали…

Платонин обошёл залу по кругу и снова остановился у барельефа.

— Если ты не хочешь, чтобы я спрашивал о Колоплутах, так и скажи. Я просто подумал, что раз ты так много знаешь об устройстве бруга, ты мог бы сообщить что-то и о его создателях.

Узор в нескольких местах оказался повреждён: выгнутые куски сегментированных спинок сколоты, кое-где не хватало лапок. Платонин задумчиво провёл пальцем по гладкому камню, прочертил линию вдоль извивающегося тельца ближайшей многоножки. Несмотря на отталкивающий вид, она оказалась приятной наощупь. По крайней мере, пока не шевелилась. Платонину стало любопытно, выточил ли неизвестный скульптор ей голову.

— Любая информация может оказаться полезной… Ферка, пожалуйста, не  молчи. Ты меня пугаешь. Ты победил, ты добился своего, я напуган и сожалею.

Платонин осторожно запустил указательный и средний в отверстие, куда входило только одно насекомое, и оставалось ещё достаточно места. Голова у многоножки, как оказалось, была — и оканчивалась она большим ртом-присоской.

Палец коснулся чего-то липкого. Платонин вздрогнул, сначала ощутив лишь непонятный холодок, застыл от шока. И только затем, запаздывая, по нервам раскатилась волна страшной боли. Платонин всхлипнул, не в силах даже закричать, дёрнул было руку обратно, но тело отказалось слушаться.

Упырь влип в лунный шёлк, как мотылёк в паутину. В ядовитую, парализующую паутину.

Его подхватили подмышки и рывком оттащили от барельефа. От того откололся ещё кусочек.

— Глупый Серж, — Ренфильд прижал Платонина к груди, пока тот вспоминал заново, как дышать, гладил и массировал обожжённые пальцы. — Некоторым сказкам лучше оставаться сказками.

— Что?…

— Есть кое-что, что твои предки очень хотели забыть. И ты лучше забудь. Пойдём отсюда.

Платонин сделал шаг, и мир пустился вскачь. Ренфильд снова подхватил его, поддержал за плечи, и повёл к выходу.

Чистый воздух привёл Платонина в чувство. Тот оглянулся на холм, но не увидел ни следа портала, ни примятой травы, ни иного следа того, что тут только что была потайная дверь.

— Сходи, искупайся, я заварю чаю с мёдом, — Ренфильд удостоверился, что взгляд Платонина прояснился, и отпустил его. — И он не прикидывался самым прекрасным существом на Земле. Он с самого начала не обманывал насчёт того, кто он и что он такое.

— А кто он?

Но ответа опять не последовало: Ренфильд уже шагал с корзиной к тому самому кострищу, где когда-то — десять дней назад, — сидели попавшие в навью ловушку люди. А потом они пытались Платонина убить.

***

Вода в речке оказалась холодной, где ж ей в сентябре прогреваться. Но купание действительно принесло облегчение, дрожь в руке прошла. Впрочем, долго теплолюбивый Платонин не выдержал, выбежал на берег, отряхнулся. Подумав, решил сначала обсохнуть, а потом одеваться. Сел под двойной рябиной на солнышке, зажмурился, чтоб не слепило, прислонился к дереву поудобнее — тут-то и догнала его усталость, и он не заметил, как задремал.

Проснулся от ощущения, что по нему ползали. Много маленьких лапок щекотали кожу, после приключения в бруге это было неприятно вдвойне. Платонин вскочил, стряхнул с себя парочку муравьёв, оглянулся: оказывается, место для отдыха он выбрал крайне неудачно, не заметив невысокий муравейник с другой стороны ствола.

Тут Платонина накрыла тень. От Ренфильда пахло костром и чаем с малиновыми веточками. Тёплые крепкие руки — рукава рубашки закасаны выше локтей, — поймали запястья, развели в стороны. Платонин непонимающе уставился на навца.

Зрачки Ренфильда расширились до невероятных размеров, а на лице застыло странное, отсутствующее выражение. Платонин замер, как жертва при виде хищника.

Ренфильд высунул полосатый язык. Тонкие бороздки на нём расширились, раздвигаясь, он удлинился и заострился на конце. Одним протяжным движением Ренфильд провёл им от плеча до ключицы Платонина, слизнул пару муравьёв, оставив влажный след. Но на том не успокоился, пошёл выписывать кончиком сложную траекторию, и дальше захватывая бегавших по телу насекомых.

Обомлевший Платонин не знал, как реагировать. Ренфильд и раньше вёл себя по-всякому, но сейчас что-то пошло не так.

Душа. Ида Мееровна учила: при общении с навью всегда отслеживай состояние души.

Платонин моргнул — и перед ним заполыхал эфемерный костёр. Разбитый витраж вокруг Ренфильда тёк и плавился, яркие осколки, что составляли скорлупу имитации человеческих переживаний, вспыхивали и тонули один за одним в пожиравшей их тьме безумия.

Навца охватил психотический приступ. Но почему именно сейчас?

Ренфильд поймал губами очередного муравья на животе, поднял затуманенный взгляд и хрипло, с трудом — мешал увеличенный язык — произнёс:

— Надо тебя мёдом намазать. Хотя ты и им и так нравишься.

Платонин чувствовал, что Ренфильд не шутит. Тот потерял связь с реальностью, провалившись в некие тёмные, болезненные фантазии, и явно намеревался воплотить их в жизнь. Хвост вонзился в муравейник, разворошил его, переполошив обитателей, сотни чёрных чёрточек побежали вверх по рябиновому стволу. Ренфильд мягко подтолкнул туда Платонина.

— Нет… Ферка, нет! — Платонин вывернулся из захвата и отскочил. — Я не буду заниматься этим в муравьиной куче!

Он с трудом удержался от того, чтобы броситься прочь: не стоило провоцировать перевозбуждённого хищника. По-хорошему, и кричать не стоило: в отличие от психотиков-людей, в большинстве своём не опасных для окружающих, навцев в подобном состоянии куда чаще швыряло в агрессию. Платонин внутренне сжался, ожидая чего угодно: подсечки, удара когтей, яростной атаки на посмевшего отказать. Но Ренфильд стоял неподвижно, всё ещё согнувшись, будто забыл, что может выпрямиться. Тяжело дыша, он рассматривал не желающего разделить с ним извращённую страсть партнёра, но глаза оставались тёмными. Бить он не собирался.

— Ты думаешь, почему вы назвали меня Ренфильдом? — Наконец выдавил из себя он. — Это весело, Серж. Это очень смешно.

— Понятия не имею, о чём ты, — голос самого Платонина подскочил вверх от испуга. — Но нет, просто нет, и всё.

Платонин очень хотел спросить, кого Ренфильд имел в виду, но уже догадался, что с этим стоит повременить. Спусковым крючком для приступа послужило что-то личное, возможно, связь нескольких раздражителей сразу: улей или муравейник, недавнее воспоминание о Хозяевах, поедание насекомых, похоть. И ещё — навязчивые мысли вокруг имени. Что-то из этой гремучей смеси выбило Ренфильда в эмоциональную нестабильность. И пока он не уймётся, ковырять этот душевный гнойник не стоило.

— Я. Не. Причиню. Тебе. Вреда, — Ренфильд сгорбился ещё сильнее, по-стариковски, и поднял руку в приглашающем жесте. Потянулся было привычно обвить бёдра Платонина хвостом. В топорщившейся метёлке застряли еловые иглы и кишели муравьи.

— Убери это от меня.

Взгляд Ренфильда расфокусировался. Навец нехотя подчинился, хвост увёл — и взялся его  вылизывать.

Платонин отвернулся и пошёл одеваться.

Разумеется, всё не могло закончиться так просто. Через несколько шагов Ренфильд преградил ему дорогу, выступив из ближайшей тени.

— Ты говорил, что хочешь помочь.

— Тебе нужна помощь? — Платонин посмотрел ему в глаза, стараясь держаться уверенно, но без вызова.

— Не хочешь так — тогда сам предложи игру, — видимо, язык Ренфильд всё же вернул в нормальное состояние: слова выговаривал чётко, и даже вспомнил, как играть тембром, понизив его до обманчиво ласкового бархата. — Со своей подружкой ты весьма изобретателен.

Платонин похолодел внутри: Ренфильд всё-таки знал про Нину. И не просто учуял запах соперницы, а, выходит, подглядывал. Что, с одной стороны, показывало, что Ренфильд не ревнив, по крайней мере, пока пребывал в нормальном состоянии. А с другой, прямо сейчас в голову навца могло взбрести вообще всё что угодно.

— Ну же, Серж, впечатли меня тем же способом, что нравится ей, и я награжу тебя, — Ренфильд приобнял Платонина за плечи, склонился к самому уху, зашептал с жаром, — я согрею твои вены. Я дам больше, чем она может тебе позволить.

— Я не могу, — выдохнул Платонин.

Палец Ренфильда лёг на его губы, останавливая поток отрицаний, провёл по нижней, легко толкнулся внутрь.

— Я подскажу, что делать.

Вместо ответа Платонин поднял верхнюю, демонстрируя выдвинувшиеся от нервов и предвкушения клыки. Для верности провёл по ним языком, чтоб Ренфильд понял. Как часто случалось с новообращёнными, Платонин не очень хорошо контролировал их длину, когда волновался или думал о крови. Если иметь дело с женской анатомией, то они не особо мешали, но в случае мужской создавали очевидную проблему.

Ренфильд усмехнулся.

— Так и быть, я дам аванс, — он легко подхватил Платонина под ягодицы и поднял, так что тому пришлось обвить навца ногами. Ренфильд закинул голову, подставляя шею.

Будь перед ним человек, Платонин, скорее всего, тут же отказался бы от предложения: налицо саморазрушительное поведение на фоне психоза, возможно даже попытка свести счёты с жизнью. Да и себе Платонин не особо доверял: пить из шеи всё-таки опасно не только тем, что останется заметный след, но, в первую очередь, риском напустить кислород к мозгу.

Но Ренфильд человеком не был.

— Ты точно знаешь, что делаешь?

— Ещё как, — ухмылка Ренфильда растянулась в оскал, в уголках глаз проступили слёзы. Буря в душе предупреждала о приближении истерики. — Давай, Серж. Ты у нас совсем домашний мальчик, да?

Платонин мягко, как учили, прокусил кожу. Она отличалась от людской: более гладкая и сухая, жёсткая. Но под остротой клыков не выдержала, поддалась, и рот Платонина наполнился густой солоноватой жидкостью.

Удовольствие оказалось обоюдным. Платонин, не в силах оторваться сам и не прерываемый Ренфильдом, скорее чувствовал, чем видел метаморфозы души последнего. Иллюзорный витраж будто осветило восходящим солнцем, и тьма отступила, сужаясь, истончаясь, превращаясь в соединительные перемычки. Из разрушительной силы она превращалась в опору.

Платонин успел было подумать, что переживания Ренфильда слишком похожи на настоящий — не индуцированный наркотиками — экстатический транс. Такое должны были испытывать вурдалачьи монахи, сливаясь со своими божествами, но никак не навь…

А затем внутренний свет Ренфильда затопил и его.

Без протокола — 7

— Он вас причастил! — Хольтов хватается за голову. Расстроен он совершенно искренне: неудивительно, что юноша раз за разом отказывается слушать голос разума и остаётся верен Ренфильду, защищает его. В этот раз чёрт сыграл прельщением и выиграл. Однако похоже, Платонин не осознаёт, что с ним произошло.

— Вы имеете в виду подчинение через причастие? — удивляется между тем сам Платонин. — Но как такое вообще возможно? Ни я, ни он не Праведники. Ни я не мог его так к себе привязать, ни уж тем более он меня….

— Бесы любят извращать Таинства.

— Ага, а ещё засылают своих агентов в прошлое, чтоб искажённые таинства появились в древних культах раньше истинных, и тем самым дискредитировать верное учение Сола, — отмахивается Платонин. — Ренфильд много на что способен, но кровь у него на вкус самая обычная. И если бы он умел контролировать чужое сознание и порабощать умы продолжительное время, а не грубо внушать простые посылы и усыплять, он бы, во-первых, с самого начала действовал бы иначе. А во-вторых, чёрта с два ваша инквизиция помешала бы ему тогда завести хоть десять жён.

Платонин аж вскакивает от переизбытка чувств, проходится по комнате. Хольтов знает, что тот прав: у Ренфильда и с обычными-то навыками убеждать и договариваться беда полная.

Но если сказать сироте-упырёнышу, что на самом деле та кормёжка значила для навца куда больше, чем альтернатива акту физической близости, что Ренфильд считает такое действо чем-то вроде братания — значит, потерять лояльность Платонина навсегда.

Так что Хольтов отступать не собирается.

— Ренфильд не очень хорош в инвольтациях, не умеет действовать тонко. Но посмотрите на себя со стороны, Сергей Лукьянович: вы ясно до сих пор находитесь под его властью. Вы защищаете нелюдя, чудовище и убийцу.

— Я защищаю пациента, с которым почти удалось наладить контакт и продуктивную работу. Ренфильд болен, у него случился острый психоз, во время которого он, однако, не совершил ничего насильственного и противоправного.

— Из-за заклятия, — уточняет Хольтов.

— Да, пусть из-за заклятия, — Платонин соглашается легко, не переспрашивая, о чём речь. Значит, он уже в курсе дела. — Но Ренфильд, зная о своём недуге, принял меры и сознательно выполнил условия этого заклятия, чтобы в случае кризиса оно сработало и не позволило ему кому-либо навредить. Что это, если не пример ответственного поведения? Будь у него иное действенное лекарство, он бы и его принимал, следуя всем рекомендациям врача.

— А когда вас рядом не было — сами знаете, что он устроил. Да и когда лечился в клинике, ещё будучи человеком, он то и дело режим нарушал.

Платонин замирает на полушаге.

— Откуда вы знаете? У вас есть его история болезни? Это могло бы помочь…

— Нет, его истории болезни у меня нет, — беззастенчиво врёт Хольтов. — И вам бы всё равно доверять не стоило: вы без диплома, без куратора и спите с пациентами.

Удар приходится точно в цель: Платонин задыхается от стыда, падает обратно на стул. Не сразу он находит слова в своё оправдание:

— Он просил о помощи. Для активации заклятия именно это и нужно…

— На тот момент вы явно об этом не знали, так что вас как «специалиста» это не извиняет, — Хольтов гнёт свою линию, вынуждая Платонина и дальше оправдываться. — И раз уж вы хотели знать, что спровоцировало его психоз: вы сами.

— Да, я идиот. Я зря завёл разговор о его Хозяине…

— Нет, — грустно, по-отечески улыбается Хольтов. Он рад тому, что сейчас может выложить кусочек правды. — Вы как представитель нашего племени. И так будет всегда: достаточно чем-то напомнить ему о прошлом, и он сорвётся снова. А вы для него пахнете упырём, он от этого постоянно на взводе. Ваша эмоциональная привязанность, ваша влюблённость только усиливает в его глазах ваше сходство с кое-кем другим. И с этим вы ничего не можете поделать.

Платонин молчит. Он полностью разбит и больше не пытается спорить. Хольтов не торопит его рассказывать дальше, ему самому нужна передышка, чтобы обдумать следующий ход.

Упыри редко любят по-настоящему, большинство из них обречено оставаться вечными одиночками. Но молодые, предчувствуя такую судьбу, не покоряются ей без боя, и нередко впадают в другую крайность — любвеобильность. Они могут испытывать череду романтических привязанностей — особенно к тем, кого пьют. Старшие смотрят на это спокойно: пусть себе дитя наиграется; но не забывают вовремя одёргивать, чтобы неопытный упырь, поддавшись бурным эмоциям, не натворил глупостей. У самых активных многолюбов с возрастом чувства выгорают, оставляя лишь богатый опыт и воспоминания. А вот те, кто не кутил по молодости, могут и по прошествии веков однажды потерять покой из-за чьих-то прекрасных глаз. Хольтов считает, что вторая дорога куда хуже первой: если чудить берутся обросшие связями, ресурсами, силой старики, то делают это с размахом и выдумкой. А одёрнуть их и отхлестать по щекам уже некому.

Судя по всему, у оставленного без присмотра Платонина как раз такой период: упырёныш цепляется за любого, кто проявит к нему симпатию. И если боготворить Сикорского, своего патриарха, ему по чину положено, то что Ренфильд, что эта Нина — не самые лучшие кандидаты в близкие друзья.

— Давайте я за чаем, что ли, схожу, — предлагает вдруг Платонин. — Вам сколько сахара?

— Одну ложку, пожалуйста, — заметив удивлённо поднятые брови Платонина, Хольтов поясняет: — Привычка. Я слишком долго жил среди людей, которых научили распознавать еретиков по таким вот мелочам, как повышенная потребность в сладком. Нет, конечно, не по одной этой примете. Только представьте: вы скрываетесь в ведомстве, где ваши коллеги науськивают своих учеников тренироваться в наблюдательности, в первую очередь, на ближайшем окружении. Когда из-за лишней ложки ты рискуешь оказаться в поле пристального внимания, даже не потому, что кто-то всерьёз готов подозревать брата-инквизитора в ереси бессмертия, а так, чтоб попрактиковаться… В общем, в такой обстановке лучше лишний раз повода не давать.

— Теперь-то мы легальны, хоть в сахаре можно себе не отказывать, — пожимает плечами Платонин. — Я рафинад принесу.

— Благодарю, — Хольтов провожает его взглядом.

И вот как с ним дальше разговаривать? Разумно было бы подловить Платонина на его амбициозности и нужде в наставнике: Шохина мертва, Сикорский далеко, Ренфильд неизвестно где. Первоначально именно так Хольтов и собирался поступить: взять Платонина под крыло, а затем, завоевав его доверие, объяснить, что к чему и как дальше действовать. Но энтузиазм и слепой материализм юноши Хольтова страшно раздражают. А после полученных словесных взбучек вряд ли Платонин теперь откроется инквизитору.

Возвращается тот не скоро, зато с целым подносом: чай в заварнике, пара чашек на блюдцах в синий цветочек, рафинад и баранки, да ещё и пачка курева, нераспечатанная — и где только стрельнуть сумел?

А вот азартный блеск в глазах Платонина настораживает. И не зря. Не успев поставить добычу на стол, он перехватывает инициативу и атакует Хольтова внезапным вопросом:

— Я вот о чём давно хотел узнать: если отбросить всю метафизическую шелуху, то в чём суть конфликта с навью?

— Шелуху? — Хольтов награждает юнца лучшим из своих инквизиторских взглядов. Но Платонин то ли не понимает, то ли и правда никогда когтями по уху от старших не получал. Сам Хольтов хорошо помнит, как его драли розгами в школе, прививая любовь к учёбе, вере и порядку — и до сих пор считает, что такая наука идёт на пользу.

— Церковь считает навь злом, причём злом абсолютным, которое исправлению не поддаётся и прощению не подлежит. Однако лозунг «зло следует искоренять» — это ведь всего лишь идеологическая обёртка. Если смотреть с позиции исторического материализма, причина антагонистических противоречий должна быть в другом.

Интересно мальчик тему поворачивает.

— Вот как? Вы хотите проверить, а точно ли белое это белое, а чёрное — чёрное?

— Вы же понимаете, что такого рода аналогии не могут быть достойным аргументом, вот вообще никак? — Платонин наливает чай сначала Хольтову, затем себе, отправляет в свою чашку три кусочка сахара. — И да, если хотите играть по правилам церковных диспутов, всё равно нам придётся договориться о едином понимании терминологии и исходных тезисов. То есть, от того, чтобы дать определение чёрному и белому отвертеться не получится. Итак, объясните мне, пожалуйста, почему навь назначена врагом человечества?

— У вас подвох в формулировке, — назидательно поднимает палец вверх Хольтов, на русский манер макая в чай баранку. Впрочем, он тоже рад намечающейся интересной дискуссии. — Вы сказали «назначена», что сразу закладывает в утверждение намёк на навязанное извне, возможно несправедливое присвоение такого статуса. Будто бы сидели себе Колоплуты, никого не трогали — кроме своих разумных домашних зверушек, разумеется, — но пришли поклонники Сола и табличку на них повесили: «это враги, бейте их, люди доброй воли!». Нет. Если бы вы всё-таки снизошли до внимательного изучения писаний, то знали бы: они чуждые всему человеческому твари, захватчики и поработители. Они безвозвратно и безобразно искажают саму природу ассимилированного ими населения. Вам этого мало?

И тут Платонин выкладывает козырь:

— Но ведь и упыри, и вурдалаки делают то же самое! Вот возьмём нас с вами: мы родились людьми, а затем наши Наставники изменили нас, сделав не только бессмертными, но и хищниками, вынужденными убийцами бывших сородичей. Моё тело работает совсем не так, как раньше, оно переродилось и теперь существенно отличается от человеческого. По сути и я, и вы — те же ассимилянты нулевого поколения, что и Ренфильд. Мы, кстати, тоже привязаны к нашим новым семьям-гнёздам, просто зовём их орденами.

— И нас всегда считали еретиками, — напоминает Хольтов. — Не вы первый замечаете сходство упырей с навью, немало трактатов об этом написано, и в ближайшее время наверняка появятся новые работы. С тех пор как европейские черти вылезли из нор, нас снова стали с ними сравнивать. Тут вы правы в одном: да, у упырей и вурдалаков конфликт интересов есть, и из-за него наши противники воспользовались отмеченным вами подобием, но умалчивая о существенном отличии. Нас клеймили и клеймят пособниками бесов, несмотря на то, что мы точно так же, как Праведные этих самых бесов усмиряем и изгоняем. Навь одинаково боится и Праведных, и нас, одинаково шугается от идола, освящённого что упырём, что вурдалаком.

— Нас клеймили так из-за межвидовой конкуренции, — настаивает на своём подходе Платонин. — А не из-за высоких моральных принципов. Как когда-то альбигойцев резали и жгли не из-за дуалистического или ещё какого учения, а из-за отказа платить налоги.

— Да-да, а Великие рыцарские походы имели целью захват торговых путей. С материалистическим видением истории я даже согласен. Хорошо, нас действительно записали в пособники бесам потому, что так удобнее было с нами бороться. Но это ведь вовсе не значит, что претензии к нави все сплошь надуманы. Чем мы отличаемся? Наши с вами Наставники тоже были когда-то людьми, как и их Наставники, и так далее.

— Остаётся открытым вопрос, кем были самые первые упыри, — это Платонин уже не столько спорит, сколько сам себе рассуждает. — Что, если внезапные приступы кровожадности у некоторых упырей — это отголосок навьего безумия далёких предков? Мне кажется, Сикорский всерьёз рассматривает такой вариант, просто не говорит этого вслух.

— И правильно, что не говорит, — чеканит Хольтов. — И нам не следует лезть сейчас в область зыбких предположений. Зато кое-что мы знаем точно: Колоплуты далеки от людей настолько, что с ними почти невозможен диалог.

— Но и вурдалаки-то тоже таковы! О таком подозрительном сходстве никто трактатов случаем не писал? Они как биологический вид людям даже не дальние родственники, и с их матками нормального контакта нет до сих пор. Праведные человекоподобны и ведут себя дружелюбно, но они ведь тоже порабощают часть своей паствы, привязывают к себе на физиологическом уровне, низводя человека до уровня домашней скотины. Существование лилианского монаха мало чем отличается от существования дойной коровы, уж простите.

В студенческую пору Холтоффа с этого места спор перешёл бы в сабельную драку — это если следовать традициям светских факультетов. Теологам, согласно известной шутке, полагается швырять друг в друга скамьями.

— Праведные дарят своим кормильцам счастье и душевный покой. И не обрекают их на вечность в изуродованном состоянии.

— Если посмотреть на это под другим углом, то попросту паразитируют, давая взамен лишь наркотический транс, — ворчит Платонин. — Агний Елизарович, вы же не хотите оправдать рабство тем, что рабу у хозяина хорошо? И всё-таки, в чём принципиальная разница между Праведным и Колоплутом?

— Колоплуты мучают, играясь. С этим-то вы не будете спорить?

— А вот буду: мы знаем это только от тех, кто сбежал. То есть, от недовольных. А ведь большинство навцев осталось с Хозяевами.

Хольтов смеётся:

— Эдак уже вы договоритесь сейчас до того, что раб свободно выбирает оставаться рабом! Навцы симбиотически зависимы от Хозяев, и чем глубже эта связь, тем меньше шансов, что беглец выдержит её разрыв. Ваша рука от вас не уйдёт, даже если вы ей втайне глубоко противны.

Платонин отмахивается:

— Вот как раз самые привязанные и вырвались. А потомки ассимилянтов, уже родившиеся не совсем людьми, более самостоятельны, однако же их среди навьих переселенцев почти нет. Они почему-то не захотели захватывать людские земли. Да и на протяжении всей истории навьи царства не были склонны к экспансии. Если не брать в расчёт легенду о Престоле Князя мира сего, нет никаких предпосылок считать, что они хоть как-то стремились к объединению против наземного мира… Кстати, о легенде: её аутентичность, между прочим, профессор Шохина подвергала сомнению. Сами посудите: эсхатологический миф о том, что когда-нибудь из потусторонних иных земель придёт Князь-Колоплут настолько великий, что соберёт все навьи силы под своим началом, победит врагов и воссядет на Престоле править миром впервые встречается в вурдалачьих апокрифах. Но откуда он взялся? Беглые навьи ассимилянты нулевого поколения не способны читать на языке Колоплутов и не приобщены к культуре Хозяев в полной мере. Да, они пересказывали легенду о Престоле, но многие помнили её по проповедям солнцепоклонников ещё пока были людьми. А те, что узнали о Князе уже после попадания в Ульи, услышали о нём от других рабов, а не от высших каст. Так что был ли миф изначально выражением чаяний Колоплутов или же выдумкой их противников — отдельный большой вопрос.

— Они не были экспансивными именно потому, что когда-то на этих землях вурдалаки их победили. — Хольтов повторяет строптивому юноше азбучные истины. — Навь до сих пор боится Праведных, но не оставляет надежды на реванш. Не за горами время, когда они будут готовы нанести удар. Они враги потому, что считают врагами нас.

Полыхнув взглядом, Платонин со стуком отставляет чашку:

— За тысячи лет, что они тут были, они не совершили ни одной серьёзной попытки. Точно ли они настолько опасны и враждебны, как им приписывают? Это мы, в смысле, люди в Империалистическую заутюжили их артиллерией и потравили газами, а не они людей. Они ничем, по сути, не ответили! На поля сражений не вышли полки сынов Тьмы, хотя их поселения, их дети вымирали! Если они столько готовились, почему не достали всё оружие, что у них было перед угрозой собственного истребления? Куда пропала их воинственная аристократия, воспетая в былинах и поэмах?

Хольтов знает ответ. Он может сейчас сказать пылкому юноше, что своими глазами видел оружие, которое нельзя применять, когда побывал в иных землях. Оружие, которое может убить всё живое — и когтистые пальцы Ренфильда на управляющем кристалле…

— Вам придётся поверить мне на слово: у них было, чем нас всех извести. И до сих пор есть. Мы получили отсрочку, только и всего.

— Это не может быть вопросом одной лишь веры! Если есть, тогда почему…

— Вы что же, до сих пор не поняли? — Хольтов не может сдержать едкой усмешки. — А говорили, будто про курганы он вам всё объяснил.

Красивое личико Платонина в моменты напряжённой работы мысли выглядит особенно беззащитным, совсем юношеским. Хольтов больше не подсказывает, ждёт, пока тот наконец-то сделает выводы сам.

Через долгую минуту Платонин вскидывает на собеседника широко распахнутые от ужаса глаза. Теперь он понимает.

Глава 7

Опереточный злодей

Череп со следами зубов Ренфильда Платонин отдал младшему помначу Груздичу со словами:

— Это надо отнести какому-нибудь зоологу, что ли, пусть специалист мерки снимет. Нашёл недавно, не могу сам определить, что за хищник у нас завёлся. И подумал, что надо бы сравнить со следами на трупе.

Груздич посмотрел на Платонина как на типично городского мальчика, но возможную улику всё же в руки взял. После чего скепсис быстро сменился изумлением:

— Ничего ж себе! Никогда такого не видел, Колька, глянь! — Груздич подозвал товарища. — Чистенько обглодано, как наждаком прошёлся, видишь?

— Отпечаток во какой, стервец этот крупный.

— Ну! Что за зверь вообще — не пойму… Лукьяныч, ты самого-то его видел?

— Нет, только кости пока нахожу, — развёл руками Платонин. И на всякий случай добавил: — К лагерю он не суётся, от людского жилья держится подальше. А вы личность погибшего установили уже?

— Ещё нет. Кабатчиков опрашивают, торгашей, но тут полно незнакомых лиц, за всеми не уследишь. Ждём, вдруг пропажу среди местных заметят и заявят, но пока тихо. Ты и своих больных на всякий случай лишний раз пересчитай.

Платонин скривился, как от зубной боли.

— Я вам и так могу сказать, что недостача большая — разбегается народ. Никакой охраны же нет, всё на честном слове и на гражданской сознательности, а большинство плевать хотело.

— А как им охрану выделишь, без суда и следствия? — Платонину показалось, что Груздич ему немного сочувствует. — Не контингент же это, чтоб сторожить. В общем, объясняй им, что это их же самих, дураков, лечат…

— Объяснял, и не раз, на каждом обходе, — отмахнулся Платонин, которому этот совет уже надоел. — Ладно, мне возвращаться надо, дела.

Ему действительно было чем заняться до вечернего патрулирования: стоило заменить повреждённый дада-копф и осмотреть место преступления при дневном свете.

Машину пришлось оставить в гараже у сторожки: вдоль всей границы Заповедника на ней не проедешь, там много непроходимых участков. Платонин решил, что за оставшиеся полдня успеет и пробежаться, обследовать, нет ли где-нибудь ещё дыр в противонавьем контуре.

Благо, кровь, которой поделился Ренфильд, согрела и приободрила Платонина, он давно не чувствовал такого прилива сил.

Сам Ренфильд остался у холмов, предупредил, что может провозиться над вскрытием последнего до глубокой ночи. Платонин усмотрел в этом желание навца побыть одному после случившегося, и его самого такой расклад устраивал. Им обоим не помешало бы отвлечься, привести мысли в порядок.

Так что Платонин решил не откладывать с инспекцией границы, захватил в сторожке один из походных экзохимических наборов и сложил в наплечную сумку все семь вурдалачьих кольев, что у него были.

Колья на баланс Заповедника передали «живцы» — церковные обновленцы во главе с перешедшими на сторону новой власти вурдалаками. Сикорский решил, что сотрудничество с ними и обмен опытом пойдёт КомКоНави на пользу. Платонин всей выгоды такого союза не понимал. По крайней мере, с практической точки зрения её не было — всё, что по части контроля и усмирения нави умели вурдалаки, упыри могли сделать и сами. А в вопросах теории так и вовсе вурдалаков в чём-то обгоняли: те получали свои навыки и рецепты от маток, не склонных делиться информацией даже с собственными порождениями, а упырям, чтобы повторить их, веками приходилось изучать, как это работает. Но сейчас подарок «живцев» пришёлся как нельзя кстати.

Колья эти были вырезаны из осины: мягкая древесина лучше впитывает пахучие масла, которые у вурдалака проступают из специальных желёз прямо на ладонях. Упырю, чтобы получить состав со схожими свойствами, нужно повозиться, смешивая свою кровь с некоторыми веществами в правильном порядке. Четырёхгранное жало длиной в локоть, и такой же длины рукоять с чуром — изображением хмурого лика святого, чтобы отпугивать нечисть. Стойкий приятный запах подтверждал: «благодать» не выветрилась. Воткнёшь такой кол в землю — вот тебе и пограничный знак, защитная печать как временная замена дада-копфу.

Платонину вспомнился рассказ наставницы, Иды Мееровны про то, что бывают и другие такие колья, во всём похожие, но с серебряными сердечниками — их вурдалачьи прихвостни изготавливали для охоты на еретиков-упырей. В средневековой Западной Европе это был непременный атрибут каждого инквизитора. Забавно, что позже это оружие обернули и против самих вурдалаков.

Бегать по нехоженому лесу — это вовсе не то же самое, что по протоптанным дорожкам. Несмотря на кровь навца Платонин начал уставать уже на первом часу пути. Проклял свою самонадеянность, но решил всё же довести дело если не до конца, то хотя бы продвинуться настолько, насколько выдержит.

А ведь потом ещё в патруль. Не видать ему покоя с этими навцами и ярмарками.

Вот что бы действительно не помешало бы изучить в рамках сотрудничества с культистами, так это секретную технологию, благодаря которой вурдалаки в своих владениях превращали пограничные столбы-истуканы в соглядатаев. Оставаясь куском дерева, стражи неизвестным науке образом приобретали способность кое-как видеть, слышать и даже отличать животное от человека — или человекоподобной твари. А главное, чуть что — сразу сигнализировали хозяину о нарушителях. Настоящая сеть мгновенного оповещения — это ведь чертовски удобно.

Упыри научились обманывать стражей, даже отравлять их так, чтобы чурбаны признавали упырей за «своих». Но не то, что повторить — хотя бы приблизиться к разгадке их изготовления не сумели.

Сам Платонин таких стражей не видал, знал о них по байкам наставницы и Сикорского. А вот Аркадий Волкович на своём веку сталкивался с ними часто. Он любил рассказывать, как оборудовал на территории одного монастыря секретную келью. Местный вурдалак, кстати, о её существовании так и не догадался. А потом его и вовсе выселили за город, когда при Бисмарке секуляризировали учебные заведения, и под это дело отобрали у монастыря пристроенную мужскую гимназию. Сикорский же поколениями прятал там ценные вещи и отправлял туда нужных ему людей — всеобщая вера в надёжность вурдалачьей границы отлично защищала его тайны.

Мечтая о такой сети-самоохранке, чтобы не приходилось каждый раз при малейшем подозрении обходить весь периметр, Платонин добрался, наконец, до выбитого дада-копфа.

По крайней мере, на участке от сторожки до места убийства все прочие дада-копфы стояли на своих местах целёхонькие, это радовало. Но, как Платонин и подозревал, вокруг повреждённого он не заметил ничего особенного сверх того, что было обнаружено ранее. Да, запах крови — небольшое её количество впиталось в землю возле лунки, что осталась от выкорчеванной фигуры, это он чуял и раньше. Да, похоже, тело упало на землю внутри границы Заповедника, а не снаружи. А потом его вынесли — а может, подняли и вывели, ещё живого —  и сбросили в овраг. По крайней мере, точно не волокли.

Больше ничего Платонин по следам понять не мог: его, горожанина до мозга костей, не учили оперативной работе в природной местности. А без навыков, без понимания, куда смотреть и что искать упыриные обострённые чувства мало что дают.

Так что покружив ещё немного и осознав, что всё без толку, он воткнул кол в нетронутую землю неподалёку от лунки, убедился, что контур здесь снова замкнут — и отправился дальше.

***

Обратно к сторожке Платонин вышел, когда уже стемнело. Времени на ужин и отдых не осталось, только на то, чтобы переодеться в чистое и ехать к милицейскому управлению. Зато он мог гордиться собой: периметр Заповедника он проверил весь, других повреждений или ещё чего-то подозрительного не обнаружил.

Ещё издалека он заметил огонёк сигареты: кто-то ждал его на крыльце. И это явно был не Ренфильд.

— Добрый вечер, — Платонин обозначил своё присутствие в нескольких шагах от человека.

— А, заявился-таки, — фельдшер, Аким Дмитриевич, резко поднялся и вгляделся в приближающуюся фигуру. Поза и состояние души выдавали напряжение и нервозность, для него совершенно нехарактерные. — Тебя по всему маёнтку шукают.

— Что случилось? — Платонин быстро поднялся по ступенькам, отпер дверь и включил в сторожке свет, чтобы человек не таращился в потёмках. — Проходите, согреетесь. Кто меня искал?

— Милиция, — Аким Дмитриевич не торопился принять приглашение. Теперь от него веяло нарастающей неприязнью. — Всё шляешься невядома гдзе, а у вас труп у лагеры и Нину захапили. Из-за тебя.

Платонин замер.

— Как забрали, кто?! Почему из-за меня?

Про труп он спрашивать не стал — это надо идти и смотреть самому. Аким Дмитриевич сплюнул в сторону. Ответил с небольшой задержкой, размышляя, что говорить, а что нет.

— Падышли к ней незнаёмцы, мужчына и жанчына. Мы их николи раней не видали. Там рядом Иваныч и Оленька были, услыхали разговор и кинулися отбивать, когда парочка Нину кудысци поволокла. Да без толку: Иванычу лицо разбили и зникли в невядомым направлении.

— Чего они от неё хотели? Аким Дмитриевич, не томите!

— Выйсци из Заповедника, — нехотя ответил фельдшер, буравя Платонина взглядом. — Гэтак Оленька запомнила. Они сбежать отсюда не могуць, нейкая перашкода мешает. И Нину в заложницы взяли, получаецца, из-за того, что она с тобой спуталась. Во что ты девку втягнул, сволач?!

Платонин на мгновение прикрыл глаза, выдыхая, и шагнул обратно за порог.

— Куда идти?

— В администрацыйный корпус сказали отправить, як увижу. Милиция там зараз, обыскивае и допрашивае всех.

— Уже иду, — Платонин запер сторожку и бросился по дороге в лагерь, как был, с заплечной сумкой и чемоданчиком экзохимика.

***

Метров через двести его догнала мысль, что стоило расспросить фельдшера, как выглядели похитители, не был ли мужчина чрезмерно высок. Показать портретики разыскиваемых, что остались лежать на  столе. Но это заняло бы время, да и фельдшер мог и не знать этих подробностей — из его рассказа следовало, что сам он чужаков не видел. А милиция наверняка уже выяснила всё, что можно.

И догадалась, что в Заповеднике объявилась навь.

Только вот откуда она могла взяться? Вряд ли извне — с чего бы бродячим нелюдям добровольно соваться туда, где они окажутся заперты. Даже если около суток в защитном контуре была брешь, всё равно печати остальных дада-копфов навь должна была учуять.

Ренфильд не мог нарушить уговор и показаться на глаза людям. Или мог, если это врачи? Они же не живут в лагере, они приходят извне… Нет, всё равно не мог, не сходилось. И откуда взялась сообщница? Причём тоже навка, иначе, будь она человеком, похищать Нину им было бы незачем: сообщница сама могла бы вырвать любой другой дада-копф и так выпустить Ренфильда на свободу. Раз оба похитителя не могли это сделать и нуждались в ком-то ещё, значит, оба — нелюди.

Оставался вариант с четвёртым холмом: может, там прятались выжившие обитатели, и Ренфильд своим вторжением их растревожил. Но откуда бы тогда похитители могли узнать о Нине и о том, что у неё есть связь с Платониным? 

Потому что Ренфильд во время приступа её упомянул, вот откуда. Их могли банально подслушать, и сделать выводы.

Это значило, что теперь по Заповеднику бродила неучтённая и явно недружелюбная навь. И ещё неизвестно, что стало с Ренфильдом, раз он это допустил… Может, он был ранен или даже убит. А может, договорился с выходцами из холмов — как-никак, он их освободил из заточения, вряд ли добровольного. И не стоило забывать, как он пытался выманить на попавших в ловушку людей: это ещё вопрос, на чью бы сторону он встал, если бы его план сработал.

С каждой минутой размышлений паника Платонина нарастала. Милиции с навью не совладать, люди в Заповеднике совершенно беззащитны. И там есть женщины и дети — для гнездующейся нави это первостепенная мишень, будущие самки и потомство. Ассимилированный ребёнок к людям никогда уже не вернётся, из него можно вылепить почти всё что угодно.

По-хорошему, в таких обстоятельствах нужно незамедлительно эвакуировать весь лагерь.

Но какова действительная степень угрозы?

Что-то беспокоило Платонина. Что-то помимо захвативших ум тревожных мыслей. Какой-то маленький кусочек головоломки, что в ворохе других забот всё время выпадал из поля зрения: память подсказывала, что что-то тут должно быть, но восприятие всё время на что-то отвлекалось…

Не снижая шага, Платонин вытащил фляжку, открутил крышечку, принюхался. Микстура по рецепту Шохиной, которую он приготовил в первый день знакомства с Ренфильдом, пахла всё так же мерзко. Кажется, ещё не испортилась.

Впрочем, отравление его не убъёт. Платонин зажмурился, глубоко вдохнул и задержал дыхание — чтобы не оглушило все органы чувств разом, как в прошлый раз, — и залпом выпил содержимое фляги.

Его будто раскалённой кочергой прошило от горла до самого желудка. Рвотный спазм перебило спазмом в лёгких от болевого шока, пришлось остановиться. Из-под плотно сжатых век проступили слёзы. Пару мгновений Платонину хотелось просто лечь и умереть.

А потом проснулась Жажда.

Он медленно, осторожно выдохнул. Принюхался, давая себе привыкнуть.

Промокшая от пота ткань, старая кожа и почему-то свежескошенная трава — это от его одежды. Причём здесь трава? Так, это он сегодня падал, и травяной сок остался на коленях. Слабый аромат полированной осины и врудалачьего биохимического благословения. Прелая листва. Где-то час назад по дороге прошли лошади — наверняка милиция. Что-то плохо различимое, чему Платонин не знал названия — и малозначимое. Сладкие ноты сушёного липового цвета.

Платонин открыл глаза. Взгляд голодного хищника цеплялся за каждое мелкое движение. Бесшумно упал лист. Птица перелетела с ветки на ветку.

Угрозы нет, добычи тоже. Надо идти дальше.

Через несколько шагов подозрения Платонина подтвердились.

— А ну-ка покажись, кто б ты ни был!

Будь это Ренфильд, Платонин вряд ли бы его заметил даже с обострёнными чувствами. Но преследователь не был столь искусен.

Справа из-за кустов на дорогу выступила девушка. Сапожки, домотканая юбка, серая шаль, светлая коса перекинута через плечо, скромно потупленный взгляд. Её легко было бы принять за обычную селяночку, если бы не очки. Круглые, интеллигентские, в тонкой оправе.

Он сразу узнал её: Кася Суок, подозреваемая в убийстве собственной семьи.

И, оказывается, навка.

— Меня Ферка за вами послал, — тихо сказала она, глядя в землю. — Срочное дело у него к вам есть, Сергей Лукьянович.

— Погоди, — ошарашенный таким поворотом событий, Платонин лихорадочно собирал наново только что рассыпавшуюся картину происходящего. Получалось плохо. — Есть ли в Заповеднике враждебная навь? Враждебная к людям и Ренфильду, я имею в виду. Вы с кем-нибудь прямо сейчас воюете?

— Нет, здесь только мы, пришедшие с миром под начало Ренфильда-воеводы.

— Вот оно как, — криво усмехнулся Платонин. Значит, рано он о Ренфильде беспокоился. Воевода, ишь ты. Тот же эрлконунг, по сути. Ольховыми королями беглая навь звала вожаков лесных банд. Стать им мог тот, кто оказался способен объединить и удержать разношёрстную ватагу нечисти, смог найти общий язык с чужаками из разных Ульев, растерял не все силы и навыки после потери связи с Хозяином.   — И как давно вы тут?

— Второй день.

— И теперь не можете Заповедник покинуть?

— Не могу, — кивнула Кася. Ровный тон её голоса ничуть не изменился. — Вы ж ограду поправили. Но это ненадолго, Нина ваша вот-вот её снова разомкнёт.

С навью нужно говорить спокойно, не повышая голоса, чтобы не спровоцировать агрессию. С предположительно убийцами-психопатами — тоже. Платонин выдержал паузу, чтобы не дать волю эмоциям, и продолжил:

— Так это вы её забрали? Зачем? Где она?

 Кася вздохнула:

— Я только на три вопроса кряду отвечать могу, — и замолкла.

— Да что ж ты сразу не сказала!… Ах… Ладно, веди меня к Ферке.

Милиция теперь могла подождать. Раз навь признала Ренфильда вожаком, то с ним и нужно переговоры вести, выяснить, чего они хотят. А людям, судя по первому ответу, опасность всё же не грозила — по крайней мере, пока. Ведь как вожак, Ренфильд нёс ответственность за действия подчинённых. Так что случись что, он, как не уследивший за своими, нарушил бы часть уговора про «ни словом, ни молчанием, ни делом, ни бездействием не причинять вреда смертным».

А вот грозила ли опасность Нине? С равным успехом можно было предположить как то, что Нине не собирались наносить вреда, так и то, что уже нанесли, и не причисляли её больше либо к живым, либо к смертным.

Скрепя сердце, Платонин приказал себе пока не думать об этом.

Перед ним стояла задачка разобраться, что тут вообще происходит. Кася Суок точно не из холма вылезла, она прибыла извне. Вошла, пока защитный контур был ослаблен.

Это что же получается, навь сломала дада-копф не для того, чтобы выбраться, а чтобы проникнуть внутрь?

Что такого важного могло привлечь их в Заповедник, фактически в откровенную ловушку? Авторитет Ренфильда? Желание строить с ним гнездо? Или что-то ценное было в тех холмах, раз Ренфильд всё вокруг них крутился?

Шли по-прежнему молча. Ноги нагулявшегося за день Платонина гудели от усталости, он пожалел, что не сел в автомобиль. Впрочем, тогда бы он Касю не почуял.

Он присмотрелся к навке повнимательнее. С виду душа вполне человеческая, в других обстоятельствах он бы на неё внимания не обратил. И пахла девушка как положено пахнуть девушке, а ещё немного сушёной липой и крапивой.

Хороша маскировка, не придерёшься. Если бы Платонин своими глазами не видел, как она проявилась из тени, засомневался бы, точно ли перед ним нечисть.

***

Разумеется, Кася привела его к тайной тропке. Перед тем, как ступить на неё, Кася доверчиво протянула Платонину руку, и он сжал её ладонь со смешанными чувствами.

Навь упырей не любит и боится. Упырь для неё — сильный и опасный враг, от которого надо бежать и прятаться. И перебороть этот инстинкт нелегко: уж сколько Шохина билась над тем, чтобы подопечные прекратили забиваться в дальний угол при её появлении! И лаской, и подарками, и душевными беседами старалась она завоевать расположение к себе — и всё с мизерным результатом.

А к Платонину вдруг отнеслись как к своему. Ладно Ренфильд — он химера нетипичная, с ним вообще много непонятностей. Но эта девушка, явно из низших каст, молодая и слабая, при первом же знакомстве позволила себя коснуться.

Внутренний исследователь Платонина ликовал, внутренний параноик беспокоился. Странно это всё.

Но как только они шагнули в давящую тишину навьей тропы, Платонин забыл обо всём.

Он взглянул вверх и увидел, как звёзды играли в чехарду. Они двигались короткими рывками, исчезали и появлялись. Платонин ощущал всю непомерную глубину пространства, и быстротечная подвижность и переменчивость в нём завораживала. Вскоре он понял, что общий узор звёздных траекторий всё ещё складывался в карту знакомых созвездий, расстояния и взаимное расположение не нарушались. Но общая картина будто бы шла рябью, то и дело двоилась, накладываясь на самое себя под небольшим углом. Как будто Вселенная не могла определиться, который час.

«Что это? Как это?» — беззвучно спросил в пустоту Платонин. Пустота не ответила, хотя на мгновение ему померещилось, что она — нечто в ней — его услышало.

А над холмами горели призрачные огни. Кася свернула на дорожку, которой утром ещё не было. Ренфильд всё-таки взломал четвёртый могильник.

На этот раз Платонин был готов. Свободной рукой он нащупал в сумке вурдалачий кол, и когда они переступили порог навьего жилища, одним сильным ударом вбил его в стык плит портала, не давая тому сомкнуться.

Земляная дверь вздрогнула, охнула и покорилась.

Он оглянулся на Касю — та тут же отвела взгляд, даже рукой лицо прикрыла. «Избегает зрительного контакта» — сделал мысленную зарубку Платонин. А в слух сказал:

— Затхло у вас тут, пусть проветрится.

Кася промолчала, лишь неуверенно пожала плечами. А что она могла поделать? Грозный взгляд резного чура явно её беспокоил, но просить Платонина убрать «злую вещь» навка не решилась.

— Что, мешает? — всё же уточнил он.

Кася подумала, прислушалась к себе и мотнула головой:

— Нет, обойти можно.

— Вот и славно. Куда дальше?

***

Тёмный мрачный коридор-нора вился так, будто его настоящая змея прокладывала. Платонин то и дело задевал макушкой низкий потолок. Представил, как Ренфильд полз тут не иначе как на четвереньках. Образ исполинского хищника в узком подземном ходу только усилил клаустрофобию. Попадавшиеся то и дело по пути заваленные боковые ответвления также не внушали спокойствия.

Освещения не было вовсе — Ренфильд ещё не успел украсить стены лампами из охотничьих трофеев. Да и в целом обстановка разочаровала своей скудностью и однообразием. В глубине души Платонин надеялся, что уж в последнем-то холме осталось что-то действительно интересное, какие-нибудь артефакты навьей культуры. Но увы, пока что любоваться было категорически не на что.

Касе, кстати, темнота не мешала, даже наоборот: девушка чувствовала себя в ней как дома. Вот уж действительно подземный народец.

Но вот впереди забрезжил свет, и вскоре стены расступились. Платонин вслед за Касей попал в просторную — хоть какая-то радость! — комнату, по-видимому, кухню. В огромной, сложенной из глиняных кирпичей помпейской печи, какие Платонин разве что на картинках видал, мог бы поместиться целый кабан на вертеле. Весело потрескивал огонь, самый обычный, без фокусов. Зато вместо поленьев на растопку пошли узорно расшитая ветошь и обломки предположительно мебели: некий вандал сжёг те самые предметы быта, что вызывали у Платонина жгучее любопытство. Хотя бы вони от них почти не было — всё уходило в трубу.

— А как навь дым-то отводит, чтоб он холм не демаскировал? — не удержался Платонин от давно волновавшего его вопроса.

— Сложная система труб с хорошей тягой, — раздался за спиной знакомый низкий голос. Тёмная хвостатая фигура сидела в тёмном углу, как обычно, сливаясь с окружением. — Органика, там получалось что-то вроде отдельно выращенных лёгких. В них ещё стоят каскадные фильтры, тоже часть экосистемы. Когда улей был жив, они сменялись сами: старые отмирали, новые занимали их место. А на поверхность отработанный воздух выводится через распространённую по большой площади систему капилляров. В общем, вблизи населённых бругов грибы лучше не собирать, мало ли какие токсины в них успели накопиться.

— Забавно, — кивнул Платонин. Объяснение он понял лишь отчасти. — Хорошие у Колоплутов инженеры. Они что, и в древности такое умели делать?

— В древности и люди много чего умели делать, — Ренфильд постепенно проявлялся, что твой Чеширский кот. Он увлечённо вырезал когтем спиральный орнамент на лобной кости очередного черепа. — Не из живой плоти правда, из меди. Но до катастрофы Бронзового века сложные трубопроводы не были совсем уж диковинкой.

Тут Ренфильд повернул череп в профиль, продолжая рисунок по виску, и Платонин обомлел: тот оказался человеческим.

— Это у тебя новый трофей, — осторожно поинтересовался он, пряча волнение, — или ты здесь подобрал?

— Я чужие заслуги не присваиваю, — Ренфильд оскалился в хищной улыбке. — Как закончу — полюбуешься. Если нравится, можем у тебя над столом повесить. Или возле чернильницы поставим, солидности тебе прибавит. Что скажешь?

Фельдшер сообщил, что милиция нашла свежий труп прямо в Заповеднике. Это было до или после похищения Нины?

— Ты сегодня кого-то убил?

— Убил, — самодовольно встопорщил усики навец. — И ещё убью, если ты мешать не будешь. Славная намечается охота.

— Кого?

Ренфильд пожал плечами.

— Не упомнил имени. Он в твоих списках есть, дома заглянем, покажу.

Все правильные и разумные слова потеряли смысл. Платонин не понимал: как всё так обернулось? Где он ошибся? Столько раз за эти дни у него были веские поводы подозревать Ренфильда в худшем, но тревоги оказывались ложными. И вот, когда Платонин решил было, что Ренфильду всё же можно доверять, что навец способен держать себя в руках…

Что же теперь делать?

— Ты об этом хотел поговорить?

— О твоей Нине.

Ещё днём Платонин был уверен, что навец её не тронет.

— Где она и что с ней?

Ренфильд встретился с ним взглядом.

И не стало вокруг растрескавшихся стен увядающего Улья, только тепло печи за спиной напоминало, что это не совсем сон.

По левую руку — высокий берег реки, заросший дроком, сквозь кустарник различим горелый остов Старого моста. Платонин хорошо знал это место: юго-западная часть границы Заповедника. Он пробегал там всего несколько часов назад, ещё до того, как дошёл до известного места преступления.

По правую руку, под сосёнкой сидела на привязи Нина. Длинная верёвка одним концом была обмотана вокруг ствола, другой же опоясывал талию женщины и крест-накрест перетягивал грудную клетку. Удерживался он сложным узлом на спине, так что быстро выпутаться Нина никак не могла.

От неё требовали убрать дада-копф. Привязали, чтобы не дать ей просто заступить за защитный контур и, оказавшись вне досягаемости похитителей, сбежать; и просто тащили её обратно при малейшей попытке освободиться. Содранные локти и грязь на одежде говорили сами за себя: пленница не вела себя послушно.

— Раны её несерьёзны, есть небольшая потеря крови, — вкрадчивый голос невидимого за иллюзией Ренфильда зазвучал прямо над ухом. Навец питал слабость к таким дешёвым приёмам. — Но её ждёт расправа на рассвете. Желаешь, чтобы мы освободили её, или дашь ей погибнуть?

Наваждение развеялось. Ренфильд стоял перед Платониным на одном колене и всё равно нависал над ним. В лице нелюдя не было ни злобы, ни ненависти — поди догадайся, что у него на уме. И это пугало больше всего.

— Что она тебе сделала? — прошептал Платонин. — Чем не угодила? Неужели ты так взревновал к смертной? Или ты это мне так мстишь? Зачем эта жестокость?!

Карие глаза Ренфильда непомерно расширились, заливаясь потусторонней белизной.

— Зачем? — Ренфильд задумчиво склонил голову. — Зачем это я? Ну разумеется… Посмотри на меня, Серж. Посмотри внимательно. Видишь? Видишь, нет? Всё дело в том, что я — чудовище!

Навец вдруг резко выпрямился во весь свой огромный рост, хвост со всей дури хлестнул по стене, выбив кусок ссохшейся штукатурки-мазанки.

— Я — главный зверь на твоей земле, я самый зубастый дракон в округе! Я должен быть жесток, должен, просто обязан, и по-другому не бывает! Чудовища похищают дев, таков извечный сюжет! Ты же читал эти сказки, Серж, ты специалист по ним, ты… Я же так устроен!

Ренфильд заломил руки в патетическом жесте отчаяния. Его душа клокотала бешенством, бурлила злым, мрачным весельем, а сквозь всё это проступала чёрная пучина обречённости.

— Ферка, уймись! — возглас Каси потонул в его рычании.

— Посмотри на меня, Серж, — всё повторял и повторял он. — Разве меня можно приручить? Ты всерьёз думал, что справишься?! — Ещё один кусок штукатурки осыпался с глухим шелестом. Оскаленное лицо Ренфильда свело судорогой от сардонического смеха. — Я же взращён для войны, я права не имею и помыслить о чём-то кроме сладостной боли и мяса врагов на зубах!

Платонин отступил было под натиском беснующегося навца, но жар позади напомнил об опасной близости огня. Иных путей к бегству было два: тот, которым он сюда пришёл — но проход загораживала Кася, и второй дверной проём, что вёл неизвестно куда. Недолго думая, Платонин метнулся к нему.

— Я не имею права быть милосердным! Моя доброта — такое же зло, как и моя ненависть!!!

Комната, куда попал Платонин, оказалась попросторней кухни, но совершенно пустой и разграбленной. Из обстановки — только торчавшие из земляного пола тут и там прозрачные кристаллы, сиявшие в отблесках очага. Из неё вглубь холма вели аж три двери, но за каждой Платонин обнаружил лишь обвалы.

Он оказался в тупике.

— Я потребовал одного юношу, а должен был семерых!

— Да хватит, хватит, ты переигрываешь.

— Я чудовище, меня нельзя переиграть!

Но шуметь навец перестал. Выждав полминуты, Платонин рискнул выглянуть из своего убежища.

Ренфильд сидел на корточках, уставившись в огонь, опустошённый после схлынувших эмоций. Кася за его спиной неспешно расчёсывала чёрные космы гребнем.

— Самый страшный ты, самый ужасный ты, — приговаривала она нараспев, то ли заклиная, то ли убаюкивая. — Всех распугал, страсти в клочья по закоулочкам, реквизит погрыз. Молодец.

— Я настоящий дракон.

— Ты настоящий дракон, — согласилась она. — И великий охотник, и бесстрашный воевода, и древняя жуть в ночи. Твоим именем детей пугать будут. Ты же этого хотел?

В душе Ренфильда пробежала волна безмерной тоски.

Платонин прикинул было, успеет ли проскочить мимо них к выходу. Но Ренфильд о нём не забыл:

— Ты не ответил на мой вопрос, Серж.

Платонин вздохнул. Делать нечего.

— Каковы твои условия? Да, пожалуйста, отпусти её и оставь в покое. Чего ты от меня хочешь?

Навец обернулся к Платонину. В потухших было глазах просыпался новый мрак.

— Ферка… — начала Кася, но он жестом остановил её.

Платонин испугался, что его ждёт второй акт истерики, но душа Ренфильда расцветилась совсем другими красками. Как и утром у муравейника, после первой острой фазы приступа навец жаждал теперь физической близости.

— Чего я от тебя хочу? — он ронял слова медленно, с каждым новым всё смягчая тон, пока голос его не засочился ядовитой патокой. — Назови меня своим господином и прими моё клеймо на веки вечные.

Тонкая улыбка навца и томная тьма в его душе обещали Платонину воплощение всех больных фантазий, о которых он когда-либо слышал. И много, много больше.

Значит, всё-таки ревность, заключил Платонин. Ревность и желание утвердить своё превосходство. Доминантному навцу поперёк шерсти пришлось то, что его «наложник» на самом деле не принадлежал ему одному. Вот где Платонин ошибся: недооценил всю серьёзность, с которой навь относится к иерархии и собственническим притязаниям.

Это не Ренфильд первым нарушил условия договора. Это Платонин, по меркам нави, сделал что-то такое, что развязало Ренфильду руки. Да, навь не могла поработить упыря так, как человека, так что Платонин попросту не чувствовал себя по-настоящему повязанным данным словом. Он соблюдал его по своей воле, как учила Шохина, потому что иначе с навью контакта не наладишь — но соблюдал же!

Но где-то оступился. Что он сделал не так? «Ты должен найти и привести ко мне того, кто готов добровольно разделить постель с чудовищем» — в формуле не было ни слова про верность до гроба и недопустимость связей на стороне.

Но это если рассматривать её формально. Платонин мог упустить некую фигуру умолчания, нечто, что навью подразумевалось, но не было проговорено вслух как самоочевидное.

Итак, что бы получил Ренфильд, если бы Платонин привёл ему человека?

— Живую игрушку хочешь, — Платонин понимающе кивнул, а сам внутренне похолодел.

Ему предстоял нелёгкий выбор.

Он ведь не любил Нину всерьёз — как и она его. Они не дышали друг другом, не мечтали остаток дней прожить рука об руку, не томились, будучи в разлуке. Он так вообще упырь, он на серьёзные чувства не способен.

Впрочем, насколько Платонин себе представлял, как должна работать та самая Великая любовь из сказок, если бы у них с Ниной была именно она, то Ренфильд бы почуял её и отступил бы. Или постарался бы поработить их обоих — навь ценит сильные чувства.

Сам Ренфильд с его расшатанной психикой и невероятными скачками настроения тому прекрасное подтверждение. Наверняка его хозяин находил дикие монологи безумца забавным развлечением.

Нет, единственной и неповторимой Нина для Платонина не была. Но она была просто хорошим человеком. Этого достаточно.

— Будь по-твоему. Забирай меня, освободи её. Но знай на будущее, — тут Платонин криво усмехнулся: случится ли ещё оно, это будущее, — ты ломился в открытую дверь. Можно было спокойно договориться, у нас же всё так хорошо шло.

А точно ли хорошо? С точки зрения Платонина — в целом, неплохо. Ренфильд так и вовсе был всем доволен…

…Пока не получил отказ.

Может, он давно мечтал поиграть в муравейнике, но уговорами затащить туда Платонина не вышло, вот ему крышу и сорвало? И именно отказ, а вовсе не ревность к какой-то девахе спровоцировал дальнейшие его поступки?

Ренфилд никогда не пытался заставить силой, у него и тени такого намерения не проскальзывало — но вдруг это не потому, что он ценил и уважал мнение партнёра, а потому, что настоящий наложник отказать бы просто не мог?

Тем временем Ренфильд кивнул Касе. Та склонила голову и вышла — выполнять поручение, не иначе. Сам он встал, и Платонин снова невольно отступил, ощущая непривычный для себя страх. Ренфильду пришлось склониться в поясе, чтобы пройти за ним в пустую комнату.

— Иди сюда, это не больно, — хрипотца в голосе выдавала возбуждение навца без всяких диагностик души. Он победил и жаждал заполучить приз здесь и сейчас. — Ну же, скажи это вслух.

Платонин не сразу сообразил, о чём речь.

— Признаю тебя господином над собой, — он облизал резко пересохшие губы. А что, если он откажется завершить формулу? Нет, нельзя. В таком случае сделка не состоялась бы, и Нину ждала бы расправа на рассвете. Ему придётся играть по правилам, изображать послушание до тех пор, пока не появится надёжного способа усмирить Ренфильда и не дать ему убить снова. — На веки вечные.

В следующее мгновение Ренфильд его обнял. Крепко, как давно потерянного и чудом обретённого родственника: потёрся щекой о щёку, гладил по спине, нежно обвил хвостом ноги. Радость навца казалась такой чистой и искренней, что Платонин растерялся от неожиданности.

— Да что с тобой такое? — он неуверенно обнял навца в ответ, запустив руки в чёрную гриву. — Ферка, что происходит?

— Где метку поставить? — в ответ поинтересовался тот, не размыкая объятий.

Платонин поджал губы. Нет, ничего не изменилось. Спонтанные вспышки дружелюбия навца не делали его менее опасным и более адекватным. Они вообще не касались действий окружающих, Ренфильд злился или радовался чему-то своему. Легко можно было запутаться, что настоящее, а что — спектакль, театр одного актёра.

Череп. Череп был настоящий. Ренфильд кого-то убил. В Заповеднике — верная ему навь. А сам Платонин в глазах нечисти авторитета больше не имел. Он для них уже не грозный враг с ореолом святителя — пусть и атеист по убеждениям, — а подстилка вожака. Вот почему молоденькая навка спокойно взяла его за руку.

К бесам личную драму, тут Ренфильд, фактически, захватил власть в Заповеднике. Ситуация полностью вышла из-под контроля, и сосредоточиться надо на том, как его вернуть.

— Только не на видном месте, — запоздало спохватился Платонин. — Пожалуйста.

— Интересно, какое же место товарища уполномоченного мало кто увидит оголённым? Это? — поддразнил его Ренфильд и легонько шлёпнул пониже спины. Платонин густо покраснел. — Сомневаюсь. Над щиколоткой устроит?

— Хорошо, — Платонин кивнул и отстранился, чтобы снять сапоги.

В открытом бою Ренфильда ему не победить. Нужно действовать иначе.

Сумка и чемоданчик, всё ещё оттягивавшие плечо, мешали. Он стащил их и поставил у стены. Сапоги и портянки скинул рядом. Переступил босыми ногами по холодному полу, стараясь не попасть пяткой на выпирающие острыми гранями кристаллы, и обернулся к ожидавшему его Ренфильду.

Рискованно, но что если…

В общую кучу полетела и гимнастёрка. Оставшись в одних штанах, Платонин смело шагнул к своему новоявленному господину. Улыбка Ренфильда стала шире.

Платонин никогда до этого не начинал первым, инициатором выступал навец. Теперь же Платонин вглядывался в крупное носатое лицо, настраиваясь на нужный лад. Ренфильд не торопил, заинтригованный сменой ролей.

Он повторил любимый жест Ренфильда: провёл по щеке тыльной стороной ладони, большим пальцем огладил бровь, изучая касаниями лицо партнёра. Почесал за усиком и нежно распушил его отростки, на что Ренфильд дёрнул им и прикрыл глаза от удовольствия.

— Ну, вот он я, — Платонин придал голосу бархатной глубины. — Весь твой, как ты и хотел.

И Ренфильд купился. Подался вперёд, положил ладони ему на грудь, скользнул по бокам и ниже, притягивая к себе, ткнулся носом и лизнул шею. От него пахло лесным мёдом и чем-то полузнакомым, диким, будоражащим нервы. Длинные пальцы навца прошлись по левой ягодице, бедру, икре, забрались под ткань снизу и сомкнулись кольцом над лодыжкой. Платонин ощутил лёгкое жжение на коже, охнул — но его тут же отпустили.

Ещё не увидев результат, он со всей ясностью осознал, что клеймён. Не важно, какие у этого будут последствия и будут ли вообще, но Ренфильд оставил отметину на его теле. Как на своей собственности.

Эта мысль требовала отдельной рефлексии, но времени на неё не было. Позже.

Платонин заставил себя улыбнуться, положил руки на плечи Ренфильда, подставил лицо касаниям-поцелуям усиков, похожим на щекотку. Сосредоточился на приятной стороне ощущений и шепнул навцу в ухо то, что тот явно мечтал услышать:

— Хозяин, — самого Платонина от этого слова пробила дрожь. Ему стало жутко, но партию следовало доиграть: — Хозяин… Позволишь мне очертить гнездо? Можно?

— Можно, — горячо выдохнул Ренфильд, ещё раз провёл языком по ключице Платонина и нехотя отстранился. Вынул из набедренной сумки завёрнутый в чёрную тряпицу мел и вложил в протянутую ладонь, накрыв своей.

Это можно было бы счесть жестом доверия. Навь не делится ценными вещами просто так.

Платонин моргнул. Поклонился, как это делала Кася, и отошёл, примериваясь, чтобы очертить круг побольше.

Он начал линию рядом с тем местом, где оставил вещи. Ренфильд не обратил на это внимания, вышел на середину комнаты и сел там в предвкушении. Жёсткий пол и отсутствие покрывал, похоже, вовсе его не заботили.

На обдумывание плана у Платонина была всего лишь минута, что ушла на черчение. А попытка всего одна.

— Тебе нравится, когда тебя причёсывают? Ты не говорил об этом раньше, — он подумал о полосе шёрстки вдоль позвоночника навца. Самому, наверное, неудобно за ней ухаживать.

— Это… Очень интимно. Мне казалось, мы до этого ещё не дошли.

Вот как. То есть, всё, что между ними было до этого, навец поводом для настоящей близости не считал.

— У меня гребешок есть, секундочку.

С этими словами Платонин отступил от почти завершённой линии — зазор с ноготок, этого должно хватить, — и полез в свою сумку.

Дальше всё было быстро. Кол удобно лёг в руку, Платонин в одно движение развернулся и вогнал его по рукоять в пол, замыкая контур.

Он не сразу посмел поднять глаза. Шустрый навец мог выскочить. Мог уже стоять у него за спиной. Вот сейчас длинный хвост хлестнёт по спине, когти сомкнутся на шее…

Ренфильд сидел всё там же, в центре круга. Лицо спокойно, в душе тишь да гладь, ни следа недавней похоти. Неужто понял, что попался и так легко смирился? Платонин не верил в лёгкую победу. Он медленно выдохнул и достал оставшиеся колья.

Самое надёжное построение — семилучевое, но и пентаграмма для сдерживания вполне устойчива, хоть и более требовательна к навыку усмирителя проклятых. Платонин трижды прошёлся вдоль линии посолонь, высчитывая и размечая схему. Это человеку нужно чертить всё чётко и выверено, а упырь мог компенсировать недостаток аккуратности, добавив к меловой черте вторую из смеси на основе своей крови. Сил, конечно, много уйдёт, зато надёжно.

— Ты мне всё-таки объясни, с чего вдруг ты всё это устроил? — начал он разговор, вбив второй кол. — Не любишь, когда тебя отшивают или надоело согласие выпрашивать?

Он думал, что Ренфильд отмолчится, но тот ответил:

— Без согласия никак нельзя. На мне богомолово вето.

— Что, прости?

— Богомол, — начал Ренфильд тем же тоном, каким объяснял про инженерные ухищрения Колоплутов, — это хищник, что убивает партнёра при спаривании. Я — очень опасный хищник. На мне заклятие, которое блокирует любые проявления агрессии, когда я рядом с половым партнёром. Я не покалечу, не причиню боль, намеренно или случайно. Я даже подумать об этом не могу, потому что злость уходит из тела. На меня наложили это, чтоб не получилось так, как у богомолов.

— Вообще-то, у них это самки делают… А, не важно, — озадаченный Платонин встряхнул головой. — Но даже если и так, ты осознаёшь, что клеймом ты не улучшил, а ухудшил отношение к себе? Тогда, когда мы с тобой про домострой говорили, эта игра в подчинение была забавной — но именно потому, что это была игра, понарошку, понимаешь? Да ты же сам был рабом, ты должен знать, о чём я!

— Я знаю, — пожал плечами Ренфильд. — Вы когда-то так же клеймили меня.

Третий кол встал на своё место. С первым было не до эстетики, а остальные Платонин ориентировал так, чтоб лики чуров смотрели в центр.

Спор на отвлечённые темы мог затянуться надолго. Платонин в очередной раз напомнил себе, что разговаривает с безумцем. И убийцей. Выяснение отношений могло подождать.

Он хотел было уточнить мотив захвата Нины — всё-таки что-то в этой ситуации его по-прежнему беспокоило, пасьянс не хотел сходиться. Но Ренфильд мог снова распсиховаться, и они бы потеряли время впустую. Так что Платонин занялся проблемой первостепенной важности:

— Сколько навцев сейчас в Заповеднике?

— Я и Кася Суок, с ней ты уже знаком. Остальных я отослал. К слову, кое-что тебе нужно знать: как начнутся проблемы с милицией, не стесняйся, а сразу обращайся за помощью. Один из моих помощников ходит среди людей и хорошо с ними управляется, он тебя от всего прикроет. Как увидишь отступника с огненными волосами и ледяными глазами, знай — это он. Он, конечно, может вести себя странно и потребует того, что твоему сердцу противно, но ты слушайся его и не перечь, он всё сделает как надо.

— Щедрое предложение, — кивнул Платонин, загоняя четвёртый кол рядом с парочкой кристаллов. В одних только ориентировках рыжих навцев было два, Колоплуты ценили детишек такой масти. Хотя, если помощник Ренфильда «ходил среди людей» то, скорее всего, он невыявленный. — А остальным своим ты какие приказы раздал?

— А остальные мои вне твоей юрисдикции, товарищ уполномоченный, — Ренфильд лениво потянулся. — Так что на это отвечать не стану.

Платонин почти не удивился. Чудо, что он вообще хоть какие-то внятные ответы получил. А остальное из навца Сикорский лично вытрясет — нужно было срочно с ним связаться. Напрямую, раз Менск до сих пор молчал. Платонин, конечно, наломал дров так, что по голове его не погладят — главное, чтоб её за такое вообще не сняли. Но за Ренфильда и за открытый холм могли и простить.

— Ладно, сейчас не хочешь — потом заговоришь. Убитый мужик в овраге два дня назад — тоже ваших рук дело?

— Уходи, — сказал Ренфильд.

— Это на моей территории произошло, не увиливай. Властью, данной мне мандатом, приказываю тебе ответить, — пошутил Платонин и загнал последний кол.

Выпрямился и с удовлетворением взглянул на дело рук своих. Сдерживающий круг выглядел почти идеально — картину портила только расползающаяся от потемневших кристаллов у четвёртого кола трещина.

— Уходи, — грустно повторил Ренфильд.

— Что происходит?!

— Рушится царство кощеево.

Пол вздрогнул, пошёл волнами. Затрещала штукатурка, на голову Платонина просыпалось мелкое крошево и омертвелые корешки. Потолок готов был рухнуть.

Платонин схватился за ближайший кол, понимая, что всё равно не успеет: пока хотя бы три стоят, Ренфильду из круга не выйти даже при повреждённой линии. Вовремя услышал шум и увернулся от потолочной балки, но всё же его задело. Голую спину ожгло нестерпимым холодом, мышцы мгновенно свело судорогой и Платонин упал навзничь.

Вслед за балкой в сминаемую под тяжестью толщи земли комнату опадали космы тонкой пряжи, что ранее удерживали кокон Улья. Лунный шёлк.

Платонин кое-как отполз и поднялся на колени. Серебряная завеса отделила его от Ренфильда, он никак не мог к нему подступиться. Треск, дрожь и гул всё нарастали.

— Ферка! Круг ещё держит? Я не знаю…

— Держит, держит, никуда я не денусь! Серж, не болтай, беги!

— Тебя же накроет!

— БЕГИ!

Приказ хлестнул по ушам, подстегнул непослушное тело, и Платонин бросился наутёк.

Он содрал кожу о неровные стены в змеином коридоре, едва успел проскочить, пока путь не засыпало. Выкатился из портала на траву, оглушённый, дрожащий, слабый после второго за сутки контакта с навьей дрянью. Живой.

С глухим подземным стоном просел, ввалился в себя холм. Платонин смотрел, как выгибались, теряя листья и выдирая корневища молоденькие деревца на его вершине, как с криками разлетались перепуганные птицы, разбегалось мелкое норное зверьё.

А потом наступила тишина.

— Ты же знал… — сказал он холму, когда всё давно успокоилось. — Ты же понимал, как оно устроено. Ты видел, куда я крестик поставил. Почему не остановил?…

Надо было встать. Что-то делать. Копать? В одиночку это займёт много времени, и там же слой лунного шёлка сверху. Звать бригаду людей, чтоб отрыть погребённого заживо навца…

Милиция.

Нина.

Он поднялся на ноги, постоял, оценивая своё состояние, и, бросив последний взгляд на холм, поплёлся в сторону Старого моста.

Без протокола — 8

Платонин сидит, обхватив голову руками. Хольтов понимает его состояние: до сего момента упырёныш держался хорошо, но сейчас заново переживает произошедшее. Всего-то четыре дня прошло, воспоминания ещё свежие.

Воспользовавшись паузой, Хольтов закуривает.

Значит, Ренфильд не удержался и клеймил мальчонку. Прельстился, не захотел отпускать, хозяйчик чёртов. Жаль.

Инквизитор приглядывается к душе собеседника, но не видит в ней характерного пятна Проклятого. Оказывается, у упыря навья метка действительно не видна — раньше у Хольтова не было возможности это проверить. Это несколько меняет планы насчёт Платонина, хотя и несущественно.

— Я не понимаю, — Платонин тоже тянется за сигаретой. — Вот зачем он это устроил? К чему была вся эта драма на пустом месте?

— Для специалиста по нави вы принимаете ситуацию слишком близко к сердцу.

— Да будет вам! — отмахивается Платонин. — Я бы мог ещё допустить, что он смолчал об угрозе разрушения кокона в расчёте на то, что круг ослабнет и он сможет сбежать, но ошибся и оказался в смертельной ловушке. Однако какого чёрта он не захотел нормально объясниться?! Просто в голове не укладывается. Три слова, ему достаточно было сказать всего три слова — и недоразумение бы разрешилось, он бы вообще в этом кругу не оказался бы! Зачем было доводить ситуацию до катастрофы?!

— Нагнетать до катастрофы — его любимый вид досуга, — ворчит Хольтов. — Его мясом не корми, дай устроить парочку при всяком удобном случае. Он же чёрт и злодей, сами слышали.

Огонёк спички пляшет в руке Платонина, выдавая его нервозность.

— Да хватит, уже не смешно. Что он со своим «все драконы так делают», что вы со своим «он чёрт, а значит — зло»… Во-первых, он тролль, а во-вторых, это не объяснение!

Терпение, напоминает себе Хольтов. У юнца это в первый раз, он ещё не привык.

— Ну что ж, если вы настаиваете на серьёзном разговоре, то пожалуйста. В минуты эмоциональной нестабильности Ренфильд склонен к самодеструктивному поведению. Вы уязвили его своими подозрениями, а дальше его понесло. 

— Это я заметил, — отвечает Платонин с сарказмом. — Но не до такой же степени! И он же потом охолонел. Как оказался заперт в кругу — успокоился, снизошёл до нормального диалога. Что мешало пояснить ситуацию тогда, а не подставляться под обвал?

— Злодеи так не поступают.

— Да причём тут злодеи?! Какие именно злодеи так не поступают? Почему вы всё время обобщаете и приплетаете категорию зла, как будто она самодостаточна? Заметьте, ни он, ни вы толком так и не объяснили, как это работает. Только ярлыки навешиваете: вы на него, он на себя…

Хольтов вздыхает, тянется поправить очки. Которых нет. Въевшийся человеческий жест, долгие годы он был необходим для маскировки. Привычка Холтоффа-человека, которую Холтоффу-упырю пришлось разучивать заново, чтобы человеком притворяться.

Ему не нравится находить сходства между собой и чёртом. Мнимые сходства, но всё же. Как следователь, что слишком долго гоняется за преступником, наконец разгадывает паттерны его поведения, но со временем всё чаще ловит себя на неосознанном подражании. Чёрт занимает непозволительно много места в его жизни.

Но сейчас Хольтову придётся поделиться своим неприятным знанием: упырёныш попал под влияние, пусть не колдовское, но от этого не менее разрушительное. И пока он не научится видеть, как именно его дёргают за ниточки, он будет плясать под навью флейту и бежать туда, куда прикажут.

— Вы невнимательны, Сергей Лукьянович. Давайте начнём сначала: вспомните, какое впечатление произвёл на вас Ренфильд в момент, когда вы его увидели? Самое первое?

— Актёр погорелого театра, — с заминкой отвечает Платонин.

— А когда вы начали его анкетировать, к какому занимательному выводу пришли?

Платонин всё ещё не понимает, куда клонит Хольтов.

— Я решил, что он химера с искусственными воспоминаниями.

— И оба ваших наблюдения верны, — кивает Хольтов.

— Но вы же сказали, что его биография правдива, что это не выдумка.

— Это фрагменты правды, — поправляет его Хольтов. — Не забывайте, что из-за неспособности откровенно лгать он вынужден пользоваться только правдой, намёками и недоговорками. Но он перекладывает их как кусочки мозаики, выкидывает неудобные.

— Выходит неубедительно, — хмыкает Платонин.

— Потому что у него нет цели обмануть вас или кого-либо ещё из окружающих. Он жаждет обмануть себя. Ренфильд сочинил себе образ и старается прирастить маску к лицу. Вы подмечали его забавные повадки, язык тела. Так вот: он шлифовал их годами, подсматривая за ужимками животных. Вся та чуждость в его мимике и жестах, что вы описывали — не последствия колоплутовского вмешательства, а художественная самодеятельность самого Ренфильда.

— Зачем он это делает?

— Он отрёкся от всего человеческого в себе и пытается это изжить. Выдавить. Но пустота, что образуется после этого, требует нового наполнения. Нового стержня. Когда он называет себя чудовищем — он не сожалеет об этом, не признаётся в слабости и греховности, нет. Напротив — это его манифест. Это и есть тот стержень, на котором Ренфильд лепит нового себя. Вас всё ещё удивляет, почему он ведёт себя как сказочное зло? Вас смущает нелепость его мотива? Следите за руками: он — чудовище. Значит, ему надо вести себя как чудовище. Но как они себя ведут? Ответы он черпает из древних мифов, бульварных книжонок и опереток. Вот и вся разгадка.

Платонин сидит, огорошенный, позабыв о зажжённой сигарете.

— Хотите сказать, он отыгрывает воплощение зла не ради зла, а ради самого процесса отыгрыша?

— Так он чувствует себя цельным.

— Нет, всё равно какая-то бессмыслица, — хмурится Платонин. — Это что ж получается, он попал под обвал, потому что из образа выходить не хотел, что ли? Рисковал жизнью, лишь бы постоять в красивой позе? Феерическая глупость же!

Хольтов качает головой, не скрывая снисходительной улыбки.

— Вы до сих пор мыслите с позиции разумного человека. А он, увы, безумец: высокофункциональный, но всё же безумец. Ещё раз: он вдохновлялся злом книжным, злом в художественной обработке. Тем злом, которое выводили на страницах и на сцену литераторы и драматурги. Причём брал произведения простые для понимания, ведь глубокий психологизм Ренфильд не тянет, он всё-таки навь под Забвением. А как ведёт себя книжное зло в кульминационной точке?

— Извечный сюжет… — шепчет Платонин. — Это он про штампы, что ли?

— Именно. Злодей произносит монолог, затем оступается, совершает некую роковую ошибку, чем позволяет почти поверженному герою себя переиграть. И гибнет в финале, часто по собственной же неосторожности. Не смотрите на меня так, он это постоянно делает.

Платонин тушит окурок, берёт новую, вертит в пальцах, переваривая услышанное.

— Как его такого вожаком признают? Раз он постоянно подставляет собственные планы под удар.

Хольтов прикрывает глаза: всё-таки Платонин, по его мнению, больше красивый, чем умный.

— Проанализируйте всё, что произошло и к чему это привело. Вы правда уверены, что он по-настоящему рискует срывом планов?

— Хотите сказать… Он на это закладывается?

— По крайней мере, научился в последнее время. Заметьте, от обвала пострадал только он сам, обошлось без случайных жертв. На этот раз.

Платонин нервно поводит плечами: он же получил лунным серебром по хребту. Шрам от ожога сойдёт нескоро.

— Какой же я дурак…

— Самокритично. Но справедливо.

Платонин делает вид, что не замечает подначки.

— Он же не мог соврать. Я же чуял, что где-то он недоговаривает, я должен был подловить его на словах. Он спрятал логические нестыковки за бурей эмоций, а я, идиот, повёлся.

Ну наконец-то.

— Дешёвая драма, звенящий нерв. Примитивно, но публика такое любит.

— А Кася остановила его критикой актёрской игры. Но я и это прохлопал. Почему она-то не помогла разобраться в ситуации?

— Она навка из Балагана, название их банды говорит само за себя. Они играют по его сценарию. А что до Ренфильда, то он постоянно переигрывает, только не от неумения, а потому, что намеренно придерживается определённой театральной манеры. И он прекрасно осведомлён, как это выглядит со стороны; парадоксально, но он осознанно выбирает самые грубые и низкопробные инструменты, танцует на грани пошлости, не гнушается порой и поюродствовать. Его тянет на антиэстетику, ведь она помогает ему добиться главной его цели: отделить себя от людей. Затоптать в себе человечность.

— Ох уж эти сказочники… Но ведь в спокойном состоянии он вменяем, адекватен и эмпатичен, не фальшивит, как обычная навь. И я же видел состояние души, его психотический приступ…

— Настоящий. Ренфильда действительно временами захлёстывают болезненно сильные эмоции. Если бы не это, то его сценическая патетика была бы прекрасным маркером того, что он в данный момент просто рисуется. Однако из-за его состояния это выглядит как фаза возбуждения при кататонии.

— Погодите, но разве не наоборот? Вы же только что сами сказали, что приступ реален. Почему вы не считаете, что это и есть кататонические возбуждение, похожее на дешёвую театральщину?

— Потому что он контролирует каждое сказанное им слово. Та будто бы чушь, что он вещает во время приступов — это хорошо продуманная реплика в пьесе. Это его способ обуздать свой аффект, оседлать волну, что его несёт. Он подменяет выдумкой то настоящее, что лезет из глубин памяти. То, что он всячески хочет перечеркнуть и забыть. Он истерик, а не шизофреник, бреда у него нет.

— И как только пик острой фазы схлынет, он намеренно приводит себя в состояние полового возбуждения, — подхватывает мысль Платонин. — Даёт волю любым фантазиям. Что угодно, лишь бы включилось богомолово вето.

— Да, — Хольтов отводит глаза: тема ему, инквизитору, неприятна. — Заклятие надёжно гасит его агрессию. Кстати, именно благодаря этому Ренфильд и держался с вами по его меркам вполне дружелюбно: похоже, что вы ему приглянулись ещё на перроне.

Хольтов готов многое отдать за то, чтобы узнать, чем именно Платонин Ренфильда зацепил. Что такого есть в упырёныше, чего не оказалось у многих других — тоже порой привлекательных, порой молодых. Запах? Особенный цвет глаз? Сходство с кем-то? Или дело вовсе не в Платонине, а в каком-то уникальном стечении обстоятельств? Кто ж теперь установит истину.

— Похоть в качестве антипсихотика, — горько смеётся Платонин. — Он ведь не хочет вредить окружающим, Агний Елизарович, как я и говорил.

— Не окружающим, — снова поправляет собеседника Хольтов. — Только партнёру. Он под Забвением, не забывайте. У него вырезаны совесть и эмпатия по отношению ко всем, кроме «своих».

— Богомолово вето агрессию-то блокирует, но та, по-видимому, находит выход в аутоагрессии. После муравейника он подставился под клыки, после приступа в холме — под обвал. Да и взятие на себя чужой вины в схему укладывается…

— Он склонен к самоповреждениям и намеренно притягивает к себе негатив, — подтверждает Хольтов. — По крайней мере, провоцирует на него незнакомцев и недругов. С теми, кого записал в «свои» ведёт себя иначе, но вы это и сами заметили. К слову, вы так и не признались, к какой национальности вы его причислили там, на перроне?

Платонин пожимает плечами.

— Не задумывался, честно говоря. Просто иностранец.

— Забавно, редко такое встретишь. Обычно его принимают за цыгана или адамея, причём выбор зависит от того, кого смотрящий не любит больше. Антисемит увидит в Ренфильде семита, ненавистник цыган будет свято убеждён, что перед ним рома.

Хольтов делает мысленную пометку: может, дело в этом? Ренфильд не почуял в свой адрес привычного презрения, и заинтересовался юношей без этнических предрассудков?

— Хм. Удивительно. А вы кого в нём углядели?

— Чёрта. Я видел его фотографию задолго до нашей встречи, к тому же знал, откуда он родом на самом деле.

Хольтов расслабленно откидывается на спинку стула.

Вот и закончено разоблачение, упырёныш всё понимает, а уж обучить его — дело техники. Можно переходить к главному: объяснить, что он должен делать дальше.

— Спасибо, — искренне благодарит Платонин. — Вы помогли мне разобраться. Значит, Ренфильд всё-таки никакое не настоящее зло. Зачем же вы настойчиво убеждали меня в обратном?

Хольтов поднимает брови:

— Почему это не настоящее? Он же сознательно и с полной отдачей играет на его стороне!

— Он лишь притворяется. Он не зол и не жесток.

Нет, всё-таки нельзя такого неопытного недоучку допускать к работе с навью. Хольтов решительно не понимает, как Сикорский мог проглядеть такую вопиющую некомпетентность.

— Сергей Лукьянович, не путаете ли вы часом понимание с оправданием? Да, Ренфильд не совершал того преступления, в котором вы его обвинили, но совершил ряд других. Вы, видимо, от шока сами теперь вытесняете воспоминание о том, из-за какой находки вы меня сюда вызвали. И, кроме прочего, он без зазрения совести воспользовался вашей оплошностью. Как там ваше клеймо, не зудит?

Платонин тушуется, но не отступает.

— Он просто больной и запутавшийся в себе человек. Он помог Алёше…

— Давно уже не человек, манипулятор и убийца, — чеканит Хольтов. — Он преступил черту, Сергей Лукьянович, и делает это снова и снова. Уже не важно, толкнули ли его на это убеждения, душевные страдания, или он просто вычитал где-то, что тролли носили украшения из черепов, и решил соответствовать. Играется ли он, всерьёз ли — результат один: он наш враг. Что помог ребёнку — так это ложный альтруизм, такое бывает, когда гложет вина. Желание искупить совершённые проступки, спасти хоть кого-нибудь — это сведение счётов с прошлым. Но это не человечность, Сергей Лукьянович, к людям он возвращаться не собирается. А вы его выгораживаете, как избитая жена мужа-пьяницу, вам самому-то не противно?

— Это другое, — бормочет Платонин. — Он не причинял мне вреда и не принуждал… почти, но про то я потом объясню. А вот в чём я с вами в корне не согласен: вы всю вину перекладываете на индивида. Исключаете из картины влияние окружения, как заправский идеалист. И нет, я сейчас не столько о том, что это среда его так сформировала, но, в первую очередь, о запросах общества, в которые он теперь не вписывается.

— Хотите сказать, это общество виновато, что он двинулся рассудком, и нам следует его принять и простить?

Платонин опять встаёт и вышагивает по комнате, собираясь с мыслями. Хольтова раздражают такие ораторы.

— Нет. Только послушайте. Я не знаю, что с ним было, от чего он на самом деле бежит. Но я вас не просто так про войну с навью спрашивал. Когда человек по имени Ференц, как вы выразились, двинулся рассудком, он оказался в соответствующей клинике. Помогли ли ему там или просто заперли наедине с недугом, чтоб глаза не мозолил? Судя по вашим рассказам — скорее второе. А мы здесь строим новое общество, в котором больным будут помогать в реабилитации, насколько это возможно. А преступников — перевоспитывать.

— Кроме тех, кого скормят нам, — хмыкает Хольтов.

— Это временная мера, — убеждённо парирует Платонин. — Но это ещё не всё: то, что из клиники вышел навец по прозвищу Ренфильд, что он получил немалые силы, попал на войну и был обучен убивать — это никак не его собственные решения. Не он взял в руки оружие, ему его дали. Ассимилянт нулевого поколения — раб. Он был инструментом в чужой игре, точно такой же, как миллионы простых солдат со всех сторон той бойни, что калечились и гибли за чужой интерес. Кому-то был нужен Ренфильд-чудовище. А потом, когда он сослужил свою службу, когда смог уйти, он оказался на обочине жизни, и теперь пытается собрать себя заново. Он не закоренелый преступник, я не вижу непримиримого антагонизма с его стороны. Если помочь ему адаптироваться…

Хольтов вальяжно аплодирует.

— Браво! Прекрасный монолог. Не боитесь, что оправдавший злодея сам станет злодеем?

— А мы с вами, вообще-то, тоже не кристальной чистоты небесные создания, Агний Елизарович. Мы тоже хищники и убийцы, как вы сами изволили напомнить. Но нам дали шанс выйти из тени и вписаться в общество, сочли, что пользы от нас больше, чем вреда. На данном историческом этапе наши услуги оказались востребованы, и потому мы сидим тут, с мандатами, зарплатами и талонами на кровь в карманах. Или вы скажете, что это исключительно ваша личная заслуга, и внешние обстоятельства никак не повлияли? А ведь повернись колесо истории чуточку иначе, и на нас спустили бы охотников с серебром. Между Ренфильдом и вами разница не так уж велика. К тому же жертвы он выбирает по тому же принципу, что и мы.

Глава 8

Мотылёк в муравейнике

— Нина!

Она брела ему навстречу из тумана. Навь опять дурачилась, кружила голову и сбивала с пути, но разминуть их с Ниной не пыталась. Пока.

Нина его услышала: вздрогнула, настороженным зверьком уставилась на приближающегося Платонина. Он чуял: не напугана, но опасается, и всёрьёз. Хоть бежать прочь не бросилась — и то хорошо.

— Нина! — он шёл чуть пошатываясь, будто пьяный. Тело всё ещё плохо слушалось, восстанавливалось медленнее чем обычно. — Всё в порядке, это я. Я отвезу тебя домой… или в больницу.

От неё чудесно, нестерпимо сытно пахло кровью. Платонин замер в пяти шагах от женщины, не доверяя самому себе.

Нет, он этого не сделает. Он не зверь. Он хозяин своим желаниям.

— Ты с ними дрался? — Нина едва различала его силуэт в темноте, но ей хватило и этого, чтобы оценить его состояние. Как хорошо, что она не могла видеть голод в его глазах. — Или ты с ними заодно?

Она имела полное право сомневаться в нём. А он прислушивался к себе: нет зашумело ли в ушах, не запело ли. Да, он чувствовал жажду, но не дурманящий зов. Терпимо.

— Дрался, — уверенно соврал Платонин. А что он мог ещё сказать? «Спасая тебя, победил дракона… Да никого я не победил, он сам споткнулся и на меч упал». — Идём скорей, тебе нужна помощь.

Нина колебалась. Платонин уже был готов к тому, что она откажется — тогда он попросит её подождать, сбегает за милицией… Нет, это глупо. Где-то поблизости бродила Кася Суок, которая только что потеряла вожака. Кто знает, не решит ли навка мстить? Это Ренфильд пообещал Нину отпустить и вреда не чинить, лично Кася слова не давала. А если граница снова повреждена, то мало ли, кто ещё в скором времени заявится сюда справлять поминки по Ренфильду-воеводе.

— Идём, — решилась Нина, оглянувшись по сторонам. Всё-таки перспектива остаться одной в таком месте беспокоила её больше, чем знакомый упырь.

Он предложил ей руку, и она приняла. Голой кожей Платонин ощутил жар её тела. Чуть сжал пальцы на её ладони, прислушиваясь к частоте ударов сердца и силе кровотока. Нина немного волновалась, но и только; кровопотеря была незначительной. Как и обещал Ренфильд, серьёзных физических повреждений у неё не было. Платонин искренне надеялся, что и душевных тоже. Её жизни ничего не угрожало, здоровью — разве что ночной холод. И потенциально — сам Платонин.

— Ты сможешь описать их и опознать по фото? — спросил он, выводя её на тропинку. Одних только примет «рыжий, голубоглазый, меченый» для опознания помощника Ренфильда маловато, к тому же навец, как и Кася, мог оказаться невыявленным, и попасть в розыскные списки как человек. Или не попасть в них вовсе.

— Да, — твёрдо ответила Нина. — Всех троих.

— Троих? — на момент разговора в Ренфильдом тот утверждал, что в Заповеднике осталась только Кася. Значит… — Они хотели, чтобы ты вынула дада-копф.

Нина скривилась и передёрнула плечами: ей явно было неприятно об этом думать.

— Мне пришлось. Их жутко бесили эти штуки.

— Всё в порядке, — он приобнял её, успокаивая. — Главное, ты цела. А с ними мы разберёмся.

Покинув, наконец, туман, Платонин быстро сориентировался и повернул к сторожке.

Во-первых, несмотря на то, что Нина держалась молодцом и признаков шока у неё не наблюдалось, она всё же пострадала от контакта с навью. А хоть какое-то подобие квалифицированной помощи в Берегиничах умел оказывать только Платонин, у него хотя бы инструмент для этого был. Медиков пока такому не учат. К тому же ему предстояло деликатно выяснить, не клеймили ли её.

А во-вторых, прежде, чем предъявлять Нину милиции и тем самым окончательно раскрыть присутствие нави в Заповеднике, Платонин хотел узнать, что похитители ей сказали, чтобы продумать себе линию защиты.

***

А у сторожки их уже ждали. Платонин насчитал два десятка людей, вооружённых, грамотно рассредоточенных по удобным укрытиям. Засада? На кого?

Он почуял их раньше чем они его — права была покойная Шохина, в состоянии голода есть свои преимущества, — и остановился, размышляя, что теперь делать.

— Что случилось? — Нина, разумеется, никакой опасности заметить не могла. К тому же Платонин сам утешал её и обнадёжил, что всё уже позади, так что, отбросив осторожность, она спросила это в полный голос.

— Тише, — попросил он её мягко. — Я сейчас разберусь. Там…

— Стоять! Это ЧеКа!

В мгновение ока перед ними возникли двое с пистолетами — выскочили черте откуда, целились зорко. Упыри. Значит, усиленный наряд из Мозыря вызвали.

— Не стреляйте! — Платонин поднял руки и заслонил собой Нину. — Она человек!

— Отойди от пострадавшей, — приказали ему.

— Я уполномоченный из КомКоНави, Платонин Сергей Лукьянович, — представился он, без резких движений отступая в сторону. — Я тут работаю.

— Разберёмся, — его схватили, заломали руки и один из чекистов с силой засадил ему в плечо длинную иглу. Вспышка нестерпимой боли пронзила насквозь и растеклась по каждой клеточке тела, Платонин выгнулся и тут же обмяк, чуть не потеряв сознание.

Серебряная игла в плечевое сплетение нервов — надёжный способ обездвижить упыря. Серебро обычное, не лунное, но всё равно жгло адски.

— Серёжа! — услышал он словно через толстый слой ваты. Хотел повернуть голову, посмотреть, как она там, что они с ней делают, но не мог.

— Пройдёмте, гражданка.

Чекистам пришлось его нести. Тот, что бил, взвалил ношу на плечи, как молодого бычка. В таком положении Платонин видел мало, понимал ещё меньше.

По глазам резанул яркий свет прожектора. Кто-то рявкнул:

— Сволочь, демаскируешь же!

— Вас и так видно, — возразил несший Платонина чекист. — Принимайте, этот говорит, что он ваш, местный.

— Да, наш, — приблизилось прокуренное ворчание младшего помнача Груздича. — А это заложница. Гражданка Пинчук, вы как? Говорить можете? Он вам угрожал, или что?

— Нет, — звонко и чётко, чтоб все услышали, ответила Нина. — Он меня спас и вывел к вам.

— Где нападавшие?

— Я не знаю. Там был туман.

— Ты чего сам полез, а нам ничего не сказал, а, герой? — кажется, Груздич обращался к нему. — Взял и исчез незнамо куда! То ли тебя грохнули по дороге, то ли ты в сговор с преступным элементом вступил… Ну, чего молчишь?

Платонин бы и рад ответить, но его хватило только на едва слышное мычание.

— Он парализован. Таков протокол задержания несмертов, — отчеканил «ездовой» чекист. — Для вашей же безопасности.

— Ой, да какая с этого мальца угроза, — раздражённо сплюнул Груздич. Нет, не видал младший помнач из глубинки, на что упыри по-настоящему способны. — Нам его показания сейчас нужны, сидеть нам тут ещё, или как…

После недолгого совещания Платонина внесли в сторожку — замок при этом бесцеремонно выбили, — и усадили спиной к остывшей буржуйке. Один упырь в кожанке встал у двери, второй удерживал Платонина от заваливания на бок. Людей внутрь не пустили.

Платонин скосил глаза на дверь: не мог удержаться, чтобы не проверить, не появилась ли там каким-либо чудом надпись «2-13».

Надписи не было.

Не могло быть. Мел Ренфильда лежал в у него в кармане штанов.

А сам Ренфильд лежал под холмом.

— Извини, товарищ, но так надо было. Терпи, — сказали ему.

Игла покинула тело. Боль осталась. Платонин конвульсивно дёрнулся и взвыл. Его больше не удерживали, и он повалился на пол, скорчился дрожа. По нервам-рекам одна за одной катились волны жидкого огня, мышцы непроизвольно сокращались. 

Упыри дождались, пока он придёт в себя. Судя по всему, заняло это не так уж много времени, но по личным ощущениям Платонина пытка длилась без малого вечность. Наконец сознание прояснилось. Он всё ещё лежал на полу. Прислушался к себе, со страхом ожидая следующей волны, но её не было.

—  Да, неприятная штука. Ну что, товарищ Платонин, говорить будем?

— Будем, — слабо кивнул Платонин, собираясь с мыслями. Правду нельзя. Пока не доберётся до Сикорского — нельзя. Нужно было врать, врать аккуратно, чтобы в него не воткнули эту дрянь снова.

— Так где нападавшие?

— …Разбежались. Я мало что знаю. Они могли… хотели покинуть Заповедник. Но могли и остаться. Опасны, возможно агрессивны.

— Эк они тебя… Ясно. Гриш, пусть командуют эвакуацию лагеря, и везде усиленные патрули.

Платонин облизал губы. Эвакуация. Вот и всё, без него всё решили. По его дому топчутся… Сам виноват, запорол доверенное ему дело. Каждое из дел.

Он лежал, притворяясь всё ещё слабым, и думал. Если сейчас возьмутся смотреть его бумаги — найдут записи о Ренфильде и недооформленную регистрационную карту на него. И тогда ему уже ничто не поможет, за такое голову снимут сразу. И помощи ждать неоткуда…

То есть, помощник-то есть. Ренфильд знал о том, что у Платонина будут проблемы с милицией — откуда? Его предупредили о засаде? Каким образом? Впрочем, сейчас не это важно. Достаточно попросить о помощи, и какой-то рыжий тип вмешается. Платонин сильно сомневался в том, что это хорошая идея: Ренфильд не уточнил, каким способом тот решит все проблемы Платонина, но если оценить, как навь действовала до сих пор — то вряд ли законным и бескровным. Если Платонин спустит на людей очередного маньяка, то чем он сам будет отличаться от сорвавшегося беззаконника?

Может, предупредить о нём чекистов, а потом вызвать, чтоб его повязали? Нет. Это значит, что ему придётся рассказать о сделке с навью. А если навец попадётся, он наверняка выдаст следствию подробности, которые сам Платонин смог бы ещё кое-как утаить.

Он не будет звать никаких помощников, разберётся как-нибудь сам.

— Я могу организовать… Только дайте одеться, пожалуйста.

— Одевайся. Сейчас в Мозырь поедешь, тебя там видеть очень хотят.

***

Всю дорогу в Мозырь Платонин попросту проспал. Организм требовал отдыха и питания; со вторым было непросто — не заслужил, а вот первого ему дали сполна. Платонина никто не тревожил.

Проснулся он уже в камере-одиночке, чему немало удивился: как, когда, за что?

— Сказали вас тут запереть, покуда в себя не придёте, — пояснил подошедший на оклик охранник. — Мало ли, вдруг вы в забытьи грызть кого-нибудь кинетесь. Вам, значит, следователь Коркин талон оставил, сказал, чтоб вы, как очнётесь, бегом летели в больницу паёк получать, а уж после этого — к нему в одиннадцатый кабинет.

— А далеко больница-то? — только и спросил растерянный Платонин.

Охранник выпустил его и пояснил, как добраться.

До больницы и обратно Платонин обернулся за полтора часа: там пришлось ждать, пока кровь выдадут. Дородная санитарка поинтересовалась обеспокоенно, не новенький ли он, а то что-то много нынче иммортов развелось. Но узнав, что он столовается в Берегиничах, а здесь всего разок из-за чрезвычайных обстоятельств, успокоилась и потеряла к нему интерес.

Зато, улучив момент, когда его никто не видел, Платонин ещё раз осмотрел клеймо, оставленное Ренфильдом. Вчера он уже взглянул на него, когда одевался, но лишь украдкой.

При свете дня оно заметно выцвело, выделяясь на бледной коже лишь едва заметным потемнением. Он с трудом разобрал адамову голову и длинные усики мотылька. Накануне оно было почти чёрным. Такая перемена сильно озадачила Платонина, но спросить, что бы это могло значить не у кого.

Выжил ли Ренфильд? Выбрался ли? Или всё ещё лежал, задыхаясь, придавленный толщей земли и считал минуты в ожидании спасения?

Платонин приказал себе пока не думать об этом.

***

В одиннадцатом кабинете Платонина ждал уполномоченный по спекуляции, преступлениям по должности и по общим делам следственно-разыскной части секретно-оперативного отдела Мозырского ЧК Коркин Григорий Владиславович, он же вчерашний упырь Гриша.

— По вашему указанию прибыл, — на всякий случай официально отрапортовал никогда не служивший в армии Платонин.

— Хорошо, что прибыл. Ну что, с добрым утром, значит, — поприветствовал его Гриша Коркин и выразительно посмотрел на настенные часы: полдвенадцатого. — Садись. Чай будешь?

— Спасибо, не откажусь.

Платонин не обманулся показным дружелюбием товарища Коркина: причиной такого тона, как и «тыканья» без спроса была отнюдь не симпатия. Мозырский упырь этим показывал, что он здесь старший. А Платонин, успевший пообщаться с по-настоящему старыми сородичами, понимал, что Коркин, скорее всего, сам «подросток», обращён не более десятка лет назад.

Определять примерный возраст упыря стоило по мелочам вроде манеры держаться и жестов, произношения и куче других косвенных признаков. Потому как других признаков, собственно, и не было: сытый упырь от человека отличаться не должен вовсе, чтоб враг-вурдалак не распознал. Только враг-навец распознаёт упырей влёт, но ещё лет восемь назад их почти не встречалось на поверхности, они сидели по своим бругам и не высовывались. Среди упырей же по-настоящему чуяли друг друга только близкие «родственники» из одного ордена. А ко всем прочим соплеменникам, кто не близкая родня, упыри относились с подозрением: как-никак, конкуренты. Это наследие тёмных эпох следовало изжить, но пока это оставалось частью реальности, с которой Платонину приходилось считаться.

Но куда больше обеспокоили Платонина не иерархические игры Коркина, а профиль его деятельности: не должностное ли преступление он сейчас расследует? Почему вчера его встретило ЧК, а не коллеги из КомКоНави? Конечно, последнее могло объясняться просто: милиция вызвала ту подмогу, что была ближе. Но всё же…

Он пил чай и вспоминал байки Сикорского об интеллигенции на допросах. Сам Аркадий Волкович прожил немало и успел не раз столкнуться с органами принуждения к закону нескольких государств. И к чекистам он тоже попал, когда Советско-Польская война началась. Допрашивали его долго. В итоге отпустили, конечно, но профессионализмом агентов молодой спецслужбы Аркадий Волкович остался впечатлён.

Сикорский учил: на допросе нужно забыть, что ты интеллигент. Потому что в этих обстоятельствах интеллигенты часто ведут себя как идиоты, считая себя умными и значимыми. При этом язык за зубами держать не умеют, из-за привычки пространно отвечать о самых простых вещах могут легко подставиться, даже если ни в чём не виноваты. А если уж берутся врать, то сочиняют что-то заковыристое, а потом путаются в показаниях на повторных допросах. Кто-то встаёт в позу и бросается отстаивать права, кто-то считает косноязычных следаков недалёкими — и то, и другое большая ошибка.

Да, следователи попадаются и глупые, но никогда не стоит недооценивать противника. Их дело — не курить трубку и сыпать искромётными догадками, а дотошно выяснять всю подноготную, протоколировать, сравнивать версии и ловить расхождения; прелесть методики в том, что она годится не только лишь гениям сыска, каких действительно мало, а сработает и у зануды-середнячка. Это машина, бездушная, медленная, но способная перемолоть многих.

И эффективно работать с интеллигентами эти «косноязычные» тоже умеют: на большинство таких подследственных прекрасно действуют несколько часов в камере и пренебрежение, чтобы спесь сбить. В условиях нехватки информации высокообразованные и начитанные люди отлично запугивают себя сами. Затем достаточно разок-другой подловить каверзным вопросом, ткнуть в ошибки, по желанию припугнуть статьёй пострашнее. А то и вовсе зайти с козырей: сказать, что его друзья-коллеги его уже сдали. И всё, готово: интеллигент сам запоёт, обличая или этих самых друзей — начитанная публика обычно злопамятна; или же себя — лишь бы вернуть себе чувство значимости, возвыситься, так сказать, над толпой, продемонстрировать силу духа.

А следователю что? Только успевай записывать.

Сикорский же советовал на допросе напрочь забыть, какой ты на самом деле умный и замечательный. Отвечать нужно только то, что спрашивают, ни слова больше; но отвечать охотно, как обыватель, которому нечего скрывать. Упирающихся не любят, развязные подозрительны, да и выбалтывают лишнего. Лучше всего, конечно, вовсе прикинуться туповатым, глаза распахнуть и ничего не знать, но не всегда такая тактика годится. Пусть не ты следователю, а он тебе наводящими вопросами зацепки даёт.

Но главное: не начинать оправдываться, пока ни в чём не обвинили.

Платонин постарался отбросить посторонние мысли. Рано паниковать: будь у ЧК серьёзные подозрения на его счёт, в больницу перекусить его бы не отпустили. Значит, можно ещё выкрутиться, только сперва надо выяснить, что им известно.

— Ну, начнём? — Коркин отставил чашку и раскрыл лежавшую перед ним папку. — С кем из этих троих ты дрался?

И на стол перед Платониным легли три фотокарточки со знакомыми лицами: они были среди тех, что раздавал младший помнач Груздич.

Двое мужчин и одна женщина, все трое — упыри. Та самая влюблённая парочка убийц и теперь уже бывший милиционер, загрызший подозреваемого.

Упыри, не навь. Какого чёрта?!

— Было темно и туманно, не разглядел, — не моргнув глазом соврал Платонин. — Сами знаете, как это бывает.

Он видел пару раз, как упыри дерутся между собой: быстро атакуют и отскакивают, используя любое преимущество и укрытие. Никакой приём не считается грязным, когда на кону потенциально вечная жизнь.

— Величко добрый десяток лет как имморт, а Климовича его подруга ещё в конце прошлого века обратила. Тебе же только два года — как ты смог отбиться?

Платонин пожал плечами:

— У меня с собой вурдалачьи колья были.

— Насмерть кого-нибудь уделал? — оживился Коркин. — Или сбежали?

— Сбежали, — виновато развёл руками Платонин.

Коркин кивнул, на первое время удовлетворившись ответом.

— Следующий пункт программы… Убитого опознаешь? Ваша милиция сказала, что ты всех размещённых на карантине помнишь, должен им помочь в установлении личности.

На следующих карточках был покойник с разных ракурсов. Платонин уже понял, что это тот самый, обнаруженный в лагере, и даже узнал в лицо. А потом сообразил, что у трупа вообще наличествовало лицо.

Голова была на месте. Это не его череп гравировал Ренфильд в кургане.

Рваные раны на горле и запястьях, левая нога ниже колена отсутствовала — но это он таким с войны вернулся. Рубаха разорвана до пупка, кожа исполосована. Кажется, сломаны рёбра.

— Потапенко, тридцать два года, инвалид. Эх, хороший мужик, лагерь не покидал, на своём этаже за порядком следил. О его родственниках ничего не знаю. Но его документы с вещами должны были остаться, вряд ли он их при себе носил… Зачем они его так?

Коркин быстро пометил себе данные погибшего.

— Тебя что, не учили? Ну-ну. Порезы пахучей смесью натёрты, чтобы зверья побольше привлечь. Имморты так издавна от тел избавляются: как падальщики попируют, так потом никто и не поймёт, что кровь первоначально была выпита.

Платонин задумчиво потёр подбородок. Неужели и правда в Заповеднике орудовали упыри-беззаконники? Но им-то дада-копфы мешать не должны никак… Или кто-то ловко под них сработал? Нужен способ проверить наверняка.

— Не знал. А есть какие-нибудь реагенты, чтоб эту смесь обнаружить? У нас это второй покойник, хотелось бы знать, одно это дело или разные.

— Реагентов у нас таких нет, — Платонин понял это скорее как «есть, но не поделимся», — но попробуй сам принюхаться: если чувствуешь желание прибрать, уволочь куда-нибудь и спрятать понадёжней, как собака кость зарывает, то как пить дать это оно.

— Удивительно, — усмехнулся своим мыслям Платонин. — А что с Ниной?

— Гражданка Пинчук уже уехала домой, лечиться. Её укусили пару раз, но скорее чтоб тебя позлить, серьёзного вреда нет.

— Позлить меня? — Платонин сделал вид, что не понял, о чём речь.

— Мне уже донесли слухи о вашей с ней связи. Не умеешь ты в конспирацию, товарищ Платонин, раз даже преступный элемент в курсе, с кем у тебя кровь-любовь. Мой тебе совет: или женись, или помоги девке уехать подальше, потому что репутацию ей загубили.

— Понял, — Платонину стало стыдно. — Она же похитителей опознала?

— Да, всех троих.

Платонин кивнул.

— Что-нибудь ещё от меня требуется?

Не за этим же его в Мозырь везли, чтобы на фото посмотреть. Это он и в Берегиничах мог сделать.

— У меня всё, — Коркин закрыл папку. — Иди пока, посиди в коридоре, скоро тебя вызовут.

***

Платонин понял всё. Или почти всё, кроме поведения Ренфильда, которое в новом свете выглядело ещё более загадочным и непостижимым в своей непоследовательности.

Туман, что закружил голову и самому Платонину: вот как Ренфильд запер упырей в Заповеднике. Упыри — не смертные, на них уговор о непричинении вреда не распространялся. Как и на самого Платонина, что хорошо показала история с напавшими на него мужиками.

Пёс его знает, на кой ляд Ренфильду эти упыри сдались и сколько времени он забавлялся, удерживая их в ловушке. А они, судя по всему, решили, что им мешают дада-копфы. Знали они о нави? Скорее всего, нет.

В какой-то момент то ли бдительность Ренфильда ослабла, то ли пленники сами вырвались — но они попробовали разорвать ограду Заповедника. Заманили человека, уговорили или принудили вытащить дада-копф. Идол разбили, но выйти всё равно не смогли. Несчастного же загрызли, обмазали приманивающим хищников составом и зашвырнули в овраг.

А следующей мишенью стала Нина, ею хотели шантажировать администратора Заповедника. И инвалид Потапенко, которым просто голод утолили.

 Почему Ренфильд не сообщил Платонину о незваных гостях? Возможно, потому что до поры не подозревал, что они незваные. К тому же он и о заплутавших людях, тех, кого сам в капкан у курганов завёл, рассказывать не собирался. Платонин про людей прямо спросил, иначе бы так и не узнал. А упырями товарищ уполномоченный не интересовался, так что с Ренфильда взятки гладки.

С упырями могло выйти так же: навец их поймал, баловства ради или с какой-то целью — неведомо. А признаваться в том не спешил — опять отберут.

Почему он промолчал о том, кто на самом деле убил человека, найденного в овраге? Для начала, по той же причине: пришлось бы объясняться. Да и строго говоря, Ренфильд вообще мало что рассказывал по собственной инициативе. А может, он вообще не счёл это стоящим внимания, он же навец под Забвением, в конце концов. Им таким нет особого дела до всего, что не связано с родным Ульем.

Но когда похитили Нину, Ренфильд не остался безразличен. И времени зря не терял: выяснил, где она и что с ней, и послал Касю за Платониным.

Ренфильд не угрожал Нине. Его подручные наблюдали за упырями и ждали его распоряжения. А Ренфильду, для того, чтобы его отдать, нужно было разрешение Платонина. «Желаешь, чтобы мы освободили её, или дашь ей погибнуть?» — Ренфильд спрашивал, следует ли нави вмешаться, чтобы спасти женщину, или оставить всё как есть.

Платонин испытал глубокий стыд. Он же знал, как навь разговаривает, он не первый день общался с Ренфильдом. Он должен, обязан был уточнить, прежде чем обвинять навца. Равно как и бездумно соглашаться платить цену, при том, что требования о выкупе не было.

Но… какого, спрашивается, чёрта дальше Ренфильд устроил то, что устроил?

И чей череп он держал?

— Сяргей Лук’янавіч? Дзень добры, — человек в гимнастёрке без лычек остановился перед ним и протянул руку. — Марціновіч Кірыл Якаўлевіч, супрацоўнік адмысловай камісіі па Наві Наркамата асветы БССР. У нас ёсць да вас пара пытанняў.

— А, пан Мартинович. Наслышан, — Платонин встал. Всё, что он знал о Мартиновиче, он вложил в обращение «пан» вместо «товарищ». — А вы разве не в Научно-терминологической комиссии уже?

— Знайшлася справа цікавей, — улыбнулся Мартинович, польщённый тем, что собеседник его знает. — Пройдзем.

Это что же, люди Игнатовского свою комиссию по нави всё-таки легитимизировали? Как их теперь звать — ОсКомНавь, что ли?

Платонин остро пожалел, что не бросился звонить в Менск при первой же возможности.

***

Они допрашивали его весь остаток дня. Даже перешли на русский, решив, что питерец плохо их понимал. Нет, понимал Платонин отлично, но сотрудничать с новосозданной конторой, обратившейся к нему в обход его начальства, не собирался.

К счастью, у них не было таких полномочий, как у ЧК или милиции, — по крайней мере, пока, — и Платонин не обязан был выкладывать им все карты. К несчастью, они были слишком хорошо осведомлены.

Последнее обстоятельство и вынудило Платонина продолжать разговор, хотя он мог просто встать и уйти: он решил выяснить, что им известно. И откуда.

— По свидетельским показаниям, разыскиваемый навец изъявил желание пройти регистрацию и сел с вами в машину.

— Вы сами верите в то, что навь добровольно сунется в Заповедник и даст себя там запереть? — хлопал ресницами Платонин. — Особенно разыскиваемая. Он исчез, стоило мне на секунду отвлечься.

Но игнатовцы не купились, продолжали наседать.

— Он способен творить аномалии, похожие на вурдалачьи. Он может продолжительное время держать границу, непроходимую для  иммортов, — говорили они.

Платонин пожимал плечами.

— Ваши халатность и попустительство в его отношении привели к гибели людей, — пугали они.

Платонин просил доказательств.

— Он нужен военным. Вы сами понимаете, насколько хрупок сегодняшний мир. Недобитки из контры и империалистическая свора спят и видят, как бы снова попробовать нас на зуб. А мы тут буферное государство, мы опять примем удар первыми и пострадаем больше всего. Его умения дадут нам хоть какое-то преимущество, позволят выстроить надёжную защиту на границе. Помогите нам его найти, и сможете вернуться в Менск, получите собственный кабинет в формирующемся сейчас НИИ и займётесь делом. Настоящим делом, а не проверкой тифозников на вшивость, — увещевали они.

Платонин печально вздыхал и разводил руками.

Он почти уверился, что их визит при полном молчании Сикорского значил только одно: его письма перехватили. Конечно, напрямую признаться в том они не могли. Но их не обманула ни одна его уловка.

— Что ж, хорошо, — Мартинович устал. — Всё ещё хотите отдать его Москве, а мы опять останемся с голым тылом против поляков?

— Не понимаю, чего вы от меня хотите, — гнул своё Платонин. В стенах уездного ЧК он внимательно следил за словами. — Но, помнится, многие ваши коллеги, пан Мартинович, напавших на страну поляков-империалистов не боялись, хотя Пилсудский открыто поддерживал белых. И радостно отдали полякам право говорить от имени белорусов на мирных переговорах, лишь бы только нации дали независимость. А вышло что? В Западной Белоруссии тут же отменили Декреты, то ли ещё будет.

Мартинович поскучнел лицом.

— Не так всё просто было. Рады БНР, вообще-то, две, соглашение подписала одна, а вторая, что под началом Ластовского, позже выступила против. Мы же с коллегами, как вы выразились, состояли в БелНацКоме, мы к обеим Радам отношения не имеем. Впрочем, вам, русским, плевать, что у нас тут творится. Значит, так. Сейчас мы едем с вами, подключаемся к прочёсыванию Заповедника. Милиция ваша уже дала добро: они рады любому усилению патрулей, ведь иммортов-беспредельщиков ловить — то ещё удовольствие. Вот сами всё и посмотрим. Не рекомендую чинить нам препятствия.

Платонин мысленно хмыкнул: даже если бы Ренфильд по-прежнему разгуливал по Заповеднику, игнатовцы б его всё одно не поймали.

***

На границе Заповедника Платонину выдали Маузер С96.

— Серебра нет, патрон обычный. Толку мало, зато две обоймы, — инструктировал его лично младший помнач Груздич. — Стрелять же обучен, или как?

— Разумеется.

Вообще-то Платонин последний раз стрелял в московском тире, под присмотром Сикорского. Ни до, ни после оружия в руки не брал; но никому, кроме прозорливого младшего помнача вообще не приходило в голову, что молодой здорового вида парень за всю Империалистическую, а затем Советско-Польскую мог ни разу не оказаться в боевой ситуации.

Во время мобилизации 1914-го Платонину было пятнадцать, а вскоре он заболел чахоткой. В предреволюционном Петрограде он занимался листовками, на большее не хватало ни сил, ни умений. Там-то его и приметила Шохина, тогда ещё никакая не профессор — при царе женщинам кафедры давали лишь на женских курсах, куда никто не хотел брать адамейку. Платонина к ней привёл товарищ из кружка: её знали как меценатку, что помогала юношеству прогрессивных взглядов деньгами на учёбу. «Новой стране нужны образованные кадры», как она любила повторять. Приметила — и не отпустила, как и нескольких других особо приглянувшихся ей студентов. Ей не нужны были бойцы: «Стрелять-то есть кому, а вот кто всё это поднимать потом будет?». Возможно, она пеклась о безопасности своих мальчиков сильнее, чем следовало. Сильнее, чем о своей.

«Эх, Ида Мееровна, на кого вы нас покинули…»

— Значит, от группы не отходи без крайней необходимости, чуть что пали в воздух, чтоб подмога пришла, — младший помнач хлопнул Платонина по плечу, чего раньше никогда не делал. — И не бросайся геройствовать без нужды, людей защитить — главный приоритет, понял? А этих мы рано или поздно выкурим, если они ещё здесь.

— Вас понял, — кивнул Платонин, и оглянулся на четвёрку игнатовцев, к которой теперь был официально приставлен.

Смелые ребята, в этом им не откажешь: вооружились, готовы патрулировать опустевший тифозный лагерь в поисках опасного навца, хотя в любой момент рисковали наткнуться на троицу озлобленных упырей.

Мозыряне прислали обратно Гришу Коркина с напарником — итого на стороне советской власти упырей тоже выступило трое, вместе с Платониным. Но их распределили по одному к разным группам, чтобы не оставлять человеческий контингент совсем уж слепыми и глухими против такого врага. Тут ведь даже собаки не помогут.

За почти сутки, что Платонин отсутствовал, карантинников — кто сам не сбежал — вывезли полностью, так что гражданских в бывшей графской усадьбе не осталось. То-то нави будет раздолье. Обошлось без происшествий, ни упыри, ни проклятые не мешали людям уйти.

Больше, чем незнакомых упырей Платонин опасался наткнуться сейчас на Касю и её подельников. С одной стороны, если они до сих пор никого не тронули, то можно было надеяться на диалог. Но с другой, он был не один, с ним шли самозваные «ловцы» нави. Сообразит ли Кася не показываться им на глаза? До сих пор её выручала хорошая маскировка, и навка может решить, что и в этот раз её не узнают. Нет ли у вчерашних историков и педагогов, а нынче представителей конкурирующей организации каких-нибудь хитрых приспособлений для обнаружения и укрощения нечисти? Платонин сильно сомневался в этом, но мало ли. Кого ему защищать, если они столкнутся? Он ещё не решил.

Они методично обходили оставленные поселенцами флигеля. Игнатовцы хотели, чтобы Платонин всё им тут показал. Он в отместку поручил одному их них составлять под диктовку описи и акты осмотра — самому Платонину руки нужны свободными, а то вдруг война, а он с планшетом. А так — бандиты бандитами, а он, Платонин, материально ответственный. Тут потом ещё порядок наводить, кровати привозные и бельё обратно в пункт распределения сдавать…

На втором этаже одного из флигелей это самое бельё уже сложено в тюки, а зря: всё равно нужно развязать и пересчитать.

— Да вы издеваетесь, — проворчал Мартинович, вываливая перед Платониным содержимое тюка. — И мы ж заразиться можем!

— Здесь здоровые жили. А я вам потом баню открою.

— Ага, чтоб нас упыри без портков застали?

Платонин не верил, что это случится. Было у него подозрение, что упыри уже ни на кого не нападут.

— Гляньте-ка, а там туман! — заметил один из игнатовцев, выглянув в окно. Остальные тут же последовали его примеру.

Молочно-белое облако полностью укрыло островок с беседкой и горбатый мостик к нему.

— Аномалия, — выдохнул второй игнатовец, прежде чем Платонин успел придумать хоть что-нибудь, чтобы их отвлечь.

— Фиксируй! — скомандовал Мартинович.

— Да ну, какая ж это аномалия, — сказал приятный девичий голос. Такой родной, такой убедительный, что невозможно не согласиться. — Обычное дело.

Платонин обернулся, но никого не увидел.

— И правда, — зевнул Мартинович и присел на край скрипучей кровати.

— Нервный ты стал, — сладко потянулся тот, что писал акт осмотра.

— Ну и денёк, — третий опустился на табурет у стены и уже клевал носом.

— Тихо у вас тут, красиво, — четвёртый растянулся прямо на голых пружинах, хотя скатанный матрац лежал рядом.

Платонин отступил в угол, подождал минуты три, пока игнатовцы уснут.

— Кася? — тихо позвал он навку. Но она так и не показалась. — Кася, пожалуйста, эти люди ни в чём перед вами не виноваты. Если я прогневал чем — мне и отвечать. А их, прошу, не трогай.

Ему не ответили. Но за окном заиграла свирель.

***

Платонин вошёл в туман, готовый к тому, что снова потеряет чувство направления. Но этого не случилось — или в этот раз навь не собиралась сбить его с пути, или наваждение работало тоньше.

Он шёл на звуки музыки. Простая пастушья мелодия, не азартный охотничий марш и не плясовая, что закружит и не позволит остановиться, пока танцор не свалится без сил. Платонин даже удивился: уж кого-кого, а Ренфильда с его кичливым гардеробом и охотничьими замашками в любви к пасторали заподозрить было трудно.

Вот и горбатый мостик. Вступив на него, Платонин различил наконец-то впереди высокий тёмный силуэт. Сомнений не осталось:

— Ферка! Ты всё-таки выбрался!

Навец прекратил игру, но промолчал и не приблизился. Платонин сам пошёл к нему, не спеша. Продолжал говорить, будто словами он мог разрядить напряжённую обстановку:

— Ферка, послушай, я хотел извиниться. Я был неправ, несправедлив к тебе. Спасибо, что спас Нину…

Знакомые очертания приобретали чёткость: чёрная одежда, свёрнутый баранкой хвост, раскинутые в стороны усищи мотылька. И пара непривычно светлых пятен там, где у Ренфильда обычно висела сумка.

На поясе навца красовались две человеческих головы.

Опять!

Платонин выхватил маузер. Смертельная угроза подхлестнула реакцию и замедлила восприятие времени. Зрачки упыря схватывали мельчайшие детали. Один против огромного навца, под рукой ничего красного…

— Глупый Серж, — мурлыкнул Ренфильд, исчезая с линии огня. Руку с оружием накрыла огромная ладонь, уводя ствол в сторону, хвост обвил Платонина чуть ниже талии, длинный нос коснулся его виска. — Не стреляй, шуму зря наделаешь.

Платонин медленно выдохнул и кивнул.

В прошлый раз он поспешил с выводами, и в итоге остался без ответов на действительно важные вопросы.

— Ферка, — как можно спокойнее спросил он. — Кого ты убил?

— Имён не помню, они в твоих списках, — Ренфильд ухмыльнулся и намеренно ответил точно так же, как в прошлый раз.

— Позволь взглянуть поближе на твои трофеи, пожалуйста.

— Любуйся, — гордый собой, Ренфильд отпустил Платонина и продемонстрировал добычу. — Прекрасная была охота.

Лица ссохлись, как если бы головы успели пролежать на солнце немало времени. Можно было подумать, что Ренфильд разграбил чьи-то могилы, но Платонин уже догадался, что случилось. Он всё-таки вгляделся, стараясь разобрать черты и соотнести их с фотокарточками беглых упырей.

— Фёдор Климович и Марфа Тымовская, — опознал он любовную парочку. — Это они Нину похитили?

Ренфильд кивнул.

— А третий, бывший милиционер, Андрей Величко…

— Он убил человека из тех, что были под твоей защитой. Убил без закона. Я имел право его взять, у вас это теперь называется «задержание особо опасного преступника любыми средствами».

Платонин поборол желание вытереть руки после таких трофеев, тяжело опёрся ладонями о перила мостика.

— Это его ты мне предлагал в качестве пресс-папье использовать? Извини ещё раз, что ошибся в тебе, я не знал про этих и решил, что человека в лагере убил ты или твои подручные.

Ренфильд присел на перила рядом и вновь приобнял Платонина хвостом.

— Я на людей не охочусь, Серж. Не спортивно.

— По-твоему это смешно? — Платонин кинул взгляд через плечо, но навец, вопреки ожиданиям, не улыбался. — Ты увидел их в списках разыскиваемых у меня на столе, верно? И решил, что этих брать можно. Ты, конечно, прав: они особо опасны, и за превышение меры самообороны при столкновении с ними тебя никто бы не осудил. Но в том-то и нюанс: при столкновении. То есть, если бы они напали на тебя первыми, или если бы ты видел, как они напали на другого и полез помешать. Понимаешь?

— Они и напали на меня, — пожал плечами Ренфильд. — Я закон знаю, Серж, и его не нарушил. Я их спровоцировал, когда свидетелей вокруг не было. А защитить человека не успел, мне бы пришлось тогда ему на глаза показаться.

Платонин поджал губы. Логика Ренфильда была проста, понятна и убийственна.

— Хорошо, что закон ты хотя бы формально соблюл. Это здорово, что ты его знаешь и чтишь. И спасибо тебе, что избавил Заповедник от угрозы. Только… Ферка, всё-таки нельзя с ними вот так. Как с животными. Это же… варварство какое-то. Какими бы тварями они сами ни были, не надо до их уровня опускаться, надо вести себя по-человечески.

— Я чудовище, Серж. Я не веду себя по-человечески.

— Ты вполне на это способен, и не притворяйся, будто не понимаешь этого, — Платонин уставился в белую муть тумана там, где должна была быть вода. Застарелый страх поднялся из глубины души, сдавил грудь, приправил слова особой горечью. — Я про то, что не надо глумиться над мёртвыми, Ферка. Украшения из них делать. Всё, ты победил, ты убил их, убил преступников и убийц. Без суда и следствия, то есть, следствия и суда… но, положим, иного способа остановить их не было. Допустим. Однако чем бы ты ни руководствовался, каких бы подонков ни выбрал, играть с ними в загонную охоту и вешать кости разумных существ на стены — это неправильно.

— Я не играл! Это была всамделишная охота.

Платонин стиснул зубы. Нельзя повышать голос, мало ли, вдруг Ренфильд опять в ответ распсихуется. Ему нужно объяснить… как ребёнку. Почему нельзя мучить лягушек, даже если они противные. Почему нельзя потрошить живых крыс ради забавы, хотя по всему дому расставлены на них ловушки. Почему нельзя развлекаться с жертвой, хотя любимая домашняя кошка так делает.

Как это объяснить существу, что само ведёт себя по-кошачьи?

Как объяснить другому разницу, если сам рискуешь когда-нибудь сорваться и перейти эту грань?

— Ты это сделал… потому что кровь поёт?

— Нет, Серж. Кровь есть жизнь — это, конечно, моя реплика, но не поэтому. А чтобы те, которые по-человечески не понимают, знали: с теми, для кого людской закон — так, плюнуть и растереть, будет разговаривать чудовище.

— Ферка, это не поможет. Сорвавшиеся не думают о наказании, страх и террор никак не снизят их процент в популяции… — Платонин никому раньше не признавался в том, что его гложет: — Я ведь такой же, как они. Мы не знаем, что на них нашло, мы не знаем, как такое предотвращать. Вдруг я однажды тоже свихнусь и пойду убивать без закона — ты со мной так же поступишь?

Длинные пальцы потянулись к его лицу, удлинились на глазах, когти на них почернели. Платонин не шелохнулся. Они пробежались по щеке к виску, взъерошили волосы, тут и там щупая кость, будто измеряя форму черепа. А затем Ренфильд взял Платонина за подбородок и развернул к себе.

— У тебя нет шишек, всё ровненько и аккуратно, загляденье просто.

— Что? Каких шишек? Ты о чём?

— О той штуке в твоём теле, что делает из человека упыря. Она проросла в тебе, и в мозгу тоже, от древних отделов к лобным долям. Благодаря этому у вас появляются новые чувства, недоступные людям, новые возможности. Но разрастается эта штука очень быстро, захватывает организм и меняет его радикально в короткий срок. Грубо сработано, много ошибок. Часто в мозгу из-за этого шишки образуются, — Ренфильд ещё раз коснулся когтями головы Платонина. — Из-за них со временем приходят злость и навязчивые мысли. Иногда голоса говорят, или мерещатся варварские напевы. Тут у кого как. В общем, у тебя их нет, ты бешеной собакой не станешь.

Платонин нервно вздохнул.

— Спасибо. Ты… Спасибо.

— Но ты всё ещё можешь сам по себе осволочиться, — пожал плечами Ренфильд. — Бессмертие штука долгая, свихнуться и оскотиниться можно и без всяких шишек. Нарушишь человечьи законы — я приду и тебя убью. На тебе моя метка, Серж, не посрами.

— Понял, — только и смог из себя выдавить Платонин.

Ренфильд притянул его к себе и заключил в объятия. Платонин не сопротивлялся, хотя и не совсем понимал, что сейчас творится у навца в голове, к чему этот жест после высказанной угрозы. Они стояли так несколько минут молча.

У Платонина накопилась куча вопросов: как всё-таки Ренфильд выбрался, зачем всё это было, кто кроме Каси ещё пролез в Заповедник. Но все их Платонин временно отбросил.

— Вот твой мел, — протянул он Ренфильду, но тот не спешил брать, лишь насмешливо поднял бровь. Платонин вздохнул. — Хозяин.

— То-то же.

— Вообще-то, у нас господ нет, — решил всё-таки расставить всё по местам Платонин, глядя, как навец заворачивает мел в тряпицу и прячет в недра сумки. — Нам стоит обговорить правила на этот счёт.

— На тебе моя метка, — снова напомнил Ренфильд.

— Да, да, я знаю. Я не нарушаю данного мной слова, хотя ты и получил его лукавством. Но нам стоит выработать некий компромисс, не все ваши… общественные практики приемлемы в советской стране. Устанавливая такие отношения всерьёз, ты противоречишь закону страны: у нас нет рабов и господ, Декрет отменил.

— Выработаем когда-нибудь. А сейчас мне пора.

— Куда? Опять в курганы?

— Нет, — Ренфильд снова обнял Платонина и отстранил. — Курганы я проверил, угрозы в них для людей не осталось, старого оружия там нет. Заповедник и земли вокруг него безопасны. Больше мне здесь делать нечего.

Платонин схватил навца за руки, не давая исчезнуть посреди разговора, как тот любил.

— Погоди, ты совсем уходишь? Но как же регистрация? Всё, лагерь эвакуировали, тебе не нужно больше прятаться! Мы оформим тебя нормально, и Касю, и кто там с тобой ещё — живите себе мирно. Разве не этого ты искал?

— Ловлю на слове, — усмехнулся Ренфильд и щёлкнул Платонина по носу пушистым кончиком хвоста. Но улыбка его тут же увяла, сменившись тихой печалью. — Искал, да. И нашёл тут. Но не могу. Я сам не могу, Серж, не для меня это мирное небо. Отпусти меня.

Платонин крепче сжал его запястья.

— Ферка, одумайся! Всё наконец-то разрешилось, жизнь вот-вот наладится. Что тебя беспокоит? Что не так?

Свет души навца раскололся надвое.

— Посмотри на меня, Серж, — глухо произнёс Ренфильд. — Посмотри внимательно: я чудовище.

— Не начинай, а? — взмолился Платонин. Только не очередная буря в стакане.

Ренфильд перехватил его ладонь и приложил к своей груди, к солнечному сплетению.

— Печать, — прошептал он. — Печать наставницы. Ставишь руку сюда, и говоришь, чтоб я не волновался. Чтоб я забыл. Скажи!

— Ферка, успокойся. Волноваться не о чем, — послушно повторил Платонин. — Забудь, что там тебя… Просто забудь.

Ренфильд тяжело, рвано выдохнул, прикрыл веки. Душа переливалась болезненно яркими красками, она снова виделась Платонину призрачным витражом, что дрожал, дребезжал осколками под порывами ураганного ветра, но — выстоял. На этот раз выстоял.

А затем свет, озарявший его, потух.

— На тебе моя метка. — В третий раз повторил Ренфильд. Он выглядел очень усталым, говорил медленно. За несостоявшимся приступом на него накатила апатия. — Чужака к себе не подпущу, а ты можешь меня остановить, если… понадобится. У меня нет других предохранителей, Серж. Я не должен слушать никого, кроме своих. Меня не берут лекарства, я слишком изменён, слишком быстрый метаболизм. От сильных успокоительных могу, наоборот, в боевую форму кинуться, это… защитная реакция на попытку отравить. Кроме богомолова вето я не знаю других способов удержаться от… Я чудовище, Серж.

— Ферка…

Длинный палец коснулся губ Платонина, требуя помолчать.

— Я чудовище, потому что с людьми мне больше не по пути. Я сделан для войны, я весь — война. Мне нечего делать в мирных поселениях. И даже если я вспомню себя прежнего, каким я был до окопов — это будет лишь осколок человека, которому тоже места не нашлось. Нас зачаровали прямо в психиатрической клинике, помнишь? Хозяину нужны были глубоко сломанные: так ему было проще, самому ломать меньше. Ему нужны были именно чудовища, те, что легко переступят любую черту, те, у кого границы внутри уже разрушены. А как вырастить чудовище за короткий срок? Простой рецепт — берёшь безумца и одаряешь его силами непомерными.

Ренфильд будто только сейчас обрёл слушателя, которому можно выговориться. Видимо, так оно и было, метка сделала Платонина «своим» окончательно. На всякий случай Платонин не убирал руку с печати, но встал ближе, приобнял навца второй и склонил голову ему на грудь. Длинные руки обвили его в ответ.

— Вас таких несколько?

— Было много. Я остался один. Когда людская артиллерия разбила полые холмы, нас выпускали в сторону врага, и мы не оставляли в живых ничего крупнее мыши-полёвки. То, что мы делали, не числится у вас преступлением, но как иначе меня назвать? Тех, кто возвращался, кто вёл себя более-менее разумно, сочли достойными, и тогда уже стали учить хоть как-то себя контролировать. Тех, кто не смог… Я — последний, кому позволили ходить по земле. Меня сочли достаточно дееспособным и не стали усыплять, как побратимов. Я оружие, Серж. Сослужившее службу орудие. Годное орудие, но негодный человек. Я всё ещё безумен, даже под Забвением. И я не могу вернуться с этой войны. Я вижу врагов всюду, даже сейчас. Я чую врагами вас, таких, как ты, понимаешь?

Платонин видел, как в навце снова закипало тёмное, замешанное на боли, тоске и гневе. Нет, оно не рвалось пока наружу. Но оно было там, в глубине. Оно всегда было там.

Ренфильд огладил мёртвые упыриные головы.

— Тебя мои трофеи смущают? Да я бы вырезал вас всех, будь моя воля. Вы сделали меня таким. Вы убили всех моих близких, и продолжаете это делать. Вы вырастили меня, сделали меня своим Ренфильдом. Хозяин лишь обратил ваши деяния в жестокий анекдот… Но у тебя мандат. Люди признали твоё право жить среди них, да и жить вообще. Они взяли вас на службу. Кто я такой, чтобы решать за людей, как и с кем им строить их мир? И от чего им умирать. Они посылают своих детей — не рабов, а своих, кровных — под пули, на мины, в колючую проволоку. Я не могу это понять, я оказываюсь. Но кто я такой, чтобы судить? Я или нелюдь, или безумец, у меня по закону даже равного со всеми избирательного голоса нет. А уж права диктовать единолично — тем более. Ты говорил про общественное выше частного — это оно, Серж: моя месть не должна быть выше человечьих интересов. Даже если я не понимаю, в чём люди видят выгоду от сотрудничества с вами. Не моего ума дело, пусть разбираются сами. Так что тех из вас, кто живёт по закону, я не трону. Пока не нарушат — тогда они уже моя добыча, и с ней я делаю, что хочу.

— Ты сам их провоцировал, — напомнил Платонин.

Ренфильд улыбнулся, показывая зубы.

— Да, Серж, провоцировал. И тебя тоже. Они поддались, ты нет. Они мертвы, ты жив. Отпусти меня.

— Нет, — твёрдо сказал Платонин. — С такими проблемами тебе нужно остаться здесь. Сам говоришь, то представляешь общественную угрозу, а тут ты никому не навредишь. Мы найдём специалистов…

По неразличимой из-за тумана дороге зашуршали колёса приближавшегося к мостику автомобиля. Ренфильд поцеловал Платонина в висок и легко выскользнул из объятий.

— Ты уж извини, товарищ уполномоченный, но юрист из тебя так себе. Ещё свидимся.

Платонин не попытался его задержать: понимал, что не сможет. И замкнуть границу не успеет. «Ты можешь жить в Заповеднике, но не ходишь за ограду без моего ведома…» — ходишь. Не ездишь. Он смотрел вслед высокому навцу. Тот легко запрыгнул в кузов движущегося грузовичка, за рулём которого угадывалась Кася. Сверкнули очки, когда девушка повернула голову и коротко махнула Платонину на прощанье.

Через несколько минут туман рассеялся без следа.

Без протокола — 9

Хольтов скрипит зубами.

— Сволочь, — вырывается у него. — Общественное, значит, теперь выше частного вдруг оказалось. Смирился он. Завязать он решил, вы подумайте!

Нестерпимо хочется курить, да недавно добытая пачка уже пуста. Хольтов кидает её рядом с пепельницей и запускает пальцы в сахарницу с рафинадом.

— Вы ему не верите, — заключает Платонин.

Хольтов непроизвольно потирает плечо.

— После того, что он сделал… Этот чёрт не способен остановиться. Его ад всегда с ним. И он не может отказаться от мести, сам же это и загадал! Поздно он передумал.

Платонин сидит тихо, выжидая, пока вспышка раздражения у обычно спокойного инквизитора пройдёт. Хольтов же берёт себя в руки довольно быстро, но ещё какое-то время хмурится и молчит. Чует, что у упырёныша припасён очередной каверзный вопрос.

А у самого Хольтова всё меньше причин оставлять Платонина в живых. Получается, Ренфильд приручил его. Прельстил, как сказал бы инквизитор Агнус Холтофф ещё лет пять назад. Пальцем поманит — и мальчонка сделает всё, что навцу угодно. Шансов на перевербовку, считай, нет.

— Ну давайте, выкладывайте, что у вас ещё, — ворчит Хольтов больше для вида.

— Эти беззаконники… Не пойму, чего они-то в Заповедник сунулись. Будто на Берегиничах свет клином сошёлся. Или, возможно, их кто-то туда заманил намеренно…

Хольтов вздыхает.

— Да, это мы их послали. Вслепую, разумеется, о Ренфильде их никто не предупреждал — к нему лезть дураков нет. Как только мы потеряли его на железной дороге, то вызвали проштрафившихся сотрудников — чтобы не рисковать ценными кадрами. Предложили им сделку: они проходят по определённому маршруту, отчитываются в каждом населённом пункте. Им это залегендировали как поиск выходов на контрабандистов. Справятся — им спишут их проступки.

— Сотрудники? — удивляется Платонин.

— Биографии для угрозыска им приукрасили, выписав их чистыми нераскаявшимися бандитами. Так-то у них действительно были систематические проблемы с самоконтролем, срывы на подчинённых, на гражданских, недопустимое поведение. Но никто из этой троицы по-настоящему потерявшим берега психопатом не был. По крайней мере, пока они сюда не попали. Потому что с неуправляемыми, Сергей Лукьянович, мы бы ни о чём договариваться не стали: бесполезно, а то и вредно им верить.

— Но зачем…

— Ренфильд убивает упырей, как вы могли заметить, — невесело усмехается Хольтов. — И делает это весьма экстравагантно. Ему же мало просто трофей взять, он хочет и послание прочим оставить. Мстителя должны бояться. Так что мы рассчитывали, что он клюнет на приманку и выдаст своё местоположение.

— Вы послали их на убой, — Платонин не знает, куда деть глаза. — Он спровоцировал их, но вы спровоцировали его. Сикорский знает?

— Сикорский план одобрил, — припечатывает Хольтов. — Он сторонник выбраковки ненадёжных кадров. Вспомните собственных собратьев.

Платонин помнит. При других обстоятельствах Хольтов подставил бы упырёнка под карающую длань патриарха его ордена, благо есть за что, и никто бы ничего не заподозрил. Но Платонин слишком много знает и выболтает это Сикорскому, желая оправдаться. Если придётся его всё-таки убирать, то нужен какой-то иной способ.

— Я предположил нечто подобное, но думал, что это игнатовцы организовали.

Хольтов пожимает плечами.

— А это были мы. Но если бы вы не соврали в самом начале и не спороли горячки с личной сделкой, эти трое остались бы живы. И люди, ими загрызенные, тоже. И Нина бы ваша вас не бросила. Но вы устроили то, что устроили. Величко и Климович с Тымовской перестали откликаться в вашем районе. Но тут всё ещё были вы, Сергей Лукьянович, целы и невредимы. Активничали по части заявок и жалоб в исполкомы, чуть что — сразу в Мозырь; в общем, вас видели и вас запомнили. Никому и в голову не пришло, что Ренфильд мог вас пропустить, не тронув. И мы решили, что он ушёл, а трио просто сбежало через любую из границ.

— Я слал письма!

— Я помню. С тем, куда они делись, действительно, придётся разобраться.

— И я вам с самого начала сказал: люди Игнатовского хотят прибрать к рукам проекты КомКоНави. Они приехали сюда раньше вас, и, в отличие от вас, о Ренфильде были прекрасно осведомлены. Да и с профилированием Заповедника под карантинный лагерь без ведома Менска не всё чисто, не находите?

А ведь в словах Платонина есть резон: мозырское ЧК не поехало встречать поезд в Берегиничи, и не предупредило местную милицию об угрозе для Платонина, хотя гомельчане наверняка об этом сказали. Надо связаться с Гомельским губЧК и уточнить, какое описание они дали на самом деле. Если выяснится, что Мозырь с самого начала знал, что Ренфильд такое, но умолчал, то можно будет почти однозначно утверждать: Мозырское ЧК работает с ОсКомНавью Игнатовского. И, скорее всего, намеренно подставило сотрудника КомКоНави, а заодно потомка Сикорского под удар — так же, как КомКоНавь поступила с несчастной троицей. Но последнее ещё нужно доказать, в таких делах разница между умыслом и безразличием всё же существенна.

Да, могло быть так, что это гомельчане не предупредили толком мозырян по недомыслию. Могло, но маловероятно. С куда большей охотой Хольтов готов поверить в подковёрные игры упыриных орденов: Сикорский не только сильный и влиятельный недруг, но и ставленник Москвы, а местному правительству не нравится быть одновременно суверенным и равноправным партнёром РСФСР, как записано в белорусской конституции, и подчиняться россиянам в вопросах безопасности, что также записано в той же конституции. Устроить птенцу Сикорского «несчастный случай», или же просто не поделиться жизненно важной информацией — это, по меркам упыриного этикета, даже не мелкая подлость, а так, норма жизни.

Не привыкли ещё упыри думать не только о себе, но и о людях, с которыми теперь сотрудничают, и о своей ответственности перед ними.

— Хорошо, — нехотя признаёт Хольтов. — Тут вы оказались отчасти правы, проблема серьёзная. Но сейчас у нас на повестке дня не конкуренты, а разбирательство с вашими провалами, Сергей Лукьянович.

Платонин шумно выдыхает успокаиваясь.

— Кстати, а что насчёт Каси Суок?

— А что Кася? — не понимает Хольтов.

— Агний Елизарович, вы дважды упомянули некий Балаган, что путешествует за Ренфильдом. Вы знали про то, что Кася — его помощница, одна из участниц этого Балагана; кстати, а кто ещё в «труппе»? И вы сказали, что её данные намеренно подаются в розыск, тоже чтобы её перемещения по возможности отслеживали. Но она проходит в списках как человек. Я хотел узнать: то, что она сама убила свою семью — это всё-таки правда, или тоже приписка, ложное обвинение?

— А она, гляжу, вам понравилась, да? Сами-то как думаете? — уклоняется Хольтов. Вот умеет же Платонин быть въедливым, когда не надо. Лучше бы за собственными обещаниями чёрту так следил. — Из «труппы» в ваших списках ещё Малахей был.

— Который якобы оборотень? А он рыжий?

— Выворотень, — с затруднением произносит неуклюжее слово Хольтов. — Потому что кожу наизнанку выворачивает. Да, он рыжий.

— Я думаю, что Ренфильд не водил бы дружбу с Касей, соверши она подобное в действительности, — осторожно подбирает слова Платонин. — Раз он настолько щепетилен…

— Я бы не назвал его щепетильным, Сергей Лукьянович. Как вы сами отлично подметили, он делает примерно то же, что и мы. Но к упырям у него личные счёты, а вопросы о нравственной чистоте тут только повод для нападения.

Платонин скрещивает руки на груди.

— И, кажется, я вот сейчас понял, какие же у него счёты.

— Что ж, слушаю вас, — склоняет голову Хольтов.

— Моя версия пока сыровата, так что поправьте меня, если я ошибаюсь, — Глаза Платонина опять загораются. — Я пока не представляю всех деталей, как это можно было провернуть… Во-первых, метки на Ренфильде: они все с «выколотыми головами». Все Ульи, что принимали его, погибли. Но что, если это ни невезение, ни эпидемия? Что, если Ренфильд имеет прямое отношение к случившемуся? Это он принёс им погибель. Во-вторых, эти его оговорки о том, что он воевал, что когда артиллерия разбила холмы, их выпускали на врага. Но в сводках не было ни единого упоминания о схватках людей с навью, я вчера специально просмотрел их заново. Наоборот: фронтовики, первыми столкнувшиеся с навьими беженцами, писали, что те не представляли собой толком военной силы и не хотели атаковать. Агрессивной навь стала уже после, когда так и не смогла обустроиться в людском мире. Когда поняла, что как раньше уже не будет, Хозяев нет, а с ними пропали и многие способности — а на это ушло время. Объяснение может быть и такое: Ренфильд и его побратимы не защищали холмы — они зачищали их. Они сражались не с людьми. Их выпускали «в сторону врага» — на открывшиеся навьи поселения — со стороны человеческих позиций. И, в-третьих, курганы: он проверял могильники, чтобы обезопасить их, защитить людей. Так?

Хольтов молчит. Платонин, облизав губы, принимается перекладывать пустые сигаретные пачки на столе, чтобы не потерять озарившую мысль, и продолжает:

— Он был обращён накануне Империалистической, из него слепили живое оружие. Это сделал кто-то, кто знал, что будет война в Европе; но навь к войне готова не была. К тому же он называет себя Ренфильдом из книжки, тем-самым-Ренфильдом — рабом Дракулы. Безумец-слуга вампира. Я думаю, к его становлению приложили руку вурдалаки. Либо они как-то договорились с Колоплутом — с необычным Колоплутом-милитаристом, что почему-то не стал предупреждать сородичей. Либо перехватили новосозданных навцев и подчинили себе. Тогда ненависть Ренфильда к упырям понятна: мы для вурдалаков еретики, немногим лучше чертей. Он винит нас в том, что он стал чудовищем — нас, а не того, кто его изменил. Но главное: это какой-то эксперимент, — Платонин поднимает взгляд от импровизированной схемы и смотрит прямо в глаза инквизитору. — Кто-то решил предотвратить конец света, подкидывая чертям кукушонка-убийцу.

— Только это были не вурдалаки. Хотел бы я знать, о чём вообще думал тот, кто это провернул, — сдаётся Хольтов.

Платонин ошеломлён.

— Так это… правда?!

— В общих чертах — да, насколько мне известно. Выводы ваши с большего верны, а вот кто и как это сделал я не знаю. Что я могу добавить сверх того, что вы уже вычислили: вырастил Ренфильда — тогда ещё обыкновенное человеческое дитя — мой родной орден, что дал мне бессмертие, орден святого Матьяша. За что нас потом вырезали под корень. Я, скорее всего, единственный, кто выжил, и вот уже много лет пытаюсь распутать эту историю.

Хольтов не хочет вспоминать о том, как всё случилось. В шкафах ордена святого Матьяша хранился настоящий чумной оссуарий, ни к чему ворошить такое прошлое.

А мысль Платонина уже несётся вскачь — к счастью, в ином направлении:

— Погодите, так его воспитывал упыриный орден? Однако если Ренфильд служил упырям… По крайней мере, кому-то, кто всерьёз верил в предания, то почему вы гоните его? Почему не даёте осесть, завести гнездо? Почему вы считаете его настоящим злом, если сами знаете, что он просто инструмент, безумец, назначенный злодеем?

— Я вам уже объяснял: гонят его потому, что он, став оружием, пошёл мстить за старые обиды. Сначала разыскал всех виновных, затем хоть сколько-нибудь причастных, но не остановился, и теперь охотится вообще на всех. Да и назначенная роль пришлась ему в пору, играет он неё со всей отдачей.

— То есть, Ренфильд вышел из-под контроля.

— Кто бы мог подумать, что эффективный убийца драконов, замаскированный под дракона, вдруг возьмёт и сам станет драконом! — Саркастически восклицает Хольтов. — Как такое вообще можно было предположить, при таких-то вводных? А если серьёзно: кто-то из нави нашёл с ним общий язык. Титул воеводы и три оттенка чёрного в одежде он не от нас получил.

— Но он всё ещё выступает на стороне людей, — возражает Платонин. — Если я поверю вам, что древнее страшное оружие нави всё-таки существует, то, получается, Ренфильд и его соратники не дали его применить, нанеся упреждающий удар. И он до сих пор выполняет свою миссию, как он её понимает. Так что нет, я был прав: он не враг и не атаман в борьбе за Трон Князя мира сего. Он — неудобная фигура, которую вы хотите замести под ковёр. Но я в ответ могу вам засвидетельствовать: Ренфильд договороспособен.

Вот и всё. Как в той сказке Андерсена: умная голова, да дураку дана. Головоломку-то Платонин сложил, а вот выводы сделать не в состоянии. Даже после того, что он видел, он верен Ренфильду душой и телом: воистину, прельщение не зря называют страстью смертельной.

Если мальчик проговорится об этом кому-нибудь, кроме Сикорского — беды не избежать. Да и Сикорскому тоже: Аркадий Волкович сам недооценивает степень угрозы, а узнав, что в его ордене появился ещё один контактёр, он наверняка попытается снова наладить сотрудничество с навцем. Один слишком молод и наивен, второй слишком стар и хитёр, чтобы понимать: нельзя садиться за игровой стол с чёртом. Просто нельзя.

— Сергей Лукьянович, — мягко начинает Хольтов в последний раз, уже не надеясь, что упырёныш услышит голос разума. — Ваша беда в том, что вы увидели в Ренфильде свой страх и свою беду. Себя вы сейчас реабилитировать пытаетесь, себя. Надеетесь, что если у Ренфильда есть шанс побороть недуг, то и наши срывы окажутся излечимыми. Это иррационально. Отделите себя от него, поймите: он это он, а вы это вы. Давайте я вам в этом помогу.

Первое: Ренфильд психически болен. Он сам это признаёт. И он сам описал вам, как мало у него средств даже не для облегчения состояния — таковых у него нет совсем, — но хотя бы делающих его безопасным для окружающих. На что он способен тогда, когда его ничто не сдерживает вы уже видели.

Второе: Ренфильд представляет общественную угрозу даже не потому, что он крупный хищник. И не потому, что убивает нас. А потому, что он — последний из тех, кто имеет доступ к тому самому страшному древнему оружию. Не имел, а всё ещё имеет. Да, он обшаривал полые холмы, чтобы в случае, если там что-то сохранилось — убрать это оттуда. Но вы подумали о том, что это значит? Он способен проделать это в  одиночку. Он знает, как это всё работает. И если раньше он хоть кому-то мог в этом отчитываться, хоть кого-то слушался, то теперь он ушёл в отрыв. Куда бы он дел оружие, если бы нашёл, вы спросили? Нет. А я вам отвечу: мы не знаем. Он больше ни с кем не согласовывает свои действия. Точнее, ни с кем из нас и ни с кем из людей, которых якобы защищает.

И, наконец, третье: Ренфильд спелся с кем-то из нави. И не исключено, что не с беглыми рабами, а с кем-то из аристократии, Хозяев. Может быть, его вчерашние враги нашли, что предложить, чего не можем дать мы. Ренфильд сам полон страстей, Сергей Лукьянович, он раздираем ими. А уж что Колоплуты умеют прекрасно — так это ловить людей на эти крючки.

Вы боялись, что конкуренты из наркомата просвещения БССР заберут у вас любимую химеру? Что историки и педагоги не смогут обеспечить ветерану-истерику психологический комфорт, потребуют от него поднимать обороноспособность страны и тем самым разбередят душевные раны? Вы совсем не того боитесь, мой мальчик: вы лучше представьте, если этот ветеран-истерик достанет такое оружие, с которым никто не знает, как обращаться и как от него защищаться, и даст его — да кому угодно. Вы не были на фронте, но вы не можете не знать, чем совсем недавно обернулось для миллионов солдат неумение генералов воевать новым типом вооружений. Ах да, я надеюсь, вам не нужно объяснять, почему эта информация строго засекречена?

Хольтов заканчивает говорить, Платонин опускает голову. Хольтов ждёт возражений, пламенной речи, очередного «и всё-таки, я вам не верю» — но Платонин лишь шепчет:

— И что же делать?

Инквизитор по-отечески ласков:

— Для начала, поймите: Ренфильд не герой войны. Да, он сыграл существенную роль, спасибо ему за это. Но он не герой, он чудовище, потому что герои уходят вовремя. А он теперь — самый зубастый дракон из оставшихся, и у него когти чешутся кого-нибудь разорвать, хотя война уже закончилась. То, что он здесь устроил — не случайный эксцесс, он делает это снова и снова. Его нужно остановить, потому что сам он остановиться не может. Ему нужен покой.

— Вы предлагаете…

— Он вас пометил. Он вам доверяет. Когда-нибудь он придёт к вам снова. И когда это случится — мы с вами окончательно решим его вопрос. 

Платонин кусает губы. Хольтов всё ещё видит в нём огонь возмущения, но больше ни слова возражения так и не произносится вслух.

— Как именно? — Вопрос даётся Платонину тяжело.

И Хольтов рассказывает общий план действий. Как заманить, как запереть, как ограничить во всём — пока не найдётся способ по-настоящему убить. Потому как сейчас такой способ неизвестен. Платонин слушает, не перебивая, сжав кулаки на коленях.

Когда Хольтов заканчивает, Платонин поднимает взгляд — растерянный, испуганный. Покорный.

— Агний Елизарович, так вы этого от меня хотите?

— Да.

— И… это действительно всё, что мы можем для него сделать?

— Да.

Платонин тяжело выдыхает.

— Вы поможете мне выпутаться из того, во что я встрял?

— Да.

— Будь по-вашему. Я это сделаю.

Эпилог, он же пролог

Платонин вернулся в сторожку.

Разочарованные игнатовцы отправились восвояси, но решили завтра патрулировать снова. Вечерело, и милиция сворачивала поиски — в темноте люди мало что могут против упырей. Платонина наконец-то оставили в покое.

Втайне он надеялся, что вагончик сторожки снова будет замаскирован под кучу палой листвы. Что внутри его будут жать, что знакомый голос из тени скажет «знаешь, я передумал».

Но сторожка стояла пустой.

Платонин лёг на пол у буржуйки и долго разглядывал низкий потолок. Мела, чтобы очертить круг для гнезда, больше не было. 

И только когда по трубе печки пробежал сонный паук-сенокосец, Платонин окончательно понял: всё. Навец покинул это место. Некому съесть этого восьминогого.

Остаток дня он провёл, перечитывая публикации и записи Шохиной, собранные её группой материалы и копию архива Сикорского. Искал упоминания о столкновениях с ударными отрядами троллей, о которых говорил Ренфильд. Или хоть каких-то группах сопротивления. Сам он такого не припоминал.

Шохина — да и вся КомКоНавь — твёрдо стояла на позиции, что навьи беженцы не вели боевых действий. Их представляли как существ разобщённых, не способных противостоять регулярным армиям людей.

Навьи рабы — не солдаты, они не вооружены ничем, кроме клыков и когтей. Да, по отдельности они опасны, как опасен тигр или волчья стая. Но у зверья нет офицеров, генералов, военных аналитиков, нет планов захвата и обороны, нет производства и сложной логистики поставок снарядов, да и не из чего ими стрелять. Уничтоженные навьи поселения оказались настолько не приспособлены к современным условиям боя, что вообще никак не повлияли на ход сражений — их существование заметили только когда стали то и дело натыкаться на развороченные катакомбы, где уже не осталось выживших.

Многие решили, что революционная печать намеренно выставляет навь исключительно как пострадавшую сторону. Злые империалисты разорили гнёзда существ, порабощённых злыми потусторонними Хозяевами и загнанных под землю на целые тысячелетия злыми церковниками — отличный материал для агитки! Но если сильно упрощать, если верить беженцам на слово — а иных источников информации просто не было, ни расшифровать колоплутову письменность, ни найти живых альвов-аристократов пока не удалось, — картина действительно выглядела примерно так. Потому-то беглую навь и признали одним из пробудившихся народов, наравне с белорусами, киргизами, марийцами, украинцами и прочими, и Иосиф Виссарионович создал комитет по навьим делам, который потом переформировали в КомКоНавь.

Только Платонин точно знал: Шохина не приукрашивала и не подтасовывала данные, когда писала о навьем военном нейтралитете. Она сама задавалась вопросом, не было ли где подлога, искала и перепроверяла свидетельства.

Её теория была такова: навьих рабов, ассимилянтов нулевого поколения, действительно никто вооружать и не думал, и ополчения из них не формировали. В обществе, где статус в иерархии задавался на биологическом уровне, низшие касты не владели «волшебством» в полной мере и находились на положении между живой вещью и домашним питомцем. Их не учили местной грамоте и считали настолько же годными к военному делу, насколько человеческие генералы сочли бы годными к строевой службе коз или канареек.

При этом военная доктрина нави за тысячелетия скрытной жизни если и развивалась, то лишь по части тайных набегов на соседние Ульи. Каждый представлял собой обособленный полис, под каждой курганной горой правил свой королёк, и объединяться они не пытались. Как выживали эти поселения? Как и чем себя обеспечивали? Беглые навьи рабы не могли ничего толком объяснить.

Шохина считала, что в консервации навьего общества виновато волшебство. Оно как-то обеспечило такой производственный базис, что гнёздам Колоплутов просто не было необходимости сплачиваться и объединяться, маленькие подземные полисы и так не бедствовали. У бессмертной аристократии не было сменяемости поколений и необходимости делить владения между сыновьями, а ключевым ресурсом была не земля, как у людей, а что-то иное — так что и раздробленности с обнищанием мелких наделов у нави не случилось. Волшебство принадлежало только Хозяевам и было неотъемлемой их частью, остальные касты зависели от них на физиологическом уровне — из-за этого любое восстание низов было обречено на провал. У такого общества не было внутренних факторов для развития, а от внешних они надёжно укрылись на десятки веков.

Но даже если у Колоплутов и были когда-то планы вернуться и отвоевать мир у вурдалаков, которым они в седой древности проиграли, всё равно они очень давно не участвовали в масштабных столкновениях на поверхности. Собственно, у них и воинов было не очень много — по современным меркам. Когда-то они были легендарными чудовищами из эпосов и рыцарями-чародеями из артуровских легенд, но выродились в развращённых любителей гладиаторских игрищ с участием пленных из других Ульев и тех же рабов — по крайней мере, так рассказывали выжившие. Однако во время разгрома на фронтах Империалистической даже эта деградировавшая воинская аристократия если и вступала в бои с людьми, то в единичных случаях. И упоминаний о таковых в заметках фронтовиков, собранных Сикорским во время его службы в кайзеровских войсках, Платонин не нашёл.

Данных катастрофически не хватало.

Стук в дверь оторвал Платонина от чтения.

На пороге сторожки стоял тот самый милиционер, что тринадцатого числа приходил за ним как за переводчиком для «шпиёна».

— Вас таварыш малодшы памочнік начальніка загадаў тэрмінова даставіць, — вместо приветствия выпалил милиционер, имени которого Платонин так и не узнал.

— Да? Минутку, сейчас соберусь, — рассеянно кивнул Платонин. — А что случилось?

— Косткі каля ракі выявілі. Вы тады з менскімі ўжо сышлі, вас вырашылі раніцай выклікаць. Але прывезлі ў морг, агледзелі — і сказалі хутка бегчы за вамі.

***

Младший помнач Груздич сидел в своём кабинете. Время было позднее, его наверняка заждались дома. Видимо, находка и впрямь была такая, что отложить дела до утра было никак нельзя.

— Ну что, товарищ Платонин, рассказывай, где ты тот кабаний череп со следами взял?

— Нашёл, а что? — Платонин изобразил искреннее удивление, но в груди у него похолодело.

— Ты не юли, всё выкладывай, как есть: где нашёл, как нашёл. А то зверь твой, оказывается, людоед. Да и не зверь он вовсе, скорее всего. Товарищи из Менска твердят, что навь это.

***

Скелетов было три: два мужских и один женский. Почти полные, не хватало лишь нескольких фаланг и черепов. Платонин рассматривал выложенные на прозекторских столах человеческие кости, обглоданные почти начисто, кое-где разгрызенные, с высосанным костным мозгом. От них пахло лесным мёдом — на сколах ещё остались его следы. Платонин не знал, что и думать. Отметины зубов просматривались чётко, ему не нужно было сравнивать их с отпечатками на образце, который он сам в милицию и принёс.

Ренфильд.

— Это же не упыри их. Вы ж только кровь пьёте, или как? — уточнил у него младший помнач.

— Только кровь, да, — коротко ответил Платонин.

«Ферка, как ты мог?!»

— Ещё одна напасть, а? Как будто вся дрянь к нам слетелась. И как этих опознавать теперь?

Платонин молчал, раздумывая, сказать ли младшему помначу, что одна дрянь сожрала другую дрянь и уже улетела, или лучше не надо. Нет, Груздича-то такое положение дел только обрадовало бы, но вот самому Платонину это признание могло выйти боком.

Упыриный труп от человеческого отличить легко, если знаешь время смерти, и очень непросто, если оно неизвестно: упыри очень быстро, буквально за считанные минуты усыхают. Если труп выглядит свежим — значит, точно человеческий; если мумифицировался — нужно разрезать, смотреть на строение внутренностей. Разберёт только специалист. Ну и, конечно, зубы: упырей выдают выдвижные клыки.

Но Ренфильд черепа унёс, и не оставил после себя ни фрагмента мягких тканей, по которым можно было бы хоть что-то определить. Платонин видел пару раз, как тот раскусывал и облизывал своим странным языком свиные рёбрышки. И всё-таки будь покойники людьми, кое-что осталось бы. А так — сухая плоть рассыпалась, ничего уже не доказать.

Как Ренфильд вообще мог это сделать, ведь упыриное мясо несъедобно, хоть с мёдом, хоть без? Ни один нормальный хищник на него не позарится. Да и иссыхает же сразу, не грыз же он их, пока они ещё были живы…

Платонин заставил себя поднять берцовую кость женщины, присмотрелся к трещинам. Часть из них успела зарасти соединительной тканью. Какое-то время после того, как Ренфильд раскусил большеберцовый бугор, кость восстанавливалась. Упыриная ускоренная регенерация ещё пыталась исцелить организм.

Гражданка Тымовская была жива в тот момент, когда Ренфильд высасывал костный мозг из её ноги.

Платонин вспомнил ощущение влажного языка навца, его горячее дыхание на своей коже, и его передёрнуло. «Они мертвы, ты жив» — а ведь он сам мог оказаться на одном из этих столов.

Из трещины выбежал муравей, за ним ещё один. Платонин чуть было не выронил кость от неожиданности. Останки нашли у того самого муравейника на берегу реки. Видимо, не до конца смогли очистить их от насекомых.

Ренфильд хотел поиграть с муравьями и мёдом. Получил отказ. А через несколько часов на том же самом месте, где у него почти состоялась близость с Платониным, он всё-таки нашёл, кого засунуть в муравейник.

Он убивал первого, Величко, смакуя процесс. Забрал его голову и вернулся в курган, ждать разрешения от Платонина. Он гордился содеянным, гордился трофеем. Хотел украсить им рабочий стол любовника. Планировал убить Климовича и Тымовскую, и прямо об этом заявил. Ещё и сцену устроил, обидевшись, что его заподозрили в чужом преступлении.

А ведь Платонин целовался с навцем после этого. И снова проклятое воображение напомнило упырю, что именно делал с его телом тот самый язык, что впивался в мясо других несмертов, пока они ещё оставались не мертвы.

Платонин испугался, что Ренфильд погиб под обвалом. Думал, как освободить навца.

А навец вылез и пошёл подкрепиться двумя другими жертвами. И Кася знала, что он с ними сделает. Помогла освободиться Нине и, видимо, сыграла роль загонщика, не давая добыче ускользнуть от вожака.

Он вымазывал их в меду, когда из Заповедника эвакуировали людей. Он аккуратно раскладывал их кости, когда местность прочёсывали патрули. Ещё и место выбрал живописное, заметное, чтоб их точно нашли.

А затем дождался Платонина, чтоб душевно попрощаться. И не понял, в чём проблема, когда Платонин раскритиковал его за варварство, ещё не догадываясь о реальных его масштабах… Обнимался. Обещал не причинять вреда.

И ведь Ренфильд не врал: он решил, что Платонин достоин жить. А другие, что Ренфильду не понравились — нет.

Но всё-таки, зачем? К чему эта не укладывающаяся в голове бесчеловечность? Ренфильд не голод утолял — упырь для этого не годится, да и живности вокруг было полно. Навец спровоцировал на преступление, сожрал, взял трофеи на память… Хорошо, если этим и ограничился, мало ли, как ещё он мог поглумиться над жертвами в процессе. И не стал прятать улики, наоборот, выставил их на виду, подставив тем самым Платонина. Нагадил и скрылся в трубу, как писал классик.

А сам Платонин в который раз оказался на грани провала: его легко могли теперь обвинить в укрывательстве, но на этот раз не просто незарегистрированного навца, а опасного убийцы-людоеда. Такое не прощают.

Знал о нави на территории? Знал, на глазах милиции увёз регистрировать. Если упустил навца, почему не внёс портретик и описание примет в картотеку разыскиваемых? Кабаний череп — лишнее свидетельство, что Платонин как минимум подозревал об угрозе: сам же попросил на первом трупе следы таких зубов поискать. И конфеты для мальчика Алёши — Сикорского байка о секретных разработках лекарства не обманет.

— Мне нужно связаться с Менском, — обратился он к младшему помначу. — Именно с КомКоНавью. Те, что приехали, работают по другому профилю, они не разберутся.

***

Ночь он промаялся, вспоминая, где ещё он мог что-нибудь упустить. Какой ещё сюрприз ждать от навца напоследок?

«Ферка, ну зачем?!»

Зачем… Затем же, зачем он съел паука в их первую встречу: толку с такой закуски никакого, зато покрасовался. Фиксация у него какая-то на насекомых и еде. Демонстративное поведение, эпатаж, что зашёл слишком далеко. Но чего навец добивался? Какой реакции он ожидал, что хотел сказать этими мерзкими поступками? Даже в безумии есть своя внутренняя логика, пусть рассогласованная с реальностью.

Платонин чувствовал, что разгадка существует, она где-то на поверхности. Навец не был пускающим слюни лунатиком, он сообразителен, последователен, способен понимать людей и подстраиваться под них, его суждения связны, мысли — в спокойном состоянии — чётки. Не мог же он убить упырей в аффекте, уж точно не таким способом. Нет, он действовал продуманно и методично.

Тогда о чём же он думал?

Раздражённо выдохнув, Платонин перевернулся на бок. Не стоит переусложнять, когда имеешь дело с беглым рабом со звериными повадками. Может, навец территорию метил, как это иначе понимать-то. Кости вместо таблички «тут был Ренфильд».

Ренфильд. Безумец-зоофаг из романа Стокера. Книжный персонаж, в честь которого Ферка получил свою фамилию, отсылка прямее некуда.

«Ты думаешь, почему вы назвали меня Ренфильдом?».

Тот несчастный ел насекомых, потому что думал, что каждая поглощённая им жизнь прибавится к его собственной. Разводил мух, кормил пауков, хотел поймать воробышка, просил котёнка: он мечтал перейти на зверей покрупнее, потому что так он получил бы больше жизненной энергии.

«Хозяин лишь обратил ваши деяния в жестокий анекдот…».

Ренфильд из романа своего котёнка не получил. А вот Ферка Ренфильд сумел подняться по пищевой цепочке до конца.

Он съел Дракулу.

«Это весело, Серж. Это очень смешно…»

***

С утра пораньше Платонин сбежал в Берегиничи, чтобы наверняка разминуться с игнатовцами. Специалист из Менска, которого вчера по телефону пообещал прислать Сикорский ему в помощь, доедет только к вечеру. А до его появления у Платонина было чем заняться, кроме как уклоняться от неприятных расспросов и изображать активные поиски то ли упырей-беззаконников, то ли навца. Милиция до сих пор не знала о гибели первых, игнатовцы — об отбытии второго. И Платонин всё ещё не мог уведомить ни ту, ни другую сторону о тщетности их усилий без вреда для себя.

Сонные Берегиничи встретили его тем гнетущим видом тишины, когда на первый взгляд всё идёт своим чередом: немногочисленные прохожие и проезжие на телегах, старики на лавочках, коты и редкие куры ведут себя, как обычно, но ровно до того момента, пока не заметят чужака. А Платонин на своём авто вдруг стал для них именно чужаком, знаком беды. Люди ждали от него дурных вестей. Замолкали, завидев его, шикали на малышей, чтоб те тотчас бежали под защиту родного крыльца. Отводили взгляд, но буравили в спину, гадая, куда упырь направился.

Череда смертей в Заповеднике и вокруг него, из которых опознан пока один лишь Потапенко — а ведь жителям Берегиничей пришлось проверять, на месте ли члены их семей, свояки, приятели, да пусть бы даже просто гости из окрестных сёл, разошедшиеся накануне после застолий. Свои-то на месте, но все понимали: кому-то придётся кого-то не досчитаться, в чьём-то доме уже случилось горе, о котором просто ещё не узнали. Вдруг это чей-то отец, муж, брат, сын, что числился отхожим на заработках, решил пораньше вернуться, да не доехал? Чья-то мать, жена, сестра или дочь сейчас гадала в неведении, потому что быстрой связи с городом нет, как проверишь, точно ли кормилец всё ещё на месте работы, или отбыл в неизвестном направлении пару дней назад?

Три тела в таком жутком состоянии, что волосы на голове шевелятся от одних только слухов — а ведь слухи поползли сразу. Опознать нельзя, не понятно, что родственникам предъявлять. А хоронить как?

Группа упырей-беззаконников где-то на свободе — а ведь жителей оповестили, чтобы приняли меры, прятали детей, не ходили поодиночке. Расклеили ориентировки на каждом столбе, но упырь же тварь хитрая, как от него защититься?

И тифозные больные, которых из лагеря перевезли в больницу. И пострадавшая медсестричка, местная, приличная женщина…

Берегиничи были объяты тихим ужасом. Они следили за Платониным, потому что упырь из Заповедника мог нести очередную дурную весть. Хороших уже не ждал никто.

Перво-наперво Платонин заехал в больницу — он привёз позабытые эвакуированными личные вещи и те документы, что хранились у него. Дела нужно передавать аккуратно, особенно в неспокойной обстановке — это он уже выучил. Там же поинтересовался, где сейчас Нина Пинчук: всё ещё в Мозыре, или уже здесь?

— Выписана домой, — сообщил ему знакомый по тифозному лагерю врач. — Только вы к ней не ходите.

— Почему? — удивился Платонин.

— Не надо, — уклончиво ответил тот. — Лишнее. Ей нужен покой.

На крыльце её дома ему сказали то же самое: мать Нины осталась посидеть с дочерью. И за порог её ухажёра не пустила.

— Ничего нам от вас не надо, — отвернулась женщина на предложение Платонина помочь хоть чем-нибудь. — Не появляйтесь здесь больше.

Он обошёл дом, встал под каштаном, где обычно ждал, проводив Нину с дежурства, пока она выглянет из своего окна и помашет рукой на прощанье. Он заметил её головку за тюлевой занавеской: она его видела. Постояла немного и исчезла в глубине комнаты, так и не подав никакого знака.

Он всё понял.

Берегиничи — посёлок маленький, это не его родной Питер. Платонин знал, что похитители не позарились на девичью честь, не до того им было; она это знала. Но в Берегиничах достаточно было фразы свидетеля, что женщину забрали из-за её связи с упырём. И уже не важно, что упырь этот — Платонин, честный работник и законопослушный несмерт. Достаточно слуха о старых следах укусов, если кто-то из осматривавших её коллег проговорился — не обязательно врач, тут и проходившей мимо санитарки хватило бы. А может, даже этого всего не было, молва сама дорисовала подробностей. Гоша Коркин не зря предупреждал.

Платонин ушёл от каштана, опустив голову. Жениться он всё равно не мог — рано ещё, Аркадий Волкович не разрешит, и будет прав. Всё, что он мог теперь сделать — идти на поклон к фельдшеру Акиму Дмитриевичу и только через него передавать помощь, договариваться с Ниной, чтоб похлопотать о её переезде. Если она захочет, и если у него получится.

Он зашёл в церковную лавку при храме Девы Коры, купил небольшой терафим: дада-копфы народ пока не жаловал, предпочитал традиционные формы. А Платонину было уже всё равно какой истуканчик будет стоять в лесу на месте убранного Ниной.

***

Вечером его снова вызвали в Берегиничи, к младшему помначу Груздичу.

Полный самых мрачных предчувствий, Платонин вошёл в кабинет и увидел там незнакомого посетителя.

Мужчина в столичном костюме был огненно-рыж. Он смерил Платонина ледяным взглядом без тени улыбки.

— Уполномоченный по делам нави, Платонин Сергей Лукьянович.

— Хольтов Агний Елизарович, КомКоНавь, — пожал протянутую руку гость из Менска. — Прибыл вам в помощь. Мне тут успели в общих чертах обрисовать, что у вас творится. Но я хочу знать подробности. Товарищ начальник, где я могу поговорить с Сергеем Лукьяновичем так, чтоб нас не тревожили?

Платонин никогда раньше не встречался с Хольтовым, но отлично знал, кто это: соратник Сикорского, приехал за ним в Менск из Берлина работать с наплывом навьих беженцев. Упырь, но не родственник: он ушёл из какого-то другого ордена. Шохиной Хольтов не нравился, но к его профессионализму неё вопросов не было.

«Ферка, ты серьёзно?!»

Навец-людоед  — и бывший инквизитор? Это просто не укладывалось в голове. Но всё совпало: у Платонина проблемы с милицией, и как раз такие, о которых Ренфильд не просто мог бы догадаться, а точно знал, что они будут. Платонин обратился за помощью. И вот, помощь пришла, рыжая и льдистоглазая. И отступник, да — вероотступник.

Интересно, не от Хольтова ли Ренфильд услыхал про командировочные?

Значит, оставалось только слушаться Хольтова и выполнить всё, что тот скажет, как бы это было нелюбо. Ренфильд предупредил, что это будет что-то такое, что Платонину не понравится. А уж Хольтов сделает всё, как надо.

— Идите на первый этаж, направо, крайняя дверь.

— Спасибо.

***

Два упыря идут в пустую допросную, им предстоит долгая беседа. Поначалу — без протокола.